Антология классического детектива-13. Компиляция. Книги 1-15 [Виктор Каннинг] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Гэвин Лайл Венера с пистолетом
1
Он не собирался покупать оружие. По крайней мере не такое, каким торгую я. Пожалуй, так можно сказать. Это был высокий человек в толстом пальто и шляпе с узкими полями; такого рода шляпы носят модные шпионы в кино. Судя по виду, он немного нервничал. На какой-то миг он задержался прямо у входа, избегая встретиться со мной взглядом. Так что я оставил его пребывать в этом состоянии. Спустя некоторое время он взял пистолет, который я обычно клал на маленьком столике для клиентов особого сорта, которые как только увидят оружие, хватают его и давай щелкать курком. Этот посетитель тоже стал щелкать. Затем он прокашлялся и спросил: – Сколько стоит? Я придал лицу профессиональное выражение, подошел поближе и сделал вид, что внимательно вглядываюсь в изделие. Оно лежало здесь всего лишь шесть месяцев. Потом изложил мнение специалиста. – Производитель, конечно, не из самых известных, но оружие в хорошем состоянии и своего рода раритет. Раритет? Да оно, вероятно, было просто уникальным. Гладкоствольный револьвер с поворотным барабаном, с единственной деталью, сохранившейся с момента изготовления около 1830 года – патронником. Барабан выточен из чего-то, как я догадывался, году в 1930, но с отличным искусственным старением. У пистолета был спусковой механизм и ударник устаревшей конструкции, изготовленные в 1950, и рукоятка, декорированная несколько лет назад пластинками из невыдержанного дуба. Я имел ввиду, что если вы ищете именно такую вещь, то вам жутко повезло. Не так ли? Я сказал: – В это время года я продам его за 20 фунтов. – Трудновато с деньгами в это время года, верно? – У него был легкий ирландский акцент. – Кто покупает антиквариат в январе? Обычно антиквариат покупают имеющие сверхприбыль. А в это время они платят с нее сверхналог. У него во взгляде, в бледно-голубых глазах, появилось что-то коварное. – Вы свой налог уже заплатили? – Придет такой день, когда его с меня потребуют. Он рассеянно кивнул. – Все так говорят. Плохие времена. – Он прошел мимо меня к прилавку в дальнем конце магазина. – По правде говоря, я пришел к вам побеседовать о чем-то вроде сверхналога. Я недоуменно уставился на него. Он взял пистолет с прилавка. Я сказал: – Положите. Он положил. – Стоит несколько больше двадцати фунтов, правда? – Несколько больше. Это был один из пары шотландских кремневых пистолетов, которые я приобрел контрабандно, чтобы узнать, будет ли кто иметь дело с контрабандным товаром. Он осклабился и огляделся вокруг. – Ужасно, если некто ворвется сюда, разгромит коллекцию, перевернет все вверх ногами. Ужасно. Никакое страховое агентство не поможет. Трудно оценить такой товар, я бы сказал. В моей голове наконец прозвенел звоночек. – Охранный рэкет? Но вы не можете пробавляться рэкетом в этой части Кенсингтона. Он был достаточно интеллигентен, потому слегка смутился, а может у него был трудный день. Но он быстро пришел в себя. – Рэкет? Кто тут говорит о рэкете? Безопасность, вот что это… Безопасность. Небольшая ежемесячная плата, и вы в безопасности, как в Букингемском дворце. – Я предполагаю… Чарли Гуд? Его брови чуть не сбросили шляпу. Я погладил его плечо – мне пришлось тянутся, так как он был гораздо выше – и сказал: – Послушай, свяжись насчет меня с Чарли. Скажи, что меня навестил. Я позвоню ему позже, когда он встанет с постели. – Я ничего такого не сказал, что это как-то касается Чарли, – настаивал он. – Но было бы лучше, чтобы тут не обошлось без него, приятель. Если ты пытаешься самостоятельно вести свою маленькую игру, то окажешься в смертельной опасности, когда Чарли услышит об этом. Это его не напугало его. Так что, очевидно, он не действовал на свой страх и риск. – Двадцать фунтов, – упорствовал он. – Это мизерная цена. Мизерная. Могу я передать, что вы будете платить? В голове у меня что-то жужжало и потрескивало, как плохая связь по радио. Чертовски неважное начало Нового Года. – Послушай, – терпеливо настаивал я, – проваливай домой и скажи Чарли, что ты меня видел. Спроси его, он действительно хочет, чтобы я платил? Я настаиваю, чтобы ты это сделал. – Ты знаешь Чарли, да? Наконец-то до него дошло. – О чем, черт возьми, мы толкуем больше пяти минут? Он кивнул. – Я свяжусь с Чарли. Только чтобы выяснить, что об этом думает он сам. – Отличная идея. – Только если он еще не в постели, – добавил он. Дверной звонок звякнул опять. Мой первый посетитель быстро взглянул через плечо. – Ну хорошо, я свяжусь с Чарли, когда он встанет, да – именно тогда. – До того и не пытайся, – посоветовал я. – Не беспокойся, – и наконец-то он убрался. Я скользнул по узкому магазину к прилавку, открыл большой ящик и извлек бутылку, прежде чем осознал, что новый посетитель не щелкает курком того самого пистолета возле двери. – Второму клиенту только что начавшегося года у нас предлагается коктейль, – громко заявил я, нашел второй стакан, который оказался почти чистым, и стал наливать. Он легкой элегантной походкой прошел мимо высокой узкой витрины, в качестве которой использовался книжный шкаф, темный из-за мрачной фактуры дерева, даже несмотря на настольную лампу на прилавке. Так что я включил рабочее освещение: яркую двенадцативольтовую лампу, которую использовал и при осмотре контрабандного товара. Мужчина ростом около пяти футов двенадцати дюймов был строен и подтянут. Красивые черты удлиненного лица, прямой тонкий нос, чуть желтоватого оттенка кожа, черные глаза. Все это в сочетании с полупальто, отделанным богатым черным мехом, склоняло к мысли, что он испанец или, быть может, латиноамериканец, или что-то в этом роде. Но цвет волос… Они были кудрявыми и выбеленными солнцем. Я протянул стакан. Он его взял, понюхал и улыбнулся одобрительно. – Чистое солодовое, шотландское, – пояснил я. – Рождественский подарок от клиента, который думал, что обвел меня вокруг пальца. – А-а, – отозвался он, – и очень хорошее, должен сказать. Я сразу уставился на него. Речь более информативна, чем сам человек. Грубый шотландский акцент выдавал его, как ливер на телячьем рубце. Он пригубил еще раз, потом улыбнулся. – Мистер Джильберт Кемп, не так ли? Я встал. – Берт. На американский манер – Джил. Джильберт – это для врагов. Он нахмурился. – Я не совсем… – Прошу прощения. Я не люблю свое имя. Забудьте. Что вам показать? Коллекция сейчас не слишком богатая, но и цены ей под стать. Он вытащил черный кожаный футляр для визитных карточек и протянул мне одну. Она гласила: «Карлос Макгрегор Гарсиа Манагуа» – Манагуа… – протянул я в некой вопросительной задумчивости, как если бы именно в тот момент случайно забыл – где это и что это. – Вы верно знаете, что Манагуа – столица Никарагуа, – вежливо напомнил он. – Ах, да. Меня уже подмывало сказать что-нибудь вроде «Добро пожаловать в Британию!», как я вдруг осознал, что такой акцент он не мог подцепить в столице Никарагуа. Так что я только повторил: – Отлично, что я могу вам показать? – Ну… я не совсем покупатель. У меня небольшое предложение. – О-о? – Я пригубил мое чистое солодовое. – Ну хорошо, тогда присядем. Я выискал довольно расшатанное кресло, предложил ему им воспользоваться, и он осторожненько уселся. – Мистер Кемп, я слышал, вы занимаетесь контрабандой произведений искусства. Я обнаружил, что покончил со своим напитком. – Я этим занимаюсь? Я имею ввиду, где вы это слышали? Он помахал своей элегантной рукой. – Вы даже своего рода эксперт по этой части. Вы все еще этим занимаетесь? Я налил себе еще, затем вспомнил и предложил ему снова наполнить стакан. Он отрицательно покачал головой. – Послушайте, мистер Гарсиа… – Макгрегор, если вы ничего не имеете против. По испанским традициям используют как отцовскую, так и материнскую фамилии, но в обиходе человек обычно фигурирует под отцовской. – Прошу прощения. Но послушайте: скажем, я немножко занимался такого рода деятельностью… В прошлом… Просто ради определенных соображений. Я имею в виду… Ну хорошо, что у вас есть, где оно, куда должно уйти? – Вы беретесь? – Мне хотелось бы узнать об этом побольше… Для начала. – А-а… Вполне справедливо. Итак, в настоящее время я представляю некую персону, которая формирует в Европе коллекцию на экспорт. – В Манагуа? – А-а. Но вам не придется выполнять эту часть работы. Мы считаем достаточно разумным собрать всю коллекцию в Швейцарии, затем организовать пересылку единым большим пакетом. В этом был, конечно, здравый смысл. Там нет каких-либо законов по экспорту произведений искусства, наподобие шведских. Если уж вы переправили желаемое через швейцарскую границу (а границ этих великое множество) – то можете лететь с грузом в любое забытое Богом место, и все будет законно, как перевозка порнографических открыток. Минутку. Он сказал – единым большим пакетом – так? – Похоже, это будет серьезная коллекция, – заметил я. – Что у вас есть? И где? – Большинство еще не куплено. Я нахмурился. – Возможно, мои услуги и не понадобятся. Я хочу сказать, что законы по экспорту произведений искусства повсеместно не столь уж жестки. Исключая Испанию, Португалию, Италию… – А-а. Но мы думаем, что ваше участие в некоторых случаях будет необходимо, и вы должны быть с нами. Так или иначе, предстоит иметь дело с некоторым риском. И мы за это платим. Я встал и прошелся по маленькому кругу: просто вокруг моей конторки не было большего пространства. – Вы подразумеваете, что возьмете меня на жалование и пригласите в совместные деловые поездки? На какой срок? – Я полагаю – месяц. – На месяц… Чтобы если вы подцепите что-то, требующее моих специфических услуг, то я был под рукой и наготове, да? – А-а… Я так понимал, что дело предстоит крутое. Если они считают, что во мне нуждаются, значит предполагают купить нечто весьма ценное: шедевры, о которых даже я, вероятно, слышал. Можно вывозить все, что угодно, практически откуда угодно, если только переправляете вещи обычного, среднего класса. Но они планируют в течении месяца производить покупки картин совсем иного сорта. Я не особенно знаю, как собираются вместе, в единую коллекцию, Пикассо, Матисс и Гейнсборо, но точно знаю, что это требует чертовски большого времени, куда больше, чем месяц. Исключая тот случай, когда вы действительно собираетесь пустить по ветру огромные суммы. Ну хорошо, может быть они так и собираются сделать? Так какого черта я валяю дурака? – Мне бы очень не хотелось оставлять магазин. Ведь придется его закрыть. Он вежливо приподнял брови. – В это время года? – Это как раз то время, когда люди продают коллекции, чтобы платить налоги. Я могу пропустить много отличного товара по дешевке. – А-а. Хорошо, я могу предложить вам пять фунтов в день и пять фунтов сверх – за ваш магазин. Проезд и проживание за границей, конечно, оплачиваются. Он конечно ожидал от меня, что я немедленно клюну. Но я добавил: – И специальная плата за каждую отдельную работу. Вежливое движение бровей. – Я не вижу… – Должны видеть. Большая разница между перевозкой Пикассо из Франции и громадных замызганных статуй из Италии. – Я думаю, никаких статуй не будет. Но… Я полагаю, ваше уточнение мы примем… Ну, теперь вы едете? – Думаю, да. Когда? Куда? – Париж. Завтра. – Он снова полез в карман. – Вот билет на самолет и 15 фунтов на первые расходы. Разумеется, вам надлежит отчитываться за расходы. Я только кивнул. Он встал и после тщательного обдумывания высказал следующую мысль: – Мистер Кемп, вы всегда так одеваетесь? – Что? – Про себя я подумал: «Как это?» Ради первых дней года я даже надел сегодня один из моих костюмов. Ну хорошо, согласен, он был слегка поношен на рукавах и локтях, и, может быть, чуть больше чем надо измазан маслом на лацканах – не следует носить светло-серый костюм, когда возитесь с оружием – но, черт возьми, это был все-таки костюм. Я сказал: – У меня есть другой костюм. Что-то вроде бурого с зеленым. Твид, я полагаю. Он выдавил деланную улыбку. – А-а… Хорошо… Возможно, вы окажетесь в некоторых респектабельных местах. – Обо мне не беспокойтесь. Я не подведу. – А-а – он вздохнул. – Встретимся в самолете. Он протянул руку, я пожал ее и он вышел. Я просто стоял за прилавком и внимательно рассматривал франки, билет компании «ВЕА» и визитную карточку. Подобрав карточку, машинально провел по ней ногтем, убедиться, что надпись выполнена не офсетным способом. Так оно и было, конечно. Надутый сноб. Будет он меня учить, как одеваться. Я порвал карточку и выкинул ее. Между прочим, он не должен был ее оставлять. Липовая конспирация, если мы собираемся заниматься нелегальной работой, а контрабандная перевозка произведений искусства – именно такая работа. Ну хорошо, предполагается, что такая. Затем я изучил авиабилет. Он был на мое имя, так что этот тип был вполне уверен, что наймет меня. Затем я пересчитал франки и оказалось, что все правильно. И месяц означал, скажем… тридцать дней. Так вот, это значило триста фунтов. Надбавка за магазин и плюс плата за выполненную работу. Это совсем неплохо, что бы я не наговорил Макгрегору. При условии, что мне не придется обосноваться в итальянской тюрьме. Продажа старинного огнестрельного оружия – не такой уж плохой способ зарабатывать на хлеб. В конце концов, даже надувательство клиента – вполне легально. И всегда существует шанс прикупить что-то действительно классное у некоего одноклеточного, ничего не знающего о ценности вещей, или подобрать пару к дуэльному пистолету для настоящего любителя, который и забыл, когда потерял свой. Неплохой бизнес. И вдруг кто-то приходит, выкладывает билет и кучу франков на вашу конторку, и вы уже опять на холодной неприветливой улице. И вы испуганы… Ну ладно, не испуганы, просто… И все же, если честно – испуганы. Вы уже староваты для такого рода занятий. Бог мой! Ты действительно стареешь. Ты даже забыл выяснить, на кого будешь работать!2
Так или иначе, на следующий день я сидел в самолете. Я поместил свои лучшие и самые ценные образцы в банк, предупредил владельца дома, закрутил водопроводные краны и упаковал два места багажа: большой чемодан с жестким каркасом – для известной работы, как раз такой величины, чтобы можно было таскать его и не казаться подозрительным, и сумку для ручной клади. В последнюю минуту я даже оплатил несколько счетов. Потом по пути в аэропорт купил пару рубашек, которые планировал использовать все это время. И наконец поспел на посадку. Я не люблю самолеты. Особенно не люблю реактивные. Старинные поршневые, к примеру, так приятно и умиротворяюще гудят, что вы знаете – моторы исправно делают свое дело и не превратятся вдруг в пылающие факелы. С Макгрегором я встретился в последнем зале вылета (чертовски бодрящее название) и уступил ему место у окна. Мне вовсе не хотелось быть в курсе дела о текущем расстоянии от земли. Мы выполнили обычное вступление к полету, когда самолет становиться на хвост, двигателей совсем не слышно и кажется, что они совсем остановились и пилотов приключился сердечный приступ. Экипаж включает мягкую музыку, чтобы отвлечь ваши мысли от ожидания самого ближайшего будущего… И тем не менее все получилось. Стюардессы забегали вокруг с маленькими сэндвичами и пустыми чашками, игнорируя типов вроде меня, стенающих и жаждущих чего-нибудь покрепче. Карлос взглянул на часы и бодро заявил: – Отлично, мы вылетели точно по расписанию. – Изумительно, – нашел я силы отозваться и продолжал дрожать дальше. В салоне было весьма тепло, но… Он взглянул на меня и слегка улыбнулся. Затем вытащил черный кожаный портсигар и закурил длинную желто-коричневую сигарету. Теперь я даже не был в состоянии уловить запах дыма, когда двигатели охватит огонь. Карлос достал листок и, просмотрев его содержимое, сказал: – В «Монталамберте» на ваше имя заказан номер. Знаете, где это? – Думаю, да. В районе Сен-Жермен, верно? – А-а. – Ладно, прекрасно. Но не пора ли мне узнать, на кого я работаю? – А-а… Я бы сказал вчера, но вы не спрашивали. Донна Маргарита Консуэло Сантана… Довольно длинное имя, поэтому скажем просто – донна Маргарита Умберто. Фамилия о чем-то напоминала. Я нахмурился, пытаясь вспомнить, затем поймал его чуть удивленный взгляд. – Вы должны ее помнить, если лет двадцать назад вас хоть немного интересовал теннис, мистер Кемп. Ну, я, конечно, не следил за событиями в мире тенниса, но в дни Уимблдона газеты и радио были напичканы им до краев. И Маргарита Умберто появлялась в Уимблдоне первые несколько лет после войны. Она ничего не выиграла, но газеты ей симпатизировали. Они называли ее «испанской катапультой», или как-то еще. Ее знали многие. Карлос продолжал: – Теперь она вдова. Она вышла замуж за дона Лоренцо – крупного землевладельца, имевшего отношение к политике, – и он умер ровно семь лет назад. – А теперь она тратит наследство на коллекцию шедевров, да? – Скажем, что-то вроде того. – И много вы собираетесь истратить? Казалось, какое-то мгновение он был в замешательстве. Но потом сказал: – Ладно, так или иначе, вы все равно услышите, как будут упоминаться какие-то цифры, так что лучше сообщить вам точную сумму. Где-то два с половиной миллиона фунтов. После довольно продолжительной паузы мне удалось кое-как перевести дух и я даже нашел силы удивленно присвистнуть. – При таких деньгах незачем копаться в залежах паршивой мазни. Мадам не пожелает просто для разнообразия приобрести несколько старинных пистолетов? – Боюсь, не пожелает, мистер Кемп. Тут мне пришла в голову другая мысль: – Если кто-нибудь еще узнает про эту сумму, возле вас будут крутиться все жулики и фальшивомонетчики Европы. – А-а… Ну, мы рассчитываем, что вы сохраните это в секрете. – За меня не беспокойтесь. Я не желаю ее разорения прежде, чем урву свой кусок. Я только надеюсь, что она не собирается обшаривать «Кристи», «Сотби» и подобные сомнительные места. – Сделками для донны Маргариты занимаются два эксперта. – Хорошо, где она остановилась в Париже? – В «Принц де Галь». – Милое и неприметное местечко… Чем вам не подошли «Риц» или «Крильон», если вы хотели оказаться на виду? Трудяги из колонок светских сплетен по этим местам так и шныряют. – А-а… Мы решили, все равно ей невозможно ездить инкогнито. И даже хуже, если бы она попыталась скрываться, и потом это обнаружилось бы. Более подозрительно. Так что если газеты заинтересуются – она просто путешествует по Европе, посещая города и страны, где играла в теннис. Знаете, она десять лет не была в Европе. Ну что же, в этом был здравый смысл. Может, мне и не следовало пыжиться и читать Карлсону лекцию по обеспечению безопасности. – А как насчет меня и возможных покупателей? Мы разместимся где-нибудь отдельно и будем связываться по телефону? В этом вся идея? – Да, что-то вроде того. Мы будем встречаться, когда понадобится, но в этом случае примем меры предосторожности. Достаточно разумно, может даже слишком. А вообще-то, что может быть разумного в растранжиривании двух с половиной миллионов на живопись? Дайте мне подобные деньги и посмотрите, как я стану их тратить. Правда, я тоже буду тратить на вещи по своему вкусу. Но мне не понадобится нанимать экспертов, чтобы советовать, как быстрее от них избавиться. – Это такие инвестиции, да? Я имею в виду, «Дженерал Моторс» – пять процентов в год, а Пикассо – десять? Правильно? Чуть чопорно и весьма торжественно он объявил: – Галерея, собранная и сформированная донной Маргаритой, будет принадлежать народу Никарагуа. О-о, в самом деле? Предыдущим вечером в библиотеке я заглянул в энциклопедии в раздел «Никарагуа», и ничто из прочитанного не навело меня на мысль, что народу там вообще что-нибудь принадлежит. Так что если однажды вы что-то ему передаете, то не надейтесь потом потребовать обратно. Это уж будьте уверены. Дьявольщина, это не мои проблемы. Может, идея донны Маргариты состоит в создание шикарного мемориала ее почившему и оплакиваемому мужу. Может, такова семейная традиция – завещать шикарный кус на общенародную пользу, и это выглядит достойнейшим поступком в глазах дядюшки Гонсалеса, обывателя и владельца старинных, обширных, хорошо унавоженных земель. А быть может, два с половиной миллиона – просто капля в море, и не имеет большого значения, как их потратить. Если так, то я попал в хорошую компанию. Самолет вздрогнул и накренился, а это всегда вызывало у меня устойчивое видение заголовка «Торговец старинным оружием среди неопознанных обгоревших останков…» Стюардесса по внутренней связи призвала всех пристегнуть ремни, так что у нас, видимо, был шанс через несколько минут приземлиться в Ле Бурже.3
Перед иммиграционной службой мы разделились. Перед тем, как вернуться в таможню за чемоданом, я пошел подкрепиться рюмкой крепчайшего коньяка, а когда все прошел, Карлос уже исчез. Так что в «Монталембер» я поехал на автобусе. Это не «Принц де Галь», но достаточно приятное пристанище, и гораздо ближе к центру Парижа, чем я думал. Я предъявил паспорт, представился клерку за стойкой и тот нашел меня в маленьком списке. Швейцар подобрал мой крупногабаритный чемодан, обнаружив его удивительную легкость, а клерк сообщил: – Мадмуазель Уитли просила сообщить ей, когда вы прибудете, – он положил руку на телефон на стойке. – Не возражаете? Фамилия мне ничего не говорила. Или говорила? Что-то вроде припоминалось… Но у меня нет предупреждения против встреч с незамужними женщинами вдали от их семей. Правда-правда – это мой любимый спорт для закрытых помещений. Я согласно кивнул. – Я буду у себя в номере. Номер был как номер – довольно комфортабельный и слегка старомодный. Я не стал кидаться на кровать или отворачивать краны, чтобы их проверить. В «Монталембере» с ними все должно было быть в порядке и, между прочим, даже будь это не так, я не собирался привлекать к себе внимания. Удивила меня лишь одна странная вещь: большой плоский предмет, завернутый в коричневую бумагу, покоился на середине кровати. Я спросил: – C'est pour moi?[1] Швейцар пожал плечами, принял два франка и оставил меня один на один с пакетом. Я конечно догадывался, что это была картина. Чуть больше двух футов на три. Ну хорошо, раз она на моей кровати… Я приступил к распаковыванию. Четверо стариков сидели за столом в кафе, внимательно рассматривали свои пустые стаканы, посасывали глиняные трубки и размышляли о том, что бы еще такое сказать, черт возьми. Картина была выполнена в традиционном стиле, в скучных коричневых и синих тонах. От картины веяло умиротворением. Произведение такого рода вы вешаете на стену и больше никогда не обращаете на него внимания, точно также, как не обращаете внимания на старых завсегдатаев, если часто посещаете одно и то же кафе. В дверь резко постучали. Я сунул картину под кровать и прокричал: – Войдите! – И она вошла. Она была почти моего роста. Круглое лицо школьницы почти без макияжа, пушистые светлые волосы, в прическе никакого стиля, если не принимать во внимание, что в наши дни отсутствие стиля и есть современный стиль. Она была в мешковатом синем твидовом костюме с черным меховым воротником, прилепившимся у шеи подобно разозленной кошке. Складывалось впечатление, что ее основной интерес в одежде состоял в обеспечении оной тепла. Я только успел сказать: – Мадмуазель Уитли, я полагаю? – как она увидела разорванную бумагу и спросила: – Вы ее вскрыли? – Спокойное произношение американки, предположительно с восточного побережья. Я пожал плечами. – Это мой номер. Так что это мог быть запоздалый рождественский подарок. Я вытащил картину и положил на кровать. Она взглянула на меня со сдерживаемым ужасом. – Вы знаете хоть, сколько это стоит? – Думаю, немало. Я догадываюсь – это Сезанн? Внизу картины, с левой стороны, была подпись: «П. Сезанн». – Мы заплатили за нее 550 тысяч долларов. – Она стала нервно упаковывать картину снова. – Подождите минутку. Вероятно, мне предстоит ее нелегально перевозить, потому она и здесь, как я полагаю. Тогда я должен для начала вынуть ее из рамы. Между прочим, я – Берт Кемп. – Элизабет Уитли. Она машинально протянула руку: американцы это делают не раздумывая, в противоположность британцам, которые прежде чем решат, что вы достойны их рукопожатия, долго улыбаются, качают головой и расшаркиваются. Рука ее была маленькой, ухоженной и твердой. – Я полагаю, вы одна из приглашенных экспертов. – Да, я специалист по старым мастерам. Это заявление сделало имя еще более знакомым. – Ваш старик тоже участвует в игре? Фраза, конечно, не слишком удачная. Она напряглась и холодно уточнила: – Если считать, что это игра, то он известен в Национальной Галерее Вашингтона под именем Бенджамен Уитли. – Думаю, с этим именем я знаком, – примирительно протянул я. – Я имею в виду, что он написал множество книг, верно? – Да. – Она снова повернулась к картине. – Почему вы хотите вынуть ее из рамы? – Взгляните на раму. Она прибавляет около трех дюймов с каждой стороны, и делает картину по крайней мере на два дюйма толще. А в результате составляет большую часть веса. Без нее картина поместится в моем большом чемодане. Если таможенники сунут туда нос, рама придаст картине в их глазах большую ценность. А так я могу провести ее, как результат своих забав в ненастную погоду. Она недоверчиво покосилась на меня. – С этой подписью? – О нет, поверх нее я намалюю свою. – Что вы сделаете? – Ужас ее был совершенно неописуем. – Да просто плакатными красками. У меня в сумке коробочка красок для детей. Они достаточно легко смываются. Она казалась потрясенной. Но дьявольщина, должна же она знать хоть что-то об обратной стороне торговли произведениями искусства, про которую не пишут в книгах, читаемых за чашкой кофе. Затем она тряхнула головой. – Мистер Кемп… – Берт, если мы собираемся путешествовать вместе. – Послушайте… Я буду откровенна. Я знаю, что это не ваша вина, но… но мне просто не нравится ваша… работа. Я предпочла бы, чтобы все осуществлялось абсолютно легально. И я не понимаю, почему мы должны так рисковать картинами. Я пожал плечами. – Моя работа – необходимое зло, можете расценивать это так. Я просто делаю картины более мобильными. Их сможет увидеть гораздо больше народа. Я – кто-то вроде помощника в распространении культуры по всему миру. Это очень даже благородно, если подумать. Она смотрела на меня без всякого выражения. Лицо ее замечательно для этого подходило. Между прочим, оно, по-моему, вообще не было приспособлено к выражению бурных эмоций. Просто изначально, от природы, оно было интеллигентным и внушающим сочувствие, как у котенка. – Между прочим, – добавил я, – вынимая ее из рамы, мы ничем не рискуем. – Вы большой знаток искусства? – Я? Нисколько. Но я кое-что знаю о рамах и прочих вещах. То есть свою часть работы. – Хорошо… – Она опять взглянула на картину. – Если ничего не имеете против, раму я сниму сама. – Вперед, – я передал ей двухстороннюю отвертку для кремневых пистолетов, которую таскал с собой на случай, если придется поковыряться в каком-нибудь старье. – Не знал, что Сезанна причисляют к старым мастерам. – Так и есть. Не я нашла картину. Это Анри Бернар. Он имеет дело с импрессионистами и модернистами. Но он уехал в Амстердам. – Она перестала вытаскивать гвозди и снова повернула картину, чтоб взглянуть на нее. – И все же я не думаю, что увидев ее, таможенники поверят, что написали ее вы. – Почему? Таможенники не эксперты… и не должны ими быть. Контрабанда шедевров – вещь очень редкая. Насколько я знаю, я единственный профессионал. Кроме того, картина не производит большого впечатления, по крайней мере не на миллион долларов. – Вы сказали, что ничего не понимаете в живописи. – Я пытаюсь представить вам взгляд обывателя, взгляд работников таможни. Для них настоящее искусство – это огромные обнаженные толстухи, рассиживающие на лужайках, не обращая внимания на колючки под известными местами. Она возобновила единоборство с гвоздями и сказала, может быть с легкой горечью: – Похоже, вы поладите с нашим нанимателем. В принципе это и ее точка зрения; только ей нравится, когда галионы палят друг в друга всем бортом. Это в одном углу, а в другом «Императорская гвардия при Ватерлоо». – Она последовательный приверженец голых титек и пушек, да? – Это обстоятельство сверкнуло для меня заманчивыми гранями скрытых возможностей. – Отлично, я знаю парня, весьма талантливого по этой части. Полагаю, с техникой создания вековой патины он тоже справится. Все что от нас понадобится – это поклясться, что это Тициан или Гойя или кто-то в этом роде… и мы все умрем богатенькими. Она глядела на меня, словно я превратился в Безумного Монстра Монталембера. – Вы это серьезно? Я пожал плечами. – Просто болтаю. Но я действительно знаю такого парня. Когда, между прочим, мне представится возможность встретиться с нашей хозяйкой? – О да, прошу прощения. Карлос просил сообщить вам, что нас просят быть в три на паперти Святого Сюльписа… Вы знаете, где это? За нами подъедут в черном автомобиле. Она очень осторожно вынула холст из рамы и разогнулась. – Все это слегка напоминает плохой шпионский фильм. Она взглянула на меня и почти произнесла: «И вам это нравится?», но у нее, быть может, не хватило смелости, или не позволили хорошие манеры. Так что она только кивнула и поспешила удалиться. У меня было время. До собора Святого Сюльписа всего десять минут ходьбы. Так что я распаковал сумку и достал беспошлинную «Тейчерс», накоротке с ней пообщался, разложил часть одежды и причиндалов, потом приступил к поиску и изъятию из постели гнутых гвоздей. Это деяние оставило меня один на один со злополучной большой и причудливой рамой. Она была не слишком дорогой, однако слишком приметной, чтобы просто оставить ее на виду в гостиничном номере и при этом не вызвать подозрения. В конце концов я разломал и разбил ее на куски и упаковал в ту самую коричневую бумагу. Затем уселся воевать с занозами в пальцах, пока не пришло время выбираться на ветер и холод. Я полагал, что мисс Уитли не заблудится и сама доберется до места. По крайней мере, я предпочел такой ход событий.4
Незадолго до трех я почувствовал, что замерз до смерти на злополучных ступеньках собора Святого Сюльписа. Площадь, нетипичная для оживленного центра Парижа, была пустынной, если не считать множества стоящих автомашин и лавок, торгующих распятиями, изображениями Мадонны и одеждой для священников. Пара случайных священнослужителей спешила, придерживая свои шляпы. Мисс Уитли опоздала, но машина еще не появлялась. Я сообщил ей: – Холодно. – Да. К костюму она добавила длинное и – это бросалось в глаза – бесформенное черное пальто, из-под которого торчал черный мех воротника костюма. Я пробурчал: – Прикинемся, что мы лавка детских игрушек и продаем чудесных оловянных солдатиков. – Не понимаю… Когда температура моего тела опустилась еще на несколько градусов, я продолжил: – Это здорово напоминает кино, верно? Две одинокие фигуры на впечатляющем спуске. Подкатывает длинный черный лимузин. Заднее окно медленно опускается. Эдвард Дж. Робинсон резко высовывает дуло автомата. Та-та-та. Две фигуры драматически катятся по ступенькам. Автомобиль с ревом исчезает. Священники выбегают из церкви, в ужасе вздымая руки к небу, и спешат вниз отпустить грехи умирающим. Слишком поздно. Один обращается к другому: «Все, что мы можем сделать – это сообщить капитану Бранингену в полицейский участок.» – С ирландским акцентом? – Ну конечно. Она кивнула. – Если вы не заметили, то ставлю вас в известность, что машина здесь уже не меньше полминуты. Так оно и было: огромный «мерседес 600». Мы спустились по ступенькам и сели в него. Я обратился к Карлосу: – Вы забыли автомат. Он непонимающе взглянул на меня. – Я забыл что? – Да ничего, забудьте. В длинной машине была куча свободного места, даже вместе со мной, размещенным как обычно не по первому классу – на откидном сидении сразу за стеклом, отделяющим салон от шофера. Трое других вольготно устроились сзади. Мы скользили по улице плавно, словно сани бобслея. Я энергично изучал образ нашего работодателя, пытаясь запечатлеть его в памяти на весь следующий месяц. Некрупная женщина с точеными, но решительными чертами; кожей с сильным загаром казалась не очень гладкой, но именно у нее это было естественно и к месту. Почти как у статуи, выполненной без лишней шлифовки. Волосы, черные как смоль, за исключением двух серебряных прядок. Не седых, но чисто серебряных, как у сороки перышки над ушами. Волосы коротко стрижены, но с завитками на концах. В ушах маленькие жемчужные сережки. Она не скрывала свой возраст. Было ей около пятидесяти, но в то же время дать их ей было нельзя. Мне она показалась весьма привлекательной. Я сказал бы, что в ней чувствовался класс. Она явно была богата: все, кроме лица, было закутано в пальто, которое наверняка оставило половину леопардов Африки дрожать от холода на ветру. Карлос сообщил: – Донна Маргарита… Это мистер Джилберт Кемп. Донна Маргарита Умберто. Она чуть подалась вперед, я тоже, и мы пожали друг другу руки. Рука у нее была сильной, чуть грубой, без колец. Явно она все еще не выпускала теннисной ракетки. – Рада вас видеть, мистер Кемп. – Спокойный доверительный голос. Практически без акцента. – Я тоже. Тут я в отеле кое-что нашел… Сезанна, так ведь? Когда вы хотите его отсюда переправить? Карлос с донной Маргаритой переглянулись, затем он ответил: – В любое время, которое вы сочтете подходящим, мистер Кемп. – Хорошо. Что-то еще нужно отвезти одновременно? – Думаю нет, – протянула она. – В Париже мы приобрели еще только одну картину, довольно большую. Изумительная батальная сцена, написанная… – Она повернулась к мисс Уитли, забившейся в другой угол и походившей на мокрую уличную кошку рядом с роскошным леопардом. Мисс Уитли вздохнула: – Верне, Хорас Верне. – Да, точно. Вы его знаете, сеньор Кемп? Эпоха Наполеона, много солдат, много порохового дыма, генералы верхом… – Я представляю размеры, которые вы имеете в виду. Но вы же не будете пытаться вывезти из страны такую картину без лицензии. Донна Маргарита улыбнулась: быстрая, живая, ослепительная белоснежная вспышка с золотом по углам. – Нет. Мы учли, что нелегальный вывоз картины, которая больше, чем три метра на два, невозможен даже при вашем профессиональном мастерстве. И обратились за разрешением. Сеньорита Уитли уверена, что никаких проблем не будет. Так что вам предстоит позаботиться только о Сезанне. Мисс Уитли снова вздохнула. – Отлично, – кивнул я. В это время лимузин сворачивал к мосту, ведущему на площадь Согласия. Шофер легко маневрировал в потоке движения, плавно переключая скорости. Париж в любое время не лучшее место в мире для спокойной и размеренной езды, а уж в условиях продирающего до костей холодного ветра при относительно пустынных улицах оставшиеся в наличии машины управляются, по всей видимости типами, обуреваемыми слепой яростью. К тому же – в абсолютном ослеплении. Но наш парень был очень хорош. Дона Маргарита уловила, о чем я думаю, наверное по выражению лица. – Когда французский шофер хорош, то он лучший в мире. В Италии я сама сижу за рулем, а в Бельгии предпочитаю трамвай. Я усмехнулся. – Так где же команда трудилась до сир пор? Побывали везде и всюду, кроме Лондона и Парижа? – Мы прикупили несколько прелестных вещей в Нью-Йорке, прежде чем прибыть в Лондон. Ничего такого, что можно было бы считать значительным – как сказала сеньорина Уитли. Но мне они нравятся. – Ван дер Вельде: парусники, – пояснила мисс Уитли. По отсутствующему выражению ее лица я пришел к заключению, что парусные суда у нее не в чести. – Едва ли можно придраться к манере и мастерству старины Хорн Блауэрса, – попытался я ее поддеть, затем переменил тему и обратился к хозяйке. – Итак, у вас пока не было проблем с вывозом покупок. – Купленное в Лондоне и Нью-Йорке отправлено пароходом прямо на место, – ответил Карлос. – И только теперь мы приступили к сбору интересующих нас вещей в Цюрихе. – Отлично. Я выглянул в окно. В это время мы втянулись в мощный круговорот по Елисейским полям, и это стало существенным дополнением к уже приобретенному головокружению от бесконечной серии разгонов и резких остановок у светофоров на протяжении всего пути. – С кем вы имели дело? – осведомился я. – С кем угодно, если только мисс Уитли или мсье Бернар считали, что у них есть на что взглянуть, – ответил Карлос. – Понятно, но с кем конкретно? – Я думала, вы ничего не понимаете в живописи, – вмешалась мисс Уитли. – А я ничего и не говорю о живописи. Я спрашиваю о торговцах и посредниках. Ведь иные сплетни опаснее всего. Если распространятся сведения о вашей миссии, моя работа сильно осложнится. – Хорошо… – она взглянула на донну Маргариту. – Ладно. В Нью-Йорке я посетила Барроуза и Брэгга. – О, Господи, – воскликнул я. Она взглянула на меня почти с симпатией и удостоила легкого кивка. – Я тоже кое-что знаю об этой публике, но у них в развалах можно найти немало интересного. У них огромная фирма. Я слышал – так оно и есть. Но дьявольщина, Гарри Барроуз и Митчел Брэгг были торговцами такого сорта, которые сопрут татуировку с вашей груди, украсят ее подписью Рембрандта и продадут в Техасе за миллион долларов. Ходит легенда, что они начали свое дело, оказавшись в американской армии в конце войны и «освободив» грузовик, доверху набитый картинами, награбленными нацистами. Но сам я этому не верю. Ну действительно, куда же делся грузовик? Барроуз и Брэгг могли с успехом основать еще и фирму по грузоперевозкам. – Ладно. Вы действительно начали дело с черного хода. Затем мне пришла мысль другого плана. Пусть Гарри и Митчел пронюхали, что происходит. Они не поделятся информацией с жалкими прилипалами или с кем-то еще. У них конторы в Париже и Риме, так что они могут рассчитывать тоже что-то урвать от пирога. – У вас на самом деле еще осталось что-то похожее на два с половиной миллиона? Донна Маргарита мягко улыбнулась. – Действительно. Несмотря на незначительные покупки у Барроуза и Брэгга. Мы были почти у Триумфальной Арки. Карлос наклонился вперед, открыл разделительное стекло и сказал что-то по-французски. Водитель вежливо кивнул. Карлос откинулся назад. – Когда вы отбудете в Цюрих, мистер Кемп? – Вы покончили с делами в Париже? – А-а, да, сегодня вечером мы убываем в Амстердам. Мсье Бернар уже там. – Отлично. Если мне не нужно везти больше ничего, почему бы мне не поехать сегодня? Я имею в виду, что в пять часов ежедневно уходит поезд в Цюрих. Трансъевропейский экспресс. В такое время года нетрудно будет на него купить билет. Карлос с донной Маргаритой снова переглянулись. Потом она сказала: – В самом деле, а почему нет? Карлос может заказать вам гостиницу и все необходимое. – Я могу с тем же успехом устроиться в отель по своему выбору. Если мы будем жить раздельно, давайте придерживаться этого варианта. Но я доберусь до места не раньше полуночи. Могу я сдать картину в банк? Мне не нравится перспектива караулить в номере отеля картину такой стоимости. Карлос медленно кивнул. – А-а… Это я могу устроить. – Позвоните мне до половины пятого, когда я должен покинуть отель, и сообщите, что удалось сделать. Да, еще… Доставка Сезанна из Франции будет стоить двести фунтов. Правильно? Донна Маргарита нахмурилась и взглянула на Карлоса. Я пояснил: – Он согласился на отдельную оплату за каждую выполненную работу. Мисс Уитли осведомилась: – И такса узаконена Академией Искусства Контрабанды? – О да. Так случилось, что я ее президент. Донна Маргарита прервала нас: – Очень хорошо, сеньор. Но почему вы не летите самолетом? Про себя я подумал: «Потому, что органически не доверяю самолетам. Вот почему. «А вслух объяснил: – Потому, что персонал швыряет багаж как попало, или отсылают его в Гонконг вместо Цюриха. В поезде он все время на виду. – Да-да, – соглашаясь, кивнула она. Автомобиль вторично обогнул Арку. Карлос спросил, как о чем-то обыденном: – Вы носите с собой оружие, мистер Кемп? Вероятно наполовину я подобного вопроса ожидал. Так что половина ответа была уже готова. – Вы бы хотели, чтобы оно у меня было? Донна Маргарита улыбнулась. – Карлос не об этом вас спросил. – Тогда посмотрим с другой стороны: если бы я его имел, хотели бы вы об этом знать? – Я думаю, лучше бы мы были в курсе. Несмотря на то, что мы можем действовать раздельно, в конце концов я за все ответственна. – Никакого оружия. Карлос осведомился: – Это что, вопрос принципа, мистер Кемп? – Что-то в этом роде. Принципиально я не против помахать пистолетом в присутствии определенной публики, особенно при обстоятельствах, когда она в этом нуждается. Но когда торопишься, а обычно всегда торопишься, существует шанс кого-то подстрелить. И дело может значительно осложниться – особенно если у вас Сезанн упакован в нижнее белье недельной давности. Дамы выглядели слегка шокированными, видимо упоминанием мужского белья. Или, может быть, возникшей мыслью, что меняю я его только раз в неделю. Карлос в очередной раз взглянул на донну Маргариту. – Ладно, слишком поздно что-либо предпринимать, сеньора. – Да, но, вероятно, это следует обдумать в следующий раз. Отлично. Может быть… Но нелицензированная живопись – это одно, а нелицензированный револьвер – совсем-совсем другое. Но это в следующий раз. И я простокивнул. Меня высадили на углу возле станции метро. Точно в 3.30.5
Я заявил в регистратуре отеля, что покидаю их и не остаюсь на ночь. Мне вежливо посочувствовали, Потом посочувствовали еще больше, что как бы там ни было, мне придется заплатить за эту ночь. Я об этом тоже сожалел, хотя ожидал такого и собирался требовать оплату с Карлоса. Следующие полчаса я провел за переделкой подписи Сезанна. Большой удачей было то обстоятельство, что для подписи он использовал простую серо – коричневую краску, и причем в самом углу. Так что я развел гуашь до подходящего оттенка, и никакого труда это не составило. Некоторые мастера старинной школы ставили свой автограф на толстый слой олифы, и тогда возникали чертовские проблемы. Свою доработку я высушил на батарее (что тоже противопоказано изделиям старых мастеров) и уселся на кровать, чтобы ей полюбоваться. Я имею в виду – своей подписью. Милая, округлая подпись «Берт Кемп», выполненная благородным темно-синим. И стиль ее был более солиден, чем оригинальной, серой – «П. Сезанн». И все-таки я не плясал от радости, глядя на картину. Около четырех часов я все упаковал и легкими движениями обрабатывал подпись женским лаком для волос, чтобы соразмерить блеск свежей краски с общим фоном. «Замечательная работа», – сказал я себе, при всей своей требовательности. Звонка все еще не было. Я отпил маленький глоточек виски, пока снадобье для волос высыхало, затем завернул картину в пижаму и уложил в чемодан. В двадцать минут пятого я стал беспокоиться. Я позвонил в регистратуру – никаких сообщений для меня не было. Тогда я позвонил в «Принц де Галь» и спросил Карлоса. Из отеля ответили, что они очень сожалеют, но этот тип убыл. После секундного замешательства, во время которого я пытался переварить эту новость, я спросил: – Амстердам? Они ответили – да, отель «Доелен». Я поблагодарил, повесил трубку и снова обратился в регистратуру, чтобы меня соединили с мисс Уитли. Они ответили, что очень сожалеют, но… Боже правый! Что эти клоуны пытаются со мной сотворить? Унеслись, сломя голову, в Амстердам и оставили мне на шее картину в 200 000 фунтов, которую нужно доставить в Цюрих среди ночи, без какой-либо информации, будут ли меня встречать представители банка. И в этот момент я почувствовал, как покрываюсь холодным потом. Стоит таможенникам на меня взглянуть, и мое лицо превратится в белую маску, а волосы поседеют. Дьявольщина, я уже бледен и сед. Я слишком стар для своих 44 (или 45?). В общем, достаточно стар, чтобы о своих годах. Итак, все это мне снится. Да нет, черт возьми! Я не сплю. Я просто никогда прежде не работал на тупую ведьму, которая не может отличить бриллиант от стекляшки в своих теннисных руках. Я должен сдать Сезанна на хранение в отеле и послать мою отставку вместе с квитанцией. И вернуться домой, чтобы из собственных средств платить налоги? Я еду в Цюрих. И самое время выезжать. Поезд не был полон, но на иное и не стоило рассчитывать. Я облюбовал себе место, не встретив никаких затруднений, так как был огромный выбор. В то же время этот рейс был семейным: народ возвращался из Парижа после затянувшегося Рождества или празднования Нового Года, и каждая семья везла уйму багажа. Мне хотелось пристроить чемодан на полке в конце вагона. Контрабандисты обычно не упускают из виду вещи с ценным грузом, этим я и хотел воспользоваться. Через двадцать минут после того, как мы двинулись, мне удалось найти удобное место среди вороха багажа: семья по соседству со мной везла гору покупок и всякого барахла, кое-что разместив под своими местами. Вагон был чистенький, окрашенный в зеленый и кремовые тона, без каких-либо особенностей и ароматов Великих Поездов. Теперь их уже нет, между прочим. Я прошел в вагон-ресторан (как раз следующий вагон) и зарезервировал себе место во второй смене: около восьми пятнадцати. Затем вернулся, чтобы засесть со своей сигарой и экземпляром «Таймс», пытаясь казаться английским лордом. Четырехлетней девочке из купе напротив моя сигара не понравилась, что говорило о выдающемся для столь юного существа утонченном вкусе. Я хотел было объяснить ей на пригодном для четырехлетних детей французском, что завтра в это время я буду в Амстердаме, где сигары – это действительно сигары, но отказался от этой мысли. Пусть страдает. Между прочим, в это время ей уже давно положено было спать. Мы отправились точно в 5.30, и за окном замелькали картины, сильно напоминающие гангстерские фильмы: полуразрушенные здания и полуосвещенные сортировочные, которые вы обязательно обнаружите на любой станции под Парижем. Мне захотелось выпить. Возбуждение улеглось. Я успокоился. Первая остановка – Базель, уже за границей. Было слишком поздно передумывать. Какого черта? Я английский джентльмен, направляющийся в деловую поездку в первом классе к некоему типу по поводу инвестиций в Цюрихе. Я пролистал страницы до раздела бизнеса и принялся изучать, почему Британия вдруг неожиданно оказалась – или не оказалась – в экономическом кризисе. Затем я поймал пристальный взгляд четырехлетнего создания. Она сомневалась в моем имидже. Она была уверена, что я дешевый жулик, раскуривающий сигару, свернутую из синтетических дубовых листьев. Но это осталось только между нами. Мне нужно было выпить. Я кое-как протянул почти до семи часов. В это время мы медленно проползали Трон. Затем все-таки направился в вагон – ресторан. Если бы я намеренно желал привлечь к себе подозрение, то нужно было делать именно то, что я сейчас: я был единственным, кто потребовал в баре только спиртное в разгар обеда первой смены. И тем не менее – большую порцию шотландского и к дьяволу заботы о цене. Раздерганные нервы и чувства стали успокаиваться. Конечно не совсем: все-таки эта работа предполагала огромный выбор бесславных окончаний. Но я же профессионал. Я справлюсь. Мы мчались все дальше и дальше. В 7.40 – Шомон, и в 8.00 объявили вторую смену. Я просто сел на свое место. Почему в поездах вечно предлагают четыре второсортных блюда вместо двух хороших? Даже во французских поездах? Тем не менее, все было съедено подчистую. Чуть позже 9.00 я прошествовал на место, значительно укрепившись в своем имидже, раскуривая новую сигару и послав к черту мою юную подругу. Но она, разумеется, спала. После этого, должно быть, я уснул сам. По маленькому репродуктору, которого я раньше не заметил, объявили, что мы подъезжаем к Базелю и будем там через несколько минут. Я рассчитал, что это произойдет без пяти десять. Вскоре мы остановились и, прежде чем я окончательно проснулся, таможенники оказались среди нас. Их было двое: один французский, другой – швейцарский. Аккуратные, ненавязчивые, и вы их едва замечаете, если они не являются составной частью вашей работой. Вы передаете паспорт французу и он спрашивает: – Декларация заполнена? Вы киваете и отвечаете: – Заполнена. Он ставит штамп и возвращает паспорт. Две секунды спустя вы передаете паспорт швейцарцу. В вашу декларацию внесены несколько сигар и полбутылки шотландского виски. Он кивает на вашу авиасумку, проштамповывает паспорт и вручает его вам. Это всегда проходит так просто, за исключением момента, когда они направляются к багажным полкам, если не отметят и не выберут что-то для досмотра… Этого не произошло. Все действительно оказалось очень просто. Мы двинулись из Базеля спустя пять минут. Я был чист и близок к тому, чтобы стать богаче на две сотни. Теперь все, о чем мне следовало беспокоиться – это поставлен ли банк в известность о моем приезде.6
Мне не хотелось приходить в себя. Я знал, что будет очень плохо, когда это случится. Хотелось только лежать, пусть прилетают крохотные птички и укрывают меня листьями. И если они заодно укроют меня землей и воздвигнут памятник – меня это устроит. Пусть даже на том свете у меня будет так же раскалываться голова, но может быть, не будет так холодно, – а мне было холодно, как никогда. Потом мне удалось скинуть одеяло. Оно оказалось из гравия и комьев земли. Боже мой, у меня белая горячка? Тут я в самом деле очнулся и мне действительно стало очень плохо. Точно как я и ожидал. Я плотно зажмурил глаза, чтобы туда не попало то, что копошилось у меня на груди и голове. Но искры и какое-то свечение с зажмуренными глазами стали только ярче. Я открыл глаза – и едва не взвыл от боли. Все равно было темно. Медленно, очень медленно я поднял руку и отряхнул лицо. Гравий осыпался и сполз по подбородку. И тут я окончательно очнулся и поднял голову. И на мгновение подумал, что она взорвалась. Правда, тут же я осознал, что ею обо что-то треснулся. Затем треснулся еще раз. Тогда я напрягся, откатился в сторону и увидел над собой звезды. Я лежал под деревянной скамейкой… В парке. Невеселое местечко. Рядок голых пирамидальных тополей тянул к небу свои кроны. Несколько тусклых желтых фонарей. Немного в стороне – какая-то стена. Может встать? Кто я? Да, Кемп. Но что-то не так. Вставай на ноги, парень. Нет, не вышло… Попытайся еще. Можешь? Ну, Кемп, ну! Ладно, может начать с того, что сесть на скамейку? В голове моей тут же вспыхнул роскошный фейерверк. Неожиданно пришлось вспомнить, что у меня еще есть желудок. И все же я взгромоздился на эту чертову лавку. Идет время, и вдруг осознаешь, что сейчас тебя вывернет наизнанку. И тогда в качестве противоядия заставляешь себя думать обо всех замечательных тихих прохладных штуках, которые попадались в жизни: о продолговатых летних грушах, о забавных зимних сценах на рождественских открытках, о металлических кружевах на итальянских антикварных пистолетах из Брешии и о желто-зеленом сухом «мартини»… «Мартини» помог. За три бесконечно долгих шага я добрался до стены, оставив на высокой траве и облетевших деревьях четырнадцатифутовый след, основу которого составил обед в трансъевропейском экспрессе. Но это прочистило голову и желудок. Теперь я понял, где я: в верхней части Лиденхофа, одного из самых уолтдиснеевских уголков старого города. Крутые узкие мощеные улицы и высокие покосившиеся дома – такие можно обнаружить даже в нескольких ярдах от главных улиц. Я внимательно посмотрел вдоль спуска к реке, приглядываясь к неоновым огням за ней. Максимум десять минут ходьбы от станции. Но что, черт возьми, случилось? Ладно, кто-то меня оглушил – это было достаточно ясно. Я кончиками пальцев провел тщательное исследование и обнаружил над правым ухом липкий от крови рубец, а также шишку, подобную могильному холму, спереди, как раз на уровне волос. Боже, Сезанн! Я оглянулся и обнаружил мой багаж, аккуратно сложенный на краю скамейки. Замки не были сломаны. Я нашел ключ, открыл большой чемодан… Они тоже нашли ключ. Я сел и почувствовал себя бесконечно старым. И все-таки десять минут спустя я был на Уринанштрассе и высматривал такси. На это ушло еще десять минут. Шофер не хотел со мной связываться по причине моих кондиций. Если он и взялся бы отвезти меня куда-нибудь, то предпочел бы полицейский участок. Проклятый законопослушный городишка! Но я продолжал упорно твердить: – Отель «Батерфляй», доктор. И он в конце концов сдался. Для отеля это тоже стало большим потрясением. Но там меня снабдили огромной порцией шотландского виски и вызвали доктора. Доктор был маленьким, чистеньким, суетливым старикашкой с быстрыми безжалостными пальцами, и абсолютно не верил, что меня сбила проезжавшая машина. Он и прежде встречался с ранами от резиновой дубинки. Даже здесь, в Цюрихе. Все что он сделал – это накрутил тюрбан бинтов на голове и залепил пластырем щеку. Кроме того, он принял гонорар наличными. Когда он ушел, я взял телефонную трубку и попросил соединить меня с отелем «Доелен» в Амстердаме. Лучше уж сразу исповедаться и покончить с этим. Спустя несколько минут, а было уже около часу, я связался с Карлосом. – Я в Цюрихе, – я тщательно подбирал слова. – И у меня произошел инцидент. Пауза. Затем: – Насколько серьезный? По телефону его шотландский акцент был заметнее. – Боюсь… Мы потеряли… контракт. Я сожалею… – А-а. Я также. Как, дьявол вас дери, вы умудрились вляпаться? – Послушайте, я был контужен и просто ничего не помню. Как насчет полиции? – Вы заявили? – это прозвучало весьма резко. – Нет, но… – Лучше пока воздержаться. – Они все равно узнают, так или иначе. Я имею в виду, несколько человек знают, что я попал в переделку. Они не станут молчать. – Ничего не рассказывать. – Могу я сослаться на хозяйку, как поручителя? – Ни в коем случае. – Ну спасибо… – я был предоставлен самому себе. – Вы будете здесь завтра с объяснениями? – Да, обязательно. И назад, торговать оружием – завтра же вечером. Ладно. Такое иногда случается. Он повесил трубку. Я навзничь рухнул на кровать и закрыл глаза. Голову переполняла тупая боль, очень похожей на зубную, с острыми уколами каждый раз, когда я ее поворачивал. Чертов докторишка, взглянув на виски, отказался дать мне снотворное. Затем последовал стук в дверь: резкий двойной удар, что означало «слово и дело», Что ж, этого следовало ожидать. – Да? – спросил я. – Криминальная полиция. Я осторожно слез с кровати и открыл дверь. Он был человеком моих лет, среднего роста, с квадратными плечами и узкими бедрами, с лицом, составленным из одних углов, наподобие шведских деревянных скульптур, и аккуратно причесанными темными волосами. Серый двубортный дождевик он так и не расстегивал на протяжении всего общения со мной. Помахав карточкой, которая могла с тем же успехом быть и собачьей лицензией, он буркнул: лейтенант полиции Линдманн. И без приглашения уселся. Я вновь улегся на кровать. Лейтенант вынул блокнот, перелистал страницы, что-то прочитал, взглянул на меня и снова в блокнот. – Говорите по-немецки? – Нет. – Итак, – он принялся громко читать по блокноту, – у вас… ссадина выше правого уха, да? И синяк на лбу? С контузией, но без переломов и сотрясения мозга, да? Откуда, черт возьми, мне знать? Но я догадывался, что доктор расписал все детали. – И все это в результате инцидента с автомашиной, да? – Не знаю. Его брови поднялись вверх на четко отрегулированную высоту, выражавшую официальное недоумение. – Вы не знаете? – Я не могу вспомнить. Я пришел в себя и понял, что лежу на улице. Полагаю, меня сбил автомобиль. – Вы не запомнили номер? Я только взглянул на него. Он кашлянул, прочищая горло, и снова заглянул в блокнот. – Когда это случилось? – Не знаю. Я прибыл сюда сразу после полуночи. – Но Ваш поезд прибыл из Парижа в 23.14, верно? – Да. Я лежал на улице и приходил в себя как раз около получаса. Он чуть подался вперед и стал серьезнее. – Вы не думаете, что на вас напали? Я замахал руками. – Зачем? Вот мой багаж. Вот мой бумажник, – я подвинул тот к нему. – С какой целью? Кто бы они ни были – они были профессионалами. Гораздо легче было распотрошить весь чемодан. Но тогда я не смог бы развешивать лапшу про инцидент с автомобилем. И все-таки они оставили одну зацепочку. Меня оставили самому разбираться с проблемой моего времяпровождения в Линденхофе, но не могли они пойти на риск и бросить меня на перекрестке? Меня могли подобрать прежде, чем я пришел в сознание, и бредил бы о зеленых полях и Сезаннах. Они были профессионалами. Мне бы хотелось с ними снова встретиться. Мне очень бы хотелось с ними встретиться с «кольтом» калибра 45 в руке. Это бы мне доставило большое удовольствие. Он одарил меня пронизывающим взглядом. – Можете вы объяснить разницу во времени? Не думаю, что вы могли незамеченным лежать на оживленной улице в течении получаса. Я пожал плечами, стараясь сделать это как можно лучше, учитывая, что я лежал в кровати на спине. – Может быть, я выпил чашку кофе на вокзале и куда-то позвонил… Я просто не могу ничего вспомнить. Он уставился мне в живот. – Если бы вас убили, мы могли бы проверить версию с кофе, анализируя содержимое желудка. – Вам жутко не повезло. Он кивнул, соглашаясь. – Герр Кемп, с какой целью вы пожаловали в Цюрих? – Деловая встреча в Национальном банке. Эта легенда была прекрасным прикрытием. Он покосился на меня и я заметил, как тщательно и с каким трудом он выбирает следующий вопрос. Нужно быть очень осторожным, когда дело касается швейцарских банков, даже если вы – из криминальной полиции. – По какому делу? – спросил он как бы между прочим, и вопрос был случайным и малозначащим. – Наведите справки в Национальном банке. (И вам порекомендуют прыгнуть с Монблана). – Я слышал, вы говорили с Амстердамом. Кто был абонентом? – Человек, чьи интересы я должен был представлять в банке. Он глубоко вздохнул. – И о чем вы говорили? – О деле, которое мне следовало осуществить в Национальном банке. Он встал и посмотрел на меня сверху вниз. – Герр Кемп, мы не продвигаемся ни на йоту. – Я даже не представляю себе, какого результата вы пытаетесь добиться. Я и не знал, что в Цюрихе, угодив по машину, становишься уголовным преступником. – Вы знаете, что это не автомобиль. – Правильно. Это могло быть такси или грузовик. Или снежный обвал. Или, наконец, из Бернского зоосада сбежал медведь и ковылял мимо, когда… Осторожней, Кемп, может быть, все таки у тебя легкое сотрясение мозга. Или просто дает о себя знать возраст и усталость от допроса. Он медленно и четко произнес: – Не думаю, что это был автомобиль или медведь. Я думаю, на вас напали. И меня беспокоит, что вас не ограбили. Вы понимаете? Я понимал. Он думал, я несу в себе в его спокойный чистый город заразу кровной мести и войны между бандами. Может, я должен был вскочить и закричать: «Нет-нет, герр полисмен, я жулик не того сорта. Я совершенно по другой части!» Но я только закрыл глаза и слабо кивнул. Но даже это жалкое движение отдалось приличной болью. Он заявил: – Вы покинете Цюрих завтра. И вопросом тут и не пахло.7
Это была долгая кошмарная ночь, полная боли и видений, наподобие фильма ужасов, склеенного как попало из изрядно затрепанных обрывков. Вот я на велосипеде с моторчиком, он подпрыгивает на кочке и я лечу. При этом, если я хочу жить, нужно лететь до бесконечности. Но я не могу. Вот длинный черный лимузин, который превращается в поезд, несущийся в ночи… Какой – то человек, которого я когда-то убил – его лицо я не могу то ли забыть, то ли вспомнить… Я плыву, отбиваясь от осьминогов и задыхаясь… Да, отвратительная ночь. Но к утру боль превратилась просто в приглушенную ломоту и я готов был ехать в Амстердам приносить извинения. Администрация отеля была достаточно корректна, но когда я попросил помочь мне забронировать место в рейсе на Амстердам, они так обрадовались, что буквально готовы были отнести меня в аэропорт на руках, лишь бы быть уверенными, что я занял свое место. Так или иначе, в 10.30 я уже покупал журнал перед входом в зал вылета. Некий голос, мягкий и явно американского происхождения, произнес: – Приветствую тебя, Джил. Говорил хрупкий человек средних лет, в изящном дождевике без пояса. Седеющие волосы аккуратно зачесаны назад. Пенсне без оправы. На лице постоянная застенчивая улыбка. Если вам вдруг случится его заметить, сразу станет ясно, что он не просто из Америки, а из Нью-Йорка… Но вы вряд ли его заметите. Он был идеальным статистом для съемок сцен в аэропорту. Гарри Барроуз, блестящий торговец живописью и столь же блестящий жулик. – Привет, Гарри. Спер в последнее время что-нибудь приличное из картин? – приветствовал его я. Он виновато улыбнулся. Он всегда так улыбался. – Ну зачем ты так… Нет. А ты потерял? – Да, несколько. – Это очень плохо. Мы ступили на лестницу, ведущую вниз. – На кого ты работаешь? – На себя. Я ведь торгую старинным оружием. Помнишь? – О да, теперь припоминаю. Что, прикупил последнее время что-нибудь приличное из пистолетов? – Несколько. Что поделываешь в Цюрихе? – Митч или я всегда наведываемся сюда в это время. Просто посмотреть, как идут дела. И разыскать того, кто попал в тяжелое положение с уплатой налогов и распродает по дешевке свою коллекцию. В Цюрихе? В Цюрихе проблем с налогами не бывает. – Куда же ты теперь? – осведомился я. Он остановился, полез во внутренний карман, вытащил авиабилет и внимательно его изучил. – Амстердам. – Может так случится, что нам выдали билеты на одно и то же место. Его улыбка сделалась еще более виноватой. – Ты летишь первым классом, Джил? Он улыбнулся в последний раз, затем смущенно кивнул и, похоже, растворился в воздухе. Гарри – осторожный тип. Он знает, что каждое слово может послужить доказательством, и не желал предоставлять такую возможность. И все-таки он совершил ошибку. Это меня несколько приободрило. В Амстердаме было холодно и очень сыро. Дуновение воздуха походило на прикосновение руки утопленника. Я позвонил в «Доелен» из городского аэропорта, Карлос велел мне ехать в ресторан на Ньюзидас Форбургвол и не тратить времени на разглядывание тюльпанов. Прибыв туда, я сразу вспомнил заведение. Это было любимое место для встреч за ленчем амстердамских бизнесменов средней руки. Здесь они могли демонстрировать, как хорошо у них идут дела, и поглощать такое количество калорий, которого хватило бы на прокорм голодающему продавцу старинных револьверов на целую неделю. С точки зрения секретности это место тоже было подходящим: прекрасная акустика, зал человек этак на триста, и все посетители или едят, или из всех своих сил пытаются докричаться до соседа. Нужно особое устройство, чтобы что-то разглядеть через плотный сигарный дым, и микрофон в вашем супе, чтобы что-то расслышать и понять. Мне понадобилось немало времени, чтобы их обнаружить. Они устроились за столом в дальнем углу. Собрался весь военный совет: донна Маргарита, Карлос, мисс Уитли и невысокий мужчина с очень черными кудрявыми волосами, слегка тронутыми сединой. У него было бледное серьезное лицо, толстые губы и не менее толстые стекла очков. Я сложил свое пальто и обратился к нему: – Мсье Анри Бернар, не так ли? Он оторвался от горохового супа в тарелке емкостью не меньше галлона. – Да. – Я Берт Кемп. – Да. И он вернулся к своему супу. Серьезный тип. Или, быть может, он просто пытался управиться с супом до закрытия. Я сел рядом с донной Маргаритой, тактично расположившейся спиной к залу, и улыбнулся мисс Уитли, сидевшей напротив. Ответом был длинный, недовольный и холодный взгляд. Донна Маргарита мне чуть улыбнулась. – Как мы понимаем, у вас неприятности? – Скажем так. – Вы объясните, что случилось? Я покачал головой, зажмурился и сказал: – К сожалению нет. Не могу вспомнить. Даже Анри приостановился и уставился на меня. Я, видно, выглядел как неиспользованная переводная картинка. Исключительно вежливо донна Маргарита заметила: – Я этого не понимаю. Я прикоснулся к забинтованной голове. – Меня кто-то сильно ударил. Я провалялся без сознания не меньше получаса и не могу вспомнить, что было перед этим. Не могу даже вспомнить, как сошел с поезда. Карлос задумчиво протянул: – Вы утверждаете, что у вас амнезия? Что сказал врач? Я пожал плечами. – Я его об этом не спрашивал, а когда заявил, что не могу ничего вспомнить, ничего не сказал. Карлос оставался непреклонен. – Вы связывались с банком? – Нет. Конечно нет. А вы? – Я их предупредил, чтобы вас ждали около полуночи. Они должны были ждать. – В банке? Им следовало быть на станции, я… Тут подошел официант и я прокричал свой заказ: яйца по-русски. Звучало это может и не эффектно, но означало тарелку размером в сад Эдема. В нем могли быть даже змеи – вот все, что я знал об этом блюде. – Что вы говорили, сеньор? – переспросила донна Маргарита. – Да, черт… Я хотел сказать, что ожидал их на вокзале. Должно быть именно так. По крайней мере, в следующий раз. Карлос мрачно буркнул: – Если будет следующий раз. – А что же будет? – Решение примет Манагуа, – пояснила донна Маргарита. Я еще не рассматривал проблему с этого ракурса, но пусть… Мисс Уитли спросила: – Что теперь будет, как вы думаете? – Они объявятся и свяжутся с нами – кто бы они ни были. Я имею в виду, что они не будут пытаться продать картину или хранить ее. Все затеяно ради выкупа. Обойдется это вам еще около двадцати процентов. – Вы вполне могли организовать это сами, – вкрадчиво прошипел Карлос. Я резко отодвинул стул и встал, что болезненным звоном отозвалось в голове. – И для этого, вы полагаете, звезданулся обо что-то своей бедной головой? Впрочем да, в самом деле. Видимо, вы считаете, что за двадцать процентов от двухсот тысяч фунтов можно пойти и не на такое, верно? В это время явился официант, который принес мой заказ и стоял, с нетерпением поглядывая на меня. Так что я уселся снова, и он шмякнул тарелку перед моим носом. Мисс Уитли снова сказала: – Вы не ответили на вопрос. Милая маленькая девочка… Сука чертова. – Мне самому хотелось бы знать. Я ел яйца по-русски, или что там еще это было, затем, не прожевав, с полным ртом сказал: – Но так или иначе, у вас утечка секретной информации. Вы это понимаете? Никто не станет крушить человеку голову наугад, рассчитывая, что тот может везти дорогую картину. Для них это было бы фантастическим везением. Кроме того, я сообщу вам кое-что еще: Гарри Барроуз был в Цюрихе и летел сюда в одном самолете со мной. Это их несколько расшевелило. Анри дернул головой и едва не попал полной ложкой супа себе в нос. – Вы его встретили? – спросил Карлос. – В аэропорту. Он был неразговорчив. Вмешалась мисс Уитли: – Он всегда в Европе. Он или Митч. – Я знаю. Но он совершил ошибку: даже не осведомился, что с моей головой. Потребовалось некоторое время, но в конце концов они все-таки осознали, что на мне действительно повязка, напоминавшая тюрбан, и широкая полоса лейкопластыря на щеке. – Предположим, – это опять была мисс Уитли, – что он все знал. Но Гарри разъезжает по свету не для того, чтобы нападать на людей. Ему это не нужно. Анри туманно возразил: – Не логично: Генри Барроуз может все. Я подхватил: – Он мог нанять людей. – Вы тоже могли это сделать, – это встрял Карлос. – Ваша мать выяснила, кто ваш отец? Его лицо ужасно побледнело под медными волосами. Пусть, пришло время и мне кого-то уколоть. – Мы должны рассматривать все возможности… – справился с собой Карлос. – Отлично. Начинай рассматривать возможности, а я пну тебя в зад через… – Попридержи язык перед донной Маргаритой! – он уже орал. Но она не казалась шокированной и примирительно сказала: – Пожалуйста, сейчас не время сводить счеты. Но с меня было достаточно их, яиц по-русски и всего вообще. Я вскочил. – Отлично. Мне заказывать билет на самолет или двигать в отель? Карлос постепенно приходил в себя. – В «Парк отель», – промычал он. – Это возле Райкмузеум, на… – Знаю, – резко прервал я, просто ради удовольствия. – И таксист наверняка знает. Разрешит ли мне высочайшее собрание покинуть зал? Все только посмотрели на меня. Так что я подобрал свое пальто и вылетел как пуля. Проходимцы – он, да и все. Между прочим, им придется оплатить мой завтрак.8
Как сказал Карлос, «Парк отель» располагался возле Райкмузеум – большой публичной галереи с картинами старинных мастеров. Как я считал, примерно в полумиле от центра Амстердама. Добротный, тишайший отель, ничего кричащего, никаких популярных певцов, увековечивающих свой автограф на вашей рубашке. Я зарегистрировался и быстренько проследовал в небольшой старомодный номер, срочно улегся в постель и попытался заснуть. Но нет. Голова все еще болела, причем независимо от того, старался я почти совсем не думать, или помимо воли думал о своих делах. Через полчаса я сел, дотянулся до телефона и попросил соединить меня с отелем «Хилтон». И все оказалось так просто! Я попросил регистратуру отеля соединить меня с мистером Барроузом и ждал, слушая, как телефон звонит в номере. Теперь я знал его местонахождение. Я был готов обзвонить дюжину отелей Амстердама, но в этом не было необходимости, пока Гарри придерживается принципа, что класс места, где он проживает, должен соответствовать его доходам. Конечно, просто знание места его проживания ничего не дает. Вероятно, спроси я его об этом в аэропорту, он бы сам мне сказал. И все-таки самочувствие мое улучшилось. И что теперь? Амстердам – один из моих любимых городов. Это время года не способствовало прогулкам вдоль каналов и праздным наблюдениям, как оттуда вытягивают затонувшие автомашины. Сорок флоринов за штуку – так это обходится владельцу. В Амстердаме ездить нужно осторожно. Наконец я спустился, выпил пива, которое забыл заказать за ленчем, и поспешил через улицу в Райкмузеум. В нем по моей части ничего такого не было, просто живопись, дельфтская керамика и прочее, но в залах с шедеврами приходилось поддерживать тепло, иначе все картины заледенеют или случится что-то еще похуже. Планировка внутренних помещений единственным маршрутом вела к предмету местной гордости и счастья: к Рембрандту. В залах трудно было еще кого – то встретить, так что я просто шел, останавливаясь полюбоваться случайно встреченным пейзажем или закатом над морем, которые всеми, кроме голландцев, считаются вообще не стоящей темой для живописи, и здесь им позволено оставаться в гордом одиночестве. Наконец я достиг самого священного места. Огромная комната с множеством приглушенных светильников и всего с тремя громадными картинами. Четыре скамьи были установлены таким образом, что сидя можно было смотреть лишь на одну – «Ночной дозор». К этому моменту захотелось дать отдых ногам, так что я уселся на скамью и отдал дань обожания и восхищения шедевру. Картина мне действительно очень нравилась. По крайней мере, нравилось то, что было изображено, хотя я понимал не все. Я почти задремал, когда кто-то плюхнулся на скамейку рядом. Кто бы это ни был, я готов был одарить пришельца косым взглядом: ведь две другие скамьи совершенно пусты… – и обнаружил мисс Элизабет Уитли – эксперта по старинной живописи. – Не знала, что у вас тайная страсть к Рембрандту, или вы просто прикидываете, как это уложить в чемодан? Холст был всего лишь одиннадцать футов на тринадцать. – Просто даю ногам отдохнуть. – Держу пари, что вся статистика насчет того, насколько популярна эта картина, зиждется на том, что тут единственное место, где можно присесть. – Она вам не нравиться? – спросил я. – Да нет, она в порядке. У Рембрандта не из лучших, но в ней что – то есть. Черт, в ней все есть. И это ее недостаток. Довольно темная картина изображала шайку личностей в изысканных нарядах, столпившихся при выходе из арки и размахивавших пиками и флагами, а также парой пистолетов. Там был парень, бьющий в барабан, собака и маленькая девочка в вечернем платье. Я понял, что мисс Уитли имела в виду. – Полагаю, девочка похожа на Сесиля де Миля, – заметил я. – Но мне нравятся пистолеты. – Пистолеты?.. О, я понимаю, так и должно быть. – Они с фитильным запалом, видите? – Что? Я показал. – Видите завиток шнура, свисающий возле курка? Это запал. Он может только тлеть. Вы зажигаете его, суете горящий конец в… Ладно, сейчас это называется затвором, затем нажимаете курок и пламя попадает в пороховую камеру… Подобно… Ладно, подобно спичке в бочку с порохом. – В самом деле? И это работало? – Ну, если выбрать для стрельбы погожий день. И не забыть сначала поджечь запал. Это первый тип ручного оружия, когда-либо изготовленный человеком. Очень интересная вещь. Когда написана картина? – Где-то в 1740 году. – Да, у них уже был колесный замок, первые кремневые пистолеты, причем уже больше ста лет. И голландцы изобрели самый лучший вариант перезарядки еще до 1600 года. И между прочем, кто выходит в ночной дозор с горящим фитилем, понапрасну его расходуя? Она одарила меня скупой, кривоватой ухмылкой, пряча подбородок в воротник. – Вы знаете, почему она названа «Ночной Дозор»? Рембрандт тут ни при чем. Это произошло из-за того, что картина потемнела от табачного дыма, долгие годы провисев в офицерском собрании. С Рембрандтом заключили контракт на групповой портрет офицеров какого-то полка. Все они сложились, желая, чтобы запечатлели их портреты. А он сотворил вот это. И ее сильно невзлюбили. Но раз деньги уплачены, повесили ее в собрании. Я кивнул. – Если ее заказывали военные, то почему у них оружие не соответствует эпохе? Я думал, это городские ополченцы или что-то в этом роде. Некоторое время мы просто сидели и рассматривали амстердамское офицерское сборище плюс маленькую девочку (дочка полковника?). Затем я вспомнил: – Вы не знаете, что это за возня с Манагуа, о которой толковали? Мне показалось, что она удивилась. – Манагуа – столица Никарагуа, туда будет отправлена коллекция. – Я это понял, но какая связь между Манагуа и происходящим здесь? – Они контролируют деньги. Никарагуанское правительство. – Правительство? Но я считал – это деньги нашей старушки. – Да, так и есть. Но… Я думала, вы знаете… – Никто мне ничего не сказал. И это была правдой. Она нахмурилась. – Хорошо. Как много вы знаете о Никарагуа? – Чертовски мало. Взглянул в энциклопедию как раз перед отъездом. Похоже, это страна босоногих крестьян. Как-то все это совершенно не вяжется. Я имею ввиду, что там нужно проделать множество вещей, прежде чем приступать к созданию художественной галереи. Она кивнула. – Ну вот как обстоят дела. Муж донны Маргариты был крупным землевладельцем. Представитель старинной семьи. У них не было детей и он был последним отпрыском в роду, так что когда он умер, она унаследовала огромное состояние. Как будто он был консерватором, а к власти пришли либералы, хотя я не знаю, что эти ярлыки там могут означать. Так или иначе, они пришли к власти и провели что-то вроде национализации земель. А это было основным источником доходов семьи. – Ей выплатили компенсацию? – Да, в какой-то мере. Она могла ее тратить, как заблагорассудится, но только в Никарагуа. Вот почему она десять лет не покидала страну. Я сидел и восхищался этой схемой. Нет ничего особенного в привязке ваших денег к Никарагуа. Ничего, если вы приобретете пару роскошных вилл, время от времени – новый автомобиль, будете содержать уйму слуг. И в тоже время другие владеют вашей землей и пользуются основной частью вашего богатства. Причем все, вероятно, вполне легально. Черт, впрочем и Британия осуществила что-то похожее. – И что произошло? – спросил я. – Она убедила правительство позволить ей истратить большую часть средств на коллекцию, обещая преподнести ее в дар нации. А частным образом она мне рассказала… – здесь она умолкла и посмотрела на меня. – Вы можете об этом не распространяться? Я одарил ее ослепительной улыбкой. – Жулики могут хранить секреты лучше всех. Она нахмурилась, но тем не менее решила продолжать. – Ладно, в общем она хочет начать заниматься политикой и вероятно, я полагаю, заполучить обратно земли. И подарив коллекцию живописи народу, рассчитывает обеспечить себе хороший старт. Я уставился на нее. – Она с ума сошла. Галерея живописи даже в Европе не принесет ни единого голоса, так что оставьте в покое страну, где половина голосующих отродясь не носит обуви. Почему бы не построить электростанцию или соорудить систему орошения? Уверен, народ в этом нуждается куда больше. Она кивнула. – Может быть, правительство не разрешает ей предпринимать шаги, имеющие политический вес. Они ведь не сумасшедшие. В любом случае они получают коллекцию, и если в ней будут ценные вещи, купленные по разумной цене, – это отличное вложение капитала. И наконец, вы не можете продать электростанцию или систему орошения, если хотите увеличить капитал, не правда ли? Спустя несколько секунд она добавила: – А галерея искусств все же лучше, чем ничего. Особенно для политика. В Америке мы выбираем людей за то, что они были ранены во время войны. Не за победу в ней. Только за то, что человек был ранен. Один политик даже хвастался, что если откроется происхождение его фронтовой раны, то обнаружится, что это след пробки от шампанского. Я усмехнулся. – Она, должно быть, помешалась на политике. – С вами могло бы произойти то же самое в стране, где вашу землю стоимостью в 7 000 000 долларов вдруг национализируют. – Это идея. И может быть, я даже к ней примкну; потом смогу сойти за Министра Защиты Чего-нибудь. Она задумчиво смотрела не Рембрандта. – Думаю, ваши заслуги по защите никарагуанской собственности довольно далеки от идеала. Другими словами, ваша деятельность отнюдь не безупречна. Браво! Я иронически парировал: – В конце концов, я был ранен, верно? – и прикоснулся к повязке. Она взглянула на меня. Всего только бросила взгляд. Не пустой, но лишенный какого-то особого выражения. Просто я увидел ее обычное лицо, округлое, довольно юное. Глаза ее казались старше лица и мудрее. Мне померещилась во взгляде какая-то неуверенность. Спустя какое-то время она спросила: – Вы украли Сезанна? – Я уже начинаю желать, чтобы это был я. – Но вы ведь жулик, правда? – Ну, может быть и да. Но жулик не того сорта. – Простите. Я не понимаю разницы между жуликами разных сортов. Поскольку я не пустился в объяснения классификации различий, она просто слегка кивнула и встала. Я потянулся за ней по длинным, высоченным галереям с картинами, картинами и картинами. И негде было найти уголок, чтобы приткнуться. Иногда она останавливалась взглянуть на картины. Она просто глядела на них, так же, как разглядывала меня. Не подходила близко, чтобы оценить мазки, не кивала, не улыбалась, изображая мудрость и сокровенное знание. Короче, не уподоблялось людям, обозревающим шедевры, когда они предполагают, что на них смотрят. Она просто останавливалась и смотрела. Когда мы уже добрались до конца, я спросил: – Что вы здесь делаете? Я думал, вас интересует только то, что продается. – Я сегодня утром заглянула к нескольким продавцам, и завтра увижу остальных. Понадобится несколько дней, чтобы все обговорить. А здесь я просто чтобы освежить в памяти курс по голландской школе. Можете это так расценивать. Разумно. – Я полагаю, что Манагуа настаивало на вашем участии, чтобы не попасть впросак со старой жабой? – Я думаю, им в любом случае были нужны или мы с Анри, или кто-то еще. Тут меня озарила новая мысль. Довольно поздно, но вероятно вину, по крайней мере сегодня, можно было отнести на счет моей травмированной головы. – Я полагаю, в Манагуа согласовывали и мою кандидатуру? – Догадываюсь, что да. – Так что остаюсь я в деле или выхожу из него, не зависит от нашей хозяйки? – Скорее всего – да. – Любопытно, как там воспримут это событие. В этот раз ее голос звучал чуть суше. – Я тоже хотела бы знать. Когда мы вышли, было около четырех, как раз стало смеркаться. На улице продолжал свирепствовать сырой безжалостный ветер. Конечно, она не слышала о голландской традиции употребления в такой день можжевеловой. Может быть потому, что я только что его изобрел. Так что мы стояли на широкой Стандхаускаде и ждали такси. Через какое – то время я спросил: – Как вы думаете, не ведет ли эта парочка двойную игру? – Что? – Карлос и донна Маргарита. Не ведут ли они двойную игру? Она уставилась на меня. – Я не могу… – Ладно-ладно. Я имею в виду, что он мог использовать ее, как большой барабан, и под шум исполнять свое соло. Ну, я не знаю, замешан он или нет… Она наконец поняла, что я имею в виду, как раз когда я уже пришел к выводу, что ей не справиться. Но даже она должна была наконец задуматься. Мисс Уитли продолжала внимательно взирать на меня. – Вы уверены, что стоит выяснять, как в действительности обстоят дела? Я лично не знаю…Не уверена. Это не наше дело. – Ну хорошо, она мне представляется нормальным человеком. Но этот тип… Я не против небольшой игры, не против провести с ней комбинацию самому. Но хотелось бы знать, что случиться, если я решу, что пришло время обозвать Карлоса обалдуем. Понадобится ли мне открывать огонь? Она поморгала и снова стала высматривать такси. – Я могла бы предположить, что Карлос способен проворачивать такого сорта фокусы по собственной инициативе. Но сейчас для вас безусловно не самый благоприятный момент открывать огонь… Я мрачно кивнул. – Полагаю, вы правы. Через несколько минут, не поймав такси, она спросила: – Почему вам хочется его оскорбить? – Этот человек – обалдуй. Он бы завалил доставку груза в Цюрих, как бы я не действовал, что бы не предпринял. Я предполагал, что он не слишком сведущ в контрабанде картин. Я чертовски хорошо это знал. Но он сам пришел ко мне, я не напрашивался. Она опять кивнула. – Может быть. Около музея из такси выбирались пассажиры. Я хотел было поехать с мисс Уитли, но затем решил, что на сегодня с нее Кемпа предостаточно, и предоставил ей самой хлопотать и разыскивать ходы по покупке старых мастеров.9
В результате я остался торчать на ветру, в районе, печально знаменитом почти полным отсутствием баров. Так что пожалуй, пришло время поохотиться на драконов. Между прочим, «Хилтон» был на расстоянии короткой прогулки. Я там прежде не был. Отчасти потому, что заведение было совсем новым, отчасти – потому что не пью по тамошним ценам за свой счет. Отель расположился в окружении особняков, владели которыми типы наподобие тех, в обществе которых мы завтракали. Или даже богаче. Я прогулялся по вестибюлю мимо ряда киосков, остановился купить несколько приличных небольших сигар и только потом направился в бар. Все там было из латуни и толстой желтой кожи. Вероятно, идею они позаимствовали у Ван Гога, или Вермеера или у кого-то еще. Голландские живописцы, насколько я помню, использовали жуткие количества желтого. Но все получилось весьма уютно – внушительных размеров гнутые диваны инадраенные огромные окна толстого зеркального стекла, которые открывали вид на тихий канал и большие дома на другой стороне. После четырех там царило затишье перед тем, как туристы оторвутся от закупок старинных изделий с новейшими этикетками на Нью-Спейгельштрат и вернутся назад. Единственными посетителями были хорошо одетый крупный мужчина, спокойно и профессионально нагружавшийся у стойки, и пара местных женщин из большого цветочного магазина, приютившихся у окна. Я обосновался на диване. Официант пересек зал и задумчиво уставился на мою повязку. Я заказал пиво. Переставляя пепельницу с места на место, он спросил: – У вас был инцидент, сэр? – Я подрался, – его лицо заледенело, – с «фольксвагеном». Он поспешно улыбнулся и ушел успокоенный. Полагаю, он мог бы и проверить. Такие типы вечно суют нос в чужие дела. После этого я просто сидел и наблюдал, как на канале ничего не происходит. Любопытно, как долго можно наблюдать за улицей, на которой абсолютно ничего не происходит, если в холодную ветреную погоду вы сидите в прелестном теплом баре. Так или иначе, я приготовился наблюдать гораздо дольше допустимого. Вырвал меня из нирваны мягкий голос с американским акцентом. – Прошу простить, сэр, но меня беспокоит вопрос: не нуждаетесь ли вы в компаньоне для небольшой выпивки? По всей видимости, правильный ответ был – нет, но по отношению к этому индивидууму я так не поступил. Это был явный завсегдатай здешнего бара. И я не ошибся, на первый взгляд при входе в бар посчитав его крупным мужчиной. Он и впрямь походил на Русский военный мемориал. Выглядел он так, словно побывал в эпицентре минимум трех автомобильных катастроф. Но вероятнее всего, такой вид у него был от рождения. – Садитесь, – предложил я, и он приземлился на диван, словно подбитый самолет. – Я – Эдвин Харпер, – торжественно заявил он. – Слышали про «Грузоперевозки Харпера»? – и протянул мне ладонь, весьма напоминавшую ковш эскаватора. – Берт Кемп. Мы пожали друг другу руки. Он был на удивление мягок и интеллигентен, а может это и не было столь удивительно. Крупный человек, в особенности если он джентльмен с американского юга, и тем более, если он крупный пьяница из джентльменов с американского юга, мог себе позволить быть мягким и интеллигентным. Такие в состоянии сгрести вас одной рукой и выбросить через зеркальное стекло окна на ледяной холод канала. – Как я понял, вы англичанин, Берт. Так что, возможно, вы не поняли мою ремарку относительно «Грузоперевозок Харпера». – Корпорация Джона Брауна проглотила «Грузоперевозки» вместе с хозяином и всем его штатом. – Совершенно верно. Может, закажете себе еще? Или чего-нибудь покрепче? – Предпочитаю пиво. Он поднял руку, щелкнул пальцами, и это напоминало выстрел из оружия калибра.45. – Парень! Или как вас величают в этой стране! – и повернулся ко мне. – Судя по всему, у вас был инцидент, Берт. Опять все сначала. – Мои аргументы оказались гораздо слабее, чем у автомобиля. Он печально покачал огромной головой. – Манера вождения европейцев вгоняет меня в гроб, Берт. У меня было под началом немало грузовиков, и уверяю, если любой из моих шоферов действовал бы также, они бы тут же вылетели с фирмы Эдвина Харпера. Я просто кивнул. Бесшумно приплыл официант с пивом для меня и с огромным высоким стаканом с содержимым, сильно напоминающим чистый виски со льдом. Харпер поднял стакан. – За выздоровление, Берт! – и сделал такой большой глоток, который сразу превзошел все выпитое мною пиво. – В каком же направлении пролегает линия вашего бизнеса? – Я занимаюсь антиквариатом. Преимущественно старинными пистолетами. – Исключительно интересное занятие, сэр. У меня в берлоге на стене висит парочка револьверов. – В самом деле? Скорее всего – пара кавалерийских револьверов образца 1930 г. Хотя, конечно, он мог быть обладателем отличных старых «кольтов». – Вы, может быть, встретитесь с моей старушкой. Полагаю, за время путешествия она спустила на антиквариат почти весь мой годовой доход. И, видимо, как раз занялась доходом будущего года. – Он крякнул, осушил стакан и махнул официанту. – Тогда, ради вашего блага, мне бы лучше с ней не встречаться. Он рассмеялся, затем вдруг стал погрустнел. – Да, я открыл, что из коротышек получаются отличные торговцы. Уверен, вы меня простите. Коротышки всегда напористы, люди ждут этого от них и принимают с благосклонностью. Я стараюсь вести дела с мужиками моих размеров, если удается таких найти. Но дела с прочими доверяю брату жены – Чарли. Тот ростом суслику по колено, но проворачивает такие контракты, что мне и не снилось. – Он удивленно покачал головой. Появился официант, занялся заменой пустых стаканов, одарил меня сочувствующим взглядом и заторопился прочь. Бар стал наполняться публикой. Харпер пригубил свой стакан и из того исчезло такое количество жидкости, что в ней спокойно могла бы плавать атомная подводная лодка. Затем он заметил, будто только что понял для себя: – Я догадываюсь, что Господь Бог создал нас и наделил каждого особыми и разными талантами. О, Господи, теперь мы затронули Бога… И тут я увидел Гарри. Он медленно вошел в зал и робко огляделся вокруг со своей застенчивой многообещающей улыбкой. Когда он увидел меня, улыбка на мгновение исчезла. Затем он двинулся к нам. Я встал. – Мистер Харпер, рад представить вам моего очень старого дорогого друга и известного жулика – Гарри Барроуза. На удивление легко Харпер поднялся на ноги. – По манере, в которой Берт вас представил, я догадываюсь, что вы, должно быть, настоящие друзья. Очень приятно с вами познакомиться, Гарри. Улыбка Гарри стала еще сердечнее. – Берт любит маленькие невинные шуточки. Мы снова сели и официант появился почти в то же мгновение, когда пальцы Харпера снова готовы были пальнуть. Гарри заказал «мартини». – Вы тоже здесь остановились, Берт? Я отрицательно покачал головой. – Просто забежал выпить пива. Гарри кивнул и краем глаза приступил к обследованию Харпера. В своем, пусть с точки зрения аристократа не совсем соответствующем месту и времени, но прекрасно сшитом костюме цвета вороненой стали, в блестящих черных туфлях, сразу выдающих консерватора, с чувством уверенности в прочности почвы под ногами на десять лет вперед – даже в Хилтоне наш Эдвин идеально точно соответствовал облику личности, от которой пахнет деньгами. А Гарри мог учуять запах одного-единственного пени в грядке чеснока с пятидесяти шагов. Он медленно произнес: – Уж не собираетесь ли вы купить у Берта одну из очень старых, дорогих и поддельных антикварных вещиц, мистер Харпер? – Мы просто составили компанию, чтобы выпить, – быстро отреагировал я. – Вы занимаетесь тем же бизнесом, что и Берт, Гарри? Гарри взглянул на меня и очень аккуратно сформулировал: – Иногда наши интересы совпадают… Но Харпер, разумеется, не уловил какого – то намека. – Я полагаю, – сказал он, – что вещи вроде живописи или антиквариата стоят ровно столько, сколько вы готовы за них заплатить. Должно быть, это очень сложный бизнес. – Вы смотрите прямо в корень, мистер Харпер, – промолвил Гарри похоронным тоном. – А я всегда считал, что вы покупаете то, что, как полагаете, приобретаете, – вмешался я. Харпер задумался. – Но если человек думает, что приобрел… – Сезанна, – подсказал я. – Отлично, Сезанна. Скажем, некто полагает, что владеет его картиной. Но она – только подделка. Теперь вопрос: что, его обманули? Сможет ли он испытывать большее удовольствие, обладая настоящей вещью? Лично я, сэр, сомневаюсь. Я оставил это на усмотрение Гарри, и тот ответил: – Иными словами, будет ли человек получать то же наслаждение от жены, если не знает, что она ему изменяет? – Это исключительно интересное сравнение, сэр. Библия утверждает, что грех остается на совести того, кто его совершает, даже если о нем никто не знает. Я полагаю, может быть в этом и состоит Господня кара. Не все грехи приводят к беде. Но я уверен, вам, джентльмены, приходится придерживаться этой философии в вашем бизнесе почти ежедневно. Мы с Гарри переглянулись. – Кстати говоря, не знаете, кто сейчас подделывает Сезанна? – ввернул я. – Я знаю, кто работает под Утрилло, пару ребят – под Пикассо, но кто подделывает Сезанна, – не знаю. Просто заметно было, как в мозгу Гарри закрутились колесики. Он замолчал, опустил стакан, чтобы получше рассмотреть меня, вытащил сигару и наконец сказал: – Сезанн теперь прекрасно каталогизирован. – Я и не знал. И все же, кто подделывает его картины? Харпер осведомился: – Вы думаете, что купили такую, сэр? – Не я. Такую вещь я не могу себе позволить. Скажем, я спрашиваю в интересах клиента. Просто хочу пойти и вздуть кого-то, чтобы не портил бизнес. Гарри выигрывал время, занимаясь сигарой: снимая с нее фирменную обертку, обнюхивая, сверяя с кубинскими стандартами. Наконец он сказал: – Я не слыхал о таком. Возможно, старый мастер… – Отбросим эту мысль. Сезанн появился на сцене недавно. Это кто – то из молодых. Он пожал плечами, улыбнулся и принялся орудовать спичками, колдуя с сигарой. – И все же я не слышал ничего такого. Харпер вмешался: – Совершенно фантастический разговор, джентльмены. Я вижу, Берт предпочитает в бизнесе прямые и короткие пути. Он не понял и половины, тем не менее я смущенно ему улыбнулся. И теперь хотел выйти из игры. Насколько я мог судить, все пять легли в десятку и наступило время сложить оружие и почить на лаврах. Я взглянул на часы. – Мой Бог! Сожалею… Что я должен? Конечно, Харпер пропустил это мимо ушей. Я вел полемику достаточно долго, и, как надеялся, казался искренним, но на самом деле мне было совершенно неинтересно, что думает об этом Харпер. Так или иначе, я отбыл из Хилтона в 17.30 и заснул в своем номере ровно в шесть. Разбудил меня телефон. Это был Карлос, сообщивший, что мне нужно навострить лыжи и поспешить в «Доелен». Тут возникли проблемы с сознанием: кто я, где и почему. В общем, то состояние, в котором вы оказываетесь, когда резко обрывают ваш двухчасовой сон. Но мне удалось вспомнить достаточно, чтобы начать возражать. – А как насчет того, чтоб это было хоть чуть-чуть секретно? Хоть раз? Если мы встретимся в большом отеле… – А-а. Но нам настоятельно необходимо встретится. Я дам вам номер комнаты и вы пройдете прямо туда, не задерживаясь с расспросами в вестибюле. – Хорошо, это ваши проблемы. Но в последних событиях пострадала моя голова… – Выезжайте немедленно! Еду, конечно еду. Я разыскал разбросанную повсюду одежду, позвонил администратору с просьбой заказать такси и в половине девятого был в пути. В отеле стояли столь желанная суета и бедлам, так что я проскользнул на лестницу без каких-то расспросов. Но с проклятой повязкой на голове ничего нельзя было поделать и очень трудно выглядеть вне подозрений. Хотя это было и преимуществом: она заставляла забыть о ваших особых приметах. Все забывается, кроме дурацкого тюрбана из бинтов. Номер, вероятно донны Маргариты, представлял собой большой люкс – комфортабельный, старомодный, с множеством первоклассных светильников, с приглушенным светом, стульями с мягкой обивкой и уютными диванами. Без грандиозности: голландцы слабы насчет величественности. Зато они знают толк в удобствах и уюте. Они вкладывают деньги в то, что вы непосредственно ощущаете спиной и тем, что пониже спины. Мисс Уитли и Анри Бернар уже прибыли и сидели с напитками. Я обратился к ним. – Сожалею, что опоздал. Пожалуйста, налейте шотландского, если не жалко. Карлос довольно холодно пробурчал: – Обслужите себя сами. Я так и сделал. Столик был уставлен бутылками. Донна Маргарита украшала собой краешек софы. Она была в длинном голубом домашнем халате с высоким воротником и вышитыми серебром драконами. Потягивая шампанское, она каждой своей жилкой выглядела на миллион долларов. Коротко мне улыбнувшись, хозяйка открыла собрание. – Я должна извиниться, созвав вас сюда в такой час, но час назад Карлос принял исключительно интересное телефонное сообщение. Так что если позволите… Карлос подошел к маленькому кассетному магнитофону, вмонтированному рядом с телефоном, и включил его. – Боюсь, я включил его не с самого начала. Несколько секунд мы слышали только шорох, а затем раздался странный голос: – … может быть, вы заинтересуетесь. Затем ответ Карлоса: – Что за картина? – Французская школа, постимпрессионизм, но подписана очень редко встречающимся художником – Бертом Кемпом. Длинная пауза. Затем голос Карлоса: – Вы хотите продать эту картину? За сколько? – Сто пятьдесят тысяч долларов. – Я не могу решить этот вопрос самостоятельно. – Если решите купить, то платите в швейцарских франках. Вы запечатаете эту сумму в пакет и адресуете его Х. С. Йонаху, до востребования, на центральном почтамте, Фоорбургваль. После этого картина будет переправлена в Национальный банк в Цюрихе. Вы поняли? – Да. – Звонить я больше не буду. Мистер Йонах будет ждать от вас вестей. И долго он ждать не будет. Можно было различить щелчок отбоя. Карлос выключил магнитофон. Донна Маргарита сказала: – Итак, сеньор Кемп, ваше предсказание сбылось. Что вы посоветуете? – Отправляйтесь домой в Никарагуа. Это их встряхнуло. Она резко выпрямилась. – Простите? – Это доказывает, что меня выбрали не только из-за вероятности, что я мог везти картину. Они знали это, как и то, что картина ваша. Они знают, где вы остановились. И даже знают ваш банк. Я имею в виду, что секретность для них – пустой звук. Карлос заявил: – Вы тоже все это знали. – Да. Вот потому я бы не был столь глуп, чтобы выложить все это по телефону. Ведь никакой надобности упоминать банк не было, верно? Достаточно было спросить, где ее оставить. Вмешался Анри: – Логично. Но все как-то быстро… Меньше дня от кражи до предложения. Я пожал плечами. – А почему бы и нет? Между прочим, я мог несколько ускорить события. Я сегодня наткнулся в «Хилтон» на Гарри Барроуза и намекнул ему, что Сезанн мог оказаться подделкой. Анри ощетинился. – Это не подделка. – Гарри может не знать. Но он мог ускорить процесс, опасаясь, что мы выйдем из игры. Донна Маргарита нахмурилась. – Складывается впечатление, сеньор, что вы рассказали о нашей миссии? – Это был только намек. Без упоминания о личностях. Он не мог бы узнать о ком-то, кто еще не вовлечен в события. А я думаю, что Гарри достаточно осведомлен об этом деле. – Не следовало самовольно ускорять события, пока вас не уволили, – встрял Карлос. – Заткнись ты… – я увидел, как мисс Уитли вся напряглась, – обалдуй хренов. – Пожалуйста, – донна Маргарита воздела руки. – Вы пока еще не сказали, что советуете, сеньор Кемп! – Сто пятьдесят тысяч – это несколько больше, чем я предполагал: около двадцати процентов, верно? Но вы получите картину обратно. Я имею в виду, если бы они могли продать ее по номинальной цене, то так бы и сделали. Донна Маргарита спросила: – Почему им просто не бросить картину в реку, получив деньги? – Репутация. Похищение и выкуп теперь тоже стали бизнесом. Если кто-то не вернет Сезанна, а использует его как затычку в бочке, слухи поползут немедленно. Никто не захочет платить выкуп. И кто-нибудь их продаст. Гарри не станет садиться в ненадежную лодку. Так что картину вы получите обратно. Мисс Уитли подалась вперед и неуверенно предложила: – А не могли бы вы попытаться их перехитрить? Ну, например, выследить человека, который заберет пакет? Я покачал головой. – Они это предусмотрели. Фамилия получателя – Йонах, это означает, что в ячейке «до востребования» масса других фамилий, начинающихся на «Й». Йонас в Амстердаме – то же самое, что Смит и Браун в Англии. Множество корреспонденции на эту букву. И они могут ждать несколько дней, чтобы забрать пакет. Не могу же я все это время торчать на почте. Кроме всего прочего, они меня знают в лицо. Черт бы их побрал! Платите. Анри мрачно прокомментировал: – Вы немало знаете о такого рода деятельности. – Потому меня и наняли. Донна Маргарита закурила и огляделась. – Благодарю вас, сеньор. Теперь мы знаем мнение эксперта. Придется платить. – Я думаю, это зависит от Манагуа? – Откуда вы знаете? – нахмурился Карлос. Мисс Уитли побледнела, но держала голову высоко и непреклонно. – Это я ему рассказала. Не вижу причин, почему его надо было держать в неведении. Донна Маргарита обдумала ее слова и согласно кивнула. – Я уверена, вы правы. Очень сожалею, сеньор Кемп. Итак, что нам предлагать Манагуа? Платить? Я сказал: – Есть, пожалуй, еще один путь, который можно попробовать. – Мне помниться, вы сказали, что никакой надежды нет? – подозрительно пробурчал Карлос. – Нет надежды обыграть их в деле с выкупом, но можно попробовать обходной маневр, абсолютно с этим не связанный. Предположим, я перекинусь еще парой слов с Гарри… – Не думаю, что вы столь хорошо знаете этого Гарри, мсье, – заметил Анри. Мисс Уитли согласно кивнула. Я продолжал: – Положим, я скажу ему, что может случиться так, что однажды он будет прогуливаться в темном уголке и вернется домой с разбитой коленной чашечкой. На диване зашевелились эксперты по живописи, явно приведенные в шоковое состояние. Донна Маргарита, как мне показалось, восприняла это более спокойно. – Вы абсолютно уверены, что это дело сеньора Барроуза? – Вполне уверен. У мисс Уитли наконец восстановилось дыхание и прорезался голос, хоть и не совсем. – Вы действительно способны на такое? Я ткнул в свою повязку. – Он рискнул нарушить целость моего черепа. Я отвечу тем же. Она продолжала таращиться на меня, будто меня только что извлекли из канала. – И что, если эта форма интеллигентного убеждения не сработает? – У него есть еще коленная чашечка. – О Боже! – Тем или иным способом мы разыграем акцию устрашения. И будем надеяться, что Гарри испугается и вернет картину. Мисс Уитли спросила: – Вы думаете, он поверит, что вы на такое способны? Анри повернулся к ней. – Мадмуазель, вы в это верите? Я нахожу, что мсье Кемп исключительно убедителен в такого рода делах. Затем он повернулся ко мне. – Но если Гарри не поверит, или поймет, что это – блеф? Тогда перед нами встанет вечная проблема: выполнять угрозу – или отказаться и платить деньги. После долгого раздумья я заявил: – Я это сделаю. Точно сделаю. – А-а-а… – Анри протяжно, удовлетворенно вздохнул и откинулся назад. – Но, вероятно, у него тоже есть варианты устрашения и курок, на который можно нажать. Вы предусмотрели, что он разузнает, кто с ним так поступил? Что затем он наймет побольше людей… чтобы отплатить вашему колену тем же? Или всерьез повредить конструкцию вашего черепа? И что это похоже на притчу о двух докторах, оперирующих друг друга, отрезая один фрагмент за другим пока… – Он улыбнулся. – Друг мой, вы романтик! Вероятно, по причине того, что имеете дело со старинным оружием. Вы похожи на стрелков из старинного вестерна. Но забываете, что если стреляете в человека, то другой человек тоже захочет вас подстрелить. До тех пор, пока в финальной сцене на главной улице, или может быть на Пикадилли не раздастся: бэнг-бэнг-бэнг… И вы испускаете дух в пыли, и над вами рыдает мисс Уитли, орошая слезами ваше стынущее тело. – Вы действительно так считаете? – мисс Уитли не могла сдержать улыбки. И никто не мог. Донна Маргарита хохотала в открытую. Я не хохотал. Может, идея, которую я предлагал, и слабовата, и все же… А, черт с ней! Я встал, продефилировал мимо Карлоса и снова наполнил свой стакан. – Отлично. Тогда платите. Деньги ваши… – Сеньор, – заговорила донна Маргарита, – я бы хотела, чтобы это было осуществимо. Может быть, это даже проще, чем мы думаем. Но я не хочу, чтобы вы погибли на главной улице или Пикадилли… даже за мое правительство. Мы свяжемся с Манагуа. Скорее всего, они согласятся платить. Сто пятьдесят тысяч – только маленькая часть запланированных затрат. – Около двух процентов, – дал справку Карлос. – Благодарю вас. И наша коллекция вырастет в цене. Как долго это будет? – она взглянула на мисс Уитли. – Наверное, месяца три. – Так что мы компенсируем потерю, прежде чем коллекция начнет экспонироваться. Мы обратим на это внимание. Я осведомился: – Так что, я остаюсь? – Да. – Она подумала. – Я уверена, сеньор, вы убедительно доказали, что не причастны к краже картины. Поэтому мы будем рекомендовать Манагуа использовать вас и впредь. – Благодарю. Но Карлос не мог это так оставить: – И все же, вы позволили себе потерять картину. Помните это. – Спасибо за напоминание. А ты провалил операцию с банком. В следующий раз все должно быть сделано, как надо. – И у вас должно быть оружие. Воцарилась тишина. Я медленно поставил стакан и сказал: – Послушайте, меня только что отговаривали от силовых действий. А теперь у вас возникло желание, чтобы я таскал оружие? – Я взглянул на донну Маргариту. Она это восприняла как всегда спокойно. – Я считаю, есть разница между нападающим человеком и человеком, защищающим какую-то собственность. Отлично. Может быть. Хотя конечный результат может выглядеть совершенно одинаково. И может быть, будь тогда в Цюрихе у меня пистолет… Если бы я мог хоть что-то вспомнить! Так что я выразил свое мнение очень аккуратно: – Я уже излагал свою точку зрения по поводу ношения оружия… Так, выполняя ваши задания, я нарушал только один закон. Но ладно, если вы хотите, я буду таскать его. Только при перевозке, не все время. – Я покончил с виски. – Могу хоть завтра слетать обратно в Лондон и подобрать подходящий. Займет день, не больше. – Не можешь подобрать здесь? – буркнул Карлос. – Без множества ненужных вопросов – нет. Особенно если вы турист. За последние несколько лет здесь на континенте сильно ужесточили законы об оружии. – Я уверена, это можно устроить, – вмешалась донна Маргарита. – Карлос может помочь? Могу держать пари, что может. Я предпочитаю, чтобы на любом, самом незначительном документе вместо моего имени фигурировало его. Карлос, по-видимому, с этим согласился: – Какого типа оружие предпочитаете? Я поразмыслил. Мне больше нравился «вальтер ППК», расточенный на калибр.22, или маленький «маузер», или «браунинг – малыш», того же самого калибра. Но… – Попытайтесь достать спортивный пистолет калибра.22. Ищите спортивный «браунинг». Стоит около тридцатки, производит их Бельгия, так что здесь они должны быть. И купите запас патронов. Количество – на ваш вкус. – Но у него не будет приличной убойной силы. – Для пистолета все равно: девять футов до цели или тридцать восемь. Я не собираюсь таскать «люгер» или что-то подобное. Если возникнет надобность прокладывать себе путь, у меня просто должна быть возможность блефовать. Я могу использовать спортивный «браунинг» в качестве аргумента убеждения. Он выглядит милым и невинным, пока не остановит и не окоротит кого-то. Полагаю, такое оружие принесет гораздо больше пользы, чем разрекламированные изделия калибра.22 и 35. Карлос кивнул без особого воодушевления, или скорее всем своим видом говоря: «Ты эксперт – тебе видней». Мисс Уитли заявила: – С какой стати мы все это должны выслушивать? Меня это слегка задело: – Послушайте, если вас не нанимали готовить, держитесь подальше от кухни. Она взорвалась и вскочила на ноги. Ладно, взорвалась – сильно сказано. Весь ее стиль этого не допускал. Она просто побледнела и казалась раздраженной. – Я приглашена в эту поездку только помогать в покупке картин. Создается впечатление, что сейчас мы обсуждаем план перестрелки между бандами и выбор пуль, вызывающих наиболее жуткие раны. Сожалею, но не вижу связи со своей работой. – Сядь в углу и помалкивай в тряпочку, – буркнул я. – Что? Анри намеренно скучающим тоном пояснил: – Мсье Кемп с тактичностью английских трущоб просто заметил, что вы всегда понимали… это… эта покупка не пройдет нормальным, цивилизованным путем. И пожалуйста, садитесь. Она медленно села, явно ошеломленная. Я обратился к Карлосу: – Еще мне нужна коробка с пятьюдесятью «вестерн супер – Х» – холостыми патронами. Можете запомнить? Должны быть холостые патроны. Он кивнул. Некоторое время все молчали. Затем мисс Уитли снова встала и холодным тоном тихо заявила: – Если по этому вопросу все, позволительно ли мне пойти пообедать? – Естественно, моя дорогая, – откликнулась донна Маргарита. – Сожалею, что я вас сегодня пригласила. Я заговорил снова: – Подождите минутку. Еще одна вещь. Я не хотел бы, чтобы кто-то приобретал картины в одиночку. Я должен присутствовать в тот момент, когда картина становится нашей. То есть донны Маргариты. Только таким образом. Согласны? Она не казалась шокированной этой идеей. Просто пожала плечами и кивнула. Я взглянул на Анри. – Все правильно? У вас уже есть какие-то виды на покупку? – Вероятно. Точно еще не известно. Но скоро мы определимся. Мисс Уитли пожелала всем спокойной ночи. Всем, кроме меня, и удалилась. Донна Маргарита потянулась и села прямо. – У меня встреча в десять. Вы меня извините? Карлос вскочил на ноги. Лицо его ничего не выражало. Мы с Анри поднимались гораздо медленнее. В двери, ведущую в ее спальню, как я полагал, хозяйка обернулась: – Если Манагуа одобрит выкуп, может быть сеньор Кемп возьмет на себя доставку пакета на почту? Он наш охранник, в конце концов? Карлос мгновенно глянул на меня и согласился. Они действительно изо всех сил старались доверять мне. Пакет денег чистоганом, плата за нелегальную сделку – самая подходящая ситуация, чтобы с ними исчезнуть. Ведь здесь не нужны подписи, печати и прочая ерунда. Затем я поймал взгляд донны Маргариты, вероятно, она подумала о том же. Она мельком улыбнулась, пожелала спокойной ночи и вышла. Карлос сказал: – Думаю, лучше нам вместе не выходить. Пойдем по одному. – Я немного задержусь, – поспешно согласился я. – Вы тут плохого виски не держите.10
В ту ночь я заснул очень поздно и спал крепко. Естественно, что остаток утра я чувствовал себя ужасно. Однако преимуществом было то, что оставалось куда меньше ждать, пока будет вполне прилично появиться в баре. Внизу я попросил портье найти врача и занялся перевязкой. Конечно, пришлось снова рассказать байку насчет автомобильной аварии, и он, конечно, не поверил. Я уверил врача, что это произошло в Цюрихе, а не в их порядочном законопослушном городе. Кстати, раз это действительно произошло в Цюрихе, какого черта я не сказал ему правду? Видно привычка. Потом врач заявил, что повязка не нужна, вполне достаточно пластыря. Но я заныл, что ужасно боюсь, когда пластырь отрывают, так что пришлось ему перевязывать заново. Конечно, пластырь бы вполне годился, но у меня были свои соображения насчет того момента, когда мне снять повязки. В «Парк-отель» я вернулся как раз вовремя, чтобы первый раз за день выпить пива. Ну и что делать дальше? Все еще стоял январь и нужно было чем-то заняться. Я уже побывал в Королевском музее; домик Рембрандта меня не интересовал; у меня не было никакого желания отправиться на экскурсию по каналам; время тюльпанов еще не пришло и вообще к черту тюльпаны. Я выпил еще пива. Примерно в половине первого появилась мисс Уитли, в черном пальто, с красными от холода щеками. Она заметила меня, но и только. Я в третий раз выпил пива. День постепенно становился похожим на один из тех серых скучных дней, когда еще мальчиком мне приходилось оставаться с бабушкой, та отправлялась вздремнуть после обеда, а мне не разрешалось ничего трогать, чтобы не разбить, причем это касалось даже радиоприемника, и день проходил столь же жизнерадостно, как отдых в гробу. Обычно я читал словарь. Если бы меня застали за этим занятием, ничего бы не случилось – просто подумали бы, что я расширяю свой кругозор или что-то в этом роде. А вы не знали, что почти на каждой странице приличного словаря можно найти либо ругательства, либо лихие сексуальные словечки? Но скорее всего в «Парк-отеле» нет даже приличного английского словаря. В час дня я на такси отправился в агентство Кука и провел там полчаса, изучая всевозможные способы и расписания передвижения из Амстердама в Цюрих – самолетами, поездами, да чем угодно. Вариантов было множество. Это занятие достаточно меня взбодрило, чтобы почувствовать – пора пообедать, и придало достаточно храбрости, чтобы прогуляться по Нойве-Шпигельстраат и посмотреть, нет ли у тамошних продавцов старинного оружия, которое они недооценивают. Ну разумеется, такого не оказалось. В результате в четвертом часу я вернулся в «Парк-отель». В записке, оставленной для меня на стойке портье, стояло: «Пожалуйста, позвоните A. Бернару». Он жил в «Шиллер-отеле» на площади Рембрандтсплейн примерно в двух кварталах от «Доелена» и гораздо ближе к центру, чем «Парк-отель». Поэтому, просто чтобы чем-нибудь заняться, я не стал звонить, а пошел туда и постучал в его дверь. Он провел там уже несколько дней и не терял ни минуты, создав добротную французскую атмосферу: температура в комнате достигала семидесяти пяти градусов[2] и столбом стоял дым сигарет «Галуаз». Несмотря на это, хозяин снял с себя лишь пиджак, все еще прея в жилете и галстуке. – Очень любезно с вашей стороны, мистер Кемп. – Вам что-то удалось достать? – Я закрыл дверь и расслабил галстук. – Полагаю… это весьма вероятно. – Свет был слабым, но за очками угадывался блеск глаз и за осторожным тоном – заметное возбуждение. – И что же это? – Ван Гог, я думаю. Отсутствующий в каталогах. Я открыл было рот, чтобы сказать, что если картина отсутствует в каталогах, то скорее всего это просто подделка, но предпочел промолчать. Он должен был уже об этом подумать, и в любом случае я не смог бы отличить настоящего Ван Гога от детских каракулей моей сестры. К тому же иногда я думаю, что никогда не стоит возражать. Вместо этого я спросил: – И какова же цена? Он проделал в уме перевод из одной валюты в другую. – Немного больше ста тысяч фунтов. Хорошая цена. – Где находится картина? – В частном доме недалеко от Хейе. В Гааге. – И кто еще знает о ней? – Только продавец. Владелец сам обнаружил картину. И теперь хочет продать ее частным образом. Так, чтобы сделка прошла без огласки. Я понял, в чем дело. Он мог бы получить за нее большую цену на аукционе – особенно в Лондоне, где устроители берут себе меньшие отчисления, чем на континенте – но если нынешний владелец действительно сам обнаружил картину, тогда почти вся сотня тысяч фунтов достанется ему. Не может быть, чтобы картина, принадлежащая художнику школы Ван Гога, продавалась за четверть цены картины самого мастера, а потом обнаруживалось бы, что это подлинный Ван Гог. Так что вероятнее всего сам он купил ее за два флорина и старую почтовую открытку. В Голландии тоже существует налог на капитал. Если он не сообщал о покупке, то нет нужды сообщать и о продаже. Иначе правительство конфискует всю дополнительную прибыль, которую можно получить на аукционе. А может быть – и больше. – И он, конечно, хочет получить всю сумму в подержанных банкнотах как можно меньшего достоинства, верно? – спросил я. Анри усмехнулся; он знал, о чем я думаю, лучше меня. – Он будет очень рад, если деньги выплатят ему в Швейцарии. В каком-то смысле для нас это даже легче. Да, деньги не пройдут через голландский банк, а значит не привлекут внимания налоговых служб; это, конечно, дополнительное преимущество. Однако существовало одно препятствие. И я должен был сказать об нем сейчас, и наплевать на то, что он при этом почувствует. – Если об этом знают только владелец, продавец и вы, то не будет никакой экспертизы. Не будет никаких научных штучек. Никаких спектрограмм, никаких рентгеновских обследований, – сказал я. Он понимающе усмехнулся. – Ну, это я легко могу устроить. В Амстердаме хватает экспертов по этим вопросам. Я удивленно посмотрел на него. – Как, черт возьми, вы сможете это сделать? Достаточно провести рентгенографию, и вы провалите все дело. Голландский эксперт не станет молчать, если речь зайдет о находке картины Ван Гога. Улыбка так стремительно слетела с его лица, что слышно было, как она ударилась об пол. Оказалось, что он не так силен в тонкостях торговли произведениями искусства, как считал сам. – Да, об этом я не подумал, – протянул он. – Давайте сядем и все обдумаем. – Я расстегнул пиджак и еще ниже опустил галстук. – Мне кажется, я где-то видел бутылку? – Да-да, конечно, наливайте, пожалуйста. Тепловатое белое вино отдавало дымком. Я налил себе рюмку и присел к столу; он продолжал стоять, глядя в пол и покусывая губы. Затем сказал: – Рентгенография здесь невозможна. Но вот в Париже…Я знаю одного врача… Он мог бы устроить это тайно в одной из клиник. Я кивнул. Я мог бы устроить то же самое в Лондоне, если бы моего знакомого не вышвырнули недавно из числа врачей. – Речь идет о спектрографии соскреба с картины. Можно бы просто принести нужное количество краски под ногтями; тогда никто бы не узнал, о какой картине идет речь. – Для работ импрессионистов спектрограмма дает не слишком надежные результаты. Краски с тех пор изменились не так сильно, как со времен старых мастеров. Мы еще немного посидели в мрачном настроении. Наконец я сказал: – Послушайте, картина продается как работа Винсента Ван Гога, верно? Я имею в виду, что владелец утверждает именно так? Он покосился на меня, немного удивившись, что я знаю признак, необходимый для «гарантированной» картины: полное имя художника. Но, черт возьми, неужели он думает, что они с Элизабет Уитли – первые эксперты-искусствоведы, с которыми мне пришлось столкнуться? Он кивнул. – Да, но… – Итак, если вам повезет, покупайте, и мы проведем рентгенографию в Цюрихе. А если что-то окажется не в порядке, вернем картину. – Но, – твердо возразил он, – продажа должна производиться в полной тайне. Владелец говорит, что иначе он никогда ее не продаст. – Тогда скажите, что мы сообщим голландским властям, что он стремится переправить собственность в Швейцарию. Это должно его напугать. И мы никак не нарушим закона, запомните. Я хочу сказать, что донна Маргарита не подчиняется голландскому налоговому законодательству. Ему понадобилось время, чтобы переварить мои слова; затем он медленно кивнул и улыбнулся. – И это говорит человек, который утверждает, что ничего не понимает в искусстве. – Я говорю о законах, а не об искусстве. – Да, конечно, – он встал и вновь наполнил свою рюмку. Я спросил: – А больше ничего на горизонте не просматривается? – Вы имеете в виду какую-нибудь покупку? Ничего, что могло бы вас заинтересовать. Впрочем, могу порекомендовать одну – две небольшие картины постимпрессионистов. Papier print – как вы это называете? – Картинки на стену?[3] – Да. В каждом музее есть стены, и на эти стены нужно вешать картинки. Потом их можно заменять. И всегда находится кто-то, кому они нравятся. В Никарагуа они могли бы стать звездами экспозиции. – Он чуть пожал плечами. – Очень жаль, что приходится ехать так далеко, чтобы полюбоваться тем, что нам удалось собрать. Сезанн, мой Ван Гог… Его Ван Гог! Он уже нашел его, купил и повесил на стену. Я надеялся, что рентгеновское обследование покажет, что картина не подлинник; не дай Бог, если окажется не так. Пришлось слегка сменить тему. – Полагаю, в Голландии хватает хороших картин. – Да, но не на продажу. И знаете почему? Это связано с историей двух войн. Вы же помните, в 1914 году голландцы не воевали, их даже не оккупировали. Они оказались нейтральной землей между Германией и Британией. В результате вели дела с обеими сторонами и делали деньги, большие деньги. После войны многие деловые люди, сколотившие состояния в этой неразберихе, вложили их в произведения искусства. Это было мудрым решением. Так образовались крупные частные коллекции. Анри поерзал в кресле и расстегнул единственную пуговицу жилета; возможно, температура в комнате подпрыгнула еще на несколько градусов. Моя рубашка стала похожа на грязное посудное полотенце. Он продолжил. – Но в 1940 году вторжение все-таки состоялось. И вслед за танками пришли эксперты по искусству. Собирать коллекции для Гитлера, для Геринга и даже для Гиммлера. К несчастью для голландцев, они оказались честными – на свой манер. Они говорили: «Мы хотели бы купить картину Вермейера, что висит у вас на стене. Мы понимаем, что она стоит четыреста тысяч гульденов. Вот вам четыреста тысяч гульденов в оккупационных банкнотах вермахта. Надеемся, вы не возражаете против продажи?» – И владелец отвечал: «Да, naturellement!»[4]. И они прятали свои «люгеры» в кобуру, платили деньги и забирали картину. – Война дает, война и забирает, – буркнул я. Он покосился на меня и усмехнулся. – Precisement[5]. Но наступит Освобождение – придет день Победы. Деловые люди захотят получить свои картины обратно – не так ли? Снова возникнут трудности с деньгами и ценными бумагами. Но не с произведениями искусства. Однако голландское правительство оказалось мудрее и сказало: «Вы продали свои картины – верно? Вам заплатили. Теперь они вам больше не принадлежат. Да, они вернутся из Германии – но вернутся в наши музеи». Все очень просто и очень хорошо сработало. В музеях теперь очень много хороших вещей – но вы должны благодарить за это коллекционеров Гитлера и Геринга. И эти картины не для продажи таким, как мы. – Занятная история. И где же у нее мораль? Он пожал плечами и развел руками. – Мораль? Возможно, Ван Меегерен и выказал какую-то мораль, когда подделывал картины Вермейера и продавал их немцам. Но потом голландское правительство обвинило его в сотрудничестве с оккупантами и ему пришлось признаться в подделках, чтобы снять с себя обвинение. Но его все равно посадили в тюрьму. Нет, наверное истинная мораль заключается в том, что власти всегда выигрывают. Я допил вино. – Однако ван Меегерен в любом случае подделывал бы картины Вермейера, верно? Независимо от того, была Голландия оккупирована или нет. – Правильно. Он начал заниматься этим перед войной. Это был странный бизнес. Мои друзья, которые лучше знают Вермейера, говорят, что картины были очень плохие. Конечно, так они говорят сейчас. – По лицу его скользнула улыбка. – Однако я считаю, что Ван Меегерен был последним настоящим специалистом по старым мастерам, не так ли? Я хочу сказать, что сейчас никто не станет подделывать старых мастеров, учитывая все эти спектрограммы и рентгеновские лучи и что там еще напридумывали. Что же касается современных художников – Пикассо, Миро и прочих, – думаю, можно пойти в те же самые магазины и купить такие же картины, как написанные ими. Вы сами только что говорили, что никакие спектрограммы не помогут обнаружить подделку. И не настолько хорошо еще освоены рентгеновские методы, чтобы обнаружить разницу, верно? Он пристально посмотрел на меня. – Я вас слушаю. Продолжайте, пожалуйста. Я наклонился вперед и плеснул еще немного вина в свою рюмку. – Ну, работы Пикассо и Миро вы можете проверить, авторы еще живы. Но в случае с теми, которые уже умерли, вам остается положиться на эксперта. Если он скажет, что все в порядке, это будет означать, что действительно все в порядке: вы покупаете картину. Не имеет смысла спрашивать еще чьего-то мнения. Ведь речь идет о каких-то десяти тысячах фунтов, двадцати – ну, может быть, до пятидесяти, сейчас цены такого порядка. Это не цены картин Вермейера или Микельанджело. Но если у вас есть эксперт, я имею в виду человека с именем, заслуживающего доверия, то его оценка даже немногих картин должна на соответствующем уровне оплачиваться. Ведь просто глупо, если он дает оценку картины, стоящей пятьдесят тысяч фунтов, и ни черта не получает за это! Вам когда-нибудь приходилось встречать бедного биржевого брокера или страхового агента? Почему же в случае эксперта – искусствоведа все должно обстоять иначе? – Давайте возьмем вас – просто для примера. Готов держать пари, что за год вы могли бы заработать больше денег, чем вам приходилось видеть за всю жизнь. Вы могли бы уйти на пенсию и жить в шикарном доме где-нибудь в Антибе и еще осталось бы достаточно денег, чтобы купить несколько настоящих произведений искусства и любоваться ими. Для человека вроде вас, я бы сказал, достаточно иметь незапятнанную репутацию, верно? Теперь он разглядывал меня всерьез; он делал это настойчиво и внимательно, но на его лице было не больше выражения, чем в тусклых бликах толстых стекол его очков. – Вы делаете мне – как бы это сказать – нескромное предложение? Я поморщился. – Нет, ради Бога; я не собираюсь прыгать с вами в постель. Я просто говорю, что было бы вполне логично для человека вроде вас воспользоваться такой возможностью. Если кто-нибудь сведет его с нужными людьми. – С нужными людьми, – медленно повторил он. Потом кивнул. – Понимаю. Такими, как Гарри Барроуз? – Гарри – просто пример. И он довольно подозрителен; может принять вас за провокатора, если не найдется кому должным образом вас представить. И вы не захотите – я хочу сказать, человек, о котором мы говорим, не захочет – работать только на одного продавца. Это уже само по себе скверно выглядит. Вам нужно достаточное количество продавцов – но понадобится и человек, который мог бы назвать нужных людей, верно? Он не спускал с меня глаз. – И этот человек, по всей вероятности, потребует за услуги десять процентов? Я покачал рюмкой. – Большую часть работы придется делать на континенте. Скажем, пятнадцать процентов. – Я знал, что вы плут, – осторожно заметил он. – Но не знал, что такого сорта. – Ну, скажем, двенадцать с половиной. – Я этого не говорил! Он выглядел возбужденным. Я допил вино и поднялся;легко возбудимые люди часто способны на неожиданные поступки. Предпочитаю оказаться на ногах, если ему придет в голову что-то неожиданное. – Ну, в самом деле это ведь не слишком отличается от ваших занятий в данный момент, – успокаивающе заметил я. – Хочу сказать, от вас потребуется только высказать свое мнение. В любом случае так делает любой эксперт; это совершенно нормально. Готов держать пари, найдутся люди, которые скажут, что Сикстинская капелла была расписана не Микеланджело, или Тицианом, или кем-то там еще. А если ее выставят на продажу, абсолютно уверен, что я смогу найти таких людей. Давайте вспомним про ребят, которые сказали, что работы Меегерена являются работами Вермейера. Они просто ошиблись. Но ведь бедные слюнтяи даже ничего с этого не получили. Такое может случиться с кем угодно. Я хочу сказать, что вы не знаете, что эта картина Миро в самом деле является картиной Миро, если не стояли позади него, когда он рисовал ее, верно? Просто вы высказываете свое мнение. Поэтому смотрите на это как на операцию по страхованию; в один прекрасный день вы можете ошибиться, совершенно искренне ошибиться. И это может испортить вашу репутацию. Так почему не заработать, воспользовавшись вашей репутацией, пока она у вас есть? Он тоже поднялся, двигаясь, как плохо управляемая кукла. Видно было, что внутри он весь кипел, но старался сдерживаться и только «Foutez le camp!»[6] с шипением сорвалось с его губ. – Et ne…[7] – Я не желаю вновь встречаться с вами. Не только снова, никогда. Allez![8] – Если вы этого хотите… Но боюсь, что вам еще придется столкнуться со мной, дружище. Пока дело не будет закончено. Давайте поддерживать связь, как договорились. Я обещаю больше не делать нескромных предложений, хорошо? – Foutez[9]! Ну, я и футировал[10].11
Вернувшись в номер я налил себе виски, чтобы смыть привкус вина, и занялся анализом достигнутых результатов. За последние двадцать четыре часа я убедил мисс Уитли в том, что являюсь кровожадным убийцей, и Анри – что могу свести его с любым человеком в Европе, подделывающим картины. Ну, пока это не помешает им сотрудничать со мной профессионально, нет надобности изменять донне Маргарите. Это напомнило мне, что я нужно сделать: я позвонил Карлосу в Долен. Услышав меня, он не проявил чрезмерной радости. – Когда возникнет необходимость связаться, мы сами вас найдем. – Я просто подумал, что у вас уже есть что-то для меня. – Завтра. Я вам позвоню. – Ладно. Кстати, Анри вам не звонил? – Нет, но скоро мы с ним встретимся, чтобы поговорить о живописи. Вы его видели? – Только что закончил дружескую беседу. О современных подделках. Он пришел к выводу, что я пытался соблазнить его заняться подтверждением подлинности поддельных картин. А я считаю, что он неправильно понял. Мы просто разговаривали. Хотя он слишком легко заводится. Не хотелось бы, чтобы вы слишком серьезно воспринимали его слова, вот и все. Повисла пауза, потом он произнес: – Понимаю, мистер Кемп. Я запомню. Благодарю вас. И повесил трубку. Наконец-то я опередил Анри. В целом день получился не так уж плох; еще один день, еще один доллар – это снова мне кое о чем напомнило. Я пересчитал все свои деньги; они еще не кончились, но стремились к тому. Я не мог попросить двести фунтов, обещанные за доставку картины Сезанна в Цюрих. И вывоз Ван Гога из Голландии тоже стоил всего пятьдесят фунтов. Черт возьми! Может быть, мисс Уитли подкинет что-нибудь стоящее…Но вряд ли, если Анри прав насчет местных проблем с продажей картин. Проклятье! Но еще более бестактно просить Карлоса о выплате еще одного аванса в счет моего вознаграждения до тех пор, пока они не получат известий из Манагуа. И тем не менее день оказался не так плох. Я заказал себе в номер скромный ужин и рано лег спать. Мне позвонили в одиннадцать тридцать утра: у Карлоса была для меня пара пакетов. Где мы могли бы встретиться? Я подумал о нескольких подходящих местах, скажем, в центре Вондель-парка или внизу на главном вокзале, потом назвал небольшой бар недалеко от Рокина. Карлос согласился – это было всего в одном квартале от него. Но он не знал, во что впутывается. Понял он это минут двадцать спустя. Там вдоволь было именно того, что путеводители именуют «атмосферой» – смесь дыма, пота, пролитого пива и перегара. И смахивало на притон из викторианского романа. Но зато тепло и уютно. Я занял столик возле двери и потягивал свою выпивку, когда Карлос протолкнулся внутрь, при этом он выглядел несколько изумленным и ошарашенным, и прижимал пакеты к груди, словно новорожденных близнецов. – Какого черта вы выбрали это место? – Здесь тепло. И если кто-нибудь следил за нами, он будет выглядеть здесь так же подозрительно, как и мы. Остальные посетители выглядели типичными жуликами, хотя скорее всего это были грузчики, рабочие, местные бездельники. Возможно, только я смотрелся как профессиональный злодей. Карлос провел двумя пальцами по сидению стула, посмотрел на свою руку, а потом осторожно присел и положил пакеты на старый грязный половик, который тут служил скатертью. Затем он перегнулся через стол и сообщил отчаянным шепотом: – Я получил… ту вещь, что вы просили. «Браунинг». – Со вторым стволом? Он кивнул. – Еще мы получили сообщение из Манагуа, что нужно заплатить. – Он постучал по маленькому пакету. – Адрес внутри. Просто снимите обертку и передайте деньги. Я с изумлением воззрился на пакет. Сто пятьдесят тысяч долларов во французских франках. Боже праведный! – Вы снова стали мне доверять. – Неожиданно мне самому перестала нравиться окружающая нас атмосфера. Он пожал плечами дорогого костюма верблюжьей шерсти, может быть всего лишь чуточку шире тех, что носили сейчас в Европе. – Из Манагуа сообщили, что с вами можно иметь дело – если вы доставите вот это. – Он коснулся большего пакета. Только теперь официант пробился к нам сквозь толпу и Карлос заказал пиво – что в какой-то степени продемонстрировало его здравый смысл. Моя водка пахла парафином. Я спросил: – От Анри больше не было новостей? Он взглянул на меня. – Да, вы были правы – у него в самом деле появились кое-какие соображения насчет вашей вчерашней беседы. Вы его беспокоите. Теперь я пожал плечами. – Я просто немного его прощупал. Ведь если он ничего не знает о подделках, то для нас не представляет интереса, верно? – Его имя очень известно. – Я не знал. Официант принес пиво и получил деньги. В этом заведении деньги требовали сразу после выполнения заказа. Карлос сделал осторожный глоток и не сплюнул. – Мы связались с Манагуа по поводу картины Бернара и сегодня вечером должны получить ответ. После этого мы встретимся. У друга донны Маргариты есть катер, так что совершим небольшую прогулку по каналам. – Не слишком конфиденциально. – Ничем не хуже поездки на машине – может быть даже и лучше. Нас никто не сможет подслушать и тем более преследовать. – Ну, ладно, пусть будет так. – Мы подберем вас и мисс Уитли у Амстеля, на той стороне, где остановка. В семь тридцать. Ужин на борту. На простую шлюпку это не походило, и я начал доверять вкусу донны Маргариты по части комфорта. Он пару раз глотнул пива и встал, снова постучав пальцами по пакетам. – Вы присмотрите за ними, договорились? Я кивнул и Карлос вышел. Я сидел и следил, как пакеты становятся все крупнее и заметнее, чувствуя, что посетители начинают оглядываться на них… На улице я оказался через тридцать секунд после Карлоса. На почте никто не обратил на меня внимания. В такси я снял наружную обертку, обнаружил, что пакет адресован Х. С. Йонаху и передал его в отдел писем до востребования. Потом поискал адрес магазина зубоврачебных принадлежностей в адресной книге. А когда вышел наружу, не заметил ничего похожего на слежку. В магазине ко мне отнеслись с некоторой подозрительностью, когда я запросил низкотемпературного полиакрилата в количестве, достаточном для изготовления по меньшей мере дюжины зубных мостов; видимо, они подумали, что я – зубной техник, работающий без лицензии. Но поскольку вещество не являлось опасным лекарством или чем-то в этом роде, в конце концов мои деньги взяли. Следующая моя остановка была в магазине для умелых рук. Там я приобрел небольшую слесарную ножовку и несколько запасных полотен к ней, банку масла и тонкий круглый напильник. Со всем этим имуществом я вернулся назад в «Парк-отель». Уже давно подошло время обеда, но мне очень хотелось выяснить, сумел ли Карлос достать нужный пистолет. Потому я заказал в номер бутылку пива и несколько сэндвичей с ветчиной, а потом открыл второй пакет. Оказалось, что он все сделал правильно. Там был «браунинг тарджет» калибра 0,22 – крупная штука, может быть только чуть меньше большинства военных автоматических пистолетов, с длинным стволом, из-за которого его полная длина достигала почти фута, и толстой удобной рукояткой, сделанной из цельного куска дерева с металлической оковкой. Раньше мне не приходилось иметь дело с таким оружием; это была довольно новая модель, а я все еще предпочитал свой довоенный «кольт вудсмен». Но какой прекрасный образчик профессионального мастерства! Он был не совсем новым, но и не изношенным; предыдущий владелец отрегулировал курок так, чтобы спуск стал достаточно легким, – именно то, что мне было нужно. Запасной ствол оказался совершенно новым; длина в четыре с половиной дюйма позволяла считать его коротким – но для меня он был достаточно длинным. Тут пришлось все торопливо спрятать под подушку, так как прибыли мое пиво и сэндвичи. Снова оставшись один, я поменял ствол. Для этого достаточно было ослабить всего один винт и оттянуть назад затвор, после чего все, включая казенную часть, снималось. В результате я убедился, что смогу сменить стволы за пятнадцати секунд. Тогда, смазав ножовку маслом, я начал пилить. Времени понадобилось немало, два лезвия были сломаны и на моей пижаме оказалось изрядно масляных пятен, но в конце концов короткий ствол был перепилен как раз в том месте, где он начинает утолщаться, переходя в казенную часть. Я отрезал примерно два дюйма вместе с большой мушкой, которая могла зацепиться в кармане за что угодно. Оставшийся путь для пули не превышал двух дюймов, но я не собирался выигрывать соревнования по стрельбе в цель на дистанции 25 метров, да, откровенно говоря, и вообще не собирался принимать в них участия. Обкладка рукоятки снималась после вывинчивания единственного винта, и вокруг магазина оставалась только прямоугольная рамка с острыми краями. Я походил по комнате, пробуя прицелиться навскидку, но края казались слишком острыми и большому пальцу не на что было опереться. Наступило время для зубопротезных работ. Воспользовавшись тарелкой из-под сэндвичей, я мешал в ней большую часть порошка с отвердителем до тех пор, пока не получил блестящую розоватую мягкую массу, похожую на воск, эластичную и податливую. Потом капнул немного масла в рамку, скатал из полученной массы толстый блин и налепил его вокруг рукоятки. Материал легко скользил по маслу. Я подержал его некоторое время, чтобы придать форму, соответствующую моим пальцам. Потом счистил излишки, снова подержал пистолет и очистил рукоятку еще раз. Серьезные люди, стреляющие по мишеням, таким образом отливают большие рукоятки, имеющие анатомическую форму; мне такого нужно не было. Рукоятка, полностью подогнанная под вашу руку, делает пистолет очень устойчивым – но и слишком длинным для того, чтобы его было удобно держать. Мне нужно было что-нибудь достаточно простое и гораздо менее массивное, чем то, что я только что разобрал. Под конец я просверлил отверстие для винта и закрепил его, раскурил сигару и допил остатки пива, дожидаясь, пока масса затвердеет. Потом как раз вовремя вспомнил о металлической оковке и почистил ее перед установкой на место. Подождав минут пятнадцать, я выкрутил винт. Вся новая рукоятка легко соскользнула назад: получилась тонкая раковина странной формы, светившаяся слабым жемчужным цветом. Я тщательно вытер остатки масла, снова установил новую рукоятку на место и несколько раз прошелся по ней напильником, чтобы не скользила в руке. Наконец-то у меня был пистолет. Прохаживаясь по комнате, я несколько раз прицелился навскидку. Похоже, нужная цель была достигнута. Да, у меня был пистолет. И я испытывал все чувства, возникающие у человека, владеющего оружием. Можно использовать лучшие в мире материалы и самых лучших специалистов, выгравировать на стволе симпатичные картинки, а потом украсить его золотом, вырезать курок в форме головы орла, сделать рукоятку из слоновой кости и изобразить на ней нечто вроде римского воина с глазами из драгоценных камней – но в конце концов все равно получится просто пистолет. И вы будете стоять и целиться из него, и чувствовать себя немного Богом. Получилась симпатичная штучка, Кемп, чертовски симпатичная. Люди с оружейной фабрики будут вне себя от ярости и огорчения, увидев, что я сделал с их прекрасным пистолетом. А потом вызовут полицию: существует лишь одна цель, в которую можно стрелять из этого плоского коротенького пистолетика. Но понадобится всего полминуты – я проверял – чтобы снова превратить его в пистолет с длинным стволом и толстой рукояткой, с мушкой и казенной частью, который нельзя спрятать даже под бурнусом арабского шейха. Ни один профессиональный убийца не станет связываться с таким пистолетом, правда, офицер? Это просто пистолет для любителя, стреляющего по мишеням с двадцати пяти метров, вот и все. Я поднял тост и угостил сам себя глотком виски; бутылка быстро пустела. Ладно, скоро мне придется пройти мимо магазина, торгующего беспошлинными товарами. И на этот раз, Гарри, тебе вновь придется попытаться. А пистолет с перламутровой рукояткой будет ждать.12
Я позвонил в номер к мисс Уитли около семи вечера и спросил, не хочет ли она прогуляться. Поскольку она не сумела найти причину для отказа, через четверть часа мы встретились внизу. Найти катер не составило никаких проблем: нам пришлось выбирать между парой барж, полудюжиной легких прогулочных яликов и белоснежной крейсерской яхтой длиной в полсотни футов, матово поблескивавшей в свете фонарей. Мы спустились по крутым каменным ступенькам и поднялись на борт. Думаю, яхта была не новой, но производила впечатление солидной и ухоженной, которое обычно возникает при встрече со старыми «роллс-ройсами» и «пульманами». В центре возвышался мостик, или ходовая рубка, или что-то в этом роде; в носовой части, видимо, разместились несколько кают, а позади – длинный холл или салон. Участники прогулки уже спустились вниз. С первого взгляд помещение напоминало скромную небольшую столовую на антресолях парижского ресторана: между иллюминаторами мягко светились оранжевые лампы, вделанные в стену; в центре салона стояли длинные скамьи, обитые кожей, и узкий стол тикового дерева, уставленный столовым серебром, салфетками, закусками и бутылками. Донна Маргарита сидела в глубоком кожаном кресле в дальней части комнаты, Карлос расположился на складном парусиновом стуле, Анри устроился на кончике одной из скамей. Карлос поднялся. – Что будете пить, мисс Уитли? – и повернувшись ко мне, попросил: – Не могли бы вы сказать шкиперу, что можно отчаливать? Просунув голову в ходовую рубку, я увидел там малого в толстом синем бушлате, разглядывавшего слабо освещенную панель с приборами. – Поднимай якорь, старина. Все на борту, – сказал я. Он повернулся и взглянул на меня сверху вниз – действительно сверху вниз, так как он возвышался надо мной почти на два фута. – Простите? – Поднимай грота-брас. Разворачивай кливер. – Вы хотите, чтобы мы отчалили? – спросил он на великолепном английском. – Все правильно. Я знаю, что для этого есть какое-то особое слово. – У меня всегда вызывало смех то, как яхтсмены гордятся своим специальным жаргоном. Правда, и я мог бы назвать все части пистолетов специальными терминами. Захлопнув за собой прочную деревянную дверь, я вернулся обратно, чтобы пропустить стаканчик виски с содовой. Лампы неожиданно мигнули, заработал дизель. А затем и второй. Я сел на скамье напротив Анри, который, казалось, не спешил встретиться со мной взглядом. – Неплохое суденышко. Кому оно принадлежит? Донна Маргарита улыбнулась. – Голландскому другу, с которым я когда-то играла в теннис. – Должно быть, он стал профессионалом. – О, нет. В те дни профессионалы не зарабатывали таких денег. Его семья занимается судостроением. В тот вечер она выглядела даже слишком хорошо. Простое черное платье выгодно подчеркивало высокую грудь и тонкую талию; на длинной шее вместо брошки красовался простой кусочек вырезанного на современный манер золота. А ниже ватерлинии просматривалось волнующе много симпатичных ножек. Если Карлос действительно посвящает им свой досуг, он недурно устроился. Яхта мягко двинулась с места. Карлос взглянул на мисс Уитли. – Предпочитаете поужинать сейчас или немного погодя? Она пожала плечами, обтянутыми синим твидом – да, она снова была в этом костюме. Судя по всему, нам предстояло сначала немного побеседовать. Я спросил: – А что насчет Ван Гога? Анри ответил, не глядя на меня. – Все в порядке. – Сходится возраст и все такое? Мы покупаем? Карлос кивнул. – Да. В Манагуа согласились, если Анри дает добро, и сегодня днем перевели деньги. – Тогда я завтра получу их. Правильно? Анри сказал: – Их получу я. Последовала пауза. Потом я сказал: – Хорошо, но мне очень хотелось бы, чтобы вы заодно доставили ее в Цюрих. Я не возражаю, если мою работу будет делать кто-то другой, при условии, что деньги за нее все же получу я. Кстати, пятьдесят фунтов за поездку – это правильно? Карлос взглянул на донну Маргариту и какое-то время между ними происходил телепатический обмен мыслями. Потом он кивнул. Анри упрямо повторил: – Я обнаружил эту картину. А когда я ее наконец-то купил, мистер Кемп пытается ее потерять. – Вы не покупали картины, – раздраженно отрезал я. – У вас не было денег. А последний раз, когда вы выбрали картину, я приехал слишком поздно и кто-то еще узнал обо этом. – Я коснулся повязки, все еще красовавшейся у меня на голове. – На этот раз я все сделаю сам. Но вы можете пойти со мной и за меня поручиться. Донна Маргарита вмешалась. – Друзья, в этом нет необходимости. Работа сеньора Кемпа заключается в том, чтобы переправлять картины. Так что вероятнее всего он и должен их получать. Если что-то произойдет, мы будем знать, кому предъявлять претензии. – И она наградила меня милой улыбкой. Анри наконец-то взглянул на меня. В любом случае, ему явно понравилась мысль, что можно свалить на меня. – И как вы доставите картину в Цюрих, мсье? – Я еще не решил. А когда решу, никому говорить не стану. Снова повисла пауза. Мисс Уитли тоже взглянула на меня – на этот раз почти одобрительно. Карлос издал протяжный звук, напоминающий стон волынки. – М-м-м, мы наверняка будем знать, кто несет ответственность. – Это моя работа. Анри не был в этом так уверен, но не мог спорить с хозяевами, а потому вернулся к пережевыванию воображаемого лимона. Я спросил, не обращаясь ни к кому конкретно. – Отвлекаясь от этого, как обстоят дела в целом? На этот раз заговорила мисс Уитли. – Есть пара вещей. Морской пейзаж и ландшафт. Ничего выдающегося – но картины неплохие. – Их тоже нужно забрать? – Нет, здесь вам нечего беспокоиться. Я все устрою сама. Я кивнул и потянулся через стол, чтобы взять клешню омара из чаши со льдом. – Скажите, как вы связываетесь с Манагуа по поводу этих вещей? – Через девушек, работающих в консульстве в Берне, – ответил Карлос. – Мисс Уитли или мистер Бернар могут написать им – или позвонить, если речь идет о чем-то срочном вроде аукциона – и Берн телеграфирует в Манагуа, а Манагуа телеграфирует в банк в Цюрихе. Это не так медленно, если хоть немного повезет. Я предполагал, что должно быть что-то в этом роде. Ведь нельзя отправить телеграмму, где было бы прямо сказано: НАШЕЛ ВАН ГОГА ПОЖАЛУЙСТА ПРИШЛИТЕ СТО ТЫСЯЧ ФУНТОВ И ОДОБРИТЕ ВЫВОЗ КОНТРАБАНДОЙ ВТОРНИК ПОГОДА ОТВРАТИТЕЛЬНАЯ ЛЮБЛЮ УМБЕРТО. И в то же время нельзя было зашифровать сообщение, так как телеграфные компании не примут телеграмму, которую не смогут прочитать – за исключением дипломатической почты. Донна Маргарита добавила: – Берн сам может одобрить некоторые сделки в пределах определенной суммы. Это ускоряет дело. – Теперь лицо ее стало спокойным и серьезным. – Мне не нравится, что я должна тратить свои деньги в соответствии с капризами какой-то деревенщины из Берна. – Тут она снова улыбнулась. – Но если это решение моего правительства – я должна подчиняться. Я заметил: – До поры до времени. Она покосилась на меня. – Вы подозреваете меня в политических амбициях, сеньор Кемп? Я взял еще кусочек омара. – Раз уж вы заговорили об этом – да. Карлос раздраженно буркнул: – Послушайте, не съешьте всего омара один. Передайте и другим. Я передал чашу, а заодно серебряный соусник с майонезом дальше, избегая взгляда мисс Уитли. Это она мне сказала о политической стороне вопроса. Донна Маргарита обкусывала клешню. – Вы же понимаете, сеньор Кемп, что не вполне разумно хвастаться такими амбициями. Потому я была бы вам весьма признательна, если бы вы сохранили это в тайне. – Конечно, это вообще не мое дело, если вы собираетесь набрать голоса с помощью картинной галереи. – Эффективное число избирателей в Никарагуа возможно не так велико, – я, конечно, говорю о соответствующей пропорции, – как это имеет место в других странах с длительной историей системы голосования. Мисс Уитли задумчиво заметила: – Должна сказать, что вам придется долго обрабатывать представителей среднего класса, прежде чем удастся заполучить одного из них в музей. Вы просто взгляните, где размещены музеи живописи: Европа, Соединенные штаты Америки, Россия и несколько больших городов вроде Рио-де-Жанейро, Буэнос-Айреса, Мехико, Сиднея, Мельбурна. Их нет ни в Африке, ни в Азии, ни в остальной части Южной Америки. Вы не заставите арабских нефтяных шейхов покупать произведения искусства даже для того, чтобы произвести впечатление на своих друзей. На их друзей искусство впечатления не производит. Анри сварливо заметил: – У арабских шейхов не бывает друзей. Тут вмешался я. – Разве искусство вообще не европейская идея? Я имею в виду те произведения искусства, которые вы вешаете на стену. Потому вы и обнаруживаете музеи в тех местах, которые уже европеизированы. А в других искусство означает резьбу в храмах или саму архитектуру. То, что не повесите на стену. Все удивленно уставились на меня. Затем донна Маргарита сказала: – Но в этом-то и заключается моя идея: коллекция Умберто сделает Никарагуа другой страной, более цивилизованной. Вот почему мы должны начать с создания полной коллекции; вот почему мы не можем покупать в больших количествах, а потом обмениваться с другими музеями, о которых вы упомянули. Мы должны начать с создания небольшой коллекции действительно лучших вещей, чтобы она стала одной из лучших в мире. Там не должно быть ни одной плохой вещи, ни одной скучной вещи, так, чтобы целое было больше, чем сумма слагаемых. – А потом? – спросила мисс Уитли. – Ах, потом…возможно, в день открытия мы проведем фестиваль искусств. Много музыки, без больших оркестров, но с привлечением солистов, пианистов, Казальса, струнных квартетов – не слишком дорогостоящих, но хороших, очень хороших. Может быть, танцевальные коллективы из Испании. И так далее. – Если уж быть точными, – спросила мисс Уитли, – на какой средний класс вы собираетесь произвести впечатление? Донна Маргарита благодарно улыбнулась. – Может быть не тот, который живет в Никарагуа. А на тот, который живет дальше к северу. Мисс Уитли нахмурилась. – Но доллары туристов обычно не попадают к тем людям, которые больше всех в них нуждаются. К крестьянам. Я заметил: – Она же только что нам сказала: крестьяне не голосуют. Донна Маргарита снова улыбнулась, на этот раз печально. – Увы, боюсь, что это верно – по крайней мере, до сих пор. Деньги, которые я привлеку в страну, пойдут почти полностью тем, кто сможет… выразить свою благодарность. Я негромко воскликнул: – Да здравствует сеньора Президент! Она покосилась на меня. – Это весьма сомнительно, сеньор. Но – вполне возможно. Что же, вполне возможно. Как мне помнится, у испанцев в крови весьма узкие представления о месте женщины, но если они купили кого угодно, то купят и это. Она уже в возрасте, но все еще отлично смотрится и своим браком связана с одной из старейших семей. Может быть, они до сих пор ей гордятся, как теннисисткой международного класса. Карлос заметил: – Вы понимаете, все это не должно выйти отсюда. Никаких интервью для газет. – Пожалуйста, Карлос. – Она подняла королевскую – или может быть мне следовало сказать – должным образом избранную – руку. – Здесь друзья. Но, друзья мои, теперь вы видите почему коллекция должна быть совершенной, должна заставить говорить о себе. – Конечно, оказывая соответствующее доверие вашим друзьям, – заметил я, не продемонстрировав на этот раз свойственных мне такта и вежливости. Она тотчас вновь улыбнулась. – Ну конечно – сеньорите Уитли и сеньору Бернару. С политической точки зрения лучше, если обо мне будут думать как об игроке в теннис, а не как о знатоке искусства. В Никарагуа действительно так и есть. А что касается вас, вы хотели бы, чтобы на стене была помещена табличка с надписью: «Эта коллекция была контрабандно вывезена сеньором Кемпом?» Возможно, в этом что-то есть. Просто наверняка это вызвало бы разговоры. Все рассмеялись. Даже Анри выглядел счастливым и получил возможность вставить: – Если мсье Кемпу посчастливится вывезти что-нибудь контрабандой, это вполне заслуживает того, чтобы о нем заговорили. Донна Маргарита предостерегающе нахмурилась и взглянула на него. – Пожалуйста, Анри… Но есть еще одна вещь, друзья мои. Я верю, что моя коллекция – наша коллекция – должна обладать еще одним очень специальным свойством; она должна быть уникальной. Должна существовать коллекция внутри коллекции, или по крайней мере одна картина, ради которой истинные эксперты будут приезжать, должны приезжать, за сотни миль, лишь бы на нее взглянуть. Ну, как например, на Мону Лизу в Париже, или… – и здесь у нее не нашлось подходящего примера. Мисс Уитли подсказала: – Работы Боттичелли в галерее Уффици. И картины Рембрандта здесь. Анри добавил: – Ван Гог в Хайе. Импрессионисты в Чикаго. Мадам Президент кивнула. – Совершенно верно. А теперь, друзья мои, не пора ли нам как следует закусить? Мы приступили к еде. Про будущего президента Никарагуа я должен сказать: когда она хотела поесть, то ее аппетита хватило бы на целый банкет. Она набрасывалась на еду, причем делала это не грубо, но так, словно еда была только что изобретена. Мисс Уитли скромно трудилась над кусочком цыпленка в чем-то вроде желе. Анри просто насыщался. Яхта продолжала двигаться вперед. К тому времени, когда мы закончили, в каюте стало душновато и, решив, что моя сигара не улучшит ситуации, я перешел в рулевую рубку и стал разглядывать окрестности. Судя по всему, мы возвращались в город, если судить по множеству зданий и огней, нас окружавших. Я спросил рулевого, где мы находимся, и тот ответил, что как раз сейчас подходим к Остердоку неподалеку от основного порта, откуда начинается судоходный фарватер. Итак, я просто стоял, курил сигару и осматривал рубку. Если вы родились достаточно глупым, чтобы испытывать желание связываться с судами, это было действительно судно для вас. Там был небольшой латунный штурвал, панель с приборами для управления двигателями, освещенный столик с картой, что-то для определения глубин и даже радар. Совершенно очевидно, что яхта была построена не для плавания по каналам. Когда мы вышли на простор и увидели первое освещенное грузовое судно, в рубке появился Карлос и закурил сигару калибра.50[11]. Он задал те же вопросы, что я, а потом повернулся ко мне. – Когда вы планируете отправиться в Цюрих? – Скоро. Если платить будет Анри, когда он сможет получить деньги? – Он уже получил банковский чек на Цюрих. – Очень хорошо. Тогда я позвоню вам, чтобы договориться о взаимодействии с банком. И скажу, что нужно сделать – хорошо? Он взглянул на меня, в слабом свете приборов лицо его казалось совершенно серьезным. – Да, я это сделаю. Мы прошли под железнодорожным мостом и вышли в залив, где вытянулась длинная цепочка судов, стоявших на рейде. Затем повернули и двинулись вдоль них. Я спросил: – Так теперь наши дела в Амстердаме закончены? – Думаю, что да. Вы можете остаться в Цюрихе, пока это вас устраивает. И на связи с нами. – А где предполагается следующая остановка? – В Венеции. Вы знаете этот город? – Мне приходилось там бывать. А потом Рим и Флоренция? – Вполне возможно. Все будет зависеть от того, как у нас пойдут дела. Италия? Гм… Ну ладно, посмотрим, когда попадем туда. Немного погодя я спросил: – Как вы получили имя Карлоса Макгрегора? Его сигара разгорелась ярче, он выпустил небольшое грозовое облачко в иллюминатор. – В Центральной Америке вы встретите множество людей с именами вроде Фернандо Мерфи и Луис Смит. Большая часть их оказалась там после наполеоновских войн – это наемники сражались на стороне Боливара. Скорее всего, мой предок делал то же самое; я не смог проследить свою родословную. Но потом большинство из них женились, получили земельные наделы и поселилось там. Моя семья поддерживает связь с Шотландией – я там учился в школе и в университете. Но я гражданин Никарагуа. Это было слышно по его акценту. Я докурил свою сигару и решил, что стало немного прохладно. Когда я собрался спуститься вниз, Карлос положил руку мне на плечо и тихо спросил: – У вас пистолет с собой? – Да. Ну конечно, у меня был пистолет. В нормальных условиях я не стал бы этого делать, но мне хотелось попрактиковаться, чтобы убедиться, легко ли носить его незамеченным. Он оглядел меня с ног до головы; пистолет был у в левом нагрудном кармане вместе с кусочком твердого картона, чтобы снаружи не просматривалась его форма. Я не был самым быстрым в мире специалистом по выхватыванию пистолета из кармана, но предполагал, что другая сторона вообще не ожидает ничего подобного. Потом он кивнул. – Хорошо. Очень хорошо. Удачи вам в Цюрихе. Я спустился в салон.13
Будильник надрывался, словно мать, в третий раз зовущая своего ребенка. Я неловко нащупал его, перевернул вверх ногами и стучал по нему до тех пор, пока он не перестал звенеть. Мое первое впечатление от начавшегося дня было отвратительным. Было шесть утра и Бог знает сколько еще, но я чувствовал себя ужасно. К сожалению, это была моя собственная идея и я ничего не мог с ней поделать. Я даже не попытался выбраться из постели, а если бы сделал это, меня бы стошнило. Просто поднял телефонную трубку и, дождавшись, когда кто-то ответил, попросил соединить меня с «Шиллер-отелем». Им тоже потребовалось некоторое время, и они тоже подумали, что это была не лучшая идея. Но в конце концов я убедил, что речь идет о жизни или смерти, о семейной катастрофе, о сделке в миллион флоринов и о чем-то еще, из-за чего Анри понравится оказаться на ногах в десять минут седьмого. Черта с два ему понравилось! Он зарычал: «Qui est la? Il n'y pas que six heures…[12] – Поднимайтесь, Анри. Нужно заняться делами. – Это вам нужно. Что еще за глупости? – Мы выезжаем в Гаагу. Через три четверти часа. Похлопайте себя по щекам. – Mon Dieu![13] Я не согласен… – Делайте сейчас, а соглашаться будете потом. Если вы удивлены, другие будут тоже. Можете арендовать машину? Тогда подберите меня без четверти семь. Он издал какой-то ворчливый звук, который в конце концов можно было рассматривать как согласие. – И не забудьте деньги. – Я повесил трубку. Пять минут спустя я осторожно поднялся и принялся одеваться, стараясь не нагибаться слишком сильно. Потом умылся, побрился и уложил свои вещи – все это со скоростью сонной черепахи. Но без двадцати семь был уже внизу со своими чемоданами. Ночной дежурный хмуро посмотрел на них. – Вы уезжаете? – Да, уезжаю. – Но у меня нет счета. – Это не моя вина. Именно в этот момент Анри постучал в дверь. Дежурный впустил его внутрь. Он был одет так, словно об его одежду вытирали ноги, и смотрел на меня с искренней ненавистью. – Это самая глупая выдумка… – начал он. – Назовите это тактическим сюрпризом. – Я протянул портье триста флоринов. – Послушайте, не может быть, чтобы счет был так велик. Мой друг получит сдачу, когда вернется обратно. Портье это все еще не нравилось. – Я не знаю… – Нет закона, по которому я не могу уехать, когда мне захочется, верно? Не может быть таких запретов, если я плачу по счету. Если у вас нет счета, это ваша проблема, приятель, а не моя. Правильно? Правильно. Я подхватил свои чемоданы и вышел на улицу. Некоторое время спустя следом вышел Анри. – Вы вели себя очень грубо, – заметил он. – А как бы вы себя чувствовали в такую рань? – Ведь это ваша собственная идея. – Знаю, знаю. Так где машина? Она стояла прямо под фонарем немного дальше по улице; желтовато-коричневый «фольксваген» с длинной ржавой царапиной на правом крыле. Я бросил чемоданы на заднее сидение. – Все в порядке. Поехали в Гаагу. Анри вставил ключ в замок зажигания, потом снял очки и потер глаза. – Я должен выпить кофе. – Выпьем дороге. А теперь поехали. Улицы были совершенно пусты, фонари висели как забытые перезревшие фрукты. Только несколько велосипедистов спешили по такому холоду, да промелькнули несколько грузовиков с овощами. Через десять минут мы выехали из города и поехали в аэропорт, мимо искусственного гребного канала. Никто из нас не произнес ни слова, пока я не попытался зажечь сигару. Анри безразлично проронил: – Мне будет плохо, – и я положил сигару обратно. Аэропорт Скипхол был ярко освещен, но ничего не двигалось. Анри заметил, что бар в аэропорту может быть открыт. Я возразил: – Позже. Фольксваген задребезжал, поворачивая на скоростную автостраду в сторону Гааги. Анри знал дорогу, все было в порядке. По хорошей дороге до Гааги было не больше пятидесяти миль. Мы сможем уложиться в час, если не наткнемся на автомобильную пробку. Однако в половине восьмого на полпути до цели я решил, что у нас есть время выпить кофе в баре для водителей грузовиков. Это заняло около двадцати минут, причем не больше десяти секунд ушло на разговоры. Но после этого мы стали немного лучше относиться друг к другу. Во всяком случае, Анри не возражал, когда я вновь раскуривал сигару. Перед тем, как ехать дальше, я открыл свой чемодан и занялся переделкой «браунинга»: вставил короткий ствол и пластиковую рукоятку. Анри мрачно наблюдал за мной при слабом желтоватом свете приборного щитка. – Не думаю, что это вам понадобится. – Картины я перевожу только с пистолетом. Такой уж у меня порядок. Вам следует это знать. Он что-то буркнул и отжал сцепление. Несколько минут спустя Анри сказал: – Я не смогу найти настоящей драгоценности, картины, о которой стоило бы говорить. Среди работ импрессионистов и современных мастеров таких картин нет. – Я тоже не рассчитывал, что девушка сможет найти новую Мону Лизу. – Но ей кажется, что такие картины существуют. В случае импрессионистов ценность представляет только полное собрание работ. Если бы мне дали все деньги, я смог бы собрать для них лучшую коллекцию импрессионистов, какой нет ни в Европе, ни в Америке. – Если бы все деньги дали мне, то я собрал бы лучшую в мире коллекцию старинного оружия. Они не смогут сделать этого ни в одной области искусства. – Их не интересуют старые пистолеты. Я вздохнул. – Именно так мне и сказали. Во всяком случае вы им достанете Матисса, или Мане или как их там?… – Сезанна, – зло выплюнул он. – Да. И Ван Гога. Об этом стоит говорить. Он снова проворчал что-то и нахмурился, настроение у него не улучшалось. Ну и черт с ним. Я не нанимался держать его за ручку. Мы продолжали мчаться молча, если не считать шума нашего «фольксвагена». Еще не рассвело – солнце всходило только около девяти часов – когда мы въехали на улочки Гааги. Однако Анри не повернул в город; он поехал через Ворбург в сторону Дельфта. Я хотел было задать вопрос, потом решил, что он в любом случае должен знать дорогу. Мы повернули налево к Дельфту, а затем почти сразу направо на небольшую дорогу. Проехали пару миль, потом свернули на перекрестке в сторону ряда больших загородных вилл. Много увидеть я не смог, но почувствовал: это был один из тех больших красного кирпича домов, построенных лет сто назад. Построенные в голландской версии викторианского стиля, дома были украшены бессмысленно высокими крышами и сложными витиеватыми украшениями на фронтонах. В некоторых горел свет, но у большинства окна еще закрывали тяжелые ставни. Вы же понимаете, частная жизнь. Анри заглушил мотор и во внезапно наступившей тишине шепнул: – И тем не менее это ужасно глупо. Мы приехали слишком рано. Возможно, он еще даже не проснулся. – Кто-то уже проснулся. Во всяком случае, ваш банковский чек вытащит его из постели. – Он может очень рассердиться! – Неожиданно Анри понял, что великое открытие ускользает из его рук, потому что я заставлю его добраться до продавца, прежде чем тот успеет съесть свои кукурузные хлопья или что там едят голландцы на завтрак. – Сто тысяч фунтов никогда никого не рассердят, причем в любое время суток, – сказал я примирительно. – Пошли. Бросайте руль и займемся делом. Он задумчиво последовал за мной, предоставив мне возможность нажать на звонок. Дверь открыла женщина средних лет – видимо, экономка, – в длинном темном платье. Она подозрительно осмотрела меня, потом увидела и узнала Анри. Он поспешно сказал: – Madame, je suis desole que…[14] Затем последовала длинная тирада о том, как ему жаль, что мы приехали так рано, но обстоятельства заставили и… Я перебил: – Позвольте нам войти, – и шагнул внутрь. Она не возражала. В высоком теплом холле с паркетным полом и узкой полоской ковра посередине стояло всего несколько предметов тяжелой старой темной мебели, одна или две вазы, пара картин. – Почему вы и их не купили? – спросил я. Анри взглянул и поморщился. – Не мой период, но в любом случае… Это была пара темных скучных пейзажей, и даже я мог видеть, что ничего в них нет. Может быть, армия могла бы их использовать для тренировок по выбору целей: «Справа от сектора обстрела дерево с густой верхушкой; слева…» Но, видно, они были слишком скучны даже для этого. Странная вещь: живопись должна быть чертовски выгодной и популярной лет сто назад, раз такая уйма народу напекла тогда так много плохих картин. А теперь их заменили телевидение и книги. Странно. Именно тут вышел хозяин. Он был толстым, я бы сказал, даже тучным: большой живот, завернутый в красный шелковый халат, который развевался при ходьбе, четыре подбородка, причем три из них свешивались по бокам и торчали из-за ушей так, что лицо словно обрамляла подкова жира. Щуря маленькие глазки за очками без оправы, он протянул руку, которая походила на надутую резиновую перчатку. – Шентельмены, – прохрипел он. Некоторые зубы его были золотыми, а другие просто желтыми. Анри снова стал извиняться по-французски, потом представил меня. Я стоял сзади и только кивал; пожать его руку было все равно, что доить корову. Хозяин – кажется, он назвал себя Хуфтом – казалось, не был огорчен нашим ранним приездом. Он повернулся, причем живот чудом миновал небольшой столик, и помахал рукой, приглашая нас за собой. Мы перешли в комнату, которая, видимо, служила ему кабинетом. Она была большой, но слишком загроможденной. Там стояло несколько книжных шкафов, заполненных чем-то, очень походившим на книги по законодательству; большой стол с телефонами, магнитофоном и прочей техникой; несколько запирающихся картотечных ящиков и большой сейф. Хуфт подошел к сейфу и начал там что-то крутить. Я просто стоял и смотрел на пару обнаженных негритянок, которые поддерживали стандартные лампы и выглядели счастливыми донельзя от того, что заняты таким полезным делом. Хуфт повернулся к нам, держа в руках картину. Анри быстро шагнул вперед, едва ее не вырвав, а затем прислонил к спинке одного из стульев, стоявших возле лампы, и принялся разглядывать. Она была действительно замечательной. Хуфт просто стоял рядом, безразлично поглядывая через его плечо; немного погодя я тоже протиснулся вперед и посмотрел через другое. Это был один из тех безумных пейзажей, на которых изображены деревья, кукурузное поле и небо, все это в вихревых мазках, так, словно дул сильный ветер и в то же время все оставалось совершенно спокойным. Вы понимаете, все выглядело словно замороженным. Или может быть следовало сказать, что все это выглядело просто нереальным? Наконец Анри очень медленно кивнул. – C'est vrai[15]. Да. Теперь… – Он сунул руку во внутренний карман и достал конверт. Теперь наступила очередь Хуфта, и зрелище последовало просто замечательное. Он изучал банковский чек так, словно это был прямой билет на небеса в пульмановском вагоне. Он вглядывался в него, подносил к свету, осторожно ощупывал пальцами его поверхность. Гораздо сторожнее, чем можно было думать по его виду. Он даже не потрудился поблагодарить. А как вы бы приняли чек на сотню тысяч фунтов? Не знаю. Мне бы это понравилось. В любом случае, казалось, Анри это совершенноне беспокоит. Он получил свою игрушку, и когда схватил ее, суставы пальцев совершенно побелели в свете лампы. Наконец Хуфт закончил разглядывать чек, повернулся и улыбнулся нам. – Шентельмены – теперь не хотите ли выпить кофе? Я кивнул. – Конечно, ведь нам некуда спешить. Анри удивленно взглянул на меня. Хуфт нажал кнопку переговорного устройства на столе и распорядился. – Пожалуйста, садитесь, шентельмены. Мы сели, Анри все еще сжимал картину Ван Гога. – Вы повредили голову? – спросил Хуфт, так как я все еще носил свою повязку в виде тюрбана. – Автомобильная авария. Он покачал вверх-вниз своими подбородками. – Автомобили – ужасная вещь. – Это верно. Мы помешали вам отправиться на работу? Он рассмеялся и помахал чеком. – Думаю, сегодня я уже достаточно заработал. Экономка постучала и внесла кофе. Большие чашки – и очень хороший кофе. Хуфт положил себе в чашку сахар и спросил: – Вы охраняете картину, да? – Да. – Вы не похожи на охранника, он должен быть здоровым… – Он снова захохотал. – Ну, картина ведь не очень большая. Эта шутка его совершенно убила. Да, действительно получилась шутка года. Он буквально катался в кресле, пролив кофе на блюдце. – Герр Кемп, вы мне очень нравитесь. Это очень здорово сказано. Я ответил ему сладкой улыбкой и занялся своим кофе. Вмешался Анри и спросил Хуфта по-французски, не знает ли тот о каких-нибудь еще картинах такого же рода. Хуфт говорил по-французски лучше меня, потому многого я не смог разобрать, но могу предположить, что Анри действительно пытался выяснить, откуда взялась картина Одноухого. Не в состоянии следить за деталями разговора, я встал и начал бродить по комнате, делая вид, что разглядываю книги. Обошел стол, прошел мимо окон с опущенными тяжелыми шторами, чей синий цвет несколько дисгармонировал с выкрашенными в розовые тона стенами, и наконец вернулся к собеседникам. Когда никто не смотрел на меня, я покосился на часы. Шел уже десятый час. – Ну, – сказал я, – пожалуй, нам пора ехать. Лучше всего вернуться в Амстердам и спрятать картину в хранилище. Какое-то время Хуфт обеспокоенно смотрел на меня. – Герр Кемп, я не хотел бы, чтобы относительно картины задавались какие-то вопросы. Скажем, по поводу того, откуда она взялась. Я покачал головой. – Никаких вопросов. Никаких проблем. Никто ничего не будет знать. Он пожал плечами и по телу пробежала дрожь, словно вы похлопали желе. – Это ваша работа. Потом хозяин поднялся и проводил нас к выходу.14
Небо было затянуто плотными серыми тучами; за ними могло быть солнце, которое уже взошло. Окружавшие нас дома и деревья были просто силуэтами, выкрашенными в различные оттенки серого. Анри осторожно спустился по ступенькам, держа картину прямо перед собой, как щит. – Bon voyage[16]. Удачной дороги. Я кивнул, помахал рукой и забрался в машину. Анри сказал: – Теперь ее лучше положить в чемодан. – Не сейчас. Просто положите ее на заднее сидение и пусть лежит, пока мы не свернем за угол. – Но мы можем ее повредить. – За пару минут ничего не случится. Поезжайте помедленнее. Ему это не понравилось, но он поехал, причем медленно. Мы выбрались на дорогу и повернули обратно в сторону автострады. Там он перешел на вторую передачу. Проехав с полмили, мы обнаружили съезд с дороги, который, казалось, никуда не вел, и свернули туда. Анри держал картину, пока я открывал чемодан, затем завернул ее в мои грязные рубашки, а заодно и в чистые, и положил внутрь. Он просто с ненавистью смотрел, как она исчезает в чемодане. После того, как чемодан был осторожно уложен плашмя на заднее сидение, он мрачно бросил: – Вы забыли расписаться. Я усмехнулся. – Ван Гог поступал точно также. Кстати, вы считаете, что это нормально? – Да. Многие из его картин не подписаны. А теперь – мы едем в Амстердам, как вы сказали Хуфту? – Едва ли. Не стоит делать всякие глупости, о которых кому-то говорили. Утрехт. – Утрехт? Но почему? – Оттуда в десять сорок девять уходит поезд. Одна пересадка в Базеле – и к полуночи я буду в Цюрихе. – Но я не понимаю, зачем ехать в Утрехт. Я усмехнулся. – Нелогично – я понимаю. Потому и никто другой не увидит какой-то логики. Так что просто едем в Утрехт. Всего-то шестьдесят километров. Он переключил скорость, с сомнением спросив: – У вас есть билет? – Нет. Никто не знает, что я делаю. Мы снова выбрались на дорогу, Анри переключал скорости так осторожно, как только мог, и хмуро продолжал размышлять над моими словами. – Вы сказали об этом мсье Макгрегору? – Еще нет. – Банк в Цюрихе будет закрыт. – Я позвоню Карлосу из Утрехта и договорюсь, чтобы меня встретили. На этот раз с соответствующим паспортом и всем прочим. Я ощупал пистолет, лежавший в боковом кармане брюк. Мы добрались до автострады и свернули направо. Анри прибавил газу, но слегка. – Прибавьте скорость, – сказал я. – У нас есть время, но мы будем выглядеть чертовски подозрительно, если станем так медленно плестись. Шоссе было вполне современным, и хотя не таким широким, каким следовало, но гладким и прямым. Анри неохотно увеличил скорость до семидесяти. Через десять минут я был совершенно уверен, что никто за нами не следит. Однако на подобной дороге никогда нельзя быть в этом абсолютно уверенным, так как добрая половина машин едет с той же скоростью на протяжении многих миль и часов. Я спросил: – Как этот толстый плут Хуфт достал Ван Гога? Анри пожал плечами. – Нашел… – Черта с два. Взгляните на картины в его холле. И на его кабинет: шторы, лампы. Он ничего не понимает в Ван Гоге и не способен отличить его от задницы. Он холодно спросил: – А вы считаете, что разбираетесь в живописи, мистер Кемп? – Нет, но все же понимаю немного больше, чем он. Но я не смог бы отличить Ван Гога, даже наткнувшись на него. – Я согласен с вами. Но мы знаем и другого богатого человека, который покупает картины, но ничего в них не понимает. – Вы имеете в виду нашу хозяйку? Да, но она наняла вас и эту птичку мисс Уитли, чтобы вы ей помогали. – Не забывайте и про себя. Возможно, что у герра Хуфта тоже есть советники. – Именно это я и имел в виду, дружище. Он нахмурился и задумался. А некоторое время спустя признал: – С этим я тоже должен согласиться. – Итак, насколько я понимаю, вы не успокоитесь до тех пор, пока картина не попадет в Манагуа, верно? Я имею в виду, что вы собираетесь принять шумные аплодисменты, не так ли? И тот бедняга, который первым обнаружил эту картину, будет тихо радоваться. Он мрачно спросил: – А какое вам дело до этого? – Никакого. Но я не понимаю, почему тип вроде Хуфта должен владеть картиной такого рода. – А я не понимаю, почему музей Умберто в Манагуа должен владеть такой картиной. Я снова усмехнулся. Конечно, поездка не была одним сплошным весельем, но ее несколько скрашивала возможность насолить Анри. Он уныло склонился над рулем, наматывая километры до Утрехта. К десяти часам мы были уже на полпути. Я вынул булавки, удерживавшие повязку на голове, и осторожно ее размотал. Последний кусок поддавался с трудом, и в конце пришлось поплевать на пальцы, чтобы смочить марлю и отделить ее от запекшейся крови. Но наконец-то я покончил с этим и повернул к себе зеркало, чтобы взглянуть, как я выгляжу. Ссадина оставалась довольно заметной, но с помощью смоченного кончика бинта и зачесанных книзу волос я смог добиться, что она перестала особо бросаться в глаза. Теперь любое описание меня как человека с повязкой на голове стало устаревшим. Примерно в десять сорок мы добрались до вокзала в Утрехте. Я достал свои чемоданы, Анри крутился рядом, как птенец, учащийся летать, во время первого урока. Я поставил багаж возле билетной стойки и сказал: – Возьмите мне билет первого класса до Базеля. Я позвоню в Амстердам. – Вы же собирались ехать в Цюрих? – растерянно пробормотал он. – Возьмите билет до Базеля. Я доплачу там. Времени будет достаточно. Мелочь, конечно, но зачем оставлять какие-то следы, если можно этого не делать? Кто-нибудь мог проверить пассажиров, покупавших билет до Цюриха. Не потребовалось много времени, чтобы дозвониться до Долена, но гораздо больше – чтобы поднять Карлоса. Я постарался изложить все быстро и по-деловому. Или по крайней мере попытался. – Говорит Кемп. Я уезжаю. Меня нужно встретить на вокзале без четверти двенадцать ночи. Понятно? Он какое-то время размышлял. – Понимаете, мы так не планировали. – Будем надеяться, что и никто другой тоже, если не считать банка. В вашем распоряжении больше двенадцати часов, чтобы все организовать, ведь так? – Да, думаю, что так. – Было бы чертовски хорошо, если так. Я бы хотел, чтобы у водителя на ветровом стекле была карточка с именем «Конрад». Вы меня поняли? – А почему именно это имя? – Не знаю. Не имеет значения. Тогда я подойду к нему и скажу: «Меня зовут Конрад, какая здесь погода?» – а он ответит, «Такая же, как и вчера». Поняли? После этого мы поедем в банк. Длинная пауза. Потом: – Да, я уверен, что смогу это организовать. Мистер Бернар все еще с вами? – Вы имеете в виду, возле телефона? Конечно, нет. – Ну, думаю, что вы обнаружите, что он захочет ехать с вами. – Я столкну его под первый встречный поезд. Вы запомнили пароль? – Да, записал. Без четверти двенадцать человек будет на месте. – Хорошо. До встречи в старой веселой Венеции. Когда я вернулся к билетной кассе, Анри стоял возле багажа, с видом слегка глуповатым и вызывающим. – Ну? – спросил я. – Я тоже еду. – Черта с два. – Но Карлос явно что-то знал. – Вы не сможете мне помешать. – В этой конкретной ситуации я, конечно, не мог толкнуть его под поезд. Не мог и застрелить. Но последнее, с чем мне хотелось бы иметь дело, был глуповатый любитель, крутящийся у меня под ногами, бледнеющий во время прохождения таможенного осмотра и выглядывающий из-за моего плеча, чтобы убедиться, что за нами не следят. – А как же машина? – Может подождать здесь. – У вас есть паспорт? – Хотя я не очень надеялся на эту возможность; французы настолько привыкли носить с собой документы, удостоверяющие личность, что вряд ли он забыл его. Во всяком случае, он просто кивнул. Было похоже, что наш поезд въезжает на перрон. – Тогда очень хорошо. Садитесь. Но, начиная с этого момента, вы меня не знаете. Не разговаривайте со мной. Встретимся в Базеле. Он торопливо зашагал к платформе. Это был нормальный экспресс, не такой шикарный, как трансъевропейские и без соответствующего вагона-ресторана. Но по крайней мере можно было получить кое-какую выпивку и сэндвич. Я оставил большой чемодан в конце вагона и нашел себе место в середине. Я просто ощущал испуганный взгляд Анри, сверлящий мне затылок, и понимал, что тот постарается устроиться как можно ближе к этому концу. И он действительно так сделал, глупец. Он собирался сидеть, не спуская глаз с чемодана, как это делает ребенок в цирке, наблюдающий за руками фокусника. Мы отправились вовремя и двинулись в сторону Эйндховена, находившегося на расстоянии часа пути. В соответствии с маршрутом поезд должен был пересечь множество стран: Бельгию, Люксембург, Францию и в конце концов прибыть в Швейцарию. Я не знаю, почему, составляя маршрут, его не заставили заодно пересечь и Германию. Все это означало, что предстоит пройти три таможенные проверки (относительно Люксембурга можно было особенно не беспокоиться), но существенной была только первая: после выезда из Голландии я переставал быть нелегалом. Пока мы не проехали Эйндховен, я читал какой-то роман в мягкой обложке, а потом встал и направился в вагон-буфет, при этом потрясенный взгляд Анри преследовал меня, как северный ветер. Неужели он думал, что кто-то попытается украсть чемодан при свете дня? И если даже это попытаются сделать, то только перед остановкой, а до Маастрихта оставалось больше часа пути. Поэтому я выпил кофе с рюмкой ликера и парой железнодорожных булочек. Погода снаружи изменилась и наступил холодный ясный день с легким белым облачком на синем небе, точно таким, как его рисовал Ван Гог. Странно. Я помню, что у моих родителей была репродукция одного его голландского пейзажа, висевшая в гостиной, и мне всегда казалось, что маленькое белое облачко выглядит ужасно глупым. Но действительно над Голландией именно такие облака. Думаю, тут что-то заставляет их быть такими плоскими. Я выпил еще кофе, еще рюмку и закурил сигару. А за четверть часа до прибытия в Маастрихт вернулся на свое место. Анри по-прежнему внимательно смотрел на мой чемодан, словно ожидая, что из него выпрыгнет белый кролик. На остановке в Маастрихте в вагон вошли таможенники – голландец и бельгиец. И начали с Анри. Я краем глаза наблюдал за ними, и мне показалось, что они затратили несколько больше времени, чем следовало. Конечно, он предъявил билет до Базеля и у него не оказалось багажа. Это всегда делает человека подозрительным. После этого бельгиец повернулся и поднял чемодан: мой чемодан. Он показал его Анри, затем сделал несколько шагов по вагону и сказал что-то по-голландски. Немного погодя поднялся я. – Это мой чемодан. В чем дело? Ему понадобилось несколько секунд, чтобы переключиться на английский. – Это ваш чемодан? – Да. Голландский таможенник остановился позади него. Строго по протоколу он спросил: – Есть у вас что-то к предъявлению для таможенного досмотра? Я нахмурился, подумал и покачал головой. – Думаю, нет. Немного виски у меня в сумке… – Я показал на дорожную сумку под сидением. – Между прочим, я еду в Базель. Они подождали, пока я покажу билет и паспорт. А затем…затем оба посмотрели вниз, на мой чемодан. В этом и было самое ужасное. Но тогда зачем браться за на такую работу, как профессионал? Я достал свои ключи. – Нужно, чтобы я открыл его? – И если они обнаружат картину, мне предстоит еще избавиться от пистолета, сунув его под обивку сидения или придумав что-то в этом роде. – Но вообще-то, в чем проблема? Они взглянули друг на друга, потом бельгиец наклонился вперед и громко прошептал: – Человек, который сидит вон там… Он смотрел на ваш чемодан… И у него нет багажа! Я постарался изобразить, как я потрясен, потом посмотрел мимо них на Анри. Тот побелел, как полотно, словно ему предстоял личный досмотр. – Вон тот? В очках? Один из них мрачно кивнул. – Пожалуйста, поосторожней с чемоданами. Последнее время столько краж… – Боже мой, я обязательно учту. Большое вам спасибо. После этого они мне помогли устроить чемодан возле окна, убедили, что это никому не доставит беспокойства, так как этот поезд никогда не бывает переполнен, откозыряли и продолжили досмотр. Я снова сел на место. Когда несколько минут спустя поезд тронулся, я закурил сигару. Картина и пистолет были по-прежнему со мной. И я по-прежнему оставался профессионалом. Конечно, можно бы убить Анри, когда мы доберемся до Базеля. Поезда вышла скучной и однообразной. Я еще два раза выпил кофе и ликера, перекусил сэндвичами и подремал, насколько удалось. В Базель мы прибыли почти вовремя, немного раньше половины десятого. Я отправился прямо в кафетерий, сунул чемоданы под стол и заказал холодное мясо и салат. Анри уселся рядом пару минут спустя. Он совершено не дремал и, насколько я мог судить, за все время поездки не вставал с места. – Что случилось на таможне? – хрипло спросил он. – Они решили, что вы собираетесь украсть мой чемодан. Вы упорно не сводили с него глаз. – Mon Dieu. – Он почесал затылок. – Я почти… Мне очень жаль. – Я же не учу вас оценивать картины; так почему же вы не перестанете учить меня, как провозить их контрабандой? Он нервно кивнул. – Да… но когда я сказал об этом Карлосу, они были рады, что я поеду с вами. – Так вы планировали это заранее? Вместе с ними? Они знали, что вы собрались со мной? Он снова кивнул. Ну, впрочем Карлос говорил об этом по телефону. Но было приятно узнать, что мне все еще не доверяют. Я следил за картиной, Анри следил за мной. Неплохо. – Я работаю на целую компанию дураков, верно? Боже мой, не слишком приятно ехать с пистолетом в кармане, понимая, что все это время вы норовите показать на меня пальцем. Еще одна подобная поездка и… Но я стал говорить слишком громко, да и все это было бессмысленно. Я взялся работать с любителями, которых всегда мог бросить. Хотя почему же я, черт возьми, не работаю с такими профессионалами как Барроуз и Брэгг? Постепенно я остыл. – Хорошо. Все в порядке. Теперь вы купите два билета до Цюриха. На этот раз поедем вместе. Вы понесете чемодан, я буду наблюдать за вами. Тогда мы оба будем счастливы.15
Поезд до Цюриха оказался холодным, ярко освещенным и пустым, в нем пахло дезинфекцией и мокрыми пепельницами. Мы с Анри сели рядом, причем он все время смотрел на мой большой чемодан, и всю дорогу мы почти не разговаривали. Через двадцать минут после отъезда за окном пошел снег. Анри спросил: – Вы заказали номер в отеле? – Нет. – Но мы же остановимся в отеле? – Нет, залезем в ближайший сугроб. Как вам эта идея? – А потом вы поедете в Венецию? Когда? – Завтра. – Я не собирался сидеть в отеле, пока полиция соберется проверить записи в журнале для постояльцев. Он кивнул. – А я вернусь в Амстердам. – В Утрехт. Вы там оставили свою машину. – Да, конечно. Вот практически все, что мы сказали друг другу по дороге в Цюрих. Поезд опоздал, но всего на несколько минут. Все, кто был в вагоне – примерно полдюжины народу, торопливо направились к очереди на такси. Мы спокойно подождали, пока все выйдут. – Вы понесете чемодан, а я пойду за вами, – сказал я, взял сумку в левую руку, положил правую на рукоятку браунинга в кармане плаща, и вышел следом за Анри из вагона. Снаружи было холодно; настоящий ужасный сухой холод, характерный для континентальных районов; было такое ощущение, что вы вошли в подвал-ледник. Но отчего же ощущение казалось мне знакомым? Несколько дней тому назад произошло что-то очень похожее. Примерно в это же ночное время. Может быть, на той же самой платформе? Во всяком случае, было что-то похожее. Неясный желтый свет фонарей, высокие крыши над стойками кафе и камеры хранения багажа. Закутанные люди торопливо проходили мимо или ждали, переминаясь с ноги на ногу. Все было совершенно также, как сейчас. Точно также. Смогу ли я когда-то вспомнить? Я находился в нескольких метрах позади Анри, справа от него. В конце платформы он свернул направо. Я повернул налево так, чтобы левым боком оказался у стены. Подойдут ли они к нему сзади? Или соберутся впереди – просто небольшая группа людей, которая на какое-то время раскроется, чтобы поглотить его, сунуть ему пистолет под ребра, поспешная команда и поджидающий автомобиль? А как они поступят со мной? Мы сошли с платформы. Повернули направо. Какой-то человек резким движением свернул газету и быстро шагнул между нами, – и я уже наполовину вырвал пистолет из кармана, прежде чем он успел сделать еще шаг. Но он просто прошел мимо, ничего не заметив. Бог мой, мои нервы были напряжены, как струны банджо. Но ничего страшного не происходило. Теперь двое мужчин шли нам навстречу. Я шагнул к стене, готовый прижаться к ней спиной. Они ссутулившись и молча прошли мимо. Черт возьми, во всяком случае они меня узнали, верно? Или, может быть, узнали чемодан, который нес Анри? Однажды они уже имели дело со мной. Все было так чертовски… Не обращай внимания. Просто будь настороже. Наблюдай. Наблюдай! Затем, совершенно невероятно, я заметил табличку «Конрад». Ее держал в руках человек в темной форме, шапочке с козырьком и коротком темном плаще. Анри уже почти остановился. Я подошел ближе. – Меня зовут Конрад. Как тут у вас погода? – Такая же, как вчера. Как это человек может вложить так мало выражения в несколько слов? Голос словно принадлежал компьютеру. Любой его услышавший немедленно должен был подумать, что произносится пароль. Зато по крайней мере он был здесь. Был ли он здесь прошлый раз? Или был кто-то, похожий на него? Или водитель подставной и только ждет, чтобы я сел в подставной автомобиль? Почему я не могу вспомнить? – Vous etes de la banque?[17] – спросил Анри. – Non, M'sieu, je suis un… chauffeur.[18] Просто наемная машина. Ну, может быть для банка сумма в сто тысяч фунтов была чем-то вроде мелочи. – Вам приходилось встречать меня тут раньше? Я имею в виду – несколько дней назад? – спросил я. – Нет… и раньше тоже не приходилось. Очень хорошо. – Тогда поехали. В Национальный банк. Он взялся за большой чемодан. Анри, естественно, не отпустил. Какое-то время они так и стояли друг против друга, причем каждый тянул чемодан к себе. На лице Анри застыло свирепое выражение, шофер казался удивленным. Я буркнул: – Ради Бога, отдайте ему чемодан. В любом случае его нужно положить в багажник. Анри неохотно отпустил чемодан. Однако неужели подобное со мной уже происходило? Конечно, я не хотел беспокоиться из-за пустяков. Просто был чертовски уверен, хотя и непреднамеренно, что чемодан положили в багажник. Потом мы сели в машину и… И? Автомобиль оказался черным «мерседесом» стоявшим за стоянкой такси и очередью пассажиров. Я затолкал Анри внутрь, обошел машину, чтобы положить в багажник сумку и убедиться, что чемодан там. Он действительно был там. Шел снег, слабый, но настойчивый, словно собирался лечь основательно. В свете фонарей улица казалась разлинованной длинными полосами от колес автомашин. Мы мягко отъехали со стоянки и повернули направо в сторону Линденхофа. Это была естественная дорога к банку, к озеру. (Может быть именно таким образом они хотят расправиться со мной? Повернуть на Линденхоф под предлогом, что дорога ремонтируется и улица перекрыта, остановиться у кромки тротуара, затем пара громил прыгает внутрь…) Если случится что-то подобное, нужно сначала стрелять, а потом задавать вопросы. Я держал «браунинг» на коленях. Но ничего не случилось. Просто Ничего. Пять минут спустя мы подъехали к банку. Понадобилась наверное еще минута, чтобы водитель нажал кнопку звонка, дверь открылась, мы внесли чемоданы внутрь и дверь захлопнулась. И тут я неожиданно почувствовал, что очень устал. Здесь уже ничего не должно было случиться, ничего не случилось и до этого. Я никогда не заходил так далеко. Это была большая пустая комната со светильниками на кремовых стенах. В ней были только мы, пожилой мужчина в какой-то форме и банковский служащий. Он был молод, не старше тридцати, короткие волосы гладко уложены, на носу очки без оправы, но он был без всякого сомнения банковским служащим. Вы не смогли бы научиться играть такую роль за пять минут. Одет скорее скромно, чем модно; скорее вежлив, чем дружелюбен; скорее осторожен, чем доброжелателен. Сидя за большим столом, он что-то записал и сказал: – Одна картина, написанная маслом…Голубые, желтые и зеленые цвета…Деревья в поле. Анри негодующе ощетинился. – Это Винсент Ван Гог. Банковский служащий осторожно улыбнулся. – Я бы не мог за это поручиться. Теперь размеры. – Он тщательно измерил картину тяжелой линейкой. – Пятьдесят три на восемьдесят семь сантиметров. – Вы ошиблись на пару миллиметров, – сказал я. Он быстро взглянул на меня и снова улыбнулся. – Хорошо. Для коллекции донны Маргариты Умберто, правительство Никарагуа. Доставлено?.. Никто из нас не произнес ни слова. Он снова поднял глаза. – Разве это имеет значение? – спросил я. – Таковы формальности, – Его светлые глаза твердо смотрели на меня. Он должен был примерно представлять, в чем состоит моя работа. Однако это и не интересовало его и не беспокоило. Просто он должен был соблюсти формальности. – Джильберт Кемп. Он записал. – Распишетесь, пожалуйста. Я расписался. Он тщательно оторвал квитанцию и отложил ее в сторону, затем кивнул человеку в форме. Картина была пронесена через небольшую деревянную дверцу и унесена вниз по лестнице. Анри смотрел, как она исчезает. Я показал на один из стоявших на столе телефонов. – Он работает? Мы еще не заказали себе номер в отеле. Он кивнул, открыл ящик стола и достал путеводитель по Цюриху, затем вежливо отодвинулся, чтобы не слышать, что я буду говорить. Я подумал об отеле «Баттерфляй», потом передумал, нашел номер отеля «Центральный», позвонил туда и заказал номер. Затем передвинул путеводитель Анри. Он заказа себе номер в «Континентале». Вот и все. Наш банкир открыл входную дверь – служитель в форме все еще был где-то в хранилище, – и выпроводил нас под холодный – холодный снег. Но теперь тот падал большими медленными хлопьями. Улица уже была вся покрыта снегом. – Сможем мы найти такси? – спросил Анри. – Не думаю. Я предпочитаю пройтись пешком. – Сейчас я чувствовал себя таким уставшим, что мне проще было пройтись пешком, чем принимать решение о том, где больше вероятность поймать такси – на этом углу или на том. – Вы позвоните Карлосу? – Нет. Завтра. Он немного поколебался, потом сказал: – Тогда и я сделаю это завтра. Мы встретимся в Венеции. Я… я должен извиниться за то, что глупо вел себя. Вы все проделали отлично. Я просто кивнул, подобрал свою дорожную сумку и зашагал. Служащих отеля я попросил дать мне поспать, они так и сделали, но мне все удалось не так просто. Я снова оказался в слабо освещенном вокзале Цюриха, вглядывался в закутанные, сгорбленные, торопливо пробегающие мимо фигуры и пытался узнать, пытался вспомнить. В три часа утра я встретил банковского служащего, замаскировавшегося под шофера наемной автомашины…Я крутился на постели до тех пор, пока не проснулся окончательно. Если и дальше будет продолжаться в том же духе, то у меня не будет ни малейшего шанса что-то по настоящему вспомнить. Поэтому я пять минут побродил по комнате, выпил стакан воды и проглотил три таблетки аспирина, хотя предпочел бы, чтобы это было виски и снотворное. Но тем не менее это помогло. Когда я снова забрался в постель, было такое ощущение, что я куда-то глубоко нырнул. И оставался там до девяти утра. Потом я просто лежал, пил кофе (почему, черт возьми, в отеле не приносят большой кувшин кофе? Потому что предпочитают принести вторую маленькую чашечку и снова получить чаевые, вот почему) и смотрел на небо за окном. Оно очистилось и стало голубым и солнечным, и блики на потолке ясно подтверждали, что снаружи лежит снег. Идеальная погода для занятий зимними видами спорта для тех, кто предпочитает не оставаться дома и ломать ноги в комфортной и уединенной обстановке. Около десяти часов я выбрался из постели, нашел железнодорожное расписание компании Кука по всему континенту, снова забрался под одеяло и стал разыскивать поезда в Венецию. Одним из самых подходящих мне показался поезд, отправлявшийся вскоре после полудня. И начал чувствовать себя уже лучше. Работа была сделана, стояла отличная погода и после обеда меня ожидала легкая прогулка в Италию. Я окончательно встал, начал разыскивать чистую рубашку – и конечно понял, что позволил Анри уйти с моим чемоданом. С большим чемоданом, в котором возил контрабанду. Вчера я настолько устал, что даже не заметил этого. И что же теперь делать? Нужно заставить этого подонка принести чемодан сюда. Я поднял телефонную трубку и попросил соединить меня с «Континенталем». Потом попросил соединить меня с Анри и голос, казавшийся немного взволнованным, пробормотал что-то вроде zwei, drei und zwanzig[19], а затем сказал мне, что герр Бернар приказал его не беспокоить. О, черт возьми! Этот подонок все еще дрыхнет. Слава Богу, у меня была привычка укладывать в дорожную сумку все, что могло понадобиться в спальном вагоне поезда или во время поездки с ночевкой, так что я смог побриться. Конечно, хотелось, чтобы я не забыл уложить чистую рубашку. Обычно это меня не слишком беспокоит, но сегодня утром очень уж хотелось ее надеть. В половине одиннадцатого я шел вдоль берега озера, чувствуя себя несколько хуже, чем должен бы, главным образом из-за того, что я рассчитывал чувствовать себя лучше. Отель «Континенталь» находился всего в полумиле по направлению к Национальному банку в конце озера; это было современное здание с множеством зеркальных стекол, бронзы и мраморными полами. В холле толпилась большая группа туристов – во всяком случае все они слишком громко разговаривали и все время спотыкались о чемоданы друг друга – поэтому я пробился сквозь них и поднялся в номер 223. В последний момент я решил проявить осторожность: если нас до сих пор не заметили вместе, так должно оставаться и впредь. Поэтому я подождал, пока коридор опустеет и только после этого постучал в дверь. Тишина. Я попробовал дверь: заперто. После этого я огляделся по сторонам, прежде чем постучать как следует – и что-то упало под дверь. Это была табличка с номером комнаты и, конечно, к ней был прикреплен ключ. Потому я отпер дверь и вошел внутрь.16
И тут же воскликнул: – Боже всемогущий! А потом поспешно повернулся и снова запер дверь. После чего взглянул еще раз. Когда я входил, у меня и в мыслях не было увидеть что-либо подобное. Ничего вроде подушки, прижатой к лицу, чтобы заглушить крик, и ножа, торчащего под ребрами. Постель выглядела так, словно на нее вылили ведро крови. И в самом деле из вас вытечет ведро крови, если подонок, вас убивший, не знает как нужно орудовать ножом. Неожиданно я почувствовал, что мне хочется сесть и снять плащ и…Нет, я не мог позволить себе расслабиться. Я выхватил из кармана пистолет и почувствовал себя немного лучше. Или, может быть, злее. Потом мне пришло в голову, что в любом случае мысль о пистолете не так уж плоха. Я шагнул к двери ванной комнаты, распахнул ее настежь и с воинственным криком бросился внутрь. Но, разумеется, там никого не было. Они заперли дверь за собой и подсунули ключ обратно под дверь, но большая табличка с номером зацепилась за что-то. Я вернулся обратно и осмотрел комнату. В ней царил страшный беспорядок. Они вывернули мой большой чемодан – буквально распороли его, одна из молний была оторвана и свободно болталась, хотя я его и не запирал, и разбросали мой костюм, рубашки, брюки, жилеты, носки, башмаки, носовые платки, галстуки. Все – все. Может быть, от злости, что ничего не нашли; нельзя же спрятать картину Ван Гога в носок. Дверь шкафа была распахнута и костюм Анри тоже валялся на полу. Ящики туалетного столика выдвинуты. Дверца шкафа, стоявшего возле кровати, тоже была распахнута. Угол ковра завернут. В комнате учинили настоящий обыск. И что теперь? Теперь следует поднять телефонную трубку, вызвать полицию, сесть и ждать. А потом начать отвечать на вопросы – по крайней мере по три раза на каждый. Первый раз для того, чтобы они могли представить себе всю картину в целом, потом снова, чтобы они могли уточнить детали, и наконец в третий раз, чтобы могли проверить, помните ли вы, что говорили в первый раз. Вопросы, на кого вы работаете, какого рода работу выполняете, есть ли у вас разрешение на ношение того пистолета, что был обнаружен у вас в кармане, Mein Herr?[20] О? А почему бы и нет? Вы же понимаете, что мы должны серьезно разобраться во всем этом, nicht war?[21] Или убежать. Вернуться в отель «Центральный» за своей дорожной сумкой, заплатить по счету, отправиться на вокзал и первым же поездом уехать в Венецию. У них нет никаких причин следить за мной. Возможно, его просто не найдут до отхода поезда. А мой чемодан? Мои вещи, разбросанные по всей комнате? Я сел, посмотрел на постель и тихо сказал: – О, Боже, неужели ты не можешь сделать что-нибудь правильно? Очень хорошо, но теперь давайте подумаем, как полицейские возьмутся за решение задачи. Прежде всего захотят узнать, кто он такой. Ну, это не представит особых трудностей; он зарегистрировался под своим настоящим именем, они найдут его паспорт и carte d'identite[22]… или не найдут? Я обшарил карманы его пиджака – там осталось множество вещей, включая кошелек. Я обследовал его, вытащил около двух сотен французских франков, примерно три сотни флоринов и английскую банкноту достоинством в пять фунтов. Ну, если трусливый вор достаточно перепугался, чтобы убить человека, то мог настолько впасть в панику, чтобы бежать, забыв хоть что-нибудь украсть. Но я не хотел оставлять полицейским никакого другого объяснения. Я вытер бумажник и бросил его. Теперь возникла серьезная проблема. Не будь мой чемодан разорван, я мог бы уложить свои вещи и выйти… Нет, я не мог этого сделать. Меня могли не заметить, когда я проскользнул через холл, но человек с чемоданом – это человек, который пытается уйти, не заплатив по счету. Видимо, придется оставить большую часть вещей. Я принялся обследовать мои разбросанные вещи. Анри и я были почти одинаково сложены, так что вся одежда вполне могла принадлежать ему. Конечно, если попытаться его одеть, то можно и заметить разницу – но зачем им это делать? Что они могли бы при этом узнать? Ни одна полиция в мире не имеет достаточно времени, людей или денег, чтобы проверять очевидные вещи. Забрезжила надежда. Но трудность заключалась в том, что большинство моих вещей были английскими. Не все; мне приходилось много путешествовать, иной раз я оказывался без чистой рубашки и включал ее стоимость в сумму издержек точно так же, как плату за такси или тарелку пиццы. Но Анри тоже путешествовал; он тоже вполне мог купить пару рубашек в Лондоне. Второй мой костюм был английским, но куплен в магазине готового платья за наличные. На этикетках не было названия магазина. Тем не менее я тщательно все обшарил в поисках позабытых клочков бумаги. И уже совершенно артистическим жестом сунул в один из карманов пару бумажек, принадлежавших Анри. Чемодан был английским и очень хорошим. За что я платил настоящие деньги, так это за чемоданы. Но английские чемоданы лучше французских, так что Анри мог… Во всяком случае, на нем нигде не было никаких инициалов, как у всякого профессионального контрабандиста. Туфли? Я сравнил их с туфлями Анри и обнаружил разницу около дюйма. Пришлось лишнюю пару обуви сунуть в карманы плаща. Очень жаль было это делать, ведь они были настоящие французские и могли бы стать еще одним артистическим жестом. Боже мой, Кемп, прекрати радоваться тому, какой ты умный, и вспомни, как чертовски давно ты тут торчишь! Теперь оставалась пижама. Анри спал голый – значит нужно было либо ее натянуть на труп, либо выбросить. Первого мне не хотелось делать, потому что кровь засохла и пятна могли оказаться не в том месте или их оказалось бы недостаточно. Но пижаму не засунешь в карманы, которые и так уже набиты башмаками и пистолетами. Поэтому я начал раздеваться. И уже наполовину разделся, когда раздался стук в дверь. Я окаменел с брюками в руках. Если кто-то сейчас войдет, я не смогу придумать никакого внятного объяснения, включая и правду, которая тоже не принесет ничего хорошего. Тут я вспомнил, что запер дверь. Стук раздался вторично. – Mein Herr?[23] Я мог изобразить голос сонного француза, который обманул бы цюрихскую горничную через запертую дверь – но при детальном разбирательстве это обязательно вызвало бы вопросы. Полицейские ведь узнают, что Анри умер задолго до этого времени. Женщина подергала ручку. Я стоял неподвижно, стараясь дышать потише. Прошло не меньше ста лет, прежде чем она буркнула что-то по-немецки и покатила тележку дальше по коридору. Но теперь я действительно начал двигаться. Натянул пижаму на нижнее белье, заправил пижамные брюки в носки, надел сверху все остальное. Потом вытер все, к чему мог прикасаться. И опять подошел к постели. Я не трогал подушку; не хотелось узнать, что он чувствовал, умирая. Но хотелось получить хоть какое-то представление о том, когда это случилось. Это невозможно сделать, если вы не патологоанатом, вооруженный термометром и кучей математических таблиц, да и тогда ваше заключение наполовину будет состоять из предположений. Но по тому, насколько запеклась кровь, я сделал вывод, что это случилось несколько часов назад. Может быть, вскоре после того, как отель открылся утром. Что это значило? Это значило, что прошло уже очень много времени и мне следовало выбираться отсюда и исчезать. Тележка горничной стояла примерно через пару номеров дальше по коридору. Она могла слышать стук двери и звук моих шагов, но видеть ничего не могла. И в холле – Господи благослови ленивых водителей автобусов – все еще толпились туристы. Взглянув на часы, я обнаружил, что в отеле не провел и пятнадцати минут, и сумел успеть на поезд, отправлявшийся в Милан в одиннадцать сорок шесть.17
Поезд пришел в Венецию поздно, почти в десять вечера, на ярко освещенном современном вокзале было холодно. Там толкалось лишь несколько носильщиков, которые не стали беспокоить человека с одной дорожной сумкой, а гостиничный зазывала проснулся и спросил: – Эй, не нужен вам хороший дешевый отель? – Нет, мне нужен дорогой отель. Уж это я по крайней мере заслужил. И заодно заставил его заткнуться. Но «Гранд-отель» зимой закрыт, и следовало держаться подальше от отелей «Гритти», «Бауер Грюнвальд» и «Даниели», так как в одном из них могла остановиться хозяйка. Поэтому я позвонил в «Луна-отель» и заказал там номер, затем взял водное такси прямо у ступенек вокзала. Вот это настоящая жизнь! Поездка на моторной лодке за пятнадцать минут давала больше, чем старая картина местной школы. Так как Венеция всего на пять – шесть сотен миль южнее Амстердама, в ней было не теплее. Над Большим Каналом поднимались легкие облачка тумана и воздух походил на холодную влажную простыню. То тут, то там виднелись редкие паровые катера, светились огни немногих старинных палаццо и нигде ни одной гондолы. Гондольеры использовали зимний сезон для того, чтобы подсчитывать заработанные летом деньги. Или я просто чувствовал себя немного не в форме. Первое, что я сделал, войдя в отель, – заставил портье позвонить в Долен. Должно быть, я служил в разведке или занимался каким-то иным видом шпионажа, потому что произнес нечто-то вроде: «Боюсь, наш продавец серьезно простудился», – чтобы Карлос сразу понял, что Анри мертв. Конечно, если он тоже служил в разведке или занимался шпионажем. Как бы там ни было, он прежде всего спросил: – А где вы сейчас? – В Венеции. Я только что приехал. – А где Анри? Он должен был сегодня вернуться сюда. – Послушайте… э… с Анри произошел несчастный случай. Я потому и звоню. Я хочу сказать, что случилось несчастье. С вещами все в порядке, но… Послушайте, просто внимательно почитайте завтрашние цюрихские газеты. Немного подумав, он сказал: – Хорошо, я это сделаю. – Если хотите, я могу вернуться туда или остаться здесь. Он еще немного подумал. – Оставайтесь там. Мы приедем… скорее всего завтра. Где вы остановились? Я объяснил. Затем добавил: – Послушайте, я знаю, что Анри не заплатил по счету в отеле; не вздумайте оплатить его счет. Не делайте этого. Вы должны просто забыть о нем. – А-а-а, – задумчиво протянул он. – Увидимся здесь. Он снова протянул: «А-а-а», – и повесил трубку. Тут я обнаружил, что обливаюсь потом, хотя и снял пижаму еще в цюрихском отеле «Централь». Хотя привык неделями носить пижаму поверх нижнего белья еще в первую армейскую зиму. Должен сказать, что это действительно приходилось неделями, днем и ночью, а уж о посещении сортира и говорить не приходилось, причем независимо ни от их состояния, ни от пищи, обычно вызывавшей запор на всю неделю. Ванны? О чем вы говорите, когда какой-то подонок стащил все пробки от ванн и электрические лампочки, да и вообще горячей воды не было? Боже мой, сейчас я живу просто великолепно. И чтобы доказать это, я принял ванну. Посреди ночи я вновь проснулся весь в поту, снова оказавшись в Цюрихе в комнате Анри, и в этот раз я забыл запереть дверь… Понадобилось несколько секунд, чтобы окончательно прийти в себя, и эти секунды не были особенно приятными. Но я ведь ничего не забыл, верно? Я ничего не забыл. Фактически я очень хорошо со всем справился, особенно если учесть те неприятности, в которые меня втянул этот поганец. Надо же умудриться так погибнуть – в столь ранний час открыть дверь неизвестно кому! Просто глупость. Возможно, он не собирался сделать мне гадость, но все равно по-настоящему это и не удалось. Я оказался чист. Совершенно чист. Я перевернул подушки холодной стороной и оставшаяся часть ночи прошла прекрасно. Вот день выдался гораздо хуже: серый, холодный, с нудным моросящим дождем. Я выпил огромное количество кофе, потом вышел наружу и побродил по улицам к западу и северу от площади Сан-Марко, купил рубашки, носки, нижнее белье и пару брюк; причем каждую вещь я покупал в другом магазине. Мне, конечно же, нужен был большой чемодан, но я решил немного повременить с его приобретением. Затем я проверил газетные киоски на площади, но оказалось, что иностранные газеты еще не получили. Поэтому я снова выпил кофе в кафе «Флориан» и долго сидел, разглядывая мокрую площадь. Голуби только что слетелись кормиться, и камни площади были закрыты их телами, образовавшими сплошной серый ковер. Потом по брусчатке прошел маленький мальчик, на каждом шагу спотыкаясь о голубей, и те взлетали вокруг него, как осенние листья. Я усмехнулся, голуби заставили и меня почувствовать себя похожим на осенний лист. Потом мальчик ушел и голуби слетелись снова, это было похоже на шевелящийся ковер из крупных насекомых. Вокруг всего несколько пустых столиков и освещенных витрин магазинов под арками. Человек с буйным воображением однажды назвал площадь Сан-Марко «самой приятной гостиной в Европе». Ну вот что я скажу: зимой у них текут крыши и забывают включить отопление. Было уже далеко за полдень, и я переключился на виски с содовой, пока не добрался до «Нойе Цюрихер цайтунг», которую купил в одном из киосков. Все правильно, Анри сталзнаменитостью; он занял целых две колонки на первой странице. Хотя его фотографии не нашли, поэтому были вынуждены ограничиться множеством снимков полицейских машин и карет скорой помощи, стоящих перед отелем. Я не читаю по-немецки, если не считать нескольких слов, но с помощью еще одного стаканчика виски начал пробираться сквозь текст. В конце концов, я ведь уже знал, что произошло. Упоминался Париж – родной город Анри. Мелькнуло слово Лувр; возможно, в прошлом он был консультантом и у них. Англия, Соединенные Штаты, Италия – страны, по которым Анри, должно быть, путешествовал. Бог мой, была ли у него жена? Я хочу сказать, вдова. О ней я не подумал. Если она увидит его багаж и одежду, все выплывет наружу. Ведь она скорее всего знает о донне Маргарите и сразу же об этом скажет. Я снова проверил весь текст, разыскивая слова Frau и Kinder[24], но, слава Богу, не нашел их. Не было там и таких слов как донна Маргарита или Никарагуа или Джильберт Кемп и не было даже слова Амстердам, то есть газета не копала слишком глубоко. Хотя это не значит, что так не сделает полиция. И кроме того, всегда остается тот парень из банка… Я подхватил свои пакеты и поспешил под дождем обратно в отель. Пообедал я поздно и большую часть дня провел, лежа в постели и перечитывая то, что мог понять в газете, подсчитывая свои деньги и расходы. У меня получалось, что Карлос должен мне пятьдесят фунтов за перевозку картины, недельную плату, составлявшую тридцать пять фунтов, и еще двадцать фунтов в качестве компенсации издержек. Пять фунтов в день на траты в магазинах переводились непосредственно в мой банк в Лондоне. Да, я не разбогател. Ничего удивительного, если жить в таком месте, как «Луна-отель». Но я стал слишком стар, чтобы в разгар зимы жить в пансионате и спать в спальном мешке. Так я лежал и размышлял, пока снаружи совсем не стемнело, а затем сделал то, что делал обычно, когда беспокоил вопрос о деньгах: отправился в по-настоящему дорогой бар, чтобы заказать по-настоящему крепкую выпивку. В каждом большом городе Европы есть бар Гарри, даже если он и называется по другому. Уютный, чистый, с чертовски высокими ценами и лучшими гамбургерами и клубными сэндвичами в городе. Конечно, может быть правильнее презирать эти бары за то, что они «не типичны», но вы же и будете за это наказаны. Я хочу сказать, какого черта все эти итальянские и китайские рестораны в Лондоне считаются такими уж типичными? Посетителей в тот день было не так много, и, как обычно, в большинстве своем американцы. Небольшая компания протестантских священников разговаривала с мужчиной с такой обожженной солнцем кожей, которая обычно свидетельствует о работе на воздухе: может быть, на нефтяной скважине. И еще была пара молодых людей, настолько коротко подстриженных и в таких ярких спортивных пиджаках, что они не могли быть никем, кроме офицеров в штатском. И еще там был мистер Эдвин Харпер, вероятно каким-то образом связанный с компанией грузоперевозок Харпера. Я поспешно прошел в бар и повернулся к нему спиной. Он сидел за угловым столиком с худощавой элегантной женщиной в темном платье и с таким загаром, что приехала она явно с Багамских островов или горнолыжных склонов. Я тихо заказал виски. Ну, возможно, он меня даже не помнит, если учесть состояние, в котором он находился, когда мы встречались последний раз. И если сейчас он был снова в таком же состоянии, не уверен, что мне хотелось с ним встретиться; здоровенные пьяные мужики меня пугают. Если у них неожиданно возникает желание вас ударить, а вы недостаточно сильны, чтобы ответить тем же, приходиться забывать о правилах хорошего тона, чтобы выбраться из такой ситуации целым и невредимым. Воспользоваться коленом, или ткнуть пальцами в глаз, или что-то в том же духе. Тогда вы становитесь злобным маленьким крысенком и все вас не любят. А он остается эдаким здоровенным добряком – всеобщим любимцем. В гробу я видал эдаких всеобщих любимцев. Потягивая виски, я прислушивался к разговору за спиной. Зал был не слишком велик; по длине равен стойке, а ширина – только чтобы поставить один ряд столиков. О чем шел разговор, я толком не слышал, но он казался тихим и достаточно спокойным. И он может рассердиться, если подумает, что я его игнорирую. Поэтому в конце концов я повернулся и подождал, пока он не поднимет глаза. Он тотчас вскочил на ноги. – Послушайте, это же Берт Кемп! Приятно встретиться здесь с вами. Мы пожали друг другу руки и он махнул в сторону столика. – Присоединитесь к нам, или вы кого-то ждете? При ценах в баре Гарри дармовая выпивка всегда только приветствуется. Ведь вы же злобный маленький крысенок. Короче, я пошел к столику. Он познакомил нас – по крайней мере попытался. – Мистер Берт Кемп из Лондона, Англия. Я рад представить вас графине ди…о, черт, я просто не могу выговорить! Она улыбнулась и протянула мне тонкую крепкую руку, покрытую коричневым загаром. – Кастильончелло. Как поживаете, мистер Кемп? Зовите меня Кейт. Я подумал, что вряд ли она может быть миссис Харпер. Не то, что она выглядела совсем уж по-европейски – я хочу сказать, что многие американки вполне могут так выглядеть… но она была совсем не в том стиле, что наш Эдвин. Мы сели, Харпер пробормотал: – Кас-тиль-он-челло. Скоро я это выучу. Графиня вежливо спросила: – Давно вы в Венеции, мистер Кемп? – Приехал только вчера. Но думаю пробыть здесь около недели. – Мне нравится Венеция зимой. В это время здесь ощущается какая-то приятная меланхолия и, конечно, нет гондольеров. Кроме того, можно передумать и легко отправится в Кортина д'Ампеццо. Вы здесь по делам или просто ради удовольствия? У нее был легкий акцент, происхождения которого я определить не смог. Позднее я узнал, что по рождению она была гречанкой, а потом последовательно англичанкой, француженкой и итальянкой – по мужьям. Неужели политики в самом деле думают, что это они изобрели Общий Рынок? – Берт коллекционирует старинные пистолеты, – сказал Харпер. – Я торгую ими, – поправил я. – Не могу себе позволить оставлять их у себя. – И много вы найдете их в Венеции? – спросила она. Я пожал плечами. – Всегда есть какой-то шанс. По крайней мере, это может служить оправданием, чтобы на некоторое время уехать из Англии. И кроме того, остаются морские музеи; это довольно интересно. Харпер допил свою порцию, осведомился, не хотим ли мы повторить, и свистнул официанту. – Два сухих мартини и виски, и я хочу, чтобы они действительно были сухими. Хочу, чтобы их пробрало! Официант улыбнулся и отошел. – Мистер Харпер, вы просто путешествуете? – спросил я. – Зовите меня Эдвином, Берт. Ну, в Венеции я по делам. Здесь собралась конференция по вопросам перевозок, поэтому я немного рассказал о том, как мы это делаем в Штатах, а потом доложу моей компании, как делают это в Европе, и кроме того, сэр, это весьма законно с точки зрения налогов. – Его большая некрасивая физиономия расплылась в добродушной улыбке. Графиня покачала головой. – Собраться со всего света в Венеции, чтобы поговорить о перевозках! – Ну, графиня, мои коллеги совсем не против. Они просто не могут согласиться с издержками по доставке грузовиков для показа, и знают, что конкуренты тоже не могут себе этого позволить, так что все ограничивается только бумажной работой. Зато все неплохо проводят время. Официант принес нашу выпивку. – Графиня, Берт, ваше здоровье, – сказал Харпер и заправился, а потом спросил: – Послушайте, Берт, вам приходилось еще раз встречаться с вашим старым другом Гарри Барроузом? Немного помедлив, я покачал головой. – Нет. А почему вы спрашиваете? – После того, как вы в тот вечер нас покинули – боюсь, что я действительно в тот раз вам помешал и должен извиниться, – ну вот, после того, как вы ушли, мы продолжали разговаривать и когда я упомянул, что собираюсь в Венецию, он сказал, что здесь мы можем встретиться. – Понимаю, – протянул я. – Ну, снова встретить Гарри – всегда приятно. Расскажите подробнее.18
Вернувшись в отель, я обнаружил записку, появившуюся полчаса назад; в ней мне предписывалось со скоростью света мчаться в отель «Гритти палас», при этом не привлекая внимания. Черт бы побрал этого Карлоса, играющего с безопасностью, как с рождественскими шариками, назначая встречи в номере отеля и оставляя мне подобные сообщения. Он даже сообщил в записке номер комнаты. Конечно, это был прелестный номер, конечно, угловой и с видом на Большой канал. И вся компания была в сборе, включая женевскую газету, брошенную на кофейный столик. Все смотрели на меня с одинаково печальным выражением лица. – Сеньор Кемп, кажется, Цюрих оказался для вас не самым счастливым местом, – сказала донна Маргарита. – Все правильно, – ответил я, устраиваясь на стуле с высокой спинкой. – Ну… давайте разберемся и покончим с этим. Поднимите руки, кто считает, что его убил я. Мисс Уитли быстро потупила глаза. Карлос вздохнул и кивнул. – Да… этот вопрос может задать кто-то другой, если не мы. Вам все же лучше на него ответить. – Я ношу с собой пистолет, а не нож, – сказал я, подняв палец. – Вы не могли воспользоваться пистолетом в номере отеля ранним утром. – Вполне разумное предположение. Но даже если бы я воспользовался ножом, то сделал бы это куда лучше. Я хочу сказать, что его буквально исполосовали. Они изумленно уставились на меня, и донна Маргарита недоверчиво спросила: – Вы его видели? – Да, видел. Я пришел к нему в номер примерно в половине одиннадцатого. – Я повернулся к мисс Уитли. – Вы читаете по-немецки? Там сказано, когда его нашли? – Да, что-то есть. – Она по-прежнему старалась не смотреть на меня. – Около полудня. – Там сказано что-нибудь о его багаже? Она провела пальцем по газетной колонке. – Чемодан был открыт, разграблен и все вещи разбросаны вокруг. – Так. Ну, это был не его чемодан, а мой. У него вообще никакого не было. Но перед тем он нес этот чемодан и, возможно, машинально его прихватил. Тот самый чемодан, в котором находилась картина. А я в тот вечер просто слишком устал и ничего не заметил. Во всяком случае, это дает ответ на ваш вопрос? Я хочу сказать, могло быть так, что я распотрошил свой собственный чемодан, а потом бросил его там? Теперь все они, включая мисс Уитли, смотрели на меня. – Сеньор Кемп, я не думаю, что его убили вы, – сказала донна Маргарита. – Но для полиции… может получиться, что улики сработают по-другому. Почему вы сразу не сообщили о происшествии? – Вы же помните, что у меня был пистолет. Меня бы обязательно обыскали, это совершенно естественно. Вот первая половина дела. А другая половина заключается в том, что мне пришлось бы сказать, зачем мы оказались в Цюрихе. И тогда все бы оказалось под ударом: ваше имя, картины, вся затея. Полицейские ни за что не согласились бы держать все это в тайне. Спустя некоторое время донна Маргарита тихо сказала: – Благодарю вас, сеньор. Я это ценю. – Да, но что же делать теперь? – спросил Карлос. – Теперь они доберутся до вас, мистер Кемп. Я медленно покачал головой. – Я в этом не уверен. Да, как только они подумают обо мне, Берт Кемп окажется замешанным по самую макушку. Но прямого выхода на меня у них нет. В моем багаже ничего не говорит о том, что он принадлежит мне. Если захотят провести кучу кропотливых исследований всей одежды, то смогут доказать, что она принадлежит не Анри, но это не подскажет, кому она принадлежит в действительности. Единственное слабое место – банк, но я не думаю, что в банке знают, кто такой Анри. Под документами стоит моя подпись. Похоже, им не удалось раскопать приличной фотографии Анри, так что в банке могут его не узнать; никто не сможет опознать человека просто по описанию. И кроме того, почему полицейские должны проверять все банки насчет какого-то эксперта по живописи? Однако все по-прежнему казались обеспокоенными, причем каждый по своим собственным причинам. Поэтому я продолжал. – Возможно, смогут отыскать следы Анри в Амстердаме. И если проверят регистрацию во всех отелях, то обнаружат, что в это же время в городе был я. Я и еще несколько тысяч человек. Как и в Цюрихе. Здесь тоже я и еще несколько тысяч человек. Но я хочу спросить – зачем им это делать? Человек убит ножом и ограблен в номере гостиницы; зачем же проверять регистрацию в отелях по всей Европе? Для этого нужны и время, и деньги. У полиции хватает другой работы. – Вы хотите сказать, что не собираетесь возвращаться обратно и объясняться с полицией? – осторожно спросила мисс Уитли. – Вы вообще не собираетесь возвращаться? Я развел руками. – Ну, если я им что-то и скажу, то только правду, всю правду и ничего, кроме правды. Тогда вся история выплывет наружу. Как я уже сказал, полиция не станет держать ее в тайне. Тогда всей экспедиции придет конец. – Анри убили. Убили! – Она взглянула на меня так свирепо, как только позволяло ее миленькое личико. – Разве это не важнее, чем эта… поездка за покупками? Карлос выглядел несколько шокированным. – Если мы все расскажем, это скорее всего их просто запутает. Его убил какой-то трусливый вор. Это не имеет никакого отношения к живописи. – Откуда вы знаете? – резко спросила она. Ну, я конечно, не знал, но сказал. – Грабители, которые охотятся за картинами, не убивают людей. Я хочу сказать, что вы не сможете пристроить картину, если убьете человека и вся история попадет на первые полосы газет. Лучше просто тихо стукнуть его в укромном месте – именно так они поступили со мной – и предоставить возможность обо всем промолчать. – Вам считаете правильным помалкивать о преступлениях? – Вы чертовски правы. Ведь вы же помните, что я профессиональный мошенник? Ох, черт возьми, – буркнул я, – мне нужно что-то выпить. Карлос махнул рукой в сторону целой батареи бутылок и стаканов, выстроившихся на угловом столике. Совершенно ясно, что он все быстро организовал. Ну, думаю, это был уже установившийся порядок, соблюдавшийся всюду, куда они приезжали: номер с двумя спальнями и гостиной, полный набор бутылок в углу. Все, что для этого нужно – только деньги. Наступила тишина, если не считать моего звяканья и бульканья в углу. Потом донна Маргарита спросила: – Вы уверены, что связь… со мной… удастся скрыть? Я пожал плечами и пролил виски на свои новые брюки. – Вам лучше знать. Вы всегда и всюду держались в стороне. Но что, если Анри проговорился? В семье, коллегам по работе или кому-то еще? Вы писали ему какие-нибудь письма, было что-нибудь, что он мог оставить у себя в столе? Карлос покачал головой. – Все происходило только при личных встречах, точно как с вами, мистер Кемп. – Тогда шансы весьма неплохие. Вы хотите ими воспользоваться? Донна Маргарита взглянула быстро и осторожно, как мисс Уитли. – Сейчас я не могу этого решить, сеньор Кемп. Я отхлебнул большой глоток виски с содовой. – Ну, тогда сделайте это поскорее. И желательно, чтобы решение было единодушным. Я хочу сказать, что либо мы будем вести себя тихо, либо нам всем предстоит одна большая и не очень приятная поездка в полицию Цюриха. Я не хочу оставаться в стороне, когда кто-то станет давать показания. – Полагаю, вы имеете в виду меня, – холодно заметила мисс Уитли. – Думаю, да. Она снова взглянула на газету, лежащую на столе. – Я думаю… я думаю, может быть в самом деле это не имеет ничего общего с искусством? – Вы имеете в виду Гарри Барроуза? – прямо спросил Карлос. Наступила тишина. Я мог подумать, – вернее, предположить, – что Гарри мог организовать нападение на меня и кражу картины Сезанна. Но убийство выходило далеко за эти рамки. – Тогда, в первый раз, у Гарри были неплохие профессионалы, – медленно сказал я. – Думаю, они не собирались убивать меня. И если бы он знал, что мы были там, то должен был знать и то, что мы уже избавились от картины. – Вы видели комнату – там что-нибудь искали? – спросила мисс Уитли. – Да там перевернули все вверх дном. Куда больше, чем нужно для того, чтобы разыскать картину или что-то в этом роде. – А кроме того, говорят, его ограбили, – она опять взялась за газету. Теперь мы вплотную подошли к весьма деликатному моменту. – Нет, на самом деле этого не было. Это сделал я. Она вытаращила глаза и наклонилась вперед как жокей на финишной прямой. – Вы…это…сделали? Вы взяли деньги? – Ну, в общем да. Я думал, что это несколько поддержит версию о трусливом воре. И отвлечет от версии, связанной с искусством. – Боже мой… – Она снова опустилась на стул и выпрямилась, словно учительница, обнаружившая, что я принес в класс на урок по Шекспиру журнал с голыми красотками. – Значит вы не просто скрыли улики, но еще их и подделали! Не думаю, что теперь смогут найти того, кто убил Анри на самом деле. И что же вы сделали с деньгами? Купили себе новый чемодан? Я устало покачал головой. – Еще не купил. Послушайте, я сделал это не ради развлечения. Работай я сам на себя, немедленно отправился бы в полицию. – (Ну, во всяком случае, весьма возможно, что я бы к ним и отправился.) – Но я нахожусь на работе. И контракт, который я заключил… содержит требование сохранять сведения о нашем деле в тайне. Вот и все, что я пытался сделать. Она долго смотрела на меня без всякого выражения. Отсутствие всякого выражения получалось у нее замечательно. Затем наконец спросила: – Как бы вы смогли убить человека ножом? Вы сказали, что сделали бы это гораздо лучше. – Вы имеете в виду, голый человек лежит на кровати, я придерживаю его, накрыв лицо подушкой, которую держу одной рукой? Она побледнела, затем слегка кивнула. – Один удар вверх, между ребер, затем поворачиваю нож, как винт… – я показал рукою в воздухе – до тех пор, пока не убежусь, что достал сердце. Совершенно ни к чему наносить множество ран вокруг и бить по ребрам. Так ведет себя только венецианский слепой, понимаете…. Донна Маргарита твердо остановила меня. – Вполне достаточно, сеньор. К этому моменту мисс Уитли совершенно посерела, но все же спросила, словно намекая, что я все же мог быть убийцей. – Его убили таким способом, который вы описали? – Я его видел. – Да… – и после небольшой паузы: – Мне очень жаль. – А где вы научились орудовать ножом, мистер Кемп? – В армии. – Вы были в коммандос? – Боже упаси, нет. Неужели я кажусь таким бравым? Я был сержантом в оружейных мастерских. Мы ремонтировали стрелковое оружие. Там я научился кое-чему от ребят, которые здорово с ним обращались. Они умели обращаться и с ножами. Бессмысленная болтовня подействовала. Мы оба наблюдали за мисс Уитли. Постепенно ее лицо переставало походить на газету, в которую завернули дохлую рыбу. – Вам приходилось участвовать в боях? – мягко спросил Карлос. – Нет. Мы работали на складе. Я изобрел новый переключатель для пистолета-пулемета. Но его не приняли. Говнюки чертовы! Карлос нахмурился. – Мистер Кемп, я уже делал вам замечание относительно выражений, которыми вы пользуетесь… – Простите. Мисс Уитли глянула вверх, потом вниз на газету, затем обвела взглядом нас всех. – Ну… и что же мы решили? – Решение зависит от вас, – сказал я. – Если вы решите объясняться с цюрихской полицией, мы все сделаем то же самое. – Думаю, что бы мы не сделали, Анри этим уже не вернуть… – задумчиво протянула она. Жизнь представляет из себя всего лишь набор штампов, сказал кто-то. Но теперь я знал, что у нас все будет в порядке. Она уговорила себя не быть законопослушной гражданкой. Все, о чем теперь следовало беспокоиться, – это цюрихская полиция. – Поскольку так уж получилось, что мы встретились, то я хотел бы получить возмещение моих издержек и заработанные деньги. – Я протянул им лист бумаги. Карлос медленно и внимательно прочитал его. Потом спросил: – Сколько денег вы взяли у мистера Бернара? – Около тридцати фунтов. – Так, – он вычеркнул пару строк из списка. – Ну, в результате получается, что… Элизабет резко спросила: – Разве вы не собираетесь отправить их обратно? Его семье? – Как? – спросил я. – Такой поступок станет чертовски подозрительным. Мы не можем отправить эти деньги даже анонимно. Гостиничные воры не возвращают денег. Карлос кивнул. – Так что мы должны вам ровно сто двадцать фунтов. – Он протянул мне пачку лир. – Остальное получите при нашей следующей встрече. – Спасибо. Вы не считаете нужным компенсировать мне потерянный багаж, верно? Он изумленно и почти шокированно вскинул глаза. – Это же не по нашей вине, не так ли? Вы получите страховку. – Конечно, – мрачно буркнул я. – Я могу очень просто заполнить анкету. Где утеряно: на месте убийства. Кстати, я забыл его застраховать. Он пожал плечами. – Это по-прежнему не делает нас виновными в его утере. Бог мой, даже шесть поколений, проживших в тропиках, не слишком разбавили его шотландскую кровь. Донна Маргарита знала, что делала, когда нанимала его на должность Хранителя Королевских Песо. Но здесь она вмешалась в разговор. – Думаю, мы должны быть великодушны. Сеньор Кемп очень щепетильно отнесся ко всему случившемуся. Мы должны заплатить хотя бы половину. Она назвала это великодушным, верно? Этот скряга проедает половину стоимости моего багажа за день, не говоря уже о цене их люкса. Но ясно было, что это самое большее, на что можно рассчитывать. – Спасибо. Тогда верните и те тридцать фунтов. Краем глаза я заметил, как она мельком улыбнулась. Естественно, ей в голову не приходило, что один большой чемодан и находившаяся в нем одежда могли бы стоить больше шестидесяти фунтов. Может быть, она действительно собралась продемонстрировать свое великодушие. Но теперь было слишком поздно. Я повернулся к двери, затем вернулся. – Ах да, мы помянули здесь Гарри Барроуза. Ну так вот, он, вероятно, в городе – или скоро появится. Карлос нахмурился. – Как вы узнали? – Встретил одного человека. Гарри сказал ему, что вскоре собирается сюда. Кажется, одна старая леди откинула копыта и он думает, что ее коллекция может пойти на продажу. Я хочу сказать, предполагается, что он это сказал. Это могло быть простым совпадением. Во всяком случае, я выясню, где он остановится. – Я не хотел бы, чтобы вы разговаривали с этим человеком. – Не буду. – Хотя, конечно, я поговорил бы с Гарри, если бы захотел… и если бы думал, что это может как-то помочь. – Я просто позвоню в несколько отелей и спрошу, не остановился ли у них мистер Барроуз. Себя мне называть не придется. Но помните… он может сделать точно также. Если уже не сделал.19
На следующее утро, приобретя модный спортивный серый пиджак с проблесками голубого и коричневого, еще одну рубашку и чемодан нужного для контрабанды размера, я закончил покупки. Конечно, чемодан немало стоил, но он оказался даже лучшего качества, чем я ожидал. Я забыл, что итальянцы разбираются в коже. Все вещи я забросил в «Луна-отель» и вышел, чтобы пообедать в небольшой траттории неподалеку. Потом заглянул на площадь Сан-Марко за первыми швейцарскими газетами. Анри стал постепенно исчезать со страниц – ему было отведено полколонки на третьей странице. Слава Богу, фотографий по-прежнему не было, так что либо полиция не добилась успехов, либо предпочитала не говорить об этом. После этого я взялся за телефон и нашел Гарри в отеле «Даниэли» на другой стороне площади Сан-Марко, за дворцом дожей. Потом я позвонил Карлосу и сообщил ему об этом. И кроме того добавил: – Действительно начинает казаться, что он повсюду следует за вами. Так было в Цюрихе, Амстердаме и вот теперь здесь. Не знаете, в Париже одновременно с вами его не было? – Нет, боюсь, что не знаю. Не может он быть здесь по той причине, о которой говорил ваш друг? – Взглянуть на произведения искусства в каком-то имении, которое только что лишилось владельца? Очень может быть. Если хотите, я могу попытаться выяснить. Больше мне все равно нечего делать. Или есть? – Нет, пока нет. Но вам не следует беспокоиться – просто не попадайтесь мистеру Барроузу на пути. – Вы – босс. Или почти. Мы повесили трубки. Мне по-прежнему нечего было делать… Я начал с Паулюса Бомарка. Он был немцем и художником, хотя и необязательно догадываться о втором. Он был высок, худощав, выглядел лет на десять лет моложе своего возраста, у него было приятное удлиненное лицо и прекрасные белокурые волосы. Любой кинопродюсер оторвал бы его с руками на роль благородного юного офицера вермахта, шокированного тем, что творят эсэсовцы, но хранящего солдатскую верность до тех пор, пока очередь из автомата не распорет ему живот, почему-то всегда обязательно живот, и умирающего ужасной смертью. Это очень нравоучительно. И вполне возможно, это и произошло бы с Паулюсом, если бы он не опоздал на войну на добрый десяток лет. На самом же деле он занимался тем, что подделывал картины Утрилло. Он жил в небольшой квартирке недалеко от Сан-Рокко, где, высунувшись из окна и умудрившись не упасть при этом в вонючую воду двумя этажами ниже, можно было увидеть Большой канал. Я взобрался по узкой лестнице и постучал в дверь. – Ja? Was ist?[25] – Полиция, открывайте. Наступила пауза, послышались шаркающие шаги, затем звук отпираемых замков и отодвигаемых засовов. Немного побледневший, он выглянул в коридор, затем свирепо рявкнул: – Что за глупые шутки! Я усмехнулся. – Все в порядке, дружище. Я здесь по делу. Он продолжал подозрительно посматривать на меня, но снял цепочку с двери и разрешил мне войти. Ну, может быть, у него и были основания для осторожности; во время нашей последней встречи он получил крупную сумму денег, которую один из моих клиентов имел глупость выпустить из рук. Помнилось, я в это время держал в руках пистолет. Дверь была закрыта и тщательно заперта. – Я больше не продаю картин в Италии с… с тех пор. – Молодец. Если он вернулся к своей прежней манере подделывать французских художников в Италии и продавать их через посредника в Германии, то у него не должно быть никаких неприятностей. Я хочу сказать, что несколько международных пересылок и пара дополнительных посредников могли полностью запутать следы. Однако посредники стоили денег, а он был жаден. По крайней мере, прежде. – Что вам угодно? – Просто мне нужна небольшая помощь. Это прекрасно! «Это» было большим холстом, на котором красовались морские раковины, кусок старого каната, немного песка, смятая жестянка из под пива и над всем этим рыбий скелет. Ну, конечно, там еще было некоторое количество краски. – Нет там ничего прекрасного, – резко возразил он. – Очень жаль. Как ваши дела с Морисом? Он снял холст с подрамника и поставил его в угол. Затем поднял фальшивую крышку стола и вынул оттуда небольшой, еще влажный от краски холст. – Из-за вас я его чуть не испортил. – Простите, – повторил я. Даже мне было видно, что это картина Утрилло. Обычный уголок в скучном парижском предместье с треугольным перекрестком, заполнявшим весь передний план. Думаю, раз в год он отправлялся в путь с камерой, заряженной цветной пленкой, и снимал подобные виды, а потом перерисовывал их, выбрасывая «ситроены» и надписи «Да здравствует де Голль!» Паулюс постучал пальцем по картине. – Не так уж она хороша. Есть один тип – в Варшаве – который подделывает Утрилло. Его работы просто ужасны. Их можно отличить с закрытыми глазами. Это мешает делу. – Да, неудачно. Тогда почему бы вам не попробовать работать под Миро или Модильяни? Он покосился на меня. – Нельзя же менять стиль, как вы меняете рубашки! Это искусство! Ну, если подумать, я действительно считаю, что так и есть. Поэтому я третий раз сказал: – Простите. Затем спросил: – Послушайте, дружище. Не слышали вы о недавней смерти владельца какой-нибудь крупной коллекции? Скажем, престарелой дамы, в течении последних нескольких недель? Он задумчиво нахмурился. – Они все время мрут, эти богатые старые леди. Приезжают, чтобы жить в Венеции, прекрасной Венеции, снимают большие дворцы, сидят на балконах, дышат воздухом каналов – и мрут, как от чумы. Умирают на каждое Рождество. И они никогда не покупают современных художников. Он продолжал думать, и наконец сказал. – Одна англичанка. Леди, леди… – Он щелкнул пальцами, уронил пятно краски на картину и выругался. – Леди Уитерфорд. Умерла на Рождество. Говорили, что у нее большая коллекция, но… – он постучал себя по голове. – Она была сумасшедшей. В ее дворец никто не ходил. – Она была в телефонном справочнике? Или вы знаете, где находится ее дворец? – А зачем вам? Я пожал плечами. – Возможно, у меня есть клиент, и только. – Ну и конечно, ваш клиент не интересуется современной живописью. – Вы имеете в виду Дух Современной Венеции? – Я показал на морские раковины и старый канат в углу. – Ладно, замолвлю за вас словечко. Но мне нужно достать Утрилло. – Из-за того парня из Варшавы становится трудно работать. Теперь клиенты стали подозрительными; они хотят документов и доказательств. – Контрабандой ввозить не пытались? – Что? А что проку? Клиенты хотят доказательств, а не секретов. – Нет, я хочу сказать, вы не пытались ввозить их контрабандой в Германию, а там намекнуть таможенникам, чтобы вас сразу же поймали, понимаете? Вы заплатите пошлину на импорт, зато получите целую кипу бумаг с оценкой картины и указанием, что за нее уплачены реальные деньги. Это прекрасное доказательство, что картина подлинная, не так ли? – Я об этом не думал, – протянул он. – Да, возможно, неплохая мысль. Спасибо. – Рад помочь. Хозяин положил палитру. – Я посмотрю в телефонной книге. Через минуту у меня в руках был адрес леди Уитерфорд, сумасшедшей покойницы.20
Конечно, первое, что я должен был сделать – это позвонить мисс Уитли, предложить ей надеть коньки и прокатиться до дворца; может быть, нам удалось бы заключить сделку, если бы там нашлось что-нибудь стоящее такой сделки. Однако в голове у меня вертелась парочка мыслей, заставивших усомниться, что я должен поступить именно так. Первая заключалась в том, что хотя старая леди остыла уже больше месяца назад, завещание наверняка еще не было утверждено, официально подтверждено или как там это называется. А вторая – то, что мисс У. поразила меня, проявив лучшие качества честной юной леди. Во всяком случае на следующее утро я выскользнул из дома, чтобы попытаться самостоятельно заняться оценкой неведомых шедевров. Либо леди Уитерфорд слишком поздно появилась на венецианской сцене, либо его светлость – я полагал, что она была вдовой – не оставил ей достаточно денег, чтобы выдерживать стиль, к которому она привыкла. Дворец находился у дальнего конца Большого канала за Риальто, почти напротив рыбного рынка. Я подъехал на небольшом пароходике до Ка'д'Оро, а потом прошел несколько кварталов пешком, объяснился знаками и наконец-то добрался до места. Калитка в сад открылась после толчка – и толчка солидного. Я прошел через сам сад размером примерно с биллиардный стол, затем под аркой и вышел в открытый центральный двор. Внезапно мне показалось, что вокруг слишком тихо. Что касается самого дворца, то он был не слишком велик, и даже по сравнению с другими венецианскими дворцами бросалось в глаза, что его лучшие времена давно позади. Выкрашенные в оранжевый цвет стены покосились, были все в трещинах и штукатурка на них отваливалась большими кусками, обнажая крошащуюся кирпичную кладку. Узкие окна были закрыты ставнями, краска на них осыпалась и расплылась и стала такой же серой, как само дерево. Внутри небольшого шлюза была брошена старая гондола, доски ее растрескались, а бронзовые морские коньки покрылись зеленым налетом. И все четыре стены обрамляла дорожка из зеленого ила. Складывалось впечатление, что вы находитесь внутри черепа, который вытащили со дна канала. И запах был соответствующим. Я вздрогнул. Затем за шлюзом закашлял катерок и я был благодарен ему за то, что донесся хоть какой-то звук. Подойдя к центральной двери, я нажал звонок. После долгого ожидания ставень над дверью со скрипом открылся, старая карга высунула голову и по-итальянски предложила мне убраться прочь. Я, конечно, могу только предполагать, что она сказала; но во всяком случае имела в виду она именно это. Я поклонился ей – слегка, конечно, – и сказал: – Я приехал из Лондона, чтобы посмотреть картины, – так как именно это я и хотел сделать. Черт возьми, если эта старая жаба работала на англичанку, то должна понимать по-английски. Она действительно поняла. – Леди умерла. Убирайтесь. – Я знаю, что она умерла. Именно потому меня и послали посмотреть картины. Она уставилась на меня. Потом кто-то появился у нее за спиной, она отодвинулась в сторону и Гарри Барроуз выглянул наружу со словами: – Ну, привет, Берт. Я не знал, что ты стал посредником по торговле живописью. Поднимайся наверх. Он подождал меня на верхней площадке широкой мраморной лестницы, ни одна из ступенек которой не осталась горизонтальной. То же самое можно было сказать и насчет пола, да и стены не были вертикальными и вообще в этом доме невозможно было найти ни одного по настоящему правильного прямого угла. Мы пожали руки и я сказал: – Вы должны чувствовать себя как дома в таком кривом месте[26]. Он захихикал. А потом спросил: – Что вы ищете, Берт? – Охочусь за выгодной сделкой. Может быть, какое-нибудь оружие или доспехи? – Видите ли, здесь ничего не продается. Наследство будет утверждено официально не раньше чем через несколько месяцев. Я только кивнул и осмотрелся вокруг. В помещении было темно – всего лишь несколько плотно занавешенных ламп по стенам – и тяжелый сырой воздух пах старухами и каналом. Комната походила на лавку старьевщика. На каждом шагу стоял либо простой стол, либо стильный столик, либо конторка, и на каждом дюйме поверхности столов поместились вазы, часы и прочие безделушки в том же духе. Картин на стенах было больше чем обоев. Я вздохнул. – Боже мой! Гарри махнул рукой. – Пойдемте дальше и посмотрим. Я составил что-то вроде небольшого каталога. – Он подошел к большой, пыльной и грязной картине. – Должен сказать, что это работа Тьеполо – или была ею. Я понял, что он хотел сказать. Полотно обвисло складками. Я коснулся его и обнаружил, что оно влажное. Черт возьми, оно было просто мокрым! Штукатурка под ним превратилась в рыхлую пасту. Гарри двинулся дальше. – А это Гейнсборо – по крайней мере, когда-то был им. Мы обошли комнату. Он назвал еще несколько имен, но больше половины картин были из тех, которые вешают в провинциальных отелях. Вы понимаете, что я хочу сказать – замок в горах, или мертвый кролик, омар и кисть влажного винограда. Старуха, видимо, приобретала их для того, чтобы закрыть стены, и не видела разницы между Тьеполо и мазней своих племянников. Гарри остановился у двери и оглянулся. Лицо его стало одновременно решительным и мрачным. – Миллион долларов. Здесь сгнили картины на миллион долларов. – Он покачал головой. – Какого черта они это делали? Почему покупали картины, если не могли следить за ними? Мне стыдно за ее детей. Я снова кивнул, пытаясь сообразить, что нужно Гарри на этом кладбище произведений искусства. И решил, что кажется понял: он собрался стать Возрождением и Светом. Скупить все по бросовой цене, учитывая состояние, а затем нанять команду реставраторов, чтобы привести их снова в товарный вид. Одну – две из наиболее поврежденных (и самых дешевых) после просушки придется просто выбросить – но только после того, как их тщательно скопируют, а копии подвергнуты искусственному старению. У него на руках останутся документы для продажи, в которых будет подтверждено, что он купил оригинальную авторскую работу. Неплохое дельце, если есть деньги его финансировать. – Здесь нет еще и половины, – сказал он и пошел дальше по длинному мрачному коридору, стены которого были увешаны главным образом гравюрами, офортами, картами – все в черно-белых тонах. Некоторые из них были разложены на столах или прислонены к стенам; бумага деформировалась и обвисла, но все они были под стеклом и потому сохранились лучше, чем картины. Он остановился. – Вот это единственное, что можно продать немедленно. Это была гравюра. Небольшая, примерно девять дюймов на одиннадцать, аккуратно вставленная в рамку, так что сырость до нее еще не добралась. Мне она показалась смутно знакомой; рыцарь в латах на коне, со склоненным копьем, на конце которого развевалось что-то пушистое, а рядом старик с лицом, напоминающим череп, и шлемом, полным змей, а за ним еще кто-то с мордой дикого кабана и торчащими рогами. Одним словом, вы понимаете, символика смерти. – Дюрер, – сказал Гарри. Даже я мог предположить это, особенно после того, как заметил монограмму «АД» на верстовом столбе в левом нижнем углу гравюры. Я просто кивнул и мы пошли дальше. Мы прошли еще через две комнаты меньших размеров, но также загроможденных гниющими вещами, как и первая. С меня было достаточно. Я присел на зеленый плюшевый диванчик, но тотчас вскочил, так как сидеть на нем было все равно, что на куче водорослей. – Я вас покину, дружище. Здесь для меня ничего нет. – А вы не хотите приобрести вот эти доспехи? Я уже заметил их – но заделать дыры, проеденные ржавчиной, было невозможно: стоило их коснуться, краска сразу отвалилась бы. Я покачал головой. – Это все ваше, Гарри. Он виновато улыбнулся и я его покинул. Возвращаясь по коридору, я остановился, чтобы еще раз взглянуть на гравюру Дюрера. Затем осторожно оглянулся и обнаружил, что Гарри не видно, тогда я снял гравюру и спрятал ее за карту, прислоненную к стене. Потом нашел на полу что-то похожее по размерам и повесил на стену в том же месте; в любом случае, в том, как все висело, не было никакой системы. Заметить это мог только Гарри, да впрочем не смог бы и он. В любом случае он не стал бы утруждать себя, чтобы вернуться и посмотреть; если он думал обо мне точно так же, как я о нем, то должен был предположить, что я сразу украду эту гравюру. То, что я оказался чуть более честным, поразило меня самого. Спустившись вниз, я побродил некоторое время, пока не нашел старую уборщицу, или повариху, или кем она там была, несущую большую кастрюлю суповых костей. Даже этот запах был уже гораздо лучше. – Синьора, вы были так добры, – сказал я, как подобает вежливому и благовоспитанному старому английскому джентльмену. – Molto grazie[27]. Не позволите ли вы отблагодарить вас за потраченное время? Она бросила на меня быстрый подозрительный взгляд, но мои две тысячи лир моментально исчезли где-то в складках ее одежды. Именно где-то; где конкретно, сказать было невозможно. Ниже длинного на венецианский манер лица она выглядела как пудинг, подошедший для духовки. Я вытащил записную книжку. – Здесь у вас есть несколько прекрасных картин. Они весьма заинтересуют моих клиентов. Не мог бы я узнать имя адвоката, который занимается имуществом? Еще один подозрительный взгляд, после чего она сказала: – Синьор Фоскари. – Вы очень любезны. Он хороший адвокат? Ее тело качнулось, похоже, она пожала плечами. – Он – вор. Ну, я конечно на это надеялся, но вслух лучше было этого не произносить. Потому я просто поклонился и откланялся. – Вы были очень любезны. Она наблюдала за мной и, когда я был уже почти у самой двери, сообщила: – Он сейчас в Сан-Микеле, занимается обустройством могилы ее светлости. Затем она вынула руку из-за спины и сделала большой глоток из стакана с прозрачной жидкостью: думаю, там была граппа. Это в десять-то часов утра! Оказавшись наконец во дворе, я остановился и закурил тонкую сигару. Мне хотелось ощутить запах чего-то горящего, а не гниющего.21
Мне все еще нечего было делать, и потому я двинулся прочь от Большого канала, пробираясь зигзагами по узеньким улочкам до тех пор, пока не вышел на набережную с северной стороны. Отсюда был виден Сан-Микеле, лежавший в нескольких сотнях метров по ту сторону спокойной воды, гладкой и тусклой в тумане. Просто низкий остров с выложенным красным кирпичом стенами и остроконечными верхушками кипарисов, толпившихся за ними. От набережной на остров регулярно ходили паровые катера, но прежде всего я зашел в кафе, чтобы пропустить глоток спиртного, – да, я понимаю, в половине одиннадцатого утра это неприлично – и позвонить. Получилось так, что мне повезло и я поймал Элизабет Уитли. – Я ухожу; у меня назначена встреча, – сухо сказала она. – В чем дело? – Гравюра Дюрера. – Откуда вы знаете? – Я видел монограмму – «АД» и дату: 1513. Но я думаю, что Дюрера узнает каждый. – Вот почему его столько раз подделывали. Я мог бы ей сказать, что Гарри разделяет мою точку зрения, но, вероятно, это не произвело бы на нее впечатления. В любом случае мне же велено было держаться подальше от сеньора Барроуза, не так ли? Потому я сказал: – Ну ладно, предположим, что гравюра подлинная – сколько бы она могла стоить? – Как я могу сказать? Я же ее не видела. – Ну, там рыцарь на коне и парень с лицом как у черепа держит большие песочные часы, а позади них нечто, похожее на дьявола. Я думаю… ну примерно так, как в тех шведских фильмах… – А как вы думаете, откуда Бергман взял свои идеи? Вполне возможно, что это гравюра, известная под названием «Рыцарь, Смерть и Дьявол»; таких существует несколько. Если так, то она может стоить… примерно семь тысяч долларов. – Вы хотели бы приобрести ее за такую цену? – Да-а. У нас есть еще один Дюрер в Нью-Йорке; они бы составили неплохую пару. Но я ничего не скажу, пока не увижу сама. – Конечно. Но вы сможете быстро достать эти деньги, не прибегая к помощи Манагуа? – Я могу распоряжаться суммами до десяти тысяч, но… – Не беспокойтесь, моя милая. Я позвоню вам позже. У меня тоже встреча. Сан-Микеле – это кладбище и ничего больше, если не считать церкви и контор, ну, и всего прочего. Несколько акров плоской земли пересечены аккуратными дорожками,посыпанными гравием, стенами, рядами кипарисов, и все это вместе стоит на костях более чем пятидесяти поколений венецианцев. Конечно, если те оставили для этого достаточно наличных. На первых нескольких лет вы получаете участок в аренду бесплатно, но затем начинаете за нее платить – иначе вас выкопают и похоронят в муниципальной общей могиле в углу кладбища. Венеция – довольно дорогое место, чтобы умирать. В конторе мне назвали новый адрес леди Уитерфорд, объяснили, как туда пройти, и я снова выбрался на холод. Вокруг в то утро было сравнительно спокойно: рабочий с тачкой, несколько котов, кравшихся вдоль стены, и только откуда-то доносилось меланхоличное постукивание каменщика, возводившего новое надгробие. Если не считать этого, здесь были только я и туман. Но там не было ничего вызывающего дрожь, печального или даже просто впечатляющего. Я хочу сказать, что вы могли бы стоять здесь и убеждать себя, что находитесь наедине с Бог знает сколькими тысячами мертвых, но здесь не было ничего общего с той идеей смерти, которая охватывала вас на французских военных кладбищах. Здесь все было слишком чисто, слишком аккуратно, современно – в отличие от самой Венеции – и слишком беспорядочно. Здесь не было двух одинаковых могил; семейные усыпальницы походили на небольшие часовни, даже с двориком, и все закладывалось сбоку в каменную стену высотою в шесть футов, словно в картотечные ящики. Я думаю, тут не приходилось опасаться, что парень, который окажется наверху, свесит ноги или захрапит. В конце концов я нашел место последнего отдыха леди Уитерфорд – я хочу сказать последнее до тех пор, пока она не нарушит обязательства по уплате ренты и не будет помещена в общую могилу теми же людьми, что сейчас стояли около могилы. Там была пара рабочих и высокий худой человек с сизым носом, в черном пальто и черном котелке, они яростно спорили по поводу могилы. Что же касается самой могилы, по размерам и форме она походила на двуспальную кровать из мрамора. Я повернул назад, поджидая, когда они закончат, и занялся чтением надписей на соседних могилах. Странно, но итальянцы опускают первую цифру в датах: испытываешь нечто вроде шока, когда видишь на совершенно новом с «иголочки» камне надпись: р. 912, у. 967. Зато очень старательно вырезают кучу завитушек вокруг довольно плохонькой маленькой фотографии. – Синьор? – раздался чей-то низкий голос. Я обернулся; рабочие уехали. – Синьор Фоскари? – Si. – Лицо его было торжественно вытянуто, темные глаза увлажнились. – Вы говорите по-английски? – Да, говорю. – Меня зовут Джильберт Кемп. – Мы пожали руки, не снимая перчаток. – Э… я видел некоторые картины леди Уитерфорд, хочу сказать, бросил лишь беглый взгляд, раз вы разрешили Гарри Барроузу ими заниматься, ну и… Он продолжал молча смотреть на меня. Я начал потеть; если он и был вором, то явно не моего калибра. Однако я заколебался. – Я… я хочу сказать, мои клиенты… ну, думаю, они могли бы сделать вам предложение по поводу одной вещицы. Довольно небольшой. – Видите ли, права на наследство еще не утверждены. Собственно, оформление еще толком и не начиналось. – Да, понимаю. Насколько я могу судить, картины пока не каталогизированы. Возможно, они еще даже и не пересчитаны. То, как их хранила покойная, вызывает сомнения, что у нее был хотя бы список. Он еще несколько секунд смотрел на меня, а потом повернулся в сторону незаконченной могилы. – Она была благородной леди, – высокопарно заявил он. Потом снял шляпу. – Requiescat in pace[28]. – И снова надел свою шляпу. – Какую картину вы хотите? – Гравюру Дюрера. Пожалуй, только она одна из всей коллекции находится в относительно хорошем состоянии. Он некоторое время подумал. – Когда наследство будет оформлено, я видимо смогу получить инструкции о продаже произведений искусства. Возможно, у синьора Барроуза также возникнет предложение. – Гарри не интересуется рыночной ценой. Он хочет купить все дешево и начать реставрацию картин. Адвокат медленно зашагал от могилы и я последовал за ним. – Тогда, – сказал он, – я должен буду выставить все картины на распродажу. – У вас возникнет та же самая проблема: придется уступить их какому-то эксперту. Обычный коллекционер картины в таком состоянии покупать не станет. Он остановился в конце дорожки и снова оглянулся. – Очень благородная леди. И она оставила свои дела в таком беспорядке, что он теперь имел законное право выбрать своими длинными пальцами лучшие экземпляры, Очень благородная леди – для адвоката. Внезапно, но также серьезно, он спросил: – Сколько? Сначала я думал вечером пройтись, но потом решил, что лучше остаться дома, чтобы со мной можно было связаться. И как выяснилось позже, поступил чертовски правильно. Я сидел в своей комнате, пытаясь расшифровать очередное сообщение в Zuericher Zeitung[29] – по делу Анри Бернара, – слава Богу, по-прежнему там не было никакого прогресса – как раздался такой шум, словно в мою дверь рвалась буйная компания. Я открыл и в комнату ворвалось нечто, похожее на буйную компанию, но это оказалась всего лишь мисс Уитли, эксперт-искусствовед. Она была в ярости. Даже шерсть на ее воротнике из кошачьего меха стояла дыбом. – Что вы делаете? – закричала она. – Ничего. А что я должен делать? – Вы посылаете ко мне кого-то с этим Дюрером – он требует четыре миллиона лир наличными, без расписки, без вопросов. – Ну, я же оставил вам записку, что он должен прийти. Это подлинник? Она нетерпеливо тряхнула головой. – Да, это подлинник, все правильно. Но он наверняка украден! Я пожал плечами. – Могу только сказать, что не мною и не вами, а может быть и вообще никем, если вы видели самого Фоскари. Такой высокий малый? С длинным носом? – Она кивнула. – Ну, он адвокат, занимающийся неким наследством. Имеет права поверенного. Если он хочет обратить какую-то часть наследства в деньги… – Я снова пожал плечами. – В наличные? И без всякой расписки? Он же их прикарманит! Она прошлась по комнате и повернула обратно, все еще продолжая кипеть. – Боже мой – краденый Дюрер! – Послушайте, – успокаивал я, – вам предложили подлинного Дюрера за настоящую цену. И если мы его не купим, это сделает Гарри Барроуз – хотя и не заплатит четыре миллиона. В любом случае, почему бы вам не спросить хозяйку и не послушать, что она скажет – ведь это будет ее решение. Она внезапно перестала злиться и помрачнела. – Я и так знаю, что она скажет. – Покупать. Она кивнула и в отчаянии воскликнула: – Черт бы побрал все это – вы действительно мошенник! – Я? А что я со всего этого буду иметь? Я просто лояльный служащий. – Хорошо. Я позвоню ей. – Прекрасно. – Тут я вспомнил, что мне было приказано не связываться с Гарри Барроузом и его проектами. – Только не говорите, где я нашел ее, договорились? Она подозрительно покосилась на меня. – Ладно… Я кивнул на бутылку виски. – Не хотите выпить? Она покачала головой. – Я вернусь к себе. – Ну, раз мы оказались в этих местах, не собираетесь вы встретиться с Фаджиони? – Да, я договорилась с ним на завтра. – Вы когда-нибудь раньше с ним встречались? – Нет. Пожалуйста, не говорите мне, что он тоже мошенник. Я слышала о нем. Я кивнул. Поколебавшись, она спросила: – Думаю, вы знаете его как профессионала? Я снова кивнул. Она снова спросила: – Насколько хорошо он говорит по-английски? – Зависит от обстоятельств. От того, хочет ли он, чтобы в разговоре сохранялось какое-то непонимание, или нет. После небольшой паузы она сказала: – Думаю, вам тоже хочется пойти? – Скажем так, что я не возражал бы возобновить старую… дружбу. – О, тогда все в порядке. – Ей просто необходима была моя компания. – Поезд завтра в десять сорок шесть.22
Фаджиони жил в Падуе. Это очень симпатичный город в тридцати милях от Венеции вглубь страны, в конце длинного канала. Летом туда можно добраться на лодке, если есть время и желание останавливаться через каждые полмили, чтобы полюбоваться красивыми виллами. Мы провели в поезде три четверти часа, совершенно не разговаривая, и прибыли на место в половине двенадцатого. Он жил в доме на боковой улочке, такой узкой, что ее можно было заметить, только стоя точно напротив ее начала. Поэтому о размерах дома можно было только сказать, что он большой, также трудно было оценить и его форму, если не считать того, что фасад был приблизительно квадратным, невыразительным и подслеповатым, без каких-то украшений, окна заделаны решетками и закрыты, стены из серого камня такой толщины, что пушке понадобился бы целый день, чтобы сквозь них пробиться. И меня бы не слишком удивило, если бы однажды кто-нибудь двинулся на Фаджи с пушкой. Я нажал кнопку звонка возле смахивавшей на тюремную двери, и некоторое время спустя молодой человек впустил нас внутрь. У него были длинные черные волосы, одет он был в белый пиджак с черным галстуком и туго обтягивающие черные брюки; Элизабет протянула ему визитную карточку и после это мы долго стояли и ждали. Высокий и просторный холл освещался лампами, которые скорее всего не выключались ни зимой, ни летом; вдоль стен выстроились фрагменты классических скульптур. Они были просто выстроены в линию и никак не сгруппированы. Мисс Уитли прошлась вдоль этой линии, а потом внимательнее присмотрелась к одному из фрагментов. – Боже мой, вы знаете, чья это по-моему работа? – Вероятнее всего вы правы. Хлам он не собирает. Скульптура в камне изображала в натуральную величину какого-то бога или воина, который так поспешно собирался, что вообще забыл одеться. – Вероятно, для него не хватило места наверху, среди действительно ценных вещей, – заметил я. – На обратном пути попытаюсь засунуть его в карман. Она внимательно посмотрела на меня. – Не забывайте, что мы здесь по серьезному делу. – Если я забуду, то Фаджи напомнит. Она снова осмотрелась вокруг и произнесла с известным благоговением: – Я знала, что он большой человек, но не знала, что настолько большой. Скорее всего, старый плут хотел, чтобы именно так она и подумала. Оставьте покупателя дожидаться среди первоклассных произведений искусства, разбросанных как попало, чтобы показать, что у вас нет времени ими заниматься, и у него сложится впечатление, что вы большой человек. Важный и богатый. После этого покупатель вряд ли станет упорно торговаться. – Кстати, – спросил я, – теперь мы стали гордыми собственниками гравюры Дюрера? – Да, – сквозь зубы процедила она и поджала губы. – Я так и думал, что мы ее приобретем. Было чертовски умно с моей стороны обратить на нее внимание, вы не думаете? – Как вы уже сказали: Дюрера узнает каждый. Именно в этот момент молодой человек вернулся и сказал, что мэтр готов с нами встретиться. Комната мэтра оказалась небольшим кабинетом на первом этаже; в нем царил беспорядок и он был слишком загроможден книжными шкафами. Стеллаж для картин без рам позади большого старого письменного стола; в одном углу картина в раме на подставке. Дневного света в комнате не было; пыльные старые темные занавеси оставались задернуты круглый год. Фаджиони был маленьким, старым и толстым, и сутулился, хотя как он умудрялся сутулиться с таким животом, я не понимал. Все на нем – и коричневый костюм, и тонкие седые волосы, и даже сигарета, торчавшая в испачканных взъерошенных усах, – было в полном беспорядке. Он выглядел примерно на пять лир и был похож на использованный автобусный билет. Поднявшись нам навстречу из-за письменного стола, он посмотрел на нас поверх очков, а затем принялся изучать визитную карточку Элизабет. Еще один трюк старого психолога. – Вы – мисс Уитли? Я счастлив. – Он протянул пухлую бледную руку. – Когда-то мне доводилось встречаться с вашим знаменитым отцом. Он убрал руку назад – видимо, та не хотела слишком долго висеть в воздухе – и похлопал по книжной полке. – Я читал все его труды. Было так грустно узнать о его смерти. Затем он взглянул на меня. – Привет. Рад новой встрече, – сказал я. – Джильберт! Я более чем счастлив. Мы не встречались с… – С того момента, как я отдыхал за счет государства. Три года назад. Он покачал головой. – Это было просто ужасно. Я не могу представить, как… – Я могу. Элизабет с любопытством посмотрела на меня. Но потом решила ничего не предпринимать. Фаджи снова повернулся к ней. – Синьорина, вы покупаете картины? – Мне было бы интересно посмотреть, – осторожно ответила она. – Или собираете для кого-то коллекцию? – Для одного – двух клиентов. В Соединенных штатах. Это дает мне возможность посмотреть здешние музеи. Он кивнул настолько, насколько позволяли его подбородки; все это время он не вынимал изо рта сигарету. – У меня кое-что есть. Не слишком много. Я теперь уже не так интересуюсь этим. Я умираю. – Да? – искренне удивился я. Он покосился на меня, затем вынул сигарету изо рта, долго и хрипло откашливал мокроту, сплюнул на ладонь и посмотрел. Потом снова проглотил. Я почувствовал, как стоявшую позади Элизабет передернуло. Фаджиони вновь посмотрел на меня. – Умираю, – твердо заявил он. – Так сказали мои врачи. – Тогда наймите врача, который скажет, что вы не умираете. Вы можете себе это позволить. – Деньги не имеют значения. Я раздаю их. Я умираю. Мои картины – я их раздаю. Берите все, что нравится. – Он похлопал рукой по стопке картин позади письменного стола. – Заплатите мне столько, сколько захотите. – Укоризненно посмотрев на меня, он сделал еще одну попытку откашляться. Элизабет решительно обошла вокруг стола. – Тогда можно я взгляну? Он резко выдернул картину. – Каналетто, конечно, ранний. Это была простая, немножко романтизированная сценка где-то в Венеции. Она взяла ее, немного покачала из стороны в сторону, сказала: – Да, – и положила обратно. Он вытащил другую. – Караваджо. Женщина из среднего класса с множеством замысловатых складок на одеждах, подчеркнутых глубокими резкими тенями. Она мельком взглянула на картину. – Может быть. Они продолжили и дальше в том же духе, тратя не больше времени, чем понадобилось бы на пересчет чистых полотенец. Казалось, психологические приемы старого жулика не давали должного эффекта; Элизабет действовала быстро, эффективно, отвечала уклончиво. Если не считать случая, когда он протянул ей квадратную доску с выцветшим изображением женской головки. – Рафаэль, – сказал он. – Ни в коем случае, – ответила она. Он посмотрел на нее, потом пожал плечами и печально улыбнулся, – Вы дочь своего отца. – После этого положил Рафаэля обратно. – Хотите посмотреть галерею? – Если можно. Старик достал из письменного стола большую связку ключей и нажал звонок. Через несколько секунд молодой человек в белом пиджаке открыл дверь. Фаджи вышел. Я уже видел эту галерею, поэтому не был удивлен, но все же на пару минут остановился в растерянности. Это было похоже на дом, построенный ребенком, и уж ни в коем случае не умным ребенком. Комнаты были расположены как попало, немного на разных уровнях, и соединены ступеньками, идущими вверх или вниз. Из каждой комнаты путь шел в следующую, и молодой человек отпирал нам каждую дверь, а потом запирал ее за нами. И во всем доме не было окон; может быть, их заложили, а может быть комнаты галереи не имели наружных стен – определить это было невозможно. Наконец мы дошли до как следует оборудованных комнат. Их стены были свежевыкрашены и чисты, картины и скульптуры расположены надлежащим образом и освещены небольшими лампами, установленными под потолком. Дом просто не мог быть построен таким образом; должно быть, Фаджи сам его переделывал. Скорее всего, в целях безопасности. Грабитель, оказавшись один внутри этого дома, потратил бы неделю на то, чтобы выбраться наружу. Элизабет задавала темп; она смотрела все, но некоторые вещи удостаивала только беглого взгляда, у некоторых вежливо сосредотачивалась, что требовало несколько большего времени, а некоторые внимательно рассматривала. Фаджи вначале называл имена, но было совершенно очевидно, что она его не слушает, поэтому он замолчал и только раз или два принимался кашлять, чтобы напомнить нам, что умирает. Наконец, пройдя три или четыре комнаты, она всерьез заинтересовалась. Я мог понять, почему: это была довольно большая картина, размером вдвое превышавшая те, с которыми я прежде имел дело, изображавшая костюмированный пикник, гости на котором были в дешевых, взятых напрокат костюмах. Всего лишь бронзовый шлем, кусок драпировки, переброшенный через плечо, одно или два копья, и все – а их было примерно полдюжины – веселились, не обращая внимания на пол. Плюс парочка херувимов, изображавших в верхнем правом углу схватку «спитфайеров» и «мессершмитов». Явно картина для донны Маргариты. Фаджи сказал: – Это Пуссен. Она согласилась. – Я тоже так думаю. Очень ранний, – и прижала нос к холсту вплотную. Когда она отступила назад, я снял картину со стены и перевернул ее. На задней стороне была небольшая металлическая табличка. Я взглянул на Фаджи. – И какая там дата? Элизабет нахмурилась. – Возможно, 1632. Или около этого. – 1966, – сказал Фаджи. – Что? – Она была ввезена, – сказал я. – Если вы ее регистрируете, ее фотографируют, прикрепляют табличку и выдают сертификат. Это означает, что вы можете снова ее вывезти, не уплачивая таможенных пошлин или каких-либо других налогов в течение ближайших пяти лет. Если вы купите эту картину, то я вам не понадоблюсь. Она кивнула. – В любом случае мне кажется, она для вас немного велика. – Затем взглянула на Фаджи. – Возможно, я могла бы поговорить об этой картине. У вас есть ее фотографии? – Да. Но эта картина… мне жалко продавать именно ее. Это мой единственный Пуссен. Он здесь такой юный, такой счастливый. Он заставляет меня забыть, что я умираю. – Он заставляет вас забыть, что вы раздаете свои картины, – сказал я. Он кашлянул более или менее в мою сторону. – Конечно, я буду продавать. Я же продаю картины. Но… – Но за определенную цену. Элизабет кивнула. – Мы можем обсудить это после того, как я свяжусь со своим клиентом. Фаджи сказал: – Она занесена в каталог. Он понимал, что мисс Уитли собирается советоваться не только с своим клиентом. Мы пошли дальше. Пройдя еще две или три комнаты, мы попали в помещение, которое здорово смахивало на коридор. Во всяком случае, по форме. По обеим сторонам висели картины, стояло несколько скульптур, а в середине возвышался стеклянный шкаф. Элизабет пошла вдоль стен, а я решил разведать, что такого ценного Фаджи хранит под стеклом. В большинстве своем там были античные вещи – пара кувшинов причудливой формы из голубого стекла, скорее всего римские. Скарабеи, примитивные ювелирные украшения. И пистолет. Я прижался носом к стеклу и начал пристально его разглядывать. У него был кремневый замок и он был несколько чрезмерно разукрашен – я хочу сказать, что он был украшен инкрустациями из серебряной проволоки, вокруг замка и на стволе нанесена гравировка, рукоятка покрыта серебром. И тем не менее это был настоящий пистолет. Рукоятка так изогнута, чтобы ее было удобно держать, ствол выглядел тяжелым и мощным. Идея разукрасить его всякими металлическими штучками, отражавшими солнечный свет в глаза стреляющему, явно принадлежала не мастеру, изготовившему это оружие. Фаджи взглянул на меня, кашлянул и сказал: – Ах, я совсем забыл, что вы торгуете оружием. Симпатичная штучка, не правда ли? – Неплохая. – Хотите посмотреть ее поближе? – Он поманил рукой парня с ключами и открыл шкаф. – Вы могли бы подсказать мне, что это такое. Я ничего не понимаю в оружии. Он изготовлен Вогдоном, где-то около 1770 года. Я поднял пистолет, прицелился прямо перед собой и покачал его в руке. Он был хорошо сбалансирован и удобно лежал в руке; целиться из него было очень удобно. Неожиданно обнаружил, что целюсь в галстук парня с ключами: тот что-то проворчал и отступил в сторону. – Дуэльный пистолет, – сказал Фаджи, пытаясь одновременно следить за мной и за Элизабет. Я кивнул. Да, это действительно был дуэльный пистолет. Из большинства богато украшенных пистолетов той поры никто и не собирался стрелять; они просто демонстрировали искусство мастера, их изготовившего; своего рода визитная карточка тех времен. Даже армейские пистолеты были не слишком хороши – неудобные, плохо сбалансированные, старомодные. Но дуэльный пистолет занимал важное место в жизни джентльмена. – Он вам нравится, не так ли? – спросил Фаджи. – Я не уверен, но мне кажется, что он был подарен вашей Ост-Индской компанией набобу Уды. Я думал точно также. Во всяком случае, это казалось самым вероятным. Старый набоб был большим любителем отличного оружия и компания старалась поддерживать с ним хорошие отношения, даря время от времени новую пару пистолетов. Я бы проверил, но знал уже и так. В верхней части ствола было написано золотом «Вогдон», на боку стояло лондонское клеймо, на серебряной рукоятке – инициалы «МБ» – Марк Бок. И пистолет в таком состоянии, словно только что сделан. – Вы его продаете? – спросил я. – Только для вас – четыреста тысяч лир. Но я ничего не понимаю в пистолетах. – Хватит об этом, – огрызнулся я. Черта с два он ничего не понимал в пистолетах. Конечно, он мог не так хорошо разбираться в них, как я, но знал об этом пистолете все и назвал самую высокую цену, которую надеялся за него получить. С точностью до последней лиры. – Триста фунтов? Вы сошли с ума. – Это всего лишь один из пары. – Он внимательно наблюдал за Элизабет и через плечо спорил со мной. – А где же второй? – Будь у меня и второй, вам, вероятно, пришлось бы заплатить два с половиной миллиона. Но сейчас вы можете купить этот, потом найти второй и заработать эти деньги, верно? – Мы оба прекрасно понимали, насколько мала вероятность собрать пару пистолетов после того, как их разрознили. Второго пистолета могло вообще больше не существовать. – И тогда вы обманете старого Фаджиони еще раз. Но меня это не очень заботит, ведь деньги ничего не значат. Я… – Вы уже говорили это раньше. Я дам вам двести тысяч. Он покачал головой. В этот момент Элизабет спросила: – Здесь все правильно? Фаджи вперевалочку двинулся к ней, а я последовал за ним. Она смотрела на старый поясной портрет бородатого джентльмена с металлическим нагрудником и в странном жестяном шлеме. И это все; картина была такой же скучной, какой мне представлялась вся наша поездка. К тому же она была в неважном состоянии; деревянная доска покоробилась, по ней прошло несколько тонких трещин, а у краев – темные дырочки, проеденные червями. Краски выцвели и отслаивались. Но эта картина для нее что-то означала. Палец ее был на… нет, почти на строчке плохо видных букв, разделенной пополам шлемом джентльмена. Там стояло: «FRANCISCO HERNANDEZ DE CORDOBA». – Это действительно он? – спросила Элизабет. Фаджи пожал плечами. – Так говорят. Не знаю. – А вы пытались это проверить? – Что я могу проверить? Это очень старая картина; надпись тоже очень старая. Я не слышал о других его портретах. Так что… – он снова пожал плечами. Все это как-то мало меня касалось. Я хотел было спросить, но когда всплыло это испанское имя, мне показалось, что весьма вероятно вскоре будет упомянута и донна Маргарита. Элизабет буквально уткнулась носом в картину. – Она повреждена и сверху, и снизу. Мне кажется, здесь недостает одного или двух дюймов. – Я тоже так думаю. А чего же вы ожидали? Вероятнее всего, портрет был написан в Мексике. Так что ей приходилось иметь дело и с термитами, и с бандитами, и с ураганами – а что, вы знакомы с богатым мексиканцем? – Богатым? – она, казалось, была оскорблена. – Она не так дорого стоит. Вы можете продать ее только латиноамериканским историкам, и все. Он пожал плечами. – Или богатому мексиканцу. Я подожду. – Очень хорошо. – Она отвернулась. – Но скорее всего, спрос на эту картину будет на моей стороне Атлантики. Сколько вы хотите за нее? – Сто тысяч ваших долларов. Она поморщилась, потом покачала головой и пошла дальше. – Я могу предложить вам за него… – сказал я, протягивая пистолет. Но Фаджи заковылял за ней. – Это не произведение искусства, так как с точки зрения искусства картина ничего не представляет. Но если это подлинник, то очень редкий, скажем так, уникальный. Для подходящего человека она будет означать больше, чем работы Рафаэля, Боттичелли, Тициана – кого угодно. Она остановилась, обернулась, потом кивнула. – Да, понимаю. Я провел свое собственное обследование: таблички, свидетельствовавшей, что картина была ввезена, на задней стороне не было. И он сказал, что картина возможно прибыла из Мексики, верно? Меня не слишком радовала перспектива вывозить ее из страны; если ее не упаковать, как новорожденного младенца, то в конце концов у меня в руках окажутся дрова и несколько чешуек старой краски. Возможно, перемена климата приведет к тому, что она вся осыплется. – Так за пистолет – не возьмете ли двести пятьдесят? – громко спросил я. Не оборачиваясь он сказал: – Только для вас – триста пятьдесят. Возможно, вы приведете ко мне покупателей. Вы мне нравитесь. Триста пятьдесят тысяч. – О, черт возьми! Ладно, подержите его у себя, пока я не найду здесь что-нибудь еще. Я думаю, что вы предпочитаете наличные? – Как вам удобнее. Таким образом, я куплю пистолет – если смогу в ближайшие несколько дней добыть двести шестьдесят фунтов. Но в тот день больше мы ничего не купили. Десять минут спустя мы вернулись в кабинет Фаджи и стали ждать, пока он разберется со своими картотеками и найдет фотографии Пуссена и старого портрета. – Это хороший пистолет? – вежливо спросила Элизабет. – Очень симпатичный. Вы не могли бы одолжить мне двести фунтов? – Ну… я… не думаю, что могла бы вот так сразу это сделать. – Мне показалось, она несколько взволнована. – Не беспокойтесь. Хотя я мог бы предложить хорошие проценты. – Надеетесь на нем заработать? Когда? – Ну, не сразу. Возможно летом. – Рассчитываете, что Карлос предоставит вам аванс? – Я попытаюсь его уговорить. Немного погодя она спросила: – Что означал разговор о вашем отдыхе за счет государства? То, что я думаю? – В Милане я шесть недель провел в тюрьме. – За что? – Она не смотрела на меня, а перелистывала стопку журналов по искусству, лежавших на краю стола. – Как обычно. Таможенники как-то раз развернули мои грязные рубашки. Но в конце концов обвинение против меня так и не выдвинули. Клиент, на которого я работал, заплатил чертовски большой штраф и вытащил меня. – А что общего имел с этим Фаджиони? – Он продал этому человеку картину – а потом донес в таможню. Она нахмурилась и повернулась ко мне. – Вы уверены? А зачем ему это было делать? – Он продал ее по цене для вывоза, примерно с разницей в двадцать пять процентов, ну, вы же знаете, как это делается. А после того, как я попался и картина приобрела определенную известность, уже не стало никакой надежды, что хоть кому-нибудь удастся вывезти ее из страны. Так что моему клиенту снова пришлось ее продать. Но, разумеется, теперь он не мог получить за нее прежней цены. Купил ее тот же Фаджи, и на этой маленькой сделке заработал чистыми двадцать тысяч фунтов. – А кроме того, вашему клиенту пришлось еще заплатить крупный штраф. Не думаю, что вам он много отвалил. – Вы чертовски правы. Он так никогда и не поверил, что все дело было в Фаджи, а просто думал, что все подстроил я сам. – Гм… – она снова вернулась к журналам. – Тогда разве разумно было вновь приходить сюда? Ведь он сообразит, что вы опять вывозите какие-то вещи контрабандой? Я пожал плечами. – Именно об этом я и хотел с ним поговорить. Больше мы не сказали друг другу ни слова, пока не вернулся Фаджи с фотографиями и пачкой бумаг, касавшихся картины Пуссена. Мы уже почти собрались уходить, когда я сказал: – Я скоро встречусь с вами по поводу пистолета. Вы же знаете, что меня интересуют разные виды оружия. Причем и современные, при условии, что они действительно работают. Я неплохо умею с ними обращаться. Фаджи спокойно смотрел на меня. – А в вас проворства поубавилось. Я хочу сказать, слишком поубавилось, чтобы стоило пытаться устроить еще какую-нибудь аферу с вывозом… Он молча повернулся и зашагал к выходу. Когда мы уходили, Фаджи еще раз оглушительно прокашлялся нам вслед.23
На улице я спросил: – Ну как?.. Я был достаточно любезен? Мисс Уитли спрятала лицо в меховой воротник и пробурчала: – Если бы вы помахали у него перед носом автоматом, возможно, он понял бы еще яснее, но в остальном все прошло прекрасно. Если после этого он нам что-нибудь продаст… – Продаст. Мы пошли пешком по узкому переулку, ветер набрасывался на нас из-за каждого угла. Конечно, там не оказалось никаких такси. Но сотней метров дальше нашелся небольшой ресторанчик, а шел уже второй час. Она заказала prosciutto[30] и телячью котлету; я же ограничился lasagne[31] – и сразу же перед едой вина, per favore.[32] Пропустив глоток и согревшись, я спросил: – Ну, а что там за портрет? Я хочу сказать, кто такой этот Кордоба? – Кордоба или Кордова. Франсиско Эрнандес или Фернандес де. Он был вместе с Кортесом. – Да? И кто он такой? Она удивленно посмотрела на меня. – Но вы же должны что-то знать об этом. Отважный Кортес стоит на горе в Дарьене. – А, тот подонок! Он вторгся в Мексику и куда-то еще, не так ли? – Верно. И Кордоба был одним из его соратников – его Кортес послал завоевывать то, что сейчас называется Никарагуа. – Понимаю. Благородный основатель благородной нации – и так далее. – Они были очень похожи на шайку гестаповских головорезов. Я удивленно поднял брови; но именно в это время начала прибывать еда. Она была грубой, но дешевой. Сделав пару глотков, я сказал: – Эта картина явно должна понравиться мадам Президенту. Как вы полагаете, это подлинник? – Если судить по возрасту – да. Однако если это действительно Кордоба… – она нахмурилась. – Сомневаюсь, что мы когда-нибудь это узнаем. Возможно, что это какой-то Кордоба, но Гонсалес де Кордоба примерно в то же самое время жил в Испании, а другой, Франсиско Кордоба, был на Кубе. А ведь могли быть и другие. – Не хотите побродить по лавкам, чтобы выяснить, нет ли в продаже еще одного Кордобы? – Неплохо бы, – уныло кивнула она, – но мне нужна помощь историка. Вы также хорошо разбираетесь в доспехах, как и в старых пистолетах? – В какой-то степени. Похоже, его шлем относится к тому периоду. Но я не стал бы пытаться датировать картину по такому признаку. Я хочу сказать, что доспехи служили довольно долго, их не покупали каждые шесть месяцев. И форма их менялась не слишком быстро. Но почему не озадачить этой проблемой Манагуа? Если кто-то что-то знает о Кордобе, то только там. Она кивнула. – Я попрошу Карлоса. О, черт возьми!.. – В чем дело? – Все это… вся эта поездка. Мы вечно покупаем не те картины, или не по тем причинам, или в слишком большой спешке – а потом приходится контрабандой их вывозить. Потом Анри убили, вас избили… Просто ужасно. Так искусством заниматься просто нельзя! Я отхлебнул вина. – Вам слишком засиделись в музеях. При сделках, связанных с произведениями искусства, такие приключения неизбежны. Прервав довольно нерешительную атаку на телятину, она подняла голову и взглянула на меня. – Насколько хорошо вы во всем этом разбираетесь? – В искусстве я ничего не понимаю. Но кое-что смыслю в связанных с ним сделках. Они не всегда бывают такими лихорадочными, как сейчас, но вы всегда приобретаете нечто, стоящее больших денег, и на этом делаете свой бизнес. – Я показал на ее тарелку. – Если кто-то – причем таких людей должно быть много – вдруг неожиданно решит, что имеет смысл коллекционировать вилки из Падуи, то на следующий день появятся банды, занимающиеся кражей вилок, контрабандисты, перевозящие вилки, неприметные люди в Париже, подделывающие вилки из Падуи. Она вяло улыбнулась. – Вилки – не произведения искусства. – Ну хорошо, но произведения искусства – тоже не вилки. Мы же не сможем есть телятину с помощью портрета Кордобы. – Вы не сможете ее есть и с помощью вилки. Очень жаль, что вы не купили тот пистолет. Может быть, здесь бы он пригодился. – Она отодвинула свою тарелку и мрачно уставилась сквозь листья какого-то растения, стоявшего в кадке на унылой улице. Решив, что настало время несколько сменить тему разговора, я спросил: – А как вы угодили в этот бизнес около искусства? Если, конечно, мой вопрос не кажется вам нескромным. – Все началось с отца. Когда он работал в Национальном музее, я пропадала там целыми днями. Я видела больше картин да Винчи, чем комиксов. Думаю, это было связано с тем, что я хотела все время проводить с отцом или… Хотя не знаю. А если вы так тесно соприкасаетесь с искусством, то потом не сможете его бросить. Это все равно, что музыканту отрезать себе уши. – Так вы и попались. – Думаю да. – Она снова бледно улыбнулась. – Если вы задумаетесь, то поймете, что это немного не по-американски. Америка способна на все, причем всегда немного больше и немного лучше, чем кто-либо другой, но мы едва ли сможем создать старых мастеров. – О, не знаю. Я уверен, что если вы как следует попросите, Гарри может свести вас с парочкой таких парней… Она неожиданно побледнела. – Я абсолютно уверена, что сможет. И если он это сделает, то я, скорей всего, убью их собственными руками. Чтоб мне провалиться! Я замер с открытым ртом и поднятой вилкой с куском лазаньи. Потом кое-как овладел собой. – Да бросьте, дорогая! Как сказал один человек, просто человек, с которым мне довелось встречаться: «Если вы думаете, что купили подлинного Как-его-там, но на самом деле это подделка, то до тех пор, пока вы не узнаете об этом, он будет доставлять ничуть не меньшее наслаждение». Не так ли? – Да, уж конечно! Вы не купите, скажем… Пуссена, потому что все о нем уже знаете, все понимаете. Вы покупаете потому, что на самом деле хотите понять. Вы хотите сесть, посмотреть на него, понять и научиться. И если это не подлинный Пуссен, то вы не научитесь. А продавать подделки – это все равно, что говорить ребенку заведомую ложь. Я быстро отхлебнул еще глоток вина. – Думаю, в каком-то смысле это именно так… Но разве большинство подделок не стали делом рук тех художников, которые просто не смогли добиться признания своих собственных работ? Она едва не сплюнула. – Они так говорят – и что из этого? Вы можете оправдать человека, ограбившего банк, сказав, что он не смог получить место его президента? Я откинулся назад и внимательно посмотрел на нее. Следует признать, что сделал это я впервые. За блеклой внешностью, одеждой и лицом школьницы каким-то образом проступила острота стали. Это было странно. И даже вызывало беспокойство. Словно песня, которую не удается полностью запомнить, и не получается забыть. Но я чувствовал, что это слишком сложные проблемы для Берта Кемпа. Пришло время снова сменить тему разговора. – Ну, вроде на сегодня с делами покончено. Как вы насчет того, чтобы заняться картинами – на этот раз кинокартинами? В Венеции идет вестерн Джона Уэйна. Вот этот парень понимает в оружии. Он всегда носит один и тот же револьвер, всегда на том же месте на бедре, в каждом фильме. Как раз он и не действует. – Вы не первый человек, который именно так отзывается о Джоне Уэйне, – заметила она, затем неожиданно засмеялась и снова стала веселой и искренней. Это мне понравилось. – Может быть, мы так и сделаем. Но пока мы еще в Падуе, я хотела бы посмотреть росписи Джотто в соборе. Так что в конце концов мы оказались там и долго бродили по холодной и тесной Capella degli Scrovegni мимо неподвижных и усталых фигур, разыгрывающих эпизоды из жизни Христа уже почти семь веков. Я не слишком разбираюсь в таких вещах; для меня это немного рановато. Но что-то в этом есть, – во всех этих бесполых святых, безмасштабных храмах, львах и верблюдах, взятых словно из полицейского досье. Может быть, сам размер, размах работы, которая понадобилась, чтобы создать все это. Или, может быть, картина ада, куда более реальная, чем команда охранителей небес, расположившаяся прямо над ним. Просто очевидно, что там должен был быть большой синий дьявол, отправляющий в пасть голых грешников, как сосиски. Джотто не изобразил его просто ради денег; он определенно знал, что этот большой синий подонок ждет где-то внизу. Наконец Элизабет спросила: – Ну, как вам это нравится? Или вы сейчас прикидываете, как все это вывезти контрабандой? Я усмехнулся. – Не так уж плохо. В известной мере я сказал, что думал. Она кивнула. – Да, в то время в существовании ада никто не сомневался. Церковь была просто убеждена, а именно она заказывала росписи. После эпохи Возрождения к искусству приобщилась верхушка среднего класса – богатые венецианские купцы стали поручать художникам роспись собственных домов. Отсюда все и началось: появились нерелигиозные сюжеты, изменились размеры картин, появились новые материалы. Это привело к тому, что художники разбогатели – и стали независимыми. Видите ли, представление о том, что художник должен голодать, жить на чердаке и оставаться непризнанным при жизни, возникло только в последние сто лет. В течение большей части истории искусства художники были обеспеченными людьми. – Думаю, это произошло из-за того, что в наше время меценаты – ваши венецианские купцы – исчезли. – Черт возьми, вовсе нет – они не исчезли, но теперь не покупают в таком количестве работы новых художников. Они ведут себя точно так же, как донна Маргарита: их интересуют только старые мастера и импрессионисты. И обратите внимание на цены: Фаджиони запросил за работу Пуссена больше двухсот тысяч долларов – и мы их заплатим; это рыночная цена. Но это же бессмыслица. Мы довольно быстро зашагали в сторону станции; такси по-прежнему не было. – Кажется, я где-то читал, что Мона Лиза была застрахована на всякий случай на сумму в пятьдесят миллионов долларов? – спросил я. Она резко остановилась. – Да, верно. И это полное безумие. Ни одна картина в мире не может стоить столько, сколько все остальные. И кроме того – кто сможет ее купить? Предположим, Франция обанкротилась и Лувру приказано продать ее – кто сможет купить? Может быть, Вашингтон или Великобритания смогут собрать такую сумму, но больше никто. И ведь они все это понимали, так почему тогда назначили такую цену? С тем же успехом ее могли уменьшить вдвое или даже еще больше. Она снова двинулась дальше, лицо ее казалось почти сердитым. – Беда заключается в том, что обычный покупатель читает такое и начинает на этой основе оценивать произведения искусства. Он смотрит на картину, которая ему нравится и пятьсот долларов, а затем сравнивает пятьсот долларов и пятьдесят миллионов, и начинает думать, что эта картина в сто тысяч раз хуже портрета Моны Лизы и потому нужно быть просто сумасшедшим, чтобы ей вообще восхищаться. Поэтому вместо картины он покупает электрогриль. По крайней мере ни у кого не будет гриля в сто тысяч раз лучшего, чем у него. Потом она добавила: – Или выворачивают все доводы наизнанку и покупают картину, которая им вовсе не нравится, в надежде, что в один прекрасный день она будет стоить пятьдесят миллионов. – В ваших словах звучат довольно антибуржуазные настроения. – Может быть… Ну, ладно, по крайней мере в результате лучшие произведения собираются в музеях, где люди могут их видеть. Не думаю, что через сто лет в частной коллекции найдется хотя бы одна картина старых мастеров или импрессионистов. – Мы снова вернемся к тому, что было перед Возрождением, только теперь вместо церкви будет государство. – Да, что-то в этом роде. Теперь мы уже видели вокзал и, разумеется, сразу появились свободные такси. Я похлопал ее по плечу. – Пойдемте, дорогая. Джон Уэйн ждет нас. – И донна Маргарита тоже. Я должна с ними встретиться. А вы не хотите попытаться взять у них взаймы? Об этом стоило подумать. Поэтому я позвонил с вокзала и договорился о встрече на шесть часов.24
Раз Гарри находился в городе, мне снова приходилось позаботиться о мерах предосторожности. Совершенно очевидно, что номера в гостинице не годились, также как и шикарные рестораны, кстати за переделами отелей их было не так много, причем они настолько опустели, что мы выглядели бы там, как привидения на Рождество. Поэтому мы встретились под высоким сводом церкви неподалеку от Канала со стороны Гритти. Власти города приспособили ее для телевизионных концертов. Большие динамики установили на баржах, стоявших на Канале, а потом и на самой площади снаружи. Внутри камерами, мониторами и микрофонами были буквально усыпаны чистые линии опор, горели яркие рефлекторы, пол был буквально застлан кабелями и соединительными коробками, а в центре зала телевизионный техник наигрывал на рояле песенку «Расцветающая жимолость». Я, конечно, опоздал, так что еще до моего появления, Элизабет рассказала все про новые картины. Донна Маргарита внимательно изучала фотографию картины Пуссена; Карлос держал в руках фотографию Кордобы или кто он там был. Донна Маргарита взглянула на меня и улыбнулась. – Как я понимаю, вы нашли для нас хорошую гравюру. – Да, – мрачно буркнула Элизабет. – Вы очень хорошо сделали, – заверила меня донна Маргарита – Она мне очень понравилась. Большое спасибо. – Мисс Уитли сказала нам, что некоторое время назад у вас были небольшие неприятности с итальянской таможней. Вам следовало самому рассказать об этом. Я пожал плечами. – Стоит ли беспокоиться? – Если вас знают как контрабандиста, то могут возникнуть сложности с нашими картинами. – Возможно. Давайте подождем и посмотрим, как будутобстоять дела. Донна Маргарита изящно вставила в рот одну из своих длинных сигарет. Из-за колонны появился служитель в форме и заметил ей, что здесь дом Господа и здесь non-fumare[33]. Она взглянула на него, но продолжала курить. Все телевизионщики вокруг дымили так, что в пору было вызывать пожарные машины. – Если это действительно портрет Кордобы, – сказала она, – то его следует забрать сеньору Кемпу. Элизабет задумчиво взглянула на нее. – Не знаю… Итальянцы могут решить, что она для них вообще ценности не представляет. Трудность состоит в том, что если мы запросим разрешение, то можем столкнуться с отрицательным ответом. – Мистер Кемп, вам следует подумать о каких-то других, более разумных способах. – Уехать в Бриндизи, а там сесть на пароход и отправиться в Грецию. Ведь никому не придет в голову вывозить произведения искусства контрабандой в Грецию, не так ли? Элизабет с сомнением взглянула на меня; скорее всего она думала о той опасности, которой будет подвергаться хрупкая картина во время двухдневной качки в зимней Адриатике. Если говорить честно, качка не вызывала особого восторга и у меня самого, но это был действительно безопасный маршрут. Донна Маргарита протянула: – Сто тысяч долларов… Это большие деньги. Вы уверены, что сеньор Фаджиони не догадывается, что вы работаете на меня? – Совершенно уверена, – кивнула Элизабет, – но он, должно быть, полагает, что я работаю на какого-то мексиканского или центральноамериканского клиента. Такого рода картина не может таких денег в Европе или в Штатах. – Фаджи не станет слишком упорствовать с этой картиной. Я хочу сказать, он не запросит слишком много, – сказал я. – Однако он выставил и осветил ее. И запросил сто тысяч долларов. Я не назвала бы такое поведение слишком робким. – Да, но он обычно хвастается своими картинами, ну, как с Пуссеном. На этот раз он такого не делал. Элизабет снова задумалась. – Думаю, он хотел, чтобы мы купили эту картину исключительно по собственному решению – тогда его не обвинишь, если кто-то докажет, что это не Кордоба. Посредник вроде него не может позволить себе портить отношения с человеком вроде меня. Она сказала это просто и откровенно, с совершенно невинным видом. Действительно, она была хороша, у нее все было в порядке, и становилось удивительно, почему она этого не понимает? – Потому что если это не Кордоба, тогда картина не представляет никакой ценности. Донна Маргарита кивнула. – Карлос отправит вечером телеграмму в Базель и пошлет фотографию авиапочтой в Манагуа. Si?[34] Это «Si» прозвучало как сухой военный приказ. Карлос вздрогнул и бесцветным тоном ответил: – Si, донна Маргарита. Наступила неловкая пауза. Мы стали медленно обходить зал по краю, огибая колонны и микрофоны. Где-то с треском рухнуло какое-то телевизионное оборудование и этот шум вместе с сопровождавшим его взрывом ругательств эхом отдался под высоким сводом. – Ну, если это все… – сказала Элизабет. Донна Маргарита одарила ее королевской улыбкой. – Вы все проделали просто замечательно. Можно еще что-нибудь найти в Венеции? – Можно повидаться еще кое с кем, но в Венеции не так много возможностей. Это не Флоренция или Рим. Я так полагаю, что теперь мы отправимся туда? – Возможно. Но я не люблю Флоренцию зимой. Там совершенно нечем дышать. – Но там есть несколько крупных торговцев. – Если хотите, можно съездить. Но, сеньорита, вы не должны слишком много работать. Нашу поездку следует использовать и для развлечений. – Она повернулась ко мне. – Синьор Кемп, вам следует пригласить сеньориту Уитли поужинать или сходить в кино. Мы с Элизабет переглянулись. Она неожиданно улыбнулась. – Королевскую команду следует выполнять. Верно? – Хорошо. Только сначала мне нужно зайти в отель. – Тогда я буду ждать вас в баре Гарри в семь часов. – Надеюсь, это не обязательно должен быть вестерн? – спросила она, но не стала дожидаться ответа. Донна Маргарита снова улыбнулась, довольная тем, что осчастливила детишек. По крайней мере на сегодня. – Не мог бы я получить небольшой аванс в счет заработанного? – спросил я. Карлос тотчас проснулся. – Зачем? Мы же недавно заплатили вам. – Ну, дело в том, что у Фаджиони есть пистолет… Теперь уже донна Маргарита внимательно посмотрела на меня. – Пистолет? – Да, понимаете, старинный пистолет. – Мы здесь не для того, чтобы заниматься вашим бизнесом, – жестко отрезал Карлос. – Мы уже оплатили вам издержки. – Черт возьми! Я просто прошу дать мне в займы пару сотен фунтов для… – Мы не станем этого делать. Итак, я остался ни с чем. Но, черт возьми, мне же положен у них приличный кредит, особенно учитывая Дюрера, которого я им нашел! Донна Маргарита ответила мне милой, но беспомощной улыбкой. – Видимо, лучше всего поступить так, как говорит Карлос. Вы наверняка попытаетесь вывезти пистолет контрабандой, а это может вызвать трудности. Ну, здесь она была права. Скорее всего, пистолет пришлось бы вывозить контрабандой. Но мне все еще чертовски хотелось его заполучить. Пришлось мрачно кивнуть. Донна Маргарита повернулась к Карлосу. – Ну, а теперь займитесь телеграммой. Синьор Кемп найдет мне лодку. Карлос наградил меня сердитым взглядом, поклонился и зашагал прочь, пробираясь зигзагами между разложенными кабелями. Мы стали медленно продвигаться к двери. Пройдя несколько метров, она спросила: – Синьор… Когда мы все закончим, вы собираетесь вернуться в Лондон, si? – Да. Я ведь там работаю. – Вам нравится быть контрабандистом и продавцом оружия? – Предпочел бы ограничиться только оружием, но… – я пожал плечами. – Вот о чем я думаю; вы не захотите постоянно работать на меня? – Что, в Никарагуа? – Ах, нет! Но у меня есть интересы и в Европе. – А что делать? Я хочу сказать – мне… – Работать… как Карлос. Черт бы меня побрал! Если она имела в виду, что я буду заказывать номера в отелях, покупать билеты на самолеты, стоять по стойке смирно и демонстрировать готовность целовать ее в зад, то это чертовски маловероятно. Или она полагает, что я должен быть хорош в постели? – Ну, – протянул я, – если вы хотите, чтобы я выполнял какие-то специальные поручения… вы знаете, где меня найти… Но постоянная работа, черт возьми… Я торгую старинным оружием. – Ну да, конечно… Не обращайте внимания; это не слишком важно. – Мы подошли к лестнице. – А теперь, пожалуйста, найдите лодку до отеля. – Вон там остановка катера. Он пересекает Канал. По другой стороне придется пройти всего сотню метров. – Пожалуйста, найдите лодку, – твердо сказала она. Ладно, в конце концов деньги ее. Просто я предпочел бы, чтобы эта сучка потратила их на покупку «вогдона», а не на водное такси.25
Я пришел в бар Гарри без десяти семь – но Карлос был уже там и спокойно сидел, явно поджидая меня. Я попросил бармена принести виски и сел возле него. Он посмотрел на меня в упор. – Вы разговаривали с донной Маргаритой? – Да. Он подождал немного, ожидая, что я расскажу, о чем был разговор. Я этого не сделал. – Ну, хорошо, дружище, что же она вам сказала? – Вы отправили то, что было поручено, в Базель и Манагуа? Как я и ожидал, он разозлился. Во всяком случае, он побледнел и вытянул губы в тонкую линию. – Я это сделал, но это не ваше дело. Ну, так что же она сказала? – Это не ваше дело, но она предложила мне работу. – Какую именно? – Никакую. Я не спрашивал. – Так вы не согласились? – Нет. Это все, что ему хотелось узнать. Он откинулся назад в кресле и улыбнулся – улыбка была немного натянутой, но приятной, и было видно, что он почувствовал облегчение. Официант принес мне виски. Я заявил: – Заплатит мой друг. И, к моему удивлению, он заплатил, видимо, я принес ему хорошие новости. Черт возьми, неужели он действительно думал, что я был намерен занять его место и оставить его без работы? Или постели? – А-а, – медленно и довольно протянул он, – вам бы это не слишком понравилось. Так что вы собираетесь вернуться в Лондон, когда здесь все кончится? – Да. Именно в этот момент появилась Элизабет. На этот раз на ней был красный костюм, немного слишком яркий для ее бледного лица и светлых волос и несколько длинноватый, но, по крайней мере, что-то новенькое. Карлос поднялся. Отчасти из-за того, что он считал, что меня одурачил, отчасти из-за высоких здешних цен я предложил: – Побудьте с нами и закажите себе еще что-нибудь выпить. Он одарил меня еще одной напряженной, но счастливой улыбкой. – Я пойду. Приятных вам развлечений. Кивнув Элизабет, он вышел. Она села и удивленно взглянула на меня. – Не знала, что вы в таких близких отношениях с Карлосом, чтобы пить вместе. Помимо деловых встреч. – Вовсе нет. Он пытался узнать, что мне говорила донна Маргарита. Ведь его попросили удалиться вскоре после вашего ухода. – Да, сегодня днем она была с ним слишком жестковата, как мне показалось. Я пожал плечами. – Всего лишь размолвка между влюбленными. – О, вы так полагаете? – Подошел официант и она заказала себе рюмку «чинзано». – На самом же деле, Берт, она не спит с ним. Я не хочу сказать, что вообще не спит, но она каждый вечер в городе – и без Карлоса. С ней никогда не удается связаться после восьми вечера и до полудня; она совершенно недоступна. Видимо, навещает старых друзей, знакомых по теннисному прошлому. Мне чертовски не хотелось отказываться от такой хорошей и в меру грязной идеи. – Может быть, она употребляет его маленькими кусочками перед едой. – У вас ужасно извращенный ум. – Официант принес ей ее рюмку. – Кстати, вам удалось получить кредит? – Нет, не удалось. Чертов шотландец. Он сочувственно улыбнулась. – И что вы теперь намерены делать? – Не знаю. Может быть, попытаюсь занять у Гарри Барроуза. Ее глаза широко раскрылись. – Вы шутите? – Боюсь, именно так мне и придется сделать. – Но мысль о Гарри напомнила мне о другом богатом американце. – Правда, еще остается Харпер. – Кто? – Вы его не знаете. Эдвин Харпер, возможно, он как-то связан с компанией по перевозкам «Харпер». Я встречался с ним в Амстердаме, а потом здесь. Мне кажется, у него есть деньги и он сможет дать взаймы. Да, конечно, он мог, на деловой основе. В любом случае, оставался либо он, либо Паулюс Бомарк, и я предпочитал именно такие отношения. Я покосился на телефон на стене. Она поймала мой взгляд. – Идите же, позвоните ему. – Сейчас мне просто нужно убедиться, что завтра он еще будет здесь. – А почему не сегодня вечером? Я предпочла бы увидеть это, а не вестерн. Именно то, как вы занимаете деньги. Я почувствовал себя немного виноватым, но в то же время куда больше меня беспокоило, как достать денег. – Вы в самом деле так думаете? – Конечно. Вы же прекрасно знаете, чем обычно кончаются все вестерны. «Бауэр Грюнвальд» явно был штаб-квартирой транспортных компаний. Большой современный холл был увешан золотыми вывесками, на которых маленькими буквами выписаны имена владельцев, и заполнен большими людьми в шикарных костюмах со значками на лацканах, дружелюбно похлопывавшими друг друга по спинам и говорившими самые приятные вещи, которые все они слышали уже годами. Мы пробились через толпу и выбрались из нее, отделавшись всего парочкой рукопожатий и четырехцветной брошюрой о грузовиках фирмы «Лейланд», прежде чем кто-либо успел заметить, что у меня не было значка. Когда мы добрались до бара, я сказал Элизабет: – Небольшое предупреждение: этот парень может находиться в состоянии полной прострации, причем я имею в виду не деньги. Она кивнула. Однако, если наш Эдвин и гудел, как пароходная сирена в тумане, то он был не одинок: в баре народу собралось не меньше, чем в холле, и все они засасывали крепкие напитки, как трюмные насосы. Но Харпер был самым большим и самым безобразным. Он заметил меня, поднял руку и плечом проложил себе дорогу через толпу, как один из его дальнобойных грузовиков. – Привет, Берт. Мне доставляет огромное удовольствие снова тебя видеть. – Он потряс мою руку, затем взглянул на Элизабет и я ее представил. – Необычайно рад видеть вас, мэм. Должен сказать, что вы прибыли из несколько более северных мест, чем я. А здесь вы занимаетесь тем же бизнесом, что и Берт? Она бросила на меня холодный взгляд. – В какой-то степени да. Просто я занимаюсь другой областью этого бизнеса. – Имеется в виду, что она честная девушка, – уточнил я. Харпер скорчился от хохота. – Ну, ладно, а как насчет выпить, мэм? Она попросила себе еще чинзано; я предпочел виски. Харпер бросил что-то замотанному официанту, согнал с небольшого столика нескольких более мелких шишек и устроил нас. – Ну, Берт, мне искренне жаль, что здесь нет миссис Харпер и она не может встретиться с вами. Но я полагаю, что в этом городе еще осталось несколько открытых магазинов, и если это так, можно держать пари, что миссис Харпер сейчас их прочесывает. Я уже начал сомневаться, существует ли она в действительности. Она могла умереть несколько лет назад, а он продолжал числить ее в живых просто для сокращения налогов или чего-то в этом роде. Мы болтали, пока не принесли напитки, главным образом этим занимался Харпер, расспрашивая Элизабет, как та себя чувствует в Европе, а она тактично отвечала, что ей здесь все нравится за исключением канализации. Наконец я сказал: – Ну, как я говорил по телефону, это в какой-то мере деловой визит… – Я пойду пройдусь, – сказала Элизабет. – Если по мне, то оставайтесь, – заметил я. Харпер с серьезным видом кивнул. – Согласен, Берт. Я уверен, что женщины должны разбираться в деловых вопросах. Многие партнеры считают меня опасным либералом, видя в это, но… Он громко расхохотался и получил за это один из холодных взглядов Элизабет. Если подумать, она совершила не меньше миллионных сделок, чем он, даже если не на собственные деньги. Во всяком случае она осталась. – Предположим, я расскажу вам историю, а вы обнаружите в ней прорехи? – предложил я. – Это было бы лучше всего. – Так вот, существует продавец, у которого есть пистолет – старинный пистолет. В прекрасном состоянии и все такое прочее. Я мог бы приобрести его… примерно за семьсот долларов. Вся беда в том, что у меня нет такой суммы и я могу достать ее, только вернувшись в Лондон и кое-что продав. Я уже говорил вам, что торговец я не из крупных. Ну, так оно действительно и есть. Его большое безобразное лицо оставалось спокойным. Абсолютно, абсолютно спокойным. – Поэтому я пытаюсь занять эти деньги, – продолжал я. – Дело в том, что пистолет является одним из пары. Это обычное дело для большинства дорогих пистолетов. Отдельно друг от друга они стоят именно столько, сколько он запросил: семь сотен долларов. Вместе они будут стоить в три или четыре раза больше своей суммарной стоимости. Пару таких пистолетов я мог бы продать по меньшей мере за четыре тысячи долларов. – А вы знаете, где находится второй пистолет? – очень спокойно спросил он. Я кивнул. – Один человек предлагал мне купить его несколько недель назад. В Лондоне. Он запросил слишком много и я не хотел покупать непарный пистолет. Скорее всего, тот по-прежнему у него – но если это не так, я всегда смогу его найти. – Вы уверены, что они действительно составляют пару? – спросила Элизабет. Харпер одобрительно улыбнулся. – Очень хороший вопрос, мэм. – Уверен, – сказал я. – Я оба держал в руках; они совершенно одинаковы. И могу сказать, что разбираюсь в пистолетах. – Очень хорошо, Берт, – значит вы хотите, чтобы я финансировал покупку этого пистолета? А вернувшись в Лондон, вы купите второй и продадите их парой? – Да, идея именно в этом. Ну конечно, она может не сработать, но… хорошо, если он не продаст, я продам ему свой. И ни в коем случае не за семьсот долларов. Я могу запросить по меньшей мере втрое больше. Мы просто не можем ничего потерять. Они дружно улыбнулись, и Харпер сказал: – Простите, но мне кажется, что я уже слышал подобное раньше. Это меня несколько разочаровало. – Нет, правда, мы ничего не потеряем. Эта чертова вещица сама по себе действительно стоит семьсот долларов. Если другой пистолет исчез, я могу продать этот без всякой потери. – И без выгоды. Но если вам удастся получить какую-то прибыль – тогда мы разделим ее пополам. Черта с два! – Не совсем. Ведь я вкладываю в сделку какую-то часть собственных денег – я не прошу взаймы все семьсот долларов – а кроме того, моя экспертная оценка, и мои хлопоты по продаже, и все такое… Он позвенел кусочками льда в своем бокале. – Полагаю, это нормально – получать доход с выданных взаймы денег. И – вам снова придется меня простить – но финансовые сделки всегда сопряжены с определенным риском. Так что предлагаю договориться о разделе выручки поровну, и я ссужу всю стоимость пистолета. – Вы хотите сказать, что маленькие люди совершают хорошие сделки? Он мягко улыбнулся. – Я должен сказать, что вы все делаете правильно. И кроме того, я не думаю, что вы можете предложить какие-то гарантии. – Если хотите, когда я куплю пистолет, можете оставить его у себя. Заберите его в Лондон, когда соберетесь вернуться домой, и отдайте кому-нибудь, кому доверяете, до тех пор, пока я не куплю второй. Он покачал головой. – Нет, сэр. Я предпочитаю доверять вам. Но мне приходит в голову еще одна мысль: вы могли бы заработать, просто сведя владельцев пистолетов друг с другом – или поставив в известность одного из них. Тогда вам вовсе не понадобилось бы денег. Я твердо поставил на стол свой бокал. – Я нашел эту пару. Я обнаружил, что они подходят друг к другу. Поэтому они должны быть проданы с моим участием. И с этим ни в коем случае не следует слишком торопиться. Немного выждать, чтобы успел распространиться слух, что Берт Кемп благодаря собственным способностям обнаружил пару великолепных пистолетов Вогдона. Немало первоклассных торговцев, имена которых я мог бы назвать, изрядно расстроится по такому поводу. И дайте времени сработать как наживка. Если в моем распоряжении окажется такая пара пистолетов, то значит и остальной мой товар такого же высокого качества, верно? Харпер усмехнулся. Во всяком случае, его большая безобразная физиономия расплылась во все стороны. – Чувство гордости. Мне это нравится. – Он протянул руку. – Мы это сделаем. Полагаю, вы хотели бы получить деньги завтра. Наличными? Я пожал ему руку. Когда вы делаете бизнес с Эдвином Харпером, вы действительно делаете бизнес.26
Когда мы вышли, Элизабет заметила: – Ну что же, вам удалось достать деньги. – Она казалась слегка удивленной. – Конечно, ценою потери некоторой доли прибыли. – Этот паршивый вымогатель… – Ох, оставьте. Он просто человек, которого вы встретили в баре. Вы бы отдали так охотно, как он, семьсот долларов? – Он может себе это позволить. – Должна сказать, он этого добился, не выдавая займов людям, с которыми встречается в барах. Я что-то проворчал. Если наш Эдвин думает, что он действительно получит пятьдесят процентов моей прибыли, то он еще больший простак, чем она думает. Я хочу сказать, что если он получит на свой вклад что-то около двухсот процентов, то он должен быть счастлив, верно? Ведь не придет же он проверять мои бухгалтерские книги, чтобы убедиться, что я получил триста процентов, не так ли? И я ни в коем случае не собирался продавать пистолеты с аукциона, так как в таком случае их цена попала бы в газеты. Элизабет весело сказала: – Теперь, когда вы получите свой пистолет, не потратив собственных денег, вы можете позволить себе нечто лучшее, чем вестерн, не так ли? Например, хороший ужин. Я взглянул на нее. Она по-прежнему немного смахивала на мышку, но на мышку, которая гуляет сама по себе. Ну, ладно; Джон Уэйн будет только завтра. Однако, если мы собирались хорошо поужинать, то я оставил право выбора за собой и предложил «Гритти-Палас». Элизабет возразила: – Но там мы не сможем чувствовать себя в своей тарелке. – А почему бы нет? Вы только что сказали мне, что наша хозяйка каждый вечер куда-то отправляется. Во всяком случае, в этом не будет ничего подозрительного. Никто не может помешать мне поесть там, где я хочу. – Ну… Мы зашагали обратно по холодным, пустым, окутанным туманом улицам, где в тишине звучали только наши шаги. И добрались до приятного, уютного и теплого зала ресторана в «Гритти-Паласе». Там тоже было почти пусто. Частично это объяснялось временем года, частично тем, что венецианцы ужинают раньше, чем большинство итальянцев. К восьми вечера они почти все уже сидят по домам. – И что вы рекомендуете? – спросила мисс Уитли. – Ветчина по-пармски, потом скампи а-ля Гритти. Это лучшее, что есть на свете. – Не знала, что вы ужинали по всему миру. – Я это просто знаю. Пусть мне это приснилось. Но вы можете не принимать моего совета; рискуйте и совершайте ошибки. – Сильный волевой характер, – пробормотала она. – Хорошо. Я беру то же самое. Мы уже почти наполовину справились с тонкими, как бумага ломтиками ветчины – в «Гритти» всегда готовы вам помочь; при их ценах они просто обязаны это делать, – когда она сказала: – Ну что же, теперь вы почти заполучили пару прекрасных пистолетов. Думаю, что должно было быть что-то такое, почему вы так стремились их заполучить. Я удивленно посмотрел на нее. – Тут не было никакого обмана. Во всем мире не найдется ни продавца, ни коллекционера, который повел бы себя в этой ситуации иначе. – О, конечно. Но я просто считала, что за этим должно было скрываться что-то еще. – Боже мой, вы думаете, все, что я делаю – сплошной обман? – Ну, – мягко заметила она, – по крайней мере, большей частью, разве не так? Вспомните, как мы впервые встретились: вы сразу начали с того, что я должна подтвердить подлинность подделанного полотна старинного художника – и мы бы разделили выручку пополам. – Черт возьми, я просто попытался вас проверить. И если бы вы проявили заинтересованность, я вас разоблачил бы перед Карлосом. Она задумчиво жевала ветчину. – Да, думаю, весьма возможно, вы именно так и делали. И то же самое – с Анри в Амстердаме, верно? Я знаю, он был чертовски зол на вас. – Он не слишком любил меня. Но, понимаете, это определенная часть моей работы. Всего лишь определенные меры предосторожности, вот и все. – Да, похоже, это так. – Она положила нож и вилку и отхлебнула глоток вина. – Скажите, вам приходится сталкиваться с большим количеством подделок? Я имею в виду старинные пистолеты? – Сейчас их не слишком много. Вы можете ошеломить кого-то старинным седельным пистолетом, выточенным на токарном станке в гараже, но, строго говоря, это штучки для профанов. Изготовление таких роскошных пистолетов, как эта пара от Вогдона, которая стоит настоящих денег, требует для подделки такого же высокого мастерства, как и изготовление подлинников. Откуда взять такое мастерство в наши дни? Осталось лишь несколько мест вроде Пердью – и там они делают ружья по тысяче фунтов стерлингов штука. Черт возьми, это больше, чем стоит большинство старинных пистолетов, и кроме того, из них можно стрелять дичь. Я покончил со своей ветчиной и добавил: – Конечно, вы можете внести целый ряд улучшений. Понимаете, если пистолет разбит или сломана пружина, можно это исправить и сделать вид, что он никогда не ломался. – Вы это делали, хотите сказать? Я пожал плечами. – Этого еще никто не доказал. Она неловко улыбнулась. – О, я уверена. Но вы сказали «сейчас». Означает ли это, что прежде было много подделок? – В конце прошлого века это была почти целая отрасль промышленности. Тогда очень много было высококвалифицированных и низкооплачиваемых мастеров и половина из них оказалась без работы. За последнее столетия оружие изменилось куда сильнее, чем за все предыдущие – и изменится еще больше, пока не изобретут лучевой пистолет или что-то в этом роде. Все началось с кремневых пистолетов, сотню лет спустя был изобретен ударный замок, потом патроны, затем револьверы и автоматы – потом началось массовое производство. Создание фабрик выбросило всех умельцев на улицу. Но все эти изменения превратили довольно новые пистолеты в старинные. Я хочу сказать, что прежде вы могли воспользоваться пистолетом столетней давности, и он мало чем отличался от современного. Ну, представьте, что сегодня все рисуют как Леонардо да Винчи, только немного лучше, так как краски, кисти и холсты стали гораздо лучше. Я хочу сказать, что в этом случае вы не смогли бы отличить Мону Лизу от коробки с кукурузными хлопьями, не так ли? – Ну… не уверена, что это достаточно верная параллель. Я пожал плечами. – Может быть. Но именно так случилось с пистолетами. Пистолеты, которым было меньше сотни лет, неожиданно стали ценными историческими памятниками и множество квалифицированных мастеров, оставшихся без работы, естественно, стали их подделывать. Одна команда в Лондоне приспособилась каждый год выпускать по личному карабину Наполеона. Они делали его целый год, но это окупалось; итак, каждый год очередной карабин. Боже мой, уж я-то должен знать: однажды я купил один из них. И действительно думал тогда, что заработал хорошие деньги. В то время я был молод. Она усмехнулась. – И сколько же вы потеряли? – Ну, в самом деле, насколько я знаю, это все еще единственный известный карабин Наполеона… – Но тот, кто купил его – разве он не обнаружил подделку? – Вполне возможно, но позже. Но именно он нашел карабин. Я хочу сказать, что тот стоял в шкафу на задворках моего магазина вместе с кучей обшарпанных старых мушкетов и «маузеров», и все это было покрыто пылью и грязью. Он сам обнаружил на нем герб Наполеона; я ему этого не говорил. – Боже мой, – поразилась она. – Это так легко? – Легко, черт возьми? Я потратил целую неделю, нанося на него всю эту грязь. Она вздохнула и покачала головой. Но именно в этот момент прибыло наше скампи и мы занялись им. Некоторое время спустя она сказала: – Вы правы, лучше в мире не бывает. Мне тоже это приснилось. После этого мы посидели в баре, я посасывал «стрега», а она занялась кофе. За большими окнами паровые катера и водные такси гудели и рычали в тумане. – Я просто не понимаю, – сказала она, – как вы можете это пить. У меня сразу образуется сахарная корка на губах. – Действительно, у меня то же самое. Но если я много пью после ужина, то отвратительно себя чувствую на следующее утро. Поэтому я пью что-нибудь такое, что мне не нравится. – Полагаю, это логично, – заметила она, а потом спросила: – Берт, вы женаты? – Я? Нет. Был однажды. Она не спросила «А что случилось?» – но весь ее вид показывал, что это ее интересует. Поэтому я объяснил. – Обычная вещь. Я ведь владелец небольшого магазина – это не слишком впечатляет. И когда мне приходилось путешествовать, я не мог себе позволить брать с собой ее. Пришлось ей выбирать из того, что оставалось. Так что… – Я пожал плечами. Просто сучка. Но продолжал ли я и сейчас на самом деле так думать? Прошло пятнадцать лет. Вы меняетесь, вероятно и она изменилась. Во всяком случае это уже не причиняет больше боли, по крайней мере, не такой сильной. Думаю даже, что это может быть предметом гордости, – то, что однажды вы уже потерпели неудачу. Сучка. Элизабет неожиданно спросила: – Вы и впредь собираетесь заниматься этим, я хочу сказать, контрабандой? – Я бы предпочел заняться магазином. Но вы же понимаете, что нужен капитал, чтобы покупать такие вещи как пистолет Вогдона, или держать их, пока не подберете им пару. Только таким образом можно что-то сделать. Она кивнула. – Но как вы начали этим заниматься? Это не такая уж очевидная карьера. Вам приходилось прежде заниматься каким-то другим мошенничеством? – Боже упаси! – Простите. – Казалось, она искренне удивлена тем, как я отреагировал на ее слова. Я успокоился. – Ну, когда я начал этим пробавляться, то сам в какой-то мере занимался искусством… – Вы? – Она откровенно рассмеялась. – Да, я, черт бы меня побрал. – Простите, – снова повторила она. – Но кстати, вы же всегда говорили, что ничего не понимаете в искусстве. – Ну, это я выяснил потом, – проворчал я. – Как бы то ни было, это было связано с парнем по имени Чарли Гуд. Он был немного мошенником… – и посылал своих парней, чтобы удвоить ставки, если слышал, что ставлю я. Я не случайно говорю «немного» – он хотел вложить деньги в какие-либо произведения искусства, поэтому купил кое-что у меня, а потом начал покупать в Париже, но неожиданно столкнулся с законами об экспорте произведений искусства. Ну, он не хотел быть пойманным на контрабанде, – тогда бы потерял лицо; все равно, как если бы Аль Капоне застукали на воровстве в магазине – поэтому решил использовать меня. И, разумеется, продавцы в Париже узнали об этом и начали предлагать мне других клиентов и…вот так это и получилось. Так я сделал свой первый миллион. Она усмехнулась, потом добавила: – Но это безумие, вы же понимаете. Заниматься контрабандой произведений искусства. – Вы хотите сказать, что это их обесценивает? Она снова казалась несколько удивленной. – Вы знаете об этом? – Конечно. Вы вывозите картину контрабандой, значит как бы клеймите ее и ставите в положение вне закона. По крайней мере в одной страна вы не можете вновь продать ее, не нажив себе неприятностей. Отрезав возможных покупателей, вы вынуждены снизить ее цену. Но это уже их проблема, а не моя. – Да. Странно, что они никогда об этом не думают. – Она поднялась. – Берт, позвольте мне заплатить за половину ужина. Я покачал головой. – Нет. Купите мне пиццу, когда приедем во Флоренцию. Она начала было спорить, но потом просто кивнула. Мы пошли обратно. И когда мы были уже возле ее отеля, она тихо сказала: – Знаете, Анри был прав. Мне не следовало быть такой высокомерной по отношению к тому, что вы делаете. Мы оба работаем на одних и тех же людей – и я знаю, что теперь и я оказалась замешанной в это дело. Их мораль стала моей моралью. – Ну, должен вам сказать, что мораль Чарли Гуда не стала моей моралью. И мораль некоторых других клиентов тоже. – Это действительно так? – задумчиво протянула она. – Можем ли мы в самом деле так сказать? – Потом улыбнулась и протянула мне руку, которую я, немного удивившись, пожал. – Спокойной ночи, Берт. Все было прекрасно. И я остался один на тихой улочке.27
На следующий день я заставил себя выждать до половины одиннадцатого, а после позвонил Харперу и встретился с ним, чтобы получить семьсот долларов. Я хотел получить именно доллары, так как их предпочитал Фаджи. После этого мы пропустили по глоточку в баре Гарри, чтобы отметить наше деловое сотрудничество, и только потом я освободился и смог позвонить Фаджи и сообщить, что сделка состоится. Правда, при виде долларов мне пришло в голову, что мы могли бы сойтись и на шести сотнях. Однако он с этим не согласился. После обеда я просмотрел цюрихскую газету и обнаружил, что Анри окончательно исчез с ее страниц. Хотя это и не означало, что полиция прекратила расследование. После этого я связался со своими работодателями и обнаружил донну Маргариту; Карлос в этот день куда-то выехал из города. Конечно, из Манагуа еще не поступило никакого ответа. Она любезно поинтересовалась, как мы с Элизабет провели время, и рада была услышать, что девушка получила большое удовольствие. Нужно проделать это еще раз; сеньорита Уитли выглядит слишком серьезной. Я позволил ей повесить трубку, прежде чем сообразил сказать, что если она хочет использовать меня в качестве жиголо, тогда мне следует разрешить включать эти расходы в сумму оплачиваемых издержек. Иначе я займусь чем-нибудь другим, ведь я имею право, не так ли? И наконец-то я встретился с Джоном Уэйном. И он по-прежнему носил свой кольт с пятидюймовым стволом высоко на бедре. Такая штука дает определенное чувство уверенности в нашем быстро меняющемся мире, хотя я не очень-то поверил в то, что из него можно не прицеливаясь, с лошади, попасть в цель на расстоянии пятидесяти метров. Тем не менее, когда вы стреляете из пистолета, пуля куда-то да попадает, верно? Я хочу сказать, что все эти истории про Дикого Билла Хикока, попадавшего в человека на расстоянии восьмидесяти метров, или о людях, которые, быстро выхватив пистолет, сбивают птиц налету, может быть и правдивы. Неправда заключается в том, что они не могут так делать каждый раз. Вот если стрелять достаточно часто, то рано или поздно повезет. И, придя к этой глубокой мысли, я позволил себе пропустить пару рюмок «стрега» и пораньше завалился спать. Следующий день начался довольно спокойно. Я позвонил Элизабет и предложил пообедать вместе, но у нее была назначена встреча с последним продавцом. Однако в ее голосе явно послышалось сожаление по этому поводу. Мне тоже было жаль, но я не был уверен, почему. Что-то в ней было, – этакая твердая сердцевина, упрямая чистота, профессионализм… одним словом, что-то. Черт возьми, она вела себя осторожно, хотя большинство девушек не очень-то беспокоятся о том, что у них видны бретельки от лифчиков и зачастую вообще не обращают на это внимания. Мне это нравилось, но одновременно и немного отпугивало. Поэтому я рано и в одиночестве пообедал, просмотрел газеты и, вернувшись домой, обнаружил сообщение с просьбой позвонить Карлосу. – Мы покинем Венецию через пару дней, – начал он. – Конечно, при условии, что получим ответ из Манагуа. Так что вам было бы лучше подумать о… ваших проблемах. – Очень хорошо. Я могу поехать через Грецию. – Это займет слишком много времени. Мы собираемся посмотреть еще кое-что важное. – Тогда куда мы отсюда отправимся? Во Флоренцию? В Рим? Он помолчал немного, а потом сказал: – Нет. В Вену. – О-о? – Ну, это не составило бы для меня никаких затруднений. – Очень хорошо. Тогда я подумаю. – У вас не было никаких… небольших неприятностей в Австрии? – довольно ядовито спросил он. – Нет, насколько я знаю. – Очень хорошо. Мы встретимся еще раз, как только я получу известие из Манагуа. И это было все. Так что я сел и подумал, как и обещал. Однако это не слишком помогло. В конце концов я остановился на одной идее. Честно говоря, она была не особенно блестящей, но что-то в ней было. И это оказалось весьма кстати, так как двадцать четыре часа спустя Карлос позвонил и сообщил, что Манагуа одобрило наши действия и что мы все встречаемся через час. На этот раз я выбрал Морской музей неподалеку от Арсенала. Он бросался в глаза, зато был расположен в стороне от избитых дорог и казался маловероятным местом для встречи таких людей, как мы. Во всяком случае, я собирался извлечь из посещения этого музея и свою собственную выгоду; там были собраны главным образом модели судов, якоря и так далее, но имелись также симпатичные пулеметы ранних выпусков, торпеды и прочие подобные вещи. Мы с Элизабет приехали вместе; Карлос с донной Маргаритой появились пять минут спустя. – Вы имеете в виду, – начала Элизабет, – что Манагуа одобрило приобретение как работы Пуссена, так и портрета Кордобы? Донна Маргарита кивнула. – Правильно. Они сказали, что это хороший шанс, и мы не должны его упустить. Элизабет задумчиво покусывала губу. – Ну, полагаю, они знают, что делают… И думаю, никто не сможет доказать, что это не настоящий Кордоба. – Это может вызвать некоторые противоречивые разговоры. Вы же понимаете, пойдут обсуждения в музеях, – добавил Карлос. – Ну… они должны понимать, я не могу подтвердить ничего, кроме приблизительного возраста картины. Итак, я позвоню Фаджиони и скажу, что покупаю картину. А деньги уже здесь? – Телеграфный перевод должен быть здесь после обеда. Мы принялись обсуждать способы выезда, включая такие, как двухместные подводные лодки, похожие на огромную торпеду, которые, надев костюм аквалангиста, можно было оседлать и ехать как на лошади. Я вспомнил, что именно итальянцы их изобрели. – Теперь следует договориться о тайном месте встречи, – сказал я. – Нужно нанять парочку таких лодок и назначить свидание на глубине двух метров в заливе. Донна Маргарита улыбнулась. – В такое время года я бы предпочла не делать этого, синьор. Но вы уже обдумали собственные трудности, которые могут возникнуть по дороге в Цюрих? Если как следует подумать, то такая подводная лодка была бы неплоха при перевозке контрабанды; я хочу сказать, что на ней можно было бы стремительно пересечь этот уголок Адриатики и добраться до Югославии или Триеста. Кажется, еще никто не пробовал применить такой способ? – Единственная трудность возникает с портретом Кордобы, верно? Я хочу сказать, что работа Пуссена поедет вполне законно – Фаджи сам может послать ее через несколько дней в Цюрих, – сказал я. Элизабет кивнула и добавила: – Конечно, существует небольшая проблема с гравюрой Дюрера. Вероятнее всего, против ее вывоза возражать не будут, но к сожалению у нас нет на нее никаких сопроводительных документов. Нет даже расписки, чтобы показать, что она не украдена. – Ну, она не такая большая. Я достаточно легко ее спрячу. – Может быть, мне это как-то и удастся. А что делать с пистолетом Вогдона? Мы прошли мимо модели венецианской весельной галеры и донна Маргарита заметила: – Синьор, знаете ли вы, что когда они отправлялись в свои торговые экспедиции на Восток, то даже гребцам и почти всем рабам разрешалось брать с собой какие-то товары для торговли? – Нечто вроде какого-то совместного участия в прибылях, специально чтобы осчастливить всех участников. – О, да. Демократия прибыли. Ну, а теперь, синьор, – вы обдумали способ, как благополучно добраться до Цюриха? Наконец-то мы добрались до сути. – Ну, если таможенники намереваются обыскать меня, а я думаю, что шансы этого достаточно велики, почему бы не использовать меня в какой-то степени для отвлечения внимания? Раз мы все поедем одним и тем же поездом, но портрет Кордобы повезете вы, то если будут следить за мной, не станут интересоваться кем-то еще. Мне показалось, Карлос был потрясен. – Вы не можете просить донну Маргариту… Послушайте! Вас наняли для того, чтобы проделать эту работу самому! Я пожал плечами. – Очень хорошо, если я смогу, то сделаю это по-своему. Существует обходной путь через Грецию. Не понимаю, почему вы хотите, чтобы я так спешно ехал в Вену? – Вы нужны нам в качестве охранника. – Очень хорошо. Но тогда у меня не остается особого выбора, верно? Я должен ехать на север, причем поездом. Ведь вы не можете отправить портрет этого старого бандита авиабагажом. Поэтому я должен ехать тем маршрутом, который уже наметил. – Я возьму картину, – резко бросила донна Маргарита. – Меня не будут досматривать. Это будет самый лучший способ. На какое-то время Карлос был ошеломлен и растерялся. Но потом быстро пришел в себя. – Ну, тогда вы не должны просить за эту поездку никакой дополнительной оплаты, – проворчал он. – А я возьму ваш пистолет, если мы решили делать все вместе. Я повернулся к Элизабет. – Можете сказать Фаджи, что я… заберу вещи сегодня вечером. Тогда мы успеем выехать завтра утренним поездом, и если все пойдет хорошо, прибудем как раз вовремя, чтобы вылететь самолетом из Цюриха в Вену. – Я посмотрел на Карлоса. – Это достаточно быстро для вас? – Это хорошо, синьор, – твердо сказала дона Маргарита. – Карлос позаботится о билетах, si? И снова Карлос вытянулся, как капрал перед командиром, и слегка поклонился. Потом мы еще немного побродили среди стеклянных шкафов с изящными моделями крейсеров и линкоров постройки начала века. – Интересно, они похожи на плавучие фабрики, не правда ли? – сказала Элизабет. – Все эти дымовые трубы, и лестницы, и всякие трубопроводы. Промышленное общество отправилось в море. – Она повернулась к донне Маргарите. – Что мы собираемся посмотреть в Вене? – Наш друг, некий капитан Паркер, живет там и внимательно прислушивается ко всяким слухам. Он думает, ему удалось напасть на след какой-то замечательной вещи, – ответил Карлос. – Это относится к тому периоду, которым я занимаюсь? спросила Элизабет. – Он так думает. – И у вас нет никакого представления?.. Ну, ладно, увидим, что нам покажут. Если мы закончили, можно мне уйти и начать звонить? Донна Маргарита кивнула. – Карлос сообщит вам о поезде. Элизабет ушла. Я задержался только для того, чтобы получить деньги и один из чемоданов донны Маргариты (Я был убежден, что лучше упаковать портрет Кордобы прямо у Фаджи, чтобы потом до Цюриха не перепаковывать) и сказал, когда собираюсь вернуться назад. С моря медленно поднимался туман и где-то безнадежно гудел корабль.28
В шестом часу я отправился в Падую в медленно ползущем холодном поезде – к тому времени и туда дополз туман. Он проникал сквозь двери железнодорожного вокзала большими клубами дыхания зимы, и автомашины снаружи пронзительно вскрикивали, как испуганные птицы. Мне понадобилось десять минут, чтобы найти такси, и еще три, чтобы уговорить водителя ехать в ту сторону, где жил Фаджи. Не думаю, что ему не понравилось направление; просто он предпочитал сидеть там, где сидел, и жаловаться на судьбу. Туман часто так действует на людей. И к дому Фаджи мы не подъехали – только до места, где кончалась главная дорога, так что оставшиеся несколько сотен метров мне пришлось идти пешком по узким улочкам. Он не поедет туда, синьор, там невозможно развернуться и если навстречу помчится грузовик без огней, тогда… Я заплатил этому негоднику строго по счетчику, не дав ничего на чай, и почувствовал себя гораздо лучше, когда двинулся пешком. Туман часто так действует на людей. К тому времени почти стемнело, если не считать, что туман, казалось, слегка светился. Я пробирался от одного освещенного участка улицы до другого, один раз потерял дорогу и наконец добрался до большой входной двери, напоминавшей дверь в храм.Слышно было, как далеко в доме слабо звенит колокольчик, и после довольно продолжительного ожидания кудрявый молодой человек открыл мне дверь. В этот раз я не заслуживал того, чтобы производить на меня впечатление, поэтому сразу же был сопровожден в кабинет. Картина Пуссена была уже там, освобожденная от рамки и стекла, тогда как портрет Кордобы (или как его там) наполовину завернут в вату, полиэтилен и мешковину. Фаджи с пушечным грохотом откашлялся и выбрался из-за письменного стола. – Этот туман – он меня просто убивает. Вы, наверное, привезли его из Англии, нет? – Естественно. Специально, чтобы убить вас. А как насчет пистолета? – Ах, да. А вы принесли деньги? Я положил семьсот долларов Харпера на стол. Он посмотрел на меня, потом, шевеля губами, начал пересчитывать деньги. Последнюю десятидолларовую бумажку я задержал у себя в руке. – Пистолет, Фаджи. Он как-то туманно улыбнулся и достал его из ящика стола. Но я не взял. – Другой пистолет, Фаджи. Пистолет Вогдона. Он похлопал себя по лбу. – Я старею. Я все время что-то забываю. Видимо, я умираю. Да. – Он сунул дешевый французский седельный пистолет обратно в ящик и вынул настоящий. И вот я получил его. Получил их. Ну – почти. Но даже он сам по себе, его вес, балансировка, искусная отделка высококвалифицированного мастера… Видимо, что-то отразилось на моем лице, раз он спросил: – Вы продадите его гораздо дороже, верно? Я пожал плечами. – Может быть. А вам известно его происхождение? Теперь он пожал плечами. – Не знаю. Я никогда не спрашиваю такие вещи. Черт бы его побрал. Наверняка он пытался проследить его путь, чтобы найти пару; любой бы сделал то же самое. И он понимал, что я это знаю. Но его манера состояла в том, чтобы измотать вас с помощью всяких мелких уловок, вроде попыток «забыть», до тех пор, пока вы не устанете и ему не удастся что-то на этом заработать. Но со мной такие номера не проходили. – Ну… может быть, мне повезет. – Но мне уже повезло, ты, старый изворотливый плут. Я распахнул плащ и засунул пистолет за пояс. Он был слишком велик – это не короткоствольный специальный пистолет для детективов – и торчал бы у меня из кармана на добрые шесть дюймов. А кроме того, у меня в кармане уже был пистолет. Я повернулся к картинам. – Теперь я займусь ими. Он протянул дрожащую старческую руку. – Пожалуйста, десять долларов. – О, простите. Должно быть я забыл. – Я отдал ему последнюю банкноту. Ну, ладно. Делать дела так, как их делает Эдвин Харпер, через некоторое время становилось ужасно скучно. Фаджи нажал кнопку на письменном столе, появился молодой человек и начал заворачивать портрет Кордобы. Старик разобрал какие-то бумаги на столе и подошел ко мне с двумя конвертами в руках. – Вы хотите получить расписки, не так ли? – Да. Я вынул из кармана два банковских поручения, мы обменялись документами и начали их подозрительно читать. На расписке, относящейся к картине Пуссена, было несколько пустых мест – так и должно было быть, ведь он не знал точного адреса, по которому следовало отправить картину, но их было не так уж много. – Вы снова кое-что забыли, Фаджи. Доставка должна быть осуществлена в течение трех недель и весь риск за ваш счет. Именно на этом настаивает мисс Уитли. Он поднял глаза с совершенно невинным видом, мятый окурок сигареты подрагивал у него в губах. – Но она этого не говорила. – Не пытайтесь выкрутиться, дружище. Я с ней разговаривал. Конечно, я не говорил с ней, но не могло быть сомнения, что она не сделает такого рода ошибки. Он снова пожал плечами. – Ну, если вы хотите, чтобы я прошел пешком весь путь до Цюриха, собственноручно неся картину… Сквозь этот туман… – И снег в Альпах. Не забывайте про снег. – Так я предпочту умереть каким-либо другим способом. А когда это случится, не имеет никакого значения. Пожалуйста, напишите адрес. Я попытался написать адрес в отведенном для этого пункте, но там было мало места. – Нужно это напечатать. – Это будет стоить дополнительных затрат, дополнительных расходов. – Он вздохнул, снова зажег сигарету и откашлялся. – Это меня разорит. Просто для того, чтобы подразнить его, я вытащил горсть монет и протянул ему пятьсот лир. Черта с два это его раздразнило; он просто спокойно отправил их в карман. Мне следовало лучше знать его, прежде чем пытаться оскорбить таким образом. Теперь рассердился я. Молодой человек все еще продолжал зашивать мешковину. Мы подождали, пока он закончит; было совершенно очевидно, что Фаджи не сам печатает на машинке – да той в комнате и не было. Некоторое время спустя он спросил: – А пистолет вы продадите богатому американцу, не так ли? – Может быть. А может быть, подержу его у себя, пока не подберу ему пару. Он улыбнулся. – Ну конечно, вы ее легко найдете. – Не будьте так чертовски уверены, что я этого не сумею! – глупо говорить такие вещи, но видимо он все-таки меня рассердил. Мне хотелось задеть его за живое. И удалось это сделать. Его лицо окаменело, если не считать блеска глаз. Я пытался как-то исправить положение, делая вид, что просто похвастался. – Я занимаюсь старинным оружием всерьез. Гораздо серьезнее, чем огромная толпа чрезмерно богатых хамов, которые сейчас постоянно путаются под ногами. Если пистолет находится где-то в Великобритании, у меня значительно больше шансов обнаружить его, чем у прочих. – Ну, конечно, – Он кивнул, но я не думал, что мне удалось его успокоить. Молодой человек поднялся и показал рукой на упакованную картину. Я подошел и проверил; все было сделано достаточно неплохо. – Если вы меня извините, – сказал Фаджи, – я скажу Альфредо, как напечатать адрес. Они вышли. Я принялся засовывать картину в чемодан донны Маргариты. Мне показалось, что было значительно удобнее сунуть туда и пистолет Вогдона, но тогда могло не возникнуть возможности вынуть его оттуда, прежде чем я передам чемодан. Все это продолжалось не слишком долго. Потом я встал, закурил сигару и подумал, что было бы неплохо порыться в личных бумагах старого негодника. Однако не сделал этого. Дело в том, что большинство из них были на итальянском языке. Он вернулся с перепечатанной распиской и я вновь тщательно прочитал ее. На этот раз все было сделано правильно. Я подписал его копию от имени мисс Уитли, он подписал мою. Теперь все. Сделка стоимостью в четверть миллиона долларов была подписана, скреплена печатью и наполовину выполнена. – Ну, – сказал я, – кажется, все закончено до следующего раза. – В следующий раз я буду мертв. Но это не имеет значения. Вызвать вам такси? – В такой туман вы никого не заставите сюда приехать. Я дойду сам. – Вам следует быть особенно осторожным с такой дорогостоящей картиной. Понимаете, banditti[35]. Я взвесил сверток, он был не очень тяжелым. – Только между нами, вы действительно думаете, что это портрет Кордобы? Он пожал плечами. – Я никогда с ним не встречался. – Простите, совершенно забыл. Он сам проводил меня до двери. Теперь туман леденил те места, которых касался. Меня передернуло, я поднял воротник плаща, взял чемодан в левую руку и двинулся вниз под гору в сторону ближнего пятна неяркого света. На следующем углу я остановился в нерешительности. Потом понял, что как бы я не стал спускаться с холма, то это все равно приведет меня на основную дорогу, так что не имеет значения, где я спущусь. Я мог бы даже устроиться в кафе, пока не подойдет такси. Неожиданно что-то обвилось вокруг моего горла и что-то еще, холодное и твердое, уперлось в правое ухо. Чей-то голос приказал: – Поставь чемодан. – Почему? – спросил я. Это было достаточно глупо, но нужно же было сказать хотя бы что-то. Мое горло стиснули еще сильнее. – Поставь чемодан и подними руки. – Человек обхватил мою шею левой рукой и прижал пистолет, это мог быть только пистолет, еще крепче к моему уху. Как же должен был поступить Джон Уэйн в такой ситуации? Вероятнее всего, переписать сценарий. Но у меня по сравнению с ним было одно преимущество: мой пистолет – настоящий – был не так высоко на бедре и не так на виду. – Хорошо, поставлю, – сказал я и наклонился вперед, чтобы сделать это, однако пистолет у меня под ухом не шелохнулся. Я снова выпрямился. Бандит несколько ослабил хватку и его рука начала шарить по мне, ощупывая грудь, видимо в поисках пистолета. Он наткнулся на пистолет Вогдона и рванул мой плащ, распахивая его. Пистолет у моего уха соскользнул в сторону. Я резко качнулся вправо и ударил его плечом. Возле моего уха взорвалась водородная бомба, но к этому моменту я уже откатился от него и сунул руку в карман. Когда я вскочил с браунингом в руках, в неясном свете уличного фонаря он выглядел скорчившимся силуэтом, но в руке у него отчетливо был виден пистолет. И размеры того не уступали издаваемому им шуму. Я нажал на курок. Пуля пошла вниз и влево, и в тот же момент я понял, что нужно делать. Поэтому следующие пули – две, три, четыре – я послал чуть повыше, целясь ему в колени. Возможно, что он смог снова выстрелить, но я этого не заметил. Все мои чувства были сосредоточены на кончике ствола маленького пистолета, выплевывавшего пули калибра.22 с такой скоростью, с какой я успевал следить за целью. В пятый раз выстрелить я не успел: он упал. Рухнув на землю, он вскрикнул. Я быстро отступил в сторону под прикрытие стены, но отчетливо видел, что пистолет выпал у него из руки. Осторожно продвинувшись вперед, я подобрал его. Это был автоматический кольт калибра.45. Да, действительно, серьезный пистолет. И он явно был предназначен не для развлечения, и уж конечно не для того, чтобы пугать невинных контрабандистов. Я сунул пистолет в карман, наклонился и перевернул его на спину. Ну конечно, это был паренек Фаджи, которого звали Альфредо. Мерзкий негодяй! Сколько же прибыли он собирался извлечь из одной сделки? Парень застонал и я увидел блестящую влажную полосу на его правом колене. Видимо, его настигла моя третья пуля, четвертая прошла у него между ног, а пятая не добралась до его коленной чашечки. Я поднял его, закинул одну руку себе на шею и наполовину повел, наполовину потащил вверх по склону. Когда я вновь добрался до входа в дом Фаджи, то дышал, как лошадь на финише скачек в Дерби; даже мой палец устал, нажимая на кнопку звонка. Однако, должно быть, хозяин ждал где-то неподалеку, потому что дверь немедленно открылась и я, шатаясь, ввалился мимо него внутрь. Я оттащил парня в кабинет и положил на старый красный плюшевый диван, он перевернулся на бок и снова начал стонать. Все правильно, у него болела простреленная коленная чашечка. Фаджи наклонился над моим плечом так близко, что я почувствовал его дыхание. – Что вы наделали? Я помахал маленьким пистолетом с перламутровой рукояткой и подумал, что мог бы многое сказать, но ограничился одной фразой: – Он стрелял первым. Уэйн наверняка мог бы мной гордиться. Растерявшийся старик в ужасе отшатнулся. – Но… вы же его искалечили! – Что же я должен был делать? – Он никогда больше не будет прежним! Он был таким хорошим помощником. И вы его искалечили! Из под стекол его очков потекли слезы. Неожиданно у меня прорезался голос; он был не похож на мой, но на тот момент вполне годился. – Вы – старый и мерзкий негодяй, – зарычал я. – Вызовите врача, причем такого, который не донесет в полицию. Слово «полиция» привело ему на ум новую мысль. – За это вы отправитесь в тюрьму – на всю жизнь! – Вызовите врача! – закричал я и толкнул его к письменному столу и телефону. Но когда он поднял трубку, я схватил его за руку. – И если полиция окажется замешанной в это дело, вам придется объяснить, почему он напал на меня на улице, размахивая чертовски большим пистолетом калибра.45. Я хочу сказать, они не поверят, что именно я начал стрелять первым в тот момент, когда нес картину стоимостью в сто тысяч долларов. Он уныло посмотрел на меня. – У вас не должно было быть пистолета. – Да, вот именно. Ни у него, ни у меня не должно было быть пистолетов. Парень на диване зашевелился и пронзительно закричал. Слезы еще сильнее покатились по лицу Фаджи. Я убрал руку. – А теперь вызывайте врача. Пока он набирал номер, я разорвал на парне брюки и осмотрел колено. Я мог сказать, что по крайней мере пули внутри не было; не прошла она и насквозь. Она, должно быть ударила под углом, раздробила кость и полетела дальше. Даже крови было не слишком много; накладывать жгут нужды не было. Но перевязать следовало профессионально. И он будет вспоминать обо мне каждый раз, когда станет ступать на правую ногу. Фаджи пересек комнату. – Врач приедет. Что я ему скажу? – Все что угодно, во что он поверит, если он вообще должен во что-то поверить. Скажите, что вы баловались с пистолетом, что на него напала мафия – все что угодно. Просто забудьте о том, что он участвовал в перестрелке, вот и все. Маленькие влажные глазки внимательно посмотрели на меня. – Некоторых вещей я никогда не забуду. – Хорошо. Только не забывайте, что меня вообще бы здесь не было, не будь у меня богатых друзей. Альфредо снова застонал, Фаджи взглянул на него и пробормотал: – Но вы его искалечили. Я глубоко вздохнул. – И вы затеяли это даже не из-за паршивого Кордобы, верно? На такое вы бы не решились. Это выглядело бы глупым даже для полиции. Речь шла о пистолете Вогдона. Никаких расписок, никаких доказательств – да и вообще все касалось бы только маленького человечка по имени Берт Кемп, даже не его клиентов. Просто из-за того, что вам показалось, что я знаю, как подобрать к нему пару, и вы посчитали, что потеряли на этом несколько тысяч лир. Вы – негодяй. – Он был для меня, как сын. – Чепуха. Он был рожден не для того, чтобы заниматься такими делами. После этого я снова вышел в туман. Когда я обнаружил, что никто не украл чемодан, о котором я только сейчас вспомнил, то был приятно удивлен. Потом я потратил пару минут, чтобы обыскать окрестности и найти стреляные гильзы; я не смог найти одну гильзу калибра.22 и одну, а может быть и две гильзы калибра.45. Но черт с ними; если полиция всерьез займется расследованием, они найдут выпущенные пули, а уж за ними охотится я не собирался. На вокзале я выпил рюмку чего-то крепкого, и когда мы проезжали по дамбе, направляясь в Венецию, выбросил кольт в окно. С Карлосом я встретился в холле отеля «Гритти» незадолго до восьми, даже не слишком опоздав по сравнению с тем временем, которое ему назначил. Он взял чемодан и расписки. – Надеюсь, у вас не возникло никаких проблем? Ну, по крайней мере в том, что его касалось. Я покачал головой. – Никаких. – Хорошо. Но я хотел бы получить еще и пистолет. Я совершенно забыл, что обещал передать ему браунинг. Поэтому я завернул тот в кармане в носовой платок и протянул Карлосу так осторожно, что только умственно отсталый двухлетний ребенок мог бы не заметить, что мы обмениваемся какими-то секретами. Оставалось только надеяться, что ему не придет в голову в ближайшие часы понюхать ствол. – Он заряжен не полностью, – сказал я. – Думаю, там только шесть патронов. Это позволяет ослабить пружину магазина. Он либо поверил мне, либо не обратил на это внимания и просто кивнул в ответ. – Ваш билет я оставил в отеле. Завтра в восемь ноль восемь. Встретимся в Цюрихе – я надеюсь. Я немного поворчал относительно такого раннего поезда и снова нырнул в туман. Все это выглядело чертовски глупым. Я имею в виду то, что против меня послали этого мальчика. Наверное, нужно было сказать ему, что я неплохо обращаюсь с настоящим оружием, верно? Я должен был убить парнишку, притащить его обратно и бросить к его ногам. Все это было ужасно глупо. Ладно, завтра я покидаю Италию… В связи с таким ранним отъездом пришлось мне большую часть дел по укладке вещей и расчетам в отеле проделать тем же вечером. И неожиданно я обнаружил, что столкнулся с трудностями. Поэтому после ужина я позвонил Элизабет и напросился выпить последнюю рюмку «стрега» в ее отеле. Я хочу сказать, для чего же друзья, если оставаться наедине со своими проблемами? – Как вы считаете, в Италии вы закончили? – В Италии? Так мы же еще не были в Италии. Это только Венеция. Просто смешно – быть здесь и не заехать во Флоренцию и Рим. – Может быть, вам предоставится возможность вернуться после Вены? – Надеюсь. Я просто не представляю, что они надеются найти в Вене. Она не из тех мест, где кипит торговля живописью. Это было не совсем верно, но, возможно, достаточно верно с точки зрения ее морали. Существовал только один способ провезти произведения искусства через Вену… Ну, ладно, не будем об этом. Неожиданно она спросила: – А как вы в этот раз поладили с Фаджиони? – Пришлось потребовать, чтобы он переписал одну расписку, – осторожно сказал я. – Он забыл указать, что риск по перевозке Пуссена лежит на нем. Она раздраженно покачала головой. – Зачем он все это делает? Эти его маленькие глупые хитрости, к которым он все время прибегает… Они же наносят ущерб его деловой репутации. – Да, но он просто не умет вести бизнес иначе. Все, на что он способен и что ему нравится – это выжать последнюю лиру из каждой сделки, которую он совершает. Не сделай он этого, будет чувствовать себя неудачником. Речь идет, собственно не о деньгах, он не такой транжира, как донна Маргарита. Это скорее манера поведения. Он предпочтет совершить две сделки и сжульничать в обеих, чем заключить десять сделок и получить честную прибыль на девяти из них. И это приводит к гораздо худшим вещам, чем утрата деловой репутации, моя милая, иногда людям приходиться разбивать коленные чашечки. На что он рассчитывал в этой сделке? Если он был уверен, что я его обманываю, то мог просто не заключать ее. Что же ему оставалось? Только то, что он уже однажды проделал… – Все это напомнило мне, – сказал я, – что я завтра забираю Дюрера, верно? – Думаю да. Вы хотите этого? – Ну, я бы предпочел забрать кое-что другое. То, что мне ближе. Но вот не смогли бы вы забрать у меня несколько небольших вещиц? – Вы имеете в виду пистолет? – Да… и еще коробку с патронами калибра 0.22 и несколько деталей от другого пистолета. Она изумленно посмотрела на меня. – Боже мой, а что, если меня обыщут? – Вас не станут проверять. Я хотел отдать их Карлосу, но забыл. А снова идти туда просто неприлично. Немного подумав, она сказала: – Ну ладно. Полагаю, вы не догадались захватить их с собой? Я усмехнулся. – Знаете ли, в силу странного совпадения – догадался. – И протянул ей сверток. Она взвесила его на руке, разумеется, он был тяжелым. – Пойду принесу Дюрера. – Она сделала пару шагов, потом обернулась. – Как вы собираетесь провезти это через границу? – Я вам это расскажу в Цюрихе.29
В Кьяссо меня вышвырнули из поезда с таким грохотом, который видимо и вызвал тот снежный обвал, о котором вы могли прочитать в газетах. Если быть точным, то с географической точки зрения я был уже в Швейцарии; просто они использовали Кьяссо как пункт таможенного и паспортного контроля, потому что это был ближайший к границе город с обеих ее сторон. Но я не намерен обсуждать такие технические подробности. Предоставляю это людям, которые испытывают чувство вины. Итальянским таможенником оказался толстяк лет сорока, с грубым лицом и большими бандитскими усами; на нем ладно сидела форма, которую он носил так небрежно, как это умеют итальянцы, чтобы продемонстрировать свою индивидуальность, или достоинство, или что-нибудь другое, но только не свою неряшливость. Но к нему это не относилось. Начал он вполне формально. – Ваш паспорт, пожалуйста. Я протянул паспорт и он внимательно проверил его – дата, имя и все остальное – просто для того, чтобы посмотреть, нет ли там каких-либо неточностей, за которые меня можно было бы задержать. Конечно, там ничего такого не было. Не такой уж я дурак. – Сколько вы были в Италии? – Около недели. – Теоретически виза нужна вам в том случае, если вы находитесь там больше месяца. – Сколько у вас с собой денег? Я вывернул карманы. Официально можно вывезти пятьдесят тысяч лир наличными, что-то около сорока фунтов – или столько, сколько вы указали в декларации при въезде. Конечно, я не заполнял никаких дурацких деклараций – но когда он пересчитал мои деньги, там оказалось немногим больше тридцати фунтов. Никаких нарушений правил перевозки валюты. Но казалось, его это не расстроило. – С какой целью вы приезжали в Италию? – Туризм. – Попробуй доказать, что это не так, болван. – Чем вы занимаетесь? – Я – директор фирмы. Так было сказано в моем паспорте. Причем это даже было правдой: много лет тому назад я преобразовал свой магазин в частную фирму, тогда это было полезной хитростью с точки зрения уплаты налогов, и я считал, что в ней нуждаюсь. Оптимист чертов. – Какой деятельностью занимается ваша фирма? – Покупает и продает антиквариат. – Но вы ничего не купили в Италии? Я покачал головой. – У вас все очень дорого, очень трудно вывозить купленные вещи, слишком жесткие ограничения на сумму денег, которые я могу вывезти из Англии, и много другого. Я зарабатываю не так много. – Но достаточно для того, чтобы приехать в Италию туристом. Я просто пожал плечами. В холодный бетонный полусарай-полуконтору, где все это происходило, вошел другой таможенник – молодой человек с острыми чертами лица, который еще не был настолько уверен в себе, чтобы щеголевато носить свою форму. Он задал вопрос и мой лучший друг ответил ему длинной и быстрой тирадой. Молодой человек уставился на меня с новым интересом. – Что вы сказали? – спросил я; дело не в том, что я не понял ни слова, но таким образом я мог бы вынудить его ответить мне. Но он тоже был профессионалом. И только спросил: – Так вам нечего предъявить для вывоза? Никаких антикварных предметов или произведений искусства? – Теперь он буквально прижал меня, заставляя сказать явную ложь – если я здесь находился именно для этого. – Ничего, – ответил я. – Пожалуйста, откройте ваш багаж. Я расстегнул молнию на дорожной сумке, отпер чемодан. Молодой человек, подошедший позднее, наклонился над ними, преисполненный рвения. Очевидно, начальник сказал ему, что я профессиональный контрабандист, и видимо я был первым, с кем ему пришлось столкнуться. Немного погодя первый таможенник протянул ему мою дорожную сумку и он отошел с ней на длинную бетонную скамейку в центре комнаты. Все это отняло достаточно много времени, значительно больше, чем можно было предположить. Но так всегда. Мой друг, занимавшийся разведкой, рассказывал, что для полного досмотра человека и его одежды нужно несколько часов – в том случае, если необходимо найти микрофильм, спрятанный у него в заднице или в пустотелой пуговице, или что-то в этом роде. Досмотр человека и его багажа может занять целый день. Конечно, проводить столь тщательное обследование они не собирались, но тем не менее обслуживали меня на трехзвездочном уровне. Пока они занимались своим делом, я бродил вокруг, стараясь более или менее согреться, заглядывал в пыльные окна и перечитывал спортивную страницу моей вчерашней «Дейли Мейл». Мой поезд давно ушел, но примерно через полтора часа должен был подойти следующий, а через четверть часа после него еще один. Я не поленился это выяснить. Немного погодя появился швейцарский таможенник и поинтересовался, что происходит. Бандит с усами сказал ему про меня и он оглядел меня с головы до ног – официально, но не слишком встревоженно. Я не нарушил ни одного из его правил. В любом случае, чтобы обнаружить нарушение швейцарского таможенного законодательства, пришлось бы провести крайне тщательный обыск, конечно, если речь не идет о наркотиках или огнестрельном оружии. Через несколько минут молодой человек подошел с моей дорожной сумкой, несколько опечаленный от того, что не смог обнаружить среди белья крышу Сикстинской капеллы. Большой брат просто кивнул и продолжал трудиться над моей одеждой – выкладывал вещи на скамью, просматривал швы, прощупывал лацканы и продкладки под плечами. – Вы купили в Италии много одежды, – заметил он. – И чемодан. – Да… я потерял там старый. – Что? – Он подумал, но не смог обнаружить в этом ничего подозрительного. – Надеюсь, он был застрахован. – Я тоже. Наконец он перешел к самому чемодану – прощупывал пальцами подкладку, посмотрел, нет ли где лишних ниток, простукал все подряд. Все это было пустой тратой времени, и он начал это понимать. Но теперь приходилось как-то выпутываться. И они перешли ко мне. – Синьор, пожалуйста, позвольте осмотреть вашу одежду. – Ради Бога – как я могу спрятать на себе антикварные вещи? – я широко развел руки. – Кстати, какого черта вы ищите? – Пожалуйста, вашу одежду, синьор, – безразличным тоном, но все еще вежливо повторил он. – Прямо здесь? Но я же замерзну насмерть. – Мы просмотрим все очень быстро. Во всяком случае, он действительно быстро управился. Просмотрев мой плащ, пиджак и брюки, он заставил меня раздеться донага, чтобы убедиться, что у меня к телу ничего не приклеено. Только мой зад он оставил в покое, так как не думал, что я везу алмазы или наркотики. Наконец все кончилось. Пока я одевался и укладывал вещи, он присел на скамью и закурил. Юный коллега выглядел явно разочарованным. Я задал всего один вопрос. – Из-за чего все это? Но в ответ он только пожал плечами. Так что я, видимо, никогда не узнаю, было это связано с информацией о моих прежних делах или этот поганец Фаджи устроил очередной донос. – Ну а теперь я могу сесть в поезд? Толстяк просто махнул рукой в сторону швейцарского таможенника, который спросил: – Есть ли у вас что-нибудь предъявить для досмотра, сэр? – и сам едва не рассмеялся. Затем оба достали свои иммиграционные печати и быстро проштамповали мой паспорт. Так что я сунул под мышку свою газету, подхватил чемоданы и вышел вон, чтобы подождать поезд, ожидавшийся через двадцать минут, оставив молодого таможенника с таким выражением лица, словно он только что прочитал детектив с оторванной последней страницей. Конечно, он был прав, но я подождал, пока не сел в поезд, и только тогда развернул «Дейли Мейл», чтобы достать оттуда гравюру Дюрера и убедиться, что с ней все в порядке. Поезд останавливался повсюду, где мог найти предлог для остановки, так что когда я добрался до Цюриха, уже давно стемнело. И снова это вызывающее дрожь ноющее ощущение, которое я никак не мог полностью осознать… Как, черт возьми, они смогли выследить меня в тот вечер? Потом неожиданно появилась Элизабет. Она казалась взволнованной, была бледна и явно замерзла; в лучшем случае ей пришлось ждать не меньше двух часов. – Что случилось? – Таможенники захотели посмотреть стриптиз. – И они… они нашли? – Нет. – Я ей ободряюще усмехнулся. – А что случилось с правящим классом? – Они отправились прямо в банк. Во всяком случае, так поступил Карлос. Думаю, сейчас они уже отбыли в Вену. Он дал мне номер телефона, по которому вы можете позвонить и в банке вас встретят. – Давайте начнем с этого. Они хотят, чтобы мы попытались сегодня же вечером добраться до Вены? – Нет, он сказал, чтобы мы отложили это до завтра. Есть самолет, который вылетает в пять часов вечера, и он нас встретит. Пять часов – это почти сумерки; может быть, Карлос решил на старости лет принять меры предосторожности? – Очень хорошо. Вы уже заказали места в отеле – или это должен сделать я? Она еще никуда не выходила, поэтому мне пришлось обшарить карманы, чтобы найти пару швейцарских монет, после чего я позвонил в «Централь-отель», заказал пару номеров, а потом набрал номер Национального банка. Там сообщили, что нужный человек будет ждать меня через десять минут. Не мог бы я описать свою внешность? Вы же понимаете, это простая предосторожность. Вместо себя я описал внешность Элизабет. Мне почему-то не хотелось снова испытывать судьбу и напоминать в банке, что я уже однажды был там – вместе с Анри. Не похоже, что снова, как и в тот раз, пойдет снег, но во всяком случае оттепели не было. Мостовые покрывали грязные полосы старого снега и отдельные сугробы, как кучи шлака, громоздились на углах. Весь город был серым, холодным и закопченным, как большая железнодорожная станция. Мы взяли такси и по старой знакомой дороге отправились в Национальный банк. Я не особенно нервничал – если не считать, что пытался восстановить тот час, когда на меня напали. Если кто-то на нас нападет сейчас, то ему достанется только гравюра, и скорее всего такую попытку предпринимать не станут в присутствии водителя такси. Тем не менее я внимательно посматривал по сторонам. И буквально в тот момент, когда мы подъехали к банку, я их заметил. Выдал свет от фар автомобиля, который достаточно долго ехал за нами. Я наклонился вперед и сказал: – Остановитесь. Остановитесь здесь. Мы остановились. Они сделали то же самое. – В чем дело? – спросила Элизабет. – За нами хвост. Черт, что же теперь делать? Я же не мог попросить шофера такси затеять игру в кошки-мышки? Но неужели они намерены попытаться нас захватить в присутствии свидетеля – ведь еще не было восьми часов? Во всяком случае, из остановившегося позади нас автомобиля никто не выходил. Они просто сидели там, а два немигающих глаза фар сияли в тридцати метрах позади нас. Наконец я решился. – Поехали. В Национальный банк. Schnell[36]. – А потом сказал, обращаясь к Элизабет. – Вы выскочите из машины, нажмете звонок и попытаетесь как можно скорее попасть внутрь. А я задержу их, если они попытаются что-то предпринять. – И протянул ей свернутую в трубку «Дейли мейл». – Она здесь? – Мисс Уитли хотела было развернуть газету и убедиться, что гравюра там и с ней все в порядке. – Ради Бога! Да, она там, и с ней все в порядке. Не спорьте, просто идите. Мы завернули за последний угол и то же самое сделали фары за нами. Тут мы остановились прямо перед банком. Должен сказать, что наконец-то до нее дошли мои слова. Она открыла дверь еще до того, как такси остановилось, и нырнула в большую дверь банка, слегка поскользнувшись на кучке снега. Я вывалился следом. Теперь я собирался все выяснить и во всем разобраться. И на какой-то миг мне стало жаль, что пистолет калибра.22 остался у Карлоса. Черт с ними, со свидетелями. Я подошел к их машине – маленькому зеленому «опелю» – положил руку на дверцу водителя и рывком распахнул ее настежь. Лейтенант полиции Линдеман перегнулся через водителя и спокойно сказал: – Добрый вечер, герр Кемп.30
Итак, двадцать минут спустя мы трое – Линдеман, Элизабет и я – сидели в углу «Централь дринкин бар», и что касается меня, то я страдал от голода. Я догадался, как он вышел на меня. Тот парень из швейцарской таможни, должно быть, позвонил, чтобы сказать, что человек, которого итальянцы подозревают в контрабанде, сейчас на пути в Цюрих. А Линдеман увидел мое имя и своим дубовым умишком прикинул: «Ага, сегодня вечером я дежурю, поэтому почему бы не воспользоваться этим, не пойти попугать Берта Кемпа, эсквайра?». И вот он отправился на вокзал, чтобы сцапать меня у поезда. Если бы у него что-нибудь на меня было, мы оказались бы в полиции и уже писали показания в трех экземплярах, а не пьянствовали в баре гостиницы. – Герр Кемп, – начал он, – можете вы мне сказать, что вы делаете в Цюрихе? – Путешествую. Завтра еду в Вену. – А мисс Уитли тоже? Мне пришлось ее представить. – Да, – сказала она тихо, но твердо. – Вы ходили в Национальный банк. Зачем? Она взглянула на меня. – Кое-что сдать на хранение. – Пожалуйста, скажите что. Я кивнул, она сказала: – Гравюру, очень ценную. – Она ваша? – Не-ет. Она принадлежит клиенту. – Какому клиенту? – Вы можете спросить в Национальном банке. – Но я вас спрашиваю. – Да, знаю. Но мы не обязаны вам говорить, если это не связано с преступлением, не так ли? Какое преступление вы расследуете? Лицо его стало еще более дубовым. – Вы отказываетесь давать информацию полиции! – Вы правильно заметили. Предлагаю сделать следующее: вы предъявляете мне обвинение и мы предстаем перед судьей. Дадим ему возможность вас спросить: на основании чего вы выдвигаете обвинения паре невинных приезжих? А я призову банк в свидетели – хорошо? Банк в Цюрихе совсем не Бог, но Бога вы в свидетели не призовете. И Линдеман должен помнить, что на кого бы мы ни работали, у него нет возможности открыть двери Национального банка без четверти восемь вечера. Тем не менее он продолжал свои расспросы: – В прошлый раз, когда здесь с вами произошел неприятный инцидент, – он жестко и официально взглянул на меня, – я вам велел покинуть Цюрих, но вы приехали снова. – Вы наблюдательны, как всегда. Но у вас нет власти меня не пускать. Я полагаю, по закону Цюрихского кантона вы не можете мне это запретить, просто заявив:" – Вон отсюда и держись подальше». – Вы приезжали раньше? Вот это было опасно. Если он проверил журнал регистрации отеля, то знает, что я был здесь тем вечером. Теперь он приглашает меня солгать – а сам узнает, что тут что-то есть. Поэтому я продолжал лгать. – Да, пару раз. Я всегда езжу через Цюрих. Это его потрясло, значит он знал, что я был здесь в ту ночь. – Когда вы приехали? – Пару дней назад – тогда я не оставался на ночь. И за несколько дней до того – тоже. Элизабет смотрела на меня, слегка ошеломленная и весьма обеспокоенная. – Вы знали человека по имени Анри Бернар – эксперта по искусству? Я нахмурился, будто стараясь вспомнить, и посмотрел на Элизабет. – Думаю, да. Француз, не так ли? Думаю, разок встречались. – Он мертв. – Да, кажется я читал где-то. Самоубийство? – В ту ночь, когда вы были здесь, – очень твердо и многозначительно произнес он. – Когда это произошло? Он вздохнул. – Давай, приятель, продолжай. Я его не убивал. На кой черт мне это было? – Его ограбили. – И? – Мы полагаем, у него украли очень ценную картину. Я изумленно уставился на него. Я никогда об этом не думал. То есть, я знал, что никакой картины не украли – но откуда они вообще могут знать о ее существовании? Хотя все выглядит достаточно логично: там был Анри, эксперт по искусству, с моим чемоданом размером с картину, и с небольшим количеством одежды, чтобы его заполнить – ну почему не сделать вывод, что кто-то украл у него картину? А вся моя проклятая хитрость – стащить его деньги – оказалась пустой тратой времени, и только. Они вероятно считали, что вор сделал это по той же причине, что была у меня: чтобы отвести подозрение от связи с искусством. – Я картин не краду, – сказал я неуверенно. Элизабет спросила ясным, бодрым голосом: – О какой картине мы говорим? – Мы пока не знаем, – хмуро процедил Линдеман. – Разве у вас нет заявления о пропаже? – Мы это проверяем. – Ценные картины не пропадают так, чтобы кто-нибудь этого не заметил. И она не могла принадлежать Бернару, я его тоже немного знала – у него никогда не было таких денег. У экспертов – искусствоведов их никогда нет. Она, должно быть, принадлежала клиенту. Так, а на кого он работал? – Мы не знаем. – Боже мой, вы многого не знаете. Могу поспорить, там вообще не было картины. – Фроляйн, мы должны проверить каждую возможность. – Это как раз то, чего вы не делаете. Вы рассматриваете только одну возможность: что у него была картина, ее украли, и любой, кто хоть как-то связан с искусством и был здесь в ту ночь – преступник. Вы действительно детектив? Он покраснел и напрягся, твердо держа стакан с пивом перед собой, как шпагу при салюте. – Фроляйн, я требую, чтобы вы не говорили со мной подобным тоном. Должно быть, пришло время вмешаться мне и осадить его. – Так ведь это вы начали. Сидите здесь, обвиняя меня в убийстве, краже и еще Бог знает в чем. Считаете, мне это нравится? – Я не обвиняю! – Да вы дурака из меня делаете. Он отхлебнул пива. А потом, когда голос снова стал ему повиноваться, заговорил: – Вы возите контрабандой картины? – Я торгую антиквариатом. – Но тем не менее провозите и незаконный груз? Я пожал плечами. – Все возят контрабанду. Конечно, он вышел на меня через таможню. – Но вы делаете это постоянно, за деньги, – настаивал он. – Ну и что? Я не нарушаю никаких швейцарских законов. Разве только иногда провожу пистолеты калибра.22, или скрываю некоторые улики и умышленно направляю криминальную полицию по ложному следу… – Итак, вы это делаете! – торжествующе воскликнул он. – Не надо менять чужие законы. Что вы думаете насчет всего золота, что хранится в Швейцарии? Все оно добывается на золотых приисках вашей страны? Да половина этих сокровищ привезена нелегально – по другим законам. Вы собираетесь трясти всех контрабандистов золота? Черта с два вам это кто-нибудь позволит. Швейцария делает на этом хорошие деньги. Точно также извлекается прибыль и из искусства. Не надо раскачивать лодку, в которой сидишь. Элизабет открыла огонь с фланга. – Мы, конечно, должны будем сообщить об этом нашему работодателю. Он сам решит, обращаться ли ему к вашему начальству. Итак, торжество Линдемана долго не продлилось. Он еще какое-то время хмуро рассматривал свой стакан с пивом, видимо пытаясь найти там полезные зацепки, потом кашлянул и спросил: – Вы завтра едете в Вену? – Да. – Я хотел бы знать где вы там остановитесь. – Мы этого не знаем. Но скоро я вернусь. Хотите, позвоню вам? Тогда вы снова могли бы задержать меня. Он покосился на меня и встал. – Я узнаю о вашем приезде. До свидания. Слегка поклонившись Элизабет, он вышел. Мы долго молчали. Я решил использовать паузу, чтобы заказать двойное виски, и никак не мог понять: голоден я по-прежнему или нет. Потом Элизабет сказала: – В следующий раз, пожалуйста, не впутывайте меня в свои дела с полицией. – Смешно но я собирался сказать совсем обратное. Мне необходимо, чтобы вы были рядом. – Я не люблю полицейских, считающих, что они боги, жестко отрезала она. – К сожалению, их не переубедить. – Как вы считаете, он перестал вас подозревать? – А он меня ни в чем и не подозревал. Просто гнал из страны на общих основаниях. Он ни за что не отпустил бы нас, будь у него хоть малейшая зацепка. Вообще, вряд ли он ведет дело Анри. Слишком он мелкая сошка. Черт, я же хотел виски. Перекусить я могу и завтра. Где этот чертов официант? – Зачем вы признались, что провозите контрабанду? – спросила Элизабет. – Мои действия не противоречат местным законам. А он пусть считает меня профессиональным мошенником. Это отвлечет его от мысли о моей связи с Анри. Элизабет рассеянно кивнула. Появился официант, я сделал заказ. Когда тот ушел, она спросила: – А бизнес ваш не погорит из-за этого признания? Итальянские таможенники скажут французским, те голландским и так далее. – Нет. Таможенные службы не ведут подобных переговоров, Их методы и законы слишком разные. Потом, таможня имеет доход от конфискованного имущества. Поэтому, когда везут контрабандный товар из Лондона в Италию через Францию и итальянцы знают об этом, они никогда не дадут столь ценной информации французам. Предпочтут подождать, когда груз прибудет в Италию и получат и золото, и славу. Элизабет внимательно посмотрела на меня. – Я думаю, что именно из этого вы извлекаете выгоду. Она неожиданно зевнула и сразу извинилась: – День был длинный и напряженный. Я действительно испугалась, когда они сняли вас с поезда. – Да это просто часть моей работы. Она кивнула с отсутствующим видом и встала. – Увидимся завтра утром, Берт. Я еще некоторое время посидел, раздумывая, голоден я или нет. Может, заказать еще виски? Но сил принять хоть какое-то решение не осталось, и я, с трудом передвигая ноги, пополз к своей постели. Утро началось медленно и тоскливо. К тому времени, когда я окончательно проснулся, Элизабет уже куда-то ушла. И я решил заглянуть в Landesmuseum и рассмотреть Radschlosspistoles и Luntenschnapphahnschlosses[37]. Странно, для меня немецкий звучит скорее как спецификация, чем как язык. Но надо отдать должное: в Цюрихе много хорошего старого огнестрельного оружия. Элизабет нашла меня в баре «Централь» в половине первого, мы хорошо позавтракали и в половине третьего уже поехали в аэропорт.31
В Вене нас ожидал Карлос во взятом напрокат или одолженном у кого-то «мерседесе-220». Он повез нас в город. Уже стемнело и огни на большом нефтеперегонном заводе высвечивали огромные геометрические фигуры, создавая ощущение, что мы находимся в холодном, заброшенном космическом пространстве. – У вас были какие-то неприятности в Цюрихе? – спросил Карлос. – Таможенники передали информацию полиции и нам пришлось немного поболтать с лейтенантом. Но все прошло гладко. – Ладно, – задумчиво протянул он, – надеюсь, что это так. Но боюсь, это может стать последней покупкой и вам придется сделать только одну поездку. Элизабет удивилась: – Последняя? Но у нас осталось еще три миллиона долларов, не так ли? – Да, но если капитан Паркер не ошибается, мы можем истратить их большую часть. – Бог мой, это неплохо. У него есть гарантии? – Но вы для того сюда и приехали, о стоимости вам судить. Мы спускались по длинной прямой дороге, которая разрезала огромное кладбище, проходила под железной дорогой и затем уходила вверх к самой Рингштрассе. Я полагал, что мы поедем как раз по ней, так как большинство крупных отелей расположены вдоль городского кольца. Но мы поехали прямо и въехали в старый город, Я неплохо знаю Вену, но ночная мгла и несколько поворотов по узким улицам совсем сбили меня с толку. После очередных поворотов я спросил: – Куда, черт возьми, мы едем? – На квартиру капитана Паркера. Она сейчас свободна. Элизабет подозрительно спросила: – Мы что, должны там поселиться? Мы оба? – Там много места, – успокоил Карлос. – И потом, это всего на паруночей. Нам нужно тихое место, чтобы спокойно исследовать картину. Она кивнула, очевидно покорившись. Вообще-то я полагаю, что большинство художественных экспертиз в том и заключается, что вы просто живете с картиной, смотрите на нее, пока у вас не появится чувство: это она, или наоборот. Так же я поступаю и со старыми пистолетами. Наконец мы остановились. Это была узкая, темная и пустынная улица с рядами огромных, мрачных, старых домов, и чуть ли не в единственном из них горел свет. Наш дом был точно такой же: с толстыми, как в старом замке стенами, с высокими окнами, прикрытыми ставнями. Входные ворота, через которые когда-то пропускали экипажи, были двойными. Карлос открыл небольшую дверь, врезанную в них, и мы прошли внутрь. Пройдя под аркой, мимо темной конторки привратника, мы оказались в маленьком, покрытом заледеневшим снегом дворике. Потом по широким каменным ступеням поднялись в открытую галерею, шедшую на уровне первого этажа. И опять никакого освещения. – Здание признано негодным для жилья, – объяснил он, – его скоро снесут, поэтому только две квартиры заселены. – А кто занимает вторую? – спросил я. – Дракула? Элизабет вздрогнула: – Пожалуйста, не надо. – Не волнуйтесь, квартира капитана Паркера не такая мрачная. Вам здесь будет неплохо. Осторожней, на ступеньках снег. Мы поднимались наверх. – Где он, – спросил я. – Его нет в Вене. Он уехал за границу. У Австрии много границ, – шесть, я думаю – но только две считаются таковыми. Галантный капитан был в Чехословакии или в Венгрии. Обе они не далее часа езды из Вены, вниз по течению Дуная. Карлос включил лампочку и мы пошли вдоль галереи к большой солидной двери. Он открыл ее и мы наконец вошли в квартиру. Комната, вероятно, была гостиной. Тепло исходило от электрического камина и электрообогревателя. Мне потребовалось тридцать секунд, чтобы обнаружить, что капитан Паркер не был трезвенником. Кругом стояли почти полная бутылка виски «Тейчерс», полбутылки польской водки, немного сливянки, пара бутылок рейнвейна, который выглядел довольно классным – во всяком случае, названия звучали неплохо – и несколько бутылок содовой. Я налил себе виски с содовой и почти допил свой бокал, когда в комнату вошла Элизабет. – Нравится? – спросил я. – Неплохо. Хотя причудливая планировка. – Видимо, раньше тут был один большой зал. Посмотри на высоту потолка, она слишком велика для размера комнаты, и лепка резко обрывается у простенков. – Осмелюсь предположить, – заметил Карлос, – что это была главная столовая. Здесь могло сидеть по меньшей мере человек пятьдесят. Должно быть, великолепное было зрелище Да, мисс Уитли, на кухне достаточно еды? – Вы хотите, чтобы мы и питались здесь? – Да, если не возражаете. Если уж мы решили все держать в секрете, то будет лучше, чтобы вас пока никто не видел. Я уверен, что мистер Кемп со мной согласится. Я пожал плечами, потом кивнул. В принципе это ведь была моя идея. – Ну что же, хорошо, – сказала она, – но я не слишком умелый повар. – Я тоже. Но многое, что я готовлю, вполне съедобно. Так что мы выживем. Элизабет усмехнулась. Я сказал Карлосу: – Раз уж я не могу выйти отсюда, принесите мне маленьких сигар, вы знаете каких. – Хорошо. Итак, если все пойдет удачно, я вернусь около одиннадцати. – С картиной? – спросила Элизабет. – Да, если она уже в Вене. – Ее везут через границу? – спросил я. Карлос помолчал, потом спокойно сказал: – Да. Когда он ушел, Элизабет спросила: – Он имел в виду границу со странами социализма? Я кивнул и она продолжала: – В вашем бизнесе есть конкуренты? – В данном случае да. Я не собираюсь связываться с «железным занавесом». – Наверное, вы прав. Можно мне выпить? Я налил ей виски, а сам решил пройтись по квартире. Квартира была длинная, вытянутая вдоль одной стороны здания. Все окна выходили во двор, потому что дом соединялся торцом с другим домом. Длинный коридор без окон тянулся вдоль стены и все комнаты выходили в него. Там была узкая кухня со старомодной электроплитой, крохотным холодильником и стандартным набором бытовой утвари; большая спальня с двуспальной кроватью. Элизабет разложила там все из своих сумок. Дальше шла ванная комната, где газовая колонка, видимо, осталась со времен Австро-Венгерской империи; как специалист по стрелковому оружию, я ее трогать не собирался. Последняя дверь вела в маленькую спальню с письменным столом, у которого все ящики были заперты. Я приплыл назад в гостиную, где Элизабет рассеяно глазела на книжную полку. – Есть что-нибудь Микки Спиллейна, что я не читал? – спросил я. – Нет, но есть Ле Карре. – У Ле Карре маловато пистолетов. Я думаю, вряд ли там кого-нибудь застрелят. Она метнула в меня взгляд и я почувствовал себя виноватым, пока не вспомнил, что никто не знал о парне Фаджи в Падуе. Элизабет вернулась к книгам и сказала: – Если вас интересуют только пистолеты, то здесь о них полно книг. Я подошел взглянуть. Всего там было с полсотни книг: несколько романов, пара книг о Вене и Австрии, порядочно книг по искусству. И неплохая библиотека по стрелковому оружию: «Стрелковое оружие», «Стрелковый антиквариат», «Антикварное стрелковое оружие» Листера, «История револьвера «кольт» и издание 1960 года У. Х. В. Смита «Стрелковое оружие мира». Ну и ну, итак, капитан Паркер тосковал по добрым старым временам, когда скакал во главе своей роты, размахивая устаревшим пистолетом калибра.38. Думаю, об этом можно было догадаться хотя бы потому, что он все еще называл себя капитаном. – Хорошая коллекция? – спросила Элизабет. – Обычный набор. У меня дома все это есть, – я налил себе еще выпить. – Хотите поесть? – Немного. Что у нас есть? – Несколько банок консервов, хлеб, яйца, картошка, кофе. Лучше я сварю немного кофе до того, пока они придут. – Если там есть из чего сделать сэндвич, я бы не отказался. Я пошел за ней на кухню и встал возле мойки, пока она возилась с посудой и оборудованием, старинным и современным, Вообще вся квартира выглядела так: смесь мебели, одолженной у старых владельцев, несколько вещей Паркера, которые он явно приобретал только по необходимости и стараясь поменьше тратиться. И слишком много глянцевой краски, придающей жилищу убогий блеск казенного заведения. Подобную квартиру можно найти в любом ветхом старом доме каждого большого города Европы. Но, к сожалению, их становится все меньше и меньше. Эти дома сносят и ставят двадцатичетырехэтажные здания для Свинарника Объединенных Наций или Проказной конференции. От одной империи к другой меньше чем за шестьдесят лет. Элизабет держала в руках тарелку с сэндвичем. – О чем задумались? – О прогрессе. Спасибо. Это была какая-то ливерная колбаса. Совсем неплохо. Я унес сэндвич в гостиную – там была дверь, соединяющая ее с кухней, а потом крикнул: – Не поставить ли бутылку вина в холодильник? – Какого? Я набрал полную грудь воздуха и напряг язык: – «Niersteiner Oelberg Riesling Feine Auslege Edelgewachs – 1959».[38] Она примчалась из кухни. – Бог мой, это очень дорогое вино. Может нам лучше его не трогать? – Почему? Паркер может внести это в расходы. Во всяком случае, я думаю, его купил Карлос. Паркер не может быть знатоком вин, если у него его всего две бутылки. – Может быть, он планировал небольшую вечеринку с обольщением. – Ну, не повезло капитану Паркеру. Придется наполнять бокалы сливовицей. С чего вдруг вы разбираетесь в винах? – Знаете, Америка не только виски и деньги. Это мир искусства, который трепетно относится к культуре, Мы даже ходим на Вагнера – если помните, мы из города. Я усмехнулся. Дверной замок пару раз звякнул и заскрежетал, как Фаджио. – Большая картина, – сказал я, – сейчас начнется. – И пошел открывать дверь.32
Первой торопливо вошла донна Маргарита в леопардовой шубе и в клубах морозного воздуха. Затем появился тип, которого я не знал, внося замотанный в мешковину передний край картины, а в шести футах позади него другой незнакомец заносил задний конец картины. Проклятье, я был уверен, что не собираюсь класть это полотно в свой чемодан. Замыкал процессию Карлос, который закрыл за собой дверь и тщательно ее запер. Я последовал за ними в гостиную и стал предлагать выпивку, Элизабет угощала кофе. Два незнакомца поставили картину на диван и принялись снимать мешковину. Оба были в темных пальто и чуть поношенных шляпах типа «гамбург», в грубых дешевых туфлях. Лица их были почти одинаковы, или, может быть, одинаковым было выражение на их лицах: спокойное, замкнутое и деловое. Я готов был поклясться, что они пришли с той стороны границы. Донна Маргарита неторопливо потягивала виски и постепенно расстегивала свое пальто; холод, принесенный ими, напомнил мне, как действительно тепло было в квартире. Карлос присосался к кофе, Элизабет замерла, нервно сцепив пальцы. Все молчали. Вдруг один из наших новых друзей увидел бутылку сливовицы, указал на нее приятелю, и они, бросив все, занялись ею. Элизабет пробормотала: «Боже мой!» и стиснула пальцы. Донна Маргарита взглянула на нее и сочувственно улыбнулась. Все это длилось недолго. Сливовица исчезла, не касаясь их горла, и они распаковали все меньше чем за минуту. Под мешковиной картина была обложена гофрированным картоном, а под ним упакована длинными кусками толстой ваты. Кто бы ее не паковал (капитан Паркер?) он знал, что делает. Наконец прокладки кончились, и мы смогли увидеть заднюю сторону картины. Они вдвоем взяли ее за концы, осторожно подняли, перевернули и поставили. Элизабет выдохнула: – Боже мой! Это Джорджоне! – а затем благоговейным шепотом: – Вы нашли «Венеру с пистолетом». На картине была изображена обнаженная женщина, размером с живую. Она полулежала на измятой красной ткани, спиной к массивной скале, с причудливым старым пистолетом на лоне. Позади нее угасал летний день, бросая свои последние лучи на сельский домик, похожий на крепость, на далекие деревья, растущие на невысоких, синевеющих холмах. По небу плыли высокие облака, от которых струилась золотая дымка, скрывающая зной ее тела. О, это была самая прекрасная картина, которую я когда-либо видел. Женщина – не девушка – была полной, мягкой, невероятно восхитительной. Она проснулась, глядя на меня темными, серьезными глазами. Но странное дело, в картине не было чувства. Она ничего не выражала, она просто была. Вся вещь была живая, но спокойная, спокойная, как полдень. Вы могли услышать, как птичка прочищает свое горлышко и потом смолкает, стыдясь нарушить тишину. Да, это был подлинный Ренессанс. Казалось, миллион лет отделяет ее от суровых святых и синих, голодных дьяволов Джотто. Она была полна несомненной, подлинной, первородной красоты. В ней не было греха. И это их роднило. Элизабет очень спокойно сказала: – Полагаю, нам нужно поговорить о деньгах. Я взглянул на донну Маргариту и Карлоса; они все еще стояли, как загипнотизированные. Только на двоих помощников это не произвело впечатления. Они только раз взглянули на картину и то только за тем, чтобы убедиться, что все в порядке. Потом разом ринулись в угол, дабы не оставлять сливовицу в одиночестве. Вдруг меня посетила интересная мысль. Я заметил, что мои руки задрожали, и плеснул себе немного виски. Чары развеялись. Карлос выдавил: – Значит, вы ее узнали? Элизабет кивнула. – Мы всегда знали, что она когда-то существовала. Кто-то, еще при жизни Джорджоне, сделал много гравюр с его работ. Потом, и через сто лет после его смерти, тоже делали с них оттиски. Получилось что-то вроде каталога. К сожалению, копии-то остались, а многих картин нет. Или они не найдены. Однако «Венера с пистолетом» – большая картина. – Доказывает ли это, что она подлинная, настоящая? – спросила донна Маргарита. Элизабет хмуро уставилась на картину. – Не-ет. Если вы собираетесь подделать старого мастера, то нужно постараться найти такую картину, которая исчезла. Тогда можно что-нибудь нарисовать, похожее на подлинник. Но копировщик всегда что-нибудь сделает не так, как сделал бы Джорджоне, Тициан или Себастьяно… – она покачала головой. Но не эта картина. Это может быть только Джорджоне. – С кем-нибудь еще можно проконсультироваться? – тактично спросила дона Маргарита. – Никого. Нет экспертов по Джорджоне. Он писал немного, плюс многое не сохранилось, потому не имеет смысла становиться экспертом только по его творчеству. Есть около полудюжины специалистов, с мнением которых можно считаться. Я решил, что пора помочь. – Картина выглядит очень свежей. – Ее почистили совсем недавно. Кстати, очень профессионально. Ей это только на пользу. Вообще-то, если картину хотят подделать, ее надо старательно пачкать, – она вдруг взорвалась. – Так подделать никто не может. Это подлинник. Помолчав с минуту, я произнес: – Великолепно. Я верю вам, но… – Спасибо. – Но где она была последние триста лет? Карлос холодно ответил: – В Венгрии, я полагаю, мистер Кемп. Элизабет подошла к картине, осторожно подвинула ее вперед – она была без рамы и потому не тяжелой – и изучила задник. – Нет ни пометок, ни ярлыков. Что же, ее действительно не было на рынке последние лет сто. Потом отклонила холст назад. – Я думаю, она Бог весть сколько висела в спальне какого-нибудь венгерского замка. Вся покрытая грязью и пылью, она была просто невзрачной картиной, где нарисована какая-то обнаженная женщина. Немного мест в мире, где может такое случиться. Венгрия одно из них, ведь она оставалась практически феодальной страной вплоть до последней войны. Там ничего не менялось веками. Карлос осторожно, почти нехотя, спросил: – Вы думаете, она может быть краденой? Мисс Уитли взглянула на него. – Разве вы не знаете, у кого ее покупаете? – Да, но нет квитанции о предыдущей продаже. Я вступил в разговор. – Ну, все зависит от того, что мы подразумеваем под словом «краденая». Предположим, дело было так. Эту картину действительно не снимали и не перевозили сотни лет. Но настал 1943 год и немцы оккупировали страну. Вполне возможно, что они ограбили, разорили эту семью, в том числе забрали картину. Потом пришли русские, и я думаю, что семья, владевшая замком, долго не протянула. Так или иначе, сейчас из этой семьи уцелели немногие. Но, что самое главное, бывшие владельцы картины не знали, чем они владеют, потому эта картина нигде и не зарегистрирована. Вы же не станете включать в каталог картину, которая висит где-нибудь в ванной комнате. Поэтому, если кто-нибудь заедет в Париж или Нью-Йорк и скажет: «Эй, это картина из замка моего дедушки», то никак этого не докажет. – В самом деле, он даже не сможет узнать ее после чистки, – добавила Элизабет. – Полагаю, мы должны дать откупного правительству Венгрии, если ее покупаем? – заметил я. Карлос жестко отрезал: – Капитан Паркер вряд ли с вами согласится. – Тогда капитану Паркеру нужно проветрить свои мозги. Он что, забыл, что Венгрия стала Социалистическим Народным раем? «Было ваше, стало наше», «один за всех, все на одного», правильно? Я имею в виду – никакой частной собственности, никто не должен выделяться. Как бы там ни было, я все-таки кое-что знаю о получении картин из-за границы. Не такого размера, приятель, и не через «железный занавес». Те двое, я кивнул в сторону незнакомцев, – должны остаться на Западе и выкинуть меня из бизнеса. Они просто волшебники, если сделали это. Потом, вы сказали, что ее почистили профессионально. Пусть я немного знаю о Венгрии, но не думаю, чтобы там было много экспертов по реставрации. И все они должны быть известны, все должны работать в государственных музеях или учреждениях. Ни один из них не станет рисковать и делать такую работу подпольно. Это собственность правительства Венгрии. Элизабет покусывала губу. Я заметил такую же манеру у Анри, у каждого второго эксперта, с которым работал. Она не хотела ошибиться. Эксперт, который открывает великую картину, разделяет чувства художника, будто он ее нарисовал. В конце концов Элизабет сказала: – Я полагаю, в его словах есть смысл. Донна Маргарита решительно спросила: – Как это влияет на законную сторону вопроса? – Не знаю… Я полагаю, они могут продать ее, а затем заявить, что ее украли, а потом потребовать ее обратно через суд. Уверена, что сейчас она у них зарегистрирована. – Они не смогут утверждать, что она украдена, если не сделают соответствующего заявления, – сказал Карлос. – Может, им просто нужно немножко иностранной валюты? – Вполне возможно. Но эта сторона вопроса не мой бизнес. Я немного отвлекся от разговора, подошел поближе к картине и стал приглядываться к оружию. Это был причудливый пистолет: почти два фута длиной, практически без излома единой линии между стволом и рукояткой. Курок был длинный, скругленный, с большим наклоном назад (ее пальцы не касались его), а затвор выглядел как причудливое колесо с кольцевой пружиной и другими интересными идеями. – Итак, сеньорита, – спросила донна Маргарита, – теперь вы можете определить цену? При упоминании о деньгах я обернулся. – А как насчет наших товарищей, которые уничтожают сливовицу? – Они не говорят по-английски, – заверил Карлос. – Они выглядят так, будто не говорят совсем, но если они агенты правительства, то могут оказаться чертовски неплохими шпионами. Я наблюдал за их реакцией. И ничего не заметил на их лицах, они даже не моргнули глазом, а ведь сохранять спокойствие – часть подобной работы. Донна Маргарита нетерпеливо взглянула на меня: – Мы уверены, что они не понимают. А теперь, синьорина… – Это одна из последних работ Джорджоне, – медленно заговорила Элизабет. – Я бы сказала, что он написал ее как раз перед дрезденской Венерой, в конце своей жизни. – Когда это было? – спросил я. – 1510 год. Теперь и Карлос посмотрел на меня с негодованием. Элизабет продолжала: – Она почти также хороша, как дрезденская Венера… Я предполагаю, что на Лондонском аукционе за нее дадут, – она набрала полную грудь воздуха, – самое малое три миллиона долларов. Вполне возможно, что и больше. Трудно сказать. Она всплеснула руками, – Это же находка века! Бог знает, кто будет набивать цену. Вашингтон, Кливленд, Лувр – да они будут глотки друг другу рвать за эту картину. Донна Маргарита по-кошачьи ухмыльнулась. – Но получит ее Манагуа. Вы говорите, три миллиона? – С нас столько и хотят, – сказал Карлос. – Тогда берите – и быстро. – Вы мне дадите сертификат на нее, чтобы я мог связаться с Манагуа? Элизабет задумалась. – Я должна ее протестировать. И хотела бы пожить с ней денек. Просто посмотреть на нее. Но вы можете уведомить Манагуа, что мы нашли нечто грандиозное. – Если вы когда-нибудь решите разобрать эту картину, то я купил бы за пять тысяч фунтов стерлингов ее пистолет. После этих слов все посмотрели на меня, как на сумасшедшего, но я смело продолжил свою мысль: – Бьюсь об заклад, я бы получил за него вдвое больше в Лондоне. Это часть истории оружия. – А что в нем такого особенного? – холодно спросила Элизабет. – Это первый затвор колесного типа, видите? Первый пистолет, где запал идет от дульного пламени. Вы наматываете цепь, тянете пружину, и когда начнете давить на курок, он… – Ну и что из этого? – рявкнул Карлос. – Ну, эта картина доказывает, что колесный затвор изобрели до 1517 года, а не позже, как считают все эксперты. С минуту царило глубокое молчание, а потом я подумал, что Элизабет сейчас сядет и разрыдается. Вместо этого она просто села, прошептав: – О, Господи, а он умер в 1510. О, Господи. – Вы в этом уверены, приятель? – спросил Карлос. – Я никогда не слышал о колесном затворе, сделанном раньше 1520 года, а согласно теории их изобрели в Нюрнберге в 1517. Ну, в принципе, все мы можем ошибаться. Может наш старый приятель Джордж привык летать в Германию на дешевых туристических рейсах. – А, черт, заткнитесь, – прорычал Карлос. Установилась долгая мрачная тишина. А я вернулся и продолжил изучение картины, и не только пистолета. И все-таки эта была самая прекрасная вещь, которую я когда либо видел. Женщина не была молодой, свежей, рассветной, райской небожительницей, ну такой, как любил писать Ботичелли. Эта была зрелая женщина в расцвете лет. Не надежда – достижение. Сам Господь наверно думал, что женщина должна быть именно такой. Потом Карлос произнес, с легкой надеждой: – Мог ли кто-нибудь закончить эту картину после смерти Джорджоне, например, вложить в ее руки пистолет? Элизабет ответила тусклым, монотонным голосом, как будто читала одну из книг отца: – Тициан и Себастьяно немного прикасались к Джорджоне. Тициан, вероятно, закончил дрезденскую Венеру. Но эта более ранняя, и потом, он очень любил оружие и всегда рисовал на своих картинах шпаги, копья, и этот пистолет мог нарисовать только он. Будь это его картина. Мне очень жаль. – Тогда, по крайней мере, понятно, почему они продают ее тайно, – бодро заметил я, – я имею в виду, если поместить ее на аукцион Сотби или Кристи, какой-нибудь эксперт по оружию тут же развеет миф о причастности кисти Джорджоне. Поэтому лучше продать ее какому-нибудь простофиле. – Синьорина, разве нет анализов, которые помогли бы разобраться? – спросила донна Маргарита. – Я могу получить только доказательства возраста картины, но я совершенно уверена, что это шестнадцатый век. Современный копировщик не сделал бы подобной ошибки с пистолетом. Остальные анализы могут только показать, возможны или нет те или иные вещи, события, факты в отношении художника и картины. Этот пистолет и есть прекрасное свидетельство, лучше, чем любой другой тест. – Полагаю, мистер Кемп прав, – буркнул Карлос. – О, Господи Боже мой, – взорвался я, – я сэкономил вам три миллиона долларов, и это все, что я получил? Проклятые крохоборы! В конце концов, в этом городе есть музей оружия – идите и получите там дополнительную информацию. – Синьор Кемп нам очень помог, – успокаивающе протянула донна Маргарита. – Мы искренне благодарны вам, мистер Кемп. Но, сеньорита, если это не Джорджоне, кто же это? – Тициан или Себастьяно, Нет, Себастьяно никогда так хорошо не писал. По-видимому, это ранний Тициан, когда тот был еще под влиянием Джорджоне. – Она встала и подошла к картине. – И все-таки она хороша – несомненно, это великая картина. Как Тициана, я бы оценила ее в два миллиона долларов. Не больше. Если продадут за столько – покупайте. Донна Маргарита с Карлосом переглянулись, и Карлос сказал: – Хорошо. Я выставлю ее на аукцион. Мы посмотрим, что они скажут. Он кивнул двоим парням и они, прикончив сливовицу одним глотком, направились к выходу. Донна Маргарита поплотнее натянула свою леопардовую шубку: – Сеньорита, тогда мы оставим картину здесь до завтра. Большое спасибо, и мне жаль, что так получилось. До свидания, мистер Кемп. – До свидания, – пробормотал я. – Я забегу завтра, когда стемнеет, – сказал Карлос, – не хочу, чтобы меня видели. – Вы купили мне сигары? – спросил я. Карлос пошарил в кармане и передал мне пачку. Я не знал, что это за сигары, но размер был мой и похоже, они были сделаны из табака. – Они стоят шестнадцать шиллингов. – Вычтите из того миллиона, что я вам сэкономил. Донна Маргарита резко окликнула: – Карлос! Он поспешил вслед за ней, я пошел их проводить.33
Когда я вернулся, Элизабет все еще мрачно разглядывала Венеру. Я налил себе еще виски, а потом, вспомнив о своих манерах, предложил Элизабет: – Не лучше ли вам чего-нибудь выпить? – Пожалуй, я бы выпила. Виски с содовой, пожалуйста, сказала она, продолжая смотреть на картину. Я принес, она сразу хватила большой глоток. Потом мы долго стояли рядом, пили и смотрели на полотно. Наконец я произнес: – Она все равно чертовски хороша. Элизабет медленно кивнула: – Если бы только она была его… – Вы все еще думаете, что это может быть его картина? – Я бы сказала, что к тому времени, как Тициан стал настолько хорош, он бы не стал писать такую картину. У него было больше действия, больше динамики. Но… – она беспомощно пожала плечами. – Смешное дело с этим пистолетом, – сказал я потягивая виски. – Полагаю, можно пойти в ближайший магазин игрушек и купить что-нибудь, что гораздо проще с виду, а работает намного лучше, чем любой колесный затвор. Просто пара пружин и крючок… но понадобилось еще семьдесят лет, чтобы это придумать. Обратите внимание на эту деталь: вертящийся затвор. Цепь и колесо, и свернутая в кольцо пружина, и U-образная пружина… Обратите внимание, это не настоящий колесный затвор. Это скорее некая машина, начинающая стрельбу, нахлобученная на бок вращающегося фитильного замка. – Да? – безучастно отозвалась она. – Да, ни один замок подобного типа не сохранился. Честно говоря, я не думаю, что пистолет вроде этого когда-то существовал. Он бы не смог толком работать. Искры бы летели повсюду. Но я знаю этот затвор. Я видел его чертеж. Похоже, она немного заинтересовалась. – Вы когда-нибудь слышали о Codice Atlantico? «Кодекс Атлантикус»? Старик Леонардо да Винчи. Вы можете об этом не знать, потому что это не искусство. Это куча планов, чертежей и тому подобного, для военных машин, которые он строил герцогу Миланскому. Затвор был на этих чертежах. Ее голос осел до шепота: – К какому году он относится? – 1485. Очень медленно она произнесла: – Двадцать пять лет. Двадцать пять лет до смерти Джорджоне. – Верно. Может быть, кто-нибудь и сделал подобный пистолет, но я сильно сомневаюсь. Скорее всего, Джорджоне видел сам чертеж. Мог заинтересоваться им, даже скопировать. Вряд ли он знал, что это неудачная модель. Элизабет внезапно вспылила: – И ты все это время знал об этом? И продолжал доказывать, что это не Джорджоне! Почему ты не сказал нам? – Да? А те два венгерских мужика, которые не понимают по-английски? Черта с два они не понимают! Мой собственный голос звучал громко и четко: – Зачем же задирать эту проклятую цену до трех миллионов? Эхо долго гуляло по комнатам. А потом она спокойно сказала: – Да, прости. Я была немножко… Но почему венгры этого не знают? – Потому что они не так чертовски сильны в искусстве, как ты, и не в старом оружии, как я. Только тебе следует научиться доверять собственному мнению немного больше. – Ты – ублюдок. – Только моя старая мама меня так называла, и не слышала ни слова против. Она ухмыльнулась: – Но ты хорош! Знаешь куда больше, чем делаешь вид. И в искусстве тоже, я думаю. – Брось. Она снова усмехнулась, затем опять повернулась к картине, распевая: – Мы нашли Джорджоне, мы нашли Джорджоне… Я обнял ее за плечи. – Ты это нашла, милая. Она обняла меня за талию и пропела: – Мы нашли Джорджоне, мы нашли… И тут вдруг мы стали целоваться, исступленно и счастливо, потом танцевали вокруг картины, потом снова целовались, постепенно уже всерьез. А потом она, держа меня на расстоянии вытянутой руки, задохнувшись сказала: – Берт – но это уже всерьез!? – Похоже… – Да… – казалось, она успокаивает свои чувства, – я думаю, да. – Может ты должна сначала отправить меня на спектрограмму и рентген? – Что? – и она засмеялась. – У меня всегда так, звучит очень академично? Я снова притянул ее к себе. Она постаралась положить голову мне на плечо. У нее ничего не вышло, и никогда этого со мной не получится из-за моего небольшого роста. Но ее волосы были у моих глаз, и они были фантастически мягкими и прекрасными. А ее тело рядом с моим так дышало жизнью… Она сказала: – Кажется, мне лучше выпить. Я занялся выпивку, но потом бросил: – Не надо, если только ты иначе не можешь. Я не хочу, чтобы ты была пьяная. – Я не хочу пьянеть, – негодующе заявила она, – я просто хочу выпить. – А как насчет вина? Должно быть, оно уже остыло? – Подходящая идея. Я пошел за вином, мне пришлось повозиться, чтобы вытащить пробку, и потом я смог найти только один фужер. Потому себе я плеснул в стакан для виски. Когда я вернулся в гостиную, Элизабет там не было. Черт, я не слышал, чтобы хлопала входная дверь. Может она закрылась в своей ванне, или еще где-нибудь? Дверь в ее спальню была открыта, там было темно, свет проникал только из прихожей. Она спокойно сказала: – Ты забыл вино. – Нет, принес, – но я не двинулся с места, просто стоял и смотрел на нее. Она замерла у большой кровати. Темный воздух между нами начал медленно вибрировать, как радиоволны. – Берт, у нас любовь? – Может быть. Так много времени прошло с тех пор… – Берт, я не очень хороша… в этом… – Не надо, здесь нет правил, здесь только мы. Я пошел к ней. Свет из прихожей веером рассыпался по потолку длинными тонкими клиньями. Как трассирующий огонь с закрытых позиций. Или ломтики тех круглых диаграмм, которые показывают, как правительство тратит каждый процент ваших налогов, или хотя бы дают понять, что правительство знает, как его тратит. Когда я не мог ни о чем больше думать, я спокойно спросил: – Элизабет? – Может, тебе лучше называть меня Лиз? – сонно спросила она. – Лиз, – попробовал я. Хотя не был уверен. Может быть, я когда-нибудь сменю его на Бетти, или Бесс. Добрая королева Бесс. Когда она царствовала? В конце шестнадцатого века. Когда изобрели кремневой замок. Ренессанс, Англия. Мои мысли проплыли, как дым, и вернулись к исходному пункту. – Лиз…Мы же не сказали им, что это Джорджоне. – Здесь нет телефона. – Это хорошо, верно? Ладно, я смогу завтра выйти и позвонить. – Карлос сказал, чтобы мы оставались дома. – К черту Карлоса. Она приглушенно хихикнула. – Нет, давай останемся дома. Мне нравится быть дома с тобой. Пусть это станет большим сюрпризом для Карлоса, когда он вернется. – Да… – мои мысли все еще лениво плавали по потолку, во всяком случае, если он станет торговаться за два миллиона, то лучше ему не знать, что она стоит три. Элизабет подняла голову. – О, Господи! Может лучше все-таки сказать ему? – Остынь. Они старались обмануть нас, не так ли? Я имею в виду то, что они хотели продать ее нелегально. Думаю, будь они готовы продать нормально, отправили бы ее в Лондон. – Наверное… Ты очень часто говоришь «я имею в виду», почему? – Что? Правда? Я имею в виду… Я полагаю, да, немного. Она снова хихикнула. – Я не возражаю. Мне это нравится. Мне все в тебе нравится. Мы немного помолчали, а потом она спросила: – Почему я, Берт? Я снова глядел в потолок. – Не знаю, как-то так получилось. Ты все делаешь с душой. Я имею в виду картины, особенно хорошие картины, а как ты сердишься, когда речь идет о подделке… Я подумал, что тоже смогу когда-нибудь так относиться к искусству, но пока не могу, нет, правда. Ты должна быть очень стойкой. – Что? – Ты прочнее, чем думаешь. Люди, живущие с верой, все таковы. – Это не такая уж редкость. – В моем кругу – редкость, – и когда она не ответила, я спросил: – А почему тогда я, раз уж мы заговорили об этом? Она снова хмыкнула, а потом легла на спину. – Я думаю… Ты умеешь побеждать, умеешь доводить дело до конца. Потом, ты думаешь о коммерческой стороне дела. А это редко встречается в моем кругу. – Два совсем разных круга, очень интересно. – Но это действительно так. Как ты вообще заинтересовался искусством? – Звучит глупо, но это случилось в армии. После демобилизации я даже ходил шесть месяцев в художественную школу. Но рисовать не стал. У меня не совсем получалось. – Ты долго смотришь на картины. Тебе нравится просто смотреть? – Полагаю, что не так долго, во всяком случае дольше, чем я бы хотел. – Тебе нравится владеть вещами, верно? Если ты не можешь ими владеть, то они тебе не очень интересны. Эта мысль была мне неприятна и немного раздражала. Я попытался себя защитить. – Ну и что? Я – бизнесмен. Это значит – покупать и продавать. – Ладно, ладно, – примирительно шепнула она. – Могу поклясться, что ты к тому же очень хороший бизнесмен. Она повернулась, и я почувствовал ее дыхание на своем плече. Но я уже не хотел спать. Я потянулся за сигарами, но они остались в гостиной. И вот лежишь и думаешь, действительно ли ты хочешь курить, и чем больше думаешь… Я встал и пошел в гостиную, нашел пачку и закурил. А потом я стоял и смотрел на картину. У меня никогда не было и не могло быть картин. Постепенно покой того давнего итальянского дня завладел мной, как тепло огня, и я начал успокаиваться. Когда-то действительно я мог просто стоять и смотреть. Это было очень давно, в Париже, в 1944 году. Я впервые попал в галерею искусств. И попался на удочку, захотел пойти в художественную школу. Но я служил в армии, и не мог делать то, что вздумается. Теперь, черт, у меня кое-что есть. Так может быть хватит слишком переживать из-за того, что тебе никогда не иметь… Я смял сигару и пошел назад. Но покой картины по-прежнему оставался со мной, как голос, который я никогда больше не услышу, но и никогда не забуду. Лиз мирно спала, как любая Венера. Я тихонько пристроился рядом, она протянула руку, коснулась моего лица и по-кошачьи замурлыкала. Я усмехнулся в потемках, а потом лежал, и мои мысли блуждали в спокойном летнем полдне.34
Я проснулся около одиннадцати и на мгновенье почувствовал грусть. Мне показалось, что все это сон, и я никогда не смогу в него вернуться. Лиз ушла, я лежал и злился на нее. Потом заставил себя подняться и украдкой заглянул в большой гардероб. Там висели вещи Элизабет, но вдали у стенки висел старый плащ, лежала пара шлепанцев и халат из какой-то красной искусственной ткани. Видимо, вещи капитана Паркера. Халат, похоже, ничем не пах, потому я надел его и шлепанцы. Я не вожу с собой подобных вещей, просто потому, что не ношу их, но сегодня утром они были вполне уместны. Лиз была на кухне, листала одну из книг Паркера – труд Беренсона по итальянскому ренессансу – и прихлебывала кофе. Она улыбнулась мне, а потом, черт побери, покраснела. – Эй, привет. – Я подошел ее поцеловать. – Ты не побрился, – она коснулась рукой моей щеки, – смешно, но мне хочется знать о тебе все, малейшие детали. Это так важно… – А как насчет такой маленькой детали, как кофе? – Извини, – она налила мне чашку. – Я даже не помню, пьешь ты его с сахаром или нет. – Да. Я подсел к столу и принялся за кофе. – Мы поженимся? Или нет? – Господи, – я пролил кофе на блюдце. – Я не… Я имею в виду, ты хочешь? – Не знаю, но странным мне это не кажется. А ты хочешь? Я подумал о своей квартире в Лондоне; немного похоже на паркеровскую, но меньше, холоднее, грязнее. Узкая грязная мастерская. Пыльные шкафы, полные старых, бесполезных пистолетов. – У меня не много денег. Ты богата? – Вряд ли. Есть немного, но это все, на что можно рассчитывать. – Мы будем чертовски бедны. На этом все кончилось, ночь прошла. Настроение было нарушено и ни один из нас не был достаточно опытен, чтобы его воскресить. Во всяком случае, не сразу. Мы храбро улыбнулись друг другу, я быстро покончил с кофе и пошел бриться и одеваться. Когда я вернулся, возле Элизабет стоял ряд банок с консервами и что-то еще – словом, вся еда, что там была, выставленная на осмотр. – Ты хочешь перекусить, или любишь поздние завтраки? – Нет, я бы что-нибудь съел. – Ну, тогда выбирай. – Да все, что тебе понравится. – Теперь мы были сверхвежливы, не желая сделать ошибку или обидеть друг друга. – Черт, давай яйца, только как-нибудь их приготовь. – Ладно. Я сварю еще кофе. Я отправился в гостиную, включил второй нагреватель электрокамина и сказал доброе утро миллиону фунтов стерлингов Венеры и ее абсурдному, загадочному пистолету. Я имею в виду, что это безумие – ты рисуешь картину, такую прекрасную и простую, а в это время кто-то другой, столь же яркий и хороший художник – вы только об этом подумайте – изобретает что-то малопроизводительное и сверхсложное, типа колесного затвора. Она не могла держать мой «Вогдон», или даже однозарядный «кольт». Все-таки, я полагаю, чтобы изобрести что-то поистине простое, нужно время. Но, Бог мой, она все равно была восхитительна. Я подошел к высоким окнам и уставился невидящим взглядом на улицу. В поле зрения были только другие высокие окна за ставнями через двор. Вторая галерея над нами закрывала часть неба и поглощала весь свет. Большую часть года Паркер жил в потемках, как Фаджи. На балюстраде нашей галереи лежал тонкий слой снега. Содрогнувшись от холода, я вернулся к камину. Вошла Лиз с кофе, и я сказал: – Знаешь, ты никогда не видела эту картину при дневном свете. – Нет. После ленча мы возьмем ее подышать свежим воздухом. Если снова не пойдет снег. А что, если я сделаю омлет на тосте? – Прекрасно. Когда она ушла, я налил себе кофе, а затем плеснул в него виски. Черт, был уже почти полдень. Я снова начал вышагивать по комнате, разглядывая вещи, просто так, чтобы чем-то заняться. Мы ели на кухне. Омлет немножко походил на подошву, тост тонковат, а Лиз слишком много извинялась. Я попросил ее помолчать и передать мне соль и перец. – Я не могу их найти. – Вот черт! Она внезапно взорвалась. – Я ничего не могу найти, кроме мешка с мукой. Я тебе готовлю первый раз в жизни и вот… такая незадача. – Она замолчала и села, уставившись в свою тарелку. По щекам покатились слезы. Я встал и обнял ее за плечи. – Все хорошо, милая. Ты не виновата, это все чертов капитан Паркер. Я взял блюдце и швырнул его в угол, оно разлетелось с приятным звонким треском. – Месть. Проучим этого типа. Она засмеялась сквозь слезы, потом подняла лицо, и я поцеловал ее. Через некоторое время я вернулся к своему омлету, ставшему вдобавок ко всему еще и холодным. Закончив с завтраком, я закурил сигару. К сожалению, со вчерашнего дня она не стала лучше. – Интересно, что за тип этот Паркер. Она задумалась. – Холостяк. Бывший военный. Есть немного. Вероятно, снял квартиру ненадолго, потому не стал ее обживать. – Да, но если он так гордится тем, что когда-то был армейским капитаном, почему нет никаких сувениров на стенах? Полковых фотографий, или гербов, или каких-нибудь других побрякушек? Элизабет взялась убирать посуду. – Вероятно, он был в корпусе походных кухонь, или как это там называется? Разве не подобные солдаты, никогда не бывшие в бою, больше всех гордятся своими подвигами? – Да, может быть. Но он не был в тыловом подразделении, и уж не при кухне. – Но тогда, быть может, все его сувениры остались в родительском доме в Англии. И он не хочет разрушать коллекцию, чтобы привезти несколько штук на новое место на несколько месяцев. – Я об этом не подумал. Я подошел к Элизабет и помог ей мыть посуду. Да, я, Берт Кемп. Чуть позже мы перекочевали в гостиную. Я налил себе виски с содовой. – Он знает толк в хорошем иски. Но не в цене. Оно куплено в магазине. – А где же еще? – Большинство иностранцев в Вене пользуются привилегиями. Они ходят в беспошлинный магазин при союзном штабе. Там легко завести знакомство и купить по дешевке виски, английские сигареты и прочее. Я имею в виду, будь я здесь неделю, отоваривался бы только там. Лиз кивнула, поглядывая в окно. – Ты поможешь мне вынести картину наружу? – Конечно. Я пробежал пальцами по корешкам книг. – Чем, собственно, интересуется капитан Паркер? Какое у него хобби? – Не знаю. А в чем дело? Мы с ним вряд ли когда-нибудь встретимся. – Просто любопытно. Пытаюсь понять, что он за человек, но у меня ничего не получается. Она пожала плечами, а потом улыбнулась. – Хорошо, давай попробуем. Он из хорошей английской семьи, предположим Паркеры из Гайд-Парка. Прослужил лет двадцать в Индии. – Двадцать лет – и не продвинулся выше капитана? – А, ты забываешь ту несчастную связь с женой полковника. Дело было замято, ради чести старого славного полка. Но это помешало его продвижению по службе. В коне концов он ушел в отставку. Я усмехнулся. Элизабет прекрасно изобразила некоего лондонского маклера, который никогда не позволял вам забыть, что у него позади славная война в славном бравом полку. – Почему же он тогда не любит соль и перец? – Он подхватил редкую восточную болезнь. Даже две. Соль хватает его за печень, а перец за почки. Но он все еще дамский угодник. – Двуспальная кровать, да? – И те две бутылки вина, помнишь? И потом, после стольких лет в армии, он старается наверстать упущенное чтением по великому искусству. Но истинная страсть его по-прежнему пистолеты. – Чушь! Только не с этим набором книг. Она удивленно подняла бровь. – Мне показалось, ты говорил, что у тебя все они есть? – Да, у мня есть большинство из них, но они довольно ерундовые. За исключением Смита. Будь он настоящим спецом по пистолетам, у него должен быть Гринер, или Поллар, или Джексон, или кто-нибудь еще. Я думал, его настоящая любовь – искусство. – Ни в коем случае. Эти книги тоже все ерундовые, просто репродукции. Единственная серьезная вещь – Беренсона. Я немного задумался, взял У. Х. В. Смита – «Стрелковое оружие мира» и заглянул внутрь. Он купил ее, подержанную, в Париже. Но это справочник, который выпускается каждые пять лет, каждый раз включая в себя описание нового оружия. Кому нужно покупать устаревший справочник, бывший в употреблении? Капитану Паркеру? – Мне кажется, он сумасшедший, – я поставил книгу на место. Лиз потеряла интерес к капитану. – Ладно, давай вынесем картину наружу. – Минутку. Но чем он действительно интересовался? Музыкой? Здесь нет магнитофона. Историей? Поэзией? Китайскими вазами? Фотографией? Сексуальными традициями индусов? Скоростными автомобилями? Нет ничего, просто ничего. – Похоже, он довольно унылая личность. – Он не может быть таким тупицей, нет, если устраивает роскошные подпольные сделки с правительством Венгрии. – Да. Ты, в конце концов, пришел к какому-то выводу о нем. А я хочу вынести картину на дневной свет. – Подожди минутку. – Я блуждал по комнате, дымя сигарой и волнуясь. – Он покупает дорогие книги по искусству, но невешает ни одной картины. Он не пользуется солью и перцем. Он проводит блестящие сделки с венграми. Уезжая, он вычистил всю квартиру. Остались только плащ, халат и шлепанцы. – Я остановился. – Здесь нет ничего личного. Нет старых зубных щеток или бумаг. – Он, должно быть, держит бумаги под замком в том столе в твоей комнате. – Это точно, да? Принеси самый большой кухонный нож или что-нибудь другое, что найдешь. – Берт! Ты не можешь взламывать чужие столы! – Могу! Я вытащил складную отвертку и раздвинул ее, это мне дало широкое лезвие, с которым я отравился в спальню. Письменный стол был старым и прочным, но небольшим и недорогим. Просто стол с тремя ящиками с одной стороны, ящиком посередине и ящиком для чашек с другой стороны. Все было закрыто, за исключением среднего ящика. В нем валялась только пара шариковых ручек, флакончик аспирина и пачка копировальной бумаги. Я попытался вдавить отвертку в щель верхнего левого ящика. Он едва шелохнулся. Тогда я перешел к ящику для чашек. Этот был не таким тугим и боковая стенка письменного стола оказалась тоньше, чем верхняя доска. Но я все еще не мог провернуть отвертку. Именно в этот момент вошла Лиз с огромным ножом, похожим на нож мясника, старомодным консервным ножом и с еще более старомодным выражением лица. – Знаешь, Берт, мне все это не нравится. Ты оставишь следы на столе и… – Я переломаю здесь все, если понадобится, – хмуро буркнул я. – Дай мне нож. Я просунул его в щель возле замка, где он благополучно застрял, он был такой толстый. Потом я протиснул его чуть дальше, а затем дернул рукоятку в бок. Что-то затрещало и дверь распахнулась, как на пружине. – Берт! – взвыла Лиз. – Ты сломал его! Ящик для чашек был пуст. Только пыль. Я посмотрел на испачканный палец и затем обошел стол вокруг. Стенка, закрывавшая заднюю часть трех ящиков, была еще тоньше – просто фанера, и держалась она только на гвоздях. Нож вошел легко, и я разделался со стенкой меньше, чем за минуту. Потом лег на спину и стал стучать по задним стенкам ящиков. При втором ударе раздался сильный треск и средний ящик вылетел на пол. Следующий удар выбил верхний ящик. Лиз уныло в них заглядывала. – Ну? Она покачала головой. – Ничего нет. Я вышиб последний ящик, поднялся и, обойдя вокруг стола, подошел к Лиз. – Вот тебе и галантный капитан. Ничего. Его не существует. – Но почему? Ты думаешь, Карлос его выдумал? Обставил квартиру, чтобы пустить пыль в глаза? – Мебель он, видимо, приобрел вместе с квартирой. Просто книги, одежда, выпивка, еда – это все, что ему было нужно. – Тогда зачем ему это? Он надувает донну Маргариту? Заставляет ее платить комиссионные Паркеру, а на самом деле оставляет их себе? – Что-то вроде этого, наверное, – я сложил отвертку и вышел смыть пыль с рук. Лиз была в гостиной. – Мы скажем об этом донне Маргарите? – Может быть. Не знаю, я еще не все обдумал… Ты хочешь вынести картину? Мы надели пальто и осторожно вынесли полотно в галерею. Я бросил на картину лишь один взгляд и решил, просто шутки ради, пройтись по галереи и попробовать дверь другой квартиры. Та была закрыта, никто не ответил на мой звонок, окна были плотно зашторены. Внизу на тонком слое свежевыпавшего снега тоже не было никаких следов. Тогда я спустился, обошел все вокруг, попытался открыть входные двери соседних квартир, осмотрел окна этажом выше. Никаких признаков жизни. Если Карлос не врал, и только одна – две квартиры были обитаемы, то и они стояли плотно укупоренные от холода. Где-то далеко медленно били в колокол, общаясь с другими людьми, в другом мире. Я попытался толкнуть дверь привратника, и она была тоже закрыта. В конце концов я попробовал дверь на улицу. Та даже не шелохнулась, как могильная плита. Тогда я медленно зашагал вверх по лестнице, размышляя и немного беспокоясь. Когда мы внесли картину обратно в квартиру, первое, что я сделал – это налил себе еще виски, чтобы помочь мыслительному процессу. Только потом вспомнил и спросил: – Картина в порядке? Элизабет кивнула. – Насколько я могу судить… Во всяком случае не хуже. Ты решил, что нам делать? – Нет. Кстати, ты знаешь, мы заперты. – Что? – Входная дверь заперта. Может быть, тут так принято – без привратника, и у каждого жильца есть свой ключ. Ты не обратила внимание, нигде не лежит ключ? – Может быть, Паркер взял его… Извини, Карлос. – Давай все-таки посмотрим. Мы все осмотрели, хотя я и не ожидал ничего найти. – Похоже, – сказала Лиз, – будто Карлос не доверяет нам Ты не будешь пытаться открыть дверь кухонным ножом? – Ту дверь? Боже, нет. Это как тюрьма… Я имею в виду, сказал я медленно, – это в самом деле тюрьма. – А как насчет другой квартиры, в которой живут? – Ставлю сто против одного, что никакой другой обитаемой квартиры тут нет. Или в данный момент там нет никого. Тебя не удивляет, почему Карлос так отвратительно обставил квартиру? Я не о том, что он забыл соль и перец, хотя это чертовски глупо, а что не попытался воссоздать в жилище личность капитана Паркера. Она медленно покачала головой: – Не-ет. Во всяком случае он сделал достаточно, чтобы надуть меня. – Да, только… я имею в виду, если кто-нибудь, кто нас не знает, но немного о нас осведомлен, просто зайдет сюда, может он подумать, что все здесь принадлежит нам? – Что? – Мебель, простыни и все прочее – это все идет вместе с квартирой. Но личные вещи – твоя одежда, моя одежда, эти книги: несколько романов, пара справочников, потом искусство для тебя, пистолеты для меня. Понимаешь? Странно, она обиделась. – Могут подумать, что я принесла сюда такую коллекцию книг по искусству? – Черт возьми! Не другой искусствовед, нет. А просто человек, знающий, что ты была экспертом по искусству. Спустя некоторое время она сказала: – А одежда, что он оставил? Хотя… – Плащ, халат, шлепанцы. На них нет инициалов и они более – менее мне подходят. Иначе ему пришлось бы забирать их с собой в самолет после всего. – После чего? Я пожал плечами. – Ты подразумеваешь, – осторожно спросила она, – что Карлос планирует сфабриковать на нас какое-то дело? Кражу Джорджоне или что-нибудь в этом роде? – Я не знаю… Не понимаю, как. То, что мы устроились здесь, в любовном гнездышке, которое якобы сняли для себя, ничего не доказывает. – И тут я понял. – Любовное гнездышко! Карлос даже не мог предположить, как правдоподобно все получится. Это же великолепное место для самоубийства по согласию. – Ты это серьезно? – прошептала она после долгой паузы. – Кто-то очень серьезен. Если нас поместили сюда, как в консервную банку, тогда мы точно удобнее мертвые, чем живые. Для них, я имею в виду. Еще через некоторое время она сказала: – Я бы никогда не подумала, что скажу это – но теперь я рада, что у тебя есть пистолет. – Но у меня его нет. Карлос его не вернул после Италии. Господи! – О, Боже мой! Но почему? Но почему? – спросила она. А потом уже более разумно: – Тогда что нам делать? Я посмотрел в окно на медленно угасающий дневной свет. Было два часа. – Сначала я проверю каждую квартиру, чтобы убедиться, что вокруг никого нет. Ты запрешь за мной дверь. Карлос сказал, что не придет до темноты, так скорее всего и сделает, но… И закрой все ставни. Я ненадолго. Отсутствовал я действительно недолго. Хороших новостей не было. Я тщательно запер и закрыл на задвижку дверь квартиры изнутри. – Ему потребуется год, чтобы вышибить эту дверь, но он может вломиться в окно, ставни довольно хилые. – Не могли бы мы спрятаться в другой квартире? – У нас будет та же проблема: попасть в нее можно только через окно. Все, что Карлосу останется сделать – найти окно. – Но что нам делать? – Пытаюсь придумать. Я обнял ее за плечи. Это совсем не помогло мне думать. Это просто заставило меня думать о ней, и если бы мы не провели вместе последние несколько часов… Какого черта я не попросил Карлоса отдать мне пистолет? Он, конечно, забыл бы его принести. Но у нас был пистолет! – Подожди-ка, – сказал я, – достань мой старый пистолет и коробку патронов.35
Пока она рылась в своем багаже в поисках пистолета, я искал на кухне что-нибудь полезное. Ничего особенного найти не удалось, но пара больших старых ножниц, небольшая кастрюлька с носиком и моя надежная складная отвертка могли помочь. Лиз вернулась с пистолетом и патронами. – Ты действительно собираешься заставить его работать? – Я собираюсь попробовать. Я высыпал патроны на стол. В пачке было полсотни патронов, я израсходовал… Сколько? Четыре? И оставил шесть в пистолете, значит должно остаться сорок. Вполне достаточно. Затем тщательно проверил пистолет. Раньше я рассматривал затвор, чтобы узнать, был он или не был антикварным, стоит ли он 260 фунтов стерлингов. Теперь меня интересовала его работоспособность. Я взвел затвор и потянул курок – то, чего не сделает со старым пистолетом ни один специалист. Затвор был еще хорош, курок ходил немного тяжеловато. Я что, собирался устроить бойню? Нет, но тем не менее я мог держать врага на прицеле. Затем я поднял дуло и прицелился сквозь прорезь. – Есть булавка или что-нибудь в этом роде? Элизабет сняла брошь с блузки и передала мне, потом села и стала наблюдать со спокойным, серьезным выражением лица. Я поковырял мушку – та была окаймлена золотом – пока не убедился, что она чиста. Я хотел было расширить отверстие мушки, но попытайся я сделать это булавкой, вероятно, забил бы ее совсем. – Как он работает? – спросила Лиз. – Вставляешь кусочек кремня между этими щечками – я постучал по верху курка, – забиваешь порох и пулю в ствол, затем кладешь еще пороха в запальник, – я поднял пистолет и показал. – Затем снова закрываешь. Это сохраняет его более или менее водонепроницаемым. Когда тянешь курок, происходит удар по запальнику, искры воспламеняют порох и – выстрел. Кофе для одного. – И он в самом деле может убить кого-нибудь? – Клянусь Богом, может. С верным зарядом пороха и нужной пулей он, вероятно, более точен, чем любой другой пистолет в наши дни. И пуля у него – как у тяжелого пулемета. Я не измерял ствол, но предположил, что он был диаметром почти с десятицентовик, полдюйма. – Гм-м, – Лиз мрачно смотрела на пистолет, – а кремень у тебя есть? – Нет, нужного нет, но есть маленький в зажигалке. Он может сработать. Или нет. Используя ножницы, как пинцет, я начал вынимать пули из патронов и осторожно высыпать порох в блюдце. – Это все, что у них внутри? – начала Лиз. – Около полутора гранов пороха. Это толкнет пулю на милю. Она хотела потрогать ногтем маленькие серо-зеленые гранулы, но отдернула руку. – Прижми к ним сигарету и получишь пламя. Взрыв – это тоже пламя, только в замкнутом пространстве. На кухне, конечно, не было никаких весов, а даже если бы и были, вряд ли они могли мне помочь. Я имею в виду, что нужны весы ювелира или химика, чтобы взвесить заряд. Итак, если предположить, что в патроне полтора грана; четыре патрона дадут мне шесть гранов. Тут я задумался. Сколько нужно пороха для пули калибра.50? У. Х. В. Смит в конце книги давал таблицу соотношения калибра патронов и движущего заряда, верно? Да, давал. Патрон калибра.45 фабричной зарядки содержал как раз 5 гранов. У некоторых патронов калибра.455 заряд доходил до 7 гранов. Но только у некоторых. Я остался в недоумении, так и не поняв, какой вес нужно взять для моей пули. Потом этот пистолет был сделан под черный порох; даже если бы я вспомнил относительную эффективность черного пороха и бездымного нитроглицеринового, все равно я знал, что черный порох горит гораздо дольше, следовательно, сила его давления нарастала гораздо медленнее и никогда не становилась столь высокой. А старый «Вогдон» был создан только для черного пороха. Думаю, если положить на гран больше этого бездымного пороха, то сразу же получишь короткоствольный пистолет и короткопалую руку. О, черт! И кремневой замок может не работать. Бездымный порох не такой чувствительный. Он рассчитан на капсюль, который дает искру. Но придется попробовать. – Надо еще придумать, как нам сделать свинцовую пулю полдюйма в диаметре. Лиз нахмурилась, потом оглядела кухню. Я стал разбирать свою зажигалку. Кремень оказался до смешного мал по сравнению с тем, какой был нужен для запала. Почему Фаджи не продавал свои проклятые пистолеты с кусочком кремня в них? Да, я бы тоже не дошел до этого. Вы же не станете щелкать затвором антикварного «Вогдона», чтобы добиться искр. – Как насчет картошки? – спросила Лиз. – Ты можешь разрезать ее пополам, аккуратно выскоблить форму в каждой половинке, а потом просверлить дырочку в одной из них. Все это соединяешь и заливаешь. Я кивнул головой. Звучало неплохо. – Мы обычно выскабливали картошку, чтобы делать отливки в художественной школе, – пояснила она. Я взял пули калибра.22. Слава богу, что я выбрал именно этот калибр. Медно-никелевую оболочку калибра.25 или 32 черта с два удалось бы расплавить. Пока Лиз выбирала картошку, я разрядил еще десять патронов, высыпая порох на блюдце. Выскабливание картошки было не очень хитрым делом, если учесть, что пуля не бывает идеальной по форме или размеру. И потом я мог подравнять ее ножом или пилочкой для ногтей. В любом случае я оберну пулю куском носового платка или бумагой перед тем, как протолкнуть ее в ствол. Поставив кастрюльку на печку, я высыпал все приготовленные пули. Много свинца не понадобится, но все равно нужен запас. Прошло только две минуты, как маленькие серые пульки расплавились и стали серебристо-блестящими. Затем все они сбежались в одну яркую лужицу, которая быстро подернулась корочкой. Я вспомнил, как когда-то читал о том, как смешивали мышьяк со свинцом, когда отливали пули. Я никогда не знал, почему. Ну, если Карлос не добавил чего-то в муку, мышьяка не будет нигде. Как он планировал нас убить? Как? Полагаю, он не собирался войти, приказать:" – Выпейте это» и наставить на нас пистолет. Может, он принесет бутылку отметить сделку? Чертовски рискованно. Это должен быть пистолет, «браунинг». Самоубийство по сговору: я убиваю ее, потом себя. Он оглушит меня, затем вставит дуло в мой рот. Во всяком случае, кто станет проверять? Самоубийство по договоренности. Безнадежная любовь. – Ты собираешься заливать? – спросила Лиз. Картошка стояла на краю плиты, для этого она срезала конец клубня. Сверху ямка в форме воронки. В нее я и вылил расплавленный свинец. Может быть, я выливал слишком быстро – но свинец быстро застывает. Во всяком случае, единственное, что получилось – это фонтан расплавленного свинца, который вытекал мне на руку. Я выронил кастрюльку и кое-что произнес. – Предположим, что в картофелине слишком много воды, спокойно заметила Лиз, – но если бы мы запекли ее, она стала бы слишком мягкой. Как отливают настоящие пули? Я осматривал свою руку с ожогами второй степени. – Есть специальная штука, похожая на ножницы, только концы сделаны в виде маленьких полукруглых чашечек. Опускаешь их в котелок с горячим свинцом, сжимаешь, и когда металл застывает, получается пуля… Что теперь будем делать? – Тебе действительно нужно что-то типа чипса. Как насчет теста? – Что насчет теста? – Ну, я думаю, это мука и вода. Я не ставила теста с тех пор, как мне стукнуло десять. Боюсь, если начать его печь, оно треснет. Может, надо сделать тесто погуще? И из него сделать форму для пули? Я стал соскребать маленькие яркие звездообразные брызги свинца с пола. А может быть, проковырять литок на другом конце? Я только что вновь изобрел пулю Минье. Грант и Ли гордились бы мною. Итак, пока Лиз возилась с тестом, я пытался подогнать слишком маленький кремень к щечкам курка. Наконец мне это удалось. Потом я насыпал ложечкой немного пороха в запальник, закрыл затвор, взвел и потянул курок. И… Вылетел хороший пучок искр и затвор сработал, но порох не вспыхнул. Я снова зафиксировал кремень – он перекосился в щечках – и попробовал снова. С тем же результатом. Я швырнул пистолет, упер локти в стол и уткнулся лицом в ладони. О, проклятье! Подошла Лиз. – Я думаю, у меня не получится достаточно густое тесто, но если положить его в морозильник… В чем дело? – Проклятая штука не хочет работать. Этого я и боялся. Бездымный порох не загорается от нескольких искр. – О-о, – она села за стол напротив меня и никто из нас долго не произнес ни звука. – Берт, – наконец спросила она немного не в такт, – ты думаешь, эта квартира зарегистрирована на нас? – Вероятно. На тебя или на меня. Я имею в виду, что кто бы не владел этой норой, его особо не заботило, кому он ее сдал. Карлос мог забронировать квартиру письменно, за нашими подписями. Пошли плату за пару месяцев вперед – и никто не станет устраивать проверки, задавать вопросы и тому подобное. – Но сможет ли Карлос потом избавиться от квартиры? – Не знаю. Полагаю, нас найдут не сразу. Он заберет «Венеру» и на следующий день скажет донне Маргарите, что мы, кажется, сбежали. Сколько пройдет времени, прежде чем нас найдут? Пара недель? Может быть, месяц? Улики, время смерти и все прочее к тому времени будут стерты, нас зароют поскорее и назовут случившееся самоубийством. Она вздрогнула, подумав о том, что целый месяц может здесь пролежать мертвая. – Во всяком случае, не имеет значения, сумеет он разделаться с этим или нет. Я полагаю, он думает, что может – этого достаточно. – Но почему? Зачем нас убивать? Я вытащил сигары и только потом вспомнил, что моя зажигалка разобрана на части. – Не знаю. Я пытался разобраться в этом. Он что-то задумал… Я просто не знаю. Она посмотрела на свои часы, я машинально – на свои. Почти четыре. С закрытыми ставнями мы не видели, как подкрадывается снаружи темень, но наверно уже стемнело. И скоро придет Карлос. – А не мог бы ты просто взять его на мушку? – вдруг спросила она. – Угрожать ему, делая вид, что он заряжен? Я покачал головой. – Он мне не поверит. Я имею в виду, никто не поверит, что такой старый пистолет, как этот, заряжен. – Ты можешь сказать ему. Расскажи все, что ты сделал: отлил пулю, приделал кремень. И делай вид, что он работает. Я мрачновато улыбнулся. – Такой разговор – просто трата времени. Нет, он не поверит. Я не поверил бы. – А не можешь ты переделать его? Как тот в Амстердаме, в «Ночном дозоре»? – Фитильный мушкет? – Да. Ты сказал, что если положить сигарету в порох, он вспыхнет. Ведь этого тебе не хватает, верно? – Да, это то, чего я хочу, – кивнул я. Но нужно было время и сигары, которые давно были бы израсходованы, окажись они хорошими. Я быстренько собрал свою зажигалку и начал экспериментировать. Сначала я наполнил запальник и приткнул к нему горячий конец сигары. Бешено рвануло пламя. Само по себе это было неплохо. Если пистолет нужен был, чтобы просто стрелять, тогда бы он выстрелил. Но проблема в том, что приходилось использовать обе руки, причем пистолет держать в левой, потому что затвор и запальник были справа. Потому я попытался закрепить окурок сигары в щечках курка – как серпентин у мушкета. Тогда сигара не доставала порох. Ведь кремень кремневого затвора никогда не доставал запальника, после удара по кресалу искры сами находили дорогу. Но кресало, несмотря на все его украшения, было так тонко сбалансировано, что подпрыгивало, даже когда конец сигары об него сминался, и порох воспламенялся. Вогдон действительно сделал серьезное оружие, благослови его Господь. – У нас получается, – сказал я. Лиз улыбнулась, пошла к морозилке и принесла чайную чашку с полузамерзшим тестом. – Годится? Похоже, оно годилось. Во всяком случае, я воткнул в тесто ручку деревянной ложки и осторожно повернул. Получилась ямка около дюйма в диаметре и округлая на дне. Но внизу тесто плохо промерзло, и мы поставили все снова в холодильник. Чтобы время шло быстрей, я достал оставшиеся патроны. Пропало не так много свинца. – Что же ты собираешься делать, когда он придет? – спросила Лиз. – Не знаю. Но я знал. – Тебе придется стрелять в него? – Не знаю, пока я готов попытаться потолковать с ним, но теперь могу стрелять, если захочу. Если он отдаст нам свой пистолет, тогда порядок. Она кивнула. – Ты всегда можешь выстрелить ему в плечо, ногу… – Да-а. Я знаю, в плохих вестернах всегда так делают. Вышибают метким выстрелом с двадцати ярдов пистолет из рук. Полагаю, такое возможно, хотя пули могут рикошетом от пистолета угодить в его кишки. Но на самом деле никогда даже не пытайтесь так сделать. Было время, я говорил своим молодым солдатам на стрельбах: «Не цельтесь в человека, если не собираетесь его убить». Да, это хороший совет, но и палка о двух концах. То есть если ты целишься, ты уже хочешь убить. Но я только кивнул Лиз и сказал: – Вот смотри, как это получается, – и начал плавить свинец. На этот раз не было брызг, через пару минут у меня получилась пуля. Ну, почти пуля. В тех местах, где тесто осело, образовались какие-то бугры, но у нее была форма пули почти нужного диаметра и где то трех четвертей дюйма длины. Я засел с пилочкой Лиз и острейшим кухонным ножом. Спустя некоторое время я сказал: – Почему ты не пакуешь наши вещи, милая? Что бы не случилось, мы должны быстрее убраться отсюда к черту. Она подумала, кивнула и ушла. Я выпиливал и вытачивал. В конце концов я даже не старался сделать настоящую пулю Минье с полым основанием. Та была меньшего калибра, поэтому она просто проскальзывала в дуло для зарядки, но полое основание расширялось во время выстрела, так получалось хорошее уплотнение, захват в винтовой нарезке и нужное вращение. В этом пистолете не было нарезки. Обычно ее нет в английских дуэльных пистолетах, хотя у французских нарезка была. В действительности небольшое вращение не имело значения на дуэльных дистанциях в двадцать ярдов и меньше, а гладкий ствол быстрее перезаряжался. Кроме того, некоторые джентльмены из Англии во имя собственных интересов заказывали пистолеты, нарезные до половины с казенной части, чтобы нарезку не было видно со стороны дула. Но Вогдон не сделал этого со своим пистолетом, и пусть теперь за это покоится с миром. У меня хватало проблем и без ввинчивания пули по нарезке. Итак, я попытался вставить пулю в ствол, держа пистолет дулом вниз и легонько ее проталкивая. Очень легонько. Просто наудачу втолкнул ее без пороха. Она была почти нужного размера, но неровная. Я снова схватился за пилочку. Потом опять за пистолет. Так я сделал с полдюжины попыток, прежде чем мне повезло: в конце концов я легко протолкнул пулю до конца и вытряхнул обратно. Вернулась Лиз. – Все упаковано. Правда я не знаю, в те ли сумки я уложила твои вещи. Как дела? И тут захрипел и задребезжал дверной звонок.36
Не меньше минуты я не двигался. Потом быстро взглянул на свои часы: пять часов, значит уже стемнело. Но все-таки, по моим расчетам, для Карлоса было еще рано. В это время на улицах должно царить оживление, ведь люди идут с работы домой. Затем я вспомнил о церковном колоколе. – Какой сегодня день? – Воскресенье, конечно. – Черт! Затем я зашевелился. – Клинекс, быстро. Она зачерпнула пригоршню из своей сумки. Я наспех прочистил шомполом ствол, осмотрел запальник и отрывисто бросил: – Снова ту брошь. Она ее протянула. Я прочистил запальник, забившийся от пробных выстрелов. Теперь нужен порох. Сколько? Сколько? Пять гранов для калибра.45; но эта пуля вдвое тяжелее. Этот пистолет не создан для нитроглицерина. Ох, был бы хоть какой-то выбор… Мне придется утрамбовать порох туго, как мешок шотландца, но даже тогда… Дверной звонок задребезжал снова, в дверь сильно постучали. О, черт! Ложка, которой я отмерял порох, дрогнула. Да, мои руки дрожали так, будто я не опохмелился после хорошей пьянки. Затем я сделал пыж из сложенного клинекса и забил его туго – туго. Потом другим кусочком обернул пулю и это помогло ее протолкнуть. Раздался еще звонок, еще стук. Глуховато донесся крик: – Мистер Кемп! Порох в запальнике; затвор закрыт. Время раскуривать сигару. Я затянулся, табак вспыхнул, потом я отрезал горящий конец и прижал его к курку. И тут же зажег вторую сигару, на случай, если сразу все не получится. Если бы у меня было время! Я встал, и коленки вели себя не лучше моих рук. – Ну вот, милая. Отойди и держись подальше. – Берт, поцелуй меня. На какой-то миг она отчаянно приникла ко мне, дрожа не меньше меня. Затем я поспешил к дверям. Я крикнул: – Иду, иду, – чтобы создалось впечатление, что он нас разбудил. Но вряд ли это могло его обмануть. Запоры, ставни, задержка заставят его волноваться. Ты – ублюдок. Ты – вшивый никарагуанский убийца, шотландский ублюдок. Я не боюсь тебя, приятель. Я могу убить тебя. Я хочу убить тебя. Действительно хочу… Я снял засов, отпер замок, открыл дверь и отступил назад, держа перед собой «Вогдон» так, чтобы сигара была сверху. Иначе она могла бы затухнуть, покрывшись пеплом, – старая проблема фитильного замка. Подняв сигару к лицу, я раздул ее поярче и водворил на место. – Открыто – входите. Что бы ни случилось, все должно произойти очень быстро, до того, как сигара догорит. Я хочу убить тебя, я действительно хочу убить тебя. Мои ноги вдруг перестали дрожать, я весь напрягся, я стал един со своим пистолетом. Вошел Карлос, глядел он подозрительно и держал наготове «браунинг». Потом он увидел мой пистолет. – Он заряжен, Карлос, – сказал я. – Я заставил его работать. Убери свой пистолет. – Мой голос звучал безразлично, и я глядел в точку у него на груди. – Мистер Кемп, я не понимаю, что это значит. – Убери пистолет, потом мы поговорим. – Скажите, что… – Я буду стрелять. Он хмуро уставился на «Вогдон», на яркий конец сигары. Наверно, он мне поверил. Но все же поднял свой пистолет. Вспышка запальника была ослепляющей, для меня прошло миллионы лет, когда я представил, что будет, если сигара не подожжет заряд, а его пистолет вот-вот нацелится на меня. Подсознательно я ожидал раскатистого грохота черного пороха, на который и был рассчитан пистолет. Но резкий треск потряс меня не меньше, чем отдача. Карлоса отбросило назад к полузакрытой двери, она захлопнулась, как второй выстрел. Потеряв опору, он развернулся и упал на колени лицом к стене, потом скорчился и затих. Кровь почти не шла. Он был мертв. Но я знал это, как только прозвучал выстрел. С расстояния пяти футов «Вогдон» бил точно. Можно было целить ему в плечо, но… Сквозь звон в ушах я услышал, как Лиз сказала: – Он собирался стрелять? Я только кивнул. – Надеюсь, ты был вынужден это сделать… Он мертв? Я снова кивнул, потом подобрал «браунинг» и оттянул затвор. Патрон был в стволе. – Что нам делать? – спросила Лиз. Наконец я собрался смелости и взглянул на нее. Она была очень бледна, очень серьезна, но при этом очень решительна. – Убираться отсюда к черту, – сказал я. – За полицией? – Увидим… Потом я взял Карлоса подмышки и потащил его к ванне. Кровь еще текла, не так сильно, но там ему было самое место. Затем я обшарил его карманы. Вошла Лиз, уже в пальто. – Сумки в прихожей. Господи, ты же не возьмешь его деньги. – Не глупи. Ключ от входной двери. – Я держал в руках шестидюймовое гамбургское скобяное изделие. – Берт, извини. Я немного… Я кивнул, но продолжал обыскивать карманы Карлоса в поисках каких-нибудь бумаг. И в конце концов нашел. Лист был отпечатан на машинке и начинался так: «Джорджио да Кастельфранко, известный как Джорджоне; «Венера с пистолетом» Затем следовало краткое описание картины и ее размер, немного о том, что она «подогнана под раму неизвестным художником семнадцатого века, с подписью «Giorgione pinxit», и заканчивалось все так: «По моему мнению, это работа Джорджоне. Несмотря на отсутствие атрибуции, учитывая тот факт, что она в течении нескольких веков пребывала во владении венгерской семьи, стиль, оттенки, поза и экспрессия фигуры хорошо сочетаются с другими работами, общепризнанными как написанные этим автором. Поэтому я оцениваю ее в 3 500 000 долларов». Подписи под документом не было. Я передал его Элизабет, а все остальное положил назад. – Что такое «атрибуция»? – История жизни картины. «Из коллекции Джекоба Астора, выставлялась в Чикаго, описана в монографии Беренсона», – вот так примерно. – Это примерно то, что ты написала бы для Манагуа? Она растерянно кивнула. – Но этого я не писала. И не Карлос – он бы не смог. Я поднялся с края ванны, вышел в гостиную, достал упаковку, в которой прибыла сюда картина, и стал паковать ее заново. На это понадобилось время. Лиз вошла прежде, чем я закончил. – Что ты делаешь? – Это мы заберем с собой. – Берт, мы не можем… – Она нам понадобится. Мне кажется, я догадываюсь, что все это значит. Но предстояла чертова работа. У Лиз было два объемных чемодана, у меня – один большой, для контрабанды, и сумка для самолета. И даже повесив одну сумку на плечо, у нас оставалась на двоих одна свободная рука. Весь тротуар был покрыт комками замерзшего снега, ветер хлестал в полотно, заставляя меня шататься, как пьяный матрос. Мы свернули за угол, потом за второй, но не увидели ни души. Потом впереди показалась хорошо освещенная улица, и мы вышли на Роттердам-штрассе. Наконец-то я понял, где мы находились последние двадцать четыре часа. Еще через сто ярдов и три остановки, чтобы перевести дыхание, мы нашли маленький старый отель с бронзовой табличкой на стене, утверждавшей, что ему присвоены две звезды какой-то туристической конторой три года назад… Мы зашли туда, зарегистрировались и отдали наши паспорта. Мне не очень нравилось все это – мы все еще были недалеко от места упокоения Карлоса Макгрегора. И картина вызывала любопытство. – Наше авто, – попытался объяснить я, – ist caput. – Я ткнул пальцем в направлении, совершенно противоположном тому, откуда мы пришли. – Аккумулятор капут. – Я немного порычал, изображая мотор, не желающий заводиться. Малый за конторкой нас понял. Он предложил позвонить в гараж, но я отказался, заявив, что этим лучше заняться завтра. Он даже пошутил, что по крайней мере никому не удастся угнать машину с неисправным аккумулятором. Может быть, все это помогло объяснить, почему мы идем пешком с большим багажом и тащим огромную картину. Номера были чуть лучше той квартиры, но ненамного. Огромные кровати со спинками, украшенными медными шарами. Толстые стеганые, типично австрийские перины. Холодная и горячая вода в каждой комнате. Правда нет телефонов, но все же довольно неплохо. Мы бросили свои сумки и картину, потом Лиз сказала:: – Ну, а теперь в полицию. – Не уверен… – Берт, ты не можешь… – Слушай, я убил человека. Это потребует бесконечных объяснений. – Тебе придется рассказать, как все было. Ты даже мне еще не рассказал. – Давай поступим так: сначала скажем обо всем нашей хозяйке, хорошо? Она холодно взглянула на меня. – Берт, я не понимаю, что происходит. – Ладно, просто доверься мне, хоть немного. Она в «Бристоле», верно? Я пошел вниз, взял телефон и позвонил донне Маргарите. – Говорит Берт Кемп, – я говорил быстро, не давая ей времени перебить, – у нас небольшая проблема. Мы с мисс Уитли ушли из квартиры. Боюсь, что Карлос пострадал. Но я не хочу говорить по телефону. Мы можем прийти немедленно. Так получилось, что мы не хотим дольше оставаться в Вене. Последовала длинная пауза, а потом она, колеблясь, сказала: – Конечно, сеньор Кемп, приходите… но что с Карлосом? Вы говорите, он пострадал? – Я все расскажу вам при встрече. Какой номер? Она ответила, и я быстро повесил трубку. Потом я стал разыскивать Гарри. Я это проделал по старому методу: сперва позвонил в сыскное бюро, потом послу. Безуспешно. Это начало меня беспокоить. Я же не мог прозвонить каждый проклятый отель в этом городе. Затем, просто на удачу, я позвонил в «Бристоль» и попросил мистера Гарри Барроуза. Меня сразу с ним соединили.37
Когда мы добрались до Бристоля, была уже половина седьмого. Портье в вестибюле неодобрительно посмотрел на мое пальто, но позволил пройти наверх. Перед тем, как я постучал в дверь донны Маргариты, Лиз спросила: – Берт, ты действительно знаешь, что делаешь? – Да, возможно, – я постучал. – Только верь мне, ладно? Она едва кивнула. Я наклонился и поцеловал ее в щеку. Ее улыбка больше походила на судорогу. Гарри пришел раньше. Он открыл дверь и взглянул на меня сверху вниз. – Берт, Лиз, привет. Я и не знал, что вы знакомы. А что, собственно, все это значит? – Ты лжец, Гарри, – сказал я, – но спасибо, что пришел. Я был бы здесь первым, если бы не заминка с такси. Лиз увернулась от его рукопожатия и поспешно отошла. Я сделал то же самое. Мы миновали короткий коридор, откуда, вероятно, открывалась дверь в ванную. Затем вошли в большую главную комнату, с дверьми на каждой стене. Она походила на выставочный зал антиквариата в одной из ловушек для туристов рядом с Найтсбридж. Стены были обшиты бледно-желтым шелком, мебель составляли жесткие кресла, софа в зеленую полоску эпохи Регентства, столы на трех ножках, оригинальные виды старой Вены, мраморный камин – черт, понимаете, супруга Эдвина Харпера тут же выписала бы чек. Донна Маргарита, расположившаяся на софе, выглядела так же роскошно и дорого, как вокруг, только не столь антикварно. Платье из золоченого ламе, или может быть, капот, спадающий от высокого китайского воротника до лодыжек. – Сеньорита, сеньор – добрый вечер. В чем дело? Но сначала, пожалуйста, выпейте. Я огляделся, но не увидел никаких бутылок. Тут, виновато улыбаясь, Гарри открыл буфет, обитый тем же шелком, что и стены, и он оказался холодильником, обрамленным бронзой. – Лиз? Тебе виски? Она кивнула утвердительно, я поддержал, а затем обернулся к донне Маргарите. – Извините, меня не было, чтобы представить Гарри. – Я, конечно, слышала о нем. – Да уж, конечно. – Пожалуйста снимите пальто. Теперь скажите, в чем проблема? И что случилось с Карлосом? Я бросил пальто на прямую спинку стула и сел. Лиз села в кресло. Гарри с напитками на цыпочках пересек комнату. – Дело обстоит примерно так, – сказал я, – я убил Карлоса. Рука Гарри даже не дрогнула, когда он передавал мне виски. Но дрогнула донна Маргарита. – Что вы наделали? Почему? Как? – Я просто застрелил его. Я имею в виду, мне пришлось. Он собирался нас убить. – Marde de Dios! Это… сумасшествие! Вы сказали полиции? Гарри все еще стоял подле меня, словно услужливый дворецкий, давая мне возможность вблизи рассматривать его вызывающе дорогую куртку. Это меня раздражало. Я его отодвинул. – Послушайте, полицию мы можем вызвать позже. Я не буду вас останавливать. Но я хотел попытаться с вами объясниться, понимаете? Ее темные глаза жестко впились в мое лицо. – Боюсь, что в отношении картин, которые вы покупали, было совершено какое-то мошенничество. Не знаю насчет Нью-Йорка и Лондона, тогда меня не было, но здесь… – Вы говорите лишнее, – поспешно сказала она. – Нет. Мы всегда знали, что Гарри знает гораздо больше, чем должен, – я покачал головой, – так что я ничего не выдаю. Ладно, первая картина, о которой я знаю, и с которой вас обманули, была картина Сезанна в Париже. – Но Анри был в ней уверен, – напустилась на меня Лиз. – У нее была регистрация и все прочее… – О, да. Только стоила она немного дороже, верно? Я имею в виду, что когда меня избили, вам пришлось ее выкупать. Ну я бы сказал, что Карлос помог обстряпать все это. Он не давал банку никаких инструкций. Он просто нанял в Цюрихе нескольких крутых ребят и поручил им устранить меня. Так он подготовил почву – и получил сто пятьдесят тысяч долларов. Ну, конечно, за вычетом расходов. Но дважды один и тот же трюк повторять нельзя. Если вы и не заподозрите, то может вмешаться Манагуа. Итак, вы переходите ко второй фазе: подсовываете несколько подделок. – Даже полагая, что вы могли получить подделку помимо Анри и меня, – заметила Лиз осторожно и не слишком тепло, – то Карлос уж точно не знал, как их делать. – О, конечно. Вот потому, я полагаю, ему нужен был Гарри, не так ли? Гарри посмотрел на меня. – Неправда, Берт, – это прозвучало у него как извинение. Дона Маргарита покосилась на него. – Пожалуйста, продолжайте, синьор Кемп. Я жадно глотнул виски. – Давайте перейдем к делу. Возьмем портрет Кордобы. – Я не говорила, что это был портрет Кордобы, – поспешно сказала Лиз. – Нет, кто-то в Манагуа так решил, и это было определено до того, как вы его нашли. – Но на картине было написано – Кордова. Надпись была не новой. – Да, но предположим, часть надписи была утрачена, немного сверху или снизу. Что, например, если было написано так: FRED GONSALEZ A LIEUTENANT OF FRANCISCO WHATSIT DE CORDOBA[39] Из двух строчек, – я нарисовал в воздухе, – они просто сняли верхнюю. Я полагаю, вы не стали проверять эрозию картины, не так ли? Ведь это ничего не сказало бы о ее возрасте. Элизабет оценила идею и нахмурилась. – Я полагаю… Так могло случиться. Мне приходилось работать очень быстро, слишком быстро. – Конечно, совершая так много тайных сделок и имея под боком меня. Это была превосходная ситуация для проталкивания подделок. Думаю, что у Анри подобная ситуация была с Ван Гогом. Даже я знаю, что вы делали рентгеновский анализ этой картины. В то же время Гарри мог найти старую копию Ван Гога, достаточно старую, договориться с типом из Гааги – и все. Гарри вежливо остановил меня: – Берт, если ты будешь продолжать в том же духе, я должен буду предъявить тебе иск на миллион долларов. – Лучше сначала одолжи его мне. Брось, Гарри. Лиз задумчиво протянула: – Это ловко, даже слишком ловко, чтобы поверить. Только представьте, что я не порекомендовала Кордобу, а Анри не наткнулся бы на Ван Гога, или не поверил бы в него? Что тогда? – Тогда ничего. Не могло появиться еще полдюжины подделок и ложных атрибутов, которые бы они сумели подобрать. Но вы оба ошиблись. И это было нетрудно подстроить. Вы бы все равно попались в другую ловушку, придуманную ими, понимаете? Как карабин Наполеона. Я имею в виду, что они не могли отнести это к… – я посмотрел на донну Маргариту. – Как долго вы планировали все это? – Почти пять лет. – Видите? У них было достаточно времени, чтобы Гарри подобрал хорошие подделки и договорился с людьми, подобными Фаджи. – Пуссен? – неожиданно спросила Лиз. – Нет, это было гениально. Я полагаю, что ты получила квитанции с его пометками на ней. Все это можно использовать в суде. – Но, предположим, мы бы еще раз все это взвесили, Анри решил бы сделать в Цюрихе рентген… – Он собирался. – Ну, и что потом? – Тогда его должны были убить. И убили. Донна Маргарита застыла в недоумении и посмотрела на Гарри. Я сказал: – Нет, не Гарри. Гарри с убийством не свяжется. Он мог знать об этом, но он не причастен. Это был Карлос. Я имею в виду, он знал о нашей поездке в Цюрих. Я звонил ему до отъезда. Потом Анри звонил из Цюриха, чтобы сказать, где он остановился. У Карлоса было почти десять часов, чтобы добраться туда самолетом и убить Анри прежде, чем я его нашел. Он мог это сделать. Лиз открыла рот, но я поспешно ее перебил. – Дай мне сказать, милая. Верь мне. – Я оглянулся на донну Маргариту. – Но вы об этом знаете. Вы должны были знать, если он уехал в ту ночь. Она нахмурилась, сосредоточенно моргая. Затем, после долгой паузы, медленно сказала: – Он мог это сделать… Я долго его не видела, не видела и на следующее утро. Я хотел глубоко вздохнуть, но вместо этого сделал большой глоток виски. Теперь мы были спасены, донна Маргарита была на нашей стороне. – Итак, мы подходим к главному, к «Венере». Насколько я подсчитал, со всех предыдущих сделок получилась прибыль примерно в полмиллиона долларов, или около этого. За вычетом оплаты тому типу в Гааге и Фаджи. Но это совсем другое дело. Если венгры готовы продать ее за два миллиона, как работу Тициана, а вы можете перепродать за три – как Джорджоне. – Это действительно так? – опешила Лиз. – Конечно. Вероятно, венгры даже не знали, что картину используют для перепродажи. Они просто рады отделаться от нее за два миллиона в иностранной валюте. Все это чепуха – о контрабандном вывозе, охране и так далее. Скорее всего она была ввезена сюда вполне законно. Единственное, венграм еще не заплатили, поэтому охрана могла быть вполне реальной. Элизабет просто осела в кресле и расхохоталась. Гарри перестал делать виноватый вид. – А что здесь, черт возьми, смешного? Я усмехнулся. – Это действительно Джорджоне, понимаешь? Мы с Лиз прошлой ночью изменили свое мнение о картине. Конечно, для вас это ничего не меняет, вы так и так получили бы свой миллион. Вам только нужно было, чтобы кто-нибудь удостоверил картину, как произведение Джорджоне. И это нас едва не погубило, понимаешь? Карлос думал, что Лиз будет отстаивать свою точку зрения про авторство Тициана. Поэтому он приготовил хорошенькую уединенную квартирку, где все было готово для маленького парного самоубийства. Лиз снова наступала. – Но, предположим, я подтверждаю авторство картины прошлой ночью, или хотя бы говорю, что это сделаю? – Тогда ничего. Вокруг радостные улыбки и мы получаем билет первого класса домой. – Но… а если мы мертвы, как заставить Манагуа принять эту картину за Джорджоне? Он что, собирался пытать нас, чтобы мы подписали сертификат? – Не думаю. Но разве не прекрасное совпадение? Я имею в виду, что когда вы получаете выгодное предложение на действительно великую картину, а собственного эксперта нет, то – сюрприз из сюрпризов – оказывается, что вы остановились в одном отеле со всемирно известным экспертом Гарри Барроузом. В Манагуа наверняка о нем наслышаны. Итак, пусть он и подпишет сертификат. Черт, Гарри, вы должны были остановить все это. Элизабет взглянула на него и заявила: – Вы подлец, Гарри. Он встал. – Берт, с меня хватит ваших росказней. Донна Маргарита, теперь я могуоткланяться? Ее глаза метали темное пламя. – Нет. Если вы и вправду замешены во всем этом, тогда оставайтесь и слушайте. Вы крадете мои деньги и портите мою политическую карьеру. Сядьте. Сядьте! Он не столько сел, сколько был сбит с ног. Так или иначе, он остался. Я примирительно заметил: – Ладно, все не так страшно. Я имею в виду, коллекция почти в порядке. Что касается «Венеры», то это подлинный Джорджоне. Кордова вполне мог быть Кордовой, только Гарри знает это наверняка, а он не заговорит. Все что вам надо, это прекратить анализы картины Ван Гога. Это будет нетрудно. А мы с Лиз тоже не станем болтать, все, чего мы хотим – это выйти из дела. Теперь все смотрели на меня. Я продолжил: – Я так понимаю, вы ждете объяснений по поводу Карлоса, верно? Донна Маргарита осторожно спросила: – Вы не хотите идти в полицию? Я пожал плечами. – Он собирался убить меня; я убил его. Да, я готов дать делу ход, если только все нюансы с коллекцией будут улажены. Но ведь Гарри в этом большой специалист. – Берт, ты располагаешь фактами, чтобы доказать все это? – спросил Гарри. – Об этом типе – практически все. Он снова повеселел, вернулись его бесконечная вежливость и вкрадчивость. – Берт, если ты в самом деле убил человека, я ничего не могу поделать. Я прогнулся на стуле и сунул правую руку в боковой карман, так небрежно, как только мог. – Ну, а теперь Гарри, я скажу тебе главное. Я хочу вступить в твой бизнес. Я имею в виду искусство. Ты можешь стать моим первым клиентом. Я хочу продать тебе Джорджоне. Больше он виновато не улыбался. На улыбку не осталось и намека. Спустя какое-то время он хрипло выдавил: – Ты никогда не вывезешь ее из страны. – Я это делал и раньше. Может, мне понадобится немного больше времени, но если я ее не вывезу, тогда видит Бог, я отправлю ее в плавание по проклятому голубому Дунаю. Он подался вперед и напрягся. В качестве предостережения я вынул из кармана «браунинг». – Я могу снять телефонную трубку, – сказал он, – и доложить об украденной картине раньше, чем ты уберешься из отеля. – Да? Ты можешь доказать, чья она? Что я имел к ней какое-то отношение? Можешь доказать, что она вообще существует? И еще одно, Гарри, я знаю, что она не застрахована. Этого просто не могло быть из-за способа ее доставки. Поэтому тебе просто придется ехать назад в Будапешт к твоим дорогим друзьям и сказать: «Извините, товарищи, но у меня ее увели.» Давай согласимся, что мы забыли те два миллиона, которые я тебе должен. По лицу его мелькнула тень улыбки, но не виноватой. – Товарищи тебя не забудут, Берт. – Может быть. Если они поверят, что такая букашка, как я, мог отобрать ее у такого большого злого волка, как ты. Нет – ты тот, кому ее доверили продать. Ты – единственный, с кого вычтут ее стоимость. Для тебя они припасут хороший гостинец, приятель. Это походило на стрельбу по бутылке с пятидесяти ярдов: ты стреляешь, стреляешь, и ничего не происходит, и вдруг – ее уже нет… Гарри сразу постарел лет на десять. – Ладно, Берт, так что же мы будем делать? Я глубоко вздохнул и взглянул на Лиз. Она наблюдала за нами, по-птичьи склонив голову набок. – Ну, для начала нам нужно сотрудничество донны Маргариты. Потом ты должен избавиться от Карлоса. В нем большой кусок свинца, поэтому можешь устроить ему, например, автомобильную катастрофу. Просто отделайся от него. Я полагаю, что никто скучать о нем не будет, верно? Донна Маргарита сосредоточенно хмурилась: – Возможно никто, но… – В конце концов, можно упаковать его сумки, отправить их и выписать его из отеля. Полагаю, таким образом его можно пока подержать в живых. Можно посылать телеграммы на его имя, а потом, недели через две, сказать Манагуа, что Карлос вышел из дела. Вряд ли они будут беспокоиться, находясь так далеко. Донна Маргарита продолжала смотреть довольно подозрительно. Да, не каждый день тебя просят помочь в таком деле, как убийство. Хотя, если подумать, это второе убийство за две недели. Я повернулся к Гарри. – Далее, я хочу, чтобы ты рассчитался с этой квартирой. Ведь это ты определил нас туда, Карлос не настолько хорошо знал Вену. Поэтому теперь ты от нее и отделывайся. И если наши имена сейчас зарегистрированы, я хочу, чтобы их там не было. Он со скучающим видом кивнул. – И еще одно – пятьдесят тысяч фунтов, пожалуйста. – Что? Я повторил. Лиз весьма удивилась и села прямо. Гарри рявкнул: – Какого черта! – Эксперт берет процент, не так ли? Вот это наш процент. – Господи Иисусе! Я избавляю тебя от обвинения в убийстве, а ты хочешь получить с этого навар! – А кто меня подставил? Предположим, я был бы пай-мальчиком и не сломал вашу игру с подстроенным самоубийством. Тогда ваша взяла. Но теперь можешь назвать это возмещением убытков, компенсацией, или как тебе больше нравится. А я называю это пятьюдесятью тысячами фунтов стерлингов, наличными, как только откроются банки. Я хочу уехать из Вены к ленчу. Гарри медленно, ни на кого не глядя, покрутил головой. Он просто безнадежно искал чуда, ему хотелось, чтобы все это скорее кончилось, чтобы все куда-нибудь провалились. Затем он выдавил: – О, черт, ладно. Донна Маргарита холодно улыбнулась. – Вы настойчивый человек, синьор Кемп. Полагаю, сеньорита Уитли согласна с вами? – Конечно согласна, – поспешил сказать я. – А теперь, если вы не возражаете, мы хотели бы откланяться. Полагаю, на сегодня все вопросы решены? – Да, конечно, – кивнула донна Маргарита. – Ну что же, нам пора, – кивнул я Лиз. Она покорно встала. – Я позвоню тебе завтра, Гарри. Это ключ от квартиры, – я вручил его. – Карлоса ты найдешь в ванне. В дверях я обернулся. – Гарри, как ты провел меня в первый раз, в Цюрихе? С Сезанном? Снисходительная улыбка промелькнула по его лицу. – Ты в самом деле не помнишь? Мы были чертовски осторожны, чтобы ты не подумал, что все подстроено. – Он вздохнул. Можно было использовать подставного банковского посыльного, но мы просто наняли трех парней. Они подошли к тебе на вокзале, приставили к твоей спине пистолет и заставили сесть в машину. Была ночь, и никто ничего не заметил. – Так просто? – я кивнул. – Да, я сделал, что просили. Значит, я сам себя выдал. Спасибо, Гарри. Я улыбнулся донне Маргарите в последний раз и пошел к выходу.38
В лифте я сказал: – Ладно, все могло быть гораздо хуже. Я стал чувствовать себя довольно бодро и даже гордиться собой. Но Лиз только что-то пробормотала. И лишь в такси, осторожно пробиравшемся по снегу к нашему отелю, она сказала: – То, что ты сказал там – все правда? – По большей части да. Но я сказал, что не могу этого доказать. – Я хочу знать всю правду. – Ну… – Меня интересует поездка из Амстердама в Цюрих. Я многого не знаю о европейских авиалиниях, но думаю, посреди зимы у них нет рейса в полночь. Как раз того рейса, которым должен был лететь Карлос, чтобы убить Анри. – Но один все же есть днем. После того, как я позвонил сказать, что мы в пути. Тогда оставалось только ждать в Цюрихе, пока Анри не позвонит в Амстердам и не скажет, где он. Ее лицо освещали всполохи уличных огней. – Значит она знала, – спокойно сказала Лиз, – все время знала. – Разумеется. Поэтому она и не набросилась на Гарри. Просто отреагировала, обозначив недовольство. Если бы он в самом деле ее обманывал, она бы убила его на месте. Она кивнула, а потом спросила: – Ну так почему же ты не обвинил ее? Зачем было обвинять только Карлоса и Анри? – Черт, она нам нужна на нашей стороне. Мы не смогли бы разделаться с Карлосом, если бы не ее помощь. Я должен был дать ей этот выход. Если бы я ей сказал, что она тонет, то она как капитан предпочла бы погибнуть вместе с кораблем, с нами на борту, между прочим. – Думаю, ты прав. Значит вся эта затея с художественным музеем была просто для того, чтобы вытянуть ее деньги из Манагуа. Послушай, а что вы там говорили о ее политической карьере? – А кто об этом говорит, кроме нее? Я имею в виду, ты ее представляешь в роли политика? Разве только потому, что политика – это музей сумасшествий. Нет, все, чего она хочет в Париже, Риме или Монте-Карло – это только новый богатый муженек. Между прочим, на полтора миллиона долларов тоже можно неплохо пожить. В любом случае, она никогда не планировала вернуться в Никарагуа. – А если ее станут преследовать? Требовать ее выдачи? – Где ты видела, чтобы швейцарский суд поддержал претензии Никарагуа против миллионеров? В конце концов, это ее деньги. Мы ехали вокруг собора Святого Стефана, этого черного готического утеса, вознесенного над рядами уличных огней, и повернули на Роттердам-штрассе. Редкие снежные пушинки медленно кружили и падали. – А теперь, я полагаю, она получит все, чего хотела, сказала Лиз. – Теперь она со всем разделалась. – Видимо, да, – пожал я плечами. – Но я же говорил тебе, что если я начну раскручивать это дело, то она потянет на дно весь корабль. – Да ты не станешь этого делать, – сказала она задумчиво, словно про себя. – Ты в самом деле не сердит на нее, что она убила Анри, что пыталась убить нас? Я снова пожал плечами. – Не знаю, но что толку сердиться? Она внимательно на меня посмотрела, потом сказала: – Итак, она получила свой кусок, Гарри свой, Фаджи свой, и ты тоже. – Черт, мы это заслужили, в конце концов. Такси мягко подкатило к отелю. – Не мы, Берт, – сказала Лиз, – Скажи, чтобы шофер подождал, я поеду с ним в аэропорт. Я не сразу понял. – Черт, но ты не знаешь, есть ли в это время рейс. Подожди до завтра, мы полетим вместе, куда захочешь. Она покачала головой. – Не мы, Берт. Я лечу домой. Одна. Я поехал с ней в аэропорт. Она не хотела, но не могла же просто вытолкнуть меня из такси. Мы долго молчали, потом я снова сделал попытку. – Послушай, мы уже все сделали. Теперь ты можешь перестроить свой магазин, сделать из него, например, художественную галерею. Или просто путешествовать. Я имею в виду, эти пятьдесят тысяч решат все проблемы. Она взглянула на меня, грустно улыбнувшись. – Нет проблем. В голосе моем теперь звучало отчаяние. – Но я это сделал для тебя, ради нас. Я только потому и хотел их. – Может быть… Да, я думаю, ты действительно сделал это ради меня. Но так или иначе, ты сделал бы это и без меня, верно? Ну, предположим… Я сказал: – Черт возьми, донна Маргарита вполне заслужила потерять хоть что-нибудь, мы же получили ее деньги, а не Гарри. – Единственное, чего она заслужила, – сурово отрезала Элизабет, – это предстать перед судом за сговор для убийства. – Или за убийство, – рассеянно протянул я. – Что? Черт, я не хотел этого говорить, но теперь увяз. – Может быть, не Карлос убил Анри. Донна Маргарита тоже вполне могла поехать в Цюрих. – Но она не могла… – Лиз запнулась. – Все касалось ее денег, не так ли? Она, конечно, была первой скрипкой. И потом, Карлос лучше бы использовал нож. Я думаю, предполагалось, что поедет Карлос, но он просто струсил. Тогда это сделала она. К сожалению, это только догадка, я по-прежнему ничего не могу доказать. Наверно из-за этого донна Маргарита так разгневалась на Карлоса в Венеции. И предложила мне работу. – Что она сделала? – Предложила мне работу Карлоса. Когда я отклонил ее предложение, она приступила к следующему плану: свести нас вместе. Немного погодя Элизабет спросила: – Ты думаешь, она поместила нас вместе для имитации самоубийства? – Нет. Ты тоже так не думаешь. Спустя немного времени она сказала: – Нет. Извини. Но… тогда почему Карлос пошел на это? – Не знаю. Предположим, он любил ее, или еще что-нибудь. Она покосилась на меня, потом сказала: – Да. Или что-то еще. Итак, в какой-то мере ты оказался прав. Бедный ублюдок. – Бедный ублюдок? Он же собирался убить нас! – А стал бы он это делать? Если однажды струсил… Я думаю, он попытался бы сначала заставить меня подписать сертификат на Джорджоне. Ведь у него с собой был сертификат. – У него с собой был пистолет. – О да. Но знаешь, тебе не было нужды убивать его. Нет, в самом деле. Мы могли попытаться бежать. Прорваться на первый этаж, разбить окно на улицу. – Они были зарешечены. Во всяком случае, могли быть. – Вот видишь, ты даже не попытался. А ведь мы могли что-нибудь предпринять, – сказала она мягко, почти печально. Он собирался убить тебя, поэтому ты собирался убить его первым. Вот, черт, почему нет? Но я промолчал. – Берт, на самом деле я так не думаю. Но я тебя и не обвиняю. Я должна была что-нибудь придумать. К сожалению, я была слишком напугана. И могла бы сама пойти в суд и все рассказать, если бы действительно хотела привлечь ее к ответственности. Но я просто убегаю. Ни один из нас не изменится, Берт, и я не смогу с этим жить. Мы проезжали мимо нефтеперегонного завода, он по-прежнему был полон огней, но никакого движения, ни души, ни пламени, ни выхлопа пара, ничего. Живое, но мертвое. Мы свернули к аэропорту. Вдруг она сказала: – Берт, прошлой ночью… Я хочу это забыть. Я буду всегда… Не думай, что это было частью всего этого кошмара. Господь всемогущий! Не пытайся забыть, не пытайся запомнить. Просто повесь это на стену и не пытайся зажечь снова, и не давай оценивать или продавать. Мы остановились и она поспешно вышла. Таксист достал ее вещи из багажника. Потом она просто подняла руку, махнула мне, и убежала на посадку. Водитель посмотрел на меня с явной симпатией и пожал плечами. Бог с ним. Я откинул голову на спинку. – Отель, bitte. И опять вдоль дороги мертвые огни завода и большое кладбище, где никто ничего не чувствует. Надо почистить «Вогдон». Нагар от стрельбы все сильнее въедается в ствол и затвор и может снизить его цену вполовину.Здесь был Хопджой Колин Уотсон * * *
Никогда еще жители Беатрис-Авеню не видели ничего подобного: четверо констеблей, с большой осторожностью протиснув в парадную дверь одного из домов чугунную эмалированную ванну, пронесли ее по дорожке и погрузили в черный фургон, что стоял у ворот. Излишне говорить, что смотрели все: одни — заняв выигрышную позицию у окна своей спальни, другие — стыдливо выглядывая из-за портьеры гостиной, а кое-кто с вызывающим, неприкрытым любопытством стоя прямо у ворот. Почтальон замер на пороге, задумчиво скосив глаза, пятью домами дальше. Мальчишка-рассыльный из мясной лавки и два мойщика окон, рассматривая происходящее как одно общее дело, на время объединились с налоговым инспектором и тесной группой стояли на тротуаре, непроизвольно вытягиваясь и подседая в такт усилиям полицейских, которые подняли ванну и теперь натужно опускали ее в фургон. Десятка два, если не больше, детей, привлеченных невесть откуда своим сверхъестественным чутьем на все необычайное, составляли ближайшую к месту действия и самую беспокойную часть аудитории. С серьёзным видом они комментировали событие, ставя его по значительности в один ряд с пожаром двухмесячной давности на Харли-Клоуз, с напоровшейся год назад на кол лошадью зеленщика и с чудесным, захватывающим дух скандалом, который разразился на прошлую Пасху, когда миссис Джексон — та, что живет на Гордон-Роуд, — слетела с катушек и сбросила все движимое имущество своего дома, какое только смогла приподнять, включая граммофон и две кадки с комнатными цветами, на головы представителей городского совета. Детишки, толкаясь, пытались протиснуться вперед, чтобы получше разглядеть ванну, тускло мерцавшую в глубине фургона. — Мистер, а, мистер, чего это было и зачем ее вытащили? Куда это вы с ней, мистер? — И нехитрая шутка, брошенная пританцовывающей девочкой лет двенадцати с лицом в красных прожилках: — Они будут в ней носки стирать! Вся полиция собирается стирать свои носки! Прокатились быстрые каденции пронзительного хохота. В нем кое-где слышались истерические нотки: не все дети остались равнодушными к зловещему бесстыдству, которое, по их мнению, заключалось в изъятии из дома такого предмета как ванна. Двое полицейских — массивные парни с раскрасневшимися от натуги лицами — закрыли заднюю дверцу фургона. Не глядя на детей, они медленно прошагали к кабине и забрались внутрь. Когда фургон отъехал, третий полицейский неловко замахал руками, словно вспугивая птичью стаю, и объявил: — Нечего больше смотреть. Бегите-ка вы домой, все до единого. Он повернулся вслед своему товарищу, они вместе направились по узкой дорожке назад к дому, вошли и скрылись за дверью. Наблюдатели с Беатрис-Авеню все-таки не оставили своих постов, выказав при этом различные степени упорства. Однако через полчаса только два или три зеваки продолжали сверлить взглядом неблагодарный фасад номера четырнадцатого и черную полицейскую машину. Больше повезло обитателям дома на Посонз-Лейн, который примыкал сзади к дому номер четырнадцать по Беатрис-Авеню. Они — мать и ее средних лет дочь — могли видеть то, что было недоступно взору менее удачливых соседей, переминавшихся с ноги на ногу на пороге или за окнами гостиной. Глядя из спальни на втором этаже на проход сбоку от номера четырнадцатого, — это место нельзя было видеть с улицы из-за высоких сплошных ворот — они наблюдали загадочные манипуляции двух человек в штатском. Эта пара работала со скрупулезной тщательностью и завидной самоотдачей. Они действовали неторопливо, стараясь не запачкаться. Стоя коленями на разложенных листах газеты, они передавали друг другу инструменты, словно хирурги в операционной. Совместными усилиями они приподняли на рычагах решетку канализационного стока, осмотрели ее и отложили в сторону. Затем, вооружившись половником на длинной ручке, один из них принялся вычерпывать из стока жидкость и аккуратно переливать ее через воронку, которую придерживал другой, в первую из двух больших стеклянных бутылей. Минут двадцать спустя оба сосуда были наполнены. Тот, кто держал воронку, закрыл их пробками и убрал в сторону. Потом он выбрал и протянул своему товарищу некий предмет, внешне напоминавший чайное ситечко, укрепленное на конце длинного стержня, и приготовил стеклянную банку с широким горлышком для того, что могло быть извлечено из стока с помощью такого приспособления. Ситечко опустили в сток. Человек, выполнявший эту процедуру, аккуратно держа свой инструмент, несколько секунд задумчиво водил им по кругу, как хорошо воспитанный гость, который пытается определить, положила ли хозяйка сахар в его чай. Когда ситечко подняли, оно оказалось наполненным всякой всячиной, перемешанной пополам с черной слизью; ей дали стечь, а потом весь улов тщательно выколотили в банку. Второй и третий заходы принесли новые порции твердого, неведомого вещества. Терпеливые, как рыболовы, люди на коленях продолжали заниматься своим делом, пока ситечко несколько раз не вернулось пустым. Тогда первый опустил решетку на место, а второй закрутил крышку банки; оба встали, с наслаждением размяли затекшие ноги и разгладили складки на брюках. Старушка мать, что сидела на краю кровати, уперев подбородок в сложенные на подоконнике руки, хмыканьем подтвердила окончание операции, но взгляда не отвела ни на минуту. Ее дочь, высохшая женщина с беспощадной перманентной завивкой, похожей на шлем, и нестираемым выражением разочарования на лице, тоже не двинулась с места; так и стояла рядом с матерью, держа занавеску, словно щит в ожидании тучи стрел. — Что они там нашли? — прошептала старушка. — Не знаю. Что-то в канализации. Я отсюда вижу не больше, чем ты. — Как ты думаешь, мистер Периам знает, что они здесь? Полицейские, я имею в виду. Это же полиция, Мирри. Вон того, в сером, который только что вошел, — я видела его в участке, когда ходила туда за кошельком. Все-таки странно, что мистера Периама нет дома. — Он, я так думаю, все еще в отъезде. — А что тот, другой — его друг или постоялец, или кто он ему? — Про него я вообще ничего не знаю. На минуту обе замолчали. — Что-то не так с этими полицейскими, — пробормотала старушка. — Полицейские не чистят канализацию. — Ее голос выдавал скорее раздражение, чем интерес. Дочь ничего не ответила. Отодвинув портьеру еще немного в сторону, она наблюдала, как оставшийся в проходе человек — тот, что не в сером, — аккуратно приставляет к стене короткую лесенку. Он забрался наверх и заглянул в воронку дождевой трубы. Опасливо потыкав в нескольких местах пальцем и явно не обнаружив ничего интересного, он спустился, отнес лесенку к ограде и вошел в дом. В доме теперь было семеро: два констебля в форме, они положили свои каски ровным рядком на столе в кухне и — большие, со взъерошенными бровями — стояли, чуть нервничая, рядом с входной дверью; уже знакомая нам пара в штатском, которая выполняла работу на улице; водопроводчик, застегивающий свою сумку с инструментами в осиротевшей ванной; и две резко контрастные фигуры, находившиеся, тем не менее, в достаточно дружеских, казалось, отношениях, которые систематично обыскивали и осматривали душную коричневую столовую с выцветшими лоснящимися обоями. Один из этой последней пары — мужчина, ростом на каких-то три-четыре дюйма повыше шести футов — стоял в непринужденной позе, словно добродушно извинялся за свои размеры, и смотрел вокруг, слегка наклонив голову набок, похожий на аукциониста высокого класса, который нарочно пропускает мимо ушей заявки всякой плотвы. У него был твердый, несколько ироничный рот человека, хорошо умеющего слушать. Время от времени он запускал свои длинные пальцы в густую короткую шевелюру цвета спелой кукурузы. Его товарищ был на голову короче, но компенсировал недостаток роста солидными запасами высокосортной плоти. Гладкое, пышущее здоровьем лицо выглядело лет на одиннадцать. Свой нынешний вид оно приобрело, если придерживаться фактов, двадцать три года назад, когда его обладателю и впрямь было одиннадцать. Блондин открыл дверки буфета красного дерева и опустился на колени, чтобы заглянуть внутрь. На одной полке он обнаружил аккуратно расставленные горки фарфоровой посуды с одинаковым рисунком и несколько свежих скатертей. На второй хранились пакеты с сахаром, графинчик с уксусом и масленка, три початых пачки хлопьев к завтраку — все разных видов, — баночки с джемом и мармеладом, запас консервов и тазик, на дне которого застыл слой белого вешества в палец толщиной. Это же вешество налипло и на щетинки широкой малярной кисти. — Прошу прощения… В комнате неслышно появился третий. Он вопросительно смотрел то на одного, то на другого. — Инспектор уголовной полиции Пербрайт? Блондин разогнулся. — Я Пербрайт. — Чу-у-десно! — Вновь прибывший улыбнулся и направился к инспектору забавной полуприседающей походкой, вытянув вперед руку, как японский борец перед схваткой. Пербрайт невольно отступил на шаг, но собрался с духом и протянул в ответ свою руку. Тот с удовольствием ее помял. — Меня зовут Уорлок. Отдел, где все висит на нитке. — Он участливо заглянул в лицо Пербрайту и добавил:— Лаборатория судебной экспертизы, другими словами. Насколько я понимаю, я могу быть вам полезен, сэр. Пербрайт невнятно бормотнул что-то вежливое, представил своего компаньона — сержанта уголовной полиции Лава и окинул мистера Уорлока быстрым, но внимательным взглядом. Тому, похоже, не терпелось сыграть в баскетбол. Он то и дело приподнимался на носках, сгибал то одну, то другую ногу, раскачивался из стороны в сторону и в легком возбуждении поминутно сжимал пальцы в щепоть, а потом опять разводил их в стороны. Лав угрюмо смотрел на него. Он уже отнес Уорлока к разряду лабораторных лодырей, которые вносят излишнюю суетливость и нервозность в настоящую работу. По-прежнему раскачиваясь; как морские водоросли при смене прилива отливом, Уорлок бегло осмотрел комнату. — А что тут, собственно, происходит? — спросил он. — Я только что приехал. А в управлении мне ничего толком не сказали. — Не удивительно. Сейчас мы, судя по всему, зависли в пустоте, мистер Уорлок. — Пербрайт выдвинул два жестких, крепко сколоченных стула из столового гарнитура. — Вот, присядьте. Думаю, сидя разговаривать лучше. Уорлок оставил свою разминку и уселся в позе относительно неподвижного внимания. Сержант повернулся к ним спиной и начал потрошить бюро полированного дуба, на котором стояли два симметричных шкафчика для посуды со стеклянными дверцами в свинцовых переплетах. Лав с одобрением охарактеризовал всю композицию как «нарядную». — Позавчера, — начал Пербрайт, — мы получили анонимное письмо. Это было… да, во вторник. С собой его у меня сейчас нет, но я могу вам вкратце пересказать его содержание. «Почему бы вам не наведаться в дом номер четырнадцать на Беатрис-Авеню, потому что я чувствую, что там произошло нечто жуткое». Так, помнится, выглядело первое предложение. Далее следовало что-то не очень вразумительное насчет сильного шума, доносившегося оттуда в прошлый четверг, и как бы мы на все это посмотрели? Вы и сами, без сомнения, подмечали у авторов анонимных писем прискорбную склонность к риторическим вопросам? Уорлок кивнул маленькой, круглой как шар головой. Его лицо, отметил про себя Пербрайт, напоминало жизнерадостного мастерового-одиночку: обветренное, грубоватое, но при этом задорное и добродушное. У него были густые прямые волосы, тщательно расчесанные вдоль лба, который они закрывали почти полностью, и когда он кивнул, длинная прядь спустилась меж бровей к кнопке его носа. Автоматическим движением он сунул руку в грудной карман своего помятого пиджака спортивного покроя за расческой. — В письме были и другие вопросы, все весьма зловещие по содержанию. Например, «зачем кому-то копать землю в саду в два часа ночи?» или «почему в ванной комнате до утра горел свет?» Такого вот типа. Пербрайт задумчиво посмотрел мимо Уорлока на стеклянную дверь, которая вела в небольшой ухоженный сад. — Как правило, — продолжил он, — мы стараемся не обращать особого внимания на местных активистов «комитета бдительности» [40], ночи напролет дежурящих у окон своих спален. В большинстве своем все они старые добрые «друзья дома», конечно, и наша позиция в этом вопросе такова: пусть уж лучше их мания преследования беспокоит нас, чем отравляет жизнь соседям. Однако, это письмо не было похоже на другие. Во-первых, все, что в нем сообщалось, выглядело достоверно. Во-вторых, оно было более обстоятельным, подробным, чем обычно. И в-третьих… Пербрайт недоговорил. Он смотрел на большого серого кота с торчащими лопатками, который неторопливо пробирался вдоль задней ограды сада. Уорлок оглянулся как раз в тот момент, когда кот остановился, повертел головой туда-сюда и хрипло, протяжно мяукнул. «И в-третьих?»— напомнил Уорлок. Кот повернулся к ним задом; хвост на прощание взвился дрожащей пружиной, превратившись в восклицательный знак, и его обладатель растворился в соседнем саду. — Видите ли, в чем дело: у нас уже были кое-какие сведения об этом доме, — Пербрайт вдруг заговорил осторожно, взвешивая каждое слово. — Ничего особенного, имелся ряд моментов, которые могли показаться необычными. Он опять замолчал, а потом вдруг спросил: — Послушайте, я знаю, вы сочтете это дурацким формализмом или просто-напросто глупостью, но не позволите ли мне взглянуть на ваше удостоверение. В первый миг Уорлок уставился на него во все глаза, но тут же улыбнулся, извлек из кармана пачку бумаг, отделил от нее тонкий бумажник и протянул его инспектору. Пербрайт с виноватым видом заглянул внутрь и поспешно вернул хозяину. — От души надеюсь, что вы не обиделись. — Что вы, ничуть, сэр. Правда, интересно, за кого вы меня приняли — за Маклина? [41] — Теперь принято выполнять предписанные формальности, — пожал плечами Пербрайт. — Режим недоверия. Считается, что он позволяет всем чувствовать себя в безопасности. В комнате наверху раздались тяжелые шаги, и ониксовый плафон закачался на своей цепочке. Пербрайт подался вперед и сказал сержанту Лаву: — Сид, я думаю этим ребятам стоит поработать на свежем воздухе. Скажи им, пусть возьмут по лопате и займутся садом. Те места, где нужно копать, найти будет нетрудно, если они есть, конечно. Лав направился к двери. — Да, и совсем не обязательно держать здесь обоих полицейских в форме. Питерc может возвращаться в участок. — Пербрайт опять повернулся к Уорлоку. — Вам ведь ни к чему, чтобы эта компания все вокруг затоптала. Ну, теперь вернемся к моему рассказу. В этом доме проживают — или проживали — два человека. Оба — мужчины, каждому лет под сорок. Не родственники. Имя фактического владельца дома — Гордон Периам. У него табачный магазинчик в городе. Дом он унаследовал от матери. Она была вдовой и жила здесь вместе с сыном до самой своей смерти год назад, вернее, чуть больше года. Второго жильца зовут Брайан Хопджой. Считается, что он коммивояжер, и работает здесь, во Флаксборо, на какие-то фармацевтические фирмы или что-то в этом духе. Есть у нас что-нибудь подобное? — Есть, наверное, — пожал плечами Уорлок. — Впрочем, это значения не имеет; насколько я мог понять, разъездная работа для него — только прикрытие. Так или иначе, Хопджой появился в доме за несколько месяцев до смерти старушки матери, и она взяла его на постой. Уорлок пробежался взглядом по солидной, тщательно ухоженной мебели. — Платным гостем, скорее, — поправил он. — Пожалуй. По всей видимости, отношения действительно были вполне дружескими, поскольку Хопджой после смерти старой леди остался жить в своей комнате. Я не знаю, кто им готовил и кто убирался в доме; не похоже, чтобы у них была постоянная прислуга, хотя соседка сказала, что время от времени здесь появляется какая-то девушка, приятельница, по ее словам, одного из них. Это мы вскоре выясним. Пербрайт заметил, что Уорлок засиделся. Отказавшись от сигареты, он принялся раскачиваться на самом краешке стула и короткими, резкими движениями рук рубить воздух. Инспектор отвернулся. — Простите, вы пепельницы поблизости не видите?.. Уорлок с готовностью вскочил на ноги и начал, пружиня на носках и вытягивая шею, обзор многочисленных безделушек из коллекции покойной миссис Периам. Пербрайт стряхнул пепел в камин и возобновил свой рассказ. — Во вторник, когда принесли письмо, меня в участке не было. Дежурный сержант отнесся к нему скептически — это вполне естественно, если не углубляться в содержание, — и просто послал по указанному адресу одного констебля, чтобы тот позвонил в дверь и на скорую руку осмотрел дом. На звонок никто не ответил, и на том все успокоились. Вчера утром письмо попало ко мне. Я отнес его прямо к главному констеблю — вы, кстати, знакомы со стариной Чаббом? — Уорлок, разглядывая серебряные кубки, расставленные в ряд на буфете, покачал головой. — Непременно познакомьтесь, — продолжал Пербрайт. — Это человек, который убежден, что все преступления в нашем городе совершаются только в воображении подчиненных. Правда, на сей раз он по-настоящему встревожен. — Я бы сказал, что насчет Периама ему не стоит особо волноваться, — заметил Уорлок. Он как раз закончил читать надписи на кубках. — Настоящий атлет. — То же самое говаривали и о Самсоне. — Пербрайт взглянул на часы. — Нет, мистер Уорлок, дело в том, что оба джентельмена исчезли. Конечно, всему может существовать самое невинное объяснение — несмотря на анонимное письмо, — но мы так не думаем. Один из двух относится к особой категории людей. Об этом знаем только мы с шефом, и, боюсь, в данный момент я не могу посвятить вас в это обстоятельство, но, уверяю вас, оно придает делу совершенно иную окраску. По крайней мере, я должен так думать, исходя из имеющейся информации. — Я вижу, сами вы в этом не очень уверены. — Сказывается узость кругозора, — улыбнулся Пербрайт. — Мы привыкли считать, что все преступления в нашем городе никого, кроме нас, не касаются. — Даже убийства? — Особенно убийства. — А в данном случае… — В данном случае, мистер Уорлок, я должен просить вас не расспрашивать меня, как бы я ни тяготился навязанными мне секретами. Факт убийства еще не установлен окончательно, поэтому вас и вызвали. — Предоставьте это мне, сэр. Какие-нибудь зацепки есть? — Уорлок опять превратился в нетерпеливого парня на подхвате. — Мы нашли кое-что интересное. Пойдемте посмотрим, сейчас покажу. Когда они уже были готовы выйти из комнаты, на пороге появился сияющий сержант Лав. — Они начали, сэр. В гараже нашли лопату. Он посмотрел на дверь, ведущую в сад, и с одобрением добавил: — Этот дождь пошел как раз вовремя, копать им будет легче. — Что ж, тогда очень хорошо, что я распорядился вычерпать канализационный отстойник, — сказал Пербрайт Уорлоку. — Сильный дождь смыл бы все без остатка. — Он шагнул в узкий коридор и прошел по ковру к началу лестницы, что вела на второй этаж. — Отстойник? — Да. Мы тут для вас все аккуратно разлили по бутылям. Знаете, остатки того, что стекло из ванной. — Вы имеете в виду мыльную воду? Пербрайт поморщился. — Господи, да нет же. Я имею в виду мистера Периама — или мистера Хопджоя. В растворе. Стоя на пороге, Уорлок напряженно обозревал ванную, словно служитель ограбленного музея, который смотрит на пустые рамы и не смеет поверить своим глазам. — Извините, если мы тут чуть-чуть переусердствовали, — проговорил Пербрайт из-за его спины. — Главному констеблю не терпелось понадежнее упрятать основной экспонат. Ванна у нас; вы можете осмотреть ее в любое удобное для вас время. — Да, но отпечатки… — О, не беспокойтесь, все, что можно было снять, мы сняли до того, как выпустили на нее водопроводчика. В любом случае, ему было велено не трогать ничего, кроме труб. Уорлоку такой ответ явно не понравился; он шагнул вперед на середину комнаты, освобождая место для инспектора, Пербрайт встал рядом и показал на зеленую стену над кафельной панелью. Там на уровне глаз виднелись крошечные бурые пятнышки. Уорлок быстро осмотрел брызги, сперва издали, потом — уткнувшись в стену носом, словно близорукий в газету. — Что еще, сэр? — повернулся он к Пербрайту. — Вот здесь, на полу… и здесь…— Носком ботинка Пербрайт указал на два чуть заметных пятнышка на сером линолеуме. Уорлок в то же мгновение очутился на коленях. — Возможно, — констатировал он. — Хотя пол и подтирали. Без видимых усилий, словно обладая способностью к левитации, Уорлок одним движением поднялся на ноги и еще раз выжидательно посмотрел на Пербрайта. Пербрайт поборол в себе искушение признаться вслух, что начинает себя чувствовать чем-то вроде конферансье, подающего реплики в какой-то весьма своеобразной эстрадной репризе. Мягко ступая, он подошел к небольшому шкафчику с зеркальной дверцей, висевшему над раковиной, и открыл его. — Вот это мы нашли в углу под ванной. Все в порядке: его никто не трогал. Уорлок наклонился над раковиной и уставился на молоток, лежавший на куске жесткого картона в нижнем отделении шкафчика. Это был самый обыкновенный фунтовый молоток. Он аккуратно достал картонку, словно поднос с хрусталем. На свету, который проникал в ванную через окно с матовым стеклом, ударная часть молотка казалась покрытой темным лаком. К ней прилипли несколько волосков. Уорлок почмокал губами. — Для знакомства с набором «Сделай сам» достаточно. — Он вернул молоток в шкафчик. — А как быть с делом, для которого его использовали? — Он еще раз взглянул на забрызганную стену и повернулся к Пербрайту. — Боюсь, сейчас будет не так-то легко ответить. Подойдите сюда на минутку. Инспектор шагнул к месту, где раньше стояла ванна. Он нагнулся и указал пальцем на черное пятнышко размером с десятипенсовую монету. Присоединившись к нему, Уорлок увидел, что пятно, по сути, представляет из себя небольшое углубление, заполненное чем-то обугленным, но при этом вязким. Линолеум и часть доски под ним были выжжены. — Определенно, он аккуратный парень. Это единственная капля, которую он пролил. — Пербрайт угрюмо поскреб подбородок. — Интересно, какие чувства он испытывал, когда выдернул пробку и услышал, как его приятель с отвратительным хлюпаньем и бульканьем побежал по трубам. Уорлок, которого эти соображения оставили вполне равнодушным, осторожно коснулся черной вмятины мизинцем, понюхал его и торопливо ополоснул под краном. — Серная, надо полагать, — с видом знатока заметил он. — Ему понадобилось изрядное количество. Есть у вас какие-либо шансы проследить, где он ее достал? — Попробовать, по крайней мере, можно. Хотя, по правде говоря, надежда, что он покупал ее по поллитровой бутылочке за раз у местного аптекаря, представляется мне чрезмерной. Где можно было хранить … так — несколько галлонов — концентрированной серной кислоты? Я с такой проблемой раньше не сталкивался. — Вам стоит поискать среди оптовых торговцев, — посоветовал Уорлок. — Каждый день эта штука тоннами отправляется на заводы, фабрики, в гаражи и так далее. Вам нужны люди, которые ее производят, они смогут помочь. — Но у них, конечно, нет службы доставки на дом, это же не парафин и не лимонад. Уорлок сделал нетерпеливый, энергичный жест рукой. — Чем, вы сказали, этот парень занимается… Перри его фамилия, да? — Периам. Он владелец табачной лавки. — Нет, тогда другой. — Хопджой? — Да, коммивояжер. По какой, вы сказали, он части? — Фармацевтика…— Пербрайт задумчиво покивал головой. — Я понимаю, что вы хотите сказать. — С видом, явно не дотягивавшим до энтузиазма, он добавил: — Мы этим займемся, конечно. Уорлок почувствовал, что опять подобрался слишком близко к той заповедной зоне, которую поневоле охранял Пербрайт. Этот Хопджой, вне всяких сомнений, имел особый, и к тому же секретный, статус. Бастард королевской крови? Родственник главного констебля? Уорлока это мало трогало. Вне сферы отпечатков пальцев и пучков волос, которые поглощали всю его изрядную энергию, он был не любопытен. Он поворотил на свои рельсы. — Вы видели ванну? — Да, видел. — Мне ее тоже необходимо осмотреть. У него должны были возникнуть кое-какие проблемы. Интересно, как он с ними управился. — Вы имеете в виду кислоту? — Ну, разумеется. Такой процесс требует значительной кислотоупорности. Достаточно толстое эмалевое покрытие подошло бы, пожалуй, но не должно быть ни сколов, ни трещин. Пробка нужна резиновая, как раз такая, какая есть. Но вот слив… он металлический и кислота мигом сожрет его. Опять же, цепочка…— Уорлок увлеченно перечислял все сложности, как хирург, который считает опухоли. — Обо всем этом, — прервал его Пербрайт, — он позаботился. Я вам покажу, когда мы спустимся вниз. Хотите что-нибудь еще здесь осмотреть? Уорлок бросил последний неодобрительный взгляд на торчащие забитые пробками трубы, бегло осмотрел пустой сушильный шкаф, потом вернулся к шкафчику. Здесь он занялся изучением бутылочек и пакетов, располагавшихся на единственной полке над молотком. Он обнаружил лосьон после бритья, из тех что помягче, коробку с надписью «Травяные кровоочистительные лепешечки брата Мартина», жестяную банку без крышки с пыльными марлевыми тампонами, баночку крема для рук «Райдинг Мастер», какую-то мазь против перхоти, две упаковки слабительных пилюль и пластиковый тюбик дезодоранта с яблочным запахом. — Очерк на тему: «Какие разные люди могут уживаться под одной крышей», — тихо произнес инспектор из-за плеча Уорлока. Уорлок осторожно отодвинул одну-две бутылочки в сторону и вытянул шею, заглядывая в глубину шкафчика. — Что-то не видно бритвенных приборов. Эти ребята что, носили бороды? — В ящике бюро внизу лежит электробритва. Я так думаю, это войдет в набор с «Райдинг Мастером» и дезодорантом. Приверженец травяных лепешечек, скорее всего, пользуется скребком и мылом. — В таком случае, я думаю, он и остался в живых. Захватил свой прибор с собой. Э, погодите-ка… Уорлок вооружился пинцетом, сунул в шкафчик руку и извлек из груды марлевых тампонов маленькую прямоугольную металлическую пластинку. Она оказалась односторонним лезвием для бритвы. — Что же он делал этой штукой, интересно? Он указал на один угол нового блестящего лезвия, который был испачкан в чем-то коричневом. — Странно, — проговорил Пербрайт, чувствуя себя не совсем готовым к выдвижению следственной версии. Уорлок бережно прислонил лезвие к рукоятке молотка. Закончив с этим, он повернулся и знаком показал инспектору, что готов пройти вниз. На нижних ступенях Пербрайт задержался, окидывая взглядом угрожающих размеров препятствие в лице констебля Дональдсона, он стоял у входной двери, занимая своей фигурой практически всю небольшую прихожую. — Вынесите себе стул и посидите на улице, — распорядился Пербрайт. — Из-за вас дом становится похожим на Даунинг-Стрит [42]. Вернувшись в столовую, они увидели, что сержант Лав выгреб все что мог из всевозможных ящиков, ящичков и отделений старинного бюро и теперь колдовал над изрядной кучей бумаг. Через приоткрытое окно из сада доносились звуки старательских трудов: лопата время от времени вонзалась в пыльную землю цветочных клумб. Начавшийся было ливень неожиданно прекратился. Оба детектива сняли пиджаки. Один из них рассеянно покачивал совком — он умудрился не найти себе лопату и задумчиво смотрел на прах, который тревожил его коллега. Пербрайт открыл дверцу буфета и показал Уорлоку тазик и кисточку: — Я как раз обратил на них внимание, когда вы появились. Мне кажется, здесь кроется ответ на некоторые вопросы. Уорлок опустился на корточки и внимательно осмотрел тазик, ни к чему не прикасаясь. Потом он опустил голову еще ниже и потянул воздух носом. — Это ведь воск? — спросил Пербрайт. — Точнее, парафин. Наверное, растопленные свечи: тут вот застыл кусочек фитиля. — Уорлок начал легонько раскачиваться на каблуках, потом поднял голову. Его лицо выражало первобытное удовольствие. — Нанесен горячим с помощью кисточки на металлический слив и все, какие были, дефекты в эмалированном покрытии ванны — как раз то, что нужно, сэр. А цепочку можно просто обмакнуть в тазик. Сержант Лав, ругаясь вполголоса, раскладывал бумаги по трем кучкам, условно обозначив их про себя как «письма», «счета» и«всякая всячина». Жизнерадостный Уорлок все больше раздражал его после того, как с быстротой, непозволительной для кабинетного работника, произвел на свет ту самую теорию, которую Лав уже выносил в своей голове, намереваясь огласить в подходящий момент как праздничный подарок всем. Пытаясь спасти хотя бы частицу ускользающей славы, он вмешался в разговор, объявив: — Насчет ванны, инспектор, похоже на правду. Когда я искал отпечатки на ванне, то заметил на дне сальные пятна. — Ага, — сказал Пербрайт и многозначительно кивнул Уорлоку. — Они выглядели так, — Лав развивал успех, — будто их пытались смыть горячей водой. Только вот кто проделал все это, забыл про цепочку. Она висела на одном из кранов и вся была покрыта толстым слоем парафина. Он вернулся к бумагам. Уорлок смотрел на тазик с хищной радостью собственника, который получил-таки что хотел. — Разочек от души пройтись по тебе кисточкой, мой милый, и…— Он издал звук вылетающей пробки, который, по всей видимости, означал для него максимум всего, что возможно достичь. Лав поморщился. — Это нам очень поможет, — снизошел Пербрайт. — Конечно, при условии, что мы сможем определить, чьи это отпечатки. Я думаю, можно допустить, что они оставлены тем джентльменом, который окажется в живых, возражений вызвать как будто не должно. — Совершенно верно, сэр, — обернувшись, Уорлок посмотрел на инспектора, словно удивляясь, как можно с такой осторожностью говорить об очевидных вещах. — Правда, — добавил он, — я не обещаю никаких результатов. Это такая работа, которую всякий, имеющий хоть каплю здравого смысла, будет выполнять в перчатках. Бегать по дому с кислотой и тому подобные вещи. Как вы думаете? Пербрайт оставил вопрос без ответа. Тема представлялась ему неблагодарной. — Так, а теперь о волосах на молотке, — сказал он. — Они могут помочь? — Трудно сказать. — Уерлок поднялся на ноги и сунул свои беспокойные руки в карманы брюк, где они продолжали шнырять, словно любопытные мыши под полом. — Я так понимаю, вас опять интересует установление личности. Вообще-то, сам по себе волос немногое может сказать. Здесь главное значение имеют сравнительные анализы. Дайте мне волос А и волос Б, и я скажу вам, с одной они головы или нет — с разумной степенью определенности, во всяком случае. Инспектор обдумал это предложение и обратился к Лаву: — Сид, раздобудь-ка несколько волосков для этого джентльмену. Только мы должны точно знать, чьи они. Загляни, например, в магазин Периама: возможно, он там оставил какой-нибудь пиджак. Мы не знаем, было ли у того, второго — Хопджоя — собственное помещение: контора там или что-нибудь еще в этом роде. Посмотри в доме: не отыщется ли среди его вещей одежда с метками. — Как насчет расчесок с инициалами, сэр? — Лав был полон рвения. — О да, вполне. Расчески с инициалами — непременно. В дверь тихо постучали, и один из людей в штатском приоткрыл ее и просунул голову: — Извините, сэр, но мы кое-что откопали. — В самом деле, мистер Богган? — Пербрайт одобрительно посмотрел на него. — Так точно, сэр. Я подумал, вы, наверное, захотите взглянуть. Пербрайт и Уорлок последовали за ним. Сад представлял собой аккуратную, унылую композицию из травяного газона и цветочных клумб, обрамлявших его с трех сторон. Трава еще не разрослась, но ее явно не подстригали уже не одну неделю. На вскопанной полосе вдоль забора ровным рядком стояли яблони, похожие на престарелых постояльцев отелей: глубокие корни, неуступчивый характер и упорное нежелание расцветать по весне. В дальнем углу чопорно стояла бесплодная слива; на ее стволе воротничком повисла почерневшая бельевая веревка. Коллега детектива Боггана стоял на одном колене у края неглубокой ямы, вырытой в клумбе, и обметал землю с какого-то мешка. Вдруг он отдернул руку, выругался, осмотрел палец и прижал его платком. Когда он убрал платок, на белой ткани осталось алое пятно. — Вам лучше вымыть его, — посоветовал Пербрайт. Он наклонился над мешком. Из небольшой прорехи торчал осколок светло-зеленого стекла. Он заметил в мешке еще несколько маленьких дырок. Их края были словно обожжены. Пербрайт нетерпеливо потянул за горловину. Мешок оказался наполненным битым стеклом; некоторые осколки были величиной с ладонь и каждый был слегка вогнут. Вместе они явно составляли огромную бутыль. — Тот самый сосуд, который вам нужен, — кивнул Уорлок. Он посмотрел на высыпавшиеся из мешка осколки. — Интересно, куда он девал корзину? — Корзину? — Да. Эти бутыли с кислотой обычно ставят в металлическую плетенку, наподобие больших корзин. Они должны предохранять их при транспортировке. — Тоже зарыл, наверное, — предположил Пербрайт. Богган обреченно взглянул на кусок клумбы, еще не тронутый лопатой. Детектив, порезавший руку, вышел из дома и присоединился к группе на лужайке. — Мне кажется, — обратился он к инспектору, — я знаю, где он расколотил эту штуку. Он провел Пербрайта и Уорлока назад, в кухню, а оттуда, через боковую дверь, в гараж. Там он показал на пол в углу. — Здесь полно мелких осколков, сэр. Я еще раньше заметил их, когда искал лопату. Его спутники осмотрели пол, кивком оценили проницательность своего проводника, окинули взглядом гараж. Вдоль одной стены, освещенной лучами солнца, проникавшими через закопченное окно в крыше, висели на крюках и гвоздях ржавая пила, фотокалендарь 1956 года, весь покрытый масляными пятнами, прокладка головки блока цилиндров, автомобильная покрышка, протершаяся до самого корда, старая походная сумка для провизии и еще нечто, в чем под толстым слоем пыли угадывался фарфор. Пербрайт с некоторым удивлением опознал подкладное судно. Инструменты, большинства из которых, судя по виду, уже давно не касалась ничья рука, были аккуратно разложены на верстаке, укрепленном на кронштейнах у дальней стены гаража. На полке над верстаком стояло несколько банок с машинным маслом, ваксой и краской; среди разнообразного хлама, сваленного под ним, Пербрайт заметил необычно большое количество предметов из детской игровой комнаты: багатель, пучок рельс для игрушечной железной дороги, побитый и помятый волшебный фонарь. Голос Уорлока заставил его поднять глаза. Согнувшись уже привычной для инспектора синусоидой, он констатировал: — Чего-чего, а молотков в этом доме, по-видимому, хватает. Для каждого дела — свой. Пербрайт заглянул через его плечо. В тени, на одном из стенных брусьев на высоте тридцати сантиметров от пола лежал родной брат найденного в ванной комнате молотка. Уорлок показал на тускло поблескивавшие осколки стекла на его головке. — Вот этим он и разбил бутыль, сэр. Он обратил к инспектору взор, выражавший одновременно удовлетворение и ожидание чего-то. У Пербрайта,с которого было уже достаточно на сегодня улик, возникла странная мысль, что если он сейчас вдруг схватит и швырнет этот молоток подальше, то Уорлок подскочит, без промаха перехватит его на лету и с собачьим радостным идиотизмом принесет и положит добычу у его ног. — Похоже на то, — холодно сказал он. Уорлок широким жестом фокусника извлек чистейший носовой платок и прихватил им молоток за самый конец рукоятки. Держа его, словно крысу за хвост, он выпрямился и, нахмурив брови, осмотрел. — Интересно, почему он не воспользовался тем молотком? Мне кажется, такая мысль напрашивается сама собой. — Может, из брезгливости? — предположил Пербрайт. — Судя по всему прочему, он не шибко брезглив. Кроме того, есть еще один вопрос: с чего бы ему оставлять все эти молотки в доме? Позаботился же он не только разбить бутыль из-под кислоты, но и закопать ее. Я, например, бросил бы в ту же яму и молоточек. А следом — и второй. Пербрайт устало улыбнулся. — Мистер Уорлок, трудно ждать аккуратности от человека, только что убившего своего приятеля. Даже самый добросовестный практик этого дела не застрахован от ошибок. Вернувшись назад в кухню, они услышали из сада короткий воркующий призыв, который вскоре повторился. Инспектор подошел к окну. Богган, упершись одной ногой в лопату, повернулся вправо, к ограде. Там какая-то женщина, явно забравшись на невидимый с этой стороны забора предмет, нетерпеливо его подзывала. Богган пересек лужайку и выслушал все, что она хотела ему сказать. Женщина, как заметил" Пербрайт, была уже в преклонных годах, но при этом не утратила ни розового цвета щек, ни бдительности во взоре. У нее была странная манера говорить, откинув назад голову и плотно зажмурив глаза; несколько раз за время разговора рука ее поднималась, чтобы призвать к порядку упрямую прядь совершенно седой прически. Богган разыскал инспектора. — Это соседка, сэр, миссис Сэйерс. Хочет поговорить с вами. Утверждает, что может рассказать вам о мистере Периаме. Миссис Алиса Сэйерс отметила визит полицейского инспектора кофейником горячего молока пополам с водой, подкрашенной для приличия кофейной эссенцией; включила электрический камин, который имитировал мерцание пламени и испускал тошнотворный запах тлеющей пакли, сняла покрывало с клетки, где проживал волнистый попугайчик по имени Тревор. Еще была подана тарелочка слегка размякших пшеничных галет. Пербрайт сидел в массивном, но очень жестком кресле и наблюдал, как миссис Сэйерс скармливает Тревору кусочки галеты. При этом она как-то забавно причмокивала, надо думать, для возбуждения в птице аппетита. Пока попугай управлялся с очередной порцией, она поворачивала голову и, закрыв глаза, обращалась ко второму по значительности лицу в комнате. — Я надеюсь, вы не подумаете, что с моей стороны это простое любопытство, инспектор. Но я всегда очень тепло относилась к Гордону и, конечно, была совершенно ошеломлена, когда увидела кругом столько людей в полицейской форме. Но что вы хотите, невольно заподозришь худшее, если дело доходит до полицейских, которые копают в саду, не так ли? Ее глаза открылись, она улыбнулась и, внимательно глядя на инспектора, ожидала с интересом, много ли ей будет позволено узнать. — Вам нечего беспокоиться на этот счет, миссис Сэйерс. Все, что нам известно на данный момент, так это лишь то, что оба джентльмена, проживающие по соседству от вас, видимо… отсутствуют, и никто не знает, где они находятся. О, всему может существовать самое простое объяснение, но до тех пор, пока нельзя будет исключить возможность всяких неприятностей, нам придется вести расследование. Тревор, оставленный без внимания, разразился частым квакающим стаккато; впечатление было такое, словно зубилом отколупывают эмаль со дна кастрюли. Пербрайта передернуло. Миссис Сэйерс с умильным видом постучала ногтем по прутьям клетки и протянула руку за другой галетой. — Насколько я понимаю, вы хотите сказать, что Гордон пропал? Но это же просто невероятно! Может быть, он в отпуске или уехал куда-нибудь. — Именно это мы и стремимся выяснить. Когда мне передали, что вы изъявили желание поговорить со мной, я надеялся услышать от вас что-нибудь определённое как раз на этот счет. — О, конечно же, я сделаю все, что в моих силах,чтобы помочь вам, инспектор. В свое время мы были очень дружны-с миссис Периам. И Гордон был ей истинной опорой в старости, по-другому и не скажешь. Интересно…— она остановилась. — Вы, случайно, не разговаривали с миссис Уилсон? Это соседка Периамов с другой стороны. — Мы навели там кое-какие справки. Она не особенно нам помогла. — Я так и думала, — миссис Сэйерс коротко кивнула с удовлетворенным видом. — Миссис Уилсон всегда была очень сдержанна. — Она опять задумалась. — Есть еще миссис Корк со своей Мириам. Их окна выходят во двор дома. Вы не пробовали поговорить с ними? — Мы будем иметь их в виду, — терпеливо ответил Пербрайт. Тревор встревоженно свистнул и принялся долбить клювом жердочку, охваченный внезапным приступом паранойи. «Чшугу скрмш», — промурлыкала миссис Сэйерс. — Я так понимаю, мистер Периам жил в соседнем доме всю жизнь? — О да, он здесь и родился. Я помню, какое облегчение мы все тогда испытали. Бедняжка, она с таким трудом его доносила. Последние четыре месяца доктор Питерc совсем запретил ей двигаться. Она жила на арроруте и тонике, а каждые четверг и пятницу к ней приходила женщина по фамилии не то Дерснип, не то еще как-то и массировала отекшие ноги. Теперь-то, конечно, детей заводят походя, вы согласны? — Более-менее, — подтвердил Пербрайт. — И все-таки она постоянно твердила мне, что Гордон стоил всех мучений, которые она из-за него претерпела, и даже больше. Каждый раз, когда он делал для нее какую-нибудь малость, она говорила: вот еще одна драгоценность в короне Господа. Она, знаете ли, была несколько религиозна. Что же, я думаю, это ей очень помогло, когда она овдовела. Мастоидит [43]. Гордон потом всегда носил шарф, когда выходил из дому, и зимой, и летом, пока ему не исполнилось девятнадцать или двадцать лет. Она опасалась, что болезнь может передаться по наследству, хотя мне кажется, что люди иногда просто по-пустому тратят нервы из-за подобных вещей, как вы думаете? — Мистер Периам бы… он не женат? Миссис Сэйерс надула губы и коротко, шумно выдохнула энергичное «нет». — Девушки? — Есть тут одна юная леди, навещает его время от времени. Я, правда, считала, что она встречается с тем, другим — с Хопджоем, знаете ли. На него это, по-моему, больше похоже. Но поклясться не могу. После смерти матери Гордон, возможно, переменился. — А мистер Периам и мистер Хопджой ладили друг с другом? Вы никогда не слышали, чтобы они ссорились? — Нет. У Гордона такая светлая натура; я уверена, он может поладить с кем угодно. При этом я бы сказала, что характер у него твердый. Заметьте, между нами говоря, постоялец-то у него, что называется, ночная пташка. То, что Гордон позволил ему остаться, о многом говорит. Я думаю, он чувствовал, что его мать хотела бы именно этого. — Значит, миссис Периам была хорошего мнения о мистере Хопджое? Миссис Сэйерс изобразила на лице улыбку, с которой люди обычно прощают покойным их заблуждения. — Она в каждом видела только хорошее. Тревор, все это время ритмично прыгавший на жердочке, противно затараторил. Миссис Сэйерс воздела палец, привлекая внимание Пербрайта к своему оракулу. — «Подай мне салфетку, мамочка; подай мне салфетку, мамочка», — перевела она. — В жизни бы не подумал, — произнес инспектор. После паузы, достаточной, по его мнению, чтобы выразить полнейшее восхищение гениальной птицей, Пербрайт возобновил свои вопросы: — Вы, случайно, не знаете, кому принадлежит машина в гараже ваших соседей? — Почему же, знаю. Это машина мистера Хопджоя. Она на месте? — В данный момент нет. А когда вы ее в последний раз видели, миссис Сэйерс? — С неделю назад, должно быть. Не могу сказать, правда…— она нахмурилась. — Это солидная машина. Бежевого цвета. Мотор у нее работает всегда так тихо. — Она открыла глаза, чтобы посмотреть, примет ли инспектор эту информацию взамен той, что рассчитывал получить. — Не могли бы вспомнить, хотя бы примерно, когда видели ее в последний раз. И кто тогда сидел за рулем? Миссис Сэйерс покачала головой. — Я не очень наблюдательна, когда дело касается машин. Во всяком случае, оба они часто ею пользовались. Я полагаю, мистер Хопджой одалживал ее Гордону, когда она была не нужна ему для работы. — Понятно. А теперь, миссис Сэйерс, я хочу попросить вас как можно подробнее вспомнить прошлый четверг — ровно неделя назад, считая от сегодняшнего дня. Бывает у вас по четвергам что-нибудь такое, что выделяет этот день из всех остальных, заставляет его запомнить? — Ну, стирка… да! и «Ума палата» по телевизору…— Она замолчала, явно не в состоянии разглядеть что-то еще за таким знаменательным событием, и вдруг хлопнула себя по колену. — Четверг… ну, конечно, я помню прошлый четверг, как я могу его не помнить. Как раз в четверг приезжал Арнольд. Это мой двоюродный брат. Он заехал по пути из Халла. — Чудесно. Теперь постарайтесь припомнить все события этого дня — знаете, не торопясь, по очереди, переходя от одного к другому, — и посмотрите, нет ли там чего, что было бы связано с вашими соседями. Не смущайтесь, если что-то покажется вам несущественным, не заслуживающим внимания. Начните прямо с того момента, когда утром вы встали с постели. Миссис Сэйерс, благосклонно пообещав сделать все, что в ее силах, сложила руки и пустилась в подробнейшее описание дня из жизни флаксборской вдовы. Она говорила без остановки почти двадцать минут. Из этого потока информации Пербрайт выделил три факта, которые могли относиться к делу. Открыв утром дверь, чтобы забрать молоко, миссис Сэйерс заметила Гордона Периама, запиравшего ворота своего дома. Примерно шестнадцать часов спустя, перед тем, как приготовить брату постель, она посмотрела вниз из окна второй спальни и увидела, как подъехал автомобиль мистера Хопджоя. Гордон Периам — она была почти уверена, что это был он, — вышел из машины и отпер ворота гаража. И, наконец, миссис Сэйерс припомнила, правда несколько смутно, что ее разбудила хлопнувшая дверь — в гараже, как ей показалось, — и она услышала приглушенное урчание отъезжающей машины. Она не понимала, во сколько это происходило, но тогда почему-то решила, что было два или три часа утра в пятницу. Пербрайт чувствовал, что миссис Сэйерс до конца истощила свой ум, и так от природы не очень глубокий. Тем не менее он решился еще на пару пробных скважин. — За последнее время вы ни разу не видели, чтобы в дом мистера Периама вносили громоздкие упаковки? — Нет, не видела. — — С прошедшего четверга вы случайно не слышали такого своеобразного шума, какой бывает, когда бьют стекла? Из соседнего дома, разумеется. — Всю эту неделю оттуда вообще не доносилось ни звука, инспектор. Ни звука. — Она посмотрела на него широко открытыми глазами; в первый раз она выглядела испуганной. — Так ведь и их никого не было дома, правда? — Да, похоже, что так. — Пербрайт рассеянно рассматривал сложную композицию в бронзе, стоящую на каминной доске. Она изображала обнаженного человека, с озабоченным лицом повисшего на поводьях вздыбившегося коня, неистовство которого, очевидно, объяснялось тем, что в брюхо ему были вделаны позолоченные часы. — Они спешат почти на десять минут, — пояснила миссис Сэйерс, проследив его взгляд. Пербрайт, трепеща при мысли, что вот-вот будет посвящен в полную драматизма историю этой бронзы, быстро отвел глаза. — Ванная комната в соседнем доме…— начал он, — она, как я вижу, находится на той стороне. Кто-нибудь из соседей мог видеть ее окно? — М-м, я уверена, только сзади. Вон из тех домов на Посонз-Лейн; там, кстати, и проживают те две леди, о которых я вам говорила. Миссис Корк и ее дочь. — Как вы считаете, у них есть склонность…— он замолчал, рассматривая линии на своей ладони, — … интересоваться соседями? — Если хотите знать, у Мириам главное удовольствие — сунуть нос в чужие дела. — И при этом писать анонимные письма? Пербрайт увидел, как удовлетворенная усмешка сделала розовое лицо миссис Сэйерс похожим на открытый кошелек. — Ага! — с торжеством произнесла она. — Вы, стало быть, получили одно такое. — Она надула губы и продолжала, сопровождая свою речь легким покачиванием головы:— Да.., ну, что ж, я, так, всю жизнь знала, что она дойдет до этого. — Она понизила голос и с таинственным видом добавила: — Тот Самый Возраст, знаете ли. — Она вполне в порядке? — инспектор легонько постучал пальцем по лбу. — Господи, да в абсолютном порядке! Совершенно трезвая голова. И, собственно, все это вполне безобидно. Я думаю, ей просто нечем заняться. Всю жизнь сидит без дела. — Голос ее опять упал до конфиденциального полушепота. — Строго говоря, и уж если выкладывать всё начистоту, инспектор, мать-то у нее миссис Корк. Мириам незаконнорожденная. Миссис Сэйерс, испытывая удовлетворение донора, отдавшего свою кровь, медленно откинулась на спинку стула. — Я умираю от желания узнать, о чем Мириам вам написала. Пожалуйста, расскажите мне. Инспектор с извиняющим видом улыбнулся. — Мы в самом деле получили письмо, миссис Сэйерс. Полагаю, не будет никакого вреда в том, что вы об этом узнаете. В нем намекали на то, что в доме номер четырнадцать не всё благополучно. Упоминалась ванная комната. Но я не знаю, можем ли мы с определенностью сказать, кто его написал. — По-моему, к двум прибавить два нетрудно. — Ах, миссис Сэйерс, если бы все двойки, которые можно сложить в нашем городе, давали результат, мы бы утонули в четверках. Что ж, ладно, а то, боюсь, из-за меня вы пропустите свой ленч. Он переставил пепельницу, поданную ему миссис Сэйерс, — фарфоровый вариант голландского башмака на деревянной подошве — с подлокотника кресла, в котором сидел, на кофейный столик и поднялся. — Еще одно… — Да? — Миссис Сэйерс поискала глазами накидку для клетки с Тревором. — Я надеялся… может быть, вы нам случайно подскажете, где бы мы могли получить фотографию мистера Периама. В его доме мы обнаружили один-два портрета, но я полагаю, он уже давно не поет в церковном хоре. Миссис Сэйерс с обещающим видом подняла палец, подумала с минуту и семенящей походкой вышла из комнаты. Тревор, оставленный на произвол судьбы, в ту же секунду закатил истерику. Он яростно кивал головой и издавал серии пронзительных криков, которые вызвали у Пербрайта ощущение, будто ему в оба уха пропустили струны от пианино и дергают их поочередно взад-вперед. Он попытался воспользоваться методом и как смог сымитировал ее «скрмш», но лишь вконец раззадорил птицу. Инспектор строил попугаю рожи, рычал, мурлыкал, цедил сквозь зубы слова, которые обычно пишут мировым судьям из зала на клочках бумаги, — всё напрасно, скрипучие рулады Тревора не прекращались. Напоследок Пербрайт отчаянно затянулся сигаретой и напустил полную клетку дыма. Попытка увенчалась немедленным успехом. Птица слегка покачнулась, подняла одну лапку и затем, нахохлившись, застыла и замолчала. Пербрайт стоял у окна, спиной к обкуренному попугаю, когда миссис Сэйерс влетела в комнату, держа в руке фотографию. — Вот нашла: этот снимок сделан в прошлом году во .время спектакля их оперного кружка. Они тогда поставили «Принца в студентах». Гордон — вот здесь, во втором ряду, с пивной кружкой. Пербрайт взглянул на фотографию. На ней он увидел с лишком тридцать членов Флаксборского Любительского Оперного общества, запечатленных в заученных позах романтической безмятежности. Бросалось в глаза обилие накладных усов, сложенных на груди рук, глиняных пивных кружек с пеной до краев, крестьянских рубах («Я помогала им с костюмами», — объявила миссис Сэйерс) и ног, поставленных на стул. Судя по всему, на сцене ширилась и росла застольная песня. На переднем плане стояли двое; Пербрайт догадался, что это, видимо, главные герои спектакля. Одетый как принц, переодетый студентом, сорокавосьмилетний Джек Боттомли, холостой владелец гостиницы «Франкмасонский герб», сопровождал свое пение деревянным решительным жестом, который делал его похожим на водителя-новичка, который собрался повернуть налево. Другой рукой он уверенно обнимал за талию ведущее, на протяжении вот уже многих лет, сопрано Общества, мисс Хильду Кеннон, сухую как жердь женщину, чья отчаянная попытка симулировать игривую улыбку сводилась на нет величиной угла, под которым она отклонилась, избегая объятий романтически настроенного мистера Боттомли. — Нет-нет, вот этот — Гордон. — Пухлый мизинец миссис Сэйерс направил внимание Пербрайта на лицо во втором ряду. Лицо было самое заурядное; инспектор не мог припомнить, чтобы видел его раньше, но коль скоро мистер Периам содержал магазин в относительно оживленной части города, они, скорее всего, встречались. Черты лица были гладкие — представьте себе взрослого младенца, — их угрюмая торжественность подчеркивалась большим, круглым, мясистым подбородком. Поза радости и веселья, предписанная моментом, была исполнена мистером Периа-мом со всей беспечностью человека, стоящего перед рентгеновским аппаратом с подозрением на перелом ребра. — Он выглядит не особо счастливым, — осторожно заметил Пербрайт. — Очень серьезный мальчик, — объяснила миссис Сэйерс. — Вообще-то он очень мило умеет веселиться, но больше в спокойной манере. Он не из тех, кто прыгает и скачет. Сказать по правде, я думаю, что только чувство товарищества заставляет его участвовать в подобных вещах. Он, знаете ли, все еще регулярно посещает собрания Общества. — А мистер Хопджой участвует в театральных представлениях? Миссис Сэйерс возмущенно фыркнула: — Только не на сцене! Хотя актер он заправский, вы уж мне поверьте. — Я бы очень хотел получить и его фото. — Не знаю, где вам удастся его раздобыть. Судя по всему, он слишком часто летает с места на место, чтобы кто-то успел его сфотографировать. Хотя, конечно, какая-нибудь женщина смогла бы вам помочь. Или даже, — добавила она жутким голосом, — полиция. Пербрайт, уложив в карман фотографию Оперного общества, поднял глаза и вперил взгляд в ее лицо, отыскивая признаки либо полного маразма, либо неожиданно проснувшегося чувства юмора. — Нет, честно, — настаивала миссис Сэйерс с серьезным видом, — меня бы это ни капельки не удивило.По автостраде неслась машина, за рулем которой сидел человек, известный под именем Росс. Он направлялся во Флаксборо для встречи с главным констеблем и одним из его старших сотрудников, проведшим предварительную проверку. С вялым удовольствием Росс смотрел сквозь лобовое стекло «бентли» — вполне обычного, если не считать радиаторной решетки из пушечной бронзы, выгнутой несколько более, чем у серийной модели, — на июньский сельский пейзаж. Он уже заказал комнаты для себя и своего спутника во флаксборском отеле «Королевский Дуб». В отель он позвонил из будки телефона-автомата, когда они выехали из Лондона, воспользовавшись фамилиями Смит — ее он неизменно предпочитал всем другим, более экзотическим фамилиям, которые люди изобретают для гостиничного реестра, — и Паргеттер. Будущему мистеру Паргеттеру, похоже, было не до красот природы. Когда длинная машина после последнего спуска в лесистой, изобилующей речушками долине ниже Флаксборо-Ридж пошла вверх и выскочила на шоссе, ведущее прямо к городу, он раздраженно пошевелился на сиденье и закрутил головой, пытаясь прочесть надписи на полузаросших мильных столбах. Росса не смущал затылок его коллеги: блестящая лысина маячила в левом углу его поля зрения, и у него постепенно начало складываться забавное впечатление, что это сияет некий бородатый лик, без глаз, без носа и рта. — Гарри, — резко спросил он, — ну что ты там пытаешься высмотреть? Светлое пятно исчезло, вместо него появилось желтоватое, овальное. — Я пытался выяснить, сколько нам еще осталось. Мне показалось, я разглядел тройку на последнем столбе. Генри Памфри говорил быстро, но при этом тщательно артикулировал каждый звук, задавая изрядную работу лицевым мышцам. В конце каждой фразы он слегка облизывал верхнюю губу. У него сохранился северный акцент, впрочем едва заметный. — Да, где-то мили три и будет, — согласился Росс. Он уже успел взглянуть на приборную доску и, видимо, считал с нее не менее точные сведения, чем Памфри. Руки Росса лежали на руле, словно на открытом молитвеннике — едва касаясь его. Теперь он наблюдал, как деревья и изгороди, мелькавшие вдоль дороги, постепенно уступают место домам, бензоколонке, отдельным магазинчикам. Велосипедисты — флаксборские велосипедисты, которые, казалось, врастали в свои велосипеды, образуя единое целое, такое же внушительное и непредсказуемое, как кентавр, — стремительно вылетали на шоссе с проселочных дорог. Зеленые даблдеккеры [44] урчали в засаде на холостых оборотах, а потом стеной вырастали на перекрестках. С безмятежностью глубокой старости три обитателя богадельни пересекли проезжую часть сначала туда, потом обратно, с мягкой улыбкой игнорируя предоставленную им государством возможность спокойно прожить еще одни сутки, и один за другим исчезли за дверью своего убежища. Пара собак, высунув языки и забыв обо всем на свете, совокуплялась на самой середине дороги, исполняя вальс в шесть ног вокруг столба с указателем «Держитесь левее». Дети носились между машинами и подбрасывали на дорогу разные предметы, а потом наблюдали с обочины, притопывая от радостного настроения. Все эти препятствия с ленивой грацией преодолевались величественным «бентли», за рулем которого председательствовал Росс. Взгляд последнего оставался спокойным, снисходительным, заинтересованным. Прямо перед большим бледно-голубым щитом на высоких столбах Росс прижался к обочине и остановился. По его просьбе Памфри опустил стекло со своей стороны и Росс, перегнувшись через товарища, обратился к приземистому, скептичного вида человеку, который стоял, лениво опершись спиной на один из столбов: — Простите, вы случайно не можете нам подсказать, .в какой части города находится полицейское управление? Человек молча оценил ненарочитую внушительность выставленного незнакомцем плеча, облегающий плечо костюм из сотканной вручную ньюбигтинской шерсти со льном цвета Шартрского собора и руки музыканта, которыми неожиданно заканчивались могучие запястья, толстые, как у оператора отбойного молотка. Он перевел взгляд на лицо Росса, терпеливое, не очень красивое, лицо инквизитора и знатока, торговца — в качестве последнего средства — болью. Продолжая неторопливо изучать Росса, человек добрался до его глаз и увидел, что они устремлены поверх его головы и вбирают в себя послание, написанное на голубом щите большими четкими буквами: «Флаксборо приветствует осторожных водителей». Человек вежливо подождал, пока взгляд Росса опустился, тщательно прочистил горло и сказал: — Пошел-ка ты…
Главный констебль Флаксборо мистер Харкурт Чабб принял своих лондонских гостей с той скупо отмеренной степенью дружелюбия, которая, как он рассчитывал, все-таки не вызовет у них желания серьезно испортить ему жизнь. Он представил Пербрайта, который нашел рукопожатие Росса несколько затянутым и как бы изучающим, а Памфри — подчеркнуто крепким, словно человек собирался навсегда стать его лучшим другом. Все, кроме мистера Чабба, сели. Главный констебль отступил на шаг назад и расслабленно оперся своим высоким худым телом на каминную доску, вытянув вдоль нее руку. Росс посмотрел сначала на него, потом на Пербрайта. — Я полагаю, инспектор, мистер Чабб объяснил вам,почему мы заинтересовались этим небольшим происшествием во… Флаксборо. — Секундная пауза красноречиво говорила о трудностях с географическими названиями, которые испытывает человек, много поездивший по свету. Кто знает, может быть, днем раньше ему приходилось вести подобную беседу где-нибудь в Стамбуле или Аделаиде. Пербрайт наклонил голову: — Насколько я понимаю, один из двух исчезнувших людей, некто Хопджой, оказался… — одним из наших ребят, — встрепенувшись, быстро договорил за него Росс и внимательно посмотрел на Пербрайта. — Вы, конечно, представляете, что может нас тревожить в ваших краях? — Не могу сказать этого с уверенностью, сэр. У Памфри дернулась щека: до чего же тупы эти провинциальные полицейские. — Это просто означает, — начал он, — что, исходя из соображений безопасности…— Он замолчал и посмотрел на Росса глазами Христа кисти Эль Греко. Росс терпеливо улыбнулся. — Фимбл-Бэй. Если вы не против, давайте начнем оттуда. Мне не нужно вам рассказывать об объектах Фимбл-Бэя. Да я и не мог бы этого сделать — допуск не ниже третьей ступени. Так что, расскажи я вам все, легче бы ваша жизнь не стала. Но вы понимаете, что это место нас очень беспокоит. Отсюда Хопджой. И, естественно, не он один. — Все это я знал и раньше, — ответил Пербрайт. — Только Фимбл-Бэй, как принято считать, лежит не в нашей местности. — В самом деле? — в голосе Росса сквозило удивление. Он перевел взгляд на главного констебля, как сбитый с толку путник мог бы обратиться непосредственно к королю страны, чьи жители оказались слишком своенравны. — Мистер Чабб, а как далеко, сказали бы вы, нахо-. дится отсюда Фимбл-Бэй? — Даже не знаю, — главный койстебль вяло помахал своей тонкой гибкой рукой. — Спросите у мистера Пербрайта. Он вам ответит. — Двадцать семь миль, сэр. Из черных, вывернутых кверху ноздрей Памфри вырвалось пренебрежительное «пфф». — Что ж, вам это может показаться большим расстоянием, инспектор, но, видит бог, если исходить из всемирных масштабов… — Мой коллега, — вмешался Росс, — совсем не собирается читать нам лекции по астрономии. Мы прекрасно понимаем, что у вас и своих забот хватает, чтобы беспокоиться о том, что происходит в двух графствах отсюда. Но нам по роду нашей работы приходится порой заглядывать значительно дальше. — Он вдруг примирительно улыбнулся и достал из кармана портсигар. — Скажите, инспектор, вы выбираете время поиграть в крикет? — Нет, сэр, — ответил Пербрайт не менее учтиво. На долю секунды давление большого пальца Росса на защелку портсигара приостановилось. Затем он закончил движение и предложил сигарету сначала мистеру Чаббу, который поджал губы и отказался, а потом Пербрайту. Памфри, похоже, был не в счет. — Этот вопрос я задал вот почему, — продолжал Росс. — Представьте себе Фимбл-Бэй в виде «калитки». Безопасность — это просто-напросто расстановка игроков: знаете, тех, кто стоит на «срезке», ковер-пойнтов, бестолковых средних правых, блокирующих… — В лакросс я тоже не играю, сэр, — пробормотал Пербрайт. — Блокирующее, — повторил Росс. — Верно, это не крикет. Вы совершенно правы. Сто очков — ваши. — Он откинулся на спинку стула и положил ногу на ногу. — Но вы поняли, что я хотел сказать о расстановке, не так ли? Хопджой — пока будем называть его так — был во Флаксборо нашим, если можно так выразиться, задним задерживающим [45]. Пербрайт переварил метафору, которой Росс, судя по его лицу, остался очень доволен. — Его задача, стало быть, заключалась в перехвате информации, уходившей в этом направлении. — Он повернулся к главному констеблю. — Я и не предполагал, что наш городок отмечен на шпионских картах, а вы, сэр? — Разумеется, нет, — ответил Чабб. — У нас же не…— он замолчал, подыскивая какое-нибудь достаточно нелепое название. — Алжир и не… и не Дублин. Росс подчеркнуто аккуратно стряхнул пепел с сигареты. — Вы знаете Дублин, мистер Чабб? — спросил он у пепельницы. — Нет. А почему вы спрашиваете? — У меня сложилось впечатление, что это название вам говорит о чем-то. — А, это. Ну-уфф. Роджер Кейсмент [46] и все такое… Мыслительные ассоциации, я полагаю. — К своему удивлению, мистер Чабб обнаружил, что пытается как-то оправдаться. Он крепко закрыл рот и поднял глаза на часы на стене. Памфри как раз собирался подкинуть дополнительный вопрос, но Росс, неожиданно подобрев, нагнулся вперед и взял с его колен «дипломат», который тот бережно, как младенца, покачивал. — Здесь, — пояснил Росс Пербрайту, — хранятся весьма секретные бумаги. Вы, я надеюсь, отнесетесь с пониманием к тому, что я не смогу обрисовать вам всю картину полностью, но донесения Хопджоя заставляют нас серьезно предполагать, что он, по-видимому, вышел на нечто очень важное и интересное. Он вынул из кармана несколько монет и выбрал одну, внешне напоминавшую обыкновенный флорин. — Специальная насечка, — пояснил он, показывая на ребро монеты. Затем он вставил ее в щель замка, который в остальном представлял из себя просто гладкую пластину, и осторожно повернул. Через одну-две секунды раздался щелчок, и скоба замка откинулась. Росс извлек из «дипломата» тонкую папку с бумагами и начал их по порядку просматривать. Пербрайт успел заметить две-три карты и несколько листов размером поменьше — очевидно, счета. Остальные листы содержали убористо отпечатанный на машинке текст, с четкими абзацами и подчеркнутыми подзаголовками. — Предельно аккуратный парень, — вполголоса прокомментировал Росс. Главный констебль едва заметно изменил положение тела и погладил подбородок двумя пальцами. — Мы понимаем, — осторожно начал он, — что мистер Хопджой выполнял, так сказать, деликатную работу, касающуюся вещей, которые не могут затрагивать нас, простых полицейских. Тем не менее нас очень и очень беспокоит возможность того, что было совершено преступление. Позвольте мне говорить вполне откровенно, джентльмены: в какой мере мы могли бы рассчитывать на вашу помощь, расследуя это дело? — В самой полной, я так думаю, мистер Чабб. — Росс смотрел на главного констебля с неподдельным удивлением. — Для этого мы с мистером Памфри и прибыли сюда — быть в курсе расследования, причиняя вам минимальные неудобства. Мистер Чабб в свою очередь вскинул брови: — Я надеялся на что-нибудь более взаимообразное, мистер Росс. — Он многозначительно посмотрел на папку донесений Хопджоя. — Если выяснится, что вашего человека убрали, ответ вполне мог бы оказаться в этих бумагах. — Это верно. — В голосе Росса слышались нотки сомнения. — Проблема в том, что этот материал еще не успел пройти полную обработку. Наши эксперты наскоро пропустили его через отдел «Р», но пока нельзя сказать, что были получены какие-то определенные результаты. Все наводки Хопджоя зеленые. Перекрестные связи отсутствуют… Вот…— Он пожал плечами и взглядом пригласил Памфри подтвердить их трудности. Памфри откинулся на спинку стула, со значением наклонил голову. — Что такое «зеленые наводки», мистер Росс? — спросил инспектор, слушавший с вежливым вниманием. — Да, и «перекрестные связи»? — добавил Чабб без малейшего любопытства в голосе. Лицо Росса радостно осветилось. Внезапная улыбка сообщила его крупному, в целом как-то бесформенно сбитому лицу обаяние, тем большее, что оно было совершенно неожиданным, словно яркая зелень на мусорной куче. — Простите мне, пожалуйста, этот жаргон, — извинился он. — Зеленая наводка — так мы обычно называем каждого нового подозреваемого, то есть любого человека, попавшего в поле нашего зрения, который раньше не вызывал у нас сомнений в своей благонадежности. — Все это очень хитро, — заметил Памфри, складывая щепотью свои длинные волосатые пальцы. — А под отрицательной перекрестной связью, — продолжал Росс, — подразумевается, что у данного человека не выявлено никаких контактов с лицами, представляющими для нас вполне определенный интерес. Правда, это всего лишь вопрос времени, и в конечном итоге все станет на свои места: никто не может бесконечно долго замыкаться на себе. Тут учитываются и случайные встречи в пабе, и посещение одной и той же библиотеки, и знакомства, восходящие к школьным годам… да что там говорить, связи мы установим, можете не сомневаться. Росс раздавил о пепельницу окурок сигареты, которой так ни разу и не затянулся, и достал из кармана длинную тонкую трубку с мелкой, тщательно отполированной чашечкой. Не торопясь, почти упирая трубку себе в живот, он набил ее табаком из кисета, сшитого из шкуры андалузской лани (той самой, которую медовая обработка делает мягчайшей кожей в мире). Между двумя обстоятельными затяжками он приминал чистую «латакию» небольшим металлическим стерженьком. Перехватив заинтересованный взгляд Пербрайта, Росс дождался, пока трубка окончательно раскурилась, и перебросил предмет ему. Пербрайт покатал еще горячий цилиндрик на ладони. Он был длиной чуть поменьше дюйма и состоял из полдюжины крошечных дисков или шайб, соединенных центральным винтом. Половина дисков были медные, а остальные из какого-то белого металла. Диски чередовались. — Сувенир с Лубянки, — произнес Росс. Он неподвижно смотрел куда-то поверх своей трубки и ритмично выпускал изо рта зловещие клубы сизого дыма. Потом он протянул руку, чтобы забрать стерженек у Пербрайта. — Эту штуку, — пояснил он, — вставляют в отверстие, просверленное в одном из спинных позвонков человека. Металлы составляют гальваническую пару, возникает реакция. К тому времени, когда рана заживает, на спинной мозг непрерывно подается электрический ток. Тайная полиция называет судороги предсмертной агонии Вальсом Золота и Серебра. Напряженное молчание, которое последовало за этим рассказом, нарушил главный констебль. Он осведомился у мистера Росса, намерен ли тот встречаться и беседовать с кем-нибудь во Флаксборо, разрабатывая ту или иную линию расследования, которую могли бы подсказать донесения пропавшего агента. Росс выжал какой-то утвердительный звук из-под мундштука своей трубки, потом вынул ее изо рта и внимательно осмотрел. — Я как раз собирался спросить у вас, — заговорил он, — насколько дружелюбное отношение к таким беседам я могу встретить со стороны местных жителей? — Как велика их потенциальная готовность сотрудничать? — перевел Памфри. — В общем и целом, все они доброжелательные люди, — ответил мистер Чабб. — Особенно, если к ним найти правильный подход. — Ну что ж, значит все в порядке. — Росс решил не упоминать о малообнадеживающем примере человека, к которому он обратился с просьбой указать полицейское управление. — Не лучше ли будет, если вы поделитесь с нами своим мнением об этом деле, Пербрайт. Есть какие-нибудь соображения? Инспектор, не торопясь с ответом, прямо, но без вызова посмотрел ему в лицо. Росс вернул взгляд с выражением любезного интереса, которое зачастую бывает лишь вежливой маской высокомерия. — Помимо того, не требующего особого ума вывода, что в доме совершено убийство, и что от тела избавились, растворив его в кислоте, — начал Пербрайт, — не стану притворяться, что могу предложить вашему вниманию что-то существенное. Даже сам факт убийства не может быть достоверно установлен, пока не поступят лабораторные отчеты, хотя, как я сказал, в том, что оно произошло, почти нет сомнений. Затем придется еше решать вопрос установления личности убитого. В данный момент мы абсолютно не представляем, кто кого убил. Естественно, мы предполагаем, что выбирать приходится между Периамом. владельцем дома, и вашим человеком — Хоп-джоем. У вас, сэр, возможно, есть причины считать Хопджоя более вероятным кандидатом… — Не обязательно, — перебил его Росс. — Видите ли, наши ребята довольно неплохоподготовлены и могут постоять за себя. Этого у них не отнять. — Вы хотите сказать, что не удивились бы, узнав, что убит Периам? — В нашей работе, Пербрайт, мы быстро утрачиваем способность удивляться чему бы то ни было. — Но если Хопджой виновен… — Значит, у него, несомненно, были на то очень веские причины. — Росс вынул трубку изо рта и скосил глаза на мундштук. — Заметьте, я считаю это маловероятным. Я не в курсе, имел ли Хопджой общее разрешение на принятие самостоятельных решений на устранение. С другой стороны, меня не обязательно стали бы информировать об этом. — Да уж, это нам очень поможет, нечего сказать, — возмутился главный констебль. — Вы, ребята, видимо, неправильно представляете себе ситуацию. — Слегка покраснев, он отстранился от каминной доски и теперь стоял прямо. — Четыре года назад ко мне обратились с конфиденциальной просьбой оказывать этому Хопджпю любое содействие, за которым он к нам обратится, и не беспокоить его, если он обращаться не будет. Все вполне честно. За эти четыре года он у нас так никогда и не объявился. Зато раз или два возникали ситуации, когда мы были в состоянии ему помочь, оставаясь при этом в тени, так сказать, за кулисами. То есть не было ни шума, ни сплетен, все тихо и гладко. — Чабб развел руками и кивнул. — Ну, хорошо, мы просто выполняли свой долг. Но теперь, — он ткнул пальцем в направлении Росса, — похоже, произошло такое, на что уже не удастся навести глянец. Такое, чего мы абсолютно не намерены терпеть. И вы, мистер Росс, должны понять, что я не собираюсь приказывать своим сотрудникам тормозить следствие, исходя из соображений того, что вы именуете высшей политикой. Пербрайт, который все это время внимательно рассматривал ногти и про себя изумлялся длине и ядовитости речи своего начальника, поднял глаза и безо всякого выражения посмотрел на Росса. Первым, однако, заговорил Памфри. — Мне кажется, мистер Чабб, вы не вполне отдаете себе отчет в том, что здесь затронуты интересы безопасности. — Последнее слово этой фразы, произнесенной с вибрирующей сдержанностью, выпрыгнуло вперед, как гончая, оборвавшая поводок. Росс, по-прежнему дружелюбный и деловитый, окинул присутствующих быстрым председательским взглядом; для главного констебля он приберег улыбку с обещанием уступок. — Нет, — сказал он, — это совсем не так. Мистер Чабб прекрасно понимает, что это дело имеет свои деликатные стороны; но преступление есть преступление, и он совершенно прав в том, что рассматривает его в первую очередь с точки зрения отличного полицейского, каков он, без сомнения, и есть. Вне всякого сомнения, расследование должно вестись так, как он сочтет наилучшим. Мы с майором Памфри просим только, чтобы нам разрешили помогать следствию теми специальными знаниями, которыми мы обладаем. Как колокольный звон возвещает о заключении мирного договора, так дребезжание телефона на столе Чабба отвлекло всех от кровожадных мыслей. Главный констебль кивком головы попросил Пербрайта снять трубку. Инспектор поговорил, положил трубку, засунул руку под пиджак, легонько почесался и объявил: — Ну, машину-то мы обнаружили. В настоящий момент она находится во дворе отеля «Нептун» в Броклстоне. Вероятно, мне лучше всего сразу же туда и отправиться. Как вы полагаете, сэр? Двенадцатимильная поездка в Броклстон привела Пербрайта на главную улицу этого городка к пяти часам, когда она походила на расставленные рядком аквариумы. Из-за стеклянных витрин двадцати трех кафе и закусочных на него озадаченно и враждебно смотрели курортники, ожидающие свою рыбу с картофельной соломкой, пироги с картофельной соломкой, говядину с картофельной соломкой, яйца с картофельной соломкой, колбаски с картофельной соломкой — по сути, все мыслимые сочетания, кроме картофельной соломки с картофельной соломкой. Все это разносили по пластиковым столикам девушки в таких тесных платьицах, что швы опасно натягивались при каждом движении. Броклстон был местом отдыха для путешественников-однодневок. Его коренное население, числом не больше, чем в какой-нибудь деревне, занимало неровный ряд деревянных бунгало с подветренной стороны дюн или квартиры над теми немногими магазинчиками, которые не были связаны с промышленным производством картофельной соломки. Гостиниц в городе не было, поскольку эфемерные удовольствия, предлагаемые Броклстоном, не оправдывали длительного в нем пребывания. Дюны, будучи, правда, вполне подходящим местом для беспорядочного блуда «с песочком», в сущности, служили единственной цели: милосердно скрывать от взоров приезжих грязный пляж, на котором торчали остовы противотанковых надолбов. Море большую часть времени находилось на расстоянии одного дневного перехода. И все-таки именно из-за моря, отчетливо различимого в виде сверкающей серебристой полосы по ту сторону парящей, изрезанной ручьями пустыни и, следовательно, оставшегося объектом более или менее регулярного паломничества — именно из-за моря не прекращалось движение по флаксборской дороге, весь сезон были переполнены двадцать три кафе и два паба, а местный совет, отчаянно сражаясь за каждый фартинг, вынужден был построить общественные удобства, чьи по необходимости вместительные залы снискали у местных завсегдатаев звучное прозвище «Тадж Махал». Отель «Нептун» олицетворял собой совершенно иной стиль. Он был построен всего пять лет назад мелким строительным подрядчиком из Флаксборо, который случайно оказался родственником председателя строительного комитета и получил на руки контракт на строительство пяти эркерных кроличьих клеток, в результате чего председатель оказался свояком миллионера. Теперь «Нептун» приносил такой же доход, как любые три отеля во Флаксборо, вместе взятые. Возможно, было что-то слегка викторианское в склонности фраксборцев превращать новинку в моду, а моду в устойчивую привычку, но создатель «Нептуна» не видел никакого смысла в высокомерном отношении к любой человеческой слабости, на которой он мог бы заработать. Он знал своих сограждан, викторианцев и невикторианцев, и его интересовало только то, на что они, по его выражению, «клюнут». — Знаешь, Лиз, — сказал он как-то поздно вечером своей домохозяйке, — занятный народ живет у нас во Флаксборо: все как один пройдохи, но с причудами. Желая поразвлечься, они едут из города к черту на кулички, чтобы их не накрыли, но, приехав на место, им непременно надо видеть вокруг все те же знакомые физиономии. Даже когда время от времени они хотят потискать соседских женушек, черт меня возьми, если они находят в этом хоть малейшее удовольствие, когда, спускаясь со ступенек крыльца, не могут сказать «как поживаете» их мужьям. Они притворяются необщительными по натуре, но знаешь, Лиз, это всего лишь поза. Что им нужно, по-моему, так это место, недалеко отсюда и рядом с дорогой, где они смогут пообщаться, не выставляя это напоказ. Послушай, девочка, дак-ка мне на минуту карту… она вон там, на столике… да-да, рядом с твоей подушкой… Так родился «Нептун». Его родитель непосредственно возведением здания не занимался, доверив эту работу компетентной строительной фирме: в свое время он постоянно перехватывал в муниципалитете все ее контракты на жилищное строительство, сговариваясь с администрацией за более низкую цену. Он чувствовал, что должен хоть частично компенсировать убытки бывших конкурентов, и не оставил их своим высоким покровительством. Отель представлял собой импозантное здание высотой в четыре этажа со стеклянной башней в углу. В ней помещался огромный робот, весь расцвеченный неоновыми трубками, — механический служка, который через регулярные интервалы поднимал неоновую же пивную кружку, обращаясь с бодрым «ваше здоровье» к окрестным гектарам безжизненного моря и болот. Те люди, которые считали это сооружение просто-напросто вульгарным, все равно не стали бы останавливаться в отеле и потому в расчет не принимались; а те, кто нетерпеливо выглядывал из машин, ожидая, когда же на фоне неба появятся очертания башни, считали ее чудом человеческого гения, что отмечает печатью таланта всех людей, включая, естественно, и их самих. В час, когда Пербрайт въезжал на огромную бетонную площадку перед «Нептуном» (ту, что он несколько раз назвал «двором», вослед всем известному презрению главного констебля к выходкам распоясавшихся нуворишей), заключенный в башне автомат не работал. Тем не менее Пербрайт смог оценить другие столь же впечатляющие особенности здания: нежно-розовый фасад, усыпанный черными звездочками, матерчатые теневые навесы в нарядную полоску, скульптуры голеньких нимф, играющих в чехарду перед парадным входом, сам парадный вход — короткий, но широкий портик, обрамляющий две огромные вогнутые плиты толстого стекла, снабженные мощным пружинным механизмом, чтобы гостеприимно реагировать на самую робкую попытку новичка приобщиться к жизни высшего общества. Пербрайт поставил свою видавшую виды полицейскую машину в один ряд с полудюжиной роскошных автомобилей, уже находившихся на площадке. На одном из них был номер, сообщенный броклстонским констеблем — очевидно тем самым румяным парнишкой, что с напускным безразличием стоял в глубине площадки. Мягко толкнув локтем одну из стеклянных плит, Пербрайт пересек четверть акра темно-зеленого ковра и подошел к стойке портье. По ту сторону и чуть ниже этого внушительного барьера сидела девушка и явно вязала под столом. При приближении инспектора она подняла меланхоличное недоверчивое личико. — Да? — Ее взгляд опять опустился на спицы. — Я бы хотел поговорить с директором, если он не занят. — С мистером Барраклоу? — Похоже, девица сочла, что Пербрайт не заслуживает второго взгляда. — Да, если его так зовут. — Я посмотрю, на месте ли он. — Она довязала ряд до конца, сунула шерсть в какое-то углубление под стойкой и встала. Пербрайт был слегка ошарашен, увидев большую часть ее бедер в шелковых чулках. Наряд, явно задуманный с целью превратить ее в сногсшибательную копию «хозяйки» американского ночного клуба, на деле только отвлекал своей экстравагантностью от той доли очарования, которая была ей отпущена. Лениво покачиваясь, она подошла к двери в конце стойкими ее бедра тряслись и подрагивали, в невыносимой тесноте чулок, провоцируя мужчин «на всякие глупости» не больше, чем порция бланманже на подносе у официанта. Пербрайт повернулся к стойке спиной и уныло оглядел огромное пустое фойе, залитое мягким светом, нисходившим от оранжевых панелей на потолке. В каждой из трех боковых стен находилась высокая дверь черного цвета с позолотой и застекленной верхней половиной. Двери, как он полагал, вели в бары и ресторанные залы. Холл незаметно сужался к противоположному концу, откуда начиналась широкая лестница наверх. В первый момент Пербрайта удивило отсутствие лифта, но вскоре знакомое сдавленное урчание привлекло его внимание к тому, что он поначалу принял за круглую опорную колонну в самом центре фойе. Колонна треснула и вскрылась, как кожура какого-нибудь экзотического' фрукта из сказок «Тысячи и одной ночи», выдавив из себя круглого человека с профессиональной улыбкой. Ослепительные манжеты мешали разглядеть все остальное. Человечек бодро направился к Пербрайту, забавно двигая локтями, словно подгребал к нему на лодке. Он остановился, избежав столкновения с инспектором в самый последний момент. — Сэ-эр? , Пербрайт вскинул брови и перевел взгляд на сталагмит лифта. — Джинн из лампы? Улыбка толстяка была прочно прикручена к месту, но остальные предметы меблировки его лица слегка сдвинулись: он явно был выше легкомысленного остроумия. — Или, вернее, мистер Барраклоу? — поправил Пербрайт. Директор кивнул и положил руку на стойку, за которой опять появилась голенастая регистраторша. Пербрайт протянул ему удостоверение. — Я бы хотел, — сказал он, — установить присутствие в вашем отеле одного джентльмена и задать ему несколько вопросов. — Кто-нибудь из персонала? — Скорее, из гостей. Тучка, на миг омрачившая лицо директора, улетела. В это время года дешевле потерять клиента, чем одного из работников. Он повернулся к девушке. — Регистрационную книгу, пожалуйста, Дорабел. — Есть одно маленькое осложнение, — сказал Пер-брайт. — Я не знаю точно имени этого человека. — Барраклоу пожал плечами и собирался уже отменить свою просьбу, когда Пербрайт добавил:— Но я могу дать вам два имени на выбор. Директор все более подозревал, что зловещие полицейские шуточки — лишь прелюдия к главной цели визита: выманить выпивку за счет заведения. Он быстро перебрал в уме все недавние случаи противозаконных деяний в «Нептуне», которые теоретически могли попасть в круг зрения властей. — Я надеюсь, — сказал он, принимая роскошно переплетенный том из рук Дорабел, — что эти ваши вопросы не создают никаких проблем. Лучше не делать ошибок, чем потом исправлять их. Та часть мозга, которая занималась просеиванием возможных причин визита инспектора, неожиданно наткнулась на лекцию с демонстрацией слайдов, проведенную в прошлую среду вечером в одном из отдельных кабинетов для группы членов флаксборской торговой палаты. Слайд, который на следующее утро обнаружила среди пустых бутылок и принесла ему пунцовая от смущения горничная, предполагая весьма вольное толкование темы лекции — «Коммерческие девиации на Ближнем Востоке». — Возможно вам лучше пройти в мой кабинет, — поразмыслив, пригласил инспектора Барраклоу. Он взял книгу и провел Пербрайта через одну из черных дверей и потом по коридору в небольшую комнатку спартанского вида, где из мебели имелись лишь шкаф для документов, старомодный неприбранный стол и сонетка. — Не желаете ли чего-нибудь освежающего, инспектор? — Вы очень добры, сэр, но сейчас, пожалуй, не стоит. Для Барраклоу такой исключительный аскетизм подтверждал, что разворачиваются более серьезные дела, чем он до сих пор мог себе представить. Он с подобострастием предложил Пербрайту кресло и открыл фолиант. — Два имени, вы говорили? — Одно из них Хопджой. Барраклоу вскинул глаза. — А он-то что натворил? — Вы, стало быть, знакомы с мистером Хопджоем? — Он потратил довольно много… времени здесь у нас. Частные короткие визиты, знаете ли. — Информация предоставлялась с большой осмотрительностью. — Он много тратит? Я не о времени. — Мы, разумеется, всегда очень ценили его как клиента. В нашем деле, конечно, приходится иной раз идти навстречу, если вдруг появляются затруднения. У мистера Хопджоя очень надежные поручители. Вы понимаете, что я не могу вам их раскрыть, но осмелюсь утверждать, вы бы удивились, узнав, кто за него ручается. Пербрайт распознал в его голосе нервную преданность кредитора. — Вам случайно не известен, спросил он, — род занятий мистера Хопджоя? Какое-то время директор колебался. В конце концов лояльность пересилила. — Он агент крупной промышленной фирмы. Прекрасная должность, насколько я могу судить. — Он сейчас в отеле, сэр? Барраклоу даже не стал заглядывать в книгу. — Нет, в данный момент нет. Он не появлялся у нас уже несколько дней. Я должен пояснить, что он никогда и не проживал в отеле постоянно. Так, время от времени останавливался на ночь, когда работал в этом районе, видимо. — Машина мистера Хопджоя сейчас стоит перед отелем. — Да? — Барраклоу был лишь слегка удивлен. — Что ж, не могу сказать наверняка, но, очевидно, ею в настоящее время пользуется его друг. Мне порой кажется, что они, в некотором роде, ее совладельцы. — Он замолчал, а потом почти с надеждой, как показалось Пербрайту, спросил:— Так вас интересует эта машина? — Вообще-то, нет, — пожал плечами инспектор, — хотя, должен заметить, в последнее время автомобили неизменно фигурируют во всех расследованиях — мы уже совсем из них не вылезаем, они стали нашей второй кожей, не правда ли? Но нет, в данном случае меня интересует водитель. Я полагаю, что мистер Периам. — Мистер Периам проживает сейчас в отеле, — кивнул Барраклоу. — Вы можете мне сказать, как долго? — Примерно с неделю. — Я бы очень хотел переговорить с ним, сэр. Может быть, если бы вы дали мне номер его комнаты… Нахмурившись, мистер Барраклоу протянул руку к телефону на столе. — Я бы предпочел, чтобы вы… Дорабел, мистер Периам из одиннадцатого номера еще не выехал? Хорошо, дорогая, подожди, не клади трубку…— Директор прикрыл свою ладонью. — Он у себя в номере. Вы можете встретиться с ним здесь, если хотите. Так будет лучше, не правда ли? — Он торопливо заговорил в телефон:— Спроси мистера Периама, не будет ли он так любезен спуститься вниз, и когда он появится, проводи его в мой кабинет. Барраклоу откинулся на спинку кресла и щелчком сбил пылинку с манжеты. — Извините, инспектор, если я кажусь вам слишком официальным в отношении всего этого, но, насколько я понимаю, дело у вас конфиденциальное и серьезное, и мне бы не хотелось, чтобы наш гость чувствовал себя неудобно. А он, знаете ли, мог так себя почувствовать, если бы вы направились прямо к нему наверх. Ведь нельзя же забывать о миссис Периам. Пербрайт уставился на круглое, настороженное лицо человека, который придал своей улыбке упрямое выражение, соответствующее принятой им на себя роли тактичного папаши. — Миссис Периам? — Ну, конечно. Она такое славное создание. Я уверен, вы не захотите испортить ей медовый месяц. Запершись в спальне отеля «Королевский Дуб», гораздо менее, чем «Нептун», приспособленного для проведения в нем медового месяца или, если уж на то пошло, для любой другой цели, Росс и Памфри продумывали ход расследования, которое они планировали вести сепаратно и, по крайней мере, временно, в другом направлении, нежели Пербрайт. На шатком бамбуковом столике, разделявшем Росса, который сидел на единственном в комнате стуле, и Памфри, забравшегося на бетонную плиту, покрытую парой тощих одеял, что служила кроватью, лежала папка с оперативными отчетами Хопджоя. Ни тот, ни другой не вспоминали о претензиях главного констебля на право быть ознакомленным с этими бумагами. Благонамеренные, но всегда бестактные заявления чинов гражданской полиции были им слишком хорошо знакомы, чтобы негодовать по их поводу или даже просто упоминать о них. Росс, однако, коснулся в разговоре личностей тех, кого так некстати прервавшаяся линия семь сделала их временными и, в общем, никчемными союзниками. Мистера Чабба он провозгласил «забавным стариканом». — Меня не оставляло чувство, что он вот-вот позвонит дворецкому и прикажет нас вывести. Другое дело Пербрайт: проблеск ума как-то не вяжется с образом захолустного инспектора. Его проверили? — Вообще-то Р-выборка не закончена, но я не могу найти по нему ни одной отрицательной позиции после 1936 года, так что он, похоже, пойдет на девяносто четыре или девяносто пять. Вполне средний показатель для полицейского в чине выше сержанта. — А что в 1936?.. Книжный клуб левых, я полагаю?[47] Памфри покачал головой. — Дискуссионный клуб флаксборской классической школы: написал там что-то сатирическое о Стэнли Болдуине[48]. Россе вынул трубку из кармана и наклонился к машинописным листам. Несколько минут он молча читал. Памфри сидел неподвижно. Дыхание его было ровным, но каждый выдох, казалось, натыкался на легкое препятствие где-то в области аденоидов. В маленькой тихой комнате этот шум был очень хорошо слышен. Впечатление создавалось такое, что кто-то терпеливо дует на тарелку со слишком горячим супом. Перелистнув первую страницу, Росс стал читать быстрее. Вскоре он уже перепрыгивал,с абзаца на абзац, словно освежая в памяти прочитанный ранее материал. Последние две страницы были проглочены целиком. Он откинулся на спинку угловатого, с протершейся обивкой стула и задумчиво уставился в чашечку своей трубки. Он заговорил неожиданно и не поднимая глаз. Памфри вздрогнул.. — Простите, я не…— Он выставил вперед бледное, острое лицо и приоткрыл рот, как будто тот служил ему третьим ухом. — Я говорил, что все у него тут изложено очень обстоятельно. — По-другому и быть не могло. — Да, но в данный момент это мало чем нам поможет. Он не выходил на контакт уже одиннадцать дней. — Двенадцать, — поправил Памфри. — Хорошо, двенадцать. Замена последует автоматически. Но мы же не можем вводить в игру другого парня, не выяснив, что к чему. А пока не все ясно. Если предположить, что «семь» вышел на кого-то из самых крупных экзов в этом секторе, мне кажется, они могли бы сработать и почище. Памфри выпустил из воротника еще дюйм-другой шеи и погладил подбородок. — Вы, я так понимаю, не думаете, что он исчез из собственных тактических соображений? У вас серьезные подозрения, что как оперативная единица он был негативирован? — О, они добрались до него, можешь не сомневаться. Жестоко с ним судьба обошлась, ну, да мы сюда прибыли не поминки справлять. Если у нас получится соединить оборвавшиеся концы как можно быстрее, мы можем спокойно предоставить бобби [49] ломать себе голову над тем, что они называют составом преступления. Наши люди проследят, чтобы ничего не выплыло наружу. — А если допустить, что будет арест. И суд. — О, я надеюсь, они найдут эту свинью. От души им этого желаю. Я хочу сказать, что этот аспект заботит нас далеко не в первую очередь. Поверь мне, если кого-то и осудят, так это будет самый что ни на есть обычный Генри Джонс, вор, садист, обманутый муж, гомик, получивший пинка под зад, — словом, все, что хорошо работающая организация может в любой момент представить суду, чтобы скрыть подлинную личность и мотивы одного из своих исполнителей, который имел несчастье попасться. Росс аккуратно убрал в карман кожаный кисет, из которого насыпал «латакию» (черную, подумал он, как глотка той трансильванской девушки, напрягшейся и постанывающей от страсти, когда его рот накрыл ее рот в бухарестском пульмане…). Он чиркнул спичкой и дал выгореть последним крупинкам серы на головке, прежде чем поднес чистое пламя горящей сосны на полсантиметра к чашечке трубки. Темные слоистые волокна выгнулись, разделились и превратились сначала в огненные нити, а потом в арки из пепла над тлеющим ободком. В конце концов они были сокрушены тем самым биметаллическим поршеньком, который так заинтересовал Пербрайта. Параллельно длинному мундштуку устремилось облачко синеватого дыма, разделилось пополам, наткнувшись на чашечку, блестящую, как конский каштан, только что извлеченный из скорлупы, и опять соединилось, лениво атакуя невосприимчивые ноздри Памфри, который нарочито кашлянул и отвернулся. Росс наблюдал за его реакцией без симпатии. — В вас напрочь отсутствует чувственность, Гарри, — с упреком сказал он, мысленно рисуя трансильванскую безысходность при виде флегматичной физиономии Памфри. — Полиция, — ответил Памфри, придерживаясь того, что он считал сутью дела, — неизбежно будет рассматривать этого Периама как человека, глубоко причастного. — Периама? — Владельца дома, в котором проживал Хопджой. Росс пожал плечами. — Это ничего не значит. Мы можем быть уверены, что наши друзья позаботились, чтобы кто-нибудь выглядел причастным. Здесь, — он показал рукой на папку, — нет ничего, что хоть как-то указывало бы на возможное отношение Периама к происшедшему. — О, да; Хопджой ему вполне доверял. Перекрестная проверка по разряду М, конечно. Вплоть до голубой полосы. Брови Росса поползли вверх. — За кого они его там приняли, за министра иностранных дел? — Исходя из соображений безопасности…— Памфри замолчал, собираясь с духом, чтобы встретить новое облако табачного дыма, — …максимальная развертка по любому человеку, который проживает в одном доме с нашим агентом, совершенно оправдана. Как выяснилось, Периам имеет на удивление высокий коэффициент благонадежности. Даже сводка по родственникам оказалась отрицательной до троюродных братьев. Выход на сообщников через прелюбодеяние — нулевой. С поправкой на временное понижение стабильности он прозвенел на девяносто девять и семь десятых. — Бог мой! Он, должно быть, один такой на всю страну. Памфри чуть заметно качнул головой. — Вообще-то, таких шестнадцать человек. Исходя из их профессий, получается очень интересная раскладка. Пятеро из них — владельцы табачных лавок, как и Периам. Далее, если не ошибаюсь, следуют садовники, работающие на рынок. Остальные — достаточно пестрая публика. — Архиепископы есть? Памфри задумался, нахмурив брови. — Нет, — сказал он наконец, — по-моему, нет. — Он поднял глаза. — Я могу проверить, если хотите. Только это едва ли существенно, или нет? — Да, едва ли. Росс потянулся своим большим, влюбленным в движение телом на всю его длину, смакуя невинную радость мышечной силы, пока гостиничный стул жалобно не заскрипел, и с золотых запонок на взметнувшихся вверх руках не засверкали крошечные бриллианты, выломанные в 1952 году (как мог бы поведать Росс, появись у него желание) из передних зубов палача и специалиста по допросам Спураткина — большого любителя пустить пыль в глаза. Росс уронил руки, со счастливой улыбкой обмяк на полминуты, затем сел, прямо и собранно. — Ну, так, давай приступим. На данной стадии мы можем только прослеживать линии, намеченные Хопджоем, выбирая их более-менее наугад, пока не получим какое-то общее представление об обстановке. Я предлагаю тебе для начала пойти постричься, Гарри. — Джордж Тоцер, — откликнулся Памфри с необычной для него развязностью. — Дом тридцать два по Спиндл-Лейн. Точно? — Абсолютно точно, сынище. — Росс ухмыльнулся и поднялся со стула. Он был тронут; это чувство охватывало его всякий раз, когда Памфри позволял гордости за свою феноменальную способность — запоминать цифры и факты — просвечивать сквозь в остальном тусклую индивидуальность, и Росс всегда с готовностью признавал это его достоинство. В надежде на чудо он добавил: — Хорошо еще, что не Тод, а?[50] Чуда не произошло. С непроницаемым лицом Памфри переспросил: — Тод? Он развернул план Флаксборо, отыскал Спиндл-Лейн и ввел в свою память названия промежуточных улиц. — Тод? — спросил он опять, поднимая глаза. — Да нет, ничего, — ответил Росс. — Это просто шутка. Шутка брадобрея. Есть в Памфри, подумал он, что-то от варвара-тевтона. Одинокая муха патрулировала столб солнечного света, косо падавший из решетчатого окна на усыпанный обрезками волос коричневый линолеум в салоне мистера Тоцера. Ее то прекращающееся, то возобновляющееся жужжание подчеркивало почти абсолютную тишину, которая так характерна для парикмахерских в летний полдень, когда не бывает клиентов. Воздух в маленькой комнате с низким потолком, расположенной на три ступеньки ниже тротуара, был теплый и сонный, с запахом лавровишневой воды. Свежий кусок туалетной ткани, заранее обернутый вокруг подголовника на кресле для бритья, напоминал своей неподвижностью высеченный из мрамора, свиток. Ножницы, бритвы и машинки для стрижки, аккуратно разложенные позади большой овальной раковины, казалось, имели так же мало шансов быть использованными по назначению, как те инструменты, которые безвестный сангвиник замуровал вместе с фараоном в Луксоре. Даже владельца салона, похоже, не миновали эти некротические преображения. Он мирно раскинулся на трех плетеных стульях под рядом вешалок для шляп в прихожей; голова его покоилась на кипе зачитанных журналов, а руки лежали крестом на помятом белом халате. Памфри, заглянув предварительно через окно внутрь парикмахерской гробницы мистера Тоцера, с некоторым удивлением обнаружил, что дверь не заперта. Но в тот момент, когда он входил, небольшой колокольчик, висевший над дверью, звякнул, и мистер Тоцер неуклюже — как-то сразу весь целиком, словно лунатик, — поднялся и двинулся ему навстречу, приветливо держа в вытянутой руке простыню, которую клиент, наделенный более богатым воображением, мог бы принять за саван. Парикмахер отступил в сторону, пропуская Памфри вперед, а когда тот опустился в кресло, повязал простыню вокруг его шеи и молча постоял с минуту, исследуя остатки темной поросли, в беспорядке разбросанные на белой, как китайская капуста, коже черепа. — Стрижка, сэр? — в тоне вопроса слышалось вежливое сомнение. — Подровняйте слегка. Мистер Тоцер послушно улыбнулся и заткнул ватный валик между шеей и воротником клиента. — Славную погодку вы привезли с собой, сэр. Памфри пропустил эту фразу через свой мозговой спектроскоп. Ее банальность прошла сквозь него, как вода сквозь сито, а на табло замигало слово «привезли»: в Памфри узнали приезжего и обращались к нему как к человеку чужому в этом городе. — Действительно славную, не правда ли? Легким нажатием руки Тоцер чуть-чуть наклонил его голову набок. Памфри исподтишка наблюдал за парикмахером в зеркале. Лицо у мистера Тоцера было смуглое, шишковатое и такое длинное, что подбородок касался груди и был обрамлен лацканами белого халата. Уши размером со стандартный ломоть ветчины имели обвисшие мочки, покрытые пухом. Глаза сидели так глубоко, что, казалось, принадлежали не ему, а раку-отшельнику, устало поглядывающему на мир из черепной коробки мистера Тоцера, словно из раковины. — Вы проездом, сэр? — Парикмахер протянул над Памфри длинную руку, которая в раздумье повисла над аккуратным рядом инструментов позади раковины. Похоже, она была готова опуститься на бритву с костяной рукояткой. Памфри, не спускавший с бритвы глаз, ответил: — Так и есть. Рука двинулась дальше и подхватила ручную машинку для стрижки. — Краткосрочный отпуск, наверное? Хотя нет, насколько я могу судить, вы не рыбак. — Не совсем рыбак, — подтвердил Памфри. Он почувствовал, что пока не в состоянии определить истинный характер этого «прощупывания», не может понять, кто перед ним: друг или враг. Материалы, собранные Хопджоем на этого человека, были расплывчатыми во всем, за исключением того факта, что расследование и поддерживание с ним контакта (с какой целью — не указывалось) повлекли за собой расходы, составившие на момент исчезновения 248 фунтов 15 шиллингов. Памфри быстро прокрутил все это в своей голове и пришел к выводу, что сведения обнадеживают: Тоцер, на чьей бы стороне он ни оказался, определенно имел свою цену. Он вряд ли станет по-настоящему опасен, пока эта цена не будет названа. — Мне подумалось, — сказал Памфри, — может быть, друга своего встречу. Я слышал, он поселился в вашем городе год или два назад. — О так приятно встретить старого друга. То есть, я хотел сказать: встретить старого друга — приятно. — Мистер Тоцер, выстригая холодную, как лед, дорожку на шее Памфри, словно обрадовался, что его собеседник сам перевел разговор на накатанные рельсы. Он шумно выдул собравшийся на машинке черный пушок и наклонил голову Памфри в другую сторону. — Есть только одна вещь, которая приятнее, — продолжил он — заводить новых друзей. Ну, и уж если найдется что-нибудь еще более приятное, так это — заводить друзей для своих друзей. Вот я…— он выдул на шею Памфри облако талька из предмета, по виду напоминавшего сигнальный рожок от старого омнибуса, — я тот, кого можно было бы назвать собирателем друзей. Видите ли, сэр, родился я некрасивым; я это признаю и принимаю. Бесполезно идти против собственной природы. Бесполезно надеяться, что другие люди отнесутся к тебе с симпатией. Кого-то из нас любят, кого-то нет. Это все равно, что, скажем, иметь музыкальный слух. Посадите меня за пианино: я не сыграю двух нот даже ради спасения собственной жизни. И все-таки я люблю музыку. Могу ее слушать часами. Теперь дружба: она не для меня. Я это знаю. Но дружба — такая штука, про которую мне всегда хочется знать, что она — повсюду. Я радуюсь ей на расстоянии, как звону церковных колоколов. Забавно все это, правда? И сказать вам, что я делаю? Я пестую ее. Я ее подкармливаю. Всем, чем могу, я ей помогаю. Можно сказать, что знакомить людей, делать их друзьями — моя маленькая тайная миссия в этом мире. А как, сэр, — он отвернулся и опять сдул волосы с машинки, — вы сказали, зовут вашего друга? Памфри почувствовал, что наступил критический момент. Выпущенный в него Тоцером заряд идеалистической болтовни, нудный и бессмысленный сам по себе, был задуман как вступление к этому вопросу. Имя его друга… Эти слова прозвучали в самом конце отвлекающего шквала сентиментальной чепухи; так цыганский скрипач мог бы незаметно подбросить роковую записку с последним взлетом смычка в своем чардаше. Памфри решился. Когда парикмахер, раздвинув пальцы, положил их ему на голову и легким нажатием наклонил ее вперед, он дал единственный ответ, который позволил бы ему продолжить игру. — Хопджой, — сказал он вполголоса себе под нос. На какое-то мгновение мистер Тоцер застыл неподвижно. Памфри попытался увидеть в зеркале, изменилось ли выражение его лица, но пальцы парикмахера вдруг словно окаменели и не позволили клиенту поднять голову хотя бы на дюйм... Затем мистер Тоцер расслабился и подкатил к креслу сбоку. Он широко улыбнулся Памфри с высоты своего роста и исполнил короткий арабеск ножницами, хватая ими воздух на уровне своей головы. —Мистер Хопджой! — повторил он, всем видом показывая, что находит это имя в высшей степени симптичным. — Один из моих самых регулярных посетителей. Я хорошо его знаю. Очень хорошо. Между прочим, когда вы появились, я как раз думал: не зайдет ли он сегодня днем. Уже несколько дней прошло с… Но подумать только, вы — друг мистера Хопджоя! Мистер Тоцер шагнул назад, встал позади Памфри и начал коротко пикировать ножницами на скудную растительность, порученную его заботам. Он по-прежнему улыбался. Но Памфри заметил над улыбкой нахмуренные брови. — Я вот тут говорил насчет дружбы…— продолжал мистер Тоцер. — Мистер Хопджой, например, очень внимателен к своим друзьям. У меня он бывает, пожалуй, не реже трех раз в неделю. Заходит навести красоту, так сказать. Приятно знать, что и сейчас можно найти человека, который заботится о своей внешности. «Джордж», обычно говорит он, «у меня сегодня вечером встреча с другом» и подмигнет, а я обработаю его, хоть на выставку отправляй, и он зашагает по своим делам, пошутив, по обыкновению, насчет кредита…. о, кстати, сэр, вы не могли бы передать ему при встрече, что я бы с удовольствием узнал, как он поживает… а потом, позже, я представляю его вместе с другом, и, знаете, очень приятно чувствовать, что и я приложил к этому руку, помог по-своему этим людям и позаботился, чобы беды не вышло. — Беды не вышло? — эхом откликнулся Памфри. — Но как это между друзьями может дойти до беды? — Нет ничего легче, сэр. — Тоцер издал короткий смешок, шлепнув губами. — Но я вижу, вы не совсем меня поняли, не уследили за мыслью, так сказать… Неожиданно открывшаяся дверь привела в действие сигнальное устройство крошечного колокольчика. Мистер Тоцер оглянулся через плечо, извинился и подошел к человеку, который подозвал его с порога заговорщицким кивком головы. Памфри не смог разобрать ни слова из короткого приглушенного разговора. Тоцер снова появился в поле его зрения, когда вошел назад в комнату и наклонился над узким буфетом. Памфри увидел, как он достал из буфета небольшой квадратный конверт, который спрятал в руке, прежде чем вернуться к двери. Там они обменялись еще несколькими словами, произнесенными так же тихо, сопровождая их таинственными жестами, и дверь закрылась. Вся процедура, что бы она ни означала, заняла не более минуты. Парикмахер, неуклюже задирая свой халат, чтобы залезть в задний карман брюк, вернулся к Памфри. — Освежить чем-нибудь, сэр? Одеколон… крем..? — Нет, спасибо. Мистер Тоцер опять взялся за ножницы, расположив их перед лицом Памфри: — Теперь ноздри? — хищно осведомился он. — Ни в коем случае. — Вы поступаете совершенно правильно, сэр: подрезка действительно стимулирует дальнейший рост. Лично я считаю лучшим решением проблемы, которую мы вульгарно называем «волосаты ноздри», прижигание раза два в год. — Его глаза поискали стаканчик с восковыми фитильками и остановились на них. — Знаете, как траву на железнодорожной насыпи. Памфри энергично замотал головой. Он не сводил глаз с буфета. Интересно, не это ли необычное курсирование конвертов привлекло изначально внимание Хопджоя? Здесь, без сомнения, размещался некий передаточный пункт информации в сложной шпионской сети-паутине, которую он пытался проследить. Не это ли несколько навязчивое предпочтение, оказываемое Хопджоем заведению мистера Тоцера, вызвало подозрения и в конечном итоге привело к тому, что у дверей его комнаты появился немногословный, похожий с виду на рабочего, ликвидатор. — А друзья мистера Хопджоя не могли бы случайно оказаться и вашими друзьями, сэр? — Мистер Тоцер извлек ватный валик и тщательнейшим образом очистил от волос воротник. — Думаю, у нас найдутся один-два общих знакомых. А почему вы спрашиваете? — Памфри говорил мягко, не поддаваясь на провокацию парикмахера, чьи излияния насчет дружбы были явно рассчитаны на то, чтобы вывести его из терпения. Ему показалось, он узнает один из новейших восточноевропейских методов выуживания признаний в политических симпатиях. Мистер Тоцер подмигнул. Или, вернее, дернул вниз шторку в глубине одного из своих темных окуляров. — Дамы, сэр, я их имел в виду в первую очередь. Самые лучшие друзья. Памфри подумалось, что слово «дамы» прозвучало как-то непристойно. Вдруг его осенило: болтовня хозяина салона приняла совершенно определенное направление, которое замечательно совпадало с другой, более распространенной противоконтрразведывательной тактикой. Цель ее состояла в дискредитации и нейтрализации ведущего расследование человека посредством приписывания ему аморальных мотивов и даже прямого вовлечения в компрометирующие ситуации. — Не вижу никаких причин, — холодно произнес он, — почему бы моя личная жизнь могла представлять для вас хоть малейший интерес. Мистер Тоцер пожал плечами и стянул с него простыню. — Как вам будет угодно, сэр. — По голосу нельзя было сказать, что он обижен, и улыбка не исчезла с его лица, когда он нагнулся, чтобы пройтись щеткой спереди по плащу Памфри. — Я просто стараюсь помогать в таких вещах, вот и все. Можете спросить об этом…— он выпрямился и обратил на Памфри открытый, дружелюбный взгляд, — …хоть у вашего старого друга, мистера Хопджоя. — Я в самом деле думаю, что вам не стоит волноваться насчет Брая. Он, знаете, по характеру немного «перекати-поле». Гордон Периам отнюдь не казался обеспокоенным. Его лицо — а, как чувствовал Пербрайт, это было его привычное выражение — носило печать полнейшей безыскусственности. Гладкое, скругленное мясистым подбородком, который был ему велик размера на два, оно говорило о безмятежности души, выросшей в тепличных условиях. Очертания рта были спокойными, но губы навсегда остались выпяченными вперед, как у ребенка, которого слишком долго не отнимают от груди. Даже маленькие, без мочек, уши вызывали то же впечатление детскости. Инспектор отвел взгляд от карих глаз Периама, мягких и немигающих, и посмотрел на клин отчаянно машущих крыльями уток, который вытянулся над отелем. Мужчины расположились на скамейке у обочины приморской дороги, тянувшейся между «Нептуном» и дюнами: Пербрайт отклонил предложенный директором душный и грязный закуток в пользу того, что он сам жизнерадостно назвал «подразнить ветерок на набережной». На деле оказалось, что ветра нет совсем, а «набережная» вряд ли являлась подходящим словом для описания вала, от которого ближайшая волна плескалась не меньше, чем в двух милях. Но, по крайней мере, морем тут пахло: прохладная и вместе с тем острая смесь запахов водорослей и просоленной глины доходила сюда сквозь жар горячего песка и ароматы желтеющей на дюнах травы. — И уж конечно, — говорил Периам, — должно быть заявление — официальное, знаете ли, — что человек пропал, прежде чем вы, ребята, начнете все ворошить. А кто заявлял, что Брай исчез? — Голос был ровный, спокойный, словно вопрос задал ученый-любитель, интересующийся естественной историей. — Похоже, кое-кто из соседей почуял неладное. Кроме того, вскрылись одно-два странных обстоятельства, которые, как мы полагаем, требуют разъяснения. — Взгляд Пербрайта был теперь устремлен на пароход, едва заметным мазком различимый на серо-зеленом кантике горизонта. — Видите ли, сэр, мы взяли на себя смелость проникнуть в ваш дом. — Но… но зачем? Я не могу этого понять, инспектор. Честное слово, не могу. — Лоб Периама омрачило легчайшее выражение неодобрения. Пербрайт вздохнул, словно признавая беспардонный и докучливый характер этого расследования. — Когда, — спросил он, — вы видели мистера Хопджоя в последний раз? Периам задумался. — Это было как-то вечером на прошлой неделе; погодите минутку… да, в четверг вечером. — А где это произошло? — Да дома же! — Вы его, следовательно, видели до свадьбы. — Накануне, если быть точным. Мы с Дорин поженились в пятницу. — Понятно. А теперь, пожалуйста, расскажите мне про четверг. Вы сказали, что видели мистера Хопджоя вечером. Значит, до этого вы были не вместе? — Нет, он еще спал, когда я вышел из дома. Я приехал сюда после завтрака, привез кое-какие вещи, мои и Дорин. Комнату мы заказали, и я планировал въехать накануне свадьбы, чтобы все было готово вовремя. Ну вот, я так и сделал. Когда вещи перенесли из машины в номер, я просто убивал время, слоняясь по округе, и возвращался в отель к ленчу и обеду. Потом отправился спать. Было еще довольно рано: часов девять, если не ошибаюсь. Я только-только задремал, когда зазвонил телефон, он стоит рядом с кроватью. Звонок был, вообще-то, довольно странный, как я теперь припоминаю, но голова у меня спросонья была не очень ясная, и я не спросил ту девушку, как ее зовут. Она просто сказала, что звонит по поручению Брая, и просила по возможности быстрее приехать. Потом повесила трубку. Ну, что мне оставалось делать? Я оделся и поехал назад во Флаксборо. Брай был дома, один-одинешенек. Я, естественно, думал, что что-то произошло, но все, как оказалось, было в порядке. Он просто сказал, что хотел у меня выяснить пару вещей — о, я даже не помню, что именно: какие-то пустяки. Строго entre nous[51], мнепоказалось, что он был слегка под мухой. Если бы на его месте был кто-нибудь, я бы наверняка сорвался и наговорил грубостей в ответ на такие шуточки, но на Брая обижаться и выговаривать ему — самое бесполезное дело на свете, с него все, как с гуся вода. Да к тому же, он разрешил нам пользоваться машиной, это с его стороны было очень по-товарищески. Короче говоря, я принял во внимание, что он не очень предусмотрительно хлебнул лишнего, и немножко его пожурил. Но несколько часов прекрасного сна в ту ночь я все же потерял… Когда я появился у стойки внизу, Дор, должно быть, решила, что я прибыл прямо с гулянки. Нет-нет, только не подумайте ничего такого — Дор ужасно мила и … и преданна. С этими словами Периам достал из кармана бумажный пакетик и предложил его Пербрайту. Инспектор вежливо отказался от угощения и вернулся к созерцанию горизонта. Интересно, подумал он, что бы такое значили эти конфеты: что это — рефлекс на упоминание о невесте в самый разгар медового месяца, своего рода комментарий к ее описанию? — Что вы думаете о своих соседях, мистер Периам? По Беатрис-Авеню и вообще, в округе. Периам аккуратно развернул ириску. — Весьма порядочные старушенции, большей частью. Теперь, когда мама умерла, я не часто имею с ними дело. — Есть среди них кто-нибудь, кто мог бы таить на вас обиду, как вы думаете? — Уверен, что нет. А почему вы спрашиваете? — Периам жевал ириску очень медленно и сосредоточенно. Это заметно удлиняло ему щеки, придавая лицу меланхолическое выражение. «Лось», — подумал Пербрайт. — Дело в том, что мы получили анонимное письмо. По-моему, не будет беды, если вы об этом узнаете. В нем содержится намек на то, что в четверг поздно вечером вы повздорили с мистером Хопджоем, очень сильно повздорили. — Это совершеннейшая неправда, инспектор. Я говорил вам, что был слегка разозлен тем, что он меня заставил прокатиться впустую, но не думаю, чтобы я это хоть как-то выказал. И уж, разумеется, дело не доходило до ссоры или чего-нибудь подобного. — Вы приехали и потом уехали в машине Хопджоя? — Да, в «армстронге». — Которую он предоставил вам для свадьбы и последующего отпуска. — Совершенно верно. На весь медовый месяц. — Периам пошарил в своем пакетике, вытащил ириску в зеленой обертке и уронил ее обратно, чтобы достать другую — в розовой. — Где вы оставляли машину на то время, пока были дома? — Ставил в гараж. — Вы, следовательно, думали, что пробудете там довольно долго — достаточно долго, чтобы стоило возиться с гаражом. — Да нет, как раз не думал. Просто Брай не любит, когда машину оставляют на улице даже на несколько минут. Когда бы я ни брал ее, я автоматически ставлю ее прямо в гараж, когда возвращаюсь. — Видимо, в этот момент двойная работа — разговор и жевание — привели к тому, что Периам чуть было не пустил слюну. Он с шумом и хлюпаньем вобрал в себя воздух и прикрыл рот согнутым пальцем. — Простите: ветер в ивах. — Мистер Хопджой, я полагаю, знал о вашем браке? — Конечно. — Он, однако, не приехал на церемонию. Периам покачал головой. — Брай убежденный холостяк. Он сказал, что если мне так хочется идти на верную гибель, он, по крайней мере, не собирается мне в этом потворствовать. Это его обычная манера выражаться, знаете ли, — очень книжная и официальная. Последовала пауза. Нахмурившись, Периам скатал обертку от ириски в плотный шарик. — Послушайте, мне неясно, что это за анонимное письмо… И что вообще происходит? Пербрайт пристально посмотрел на него. — А происходит вот что, мистер Периам. Мы считаем, что мистер Хопджой, по-видимому, несколько пострадал. В вашем доме. Жевание прекратилось. — Пострадал? Что значит — пострадал? — Речь идет об убийстве. На лице Периама не отразилось ничего совершенно. Пербрайт уже начал сомневаться, расслышал ли его собеседник последние слова. Но тут он увидел, как задвигались бледные толстые губы: — О, боже…— Периам с трудом выдавил эти два слова; они прозвучали как молитва человека с затянутой петлей на шее. — Но это ужасно… Я… Послушайте, вы хотите сказать, что вы… — Нет, сэр, тела мы еще не нашли. На данный момент лично я полагаю, что мы его никогда и не найдем. Периам осторожно провел ладонью по лбу, словно ощупывая невидимую рану. — Инспектор, вам в самом деле придется мне рассказать, что все это значит. Может быть, я покажусь вам глуповатым, но, как перед Богом, я не имею ни малейшего представления о том, на что вы намекаете. Почему вы считаете, что с Браем непременно должно было что-то случиться? — Вы можете, — спросил Пербрайт в свою очередь, — подсказать нам, где мы можем поискать мистера Хопджоя? — Думаю, я мог бы назвать вам немало таких мест. Он очень много разъезжает. Я же вам говорил. — Без машины? — Ну, есть поезда, автобусы. — Вы, следовательно, говорите о довольно длительных поездках? — Он ведь знал, что мы с Дор женимся, и вполне мог уехать на какое-то время. Нет никаких причин, почему бы ему самому не взять небольшой отпуск. — Он не поставил в известность своих работодателей, сэр. Они встревожены, как и все мы. — Работодателей? — Вы знаете его начальство, мистер Периам? Периам отвел взгляд в сторону. — Даже не знаю, как я должен отвечать на этот вопрос. Вообще-то, я имею на этот счет достаточно полное представление. Видите ли, Брай, мама и я — мы были такими большими друзьями, что все это как-то само собой выплыло наружу. — Это понятно. Лицо Периама просветлело. — Разумеется, дальше нас это не пошло. — Он опять посмотрел в глаза Пербрайту. — Я полагаю, вы, ребята, тоже были в курсе все это время. — Полиции была предоставлена та информация, которую работодатели мистера Хопджоя сочли необходимой. — Что ж, тогда, — с живостью заговорил Периам, — вы понимаете, почему время от времени старина Брай тихо исчезал, ни с кем не попрощавшись. Иногда эти парни не бывают дома годами, и даже их собственные жены не знают, куда они делись. — А как долго в среднем длились эти исчезновения мистера Хопджоя, сэр? — Вообще-то, нельзя сказать, чтобы они были очень долгими. Довольно часто он просто не приходил ночевать. Иногда две-три ночи подряд. — И вас это никогда не тревожило? — Пожалуй, нет. Иногда это несколько раздражает: не знаешь, запираться на ночь или оставлять дверь открытой. Но в конце концов, он делает страшно важное дело. Я хочу сказать, мы бы все попались, как куры в суп, если бы этой работой никто не занимался. — Вы тут не так давно обмолвились, что мистер Хопджой показался вам пьяным, когда вы вернулись домой в прошлый четверг ночью. Он часто выпивал — я имею в виду, выпивал достаточно сильно? — Трудно сказать, инспектор. Видите ли, хотя у нас с ним совсем дружеские отношения, когда мы оба дома, мы практически никуда не выходим вместе, поэтому я не могу поклясться, что он завсегдатай пабов или других мест в этом роде. — Но вы бы не удивились, если бы это оказалось так? Я вас правильно понял, мистер Периам? Тем более, что это весьма обычное времяпрепровождение. Периам грустно улыбнулся. — Вам бы не удалось склонить к этому мнению мою матушку. Я не к тому, что она была против развлечений вообще, но пьяниц она просто не выносила. Забавно, но она никогда не замечала, если Хопджой иной раз был навеселе. Периам рассеянно пошарил в кульке, который продолжал сжимать в руке, вынул из него ириску и начал ее разворачивать. Потом, передумав, плотно завернул — бумажку. Он поднял глаза и увидел, что Пербрайт смотрит на него. — Не хочу портить аппетит перед ленчем. Вообще-то, мне бы пора уже возвращаться. Он поднялся и выжидательно взглянул на Пербрайта. Полисмен поначалу даже не шевельнулся, а потом покачал головой: — Знаете, мистер Периам, так дело не пойдет, и я думаю, вы согласитесь со мной. Периам медленно опустился на самый край скамейки вполоборота к инспектору. — Почему вы так говорите? Что не пойдет? — Пять минут назад вас глубоко потрясло мое предположение о том, что ваш друг был убит. А теперь вы боитесь испортить себе аппетит перед ленчем. Периам набрал воздуха, чтобы ответить, поколебался несколько секунд и тихо сказал: — Да нет, я думал о Дор: она будет беспокоиться, куда это я запропал. Конечно, я расстроен. Ужасно. Я просто из тех людей, которые не всегда показывают свои чувства. И в любом случае, вы ведь еще не сказали мне, что же, по вашему мнению, произошло. — А не сказал я вам этого, мистер Периам, потому, что вы, как мне кажется, скрыли от меня правду относительно вашего позднего визита домой в прошлый четверг. Периам опустил глаза. — Вы правы, я действительно немного приврал. — Зачем? — Это было до того, как вы рассказали… ну, про Брая. И я не хотел впутывать в эту историю Дорин. Шум-то поднялся из-за нее. — Значит, ссора все-таки была? — Э-э… да, боюсь, что была. Что-то вроде ссоры, но крайней мере. — Мышцы его лица напряглись. — Правда, игра шла в одни ворота. Брай наорал на меня, если уж вам так нужно это знать. Наверное, я это заслужил, но и он тогда, что называется, спустил собак. Кстати, то, что я говорил насчет двух-трех рюмок, которые он пропустил перед встречей, все так и было — наверное, решил поднабраться пьяной удали, чтобы мне все высказать. Пербрайт следил за руками Периама. Крепко сжав их в кулаки, он тыкал ими в свои бедра — словно тесто месил — занимался, надо полагать, самоистязанием. — Дело в том, — продолжал тем временем Периам, — что Дорин была невестой Брая. Они встречались уже довольно долго. Он раз или два приводил ее в дом, еще когда мама была жива. Потом она стала приходить гораздо чаще, после того как мама умерла, я хочу сказать. Она настояла на том, чтобы иметь свой ключ, и заходила привести дом в порядок два или три раза в неделю. Магазинами тоже занималась в основном она и готовила нам очень часто. Дор, знаете, вообще молодчина. Тем не менее, время шло, и как-то так получилось, что мы много времени проводили вместе. Видите ли, дома я бывал чаще, чем Брай, и… ну, вот так и вышло. Ужасно не по-товарищески все это, но, я хочу сказать, когда люди вдруг понимают, что созданы друг для друга… Конечно, мы ничего не делали… ну, вы знаете, — ничего такого. И все равно я чувствовал себя омерзительно, когда день за днем встречался со стариной Браем, как будто ничего не произошло, а сам так его подвел. Я просто не мог ему все рассказать. И Дорин тоже не могла, у нее такое доброе сердце, у бедняжки. Вот мы и решили потихоньку убежать, обвенчаться, а там будь что будет. Паршивая, конечно, вещь, но… а, не знаю…— Периам махнул рукой и погрузился в молчание. — Значит, это неправда, — сказал Пербрайт, — что Хопджой предоставил вам машину на медовый месяц, равно как и то, что вы сообщили ему о своем намерении жениться. — Да, получается, что неправда. На самом деле я сказал, что еду в отпуск один. То же самое я сказал и Джоанне, то есть мисс Питерc в магазине. — Тогда скажите мне, откуда мог мистер Хопджой узнать, где вас разыскивать в четверг вечером? И как он узнал — а он, по всей видимости, знал, — что вы собираетесь жениться? — Звонил же не он, как вы помните. Звонила девушка, и голос ее мне незнаком, но я думал, что это была одна из многочисленных подружек Брая, которая лышала обо всем от кого-нибудь, кому Дорин доверилась. Дор ужасно милое создание, но есть в ней эта черта: ее поступками управляет не разум, а сердце. Я несколько раз говорил ей, что она слишком доверяет людям. Пербрайт, похоже, удовлетворился таким объяснением. — Я бы хотел, — сказал он, — услышать более подробно о той ссоре, которая, как вы теперь говорите, произошла между вами и Хопджоем. Было ли столкновение — я имею в виду физическое столкновение? — О нет, никаких рук, ничего подобного. Он просто… ну, раскричался. Во все горло. Не знаю, слышал ли кто-нибудь из соседей. По счастью, дом построен очень основательно, так что, надеюсь, они все спали. — Это произошло в какой-нибудь определенной части дома? Периам издал звук, имеющий отдаленное родство со смехом. — Это произошло, вы не поверите, в ванной. Брай позвал меня туда, когда услышал, как я вошел. Должно быть, умывался. — И он? — Напустился на меня. Прямо из себя выходил, пытаясь меня разозлить. Конечно, жаловаться не на что — в конце концов, я отбил у него невесту, — но уж и он с криком переусердствовал, скажу я вам. Периам взглянул на часы, которые вынул из кармана брюк вслед за кожаным кошельком. — Послушайте, мне в самом деле пора заморить червячка. Уже почти час дня. — Неужели так много? Наверное, и мне следовало бы тоже, как вы выразились, заморить червячка. — Пербрайт поднялся, что вышло у него несколько деревянно: ноги затекли от долгого сидения. — Если вы считаете, что я мог бы быть представлен миссис Периам, не вызывая в ней сильной тревоги… — Э-э, я… я не уверен, что… — Извините, сэр. Уверяю вас, я не имею привычки докучать людям, которые проводят медовый месяц. Тем не менее, у меня еще осталось несколько вопросов, которые я должен задать вам обоим, сэр, — так что, можно было бы сделать это и в непринужденной обстановке; к тому же, все, кажется, изрядно проголодались. Они вместе направились к «Нептуну». Периам шел молча, время от времени бросая угрюмый взгляд в сторону лавандового цвета болот с серебристой каемкой далекого моря; Пербрайт тоже был занят своими мыслями, он сосредоточенно искал ответ на вопрос, совместимо или несовместимо убийство человека в ванне с серной кислотой и миром приятелей, невест и «принцев в студентах». Ни тот, ни другой не были похожи на людей, предвкушающих удовольствие. Те немногие, кто попадались им навстречу по дороге к отелю, вполне могли бы принять, их — в том случае, конечно, если вообще обращали на них внимание — за двух праздных отпускников, которым отдых на море уже успел наскучить. Донесения Хопджоя о флаксборском «Мавриш Электрик Тиэтр» выглядели, с точки зрения шпионажа, многообещающе. Росс, оценив их тонкую недосказанность и обратив внимание на сумму, которая потребовалась для сбора этих данных, почувствовал, что личное доследование должно быть проведено незамедлительно. Он поставил свой «бентли» так, чтобы машина не бросалась в глаза, отыскав местечко среди десятка фермерских автомобилей у северной панели Корн-Эксчейндж. Тут же, напротив, виднелся коричнево-желтый, в проплешинах от обвалившейся штукатурки фасад старого кинотеатра. Общий замысел его колонн и арок, филигранных решеток и шлемовидного купола некогда имитировал восточное великолепие, но теперь материал выглядел каким-то нездоровым и рыхлым. Внутри сводчатого пространства под куполом в свое время стоял, по понедельникам и четвергам, молодой комиссионер — безответная жертва чудачеств рьяного директора; в халате и тюрбане, с накладными шерстяными усами, измазанное ваксой, это убогое подобие муэдзина доносило названия фильмов и время начала сеансов до ушей правоверных внизу. Теперь это помещение почти целиком заполняла горка засохшего голубиного помета, а внизу, на рекламном щите, укрепленном между колоннами, ветер трепал несколько обрывков выгоревшей на солнце бумаги — напоминание о последних судорогах «Мавриш» четыре года назад. Главная арка, в которой раньше находились касса и входные двери, была заколочена дощатым забором, но в этой ветхой баррикаде имелась своя дверь, увенчанная надписью «Клуб Альгамбра — лицензия на бильярд». От надписи внимание Росса обратилось к фигуре на ступенях рядом с дверью. Это был одноногий человек, который, на первый взгляд, весь состоял з груди и костылей. Затем различалось лицо, словно втиснутое в бочонок голубой шерстяной кофты. Оно имело цвет копченого окорока и было изображено еще более темными поперечными линиями — глубокими, как складки на аккордеоне, морщинами бесшабашного веселья. Нос шишковатый и бесформенный был расположен примерно посередине и весь пестрел порами, каждая размером с дырку от пистолетной пули. Рот походил на прореху в куске кожи, какая бывает, если чиркнуть по нему бритвой; глаза напоминали двух беспокойных тараканов, снующих туда-сюда в глубоких щелках. Человек носил крошечную форменную фуражку из черного брезента, сдвинув ее на одно ухо. С его плеч свисал на ремнях коробок с бумажными флажками; на каждом флажке был изображен измученный морской болезнью терьер, смотрящий на вас в спасательном жилете. Плакат, свисавший с короба, предлагал делать взносы в общество «Собаки на Море». Если внешне этот человек вполне мог сойти за пародию на Старого Моряка, то навязчивость его была куда более ощутимой, чем у знаменитого прототипа, довольствовавшегося, как правило, одним прохожим из трех. С таким видом, будто в руках у него и впрямь древняя пищаль, одноногий совал жестяную кружку для мелочи под нос всякому без исключения горожанину, который заранее не побеспокоился перейти на другую сторону улицы. Росс наблюдал за этим быстрым и умелым вымогательством несколько минут, поначалу рассеянно, потом с обострившимся интересом. Он заметил, что иные податели милостыни некоторыми деталями не вписывались в общую модель. Эти исключения что-то слишком уж долго возились с подаянием, но не как нормальные люди, которые притворяются, что вносят не полпенса, а флорин: они действительно пытались протолкнуть в щель бумажку, а не монету. Банкноты? Можно быть уверенным, прикинул Росс, что даже из людей, одурманенных фанатичной любовью к собакам, этот разбойничьего вида матрос не смог бы исторгнуть столь экстравагантного взноса. К тому же те, что доставали из кармана сложенные пополам кусочки бумаги, отнюдь не выглядели богатеями. Между тем наступил момент, когда поток прохожих заметно спал. Одноногий задрал кофту, посмотрел на часы, извлеченные откуда-то из области желудка, оглядел улицу в оба конца и проковылял на своих костылях к маленькой дверце. Неожиданным толчком он распахнул ее и исчез. Росс вылез из машины и поднялся по ступеням. Закрыв за собой дверь клуба, он постоял, прислушиваясь и давая глазам время привыкнуть к полумраку, царившему там, где некогда сияло огнями фойе «Мавриш Электрик». Единственным источником света теперь была почерневшая от пыли лампочка, имитирующая огонек, который якобы вырывался из факела, поднятого над головой девочкой-рабыней из позолоченного гипса. Глядя на многочисленные дыры, проверченные в гипсе концом бильярдного кия, Росс на мгновение почувствовал, как старые воспоминания зашевелились в нем при виде этих фантазийных увечий, неторопливо, как он полагал, нанесенных статуе жестокосердными молодыми людьми, которым «чудовищно не повезло» в очередной партии в снукер [52] В воздухе носились едва уловимые ароматы дезинфицирующих освежителей и коридорных паласов, но все перекрывал тяжелый неприятный запах сырой кирпичной кладки. Две ведущие вниз лестницы, на которых в скудном свете лампы можно было разглядеть лишь первые несколько ступеней, были заколочены —досками крест-накрест. Чешуйки лакированной позолоты усыпали голый пол, но какие бы псевдомавританские композиции ни роняли их сюда, рассмотреть их в нависших сверху тенетах было невозможно. Росс сразу же определил, куда исчез продавец флажков. Одна створка дверей из красного дерева, застекленных граненым стеклом, еще продолжала бесшумно покачиваться. Над дверями висела табличка со словом «партер». За ними Росс обнаружил коридор, уходящий вниз под небольшим углом. В противоположном конце виднелись такие же двери; из-за них в коридор проникал зеленоватый свет. Он подошел к ним и осторожно заглянул через стекло внутрь. Когда-то это помещение служило кинозалом, но теперь из него вынесли все кресла. Росс увидел ряды темных плит на ножках, над каждой из них висел традиционный пирамидальный светильник. Дальние концы рядов терялись в сумраке зала. Были освещены только три ближайших стола. Рассыпанные на зеленом сукне шары для снукера напоминали пестрые цветы на залитой солнцем лужайке. То тут, то там среди них вспыхивало желтым чье-нибудь лицо, скосившее глаза на кончик кия. Личности тех, кто наблюдал за игрой, — таких, как прикинул Росс, набралось бы человек двадцать пять — были окутаны зловещей тайной: свет над столами падал только на их руки и туловища. Когда раздавались комментарии, а они были краткими и нечастыми, определить, кто говорил, не представлялось возможным. Росс осторожно протиснулся в холл и двинулся в бок от двери. Его появление, если и было замечено, не вызвало немедленных возражений. Взглянув влево от себя, он увидел, что примерно до половины задней стены тянется длинная стойка. Две тусклых, в соответствии с общей идеей искусственных сумерек, лампочки под плафонами проливали неверный свет на ряды киев, часы на стене и конторку, где заказывались столы. Позади конторки стоял человек с жидкими светлыми волосами и, испытывая очевидные затруднения, просматривал газету, сложенную им до размеров молитвенника. Росс со скучающим видом продвигался вдоль стойки. Когда он был уже близко, человек вскинул глаза: — Вы член клуба, сэр? Вопрос был задан нарочито громким голосом. Безголовые тела зрителей вокруг столов слегка колыхнулись, словно в непроглядной тьме, скрывавшей их до пояса, вдруг возникло невидимое течение. А Росс успел приметить на дальнем конце стойки еще одно движение. Старый матрос быстрым, как промельк ящерицы, жестом снял и надел свою веселую фуражку. Оставив распорядителя на время без внимания, Росс открыто посмотрел на продавца флажков и удостоился ответного подмигивания, которое чуть было не вытолкнуло стариковский глаз из глазницы, на манер вишневой косточки, которую выстреливают из пальцев. Прежде чем Росс отвернулся, он заметил, что на жестяной кружке для мелочи, стоявшей вместе с коробкой на стойке, уже не было крышки со щелью. — Член клуба? Нет, признаться. — Если вы ищете кого-нибудь, возможно, я мог бы…— голос распорядителя опустился до нормального тона, Росс взглянул через плечо. — Не думаю, что он сейчас здесь. Хотя у вас тут не ахти как светло. Он опять исподтишка посмотрел в сторону матроса. Крышка вернулась на место. — Э-э, а как его зовут? Вам достаточно назвать его имя. — Голос звучал устало и недовольно. Мелкая рыбешка, подумал Росс, тех, кто быстро сдает, глубоко внутрь организации не допускают. Вслух он спросил: — Ничего, если я тут послоняюсь немножко? На лице распорядителя отразилось сомнение. Росс почувствовал, что он очень хочет спросить взглядом совета у одноногого, но не смеет. Наконец, распорядитель пожал плечами и вернулся к своей газете со словами: — Как вам будет угодно… Атмосфера в зале несмотря на прохладный затхлый воздух навевала сонливое настроение, которое только усиливалось от приглушенного звука катящихся по столам шаров и их постоянного перестука. Росс, прикрыв глаза, лениво наблюдал за молчаливо расхаживающими игроками и развлекался, пытаясь единственно по пиджакам, галстукам и рукам определить характеры близких зрителей. Он знал, что среди них должны находиться несколько, а может быть, только два или всего один, из контактов Хопджоя, который с такой тщательностью и осторожностью их налаживал и развивал, — крошечные островки ценной информации, расположенные вдоль линии Г7. Но кто они? И по какому признаку он их угадает? — Может, хотите сыграть, сэр? Рядом с ним высветилась сложенная гармошкой физиономия моряка. Старик принес с собой запах малинового джема и керогаза. — Сыграть? — Росс явно не ожидал такого предложения. — Но, вы знаете, я не член клуба. Тот презрительно махнул рукой: — Какая разница? — Фраза прозвучала у него, как «кукурузница». «Миль двенадцать к юго-западу от Кингз Линна», — просчитал диалект Росс. Он вынул руку из кармана. — Ну тогда давайте. Уроженец Норфолка два раза легонько стукнул костылем о стойку. Не отрывая глаз от газеты, распорядитель протянул руку назад и щелкнул выключателем. — Номер пять, — пробормотал он. — Шары уже стоят. Росс перегнулся через стойку и выбрал себе кий. — Распорядитель не стал предлагать ему свою помощь; вместо того, все так же не поднимая глаз, он нагнулся и достал черный, с виду японский футляр с кием, который прятал от посторонних глаз, приберегая для личного пользования матроса. — Только запомните: я играть не умею, — заявил противник Росса, открывая футляр и извлекая оттуда кий с бережностью фехтовального гения, которому бросил вызов деревенский дровосек-ипохондрик. — В таком случае, — заметил Росс, — мы поиграем просто так, идет? Моряк был шокирован. — О, я вовсе не хочу этим сказать, что так уж сильно боюсь проиграть немного. Совсем чуть-чуть. Интереса ради. — фунт? — Росс сказал это так, словно придание интереса игре никак его не касалось и было даже не в его власти. — Пять? Ну, тогда — сколько хотите. В разумных пределах, конечно. — Он нагнулся и сдул с сукна крохотный лепесточек сигарного пепла. — Ну, давайте по десятке. Меня ведь обыграть нетрудно. Я же вам говорил. Росс улыбнулся про себя очевидной лживости этого заявления. Одноногий, без сомнения, окажется серьезным противником по стандартам провинциальных бильярдных. Да только навык, необходимый для того, чтобы сорвать шиллинг-другой с бестолкового новичка, не шел ни в какое сравнение с мастерством, приобретенным при игре по гинее за очко в подвальном помещении «Хардингза» в Рангуне или в «Бильярд-Бек» позади Рю дез Эколь, где Шарпантье инкрустировал сланцевые основания своих столов листьями из топаза. Матрос подбросил монету. Росс загадал. — Можешь разбивать, приятель. — Росс монеты так и не увидел, тем не менее, он послушно прицелился и послал белый шар, закрутив его так, что тот, отскочив от заднего борта, легким поцелуем коснулся треугольника красных шаров, вернулся, отразившись еще от двух бортов, назад и встал вплотную позади коричневого. — Ага, очень ловко, — признал моряк. — Придется мне, похоже, расстаться с несколькими очками. — Он передал Россу костыль, с поразительной живостью пропрыгал вокруг стола и, замерев на мгновение, выполнил быстрый, сильный и вроде бы вполне бессмысленный удар. Белый ракетой отлетал от одного борта к другому, успешно минуя по дороге все цветные шары, пока наконец не врезался с треском в группу красных, которая разлетелась, как лепестки мака, сорванные ураганом. — Господи, вот это везуха, приятель. Лопни мои глаза, если один не закатился. — Три, если быть точным, — поправил его Росс. — Три? Да брось ты. — Он с широкой ухмылкой обозрел разлетевшиеся шары и вздохнул:— Вот всегда у меня так: надо же, ни одного цветного не протолкнуть. — Он мимоходом назвал черный, ударил и отвернулся. Белый шар накрыл черный в лоб, откатился и замер почти в боковой лузе. Между ним и единственным поблизости красным стоял голубой шар. Росс вернул костыль владельцу. Опустившись чуть ли не на колени, он просунул конец кия в сетку лузы и нанес резкий удар снизу вверх. Белый шар на полторы ладони подпрыгнул над столом, перелетел через голубой и по очереди задел четыре красных, последний из которых отскочил от желтого и нырнул в среднюю лузу. — Похоже, тебе уже приходилось держать в руках эту штуку, приятель. — Комплимент был окрашен тревожными нотками. Несколько зрителей за соседним столом повернулись и, шаркая ногами, подошли поближе. Росс чисто положил черный, еще один красный, снова черный. Третий красный стоял в двух сантиметрах перед лузой. Кий нырнул вперед, нацеленный чуть левее центра белого шара, чтобы тот ушел подкрученным. Дальше произошло невероятное: кий скользнул по шару и с треском отскочил в сторону, белый глупо загулял вбок и столкнулся с розовым. — Эх, плохо дело! Просто чертовски не повезло тебе, приятель! Ответив на это торжествующее соболезнование пожатием плеч, Росс взглянул на кончик кия. Там посверкивали несколько крошечных пузырьков слюны. Моряк, передвигаясь вокруг стола бесшумными прыжками на своей единственной ноге, орудовал кием, словно это была его третья рука, выданная ему в виде компенсации за утраченную нижнюю конечность. С каждым ударом быстро, как в калейдоскопе, менялись шары на сукне, неизменно при этом убывая. Росс наблюдал за этой огромной скачущей бочкой, почти физически ощущая удовлетворение, исходящее от немой аудитории, безвестный представитель которой, со знанием дела поплевав на палец, прокрался рукой из темноты, чтобы положить конец его собственному успеху. Слова «нечестная игра», Росс знал это доподлинно, имели значение только для трусов и неудачников. Партия, конечно, была проиграна, но победа или поражение в таком незначительном состязании мало его заботили. Он приклеился взглядом к точке непосредственно за ухом увлеченного игрой соперника (той самой, по странному совпадению, точке, в которой вонзенные твердой рукой пешня для льда или шило стопроцентно вызывали мгновенную потерю сознания и быструю смерть). Выглядывая из-под засаленного канта фуражки, там торчал уголок сложенного листочка бумаги. Росс не стал терять время, прикидывая, можно ли будет незаметно его вытащить, даже в момент паники, которую он как-нибудь подстроит. Он должен был без всяких хитростей дерзко выхватить» его и убежать. Ему понадобится везение: большинство из двух десятков молчаливых болельщиков почти наверняка были союзниками одноногого. То, что он не мог видеть их лиц, не давало ему никаких оснований рассчитывать на их миролюбие или нерешительность. На столе остались только голубой, розовый и черный. Моряк взгромоздил свое туловище на бортик стола и отвел назад руку с кием. Росс передвинулся и встал сзади, поближе к нему. Белый шар метнулся к голубому, прямехонько отправил его в угловую лузу и послушно откатился назад, остановившись дюймах в трех от борта. Моряк удовлетворенно хмыкнул, выпрямился и скакнул от стола. Прежде чем он успел нагнуться, чтобы прицелиться в розовый, к его шее молнией устремилась рука Росса, который уже стоял вполоборота, приготовившись к побегу. С ревом одноногий уронил кий и схватился сзади за голову, словно его укусила оса. Росс был уже на три шага ближе к дверям, унося с собой его костыль. Путь к спасению, казалось, был открыт. Росс ринулся к выходу. В этот момент его ноги, как ножницы на иголку, наткнулись на что-то непонятное, жесткое и тонкое. Он беспомощно закружился, теряя направление, и грохнулся на пол; в бедре надувным шариком разрасталась боль. В темноте какой-то человек осмотрел свой кий и убедился, что тот не сломан. Потом он быстро нагнулся и поднял костыль. Росс перекатился под ближайший стол, чтобы перевести дыхание. Он взглянул на двери. На фоне стекла вырисовывалось с полдюжины голов. Однако где-то должен был находиться еще и пожарный выход. Он засунул добытый клочок бумаги в портсигар и выполз в проход. Моряк, к которому вместе с костылем вернулась вся его невероятная подвижность, ботал взад-вперед рядом с тем местом, где Росса повергли наземь. Вскоре он начал систематически переходить от стола к столу, пытаясь нащупать свою добычу, шуруя костылем под столами. Росс, низко пригнувшись, отодвигался подальше от шума этого поступательного поиска. Он задавался вопросом, сколько времени пройдет, пока распорядитель, которому в данный момент уже, несомненно, была отведена его часть добычи, не включит все лампы. Или эта неизменная полутьма была заранее оговоренной предосторожностью против опознания? Очевидно, нет. Раздался щелчок, за которым последовал еще один и еще. Вскоре лампы горели над каждым столом. Росс распластался на полу. Теперь он находился почти в середине зала в одном из черных прямоугольников, образовавшихся непосредственно под столами, где тень была достаточно густа, чтобы спрятать его. Он торопливо огляделся. Ноги охотников в проходе были ему прекрасно видны. Они передвигались не спеша. То тут, то там пара ног сгибалась и в просвете возникал контур перевернутой головы. До его слуха доносились бормотание и негромкий разговор. Над столом прокатился зычный голос: — Вылезай, приятель. Поднимайся и кончай эту глупую игру в тараканьи бега. Ничего тебе не будет. Росс, извиваясь, прополз в спасительную тень следующего стола. Еще раньше он заметил красную крашеную дверь в середине ближайшей к нему стены. Если он сумеет преодолеть еще три прохода, он доберется до нее. — Я хочу поговорить с тобой. Кончай ты портить нам воздух под каждым столом, черт тебя подери. — Алчущий жертвы костыль с треском врезался в ножку стола. Росс осуществил очередную вылазку, прошуршав через проход на руках и коленках. Он выиграл у преследователей еще пять ярдов. На несколько секунд в зале воцарилась полная тишина. Потом Росс услышал странный звук, — будто что-то катилось по полу. Звук быстро приближался, потом стал так же быстро затухать и окончился отдаленным ударом. Опять тишина. Затем звук повторился. В этот раз он казался громче, ближе. Росс попытался определить, что это было, но безуспешно. Еще раз быстрый, угрожающий грохот прокатился по залу и завершился громким ударом. В тот момент, когда загрохотало в четвертый раз, Росс понял, что происходит. Его противник пытался выбить его из укрытия — или, что более вероятно, сразу вышибить из него дух, — с помощью одного из тяжелых, твердых, как кремень, снукерных шаров, которые он поочередно посылал по полу злобным замахом снизу. Четвертый снаряд, Росс знал это точно, летел прямиком к цели. Он знал и то, что доли секунды, оставшиеся до сокрушительного попадания, не позволят ему сделать и малейшего движения, чтобы защититься. Отделенной от него какими-то мгновениями боли не избежать, не вымолить пощады. «Тогда прими ее», — скомандовал мозг, — «расслабься и впитай в себя эту и сохраняй ее, как заряд для ответного удара». На пути несущегося шара Росс расслабился и стал мягким, как неостывший труп. Невероятно эффективный процесс умственного отключения, почерпнутый из курса номер 5, теперь подтверждался на практике. Его разум обратился в спокойную, темную пустоту, готовую к оплодотворяющему проникновению боли. Она не пришла. В трех футах от головы Росса шар каким-то чудом подскочил и просвистел мимо его уха. В удивлении Росс пошарил вытянутой рукой, пытаясь обнаружить, что же спасло его. Пальцы нащупали угловатый осколок. Это было все, что осталось от кусочка мела. Боулинг все так же методично продолжался. Но особая опасность, которую он представлял, теперь миновала: матрос занялся другими рядами столов. Посмотрев под столами назад, Росс увидел, что все участники попытки выкурить его оттуда на свет божий двигались тесной группой позади боулера. В общем, они казались куда менее готовыми к решительным действиям, чем можно было ожидать после вмешательства человека с кием. Росс пришел к выводу, что наилучшим выходом для него будет отступление в открытую, правда, при этом оставался риск, что красная дверь окажется запертой. Он торопливо переполз два последних прохода и поднялся на ноги, одновременно дергая вверх дверную защелку. Он нажал плечом. Дверь не поддалась. Раздался хриплый гневный окрик: его увидели. Навалившись на дверь всем телом, он слышал быстро приближающееся постукивание вражеского костыля. Росс уперся ногой в замок и изо всех сил пнул. На этот раз древние штыри вылетели из заржавленных гнезд. Дверь распахнулась, и Росс выскочил наружу, навстречу ослепительному свету дня. Он оказался в переулке, где его тут же захлестнул спасительный водопровод уличного шума, доносившегося с одного конца. Через несколько секунд Росс вступил на Корн-Эксчейндж. Его никто не преследовал. В кухне «Нептуна», наполненной теплым, душистым паром, официант протянул руку сквозь туман и снял с полки бутылку бонcкого 1953 года. Он несколько раз весело перебросил ее с ладони на ладонь, обвалял в ящике с пылью и положил на подставку. Перед самой дверью, через которую официанты попадали в зал ресторана, он зафиксировал на своем ничем не примечательном лице черты непогрешимого превосходства и откинул плечи назад. Затем он проскользнул к столику Гордона Периама и его компании, неся плетеную корзинку так, словно она содержала последний дошедший до наших дней кусочек Подлинного Креста Господня. Периам поднял глаза. — Ага. — Он протянул руку и потрогал бутылку. — Оно холодное? Официант поморщился. — Вы же заказывали бонское, сэр. Красное вино. Он пододвинул корзину к себе, словно не веря, с болезненным выражением уставился на следы пальцев на пыльной поверхности. — Пожелаете, чтобы я подал вино в графине, сэр? — Да, пожалуй… Да. Вернувшись на кухню, официант зажал бутылку между коленями и быстрым точным движением извлек пробку. Три четверти содержимого с веселым бульканьем отправились в графин, остальное одним глотком провалилось в желудок расчетливого официанта. Пока он, согретый вином, просматривал «Дейли Миррор», выдерживая время, приличествующее деликатности операции, инспектор Пербрайт составлял свое мнение о миссис Периам. Ей будет, прикидывал он, лет двадцать шесть — двадцать семь, хотя почти нарочито неподходящая прическа — косы, уложенные по бокам головы в две круглые подушечки, — тянула на середину четвертого десятка. С полного белого лица смотрели карие глаза; смотрели с настороженной прямотой, которую можно было бы принять за признак внутренней честности. Пербрайт, однако, не был вполне уверен, что в их искренности нет примеси тайной мольбы — намека на нимфомацию. Он не дал этому подозрению укрепиться в себе; отчасти потому, что счел его несправедливым при столь непродолжительном знакомстве, отчасти потому, что знал, как часто стремление людей среднего возраста польстить себе принимает форму воображаемого угадывания сексуальной безответственности во всех молодых женщинах. Тем не менее, некоторая физическая буйность угадывалась в облике Дорин Периам вполне безошибочно. Это ее качество казалось еще более настораживающим из-за парадоксальной строгости в одежде. Например, платье, которое она надела в ресторан, представляло из себя нечто причудливое из тяжелого темно-синего шелка. Оно, похоже, было специально выкроено с целью ужать ее бюст до благонравной бесформенности. На деле это привело к тому, что у основания шеи появилась соблазнительная раздвоенная выпуклость из выжатых в вырез грудей, которые не столь «скромное» платье могло разместить куда менее заметно. Из длинных, с тугими манжетами рукавов выглядывали маленькие руки, белые и тонкие, как побеги проросшего картофеля. Они были в постоянном движении, что, впрочем, могло быть признаком обычной жеманной нервозности, вполне естественной в ее новом качестве. С другой стороны, наблюдая, как они скользят то тут, то там по темному шелку, можно было подумать, что они, успокаивая, оглаживают лежащие под тканью области любовного зуда. — Я полагаю, между нами троими мы можем честно признать, — говорил Пербрайт, обращаясь к ней, — что до недавнего времени вы были …. м-м… особенно дружны с мистером Хопджоем, миссис Периам. Она осторожно взглянула на Периама, тот ответил кивком. — Я рассказал инспектору об этом, дорогая. Он понимает, как все вышло. — Дело в том, что он был не тем, кого я искала. Такие вещи случаются, вы же знаете. — Яркие карие глаза широко раскрылись. — Конечно. Я, однако, хотел бы знать, разделял ли он такую точку зрения? Примирился ли он с тем, что ваше предпочтение было отдано другому? — О, я уверена, что да. Я хочу сказать, всякому, конечно, неприятно, когда появляется кто-то другой, но по большей части страдает только самолюбие. А вы думаете иначе? Пербрайт не стал подписываться под ее изречением. Он думал, в самом ли деле Дорин такая глупышка, какой кажется. — Ревность, миссис Периам, не только вопрос уязвленного самолюбия. Из того, что ваш муж мне уже рассказал, я бы заключил, что мистер Хопджой воспринял все это довольно болезненно. — Наша перепалка в ванной, дорогая, — вставил Периам. — Помнишь, я рассказывал? — А, это…— Она опустила глаза на скатерть и стала задумчиво возить вилкой из стороны в сторону. — Наверно, я обошлась с ним по-скотски, если говорить откровенно. Хотя Брайан был так беззаботен, в жизни бы не подумала, что он может превратиться в «чудище с зелеными глазами». Периам взял ее руку в свою. — Это моя вина. Нам следовало рассказать ему обо всем с самого начала. У плеча Периама с видом жреца возник официант. Он налил несколько капель священного напитка в его бокал и встал прямо, выровняв взгляд параллельно полу. Он напоминал Пербрайту хорошо воспитанного владельца собаки, который ждет, когда его животное закончит испражняться в воротах соседского дома. Периам отхлебнул, придав своему лицу на несколько секунд выражение знатока вин, что сделало его похожим на человека, пытающегося извлечь квадратный корень в уме, затем ободряюще кивнул жене. — Думаю, ты найдешь его не таким уж и плохим. Может быть, чуть слишком молодое. Официант, которому показалось, что в дальнем конце его территории собирается хунта для обсуждения предъявленного счета, торопливо наполнил три бокала и отбыл к границе своих владений. Дорин объявила бонское «приятным, только кисловатым». Пербрайт бросил взгляд на лицо Периама. Тот ничем не выказал, что счел замечание неудачным. Девушка вернулась к созерцанию скатерти. Ее рука продолжала покоиться в руке мужа. Через некоторое время она высвободила ее и, как могло показаться, бессознательно уронила ему на колено. Она улыбнулась. — Подумать только, — сказала Дорин, наполовину обращаясь к самой себе, — ты и старина Брайан сцепились из-за такой крохотной бедняжечки, как я. — Ну, сказать «сцепились» будет не совсем точно, — поправил ее Периам. Он опять взял руку жены, которая нежно поглаживала его по бедру, и вернул ее на стол. — Это Брай разбушевался. Мне и слова-то вставить не удалось. Подали суп. И Периам, и его жена пододвинули стулья ближе к столу; на их лицах было написано удовольствие. Было похоже, что медовый месяц подарил им прекрасный аппетит. — Вы немного занимались хозяйством в доме на Беатрис-Авеню, не так ли, мисс Периам? — Заглядывала раза два-три на неделе. После того, как умерла мать Гордона. — Вы готовили и все такое? — Именно. — Скажите, а с соседями вам приходилось общаться? Вы не знаете никого, кто, на ваш взгляд, был бы чрезмерно любопытен? Девушка покачала головой, поднося ко рту очередную ложку супа. — А друзьяили подруги мистера Хопджоя когда-нибудь бывали в доме? — Пока я там была, нет. — Она повернулась к Периаму. — По-моему, он ни разу никого не приводил. А, Гордон? — Нет, в этом отношении Брай всегда оставался темной лошадкой, любил напустить туману. Заметьте…— Периам аккуратно отбуксировал нерастворившийся комок порошкового супа на край тарелки, — нельзя забывать про то, какую работу он выполнял. — Вы знаете, чем занимался мистер Хопджой, миссис Периам? Полные плечи слегка приподнялись. — Вообще-то, если говорить откровенно, знаю. Отчасти…— Она опять проконсультировалась взглядом с мужем. — Я бы не хотела, чтобы у него из-за меня возникли неприятности и вообще… — Полагаю, такой возможности больше не существует, — тихо обронил Пербрайт. На лице у Дорин обозначилось легкое недоумение. — Потому что вы думаете, что он смылся? Вы это хотите сказать? Так ведь он такое часто проделывает. Он мне потому и рассказал немного о своей работе; не хотел, чтобы я заподозрила худшее, как принято говорить. Блеснула полоска мелких, ослепительно белых зубок. Улыбка гасла медленно, молодая женщина словно нарочно продлевала ее, стараясь, чтобы образ, созданный ее словами, не выглядел таким мрачным. — Он рассказывал вам, где бывает, или что-нибудь о людях, с которыми встречается? — Ну, конкретных имен и названий он никогда не упоминал. Просто скажет иной раз, что ему необходимо встретиться со знакомыми или с кем-нибудь, кого он именовал «одним из наших людей». Потом, по ночам — иногда даже всю ночь напролет — он вел наблюдение за домами тех, на кого к нему поступала информация… так он говорил, по крайней мере, не правда ли, Гордон? — Правда, правда, дорогая, — пробормотал Периам. Казалось, его больше интересовало второе блюдо, которое как раз в этот момент подавали. Пербрайт без воодушевления посмотрел на кусочки денатурированного цыпленка, плававшие в подозрительно коричневом и обильном соусе; потом инстинктивно отдернулся, когда официант начал выписывать руками пируэты, накладывая ему на тарелку порции водянистой картошки и консервированного зеленого горошка. — Вы всем удовлетворены, мадам? — Низко наклонясь над плечом Дорин, с лицом, неподвижным, как у мертвого дьякона, официант выдохнул вопрос в скромный вырез ее платья. «Эхолот в действии», — лениво подумал Пербрайт. — Боюсь, — сказал инспектор минуту спустя, — я буду вынужден лишить вас машины мистера Хопджоя. Молодожены одновременно перестали жевать. — О боже, нет! — Полные губы Дорин плотно сжались. — Это нечестно; Брайан специально для нас ее оставил. — Я крайне огорчен, но поделать ничего не могу. Мы не задержим ее дольше, чем будет абсолютно необходимо. — Но при чем здесь машина и… и все это? — Возможно, ни при чем, мистер Периам. Дело просто в том, что у полицейских нет выбора: они ни одного камня не должны оставить неперевернутым, так сказать. Дорин в сердцах ткнула вилкой в кусок цыпленка. — Брайана в багажнике вы не найдете, если вы это имеете в виду. Пербрайт посмотрел на нее со вздохом. — Знаете, миссис Периам, я терпеть не могу официальных разговоров за столом, но считаю необходимым сообщить вам, — как сегодня утром сообщил вашему мужу, — что мы. совершенно серьезно рассматриваем возможность, что исчезновение мистера Хопджоя может оказаться постоянным. Зловещее пророчество не вызвало никакой реакции, помимо быстрого короткого покачивания головой. — Найдется он, не беспокойтесь. Если эта девушка сознательно участвовала в преступлении, подумал Пербрайт, совершенно бесполезно надеяться, 'что ее удастся загнать в угол и заставить признаться в содеянном. Вернувшись в участок, Пербрайт обнаружил, что его рабочий стол весь заставлен аккуратными пачками бумаг, изъятых сержантом Лавом из номера 14 по Беатрис-Авеню. Поискав глазами, он нашел Лава позади этой груды. — Так-так, Сид, ну, давай, срази меня наповал. Лав с сомнением взглянул на гору бумаг. — Я собрал все, что удалось найти. Хотя ничего особенно интересного в них не оказалось. — Не имеет значения. Давай посмотрим. Сержант взял несколько листов сверху. — Письма Периаму. Он либо получал их не часто, либо не хранил. Ни одного свежего нет. Три письма оказались от каких-то родственниц. Они содержали соболезнования по поводу смерти матери Пе-риама. «У нее была прекрасная душа, — гласило одно из них, написанное неровным, но бодрым почерком, — и я знаю, что никто и никогда тебе ее не сможет заменить. Но, Гордон, дорогой, ты не должен позволять горю превращаться в дверь, закрывающую твое сердце для других привязанностей. Милая Мэкки — я уверена, ты не рассердишься на меня, что я теперь упоминаю ее имя, — была так терпелива и преданна, и то, чего никогда не могло быть, пока твой сыновний долг призывал тебя оставаться подле твоей несчастной матери, теперь стало возможным и правильным». Письмо было подписано «Тетушка Б.». Четвертое письмо было от адвоката, в нем перечислялись окончательные детали исполнения посмертной воли миссис Периам. Два других являлись официальными подтверждениями передачи документов и небольшого количества ценных бумаг. — Это, — оказал Лав, протягивая второй, более плотный конверт, — касается магазина — помните, его табачный бизнес. Пербрайт быстро посмотрел накладные, доставочные талоны, квитанции и отложил их в сторону. Лав взял следующую подборку. — Опять Периам. Справки, документы и вся такая всячина. — Тебе бы следовало работать в архиве, Сид. Сержант, подозревая в словах инспектора оскорбительную иронию, ухмыльнулся, желая показать широту своих взглядов. Третья пачка бумаг не дала ничего более впечатляющего, чем пожелтевшее от времени свидетельство о браке миссис Периам, свидетельство о рождении ее сыпи— и самое свежее и написанное самыми черными чернилами свидетельство о ее смерти. Там были также несколько банковских отчетов, из которых следовало, что кредит Периама составляет 2.500 фунтов стерлингов; два-три страховых полиса, карточки государственного страхования, одна — на имя Джоан Питерc, продавщицы магазина; несколько квитанций об уплате налогов и членская карточка флаксборской торговой палаты. И наконец, последней из архива Периама была кипа всякой всячины, сверху которой лежали несколько номеров «Здорового образа жизни» двухгодичной давности и брошюры по занятию атлетизмом «в уединении вашей собственной спальни». Несколько грамот хранили память об успехах Гордона Холсьона Периама, ученика, а затем учителя методистской воскресной школы на Карл-тон-Роуд. Небольшой фотоальбом ничем не отличался от типичных семейных хроник, то есть представлял собой набор фотографий, снятых в разное время в садике позади дома или у пляжных кабинок. Пербрайт отметил, что юный Периам был неизменно запечатлен на них в роли нахмурившегося, нешироко разинувшего рот хранителя маминой руки — когда левой, когда правой. Единственным исключением был снимок, сделанный с недопроявленной пленки, где пятнадцатилетний Периам, с опаской глядя в объектив, стоял в компании толстой девочки, облизывающей рожок с мороженым. Однако даже на этой картинке кусочек лица в верхнем левом углу выдавал любящее присутствие всегда бдительной миссис Периам, ныне покойной. Лав лизнул палец. — Теперь Хопджой, — объявил он. — В его комнате мне не пришлось столько копаться. Все бумаги были засунуты в ящик для письменных принадлежностей. Я нашел его под кроватью. — Кстати, что ты можешь сказать о той большой спальне в задней части дома; не могу себе представить, кто бы мог там жить. Лав покачал головой. — Там никто не живет. Это была спальня старой леди. Пербрайт закончил осмотр ящика и поднял голову: — Но она буквально завалена самыми разными вещами. Тут и туфли, и всякие безделушки, пузырьки с лекарствами, сетки для волос. Я обратил внимание, что и постель по-прежнему заправляется. Все это немного странно, не так ли? — Я однажды смотрел кино, — заговорил Лав, и лицо его оживилось, — так там парень содержал такую комнату в нетронутом виде несколько лет после того, как похоронил свою мать. Только он ее на самом деле не хоронил. Она была у него спрятана, в шкафу, вся уже высохшая, и он во время чая усаживал труп в кресло и разговаривал с ней. Потом оказалось, что… — Ты в шкаф-то заглянул, Сид? Лав посмотрел на инспектора немного пристыженно. — Ясно, заглянул. Когда осматривал комнату. Там только несколько платьев. И еще такая штука, вроде корзины. — Вроде корзины? — нахмурился Пербрайт, вдруг зинтересовавшись. — Ага. — Сержант очертил руками в воздухе ее контуры. — Мне кажется, это одна из тех хитрых штуковин, которыми раньше пользовались портные. — Я вполне уверен, что ты ошибаешься, Сид. Ну да ладно, это сейчас не важно. Давай посмотрим, что нам оставил Хопджой. Хопджой явно не был озабочен тем, чтобы доставить своим наследникам много радости. Его бумаги состояли почти исключительно из счетов и сопроводительных писем, тон которых варьировался от предельно вежливого до вульгарно негодующего. Пербрайт мысленно выставил высший балл эссе, присланному директором «Нептуна». «Мой дорогой мистер Хопджой, — экспансивно начиналось оно, — едва ли стоит говорить, с каким восхищением я возобновил знакомство, в лице вашей очаровательной жены, с леди, которая, как я ошибочно предполагал, состоит замужем за человеком, живущим в другом конце графства. Я просто теряюсь в догадках, откуда у меня могло появиться такое неверное представление: я практически ничего не знаю о том человеке, кроме его репутации силача с холерическим темпераментом. Вы, я уверен, извинитесь за меня перед миссис Хопджой за некоторое замешательство, которое я так глупо выказал, когда был ей представлен (или я должен сказать: перепредставлен?). Позвольте мне также воспользоваться этой возможностью и поздравить Вас с новым союзом. Предыдущая миссис Хопджой— если мне будет позволено высказать свое мнение — всегда казалась мне женщиной, чья постоянно меняющаяся индивидуальность могла быть причиной всякого рода недоразумений; бывали моменты, когда мне с трудом удавалось убедить себя, что я вижу каждый раз одну и ту же женщину. Теперь, с появлением счастливой перспективы более упорядоченных брачных отношений, я могу, без сомнения, надеяться на удовлетворительное разрешение пустякового вопроса о предоставленном Вам кредите. Всегда к Вашим услугам, П. Барраклоу». Для «удовлетворительного разрешения», как выяснилось, требовалась сумма в 268 фунтов 14 шиллингов. О еще большем долге с сожалением упоминал в своем письме мистер Дж. О'Конлон. В. данном случае сглаживающие обертоны отсутствовали напрочь. Мистер Дж. О'Конлон просто выражал надежду, что его клиент пожелает избежать неприятностей для всех (включая, в первую очередь, его самого), выслав чек на 421 фунт в любое удобное для него время в течение следующих двух суток. — Букмекерство, — заметил Пербрайт, обращаясь к Лаву, — должно быть, процветает. Никогда бы не подумал, что Джо О'Конлон заколачивает достаточно, чтобы предоставить кому-нибудь такой огромный кредит. Взглянув на следующий листок, Пербрайт в легком изумлении поднял брови. — Джордж Тоцер, мужской парикмахер, — прочел он вслух. — За товары: 11 фунтов 15 шиллингов 4 пенса. Убедительная просьба перевести деньги или дальнейшие поставки того же наименования будут, к сожалению, прекращены. Лав надул розовые, как у школьника, щеки. — Лихой парень этот Хопджой, что и говорить. И подумать только, даже эти штуки — и то в кредит… — Ты полагаешь, это делает его излишества более предосудительными? — Не берусь судить, но я так понимаю, люди не станут ни с того ни с сего называть старика Тоцера другом бедняка. — Ты уверен, что не путаешь купца с его товаром? Пербрайт отложил записку парикмахера и взял в руки письмо от Хэппи Моторинг Фай нэнс Компани. — Ага, машина… А то я все думал, когда мы до нее доберемся. «Ввиду вашей беспрецедентной задолженности, которая на данный момент составляет 242 фунта 16 шиллингов, — гласило послание, — я получил распоряжение разобраться с письмом, которое вы направили лично сэру Гарри Палмеру и в котором утверждаете, что природа неких официальных заданий, выполняемых вами по поручению правительства Ее Величества, требует, чтобы вы поддерживали образ жизни человека, якобы нуждающегося в средствах, и с сожалением довожу до вашего сведения, что Председатель вынужден отклонить ваше предложение получить подтверждение вашего статуса у государственного министра, так как это выходит за рамки обычной практики нашей Компании. Соответственно, я должен известить вас, что в случае непогашения вами текущей задолженности в течение четырнадцати дней мы будем вынуждены действовать в установленном порядке». Пербрайт некоторое время молча смотрел на письмо. Затем он быстро перебрал остальное содержимое ящика. Под счетами лежал мало о чем говорящий ворох театральных программок, гостиничных и курортных буклетов, путеводитель по ресторанам Лондона, несколько списков вина и продуктов, каталог ювелира и книга по техническому обслуживанию «армстронга». Далее следовала пачка чистых листов тонкой бумаги, похожих на те, что Пербрайт видел в руках у Росса, и наконец, дешевый блокнот, из которого были вырваны один-два первых листа. Пербрайт пролистал страницы блокнота, ничего не обнаружив. Он откинулся на спинку стула, глядя в окно и легонько постукивая ребром блокнота по краю стола. — Не знаю, — медленно произнес он, — как высоко котировался мистер Хопджой в качестве агента контрразведки, но если он применил там хотя бы половину того таланта, который выказал, оформляя фальшивые векселя и запудривая мозги своим кредиторам, я бы сказал, что для России настали черные дни. Лав взглянул на инспектора с некоторой нерешительностью. — О, не волнуйся, Сид. Совершенно очевидно, что этот парень не делал секрета из того, чем он в действительности занимается. Более того, он даже спекулировал на этом. Не понимаю, почему мы должны вести себя, как старые леди, притворяющиеся, что не чувствуют запаха параши. Кстати, это мне напомнило… Уорлок сегодня не заходил? — Звонил около четырех, — ответил Лав. — Был очень напорист. — Отыскал, наверное, какой-нибудь пустячок вроде ногтя или почки. Между прочим, среди всего этого я не вижу никаких подтверждений легенды Хопджоя, что он коммивояжер. — В доме больше ничего нет. Может быть, у него где-то есть контора. Пербрайт покачал головой. — Ни один из аптекарей в городе не помнит, чтобы он— хоть раз им звонил. Нет, я думаю, он просто не хотел на это время терять — лишние заботы; да и кому какое дело было, в сущности? Сержант молча наблюдал, как Пербрайт закрыл и запер ящик; отодвинул его и бумаги Периама в глубь стола. Потом неуверенно произнес: — Забавно, знаете ли. Но если взять одно, другое — все эти сложности с деньгами и вообще — можно подумать, что смерть пришла к парню почти как счастливое избавление. — Он сглотнул. — Если вы понимаете, что я хочу сказать. Когда Пербрайт заговорил, Дав не уловил в его голосе обычной насмешливости. — Я понимаю, что ты хочешь сказать, Сид. Прекрасно понимаю. Сержант Уорлок появился в кабинете Пербрайта, сияя, как майская роза, словно был агентом «Пруденшл» [53]. Он принес с собой «дипломат» и невысокую черную деревянную коробку с ручкой. — Итак, сэр. — Принесенный багаж был разложен на столе строго симметрично. Освободившиеся при этом руки Уорлока полетели навстречу друг другу и объединились в радостном союзе, энергично потирая одна другую. — Как наши дела? Пербрайт вынужден был признать, что «наши дела» обстояли пока так себе. Его посетитель, дважды обойдя комнату, чтобы, как предположил Пербрайт, погасить часть кинетической энергии своего появления, встал перед «дипломатом» и, щелкнув замками, открыл его. Искрящимися от удовольствия глазами он посмотрел на инспектора. — Прелестнейшая работка из всех, какие удавались мне в последние годы. Совершенно потрясающе…— Глаза опустились на бумаги, которые он извлекал из дипломата. — Даже и не знаю, с чего начать. — Может быть, начнете с того, что сядете? — предложил Пербрайт без особой, впрочем, надежды. Уорлок весело фыркнул и как бы сразу подрос на пару дюймов. Он разложил страницы машинописного текста на столе и быстро обозрел подчеркнутые заголовки. — Ну, ладно; мы с тем же успехом могли бы начать и с ванны, а? Вы, кстати, оказались совершенно правы. Это был растопленный парафин. Его нанесли с помощью кисти на все места, где откололись кусочки эмали, а также на металлическое гнездо слива. Следы парафина сохранились до сих пор, хотя должен сказать, что потом всю эту квашню весьма обильно поливали горячей водой из крана. Цепочка, правда, так и осталась вся в парафине. Ваш парень еще тогда это заметил, не так ли? Так, ну, что еще… Ах, да; коррозийные пятна на обоих кранах. Видимо, следы брызг. Легкое изменение цвета стекловидной эмали, как раз такое, какое бывает при погружении в достаточно концентрированную серную кислоту. Следы кислоты на полу ванной комнаты… Палец Уорлока медленно скользил вниз по странице. — Парафин в ванной соответствует твердому осадку на дне тазика, обнаруженного в буфете столовой… Он оторвал взгляд от бумаги. Тут, кстати, непонятный просчет: я имею в виду то, что он оставил тазик в буфете. Хотя я это так, к слову, это уж больше ваша забота. — Он продолжал чтение.—Никаких распознаваемых отпечатков на тазике, черт возьми. С другой стороны, это означало бы желать слишком многого. — Канализация, — объявил Уорлок после непродолжительной паузы. — С канализацией у нас все обстоит совсем не так уж плохо. — Не поднимая глаз от отчета, он нащупал рукой черную коробку и откинул крючок. — Анализ содержимого канализационного отстойника установил присутствие необычно больших количеств жира и соединений углерода, возможно, животного происхождения, а также отчетливые следы кальция… вы пока, я надеюсь, все улавливаете, сэр? Пербрайт кивнул: — Покойный мистер Хопджой, я полагаю. Он заслужил широкую одобрительную улыбку эксперта. — Заметьте, из всего этого нельзя даже надеяться получить хоть что-нибудь похожее на фактическое установление личности. В этом смысле все выводы весьма и весьма условны. — О, конечно… — Но в данных обстоятельствах и они весьма впечатляющи. — Уорлок, судя по голосу, очень хотел угодить. — Естественно, все, что попало в отстойник, оказалось за это время основательно разбавленным. Хотя за тесты на жиры и кислоту я могу дать стопроцентную гарантию. Единственное, о чем я сожалею, так это о том, что ничего примечательного не обнаружено в твердой форме — знаете, пластмассовые пуговицы, золотые коронки для зубов… — Жаль. Уорлок откинул крышку черной коробки. С небольшой подставки у задней стенки он снял пробирку. — Вот эта штучка, признаюсь, сбила нас с толку. Мы нашли ее в ванне. Она застряла в крестовине слива, той, что под пробкой. Пербрайт повертел пробирку в руке. Внутри он увидел завязанную петелькой беловатую полупрозрачную нить. Он рассмотрел ее на свет. — Животная, растительная или искусственная? — О, искусственная, — уверенно кивнул Уорлок. — Это почти точно нейлон. — Может быть, из щеточки для ногтей? — Слишком длинная. К тому же, в этом случае концы не будут соединены таким образом. Нет, к щеткам это вообще не имеет отношения. Никто во всей лаборатории не смог предложить ничего приемлемого. — Вас это тревожит? Уорлок возмущенно нахмурился и выхватил пробирку из рук Пербрайта. — Конечно, меня это тревожит. У нас по этой линии неразрешимых загадок не было со времени ретфордского дела о липкой бумаге для ловли мух. Вы знаете, мы тогда два месяца потратили, расспрашивая ювелиров о той запонке, которая оказалась в двенадцатиперстной кишке миссис Харгривз. И в конце концов выяснили, что она принадлежала чертову хирургу, который делал вскрытие. Он укрепил пробирку на подставке. — О, не беспокойтесь, мы с этой ниткой еще повеселимся. Я ее сейчас отсылаю главным заправилам нашей промышленности по производству синтетических волокон. Я надеюсь, они смогут сличить ее с образцами продукции или придумают что-нибудь еще. — Может оказаться, —что она и не имеет никакого отношения к делу, — попробовал урезонить его Пербрайт, у которого начало появляться чувство, что судебная рапсодия Уорлока несколько затягивается. — Пять фунтов против комариного пупка, что она не имеет абсолютно никакого отношения, сэр. И все же остается исключение… в нашей работе это главный итог — исключить варианты. Он опять вернулся к отчету. — Так-так, где мы остановились? Ага, пятна крови. Пятна, как выяснилось, были обнаружены в шести местах. Был забрызган пол в ванной. Пятна на стене, как и ожидалось, оказались тоже кровью. Кровь была и на лезвии бритвы, обнаруженной в ящичке ванной комнаты. Затем имелся молоток. И, наконец, тщательное обследование выявило несколько мазков на ковровой дорожке, покрывающей лестницу, и на бетонном полу гаража. Два последних случая чудесным образом проиллюстрировали процесс исключения. Кровь не была человеческой. В остальных четырех — была и принадлежала к одной и той же весьма распространенной третьей группе. — Для меня не вполне ясно, при чем тут лезвие бритвы, — заметил Пербрайт. — Едва ли оно могло быть использовано в качестве оружия. Я хочу сказать, что так не бывает: вы сначала заваливаете парня ударом молотка по голове, а потом перерезаете ему горло — это же чистейшей воды показуха. И уж, конечно, там бы все было перевернуто вверх дном. Уорлок наблюдал за ним с видом фокусника, тайно радующегося, что аудитория наслаждается репризой, в то время как самая захватывающая часть программы еще впереди. — Я же говорил вам, не правда ли, что дело это просто изумительное. — Его глаза сияли. — Ну, а теперь, что вы скажете вот на это? Пербрайт взял в руки большой фотоснимок, который Уорлок с триумфом положил перед ним на стол. На снимке была изображена огромных размеров мясницкая круглая плаха, на которой кто-то в беспорядке рассыпал охапку тростниковых стеблей. Тростинки были частично погружены в густое, похожее на смолу вещество, покрывавшее большими лужами поверхность плахи. Они торчали, прямые и изогнутые, под разными углами. — А вот этот подтянули еще поближе. — Уорлок уронил на стол вторую фотографию. Тростинки превратились в длинные обрезки газовых труб, торчащих из некоего подобия дюны из крупных неровных гранул. Пербрайту вспомнились сюрреалистические пейзажи с морским побережьем. — Молоток, — объявил Уорлок. — Ах, да. Уорлок ждал. — Вы, конечно, видите, что здесь не так. Инспектор посмотрел на снимок, вытянув руку с ним на всю длину, и рассудительно прищурился. — Если быть до конца откровенным… Нетерпеливо, презрительно почти, Уорлок нагнулся через стол и ткнул пальцем в газовые трубы. — Не смяты. Кожи нет. Луковок нет. Тройное отрицание прозвучало как приговор к высшей мере, не подлежащий обжалованию. Пербрайт смиренно кивнул. — Вы, конечно, абсолютно правы. Ни одной луковки не видно. Уорлок вздохнул, встал за креслом Пербрайта и принял более расслабленную позу. Он указал (на этот раз его жест был гораздо мягче) на снимки. — Вы понимаете, что волосы обязательно прилипнут к молотку, которым воспользовались, чтобы проломить кому-то голову. Но они испытывают сжатие между двумя твердыми поверхностями — сталью и костью — на какие-то доли секунды, пока кость не поддастся. Поэтому они, естественно, должны быть поломаны и смяты. На фотографии же вы не видите ничего подобного. Теперь другая вещь: волосы, или хотя бы некоторые из них, должны при ударе вылезти с корнями и всем остальным. Плюс небольшие фрагменты кожи, конечно. А у нас… впрочем, вы и сами можете видеть. Пербрайт поизучал фотографии еще с минуту и сказал: — Мы, безусловно, должны будем ко всему этому вернуться. Но сейчас, может быть, вы вкратце ознакомите меня с тем, что у вас еще есть. Дальнейшие сведения оказались достаточно однозначными. Среди битого стекла, найденного в саду, имелись крупные осколки, которые без труда были определены как части бутылки для кислоты, используемой в оптовой торговле. Защитная корзина из железной сетки была обнаружена в шкафу (Пербрайт по-дружески воздержался от упоминания о встрече Лава с этим предметом). Осколки стекла со второго молотка, который был брошен в гараже, ясно указывали, что именно им и была разбита бутыль. В доме обнаружили два набора отпечатков пальцев, встречающихся повсюду. Один соответствовал отпечаткам, полученным в магазине Периама. Другой, очевидно, принадлежал Хопджою. Не было обнаружено ни одного отпечатка, принадлежащего кому.-нибудь из них, который мог бы считаться имеющим прямое отношение к тому, что произошло в ванной. Исследование поверхностей рукояток обоих молотков, бритвенного лезвия и осколков бутыли ничего не дали. Сравнительный анализ под микроскопом волос, взятых с расчесок в спальной комнате Периама и в его магазине, а также с одежды, найденной в шкафу в комнате его постояльца, позволил практически ответить на вопрос, чьи же волосы на молотке. Уорлок почти ручался, что они принадлежали Хопджою. — Ну вот, сэр, это все вам. Можете делать с этим все, что вам заблагорассудится. Пербрайт задумчиво поглаживал подбородок. — Вы, вне всякого сомнения, проделали огромную работу. Уорлок расплылся в улыбке. Он подбросил воображаемый теннисный мячик, поймал его и вышвырнул в окно. — Хорошо еще, — продолжал инспектор, — что я не заковал Периама в цепи сегодня утром. Хотя, думаю, впоследствии никто не смог бы меня упрекнуть, сделай я это. И все-таки я чувствовал, что в доме поработала умелая рука, которая ловко подогнала одно к другому. Было, я понимаю, невозможно ожидать гладкого конкретного лабораторного анализа…— он постучал согнутым пальцем по фотографиям, — …с луковками. — Сожалею. — Так эти волосы, значит, были… Уорлок подмигнул, изобразил двумя пальцами ножницы и отхватил со лба невидимый локон. Пербрайт понес отчет Уорлока главному констеблю не из уверенности, что мистер Чабб обладает большим интеллектом, созвучным занимаемой им должности, а скорее как человек, занятый сложной проблемой, стремится найти уголок девственной природы, созерцание которой словно освобождает часть мозга и пробуждает его к более эффективной работе над поиском решения. И вот теперь, глядя на исполненные доброжелательности и достоинства незамысловатые черты лица мистера Чабба, инспектор про себя взвешивал и расчленял каждый факт, по мере того как сообщал его своему шефу. Мистер Чабб, по обыкновению, стоял, элегантно облокотившись на камин. Он, похоже, вообще присаживался только тогда, когда был у себя дома, да и там почти исключительно к столу. «Харкурт», — однажды удостоверила его жена, — «даже телевизор смотрит стоя; не иначе как его мать была напугана Эдуардом Седьмым в свое время». Главный констебль издал легкое сухое покашливание: — Правильно ли я вас понял, мистер Пербрайт, что, по вашему мнению, на данной стадии арест был бы преждевременным? — О, я как раз думал, что это тот вывод, к которому вы могли бы прийти, сэр. Эта странная история с молотком никак не вписывается в первоначальную картину преступления. — Меня это поражает, — недовольно сказал мистер Чабб, — как в высшей степени ненужное осложнение. Неужели мы действительно должны безоговорочно принять утверждение Уорлока, что все было подстроено специально? — Боюсь, что придется, сэр. И полного представления о том, что произошло, у нас не получится, пока мы не сможем объяснить, зачем убийце понадобилось брать на себя этот дополнительный труд. Он приготовил все, , чтобы избавиться от тела; по логике вещей он должен был бы уничтожить все остальные следы преступления — смыть пятна крови, зарыть нож, сжечь веревку или избавиться от пистолета, стереть отпечатки пальцев и так далее. Но нет; он фактически сам создает некоторые свидетельства насилия, остригая прядь волос с головы жертвы и прилепляя их на молоток, который он предварительно обмакнул в кровь убитого. Обратите внимание на выбор места, где был спрятан молоток — под ванной, словно его закинули туда в спешке; при методичном полицейском осмотре его легко найдут, и тем не менее, место достаточно укромное, чтобы не возбудить подозрений, что его туда подбросили умышленно. — Признаться, я терпеть не могу, когда в подобных делах начинают проскальзывать тонкости, мистер Пербрайт. Убийство — это в первую очередь примитивное, животное зверство. И у меня форменным образом начинают мурашки по коже бегать, когда приходится порядочно напрягать мозги, чтобы все распутать. А в нашем деле чем престижнее адрес, тем более гнусным оборачивается преступление. Странно это как-то, вы не согласны? — Вы, конечно, имеете в виду Беатрис-Авеню… — Да, знаете, очень милая улочка. Я помню, старина Аббот жил когда-то со своей сестрой в том доме с желтыми воротами, туда, подальше, к концу парка. — Он замолчал и нахмурился. — После этой истории цены на дома в этом районе обязательно немного упадут. Пербрайт выдержал короткую вежливую паузу и только потом продолжил: — Одно пока представляется абсолютно ясным: убийство не было совершено под влиянием момента. Если бы Периам убил Хопджоя во время той ссоры в четверг вечером, не продумав все заранее, как бы он сумел за несколько часов все подготовить и так эффективно избавиться от трупа? Бутыль кислоты литров на пятьдесят — это не та вещь, которую держат в доме на всякий случай. И вряд ли удастся в такой неурочный час выскочить из дому и где-то ее купить. — Ее можно украсть, — предположил главный констебль. — Для этого время как раз подходящее. Пербрайт признал такую возможность, но сам придерживался мнения, что воровство, совершенное сразу после убийства, означало бы слишком много всего для одной ночи, — Кислота наверняка была приобретена заранее и держалась где-то наготове — не обязательно в доме, хотя в гараже есть смотровая яма, которая чудесно бы для этого подошла. Мистер Чабб со значением кивнул: — Я согласен на предумышленность. — Что приводит нас, — продолжал Пербрайт, — к двум другим немаловажным моментам. Во-первых, вероятность того, что Хопджой был убит и, скажем, ликвидирован кем-то, кто не проживал с ним в одном доме, следует рассматривать как минимальную. Вся ситуация в целом — и до и после преступления — требует от преступника того, что можно было бы обозначить как «владение жилищной обстановкой» — то есть возможность действовать незаметно, располагая достаточным временем, не возбуждая любопытства соседей, свободно ориентируясь в самом доме. Так что, знаете, сэр, Периам в самом деле единственный кандидат. Главный констебль задумчиво инспектировал лацкан своего пиджака. — С этой точки зрения…— медленно проговорил он, — обсуждение гипотезы о бездомном маньяке, какой бы заманчивой она ни казалась, лишается, я полагаю, всякого смысла. Не могу сказать, что знаю этого Периама лично, но, судя по всем отзывам, он вполне порядочный человек. С какой стати ему бы вдруг понадобилось совершать такое ужасное злодеяние? — Именно, сэр. Это как раз тот второй момент, который я собирался с вами обсудить. Каковы бы ни были мотивы убийцы, его желание покончить с жертвой явно имело патологическую силу. — Это не могут быть деньги? — Совершенно исключено. Хопджой, похоже, не оставил ничего, кроме долгов. Даже машину заберет назад агентство, которое ему ее продало в рассрочку. — Долги? — Мистер Чабб в изумлении посмотрел на инспектора. — Но как же это возможно при той работе, которую он должен был выполнять? Я хочу сказать, что человек в его положении никогда бы не рискнул… — О, он рисковал запросто, сэр. Вы, конечно, помните дело Арлисса? — Арлисса? — Портного. Он хотел, чтобы мы привлекли Хопджоя к ответственности за мошенничество. Нам тогда пришлось немало потрудиться, чтобы он успокоился и отступился. Мистер Чабб сделал вид, что роется в памяти: — А, вон что… так это был Хопджой? — Именно он, сэр. Он сказал Арлиссу, что костюм был изъят М1—5[54], так как один из швейников подозревался в передаче противнику микропленок в полых пуговицах на ширинке брюк. — А они добрались до него? — До Хопджоя, вы имеете в виду, сэр? — Нет, до парня, который проделывал этот фокус с пуговицами. Никто потом не побеспокоился доложить мне, чем все кончилось. Пербрайту стало ясно, что суть дела полностью ускользнула от мистера Чабба. — Полагаю, — ответил он, — по его делу было проведено расследование. Вероятно, его перевели на работу с пониженным риском утечки информации — поставили на манжеты, например. Когда главный констебль снова открыл рот, его осторожный тон говорил о человеке, который отдает себе отчет в неразвитости собственного чувства юмора, но намерен не показывать этого, упрекая собеседника в неуместной серьезности. Мистер Чабб не так уж сильно опасался услышать дерзость от своих подчиненных — это было, в конце концов, лишь одной из форм признания его превосходства. Чего он по-настоящему боялся, так это, что кто-нибудь из них вдруг скажет нечто действительно смешное, а он может этого не понять. — Ладно, бог с ним, — сказал мистер Чабб. — Я согласен, что грабеж, по-видимому, исключается. Тогда, как вы думаете, может быть, Периаму угрожали? Я имею в виду, заставляли расплачиваться за долги того парня? — Маловероятно, сэр. Мы проверили счета Периама, —нет никаких признаков, что у него вымогали деньги. Мистер Чабб поднял глаза к небу. Ему в голову при— : шла мысль, которую он затруднялся выразить словами. — Не хочется, конечно, быть несправедливым по отношению к покойному, — осторожно начал он, — но, возможно, мы не должны игнорировать… Ну, когда двое —мужчин живут вместе в одном доме, живут одни… Пербрайт пришел ему на помощь: — Судя по тем данным, которые нам удалось собрать, сэр, не подлежит сомнению, что Хопджой был почти агрессивно гетеросексуален. — О, в самом деле? Рад это слышать. Все мы знаем, конечно, что эти явления имеют место… И все же мне бы не хотелось, чтобы вам вдруг пришлось удить рыбу в такой воде. Инспектор просматривал тетрадь с записями бесед, проведенных им в Броклстоне. — Вы знаете отель «Нептун», сэр? — спросил он, не поднимая головы. — Кажется, я был там един раз, — неуверенно заметил мистер Чабб. — Несколько кричащее, на мой вкус, здание. — Определенно, — согласился Пербрайт. — Меня поразило, что такое не совсем подходящее место было выбрано для медового месяца. Хотя, с другой стороны, мать Периа-ма ни на шаг не отпускала его от себя; возможно, «Нептун» привлёк его как символ освобождения от запретов. Кроме того, это вполне могло соответствовать его повадкам обольстителя: он, знаете ли, женился на девушке Хопджоя. — Неужели? — Что добавляет к делу еще одну любопытную деталь. Со стороны может показаться, что это у Хопджоя были причины убивать Периама, а не наоборот. Из любовных треугольников иногда устраняют мужей, но, боюсь, мне не удастся припомнить ни одного случая, когда убивали бы обманутых женихов. Да и в ярость впадает, как правило, отвергнутый поклонник, а не его счастливый воспреемник. — Как вы считаете, девушка знает о том, что произошло? Пербрайт задумался. — Трудно дать на этот вопрос определенный ответ. При всей ее наружной благопристойности в ней чувствуется какая-то жестокость, бессердечность… Попробуйте представить себе прыгающую из постели в постель учительницу воскресной школы… По выражению лица мистера Чабба было ясно, что представить у него не получилось. — Я хочу сказать, одевается она почти по-старушечьи — немодные платья, никакой косметики, уродливая прическа — и тем не менее, смотришь на нее и кажется, будто она вся постоянно изгибается и потирается под одеждой. Она оставляет напрочь сбивающее с толку впечатление… м-м… ну, ненасытности, что ли. — С ваших слов получается не очень-то привлекательный портрет этой молодой особы. Она ведь молода, насколько я понимаю? — По крайней мере, моложе своего мужа. И здесь тоже, кстати, мне трудно понять, почему она бросила Хопджоя — вполне законченного самца, судя по тому, что я о нем слышал, — и предпочла ему такого человека, как Периам. — Женщины, — изрек мистер Чабб, — непредсказуемы. Пербрайт сообразил, что главный констебль получил максимум непонятной информации, которую был способен переварить за один прием. Он взял со стола отчет и фотографии. — Будут еще какие-нибудь распоряжения, сэр? — Нет, думаю, пока нет. Будем и дальше вспахивать нашу пашню, так сказать. Посмотрим, что еще удастся обнаружить. — Очень хорошо, сэр. — Пербрайт направился к двери. — Одну минуту, мистер Пербрайт…— Мистер Чабб отделился от каминной доски и привычным жестом просунул кончики пальцев в карманы пиджака. — Сегодня утром я беседовал с майором Россом. Мне кажется, компетенция, которой обладают он и мистер Памфри, заставляет их принимать менее традиционную точку зрения на подобные происшествия. Следует учесть, что они и в самом деле работают в более широких масштабах, чем наши. У меня сложилось мнение, что они готовы серьезно рассматривать такие возможности, которые вы и я сразу бы отбросили как чрезмерно надуманные… — Да, сэр? Мистер Чабб начертил на ковре фигуру носком своего безукоризненно вычищенного ботинка. — Н-да, так вот, я полагаю, я должен вам сказать, что майор Росс и его коллега не разделяют вашего мнения, что все это дело рук Периама. На их языке он значится как «проверенный», и круг их поиска гораздо шире. — Я считаю, что мы не должны исключать такой возможности, сэр. Я, со своей стороны, буду рад любой помощи, которую они смогут предоставить. — О, вполне, вполне. Я не сомневаюсь, что вы высоко цените их желание добиваться результатов совместными усилиями. Нет, меня беспокоит совсем другое. Дело, видите ли, вот в чем: люди со стороны, как правило, недооценивают наших жителей, мистер Пербрайт, особенно тех, кто живет в сельской местности. Нам же совершенно ни к чему, чтобы с этими джентльменами приключались всякие неприятности, не так ли? В конце концов, они, в каком-то смысле, наши гости. Пербрайт кивнул. — Я приложу все усилия, чтобы оградить их от этих неприятностей, сэр. Мистеру Чаббу удалось изобразить на своем лице улыбку. — Мне подумалось, что уж лучше вам знать. Майор Росс действительно говорил что-то насчет того, чтобы съездить в Мамлсби и порасспрашивать тамошних обитателей. — Что ж, счастливого ему Мамлсби, — задумчиво произнес Пербрайт. Он открыл дверь. — Очень остроумно, — сказал Росс. Он поднял узкий, сложенный пополам прямоугольничек бумаги на мундштуке своей трубки, подержал его мгновение на весу, потом быстрым движением убрал руку. Листок скользнул в сторону, в другую и мягко опустился на стол у локтя Памфри. — Видишь ли, Чабб был абсолютно прав. Это действительно самый настоящий билет тотализатора, пусть и подпольного. — Росс вытянул лицо, передразнивая главного констебля: «Мы много таких собираем, мистер Росс: это всего-навсего симптомы одной из наших маленьких провинциальных слабостей». Бедный старина Чабб. Третников или Дзарбол слопали бы трех таких на завтрак и не поперхнулись. Незамеченными проходят не невинные вещи, вроде автобусных билетов или этикеток на банках с джемом, а как раз вот такие — явно нелегальные. Билеты тотализатора? Ну, конечно, это билеты тотализатора. А чем еще они могут быть? Памфри с серьезным, деловым видом рассматривал бумажку, оттянув мочку правого уха вниз, словно это подключало его к некоей цепи с электронным скан-нером. «Пять шиллингов в оба конца Рукодельница Хэрст Парк четыре тридцать Питер Пайпер»— прочитал он на одной ноте и без знаков препинания. — Заранее выбранный псевдоименной код: расшифровать невозможно. Не стоит терять на это время. — Он протянул руку. — Подожди минутку…— Ухо Памфри натянулось сильнее и еще больше покраснело. Он вторично пробормотал себе под нос содержание записки и постукал пальцем по бумаге. — Рукодельница, — сказал он с нажимом и поднял глаза. — Имя лошади. Я проверял. И бежит она именно в четыре тридцать, можешь не сомневаться. — Росс произнес все это механически. Его внимание было приковано к яркой, налившейся кровью мочке Памфриева уха. Перед его внутренним взором возникли устрашающие клещи, опробованные на некоем краковском гравере, которого злая судьба и неблагодарный партийный секретариат сделали их первой жертвой: «обезличенность» — такой диагноз записала чья-то язвительная рука в его карточку в тюремном госпитале. — Да-да, вот только «рукодельница»… что, если рассмотреть ассоциативный ряд. Рука… шить… игла… наперсток,. Фимбл-Бей[55]. Интерес засветился в глазах Росса, но лишь ненадолго. Он покачал головой. — Заманчиво, Гарри, но чуть уж слишком очевидно. Нет, тут важно другое: основные каналы информации нашего друга подтверждаются. Нам необходимо срочно проследить их все. А заодно скажу: он оставил нам неплохие наметки. Памфри смотрел, как Росс укладывает билетик к себе в «дипломат». — Я, разумеется, послал запрос на установку слежки за Андерсоном. — Андерсоном? А, этот старый попрыгунчик. Хорошо. У людей Чабба он зафиксирован просто как подпольный букмекер, но другого я и не ожидал. Они, вероятно, думают, что ядерное разоружение — это всего лишь другое название Оксфордского движения[56]. Росс взглянул на циркониевый со слоновой костью циферблат своих часов. — Самое время, — заметил он, — нанести визит миссис Бернадетте Кролл, прежде чем фермер Кролл к дому повернет со своего турнепса или что там у него еще. Не хочешь составить мне компанию? Мамлсби представлял из себя крохотную деревушку из четырнадцати домов, полуразвалившейся церкви и замшелых останков водяной мельницы. Ее основатели, видимо, совершенно сознательно поместили ее в зеленую складку между двумя холмами, чтобы никто, кроме них, не мог отыскать к ней дорогу. Даже сегодня, когда шоссе, ведущее к побережью, проходило в какой-нибудь четверти мили от ееосыпающихся стен и кишащих крысами соломенных крыш, Мамлсби по-прежнему пряталась в своей лощине, никем не замечаемая и никому не нужная. Громадный «бентли» с решеткой из пушечной бронзы бесшумно скользил по шоссе, стремительно удаляясь от Мамлсби, когда сидевший за рулем Росс заметил своему спутнику: — Еще минуты четыре, и мы будем на месте. Но машина, окончательно сбитая с пути обстоятельными, со множеством подробностей объяснениями веселых поселян, продолжала нестись в волнах высокой зеленовато-белой пены клевера и мимо пурпурных берегов, усеянных смолевкой, пока указатель не подтвердил смутные подозрения Памфри, что они вот-вот должны въехать назад, в пригороды Флаксборо. Росс оценил ситуацию мгновенно. Он не сбавил скорости и не изменил направления. — Остановимся у первого приличных размеров магазина канцтоваров и купим военно-топографическую карту, — объявил он. — Видишь ли, Гарри, тебе не следовало понимать тех ребят буквально. Было, было у меня чувство, что они над тобой издеваются. Памфри возмущенно повернул к нему худое трудолюбивое лицо. Ведь это Росс взял на себя заботу вести, как он выразился, «переговоры с крестьянами». — Но послушай, я же не… Росс быстро улыбнулся и похлопал его по руке. — Мой дорогой Гарри, слишком уж легко тебя можно спровоцировать на возражения в категоричном тоне; это, знаешь ли, не делает чести разведчику. В газетном киоске, где требуемая карта была получена, Росс купил себе плитку жареного фундука в молочном сахаре. Памфри он побаловал шестипенсовой «мням-мнямкой» — изюм в меду на подушке из шоколадного пралине, дважды взбитого для большей воздушности. Двадцать минут спустя «бентли», мягко качнувшись, остановился среди придорожных цветов в двух шагах от тропинки, которая вела через окружавшие Мамлсби рощицы рябин и вязов. Росс внимательно посмотрел на карту. — Я поднимусь к ферме, это около двухсот метров отсюда, вот здесь, справа, если верить тому, что здесь нарисовано. Ты, если хочешь, оставайся в машине, а то можешь поразнюхать, чем тут народ в деревне дышит. Росс свернул с тропинки, над которой деревья, сплетаясь наверху кронами, образовали как бы готический свод и где воздух был прохладен и зелен, как старое стекло, на кремнистую рабочую дорожку, которая шла напрямик между коричневыми, подсушенными солнцем полями… Земля произвела на свет первые, еще не распустившиеся листья картофельного урожая, но их было пока так немного, что распознать рядки не удавалось. В конце дорожки стояла викторианских времен ферма из серого кирпича, крытая шифером такого же, похоронного цвета. Теплое солнце безуспешно пыталось смягчить ее чопорную угловатость. Более старые пристройки, сохраненные в первозданном виде, в то время как сам дом полностью сносили и перестраивали, были крыты желобчатой черепицей. Они выглядели как дюжие, изрядно навеселе, соискатели руки у постели больной вдовицы. Несколько цыплят барахтались в пыли на неопрятном дворе; единственным, кроме них, обитателем этого двора оказался забрызганный грязью гусь с недобрым взглядом. Росс аккуратно переступил через колесные колеи, на дне которых еще не высохла протухшая вода зимних дождей, а также жижа, стекавшая со скотного двора, открыл калитку в проволочной изгороди, заключавшей внутри себя дом и узкую полоску сада, и подошел к двери. Его стук произвел внутри помещения малообнадеживающую реверберацию, словно дом, не просыпаясь, мрачно пробормотал ему «уйди». Он подождал, постучал снова и прислушался. Откуда-то из самой глубины доносились звуки музыки. Дверь оставалась запертой. Росс потянулся к большой круглой ручке, покрытой коричневой эмалью. Она повернулась свободно и без малейшего эффекта. — Это вы убивать пришли? Росс круто повернулся. Мягкий, довольно скучный голос задал свой жуткий вопрос так же невозмутимо, как попросил бы спичку. — Вообще-то к нам заходят с заднего двора. Вы могли бы тут весь день проторчать. — Я пришел что..? Девушка, которая и не подозревала, что из всех людей она оказалась единственной, кому довелось увидеть смятение на лице Росса, не кого-нибудь, а самого Росса! — смерила его взглядом. — Нет, вы не мистер Рассмуссен, ведь так? Он же, я так думаю, датчанин или что-то в этом роде. В общем, мы вызвали его из Гелдинг-Марша. У нашего большой палец нарывает. — Ясно. — Росс попытался установить сколь-нибудь рациональную связь между большим пальцем и убийствами. — Вы хотите сказать, он душитель? — Не говорите ерунды. Кому придет в голову душить свиней. — В ее голосе он не услышал никакого удивления. — Разумеется, нет. Во всяком случае, я не ваш мистер Рассмуссен. А вы, однако, миссис Кролл, насколько я понимаю. — Верно. А вам я зачем понадобилась? — Может быть, вы пригласите меня в дом? Мне бы хотелось поговорить с вами. Молодая женщина, храня угрюмый и недоверчивый вид, вновь подвергла его внимательному осмотру. На этот раз Росс пристально посмотрел на нее в ответ, оценив надутое и в то же время неуловимо привлекательное личико и гладкую белую шею, видневшуюся через расстегнутую сверху кроваво-красную льняную рубашку, которая покрывала узкие плечи и мягко намекала на существующие груди. Миссис Кролл первая отвела взгляд, но в этом ее жесте не чувствовалось ни смущения, ни признания себя побежденной. Нимало не заботило ее, судя по всему, и то, что когда, повернувшись, она пошла перед ним за угол дома, его чувственная заинтересованность значительно усилилась открывшимся видом сзади и прибавившимся к нему движением. Она была прекрасно осведомлена о стандартах своих прелестей — с ходу и без запинки она могла определить их как 85—58—95, — и ее вера в их эффективность была так же проста и абсолютна, как если бы на всех этих частях вытатуировали гарантию «точно такие, как в телевизоре». Телевизор, как обнаружил Росс, когда они вошли в небольшую, тесно заставленную мебелью гостиную, и был источником музыки, которую он слышал. Переступая порог комнаты, миссис Кролл первым делом нашла глазами серебристо-голубое сияние в углу. Глаза тут же провалились в— маленький экран, как монеты в автомат, в них потух интерес ко всему остальному на свете; казалось, их удерживают в фокусе два невидимых параллельных усика, протянувшиеся из телевизора. Поэтому, пока она ощупью искала путь к софе в центре комнаты, ее тело огибало многочисленные углы с настороженной, чувствительной автономностью слепого. Росс рассматривал ногу, которая нащупала и оттолкнула в сторону табуретку, стоящую на дороге. Ее пальчики, наполовину открытые низким вырезом туфли из зеленой замши, напоминали маленьких толстых мышат, втиснутых в нейлоновый подследник. Подъем стопы, он заметил, был изогнут грациозно, но при этом оказался несколько полноват, чтобы можно было видеть его изящную костную структуру, которую, как он не раз заявлял, его научили ценить банные виртуозы юго-восточной Турции. Щиколотка имела тот же недостаток, но само ее несовершенство обернулось ее главным достоинством, поскольку ускорило продвижение нетерпеливого взгляда Росса вверх, и он увидел ногу, настолько красноречивую, как ему показалось, в своей готовности откликнуться на любовную ласку, что пальцы его невольно повторили в умилении ее контуры. Особенно убедительно выглядела расслабленная округлость мышцы сзади и чуть выше колена — самое начало бедра, — которая сверкнула на мгновение, когда ее юбка зацепилась за подлокотник софы. Она устроилась среди подушек, как яркий росчерк пера на листе бумаги. Росс, о существовании которого она словно забыла, без приглашения опустился на стул в нескольких дюймах от нее, спиной к телевизору. Девушка заговорила первая, не поворачивая головы: — Ну, что же вам было нужно? — Поговорить с вами. — Всеми делами на ферме занимается мой муж. Но все равно, если вы хотите что-то продать, вы понапрасну теряете время. Сейчас он доволен всем, что имеет. — В это я могу поверить. — Росс следил за ее лицом. Она едва заметно улыбнулась. — Ваш муж сейчас на ферме? — Естественно. Вы что думали, он рабочее время в офисе проводит? Он на нижнем поле. Землю роет. — Я его понимаю. Молодая женщина подавила смешок, потом нахмурилась. — Я не люблю людей саркастичных. Может быть, вы мне сразу скажете, что вам нужно, и… — Я пытаюсь разыскать друга. — Кого-то из здешних, вы хотите сказать? — Думаю, он, скорее, просто бывал здесь. — Как его зовут? — Она откинулась вдоль спинки софы и потянулась к телевизору, чтобы уменьшить громкость. Ей едва удалось дотянуться до ручки кончиками пальцев. Росс с удовлетворением отметил, как ближайшая к нему ягодица напряглась и сделалась похожей на лютню. — Хопджой, — сказал он. — Брайан Хопджой. — Никогда не слышала о таком. Она опять вернулась на свои подушки, поджав одну ногу под себя и оставив другую свисать к полу. Росс отдался во власть знакомого ощущения чего-то чудесного при виде контраста между стальной, скользкой наполненностью чулка и белой, как лепесток, беззащитной плотью над ним. Когда-то он считал канкан вульгарной, псевдо— и даже античувственной уступкой туристам, которым все равно на что смотреть. Со временем он понял истину. Это была проповедь о невещественности того, что отделяет претензионность и все искусственные свойства цивилизации от живой, дышащей реальности с пульсирующими прожилками вен — грань шириной с подвязку. Росс подался на стуле вперед. — Миссис Кролл… Она рассеянно поискала край юбки и потянула ее на колено. Ее пальцы, распрямившись, скользнули ниже по ноге, словно лаская ее, затем она подняла руку и протянула ее Россу. Он схватил ее за кисть и испытал нечто похожее на умиротворение, исследуя кончиком пальца весь набор ее тонких косточек. — Вы могли и не знать его как Хопджоя, — заметил он. Она по-прежнему не отводила глаз от экрана; только легчайшее подрагивание руки, которую держал Росс, противоречило ее виду полнейшего безразличия ко всему, что есть в мире, помимо телевизора. Он немного разжал руку и медленно вытянул ее, его пальцы, сложенные чашей, скользнули по ее предплечью, и большой палец замер в мягкой теплой впадинке локтевого сгиба. Пульс — его собственный или ее, он не знал — тихо потукивал в точке прикосновения; Россу он представлялся микрокосмической прелюдией к… — Так, мы теряем время. — Он убрал свою руку и потянулся ею в грудной карман. Она повернулась к нему, удивленная его бесцеремонностью. В тот же момент она увидела фотографию; ее глаза расширились. — Это ваш друг? — Расскажите мне про него. Она надула губки. — Почему я должна вам что-то рассказывать? Я даже не знаю, кто вы. Да и имя его вы не смогли правильно назвать. Росс подметил выражение, с которым она посмотрела на фотографию Хопджоя; оно являло собой смесь нежности и отвлеченного любопытства, как у охотника, перворачивающего убитую птицу носком сапога. — Имена, — веско заговорил он, — не много значат в нашей игре, миссис Кролл. Мне все равно, как вы называли этого человека и что он для вас значил. — Это на чтой-то вы намекаете? — Ее голос вдруг стал похож на голос лавочницы, услышавшей звяканье колокольчика над входной дверью. Росс решил, что распознал лицемерие оглушенной тоской жены крестьянина среднего достатка, жаждущей полового уничижения. — Ваши выкрутасы на мужнином сеновале к делу отношения не имеют никакого, дорогая моя. Интересует меня исключительно то, что привело Хопджоя на эту ферму и что он здесь узнал. Теперь, вероятно, мы лучше понимаем друг друга. Она поднялась при первых его словах и теперь стояла, испытывая, как он считал, трепетное наслаждение от нанесенного ей оскорбления. Он отметил, что, застыв в негодующей позе, она выпятила узкий мускулистый живот и слегка приплюснутые груди в радующие глаз выпуклости, похожие на колпаки звонков, применяемых в сигнализации от воров. Миссис Кролл повернулась, выключила телевизионный приемник с таким видом, будто сделала это навсегда, и повернулась назад, к нему лицом. — В отношениях мистера Тревальяна и меня, — холодно объявила она, — нет ничего, что было бы вашего дурацкого ума дело. — Она замолчала. — Так что, выкусите! Росс почувствовал, как в нем шевельнулась жалость. Неуклюжесть и неуместная звучность ее отповеди, некоторые грамматические диссонансы выдавали растерянность. Он улыбнулся ей. В неожиданной тишине стали различимы тонкие рокочущие подвывания далкого трактора. — Тревальян, вы говорите? — Говард Тревальян. — Она произнесла это имя с вызовом и благоговением школьницы-подростка. — Садитесь. Он достал трубку и пожевал пальцами ободок ее чашечки. Девушка колебалась какое-то время, потом отошла подальше и села на стул с прямой спинкой с видом напускного озлобления. Не глядя на нее, Росс заговорил: — Тебе придется довериться мне, Бернадетта. Я мог бы назвать тебе мое имя — кстати, меня зовут Росс — и характер моей работы, только поверь, толку от этого будет мало. Я не могу ни удостоверить свою личность, ни предоставить тебе убедительные свидетельства того, чем я занимаюсь. Если бы я мог это сделать, моя профессия перестала бы быть тем, что она есть. Ты не понимаешь. Это естественно. Я и не жду, что ты поймешь. Но, по крайней мере, позволь мне заверить тебя, что то, что может казаться тебе двуличностью и мистификацией, на самом деле чудовищно важно. Он посмотрел ей в лицо, которое выглядело теперь больше озадаченным, нежели сердитым. — Не волнуйся, ты никоим образом не пострадаешь. Я не вижу никакой необходимости сообщать твоему мужу то, что ты не хочешь, чтобы он знал; относительно… э… Тревальяна, — он подчеркнуто задержался на этом имени, словно сам лично его не одобрял, — при условии, что ты будешь со мной откровенна. — Вы детектив или кто? Он помолчал, снова улыбнувшись. — Или кто. Думаю, нам лучше всего остановиться на этом. — Вы работаете с Говардом? — У нас с ним есть некоторые общие цели. Миссис Кролл посмотрела на дверь. Потом она прошла через комнату и устроилась на своем привычном месте на софе. Ее лицо было обращено к Россу. Прежде чем заговорить, она провела по губам кончиком языка. — С ним что-нибудь случилось? Росс пожал плечами. — В данный момент мы просто не можем его найти. — А он не вернулся в больницу? Росс быстро пролистал копию всех донесений Хоп-джоя, которую хранил в своей голове. Какой-то срок Хопджой действительно провел в больнице: на него на бросился неизвестный, вооруженный железным ломом. Нападавший, судя по всему, был болгарин. Выследить его не удалось: вероятно, его отправили тайком из флаксборских доков на родину. Для жертвы — специальная денежная компенсация. Но с тех пор уже прошло какое-то время. — Нет, — ответил Росс, — я полагаю, он вполне оправился после того случая. — Я так ужасно переживала. Вот сюда он и упал. — Она мотнула головой по направлению к окну. — Прямо на крышу старой собачьей будки, которая тут раньше стояла. Я думала, Бен убил его насмерть… — Бен? — Мой муж. Он выбросил Говарда из окна спальни. Росс уставился на нее, буравя взглядом, пытаясь добраться до мотивов этой лжи. Была ли она действительно просто согласной жертвой сексуальных причуд Хопджоя? Или кто-то заставил ее дать нарочито дискредитирующее объяснение нанесенным ему ранам? — Расскажи мне об этом. Она подняла руку и легко провела средним пальцем по уложенной кольцом косе своих волос. Тугие пряди отсвечивали, подумал Росс, как свежеиспеченные румяные плетенки из Оргеруса. На ее лице отражалась внутренняя борьба. — Боюсь, что я не должна больше ничего говорить. Я дала слово Говарду… Он нагнулся вперед и схватил ее за плечо. Сжав его сильнее, он увидел, как в ее глазах промелькнула благодарность, прежде чем тяжелые белые веки лениво и томно поползли вниз. Долгий поцелуй, которым он впился в нее, был своего рода продолжением допроса, неуловимо балансирующим на грани жестокой пытки. Он еще не окончился, а она приоткрыла глаза и застонала сквозь зубы, как узник, умоляющий ускорить казнь, которая положит конец его мучениям. С рассчитанной и тысячи раз опробованной постепенностью Росс отстранился от нее. Как первоклассный водитель окидывает взглядом двигатель своей машины после пробного запуска на полную мощность, так он теперь быстро пробежал внутренним взором по мышечному и гландулярному аппарату своего высокого мастерства. Он отбросил как воображаемые легкую одышку и мелькнувшее было ощущение судороги в правом плече. Нет, это все пустяки: его старое искусство по-прежнему с ним. Он приготовился начать вторую фазу: «посмотри—как—мне—это—нужно». Открыто глядя ей в глаза, он вызывал через неправильные, но тщательно выверенные промежутки времени чуть заметное подрагивание уголка его плотно сжатого теперь рта. Одну бровь он поднял в немой просьбе разрешить ему все и одновременно с этим нахмурил другую, чтобы показать невозможность долее сопротивляться охватившему его желанию. Это утонченное и весьма трудоемкое представление неизменно заканчивалось покорным согласием объекта на следующую фазу: тактильную апробацию, нарушение целостности застежек на платье и уверенную колонизацию всего, что открывали на своем пути его опытные руки. Но в этот момент запланированное Россом развитие событий было нарушено совершенно и без малейшей надежды для него вновь установить над ним свой контроль. Издав крик, с которым издерганный и голодный тюлень хватает рыбку, невыносимо долго плясавшую перед его носом, Бернадетта вдруг выгнулась дугой, потом, извернувшись всем телом, намертво зажала Росса между ногами и повалила его на пол, где продолжала жевать его шею, плечо и ухо, выказывая при этом все признаки твердой решимости и совершенного восторга. В несколько секунд ритм соблазнения был остановлен, извращен и чудовищно ускорен в обратном направлении. Среди разгоряченных вскрикиваний, с которыми Бернадетта предавалась любви, Россу показалось, что он слышит доносящийся откуда-то из безбрежного пространства тонкий торжествующий смех врагов. Час десять минут спустя Росс пробирался назад к машине, а Бернадетта Кролл, с лицом оживленным, как у теленка, следила, чтобы на сковороде не подгорела картошка с капустой, которую она жарила мужу на обед. Росс чувствовал себя, как человек, неожиданно уцелевший после устроенной на него засады. Он устало поглядывал на чибисов, которые планировали и ложились на крыло у него над головой, а потом вдруг обрушивались на борозды в неряшливом, кувыркающемся пике, словно из них, как из него, кто-то высосал последние силы. И все-таки он не чувствовал ни жалости к себе, ни озлобления. Главное теперь — отсеять от более неловких воспоминаний прошедшего часа всю информацию о Хопджое, которую ему удалось извлечь из своей конкисты в те редкие и непродолжительные периоды, когда ураган бернадеттиных домогательств несколько терял силу. Хопджой, как указывали на то его собственные донесения, появился на ферме Кроллов в первую очередь для того, чтобы навести справки о нескольких рабочих из Европы, занятых в хозяйстве. В тот и последующие визиты он имел дело исключительно с миссис Кролл. Фермер Бенджамен Кролл все время от восхода до заката проводил на полях, приходя домой только к столу, то есть в строго предсказуемые часы. Миссис Кролл рассказала «Говарду Тревальяну» все, что знала и что ей потом, по его указанию, удалось узнать об этих трех рабочих, но информации было немного и представлялась она вполне безобидной. Ей, однако, было приятно встречаться с Хопджоем раз или два в неделю, которая в противном случае протекала в смертной тоске. И она была заинтригована и горда, когда он признался ей — это случилось во время третьего визита, — что он агент британской контрразведки. Росс ненадолго задержался на этом неожиданном обстоятельстве. Он не думал, что Бернадетта лгала ему, когда говорила, что Хопджой сам сделал это признание. Следовательно, должны были существовать очень убедительные причины для нарушения столь элементарного правила конспирации. Не надеялся ли Хопджой таким образом выманить затравленного зверя наружу? Предложить себя в качестве приманки? Если так, то это означало, что ситуация на тот момент стала критической. Правдоподобность этой версии была тем более убедительной, что Хопджой в беседах с девушкой, которую он, очевидно, решил сделать своей активной помощницей, настойчиво утверждал, что его жизни угрожает опасность. На эти утверждения она отвечала тем, что несколько раз прятала его в своей спальне, когда олучки ее мужа на рынок во Флаксборо создавали для врага удобную возможность подстроить Хопджою несчастный случай. Несчастный случай, в конце концов, действительно произошел, но беда подкралась к агенту с совершенно неожиданной стороны. Не будучи посвященным, как его жена, в обстановку, сложившуюся на ферме, Кролл вернулся раньше обычного с отмененного бараньего торга и прошел прямо в спальню, чтобы переодеться. Он отмел церемонию представления в сторону и, по выражению миссис Кролл, «повел себя ужасно». Росс открыл ворота, которые вели на тропинку, и задумчиво запер их за собой. Кто же на самом деле был человек, покалечивший Хопджоя? Был ли это действительно Кролл — не разобравшийся в ситуации муж, который, если верить рассказу жены, пожалел впоследствии о своей несдержанности, подобрал потерявшего сознание человека с крыши собачьей конуры и отвез его в больницу, сопроводив придуманной по дороге историей о падении со стога сена. Или отчет Бернадетты — так резко отличающийся от донесений агента .7 — был составлен и отрепетирован в страхе перед организацией, которая, словно духа, перенесла на Восток практика с железным ломом. Метрах в пятидесяти от «бентли», в котором он разглядел посверкивание бледного параболлоида памфриева черепа, Росс остановился и прислушался. Звук тракторного двигателя, на который было настроено его усталое ухо все то время, что он провел в фермерском доме, уже не раздавался в воздухе. Его внезапное исчезновение натолкнуло Росса на третью, поразившую его возможность. А не был ли сам Бенджамен Кролл подлинным объектом расследования, которое вел на ферме Хоп-джой? Чей агент так неуклюже атаковал .7? И кто затем лично и со зловещей тщательностью подготовил окончательную ликвидацию Хопджоя на вилле на Беатрис-Авеню? Мистер Альфред Блоссом, владелец гаража «Саут Серкит» во Флаксборо, с нескрываемым скепсисом воспринял сообщение бригадира, что одна из четырех бутылей с аккумуляторной кислотой исчезла со двора, где они стояли сбоку от ремонтного помещения. — Даже наши ребята не смогли бы потерять штуку таких размеров, — заявил он. — И какого черта, кому бы понадобилось ее красть? Пойди лучше пересчитай их еще разок. Но даже весь добродушный юмор, накопленный мистером Блоссомом за долгие годы борьбы с жалобами автолюбителей, которых он выдаивал до синевы в лице, не мог изменить того факта, что там, где раньше стояли четыре бутыли, теперь оставались только три. Поэтому он посмотрел в пространство, наклонился, чтобы завладеть предметом, который поблескивал в тени следующей, в плетенке и проложенной соломой, бутыли, и набрал телефон полиции. Дело прочно повисло в воздухе, пока запрос инспектора Пербрайта о проверке всех местных гаражей, оптовых торговцев химическими препаратами и фабрик на предмет недостачи серной кислоты не замкнул цепь в памяти клерка, подшивавшего в папку забавное заявление от «Саут Серкит». Пербрайт нашел в лице мистера Блоссома любезного обстоятельного собеседника, имевшего дар внушать людям уверенность в своей искренности и готовности помочь, столь характерный для тех, кто привык раздувать суммы накладных. — Абсолютно невероятная вещь, — сокрушался мистер Блоссом. — То есть, конечно, кислота пропадала и раньше. Если уж говорить начистоту, это и посейчас продолжается. И, между нами, я не придаю этому особого значения. Списываю ее как отработанную, вроде как испарившуюся, что ли. Но такая чертовски здоровая штука, как та, что пропала… Она же опасна. Да ее ведь и не унесешь, помахивая авоськой. — На добрый фут ниже полицейского, он стоял, высоко задрав голову, похожий на крота в очках. — У вас есть какие-нибудь соображения, как ее могли бы украсть? — Ну, наверное, на машине или на грузовике. В таком месте, как у нас, люди постоянно въезжают, выезжают. Не будем же мы за каждым все время следить. Какой-нибудь совсем спятивший бедолага, вероятно, влюбился в нее по уши и засунул к себе в багажник, пока никто не видел. — Он развел руками и изобразил всепрощающую улыбку. — Эти бутыли, однако, довольно тяжелые, не так ли? — Килограммов пятьдесят каждая. Достаточно сильный работник управляется с ней в одиночку. — Когда мы говорили о людях, которые к вам постоянно приезжают и уезжают, вы имели в виду клиентов, я так понимаю? — Правильно. Они загоняют машины во двор или задом сдают сразу на яму. Некоторым всего-то и надо, что шины подкачать да петли смазать; так вот они сами этим и занимаются. Мы ничего не имеем против, только бы под ногами не мешались. — Бесплатно и без проблем? — А почему бы и нет? — пожал плечами мистер Блоссом. — Нельзя же управлять гаражом, как ювелирным магазином. — Вы, следовательно, полагаете, что бутыль должны были украсть в течение рабочего дня? — Сказать по правде, я об этом не думал. Как я уже говорил, мне кажется, ее спер какой-то идиот под влиянием момента. Он не стал бы делать этого ночью, не так ли? В темноте, я хочу сказать. Пербрайт прошел в угол двора, имевшего форму буквы «Г», осмотрел его и вернулся. Мистер Блоссом предупредил его замечание: — Да, он выходит прямо на улицу. Всякий может сюда заехать в любое время, если ему понадобится. — Или если он знает, что эти бутыли здесь стоят, и ему нужна одна из них. Мистер Блоссом слегка расслабил свою улыбку, показывая, что сожалеет о неискоренимой порочности этого мира, и моргнул. Пербрайт увидел, как бледно-голубые концентрические круги растворились в толстых выпуклых линзах, а потом опять появились, более водянистые, чем раньше. — Вы случайно не ведете списка своих клиентов, мистер Блоссом? — Ведем, а как же. — А не мог бы я заглянуть в него на минутку? Мистер Блоссом повернулся и провел гостя через мастерскую вверх по деревянной лестнице в контору. Он выдвинул из шкафчика небольшой ящик с картотекой и милостиво пропустил к нему инспектора, шагнув в сторону. Имена располагались в алфавитном порядке. Пербрайт увидел, что к карточке Хопджоя в левом верхнем углу был приклеен маленький алый диск. В ящичке имелось еще несколько карточек с таким же украшением. Имя Периама нигде не значилось. — Могу я спросить, что означают эти красные кружочки? Мистер Блоссом с невинным видом заглянул в открытый ящик. — А, это… это просто наша особая маркировка, котрую мы используем в отчетности… — Нерегулярные плательщики? — Ну…— мистер Блоссом развел руками. — Да, кстати…— Он отпер и выдвинул верхний ящик своего стола и протянул Пербрайту тяжелую зажигалку. — Найдена на месте преступления. Никто из моих ребят такой не терял. Пербрайт повертел зажигалку в руках. Надежная и долговечная с виду, она казалась дорогой вещью, но на ней не было ни украшений, ни названия фирмы. — Может пригодиться. Спасибо. Он сунул зажигалку в карман и набросал карандашом расписку в получении. — Кстати, я заметил, вы занимались обслуживанием машины, принадлежащей человеку по фамилии Хопджой, с Беатрис-Авеню. Он всегда сам пригонял машину в гараж? — Вы имеете в виду «армстронг»? Нет, не всегда. Машину, кроме него, водит еще его друг. Правда, обслуживание не заносится на его имя. — А как зовут друга? Мистер Блоссом сморщил свой безотказный нос. — Перри, кажется… нет, Периам. У него еще есть табачная лавка.Но сам он не курит, добавил про себя Пербрайт. — Ну, хорошо, мистер Блоссом. Мы дадим вам знать, если ваша толстушка отыщется. Мистер Блоссом не мог допустить, чтобы его перещеголяли в веселости; он пропел в ответ скрипучим баритоном: «А коль одна бутылочка случайно разобьется…» и пожал Пербрайту руку как старому другу. Вернувшись в полицейское управление, инспектор застал в своем кабинете ожидающих его Росса и Памфри. Главный констебль, приведенный в замешательство пестротой персонажей, по которым была запрошена информация, — одноногий игрок в снукер, парикмахер, фермер и забойщик свиней родом из Скандинавии — с серьезным видом заверил своих гостей, что «всеми вопросами такого рода ведает мистер Пербрайт», и отправился домой поработать в саду. Пербрайт внимательно слушал, пока его посетители, решив, что он более-менее введен в курс дела, не пригласили его дать ответные разъяснения. Он поднялся. — Полагаю, джентльмены, мы добьемся максимальных результатов, если пригласим одного-двух из наших местных экспертов. Памфри был поражен. — Даже не знаю, как нам с этим быть, инспектор. Вы понимаете, что все это совершенно секретно…— Он посмотрел на Росса. Пербрайт прислонился к дверному косяку. Он вздохнул. — Видите ли, я не буду притворяться, что я ходячая энциклопедия. Некоторые из моих людей обладают более широкими познаниями в том, что вас интересует, они могли бы сэкономить вам уйму времени. — Прекрасно, инспектор, — решился Росс. — Я уверен, вы сумеете расспросить своих людей так, чтобы наши кролики, так сказать, не разбежались. Когда, пять минут спустя, инспектор вернулся в кабинет, его сопровождали сержант Лав, розовощекий и с такой невинностью во взоре, будто Пербрайт только что завербовал его в полицейские с дрезденской пасторали, и добродушная гора, которую инспектор представил как сержанта Маллея, помощника коронера. Инспектор расставил стулья таким образом, что хотя оба сержанта и люди из Лондона сидели лицом друг к другу, симметричности, которая бы делала разговор похожим на состязание двух команд «знатоков», удалось избежать. Выполнив эту работу, он сел за свой стол, закурил сигарету и откинулся на спинку стула. — Джордж Тоцер… Ну что ж, давайте послушаем, что вы знаете о мистере Тоцере. — Он выпустил к потолку облако сизого дыма. Лав и Маллей неуверенно переглянулись: у обоих зародилось подозрение, что их втягивают в какую-то нелепую игру. — Но… но вы же знаете старика Джорджа, инспектор. Парикмахера. Живет на…— Маллей нахмурил лоб и защелкал пальцами. — Спиндл-Лейн, — подсказал Лав. — Именно. На Спиндл-Лейн. Король массажа. — Вы же знаете Джорджа, сэр, — настаивал Лав, озадаченно глядя на Пербрайта. — Разумеется, я его знаю. Но вот эти джентльмены не знают. И все эти вещи я спрашиваю по их поручению, а не для себя. — А, понятно, — Маллей обернул свое большое дружелюбное лицо к Памфри. — Уж он чудной старикан, наш Джордж, это точно. Уродлив, как отрыжка. Но помочь готов любому, ведь правда, Сид? Лав что-то хмыкнул в подтверждение. — Говорят, это Джордж свел леди Берил с этим ее третьим мужем… — Четвертым, — поправил Лав. — Четвертым, говоришь? Ну, пусть будет четвертым. Я имею в виду того одноухого торговца книжками. Все думали, что леди Берил так навсегда и останется, когда загнулся ее третий. Она уж тогда и восстановитель для волос попивать начала. Наверное, на этой почве они с Джорджем и познакомились… Памфри, который все покачивал головой и издавал горлом нетерпеливые звуки, вставил вопрос: — Каковы политические симпатии Тоцера? Глаза Маллея расширились. Он оглянулся на Лава, который сделал все, что мог, чтобы помочь ему в этой ситуации, когда раздумывать времени не было. — Леди Берил — консерватор, — сказал он. Маллей опять повернулся к Памфри. — Это верно, консерватор и есть. Хотя они, конечно, уже не рискуют предоставлять ей почетное право открывать свои празднества. Заметьте, я вовсе не хочу сказать, что Джордж Тоцер — сноб, вы сами, видно, лейборист, сэр, не так ли? Что ж, и лейбористы сделали по-своему немало хорошего. Хотя, впрочем, какая разница, что те, что другие. Я уверен, Джорджу ваши политические взгляды не помешают оказать вам услугу, если это в его силах… — Есть в нем этакое угодничество, заметьте, — счел уместным предупредить Росса Лав. — Это точно, — согласился помощник коронера. — Напоминает кота из той же парикмахерской, верно, Сид? Весь такой прямо…— Он внезапно умолк, заметив выражение отчаяния на лице Памфри. — Все же, я вот что за него скажу, — заговорил он, пытаясь поправить дело. — Не одна семья в этом городе разрослась бы так, что не смогла бы прокормить себя, если бы не восьмипенсовые, с гарантией, презервативы Джорджа Тоцера. Росс едва заметно поерзал на стуле. — Видимо, мы несколько отклонились от курса, сержант. Не можете ли вы рассказать нам что-нибудь о сообщниках этого человека? Последовало короткое молчание, во время которого Маллей и Лав посмотрели сначала друг на друга, а потом на Пербрайта. Инспектор, однако, совершенно несочувственно отнесся к их затруднениям, упорно рассматривая кончик своей сигареты. Лав почесал в затылке. — Если не ошибаюсь, он состоит в артели звонарей… — Говорят, он очень религиозен, — осторожно добавил Маллей. — Между делом, конечно, как… — Но я не думаю, чтобы он имел каких-то особенных, как вы выразились, сообщников, — закончил Лав. — Да и с чего бы ему их иметь? Намек на вызов, прозвучавший в его голосе, повлек за собой строгий взгляд со стороны Памфри. — Человек, который на первый взгляд не имеет сообщников, сержант, как правило, оказывается человеком, который очень хорошо постарался их скрыть. Росс широко улыбнулся Лаву, как бы говоря «не обращайте внимания». — Ну, мне кажется, о мистере Тоцере достаточно, — дружелюбно сказал он. — Так, теперь что там насчет… как его имя, Пербрайт? — того, который скачет… — Костыль Андерсон? Маллей фыркнул. Он подмигнул Памфри: — От этого старого злодея вам лучше держаться подальше. Ей богу, уверяю вас. Только не говорите мне, что он просил вам показать ему, как играют в снукер. О, господи! — Это я столкнулся с Андерсоном, сержант, — оперативно вмешался Росс, — а не мистер Памфри. Я просто хочу узнать, кто он такой, вот и все. — Уличный букмекер, вот он кто. Раньше ходил на лодке, добывал креветок в Чалмсберй; пока однажды, напившись в стельку, не угодил ногой в кипящий котел с этими тварями. Нога сварилась до кости, прежде чем его успели вытащить. Но если ему покажется, что вас можно разжалобить на пинту пива, он угостит вас сказкой про акул. Это ведь акулы, правда, Сид? — Большей частью. За исключением тех случаев, когда он отморозил ее в Архангельске. — В Архангельске, — повторил Росс, обращаясь наполовину к самому себе. Он посмотрел через стол на инспектора. — Но скажи мне, Пербрайт, букмекеры ведь уже давно не нанимают людей для сбора билетов на улице. Я полагаю, во Флаксборо имеются тотализаторы, как и везде. — О, да. Но мы все еще считаем их inbra clig [57]. Рабочий класс, к примеру, смотрит на них больше как на филиалы Управления по оказанию государственного вспомоществования. А средний класс полагает, что они как-то связаны с кооперативной партией. — Вы хотите сказать, что собирание ставок на улице продолжается? — Я в этом абсолютно убежден. В конце концов, скрытность любому делу сообщает особую притягательность, вы не находите, майор Росс? —Андерсон, вы сказали, когда-то был моряком. — Теперь заговорил Памфри. Пербрайт подметил его привычку дергать своей вытянутой, с высокой макушкой, головой вперед и в стороны, словно ему постоянно приходилось встряхивать мысли в черепной коробке, чтобы они не склеивались. — Это означает, что у него была возможность установить контакты с заграницей, не так ли? Маллей снисходительно улыбнулся. — Заграницей? Если вы называете песчаные банки в двух милях от устья реки заграницей, то, пожалуй, мог. Потому что дальше лодки, добывающие креветок, никогда и не заходят. — Насколько вы можете знать. — Выделив интонацией слово «вы», Памфри представил себе картину целого флота маленьких лодочек, бесшумно скользящих к окутанным тьмой континентальным берегам, пока Маллей спит. — Какой образ жизни ведет наш приятель? Лав принял эстафету: — Скваттер, — думаю, его можно было бы так назвать. Живет в одном из тех больших ниссеновских бараков [58], которые так и стоят на бывшей позиции зенитной батареи и в глубине Хантинг-Лейн. Содержит по жене на каждом конце этой улицы. Мне говорили, что эти две женщины никогда не видели друг друга. Это, однако, представляется маловероятным. — Он вопросительно посмотрел на Маллея. — Сказки все это, — уверенно подтвердил Маллей. — Как раз на днях видел их обеих в «Вулворте». Узнали друг дружку как миленькие. Пербрайт посмотрел на часы. Был же, как ему казалось, предел тому времени, которое он должен тратить помимо собственного, и без того достаточно нудного расследования дела Хопджоя. Он раздавил окурок в пепельнице. Вопросов по Костылю Андерсону, как будто, больше не предвиделось. — Итак, — произнес он, — следующим номером у нас идут мистер и миссис Кролл, проживающие в Мамлсби. Пожалуйста, сержант. Все посмотрели на Маллея. Он погладил себя по затылку, подыскивая подходящие слова, в которых можно было бы описать миссис Кролл, избегая непарламентских выражений. Потом прочистил горло. — Я бы сказал, что юная Бернадетта наловила больше хорьков, чем я съел горячих обедов. Пербрайт перевел: — Похоже, она пользуется репутацией женщины, не слишком разборчивой в отношениях с мужчинами. — Он посмотрел на Росса поверх сведенных в арку пальцев. — Вы полагаете, это то, что вас интересует, майор Росс? С вопросом справился Памфри. — Исходя из соображений безопасности, моральная развращенность не может нас не интересовать, инспектор. Хоп… человек, которого мы разыскиваем, руководствовался весьма здравыми соображениями, когда устанавливал наблюдение за миссис Кролл. — В сторону он сказал своему товарищу, чье выражение лица стало совершенно каменным: — Знаешь, это, возможно, наша самая прочная ниточка. Маллей издал короткий смешок при мысли, которая только что пришла ему в голову. — Занятно получается, что всего минуту назад мы говорили о старике Тоцере. Говорят, это он обычно посылает молодых парней к Бернадетте, чтоб она не скучала. — Тоцер посылает, вы говорите? — Росс неожиданно напрягся. — Он самый. Он, видите ли, мнит себя устроителем чужого счастья. Говорят даже, у него есть списки всех жен во Флаксборо, которые чувствуют себя покинутыми. Я лично про это ничего не знаю, но старина Джордж не так прост, как кажется на первый взгляд; он очень быстро выуживает из клиента сведения относительно того, женат он или холост и как много времени проводит вне дома. Правда, — Маллей поскреб подбородок, — теперь, я так понимаю, Джордж дважды подумает, прежде чем посылать очередного дублера для Бена Кролла. Маллей замолчал и, прихлопывая, убрал ладонью складку на груди своего огромного пиджака. Он с самодовольным видом ожидал вопроса заинтригованной аудитории. — Почему, что случилось, Билл? — подал реплику Пербрайт, выдержав достаточно уважительную по отношению к помощнику коронера паузу. — Ну, последний-то ходок разве что чудом не стал моим клиентом. Бен неожиданно вернулся и застал его за работой. Он вышвырнул его из окна спальни, как мешок с сахарной свеклой. Сайке из патлаборатории городской больницы сказал мне, что оперировать пришлось срочно, в тот же вечер. Парню еще повезло, что он выкарабкался. — Как его звали? — спросил Росс. — Не знаю. Никто этого так и не выяснил. На истории болезни было написано Тревальян, только это не настоящее имя. Хартон распорядился, чтобы всю эту историю вообще замяли. — Хартон? — Это хирург, мистер Росс. Сайке слышал, как Хартон предупреждал сестру, дежурившую по палате, что это был особый случай и что никакая информация по нему не должна разглашаться. — Да, но Джордж Тоцер ведь должен знать, не так ли? — вставил Лав. — Я имею в виду, кто был этот парень на самом деле. — Знает, можете не сомневаться. И держит это при себе. Если Бен решит, что Джордж имеет ко всему этому хоть какое-то отношение, он заставит его съесть тачку навоза. — Я мог бы разузнать что-нибудь у миссис Кролл, — загоревшись, предложил Лав. Пербрайт направил на него свой карандаш. — Ты в Мамлсби не суйся, Сид. Боже милосердный, да даже показания счетчиков в этом приходе агенты отправляются проверять по крайней мере вдвоем. — Он повернулся к Маллею. — Кстати, тебе не удалось выяснить, какие же все-таки повреждения были нанесены тому человеку? — Нет, их тоже засекретили. Но Хартон делает операции на животе. Практически больше ни на чем. Пербрайт поднял брови и посмотрел на Росса. — Рассмуссен, — объявил Росс. — Ах да, Рассмуссен. Знает кто-нибудь, кто такой Рассмуссен? Вызвался Лав. — Он датчанин. Когда-то у него была собственная ферма на Поллард-Бридж, но потом землю отобрало государство. Насколько я знаю, сейчас он выполняет разовые работы. Забивает скот, в том числе. Некоторые фермеры по-прежнему любят забить свинью для собственного употребления, да только и один на сотню не знает, как к ней подступиться. Вот они и посылают за Хиксом сюда, во Флаксборо — у него мясная лавка — или еще за Рас-смуссеном. — Ничего, на ваш взгляд, необычного нет в том, что Кролл хочет забить свинью? — спросил Росс. — Что, прямо сейчас, вы хотите сказать, сэр? — Да, сейчас. Лав ухмыльнулся. — Забавно получается, что вы об этом спрашиваете. Они ведь уже забили одну недели две назад, но кто-то ночью стащил у них половину туши прямо из сарая, где она висела. Кролл нам тогда звонил по этому поводу. Черт, ну и ругался же он. — А кто забивал ту свинью? — Хикс, скорее всего. Хотя, наверняка не знаю. — Следовательно, Кролл мог бы послать за Рассмуссеном за это время — раз у него пропала большая часть первой туши? — Мог вполне. Особенно, если бы Хикс не смог прийти во второй раз. Росс наклонил голову. — Еще один, последний вопрос, сержант. Вы говорили, что правительство забрало у Рассмуссена ферму. Как это случилось? Вопрос, казалось, несколько удивил Лава. — Вообще-то, забрали всю землю в округе. Принудительная скупка, я так полагаю. Это все для того огромного, даже не знаю как егоназвать, в Фимбл-Бэе. На следующий день неутомимый сержант Уорлок, сгорая от нетерпения, просунул свою цветущую физиономию в дверь кабинета Пербрайта и объявил: — Мы закончили с машиной. Он перечислил все заслуживающие внимания находки. На дне багажника — вместительного багажника, подтвердил Уорлок, — остались лежать несколько соломинок; в том же месте были обнаружены четыре-пять пятен крови. Соломинки имели тот же вид, что и клочки, найденные в гараже на Беатрис-Авеню и в платяном шкафу покойной миссис Периам. Можно было с уверенностью утверждать, что этот след оставлен бутылью с кислотой. С кровью все обстояло не так просто. Пятна были свежие, но кровь совершенно определенно была не человеческая. — Так что вот, сэр, — заключил Уорлок с видом добросовестного пса, положившего к ногам хозяина не особенно упитанного кролика. Пербрайт задумчиво смотрел на кипу бумаг, принадлежавших Хопджою, которые все еще лежали в корзине рядом с его столом. — Скажите, сержант: вот эти анализы пятен крови… — Вы, я так полагаю, достаточно легко можете определить человеческая она или нет? — О, без проблем. Можем также назвать группу человеческой крови. Но заметьте, только группу: индивидуальные хромосомы мы пока не выделяем. — Это понятно. Но если предположить, что структура крови сильно повреждена — разрушена, фактически. Насколько точен был бы ваш анализ в этом случае? — Нинасколько, это же очевидно. — Тон Уорлока намекал, что сам он воспринимает такой вопрос почти как издевку. — Ну, хорошо, давайте я подойду к этому с другой стороны. Предположим, что некоторое количество крови, мяса и костей было восстановлено до их основных химических компонентов — углерода, воды, солей кальция и так далее. Есть ли какая-нибудь возможность определить, какого рода живому организму они принадлежали? — Вы что, серьезно хотите, чтобы я отвечал на этот вопрос? Пербрайт встал и медленно подошел к окну. Сжав руки за спиной, он остался там стоять, глядя на улицу. — Знаете, нам следовало бы раньше об этом догадаться. Уорлок на минуту оставил свои привычные манеры рвущегося в бой спортсмена. Теперь весь его вид выражал озабоченность. — Если у вас на уме то, что вычерпали из отстойника… — Именно. — Так, ну что ж, мне лучше сразу вам сказать, что не существует способа определить, была ли эта бурда мужчиной, женщиной или ручным кенгуру архиепископа Кентерберийского. — Он помолчал, потом махнул рукой. — Да ну, что тут думать… я хочу сказать, тело-то исчезло — трудно найти более очевидное объяснение. — Как раз это меня и не устраивает. — Пербрайт повернулся. — Кое-какие вещи в этом деле выглядят чуточку слишком очевидными. И вы же, я надеюсь, не вообразили себе, что я забыл про тот хитрый молоток? — Да, с молотком не все ясно. Как, — твердо добавил Уорлок, — я и указывал. — Верно, указывали. И я думаю, вы заслуживаете того, чтобы узнать кое-что еще. Предполагаемая жертва являлась — или является — исключительно легкомысленным джентльменом, которого плотно осаждали кредиторы и мужья. Он специализировался на том, что уверял всех подряд в своей занятости на весьма и весьма секретной и, я полагаю, романтической работе. — Так вот откуда взялись эти Траляля и Труляля. — О, вы, значит, уже встречались с майором Россом и его коллегой? — Встречался с ними? Да они устроили мне форменный допрос с пристрастием в камере. Тот из них, который выглядит как секретарь врача-венеролога, — коротышка с острым носом — чертовски был напорист. Я ему так и сказал. — Воспоминания об этой встрече заставили Уорлока возобновить свою беспокойную разминку. Пританцовывая, он принялся переносить вес с одной ноги на другую и выбрасывать вперед руку, обозначая удар по стене. — Никогда раньше не видел ласку и кольчатого червя в одной компании. Ну, ладно: ройте дальше. — Уже открывая дверь, он обернулся и вопросительно посмотрел на Пербрайта: — Вы в самом деле считаете, что все это было подстроено нарочно, а? Инспектор улыбнулся, ничего не. ответив. — О, кстати, чуть было не забыл вот про это…— Уорлок вернулся к столу, выудив по дороге из грудного кармана стеклянную пробирку, которую осторожно уронил на стел перед Пербрайтом. — «Фибрафон» считает, что это из расчески для малышей, «Портлэнд Пластикс» говорит — рыболовная леска, а «Хоффманз» единодушно настаивает на удерживающей нити гирокомпаса. Выбирайте. Пербрайт узнал нейлоновую нитку, чудом застрявшую в крестовине слива пресловутой ванны с Беатрис-Авеню. — Не скажешь, что эти эксперты оказались нам особенно полезны, как вы считаете? — Я мог бы обратиться еще в несколько фирм, если хотите. Но должен признать, что, по-моему, все дело тут сводится к задаванию людям глупых вопросов и получению на них глупых ответов. Инспектор отложил пробирку в сторону. — Забудьте о ней пока. Нет смысла нагружать вас дополнительной работой, когда есть очень большая вероятность, что нас всех водят за нос по диснейленду. Кстати, —о диснейленде, — он посмотрел на часы на стене, — не забыть мне переговорить с главным констеблем. Мистер Чабб находился в своей оранжерее, где был увлечен подсчетом черенков. Сквозь стекло он казался холодным, высоким и седым. Пербрайт закрыл боковую калитку с эмалированным НЕТ, обращенным к уличным торговцам, разносчикам рекламных проспектов и сборщикам всевозможных пожертвований, и прошел по краю небольшой, в форме полумесяца, лужайке. Трава была усеяна резиновыми костями, истерзанными теннисными мячиками и еще какими-то предметами, уже навсегда утратившими свой первоначальный облик, — свидетельствами самого бездумного потакания капризам йоркширских терьеров мистера Чабба, экскременты которых в изобилии валялись повсюду, изумляя своей разноцветностью. Самих животных, с благодарностью отметил Пербрайт, не было видно: он подумал, что сейчас они, наверное, тащат в три поводка запыхавшуюся миссис Чабб в свой ежедневный поход против мира, спокойствия и гигиенического состояния окрестностей. Главный констебль отметил появление Пербрайта тихой, терпеливой улыбкой сквозь стекла оранжереи. Улыбка эта возвещала о его готовности поставить общее благо выше петуний и долг превыше всех радостей. Пербрайт был жестом приглашен присесть на жесткую скамью под сенью лавров, растущих в соседнем саду, откуда можно было слышать, как супруга городского землемера скоблит пригоревшую сковородку и периодически восклицает «о!» или «неужели?», не давая затухнуть монотонному бормотанию зашедшей на кухню гостьи. Мистер Чабб непринужденно облокотился на решетчатую изгородь и устремил взгляд в никуда. — Это дело с Беатрис-Авеню, сэр, — начал Пербрайт. — Я бы хотел сообщить вам все, что нам пока удалось собрать, и выслушать ваше мнение. Возможно, наши первые впечатления были ошибочными. — А, — кивнул мистер Чабб почти одобрительно. — Этого всегда следует ожидать, мистер Пербрайт. И нет ничего зазорного в том, что первоначальные расчеты оказываются неверными. Если у вас, скажем, есть пакетик с семенами, это еще не значит, что из них вырастет именно то, что на пакетике написано. — О нет, сэр. Мистер Чабб на несколько дюймов спустился со своего Олимпа и положил руку на спинку скамьи. — Одно я скажу тебе, мой мальчик. Я очень доволен, что ты уверенно взялся за это дело, а не оставил его нашим тяжеловесам. Я не сомневаюсь в компетентности майора Росса и его сотрудника, но люди посторонние, видимо, никогда не смогут понять, почему жители маленького городка, вроде нашего, поступают так, как поступают, а не иначе. А это, знаешь ли, важно. Очень важно. — Поучительное выражение растворилось на его лице, мистер Чабб опять воспарил к своим высотам. — Сожалею, что прервал вас, инспектор. Продолжайте. — Как раз когда я выходил из кабинета, — Пербрайт пошарил в «дипломате», который не выпускал из рук, — мне пришла в голову интересная мысль насчет того анонимного письма, с которого все и началось. Вы, конечно, его помните. — Он протянул главному констеблю сложенный пополам лист бледно-голубой бумаги. — А теперь взгляните вот на это, сэр: мы нашли его среди прочих бумаг в спальне Хопджоя. Мистер Чабб открыл обложку блокнота, который Пербрайт достал из своего «дипломата». Он сравнил письмо с верхним листом блокнота, потом разгладил один лист на другом. Х)ни совпадали по размеру, цвету и качеству бумаги. — Можно даже проследить продавленные шариковой ручкой строчки, — добавил Пербрайт. — Они различимы на первых двух-трех страницах. — Н-да, теперь его вряд ли назовешь анонимным, — сухо заметил мистер Чабб. Он наблюдал, как Пербрайт сворачивает письмо и вкладывает его в блокнот, откуда оно когда-то было вырвано. На его лице появилось сердитое выражение. — Как же, черт возьми, прикажете тогда все это понимать? Неудачная шутка или что? — Для Периама эта шутка могла бы обернуться смертным приговором за убийство, сэр. — Ну нет, клянусь богом, это уж вы переборщили, — пробормотал мистер Чабб. — И однако, — настаивал Пербрайт, — все вполне могло этим и кончиться. Свидетельства того, что он убил своего постояльца и потом избавился от тела, на первый взгляд казались очень впечатляющими. Мы получаем это письмо и естественно приписываем его одной из соседок, которая случайно слышала их ссору, а может быть, даже и видела что-нибудь похожее на драку. В письме особо упоминается ванная комната — довольно убедительный нюанс, должен сказать. У нас нет другого выбора, кроме как начать расследование. Вот тут-то все они и выходят на свет — признаки того, что в доме творились мерзкие, зловещие дела: пятна крови, заляпанная парафином ванна, прожженный кислотою пол, молоток, испачканный в крови и с прилипшими к нему волосами. А в саду мы находим зарытые осколки бутыли, корзину от которой — слишком большую, чтобы ее можно было тоже зарыть, и слишком прочную, чтобы разломать, — в спешке засунули в гардероб подальше от глаз. Мы заглядываем в канализацию — это тоже, конечно, нетрудно было предугадать — и полностью убеждаемся, что тело убитого растворили в кислоте. Но чье? Вне всяких сомнений, того из двух, кто проиграл схватку в ванной, о которой нам так предусмотрительно написала страдающая бессонницей соседка или сосед. Победитель, когда мы установим, кто это, разыскав его, автоматически оказывается убийцей. Оставшийся в живых — им оказался Периам — был должным образом найден. Он не уезжал далеко, но сам по себе этот факт ничего не значит: он вполне согласуется с самоуверенностью человека, который решается совершить и скрыть такое поистине чудовищное злодеяние. В самом деле, все обстоятельства, в которых мы его обнаруживаем (как вы, без сомнения, сами отметили, сэр), складываются в классический портрет преступника. Утешение в половой связи, броский дорогой отель с современными удобствами, пользование машиной жертвы, а кроме этого, и его девушкой — все это рисует перед нами картину, практически не оставляющую надежд на оправдание. Инспектор прервался, чтобы закурить сигарету. Мистер Чабб смотрел' на него очень внимательно. Он пытался убедить себя, что эта мысль о классическом поведении убийц на самом деле уже приходила ему в голову. — Такова, сэр, — продолжил Пербрайт, — была ситуация в том виде, в каком ее нам представили. «Представили» я, разумеется, употребляю в качестве рабочего слова, сэр… Дело, не сходя с места, можно было направлять директору государственного обвинения и, осмелюсь утверждать, обвинительный акт по делу Периама последовал бы автоматически. Но вы со свойственной вам дальновидностью не стали торопиться, сэр. Главный констебль, скромно потупясь, рассматривал группку пограничных растений у своих ног. — Было практически неизбежно, — возобновил свой рассказ Пербрайт, — что какая-то часть столь сложной и запутанной махинации не выдержит более пристальной проверки. И лабораторные эксперты заметили накладку. Волосы на молотке действительно были с головы Хопджоя — или, по крайней мере, соответствовали найденным на его одежде, — но попали они на молоток не в результате удара, который проломил ему голову. По словам Уорлока, их остригли ножницами и прилепили туда. — Да, но кровь… — Достаточно было неглубоко прорезать собственный палец — скажем, углом тогд же бритвенного лезвия, — чтобы получить нужное количество крови для молотка, а возможно, и для того, чтобы оставить несколько пятен в комнате. — Ссора-то, однако, была, мистер Пербрайт. Я полагаю, мы не должны позволять этим ребятам с микроскопами уводить нас слишком далеко от этого факта. — О да, ссора, конечно, была, — согласился Пербрайт. — Периам не отрицал этого, хотя свободно мог настаивать на обратном. Но, насколько я помню, я докладывал вам, что, по словам Периама, ссора получилась какая-то очень односторонняя; кричал и выходил из себя только Хопджой. Если мы примем эти слова на веру, не вправе ли мы будем предположить, что весь шум был поднят с вполне определенной целью — разбудить соседей и запечатлеть в их головах факт ссоры. — И что же, кто-нибудь из них действительно проснулся? — Те, с кем я разговаривал лично, ничего не слышали. Но сержант Лав в данный момент опрашивает жителей домов, примыкающих к Беатрис-Авеню сзади. У этих людей была гораздо лучшая возможность услышать любой шум, если таковой доносился из дома: звук бы долетал напрямую через сады. Главный констебль кивнул: — Хорошо. Теперь эта история с исчезнувшим телом — как вы ее объясняете? Я имею в виду то, что мы обнаружили в канализации, ну и все остальное. — Вам приходилось что-нибудь читать о каннибализме, сэр? — Не скажу, чтобы я особо этим интересовался, мистер Пербрайт, нет. — Видите ли, говорят, что человеческое мясо очень похоже на свинину. — Вот как. — И вчера, более-менее случайно, я узнал, что с фермы, где Хопджой был регулярным гостем и вообще, я бы сказал, близким человеком, исчезла при таинственных обстоятельствах половина свиной туши. В багажнике его машины и в двух-трех местах в самом доме Уорлок обнаружил следы крови какого-то животного. Почти целую минуту мистер Чабб в молчании наблюдал за продвижением уховертки обыкновенной по поперечине деревянной решетки, отделявшей его сад от соседнего. — Я полагаю, мы не должны забывать, — произнес он наконец, — что дурачить людей таким образом и составляло основную линию поведения этого парня. Однако это совершенный стыд, когда подумаешь, какие деньги у нас тратятся на разведывательные службы. Беда в том, что они живут в своем, ими самими выдуманном мире. Я, честно говоря, не представляю, как мы сможем к нему подступиться. Я хочу сказать, мы не можем предъявить ему никакого обвинения. Пербрайт поджал губы. — Поведение, могущее повлечь за собой… — …нарушение общественного спокойствия? — с грустным отвращением закончил фразу Чабб. — Вы, я смотрю, все еще наивно полагаете, что коллеги Хопджоя свободно позволят нам привлекать его к ответу, не правда ли? Да ведь с этой организацией иметь дело хуже, чем с трижды чертовым Дипломатическим Корпусом. Хопджои всплывет вскоре где-нибудь, расскажет им новую сказку про белого бычка и начнет подбирать себе других кредиторов, дайте только срок. — Дело не исчерпывается, — медленно произнес Пербрайт, — попыткой уклониться от уплаты долгов. Человек может обставлять свое исчезновение без того, чтобы кому-то приходилось представать перед судом по обвинению в убийстве. В данном случае Хопджои не пожалел труда и проявил дьявольскую изобретательность, подставляя под удар конкретно Периама. Но осталась одна единственная вещь, которой несчастного старину Периама забыли снабдить, — это мотив. Почему он должен был желать смерти Хопджоя? Уж если у кого и были мотивы для убийства, так это у самого Хопджоя, коль скоро Периаму досталась его девушка. Мистер Чабб задумался. — Я понимаю, что вы хотите сказать. Но Хопджои, судя по всему, был изрядным мерзавцем во всем, что касалось женщин. Стал ли бы он так сильно расстраиваться из-за какой-то одной? — Развращенность и ревность вполне совместимы, сэр. — Главный констебль вскинул брови. — Фактически, чем больше распущен человек в отношении секса, тем сильнее он, как правило, бывает возмущен, когда кто-то охотится в его собственных владениях. — О, — коротко обронил мистер Чабб. — Вы, следовательно, считаете, что…— он повернулся и посмотрел, как далеко продвинулась уховертка,—…мы будем неправы, если спустим это дело на тормозах? Пербрайт поднялся. — Я совершенно с вами согласен, сэр; нам нужно еще немного понаблюдать за развитием событий. Хопджоя определенно необходимо найти, даже если майор Росс попытается противостоять вашему мнению. Мистер Чабб решительно снял уховертку с изгороди и раздавил ее каблуком. — В конце концов, — заметил Пербрайт, — мы вправе считать, что одно, в некотором смысле, покушение на жизнь Периама уже было совершено. Когда станет ясно, что эта попытка не удалась, кто знает, может быть, будет предпринята другая — более ортодоксальная по замыслу. Список находящихся по разным поводам в бегах людей, которых неустанно высматривают в толпе компетентные работники британских портов, аэропортов и железнодорожных вокзалов, пополнился именем Брайана Хопджоя. Циркуляр предписывал при обнаружении просто попросить этого человека снестись с главным констеблем Флаксборо. Возникли трудности с формулированием запроса на розыск. «Что мы им скажем, зачем он нам нужен?» — спрашивал мистер Чабб, — «…забрать забытую им шляпу?» Он соблюдал крайнюю осторожность, чтобы Росс и Памфри ничего не узнали об этом его распоряжении; хотя он все-таки, по предложению Пербрайта, обратился к ним с просьбой дать ему на время фотографию Хопджоя, которой они располагали и которая, насколько удалось выяснить, была единственной существующей. Памфри, с таким видом, будто его между делом попросили выстрелить в премьер-министра, когда он опять окажется в Лондоне, с некоторой резкостью подчеркнул совершенную секретность данного материала и попросил главного констебля впредь быть более осмотрительным. Отказ в предоставлении снимка значительно затруднил и местное расследование. Пербрайт подготовил резюме словесных описаний Хопджоя, предложенных соседями, мистером Тоцером и директором отеля «Нептун» — последний проявил в этом деле особый энтузиазм — и раздал его двум полицейским в штатской одежде, которых местное управление смогло выделить для визитов на железнодорожные станции, в автобусные гаражи, таксомоторные фирмы в радиусе трех-четырех миль от города. В управление поступали обычные в таких случаях «я — вдруг — вспомнил» от друзей и знакомых: Хопджои садились в поезда до Лондона, Бирмингема и Ньюкасла одновременно с их же поездками на машине в Линкольн, Кембридж, Суиндон и Кесуик. Сержант Лав, последовательно и безуспешно побуждавший жителей Посонз-Лейн вспомнить шум злобных пререканий в доме «на задах», нашел время, чтобы познакомить инспектора с версией, которую он самостоятельно разработал. — Судя по словам Билли Маллея, этот парень относительно недавно лежал в больнице, так? — Лежал. Насколько известно, пострадал в схватке мужа с любовником в роли последнего. — Так вот, если там было что-нибудь серьезное, ему, возможно, и сейчас еще требуется лечение. Знаете, бывают же случаи, когда разыскиваемые преступники вынуждены обращаться к врачу, потому что у них, например, кончились какие-нибудь особенные таблетки. — Слишком специфическое поле деятельности, Сид. Если бы Хопджой был диабетиком, мы бы о нем уже наверняка услышали. Хотя, в общем, попробовать стоит; словесный портрет у нас есть, и выразительнее его уже не сделаешь, разве что добавив шрам-другой. Сержант Лав, чьи тайные мечты включали и такую, где Редактор Лав, в жилете, очень собранный и деловитый, просматривает свежий оттиск первой полосы, вновь отправился на Посонз-Лейн; в голове своей он, как знамя, уносил заголовок «Плейбой со шрамом найден в палате десять: преступник проник в больницу за упаковкой чудодейственного лекарства». Никакие столь интригующие и полезные обществу варианты, казалось, не приходили в голову сестре Хауэлл, старшей в мужской палате хирургического отделения городской больницы Флаксборо. Это была сдержанная, гладкая, туго накрахмаленная женщина с неразрушимой улыбкой на подступах к розово-сахарному бастиону ее лица, глаза которого жили своей собственной, отдельной жизнью, беспрестанно перескакивая с предмета на предмет в поиске недостатков. Пербрайт изложил свою просьбу, чувствуя, что имеет в этих глазах не больше веса, чем ничтожная пылинка, которая покорно опускалась в луче солнечного света до уровня сверхчувствительных туфель сестры Хауэлл. Она выслушала его, не прерывая. Вслед за этим ее улыбка претерпела незначительные изменения (глаза по-прежнему не желали отвлекаться, даже для мимолетного знакомства с собеседником), и сестра сказала, что, как бы ни хотелось ей помочь ему, инспектор, несомненно, поймет, что невозможно, совершенно невозможно нарушить конфиденциальность записей в истории болезни, даже для инспектора полиции. Пербрайт заверил ее в своем понимании и преклонении перед ее верностью своему долгу, но вежливо поинтересовался, не согласится ли она хотя бы частично пересмотреть свои взгляды в более широких интересах правосудия. Полиция, к сожалению, получила задание разыскать одного из ее бывших пациентов, который бесследно исчез, и любые сведения о недавних повреждениях и заболеваниях его организма могли бы оказать неоценимую помощь в этом розыске. — Мне искренне жаль, — ответила сестра Хауэлл, преданно сложив пальцы на переднике. — В таком случае, возможно, если бы я смог обратиться к мистеру Хартону лично… Глаза, готовые сразу же подчиниться, если того требовали обстоятельства, были, наконец, в упор наведены на него. — Мистер Хартон очень занятый человек. Он, вероятно, в операционной. Я в самом деле никак не… Дверь в конце коридора резко распахнулась. На них двинулась процессия людей в белых халатах. Сестра Хауэлл схватила Пербрайта за рукав и буквально оттащила его к стене. — Вот и сам мистер Хартон, — взволнованно прошептала она. Пербрайту показалось, от него ждут, что он тут же преклонит колена. Хирург продвигался вперед медленной свободной походкой. Удерживаясь на одном с ним уровне, быстро переступала короткими толстыми ногами Старшая сестра; в такт этой тяжелой рыси подпрыгивал и опускался ее красный, как сутана, двойной подбородок. Вслед за Хартоном и его спутницей шла молодая сестра со стопкой папок в руках, затуманенными в экстазе глазами солнцепоклонника она смотрела на затылок хирурга. Далее следовали два врача, живущие при больнице. Их белые халаты были расстегнуты, из карманов свисали черные трубки. Замыкали шествие человек семь-восемь студентов, которые вполголоса переговаривались между собой и постоянно посматривали на свои руки. Довольно часто весь парад останавливался и ждал, пока мистер Хартон, наклонив голову, с подчеркнутым вниманием выслушивал комментарии Старшей сестры и вознаграждал ее всплесками медоточивого смеха. Когда процессия была уже готова исчезнуть за дверями палаты, Пербрайт вежливо, но твердо отвел удерживающую его руку сестры Хауэлл и шагнул вперед. Он виновато улыбнулся Старшей сестре и представился Хартону. Хирург с невозмутимым великодушием отвел его в сторону, в дежурную комнату. Через закрывшуюся за ними стеклянную дверь Пербрайт увидел, что остальные застыли в позах почтительного терпеливого ожидания. Хартон, которому Пербрайт счел за благоразумие рассказать достаточно подробно о причинах, побудивших его обратиться к нему за сведениями, кивал понимающе и с добродушным видом. Почти такой же высокий, как и сам полицейский, он имел кожу цвета консервированной ветчины с рекламного проспекта. Этот цвет лица, настолько здоровый, что даже вызывал сомнения в своей естественности, еще больше подчеркивался (производя, как считали некоторые, жуткий эффект) уверенными аккуратными волнами преждевременно побелевших волос. У него были яркие, неподвижные глаза человека, который научился излучать обаяние, приводящее в трепет. Безупречные щеки обрамляли неожиданно маленький, пожатый рот — единственную напряженную черту его лица — который честолюбие украсило насечкой, какая бывает на диске для чеканки монет. Когда доктор говорил — голос его звучал очень музыкально, — его нижние зубы были видны больше, чем верхние. — Мой дорогой инспектор, — он поискал сзади себя руками стол и оперся на него, перенеся часть своего веса на кончики растопыренных пальцев, — вы не должны воспринимать все эти разговоры о медицинском этикете слишком серьезно или буквально. Он выдуман в основном для того, чтобы нашим дорогим старушкам было чем заняться. — Он по-мальчишечьи улыбнулся через дверь Старшей сестре. — Значит, у вас нет никаких возражений против того, чтобы дать мне эту информацию. — Абсолютно никаких. Пербрайт подождал с минуту, но Хартон лишь продолжал смотреть на него все с тем же безмятежным видом. — Итак, сэр…? — Итак, инспектор? — Вы собирались рассказать мне о характере операции, проведенной вами на мистере Тревальяне. — О нет, это не так. Пербрайт в недоумении уставился на него. — Видимо, мы неправильно поняли друг друга, сэр. — А, может быть, может быть. Я говорил, что я — я лично, вы понимаете, — не возражаю против того, чтобы сообщить вам все интересующие вас сведения. И это чистая правда. Но я же не говорил, что возражений вообще не существует, разве не так? Инспектор вздохнул. Вот, подумалось ему, тип человека, для которого нет большего наслаждения, чем сбивать с толку продавцов в магазинах несмешными шутками. — Дело в том, инспектор, — Хартон засунул одну руку глубоко в карман и энергично поворошил там монеты, — что я просто-напросто не свободен следовать своим личным симпатиям и сообщить вам, что же тогда стряслось с нашим общим другом. — А, вы, стало быть, в курсе, сэр? Хартон улыбкой свел на нет рассчитанную дерзость вопроса. — Разумеется, я в курсе. Хирурги, знаете ли, время от времени запоминают, что они сделали и почему. На свой особый манер они, возможно, так же методичны в работе, как и полицейские. — Насколько я вас понимаю, сэр, вы получили распоряжение не выдавать никакой информации относительно пребывания в больнице мистера Тревальяна? — Должен заметить, что я не стал бы употреблять слово «распоряжения», но в общих чертах именно так и обстоят дела, инспектор. Осмелюсь ли я прошептать старое клише «национальная безопасность»? — Хартон элегантно выпрямился и шагнул к двери. — Между прочим, мы нашли мистера Тревальяна в высшей степени обаятельным джентльменом; я от души надеюсь, что ваше беспокойство по его поводу окажется напрасным. Легко положив руку на плечо Пербрайта, он другой открыл дверь. — Я, знаете ли, даже уверен, что так и будет. Похлопывая рукой по плечу, он выпроводил инспектора из комнаты и самодовольным жестом призвал всех ожидающих его вновь построиться в процессию. Пербрайт немедленно выехал в Броклстон. Среди машин на площадке перед «Нептуном» он увидел «армстронг» Хопджоя, который приказал вернуть в распоряжение мистера и миссис Периам. Самих молодоженов он обнаружил играющими в малый гольф на площадке за отелем. Дорин, чьи уложенные косы имели вид защитного спортивного инвентаря, была в длинном розовом кардигане поверх платья в цветочек. Ее муж надел брюки из шерстяной фланели и темно-коричневый блейзер Ассоциации Выпускников Флаксборской Классической Школы. Увидев инспектора, он подобрал с травы свой мяч и повел девушку ему навстречу. — Брайан уже нашелся? — Боюсь, что нет, мистер Периам. — О. А мы думали, что вы как раз приехали нам об этом сообщить. — Торжественное, по-женски гладкое лицо повернулось к девушке: — Правда ведь, дорогая? Периам поставил рядом три ярких шезлонга на краю лужайки, окружавшей лунку. Они сели. — Нет, мистер Хопджой не вернулся. Я весьма сомневаюсь, что он вообще вернется. Но я думаю, с моей стороны будет только правильно успокоить ваши души на его счет. — Пербрайт по очереди посмотрел на своих слушателей. — Сейчас все выглядит так, как будто мы ошибались, предполагая, что ваш друг умер. Дорин схватила мужа за руку. — Вот видишь! Что я говорила? Она повернулась к Пербрайту и, надув губки, затараторила в притворном негодовании: — И подумать только, преследовать нас своим неправдоподобным рассказом, когда и пяти минут не прошло, как мы поженились. Я бы сказала, что это бестактно. — Вы правы, миссис Периам. Примите мои извинения, но в тех обстоятельствах у нас не было другого выбора. Периам рассматривал рукоятку клюшки, которую положил себе на колено. — Да ладно, чего там, инспектор. Конечно, все это было неприятно для нас — я хочу сказать, вся ответственность, как мы чувствовали, легла бы на нас, если бы что-нибудь ужасное действительно случилось с Браем, мы ведь принесли ему столько огорчений, ты же знаешь, дорогая, — но полиция-то в этом никак не виновата. — Он поднял голову и криво улыбнулся Пербрайту: — Теперь вы знаете, на какие шутки можно нарваться, когда убегаешь с невестой лучшего друга. Дорин вздохнула и прижала ладонь Периама к своему животу. Он торопливо одернул ее. — Да, и еще один вопрос, инспектор… дом. Вы ведь там уже закончили, не так ли? Видите, в чем дело, мы… — Если вы сможете подождать еще пару дней, сэр, мы все вернем на свои места. Этим мы, естественно, займемся сами, вам не о чем беспокоиться. — И спасибо за то, что вернули нам машину. — Ну как, была она покрыта кровью и отпечатками пальцев? Периам с упреком бросил на жену быстрый взгляд. — Дорин, право..: — Я полагаю, — заговорил Пербрайт, — что вы поселиесь в старом доме, когда ваш отпуск закончится. Или вы, поженившись, думаете теперь переехать? — Нет, мы останемся. По крайней мере, пока. Знаете, это был мой дом в течение стольких лет, а я по натуре изрядный домосед. Да и в любом случае, я уверен, мама не одобрила бы, если бы в доме стали жить чужие. — Вы, конечно, понимаете, что осталась еще всякая всячина, в основном бумаги, принадлежащие мистеру Хопджою. Мы бы хотели подержать все это пока у себя, но если вдруг получите от него весточку, может быть, вы дадите нам адрес, по которому с ним можно будет связаться; вас ведь это не затруднит, сэр? — Нисколько. — Есть еще одна вещь, о которой мне любопытно было бы узнать, мистер Периам. Некоторое время назад, совсем, в общем-то, недавно, мистер Хопджой побывал в больнице. Мне достаточно хорошо известны обстоятельства, при которых он туда попал — их мы касаться не будем, — но интересно, не могли бы вы сказать мне, что за повреждения он получил. Периам, задумавшись, провел пальцем по своему тяжелому округлому подбородку. — Ну, если вам нужно знать, как это звучит на медицинском жаргоне, то тогда не могу. А вообще у него было то, что я назвал бы подбитой ногой. — Насколько серьезно было повреждение? Я имею в виду, остались ли какие-нибудь следы: шрамы, искривления, что-нибудь в этом' роде? — Боже, да что вы! Вернулся домой бодр и свеж, как огурчик. Между нами говоря, я думал, старине Браю просто понравилось изображать в больнице старого вояку. Вот он и просидел там столько времени. Вероятно, строил глазки какой-нибудь симпатичной сестрице. — Значит, он не был никоим образом покалечен? — Ни на вот столечко, инспектор. Понадобилось бы больше, чем простое падение, чтобы вывести Брая из строя, правда, дорогая? — О, гораздо, — согласилась Дорин. Она с игривым видом извлекла пачку печенья из кармана Периама и теперь жевала одно, предварительно расковыряв его, чтобы посмотреть начинку. — Да он здоров, как бык, — продолжал Периам. Эта тема, видимо, его очень заинтересовала. — Не хотел бы я иметь дело с Браем, когда он выходит из терпения. — Пербрайт про себя отметил, что Хопджой, вероятно, был печально не в форме в момент встречи с фермером Кроллом. Или, может быть, именно в вопросе утраченного терпения Кролл имел решающее преимущество. Периам взялся за клюшку и вопросительно посмотрел на инспектора. Пербрайт поднялся. — Я думаю, у меня нет причин и дальше прерывать вашу игру. Извините, если я был несколько похож на…— он сглотнул, неожиданно почувствовав острое нежелание приносить даже формальные извинения. — …скелет на пиру? — предложил Периам почти шутливо. — О, но такой симпатичный скелет! — Пербрайт на короткое, но крайне .неловкое мгновение ощутил, как Дорин шаловливо уперлась грудью в его руку. В следующий момент она уже удалялась с мужем, поглядывая на инспектора через плечо и дожевывая очередную печенину. В перерывах между затяжками сержант Маллей дышал тяжело, но умиротворенно. Он курил трубку, в которой, если судить по запаху, тлела смесь из старого синематографического паласа и дегтя. Сидел он в небольшой, без окон комнате в подвале полицейского управления, куда обычно приводили свидетелей по назначенным к слушанию делам, чтобы спокойный и доброжелательный вид огромного сержанта побуждал их давать более-менее внятное выражение своим воспоминаниям о пережитых ими трагедиях. Маллей, к которому даже инспекторы и суперинтеданты относились как к хозяину здесь, в его уединенных апартаментах, — уже хотя бы потому, что не могли вынести вида его мучений при попытке оторвать свой центнер с лишним от раздавленного этим весом стула, — выслушал отчет Пербрайта о визите в больницу без удивления. — Знал бы, что пойдете, сразу бы сказал, что просто потеряете время. Этот Хартон так же услужлив, как незаправленная машина для печатания денег. А уж эти чертовы женщины…— Он покачал головой. — Послушай, Билл, я, собственно, не возражаю против того, чтобы эти люди играли в «угадай-что-у-Гос —пода-Бога-на-уме», раз это делает их счастливее. Но мне по-прежнему хотелось бы ближе познакомиться с персонажем, который затеял всю эту липовую эмайфайвщину [59]. Маллею удалось податься на несколько дюймов вперед и сложить руки на столе. — Если вы действительно так интересуетесь этой операцией, думаю, я смог бы свести вас с человеком, который заговорит. Он работает ассистентом в операционном блоке и он приятель Джека Сайкса — того парня из лаборатории, я вам о нем рассказывал. Хотите, чтобы я попробовал? — Было бы чудесно. Конечно, все это может оказаться несущественным и не имеющим отношения к делу. Периам сказал, что Хопджой просто слегка повредил ногу,, после больницы даже следа не осталось, но я полагаю, он не мог знать наверняка. — Повредил ногу? — Да, ногу. — Но Хартон не занимается ногами. Он оперирует на внутренностях. — О. — Пербрайт задумался. — Да, припоминаю, ты что-то говорил об этом раньше. Тогда, возможно, Хопджой скормил Периаму одну из своих знаменитых басен. — Может, и так. — Интересно, зачем… Ну, да ладно. Дай мне знать, если договоришься с другом мистера Сайкса, хорошо? Лицо, с любопытством просунутое в узкую дверь, исказилось гримасой: посетитель, вдохнув табачного дыма от маллеевой трубки, отчаянно боролся с подступившей к горлу тошнотой. — Черт возьми! — выдохнул наконец сержант Лав и добавил «сэр», разглядев сквозь сизый дым своего начальника. Пербрайт присоединился к нему в коридоре. — Я побеседовал со всеми жителями Посонз-Лайн, сэр. И угадайте, что я узнал? — Глаза у Лава блестели сильнее, чем просто у человека, побывавшего в прокуренной комнате. — Нет уж, ты мне сам скажи, Сид. — Инспектор отцовским жестом обнял его за плечи. — Я нашел женщину, которая написала то анонимное письмо. Пербрайт уставился на него. — Какое анонимное письмо? — То самое, где говорилось о событиях в доме Периа-ма. Ну, вы же знаете, сэр. Та самая бумага, с которой все началось. — Мой дорогой Сидней, мы все уже знаем об этом письме. Оно было написано не соседкой. Хопджой сам его написал. Лав покачал головой: — Извините, сэр, боюсь, я вас не вполне понимаю. — Я сказал, что его написал Хопджой. Он даже не был особенно осторожен: блокнот той же бумаги был найден среди других вещей в его спальне. Лав нехотя переварил информацию. — Ну что ж, все, что я могу сказать в этом случае, так это, что писем должно было прийти два, а не одно, и что письмо женщины по фамилии Корк потерялось на почте. Да она чуть не с порога заговорила об этом. «Я», говорит, — «так ужасно себя чувствую, что послала это , письмо. Я вовсе не хотела никому причинять неприятностей». Я сказал, что ей не стоит так беспокоиться, потому что мы бы все равно рано или поздно об этом узнали, да и имя свое она под письмом не поставила. Тогда она немного оживилась и сказала что-то насчет того, что это, мол, было наименьшее, что она могла сделать для матери бедного мальчика. Я думаю, — добавил Лав в качестве пояснения, — что у нее не все дома. — Там проживают, кажется, две женщины: о которой из них ты говоришь? — О дочери. Мамаша даже не пискнула ни разу. Просто все время была рядом. — Ты спросил о ссоре в ванной? — Да. Она сказала, что не слышала ни криков, ни какого-либо другого шума, хотя наблюдала за окном все время, пока-горел свет. — Но если она не спала, то непременно должна была услышать хоть' что-нибудь. Между домами не будет и тридцати метров. А даже Периам признавал, что Хопджой буквально заходился от крика; ему-то, изо всех людей, признание в том, что ссора имела место, не давало ни малейших преимуществ: скорее даже наоборот. Опять же. если не было никакого шума, какого дьявола ей взбрело в голову посылать письмо, о котором она говорит? Несколько секунд Лав хранил молчание. Затем, словно стараясь искупить некий просчет в котором он один и был виноват, сержант сказал: — Знаете, она действительно говорила, что слышала какой-то шум, будто били стекло; но это было позже, когда она уже отправилась спать. Это вполне могла быть та штука из-под кислоты, не так ли? Она еще добавила, что снова встала с постели и увидела, как кто-то ходит по саду. — Пожалуй, — заключил Пербрайт, — мне нужно будет самому побеседовать с миссис Корк. А ты, тем временем, Сид…— он достал из кармана конверт, — вот займись-ка этой зажигалкой, потаскай ее по знакомым Хопджоя, посмотри, смогут ли они ее опознать. Вопреки ожиданиям Пербрайта мать и дочь Корк приняли его с неким подобием радушия. Дочь провела инспектора в гостиную, где температура воздуха приближалась к оранжерейной — небольшой, но яркий огонь полыхал за тщательно вычищенной каминной решеткой, — и удалилась, чтобы приготовить чай. Миссис Корк приветствовала Пербрайта медленным наклоном головы. Она сидела на мягком стуле в оконной нише. Пока ее дочь отсутствовала, она не произнесла ни слова, но одобрительно смотрела на него, не отводя глаз, и время от времени кивала головой, словно боялась, что без такого рода ободрения гость может встать и уйти, не дождавшись, когда закипит чайник. Пербрайт посмотрел вокруг себя, оглядывая комнату, которую, как он предполагал, сами хозяева называли сундуком сокровищ памяти. Едва ли одна из бесчисленного количества загромождавших ее вещей была когда-либо использована по назначению. Книги в шкафу за стеклянными дверцами были отодвинуты подальше, в самую его глубь, чтобы освободить место для нарядных фарфоровых графинчиков, старого календаря, пыльных барботиновых безделушек и коллекции рождественских открыток, оставшейся от давным-давно прошедших Рождеств. Вазы, которых было великое множество, стояли без воды и без цветов, только из бисквитного бочонка косо торчали несколько бумажных роз. Внутри набора из трех квадратных графинов виднелись бледно-желтые пятна древнего осадка. Алебастровая пепельница с фигурами карточных мастей была загружена вместе с коробкой фишек, фарфоровым ботинком и маникюрным набором в салатницу граненого стекла. Комнату буквально осаждали картины. Их, если можно так сказать, флагманскими кораблями являлись литография в тяжелой раме, изображающая лошадь, которая просунула свою морду в открытое окно коттеджа во время семейного обеда («Незваный Гость»), и огромная тонированная гравюра Виндзорского замка с группками отдыхающих, в лентах и с гирляндами, на переднем плане. С дюжину или около того фотографий, стоящих на мебели или свисающих на длинных кусках бечевки с картинной рейки, проецировали печальные, серые взгляды умерших родственников, привязанных к их уже состоявшейся встрече с прошлым студийной пальмой или полуобвалившимся мостом. В комнате пахло линолеумом и передающимися из поколения в поколение коробками со швейными принадлежностями. Над разогретым воздухом чуть уловимо парил нафталиновый запах женской старости. Поставив поднос себе на колени, Мириам Корк с изящной уверенностью движений приготовила три чашки чаю. Разливание чая, заметил про себя инспектор, было тем занятием, которое придавало своего рода законченность облику этой жилистой женщины с негнувшейся спиной. Ее тонкие губы были сосредоточенно поджаты. Большой нос с бородавкой на одной стороне словно вытягивался еще дальше вперед, озабоченно оценивая крепость и аромат заварки. Ее глаза, бледные, неспокойные глаза ипохондрика, застыли, наблюдая за поднимающейся янтарной линией; в них светилось что-то похожее на гордость. Пербрайт приступил к беседе. Задавая вопросы, он неизменно давал понять, что ожидает встретить в собеседнице того рода словоохотливость, на которую способна только женщина, получающая откровения непосредственно из уст божия в награду за свою готовность нисходить до интереса к мирским слабостям и непостоянству. О да, она знает семью Периамов с тех самых пор, когда Гордон был совершенным крошкой. Он явился благословением свыше для своей матери, несчастной души, которой господь в своей неизреченной мудрости послал вдовство посредством пивного фургона, потерявшего управление. Через все годы пронес мальчик свою сыновнюю верность, — как бы ни изгалялась некая бесстыжая мисс На-Меня, чтобы отнять его у матери и женить на себе. — Он, значит, встречался с девушкой в то время? — Пербрайт нашел этот момент интригующим. — Если ее так можно было назвать. Она вешалась на него с тех самых пор, как он пошел в школу. Но он не заставлял дорогую мамочку переживать за него: девчонка ни разу не переступила порога их дома, покудамиссис Периам не сошла в могилу. Конечно, я-то знала заранее, что ее конец близок, и вовсе не потому, что слышала про операцию. А операция, заметьте, была ужасная: ей, бедняжке, все внутри вырезали. Нет, за день до того, как она преставилась, я видела своего человека в черном плаще, он медленно прошел под окном ее дома. И я тогда прямо сказала маме: «Мама, миссис Периам кончается: тот человек опять прошел мимо». Миссис Корк, глядя в окно невидящими ревматическими глазами, устало кивнула в подтверждение ее слов. — То же самое было и с дядей Уиллом. И со старым мистером Элиотом на углу. Всякий раз я видела человека в черном плаще. Я всегда знаю наперед, когда за чьей-то жизнью опускается занавес. Ассоциативный ряд заставил Пербрайта торопливо прервать ее вопросом: — Скажите, мисс Корк, а в ту ночь, о которой вас расспрашивал сержант… что вы тогда увидели через дорогу? Без малейшего колебания она переключилась на новую, предложенную инспектором цепочку воспоминаний: — Это была одна из тех ночей, когда мне бывает плохо, — два высохших пальца незаметно подобрались и исследовали область солнечного сплетения. — Доктора предупредили меня никогда не есть ничего с семечками, опасаясь, что они могут застрять, а в тот день с чаем я съела полбулочки с инжиром; всего полбулочки, но и этого оказалось достаточно. Я промучилась до самого рассвета, а затем парафин, благодарение богу, — уж я так благодарила Его! — начал действовать, прямо там, во что под руку пришлось, и я ни капельки не стыдилась. Но уж доктор Харрис и всыпал мне на следующий день, когда я ему рассказала. «Мирри», сказал он — он всегда зовет меня Мирри — «что я говорил тебе насчет семечек, а? Я тебе говорил, что, если хоть одно застрянет после того, что ты пережила, дело может кончиться дубовым ящиком, девочка моя». Ну, он, конечно, улыбался, но все равно было видно, как он взволнован, у него вокруг рта совсем побелело… — Итак, вам не спалось, мисс Корк. Сержант Лав мне именно так и доложил. А теперь, что вы слышали и видели в доме мистера Периама? — Так, ну, во-первых, в ванной комнате горел свет. О, всю ночь напролет. Я уже подумала, что они легли спать и забыли его выключить. Но потом зажегся свет в столовой. Было уже довольно поздно — за полночь, — но, когда со мной приключаются подобные вещи, мне не до сна, можно и не пытаться… — Вы видели кого-нибудь в столовой? — Нет, шторы были задернуты. И, конечно, окно в ванной тоже из такого, знаете, расплывчатого стекла. Какие-то фигуры сквозь него видеть можно, но толком ничего не разглядеть. Я хочу сказать, можно определить, когда кто-то собирается принять ванну: тогда фигура розоватая. В этом случае вы, естественно, отворачиваетесь. Но в ту ночь можно было и не отворачиваться. Сначала там только мистер Хопджой умывался — он для этого никогда даже рубашку не снимет, — а потом, чуть позже, мистер Периам делал там свои упражнения. — Упражнения? — Ну, конечно. У него есть эспандер. Заметьте, он при этом и выглядит здоровяком: мистер Хопджой рядом с ним все равно что щепка. — И это все, что вы видели, мисс Корк? — Все. Я вернулась в спальню прилечь вскоре после этого, когда боли сделались совсем уж невыносимыми. Они как раз понемногу утихали где-то через час, и тут раздался этот звук: словно разбивали что-то стеклянное. Не возьмусь, правда, утверждать наверняка, но было похоже именно на стекло, только звучало как-то глухо. Я встала и опять выглянула в окно. В этот раз свет горел где-то сбоку, я думаю, в гараже. Потом кто-то вышел в сад. — Вы не смогли разобрать, кто это был? Она покачала головой. — Это была просто какая-то темная фигура, ходившая туда-сюда, вроде как тень. — Что произошло потом? Женщина задумчиво посмотрела в свою чашку. — Да, в общем, ничего… О, разве вот на несколько секунд вспыхнул свет в спальне миссис Периам, то есть, я хочу сказать, в той комнате, которая раньше была ее спальней; хотя Гордон оставил там все как было, знаете, ничего не трогал. Тот, кто вошел в комнату, сначала, должно быть, задернул занавески: они были закрыты, когда зажегся свет. — Больше ничего не припоминаете? — Нет, в ту ночь больше ничего. — Так, а в другую? Она замолчала на мгновение. — Мне, наверное, просто показалось. — Не имеет значения. Расскажите мне об этом. — Это случилось три или четыре ночи спустя, точно уже я не помню. Я спускалась вниз за «Гермогеном» и уже снова засыпала, когда вдруг услышала, как бежит вода. Она производила точно такое же бульканье, какое всегда слышится в канализационных трубах Периамов. Но в доме я никого не видела уже несколько дней, поэтому и подумала, что, наверное, звук доносится из какого-нибудь другого места. Я об этом и не вспоминала до того самого момента, когда мы с мамой увидели полицейских, которые возились с канализацией. Конечно, сказал себе Пербрайт, ванну нужно было слить через день-два, необходимых, чтобы растворился ее обитатель — или пол-обитателя. Он не рассматривал подробно этот момент, считая его несущественным. Собственно, Хопджою не составило бы особого труда либо прятаться в доме все это время, либо незаметно вернуться ночью только лишь для того, чтобы выдернуть пробку. Был другой вопрос, который представлялся ему более загадочным и интересным. — Скажите, мисс Корк, — медленно произнес он, — почему эти, на первый взгляд незначительные вещи поразили вас настолько глубоко, что вы сочли своим долгом послать анонимное письмо? — Он увидел, как выражение лица мисс Корк стало удивленным и встревоженным, и поднял руку. — Нет-нет, не волнуйтесь; не может быть и речи о том, чтобы доставить вам хотя бы малейшие неприятности. В действительности, — добавил он, — я его даже не видел. — Но, конечно же, вы его не видели. Оно ведь не вам было послано. И в нем не было абсолютно ничего про то, что я вам сейчас рассказала. Не правда ли, мама? — В минуту растерянности она в первый раз вспомнила о молчаливом присутствии старой женщины. Миссис Корк с каменным выражением лица посмотрела на инспектора и твердо и коротко покачала головой. Пербрайт нахмурился. — Боюсь, что я не вполне понимаю мисс Корк. Вы же сами заговорили о письме с моим сержантом. Мы предполагали… — Ах, нет. Произошла какая-то ошибка. Знаете, мне совсем не хочется об этом говорить. Уж во всяком случае не об этом. Я бы не смогла. — Худосочные черты мисс Корк отразили смесь праведности и отвращения — Письмо касалось чего-то, что вы видели? — мягко настаивал Пербрайт. — Естественно. — Губы опять плотно сжались. — В доме, который позади вашего? Она кивнула. Выражение ее лица подсказало Пербрайту следующий вопрос. — Там происходили…— он деликатно замолчал, — …всякие вещи? Женщина отвернулась и ледяным взглядом посмотрела на огонь в камине, словно собираясь погасить его одним волевым усилием. Либо признание Периама в платонической измене другу, подумал Пербрайт, было мастерски разыгранным преуменьшением, либо Мириам Корк обладала чувствительностью, удивительной даже для старой девы. Он стал смелее: — В спальне, я полагаю? Ее ответ прозвучал, как замедленное чирканье спички о коробок: — На кровати миссис Периам. — Последовала длинная пауза. — Как собаки на могиле. — Опять пауза. — Средь бела дня. — Эта девушка… ее имя Дорин, если я не ошибаюсь? Мисс Корк подняла глаза от упрямо продолжавшего полыхать пламени и направила взгляд на солидных размеров бинокль, который подпирал раскрытую Библию, стоящую у стены на каменной доске. — Дорин Маккензи, — сказала она голосом, нарочито лишенным всякой интонации. — Ясно… Ну что же, нам ни к чему на этом долее задерживаться. Так, теперь письмо — я полагаю, вы отправили его жениху? Мисс Корк и в этот раз помедлила с ответом. Ее рука вновь пробралась к эпицентру мучений, вызванных булочкой с инжиром. — Я доверила все это молитве, — возгласила она наконец, — и мне было сказано, что я избрала верный путь. Ответ на ваш вопрос — «да», если вы считаете, что вам это поможет. Но больше я не желаю об этом разговаривать. Инспектор, поймав ее на слове, тут же грациозно откланялся. Он удалился с чувством немалого удовлетворения. Нечто, мучившее его своей необъяснимостью, теперь стало понятным. Решение привести человека к гибели, неопровержимо приписав ему убийство, потребовало бы очень сильных побудительных причин. И те строки, которые мисс Корк, судя по всему, нашла в себе силы написать обманутому жениху, явились для него, теперь Пербрайт был уверен в этом, именно такой причиной. Чарльз Фоби, главный репортер газеты «Броклстонский Челнок» и местный корреспондент вечерних газет Ноттингема, Лейстера и Линкольна, а также всех утренних газет страны, первым бы признал, что его район был скуднее на сенсационные новости, чем большинство других. — Дома здесь никогда не сгорали; никакой вооруженный преступник ни разу не польстился на часть скромного оборота двух отделений банков Броклстона; книги для записи гостей в местных отелях оставались девственно чистыми на предмет вымышленных имен развлекающихся на стороне знаменитостей; даже пляж оставался плачевно непродуктивен. И тем не менее, сообщения на темы броклстонской жизни расцветали в прессе с настойчивостью маргариток на городских газонах. Как и маргаритки, сообщения эти были небольшими и неброскими, и появлялись они всегда внизу страницы. Фоби это мало заботило. Гинея за три строчки забавного анекдота представлялась ему гораздо более удовлетворительной компенсацией за труд, чем десять фунтов или около того за сообщение, достойное верха страницы, на которое, скорее всего, придется убить половину дня, а потом еще половину вечера передавать его по телефону мрачному, скептически настроенному и очень враждебному приемщику. Он точно знал, что вызовет интерес у помощника редактора и позволит отчасти удовлетворить ненасыщаемый спрос на короткие «затычки». Его доходные заметки варьировались по содержанию от нечаянного юмора канцелярских оборотов, записанных на заседаниях окружного совета, до причудливых, витиеватых высказываний старых джентльменов, представших перед местными судами магистратов за пьянство. Изречения, приходские парадоксы, провиденческая игра слов в названиях улиц, иронические ошибки, необычные совпадения — все это и поставляло материал для газетных абзацев Фоби. Но тем не менее, даже этот проницательный и способный молодой человек никогда не смог бы предугадать, что одному из его скромных гинейных репортажей судьбой было уготовано сбить с толку инспектора полиции, разорвать цепочку в высшей степени правдоподобных, но все же фальшивых улик и выявить убийцу. Это сообщение появилось внизу четвертой колонки на первой полосе одной из вечерних центральных газет, которая пользуется во Флаксборо наибольшей популярностью. Оно было озаглавлено «Солонина» и восхитительно лаконичной прозой мистера Фоби гласило: «Самый необычайный улов в этом сезоне выпал на долю спиннингиста из Шеффилда, который вышел на пирс в южном Броклстоне сегодня утром. На крючок попалась половина свиной туши, правда, изрядно пострадавшая от пребывания в морской воде. И как же зовут удачливого рыболова? Мистер Эндрю Хогг»! Пербрайт, онемев от изумления, смотрел на газетную страницу, словно увидел там некролог по поводу своей собственной кончины. Очнувшись, он позвонил сержанту Лаву. В отделе уголовных преступлений к телефону никто не подошел. Пербрайт вспомнил, что Лав разъезжает с зажигалкой по друзьям покойного мистера Хопджоя. Покойного… Он с удивлением обнаружил, что это слово всплыло у него совершенно механически. Неужели он, несмотря на ту готовность, с которой заочно наделил Хопджоя незаурядным талантом, необходимым для разработки столь хитроумного плана, знал все это время, что… Он перечитал короткий абзац еще раз и вздохнул. На совпадение в случае таких относительно редких явлений, как беспризорные свиные бока, надеяться не приходилось. И надо же, не где-нибудь, а в Броклстоне… хотя, конечно, море представляло из себя именно тот тип городской свалки, который пришел бы в голову человеку, в спешке возвращающемуся в отель на берегу и озабоченному одной мыслью — избавиться от предмета, упоминание о котором наведет полицию на ложный след и поможет скрыть убийство. Даже если эти полтуши выбросит волнами на берег, едва ли существовала возможность, что известие об этом дойдет до полицейского участка за двенадцать миль от этих мест. Пербрайт резко поднялся из-за стола и подошел к окну. Ему редко случалось испытывать раздражение по отношению к самому себе — да и вообще к кому бы то ни было, — но теперь ему приходилось бороться с сильнейшим искушением пробить головой дыру в стекле. В расследовании обозначилось нечто такое — какая-то ничем не подкрепленная предпосылка, простая легковерность с его стороны, — что развернуло все дело в неверном направлении практически с самого начала. Что же это было? Засунув руки в карманы, он прошагал к двери, потом, вокруг стола, назад к окну. Он прокрутил в своей голове десяток бесед, вновь вглядываясь в лица и прислушиваясь к голосам в надежде уловить какой-нибудь намек на то, что же так безнадежно увело все следствие в сторону. Понемногу в нем выросло убеждение, что все дело, по-видимому, в какой-то одной-единст-венной кардинальной ошибке — где-то ему подбросили бессовестнейшую ложь, и он безоговорочно ее проглотил. Он сконцентрировался на воспоминаниях о той встрече, которая скорее других была чревата большим обманом, — его первой встрече с Гордоном Периамом. И с миссис Периам. Дорин Маккензи. Дорин. Прежняя «невеста» Брайана Хопджоя; девушка, чья готовность поразвлечься в ясный полдень так шокировала наблюдательную мисс Корк… Внезапно Пербрайт отвернулся от окна. Он схватил со стола большой пакет, который был приготовлен для отправки Периаму, и разорвал его. Торопливо порывшись в его содержимом, он разыскал письмо, написанное паучьим почерком соболезнующей тетушки, пробежал его глазами и ринулся к двери. На этот раз мисс Корк не стала приглашать своего гостя войти. Она осталась стоять у самого порога и смотрела на Пербрайта так, будто раньше никогда его не видела. После наивозможно кратчайшего вступления он предложил ей через порог единственный вопрос, который приехал задать. — Мисс Корк, когда вы рассказывали мне о письме, написанном вами жениху мисс Маккензи, вы имели в виду мистера Хопджоя? Она посмотрела на него как на разносчика стирального порошка, который вдруг протараторил идиотский стишок и ожидал некоего предписанного и столь же глупого ответа, прежде чем вручить ей полкило. — Это крайне важно, мисс Корк. Это был мистер Хопджой; ему вы писали? — Я не понимаю, что вы хотите сказать. Нет, конечно, это не был мистер Хопджой. Я бы не стала, — её худое лицо вдруг окаменело, — пачкать бумагу именем этого человека. Она была помолвлена с мистером Периамом. Помолвка состоялась четыре года назад. — Значит, это был Хопджой, с кем она… кого вы видели… Глаза женщины на мгновение закрылись. Большой нос сморщился в подтверждение непроизносимого. Пербрайт наполовину повернулся, приготовившись уйти. — Извините, если я показался вам бестолковым; мне просто хотелось убедиться, что я все понял правильно. Мисс Корк дышала с медленной настойчивостью человека, которому немалых трудов стоит преодолеть свою застенчивость. — Но, по-моему, тут и понимать-то нечего. Я же говорила вам, что… та девушка, — скривившийся при этом слове рот поверг юную мисс Маккензи в кипящий котел скороспелой похоти, — не давала прохода несчастному Гордону чуть ли не с самого детства. Пербрайт нащупал в кармане письмо. — Интереса ради, вы случайно не знаете, было у Дорин Маккензи какое-нибудь прозвище? — Я знаю, как ее звали в воскресной школе. Возможно, что и другие ее так называли. Мэкки. Иногда просто Мэк. Как только все подразделеньица Истины начали, казалось, капитулировать одно за другим, Пербрайт стал сгонять их в одну общую колонну, создавая цельную и ясную картину того, что же в действительности произошло на Беатрис-Авеню. Это занятие привело его в состояние радостного возбуждения. Уловив это настроение инспектора, сержант Маллей широко улыбнулся, разыгрывая доброго дядюшку, и пригласил в кабинет своего больничного осведомителя, друга его друга, который в равной степени стремился «выполнить обязательства, накладываемые такими высокими отношениями» и, по его собственному выражению, «засветить этому надменному ублюдку Хартону в глаз». Медбрат Питер Тьюкс оказался кудрявым, пышущим здоровьем и силой молодым человеком, добродушная развязность которого сделала его популярным у больных и, следовательно (по-другому просто не бывает), приводила в отчаяние начальство. Он одобрительно оглядел Пербрайта, по привычке классифицируя его как принятого в палату больного: никаких уток или постельных ванн, может быть, бутылочка пива в шкафчике и подойдет в качестве четвертого, чтобы перекинуться в картишки после обхода ночной сестры. — Заряжайте, сэр, — пригласил он. — Очень хорошо с вашей стороны, мистер Тьюкс, что вы пришли нам помочь. Мне едва ли стоит говорить вам, что мы хотели бы получить эту информацию не из простого любопытства. Мистер Тьюкс поднял брови. А какой же мотив лучше этого, казалось, спрашивал он, вы сумели найти? — Я надеюсь, вы помните пациента, который лежал в больнице под именем Тревальяна. Говарда Тревальяна? — Помнить-то я его помню, — ответил Тьюкс, — только, по-моему, это было его ненастоящее имя. — По-моему, тоже, но это пока неважно. Он упал откуда-то, не так ли? — Так нам сказали. По крайней мере, это совпадало с полученными им повреждениями. — Ага, — оживился Пербрайт, — как раз о них нам больше всего и хотелось бы услышать. Вы нам не скажете, мистер Тьюкс? Тьюкс широко и непринужденно повел плечами. — А почему бы и нет? Он поступил к нам с разрывом печени, вот так-то. — Понятно. И это потребовало операции? — Конечно. Неотложной. Это, если хотите знать, весьма серьезная вещь. — Могу себе представить. А сама операция была очень сложной? — Не знаю, пожалуй, я бы ее таковой не назвал. В сущности, здесь все сводится к тому, что вы просто ремонтируете поврежденный орган, как… ну, скажем, разорванную подушку. Зашиваете; его. — Тьюкс остановился. — Только не подумайте, что я хочу сказать, будто дело это проще простого и без всяких хитростей. Самая большая загвоздка — послушайте, вам, наверное, было бы удобнее, если бы я постарался обойтись безо всех этих медицинских словечек? — Конечно, если вы сможете. — Вот и чудесно. А то я, знаете, не очень и силен в нашем жаргоне. Так вот, печень не срастается самостоятельно, как большинство других органов у нас внутри. Значит, искусственные связки — швы — должны быть постоянными, поэтому для них и используют нерассасывающиеся нити, и с ними потом всю жизнь приходится обращаться крайне бережно. — Пока понятно. Теперь вот что, мне сказали, что этот человек вышел из больницы в достаточно бодром состоянии. По вашему мнению, это вероятно? Смог бы он… ну, например, поднимать тяжести? — Единственное, что он теперь сможет приподнять, — ухмыльнулся Тьюкс, — это стакан. Да и то, не следовало бы ему делать этого особенно часто. — Не думаю, что ему еще грозит такая опасность, — серьезно заметил Пербрайт. Он раздумывал какое-то время, потом выдвинул ящик стола. — Минуту назад вы упомянули об одной вещи, которую назвали нерассасывающимся швом. Эти швы, их, случайно, делают не из нейлона? — Насколько я знаю, из нейлона… Да, как правило, из него. — Вот, не взглянете ли на это? — Инспектор положил перед Тьюксом маленькую стеклянную пробирку, завещанную ему сержантом Уорлоком. Тьюкс поднял пробирку на свет и прищурился на тонкую желтовато-белую нить внутри. — Вполне возможно, даже очень. Где вы ее взяли? Пербрайт был так доволен мистером Тьюксом, что чуть было не вознаградил его прямо на месте правдивым и полным ответом. Но решив, в конце концов, что ничего хорошего из этого все равно не выйдет, сказал только: — Она застряла в канализации. Тьюкс прищурил один глаз. — Застряла в… Пербрайт кивнул. — Черт возьми, вот это да! — Тьюкс еще раз взглянул на пробирку, вертя ее и так и эдак в своих больших руках. Он поднял глаза и улыбнулся: — Рассказывайте дальше — я ее покупаю. Пербрайт улыбнулся в ответ — улыбка получилась немного извиняющейся — и протянул руку за пробиркой. — Простите, не продается. Цена слишком высока, мистер Тьюкс. Слишком высока. — Но это же гостиная, сержант… гостиная! Его нельзя оставлять в гостиной. Сержант Лав, который и так не чувствовал себя особенно счастливым, находил, что ему становится все труднее и труднее выносить смятенную физиономию директора. — Послушайте, мистер Барраклоу, я сожалею о случившемся не меньше, чем вы, — даже больше, наверное, потому что отчасти, это произошло по моей вине — но сделанного не воротишь. Инспектор уже очень скоро будет здесь, он и примет все решения. А тем временем все должно оставаться в точности так, как есть. — Но ведь уже почти шесть часов! — А это здесь еще при чем? Мистер Барраклоу, находясь в возбужденном состоянии, уже открыл рот, чтобы ответить, вернее, резко бросить: «Да мы же открываемся, черт побери!», но вовремя сумел переключиться на более обходительную фразу: «В шесть мы открываем вход для посетителей, не проживающих в отеле». — Это не имеет значения. Дверь я запер. Мы никого не напугаем. Он сел на стул рядом с лифтом. Отсюда ему было удобно наблюдать и за девушкой-администратором — по крайней мере, за ее верхней половиной, в данной ситуации Лав находил достаточным уже одно воспоминание о том, что подарил ему мимолетный взгляд, который он, появившись сегодня в отеле, бросил на эти дивные пропорции; обретя дар речи, он тогда не смог подыскать для их описания иного слова, кроме как «обалденные», — и парадным входом отеля. Через этот вход ровно в четверть седьмого в отель вошли инспектор Пербрайт, майор Росс, Памфри и полицейский хирург графства. Сзади них, на площадке перед отелем, карета скорой помощи выписала полукруг и, пятясь, отъехала куда-то, где Лав уже не мог ее видеть. Сержант поднялся и заторопился к Пербрайту. Его лицо в значительной степени утратило свое обычное выражение лучезарного, олимпийского спокойствия. Пербрайт заботливо посмотрел на него. — Оставь этот скорбный вид, Сид. Никто не собирается привлекать тебя к суду просто за то, что ты оказался здесь. — Я так расстроен, сэр; честно… — Чепуха. Ты к этому ни имел ни малейшего отношения. Если уж есть кого винить, так это меня. Ну, теперь что ж…— Пербрайт посмотрел вокруг себя. — Я полагаю, нам лучше сразу взглянуть на останки. Где вы их поместили? — Я нигде их не помещал. Они… он все сидит там в гостиной. Пербрайт взял поданный ему Лавом ключ. Перед дверью он задержался. — Кстати, а где девушка? — Она наверху, у себя в номере. — Переживает? Лав замялся, словно не зная, что сказать. — Ну, потрясена, конечно: она была там, когда это случилось. Но истерик или чего-то такого не было. Пербрайт кивком головы подозвал остальных. Он отпер дверь. В дальнем конце длинной комнаты — потолок цвета индиго, жемчужно-серые стены, кресла с фигурными спинками, обтянутые гобеленом в фиолетовую и желтую полоску, — сидела одинокая фигура. Казалось, что она ждет их там уже очень-очень давно. Слегка завалившись набок в большом, обнимающем ее кресле, она глупо смотрела на них, словно только что очнулась после наркоза. Перед креслом стоял низенький, похожий очертаниями на человеческую почку столик с подносом, на котором расположились чайник, молочник, сахарница и две чашки с блюдцами. Один глаз трупа был устремлен на чайник; другой застывшим взором рассматривал приближающуюся группу людей, заранее отказывая в просьбе налить и им чашечку. Полицейский хирург наклонился над телом, легко коснулся век, потрогал кисть и шею и выпрямился. Концом карандаша он указал на точку над самым воротником мертвеца и примерно на палец левее дыхательного горла. — Отверстие здесь, — сказал он, обращаясь к Пер-брайту. — Вот эта синеватая точка. Они все подошли поближе и внимательно, голова к голове, посмотрели на горло покойного мистера Периама. Пербрайт быстро оглядел поверхность стола. — Где зажигалка, сержант? — На полу, сэр. Вон там, возле его левой ноги. Очень бережно Пербрайт поднял ее и положил себе на ладонь. — Что ж, сержант, пора вам рассказать, как все это произошло. Начните с самого начала. Мы вас внимательно слушаем. Лав сосредоточенно нахмурился. — Та-а-ак. Я показывал эту штуку всем подряд, кто, насколько мне было известно, знал Хопджоя. Начал с Джорджа Тоцера, потом побывал у одного-двух человек на Беатрис-Авеню. Они ее не опознали, поэтому я попробовал обратиться к владельцам пабов и ресторанчиков, где продают спиртное. С ними мне повезло не больше. Тут мне пришла в голову мысль, что мистер Периам будет как раз тем человеком, который мне нужен, даже если для этого придется выбраться сюда. Они ведь, в конце концов, жили в одном доме. Он ее действительно сразу узнал. Эту штуку, как он мне сказал, ему доводилось видеть у «старины Брая». Потом он спросил, как она попала ко мне. — Они сидели здесь вдвоем, не так ли — я имею в виду мистера Периама и миссис Периам? — Правильно, сэр. Девушка за стойкой направила меня прямо сюда. Они встретили меня вполне дружелюбно. Пригласили присесть — я сел вон в то кресло, — я вынул ее из конверта. Всем остальным я вообще-то ее в руки не давал — ну, я понимал, что это своего рода вещественное доказательство, — но мистер Периам наклонился и взял ее прежде, чем я успел его остановить. Он сказал: «О да, это она, я видел ее много раз» и начал пытаться ее зажечь — знаете, как многие делают, из любопытства. Он все давил сверху. Однако зажигалка даже не искрила. Тогда он заметил вот этот маленький шпенек сбоку и сдвинул его ногтем большого пальца. Раздалось какое-то шипение — очень неожиданное, и перед этим еще будто хлопнуло, — он уронил зажигалку и стал ощупывать горло, словно его ужалила пчела. Проговорил еще: «Вот странная штука» — он повторил это раза три или четыре: все говорил так и потирал шею. Но вскоре ему словно стало не хватать воздуха; он сидел неподвижно, уставя глаза куда-то вверх и задыхаясь. Тут миссис Периам побежала за помощью, а я остался с мистером Периамом, надеясь хоть чем-то помочь ему. Но через минуту или две все было кончено. Пербрайт повернулся к Россу. Осторожно, но с неизменным видом знатока, Росс взял зажигалку большим и указательным пальцами и осмотрел ее. — Чудесная работа. Скорее всего, чехословацкая. Мне вряд ли нужно говорить, что мы не снабжаем наших людей подобными игрушками. Им они попросту не нужны. — Ну, это естественно. Интересно, а как же она попала к Хопджою? — Возможно, он взял ее в качестве трофея у одного из их людей. А то мог и просто купить. Так, знаете, сувенир на память. Некоторые из этих ребят безнадежно меркантильны. — Он закрыл вопрос, безразлично пожав плечами. — Видите вот это крошечное отверстие? Эта штука, по сути, представляет из себя пневматическое ружье. Выстрел производится поршнем, который фиксируется как раз этим самым шпеньком. Вместо пуль, надо полагать, мелкие дробинки, обработанные цианом. Такова, по крайней мере, обычная начинка. Пербрайт выслушал лекцию с подчеркнутым неодобрением. Он задумчиво взглянул на мертвое лицо. Оно выглядело припухлым, глупым и бессильным. Он почувствовал себя обязанным, как это часто с ним бывало, попытаться дать взаймы немного достоинства тому, кто на запутанных жизненных дорогах без остатка растерял свое собственное. — Знаете, — тихо сказал он Россу, — этот человек сделал бы блестящую карьеру, пойди он по вашей линии. — Ну, для начала ему бы понадобилось прослушать курс о минах-ловушках. — Без сомнения. Но с этим, — Пербрайт взвесил зажигалку на руке, — с этим ему просто не повезло. Ловушки, в более глубоком и тонком смысле, были его самой сильной стороной. Преступник, который оказывается слишком умен, явление достаточно распространенное, но должен сказать, что на меня производит огромное впечатление преступник, который в состоянии абсолютно точно просчитать, насколько умна окажется полиция, и соответственно этому подготовить свое преступление. В гостиной появились два врача скорой помощи и констебль, они в нерешительности остановились у дверей. Пербрайт махнул им рукой. Как тактичные, опытные стюарды клуба, приглашенные перенести одного из членов, которого любовь к портвейну привела в состояние полной обездвиженности, они бесшумно приближались к трупу, на ходу засучивая рукава. Хирург покивал и удалился. Остальные отошли к соседним столикам. Оглянувшись через плечо, Лав скользнул взглядом по фигуре Периама, прежде чем наброшенная простыня превратила ее просто в груз, готовый к отправке. — Странно, конечно, — заметил сержант, — только он не похож на человека, который способен молотком проломить другому голову. — Он этого и не делал, — ответил Пербрайт. — Я полагаю, выяснится, что он задушил его. Уорлок, наверное, будет вне себя от восторга, когда мы попросим его исследовать эспандер Периама на предмет наличия на нем остатков кожи. «Упражнения» — так назвала мисс Корк процедуру убийства. Мы можем добавить это к нашей коллекции остроумных, как это мы уже по привычке задним умом понимаем, изречений по этому делу. — Полно, Пербрайт, не следует вам судить себя слишком строго. Росс аккуратно соскоблил несколько чешуек угля с чашечки своей трубки. В руках у него была развертка, выполненная (как он мог бы поведать) из секретной инструментальной стали на предприятиях «Шкода»; этот предмет, который довольно просто присоединялся к обыкновенной электробритве, дырявил броневую сталь так же легко и быстро, как ручная дрель дырявит сыр. — Постараюсь, — смиренно ответил Пербрайт. Росс поднял глаза. — Один вопрос так и остался пока невыясненным. И он настолько важен, что я собираюсь в открытую задать его вам здесь и сейчас. На кого, по вашему мнению, работал Периам? Последовала длинная пауза. Затем Пербрайт вздохнул. — Боюсь, майор Росс, — заговорил он, — здесь мне придется признать, что мы живем в совершенно разных мирах. Видите ли, единственный ответ, который я в состоянии честно дать на ваш вопрос, окажется бессмысленным в контексте вашей работы и вашего представления об этом деле. Вы сочтете его глупым, если не откровенно идиотским. Может быть, нам лучше остановиться на этом? — Ни в коем случае. Меня очень интересует ваше мнение. Поверьте, очень. — Ну что ж, извольте. Я считаю, что если Периам на кого-то и работал — сам я не стал бы употреблять этой фразы, — то это была его мать. — Ага, вот, наконец-то, и старина Фрейд пожаловал и во Флаксборо! Широкая улыбка Росса была подмечена одним из нервных, косых, вопросительных взглядов Памфри и тотчас же поддержана и вызвана на соревнование; к сожалению, веселье снизошло на лицо Памфри с такой же грацией, с какой вдруг протрезвевший пьяница присаживается на катафалк. Пербрайт вполне спокойно отреагировал на замечание Росса. — О да, даже во Флаксборо люди могут действовать под внутренним принуждением, знаете ли. Периамом, я так понимаю, владело отчасти справедливое желание отомстить соблазнителю своей невесты — обратите внимание, кстати, как тщательно он скрыл этот мотив, притворившись, что она была девушкой Хопджоя, — но что по-настоящему толкнуло его на убийство, так это информация, которую он получил от соседки, мисс Корк, и которая впоследствии подтвердилась, возможно, его собственными наблюдениями, что осквернена была святыня маминой спальни. — В таком случае, почему он не убил также и девушку? — Трудно сказать наверняка. Может быть, он задумал что-то и в отношении нее тоже, но на потом — два убийства одновременно оказалось бы неизмеримо труднее скрыть, чем одно, а у Периама очень сильно был развит инстинкт самосохранения. Или, может быть, он посчитал, что то, что она стала соучастницей преступления, уже само по себе является для нее достаточное наказание. — Так вы полагаете, она тоже была замешана в этом деле, сэр? — заинтересованно спросил Лав, глядя на Пербрайта. — Я думаю, она поверила, что от Хопджоя пытаются избавиться, в смысле запугивания его, чтобы он уехал из города, — дальше бы я не пошел в своих выводах. Эта идея не должна была вызвать у нее возражений: ее интрижка с этим парнем явилась просто-напросто маленьким потаканием своим капризам, ей, видимо, хотелось развеять скуку чрезмерно затянувшейся помолвки. Как только Периам показал ей специальное разрешение[60], Хопджой перестал для нее существовать. Это она, конечно, звонила по телефону — помните звонок, так убедительно описанный Периамом, который случайно запомнился и ночнфму администратору отеля, — якобы передавая приглашение Хопджоя приехать для окончательного разбирательства на Беатрис-Авеню. Она может сказать нам, а может и не сказать, что она думала о цели этого звонка, но он определенно сделал ее соучастницей, по крайней мере, это можно утверждать в отношении чисто технической стороны преступления. Памфри, который дергал себя за мочки ушей яростнее, чем когда-либо, нетерпеливо постучал пальцем по столу. — Вы, кажется, пытаетесь оспорить, инспектор, тот факт, что Хопджой был ликвидирован? — Буквально, — пробормотал Пербрайт себе под нос, но междометия никто не расслышал, — по причинам, вполне не связанным с его работой, его особой работой, я хочу сказать — думаю, вы хорошо меня понимаете. Памфри бросил на несчастного Лава быстрый, исполненный недоверия взгляд и с вызовом в глазах повернулся к Пербрайту. — Откровенно говоря, я просто не могу понять, как опытный полицейский может быть настолько наивен. Росс неуютно пошевелился в кресле: — Ну, Гарри, перестань… Пербрайт поднял руку. Некоторое время он дружелюбно смотрел на Памфри. Потом спросил: — Фимбл-Бэй… именно это ведь вас больше всего беспокоит, не так ли, мистер Памфри? Так. Ну, а теперь скажите мне, вам известен характер учреждения в Фимбл-Бэе? Чуть приоткрытый рот Памфри захлопнулся. На его лице появилось выражение, по которому было видно, что его единственным желанием в данный момент является забить в уши пробки и не слышать инспектора, готового разразиться невообразимой ересью, покушаясь на святая святых. — Я не хотел вам этого говорить, — мягко продолжал Пербрайт, — но, по-моему, это будет только справедливо, исходя из соображений фактического состояния дел. Около месяца назад мой друг — браконьер — покинул Англию и уехал с дочерью жить на Тасманию. Перед отъездом он мне рассказал, что провел в Фимбл-Бэе немало времени. За этим периметром из колючей проволоки образовался очень милый уголок дикой природы. До тех пор, пока он был достаточно осторожен, чтобы не спотыкаться об остатки двух старых армейских бараков и не угодить в огромные ямы, заросшие травой, он мог ловить там столько зайцев и фазанов, сколько душе его было угодно. — Инспектор на секунду замолчал. — Видите ли, по каким-то причинам это место оставили еще лет восемь назад. Я уверен, где-нибудь в ваших архивах имеется упоминание об этом, даже если Хопджой, что вполне вероятно, и не был в курсе. А дело, мистер Памфри, в следующем. Немножко наивности можно найти в каждом из нас. Но только когда природное простодушие сочетается с какой-то манией, только тогда утрачивается всякая способность отличать правду от вымысла. Вот причина, по которой умные и, казалось бы, довольно осторожные люди бывают бесконечно доверчивы. Хопджой был обманщиком. Думаю, даже вы теперь в этом убедились. Он торговал доверием — и не в последнюю очередь доверием своего начальства. Но до трагедии беднягу довело в конце концов не мошенничество, а безоглядная решимость использовать любую возможность, чтобы — как бы это сказать? — приумножить свои познания в области плотских утех. Он недооценивал Периама, если вообще всерьез задумывался об этом увальне как о своем противнике, и уж, конечно, ему и в голову не приходило, что та несуществующая жизнь, которую он для себя создал, окажется подлинным подарком для человека, замыслившего уничтожить его. Случай с Хопджоем являет собой классический пример бесславного конца негодяя, попавшего в им же самим вырытую яму, и Периам блестяще спланировал его именно как таковой. Он знал, что чем глубже будет вестись назначенное расследование, тем убедительнее будут свидетельства того, что Хопджой сам подстроил свое исчезновение. Вспомните свинину, которую нам попытались продать, как украденную умным Хопджоем для своей кислотной ванны. Не просто чья-нибудь свинина, конечно, — но именно половина туши, похищенная с фермы Кроллов, где, как всем известно, Хопджой был частым гостем. Только сейчас, когда мы знаем всю историю до конца, мы можем видеть подлинное значение того факта, что табачник Периам был в приятельских отношениях с Хиксом, мясником и забойщиком из соседнего магазина. Пербрайт остановился и посмотрел в дальний конец комнаты, туда, где сквозь стеклянную дверь можно было разглядеть головы нескольких «непроживающих», о досуге которых так сокрушался мистер Барраклоу. Они заглядывали внутрь, пробовали дверь и переговаривались. Один или двое из них недоброжелательно смотрели на привилегированную группу из четырех человек, оккупировавшую помещение, и отходили от двери; на лицах у них читалось намерение «дойти до директора». — Скажите, майор Росс, — после короткого молчания вновь заговорил Пербрайт, — вы сами когда-нибудь видели этого Хопджоя? — Нет, насколько помнится. Конечно, в той игре, которую мы ведем, люди могут представляться и под другими именами. — Вполне. Нет, меня просто интересовали его физические данные. Это как раз тот вопрос, который я непростительно долго себе не задавал. Ворочать пятидесятилитровые бутыли и половины свиных туш — занятие не для слабого. Периам отчетливо видел здесь опасность для успеха своего замысла; он незаметно подсунул мне описание Хопджоя как здорового, хваткого парня. Одной из его самых,, рискованных уловок была та ложь, что Хопджой вышел из больницы здоровее прежнего. К сожалению, должен отметить, что наш старый общий друг — безопасность — помогла Периаму и здесь. Но это не отвлекло меня, и я не забыл о неких спортивных трофеях Периама, которые мы увидели на буфете в столовой его дома. Они были вручены ему за тяжелую атлетику… Помните все эти серебряные кубки?.. — А, ну да ладно…— Инспектор встал и потянулся. — Нам не в чем себя упрекнуть, джентльмены. В конце концов, все само собой устроилось, к тому же наилучшим образом. Если это дело что-нибудь и доказывает, так это то, что «время — честнейший из судей», — он игриво подмигнул Памфри, — как верно заметил Маркс. Памфри схватил ртом воздух, словно от внезапной желудочной колики. — Да не Карл, не волнуйся, — сказал инспектор и мягко похлопал его по руке. — Эх ты, ворчун.
Гэвин Лайл Изнанка неба
Часть первая
1
По крайней мере месяца три ноги моей не было в Афинах, и еще месяца три совсем не улыбалось туда попасть. Но вот я стою здесь и вдыхаю бодрящий бензиновый смог аэропорта Эллинико, поджидая, пока не остынет правый двигатель, и у меня появится возможность произвести хирургическое вмешательство в области его генератора. Когда мы порожняком поднялись в воздух, топлива в баках с лихвой хватило бы до самого Бари и даже дальше, но на этих турецких аэродромчиках не слишком-то беспокоятся о том, сколько воды у них в горючем. Так что, когда в довершение ко всему обороты генератора упали ниже двух сотен, стало ясно: Афин мне не миновать. В этом мире можно получить только то, за что платишь, а Хаузер не столь щедр, чтобы можно было болтаться над Ионическим морем с полными баками разбавленного водой топлива и ненадежным зажиганием. Я вызвал аэропорт Эллинико, сообщил им примерное время моего прибытия и попросил связаться с нашим местным агентом Миклосом, чтобы тот телеграфировал в Берн Хаузеру, а затем подсуетился раздобыть нам какой-нибудь груз. Если только это не слишком отвлечет его от предстоящего обеда. Молодой Роджерс вообще-то не разделял моего беспокойства. В его жилах очевидно текла кровь командного состава транспортной авиации королевских военно-воздушных сил, и падение оборотов генератора было не поводом для беспокойства, а объектом наблюдения. Он еще не слишком долго пробыл на месте второго пилота "Дакоты" с семнадцатилетним стажем и вечно барахлящим двигателем, да к тому же имел слабое представление о паршивом горючем в ее баках. Ну и черт с ним. Пока он летает со мной, его жизнь вне опасности, и ему это нравится. Аэропорт отозвался минут через пятнадцать, сообщил, что им удалось связаться с Миклосом, и поинтересовался, не нужна ли мне аварийная посадка. Я вежливо отказался: в конце концов это были лишь мелкие неполадки в состоянии моего транспортного самолета. Мы добрались до Эллинико около половины второго, и я лихо посадил машину сразу на три точки, чтобы на пункте наблюдения убедились: Джек Клей находится в гораздо лучшей форме, чем его самолет. Не думаю, что это произвело на них впечатление. Да я и сам понял это, когда увидел, как заходил на посадку следующий самолет. Мы уже были на стоянке, а я стоял в тени крыла своей "Дакоты", пытаясь вспомнить несколько греческих фраз для объяснения с сотрудниками таможни и ждал, пока Роджерс притащит комбинезон и гаечные ключи. В этот момент мое внимание привлек самолет, который поначалу показался мне незнакомым. Небольшой, с высоко посаженными, изогнутыми как у чайки крыльями, он сделал разворот, и тут я понял, что передо мною "Пьяджио 166". Небольшая, ладно скроенная, двухмоторная машина, четыре просторных пассажирских кресла, личный бар и небольшая комната для отдыха хозяина в хвостовой части. С такими машинами приходится сталкиваться довольно редко, и я предположил, что самолет принадлежит одному из крупных греческих судовладельцев. Он очень гладко зашел на последний поворот. Когда заходишь с моря, из-за перепада давления машину может пару раз тряхнуть, но "Пьяджио" прошел этот участоккак нож сквозь масло. Я даже глазам своим не поверил. Только опытный летчик мог заметить это. Но для меня это скорее было похоже на то, как ты заметишь вдалеке интересную женщину и следишь за ее приближением, ожидая неизбежного разочарования, стоит ей только оказаться рядом. И тут ты замечаешь, что она – само совершенство. Даже трудно объяснить в чем это выражается. Так же трудно, как объяснить, чем так привлекли меня маневры этого самолета. Но они были выполнены великолепно. Его вираж закончился в нескольких футах над началом взлетной полосы. Затем крылья выровнялись, нос вернулся в прежнее положение и он скользнул на дорожку, почти без усилий переходя от одного элемента к другому. На такое был способен только один пилот из тысячи, а может быть и меньше. Это мог сделать Скрубол Берлинг, Кен Китсон и Зураковский, хотя мне ни разу не пришлось встречаться с последним, и я знал о нем только понаслышке. Во всем мире можно было наскрести не больше дюжины таких асов. Тысячи хороших, даже великих летчиков, у которых была масса достоинств, не обладали этим качеством: полным слиянием со своей машиной и воздухом, что превращало пилотаж в настоящее искусство. Я не испытывал к ним никакой зависти. Все это было слишком недостижимо, чтобы пробудить во мне это чувство. Да и далеко не каждый пилот может посадить машину сразу на три точки и при этом удержаться на дорожке. Я просто стоял и смотрел. Можно же просто любоваться красивой женщиной и не испытывать к ней никаких чувств. Носовое шасси "Пьяджио" коснулось земли, потом он замедлил свой бег и начал рулежку. Все это было сделано одним плавным движением, без видимых переходов от одного элемента к другому. Я тяжело вздохнул и почувствовал, что рядом со мной стоит Роджерс. – Ну, и как тебе это нравится? – Неплохой самолетик, – отозвался он. Этот парень мог заметить только зуд в своей спине, а все чудеса ограничивались содержимым карманов его брюк. – Двигай и уладь все формальности с контрольной службой и таможней, – проворчал я. – Да не забудь прихватить мне бутылку пива. После этого мне пришлось помахать своей лицензией на ремонт и обслуживание двигателя перед носом молодого, жаждущего получить работу механика, чтобы убедить его в моей способности самостоятельно почистить контакты на "Пратт и Уитни 1830" не только на вполне законных основаниях, но и гораздо дешевле. Последующие полтора часа я ковырялся в правом двигателе. Роджерс все это время подавал мне ключи и бегал за пивом, втайне желая поскорее смотаться и поболтаться по городу. Стоило мне наконец закрыть капот двигателя, как он появился после очередного похода за пивом, но уже на большом, видавшем виды "додже". Рядом с ним за рулем сидел Миклос. Это был невысокий, усатый толстяк в сильных очках. Ему уже перевалило за пятьдесят, но он еще не слишком оторвался от этого рубежа. Как агент он мог подрядиться на доставку любого груза и в любую точку на карте. Чем меньше при это возникало вопросов, тем больше ему нравилось. На самом деле это был мелкий жулик, изо всех сил старавшийся стать воротилой среднего класса. На нем был дорогой черно-белый костюм в мелкую клетку, шелковая кремовая рубашка с отложным воротничком и соломенная шляпа. Правда все это выглядело так, словно он искупался в супе. – Привет, Микки, – сказал я, слезая с крыла. – Капитан Клей! – отозвался он и протянул маленькую пухлую руку. От нее трудно было ожидать той силы, с которой Миклос сжал мою ладонь. – Я уже виделся с твоим напарником, – тут он махнул в сторону ухмылявшегося Роджерса. – Извини за вторжение, Микки, – начал я, – но мне не хотелось тащиться до Бари с неисправным двигателем. Как твои успехи на любовном фронте? Миклосу вопрос понравился: теперь ему не нужно было самому поднимать эту тему. Он пожал плечами и улыбнулся. – Ах, эти молодые красотки меня не ценят. Вот если бы я был высокий, стройный и симпатичный как ты... – эта идея вызвала у него прилив энтузиазма и агент снова ухмыльнулся. Мне оставалось только улыбнуться в ответ. – Ты телеграфировал Хаузеру? – Конечно. Я сообщил ему, что у меня есть для тебя груз. – В самом деле? Быстро же ты обернулся. – Можешь сегодня вылететь в Триполи? – В Ливию? – Да, сегодня же. Шестьсот пятьдесят миль или пять часов полета. Больше часа уйдет на погрузку. Эти вещи порой занимают гораздо больше времени, чем кажется на первый взгляд. Так что раньше девяти мне до аэропорта Идрис не добраться. Довольно неплохо. Единственная загвоздка состояла в том, что все эти мили пролегали над морем, а в моих баках все еще оставалось слишком много воды. Но я не стал заострять на этом внимание. В конце концов это была работа, за которую мне платили. – Можно, – согласился я. – Какой груз? – Запчасти для бурильных установок. Тысяча четыреста килограмм. – Около трех тысяч фунтов. И где же он? – Уже здесь, капитан, – он показал в сторону ангара. – Все готово. Тут Миклос ухмыльнулся, забрался в "додж" и укатил в указанном направлении. – Забавный коротышка, – заметил Роджерс. – Ты пиво принес? – Да, – он протянул мне небольшую коричневую бутылку. – Мы отправляемся в Триполи? – Если только не будет осложнений, – я откупорил бутылку ключом и стал вливать пиво в глотку. – Тогда мы сможем вернуться в Берн завтра к обеду. – Верно. Если только двигатель на полдороге не захлебнется. Мне было интересно, смогу ли я прямиком добраться до Бенгази и затем держаться вдоль береговой линии. Это прибавит еще миль двести пятьдесят и пару часов полета, но над морем мы будем лететь только двести пятьдесят миль, а не шесть с половиной сотен. Из-за ангара, поднимая тучи пыли, показался "додж", за ним тащился разбитый грузовичок с высокими бортами. Рядом с Миклосом сидел крупный мужчина с маленькими черными усами и обильной черной растительностью, выбивающейся через открытый ворот его рубахи. Когда агент направился к нему, тот оставался в машине. – Все готово, капитан, – ухмыльнулся Миклос. Грузовик медленно подрулил к "Дакоте" и замер в нескольких футах от двери. В его кузове лежало десять деревянных ящиков, сильно смахивавших на гробы, но крепко сбитых из досок дюймовой толщины, и так посеревших от солнца и пыли, словно их возили целую вечность. На них расположился крепко сбитый тип в белой рубашке и таких же свободных спортивных брюках, недружелюбно посматривавший в мою сторону. Миклос что-то сказал ему на греческом, тот спрыгнул на землю и стал подтаскивать первый ящик на краю кузова. – С таможней все улажено, – объявил Миклос, дергая за опоясывавшую ящик крест – накрест проволоку со свинцовым медальоном таможенной пломбы, и позвал остальных на помощь сидевшему в кузове типу. Тут он извлек из внутреннего кармана кучу бумаг и протянул мне пару из них: заполненную таможенную декларацию и чистую квитанцию на груз, которую следовало заполнить после его погрузки. Декларация гласила, что груз состоял из четырех ящиков с резцами для бурильных головок и шести с секциями для тех же установок плюс различные запасные части. – И все это требуется очень срочно, – заметил я. – Они притащили бурильное оборудование из Ирака и какое-то время хранили здесь. Теперь оно им потребовалось. Американские нефтяные компании не любят ждать, – Миклос пожал плечами. – Столько всякого барахла, просто негде хранить. – Хорошо, – сказал я, запихивая таможенную декларацию в нагрудный карман рубашки. – Открой-ка эти ящики. – Что, капитан? – Ящики. Открой их. – Но они уже прошли таможню! – Кого-нибудь из них можно снова пригласить опломбировать груз. Все равно им нужно будет произвести досмотр самолета, и они смогут потратить еще десять минут на то, чтобы опечатать ящики. – Все так плотно упаковано. Два верзилы, водитель грузовика и невысокий, жилистый мужчина в жилете бросили свое занятие и сразу уставились на меня. Я почувствовал, что Роджерс тоже составил им компанию. На лице у Миклоса снова появилась улыбка, правда она стала немного печальнее, но все еще довольно оптимистичная. – Капитан, почему ты такой подозрительный? – Думаю, Микки, все дело в том, что я старею. К тому же мне уже приходилось возить грузы нефтяным компаниям раньше. Никому в мире не потребуются четыре полных ящика резцов для бурильных головок так спешно, что их надо везти самолетом. Открывай ящики. Улыбка Миклоса стала шире и еще печальнее. Он укоризненно покачал головой. – Капитан, – Миклос взял меня под руку и отвел в тень самолета. Роджерс потащился за мной следом. – Ну хорошо, капитан, все правильно. Может быть там и в самом деле не бурильное оборудование. По обе стороны все улажено, и здесь, и там. – Ну теперь это ближе к истине. Микки. Но остаются проблемы посередине. – Пять тысяч драхм, капитан? Я услышал как шумно засопел Роджерс. Пять тысяч в любых единицах измерения это впечатляет, особенно если ты не силен в курсах обмена. Для меня эта сумма прозвучала как что-то чуть больше шестидесяти фунтов. – Нет, Микки. Мне это не подходит. Не будем терять время. – Я добавлю до десяти. Сто двадцать пять фунтов. – Нет, Микки, – я отвернулся. Агент схватил меня за руку. Он явно был встревожен. Мне впервые довелось увидеть его в таком состоянии. – Долларов. Три с половиной сотни. Идет? – Нет, я его не повезу. Если ты хочешь иметь дело со мной, то сначала надо договориться. Не стоит торчать посреди летного поля и пытаться затолкать мне его в глотку. Я снова отвернулся и стал огибать нос "Дакоты". – Ты уже возил оружие, капитан, – бросил мне в спину Миклос. Я даже не остановился, добрался до правого двигателя, поднялся по лесенке и стал закручивать последние болты. По ту сторону самолета послышалась возня и какая-то перебранка. Затем грузовик уехал. Парой секунд позже рассержено урча мотором за ним последовал "додж" Миклоса. Когда я спустился по лестнице на землю, меня уже поджидал Роджерс. Он смотрел на меня с плохо скрываемым любопытством. – Я часто гадал, сможешь ли ты принять подобное предложение. – Ну, теперь тебе это известно. – Не обижайся, Джек, но три с половиной сотни долларов это куча денег. – Слишком много случайностей, от которых мы очень зависим. Из-за плохой погоды полет может закончиться на Мальте или Сицилии, а я не собираюсь попасться с грузом оружия. Он взял приставную лестницу и пошел за мной к двери. – Куда оно предназначалось? – Вероятнее всего в Алжир. Когда-то оно принадлежало ЭОКА, но так и не попало на Кипр. Переправь его по воздуху в Ливию, затем две с половиной сотни миль по пустыне и можешь оказаться в Алжире, даже не надо пересекать Тунис. Роджерс согласно кивнул. – Да, я полагаю, это грязный бизнес, – добавил он. – Все же три с половиной сотни баксов. – Тебе все равно досталось бы не так уж и много. Похоже он обиделся. – Миклос сказал, что ты уже возил оружие, – то ли из упрямства, то ли из вредности не унимался Роджерс. – Он просто болтает. Я бросил лестницу в хвост "Дакоты", хлопнул дверью и отправился запросить у Хаузера новых инструкций по телеграфу. Но мне не стоило беспокоиться. Когда я вернулся и запустил двигатель, чтобы проверить генератор, скопившаяся на дне бака вода едва не смыла двигатель с крыла. Нравилось мне это или нет, а эту ночь предстояло провести в Афинах.2
Мы сняли пару комнат в небольшом отеле поблизости от площади Омония. Большинство экипажей, останавливаясь в Афинах, выбирают отели в окрестностях площади Синтагма, в одном плевке от королевского дворца. Экипажи транспортных самолетов располагаются там, где позволяют оплаченные Хаузером командировочные. В Афинах это означает площадь Омония. Залатанные простыни, великолепный вид из окна на овощную лавку и двери того сорта, которые могут сорваться с петель, если чихнуть в опасной близости от них. Не исключено, что такие случаи могли иметь место. Но здесь, в отличие от большинства окрестных отелей, было гораздо чище, но из-за этого с нас брали за каждую ночь на целых пять драхм больше, чем в любом из них. Мы помылись и переоделись. Я облачился в новый, щегольской летний костюм, купленный во время последней поездки в Рим, и отправился с напарником перекусить. По дороге мы заглянули на почту, чтобы удостовериться в отсутствии новых распоряжений от Хаузера и позвонить Миклосу. Его на месте не оказалось, но мне удалось убедить его секретаршу, что я не держу на него зла из-за последнего инцидента и все еще готов взяться за транспортировку нового груза. Мы поужинали в небольшом, но опрятном кафе для небогатых туристов, прилепившемся неподалеку от площади Синтагма. У меня нет никаких предубеждений против посещения какой-нибудь таверны – греческая кухня здесь везде более-менее одинакова, но я в своем шикарном костюме не собирался усесться на залитый чьим-нибудь супом стул. – А что теперь? – поинтересовался Роджерс. Стрелки часов уже приближались к семи. – Можно сходить в кино, – предложил я, – или же заглянуть в "Короля Георга", пропустить пару стаканчиков и встретить кого-нибудь из летной братии. Это предложение подошло как нельзя лучше. Пилоты авиалиний вызывали в нем живейший интерес. Он думал, что еще год – два на этой пыльной таратайке и ему удастся пополнить команду огромного сверкающего реактивного лайнера. Он все еще надеялся, и мы отправились в "Короля Георга". Эта гостиница выходила прямо на площадь Синтагма, и в ее подвальном этаже располагался американский бар. В него можно было попасть как с улицы, так и из самого отеля. В надежде столкнуться в его коридорах с кем-нибудь из знакомых мы прошли через отель, но все было напрасно. Мы спустились в бар: длинное, узкое помещение с вереницей высоких табуретов вдоль стойки по правую сторону и рядом столиков слева. Клубы табачного дыма и гул людской болтовни дополняли этот пейзаж. Я как-то встретил там одного пилота из ТВА, у которого была со мной небольшая стычка из-за того, что я застрял с лопнувшей шиной на взлетной полосе и помешал его посадке. Трудно сказать, не сгладило ли время острые углы нашей первой встречи, но было бы забавно, если бы он угостил меня выпивкой. Тут мне на глаза попался Китсон. Со времени нашей последней встречи прошло лет десять, правда несколько часов назад я видел, как он вел этот "Пьяджио". Кен сидел на табурете в дальнем конце стойки и делил свое внимание между какой-то жидкостью в высоком бокале и невысокой, светловолосой, загорелой девушкой, чья внешность и живость стиля олицетворяли собой Америку не хуже, чем статуя Свободы. На ней была рыжевато-коричневая блузка из хлопка с широкой юбкой. Все это было подпоясано широким ремнем из черной замши, а на ногах было нечто похожее на балетные лакированные туфли. Она носила короткую стрижку и выглядела лет на двадцать семь – двадцать восемь. Хотя одежда выгодно подчеркивала все округлости ее фигуры, но рядом с Кеном она выглядела скорее как студентка. Сам Китсон больше напоминал подкладку дорогого бумажника: кремовая рубашка тонко выделанной замши, светлые свободного покроя лосины и белоснежные итальянские замшевые мокасины. – Закажи себе выпивку, – бросил я Роджерсу, – а мне надо перекинуться парой слов с одним человеком. Его физиономия тут же приняла обиженное выражение и он постарался пристроиться поблизости от капитана реактивного лайнера компании ТВА. Я подошел и тронул Китсона за плечо. – Привет, супермен. Хочешь получить место второго пилота "Дакоты"? Он медленно повернул голову и смерил меня взглядом. Эти десять лет почти не изменили его внешность: продолговатое, худощавое лицо с тонким прямым носом и широким ртом выглядело по-прежнему молодо. Вот только с момента нашей последней встречи его черные волосы стали немного длиннее, а лицо покрылось бронзовым загаром, высветившим мелкие морщинки вокруг его темных глаз. Да, мужчины в двадцатипятифунтовых рубашках почти не стареют. Не знаю, какого дьявола вся эта чушь пришла мне в голову. Я был чертовски рад его видеть. – А, они все еще летают? – с ухмылкой процедил Кен и взял меня за руку. – Позволь мне представить тебя, – тут он показал рукой на меня, а затем на девушку. – Джек Клей, Ширли Берт. Что будешь пить? – Привет, – улыбнулся я его спутнице и повернулся к Китсону. – Наверное скотч. – Тогда закажем Старый Стиль, он здесь вполне приличный, – он постучал по стойке. Бармен тут же оставил молодого Роджерса и заспешил к нам. Кен заказал два коктейля с виски и мартини. – Тебя здесь ценят, – заметил я. – Деньги могут все, – пояснила мисс Берт. – Он буквально сорит ими налево и направо. – Как тебе нравится свежий, искренний взгляд на эту проблему у представителя Нового Света? – поинтересовался Китсон. Девушка улыбнулась. У нее была приятная внешность. Честно говоря, к этому трудно было что-нибудь добавить кроме того, что мне было бы интереснее провести время в ее обществе, чем с иными красавицами. – Этот "Пьяджио" принадлежит тебе? – спросил я. – Нет. Он даже не потрудился узнать, как мне стало известно, кто был за штурвалом. Кен знал себе цену. – Машина является собственностью моего уважаемого хозяина, грозе неверных, защитнику справедливости, троюродному брату грозовых туч, его превосходительству набобу Тангабхадры. Да будет солнце вечно светить из его кармана, – тут мой приятель торжественно поднял бокал. – А деньги будут струиться из его бумажника, – подхватила девушка. Я приложился к своему коктейлю. Китсон оказался прав: здесь знают толк в этом деле. – А может ему лучше было бы приобрести машину посолиднее? – полюбопытствовал я. – Это не для него. Тогда ему придется таскать за собой кучу друзей и прихлебателей. Салон моего самолета рассчитан только на четверых плюс два места в кабине. Я посмотрел на девушку. Она перемешивала в бокале свой мартини с черри-бренди. – Ты одна из этой четверки? – Нет. Я, как они выражаются, рабочий персонал. Щелкаю фотоаппаратом для одного агентства в Штатах. Делаю иллюстрированный репортаж о радже. – Это набоб, дорогуша, – поправил ее Кен, встряхивая лед в бокале. – К черту титулы, – отрезала мисс Берт. – Пусть этим занимаются умники из агентства. Кен за три глотка покончил с коктейлем и хлопнул бокал о стойку. – Повторим? Девушка смерила его выразительным взглядом, но Китсон ничего не заметил. – Теперь моя очередь, – заявил я, покончив со своей порцией. – Не глупи, – отозвался Кен. – За все платит его превосходительство. – Я пас, – сказала девушка. Китсон заказал еще два коктейля и бармен снова открыл счет. – Ну, и чем ты теперь занимаешься, приятель? – Пилотирую "Дакоту" для небольшой швейцарской компании. Чартерные грузопассажирские рейсы. Возим все и куда угодно. Старая песня. – И долго ты там? – спросил Кен. – Почти пять лет. – А как ты здесь оказался? – поинтересовалась мисс Берт. – Мы перевозили в Турцию груз для голливудской съемочной группы. Вчера все закончили, а на обратном пути в Берн забарахлил генератор, и вот я здесь. К тому же у меня проблемы с топливом. – Попала вода, – резюмировал Китсон. – Мне это знакомо. Для них это пара пустяков. – Для них? – взорвался я. – Моя лицензия позволяет разобрать Пратт и Уитни на кусочки. Они моему шефу не по карману. Кен посмотрел на меня. – Да, да, – примиряюще согласился он. Девушка отнеслась к моим словам с одобрением. Ей нравилась мысль, что мужчины должны разбираться в технике. Правда она сильно заблуждалась насчет своего приятеля. Китсон мог бы разобрать его на части даже ржавой булавкой. Бармен принес заказ. Кен одним махом ополовинил свою порцию. С его личным карбюратором проблем явно не было. – Кто это "мы"? – поинтересовалась мисс Берт. – Мой напарник. Молодой парень вон там, – я кивнул в дальний конец бара, где Роджерс с открытым ртом жадно ловил каждое слово капитана авиалайнера. – Ну и как он? – Отличный парень, – знал бы мой напарник, как о нем отзывается его шеф. – Но ты ведь уже не первый день торчишь? – сообразил я, глядя как по-хозяйски расположился за стойкой Китсон. – Нет, пошли уже третьи сутки. Сегодня был просто пробный облет, – отозвался он и покончил с выпивкой. – Еще три дня, – сказала мисс Берт, – и им придется снаряжать твоими коктейлями пулеметные ленты. – Неплохая идея, – согласился Кен. – А что здесь делает его превосходительство? – полюбопытствовал я. – Путешествует? – Не совсем, – он посмотрел на кубики льда в своем бокале. – У меня снова засуха. Повторим? – Позволь на этот раз мне угостить тебя. Просто показать, что у меня есть работа. Китсон ухмыльнулся, а я посмотрел на бокал мисс Берт. – Я тоже выпью, – сказала она. – Последний раз. Потом пойду перекусить. Где ты будешь ужинать? – Я уже поел. – Вот это по-нашему, – оживился Кен, – сначала покончить со всякой ерундой, а потом заняться настоящим делом. Мне придется присмотреть, чтобы тебя не подцепила какая-нибудь незнакомка? Я посмотрел на мисс Берт. Ее лицо выглядело озабоченным, она даже нахмурилась. Если ей захотелось следить за регулярным питанием моего приятеля, то теперь забот у нее будет по горло. Китсон и раньше был не дурак выпить, но за последние десять лет он стал в этом деле профессионалом. Возможно такие привычки приобретаются вместе с замшевыми рубашками, а может таким образом он выражал свое пренебрежение к ним. Стать личным пилотом у набоба мечтает далеко не каждый, многие мечтают о совсем другой работе, и мне пока не удалось заметить, что Китсону это очень нравилось. Он подозвал бармена и я сделал заказ. Ему еще придется разочароваться размерами моих чаевых, но, похоже, в этом конце стойки все эти три дня удача ему и так не изменяла. Я вынул сигарету, и Кен дал прикурить от своего золотого, рифленого Данхила. – А ты специально приехала сюда из Штатов для своего репортажа? – спросил я у мисс Берт. – Нет. Постоянно живу в Европе уже года два, главным образом в Париже. Каждый американец, оказавшись в Европе старается сделать его своей базой, и он теперь все больше начинает походить на Пятую авеню. У меня была работа в Бейруте, а набоба и всю остальную компанию я встретила уже здесь, – она посмотрела на Китсона, тот улыбнулся в ответ и потянулся за нашими бокалами. Я расплатился, и бармен постарался скрыть свое разочарование. Пока мы потягивали выпивку, Кен расправился со своей одним залпом. – Мне пора и если вы, ребята, собираетесь торчать здесь и дальше... – сказала девушка. – Мы с места не тронемся, – заверил ее личный пилот набоба. Она неторопливой походкой лавируя между группами пилотов и туристами направилась к выходу. Толпа заметно стала редеть, и, наконец, у стойки остались только те, кто уже успел поужинать раньше или же кому этот бар стал родным домом.3
Когда она ушла, у нас появилось ощущение, что мы ослабили тугие узлы наших галстуков и бросили под кухонный стол, подальше с глаз грязную посуду. К ней это отношения не имело, дело было в нас самих. Долгое время мы молчали, заглядывая в свои бокалы и потягивали сигареты. – Ну как жизнь? – первым нарушил молчание Кен. – Живу, летаю. – Да, больше желать нечего. Ну и как работа? – Платят наличными. Не слишком часто и не так уж много, но, черт побери, это всего лишь "Дакота". – Чем они собираются их заменить? Ну, это было трудной задачей для авиакомпаний, да и для всей связанной с авиацией индустрии. Шестерка фирм предлагала самолеты, которые предназначались на смену "Дакоте". Любая авиакомпания, использовавшая их в работе, по колено утопала в сверкающих брошюрах и не успевала отбиваться от торговцев этим товаром. – Ничем, – сказал я. – Мы все еще будем летать на них, даже если все остальные пересядут на космические корабли. Кен ухмыльнулся и тут же услышал встречный вопрос. – А что представляет из себя его превосходительство в качестве хозяина? – Платит он щедро, – Китсон развел руками. – Ему и в голову не придет дожидаться хорошей погоды. Если он хочет куда-нибудь попасть, то тут же собирается в дорогу. Предполагается, что я сам найду способ доставить его туда. – Где ты живешь? – поинтересовался я. Мне было ясно, что где бы ни жил набоб Тангабхардры, то это место определенно носило другое название. Тангабхадра был одним из небольших штатов центральной Индии. Его основным населением были индусы, но правители были мусульманами. Такие задачи быстро решались во время раздела страны. Теперь эти люди могли жить только где-нибудь в Пакистане. – Он купил место неподалеку от Форт Манро. Ты помнишь, где это находится? Я знал это место у подножия гор, в западной части равнины реки Инд. – Ничего особенного, просто губернаторский дворец: всего тридцать спален и взлетно-посадочная полоса в саду за домом. Зато, по крайней мере, никаких религиозных наставлений. – В общем, скучать не приходится. Китсон утвердительно кивнул, достал белый шелковый платок и вытер пот со лба. Жары еще не было, ее время в Афинах еще не наступило, не говоря уже об американском баре "Короля Георга". После ухода его знакомой скорость потребления спиртного заметно упала, но в нем начинал говорить выпитый ранее виски. Роджерса уже давно разбирало любопытство. Словно случайно он с почти пустым бокалом оказался за спиной Кена и его внимание привлекла роскошная замшевая рубашка пилота. – Тони, – сказал я ему, – я хотел бы познакомить тебя с моим старым другом Кеном Китсоном. Кен повернулся, и я объяснил, что Роджерс является моим напарником и как летал с Кеном во время войны. Бокал моего второго пилота похоже напомнил моему другу о его предназначении. Он подозвал пальцем бармена и, даже не спросив у Тони, заказал три порции своей любимой смеси. Роджерсу не терпелось узнать, чем занимается Китсон, но после его ответа он разочарованно скривил губы. Ему так хотелось высказать свое благоговение перед пилотами реактивных самолетов и выслушать любые откровения командира авиалайнера известной всему миру компании, но личный пилот для него стоял на социальной лестнице на одну ступеньку ниже проститутки. Об этом можно было судить по тому, как он презрительно поджал губы. Вообще-то трудно было винить его за это, но мне это не понравилось. Китсон спикировал в новую порцию выпивки и начал разглагольствовать про свой "Пьяджио". Это вызвало у меня улыбку, но в глубине души я ему завидовал. В "Заметках пилота" крейсерская скорость "Дакоты" отмеряна ста сорока узлами. Наша старушка в данный момент не дотягивала до этого рубежа добрую десятку, а "Пьяджио" уверенно держал сто восемьдесят и его максимальная скорость превышала две сотни. Конечно, их было трудно сравнивать. Его машина была задумана как комфортабельный, скоростной лимузин для миллионеров, а моя лошадка предназначена для транспортировки людей и грузов самым экономичным путем, и в этом смысле среди транспортных самолетов она была вне конкуренции. Но вряд ли можно найти хоть одну из них моложе пятнадцати лет. Поэтому, когда я сижу с коллегами в баре, меня охватывает желание пилотировать что-нибудь не столь дребезжащее на стыках. Для Роджерса, однако, это было не мимолетное желание, а постоянный ход мыслей. Но у него еще была возможность воплотить его в жизнь, а мне скорее всего это уже не удастся. И это многое объясняло. Мы сделали еще один заход, и тут Роджерс спросил Кена, чем занимается здесь его хозяин, неужели того привлекают местные достопримечательности. Китсон покачал головой и убрал волосы со лба. – Не совсем. Мой патрон напал на след одной загадочной истории. Набоб, да преумножится его банковский счет и мужская сила, пытается разыскать фамильную драгоценность. – Одна из его жен сбежала с греческим матросом? – съехидничал я. – Он холостяк. Мой патрон – человек старой школы. – Не надо меня дурачить. Я не раз видел, чему эта школа их научила. Кен снисходительно ухмыльнулся. – Ну, если тебе действительно интересно, и разговор останется между нами, то могу сказать, что он пытается вернуть свои драгоценности. Настоящие драгоценные камни, золото. Два ящика от патронов, – тут он положил руки на стойку и развел их друг от друга фута на два, – вот таких размеров. Приблизительная стоимость их содержимого достигает полутора миллионов фунтов стерлингов. Ему хочется снова заполучить их обратно. Роджерс подозрительно посмотрел в его сторону. – Когда это произошло? – спросил я. – Я имел в виду кражу. – Рад был услышать от тебя умный вопрос, – Кен облокотился на стойку и продолжил. – Это случилось, мой дорогой друг, во времена нашей молодости, в золотую пору раздела страны, когда у набоба в Тангабхадре был дворец из розового мрамора, и спокойная жизнь текла своим чередом, вот только за его оградой ревела толпа индусов, хотевших перерезать ему глотку. Ну и понимая, что такая перспектива несообразна с существующим порядком вещей его западные друзья пришли ему на помощь с целой эскадрильей самолетов. Началась транспортировка по воздуху золотой утвари, драгоценностей и прочего добра под защиту Пакистана и истинной веры. В моем приятеле заговорило выпитое виски, но он даже ни разу не запнулся. – Они также вывезли самого набоба и его высших сановников, но в процессе претворения этого доброго деяния в жизнь один из пилотов, наверняка происходивший из низкого сословия и явно получивший образование не там, где нужно, огляделся по сторонам и увидел эти два ящика, полных всякого добра. Тут уж остановка в Пакистане показалась ему излишней, – Кен погремел льдом в своем бокале и махнул бармену. Роджерс тем временем посмотрел на меня и скорчил недоверчивую гримасу. – Так вот, – продолжил Китсон, закончив свои переговоры с барменом, – мы оставили нашего героя в кабине "Дакоты" как раз в тот момент, когда он решил начать новую жизнь и прекратить каторжную работу во второразрядной авиакомпании. Он добрался до небольшой португальской колонии на западном побережье, заправил полные баки и предложил второму пилоту проверить состояние хвостового колеса. Он сделал паузу и отхлебнул из нового бокала. – Ничего не подозревающий парень вышел из самолета и, к своему удивлению, услышал как захлопнулась дверь и взревели моторы. Не успел он выразить свое возмущение, как "Дакота" превратилась в крохотную точку на горизонте и стала прокладывать свой одинокий путь над Аравийским морем навстречу тропическому закату. Надо признаться, что я для усиления драматического эффекта несколько погрешил против истины, ведь было только одиннадцать часов утра, но тем не менее он полетел на запад. – В это можно поверить, – согласился я. – Так как ты говоришь его звали? – Я этого не говорил, но если тебе интересно, то Моррисон. – Никогда о таком не слышал. Так это случилось лет десять – двенадцать назад? Кен энергично кивнул, пожалуй даже сильнее чем следовало. У него на лбу обильно выступил пот, но он этого уже не замечал. – Все давно разломали, золото переплавили, камни получили новую огранку. Набоб сможет часами разглядывать в витрине магазина свое добро, но так ни о чем и не догадается. – В принципе ты прав, Ястребиный Глаз, но факты говорят обратное: два месяца назад пару – тройку вещиц из этих драгоценностей купили для набоба в Бейруте. Вот тут он и начал охотиться за своим добром. – А почему вы оказались именно в Афинах? – полюбопытствовал Роджерс. – Узнали в Бейруте от... – но неоконченная фраза так и повисла в воздухе. Я не заметил, как она подошла, но рядом с Роджерсом неожиданно выросла фигура мисс Берт. – О, Боже, – заявила она. – Ну просто муссон прошел. – Тебе мартини? – невозмутимо поинтересовался Кен. – Старые фронтовые приятели, – фыркнула она. Я осушил свои бокал и соскользнул с высокого табурета. – Пожалуй мне пора. – Сначала отведи его в постель, – решительно сказала мисс Берт. Мне захотелось огрызнуться на тему, что он уже не маленький, но затем я передумал. Роджерс к этому времени успел испариться, а Китсон поморщился и спустился на пол и, к моему удивлению, остался стоять на ногах. – Я думаю, мы еще увидимся, – сказал он мне. – Я буду неподалеку. Кен кивнул и начал прокладывать свой путь к лестнице отеля, а нам пришлось поддерживать его под руки. Бар стал снова заполняться людьми. По их многозначительным взглядам и ухмылкам можно было понять, что эту картину они наблюдают вот уже третий день подряд. Мы уже миновали пролет и почти столкнулись с высоким, крепко сбитым мужчиной. – Мистер Китсон, – грубо сказал он, – когда закончится эта пьянка? Так больше продолжаться не может! – в его голосе явно чувствовался немецкий акцент. Мне очень захотелось испортить ему обедню, но для такого серьезного противника я был слишком пьян. Тем временем Кен посоветовал ему отправляться куда подальше. Лицо мужчины побагровело и он толкнул Китсона в плечо, но тому на помощь пришла стена, и Кен смог удержаться на ногах. А наш противник промаршировал в бар. – Может быть все-таки стоило ему пару раз врезать, – не слишком решительно предложил я. – Сегодня, пожалуй, не стоит, – неожиданно мягко возразила мисс Берт. Кен уже оторвался от стены и, ухмыляясь, посмотрел на дверь бара. – Пора в постель. Еще увидимся дети мои. Девушка посмотрела вслед его удаляющейся нетвердой походкой фигуре. – Мне бы очень хотелось хоть раз застать его трезвым после семи вечера, – с грустью заметила она. – А кто этот прусский гвардеец? – Герр Хертер – личный секретарь набоба. Не стоит его винить, кому может понравиться, что пилот его шефа каждый день напивается до умопомрачения. – А я и не виню. Мне просто не нравятся его манеры, – парировал я. – Оставим это. Что-то неладное творится с Кеном, – озабоченно сказала она. – Он как-то сказал мне, что не может вернуться в Англию. Что тебе об этом известно? – Пустая болтовня. Для этого ему просто надо купить билет, вот и все. Я достал сигарету и закурил. – Так что же все-таки творится с твоим приятелем? – не успокаивалась девушка. – Я познакомился с ним пятнадцать лет назад, не советовал ему бросить пить тогда, не стану и теперь. Если ему хочется увидеть, как у него из ушей польется виски – это его дело, а не мое. Оно может стать твоим, но и это меня не касается. – Все ясно и понятно, – мрачно процедила мисс Берт. – Фронтовые приятели. Спокойной ночи, капитан. Я пожал плечами и направился к выходу из отеля.4
На следующее утро я чувствовал себя отвратительно, но не хуже чем можно было ожидать. Мне пришлось побриться в холодной воде, надеть свою лучшую летную форму и отправиться на встречу с Роджерсом в кафе на другом конце улицы. Мы заказали йогурт, хлеб с маслом, джем и побольше кофе. Первые две чашки я выпил почти залпом. – Что там вчера случилось с твоим приятелем Китсоном? – поинтересовался мой напарник. – Он отправился спать. – Боже, что за историю он вчера нам рассказывал, – усмехнулся второй пилот. – Его всегда так распирает, когда он хлебнет лишнего? – Ты ошибаешься, с ним все в порядке. – Но ведь ты тоже в нее не поверил, не так ли? – Тебе ни разу не приходилось летать в Индии, а нам с Кеном пришлось немало там поработать. – Мне также ни разу не довелось покупать золотые часы с аукциона на Оксфорд-стрит. Я мог бы только пожать плечами и оставить все как есть, но у меня в это утро было совсем другое настроение. – Знаешь, а ведь это далеко не самая необычная история из тех, что мне доводилось слышать во времена раздела страны. И многие из них, как я точно знаю, абсолютно правдивы. – Может быть, но два ящика из под патронов, набитые драгоценностями – это больше миллиона фунтов. Мне конечно доводилось слышать о "баснословных сокровищах Востока"... – Чушь. Всего два ящика. Да у них там таким добром набиты целые комнаты. Роджерс забыл о еде и ловил каждое мое слово. – Между войнами некоторые из князьков приглашали для оценки своего состояния ювелиров с Бонд-стрит, и однажды мне довелось с одним из них встретиться. У него был двадцатилетний опыт работы, но по его словам он растерялся первый раз в жизни. Ему просто не с чем было сравнивать это богатство. Запомни эти князья совсем непохожи на арабских принцев нефтяной крови с гаражами, забитыми "кадиллаками" и хором девочек на кухне. Они копили эти сокровища на протяжении трех тысячелетий, так что результат может оказаться довольно внушительным. Мой напарник наградил меня недоверчивым взглядом. – Что бы ты сделал, окажись у тебя такое богатство? На что его можно было бы потратить? У этих ребят уже все было. Их цивилизация имеет долгую историю – она может быть старше, чем греческая. Поэты этой страны не уступят Гомеру, да и жили они с ним в одно время. – Но и войн у них тоже хватало; налеты, погромы и все такое. – Несомненно, ведь у них была довольно развитая цивилизация. Каждые двадцать лет они отправлялись рубить друг друга на куски, ну и что из того? Войны не могут повредить бриллиантам, они просто меняют хозяев, вот и все. Я махнул официанту, чтобы тот принес еще кофе и достал сигарету. – Удивительная вещь эти бриллианты, самая надежная форма собственности. Они не бьются, не горят и не девальвируются. Даже если уровень цен на фондовой бирже рухнет с верхнего этажа небоскреба, их стоимость останется прежней. Тебе даже не нужно знать их родословную, просто насыпь горсть этого добра в карман и ты состоятельный человек. Легко и просто. – До тех пор, пока кто-нибудь не проломит тебе голову, – задумчиво процедил второй пилот, – и не обчистит твои карманы. – Верно. Именно этого они и боялись во времена раздела страны. До этого там были довольно странные районы: мусульманские штаты с правителями индусами и наоборот. Набоб был только одним из них. Когда начался раздел страны, для них пришло время уносить ноги. Сошкам помельче перерезали глотки, и их драгоценности попали на рынок. Но крупная дичь смогла позаботиться о себе и вовремя смотать удочки. Я глотнул кофе. – Какого черта мне приспичило давать уроки истории в афинском кафе, да еще в половине девятого утра, – подумалось мне, но я все-таки решил закончить свою мысль и вслух продолжил. – Вот тогда-то и пригодились бывшие армейские летчики. Многие из них после войны болтались по Индии в поисках хоть какой-нибудь работы. Мы с Кеном не были исключением. В тот момент началась настоящая воздушная лихорадка, надо было переправить массу беженцев из Индии в Пакистан и наоборот. Оба правительства были озабочены тем, чтобы вывезти свою элиту и не дать противнику завладеть их состоянием. Между нами говоря, Британское правительство поддерживало их в этом. Если бы даже скромная часть этих драгоценностей попала в свободную продажу, это могло привести к краху алмазного бизнеса в Южной Африке. По воздушным мостам переправляли людей, драгоценности и оружие. В "Дакоту" за один раз могли нагрузить до пяти тысяч фунтов этого добра: жемчуг, бриллианты, золотую посуду, предметы роскоши. А потом тут же приходилось возвращаться за новым грузом. Роджерс недоверчиво посмотрел на меня. – А тебе приходилось иметь с этим дело? Я отрицательно покачал головой. – Такая работа доставалась далеко не каждому. Мне приходилось иметь дело с обыкновенными беженцами, но я встречал ребят, которым доводилось иметь дело с драгоценностями: им платили по пять тысяч фунтов за один полет. – Тогда некоторые из них смогли сколотить на такой работе состояние. – Это была не та публика, и как бы то ни было, работа того стоила. Им приходилось поднимать в воздух старые развалюхи, самим устранять неполадки и садиться на любую мало-мальски пригодную площадку. Их часто обстреливали, а им не хотелось умирать богачами. Они все проматывали. – Ну, хорошо, – согласился он, отхлебнув кофе из чашки. – Пусть будет так: все это правда и они возили драгоценности. И что дальше? Что случилось со всеми этими сокровищами? – Ничего. Они все еще там. Принадлежат разным вельможам. Те, что стали достоянием толпы, попали на рынок. Но если кому-то удалось сохранить свое состояние, то это его собственность и никакое правительство не вправе наложить на него свою лапу. Это самое замечательное свойство бриллиантов: их нельзя национализировать. Можно проломить голову хозяину и все отобрать. Но правительство так поступить не может. Так что все по-прежнему пылится в чулане. – Кроме, – процедил он сквозь зубы, – двух ящиков. – Верно, – согласился я, – кроме двух ящиков. Он ненадолго задумался. – Трудно в это поверить, что с такими деньгами они не смогут нанять детектива, чтобы выяснить, куда все подевалось. – Не стану с тобой спорить. – Значит все это не слишком правдоподобно. – Ты прав, – сказал я. – Но как мне кажется, все это могло случиться именно так. Хотя ручаться не могу. Нет никаких гарантий, что вся эта история не блеф. Мой напарник с облегчением кивнул. С этой мыслью ему жить было легче. Это было вполне в его духе. Я допил свой кофе. – Пожалуй тебе стоит зайти на почту и справиться насчет телеграмм от шефа. Увидимся на аэродроме.5
У меня не было желания снова испытывать местную телефонную сеть, а так как до конторы Миклоса было не более ста ярдов, то я отправился туда пешком, чтобы узнать не нашел ли он для нас какой-нибудь груз. Он снимал две комнаты над магазином, торговавшим велосипедами. Два пролета по узкой, темной, каменной лестнице, поворот направо и ты стоишь перед массивной деревянной дверью. Остается только постучать и дожидаться, пока его секретарша не крикнет что-нибудь в ответ. На этот раз за дверью стояла тишина. Я подошел и дернул за ручку. Дверь открылась, и мне ничего не оставалось как пройти внутрь. За последние четыре месяца здесь ничего не изменилось: затхлый воздух, покрытая пылью картотека и кипы бумаг, сваленные у стены. Вряд ли кто-нибудь пользовался этим добром, повсюду лежалтолстый слой пыли. Посреди комнаты стоял большой стол, заваленный бумагами. Секретарши не было. После недолгих раздумий я направился к двери его кабинета, но она открылась еще до того, как мне удалось дотянуться до ее ручки. На пороге появилась встревоженная физиономия Миклоса. – Капитан! – обрадовался толстяк. – Рад тебя видеть. Милости прошу в мой кабинет. Не успел я войти в комнату, как он уже оказался за своим столом и быстро убрал что-то в правый верхний ящик. – Присаживайся, – Миклос махнул рукой в сторону потрепанного кожаного кресла. Я положил фуражку на край стола и воспользовался его любезностью. – Извини, – сказал агент, кивая в сторону двери. – Я ненадолго отправил Марию по одному делу. Ну, так чем могу быть полезен? Твоя машина уже на ходу? – Не совсем, но к обеду все будет в порядке. Тебе передали вчера мое послание? – Да. Ты еще не передумал по поводу этого груза? – Извини, Микки, – покачал я головой. – Уверяю тебя, здесь нет никакого риска. Все будет в полном порядке. Я же не могу доверить его первому встречному. Мне нужен человек, которому можно доверять. – Все правильно, только я предпочитаю держаться от него подальше. У тебя есть для меня что-нибудь другое? – Ничем не могу помочь, – он обвел рукой кипы бумаг на своем столе. – Коровы, козы, сельскохозяйственные машины, запчасти. Все это не по твоей части. Греция бедная страна, авиаперевозки здесь многим не по карману. А что слышно от Хаузера? – По поводу твоего груза? Микки кивнул. – Еще не знаю, но это не имеет для меня никакого значения, – я встал и взял фуражку. – Так ничего больше нет? – Ничего, – он мрачно посмотрел мне в глаза. – Ты не боишься разочаровать своего шефа? – Хаузера? Он всегда расстраивается, когда деньги текут мимо его карманов. Но это ерунда по сравнению с тем, что будет, если я окажусь в тюрьме. К тому же это может повредить его репутации. – Извини, капитан, – печально изрек расстроенный Микки, но больше тебе предложить ничего не могу. Тут он нагнулся к левой тумбе своего письменного стола, вынул оттуда бутылку анисовой водки и понемногу налил в две небольшие рюмки. Потом обильно разбавил водой из стоявшего на полке кувшина и протянул одну из них мне. – Будем здоровы, капитан. Я поднял рюмку и отпил глоток. Мне не очень-то нравится запах аниса, но, слава Богу, там была почти одна вода. Я в два глотка покончил с выпивкой и обошел край стола, чтобы поставить рюмку рядом с бутылкой, но затем резко выдвинул правый верхний ящик. Поверх пачки бумаг лежал пистолет "Беретта" калибра 7, 65. Я толкнул ящик на место. Должно быть, когда Микки выглядывал из-за двери, именно эта игрушка была у него в руке за спиной. – Тебе стоит привести в порядок все свои дела. Это благотворно влияет на нервную систему. Он проводил меня печальным взглядом, а может быть Микки был просто разочарован моим отказом. В приемной наконец появилась секретарша. Мне она была незнакома. Миклос любил менять их по нескольку раз в год, а, возможно, они сами любили менять Миклоса. Во всяком случае у него была на эту тему какая-то сумасшедшая теория. Эта оказалась довольно смуглой, невысокой женщиной с курчавыми как у пуделя черными волосами. Похоже, я напугал ее, и она так и застыла, пытаясь вытащить лист бумаги из пишущей машинки. В конторе Миклоса в то утро была нервная обстановка. Вероятно, и ночь его прошла не лучше. Я приветливо усмехнулся и отправился по своим делам.6
Когда я появился в аэропорту, Роджерс все еще болтался по городу в поисках какого-нибудь сувенира с местным колоритом для своей швейцарской толстушки. Я залез в самолет и переоделся в комбинезон. Потом разыскал пустую банку и стал сливать топливо из правого бака. Когда жидкость расслоилась, на дне банки собралось на добрую четверть дюйма превосходной турецкой воды. Я залез на лестницу, снял капот с двигателя и начал разбираться с фильтром карбюратора. В половине одиннадцатого наконец появился Роджерс со своим сувениром: яркой красно-черно-белой сумкой из козьей шерсти, которая не только могла служить ей для покупок, но и вполне сойти за половинку бюстгальтера. Он принес телеграмму от Хаузера, в которой тот просил еще раз подумать по поводу предложенного груза. Если больше ничего не подвернется, то мне надо будет появиться в Берне завтра к вечеру. На это трудно было что-либо возразить, так что в целях экономии средств ответного послания не планировалось. Я посоветовал Роджерсу облачиться в комбинезон и прийти мне на помощь. Это предложение пришлось ему не по вкусу, но спорить он не стал. Я уже собрался снова заняться двигателем, как из-за ангара показалась фигура Кена. На этот раз он был одет несколько по-другому, но по-прежнему в пределах рамок своего дохода, что означало плотную белую шелковую рубашку с отложным воротничком, замшевую куртку на молнии, пару легких брюк для верховой езды и открытые замшевые туфли. Конечно в такую жару замшевую куртку одевать было не обязательно, но в конце концов это было не мое дело. Он был свеж, собран и очень серьезен, а на его лице не осталось никаких следов вчерашнего вечера. – Когда ты улетаешь, приятель? – спросил Китсон. – Еще не знаю, – ответил я, не понимая зачем ему это нужно. Он посмотрел на снятый капот правого двигателя. – Сможем мы его запустить через полчаса? – Ну... а зачем это нужно? К чему такая спешка? – Я хочу отправиться с тобой. – Слушай, подожди немного... – Так мы сможем его запустить? – нетерпеливо перебил он меня. – Погоди. Я никуда не собираюсь, у меня нет заказов. Похоже его это удивило. – А я думал у тебя есть груз. Кажется в Африку. Неужели я рассказывал ему про предложение Миклоса? Мне кажется, нет. – У меня была одна заявка, – медленно процедил я. – Но мне не захотелось связываться с этим делом. Да и ты бы тоже не стал. Так в чем же все-таки дело? Китсон прикусил губу и стал что-то рассматривать за моей спиной. Похоже теперь ему стало жарко в этой куртке. – Мне нужно поскорее смотаться из Афин, – наконец выдавил он. – Ну, для этого есть масса возможностей, – на моем лице появилась вымученная улыбка. – Ты можешь уехать в любое время, было бы желание. Не унывай, приятель, – я похлопал его по бокам и почувствовал под курткой пистолет. – Пошли в самолет. Не будем мозолить глаза. Кен внимательно посмотрел на меня и пошел к двери моей "Дакоты". Роджерс все еще не мог справиться с комбинезоном. – Тони, – сказал я ему, – сходи к ангарам и постарайся найти большую банку или что-то в этом роде. Мне нужно будет промыть в бензине фильтр. Он вытаращил на меня глаза, потом что-то проворчал себе под нос и снова занялся комбинезоном. Я угостил Китсона сигаретой, мы закурили и стали ждать пока Роджерс оставит нас наедине. Наконец ему удалось облачиться в комбинезон, он нерешительно посмотрел на нас и спрыгнул на землю. – О'кей, теперь выкладывай. – Я слишком много болтал вчера в баре. Мой шеф считает, что все дело поставлено под угрозу. Он поручил Хертеру принять меры. А у меня нет никакого желания сидеть сложа руки и ждать, так что я сматываю удочки. – Это не трудно сделать. Отсюда можно выбраться самолетом, пароходом, по железной дороге, наконец. В это время года можно вылететь любым рейсом. – Ты прав, – согласился он и жадно затянулся сигаретой. – Если хочешь, можешь нанять мою "Дакоту". Вот только промою карбюратор. Это не займет много времени. Потом, в воздухе можно сменить курс, и это собьет их со следа. – Да, да. Ты прав, – снова подтвердил Китсон и выбросил сигарету на бетонную полосу аэродрома. – Спасибо, Джек. Мне кажется, я и сам управлюсь. В любом случае, спасибо. Еще увидимся. Он легко выпрыгнул из самолета и широко зашагал к ангарам. Я проводил его взглядом. Потом Кен скрылся из виду, а мне осталось только откинуться в кресле и смотреть как сигаретный дым поднимается к потолку. Воздух внутри салона был затхлым, но все еще хранил следы ночной прохлады. Скоро солнце нагреет обшивку, и здесь станет жарко как в духовке. Но пока в сумраке салона пахло дымом, последним грузом, пассажирами, маслом, бензином и кожей. Но все это не могло заглушить какой-то особый, резкий запах, присущий только "Дакоте". Мне не составит труда узнать его спустя годы, когда в памяти сотрется даже не только запах, но и образ любимой женщины. Я словно вновь узнал его. Это был один из тех моментов, когда с удивлением узнаешь давно знакомые для себя вещи. Они настолько привычны для тебя, что их уже не замечаешь. Я снова затянулся сигаретой и задумался. Миклос держит пистолет в верхнем ящике своего стола. Это часть всех этих хитроумных, построенных на лжи и обмане комбинаций, которые рождаются в его конторе. Оружие – символ удачи, амулет двадцатого века. Его можно понять, Китсон с пистолетом – совсем другое дело, и мне было непонятно, к чему это приведет. Я сделал последнюю затяжку и вылез из двери. Появился Роджерс. В руках у него была половинка жестяного барабана из под смазочного масла. Он бросил его в тени самолета и повернулся. – Что ему было нужно? – Просто зашел попрощаться. Сегодня он отбывает. Я снова взобрался по лестнице и стал снимать фильтр карбюратора. Наконец он оказался у меня в руках, и Роджерс забрал его у меня для промывки. Затем мне пришлось качать топливо через форсунку, пока наконец не перестала идти вода. – А вот и они, – послышался голос второго пилота. Я выглянул из-под крыла. Поднимая тучи пыли, к взлетной полосе выруливал малютка "Пьяджио". Мне сразу стало понятно, что кроме Китсона на борту никого нет. Он выбрал самый быстрый способ убраться отсюда. Его Превосходительству может быть безразлично, куда исчез его пилот, но ему определенно интересно будет узнать о пропаже собственного самолета. Я выпрямился и обошел свою "Дакоту", чтобы посмотреть, как он взлетит. "Пьяджио" занял место позади авиалайнера и стал ждать своей очереди. Большой самолет выехал на взлетную полосу, разбежался, оторвался от земли и стал набирать высоту. Кен выжал секунд пятнадцать и тронулся вслед за ним. Взревели моторы, уже через двести ярдов "Пьяджио" оказался в воздухе и сразу начал крутой поворот. – О, Боже! – выдохнул Роджерс. Самолет тем временем прошел над контрольной башней, зданием аэропорта, вернулся к ангарам и описав три четверти круга выровнял свой полет. На высоте пятисот футов он прошел почти над моей головой, так что можно было легко различить большие зеленые буквы на его серебристых крыльях. Тут один из двигателей начал барахлить, раздался громкий хлопок, потом он пару раз чихнул, выдал тонкую струйку дыма и заглох. Самолет качнуло, потом он выровнял свой полет и, набирая высоту, стал удаляться в сторону моря. – О, Боже, – повторил мой напарник. Я подбежал к двери, одним прыжком влетел в салон, проскочил в кабину и рывком включил питание, а затем радиоприемник. Пока он прогревался, мне удалось достать наушники и надеть их. Через боковое окно можно было видеть, как "Пьяджио" медленно удалялся в сторону моря. Наконец радио стало оживать, в наушниках послышался гул, затем потрескивание и наконец голос, призывавший на английском языке Китсона ответить наблюдательной службе аэропорта. Ответа не было. Самолет все еще оставался в пределах видимости и летел на высоте не более тысячи футов. Голос в наушниках продолжал на английском языке вызывать пилота и спрашивать, что произошло. Не получив ответа, он повторил то же самое по-французски. Затем уже другой голос повторил эти фразы по-немецки, и тут все смолкло. Я переключил канал и снова услышал первый голос, но ответа так и не последовало. К этому времени "Пьяджио" уже исчез над морем. Тогда я выключил радио, потом питание, убрал на место наушники и выбрался на свежий воздух. Роджерс продолжал смотреть на горизонт. – В чем дело? – поинтересовался мой напарник. – Что он ответил? – Я ничего не слышал, – отрезал я. – Пошли ставить фильтр на место. Двадцать минут спустя в воздух поднялись два истребителя греческих военно-воздушных сил и на небольшой высоте ушли на запад в сторону моря. – Поисковая команда, – буркнул Роджерс себе под нос и проводил их взглядом. – Похоже набоб приказал ему продолжить полет. Ты об этом и не подумал. – Его босса на борту не было, – обескуражил я второго пилота. – В самолете был только Кен. – Тогда почему же он не вернулся после того, как заглох двигатель? – Не знаю. Но на случай, если кто-нибудь будет спрашивать, его здесь не было... Ты понял? Он с любопытством посмотрел на меня. – Послушай, Кен повздорил с хозяином. Что он хотел сделать, я не знаю и знать не хочу. Меня это не касается. Так что он здесь никогда не появлялся. О'кей? – Хорошо. Я поставил фильтр на место, закрыл капот и решил не заправляться горючим до самого отлета. Мы переоделись и к полудню попали в пункт наблюдения за полетами. Я справился по поводу "Пьяджио": никто ничего не знал, и даже истребители ничего не смогли обнаружить. Тогда они попросили пару пилотов в этом районе быть повнимательнее и передали сообщение в штаб военно-воздушных сил на Мальте. Больше делать было нечего и мне захотелось зайти в бар. Не успел я допить свое пиво, как появилась мисс Ширли Берт. Должно быть, она разыскивала именно меня и, не теряя времени, сразу направилась в мою сторону. Было заметно, что она расстроена. – Ты не знаешь, что случилось с Кеном? – не тратя времени на приветствия спросила Ширли. – Не более того, что я мог увидеть, – похоже ее это заинтересовало, и мне пришлось продолжить. – Он взлетел, потом у него заглох один двигатель, но Китсон взял курс в сторону моря. На запросы по радио он не отвечал. Службы аэропорта сейчас ведут предварительные поиски, но если они не дадут результата, то через несколько часов этим займутся вплотную. – Целых несколько часов! – Пока не о чем беспокоиться. Любой двухмоторный самолет может лететь на одном двигателе до тех пор, пока хватит горючего. Правда, мне не было известно, каков запас топлива у "Пьяджио". Конечно, запаса прочности у него не осталось, и не так уж много летчиков рискнет перелететь море в такой ситуации. Тем более их беспокоит, что он не отвечал на их запросы. Это были азбучные истины, и я изложил их соответствующим назидательным тоном. – Где он может приземлиться? – Вряд ли до Крита ему подвернется что-либо подходящее. Все острова довольно скалистые, и ни на что подходящее в Эгейском море рассчитывать не приходится. Она прикусила губу. Меня это совсем не касается, но вид у нее сегодня был великолепный. Легкое кремовое платье, блузка, коричневый кожаный ремень и туфли того же цвета. Ширли провела рукой по волосам, потом неуверенно посмотрела на меня. – Этот паразит мог бы с ней попрощаться. Но это тоже меня не касалось. – Выпьем пива, – предложил я. Пить ей не хотелось, но и делать в баре было больше нечего, так что она взяла охлажденное пиво и сигареты. В бар вошел Хертер и сразу подошел к нам. На всякий случай я поставил свое пиво на стойку и теперь мои руки были свободны. Он остановился прямо предо мной. – Капитан Клей? Я кивнул. – Меня зовут Хертер, я личный секретарь Его Превосходительства набоба Тангабхадры. – Из форта Манро, – с издевкой добавил я. Если ему хотелось затеять свару, он мог рассчитывать на мое содействие. У меня во рту появился неприятный кислый привкус. Дело было вовсе не в том, что я что-то там съел или выпил, просто один хороший свинг в челюсть этому головорезу мог вполне поправить мое состояние. Он слегка нахмурился, но не стал заострять на этом внимание. – Ты видел мистера Китсона сегодня утром? Я покачал головой. – С час назад видел, как он взлетел. – Его Превосходительство очень обеспокоен. Кажется у самолета отказал один двигатель, но он не стал возвращаться назад. К счастью, я не стал первым затевать потасовку и теперь мог сесть обратно на табурет. – Я слышал, что можно нанять твой самолет? – продолжил личный секретарь Его Превосходительства. – Да, все обстоит именно так, – медленно процедил я. – Он готов к полету? – Надо только заправиться топливом. – Это надолго? – Нет. Ну, скажем, полчаса. – Его Превосходительство хочет отправиться с тобой на поиски мистера Китсона. Полчаса тебе будет достаточно? – Если мне удастся получить кое-какую помощь. – Сделай все необходимое. Его Превосходительство приедет сюда через тридцать минут. Он повернулся ко мне спиной и собрался уходить. – Мы не договорились о цене, – заметил я. Герр Хертер оглянулся и так смерил меня взглядом, словно я стал ниже ростом. – Его Превосходительство такими мелочами не занимается, – бросил он через плечо и вышел. Роджерс недоуменно посмотрел на меня, потом на девушку, и в конце концов его взгляд остановился на моей персоне. – Ну, что ж, – ответил я на его немой вопрос, – мы летим. – Возьмите меня с собой, – взмолилась Ширли. – С моей стороны возражений не будет, – заверил я. – Трудно сказать, что скажет по этому поводу набоб, но мы сделаем все от нас зависящее. А пока тебе не помешает перекусить и захватить нам сэндвичи или что-нибудь в этом роде. Встретимся за ангаром у "Дакоты". Я допил остатки пива и отправился к руководителям различных служб аэропорта, чтобы на практике убедиться, насколько они уважают титул моего клиента. Полчаса спустя вся наша троица уже стояла у готовой к полету "Дакоты": имя и титул его превосходительство возымели должный эффект, и моя старушка с момента своего рождения не помнила такого трогательного внимания со стороны техников и заправщиков. Баки были полны топлива, все окна помыты, а давление в шинах точно соответствовало норме. Я не слишком удивлюсь, если старушка проявит свой капризный характер и вся гидравлика вдруг выйдет из строя, но все, что мне удалось проверить, работало нормально, и даже прогноз погоды не сулил ничего неожиданного. Незачем было об этом думать, но сегодня мы снова можем оказаться в графах регистрации прибыли бухгалтерских книг Хаузера. Большой черный "Мерседес 300" появился из-за угла ангара и подъехал к "Дакоте". Насколько мне удалось заметить, за рулем находился Хертер, а на заднем сиденье устроился небольшой, смуглый человечек. Он был там не один, но второго лица разглядеть не удалось. Даже ума не приложу, где они умудрились в Греции раздобыть такую машину. Местные дороги такой чести не заслужили. Не исключено, что моя оценка этой ситуации страдает субъективностью, и на приличном шоссе Его Превосходительство пользовалось только "Роллс-Ройсом" ручной сборки. Хертер выскочил из машины, промаршировал к задней дверце и помог выйти третьему пассажиру. И тут у меня перехватило дыхание. Это было самое очаровательное создание из всех, что мне приходилось видеть, а у меня в этом отношении все-таки был немалый опыт... это была довольно высокая особа, ростом около пяти футов восьми дюймов, с темными до плеч волосами. На ней было простое белое платье с открытым воротом и роскошные белые туфли. Трудно описать словами какую роль в этом ансамбле играла ее фигура, но можете мне поверить, что незнакомка производила неизгладимое впечатление. Теплый, медовый оттенок е кожи в сочетании с высокими скулами и большими темными глазами наводили на мысль, что она была евразийка. Природная грация ее походки породила во мне массу новых предположений, анализировать которые я не стал. Его Превосходительство поспешил за ней, а Хертер направился к багажнику и стал доставать из него корзины с провизией, ковры, одежду. – На этот раз ты возьмешь управление самолетом на себя, – наставлял я Роджерса вполголоса. – Все свое внимание мне придется уделять пассажирам. – Тебе потребуется пятьдесят миллионов баксов, – раздался из-за моей спины голос Ширли. – Зачем мне такие деньги? – Для нее. Местный обслуживающий персонал словно мухи кружился поблизости. Немец подробно проинструктировал одного из них и отдал ключи от машины. Парень обалдел от счастья и укатил на "Мерседесе". Теперь Хертер направился к самолету. Я толкнул напарника локтем. Только тогда тот сообразил сделать пару шагов вперед, чтобы принять вещи у него из рук. Секретарь кивнул и представил меня хозяину. – Ваше Превосходительство, позвольте мне представить нашего пилота, капитана Клея. Набоб кивнул мне и едва заметно улыбнуся. Это был невысокий, немного сутулый, смуглый тип лет тридцати пяти с вытянутым узким лицом. Его прямые жесткие волосы были расчесаны на прямой пробор, а при внимательном рассмотрении можно было заметить, что его улыбка отливала в углах рта золотом коронок. Для воздушной прогулки он выбрал белую рубашку с короткими рукавами, из нагрудного кармана которой торчали солнечные очки, свободные желтовато-коричневые брюки и пару довольно потрепанных сандалий. Одежда для миллионеров изысканностью не отличалась. Хертер повернулся к девушке. – Мисс Браун, могу я представить Вам капитана Клея, пилота нашего самолета. При упоминании ее имени я едва не рассмеялся. Лучшие поэты Индии наизнанку выворачиваются, подбирая эпитеты, соответствующие ее облику, а она оказывается мисс Браун. Я криво улыбнулся и пожал протянутую руку. Она приветливо улыбнулась, а когда мои пальцы почувствовали энергичное пожатие ее изящной прохладной руки, то я почувствовал себя немного выше ростом. Все это время мою голову украшала фирменная фуражка, и я, очевидно, должен был отдавать честь при каждом упоминании моего имени. Хертер помогал набобу подняться в самолет по деревянным ступеням неизвестно откуда появившейся лестницы. Мисс Берт упорно не замечали, да она, похоже, никого и не интересовала. – Ваше Превосходительство, – обратился я к нему и впервые приложил два пальца к козырьку фуражки. – Могу я попросить вас об одном одолжении. Мисс Берт очень беспокоится за мистера Китсона. Вы не позволите ей полететь с нами? Маленький человечек остановился на полдороге и посмотрел на нас. По его лицу трудно было судить о судьбе моей просьбы. – Разреши ей полететь с нами, Али. Но если только она не потащит с собой свои камеры. Набоб сдержанно кивнул и продолжил свой путь. Мисс Браун и Хертер последовали за ним. – Слышала, что сказала леди, – подтолкнул я Ширли. – А ну давай в самолет. Девушка поджала губы и смерила меня презрительным взглядом, но я только улыбнулся в ответ. Ей очень хотелось полететь с нами, вот только сама мысль, что формально она становится гостьей мисс Браун, вызывала у нее бурный протест. Но я был абсолютно непробиваем и продолжал скалить зубы. Мисс Берт поколебалась, а затем решительно вошла в самолет. Рядом со мной по-прежнему с ворохом вещей в руках стоял Роджерс. – Хватит пялить глаза. Какого черта ты на меня уставился? – Да вот, мне показалось, еще секунда, и ты вместо ковра расстелишься по лестнице, чтобы ей было удобнее вытереть ноги. – А ну, давай на борт, – пригрозил я. – Вот погоди, выйдем за пределы трехмильной зоны, и слово командира станет для тебя законом. Второй пилот повернулся и стал карабкаться по ступенькам. Затем настала моя очередь. Я оттолкнул ногой лестницу, прыгнул в самолет, закрыл за собой дверь и направился в кабину. Набоб с мисс Браун расположились в центре салона, позади них устроился Хертер, а мисс Ширли Берт выбрала первый ряд рядом с кабиной. – Пристегните ремни, – объявил я. – Через пять минут мы уже будем в воздухе. Хертер пристально посмотрел мне в лицо. – Его превосходительство хочет занять место в кабине рядом с тобой, капитан. – Сразу же после взлета, – заверил я, заканчивая застегивать ремень безопасности у мисс Браун. Когда мне удалось добраться до Ширли, она уже пристегнулась и смотрела в окно. – Все о'кей? – поинтересовался я. – Да, – не поворачивая головы сухо ответила девушка. Я шагнул в кабину и хлопнул за собой дверью. Роджерс уже начал последнюю проверку, и мне пришлось поскорее занять свое место.7
Я закончил облет аэропорта, выровнялся на высоте тысячи футов и поставил триммеры и дроссели в привычное положение. Передо мной маячил Кеа первый из островов Циклад, сливавшийся на горизонте с полуостровом. За ним, изогнувшись дугой, миль на восемьдесят тянулась к югу цепочка западных Циклад: пять крупных островов и множество каменистых, торчащих из воды глыб. Воздух был хрустально чист, что может случиться только весной или осенью, когда жара еще не заявляет о себе повисшей в воздухе дымкой, а путешествующие хаусфрау не поднимают клубы пыли своими девятыми размерами. Я открыл боковое окно и на несколько секунд высунулся наружу. Холодный поток воздуха взбодрил меня, привкус во рту исчез. – Сходи в салон и скажи набобу, что он может занять твое место в кабине, – приказал я Роджерсу. – Если мисс Браун чувствует себя одиноко, можешь подержать ее за руку. Но если ей захочется подержаться за что-нибудь другое, отошли мисс ко мне. Он скорчил страдальческую рожу, но поскольку до мисс Маттерхорн было довольно далеко, мой напарник не слишком огорчился представлявшейся возможности примоститься возле мисс Браун. Набоб вошел в кабину и устроился в кресле справа от меня. Похоже, он чувствовал себя здесь как дома. Я закрыл окно со своей стороны. Его превосходительство надел солнечные очки и стал разглядывать море. Я вытащил видавшую виды карту, свернул ее так, чтобы показать Эгейское море и передал ему в руки. Он вежливо кивнул и углубился в ее изучение. – В каком направлении полетел мистер Китсон? – наконец спросил он хорошо поставленным голосом. Его произношение скорее наводило на мысль об Оксфорде, чем о форте Манро. – На юго-восток, – я вытащил ручку и провел линию на сто пятьдесят градусов от Афин. Она прошла через изогнутую цепь островов и закончилась на последнем из них, на Саксосе. Набоб снова склонился над картой. – Мы осмотрим каждый остров, – наконец решил он. – Идет, – согласился я и качнул штурвал влево. Все это было не так легко, как казалось: надо было снижаться до тысячи футов, чтобы иметь возможность осмотреть береговую линию, а затем набирать высоту для осмотра самого острова. Не смотря на то, что ни один из островов не превышал в поперечнике нескольких миль, их вершины достигали полутора тысяч футов и выше. "Пьяджио" будет выделяться на этом фоне как золотой зуб. Правда самолету после вынужденной посадки в гористой местности не всегда удается сохранить отдаленное сходство с летательным аппаратом. Иногда удается двумя руками удержать на весу все самые крупные обломки, если они не рассыпятся в прах после пожара. В любом случае то же самое касается и пилотов. Мы вдоль и поперек изучили Кеа, потом Кифнос, а затем Серифос. После двадцати минут полета на высоте три тысячи футов набоб со своими спутниками принялся изучать содержимое корзин с припасами, а я передал управление самолетом Роджерсу и отправился на следующий сеанс созерцания мисс Браун, а также для выяснения того, что Ширли Берт захватила мне на обед. Мисс Браун была свежа как персик, а на обед мне достался хлеб, довольно приличный острый сыр и зеленые смоквы. Я присел рядом с девушкой и уперся ногами в переборку кабины. Она встревоженно заглянула мне в глаза. Все это время Ширли выглядывала из небольшого окна, но как и я поняла одну простую истину: места для посадки на этих островах не было. Все это начинало сказываться у нее на нервах. – По радио ничего не сообщали? – Справлялся несколько минут назад. У них ничего нет. – Он уже... должен был приземлиться? Стрелки часов показывали половину третьего. Кен уже находился в воздухе (если он все еще продолжал лететь) три с половиной часа. У него еще должен был оставаться порядочный запас топлива, что я и постарался ей объяснить. Она кивнула и буквально ткнула мне в лицо бутербродами. – Куда мы направимся дальше? – спросила Ширли после некоторой паузы. – Не мне решать. Мы осмотрели около половины островов в этом направлении. Когда мы покончим с этим, у него может появится желание осмотреть те, что на востоке или перейти на Крит. Он заказывает музыку. – Похоже, ты не очень-то и расстроен, – упрекнула меня Ширли. Она оказалась права. Может и на самом деле я оставался слишком спокоен, но трудно было волноваться за Китсона, если тот сидел за штурвалом. Правда, мне уже приходилось ошибаться в подобных случаях, но одно мне было известно точно: если из этой ситуации мог выкарабкаться всего десяток пилотов во всем мире, он будет среди них. Я снова попытался донести это до ее сознания. – Этот ублюдок входит в десятку лучших пилотов мира, – добавил я для убедительности. Она с любопытством посмотрела на меня. – Один из пилотов на Афинском аэродроме уже говорил мне что-то подобное, стоило ему только увидеть, как Китсон сделал пробный круг и зашел на посадку. – Для опытного человека этого вполне достаточно, чтобы оценить мастерство пилота. Впервые я встретил его в школе переподготовки пилотов. Тогда, в сорок третьем, нас учили летать на "Оксфордах". Взлетная полоса была со значительным уклоном, и когда он совпадал с траекторией посадки, то казалось, что сажаешь машину на горном склоне. Так вот, если за штурвалом был Кен, то даже инструкторы выходили из казармы, чтобы посмотреть, как он садится. А уж они на своем веку всякого насмотрелись. – Это похоже на старую притчу, которую можно услышать про многих известных музыкантов. Почти каждому из них его первый учитель музыки сказал буквально следующее: "Иди домой, мой мальчик, и скажи своему папочке, что я не смогу тебя учить. Я смогу только учиться у тебя". – Не буду спорить, – криво улыбнулся я. – Вся наша жизнь напоминает череду затертых клише. – Например, вон та парочка у нас за спиной. Маленький богатый коротышка и высокая красавица. – Не стоит бередить мои раны. Тем более сейчас, когда этот сыр помогает моему организму усваивать витамины. – Послушай, парень, витамины тебе не помогут. Здесь нужно пятьдесят миллионов баксов. – Ты уже просветила меня по данному вопросу, а я упорно работаю в этом направлении. Вот увидишь, какой счет получит Его Превосходительство за свой вояж. Ширли улыбнулась и откусила смокву. – А что она из себя представляет? – небрежно спросил я. – Личная секретарша. – Мне казалось, что это место уже занято. – У них совершенно разные сферы деятельности. Большинство ее обязанностей Хертеру просто не по силам, – сказала она с невинной улыбкой. – Понятно. Да я и сам стал догадываться, что в обязанности Китсона входило не только вождение самолета, – неосторожно брякнул я. Это было чертовски глупо с моей стороны: мы снова вернулись к тому, с чего начали. В ее глазах заблестели слезы, и мисс Берт быстро повернулась к окну. Мне оставалось только взять с собой фрукты и вернуться в кабину. Моя старушка вела себя безупречно. Я еще раз все проверил, слегка приоткрыл окно, уселся в кресло и стал дожидаться Его Превосходительства. Мы уже провели в воздухе два часа, а впереди у нас оставалось горючего на шесть часов спокойного полета плюс небольшой запас для нештатных ситуаций. Маленький человечек появился минут пять спустя, и Роджерс отправился перекусить. Мы облетели Сифнос, затем Михнос и у нас оставался только Саксос. Этот остров по сравнению с остальными был несколько пониже и не так изрезан скалами. Самая высокая вершина на его северном берегу немного не дотягивала до тысячи футов. Ее уступами окружали каменистые террасы, которые словно гигантские ступени вели к ее подножию. Восточный берег представлял собой изрезанную оврагами пересеченную местность, и только на западном можно было заметить среди утесов несколько отмелей. Береговая линия была довольно неплохо застроена: вдоль нее тянулась цепочка довольно больших по местным понятиям двухэтажных зданий, чаще всего белых или кремовых. Серовато-желтый шрам дороги извивался по склону, а затем мили на полторы протянулся до поселка в центральной части острова. На этом участке дорога была почти прямой и ее путь пролегал среди холмистой местности, не вдохновлявшей местных фермеров на возделывание небольших клочков земли размером с цветочную клумбу. На высоте ста футов мы прошли над дорогой и миновали поселок. Ребятишки в белых штанишках высыпали на улицу и задрав головы провожали нас взглядом. Однообразную белизну небольших, квадратных строений нарушал только голубой купол церкви. Набоб наклонился вперед и внимательно разглядывал местность. Ничего особенного он увидеть не мог, но я мог угадать ход его мыслей: эта дорога была единственной возможностью для посадки самолета. Ничего подобного на других островах нам не попадалось. Я набрал высоту и стал обследовать южный берег острова. Вскоре мне стало понятно, что на расстоянии одной мили к западу был еще один островок, не больше полумили в поперечнике с небольшой деревней на дальнем конце. Перед ней лежала почти треугольная долина, выходившая к морю на северо-западе. Узкая полоска песка быстро переходила в поросшую травой равнину с кипарисовой рощей перед самым поселком. Облет острова не принес никаких результатов. Мы развернулись и я посмотрел на своего соседа. Его Превосходительство внимательно изучал потрепанную карту. – Есть ли что-нибудь южнее этого острова? – наконец спросил он. – Только Крит, – пояснил я. – В восьмидесяти милях отсюда. – Ты уверен? Конечно я был абсолютно уверен в этом. – А что нам говорит карта? – вежливо поинтересовался я. Он снова углубился в ее изучение. Самолет продолжал набирать высоту. Наконец мой спутник оторвался от карты и посмотрел перед собой. На высоте трех с половиной тысяч футов я выровнял самолет. Позади остался Саксос, а перед нами на добрые сорок миль до самого горизонта простиралась серо-голубая гладь моря. Смотреть было нечего. Я сделал круг. На севере и востоке маячили Олос и Антипарос, где-то за ними виднелся силуэт Пароса. Я посмотрел на своего именитого пассажира. Он угрюмо смотрел как перед ним проплывают острова. Никаких распоряжений не последовало, и мне ничего не оставалось, как сделать разворот в обратном направлении. Левое крыло опустилось, и обзор с моего места значительно улучшился. Где-то посреди этого круга я заметил нечто необычное. Грязное пятно темно-серого цвета, словно отпечаток большого пальца на зеркальной глади. Больше всего это было похоже на скопление плавающих водорослей. Я сбросил газ и стал снижаться по спирали. Набоб тоже заметил необычное пятно и посмотрел в мою сторону. На высоте двух тысяч футов это пятно все еще можно было принять за водоросли. Мне не раз приходилось встречаться с ними. Но и с нефтью я тоже сталкивался не раз. У нее был такой же приглушенный блеск. На шестистах футах я еще снизил скорость и стал кружить над морем. К этому времени никаких сомнений у меня не осталось: пятно было масляным. В центре его виднелись какие-то предметы. Я прибавил мощность, нырнул ниже и почти поставил "Дакоту" на крыло. До поверхности моря было не больше ста пятидесяти футов. Один из перепачканных маслом предметов очень напоминал спасательный жилет, другой смахивал на колесо. Я выровнял самолет, стал набирать высоту и сказал набобу о своих предположениях. – Мы должны приземлиться на острове, – приказал он. – Если сможем, – отозвался я. Мы еще раз обследовали поверхность моря между масляным пятном и островом. Ничего примечательного обнаружить не удалось. Дорога на Саксосе была узкой, но более-менее ровной. Я медленно пролетел над ней, прикидывая состояние дорожного покрытия и вероятный пробег самолета при посадке. На протяжении почти трети мили она была почти идеально прямой, и если зайти со стороны гавани на низкой высоте, то этого вполне могло хватить. Сама дорога оказалась мощенной гравием, и мне оставалось только надеяться на добросовестность ее создателей. Хороший пилот может благополучно посадить самолет, а сохранить при посадке жизнь себе и пассажирам по силам любому летчику. А я был хорошим пилотом. Перед последним виражом я предупредил Его Превосходительство: – Вряд ли мы сможем снова поднять в воздух самолет прежде, чем вечер принесет прохладу. Сейчас слишком жарко и мне не удастся выжать из двигателя полную мощность. Взлететь можно будет не раньше сумерек. Он молча кивнул. – Да, вот еще: мне надо будет связаться с Афинами, а то они могут начать разыскивать нас. Надо будет сообщить, что вероятно мы обнаружили место гибели "Пьяджио"? – Нет. Сначала надо удостовериться. – О'кей. Я и сам не хотел этого. Ведь если Китсону где-нибудь в другом месте требовалась помощь, то давать отбой поисковой работе именно сейчас было бы неразумно. Хотя вряд ли Кен станет дожидаться, пока его вытащат из моря. Мне не удалось связаться с аэропортом Эллинико: из-за небольшой высоты на таком расстоянии это было почти невозможно, да и особого желания собачиться по поводу причины вынужденной посадки с диспетчером у меня не было. Но я смог обменяться сообщениями с экипажем рейсового авиалайнера и попросить их передать сообщение о моей посадке из-за неполадок в карбюраторе. Спорить со мной по этому поводу будет затруднительно, а мне хорошо была известна дурная репутация грузовой авиации, так что сообщение выглядело вполне правдоподобным. Когда к собственному удовлетворению я покончил со всеми формальностями, то вежливо попросил своего спутника пройти в салон и прислать мне Роджерса. – Я могу быть полезен, – возразил набоб. – Мне не раз приходилось пилотировать мой собственный самолет. – Для этой работы мне потребуется мой второй пилот, – отрезал я и не стал уточнять разрешал ли ему Китсон сажать машину на аэродроме или просто давал подержаться за штурвал во время полета. Он ушел, а его место занял Роджерс.8
При заходе на посадку я сбросил скорость узла на три больше, чем обычно, и мы шлепнулись на дорогу как мокрая губка. Пока все шло по плану. После нескольких неприятных моментов, когда мне с трудом удалось удержать "Дакоту" на дороге, которая строилась в расчете на местный автобус, я пустил в ход все свое искусство вождения. С помощью двигателей, рулей управления, тормозов и всемогущей молитвы мне удалось остановить свою старушку, не использовав еще добрую сотню ярдов прямого участка дороги. Позади осталось четверть мили облака белой пыли и безраздельное внимание местного населения. Требуется немало сил, чтобы пробудить интерес у грека-островитянина, но мы постарались на славу и у нас оставалось кое-что в запасе: они еще не видели мисс Браун. Я закончил маневрирование, выровнял самолет по дороге и заглушил двигатель. – Надеюсь, мы еще сможем взлететь обратно, – выпалил мой удивительно тактичный напарник. Но после этого мне стало гораздо легче объяснить ему, что именно он останется присматривать за самолетом. К тому времени, когда я открыл дверь, самолет уже был окружен толпой ребятишек и молодежи. – Кто здесь может говорить по-английски? – выкрикнул я. – Инглиш, – вопил я, не обращая внимания на их недоуменные взгляды. – Инглес, Британия. Наконец они поняли, что мне нужно. Началась страшная суета и неразбериха, но наконец кто-то из них привел мужчину лет тридцати в голубой рубашке. К тому времени все мы уже выбрались из "Дакоты", а все мужское население старше десяти лет потеряло всякий интерес к самолету и таращило глаза на мисс Браун, но это ее, похоже, не беспокоило. Парень в голубой сорочке пробился вперед, с явным сожалением заметил, что она здесь не командует, и обратился ко мне. – Добро пожаловать на Саксос, – оживленно затараторил он. – Меня зовут Нисис Маринос. Я возглавляю Туристический комитет Саксоса. Впоследствии мне удалось выяснить, что он был не только его главой, но и единственным членом. К тому же ему приходилось работать здесь школьным учителем. Я назвал себя и уже стал сомневаться, стоит ли мне представлять своих пассажиров, как вперед вылез Хертер и взял инициативу в свои руки. Он стал объяснять кто мы и зачем здесь оказались. Поскольку ему не было точно известно, что мне удалось увидеть и где, то он постоянно обращался ко мне, а школьному учителю постоянно приходилось прерываться и раздавать затрещины ребятишкам, решившим растащить "Дакоту" на сувениры. Сам Нисис, как оказалось, ничего не видел. Он построил ребят и кратко изложил им суть нашего рассказа. Некоторые из них кое-что заметили, и после недолгих расспросов он повернулся к нам. – Около трех часов назад на небольшой высоте мимо острова пролетал самолет, он держал курс на юг и издавал забавные звуки. Я поинтересовался его размерами, и Нисис снова возобновил свои переговоры с детьми. Все сошлись на том, что тот самолет был меньше "Дакоты", но никто из них ничего подобного вблизи не видел, а все летающее в воздухе кажется гораздо меньше. Зато они единодушно сошлись на том, что самолет был серебристого цвета. Оставалось только выяснить, чем он отличался от "Дакоты". В это время к нам присоединились несколько взрослых островитян. Один из них был довольно грузным мужчиной с густыми белыми усами. У него на этот счет существовало довольно определенное мнение. Он пробился сквозь толпу, подошел к "Дакоте" и постучал кулаком по крылу, а затем вытянул руку вверх и похлопал по фюзеляжу. Несколько ребятишек согласно закивали головами. Мне стало понятно, что тот самолет был с верхним расположением крыльев. Я с благодарностью пожал ему руку и несколько раз сказал "эфкаристо", чем в значительной мере исчерпал свой запас греческих слов, который не простирался за пределы списка коктейлей в баре. Хертер отправился передавать эту информацию своему хозяину, который вместе с мисс Браун стоял поодаль от нашего сборища. Я усмехнулся и стал искать сигареты. Неожиданно со мной рядом появилась Ширли Берт. – Какие новости? – Ничего хорошего, – отозвался я и закурил. И, ведь, действительно так оно и было. Ширлиупрямо продолжала стоять передо мной, и мне пришлось поделиться с ней своими соображениями. – Все указывает на то, что часа три назад здесь пролетел "Пьяджио" Китсона. Он шел на небольшой высоте, и у него явно барахлил двигатель, все в один голос говорят, что "он издавал забавные звуки". Тебе уже известно о масляном пятне в семи милях южнее острова, и как мне показалось, в нем плавает спасательный жилет. – Какие у него шансы на спасение, если самолет упал в море? – неуверенно спросила она. Я ненадолго задумался. Вокруг нас собрались ребятишки. Их глаза горели любопытством, они жадно ловили каждое слово, но ничего не понимали и напряженно следили за выражением моего лица. – В этом отношении "Пьяджио" проигрывает многим самолетам. После падения они некоторое время остаются на плаву, благодаря топливным бакам в крыльях, которые в этом случае служат поплавками. Из этого следует, что крылья останутся на поверхности, а кабина "Пьяджио" скроется под водой. Эта информация окончательно ее подкосила. – Почему он не попытался приземлиться здесь? – запричитала Ширли. – Упрямый дурак, черт его подери. Она отвернулась и прислонилась к двери самолета. Дети смотрели на нее с благоговейным страхом, потом они стали таращиться на меня. Под их взглядами мне стало не по себе. Расталкивая толпу, ко мне пробирался Хертер. – Капитан. Мы собираемся нанять лодку, чтобы осмотреть район, в котором было обнаружено масляное пятно. Поскольку ты разбираешься в самолетах, то тебе лучше присоединиться к нам. Он сразу дал понять, что это единственная причина, по которой меня пригласили. Четырнадцатимильная поездка по морю на рыбацкой лодке со скоростью пять узлов далеко не самый лучший способ отдохнуть, и поэтому я не умер бы от горя оставшись на Саксосе. – С самолетом здесь ничего не случиться? – заволновался личный секретарь Его Превосходительства. – Здесь останется второй пилот. Мы направились к Нисису и стали объяснять, что от него требуется. Пока Хертер уточнял детали, в толпе появился невысокий, сгорбленный человек с крючковатым носом, его волосы были белы как снег. Все почтительно расступились перед ним. Ему хотелось выяснить причину такого оживления. Нисис представил его как самого уважаемого жителя острова, и мы обменялись рукопожатиями. Старику было не меньше восьмидесяти лет, но под его белыми, колючими бровями блестели пытливые, по-юношески голубые глаза. Наш гид пустился с ним в пространные объяснения, а Хертер нетерпеливо заворчал. Неожиданно старик махнул рукой на юг и что-то недоверчиво спросил. Нисис рассмеялся и снова стал ему объяснять цель нашего визита. Наконец они закончили свои дебаты. – Что его так заинтересовало? – спросил я. Глава местного комитета ухмыльнулся. У него было узкое, добродушное лицо с полоской черных усов и гладко зачесанными назад темными волосами. – Он думал, что вы прилетели взглянуть на разбившийся на Кире самолет. Это небольшой остров к югу отсюда. Но этот самолет разбился очень давно. – А если точнее? – Лет десять назад, – пожал он плечами. – А может и больше. Я оставил Хертера заниматься устройством нашей поездки и направился к Ширли, которая пудрилась, стоя в тени самолета. – Мы собираемся отправиться на лодке взглянуть на масляное пятно, – сказал я. – Можешь пока побродить по окрестностям, нас не будет по крайней мере три часа. Девушка щелкнула крышкой пудреницы и положила ее в один из карманов своего платья. – Я понимаю, что это звучит глупо, но мне необходимо поехать вместе с вами, – решительно заявила она. – Это не слишком приятное занятие. К тому же под вечер на море станет совсем прохладно. Мы можем не найти это место или же просто не выяснить ничего определенного. – Мне все-таки лучше будет поехать. Я кивнул и отправился сказать Роджерсу, что он остается. Мы наконец собрались и пошли к гавани, сопровождаемые шумной толпой ребятишек, которые буквально облепили меня. Юноши постарше старались держаться поближе к мисс Браун. Моя "Дакота" буквально всколыхнула жизнь на острове. Нисис выслал вперед делегацию, чтобы подготовить лодку к поездке. И, к моему удивлению, когда мы притащились на место, она была уже на ходу. Этой посудиной оказалась открытая турецкая шлюпка, без палубы, или как ее называют местные жители каик, двадцати пяти футов в длину. Она была выкрашена в белый цвет с темно-красной полосой вдоль борта. Как почти у всех лодок средиземноморья у нее была преувеличенно вогнутая форма, и это придавало ей карикатурный вид. Кроме того, в передней части ее торчала короткая, толстая мачта, а на корме установлен старенький, забрызганный маслом, фордовский двигатель, и ни одного достаточно чистого места, чтобы разместить пятьдесят миллионов долларов и его спутницу. Хертер хотел произвести небольшую уборку, но его хозяину не хотелось терять ни минуты. С видимым отвращением немец выкинул за борт несколько несвежих кусков рыбы и сдался. Мы стали грузиться на борт. Натружено загремел старый "форд", но старый рыбак со знанием дела ударил его в нужном месте, после чего грохот сменился ровным гулом и каик тронулся в путь. Как я и предполагал, скорость была не больше пяти узлов. Мы пересекли спокойную гладь воды в гавани, потом послышался глухой удар и лодка вышла в открытое море. Мисс Браун прильнула к своему спутнику, а Хертер вцепился обеими руками в планшир и застыл как изваяние. Мы сделали левый поворот на юг и оставили остров Кира в стороне. Я смотрел на него и гадал, где находятся останки потерпевшего аварию самолета. Мой интерес не ускользнул от внимания Мариноса. – Самолет лежит вон там, среди деревьев, – он ткнул рукой в кипарисовую рощу в конце небольшой долины. Мне по-прежнему ничего не было видно. Набоб, очевидно, тоже заинтересовался. – Что за самолет? Нисис снова рассказал ему эту историю. – Это было во время войны? – уточнил Его Превосходительство. – Нет. Лет десять назад. – А что это была за машина? – спросил я. – Ну, он совсем почти как ваш. – Пилот остался жив? – Точно не знаю, – он развел руками. – В то время я был в Афинах. Набоб напряженно вглядывался в кипарисовую рощу. Он со своей спутницей, похоже, был заинтересован этим сообщением. – Давай посмотри на него, Али, – предложила очаровательная мисс Браун. Она готова была отправиться посмотреть хоть на кучу дохлой рыбы, только не болтаться по волнам в этой лодке. Набоб, очевидно, тоже разделял ее чувства и после недолгих раздумий решил отправиться с мисс Браун к разбитому самолету, а оставшиеся продолжат свой путь к масляному пятну. Я осторожно заметил, что если этот самолет их действительно интересует, то мне лучше было бы сопровождать их на случай, если им потребуется квалифицированные объяснения. Ширли наградила меня пронзительным взглядом. – Полагаю тебе известна причина нашего появления в Афинах? – кисло процедил Али. – Кое-что слышал. – От мистера Китсона, разумеется. Я пропустил его замечание мимо ушей. Он некоторое время поколебался, но затем пришел к выводу, что я прав. Мы втроем отправимся осматривать самолет, а остальные с Хертером во главе продолжат нашу экспедицию. Нисис Маринос объяснил ситуацию старому рыбаку на корме, спокойному, морщинистому типу с белой щетиной на давно небритом лице. Тот налег на румпель и лодка направилась к острову. Как только мы стали подходить к берегу, а я уже собирался было покинуть лодку, позади меня раздался голос Ширли. – Разве тебе не хочется взглянуть на место, где... – Вряд ли там можно будет что-нибудь увидеть. Хертер может и сам взглянуть на масляное пятно, а если ему удастся выудить из моря какие-нибудь вещи, то он может справиться с этим и без моей помощи. Она смерила меня уничтожающим взглядом и потеряла всякий интерес к продолжению дискуссии. – Почему бы и тебе не сойти на берег? – несмотря на это спросил я. – Там смотреть особенно не на что. Она демонстративно продолжала смотреть на горизонт. Мы оказались в заливе ярдов двести шириной. Вода стала гораздо спокойнее, чем в открытом море, а наш рулевой переключил двигатель на холостые обороты и ткнул рукой в сторону берега. Нужно было брести по колено в воде, и пока я думал, стоит ли предлагать свою помощь мисс Браун, Хертер уже прыгнул за борт, взял ее на руки и направился к берегу. Набоб не стал дожидаться повторения этой процедуры и решил замочить ноги, а я последовал его примеру. – Спросите Николаса Димитри. Он говорит по-английски, – раздался нам в спину голос Мариноса. Я помахал ему рукой, а вскоре Хертер вернулся в лодку, и она легла на прежний курс. В центре долины полоса песка достигала пятидесяти ярдов в поперечнике и была очень плотной, ведь штормовые волны беспрепятственно могли доходить до этого места. Справа и сверху от нас на крутом бугре белели дома поселка. Узкая тропинка, извиваясь, вела наверх и исчезала за первыми же строениями. Другая тропинка лежала прямо перед нами и вела через заросли травы. Я боялся, что она окажется заболоченной, но мои опасения не подтвердились. По идее здесь должно было быть русло ручья, но вероятнее всего местные жители где-то там, наверху перекрыли его. Я пошел вперед. Следующие сто пятьдесят ярдов местность была довольно ровной, а затем по мере того, как долина сужалась стала повышаться до самой кипарисовой рощи. Самолет мне удалось заметить только когда до ее начала оставалось не больше двадцати ярдов. Еще секунду назад я не мог угадать его очертаний за стволами кипарисов, м вдруг он как по команде возник передо мной. Во всем этом было нечто таинственное и загадочное. Это была "Дакота". Она лежала на брюхе, раскинув крылья. За эти десять лет роща поглотила ее, вокруг выросли деревья, и вряд ли кому-нибудь удается заметить ее с воздуха, если только не оказаться точно над ней. Самолеты – это мое дело, а "Дакоты" были моей специальностью, но только не эта. Когда я ступил под сень этой рощи, гул моря, теплые лучи солнца – все это исчезло, словно захлопнулась дверь, разделявшая два этих мира. Мне стало не по себе от щемящего чувства одиночества и наступившей тишины. За эти десять лет "Дакота" приобрела зеленовато-серый оттенок и стала неотъемлемой частью своего окружения. Ничто не указывало на катастрофу. Она оказалась здесь по собственной воле, словно мечтала стать еще одной деталью этой рощицы и лежит здесь уже тысячу лет. Это наводило на мысли о других рощах, где обитали люди с козлиными ногами и бородой. Самолет мог принадлежать только их миру и не иметь никакого отношения к реальности. После нескольких шагов я понял, что иду на цыпочках. Эта усыпальница для самолета оказывала на меня какое-то магическое действие. Даже громкий кашель показался мне едва различимым. Я оглянулся по сторонам: мисс Браун и ее спутник остановились на солнце перед рощей и словно не решались ступить под ее сень. Мне почему-то захотелось, чтобы они ушли, но вряд ли моему желанию суждено было сбыться. Я снова громко откашлялся и повернулся к самолету. Теперь он был почти похож на потерпевший аварию самолет. Но только почти. Наружная дверь отсутствовала, и некоторые окна смотрели на меня пустыми глазницами. Ткань на рулях высоты и элеронах истлела и рассыпалась в прах, остался только металлический каркас. Я заглянул под обтекатели двигателей: заржавевшие двигатели лишились значительной части своих деталей, но кто-то аккуратно прикрепил на место оба капота, а на фюзеляже и крыльях никаких повреждений видно не было. Я обошел вокруг него. Правая часть носа уткнулась в большой, плоский валун. Все это теперь заросло лишайником и не было заметно никаких следов от их первой встречи десятилетней давности. Я вернулся назад и залез в самолет. В салоне царил густой полумрак. Когда мои глаза привыкли к темноте, я направился в кабину. Пол был почти горизонтальным, поэтому шагать по нему было непривычно. Кресел в салоне не было, но фанерные панели пола остались на месте и только покоробились от сырости. В кабине кресла пилотов остались на месте, что нельзя было сказать об их обивке. Сохранился штурвал и панель управления двигателем. Все тумблеры и приборы отсутствовали, равно как и люк аварийной эвакуации в крыше кабины. Мне много пришлось повидать на своем веку: самолеты после аварии и разобранные на запчасти, словно съеденные своими собратьями машины. Этот же совсем не походил ни на один из них. Кто-то не спеша поработал над ним, разворовал различные детали, очевидно представлявшие для него какую-то ценность, но остов остался нетронутым. В первый момент этот мародер представился мне человеком с козлиными рогами на лбу, но скорее всего это была работа местной детворы. Меня потянуло на свежий воздух. Набоб и мисс Браун стояли у входа и нерешительно заглядывали внутрь. Я пригласил их пройти в салон и отошел от "Дакоты". Мне хотелось представить себе, что могло с ней случиться десять лет тому назад. Летчик заметил эту долину с очень небольшой высоты. Иначе как объяснить то, что он проигнорировал широкие и ровные площадки на Саксосе, всего в паре миль отсюда? Причина, по которой пилот решил садиться должна была бы быть очень серьезной: один двигатель заглох, а второй с перебоями работал на последних каплях горючего. Он повернул сюда со стороны моря, опустил закрылки (они до сих пор остались в этом положении) и заскользил по траве вверх по отлогому уклону, пока не уткнулся в этот валун. А что затем? Сейчас узнать об этом никто не мог, а гадать было бесполезно. Я вернулся к хвостовой части фюзеляжа и стал пристально разглядывать металлическую обшивку. Она была покрыта слоем мха. После первых же попыток он стал слезать словно кожура, из под которой появилась старая краска. Я достал носовой платок и, насколько мог дотянуться рукой попытался очистить вертикальный стабилизатор. В тот момент у меня было такое чувство, которое может испытывать человек, собирающийся ограбить чужую могилу. Наконец мне удалось обнаружить предмет своих поисков и более-менее тщательно очистить его от грязи. Он сильно потускнел, да кроме того в результате моих усилий краска местами сильно пострадала, но сомнений не было: зеленый квадрат с желтой звездой между рогами полумесяца. Эмблема Пакистана и символ ислама. Я отошел и посмотрел в сторону своих спутников. Набоб долго смотрел на эмблему, потом еще раз внимательно обвел взглядом самолет. Скомканный платок в моей руке все еще ожидал своей участи. Мне то хотелось положить его в карман, то забросить подальше от себя. И все-таки он оказался в моем кармане. Его Превосходительство наконец решился войти внутрь самолета. – Там ничего не осталось, – предупредил я его. Не думаю, чтобы он меня услышал. Набоб решительно шагнул к темной дыре дверного проема и исчез. Было видно, что ему точно известно, куда он направляется. Мисс Браун осталась на месте и напряженно ждала появления своего спутника. Она оторвалась от созерцания входа в салон "Дакоты" и бросила на меня быстрый, нервный взгляд, словно все это время ей пришлось дожидаться какого-то известия, но какого именно она точно не знала. Я поморщился. Хотелось курить, но делать это здесь мне почему-то не хотелось. До нас доносились гулкие шаги набоба. Вот он прошел в хвостовую часть, потом вернулся назад и вышел из самолета. По его лицу было трудно судить о том, насколько его взволновала эта находка. – Что случилось с пилотом? – неожиданно спросил Его Превосходительство. – Он мог свернуть себе шею, – я пожал плечами. – Но не исключено, что пилот остался невредим и ушел отсюда своим ходом. – Нельзя ли точнее? – нетерпеливо бросил набоб. – Видимых повреждений нет. Можно с большой долей вероятности предположить, что летчик мог остаться жив. – Но груз? Что с ним могло случиться? – Откуда мне знать? – спокойно парировал я его наскоки. – Часто ли местные жители занимаются мародерством на месте крушений самолетов? Как это обычно бывает? – настаивал он. – Я оказался здесь потому, что в качестве пилота мне не раз приходилось видеть потерпевшие аварию машины. Откуда мне, черт возьми, знать, на что способны здесь местные жители? – Но разве это не обычная практика после аварий? – запротестовал набоб. У меня нет никаких предубеждений против того, чтобы применять формы физического воздействия к людям его положения и происхождения, но, по крайней мере, этот должен был со мной сначала рассчитаться за этот вояж. Я повернулся и пошел к опушке. – Капитан рассказал тебе все, что смог, – заступилась за меня мисс Браун. – У него нет причины скрывать что-либо от тебя. Неужели кто-либо другой на его месте мог бы рассказать о событиях десятилетней давности? Ее слова прозвучали очень убедительно. Он резко повернулся к ней, и они обменялись пристальными взглядами. Мне тоже не удалось удержаться, чтобы лишний раз не посмотреть на мисс Браун. Это была уже совсем не та девушка, которая захотела поскорее выбраться из прыгающей на волнах лодке на твердую землю. Моему взгляду предстала холодная, расчетливая, уверенная в своих силах женщина. Она не только могла посоветовать набобу не делать из себя посмешище, но и заставить его выслушать это. Его Превосходительство понял намек, недовольно хмыкнул и опустил глаза. Его секретарь повернулась ко мне. – Возможно тебе будет лучше побродить поблизости, капитан, а мы поднимемся в поселок. – Да, мадам. Эта фраза совершенно естественно слетела у меня с языка, и я даже не почувствовал себя идиотом. Это был единственно возможный ответ в такой ситуации. Они вышли на открытое место, вернулись к первой тропинке и стали подниматься по довольно крутому склону. Я сделал несколько шагов вслед за ними и закурил, потом снял фуражку, задумчиво почесал затылок и вернул ее на место. Здесь на самом краю рощи ярко светило теплое солнце, а кроны деревьев над моей головой тихо шелестели под ласковым ветром. Трудно было упрекать набоба за эту вспышку дурного настроения. Ему хотелось выудить луну из моря, а она по каплям прошла между пальцами. Не стоит думать, что это очень легкое дело. Где бы сейчас его драгоценности не лежали, то уж определенно не в салоне разбившейся лет десять назад "Дакоты", да еще в четверти мили от поселка. К тому же он не мог не знать, что часть содержимого этих двух ящиков оказалось аж на бейрутском базаре. Я докурил сигарету, тщательно затоптал окурок и стал искать другую тропинку в деревню. От разбитого самолета толку уже было мало, все-таки прошло десять лет. Наконец мне удалось выйти на пыльную тропинку, которая зигзагами петляя по склону перешла в широкие каменные ступени. Несколько цыплят у ближайшего дома подняли испуганный писк, но больше мое появление в поселке никто не заметил.Часть вторая
9
Я вышел на улицу, которая по моим предположениям вполне могла оказаться главной. Два ярда в поперечнике и мощеная булыжником дорога вилась между белыми стенами грубых домов. То здесь, то там деревянные или каменные арки соединяли вторые этажи стоящих напротив друг друга домов, очевидно здешним людям так было удобнее ходить друг к другу. Солнце уже стояло низко, и если бы не белые стены домов, от густых теней улочка стала бы казаться мрачной. Все вокруг, включая даже промежутки между булыжниками мостовой, было выкрашено белой краской. Этот поселок как место существования людей носил отпечаток бессмыслицы: маленький островок не смог бы прокормить такую ораву жителей, как можно было судить по количеству зданий. Единственным оправданием этому могло быть то, что когда-то он служил убежищем морским пиратам: остров был почти неприступен, к тому же он замыкал цепь островов и прекрасно держался подальше от властей, но совсем рядом с морскими путями. А сейчас добрая половина его обитателей скорее всего была удалившимися от дел жителями с материка. Я побродил вдоль улицы, но заметил только маленькую девочку с черным котенком. Моя персона никого из них, по-видимому, не заинтересовала. Появление постороннего человека, да еще в форме ничего хорошего для них не предвещало. Потом мне удалось привлечь внимание крепкой женщины средних лет, и после довольно сумбурных объяснений она направила меня в местный бар. Наконец я оказался перед открытым, темным дверным проемом без вывески, вошел внутрь, а когда буквально скатился вниз по ступенькам, то очутился в маленькой, полутемной комнате с дощатым полом, парой старых, темных столов со стульями и крошечной стойкой бара в углу. Позади нее, на полках были расставлены бутылки. Обстановка была почти домашней. На шум вышел его хозяин и вскоре, заплатив шесть драхм, я получил бутылку тепловатого пива, которую тут же осушил залпом и заказал следующую. Тут я вспомнил про приятеля нашего гида Нисиса, того самого, что говорил по-английски, и самым дружелюбным тоном спросил Николаса Димитри. Хозяин кивнул и позвал из задней комнаты подростка, которого быстро выставил за дверь. Не успел я прикончить вторую бутылку, как паренек вернулся и привел с собой Николаса. Его внешность мало соответствовала облику местного жителя: высокий, почти моего роста, но только пошире в плечах, светловолосый мужчина ненадолго задержался у входа и направился ко мне. – Ты говоришь по-английски? – сказал я вместо приветствия. Он кивнул и затем медленно, словно подбирая слова, заговорил несколько гортанным голосом. – Как дела? Меня зовут Николас Димитри. На вид он был приблизительно моих лет, его лицо было покрыто темным загаром. – Джек Клей, – ответил я, и мы обменялись рукопожатием. – Не хочешь чего-нибудь выпить? – поинтересовался Николас. На ум приходили только фразы типа: "Позволь-ка мне, старина" и что-то еще в этом духе, но не стоило так говорить с греком, да еще в его родном городе. – Тебе нравится анисовая водка? – не дожидаясь ответа, спросил Димитри. Вот это вряд ли, подумалось мне. – Да, пожалуйста. Возможно цены на пиво были ему не по карману, а анисовая в этих местах идет не дороже драхмы за рюмку. И вот уже мы с крошечными стаканами уселись за крайний столик и стали неспешно потягивать выпивку. – Где ты научился так хорошо говорить по-английски? – спросил я для начала. – В Германии, – он аккуратно поставил свой стакан на стол. – По национальности я – немец. Мне приходилось бывать в этих местах во время войны, а теперь живу постоянно. Мне здесь очень нравится. Все оказывается не так уж сложно. Греческие островитяне довольно терпимы и гостеприимны. Во время войны им не пришлось вынести столько лишений как некоторым из их сограждан на материке. Мы еще раз приложились к своим стаканам. – Меня интересует потерпевший аварию самолет. – Он здесь уже давно. Вокруг него деревья успели вырасти. – Когда это случилось? – Еще до того, как я обосновался в этих местах в тысяча... – похоже у него возникли трудности с датой, – девятьсот пятидесятом году. – А может быть хозяину этого заведения, – на случай, если ему что-нибудь непонятно, я показал на стойку бара, – что-нибудь известно по этому поводу? Николас повернулся к стойке бара и долго обсуждал этот вопрос с владельцем бара. Тот все больше пожимал плечами и указывал на север. – По его словам летчик почти не пострадал и вскоре уехал. – Это был англичанин? – Похоже на то. – При нем был какой-нибудь груз? – как можно более спокойным тоном постарался спросить я, и думаю мне это удалось. В этом хозяин был абсолютно уверен. На борту самолета никакого груза не было, но по поводу личных вещей пилота он ничего определенного сказать не мог. В конце концов это было так давно. Наступила моя очередь угощать анисовой. – Это был твой приятель? – Нет, – покачал головой я. – Просто я привез сюда из Афин хозяина этого самолета. Он давно его искал, – мне трудно было сказать более определенно, но кажется мои слова не слишком отклонились от истины. – Его родина – Пакистан. Николас неспешно кивнул. – Этот самолет прилетал сюда из Пакистана? – Да, я был в роще и видел на нем эмблему этой страны. Мой сосед нахмурился. На правой стороне лба у него появилось несколько небольших шрамов. Мои глаза уже привыкли к полумраку, и теперь на фоне загара они стали заметны. Мне оставалось только гадать по поводу судьбы этих двух ящиков, но поскольку местных жителей мало волновали останки старой "Дакоты", а иначе их давно сбросили бы в море, то даже появление человека в форме и его расспросы никого не интересовали. Мой новый приятель тоже ничего не сказал по этому поводу. – А где сейчас тот человек, которого ты привез сюда из Афин? – спросил он вместо этого. Мне оставалось только честно признаться, что я не знаю. Тогда Димитри позвал парнишку, что-то объяснил ему тот снова исчез. – Я тоже схожу и поищу его. Жди меня здесь, – сказал он и ушел вслед за ним. Мне захотелось пива, но предстоял еще довольно нелегкий взлет, и я ограничился бутылкой лимонада. Он оказался таким же теплым и слишком приторным. Почти любая выпивка, которую тебе удается раздобыть в этой стране оказывается слишком сладкой. Единственные порядочные напитки здесь можно найти только в американских барах типа "Короля Георга". Полумрак в баре сгустился, а по мере того как на улице становилось прохладнее, комната стала наполняться народом. Я закурил и посмотрел на часы. Стрелки показывали половину шестого и лодка уже должна была оказаться в районе масляного пятна. Если через пару часов они не вернутся, то нам предстояло провести эту ночь на Саксосе. В этом случае мой гонорар оставит в бумажнике моего работодателя. Хотя точнее было бы сказать у Хертера. Ведь именно он и носит с собой деньги, да и все остальное, включая мисс Браун, тоже. Держу пари, что последнее я сделал бы лучше. Но нет, Хертер пошире меня в плечах. Тогда остается побиться об заклад, что все остальное для этой красотки я мог бы сделать лучше, чем он. С этой счастливой мыслью меня и сморил сон. Я растянулся на шатком скрипучем стуле возле недопитого стакана лимонада и тлеющей сигаретой на столе. Когда я проснулся, то увидел улыбающиеся лица бармена, Николаса и мальчишки, набоб хмурился, а мисс Браун просто смотрела на меня. Мой сон продолжался довольно долго, мышцы мои онемели, во рту пересохло. – Мне говорили, что ты задавал слишком много вопросов, – набросился на меня Его Превосходительство. В ответ я пробормотал нечто невразумительное, что можно было интерпретировать как согласие. – Вопросы здесь задаю я. Тебя наняли вести самолет, и ты должен был оставаться там, в долине. – Вы меня не нанимали, – возразил я. – Хертер нанял меня, а мисс Браун посоветовала остаться у разбитой "Дакоты". Мой гонорар таял с каждой секундой. Он свирепо посмотрел в мою сторону, потом отвернулся и жестом отозвал Николаса в сторону. Мисс Браун наградила меня долгим, холодным взглядом и присоединилась к нему. Мне оставалось только закурить сигарету и попытаться смыть остатками лимонада привкус моего недавнего сна. Этот процесс тоже требовал времени и усилий. В самом дальнем углу (футах в восьми от меня) набоб сосредоточенно повторял мои вопросы и даже получал ответы, правда уже не столь вежливые. В силу своего происхождения у него совсем не было практики в искусстве опроса населения, так что противная сторона иногда совсем игнорировала его домогательства. Только улыбки и живое участие мисс Браун подталкивали Николаса на продолжение беседы. Наконец они пришли к общему мнению, что пилот разбившейся "Дакоты" уехал в Афины и увез с собой какие-то вещи. Все это вполне вероятно могло оказаться правдой и даже всей правдой, но ручаться за это трудно: ведь это была их "Дакота" на их острове, а мы были пришельцами из другого мира. Жители городов. С этими мыслями я встал из-за стола и вышел на свежий воздух. На улице уже стало прохладно и даже резкие отсветы белых стен стали приглушеннее и мягче. Люди стояли группками, судачили на порогах домов, но все как по команде повернули головы в мою сторону. Вот что значит форма. Я почесал затылок, чтобы показать человеческую сущность своего содержания, но это оставило их безучастными. Мне пришлось присесть на чей-то порог и убивать время, наблюдая за игрой маленького котенка. Наконец на улице появился Его Превосходительство вместе с Николасом. Они направились к первой же группе людей, и набоб приготовился впитать в себя квинтэссенцию общественного мнения по вопросу десятилетней давности, затем появилась мисс Браун, посмотрела по сторонам и направилась ко мне. Я встал на ноги, котенок ненадолго бросил свою игру и посмотрел на нее. – Садитесь, – предложила она с улыбкой и тут же последовала своему совету. Я присел рядом. В ее руке была незажженная сигарета. Мне с трудом удалось избежать вывиха, пока я искал спички и затем пришел ей на помощь. – Спасибо, – она выдохнула дым в сторону. – Ты разозлил Его Превосходительство. Вместо ответа я кивнул. – Тебе не стоило этого делать, – мягко заметила она. – От него зависит твой гонорар. – Никто же не просил меня оставить мозги дома. Она приятно улыбнулась. – Ему очень не нравится, когда посторонние повсюду обсуждают его дела. – Он абсолютно не умеет спрашивать; слишком долго купался в деньгах и не умеет общаться с людьми. – Ну, а ты, конечно, можешь, – похоже, эта мысль ее позабавила. – Народ это я, а он нет. – А со мной ты мог бы иметь дело? Я с удивлением посмотрел на нее. Полуоткрытый, словно улыбающийся рот, большие спокойные глаза. Мой рот тоже открылся, равно как и глаза, правда далеко не такие спокойные как у моей соседки. Я был слишком близко, чтобы уловить исходивший от нее запах женщины и мне захотелось обнять эту девушку. Для островитян это будет самое памятное событие со времени гибели "Дакоты", но и десять лет спустя ни у кого не будет сомнений в подробном описании происшедшего. Но я не доставил им этого удовольствия. – Могу попробовать, – не спеша процедил я. – За обычную плату, разумеется. Она усмехнулась. – Нам потребуется некоторое время, чтобы рассмотреть это предположение, – спокойно ответила мисс Браун и с удовольствием глубоко затянулась сигаретой. Я вспомнил про котенка. Теперь он сидел и явно пытался вспомнить, как кошки моют за ушами. – Ты что, всю жизнь ты нанимаешься к кому-нибудь пилотом? – Это моя профессия, ведь я летчик, – я тоже извлек сигарету и закурил. Удивительно, но мои руки не дрожали. – Ты знал Кена со времен войны? – Верно. Транспортная авиация. – Он был хорошим пилотом, ты не считаешь? – Одним из лучших. – Так что же он натворил: такой дурацкий полет и эта нелепая катастрофа. Краем глаза я посмотрел на нее. Она казалась искренне расстроенной. – Возможно, удача оставила его. Рано или поздно это ждет каждого. Некоторые при этом еще и погибают. – Но что его заставило сделать такой опрометчивый шаг? – Это был ваш пилот, – пожал плечами я. – До вчерашнего дня я не видел его десять лет. – Он тебе ничего не говорил о своих неприятностях или что-нибудь в этом роде? – Вчера вечером? Нет. – А ты не видел его сегодня утром перед вылетом? Я отрицательно покачал головой. Такая манера отвечать не создает никаких моральных проблем. – Наблюдал за его взлетом. У него заглох один двигатель. Мисс Браун нахмурилась, бросила под ноги окурок и растерла его носком туфли. – Ты волнуешься за него, – сказал я. – Да, – казалось ее печальных глазах вот-вот выступят слезы. – А ты? – Я давно уже не переживала за своих коллег по профессии. Если он мертв, то он мертв, – отброшенная щелчком сигарета перелетела через улицу и разбилась искрами о стену дома, а котенок, услышав шаги, сделал прыжок словно непобедимый ковбой, покоритель Дикого Запада из голливудского боевика. Я почувствовал на себе ее взгляд. – Ты жесткий человек, – мягко сказала она и положила руку на мое запястье. – Только не будь жестоким, другим ты мне нравишься больше, – девушка слегка сжала мою руку и улыбнулась. – Пойду посмотрю, что там удалось выведать Али. Она встала и пошла вдоль по улице. Я долго смотрел ей вслед. Наконец она улыбкой поприветствовала очередную небольшую группу жителей поселка, сплетничавших по какому-то поводу, и исчезла за углом дома. Я зашипел на котенка. Он снова встал в позу ковбоя перед смертельным поединком и устало наблюдал за моими действиями. Я широко развел руками. – У меня нет оружия, – признался я. Бедняга Джек Клей. У Николаса был пистолет, у Кена тоже, но у крутого капитана Клея не было. И он упал сраженный пулей бравого котенка. Какая жалость! Бедняге просто не повезло. Я не был крутым. Я был мягок как пористая резина. Она расспрашивала меня, соблазняла меня и оставила с ощущением, словно я плюнул на могилу своей бабушки. Мисс Браун потребовалось для этого ровно столько времени, сколько потребуется чтобы выкурить одну сигарету. Как мужчина мужчине я кивнул котенку и пошел из поселка на берег дожидаться возвращения лодки и смотреть как солнце садится на горизонт.10
Я встретил мисс Браун и Его Превосходительство, когда лодка уже подходила к берегу. Первым выпрыгнул Хертер. Он был бледен и несколько помят, но по-прежнему командовал парадом. – Что удалось обнаружить? – спросил его хозяин. Хертер ткнул рукой в сторону лодки. – Я нашел спасательный жилет, покрышку и сиденье от кресла. Это все, Ваше Превосходительство, – чопорно доложил он. – Это от "Пьяджио"? – Да, Ваше Превосходительство. Набоб повернулся ко мне. – Что скажешь, капитан? – Надо взглянуть на них, – предположил я. Хертер предложил свою помощь мисс Браун, а мне с набобом пришлось брести по колено в воде. Лодка развернулась носом к морю и тихо скользнула по воде. Ширли Берт сидела на корме рядом со старым рыбаком. Она была усталой и продрогшей. Похоже, ей не хотелось замечать меня, и девушка напряженно всматривалась куда-то вдаль. Вещи, которые подобрал секретарь были перепачканы маслом. Спасательный жилет мне ни о чем рассказать не мог. У сиденья с одной стороны был порез, словно ее выбросило из кабины при ударе или же смыло водой через разбитое окно. Резина колеса была почти лысой. – Ну, – нетерпеливо повторил набоб, – что ты об этом думаешь, капитан? Мне даже в голову не приходило, какие подробности можно было бы узнать у Хертера. Я вообще ни о чем не мог думать. Самолет может скрыться под водой и не оставить ни одного следа. Или же пятен масла, горючего, разбросанных обломков и вещей будет столько, что их не пропустишь даже с закрытыми глазами. – Похоже на то, что он на полном ходу врезался в воду, – нашелся я наконец. – Мистер Китсон мог спастись? – В этом случае обломков и вещей должно было быть гораздо больше. И потом, куда он мог подеваться? – Но ты не можешь быть уверенным в этом? – Нет, Ваше Превосходительство, не могу, – медленно процедил я. Он мерзко улыбнулся. – Спасибо за квалифицированные объяснения, капитан. Хертер резко посмотрел на меня. Ему еще предстоит узнать историю о моей непочтительности несколько позднее. Наконец мы вышли в открытое море и никто не проронил ни слова, пока мы снова не оказались на Саксосе. У причала нас дожидался местный таксист. Он верно рассудил, что люди прилетевшие на собственном самолете, поездку на машине предпочтут пешей прогулке. Это был старенький "Форд В-& Пилот" с продавленными рессорами, а единственное, о чем беспокоился водитель, так это о том, как побыстрее добраться до самолета. Солнце уже почти село, и я рассчитал, что у нас в запасе остается не больше десяти минут. Средиземноморские сумерки скоротечны. Я быстро загнал всех в самолет, заставил пристегнуться, крикнул нашему школьному учителю, держать толпу подальше от дороги и запустил двигатели. Им явно нравился прохладный воздух. Я выжал из моей старушки на добрую сотню оборотов больше. С того времени как мы покинули Берн, мне ничего подобного видеть не приходилось. В пустыне полностью загруженный самолет при ночном взлете экономит добрые триста ярдов разбега. Я был почти порожняком, но этих трехсот ярдов у меня все равно не было. Как оказалось мой запас был не больше пятидесяти футов. Мы оторвались от земли как раз перед тем, как дорога вильнула влево. Поворот был несколько резче, чем я мог себе позволить. Самолет сделал круг над прибрежной деревушкой и взял курс на Афины. – Ты видел масляное пятно? – полюбопытствовал Роджерс. Я рассказал ему про находки Хертера и про то, что мы нашли на Кире. Мой второй пилот притих и даже ни разу не прервал меня. – Так это было на самом деле? Я имел в виду драгоценности, – наконец выдохнул он. – Похоже на то, – подтвердил я. – Мог он долететь сюда прямо из Индии? – Я думал об этом. Нет, не мог. Он сделал это в два прыжка по полторы тысячи миль каждый. Заправлялся где-нибудь в Аравии. Следующий его прыжок закончился здесь. Он все точно рассчитал и дотянул до Кира на последних каплях горючего. Роджерс ненадолго затих. Мне казалось, что Его Превосходительство на этот раз в кабине вряд ли появится, и оказался прав. – А Кен Китсон сделал то же самое и в том же месте, но не дотянул до острова, – наконец пришел в себя мой напарник. – Похоже на то, – в который раз за сегодняшний день повторил я. К этому вопросу мы больше не возвращались. Меня словно прошиб озноб. Хотелось отколоть какую-нибудь шутку, сделать бочку, мертвую петлю или напиться до чертиков и бросить все это дело. Кабина "Дакоты" стала для меня неуютной. Я провел в "Даках", как мы их еще называли, уйму времени, летал с разными людьми, которые давно отправились на тот свет. До тех пор, пока я буду водить "Дакоты", они незримо будут стоять за моей спиной. Но у меня и в мыслях не было бросить "Дакоту". Мы вместе старели и ветшали, а теперь, если ей найдут замену, то найдется она и для старого Джека Клея. Тогда мне придется доживать свой век в каком-нибудь тихом, спокойном местечке на краю леса. Нет, мисс Браун. Жесткий, жестокий – это не про меня. Ни твердости, ни решительности нет и в помине. Просто старый, изношенный, и потрепанный на сгибах. Мисс Браун следует научиться понимать разницу. Однажды это может оказаться важным. Все это очень горько, мисс Браун. Я вызвал афинский аэропорт, сообщил им про масляное пятно и обломки, которые определенно могли принадлежать "Пьяджио" и рекомендовал прекратить поиски. Им захотелось вступить со мной в полемику по поводу необходимости посадки на Саксосе, чем я поставил под угрозу все, что только можно было поставить под угрозу. Мне удалось прервать эту тираду, жалобой на плохую работу приемника. Они уступили, пока. Ничего, при личной встрече я получу все по полной программе. Ночная посадка особых восторгов у меня не вызывала, но все прошло гладко. И когда легкость и удача идут рука об руку, в самих трудностях есть нечто, что заставляет постоянно бороться с ними. Ширли Берт исчезла как только мы поставили самолет на стоянку. Я чувствовал себя виноватым перед этой девушкой, но ничем ей помочь не мог. Набоб вместе с мисс Браун уселись в свой огромный мерседес, который при посредничестве Хертера материализовался в свете прожекторов почти у самой "Дакоты". Тогда он занялся мной. – Насколько мне известно, ты оскорбил Его Превосходительство, – отчитывал он меня. Я пожал плечами. На мой взгляд "оскорбил" это слишком сильно сказано, но по сути он, возможно, был прав. У меня обнаружилась явная нехватка опыта общения с набобами. – Это, – нахмурился Хертер, – будет учтено в твоем гонораре. – Ты заплатишь мне 400 фунтов наличными в любой твердой валюте, – парировал я. – Его Превосходительство бывает великодушным, но он может выразить и свое неудовольствие. – Четыре сотни фунтов. Здесь и сейчас. – Не тебе мне указывать сколько платить! – заревел он. – За это я могу привлечь тебя к ответу. – Интересно кому ты будешь жаловаться? – с издевательской ухмылкой спросил я. – Международной ассоциации воздушных сообщений? Швейцарской торговой палате? Моя компания не входит в эти организации. Мы вообще никуда не входим. Давай, плати и катись к черту. Он разом стал дюймов на шесть выше, а я как раз потерял свою саблю на параде. – Если ты не заплатишь, – предупредил я, – эта история с пропавшим самолетом попадет на первые страницы всех крупных европейских газет. Через двадцать четыре часа тебе придется сражаться с армией корреспондентов, а уж они-то умеют задавать вопросы, чтобы выудить всю информацию. За пару дней они или найдут драгоценности, или тот кто их украл затаится так глубоко, что и через десять лет ничего не найдешь. Так что придется заплатить, второй пилот выпишет тебе квитанцию. Трудно было сказать определенно, что сейчас сделает герр личный секретарь: ударит меня или взорвется. Из-за того, что у меня было желание устроить жуткий скандал прямо на самолетной стоянке перед ангаром, что могло причинить массу неудобств законопослушной публике, мне подходил любой из этих вариантов. Но несмотря ни на что, ему придется заплатить. И он это знал. Очень медленно Хертер полез во внутренний карман пиджак, и одна из его выпуклостей обратилась в стопку валюты. Ее было столько, что можно было при необходимости подпереть самолетный двигатель. Он снял с вершины этой пачки несколько листов, пересчитал их и протянул их с видом бросающего перчатку дуэлянта. Банкноты оказались американскими долларами: десять сотенных, две пятидесятки и две десятки. Довольно точно. Я бросил Роджерсу через плечо: – Вышли Его Превосходительству Набобу Тангабхадры квитанцию на тысячу сто двадцать долларов. С благодарностью. Распишись и отдай мистеру Хертеру. Я отвернулся и пошел к мерседесу. Темное стекло окна было опущено и при моем появлении набоб высунул свою острую мордочку из тени заднего сиденья. Я улыбнулся ему и облокотился на дверь. Где-то в глубине тусклым пятном белела мисс Браун. Ее запах еще не успел раствориться в воздухе. – Я надеюсь, что выполучили удовольствие от полета, Ваше Превосходительство, – улыбнулся я. У меня и в мыслях не было оскорбить набоба Тангабхадры. Он недовольно хмыкнул. – Желаю вам найти свои драгоценности. – Подожди, – нахмурился он. – Так мистер Китсон все-таки рассказал тебе? – Кое-что. – Тебе про них раньше слышать не приходилось? – Ну, не так подробно, – я пожал плечами, – но иногда кое-какие сведения до меня доходили. Конечно, трудно сказать определенно, смогу ли я их опознать, если мне придется с ними столкнуться. – За это будет полагаться награда. – В самом деле? Сколько? – мне удалось изобразить на своем лице максимальную заинтересованность. Его Превосходительство смерил меня взглядом и поджал губы. Я был для него просто очередным нищим с протянутой деревянной миской. – Могу предложить небольшой процент, а они стоят больше четверти миллиона фунтов стерлингов. Сзади подошел Хертер, наградил меня испепеляющим взглядом и занял место водителя. – А по моим сведениям они стоят больше миллиона, – возразил я. Эта новость ошеломила, но он быстро пришел в себя. – Капитан, разве ты разбираешься в драгоценных камнях? – У меня была одна знакомая, так у нее были сережки с лунным камнем. Из глубины машины послышался журчащий смех мисс Браун. Набоб снова нахмурился, откинулся на заднее сиденье и что-то буркнул Хертеру. Машина резко рванула с места, едва не оторвав мне руку. Я смотрел ей вслед пока она не миновала последний круг света от прожекторов на дальнем ангаре. Рядом со мной нарисовался Роджерс. – Ты даже не послал ей воздушный поцелуй на прощанье, – упрекнул он. – А с какой стати мне нужно было прощаться? Может будет всю ночь дожидаться, пока я не влезу к ней в окно с гитарой в зубах. – Смотри, нарвешься ты на этого князька, – без всякого почтения брякнул второй пилот. – Он может и сам сыграть ей на гитаре, – медленно процедил я, глядя на освещенное место. – Заправь баки горючим. Завтра мы вылетаем. Увидимся в гостинице. Я зашагал на пункт наблюдения за полетами, готовый удовлетворить любопытство любого из его обитателей по поводу моей посадки на Саксосе. Мне удалось убедительно свалить все на неполадки в карбюраторе и указание набоба и отделаться простым предупреждением. Потом я расплатился за утреннее обслуживание, текущую заправку и отправился сражаться с местной телефонной сетью. К тому времени, когда я пробился через афинский телефонный коммутатор, настроение мое несколько упало, но мне все-таки повезло: это был один из редких вечеров, когда его не носило по злачным местам и он не карабкался по стенам с букетом роз в зубах. После короткого обмена любезностями я взял инициативу в свои руки. – Микки, старина. Я еще раз все обдумал. Возможно в прошлый раз я несколько поторопился. Завтра займемся этим грузом для Триполи.11
К девяти часам утра мы были готовы к погрузке. Похоже, что вчерашнее известие не слишком обрадовало Миклоса. Он мучился подозрениями по поводу внезапной перемены настроения и доверял мне только пока я был на виду, а в Триполи нас будут разделять шестьсот пятьдесят миль. Но сейчас он явно нервничал и не поверил бы своей собственной подписи. Контрабанда – это не тот груз, который может долго лежать не привлекая внимания. Слухи рождаются сами собой, и ситуация выходит из-под контроля. Несмотря на это агент заверил меня, что ровно в девять груз будет готов к погрузке. Но поскольку он не сможет подъехать на аэродром, то в районе десяти я должен буду забрать сопроводительные документы прямо в его конторе. Про триста пятьдесят долларов Миклос больше не заикался. В назначенный срок из-за угла ангара вынырнул додж, за ним тащился все тот же обшарпанный грузовик. За рулем легковушки сидел стройный, молодой араб лет двадцати в зеркальных очках, широких кремовых брюках из хлопка и ярко-голубой джинсовке. Он вылез из машины и улыбнулся во весь рот. – Капитан Клей? Меня зовут Юсуф. – Все верно. – Поджидаете груз? Я буду сопровождать его до Триполи. – С какой стати? – Это распоряжение Миклоса. Мне нужно будет решить на месте кое-какие вопросы. – У тебя есть виза? Он одним махом снял очки и по его ухмылке можно было понять, что у него все схвачено. – Я араб. – Это ничего не значит. Если у тебя нет визы и ты не ливиец, то останешься здесь. Парень со злостью посмотрел мне в глаза. – Я гражданин Ливии, – с этими словами он достал паспорт и протянул мне. Похоже, что документы у него были в порядке. – Я скажу тебе, куда надо доставить груз, о'кей? – нетерпеливо бросил он. – Мне это и без тебя известно, – возразил я. – Мы летим в Триполи. – После Триполи, – ухмыльнулся араб. – Это я решу с Миклосом. Начинай погрузку. Такой поворот событий меня не удивил. Миклосу вряд ли захочется оставлять свой товар пылиться в городе, если его нужно доставить в пустыню, тем более что самолет у него был под рукой. Легенда про запчасти для буровых вышек в данном случае работала на него, ведь в районах месторождений в настоящее время были свои взлетно-посадочные полосы. Юсуф вернул свои очки на место и позвал людей из грузовика. Они вылезли и начали разгрузку. Я позволил Роджерсу руководить погрузкой, постарался удержать его от оформления документов на этот рейс, так что все они пошли за моей подписью. Вчера вечером ему было предложено, сославшись на нездоровье остаться в Афинах. – Я второй пилот на этом самолете, – упрямо настаивал он, – и ты без меня никуда не полетишь. Спорить мне не хотелось, и каждый остался при своем мнении. Я всегда смогу высадить его, если запахнет жареным. На всю погрузку ушло минут двадцать пять, ящики были расставлены и надежно закреплены на местах, теперь для меня настало время отправиться в Афины и забрать документы у Миклоса. Роджерс остался у самолета, кому-то же надо было проследить, чтобы Юсуф не продал самолетные пропеллеры раньше, чем мы поднимемся в воздух. К десяти я уже добрался до места, взобрался по каменным ступенькам на второй этаж и постучал в дверь его конторы, но никакого ответа не получил. Его секретарша отправилась наносить ежедневный визит к парикмахеру. Я прошел в приемную, протиснулся между кипами бумаг и заваленным документами столом и постучал в его кабинет. Снова никакого ответа. К этому времени я начал нервничать. Груз уже был на борту самолета, но ничего вразумительного по этому поводу никто сказать не мог. Мне давно пора поднимать свою старушку в воздух. Я чертыхнулся и открыл дверь. За столом я увидел Миклоса. Он немного подался вперед и уронил голову перед собой. Сначала мне показалось, что агент пьян, но в комнате среди сигаретного дыма и затхлого аромата пыли появился новый запах. Это был запах войны, запах пороховых газов. Что-то попало мне под ногу. Я наклонил голову и смог насчитать пять небольших блестящих, медных цилиндров. Это были гильзы 22 калибра. Я осторожно вернулся к входной двери; мне хотелось позвать полицию, но так же не мешало бы найти таможенные декларации на этот груз. Я запер дверь, вернулся в кабинет и очень аккуратно приподнял со стола руку и голову Миклоса. В рубашке на его груди можно было заметить пять небольших, аккуратных дырочек, которые можно было закрыть ладонью одной руки. В двух из них показалась кровь, и на одной из складок рубашки ее капли пересеклись крестообразным символом. Так же аккуратно я уложил его на место. На столе валялась масса бумаг, но очевидно его эта путаница устраивала. Неизменный атрибут этой конторы – бутылка анисовой водки стояла на видном месте с двумя крошечными рюмками, на дне которых был небольшой осадок. Верхний правый ящик был приоткрыт. Обернув руку платком, я его выдвинул полностью. Беретта все еще была там. Мне почему-то захотелось понюхать ствол его пистолета, хотя заранее было известно, что из него не стреляли. Скорее всего Миклос вспомнил о нем в последнюю секунду, но даже не успел выдвинуть ящик. Кто-то не спеша продырявил его грудь, кучно положив все пули в воображаемое "яблочко". Миклос упал лицом на кучу бумаг и умер. Часть документов свалилась на пол. Я порылся среди них носком ботинка и обратил внимание на длинный белый конверт, из которого торчал лист бумаги очень напоминавший декларацию груза. Я осторожно поднял его и заглянул внутрь. Там оказались накладные и таможенные документы, на всех бумагах стояло слово "Триполи". Для меня этого было достаточно и конверт с сопроводительными документами перекочевал в нагрудный карман моей рубашки. Для честного человека я и так слишком долго задержался в этом кабинете: мисс кудряшка уже могла вернуться из парикмахерской, а полицейские после перерыва для подкрепления сил в ближайшей таверне могли снова приступить к выполнению своих обязанностей. Мне уже следовало быть подальше от этого места и как можно быстрее. Я обошел стол, чтобы вернуть пистолет на место, но передумал и забрал из ящика коробку с патронами. Потом мне пришлось потратить несколько секунд, чтобы распихать все по карманам, прикрыть ящик и направиться к выходу. На пороге двери я обернулся. Последний раз Миклос чувствовал себя не в своей тарелке. Он был похож на мелкого жулика в заштатной конторе. Не прирожденный джентльмен, но уж конечно эти пять пуль в свою грудь он тоже не заслужил. Я кивнул ему на прощанье и на цыпочках отправился восвояси, не забывая по дороге вытирать дверные ручки носовым платком.12
В аэропорту я предъявил декларацию и повел сотрудника таможни проверить груз. Он мельком бросил взгляд на пломбы и подписал документы. Затем я потащил Роджерса с Юсуфом в таможню, оформил на нас разрешение на вылет и уже почти бегом вернулся к самолету. Моя поспешность только позабавила второго пилота. В его представлении я был хладнокровным типом с сомнительной репутацией бывшего контрабандиста оружием, но он не подозревал о том, с чем мне пришлось столкнуться сегодня утром. Да и я не стал просвещать своего напарника на эту тему. Ему будет легче сохранить невинный вид, если не отягощать его совесть лишней информацией. Я указал Юсуфу на кресло и приказал готовиться к взлету. Тот смерил меня понимающим взглядом и с ухмылкой стал застегивать ремни. В этот момент из-под его левой руки показалась рукоятка пистолета. Это меня совсем не удивило: последнее время их носили все кому не лень. Даже я обзавелся береттой, но в данный момент она спокойно лежала под кипой справочников и инструкций за моей спиной. Без пяти одиннадцать наша "Дакота "вырулила на взлетную полосу, а через несколько минут мы уже были за пределами трехмильной зоны и могли не откликаться на запросы по радио. Я проложил курс, который первые сто миль вел прямо на юг, а затем как раз между Критом и Пелопонесским полуостровом сворачивал на юго-запад. Зная мое отношение к полетам над открытым морем, Роджерс мог подумать, что мои мозги изрядно подпортили термиты, но ему было отлично известно о бесполезности всяких споров по поводу моего решения. А мне было лучше держаться подальше от территориальных вод. Конечно Миклос был не такой дурак, чтобы оставить у себя какие-нибудь документы, связывавшие мое имя с этим грузом, но я не стал бы рисковать своей свободой ради выяснения этой истины. Через три четверти часа мы сделали поворот, Роджерс включил автопилот и стал сверяться с радиокомпасом. После некоторых расчетов, он сделал необходимые поправки к нашему курсу, а затем повернулся ко мне. – Джек, ты так и не сказал, что тебя заставило взяться за этот груз. – Деньги. – Ты получил их? – Нет. Мой напарник посмотрел на приборы, а затем уставился в ветровое стекло. – Конечно, это только предположение, – задумчиво пробормотал он, – но ты ведь еще не совсем спятил? – Когда мы вернемся в Берн, я обязательно покажусь психиатру. – Я имел в виду, что тебе сначала придется увидеться с Хаузером. – С этим проблем не будет. Возможно мои ответ прозвучал для него убедительно, но мне было прекрасно известно, что единственной вещью, которая могла бы убедить Хаузера, был чек Миклоса, а он вряд ли отправил его по почте. Но мой шеф был пока далеко. Время и морская гладь под крылом самолета неспешно тянулись своим чередом. Средиземное море – не самое худшее место для полетов, а идеального места для нашей транспортной авиации вообще не существует. Ветер здесь по большей части не очень сильный, но время от времени без всякого предупреждения может разразиться настоящий шторм. Сегодня море было спокойным и его глянцевые волны лениво плескались в шести тысячах футов под нами. Где-то в глубине моего сознания сохранился глянцевый и спокойный образ мисс Браун, но все это, включая Афины, теперь казалось каким-то призрачным, словно обаятельные персонажи полузабытого фильма. У профессиональных пилотов такое случается сплошь и рядом, и мир там внизу становится для них всего лишь коротким эпизодом в их жизни. У кого-то этот момент наступает раньше, и тогда, вероятно, они умудряются натворить в той, почти нереальной жизни уйму глупостей и только затем понимают, что умение летать не делает их богами. В этом мире это ново, и может случиться с любой птичкой, поскольку есть кошки. Еще через час нам попалась пара реактивных истребителей Шестого флота Соединенных Штатов. Они повели себя так, словно мы были новым секретным оружием Москвы. Наконец, им стало понятно, что это не так. Летчики показали, как великолепно они умеют летать вверх брюхом, а я даже не покачал в знак одобрения крыльями и объявил обед. Овощные консервы, хлеб, сыр и термос кофе. Юсуф даже не захватил с собой еды. Через некоторое время он притащился в кабину, встал за нашей спиной и стал пялить глаза на нашу нехитрую снедь. У меня не было желания ни развлекать его беседой, ни предлагать разделить нашу трапезу. Если на то пошло, то пусть хоть пистолет свой сломает. А если захочет качать права, то я его ему в глотку запихаю. Парень немного помялся и ушел. За три сотни миль от Триполи мы приняли сигналы радиомаяка с Мальты и удостоверились, что мы более-менее придерживаемся выбранного курса. Я взял управление на себя, немного приоткрыл жалюзи охлаждения двигателя, переключил подачу топлива на другой бак, немного поиграл с триммерами и затем снова включил автопилот. Пора было брать ситуацию в свои руки. Как раз наступило время переговорить с нашим другом Юсуфом. Он сидел на одном из ящиков и курил. Я присел в ближайшее кресло и обратился к нему. – Куда нам нужно будет отправиться после Триполи? – Об этом ты узнаешь уже в Триполи, хорошо? – ухмыльнулся он. – Так не пойдет, – покачал головой я. – Мне нужно знать сейчас. Он осклабился еще шире и покачал головой. Похоже, ему было непонятно, кто здесь хозяин. – Я должен знать, как долго нам еще предстоит лететь. Нам может не хватить топлива, тогда будет лучше дозаправиться в Триполи. Он сразу забеспокоился. – Никакой заправки, – твердо заявил Юсуф. – У нас нет для этого времени. – Если тебе хочется разбиться в пустыне, то это твое дело, и меня не касается. Скажи, куда мы направляемся. – Скажу, когда прилетим. – О'кей, – заявил я. – В Триполи я попрошу таможенников посмотреть на наш груз повнимательнее и больше ничего никуда не повезу. Юсуф моментально вскочил на ноги, резко изогнулся, и вот уже в мою грудь нацелился большой черный пистолет. Я медленно встал. – Убери эту штуку, или я выброшу тебя в море. – Мне не составит труда убить тебя, – улыбнулся араб; в собственных глазах он стал теперь выше футов на десять. – Подожди, пока ты не окажешься на земле. Мысль о том, что до нее было больше шести тысяч футов, немного его озадачила. Мы стояли напротив друг друга, а его пистолет буквально упирался мне в грудь. Стрелять он не собирался, ну разве что я сам попросил бы его об этом. Вся эта возня с оружием была вызвана желанием самоутвердиться, так что Юсуф смог бы подкрепить свою браваду действием, только если его хорошенько раззадорить. Я пожал плечами и снова сел в кресло. Он внимательно следил за моими действиями, потом улыбнулся и аккуратно спрятал его под курткой. – Здесь приказываю я, ты понял? – настаивал он на своем. Я повернулся в сторону и закурил сигарету. Вряд ли ему захочется снова потрясать своей пушкой, ведь мне все равно это не видно. – Полет закончится в Триполи, – отрезал я. – Тогда я назову тебе конечный пункт нашего маршрута. – Дальше можешь идти пешком. Не спуская с меня глаз, араб медленно присел на ящик. – У меня есть карта, – выдавил он. – А у меня их не меньше дюжины. Юсуф левой рукой порылся во внутреннем кармане своей джинсовки, нашел карту и расстелил ее на коленях. Она была напечатана пурпурной краской, так их легче разглядывать в тусклом свете кабины. Точно такими же пользовались военные летчики. – Мегари. Я посмотрел на карту. До этой точки было около двух сотен миль на юго-юго-восток от Триполи, как раз под Хамада эль Хамрой, каменистой пустыней к северу от самой Сахары. О наличии взлетно-посадочных полос карта умалчивала. Можно было только понять, что этот Мегари стоит на караванном пути, который дальше шел, огибая песчаные островки, через всю Сахару из Западной Африки и до самого Нила в южной части Египта. Оставалось только надеяться, что у Миклоса хватило здравого смысла не посылать меня туда, где нет ни одной взлетно-посадочной полосы; а поблизости от нашей конечной цели не было ни одной буровой вышки. После некоторых поисков мне удалось обнаружить место, где было и то, и другое: Эдри, но до него было еще миль сто пятьдесят на запад. Он мог послужить хорошим предлогом и местом для экстренной посадки. Теперь оставалось выяснить последнее обстоятельство. – В этом Мегари есть радиостанция? Юсуф отрицательно покачал головой. Я встал, довольно улыбнулся и направился в кабину. Мне удалось вытянуть из него все, что нужно, а возможно даже больше, чем знал он сам. Ну, а за его фокусы с пистолетом на моем самолете мы посчитаемся немного спустя. В часе лета от Триполи мы приняли сигналы радиокомпаса с американской военно-воздушной базы в нескольких милях от города. Незадолго до того, как уже показался берег, мы связались с контрольной башней Идриса и попросили посадку. Мне дали полосу, сообщили скорость, направление ветра и уточнили окружающую обстановку, но ни слова о том, что афинская полиция хотела бы получить у меня эксклюзивное интервью. И вот уже мы катились по пыльной дорожке опаленного солнцем аэродрома. А когда мы выруливали к месту стоянки, на часах было без десяти минут пятого. У меня из-за моего плеча высунулась голова Юсуфа. – Тебе нужно будет заправляться? – потребовал он. – Немного, – сказал я и ткнул пальцем в стрелку указателя топлива. Он с серьезным видом посмотрел на нее, но вряд ли показания прибора были для него понятнее теории относительности. На самом деле я полагал, что эта заправка сэкономит мне деньги, а кроме того события могли принять такой оборот, что будет не до заправки. Я отправил Юсуфа улаживать проблемы с таможней. Потом они долго изучали документы и разглядывали пломбы на ящиках, а я со скучающим видом прохлаждался в тени самолета. Наконец, таможенники поинтересовались у меня нет ли на борту виски или желтой лихорадки. Их вполне устроил мой отрицательный ответ, оружием они не интересовались и вскоре ушли. Я отправил Роджерса в здание аэропорта раздобыть что-нибудь съестное и приступил к заправке. Моя просьба залить в каждый бак по сто галлонов топлива вызвала у бригадира насмешливую улыбку, но через полчаса все было закончено, и машина была готова к полету. Мы вырулили к началу разбега в полумиле от контрольной башни. Поблизости никого не было: никто не заходил на посадку, и ни одна машина не маневрировала на взлетной полосе. Я связался с башней и сообщил, что у меня возникли проблемы с хвостовым колесом, и мне нужно выйти для осмотра. Эта проблема их совсем не интересовала, и я сразу же получил разрешение. Очевидно им уже не раз приходилось иметь дело с транспортными самолетами, что значительно упрощало мою задачу. Роджерс в недоумении посмотрел на меня. – Пойди открой дверь, – подмигнул я ему. – Постарайся выглядеть озабоченным. Он нахмурился, но пошел выполнять мою просьбу. Я проверил управление, закрепил сектор газа, включил тормоза, достал из шкафчика "Беретту" и запихнул ее за пояс брюк. Роджерс уже открыл дверь, а Юсуф подозрительно посмотрел на меня. Я обошел его и выглянул в окно, а когда выпрямился моя "Беретта" уже упиралась ему в спину. – Медленно достань свой пистолет левой рукой, и, пожалуйста, без глупостей, – приказал я. Он обернулся, удивленно посмотрел на мою руку и злобно посмотрел на меня. – Я убью тебя, – процедил Юсуф. – Ну, сегодня тебе это не удастся. Давай, пошевеливайся. Араб не спеша вынул пистолет и бросил на сидение. Это был огромный армейский кольт сорок пятого калибра. С ним можно было воевать, пугать старых дам, но для схватки в такой тесноте он явно не годился. Он рано или поздно постарается убить меня, но для этого ему придется найти что-нибудь более подходящее. – А теперь убирайся, – рявкнул я. Юсуф нерешительно встал, его глаза забегали в поисках чего-нибудь подходящего для данной ситуации. Но все было напрасно, он подошел к двери и спрыгнул вниз. – Я надеюсь, что ты отдаешь себе отчет в своих действиях, Джек, – пробормотал Роджерс. – Я тоже. Теперь твоя очередь. У него буквально отвалилась челюсть. Я направил на него пистолет. – Как это ни банально, – заметил я, – но это все для твоей же пользы. Я вылетаю в Эдри, можешь всем рассказать об этом. Экипажи останавливаются здесь в отеле "Уаддан". Жди меня там. – Минуточку, Джек, – начал он. Я нетерпеливо показал пистолетом на дверь. Он осекся, покачал головой и спрыгнул вниз. Мне осталось только захлопнуть дверь и бегом вернуться в кресло пилота, я отпустил тормоза и дал газ. Десять минут спустя самолет уже летел на высоте тысячи футов, а двигатель работал на полную мощность. Потом утихли негодующие голоса с пункта наблюдения за полетами. Они по радио приказывали мне вернуться и объяснить, что происходит. Но меня в тот момент больше волновал радар на американской базе. Подо мной быстро проносились последние жилые постройки и для Триполи я стал недосягаем. Греческий ландшафт казался грубым, но Ливия казалась мертвой и нетронутой, словно еще никто не нашел ей должного применения. Последние зеленые островки исчезли уже в нескольких милях от берега. До самой пустыни оставалось еще сотни три миль, но мне бы не хотелось обосноваться в этих местах. Но кое-кто пытался это сделать. Изредка можно было заметить группы каменных строений без окон и крыш, окруженные чахлой растительностью. Двадцать пять лет назад здесь находился передний край новой Римской империи, и пустыня должна была расцвести как роза в петлице Муссолини. Но что-то не заладилось. Сейчас хоть какая-то жизнь сохранилась только в оазисах, а каменистые овраги и плато были безлюдны. Нефтяные компании разбили всю местность на участки и поставили несколько буровых вышек, но, похоже, на карте их было гораздо больше, а значит все их поиски оказались бесплодными. Я старался не перегревать двигатели и внимательно следил за небом, стараясь не упустить появление инверсионного следа. Хотя Идрис вряд ли сможет заинтересовать моей персоной американскую авиабазу, но такая возможность все-таки была. Через три четверти часа погони по-прежнему не было видно, я повернул на юг и стал постепенно набирать высоту. В двухстах милях от Триполи самолет поднялся до пяти тысяч футов, я включил автопилот и стал настраивать приемник на волну авиабазы. Наконец мне повезло, и после нескольких манипуляций с радиокомпасом ее пеленг был зафиксирован на трехстах тридцати пяти градусах. Если постараться удержать ее на том же месте, а лететь в обратном направлении, то есть взять курс на 155 градусов, то через три четверти часа я скорее всего окажусь в Мегари, в противном случае мне придется изрядно пошевелить мозгами, а пока у меня еще оставались другие проблемы. Я поставил автопилот на крейсерскую скорость и дал легкий крен на нос, который надеялся уравновесить собственным телом, когда пойду в хвостовую часть, потом порылся в инструментах, захватил с собой отвертку, кусачки с плоскогубцами и отправился посмотреть на содержимое ящиков. Я перекусил проволоку с таможенными пломбами и, пока не забыл вернулся в кабину, чтобы выбросить ее в окно. Наконец мне удалось вскрыть первый ящик и развернуть упаковку. Как и предполагалось в ящике было оружие, но для стрельбы оно не годилось. Последний раз им пользовались много-много лет назад. Несколько винтовок Маузера образца прошлого века, столько же Мартини-Генри, но среди них попадались и совсем музейные экспонаты. Все остальное оружие было немецкого производства времен минувшей войны. Среди них не было ни одного годного экземпляра: обильная ржавчина, гнутые стволы, а некоторые детали вообще отсутствовали. Да с таким арсеналом революцию не начнешь. Я стащил ее вниз и открыл второй ящик. В нем оказался такой же хлам. Я закрыл крышку и постарался найти хоть какие-нибудь пометки на других ящиках, но безуспешно. И в третьем ящике ничего нового не оказалось. Весь замысел целиком принадлежал Миклосу. Это было что-то вроде двойного блефа, весьма привлекательного для человека, который скорее стащит у начальника полиции зажигалку, чем попросит огонька у ближайшего прохожего. Я ухмыльнулся и принялся за четвертый. Эта штука лежала там на самом дне; плоская коробка дюймов восемнадцать в длину с надписью девять миллиметров, Люгер. Я засунул отвертку под крышку, надавил на нее и сразу стал богатым человеком.13
Прошло несколько минут, и мне наконец пришло в голову пересчитать все украшения. Всего их было двенадцать. Три больших широких золотых кольца с единственным бриллиантом или рубином. Пара сережек, выполненная в виде золотых цветов, украшенных мелкими бриллиантами и жемчугом. Каждая сережка заканчивалась золотым колокольчиком с рубиновым язычком. Две пары головных украшений из золота, нитей жемчуга и мелких драгоценных камней. И, наконец, три ожерелья от которых я просто не мог оторваться. Каждое из них состояло из нескольких нитей. На первых двух рядах жемчужины перемежались с небольшими орнаментами из рубинов или бриллиантов с бахромой из более крупных камней. Но третье отличалось от всех других украшений и своим видом затмило их все. Ни одной жемчужины, циркона или шпинели, сплошное переплетение сверкающих бриллиантов, рубинов и сапфиров в золотом обрамлении с подвесками из сапфиров и бриллиантов, каждый из которых был не меньше пятнадцати карат, а самый крупный больше двадцати. Но в первый момент у меня не было никакого желания считать камни, караты и цены. Я просто наслаждался их видом, брал их в руки, дышал на них и потом смотрел, как к ним возвращается прежний блеск и великолепие. Потом мной овладел страх, что все сокровище исчезнут. Тогда я вцепился в них двумя руками и уселся на дно моей "Дакоты" среди ружейного хлама. Сердце так стучало у меня в висках, что заглушило шум мотора. Я чувствовал себя богом на двухмоторных небесах, и я был богат, очень богат, черт подери! Меня словно подбросило пружиной и я в панике опрометью помчался в кабину. Самолет пикировал под углом сорок пять градусов, до земли оставалось не больше пятисот футов, еще одна секунда и... Земля по-прежнему оставалась далеко внизу, альтиметр показывал пять тысяч футов, работал автопилот и скорость была около ста тридцати узлов. Почти обессилев, я плюхнулся в кресло. Солнце слепило глаза, я одел темные очки и попытался успокоиться. Пот ручьями струился по моему лицу, руки непрерывно дрожали и прежде, чем я смог закурить сигарету, прошла целая вечность. Возможно Моррисон, летчик, который вывозил их из Индии, при первом же удобном случае вышел в салон, достал драгоценности из коробок и в одиночестве наслаждался игрой света на их гранях. Ну, ему было на что посмотреть, ведь в мои руки попала только небольшая часть из того груза. Но на этом его полеты закончились, в тот день Моррисон едва дотянул до берега на последних каплях горючего, сам он на это никогда не решился бы. Я посмотрел на часы, потом на карту и прикинул, что через пятнадцать минут самолет будет уже подлетать к Мегари, потом еще раз проверил автопилот и отправился приводить в порядок свой груз. Я еще не успел выйти из кабины, но уже снова почувствовал себя пилотом. Возможно богатым и с другими взглядами на жизнь, но прежде всего пилотом. Мне удалось быстро распихать ружья по ящикам, закрепить крышки и расставить все по местам. Затем я прихватил с собой коробку и драгоценности и вернулся в кабину. Коробка сразу же полетела в окно, а я переключил подачу топлива на вспомогательный бак по левому борту и присел еще раз взглянуть на свою добычу. Теперь, когда ко мне вернулось хладнокровие, можно было спокойно оценить стоимость моих сокровищ. По моим прикидкам она составила около трехсот тысяч фунтов, но сейчас их роскошь казалась чрезмерной и больше походила на праздничные гирлянды для рождественской елки. Даже четвертой части этого убранства хватило бы, чтобы украсить слона. Правда для индийских украшений всегда была характерна чрезмерность и великолепие. Лет сорок назад ни один индийский князек, даже отправляясь на чашку чая, не обходился без вдвое большего количества драгоценностей, и оставалось только гадать сколько еще этого добра осталось у него в доме. Индийские ювелиры были очень искусны, но они никогда не позволяли себе в угоду огранке камня поступиться лишним каратом. Гранильщики скупо удаляли все лишнее, а камень становился весомым и зримым свидетельством твоей состоятельности. С такой точкой зрения можно было согласиться. До моего прибытия в Мегари вероятно оставалось около пяти минут. Я снова постарался поймать сигналы с американской авиабазы, но без особого успеха. Рельеф местности тоже ни о чем не говорил, все те же каменистые овраги и островки песка. Зацепиться было не за что. Я напряженно продолжал всматриваться вдаль. Неожиданно местность изменилась и появилось нечто напоминающее дорогу. Неровной царапиной она, извиваясь, уходила к горизонту и на полпути заканчивалась каким-то грязным пятном. Я направил туда "Дакоту" и через несколько минут пятно стало окрашиваться зеленью. Наконец уже стало возможным различить пальмовую рощицу, окруженную цепочкой желтовато-белых домишек. К западу от нее с трудом можно было различить короткую взлетно-посадочную полоску, протянувшуюся строго с юга на север, где она заканчивалась едва различимой белой буквой М. Я решил зайти на посадку с южной стороны. Это даст мне возможность оказаться как можно дальше от поселка, с ветром считаться не приходилось: он был слабый и им можно было пренебречь. Тем более, что мое прибытие почти точно в расчетное время, служило еще одним подтверждением этому. Самолет развернулся как раз на последних метрах взлетно-посадочной полосы и встал правым бортом к поселку. Я поставил его на тормоза и спрыгнул на землю с тремя сотнями тысяч фунтов в карманах. Несмотря на сильный поток воздуха от работающего двигателя, мне вполне хватило десяти секунд, чтобы открыть крышку вспомогательного топливного бака по правому борту. В следующие десять в него перекочевало содержимое моих карманов. Прошло чуть больше тридцати секунд, а я уже вернулся на борт самолета, закрыл дверь и с невинным выражением лица направился в кабину. Все это время кольт Юсуфа лежал на кресле второго пилота. После секундных раздумий он полетел в окно. Вряд ли кому-нибудь могло прийти в голову рыскать в окрестностях взлетной полосы. У меня в шкафчике еще оставалась "Беретта", но мне казалось, что это не может вызывать никаких осложнений. Когда арабы видят мужчину с оружием, то находят это вполне нормальным делом, но два пистолета это уже перебор. Я вырулил под укрытие оазиса, выключил двигатели и сразу же наступила тишина. Высокие пальмы медленно раскачивались над моей головой. Этот оазис вытянулся на треть мили в длину, да и в ширину был не намного меньше. Он ничем не выделялся среди своих собратьев, в конце концов, оазисы в пустыне – обычное дело. За стеной поселка был только песок и камни. Даже ящерица вряд ли могла разыскать себе на завтрак хоть крошечный листочек. Стены поселка и высокие зеленые пальмы отдаленно напоминали гигантский цветочный горшок. В некотором роде так оно и было: стены поселка выполняли ту же функцию и сохраняли почву. Я не спеша вылез из самолета и закурил сигарету. Вскоре из-за угла появилась пара типов в пыльных, желтых плащах с капюшонами, которые здесь называли бурнусами, и зашагала ко мне. Мне пришлось вежливо улыбнуться и сказать "ла-бас", выражая надежду, что у них нет враждебных намерений. Тогда первый из этой парочки, не вынимая сигареты изо рта, но почти вежливо, отозвался в том же духе. Он посмотрел на меня и кивнул головой в том направлении, откуда они пришли. Без всяких выражений учтивости это предполагало, что я беспрекословно последую за ними. Мне оставалось только подчиниться. Главный вход в поселок выходил на юг и был выполнен в виде двадцатифутовой арки, за которой открылся вид на пыльную улицу с одноэтажными постройками жилых домов и магазинчиков, разбросанных среди пальм и апельсиновых деревьев. Мой новый приятель жестом приказал мне остаться с его напарником и ждать здесь, но сам он почему-то направился не к постройкам, а по дороге, ведущей на запад. Потянулись долгие минуты. Как раз напротив арки было небольшое, недавно выстроенное здание из необожженого кирпича с зарешеченными окнами и массивной деревянной дверью. Пока мы ждали из него вышел невысокий крепыш в измятой голубой униформе и красной феске. Он посмотрел на меня, потом стал возвращаться назад, но изменил свое решение и, больше ни разу не взглянув в нашу сторону, поспешил в поселок. Его озабоченная физиономия скорее могла принадлежать представителю негритянской расы, чем арабу. Мой сопровождающий усмехнулся ему и затем повернулся ко мне, чтобы удостовериться, правильно ли я его понял. Но мне и без того стало все ясно. Этот парень в униформе был местным полицейским. Эта ухмылка была как бы задатком того, что ему заплатят, если он не будет замечать ни меня, ни "Дакоты" и ее груза. Прошло еще какое-то время. Я докурил сигарету и выбросил ее подальше, словно она могла поджечь эту каменную дорогу. У меня пересохло в горле. – Здесь есть гостиница или бар? – наконец спросил я по-итальянски и для наглядности поднял в воздух воображаемый стакан. Мой спутник все понял, но не выразил одобрения. Напротив, он отрицательно покрутил головой и показал на дорогу, по которой ушел его товарищ. Мне так хотелось пить, и мне пришлось сделать еще одну попытку показать ему мимикой и жестами, что пока он будет дожидаться, я все равно пойду утолить жажду. Он сердито заорал мне в спину, но так и не решил, то ли идти за мной, то ли сбегать за своим товарищем, и остался на месте. Вокруг почти никого не было. У входа в одно из строений спокойно стоял ослик, пара солидно выглядевших местных жителей, провожала меня взглядами и отозвалась на мое традиционное приветствие. Улица плавно поворачивала вправо, а через сто пятьдесят метров она расширялась и переходила в засыпанную песком площадь с одинокой, окруженной небольшой круглой стеной пальмой, стоявшей посредине. Слева от меня было длинное, приземистое здание с декоративным фасадом. Это и была местная гостиница. Такое местечко было приятно встретить в любом окружении, а особенно в этом Мегари. Правда мой энтузиазм несколько поутих, когда я вспомнил, что его единственными клиентами были состоятельные купцы с караванной тропы или армейские офицеры с карманами, набитыми жалованьем, которое в этой пустыне не на что тратить. Его фасад украшали арочные окна с каменными решетками, так что за ним скрывался продолговатый прохладный дворик, куда никогда не проникали лучи солнца. Еще одна арка, занавешенная шторой из бусинок, вела из дворика непосредственно в бар, просторную, полутемную комнату, которая так разительно контрастировала с палящим на улице солнцем. Стойка бара была обшита алюминием. Я кашлянул и отодвинул в сторону несколько пустых бутылок из-под колы. На этот шум появилась пожилая, худощавая француженка, такая же невыразительная как и сама комната. Я попросил бутылку кока-колы, которую тут же без всяких комментариев получил вместе со сдачей в местной валюте в обмен на одну из десятидолларовых банкнот Хертера. Поблагодарив, я вышел с бутылкой во дворик. Солнце уже висело низко над горизонтом и большая часть площади уже была в тени. Было очень тихо. Вообще-то в арабских деревнях почти всегда стоит тишина. Шумные базары прибрежных городов созданы для туристов, и их жители любят суматоху городской жизни, а в окрестных поселках поднимать шум не из-за чего. Через десяток долгих, мучительных минут рядом со мной появились соседи. Четверка арабов в широких, белых одеждах с замысловатыми тюрбанами на голове, причем двое из них оказались обладателями больших, старых ружей, приклады которых были украшены витиеватым орнаментом, и моя парочка из комитета по организации встречи. Они остановились у входа, и мне пришлось отправиться им навстречу. Распоряжался здесь высокий мужчина с худощавым, волевым лицом с орлиным носом и небольшими усами. Без этого бесформенного нагромождения одежды он мог показаться великаном, но сейчас он скорее был похож на римскую статую в зеленом тюрбане, говорившем о том, что его хозяин совершил паломничество в Мекку. Для такой дыры как Мегари это было уже слишком. Конечно мне следовало догадаться о том, кем является его обладатель, но в тот момент я об этом не думал. – Алла-и-сад-мсейк, – с легким поклоном пробормотал он. Я воспринял его слова, как добрый знак того, что Господь в этот вечер не оставит меня своими милостями. Мне пришлось немного порыться в памяти, чтобы ответить ему тем же, но больше всего меня волновал вопрос, куда мы затем отправимся. – Рад тебя видеть, – на отличном английском языке разрешил он мои сомнения и извинился за своих слуг, которые заставили меня стоять под палящими лучами солнца, несмотря на то, что я устал после долгого перелета и мучился от жажды. Я поблагодарил его за гостеприимство, и мы вернулись назад и уселись за один из белесых, изъеденных песком алюминиевых столиков. Один из его людей пошел заказать кофе. – Я не ошибаюсь, ты привез свой груз из Афин? – Все верно. – Я очень признателен. Мой караван дожидается здесь уже несколько дней. Это меня несколько испугало. Я совсем не ожидал лично встретиться с хозяином каравана. Можно было предположить, что рано или поздно здесь должен был пройти караван верблюдов. Очевидно Миклос заранее решил именно этим способом доставить свой груз в Бейрут, но мне было бы лучше иметь дело с посредником. Арабы из пустыни довольно жесткие парни, и ружья его двух лейтенантов, несмотря на богатый орнамент, уже не казались музейными экспонатами. – Я помогу разгрузить самолет, как только ты пожелаешь, – торжественно предложил я, надеясь, что это случится еще не скоро. Если этот человек знал о драгоценностях, то первым делом он начнет искать заветную коробку. Вряд ли ему захочется тащить через пустыню весь этот железный хлам. – Не стоит беспокоиться, – остановил меня жестом хозяин каравана. – Мои слуги уже начали разгрузку. Им уже приходилось иметь дело с такими самолетами. Мне удалось изобразить на своем лице улыбку. Мой противник был далеко не глупым человеком, и я почувствовал, что мое возвращение несколько задерживается. Принесли небольшие чашечки с крепким турецким кофе и завязалась неторопливая беседа, в которой мой собеседник выяснил, что у меня было приятное путешествие, и пожелал мне поскорее обзавестись семьей. Внешне все было вежливо и неторопливо, но я почувствовал себя не в своей тарелке. В этот момент мне лучше было бы находиться на борту моей "Дакоты" и взять курс на север. С властями в Триполи могли возникнуть некоторые затруднения, но здесь, в Мегари правила винтовка с резным прикладом. Мы снова отхлебнули кофе из чашек и продолжали улыбаться друг другу. Еще два субъекта в длинных, белых одеяниях с тюрбанами на головах энергично отмеряли шаги в нашу сторону. Наконец, они приветствовали своего босса и, не обращая на меня никакого внимания, пустились в долгие объяснения на своем языке. Он молча слушал, кивая головой, а затем вернул их обратно. Хозяин каравана пристально смерил меня взглядом и отдал какой-то приказ. От сильного удара по голове у меня буквально посыпались искры из глаз, и я упал ничком на каменистую землю внутреннего дворика. А когда мне удалось приподнять голову и немного прийти в себя, то я увидел ухмыляющиеся рожи лейтенантов с ружьями наперевес. – Похоже, ты хотел меня одурачить, – сказал хозяин каравана, вставая. – Мы поговорим с тобой в другой обстановке. Два типа в бурнусах приподняли меня и поволокли по дороге. Мои ноги не успевали помочь им в столь праведном деле, тем более, что мои мозги буквально колыхались в черепной коробке. Наше путешествие закончилось в полицейском участке. Правда нам пришлось изрядно подождать, пока его слугам удалось разбудить полисмена. Наконец его озабоченная физиономия появилась у входа и без всяких объяснений меня затолкали внутрь. Большую часть здания занимало помещение с грубо сколоченным столом и скамейкой в дальнем углу. Остальную часть мебели составлял шкаф и пара стульев. Но кроме этого в этой комнате была еще одна занятная вещица, о которой умолчал Юсуф. На скамейке, поблескивая серебристыми панелями, стоял коротковолновый радиопередатчик. С его помощью можно было не только получить весточку от Юсуфа, но и связаться с пингвинами на южном полюсе. Кто-то зажег подвешенную к потолку керосиновую лампу и постелил для хозяина довольно приличный ковер, амне пришлось устроиться на бетонном полу. Он неторопливо уселся на дальнем краю ковра, а его приспешники сгрудились у него за спиной. Внешне все это очень смахивало на военный трибунал. От этой картины у меня неожиданно вырвался нервный смешок. Очевидно от этого удара у меня немного помутилось в голове. Керосинка горела с тихим шипением и от ее желтоватого света тени казались почти черными. Я попытался прислониться к жесткой стене, но тут же отстранился, почувствовав боль во всем теле. Вряд ли в эту минуту мне удалось бы найти удобное положение для своего саднящего тела, к тому же резкое движение отозвалось резкой болью в моем желудке. Я закрыл глаза и попытался сосредоточиться. Мой противник оказался далеко не глупым человеком. – Что ты сделал с моим грузом? – мрачно спросил он. – Я только привез его тебе, – мой голос звучал глухо, будто слова застревали в моей глотке. – Зачем ты открывал его? – Ничего я не открывал, – солгал я. – Кто снял проволоку и таможенные пломбы? – Это сделали при досмотре в Триполи. – Зачем ты бросил там Юсуфа и своего напарника? Этот ответ надо было тщательно взвесить. Свет от керосиновой лампы слепил мне глаза, но когда я их закрыл, он стал еще ярче, и мне никак не удавалось сосредоточиться. – Я оставил своего второго пилота, потому что не хотел втягивать его в это дело. Он никогда не имел дело с контрабандой оружия. А Юсуфа не стал брать из-за того, что он угрожал мне во время полета. Никому не позволено угрожать мне пистолетом в моем самолете. Ну вот и все. Я произнес сбивчивую речь и с ухмылкой стал смотреть на свои вытянутые ноги. Голос на другом конце комнаты снова заговорил, но мне не удалось понять, о чем меня спрашивают. Я мог повторить каждое его слово, но их смысл ускользал от меня. Речь хозяина каравана стала неразборчивой и напоминала монотонное гудение. – В ящиках было не только оружие. Где эта вещь? Куда ты спрятал ее? Я постарался выжать из себя улыбку, чтобы показать, как я стараюсь быть полезным и хочу ответить на его вопросы. Но моя голова упала на грудь и тело завалилось на бок. В этот момент я почувствовал удивительное облегчение, потом была резкая боль от падения и, наконец, свет померк у меня перед глазами.14
Я попал в аварию. Но почему? Должно быть при взлете заглох двигатель. Я слишком хороший пилот, и все остальное мне нипочем. Послышалось глухое потрескивание. Пожар! У меня ведь были полные баки горючего. Я постарался приподнять голову, и это движение болью отозвалось во всем теле. Но в этот момент ко мне вернулось сознание, и я понял, что моя "Дакота" здесь не при чем. Тогда почему все горит. Мои руки шарили по жесткому бетонному полу, словно пытались ухватиться за рычаги управления, которых не было. Мне даже потребовалось некоторое время, прежде чем я смог подтянуть к себе руку, очень осторожно приподняться на локте и присмотреться к своему каземату. Это было квадратное помещение со стороной около восьми футов и семи футов в высоту. Как я уже заметил раньше, стены были выложены из необожженого кирпича. В одной из них было небольшое зарешеченное отверстие, через которое пробивался свет. Напротив этой стены была массивная деревянная дверь с глазком. Самое интересное, что с моей стороны у нее не было ни замков, ни ручек. Я лежал на грубом, бетонном полу местной тюрьмы при полицейском участке. Прошло еще немного времени и мне удалось сесть, прислонившись к стене. При этом нужно было проявить особую осторожность и не коснуться ее саднившим затылком. В ушах стоял гул как от пролетавшего самолета, во рту пересохло и мне казалось, что распухший язык скоро не сможет в нем поместиться. Кроме меня в этой камере помещался коврик размером и толщиной с банное полотенце, да и глиняный кувшин. Я подполз к кувшину, смочил водой лицо и голову, а потом прополоскал рот. Пить я не стал. Постепенно головная боль утихла и появилась возможность оценить мое положение. С моим желудком было что-то не в порядке и ночью меня стошнило прямо на рубашку. Стрелки на наручных часах показывали одиннадцать часов, а пробивающийся сквозь решетку свет говорил о наступлении следующего дня. Я пошарил в карманах и обнаружил, что их содержимое никого не заинтересовало, и даже пачка долларов, полученная от Хертера, осталось нетронутой. Я достал сигарету и закурил. Это было большой ошибкой, но это помогло мне сосредоточиться. Я снова сполоснул рот и сделал глоток. Если эта вода кишела микробами, то я съел их живьем. Еще никогда мне не было так противно. Время продолжало свой неумолимый бег. В камере было довольно прохладно – толстые стены и отсутствие движения воздуха предохраняли ее от жары. Из соседней комнаты не доносилось ни звука. Это давало возможность заключить, что местный бобби отправился по своим делам. Вряд ли он был счастлив моим появлением в этой камере. Меня схватили за попытку обмануть закоренелых обманщиков, и рано или поздно со мной попытаются расправиться. Даже для привыкшего к легким и грязным деньгам полисмена ситуация была не из приятных. А возможно я требую от него невозможного. Он просто не может возражать хозяину каравана. Ему только остается рассчитывать, что от моего тела не останется никаких следов, даже кровавых пятен на бетонном полу, и им так или иначе удастся избавиться от "Дакоты". Алла-и-ялу-хадд-эль-бас. Господь не допустит самого худшего. Мне очень хотелось в это верить. К четвертому часу у меня закончились сигареты, но шум из соседней комнаты возвестил о появлении моего стража. Я подскочил к двери и застучал по ней кулаками. Он тоже подошел к двери и что-то проворчал. – Ты говоришь по-английски? – спросил я, но в ответ услышал все то же ворчание. Потом я попытался выяснить, понимает ли он французский язык, и полицейский в ответ утвердительно хмыкнул. Сначала мне хотелось потребовать соблюдения гражданских прав, но потом нашел гораздо лучшее продолжение. Не стоило отпугивать его с самого начала. – У меня есть доллары, – выложил я свой последний козырь. – Принеси мне кока-колу и сигареты. Я заплачу тебе пятерку. О'кей? Он задумался над моим предложением. Мне не приходилось бояться, что полисмен просто войдет в камеру и заберет доллары, ничего не предложив взамен. Он был для этого слишком осторожен. Ему вряд ли объяснили кто я такой, но раз мной занималась такая важная персона как хозяин каравана, значит в его глазах я тоже кое-что значил. Но с другой стороны, если слуги хозяина каравана собираются в конце концов зарыть мое тело в землю, то вряд ли они похоронят доллары вместе со мной. Так что это был его последний шанс. – Это невозможно, – проворчал голос за дверью. – Но я умираю от жажды! – Десять долларов, – предложил он компромиссное решение. Похоже, что глоток воды и сигарета обойдутся здесь весьма недешево, но спорить не приходилось. К тому же у меня не было ни одной банкноты меньше десятки. – О'кей. Две пачки сигарет и три бутылки колы, идет? Заслонка дверного глазка отодвинулась и я почувствовал на себе его изучающий взгляд. – Сначала покажи доллары, – предложил мой страж. Я помахал в воздухе пачкой банкнот и убрал их в карман. Он получит свою десятку только после того, как у меня будут сигареты и кола. Полицейский еще немного поглазел на меня и ушел. Четверть часа спустя заслонка дверного глазка снова открылась, и он убедился, что я стараюсь спрятаться за дверью. Она наконец открылась, и в камере появилась вода и сигареты. Все это время он не сводил с меня своего взгляд и держал на мушке своего пистолета. Потом дверь быстро захлопнулась, и меня попросили просунуть десятку через глазок. Я похвалил его за храбрость и выполнил эту просьбу. С первым же глотком колы я почувствовал облегчение. Теперь уже не надо было беспокоиться о микробах и прочей заразе, а после нескольких затяжек у меня появилось ощущение сытости. Я уселся на коврик и стал сочинять аргументы в свою защиту. Они, без сомнения, очень тщательно обыскали весь самолет, но вряд ли у них хватит ума выудить драгоценности из топливного бака. Мне, правда, и самому было еще не совсем понятно, как это можно будет сделать. Но в случае крайней необходимости можно будет воспользоваться консервным ножом. Эти побрякушки стоили раз в десять больше самолета, к тому же он все-таки принадлежал Хаузеру. Рано или поздно мои мучители вернутся и потребуют ответа на свой вопрос. Вот здесь-то начинается самое интересное. В таких случаях эти дети пустыни пускают в ход ножи, огонь, кипящую воду и последние пару тысяч лет считают это вполне обычным делом. Но прежде, чем они дойдут до этой стадии, мне нужно будет выложить пару непоколебимых (как я считал) аргументов. Первый из них строился на их незнании авиационной техники. Вряд ли они когда-нибудь слышали об автопилоте, мне нужно будет упорно твердить о том, что я не мог во время полета бросить управление и рыться в ящиках, к тому же мне их просто некуда прятать. Второй довод состоял в том, что я вряд ли прилетел бы сюда, если стащил драгоценности из ящика. Правда и в обеих случаях у всех моих объяснений было одно слабое звено. Стоит им только связаться с Юсуфом, как он тут же скажет, что при нем пломбы и проволока были на месте. На закате я услышал, как какой-то джип подъехал к поселку с запада. Мне оставалось только гадать. Это мог быть начальник полиции, который инспектировал вверенные ему полицейские участки. Тогда все дело могло приобрести интересное продолжение. Но это мог быть и мой приятель Юсуф. Тут я услышал, что мой правоверный страж наконец вернулся, снова стал колотить кулаками по двери и требовать что-нибудь поесть. За стандартную плату в десять долларов мне удалось получить спагетти с каким-то мясом и пару бутылок колы. Я уже два дня не ел горячей пищи и теперь уплетал эти дорогостоящие деликатесы за обе щеки. При резких движениях меня все еще продолжала мучить тупая боль в затылке, но я быстро поправлялся. Около десяти часов вечера до меня снова донесся гул мотора, но он заглох прямо перед полицейским участком. Очевидно они приехали за мной. Полицейский впустил их в участок и исчез. Их было трое: пара в грубых бурнусах и какой-то тип с винтовкой. Его одежда выглядела более элегантно. Они вытащили меня из камеры, и мы отправились в западном направлении, миновали поселок и углубились в пустыню. Как обычно в этих местах ночь была ясной, а звезды гораздо ярче, чем в любом месте севернее Средиземноморья. Луна еще не взошла. Они буквально несли меня на себе, но я не возражал, пусть считают, что мне этот путь не по силам. Мы поднялись на небольшой холм, каменистая почва сменилась песком и наша процессия повернула на юг. Караван разместился во впадине среди дюн: один большой шатер из ковриков и несколько пристроек поменьше. Позади этого сооружения сгрудилось около тридцати верблюдов. Звезды были такими яркими, что я без труда заметил неподалеку грузовик. Чуть дальше горели костры, готовилась еда. Сам шатер был в высоту не больше пяти футов, изнутри пробивался свет и падал на ковры, расстеленные перед входом. Мои носильщики подтащили меня к краю ковра, остановились и указали на обувь. Я скинул ботинки и ступил на пушистый, мягкий ковер. В центре шатра в окружении маленьких кофейных чашек стояли три керосиновые лампы. Вокруг них расположились пятеро мужчин, они полулежали, облокачиваясь на один локоть и курили. Один из них резко выделялся среди просторных, белых одеяний своих спутников, на нем были джинсы и ярко-синяя ветровка из хлопка. Я сразу узнал в нем Юсуфа. При моем появлении он вскочил на ноги, его глаза возбужденно блестели. Хозяин каравана сказал несколько резких слов и Юсуф снова занял свое место, но было видно, что он в любую минуту готов броситься на меня. Хозяин вежливо поприветствовал меня и пригласил присесть. Я сел спиной к открытому входу в шатер и слегка поежился. Ночью здесь становилось прохладно. – Надеюсь, ты уже поправился? – торжественно обратился ко мне хозяин каравана. – Спасибо, еще не совсем. – Я думаю, ты уже заметил, что к нам присоединился Юсуф. Последний раз спрашиваю тебя, что ты сделал с той коробкой, которая была в одном из ящиков? Ты задерживаешь мой караван. – Я даже не прикасался к этим ящикам. Да и как мне бы это удалось? Мне нужно было все время вести самолет. – Мне кажется, – серьезным тоном сказал мой противник, – что самолет какое-то время может лететь сам по себе. Я постарался изобразить на своем лице добродушную усмешку. – Такие устройства ставят на больших, дорогих самолетах. Но не таких развалюхах как эта "Дакота". Мой хозяин едва может себе позволить иметь обычных пилотов, не говоря уже об автоматических. Эта тирада была не такой уж глупой, как могло показаться на первый взгляд. При беглом осмотре кабины трудно сказать есть ли у самолета автопилот или нет. Они могли только понять, что там полно всяких кнопок, переключателей и приборов, а в моей "Дакоте" не осталось ни одной таблички с названиями. Хозяин каравана быстро обменялся с Юсуфом короткими фразами. Потом мой знакомец пожал плечами и высказал какое-то предположение. Хозяин выслушал его и повернулся ко мне. – Остается еще один вопрос. Когда с ящиков сняли проволоку и таможенные пломбы? – В Триполи. – Неправда! – прошипел Юсуф. Хозяин каравана посмотрел на меня с угрозой. – Юсуф говорит, что это не так, – повторил он, давая понять, кто здесь ведет допрос. – Он был слишком слаб, чтобы это заметить, – усмехнулся я. – Юсуф был пьян еще до того, как появился в моем самолете. Всю дорогу ему было плохо, и вряд ли он мог заметить, где приземлились в Триполи или Тимбукту. Юсуф изогнулся для прыжка и сказал кому-то, чтобы ему дали оружие. Хозяин каравана сердито прикрикнул на него. Я тоже стал орать во весь голос. – Миклос стащил эту штуку прямо из под его пьяных глаз. В следующий раз нужно посылать зрелого мужчину, а не эту кисейную барышню. Вряд ли можно придумать более страшные и унизительные оскорбления для правоверного мусульманина. Похоже, что мой выпад пришелся точно в цель. Юсуф выхватил из-за пояса своего соседа длинный нож и бросился на меня. Я перекатился назад и оказался на ковре у входа в шатер, все вскочили со своих мест. Поднялся невообразимый гвалт. Мне удалось приподняться на одно колено и приготовиться к схватке. Но в этом уже не было необходимости. Юсуф раскинув руки ничком распластался на ковре, рядом с ним стоял один из этих типов в белых, свободных одеждах со своим богато украшенным резьбой оружием. Мне было приятно увидеть, что еще чья-то голова испытала на себе прелести общения с прикладом ружья. Стараясь не обращать на себя излишнего внимания, я осторожно встал на ноги. Хозяин каравана неторопливо поднялся и шагнул к выходу. После его приказа куда-то оттащили бездыханное тело Юсуфа. Затем он повернулся ко мне. – Капитан, – спокойно сказал он, – тебе повезло. Ты дважды ушел от ответа на мои вопросы. Юсуф – собака, а вот про тебя мне пока ничего неизвестно, но завтра все выяснится. Хозяин каравана пристально посмотрел на меня, потом нагнулся и взял в руки нож. По его команде меня схватили и лезвие ножа оказалось у моего лица. – Алла-вай-а-фу, – просто сказал араб. Господь простит. И тут он медленно провел острием ножа вниз по моей левой щеке. Я только почувствовал легкое покалывание, лезвие было слишком острым. Из пореза потекла кровь. Он вернулся обратно в шатер, а я достал носовой платок. Потом мои стражи поволокли меня в полицейский участок.15
Ночь медленно катилась к своему концу, а мне так и не удалось заснуть. Я сидел, прислонившись спиной к стене, и чувствовал, как ночная прохлада освежала разгоряченное лицо. Вынужденное бездействие только усиливало безнадежность моего положения. Из соседней комнаты доносились шаги полицейского, потом он плюхнулся на коврик и затих. Вскоре до меня донеслось его размеренное посапывание. Я закурил сигарету и прислушался. В таком состоянии трудно додуматься до чего-нибудь путного, да и вряд ли новые аргументы могли убедить моих противников. Хотелось взять в руки оружие, разобраться с ними по-мужски и покончить с этим дурацким делом. Я появился здесь по наитию, но предчувствия меня обманули. Глупец и пройдоха, тебя избили, порезали лицо, бросили в камеру, но уже утром эти мучения могут показаться невинными шалостями. Я приготовился принять мучительную смерть в куче песка на заднем дворе неизвестно чего и непонятно зачем. На улице послышался какой-то шорох. Я сразу потушил окурок, ведь если это был Юсуф, то не стоило облегчать ему задачу и давать ориентир для стрельбы. Что-то царапнуло по решетке крошечного оконца. На фоне звездного неба можно было заметить какое-то движение. Я осторожно дотянулся до окна, пошарил рукой и нащупал рукоятку пистолета. За стеной снова послышался шорох и вскоре все стихло. Я отвернулся спиной к двери, зажег спичку и взглянул на свою добычу. Это был "Вальтер П-38" калибра девять миллиметров с удобной, рифленой, пластмассовой рукояткой. Прекрасное оружие, да к тому же с полностью снаряженным магазином. Стрелки моих часов показывали несколько минут пятого, значит до рассвета и молитв оставалось меньше двух часов, а затем мои мучители явятся за мной. Я снова забарабанил по двери. – Месье! – жалобно заголосил я. – Месье жандарм! Столь ранее пробуждение ему не понравилось, и он высказал все, что думает по этому поводу. Несмотря на плохое владение французским языком, некоторые из его пожеланий были мне понятны. – Очень сожалею, – взмолился я, – но мне нужна вода. За любую цену, хоть за двадцать долларов. Как только он услышал про доллары, то сразу вскочил со своей подстилки, подошел к двери и долго светил фонариком через глазок. Наконец, полицейский убедился, что я сижу, скорчившись на полу своей камеры, и держусь за живот. Вряд ли он мог догадаться про пистолет в моей руке. – Покажи доллары, – проворчал мой страж. Я вынул всю пачку и бросил ее к двери. Полицейский закрыл глазок, зажег керосиновую лампу и вошел в камеру в одной руке пистолет, а в другой кувшин с водой. К своему удивлению он увидел нацеленный ему в грудь "Вальтер". Он мог бы выстрелить, и я даже не попытался его опередить. Риск был большой, но выстрелы могли переполошить весь караван. Но, похоже, у него такого намерения и в мыслях не было, а мой вид говорил об обратном. Его оружие с грохотом лязгнуло о бетонный пол. Как мог, я объяснил: ему если ему захочется позвать на помощь раньше, чем загудят двигатели моей "Дакоты", то мне придется вернуться и сделать в его голове маленькую дырочку. По выражению лица моего стража можно было бы заключить, что он вполне допускает такую возможность. Я подобрал с пола пистолет с деньгами и шагнул в холодный сумрак ночи. С таким арсеналом можно было потягаться с любым противником, и оставалось только надеяться, что первыми двумя будут Юсуф и хозяин каравана. С минуту я просто стоял посреди дороги, вдыхал ночной воздух и ощущал ту уверенность, которую в подобной ситуации могло дать надежное оружие. Это было очень приятное чувство. Наконец я очнулся: пустыня была безмолвна как гробница, но стало немного светлее. Я быстро зашагал по занесенной песком дороге, мимо поселка в сторону гостиницы. Все было объято сном: ни света, ни звука, ни движения. На площади перед гостиницей стоял гражданский джип с фанерным кузовом и названием американской нефтяной компании на дверцах. Я осторожно обошел его вокруг и направился во внутренний дворик. Темнота сгустилась, и мне пришлось некоторое время выжидать, прежде чем мои глаза смогли различить темную фигуру за одним из столиков. Я направился прямо к ней. – Похоже, что старомодный виски еще не пользуется благосклонностью в здешних местах, – раздался знакомый голос, – но мне удалось достать бутылку коньяка пятилетней выдержки, если, конечно, тебя это заинтересует. – Долго же ты сюда добирался, – буркнул я и взял из его рук стакан.16
Пятилетняя выдержка этого напитка вызывала сомнение, но все же это был алкоголь. Он протянул мне сигарету и щелкнул зажигалкой. В ее тусклом свете можно было заметить, что Кен был одет так же, как и во время нашей последней встречи в Афинах. Замшевая куртка, брюки для верховой езды, белая рубашка. Он выглядел гораздо опрятнее, чем можно было ожидать. Кен заметил шрам на моей щеке. – Тебя немного оцарапали, – тихо заметил он. – Мне очень жаль, я видел как все было, но не думаю, что мое вмешательство в тот момент могло помочь делу. – Ты неплохо разыграл эту сцену, – добавил он после некоторой паузы. – Спасибо. Мы сидели, курили и изучали содержимое этой бутылки. Яркие звезды освещали пустынную площадь, стояла такая тишина, что было слышно, как я глотаю коньяк. – Ты сказал, что я долго сюда добирался, но вряд ли тебе приходило в голову увидеть меня здесь? – Ну, я и сам могу проделать тот же фокус: выключить двигатель, а потом ненадолго включить его снова. Но потому, как ты уверено вел самолет, мне стало понятно, что это не было для тебя неожиданностью. Когда заглох мотор "Пьяджио" даже не качнуло. – Да, инсценировка получилась не слишком естественной. Кто-нибудь кроме тебя мог это заметить? – Ты одурачил всех, – заверил я его. По-крайней мере, Ширли Берт ему точно провести удалось. – Но как ты здесь оказался? Оказалось, что он сначала добрался до берега в районе Бенгази. Высота была такой, что если бы его и заметили, то вряд ли смогли определить тип самолета. Потом углубился на юг, в пустыню до караванной тропы и по ней добрался до Мегари, где засек стоянку каравана (он поступил умнее, чем я: мне тоже не мешало бы знать, что караван уже прибыл). За пятьдесят миль отсюда он приземлился на взлетно-посадочной полосе одной нефтяной компании, взял в аренду джип и вернулся назад. Но он так и не объяснил почему. Мы выпили еще по стакану этой бурды пятилетней выдержки. Я вытащил из-за пояса "Вальтер" и подвинул его к нему. – Возвращаю твое оружие. Большое тебе спасибо. – Надеюсь ты прихватил с собой оружие своего охранника? – Конечно, – сказал я и вытащил из кармана армейский вариант револьвера "Веблей и Скотт" калибра 0.38 с раскрывающимся корпусом и полностью снаряженным барабаном. – Может быть стоит улететь еще до наступления рассвета? – Попозже, мне тут надо кое с кем поквитаться. – Смотри, Джек, – предостерег Китсон. – Не стоит слишком усложнять себе жизнь. – Нет, – согласился я, – конечно не стоит, но есть чертовски хорошая причина, – кончики моих пальцев коснулись пореза на левой щеке. Как только я почувствовал сгустки запекшийся крови, во мне буквально закипела ярость. – И не старайся, – мягко посоветовал Кен. – Черт побери, это меня порезали! Тебе-то ни разу не приходилось попадать в такой переплет! В темноте внутреннего дворика мой голос звучал пожалуй слишком громко. Наступившая после этого тишина буквально казалась абсолютной. – Извини, – тихо буркнул я. – У тебя тоже забот хватает. – Так может быть все-таки попробуешь взлететь в темноте? – спросил он после некоторой паузы. – Можно попытаться, если, конечно, самолет не охраняется. Стоит попробовать, только бы не встречаться с этими ружьями при дневном свете. – Все верно, – Кен посмотрел на светящийся циферблат часов. – Через полчаса начнется рассвет. Пора двигаться. – Хорошо. Думаю лучше перемахнуть через стену. Надо подстраховаться на случай, если они выставили у самолета охрану. Китсон поднялся. – Хочешь забрать с собой коньяк? – А разве ты не со мной? – Только до самолета. У меня здесь еще остаются дела. К тому же твое исчезновение ко мне никак не относится. В последнем я очень сомневался. Связать бегство одного иностранца с появлением другого большого ума не требуется, а у меня уже была возможность убедиться, что отдельные личности довольно неплохо соображают. Но я решил вернуться к этому вопросу несколько попозже. Мы пересекли освещенную звездами площадь, пробрались по извилистым песчаным переулкам и добрались до восточной стены. – Кто-нибудь заметил масляное пятно и тот хлам, что я оставил, чтобы замести следы? – поинтересовался он по дороге. В ответ я вкратце обрисовал ему свой полет с набобом и всей компанией. – Ну, ну, – тихо сказал Кен. – И все это время ты тоже не был уверен, что я жив. – Это не мое дело, – отрезал я. – "Дакота" должна быть где-то вон там. Мы остановились у стены. Снаружи в самой высокой точке она была около пятнадцати футов высотой, но здесь с учетом насыпанного около нее песка ее высота составила футов семь, а примыкавшая к ней внутренняя стена поменьше еще больше облегчала нашу задачу. – Ты так и не сказал мне, что тебя заставило взяться за доставку этого груза. У тебя же было совсем другое мнение на этот счет. – Что было, то было. – А это не из-за... – Китсон осекся на полуслове. – Почти подряд прозвучало три выстрела. Конечно они были слишком слабыми, чтобы это могло случиться в районе полицейского участка, но мы буквально замерли на месте. Потом прозвучало еще два, больше похожих на громкие хлопки, где-то там завели мотор. Трескотня выстрелов стала громче, а гул работающего двигателя стал удаляться и наконец совсем затих. – Сначала пистолет, а затем винтовки, – тихо подытожил Китсон. – Грузовик гудел где-то в районе караванной стоянки. Что бы это могло значить? У меня была пара мыслей на этот счет, но я только хмыкнул в ответ и начал осторожно карабкаться на стену. Приходилось тщательно отмерять каждое движение: стена была просто сложена из камня без какого бы ни было цемента. За долгие годы часть камней несколько разрушилась, и они уже не так плотно прилегали друг к другу. Наконец моя голова осторожно выглянула из-за стены поселка. "Дакота" стояла в двадцати ярдах справа от меня и стояла точно так же, как я оставил ее в прошлый раз. Рядом с правым крылом маячила чья-то фигура в длинной одежде и, стоя спиной ко мне, вглядывалась куда-то вдаль с ружьем наперевес. – Всего один охранник, – прошептал я, пригибаясь. – Думаю, мне понадобится твоя помощь. Если тебе это интересно, то могу сказать, что содержимое вспомогательного топливного бака по левому борту может стоить больше четверти миллиона. Он удивленно посмотрел на меня. – Ну, ну, – пробормотал он. – Кто бы мог подумать, что старина Джек способен на такое? – Полетим в Триполи? – Хоть сейчас. – Тогда полезли вместе. Я вскарабкался на широкую стену и пропал по ее гребню. Звезды светили ярко, и мне удалось сделать это без лишнего шума. Китсон последовал за мной и вытащил из-под куртки "Вальтер". – Топливный бак, – сказал он. – Да я просто влюблен в него. Мы осторожно вниз. Несмотря на пятнадцать футов высоты приземление прошло удачно, а песок у стены заглушил шум падения. С револьвером в руке я привстал на колени. Охранник обернулся. До него было не больше тридцати ярдов. Я и Китсон выстрелили почти одновременно, словно повинуясь одному и тому же порыву. Пули подняли крошечные фонтанчики песка прямо у его ног. Тут он заметил нас и выстрелил из ружья. Охранник слишком поспешил, и пуля с визгом врезалась в стену над моей головой, но мы уже бежали, огибая его с двух сторон. Он опустил винтовку и стал передергивать затвор, но возбуждение мешало ему, и когда ему удалось с ним справиться, нас разделяло не больше десяти ярдов. Я закричал на него, остановился и поднял свой револьвер. Кен выстрелил на бегу. Охранник повалился на землю, словно из-под него выдернули ковер. Винтовка так и не выстрелила. Кен взял ее и перевернул мужчину на спину, чтобы убедиться в отсутствии другого оружия. Тот неожиданно застонал. На его грубом балахоне где-то над левым коленом стало расползаться темное пятно. Он мог стать хромым, но ему повезло остаться в живых. – Отличный выстрел, – заметил я. В такой спешке, на бегу трудно было ожидать лучшего. – Запускай двигатели, – сказал Кен. Он выпрямился и отшвырнул в сторону изогнутый кинжал, а я обежал самолет, открыл дверь и заспешил в кабину. "Беретта" исчезла, но они оставили мне фонарь. Я сел в кресло пилота и торопливо осмотрелся. Похоже, что все было на своих местах. Я выглянул в окно, на востоке горизонт стал немного светлее. Минут через двадцать можно было бы взлететь при полной видимости, но у меня этих двадцати минут не было. А где находится взлетная полоса я пока мог только догадываться. Жаль, что при посадке мне пришло в голову сориентироваться по компасу. Кое – какую помощь могли оказать посадочные огни, но если бы у меня были показания компаса, я мог бы взлететь и в полной темноте. – К взлету готов, – прокричал я и потянулся к выключателю стартера левого двигателя. Маховик медленно повернулся, я включил сцепление, он нехотя сделал еще один оборот, потом резкий хлопок, тишина, снова хлопок и двигатель, наконец, заработал. Теперь моя задача облегчалась и правый двигатель можно было запустить минуя аккумуляторы, которым после двух дней на таком солнцепеке доверять было нельзя. Правый двигатель заработал почти мгновенно. Кен связывал ноги охраннику. – Все на борт! – завопил я. Он выпрямился и только тут заметил три фигуры, которые обошли поселок со стороны, противоположной к выходу, и быстро приближались к нам. Я убрал тормоза, дал газу и развернул самолет к ним носом. Если дело дойдет до перестрелки, то я смогу включить посадочные огни и, возможно, даже ослепить их. Кроме того у Китсона будет отличная мишень. Двое преследователей в нерешительности остановились, но один упорно продолжал бежать в нашу сторону. Я достал из-за пояса револьвер и положил на сиденье рядом с собой. В двадцати ярдах от нас он тоже остановился и протянул вперед руки, давая понять, что у него нет с собой оружия. Мне пришлось сбросить газ, прихватить револьвер и выбраться из самолета. Мужчина оказался одним из лейтенантов хозяина каравана. Я сделал знак, чтобы он оставался на месте и закричал, стараясь перекрыть рокот всех двадцати восьми цилиндров двигателей моей "Дакоты". – Не пытайся нас остановить! – Мистер Клей? – Ну? – Хозяин каравана мертв, – выкрикнул он. Мое предположение блестяще подтвердилось. – Я его не убивал. – Мы знаем имя убийцы. – Юсуф? – Да. Это он убил хозяина. – Юсуф мне не друг, – я отчаянно замотал головой. – Он убил его потому, что хозяин не дал ему убить меня. Лейтенант наконец понял смысл моих слов и кивнул. – Это верно. Но где груз, который ты должен был нам доставить? – Он вам не принадлежит. Мужчина ненадолго задумался. – У меня есть люди. Очевидно это был самый весомый довод в его арсенале. В этот момент я почувствовал, как Китсон повернулся ко мне спиной и смотрит, чтобы нас не обошли с тыла. – Мы вооружены, – громко сказал я. Если перестрелки избежать не удастся, то сейчас для нее наступило самое время. Напряжение нарастало, но рокот двигателей за моей спиной действовал успокаивающе. Это был привычный для меня шум, но в непривычном месте. Время шло, уже начинался рассвет. Все это было на руку моему противнику. – Мы отправляемся в Триполи, – крикнул я. – В полицию я обращаться не буду. Лейтенант медленно кивнул. Это были самые выгодные условия сделки, на которые он мог рассчитывать. Конечно у него оставались шансы добиться лучших результатов, но в процессе переговоров в его животе могло появиться несколько дырок тридцать восьмого калибра. Будут еще другие дни и другие сделки. На все воля Божья. – Трик ис-слама, – мрачно сказал лейтенант. Пусть эта дорога ведет к спасению. Лучшего пожелания придумать просто невозможно. – Пусть будет так. Он резко повернулся и зашагал прочь, почти задевая каблуками края своей просторной одежды. Китсон вопросительно посмотрел на меня. – Пошли в самолет, – предложил я. – Его только что выбрали и вряд ли ему все повинуются с полуслова. Мы нырнули под левое крыло и я полез в самолет. Кен отступил назад и похлопал по основанию крыла и ухмыльнулся. – Четверть миллиона, – крикнул он. Похоже эта сумма стала меньше, чем два дня назад. Когда я вошел в кабину, то почувствовал как за моей спиной захлопнулась дверь. Взлетная полоса стала почти заметной: плоская лента посреди каменистой пустыни. Я повернул самолет левее полосы рассвета и дал полный газ.Часть третья
17
На высоте трех тысяч футов кабину залил яркий солнечный свет. Я послал Китсона в салон посмотреть, какой ущерб самолету нанесли искатели сокровищ из каравана. Похоже, что самолет довольно тщательно обыскивали: снимали даже половые щиты. Но все было проделано очень аккуратно. Кроме "Беретты" они прихватили с собой пару карт и кое-что из мелкого инструмента: ключи, отвертки и прочую мелочь. В шкафчике правда остались три снаряженных магазина от "Беретты", но очевидно из-за того, что завалились в самый угол. Мою одежду всю переворошили, но все осталось на месте. Не тронули даже кожаную куртку. Конечно это не замша тонкой выделки, а простая кожанка на молнии, как у водителя грузовика. Я переодел форму, облачился в куртку и отправился в туалетную комнату. Там мне удалось буквально выжать из умывальника последние капли воды, чтобы привести лицо в порядок. Порез был довольно аккуратный и неглубокий. Хозяин каравана хотел сделать на моем лице отметину, и это ему прекрасно удалось. Даже если его зашили, все равно остался бы заметный белый след три с половиной дюйма длиной, с которым мне придется ходить до конца моих дней. Но я сохранил свою жизнь, а хозяин каравана с ней расстался. Усталый и голодный я вернулся в кабину, на моем лице уже выросла борода, как у пророка, но, пожалуй, немного опрятнее. Пока Китсон вел самолет, мне можно было немного расслабиться. Уже больше десяти лет нам не приходилось летать вместе. Кен застыл словно в полудреме, только глаза следили за приборами, да руки лениво теребили штурвал. Состояние атмосферы было спокойным: никаких восходящих и нисходящих потоков, воздушных ям и прочих прелестей, которыми часто сопровождался полет над пустыней. За штурвалом сидел Китсон, а это говорило само за себя. – А что ты скажешь, когда мы доберемся до Триполи? – неожиданно спросил он. – Об этом особенно беспокоиться не приходится, – отозвался я. – Мне легко удастся их убедить, что груз был доставлен в Эдри, а на обратном пути возникли неполадки с мотором. Вынужденная посадка и ремонт заняли еще одни сутки. Так что у меня все сходится. – Думаешь, они не будут связываться с Эдри, чтобы убедиться в правдивости твоей версии? – Вряд ли. По документам мой груз состоял из деталей для бурильных установок. Конечно, меня могут заподозрить в переброске оружия в Алжир, но здесь с сочувствием относятся к алжирским повстанцам. Им вряд ли захочется копаться в этом деле, а то еще того и гляди, Франция снова обвинит их в потворстве контрабанде оружием. В этом никто не заинтересован, и если я буду строго держаться своей легенды, то меня оставят в покое. – А как насчет истории с хозяином каравана и раненого охранника самолета? – То же самое. Самое интересное, что они не являются гражданами Ливии: эти караваны, похоже, вообще ни к чему не относятся, это мешает торговле. На официальном уровне никто ничего не узнает, а местный полицейский будет держать язык за зубами. Самое серьезное наше преступление состоит в том, что мы стащили у полицейского оружие, а оно принадлежит государству. – Забудем об этом, – сухо отрезал Кен. – Это мои проблемы, старина, – удивленно посмотрел на него я. – С десяток лет мне приходилось летать в этих местах, и я знаю, что движет колесики этой машины. – Извини. – А как насчет тебя? – поинтересовался я. – Я почти чист перед законом. Вот только одна неувязка: у меня есть ливийская виза, но нет отметки в паспорте о прибытии. Так что если мы приземлимся одновременно с каким-нибудь авиалайнером, то я смогу проскочить с потоком пассажиров. Ну, с этим у него проблем не было. Даже после трех дней, проведенных в пустыне его одежда говорила о состоятельности своего владельца. Никто не станет задавать ему лишних вопросов. – Нет проблем, – заверил я. – А как насчет "Вальтера". – Я к нему привык и не собираюсь с ним расставаться. Как-нибудь проскочу. Я вынул револьвер из-за пояса и взвесил его в руке. На раме нижнего барабана был грубо выбит номер, явно не имевший отношения к заводу производителю. – Я стал довольно безалаберно относиться к оружию, но этот номер слишком явно говорит о его принадлежности, – с этими словами я выбросил револьвер из окна, стараясь не попасть в пропеллер. – Это уже третий, которого я лишился за последние три дня. Буду надеяться, что не последний. Глаза Кена с любопытством смотрели на меня из-под нахмуренных бровей. Потом он рассеянно кивнул, наклонился вперед и начал свои манипуляции с радиокомпасом. Пусть возится, я сменю его несколько позже. Нам оставалось два часа полета, а запас топлива в баках позволял нам продержаться в воздухе вдвое дольше. Но пока мне удалось перехватить радиообмен сообщениями между Идрисом и авиалайнером компании "Алиталия" от этого изобилия почти ничего не осталось. Я приурочил наше прибытие в аэропорт сразу после него, связался с контрольной башней и около восьми часов утра зашел на посадку. Китсон спрыгнул на землю сразу же после того, как я заглушил двигатели моей машины и быстро зашагал прочь, а мне оставалось дожидаться дальнейшего развития событий. Моим гостем оказался еще один полицейский с великолепным белым ремнем и пустой кобурой. Я стал испытывать угрызения совести из-за того, что не сохранил для него тот револьвер. – Могу я войти и увидеть сеньора такого-то? Сеньор такой-то (эта фраза должна была помочь мне принять правильное решение) пришел из полиции. Я был удостоен чести оказать им визит, и мы пошли. Полицейский, который меня дожидался в участке, оказался невысоким, темнокожим мужчиной в белой рубашке и серых фланелевых брюках. Он так и остался сидеть, облокотившись на руки, и стал рассматривать мой живот. – Предъявите ваш паспорт, пожалуйста, – наконец заговорил он. Я удовлетворил его любопытство, и страж порядка смог убедиться в абсолютной законности моего пребывания здесь. Затем он полистал его, чтобы выяснить, где мне удалось побывать до этого. Поскольку список был очень обширный, это занятие ему вскоре наскучило, и он отложил его в сторону. – Вы были в Эдри? – Да. – Вы доставили свой груз в сохранности? – Да. – Могу я взглянуть на документы? В ответ я вытащил пачку бумаг и передал их ему одну. Она была подписана мистером Паттерсоном. Добрый, старый Паттерсон. За последние десять лет его имя неизменно появлялось на нужных мне документах. Сеньор внимательно изучал ее и удовлетворенно кивнул. – Груз был тот же, что указан в документах? – Понятия не имею. Я не сверял. Впервые за все это время он внимательно посмотрел в мои глаза. Мне показалось, что по его лицу промелькнула слабая усмешка. События развивались в точном соответствии с правилами игры. Рекомендованные вопросы, требуемые ответы. Никаких копаний и обвинений, все как из учебника. – Вот только один вопрос капитан Клей... – Я внимательно слушаю. – Когда два дня назад вы здесь были в первый раз, неожиданно с вашего самолета сошли два человека. Возможно вы сможете... – Конечно. Одним из них был молодой ливиец. Раньше ему лететь не приходилось, и он был очень напуган. В последний момент парнишка не захотел взлететь совсем и выпрыгнул из самолета. Второй пилот спрыгнул за ним, чтобы убедиться, что с ним все в порядке. Парню было не по себе, и я предложил ему присмотреть за ним. Для такого короткого полета второй пилот просто не нужен. – Конечно, конечно. Я все понимаю, – тут он снова улыбнулся. – Вы не знаете, что с ним случилось? – поинтересовался я. – С вашим вторым пилотом Роджерсом? Думаю, он остановился в отеле. – Нет, с ливийским парнишкой? – Боюсь, что ничем не могу вам помочь, капитан. Эта молодежь совсем отбилась от рук. Знаете, как это бывает. Он снова посмотрел на меня, но на этот раз его лицо было непроницаемо. Затем полицейский чиновник вернул мне паспорт и сделал несколько быстрых пометок в блокноте. Расследование принесло удовлетворительные результаты. Объяснения вполне аргументированы. Дальнейших шагов не предпринимать. Игра окончена. Ни погонь, ни злоумышленников, ни результатов. Оказалось, что мы оба играем в одной команде. Полицейский поднялся со стула. – Спасибо за то, что смогли уделить мне немного времени. Мне жаль, что вы задержались и очень устали. Но здесь есть еще одна проблема: я полагаю, что джентльмен из афинской полиции хочет переброситься парой слов. Он уже должен был сюда подойти. Такого поворота в правилах игры не было. Он подошел к двери, открыл ее и кого-то позвал. Потом отошел в сторону и пропустил в комнату джентльмена из Афин. – Капитан Клей познакомьтесь, сеньор Анархос, – с этими словами он вышел и закрыл за собой дверь. Анархос был пониже меня ростом, но пошире в плечах и уже успел приобрести небольшой животик. Ему можно было бы дать на вид лет сорок пять: будь он моложе, то вряд ли мог рассчитывать на такое деликатное поручение за границей. У него было плоское, квадратное лицо и гладко зачесанные назад темные волосы. Он носил мятый полотняный костюм кофейного цвета, кремовую рубашку и полосатый как неаполитанское мороженое галстук с квадратным концом. Очки без оправы довершали эту картину. Мы пожали друг другу руки, при этом он немного улыбнулся и затем указал на стул, а сам присел и стал ждать развития событий. Сеньор Анархос первым делом немного развернул свой стул так, чтобы тот занял вполне определенное положение. Потом извлек из своих карманов блокнот, ручку, пачку "Честерфилда" и большую хромированную зажигалку и начал раскладывать их настоле, как шахматист расставляет фигуры на шахматной доске. Затем он окинул взглядом комнату и прибавил к своей коллекции пепельницу. Все вещи были аккуратно разложены, и несколькими движениями он создал вокруг себя привычное окружение и дал понять, что я являюсь здесь посетителем. – Капитан, могу я взглянуть на ваш паспорт? – спросил он мягким, спокойным голосом, слегка утрируя шипящие звуки. Я снова достал паспорт. Полицейский просмотрел последние страницы и отложил его в сторону. – Вы знаете мистера Миклоса? – Нашего агента? Да, конечно. Ведь он же давал мне груз, который я доставил сюда. – Каков был характер этого груза? – Запасные части для бурильных установок. – Вы лично проверили его? – Нет. Ящики были закрыты и на них уже были таможенные пломбы... греческой таможни. Похоже, это его не смутило. Но тут он словно о чем-то вспомнил и схватил со стола пачку сигарет "Честерфилд". – Извините меня, капитан. Мои манеры далеко не идеальны. Вы курите? Я отрицательно покачал головой. Мне очень хотелось курить, но я не хотел казаться человеком, который жить не может без сигареты. – Слишком сухо во рту, – заметил я. – Так чем я обязан такому вниманию? Что-нибудь не в порядке с грузом? Он аккуратно положил пачку обратно на стол. – Вполне возможно. – Если Миклос подсунул мне контрабанду, я вернусь в Афины и вышибу ему зубы. На его лице появилась печальная улыбка. – Боюсь, что это уже невозможно. Мистера Миклоса убили. Я застыл от удивления. Когда, по моему мнению, я пробыл в этом состоянии достаточное время, то решил поинтересоваться: – Когда это случилось? – В тот же день, когда вы улетели из Афин, а возможно незадолго до этого. Я уставился на масляное пятно на моем колене и постарался изобразить на своей физиономии напряженную работу мысли. – Мы вылетели около одиннадцати часов утра. Перед этим я заходил к Миклосу в контору. Что-то около десяти часов. Его на месте не оказалось. Скорее всего сеньору Анархосу прекрасно известно, что я там был. Так что добровольное признание этого факта не только не причинит мне вреда, но и может оказать добрую услугу. – Вы заходили в его контору? – Только в приемную. Я постучал в дверь и не получил никакого ответа. Мне показалось, что его нет на месте. – Вы никого там не видели? – Нет. Ни секретаря, ни кого-нибудь еще. – Но, может быть, кто-нибудь входил в дом или выходил на улицу? – Никого. Он сделал несколько пометок в своем блокноте. – А что, существует какая-нибудь связь между этим грузом и убийством? – неторопливо заметил я. Он снова улыбнулся и развел руками. – Поскольку нам точно не известно, что это за груз (если, конечно, это не были запасные части для бурильных установок), то мы не можем проследить никакой связи. Сеньор Анархос сделал паузу, но вскоре понял, что помощи от меня не дождется. – Откуда прибыл груз? – наконец спросил он. – Миклос утверждал, что он долго провалялся на складе с тех пор, как его привезли из Ирака. – А его не могли привести с островов, например с Циклад? Теперь мне уже отчаянно хотелось курить. – Об этом мне ничего не известно. Да и как я мог бы узнать об этом? – Ну, ведь Миклос вел активную торговлю с Цикладами, разве не так? – Понятия не имею – чистосердечно признался я. – А ведь днем раньше вы приземлялись на Саксосе? – Да, но Миклос не имеет к этому никакого отношения. Для этой поездки меня нанял совсем другой человек. – А мистер Китсон был знаком с Миклосом? – Точно сказать не могу, но это маловероятно. Он снова что-то отметил в своем блокноте. Затем его заинтересовала причина моего визита к Миклосу перед вылетом из Афин. Как мог, я объяснил, что агент собирался дать мне новую таможенную декларацию, вместо той, что он мне передал парой дней раньше. Но поскольку я его не нашел, то пришлось воспользоваться старой. После этого мой собеседник стал интересоваться порезом на моей левой щеке. Я повернулся так, чтобы ему было легче его рассмотреть и убедиться в его недавнем появлении, а затем рассказал, как во время ремонта двигателя в пустыне я поскользнулся и налетел на острый заусенец крышки капота. Он проглотил все это не моргнув глазом и скорее всего не поверив ни единому слову, но пунктуально занес мои ответы в свой блокнот. Это был хороший полицейский, а может быть даже очень хороший, но здесь он был за границей и мог не верить чему угодно, но при первой же попытке выяснить чем занимался в Ливии капитан Клей, он просто упрется лбом в глухую стену. Большое спасибо, но мы все это уже выяснили и у нас нет никаких оснований не верить словам капитана Клея. Трик ис-слама и не хлопайте за собой дверью. Меня еще раз поблагодарили за мое потерянное время, по поводу пореза посоветовали обратиться к врачу и проводили до двери. – Мне кажется, что из Рима я летел одним рейсом кое с кем из ваших друзей. Набоб Тангабхадры, если не ошибаюсь и пара его очаровательных секретарей, – сказал он на прощание. По отношению к Хертеру слово "очаровательный" имело слабое отношение. – Так что теперь я буду себя чувствовать в Триполи как дома, – сказал я и пожелал про себя, чтобы этого не случилось.18
Во всей Северной Африке нет города аккуратнее, чем Триполи, и конечно же, скучнее его тоже не найти. Просторные главные улицы застроены высокими и внушительными общественными зданиями, какие можно встретить во многих городах Италии. За ними теперь построили большие, прямоугольные, многоквартирные дома для американских семей, работающих на авиабазе. Западная часть города является арабской, которую еще называют Мединой, с ее узкими улочками, темными дверными проемами и шишковатыми стариками, поднимавшими невообразимый шум своими медными инструментами. Но они оставляют странное впечатление, словно кто-то нанял их сидеть там только потому, что видел нечто подобное в Марокко, а затем решил, что это зрелище несколько оживит для туристов местный колорит. По городу можно разъезжать в легкой коляске, запряженной лошадью. А из аэропорта сюда можно добраться на крайслере последней модели. Во время поездки на этом такси неплохо поразмышлять о здравом уме политиков из Вашингтона и Уайт-холла, ежегодно раскошеливающихся на восемь миллионов фунтов стерлингов для поддержания платежеспособности Ливии и позволяющих выбрасывать эти деньги на крайслеры. Я зарегистрировался в прибрежном отеле, бросил в коридоре свою сумку и узнал адрес врача-европейца. Им оказался суетливый маленький француз с чувствительными пальцами и подозрительным взглядом. Он не поверил ни единому слову из моей истории с заусенцем на капоте, в этой стране ему приходилось иметь дело с ножевыми ранениями, но сразу же наложил на нее восемь стежков, заклеил пластырем и дал мне коньяку, чтобы привести в чувство. После этой операции развеялись все мои надежды на сытный завтрак, так что я вернулся в отель и поднялся в свой номер. В таких отелях сотни комнат, но все они как две капли воды похожи друг на друга. Там есть место, чтобы переодеться, прилечь и не больше. Ну, а если ты достаточно богат, и этот скудный набор гостиничного комфорта тебя не устраивает, то лучше остановиться в "Уаддане" вверх по дороге. Но в тот момент все мои потребности ограничивались желанием выспаться и к черту всякие переодевания. Окна в комнате выходили на солнечную сторону и от этой духоты меня во сне мучили кошмары. В два часа дня я проснулся, чуть не разорвав на куски подушку. Мне снова приснилось, как нож раскромсал мою щеку. Я дополз до крошечной ванной комнаты, которой мне можно было пользоваться наряду с обитателем соседнего номера, смыл пот с лица, осторожно побрился и спустился в бар. Две большие порции виски, и оставшуюся часть дня я проспал без сновидений. Китсон разбудил меня в пять часов. Чтобы открыть ему дверь, мне пришлось встать с постели, но я закурил сигарету и плюхнулся обратно. Кен окинул взглядом комнату и поморщился. – Для международного вора, специализирующегося по драгоценным камням, ты слишком много времени валяешься в постели, – заметил он. По его виду можно было догадаться, что он уже успел пройтись по магазинам, и теперь на нем были легкие, серые, фланелевые брюки, бело-голубая, полосатая итальянская рубашка и серебристый шелковый галстук. Конечно, это совсем не то, что можно было купить у Бриони в Риме, но несомненно самые лучшее из того, чем располагал Триполи. Кен присел в ногах кровати и закурил. – Его Превосходительство тоже находится в городе, – процедил он. – Я знаю. – И по какой-то причине здесь появился греческий полисмен. – Мне об этом тоже известно. Убили нашего агента в Афинах. – Серьезно? Ну, для человека, который большую часть времени проводит лежа на спине, ты довольно неплохо информирован. Не ты ли убил этого типа из Афин? – Дай мне заглянуть в свой дневник, и тогда я смогу удовлетворить твое любопытство. Ах, да, это не я. – Но у греческой полиции другое мнение? Это очень усложнит дело? – Нет, убийцей они меня не считают. По-крайней мере, у них нет для этого оснований. – Я очень надеюсь, что ты прав. Между нами говоря, когда ты вернулся в город с трехдневной щетиной, то я бы арестовал тебя за любое, еще не раскрытое преступление. Но это только мое мнение. – Черт побери, – огрызнулся я. – Для человека, который официально числится погибшим, но несмотря на это расхаживает по городу с "Вальтером" за поясом, ты умеешь говорить довольно неплохо. Китсон похлопал себя по животу. – При мне нет никакого оружия, а завтра я смогу пойти на пляж, заявить, что просто приплыл из Греции, и буду чист перед законом. – В самом деле? – я сбросил свои ноги на пол. – Кстати, а как Его Превосходительство относится к тому, что ты болтаешься вокруг с таким опасным оружием, или же ему ничего неизвестно об этом? – Набоб любит окружать себя вооруженными людьми, пока они находятся у него на содержании. Сам он к оружию не прикасается, но чувствует себя безопаснее, если его подчиненные вооружены. Я кивнул ему и отправился в ванную комнату. Оживленная беседа способствовала некоторому прояснению моих мыслей, а тепловатая вода из-под крана окончательно привела меня в чувство. На пороге появился Китсон и облокотился о дверной косяк. – Тебе не повстречался мой напарник? – полюбопытствовал я. – А вот это уже настоящий вопрос, который говорит о том, что ты знаешь далеко не все. Твой смышленый паренек, Роджерс, если мне не изменяет память, сегодня утром улетел с нашим другом Хертером в Эдри. Им не терпится узнать, чем ты там занимался? – Черт их дери, – пробормотал я и отбросил в сторону полотенце. – Когда они поймут, что там тебя никогда не было, то смогут сильно подмочить твою репутацию в отношениях с властями, не так ли? Я закурил еще одну сигарету. – Мне так не кажется. Полицейских эта история вполне устраивает, и они будут придерживаться моих показаний ровно столько, сколько мне нужно. – Его Превосходительство обладает большим влиянием. – Только не в этом городе. Бейрут, Афины – вот его сфера влияния, а здесь ему потребуется еще много времени, чтобы купить источники информации и получить возможность реально влиять на события. Но сам по себе Триполи ему безразличен, так что здесь он только как частное лицо. – Он мусульманин, – недоверчиво возразил Кен. – С арабами этот номер не пройдет. Он действительно мусульманин, но не того сорта. Местные ненавидят их еще сильнее, чем христиан и иудеев. – Хотелось бы верить, что ты прав, – отозвался Китсон. – Ну, так куда мы направляемся? – Пора подумать о еде. За последние сутки мне было просто не до нее. – Еще слишком рано, – он посмотрел на наручные часы. – Точнее говоря, в это время неплохо пропустить стаканчик в баре. Заканчивай одеваться, а я вызову какой-нибудь транспорт. – Первым делом мне надо поесть, – твердо заявил я. – Ты меня расстраиваешь, – укорил меня Китсон. – Ладно, загляну после обеда. Не тяни резину: тебе еще надо повозиться с топливным баком. Я просто кивнул ему головой. Накрывать к обеду здесь начнут не раньше, чем через полчаса, идти в другое место у меня никакого желания не было, так что мой поход закончился в баре. Места здесь было побольше чем в номере, но принцип оставался все тот же. В одной комнате можно было купить выпивку и заняться ей в соседней комнате, где и сгрудились все посетители. За одним из столиков молодой Роджерс размышлял о чем-то над бокалом пива. Я взял два двойных виски и подошел к нему. Он тут же вскочил и едва не перевернул стол. – Мой Бог, – пробормотал второй пилот. – Я думал, что ты пропал. – А ты здесь организуешь мои розыски, – я присел рядом и протянул ему бокал с виски. – Что у тебя с лицом? – удивился он. Мне снова пришлось повторить историю с капотом, но это был первый случай, когда ее правдивость не вызывала никаких сомнений. Его терзали совсем другие мысли. Роджерс вытащил несколько телеграфных бланков и бросил на стол. – У нас неприятности, Джек, – он ткнул пальцем в пачку бланков; их было пять, все они были от Хаузера, и их текст был словно написан под копирку. Его очень интересовало где мы находимся, чем занимаемся и какую это может принести прибыль? – Я не решался ему ответить, – расстроено сказал второй пилот. – Даже не знал, что и сказать. А тут еще из-за того, что убили Миклоса, тобой интересовался греческий полицейский. – Мне об этом уже известно. Лучше займись ответом нашему приятелю Хаузеру. – И что я напишу? – Задержались в пустыне из-за неисправности генератора. В настоящее время вернулись в Триполи, занимаемся ремонтом. С наилучшими пожеланиями, подпись. – Именно так и обстоит дело? – Более-менее. Он в задумчивости продолжал внимательно изучать верхнюю крышку столика. – Мне это не нравится, Джек. Не хотелось бы затрагивать эту тему, но мне чертовски хочется понять, что происходит? – Послушай Тони, – начал я после того, как приложился к бокалу, – почему ты не остался в Афинах? Боли в животе и все такое дали бы тебе возможность спокойно отдохнуть несколько дней. Я проведу здесь еще пару дней, без "Дакоты" мне не обойтись. Так что тебе лучше было бы внезапно заболеть и не забивать голову этими проблемами. – Я просто не мог сделать этого, – не отрывая глаз от стола, сдавленно прошептал Роджерс. – В конце концов мы оба работаем на Хаузера и не можем... – тут он расстроено махнул рукой и виновато заглянул мне в глаза. Он был прав, а я нет. Но дело слишком далеко зашло, чтобы мне можно было признаться в этом прямо сейчас. Я покончил со своим виски и просемафорил бармену. – О'кей, сегодня уже слишком поздно, чтобы думать о вылете. Тем более мне нужно основательно проверить двигатели, а ты в этом разбираешься слабо, так что расслабься и отдыхай. Закажи себе еще один скотч. – Я лучше отправлю телеграмму, – возразил мой напарник. С этими словами он направился к выходу и даже не вернулся к обеду. К этому времени все мое воображение было так занято стейком, что я совсем забыл, где нахожусь. В Триполи едят только телятину или вообще ничего, но им повезло, и у них появился очень непривередливый клиент. Он мог бы съесть самого шеф-повара с официантом на закуску. Я заказал суп, эскалоп по-милански, сыр, мороженое и кофе. Затем официант предложил принести коньяк, но я уже успел ознакомиться с продукцией ливийского коньячного производства и отказался. В это время дверь открылась и в зале появился Хертер. – Принесите кьянти, – сказал я официанту и приятно улыбнулся личному секретарю Его Превосходительства. – Где ты был? – рявкнул он так, что вряд ли можно было найти в округе человека, который его не услышал. – Не стоит так громко обсуждать дела своего работодателя, – остановил его я. – Присядь за столик, выпей со мной и расскажи мне, что ты делаешь в Триполи. Он сел рядом, наклонился ко мне и тихо буркнул: – Мы тебя искали. – Это очень замечательно с твоей стороны. Но зачем? – Потому, что к тебе попала часть собственности Его Превосходительства. Что ты с ней сделал? – У тебя есть доказательства? – с невинной физиономией сказал я. Официант принес мою выпивку, а мой сосед стал закипать от злости. – Нам известно, что эти вещи попали к тебе в руки, – начал Хертер сразу после ухода официанта, – а теперь скажи мне... – Если ко мне попало хоть что-нибудь из собственности набоба, – прервал я его, – то несомненно верну все обратно. Только мне нужно будет убедиться в том, что это действительно принадлежит ему. Мой собеседник был не готов к такому повороту событий. Он подозрительно посмотрел на меня и, наконец, обрел дар речи. – Я передам твои слова Его Превосходительству. Оставайся в отеле, и я обязательно свяжусь с тобой, – с этими словами Хертер встал и промаршировал к выходу. Официант отвесил ему несколько насмешливый поклон, а затем попытался поймать дверь, но она уже с шумом захлопнулась. Я допил свой бокал, расплатился по счету и не спеша отправился в бар. Визит Хертера мог означать только то, что меня скоро снова захватит круговорот событий, а я надеялся провести еще одну спокойную ночь и хорошенько все обдумать. Вот тогда игра пойдет по моим правилам. Драгоценности в стосемидесятигаллонном топливном баке были в абсолютной безопасности. Две пригоршни ювелирных украшений занимали не слишком много места, и была нужна абсолютная уверенность, что они именно там и есть, чтобы заняться выуживанием этого богатства при помощи куска изогнутой проволоки. Да и вряд ли кто-нибудь мог осмелиться возиться у моего самолета на глазах у работников аэродрома. Ни Роджерса, ни Китсона в баре не оказалось. Первый из них меня не волновал: он мог спокойно продолжать испытывать угрызения совести и сожалеть по поводу отсутствия лицензии на ремонтные работы, но до разговора с набобом мне нужно было переговорить с Китсоном. В этом отеле он не останавливался, так что я попросил дежурного найти мне такси. Довольно быстро они разыскали еще один "крайслер". Одним из немногих излишеств, которые мог себе позволить был небольшой сад перед входом: тридцать ярдов пальм вперемежку с кустами и полукруглая дорожка, подходившая к центральному входу. Но ее построили гораздо раньше, чем у них появились двадцатифутовые лимузины, так что если ты брал "крайслер", то сначала тебе предстояла небольшая прогулка. Первым делом мы съездили в "Уаддан", где разместился Его Превосходительство со своей свитой, затем в "Гранд", потом еще в пару мест и наконец нашли пристанище Китсона. Но его в номере не оказалось, и мы перенесли наши поиски в бары. Это предприятие было не столь безнадежно, как могло показаться на первый взгляд: в Триполи не так уж много мест, где подают приличную выпивку. Вероятнее всего он будет держаться подальше от самых шикарных, чтобы не столкнуться с набобом, но вряд ли Китсон отправится из-за этого в какую-нибудь паршивую забегаловку. Мы побывали в четырех барах из тех, что мне были известны, и еще в трех, но по предложению водителя, но все было напрасно. Оставался только бар аэропорта, да английский и американский офицерские клубы. Чтобы получить туда приглашение, может уйти несколько дней, так что выбора у меня не оставалось. Но туда можно было позвонить по телефону. Уже темнело, время близилось к девяти и мы вернулись к отелю. По поводу размеров оплаты за проезд в столь роскошном лимузине представления у моего водителя были весьма туманными, и мы еще долго пререкались, стоя на дорожке. Наконец, мне удалось сбить цену до двойной по сравнению с тем, во что обошлась бы такая поездка в Париже. Я расслабился и направился к входу отеля. В кустах раздался треск, и что-то просвистело над моей головой. Мне пришлось упасть на дорожку и отползти под прикрытие куста. Прозвучало еще два выстрела и торопливые, убегающие шаги. Я не торопился с места и очень сожалел, что ничего не сохранил из того оружия, которое постоянно попадало мне в руки за последние три дня. Этот шум не привлек ничье внимание. Стрельба из малокалиберного пистолета на открытом воздухе вряд ли может собрать толпу зевак. Но мой противник явно торопился. Если бы он выждал еще секунд десять, пока я не пройду самый темный участок дорожки, и не стал целиться в голову, а просто стрелял по силуэту, то он несомненно уложил бы меня на месте. Я встал на четвереньки и по кустам добрался почти до самых ступенек, потом проскользнул в коридор и сразу отправился в бар за бокалом шотландского виски. Меня не так-то уж просто вывести из равновесия, но и стреляют в мою персону тоже не очень часто. Виски поставил меня на ноги и привел в номер. Я осмотрел ссадину на левой ладони, порез на правом колене, который перепачкал мой новый летний костюм, и синяк от ключей на бедре, потом помылся, переоделся в летную форму и вернулся в коридор, чтобы позвонить по телефону. Мне удалось выяснить, что и в аэропорту Китсона не было, но там мне оставили приглашение посетить в десять часов Его Превосходительство. У меня в запасе оставался почти целый час, который можно было скоротать за рюмкой виски, но вспомнил недавнее происшествие и ограничился кока-колой. После этого я озадачил дежурного просьбой найти мне такси, которое могло бы подъехать прямо к подъезду. Он недоверчиво посмотрел в мою сторону, но уже через десять минут у ступенек лестницы остановился "рено". Мы рванули с места с такой скоростью, что на этот раз мой противник не попал бы даже в машину.19
Набоб занимал на втором этаже апартаменты из трех комнат. Лакей в униформе объявил по телефону о моем появлении, провел меня до дверей, И Хертер впустил меня в зал. Это было довольно большое помещение с высокими потолками и обилием гипсовой лепнины, окна занавешивали тяжелые красные портьеры, а в каждом удобном месте стояла настольная лампа или торшер. Хертер удивительно удачно вписывался в этот интерьер, оставалось только нацепить ему на пояс саблю и в окне покажутся огни Европы четырнадцатого года. Сабли у него не было, но правый карман его пиджака очень сильно оттопыривался. Проходя мимо я как бы случайно задел его рукой. Хертер отшатнулся в сторону и смерил меня взглядом. В своей форменной рубашке и брюках я был как на ладони, и с первого взгляда можно было понять, что у меня под руками оружия не было. Его Превосходительство и мисс Браун в комнате еще не появлялись, но на одном из небольших столиков стоял поднос с бутылками. Я не стал дожидаться приглашения и сделал себе виски с содовой, а Хертер молча следил за моими манипуляциями. – Ну, – нарушил я молчание, – Его Превосходительство появится здесь или ты его заменишь? – Его Превосходительство придет сюда, как только будет готов. А ты пока можешь присесть. Я отхлебнул из своего бокала, но остался стоять. – Ты больше не будешь предпринимать попыток отправить меня на тот свет? – полюбопытствовал я. – Мне даже казалось, что тебе стоило позаботиться, чтобы со мной ничего не случилось... или же я ошибаюсь? – Да ты никак напуган? – озадаченно пробормотал Хертер. – В некотором роде. Каждый человек может чего-нибудь испугаться, – тут меня осенило. – Ведь тебе же не нужно заставить поверить меня в то, что ты добиваешься моей смерти, даже если ты просто хотел бы меня напугать? Выражение недоумения на его лице достигло своих крайних пределов. – Не обращай внимания, – успокоил я, – это не для средних умов. Пожалуй для Хертера понять все это будет слишком непосильной задачей. Я снова приложился к бокалу и закурил сигарету, а через некоторое время в комнату вошел набоб. На нем была неизменная рубашка с короткими рукавами, серые фланелевые брюки и открытые марокканские шлепанцы. Он бросил в мою сторону резкий взгляд и потом посмотрел на напитки. Хертера словно ветром сдуло, и в следующую секунду он уже смешивал для него бренди с содовой. Набоб взял бокал из его рук, поблагодарил и повернулся ко мне. – Очень любезно было с твоей стороны откликнуться на мое приглашение, капитан. Садись пожалуйста и чувствуй себя свободно. Мы сели в кресла с шелковой обивкой, а немец сделал круг и встал у его правой руки. – Мне кажется, в твои руки, капитан, попали драгоценности, которые мы разыскиваем. Я расцениваю твой визит, как свидетельство твоего намерения вернуть все вещи их законному владельцу. – Давай посмотрим на это следующим образом: возможно мне кое-что о них и известно. Но мне нужны какие-то гарантии, что это именно то, что вы ищете. Кроме того, найти их оказалось нелегким делом и потребовало некоторых расходов. – В том, что все эти драгоценности принадлежат Его Превосходительству, не может быть никаких сомнений, – тут же заявил Хертер. – Ну, тогда вам не составит труда дать их примерное описание, – улыбнулся я, – и тогда все встанет на свои места. Эта проблема их явно озадачила. Им не хотелось делиться со мной информацией. Тем более, что для подтверждения своей правоты нужно было дать описание более пятидесяти украшений, ведь по словам Китсона они занимали два ящика из-под патронов. – Я уверен, что смогу удовлетворить твое любопытство и доказать их принадлежность, капитан. Сколько их там было? – нарушил наконец молчание набоб. – Около десяти или что-то вроде того, – не долго думая выпалил я. Он серьезно кивнул. – Мне кажется, ты упоминал о расходах и некоторых трудностях по их поиску. Как ты это оцениваешь? – Трудно сказать. Дорожные расходы были невелики, но трудностей хватило с избытком: мне чудом удалось избежать смерти, а это с трудом поддается оценке. Но тогда, в Афинах, речь шла о небольшом проценте в качестве вознаграждения. Как вы его оцениваете? – Это будет зависеть от ценности твоей находки, – ответил Его Превосходительство. – Возможно мне удается помочь вам в этом вопросе, – предложил я свои услуги. – По самым умеренным ценам они будут стоить не меньше двухсот тысяч фунтов. В комнате воцарилось напряженное молчание, которое спустя некоторое время нарушило саркастическое замечание набоба. – Так наш капитан еще и является экспертом по ювелирным изделиям? – Не претендую на это, но некоторый опыт у меня есть. Кроме того, я говорил о их рыночной стоимости, и это легко проверить. Стоит мне только где-нибудь продать эти украшения, а вам выкупить их обратно. Тогда не останется никаких сомнений в их истинной стоимости. Снова наступила утомительная пауза. Хертер подался немного вперед, наморщил лоб и только зрачки бегали за стеклами его очков. Его Превосходительство посмотрел на него, покачал головой и протянул ему пустой бокал. Его секретарь сразу склонился над подносом с бутылками. – Так какое вознаграждение ты счел бы для себя достаточным? – спросил набоб. – Небольшой процент? Я считаю, что пять процентов – это достаточно скромно, а это составит десять тысяч фунтов. Хертер наполнил бокал и протянул Его Превосходительству. Они обменялись взглядами и набоб посмотрел на меня. – Возможно пора уже пригласить войти нашего гостя? От этих слов немец буквально просиял, быстро вышел в коридор и закрыл за собой дверь. – Как ты находишь Триполи, капитан? – любезно поинтересовался набоб и приложился к бокалу. – С моего последнего приезда сюда здесь ничего не изменилось. – Ах, да, по роду своей работы тебе часто приходится бывать в этих местах. – Да, вы правы. А как поживает мисс Браун? – Очень хорошо, – сказал он и нахмурился, глядя на свой бокал с бренди. Дверь распахнулась, и на пороге появилась улыбающаяся физиономия Юсуфа. На нем был все тот же джинсовый костюм, вот только с момента нашей первой встречи он успел поистрепаться, чего нельзя было сказать о его нахальной ухмылке. Не знаю, насколько мне это удалось, но я постарался придать своему лицу самое бесстрастное выражение. Хертер притворил за собой дверь и снова застыл у руки своего хозяина. – Мне кажется, вы уже раньше встречались? – приятным голосом произнес набоб. Вся троица буквально светилась от счастья. Только один человек не разделял всеобщего веселья, и этим человеком был я. – Встречались. Ну и что из того? – спокойно бросил я. – Мы нашли мистера – э... – Юсуфа в Эдри сегодня днем. Он смог нам кое-что сообщить о твоих приключениях в Мегари, и нам это показалось интересным. Кроме того, ему удалось сообщить про твой визит, который ты нанес перед отлетом из Афин. А в свете того, что этот греческий джентльмен из греческой полиции рассказал нам во время полета из Рима, это может показаться просто очень интересным. Его Превосходительство умолк, а атмосфера всеобщего ликования достигла своего апогея. Они приготовили мне большой Рождественский сюрприз, и процесс распаковки доставлял им массу удовольствия. – Похоже, – снова начал набоб, – что человек, который занимался этими драгоценностями в Афинах, был убит еще до твоего отлета. Точнее как раз перед твоим отлетом. А Юсуф рассказал нам, что ты как раз в это время заходил к нему в контору. А в Мегари Юсуф узнал в твоем оружии пистолет этого человека. Вот это и был сюрприз: этим убийцей оказался я сам. Они внимательно смотрели на меня и ждали, когда, побледнев от ужаса, я упаду на колени, начну взывать о пощаде и сваливать все на случайный выстрел во время борьбы (естественно, это больше никогда не повторится), а в доказательство искренности моих слов мне останется вернуть все драгоценности. Я осушил свой бокал и поднялся на ноги. Юсуф быстро засунул правую руку под куртку и застыл в этой позе. – У меня совсем пересохло в глотке, – хрипло пробормотал я и пошел к подносу с бутылками. Так мне удалось подойти на расстояние вытянутой руки к улыбающемуся Юсуфу. Я плеснул в бокал немного виски с содовой, но, когда ставил обратно сифон с водой, то опрокинул бутылку виски. Юсуф посмотрел на нее и в ту же секунду оказался у меня в руках. К тому времени, как я заломил этому арабу за спину правую руку, немец уже вытащил свой громадный черный "Парабеллум". – Оставь это, – быстро сказал я. – Я не собираюсь никого убивать. Обстановка накалилась. Они уже почти считали меня убийцей, а Хертер был уже готов продырявить меня из своей пушки, даже не смотря на то, что между нами оказалась фигура Юсуфа. Из такого оружия он мог бы легко свалить нас одной пулей при первых же признаках угрозы для жизни его хозяина. Я залез парню под куртку и вытащил из-за пояса небольшой пистолет калибра 0, 22, украшенного золотой инкрустацией и отделанной слоновой костью рукояткой. Потом понюхал ствол, бросил его на кресло рядом с немцем и отпустил Юсуфа. – В меня сегодня вечером стреляли. Это случилось буквально в нескольких шагах от моего отеля часа через два после нашей встречи, – объявил я. – Три выстрела из малокалиберного пистолета. Понюхай ствол вот у этого. Хертер осторожно нагнулся, взял в руки небольшой пистолет и зло посмотрел на араба. – Юсуф уже грозился меня убить и при первой же возможности попытается снова. Но не стоит забывать, что только одному человеку известно местонахождение этих драгоценностей. Если я умру, то они будут потеряны для вас навсегда. Получше присматривайте за своим парнем или я не буду иметь с вами никакого дела. Немец спрятал свой "Парабеллум" в карман, разрядил маленький пистолет и вынул из обоймы два оставшихся в ней малокалиберных патрона. – Из этого пистолета сделали три выстрела, – рявкнул он на Юсуфа. – Ты пытался убить капитана Клея. – Юсуф слишком опасный питомец, чтобы держать его в доме, – заметил я. – Держу пари, что парень далеко не все рассказал о своих приключениях в Мегари. Он убил там своего хозяина, а час назад и меня смог спровадить на тот свет, если бы не стал целить в голову в такой кромешной темноте. – В следующий раз у меня получится лучше! – лицо Юсуфа пылало злобой. – Уж тогда я все сделаю наверняка! Тут я нанес ему удар в челюсть и вложил в него все восемьдесят килограммов своего веса помноженное на искреннее желание врезать ему по физиономии. Его голова дернулась из стороны в сторону, тело сложилось пополам и араб осел на пол. После этого на ковре появилось еще одно затейливое украшение. Хертер снова потянулся за своей пушкой. – Успокойся. Просто подошла моя очередь врезать кому-нибудь. Он уже не в первый раз напрашивается. Так о чем это мы? Ах, да, я собирался налить себе выпивку. Почти вся бутылка шотландского виски уже вылилась на ковер. Я взял новый бокал, смешал немного бренди с содовой и вернулся в свое кресло. Все затихло, и дух рождественского сюрприза стал быстро выветриваться. – Ну, – нарушил я молчание. – Мне кажется, мы обсуждали детали нашей сделки. С вашей стороны было высказано предположение о том, что Миклоса убил я. Не буду разуверять вас в этом заблуждении, так что давайте посмотрим, сможете ли вы сделать на этой основе деловое предложение. Набоб взял себя в руки и перевел дыхание. – Я не отдавал Юсуфу приказа убить тебя, – сказал он, – и искренне сожалею о случившемся. – Ну, пока еще ничего серьезного не произошло, и я также присмотрю, чтобы до завершения нашей сделки ничего не случилось. – Да, да, конечно, – он глубоко вздохнул. – Тем не менее, капитан, все-таки мне кажется, у тебя нет особого желания увидеть тот пистолет в руках греческого детектива. В конце концов, эта улика может свидетельствовать против тебя. Но поскольку мы говорим здесь о сделке, то я предлагаю отдать тебе пистолет в обмен на драгоценности. – Конечно, – подтвердил я, глядя на Хертера. – Теперь вы находите эту идею вполне разумной? Они оба словно окаменели. Конечно, личный секретарь всего-навсего лишь наемный работник, и не ему судить о справедливости сделки, которую заключает его работодатель. – Это к делу не относится, – заметил набоб. – Но ты не будешь возражать против этого? – поинтересовался я у Хертера. – Конечно нет. – Хорошо. Просто мне хочется, чтобы сделка устраивала все стороны. Ну, тогда остается уладить вопрос с затратами времени и некоторыми трудностями, которые выпали на мою долю. Фактически, если бы я действительно убил Миклоса, то это только доставило мне неприятностей. Но если у вас другое мнение по этому поводу, я возражать не буду. Так что вознаграждение за все трудности, выпавшие на мою долю, оценим в пять тысяч фунтов плюс пистолет. – Мне кажется, что ты недооцениваешь серьезность наших намерений, капитан, – нахмурился Его Превосходительство. – Если мы передадим это оружие в руки этого греческого полицейского... – Мне понятен ход ваших мыслей, и я абсолютно серьезно отношусь к этому вопросу. Но как бы то ни было, мы находимся в Ливии, и все чего может здесь греческий полицейский – это начать добиваться моей выдачи, но пока у меня с местной полицией сложились нормальные отношения. Так что остановимся на пяти тысячах. Фактически я предлагаю вам пять тысяч за пистолет и не думаю, что кто-нибудь еще может вам сделать более выгодное предложение. Остановимся на этом. – Я должен обдумать это еще раз, – раздраженно нахмурился набоб. – Хорошо, – милостиво согласился я и улыбнулся. – Вам больше не доводилось узнать что-нибудь новое о Кене Китсоне? Они снова застыли с каменными лицами. Упоминание о Китсоне в этой компании стало неуместным. – Насколько нам известно, новых обломков на этом месте больше не обнаружили, – наконец просветил меня Его Превосходительство. – Да, дела, – грустно сказал я. – Он был моим старым другом. Мне очень неприятно, что все так случилось: этот полет без разрешения, несчастный случай. Почти как у преступника. Я хотел бы, чтобы его имя осталось незапятнанным. Набоб поморщился, и Хертер взял инициативу в свои руки. – Его Превосходительство не желает говорить о мистере Китсоне. – Это его право, – возразил я. – Мне просто хочется полностью обсудить условия этой сделки. Мне нужно два письма, датированных за день до вылета Китсона из Афин. Одно освобождает его с момента окончания следующего дня от обязанностей выполнения контракта, при этом обе стороны не имеют к друг другу никаких претензий. А второе разрешало ему произвести последний полет. Скажем так, что Вы отправили его в Триполи, произвести необходимую подготовку для вашего визита. Оба письма за вашей подписью. Набоб с хмурым выражением лица стал рассматривать свои ноги. – Конечно все это глупые сантименты, – пояснил я, – но тем не менее представляет большое значение для друзей, родственников и всех тех, кому небезразлично его честное имя. Так что пусть они станут завершающим штрихом нашего соглашения, хорошо? – Ты совсем забыл, – рявкнул Хертер, – что мы можем отдать пистолет греческому детективу. – А ты забыл, что мы находимся в Триполи, а не в Афинах. – Рано или поздно тебе придется побывать в Афинах, капитан, – заметил набоб. – Это часть твоей работы. – Совершенно верно, это очень проницательно с вашей стороны. Но эти письма для вас совсем ничего не будут стоить. Мне все еще кажется, что мы заключим соглашение на предложенных условиях, – я поставил свой бокал на стол и кивнул им обоим. – Спокойной ночи, Ваше Превосходительство. Спасибо за угощение. Я перешагнул через Юсуфа, который начал подавать признаки жизни, подошел к двери и вышел.20
Я зашагал по направлению к своему отелю. Вряд ли кто-нибудь еще мог сегодня покушаться на мою жизнь. Трудно было поверить, что Хертер сможет контролировать Юсуфа, ведь тот был у себя дома, но в этот вечер стрельба для него закончилась. Когда я поинтересовался у дежурного почтой на свое имя, он отрицательно покачал головой и с завистью посмотрел в мою сторону. Я ничего не понял, пожелал ему спокойной ночи и поднялся к себе в номер. Стоило мне только взяться за ручку двери, как я заметил под ней полоску света. Я инстинктивно прижался к стене и затаил дыхание. Покушения заставляют очень осторожно относиться к возможным сюрпризам. Такие мысли ни к чему хорошему привести не могут, кроме того, противник мог просто затаиться в темноте коридора, и теперь я был у него как на ладони. Так что я все-таки решил, что это может быть Роджерс, и вошел в номер. Моего напарника там не оказалось, но на моей постели свернулась калачиком мисс Браун и читала журнал. Она подняла голову и улыбнулась. – Привет. А я тут тебя заждалась. – Да, – медленно процедил я, – все так и есть. – Входи и закрой дверь. Хочешь выпить? – Да, я хотел бы выпить, – ответил я и подумал, что старина Джек Клей удивительно яркий собеседник, потом закрыл дверь и увидел, как она привстала с постели, чтобы налить мне виски в стаканчик для зубной щетки. На ней был белый мохеровый джемпер, надетый поверх блузки изумрудного цвета, и узкая зеленая юбка. – Теперь мне понятно, почему дежурный наградил меня таким завистливым взглядом, – заметил я, принимая стакан из ее рук. Мисс Браун снова улыбнулась и тут же заметила мою заклеенную лейкопластырем щеку. – Что случилось? – Так, споткнулся во время ремонта... – начал было я, но передумал. – Один человек сделал ножом отметину на память. Она встала на ноги и стала ощупывать мое лицо своими длинными, холодными пальцами. – Похоже, ты изрядно успел выпачкаться, – мягко заметила девушка. – Подожди минутку. Она взяла с туалетного столика большую, прямоугольную сумочку белого цвета и отправилась в ванную комнату, а я смог наконец отхлебнуть виски. Потом мисс Браун вернулась с мокрым носовым платком в руке и начала протирать кожу рядом с порезом. Было немного больно, но мою голову занимали совсем другие мысли. – Когда ты так сворачиваешься в постели, – сказал я, – твои ноги смотрятся просто потрясающе. Она оторвалась от своего занятия и посмотрела мне в глаза. У нее было удивительное красивое лицо, и даже с такого расстояния было трудно найти хоть какой-нибудь недостаток. Большие темно-карие глаза, смуглая кожа теплого, медового оттенка и улыбка, застывшая в уголках рта. Девушка промолчала в ответ и снова принялась хлопотать над порезом на моей щеке. Она знала свое дело и вскоре закончила обработку ранки, помазала каким-то бальзамом, приятно холодившем мою кожу, наложила перевязочный материал и заклеила полосками пластыря (все это было извлечено из недр ее сумки) и сделала шаг назад, чтобы осмотреть результаты своих трудов. – Ну, вот теперь гораздо чище. – Просто великолепно. Она быстро вернулась в ванную, а я присел на край кровати и снова отхлебнул виски. Мисс Браун появилась на пороге ванной комнаты, закрыла за собой дверь и посмотрела мне в глаза. – Было очень приятно увидеть тебя здесь, – нарушил я молчание. – Но я не совсем понял почему. Обычно мне редко приходится найти что-нибудь в своем номере кроме гостиничных счетов. Она быстро подошла, опустилась на пол и положила голову мне на колени, подперев ее рукой. – Я просто хотела с кем-нибудь поговорить. – Мне больше не нужно называть тебя мисс Браун? – спросил я и погладил ее длинные черные волосы. – Зови меня просто Дагира. Ты встречался сегодня с Али? – Да. – Ты собираешься вернуть ему драгоценности? – Я могу заключить с ним сделку. Она подняла свое лицо, в ее широко открытых глазах отразилась неподдельная боль. – Он обманет тебя. – Он может попытаться, – возразил я, – но вряд ли ему удастся преуспеть в этом. Девушка медленно покачала головой. – Ошибаешься, он вместе со своим гестаповским головорезом проведет тебя вокруг пальца. Наше мнение по поводу личного секретаря Его Превосходительства оказалось просто единодушным, и я улыбнулся. – Ты мне кажешься единственным человеком, который может противостоять этой парочке. Но все равно они тебя обманут. Тебе их не одолеть, Джек. Забирай драгоценности и уходи. – Как ты можешь предлагать это мне? Дагира прижалась щекой к моей ладони. – Ах, Джек, ты еще не понял, кто он для меня? – сказала она мягким, грудным голосом и сама же ответила. – Работа, вот и все. Мне нужен он, нужна работа. Я – евразийка, полукровка, если тебе нравится. Меня раньше так часто называли,но с тех пор как стала девушкой набоба – никогда. А ты знаешь Джек, что это значит быть евразийской девушкой? Мой отец был майор-англичанин в индийской армии, а мать – мусульманкой. Как бы меня приняли там, в Англии? Могу себе представить. Как и то, что обо мне подумают в приличных мусульманских семьях. Она говорила все это без злобы, каким-то бесцветным голосом, но когда Дагира прижалась щекой к моей ладони, меня словно обожгло огнем. Я запустил свободную руку в ее волосы и слушал, затаив дыхание. – Я девушка богатого человека, – безыскусно признала она. – Или я с ним, или – ничто. Меня окружает роскошь. А что станет с этой роскошью, когда придет старость и морщины? Я потянулся к ней, а она прильнула ко мне и обвила руками голову. Я дышал ею, целовал ее широко открытые губы, чувствовал ее мягкие, податливые груди. Меня охватило желание, оно было светлым и чистым как родниковая вода. – Забери меня с собой, Джек, – раздался ее горячий шепот. – Куда угодно, только забери меня с собой. Если бы мой самолет стоял прямо за дверью, то мы немедленно отправились в это самое куда угодно. Это место толком не отмечено ни на одной карте и находится далеко за горизонтом. Это маленькая долина на острове Кира. Очарование этой минуты стало понемногу рассеиваться, и она это почувствовала. Дагира положила голову мне на грудь, а я стал разглаживать ее роскошные волосы. Это было самое очаровательное создание из всех, что мне доводилось видеть, но я уже почувствовал себя усталым пилотом "Дакоты" во второразрядном отеле Триполи, которому завтра утром предстояло покончить с одним довольно неприятным делом. – Джек, – тихо сказала она, не поднимая головы, – что ты хочешь от жизни? – Это прозвучит несколько приземленно. Я летчик и собираюсь им оставаться и впредь. Вот только мне хотелось бы работать в более приличной авиакомпании, чем сейчас. – И никаких дальних уголков с непривычными для нашего уха названиями городов? Ни перепелиных яиц, ни шампанского? – Шампанское очень сильно отдает в нос, а в отдаленных уголках полно людей с огромными ножами. Дагира подняла голову и посмотрела в лицо. – А что случилось с человеком, который поранил тебе щеку? – Его убил кто-то еще. – Раньше тебя? – В то время я был в бегах. – Налей мне виски, – она присела в кровати. – Мне нужно что-нибудь выплеснуть тебе в физиономию. – Старайся попасть в рот. Я долил в стакан виски и протянул ей. Она сделала пару глотков и задумчиво стала вертеть его в руке. Мы молча закурили по сигарете. От прежнего настроения не осталось и следа. Девушка снова посмотрела мне в глаза, и мы улыбнулись своим невысказанным мыслям. – Ты очень сложный человек, Джек, – нарушила она наконец молчание. – Я просто запутался. Слишком много людей и новых мест. – А как же насчет дальних стран? – Разве такие еще существуют? – Не стоит убеждать меня, что самолеты сделали мир доступнее. На этой земле должны оставаться укромные уголки. – Для кого-нибудь, но не для всех. Кроме того, очень многое зависит от того, как ты туда попадешь. Она одним грациозным движением выпрямилась, встала на ноги и бросила сигарету в пепельницу. – Если тебе удастся найти самолет, который отвезет тебя в те края... – Конечно, – сказал я и тоже поднялся. Девушка улыбнулась, быстро провела губами по моей щеке и скрылась за дверью, оставив мне запах косметики и отзвук своего голоса, призывавшего взять ее собой на край света. Пожалуй этот голос еще долго будет звучать в моей памяти и надолго переживет аромат ее духов.21
К девяти утра я уже появился в аэропорту, быстро переоделся в комбинезон и устроил своей старушке тщательную проверку. Несколько механиков было ринулись на помощь, но мне удалось быстро спровадить их восвояси. Уже через полтора часа я обрел уверенность в том, что моя машина была в отличной форме и на этом моя миссия как механика подошла к концу. Потом мне удалось раздобыть кусок толстой проволоки, загнуть на одном конце крюк и начать рыбачить в топливном баке по левому борту. Пришлось довольно много повозиться с этим делом. От паров бензина стала кружиться голова, палящие лучи солнца могли просто довести до бешенства, но мой улов постоянно рос и к половине двенадцатого на куске старого, замусоленного коврика, расстеленного на крыле, подсыхали все крупные украшения и пара колец. Купание в бензине не только не повредило драгоценностям, но даже пошло на пользу жемчугу, и он стал выглядеть намного свежей и ярче. Я переоделся в летную форму, распихал драгоценности по карманам и потащился в бар при аэропорте. Не успел я расправиться со вторым бокалом пива, как кто-то за моей спиной попросил разрешения присесть за мой столик. Этим человеком оказался греческий полицейский Анархос. – Садитесь, – пригласил я. – Что будете пить? – Если только пива, – приятно улыбнулся он, а я почувствовал, как предательски оттопыриваются мои карманы. Мне пришлось еще раз успокоить себя тем, что он работает вдалеке от дома и без соответствующего разрешения. Тем временем мне удалось привлечь внимание бармена. Когда я обернулся, то Анархос уже успел расставить свои шахматные фигуры: пачку сигарет "Честерфилд", зажигалку, ручку и блокнот. – Надеюсь, ночной сон помог восстановить ваши силы, капитан. – Спасибо, я чувствую себя прекрасно. Возвращаетесь в Афины? – Еще рано, – уклонился он от ответа и не стал объяснять причины своего появления в аэропорте. – Как продвигается расследование? Детектив открыл свой блокнот. – Одно-два уточнения, капитан. Вы не будете возражать? – Ни коим образом. Валяйте. Он подождал, пока бармен поставил на столик бокалы с пивом и принял у меня деньги. – Три дня назад вы прилетели из Афин в Триполи, а затем отправились в Мегари, не так ли? – В Эдри, – упрямо поправил я. – Эдри? Ах, да, – заметил детектив и сделал пометку в своем блокноте. – Вы передали груз и получили квитанцию. – Я ее вам показывал. – Да, да, спасибо. А кому предназначалось оружие? На летном поле авиалайнер "Виконт" компании "Алиталия" начал выруливать на взлетную полосу, его серебристо-голубой силуэт чем-то напоминал мне модницу из приличного общества. – Я не вожу оружия, – грубо отрезал я. – Ну, что вы, капитан, – Анархос улыбнулся про себя. – Чего тут стыдиться? Транспортировку оружия к числу серьезных преступлений отнести трудно. А иначе многих моих соотечественников можно было бы считать государственными преступниками. Нам известно, что оружие из Греции распространяется по всему миру. Оружие – это международная валюта, я полагаю, более надежная, чем доллар. Ну вы отвезли несколько винтовок – ну и что из того? Мистера Миклоса не могли убить из-за нескольких винтовок. Ну, здесь все было ясно: признаешься в том, что перевозил оружие, и маршрут моего полета становился всем понятен. Признаешься в контрабанде винтовок – и с тебя будут сняты подозрения в убийстве. Только ничего у тебя не выйдет. Ему нужен рычаг, зацепка, чтобы развалить всю мою историю. Стоит только начать, и он не успокоится, пока не докопается до самого дна. Передо мной сидел отличный полицейский, и пока что у него не было оснований считать, что мне приходилось иметь дело с оружием. – Я не занимаюсь транспортировкой оружия, – повторил я. Анархос некоторое время озадаченно смотрел перед собой, но тут же оживился и как ни в чем ни бывало продолжил свои вопросы. – Вот что мне абсолютно непонятно, так это ваша работа в захудалой транспортной компании. Я резко поднял голову. Мне часто приходилось ругать свою контору, но в моем присутствии этого делать не позволялось, но Анархос извиняющим жестом был готов прервать мои излияния. – Я повидал немало авиакомпаний, капитан, и могу точно оценить ту, о которой шла речь. Не стоит чувствовать себя оскорбленным, вся загадка состоит в том, что действительно работаете на них. Мне удалось по этому поводу навести некоторые справки в афинском аэропорту. Эти люди много повидали на своем веку пилотов. Аварийные посадки, плохие метеоусловия и все такое. Много лет они видят вашу работу и все в один голос твердят одно и то же: вы являетесь одним из самых надежных и опытных специалистов, с которыми им приходится иметь дело. – Бывают и получше. – Возможно. Но даже если и так, все они работают на крупные авиакомпании – "Эр Франс", "Алиталия", "Британская трансокеанская". Так почему же вы не предложите им свои услуги? – У меня очень неустойчивый моральный облик: каждую субботу я напиваюсь до полусмерти. – Все возможно, капитан, – согласно кивнул Анархос, – но дело здесь не в субботних пьянках. Я уже запросил через Интерпол Лондон. Остается только дождаться ответа. – Уже столько лет в Лондоне обо мне ничего не слышали. – Возможно, капитан, – снова кивнул детектив. – Остается только спросить себя почему? – Ну и какой же ответ вы ожидаете получить? – съехидничал я. – Сначала надо его дождаться, – улыбнулся мой собеседник. Двери бара распахнулись, и в комнате появилось с полдюжины пассажиров с вещами. Среди них была Ширли Берт. Анархос словно невзначай обернулся, вот только к этому моменту я уже давно понял, что греческий детектив ничего не делает просто так, и мне сразу стала понятна причина его появления в аэропорту. Ему наверняка сообщили из Афин, что она купила билет в Триполи. Девушка покрутила головой, заметила мою персону, и я помахал ей рукой. На ней был прямой полотняный костюм небесно-голубого цвета с белым воротником, через плечо была перекинута кожаная сумка с камерами и в дополнение ко всему она держала в руке синий чемодан. С усталой улыбкой она тяжело опустилась на стул. – Пива, очень холодного пива, – выдохнула Ширли. Анархос наполовину привстал, и мне пришло в голову, что ему несколько неловко встретиться лицом к лицу с девушкой, за которой он наблюдает. – Ширли, – сказал я, – познакомься с мистером Анархосом. Мистер Анархос, позвольте вам представить Ширли Берт. Детектив снова привстал и грациозно наклонил голову. – Мистер Анархос работает в полицейском управлении в Афинах, а сейчас он расследует убийство и надеется получить у меня какую-нибудь информацию по этому поводу. Полицейский наградил меня продолжительным, холодным взглядом, а Ширли осторожно посмотрела в его сторону. – Тут на днях полицейские прочесали весь Саксос и побывали на Кире. – А вы только что с Саксоса? – вежливо поинтересовался Анархос. Мог бы и не утруждать себя, ему отлично известно, где она была. – Я возвращалась туда, чтобы сфотографировать тот самолет, что мы обнаружили на Кире, – сказала Ширли, обращаясь ко мне. – Весь остров буквально кишел полицейскими. Так что теперь у меня нет сомнений: это ты убил того парня в Афинах. Ты уже сознался в этом преступлении? Зачем тебе это понадобилось? – Он слишком увлекся тобой. Мне просто невозможно было оставить этот проступок безнаказанным, – развел я руками. Анархос почувствовал себя неловко, но я теперь испытывал злорадное удовлетворение. Полицейский собрал со столика все свои вещи и повернулся к Ширли. – Мне уже пора. Рад был познакомиться. – А разве его не арестуют? – вошла в роль мисс Берт. – Неужели ты не отконвоируешь его обратно в Афины? Он печально посмотрел на меня, словно это было его самое сокровенное желание. – Боюсь, что у меня нет таких полномочий. – Я вернусь в Афины, – заверил я детектива, – в свое время и по доброй воле. – По доброй воле, капитан? – полицейский снова окинул меня взглядом и отошел. Сначала он направился к стойке и словно попросил бармена позаботиться и присмотреть за нами. У самой двери детектив обернулся, а я помахал ему рукой. Он кивнул мне и вышел. – Неужели кого-то и в самом деле убили? – уставилась на меня Ширли. – Да, одного человека по имени Миклос. Это агент, с которым мне приходилось иметь дело в Афинах. – Это имеет к тебе хоть какое-то отношение? – Убийство? Ради всего святого. Он просто подыскивал нам грузы для транспортировки. Причина убийства мне непонятна... – тут я пожал плечами. У нашего столика оказался бармен, и я заказал еще два пива. – Этот Миклос был порядочным пройдохой, разве не так? – спросила она после его ухода. – В этом мире не нужно быть обманщиком, чтобы получить пулю в лоб, а если ты ведешь двойную игру, то это совсем не говорит о том, что тебя уберут таким способом. Несправедливость этой жизни подчас пугает. Она кивнула и тут заметила на моей щеке пластырь. – Что у тебя с лицом? Ну вот опять то же самое. – Зацепился за заусеницу на капоте. Когда ремонтировался там, в пустыне. – А что тебе нужно было в этой пустыне? Эта песня сведет меня с ума. – Перевозил запасные части от буровых установок для одной американской нефтяной компании. В Афинах не слышно чего-нибудь новенького по поводу того, как разбился Кен? Это было жестоко, но тем не менее к теме моих приключений в пустыне мы больше не возвращались. Она тут же помрачнела и отрицательно покачала головой. – Ничего нового. Когда я была на Кире, там стоял греческий военный корабль, но им так и не удалось ничего обнаружить. Принесли наше пиво, и мы на некоторое время прервали беседу. – Тебе удалось сделать на Кире хорошие снимки? Она удовлетворенно кивнула. – Эта старая "Дакота" в окружении деревьев, я все сделала в цвете. Пришлось чертовски долго держать экспозицию, но теперь из нее может получиться двухстраничный разворот в "Лайфе". – А ты еще видела этого немца, Николаса? – Да, он оказался очень приятным человеком. Водил меня по всему острову. Вообще-то этот случай многое говорит о характере островитян. Принять в свою семью человека, с которым они еще пятнадцать лет назад воевали, не так-то легко. – Это просто великолепно. Отличная история, не так ли? – С этими фотографиями я сделаю отличный репортаж, даже если набоб не найдет свои сокровища. А ты не знаешь, где он остановился? Я ощупал рукой драгоценности в своих карманах. – В "Уаддане". Шикарное место по дороге к гавани. Любой таксист отвезет тебя туда. – Спасибо, – Ширли покончила со своим пивом, отказалась от продолжения и спросила. – А ты не знаешь, почему он здесь оказался? – Обычное место, – пожал плечами я. – Может быть из-за того, что кое-какие вещи здесь переправляют через Ливию в Танжер. Ширли Берт рассеянно кивнула и взяла свою сумку. – Поеду устраиваться. – Ты постараешься держаться поближе к Его Превосходительству? – Конечно. Может быть удастся снять номер в "Уаддане". – Постараюсь заглянуть к тебе, если смогу, – чем ближе к набобу она будет держаться, тем меньше шансов неожиданной встречи с Китсоном. – Буду ждать, – она встала, и мне захотелось немного проводить ее. В аэропорту меня больше ничего не удерживало, я взял ее чемодан и открыл для нее дверь. Немилосердно палило солнце, и мы направились к стоянке такси. Навстречу нам из-за угла шел Китсон. Я набрал полные легкие воздуха и приготовился к развитию событий. Ширли замерла на месте, а Китсон медленно подошел к нам, откинул волосы со лба и обратился к ней. – Привет! Что тебя привело в эти края? – Так ты живой, – тихо прошептала девушка. Он снова поправил пятерней свои волосы. – Да... со мной все в порядке, спасибо, – Кен выглядел немного расстроенным. – Ты разбился? – Нет, конечно. Все дело в том, что я хотел разорвать свой контракт с набобом. Такой способ мне показался самым удобным. – Почему ты не предупредил меня? – Послушай, крошка, – криво усмехнулся Кен, – это касалось только меня и моего хозяина... Да и с какой стати мне нужно было говорить тебе об этом? Ее тело напряглось, потом она с каменным лицом повернулась, вырвала у меня из рук свой чемодан и вскоре скрылась за углом. Китсон посмотрел на меня и беспомощно развел руками. – Мне нужно выпить, – признался он. – Мне тоже. Мы вернулись в бар и выстроились у стойки. Кен постучал перед собой пачкой банкнот, и в мгновение ока перед нами выросла фигура бармена. Китсон заказал два двойных скотча, и они тут же появились перед нами. – О, да вы только что были здесь, не так ли? С молодой леди? – заметил смышленый бармен, окидывая меня взглядом. – Да. А теперь я снова вернулся с джентльменом, если его можно так назвать. Бармен не нашелся, что ответить, а Кен подмигнул мне и обратился к нему. – Тогда выпиши моему другу, если его можно так назвать, отдельный счет. Бармен окончательно запутался, а я еще подлил масла в огонь. – Здесь принимают в уплату рубины и бриллианты? – А также продажность и козни дьявола, – добавил Китсон и бросил перед собой однофунтовую ливийскую банкноту. Бармен облегченно улыбнулся, и она исчезла в его руке. Мой приятель успел заказать еще по одной и решил осмотреться. – Так, так. Ну и что бы ты предпринял? – Я? Да тоже самое. А теперь мне нравится смотреть, как ты мучаешься. Извини. Я думал ты меня осуждаешь. – Ты меня с кем-то путаешь. Он неожиданно ухмыльнулся и серьезно посмотрел мне в лицо. – Я просто не знаю, что мне нужно было делать, Джек. – Ничего. Оставь это. Куда ты теперь собираешься? – Я тут пристроился в один самолет, – Китсон кивнул головой в сторону двери. – Они вылетают на нефтяные разработки, как раз туда, где я оставил "Пьяджио". Обратно я прилечу на нем еще до наступления вечера. – Буду ждать тебя здесь, – буркнул я. Мне захотелось рассказать ему о вчерашних переговорах с набобом, но потом оставил эту затею. Вчера были только слова, а что за ними последует, предположить было трудно. Кен допил свой виски и бросил взгляд на свои часы. – Ну, увидимся позже. – Кен, у набоба есть список похищенных драгоценностей? – Думаю, что да. – А тебе не приходилось его видеть? – Нет. Такие документы просто так не валяются. Я был просто наемным работником, и ко мне обращались, только если им была нужна моя помощь. – Так что ты понятия не имеешь, что это были за украшения? Золото? Камни? Обычные кольца и ожерелья? – Понятия не имею, – он развел руками. – Но могу сказать, что это не обычные украшения. Их стоимость оценивается в полтора миллиона фунтов, к тому же ты часть из них видел и можешь судить об остальных. – Согласен, – кивнул я. – Можно себе представить. Ладно, увидимся вечером. – Джек, – сказал он, направляясь к двери, – если ты еще увидишь Ширли, отнесись к ней помягче. Угости ее за мой счет, вот только лучше не говорить ей об этом. – Идет. – В конце концов, – тут он посмотрел на свои ботинки, – живой ублюдок лучше мертвого героя. – Примите мои сожаления, теперь тебе придется оставаться ублюдком. Он ухмыльнулся в ответ и быстро вышел. Пока я допивал свой виски, появился бармен со сдачей, и мне осталось только посоветовать ему оставить ее у себя. После этого у него появилось желание сказать пару слов, чтобы отметить это событие. – Этот джентльмен – ваш приятель? – Именно так. Это один из самых выдающихся людей в своей профессии. Не случись с ним однажды небольшая неприятность, его здесь узнавали бы на каждом углу. А ты знаешь, что бывает с мелкими неприятностями, когда они липнут к большим людям? Я посмотрел на него ледяным взглядом, и он участливо покачал головой. – Тогда мелкие неприятности становятся крупными. Вот так, тут я сделал разворот на сто восемьдесят градусов, слегка покачнулся, но не более чем это соответствовало моему состоянию, и стал прокладывать свой курс к двери, сожалея что в этот день на мою долю выпало полное отсутствие завтрака, долгая солнечная ванна, четыре пива и два виски. Улица была залита солнечным светом. Я долго щурился пока наконец не заметил в двух сотнях ярдов от себя, как "Рапид" запускал двигатели. На его борт поднялся Кен, дверь захлопнулась и самолет начал рулежку. Я повернулся и едва не столкнулся с Анархосом. – Это был ваш приятель? Последние остатки хмеля мгновенно выветрились у меня из головы. – Просто случайный приятель. – Мне его лицо тоже кажется знакомым, – полицейский задумчиво кивнул. – Так как, говорите его имя? – Кажется Килрой. Торгует запасными частями для двигателей. – Да, пожалуй припоминаю, – просиял этот отъявленный лжец. – Возможно, я смогу подбросить Вас до Триполи. Дело в том, что мисс Берт забрала со стоянки последнее такси. – Это очень мило с вашей стороны. Мы втиснулись в небольшой, взятый напрокат рено, который после долгого стояния на солнце очень напоминал духовку, опустили боковые стекла и покатили по бетонной дорожке. Детектив отказался от предложенной сигареты, а я закурил и стал смотреть в окно. – Я полагаю, капитан, – начал Анархос, когда машина выехала на шоссе до Триполи, – что за время ваших странствий вам не раз приходилось сталкиваться с полицией. – Для людей моей профессии это просто неизбежно. – Я не это хотел сказать, капитан. Человек, который привык иметь дело с полицейскими, легко скрыть от них то, что ему известно. Он только не может скрыть сам факт того, что ему есть что скрывать. – Каждому есть что скрывать. Именно поэтому нам приходится носить одежду. Детектив беззаботно рассмеялся. – А что вам сейчас приходится скрывать, капитан? По вашим словам вы к убийству Миклоса никакого отношения не имеете. Но, возможно, у вас есть какие-нибудь догадки, что послужило причиной его убийства. – Я знаю его репутацию как агента. Мне известно его отношение к женщинам. В окрестностях Афин можно найти не одного мужа, который с удовольствием проткнул бы его ножом или всадил ему пулю в лоб. Интересно, а как его убили? – Жаль, конечно, – пожал плечами Анархос, – но мне об этом ничего не сообщали. – Мне в разных местах приходилось встречаться с полицейскими, – ухмыльнулся я. – Не могу сказать, чтобы они были похожи друг на друга. В Британии их не спутаешь со швейцарскими, те в свою очередь совсем не похожи на греческих или ливийских. Но у всех хороших полицейских есть одна общая черта: они всегда что-то скрывают. – Всегда, – довольно согласился детектив, – как вы уже говорили, нам всем есть что скрывать, но рано или поздно наступает день, когда приходиться все рассказывать. – Пожалуйста, не будем говорить со мной про день Страшного Суда. – Прошу меня извинить. Это все мой английский. Я хотел сказать, когда вы вернетесь в Афины. Вы же летчик и бываете в разных странах. Так что однажды вам придется вернуться в Афины. Вот тогда то мы расскажем друг другу все. Я выкинул сигарету через боковое стекло. – Это шантаж. Для вас это довольно грубое оружие. – Хороший полицейский, – улыбнулся Анархос, – никогда не пользуется любым оружием. Он старается выбрать самое подходящее для этого момента. Если было бы нужно, я смог говорить с вами о Боге или вашей матери. Но здесь более уместен шантаж... Так где мне будет лучше вас высадить? – Рядом с моим отелем. Я думаю вам прекрасно известно, где это находится. Он согласно кивнул и оставшуюся часть дороги мы проехали молча. Дежурный мне сказал, что была телеграмма от Хаузера, но ее уже забрал Роджерс. Самого второго пилота в гостинице не оказалось. Кроме того меня дожидалось послание Хертера, в котором он к двум часам предлагал мне явиться в апартаменты набоба. Был один час дня, и я сразу попытался связаться с ним по телефону. После недолгих поисков в трубке раздался голос личного секретаря Его Превосходительства, который сразу же поинтересовался, получил ли я его послание. – Да, но я не собираюсь делать это в чьем-нибудь номере. Встретимся в баре около двух часов. – Но мы не можем обсуждать этот вопрос на людях, – проинформировал меня герр Хертер. – А я не собираюсь обсуждать его с глазу на глаз. Если у тебя есть желание заключить эту сделку на мостовой, то с моей стороны возражений не будет, хотя мне кажется, что ты все-таки выберешь бар. Он поскрипел зубами, но все-таки принял решение. – Я встречусь с тобой в баре в два часа, но не могу сказать, сможем ли мы обсудить наше дело. – Согласен. Оставляю это на твое усмотрение. Но если я замечу поблизости Юсуфа или какую-нибудь подозрительную личность, встреча не состоится. Он повесил трубку. Встречи один на один всегда чреваты неприятностями, если тебе есть чего терять. В баре трудно ожидать от них нападения, не говоря уже о применении оружия. С этими мыслями я поднялся в свою комнату, умылся и стал на прощание раскладывать свои сокровища на постели. После этой трогательной церемонии я спустился пообедать. Конечно мне подали телятину.22
Я взял такси и добрался до "Уаддана". В этих краях такие расходы непозволительны и чрезмерны, но уж если мне предстояло стать мишенью, то, по крайней мере, мне хотелось быть движущейся. Центральный вход в "Уаддан" представляет собой ничем не примечательную дверь на практически глухой стене. Устроить засаду в таком месте просто невозможно. Я быстро расплатился и уже без пяти два переступил порог бара. Это была тихая, продолговатая комната, отделявшая обеденный зал от коридора. Сам бар находился на небольшом возвышении рядом с основным проходом. Там стояли несколько небольших столиков со стульями и длинными, обтянутыми темной кожей скамейками вдоль стен. Окон не было, и здесь царила спокойная, клубная атмосфера, которая заставила притихнуть даже подгулявшего американца с нефтяных разработок, сидевшего в одном из уголков в своей клетчатой рубашке. В другом углу расположился набоб, Хертер и мисс Браун. Я был привязан к ней, но у меня еще оставались силы трезво взвесить ситуацию. При моем появлении она подняла взгляд, и все окружающие перестали для меня существовать. Передо мной была Дагира, высокая и очаровательная девушка с густой гривой длинных, черных волос, оттенявших золотистый оттенок ее кожи, и в то же время это была самая крупная ошибка в моей жизни. Когда она опустила глаза, передо мной снова появилась мисс Браун. Эта высокая, красивая девушка была не для меня. Я пересек помост и присел на скамейку спиной к стене. Хертер смерил меня взглядом, сверился со своими часами и повернулся к набобу. – Не желаете ли Ваше Превосходительство подняться в номер? Набоб утвердительно кивнул. – Тогда я сразу же попрощаюсь со всеми, – отрезал я. Хертер бросил на меня резкий взгляд, а мисс Браун медленно повернула голову, и по выражению глаз можно было понять, что эта ситуация ее позабавила. На ней было простое белое платье прямого покроя. Я отвернулся. Бармен старался крутиться поблизости, надеясь привлечь чье-нибудь внимание. Я помахал ему и заказал виски. – Но мы же не можем закончить наше дело здесь, – у всех на виду, – зашипел Хертер, когда бармен ушел. – Мы все будем делать именно здесь. У меня есть драгоценности, и это первая и последняя для вас возможность заполучить их обратно. Я уже слишком стар, чтобы делать ставки за закрытыми дверями. Хертер свирепо сверкнул глазами, набоб что-то зашипел ему на ухо. Я обернулся и невдалеке заметил Анархоса. Он улыбнулся и присел вместе с нами, прежде чем кто-нибудь успел возразить. – Как приятно встретить всех вас вместе. Триполи в эти дни просто кишит неотесанными и грубыми нефтяниками. Давайте выпьем за встречу. Появился бармен с моим заказом. – Что будете пить? – поинтересовался я у детектива. – Капитан, после столь радушного приема сегодня утром теперь наступила моя очередь, – сказал он и заказал пиво. Никто не проронил ни слова. Набоб принялся разглядывать свой бренди, мисс Браун просто обозревала обстановку в баре, Хертер мусолил в руках свой бокал и, похоже, с трудом сдерживался, чтобы не взорваться, а детектив просто сиял от удовольствия. Принесли пиво, он взял бокал и сделал маленький глоток. – Я полагаю, Ваше Превосходительство, что еще одна ваша старая знакомая прилетела сегодня в Триполи. Капитан Клей был так добр сегодня утром, что познакомил меня с ней. Это мисс Берт, очаровательная, юная леди. Выражение лица набоба даже не изменилось. – Она опять притащила с собой фотокамеры? – поинтересовалась мисс Браун. – Думаю, что да, – ответил полицейский, достал пачку неизменного "Честерфилда" и взял себе сигарету. Потом вспомнил о хороших манерах и стал угощать окружающих, но только мисс Браун откликнулась на его предложение. – Мисс Берт должна благодарить судьбу за то, что ей выпало сделать фоторепортаж о такой известной личности, – продолжил свой рассказ Анархос. – Мне кажется она сделала несколько отличных фотографий, потерпевшего аварию самолета на острове Кира. Хертер злобно посмотрел в его сторону, а сам детектив без особого успеха пытался высечь пламя из своей большой, сверкающей хромом зажигалки, потом с виноватым видом протянул ее мисс Браун и стал рыскать по карманам. Она взяла зажигалку, прикурила сигарету с первой же попытки и презрительно бросила ее на столик. Анархос показался мне немного смущенным своей неудачей: не обращая внимания на зажигалку, он все-таки нашел спички и закурил. – Ваше Превосходительство давно знает капитана Клея? – неожиданно обратился он к набобу. – Не очень, – несколько испуганно протянул тот. – Ах, так, – печально покачал головой детектив, – тогда вам не так уж много о нем известно. Странно, мне показалось, что он входит в круг ваших доверенных лиц. Загадочный человек, – снова покачал головой детектив. Набоб стал проявлять признаки беспокойства. – Возможно вам будет интересно узнать, что Его Превосходительство недавно потерял в авиакатастрофе своего личного пилота вместе с самолетом. Вполне естественно, что ему хочется нанять персональный транспорт для продолжения своего путешествия. Мисс Браун улыбнулась, а набоб вздохнул с облегчением. Анархос обернулся, чтобы посмотреть на меня. – Ну, да, конечно, – заметил он. – Я уверен, что Вы сделали вполне приличный выбор. Однако, – тут детектив снова повернулся к Его Превосходительству, – у капитана становится все меньше мест, где его принимают. Я полагаю Ваше Превосходительство не захочет больше вернуться в Афины? Набоб не удостоил его ответом, а мне так и осталось непонятным к чему он клонит. Возможно ему просто хотелось внести разлад в наши нестройные ряды, а уж этого добра и без него было в избытке. – Его Превосходительство не разглашает маршруты своих путешествий, – жестко отрезал Хертер. – Конечно, конечно, – развел руками Анархос, – Его Превосходительство полностью свободен в своем выборе. Я только считаю своим долгом проинформировать о кое-каких фактах из жизни капитана Клея, – закончил он с кривой ухмылкой. – Вы должны извинить меня, – наконец сказал детектив, поднимаясь со своего места. – Все было прекрасно, – он поднял со стола свою зажигалку, улыбнулся мисс Браун и направился к выходу в коридор. В наступившей тишине стало слышно возмущенное сопение Хертера. Я отхлебнул виски, закурил сигарету и стал ждать когда окружающие вспомнят зачем мы здесь собрались. Тогда мисс Браун встала и затушила свою сигарету. – Али, я пойду и ненадолго прилягу. Мы с Хертером сделали попытку изобразить свою вежливость в полупоклоне, а набоб даже не тронулся с места. Я посмотрел в ее удаляющуюся спину. В баре по-прежнему царили тишина и спокойствие, а когда она проходила мимо, бармен затаил дыхание и перестал вытирать салфеткой бокалы, а нефтяник в углу замер со своим виски в руке. Наконец она удалилась, и все вернулись к своим занятиям. Я допил свой бокал и откинулся на стуле. Хертер переводил свой взгляд то на меня, то на своего хозяина. Его Превосходительство предложил мне кивком сделать свой ход. Я извлек из кармана одно из колец и пустил вскользь через весь стол. Хертер накрыл его своей лапой, словно пытался поймать убегающего жука, оглянулся по сторонам и осторожно приподнял край ладони. – Вот мои верительные грамоты. Я готов заключить сделку. Немец смахнул кольцо на стул рядом с собой. Все это было проделано с изысканной небрежностью человека, запихивающего в карман десятитонный грузовик. Набоб перегнулся через угол стола и взглянул на него. – А где остальные? – поинтересовался Хертер. – Все здесь, – успокоил его я, – но мне все еще нужны доказательства, что все это собственность набоба. – Я считаю, что у тебя нет никаких сомнений в их принадлежности, – возразил личный секретарь. – Он лишился их десять лет назад в Тагабхадре, – тут я недоверчиво пожал плечами. – Эти же были обнаружены в средиземноморском порту только на этой неделе. По какой причине мне нужно связывать два эти события? – Тебе прекрасно известно, что Миклос послал тебя сюда с ними только потому, что мы отправились за ними в Афины! – в его голосе появились интонации командующего парадом, и набоб сделал ему знак помолчать. Хертер медленно развел руки и вцепился в край стола. В какой-то момент мне показалось, что он собирается опрокинуть его мне прямо в лицо. Но, по-видимому, ему просто нужно было за что-то держаться. – Я уверен, мы легко сможем убедить тебя в том, что эти украшения принадлежат мне, капитан, – тут он посмотрел на своего секретаря. – Может быть ты покажешь капитану весь список? Немец, не спуская с меня глаз, потянулся во внутренний карман пиджака и вытащил отпечатанный на машинке, сложенные пополам листы бумаги. Набоб взял их из его рук и двинул по столу в мою сторону. – Возможно ты сможешь найти их в этом списке, капитан. С первого взгляда можно было определить, что здесь содержалось описание около шестидесяти предметов, по три строчки на каждый. Я начал с первой страницы и внимательно прочитал до самого конца. Это было увлекательное чтение. Большую часть его занимали изделия, украшенные драгоценными камнями: баночки для мазей, рукоятки кинжалов, ножны, украшения для тюрбанов. Дюжина золотых, узорчатых сосудов, украшенных рубинами была явно бирманского происхождения, а замыкали список ювелирные украшения: кольца, перстни, сережки и ожерелья. Три вещицы (пара колец и серьги) были отмечены галочками, а все остальные лежали у меня в карманах. Я поинтересовался происхождением этих пометок. – Мы уже вернули себе эти вещи, – пояснил набоб. Так значит эти украшения, купленные на бейрутском базаре, и положили начало этой охоте. Я положил список на стол. Хертер тяжело дышал и следил за каждым моим движением, словно ревновал меня к посвящению в тайну этих списков. Правда к этой минуте у него и так было достаточно причин для ненависти, но больше всего его мучила сама идея того, что у меня было из-за чего торговаться. – Кроме этого кольца, – неторопливо процедил я, – у меня есть еще одно кольцо и девять других украшений. Я готов передать их вам на условиях, о которых мы уже говорили вчера вечером. Мои противники переглянулись. – Сначала оружие, – потребовал я. Набоб почти незаметно кивнул, Хертер достал из кармана "Беретту" и положил рядом со мной на скамейку. Я взял пистолет и под прикрытием стола бегло осмотрел. Он как две капли воды был похож на тот, что я видел у Миклоса, номера я не запомнил, а все остальные признаки говорили о том, что это именно его у меня стащили из кабины самолета. Я проверил магазин и передернул затвор. Пистолет был разряжен. Этого и следовало ожидать, так что в кармане моей рубашки лежали три уцелевшие, полностью снаряженные обоймы. Одна из них тут же отправилась в магазин пистолета, потом я передернул затвор и убрал оружие в брючный карман. Я выложил на скамейку пригоршню украшений и сдвинул их в сторону Хертера. Немец быстро их осмотрел и повернулся к хозяину. – Он передал нам только часть украшений. – Я еще не получил деньги и письма, освобождавшие Китсона от всех обязательств. Набоб снова кивнул, и его секретарь снова полез в карман и передал мне письма. Пока я читал их, он еще раз осмотрел драгоценности. С письмами все было нормально, и теперь Его Превосходительству будет трудно предъявить Китсону аргументированные обвинения. Я сдвинул к нему остаток украшений. Хертер дернул головой и тут же стал высказывать свое мнение. – Мне кажется здесь чего-то не хватает! – Они десять лет скитались по свету, – пожал я плечами, – а я заполучил их только несколько дней назад. Так зачем винить именно меня? Ну, причина была самой тривиальной: ему просто нравилось это делать. Но теперь он еще раз злобно сверкнул глазами и стал распихивать драгоценности по своим карманам. Он никогда раньше этих украшений и в глаза не видел, да и сам набоб вряд ли мог помнить все до мелочей. У них было только краткое описание этих украшений, а для того, чтобы досконально описать драгоценное индийское ожерелье потребуется не меньше страницы машинописного текста. Кто угодно мог аккуратно откусить каждый третий камень, и оставить у личного секретаря Его Превосходительства смутное ощущение того, что здесь уже вовсю порезвились мыши. Хотя надо сказать, что эта операция мало отразилась на первоначальном замысле ювелира. – А теперь наличные. Все как договорились. На лице Хертера появилась издевательская ухмылка. – Мы пересмотрели условия сделки. Цена кажется нам слишком высокой. Возможно у нас будет возможность возместить дорожные расходы, затраты на горючее, но не больше. Он меня просто достал. Драгоценности были уже у него в кармане, и все это богатство досталось ему за пару писем и подержанную "Беретту". Удивительная деловая хватка, но ничего другого мне ожидать и не приходилось. – О'кей, – сказал я, вставая из-за столика. – Тогда все остальные драгоценности мне придется продать где-нибудь в другом месте. Они тут же обменялись испуганными взглядами, и немец сделал мне знак рукой. Я остановился. – Разве у тебя еще остались драгоценности? В ответ я наградил его жизнерадостной улыбкой. – Конечно. Это была только первая партия. А поскольку у вас, ребята, очень смутные представления о чувстве долга, то мне остается попытать свои силы в другом месте. Набоб хотел что-то возразить и даже открыл рот, но затем передумал и занялся созерцанием своего бренди. – Не забывай, что Юсуф... – мрачно предостерег Хертер. Я усмехнулся ему в лицо. – Пришли его ко мне, – тут я похлопал себя по карману с пистолетом, – и ты получишь его обратно в корзине. И всем окружающим станет очень интересно, как такое могло случиться с замечательным ливийским пареньком, после того как он имел несчастье связаться с набобом. Его Превосходительство поморщился и нетерпеливо махнул рукой. – Присядь на минутку. Мы можем обсудить и эту проблему. – Сначала деньги. – Мы заплатим тебе сполна. Я изобразил на своем лице покорное ожидание, а набоб уже в который раз кивнул Хертеру. Тот снова порылся в кармане и у него в руках оказалась толстая пачка денег. Он отсчитал несколько банкнот, что совсем не отразилось на толщине этой пачки, убрал ее на место и передал мне деньги. Я сел за столик и пересчитал. В моих руках оказалось девять тысяч долларов и двадцать две тысячи швейцарских франков, что почти равнялось пяти тысячам фунтов стерлингов. Под их подозрительными взглядами деньги перекочевали в мой нагрудной карман, а я откинулся на стуле и нащупал рукой рукоять пистолета. – Послушайте, парни, вы всегда ведете дела таким образом? – ответом на мой вопрос было единодушное молчание и я продолжил. – Мне хотелось бы дать вам неплохой совет. Его Превосходительство в твоих советах не нуждается, – отрезал Хертер. – Но у меня есть кое-какой опыт, о котором вы и не подозреваете, – парировал я. – Мне только что удалось надуть вас на пять тысяч фунтов. Если у вас есть какие-нибудь мысли по поводу того, как вернуть их назад... У личного секретаря Его Превосходительства такие идеи определенно имелись, и он, словно джин из бутылки, вылез из-за столика. – Только помни, что ты только что продал мне пистолет. Моя рука уже давно лежит на его рукоятке. И это вполне соответствовало действительности. – Твой пистолет не заряжен... – тут немец осекся и вспомнил, что это уже не так. Тогда он грузно опустился на стул и смерил меня ненавидящим взглядом. – Большое спасибо. А вот и мой совет. Иметь дело с краденными драгоценностями, а именно такими эти украшения и являются, занятие для профессионалов. Вы только что доказали свой любительский статус. Неужели вам не приходило в голову, что окажись вы на расстоянии плевка от обладателя остальной части сокровищ, он скорее всего вышибет ваши мозги, еще до того как поздоровается с вами? А если у вас возникнет желание выкинуть такую же шутку с кем-нибудь в окрестностях Триполи, он тут же проткнет вас кинжалом. А эта идиотская торговля по поводу этого пистолета? Неужели вам непонятно, что если бы это оружие было вещественной уликой, то я ни за что не выкупил его обратно, чтобы не подвергать себя риску быть схваченным с решающей уликой в руках. – Ты все равно купил его, – упрямо настаивал набоб. – Мне нужен пистолет, а у меня нет никакого желания бродить в окрестностях Медины в поисках оружия. Вы зря считаете, что я тут же выброшу его подальше. Это всего-навсего обычный пистолет и больше ничего. Миклос вряд ли побеспокоился, чтобы его "Беретта" могла навести на след его убийцы. Он не был настолько сообразительным и не настолько профессионально относился к оружию, чтобы зарегистрировать его на свое имя. – У вас, парни, есть только одно преимущество. Несмотря на то, что у вас нет опыта, связей и даже знания закона, но у вас есть деньги. Так что, если кто-нибудь предложит продать вам остальную часть драгоценностей, просто купите их. Не стоит спорить или пытаться кого-нибудь перехитрить и хвататься за пистолет. Просто купите и все. Вы можете себе это позволить. Хотя трудно сказать, что это вам даст. Если уж вы были столь беспечны, что доверили их первому встречному, значит это только небольшая часть вашего состояния. Так стоит ли рисковать жизнью в этой охоте? Набоб неожиданно улыбнулся и снова в его лице была сама любезность. – Просто мне хочется вернуть назад мою собственность, капитан. К тому же это... несколько оживляет рутину моего существования. – Ну, уж это ваше личное дело. Для этого можно найти другой способ. – А всего неделю назад ты просто был пилотом грузового самолета, – мягко заметил Его Превосходительство. Я просто кивнул и направился к выходу, оставив Хертера наедине с его кровожадными мыслями.23
В половине четвертого я уже вернулся к себе в отель. Ничего интересного пока не ожидалось, я перебрал свою "Беретту", пересчитал деньги и потом занялся брюками от моего летного костюма. После того как мне удалось установить, что ткань в районе коленок, на которых я ползал, уворачиваясь от выстрелов Юсуфа, осталось цела и только сильно запачкались, я аккуратно ее почистил, а потом разложил на подоконнике для просушки. Мне осталось только решить, что делать с деньгами и оружием. Вряд ли их можно было спрятать в топливном баке: тогда от них было бы мало прока. Так и не найдя оптимального решения этой задачи, я распихал все это добро по карманам и спустился в бар. Роджерс уже давно коротал там свое время, стараясь предугадать свое будущее в бокале пива, но ему явно не нравилась его перспективы. Я взял себе пива и присел за его столик. Он воспринял мое появление без энтузиазма. – Мне приходится носится по делам фирмы как сумасшедшему, – возмутился я, – а ты смотришь на меня, словно я заложил пропеллеры от своего самолета. – А разве не так? – кисло поинтересовался мой напарник. – Такой молодой, а столько желчи! Но ничего страшного, когда-нибудь ты одолеешь эту науку. Коммерческие полеты это не просто мотание из конца в конец по воздуху; это еще и переговоры, сделки, предварительные условия – одним словом бизнес. Тебе не о чем беспокоиться, у Джека Клея все под контролем. – Нас скоро уволят. – Чепуха, нас ждет повышение в звании. Хаузер купит нам новый галун на фуражки. – Он только еще сильнее сгорбился над своим бокалом. – Как там наша "Дакота"? – Лучше и быть не может. Сделал ей сегодня детальный осмотр. Допей свое пиво и закажи еще. – Ты уже истратил те деньги, что мы получили от набоба за полет на Саксос? – Если бы мне и пришлось это сделать, то я вернул их в десятикратном размере, – тут у меня руки зачесались от желания бросить перед ним мои последние приобретения, но потом решил, что бар для этого не самое подходящее место. Второй пилот наградил меня долгим, печальным взглядом, отбросил назад свой стул и заковылял к выходу. За последние несколько дней моя репутация в его глазах упала до нулевой отметки и продолжала катиться вниз. Я бы с удовольствием объяснил ему причину своего поведения, но это вряд ли улучшало его мнения обо мне по сравнению с существующим положением. Я сидел, потягивая из бокала пиво, и постарался представить, чем сейчас занят набоб. Уж он-то со своим секретарем определенно что-нибудь против меня замышляют: ведь, по их мнению, я обманным путем заставил эту парочку сдержать свое слово. Такое вероломство взывало к мщению. Они могут натравить на меня Юсуфа, если только Хертер не возьмется за это дело лично. Вряд ли у них появится желание отправиться с моей добычей в полицию и пожаловаться на то, что я скрываю от них остальную часть их собственности. Такие действия могут наделать много шума, и тогда хозяин оставшейся части драгоценностей запрячет их подальше еще лет на десять. Если бы мне пришлось иметь дело с обычными проходимцами, то я себя чувствовал гораздо спокойнее. Удачливый обманщик это прежде всего бизнесмен. Он может выбить из тебя дух, но только в том случае, если это пойдет на пользу его делу. Его действия всегда хорошо мотивированы, а это всегда может помочь не давать ему повода свернуть тебе шею. С любителями эта проблема значительно усложняется. Я допил пиво, нашел такси и отправился в аэропорт. Незадолго до пяти мне удалось поменять часть своих долларов и оформить дозаправку моей "Дакоты". Потом я пошатался у ангаров и прикупил кое-что из инструментов, пропавших у меня в Мегари, проверил как заправили мою старушку, а потом провел пробный запуск двигателей. Тут в поле моего зрения появился "Пьяджио". Он снижался к земле словно белая чайка, плавно коснулся колесами взлетной полосы и скрылся за ангарами. Я заглушил двигатели и отправился через все поле. Когда мне удалось до него добраться, Китсон уже договаривался с работником аэродрома о заправке своей серебристой птицы. Мы кивнули друг другу, но я не стал вмешиваться в его переговоры и отправился осмотреть его машину. Этот самолет был немного меньше "Дакоты", а высокое расположение крыльев и шасси под брюхом создавали впечатление, что он еще меньше, чем на самом деле. Вот только фюзеляж своими очертаниями больше походил на хорошо упитанного кота. У него были толкающие винты, поэтому они находились позади крыльев, и не дай бог позабыть об этой особенности этой машины в темноте, когда она выруливает на старт. Я обошел самолет слева и открыл дверцу, находившуюся прямо перед крылом. Мои мысли по поводу размеров состояния набоба получили свое подтверждение. В этом салоне легко могло разместиться человек восемь, но он был оборудован только на четверых. Об этом говорили две пары больших, удобных кресел, расположенных навстречу друг другу. Они были обтянуты кожей кремового цвета, а к подлокотникам были прилажены небольшие серебряные пепельницы и держатели для бокалов. Потолок, стены до самых окон были затянуты вышитой шелковой тканью светлых тонов. Остальная часть салона была обшита полированными, деревянными панелями. Сами окна были занавешены небольшими бархатными шторками зеленого цвета с золотистыми шнурами. Я ступил в салон своей нечестивой ногой и по щиколотку утонул в мягком, отливающим старым золотом ковре. Справа от меня в хвостовую часть вела небольшая дверца, находившаяся между двумя креслами. За ней расположилась крошечная кухонька, буфет, стойка и дверь туалета. Все было обшито чуть более темными фанерованными панелями. В передней части кабина пилота была отделена от салона только бархатной шторой, которая препятствовала попаданию в нее яркого света из салона самолета. Кресла пилотов имели более деловой вид, были стройнее своих собратьев в салоне, но обивкой служила все та же кремовая кожа. Приборная доска была обтянута темной кожей с мягким валиком в верхней части. Именно в него нужно было ткнуться лбом в случае экстренного торможения и других непредвиденных ситуациях. Каждая шпала прибора имела автономную подсветку и небольшой серебряный козырек. Все ручки управления были сделаны из слоновой кости. Эффект простора и роскошной отделки создавал у меня странное ощущение чего-то нереального. Так принято отделывать роллс-ройсы богатых бездельников, а не современные самолеты. Здесь все казалось мне чужим и незнакомым: в тех самолетах, что мне доводилось пилотировать, конструкторы сначала создавали салон для пассажиров, потом находили место для приборов, рычагов управления и только затем вспоминали, что надо найти место для летчика. Я протянул руку потрогать штурвальную колонку, когда дверца рядом с креслом второго пилота открылась, и в кабине появился Китсон. – Не стоит попусту дергать за ручки управления, сынок, раздался его голос. – Мы, пилоты, очень суеверны на этот счет. – Здесь нет цветного телевизора, – парировал я его атаку. – Ни за что бы не взялся водить самолет без цветного телевизора. – Но у нас есть холодильник, – ухмыльнулся он. – Могу сделать тебе виски со льдом. – Это можно расценить как попытку подкупа, – сказал я, пропуская Китсона в салон, из которого он прямиком отправился на кухню, а сам уселся спиной к кабине в кресло и стал наблюдать за его действиями. Он не шутил и под стойкой действительно оказалась дверца небольшого холодильника, которую мне не удалось заметить во время своего осмотра. – Неужели этот королевский будуар действительно может летать? – подзадорил я. Китсон вышел из кухни с двумя увесистыми бокалами в руках. – Ты же видел его в полете, неужели у тебя еще остаются сомнения? Он передал мне бокал и уселся в кресло наискось от меня. – Не надо себя обманывать, эта кремовая кожа, шелковая драпировка и деревянные панели весят не больше, чем обычная ткань, кожа и пластик. А все остальное здесь вполне соответствует назначению, – тут он указал пальцем в окно у своего плеча. – Два этих движка при взлете развивают мощность по триста сорок лошадей каждый. Ты сможешь мне назвать другой самолет, способный принять на борт шестерых человек и потратить на разбег не больше двух сотен ярдов. – Да еще бутылку виски и лед, – поддержал я. Китсон довольно ухмыльнулся, и мы углубились в изучение содержимого наших бокалов, тем более что набоб вполне справедливо полагал, что отличный виски весит в полете не больше дрянного. – Вполне с тобой согласен. Может быть, я слишком долго прожил в бедности. – Можешь эту мысль отнести к нам обоим. Мы выпили за это. Самолет еще не так уж долго простоял под палящим солнцем, и в салоне жары не ощущалось. Заправочная команда начала свои манипуляции. Кен достал сигареты, выглянул в окно и затем убрал их обратно. – Как себя чувствует Ширли? – Не видел ее с тех пор. – Мне все еще хотелось бы... – тут его лицо посерьезнело. – Даже не знаю, что и сказать. – Я тебя понял. Оставь это. Я сделал большой глоток виски и повернулся к нему. – Пока тебя не было мне удалось заключить одну сделку. – Надеюсь, – нахмурился Китсон, – ты не натворил слишком много глупостей, пока дядя Кен был занят своими делами? – Как посмотреть. – Валяй, выкладывай, – задумчиво кивнул он. – Я вернул набобу его драгоценности. Китсон буквально оцепенел от удивления. – С одной стороны я получил за эту услугу пару писем, – оба конверта тут же перекочевали из моего кармана к нему в руки. – Так что ты теперь совершенно свободен в своих действиях и они не смогут привлечь тебя к ответственности через суд. Можешь организовать свое воскрешение. – Они вполне могут линчевать меня в самом Пакистане, – процедил Кен, пробежав глазами послания набоба. – Это они смогут сделать в любом случае. Мой приятель спрятал письма в кармане. – Надеюсь, это еще не все? Эти письма могут оказаться гораздо важнее, чем ты думаешь. Лично мне кажется, что лучше всего тебе оставаться на легальном положении. Особенно в нашем деле. – На легальном положении? С каких это пор? – Ну, скажем, с определенного момента. Это будет зависеть от обстоятельств. И, кроме того, я получил кое-что еще. Около пяти тысяч фунтов в долларах и швейцарских франках плюс пистолет. – Пять тысяч? – уставился он на меня. – Всего пять? О, Боже! Набоб давал пять процентов, но я взял меньше в обмен на оружие и кое-что еще. – Это должно быть чертовски хорошее оружие, – горько процедил он, неподвижно глядя в одну точку перед собой. – Мне было нужно именно это. Отсюда и цена. Кроме того, я видел описание всех украденных драгоценностей. Им не очень-то хотелось его показывать, но у них не было выбора. – Ну, теперь ты удовлетворен? – Вполне. Мне теперь понятно, где находится остальная часть драгоценностей. В кабине на мгновение воцарилась мертвая тишина: бензозаправщик уехал и рабочие уже закончили свою работу. Китсон снова достал сигареты и протянул мне одну. – Откуда тебе это известно? Ты в этом абсолютно уверен? – Почти. Вот посмотри, в этом описании все мои драгоценности и те, что обнаружили в Бейруте практически исчерпывают список ювелирных украшений. Все остальное – золотая утварь, резные камни и прочие изделия ремесленников. – Ну и что? – Просто прикинь, если у тебя в руках оказалась вся партия, что бы ты попробовал продать в первую очередь? Он выдохнул в потолок струйку дыма и на секунду задумался. – Мне кажется, я понимаю ход твоих мыслей, конечно это будут украшения. Их можно разрознить, разобрать на части, а камни переогранить. Утварь, резные изделия из камня продать сложнее, их легче узнать. – Прямо в точку. Более половины стоимости таких изделий составляет работа художника или ремесленника, поэтому они легко узнаваемы. Так что ты будешь ждать до тех пор, пока не будешь абсолютно уверен в каналах сбыта, а до этого будешь по частям продавать украшения. Именно эти вещи всплыли в Бейруте Потом они отправляют туда все оставшиеся кольца и ожерелья. Мы вступили в игру в середине второго действия. – Так что все остальное по-прежнему спрятано в окрестностях Афин. У тебя есть какие-нибудь мысли по этому поводу? – В Афинах ничего больше нет. У Миклоса и так было слишком много трудностей с отправкой, чтобы оставлять там что-либо еще. Весь ребус отправки драгоценностей в Бейрут через Триполи и караванную тропу был просто продиктован паникой. Миклосу казалось, что набоб держит под контролем все прямые связи с Бейрутом. Если бы у него были еще и золотые изделия, он отправил их, не задумываясь. Нет, они находятся там же где и были: на острове с разбитым самолетом. Кен выдвинул из подлокотника кресла пепельницу и медленно затушил в ней сигарету. Когда он, наконец, посмотрел на меня, глаза его весело заблестели и уголки рта тронула улыбка. – Когда мы вылетаем? – Завтра в девять тебя устроит? Возьмем мою "Дакоту". Мы можем опять сесть на Саксосе, а потом за полчаса добраться на лодке до Кира. – Тогда у тебя будет новый второй пилот, – кивнул он.Часть четвертая
24
В половине седьмого я уже смотался из аэропорта, забежал к себе в отель переодеться в летний костюм и отправился в "Уаддан". Я собирался спокойно провести вечер, и если кому-нибудь хотелось обыскать мой номер, то у меня не было возражений. Кен по-прежнему держался в тени, поскольку его появление могло спровоцировать набоба на какую-нибудь глупость, а до девяти часов утра лишних неприятностей мне не требовалось. В баре отеля почти никого не было. Большинство его посетителей в это время ужинало в ресторане, из-за дверей которого сюда доносился гул и позвякивание посуды. За столиком у стены сидели Роджерс и Ширли Берт. Я помахал бармену и направился к ним. – Привет, ребята. Что вы пьете? Ширли подняла голову и выдохнула сигаретный дым мне в живот. – Виски. Собираюсь начать второй галлон. Роджерс сразу засуетился и сказал, что собирается поужинать. Тем временем появился бармен, я заказал два виски и присел к ним за столик. На Ширли была та же самая блузка, в которой она мне впервые встретилась в Афинах. Она выглядела даже несколько вызывающе, он не давала повода для фамильярности. Вот и сейчас Ширли задумчиво вертела в руке бокал. Я закурил и протянул ей пачку, но она, не глядя в мою сторону, выудила из пепельницы недокуренную сигарету и показала ее мне. Сегодняшнему вечеру предстояло стать Ночью Скорби в старом "Уаддане". Роджерс покончил со своей выпивкой и встал из-за стола. – Я думаю мне пора немного подкрепиться. До свидания, мисс Берт. Пока Джек. Все это время он почему-то старательно избегал смотреть мне в глаза, повернулся и неторопливой походкой делового человека отправился в зал ресторана. Бармен принес наш виски. Ширли покончила со своим бокалом и тут же сделала порядочный глоток из нового. Меня это удивило: во время нашей последней встречи в Афинах она себе такого не позволяла. – Твое здоровье, сестра Берт, – сказал я и одним махом выпил свою порцию. – Как поживает наш общий друг? Не думаю, чтобы он пал жертвой голодного верблюда. Но если это случиться мне хотелось бы запечатлеть это на фото. Я ее прекрасно понял. Сегодня Ширли собиралась утопить в виски все надежды, которые она связывала с Кеном, но в то же время не смогла удержаться от упоминания его имени. Кроме того, Ширли честно предупредила о своих намерениях на сегодняшний вечер. – У меня есть идея. Почему бы нам не уделить еще некоторое время этому напитку, а потом отправиться в один итальянский ресторанчик, который я знаю тут неподалеку. – Не стоит беспокоиться, – огрызнулась она. – Если ты хочешь провести вечер и пить виски, то добро пожаловать. А если ты будешь со мной сюсюкать, то можешь убираться к черту. – Не моя забота помогать тебе забыть своего приятеля. В данном случае я действую исключительно в собственных интересах. Она явно не поверила мне, но все-таки решила, что это пойдет ей на пользу. – Кроме той части, в которой ты упоминаешь о еде, все остальное мне вполне подходит, так что можешь остаться, – она допила виски и помахала бармену. Мы заказали два виски со льдом (поменьше льда и побольше виски). Как только он выполнил наш заказ, она подняла свой бокал. – Твое здоровье. А мне про тебя кое-что известно, мистер Клей. – Про меня все что-нибудь да знают. Но не настолько, чтобы засадить меня в тюрьму. Будь здорова. – Как давно ты знаком с Китсоном? – Брось ты это, – оборвал я. – Не стоит говорить на эту тему, ни к чему хорошему это не приведет. – Слишком много свалилось на мою голову за последние дни, – медленно подбирая слова, сказала девушка. – Получилась жуткая комбинация. Сначала я потеряла голову, переживая его смерть. Потом узнала, что он жив и просто ушел от меня. Я могу вынести что-нибудь одно. Два таких случая – это уже перебор, – Ширли пристально посмотрела мне в глаза. Она уже выпила достаточно спиртного, чтобы наконец попытаться сфокусировать свое внимание именно на чем-нибудь одном. – Мне кажется, все это время ты знал, что он жив. Это правда? – Я просто догадывался, – признался я. – А тебе не приходило в голову поговорить об этом со мной? – Нет. С какой стати? – разозлился я. – Вся эта история уже начинала действовать мне на нервы. – Кто ты в конце концов? Неделю назад я даже не подозревал о твоем существовании, а еще через неделю забуду и думать. Если Кену нужно было изобразить свою гибель, это было его дело, а не твое. – Ах, да, фронтовые друзья, – криво усмехнулась она. – Настоящие мужчины. Я уперся локтями в стол и наклонился к ней. – Все верно. Фронтовые приятели. Я с Китсоном уже летал на одном самолете, когда ты еще сомневалась, будет ли расти твоя грудь? Моя тирада ее достала. Она неожиданно покраснела, в глазах выступили слезы. Но Ширли сумела взять себя в руки. – Хорошо. Прости мне это ребячество. Дай мне носовой платок. Я выполнил ее просьбу. Она осушила глаза, достала из сумочки пудру и привела себя в порядок. Тем временем мне удалось покончить со своей выпивкой. Ширли посмотрела на меня и подвинула свой бокал. – Допей его за меня. Это была паршивая идея, напиваться не в моем духе. Я не стал возражать и подчинился. – Ну, что ты там говорил про это итальянское местечко? Когда мы вставали из-за столика, из зала ресторана появился набоб, Хертер и мисс Браун, которая грациозно приветствовала меня наклоном головы. Для остальных членов этой процессии меня просо не существовало. Их вид напомнил мне, что где-то неподалеку может появиться Юсуф, и я попросил дежурного вызвать для нас такси. Само итальянское местечко находилось всего в полумиле от отеля и представляло из себя угловую комнату на первом этаже, в которой было такое количество столиков, что для воздуха места просто не оставалось. Но порции здесь были вполне приличными, и никто не поднял бы излишнего шума, даже если посетитель начал вылизывать свою тарелку. Мы заказали скамни, телятину, белое кьянти и слушали голос Луи Армстронга из музыкального автомата в углу комнаты. – Удивительное дело быть американцем, – заметила моя спутница. – Где бы ты не появился, то сразу находишь, что какая-то частица Америки попала туда раньше тебя. И чаще всего это Луи Армстронг. – Этот мир принадлежит Америке. Я пилотирую американский самолет. "Пьяджио" моего приятеля Китсона сделан в Италии, но у него американские двигатели. В нескольких милях отсюда находится американская военная база. Американский мир: пей свое кьянти и наслаждайся им. Она отрицательно покачала головой. То ли по поводу сухого белого вина, то ли насчет моей идеи. – Нет, это не совсем так. Об этом повсюду говорит множество людей, и чертовски много американцев этому верит. На самом деле все по-другому. "Дакота" принадлежит этому месту, так же как это было бы в любом американском штате, а голос Армстронга звучит именно здесь. Но это совсем не потому, что они американцы – сам факт их американского происхождения словно бы выветрился. А может быть истратился, как ты тратишь доллар, полученный от доброго американца. – Это плохо? – С точки зрения окружающего мира – вовсе нет. Но по-прежнему остается множество Американцев, которым нравится думать, что у них находится закладная на всю мировую цивилизацию, и они могут отказать остальному миру в праве пользоваться ею, если он начнет вести антиамерикански. Им ненавистно признание того факта, что не они правят миром: он просто продолжает летать на их "Дакотах" и слушать Армстронга за ужином. – Черт побери, да планета просто кипит странами, которые ни за что не признаются, что не они руководят этим миром. В одной только Европе таких можно насчитать не меньше пяти, включая Британию. Она как-то странно посмотрела на меня и сказала: – Все гораздо проще: это колониальные державы. Но когда они пытаются править миром, они никогда не стараются рекламировать свою принадлежность к англичанам, французам и так далее. Это не то, что мы с проталкиванием своей идеи принадлежности к американцам. – Ну, да, мы стараемся только внушить всем мысль, и ничего больше. Мы говорим людям, что они могут стать христианами, отправить своих сыновей в Итон и Сандхерст, носить цилиндр в Эскоте, но это не сделает их англичанами. И ничто не сможет сделать. Англичанином надо родиться. Любой африканец или индус может великолепно подражать англичанину, но он все равно даже не сможет вступить в клуб. Ширли раскрутила остатки вина в своем бокале. – Но, ты, парень, не станешь коренным филадельфийцем, просто вступив в наш клуб. – Нет, конечно. Но тебе этого и не нужно, все равно останется множество мест, куда ты никак не попадешь, или же тебе так и останутся недоступными прихоти любого стального магната с сотнями миллионов долларов в кармане. К тому же внутри каждого клуба часто существует еще один клуб. А самые закостеневшие классовые структуры на земле можно найти за стенами любой мало-мальски большой тюрьмы. Она мягко кивнула и продолжала наблюдать, как вино продолжало затихать в ее бокале. – С другой стороны, ты всегда можешь перестать быть англичанином, а для американца это практически невозможно. Надеюсь, ты это заметил? – Может быть, – пожал я плечами. – Это происходит от наличия жестких требований клуба: всегда можно скатиться ниже этого уровня. Ширли Берт посмотрела на меня с любопытством, потом снова кивнула и осушила свой бокал. Я взялся за бутылку и предложил восполнить недостачу, но она только покачала головой. – Почему вы с Кеном решили отказаться от английского гражданства? – спросила она наконец. Я аккуратно поставил бутылку на место и по крайней мере постарался объяснить это моей спутнице. – Ты хочешь сказать, что мы летаем для иностранных хозяев? Дело в том, что в Англии слишком много пилотов и... – Не в этом дело. Я видела регистрационную запись Китсона в его отеле: здесь не верят на слово, так что нужно предъявить паспорт. У него пакистанское гражданство. После этого я взглянула на твою и оказалось, что у тебя швейцарское. Так в чем же дело? – В тебе заговорила журналистка? – Хватит валять дурака. Я плеснул в свой бокал немного вина и стал его разглядывать, но в голову так ничего и не приходило. – Пойдем и выпьем у меня в номере, – неожиданно предложила она, вставая. – В твоем номере? – Я прихватила с собой из Рима бутылку шотландского виски. Мне бы хотелось получить по этому поводу квалифицированное мнение эксперта, – с этими словами Ширли так простодушно посмотрела на меня, что я тут же бросил на стол три ливийских фунта и поспешил за ней к выходу.25
Мы вернулись в "Уаддан". Ширли снимала номер на четвертом этаже. Его нельзя было назвать ни большим, ни маленьким: это была просто обычная гостиничная комната, забитая стандартной для таких мест мебелью со стандартным освещением. В такой комнате можно было прожить всю жизнь, но вероятность оставить здесь след своей индивидуальности не больше, чем возможность оставить царапину на бриллианте. Я осторожно закрыл за собой дверь и обернулся. Она замерла в нескольких футах от меня, скованная и настороженная, словно ожидавшая, что я тут же брошусь на нее, но не решившая то ли поймать мое тело, то ли увернуться от этого прыжка. – Тебе не нужно ничего говорить, – сказала Ширли. Пожалуй ее голос звучал даже слишком спокойно. – Да и тебе не стоило приглашать меня сюда, – поддержал ее я. – Вот если только ты что-то говорила про виски. Она несколько расслабилась и даже почти улыбнулась. – Загляни в чемодан под кроватью. А я собираюсь немного умыться. Я выудил по указанному адресу бутылку: этикетка была такой шотландской, что ее вряд ли могли отпечатать намного севернее Милана. Я налил понемногу в два бокала, стоявших на ночном столике, захватил один с собой и устроился с ним на розовом плетеном стуле. Когда она вернулась из ванной, ее прическа стала несколько свободнее, а лицо немного посвежело. Мы подняли наши бокалы и выпили. По вкусу это пойло очень напоминало подкрашенную аккумуляторную кислоту. Ширли осушила свой бокал в два глотка, передернула плечами и присела на край кровати, а я отправился в ванную, чтобы подлить в бокал немного воды. Когда я вернулся, она все еще сидела на кровати, а ее глаза смотрели из-под слегка нахмуренных бровей куда-то вдаль. Мне хотелось найти тему для разговора, ну что-нибудь из области фотографий, но меня опередили. – Неужели ты с Китсоном и в самом деле не встречались до того вечера в Афинах, ни разу за все десять лет. – Да, что-то около того. – А чем вы занимались последние несколько дней? – Ничем, – пожал я плечами. Это был отличный и довольно остроумный ответ. Как раз такой, который не должен был оставить никаких сомнений у умной, интеллигентной девушки. – Кен исчезает и притворяется мертвым, – спокойно размышляла она. – Ты тоже куда-то отправляешься и появляешься через несколько дней с медицинским пластырем на лице, играешь в молчанку со своим вторым пилотом, а по твоему следу идет греческий полицейский, – ее улыбка трансформировалась в саркастическую ухмылку. – Это и есть то самое ничего? – Ты интересовалась моим мнением по поводу купленной в Риме бутылки шотландского виски, – невпопад сказал я. – Так вот, можно сказать, что это удивительная дрянь. – Я скажу тебе, чего вы добивались; вам казалось, что драгоценности набоба можно найти и самостоятельно. Мне оставалось только пожать плечами. – Вам не совсем понятно, с чем приходится иметь дело, – зазвучал ее немного сдавленный голос, словно каждое слово давалось ей с трудом. – Вы считаете, что можете победить весь мир только потому, что были приятелями и когда-то служили в одной эскадрилье. А ты знаешь, чем это может закончиться? – Послушай, Ширли: забудь об этом, – попытался я ее урезонить. – Мы с Китсоном завтра улетаем. Просто забудь обо всем. Делай свой фоторепортаж про набоба и не пытайся вмешиваться в ход событий. – Я могу тебя остановить, – возразила она. Я поднял голову и бросил на нее свой взгляд. – Просто могу отправиться к набобу и рассказать ему о ваших планах. Ему ведь еще неизвестно про то, что Кен жив, разве не так? Я в очередной раз пожал плечами. – Так это так или нет? – Можешь действовать. Здесь я не могу тебе помешать. Девушка резко встала и пристально посмотрела на меня сверху вниз. Ее губы плотно сжаты, а глаза метали молнии. – Проклятые идиоты! Неужели вам не понятно, что сделает Хертер, если узнает про ваши замыслы? Разве ты не знаешь, что он почти до смерти забил того парня в Бейруте и все-таки узнал откуда появились те драгоценности? Он просто сотрет вас в порошок, вот и все. – Здесь им не Пакистан. Она рассерженно мотнула головой, словно отметая эту мысль. – Где бы он ни был, набоб по-прежнему живет в Тагабхадре. Для него Пакистан – чуждая страна. Он повсюду возит за собой свое крошечное княжество, в котором Хертер одновременно играет роль и палача, и армии, и бог знает чего. – Мне приходилось сталкиваться с куда большими армиями. Ширли еще долго стояла, пылая негодованием на мое упрямство. Потом она откинулась на спину, ее лицо сморщилось, а руки потянулись к глазам. – Вы все проклятые идиоты, – послышался сдавленный шепот. Зачем вам нужно кого-то обманывать и ввязываться в эту аферу? Почему нельзя просто бросить это занятие? Почему? Наконец в комнате наступила хрупкая, напряженная тишина, изредка прерываемая ее затихающими всхлипываниями. Я допил свой виски, налил себе еще и почти на цыпочках отправился в ванную комнату, чтобы разбавить его водой. К моему возвращению она уже сидела на кровати, сгорбившись и обхватив голову руками. Пожалуй причиной такого расстройства не могли служить несколько темных граней моей души, а я почувствовал себя типом, который зарабатывает на жизнь, забивая до смерти котят. – Причина все-таки существует, – попытался я объяснить свою позицию. – Она объединяет нас с Китсоном. Дело тянется уже давно, и от этого стало только запутаннее. Просто смирись с этим и оставь все как есть. Ширли оторвала руки от лица и подняла голову. Ее лицо раскраснелось, на щеках блестели высохшие слезы, за одну минуту она постарела лет на двенадцать. Во всяком случае это относилось к ее лицу. – Могу я выпить немного виски? – неуверенно спросила Ширли Берк. Я выполнил ее просьбу. – Спасибо. Ты хотел что-то добавить. Скажи мне. – Это не бравада, не игра в благородство и уж совсем не отличается здравомыслием. – То же самое можно сказать про любую историю, рассказанную мне каким-нибудь мужчиной, – криво усмехнулась девушка. – Ну, ладно, не буду тебя перебивать. Я некоторое время ее рассматривал и думал, что раз уж это твоя жизнь, то иногда приходится поговорить с кем-нибудь по этому поводу. Потом я присел на стул и сделал большой глоток из бокала: вкус воды был просто великолепен. – Эта история началась больше десяти лет назад в Пакистане, как раз незадолго до его раздела. Тебе когда-нибудь доводилось слышать о воздушных мостах? – Кое-что. Там были массовые перевозки беженцев. – В основном верно. Мы попали туда за год до начала этого безумия и работали в небольшой мусульманской авиакомпании, базировавшейся в Карачи. В те времена в Европе на одно вакантное место претендовало множество пилотов. А в Индии и Пакистане сметливые парни знали, что раздел неминуем. Им было хорошо известно, какая заваруха начнется, когда последние британцы покинут страну. Вот они-то и стали создавать авиакомпании. Я сделал паузу и отхлебнул из бокала. – Ну, вот, начался раздел страны, сметливые ребята оказались правы, а мы делали по три-четыре вылета в день, и везли мусульман в Карачи, индусов в Дели. Люди и машины работали с полной нагрузкой, но платили хорошо, и никто не жаловался, – углубился я в свои воспоминания. Еще бы, хозяевам авиакомпаний пришлось стать щедрее, а иначе и быть не могло: летать на едва отремонтированных самолетах было рискованно, а половина взлетно-посадочных полос представляла из себя просто грязные площадки. К тому же каждый, у кого была винтовка, старался разрядить ее в первый попавшийся самолет. – В те дни нас согревала одна мысль: мы не хотели работать всю жизнь по найму и собирались обзавестись собственным самолетом и создать компанию "Китсон и Клей". Один самолет, два пилота и бокал шотландского виски для каждого, кто пережил взлет, – теперь эти воспоминания вызывали у меня ироническую ухмылку. – Тогда это была не такая уж и плохая идея. Можно было начать дело всего с одного самолета; ведь большая часть выручки всегда оседала в карманах хозяев. – Ну, вот, после того, как мы уже три месяца перевозили беженцев, нам предложили купить самолет. Это была потрепанная, старая "Дакота", на которую никто больше не позарился, но именно поэтому мы и смогли ее себе позволить, как смогли подлатали и основали собственное дело. – Все было прекрасно и на борту нашего самолета было написано "Китсон – Клей". Это мало что значило, и нам снова пришлось заняться перевозкой беженцев, но уже на собственном самолете. Затем, где-то в начале 1948 года индийское правительство стало наводить порядок в некоторых княжествах. Хайдарабад, Тангабхадра и еще в некоторых, где основу населения составляли индусы, а правители и придворные – мусульмане. В горле у меня пересохло и еще один глоток виски был просто необходим, а Ширли к своему даже не притронулась и внимательно следила за моим рассказом. – Теперь мне кажется, все дело было в том, что князьки и набобы приложили свою руку к тому, чтобы с первых дней раздела превратить страну в ад. Конечно, теперь можно говорить что угодно. Большинство из них проживали там не одно поколение, и им нелегко было бросать родные места. Так что в одно прекрасное утро они проснулись и увидели ревущую толпу у ворот своего дворца, да еще подразделения индийской армии, посланные ей на подкрепление. Вот тогда-то и потребовался воздушный транспорт, – тут я перевел дух и собрался с мыслями. – А на следующее утро на летное поле пришел один тип и договорился с компанией "Китсон-Клей" о транспортировке некоторого груза (закупленного для местного набоба) в одно небольшое княжество. Правда это была не Тангабхадра. – И этим грузом было оружие, – тихо сказала Ширли. – Именно так оно и было. – Вы и тогда знали об этом? – Еще бы, все это было написано на ящиках. Она машинально кивнула, а я продолжил свой рассказ. – До пункта назначения, если мне не изменяет память, было около пятисот миль, и мы должны были приземляться на крошечную взлетно-посадочную полосу прямо за дворцом набоба. На дозаправку рассчитывать не приходилось, так что хвостовая часть нашей "Дакоты" была забита пятигаллонными канистрами с бензином. До этого случая нам не приходилось бывать в этих местах, а полоса не была отмечена ни на одной карте, так что нам пришлось немало поплутать, прежде чем ее обнаружили. Точнее говоря, мы так и не нашли эту чертову полосу. Мы осторожно прочесали всю округу, стараясь не напороться на индийскую военную часть, так сказать, осадные силы. Нельзя сказать, чтобы нам случилось напороться на них, мы просто пролетели вдоль их позиций на высоте пятнадцати сотен футов. Кто-то дал нам вслед очередь трассирующими пулями и изрешетил наш хвост, – воспоминание об этом эпизоде разбередило старые душевные раны, и я снова приложился к своему бокалу с виски. – Десять лет я жил с этой памятью, и теперь все это стало историей. Просто набор слов. А тогда, распахнув дверь кабины самолета, я ужаснулся открывшейся картине: первые языки пламени уже лизали сваленные в груду канистры с горючим, потом схватился за огнетушитель и замер от мысли, что это всего лишь жалкая попытка погасить двести пылающих галлонов авиационного бензина. Поэтому я вернулся в кабину и завопил, что нужно срочно садиться. По старой привычке военно-транспортных пилотов мы не брали с собой парашютов. Может показаться странным, но я до сих пор летаю без них. Потом я постарался закрепить ремень на кресле, а Кен уже бросил машину в сорока пяти градусное пике и бросал ее из стороны в сторону, пытаясь сохранить от пламени хвостовое оперение. И в то же время мы оба ждали резкого удара, который означал бы, что с этого момента у компании "Китсон-Клей" осталось только половина самолета. Пятнадцать сотен футов это совсем немного, но в тот день они тянулись бесконечно. Кен все сделал великолепно, даже сумел повернуть в поисках сносной площадки для приземления. Он выжал из "Дакоты" все, что можно и даже больше того, ведь в последнюю минуту огонь уничтожил тяги рулей высоты, а Китсон на одних триммерах задрал ее нос, и мы шлепнулись в жидкую грязь затопленного рисового поля. Во все стороны полетели брызги, как при спуске на воду линкора. При этом у самолета отвалился хвост, но в первый момент мы этого не заметили и, поднимая тучи брызг, как торпедный катер пронеслись по этому полю. В первые же мгновенья наступившей тишины через боковое стекло кабины мы увидели в пятидесяти ярдах от себя хвост нашего самолета и поняли, что остались живы. Но следующая мысль была далеко не радостной: мы вспомнили про характер нашего груза. Из этого оружия должны были стрелять по тем же самым личностям, что несколько минут назад выпустили несколько очередей по нашей машине, а теперь трусили к нам через все поле. Большинство этих типов жаждало расстрелять нас немедленно и даже не хотело воспользоваться преимуществами ближайшей стенки. Но тут одному из офицеров пришла блестящая идея, ведь ему в руки попал готовый материал для показательного суда. Дело запахло международным инцидентом. – Что ты хотел этим сказать? – Агенты британского империализма занимаются контрабандой оружия для князей-пособников мусульманского империализма. Великолепный заголовок для первых страниц американской прессы. Неужели ты не замечала, как чувствительны твои собратья по поводу индийско-британских отношений? Хотя пожалуй нет, это было довольно давно., и тогда тебе было еще не до политики. – Мне уже двадцать восемь лет, а как раз в те годы мой отец был в Нью-Джерси редактором газеты, – упрямо возразила она. – Хорошо, – кивнул я. – Тогда нас отправили в Дели, им захотелось выжать из этого случая все, что только можно. Началась торговля с британским правительством: или суд, широкая огласка и смертельный приговор в финале, или же Британия повлияет на Пакистан и прикроет воздушное сообщение с княжеством. Британским политикам эта деятельность и самим не нравилась, но они ушли из Индии, а значит им хотелось оставаться в стороне. Наша парочка тоже особо радужный чувств у них не вызывала, но в конце-концов они пришли к соглашению: никакого суда не будет, а наше правительство окажет давление на Пакистан и других британских пилотов. А уж позже с нами разобрались свои и уже без всякой шумихи. – Каким образом? – Ну, над этим им пришлось поломать голову, поскольку правонарушение было совершено в Индии, да к тому же Пакистан выставил нас жертвами индийского империализма, и нужно было наказать нас, не привлекая особого внимания. Они немного поразмыслили и наконец нашли единственно приемлемое для них решение, – я вылил в горло остатки своего виски. – Они отобрали у нас лицензии летчиков. – Как это можно? Без суда? – Никакой суд здесь не нужен. Судебное разбирательство необходимо при лишении человека водительских прав, а самолет не автомашина. Пилотская лицензия действительна ровно столько, сколько это нужно министерству. В случае конфликтов его лишают ее почти автоматически. Легко и просто. – Так вот почему... – тут она задумалась, а потом кивнула своим мыслям и закончила это предложение. – Да, именно из-за этого вы с Китсоном сменили гражданство. Я согласился и пошел за еще одной порцией виски. – Я даже не могу выразить, как подло с нами поступили. Нельзя просто так взять и перестать быть пилотом. По крайней мере для меня и Китсона это было невозможно. Но нам объявили, что на возобновление лицензий никаких надежд нет и не предвидится. Я стал швейцарским подданным и получил новую лицензию, а Китсон вернулся в Пакистан. Я налил в свой бокал виски и решил попробовать не разбавляя. Идея себя не оправдала, и мне пришлось отправиться за водой в ванную комнату. – Но все равно, прошлого не вернешь, и за нами потянулся след, так что ни одна крупная авиакомпания работы нам не даст. Мы оказались на обочине этого праздника жизни, но как бы то ни было, мы летаем, завершил я свой рассказ после появления в комнате. Она попросила сигарету, я дал ей одну и щелкнул зажигалкой. – Грустная история, – задумчиво сказала Ширли. – Все же можно считать, что вам повезло и не пришлось распрощаться с жизнью. – Об этом и спорить не приходиться. Я вообще ни с кем не спорю, а только привожу свои доводы. – О чем? – нахмурилась она. – Объяснял причину нашего поведения, – пожал я плечами. – А чем ты занимался до того, как поступил на работу в швейцарскую авиакомпанию? – Брался за любую летную работу. Доставить ящик в Бейрут, а человека в Танжер, слитки желтого металла на небольшую взлетную полосу в Египте, которая не использовалась со времен последней войны. Кажется они называют это свободной торговлей. Это не могло тянуться бесконечно. Ты начинаешь всем мозолить глаза, прошлое всплывает наружу, а им даже доказывать ничего не надо. Можно просто подловить тебя на оформлении виз, медицинских прививках, состоянии самолета и тысяче других поводов для придирок. А пилоту нужно иметь возможность прилетать в любой город. Без этого он перестает быть пилотом. Так что когда удается найти почти респектабельную транспортную авиакомпанию, то ты уже тоже начинаешь вызывать уважение. Вот так то. Хотя от некоторых мест до моей воздушно-транспортной компании очень и очень далеко. – И долго ты намерен там оставаться? – Я еще работаю в ней, – ухмыльнулся я, – но только потому, что мой босс просто не может меня найти. С этой компанией все покончено. Меня уволят, как только моя личность появится на пороге его конторы в Берне. Я подумываю о Южной Америке. Воздушный транспорт начинает играть там все более значительную роль. Им нужны пилоты с опытом работы в горной местности. Правда большинству компаний требуются летчики с опытом работы на четырех моторных самолетах, а наша лицензия дает право на пилотирование только двухмоторных машин. Если бы мы могли попрактиковаться на больших "Дугласах" четвертой или шестой модели, для нас были бы открыты все двери. Но у меня нет здесьвозможности для такой практики, а Кен был слишком занят работой на набоба. Кроме того, это очень дорогое удовольствие. – Во что это выльется? – Ну, по грубым прикидкам тысяч десять фунтов, чтобы налетать на шестом "Дугласе" нужное количество часов и еще столько же на инженерную лицензию по двигателям, современным радарам и прочим новшествам, с которыми мне еще встречаться не приходилось. Так что с двадцатью тысячами я буду желанным гостем в любой авиакомпании, тем более, что я – европеец. Значит остановимся на двадцати. Она очень долго рассматривала меня, словно стараясь запомнить черты моего лица. Наконец Ширли очнулась и серьезным тоном спросила: – Драгоценности набоба? – Драгоценности набоба.26
– А ты смог бы проделать эту операцию без всякого риска, – спросила она после долгого молчания. – Да. – Не думаю, что ты можешь оценить... – Оставь это, – резко оборвал я ее. – Просто имей в виду, что я в этом бизнесе не новичок. Все совсем как в старые времена. В ее глазах снова выступили слезы, она неуверенно, словно нехотя покачала головой и расстроенно уставилась глазами в пол. – Зачем, – прошептала она, – зачем тебе было связываться с этим оружием? – Интересный вопрос. Да ты просто не представляешь себе, что там творилось в то время. Ситуация была жуткой. Оружие было нужно как голодному желудку пища. Если у тебя была винтовка, значит был и шанс спасти свою жизнь. И дать ее могли только мы. Да и какую роль могла сыграть одна партия оружия в том аду, что начался при разделе страны? Скажи ей об этом, Джек. Постарайся все объяснить этой маленькой девочке из Нью-Джерси. – У нас не было причин оставаться в стороне, – сказал я вместо этого. – Мы были пилотами и делали свое дело. – Я понимаю, – сказала она и подняла на меня свой взгляд. Потом Ширли встала и подошла ко мне. Когда она оказалась в моих объятиях, я почувствовал, как ее молодое, упругое тело наполняет меня новой жизнью. Это был один из тех моментов в жизни, который как эхо от колокольчика может длиться вечно. Ширли доверчиво подняла голову, и я поцеловал ее губы. Первые нежные прикосновения сменились лихорадочными, голодными поцелуями. Ее руки страстно заскользили по моей спине. Она неожиданно отстранилась от меня и долго, не шевелясь, смотрела на меня с каким-то странным любопытством. Я тоже посмотрел ей в лицо, немного опухшее от слез, но милое и очаровательное. Это тебе не холеная внешность мисс Браун и ее тщательно ухоженное тело. Другая ночь, другая комната, другая девушка. Ну, что же ты, Джек? – Что тебе хочется? – прошептала она одними губами. – Тебя. Ширли закрыла глаза и кивнула. Я мог отнести ее на кровать, а утром встать и уйти навсегда. – Мне нужно большего, – сказал я. – Мы не влюблены друг в друга, а это имеет для меня значение. Может быть я просто старею. – Спасибо, – сказала она срывающимся голосом. – Как ты думаешь, что я сейчас чувствую? – Одиночество. Я почти сумел уклониться от ее правого свинга, но от этого почти у меня в ушах зазвенело как от пожарной сирены. – Ублюдок, – бросила она мне в лицо и положила руки на бедра. Я почесал левое ухо. – Если собираешься стать крутым гангстером, то тебе нужно иметь реакцию несколько получше, чем ту, что показал сейчас. – Ну, это можно определить в процессе тренировок. – Черт тебя побери, – она взяла свой стакан, осушила его одним духом и посмотрела на меня с вызовом. – Ах, черт, – усмехнулась она. – Ты ублюдок, Джек, но все равно мне следовало бы сказать тебе спасибо. Я потянулся к своему бокалу и налил себе виски. – А завтра он улетает из моей жизни и никогда не вернется обратно. Снова бросит свой вызов судьбе. Совсем как Одиссей. Правда, у того реакция было получше... черт побери, ты нальешь мне виски или нет? – Одиссей? А на какую компанию он работал? – Необразованное пресмыкающееся. Налей мне виски, – она протянула свой бокал, и я выполнил ее просьбу. К этому времени мы стояли плечом к плечу у туалетного столика. – Мы еще увидимся, – сказал я. – Неужели? Он просит меня хранить мою чистоту до своего возвращения, – сказала она и приложилась к бокалу. – Мне всегда везло по пятницам. Мы могли бы условиться о встрече. – В Рио-де-Жанейро, конечно. – Конечно, – подтвердил я, подливая себе виски из бутылки. У нее вот-вот уже должно было показаться дно, да и комната уже не казалась такой уютной. – Налей мне еще, – потребовала Ширли и подставила свой бокал, в который перекочевали остатки виски из бутылки. Потом она сделала пару глотков и совершенно серьезно сказала: – А что, я могу и прийти на эту встречу. – Я обязательно буду там. – Неужели? – сказала Ширли. – У меня будут дела в Рио и я обязательно приду. – Да, – кивнула она. – Мне кажется, ты не обманываешь. Так что я согласна, в пятницу. Теперь мы уже стояли лицом друг к другу, и я поставил свой стакан на туалетный столик. – Я тоже обязательно буду там, – тихо повторила она. Мы снова крепко обняли друг друга в обоюдном желании, но нам хотелось чего-то большего, чем мы могли дать друг другу. Рио-де-Жанейро был просто идеей, предлогом или символом, а сейчас нас окружал реальный мир. – Спокойной ночи, Джек, – улыбнулась Ширли. Я поцеловал ее и пошел к двери, потом постарался сориентироваться и пошел по коридору на выход. До звезд можно было рукой дотянуться, но меня это не привлекало. Ночная тишина была почти осязаемой, и только где-то очень далеко одиноко звенел колокольчик... Я проснулся от того, что кто-то пытался сорвать дверь с петель. За окном было еще темно, и мне с трудом удалось сообразить, что происходит. Я опустил ноги на пол, взгромоздил на них свое тело и отправился на поиски источника шума. Прежде чем я начал хоть что-то соображать и стал жалеть, что не захватил с собой "Беретту", свет уже был включен и дверь открыта. В комнату влетел Китсон. – Быстро одевайся. Мы вылетаем. Я тупо смотрел на него сквозь пелену тумана, которая сгустилась вокруг моих глаз. На нем опять была его замшевая куртка, он выглядел серьезным и немного взволнованным. – Твой резвый напарник, Роджерс, только что вылетел вместе с набобом на твоей "Дакоте" и взял курс на тот остров.27
Время было около четырех часов утра, динамик находился где-то за задним сиденьем "Крайслера", а внутри него Модерн Джаз Квартет занимался психоанализом "Звездной пыли". За исключением этого на заднем сиденье этого лимузина царила уютная атмосфера ночной поездки. Фары автомобиля выхватывали из темноты кучи песка за обочиной дороги и каменные строения, но сейчас они не вызывали у меня никаких эмоций: металлический корпус и полумрак кабины создавали иллюзию безопасности. С переднего сиденья послышался голос Китсона. – По моим прикидкам до него около шестисот морских миль, а может быть немного меньше, – на его коленях была расстелена карта, и он рассматривал ее в тусклых отблесках приборной панели. – Крейсерская скорость "Пьяджио" равна ста восьмидесяти узлам, так что полет займет три часа и двадцать минут. Если мы поднимемся в воздух в четыре пятнадцать, то будем на месте еще до восьми часов. – Как насчет ветра? – спросил я просто для того, чтобы показать Кену, что уже проснулся. Я действительно проснулся, но толку от этого было мало. В моем желудке плескался итальянский виски и тонкий слой сигаретного дыма не смог бы удержать его в повиновении. – Про погоду мне пока ничего не известно, – отозвался Китсон. – Если не ошибаюсь, у "Дакоты крейсерская скорость сто тридцать пять узлов? – Около ста двадцати пяти, – пояснил я. – Она давно уже не новая. Он снова погрузился в вычисления. Пусть занимается. Ему все равно не удастся доказать, что мы сможем добраться туда раньше них. – Да выключи ты это проклятое радио, – сказал я, и Кен выполнил мою просьбу. Водитель начал было поворачиваться, чтобы выразить свой протест, но вспомнил, сколько ему заплатили за его услуги в это время ночи, и вернулся к своему занятию, стараясь удержать машину на узкой полосе недостроенной дороги. – Им потребуется четыре часа пятьдесят минут, – снова заговорил Китсон. – Они вылетели около двух часов, так что будут там к семи. Мы опоздаем на час. Удастся им обнаружить драгоценности за это время? "Крайслер" свернул на прямую, гладкую дорогу к аэропорту, я встряхнулся и снова пожалел о том, что мой желудок был полон виски. – Часа им не хватит, – успокоил его я. – Они не знают, где нужно искать. Но с другой стороны они могут рассуждать нашим путем, как ты считаешь? Кен молча свернул карту и запихнул ее в куртку. Мы обогнули пустые будки охраны и вырулили за ангарами к контрольной башне. Китсон помчался в башню и я затрусил за ним вслед, застегивая на ходу свою кожаную куртку, под ней была тиковая, цвета хаки униформа молей компании, а меня окружала холодная, темная ночь. В дальнем конце летного поля, вдоль главной взлетной полосы проплыли два мерцающих огонька. Я закурил сигарету и постарался сосредоточиться на погоде, но безрезультатно. Последнее время мне не доводилось видеть ничего, кроме местных прогнозов. Небо могло провалиться в Эгейское море, и я никогда не узнал бы об этом. От мысли, что Роджерс будет сажать самолет на Саксосе на узкой дороге с боковым ветром, мне стало не по себе. Я вовсе не был уверен в осуществимость этой затеи, но он просто старался делать свою работу и заработать лишний доллар для нашего босса. С его точки зрения я просто сошел с ума. Кен вернулся с представителем таможни и кучей бумаг. Мы все загрузились в "Крайслер" и отправились к дальнему ангару. Таможенник закутался в свое пальто и молчал с кислым, сонным видом. "Пьяджио" стоял рядом с ангаром, толстый и сверкающий в свете фар нашего автомобиля. Китсон подошел к нему, распахнул дверь кабины потом багажный люк и оставил представителя таможни осматривать самолет, а сам в свете фар снова стал изучать карту и прогноз погоды. Позади нас водитель снова включил радиоприемник. – Я оформил полет до Рима, – тихо сказал Кен. – По моим предположениям это вызовет меньше шума, чем наш полет в Грецию. – Вряд ли это введет в заблуждение греческого детектива, Анархоса. – Может быть, но все равно я не вижу причины вопить на всю округу, куда мы направляемся. – Как с погодой? Он снова развернул карту и положил на нее папиросный листок с прогнозом. – Не слишком здорово. Вот здесь чертовски огромная зона низкого давления над Адриатикой со всеми вытекающими последствиями. – Каковы ее размеры? – Понятия не имею. Она никак не влияет на маршрут до Рима, так что они не стали вдаваться в подробности, а я просто видел отметки на их карте. – Куда она смещается? Он провел пальцем вниз по линии север-юг в ста милях западнее Греции. – Как датирована карта? – Она отражает ситуацию, сложившуюся к полуночи, – его палец остановился посреди Адриатического моря между Югославией и Италией. – Здесь давление около девятьсот семидесяти. Ты знаешь Средиземноморье получше меня, что это может значить? Это значило, что до тех пор, пока мы доберемся до границы этой области, ветер будет позади нас, но с этого момента могут начаться неприятности. Внешнее, штормовое кольцо можно обогнуть, перелететь, проскользнуть под ним, но лучше через него не прорываться. – Все зависит от ее местонахождения, – не спеша процедил я, – если она останется по эту сторону Греции, то на островах будет все спокойно, А если придется перелететь через нее... как у тебя там с кислородом? – Не здорово. Почти ничего не осталось. Я собирался перезарядить баллоны в Афинах, но их пришлось покидать в некоторой суматохе. – Так что при встрече будем стараться проскочить под ней. Он не спеша кивнул и в свете автомобильных фар по его лицу пролегли резкие тени. – Возможно нам удастся перехватить точный прогноз уже во время полета. Что толку сейчас гадать на кофейной гуще. – Кен похлопал меня по животу. – Убери свой пистолет за спину, а то слишком смахиваешь на беременную женщину. Он вернулся к своему "Пьяджио", а я вышел из полосы яркого света и передвинул "Беретту" по поясу за спину. Теперь мне можно было, не вызывая подозрений, ходить в расстегнутой куртке. Какая-то машина прошуршала у контрольной башни, и свет ее фар быстро скользнул по летному полю. Один из двигателей "Пьяджио" заурчал, завелся и загудел; загорелись бортовые огни и свет в кабине. Второй двигатель нехотя провернулся, резко набрал обороты и вышел на режим. Пропеллер позади крыла превратился в почти невидимый диск. В сопровождении парня из таможни вернулся Кен. – Я оставлю двигатели включенными, пусть прогреются. Нам нужно вернуться в башню и получить благословение для наших паспортов. Мы снова забрались в лимузин и покатили вдоль ангаров. Китсону карта по-прежнему не давала покоя, и он возобновил свои манипуляции. – А у твоей машины есть хоть какое-то автоматическое навигационное оборудование? – поделился я с ним своим последним озарением. Не отрываясь от карты, он отрицательно покачал головой. – До сих пор не требовалось. Вероятно, это было правдой: там, в Пакистане, где у них не было наземной поддержки соответствующим оборудованием. Здесь же в Средиземноморье мы могли пользоваться радаром, полет вести по ориентирам, что удается снять с радиокомпаса и не больше. Мы не могли себе позволить выйти в эфир и запросить ориентиры – для этого надо будет представиться кто мы и куда направляемся. Оставалось только надеяться, что этот шторм, где бы он ни находился, не будет создавать слишком сильные радиопомехи. "Крайслер" подкатил к башне и мы снова высыпали на улицу. Возглавлял наше шествие парень из таможни, потом он постучал в дверь, кивнул головой, исчез за дверью и мы пошли за ним. У небольшой печурки напротив двери на корточках сидел Юсуф. Я извернулся штопором и попытался дотянуться до рукоятки своей "Беретты", торчавшей из-за пояса на моей спине, и только тут я понял, что в комнате находятся еще два человека, а Юсуф мог угрожать мне только своей грязной ухмылкой. К счастью, Китсон был немного впереди меня, так что мои имитации поз Дикого Билла Хикока остались незамеченными, а я водворил свой пистолет на место и выпрямился. Остальные двое были представителями из иммиграционного контроля и администрации аэропорта. Мы выложили наши паспорта на откидной столик и иммиграционная служба приступила к работе. Юсуф не спускал с меня глаз, с его лица не сходила грязная ухмылка, а свою правую руку он держал под джинсовой курткой. Кен даже не обратил на него никакого внимания, вероятно ему просто было неизвестно, что это за тип. Чиновник проштамповал мой паспорт и взял в руки паспорт Китсона. Когда он заметил его пакистанское гражданство, то поинтересовался, не имеет ли тот отношение к джентльмену из Пакистана, который улетел пару часов назад. Мой приятель любезно объяснил, что этот джентльмен является его боссом, и вообще-то им нужно было лететь вместе, но он попал в сети опьяняющих услад прекрасного восточного города и опоздал на встречу. Теперь они встретятся только в Риме. Иммиграционный чиновник бросил на него красноречивый взгляд, было видно, что он не прочь послушать про опьяняющие услады. У представителя администрации аэропорта такого желания не было: огни на взлетно-посадочной полосе расходовали горючее, да и он сам транжирил время, отведенное на сон. Ему в два и без грубых окриков удалось убедить иммиграционную службу заткнуться и поставить штамп в паспорт. Тот подчинился, и путь перед нами был открыт. Уже на улице я схватил Китсона за плечо. – Забирайся в машину и потуши свет в салоне, встретимся у самолета. Этот арабский парнишка хочет преподнести нам сюрприз. Он понял меня с полуслова, нырнул в "Крайслер", два раза хлопнул дверями, и машина как перепуганная кошка сорвалась с места. А я остался прижиматься к стене за углом с пистолетом в руке. Мне даже удалось осмотреться: в нескольких ярдах был припаркован полуразвалившийся старый "Фиат", которого не было при нашем первом посещении башни. Стало слышно, как хлопнула дверь, и ко мне направились быстрые шаги. Он срезал угол слишком близко и прошел в нескольких дюймах от меня, но почувствовал мое присутствие, когда моя правая рука была уже в полете. Удар стволом пришелся где-то в районе виска. Юсуф прервал свою погоню, рухнул на бетонную дорожку лицом вниз и затих. Я склонился над его телом, но делать, по-видимому, было уже нечего, а быть замеченным возле бессознательного тела этого юноши мне совсем не хотелось. Я обогнул контрольную башню и побежал к ангарам. По хвостовым огням "Крайслера" было видно, что он как раз огибает дальний ангар, когда я подбежал к самолету, осторожно обошел вращающийся диск правого пропеллера и направился к открытой дверце рядом с местом второго пилота. – Все в порядке? – прокричал Кен. – Я оглушил его. Он удовлетворенно кивнул и снова закричал: Подожди минуту. Тормозные колодки. Я проверяю переключатели. На проверку работы генератора не было ни времени, ни места, но мне не удалось перекричать два взревевших двигателя после того, как он передвинул дроссели в крайнее верхнее положение. Китсон пощелкал переключателями, похоже, что это просто было привычкой, убрал задвижки на место и кивнул мне. Я обежал левое колесо, схватил тормозную колодку, потом проскочил под носом самолета, взял такую же из-под правого колеса, бросил их за кресло второго пилота и влез вслед за ними в кабину. Два снопа света от близко посаженных фар автомобиля обогнули угол ангара и направились прямо на нас. – О, Боже! – вырвалось у Китсона и он схватился за дроссели. Самолет немного накренился вперед и повернул налево к ангару. Машина тоже прижалась к нему, чтобы отрезать нас от взлетной полосы. Кен дал газ, двигатели заревели, и мы повернулись вокруг левого колеса. Но путь был отрезан, нам пришлось сделать еще четверть оборота и повернуться к ангару носом. Китсон рванул на себя тормоза, и самолет замер на месте. Машина подъехала сзади и замедлила свой ход. Я схватился за рукоятку "Беретты", шагнул в открытую дверь и едва не сломал себе шею, свалившись на бетонную дорожку. Но мне все-таки удалось сохранить равновесие, рукоятка пистолета плотно лежала в моей руке, а чья-то худощавая фигура обошла хвостовое оперение "Пьяджио" и направилась в мою сторону. На уровне ее талии появилась яркая вспышка, звук выстрела почти утонул в грохоте двигателей. Я отпрянул назад, но затем взял себя в руки. Ну, хорошо, сынок, ты все-таки решил выполнить свое обещание. Но на этот раз я был с оружием. Оно было куплено именно для этого случая. Но нас разделял вращающийся пропеллер, а стальная пуля могла повредить лопасть. Раздался еще один выстрел, а сзади меня выпрыгнул из кабины Китсон. Я тоже нажал на спуск, целясь ему под ноги просто для того, чтобы заставить его увернуться, а затем отбежал в сторону и зашел к нему с фланга. Мой противник решил, что я убегаю, и нырнул под крыло мне наперерез, но путь ему преградил пропеллер. Раздался глухой удар, тело моего врага кувыркнулось в воздухе, отлетев ярдов на двадцать в сторону от самолета. Пропеллер продолжал крутиться как ни в чем не бывало. Я медленно выпрямился, в ушах все еще стояло эхо этого удара. Наконец ко мне вернулось самообладание, и я осторожно пошел к нему, хотя опасаться было уже нечего. Рядом с телом поблескивал ствол оружия: все тот же украшенный слоновой костью небольшой пистолет калибра 0.22. Я запихнул его в карман куртки и зашагал назад. Кен прислонился к открытой двери, скрючился и держался за свою левую руку. У его ног валялся "Вальтер". При моем приближении он выпрямился. – Рука, – послышался его сдавленный голос. Я расстегнул его куртку и стянул ее с него. На его рубашке виднелась небольшая дыра, окруженная темным пятном. С другой стороны рукава было еще одно отверстие, значит извлекать пулю не требовалось. Спасибо и на этом. – Как рука? – спросил я. Он поднял руку и подвигал пальцами. – О'кей, все... – его лицо исказила гримаса боли. – У тебя есть аптечка первой помощи? – На кухне, в буфете. Я слазил в самолет, нашел аптечку и наложил ему на рану плотную повязку. Там еще были одноразовые шприцы с морфием, типа тех, что носили с собой экипажи бомбардировщиков. Я взял его в руку. – Тебе сделать обезболивающий укол? На его лице появилось нечто похожее на улыбку. – Лучше виски. Та на кухне есть шотландский. – Ну, что, летим? – Какого дьявола, конечно летим. Но за штурвал сядешь ты. – Ладно. Ты уверен, что сможешь? Китсон кивнул головой. Я залез в кабину, пощелкал выключателями и перекрыл подачу топлива. Двигатели покрутились и смолкли. – Зачем это? – заволновался Кен. Я махнул рукой в сторону того, что раньше было Юсуфом. – Нам нужно сообщить об этом. Всего несколько минут – тогда мы сможем все списать на несчастный случай. Только не мозоль им глаза своей рукой. Не его теле нет следов от пуль, мне даже толком и стрелять-то не пришлось. – А что ты скажешь по поводу той отметины на голове от твоего удара? – Какая еще голова?28
Это заняло некоторое время. Совместными усилиями Кен натянул мою куртку, а его пробитая пулями полетела в кабину. Потом я взял фонарь и отправился на обследование дорожки. Мы оба пользовались автоматическим оружием, так что нужно было собрать гильзы. Мне посчастливилось найти все три, да еще отметину на бетоне от моей пули: пришлось затереть ее маслом, чтобы не казалась такой свежей. После этой подготовительной работы я уже мог содействовать расследованию всеми возможными способами. После некоторого замешательства им удалось откопать местного полицейского, того же самого, который допрашивал меня по возвращении из Мегари, правда имени его я не помнил. Мы трижды повторили нашу историю. Сначала, чтобы ввести его в курс дела, затем для восстановления цепи событий и в третий раз для протокола. Все три были одинаков до мельчайших подробностей, кроме оружия и перестрелки. Ему она не слишком понравилась: он чувствовал, что мы чего-то не договариваем, и не мог понять причину такого поведения Юсуфа, а ранение Китсона благополучно осталось незамеченным. Мне удалось немного продвинуть дело, задавая вопросы по поводу появления Юсуфа на летном поле, где ему делать было абсолютно нечего. Представитель администрации аэропорта бросил на меня ненавидящий взгляд, присоединился к нашей беседе и немного уладил дело. Наконец полицейский провел долгие переговоры с начальством, правда на другом конце провода явно не одобряли его многословие в пятом часу утра. Наконец он подошел к нам, собрал листы протокола с нашими заявлениями и широко улыбнулся. – Синьоры, вы можете следовать по своему маршруту. Вы, конечно же, вернетесь, если этого потребует расследование? Прежде чем Китсон успел что-либо возразить, я уже буркнул "да". Мне было понятно, что наше отсутствие будет хорошим предлогом для проведения расследования спустя рукава. К тому же любые отрицательные факты в этом следствии будут говорить о их халатности в проведении предыдущего. Так что полицейский был искренне рад нашему отлету. К тому же официально за мной не числилось никаких правонарушений, и я был свободен в своих передвижениях, а это при моей работе немаловажная вещь. Полисмен проводил нас до двери и пожал каждому руку. – Это тот самый парень, что прилетел с вами их Афин, капитан? – спросил он на прощание. Я утвердительно кивнул. Он вздохнул и стал перебирать листы протокола. – Все так и есть, как я уже говорил. Эти ребята совсем отбились от рук. Это было единственным правдивым утверждением во всей этой истории. В результате всей этой истории "Пьяджио" неуклюже встал к ангару задранным носом, на бетонной дорожке появились новые отметины, которые при свете звезд были похожи на масляные пятна, и некоторые из них действительно были таковыми. Мы поставили его в прежнее положение, влезли в кабину, и Кен дал мне вводный инструктаж по запуску двигателя. Я нацепил пару облегченных пластиковых головных телефонов, которые больше походили на стетоскоп, включил радиопередатчик, снял "Пьяджио" с тормозов и дал ему покатиться вперед по дорожке. С управляемым носовым колесом он легко бежал по дорожке и хорошо слушался руля. По маневрам на земле о самолете судить трудно. Кен замер в кресле второго пилота., его левая рука покоилась на коленях, а в тусклом свете кабины лицо казалось восковым. Во рту он держал незажженную сигарету. Я довел машину до начала взлетной полосы и остановился. – Дай мне порядок проверки. Кен процитировал его для меня, и мои руки забегали по рычагам управления, проверяя и устанавливая. Они немного дрожали от вибрации двигателя, но корпус самолета оставался неподвижен. Он оживет только в полете, а пока мы были знакомы только заочно, и трудно предположить, что за характер у этого малютки. Я мог положиться только на порядок предстартовой проверки... смесь на автообогащение, число оборотов – максимальное, заслонка дросселя зафиксирована, подача топлива из концевых баков, бустерный топливный насос включен, закрылки на двадцать градусов, люки – заблокированы. Китсон неуклюже пристегнулся ремнями, приглушил свет в кабине и теперь были видны только стрелки на циферблатах приборов. Отблески на ветровом стекле исчезли и за ним стала видна призрачная чернота ночи. Несколько посадочных огней уже прогорело и взлетная полоса приобрела щербатый вид. – Все в порядке, – повернулся ко мне Кен. Я только кивнул в ответ. Он нажал на штурвале кнопку радиопередатчика и сказал: – "Пьяджио" запрашивает разрешение на взлет. Диспетчер в контрольной башне прокашлялся и, наконец, отозвался. – "Пьяджио", взлет разрешаю. Я неторопливо окинул взглядом кабину и успокоил дыхание. Мне долго пришлось водить "Дакоту", даже слишком долго, а теперь предстояло выяснить, что я стою как пилот. А начать предстояло с ночного взлета без должного инструктажа. Отличный маленький самолет без недостатков. Опусти закрылки на двадцать градусов, полностью выдвинь задвижку дросселя и он оторвется от земли уже на скорости шестьдесят узлов. Указатель скорости немного запаздывает, так что надо брать рулевую колонку на себя уже на пятидесяти узлах... – Все о'кей? – голос Китсона прервал мои размышления. – Да, в порядке, я освободил тормоза и медленно стал выдвигать задвижку дросселя. Самолет резко взял с места и гул моторов наполнил кабину, он был белее резким и энергичным, чем у "Пратт и Уитни" моей "Дакоты". Я слегка тронул рулевую колонку: с повышением скорости самолет начнет чутко отзываться на мои действия. А она нарастала быстро и даже слишком. Мне нужно было время, чтобы приспособиться к поведению машины, научиться чувствовать и предугадывать ее ответную реакцию. Она уже стала зарываться носом. – Все нормально, отрываемся от земли, прокомментировал Китсон. Стрелка указателя скорости чуть перевалила за пятьдесят пять узлов. Я немного ослабил хватку рук на штурвале. Самолет продолжал бежать по взлетной полосе. – Подъем! – почти закричал мой приятель и потянулся рукой к рулевой колонке. Стрелка уже прошла отметку шестьдесят, я сжал штурвал руками и взял его на себя. Кен уронил свою руку на колени. – Шасси, – выдохнул он. Я нащупал нужный рычаг и потянул его вверх и стал следить, чтобы до набора соответствующей скорости "Пьяджио" не задирал свой нос. Наконец этот момент наступил, и я медленно стал поднимать закрылки. С некоторым опозданием самолет стал легко набирать высоту. На сотне узлов подъем стал еще круче, а я стал понемногу перекрывать дроссели. Китсон снова потянулся к кнопке радиопередатчика. – "Пьяджио" покидает зону аэропорта. Спасибо и спокойной ночи. – Вас понял, "Пьяджио" покидает зону аэропорта. При необходимости получения пеленга для ориентировки запрашивайте военно-воздушную базу "Уилас". Спокойной ночи, синьоры. Мы уже миновали высоту в тысячу футов, поднимались со скоростью сто узлов и держали курс более-менее на восток. – Точный курс? – затребовал я. Кен перебросил ногу на ногу, расстегнул ремни и прикурил от зажигалки сигарету. Потом он глубоко затянулся и выдохнул дым в лобовое стекло. – Тебе нужно держать примерно на семьдесят градусов. Через минуту я смогу сказать точнее. Я взял курс семьдесят градусов. Китсон выждал, пока самолет выровнялся, и осторожно встал с кресла второго пилота. По возвращении в его руках была дюжина карт, линейка, угломер и навигационная счетная машинка "Далтон". Потом он включил местное освещение и принялся работать с большой картой. Мне уже было понятно, как эта машина откликается на малейшее движение штурвала и триммеров. Она была легкой и чувствительной, с небольшим налетом своенравия, только чтобы напомнить мне про свои два двигателя и расчет на большее число пассажиров. После моей старушки "Дакоты", этот самолет напоминал мне истребитель. Я слегка перекрыл дроссели. Потеря мощности не сразу стала заметна, и самолет опустил нос несколько позже, чем мне ожидалось, а ее увеличение тоже не вернуло его в прежне положение. Машина реагировала на любые действия с некоторым опозданием. В следующий раз меня на этом не поймаешь. Кен оторвался от своих расчетов. – Зачем ты его раскачиваешь? Я снова начал плавно набирать высоту, а он склонился над картой. Через пару минут мой приятель наконец закончил свои вычисления. – Наш курс должен быть шестьдесят восемь градусов. Ветер дует с берега, значит пока мы не окажемся через несколько минут над морем, переходи на курс семьдесят один градус. С моей стороны возражений не последовало, но пока еще оставались сомнения в способности "Пьяджио" держать курс в пределах одного градуса, так что я продолжал держать прежние семьдесят. – Если нам не удастся во время полета получить радиопеленг, то мы заблудимся, несмотря ни на какие расчеты. – А ты реалист, – ухмыльнулся Китсон. Похоже теперь он немного расслабился. Напряженное ожидание моих ошибок на взлете сильно действовало ему на нервы. Я тоже был не в своей тарелке: впервые мне приходилось играть роль первого пилота в компании Кена. И я был уверен, что мне это нравится. – Как тебе нравится машина? – спросил он. – Отличная вещь. Как только у меня появятся лишние тридцать пять тысяч фунтов, сразу куплю себе такую же. – Можешь держать курс шестьдесят восемь градусов еще три с лишним часа, а потом постараешься определить наши координаты. Вот сейчас ты отклонился на четыре градуса. И это было правдой. Я вернул "Пьяджио" на прежний курс. Китсон пришпилил к держателю вторую, уже крупномасштабную карту и стал переносить на нее наш маршрут. В пять часов тридцать семь минут мы достигли высоты в десять тысяч футов и вышли на крейсерскую скорость сто восемьдесят узлов.29
Звезды на ночном куполе неба несколько потускнели, и на горизонте стала появляться синева. Теплая и уютная кабина самолета навевала дремоту, а местное освещение напоминало о пылающем огне в камине. Мы утонули в больших кожаных креслах с автономной подачей теплого воздуха с потолка кабины. – Хочешь кофе? – оживился мой приятель. Я сонно посмотрел на него. Мне конечно хотелось бы тихо уснуть, но если это было не в моих интересах, то лучшего средства чем кофе просто не найти. – Да, – с готовностью отозвался я. – А что в оборудование этого самолета входит еще и стюардесса? – Просто электрический кофейник, – он поднялся с кресла и отправился в хвостовую часть самолета. А мне нужно было выпрямиться в кресле, постараться настроить радиопередатчик на авиабазу "Уилас" и включить радиокомпас. Я все еще ожидал от них проявления признаков жизни, как появился Китсон. В руке у него был кофейник и две кружки. Потом он поставил кофейник на цоколь панели приборов контроля двигателя, выдвинул из подлокотников кресел две серебряных подставки и поставил в них кружки. – У нас кончился сахар. Так что тебе придется довольствоваться горьковатым черным кофе. В эфире неожиданно прорезалась авиабаза "Уилас", которая кому-то передавала, что давление в приземном слое атмосферы тысяча восемнадцать миллибар, а ему предстоит сделать еще один круг, и на земле его будут ждать яичница с ветчиной. Ничего не поделаешь. Жизнь военных летчиков полна трудностей и лишений. Я снял показания с радиокомпаса – двести пятьдесят восемь градусов, и Кен нанес их на карту. – Послушай, парень, это означает, что ты оказался в трех-четырех милях севернее первоначального маршрута. С другой стороны, ветер скорее всего начинает менять направление. Оставайся на прежнем курсе, и посмотрим, к чему это приведет. – Идет, – я сделал пару глотков кофе и почувствовал, как душа снова возвращается в мое тело. Небо уже стало синего цвета с голубой полоской на горизонте. Кен изогнулся, чтобы ему было удобнее дотянуться до кружки с кофе. – Как рука? – поинтересовался я. – Почти сносно, – он осторожно откинулся в кресле и выпил немного кофе. Я снова вернулся к поискам в эфире, но там царило сонное молчание. – А вот и оно, – раздался через несколько минут спокойный голос Кена. Я оторвался от своих манипуляций и заметил как на горизонте показался краешек солнечного диска, небо вокруг него стало белесым и безжизненным. На горизонте не было ни одной тучки, ни облачка, и солнечные лучи беспрепятственно устремились ввысь. На моем лице появилась гримаса неудовольствия, наша уютная кабина теперь казалась мне крошечным и унылым островком в океане солнечного света. Китсон подался вперед и выключил подсветку приборов. Море темной массой лежало в десяти тысячах футов под нами. Мой приятель посмотрел на часы. – Когда мы сможем получить метеосводку? – Скоро будем в районе Мальты. Но нам вряд ли удастся выяснить что-нибудь про погоду над Грецией. Так что придется подождать, пока не окажемся в пределах досягаемости Афин. Он кивнул, а я снова начал вертеть ручку настройки радиопередатчика. Солнечный диск уже показался над горизонтом, осыпая гребни волн золотыми искрами, а потом собрался с силами и залил все пространство океаном света. Мы с Китсоном молча наблюдали за происходящим. Мне, наконец, удалось поймать радиопередачу с Луги на Мальте, а тут еще и вполне устойчивый перекрестный сигнал с авиабазы "Уилас". Мы по-прежнему держались севернее расчетного курса и уже преодолели больше ста миль. Несмотря на некоторые огрехи в моем пилотировании, это говорило о наличии ветра скоростью около двадцати узлов с направлением в двести двадцать градусов. Я не возражал бы иметь ветер и посильнее. Все это указывало на то, что штормовой фронт еще оставался далеко впереди. – Хочешь еще кофе? – спросил Кен, поднимаясь с кресла. Я посмотрел на него. Его лицо в лучах утреннего солнца выглядело несколько бледноватым. Ему пожалуй вообще не стоило пить кофе, а лучше успокоить нервы, расслабится и заснуть. Пулевое ранение не такая штука, чтобы бесследно пройти от таблетки аспирина и глотка виски. – Пока не нужно, спасибо. – Мне хочется прилечь где-нибудь в салоне. Не могу дремать в кабине: все время продолжаю следить за этими чертовыми приборами, – сказал он и отправился поклевать носом на кресле по правому борту самолета, осторожно разместив на груди свою левую руку. Я дал дифферент на нос, чтобы уравновесить тяжесть его тела, откинулся в кресле и закурил. Делать было особенно нечего: "Пьяджио" не оборудован автопилотом, но атмосфера за бортом самолета была спокойна и прозрачна как стекло. Длительный морской перелет совсем не действовал мне на нервы, ведь пара этих двигателей благодаря миллионам набоба содержались в идеальном состоянии. К тому же не приходилось постоянно прислушиваться к их рокоту, "Ликомингсы" для меня были в новинку, и только по шуму работающих двигателей я все равно ничего не смог бы определить. Так что мне осталось просто сидеть, а это занятие обычно и составляет большую часть полета. Около шести часов двадцати минут я снова поймал "Уилас", и тут же мне посчастливилось перехватить сообщение с Луги. После нанесения показаний радиокомпаса на карту оказалось, что мы точно идем по проложенному маршруту. Я взял на три градуса влево, скорректировав полет относительно направления ветра, тогда самолет не уклонится в другую сторону от рассчитанной трассы. Радиопередатчик остался настроенным на Лугу, и мне хотелось дождаться, когда они начнут передавать сводку погоды. Наконец голос в динамике сообщил про преобладании над территорией Мальты ливийского западного ветра средней силы, с усилением по мере продвижения на восток; безоблачное небо и никакого намека на то, что происходит восточнее этих мест. В этих местах штормовой фронт уже побывал, расчистил небо от облаков и оставил после себя западный ветер. Но не было ни одного намека, где он теперь находится; над греческими островами или же рассеялся над горными вершинами полуострова. Я ничего не мог сказать об этом, а афинское радио хранило гордое молчание. После этого я снова вернулся к своему обычному занятию и стал следить за показаниями приборов, а затем воспользовался радиоальтиметром. Небольшим, но очень полезным устройством, которое может нам понадобиться, если придется проскочить под штормовым фронтом. Ведь обычный альтиметр, соотносивший высоту полета с давлением, в условиях непогоды был бесполезен. Все шло нормально. Я выключил альтиметр и окинул взглядом циферблаты приборов. Теперь мне становилось ясно как и почему "Пьяджио" был укомплектован именно таким оборудованием. Набоб мог бы набить его новейшими радарами и прочими новшествами нашего времени, но вместо этого на нем было только самое необходимое. Частично это объяснялось отсутствием в Пакистане адекватной наземной службы, кроме того любой автомат требовал для своей четкой работы техников. Китсон мог решить, что лучше иметь только те приборы, с которыми он мог работать, не отвлекаясь от своего основного занятия. Я разделял его точку зрения; ведь куда лучше полагаться на свое умение, чем на сомнительные способности Хертера справиться с радаром. Я немного подкрутил регулятор термовентилятора кабины и снова погрузился в свои размышления. Меня интересовало, зачем мне вообще стоило суетиться последние двадцать минут, а не спокойно сидеть в кресле первого пилота. К сожалению пищи для ума не хватало: ответ и так был мне известен. Просто стоило вспомнить, как я летал со свободным доступом к любой информации, которую мог предоставить мне эфир. В те времена у меня была полная свобода отменить полет или изменить его маршрут. Но этот в корне отличался от всех предыдущих. Штормовой фронт, где бы он не находился, мог спутать все карты.30
Ближе к семи часам Кен встал со своего ложа. – Черт побери эту руку, – пробормотал он и отправился в хвост. По его возвращении в кабине появился горячий кофе и банка с консервированными персиками, из которой торчала ложка. – Все тебе. Я не голоден, – сказал Китсон. – Благодарю. Как рука? – Средне, – было видно, что ему с трудом дается его спокойствие. – Возьмешь управление на себя, пока я перекушу? Он пожал правым плечом и сел. Мне показалось, что ему сегодня легче было бы вообще не касаться штурвала, но это могло отвлечь его мысли от раненой руки. Китсон тронул здоровой рукой штурвал. – Принял управление на себя. – Передал управление, – этот короткий диалог показал, что старые летные привычки не умирают. – Я поймал Мальту. Тебе будет приятно узнать, что наш полет проходит в безоблачном небе и с западным ветром. – Они ничего не говорили про Грецию? – Они никогда этого не делают. А мы все еще находимся далековато от Афин. Он кивнул. К семи часам мы уже преодолели половину пути, оставались последние триста миль. Я расправился с персиками и попытался поставить ее на штурвал. – Впереди появились тучи, – голос Кена оторвал меня от этого занятия. Я посмотрел вперед. До настоящих неприятностей еще далеко; еще не одно облако возвестит нам о их приближении. Будем считать их первым предупреждением. Это были просто кучевые облака, невинные белые создания, заполонившие небо на шесть тысяч футов вокруг. Их появление ни о чем не говорило. – Можно где-нибудь еще кроме Афин услышать метеорологическую обстановку над Грецией? – Конечно. Это может сделать любой. Надо только выйти в эфир и запросить метеоусловия. Могу я взять управление самолетом? – Передал управление, – Кен кивнул, откинулся назад и закурил. Лицо его было спокойным, а свою левую руку он запихнул в свою (а точнее говоря мою) полурасстегнутую куртку. Мы миновали еще одно скопление кучевых облаков такой же протяженности как и первое, а горизонт бугрился новыми посланцами непогоды. – По твоим оценкам на острове осталось драгоценностей на миллион фунтов? – Только в том случае, если там находится все, что еще набоб не вернул себе. А все вместе потянет миллиона на полтора по рыночной стоимости. Китсон удовлетворенно кивнул. – Мне не кажется, что стоит выходить на открытый рынок, Джек. Может стоит поискать кого-нибудь с опытом в таких делах? – Я знаю в Тель-Авиве одного парня. С ним можно будет иметь дело, – правда для меня осталось загадкой, как ему удастся с этим справиться. От его воплей потолок рухнет, если выложить перед ним золотой утвари на миллион фунтов. Но эта проблема меня пока не волновала. – Во время наших совместных полетов ты, как мне казалось, был далек от всех этих дел, – оживился Кен. – С тех пор я многому научился, – невозмутимо ответил я и достал сигарету. – Одно только непонятно: как тебе удалось напасть на след первой партии драгоценностей, которую мне нужно было доставить хозяину каравана? – В Бейруте мы узнали про Миклоса, – тут он пожал плечами. – Его выдал парень, которому тот сбыл украшения. – Которого Хертер чуть не убил? – Откуда у тебя эта информация, – резко спросил мой напарник. – Общие знакомые. Китсон нахмурился, но затем с облегчением кивнул. – Ах, она. Ну, да. Не могу сказать, что мне нравятся его методы. – А кто может? – сказал я прикуривая. – Так что тебя навело на мой груз? – Все очень просто, берешь пачку долларов и начинаешь задавать вопросы. Этот груз валялся в аэропорту больше недели, и все бумаги были давно оформлены. Пунктом назначения был указан Бейрут, но в день нашего прибытия в Афины он переоформил их на Ливию. – Этого ты Его Превосходительству не говорил. – И с той минуты мое сердце просто разрывалось от горя. А тебе нравится быть богатым человеком? Я просто кивнул и вернулся к своим наблюдениям за горизонтом. – А что ты сделаешь с этими деньгами? – спросил Кен. Я выпустил струйку дыма в циферблат компаса и не спеша процедил: – Мне давно хочется отправиться в Соединенные Штаты и заплатить за переквалификацию на четырехмоторные машины плюс инженерную лицензию. Затем сфера моих интересов переместится в Южную Америку. Там очень большие потребности в воздушном транспорте, и они постоянно создают новые авиалинии. Возможно я буду работать на какую-нибудь компанию или же создам собственную. – Совсем как в старые времена: катание в горах на старом "Дугласе". – Не совсем. Авиакомпании там обещают стать крупным и прибыльным делом. Настоящий бизнес. Это тебе не перевозки беженцев. – И даже не оружия, – криво улыбнулся он. – Ты потерял десять лет, Джек. Сможешь ли ты руководить авиакомпанией? – Думаю, да, – посмотрел я на него. – С соответствующей помощью. Китсон посмотрел вперед и улыбнулся своим мыслям. – Мог бы я нацепить четыре кольца и ходить между рядами кресел, помогая дамам пристегивать ремни безопасности? – По международному законодательству, ты можешь застегнуть любой ремень по своему выбору. Но не стоит себя обманывать: им нужны не столько пилоты, работающие на публику, сколько специалисты, способные помочь созданию всей системы. Там еще очень много необжитых мест и едва приспособленных взлетных полос. Им нужны опытные пилоты практикой такого сорта. Улыбка с его лица исчезла. – Ну, ладно, мы можем получить там квалификацию, – неожиданно он криво усмехнулся. – Черт, а это идея. – Что ты собираешься предпринять? – Еще не знаю, – он потушил сигарету, взял кофейник, консервную банку и ушел на кухню. Когда Китсон снова появился в кабине, в его руках был небольшой справочник туриста в голубой обложке. Стрелки часов показывали семь часов двадцать две минуты. Мне впервые удалось перехватить сообщение из Бенгази и получить отличный ориентир. Кен положил подставку с картой себе на колени и нанес его на ней. Потом я настроился на Лугу, но в эфире в данный момент царило молчание. Китсон стал листать справочник. – Саксос – население составляет около полутора тысяч человек. Серебряные рудники в настоящие время заброшены. Кустарное изготовление глиняной посуды. Согласно легенде к этому острову после девятидневного шторма пристал Одиссей после бегства из земли киконов, и встретил на нем лотофагов, поедателей лотоса. Ну и погодка же у них тут была в то время. А тебе часто приходилось встречаться с поедателями лотоса? – Ни разу. (Одиссей. В какой авиакомпании он сейчас работает? Ладно, забудь об этом. Но половину своих неприятностей он получил из-за того, что его спутники заставляли его останавливаться не в тех местах, где нужно. Ну, и черт с ним. Просто неудачная шутка.) – Хорошо, проследи за этим, если кто-нибудь предложит что-нибудь поесть там, – заметил Китсон. – Шутки в сторону. Нам нужно погрузить на борт два ящика с добычей и сматываться как можно быстрее, – он резко захлопнул книгу. – Я надеялся, что в нем будет карта этого острова. А ты уверен, что посадка пройдет нормально? – На днях мне приходилось сажать на нем "Дакоту". Мой приятель рассеянно кивнул. В наушниках едва слышно прозвучало сообщение из Луги, и стрелка радиокомпаса вяло шевельнулась. На этот раз мы отклонились от маршрута на двенадцать миль южнее и оставили за спиной больше трехсот семидесяти миль. Кен провел на счетной машинке какие-то вычисления и объявил: – Нам в спину дует довольно приличный ветер силой тридцать узлов. Суммарная скорость двести двенадцать узлов. Возьми на десять градусов левее, до пятидесяти семи, и мы к семи сорока снова выйдем на свой маршрут. Я взял влево. Теперь мне уже не составляло труда точно лечь на курс с точностью в пределах одного градуса. Было уже двадцать семь минут восьмого, облака вокруг стали плотнее, их верхушки клубились как море во время непогоды. Где бы ни находился этот фронт, он оставил после себя заметный след. Мне это совсем не нравилось. Плотность облачности нарастала чересчур быстро, но это ничего не говорило нам о самом шторме. Это могла быть просто полоса непогоды сразу за горизонтом или жуткая буря в ста пятидесяти милях по курсу. Я взглянул на карту и тоже не слишком обрадовался. Мы были в двухстах миль от Афин, слишком далеко, чтобы перехватить радиопередачу. – У тебя есть здесь радиотелеграф? – Ну, да. А что? – удивленно отозвался он. – Ровно в половине Афины будут передавать сводку погоды. Хотелось бы попробовать ее принять. – А почему ты не хочешь попробовать радио? – Не на таком расстоянии. А если дела так пойдут и дальше, ничего не узнаем, пока не попадем в самое пекло. Где находится его выключатель? Он напряженно всматривался в облака через стекло кабины. – Ты не сможешь с такой скоростью разобраться в азбуке Морзе: они ведут передачу в профессиональном темпе для телеграфистов. – Я могу считывать до двадцати слов в минуту. Так где включается эта чертова штуковина? – Сразу под выключателем радио. Ты раньше не мог так прытко разбирать телеграфные сигналы. – Мне уже приходилось напоминать тебе, с тех пор я многому научился, – но никто из нас на эту тему не обольщался: двадцать слов в минуту не слишком уж и быстро. Оставалось только надеяться, что радист в Афинах будет в это утро несколько полусонным. Я убрал звук у радио и включил телеграф. – Пока я буду писать, пожалуй, тебе лучше будет взять управление в свои руки. Слушай, зачем тебе эта штука, если ты не умеешь ей пользоваться? – Для приема сигналов для радиокомпаса, когда мы находимся за пределами диапазона действия радиосвязи, – Кен положил руку на штурвал. – Управление принял. В наушниках послышалась какофония звуков, наконец я настроился (по моим предположениям) на частоту Афин. Кроме отдаленного гула пока ничего разобрать было нельзя. Я врубил полную громкость и смотрел, когда минутная стрелка моих наручных часов покажет ровно семь тридцать. Потрескивание перешло в морзянку, но затем ее снова заглушили помехи. Я плотнее надвинул головные телефоны и подстроил частоту. До Афин было еще далековато, но для этого аппарата это особой роли не играло. Снова запищала морзянка, и я принялся записывать. Сводку погоды передают цифровым кодом, так что без расшифровки в ней не разобраться. Главное в этом деле не суетиться и делать что-нибудь одно: либо записывать, либо расшифровывать. Минут через пять у меня от напряжения заболели уши, а лист бумаги стал похож на страницу математической тетради у двоечника, но мне казалось, что этого уже будет достаточно. Кен покосился на мои каракули. – Ну и что нас ожидает? – Скажу через пару минут. Я выбрал три передающие станции, которые могли заинтересовать нас больше всего: непосредственно Афинскую, Канеа на Крите и Пилос на греческом побережье Адриатики, и принялся за расшифровку. Большая часть афинской была пропущена, но и оставшегося было достаточно для получения общей картины – ничего страшнее переменной облачности там не ожидалось. С Крита информация почти ничем не отличалась, только ветер был юго-восточным. Пилос расположен намного западнее и в его окрестностях проходил атмосферный фронт. Давление опустилось до девятисот восьмидесяти, дождь со шквалистым ветром, видимость – один километр, нижняя граница сплошной облачности – пятьсот футов. Сообщение о направлении и скорости ветра записать не удалось. – Ну и что нас ожидает? – снова повторил Кен. – Ничего хорошего. Дай мне карту. Он отпустил штурвал и передал мне подставку с картой. Я разместил ее на коленях и начал нервничать. По прямому маршруту весь наш полет до самого Саксоса должен был проходить над морем. А миль за семьдесят до него нам придется миновать пролив между полуостровом и Критом. Это был отличный, широкий пролив, за исключением одного – как и любой участок моря вокруг Греции он был напичкан островами и островками. Именно здесь и проходит атмосферный фронт. Я запустил свою руку в волосы, а затем сделал несколько прикидок карандашом на карте. Если идти по-прежнему курсу, то нам было необходимо разминуться с южной оконечностью Сериго, рельеф местности на котором поднимался до тысячи шестьсот пятидесяти футов. Между ним и следующим несколько южнее другим большим островом, Андикитирой был пролив шириной восемнадцать миль. Но и тут не могло обойтись без какого-нибудь острова – груды камней, торчащих из воды, под названием Тори. Он был слишком мал, чтобы обозначать его высоту, но насколько я знал греческие острова, пятьсот футов нам были обеспечены. Это оставило наш десятимильный пролив между Сериго и Тори. В ясную погоду это не создавало бы никаких трудностей, а на высоте десять тысяч футов и подавно. Но здесь проходил атмосферный фронт, а на высоте ниже пятисот футов, плохой видимости, да еще сильном боковом ветре и почти полном отсутствии надежд на радиокомпас задача была не из приятных. – Где он проходит? – не унимался Китсон. – Вот посмотри. Я взял управление на себя. – Я передал управление. Одной рукой я взялся за штурвал и почувствовал, как моя ладонь взмокла от напряжения, а свободной протянул ему карту с подставкой. Он просто окинул ее взглядом и нетерпеливо спросил: – Надеюсь он не тянется до самого Саксоса, и мы сможем там приземлиться? – При условии что нам удастся до него добраться. Если уж нам так хочется разбогатеть, почему бы не вернуться в Ливию и не украсть нефтяной колодец? – Перемажешь мне весь самолет, – неожиданно ухмыльнулся он. – Мы уже богаты, парень. Все что нам нужно – это точно проложить маршрут и не сбиться с курса. – Это верно, – я старался понять, где начинается граница ненастья. Но это было невозможно, ведь его протяженность оставалась для меня загадкой. Правда судя по сводке, которую передал Пилос оно разгулялось на протяжении пятидесяти миль. Китсон поудобнее устроил свою больную руку и посмотрел на свои часы. – Семь сорок. Мы уже должны были попасть на свой маршрут. Переходи на курс в шестьдесят два градуса. Я мягко тронул штурвал и повернул на пять градусов. В первый раз за все время полета Китсон нарисовал на линии нашего маршрута маленький квадратик: знак того, что мы наверняка должны находиться в расчетной точке. Я скосил взгляд на карту. Последний кружок, который уточнял наши координаты, был помечен семью часами и двадцатью пятью минутами, и нас отделяло пятьдесят миль. Прежде чем мы попытаемся на низкой высоте проскочить атмосферный фронт в этом проливе, нам потребуется что-нибудь получше, чем простая уверенность в своих расчетах. – Что ты там говорил про точную прокладку маршрута? – поинтересовался я. – Ты определишь точные координаты, а я нанесу все на карту, – он ухмыльнулся и полез за своими штурманскими инструментами. Я прибавил громкость и снова настроился на Афины. Наушники дружно ответили свистом помех, создаваемых атмосферным электричеством. Я переключился на радиокомпас, и стрелка импульсивно задергалась, ничего хорошего, сектор был не меньше пяти градусов, так что пришлось настраиваться на другую волну. Луга звучала чисто, но сигнал был очень слабый, стрелка реагировала вяло, и для точной ориентировки этого не хватало. Бенгази хранило молчание и Пилос тоже на связь не выходил. Я выключил приборы и посмотрел на часы. Они показывали семь часов сорок четыре минуты. – Сколько нам осталось до границы атмосферного фронта? Миль пятьдесят? – нарушил молчание Китсон. Перед нами кучевые облака стали похожи на первые высотные здания окраины большого города. Но впереди нас ждала встреча с более серьезными неприятностями. Полоса непогоды встретит грозовыми облаками, которые встанут сплошной стеной на нашем пути. – Да, – отозвался я, – будем считать, что так. – Хорошо, – он ткнул карандашом в карту. – Как ты себе его представляешь? Вопрос был нелегким. Меня очень волновало направление ветра, к тому же у границы ненастья он может поменять направление: северный ветер по мере углубления резко сменится на южный или юго-восточный. А это было очень важно: для нас был нужен восточный или западный ветер, ведь маршрут до Саксоса пролегал строго с востока на запад. Но об этом у меня еще будет время поразмышлять. – Мы можем рассчитывать на скорость ветра у поверхности моря в сорок узлов с направлением в двести восемьдесят градусов, – процедил я. Это была только догадка, ведь никакой надежной информации у меня не было. – Хорошо, – сказал Кен и стал крутить диск своей вычислительной машинки, а я вернулся к своим поискам в эфире. Кучевые облака стали выглядеть заметно внушительнее. Китсон сделал какие-то пометки на карте и убрал свои инструменты. – Держи прежнюю высоту, – посоветовал он, – скоро нужно будет принимать решение. Мы уже семьдесят миль без связи. Не надо ничего менять, пока не сориентируемся по радиокомпасу, и тогда пойдем на снижение, удерживая прежний курс. На пятистах футах или ниже сбавишь скорость до ста двадцати узлов, хорошо? Я кивнул. Снижение скорости означало, что мы будем резко терять и набирать высоту в вихревых потоках, и у нас будет немного больше времени рассмотреть преграду, в которую нам предстояло врезаться. Но это также значило, что ветер будет сносить нас сильнее. – Осталось десять миль до пролива, – сказал Кен. Я предлагаю сделать правый поворот, чтобы держаться подальше от Сериго. Если мы перейдем на восемьдесят семь градусов, наш курс пройдет восточнее и как раз посредине пролива. Мы будем держаться его, пока не окажемся подальше от островов. Дальше будет проще и значительных препятствий не ожидается. О'кей? – Дай мне на минутку карту. Он протянул ее мне, и я изучил продолжение нашего маршрута, который был только что им нарисован. Правый поворот был простейшим решением проблемы, а это самый лучший выход, когда ты пользуешься простейшими навигационными инструментами. Замысловатая трасса грозит умножением твоих ошибок. Но любое предложение, касающееся полета в десятимильном проливе, предполагает, что мы не должны сбиваться с курса больше чем на пять миль. – А вот и он, – тихо сказал Кен. Я поднял голову и увидел грозовой фронт. Он был еще далеко, в пятидесяти милях, как и выходило по нашим расчетам, но даже с этого расстояния вид его был довольно внушительным. Сплошная стена грозовых облаков достигала сорока тысяч футов, а ветры стратосферы сделали их верхнюю часть плоской как стол. Эти восьмимильные грохочущие столбы с их вихревыми потоками могут легко опрокинуть на спину стотонный авиалайнер и оторвать ему крылья. Для четырехтонного малыша "Пьяджио" это будет равнозначно полету через мясорубку. Но мы не собирались идти напролом: нашей задачей было проскочить под ним, если там окажется хоть маленькая щель. Кен сделал быстрые прикидки на карте. – Эта сторона пролива шириной около пятнадцати миль. Я продолжал всматриваться в ветровое стекло кабины. До этой минуты, несмотря на сообщение Пилоса, мне хотелось надеяться, что эта штуковина переместится на восток, рассеется и в ней появятся бреши на высоте десять тысяч футов. Мои ожидания оказались напрасными. Грозовые облака простирались до самого горизонта, плотной массой доходили до двадцати пяти тысяч футов и только потом разбивались на отдельные облака. Но даже если "Пьяджио" эта высота была по силам, то без кислорода все шло насмарку. – До Саксоса так продолжаться не может. Там уже должна быть нормальная обстановка, – уверенно заявил Китсон и посмотрел на часы. – До него осталось миль сорок пять, через семь минут начинаем снижение. В семь пятьдесят пять. Семь минут, чтобы уточнить наши координаты и полагаться перед снижением на нечто большее, чем маленький квадратик на карте. Я перепробовал Афины, Лугу, Бенгази. С Пилосом мне неожиданно повезло. Часы показывали семь пятьдесят две. Сигнал был чистый, громкий, и стрелка радиокомпаса замерла как вкопанная. Станция лежала перпендикулярно нашему курсу, значит по ее сигналу можно было точно сориентироваться относительно пройденного по маршруту пути, но отклонения от курса она не давала. Для этого мне нужны были Афины или Луга. До начала снижения оставалась одна минута. – Как ты оцениваешь наше положение? – спросил я. Кен уперся карандашом в карту, точно на проложенный маршрут в тридцати милях не доходя Сериго. – С точностью до двух миль, – отозвался он. – Точнее сказать не могу. Он не мог быть уверен, для этого не было никаких оснований. Последний раз мы сориентировались полчаса назад и с тех пор преодолели более ста миль. Пятипроцентная ошибка составила бы пять миль, а это и было максимально допустимым отклонением от курса. – Там внизу видимость будет ужасной, – заметил я. Как только мы окажемся под фронтом, я буду вести по приборам, а ты окажешься вперед смотрящим. Китсон молча кивнул. – Оставь свою карту и смотри в оба. – Тебя что-то беспокоит? – в его взгляде читалось любопытство. – Мы не знаем своего точного местонахождения. Высота над морем будет мизерной, а оно здесь кишит этими островками. Да, меня что-то беспокоит. Его это даже позабавило, а я потянулся к выключателю радиоальтиметра. – С какой стороны не поглядишь, это просто жуткий полет. В любом из предыдущих я бы давно повернул назад и вопил о помощи по радио. Я, правда, и сейчас мог это сделать. Стоило только взять микрофон и сделать запрос. Кто-нибудь мог меня услышать: самолет, корабль, да кто угодно. Все, что мне нужно было для этого сделать, это взять микрофон и назвать себя. – Нет. Это не совсем так, – покачал головой Кен. И он был прав. Это не кусалось того полета в Куч десятилетней давности. Да этот полет был особенным: ни радиосвязи, ни возможности повернуть назад, ни обойти. А теперь я сидел в одной кабине с тем же человеком. Часы показали семь пятьдесят пять. Я посмотрел вперед. Стена облачности отстояла от нас меньше чем на двадцать миль. И мне нужно было проскочить под ней. У каждого есть свобода выбора, я выбрал то, что находилось по другую сторону грозы и было для меня очень важно. – Пристегни ремни, сказал я. – Мы начинаем снижение. Кен нарисовал на карте еще один маленький квадратик и рядом с ним указал время.31
Мы нырнули сквозь сужающиеся каньоны между кучевыми облаками, уворачиваясь от турбулентных потоков в их центре. Пятнадцать градусов вправо – полет пятнадцать секунд, тридцать влево – еще пятнадцать секунд, пятнадцать вправо и ложимся на прежний курс. Солнце скрылось в облаках над нами, а тучи становились с каждой секундой темнее и плотнее держались друг к другу. Я поддерживал скорость в сто восемьдесят узлов с полностью открытыми задвижками дросселя и снижался со скоростью две тысячи футов в минуту. Радио передатчик был настроен на волну Афин, но метания стрелки радиокомпаса, не оставляли надежд на какой-либо результат. Кен встал и отправился наводить порядок на кухне. Шла подготовка к суровой встрече с действительностью. Море под нами было серо-стального цвета с белыми бурунами волн. На высоте пять тысяч футов мы уже не смогли увернуться от встречи с облаком и врезались в самую его середину. Пока еще это было обычное кучевое облако, и белая пелена заслонила ветровое стекло и стекла кабины. Я выровнял самолет и постарался сконцентрировать все свое внимание на приборах. Тучи смыкались вокруг нас сплошной стеной. На мгновение эта белая пелена показалась мне неподвижной полоской голливудского тумана, и тут мы попали в вертикальный поток воздуха. "Пьяджио" буквально встал на дыбы и прежде, чем мне удалось что-нибудь предпринять, завис в воздухе и нырнул вниз. Потом я выровнял его, но тут же все опять повторилось снова. Не было никакого смысла пытаться удержать плавное снижение: я мог только несколько сгладить рывки самолета и надеяться, что в среднем мы продолжаем снижаться и даже, вероятно, остаемся на курсе. Стрелка компаса дико металась из стороны в сторону. Неожиданно она успокоилась. Это меня поначалу даже испугало: мне показалось, что оборвался кабель питания. Но тут мы снова выскочили на открытое место. Я продолжал следить за приборами, поддерживая нужную скорость и темп снижения. – Черт побери, куда ты нас завел, – раздался голос Китсона. Я поднял голову и увидел, что мы находимся в пещере. Над нами и вокруг нас тучи образовывали громадные неровные арки. Их темные своды были озарены тусклым, мерцающим светом, что придавало этой картине мрачную неподвижность старинных гравюр. Даже гул двигателя стал едва различимым, а воздух – неподвижной массой. Мы просто тихо скользили, и время стало тянуться бесконечно. У меня не хватало духу снова войти в одну из этих клубящихся стен, с таким же успехом мне хотелось бы врезаться в утес по собственной воле. Я снова сосредоточился на приборах. Они вернули мне душевное равновесие: их циферблаты казались единственной реальной вещью в этом полете. К тому же компас показывал, что своды этой пещеры шли вдоль нашего курса. – Эти парни из метеослужбы никогда бы не поверили, – сказал Кен. Я только кивнул. Альтиметр показывал четыре тысячи футов, задвижки дросселей были выдвинуты, чтобы почистить свечи. Китсон склонил голову в одну сторону и сказал: – Минуточку, что-то прорезалось по радио. Я вернул задвижки в прежнее положение, выключил радиопередатчик и прибавил громкость у радиоприемника. В головные телефоны как сирены ворвался голос с явно американским выговором: – ...на высоте четыре тысячи футов, снижающийся по курсу семьдесят градусов со скоростью двести узлов, отзовитесь. Повторяю, неизвестный самолет, снижающийся по курсу семьдесят градусов со скоростью двести узлов, назовите себя. Он сделал паузу для нашего ответа. Кен удивленно посмотрел на меня. – Длинные руки и громкий голос дядюшки Сэма. Американский шестой флот. Мы оказались неподалеку от них. Только на нервы действуют, – пояснил я и бросил взгляд на радиокомпас, сигнал шел с северо-востока. – А если им взбредет в голову открыть стрельбу? – заволновался Китсон. – Средиземное море не является их частным владением, по крайней мере мне об этом неизвестно. Голос снова зазвучал в наушниках, а я выключил радио. Кен попытался что-то разглядеть внизу перед самолетом. Ничего кроме темных клочьев облаков и того, что должно было бы быть морем. – Ты понимаешь, – задумчиво сказал он, – у них, должно быть, чертовски хороший радар, чтобы засечь нас в этой кутерьме. – Скорее всего это авианосец или ракетный крейсер. – Может запросить у них координаты? Я покачал головой. – Слишком услужливые ребята. Попросишь у них помощи, а они разнесут это по всему Средиземному морю. К тому же нам будет необходимо назвать себя, – я посмотрел на радиокомпас, он по-прежнему показывал то же направление. Что-то в его поведении меня тревожило. Теперь тот же голос запрашивал нас на другой частоте, и стрелка отклонилась в сторону. Китсон криво усмехнулся. – Слушай, если ты увидишь радиоуправляемую ракету, постарайся не дать ей догнать нас, но тогда уж придется себя назвать. – Идет. Он взял в руки карту. – Мы находимся где-нибудь милях в двенадцати от Сериго. Приготовься к правому повороту. К этому времени под нами оставалось полторы тысячи футов, и сумрачный воздух казался тяжелым как вода. Просветы между тучами стали уже. Все-таки опять придется лететь вслепую, пока мы не опустимся ниже слоя облаков. Неожиданно в дальнем конце этой импровизированной пещеры, где сходились ее стены появилось мерцание желто-зеленого света. Радио отозвалось страшным треском радиопомех. Я щелкнул выключателем, еще сильнее приглушил задвижки, увеличил крен на нос и вынырнул из слепого тумана на открытое пространство на высоте четырехсот футов над морем. Скорость упала до ста двадцати узлов, и мне пришлось немного прибавить газ. Теперь можно было и осмотреться. Горизонт был почти неразличим: море и небо просто сливались на неопределенном расстоянии передо мной. Сплошная пелена туч походила на потолок, затянутый паутиной, сквозь которую то там, то сям просвечивали белые клочки. Море под нами, казалось, не имело глубины: так, серая металлическая поверхность медленно перекатывалась уступами, лениво взрываясь мириадами брызг. Кен снова посмотрел на часы. – Правый поворот. Курс восемьдесят семь градусов. Я немного повилял из стороны в сторону. Машина послушно отзывалась на мои манипуляции, даже с некоторым перебором, но потом все-таки занимала требуемое положение, тяжело покачиваясь из стороны в сторону. Но небольшой скорости и бурном, порывистом ветре "Пьяджио" требовалась твердая рука, но я слишком перегибал палку и еще не был в состоянии сказать, что влияло на него в данный момент: порыв ветра или мое управление. Мы попали в шквал. "Пьяджио" тряхнуло и тысячи маленьких молоточков застучали по крыше кабины. Вода стала заливать ветровое стекло и затем рассыпалась на сотни крошечных ручейков. Кен кивнул головой в сторону ветрового стекла. – Стеклоочистители отсутствуют. Считается, что поток воздуха достаточно силен, чтобы взять на себя их роль. Обычно так и случается. Шквал оказался довольно сильным для тыльной части атмосферного фронта. Впереди нас наверняка ожидал настоящий водопад. Меня волновало отсутствие четких ориентиров: горизонта не было; дождь, облака смешались в одну серую массу, и окружающее меня пространство потеряло глубину. Дождь перестал стучать по корпусу самолета, и я посмотрел через ветровое стекло кабины. Понятие видимости в данных условиях потеряло всякий смысл. Пока я таращился на воображаемые острова, мы вполне могли врезаться в море. – Я буду следить только за приборами, а ты займешься наблюдением. – О'кей, – отозвался Китсон. Я проверил обороты двигателя, температуру и снова уставился на приборы для полета вслепую. Таких здесь было шесть: указатель скорости, искусственный горизонт, подъем-снижение вкупе с радиоальтиметром, компас и указатель крена. Они были сгруппированы на двух разных панелях, и каждую секунду мне приходилось переводить взгляд с одной группы на другую. Математический кроссворд пополам с тренажером для проверки реакции. Дергай нужные ручки управления и считывай показания приборов. Это не имело никакого отношения к пилотированию, да и само понятие борьбы за выживание отошло на задний план. Сухие цифры показаний приборов, реакция и два раза в каждую секунду окинуть взглядом две группы приборов. Два раза, потом еще, и мы продолжали бороться за жизнь. Эти приборы ничего не скажут тебе, если на твоем пути окажется скала. Остается уповать на случай. Интересно, что наш осторожный Джек Клей делает в этом цирке? Еще один такой полет... "Пьяджио" послушно повторял мои движения, постоянно корректируя траекторию полета. Ладони у меня стали мокрыми, я ненадолго расслабился и снова вцепился руками в штурвал. Дождь снова забарабанил по ветровому стеклу. Рядом со мной Китсон решил закурить, пламя зажигалки ярко вспыхнуло в сумраке кабины, и она стала наполняться дымом. Он протянул мне зажженную сигарету; не отвлекаясь от наблюдения за приборами, я сделал пару затяжек и вернул ее обратно. Паническое настроение угасло, но что-то все-таки продолжало меня беспокоить. Дождь снова прекратился, полет стал проходить ровнее, высота продолжала оставаться около четырехсот футов и точность следования по курсу укладывалась в один-два градуса. В данный момент это особой роли не играло, ведь мы уже были близко к цели и из-за одного-двух градусов мы не могли ни врезаться в скалу, ни пропустить что-нибудь важное. А если ошибка была велика, то требовалась серьезная корректировка курса. – Сколько осталось до Пори? – спросил я. – Я занят наблюдением. Мне оставалось только молчать, но, наконец, Китсон протянул сигарету и взялся рукой за угол карты. – Около восьми миль. Почти под прямым углом к правому борту. – А если предположить, что мы отклонились к югу миль на пять? – Тогда в двух милях прямо перед нами. А какого черта мы должны были сбиться с курса? Вместо ответа я вернул ему сигарету. Почему, почему? Потому, что у меня было такое предчувствие, вот и все. Но самые первые уроки летного дела учат не доверять своим чувствам и инстинктам. Правда после пятнадцати лет полетов появляется уже шестое чувство. Что-то заставляет тебя по-другому смотреть на различные факторы, вероятности, намеки... и у тебя появляется предчувствие. Я же сказал ему, что мы находимся намного южнее проложенного курса, а почему? Мне было не до того, чтобы задумываться на эту тему в таком полете, слишком много забот выпало на мою долю... – Мы поворачиваем на север, – объявил я. – Что? – уставился он на меня. – Какая муха тебя укусила? – Мы отклонились южнее нашего курса, – сказал я и заложил левый поворот. Стрелка компаса поколебалась и начала поворачиваться на север. Еще один шквал окатил нас водой. – Черт побери, Джек! – он хлопнул здоровой рукой по карте. – Ты доиграешься, и уж тогда мы точно потеряемся. И все из-за того, что у тебя появилась идея... Круче влево! – неожиданно выкрикнул он. Я повернул штурвал до отказа, буквально поставил самолет на крыло и до упора выдвинул сектор газа. Двигатель взревел, самолет завис в воздухе и провернулся вокруг воображаемой оси. – Скажи мне, когда можно выравниваться! – завопил я. Китсон выглянул в боковое окно. – Пожалуй сейчас. Теперь опасность миновала. Самолет и штурвал стали принимать нормальное положение, а моя рука потянулась к управлению задвижками дросселей. – Что это было? – Вот он, – кивнул он головой направо, – твой проклятый остров Пори. Теперь мы летели на северо-запад, почти по ветру. Я выровнял его полет и стал медленно поворачивать направо. – Ну теперь мы точно знаем наши координаты. Дай мне направление на Саксос. Китсон проводил взглядом остров позади нас и снова вернулся к карте. Вид у него был сконфуженный. – Теперь путь свободен. Больше островов до самого Саксоса не предвидится. Пятьдесят миль спокойного полета, – его голос звучал несколько напряженно. – Ты неправильно дал скорость и направление ветра. – Вполне возможно – ведь это было только предположение. Будем считать его скорость около сорока пяти узлов, а направление с двухсот девяноста градусов. Дай мне новый курс. Он кивнул и раздавил окурок в пепельнице. – Почему ты начал поворот еще до того, как я закричал? – Этот американский корабль. Показания радиокомпаса во время передачи держались очень стабильно, так что они были не так уж близко от нас. Где-то к северо-востоку. Между нами и Сериго, когда нам оставалось до острова еще двенадцать миль. Это был корабль не меньше ракетного крейсера, а в такой шторм ему там делать нечего. Должно быть он проходил тот же пролив, но дело в том, что мы были южнее его. Он долго смотрел на меня, потом кивнул и вернулся к карте. Китсон нарисовал окружность вокруг Пори и проставил время. Мне ничего не оставалось, как снова вернуться к своим приборам: по мере нашего углубления в атмосферный фронт погодные условия продолжали ухудшаться.Часть пятая
32
Тридцатью милями и пятнадцатью минутами спустя мы вынырнули и з полосы непогоды. Все произошло резко и стремительно, как это бывает, когда пересекаешь переднюю границу атмосферного фронта. Барабанная дробь дождя перестала действовать мне на нервы, я поднял голову и увидел почти чистое ветровое стекло. Солнца еще не было видно, но тучи остались где-то высоко-высоко в небе. Правда отдельные клочья дождевых туч встречались и здесь, но основные неприятности остались позади. Настало время выдвинуть задвижки дросселя, самолет задрал нос и устремился в небо. Я откинулся в кресле и уставился в воображаемую точку перед собой. Перед моими глазами продолжали мелькать циферблаты приборов, к тому же последние тридцать миль я так сжимал штурвал самолета, что стали побаливать кисти рук. – Здесь, я думаю, – нарушил молчание Китсон. Я дал крен в сторону направления его взгляда. С правого борта частично укрытая дождевыми облаками вырисовывалась серая масса Саксоса и немного поодаль, словно отколовшийся от него, остров Кира. Китсон собрал карты, инструменты и бросил их на пассажирское кресло позади нас. Вслед за этим наклонился вперед, чтобы получше рассмотреть остров. – Как проходит эта дорога? – С восток на запад. Он резко обернулся ко мне. – Черт! Почему ты не сказал раньше? Нам не предстояло столкнуться здесь ни с восточным ветром, ни с юго-восточным, к тому же никто и подумать не мог, что атмосферный фронт окажется так близко. Нас ожидал южный ветер, который со скоростью в сорок пять узлов грозил смести с этой дороги все что угодно. – А что бы это могло изменить? – пожал плечами я. – Неужели приятель твоего приятеля знаком с колдуном, который может сделать ветер по заказу? Китсон печально покачал головой. – Нет, тебе просто нужно было сказать мне об этом. Мне казалось, что я уже богат, но теперь я начинаю чувствовать себя покойником. – Джек Клей держит ситуацию под контролем. Не курить и не паниковать. Мы выживем. В северном направлении кучевые облака начинали рассеиваться. Я убрал газ и начал пологое снижение. Остров рос на глазах и теперь уже не был сплошной мрачной глыбой, появились разные цвета, очертания домов, белый ободок пены вдоль береговой линии, земля вокруг гавани окрасилась зеленым, но "Дакоты" нигде не было видно. Только самолет пролетел над гаванью, как я тут же заметил ее: она стояла посреди дороги, развернувшись поперек. По какому-то глупому совпадению Роджерс поставил самолет носом на север по направлению ветра, и только тут мне стало понятно, что он просто разбил самолет. Не слишком сильно, пожалуй. "Дакота" лежала на брюхе без шасси и пропеллеров. Очевидно порыв ветра уже при посадке развернул ее, об этом говорила перепаханная на сотню ярдов позади нее дорога. Я прошел над ней на бреющем полете. Поблизости никого не оказалось. – Он изуродовал самолет, – заметил Кен. Я сделал разворот и набрал высоту. У меня неприятно засосало под ложечкой. – Нельзя сказать, что мы могли бы сделать намного лучше, – снова сказал Китсон. – Гарантий здесь никто дать не может. Тем более, что эта штука не так устойчива, как "Дакота". Пока машина делала правый поворот, Кен всматривался в долину меж двумя холмами на острове Кира. Она казалась довольно короткой, но тянулась против ветра на юго-юго-восток. – Это здесь приземлилась та "Дакота"? – То самое место. Она где-то там среди деревьев, – сказал я, но сверху ее видно не было. – Неужели Моррисон погиб? Я бросил самолет в обратный поворот. Сама долина, зажатая между двумя каменными утесами, начиналась с пятидесяти ярдов песка, который сменяли сто пятьдесят ярдов травы, а дальше шла кипарисовая роща. С одной стороны на песке можно было заметить две утлые лодченки, но ничего похожего на посудину, годную для переправы набоба вместе со свитой. – Моррисон мог погибнуть при посадке? – снова спросил Кен. – Не думаю. Мы продолжали кружить над островом. С запада на нас надвигались серые грозовые тучи. По моим догадкам ветер дул под углом в пятнадцать градусов к предполагаемой траектории посадки в долину. Медлить было нельзя, ведь через полчаса тучи будут уже над нашей головой. Кен продолжал внимательно изучать остров. – Должно быть, в этой долине сейчас дует чертовски сильный ветер. Ты мог бы постараться... – он с сомнением посмотрел на меня и снова стал рассматривать местность. – Может быть найдется прямой отрезок дороги на другом острове. Пересидим грозу, а там вернемся сюда. – Нет там такой дороги, – отрезал я. – Мне уже приходилось искать там место посадки. Китсон посмотрел на меня. – Ты хочешь, чтобы я все-таки попытался сесть в долину? Со мной все в порядке, но с задвижками дросселей мне одному не управиться. Придется тебе заняться ими, пока... – Если у тебя есть желание размять ноги, то пойди и погуляй. Если ты остаешься, то лучше проинструктируй меня. Китсон предпочел провести инструктаж. Я опустился до высоты в четыреста ярдов, полностью опустил закрылки, задрал "Пьяджио" нос и стрелка указателя скорости устремилась к нулевой отметке. Долина по-прежнему казалась крошечной, это был конечный и единственно возможный пункт нашего полета. Мне предстояло завести самолет на посадку по максимально крутой траектории с минимальной скоростью. Таким образом для меня было легче выбрать точное место приземления, да и величина пробега после посадки будет наименьшей. Но при этом я буду все время балансировать на грани штопора, готовый опрокинуться вместе с машиной при первом же сильном порыве воздуха. – Тебе не кажется, что глядя на наши лицензии там наверху позволят нам пройти основы полетов для ангелов? – буркнул Кен. – Не забудь захватить ее с собой. – Очень верное замечание, – машинально пробормотал он, напряженно всматриваясь через ветровое стекло. После этого я остался с самолетом один на один, и все мое внимание нацелилось на воображаемую точку на полосе берегового песка у самой границы воды. Волна накатила на берег и беззвучно рассыпалась сотнями брызг, немедленно подхваченных ветром... к тому моменту, как накатит следующая, я уже буду далеко на твердой земле, вот только как это у меня получится... Самолет зашел на посадку слишком высоко, чтобы опуститься на песчаную полосу берега и слишком низко, чтобы избежать столкновения с деревьями в случае повторного захода на посадку... Приземный поток воздуха подхватил "Пьяджио" стал сбрасывать его вниз. Деревья и склон встали на дыбы и грозили его опрокинуть. Я чуть прибавил мощности двигателю и слегка выровнял самолет, последний раз задрал его нос, заглушил задвижки дросселя, вцепился в штурвал руками и шлепнулся на тяжелый мокрый песок.33
Пропеллеры последний раз провернулись, Качнулись из стороны в сторону и замерли. Двигатель смолк и теперь с легким потрескиванием отключилась вся система., поддерживающая его работу, стрелки на циферблатах поползли вниз. Самолет тихо умирал. Некоторое время мы сидели не шевелясь. Гул двигателей еще долго звучал в ушах и, наконец, стал затихать. Мы стали различать свист ветра снаружи кабины и увидели, как в двадцати ярдах от нас грациозно раскачиваются кипарисы. Кен достал свои сигареты, протянул мне одну и щелкнул зажигалкой. – Я совсем забыл о тебе, – тихо сказал он. – Как быстро люди уходят из твоей памяти, – сигаретный дым медленно растворялся в застывшем воздухе кабины. Я кивнул, и сигарета едва не выпала у меня изо рта, потом расстегнул ремни безопасности, медленно потянулся и опустил боковое стекло. Свежий влажный ветер ворвался в кабину, только тут мы почувствовали, что все это время дышали тяжелым, спертым воздухом пополам с бензиновыми парами. Мне захотелось встать и пройти между кресел, мои ноги одеревенели и в то же время слегка дрожали. Я открыл дверь кабины, спрыгнул на землю, и тут же был подхвачен порывом ветра, потом прислонился к фюзеляжу самолета и оглянулся назад. На траве не осталось даже едва заметных следов. Нечто похожее на бороздки начало вырисовываться на сухом песке поблизости с границей травяного покрова, потом они углублялись и у самого моря резко выделялись на мокром песке, но их начало было уже размыто первой же волной. Половину успеха всего дела составляло точное попадание точки приземления на мокрый песок у самой воды. Мне было приятно отметить, что все это отлично удалось. Меня стало знобить: ветер легко пронизывал мою рубашку насквозь, а во время этой посадки я буквально весь взмок. Пришлось вернуться в кабину и облачиться в замшевую куртку моего приятеля с маленьким пулевым отверстием на левой руке. Из салона вернулся Кен и мы по очереди вышли наружу. На склоне холма со стороны деревни появились любопытные. – "Дакота" лежит там, в роще? – Китсон махнул рукой в сторону кипарисов. – Да, – в моей памяти всплыл темный остов самолета, застывший посреди неподвижных деревьев в сумрачной дремоте. – Иди, взгляни, а мне нужно развернуть самолет. Ветер скоро сменится на северо-западный, будет лучше, если машина встанет носом против ветра. Да и при взлете без этого не обойтись. – Я посмотрел на короткую полосу травы и почувствовал, как у меня подкашиваются колени. Кен уже скрылся за деревьями, когда первые обитатели острова подошли к самолету. Я спросил про Николаса и тут заметил его фигуру на склоне. До его приближения мне удавалось отвечать на все вопросы кивками и пожиманием плеч. Он сразу узнал меня, и мы обменялись рукопожатием. – Все в порядке? – Да, у нас все нормально. – Неполадки? – он указал на "Пьяджио" – Нужна помощь? – Да, в некотором роде. Мне нужно развернуть его. Можешь помочь? – С удовольствием. Я забрался в кабину и заработал тормозами, а тем временем Николас с добровольцами разворачивали и толкали самолет назад, к самому началу рощи. Затем мне осталось только поставить его на ручной тормоз, поставить под колеса колодки, разобраться с рычагами управления, запереть рулевую колонку выйти изсамолета. Николас встал лицом к роще. – Твой друг... – он махнул рукой вперед. – Пойду найду его, – после нескольких шагов я обернулся. – Кто-нибудь высаживался на остров этим утром? – Никого не было. Море слишком волнуется, – покачал головой Николас. – В такую погоду в море вообще кто-нибудь выходит? Похоже, эти слова несколько задели его самолюбие. – Здесь все хорошие моряки, но какой смысл выходить в море, когда... Он снова покачал головой, и налетевший порыв ветра разметал его светлые волосы по лбу. Я кивнул и направился вслед за своим другом. Как и в первый раз мне показалось, что за мной просто захлопнулась воображаемая дверь. Воздух застыл вокруг меня, наступила тишина, и только где-то вдалеке ветер шумел в вершинах деревьев. Легкий сумрак, стволы деревьев, прохладная земля под ногами и поросший лишайником самолет создавали атмосферу векового спокойствия. Даже то место, которое я расчищал, чтобы рассмотреть эмблему Пакистана, теперь уже выглядело старым и нетронутым. Мне удалось поймать себя на том, что ноги мои стали ступать так тихо и осторожно, словно я боялся разбудить злых духов. Кена по-прежнему не было видно. Чтобы найти его мне пришлось обойти весь самолет, и только тут в ветровом стекле появилось его лицо. Он кивнул мне и вышел из самолета. – Ну, и что ты думаешь об этом? – тихо спросил я. – Это самая удивительная вещь из всех, что мне доводилось видеть. Просто средневековый храм какой-то. Ни за что бы не... – он беспомощно замотал головой. – Просто не могу себе представить. Возникает чувство, будто топчешь могилы пилотов. Мне трудно было что-нибудь возразить. – Думаешь драгоценности все еще где-то здесь? – почти прошептал Китсон. Я пошел назад, и мой приятель потянулся за мной. На границе кипарисовой рощи нас дожидался Николас. Неподалеку дети тянулись на цыпочках, стараясь заглянуть в окна "Пьяджио", а взрослые уже разбрелись по домам, подальше от пронизывающего ветра и непогоды. По небу быстро надвигались грозовые тучи. На землю упали первые капли дождя. – Познакомьтесь, Николас – мистер Китсон. Кен, это Николас Димитри. – Рад познакомиться, – несколько напряженно сказал житель острова, и они пожали друг другу руки. – Николас во время войны квартировался на этом острове, он – немец. Ему понравились здешние места, островная жизнь. После войны и для него нашлось место на этом острове. Я все правильно рассказал, не так ли? – Да, все так и было, – мрачно отозвался Николас. Китсон нахмурился и посмотрел на меня. На таком ветру все эти дипломатические формальности начинали действовать ему на нервы. – Ну, куда мы теперь отправимся? нетерпеливо спросил он. – Возможно Николас согласится нам помочь, – начал я издалека. Кен удивленно поднял брови, а в глазах Димитри появилось напряженное любопытство. – Все началось с появления в этих местах "Дакоты". С тех самых пор. Кен, что ты почувствовал, стоя у ее полуразвалившегося остова? – Мне казалось, что я нахожусь в церкви, – он обернулся и посмотрел на кипарисовую рощу в нескольких футах от нас. – Ты оказался прав, – подтвердил я. – Так это и было задумано. Они оба уставились на меня. – Эта "Дакота" оказалась здесь немногим более десяти лет назад, – пояснил я, – а этим деревьям никак не меньше двадцати пяти. Кен снова беспокойно обернулся к роще: – Не мог же самолет врезаться в них. Тогда появилось бы... – Верно. Значит кто-то пересадил деревья сюда уже после того, как здесь приземлился самолет. – С какой стати это было нужно? – Ну, мне кажется, я начинаю догадываться. Не могу сказать, что мне многое известно о национальном характере греков – обитателей окрестных островов, но вряд ли они уподобятся дикарям, чтобы сделать священный фетиш из мертвой машины. Только один человек мог превратить ее в святыню – это пилот. – Моррисон, – поддержал меня Китсон, – тот парень, что привел сюда эту "Дакоту", – тут он упрямо мотнул головой. – Сумасшествие какое-то. – Не говори мне об этом. Мы и так понимаем, что это все ненормально. Первым украшениям потребовалось десять лет, чтобы добраться до Афин из этих мест. Нам также известно, что кто-то вырыл в роще деревья и посадил вокруг самолета. Причина должна быть просто ненормальной. – Да, ты прав. Так значит ты считаешь, что Моррисон остался жить на острове? – Именно так я и думаю. Николас развел руками. На острове нет посторонних. Тот человек... пилот самолета, он уехал отсюда. – Когда? – жестко спросил Китсон. – Моррисон – человек примерно нашего возраста, – сказал я. – Англосакс, значит маловероятно, что он может сойти за грека. К тому же у него на лбу в результате аварии могли появиться шрамы. Кен не сводил глаз с Николаса и по его лицу расползалась нахальная ухмылка. – Привет, Моррисон, – негромко сказал он. – Я – немец и приехал сюда только в... – вяло запротестовал Николас. – Оставь это, – оборвал его я. – Десять лет назад превратить себя в немца было неплохой идеей: кому может прийти в голову, что это сделал англичанин. Так сказать война окончена, и теперь мы все отличные ребята. Николас неторопливо переводил свой взгляд с одного на другого. Ветер стал еще крепче и прохладнее, а теперь еще и начинался дождь, но, похоже, никто из нас троих этого не замечал. – Там на Саксосе дожидается настоящий немец, – пояснил Кен. – Он за несколько секунд выведет тебя на чистую воду, правда, он своими манерами очень сильно отличается от нас и не в лучшую сторону. – Конечно, нужно время, чтобы все обдумать, примирительным тоном сказал я. – После этих десяти лет трудно свыкнуться с этой мыслью. Н постарайся все обдумать в срок. У нас не так уж много времени на размышления. – Ладно, – сказал Николас. – Что вам нужно? – в его голосе появилась безысходность, но теперь он звучал намного естественнее. – Драгоценности, – выдохнул Китсон. Он покачал головой. – Я уже продал их одному человеку там, в Афинах. – Нет, – возразил я. – Слишком долго объяснять, почему мне точно известно, что ты продал не все драгоценности. Просто считай, мне все известно. Мы предлагаем тебе заключить сделку по поводу того, что осталось. Николас не сдавался. – Я уверяю вас... – Не надо меня уверять! – вскипел я. – Человек, у которого они были похищены, тот самый набоб, сейчас дожидается на Саксосе хорошей погоды. Не пройдет и нескольких часов, как он свалится тебе на шею. Можешь заключить сделку с нами, а можешь поговорить с ним, но никаких сделок уже не будет. Потому что это его драгоценности – или ты забыл? Передай нам остальное и ему незачем знать, что ты остался в живых. Он задумчиво посмотрел на меня. Порывы ветра становились все чаще, а горизонт превратился в одно сплошное грозовое облако. – Вы их купите у меня? – медленно, словно нехотя процедил Николас. – Ты войдешь с нами в долю из того, что удастся за них выручить. – Какие гарантии, что меня не обманут? – У тебя нет никаких гарантий, – ответил я, – но есть просто удивительно паршивая альтернатива. Он почему-то принялся разглядывать свои ноги. – Встретимся в кафе, – сказал Николас.34
В кафе была небольшая керосиновая печурка, мы скрючились над ней и потягивали коньяк. От нашей одежды шел пар. Гроза захватила нас по дороге к бару. Теперь мы устроились в тепле, а дождь барабанил по стеклам, и вода из-под двери сочилась вниз по ступенькам. Владелец этого заведения склонился над нами с бутылкой в руке. Очевидно он решил, что мы попали в неприятную передрягу и нам пришлось произвести вынужденную посадку. Это подвигло его оказать нам радушный прием, как и следовало добропорядочному островитянину по отношению к жертвам кораблекрушения. По местным меркам это означало коньяк. В некотором роде я даже был с ним согласен и уже допивал четвертый стакан. Наконец мне удалось донести до его сознания, что если он уж столь великодушен, то мог бы раздобыть нам немного еды. Эта идея его явно увлекла, и он отправился в заднюю комнату претворять ее в жизнь. Кен прислонился к стене и прикрыл глаза. В баре царил уютный полумрак, барабанивший дождь делал эту обстановку еще приятнее. Стрелки моих часов показывали десять пятнадцать. Гроза еще два-три часа будет висеть над нашей головой, а значит набоб со свитой окажется здесь не раньше двенадцати. Через некоторое время появился хозяин бара с тарелками, сыром, медовыми лепешками и буханкой хлеба. Китсон отделился от стены и принялся за еду. Комната уже вполне согрелась, воздух в ней был влажным и попахивал керосином. Мы расстегнули куртки ровно настолько, чтобы не показалось оружие, торчавшее за поясом. Я прикурил сигарету и откинулся на стуле. – Как рука? – Немного занемела, но я думаю, все будет о'кей, – он осторожно прислонился к стене, закрыл глаза и обмяк. У него, как и у всех пилотов, была профессиональная сноровка в умении ничего не делать, когда делать нечего. Часов в одиннадцать появился Николас, то есть Моррисон. Он весь промок насквозь, перемазался в масле и выглядел почти изможденным. Хозяин с любопытством посмотрел на него. Николас что-то ему сказал и плюхнулся на табуретку рядом с нами. Хозяин налил ему стакан коньяка. – Ну? – спросил Кен. Николас посмотрел на печку, лицо его было неестественно бледным. – Они у меня в доме. – Раз ты готов, то пора отправляться, – сказал я. Он залпом осушил свой стакан и снова стал смотреть на меня. – Я-то думал, что к этому времени о них все забыли, – тихо сказал он. – Столько лет прошло. Мне казалось, что их хозяину нет до них никакого дела, и поэтому стал их продавать. – Слишком короткий срок, чтобы забыть про полтора миллиона, – заметил Китсон. – Как ты узнал про меня? – Николас посмотрел мне в лицо. – Я уже приводил некоторые доводы в подтверждение этой догадки. Кроме того, когда я впервые появился здесь неделю назад и поинтересовался, что стало с пилотом "Дакоты", то тебе пришлось спрашивать об этом у хозяина бара. Такой вопрос сразу же возникает у любого, кто узнает о крушении самолета. Любой островитянин должен ответить на него, не задумываясь. – А почему ты на этот раз появился в этих краях? – с тихой горечью в голосе спросил Николас. – Время от времени кто-нибудь куда-нибудь приезжает. Тебе следовало знать об этом. Он не обратил на мои назидания никакого внимания. – Тебе непонятно, почему я посадил те деревья? Неужели это так сложно? Я пожал плечами. – Эти деревья растут на могиле Моррисона. Николас следил за каждым моим движением и даже улыбался. Он ждал моего вопроса, но я продолжал молчать. – Теперь я Николас Димитри. Моррисон умер. Но тебе этого не понять. Я мог бы и сам догадаться обо всем, а может быть и нет. Ему просто хотелось рассказать мне про это. В конце концов после десяти лет ожидания этому человеку было просто необходимо перед кем-то выговориться. – Вам никогда не приходилось быть богачами, и это чувство для вас незнакомо, – сказал он, глядя куда-то в сторону. – Я был богатым человеком. Это случилось, когда мне удалось завладеть этими драгоценностями. Я заглянул в хвост самолета и понял, что мне ничего не грозит, никто не сможет причинить мне зла. Будущее представало предо мной в розовом свете. Сначала я приземлился в Шарии, заправился и взял курс на Бейрут. Мне приходилось слышать, что там их можно выгодно продать. Я уже решился сделать это, а потом улететь куда-нибудь, где меня никто не сможет найти. На подлете к городу мне стало страшно, что в этой спешке меня просто надуют, поэтому я решил отправиться на Родос. Мне казалось, что топлива в обрез, не хватит. Теперь этот голос принадлежал Моррисону. Николас исчез, хотя в нем еще до сих пор чувствовался фальшивый немецкий акцент – он слишком долго в нем упражнялся, чтобы забыть за пару минут, но теперь язык его был более сложным. Кен оторвался от стены и внимательно следил за Моррисоном. – Должно быть, я просто не заметил. Была ночь, про ветер мне ничего не было известно, а воспользоваться радио я не мог. Я заблудился, но все-таки был в безопасности. У меня и мысли не было, что это плохо кончится. Так что мне пришлось повернуть на север, тогда рано или поздно я доберусь до берега. Но, должно быть самолет сильно отклонился от курса, и я оказался гораздо западнее и южнее предполагаемого маршрута. В правом баке кончилось горючее, мотор заглох, а поскольку в левом баке оно тоже было на исходе, то перекачать в правый бак было нечего... В работе левого двигателя начались перебои. И тут мне стало понятно, что положение просто безвыходное. Я сбился с курса, никому не было известно мое местонахождение, а значит и искать меня было некому. Смерть уже дышала мне в затылок. – Это чувство мне знакомо, – заметил я. – Нет, тебе меня не понять! – вспылил Моррисон, но тут же взял себя в руки. – И тут я увидел этот остров, полоску песка на пологом берегу у входа в долину, и понял, что останусь в живых, но, – тут он окинул нас торжествующим взглядом, – Моррисон умер. Понимаете ход моих мыслей? Он врезался в море и погиб только потому, что считал себя богачом и из-за этого чувствовал свою неуязвимость. Поэтому там и появились деревья. Они обозначили мою усыпальницу как подсвечники в склепе. "Дакота" осталась на том же месте, я не позволил им трогать ее. Мне хотелось, чтобы все выглядело красиво и посвятить весь ансамбль этому острову. Просто потому, что он существует и на нем живут люди. Островитяне никогда и не догадывались про существование драгоценностей. Я зарыл их под самолетом. Вот такие мы здесь люди. Именно поэтому Моррисон умер, а я стал Николасом. Ну хоть это вам понятно? – почти перешел на крик он. Все остальные молчали. Хозяин стоял за стойкой бара, не понимая ни слова, и невпопад улыбался. Я посмотрел на Китсона: он внимательно следил за Моррисоном, устроив больную руку в полурасстегнутой куртке. Моррисон тряхнул головой и снова уставился на печурку. – Вам это никогда не понять, – ни к кому не обращаясь сказал он. Ну, в этом он явно ошибался. Понять его мне труда не составляло. Мы сами оказались сейчас в таком же положении; такие же пилоты, как он, все та же погоня за призрачным богатством и наша доля вины в этом безумии. – Вы не можете увезти их отсюда, – возразил он. – Они принадлежат этому острову. Моррисон украл их, теперь он мертв. Пусть сокровища останутся здесь. Китсон поправил больную руку. – Слишком поздно, – быстро сказал я. – Ты же снова начал доставать их оттуда, поэтому эти разговоры несколько опоздали. Все, что тебе остается сделать – это передать их в наше распоряжение. Он повернулся и долго смотрел мне в лицо. В его глазах можно было прочитать ненависть и презрение, а может просто обычную усталость. Скорее всего ему и самому в этом было не разобраться. Но он пожал плечами и упрямо повторил: – Вам этого не понять. – Нет, – сказал я, считая спор бессмысленным и глупым. – Мне это непонятно. Тут он поднялся и уже совсем спокойно, словно с чем-то смирившись, сказал: – Дождь уже почти совсем закончился. Пойдемте ко мне домой. Я поднялся вслед за ним. Китсон тоже нехотя встал и наклонился ко мне. – Ты оказался прав. Причина действительно оказалась ненормальной. – Что-то в этом роде, – кивнул я, размышляя, чем могла быть забита голова у человека с полутора миллионами фунтов в кармане и перспективой врезаться в море; сам он еще мог спастись, но без драгоценностей. Недостойная мысль. И почему только в мою голову приходят почти одни недостойные мысли. – Ты хочешь сказать, что еще большим безумием (а может быть и меньшим) было бы просто утопить все это в море, а не зарывать под самолетом? Кен слабо улыбнулся, потом кивнул и поспешил за Моррисоном к двери.35
Дождь действительно стал слабее, и мы зашлепали по грязи по главной улице, потом свернули в переулок и пересекли небольшой дворик. Моррисон толкнул тяжелую деревянную дверь, мы вошли за ним в дом и оказались в небольшой, почти квадратной комнате с белыми оштукатуренными стенами и каменным полом, застеленным выцветшими коврами. Обстановка в комнате никак не вязалась с прочностью и основательностью стен и пола. Это была дешевая городская мебель: стол, стулья, буфет со стеклянными дверцами. На нем выстроились фотографии в металлических хромированных рамках. Под потолком тихо шипела керосиновая лампа. Я тут же почувствовал какую-то пустоту в желудке – этот запах и шипение напомнили мне про полицейский участок в Мегари. Посреди комнаты ковры были сдвинуты и освободили место для двух перепачканных грязью ящиков из-под патронов. Моррисон тихо закрыл за нами дверь. – Вот они, – сказал он и мы еще долго не решались подойти к ним близко. – Как ты познакомился с Миклосом? Он пожал плечами. – Очень просто. Хозяин одного суденышка здесь на острове слышал, что тот может продать что угодно и где угодно. Я отправился в Афины и нашел его. – Да уж, о нем знало слишком много людей, – заметил я. – На каких условиях ты заключил с ним сделку? Он почему-то снова пожал плечами. – Мне надо переодеться, – сказал Моррисон и скрылся за небольшой дверкой. А мы стали разглядывать коробки. Потом Китсон зацепил одну из них носком обуви и попытался покачать ее на весу. Она даже не шелохнулась. – Ну, – сказал он, – для этого мы сюда и прилетели. Пора начинать богатеть. Кен нагнулся и откинул крышку. Она легко подалась, и мы как завороженные уставились на эту картину. Ящик был набит до самого верха. Косметические баночки из поделочного камня молочно-серого цвета, украшенные золотом и драгоценными камнями, украшения для тюрбана, резные рукоятки оружия. Сама по себе резьба по камню была грубовата; может быть тонкая работа просто не нравилась индийским князьям, но в драгоценных камнях они явно понимали толк. Каждый предмет был украшен бриллиантами, рубинами или изумрудами с хитросплетениями золотой проволоки в виде цветов, листьев и мусульманских символов. Там было еще несколько золотых ваз не столь мастерской работы, которые по виду напоминали лепку из пластилиновых полосок. На каждом пересечении красовался рубин или другой драгоценный камень. Все вещи были влажными и немного перепачканы грязью, но от этого они не перестали выглядеть меньше, чем на миллион. Мы стояли молча и не только не пытались взять в руки что-нибудь, но даже не открывали второй ящик. Кен достал пачку сигарет, предложил мне закурить и повернулся к окну. – Проясняется, – заметил он. Я посмотрел на часы. Через полчаса погода будет нормальной. – Да, – сказал Китсон, закрывая крышку ящика. – Нас могли засечь при посадке с Саксоса. Еще немного и они окажутся здесь. Пора сматывать удочки. Появился Моррисон. На нем была чистая рубашка и новые брюки, он умылся и привел в порядок свою прическу. – Вы взглянули на них? – сказал он. Я молча кивнул. – Что собираетесь делать дальше? – Унести их отсюда. Когда набоб появится здесь, ему об этом знать не требуется. Оставайся просто Николасом. – А когда вы... – Оттащим их быстрее к самолету, – перебил его Китсон. Моррисон не стал повторять свой вопрос и только молча обвел нас взглядом. Когда-то у этих ящиков были веревочные ручки по сторонам. Они уже давно сгнили, и Моррисон заменил их на проволочные. Если он смог в одиночку дотащить их сюда, то мы втроем легко донесем их до "Пьяджио". Я взялся двумя руками за проволочные петли у каждого ящика, Кен взял одну здоровой рукой, последнюю подхватил Моррисон и распахнул дверь свободной рукой. На пороге стоял вымокший под дождем Хертер с нацеленным на нас "Парабеллумом". В такой позе мы с Кеном могли быть просто увешаны автоматами, но в то же время оставаться пацифистами как статуя Ганди. Очевидно на это и рассчитывал Хертер, когда подслушивал наш разговор за дверью. Он настороженно переводил взгляд с одного на другого, на его напряженном лице появилось подобие улыбки. Немец был все же очень бледен и весь вымок: морская прогулка в такую погоду доставила ему мало удовольствия, но он крепко держался на ногах и угрожающе водил своим "люгером" из стороны в сторону. Я спокойно стоял и корил себя за то, что не учел привычку набоба всегда посылать впереди себя своего Гончего Пса, а особенно на грязную работу. – Привет, мистер Китсон, – сказал Хертер. – Как это мы тебя потеряли? Кен промолчал, и глаза немца холодно блеснули за линзами очков. Мы были в его власти, а хозяин, скорее всего, послал своего верного пса закончить дело, от которого сам хотел держаться в стороне. Похоже палец на спусковом крючке у нег просто чесался, и он готов был пустить в ход оружие без долгих колебаний. – Медленно опускаем ящики на пол, – приказал Хертер. – А теперь руки вверх, пожалуйста. Мы нехотя подчинились. Дверь со стороны другой комнаты отворилась и в комнату вошла невысокая загорелая женщина с черными волосами, собранными в пучок. Ей было уже за тридцать, и она носила черную юбку с белой блузкой и кутала плечи в толстую черную шаль. Как-то до сих пор мысль о том, что Моррисон женился на острове, не приходила мне в голову. Хотя десятилетние старания слиться с населением острова неизбежно должны были привести к этому результату. Она посмотрела на оружие в руках Хертера широко открытыми, встревоженными глазами. Моррисон сказал ей что-то по-гречески, и пистолет тут же уставился ему в лоб. – Пусть она встанет рядом с вами, – приказал немец. Моррисон перевел его слова. Она как-то робко подошла к нему, время от времени бросая тревожные взгляды на Хертера. Наконец Хертер решил заняться нами. – "Вальтер" и "Беретту", пожалуйста, – знание марок нашего оружия его даже позабавило, и на лице немца появилась довольная ухмылка. – Сначала мистер Китсон. Кен расстегнул куртку, достал двумя пальцами свой пистолет и положил его на стол. А вскоре рядом легла моя "Беретта". Потом Хертер приказал нам отойти и распихал наше оружие по карманам. – А теперь, – приказал он, берем ящики и несем на берег. Нам пришлось подчиниться. Мы снова взялись за ящики и все четверо вышли из дома, потом пересекли двор и направились на главную улицу. За нами по пятам шел Хертер. Дождь уже совсем закончился, он оставил после себя несколько луж и промозглый, влажный воздух. Белые стены строений стали серыми, а между камнями мостовой струились маленькие ручьи. Казалось, что поселок вымер, ведь если кто-нибудь и видел нашу процессию, то никак себя не проявил. Поселок закончился. Крутая тропинка вела нас вниз к полоске песка на берегу. Среди травы резко выделялся серебристый силуэт "Пьяджио", как хорошая манекенщица на фоне декораций. Тропинка петляла среди камней, ящики были тяжелыми, и наше движение резко замедлилось. Мы так и не заметили у берега никакой лодки, волны по-прежнему были высоки, но было заметно, что погода стала улучшаться. Наконец наш путь завершился прямо у "Пьяджио". – Положите их на землю, – скомандовал Хертер. Мы опустили ящики и неторопливо выпрямились. Я искоса присмотрелся к поведению немца. Мелкокалиберный пистолет Юсуфа так и остался лежать в кармане моей рубашки, но о том, чтобы неожиданно пустить его в дело, мечтать не приходилось. В этом непривычном для меня оружии осталось только три патрона, но очень трудно было незаметно дотянуться до его рукоятки. Кроме того, девятимиллиметровый калибр "Парабеллума" Хертера при любом попадании грозил для меня крупными неприятностями, а мне нужно было очень аккуратно прицелиться, чтобы вывести его из строя. Моррисон по приказанию Хертера открыл дверь, а мы с Китсоном забросили туда ящики. Немец удовлетворенно кивнул, отступил шаг назад и выстрелил вверх и з ракетницы, которую он прихватил из моей "Дакоты". Это, скорее всего, означало: задание выполнено, опасность миновала и Его Превосходительство может приехать считать свои драгоценности. – А теперь, – объявил Хертер, – будем ждать. – Насколько серьезно повреждена "Дакота"? – спросил я. – Роджерс не пострадал? Кислая улыбка появилась на его лице. – Конечно, капитан, мастерство совсем не то, но никто не пострадал. – Я спрашиваю только про Роджерса, – огрызнулся я. – Остальные меня не волнуют. И чуть не поплатился жизнью за свою дерзость. Улыбка мгновенно испарилась, он немного подался вперед, и "люгер" заплясал в его руке. Мне показалось, что время остановило свой бег. С немецкой педантичностью тот взвесил все за и против, но поскольку прямых распоряжений о моей ликвидации он не получал, то ему нужна была более веская причина, чтобы всадить в меня пулю. Хертер нехотя выпрямился, но продолжал пристально следить за каждым моим движением. – Можно закурить? – побеспокоил его Китсон. – Никакого курения, – даже не удостоив его взгляда, буркнул Хертер. Он так впился в меня своим взглядом, словно пытался что-то обо мне вспомнить. Тут его осенило. Широкая ухмылка прорезала физиономию немца, и он протянул вперед левую руку. – Деньги, капитан. – Какие еще деньги? Казалось это невозможно, но его ухмылка стала еще шире. – Доллары и франки. За те драгоценности. Пожалуйста, – личный секретарь набоба был просто сама любезность. Я оценил ситуацию и полез в карман рубашки, но не тот, что был с деньгами. "Парабеллум" по-прежнему смотрел мне в живот, а мне хотелось бы иметь шансы получше. Пачка денег полетела на траву. Хертер осторожно нагнулся и подобрал их. Он сделал все, что мог. – А теперь, – повторил немец, – мы будем ждать.36
Мы дожидались не меньше двадцати минут. Время от времени Моррисон успокаивал по-гречески свою жену; остальные больше не проронили ни слова. Ветер стал холоднее, и мне захотелось застегнуть свою куртку, но тогда исчезнет последняя надежда на возможность воспользоваться моим несерьезным оружием. Оставалось ждать, пока Хертер допустит какой-нибудь промах. Наконец небольшая рыбацкая лодка, прыгая на волнах, обогнула мыс и направилась в наш заливчик. Рыбак очень проворно управлялся со своей посудиной и удачно пристал к берегу, но все равно обитатели лодки давно уже вымокли до нитки. Хертер разрушил мою последнюю надежду и не вышел им навстречу. Появился набоб в своей габардиновой куртке для гольфа и миссис Браун в белом макинтоше с поясом. Они медленно шли к нам по высокой траве, на их бледных лицах отразились все тяготы последних испытаний. Драгоценности все-таки обладают большей притягательной силой, чем мне казалось. – Драгоценности находятся в кабине, Ваше Превосходительство, – объявил Хертер, изобразив удивительный гибрид полупоклона и стрелка на огневом рубеже. – Возможно у Вас будет желание свериться со списком? Набоб удовлетворенно окинул взглядом Китсона. – Хорошо, – сказал он тонким голосом. – Теперь мне понятно, как было глупо с моей стороны не считаться с таким талантом, изображавшим из себя утопленника. Кен меланхолично рассматривал некую точку на горизонте. Это насторожило Хертера, и он снова взял пистолет наизготовку. Его Превосходительство нахмурился и покачал голо вой. – О вероломстве мистера Китсона мы поговорим позже, – объявил он и повернулся ко мне. За ним последовал Хертер вместе со своим "люгером". – А что касается капитана Клея, – тут его губы тронула довольная усмешка, – то насколько я могу вспомнить, он любит отчаянно торговаться. Так что захочется ему получить за эту партию драгоценностей? – Как всегда, – невозмутимо сказал я, – пять процентов наличными. Его улыбка стала просто жизнерадостной. Правда, его торжество было испорчено плохим самочувствием, но все происходящее служило хорошим воспоминанием о тех счастливых днях, когда набобы обладали неограниченной властью над своими людьми. – Нам еще долго стоять под этим пронизывающим ветром, Али? – напомнила о себе мисс Браун. Он бросил на нее торопливый взгляд. Ее лицо выражало смертельную усталость, она вся съежилась и глубоко засунула руки в карманы своего макинтоша. – Ты не хотела бы взглянуть на драгоценности? – поинтересовался набоб. Она равнодушно пожала плечами, а Хертер вытащил из кармана список. Девушка молча взяла его, нетерпеливым жестом откинула назад свои длинные черные волосы и направилась к двери салона. Набоб посмотрел ей вслед, обвел внимательным взглядом крошечную долину и полоску песка у берега и отправился вслед за ней. Лодочник уже вытащил свою посудину на песок, подальше от прибоя. Несмотря на возможные повреждения винта, ему не хотелось бросать своих состоятельных клиентов. Волны продолжали тяжело накатываться на берег. Набоб нахмурился и обратился к Моррисону. – Долго еще на море сохраниться волнение? Тот пожал плечами. – Полностью все уляжется где-нибудь через сутки, но часа через три-четыре обстановка значительно улучшится. У меня даже перехватило дыхание. Он говорил на чистом английском языке. Правда еще чувствовались отголоски его псевдонемецкого акцента, но набоб ничего не заметил. Он кивнул в ответ и повернулся к своему секретарю. – Ты сможешь продержать их здесь еще пару часов? – Конечно, Ваше Превосходительство, – с готовностью закивал головой немец, потом несколько заколебался и спросил. – Что с ними будем потом делать? – Спасибо. Больше ничего не требуется. Набоб с ненавистью посмотрел в нашу сторону. – Я бы с удовольствием перестрелял их как грязных свиней! Тогда они бы поняли, как мы платим тем, кто пытается нас провести, не говоря уже о том, сколько неприятностей доставили нам эти люди! Должно быть, он быстро оправился после морской прогулки и мог теперь в полной мере выплеснуть на нас свою ярость. Мне хотелось громко рассмеяться ему в лицо, но я подавил в себе это желание. В его словах была доля правды: мы почти сумели обмануть Его Превосходительство набоба Тангабхадры, а это считалось самым тягчайшим из преступлений. Драгоценности сами по себе отступали как бы на второй план. – К сожалению, мы здесь не дома. Так что нам придется обойтись с ними мягче, чем они того заслужили. Дверь салона "Пьяджио" распахнулась, и на землю спустилась мисс Браун. На этот раз она выглядела гораздо свежее и оживленнее. – Все драгоценности на месте, Али. Это помешало ему излить свою ярость. Он просто кивнул ей и снова повернулся ко мне. – Жаль, что мы не в Пакистане, капитан, – тут набоб повернулся к Хертеру. – Если им захочется снова провести нас, то я разрешаю принять адекватные меры, герр Хертер. Тот отрывисто кивнул и мечтательно усмехнулся. – Может быть сходим в местное кафе? – предложил Его Превосходительство мисс Браун. Она тут же согласилась и немедленно отправилась в путь. Набоб отправился было за ней, но задержался и посмотрел на Моррисона. – Как этот человек, Димитри, оказался замешанным в это дело? – спросил он у Хертера. – Драгоценности находились в его доме, Ваше Превосходительство. – Как они та оказались? – Не знаю, Ваше превосходительство. Может быть стоит выяснить? Набоб равнодушно пожал плечами. – Если будет такое желание, то я не возражаю, – сказал он и направился вслед за мисс Браун. Хертер отступил на несколько шагов назад, при помощи "люгера" собрал нас в одну плотную кучку и теперь обозревал дело своих рук. – Ну теперь-то можно закурить? – спросил я просто, чтобы немного отвлечь его мысли от последнего распоряжения набоба. – Ты курить не будешь, капитан, – покачал головой личный секретарь Его Превосходительства. – Ну, ради всего святого... – Заткнись! Я развел руками. – Может быть позволишь женщине вернуться домой? Уж она-то в чем виновата? – Мы подождем. В его глазах снова появился голодный хищный блеск, и его "Парабеллум" снова стал смотреть мне в живот. Ему дали разрешение распоряжаться нашими жизнями, в случае крайней необходимости конечно, а такую приятную новость этому тевтону повторять было излишне. – Мне жаль, что все так получилось, Джек, – сказал Китсон. – Оставь это. От тебя здесь ничего не зависело. – Но я не могу... – Заткнитесь! – рявкнул герр Хертер. Кен попытался поудобнее устроить свою раненную руку и мы стали чего-то ждать. Но, по крайней мере, мне удалось отвлечь нашего стража от Моррисона. Ближайшее развитие событий показало, как глубоко я заблуждался. Неожиданно из-за туч выглянуло солнце, и от этого сразу же стало теплее. Его лучи вернули песку и скалам их прежние яркие, краски. Хертер сменил позицию, и теперь солнце светило ему в спину. Мы с Моррисоном как бы обрамляли нашу тесную группу с его женой и Китсоном посередине, немец держался от любого из нас в добрых пятнадцати футах. – Как драгоценности попали в твой дом? – наконец начал свое расследование Хертер. Моррисон поднял на него свой взгляд и нехотя пожал плечами. – Как это случилось? – рявкнул немец. Моррисон продолжал молчать. Хертер поднял ствол пистолета и сделал пару шагов вперед. Жена Моррисона в ужасе следила за каждым его движением. – Ты – Николас Димитри? Моррисон медленно кивнул. Он выглядел очень усталым и, похоже, все происходящее его больше не интересовало. Немец нахмурился и долго что-то обдумывал. Мне хотелось надеяться на его забывчивость, но этого не случилось. – Ты же родился в Германии, не так ли? Моррисон смотрел на него пустыми глазами. – В каком полку служили? – рявкнул Хертер по-немецки. – Ради бога, отстаньте от него, – вступился я за него, – он по национальности француз, и не то что по-немецки, по-английски едва понимает. Но он устало мотнул головой и сказал: – Я англичанин. Меня зовут Моррисон. Это мне довелось много лет назад привезти сюда эти драгоценности. Хертер буквально замер на месте, но потом подался вперед и наставил на него свой "люгер". – Так это ты украл их у Его Превосходительства? – словно ужаснувшись этой мысли, выпалил немец. Моррисон едва успел кивнуть в ответ, как три выстрела в живот уложили его на месте. Я вскочил на ноги и одним прыжком бросился на Хертера. "Люгер" развернулся в мою сторону, но мне удалось ударить по нему левой рукой. Ствол пистолета прочертил в воздухе траекторию поперек моей груди, но выстрел прогремел с некоторым опозданием, и пуля просвистела у меня под мышкой. Тут уж в ход пошла моя правая рука, я схватил его за запястье и буквально повис на нем. В момент удара о землю "Парабеллум" вылетел из его руки и отскочил в сторону. Я первым пришел в себя, оттолкнулся от Хертера и потянулся за пистолетом. Жена Моррисона испустила долгий протяжный вопль. Я перевернулся, схватился за пистолет, но только за ствол. Кен тоже не захотел оставаться в стороне и подскочил к немцу. К этому времени моя правая рука уже добралась до рукоятки "люгера", но пальцы плохо слушались меня. – Прочь с дороги, – заорал я, когда Китсон остановился и посмотрел на меня. Тут мне стало понятно, почему немец даже не пытался встать на ноги, а остался стоять на коленях. Он торопливо полез в карман, пытаясь вытащить "Вальтер" Китсона. Как я мог упустить такую возможность. Наконец ему это удалось, и тут же раздался выстрел и мне в лицо полетел фонтанчик песка. Только теперь мои пальцы плотно обхватили рукоять пистолета. Я выстрелил и тут же, не раздумывая послал вдогонку вторую пулю. Его начало опрокидывать на спину, поэтому выстрел из "Вальтера" пришелся выше моей головы. Только тут мне удалось вытянуть вперед руку и прицелиться по-настоящему. Прогремел третий выстрел, Хертер откинулся назад и рухнул на мокрую траву. Я медленно выпрямился. У меня в ушах еще долго стояло этих выстрелов. Женщина уже перестала кричать. Нужно было забрать свою "Беретту". Для этого мне пришлось порыться у Хертера в карманах, затем я взял из его руки "Вальтер" Китсона и тут увидел Моррисона. Он лежал на спине, жена обхватила ему голову руками и держала как маленького ребенка. Рубашка на животе порвана и потемнела от крови; ее было слишком много. – Принеси аптечку первой помощи, – сказал я Кену и стал распихивать оружие по карманам. Моррисон еще был жив, но жизнь едва теплилась в его теле. Три пулевых ранения в живот из "Парабеллума" калибра девять миллиметров и сильное внутреннее кровотечение, вызванное разрывам главной артерии, отмерили ему несколько секунд жизни. Китсон притащил аптечку, и мы увидели, в этом случае можно было использовать только морфий. Моррисон открыл глаза, увидел в моих руках ампулу и прохрипел: – Не нужно морфия. Дайте мне... дайте... Женщина подняла на меня свой взгляд и сказала что-то резкое, после чего шприц-ампула полетел обратно в коробку. Она вытирала ему лицо своей шалью и что-то тихо нашептывала. Моррисон ответил ей и медленно поднял на меня свой взгляд. – Тебя зовут Джек Клей... да? – прошептал он. – Да, – кивнул я. – А это... Китсон? – Верно. Моррисон слабо улыбнулся. – А я вас помню, – пот выступил у него на лбу, и он прикрыл глаза. Женщина снова вытерла ему лицо шалью. – О вас... много говорили в то время... Два лучших пилота транспортной авиации... Всегда работали вместе, – тут Моррисон посмотрел на жену, но говорил по-английски. – Забавно, что эти двое... оказались здесь. По его лицу начал струиться пот и он закрыл глаза. Потом Моррисон еще раз очнулся, тихо заговорил с женой по-гречески. Она что-то сказала ему в ответ, он улыбнулся и умер. Я отступил назад и встал под крылом рядом с Китсоном. Женщина осторожно положила Моррисона на траву и накинула на его лицо свою шаль. Тут она выпрямилась и с ненавистью посмотрела на нас, ее глаза были сухими. Говорить мне было нечего. На каком бы я языке не говорил, она будет ненавидеть каждое мое слово. Единственным аргументом для нее было то, что я привез его смерть на этот остров. Возразить мне было нечего. Женщина отвернулась и тихо пошла по тропинке по направлению к поселку. – Быстро в самолет и сматываемся, – тихо сказал Китсон. Я с трудом держался на ногах и присел на пороге двери "Пьяджио", после чего стал вытаскивать из своих карманов оружие. – Не сейчас, – покачал головой я. – Не так все просто, надо будет объяснить, откуда здесь появились два трупа. – О, Господи, неужели содержимое этого самолета не может служить достаточно веским доводом? Я протянул ему "Вальтер". – Твой пистолет, если не ошибаюсь. Нет, этот довод меня не убеждает. Мне на глаза попался Хертер, неуклюже раскинувшийся среди сырой травы. В нескольких ярдах от него аккуратно лежал Моррисон. – Какого числа Моррисон отправился в свой последний полет и прихватил с собой драгоценности? Китсон с недоумением уставился на меня. – Десятого февраля. Что это тебе дает? Я только кивнул ему в ответ. Так это случилось за неделю до того, как мы пылающим факелом рухнули на грязное поле в этом Куче. Моррисону уже никогда не доведется узнать об этом. Я встал на ноги и подошел к трупу немца. Часть банкнот в его бумажнике была помята с заметным сгибом посредине. Это были мои доллары и франки. Бумажник был пухлый, и там еще оставалось различной валюты тысяч на двадцать пять, если пересчитывать на фунты. Забрав свои деньги, я запихнул все остальное на место и повернулся к Китсону. – Я отправляюсь наверх. Надо заключить сделку, – мне показалось, что он так и останется стоять там, на берегу, но уже через несколько шагов Кен оказался рядом со мной.37
Уже наверху нам повстречалось несколько жителей поселка; жены Моррисона среди них не было. Они хотели пропустить нас, но один старикан решил, что ему надо как-то вмешаться в это дело. Правда он не был слишком уверен в своих силах, а с моей стороны помощи ему было не дождаться. Островитянин обратился ко мне по-гречески, а потом на грубом французском, но в этот день я не понимал по-французски. Поэтому он просто стоял и смотрел на меня. Старик понял, что дело здесь не в языковом барьере. Он покачал головой, и в его глазах не было злобы, скорее какая-то безнадежность, потом сделал шаг в сторону. Тропинка была свободна. Мы вошли в деревню, и больше нас никто не останавливал. Дверь бара была приоткрыта, я распахнул ее настежь и замер на пороге. После солнечный бликов на белых стенах внутри помещения оказалось очень темно, но мне все-таки удалось заметить в глубине комнаты белую фигуру. Я сжал в руке "Парабеллум" и шагнул вниз по ступенькам. Они сидели за дальним столиком в углу, на том же месте, где пару часов назад были мы. Хозяина поблизости не было, а на лице набоба застыла гримаса удивления. Я запихнул люгер в карман брюк, дотянулся через стойку до бутылки коньяка и налил две рюмки. Тем временем Китсон закрыл за нами дверь. – Мы слышали стрельбу, – тихо заметила мисс Браун. – И вы опрометью бросились посмотреть, кого же все-таки убили, – съязвил я и одним залпом осушил свою рюмку. – Будем здоровы. Набоб нервно следил за каждым моим движением. – Хертер мертв, – сообщил Кен. Он чуть заметно вздрогнул, поморщился и прошептал: – Вы убили его? – Рано или поздно, но это все равно кто-нибудь должен был сделать, – спокойно сказала мисс Браун. – Это уж точно, – поддержал ее я. – Вы просто так взяли и убили его? – прошептал набоб. Похоже, что он нас просто не слышал. – Причем здесь просто так? – вспылил я. – Когда вы его в последний раз видели, он держал нас под прицелом. Он застрелил безоружного человека и сделал это с вашего одобрения. Ваш палач умер, и я надеюсь, при этом не мучился. Набоб опять вздрогнул. Китсон поставил свою рюмку на стойку и расстегнул куртку так, чтобы Его Превосходительству легче было рассмотреть у него за поясом "Вальтер". Он посмотрел на меня и вопросительно поднял брови. Я снова наполнил свою рюмку коньяком, а затем остановился у соседнего столика. Китсон остался стоять, прислонившись к стойке. – Что вы собираетесь теперь делать? – пробормотал набоб, а мисс Браун тихо рассмеялась. – Я пришел получить наше вознаграждение за последнюю партию драгоценностей, – заявил я. –Они уже в самолете, вы их пересчитали, а теперь мы хотим получить причитающиеся нам деньги. Они долго таращили на меня глаза. – Это как раз то, что вам нужно? – наконец спросила мисс Браун. Я кивнул. – За этим мы и пришли. Неожиданно она снова засмеялась, но на этот раз во все горло и ее голос гулко отдавался в полупустом зале. Потом девушка укоризненно покачала головой. – Извините, капитан, не думала, что у вас такое мелкое честолюбие. – Уж такой я человек, – парировал я и посмотрел на набоба. – Ну так как? Бледность постепенно исчезла с его лица. Он откинулся назад и улыбнулся. – Так речь шла о пяти процентах? Вы этого хотите? – Да. Как вы оценили всю партию? Около полутора миллионов фунтов? Набоб все еще продолжал улыбаться и самодовольно кивнул головой. – Что-то в этом роде. – Значит то, что находится сейчас в "Пьяджио" потянет на миллион? Он опять грациозно наклонил голову. – Прекрасно. Тогда наша доля составит пятьдесят тысяч фунтов. Его улыбка стала просто лучезарной. – Все это звучит очень справедливо, капитан, но к сожалению, – развел руками набоб, я не могу заплатить наличными, потому что никогда не ношу с собой денег. Так что придется расплатиться чеком. – И отменить его, как только ему представится первая возможность добраться до телеграфа, – Китсон резко поставил свою рюмку на стойку. – О'кей, парад окончен. Пора отправляться, а то еще пропустим встречный ветер. Мисс Браун переводила свой взгляд то на меня, то на Китсона. Похоже, все это ее очень забавляло. – Мне не очень-то по душе это поспешное бегство и распродажа всех драгоценностей; нелегкое и хлопотное дело. Но и выписанный чек также не вызывает у меня прилива энтузиазма. Так что либо мы нечто поинтереснее, либо я с большим удовольствием сброшу всю эту золотую дребедень в море, и тогда уж никто не осудит меня за это. Набоб жеманно пожал плечами и противно забубнил: – Все мои наличные деньги носил с собой мистер Хертер, но, очевидно, вся эта наличность уже перекочевала в ваши карманы. На моем лице появилась презрительная гримаса. – Как ни странно, нет. Все деньги так и остались вместе с ним. В моих интересах, чтобы полиция нашла при нем крупную сумму денег. Это еще раз подтвердит мою версию происшедшего. Ну, так какое мы примем решение? Набоб ответил очередным пожатием плеч. – Похоже, нам все-таки придется взять чек, – сказал я, повернувшись к Китсону. Он поморщился. – Боже праведный, мне он не нужен! Я взял стул и уселся на него. – Всегда существует риск, что вся эта рухлядь ему не очень-то нужна. Денег у него в избытке, и он никогда сильно не нуждался, так чтобы в нем пробудилась безграничная жадность. Просто в нем заговорило чувство мести, но не больше того. Набоб прищурился, и глаза у него довольно заблестели. – На этом острове он полностью находится в нашем распоряжении: все оружие находится в наших руках и всем остальным, в общем-то, нет до нас никакого дела, – пояснил я. – Но стоит нам только убраться с этого острова, как мы снова станем просто Китсоном и Клеем, а он – Его Превосходительством. А раз мы прихватим с собой эти побрякушки, то он будет гнаться за ними до самой преисподней. Тебе же прекрасно известно, на что способно его уязвленное самолюбие, и уж если он решил, что его обвели вокруг пальца, то сделает все возможное для мести. – Это для меня не новость, – буркнул Китсон. – Вот поэтому-то я и не беру у него чек. Если тебе так не терпится, что уже и ум помутился, можешь взять чек на двадцать пять тысяч и отдать ему один из ящиков. Второй останется у меня. – Что ты будешь с ним делать, Кен? – Что-нибудь придумаю. – Будь серьезнее. Где, как, в каком городе и страну ты найдешь перекупщика этого добра? Тебе же еще никогда не приходилось иметь дело с таким товаром. Китсон долго и пристально изучал меня взглядом, затем пересек зал взглядом и уселся на стул в нескольких футах от меня, потом взял сигарету из пачки, которую забыла на столе мисс Браун, закурил и повернулся ко мне. – Похоже, Джек, нам надо заключить сделку между собой. – С моей стороны нет никаких возражений. К этому все и шло, – укоризненно сказал я.38
Комната сократилась до размеров кабины самолета, в которой были только мы с Китсоном. Где-то там осталась красивая девушка в белом макинтоше и коротышка миллионер в куртке для гольфа, но все они были далеко от нас. – Все эти безделушки в двух ящиках ничего не стоят, уж во всяком случае для нас, – тихо сказал я. – Нам очень трудно будет сбыть это барахло с рук, вот почему мы все еще остаемся здесь. Большая половина жуликов, оказавшись в богатом доме, даже не потрудилась бы забрать эти вещи с туалетного столика, а у нас даже нет их преимущества в анонимности: набобу прекрасно известно, кто взял все это добро. Ему останется только отправить в Интерпол описания пропавших вещей и они минимум на десяток лет осядут у нас мертвым грузом. – Благодарю тебя, – с горечью в голосе сказал Кен, – особенно за то, что ты подбросил неплохую мысль в его крошечные мозги. – Да он вообще в счет не идет, – попытался убедить его я. – Забудем про него; даже если он будет молчать как рыба, все равно ничего не изменится. Стоит только появиться в любой ювелирной лавке или магазине в любой части света, и всем тут же станет известно, что это краденый товар. Мы с тобой не слишком то похожи на наследников индийского раджи, а значит просто пополнили ряды обыкновенных жуликов. Честным путем тебе это добро не продать, и по тем же причинам ты его не сможешь сбыть и обходными путями. – А твой парень там в Афинах, взялся же за это дело. – Кен, Миклоса убили. От неожиданности Китсон подался немного вперед, но быстро пришел в себя и кивнул. – О'кей, твоя точка зрения мне понятна. Риск конечно большой, но я его принимаю. По крайней мере, у меня остается шанс получить неплохой куш, а если вернуть ему все в обмен на его чеки, то это гарантированный провал. – Ты помнишь как полчаса назад я доказал, что никому не дано безнаказанно держать меня на мушке, и считаю свою правоту несомненной. Но теперь мне нужно нечто большее. Там на берегу осталось два трупа. Один из них – дело моих рук. К счастью, у меня есть свидетели, которые могут подтвердить правоту моих действий. Но для того, чтобы иметь возможность доказать это, я должен остаться здесь. Побег автоматически делает меня убийцей. Почти то же самое можно будет сказать о тебе: ты убегаешь и сразу же становишься вне закона. Ни один из нас уже не сможет вернуться в эту страну, а наша профессия требует свободы передвижения. Мы должны уходить и возвращаться. – А может быть, – тихо произнес он, – я уже сыт по горло этой работой и давно мечтаю поселиться в тихом, приятном местечке вместе с одним из этих ящиков. Риск – благородное дело. – Затаиться на прекрасном затерянном островке, закопать драгоценности под самолетом и десять лет просидеть в ожидании неизвестно чего? – Ну, да, – отозвался Кен, может быть придется попробовать и это. – Поверь мне – это не сработает. Китсон откинулся на стуле и раздавил сигарету в керамической плошке, заменявшей пепельницу. – Ты мне хочешь напомнить, что было десять лет назад? Все истории начинаются с этой даты. Правда, именно тогда у нас и был хоть какой-то шанс в виде собственного самолета. В те годы при удачном стечении обстоятельств это было немало, – Кен задумчиво покачал головой. – То время прошло, Джек, прошло навсегда и бесповоротно. Мы попали в грязное дело, а потом стали предметом политического торга и лишились наших лицензий... – Посмотри правде в лицо, – продолжал он после некоторых размышлений, – этот случай нас доконал. Теперь мы ни за что не сможем повторить нечто подобное. Но сегодняшний случай – совсем другое дело, у нас появился шанс. Совсем не то, что раньше, но все-таки шанс. Риск, конечно, очень велик. А все-таки такой возможности больше никогда не представится. В одной из этих коробок лежит десять лет моей жизни, Джек, и даже больше того. Все эти десять лет мы просто существовали перебивались ничтожной работой. Может быть, – тут Китсон недоуменно пожал плечами, – тебя это устраивает, а меня – нет. Так что не надо меня уговаривать. Я не зову тебя с собой, но и тебе стоит закончить убеждать меня в твоей правоте. – Неужели ты действительно считаешь, что тогда мы заключили грязную сделку? – возмутился я. Он немного нахмурился, неторопливо закурил сигарету и медленно выдохнул струйку дыма. – Мы не заключали никаких грязных сделок, – ответил я за него. – Нам еще повезло выйти из этой передряги живыми, но лишившись самолета и наших лицензий. Вот и вся на ша прибыль. Тот полет был ошибкой. Мы согласились на нег просто по молодости: нам казалось, что по своему могуществу мы просто современные двухмоторные божества. Жизнь доказала нашу ошибку. Не стоило связываться с перевозкой оружия в чужой стране или, по крайней мере, не стоит убиваться из-за последствий этого шага. Неужели ты до сих пор ничего не понял? Китсон внимательно слушал мои доводы, только, пожалуй, его поза была несколько напряженной и говорила о том, что время так и не зарубцевало старые раны. – Можешь продолжать, – тихо произнес он одними губами. – А сейчас ты снова собираешься сделать еще один подобный рейс, еще один нелегальный груз. Из этого ничего не выйдет, Кен, никогда. По твоим словам эти десять лет работы в Пакистане просто потеря времени. Ты думаешь мне было легче? Все эти десять лет мы с тобой знакомились не только с изнанкой жизни, но и неба! По лицу моего приятеля скользнула кривая усмешка. – И это наставило тебя на истинный путь? – Да. Я почти точно могу предсказать последствия этого шага, а ты – нет. – И ты за меня очень переживаешь? – холодно спросил Кен. – А все из-за того, что десять лет назад мы с тобой сидели в одной кабине. Мне кажется, ты появился здесь только для того, чтобы защитить меня от меня самого. – Кен, а тебе никогда не приходило в голову задаться вопросом: какого черта меня понесло в Мегари выяснять отношения с этими парнями, когда драгоценности были уже у меня в кармане? Он даже нахмурился от напряжения, но затем посмотрел на меня и осторожно спросил: – Ну... все это... неужели в тебе просто говорила обида, что поначалу я не пригласил тебя в долю? – Но ведь так оно и было. – Ну, а если бы предложил? – улыбнулся Китсон. – Положим в то утро в Афинах я рассказал тебе, что проследил маршрут следования драгоценностей и предложил отправиться за ними вместе. Что тогда? – Но ты же этого не сделал, Кен, – сказал я тщательно взвешивая каждое свое слово. – Ты только выяснил, кто и как их повезет, а затем постарался пристроиться в моем самолете с пистолетом под курткой. В комнате стало необычно тихо. Китсон снова поудобнее устроился на стуле. Мне даже показалось, что он о чем-то озабоченно размышлял, но затем отрицательно замотал головой. – Ну ты и осел. Как тебе только в голову могло прийти, что я смогу выстрелить в тебя? – Неужели? Да ведь ты и сам не знал, что тебе предстоит делать. Для начала надо было просто кое-что у меня отобрать. Это должно было случиться в моем же самолете, да еще под угрозой оружия. Со мной этот номер не проходит, так что ты отлично себе представлял, что без стрельбы не обойтись и был готов к этому. Китсон энергично замотал головой. – Нет, – тихо сказал он. – Не смог бы я... Хотя, кто его знает... За эти годы многое стерлось из памяти, Джек, – Кен принялся почему-то разглядывать носки своих ботинок, но затем это занятие ему наскучило, и он поднял свой взгляд. – Не в этом дело. Я соглашусь со всеми твоими словами и не хочу ни во что тебя впутывать, а просто возьму один из этих ящиков. У меня есть на это причины. – Ничего хорошего это не дает. – Я просто возьму один ящик и лодку. То, что ты не последуешь за мной, только подтвердит твою историю. Можешь даже все свалить на меня, – он встал со стула, – если это то, чего ты добиваешься. – Мне нужно совсем не то. Сядь, мы еще не закончили. Он отодвинул от себя стул, размял ноги, потом осторожно устроил на ремне свою левую руку и покачал головой. – Нет. Пора заканчивать всю эту говорильню, Джек. Да и у меня совсем нет времени, так что оставим все как есть. Я рывком расстегнул молнию на своей куртке, так чтобы ему легче было заметить торчащую из-за пояса рукоять "Беретты". Кен с каменным лицом не спускал с меня глаз. Тогда я развалился на стуле, не торопясь выудил из пачки сигарету и закурил. – Но в этом деле есть еще одна вещь, о которой тебе неизвестно, Кен. Так что ситуацию пока контролирую я. – Не вздумай! – сдавленно прохрипел он. – Ты мог убедиться, как я стреляю, так что выкинь это из головы! – Пятнадцать лет, – с упреком сказал я, – пятнадцать лет... и вот до чего дошло. – И не пытайся! Я пожал плечами. Рукоятка "Беретты" по – прежнему торчала из-за пояса, во рту дымилась сигарета, а я не спеша полез в карман рубашки, и в следующую секунду на него уже смотрел ствол малокалиберного пистолета. Его правая рука было потянулась к "Вальтеру", но застыла на полдороге. – Я же сказал тебе, что контролирую ситуацию. Китсон опустил правую руку и даже несколько обмяк. – Да, все в твоих руках. Пятнадцать лет прошло, пятнадцать лет... сентиментальный ублюдок. Я удовлетворенно кивнул и встал на ноги. На его лице неожиданно появилась добродушная улыбка. – Вот, посмотри, – он начал объяснять причину своего веселья, – удивительная вещь, но мне гораздо легче, когда я у тебя на мушке, а не наоборот. Все дело в том, что мне не хотелось бы стрелять в тебя, Джек. – Сам ты сентиментальный ублюдок, – буркнул я и тоже ответил ему улыбкой.39
Я направился к стойке, и с каждым моим шагом комната возвращалась к своим первоначальным размерам, вот уже в ней нашлось место нашей очаровательной парочке, возле которой я замедлил свой шаг. – Сделка закончена, – сообщил я. – Выписывайте чек. Он тускло улыбнулся. – А ты уверен, что в этом есть необходимость, капитан? – Уверен. Или чек, или я сейчас же сброшу все это барахло в море. Набоб с озабоченным видом полез в карман своей куртки для гольфа. А что, если у него там пистолет, ведь Кира за последние часы просто стал арсеналом западного мира, но на свет появилась только авторучка и чековая книжка. Он выписал чек и положил его перед собой. – А теперь напишите расписку в том, что полностью получили назад все свои драгоценности и за это платите пятьдесят тысяч фунтов вознаграждения. Эта затея его мало обрадовала, тем более, что он еще не успел сообразить, к чему это может привести. – Этот клочок бумаги, – я ткнул пистолетом в выписанный чек, – может оказаться бесполезным, но, по меньшей мере, у меня не будет болеть голова по поводу этих побрякушек и возможных претензий на этот счет. Его Превосходительство подозрительно посмотрел на меня, но все же достал листок бумаги и что-то написал. – Посмотри, на что это похоже, – обратился я к Китсону. Он взял со стола чек с распиской и пробежал глазами. – Все как ты хотел. – Отлично, – сказал я. – А теперь у вас есть "Пьяджио" и остается только найти кого-нибудь, кто бы доставил вас по назначению. В наше соглашение этот пункт не входит. Но теперь у нас остается один нерешенный вопрос, – с этими словами на стол лег малокалиберный пистолет с накладками из слоновой кости. На меня с недоумением посмотрел Кен. – Последнее время Юсуф повсюду таскал эту штуку. Можно предположить, что он получил ее от вас: ведь ему пришлось отдать единственное оружие, которое он привез из Мегари. А он был не из тех, кто может ходить невооруженным. Набоб протянул руку и осторожно подвинул крошечный пистолет авторучкой. – Так это ты его убил? – сказал он, не отрывая глаз от красивой игрушки. – К этому причастны мы оба, – сказал я, – но мне все-таки интересно, каким образом этот парень стал шататься по Триполи с этим оружием. С моей точки зрения это просто была попытка помешать моему появлению здесь, но я не буду заострять на этом внимание. Мне показалось, что он облегченно вздохнул, но скорее всего Его Превосходительство ни о чем и не волновался. – Больше всего меня интересует случай с убийством Миклоса. – Ради Бога, – поморщился Китсон. Я с недоумением посмотрел на него и снова повернулся к набобу. – Это дело имеет ко мне некоторое отношение. Анархос считает, что я кое-что знаю по этому поводу, а это значит без полицейского допроса мне в Греции не обойтись. В худшем случае я могу оказаться в тюрьме за сокрытие улик и все такое. Он едва заметно улыбнулся и развел руками. – Уверен, что твоя природная изворотливость избавит тебя от этих мук, капитан. – Возможно. Но еще не все сказал. Дело все в том, что мне действительно кое-что известно, к тому же именно я первым обнаружил его труп. Набоб встал со стула и убрал авторучку во внутренний карман куртки, а мисс Браун настороженно следила за каждым моим словом. – Это может оказаться очень опасным открытием, капитан. – Судите сами. Он был убит пятью выстрелами из пистолета 0.22 калибра. Он не мог удержаться и бросил косой взгляд на мисс Браун, потом быстро изобразил на лице равнодушие, но больше уже не улыбался. – Спасибо, – заметил я. В наступившей тишине отчетливо слышалось отрывистое дыхание Китсона. Неожиданно мисс Браун схватила со стола пистолет и теперь уже все трое оказались у нее на мушке. – Ты же говорил мне, что твой хозяин любит, когда его окружение носит с собой оружие, но эта игрушка для Хертера пожалуй немного легковесна, – тут я посмотрел на пистолет. – Не надо водить им из стороны в сторону, дорогая. В нем осталось не так уж много патронов. Мисс Браун невесело усмехнулась своим мыслям. – Пожалуй, Джек, тебя многие просто недооценивали. Это касается и меня тоже. Ну, и что же ты собираешься предпринять? – Здесь двух мнений быть не может, – серьезно сказал я. – Надо просто сдать тебя Анархосу вместе с этим пистолетом, а он сравнит его с пулями, которые извлекли из тела Миклоса. – Ты это серьезно, Джек? – несмотря на печальную улыбку, мисс Браун прекрасно владела собой. – У меня нет выбора: или я сделаю это, или мне в Афинах лучше не появляться, а я не могу обходить Грецию стороной, к тому же по моему убеждению, вряд ли стоило убивать Миклоса. – Зачем бы ей это потребовалось? – неожиданно вклинился в нашу беседу набоб. Я презрительно посмотрел на него. Его Превосходительство весь съежился и от этого стал казаться еще ниже ростом. Передо мной стоял просто одинокий, расстроенный человек. – Так это вы послали ее к нему, разве не так? Ведь уже было известно, что именно к нему попали в руки драгоценности, и вам захотелось узнать, откуда он их получил. Ни для кого не секрет: Миклос был очень неравнодушен к женскому полу, так что она могла вытянуть из него все что угодно, – я пожал плечами. – Она подразнила его, он стал приставать. Все это выглядит, как попытка защитить свою честь. Похоже, мои слова его несколько убедили, и он посмотрел на нее с надеждой. – Да, – очень серьезно произнесла мисс Браун, – все так и случилось. Но я не собираюсь предстать перед судом. Тебе придется самому объяснить это греческому полицейскому, Джек. – Он и без меня все знает, – тихо сказал я. Она буквально испепелила меня своим взглядом. Затем ее глаза потухли, пистолет качнулся в мою сторону, и у нее на лице неожиданно появилась озорная усмешка. – Прощай, Джек, – мягко заметила девушка. – Не буду читать тебе наставлений: ты и без меня знаешь, как дальше устроить свою жизнь. – Прощай, Дагира. Она последний раз улыбнулась мне и повернулась к набобу. – Пойдем, Али, – сказала она уже совсем другим тоном. Его Превосходительство посмотрел на нее, попытался что-то сказать, но неожиданно оставил свои попытки и приблизился к ней. Стоя к нам лицом, она открыла входную дверь. Ее белый силуэт на фоне хлынувшего в комнату солнечного света напомнил мне ангелов с картин эпохи Возрождения. Дверь захлопнулась, и она ушла, прихватив с собой набоба и свое крошечное оружие.40
В небольшом зале после вспышки солнечного света стало еще темнее. Я бросил взгляд на Китсона, он отошел от стойки и не мог оторвать глаз от закрытой двери. Я разлил коньяк по рюмка и подвинул одну из них ему. – Возьми себя в руки и выпей коньяку. Нам еще нужно утрясти подробности в нашей истории, ведь греческие полицейские появятся здесь с минуты на минуту. – Неужели это она убила Миклоса? – выпалил Кен. – Да, – кивнул я. Он наконец повернулся ко мне и взял рюмку. Его лицо постарело лет на десять. – Анархосу это известно, но в Триполи он был бессилен. Я видел, как ему удалось взять у нее отпечатки пальцев: помнишь случай с зажигалкой? Очевидно ему удалось их обнаружить в конторе Миклоса. К тому же я не удивлюсь, если у него есть свидетели, что она там была. На такую красивую девушку люди часто обращают внимание. Я сделал паузу и занялся своим коньяком. – Ему прекрасно известно, что я был в этой конторе, хотя он и не может этого доказать. Из-за этого Анархос и подъезжал ко мне все это время: он считает, что я мог забрать орудие убийства, если, конечно, его там оставили. Если ему удастся найти пистолет, то дело будет у него в кармане. – Так ты устроил так, что теперь детектив наверняка найдет пистолет у нее, разве не так? – вспылил Китсон. – Неужели ты веришь, что Миклос стал к ней приставать, и что это была просто самозащита? У меня нети сомнений по поводу случившегося: они сели за стол, выпили анисовой водки, и тут она разрядила в него весь магазин. Он сидел по другую сторону стола от нее, и это было хладнокровное убийство. Вот так-то. Кен залпом осушил свою рюмку и уставился на меня. Потом о чем-то задумался и покачал головой. – Все равно этот случай не укладывается в моей голове. Какова причина? Она ведь не могла таким способом заставить его говорить. – Зато могла заставить его замолчать. Мне показалось, что он вздрогнул. – Ты же выяснил, как Миклос отправил вторую партию через Триполи, а она лишила Хертера возможности узнать об этом. Китсон долго смотрел в одну точку, а затем, словно вспомнив обо мне, спросил: – Ты наверняка уверен, что скоро здесь появятся полицейские? – Да, если мы не появились в Афинах, то Анархос наверняка догадается, где нас следует искать. Если бы не гроза, они давно уже были бы здесь. От этого острова до Афин не более девяноста миль. Кен снова задумался, а потом, словно на что-то решившись, кивнул. Я подлил коньяк в свою рюмку: мне уже было достаточно, но разговор предстоял долгий, и мне нужна была поддержка. – Именно она и толкнула тебя на это дело, другого мнения быть не может. Ей было понятно, что ни набоб, ни Хертер самостоятельно найти драгоценности не смогут. А у тебя появился шанс. Улыбнись тебе удача, и вы с ней могли смотаться куда-нибудь подальше и наслаждаться жизнью. Я опрокинул свою рюмку и снова принялся разрушать его воздушные замки. – Ей нужны были только драгоценности и не больше: это сулило свободу и независимость от капризов судьбы, новая жизнь и так далее. Ради них она была готова дать набобу отставку, но ей пришлось по той же причине предать и тебя тоже. Когда ты не смог заполучить все это добро, Дагира сразу же переключилась на меня, – Китсон недоверчиво посмотрел на меня, а я продолжил безжалостно расправляться с его иллюзиями. – Там, в Триполи, она пришла ко мне в номер и сделала предложение. Не так грубо, конечно, но смысл был понятен: получишь драгоценности, и я буду твоей. Лицо Китсона стало непроницаемым. Да, иллюзии не выдерживают напора реальной жизни. – Да, она могла бы это сделать, – смог наконец признать он. – Я любил ее, – Китсон разжал пальцы, и рюмка разбилась у его ног. Я стал глупо озираться, словно боялся, что наш разговор смогут подслушать. – Она вернулась к нему, Кен, когда наши усилия оказались тщетными, Дагира просто снова переключилась на него. Ведь это ты сказал ей вчера, куда мы направляемся. Только так они могли узнать об этом. Китсон безнадежно кивнул, и тут тишину разорвал рев моторов "Пьяджио". Поначалу мне трудно было сообразить, что происходит, но я тут же подскочил к двери. – Не трепыхайся, – остановил меня Кен. Я взялся рукой за ручку и обернулся. На меня смотрел его "Вальтер". – Он убьет и себя, и ее тоже, – возразил я. – Отойди от двери. Я подчинился его требованию. – У него есть шанс. Ветер благоприятный, а я учил его, как водить самолет. Заработал второй двигатель. – Здесь у нее нет никаких шансов. На суде ей будет нетрудно оправдаться и получить какое-нибудь символическое наказание. Китсон даже не смотрел в мою сторону, но по-прежнему держал пистолет наготове. Он вслушивался в рев моторов. – Я не хочу никакого суда, – парировал Кен. Гул двигателей стал тише, и он согласно кивнул. Я выскочил на улицу, где уже стали появляться любопытные. Впереди нас по дороге бежало двое ребятишек. Китсон уже спрятал свой "Вальтер" и мы побежали к долине. На вершине холма звук усилился, по тропинке спускалось несколько островитян. "Пьяджио" все еще стоял на месте, двигатели ревели, и носовое колесо вдавилось в заросшую травой землю. Набоб убрал тормоза, и самолет пришел в движение. Он медленно набирал скорость и, нетерпеливо дрожа, устремился к морю. Носовое колесо, словно нехотя, оторвалось от земли, и, наконец, вся машина, с круто задранным носом, уже поднялась в воздух. – Выровняй машину, – прошептал Китсон. Его бесполезный совет остался неуслышанным. Двигатели ревели, но траектория была слишком крутой, чтобы машина могла набрать скорость, а без этого любая высота была ей недоступна. Набоб не был пилотом и не понимал этого... Первая волна накрыла левый двигатель "Пьяджио" и словно дымок от выстрела рассеялась на мелкие брызги от встречи с пропеллером. Нос самолета задрался еще выше, крыло зацепило следующую волну и "Пьяджио" задрожал. Еще одна волна лениво прокатилась по крылу, самолет развернулся на ребро и рухнул в море. Мне показалось, что какое-то мгновение его колеса вспенили вокруг себя белые буруны, и все исчезло. Волны с шумом продолжали разбиваться на прибрежной полоске песка. Над толпой зевак прокатился рокот, но когда я посмотрел на них, они отвернулись и стали расходиться. Двое жителей поселка все-таки решили выйти в море на лодке. – Я все-таки мог бы это сделать, – пробормотал Китсон, – даже с одной рукой. – Тебя об этом никто не просил. Он не стал возражать и по-прежнему смотрел на то место, где "Пьяджио" скрылся под водой. – В конце концов разбогатеть никому так и не удалось, – ни к кому не обращаясь сказал Кен, но тут он обернулся ко мне. – Так что тебе там удалось получить за первую партию драгоценностей? – Пять тысяч фунтов. Часть пойдет на ремонт "Дакоты", остальное лучше отдать жене Моррисона. – Так никто и не разбогател, – кивнул он. Я протянул руку и вытащил у него из-за пояса "Вальтер". Он даже не попытался меня остановить, а в следующую секунду пистолет уже полетел в море. Следом за ним полетела и моя "Беретта". Анархос может прицепиться к нелегальному въезду в страну, но не стоит ему давать шанс обвинить нас в незаконном ношении оружия. У меня все еще оставался "Парабеллум", но он мне потребуется, когда я буду давать показания по поводу Хертера. – А они поверят нашей истории? – Им ничего другого просто не остается, – пожал я плечами. – По крайней мере сейчас. На его лице появилась хитрая усмешка. – Ты что-то скрываешь от меня, Джек. Ведь ей почти удалось заполучить все, что она хотела, – он попытался рассмеяться, но тут же сморщился от боли. Я молча кивнул. Да, это была именно такая девушка, но кроме нее оставались еще и другие. Позднее я расскажу ему о трех бриллиантах чистой воды по двадцать карат в каждом, которые мне удалось отщипнуть от украшения из первой партии. Теперь они спокойно дожидаются своего часа под кокардой моей форменной фуражки. Рыночная цены будет тысяч по тридцать за штуку, но мы не повезем их в Тель-Авив, но и не станем просить за них жалкие пять процентов. Никому в голову не придет искать у меня эти камни тем более, что набоб дал мне расписку в получении всех своих сокровищ обратно. Тысяч сорок за них получить еще можно, а этого нам на двоих вполне достаточно. Люди уже вывели лодку в море, но вряд ли это могло кому-нибудь помочь. В море не остается отметин, только ветер и волны. А там в глубине царят тишина и покой как в кипарисовой роще у края долины.Виктор Каннинг Венецианская птица
© Перевод. Л. Мордухович, 2015 © Школа перевода В. Баканова, 2015 © Перевод. И. Моничев, 2015 © Издание на русском языке AST Publishers, 2015Глава 1
Карло Больдеска нерешительно остановился на краю площади Святого Марка, будто собираясь с силами. А затем двинулся, постепенно удлиняя шаг, стараясь поскорее покинуть огромное открытое пространство. Выскочившая из-под столика кафе собака в наморднике залаяла на голубей, с важным видом расхаживающих по большим каменным плитам лимонного цвета. Так их раскрасило бледное апрельское солнце. Птицы шумно взлетели и повисли высоко над прямоугольником площади. Казалось, их втянул туда мощный невидимый вихрь. Больдеска шел ссутулившись, не обращая внимания, засунув руки глубоко в карманы поношенного синего пиджака. Свернул в лабиринт переулков за площадью и остановился у парапета на небольшом мосту через канал в начале улицы Сан-Джорджио, с наслаждением вдыхая приятный густой аромат свежеиспеченного хлеба, доносившийся из расположенной неподалеку пекарни. Однако праздности в его облике не было. Напротив, он производил впечатление человека, который куда-то шел, торопился и вдруг задумался, нужно ли идти дальше. Щурясь на солнце, высветившем у него на щеке большой глубокий шрам, Больдеска оперся о парапет и вытащил из кармана газету. Вчерашний «Вечерний курьер», раскрытый на странице объявлений. Одно обведено карандашом.Вознаграждение будет выплачено за информацию о местонахождении Джано Учелло, который до войны жил в Венеции. В последний раз его видели в городе Специя в июне 1944 года. Обращаться к Мерсеру. Венеция, улица Сан-Джорджио, 13.Еще раз прочитав объявление, Больдеска сунул газету в карман. Чтение, видимо, придало ему решимости. Он спустился по ступеням и двинулся вдоль улицы, поглядывая на номера домов. Задержался на углу, где старуха в черном просила подаяние. Порылся в кармане и, хмуро сунув ей смятую купюру в две лиры, пошел дальше. Тринадцатый дом находился почти в самом конце. Это был магазинчик сувениров, где продавалась всякая дребедень, какую можно встретить на любом блошином рынке. Сквозь запыленное стекло витрины виднелись дешевые бусы и прочая бижутерия, открытки, гипсовые фигурки Мадонны, святых и небольшие копии собора Святого Марка. На двери позолоченными буквами была выведена фамилия владельца – Альфредо Гостини. Больдеска постоял, разглядывая витрину. Неподалеку женщина начала громко торговаться с продавцом фруктов. Он поморщился и раскрыл дверь. Владелец магазина, Гостини, в переднике старательно протирал пол. При виде посетителя он выпрямился, опершись на швабру. – Проходите, синьор. Магазин открыт. – Голос у него был хриплый, астматический. Больдеска вытащил из кармана синий конверт и протянул ему. – Это для синьора Мерсера. – Хорошо. Я передам. Гостини кивнул и отправился с конвертом за прилавок, сунул его в ящик и тут же вернулся, опять взявшись за швабру. Больдеска постоял, неловко переминаясь с ноги на ногу. – А кто он такой? Итальянец? Гостини нахмурился: – Я своих клиентов не обсуждаю. Только передаю письма, и все. За это мне платят. Больдеска понял намек. За сведения надо заплатить, но денег было мало и вообще… Больдеска повернулся и вышел на улицу. А Гостини снова принялся методично возить шваброй по полу, покашливая, что-то бормоча себе под нос. Затем постоял у двери, разглядывая улицу. Посетитель, разумеется, уже давно исчез. Ну что ж, не важно. Негромко насвистывая, Гостини зашел за прилавок. Это был пожилой человек, полный, лысый, только с боков и на затылке кое-где остались седые волоски, лицо круглое, невыразительное. В общем, не очень симпатичный. Под серым фартуком скрывалась зеленая войлочная приталенная безрукавка до колен с черными нарукавниками. Гостини вытащил из ящика синий конверт. Внимательно его изучил, вертя в пухлых руках, и направился с ним в заднюю часть магазина, светлую, на удивление опрятную комнату. Одно окно выходило на канал. Солнечный свет проникал сюда не сразу, а отраженный от воды. Комнату наполняли радужные вибрирующие тени, делая ее похожей на таинственную подводную пещеру в нефритовых и жемчужных тонах. Гостини положил письмо на покрытый зеленой скатертью стол и направился в кухню поставить на плиту чайник. Дождавшись, когда чайник закипит, он поднес к носику конверт и быстро отпарил клапан. Действовал он умело. Было ясно, что подобную процедуру проделывает не один десяток раз. Через несколько секунд Гостини уже читал письмо.
Синьор, я по поводу вашего объявления в «Курьере». У меня есть нужная вам информация о Джано Учелло. Думаю, она вас полностью удовлетворит. Но стоить это будет двадцать тысяч лир. Жду вас сегодня, между восемью и девятью вечера у церкви Святого Захария.Гостини грустно покачал головой. Да, тут, кажется, ничего не наваришь. Он достал из ящика стола баночку с клеем и тщательно запечатал конверт. Затем заварил себе чаю и отправился с чашкой и письмом обратно в магазин. Сел за прилавок, потягивая чай, облегчающий астму.Карло Больдеска.
Через час в магазин вошел Эдвард Мерсер, англичанин, живущий в отеле «Адриатико». Подождал, пока хозяин обслужит туриста, продаст ему сувенир в виде стеклянного шара, в котором, если встряхнуть, появляются снежинки, медленно опускающиеся на миниатюрную модель моста Риальто. Вскоре турист ушел. Гостини кивнул Мерсеру, доставая из ящика письмо. – Только одно? – спросил Мерсер. – Да, синьор. Мерсер вскрыл конверт с помощью лежавшего на прилавке ножа для бумаги и стал читать. Гостини принялся протирать медный поднос. Он делал это, наклонив голову, что позволяло рассматривать туфли англичанина и низ брюк. Туфли были хорошо начищены, но старые, а манжеты на брюках обтрепаны. Значит, не такой важный господин. Мерсер сложил письмо и отправил в карман. – Как вам показался человек, который принес письмо? – Понимаете, синьор… – Гостини подышал на поднос и протер тряпкой. – У меня правило не обсуждать клиентов. Мерсер улыбнулся и, достав бумажник, уронил на прилавок две сотенные купюры. – Нет правил без исключений, верно? Гостини быстро убрал деньги. – Ну, что я могу о нем сказать? Похож на рабочего, темно-синий костюм был когда-то вполне приличный… на левой щеке солидный шрам… судя по выговору, не венецианец. Мерсер кивнул и положил на прилавок сто лир. – Ясно. Я наведаюсь к вам завтра. Может, появится что-нибудь еще. Гостини пожал плечами, глядя вслед англичанину, когда тот выходил на улицу. Была в движениях этого человека уверенность, которая свидетельствовала о том, что он не так прост, хотя и поизносился. Затем Гостини занялся распаковкой ящика с недавно доставленными сувенирами. Через полчаса фигурки святых, мадонн, Парисов и танцующих девушек были расставлены на прилавке, и он стал приклеивать ценники. В этот момент в магазин вошли двое, явно не туристы. – Доброе утро, Гостини, – произнес один. – Доброе утро, Гуфо. Тот, которого звали Гуфо, двинулся к прилавку, положил на него газету. Рост средний, тело крепкое, мускулистое, правда, он уже начал полнеть. Волосы темные, поредевшие. Костюм хорошего покроя, серый с голубоватым отливом. Темный галстук напоминал какое-то хищное насекомое с широкими крыльями. Очки в массивной роговой оправе. Его спутник, державшийся сзади, был громоздкий верзила со смуглой кожей и тупым выражением лица. Он смотрел на владельца магазина осклабившись, показывая ряд золотых зубов. Галстук яркий, цветистый. Толстые пальцы левой руки украшали три аляповатых перстня. – Как дела? – Торговля идет вяло. Туристский сезон только начинается. – Я имею в виду вообще дела. Гуфо с вкрадчивой улыбкой кивнул на газету, раскрытую на странице объявлений. Одно жирно обведено. – Это у тебя приработок? Гостини нахмурился, выходя из-за прилавка. – Что вам от меня нужно, тебе и Моретто? – Нас интересует этот синьор Мерсер. Сколько писем ты ему передал? Моретто взял фигурку испанской танцовщицы и начал ногтем счищать с юбки золотистую краску. – Я не обязан вам докладывать. Моретто посмотрел на него с усмешкой и уронил фигурку на пол. Она раскололась на мелкие кусочки, которые он принялся давить ногой. – Мы пришли к тебе по делу, Гостини. Не осложняй ситуацию. Голос Гуфо звучал мягко, почти нежно. Моретто снял с полки большую фигурку Мадонны с лилиями в руке. – Полчаса назад я передал ему одно письмо, – поспешно проговорил Гостини. – Ясно. – А почему вас интересует Мерсер? Гуфо поморщился: – Не твое дело, приятель. От кого письмо, что в нем говорилось? – Вы думаете, я читаю письма, которые приходят на мой адрес? – В голосе Гостини чувствовалось благородное негодование. Гуфо рассмеялся. А Моретто перевернул фигурку вниз головой и впустил в отверстие ее основания дым сигареты. – Мы не думаем, а знаем, что ты читаешь все письма. И время от времени извлекаешь из прочитанного кое-какую выгоду. Давай, не скромничай, рассказывай. Ты ведь не хочешь неприятностей? Гостини молчал. Гуфо внимательно смотрел на него. Моретто забавляла струйка дыма, поднимающаяся из отверстия в фигурке. Пауза затянулась, и он неожиданно подбросил фигурку в воздух. Подхватив ее почти у самого пола, с усмешкой посмотрел на Гостини. – Перестань паясничать! – с притворным возмущением воскликнул Гуфо. – Ты пугаешь этого достойного синьора. Гостини понял, что упорствовать бесполезно. – Письмо принес какой-то Карло Больдеска. Без обратного адреса. Написал, что знает, где сейчас находится Джано Учелло, и назначил встречу между восемью и девятью вечера сегодня у церкви Святого Захария. За информацию просит двадцать тысяч лир. Внимательно выслушав, Гуфо кивнул и взял с прилавка газету. – Хорошо. Больше ему никаких писем не передавай, пока мы с ними не ознакомимся. – И двинулся к двери. Моретто чуть задержался. Подошел к Гостини, улыбнулся, а затем ударил тыльной стороной кисти по его отвислому животу. Ударил несильно, но у того перехватило дух, и он побледнел. – И держи язык за зубами. Вскоре они вошли в небольшой бар у площади Святого Марка. Гуфо направился к телефону, а Моретто заказал выпивку. Гуфо вернулся через двадцать минут. Моретто пододвинул к нему бокал. – Что? – Он прекрасно знает этого Больдеска и поручил с ним разобраться. – Гуфо усмехнулся. – Так что сегодня вечером нам предстоит работа.
Глава 2
Эдвард Мерсер устроился в задней части кафе рядом с узким сводчатым проходом во дворик. Около стены на полках были выставлены горшки с растениями, на которых виднелись небольшие красные ягоды. Он потянулся и сорвал одну. Принялся рассматривать. Внутри ягода была набита маленькими черными семенами. Мерсер вздохнул, выбросил ягоду и, откинувшись на спинку стула, со скучающим видом продолжил наблюдение за церковью Святого Захария на противоположной стороне небольшой площади. От столика у бара донесся взрыв смеха. Посетители веселились. Правильно. Рабочий день закончен, можно и расслабиться. А вот ему расслабиться мешали размышления о своей незавидной судьбе. Мерсер грустно усмехнулся. Третьеразрядные отели и вагоны второго класса – вот его удел. Это все, что он может себе позволить за десять тысяч лир в неделю. Правда, в случае успеха его ждет премия в двадцать тысяч, но надо еще добиться этого успеха. Да, после войны он попал в полосу, из которой не выбраться. Внешность у Мерсера была самая обыкновенная. Светловолосый, правильные черты лица, но какие-то типовые, не привлекающие внимания. Такой в толпе затеряется, его и не различишь. А вот вне толпы внимательный наблюдатель начинал замечать, что он подтянут и мускулист, взгляд проницательный, он невысок, но вовсе не низкорослый. В общем, облик Мерсера превосходно соответствовал его профессии. А работал он частным детективом. Часы на церковной колокольне гулко пробили полчаса. Мерсер смял в пепельнице окурок и кивнул официанту. Тот подошел. – Слушаю, синьор. – Пожалуйста, рюмку коньяка. – Хорошо, синьор. Официант повернулся к двери, и тут из темноты площади донеслись какие-то странные звуки, похожие на короткие вздохи и хрипы. Заметив у церкви движение, Мерсер вскочил и побежал. Теперь это уже был совсем другой человек, непохожий на усталого туриста, отдыхающего в кафе после напряженного дня. Полнейшая собранность и решимость. Официант что-то сказал ему вслед, но Мерсер не оглядывался. Недалеко от церковного входа он увидел троих дерущихся. Вернее, двое били одного. Тот упал, но они продолжали бить его ногами. – Прекратите немедленно! – крикнул Мерсер. Двое остановились. Один негромко выругался, а затем они побежали в темноту. Мерсер потянулся, чтобы ухватить одного за рукав, но тот увернулся. Вскоре подбежал запыхавшийся официант. – С вами все в порядке, синьор? Мерсер пожал плечами: – Со мной все в порядке, чего не скажешь об этом человеке. – Он опустился на колени рядом с избитым. – Посветите чем-нибудь. Официант чиркнул спичкой. – Вы их разглядели, синьор? – Нет. Человек лежал на боку и постанывал. Мерсер осторожно перевернул его и, прежде чем догорела спичка, увидел большую ссадину под правым глазом ишрам через левую щеку. Спичка погасла. Официант зажег другую, а затем сделал из лежащей рядом газеты факел. Мерсер полез во внутренний карман пиджака незнакомца и вытащил бумажник. Там лежало удостоверение личности на имя Карло Больдеска. Этого он и ожидал. Мерсер водворил бумажник на место и обратился к официанту: – Давайте его поднимем. Когда они поставили Больдеска на ноги, тот неожиданно открыл глаза и недовольно замычал, будто ему не нравилось, что его тревожат. Но все же позволил отвести себя в кафе и усадить за стол. – Принесите ему выпить и не сообщайте ничего посетителям. Не будем поднимать шум. Официант удалился, а Мерсер попробовал заговорить с Больдеска: – Я отведу вас домой. Где вы живете? Тот вскинул грязную ладонь ко лбу, но, поморщившись от боли, опустил ее, держа за запястье другой рукой. – Вот… пожалуйста, выпейте. Мерсер взял у вернувшегося официанта рюмку и влил коньяк в рот Больдеска. Тот закашлялся, но коньяк проглотил и остался доволен. – Так где вы живете? – В палаццо Бориа, но… я скоро очухаюсь и дойду сам. Спасибо. Он произнес это с трудом, но внятно, а затем закрыл глаза и откинулся на спинку стула. – Это далеко? – спросил Мерсер у официанта, не спуская глаз с Больдеска. – Не очень. Сразу за площадью. – Я отведу его. – Но ему нужен доктор. – Разберемся. – Наверное, надо сообщить в полицию. Больдеска открыл глаза и забормотал: – Нет, нет… полицию не надо… это они на меня набросились из-за женщины. Сами понимаете, ревность. – Как вы себя чувствуете? – Голова трещит, а так терпимо. Он встал, покачиваясь, держась за край стола. Мерсер тоже поднялся. – Я пойду с вами. – Звонить в полицию не надо, но его следует показать доктору, – настаивал официант. – Я это решу, когда отведу его домой, – произнес Мерсер, расплачиваясь с официантом. Они вышли на площадь. Мерсер поддерживал Больдеска под руку. Тот попытался освободиться. – Перестаньте глупить, черт возьми! – возмутился Мерсер. – Вам нужна моя помощь. Официант долго смотрел им вслед. Он недоумевал. То, что молодого парня избили из-за женщины, его не удивляло. Подобное случалось регулярно. А вот поведение англичанина озадачивало. Получалось, что он вроде ожидал, что такое случится. Официант пожал плечами и вернулся в кафе. Мерсер повернул Больдеска в сторону канала. – Куда мы идем? – спросит тот. – На причал. Возьмем гондолу и быстро доберемся до палаццо Бориа. – А при чем тут палаццо Бориа? – Но вы же сами сказали, что живете там. – Я? – удивился Больдеска и снова попытался освободиться от руки Мерсера, но тот держал его крепко. – Как вас зовут? – Я живу у Риальто. Мы дойдем до причала, а дальше я доберусь сам. – Как вас зовут? Некоторое время Больдеска шел молча, но затем споткнулся, а когда Мерсер подхватил его, еле слышно пробормотал: – Меня зовут Сандро Мерканти. – Вам надо быть осторожнее в общении с женщинами, – произнес Мерсер, усмехаясь. – Они ведь могли пырнуть вас ножом. – Так ведь пырнули. Они уже находились на ярко освещенном причале. И только тут Мерсер увидел, что между пальцами правой руки у Больдеска сочится кровь. Да, действительно пырнули. – Пойдемте. Мерсер свернул налево, и через несколько минут они по узкому переулку вышли к отелю «Адриатико». Больдеска попытался высвободиться, но Мерсер завел его в холл. Там было пусто, пахло едой и дешевыми сигарами. Они поднялись по лестнице на второй этаж и дальше по коридору в номер Мерсера. Здесь он усадил Больдеска на стул рядом с умывальником и задернул шторы. – Снимите пиджак. – Послушайте, не надо… – Снимайте. Мерсер стащил с него пиджак и закатал рукав рубашки. Резаная рана под локтем была примерно с дюйм длиной. Он промыл ее под умывальником. Больдеска молчал. Бинта, разумеется, у Мерсера не было, так что для перевязки раны пришлось достать из ящика чистый носовой платок. Больдеска по-прежнему молчал. Закончив, Мерсер помог ему надеть пиджак. – Вот так. Он сунул Больдеска сигарету, дал прикурить. Тот смотрел на него, нервно затягиваясь. – Вы очень добры, синьор, но мне нужно идти. – Больдеска попытался встать, но Мерсер ему помешал. – Давайте проясним ситуацию. Вы называете себя Сандро Мерканти, живущим у Риальто, но это неправда. – А что правда? Мерсер усмехнулся: – Правда то, что вы Карло Больдеска, живете в палаццо Бориа. – Ошибаетесь. Но у меня сейчас нет сил с вами спорить. Прощайте, синьор. Мерсер мягким толчком отправил его обратно на стул. – Чего вы боитесь? – Позвольте мне уйти. Я не знаю никакого Больдеска. – И это тоже не вы писали? – Мерсер положил ему на колени синий конверт. – Дело в том, что я тот самый Мерсер, на встречу с которым вы приходили. Больдеска бросил на него измученный взгляд. – Послушайте, я впервые вижу это письмо. И никогда ничего о вас не слышал. Мерсер пожал плечами: – Ну что ж, если вам угодно притворяться, продолжайте. Однако позвольте вам кое-что напомнить. Я дал объявление о вознаграждении за информацию о Джано Учелло. Вы на него откликнулись. Назначили встречу и потребовали за информацию двадцать тысяч лир. Теперь вам эти деньги не нужны? Больдеска не ответил, но было ясно, что говорить ему мешает страх. Наконец он протянул письмо Мерсеру: – Я вижу конверт впервые. Мерсер отвернулся, наблюдая за Больдеска в зеркало в дверце гардероба. – Я частный детектив, действую в рамках закона. Мне заказали найти этого Учелло с совершенно невинными целями. Почему вы отказываетесь помочь? Тем более что я согласен заплатить вам двадцать тысяч. Отвечайте, Больдеска! – Я не Больдеска. Мерсер не выдержал. Он быстро приблизился, сунул руку во внутренний карман его пиджака и вытащил бумажник. Раскрыл, чтобы извлечь удостоверение. На пол упала фотография, но он не заметил. – А это что такое? – Мерсер сунул удостоверение ему под нос. – Вы и после этого будете упорствовать? Больдеска вскочил, попытался вырвать у него из рук удостоверение, но Мерсер с силой толкнул его, и он со стоном повалился поперек кровати. Вслед ему полетели удостоверение и бумажник. – Пожалуйста, синьор, – пробормотал он, морщась от боли. – Перестаньте меня мучить. Мерсер присел на край кровати и положил руку ему на плечо. – Успокойтесь. Все будет хорошо. Больдеска с трудом сел. – Я вам все расскажу… только дайте чего-нибудь выпить. – Бренди подойдет? Больдеска кивнул. – Тогда я вам сейчас принесу. Мерсер вышел в коридор. Бармен ресторана отвлекся от своего занятия, кажется, он писал письмо, и посмотрел на Мерсера. – Добрый вечер, Тио. Один большой бренди. Бармен потянулся за бутылкой. – Почему не позвонили, синьор? Вам бы принесли, и не надо было спускаться. – Хорошо, Тио, в следующий раз я так и сделаю. Бармен подал ему бокал. – Будете платить наличными или записать на счет? – Спасибо, Тио, я заплачу. – Мерсер протянул деньги. – Взяли бы бутылку, чтобы лишний раз не ходить. Мерсер улыбнулся: – Хорошая идея. Он медленно поднялся по лестнице, осторожно неся бокал, чтобы не пролить. Свернул в коридор. Все стало ясно еще на подходе к комнате. Дверь его номера была полуоткрыта. Больдеска исчез. Мерсер со злостью захлопнул дверь, пнув ее ногой. Шагнул к кровати, сел. Четыре года назад он при подобных обстоятельствах никогда бы не оставил дверь незапертой, а восемь лет назад обязательно заставил бы его говорить, а уж потом принес выпивку. Мерсер залпом осушил бокал с бренди и закурил. Лег на спину, уставившись в потолок. Боже, как все противно, как надоело! Клиенты попадаются один другого прижимистее. Номера в отелях становятся все более убогими, да и сами отели тоже. Мерсер горько усмехнулся. Нет, надо в жизни что-то менять. Так больше нельзя. Он встал, погасил в пепельнице окурок и вдруг увидел на коврике у гардероба фотографию, выпавшую из бумажника Больдеска. Поднял ее и вернулся на кровать. Поднес к свету. На фотографии была женщина. Приятная, темноволосая, улыбающаяся. Мерсер уронил фотографию на одеяло и остался лежать, разглядывая трещины на потолке.Глава 3
Башни, купола и дворцы в стиле барокко иногда отсвечивали золотом, а порой казались почти черными на фоне бледного неба. На поверхности огромной лагуны ни морщинки. Штиль. Вдали у острова Лидо плавно скользили пароходы и моторные лодки, у причала вскинули свои черные шеи гондолы, похожие на странных морских чудовищ. На площади Святого Марка, как обычно, неторопливо вышагивали голуби. На пьяцетте восседающий на капители колонны Святого Марка крылатый лев взирал на снующих внизу людей с величественной уверенностью понтифика. Уличный фотограф – белый берет, серый костюм, ярко-красный галстук, – вскинув свой аппарат, присел перед проходящей парой и тут же протянул квитанцию. Произнес что-то смешное, не исключено, что скабрезное. Женщина покраснела, а мужчина рассмеялся. Вокруг столиков суетились официанты. Покачивая бедрами, пересекали площадь улыбающиеся симпатичные девушки. Продавец шаров упустил красный, и тот взлетел в небо, легко достигнув устья канала, а затем повис над стоящими на якоре у таможни патрульными кораблями. Мерсер, сидящий на каменной скамейке под аркой Дворца дожей, с улыбкой слушал продавца шаров, который изливал досаду за свою неловкость, отчего потерял двадцать лир. У самого Мерсера досада по поводу того, что он упустил вчера Больдеска, давно прошла. Конечно, это ошибка, но не критическая. Дело по розыску Джано Учелло с самого начала казалось тухлым. Оно, конечно, кормило и поило его последние три недели, однако энтузиазма не вызывало. Он собирался посетить палаццо Бориа, где вроде жил Больдеска, и посмотреть, что это за дворец и почему там обитает такой тип. Портье отеля объяснил, как туда добраться. Но вначале Мерсер зашел в магазин Гостини и проверил, есть ли еще письма. Оказалось, что есть. Целых три. Одно из миланского детективного агентства. Сообщали, что готовы начать поиски этого Учелло. К письму прилагался список расценок. Мерсер счел их высокими. Другие два письма были одно глупее другого. В одном, написанном лиловыми чернилами, автор утверждал, что лет десять назад во время абиссинской кампании служил с неким Уриго Учелло. Потом тот попал в плен к туземцам, был сильно изувечен, его освободили и поместили в плавучий госпиталь, курсирующий в Красном море, откуда он прыгнул за борт, и его сожрали акулы. У автора есть его фотография, и за восемь тысяч лир он согласен написать его портрет и выслать Мерсеру. В цену входит и стоимость рамки. Если Мерсер пришлет ему свою фотографию, то он напишет и его портрет, но стоить это будет уже десять тысяч. Другое письмо было настолько невразумительным, что Мерсеру пришлось прочитать его несколько раз, чтобы понять суть. И авторы подобных писем ходят по улицам и производят впечатление нормальных людей. Он встал. Уличный фотограф поднял аппарат, предлагая сделать снимок, но Мерсер вежливо отказался и прошел мимо. До площади Бориа идти было недалеко. На противоположном конце возвышался дворец. Мерсер ничего не понимал в архитектуре, но дворец показался ему красивым. Его композиция, как и у многих палаццо, была эклектичной, но здесь преобладала венецианская готика. Солидная каменная кладка, высокие окна первого этажа, забранные решетками, над ними узкая, украшенная колоннами ниша в стене, формирующая тянувшуюся вдоль всего фасада лоджию, поддерживающую верхний этаж с тремя окнами. Великолепный лепной орнамент, замечательные скульптуры. Дюжина широких ступеней вела к огромной парадной двери, украшенной наверху гербом. Дверь деревянная, декорированная стеклянным орнаментом. На мраморной доске сбоку золотыми буквами выгравировано: «ГАЛЕРЕЯ БОРИА». Мерсер вошел. Внутри у подножия широкой мраморной лестницы, вход на которую преграждала красная лента, за столом сидел служащий. Увидев Мерсера, он встал и убрал ленту. – Добрый день, синьор! Мерсер ответил на приветствие и задумался. Спрашивать о Больдеска вот так сразу, в лоб, неразумно. Лучше вначале осмотреться. – Я просто зашел посмотреть, мне очень понравился дворец. Служащий улыбнулся: – Здесь находится галерея Бориа. – Музей? – Ну, можно назвать это музеем. Но здесь любой экспонат можно купить. – Он посторонился. – Проходите, осмотрите нашу коллекцию. Вход бесплатный. Мерсер кивнул и поднялся по лестнице. – Если вас что-нибудь заинтересует, пожалуйста, позвоните! – крикнул ему вслед служащий. – В каждом зале колокольчик. К вам кто-нибудь подойдет. Наверху через все здание тянулась длинная анфилада залов, сводчатые окна которых выходили на канал. В залах были выставлены картины, антикварная мебель, ковры, стекло, фарфор. Мерсер переходил от одного экспоната к другому, иногда читая пояснительные таблички:Секретер, инкрустированный лиственным орнаментом. Красное дерево. XVIII век. Жардиньерка. Нефрит. Китай, эпоха Цин-Лин. Гобелен, мастерская Луара, XVI век. Обюссонский гобелен, художник Жан Люрса, XX век…На последнем гобелене, выполненном в красных и синих тонах, мускулистый богатырь боролся с быком. Красивая, стильная вещь. Прислушиваясь к тишине, Мерсер подошел к окну и посмотрел на канал. Вдали от пристани у собора Санта-Мария-делла-Салюте отплывал пароход. Постояв немного, он шагнул к большому застекленному стенду с фарфоровыми фигурками, любуясь мастерством изготовления. Наверное, в мире существовали тысячи людей, которым не нужно было говорить, что это русский фарфор, но Мерсер к их числу не принадлежал. И вообще, изобразительное искусство было для него закрытой книгой. Дайте Мерсеру послушать какого-нибудь человека, а затем спросите, говорит ли тот правду, и он даст уверенный квалифицированный ответ, а вот тут частный детектив терялся. Чтобы узнать, что это за вещь, следовало посмотреть на табличку, да и то не все было понятно. И это его сейчас почему-то раздражало. Мерсер посидел на стуле у окна, разглядывая на стене африканские маски, и двинулся в следующий зал, оформленный как аристократическая гостиная XVIII века. Ее наполняли восковые фигуры мужчин и женщин в натуральную величину, одетые в соответствующие костюмы. В пышных париках, на женщинах парчовые юбки с кринолином, на мужчинах бархатные камзолы, ну и, конечно, кружева. В конце зала на постаменте под зеленым шелковым балдахином сидели, видимо, самые знатные мужчина и женщина. Она с каким-то немыслимым веером, у него на груди большой иностранный орден в виде звезды. Остальные застыли в разных элегантных позах, кто сидя, кто стоя. Мерсеру показалось, будто они удивленно рассматривают его. Неожиданно он услышал голоса, доносящиеся из приоткрытой двери. Он заглянул и увидел женщину с фотографии, выпавшей из бумажника Больдеска. С пачкой бумаг в руке она направлялась к двери. Увидев его, остановилась. Высокая, темноволосая и более привлекательная, чем на фотографии. Мерсеру в ней понравилось буквально все. Лицо, шея, руки, фигура, осанка. Она растерянно прижала пачку к груди, словно это была охапка лилий. – Извините, но в эту комнату посетителям входить нельзя. Я могу вам чем-нибудь помочь? – Она говорила вежливо, но с властными инотонациями. – Вероятно, – осторожно проговорил Мерсер. Главное – не испортить все с самого начала. – Дело в том, что я ищу человека, который где-то здесь работает. Произнося эти слова, он быстро оглядел комнату. Это была мастерская. На столах валялись куски ткани, мотки шерсти, ножницы и другие инструменты. В дальнем конце у высокого окна, выходящего на канал, располагался широкий вертикальный ткацкий станок с почти законченным гобеленом, занимающим две трети рамы. За станком сидели две женщины. Одна молодая, другая постарше. – Кто он? – Карло Больдеска. Мерсер не сомневался, что она его знает, иначе откуда бы у него была ее фотография. – Да, он действительно работает в галерее. И живет тоже здесь. Но, к сожалению, сегодня у него выходной. – А завтра он будет? – Наверное. Две женщины за станком прекратили работу и наблюдали за ними. – А я могу оставить ему записку? – спросил Мерсер. Он улыбался с виноватым видом, как бы извиняясь, что задерживает ее, отрывает от дела, но ему очень нужно. И еще Мерсеру показалось, будто он вызывает у женщины любопытство. – Хорошо, оставьте записку. Я прослежу, чтобы ее передали. – Спасибо. Она ждала, пока Мерсер черкнет несколько слов. Женщины за станком снова принялись за работу. Мерсер поднял голову. – Может, вы передадите ему на словах, что я по-прежнему жду от него сведений об одном человеке. Он обещал. – Он рассматривал гобелен. Озеро, цветущий кустарник, диковинная птица с ярким оперением. – Моя фамилия Мерсер. Он не ожидал от этой женщины никаких откровений, однако в глубине души по старой привычке теплилась надежда. Больдеска отсутствует. Не желает встречаться с ним? А эта женщина, вероятно, знает, что Больдеска собирался ему сообщить? – Мерсер? – удивленно произнесла она. – Да, я англичанин, частный детектив. Занимаюсь розыском людей. Кстати, может, вы тоже знаете что-нибудь об этом человеке, которого я разыскиваю? Повод совершенно безобидный. Ничего плохого. Его зовут Джано Учелло. Повод для розыска действительно безобидный, но почему так испугался Больдеска и наотрез отказывался говорить? А потом и вовсе сбежал. – Извините, но я такого не знаю. Женщина вышла за дверь, увлекая его за собой. Мерсер шел рядом, чувствуя, что где-то тут поблизости находится то, что он ищет. – Вы здесь изготавливаете гобелены? – спросил он. – Да, – кивнула она. – Знаменитые гобелены Бориа. – Дорогие? Женщина усмехнулась: – Здесь все дорогое. Кстати, если вас что-то заинтересовало, то я покажу. – Нет, спасибо. Мне сейчас не до антиквариата. Просто нет времени этим заниматься. – Понимаю. До свидания, синьор. Мерсер спустился по лестнице, нащупывая в кармане сигареты. Возможно, она смотрела ему вслед, но, чтобы проверить, нужно было оглянуться, а он не решился. Женщина ему понравилась, хотя в его работе подобные эмоции следует подавлять. – Кто эта женщина? – спросил он у служащего внизу. Тот наблюдал, как они разговаривали. – Синьорина Адриана Медова. Директор галереи и главный художник по гобеленам. Дверь позади служащего открылась, и оттуда вышла девочка лет восьми. Под мышкой у нее был маленький щенок, которому явно не нравилось такое обращение. Апельсин, что находился в другой руке, она передала служащему. Тот взял перочинный ножик и стал его чистить. – А кем у вас тут числится Больдеска? – спросил Мерсер. – Карл? Он швейцар, ну и выполняет другую работу, какую поручат. – Я могу его увидеть? – Вам не повезло, синьор. У него выходной. – Служащий закончил чистить апельсин, вручил девочке, посадив на колени. Она начала есть, не обращая внимания на Мерсера. – Вообще-то он может отсутствовать дня два, а то и три. Прошлой ночью здесь не ночевал. Вернется сегодня вечером или завтра. Когда речь идет о Карло, то предполагать что-либо трудно. – Он выпивает? Служащий улыбнулся: – Иногда. Попробуйте прийти завтра, может, повезет. – Я так и сделаю. Спасибо. Мерсер спустился по широким ступеням на площадь Бориа. Постоял, размышляя, не зайти ли в небольшое кафе, поспрашивать о Больдеска. Неожиданно к нему подошел капитан полиции в аккуратной серой форме с алым кантом. Это был молодой мужчина с черными усами. Солнечные блики сверкали на звездочках его эполет, черном кожаном ремне, кобуре с пистолетом. Он вежливо козырнул: – Добрый день, синьор! – Добрый день! – Вы синьор Эдвард Мерсер, живущий в отеле «Адриатико»? – Да. – В таком случае, синьор, я прошу вас пройти со мной в полицейский участок. – Зачем? Капитан полиции улыбнулся, причем задержал улыбку чуть дольше, чем требовалось, и Мерсер успел восхититься его великолепными зубами. – Мне этого не сообщили, синьор. У Мерсера не имелось оснований чего-либо бояться. Его документы были в полном порядке, он не совершил ничего предосудительного, но в полиции к нему никогда не были настроены слишком дружелюбно. Они зашагали через площадь. – Где меня найти, вам сказал портье отеля? – Да, синьор. – Дело, наверное, важное, если послали капитана. – Не знаю, синьор, но думаю, может быть, это в знак уважения, как англичанину. – Тогда у меня есть повод гордиться. Подобное уважение ко мне в полиции проявляют впервые.
Визит Мерсера в галерею встревожил Адриану Медова настолько, что она принялась искать владельца всего этого богатства, графа Бориа. И нашла его на небольшой террасе, где он под тентом пил утренний кофе. Адриана подошла к террасе неслышно и некоторое время наблюдала за ним. Граф сидел в кресле, устремив взгляд вдаль, за канал. Усталый старик. У нее защемило сердце от жалости. Она была так благодарна этому человеку, он столько для нее сделал. Адриана кашлянула, и граф встрепенулся. Старик, конечно, но уже не усталый, а вполне бодрый и энергичный. – Это ты? Граф встал, придвинул для нее кресло. Она села. Он заметил, что она чем-то обеспокоена, но думал совсем о другом. Лет двадцать назад или даже десять он еще мог с ней переспать. А сейчас… Да, верно говорят – старость не радость. – Тот самый англичанин, Мерсер, о котором вы мне говорили, только что был здесь и спрашивал о Больдеска, – тихо произнесла Адриана. Граф выпрямился, сжал губы. – То, что он интересовался Больдеска, меня не удивляет, но что привело его сюда? – Но я поняла так, что главное для него не Больдеска, а Джано Учелло. Он сказал, что Больдеска обещал рассказать о нем что-то. Граф помолчал, рассматривая красные лилии на террасе. – Вчера мне стало известно, что Мерсер дал объявление в газете об Учелло, и Больдеска откликнулся на него, предложив англичанину какую-то информацию. Удивление на ее лице оставило графа равнодушным. Его тревожило иное. Задуманное должно осуществиться при любых обстоятельствах, и никакой Мерсер тому не помешает. Разумеется, лучше было бы ему не получать письма Больдеска, но тут уж ничего не поделаешь. – Но что мог знать Больдеска? Граф пожал плечами: – Живя здесь, он мог кое-что пронюхать. Но действительно ли важной являлась его информация, я сомневаюсь. В любом случае мне удалось помешать его встрече с Мерсером. – Но англичанин пришел сюда. И узнать, где живет Больдеска, можно было, только встретившись с ним. – Вот именно, дорогая. Насколько мне известно, в письме Больдеска своего адреса не указал, значит, люди, которым я поручил уладить данное дело, плохо справились со своей работой, и они каким-то образом встретились. Однако англичанин ничего важного не узнал, иначе бы не стал приходить сюда и спрашивать о Больдеска и Учелло. – Но Мерсер может снова встретиться с Больдеска. Граф покачал головой: – Этого не случится, дорогая. Я попросил Больдеска уехать. – Куда? – В Милан. Там мой дорогой друг пристроит его. Тебе совершенно не о чем беспокоиться. Адриана кивнула: – Я все жду, когда это наконец закончится. Бориа встал, положив руку ей на плечо. – Осталось недолго. Однако… – Он убрал руку и двинулся к ведущей к воде лестнице. – Нам надо соблюдать осторожность. Какое у тебя сложилось мнение об этом англичанине? – Не знаю, что и сказать. – Как же так, дорогая? Каким он тебе показался, плохим или хорошим? Она задумалась, представляя Мерсера, когда он стоял в мастерской. – По-моему, он хороший. – Значит, мы должны ему помочь. Избавить от лишних хлопот. К полиции он отношения не имеет, и интерес у него к Учелло вполне безобидный. Я считал, он упрется в стену, но все испортил Больдеска своим письмом. Давай поможем ему благополучно закончить здесь работу и уехать. И ему хорошо, и нам спокойнее. – А кто ему все расскажет? – Ты. Он ведь обязательно придет опять. – Но я ему уже сказала, что не знаю никакого Джано Учелло. Бориа улыбнулся: – Ну это легко будет объяснить. Его вопрос застал тебя врасплох, ты не знала, с кем имеешь дело. Он поймет, не сомневаюсь. Ведь Мерсер частный детектив, специализирующийся на розыске людей. Ему безразлично, откуда получать сведения, лишь бы поскорее закончить работу. Если обнаружит, что ты готова помочь ему, то ухватится за это обязательно. Так что в следующий раз постарайся разговорить его, убедись, что Больдеска ему ничего важного не сообщил, а затем удовлетвори его любопытство насчет Учелло. Он имеет право это знать. – Граф взял ее за руку, и они двинулись к двери. Адриана вздохнула: – Ладно, когда англичанин снова явится, я с ним поговорю. – Вот и прекрасно, дорогая. – Он ласково сжал ее руку. – И у меня нет слов, чтобы сказать, как я вам благодарна. – Ее голос дрогнул. – Вы столько сделали для меня… и продолжаете делать. Граф вскинул руку. – Не надо благодарностей. Мне доставляет удовольствие помогать вам. – Он помолчал. – И еще, если кто-нибудь спросит о Больдеска, скажи, что уехал в Милан, нашел там работу. Расставшись с Адрианой, граф Бориа поднялся к себе в кабинет и подошел к телефону. С виду этот Мерсер кажется совершенно безвредным, однако его необходимо проверить.
Глава 4
Они вошли в строгое серое здание полицейского участка, выходящее на канал Сан-Лоренцо. Миновали постового карабинера. Дальше располагался большой холл, где, как и в большинстве итальянских общественных зданий, пахло табачным дымом и дезинфекцией. Капитан повел Мерсера наверх, на второй этаж, а затем оставил одного, исчезнув за дверью с табличкой «Руководитель отдела по работе с иностранцами». «Не исключено, что меня вызвали проверить регистрацию», – подумал Мерсер. Многие иностранцы не заботятся о том, чтобы зарегистрироваться в итальянской полиции. Но Мерсер это сделал еще в Милане, зная, что ему потребуется помощь полиции, а там без регистрации и разговаривать не станут. Он сидел, наблюдая за посетителями. У всех одинаковый смущенно-виноватый вид, какой итальянцы неизменно принимают при общении с полицией и карабинерами. Капитан вернулся и пригласил Мерсера, но не в отдел по работе с иностранцами, как тот ожидал, а в другой кабинет, на двери которого табличка отсутствовала. Здесь обстановка была богаче. Письменный стол, диван, несколько стульев, на стене над электрокамином портрет Гарибальди. Большой книжный шкаф, набитый пухлыми папками и книгами по юридическому праву. У выходящего на канал окна находилась высокая японская ширма, заслоняющая стол от прямых солнечных лучей. Сидящий за столом человек приложил руку к щеке, будто страдал от зубной боли, и указал Мерсеру на стул. После чего отпустил капитана. На картонке рядом с письменным прибором было написано тушью: «Комиссар Альчиде Спадони». – Синьор Мерсер? – Да. – Позвольте ваш паспорт. Мерсер протянул паспорт. Комиссар Спадони внимательно изучил все печати и штампы, повертел в руках, разглядывая потрепанную обложку, и вернул обратно. – А теперь регистрацию на пребывание в Италии. Внимательно рассмотрев справку, выданную Мерсеру в полиции Милана сроком на пять месяцев, Спадони толкнул ее через стол владельцу и произнес, подавляя зевок: – Я не курю, но вы можете, если хотите. Мерсер закурил, глядя на портрет Гарибальди, на голове которого красовалась шерстяная фуражка, похожая на старомодный ночной колпак. Паспорт и справка у него были в полном порядке, и он ждал дальнейшего развития событий. Опыт общения с полицией научил его помалкивать и не давать повода придраться. – Вы давно в Венеции? – Пять дней. Спадони откинулся на спинку кресла. – У вас есть опыт общения с полицией, синьор? – Почему вы так решили? – Потому что вы не спрашиваете, зачем вас сюда пригласили. – Подумал, вы сами скажете. Спадони напоминал сонного породистого спаниеля. Шатен, начинающий седеть, крупное удлиненное лицо, складки вокруг рта, придающие вид усталого человека, густые брови, под ними глубоко посаженные влажные карие глаза. Костюм хорошего покроя. Синий галстук, завязанный большим узлом. На пальце правой руке золотой перстень с печаткой. – Сколько раз вы посещали Италию, синьор? – Спадони наблюдал за Мерсером с мягким сочувствием, и почему-то казалось, что в любой момент он может заснуть. – Пять. В двадцать четвертом году… двадцать восьмом… тридцать втором… тридцать восьмом… и вот сейчас. Спадони кивнул и встал. Пересек комнату, отодвинул японскую ширму, впустив в комнату солнечный свет. Мерсер решил, что ему лучше бы оставаться за столом. Сидя он производил впечатление. Стоя тоже, правда, совсем другое, не столь лестное. Все портили короткие ноги и брюшко. Он вернулся к столу, сел, вытер губы носовым платком. – Расскажите все, что вы знаете о Валентино Грандини. – Я ничего о нем не знаю. – Уверены? – Да. Спадони грустно вздохнул: – Это очень странно, синьор. Дело в том, что сегодня в шесть часов утра тело Валентино Грандини извлекли из канала Рио-дель-Гречи, что в пятистах ярдах отсюда и немного дальше от вашего отеля. Его несколько раз ударили ножом и разбили лицо. Но самое любопытное в том, что рана на его левой руке перевязана белым льняным носовым платком, где черными шелковыми нитками вышита ваша фамилия. Мерсер вспомнил квартиру матери в Париже. Она подарила ему эти носовые платки, вышив на каждом черными шелковыми нитками его имя и фамилию. Ее уже нет, да и носовых платков тоже. Остался один, последний, которым он и перевязал руку Карло Больдеска. Но полицейский произнес какую-то другую фамилию. Странно. – Носовой платок с моей фамилией? – Да, синьор. – А как вы узнали, кто он такой, этот утопленник? – При нем были документы. Спадони бросил на стол еще мокрые бумаги. Мерсер спокойно кивнул: – Вы спросили про Валентино Грандини. Но я действительно такого не знаю. Потому что этот человек назвался Сандро Мерканти. Я поместил в «Вечернем курьере» объявление по поводу информации о Джано Учелло. Мерканти прочитал это объявление, в котором я обещал за информацию вознаграждение, и прислал мне письмо. Мы должны были с ним встретиться вчера вечером, но прежде чем я успел там появиться, на него напали двое и сильно избили. Он объяснил мне, будто это из-за женщины. У него также была ранена рука. Я привел его в свой отель, перевязал руку этим носовым платком, пошел за выпивкой, и пока ходил, он успел сбежать. В общем, ничего о Джано Учелло я не узнал. Спадони молча придвинул к себе блокнот и что-то записал в нем. Затем посмотрел на Мерсера. – Он Грандини, а не Сандро Мерканти. Его уже четыре года разыскивают по подозрению в совершении ряда уголовных преступлений. Так что это был далеко не простой человек. Мерсер пожал плечами. Когда тебе в полиции что-то говорят, то надо быть круглым дураком, чтобы начать спорить. Ему хотелось поскорее выйти из этого кабинета, посидеть где-нибудь, выпить и подумать. Больдеска тут ни при чем. Ему был нужен Джано Учелло. Совершенно невинное дело, и вот убийство… Почему? Спадони протянул ему зажигалку. – У вас сигарета погасла. Мерсер поблагодарил, выпустил дым и сквозь него посмотрел на Спадони. – Давайте проясним ситуацию. Если вы считаете, что Грандини убил я, то арестуйте меня. Спадони усмехнулся: – Я вовсе так не думаю. Честно говоря, мне безразлично, кто убил этого негодяя, хотя убийцу или убийц все же придется искать. Меня больше интересует Учелло. Расскажите мне о нем. Зачем вы его ищете, кому это нужно? – Но я был здесь всего пять дней назад, как только приехал. Сообщил все, что знаю об Учелло, и попросил помощи, которую не получил. Я разговаривал с синьором Лиско, не понимаю, почему он вам не рассказал. – Не успел. – Спадони вздохнул. – Три дня назад Лиско перевели в Рим. Его место занял я. И нам не удалось встретиться. Прошу вас, расскажите все мне. Буду вам очень благодарен. Мерсер встал, подошел к окну. У стенки канала стоял полицейский катер с холщовым солнцезащитным навесом. Наверное, на него погрузили тело Больдеска. Спадони встал рядом. – Итак? – Меня наняла парижская адвокатская фирма Гевлина Фрере, – начал Мерсер. – Я работал на нее и прежде. – Он вздохнул, вспомнив, как противно было разговаривать с гнусным стариком Гевлином. Тот предупреждал, что занимается благотворительностью в последний раз, – это он свои жалкие франки, которые платил Мерсеру за работу, называл благотворительностью, – что у него уже выстроилась очередь из молодых и энергичных, согласных делать то же самое за полцены. – А зачем им понадобился Учелло? – У них есть клиент, богатый американец. Он разыскивает Учелло. Сын американца был в войну летчиком. Его сбили над Италией, зимой. Он спрыгнул с парашютом, но неудачно. Сломал ногу. И наверняка замерз бы в горах в снегу, если бы не Учелло. Тот подобрал его и двое суток нес на себе к партизанам. А через несколько дней на лагерь партизан напали немцы, и американец попал в плен. Это было в феврале сорок четвертого года. В конце концов все закончилось благополучно. Летчик выжил и вернулся домой. А теперь вот отец и сын хотят отблагодарить спасителя. Через адвокатскую фирму наняли меня, чтобы найти его. – Вы верите в эту историю? Мерсер пожал плечами: – Не думаю, что Гевлин Фрере станет мне врать. В данной истории нет ничего необычного. Летчиков в войну сбивали, они спасались, американцы народ щедрый. К тому же я нашел тот бывший партизанский лагерь. Теперь там небольшой отель. – Где это? – В Монтевасага, в горах, восточнее Специи. Владелец отеля помнит и Учелло, и тот случай с летчиком-американцем. Он вспомнил также, что Учелло говорил, что он из Венеции. Это единственное полезное, что мне удалось вытянуть из него. Вот я и приехал сюда, надеясь что-нибудь разузнать. Но в полиции мне помогать отказались, а в городских службах он нигде не числится. Пришлось дать объявление. – И что произойдет, если вы найдете его? – Он получит доллары. Много долларов. Достаточно, чтобы стать богатым, по крайней мере в Италии. Вероятно, его пригласили бы в Америку. В общем, награда ждет героя. Спадони кивнул: – Значит, с одной стороны, мы имеем разыскиваемого героя Джано Учелло, а с другой – некоего Грандини, труп которого сегодня утром извлекли из канала. Видимо, они должны быть как-то связаны. – Не исключено. Но мне необходимо узнать местонахождение Учелло и сообщить об этом своему работодателю Гевлину Фрере. – Ну что ж, синьор, теперь, когда мы познакомились, думаю, в следующий раз нам будет легче понять друг друга. Кстати, я каждое утро, примерно в одиннадцать пью кофе в кафе «Куарди». Приходите, попьем капучино, поболтаем. А пока мы сказали друг другу достаточно, чтобы иметь пищу для размышлений. Спасибо и до свидания. Спадони протянул руку, и на солнце блеснул перстень с печаткой. Мерсер ответил на пожатие и быстро вышел за дверь. Спадони тем временем нажал кнопку звонка на столе. Из соседней комнаты появился помощник, высокий мужчина без пиджака, в жилете и рубашке. – Луиджи, Кассана здесь? – Да. – Пусть зайдет. – Хорошо. Луиджи вышел и сразу вернулся. Скрестил на груди руки и выжидающе посмотрел на Спадони. Тот поднял голову. – Так что? – спросил Луиджи. – Я ему не доверяю. – Ну что вы, шеф! – Луиджи рассмеялся. – Наденьте ему ошейник с этикеткой, и он будет такой же полицейской собакой, как мы. Спадони насупился. – Это, конечно, забавно, но наш приятель темнит. Мне так и не удалось вызвать его на откровенность. И он меня не узнал. – Разве вы прежде встречались? – В Риме, в тридцать восьмом, на шестнадцатый год фашизма. Тогда на лучшего друга и советника дуче, и самого мерзкого негодяя, какой только появлялся на итальянской земле, сенатора Риваджо было совершено покушение, когда он ехал по виа Колонна. Между прочим, от одной любовницы к другой. На месте взяли француза. Его, разумеется, казнили, но по делу проходили еще двое: Роза Мелитус и англичанин Эдвард Мерсер. Оба являлись агентами французского Сопротивления, с которым был связан и я. И однажды мы встретились. Я был тогда мелкой сошкой, и он меня не запомнил, а может, вообще не обратил внимания. Но я его помню хорошо. Умный, знающий, энергичный – вот каким он был тогда. И чем закончил? В обносках, наверное, с трудом сводит концы с концами. Ищет человека, из-за которого уже убили одного, а ему все кажется, будто это пустяки. Но, возможно, прикидывается. Кстати, на виа Гарибальди уже восемь лет живет та самая Роза Мелитус, но он у нее пока не появился. Она кормится тем, что сдает комнаты, в основном девицам легкого поведения. И меня поспешно прислали из Рима не для того, чтобы я проверил лицензии уличных торговцев. У начальства появились сведения, пока туманные, что в Венеции что-то затевается. Не знаю, может быть, к этому причастен и Мерсер, учитывая его прошлое. – Он замолчал, словно ожидая каких-то замечаний Луиджи. В кабинет вошел Кассана. Его вид явно не соответствовал обстановке. Изящный серый фланелевый костюм, голубая шелковая рубашка, красный галстук, элегантные замшевые туфли. В руке белый берет. На шее фотоаппарат в футляре. – Вы меня звали, синьор? – Да, Кассана. У меня к вам поручение. – К вашим услугам, синьор. – Яркие глаза уличного фотографа вспыхнули, он улыбнулся, показав безупречные белые зубы. – Нужно понаблюдать кое за кем. – За женщиной? – Кассана поправил галстук. – Нет, за мужчиной. – Спадони улыбнулся, заметив на его лице разочарование. Кассана вежливо наклонил голову. – И кто он, синьор? – Эдвард Мерсер, англичанин, живет в отеле «Адриатико». Последите за ним со своими помощниками, особенно по вечерам. И учтите, он не дурак. Если заметит слежку, все равно продолжайте. Сделайте несколько снимков. Если что будет нужно, обращайтесь к Луиджи. – Он дождался, когда Кассана выйдет, и обратился к помощнику: – Мне нужны материалы о первом визите сюда Мерсера, когда он справлялся о Джано Учелло. И соедините меня с постом карабинеров в Монтевасага, район Специя.Глава 5
После полудня Мерсер прилег на кровать. У него из головы не выходила гибель Больдеска. Почему его убили? Конечно, это могло произойти на почве ревности, такое бывает, но скорее всего Больдеска знал об Учелло нечто тайное, не подлежащее разглашению. Попытка помешать их встрече оказалась неудачной, но его подкараулили, когда он сбежал от Мерсера. Сбежал, чтобы найти свою смерть. Преступники знали, что он встречался с Мерсером и, возможно, рассказал ему об Учелло нечто важное. А отсюда следует, что Мерсер как носитель опасной информации тоже подлежит ликвидации. От этой мысли у него неприятно защемило под ложечкой. Он закурил очередную сигарету. Получалось, что его невинное расследование превращалось в опасное мероприятие. И уехать из Венеции нельзя. Эта работа была его единственным средством к существованию, и отказываться от нее невозможно. За окном темнело. Мерсер встал. Надо выйти прогуляться. На площади, как обычно, царило оживление. Шум, цветные огни, множество туристов. Он сидел за столиком, размышляя над бокалом марсалы. Значит, необходимо продолжать поиски Учелло, причем демонстративно, чтобы об этом знало как можно больше людей. Те, кому надо, поймут, что он пока не обладает информацией, и мер принимать не будут. Но в какой-то момент он все же выяснит что-то такое серьезное и сразу станет представлять для кого-то угрозу. Ничего не поделаешь. Придется мириться. Мерсер вспомнил Адриану из палаццо Бориа. Симпатичная девушка, она ему понравилась. Он надеялся, что Адриана никак не связана с гибелью Больдеска. Просто не представлял, что такое возможно. Вот с кем было бы приятно провести вечер. Мерсер встал и вышел из кафе. Прошагав минут пять, остановился у витрины книжного магазина, разглядывая альбом, раскрытый на репродукции головы Венеры Боттичелли. Юная Венера напоминала одну девушку. Это было давным-давно. Она смотрела на него такими же глазами, невинными и холодными. Та девушка была настолько красива, что не могло быть и мысли о каких-то интимных отношениях. Ее губы казались мраморными, а тело неспособным возбудить страсть. А вот губы Адрианы наверняка теплые и чувственные. А ее тело… Мерсер двинулся дальше. Он не имеет права при своем положении и работе даже мечтать о чем-либо подобном. Если уж приспичило, то иди и купи себе любовь на несколько часов, она тут везде продается. Но этого ему не хотелось. Он миновал почту и свернул на улицу Валларецца к пароходной пристани у канала. Хотелось еще выпить, и Мерсер подумал, не заглянуть ли в бар, но направился дальше к пирсу, где купил билет до остановки «Венета-Марина». Когда пароход тронулся, Мерсер присел на поручень в середине судна, в очередной раз любуясь морским фасадом Венеции. В это время года туристов здесь было мало, и Венеция на короткое время принадлежала самой себе. Замечательно. Сейчас, с парохода, она казалась ему кукольным городом – стоит только тронуть пальцем, и он сразу разрушится. Штрихи огней на воде представлялись мазками художника, в палитре которого были бледно-желтые тона. А вот и оперный театр «Ла Фениче», где пела его мать. Воздушная конструкция с колоннами, мягко освещенными пурпурным светом. Мерсер со вздохом вспомнил свою юность. Судно ударилось о пирс станции «Венета-Марина», и он сошел на берег, на улицу Гарибальди, одну из немногих широких улиц Венеции, под тупым углом наклоненной к лагуне. У пристани выстроились в ряд лотки со всякой всячиной, вокруг ходили моряки, девушки, рабочие с женами. На улице Гарибальди при всем ее названии и прочем в основном селился бедный люд. В дверных проходах, переговариваясь друг с другом, стояли неряшливо одетые женщины, по грязному тротуару бегали дети. Дома все старые. Темные узкие проходы вели во дворы, один отвратительнее другого, где застоялые миазмы перенаселенных убогих квартир заставляли морщиться случайно попавшего в эти места прохожего. На этой улице была своя торговля и свои удовольствия. Бакалейные и мясные лавки, кафе состоликами, где едят стоя, и захудалый кинотеатрик. Мерсер свернул налево в проход, ведущий к каналу, на противоположной стороне которого располагалось здание фабрики. Он поднялся по ступеням и позвонил. Дверь автоматически распахнулась, одновременно в холле загорелась лампочка, осветив выцветшую зеленую покраску на стенах и яркую репродукцию «Купания Психеи» над столом. – Кто там? – донеслось из полуоткрытой двери. – Эдвард Мерсер. Женщина рассмеялась: – Пожаловал наконец! Через пять дней. Он улыбнулся. Приятно было снова услышать голос Розы Мелитус. – Я же тебе звонил, когда приехал. – Да, мой мальчик. Но только чтобы спросить название дешевого отеля. Из темноты в холл вышла девушка с кавалером. Мерсер посторонился, давая им пройти. Девушка с любопытством посмотрела на него, переложив сумку из одной руки в другую. – Рената, это ты? – произнесла Роза. – Да. – Скажи своему приятелю из Кьеджа, чтобы в следующий раз, когда приедет, привез еще лекарств. – Хорошо, Роза. Недовольно хмыкнув, мужчина вышел на улицу, девушка последовала за ним, успев нахально подмигнуть Мерсеру. – Давай же, заходи! – крикнула Роза. – Хватит там стоять. Рената снимает у меня комнату, а ее дружок заведует складом американской благотворительной организации и снабжает меня лекарствами. Мерсер вошел в квартиру. Роза сидела в шезлонге, накрывшись зеленым стеганым пуховым одеялом. Массивная белая шея обмотана шелковым шарфом. Она подалась вперед, чтобы получше рассмотреть его, шевельнув под одеялом своим сочным крупным телом. Лежавшая на коленях книга соскользнула на пол. – Ты не изменился! – весело сообщила она. Мерсер улыбнулся. Роза становилась все толще, но характер оставался неизменным. – И ты такая же, – сказал он, поднимая книгу. Она рассмеялась, качая головой: – Нет, дорогой мальчик. Мой банковский счет становится все больше, и стараюсь поспевать за ним. Давай налей себе что-нибудь. Вон бокал. Он сел в кресло за большой круглый стол и потянулся за бутылкой бурбона. Быстро выпил и снова наполнил бокал. Роза закурила, продолжая разглядывать Мерсера. Он знал, что она замечает каждую мелочь. – У тебя по-прежнему неприятности с горлом? – Да, дорогой мальчик. А что у тебя? – Просто неприятности. – Мерсер улыбнулся. – Тебе надо бросать это дело. – И что ты предлагаешь? – Я могу здесь найти для тебя что-нибудь. У меня полно друзей. – Но мне нравится моя работа. – Нет, мой мальчик, она тебе никогда не нравилась. Разве только первые несколько лет. Вот почему мне не удалось ничего из тебя сделать. Тянул пять дней, потому что не можешь забыть, что это я вовлекла тебя в это дерьмо? – А что ты собиралась из меня сделать? – Да что-нибудь путное. – Роза бросила книгу в угол и протянула руку к бокалу. – Преданности я от тебя добилась, а вот любви… В те дни разница в возрасте в десять лет почти не ощущалась. Иногда я утешала себя тем, что блондинки просто не в твоем вкусе. – Она снова приложилась к бокалу. – Ну ладно. Так на кого ты сейчас работаешь? – На Гевлина Фрере. Он понизил ставку. – Мерзавец. И ты согласился? – Жить на что-то надо. – Я же сказала, что могу тебя тут устроить. А хочешь, в другом месте? Он помолчал. – Ты знаешь что-нибудь о молодой женщине по имени Адриана Медова? Она работает в палаццо Бориа. – Ничего. Нужно, чтобы я узнала? – Да. Это связано с моим расследованием. – Я выясню. – Спасибо. – Что-нибудь еще? – Мне необходимо выяснить имена головорезов, предположительно двоих, которые обитают в Венеции. – Ну, мой мальчик, здесь головорезов гораздо больше. Я спрошу у Бернардо. – Кто он? – Мой хороший друг. Адвокат. Честный, работает с бедными клиентами. Правда, пьющий. И предан мне бесконечно. Если бы я попросила его встать на голову посреди площади Святого Марка, он бы сделал это не задумываясь. Вот такой человек. Мерсер улыбнулся: – Ты просто прелесть, Роза. Снова находиться с тобой – счастье. – Он поднял бокал. – За твое здоровье! Она достала из-под одеяла колоду карт и начала тасовать. – Сыграем? Как в старые добрые времена? Роза начала сдавать карты. Во время игры Мерсер вспоминал прошлое. Сколько раз они вот так сидели, коротая время за игрой. Они встретились, когда ему было шестнадцать лет. Он тогда ездил с матерью. В те дни Роза была красивая энергичная женщина. Любила схватить его в полумраке за кулисами, взъерошить волосы, начать ласкать, а затем неожиданно со смехом оттолкнуть. У Мерсера были способности к языкам. Через четыре года он уже владел несколькими и работал в солидной туристической фирме. Вот тогда-то Роза и совратила его с пути истинного, показала прелесть новой профессии. Но никаких серьезных отношений между ними так и не возникло, хотя они были очень близки. После войны они встречались очень редко. Мерсер только знал, что Роза отошла от дел. И вот теперь перед ним сидела тучная женщина, не утратившая, впрочем, ни одного из своих прежних качеств. – Твоя мать не побоялась выйти за англичанина, – произнесла она. – Не то что я. У входной двери зазвонил звонок. – Это Бернардо. Нажми кнопку, вон ту, справа. Бернардо вошел, наклонился к Розе, поцеловал руку, обменялся рукопожатием с Мерсером. Невысокий, пожилой, похожий на седеющего ворона, испитое лицо с розовыми прожилками, манеры мягкие, но чувствовалось, что он может быть очень жестким. Бернардо положил на стол пакет с салями и сел в кресло, тут же налив себе виски. Как следует, не скупясь. – Я рассказывала тебе об Эдварде, Бернардо. Его мать была французская оперная певица, а отец англичанин, розничный торговец зерном. И вот представь: у такой пары вырос сын сыщик. Бернардо улыбнулся. Мерсер только сейчас заметил, какие у него живые умные глаза. – Ваш отец был успешным бизнесменом? – Не знаю. Он умер, когда мне было три года. – Понятно, – кивнул Барнардо. – А вы здесь по делу… или как? – По делу. Бернардо собрал разбросанные карты, сложил в колоду, а затем похлопал Розу сверху по стеганому одеялу. – Я принес салями. Давай откроем бутылку «Орвието» и отметим встречу. Роза закурила. – Мне кажется, ты хочешь сказать еще что-то, Бернардо. – Да. Полиция интересуется кем-то в этом доме. И это не ты, Роза. Ты аккуратно платишь налоги, твоя совесть чиста. И, разумеется, не я. Во-первых, я законопослушный гражданин, а во-вторых, они в любом случае знают, что со мной надо разбираться иначе. Значит, это вы. – Он посмотрел на Мерсера. – В Венеции я веду совершенно безобидное расследование, полиции оно никак не касается. А почему вы решили, будто мной интересуются? Бернардо кивнул в сторону закрытого ставней окна. – Когда я входил, то заметил, что там, у канала, в тени кто-то стоит, караулит. – Он осушил бокал и, прежде чем снова налить, встряхнул бутылку, чтобы посмотреть, сколько там осталось. – Я очень давно живу в этом городе и знаю всех. Тем более как я мог пропустить уличного фотографа. Он известен под фамилией Кассана. Посмотрите на него, когда будете выходить. – Хорошо. Бернардо взглянул на Розу. – Ну что, я открываю бутылку? А вы, – обратился он к Мерсеру, – пожалуйста, нарежьте салями. Гид группы французских туристов увлеченно рассказывал что-то. Рядом мальчик выстрелил из пугача и спугнул голубей. Они поднялись с площади, сделали круг над головами туристов и снова начали усаживаться на теплые каменные плиты. – О, эти голуби на площади Святого Марка, – произнес кто-то неподалеку от Мерсера. – Каждый турист обязательно должен иметь фотографию, где он их кормит. За столиком в кафе «Куарди» пил свой утренний кофе комиссар полиции Спадони. Он улыбнулся. – Пожалуйста, садитесь, составьте компанию. – Извините, но у меня назначена встреча. – С Джано Учелло? – Нет. – Жаль. Герой должен получить то, что ему причитается. Какой срок вы отвели себе на поиски? – Неделю. – Перед отъездом загляните ко мне. – Хорошо. Двигаясь к магазину сувениров Гостини, Мерсер размышлял, как проведет эту неделю. Найти Учелло вряд ли удастся, значит, и получить от Гевлина Фрере новое задание тоже. Неприятно признавать поражение, но приходится. Мерсер свернул на улицу Сан-Джорджио. В магазине никого не было. Он постоял, затем постучал по прилавку. Из задней комнаты донесся кашель. Мерсер направился туда. Гостини в зеленом жилете и переднике сидел, наклонясь над столом. Делал ингаляцию паром. Увидев Мерсера, виновато пожал плечами: – Ничего не поделаешь, астма. – Есть письма? – Нет. Мерсер помолчал. – У вас ко мне еще какое-то дело, синьор? – спросил Гостини. Мерсер достал из кармана четыре конверта и положил перед ним на стол. – Письма были адресованы мне. Обратите внимание, как первоначально были вскрыты конверты. – Я не понимаю, о чем вы, синьор? – Гостини закашлялся. – Я говорю о том, что клапан конверта, когда его открывают с помощью пара, всегда немного сморщивается. – Вы хотите сказать, что ваши письма кто-то вскрывал, синьор? – с сочувствием произнес Гостини. Мерсер усмехнулся: – Не паясничайте! Их вскрывали вы. – Да что вы, синьор, как можно… Мерсер подошел к нему. – Хватит, Гостини. – Тон был угрожающий. Гостини испугался, что Мерсер сейчас ударит его, хотя тот не собирался. – Давайте рассказывайте, для кого вы старались. Кто интересовался содержанием моих писем? – Я ваших писем не вскрывал, синьор, и не знаю, о чем вы говорите. – Вы старый лгун! Вы их вскрывали. Почему вас интересует Джано Учелло? Гостини стоял, прислонившись к стене. – Повторяю, я не знаю, о чем вы говорите, синьор… И поверьте, ваши письма… – Он действительно лгун, тут вы совершенно правы, – неожиданно раздался голос сзади. – И сейчас он вам врет. Но тут уж ничего не поделаешь, такой это человек. Мерсер обернулся. В дверях стояли двое. Тот, что повыше, смотрел на него со спокойной уверенностью сквозь стекла очков в роговой оправе, приглаживая пальцами галстук-бабочку, красный в белый горошек. Другой, пониже, бессмысленно улыбался, показывая золотые зубы. Первый подошел к столу и сел. Начал перебирать письма. – Кто вы такие? – спросил Мерсер. – Моя фамилия Гуфо. А эта человекообразная обезьяна у двери – Моретто. – А откуда вы знаете, что он врет? Гуфо смотрел насупившись сквозь очки на Гостини, как тот у раковины жадно пьет воду. Сейчас он походил на филина. – Гуфо, я не… – начал Гостини. – Заткнись! Мерсер подошел и собрал письма. – Я хотел узнать, зачем он их вскрывал. Гуфо кивнул: – Значит, вы тот самый англичанин, синьор Мерсер? – Да. – Понимаете, когда письма получают вот так, через посредника, то это означает, что человек что-то скрывает. А Гостини очень любопытный и вскрывает все письма подряд. Если повезет, то иногда делает на этом небольшие деньги. – Шантаж? Гуфо пожал плечами: – Сильно сказано по отношению к такому жалкому человеку. Я знаю его много лет. И, как видите, он не разбогател. – Гуфо обвел рукой комнату. Пояснение Мерсера почти удовлетворило. Но как быть с тем, что Больдеска убили, чтобы помешать им встретиться? Причем об этой встрече тот никому не сообщал. Это мог узнать Гостини из письма. И что дальше? Связан ли с этой историей Гуфо и его звероподобный напарник? Они вошли сюда случайно, что получилось весьма кстати, или за Мерсером следит не только уличный фотограф, которого он видел у дома Розы, но и они? – Вероятно, вы слышали, – негромко произнес он, – что в разговоре с Гостини я упоминал Джано Учелло? – Конечно, синьор. Кто-то вошел в магазин и постучал по прилавку. Гостини бросил взгляд на Гуфо и поспешил туда, радуясь возможности уйти. – Я должен его найти, – продолжил Мерсер. – Оказалось, это нелегко. Гуфо посмотрел на него сквозь дым сигареты. – Мы с Моретто имеем обыкновение в это время суток выпивать по бокальчику вина. Может, присоединитесь к нам? Посидим, поговорим. Наверное, мы могли бы вам как-то помочь. «А что, – подумал Мерсер, – чем черт не шутит? Вдруг они действительно что-то знают?» – Хорошо. Я согласен, – кивнул он. Через пять минут они сидели за столиком в уличном кафе на небольшой площади. – Зачем вам нужен Джано Учелло? – спросил Гуфо, пригубив вина. – Во время войны он спас жизнь одному американцу. Сейчас тот хочет отблагодарить его. Меня наняли для поисков. – И как он его отблагодарит? – Полагаю, щедро, по-американски. – И вы не можете его найти? – Нет. И вряд ли получится. – И что потом? – Придется искать другую работу. Гуфо помолчал. – Послушайте, синьор, мы можем придумать кое-что, чтобы вам больше не пришлось искать работу. Например, – он подался вперед, – найдем убедительные доказательства его смерти. Все бумаги будут оформлены как положено. Я найду вам женщину, которая сыграет роль вдовы. Она получит вознаграждение за мужа-героя. И ручаюсь, для себя много не запросит. А остальное мы разделим. Мерсер рассмеялся: – Спасибо, не надо. – Почему? – удивился Гуфо. – У вас что, много денег, если вы отказываетесь от такой возможности? Мерсер пожал плечами: – У меня вообще нет денег, но я хочу, чтобы все было по-честному. Гуфо нахмурился: – Ведь от этого всем будет хорошо. И американцу, и нам. – Но для меня было бы лучше, если бы вы помогли найти его, – произнес Мерсер. – А я бы вас отблагодарил. Он допил вино и хотел встать, но ему помешал уличный фотограф Кассана. – Один момент, синьоры! Он присел перед ними, щелкнул затвором и положил на стол карточку. – Приходите в любой день с десяти утра до четырех. Снимок того стоит. Спасибо. – Убирайся отсюда! – крикнул Гуфо. – Только тебя нам не хватало! Кассана шутливо раскланялся и направился к другим столикам. Следом за ним вышел Мерсер. Гуфо сидел, потягивая чинзано. – Мне этот тип не нравится, – пробормотал Моретто. – Зачем он тебе нужен? – А затем, что, возможно, он согласится. Вот мы недавно замочили одного. Зачем, почему – нам не объяснили. Давай попытаемся срубить денег и с другой стороны.Глава 6
За столиком у входа в галерею никого не было. Мерсер ждал, когда появится служащий. У бармена в кафе напротив он узнал, что фамилия служащего Минелли, а девочку зовут Нинетта. Она его племянница, сирота. Мерсер чувствовал, что разгадка тайны гибели Больдеска и личности Учелло находится здесь, и решил попробовать к ней подобраться. Потеряв терпение, он обогнул стол и открыл небольшую дверь. Спустился по ступеням на цокольный этаж, прошел по узкому коридору. Из открытой двери на каменные плиты падали длинные тени. Он остановился в проходе, оглядывая большую чистую комнату. Стол с зеленой скатертью, кожаный диван, стулья. Гостиная, она же кухня. На плите что-то варилось. В плетеном кресле сидела Нинетта, переодевала куклу. – Добрый вечер, синьор. – Появление Мерсера ее не удивило. Он подошел и с улыбкой сунул ей в руки пакет засахаренного миндаля. – Это тебе. – Спасибо. Она положила пакет на колени рядом с куклой. – Ты любишь сладости? – Конечно, – серьезно ответила девочка. – Особенно шоколад. Мерсер рассмеялся: – Учту. Он стоял, наблюдая, как она играет с куклой. – Вы так внимательно смотрите, – неожиданно произнесла она как взрослая. – Неужели вам интересно? – Как ее зовут? – Его, – поправила Нинетта и слега приподняла куклу, чтобы показать лицо. – Как его зовут? – Беппо. Он непослушный. Недавно упал в канал и промок. Его вообще чуть не съели рыбы. Теперь вот боюсь, что он заболеет и умрет. – Перестань фантазировать, Нинетта! Мерсер оглянулся. В дверях стоял Минелли. – Он не умрет и завтра будет бегать с тобой по лестнице. – Минелли посмотрел на Мерсера: – Добрый вечер, синьор. – Я Мерсер. Вы помните меня, я был здесь вчера? – Да, синьор. – Наверху вас не было, и я рискнул зайти сюда. Меня интересует Больдеска. Он вернулся? – Я находился во дворе, кормил голубей и кроликов. Мы их разводим. – Минелли направился к шкафу, достал бутылку и два бокала. Один протянул Мерсеру. – Окажите мне любезность, синьор. – Спасибо. Минелли поставил бутылку на стол. – Это знаменитый коньяк «Бутон» из Болоньи. Моя сестра с мужем живет там в пригороде. Когда приезжают ко мне, всегда привозят три бутылки. Ни больше ни меньше. – В детстве я держал голубей, – произнес Мерсер. – В основном вертунов и красноухих. Минелли кивнул: – Приходите сюда как-нибудь утром, я покажу вам своих. Но здесь чистоту породы сохранить очень трудно. Как я их ни уговариваю не летать на площадь Святого Марка, голуби не слушают. – Он улыбнулся. Они выпили. Мерсер поставил бокал на стол. – Так как насчет Больдеска? – Его до сих пор нет. Может, на сей раз исчез навсегда, и мне придется искать другого жильца. – Вы сдаете комнаты? – Да, синьор. Эта часть цокольного этажа принадлежит мне. Мерсер вздохнул: – Мне очень нужно связаться с приятелем Больдеска, а у меня нет адреса. – Я могу вам чем-то помочь, синьор? Я знаю некоторых его приятелей. – Меня интересует Джано Учелло. – Джано Учелло? Нет, о таком я не слышал. – Ну что ж, придется ждать возвращения Больдеска. – Извините, что ничем вам не помог, синьор. Нинетта тем временем занималась куклой, не обращая на них внимания. Он выпили еще по бокалу. Мерсер узнал, что три женщины, которых он видел в мастерской гобеленов, сестры. Самая младшая, Мария, живет со своей сестрой Луизой и ее мужем инвалидом. У Адрианы своя квартира. Они не венецианки, приехали откуда-то с юга перед войной. Адриана у них главная, автор всех эскизов. Палаццо и весь бизнес принадлежат графу Алессандро Бориа, потомку древнего рода, обосновавшегося в Венеции еще до появления площади Святого Марка. По коридору прошел высокий статный молодой человек в форме морского офицера. Он кивнул Минелли, холодно взглянул на Мерсера и двинулся дальше. – Это лейтенант Лонго, – пояснил Минелли. – Один из моих постояльцев. Мерсер поднялся, собираясь уходить. Минелли предложил проводить его. – Сейчас почти семь часов, – сказал он. – Пора делать обход перед закрытием. Когда они вышли в холл, по лестнице спускались Адриана и ее сестра Мария. У Марии под мышкой сверток с тканью, а в руке большая хозяйственная сумка. У Адрианы в руках стопка книг. Они оживленно разговаривали. – Добрый вечер! – произнес Мерсер. Увидев его, Мария настолько растерялась, что выпустила одну из ручек сумки. На пол посыпались овощи. – Позвольте помочь. – Мерсер присел на корточки и вместе с девушкой начал собирать луковицы и помидоры. – Спасибо, синьор. – Мария протянула руку к сумке. – Зачем вам нести такую тяжесть? – улыбнулся Мерсер. – Я провожу вас. – Нет, нет, что вы, – забормотала Мария. – Мне нетрудно… – Мария, позволь синьору Мерсеру нам помочь, – произнесла Адриана, спускаясь к ним. – Он настоящий английский джентльмен. Это для итальянца нести хозяйственную сумку чуть ли не позор. Тем более идти недалеко. – Если у вас так не принято, я встану между вами, чтобы не было видно сумку. Может, удастся сохранить репутацию. Они попрощались с Минелли и вышли. Пересекли площадь, Мерсер молчал, размышляя, как лучше использовать ситуацию. – Предупреждаю заранее, – произнесла Адриана, когда они свернули на улицу Ларга, – Мария обязательно спросит вас, не знаете ли вы Брауна, англичанина, который живет в городе Бертон-он-Трент. Во время войны он был сержантом, и его часть стояла здесь. Браун отдавал Марии свой паек шоколада, она напоминала ему дочь. – Я даже не знаю, где находится этот город, – отозвался Мерсер. – И вообще я редко бываю в Англии. – Мы переписываемся, – подала голос Мария. – На следующий год он привезет в Италию свою семью. А мне хочется побывать в Англии. Говорят, там холодно и постоянный туман. Это правда, синьор? Она забрасывала его вопросами, он обстоятельно отвечал, время от времени поворачиваясь, чтобы встретиться с улыбающимся взглядом Адрианы. Они остановились у дома их старшей сестры синьоры Луизы Орлино. Квартира находилась на первом этаже. Мерсер, помолчав, протянул сумку. – Нет, нет, – возразила Адриана, – вы заработали бокал вина, и не один. Пожалуйста, заходите. Разумеется, он с радостью согласился. В гостиной его представили синьору Орлино, зятю Адрианы, сидевшему в инвалидном кресле у окна. Симпатичный, лет сорока, густые черные волосы, живой взгляд. С Мерсером он повел себя так, будто они были знакомы много лет. Велел Марии отправляться в кухню и помогать его жене с ужином. Адриане поручил принести вино и бокалы. Она положила ему на колени книги. Орлино просмотрел их и бросил на диван. Это был человек стремительный, подвижный, вот только ноги не действовали. Он развернул коляску и покатил к столу выпить вина. – Человеку с парализованными ногами жить в Венеции мучение. Впрочем, ноги не самое большое несчастье. У многих парализованы мозги, а они живут, ходят и об этом не ведают. Так я о чем? Да, куда вы денетесь здесь в инвалидной коляске, когда кругом одни лестницы и каналы? Если бы видели, каких трудов стоит посадить меня в гондолу. Ладно… Адриана, дорогая, чем ты занимаешься? Принеси еще бутылку. Позвольте полюбопытствовать, синьор, относительно ваших политических взглядов. – Я не знаю, что это такое, – ответил Мерсер. Адриана налила ему вина. – Как? – удивился Орлино. – В вашем возрасте не иметь политических взглядов? Это все равно что не замечать, пьете вы хорошее вино или бурду. – Перестань нападать на синьора Мерсера! – возмутилась Адриана. – Пусть немного освоится. Орлино выпил вина и повернулся к нему: – Впрочем, вы, англичане, вспоминаете о политике только во время выборов. А у нас в Италии обстановка иная. Мы тут все должны быть политиками, причем серьезными. Иначе у нас опять придут к власти какие-нибудь мерзавцы. Приходите ко мне утром, когда в доме не будет женщин, и я вам все подробно объясню. Адриана, перестань смеяться и расскажи, как познакомилась с этим достойным синьором. – Он пришел осмотреть галерею, а потом любезно предложил помочь донести до дома покупки. – Ах вот оно что, галантность. Но должна быть какая-то причина. Скажите честно, синьор, какая из них вам больше приглянулась, Мария или Адриана? Мерсер улыбнулся, собираясь ответить, но Орлино налил ему вина и поднял бокал: – Давайте выпьем, а потом вы расскажете, что собирались купить у этого жулика графа Бориа. Ведь там же сплошь подделки. – Я ничего покупать не собирался. Зашел из любопытства. – Из любопытства, говорите? Хорошо. Он говорил много, перескакивая с одной темы на другую, с какой-то неистовой ожесточенностью. Наконец появилась синьора Орлино, высокая худощавая женщина. Мерсер ее уже видел за ткацким станком в мастерской. Она принялась накрывать на стол для ужина, и Мерсер встал, чтобы уйти. Но Орлино даже и слушать не хотел, требовал, чтобы он остался. Мерсер посмотрел на Адриану, и та улыбнулась, как-то по-особому, почти заговорщицки, и он снова сел. За ужином Орлино был в приподнятом настроении, следил, чтобы у всех были наполнены бокалы, и говорил, говорил, говорил. Отводил душу. Его супруга больше молчала, иногда качая головой в ответ на рискованные эскапады мужа. Мария тоже болтала без умолку. Адриана, сидящая рядом с Мерсером, слушала и посмеивалась. Мерсер почти не чувствовал вкуса пищи, его голова была занята другим. Адриана захватила его настолько, что он ничего не замечал, с восторгом ощущая каждое ее невольное касание, любовался завитками волос сзади на шее, чувственными изгибами тела, белизной кожи. С ним происходило нечто такое, чего он давно не переживал. А может, вообще никогда. Вот по кому он тосковал все это время, по таким людям, среди которых не чувствовал себя чужим. По женщине, разбудившей в нем давно дремлющие чувства, давшей надежду, что не все кончено, что бывает иная жизнь. В каждом ее движении, в улыбке, в том, как она накладывала еду в тарелку, как смотрела, ему чудились тайные знаки и обещания. И он ничего не мог с этим поделать. Человек не властен над своим воображением. Прощаясь, Орлино взял с Мерсера обещание обязательно прийти еще раз. – И только днем, когда женщины будут на работе. – Он подкатил коляску к двери и придержал ее в знак уважения. Адриана тоже встала. – Подождите, я ухожу вместе с вами. Они вышли. Двинулись в сторону театра «Феникс». – Когда он стал таким? – спросил Мерсер. – В войну его ранило в спину осколком шрапнели. – Она остановилась на краю лестницы, ведущей к каналу. В темноте он не видел ее лица. – Хорошо, что вы остались и дали ему выговориться. Он очень любит новые знакомства, но такое редко случается. – Да, ему не позавидуешь. Тяжело быть прикованным к инвалидному креслу. – Мерсер взглянул на проглядывающее из темноты здание театра. – В этом театре когда-то пела моя мать. Адриана смотрела на Мерсера. Он ей нравился, и ей очень не хотелось обманывать его, но это было необходимо. Она вздохнула: – Мне нужно увидеться с клиентом. Вы не возражаете проехать со мной в гондоле до канала? – Конечно. С чего бы он стал возражать? С тех пор как они вышли вместе из палаццо Бориа, Мерсер чувствовал, что профессионал заснул в нем глубоким сном, и не желал, чтобы он просыпался. Приятно чувствовать себя свободным. Непередаваемое ощущение. Но теперь этот профессионал вдруг проснулся, и вернулась прежняя настороженность. Настало время задать вопрос, который он ненавидел. Почему она с ним такая внимательная и дружелюбная? – Что вы делали сегодня в палаццо? – спросила Адриана. – Пришел узнать насчет Больдеска. – Они сидели так, что тент скрывал их от гондольера. Мерсер закурил. – Я частный детектив. Приехал сюда, чтобы найти человека по имени Джано Учелло. Такое у меня задание. Дал объявление в газете с обещанием вознаграждения, на него откликнулся Больдеска. Мы должны были встретиться, но его по дороге ко мне сильно избили. Я отвел его к себе в отель, перевязал, пошел принести ему выпить, а он сбежал. Этот человек был сильно напуган, непонятно почему. Ведь я разыскиваю Джано Учелло по совершенно безобидной причине. – Он начал рассказывать, глядя, как нос гондолы погружается в темноту. – Вот, значит, у вас какая работа. – Да. Этим я живу. – Романтично. Мерсер рассмеялся: – Уверяю вас, моя работа редко доставляет удовольствие. И дела бывают разные. Но это в отличие от многих совершенно чистое. Приятно найти человека и сообщить ему, что один богатый американец желает отблагодарить его за доброе дело, какое он совершил во время войны. Спас жизнь сыну. – Разумеется. – Вот меня и терзает любопытство, почему Больдеска убежал. – Он вообще странный, никогда мне не нравился. Но о Джано Учелло я могу вам кое-что рассказать. – Вы? – Да. На несколько мгновений Мерсер онемел, настолько это было неожиданно. Он не привык к тому, что что-то бывает просто так, без тайного умысла. Профессиональная осторожность заставляла его скрывать от нее факт, что Больдеска уже нет в живых. – Если вы мне поможете, буду вам благодарен. – Да, я помогу. Адриана замолчала, разглядывая фонарь на носу гондолы. Лодка проплывала под низким мостом, и они слышали над собой стук деревянных подошв. – Но вы сказали, что не знаете никакого Джано Учелло. – Об этом человеке мне трудно говорить с посторонним. Мерсер радовался темноте, тому, что слышит только голос Адрианы, но не видит лица. Он отличный физиономист и обязательно бы наблюдал за малейшими движениями ее лица, выискивая в них намек на обман или страх. А так только голос. Хорошо. – Понимаете, с этим человеком у меня связаны тяжелые воспоминания. – Но тот, кого я ищу, в войну был партизаном. В сорок четвертом году его видели в партизанском лагере недалеко от Специи. – Это он. – Высокий, темноволосый, примерно моего возраста? – Да. – И где он сейчас? Весло в уключине гондольера мерно поскрипывало. Они проплывали мимо ярко освещенного ресторана, издали похожего на сказочный грот, и на несколько мгновений Мерсер увидел лицо Адрианы. Необыкновенно прекрасное. Ни одна женщина прежде не возбуждала его, как она. Гондола опять погрузилась в темноту, и Адриана продолжила: – В конце войны он находился в Венеции. Здесь мы встретились и… были вместе. – Мне не нужны подробности, – произнес Мерсер, подавляя ревность. Его сильно напрягло слово «вместе». – Скажите только, где он сейчас. – Умер. Погиб во время воздушного налета в Мираве. Там же и похоронен. Это недалеко от Венеции. Ее спокойствие подавило ревность. Этот человек, кем бы он для нее ни был, теперь мертв. И она говорит об этом ровным тоном, без эмоций. – У него остались родственники? – Нет. – А друзья? – Я единственная, кто о нем еще помнит. Гондола причалила к месту, где канал, по которому они следовали, впадал в Большой канал. При свете Мерсер разглядел ее лицо. Оно было бледным, но спокойным. Адриана улыбнулась, и он воспрянул духом. – Я завтра же поеду в Мираве. Мне нужно получить официальное подтверждение, для отчета. – Поезжайте. – Большое спасибо за помощь. – Мерсер сжал ее руку, и она не сделала движения, чтобы убрать ее. Только чуть отвернулась. – А после Мираве… вы уедете из Венеции? Тепло ее руки и эти слова возбуждали в нем сладостную надежду. Мерсер почувствовал, что волнуется, и убрал руку. – Потом я буду сам себе хозяин, – сказал он, вылезая из гондолы. Адриана вместе с лодкой скрылась во тьме. Он стоял, наблюдая за действиями гондольера, который покачивался, подчиняясь сложному ритму. Что ж, видимо, то же самое ему мог рассказать и Больдеска. Вряд ли больше. Значит, его смерть к этому отношения не имеет. Просто странное совпадение… К тому же Больдеска был теперь ему неинтересен. Адриана спросила, уедет ли он из Венеции или останется. Что бы это значило? Неужели намек на продолжение отношений?Глава 7
Мираве находился в пятидесяти милях к юго-западу от Венеции, и добраться до него можно было на миланском поезде. Дизельный локомотив, похожий на помятый сигарный футляр, мчал Мерсера по болотистой равнине. За окнами мелькал неприглядный пейзаж, но итальянская глубинка его мало занимала. Мерсер был горожанин до мозга костей. И вообще, его сейчас ничто не занимало, кроме Адрианы. Он думал только о ней. И даже не размышлял о том, который из немногих сошедших в Мираве пассажиров человек Спадони. Впрочем, уличного фотографа среди них не было. Мерсер огляделся. Захолустье. Вышагивающие по мостовой гуси, неряшливо одетые женщины, стирающие во дворах белье, и прочие приметы провинциального быта. Пассажиры быстро исчезли, и он остался один, прислушиваясь к тишине. Затем двинулся по булыжной мостовой, удивляясь, куда подевались жители, не началась ли тут эпидемия чумы, а потом вспомнил, что сейчас время после полудня, то есть час сиесты, хотя жары не наблюдалось. Впрочем, в этом городе кто-то работал. В одном из дворов, где располагалась мастерская каменотеса, стучал молоток. В общественной уборной неподалеку шумно спустили воду. Вот и небольшая площадь. На ней здание мэрии, самое высокое в городе, как положено. На стене сбоку красовался так до конца и не счищенный лозунг времен Муссолини. Можно было прочитать слова: «Мы итальянцы, народ единый». Рядом с табличкой «Мэрия Мираве» сохранилась и надпись белой краской времен войны: «Пункт связи. Вход только для офицеров». Мерсер вошел в здание, нашел кабинет мэра. Пришлось постучать трижды, прежде чем сонный голос пригласил войти. Мэр сидел за столом над кучей бумаг, видимо, решая, с какой начать. Обувь он сбросил – Мерсер под столом увидел, какого цвета у него носки, – из пепельницы, стоявшей на столике рядом с кожаным диваном в другом конце комнаты, поднимался дымок. – Извините, но там внизу никого нет, – произнес Мерсер. – Я рискнул зайти прямо к вам. – Спят, наверное. – Мэр зевнул, кивая на стул, чтобы Мерсер садился. – Кругом одни бездельники, вот и приходится за всех отдуваться. Видите, сколько бумаг? И с каждой надо разбираться. Так какое у вас ко мне дело? – Моя фамилия Мерсер. – Он протянул паспорт. – Я частный детектив, приехал получить кое-какую информацию. Мэр облегченно вздохнул: – Слава богу. Я подумал, вы из Падуи, явились с очередной проверкой. В последнее время они не дают мне покоя. А что касается информации, – он хлопнул по пачке бумаг, – так у нас ее тут полно. – Он повертел в руках паспорт. – Надо же, а у меня был всего один паспорт, когда женился. Мы провели медовый месяц в Австрии. Пятьдесят миль от границы, однако паспорта потребовались. Ну и порядки. – Мэр протянул паспорт Мерсеру. – У меня задание найти одного человека, – пояснил тот. – И недавно выяснилось, что он погиб в войну во время воздушного налета на ваш город. Мэр вздохнул: – Да, в войну всякое случалось, не только воздушные налеты. А налет с человеческими жертвами тут был один. Я в это время находился в Анконе, но слышал рассказы. Здесь ужас что творилось. Информацию вы получите. У нас документы почти все сохранились, отсутствуют только с сорок первого по сорок третий. Их сожгли британские офицеры, чтобы согреться. – Меня интересует Джано Учелло. Вы уверены, что жертвы были лишь при одном воздушном налете? – Послушайте, я живу в этом городе дольше, чем большинство нынешних жителей. Всю войну я тут, может, и не был, но в курсе всех событий. Давайте посмотрим записи. Он встал и направился к шкафу рядом с диваном. Как был в носках. Начал просматривать папки, что-то бормоча под нос. Вернулся, встал у окна, выходящего на площадь. Перелистал страницы. – Вот. Это случилось третьего января сорок пятого года в половине двенадцатого вечера. Тогда город занимали немцы, но никто так и не понял, чей это был самолет, их или союзников. Погибли все, кто находился в отеле. – Бомба попала в отель? – Да. Он назывался «Рисорджименто». Это на противоположной стороне площади. Не вставайте и не смотрите, от него осталось пустое место. – Среди погибших был Джано Учелло? Мэр перелистнул несколько страниц и кивнул: – Всего погибли восемь человек, пятеро из них местные, остальные трое приезжие. Мужчина и две женщины. Но всех идентифицировали. – Мэр сел за стол. – И среди них Джано Учелло? – Да. Эта фамилия есть на мемориальной доске у входа. – Мемориальной доске? – Вы ее увидите, когда выйдете. В городе тогда объявили сбор средств на ее изготовление. Немцы не возражали. Они были уверены, что бомбы сбросил самолет союзников. – А как идентифицировали Джано Учелло? – Здесь об этом ничего не сказано. – А кто может знать? Мэр задумался, откинувшись на спинку кресла. – Наверное, вам поможет Креспи. В то время он был тут мэром. И приехал первым на место происшествия. Помогал вытаскивать трупы из-под завалов. Потом организовывал похороны. – Где его найти? – Он теперь каменотес. Держит мастерскую. Изготавливает надгробия. Это недалеко от вокзала. Мерсер помолчал. – Значит, Джано Учелло похоронен на местном кладбище? – Да, со всеми остальными. – Вы можете выдать мне справку, подтверждающую это? Мэр кивнул: – Но вам придется заплатить пошлину в двести лир. – Разумеется. – Мерсер улыбнулся, наблюдая, как мэр пишет справку. – А в городе есть фотограф? Мне бы хотелось иметь фотографии могилы и мемориальной доски. – Это сделает для вас Филиппо из вон того кафе на площади. Фотография – его хобби. Объясните, что вы от меня и чтобы он не брал больше пятисот лир. – Мэр подал Мерсеру готовую справку. – С вас двести лир. Спасибо, синьор. У входа Мерсер долго изучал мемориальную доску. Она висела на углу здания. Узкая, довольно длинная мраморная панель с надписью, возвещающей, что она поставлена в память о погибших во время воздушного налета. Ниже следовали фамилии, среди них и Джано Учелло. Бо́льшую часть доски занимал великолепно выполненный барельеф с изображением восьми человек, символизирующих разные профессии. Они шли по дороге, обсаженной кипарисами. В конце виднелся городок, над которым витал ангел смерти. Даже Мерсеру, мало что понимающему в изобразительном искусстве, сразу стало ясно, что это не ремесленная поделка. Автору удалось создать произведение трагического накала. Даже животные на обочинах дороги – зайцы, птицы, коза – были наделены человеческими чертами. Они скорбно провожали глазами процессию. Впереди шел солдат с карабином, за ним женщина с корзинкой, дальше крестьянин с бутылью вина и серпом, следом городской житель в костюме с чемоданом… Все они двигались к парящему в воздухе ангелу. Мерсер подумал, что если это работа Креспи, то он гений и не должен прозябать в Мираве. В кафе на площади он нашел Филиппо и договорился насчет фотографий, чтобы тот прислал их в Венецию. Затем, заказав пиво, стал обдумывать свое положение. Джано Учелло мертв, значит, нужно отчитаться перед Гевлином Фрере, подтвердив информацию справкой от мэра и фотографиями, и работа закончена. Адриана с уверенностью заявила, что Джано Учелло похоронен в этом городе, он тот самый человек, что находился у партизан в Монтевасаге. Ее описание совпадает с тем, какое Мерсеру дали в Париже и которое он проверил, побывав в Монтевасаге. Итак, его работа завершается. Он водил пальцем по запотевшему стеклу бокала с холодным пивом, думая, какое у него будет следующее задание, если вообще будет. На те деньги, что он заработает на данном деле, с той небольшой суммой, какая у него есть на счете в Париже, можно прожить пару месяцев. Не более. Конечно, можно не ходить к Гевлину, однако в других местах будет то же самое. Предложат дела, связанные с разводами, заставят подглядывать в замочные скважины, ворошить чужое белье. А могут поручить кое-что и похуже. Например, шантаж. Нет, что бы ни случилось, этим он заниматься не станет. Надо искать что-нибудь еще. Но теперь, когда появилась Адриана, можно попытаться начать новую жизнь. Мерсер усмехнулся. Глупец, не слишком ли ты увлекся, купившись на улыбку этой женщины и несколько слов, которые скорее всего ничего не означают? Почему решил, что она к тебе неравнодушна? А если это просто любезность? Ты уже немолодой человек, а туда же, взялся строить воздушные замки. А у самого пиджак старый, и подошва на одной туфле протерлась. Может, хватит мечтать? Мерсер допил пиво и посмотрел на часы. До отхода поезда оставался почти час. А еще нужно расспросить каменотеса. Его мастерская находилась неподалеку. Двор, обнесенный невысокой стеной, и широкие ворота. В конце двора виднелся небольшой домик с вывеской – «Синобальди Креспи. Могильные памятники и прочие каменные работы». Мерсер вошел. Во дворе пожилой человек в сером пыльном комбинезоне и коричневой кепке трудился над лежавшей на верстаке мраморной плитой, вырезая надпись. Он прекратил работу и посмотрел на Мерсера. Затем пригладил растрепавшиеся усы. – Добрый вечер, синьор! Мерсер ответил на приветствие, разглядывая поставленные вокруг в беспорядке статуи ангелов, урны, сводчатые панели с вырезанными цветами и голубками. Но этого добра полно на любом кладбище в Италии. А где же шедевры, подобные барельефу на мемориальной доске? – Скажите, вы создали мемориальную доску в память жертв воздушного налета? Креспи медленно снял перчатки и приблизился к нему. – Ведь вы не итальянец, синьор? – Нет, англичанин. – Понятно. – Он показал на готовый памятник, изображающий коленопреклоненную группу женщин перед крестом. – Вы видели тот барельеф, а теперь посмотрите на это. Есть разница? – Да. – Это изготовлено, чтобы заработать на пропитание, а там работал гений. То, что делаю я, обычные поделки. – А кто автор того барельефа? – Мой помощник. Бывший, к сожалению. Паоло Серва. Редкостный талант, синьор. – В его голосе прозвучала гордость. – Если вы интересуетесь, я покажу вам другие его работы. Пойдемте туда. – Он кивнул на дом. – Бедный Паоло. – Почему «бедный»? – спросил Мерсер, двигаясь вместе с ним по двору. – Его мобилизовали немцы, когда отступали отсюда. Они забрали с собой почти всех здоровых мужчин. И самое главное, это было за два месяца до конца войны, Паоло только закончил тот барельеф. Это надо было видеть, синьор, он брал простой мрамор и делал его живым. И все с шутками и прибаутками, весело напевая. Когда немцы уводили его на гибель, у меня просто разрывалось сердце. Мерсер понял, что, если старика не остановить, он готов говорить о своем помощнике часами. – Мне сказали, что вы вытаскивали из-под завалов трупы жертв налета. – Да. Я был тогда мэром. Не хочется вспоминать. Такой ужас. Входите, синьор. – Он открыл дверь домика. – Среди погибших находился Джано Учелло. Вы его помните? – Прекрасно помню, синьор. Мы с Паоло вынесли его. Взгляните на эту панель, синьор. Вот ослик, настоящий ослик, как живой. Вот так он изображал животных. – А как он выглядел? – Кто? – Учелло. – Никак. Мы его собирали по частям. И не его одного. – Но вспомните хоть что-нибудь. Какой он был комплекции, во что одет? – Попробую. Ведь я его хоронил, как и всех остальных. Он был темноволосый, хорошо сложен и… примерно вашего роста, может, чуть ниже. В синем костюме, судя по лоскутам. Теперь посмотрите на эти работы… – Он снял с полки папку с рисунками и положил на стол. – Но как вы определили, что это был именно Джано Учелло? Креспи развязал тесемки папки. – В отеле жили трое приезжих, из них две женщины. Да, да, я вспомнил, у него сохранился бумажник с документами. А почему вы о нем расспрашиваете? – Я частный детектив. Провожу расследование для одной адвокатской фирмы. – При нем было удостоверение и… письмо от женщины из Венеции. Мы написали ей. – Помните ее фамилию? – Нет. Но она нам ответила. Оказалось, он был ее близким другом. Сообщила, что родственников у него нет, и вложила в конверт деньги на похороны. – А где сейчас его удостоверение и письмо от женщины? – Мы все отослали в Падую сразу, кактуда пришли союзники. Но зачем вам это, если он давно умер? Наверное, как и мой бедный Паоло. Что может быть страшнее войны, сколько она унесла хороших людей… Посмотрите на рисунки. Если бы Паоло был жив, он стал бы знаменитым… Мерсер слушал его вполуха. Он думал о женщине из Венеции. Несомненно, это была Адриана. – Видите, какие прекрасные эскизы? Иногда он работал сразу с камнем, но чаще вначале рисовал эскиз. В особенности если это было панно. Креспи выкладывал перед Мерсером один рисунок за другим. Осторожно, как драгоценность, которую легко повредить. В основном эскизы фигур для барельефа на мемориальном панно в мэрии. Но было кое-что еще. – То, что он не вернулся, настоящая трагедия. Наверное, погиб в последние дни войны. Посмотрите, как он изображает животных и детей. Паоло имел к ним подход. Дети его обожали, а птицы… он держал тут голубей, знал их всех, они прилетали к нему, когда он сидел в кафе на площади. Прямо как Святой Франциск. А вот смотрите, какая прелесть! Он так и не успел сделать по этому эскизу панно, не нашлось подходящего куска мрамора. Мерсер скользнул взглядом по рисунку и вдруг… Креспи собирался положить перед ним следующий, но он его остановил: – Подождите, я хочу этот как следует рассмотреть. – Вам нравится, да? Я сразу понял, что вы необычный человек. Разбираетесь в искусстве. Любимый рисунок Паоло. Да, синьор, мне очень приятно говорить с человеком, который понимает толк в таких вещах. Здесь в Мираве одни невежды. В лице Паоло Италия, да что там Италия, весь мир потерял великого художника. – Глаза Креспи повлажнели. Мерсер смотрел на рисунок. Птицы, заросли кустов, озеро. Он ведь недавно это видел. Конечно, незаконченный гобелен на ткацком станке. – Вы можете продать мне рисунок? – Мерсер хотел показать его Адриане. Вероятно, это ее заинтересует, ведь она художница. Или она была знакома с Паоло Серва и он подарил ей эскиз? Креспи махнул рукой: – Берите так, синьор. У меня много его рисунков, и мне будет приятно, что работа Паоло находится у человека, способного ее оценить. Мерсер пробыл в мастерской двадцать минут и чуть не опоздал на поезд. Устроился в конце вагона, там было всего несколько пассажиров, и достал эскиз. Он был выполнен карандашом. Необыкновенно тонкая работа, великолепная точность линий. Лесное озеро, окруженное фантастическими деревьями и кустами с изысканными тропическими цветами. На деревьях птицы, яркие чудесные создания. Другие парят в воздухе, плавают по озеру, а на небольшом утесе позади сидит райская птица с наполовину сложенными крыльями и дивным оперением.Глава 8
В десять двадцать утра солнце еще было на той стороне площади, где находилось кафе «Флориан», и Мерсеру пришлось занять столик в тени. Он любовался сияющими золотыми орлами на флагштоках, на которые не падала тень колокольни Кампанила. На площади велась оживленная торговля – открытки, газеты, шары, четки, дешевые металлические фигурки. Молодой официант принес ему кофе. Серебряный жетон на его груди с номером 19 походил на медаль «За отвагу». Через площадь двигался человек, Мерсер узнал лейтенанта Лонго, снимающего комнату у Минелли, служащего галереи Бориа. Мерсер сидел расслабившись. Так легко, как сейчас, ему уже давно не было. Сегодня вечером он увидится с Адрианой. Для этого был повод. Она может заинтересоваться эскизом из Мираве, а после нужды, чтобы увидеться, возможно, не возникнет. В его в жизни случались женщины, но такой – никогда. Он сидел улыбаясь, понимая, что предаваться мечтаниям глупо, но все равно мечтал. Рядом кто-то грузно опустился на стул. Перстень с печаткой постучал по столу, подзывая официанта. – Доброе утро, синьор Мерсер! Крупное лицо Спадони было сегодня чрезвычайно серьезным. – Доброе утро. – Меньше всего ему хотелось сейчас видеть комиссара, разрушившего его счастливые мечтания. – Вы сегодня не торопитесь? – Мне теперь некуда торопиться, – ответил Мерсер. – Я почти безработный. Официант принес Спадони кофе. Он высыпал в чашку сахар, размешал. – Нашли Джано Учелло? – Нашел, но мертвого. – Герой мертв? На площади мама с дочерью позировали для Кассана в окружении голубей. Фотограф подсыпал им зерен, пытаясь заставить их сесть на руку девочке. Он сказал ей что-то, и та заливисто рассмеялась. Кассана щелкнул затвором. Должна получиться отличная фотография. Он не зря старался. – Вы спрашиваете, будто не знаете. Вашего фотографа я в Мираве не заметил, но там обязательно должен был от вас кто-то находиться. Спадони вздохнул: – Да, там была женщина. Считайте эту слежку простой формальностью. Мэр рассказал ей то же, что и вам. Если бы мы знали об этом раньше, то обязательно сообщили бы. – Неужели? Обычно полиция делится со мной информацией неохотно. И я догадываюсь, почему меня там невзлюбили. В тридцать восьмом году в Риме я был на подозрении в деле о покушении на одного из приближенных Муссолини. Едва избежал ареста. И в полиции меня запомнили. Уже давно нет дуче, и плюс поменялся на минус, однако недоброжелательность ко мне осталась. Но в любом случае я уже работу завершил, так что не будем об этом вспоминать. Спадони усмехнулся: – Ошибаетесь. Итальянской полиции до вас нет дела. Двенадцать лет – солидный срок. Он допил кофе и встал. – Пойдемте ко мне, я вам кое-что покажу. В кабинете Спадони положил перед Мерсером тонкую папку. – Это досье мне только что прислали из Рима. Его постоянно обновляли, а теперь, судя по всему, можно подвести черту. Тут, конечно, есть пробелы, но несущественные. Мерсер внимательно прочитал досье. Начало жизни Джано Учелло было описано довольно туманно. Родился в окрестностях Неаполя, предположительно в тысяча девятьсот десятом году. Настоящее имя Лучо Джанбаптиста Мартеллоре. На учет в полиции попал в двадцать шесть лет, в тридцать шестом году, когда в Неаполе ограбил и убил человека. К тридцать восьмому году за ним числилось несколько тяжких преступлений – ограбления с применением насилия и мошенничество. Но полиции все не удавалось поймать его. В тридцать девятом Учелло уехал в Южную Америку, но через год вернулся. В сорок третьем объявился в Специи в партизанском лагере. В июне сорок четвертого перешел на службу к немцам, ради денег, и выдал подпольщиков. И опять ему удалось скрыться и избежать возмездия. С июня сорок четвертого по январь сорок пятого, когда он погиб в Мираве, о нем ничего не было известно. – Симпатичный персонаж, не правда ли? – произнес Спадони, стоя у окна. – Да, – кивнул Мерсер, кладя папку на стол. Некоторые факты там значили для него больше, чем для Спадони. – Убийства, грабежи… чего только нет. Даже героизм. И он всегда смывался, прежде чем вы могли схватить его. – Он правильно выбрал себе псевдоним Учелло – птица. Причем птица эта была хитрая и изворотливая. Учелло успел побывать в партизанах и даже спасти жизнь американскому летчику, а также послужить немцам, не исключено, что и союзникам. – Но почему вы его упустили? Спадони повернулся к нему: – Такой это был человек. Не обычный жулик. Очень умный. Вы же заметили, что в досье нет ни одной его фотографии. – Следует ли рассказывать правду нашим американским клиентам? – Нет, пусть все останется как есть, синьор Мерсер. Не надо разрушать иллюзии у этих достойных людей. Возвращайтесь в Париж и расскажите им, что он погиб, как и положено герою. Пожимая Мерсеру руку, он спросил, как бы между прочим: – Хотелось бы знать, кто навел вас на Мираве? Мерсер покачал головой: – Извините, не могу сказать. – Я не настаиваю. В конце концов, приятно иметь в кармане немного мелочи. Пусть позвякивает. Так веселее. Мерсер вернулся в отель к ланчу. У него не выходили из головы два эпизода досье. Первый – в молодости, еще не будучи преступником, Учелло работал в Неаполе каменотесом. И второй – в тридцать восьмом году он был членом банды фальшивомонетчиков. Они подделывали купюры в сто лир так искусно, что почти полгода никто ничего не подозревал. Все рисунки делал Учелло.Тонкая полоска света под дверью чулана исчезла. Шаги замерли вдали, на большой мраморной лестнице. Наступила тишина. Мерсер пошевелился. Попасть в палаццо, минуя Минелли, и устроиться в этом чулане было легко. Выбраться обратно – значительно сложнее. Но все равно он всегда мог спуститься вниз и объяснить, будто заблудился в лабиринте комнат и коридоров, а потом заснул, сидя у окна. А когда проснулся, обнаружил, что заперт. Часы со светящимся циферблатом показывали восемь. Надо выждать пятнадцать минут и выходить. После утренней встречи со Спадони Мерсер решил пойти в палаццо и сравнить эскиз Паоло Серва с рисунком на гобелене в мастерской. Досье Учелло дало пищу для размышлений. Прежде Мерсер рассматривал эскиз как повод встретиться с Адрианой. Хватит обманывать себя, делать вид, будто то, чего тебе не хочется, не существует. Что гибель Больдеска сразу после их встречи просто совпадение. И это только потому, что темноглазая итальянка, о чьей любви он мечтал, оказалась добра к нему и заставила поверить, что такие совпадения существуют. Нет, это не было совпадением. Ознакомление с досье Учелло показало, насколько Мерсер был далек от истины. Убийство Больдеска, несомненно, связанно с Учелло. За Мерсером следили Гуфо, Моретто и люди Спадони. Не слишком ли много? Джано Учелло уютно устроился где-то на кладбище в Мираве. А может, там лежит кто-то другой? Может, загадочный Паоло Серва и Джано Учелло одно и то же лицо? Оба каменотесы, талантливые рисовальщики и скульпторы. Известно, что Серва вытащил из-под обломков обезображенное тело неизвестного мужчины, приезжего постояльца отеля, и похоронил. Но если Серва и есть Учелло, то тело неизвестного мужчины было подарком для человека с криминальным прошлым, который хотел исчезнуть навсегда. И он исчез под могильным камнем, какой сам и изготовил. Больдеска работал здесь и наверняка что-то знал, за что и поплатился жизнью. Добавим рисунок Паоло Серва, который скорее всего послужил эскизом для гобелена. Вот как все складывается. И не видеть этого может только круглый дурак. И что теперь? Надо разбираться с Учелло и, если он жив, найти его. В конце концов, в этом и состоит задание. Скорее всего это опасно, но до поры до времени он не станет выдавать своих подозрений. Пусть все думают, будто Мерсер поверил в смерть Учелло. Просьба разрешить ему зайти в мастерскую и посмотреть гобелен могла вызвать подозрения. Поэтому он сейчас здесь. И Адриане он не намерен что-либо объяснять, пока не выяснит, какую роль она во всем этом играет. Сейчас главное – посмотреть на гобелен и сравнить с рисунком Паоло. Где-то здесь, в палаццо, скрыта разгадка тайны Джано Учелло и причины гибели Больдеска. Выйдя из чулана под лестницей, Мерсер обнаружил, что темнота в помещении не полная. Слабый свет сочился из окна, выходящего на канал, кроме того, где-то в самом верху горела тусклая лампочка. Мерсер осторожно двинулся по галерее и остановился. Со стороны лестницы, ведущей вниз, в центральный зал, послышались шаги. В конце галереи кто-то двигался, светя себе фонариком. Мерсер быстро скользнул по лестнице наверх и замер. Перед ним вырисовывалась большая дверь, слева – окно, справа – темный коридор. Свет фонарика возник внизу у подножия лестницы. Мерсер спрятался за штору. Через неплотно закрытое окно приятно обдавало легким ветерком. Мимо с шипением по каналу проплыл речной трамвай, похожий на светящееся насекомое. Шаги стали громче, кто-то приближался. Вот он остановился у окна, откашлялся и двинулся дальше. Скрипнула дверь. – Вы здесь? Почему? – донеслось до Мерсера. – Тот же самый вопрос я мог бы задать и тебе, – раздался усталый голос из комнаты. – Входи и закрой дверь. Снова скрипнула дверь, и стало темно. Мерсеру было любопытно, о чем говорят люди. Любопытство стало его профессиональной привычкой, и он не стыдился ее. На этом этаже снаружи вдоль здания располагался узкий балкон. Декоративный, но человек на нем поместиться мог. Мерсеру было достаточно перелезть, а там через пять шагов было другое окно. Шторы задернуты, и заглянуть в комнату он не мог. Зато слышно было все прекрасно. – Кто именно приедет, я не знаю. В сообщении просто сказано, что встреча назначена в «Орфее» в субботу примерно в шесть часов. Мерсер решил, что это говорит человек с фонариком. – Хорошо, в шесть так в шесть, – произнес усталый голос. Теперь в нем звучали властные нотки. – Налей себе бренди и перестань хмуриться. Пришедший, видимо, выпивал, потому что они молчали. До Мерсера доносились какие-то неясные шумы. – А этому что здесь понадобилось? – раздраженно произнес первый. – Я как раз собирался его спросить перед твоим приходом. Кстати, зачем ты явился? – Захотел и явился. – Первый неожиданно рассмеялся. – Мне ведь скоро предстоит уйти отсюда навсегда. Почему бы перед этим не посмотреть готовую работу? Ведь я к ней тоже имею отношение. На это уйдет несколько минут. Мерсер слушал и удивлялся. Голос был знакомый. Он определенно где-то слышал его. Интонации трудно было перепутать. – Это Адриана тебе сообщила, что работа закончена? – А кто же еще, синьор? Она рассказывает мне все. – Надеюсь, ты ей все не рассказываешь? – Человек едва сдерживал раздражение. – Впрочем, довольно. Конечно, ты имеешь право взглянуть на работу, сделанную по твоему эскизу. Но у тебя пять минут. Я буду ждать у себя. В комнате раздались шаги. Мерсер отпрянул от окна и двинулся вдоль балкона. Когда он снова занял свое место за шторой, эти двое вышли из комнаты и находились у подножия лестницы. Он чуть раздвинул шторы, но разглядеть ничего не сумел. Только темные силуэты. Блеснул луч фонарика, и наступил мрак. Мерсер стоял, прислушиваясь к тишине и размышляя. Значит, в мастерскую отправился человек, по эскизу которого соткали гобелен. Его надо непременно увидеть, остальное не важно. Он неслышно двинулся по анфиладе залов, держась ближе к окнам, вытянув руки, чтобы не натыкаться на мебель. Остановился у входа в большой зал с восковыми фигурами в костюмах XVIII века. Проникающий снаружи бледный свет не освещал их. Мерсер мог лишь догадываться, как выглядят фигуры, удивленно застывшие при его появлении. Не до конца сложенный веер в руке графини, рука, прикоснувшаяся к драгоценному кулону, другая с зажатой перчаткой. Мерсер улыбнулся и двинулся вперед, осторожно обходя фигуры. Пока это ему удавалось. Он уже достиг постамента с балдахином в конце зала, когда под дверью мастерской возникла полоска света. С шумом повернулась дверная ручка. Мерсер остановился, шагнул к постаменту и пошатнулся, запутавшись в балдахине. Он вытянул руку, пытаясь сохранить равновесие, и в этот момент открылась дверь мастерской. Руки Мерсера скользнули по спине знатной дамы, коснулись ее воскового лица. Она мягко покачнулась в его сторону, зашуршав складками своего парчового одеяния. Он с трудом удержал ее от падения, но шум наверняка скорее всего услышал человек, стоящий в дверном проходе. Мерсер задержал дыхание и застыл, напрягшись так, что заболели мускулы. С канала донесся возглас гондольера, похожий на крик морской птицы, затем шум винта моторной лодки, вспенивающий воду недалеко от террасы палаццо. Мерсеру казалось, будто громче всех слышно биение его сердца. Вышедший из комнаты человек стоял, его шаги стихли. Мерсер наконец отпустил знатную даму и осторожно двинулся вперед. Что-то упало на пол. Он развернулся и сумел в полумраке разглядеть лицо девушки, которая, кокетливо улыбаясь, предлагала ему поднять веер, который он выбил из ее руки. Но у Мерсера на это не было времени. Он медленно продвигался вперед, а эти чертовы фигуры начали над ним подло подшучивать. Вначале ему заступил дорогу хмурый щеголь. Вскоре протянул табакерку с нюхательным табаком какой-то вздорный старик. А потом он уперся в карточный стол, смутив сидящее за ним общество. Неожиданно раздался детский голос: – Всем добрый вечер. Я пришла сюда всего на пять минут. Чем бы вы желали заняться? Сыграть в карты, потанцевать или спеть? На мгновение Мерсеру показалось, будто у него начались слуховые галлюцинации. Тем временем девочка продолжила: – Графиня предпочитает танцы? Если так, то… В струящемся из окна сером свете он разглядел Нинетту. Она сделала реверанс графине, раскрыла веер и, негромко напевая, начала танцевать. По-детски, но довольно изящно. Мерсер знал, что малейший шум или движение повергнет ее в ужас. Но где-то в этом зале должен находиться человек, лицо которого непременно надо увидеть. Пока Нинетта танцует, он не уйдет. А это не пять минут, может, и все пятнадцать. Нужно попробовать. И Мерсер решил даже не скрываться. Да, придется объяснять свое присутствие, но зато он увидит лицо автора эскиза к гобелену. Хорошо бы во время танца Нинетты успеть добраться до выключателя и, когда она уйдет, включить свет. Мерсер стал бесшумно двигаться вдоль стенки. На пути возникали фигуры, мебель, подставки с вазами и бюстами. На фоне пения Нинетты шум, который он создавал, слышен не был. В самом дальнем углу зала путь ему преградила группа фигур. Он начал их обходить, вытянув руки. Правая коснулась одежды, двинулась наверх и… Мерсер в ужасе замер, обнаружив, что его пальцы прижаты к щеке мужчины. Не из воска, а живого. Отступать было поздно. Мужчина повернулся, и на Мерсера пахнуло чесноком. А через мгновение он получил сильный удар по голове и повалился навзничь. Падая, услышал крик Нинетты. Мерсер очнулся лежа на изящном диване из красного дерева с инкрустациями из слоновой кости, но подушка под головой была неудобная, жесткая, с золотым шитьем. Он сел, потер затылок и замер, увидев стоящих перед ним троих мужчин. Двое были ему знакомы – Минелли и его постоялец – морской офицер Лонго. Минелли обнимал за плечи свою племянницу Нинетту, которая испуганно смотрела на Мерсера. Он улыбнулся ей, но выражение ее лица не изменилось. Зал был ярко освещен, восковые фигуры не обращали внимания на присутствующих. Третий подошел и протянул ему стакан воды. Он был старый, худой, но, несомненно, аристократ. Это чувствовалось даже в жесте, когда он протягивал Мерсеру стакан. Он был в вечернем костюме, на манжетах рубашки блеснули бриллиантовые запонки. Забирая стакан, заговорил, и Мерсер сразу узнал голос: – Я жду от вас объяснений. Но прежде промокните, пожалуйста, порез на лбу. Не хочу, чтобы вы запачкали мои подушки. Они антикварные. У вас есть чем? – Да, – ответил Мерсер, вытаскивая носовой платок. – А вы граф Бориа? – Вы не ошиблись. – А я Мерсер. Ваш служащий, Минелли, меня знает. – Это мне известно, мистер Мерсер, но не объясняет вашего здесь присутствия. – Пусть он лучше объяснит это в полиции! – отрывисто бросил Лонго. – Надо будет, вызовем полицию, – строго произнес граф. – А пока я хочу выслушать его. Мерсер нащупал в кармане сигареты. Очень хотелось курить. Они молча за ним наблюдали. Минелли и Лонго хмуро, граф Бориа улыбаясь. Придется выкручиваться, хотя они все равно не поверят. – Вечером я пришел сюда, чтобы пройтись по галерее. Минелли в это время за столом отсутствовал. А я побродил полчаса, а потом присел на стул у окна и заснул. Видимо, очень устал, много находился за день. Проснулся, кругом темно. Стал искать кого-нибудь, чтобы меня вывели. Увидел свет под дверью мастерской, но прежде чем я туда добрался, он погас. Слышал, как оттуда кто-то вышел. Я собирался окликнуть его, но человек повел себя странно. Осторожно двигаясь вдоль стены, скрылся в темноте. Вскоре появилась Нинетта, начала петь и танцевать. Я притаился, не хотел пугать ее. Искал выключатель, чтобы включить свет, и столкнулся с кем-то, кто меня оглушил. – Забавная история, – усмехнулся Лонго. – Помолчите, лейтенант. – Граф посмотрел на Мерсера. – Вы уверены, что тут кто-то находился? Дело в том, что по ночам в палаццо бродят привидения. А вы спали, так что… – Но в мастерской горел свет, я видел, и потом… – Мерсер коснулся ссадины на лбу. Граф улыбнулся. – Ударило вас вот это, мистер Мерсер. – Он поднял с пола бронзовый бюст. – Гольдони, наш выдающийся драматург. Его называют Ноэлом Кауардом[61] своего времени. А было все так: Нинетта закричала, мы с Лонго находились неподалеку и пришли. Вы лежали у постамента, рядом валялся бюст. Вам повезло, удар получился скользящий. А то мог бы убить. – Граф обратился к Минелли: – Отведите девочку домой и следите, чтобы она больше не ходила в эту часть галереи. Особенно вечером. И обойдите территорию, Лонго вам поможет. Мистер Мерсер говорит о каком-то человеке, может, к нам действительно забрался какой-нибудь вор? Проверьте. – Нечего проверять! – бросил Лонго. – Я не верю в россказни этого человека. – Он кивнул на Мерсера. – Его нужно обыскать. Тот улыбнулся: – Обыскивайте. Ищите у меня в карманах ценный фарфор. Впрочем, можете вызвать полицию. Я не возражаю. Мерсер увидел, что Лонго помрачнел. Граф коснулся его руки. – Напрасно вы так, лейтенант. Мистер Мерсер не похож на грабителя, и я уверен, ему можно доверять. Лонго пожал плечами и последовал за Минелли. Мерсер встал. – Спасибо. Очень любезно с вашей стороны. – За спиной графа находилась дверь в мастерскую. Если шанс увидеть Паоло Серва упущен, то, может, удастся посмотреть на гобелен. – Уверяю вас, я видел человека в этом дверном проходе. – Он двинулся в сторону мастерской. – Давайте заглянем, вдруг он еще там. Граф последовал за ним. – Хорошо. Хотя я уверен, что мастерская пуста. Вы просто столкнулись с бюстом Гольдони. – В мастерской горел свет. Я не мог ошибиться. Гобелен был уже закончен. В комнате пахло какой-то химией. Из крана в углу в раковину капала вода. – Здесь никого нет. – Граф рассеянно скользнул взглядом по гобелену. – Кажется, да. – Мерсер остановился. Стало ясно, что гобелен выполнен по эскизу Паоло Серва. Были, конечно, расхождения в деталях, но несущественные. Это работа Паоло Серва. Не исключено, что и ссадина на лбу Мерсера тоже его рук дело. Он невольно залюбовался работой. Там присутствовали те же твердые линии, что и на рисунке, подаренном ему в Мираве бывшим мэром Креспи. Замечательная райская птица и все остальное. – Это надо смотреть днем, – произнес граф. – Электрический свет искажает цвета. Однако вы убедились, что мастерская пуста. Они вернулись в зал восковых фигур, откуда граф повел его к выходу. – Мистер Мерсер, надеюсь, вы не возражаете воспользоваться моим личным выходом? Минелли парадную дверь уже запер, а идти его искать нет смысла. Они поднялись по лестнице в кабинет графа. – Вы бледны, мистер Мерсер. Выпьете бокал вина? – Бориа поднял графин. Пока они пили, граф разглядывал Мерсера, вспоминая, что́ о нем известно. Частный детектив, неудачник, потрепан жизнью, фактически инструмент, который люди покупают, когда требуется. Человек без принципов, иначе бы не занимался подобной работой. Человек, чью преданность можно купить за деньги. Такого не составит труда убрать, если он станет помехой. – Кто сделал эскиз для гобелена? – спросил Мерсер. – Надо спросить у синьорины Медова. Она у нас заведует производством. Интересная вещь, правда? Напоминает картину Руланта Сарвея «Пейзаж с птицами», которая, по-моему, находится в Музее истории искусств в Вене. Зазвонил внутренний телефон на столе. Граф снял трубку, поговорил, затем повернулся к Мерсеру: – Это Минелли. Они обошли весь палаццо, посторонних нет. Мерсер кивнул: – Наверное, мне почудилось. Граф улыбнулся и, сняв с вешалки плащ, двинулся к дальней стене кабинета, обшитой, как и остальные, темными ореховыми панелями. – Как долго вы пробудете в Венеции? – Неделю, может, чуть дольше. Граф нажал на стене одну из резных розеток, и открылась дверь. Поймав взгляд Мерсера, он пояснил: – Раньше это был тайный вход, а теперь я им пользуюсь вечером, чтобы не беспокоить Минелли. Когда они вышли, граф включил свет на лестнице и запер дверь на засов. Затем они спустились по винтовой каменной лестнице и через сводчатую дверь внизу попали в небольшой обнесенный стеной сад, а оттуда к причалу. Перед ними открылся Большой канал и соединенный с ним другой, поменьше. К причалу сразу подошла гондола. – Я отправляюсь на ту сторону, – произнес граф. – Вас подвезти? Мерсер покачал головой: – Спасибо, не нужно. Он распрощался с графом, проводив взглядом гондолу. «Разумеется, по голове меня ударили с ведома графа. Не исключено, что это сделал Серва, вернее, Учелло, потому что это один и тот же человек. Что их связывает? Учелло на него работает? Фальшивые деньги или подделка картин? Нет, маловероятно. Тогда что?» Мерсер сплюнул в канал, разозлившись. Впервые за день. Через площадь Святого Марка он направился к Розе. На ярко освещенной площади было многолюдно. Вокруг резвились дети. В какое время они ложатся спать здесь, в Венеции? Куда смотрят родители? Площадь казалась вырезанной из золотистой и зеленой фольги, а колокольня Кампанила напоминала гигантский палец, острым ногтем впивающийся в темное небо. Роза, как обычно, полулежала в шезлонге и слушала радио. Подняла руку, чтобы Мерсер молчал, кивнула на бутылку на столике. По радио читали стихи. Мерсер налил себе вина, закурил, наблюдая за Розой. Она всегда была неравнодушна к поэзии. Вот и сейчас глаза закрыты, губы шевелятся. Все это выглядело глупо. Десять лет назад редкий мужчина отказывал себе в удовольствии побывать в ее постели, если приглашали. Теперь же… достаточно было посмотреть на выглядывающие из-под пуховика ее толстые ноги, как желание пропадало. Передача закончилась, Роза выключила приемник. – Это был Уго Фосколо, один из моих любимых. – Мне понравился его голос. – Мой мальчик, ты невежда. Фосколо давно умер. А стихи читал другой поэт, Мадео Нерви. Кстати, скоро он приезжает в Венецию на фестиваль искусств. Я пойду его послушать. Ты можешь составить мне компанию. – Обязательно, если останусь здесь. Роза внимательно посмотрела на него. – Примерно час назад тебя кто-то основательно стукнул по лбу. Кровь недавно засохла. – Я ударился о стенку. – При твоей работе подобное иногда случается. Мерсер встал с бокалом в руке, обошел комнату. Остановился у окна, провел пальцем по ставне. – Ты узнала что-нибудь об Адриане Медова? – Кое-что. Розе было неприятно, что он ни о чем не рассказывает, а только спрашивает. Впрочем, она и сама ничего знать не хотела. Просто Мерсеру было бы легче, если бы он открылся. Но самое главное, и это ее удивляло, – она немного ревновала. Странно, но ревность доставляла ей удовольствие. Значит, жизнь не кончена, и где-то внутри тлеет огонек. – Так давай же, я слушаю. – Ей двадцать девять. Родилась в Потенца, на юге Лукании. Приехала в Венецию в тридцать девятом, вместе с двумя сестрами. Помог граф Бориа, у него там поместье. Ты о ее сестрах знаешь? – Да. А зачем граф их сюда привез? – Наверное, чтобы ткали гобелены. Граф давно занимается данным промыслом. – Она замужем? – Когда речь идет о девушке, это первое, что тебя обычно интересует. Нет, не замужем. И вообще, насколько я поняла, сейчас у нее нет мужчины. – У нее был мужчина, но давно, во время войны. Тот самый Джано Учелло. – Видимо, они тихо встречались, чтобы никто не знал. Твой Учелло, похоже, ночная птица. Услышать можно, но увидеть – очень редко. Кстати, что-нибудь новое ты о нем выяснил? – А что может быть нового, если он погиб? – Твой клиент мертв, а ты все не угомонишься. В чем дело? – А что удалось выяснить Бернардо? Роза достала откуда-то листок, протянула Мерсеру. В середине списка значились две фамилии, точнее, прозвища, которые были ему известны. Гуфо и Моретто. Роза со значением посмотрела на Мерсера. – Эти два типа самые опасные. Не связывайся с ними. И вообще, посиди спокойно несколько дней, пока я тебе что-нибудь не подыщу. – Я могу подыскать себе сам. – Не хотелось бы только, чтобы это место было на дне канала. Он вскинул голову. – Ты еще что-то узнала? – Лишь то, что тебя допрашивали в полиции относительно Валентино Грандини, которого выловили из канала. – Ну, в этом смысле за меня беспокоиться не надо. Я же твой ученик. – К сожалению, не самый успешный. Мерсер рассмеялся. Подошел, протянул Розе руку. – Я пришел пригласить тебя на ужин. Так что, вставай, одевайся.
Глава 9
Перед палаццо Бориа у питьевых фонтанчиков – такие разбросаны по всей Венеции – играли дети. В кафе, где сидел Мерсер, громко работал приемник. Диктор нудно рассказывал что-то про план Маршалла для Италии, какие он несет ей блага. Справа три бизнесмена за столом с заговорщицким видом обсуждали цены на шелковые ткани. Среди детей находилась и Нинетта. Когда дети стали расходиться по домам, Мерсер проводил взглядом девочку, поднимающуюся по ступеням палаццо, продолжая думать об Адриане. Разговор, подслушанный в галерее, породил сомнения. Учелло наверняка жив, и Адриана знает об этом. Тогда в гондоле она ему солгала. Конечно, всему можно найти объяснения. Может, она как-то от него зависит и не знает, чем он на самом деле занимается. Адриана призналась, что они когда-то были близки, но это не означает, что их отношения сохранились. Мерсеру подобная версия нравилась больше остальных. Но нужно проверить, убедиться. Его интересовала только она, а на Учелло ему было плевать. Работу можно считать законченной. Чтобы отчитаться перед Гевлином Фрере, материала достаточно. Надежда, какая вспыхнула в нем тогда в гондоле, ослабла, однако пока не исчезла. Теперь все решит разговор с Адрианой. Она спустилась по ступеням палаццо и двинулась через площадь. Мерсер расплатился с официантом и последовал за ней. Около арочной колоннады, с которой начиналась площадь, Адриана свернула налево, миновав почту. Мерсер зашел за угол и увидел ее, входящую в дверь. Он шагнул к каменной балюстраде, закурил. В одном из номеров отеля неподалеку был включен патефон. Из открытого окна доносился томный голос певца, жалующегося на одиночество. Сейчас песня была созвучна настроению Мерсера. Он швырнул окурок в канал и направился к двери. На узкой лестнице пахло чесноком, кошками и табачным дымом. Мерсер медленно поднимался, читая таблички на дверях. Со стены лестничной площадки кто-то неаккуратно содрал предвыборные плакаты, оставив обрывки фраз: «Христианские демократы», «Коммунистическая партия», «Итальянские рабочие». Ее фамилия значилась на дверной табличке верхнего этажа. Синьорина Адриана Медова. На площадке располагалась только одна квартира. Мерсер нажал кнопку звонка. Адриана открыла, хмурая, недовольная, что ее отвлекли от домашних дел. На плече купальное полотенце, ноги в мягких кожаных тапочках. – Добрый вечер, – произнес Мерсер. Ее лицо прояснилось. – Здравствуйте. Он смотрел на нее, и на мгновение в его воображении возникла новая жизнь, в которой он легко взбегал по лестнице, нетерпеливо жал кнопку звонка, дверь распахивалась, и к его губам приникали ее нежные губы. – Как вы узнали, где я живу? – Я следовал за вами от палаццо. Мне надо поговорить. – Конечно. – Адриана закрыла за ним дверь, они прошли в гостиную. – Посидите здесь, пожалуйста. – Она кивнула на кресло. – Я сейчас. Адриана быстро взяла с дивана шелковые чулки и вышла. Мерсер понял, что она собиралась принять ванну, и представил: Адриана вошла в квартиру, опустилась на диван, сбросила туфли… Комната была длинная, узкая, несколько кресел, диван. Высокие окна. Дверь на лоджию открыта, видны вьющиеся растения, металлические поручни, а дальше пятно темнеющего неба и отблески города. Здесь были три двери. Одна в ванную, а две другие, наверное, в спальню и кухню. На столике рядом с диваном стопка книг. Мерсер наклонился, чтобы прочитать названия, но тут вошла Адриана. Села в кресло, закурила. Он тоже. – Я ездил в Мираве. В Италии есть города красивее. Она улыбнулась. – Но вы довольны поездкой? – В общем, да. Но кое-что оказалось для меня неожиданным. Он наблюдал за ней, но не заметил в лице изменений. – О чем вы? Адриану не удивил его приход. Граф Бориа рассказал об инциденте в палаццо и посоветовал быть осторожной с ним, если придет. – Может, нам следует быть искренними друг с другом? – Я рассказала вам что знала. Он уловил в ее голосе нервные нотки и с трудом подавил в себе желание погладить руку Адрианы и успокоить. – Скажите, почему вам нужно, чтобы я поверил, будто Джано Учелло мертв? – Он действительно умер. Мерсер покачал головой. – Тогда в гондоле я вам поверил, но теперь… – Он замялся. – Мне известно, что он жив и находится в Венеции. Разумеется, вы об этом прекрасно осведомлены. – Джано Учелло умер. Погиб под обломками отеля. Мерсер встал. – Меня интересует не Джано Учелло, а вы. Вот почему я с вами откровенен. А вот вы со мной нет. Что вам мешает? Мне важно знать, чем держит вас этот человек, а может, и кто-то еще. Я подозреваю, что вы многого не знаете, насчет Учелло и его занятий. А Больдеска? Кем он был для вас? – Никем. Мерсер вытащил бумажник и положил ей на колени фотографию. – Это было при нем в тот день, когда мы встретились. Адриана мельком взглянула на фотографию и вернула обратно. – Единственное, что его всегда интересовало, – это вино и женщины. Я понятия не имею, откуда у него моя фотография. Вероятно, украл. Мерсер помолчал. – Я знаю, что за Учелло числится несколько серьезных преступлений. Наверное, вам это неизвестно. Так что подумайте, следует ли его покрывать. Учелло жив, а Больдеска мертв. – Ошибаетесь. Граф Бориа только что получил от него письмо. Из Милана. Адриана говорила это искренне, Мерсер не сомневался. Она верила, что Больдеска жив. – Он мертв, – повторил он. – Нет. – Она встала с кресла, подошла к окну. – Его тело выловили из канала Рио-дель-Гречи на следующее утро после нашей встречи. Меня по этому поводу допрашивали в полиции и заявили, что его зовут Валентино Грандини. – Это ошибка. Я уверена. – Нет. – Тогда почему они не сообщили в галерею? – Потому что я не сказал им, что он там работает под фамилией Больдеска. Адриана пожала плечами: – Извините, но я не верю в то, что вы рассказали о Больдеска. Мерсер махнул рукой. – Ладно, можете не верить, если так спокойнее. Но я пришел к вам с другой целью. Меня не интересуют ничьи тайны. Единственная цель – помочь вам. Неожиданно она рассердилась: – Мне не нужна ваша помощь. Учелло погиб. Больше мне о нем ничего не известно. Мерсеру стало ясно, что она хочет, чтобы ее оставили в покое. Но как это сделать, если она ему нужна? Он чувствовал, что между ними возникла какая-то липкая паутина непонимания и недоверия, сквозь которую необходимо продраться. – Поймите, меня не интересует Джано Учелло и все, что с ним связано, – произнес Мерсер. – Я много лет занимаюсь расследованиями, это моя профессия, так что ничего для себя нового я бы все равно не открыл. Проблема в ином. Подобная работа… ну, то, чем я занимаюсь, делает человека циником. Но и ему, этому цинику, поверьте, хочется душевного тепла. Он тоскует. Встреча с вами пробудила во мне надежду. Я подумал, что может быть… – Мерсеру хотелось, чтобы Адриана бросилась ему на шею, а она вместо этого, расширив глаза, шагнула назад. – Боже, – воскликнул он, – не смотрите на меня так! Разве вы не понимаете, о чем я говорю? Страх в ее глазах исчез. Адриана смотрела на него теперь по-новому, поскольку даже если мужчина женщине совершенно безразличен, все равно ей приятно сознавать, что ее любят. Теперь ей захотелось разглядеть внимательнее, какой он. Раньше она этого не замечала. Густые рыжеватые волосы, правильные черты лица, опрятен, хотя одежда поношена, пальцы длинные, как у пианиста или скрипача, ногти ухоженные… – Вы зря тратите на меня время. Пожалуйста, не приходите сюда больше. Мерсер грустно усмехнулся. – Время – это единственное, что я могу тратить. Он приблизился к ней, заглянул в лицо. – Когда вы спросили меня в гондоле, уеду ли я из Венеции, это было потому, что вам не терпелось, чтобы я исчез? – Да. Тут вам нечего делать. После его ухода Адриана постояла немного в задумчивости, затем направилась в спальню. Задержалась на пороге, протянув руку к выключателю. – Не надо, – раздался мужской голос. – Я зажгу настольную лампу. – Джано… ты здесь? – негромко вскрикнула она. Лампа осветила толстый ковер, дорожные часы в серебряном корпусе на столике, узоры на покрывале. – Да, дорогая, жду тебя. – Он тихо рассмеялся. Когда она подошла к постели, он поймал ее руку. – Иди ко мне. – Тебе не следует приходить так рано. – Как известно, любящие мужчины за часами не следят. К тому же наш друг Мерсер явился сюда без приглашения. – Ты слышал, что он говорил? – Да. – И насчет Больдеска тоже? Он шумно вздохнул: – Перестань об этом думать, дорогая. Мерсер хотел, чтобы ты растерялась и сболтнула лишнее. – Но ведь Больдеска жив? – Адриана, что с тобой? Неужели ты поверила в эту ложь? Кому нужно убивать Больдеска? Не беспокойся о нем. Он в Милане. – Я не о нем беспокоюсь, Джано, а о нас с тобой. Сколько это будет еще продолжаться? – Потерпи, дорогая. Осталась неделя, потом я уеду, а вскоре ты последуешь за мной. И мы начнем новую жизнь. – Он погладил ее руку. – А пока будем встречаться вот так. Адриана перебирала его пальцы, вглядываясь в них. Длинные, тонкие, беспокойные пальцы художника. Ногти грязные, обломаны. У Мерсера руки другие… Осознав, что она думает об этом, Адриана исступленно прижала его руку к груди. – Ты удивлена, что Мерсер влюбился? – спросил он. – Я его не понимаю, – ответила она. – Этот человек для меня загадка. – Да забудь ты о нем! Бориа сделает все как нужно. Этот тип что-то бормотал о том, что я жив. Наивный глупец. Я давно умер, похоронен в Мираве, и нечего тревожить мой покой. Ладно, хватит. Он увлек ее на постель и жадно впился губами в губы. Адриана негромко вскрикнула, прижавшись щекой к его щеке, щетина была колючая, а затем, забыв все свои страхи, обвила руками шею, погрузив пальцы в густые темные волосы.Глава 10
Теперь его в Венеции ничего не держало. Утром он позвонил Розе и сообщил, что уезжает. Кроме нее, он решил попрощаться с Минелли и Нинеттой. Из всех новых знакомых они были самые симпатичные. К тому же Мерсер хотел как-то загладить инцидент в палаццо. В кармане у него лежала шоколадка и «волшебный шарик». Сидя на каменной скамье на набережной Савони, он вытащил его и встряхнул, наблюдая, как над площадью закрутились белые снежинки. Забавно, что все это происходило на фоне ослепительно-голубого неба. Мерсер закурил, вглядываясь в лагуну. Мимо отеля «Даниелли» проплывал великолепный белый красавец лайнер. По сравнению с его громадой палаццо и церкви на берегу казались детскими игрушками. Мимо собора Сан-Джорджио на пути к острову Лидо проскользила красно-желтая баржа с рекламой кока-колы, вдали виднелись стоящие на якоре четыре итальянских корвета. В этом городе времена и эпохи были перемешаны. Официант приносит вам чинзано из подвала кафе, где когда-то хранились греческие вина и масла, которыми наполняли амфоры дожей. Пыль пятисотлетней давности соседствует с пылью на новых бутылочных пробках, под которыми находятся вкладыши с билетами. Кому-то достается выигрыш – «Фиат» или мотоцикл «Веспа». Но это везучим. А Мерсеру никогда не везло. Он продолжал надеяться, фантазировать, что удача где-то здесь, близко, стоит только протянуть руку. Но она всегда ускользала от него. Как сейчас Адриана. Он погрустнел, зная, что горечь поражения исчезнет не скоро. В ушах звучал ее голос: «Тут вам нечего делать». Она права. Действительно нечего, черт побери. И главное, если разобраться, какие у него имелись причины для надежды? Да никаких. Он просто сам себя обманывал. Конечно, можно было утешать себя мыслью, что ему наплевать. Уедет и обо всем забудет. Что касается Учелло, так для клиента Гевлина Фрере в любом случае лучше знать, что тот мертвый. Мерсер вздохнул и выбросил окурок. В этот момент сзади подошли двое и устроились рядом на скамейке. Сели по обе стороны от него, достаточно близко, чтобы не возникло иллюзии, будто это случайно. Гуфо справа, Моретто слева. Громила смотрел вдаль, не обращая внимания на Мерсера. Гуфо наклонился и произнес: – Мои поздравления, синьор. – С чем? – У меня для вас подарок. – Но мой день рождения не сегодня. Гуфо рассмеялся: – Люди получают подарки по разным причинам. – Он поправил очки в роговой оправе. – Вот. – На колени к Мерсеру упал плотный конверт. – Это от вас? – Нет, синьор. К сожалению, я не знаю, от кого. Мне поручено передать. Надеюсь, вы сами догадаетесь. Мерсер открыл конверт. Там лежала толстая пачка купюр по тысяче лир. Он поймал себя на мысли, что радости при виде денег не испытывает. Странно при его положении. Гуфо прищелкнул языком. – Вот видите, синьор, ваши знакомые не поскупились. – К этому что-то прилагается? – спросил Мерсер. – Да. – Гуфо протянул ему небольшую папку. – Здесь билет в вагон первого класса до Парижа, который отходит сегодня в шесть часов вечера. Что касается меня, синьор, то я разочарован. Вы совсем не заслуживаете таких денег. Мы с Моретто взялись бы уговорить вас покинуть Венецию и за четверть этой цены. Поразмялись бы немного, и вы бы уехали как миленький. – Я уеду. – Кто бы сомневался, синьор. Любой на вашем месте непременно поступил бы так же. Гуфо поправил очки, широко улыбнулся и двинулся прочь, Моретто засеменил следом. Мерсер дождался, когда они скроются из виду, и поднялся, чтобы направиться к палаццо Бориа. Деньги оттуда, он был уверен. Его любознательность им надоела, и они решили, что дешевле откупиться. Тем более что для графа это небольшие деньги. Ведь неизвестно, что он накопает про Больдеска и Учелло, может вмешаться полиция, а шум им совершенно не нужен. В общем, они решили заплатить, чтобы Мерсер уехал из Венеции. Были уверены, что он не откажется. Не исключено, что к этому имеет отношение Адриана. Вероятно, она и предложила, чтобы от него откупились. Как быв качестве компенсации за его разочарование относительно их отношений. Мерсер усмехнулся. Однако деньги в кармане. Как с неба свалились, тем более что он все равно собирался уехать. Им бы подождать дня два, и не нужно было бы тратиться. Хорошо, что они не стали ждать. На эти деньги он продержится, пока не найдет работу. В палаццо за столом сидел незнакомый служащий. Оказывается, у Минелли сегодня выходной. Но Мерсер их быстро нашел, его и Нинетту, во внутреннем дворике, где он уже побывал, когда пользовался личным выходом графа. Минелли кормил голубей. Нинетта возилась в строительном песке, прокладывала там ходы, которые украшала морскими раковинами и веточками мимозы. Минелли держался скованно. Видно, ему досталось за то, что он допустил присутствие Мерсера в галерее в неурочное время. Он бросал зерна голубям, не глядя на детектива. На известие об отъезде отреагировал кивком. Нинетта приняла подарки Мерсера, но как-то вяло, без восторга. Поблагодарила и сразу занялась своими делами. – Не принимайте ее поведение близко к сердцу, синьор, – произнес Минелли. – Она живет в своем придуманном мире. Но не сомневаюсь, сегодня девочка заснет с вашим шариком в руках. – Он подбросил голубя в воздух. – В детстве, когда я занимался голубями, – сказал Мерсер, – много неприятностей доставляли коршуны. Они охотились на моих птиц. Здесь такое случается? – Редко, синьор. Было ясно, что ему не терпится, чтобы Мерсер поскорее ушел, что тот и сделал, подавив разочарование. Перед ланчем провел час в баре отеля «Адриатико», где выпил больше, чем обычно. Потом лег на кровать, пытаясь заснуть, но не получалось. На душе было неспокойно, словно что-то случилось, а он не мог сообразить, что именно. Вскоре понял. Оплачивая счет в отеле, Мерсер вначале сунул руку в карман, где лежал конверт, но передумал и полез за бумажником, где находились его деньги. Мерсер заснул, думая об этом. На вокзал он явился за двадцать минут до отхода поезда. В зале ожидания остановился у киоска, чтобы купить журнал и сигареты. Повернулся и чуть не столкнулся с Гуфо. Тот уставился на него, щурясь за стеклами очков. Глядя на него, трудно было вообразить, что этот человек хладнокровный убийца. – Пришел сказать вам до свидания, синьор, – произнес он, шагая вместе с Мерсером к выходу на перрон. – А заодно убедиться, что я уехал? Гуфо пожал плечами: – Синьор… поверьте, я пришел, потому что вы мне нравитесь. И если вам когда-нибудь понадобится моя помощь, обращайтесь без всякого стеснения. Мало ли как сложатся обстоятельства. Я говорю по-французски и по-немецки, и меня здесь в Венеции ничего не держит. – Значит, у вас тоже трудно с работой? – Такие люди, как мы с вами, синьор, не могут давать объявления или ходить на биржу труда. В общем, когда понадобится, вспомните обо мне. – Они стояли у выхода к поездам. Мерсер достал билет. – Письмо присылайте на адрес Гостини, – продолжил Гуфо. – До свидания, синьор, счастливого пути. – Он протянул руку для пожатия, но Мерсер, будто не замечая ее, вышел на перрон. Двинулся к своему вагону, затем обернулся и вскинул руку. У него и так было муторно на душе, а от общения с этим человеком стало еще хуже. В купе с ним ехала молодая английская пара. Оба говорили громко, раскованно, как всегда англичане среди аборигенов, которые не понимают их языка. – Ты не считаешь, дорогая, что мы поскупились и не купили Марте перчатки в том маленьком магазинчике рядом с отелем? – Чепуха, мой ангел. Шарф ей понравится не меньше, а мы на этом сэкономили по крайней мере тысячу. У нас и так денег в обрез. Едва хватает на еду и поезд. Неужели ради подарков родственникам мы должны голодать? И потом, в счете за отель они что-то напутали. У меня получилось на пятьсот лир меньше. Мерсер откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза, пытаясь их не слушать. Получалось плохо. Они говорили высокими голосами, что сильно раздражало. В его голове звучали и другие голоса. Холодный тон Адрианы: «Я понимаю. Но вы зря тратите на меня время. Пожалуйста, не приходите сюда больше». Голос Гуфо: «Такие люди, как мы с вами, синьор, не могут давать объявления или ходить на биржу труда». Значит, ставит Мерсера на одну доску с собой. Вот до чего он докатился. Мерсер пошевелился, и в кармане хрустнули купюры. Да так громко, что он вздрогнул. Мерсер вышел в коридор. Почему этот чертов поезд до сих пор не отходит? Ему хотелось поскорее убраться отсюда. Работа закончена. Теперь здесь нечего делать. Но как избавиться от осознания того, что превратился в полное ничтожество? И это все понимают. Гуфо, Адриана, граф и другие видят его таким, какой он есть. Лишенным гордости жалким неудачником, которого легко можно купить. Его ведь пытались купить и прежде, но он всегда отказывался. Не изменял принципам. А вот сейчас изменил и сразу присоединился к компании таких, как Гуфо и Моретто. Но в конце концов так и должно было случиться. Рано или поздно. Мерсер должен был стать одним из них, потому что каждый день хочется есть. О том, какое его ждет будущее, страшно подумать. Убогое, ничтожное существование. Подбирать из мусорных баков на рынке полусгнившие овощи себе на суп. И настанет день, когда он закончит свой путь с ножом в спине в каком-нибудь парижском квартале. Так что, вернуть деньги? Нелепо. Нельзя позволять воображению заходить так далеко. У него теперь есть деньги, с ними можно начать новую жизнь. Ну вернется он, и что? До Учелло все равно не добраться. И клиенту Гевлина Фрере от этого тоже не будет ничего хорошего. Они это так не оставят и примут меры. Мерсер вошел в купе и, зажмурившись, откинулся на спинку сиденья. Англичанка рядом каркала как ворона: – Надо было взять с собой больше денег. И не наличными, а дорожным чеком. Помнишь того человека, который предлагал тебе выгодную сделку? – Какую сделку, дорогая? Это был наверняка жулик. Рисковать нельзя, дорогая. Ни в коем случае. Где-то далеко в начале платформы свистнул локомотив, поезд дернулся. Мерсер поспешно встал, снял с полки свой потрепанный чемодан и направился к двери купе. Затем неожиданно обернулся и произнес с улыбкой: – Вы не правы, мои дорогие. Рисковать можно и нужно. С этими словами Мерсер побежал по коридору и спрыгнул на платформу в тот момент, когда поезд стал набирать ход.Из зала ожидания он позвонил в отель, чтобы за ним оставили его номер. Затем вручил свой чемодан носильщику и велел доставить в отель. Сам он явится туда позднее. Сейчас необходимо поразмышлять. Мерсер двинулся по набережной канала в сторону площади Святого Марка. Конечно, возвращаться в свой отель глупо, но, куда бы он ни спрятался, они все равно найдут. Это вопрос времени. Об Адриане Мерсер не думал, она для него умерла. «В конце концов, я имею право находиться в Венеции. Кто мне запретит? Может, пойти к Спадони и все рассказать ему? Но он вряд ли поверит. К тому же, что я могу ему предложить? Содержание подслушанного разговора? То, что Грандини работал в палаццо Бориа под фамилией Больдеска, о чем я прежде умолчал? Маловато для серьезного расследования. Ну допросит Спадони графа, и что? Кто такой я по сравнению с графом? Чьим словам поверит Спадони? К тому же он меня недолюбливает. Еще заподозрит, будто я веду двойную игру. У меня никогда не складывались отношения с полицией». Размышления о Спадони заняли значительную часть пути. В итоге Мерсер решил, что в полицию не пойдет, а будет действовать на свой страх и риск. Плохо это, хорошо ли, но теперь он сам себе хозяин и способен сражаться. Наступил вечер. В Венеции это пора особая, когда пышное великолепие неба, будто затянутого ярко-голубой шелковой тканью, вдруг на глазах тускнело. Вдоль Большого канала дул слабый теплый ветерок, и казалось, чтобы ощутить прелесть вечера, вся Венеция вышла на улицы. В воздухе витали разнообразные запахи. Сандалового дерева с мебельной фабрики, мыла, шампуня и одеколона из парикмахерских, жареного душистого стручкового перца, свежеиспеченного хлеба, готовящейся пасты, фаршированной телятины и красной кефали. Все это было изрядно приправлено табачным дымом. Колорит города изменился. Сейчас в нем преобладали серый, бледно-желтый и золотистый тона. Мерсер вышел на площадь Сан-Анджело, где встретил синьора Орлино, зятя Адрианы. Его инвалидная коляска стояла у стены рядом с кафе. Сам он внимательно изучал афишу, извещавшую, что в воскресенье в Венеции ожидается выступление поэта Мадео Нерви, о котором упоминала Роза. Ему готовили пышный прием. Церемониальная поездка в гондоле по каналу до площади Святого Марка, где он откроет выставку пролетарского искусства. А в следующие два дня выступит с чтением стихов – своих и других поэтов. Увидев Мерсера, Орлино развернул коляску. – Добрый вечер, синьор! Представляете, какое невезение? Я давно мечтаю увидеть Нерви, и теперь, когда он приезжает в Венецию, мне предстоит уехать. – Куда? – В Турин, в субботу. К врачам. Они считают, что есть надежда что-то с этим сделать. – Он хлопнул себя по покрытым одеялом ногам и двинул коляску к столику кафе. – Но я-то знаю, что больше никогда не встану на ноги. И к тому же никто не спросил меня, хочу ли я ходить. – А вы не хотите? – А что в этом хорошего? Без ног можно жить и не работать, тиранить близких, требовать сочувствия. Вот так, синьор. А теперь позвольте угостить вас выпивкой, и вы мне объясните, почему не пришли в гости, хотя обещали. Видите, я уже начинаю вас изводить. – Он шумно хлопнул ладонью по столику, призывая официанта. – А почему вы расстроились, что пропустите выступление Нерви? – спросил Мерсер, когда принесли выпивку. – Мадео Нерви – особенный человек. Италия бы поднялась, если бы страной правили такие, как он. – Он не только поэт, но и политик? – Конечно, синьор. Но я считаю, что Нерви выше политики. Для рабочих и крестьян он значит больше, чем любая партия. Могучая личность. Родился в крестьянской семье, получил образование, страдал при Муссолини, сражался против него в партизанском отряде, знает чаяния простых людей. Вот вы, синьор, сейчас встаньте в этом кафе и скажите что-нибудь против Нерви, и увидите, как все на вас ополчатся. Его ценят не только либералы вроде меня, но и коммунисты, и христианские демократы. К этому человеку относятся с уважением даже те, кто его ненавидит. – Если Нерви так хорош, то почему же он не лидер какой-нибудь партии? – Потому что знает, что принесет больше пользы, не будучи ни в какой партии. Когда на Тольятти совершили покушение и он чуть не погиб, гражданскую войну предотвратил не премьер-министр Шельба со своей полицией, а именно Нерви. Да, он предотвратил катастрофу, и к нему прислушались. Но если бы стреляли тогда в него, а не в Тольятти, то страна погрузилась бы в хаос. Вы зря улыбаетесь, синьор. Сходите, послушайте его – если бы я был здесь, то обязательно бы вас пригласил, – и сами все поймете. Сегодняшняя Италия – пороховая бочка, в любой момент она может взорваться. Крестьянам нужна земля, рабочим в городах – достойная справедливая плата за их труд. Мы устали от политиков, которые кормят нас обещаниями. Мерсер слушал и удивлялся пафосу этого человека. Сам он был далек от политики, но решил обязательно пойти и послушать Мадео Нерви, чтобы понять, почему им восхищаются такие разные люди, часто соперничающие друг с другом на политическом поприще. Мерсер проводил Орлино обратно к дому рядом с театром «Феникс», постоял рядом в затененном холле. Орлино предлагал зайти, еще выпить, но он отказался, обещая навестить его до отъезда в Турин. – Извините за любопытство, синьор, я вижу, вы постоянно о чем-то думаете. О чем? – Если бы я знал, то обязательно вам рассказал. – Я могу вам чем-нибудь помочь? Я потерял ноги, но не глаза. Сегодня утром Мария сказала, что вы уехали из Венеции на шестичасовом поезде. – Я передумал. Орлино грустно кивнул: – Адриана скоро придет, принесет мне книги. Но вы зря надеетесь. Тут вам ничего не светит. – Вы неправильно меня поняли, – отрывисто произнес Мерсер. – Я остался не из-за Адрианы. Она меня совершенно не интересует. Орлино мягко рассмеялся и потер щетину на подбородке. – Если это так, синьор, и вы вернулись не из-за Адрианы, то я советую вам передумать еще раз, поскольку в десять часов вечера отходит поезд на Милан, где вы сможете пересесть на парижский. Она не для вас, синьор… Он покатился в коляске, а Мерсер покинул кафе, опустив голову, погруженный в мысли. В подъезд вошла женщина, он посторонился, чтобы пропустить ее, и неожиданно услышал голос Адрианы: – Добрый вечер. Минелли сказал, что вы уехали на шестичасовом поезде. Мерсер резко поднял голову. Она стояла, освещенная мягким вечерним светом, еще красивее, чем обычно. Под мышкой три книги. Он холодно скользнул по ней взглядом, удивляясь полному отсутствию эмоций. Посмотрел на часы. – Да, действительно, уже прошло почти два часа, а я все еще здесь. – Вы не уехали сегодня? – И завтра тоже. – Я не поняла… Мерсер полез во внутренний карман. – Наверное, не надо пытаться что-либо понять. Разумеется, вы цените меня невысоко, однако запомните: я не из тех, кого можно купить. – О чем вы говорите? – К чему притворяться? Это совершенно излишне. – Он протянул конверт с деньгами. – Верните это сами знаете кому и скажите, что со мной подобные номера не проходят. Мерсер повернулся и вышел на вымощенную булыжником мостовую.
Адриана услышала, как большие часы на площади Святого Марка пробили один раз, а затем их примеру последовали остальные куранты города. Она лежала в постели в темноте. Злость не давала ей заснуть. Никогда еще Джано не выводил ее из себя. Да, она его любила, но ее раздражала самоуверенность этого человека, граничащая с глупостью. Дверь спальни тихо отворилась. Тишина в комнате была настолько полной, что слышалось его дыхание. – Не спишь? – Нет. – Прости, что сегодня так поздно. Попасть сюда не всегда легко. Он прошел по комнате, налил воды из графина. Его силуэт обозначился на фоне окна, но вскоре слился с мраком комнаты, когда он сел в кресло. – Посиди пока там. – Почему? – удивился Джано. – Потому что мне так легче будет сказать то, что я хочу. Он тихо рассмеялся, но остался сидеть. – Что я такого сделал, дорогая? – Откуда у тебя деньги? – Какие деньги? – Которые по твоему поручению дали англичанину, а он мне их сегодня вернул. – Неужели? – Да. Где ты их взял? – Одолжил у Бориа. Этот Мерсер достал меня, и я решил, что в такой ответственный момент от него лучше избавиться. – Но он по-прежнему здесь. – Знаю. – И что ты собираешься теперь делать? – Пусть Бориа решает. Это его проблемы. Адриана села в постели, положив руки на прохладный шелковый пододеяльник. – Надо было спросить меня. Я бы сказала, что этого человека купить нельзя. – Иными словами, он святой. Новоявленный Эдуард-мученик. – Джано усмехнулся, понимая, что стоит ему только обнять ее, и злость сразу исчезнет. – Он не святой. Но у него есть принципы, каких никогда не было у тебя. И не важно, как он относится к тому, чем занимается. Ты полная ему противоположность. – Ну и что тебе больше нравится, моя голубка? Адриана помолчала. – Быть таким, как он, труднее. Джано встал. – Не много ли ты о нем думаешь? – В его голосе прозвучала ревность. – Я слишком много думаю о тебе. Потому что люблю, несмотря на все твои недостатки. Граф спросил, зачем тебе понадобились деньги? Джано стоял у постели, а она лежала на спине, спрятав руки под одеяло, почему-то не желая, чтобы он к ней прикасался, пока не ответит. – Зачем ему было спрашивать? Он сам предложил. – Решил откупиться? – Да. С этим человеком надо было что-то делать. Сначала он влез в галерею, пытался там что-то разнюхать, потом явился к тебе, вел разговоры о гибели Больдеска и о том, что я жив. Согласись, деньги – самый гуманный способ отделаться от человека. Адриана молчала. – Что тебя беспокоит, дорогая? – Мне кажется, вы с графом скрываете от меня что-то. – Нет. Он помогает мне выехать из страны. Разве это плохо? Она собиралась ответить, но его руки охватили ее голые плечи, и вот уже их губы слились в поцелуе. Злости и тревоги как не бывало.
Глава 11
Официант, обычно приносивший Мерсеру завтрак, заболел, и сегодня явился бармен Тио. Мерсер сел в постели, потянулся за сигаретой. Бармен раздвинул на окне шторы. – Черт возьми, священники взывают к терпению, но на свете есть много такого, что раздражает и портит жизнь. – Например? – спросил Мерсер, наливая себе кофе. – Пробка, застрявшая в бутылке. Или женщина, которая говорит: «Не надо, ты помнешь мне платье», или жена хозяина, вымещающая злость на работниках из-за болей в своем огромном животе, или кошка, которая гадит в темных закутках чулана. Да много чего противного, синьор. Вот официант занемог, наверное, нежится сейчас с женой в постели, а мне за него отдуваться. – Он поймал сигарету, которую ему бросил Мерсер. – Но в жизни есть и светлые стороны. – Да, синьор. Вот этот голубой конверт с надписью женским почерком. Он может поднять вам настроение или испортить. – Тио бросил конверт на постель. – Принесла девушка полчаса назад. Сказала, что это от ее сестры. Бармен вышел, весело насвистывая. Письмо было от Адрианы. Открывая его, Мерсер удивился, как неожиданно в нем пробудилась надежда. Ну разве не глупость?Я прошу вас о встрече. Мне нужно вам сказать многое, в том числе и то, что вы ошибаетесь. Я считала и считаю вас достойным человеком. Мне нужна ваша помощь. Прошу вас, забудьте обиду и приходите в два часа на Фондаменте-Нуове. Буду вас ждать. Адриана.Фондаменте-Нуове. Он знал это место в северной части Венеции с длинной пустынной набережной, откуда открывался вид на острова Сан-Микеле, Мурано, Бурано, Торчелло и далекие Альпы. Туристы сюда не забредали. Они обычно останавливались на площади Сан-Заниполо, самой большой площади в Венеции, чтобы посмотреть на конную статую кондотьера Бартоломео Коллеоне, спасшего в свое время Венецианскую республику, и возвращались обратно. Не очень удобное место выбрала Адриана для встречи. Но Мерсер знал, что пойдет, хотя это вряд ли что-то изменит между ними. Мерсер оделся и отправился к Розе Мелитус. Надо посоветоваться насчет одной фразы, подслушанной в палаццо. Похоже, это единственная зацепка, какая у него есть. Розу его появление не удивило. Она сидела за столом у окна, что-то писала. Рядом стоял поднос с кофе. Налила ему чашку, сдобрив небольшим количеством коньяка. – Представляешь, перед твоим приходом я думала о Патрике Смите. У меня расстройство желудка, наверное, оно обостряет память. Помнишь Патрика? В тридцать шестом году он ездил со мной в Испанию. – Как не помнить! Он задолжал мне тысячу франков, к тому же я не уверен, что его настоящая фамилия Смит. – Денег ты своих не получишь, не надейся. Патрик погиб. Хотя, чтя его память, я могла бы заплатить за него. – Спасибо, не нужно. Обойдусь. – Так вот, для Патрика ничего не стоило принять решение, а потом через полчаса передумать. Он собирался ехать в одно место, а в итоге отправился в небольшой городок Пина на реке Эбро. А там получил дырку в голову, будто кто-то специально продолбил ее, чтобы посмотреть, что там за мозги такие, которые заставляют человека часто менять решения. Мерсер пожал плечами: – Мне недавно вручили довольно крупную сумму, чтобы я уехал из этого города и забыл Джано Учелло. А вот тоже вначале взял деньги, а потом передумал и вернул. Роза вздохнула. – Тогда хотя бы подстрахуйся. – Она открыла ящик стола. – Эта штучка нигде не засвечена, дворняжка, но кусается сильно. Бери, дорогой мальчик. – Роза вложила в ладонь Мерсера небольшой автоматический пистолет. Он покачал головой: – Я никогда не использую оружие. Ты знаешь. Она опустила пистолет обратно в ящик. – Ради выживания можно изменить своим привычкам. – Пока не буду. – Мерсер допил кофе и закурил сигарету, тринадцатую за утро. – Мне назначили встречу в «Орфее», где он находится? Роза задумалась. Но вовсе не об этом. Она думала о нем. Надо же, такой способный, умный и не добился успеха ни в чем. Видимо, из-за своей мягкости. Он мог быть жестоким, но никогда не бесчеловечным, безжалостным. И потому всегда был безоружен. Перед войной и во время войны у него было чем заняться. Мужчин для подобных дел катастрофически не хватало. Говорил на пяти языках, был образован и при всем том какой-то трогательно беспомощный. Роза едва сдерживала слезы. Когда его вытащат из грязного канала – а такое может случиться – и положат бездыханного на пыльные камни причала, она будет безутешно рыдать целый день, а затем пить с Бернардо. – Я знаю здесь два «Орфея», булочную с таким названием в Дорсодуро и фабрику стекла на острове Мурано. – Она посмотрела на него. – Прими мой совет, дорогой мальчик, попроси у них назад деньги и поскорее уезжай.
Адриана сидела на корме небольшой рыбацкой лодки. Увидев Мерсера на мосту через канал Рио-деи-Медиканти, она обратилась к мальчику, удерживающему лодку у ступеней: – Спасибо, Карло. Мы потом оставим лодку здесь. Дождавшись, когда влезет Мерсер, мальчик отпустил веревку. – Кто будет грести, вы или я? – спросила она вместо приветствия. – Я. Мне необходимо размяться. – Он оттолкнул лодку, и она устремилась в обширное пространство лагуны. Они плыли молча. Мерсер налегал на весла, Адриана смотрела на воду. Он любовался ею и злился на себя за это. За то, что до сих пор неравнодушен к ней, хотя надежды никакой нет. Адриана выпрямилась, на солнце блеснуло маленькое золотое распятие на шее. – Извините, но прежде я вам лгала. – Я понял. – Но теперь буду говорить правду, хотите верьте, хотите нет. – Почему? – Чтобы вы ее знали. – Я могу использовать эту правду вам во вред. Она помолчала. – Вы так не поступите. Иначе я бы сюда не пришла. Когда вы вернули деньги, это многое прояснило. – Но поначалу я не собирался возвращать их. К тому же сумма могла показаться мне недостаточной. Чьи это деньги? – Джано Учелло. Мерсер перестал грести и оперся на весла, наблюдая за проплывающим мимо теплоходом. Сидящая на бакене морская птица с криком взлетела. – Значит, он жив? – Да. Он видел, что эти слова она произносит с усилием. – Как его на самом деле зовут? – Лучо Джанбаптиста Мартеллоре. Наконец-то. Мерсер с облегчением вздохнул. Любви, конечно, между нами никогда не будет, но пусть останется хотя бы взаимное уважение. Он снова принялся грести. – От меня это можно было не скрывать. Все, что я хотел, это связать Учелло с богатым американцем, который собирался щедро вознаградить его. И полиции ничего бы об этом не было известно. Адриана кивнула: – Да, Джано Учелло разыскивает полиция. Очень давно, защищаясь, он убил человека. После этого в отчаянии наделал глупостей. По молодости. Во время войны сражался в партизанском отряде, а потом… воспользовался возможностью и похоронил Джано Учелло. Но я не считаю это злом. Тому неизвестному человеку, которого он похоронил под своим именем, было безразлично. Тогда он называл себя Паоло Серва. Потому что его мобилизовали немцы. Очень долго от Джано не было известий, а полгода назад он вдруг появился в Венеции. Граф Бориа, знающий Джано с детства и ценящий его талант, решил помочь ему выехать в Южную Америку, где он мог бы начать новую жизнь. В конце концов, человек с такими творческими способностями заслуживает прощения. Сейчас все улажено, и через несколько дней он уедет. Спасибо графу, без него мы бы не справились. – Она говорила усталым тоном, будто общалась сама с собой. – Если бы вы его нашли, то скрыть это было бы невозможно. Его арестовала бы полиция. Он решил откупиться от вас, чтобы вы покинули Венецию и забыли о нем. Одолжил деньги у графа. И я прошу вас о том же, только без денег. Пожалуйста, уезжайте из Венеции и забудьте о нем. Когда-то он сделал доброе дело для человека, которого вы представляете. Так пусть вознаграждением ему станет ваш отчет, что Учелло похоронен в Мираве. Мерсер отозвался не сразу. Сейчас она была с ним откровенна. Это нужно ценить. – Учелло знает, что вы пришли поговорить со мной? – Нет. – А где он сейчас находится в Венеции и под каким живет именем? – Извините, этого я вам без его разрешения сказать не могу. Ну что ж, иного он и не ожидал. Осталось только прояснить еще один вопрос, сейчас для него уже не такой важный, однако задать его Мерсер не решался. Он смотрел на воду, как она меняет цвет, как вспыхивают на ней солнечные блики. В небе вскрикивали чайки. Лагуна дышала, словно недалеко под ее поверхностью скрывалось огромное живое существо. Они поравнялись с маленьким островком, с заброшенным военным наблюдательным постом. Виднелась высокая башня острова Бурано, а еще дальше солнце высветило кипарисы на острове Сан-Франческо, сделав их похожими на короткие мечи с темными острыми лезвиями. В лагуне качалось несколько лодок, но далеко, и Мерсер с Адрианой были почти изолированы от внешнего мира. – Скажите, – произнес он, погружая весла в воду с особой тщательностью, будто сейчас это имело какое-то значение, – кто он вам, этот человек? Как вы с ним связаны? – Он мой муж, – ответил она. – Я вышла за него замуж в семнадцать лет. И по-прежнему люблю его, несмотря ни на что. Каждое произнесенное Адрианой слово словно звенело в его голове. И этот звон неприятно отдавался во всем теле. Мерсер наконец понял, что его особенно притягивало к ней, помимо внешности. Сила духа и преданность. Именно то, что он всегда тщетно искал в женщинах. – Незадолго до войны и потом в войну мы редко встречались. Иногда мне хотелось, чтобы он вообще не возвращался. Но, когда Джано пришел, я радовалась. Ведь сердцу не прикажешь. И вот сейчас я живу лишь надеждой, что настанет день, и нам не нужно будет скрываться, и он перестанет навещать меня тайком, как вор. Мы будем жить в другой стране, гулять по улицам свободно, без страха, что нас кто-нибудь увидит вместе и узнает. Мерсер осторожно развернул лодку и направил ее к островку с заброшенным наблюдательным постом. Они причалили, но остались сидеть в лодке, слушая тишину, которую нарушали лишь гудки проносящихся по дамбе далеких поездов. На противоположной стороне островка протарахтел катер и затих. Покрикивали птицы. Он закурил. – А как быть с Больдеска? Ведь его убили. И скорее всего потому, что он собирался раскрыть мне тайну Учелло. Ее лицо вспыхнуло. – Больдеска жив. Я же вам говорила. От него пришло письмо из Милана. Вы думаете, его убил Джано? Нет. Да, когда-то давно он убивал, чтобы защитить себя. Но теперь… Нет. – Я пытаюсь докопаться до истины. Не только для себя, но и для вас тоже. Граф мог соврать насчет письма от Больдеска. Адриана рассмеялась: – Зачем ему это делать? Он добрейший человек. Единственный в Венеции, кроме меня, кто знает о Джано. – Больдеска тоже знал. И собирался рассказать мне. – Граф и отослал его в Милан. Чтобы не болтал. – А почему граф принимает в этом такое участие? – Он хочет помочь нам. Он знает нас – меня и Джано – с детства. Считает его гением. Поверьте мне, граф чудесный человек. – Вы собираетесь ехать со своим… мужем? – Да, но позднее. Мерсер выбросил окурок. Очень хотелось, чтобы все это было правдой, но он не мог избавиться от ощущения, будто между Учелло и графом Бориа есть нечто такое, о чем Адриана не знает. А если узнает, то не поверит. Такие, как она, до конца жизни верят в невиновность своих возлюбленных, приговоренных к смертной казни за убийство. – Что вы теперь намерены делать? – устало спросила она. – Наверное, нужно уезжать. Мерсер не успел закончить фразу, как сзади послышался шум осыпающихся камней. Он оглянулся. К ним направлялся Гуфо, только что перелезший через низкую стену. Сзади шел Моретто. Толстый дерн упруго пружинил под их ногами. Увидев головорезов, Адриана побледнела. Мерсер выскочил из лодки, чтобы оттолкнуть ее, но поздно. Грубая рука опустилась ему на плечо. – Не надо спешить, синьор. У нас к вам разговор. – Гуфо говорил мягко, почти нежно, но его губы были напряжены. Моретто оттолкнул ногой лодку и крикнул вслед: – Когда мы закончим, можете вернуться сюда, синьорина! Гуфо убрал руку и кивнул в сторону руин военного наблюдательного пункта: – Пойдемте туда, синьор. – Никуда я не пойду. Если хотите что-то сказать, говорите здесь. Гуфо пожал плечами и, не оборачиваясь, буркнул: – Моретто. Тот сразу, без подготовки ударил Мерсера в область под правым глазом. Короткий сильный удар опрокинул его на грязные камни. Лежа с закрытыми глазами, он услышал злое бормотание Гуфо: – Я же тебя предупреждал, скотина, не бить по лицу. Мерсер поднялся, и он продолжил: – Давайте все же пройдемся по берегу до того здания, синьор. Мерсер повиновался. Гуфо и Моретто последовали за ним, очень близко, дыша в затылок. – Поймите нас, синьор. Мы на работе. Поскольку вы доказали, что деньги для вас ничего не значат, нас попросили уговорить вас по-другому. А на что вы надеялись, сойдя с поезда? – Все это было произнесено дружелюбным тоном. – Я и сам не понимаю. Он вошел в каркас, который прежде был дверью. Крыша с этого строения давно исчезла, стены и даже часть пола поросли вьюнами. По углам валялась бумага и высохшие экскременты. На стене перед ним крупными красными буквами было написано: «Христос был первым коммунистом. Почему же священники всегда на стороне хозяев?» Ниже нарисован большой серп и молот и надпись: «Да здавствует Тольятти!» Стена справа отсутствовала, и можно было видеть ровную серую поверхность лагуны с маленьким островком Сан-Франческо на горизонте. Мерсер поежился, чувствуя себя животным, загнанным в угол. Он резко развернулся. Моретто оказался ближе и получил удар в челюсть, который опрокинул его навзничь. Он захрипел от злости и боли. Мерсер прыгнул на него, но Гуфо был начеку и ловко ударил ногой в промежность. Мерсер согнулся, старясь унять боль, но тут Моретто всадил ему ногу в бок. Он чудом удержался от падения и нанес серию ударов Моретто, которые тот принял с завидным равнодушием. Следующий сокрушительный удар ногой послал Мерсера в нокаут. Падая, он слышал, как рушится со стены отколовшаяся штукатурка. А дальше они на нем отыгрались по полной. Моретто бил с тупой свирепостью, Гуфо – улыбаясь. Мерсер молчал, стиснув зубы, прикрывая руками голову. Но они ее не трогали, били по корпусу сильно и избирательно, стараясь причинить больше страданий. Гуфо снова предупредил напарника: «Только не по лицу», и они продолжили свое занятие. Странно, но Мерсер видел слюну в углах рта Моретто, яркий треугольник галстука Гуфо, желтую траву, проросшую в щелях разрушенных стен, слово «Христос», написанное кроваво-красной краской… Вскоре способность воспринимать реальность притупилась. Он услышал, как Гуфо сказал, наклонившись: – Хватит. Он отключился. Гуфо развернулся и двинулся к выходу из разрушенного дома. Моретто похромал за ним.
Адриана смачивала его лицо водой из банки, которую взяла в лодке. Мерсер чувствовал ее пальцы на затылке и запах духов от носового платка. Наконец он пришел в себя и сел, тяжело дыша. Потом с трудом поднялся, по привычке отряхнув одежду. Она пыталась помочь, Мерсер остановил ее, подняв руку. Они молча двинулись к лодке. Мерсер даже не замечал ее руки, которая поддерживала его за локоть и помогала сохранять равновесие. Весь путь в город Мерсер сидел с закрытыми глазами, время от времени теряя сознание. Он совершенно не помнил, как вылез из лодки. Очнулся, только обнаружив, что лежит на диване в квартире Адрианы, без пиджака, в руке бокал с бренди. Адриана заклеивала пластырем ссадину под глазом. – Вы знали, что это случится, и все равно позвали меня, – неожиданно произнес Мерсер. Она вздрогнула: – Нет. Клянусь вам. Джано не знал, что я решила поговорить с вами. – Я вам не верю. – Это правда. – Не делайте из меня дурака. Он направился к лоджии глотнуть свежего воздуха. Наклонился через перила. Ожесточенный, злой, униженный. Адриана последовала за ним. – Вы должны мне поверить. – Оставьте меня в покое. Она встала рядом, но Мерсер не смотрел на нее, наклонившись вперед, пытаясь унять головокружение. Впереди были крыши, крыши, крыши, а где-то за ними площадь Святого Марка. Лучи закатного солнца освещали поросшие мхом плитки и вьюны. – Вам нужен покой… и, наверное, следует показаться доктору. Пожалуйста, выпейте воды. Он взял стакан, жадно выпил и шагнул в комнату. Надел пиджак и направился к двери. Адриана стояла посреди комнаты, наблюдая за ним. Мерсер ушел не оборачиваясь.
В эту ночь Адриана так и не дождалась Учелло. В этом не было ничего необычного. Иногда они не виделись по несколько дней. Но тут было иное. Когда стало ясно, что он не придет, она почти обрадовалась. Такое случилось у нее в первый раз. И она знала почему. Из-за Мерсера. Она думала о нем много больше, чем о Джано. Его избили, унизили, и Адриана вместе с ним переживала его боль, не зная, как доказать, что она никак к этому не причастна. И во время бодрствования ей впервые пришло в голову, что, может быть, Мерсер прав, и она знает не все. Что Джано от нее что-то скрывает. На следующий день, в пятницу, в полдень, она позвонила в отель «Адриатико», спросила Мерсера. Портье ответил, что синьор Мерсер расплатился и уехал утренним миланским поездом. Она почувствовала облегчение и одновременно странное разочарование.
Глава 12
Мерсер уехал рано утром. До вокзала добирался на водном трамвае. Заметил Гуфо и Моретто, которые держались поодаль, чтобы он их не увидел. Удивление вызвало появление уличного фотографа Кассана. Наверное, Спадони стало что-то известно об избиении, и он решил на всякий случай понаблюдать. Мерсер сошел с поезда на первой остановке, в Местре, где сел на автобус, который довез его до площади Рома в Венеции. Здесь он нанял моторный катер и весь путь к дому Розы просидел на заднем сиденье в кабине. – Мне нужно жилье, любое, лишь бы безопасное, – произнес Мерсер. – Конечно, с едой. Я уехал из Венеции сегодня утром на миланском поезде. – На какой срок тебе нужна комната? – Завтра в шесть часов у меня встреча. А потом как сложится. Роза отвела его в мансарду наверху. – Я никому не должна ничего говорить? Даже Бернардо? – Даже ему. – Хорошо, мой мальчик. Белье чистое, но тут будет немного шумно. Иногда девочки внизу веселятся. – Она протянула ему ключ. – Когда понадоблюсь тебе, звони. Вот кнопка. – Спасибо, Роза. После ее ухода Мерсер запер дверь, повалился на кровать и уснул. Когда он проснулся, часы показывали восемь. Он позвонил Розе, и вскоре она появилась с подносом. Там был холодный язык, салат, две бутылки пива и пачка сигарет. Мерсер улыбнулся. – Что бы я без тебя делал? Она грустно кивнула: – Но, к сожалению, прошло время, когда мы были неразлучны. Уезжай из Италии, иначе закончишь плохо. – Я обязательно уеду, как только кое-что выясню. – Ничего ты не выяснишь. Перестань упрямиться, уезжай, пока не поздно. Я подарю тебе бутылку «Вдовы Клико», чтобы ты выпил в поезде. «Она права, – подумал Мерсер. – Глупость и упрямство». Роза ушла, а он стал обдумывать ситуацию. Адриана для него не существует. Хватит изображать из себя идиота. Знает она о том, что замышляет граф с помощью Учелло или нет, не важно. Но замышляют они, видимо, что-то очень серьезное, если настойчиво пытаются избавиться от него. Откупиться не удалось, наняли бандитов, чтобы избили. Следующим шагом, несомненно, будет физическое уничтожение. Видимо, он им сильно мешает. Сегодня утром в отеле Мерсер выяснил у бармена Тио, что «Орфей» – фабрика художественного стекла на острове Мурано. Принадлежит графу Бориа. Завтра надо прибыть на эту фабрику и узнать, что же это за дела у них такие, что потребовалось убивать Больдеска. И действовать очень осторожно, если он не хочет утром плавать в канале мертвым. Мерсер лежал на спине и курил. Мансарда казалась ему уютной, здесь легко думалось. Этажом ниже звучал патефон, доносились женский смех и низкий мужской голос. Однажды на лестнице недалеко от его комнаты послышались быстрые шаги. В общем, жизнь продолжалась. Мерсер раздавил в пепельнице окурок и заметил на ней надпись по ободу: «Женатый мужчина, как птица в клетке». Он усмехнулся. Хорошо бы узнать, что за птица такая венецианская, Учелло. Он ненавидел этого человека и одновременно восхищался им. Скорее всего это был негодяй, но ведь спас человека, почти двое суток тащил его на себе. А его художественный талант разве можно сбрасывать со счетов? И то, что его беззаветно любит Адриана, тоже кое-что значит.На следующий вечер в пять часов Мерсер был в пути к острову Мурано. Роза договорилась, чтобы гондола забрала его с берега канала рядом с домом. Она же снабдила Мерсера фетровой шляпой, которую он глубоко надвинул на лоб, и плащом. Предлагала пистолет, но Мерсер отказался. Выбравшись из лабиринта каналов, гондола оказалась в лагуне к северу от города. День был пасмурный, дул порывистый ветер, накрапывал мелкий дождик, испещряя серую поверхность воды темными точками. Мерсер сидел, накинув на голову капюшон, и курил. Гондола медленно проплывала мимо острова, на котором располагалось городское кладбище. С ними поравнялась похоронная гондола с черным тентом и двумя гребцами на веслах. Вскоре его гондола свернула в главный канал Мурано. Скромные серые дома, узкие булыжные тротуары по обе стороны канала. Унылое зрелище. Они причалили к пароходной пристани. Мерсер расплатился и сошел на берег. Миновал кафе, мебельный магазин, две фабрики стекла, а затем пересек мост через канал и в переулке увидел доску на стене, где было крупно написано: Фабрика стеклянных изделий «Орфей». Поблизости находилось еще одно кафе. Он вошел и сел у двери, чтобы наблюдать за входом на фабрику. Мерсер был в заведении единственным посетителем. Официантка принесла ему бутылку пива. Включила радио и исчезла в задней части кафе. По каналу проплыли две груженные ящиками баржи, затем моторный баркас. На противоположной стороне канала играли трое мальчиков, но вскоре их разогнал сильный ливень. Вид напомнил Мерсеру маленькие городки Северной Франции, там тоже есть похожие каналы. Облезлый кот подошел и потерся о его ногу.
Когда Мерсер садился в гондолу у дома Розы, с противоположного берега за ним в бинокль наблюдал Кассана, пристроившись под навесом у стены мебельной фабрики. А пришел он сюда потому, что знал: Мерсер вернулся в Венецию и отправился к Розе. Дождавшись, когда отчалит гондола, он спустился к воде и влез в пришвартованный к берегу ялик. Медленно следуя за гондолой, Кассана налегал на весла и улыбался. Его забавлял этот Мерсер. Любопытный персонаж. С одной стороны, никак нельзя угадать его намерения, а с другой – он демонстрировал образцы глупости. Покинул Венецию, вернулся и думает, будто никто не догадается, что подобный трюк можно повторить. А вот Кассана легко вычислил, что проще всего сойти с поезда в Местре и вернуться автобусом. Прождав четыре часа на остановке, он был вознагражден. И вот сейчас греб, весело насвистывая, иногда оглядываясь, чтобы полюбоваться Венецией на фоне темнеющего неба. У входа в канал Мурано задержался, желая убедиться, что Мерсер направился в кафе. Тогда он привязал ялик у пароходной пристани и, сойдя на берег, медленно двинулся по узкому булыжному тротуару, пока не остановился у открытой двери обувной мастерской. Сидящий на табурете старик отрезал кусок синего фетра на тапочки. Тонкое лезвие старого ножа скользило по материалу, как серебристая рыба. Кассана постоял молча, наблюдая за работой. Старик поднял голову: – Ждете пароход? Кассана кивнул. В этот момент к причалу шумно боком подошел белый пароход.
Мерсер слышал гудок парохода, шум голосов. Он приблизился к двери. По тротуару шла группа туристов французов во главе с гидом. Они свернули в переулок ко входу на фабрику «Орфей». Мерсер последовал за ними, пристроившись в хвосте группы. Они двигались медленно, осторожно обходя лужи. В конце переулка группа вошла через арочный вход в небольшой двор, захламленный ящиками, кучами золы и ржавым железом. В дальней стене виднелся ряд грязных окон, забранных железной сеткой, освещенных теплым сиянием печей. Гид завел группу в длинную затененную комнату, где полки на стенах и деревянные столы были уставлены изделиями фабрики. Экскурсанты переходили от одного стола к другому, громко восторгаясь увиденным. Служащий фабрики прервал разговор с гидом и объявил, что они могут купить любое изделие, но только после экскурсии, а сейчас просьба ничего не трогать. Эти слова туристы восприняли с типичным французским добродушием. Мерсер притворился, будто разглядывает большого стеклянного дельфина с нимфой на спине, одновременно изучая полуоткрытую дверь, за которой находилась лестница. Гид хлопнул в ладоши: – Прошу внимания! Мы вернемся сюда позднее, а сейчас направимся в цех стеклянного литья, где изготавливают эти милые вещицы. Позвольте рассказать вам кратко об истории производства стеклянных изделий в Венеции. Место, где мы с вами находимся, не фабрика в привычном смысле слова. Тут работают всего пять или шесть человек, но каких… Искусство стеклянного литья дошло до них от предков через несколько столетий… Мерсер быстро соображал. У графа где-то здесь на шесть часов назначена важная встреча. Скорее всего в кабинете, который находится этажом или двумя выше. Надо как-то отколоться от группы и подняться по лестнице. – Теперь пойдемте. Пожалуйста, дамы, следите, чтобы не запачкать платья. В литейной повсюду сажа. Мерсер двинулся вместе с ними. В похожей на пещеру литейной пахло чем-то едким. Под ногами скрипела зола. Экскурсанты сгрудились у жерла небольшой печи, где плавилось стекло. От сияния резало глаза. Стеклодув, угрюмый гигант в кожаном переднике, с лицом, измазанным сажей и копотью, окунул длинную трубку в стекло и выдул большой золотистый пузырь. Подняв трубку, он встал перед туристами как древний жрец, чтобы продемонстрировать свою мистерию. Начал вертеть в руках длинную трубку,поддерживая ее коленом. Стеклодув создавал из возникающих пузырей то греческую амфору, то птицу с расправленными крыльям, то кубок, то какое-то животное. И все это быстро отрезал большими ножницами и бросал обратно в печь. В его движениях присутствовало флегматичное изящество при полном безразличии к окружившим его туристам. Закончив, повернулся к ним спиной и двинулся прочь, не обращая внимания на купюры, которые они кидали в чашу, поставленную на ящик. Группу повели по литейной показывать процесс изготовления изделий из стекла. Часть экскурсантов быстро потеряла к этому интерес и потянулась обратно в выставочный зал. Мерсер пошел с ними. Подождал, пока служащий начнет помогать французской паре выбрать несколько фигурок из цветного стекла, и скользнул в полуоткрытую дверь. Неслышно поднявшись по лестнице, он оказался в большой светлой комнате с высокими окнами, выходящими на лагуну. Здесь тоже полки и столы были уставлены изделиями из стекла, но на полу повсюду стояли упаковочные ящики. Некоторые заколоченные, другие заполненные товаром наполовину. Между ящиками валялась солома, бумага и деревянные дощечки. В дальнем углу было отгорожено пространство, нечто вроде кабинета, в офисах такие помещения называют «кубиками». Наполовину застекленные стенки были выкрашены белой краской, чтобы в кабинете работалось спокойнее. На двери сбоку висела табличка: «Управляющий». Двигаясь вдоль окон, Мерсер подобрался к кабинету как можно ближе, спрятался за ящики и прислушался. Осмотрев стеклянную панель, Мерсер увидел, что в нижнем углу краска отслоилась, открыв сегмент чистого стекла размером с ноготь большого пальца. Он вгляделся. В кабинете находились граф Бориа и морской офицер Лонго в гражданской одежде. Граф за столом просматривал бумаги с серебристым карандашом в руке. Лонго сидел у окна и, еле слышно насвистывая, чистил и смазывал лежавшую на коленях винтовку. Закончив работу, он наклонился и что-то сказал графу. Тот кивнул. Мерсер выпрямился, чтобы размять ноги. В этот момент на лестнице послышались шаги. Он быстро спрятался за ящики. В комнату вошел служащий из выставочного зала, положил папку на письменный стол в углу. Затем постучал в дверь кабинета. – Группа ушла, синьор. Мне подождать? – Да, – ответил граф, – подождите. Он скоро придет. – Хорошо, синьор. Служащий закрыл дверь кабинета, закурил и направился к лестнице. Мерсер поудобнее устроился за ящиками, понимая, что ждать осталось недолго. Если не удастся услышать, что скажет этот человек, пришедший на встречу с графом, то можно будет хотя бы увидеть его. Надо набраться терпения. В окне он заметил собравшиеся над лагуной темные тучи. Ветер усилился. Мерсер вспомнил, как одна француженка в литейной, наблюдая за работой стеклодува, сказала, что он отмечен Богом. Да, таким людям можно позавидовать. Их мастерству, таланту. И даже Учелло, несомненный злодей, тоже был отмечен Богом. Вот какая история. «А чем отмечен я? Да уж точно не Богом, а скорее дьяволом. Разве можно уважать дело, каким я занимаюсь? Выслеживать, вынюхивать, наблюдать, докапываться до истины – и все ради каких-то ничтожных целей?» С лестницы снова донеслись шаги. В комнату вошел служащий, с ним невысокий франтоватый мужчина с тонкими усами. В свободном плаще без пояса, в темно-синем костюме, с папкой в руках. Они направились к кабинету. Мерсер услышал шум отодвигающихся стульев. – Спасибо, теперь вы можете идти, – произнес граф, обращаясь к служащему. Дверь кабинета закрылась, служащий поспешно покинул комнату, выключив свет. За перегородкой что-то бормотали. Мерсер не мог различить ни слова. Он заглянул в дырочку. Лонго стоял у окна. Граф сидел, откинувшись на спинку кресла, наморщив лоб. Незнакомец стоял у стола с раскрытой папкой, что-то объяснял. Граф слушал, кивая. Мерсер понял, что, наблюдая эту пантомиму, никакой информации он не получит. Незнакомец достал из папки бумаги и показал графу. Затем развернул карту. Лонго приблизился. Граф молчал, глядя перед собой. Затем, полуприкрыв глаза, заговорил, подчеркивая слова движениями руки. Церковные куранты пробили семь. Мерсер стоял, прильнув к стеклу, думая, что он напрасно волновался и ничего особенного здесь не происходит. Может, покупатель оптовик из Милана и приехал обсудить контракт. Неожиданно Лонго схватил со стола винтовку и что-то быстро произнес. Визитер улыбнулся и начал убирать бумаги в папку. Граф поднялся и двинулся к двери. Они вышли. Мерсер напряженно слушал, притаившись за ящиками. – …если вы не очень торопитесь, полковник, то можете познакомиться с Учелло лично, – отрывисто сказал граф. – Скоро он придет сюда за винтовкой. – Да-да, это было бы интересно, но я вынужден торопиться, иначе не успею на поезд. Вы так хорошо организовали, что… – Да, завтра он выполнит задание и сразу исчезнет. Для всех заинтересованных он едет в Турин навестить больную мать, где пробудет две недели. А на самом деле заляжет здесь на дно на пару дней. Это необходимо, потому что следующие несколько дней город будет наводнен полицейскими. – Да, хорошая идея. Предосторожность не помешает. В голосе полковника звучала нервозность. Он был чем-то сильно обеспокоен. – Ладно, я должен спешить на поезд. – Вы вообще могли не приезжать, – заявил граф, двигаясь к двери. – У нас все прекрасно подготовлено. – Согласен, – отозвался полковник. – Вероятно, мой визит не так уж и был необходим. Но наши старшие чины нервничают. Надеюсь, вы понимаете, насколько они рискуют. – Если завтра все пройдет как задумано, то никакого риска вообще не возникнет, – успокоил граф. – А потом свое слово скажут наши друзья в Риме. Все должно получиться, не сомневаюсь. В кабинете зазвонил телефон. – Лонго, сходите и послушайте! – Граф взял с полки фигурку, повертел в руке. Лейтенант скоро вернулся, явно встревоженный. – У нас проблема. Этот англичанин Мерсер не уехал. И вот только что сообщили, что он находится где-то здесь. Граф поставил фигурку на место и повернулся к полковнику: – Тут есть один тип, частный детектив. Его очень интересует Учелло. Считалось, что он уехал. Вот упрямец. – Он кивнул Лонго. – Включите свет. Мы начнем с этой комнаты, а потом придется обойти всю фабрику. Лонго двинулся к выключателю. Мерсер понимал, что у него в запасе лишь минута, но этим временем ему распорядиться не удалось. Лейтенант включил свет. Мерсер инстинктивно вскочил. Теперь видно было все до малейших деталей. Изящный подсвечник на столе, надпись «Нью-Йорк», нанесенная на ящик по трафарету, комплект бокалов молочного цвета с причудливой резьбой и эти трое – граф, удивленно вскинувший брови, полковник, с трудом удерживающий папку, выскальзывающую из рук, и Лонго, стоящий к нему спиной, только что убравший руку с выключателя. В ту же секунду Мерсер побежал, огибая ящики. – Лонго! – крикнул граф. Лейтенант обернулся. Он стоял между Мерсером и дверью. Худощавое злое лицо, полный ненависти взгляд. Мерсер не стал медлить и выбросил вперед правый кулак. Лонго качнулся назад, едва сохранив равновесие. Мерсер метнулся к двери и выскочил на лестницу. Бежал, перепрыгивая через три ступеньки. Оказавшись в выставочном зале, услышал позади топот и, обогнув длинный стол, двинулся к двери, ведущей во двор. В отчаянии подергал ручку, но дверь была заперта. В зал вбежал Лонго, схватил со стола большой стеклянный кувшин и швырнул в Мерсера. Тот увернулся, и кувшин ударился о дверь, с шумом расколовшись. Несколько мелких осколков впились в руки Мерсера, и тут Лонго настиг его. Завязалась драка. Первым ударил Лонго. Мерсер отлетел назад и стукнулся о выставочный стол. На его горле сомкнулись руки лейтенанта. Мерсер ударил его коленом в пах, и тот отпустил. Затем они рухнули на пол, смахнув по дороге несколько изделий. Лонго вскочил, Мерсер лежа ударил его в коленную чашечку, тот снова повалился навзничь, а он поднялся, тяжело дыша, опершись на одно колено. В зале появились граф и полковник. Мерсер на мгновение отвлекся, увидев в руке графа пистолет, и пропустил момент, когда Лонго схватил со стола большой рог из цветного стекла и с силой швырнул. Рог с грохотом раскололся, не достигнув цели. Граф тем временем продолжал целиться. Его рука подрагивала. Мерсер провел неплохой удар в подбородок Лонго, отправив его в нокдаун. Схватил со стола пресс-папье и, швырнув в лампочку, побежал к двери, ведущей в литейную. Лампочка взорвалась с громким сухим хлопком, и в тот же момент раздался выстрел. Пуля просвистела рядом с ухом Мерсера и впилась в штукатурку на стене. Через секунду он уже был в литейной. Следом за ним туда вбежали преследователи. – Свет! Лонго, включите свет! – раздался голос графа. – Выключатель где-то здесь. Пытаясь найти выход, Мерсер в мягком сиянии еще не погасшей печи увидел в дальнем конце низкую дверь. Подбежал, рванул на себя. В этот момент сзади в литейной зажегся свет. Он захлопнул за собой дверь и задвинул засов. В нескольких футах от него виднелось небольшое окно. Через грязные стекла струился свет из двора. Там горела лампочка. Дверь сзади начали дергать, но засов пока держался. Мерсер шагнул к окну, попытался распахнуть его, но оно было закрыто намертво. Хорошо, что в помещении оказался стул. Он-то его и спас. Он услышал, как граф крикнул Лонго: – Окно выходит во двор! Бегите туда! Мерсер разбил стулом окно, выбив сгнивший переплет. В комнату ворвалась струя холодного воздуха. Он пролез через раму и прыгнул на булыжник, которым был вымощен двор. В лицо хлестал дождь, но он бежал, не переводя дыхания. Самое главное – выбраться за ворота в переулок. А при людях они его тронуть не посмеют.
Кассана услышал выстрел, стоя в начале переулка. Звук был слабый, но ошибиться невозможно. На фабрике стреляли. Рука машинально скользнула в карман, чтобы погладить рукоятку пистолета. Он задумался, наморщив лоб и мягко покусывая нижнюю губу. Затем неспешно двинулся к арочному входу. Последняя группа туристов давно ушла с фабрики, и Кассана знал: Мерсера с ними не было. Во дворе послышался звон разбитого стекла. Кассана быстро шагнул в тень, наблюдая, как из окна выпрыгнул мужчина и помчался по двору. Мерсер… Он еще не достиг ворот, как дверь выставочного зала распахнулась, и оттуда выбежал еще один человек, отворачиваясь от дождя. Мерсер благополучно миновал арку, и, когда поравнялся с Кассана, тот подставил ногу. Мерсер растянулся на мостовой, тяжело ударившись о булыжники, и некоторое время лежал, не понимая, что произошло. Затем начал подниматься, опираясь руками о мокрые камни. Кассана быстро подошел и ударил его по голове рукояткой пистолета. Мерсер обмяк и затих, повернув голову набок, в грязь. Подбежал Лонго. – Слава богу! – Он облегченно вздохнул. – Как вы вовремя здесь оказались, Учелло. Кассана рассмеялся, наклонившись над Мерсером. – После звонка к вам я решил подождать его тут. Ведь большинство простаков выходят тем же путем, что и входили. – Он подхватил Мерсера за плечи. – Давайте его поднимем.
Глава 13
Комиссар Спадони стоял у окна в своем кабинете, вглядываясь в отблески света в канале Рио-дель-Гречи. Настроение было хуже некуда. Его помощник, Луиджи, сидел на краю стола, насвистывая приятную мелодию. В руках у него была распечатка полученного час назад расшифрованного телетайпного сообщения. – Если это правда, то нас ждут тяжкие испытания. Спадони медленно развернулся и состроил гримасу. – Мягко сказано. – Он взял распечатку и снова прочитал: – Вот послушайте, что пишут: «Информация получена из заслуживающих доверия серьезных источников. Доказательств у нас пока нет, но все равно примите соответствующие меры». Как вам эта фраза? Так и вижу – какой-то олух сочиняет ее, причмокивая губами, а затем отправляется домой, считая, что день прошел не зря и он славно потрудился. Какие можно принять меры? Какой-то осведомитель что-то с перепугу ляпнул, и это заслуживающий доверия серьезный источник? Подумать только, заговор! На популярного деятеля культуры и политика готовится покушение. Если оно удастся, в стране вспыхнут беспорядки, возникнет хаос. И тогда власть захватят военные. Вы знаете, что это означает? В стране может начаться гражданская война, в результате которой к власти снова придут фашисты. – Неужели? – А вы как думали? Убит выдающийся борец за правое дело, мученик демократии. А они подождут, пока котел закипит, а потом и придавят всех к чертовой матери. И коммунистов, и демократов. Нет, такой человек, как Нерви, в нашей стране очень много значит. – Спадони вернулся к окну. – Что может сделать полиция, когда нет ни единой зацепки? Вот если бы взять его под охрану и запереть где-нибудь в надежном месте. Но с таким человеком не договоришься. Он и его окружение решат, будто это уловка властей, способ помешать ему выступить в Венеции. Надо обезвредить убийцу прямо сейчас. Это единственное, что предотвратит покушение. Простая задача, верно? – Мы можем временно поместить под арест любого в городе, кто вызовет малейшее подозрение. На это потребуется лишь пара часов. – Так мы и станем действовать. Но проблему это не решит. Убийца может приехать откуда-нибудь за день до акции. – Спадони вытащил из кармана фотографию и протянул Луиджи. – Посмотрите. Раньше я не придавал этому значения, но теперь… На фотографии, снятой Кассана, были изображены Мерсер, Гуфо и Моретто, сидящие в кафе за бутылкой вина. Луиджи улыбнулся: – Приятную он выбрал себе компанию. Гуфо и Моретто можно привести сюда через десять минут, а вот его уже, наверное, нет в стране. Спадони убрал фотографию. – Нам известно, что он уехал на миланском поезде. Но мог и вернуться. Нужно учитывать, что, во-первых, Мерсер прежде уже проходил по делу о покушении, а во-вторых, ему нужны деньги. Если он вернулся, то скорее всего залег у своей приятельницы Розы. Ее мы обязательно навестим, а вы проведите зачистку. Ни один подозрительный тип не должен быть пропущен. В том числе и Гуфо с Моретто. Спадони сел за стол и достал авторучку. – Думаю, за час я управлюсь, – сказал Луиджи, вставая. – Хорошо. – Комиссар вздохнул. – А я напишу ответ в Рим. В любом случае мы обязаны отреагировать.Часы в стиле Людовика ХIV – мрамор и золоченая бронза, – стоящие на пристенном столике в дальнем конце комнаты, пробили десять. Сочные серебряные звуки приятно вибрировали в обширном пространстве комнаты. Становилось прохладно, и граф, поежившись, медленно поднялся из-за стола, направляясь к электрическому камину. Нажал кнопку включения. Посмотрел на извивающиеся языки искусственного пламени и повернулся к собеседнику: – Вас что-то беспокоит? – Да, – ответил Лонго. – Понимаете, я морской офицер, и у нас существует кодекс чести. – Он посмотрел на графа. – А с этим человеком нельзя разобраться по-другому? Граф усмехнулся: – Разумеется, можно. Но мой вариант самый эффективный. Надо же, заговорил о каком-то кодексе чести! Вот уж чего граф не ожидал. Ему казалось, что им легко манипулировать, он податлив. Конечно, можно и прикрикнуть, но не следует. Лонго сам дозреет. В сущности, он человек жестокий, грубый, каким и может быть выбившийся в люди сын крестьянина. У папаши дела шли неплохо, вот и пристроил сына во флот. Но в любом случае на Лонго можно положиться. Он достаточно умен, чтобы сообразить, какие выгоды ему сулит это предприятие, если все благополучно закончится. – А вы советовались с кем-нибудь в Риме? – У нас нет времени советоваться. Но, если бы я позвонил, они бы с моим планом согласились. Мой дорогой Лонго, – голос графа стал по-отечески теплым и доверительным, – подумайте об очевидных преимуществах нового плана. Первоначально Учелло должен был выполнить работу и исчезнуть. То есть перед властями возникла бы первостепенная задача поймать убийцу. Сколько суеты, ненужной, потому что задача невыполнима. А так первая часть плана остается прежней. Учелло стреляет и спокойно отбывает куда надо, а убийцу застают на месте преступления. Учтите, стрелять он будет отсюда, из этой комнаты, и я уже примирился с грядущими неприятностями. Вы превратитесь в героя, покаравшего убийцу. Выглядеть это будет так: вы услышали выстрел и вбежали в комнату. Увидели Мерсера с винтовкой. Он направил ее на вас, и вы его застрелили. Мерсер ничего не скажет в свою защиту. Мертвые, как известно, не говорят. К тому же у него найдут в кармане конверт с деньгами. Плата за убийство. И не подкопаешься. Я с ним незнаком, вы тоже. Никто ничего не заподозрит. И с Мерсером все равно не надо было разбираться. А в этом случае необходимость отпадает. Не возражайте против роли героя. Лонго рассмеялся: – Если бы у меня даже и были какие-либо возражения, вы бы нашли доводы опровергнуть их. – Надеюсь, вы не сочувствуете Мерсеру? – Нет. – Когда власть в стране окажется в сильных руках и мы избавимся от этой убогой демократии и угрозы пролетарского рая, вас не забудут. Можете быть уверены. Лонго закурил, выпустил дым. – Понимаю. Однако неприятно убивать беспомощного человека. Граф махнул рукой. – Мерсер не беспомощный. Настырный и противный проныра. Я уверен, при случае он бы пристрелил вас и не поморщился.
Адриана оперлась на поручень лоджии, глядя на залитые лунным светом крыши домов. Сзади угрюмо курил Учелло. – Ты постоянно упрекаешь меня. Но на сей раз я поступил правильно. Заставил его уехать из города. Он больше не будет нам докучать. Что в этом плохого? – То, что его зверски избили. Я бы смогла убедить его уехать. Вспоминать Мерсера, лежащего на пыльном полу разрушенного дома, было для нее мучительно. – Вероятно. Но ты не посвятила меня в свои планы. – Ты бы мне не позволил. – Правильно. Потому что не хочу, чтобы ты ради меня перед кем-то унижалась. – Он подошел сзади и погладил ее плечо. – Дорогая, перестань обижаться. Что случилось, то случилось. Поверь, мне не по душе была эта затея. Мерсер мне даже нравился. Наверное, не такой он глупый, каким кажется. – Глупый? – удивилась Адриана. – Отказался от денег. – Ну, у него свои принципы. – Какие принципы? Как можно было отказываться от денег и потом возвращаться, зная, что тебя обязательно изобьют? Где здравый смысл? – Иногда человек совершает поступки, которые не может сам себе объяснить. Учелло прижал ее к себе. – Давай поговорим о чем-нибудь другом. – Он все время утверждает, что Больдеска погиб. Зачем ему это надо? Он молчал. Ну как ей расскажешь о цене, какую Бориа потребовал заплатить за организацию отъезда? – Спадони к нему относится с подозрением. Мерсер на плохом счету у полиции. – Неужели? Даже не верится. – Да. Так что человек он с двойным дном. – Учелло замолчал, перебирая пальцами цепочку на ее шее. – Давай забудем о нем. – Он медленно обнял Адриану, захватив в ладони груди. – Дорогая, потерпи еще немного. А потом ты приедешь ко мне, и мы наконец будем вместе. Навсегда. И что захотим, то и станем делать. – Он развернул ее к себе, и они слились в поцелуе. Куранты начали отбивать полночь, а они все стояли, не в силах оторваться друг от друга.
Глава 14
Небольшой светильник на потолке был защищен сеткой из тонкой проволоки. Похожие сетки есть на кладбищах, куда ставят горшки с цветами. Мерсер вспомнил золотистые хризантемы на могиле матери на парижском кладбище Пер-Лашез. В тот день он сильно замерз, устал и вообще был какой-то неприкаянный. Наверное, таким с тех пор и остался. Мерсер прислушался. Где-то рядом надоедливо капала вода. С трудом повернувшись, он увидел, что вода ручейком стекает по полу в канавку, проложенную вдоль стены. Выяснилось, что он лежит на каменном возвышении вроде помоста, украшенном лепниной. Под голову подложена набитая соломой подушка. Долго держать глаза открытыми было трудно. Прямо над головой на стене росли грибы, бледные, плоские, противные. Мерсер вспомнил, как приехал из Англии на каникулы к матери и насмешил ее. Он считал, что единственные съедобные грибы – шампиньоны. В лесу вокруг виллы, где они тогда жили, мама собирала маленькие розовые грибки, которые называла «прунелли». По вкусу они напоминали устриц. Мерсер закрыл глаза и погрузился в сон. Он проснулся, не силах сообразить, сколько прошло времени, пять минут или пять часов. И то и другое было одинаково вероятно. Посмотреть на часы не позволяли связанные сзади руки. Мерсер с трудом сел, пытаясь размять затекшие мышцы. От сточной канавы разило вонью. Наконец ему удалось встать и медленно пройти по подвалу. В голове пульсировало. В глаз попала соринка, но как ее вытащить, если связаны руки? В подвале окон не было, но влажный воздух указывал, что помещение находится ниже уровня воды. Дверь подвала – армированная железом тяжелая конструкция – ручки не имела. Он надавил ее плечом, но мог бы с таким же успехом проделать это со стеной. Мерсер вернулся на помост и сел, только сейчас заметив, что под него было подложено серое армейское одеяло. Он напряг память, вспоминая, как выбежал во двор фабрики «Орфей», споткнулся и получил сильный удар по голове. И вот он здесь. Что-то мелькало в мозгу, обрывки впечатлений о пути сюда, в этот подвал. Видимо, он пару раз приходил в сознание. Голоса, доносившиеся сквозь сон, урчание лодочного мотора, плеск воды. Один раз Мерсер даже открыл глаза, и перед ним возник залитый лунным светом фасад собора Санта-Мария-делла-Салюте. А затем снова отключился. – Так ведь я сам на это напросился, – вслух произнес он и удивился, когда эхо многократно повторило его слова. «Ничего хорошего меня не ждет. Я слишком много знаю, и на снисходительность рассчитывать не приходится. Значит, мне конец. Ну что ж, рано или поздно все кончается. По крайней мере не надо будет тревожиться о будущем». В замке заскрежетал ключ. Вошел Лонго в морской форме, сзади него мелькнули крутой пролет ведущей наверх каменной лестницы и узкая полоска солнечного света. Мерсер встал. Лонго подошел, сухо улыбаясь. – Ночевать вам пришлось в не слишком комфортных условиях, но граф Бориа все же позаботился, чтобы у вас имелись одеяло и подушка. Думаю, он хотел, чтобы ваше последнее впечатление о нем было хорошим. Лонго замолчал, холодно рассматривая пленника. – Я хочу его видеть, пусть он меня выслушает. – Мерсер все еще надеялся, что с графом можно будет как-то договориться. – Ты уже больше никого не увидишь. Хрипло вздохнув, Лонго с силой ударил Мерсера в челюсть. Тот грузно повалился на помост и затих. Лонго, морщась, потер костяшки, перевернул Мерсера и развязал шнур на запястьях. Вытащил из кармана тонкие перчатки из моющейся замши и длинный конверт. Повозившись, надел перчатки на руки Мерсера, а конверт сунул во внутренний карман твидового пиджака. Проделав это, он привел Мерсера в сидячее положение, согнулся и, взвалив на плечо, нетвердым шагом двинулся к лестнице. Наверху у потайной двери графа он прислонил Мерсера к стене и сдвинул засов. Дверь мягко закрылась за ним. Лонго опустил Мерсера на пол у окна, обращаясь с ним как с тряпичной куклой. Наполовину задернутые длинные шторы колыхал теплый ветерок. – Сочувствую тебе, – произнес подошедший Учелло. – Тяжело, наверное, было его тащить. Лонго нахмурился. – Ничего, как видишь, справился. – Закурим? – Здесь нельзя. Граф запретил. Учелло усмехнулся. – Надо же, какой строгий. – Затем посмотрел на Лонго. – Нервничаешь? Тот молча глядел, как по серой поверхности канала внизу медленно двигаются гондолы и баркасы. – Никогда прежде не убивал человека? – продолжил Учелло. – Да, я тебя понимаю. В первый раз трудно. Помогает, когда ты злой, напуган или пьяный. А если защищаешься, так это вообще прекрасно. Священники подобное деяние даже за грех не считают. А вот когда он лежит просто как мешок с ветошью… – Заткнись! – Лонго резко развернулся, сунул руку в карман, нащупывая рукоятку пистолета. Затем зачем-то тронул ногой Мерсера. Внутри его словно кто-то истово молился. Он отчетливо слышал слова «Санта Мадре». Чтобы отвлечься, Лонго подошел и подергал ручку двери. Она была заперта, но скоро ее придется открыть, до того, как он застрелит Мерсера. Все должны считать, будто он только что ворвался в комнату. Задача Учелло была намного легче. – Стрелять с пятидесяти ярдов – чепуха, – рассуждал Учелло. – В партизанах мы снимали немецких связных-мотоциклистов с восьмидесяти и в темноте. Иногда мотоциклы еще долго ехали сами собой. Вот так мы воевали. А что делали в это время моряки? Прикидывали, как поскорее сдаться англичанам? – Ты что-то слишком разговорился, – заметил Лонго, опускаясь в кресло. Он все никак не мог успокоиться. – А чего не поговорить? Волноваться мне нечего, ведь я профессионал. По ошибке родился в семье крестьянина, но хочу есть пироги, а не черный хлеб. Имею на это право.Граф Бориа старался следить за ходом разговора, чтобы вовремя отвечать, если о чем-то спрашивали. Это уже у него вошло в привычку. Но мысленно он находился в другом месте. В комнате, где сейчас решалась судьба страны. Нельзя сказать, что ему нравилось, когда убивают человека, но так было необходимо. Того требовал долг. – В наши дни все решает экономика, моя дорогая Лея, – произнес он, улыбаясь своей старой приятельнице. Протиснувшись через толпу, собравшуюся перед палаццо, к ним подошел Минелли с серебряным подносом с напитками. – Через пятьдесят лет здесь никаких гондол не останется, – продолжил граф. – Их убьют моторные паромы. – Он взял с подноса бокал и протянул ей. – Подумайте сами. Проезд до вокзала на пароме стоит триста лир, а если возьмете гондолу, это вам обойдется в тысячу. А люди сейчас считают денежки. Даже в сезон гондольер радуется, если делает в день шесть тысяч. Если муниципалитет не будет субсидировать данный вид транспорта, он захиреет, а потом закроются мастерские на острове Джудекка. Вот так катера и паромы разрушат наш город. – Он мягко рассмеялся и поднял бокал. – Граф всегда пессимистически смотрит в будущее, – произнес элегантный мужчина, облокотясь на балюстраду. – Наоборот, – отозвался граф, улыбаясь. Многие пассажиры проплывающих мимо палаццо гондол с любопытством смотрели на террасу, наблюдая за шикарно одетыми гостями графа с бокалами в руках. Граф вгляделся. Скоро должна появиться парадная гондола с Мадео Нерви и городскими чиновниками. Можно представить, что тогда будет с толпой. А потом некто поставит на всем этом точку, произведя один-единственный гулкий выстрел из винтовки. Подошел Минелли, чтобы забрать пустые бокалы. – Синьорина Медова здесь? – спросил граф. – Нет, синьор. – А лейтенант Лонго? – Я недавно его видел, синьор. – Наверное, он поднялся на второй этаж. Оттуда открывается прекрасный вид. Принесите еще вина, Минелли. У парадной двери на постаменте справа стояла Нинетта, опираясь на колонну и прижимая к себе куклу. Минелли остановился. – Тебе хорошо видно, деточка? Она покачала головой. – Мне хорошо, а вот ему плохо. – Она показала подбородком на куклу. – Можно я пойду наверх? – Графу это не понравится. Когда они появятся, подними своего друга, и он тоже все увидит. – Но впереди много людей. Минелли улыбнулся. – Я приду и подниму вас обоих. Оставайся здесь и будь умницей. – И он вошел с подносом в палаццо. Вскоре по толпе пронеслось: – Едет, едет… Да, подумал граф, этот человек едет навстречу своей судьбе. Никакой ненависти он к нему не испытывал. Правда, и жалости тоже. Зная, что сейчас должно произойти, он представил жизненный путь Нерви. Вот босой мальчик среди серых олив, сгоняющий птиц с початков молодой кукурузы, вот он же участник церковного хора, вот молодой человек корпит над книгами в бедной комнатенке, а вот уже знаменитый поэт-гуманист, не до конца осознающий свою власть над людьми. При этом Бориа не испытывал ничего, никаких эмоций. Цель оправдывает средства. Он перевел взгляд на открытое окно на втором этаже, под которым бородатые Тритоны держали в своих мускулистых руках массивный каменный щит с гербом его рода. Бориа вздохнул. «Да простит меня Господь. Я ведь это делаю на благо страны».
– Пора, – произнес Учелло, – он уже здесь. Лонго занял исходную позицию у Мерсера. – Когда все сделаешь, брось винтовку рядом с ним и уходи. Учелло усмехнулся: – Не беспокойся, принимать поздравления не останусь. Лонго следил, как поднимается дуло, как поудобнее устраивается Учелло. Наконец появились две церемониальные гондолы, с четырьмя гребцами на каждой, в темно-бордовых с золотом бархатных костюмах. Раздались аплодисменты. – Мне бы сейчас в руки не винтовку, а карандаш, – вздохнул Учелло. – Отличный получился бы рисунок. Лонго недовольно поморщился. Казалось, время в этой комнате остановилось. Гондола медленно проплывала мимо. Он видел, как гребцы опустили весла. На корме находились трое. Двое сидели, их лиц ему разглядеть не удалось, а третий стоял чуть поодаль. Высокий, статный, вскинул руку в приветствии, откинув назад голову с волосами, похожими на львиную гриву. Публика громко заскандировала: – Нерви! Нерви! Вива Нерви! Вива… Учелло выстрелил. Высокий человек в гондоле неожиданно повернулся, будто его из толпы вдруг окликнул знакомый голос. Прижал руку к груди. Эхо выстрела разнеслось над каналом. Мадео Нерви упал, и сотни собравшихся в ужасе ахнули. Шум прекратился. Лонго повернулся, перепрыгнул через Мерсера и побежал к двери. Сзади было слышно, как Учелло бросил винтовку на пол. – Прощай… Он скрылся через потайную дверь, а Лонго повернул ключ в замке и оглянулся. Винтовка лежала на ковре рядом с Мерсером. Одна его рука будто тянулась к ней. Лонго выхватил пистолет, направив его в голову Мерсера. Оружие он держал в правой руке, а левой быстро перекрестился, зная, что через три секунды это безжизненное лицо превратится в кровавое месиво. Он уже начал нажимать на курок, как вдруг услышал сзади голос девочки: – Синьор. Лонго развернулся. Дверь была открыта, в проходе стояла Нинетта, прижимая к груди куклу. – Нинетта… уходи отсюда, – прохрипел он. – Но я пришла посмотреть, синьор. Отсюда так хорошо видно. – Она двинулась вперед, улыбаясь. Лонго быстро загородил ей путь. Положил руку на плечо. – Немедленно уходи отсюда, Нинетта. Он растерялся. Пока девочка в комнате, ни о какой стрельбе не может быть и речи. Весь план рушился. – Но я хочу посмотреть. – Нинетта попыталась пройти дальше и вздрогнула, увидев лежащего на полу Мерсера. Она посмотрела на Лонго. – Это синьор Мерсер. Он заболел? Лонго затрясло. Он с трудом держал себя в руках. – Да-да, это синьор Мерсер. Он заболел, но с ним все будет в порядке. Теперь иди. – Он грубо толкнул ее к двери. Сейчас была дорога́ каждая секунда. Бориа отвел ему на все пять минут. – Но почему… – Уходи! Лонго повел Нинетту к двери. Ему хотелось ударить ее, даже задушить. – Он упал в обморок? – допытывалась она. – Да. – Лонго с силой вытолкнул ее за дверь. – Что тут происходит, синьор? Перед ним стоял запыхавшийся Минелли. – Я услышал выстрел и побежал искать ее… – Он хотел сказать что-то еще, но, увидев в руке Лонго пистолет, осекся. Лейтенант понял, что все пропало. – Это англичанин, – устало произнес он. – Я тоже услышал выстрел и прибежал сюда. Минелли ринулся к Мерсеру. – Это сделал он? – Да. Но я не дал ему скрыться. Пришлось ударить, иначе бы он пристрелил меня. – Боже милостивый! – Минелли перевел взгляд с Мерсера на окно и покачал головой. – Если толпа до него доберется, то растерзает на куски. На лестнице раздались голоса. В комнату вошел граф и несколько его гостей. Он постоял немного, затем поднял руку, предупреждая гостей, чтобы не входили, и спросил у Лонго: – Он мертвый? – Нет. Пытался сбежать, но я вырубил его. Мускулы на лице графа напряглись. – Кто он? – Синьор Мерсер, англичанин. Граф обратился к Минелли: – Отведите всех вниз, и пусть они находятся там до приезда полиции. А вы, Лонго, оставайтесь здесь. – Он повернулся к оставшимся за дверью гостям: – Прошу вас, следуйте за Минелли. Он постарается, чтобы вы чувствовали себя комфортно. Когда они остались одни, он подошел к лежащему Мерсеру – тот уже начал шевелиться – и постоял, рассматривая его. – Закройте окно. Лонго захлопнул фрамугу. – Почему вы его не застрелили? – Да эта чертова девчонка помешала. Я отпер дверь заранее, боялся, что меня застанут рядом с ним в запертой комнате. – Не надо было бояться, – резко произнес граф. – Но еще не поздно все исправить. – Лонго поднял пистолет. Граф махнул рукой и двинулся к столу. – Вы собираетесь убивать Мерсера после того, как люди видели его лежащим здесь на полу без сознания? Безумие. Нет, Лонго, придется полиции исправлять то, что вы так бездарно испортили. Они проведут расследование, это продлится чуть дольше, но результат будет тот же. Он пойман с поличным. А мы будем отрицать, что бы он ни говорил. И нам поверят больше, чем ему. – Он снял трубку, назвал номер, затем, прикрыв микрофон, сказал: – У нас есть немного времени до их прихода. Я хочу, чтобы вы внимательно выслушали меня. Лонго опустился на стул и закурил. Граф своего гнева не показывал, но знал, этот промах ему будут помнить очень долго. И все же лейтенант чувствовал облегчение, глядя на поверженного Мерсера. Скоро его заберет полиция, и лгать им будет гораздо легче. Неожиданно мелькнула мысль: если бы он не потратил время на то, чтобы перекреститься, Мерсер был бы сейчас мертв.
Глава 15
Мерсер попросил пить, и кто-то принес ему бренди с водой. Он лежал на спине с закрытыми глазами, голова покоилась на мягком подлокотнике дивана. Сделав глоток, медленно открыл глаза. Изображение не сразу сделалось четким. Зазвонил телефон на столе. Спадони снял трубку. Он был сегодня особенно нарядным. Белый костюм, широкий синий галстук. Волосы напомажены бриолином. Мерсер с трудом повернул голову. У камина стоял граф Бориа, рассматривая перстень на пальце. Позади него у изящного комода переминался с ноги на ногу лейтенант Лонго. Его ботинки скрипели. Граф недовольно покашлял, и скрип прекратился. Мерсер допил содержимое бокала. Бренди подействовал, ему стало лучше. Минелли забрал у него бокал. Спадони положил трубку и откинулся на спинку кресла. Все присутствующие вопросительно смотрели на него. Комиссар положил пальцы на стол с таким видом, будто это клавиатура рояля и он собирался играть, а затем неожиданно встал и обошел стол. – У него поражены обе половины легкого. Врачи полагают, что ему осталось несколько часов. – Спадони шагнул к окну и посмотрел на толпу людей вдоль канала. – Когда он умрет, могут начаться беспорядки. – Кто умрет? – хрипло спросил Мерсер. Спадони молча вернулся в кресло у стола. – Этого человека надо отсюда убрать, – подал голос граф. – Толпа может ворваться в палаццо. Спадони пожал плечами. – Пока его никуда вести нельзя. Мы не имеем права отдавать преступника на растерзание горожанам. Сейчас полицейские освобождают канал от судов. Мы заберем его, как только они закончат. Мерсер встал. – Если речь идет обо мне, я имею право знать, в чем провинился. – Садитесь. Мерсер продолжал стоять. – Отвечайте, кто может умереть? – Будто ты не знаешь кто! – выкрикнул Лонго. – Грязная свинья. – Лонго! – возмутился граф и посмотрел на Мерсера. – Пожалуйста, перестаньте прикидываться, словно вам неизвестно, что случилось. Разве это не вы стреляли в Мадео Нерви? Нерви… Вот оно что. Присутствующие наблюдали за Мерсером, как за опасным хищником, и он понял, что попал в ловушку, из которой не выбраться. И уже нельзя снова опуститься в кресло и впасть в беспамятство. Не поможет. Спадони поднял голову. – Пока мы ждем, можно прояснить ситуацию. Луиджи, начинайте. Сидящий у двери Луиджи положил на колени блокнот. – Синьор Лонго, вы появились здесь первым? – Да. – Ваши полные имя и фамилия? – Марчелло Лонго. Лейтенант, служу на корвете «Медея». Он стоит на якоре в Догане. – Как вы оказались в палаццо? – Когда мой корабль приходит в Венецию, я снимаю комнату в цокольном этаже. – Что здесь произошло? – Граф Бориа пригласил меня посмотреть торжественный выезд Мадео Нерви. Я не знаком ни с кем из гостей и чувствовал себя среди них неловко. Поэтому решил подняться на второй этаж, отсюда все хорошо видно. Я сидел у окна на лестничной площадке. Когда гондола с Нерви оказалась напротив палаццо, услышал выстрел и увидел, как он упал. Нетрудно было догадаться, что стреляли из этой комнаты. Я вбежал сюда в тот момент, когда этот человек, – он кивнул на Мерсера, – отходил от окна с винтовкой в руках. Он увидел меня и поднял винтовку. Времени достать пистолет у меня не было, и я его ударил. Он упал и потерял сознание, ударившись головой о стул. Но я все же достал пистолет на всякий случай. – Он лжет! – выкрикнул Мерсер. Его душила ярость. Спадони усмехнулся, провел пальцами по волосам и угрюмо посмотрел на Мерсера. – Пока помолчите. По его презрительному тону Мерсер понял, что никакой помощи от полицейского не дождется. – В этот момент, – продолжил Лонго, – в комнату вошла Нинетта со своей куклой. Я попытался вывести ее за дверь, и тут появился Минелли. А через несколько секунд – граф Бориа с гостями. Узнав у меня, в чем дело, он сразу позвонил в полицию. Спадони кивнул. – Спасибо. Теперь Минелли. – Я Пьетро Минелли, – произнес тот напряженным тоном. – Исполняю в палаццо обязанности дворецкого. Живу здесь же, в цокольном этаже. Все, что сказал синьор Лонго, правда. – Расскажите сами, причем с самого начала, – мягко попросил Спадони. – Я работаю тут двенадцать лет. Нинетта – моя племянница. Он хорошая девочка, но с фантазиями. Графу Бориа не нравится, когда она поднимается на второй этаж, и у меня из-за этого возникают проблемы. Сегодня я подавал гостям напитки и упустил Нинетту. Она хотела подняться на второй этаж, но я не разрешил. Посадил ее у входа, хотя она жаловалась, что оттуда плохо видно. Выстрел прозвучал, когда я проходил по главной лестнице. Я побежал наверх, сюда, увидел ее и лейтенанта Лонго. Они стояли в дверях. Синьор Мерсер лежал на полу. Лейтенант Лонго объяснил мне, что случилось. Мне трудно было в это поверить. Мерсер слушал и размышлял. В искренности Минелли он не сомневался. «Так оно и было. Этот человек застал меня лежащим на полу, а потом негодяй Лонго рассказал ему свою сказку. А явившийся сюда граф несомненно знал, что убийца уже благополучно сбежал. Убийца – Учелло. Но что бы ни случилось, голову терять нельзя. Кричать, горячиться бесполезно. Что касается Спадони, так он же поймал меня с поличным. Как я докажу свою невиновность? Только фактами. Они должны быть, надо хорошенько подумать». Спадони оглядел присутствующих. – Кто-то из вас прежде видел этого человека? «Теперь я для них всего лишь «этот человек», совершивший тяжелейшее преступление, за которое нет пощады». – Он посещал галерею, – произнес граф, – один или два раза. Осматривал экспонаты. А не так давно мы – я, Лонго и Минелли – обнаружили его здесь поздно вечером, после закрытия. Объяснил он это невразумительно, но я не настаивал. – Любопытно. Спадони полез в карман за сигаретами. Достал неспешно одну, другую бросил Мерсеру. Она упала у его ног. Ему очень не хотелось поднимать ее, но желание курить пересилило. – Я не стрелял в Нерви. У меня не было ни малейшего повода. Я лишь недавно узнал, кто он такой. Спадони пожал плечами и поднял со стола конверт. – А это что такое? – Он встряхнул конверт, и оттуда посыпались купюры по тысяче лир. – Тут сто тысяч, синьор. Аванс? Я лично достал конверт из вашего кармана. Думаю, разговоры насчет повода лишены смысла. Мерсер встал и заходил по комнате. Спадони поспешил успокоить присутствующих: – Синьор хочет двигаться, давайте мы это ему позволим. Вряд ли он собирается совершить какую-то глупость. – Он усмехнулся. – Выкладывайте свою историю, синьор. Начните откуда хотите и не обижайтесь, если буду время от времени вас прерывать. Мерсер сел на подлокотник кресла, собираясь с мыслями. – В Нерви стрелял либо Лонго, либо Джано Учелло. А я лежал без сознания на полу. Лонго сухо рассмеялся: – У меня с детства плохо видит правый глаз. Есть подтверждающие документы. С такого расстояния я не попал бы даже в моторный баркас. Мне с трудом удалось пройти медицинскую комиссию. Спадони кивнул. – Хорошо, я принял к сведению. – Он повернулся к Мерсеру: – Теперь насчет Учелло. Как он мог оказаться сегодня в этой комнате, если, по вашему собственному свидетельству, Учелло похоронен в Мираве? – Учелло жив. Я приехал в Венецию, чтобы найти его. Дал объявление в газете, на него откликнулся один служащий галереи. Он намеревался сообщить мне нечто очень важное, но его убили. – Вы говорите о Грандини? – Его настоящая фамилия Больдеска. Он работал здесь сторожем. Спадони нахмурился: – Вы мне об этом не сказали. – Да, тогда у меня не было желания делиться с вами информацией. Так же, как у вас сейчас нет желания помогать мне. Сидящий у камина граф пошевелился. – Больдеска жив. Два дня назад я получил от него письмо из Милана. Спадони кивнул: – Продолжайте, синьор Мерсер. Вы приехали, чтобы найти Джано Учелло, и выяснили, что он похоронен в Мираве. – Со слов его жены, синьорины Медова. Она тоже работает в галерее. Но это была ложь. Тем, кто за ней стоит, хотелось, чтобы я поскорее закончил расследование и уехал. Но Учелло жив. Он работал помощником каменотеса в Мираве и после налета похоронил под своей фамилией неизвестного мужчину, жившего тогда в отеле. В то время он называл себя Паоло Серва. При отступлении его мобилизовали немцы, и больше он в Мираве не появлялся. Но в тот вечер, когда меня обнаружили в галерее, я слышал, как он разговаривал с графом в этой комнате. А пришел я сюда, чтобы еще раз взглянуть на гобелен, сделанный по эскизу Учелло. – Мерсер говорил торопливо, не сознавая, что это не делает его речь убедительной. – Графу очень не нравился мой интерес к Учелло. Вначале он попыталсяоткупиться от меня, затем нанял бандитов, которые меня избили, а когда я подобрался слишком близко, подставил вот таким образом. Мне удалось проникнуть на принадлежащую графу фабрику стекла «Орфей» и подслушать его разговор с армейским полковником. Они обсуждали детали покушения на Мадео Нерви. Цель – спровоцировать в Италии беспорядки, чтобы у армейских чинов имелись основания взять власть в свои руки. Меня обнаружили, я попытался уйти, но не сумел. Меня настигли и ударили по голове чем-то тяжелым, а потом без сознания доставили в палаццо. Ночь я провел в подвале, а час назад туда явился Лонго и снова ударил меня так, что я опять лишился чувств. Пришел в себя недавно, в вашем присутствии. – Мерсер замолчал, тяжело дыша. Спадони смотрел на рассыпанные по столу купюры. – Значит, вы утверждаете, синьор, что граф Бориа и его сообщники поручили Учелло убить Нерви и все устроили так, чтобы это выглядело, будто преступник вы? – Да. Спадони встал. – Не знаю, так это или нет, но оригинально придумано. Замысловато. Должен вас поздравить, вы быстро соображаете. Мерсер вскочил. – Но, черт возьми, это же правда! Почему вы мне не верите? – Садитесь, синьор Мерсер, и успокойтесь. Уверяю вас, это произведет на меня большее впечатление. – Спадони шагнул к окну. – Граф Бориа, прокомментируйте, пожалуйста, слова этого человека. – Джано Учелло я знаю с рождения. Его семья жила рядом с моей усадьбой в Потенца. Он женился на синьорине Медова, чей талант я глубоко уважаю. Затем он, к сожалению, встал на путь преступлений, и они расстались. Перед войной я помог ей с сестрами перебраться в Венецию. С тех пор они работают у меня в галерее. О смерти Учелло в Мираве она узнала из письма помощника каменотеса. Его действительно звали Паоло Серва. Он приезжал сюда и привез несколько своих эскизов. Я купил один. Молодой человек был очень талантлив и, наверное, мог бы прославиться, но его мобилизовали немцы, и он в Мираве больше не вернулся. Остальное – полный абсурд. Я не собирался откупаться от него, тем более избивать. Фабрика стекла «Орфей» действительно принадлежит мне, но я там не был уже две недели. Можете опросить служащих. С Лонго мы познакомились случайно. Он снимает комнату у Минелли, мы перекинулись с ним парой фраз и обнаружили общие интересы. Он моряк, а я тоже очень люблю море. И позвольте мне заметить еще кое-что по поводу Нерви. Хотя я считал его больше поэтом, чем политиком, меня оскорбляет предположение о моей причастности к покушению. К тому же, что может быть глупее стрелять в него из моего дома? Мерсер вскочил и крикнул: – Никакой это не дом! Ваш палаццо – давно уже публичное место, куда может зайти любой. Так что вам ничего не угрожало. – Вы правильно сказали. Сюда может войти любой. Вот вы и вошли. Мерсер повернулся к Спадони. – Вы не понимаете, что они меня подставили? В Нерви стрелял Учелло. Спадони махнул рукой. – Учелло мертв, синьор. – Нет, он жив. Вызовите синьорину Медова и спросите. Она сама мне призналась, что он жив и находится в Венеции. А граф Бориа помогает ему выехать из страны. Спадони помолчал, затем посмотрел на графа. Тот развел руками. – Этот человек фантазирует. Конечно, все это чушь, но я предлагаю послать за синьориной Медова и спросить ее. Спадони покачал головой. – Сейчас не время за кем-то посылать. Мерсер был в отчаянии. «Адриана мне не поможет. Она любит Учелло и предана графу. Поэтому скажет все, как надо. Граф совершенно спокоен, знает, что ему ничто не угрожает. И на суде у меня никаких перспектив оправдаться не будет. Да и не доживу я до суда. Люди часто умирают в тюрьме, а некоторые весьма кстати кончают жизнь самоубийством. В общем, они победили меня». Спадони вернулся к столу. – Извините, но я хочу поговорить с синьором Мерсером с глазу на глаз. Впрочем, вы, Луиджи, останьтесь. Когда все выходили из комнаты, Мерсер увидел стоящих за дверью двух вооруженных карабинеров. Спадони медленно прошелся перед камином. – Вы все хитро придумали, но неубедительно. На суде вам ничего доказать не удастся. – Вы мне не верите? Спадони сердито поджал губы. – Ради бога, перестаньте изображать идиота. Конечно, я вам не верю. Да вы мне вообще безразличны. Я думаю о том, что произойдет там. – Он указал головой в сторону окна. – Как успокоить людей – вот что меня тревожит. – Но я тут ни при чем. Спадони устало опустился в кресло. – Синьор Мерсер, я не ребенок и в сказки не верю. Вас застали здесь, в этой комнате, в перчатках и с винтовкой, из которой только что стреляли. Вы профессиональный детектив. Всю жизнь занимаетесь темными делишками. К тому же сейчас у вас туго с деньгами. Приехали в Венецию по пустяковому делу, очень скоро выяснили, что тот, кого вы ищете, давно умер. Ну и почему вы не вернулись в Париж? Нашли в Венеции выгодную работу? Вы водили компанию с такими типами, как Гуфо и Моретто. Два дня назад открыто покинули город. Вскоре вернулись и где-то прятались. Зачем? – Да, все это выглядит ужасно, но я не убийца. Это сделал Учелло. Он жив, уверяю вас. Спадони покачал головой. – Мне плевать, жив он или мертв. Мне даже безразлично, живы вы или мертвы. Меня заботит иное. – Он ткнул пальцем в сторону окна. – И я вам вот что скажу: хотите избежать пожизненного заключения, помогите мне. А я постараюсь помочь вам. Сделаю все, что в моих силах. Расскажите о людях, которые стоят за всем этим, о ваших заказчиках. О тех, кто заинтересован, чтобы в стране началась смута. Дайте мне какую-то наводку, чтобы я знал, в какую сторону смотреть, где напрячь руку, а где ослабить, и мы договоримся. Нерви скоро умрет, и у правительства будет примерно два дня на улаживание обстановки. Помогите нам, и вы не пожалеете. Мерсер встал, подошел к нему. – Спросите об этом у графа Бориа и Лонго. Они знают. Ищите Учелло, он еще где-то здесь. Спадони поморщился. – Значит, вы решили стоять до конца? Рассчитываете на крупный куш, когда ваши заказчики придут к власти? Но этого не будет, понимаете? В любом случае от вас ничего не останется. Что бы ни случилось, вы проиграли. Мерсер молча вглядывался в панели, которыми были обшиты стены комнаты. – Заставьте говорить графа Бориа и обязательно найдите Учелло… – Да что вы заладили – Учелло, Учелло! – раздраженно бросил Спадони. – Этот человек мертв, и вы это знаете. Послушайте, Мерсер, я даю вам шанс. Мобилизуйте свой разум, черт побери, ведь это в ваших интересах. В комнате воцарилась тишина. Спадони ждал ответа. Мерсер прислонился спиной к обшитой панелями стене, трогая руками деревянную резьбу. – Вы все правильно говорите, Спадони, – произнес он ровным тоном, стараясь не выдать напряжения. – Самым разумным было бы договориться с вами. И поверьте, я бы обязательно так поступил, если бы что-нибудь знал. Разве это не доказывает, что я говорю правду? – Нет. Это означает, что вы договорились с другими на более выгодных условиях. Я больше не хочу тратить на вас время. И к полуночи заставлю говорить. Вы расскажете мне все. Мерсер нащупал на стене сзади резную розетку, открывающую потайную дверь графа. – Лучше займитесь Учелло. Будет больше пользы. – Он мертв. – А если жив? Спадони шагнул к нему: – Назовите имена людей в Риме, которые это затеяли, и я вам помогу. – Это могут сделать только Бориа и Учелло. – Опять Учелло! Луиджи, вызовите конвой! Мы зря тратим время с этим убийцей. В этот момент Мерсер нажал розетку, открывающую дверь. Втиснулся в потайной вход и быстро задвинул засов. За стеной был слышен крик Спадони. Затем в дверь ударили три пистолетных выстрела. Мерсер побежал по узкой извилистой лестнице, перепрыгивая через три ступеньки. На последнем повороте, когда оставалось всего двенадцать ступенек, он увидел стоящего в вестибюле карабинера. Тот тоже заметил его и, состроив удивленную гримасу, опустил руку к висящей на бедре кобуре. Преодолев последние ступеньки, Мерсер ринулся на него. Врезал ногой в грудь. Голова карабинера ударилась о плиточный пол, и он застыл без движения. Мерсер выбежал в небольшой садик, вспугнув устроившихся на стене голубей. У ведущей к причалу калитки остановился, чтобы привести в порядок одежду. Затем вышел. На причале люди с угрюмыми лицами наблюдали за палаццо. Дежурили двое карабинеров. – Что там происходит, синьор? – спросил один. Мерсер пожал плечами. – И не спрашивайте. Я журналист, пытался что-нибудь узнать. Но они пока молчат. – Почему не выводят этого мерзавца? – выкрикнула из толпы женщина. – Видимо, пока не пришло время, – ответил Мерсер и начал протискиваться сквозь толпу. Он старался идти неторопливо, сдерживаясь, чтобы не побежать, в любой момент ожидая погони. Свернул с причала на улицу, поплутал по переулкам и наконец вышел на площадь. Интереса к нему никто не проявлял. Но через час все изменится. Ему не дадут пройти и пяти шагов, сразу схватят. Мерсер двинулся дальше к своему единственному убежищу.Глава 16
Мерсер свернул на улицу Гарибальди. Затем прошел по затененным переулкам к заветному дому. Гостиная была пуста. Он направился в спальню, толкнул дверь ванной. Роза мыла голову. Лифчик соскользнул до талии, но грудь закрывала мыльная пена. Она повернулась, вгляделась, откинув мокрые пряди. – Стучаться надо, мой мальчик! – Для того чтобы постучать, надо иметь время, – проворчал Мерсер. – А у меня на счету каждая минута. Роза взяла полотенце, вытерлась, затем обернула им голову, соорудив тюрбан. Подтянула лифчик, поправила комбинацию. Мерсер подал ей желтый пеньюар с павлином. Они вышли в гостиную. – Через пять минут сюда явятся полицейские. – Надо же, как они зачастили! Только вчера вечером приходили, спрашивали о тебе. – Роза помолчала. – Я любила Мадео Нерви, считала его гениальным поэтом и политиком, и, если ты его застрелил, я дам тебе пять минут, а потом позвоню Спадони. – Ради бога, Роза, неужели ты этому веришь? – Я ничему не верю. Просто задаю вопрос. Да или нет? – Нет. Я в него не стрелял. Меня подставили. Но если даже ты поверила в эту чушь, значит, мне придется выкручиваться самому. Мерсер направился к двери. Повернул ручку. – Успокойся, мой мальчик. Не изображай героя. Она подошла, и он увидел, что перед ним прежняя Роза. Улыбающаяся, добрая. Она похлопала его по щеке ладонью, пахнущей ароматным шампунем. – Ты в него не стрелял, но ухитрился угодить в задницу, глубже не придумаешь. Пошли. Роза открыла дверь, Мерсер последовал за ней. Они поднялись по лестнице в мансарду, где прежде он жил. Закрыв за собой дверь, Роза направилась к гардеробу у дальней стены. Открыла дверцу, повозилась с чем-то, и задняя часть гардероба скользнула в сторону. В ответ на вопросительный взгляд Мерсера она улыбнулась: – Осталось с войны. Тогда без таких вещей было нельзя. Это был ход на чердак. Он пролез в узкое пространство под крышей, затем помог ей. Черепицы были старые, и между ними сюда проникали солнечные лучи. Они прошли немного вперед и уперлись в нишу в углу у каминной трубы. Там лежал матрас. – Поживешь здесь, пока мы не найдем тебе что-нибудь получше. Не кури и старайся поменьше двигаться. У тебя есть часы? – Да. – Если услышишь, что сюда кто-то поднимается и это будет до полуночи, сразу уходи через слуховое окно. На крыше решишь, что делать. Если время подожмет, придется прыгнуть в канал, высота примерно сто футов, а так доберись до следующего слухового окна, а оттуда вниз. Там помещения принадлежат похоронной фирме. Их не будет до завтрашнего утра. Мерсер взял ее за руку. – Мне давно следовало воспользоваться твоим советом и отвалить отсюда. – Не надо красивых слов, мой мальчик. – Роза толкнула его к матрасу. – Я сделаю для тебя все, что смогу. Поднимусь сюда в полночь с едой и вином. – Спасибо. Вернувшись к себе, Роза вылила мыльную воду в раковину и начала укладывать волосы. По лестнице кто-то поднимался. В дверь постучали, и в квартиру вошел Спадони. Роза увидела и троих карабинеров. – Вы по делу или просто так? – улыбнулась она. – Роза, ваш милый мальчик взялся играть с огнем. Надумал меня дурачить. – Спадони повернулся к карабинерам. – Обыщите дом, а я посмотрю здесь. – Некоторые девушки уже в постелях, так что ваши ребята могут забыть о работе. Спадони закрыл дверь и начал осмотр. Заглянул под кровать и в гардероб, единственные места, где можно спрятаться. – Не знаю, что Мерсер сделал, – произнесла Роза, – но сюда он не придет. Спадони сел на край кровати. – Он стрелял в Нерви. Понимаете? Она кивнула: – Вряд ли это он. Мерсер не из таких. – Неужели? – Не тот психотип. Почитайте Фрейда. – Мне некогда читать Фрейда. А у вас в прихожей следующие несколько дней будет сидеть мой человек, на случай, если он придет. – Выберите такого, кто любит раскладывать пасьянсы. Спадони помолчал, наблюдая, как она причесывается. Вспомнил, какой была Роза в тридцать восьмом году, и вздохнул. Подошел, встал сзади, глядя на нее в зеркало. – Где бы он ни прятался, вы знаете это место. Возможно, он ранен. Я в него стрелял. – Ну, раны бывают всякие. – Скажите, где Мерсер, и получите деньги, которые обнаружили при нем. Сто тысяч лир. Роза улыбнулась ему в зеркале и медленно подкрасила губы. – Жаль, что я не знаю. Так хочется заработать.В крыше где-то была дырка, наверное, отсутствовала плитка. Лежа на матрасе, Мерсер чувствовал сквозняк. Время от времени мимо со свистящим шорохом пролетала летучая мышь. Вдалеке слышался шум города. «Надо же, Роза поверила, будто я стрелял в Нерви. Ну если так подумала она, знающая меня как облупленного, то мне никто не поверит. Адриана и подавно. Ей неизвестно, что Учелло хладнокровный убийца. Не исключено, что и Больдеска прикончил он. А граф ей сказал, что этот человек в Милане. Он убедит ее в чем угодно. Теперь она считает меня убийцей Нерви». Роза пришла во втором часу ночи. Сунула ему в руки бутылку вина, поставила тарелку на пол. – Ешь и пей, а я буду говорить. – Она устроилась на матрасе, шумно вздохнувшим под ее грузным телом. Мерсер попробовал вино. – «Лакрима Кристи». Оно напомнило мне Рим, тридцать восьмой год. – Вот, я положила на тарелку ветчину и помидоры. Идеальное меню для пикника на чердаке. Пришлось прятать все на груди, так что не удивляйся, если помидоры теплые. У меня в коридоре дежурят карабинеры. – Что в городе? – Пока ничего особенного. По радио объявили о покушении, дали твое описание. На площади Святого Марка митинговали. Возмущались, что полиция упустила тебя. Основные события начнутся, когда он умрет. – Он еще жив? – Да. Ему сделали переливание крови. Но надежды мало. Так что мужайся, мой мальчик. – Мне необходимо добраться до Учелло. Это его работа. – Тебе надо исчезнуть из страны и на несколько лет залечь на дно. – Вероятно. – Забудь об Учелло. И фамилию Мерсер забудь тоже, она тебе больше не понадобится. Мы будем думать, как тебе помочь. Я говорила с Бернардо, он приходил сюда как мой адвокат, иначе бы гориллы не разрешили. Это сильно напрягло его, но он намерен помочь. Завтра утром тебя переправят отсюда. – Роза встала. – Ешь и допивай. А мне пора уходить, ребята, наверное, соскучились. – Она протянула ему спички и пачку сигарет. – Кури, но осторожно. – Затем нежно потянула Мерсера за ухо. – Мой мальчик, сегодня мне за тебя предложили сто тысяч лир. – Надо было взять. На любом рынке за меня больше десяти нигде не дадут. Он ее обнял. – Я тебя никогда не забуду. – Наконец-то дождалась от тебя благодарности. – Роза сунула ему что-то в карман и двинулась прочь, показав на закрытое ставнями слуховое окно. – Если услышишь, что кто-то стукнул три раза, не беспокойся. Это гробовщик. – За мной? – Да, за тобой. Открой ему и сделай, что он скажет. Его зовут Таллиус. Помимо покойников, он еще занимается контрабандой. Опытный. До свидания, мой мальчик, будь умницей. – Она нежно погладила Мерсера по щеке и исчезла. Он сунул руку в карман и вытащил пистолет. Тяжелый и холодный.
В слуховое окно постучали, когда куранты пробили пять. Мерсер открыл ставни и увидел лицо человека на фоне квадрата серого неба. Худое, туго обтянутое кожей, губы сложены в трубочку, словно он собирался свистнуть. Волосы с проседью коротко подстрижены. Он велел Мерсеру вылезать. Далеко впереди в лагуне, за островом Лидо, поднимающееся над горизонтом солнце сделало море жемчужным. Вокруг чернели силуэты домов. Из каминных труб вился бледно-желтый дымок. Таллиус тронул Мерсера за руку и двинулся по крыше. У небольшой мансарды он толкнул ногой дверь. Дальше была темная узкая лестница. Приятно пахло древесными стружками. Чем ниже они спускались, тем сильнее становился запах. Наконец они попали в мастерскую на цокольном этаже. Пыльные окна, верстаки на ко́злах, дверь, выходящая на канал, была закрыта на засов. Посреди мастерской стояли три готовых гроба. У дальней стены на картонной панели красовался набор потускневших медных и хромированных ручек и подвесок. У одного из гробов на стружках лежал, свернувшись, кот. У двери крупный мраморный ангел в вытянутой правой руке держал табличку «Не курить». Таллиус остановился, повернулся и смерил Мерсера взглядом. – Пять футов, десять с половиной и примерно сто сорок фунтов веса? Мерсер улыбнулся: – Пять футов, десять и примерно сто сорок пять фунтов. Таллиус кивнул и сдвинул крышку с центрального гроба. Отступил назад и махнул Мерсеру. Тот подошел, потрогал. Гроб был свежий, чистый, внутри пахло деревом. – Мне залезать? Таллиус кивнул. Мерсер залез и лег. Таллиус подложил ему под голову сложенный вчетверо мешок, затем частично задвинул крышку. Отошел на минутку и вернулся с отверткой и винтами. – Винтов будет всего два, наверху и внизу. Воздуха вам хватит. Над Мерсером скользнула крышка, и он оказался в темноте. Таллиус закрепил винты до отказа, открыл двери в заваленный древесными заготовками двор, слегка наклоненный к каналу. Сел на постамент у подножия мраморного ангела и закурил. Сидел, почесывал подбородок и наблюдал, как серая вода по мере восхода солнца становилась золотистой. Пришел кот, потерся о его ноги. Таллиус почесал кота за ухом. Через полчаca на причале у двора остановилась длинная черная похоронная гондола с двумя гребцами. В центре размещался затянутый черным бархатом паланкин со свисающими черными кисточками. Четыре опорные стойки украшали черные перья. Гребцы вылезли из лодки, подошли к Таллиусу. – Доброе утро, хозяин! – Доброе утро! Они направились в мастерскую, где под его руководством подняли центральный гроб и понесли к гондоле. Кряхтя поставили на постамент в паланкине и задвинули черные занавески. Потом постояли немного во дворе. – Что там внутри, хозяин? – спросил один. – Внутри? – удивился Таллиус. – Сами знаете. – Он кивнул им и ушел. Через минуту они уже плыли по каналу. Утренний ветерок колыхал черные занавески. Гондола приблизилась к устью Рио-делла-Тана и свернула направо в лагуну в направлении Большого канала. Солнце поднялось высоко, причалы и город оживились. Люди торопились на работу, вапоретто и паромы с пыхтением двигались в разных направлениях. Напротив отеля «Даниелли» по-прежнему стоял на якоре большой белый лайнер, на его корме чернели контейнеры. Когда гондола поравнялась с собором Санта-Мария-делла-Салюте в устье канала, к ним пристроился полицейский катер. Вскоре расстояние между ними сократилось до одного фута. Капитан полиции перегнулся через борт. Гондольер на корме улыбнулся ему. – Доброе утро, капитан! Капитан кивнул: – Кто у вас? – Там пусто, капитан. Заполнится завтра. Вчера умер Аберто Амати, продавец открыток. Как раз накануне туристского сезона. – Гондольер перекрестился. Внутри гроба голоса были едва слышны. Тело Мерсера затекло от напряжения, вызванного борьбой с клаустрофобией. Иногда она накатывала на него в номере отеля, когда стены начинали давить так, что он задыхался. Но здесь было в сто раз хуже. Ему пришлось закрыть глаза и напрячься, отгоняя страх. Это вызывало потливость. Его лицо и шея были мокрыми. Мерсер выставил локти, упираясь в твердые стенки гроба. Ему казалось, что, если расслабиться, они сомкнутся и раздавят его. Капитан раздвинул занавески, посмотрел на гроб, затем отпустил их и махнул рукой. Гондола поплыла в одну сторону, а катер в другую. Вскоре гондола свернула в канал Рио-ди-Сан-Моизе и по лабиринту узких каналов между домами прибыла в Басино-Орсенто, где располагались отели и разные мастерские. Пришвартовалась с задней стороны здания, на фасаде которого висела вывеска: «Таллиус. Достойные похороны». Гроб отнесли в здание и поставили на верстак в небольшой мастерской, освещенной свисающей с потолка лампочкой. Пожилой мастер в зеленом переднике привинчивал к одному из четырех стоящих в мастерской гробов табличку. В дальнем углу молодой подмастерье украшал другой гроб. Пожилой кивнул гондольерам и продолжил работу. Когда они ушли, он повернулся к подмастерью: – Там синьор ждет в холле. Скажи ему, что он может войти. А сам отправляйся на почту и отправь письма, которые оставил хозяин. Подмастерье прошел в помещение, служившее холлом и выставочным залом. Адвокат Бернардо в кресле читал газету. Подмастерье взял со стойки пачку писем. – Вы можете теперь зайти, синьор. Он придержал дверь для адвоката, положил письма в карман и вышел на улицу. Пожилой мастер снял с гроба винты и сдвинул крышку. Мерсер сел, щурясь от света. Бернардо улыбнулся: – Теперь вы имеете представление, каково тому, кто там находится. Мерсер вылез, отряхиваясь. Он чувствовал себя совершенно измотанным. Бернардо все понял и перестал улыбаться. – Во время войны далеко не все были способны на подобный подвиг. И не только итальянцы. – Поторопитесь, синьор. Парень скоро вернется. Пожилой мастер задвинул крышку и поставил винты на место. Бернардо кивнул Мерсеру. Они вышли в выставочный зал и через дверь за прилавком и оказались на лестнице. Поднялись на верхний этаж с единственной дверью, за которой находилась комната с узким балконом. Бернардо остановился, положив руки на железные поручни, и обратился к Мерсеру: – До вас были еще англичане, кто проходил данным путем. При мне однажды это делал генерал. Балкон выходил на крышу, справа виднелось ограждение в виде невысокой стены. В дальнем конце можно было разглядеть окно в мансарду. Мерсер с удивлением обнаружил, что здесь все так же, как в квартире Адрианы. Балкон, под ним крыша и даже узор выветрившихся, кое-где поросших мхом черепиц. После путешествия в гондоле в гробу проход по крыше казался ему пустяком. Этот маршрут использовали итальянские подпольщики, проводившие английских и американских солдат. Сколько людей стояли до него тут, вот так, положив руки на железный поручень, готовые сделать первый шаг к свободе? Бернардо перелез через поручень. Мерсер последовал за ним. Этот путь был неоценимый, потому что сюда выходили только два окна. Из мансарды, которую они только что покинули, и из той, куда пробирались. Бернардо легко шел по плиткам, Мерсер осторожно ступал сзади. Вскоре они влезли в окно мансарды, где стояли раскладушка, небольшой книжный шкаф, стол и раковина, над ней висел застекленный шкафчик. Бернардо осторожно закрыл окно. – Вы сможете умыться и побриться. Все, что нужно, найдете в шкафчике. Курите, если хотите, но старайтесь не шуметь. Под вами живут. Заприте за мной дверь и открывайте только вот на такой стук. – Он постучал по столу три раза и один. – Хорошо. – Мерсер закурил и приблизился к окну, чтобы посмотреть, какой они проделали путь. – Как долго я здесь пробуду? – Может, до сегодняшнего вечера или до завтрашнего. Еда у вас будет. – Что пишут в утреннем бюллетене… я имею в виду о Нерви? – Скорее всего не выживет. При нем священник. – Но я тут ни при чем. – Кого сейчас это интересует? Вас назначили преступником, и разбираться никто не станет. Тем более толпа разъяренных горожан. – Я могу сдаться полиции и предстать перед судом. Они не осудят меня, если я невиновен. Бернардо подошел, прикурил от его сигареты. – Как вы это докажете? Чем идти под суд, лучше вернитесь в мастерскую, и пусть там над вами завинтят крышку гроба. Навсегда. Мерсер снова посмотрел в окно. Вид его притягивал. Бернардо направился к двери. – Заприте за мной. За книгами в шкафу есть вино. Я вернусь через час с едой. После его ухода Мерсер умылся и побрился. Достал из книжного шкафа бутылку вина и остановился у стены, читая старые надписи.
Здесь был старина Уолхэм Грин, июнь, 43. Клопы неистребимы! Пол Клейн. Скаггер, если ты оказался здесь – увидимся через год в нашем лондонском пабе «Чандос-армс», если он еще на прежнем месте. Тим.Он сел у окна, греясь на солнце. Крыша сейчас напоминала ему горную долину. Летали голуби, их тени скользили по черепичным плиткам. Мерсер знал, что его ждет незавидное будущее. Если повезет, он где-нибудь осядет под чужой фамилией, но это уже будет не жизнь, а существование. До сих пор Мерсер смотрел в будущее без оптимизма. Но была какая-то надежда. А тут… Он вздохнул. «В Италии появляться больше нельзя, да и во Франции тоже. Меня будут искать. Такие преступления не имеют сроков давности. Как прожить остаток жизни с клеймом наемного убийцы? Как заставить Спадони поверить?» Есть один способ – надо представить ему Учелло, чтобы он заставил его говорить. На крышу сел голубь и важно зашагал по плиткам, время от времени что-то поклевывая. Наблюдая за ним, Мерсер вдруг понял, что его подспудно волновало. Из квартиры Адрианы виднелась мансарда. На поросших мхом плитках там были следы. Да-да, следы. Кто-то проходил по крыше к ее лоджии. Следы свежие. Адриана рассказывала, что они с Учелло встречались тайно. Граф говорил, что после выполнения задания Учелло, перед тем как покинуть страну, спрячется на несколько дней где-то здесь. Естественно, все это время он будет жить рядом с Адрианой. Если бы можно было добраться до него и доказать Спадони, что Учелло жив… В дверь постучал Бернардо. Мерсер впустил его. Адвокат положил на стол пакет с едой. – Я приду сегодня вечером, принесу одежду. Положение осложнилось. – Что? – спросил Мерсер. – Он умер. Два часа назад. В городе полно полиции. Все политики перессорились. В палате депутатов партии обвиняют друг друга в причастности к данному преступлению с целью захвата власти. Чудо, если правительство продержится неделю. Завтра начнутся забастовки. Несчастная Италия. – А что будет потом? – Люди, которые все это затеяли, в том числе и ваш приятель Бориа, отдадут власть военным. И мы снова получим фашизм, только под другим названием. Мерсер вскинул руки: – Почему, черт возьми, Спадони, мне не верит? Надо немедленно арестовать Бориа. – Он полицейский, ему нужны факты. А ваши слова ничем не подкреплены. Бориа нельзя трогать без убедительных доказательств. Он слишком влиятельный человек. – Если бы удалось задержать Учелло… – Если бы, если бы… – Бернардо налил себе вина и выпил. – Вы лучше подумайте о себе. Здесь вам оставаться ни в коем случае нельзя. Даже и не мечтайте. – Он повернулся к двери. – Я приду с одеждой, как только смогу. – Вы знаете, где живет синьорина Адриана Медова? – вдруг произнес Мерсер. – Да. А почему вы спросили? – удивился Бернардо. – Кто владеет или арендует дом справа? Бернардо недоуменно пожал плечами и вышел. Он вернулся, когда уже темнело. Достал из сумки и бросил на кровать непрезентабельный синий костюм, светлый плащ и итальянскую фетровую шляпу с широкими полями. – Переоденьтесь. В кармане пиджака деньги. Выход завтра рано утром. Вы знаете причал пароходов на Кьоджа? – Да, за отелем «Даниелли». – Верно. – Далеко отсюда? – Я все вам расскажу утром. Этот этап самый сложный. Дальше пойдет легче. – Вы узнали, о чем я вас просил? – проговорил Мерсер. – Да. В доме рядом с домом синьорины Медова находится мебельный склад, им владеет Бориа. Но мой вам совет: ничего не предпринимайте. Вы и так уже наделали глупостей. Лежа на постели после ухода Бернардо, Мерсер продолжал обдумывать план, как добраться до Учелло. Но для этого надо выйти на улицу с риском быть задержанным в любую минуту. Толпа растерзает его на части, прежде чем подоспеют карабинеры. Выходить отсюда одному – безумие. Лучше утром уйти с Бернардо и сделать все, как он скажет.
Глава 17
Над крышами засияла луна. Мерсер стоял у окна, прислушиваясь к бою курантов. Они пробили девять раз. Он был в синем костюме, позади на столе лежали плащ и шляпа. – Выходить опасно, но надо, – вслух произнес Мерсер. – Тебе известно, что случится, если ты этого не сделаешь. Будешь вспоминать и жалеть. Всю оставшуюся жизнь. Решайся, это твой единственный шанс. Другого не будет. Он шагнул к столу, вылил в бокал остатки вина. Медленно выпил. Вино не имело вкуса, но он не обращал внимания. Натянул на себя плащ. Со шляпой в руке приблизился к двери, нащупал ключ. Затем быстро открыл дверь и вышел, надвинув шляпу на лоб. Спустился по лестнице. В углу первой площадки мужчина и женщина целовались у стены. Мерсер задержал взгляд на ее руках, крепко обхвативших шею мужчины. На следующей площадке боролись двое подростков. Они покачнулись, задев Мерсера. На первом этаже дверь квартиры открылась. Человек с силой захлопнул ее, протиснулся мимо Мерсера и выбежал на улицу. Он встал на пороге напротив каменной балюстрады вдоль канала. Прохожие двигались, не обращая на него внимания. Мерсер сунул руки в карманы. Он не прошел и десяти ярдов, как почувствовал происшедшие в городе изменения. По-прежнему сияли огни магазинов, кафе, ресторанов и кинотеатров, улицы были полны людей, но теперь лица прохожих стали угрюмыми. Они двигались медленнее, чем обычно, будто несли на себе невидимый груз. Разговаривали резко, напряженно. Редко слышался смех. Досадливо поежившись, Мерсер нащупал в кармане рукоятку пистолета. Он шел, опустив голову, глядя под ноги. Свернул в сводчатый проход и остановился прочитать название улицы. С плаката, приклеенного рядом с витриной магазина, на него смотрело знакомое лицо. Он оцепенел. Это было его лицо. А под ним слова:«Разыскивается опасный преступник. Если вы увидите этого человека, Немедленно сообщите в полицию».Мерсер знал, откуда у них эта фотография. Ее сделал уличный фотограф Кассана, когда они сидели в кафе. Сзади послышался голос женщины, она обращалась к своему спутнику: – Смотри, какой он, улыбается как ни в чем не бывало. Так бы и придушила гада. – Она подошла и плюнула на фотографию. Мерсер замер. Но возвращаться было нельзя, и он двинулся дальше. В конце улицы поднялся по ступенькам на мост через канал, и тут его кто-то тронул за руку. Мерсер резко развернулся, встретившись взглядом с высокой монахиней. Она спокойно смотрела на него. На шее распятие, в протянутой руке кружка для пожертвований. Мерсер облегченно вздохнул и улыбнулся. Нашел в кармане купюру, сунул в кружку и быстро пересек мост. На площади народу было меньше. В центре несколько лотков под газовыми фонарями. Продавец одного о чем-то говорил с покупателем. Мерсер прибавил шаг. Теперь он сориентировался и точно знал, куда идти. В конце площади свернул за угол и чуть не столкнулся с карабинером. Тот стоял с карабином на плече, засунув большие пальцы за пояс. Наблюдал за прохожими. Мерсер задумался. Если сейчас вдруг повернуть назад, это привлечет внимание. И он заставил себя идти неторопливой прогулочной походкой, опустив голову. Приблизившись к карабинеру, замедлил ход и почесал подбородок, словно размышляя о чем-то. Затем двинулся дальше, решив, что благополучно миновал препятствие. Но через десять ярдов ему начало казаться, будто карабинер идет следом. Оглянуться мужества не хватило. Дальше под аркой между домами располагались небольшой садик и кафе, откуда доносилась музыка. На вывеске надпись «Танцплощадка». Почти одновременно с ним к арке приблизился другой карабинер, простой парень с круглым деревенским лицом. Мерсер вошел в кафе и сел за столик в нише, откуда хорошо просматривался вход. Луч проектора с поворачивающимся диском скользил по танцующим, создавая калейдоскоп цветов. К нему подошел официант и произнес: – Синьор? – Коньяк, – сказал Мерсер. Две молодые девушки, закончив танец – они танцевали друг с другом, – сели за столик напротив. Пригубили вина из бокалов, рассеянно взглянули в сторону Мерсера и принялись возбужденно перешептываться, посматривая на площадку. Их явно интересовал кто-то из посетителей. В отдалении, у сводчатого входа, стоял карабинер. Он смотрел на танцующих, улыбаясь, как бы одобряя происходящее. В нем не было и следа сожаления, что он на службе, а другие развлекаются. Одна из девушек громко засмеялась, чем привлекла его внимание. Мерсер опустил голову, старясь унять дрожь в руках. На стол упала тень официанта, поставившего перед ним рюмку. Мерсер достал купюру, показывая жестом, что сдачи не надо. Медленно выпил обжигающую жидкость. Когда он поднял голову, карабинера не было. «Надо уходить, пока не поздно. Могут опознать в любую секунду». При мысли, что тогда произойдет, по его телу пробежали мурашки. Мерсер встал, обошел площадку, двигаясь к выходу. На улице карабинера тоже не оказалось. Мерсер миновал вход в кинотеатр, где толпились люди. Рядом с афишей кино висел плакат с его фотографией. Он поспешил дальше, под звонок к началу сеанса, и не заметил, как молодой человек в плаще, рассматривающий в фойе кинотеатра снимки артистов в рамках, резко развернулся, выбросил окурок и последовал за ним. Мерсер свернул за угол к дому Адрианы. Изображая праздную походку, остановился у соседнего дома. Попробовал открыть дверь. Обнаружив, что она заперта, постоял в нерешительности, отворачиваясь от прохожих, не зная, как поступить. Дернул дверь еще раз и отошел. Единственное окно располагалось высоко, было забрано решеткой. Мерсер растерялся. Легко попасть в дом, где, по его убеждению, должен прятаться Учелло, не получалось. И находиться на улице опасно. Единственный выход – идти к Адриане. Проникнуть на мебельный склад можно оттуда. Но, наверное, она сразу позвонит в полицию. И что тогда делать? Применить к ней силу? Мерсер стоял в нерешительности. Неподалеку к причалу отеля подходили гондолы, вдоль балюстрады прогуливались парочки. У ресторана сияла неоновая реклама пива. А из приоткрытой двери радиомагазина доносился голос диктора:
«Из министерства внутренних дел сообщили, что Эдвард Мерсер пока находится в Венеции. В полиции уверены, что в течение суток его арестуют. Премьер-министр обратился к народу с обращением сохранять спокойствие…»Мерсер быстро шагнул в подъезд. Придется добраться до Учелло через ее квартиру. Он поднимался по лестнице, вспоминая свой первый приход сюда. Не так уж много дней миновало с того времени, но ему казалось, будто целая эпоха. Он стал другим человеком. С сильно бьющимся сердцем Мерсер встал перед дверью с фамилией Адрианы, отдышался, вытер платком лоб и нажал кнопку звонка. Она открыла. Сквозняк колыхнул подол ее черной юбки, чуть потревожил пряди волос. Он снял шляпу. Адриана отшатнулась: – Вы? Это было произнесено очень тихо, почти шепотом. Ведь к ней явился призрак человека, которому она не так давно симпатизировала, жалела его. Но он, совершив чудовищное преступление, перестал для нее существовать. – Да, я. – Что вам нужно? – От вас – ничего. Мерсер протиснулся мимо Адрианы и прошел в гостиную. Много раз в мечтах он бывал здесь, счастливый, нашедший любовь. Опускался в кресло. Она подходила к нему с бокалом вина и сигаретой, садилась рядом на подлокотник. Он ей что-то рассказывал, а она нежно ворошила его волосы. Адриана достала из пачки сигарету и закурила. – Единственный, кто может мне сейчас помочь, это Учелло, – произнес Мерсер. – Он убил Мадео Нерви. Она молчала, поглядывая на стоящий на столике у двери телефон. Мерсер выдернул шнур из розетки. – Сюда меня привело отчаяние. И не пытайтесь его предупредить, не получится. Он осмотрел комнаты. В квартире никого не было. – Я не прошу вас о помощи. Мне известно, где он прячется. – Вам никто не поможет. И вы это знаете. Адриана вышла на лоджию. Мерсер последовал за ней, повторив: – Он убил Мадео Нерви. Он попытался развернуть ее к себе, чтобы видеть глаза, но Адриана высвободилась, шагнула к перилам и, не оборачиваясь, бросила: – Ложь! – Это правда. – Мерсер встал рядом с ней. – Учелло застрелил Нерви. Если бы я не был в этом уверен, то никогда бы сюда не пришел. Адриана повернулась. Несмотря ни на что, она испытывала к этому человеку какую-то трогательную жалость, граничащую с нежностью. – Я хорошо знаю его и очень люблю. Он никогда бы не застрелил Нерви. Мерсер стоял, облокотившись на перила, смотрел на крыши под лоджией, куда с площади Святого Марка проникали зеленые и бледно-розовые огоньки. Огромная башня колокольни красовалась на фоне тонких перистых облаков. – Но вы и меня немного знаете, – тихо промолвил он. – Неужели я мог совершить подобное? – Это сделали вы! И это у вас уже не в первый раз. «Вот оно что… Адриана действительно не знает правды об Учелло. Я ошибался, думая, что она как-то причастна к преступлению. Моя злость к ней была незаслуженной. Адриана жертва». – Вас одурачили! – воскликнул Мерсер. – Не верьте лживым словам графа. Адриана вздрогнула, вскинула руку к горлу, перебирая пальцами цепочку. Неожиданно он вспомнил поблескивание распятия на шее в тот день в лагуне, свежую кружевную блузку, прелесть ее лица и с силой сжал поручень лоджии. Заблуждение Адрианы мог рассеять, как ни странно, тот же самый Учелло, который, будучи припертым к стенке, признается во всем. Только надо добраться до него. Мерсер бросил окурок и вгляделся в окно мансарды вдалеке, напротив лоджии. – Вы убили хорошего человека, – произнесла Адриана. – Неслыханное злодейство. Я ненавижу вас и, как только вы отсюда уйдете, позвоню в полицию. Дверь квартиры с треском распахнулась, ударившись о стену. Они оглянулись. Через комнату к лоджии быстро прошел с пистолетом в руке Спадони. Позади него застыли с автоматами двое полицейских. Комиссар остановился, широко расставив ноги, взъерошенные волосы упали на лоб. – Отойдите в сторону, синьорина! – Он сделал резкое движение дулом пистолета. Адриана повиновалась. Мерсер и Спадони оказались лицом к лицу. – Вам повезло, синьор, что на улице вас узнал карабинер. Если бы это сделал кто-либо из прохожих, вас бы уже не было в живых. Но вам не повезло, потому что тот карабинер был в гражданской одежде. Поднимите руки над головой. – У меня в кармане пистолет, – пробормотал Мерсер, вскидывая руки. Спадони кивнул полицейскому. Тот обыскал Мерсера и вытащил пистолет. Комиссар усмехнулся: – Вы мудро поступили, что не пытались стрелять. Мерсер опустил руки. – В вас бы уж точно не стал. – Хорошо. – Спадони подошел ближе. – Теперь уходим отсюда. Напротив дома нас ждет гондола, идти недалеко. Попытайтесь не привлекать внимания, и все обойдется благополучно. – Подождите! Помните, вы говорили, что поверите мне, если я представлю доказательства, что Учелло жив? – Помню, синьор. – Так вот, живой и невредимый Учелло находится сейчас от нас в двадцати ярдах. Я могу проводить вас к нему. – Мерсер заметил, как застыло лицо Адрианы, и понял, что не ошибся. Спадони молчал, и он продолжил: – Если вы не сделаете это сейчас, то никогда больше до него не доберетесь. Идите за мной, приставив к спине пистолет. Комиссар кивнул: – Хорошо. Но при первом же подозрении на какую-то глупость… – Он угрожающе поднял пистолет. – Сюда! – Мерсер начал перелезать через перила лоджии. Спадони полез за ним, двое полицейских сзади. Они медленно двинулись по крыше. Мерсер впереди, согнувшись, иногда опираясь на руку. Крыша была покатой. Дуло пистолета действительно упиралось ему в спину. К счастью, окно мансарды было открыто. Они спрыгнули в темноту, пригляделись. Из-под дальней двери пробивалась тонкая полоска света. Спадони отодвинул Мерсера и пошел первым. Они тихо подобрались к двери, осторожно обходя мебель. Подняв пистолет, Спадони резко открыл дверь. Комната была просторная. С тремя окнами вдоль одной стены, выходящими на площадь, откуда проникали отблески цветных огней. Пахло пылью и табачным дымом. Стены плотно увешаны зеркалами и картинами. Некоторые закрыты белыми покрывалами. В одном углу громоздилась пирамида из стульев, остальное пространство комнаты было заставлено столами, шкафами и другой мебелью. С потолка, похожие на огромных летучих мышей, свисали завернутые в ткань люстры. Недалеко от двери стояла гипсовая статуя Персея с головой Медузы. В дальнем конце комнаты на кровати под балдахином лежал мужчина и читал книгу. На тумбочке рядом была включена небольшая настольная лампа с красным абажуром, бросая на парчовое покрывало темно-малиновые тени. Увидев их, мужчина сел, загасил сигарету. Книга скользнула на пол. Он был в свободной белой рубашке и темных брюках. – Кассана? – вскрикнул Спадони. Мерсер замер. Только сейчас все стало на свои места. Значит, вот он какой – Мертеллоре, Паоло Серва, Кассана, Учелло – вор, талантливый художник, партизан, предатель, герой и… убийца. А кроме того, веселый красавец, умный, изобретательный злодей, покоривший Адриану и почти уничтоживший Мерсера. Да, теперь понятно, почему Адриана любит его. Женщины падки на мерзавцев. Мерсер тронул Спадони за плечо: – Он не Кассана, а Учелло. Мужчина, сидя на краю кровати, смотрел на них с любопытством. – В чем дело, шеф? Спадони неловко переступил с ноги на ногу. – Как вы здесь оказались, Кассана? Говорили, что едете в Турин. Тот пожал плечами: – Вернулся сегодня вечером. Маме стало лучше. – А здесь-то ты что делаешь? – Мерсер подошел к низкому столику, на котором лежал большой чемодан. Кассана встал. – Это ктотакой? Тот самый англичанин, который убил Нерви? Спадони прервал его взмахом руки. – Он утверждает, что вы Джано Учелло. И все-таки объясните, что вы здесь делаете? – Человек, присматривающий за домом, мой хороший приятель. Мы проводили вместе вечер. Он вышел за вином. Скоро вернется. А Учелло… Надо же такое придумать! – Он рассмеялся, пожимая плечами. – Да, Учелло! – крикнул Мерсер и поднял крышку чемодана, наблюдая, как напрягся Кассана. – Не позволяйте ему себя дурачить, Спадони. Нет и не было никакого смотрителя. Учелло прячется перед тем, как покинуть страну. Посмотрите… Вот паспорт с его фотографией, но на другую фамилию, вот фотография Адрианы Медова в рамке, билет на пароход… – Он доставал предметы из чемодана и бросал на кровать. – Ну-ка, дайте взглянуть, – хрипло проговорил Спадони. Мерсер опустил крышку чемодана. – Перед вами Учелло. Тот, кто убил Мадео Нерви. Лицо Учелло изменилось. Он попался. – Берегитесь! – крикнул полицейский. С непонятно как оказавшимся в его руке пистолетом Учелло бросился вперед, стреляя на ходу. Спадони выронил свое оружие, пуля попала ему в руку. Учелло развернулся и швырнул настольную лампу на пол. Полицейский выстрелил, но мимо. Учелло, разбив стекло, выскочил в окно. Мерсер схватил с пола пистолет Спадони и бросился за ним. Вылез в разбитое окно и оказался на достаточно широком, обнесенном перилами проходе, тянущемся вдоль фасада здания. Впереди белела рубашка Учелло. Он добежал до угла, развернулся и выстрелил. Мерсер успел метнуться вбок, пуля просвистела рядом с ухом, исчезнув в темноте. Где-то далеко внизу виднелись столики кафе на площади Святого Марка. Мелькали цветные огни, играла музыка. Люди веселились. Мерсер побежал вперед, опять свернул за угол и увидел, что Учелло вылез на крышу. Начал карабкаться по скату и упал, споткнувшись о трубу. Мерсер ринулся за ним, ударяясь о каменные выступы балюстрады, и вылез на крышу. Учелло уже поднялся и бежал дальше, к мансарде. Внизу оркестр в ресторане «Флориан» заиграл ритмичную свинговую мелодию, будто решил помочь Мерсеру собраться с силами и настигнуть Учелло. Их разделяло всего двадцать ярдов. Учелло остановился у окна мансарды, подергал ставни, но они были заперты. Тогда он побежал дальше, исчезнув в тени возвышающейся над площадью колокольни Кампанила. Мерсер щурился от слепящих огней, освещающих фасад собора Святого Марка и Дворец дожей. Перепрыгивая через низкие брандмауэры между домами, он не сводил взгляда с белой рубашки Учелло. Вдалеке простиралось черное пространство лагуны и возвышающаяся над ним белая громада стоящего на якоре лайнера. Дальше этому злодею хода не было. Но тот нашел путь. Свернул налево и оказался перед стеной, возвышавшейся над крышей на девять футов. За ней внизу виднелись столики кафе на площади Святого Марка. Учелло начал взбираться на стену, сорвался и упал на спину. Быстро вскочил и, увидев приближающегося Мерсера, два раза выстрелил. Обе пули угодили в крышу, но довольно близко от Мерсера, так что осколки черепицы поцарапали ему щеку. Он этого даже не почувствовал, продолжая преследование. Учелло вновь залез на балюстраду и выстрелил. На сей раз пуля задела ему плечо. Мерсер качнулся и, сделав рывок, падая, схватил Учелло за ноги. Тот ударил его в шею. Мерсер перекатился на спину и потянул Учелло за собой. Тяжело дыша, они сползли в широкую канаву и стали неистово бороться. Учелло удалось добраться до горла Мерсера. Сильные тонкие пальцы художника сдавили его так, что он начал терять сознание. К тому же очень болело раненое плечо. Теряя силы, Мерсер ударил Учелло коленом в промежность. Тот скорчился и разжал пальцы. Затем вскочил и побежал к балюстраде. Начал снова перелезать на крышу. И когда он поднялся над перилами, отчетливо выделяясь на фоне темного неба, прозвучал выстрел. Учелло вскинул руки, качнулся, стараясь сохранить равновесие, и исчез из виду. Мимо Мерсера пробежал полицейский с автоматом на изготовку. Ему показалось, будто он лежит тут целую вечность, на широком каменном парапете, глядя вниз. Там карабинеры встали в круг, не подпуская людей. Столики кафе опустели. Мерсеру удалось разглядеть, что один из них перевернут и сломан. Рядом виднелась распластавшаяся фигура в белой рубашке и темных брюках. Все, что осталось от человека, называвшегося Джано Учелло… Карабинеры расступились и пропустили официанта, который накрыл тело темной тканью. Мерсер заметил Спадони. Он стоял рядом, рука на перевязи. – У вас ранено плечо, синьор. Внизу ждет доктор. – Да, да, спасибо, – рассеянно произнес Мерсер, словно речь шла о какой-то мелочи. Спадони улыбнулся. – Должен извиниться, синьор. Вы были правы, зря я вам не верил. Но, слава богу, есть время все исправить. Мерсер кивнул. Позади Спадони спиной к парапету стояла Адриана. Бледная, осунувшаяся, она смотрела пустыми глазами прямо перед собой. Мерсер медленно двинулся к ней, зная, что сейчас ничто не может возвратить ее к жизни. Тронул ее за плечо. Адриана молча двинулась вдоль балюстрады, и он последовал за ней, не обращая внимания на боль в плече. Справа устремлялись в небо золотые кони собора Святого Марка. Откуда-то издалека доносилась музыка. И в Мерсере неожиданно вновь начала пробуждаться надежда.
Виктор Каннинг Клетка
«Известно каждому, что ведомство шпионов – главнейший враг всех смертных на земле»У. Шекспир, «Макбет».
Глава первая
Автобус на ухабах так трясло и подкидывало, что старику напротив сестры Луизы и кусок в горло не лез. На коленях у него поверх красного платка лежали рыбные лепешки и кусок овечьего сыра. Старым ножом с костяной рукояткой старик отрезал ломтик сочащейся брынзы, клал его на лезвие, подносил ко рту, держа под ним и лепешку, чтобы ни крошки не растерять. Сзади, из глубины автобуса кто-то окликнул старика и захохотал. Тот обернулся, ухмыльнулся, вдруг двинул ножом так, словно хотел пырнуть кого-то и, сморщив лицо от удовольствия, ответил кричавшему словами грубоватыми, не совсем пристойными. Сестру Луизу они не покоробили. По давней привычке она просто не обратила на них внимания. Где-то заиграл транзистор и женский голос – глубокий, хрипловатый, томный – разнес по автобусу жалобу об утраченной любви. Монахиня отвернулась от старика и глянула в окно. Дорогу окаймляли заросли пробковых дубков. На их темном фоне в окне, словно в зеркале, отразилось ее лицо, а повыше – над верхушками деревьев – пролетел удод. Монахиня не отвела глаза от стекла – смотреть на свое лицо ей уже не казалось запретным. Ведь больше не придется выдумывать прегрешения просто ради исповеди. Можно хотя бы ненадолго позволить себе свободу, отринутую с уходом в монастырь. Три месяца назад тело предало сестру Луизу. Впрочем, ее плоть победила дух не в одночасье. Теперь монахиня понимала: за восемь лет земное начало постепенно пересилило стремление к истинному покою, обретаемому в святой преданности делу служения Иисусу Христу. И ничто уже не могло тронуть ее сердце, кроме гордыни – она и привела сестру Луизу на этот автобус, поддержит ее еще несколько кратких часов. Старик порылся под сиденьем, вынул кожаный бурдюк с вином, поднес ко рту. Кадык медленно запульсировал, упираясь в латунную заколку на рубашке без воротника, а увядший цветок люпина выпал из-за ленты на поношенной шляпе старика и теперь лежал на красном платке у него на коленях. Какой-то парень с пиджаком через плечо прошел мимо монахини и стал у водителя. Тот вытащил из-за уха окурок. Парень чиркнул спичкой, водитель закурил. На парне была потрепанная голубая рубашка, тугая в плечах. Ноги у него были стройные, словно девичьи. Сестра Луиза опустила глаза и разгладила письмо, спрятанное под поясом. Старик отрыгнул, транзистор заиграл военный марш. Сестра Луиза смотрела на дорогу. В детстве она часто бывала здесь, с удовольствием ездила по этим местам с матерью на заднем сиденье «Роллс-Ройса» – его вел Джорджио, одетый в зеленую ливрею с серебряными пуговицами, солнце сверкало на полированном черном козырьке его фуражки, а он с отвращением думал, что вскоре придется свернуть с шоссе на гравийку к морю; мать тем временем болтала без умолку – неугомонная, словно птица, она размахивала сигаретой «Балкан Субрейн», оставляя в воздухе легкие облачка дыма… мать, которой давно уже нет в живых. Автобус притормозил. Монахиня встала и двинулась к выходу. Парень уже спрыгнул наземь. Больше никто выходить не собирался. Она достала письмо и протянула его водителю. – Будьте любезны, отправьте его, когда приедете в Лагуш, – попросила она по-португальски. – Конечно, сестра. – Он рассеянно кивнул. Монахиня изъяснялась на языке шофера уверенно и без ошибок, но он мгновенно понял – язык этот ей не родной. Шофер положил письмо на полку под спидометром. – Спасибо. Монахиня сошла и остановилась на обочине, пропустила автобус. Парень, насвистывая, пошел вдоль дороги, помахал вслед автобусу. Она дождалась, когда машина скрылась за поворотом, пересекла шоссе и направилась по тропинке, что спускалась по склону, извиваясь между низеньких зонтичных сосен, к гравийке, размытой зимними дождями – потому ее и ненавидел Джорджио. Последний раз она приезжала сюда в 15 лет, за год до смерти матери. С ними был и отец, что случалось чрезвычайно редко. Солнце уже садилось, небо на западе окрасилось в зеленое и голубое – как перья у зимородка. За деревьями показалось море, спокойное в этот безветренный вечер, за что сестра Луиза была ему благодарна. Монахиня подошла ближе, и ничто не проснулось у нее в душе, когда она миновала крытую черепицей виллу, заросшую плющом и вьюном. Поздние дикорастущие белые ирисы росли у стен, а на желтой штукатурке красной краской были выведены политические лозунги. У подножия холма тропинка поворачивала направо – ноги стали увязать в принесенном с моря песке – шла между редкими бедняцкими хижинами и крытыми соломой пляжными навесами. У винной лавки за грубо сколоченным столом выпивали трое рыбаков. Они оглядели сестру Луизу без любопытства, а невзрачный коротколапый коричнево-белый пес – хвост крючком – побежал за ней. Женщина, что лущила фасоль под соломенным навесом, коротко кивнула ей, проводила взглядом, а руки ее тем временем трудились над стручками фасоли словно сами по себе. Пес обогнал монахиню и увел от хижин на песчаную косу, поросшую по берегам овощами и молодой кукурузой. На округлой стене ирригационного колодца было написано, что вода для питья непригодна. Ласточки и стрижи носились у самой земли в погоне за мухами и слепнями. Издалека доносились крики чаек. Между рыжими скалами монахиня прошла в небольшую долину, увидела приглаженный морем песок, а за ним – легкую пену ленивого прибоя. Именно здесь Джорджио останавливал «Роллс-Ройс», выносил на песок пляжные корзинки и зонтики, а потом уезжал до назначенного часа… Джорджио с вечно непроницаемым лицом – оно не менялось никогда, невзирая на все капризы матери. Пес по-прежнему бежал впереди. Сестра Луиза осторожно ступила на песок. Позади, далеко в стороне, стояли целиком вытащенные на берег шаланды, около прохаживались рыбаки. Вода начала отступать, и это было ей на руку. Отлив вынесет ее куда нужно. Глядя на безмятежное море, она чувствовала, как успокаивается, не оставляя место страхам и сомнениям. Идя по песку, монахиня поворачивала голову так, чтобы накрахмаленный чепец не мешал смотреть на безбрежное море. Здесь мать, очень любившая воду, научила ее плавать, здесь же отец едва не ударил, когда она пролила бокал красного вина ему на безукоризненно белые брюки. Он вовремя осекся, но она до сих пор помнила, каких усилий ему это стоило, как он затрясся, едва сдерживая себя. И вот теперь, освобожденная от шор праведности и всепрощения, она призналась себе, что никогда его по-настоящему не любила. Мать – другое дело… из нее так и выплескивались к нему любовь и обожание, яркие, теплые и обволакивающие, щедро сдобренные неуемными ласками и нежностью. Монахиня миновала невысокие безжизненные скалы – обошла их вдоль зарослей тамариска – и приблизилась к маленькой бухте, что застыла в одиночестве, и лишь переливы потоков теплого воздуха от нагретых солнцем скал нарушали ясную неподвижность моря и пляжа. Вдали, там, где воды смыкались с небом, четкой линии горизонта не было – одна бледная дымка цвета внутренней стороны высушенных солнцем раковин мидий, усеивавших берег. Монахиня опустилась на песок в тени невысокого утеса. Пес подошел и гавкнул. Она не обратила внимания, и он принялся искать что-то у самой кромки моря. Сестра Луиза рассеянно смотрела на него. Затем, стряхнув оковы самоотречения, лениво подняла лежавшую рядом палку, пепельно-серую от солнца и воды, гладкую, и с легким удовольствием провела по ней пальцами. Пес возвратился и свернулся калачиком у ног монахини. Солнце постепенно растворялось в море, тени от скал удлинялись, удручающе однообразно кричали чайки. Так и просидела сестра Луиза до сумерек, теребя отполированную палочку, словно четки, что лежали в кармане ее саржевой юбки. Пес уснул. Поднялся едва заметный туман, заволок звезды. Море, подчиняясь силам Луны, отступало. Монахиня поднялась и начала медленно раздеваться. Пес проснулся и, рассчитывая на игру, побегал немножко взад и вперед, а потом разочарованно заскулил. Следуя многолетней привычке, сестра Луиза аккуратно складывала одежду на ровный валун. Платье было не ее, принадлежало монастырю. Не желая познать собственную наготу, она осталась в ночной рубашке и грубых шерстяных чулках. Придавила стопку одежды на валуне тяжелыми черными башмаками. Наконец отстегнула тугие резинки чепца, сложила его и сунула в башмак. И с непривычкой ощутила, как прохладный ночной воздух ласкает коротко подстриженные волосы. Она подошла к самому морю. Пес ковылял за ней по пятам. Без колебаний она вошла в воду, почти не чувствуя холода. Вскоре остановилась, ощутила, как ее начинает тащить отлив, и опустила руки – теперь и они соприкасались с прохладой моря. Пес лаял и скулил, бегал из стороны в сторону вдоль кромки воды. Глубина была ей уже по пояс, монахиня присела – плечи скрылись – и поплыла брассом, неспешно, без труда превозмогая вес намокших ночной рубашки и чулок, что тянули на дно. Проплыв несколько сотен ярдов, она обернулась на берег. Там, вдали, на фоне неба мелькнули фары автомобиля. К востоку от них в ночи мерцали огни летних домиков. Над пляжем, где она разделась, одиноко сияло окно виллы, наполовину заслоненное черным стволом миндального дерева. По мерному повороту его силуэта на фоне окна монахиня догадалась, что отлив сносит ее к западу, прочь от берега. Ее вполне устраивало плыть по течению, ждать, когда верх возьмут холод и усталость. Потом она почувствовала, что с ноги съезжает чулок и, не раздумывая, сбросила его. Отлив все скорее уносил ее в открытое море. Вскоре она освободилась и от второго чулка. Пес вернулся к винной лавке и устроился на запорошенной песком деревянной ступеньке. А трое рыбаков по-прежнему пили местное вино, закусывали жареным тунцом, косяки которого теперь шли вдоль побережья в поисках устьев рек для нерестилищ. Никто из рыбаков о монахине и не вспомнил. У голой лампочки – она висела над заросшей плющом верандой – вились комары. Один из рыбаков отрыгнул, ощутил во рту кислый привкус вина и бросил псу объедки со своей тарелки. Крыса, что рылась среди выброшенного прибоем хлама, унюхала нечто новое, покрутила головой и углядела на валуне стопку прилежно сложенной одежды. Пожевав краешек накрахмаленного чепца, она вернулась к морю, а высоко в небе с едва слышным гулом, с едва заметными огнями пролетел «Боинг-707» компании ТАП рейсом на Рио-де-Жанейро. Когда огни «Боинга» исчезли в ночи, сестра Луиза, урожденная Сара Брантон, дочь полковника Джона Брантона и его жены Джин, беременная уже три месяца, ощутила: холод и усталость овладели ею настолько, что хотелось одного – забыться. Подняв руки над головой, она позволила себе погрузиться под воду. Но тут оказалось, что тело – этот великий предатель души – живет в постоянной вражде со смертью. В подводной тьме Сара поняла: тело вновь побеждает душу; руки и ноги словно сами по себе вынесли ее, захлебывавшуюся, на поверхность, забили по воде. Она отдышалась и еще долго помогала себе держаться на плаву медленными, слабыми движениями.Ричард Фарли сидел, вытянув ноги, прислонив каблуки к каменному порожку камина, где желтыми, голубыми и зелеными огоньками переливались старые сосновые шишки – потрескивали, разбрасывали искры. Когда он поднес к губам рюмку с бренди, оказалось, спиртное согрелось теплом рук. Ричард был сорокалетним мужчиной с темными волосами и глазами, загрубевшим смуглым лицом, почти неприятным, со следами жизненных неурядиц. Он носил голубую рубашку свободного покроя с заплатой на плече и без двух пуговиц. На его светлых военного образца брюках запеклись старые масляные и смоляные пятна. Словом, человек он был неприметный, знал об этом и давно с этим смирился. Он слышал, как Герман Рагге поднимается по лестнице, шум воды в ванной, а потом знакомые вздохи, с которыми заполнялся бачок старинного туалета виллы. Он отпил бренди, откинулся на спинку кресла и задремал, положив на колени руку с рюмкой. Вскоре его разбудил Герман, отняв эту рюмку. – Ты льешь на штаны. – Герман подошел к буфету, налил бренди себе, наполнил рюмку Ричарда. Вернулся, отдал ему выпивку и спросил: – Опять гости? – Похоже на то. – Фарли закурил. – Кому-то, видимо, вечно нужен от меня или приют, или поддержка, или милостыня. На ловца, как говорится, и зверь бежит. Или все от того, что я так и не научился отказывать даже дурным людям? Впрочем, на этот раз выбора не было. – Почему ты вызвал именно меня? Фарли оглядел Германа. Тот был крупным мужчиной с грубыми чертами лица, младше его лет на десять, с львиной гривой волос, большим, вечно смеющимся ртом. На такого можно положиться. По вечерам он играл на гитаре в оркестре отеля «Паломарес», а днем работал в саду – он владел несколькими гектарами оливковых и лимонных деревьев. Герман выучился в Берлине на врача, но всерьез медициной не занимался – из-за гитары и склонности к беззаботной жизни. Ричард и Герман любили друг друга и понимали с полуслова. – Чует мое сердце, она не захочет, чтобы я сообщал о ней властям. Позови я обычного доктора, и тому пришлось бы докладывать в полицию. К тому же Марсокс пригнал шаланду прямо к вилле, вот мы женщину сюда и принесли – а ты оказался под рукой. Врачу бы пришлось часа два ко мне добираться. Как она? – Я сделал ей укол успокоительного и растер губкой. Если она проспит целые сутки – ничего страшного. – Как может женщина в таком виде упасть с корабля незамеченной? Или ее столкнули? – Далеко ли от берега вы ее увидели? – Милях в двух – рыба только-только стала появляться. Герман снял с шеи стетоскоп, сунул его в карман пиджака и сказал: «Она могла и с берега приплыть – ее отлив вынес». – Не рановато ли еще купаться? Да в ночной рубашке! И почему она так коротко подстрижена? – Ее спроси, когда очнется. – Герман улыбнулся. – Она красивая женщина с хорошей фигурой. По-моему, ей нет еще и тридцати. Может, собиралась покончить с собой? – Если так, то вовремя передумала. Когда мы заметили ее, она кричала во все горло, а потом чуть не разорвала меня, когда я ее вытаскивал. Смотри, – Фарли распахнул рубашку, показал глубокие царапины на груди, – мне даже пришлось ударить ее, чтобы утихомирить, иначе нам бы ее не спасти. – Хочешь, замажу царапины йодом? – Нет, спасибо. Я уже смазал их чем-то из аптечки Холдернов, когда переодевался. – Ричард Фарли вздохнул. – Была минута, я подумал – все, нам обоим крышка, но тут подоспел Марсокс, втащил ее на шаланду, где она потеряла сознание и, – он вдруг улыбнулся, – лежала почти такая же голая, как те тунцы, что мы поймали. – Ладно, Ричард. – Герман встал. – Завтра вечером я к ней загляну. Но если понадоблюсь раньше – звони. – Спасибо, Герман. – Фарли проводил его до двери. – Она тебе что-нибудь сказала? – Нет. Хотя, по-моему, была в сознании, когда я делал укол. Видимо, она в шоке… а может, просто не хотела пока ни с кем разговаривать. Ну, до завтра. Фарли встал у двери, посмотрел, как Герман садится в машину. Зажглись фары. В их бледном свете оливы и олеандры казались подбитыми инеем. Автомобиль уехал, а Фарли еще немного постоял у порога. Прежде чем лечь спать, он заглянул к спасенной. Герман оставил дверь открытой, ночник – включенным. Женщина лежала лицом к стене, укрытая одеялом до самого подбородка, тяжело дышала. Плед Марсокса, который он всегда брал на рыбалку – в него они и завернули спасенную, – лежал на полу у занавешенного окна. Фарли поднял его, почувствовав, какой он тяжелый, мокрый. На крючке висела женская ночная рубашка из грубой белой ткани, в бледных пятнах замытой крови. Его крови. Когда он доплыл до женщины, она вцепилась в него как дикая кошка, царапалась и рвалась, и они вместе ушли под воду… Он покинул комнату, прихватив и плед, и рубашку, дверь не закрыл, ночник не выключил. Зашел в ванную, включил электрический полотенцесушитель, повесил на него мокрое. Дверь своей спальни он тоже не закрыл, чтобы услышать, если женщина проснется, попросит помощи, хотя и сомневался, что так может случиться. Герман дал ей явно сильнодействующее лекарство. Фарли переоделся в пижаму и через десять минут уже спал.
На другое утро он встал спозаранку. Женщина спала по-прежнему, даже на другой бок не перевернулась. Пока он варил кофе и жарил тосты, приехала Мария, старая экономка и горничная Холдернов. Он сказал ей, что одну из комнат занимает гостья, которая не желает, чтобы ее беспокоили. Горничная не удивилась и тогда, когда он уточнил, что гостья – молодая женщина. Когда чета Холдернов уезжала в Англию, Ричард часто присматривал за виллой, и Мария уже убедилась – там, где Ричард Фарли, ничего предосудительного быть не может. Ближе к полудню – Мария уже собиралась уходить – во дворе послышался шум мотоцикла Марсокса, а потом его громкий разговор с горничной – та была глуховата. Марсокс вместе со старушкой-матерью заправлял рыбным рестораном, а по веснам садился в шаланду и отправлялся за тунцом. Он вошел в дом, Фарли протянул ему стакан вина. Марсоксу перевалило за шестьдесят, и хотя на вид он был сухой, как осокорь, и костлявый, он обладал нежной душой, прекрасным певческим голосом – но так и не женился, предпочитая, к вящему сожалению матери (ей очень хотелось понянчить внуков), полную свободу. – Спит как убитая, – сказал Фарли. – Был Герман, сделал ей укол. Всяконькую рыбу случалось нам ловить, но такую – никогда. – Красивая рыбка. Да, вот что. Я еду в Фаро. Там тебе ничего не нужно? – Нет, спасибо. – Касательно нее ты еще ничего не сделал? В полицию, к примеру, не сообщил? – Нет. – И правильно. Посмотрим, что она сама скажет. Если сделаешь что-нибудь для женщины без ее ведома, обязательно ошибешься. Как только Марсокс и Мария – когда хозяева уезжали, она работала всего полдня, – ушли, он поднялся на второй этаж. Женщина все еще спала, хотя перевернулась на другой бок, лицом к окну, так что из-под одеяла виднелись рука, плечо и отчасти грудь. На подбородке, там, куда он ударил ее, чтобы утихомирить, проклюнулся синяк. Прикрывая наготу спасенной одеялом, Ричард решил подобрать для нее одну из ночных рубашек Элен Холдерн. А когда проснется, предложить ей воспользоваться и другой одеждой Элен – они одного сложения, и Элен, если бы жила на вилле, не стала бы возражать. А раз так, он пошел в спальню Холдернов, разыскал там халат и шлепанцы и оставил их у постели спящей. Если женщина проснется, а его поблизости не окажется, у нее будет чем прикрыться. Съев на завтрак котлету из тунца и выпив стакан вина, Ричард направился к бассейну. В его договоренность с Холдернами входило покрасить бассейн и ставни. Такая жизнь ему нравилась. Приятно было сделать что-нибудь своими руками, а потом отойти, полюбоваться результатами. Когда в ворота виллы въехала машина Германа, Фарли уже ушел в работу с головой, насвистывал от удовольствия. Герман уселся на край бассейна и заметил: «Почему бы тебе не пойти в маляры? – Но тут же перешел к делу: – Ну, как она?» – Завтрак проспала без задних ног. – Пойду взгляну. Я приехал сейчас, потому что вечером у меня репетиция в «Паломарес». На следующей неделе ресторан вновь откроется. Он пошел в дом и очень быстро вернулся, сказал: «Она еще спит, но укол уже не действует. Пульс у нее нормальный. Скоро она запросит еды и внимания. Завтра я заеду снова, узнаю, как дела». – Какие дела? – Ну, что с ней произошло. Кто она и как очутилась в море. А ты разве не хочешь узнать? – Пожалуй, нет. Вряд ли это такая уж приятная повесть, верно? А я люблю истории веселые. Герман рассмеялся, покачал головой, кинул в друга сосновой шишкой и уехал. А Фарли, насвистывая, вернулся к работе. Из трещины в стене бассейна выскочила красивая бронзовая ящерка и уставилась на него глазами-бусинками. Ласточки летали над самой головой. Перекликнулись два Удода, и первый в этом году пчелоед уселся на столб с телефонными проводами к вилле. Бабочки отдыхали на плюще, подставив крылышки солнцу. Фарли хотел прочесть «Отче наш», но вспомнил только первую строку.
Когда Сара Брантон проснулась, сквозь балконную дверь в комнату струились лучи предзакатного солнца. На улице кто-то насвистывал старую английскую песню. Много лет прошло с тех пор, когда Сара слышала эту мелодию в последний раз, и вот теперь лежала, смакуя звуки, знаменовавшие возвращение к жизни. Несмотря на потрясение, Сара все помнила прекрасно. Итак, она решила утопиться, но тело предало ее… Сестра Луиза погибла… Сара Брантон выжила. Но сегодняшняя Сара Брантон была совсем не той, что окончила монастырскую школу, прошла годы послушничества и наконец дала обет. И лишь время покажет, кто и что она теперь. С познанием самой себя спешить не стоит. Какой-то мужчина бросился в море, превозмог ее страх и спас. Она родилась вновь, и в ней начали потихоньку расти счастье и благодарность, причину которых искать не хотелось, дабы не испортить их. На этот раз она изберет жизненный путь сама… не даст другим играть собой… словно куклой, безвольной и безжизненной, пока не дернут за ниточки. Она встала с постели и впервые за много лет взглянула на себя обнаженную в большом зеркале. Без смущения и чувства, будто нарушаешь какой-то запрет, осмотрела она себя и вспомнила времена, когда была загорелой от частых солнечных ванн. Сара провела рукой по животу, который пока еще не выказывал никаких признаков полноты, прикасалась к себе без стыда, зная – это лишь начало той свободы, для которой она возродилась. Надевая халат, Сара покачнулась от внезапного головокружения и даже присела на край постели, чтобы прийти в себя. Потом сунула ноги в шлепанцы и вышла на маленький балкон. Ее встретило теплое солнце и запах смолы в воздухе, который она глубоко вдохнула. Несколько воробьев затеяли драку из-за пригоршни хлебных крошек – их кто-то выбросил на крошечную лужайку, обрамленную лимонными деревьями, чьи плоды солнечными зайчиками сверкали в темно-зеленой листве. Справа был небольшой миндальный сад, давно отцветший, а за ним между высокими соснами виднелось море. Сара вздрогнула, вспомнив ужас, овладевший ею, когда она тонула, отвернулась от моря, посмотрела направо и увидела мужчину – он стоял на дне осушенного бассейна, красил стену и, словно приветствуя Сару, засвистел вновь. Она хотела было вернуться в спальню, но остановилась – мужчина поднял голову, заметил ее. Он приветливо помахал Саре, вылез из бассейна, подошел к балкону и спросил на португальском: «Как себя чувствуете?» Как другие замечали в произношении Сары, так и она заметила, что это не родной для него язык, но ответила на нем же: «Хорошо, спасибо». Потом, вспомнив пронизанные ужасом мгновения в море, и мужчину, бросившегося к ней на выручку, стушевалась, смущенно рассмеялась и заметила: «У вас лицо в голубой краске». Он тронул щеку кончиками пальцев, осмотрел их, сказал: «Верно» – на сей раз по-английски, и его смуглое некрасивое лицо расплылось в широкой улыбке. – Это вы меня спасли, да? – спросила Сара. – Я. Меня зовут Ричард Фарли. Есть хотите? – Ну… да. Пожалуй. Сказать по правде, сейчас я ни в чем не уверена. – И не стоит ничего торопиться выяснять. Поедите у себя или спуститесь в столовую? – Я бы рада спуститься, да мне надеть нечего. – Пустяки. Зайдите во вторую дверь справа по коридору. Там стоит большой гардероб, где всего полно. Выбирайте на свой вкус. Вы сложены так же, как и Элен. – Элен? – Элен Холдерн. Она с мужем уехала в Англию. Я просто присматриваю за виллой. Элен не возразит, если вы наденете ее платье. Пойду, сварганю что-нибудь поесть. – Он помолчал немного, потом улыбнулся – сочувственно, ободряюще. – Да, попали вы в историю с географией… Но торопиться не будем. Разберемся во всем не спеша. Однако, что бы ни случилось, знайте – здесь вы в безопасности. Он опустил голову и прошел в дом. Тронутая его добротой, Сара осталась на балконе, глубоко вдыхала теплый, пахнувший цветами и смолою воздух, и вдруг закрыла глаза, пытаясь побороть подступавшие слезы. «Вторая дверь справа по коридору» вела в главную спальню – просторную и изысканную, с отдельной ванной. Пол был выложен бледно-розовой плиткой и устлан голубыми паласами. Тех же цветов были покрывала на двуспальных кроватях и длинные оконные занавеси. Хозяйничала здесь явно женщина – в недвижном воздухе витал легкий запах духов, на туалетном столике стояла косметичка в серебряной оправе, хрустальные пузырьки и флаконы выстроились рядком, сверкали в солнечных лучах. Саре вспомнились – смутно – неухоженный туалетный столик матери и – яснее – собственная крошечная спальня-келья в монастыре, мрачная и голая. Сара взяла гребень с серебряной рукоятью, провела им по коротким волосам и усмехнулась – он был ей пока ни к чему. Ну что ж, время все изменит, а времени у нее вдоволь, и нет нужды решать незамедлительно, как его провести. Пока что она свободна от обязательств, ей ранее навязанных. Одежду Сара выбрала со спокойствием, ее удивившим – ведь после восьми лет в монастырском облачении свобода носить, что хочешь, должна была показаться ей в диковинку. Она остановилась на безыскусном голубом платье из плотного хлопка с высоким воротником и юбкой, кончавшейся гораздо ниже колен. В ящике туалетного столика отыскался бюстгальтер, у которого пришлось удлинить бретельки, чтобы он удерживал ее полную грудь, так смущавшую Сару – она вспомнила об этом и улыбнулась – в школе. В том же ящике лежали коричневые колготки, белые трусики и крохотная шелковая комбинация. На дне гардероба рядком стояли туфли, но они были маловаты, поэтому она выбрала босоножки без пятки. Сара, не торопясь, оделась, и с каждой секундой нежданной жизни, что разворачивалась перед ней и захватывала, она все отчетливей осознавала, насколько не похожа стала на ту Сару Брантон или сестру Луизу, каких знала раньше, и что теперь собственная судьба в ее власти. Через зеркало туалетного столика был перекинут большой квадратный кусок белого шелка с голубыми разводами. Сара свернула его и повязала голову словно платком, скрыла коротко остриженные волосы. Потом, глянув в зеркало, увидела там незнакомку с синяком на подбородке – туда ее ударили, чтобы вывести из шока, – вспомнила об ужасах прошлой ночи и ощутила, как силы вновь покидают ее, как начинает кружиться голова. Сара присела на пуфик, обхватила голову и не нашла сил перебороть дрожь во всем теле, не смогла ничего с собой поделать, пока холодная страсть не иссякла сама собой. Неизвестно, сколько просидела бы она так, если бы на плечо ей не опустилась рука Ричарда и он бы не произнес умиротворяюще: «Ничего страшного… Это запоздалый шок. Думается, все уже позади, а он тут как тут. И со мной такое бывало. Потерпите немного, все пройдет». Сквозь умирающий водоворот ощущений Сара услышала, как Ричард стучал каблуками, спускаясь по лестнице. Потом вернулся и поднял ей голову, взяв за подбородок. Хотя слезы застилали глаза, она разглядела, что лицо у него по-прежнему в краске; некрасивое, смуглое ободряющее лицо, полное теплоты и сочувствия. В эту минуту Сара поняла, сколь многим обязана Ричарду и должна отблагодарить его, какую бы высокую цену ни запросил он или тайно ни назначила самой себе она. Он вложил в ее руку рюмку и сказал: «Вот, выпейте». Сара, не отводя взгляда от Ричарда, – ей не хотелось ни на миг разлучаться с сочувствием, написанным на его лице, – покачала головой, объяснила: «Не могу. Это же бренди!» Ричард вдруг сильно встряхнул ее за плечо и воскликнул: "Выпейте – или я силком волью!… " Вот тогда она и улыбнулась ему – едва заметно, – сморгнула туманившие взгляд слезы, поняла: тот, кому она обязана жизнью, наконец-то попросил что-то для него сделать, и отказать невозможно. Ни сейчас, ни потом, чего бы он ни потребовал. Сара поднесла рюмку к губам и выпила, выпила большими глотками, превозмогая отвращение к жгучему вкусу спиртного, выпила с благодарностью – тайно она уже отдала себя в руки Ричарда Фарли, решила служить ему и ничего не просить взамен, кроме возможности благодарить за спасение. И неважно, кто послал ей его – Бог или дьявол. Фарли вдруг улыбнулся и сказал: «Вот молодчина. Выпила до самого донышка. Теперь вам надо перекусить и рассказать мне все по порядку». Он поставил ее на ноги, отступил на несколько шагов, вновь расплылся в неожиданной и какой-то пугающей улыбке, заметил: «Вот что я вам скажу – в этом платье вы смотритесь гораздо лучше Элен Холдерн».
У противоположной от бассейна стороны дома был внутренний дворик, увитый плющом. Сара сидела за стеклянным столиком, около суетился Фарли, весело болтал, а чтобы не смущать ее, прямых вопросов о случившемся избегал. Придет час, и она ответит на них сама, а пока он обволакивал Сару утешительной теплотой и заботой, ласкал слух добрыми словами, стараясь рассеять ее беспокойство. Готовил он хорошо, делал все аккуратно, двигался на удивление проворно, что совсем не вязалось с ним – коренастым и нескладным. Руки у него были большие, короткопалые, но расторопные и ловкие. Когда он подавал Саре очередное блюдо, его карие с зелеными крапинками глаза встречались с ее взглядом и в уголках рта появлялась ободряющая улыбка. Ричард принес молодой салат, зеленый перец и омлет с сыром, которые она уписывала за обе щеки. Удивляясь самой себе, Сара без стеснения взяла стакан, который он наполнил белым вином. – Вы прекрасно готовите и очень добры ко мне, – наконец сказала она. Польщенный, Ричард пожал плечами и ответил: – Стряпня – это профессиональное. Я содержал небольшой ресторан здесь, на побережье. Но прогорел: мало уметь готовить, нужно быть еще и хорошим управляющим, а я человек не деловой. Что же касается доброты… так у меня бывали беды, и цену дружеской помощи, совета я знаю. Однако вы ешьте, пейте, никуда не спешите, а я пойду приберусь в бассейне. Если понадоблюсь – позвоните. – Он кивнул на бронзовый колокольчик на столе. – И еще… – Он помолчал, поскреб подбородок заскорузлой смуглой рукой, – мне подумалось, а вдруг есть кто-то… словом, тот, кто должен знать, что вы живы и здоровы, и не беспокоиться. Сара опустила глаза, чтобы не выказать, как тронула ее забота Ричарда, провела пальцем по прохладному стакану с вином. – Нет, – тихо произнесла она. – Пока, во всяком случае. Спасибо. – Нет так нет. Ешьте, омлет остывает. Сара взглянула на Ричарда, наградила его мимолетной улыбкой, но слов не нашла, хотя, когда он перед уходом подмигнул, поняла – вольно или невольно он сочувствует ей. Она слушала, как он насвистывает, прибирая в бассейне, ела и пила, изумляясь спокойствию, постепенно заполнявшему ее. В монастыре Сара была, как и остальные, отверженной, там любили и славили только Иисуса Христа. И когда Ричард, чужой человек, дружески подмигнул ей, то почудилось, будто птицы вдруг запели средь зимы… добрый, совсем не красивый, зато твердо стоящий на ногах мужчина возвращал ее к мирской красоте, впервые за много лет разбудил в ней чувство собственного достоинства, подсказал, что она женщина и жаждет принять новую веру… веру в богатство мира, от которого отвернулась, как ей казалось, навсегда. Его долго не было. А вернулся он в светло-голубом джинсовом костюме и белой кашемировой водолазке. Со щек исчезла краска, мокрые волосы блестели – Ричард принял душ. Сара слышала, как он напевал под струями воды. Ричард собрал посуду, отнес на кухню, возвратился и сказал: «Солнце скоро сядет. Пойдемте в дом. Я затопил камин». Сара встала, он задвинул за нею стул, взял под руку и провел в гостиную, усадил у огня. Сам расположился в кресле напротив и, молча глядя на Сару, набил трубку. Не заговорил и закурив – просто сидел, смотрел на отблески пламени, плясавшие на ее лице. Потом кашлянул, повел плечами, потянулся вперед и произнес: «Я тут подумал, а вдруг вам не хочется мне ничего рассказывать. Если так, я не настаиваю. Не хотите – не надо. Я одолжу вам одежду и деньги, если надо, закажу машину и отпущу с миром. В общем, так: вы не должны мне ничего, кроме, – тут он улыбнулся, – вежливого „спасибо“ за то, что я оказался в нужное время в нужном месте и вытащил вас из воды. Словом, все в ваших руках». Сара замотала головой: "Нет, нет! Я обязана вам жизнью и ничего не утаю… а еще, если можно, мне бы хотелось пожить здесь немного. Видите ли… я только что вернулась в мир, мне посчастливилось встретить вас – человека, насколько я понимаю, доброго, и тут так хорошо, а… " – Она осеклась, не находя слов, в уголках глаз набухли слезы. Он негромко рассмеялся и подхватил: «… а вдобавок вы прилично готовите омлет!… Но вы ни о чем не печальтесь, пожалуйста, и, если хотите, можете, конечно, остаться. Вот, возьмите». – Он вынул из нагрудного кармана чистый носовой платок. Сара промокнула уголки глаз. Хотела вернуть платок, но Ричард отрицательно покачал головой. Мокрая прядь упала ему на лоб, и Сара вдруг представила его мальчишкой, юношей с копной непослушных волос, вновь осознала – на этот раз с обожанием, – что никогда бы не рассталась с ним, что встреча их не случайна. Он получит от нее все, что захочет, его мечты станут ее мечтами, она поможет ему воплотить их. Мало того, она понимала, – это не минутное ослепление, чтобы утешиться. Неважно, кто подстроил так, что Сара оказалась рядом с Ричардом, важно, что она безоговорочно верит – это не случайно. Она оторвалась от спинки кресла, собралась с духом и начала: «Я была монахиней… целых восемь лет. Утопиться хотела от стыда – уже три месяца, как я беременна. Но в решающий миг отступила. Захотела жить – и вы вернули меня в мир». Он ничего не ответил. Лишь бесстрастно посмотрел на Сару. Потом не спеша отложил трубку и подошел к сосновому буфету. Сара услышала, как зазвенели рюмки и полилось спиртное. Он вернулся, грея в руке рюмку бренди, встал у кресла Сары, улыбнулся и сказал: «Как же это я сразу не догадался? Так вот почему у вас такие короткие волосы! Я думал, вы бежали из тюрьмы, но так сейчас женщин, по-моему, не стригут даже здесь, в Португалии. А вы, оказывается, монахиня… мне это и в голову не приходило. Как вас зовут?» – Я была сестрой Луизой, а теперь – Сара Брантон. – «Сара» мне нравится больше. Вы англичанка или ирландка? – Мой отец англичанин. Мать была ирландкой. – Кажется, я где-то слышал вашу фамилию. – Он вновь сел и вновь улыбнулся. – Ну вот, главное выяснили. Насчет ребенка вы уверены? – У меня трижды не было месячных. – Ваша мать умерла? – Да, – теперь отвечалось легко. – А отец, значит, жив. Монастырь вы известили? – Отправила настоятельнице письмо, где рассказала, что собралась делать. А для отца меня давно уже нет в живых. Мало того, он разошелся с матерью, когда я была еще ребенком. У меня есть в Португалии тетя, но она почти все время проводит в Америке. Так что здесь я совсем одна. – А тот мужчина? Отец ребенка? – Забудем о нем. Во всем виновата лишь я сама. Он – доктор в маленьком госпитале, опекающем монастырь. Иногда просто не верится, что это и в самом деле произошло. Кажется, будто приснилось. – Почему бы и нет? Так или иначе, я попрошу Германа осмотреть вас. Он знает толк в медицине. – Какого Германа? – Моего друга врача. Это он уложил вас в постель и сделал укол, от которого вы так долго спали. – Ричард помолчал немного, покусывая уголок нижней губы, и спросил: – А если бы не беременность, вы остались бы в монастыре? – Не знаю. – По-моему, тот, кто говорит «не знаю», прекрасно все знает, просто признаваться не желает. – Он покачал головой. – Вы ведь и раньше хотели убежать оттуда, верно? – Да, хотела, но покончить с собой решила из-за беременности. – Знаете, что я думаю? – заявил он с широкой улыбкой. – Вы просто опустили руки и поплыли по течению. Уверен: топиться – это не для вас. Сара неуверенно улыбнулась и застыла, пытаясь сдержать чувства, нахлынувшие в ответ на грубоватые, но такие добрые и естественные слова Ричарда, а потом произнесла: «Как вы хорошо все объяснили… поставили на место. Не могу даже выразить, как меня это утешает». – И не пытайтесь. – Он встал и подошел к магнитоле на книжной полке, бросил через плечо: – Вы отдыхайте, а я пойду, запру на ночь коз и кур. Щелкнула кнопка воспроизведения. Воздух комнаты мягко тронула музыка. Сара откинулась на спинку кресла, закрыла глаза, отдалась ласкам скрипок и от всего сердца поблагодарила судьбу за то, что к жизни ее возвращает еще и один из любимых концертов Шуберта.
В то же самое время у себя дома в Челтнеме Арнолд Гедди, старший совладелец нотариальной конторы «Гедди, Парсонз и Рэнк», стоял у окна, смотрел, как по вечернему бульвару нескончаемым потоком движутся люди, а легкий апрельский дождик наводит блеск на молодую листву. Гедди вздохнул от внезапной грусти… сорок лет он стряпчий, и все время люди, люди и их заботы. Нет у него в работе истинного творчества, как, скажем, у художника, когда тот берет палитру и кисть и переносит на холст цвета, что виднеются за окном. Он невесело усмехнулся, сознавая, что подпадает под власть чуждой ему сентиментальности. Он был невысок, с брюшком и залысинами, гладким бледным лицом и паутиной вен наскулах – лицом, которому он без труда придавал холодно-равнодушное выражение, чтобы скрыть свои мысли. На столе зазвонил телефон. Гедди протянул руку за спину, снял трубку. – Слушаю. – Мистер Гедди, на проводе международная, звонят из Португалии. Хотят сначала узнать, согласны ли вы оплатить разговор. Это отец Доминик из монастыря в Лагуше. Арнолд ответил не сразу, хотя и не удивился – отца Доминика он знал прекрасно, правда, не виделся с ним уже много лет. Наконец сказал: «Хорошо, соединяйте». Вскоре в трубке послышался голос священника. Разговор длился минут пять. Потом Гедди попросил секретаршу позвонить полковнику Брантону и узнать, не примет ли он его сегодня вечером. Вскоре секретарша сообщила, что Брантон уехал в Уэльс и вернется только завтра. Положив трубку, мистер Гедди пожал плечами. Ну и пусть. Дело не спешное, подождет и до завтра, и до следующего месяца. Узнав, что его беременная дочь утопилась, полковник и глазом не моргнет. Но есть другие, кого это, наоборот, очень заинтересует. Гедди снял трубку с другого телефона – прямой связи с городом – и набрал лондонский номер. Ожидая ответа, он вздохнул, вспомнив Сару – светловолосую застенчивую девушку, а потом ее мать – страстную, как огонь, подвижную, как ртуть… да и бесшабашную – она жаждала получить от жизни все и ничем ради этого не гнушалась.
Глава вторая
Хотя ночами было еще холодно, Сара легла спать, приоткрыв окно и раздвинув шторы. Она глядела на звезды, на темные очертания пробкового дуба на фоне неба, и у нее становилось как никогда спокойно на душе, страхи исчезали. Жизнь, понимала Сара, со временем наладится. Ведь ничто не случилось просто так. Все, с той самой минуты, как Сара ушла из монастыря – а может быть, и гораздо раньше – предопределено. Кем, какой силой – она не задумывалась. Просто благодарила ее и не любопытствовала, добрая это сила или злая. Сара мыслила достаточно трезво, чтобы понять: будущее не обязательно принесет счастье. Но это не самое главное. Важно, что в жизни появилась цель – служить Ричарду так, как когда-то она считала себя призванной служить Иисусу Христу. И если в религии она потерпела неудачу, то здесь преуспеет наверняка, только бы Ричард позволил. Лучше чем он, ее не поймет никто. Она послана Ричарду, потому что нужна ему. Пока он этого не сознает, но однажды правда откроется. Весь вечер они провели у камина, говорили мало, не пытались ближе узнать друг друга. По большей части слушали музыку – Ричард ставил кассеты одну за другой. Сара уходила в записи, растворялась в звуках и ничего больше не желала. Отправляясь спать, Ричард предложил ей не закрывать дверь, чтобы можно было позвать его, если понадобится. Слушая и наблюдая за ним, Сара улыбалась. А он сначала с серьезным видом, выпятив нижнюю губу, а потом вдруг с улыбкой продолжил: «Всякое бывает. Ночь – не лучшее время для воспоминаний – наяву или во сне, все равно. Так что если понадоблюсь – зовите. Дверь своей спальни я тоже оставлю открытой». Именно тогда Сара поняла – Ричард ей словно брат, заботится о попавшей в беду сестре. И обрадовалась этому, как обрадовалась бы всему, что бы он ни попросил, кем бы ни захотел ее видеть. Так она и уснула, размышляя о Ричарде. А проснулась уже утром, в безоблачном небе гулял крепкий ветер. Ричард на покрытом белоснежной салфеткой подносе принес ей в постель завтрак – стакан апельсинового сока, кофе и две вазочки – с клубничным вареньем и мармеладом. Сара улыбнулась, удивленно заметила, как спокойно ей рядом с Ричардом, как искренне рада видеть его, и сказала: «Кушанья так замечательно выглядят, что я не пойму, почему ваш ресторан прогорел. Только взгляните!» Она подняла с подноса одну из вазочек. – Как это ни странно, – улыбнулся он, – неудачи упрямо преследуют меня. Хотя, признаться, когда я продал ресторан, дела шли не так уж плохо. Сумел вернуть почти все вложенные деньги. Налить вам еще кофе? – Нет, спасибо. Знаете, – она замялась, – не могу вспомнить, когда мне в последний раз подавали завтрак в постель. – Ну и ешьте на здоровье. – Ричард пошел к двери, уже взялся за ручку, но обернулся и как-то виновато заметил: – Я должен вам кое в чем признаться. Думаю, вы не обидитесь. По-моему, это было благоразумно. – Что именно? – Вы сказали, что отправили настоятельнице письмо о том, что собирались сделать. Она получила его или вчера, или сегодня утром. Я посчитал благоразумным сообщить ей, что вы живы. Вы же знаете, каковы в Португалии полиция и власти. А тут еще ваша одежда на берегу. Ее, наверно, уже обнаружили. Так что… словом, я решил дать монастырю знать, что вы здоровы и нет смысла предавать дело огласке. – Он вновь улыбнулся. – Там скандалов не любят. Вы написали, что беременны? – Да, но не более. Об отце – ни слова. И знаете, я совсем не в обиде на него. Вы правильно сделали. Как вы узнали, из какого я монастыря? Ах да, я же сама рассказала вчера. С кем вы говорили? – По-моему, с привратницей. Заставил ее все записать, а потом перечесть мне. Сказал, с вами все хорошо, вы в безопасности и прочее. Где вы, не сообщил, однако пообещал, что сегодня вы сами им позвоните. Вы не против? Сара опустила голову. Ричард был ей никто, однако спас, приютил, успокоил, и так по-доброму, по-человечески, что благодарность просто переполнила ее. Она подняла глаза, улыбнулась: "Я, конечно, не против и просто не знаю, как выразить… " – И не надо, – оборвал Ричард. – Ну, ешьте, ешьте, – сказал он и быстро вышел. Но с лестницы крикнул: «Когда пойдете в туалет, не пугайтесь шума бачка. Если повезет, я сумею починить его до приезда Холдернов». Но Сара его уже не слушала. Тепло его чувств окутало ее, словно шуба. Глаза наполнились слезами. Сара схватилась за ручки подноса, чтобы унять дрожь во всем теле. Герман Рагге появился ближе к полудню, поднялся осмотреть Сару к ней в спальню. Фарли ушел в сад, включил поливальник и вновь принялся красить бассейн. Окно в комнате Сары было закрыто. Мария вышла во двор развесить на веревке между деревьями выстиранное белье. Он слышал, как она толковала с курами и козами на привязи, перед которыми благоговели Холдерны. Потом подошла к бассейну, остановилась на пороге и, уперев пустую бельевую корзину в бедро, взглянула на Фарли сверху вниз – пожилая женщина с потемневшим лицом, изборожденным морщинами, словно грецкий орех; в черной юбке и такого же цвета вязаной шали поверх белой кофты, в мужской фетровой шляпе, из-под которой выбивались седые волосы. Фарли разговаривал с ней в основном лишь о хозяйственных делах, но время от времени она бывала обезоруживающе прямой и проницательной. И вот теперь Мария произнесла почти раздраженно: «Сеньор Фарли, эта женщина вышла из моря. И ей нельзя быть в нашем доме. Она вас погубит». – Откуда ты знаешь, что она вышла из моря? Мария кивнула в сторону бельевой веревки: «Я выстирала ее рубашку. Она была жесткая от морской соли. И где ее остальная одежда? Ведь она ходит в платье хозяйки. Когда утром я вошла к ней убрать постель, она поздоровалась и тут же отвернулась, но я-то успела заглянуть ей в глаза!» – Ей просто было неловко перед тобой. – Нет. Когда у вас был ресторан, вы дали моему мужу работу, и я скажу правду. Она ведьма. Она вас погубит. – Мария воспользовалась словом «bruxa» – ведьма, колдунья – и Ричард Фарли улыбнулся. Ведь муж Марии точно так же называл ее саму. «Неужели, – подумал Ричард, подавив улыбку, – она ревнует Сару?» И сказал: «Мария, эта женщина попала в беду. Больше ничего добавить не могу. Я поступил так, как и всякий бы на моем месте». – Вечно вы делаете больше, чем положено. – Она покачала головой. – Отправьте ее отсюда. Иначе вам несдобровать. Вот я вернусь домой и все узнаю точно. – Как? По картам? – Это мое дело. Может, расскажу вам, а может, и нет. Так или иначе ей лучше уйти. – Она задиристо тряхнула головой и скрылась в доме. Ричард вернулся к работе, тихонько засвистел, размышляя о муже Марии, Цезаре – у того левая рука была сухая. Время от времени Цезарь прикладывался к бутылке и по-стариковски заглядывался на молоденьких девушек. У него в ресторане он работал или при кухне, или за стойкой, что давало ему возможность удовлетворить обе эти прихоти. К тому же одной рукой он умудрялся делать больше, чем большинство мужчин – двумя. Наконец из дома вышел Герман. Ричард принес пиво, они уселись в тени отцветшего багряника. – Ну, что с ней? – Не знаю. Она меня озадачивает. – То есть? – Ведет себя в общем-то послушно. Но иметь дело со мною не хочет. От потрясения она уже оправилась, решила сказать мне спасибо и отправить восвояси до того, как я ее осмотрю. – Почему? – Фарли начал не спеша набивать трубку. – Ты же говорил, будто она считает себя беременной. Между тем она долго была в воде, чуть не утонула. А это может прервать беременность. Но она заявила, что чувствует себя хорошо и ни о чем не волнуется. По тому, как она вела себя, я понял – меньше всего она желает, чтобы я по-настоящему ее осмотрел. Посему… я просто измерил у нее температуру, пульс – вот и все. Она здорова. – Герман улыбнулся и отхлебнул пива. – Я думаю, она боится меня как врача – опасается, что если я осмотрю ее, выявится нечто, для нее нежелательное. – Например? – Что она просто внушила себе беременность, а на самом деле невинна. – Любопытно! Ведь у нее трижды не было месячных. – Ну и что! У женщин случаются многомесячные задержки и без всякой беременности. Сейчас установить истину может только тщательное обследование и анализ мочи. Может быть, женщина просто истощена. – Глядя на нее, этого, черт возьми, не скажешь, – пробормотал Фарли. Он чувствовал – Герман что-то скрывает, поэтому (а еще потому, что они дружили не первый день) откровенно попросил: – Ну, давай, давай, выкладывай. От меня скрывать нечего. Так что же с ней? На что ты намекаешь? Герман запустил камешком в ящерицу на тропинке и покосился на Фарли: «Беда, Ричард, в том, что ты безоговорочно веришь людям. Веришь на слово. Ты не раз горел на этом, но никакого урока не извлек. Ладно, выскажусь начистоту. По-моему, твоя Сара Брантон, вернее, сестра Луиза – обыкновенная истеричка». Фарли сухо усмехнулся: «Неплохо сказано. Что это значит?» – А то, что пока ты, не раздумывая, бросаешься помочь хромому перейти дорогу, я, как врач, пытаюсь понять, не притворяется ли он. – Ну и денек! – Фарли расхохотался. – Сначала Мария называет ее ведьмой и просит выгнать. А теперь ты заявляешь, будто она черт-те что себе внушила и чуть не утопилась из-за этого! – Послушай ты, дурачок. А ведь Мария по-своему права. Сара околдовала сама себя. Ей, видимо, очень хотелось вырваться из монастыря. Но гордость не позволяла признать это. Нужно было придумать более веское оправдание. И вот, основываясь на какой-то реальной мелочи, Сара состряпала целую легенду. Монахини часто втрескиваются в священников или врачей. А с Сарой произошло нечто, убедившее ее, будто она имела сношение с доктором и забеременела от него. Она поверила этому настолько, что у нее даже месячные прекратились. Бог знает как, но фантазия стала реальностью. – Настолько, что Сара решила утопиться? – Не удивляйся, но для человека нет ничего ужаснее его навязчивой идеи. Сара освободилась от ее власти, лишь начав тонуть. Вот когда возобладала реальность – и, к счастью, рядом оказался ты. – Герман встал. – Спорим, я прав? – По таким поводам я не спорю, – отрезал Фарли. – Я знаю одно – Сара в беде, а выдуманная она или нет – неважно. Беда есть беда. И без толку рассуждать о ней цинично. – Как хочешь. Мы просто по-разному подходим к людям. Восемь лет Сара жила в нереальном мире монастыря. И чтобы убежать оттуда, убежать от жизни вообще, – а это в наших силах, – создала другой, нереальный мир. Но хуже другое – зачем человек, к жизни совершенно не приспособленный, вдруг хватается за нее? – Он легонько щелкнул Фарли по щеке. – Останемся друзьями? – Конечно, дурень ты старый. – Ладно. Если понадоблюсь – звони. Колдунья, да? В этом вся Мария. Чувствует происходящее, не понимая его до конца. Таким даром обладают немногие. – Может быть, не знаю. Не хочу думать о людях так, как ты мне предлагаешь. – Я просто реалист. Впрочем, твоя очаровательная колдунья быстро образумится. Особенно если рядом будет такой добрый, простосердечный парень, как ты. – Когда ты так говоришь, – улыбнулся Фарли, – я чувствую себя панацеей, универсальным пластырем – стоит наклеить себя на чужие болячки, как они затянутся. – Пожалуй. Ты же мягкий. У тебя в кармане всегда есть бутылочка с молоком человеческой доброты. А потому ты притягиваешь дурных людей. Таких, кто сразу понимает – из тебя можно вытянуть все. Сколько шатающихся на побережье бродяг должны тебе? – Немало. – И они не рассчитаются никогда, – усмехнулся Герман. – Не Саре, а тебе надо отречься от мира – запереться в каком-нибудь монастыре. Стать братом Рикардо, освободиться от бродяг и нравственных калек. – Брысь отсюда, поросенок. – Ладно, ладно. Называй как хочешь, я не обижусь. Герман ушел, а Фарли еще поразмышлял о только что услышанном. Он не был настолько глуп, чтобы отрицать многое из сказанного Германом. Но что делать, думал он, если таков твой характер? Был таким, есть и, видимо, будет. А впрочем, стоит ли вообще ломать над этим голову? Пока не ушла Мария, Сара сидела у себя и лишь потом спустилась к Ричарду. Он лежал на кушетке, читал вчерашнюю «Дейли Телеграф» – ее Мария приносила из деревни каждый день. Завидев Сару, Ричард поднялся и с улыбкой спросил: «Ну, как дела?» – Я позвонила в монастырь по телефону наверху. – И… – Поговорила с настоятельницей, но недолго. Просто сказала, что жива и не вернусь, что я в надежных руках… извиняюсь за причиненное беспокойство и прочее. – О ребенке она спросила? – Нет. Благословила меня, обещала помолиться и все. Да, еще обязалась известить отца, что я жива, и просила написать ему. – Напишете? – Нет. – А, по-моему, надо. – Я знала, что вы так подумаете, – улыбнулась Сара. – Может быть, попозже и напишу. Но я не лгала, сказав, что ничего для него не значу. Они с матерью разошлись, когда я была еще совсем маленькой. Время от времени он для приличия приезжал и проводил с нами несколько дней. – Вот, значит, как. – Фарли помолчал немного, вспоминая монолог Германа о Саре и его, Ричарда, чрезмерной добродетельности. Потом, разочарованный собственной мягкотелостью, продолжил: – Так что же вы собираетесь делать дальше? – Я хотела попросить у вас разрешения приготовить обед. Хочется вновь стать к плите. Мне всегда нравилось стряпать. А потом… мне бы обзавестись одеждой. Может, я надену платок и сегодня вечером мы проедемся по магазинам… скажем, Альбуфейры или даже Фаро. Правда, придется одолжить у вас деньги – но ненадолго. Пока я не свяжусь с тетей. – Хорошо, – кивнул он. – Начнем с обеда. Кухня в вашем распоряжении. Если понадобится помощь, зовите меня. – Я сама. Фарли проводил ее взглядом, вновь взял газету и тупо уставился на нее. Его вопрос: «Что вы теперь собираетесь делать?» – подразумевал не только ближайшие часы, но и планы Сары насчет самой себя и будущего ребенка, однако она от такого толкования намеренно увильнула. Возможно, черт возьми, она не обрела еще почву под ногами, живет прошлым. Ничего, время есть. И у него самого бывали дни, когда в счет шло только настоящее, а о прошлом и будущем задумываться не стоило. «Ведьма»! Какая ерунда! Нет, она просто много пережившая женщина, у которой по-прежнему не выходит из головы тот ужасный миг, когда она уверилась, что неминуемо утонет. Такое не забывается чертовски долго. Уж он-то знает. Дурные воспоминания живучи, они таятся в укромных уголках памяти, готовые застать тебя врасплох.Арнолд Гедди не спеша ехал из Челтнема в Сайренсестер. Был ранний вечер – чудесный, апрельский, – когда, как сказал себе Гедди, красота вокруг внезапно так поразит тебя, что на глаза навернутся слезы. На обочине маяком вспыхнул куст молодого рододендрона. Неожиданно зазвучала песнь черного дрозда, почти до боли изысканная, а кружившая над высокими травами пустельга застыла, трепеща кончиками крыльев, казалось, не на миг, чтобы камнем упасть на зайца, а навсегда. Редкие нарциссы, отара овец, тень облака на пруду, а справа, за глубокой ложбиной – перламутрово-серые призраки холмов Уэльса… все это столь ясно отпечатывалось в памяти, что должно было бы остаться там навечно. Но уже через несколько часов забывалось. Запамятовать нечто истинно важное, непреходящее легче всего, так же как и вспомнить пустячное. Во всяком случае, Арнолду Гедди. Возродить в мыслях подробности сделки, заключенной несколько лет назад, ему удавалось без труда. Ужасы, какие он видел или творил сам в войну, вспоминались легко, а вот лицо, одежда и голос женщины, которую он подцепил однажды ночью на пляже в Почитано и сделал своей любовницей на время краткого летнего увольнения из полка, забылись начисто. Возможно, именно поэтому он и был хорошим стряпчим. Помнил все только о сделках, контрактах и договорах… Эти размышления приходили ему на ум так часто, что он даже улыбнулся. Несколько проведенных на войне лет изменили его до неузнаваемости. Он легкомысленно пожалел истинного Арнолда Гедди, павшего где-то давным-давно. Как там у Кэрролла – «Я слезы лью, – сказал ей Морж, – сочувствуя тебе», Арнолд вдруг расхохотался громким счастливым смехом, что позволял себе лишь в такие минуты, как сейчас – когда ехал в машине один. Он радовался, что Сара жива… эта когда-то застенчивая красивая девушка с золотистыми волосами; радовался, что она вырвалась из монастыря. В добрый час, Сара! И еще он радовался, что вчера не удалось повидать полковника Брантона и передать ему известие, сегодня оказавшееся ложным. Джон Брантон жил на окраине Сайренсестера, в старинном каменном доме. У него был большой неухоженный сад, к зданию вела ухабистая дорога, почти непроезжая после вчерашнего дождя. Когда-то дом Брантона принадлежал приходским священникам и, по мнению Гедди, их духи явно не одобряют жизнь его нынешнего хозяина – он оставит в наследство одни долги. Дверь Арнолду открыла очередная миссис Брантон – сей супружеский союз не был ни освящен церковью, ни зарегистрирован государством. У нее были рыжие волосы, все еще откровенно красивое, хотя и оплывшее лицо, а тело – и Гедди не стал гасить похотливую мысль (в конце концов, он холостяк, не связан ни с кем, если не считать наездов к одной даме в Лондон дважды в месяц) – тело ее как нельзя лучше отвечало самым сокровенным мужским мечтаниям. «Впрочем, – подумал Гедди, – по мне, так масло на этом бутербродике намазано слишком толсто». – Арнолд! Как я рада вас видеть. – Она подставила щеку, и Гедди, поцеловав ее, ощутил легкий запах джина. – Надеюсь, вы приехали не журить Джонни за просчеты в делах? Если да, то не сейчас – он не в духе. Четыре дня просидел на реке в Уэльсе и ничего не поймал. – Отнюдь, моя дорогая Долли. – Хорошо. Проходите. Он ждет вас. – И она подружески подтолкнула его к кабинету Брантона унизанной перстнями рукой. Джон горбился у неприбранного стола, терпеливо распутывал леску на спиннинге. Когда вошел Арнолд, он встал и бросил спиннинг на диван, заваленный рыболовными принадлежностями. – Проклятая «борода». Не один час потратишь, пока распутаешь. Ну, хватит о моих бедах. Это мелочи. Как твои дела? Выглядишь, как всегда, подтянутым и процветающим. Ты за рулем, поэтому выпивку предлагать бессмысленно, так? – Да, спасибо, Джон. – Зато ко мне это не относится. – Он жестом указал Гедди на кресло, а сам подошел к буфету, налил себе виски. Он был высокий, сильный, стройный, несмотря на возраст; с продолговатым лицом, которое время, увы, не пощадило, голубыми глазами – они скрывались под кустистыми седеющими бровями; сквозь поредевшие, почти белые волосы просвечивала розовая кожа. Иногда, размышлял Гедди, полковник ему явно не нравился, однако случалось, в противовес неприязни к человеческим отбросам Арнолд глубоко, искренне сочувствовал Брантону – ведь тот был когда-то порядочным человеком, просто сбился с пути. Джон себялюбив и жадноват – но был таким не всегда, а перемениться к худшему его по большей части вынудили. – Итак, что привело тебя ко мне? – спросил Брантон, не оборачиваясь от буфета. – Боже, – кивнул он в сторону окна, – взгляни на этот сад! Платишь смотрителю целое состояние, а он только и делает, что курит в теплице. У моего отца на клумбах не было ни травинки и все лошади лоснились. – Он повернулся к Арнолду, улыбнулся и тень давно прошедшей юности мелькнула на его лице. – Вот так проходит все земное… Ну давай, выкладывай свои дурные вести. Или изменишь себе и поведаешь что-нибудь хорошее? – Увы, нет. Речь пойдет о Саре. – О Саре? – Брантон озадаченно поднял брови. – Твоей дочери Саре. Или сестре Луизе. – А-а… – Полковник сел на стол, пригубил виски и спросил: – Что она натворила или, наоборот, не сделала? А может, случай настолько серьезный, что придется пролить крокодиловы слезы? Изобразить скорбь и прочее? Такой отклик Гедди не удивил. Стряпчий пожал плечами: «Нет, все не так просто. Ее угораздило забеременеть, и она сбежала из монастыря». Брантон медленно покачал головой: «Согласись, это материнская кровь. Ладно, рассказывай по порядку». Гедди передал ему содержание двух телефонных разговоров с отцом Домиником, а закончил так: «Наконец она сама позвонила настоятельнице, сказала, что здорова и в надежных руках, но где – не уточнила. Ты, естественно, должен обо всем этом знать». – Почему «естественно»? – В душе Брантона по-прежнему ничто не шевельнулось. – Согласно юридической точке зрения, но никак не «естественно». Из соображений, давно устаревших, я дал ее матери свою фамилию, отпраздновал свадьбу по всем правилам, хорошо содержал жену. Где теперь эти деньги? М-да… Но в мужестве Саре не откажешь – надо же, удрала из монастыря. Да еще и забеременела. Что ж… все это гены. Ее мать могла лечь в постель с кем угодно, лишь бы это было ей на руку. Даже с Джорджио. Кстати, ему крышка. Несколько лет назад он хлебнул лишнего и слетел на хозяйском «Мерседесе» с дороги. – Джон ухмыльнулся. – Наверно, потому, что презирал «Мерседесы». Джорджио стоял только за «Роллс-Ройс». В общем, Сара – не моя забота. Что, цинично рассуждаю? – Нет, на другое я и не рассчитывал. Но рассказать о случившемся – мой долг. Я же твой поверенный. – Конечно, и спасибо тебе, Арнолд. Беллмастер знает? Она все же его дочь. Может быть, он о ней и позаботится? Из сострадания. Впрочем, вряд ли. Он такой же бесчувственный, как и я. – Я пытался связаться с ним. Но он за границей. Пришлось оставить у секретаря записку. Брантон осушил рюмку, тронул нос большим и указательным пальцами и медленно покачал головой: «Мой самый опрометчивый шаг в том, что я влюбился в мать Сары и женился на ней. Мною просто воспользовались. За меня, тогда лишь капитана Джона Брантона, обещал похлопотать сам Беллмастер. В те времена он служил в военном ведомстве. И помахал перед носом соблазнительной приманкой. Сулил сделать меня бригадным генералом. И не без оснований. Но стоило мне клюнуть, как он обо всем забыл». – Условия контракта Беллмастер выполнил. А больше тебе официально ничего не обещали, – но Гедди знал, дело обстояло не совсем так. Беллмастер мог выхлопотать для Брантона многое. И теперь может. Впрочем, получить леди Джин Орестон и хороший брачный контракт в придачу – одно это могло вскружить голову молодому капитану артиллерии. «Давай обручимся! С разлукой простимся. Но чем заплатить за кольцо?» – так, кажется, у Кэрролла… За кольцо заплатил Беллмастер и Брантон до сих пор таскает его в носу. – Значит, мне никто ничего не должен, так, что ли? – Брантон встал и пошел наполнить рюмку вновь. – Ладно, спасибо за новости. Но для Сары я ничего не хочу, да и не могу сделать. Она сама должна отвечать за себя. Как я уже говорил, у нее в жилах течет материнская кровь, хотя Саре никогда не стать такой двуличной ведьмой, какой была леди Джин. Пусть сама постоит за себя. Боже мой, – рассмеялся он, – как все это похоже на ее мать. Умудриться забеременеть в монастыре! Совершенно в духе леди Джин. – Полковник резко обернулся, заговорил хриплым голосом: – Не пойми меня неправильно, Арнолд. Я любил эту чертову бабу, хотя знал о ней все и понимал – она исковеркала мне жизнь. – Тут его настроение переменилось: он улыбнулся, пожал плечами, и Гедди показалось, будто Брантон отбросил старость прочь – перед стряпчим вновь стоял крепкий, молодцеватый капитан артиллерии, пользующийся успехом у женщин и уважением у мужчин, завсегдатай ночных клубов, расторопный, смело шагавший по служебной лестнице, пока не появился Беллмастер под ручку с леди Джин… стройной розово-бело-золотистой феей, что вскакивала на цыпочки, стоило Беллмастеру взмахнуть бичом. Но и он оказался не в состоянии удержать ее. Беллмастер сознавал – она могла уничтожить его, даже как-то признался в этом Брантону и послал его искать защиту от леди Джин. Но тщетно. Гедди возвращался домой, когда в небе уже заблистал Сириус, а обочину посеребрил ночной морозец. «Интересно, – размышлял он, – как откликнулся бы Брантон, если бы узнал, что Беллмастер и леди Джин исковеркали жизнь и мне, всеми уважаемому Арнолду Гедди, стряпчему из Челтнема, члену окружного суда, который вроде бы только и должен наслаждаться мелкими прелестями и почетными обязанностями своего положения?» Увы, ночной пляж в Почитано и звонок на другое утро положили этой идиллии конец, когда виновница всему – женщина, чей облик он недавно безуспешно пытался вспомнить, – еще спала, а лучи раннего солнца превращали море за окном в живую бирюзу и аметист. «Государство, выбирая слуг, их убеждениями не интересуется. Лишь бы они служили ему верой и правдой», – сказал когда-то Оливер Кромвель. И был прав, хотя имел в виду совсем иное государство. Гедди оно не предоставило возможность ни выбрать, ни даже высказать свои взгляды. Просто приказало. Лишь склонившись над женщиной поцеловать ее на прощанье, Гедди понял – она мертва.
Сара Брантон лежала в постели без всякой надежды заснуть – слишком много мыслей вертелось в голове. Днем она столько раз испытала давно забытые радости, скромные удовольствия и вольности, что сейчас и не помышляла о сне, а перебирала их в памяти, словно в спешке собранные с морского берега камешки, которые теперь нужно внимательно осмотреть, ничего не упуская. Одежда и все остальное, что она купила, было прилежно разложено на диване. Фарли – Сара еще не решалась называть его по имени (всему свое время) – заехал в банк и снял со счета деньги. К радости Сары, вопреки ее предложению пойти пропустить стаканчик в кафе, пока она ходит по магазинам, он остался с ней и в следующие два часа ни разу не выказал скуки или нетерпения. «Меня все продавцы знают, – объяснил он. – Со мной вас не обсчитают. К тому же мне нравится торговаться». Его и впрямь все не только знали, но любили и уважали: Сара, шедшая рядом с Фарли, вызывала лишь доброжелательное любопытство, ни одного косого взгляда не поймала она. На обратном пути сделали большой крюк, чтобы отобедать в ресторане вдали от моря. Владелица и ее муж встретили Фарли радостными возгласами и бурными объятьями; здороваясь с Сарой, они улыбались, окидывали ее оценивающими взглядами, но понравилась она им или нет, понять было невозможно. «Я слыву одиночкой. Вот они и ломают голову, что это за красавица со мной», – потом пояснил он – простодушно, шутливо, но у Сары слезы кольнули уголки глаз. Красавица! После восьми лет затворничества она уже разучилась думать о внешности. Считала себя лишь одной из монахинь в часовне, что сидели, преклонив колени, склонив головы, и смиренно молились. За едой Фарли рассказал немного о себе; говорил, как всегда, легко, в подробности не углублялся, не пользовался любопытством Сары, чтобы представить себя в выгодном свете. Отец его отслужил на флоте и стал разводить чай в Кении. И он, и мать уже умерли. У него не было ни сестер, ни братьев, только горстка дальних родственников в Англии. Там он и учился, на каникулы летал в Африку, в армию пошел в Кении. О дальнейшем рассказывал неохотно, заметил лишь, что много путешествовал, свободно владеет тремя или четырьмя языками и «… не заработал денег, о которых стоило бы говорить. Нет у меня ни ясной цели, ни желания чего-то достичь». Он одарил Сару некрасивой, но искренней улыбкой. Издалека донесся звон церковного колокола – пробило три. В ее монастыре сейчас начинался дневной молебен. Правила на этот счет были строги, поэтому монахини безропотно спешили в часовню. Сколько раз возникало греховное желание пропустить службу! Но Сара всегда преодолевала его, повторяя с остальными второй и третий стихи восьмого псалма:
Близился полдень, Ричард Фарли отправился к Герману. Врач жил приблизительно в миле от виллы Холдернов в доме на пологом холме, заросшем пробковыми дубами. Ричард выбрал тропинку в стороне от шоссе и двинулся в путь, насвистывая. Сара осталась у себя – решила переделать одно из купленных вчера платьев. В небе не было ни облачка, с Мончикских холмов дул прохладный северо-западный ветер. Цвел люпин, пестрели там и сям трехцветные вьюнки. В траве вдоль тропинки виднелись первые лиловые орхидеи. Раз дорогу переполз уж – черная чешуя сверкнула на солнце, желтое пятнышко на голове показалось золотым. Вскоре Ричарду встретилась женщина верхом на муле – она ехала, свесив ноги в одну сторону, – одарила широкой приветственной улыбкой, озарившей ее серое и морщинистое лицо. Восемь лет назад он жил дальше от моря и знал в округе почти всех. У небольшой хижины Ричард остановился и поговорил с другой женщиной, с непропорционально маленьким лицом – та несла на голове пластиковую флягу с водой. Издалека пахнуло свежеиспеченным хлебом. Герман окучивал молодую кукурузу, положив на перевернутое ведро магнитофон с записями испанской гитары. – Молодец, что зашел, – сказал он. – Пойдем выпьем. Герман усадил гостя под бамбуковым навесом, принес кувшин белого вина и тарелку черных маслин. Наполнил стаканы и спросил: «Что это тебя ко мне занесло?» – Просто решил прогуляться. Герман дернул себя за длинный ус и улыбнулся: «А наша монахиня – она, верно, прогуляться не захотела?» – Нет. Перешивает новое платье. – Марсокс заходил. Сказал, ты с ней в город ездил. – Герман запустил маслиновой косточкой в ящерку, и та поспешила в заросли рододендрона. – Ты, конечно, одолжил ей денег? – Ничего не поделаешь… Своих у нее нет. – Замечательные слова. Знаешь, какая женщина тебе нужна? Та, что возьмет тебя в оборот и возродит твой иссякающий банковский счет. Я ведь прав, а? Фарли кивнул и улыбнулся: «Ты, Герман, всегда прав. Честно говоря, я и пришел к тебе сказать, насколько ты оказался прав. У нее вчера ночью начались месячные. Ее беременность – самообман. Ты как в воду глядел». – Она сама сказала? – Когда я принес ей завтрак. И глазом не моргнула. Выложила и все. Сидела такая голубоглазая, светловолосая, как подстриженная Мадонна. – Что ж, отлично. – Герман пожал плечами. – И ничего удивительного. На свете немало наивных девушек, которые считают, что забеременеют, едва мужчина их поцелует. Итак, теперь ей не о чем беспокоиться, можно путешествовать свободно… без постыдного багажа. – Ты ее невзлюбил, верно? – Дело не в этом. Есть у меня на ее счет одно странное ощущение. Боюсь, что она погубит тебя. Колдунья. – Ты принял сторону Марии, – усмехнулся Фарли. – Нет. Но ощущение остается. Мое заветное желание – посмотреть, как ты вежливо прощаешься с этой женщиной навсегда. Или, еще лучше, женишься. На другой. – Такая мысль мне и в голову не приходила. – В том-то и беда. Сара должна питать к тебе совсем особые чувства – ты же спас ее. Дело было бы проще, если бы она, скажем, просто свалилась за борт корабля. Сказала бы тебе спасибо – и все. Но эта женщина, видимо, старается восполнить тобою то, что так долго отрицала. Восемь лет она была монахиней и о близости с мужчиной даже думать не смела. А потом – из-за какого-нибудь совершенно невинного случая – вообразила себя беременной. Даже тело свое заставила на время этому поверить и убедила себя, будто сохранить честь или что там еще, можно только покончив с собой. Но в решающий миг здравый смысл восторжествовал – она поняла, что хочет жить. А жизнь ей сохранил именно ты… вытащил ее из пучины. Теперь ей есть за что ухватиться. Есть опора… есть человек, которому, по ее убеждению, она нужна. – Ну, это уж слишком. Никто мне не нужен. Да ей и нечего мне дать. Герман покачал головой: «Тогда зачем ты приперся сюда? Обычно ты заглядываешь ко мне раз или два в году – если телефон портится. К чему эта утренняя прогулка?» – Не знаю. – Еще как знаешь. Ведь о месячных можно рассказать, позвонив, или подождать, когда я приеду к тебе сам. Фарли поднял голову и посмотрел Герману прямо в глаза, улыбнулся – тепло, искренне, с восхищением: «У тебя светлая голова, старик. Зря ты всерьез не занимаешься врачеванием. Интуиция тебя бы озолотила». – Ни деньги, ни интуиция, – рассмеялся Герман, – не звучат, как гитара. Ты вот послушай. – Он кивнул на принесенный из сада магнитофон, который все играл и играл. – Это Зараден. Каждая нотка на вес золота. Ну, выкладывай, зачем пришел. Сегодня утром я получил письмо от Холдернов. В конце недели они вернутся. Муж решил участвовать в каком-то теннисном турнире в Валь-де-Лобо, и они приедут раньше обычного. – Ничего страшного. Переедешь, как и прежде, ко мне. Музыку ты любишь, работы не боишься. Да тебя здесь кто хочешь наймет… – Герман нахмурился. – Ах да. Как же я сразу не сообразил?… Ты ей уже все рассказал? – За завтраком. В конце концов, при Холдернах ей на вилле оставаться нельзя. Я сказал, что собираюсь куда-нибудь переехать, и спросил, какие планы у нее. – Не может быть, чтобы у нее не было ни друзей, ни родственников. – Отец живет в Англии, но собственную дочь и знать не хочет. Все дело в старой семейной ссоре. Подробности Сара не объяснила. Мать умерла, но осталась тетка, живет здесь на вилле в горах. – Он взболтал вино в стакане и выпил. – Сара хочет, чтобы я отвез ее туда. – Так отвези и с глаз долой. – Не так все просто. Пока я размышлял, как поступить, Сара убежала в спальню Холдернов и позвонила тетке. Та, услышав ее голос, пришла в восторг. Очевидно, она знала о бегстве племянницы из монастыря. И – вот где собака зарыта – Сара сказала ей, что я скоро останусь без крыши над головой, и старуха (впрочем, я не знаю, старуха она или нет, не спрашивал) настояла, чтобы я пожил у нее некоторое время. Отказать Саре я не мог. Доводы были неотразимы – «вы столько для меня сделали» и прочее. Главное, она так радовалась, что сможет наконец отблагодарить меня… В общем, я согласился. К тому же, – Фарли упрямо выпятил подбородок, – это на время решит мои неурядицы. Поживу там немного для приличия и уеду. – Куда? – Куда? – Фарли развел руками. – Можно вернуться в Кению. Я подумываю об Англии, Америке… Не знаю. С каждым годом здешние места все больше напоминают Блэкпул или Канны. Та же уйма народу. – Он взял кувшин, наполнил стаканы и, озабоченно, задумчиво глядя на Германа, с горечью продолжил: – Ведь мне, черт возьми, почти сорок. А я еще ничего в жизни не добился. Ничего, Герман. И не добьюсь, если не займусь делом. У меня, кроме нескольких тысяч эскудо, машины, одежды и удочек ничего нет. Даже книги хорошей. Я все вложил в ресторан и, когда дела стали плохи… Я подумал, может, уехать? Может, этого хочет Бог? – Он улыбнулся, воспрянул духом. – Такова печальная повесть Ричарда Фарли, неисправимого, но не слишком предприимчивого оптимиста. Ладно, начну все сначала. И выбьюсь из грязи в князи. Только, Боже, зачем все это?
Гедди вышел из лифта на третьем этаже отеля «Савой» и направился по коридору в поисках номера лорда Беллмастера. Раздражение по поводу того, что его спешно вызвали в Лондон, уже прошло. Тем более, что он устроил себе небольшое развлечение в награду за скучный час, который придется провести с его светлостью. «Стоит им однажды воспользоваться тобой, – размышлял Гедди, криво усмехаясь, – как они решают, что ты у них на крючке и побежишь бегом, едва они поманят тебя пальцем». Впрочем, последние десять лет они беспокоили его не часто и не сильно. Беллмастер, как и сам Гедди, с ними почти не сотрудничал, но в сетях у них оставался. Только смерть могла освободить от гнета Клетки. Повернув за угол, он натолкнулся на арабчонка – тот с улюлюканьем катил пылесос (без сомнения, выпрошенный у горничной), преследовал девочку – она со смехом бежала впереди, катила игрушечную тележку. Едва Гедди дал детям дорогу, как из ближнего номера выбежала женщина, одетая по-арабски, и закричала на них. «Призраки имперского прошлого, – подумал Гедди, – верно, уже перестали бродить по здешним коридорам: их глаза туманят слезы по крушению великого государства». Слабо уловимый пикантный запах кускуса витал в воздухе. Впервые Гедди отведал это африканское блюдо, приготовляемое из крупы на пару мясного бульона, в Тунисе – он был тогда молодым и довольным жизнью капитаном артиллерии: война позволила ему вырваться из нотариальной конторы отца. В тот самый день Беллмастер – пока еще не лично – и вошел в его жизнь – Гедди перевели в разведотдел. Арнолд познакомился саристократом после войны, когда понадобилось уладить дело с брачным контрактом Брантона. Его выбрали явно не случайно. Сор нельзя было выносить из избы. На двери нужного ему номера висела табличка: «Не беспокоить». Гедди постучал, открыл Беллмастер, приветствовал его крепким рукопожатием, изумленным взглядом и словами: «Мой дорогой Гедди, как я рад вас видеть». Дверь захлопнулась, табличка так и осталась висеть на ручке. Если судить по гостиной, куда попал Арнолд, могло показаться, будто в номере вообще никто не живет, не говоря уж о таком аристократе, как Беллмастер. Однако на буфете стоял поднос с виски, рюмками и – Гедди не удивился, вспомнив, что у старика отличная память, – двумя бутылками его любимой минеральной воды «Перрье». В Клетке вас всегда стремились очаровать, сыграть на маленьких слабостях, однако не кичились этим. Беллмастер наполнил две рюмки и сел напротив Гедди, по другую сторону низкого стола. Он был крупный мужчина, хорошо сохранившийся для своих шестидесяти с лишним лет, в однобортном костюме с платиновой часовой цепочкой, белая рубашка девственным снегом сияла на его груди. Годы посеребрили волосы, но реже их не сделали – словом, перед Гедди сидел человек значительный, с большими притязаниями, исполнить которые были призваны острый ум и обширные знания. Раньше Гедди понимал, чего хочет Беллмастер. Теперь же только догадывался. Они выпили, и аристократ заговорил: «Хорошо, что вы заглянули. Я получил вашу записку и решил, нам стоит побеседовать. – Он улыбнулся, как хороший актер на сцене. – Ради прошлого. Не вашего, а моего и других заинтересованных людей. Милая леди Джин – даже из могилы она заставляет нас плясать под ее дудку. А теперь расскажите о Саре». Гедди скрупулезно, не давая волю воображению, сообщил все, что знал. Он был достаточно осведомлен о личной и деловой (особенно деловой) связи ее матери с Беллмастером, иначе его не пригласили бы оформить брачный контракт Брантона. Выслушав Арнолда, Беллмастер спросил: «И никто не знает, где она сейчас?» – Нет. Думаю, Сара все еще в Португалии. – А как насчет ребенка? Что об этом думаете вы? – Только то, что сказано в ее письме. – Забеременеть в монастыре?! Как она умудрилась? Похоже на роман из жизни средневековья. Впрочем, дочери леди Джин по плечу и это. – Но вас, по-моему, беспокоит другое. – За что вы мне всегда нравились, – Беллмастер вновь улыбнулся, – так это за способность надавить на собеседника. Да, меня беспокоит другое. У Сары в Португалии есть тетка, верно? Не ей ли принадлежит вилла Лобита? – Ей. – Боже, а ведь у меня немало связано с этой виллой – и плохого, и хорошего… словом, всякого. Однако имя тетки я забыл. – Она вышла замуж за американца, но вскоре овдовела. Ее зовут миссис Ринджел Фейнз. Богата. Много путешествует. К ее делам я никакого отношения не имею. Знаю только, что вилла завещана Саре матерью. А Сара, уходя в монастырь, отказалась от нее, как и от остального имущества. – Если она хоть немного похожа на мать, то начнет требовать ее обратно, – с улыбкой заметил Беллмастер. – Как вы считаете, не поехала ли она туда? – Не знаю. – Я не спрашиваю, что вы знаете и что – нет, – нахмурился Беллмастер. – Я интересуюсь, как вы считаете. В этих словах, в интонации заключалась угроза. Гедди распознал ее и пожал плечами: – За Сарой кто-то присматривает. Она ясно сказала об этом в письме. А считаю я вот что: она пойдет дорожкой матери. Научится, как кошка, падать только на лапы. Да, я думаю, за неимением лучшего Сара поедет к тетке. Лорд Беллмастер не спеша погладил ладонью подбородок и улыбнулся с почти ребяческим восторгом. «Да, да, Гедди, – вздохнул он, – знайте, все осталось по-прежнему. Вы, я вижу, ждете, когда я в этом признаюсь, но прямо спросить не решаетесь. Ведь брачный контракт обсуждался при вас, вы слышали, что сказала леди Джин». – Прекрасно помню. Она была в полном смятении. Забеременев от вас, она, естественно или самонадеянно, считала, что вы на ней женитесь и сделаете ее леди Беллмастер. И капитан Брантон показался довольно дешевой заменой. – Вы рассказали не все. – Не хотел вас смущать. Лорд Беллмастер расхохотался, налил виски только себе, чему Арнолд не удивился – он бы все равно отказался, о чем его светлость знал, а потому не стал тратить время на пустые церемонии. – Продолжайте, – сказал Беллмастер, – давайте проверим вашу память. Вернее, посмотрим, такая же она цепкая, как раньше, или нет. Сами вы этого не сделаете. Вы же человек маленький, скромный. Гедди улыбнулся, услышав перефразированное высказывание своего любимого Льюиса Кэрролла, и, прекрасно понимая, что хочет услышать Беллмастер, ответил: "Леди Джин закатила одну из своих знаменитых сцен. Живописать, как взыграла ее ирландская кровь, сложно да и не стоит, милорд. Короче говоря, леди Джин заявила, что выйдет за Брантона на условиях брачного контракта, но вы… но вы по-прежнему можете располагать ею как в профессиональных, так и в личных целях… " – И выражения не выбирала. Спасибо, что вы их смягчили. – … однако при первом удобном случае, -продолжил Гедди, – она уничтожит вас и внесет сумятицу… – он помолчал, по старой привычке подбирая обтекаемые слова, хотя знал – разговор не подслушивается -… внесет сумятицу там, где это наиболее опасно, в частности, в дела, связанные с внешней политикой. Но я уверен, милорд, вы послали за мной совсем не для того, чтобы освежить вашу память и заодно проверить мою. Лорд Беллмастер молчал, помешивая виски в рюмке кончиком длинного смуглого указательного пальца. Он посмотрел на возрожденные пузырьки газа от минеральной воды, вынул из кармана плоский золотой портсигар, задумчиво постучал им по подбородку, наконец достал сигарету и закурил. Гедди терпеливо ждал. Через окно невнятно донесся звон мусорных бачков, приглушенные голоса мусорщиков-кокни. Внезапно Беллмастер произнес: «Она не блефовала никогда. А случай шантажировать, сказать по правде, предоставил я ей. Через много-много лет. Но не будем об этом. Она умерла скоропостижно, вскоре после нашего разрыва. Естественно, в Клетке кое-что предприняли, дабы обезопасить себя. Все ее вещи перетрясли. Она тогда жила – если это можно назвать жизнью – в Португалии. Помните, вы еще любезно позволили нам ознакомиться с ее завещанием и личными бумагами?» – Я поступился профессиональной этикой, что было сделано, говоря вашими словами, в государственных интересах. – А как еще я мог сказать? – неожиданно Беллмастер заговорил жестко, сварливо. «Что за бес в нем проснулся? – подумал Гедди, – Забияка и драчун, вечно скрывавшийся под напускным равнодушием? Нет, скорее всего заговорило опасение за собственную репутацию и безграничное самолюбие». – Леди Джин была дьявольски хитра, – продолжал Беллмастер. – Она прекрасно понимала, что мы перероем все ее бумаги. Во всяком случае сразу после ее смерти. Как вы думаете, кто сильнее всего толкал – именно толкал – Сару в религию? Гедди притворился, что размышляет над вопросом, хотя ответ знал прекрасно. На самом деле он анализировал все оттенки беседы с аристократом. Хотя с тайным миром Беллмастера Арнолд был почти не связан, он не мог не признать, что восхищался им, и потому давно научился заглядывать «под» и даже «за» всякого вопроса, чтобы понять, какой подспудный смысл придает ему собеседник – ведь стряпчий знал: если люди Клетки вдруг начинают интересоваться очевидным – это ловушка. – По-моему, – ответил он наконец, – Сару толкали с двух сторон. Брантон не хотел тратить на нее время, и, когда разошелся с леди Джин, она оставалась или у матери, или с теткой. Леди Джин, видимо, все-таки любила по-своему дочь, – но тоже возиться с ней не хотела. В краткие каникулы она баловала Сару как могла, была ей истинным другом. Думаю, леди Джин – без всякой задней мысли, что выплыла бы после ее смерти, безвременной или, наоборот, долгожданной, – повлияла на дочь. Ведь она обладала романтическим характером. Возможно, ей хотелось, чтобы дочь – назло вам, милорд, – жила праведной жизнью. – К черту «назло», Гедди. Вы же понимаете, куда я клоню. Девчонка сбежала. А я так и слышу, как Джин говорит ей: "Если поймешь, что тебе там невыносимо, не отчаивайся. Уходи оттуда. И о тебе позаботятся. Стоит только… " Что же именно? – Понятия не имею, милорд. – А у вас самих ничего для Сары нет? Скажем, ключа от ячейки в банке или документов? Возможно, вам передали что-нибудь для нее уже после смерти Джин? – Ничего. И, сказать по правде, я даже леди Джин не считаю хитрой и предусмотрительной настолько, чтобы припрятать нечто для дочери на случай, если та решит покинуть монастырь, и предупредить об этом еще до того, как ту постригли в монахини. – Пожалуй, вы правы. По крайней мере, хочется верить. А как насчет полковника Брантона? – Если у него и есть нечто такое, разве он может вам помешать? – Ни в коем случае. Убрать его труда не составляет. – Вот именно, милорд. И учтите – последнюю фразу я не слышал. – Отлично. – Беллмастер встал. – Мы со своей стороны сделаем все, чтобы разыскать девчонку. Но если и вы что-нибудь о ней услышите – дайте мне знать. Да, вот еще что. Я не хотел тащить вас сюда через полстраны, но, надеюсь, вы успеете хорошенько развлечься на Кадоган-сквер до отхода вашего поезда? Не высказав удивления, – а Гедди все-таки не ожидал, что Клетка до сих пор следит за ним, – он парировал: «Мои визиты в Лондон всегда заканчиваются приятно, милорд». Гедди ушел, а лорд Беллмастер Конарейский в раздумье опустился в кресло и не спеша допил виски. Немного поразмышлял о Гедди. Когда он, Беллмастер, был связан с Клеткой теснее, он пользовался молодым Гедди вовсю. Одному Богу известно, кто первым разглядел его ограниченные, но полезные способности, а всего через несколько месяцев Арнолда подчинили Клетке полностью, прибегнув к старому как мир способу. Из него сделали мишень, привлекли внимание противников, и те приставили к нему ту женщину – Беллмастер даже имя ее не забыл – Франчину Пави. Завязался короткий военный роман, один из уик-эндов люди Клетки заставили Гедди провести в Почитано, где он в ночь с субботы на воскресенье должен был опоить Франчину снотворным якобы для того, чтобы выписать из ее записной книжки все адреса и телефоны, хотя в Клетке их давно уже знали. Ведомство решило, что чрезмерно церемониться с Франчиной не стоит, ее нужно без обиняков убрать – она служила двум господам. Если бы это не сделала Клетка, мисс Пави рано или поздно уничтожила бы другая сторона. Словом, усилиями ничего не подозревавшего Гедди она умерла во сне – в снотворное был добавлен яд, – и через четверть часа после все объяснившего телефонного звонка Арнолда на горной дороге в Амальфи подобрал автомобиль. Тогда Беллмастер находился в Лондоне и еще не знал его лично. В донесении на Гедди говорилось: «Реакция девять десятых». Это означало, что Гедди выказал лишь верхушку айсберга своих чувств. В его личном деле значилось: «Для полевых условий неприемлем. Предложение: работа в Лондоне, а потом переквалификация». Что в переводе с тарабарского означало: «Дайте ему дело, более подходящее его способностям и уровню мышления». Итак, Гедди отозвали в Лондон, познакомили с Беллмастером и заняли серьезной работой. Словом, в том, что впоследствии для заключения брачного контракта Брантона Беллмастер воспользовался услугами именно Гедди, не было ничего удивительного. К тому же он понравился и Джин, вызвал у нее доверие с первого взгляда. «Милая Джин, – подумал Беллмастер и горестно улыбнулся, – ведь ты способна на все». Только слабоумный сбросил бы ее со счетов сейчас, когда Беллмастера собирались назначить или послом в США, или вице-президентом комиссии Европейского Экономического Сообщества, а значит, со временем он стал бы ее президентом просто по ротации. Ведь самолюбие толкало Беллмастера именно к власти, к высокому чину. Денег у него хватало всегда. Он позвонил привратнику – оказалось, такси уже ждет – и спустился в вестибюль. Отпустив машину у Мэлла, он пересек Сент-Джеймс-парк; замедлив шаг на мосту, посмотрел, как парочка бакланов ловила рыбу, как взлетела кряква, и на мгновение перенесся на родину в Конари, в юность. Больше всего на свете тогда ему хотелось, чтобы поскорее умер пьяница отец и оставил ему титул и поместье, а еще – затащить в постель восемнадцатилетнюю Шейлу, дочь Ангуса. Первое случилось через три месяца после его шестнадцатилетия, второе – через девять. Вспоминать и о том, и о другом было приятно. Покинув парк, он попал в переулок Клетки. И немного не доходя до казарм Веллингтона, вошел в один из домов с окнами на парк.
В тот же вечер Кэслейк, сидя за столом в кабинете на верхнем этаже того самого дома, куда заходил Беллмастер, читал памятную записку, которую только что принесла его секретарша Джоун. Там значилось:
«Сара Брантон, дочь леди Джин Брантон (в девичестве Орестон) и полковника Джона Брантона. Возраст – 28 лет. Последние восемь лет была монахиней монастыря Святого Сердца в Кальвире, провинция Альгавре, Португалия. Покинула монастырь, считая себя беременной, четвертого апреля нынешнего года. Связывалась с монастырем. Место ее нахождения в настоящее время неизвестно. Имеет тетку – миссис Ринджел Фейнз, вдову, живущую на вилле Лобита, неподалеку от Мончикских холмов. Запросите лиссабонский отдел о розыске мисс Брантон. С ней самой в контакт не вступайте. С португальскими властями не связывайтесь».Кэслейк перечитал записку дважды. В Клетке он работал сравнительно недавно, поэтому имена в записке ему ни о чем не говорили. Если эти люди значатся в архивах и Кэслейку полагалось бы знать их прошлое, ему представили бы список досье, к которым следовало бы обратиться. Кэслейк был терпеливым, умным молодым человеком, знал свое место и при первой возможности (а такая ему рано или поздно подвернется) намеревался быстро продвинуться по служебной лестнице. Он отпер ящик стола, вынул шифровальный блокнот для лиссабонского отдела и начал кодировать телеграмму в Португалию. Между тем Гедди сидел в вагоне первого класса в поезде на Челтнем, почесывал кончик носа большим пальцем правой руки и улыбался легкому запаху духов, оставшемуся на теле. «Арпеж» французской фирмы «Ланвен», – определил он. – Итак, в Клетке о моей любовнице знают… Ну и пусть". Беллмастер почти не изменился, разве что начал слишком явно высказывать свои намерения. Забавно, если леди Джин встанет из могилы и с дьявольской хитростью, присущей ей при жизни, начнет преследовать Беллмастера и мстить ему.
Глава третья
В широком прохладном коридоре висел написанный маслом портрет леди Джин Брантон. На картине она стояла на верхней ступеньке короткой лестницы. Сбоку из каменной вазы ниспадала герань, сквозь трещины в каменных ступенях пробивался очиток – его золотистые цветочки подчеркивали красоту волос леди Джин – по прихоти художника они развевались под воображаемым бризом. Он же подхватил и легкое перламутровое платье, оно облегло руки и бока женщины, проявило ее гибкое стройное тело. И хотя открытыми оставались только кисти и лицо леди Джин, она застыла в столь чувственной позе, что казалась более обнаженной, чем если бы позировала нагишом. Ее талию охватывал золотой ремень, вернее, пояс чудесной работы, усыпанный драгоценными камнями, с большой пряжкой в виде двух купидонов, протянувших друг другу пухлые ручонки. От пояса глаз нельзя было оторвать, хотя чувствовалось в нем нечто определенно вульгарное, пошлое. Сходство с дочерью ощущалось, но слабое. Леди Джин своей красотой словно вызов бросала. Ее улыбка искушала, коралловые губки соблазняли, голубые глаза недобро усмехались, тело просто источало высокомерие. "Очаровательная ведьма, – мелькнуло в мыслях у Фарли. – Перед такой никому не устоять". Он отвернулся от картины, прошел на веранду – отсюда открывался вид на склон, спускавшийся к далекому морю за деревьями. Хотя вилла Лобита была невелика, строили ее, с расходами не считаясь: снабдили открытым подогреваемым бассейном, фигурным парком на юге, а на западе – дорогой, обсаженной рожковыми деревьями и инжиром. У истока дороги стояла небольшая сторожка – в ней круглый год жили шофер-садовник и его жена, домоправительница. По стилю вилла напоминала марокканские строения: все спальни и две ванные – на втором этаже, каждая спальня со своим балконом. На первом этаже юго-восточного крыла – длинная лоджия, где можно было насладиться утренним солнцем и спрятаться от солнца дневного. А еще там находились кабинет-библиотека, кухня и комнаты личной служанки хозяйки. Сейчас они были свободны. Размышляя обо всем этом, Ричард побрел к бассейну. Когда два дня назад они подъехали к вилле, Фарли остался в машине, а Сара пошла поздороваться с тетей. Из приоткрытой входной двери доносился разговор – но не с тетей, а, как оказалось, с домоправительницей. Вскоре Сара вместе с ней показалась на дорожке и по-английски известила, что тетя неожиданно уехала в Америку и они могут жить на вилле сколько захотят. Теперь он улыбнулся воспоминаниям: Сара тогда явно солгала и даже не попыталась сделать обман убедительным, приписав «неожиданный» отъезд, например, визиту к больному или умиравшему родственнику или хотя бы спешным денежным делам. Ричард потихоньку начинал понимать ее. Стоило ей вообразить что-нибудь, как это становилось для нее реальностью. Она во что бы то ни стало хотела взять Ричарда с собой на виллу, знала – тетки не будет, а потому сочинила ее присутствие, дабы он не мог отказаться. Возможно, сквозь годы ее монашества пробились отголоски аристократического воспитания, которое требовало покровительствовать Ричарду некоторое время, собрать его в путь и вежливо распрощаться. Это его не обижало – он и сам считал себя перелетной птицей. Сара сорвала его с места, и он не спешил расстаться с кочевой жизнью. Вилла Лобита – лишь временное пристанище, долго он здесь не задержится. Ричард подошел к бассейну как раз тогда, когда Сара выходила из воды. Она замерла на парапете, улыбнулась, помахала рукой и стала вытирать полотенцем голову – волосы уже немного отросли и теперь делали ее похожей на мальчишку. Со дня приезда Сара по утрам и вечерам купалась в бассейне, и Фарли спрашивал себя, не хотела ли она этим убить в себе остатки страха или неприятных воспоминаний о проведенных в воде часах. Из купальных костюмов она выбрала самый непритязательный – цельный, голубого цвета. Глядя на нее, Фарли решил, что она все-таки похожа на мать – такая же полногрудая, узкобедрая, только на лице не было материнского насмешливого задорного сознания собственной красоты. Увидев, что Фарли разглядывает ее, она, как обычно, отвернулась, накинула халат. На столике под зонтиком от солнца домоправительница поставила им несколько бутылок, банок, рюмки и стаканы. Сара села и спросила: «Что будете пить, Ричард?» Впервые она назвала его так по дороге на виллу. – Пиво, пожалуй. Спасибо… Сара. – Самому Ричарду не очень хотелось обращаться к ней по имени. «Почему? – спрашивал он себя. – Потому, что близко знакомиться с „ведьмой“ нельзя… а лучше ее имя не произносить вообще?» Он сел, отхлебнул пива и решил высказать все, что беспокоило его с самого утра. Готовясь набить трубку, он начал: «Я бы хотел поговорить с вами… начистоту о наших отношениях». Сара натянуто рассмеялась: «Удивительно, но и я хотела поговорить с вами откровенно. Мне не нравится… в общем, я не могу, когда мы что-то скрываем друг от друга». – Так кто же начнет? – усмехнулся Фарли. – Может, бросим жребий? – У вас очень серьезные соображения? – Нет. Но высказать их необходимо. – А у меня – серьезные. И я хочу снять этот груз с души. – Тогда вы и начинайте. – Спасибо. – Она взяла две коктейльные соломинки и стала рассеянно заплетать их в колечко. – Речь пойдет о нашей поездке сюда. Я обманула вас. Но обман был крошечный, поэтому сначала показался неважным. А потом, как ни странно, я поняла: вы так много для меня значите, сделали столько хорошего, что я вам лгать не могу – даже по мелочам, даже во спасение. Я и впрямь говорила с тетей по телефону из виллы Холдернов, и она в самом деле согласилась нас принять с радостью. Но так случилось, что в тот самый день она улетела в Америку – через Лиссабон и Лондон. Словом, она заявила: раз я покинула монастырь, она больше не считает виллу своей. Ведь раньше она принадлежала мне. Разве я не говорила вам? – Нет. – Я отписала ее тете, когда уходила в монастырь. Фарли раскурил трубку и задул спичку: «Отчего вы не признались сразу? Что бы это изменило?» – Я боялась, вы не поедете. Понимаете, мы только вдвоем на этой вилле… Он расхохотался: «Вы отстали от времени на восемь лет, по крайней мере… И разве я похож на ловеласа, который запросто прыгает в чужую постель?» – Ничего подобного. Напротив, это я побоялась показаться вам… навязчивой. Видите ли, я очень многим обязана вам и, конечно, хочу вернуть долг. И верну. Должна вернуть! – По-моему, такие рассуждения завели вас слишком далеко, – улыбаясь, заметил Фарли. – Допустим, я спас вам жизнь и вы чувствовали себя обязанной. Вам не хотелось терять меня из виду, не отблагодарив. Однако вам казалось, что здесь вдвоем без тети мы разрушим равновесие, начнем создавать отношения, которые заведут нас… в постель? Когда Сара вскинула на Ричарда глаза, он угадал в них слезы. Сказанное показалось ему глупым. Противоречивым… исполненным бессмысленной женской логики. Словно прочитав его мысли, она всхлипнула и сказала: «Не знаю, что я подумала. Все перепуталось. С вами я чувствовала себя такой счастливой и благодарной, что очень боялась чем-нибудь все испортить. Да и не хотелось мне с вами расставаться». Минуту-другую Фарли молчал. Пытался выбраться из лабиринта мыслей… потом, вспомнив пережитое Сарой, взял девушку за руку, тихонько сжал и произнес: «Забудем об этом. Да, вы немного сплутовали. Но это пустяки». Она медленно подалась вперед, хриплым, почти резким голосом, в котором зазвучало вдруг сильное чувство, сказала: «Я хотела привезти вас сюда, на виллу, что когда-то принадлежала мне. И отблагодарить вас. А это можно только здесь. Я не могла не привезти вас. И, пожалуйста, не спрашивайте пока больше ни о чем. – Она встала, туже завернулась в халат и продолжила: – Прошу, не говорите того, что хотели сказать, – я и сама догадываюсь. Вы спасли мне жизнь. Так не лишайте меня права отблагодарить вас. Я должна это сделать и сделаю. – Сара подошла к Ричарду и со слезами на глазах склонилась, тронула его лоб губами. – Пожалуйста… я прошу совсем немного. Только исполнить свой долг. А для этого нужно лишь съездить в Лиссабон. – Она неожиданно улыбнулась, пальцами вытерла слезы под глазами и отвернулась, сказала: – Я пойду приготовлю обед. Сегодня суббота, Марио с женой уехали в город за покупками». Оставшись один, Фарли потянулся было к пиву, но передумал, налил себе джина с вермутом. Выпил и вздохнул. А впрочем, стоит ли вздыхать? Идти ему некуда, живет он здесь ни о чем не заботясь, на лоне чудесной природы. Может, Сара права-таки? Она и впрямь ему многим обязана. Он прикрыл глаза, поднял голову, подставил лицо солнцу. Не время ли хорошенько оглядеть себя со стороны и отбросить все то, что делало его «беззаботным, славным малым»? Люди издавна пользовались его добротой, а он только ушами хлопал. Разве не интересно, не заманчиво переделать самого себя? И если Сара считает, что обязана его отблагодарить, зачем перечить? Впрочем, он даже представить не мог, как она это сделает. При чем тут Лиссабон? Возможно, у нее там тайный счет в банке – открыла, уходя в монастырь. В тот же вечер, когда они сидели на небольшой веранде, пристроенной к южной стене огромной гостиной, Сара – что уже не удивило Ричарда, а позабавило – вернулась к разговору без всякого смущения. Солнце стояло низко на западе, его красные лучи воспламеняли верхушки эвкалиптов на склонах холма. На висевшей на веранде вазе с лобелией отдыхала бабочка. Сара была в легком длинном платье голубого шелка, с рядком перламутровых пуговиц спереди, под высоким отложным воротничком. Восемь лет в монастыре приучили ее стесняться собственного тела, поэтому Ричард редко приходил к бассейну, когда она купалась там. Глядя, как Сара рассеянно потягивает апельсиновый сок, он догадывался – она подготовила целую речь и вот теперь хмурится, ждет подходящего мгновения или слова, которое настроит разговор на откровенность. Не успел Ричард решить, стоит ли помогать Саре, как она вдруг выпалила: «Мне нужно поговорить с вами о себе и о вас тоже. Вы не против?» Не сводя глаз с бабочки, которая, сидя на цветке, медленно открывала и закрывала крылышки, он ответил: «Нет. – И, взглянув на девушку, продолжил с улыбкой: – Вы все равно бы высказались, верно? Мне уже понятно это решительное выражение на вашем лице». Она улыбнулась в ответ, быстро опустила глаза и расправила платье, произнесла: «Выслушайте меня. Может, я стану говорить путано. Но главное вы поймете – то, что я узнала сама или услышала от других». Он откинулся на спинку кресла и стал слушать, глядя, как солнце, все больше скрываясь за краем земли, превращало небо из дымчато-красного в бледно-золотистое и зеленоватое. Вскоре ему пришлось мысленно признать, что Сара – отменная рассказчица: редко отступает от временного порядка событий и не отвлекается на несущественное. Возможно, исполненная ясных обязанностей и четкого распорядка жизнь в монастыре научила ее выделять главное, не придавая внимания пустякам. Ее мать вышла замуж за богатого офицера, который по-прежнему жил в Глочестершире. Через два года после рождения Сары они развелись, но не «расплевались», так что отец часто приезжал к дочери и бывшей жене. Первое время после развода они с матерью кочевали… Париж, Флоренция, Рим, Каир, Мадрид… но домом считали виллу Лобита. Мать часто оставляла здесь Сару под присмотром няни или гувернантки, потом отправила в школу во Флоренции, а после – в интернат при одном из монастырей Лиссабона. С раннего детства Сара почему-то считала, что станет монахиней. – Теперь я уверена – эту мысль вселила в меня мать, в противовес своей, очень светской жизни. Я знала, у нее были любовники, всегда богатые, она обожала мирские утехи, – но в глубине души сознавала, что грешит, – и меньше всего на свете хотела, чтобы я пошла по ее стопам. Лет с четырнадцати она вдохновляла и направляла меня на религиозный путь. И мне самой стало казаться, будто я мечтала о монашестве всегда, а потому никогда не оспаривала этот выбор. Однако матери так и не удалось увидеть дочь монахиней. Когда Саре было шестнадцать лет, мать неожиданно заболела, и дочь привезли к ней на виллу Лобита из интерната в Лиссабоне. – Когда я приехала, то поняла – ее дни сочтены. Хотя в этом она не признавалась никому, даже самой себе. Она умела изгонять неприятные или нежелательные мысли. Ведь в ее жизни бывали не только бурные времена, дни напоказ, но и скрытые, тайные. В тот раз она о себе почти не говорила. Все обо мне беспокоилась… в основном о моем будущем пострижении в монахини. И у меня, наивной девчонки, сложилось-таки впечатление, будто мать, понимая, видимо, что перестаралась с моей религиозностью, пыталась дать мне возможность передумать. Но когда я твердо заявила, что хочу только одного – служить Господу, она возликовала. Может, и не стоит так говорить, но мать, вспоминая собственную жизнь, здорово утешалась, зная, что ее дочь решила посвятить себя Богу, и это… словом, это откроет путь на небеса и ей самой. О, как трудно заявлять такое о матери… но, по-моему, я разгадала ход ее мыслей. И всеми силами старалась угодить ей. К тому же я и впрямь желала стать монахиней. Боже, как долог и нуден мой рассказ… Но мне очень хочется объяснить вам все. Когда Сара чуть-чуть отвернулась от Ричарда, он заметил, как у нее в глазах блеснули слезы. Потом посмотрел на склон за верандой, услышал дробную птичью трель в зарослях олеандра. Тихо сказал: «Ничего, ничего, не торопитесь», – вновь взглянул на Сару, и, оказалось – она смотрит на него, промокает уголки глаз краешком носового платка – и невпопад подумал, что, когда ездили в город, она забыла купить косметичку. – Короче, я заявила матери, что в своем намерении уверена совершенно. Прекрасно помню – она сидела тогда в кресле у бассейна, закутавшись в плед, хотя стоял июнь. Она сказала мне – помню дословно: «Совершенная уверенность в шестнадцать лет, так же как совершенная уверенность в лошади, на которую ты поставила, – а мать обожала скачки, – может подвести. Поэтому я хочу кое-что сказать тебе по секрету, которым ты не должна делиться ни с кем до тех пор, пока не захочешь вернуться в мир из монастыря. Ты знаешь, Орден потребует отречения от всего имущества?» Конечно, я знала, еще бы не знать. Когда мать умерла, – вскоре после нашей беседы, – я унаследовала эту виллу и очень много денег… " И Сара объяснила, но уже бесстрастно, как отписала виллу тете, а остальное отцу, не потому, что была связана с ним узами дочерней любви, а потому, что не хотела обидеть его, отдав деньги на сторону. Заметив, что Сара отвлеклась, Фарли спросил: «Так что же сказала вам мать? Конечно, если не хотите открыться мне, не надо». – Да, да, Ричард, конечно, я хочу, чтобы вы все знали. Здесь и зарыта собака. Видите ли, я понимаю – денег у вас мало. А вы многого могли бы добиться. И я хочу вам помочь. Вы уже знаете, почему. Не стоит повторяться, верно? Фарли улыбнулся. Мысли Сары утратили логику и последовательность, однако ее искреннее замешательство тронуло – он ощутил, как сильно хочет она его отблагодарить. А сам он – если не считать недавнего укола самолюбия – слушал ее равнодушно. Что она могла дать ему, если, уходя в монастырь, отказалась от всего? Сознавая, что ей понравится, если он назовет ее по имени, Фарли сказал: «Сара, не надо обо мне. Сейчас хотя бы. Что вам сказала мать?» – То, что я так до конца и не поняла. И когда мать высказалась, мне показалось, будто она и сама об этом пожалела, в лице переменилась. Она ведь была красива. Даже в болезни. Но вдруг как будто постарела и с горечью заметила: «Жизнь невозможно предсказать. День за днем за тебя борются Бог и дьявол и ты в их руках. Я просто хочу, чтобы ты знала: если вернешься из монастыря в мир, милостыню тебе просить не придется. Мне, в отличие от тебя, никому обеты давать не нужно. Кроме меня у тебя есть только тетя и отец. Но он и пальцем ради тебя не шевельнет, а тетя старше меня на десять лет и к тому времени может умереть». А потом во всем призналась. Сара умолкла. Виллу окутывали сумерки, на небе показались первые звезды. То тут, то там ночное небо пронзал свет фар поднимавшихся наизволок автомобилей. – В чем она призналась? – мягко спросил Ричард. – В том, что я должна поехать в Лиссабон и попросить у Мелины оставленное мне, причем, если я с умом воспользуюсь им, этого хватит на всю жизнь. – Звучит туманно. Кто такая Мелина? – Она была служанкой моей матери. Вышла замуж за Карло, шофера, которого мы наняли, когда Джорджио ушел. Теперь они оба не служат больше, открыли небольшую гостиницу в Эсториле. Так что, – она поднялась и вдруг весело улыбнулась, – нам нужно только съездить туда и взять то, что завещала мне мать. Это или деньги, или нечто очень ценное, и я хочу отдать его вам. Вы ведь не откажетесь, верно? Фарли тоже встал. Время от времени ему казалось, что с той минуты, когда он услышал крик Сары в ночи, он попал в новое измерение, в другой мир, где бродил теперь с тоской по старому, раз навсегда заведенному жизненному укладу, такому привычному. А теперь – беременная и вовсе не беременная монахиня, сбежавшая из монастыря, обманом привозит его на роскошную виллу; непонятные слова ее матери, прожившей на редкость бурные годы, слова, пересказанные дочерью, – девушкой с телом женщины. Эта Сара Брантон присосалась к нему, как принцесса Сабра к святому Георгию, когда тот спас ее от дракона, и хочет отдать ему если не саму себя, то хотя бы все, что имеет, а он желает одного – выслушать слова благодарности и отчалить. В этот миг его мозг пронзила мысль – верная или нет, он не знал – о том, что, возможно, Сара по-прежнему живет тем сном наяву, который начался, когда ее вытащили из моря и бросили, обнаженную, на дно шаланды поверх скользких тунцов. Ричард решил при первом удобном случае рассмотреть портрет леди Джин повнимательнее: он явно проглядел в ее глазах оттенок безумия, столь свойственного ирландкам. – Я выпью еще, – произнес Ричард. – А вы? Не глядя на него, Сара ответила: «Нет, спасибо. Значит, вы не хотите ехать в Лиссабон?» – Отчего же? – неожиданно для себя ответил он. – Хочу. Но считаю, вы должны подготовиться к разочарованию. Нет, нет, я к вашей матери отношусь с почтением. Но когда человек умирает… он часто выдает желаемое за действительное. Сара повернулась и упрямо взглянула на Ричарда: "Моя мать оставалась холодно-трезвой. Впрочем, я вас понимаю. Вы хотите отвязаться от меня. Я слишком назойлива. Но больше такой не буду. Честное слово. Я хочу лишь подарить вам то, что завещала мать. Я чувствую – хранящееся у Мелины поможет вам начать жизнь сначала. Это осчастливит меня и сделает независимым вас… " Сраженный умоляющим и вместе с тем решительным выражением на ее лице, Ричард осторожно, бережно взял Сару за подбородок, склонил голову, легонько поцеловал и нежно сказал: «Да, осчастливить вас было бы здорово, хотя я и сейчас независим. Словом, я выпью еще и когда-нибудь мы поедем в Лиссабон». – Завтра? Он громко расхохотался над ее нетерпением. Но когда пошел прочь, услышал ее прерывавшийся от радости возглас: «Завтра! Завтра, да?!» – и не останавливаясь, ответил: «Будь по-вашему, мисс Сара Брантон. Завтра, так завтра».Стоял воскресный полдень, в парке прогуливались люди. На клумбах зацветали тюльпаны. Лебедь на пруду вытянул шею, подставил грудку под солнечные лучи и, не пытаясь взлететь, забил от наслаждения крыльями. Индус в красной шапочке и белых кроссовках кормил уток хлебными крошками. Негритянка, которую он держал под руку, вдруг притянула его к себе и поцеловала. «Весна, – подумал Кэслейк, – настоящая весна». Был бы он в Барнстепле, он бы взял удочку и пошел на крутой берег реки рыбачить, свозил бы Маргарет в ресторан, а потом уединился с ней в машине где-нибудь у песчаных холмов… Переписка между ними замерла, чего Кэслейк и добивался. На его поприще о любовных связях лучше забыть. Всему свое время. А пока… если приспичит, можно снять девочку и за деньги. Но сейчас ему хотелось другого – этой работы, этого кабинета, и провидение помогло – будучи сыщиком в Барнстепле, он встретился со случайно оказавшимся там Куинтом, произвел хорошее впечатление и вскоре оказался здесь, в Лондоне. Он положил руку на телефон, собираясь позвонить Куинту, но решил еще раз перечесть только что расшифрованное донесение из Лиссабона.
«На ваш запрос ОХ 137. Сара Брантон. Проживает в Мончике, на вилле Лобита, принадлежащей миссис Ринджел Фейнз, которая отбыла в США за два дня до приезда Брантон. Последняя прибыла в сопровождении Ричарда Фарли, предположительно гражданина Великобритании. О нем самом расследования не проводилось. Ждем указаний. Будем следить за Брантон до получения новых распоряжений».Кэслейк позвонил Куинту и услышал: «Я ухожу, так что читайте прямо в трубку». Различив в дыхании начальника астматические хрипы, Кэслейк улыбнулся. Астма способна сразить человека в любую минуту, и в один прекрасный день Куинта отстранят от должности, а пустоту заполнят им, Кэслейком. Он отчетливо, не спеша, прочитал донесение. Куинт помолчал и сказал: «Пусть выяснят все об этом Фарли. Но с португальцами не связываются. И вы со своей стороны узнайте о нем, что можно. Авось что-нибудь и проклюнется. Какого черта они не сообщили, – хотя бы приблизительно, – сколько ему лет? Возможно, он воевал или служил в нашей армии. Поройтесь в архивах Министерства обороны. Хорошо?» – Слушаюсь, сэр. Он положил трубку и принялся составлять шифровку в Лиссабон, не позволяя себе рассуждать, почему этой Сарой Брантон вдруг так заинтересовались. Если будет нужно, ему сообщат.
Выехали после завтрака. Фарли вел машину умело. Так же, догадывалась Сара, он делал все, за что бы ни брался: уходил в работу с головой, отдавался ей без остатка. Боясь отвлечь его, она почти не раскрывала рта. Да ей, признаться, и не хотелось говорить – ведь она была счастлива. Не раз ездила Сара по этой дороге в детстве: сначала ее возил Джорджио, а потом муж Мелины Карло Спуджи. С Джорджио ей бывало одиноко – на вопросы он отвечал, но сам разговора не завязывал. Его волновали только дорога, да любимый «Роллс-Ройс», подчинявшийся ему безропотно. Казалось, Джорджио никогда не снимал ливрею, не отходил от машины ни на шаг, там и спал. Сара улыбнулась. Карло совсем другой. Трещал, как сорока, по малейшему поводу и очень любил отпускать оскорбительные шуточки о запряженных мулами повозках или автомобилях, которые обгонял. Коренастый, похожий на гориллу коротышка, он сумел завоевать сердце статной темноволосой красавицы Мелины тем, что играл под ее окнами на гитаре, когда уезжала мать. А иногда, ради забавы – Карло знал: Сара тоже любит слушать его, а по характеру был добр и щедр – он останавливался и под ее окном и, прежде чем прокричать «доброй ночи», пел короткую серенаду. Ему удалось понравиться даже отцу, едва терпевшему Джорджио. Молчание Ричарда не угнетало Сару – оно ведь здорово отличалось от молчания Джорджио. В мыслях о нем, а часто и в беседах она обращалась к нему по имени. А он называл ее Сарой изредка. Только хорошенько подумав. и, как она догадывалась, с вполне определенными добрыми намерениями. Если она расстраивалась, – а ей надо научиться держать себя в руках, ведь Ричарда беспокоит ее малейшее волнение, – он точно знал, когда утешить ее и назвать не сестрой Луизой, а Сарой. Удивительно, сколь далекой ей казалась теперь совсем недавняя жизнь. Вскоре после полудня они миновали Лиссабон и поехали к Эсторилю по дороге вдоль берега. Гостиница Карло и Мелины располагалась недалеко от моря у главной площади. Когда Фарли остановил машину, Сара спросила: «Хотите, пойдем вместе?» Он покачал головой и, выуживая из кармана трубку, сказал: «Нет, это ваше дело. А я посижу, покурю». Сара вошла в гостиницу. Холл был пуст, но в столовой, куда она заглянула сквозь стеклянные двери, сидело много народа – там подавали обед. Пустовал и столик дежурной. Сара нажала кнопку звонка, и в холл вышла сама Мелина. Некоторое время она вежливо оглядывала Сару, потом сказала: «Слушаю вас, сеньорита». Она немного растолстела за годы, проведенные в гостинице, но красоты не потеряла – так же как и темных волосков над верхней губой. – Мелина, – тихо произнесла Сара, – ты не узнаешь меня? Мгновение лицо бывшей служанки оставалось бесстрастным. Потом она ахнула, всплеснула руками и воскликнула: «О, нет, нет! Неужели?!» И не успела Сара кивнуть, как Мелина бросилась к ней, обняла и поцеловала. Ее искренняя радость передалась и Саре, обе всплакнули. Мелина провела ее к себе, усадила в кресло, отступила на шаг, оглядела с головы до ног, вновь обняла и засыпала вопросами. Обедала ли она? Сара, зная, что Ричард не хочет встречаться с Мелиной, ответила утвердительно. Может, стаканчик портвейна? Сара отказалась. Вдруг глаза Мелины округлились, а руки повисли, как плети, и она пробормотала: «Но… но как же монастырь?» С изумившим саму себя спокойствием Сара ответила: «Я оставила его навсегда. Из меня монахиня никудышная. Но, пожалуйста, Мелина, дорогая, не спрашивай меня больше. Когда-нибудь я приеду к тебе и все расскажу». – Не оправдывайся, – живо откликнулась Мелина. – Я все понимаю. Не раз говаривала я твоей матери, что эта жизнь не для тебя… умоляла ее тебя разубедить. Ты не обязана мне ничего рассказывать. Кстати, я знаю, за чем ты приехала. Подожди. Пока Мелины не было, Сара подошла к окну. Ричард переставил машину в тень под акацию. Вскоре Мелина вернулась, прижимая к груди сверток из коричневой вощеной бумаги, перевязанный толстой веревкой с синим сургучом на узлах. – Кто привез тебя сюда? – спросила Мелина со свойственной ей проницательностью. – Один мужчина. Истинный друг. Он спас мне жизнь, когда я ушла из монастыря. И не спрашивай больше ни о чем. Однажды расскажу все сама. – А я и не любопытствую. Не мое это дело. Я даже рада, что Карло уехал к друзьям – он ведь об этом, – Мелина постучала пальцем по свертку, – ничего не знает. А я знаю одно – этот сверток мне оставила твоя мать, на случай, если ты когда-нибудь ко мне обратишься. – А если бы я не приехала? – Я должна была хранить его вечно, но не вскрывать, а в завещании указать, чтобы его сожгли, тоже не вскрывая. Странная просьба, но, по-моему, твоя мать чувствовала – ты приедешь за ним. Так и случилось. А сейчас порадуй меня – обещай навестить, когда устроишь свою жизнь. – Обещаю. – Отлично. Я рада, что ты больше не монахиня. – Она расплылась в улыбке. – Затворничество – это не про тебя, ты все же чем-то похожа на мать. Сара вернулась к автомобилю, Фарли вышел навстречу и, словно личный шофер, усадил ее на переднее сиденье, сел за руль, завел мотор, произнес: «До виллы далеко, приедем поздно. Хотите, поедим где-нибудь по дороге?» – Нет, спасибо, Ричард. – Ладно. Они тронулись в путь. Сара сидела бок о бок с Ричардом, сверток положила на колени. Фарли, конечно, заметил его, но виду не подал. «В этом весь Ричард, – подумала Сара. – Чувствую, не верит он, что я способна отблагодарить его». Он, по-видимому, считал ее слова – а теперь она могла быть сама с собой откровенной – новым проявлением истерии, уже загнавшей ее однажды в море. Добродушно поддакивал ей, но всерьез не воспринимал. Она ощупала сверток, но угадать, что в нем, не смогла. И вдруг с ужасом подумала: «А что если там хлам, который не стоит ни гроша? Что, если мать и впрямь была не в себе, когда договаривалась с Мелиной?» Ей вспомнилось, как в предсмертные дни разум вдруг отказывал матери и она начинала заговариваться. Сара живо представила, как мать набивает сверток всем, что попадается под руку. – Удивительный случай приключился со мной в Эсториле, – заговорил Ричард неожиданно. Рассказ о нем вас позабавит. Однажды я провел там неделю. Знаете, я никогда не играл на деньги, а тут решил попробовать. Поставил все, что у меня было, и вдругвыиграл столько, что хватило открыть ресторан. Но, как говорится, Бог дал, Бог и взял. Верно? Сара прикоснулась ладонью к его руке. Слова Ричарда почему-то – она так и не поняла, почему – развеяли ее опасения.
Когда они выехали с площади и повернули к шоссе на Лиссабон, за ними увязался серый запыленный «Вольво». За рулем сидел Мэттью Гейнз, пятидесятилетний мужчина с седыми волосами и длинным лицом, сын уже умерших португалки и англичанина. Его отец работал в Опорто в пароходной конторе и в конце концов женился на дочери хозяина дома, где снимал квартиру. При необходимости Гейнз мог выдать себя и за португальца, и за англичанина – это несомненное достоинство сделало бы его богатым и знаменитым, если бы не всепобеждающая лень, что давала знать о себе в самое неподходящее время. Однако он весело мирился с ней – лень выпестовала его воображение и научила убедительно лгать, когда работа требовала пошевеливаться. Парочка, за которой он теперь следил, не возбуждала у него любопытства. Он съездил в Мончик и разыскал виллу Лобита. Разговориться с садовником, который вместе с женой-домоправительницей жил в хижине на самой границе поместья, труда не представляло – того так и подмывало поведать встреченному в пивной незнакомцу о сеньорите Брантон, сбежавшей из монастыря. А в субботу вечером садовник намекнул, что «сеньорита» и ее друг поедут поутру в Лиссабон. Следуя за Сарой и Ричардом, он без труда убедил себя, – так бывало всегда, когда лень вступала в свои права, – что рано или поздно они вернутся на виллу. А сидеть за рулем целый день ему не хотелось. Во всяком случае, на этот раз. Он решил проехать за ними через Лиссабон до шоссе на виллу, а потом вернуться в столицу и поразвлечься там до утра. Что тут предосудительного? Платили мало, работать приходилось почти всегда впотьмах, пенсии не обещали, а отчет он напишет столь обтекаемо, что уличить его в «халяве» будет невозможно. Кроме того, если бы начальники хоть немного соображали, они для слежки за парочкой на обратном пути выделили бы другую машину. Один и тот же автомобиль, встретившийся по дороге в оба конца, обеспокоит даже слабоумного. А судя по тому, что удалось разглядеть в бинокль, мужчина за рулем казался отнюдь не таким и, видимо, был способен постоять за себя. Впрочем, Мэттью прекрасно знал, как задобрить боссов – брось им пригоршню крошек и они довольны – самонадеянные мерзавцы, считающие, будто управляют миром, и он вращается вокруг них, а не Солнца. Их умиротворит даже такое: «Ездили в Эсториль, в гостиницу „Глобо“. Сеньорита заходила туда одна. Вышла со средних размеров бумажным свертком. Села в машину и уехала вместе с сеньором Фарли». Счастливчик этот «сеньор», если «сеньорита» ему благоволит. Он следовал за машиной Ричарда, тоненько насвистывал сквозь зубы. В конце концов ему же поручено «обеспечить легкий контакт»! А что может быть легче, чем возобновить слежку завтра? На виллу они вернулись уже ночью. Фабрина, домоправительница, оставила им, к удовольствию Фарли, холодный ужин. А Саре день показался столь бурным, что и есть не хотелось. Когда она вошла в просторную прихожую, прижимая сверток к груди, Фарли сказал: «На мой счет не тревожьтесь. Я поем один, – перевел взгляд с ее лица на сверток и улыбнулся. – Все понятно. Хочется поскорей подняться наверх и вскрыть его, так?» Она кивнула с признательностью и подумала: «Догадывается ли он – наверно, да, он меня уже хорошо понимает – о моих сомнениях?» Сару преследовал образ матери – смятенной, забывавшейся, укладывающей в сверток грошовые безделушки… – Верно, – сказала она, – именно этого мне и хочется, Ричард. Услышав его ответ, она убедилась – Фарли ее опасения понимает. Сложив толстые губы в простоватую улыбку, он пожал плечами и произнес: «Да вы не волнуйтесь. Если в свертке окажется хлам, я не зареву. Как бы вы ни думали, я считаю, вам не за что меня благодарить. Даже за бензин на поездку в Лиссабон». Он коснулся ее щеки костяшками пальцев – так добрый дядюшка стремится развеять глупенькие страхи маленькой племянницы. Потом отвернулся, пошел на кухню и на ходу бросил: «Спокойной ночи. Приятных снов». Груз переживаний затуманил Саре глаза на пути вверх по широкой лестнице, ведшей к портрету матери, который теперь скрывался в глубокой тени – свет горел только у входной двери. В спальне Сара зажгла все лампы и села за маленький письменный стол у окна. Взяв дрожащими руками маникюрные ножницы, она перерезала веревки и липкую ленту на свертке. Из него выпали два других, завернутые в мягкое белое полотно. Один – длинный и плоский, второй – прямоугольный и легче первого. А между ними лежал белый незапечатанный и неподписанный конверт. Руки Сары дрожали по-прежнему, когда она вынула оттуда сложенный вчетверо лист писчей бумаги. Развернув его, увидела вверху герб виллы Лобита и сразу узнала мелкий аккуратный старомодный почерк матери. Документ, составленный, судя по дате, за неделю до ее смерти, гласил:
"О содержимом этого пакета известно отцу Ансольдо из Собора Богоматери в Мончике, в присутствии которого он и был запечатан… "Сара помнила отца Ансольдо. Фабрина сказала, что он умер.
«… а также сеньорите Мелине Монтес, моей личной служанке, которую я обязываю передать его в полное и безраздельное владение моей дочери Саре Брантон».Документ подписала мать, заверили отец Ансольдо и Мелина, расписавшаяся по-девичьи. Ниже был еще абзац, который мать добавила, видимо, когда свидетели ушли:
«Сара, доченька моя, если это письмо попадет тебе в руки, поставь за меня свечу и помолись за спасение моей души и искупление многочисленных грехов».Сара так растрогалась, что тотчас упала на колени, преклонила голову и стала молиться за мать, хотя и сама не вела праведную жизнь. Не скоро нашла она силы вернуться за столик к двум оставшимся сверткам. Тем временем взошла луна, в придорожных каштанах запел свежий ветер. Сара сидела в спальне и так же, как когда-то мать, смотрела на умытый лунным светом мир за окном. Мать любила эту виллу и обязательно возвращалась сюда после скитаний… пожить без затей и, как теперь понимала дочь, попытаться обрести покой и надежду – ей всегда их очень не хватало. Сара медленно сняла полотно с длинного свертка. Обнажился узкий сафьяновый футляр. Она открыла его, и у нее зарябило в глазах – так засверкало его содержимое в мягком свете настольной лампы. Казалось, на волю вырвалась сама красота, столь долго томившаяся под крышкой футляра. Сара сразу узнала пояс матери, тот, с портрета на лестнице, хотя наяву видела его впервые. Она вынула пояс из футляра, разложила на руках. Он состоял из крупных прямоугольных расписанных эмалью золотых звеньев, усыпанных алмазами и изумрудами. Пряжку, окаймленную мелкими сапфирами, с каждой стороны поддерживал пухлый купидон, а сама она представляла собой большой овальный медальон с изображением поднимавшейся из моря Венеры. По нижней кромке шли слова, написанные по-латыни: «Победит добродетель». Несколько минут Сара сидела как зачарованная, глаз не могла оторвать от пояса, чувствуя, как его вес оттягивает пальцы, поворачивала то одно звено, то другое, наслаждаясь игрой света на камнях. И наполняла ее великая радость – не только от созерцания красоты, но и от сознания, что такой пояс стоит много денег. Наконец Сара заметила белую карточку на дне футляра. Отложив пояс, взяла ее. Вновь почерк матери, те же выцветшие чернила, что и в письме.
«Это пояс Венеры, – прочла Сара. – Его подарил мне лорд Беллмастер много-много лет назад. В нем меня и написал художник Август Джон. Мне самой он казался немного вульгарным и я редко его надевала. Он усыпан алмазами, изумрудами и сапфирами. Его приписывают французскому ювелиру семнадцатого века по имени Жиль Легаре, но знатоки, к которым я обращалась, в один голос заявляли: если бы его в самом деле выполнил Легаре, он обязательно украсил бы центры каждого звена характерным цветочным орнаментом. В 1948 году, за два года до твоего рождения, он стоил тридцать тысяч фунтов».Во втором свертке лежала толстая, но гибкая книга в мягком, теперь выцветшем переплете из синей замши, открыть которую мешала маленькая золотая застежка. Когда Сара ее откинула, на стол выпал листок бумаги. Сара, снова узнав почерк матери, улыбнулась. Мать имела обыкновение оставлять повсюду записки слугам и друзьям, а еще памятки себе, например, положить под французские часы на каминной полке листок со словами: «Отвезти на ремонт в Лиссабон»; или – у телефона – «Если позвонит Огюст, не забыть пересказать ему бесценное замечание Мелины!» А в этой записке значилось: "Это, Сара, мой личный дневник. Я вела его от случая к случаю многие годы. Распоряжайся им, как сочтешь нужным. Дж. Б. " Листки дневника были очень тонкие, нелинованные, на первом стояло число: 16 июня 1946 г. Аккуратный, но значительно мельче обычного, почерк матери покрывал страницы ровными строками, оставлявшими лишь крошечные поля, на которых, как заметила Сара, листая дневник, мать тончайшим пером рисовала людей, зверей и птиц, дома и церкви, ландшафты и все прочее, что, по-видимому, имело отношение к написанному рядом. Впрочем, Саре было не до дневника. Слишком уж большой груз свалился у нее с плеч. Она вложила записку обратно и замкнула застежку, решив заняться дневником позже. Вновь подняла она золотой пояс Венеры, посмотрела, как переливается на камнях и эмали свет настольной лампы. И словно вторя ее радостному облегчению, за окном в зарослях клубничного дерева позади бассейна, чьи спокойные воды полированным серебром лежали в свете народившейся луны, завел уже знакомую песню соловей.
Глава четвертая
Окна кабинета Куинта на втором этаже выходили в маленький скверик, вымощенный красным кирпичом, который вымыли дожди и выщербили морозы. Посреди двора рос древний платан. Читая составленное Кэслейком донесение, Куинт сопел, поигрывая округлой рукоятью алебастрового пресс-папье. Стоя по другую сторону стола, – Куинт приглашал подчиненных сесть, только если разговор намечался длинный, – Кэслейк глядел на двух голубей, ворковавших на нижней ветке дерева. Самец распинался перед невзрачной самочкой. В Барнстапле его отец, ныне покойный, держал когда-то голубей – почтовых, в основном голубых турманов, и экзотических. Они вились часами над городом, забирались столь высоко, что почти исчезали из виду. Однажды ночью – Кэслейку тогда было шестнадцать – кто-то, обуреваемый завистью, забрался в голубятню к экзотическим птицам и свернул им шею. Горе отца так потрясло сына, что он дал себе слово найти и засудить разорителя. И сдержал… То был первый шаг Кэслейка на поприще сыска. Первый шаг к этому кабинету. Куинт хрипло вздохнул, поднял глаза на Кэслейка и так долго глядел на него ни слова не говоря, что молодому человеку стало неловко, хотя он уже привык к этой причуде начальника. Когда Куинт вперивался в него взглядом, он чувствовал себя беззащитным. Внезапно Куинт улыбнулся и опять же внезапно спросил: – Вам говорит что-нибудь имя лорд Беллмастер Конарейский? – Нет, сэр. – Пришла пора познакомиться с ним. Когда-то, много лет назад, он сидел на моем месте. Давно это было. Впрочем, он по-прежнему работает на нас. Вам полезно будет с ним встретиться. Доложить о происходящем. Если он о чем-нибудь попросит, соглашайтесь, но прежде чем выполнять, посоветуйтесь со мной. Об этом, – он постучал пальцем по донесению, – расскажете ему все. – Куинт сунул папку в стол. – Я сообщу, где и когда вам с ним встретиться. Кстати, мне понравилось добытое вами в Министерстве обороны и из других источников. Так вот, с Беллмастером держите ухо востро. Будьте с ним любезны, но не дайте себя облапошить. Между нами говоря, он первосортный Иуда.В тот же день, без пяти три пополудни Кэслейк вышел из такси неподалеку от Алберт-гейт в лондонском районе Кингсбридж, прошел несколько метров и остановился у роскошного многоквартирного дома. Протянул швейцару визитную карточку и спросил лорда Беллмастера. Швейцар позвонил куда-то из стеклянной будки, вернулся к Кэслейку, одобрительно кивнул и сказал: «Сюда, сэр». Они поднялись на лифте, а когда двери кабины распахнулись, швейцар указал направо и пояснил: «Квартира 36-б. Третья дверь». Кэслейк двинулся по коридору. Не услышав шума лифта, он не удивился, понял: швейцар не уедет, пока не убедится, что посетитель вошел именно туда, куда направлялся. В Лондоне полным-полно таких крепостей, как эта, где за всеми незнакомцами ненавязчиво следят. Слуга впустил Кэслейка в приемную, взял у него котелок и зонтик, провел по узкому коридору, распахнул дверь и отступил со словами: «Входите, сэр. Его высочество ждет вас». Едва слышно зашипев, дверь за Кэслейком закрылась, вспыхнула потолочная лампа. Впереди оказалась еще одна дверь без ручки. Он толкнул ее и вошел, сообразив, что попадает в звуконепроницаемую комнату. Она оказалась просторным, светлым, удобным кабинетом с огромным окном в парк. Над камином висела картина кисти Мунингса – сцена охоты. Вдоль стены протянулся низкий книжный шкаф, частично скрытый длинным диваном. Не выказывая любопытства, Кэслейк внимательно осмотрел и запомнил эту удобную комнату, обставленную и украшенную на вкус хозяина – или, может быть, так, чтобы вселять в него чувство неуязвимости? На стенах висели натюрморты с дичью, подлинник Рассела Флинта с обнаженными и полуобнаженными испанками у мраморной купальни, лисья голова над дверью, ведшей, очевидно, в столовую и спальню, на хрустальном блюде – малоприятное на вид чучело горбуши. Лорд Беллмастер стоял у окна. Перед тем как он повернулся навстречу, Кэслейк успел разглядеть, что сквозь его темные посеребренные сединой волосы просвечивает веснушчатая кожа. А когда повернулся, крупное лицо, широкие плечи, узкие бедра и длинные ноги создали впечатление готовой к бою силы. «И если бы он этой силой не обладал и не пользовался, – решил Кэслейк, – то давно бы обрюзг и размяк». – Кэслейк? – Да, милорд. – Присаживайтесь, – большая рука с единственным кольцом указала на диван, – и обращайтесь ко мне «сэр». Этого вполне достаточно. – Благодарю вас, сэр. – Кэслейк сел, чувствуя: с минуты на минуту должно решиться, полюбит он или возненавидит аристократа. Середины быть не могло. Лорд Беллмастер остановился у камина и сказал: «Куинт вас хвалит». – Спасибо, сэр. Толстые губы на крупном лице растянулись в подобие улыбки: – А похвала Куинта все равно что снег в июне. Кем вы были в Барнстапле? – Сержантом уголовного розыска, сэр. – Не жалеете, что покинули родные пенаты? – Нет, сэр. – Итак, с чем пожаловали? – С последним донесением из Лиссабона, сэр. Вчера Фарли возил мисс Сару Брантон в Эсториль. Она ненадолго заходила в тамошнюю гостиницу и вернулась с коричневым свертком, то есть со свертком из коричневой бумаги. Гостиница называется «Глобо», владельцы – муж и жена Карло и Мелина Спуджи. В архивах Лиссабона они не значатся. – Там всегда работали спустя рукава. – Они установили только «легкий контакт», сэр. – Поразительное усердие, – улыбнулся Беллмастер, – и не надо так часто называть меня «сэр». – Хорошо, милорд. – Что удалось узнать о Ричарде Фарли? – Лиссабон здесь не поможет. Пока там работают на легком контакте, они не станут им заниматься. Поэтому мы кое-что выяснили о нем здесь. – Кто это «мы»? Кстати, курите если хотите, – Беллмастер кивнул в сторону серебряного ящичка на низком столике у дивана. – Спасибо, не курю. Мы – это я и Куинт. Большинство сведений я отыскал в Министерстве обороны, а остальное узнал из досье колониального отдела. Оказалось, что Фарли служил в Кении. Его отец, офицер ВМФ, вышел после войны в отставку в чине капитана второго ранга и вместе с женой уехал в Кению. Тогда я связался с отделом кадров ВМФ. Один из его ветеранов хорошо помнит старшего Фарли – знал его лично, переписывался некоторое время. Дело в том, что он служил под его командованием на линкоре. Он сообщил, что после войны супруги Фарли обзавелись фермой в Кении, а их единственный сын учился здесь, в интернате в Кенте. Все это есть и в послужном списке младшего Фарли. – Вы трудолюбивы как крот, – улыбнулся Беллмастер. – Неужели вам удалось столько узнать всего за полдня? – Так сведения лежали под носом, – пожал плечами Кэслейк. – Его отец умер. А мать? – Я как раз собирался сказать, что они умерли оба. Их убили туземцы во время беспорядков. – Вот мерзавцы! Ну а что же сын, Ричард? – Друг отца довольно хорошо знал и его. Начальную школу Ричард закончил в Кении, а когда учился в Кенте, заезжал, бывало, к нему на каникулах. Впрочем, я на друга его отца пока не наседаю, считаю – рано. Военные всегда нам помогают, но стоит на них надавить, как они зарываются в песок – начинают требовать официальные разрешения. А у меня таких нет. Но я намекнул, что интересуюсь Фарли не из праздного любопытства, а в связи с делами и судьбами крупных людей. – О сегодняшней жизни Фарли что-нибудь выяснили? – Лишь крохи, сэр. После гибели родителей он уехал из Кении, работал в ЮАР. Больше друг отца о нем не знает ничего. У меня все, сэр. Беллмастер в раздумье провел рукой по подбородку. «Пожаловаться не могу. Вы поработали отлично», – произнес он и повернулся к окну. Кэслейк молча ждал. «Дорого бы я дал, – думал он, – чтобы узнать, какие мысли его сейчас одолевают». Когда-то лорд Беллмастер был в Клетке большой шишкой. Да и сейчас, наверно, не утратил влияния, ведь с этим ведомством запросто не расстанешься. Кэслейк чувствовал, Ричард Фарли не слишком его занимает, но не хотел до поры до времени давать волю воображению – это вредило здравому смыслу. И еще: в Клетке могли обругать как за лень, так и за чрезмерное усердие – стань он подробно расспрашивать бывшего друга Фарли-старшего, и дело, возможно, не выиграло бы, а пострадало. Не отворачиваясь от окна, Беллмастер как бы невзначай спросил: «Какая у вас оценка по сыскному делу?» – Пять с минусом, сэр. – Какими языками владеете? – Только английским. По– прежнему не оборачиваясь, Беллмастер усмехнулся и добавил: «С легким девонширским акцентом. А по юриспруденции?» – Пять с плюсом, сэр. – В Португалии бывали? – Нет, сэр. – А вообще за границей? – Во Франции, Германии и на Маджорке. – Хотите поиграть в стряпчего? – Сэр? – Теперь, когда я выслушал вас, скажу: надо уладить с Сарой один юридический вопрос. Очень простой – вы справитесь в два счета. Перед вашим отъездом в Португалию я объясню его суть с юридической и с человеческой точки зрения. А пока сделайте мне одолжение – не говорите Куинту об этой поездке. В свое время я обо всем позабочусь сам. Поймите, я требую от вас отнюдь не предательства, прошу лишь не торопить события. Согласны? – Да, милорд. – Хорошо. Ну вот и все. Я провожу вас. Через пятнадцать минут после ухода Кэслейка Беллмастер позвонил Гедди в Челтнем, сообщил, что завтра придет к нему, и предложил отобедать вместе. Договорившись, связался с домом полковника Брантона. Хозяин был в отъезде, трубку сняла жена. Лорд Беллмастер попросил передать супругу, что завтра он будет неподалеку от Сайренсестера и хотел бы встретиться с полковником в четыре часа. Если тот не сможет принять его в это время, пусть позвонит. Трубку Беллмастер положил, ничуть не сомневаясь, что Брантон его примет – он воспользовался условной фразой: «По вопросу, от решения которого зависит благополучие мистера Брантона». В это же время Кэслейк заканчивал пересказывать Куинту содержание беседы с лордом Беллмастером. «Может быть, – решил он по дороге в Клетку, – я еще не поднаторел в этой игре, но знаю, с какой стороны бутерброд намазан. Я человек Куинта, а не Беллмастера». Когда он закончил, Куинт кивнул на кожаное кресло, произнес: «Садитесь». Кэслейк сел, догадываясь, что эта любезность предвещает похвалу, а не разнос. Куинт поднялся, молча подошел к буфету, вынул бутылку виски и две рюмки. Наполнил их, не спрашивая Кэслейка, хочет ли тот спиртного, протянул ему одну со словами: «Пить, вообще-то, еще рановато. Но ваша честность того заслуживает. Или вы каким-то чудом знаете, что мы втихаря от Беллмастера подслушиваем разговоры в его кабинете?» – Нет, сэр. – Можете не называть меня так, пока не кончится виски. Вот какой я сейчас добрый. Итак, Беллмастер, возможно, заставит вас поехать в Португалию повидать мисс Брантон. Сегодня вечером придут записи его телефонных разговоров. Послушаем, куда он звонил, когда вы ушли. Чувствуя, что минута подходящая, Кэслейк осведомился: «Почему он попросил меня пока не говорить вам о поездке в Португалию? Разве она так важна?» – Хороший вопрос. И прикажи я вам поразмыслить над ним минут пятнадцать, вы нашли бы ответ сами. Но я избавлю вас от этого труда. Хотя Беллмастер в Клетке больше не командует, он все еще вправе обратиться к нам за помощью. А он тщеславен. Любит власть, обожает держать людей в узде. Вот и вас он решил приручить. И приручил бы, не дай вы мне полного отчета о беседе с ним. Заполучил бы из-за мелочи, пустяка, если не считать возможной поездки за границу. Ничего лучшего у Беллмастера под рукой пока не оказалось. Но в следующий раз ему, возможно, удалось бы заставить вас утаить что-нибудь важное. А откажись вы, он бы сообщил сюда о вашей первой оплошности, заявив, что проверял вашу преданность нам. И вас бы выгнали. Но вы держались молодцом, я рад за вас. А теперь официальное указание. Подыграйте ему. И если он попросит вас что-нибудь скрыть, не церемоньтесь, смело говорите: «Да, милорд. Конечно, ваша светлость». О чем бы он ни попросил – соглашайтесь. Но прежде чем выполнять просьбу, посоветуйтесь с нами, – Куинт расплылся в улыбке, пригубил виски и усмехнулся. – Он большой, сильный человек – и в прямом, и в переносном смысле. И намерений не скрывает. Метит в послы или на другую должность, не менее важную. А ее не дадут тому, у кого, как говорится, есть скелет в шкафу. Кому есть, что скрывать. Ведь шкаф могут открыть конкуренты. Значит, надо уничтожить скелет – растолочь кости и развеять их по ветру. Попасться можно, лишь если кто-нибудь увидит, как вы разбираете кости, прежде чем их толочь. Запутанно? Пожалуй, да. Ну ничего. Лезьте ему в руки, лишь только он подставит их. У нас на него самого руки найдутся. – Он допил виски, и Кэслейк, поняв намек, осушил и свою рюмку, встал. – Спасибо за угощение, сэр. – Вы его заслужили. Мы давно хотели отдать Беллмастеру кого-нибудь из наших. До поры до времени он будет держаться с вами официально, а потом попросит о личном одолжении. Взамен пообещает повышение по службе – скажем, место начальника отдела. Вы, конечно, стать им не прочь. И, наверно, станете, но не благодаря ему. – Куинт закурил, закашлялся после первой же затяжки. Хрипло спросил: – Это вам не Барнстапл, а? – Да, сэр. – Но мир везде одинаков. Везде грязь, жадность и похоть. Как вы думаете, где микрофон? На миг обескураженный, Кэслейк тупо взглянул на Куинта, но быстро опомнился. Куинт любил шарады. – Думаю, не в лисьей голове. Слишком очевидное место. Значит, и не в чучеле горбуши. Наверное, в раме одной из картин. – Верно. В той, что со знойными грудастыми испанками, каких – это всем известно – Беллмастер обожает. Ладно. Идите. Вы молодец. – Благодарю вас, сэр. Кэслейк ушел, сознавая, что отношения с Куинтом продвинулись в выгодную для него сторону. «Начальник отдела». Обычным порядком ему в это кресло раньше, чем через десять лет, не сесть. Что ж… время покажет. Притворив дверь, он двинулся по коридору, тоненько насвистывая сквозь зубы.
Весь день Фарли не покидало чувство, что Сара возбуждена и избегает его именно поэтому. Утром он слышал, как она напевала у себя в комнате. Спустившись в столовую, она объявила, что надолго уходит гулять – хочет многое обдумать и, если он не против, предпочла бы побыть одна. Он ответил, что не против и все утро провел с Марио – они шкурили, а потом красили кованые узорчатые ворота; Марио немало порассказал о временах, когда хозяйкой виллы была леди Джин. Веселые деньки, сплошные гости. Марио вспоминал о них с удовольствием. А миссис Ринджел Фейнз на сестру не похожа. На вилле бывает редко, а если и бывает, то в гости почти никого не зовет. Марио считал ее доброй женщиной честных правил – в отличие от сестры (прямо он не заявил, но намекнул откровенно). За обедом Сара без умолку восхищалась своей прогулкой, но ни слова не сказала о свертке из Эсториля, а поев, немедля ушла к себе. И вот теперь Фарли, улыбаясь мыслям, сидел на веранде, ждал, когда Сара спустится выпить рюмочку перед ужином. Несколько минут назад Фабрина поставила на стеклянный столик шампанское в ведерке со льдом и Ричард сообразил: содержимое свертка оказалось для Сары настолько желанным и волнующим, что даже немного отвлекло от реальной жизни, и без труда догадался – Сара готовит ему сюрприз. Что ж, он не ребенок, его не так-то легко удивить. Угадав настрой Сары, Ричард за обедом о свертке и словом не обмолвился – не хотел испортить ей удовольствие. А шампанское… С того самого дня, когда Ричард впервые отправлялся в интернат в Кенте, отец начал провожать и встречать его шампанским… сидел на веранде, заперев в конюшне лошадей, смотрел на юг, где уходила под облака вершина Килиманджаро… смеялась мать – звонко, весело – и хлопала пробка! Ричард сжал зубы и отогнал эту картину, чтобы ее не успела затмить другая, трагическая. Через четверть часа в коридоре послышались шаги Сары. Фарли сидел, подавшись вперед, положил руки на колени, читал книгу, делал вид, будто ничего не замечает, понимал: к этому мгновению Сара готовилась весь день, его нельзя испортить. Услышал, как девушка замерла на пороге, почувствовал легкий запах духов. Помолчав немного, она позвала: "Ричард… " Фарли повернулся и медленно поднялся с кресла. Сара улыбалась, ждала, что он скажет. Она уложила волосы по-мальчишески, надела длинный белый халат без рукавов с достаточно низким вырезом. Он знал: на вилле осталось немало материнской одежды, и догадался – Сара перешивала халат все утро, ведь однажды она сказала, что мать была выше ее. На талию она надела пояс, с которым Август Джон написал портрет ее матери. Фарли не успел еще найти подходящие слова, как к горлу подкатил комок. Даже с короткими волосами она была сама прелесть, сама женственность, и его раздосадовала мысль, что восемь лет жизни эта девушка провела… – Сара! – воскликнул он, бросился к ней, взял за обнаженные руки и поцеловал в щеку. – Как я выгляжу? – спросила она и отступила, потупилась в смущении. – Как королева. Хотя, – Ричард лукаво улыбнулся, чтобы она перестала смущаться, – и коротко подстриженная. Когда ваши волосы отрастут, мне придется поберечь глаза. Вы смотритесь просто чудесно, и я дам по носу каждому, не согласному с этим. Но ради чего?… – прервав самого себя, он кивнул на ведерко с шампанским и сказал: – Выкладывайте скорее, я не люблю тайн. Она засмеялась и подошла к столу: «А вы не догадываетесь?» – Нет. Не хочу гадать и не буду. Рассказывайте сами. – Ради вот этого. – Сара положила руки на золотой пояс. – Все равно не понял. Знаю только, что он есть на портрете вашей матери. Немного театральный, верно? – Театральный?! О, Ричард! Это не бутафория, красивая, но дешевая. Он настоящий! – Она повысила голос: – Он и был в свертке. Его и оставила мне мать, он из чистого золота и очень старый. Посмотрите! – Она расстегнула пояс и протянула его Ричарду. – Это настоящие бриллианты, изумруды и сапфиры. И он ваш. Целиком и полностью. Примите его, пожалуйста. Пожалуйста. Давным-давно маме оценили его в тридцать тысяч. А сейчас… сейчас он стоит целое состояние. И я дарю его вам. Ричард взял пояс в руки, сразу оценил его тяжесть и смутился. Она просто помешалась на желании отблагодарить его… он подыграл ей, свозил в Эсториль. Но это… Ричард провел большими пальцами по купидонам у пряжки, не сводя глаз с Венеры, выходящей с развевающимися волосами из морской пены, и вдруг заметил в ней отдаленное сходство с Сарой. Его латыни хватило, чтобы перевести: «Победит добродетель». А когда пояс качнулся в руках, лучи вечернего солнца высекли из драгоценных камней искры. Сара сошла с ума, если считает, что он примет такой подарок. Ведь она должна ему лишь спасибо сказать. В крайнем случае еще медаль за спасение утопающих выхлопотать. Улыбаясь этой мысли, он вернул пояс и тихо сказал: «Наденьте его. Там ему и место – на вашей талии, тонкой и красивой. Надевайте, надевайте и не смотрите так упрямо». – Это не упрямство, – сказала она с силой, какой Ричард в ней раньше не замечал. – Это гнев. Знаете, Ричард, если вы не возьмете его, я… я сяду в лодку и выброшу его в море! Он рассмеялся и потянулся к шампанскому со словами: «По-моему, нам обоим полезно выпить. Мысль о шампанском принадлежит вам, значит, отказываться вы не вправе. А потом мы сядем и все обсудим. Только, ради Бога, – он на миг посуровел, – не считайте меня чересчур щепетильным или глупым. Есть вещи, которые просто не делают». На мгновение ему показалось, что Сара сейчас горячо заспорит. И впервые он осознал: если она чего-то захочет, у нее хватит воли добиться своего. И вдруг, когда она вот-вот должна была заговорить громко и решительно, силы оставили ее. – Да, – тихо проговорила Сара, – вы, наверно, правы, Ричард. Надо обсудить это дело тихо и спокойно. Разыграв весь этот спектакль, я сглупила. Но мне казалось, так лучше… хотелось превратить радостную весть в праздник. О, Ричард, поймите, надо же как-то отблагодарить вас! – Еще бы, – рассмеялся он, – конечно. Так начните с того, что посидите со мной как прекрасная принцесса – выпьем шампанского, а за ужином поговорим как разумные люди. – Он начал раскручивать проволоку на пробке и подмигнул Саре. – Договорились? – Если позволите высказать одну мысль. – Валяйте. – Милее вас я никого в жизни не встречала. Ричард пожал плечами, улыбнулся и наполнил бокалы. Выпили за здоровье друг друга. Потом Сара сказала: «Последний раз я пила шампанское здесь же, на именинах матери». Стремясь замять разговор о поясе, Ричард попросил: «Расскажите о ней. Похоже, она была очень жизнелюбива».
Ночью, в постели, Ричард вернулся мыслями к прошедшему вечеру. Сара долго рассказывала о матери. Она, конечно, любила мать, хотя прекрасно понимала, что это была женщина, мягко говоря, не очень щепетильная в вопросах морали. Она столь сильно жаждала удовольствий, что ради них зачастую пренебрегала благопристойностью. Производила впечатление существа безнравственного, но остроумного и очаровательного, не способного любить или ненавидеть вполсилы. Такую женщину, понял он, гораздо лучше иметь среди друзей, чем врагов. И теперь Ричард размышлял, что же унаследовала от нее Сара. Конечно, упрямство и желание стоять на своем – снова и снова возвращалась она к разговору о поясе, к бесповоротному решению отплатить им Ричарду за спасение. В конце концов, чтобы уклониться от прямого ответа, он сказал, что хочет подумать, к тому же пояс надо оценить, а он знает швейцара-ювелира, который недавно отошел от дел и обосновался на вилле под Албуфейрой. На днях он съездит к нему и покажет пояс. Предложение, очевидно, уверило Сару, будто он смирился с ее даром, и о поясе речь больше не заходила. Хотя окольными путями Сара добивалась от него полного согласия, потому что за ужином непрестанно выспрашивала о будущем. Чем он собирается заниматься? Откроет новый ресторан? «Нет, спасибо, – ответил он. – С меня хватит». Поедет в Англию, купит там ферму? Раз или два он заговаривал об этом, но понимал, что так не поступит. А потом, загнанный в угол, он выудил из памяти совсем нелепую мысль: «Я знаю в Дордони большую старую фермерскую усадьбу. И однажды подумал, что здорово было бы купить ее и превратить в гостиницу». Замысел Сару очень обрадовал, она захотела узнать об усадьбе все, и Ричарду пришлось, чтобы утолить ее любопытство, выдумывать разные подробности. А между тем истина очевидна, только Саре он не хотел признаваться – нет у него никаких планов. Он живет одним днем. Время от времени ему подворачивается дело, которым он занимается от души. Вот и все. Потом, по дороге в спальню, когда он, намереваясь пожелать Саре спокойной ночи, остановился у порога ее комнаты, Сара, не колеблясь, без смущения произнесла: «Я о своих родителях рассказала. А о ваших не знаю ничего. Они живы?» Секунду-другую Ричард думал, что ответит просто: «Нет, умерли», но вдруг его захлестнуло непреодолимое желание выложить всю горькую правду, и он сказал: «Мои мать и отец погибли. Однажды я вернулся из Найроби поздно вечером, – а их зарезали туземцы из племени May-May». Презирая себя за эти слова, он лежал и видел ее перекосившееся от ужаса лицо, вспоминал, как она бросилась к нему, положила руки на плечи, поцеловала, бормоча: "Ричард… бедный Ричард… " А потом повернулась и исчезла в спальне. Сейчас он жалел, что не сдержался. Его признание лишь еще больше растрогало Сару, усилило ее желание отблагодарить своего спасителя. Ричард взял со столика книгу, понимая: в эту ночь придется читать, пока книга не выпадет из рук. Из открытого окна донеслась раскатистая быстрая трель красношеего козодоя: кутук-кутук-кутук. Он кричал и в ту ночь, когда Ричард прошел, подняв навес, в гостиную и увидел на полу убитых родителей.
Они беседовали любезно, однако любезность эта напоминала ходьбу по тонкому льду – малейшая неосторожность грозила разрушить их и без того натянутые отношения. Беллмастер презирал Брантона в основном потому, что его легко оказалось купить и подчинить. И еще – он так и не смог избавиться от зависти к полковнику, зависти необъяснимой, возникшей после давней сделки, в которой в выигрыше остался Брантон. Будучи законным мужем Джин, он знал ее, спал с ней. А пустив мужчину в постель, она отдавалась ему без остатка. Шла на поводу у собственной плоти, с радостью предавалась чувствам. Между тем Беллмастер ревновал ее даже тогда, когда сам сводил с мужчинами, чтобы извлечь выгоду из ее… распутства (станем называть вещи своими именами). Полковник Брантон сидел за неприбранным столом, смотрел из-под нахмуренных косматых бровей, не скрывая враждебности. Потом с издевкой бросил: «Вы, конечно, приехали по делу. Иначе я бы вас, Беллмастер, и на порог не пустил. Выкладывайте, что у вас». Едва сдерживаясь, тот ответил: «Я бы хотел поговорить о вашей дочери Саре». – Не моей, а вашей. Я к ней никакого отношения не имею. По крайней мере, предположим, будто она – ваша. Если дело касается леди Джин, ничего нельзя утверждать наверняка. Беллмастер пожал плечами и невозмутимо продолжил: "Я допускаю и такое, хотя сейчас это неважно. Сегодня я обедал с Гедди… " – С этим Винни-Пухом? Ему по-прежнему нравится жить у вас в кармане? – Брантон вдруг улыбнулся. – Простите, я отвлекаюсь. Но немного поязвить иногда бывает так же утешительно, как хлопнуть рюмку виски. Итак, поговорим о Саре и незабвенном Гедди. – Он получил от миссис Ринджел Фейнз телеграмму о том, что она возвращает Саре виллу Лобита. – Повезло девчонке, ведь вилла стоит больших денег. Что ж, это поставит ее на ноги. А от меня чего вы хотите? – Сара не в состоянии ни себя прокормить, ни виллу содержать. – Отчего же? Пусть сдает часть комнат. Так поступают многие. Раз уж Сара заполучила виллу, пусть и живет там на здоровье. Лично меня этот дом всегда раздражал. Только и думаешь, бывало, что за мужчина согревал постель Джин в ночь перед твоим приездом. Лорд Беллмастер беззлобно рассмеялся и сказал: «По-моему, я в вас кое-что проглядел. Или оно недавно появилось, это злорадство?» – Все дело в расстройстве желудка – моя кухарка (дура!) отвратительно готовит. До первой рюмки в пять минут шестого я вечно сам не свой. Но вернемся к Саре. Беллмастер с ответом не спешил. Что бы ни заявлял Брантон, а Сара – его, Беллмастера, дочь. Да, она сглупила, решив пойти в монахини, и все же она плоть от плоти его. Он должен о ней позаботиться, к тому же это отведет возможную угрозу карьере. «Хорошо, – терпеливо начал он. – Ей нужны деньги. Я хочу, чтобы вы взяли ее на содержание». – Славно придумано! – расхохотался Брантон. – А сколько ей надо? Десять тысяч в год? Я распоряжусь об этом через банк. Если только меня туда пустят. – Я и не рассчитываю, что платить станете вы. Мне прекрасно известно – денег у вас нет. Но ради Сары нужно соблюдать приличия, верно? Даже теперь, после стольких лет. – Да, да, конечно. Сохранять приличия очень важно и чертовски трудно, когда все проиграно на скачках. Но я на вашей стороне, Беллмастер. Деньги дадите вы, а Гедди устроит так, что всем покажется, будто они идут от меня. Сара не заподозрит ничего. Восемь лет она жила затворницей и до сих пор считает меня богатым провинциальным джентльменом, помешанным на охоте и рыбалке, – в голосе полковника зазвучала горечь. – А ведь я, если на охоту еду, лошадей нанимаю. А ружья? Все английские пришлось продать шесть лет назад и пользоваться испанской дешевкой, на какую отец бы и не глянул. Хотите узнать, как я рыбачу? Пока все там же, но река принадлежит уже не мне, а отелю, и за то, чтобы удить бесплатно, я учу рыбачить толстосумов из Бирмингема и Манчестера, которые из пойманной форели делают чучела. «Так проходит земная слава», – говорили древние римляне. Между тем однажды кто-то заявил, что если я буду верно служить, то дорасту до генерал-майора. Нет, даже не заявил. Пообещал. Впрочем, это совсем не значит, что у меня нет отцовских чувств. Напротив. Посылайте ей деньги от моего имени сколько хотите. Но за оскорбленное достоинство меня полагается вознаградить. Для этого вы сюда и явились, верно? – Совершенно верно. – «Совершенно». Какое точное слово. – Брантон взял со стола ножик из слоновой кости – такими разрезают книги – и забарабанил им по столешнице. Потом вдруг улыбнулся и продолжил: – Итак, говоря языком Гедди, какую цену за мои услуги вы считаете разумной? Внезапно уязвленный тоном Брантона, Беллмастер произнес: «По-моему, тысяча фунтов – плата достаточно щедрая». – В год, конечно, – улыбнулся Брантон и перестал барабанить ножичком. Беллмастер покачал головой, с трудом сдерживая гнев, который собеседнику все-таки удалось в нем пробудить, и внешне спокойно сказал: «Простите, Брантон, я веду речь о единовременном вознаграждении. И тысячи фунтов более чем достаточно – согласитесь, от вас совсем ничего не потребуется. Все устроит Гедди». – Да, Гедди на этом собаку съел. Интересно, чего это вам вздумалось взять Сару на содержание? Любопытно. Впрочем, дело ваше. Но тысяча меня никак не устроит. Знаете, – вновь улыбнулся Брантон, – может статься, я из-за вас под суд попаду. Вдруг вы начнете мухлевать с банком… – Не будьте идиотом! – Вот именно. Не хочу оказаться им. Боюсь, вам придется раскошелиться. Беллмастеру вдруг нестерпимо захотелось поскорее отвязаться от Брантона и уйти, поэтому он вкрадчиво предложил: «Хорошо. Зная ваше предложение и по старой дружбе, я заплачу две тысячи». – Нет между нами никакой старой дружбы, – покачал головой Брантон. – Одна старая вражда. Но вам почему-то очень хочется уладить это дело, поэтому я запрошу всего десять тысяч и пять – немедленно: нужно рассчитаться с лавочником, букмекером и директором банка. – Он развалился в кресле, тоненько засвистел сквозь зубы. В его ясных голубых глазах льдом искрилось счастье. Впервые ему удалось взять Беллмастера в оборот и он наслаждался этим.
… Они поладили на семи тысячах, Беллмастер подписал чек и вручил Брантону, не сходя с места.
Когда Беллмастера увозили в «Роллс-Ройсе» по ухабистой дороге, он потянулся к встроенному в автомобиле бару. Успокоить сейчас могла лишь большая рюмка бренди. Впервые Брантону удалось поездить на нем верхом, вызвать непривычную, смешанную с нетерпением ярость. «Из-за чего? – со злостью спрашивал он себя и отвечал: – Наверное, попусту». Ведь он решил откупиться от Сары и Брантона лишь потому, что когда-то Джин бросила ему в лицо несколько гневных фраз, которые он так и не смог забыть. До сих пор она стояла у него перед глазами, крича: «Ты испохабил мою судьбу, и пока я жива, не смогу отомстить, не погубив себя. Но после смерти я вернусь – вернусь и уничтожу тебя». Глоток бренди начал успокаивать Беллмастера, аристократ устало тряхнул головой. Вряд ли Джин говорила всерьез. Вероятно, в ней просто взыграла ирландская кровь. Но ради будущего нужно предусмотреть все… Все. Оставшийся в кабинете Брантон не выпускал чек из рук. От привалившего ему счастья и сознания того, что Беллмастер порастерял с годами самообладание – уж слишком легко позволил он себя облапошить, – полковник подобрел. «Какой червь его гложет? – размышлял он, развалясь в кресле. – А впрочем, не все ли равно?» В дверь тихонько постучали, вошла жена с подносом в руках. – Я принесла тебе чай, дорогуша. Не спеша свернув чек и положив его во внутренний карман пиджака, Брантон улыбнулся: «Спасибо, милая». – Как его светлость? – Неплохо. Проезжая мимо, решил заглянуть, потолковать о старых добрых временах. Кстати, давно хотел тебе сказать – мне нужно будет съездить в город на несколько деньков. А ты пока, может быть, сестру навестишь? – С удовольствием. Сто лет не встречалась с Ви. – Отлично. Поворкуете, как старые кумушки. А я остановлюсь в клубе. Глядя, как она разливает чай и без умолку болтает, не ожидая ничего в ответ, Брантон думал: «Хорошая, удобная бабенка, умеет все, что надо». Однако в последние месяцы она полковника не ублажала. Ему по-прежнему время от времени хотелось другого. Молодой девочки. Эх, будь у него не семь, а семьдесят тысяч, он бы прогнал «жену», заделался холостяком и… в омут головой!
На платане вновь ворковали два голубя, но не те, что раньше. В петлице у Куинта была веточка зимнего жасмина. Стояло безоблачное, чистое утро. Дышалось легко, на лице Куинта играла улыбка – он хорошо себя чувствовал, что бывало нечасто. Подняв голову от бумаг, он улыбаться перестал. Кэслейк перевел взгляд от окна к начальнику. – Любите смотреть на птиц, так? – любезно осведомился тот. – Да, сэр. Мой отец разводил голубей. – Я и это знаю, что вас не удивляет, верно? – Верно, сэр. – В три часа у вас деловое свидание. С мистером Арнолдом Гедди изнотариальной конторы «Гедди, Парсонс и Рэнк» в Челтнеме. Бывали там? – Нет, сэр. – Город здорово изменился… Мистер Гедди вам кое-что объяснит. А завтра утром встретитесь с лордом Беллмастером. Он скажет, что ему надобно от вашей поездки в Португалию. На виллу Лобита. Поедете туда послезавтра. Дополнительные указания получите, если потребуется, в нашем лиссабонском отделе. Гостиницу выберете сами. Если пригласят остановиться на вилле, ни в коем случае не соглашайтесь. Когда все закончите, получите три дня выходных. Настоящий отпуск. Без нашей опеки. Понимаете, о чем я? – Конечно, сэр. Куинт немного помолчал, не сводя глаз с Кэслейка, потом кивнул так, словно поборол какие-то внутренние сомнения, и сказал: «Знайте – Гедди когда-то, еще во время войны, работал на нас. Оперативник из него никудышный, а вот с бумагами он управлялся отменно. Он об этом говорить, конечно, не станет, а мне хотелось показать вам, как некоторые из нас делают хорошую карьеру. Ну, вот и все. Бегите и начинайте притворяться молодым служащим процветающей нотариальной конторы из провинции». – Да, сэр. – И еще: если указания Беллмастера будут отличаться от моих, – а мои он знает, – если он попросит вас скрыть что-нибудь от меня, соглашайтесь. Пусть считает, будто вас можно подкупить. – Да, сэр. – Как и нас всех, конечно. И не отвечайте на все мои слова своим неизменным: «Да, сэр». – Хорошо, сэр.
На другое утро Кэслейк встретился с лордом Беллмастером у него на квартире. Тот сидел за столиком в банном халате: только что принял ванну, побрился и теперь завтракал – пил кофе с тостами. Кэслейк, изменив себе, согласился выпить чашечку. Подчиняясь не прямому указанию Куинта, а законам той роли, что прочил ему Беллмастер, Кэслейк решил позволить себе выказать крошечную искорку радости от якобы возникшего между ним и аристократом взаимопонимания, своекорыстный интерес и тщеславие. На удивление, он вскоре почувствовал, что Беллмастер принимает это как должное, будто Кэслейк только и хотел, что залезть к нему в карман, оказаться под его покровительством. – Как вам понравился наш старый добрый Гедди? – Очень приятный человек, сэр. – И очень способный. Он, конечно, сообщил, что деньги мисс Брантон буду посылать я, а не полковник. – Да, сэр. – Но почему, не объяснил, так? – Беллмастер вновь налил себе кофе, добавил сливок. – Да, сэр. – Ну, для Клетки это не секрет. Она моя дочь. Ее мать вышла замуж за Брантона по расчету. Полковнику, естественно, заплатили за оскорбленное самолюбие. Давным-давно. А вчера я купил его согласие участвовать в сделке. Он человек никудышный и жадный. Признаюсь, мне пришлось выложить ему несколько тысяч. А знаете, почему я так с вами откровенен? Кэслейк некоторое время молча рассматривал картину Рассела Флинта, надеясь, что Беллмастер прочтет у него на лице глубокое раздумье… колебание, граничащее с любопытством, если такое сочетание возможно. Ведь он уже знал ответ, поэтому размышлял о том, что груди у одной из женщин у купальни точь-в-точь, как у Маргарет… вспомнил ее, лежащей на песке с лифчиком в руке. Наконец, с нарочитым усердием подбирая слова, чтобы не нарушить возникшее между ним и Беллмастером взаимопонимание, Кэслейк произнес: "Когда вы работали у нас, мать Сары, по-видимому, была вашей незаменимой – хотя и нештатной – помощницей долгие годы… " – До самой смерти. – Беллмастер рассмеялся. – Это был настоящий Борджиа в юбке, вот что я вам скажу. Она из тех женщин, которые не забывают и не прощают предательства, мстят обязательно – даже после смерти. Ведь людей с незапятнанным прошлым нет. Теперь вам все должно быть ясно. – Признаться, не все. – «Хоть я и хорошо играю роль клюнувшей рыбы, – думал Кэслейк, – слишком легко в сеть лезть не стоит». – По-моему, вы не совсем честны. Ну, да ладно. Во всякой игре есть правила. Истина в том, что мать Сары до сих пор представляет для меня опасность, но не такую, что заботила бы людей Клетки. У них свои интересы, а у меня – свои. Загвоздка в том, что я вращаюсь в двух мирах – и вашего ведомства, и открытой политики. Нужно ли еще объяснять? – Нет, сэр. Я же читаю колонки политических сплетен в газетах. Но я предан Клетке. И карьеры вне ее не ищу. – Это нам не помеха. Ведь даже стань вы главой Клетки, все равно у вас на поясе будет прочная нить, за которую всегда смогут дернуть вышестоящие. Так что не бойтесь, если об услуге, которую вы мне окажете, станет известно. – В этом деле, сэр, мне дано указание подчиняться вам полностью. – Но и сообщать им обо всем? – Естественно, сэр. – Тогда все в порядке. Станете посылать полные и откровенные отчеты. Делать все, что я попрошу, а потом – вот слово, которое можно толковать по-разному – докладывать об этом. Вы согласны? – Да, сэр. Кроме того случая, когда я обязан буду получить от Клетки предварительное разрешение. Не выказав удивления, Беллмастер отставил чашку, развалился в кресле и закурил. Посидел немного, поигрывая замком золотого портсигара, и со смехом сказал: "Дорогой мой, неужели вы считаете, что в этом деле столько подводных камней? Ничего подобного. Даже в самом крайнем случае физически устранять никого не придется. Меч вам не понадобится. Речь может пойти лишь о том, чтобы сжечь одну или несколько тетрадей. – Он встал, подошел к камину, на ходу подтянув пояс халата. – Я просто хочу точно знать содержимое свертка, за которым Сара ездила в Эсториль. А потом… вполне возможно, мне понадобится заполучить все или его часть. Таковы мои указания. О выполнении доложите немедленно. Я дам вам номера трех телефонов – по одному из них вы меня всегда найдете… Кстати, вы участвовали когда-нибудь в устранении? – Пока еще нет, сэр. – Что ж, у вас все впереди. Но, ради Бога, помните – на сей раз до этого не дойдет. – Да, сэр, – Кэслейка подмывало добавить «спасибо», но он воздержался. Вот когда речь пойдет об устранении… – Хорошо. Итак, поставим точки над "i". Вы поедете на виллу и разузнаете о свертке. Как – не мне вас учить. Если в нем были письма или дневник, добудьте их. Оправдание этому вы, естественно, найдете. Какое – меня не интересует. Но добудьте и передайте мне. Я скорее всего верну их вам, просмотрев. Но если решу оставить себе – это станет нашей маленькой тайной и я постараюсь вознаградить вас за нее так, как вы пожелаете. Клетке лучше не знать о ваших находках. Видите, все очень просто, я не заставляю вас предавать начальников. К тому же, вполне возможно, мои старческие опасения не подтвердятся, – он двинулся к окну. – Стоит ли объяснять, что большинство получивших высокие посты имеет в прошлом… темные пятна… которые нежелательно выносить на свет. Бывали времена, когда мне хотелось оставить большую политику и вернуться в родовое поместье. Но кто-то – или Бог, или дьявол – не позволил. И, к сожалению, намерения первого бывают не так ясны и просты, как замыслы второго, – он внезапно повернулся к собеседнику, заулыбался. – Вот так, молодой человек. Я прошу лишь о маленьком одолжении. О. скажем, крошечной уступке ради будущей карьеры. – Да, милорд. – Желаю приятного путешествия. Вилла вам понравится. У меня с ней связано много разных воспоминаний.
Куинт выслушал отчет Кэслейка, ни разу его не прервав, а потом с улыбкой заметил: «Из него получится неплохой посол, а? Разговаривая с ним, не поймешь: то ли он тебя обводит вокруг пальца, то ли ты его». – Да, сэр, трудно уразуметь, чего он добивается. По двору протянулись длинные предзакатные тени, в открытое окно доносился низкий рокот потока лондонских машин. – На это он и рассчитывает. Сначала думаешь, он ни о чем предосудительном не просит. А через минуту оказывается, ты согласился на некую – предательскую! – игру ради быстрого повышения. Ну и дела! Что за человек! Да, из него выйдет превосходный посол или куда он там метит, но на беду есть люди, желающие как можно дальше отстранить его от того, что в просторечии называется «коридоры власти». К счастью для него, он время от времени бывает нужен нам, а к счастью для нас, он отнюдь не непогрешим – вечно что-нибудь прошляпит. Завтра возьмите в лиссабонском отделе фотоаппарат. Если найдете дневник, переснимите каждую страницу. Дорогая леди Джин, она и впрямь ему всю плешь проела. Он, верно, не только на нас работал. Идите и бон вояж.
Глава пятая
Ричард вел машину не спеша – откинув верх, с наслаждением вдыхал утренний воздух. Рядом на сиденье лежал завернутый в газету и стянутый резинками продолговатый футляр с золотым поясом. Ричард думал взять и Сару, но она предпочла остаться дома. Наверно, захотела дать ему возможность все спокойно обдумать одному. И, пожалуй, правильно. Надо же наконец решить, что делать с поясом. Поездка к Франсуа Норберу на его оценку – это лишь повод оттянуть время. Сара все так же упрямо желала во что бы то ни стало отблагодарить Ричарда. Он улыбнулся и подумал: «Как ей неймется поставить меня на ноги. Одного она не поймет – я всегда стоял и сейчас стою на ногах». Он такой, какой есть – был таким сызмальства и вполне доволен собой. Затея с рестораном – случайность, заскок: сначала выиграл в рулетку, хотя к азартным играм его никогда не тянуло, а потом поддался на уговоры Германа открыть «Иль Галло». А Саре, видимо, невдомек, что, изо всех сил стараясь помочь ему, она никакого долга не отдаст – потому что и не должна ничего, только обяжет самого Ричарда. Да, он спас ей жизнь. Прекрасно. Точка. Однако она хочет осчастливить его наградой гораздо большей, чем того требует совершенное им по воле случая. Наверно, правильно говорят о женщинах: «Стоит разбудить их чувства, как здравый смысл вылетит в окно». В окно спальни, кстати. К счастью, при всем обожании Ричарда Сара на постель даже не намекала. Словом, ему не приходило в голову ничего другого, кроме как раскрутить рулетку судьбы и надеяться, что жизнь сама освободит его… от чего? Не от назойливости Сары, нет. Скорее, от ее почти девической страсти увидеть в нем героя, спасителя и в знак благодарности стать дамой его сердца, не желая признать очевидного – он отнюдь не рыцарь. Ричард обогнал запряженную мулами повозку, нагруженную корой пробкового дуба. На повозке сидел старик, под боком у него играл транзистор; следом шли две женщины, погоняли двух коз. Ричард улыбнулся далекой ассоциации: не так-то просто заставить женщину знать свое место. Вилла Норбера стояла в нескольких милях к востоку от Албуфейры, на возвышенности, выходившей к морю. Дорога пролегала между двух безукоризненно ухоженных лугов, которыми Франсуа очень гордился. Он то и дело косил здесь траву и стриг кусты, оставляя клумбы у виллы на попечение жены Элизы. Франсуа, швейцарец французского происхождения, давно бросил свою лавку в Цюрихе – слабые легкие заставили его перебраться в Португалию, где не было холодных зим. Элиза, пышная блондинка и прекрасная хозяйка из швейцарских немок, была значительно моложе мужа. Едва поздоровавшись с Фарли, она удалилась куда-то в область кухни, и, хотя до полудня было еще далеко, в воздухе уже витал аромат жарившихся сардин, и Ричард сообразил: скоро им с Франсуа вынесут их прямо сюда, под увитый плющом навес, обращенный к лугу. А графин с сухим вином стоял загодя на столе. Франсуа, мягкий, обходительный, ел за троих, но не полнел, а увидеть его раздобревшим было заветной мечтой Элизы, ей она посвящала себя без остатка, и постоянные неудачи ничуть не обескураживали. После обычных приветствий и первой рюмки за здоровье друг друга Франсуа покосился на завернутый в газету пакет на столе, спросил: «Это он и есть?» – Да. Его одной моей знакомой завещала мать. Я заверил ее, что ты можешь сказать, сколько он приблизительно стоит. – Для тебя готов на все, – улыбнулся Франсуа. – Давай посмотрим. Фарли кивнул, и Франсуа начал разворачивать пакет. Аккуратно свернул газету, а уж потом открыл футляр. Вынул пояс, перебрал его, словно четки, звено за звеном, с лицом, совершенно непроницаемым. Достал из кармана ювелирную лупу, осмотрел пояс внимательней и наконец осторожно вернул его в футляр, сказал: «Изумительнейшая работа. Чудесная. Ты знаешь его происхождение?» – Насколько мне известно, этот пояс матери моей знакомой подарили. Кажется, на день рожденья. Говорят, его еще в незапамятные времена сделал некто по имени Легаре. – Насчет Легаре я не уверен. Давно ли он у твоей знакомой? – Лишь несколько дней. По словам ее матери, в сорок восьмом году его оценили приблизительно в тридцать тысяч фунтов. – Давно ли вы познакомились? – Тоже нет. Франсуа улыбнулся: «Она красива?» – Да, пожалуй. – Ей очень нужны деньги – и поскорей? – Не думаю. Она, Франсуа, просто хочет знать, сколько пояс стоит. Возможно, чтобы застраховать его. Вот я и решил обратиться к тебе. – Правильно сделал. Но для точной оценки нужно время. Дня три-четыре. С современными драгоценностями все ясно сразу, а вот со старинными… тут и происхождение, и имя мастера роль играют… словом, надо быть очень осторожным. Ты можешь оставить его у меня? – Конечно. И большое спасибо. – Не за что. А теперь, как ты уже понял по предыдущим визитам, в этот час от жареных сардин, что готовит Элиза, не отвертеться. Итак, на столе появились жаренные на углях свежие сардины. Ричард и Франсуа ели, держа рыбки за хвост и голову, снимали мясо сначала с одного бока, потом с другого, оставляя скелетики, которые, подумалось вдруг Фарли, Марсокс или Герман, как истинные уроженцы Португалии, положили бы между двумя ломтиками хлеба и плотно сжали, а потом закусили бы этим пахучим хлебом остатки вина. Франсуа проводил Ричарда к машине и, когда тот сел за руль, сказал: «Поговаривают, ты спас красивую девушку и уехал жить с ней в горы. По мне, так живи хоть с русалкой, лишь бы нравилось. Но я обещал Элизе узнать правду. Жизнь здесь однообразна, посему сплетни мою жену очень подбадривают». – Ты угадал почти все, – рассмеялся Фарли. – Только я живу не с нею, а у нее. – Но она тебе нравится? – Да. – Ей и принадлежит золотой пояс? – Да. – И в конце концов она пожелает его продать? – Наверно. Поможешь? Франсуа едва заметно пожал плечами: «Что ж… от дел я отошел, но не настолько, чтобы не расстараться для прекрасной дамы. В общем, подумаю. Уж очень занятная вещица». Ювелир смотрел вслед удаляющемуся автомобилю, рассеянно пощипывая кончик длинного носа. Наконец повернулся и возвратился под навес. У стола жена разглядывала лежавший в футляре пояс. – Какая прелесть, Франсуа, – сказала она. – Знакомая Ричарда хочет продать его? – Возможно. – Он дорого стоит? – Недешево, – покачал головой Франсуа, – но гроши по сравнению с ценой подлинника. Ведь это лишь очень искусная подделка. Он не из золота и камни не настоящие, но работа столь тонкая, что под силу лишь одному-единственному мастеру на свете. – Но, Франсуа, почему ты не сказал сеньору Фарли правду? – Разве можно так огорошить друга? Тем более, когда он пьет у тебя в гостях вино, а на дворе такое чудесное утро? С плохими вестями можно и подождать. К тому же я хочу кое-что разузнать об этом поясе. – Он улыбнулся, провел тыльной стороной ладони по щеке жены и закончил: – Кстати, Фарли не спит с этой женщиной. – Какая жалость. Ему уже давно пора кого-нибудь найти.Письмо пришло, едва Ричард уехал к Франсуа Hopберу. На конверте стоял челтнемский штемпель, по краю шла надпись: «Лично в собственные руки». За утренним кофе Сара перечитала его трижды. Она смутно помнила Арнолда Гедди. Он был поверенным в делах отца, а иногда защищал и интересы матери. Приятный человек – добрый и вежливый. После смерти леди Джин именно он приехал на виллу устраивать дела Сары. Но бывал там и раньше – раз или два навещал мать. Сара улыбнулась, вспомнив прозвище, которым его наделила мать… Винни-Пух. Гедди оно было, конечно, совсем не к лицу… От радости Сара засмеялась. Уж теперь Ричард от ее подарка не отвертится ни за что. Письмо Гедди написал собственноручно на гербовой бумаге.
"Моя дорогая мисс Брантон! Надеюсь, вы вспомните меня и без напоминаний. Но в моем ремесле быть слишком самонадеянным неразумно. Я поверенный в делах Вашего отца, защищал также интересы Ваши и Вашей матери. Поэтому не удивительно, что от Вашего отца я узнал о происшедших недавно событиях, приведших Вас на виллу Лобита. Ввиду изменившихся обстоятельств мистер Брантон и миссис Ринджел Фейнз поручили мне предпринять некоторые юридические меры для обеспечения Вашего будущего. В подробности в письме я углубляться не стану, скажу только, что бедствовать Вам не придется. Надеюсь, это Вас обрадует. Видите ли, мистер Эдуард Кэслейк, младший совладелец нашей конторы, по счастливому стечению обстоятельств намеревается несколько дней отдохнуть в Португалии, поэтому я позволил себе направить его с визитом к Вам, дабы он ввел Вас в курс дела и покончил с формальностями, которые вызваны распоряжениями Вашего отца и миссис Ринджел Фейнз. По прибытии в Лиссабон мистер Кэслейк позвонит Вам и договорится о встрече. Точную дату его приезда назвать не могу – он предварительно должен уладить дело одного из наших клиентов в Париже, однако в Лиссабоне будет не позже чем через два-три дня после этого письма. И в заключение разрешите добавить несколько теплых слов – ведь я знаю Вас очень давно. Если Вам понадобится посоветоваться по личному или деловому поводу, надеюсь, Вы обратитесь ко мне – так в прошлом поступала и Ваша матушка. С наилучшими пожеланиями искренне Ваш Арнолд Гедди".Сара отнесла письмо в спальню, положила на письменный столик у окна. И тут ее взгляд упал на лежавший у промокашки – там, где она его недавно оставила – дневник в синем замшевом переплете. Опьяненная счастьем оттого, что теперь у нее есть веское основание заставить Ричарда принять щедрый дар, она взяла дневник и вдруг заметила надпись, выведенную золотом на корешке. «Беседы души и тела. Святая Катерина Генуэзская». Сара улыбнулась. Как это характерно для матери – защищаться от собственного легкомыслия. Ведь она часто разбрасывала письма, бумаги и драгоценности где попало. Здесь расчет прост – не многие, прочитав такое название, отважатся заглянуть в «книгу». Сара распахнула дневник наугад, прочла первый попавшийся абзац, написанный старомодным почерком давным-давно, – чернила поблекли до светло-коричневого цвета, какой бывает у дубовых листьев осенью, – легко перевела с французского: "Беллмастер вернулся явно не в духе. «Отважный грек» – лошадь, на которую он поставил, – упал за три барьера до финиша и его пришлось прикончить. Хорошо, что меня не было дома. Впрочем, я и не собиралась возвращаться – Челтнем в марте несносен. Обедали в «Савойе» с Полидором, он ни на миг не сводил с меня маленьких черных, похожих на маслины, глаз. Боже мой… Надеюсь, Беллмастер не пригласит его к нам на «Морской лев». Взгляд Сары бесцельно перескочил на другую страницу, она прочла: «Получила очаровательное письмо от Бобо из Ларкхилла с маленьким любовным стихотворением – рифма есть, а смысла мало. И все же он милый и добрый. Живет по колено в грязи. Приглашает почетной гостьей на какой-то званый ужин к нему в полк. Не поеду – от военных в больших дозах у меня прыщи. Сам по себе он мне нравится, но в братской компании офицеров его словно подменяют. Водит меня, как фокусник ассистентку по арене цирка, и чуть не кричит: „Посмотрите-ка, что я заимел!“ А ведь это неправда». Сара с улыбкой закрыла дневник. Она как будто снова встретилась с матерью – остроумной, капризной, бесцеремонной. «Когда-нибудь сяду и прочитаю дневник от корки до корки, – решила Сара. – А что такого? Иначе бы мать мне его не оставила». Тут за окном послышался шум автомобиля – приехал Ричард. Сара бросилась встречать. Но у двери спальни сообразила, что дневник все еще у нее в руках, и остановилась. Справа от двери висел небольшой книжный шкаф на три полки, заставленный томиками в твердых и мягких обложках. Сара сунула дневник в книги и поспешила вниз. Когда Фарли вошел в дом, она была уже в прихожей. Подлетела к нему, взяла за локти и с нетерпением спросила: «Ну, что он сказал? Говорите же скорей!» – Ух, – Ричард улыбнулся, – не надо брать быка за рога. Сначала выпью рюмочку. Пойдемте. – Он взял Сару под руку и повел к веранде. – Ричард, не мучайте меня! – Хорошо, только успокойтесь. Он согласился оценить пояс. И попросил несколько дней, чтобы сделать это по всем правилам. И сказал, что это прекрасная работа. И мне страшно хочется пить после жареных сардин, которыми нас потчевала его жена. – А у меня тоже есть новости. Смотрите – это письмо пришло из Англии, как только вы уехали. Теперь между нами разногласий быть не может. – Сара протянула полученное от Гедди послание. – Я так рада, что и высказать не могу. Он взял письмо, не сводя глаз с Сары, и вдруг сгоряча выдал: «Вы все в облаках витаете. Не пойму, как вам удалось столько продержаться в монастыре». Сара даже в лице переменилась. Она понимала и почему он так сказал, и что он не виноват, если правда обидно кольнула ее, и отчего впервые в жизни ей стало стыдно за себя – неудачницу. Стыд скоро пройдет, а сознание собственной слабости останется. Ведь она и впрямь размазня. Фарли, увидев, что с Сарой, потянулся к ней, легонько поцеловал в щеку и успокаивающе пробормотал: «Простите. Я сморозил глупость. Какой осел!» Она покачала головой, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы, и произнесла: «Идите на веранду, прочтите письмо. А я схожу за льдом к Фабрине».
Кэслейка ждали в аэропорту и привезли прямо в лиссабонский отдел. Его начальник, Янсен, встретил Эдуарда приветливо. Помимо приветливости, седых волос и впечатляющего брюшка Янсена характеризовала еще и скука, скука застарелая. Он жаждал перебраться в Лондон, в мозговой центр Клетки, но сознавал, что останется в Лиссабоне, пока не выйдет в отставку, получит хорошую пенсию и скромную медаль за трудовые заслуги. Но молодым и подающим надежды сотрудникам Клетки он не завидовал. Ведь у семерых из каждых десяти карьера окажется не лучше его собственной. После обмена обычными пустяковыми фразами и предложения выпить, которое Кэслейк отклонил, Янсен сказал: «По указанию из Лондона наблюдение за виллой Лобита мы свернули. Человек, им занимавшийся, сейчас здесь. Полагаю, вам захочется с ним побеседовать. Кстати, я передаю его в ваше полное распоряжение». – Кто он? – Некий Гейнз. – Отец – англичанин, мать – из местных. Если берется за дело всерьез, то работает хорошо, но может быть и чертовски ленивым. Уж слишком он обожает два главных удовольствия в жизни. Хотя в трудную минуту не подведет. – Надо переброситься с ним двумя-тремя словами. – Всегда пожалуйста. Мы забронировали вам номер в гостинице у самых гор, километрах в пяти от виллы. Дадим машину, а сегодня переночуете в отеле неподалеку. Вы от Куинта, не так ли? – Совершенно верно. – Толковый работник. Я знаю его с давних пор. Он будет жить и работать вечно. Его только время от времени надо разбирать и смазывать. – Янсен засмеялся, не удивившись, что шутка ничуть не тронула Кэслейка. – Хотя не стоит над ним подтрунивать. Таких среди нас, я думаю, немного. Да и вообще на службе Ее Величества шутить не полагается. – Я начинал сыщиком на побегушках. И тоже было не до смеха. – Кэслейк внезапно улыбнулся. – Впрочем, я, может быть, не туда смотрел. Есть ли у этого Гейнза машина? – Есть. – Тогда пусть он отвезет меня в отель. По пути и поговорим. Янсен усмехнулся и кивнул: «Очень неглупо. А я раздумывал, подслушать вашу беседу с ним или нет. К счастью, вы освободили меня от выбора. Я провожу вас, а заодно и с Гейнзом познакомлю». Через десять минут Кэслейк сел в машину рядом с Гейнзом, повернулся к нему лицом и попросил: «Прежде чем направиться в отель, давайте заедем куда-нибудь в укромное место и потолкуем». – Слушаюсь, сэр. Вскоре автомобиль повернул на немощенную дорогу, затормозил под деревьями напротив недостроенного жилого дома. Гейнз ничему не удивился. За долгую службу он навидался всяких типчиков. Раскусил и Кэслейка. Такие даже матери не доверяют. Однако с ними найти общий язык проще, чем с педантами, которые следуют инструкциям где надо и не надо. – Курите, если хотите, – разрешил Кэслейк. – Спасибо, сэр. – Гейнз полез в карман за сигаретами. После его первой затяжки Кэслейк спросил: «Сколько раз вы были на вилле Лобита?» – Не понял вопроса, сэр, – ответил удивленный Гейнз. – Мне же приказывали только следить за ней. – Что вам приказывали, мне известно. Я спрашиваю, сколько раз вы были на вилле? – Дважды, сэр, – признался Гейнз, пожав плечами. – В первый раз это произошло, можно сказать, случайно. Там в сторожке живет пожилая пара. К мужу, Марио, я втерся в доверие. И вот однажды под вечер, когда хозяева уехали, он предложил мне осмотреть дом. Но показал только первый этаж. – Опишите его. Подробности, которыми изобиловал рассказ Гейнза, произвели сильное впечатление. Сыщик обладал отменной наблюдательностью и памятью. Когда он закончил, Кэслейк спросил: «А во второй раз?» Гейнз оглядел леса на недостроенном здании. – Знаете, сэр, я решил, что не помешает на всякий случай – такой, как сейчас – побывать и на втором этаже виллы. А вдруг дело окажется серьезным, им займутся новые люди… Словом, чем больше я бы узнал, тем лучше. Или вы не согласны, сэр? – Да, не согласен. Но раз уж так случилось, расскажите и о втором этаже. – Марио однажды проболтался, что хозяева собираются куда-то на ужин. Так вот, когда они умотали, а Марио с женой уединились в сторожке, я пошел на виллу. Ключ от дома лежит под цветочной кадкой справа у лестницы перед входом. Пока Гейнз рассказывал, Кэслейк разглядывал проходившую мимо молодую женщину. Она несла на голове кипу белья из прачечной, покачиваясь на высоких каблуках. Штукатур, задержавшийся на лесах дольше напарников, что-то крикнул ей и она ответила кратким оскорбительным жестом. Два голубя возились в пыли у дороги, за дальним концом которой виднелось море. Внезапно Кэслейк ощутил усталость и уныние. Все люди отвратительны… и он тоже. Подглядывает в спальни, ковыряется в самых сокровенных мелочах чужих жизней. – Сейф вам на глаза не попадался? – прервал он Гейнза. – Нет, сэр. – Он за книжным шкафом в одной из спален. – Да, я помню этот шкаф. Слева от входа в спальню Сары. – Они спят порознь? – Похоже, сэр. Она ведь… – Гейнз нерешительно смолк. – Что она? – Ну, совсем недавно была монахиней, верно, сэр? – А он что из себя представляет? – По-моему, хороший парень. Долго жил в Альгавре. Его, по слухам, там многие знают и любят. Но мне в его прошлом копаться не приказывали. – Так же, как и на вилле. – Это же совсем другое дело, сэр. Надеюсь, вы согласны? – Скажем так: я не стану об этом никому доносить. – Благодарю, сэр. Я всегда считал, немного инициативы не повредит… хотя одни это понимают, а другие – нет. Поехать с вами завтра, сэр? – Не нужно. Гейнз, сдержав улыбку и вздох облегчения, сказал: «Сеньор Янсен приказал мне подчиняться вам. Только прикажите, и через несколько часов я появлюсь… если, конечно, понадоблюсь, сэр». – Время покажет. Вы хорошо разглядели сверток, за которым мисс Брантон ездила в гостиницу «Глобо»? – Не очень. – Как он все-таки выглядел? Гейнз выбросил окурок и наморщил лоб, притворился, будто глубоко задумался. Начальникам это нравилось, так почему не подыгрывать им? «Знаете, сэр, она, кажется, прижимала его к груди. Он скорее продолговатый, – Гейнз расставил руки на длину свертка, – чем квадратный. И совсем не толстый». – Понятно. Вы знаете отель, где для меня забронирован номер? – Да, сэр. Вам будет там удобно. Кэслейк немного помолчал. Клетка наводить справки о гостинице «Глобо» запретила. Одно неверное слово, способное насторожить ее хозяев, – и все пойдет насмарку. Кэслейку оставалось действовать только на свой страх и риск. Именно поэтому он так долго присматривался к Гейнзу и теперь, разобравшись, чем тот дышит, решился, сказал: «Нужно узнать, кто владельцы гостиницы „Глобо“ и кем они были раньше. Но к самой гостинице и близко не подходить, так же как не сообщать об этот задании в Лиссабон. Премию вам заплатят прямо из Лондона. Думаю, с этим делом вы справитесь». Гейнз, которому польстило доверие и возможность подзаработать, скрыл радость, многозначительно нахмурившись, и ответил: «Я тоже так думаю, сэр». – Отлично. А если узнаете все к завтрашнему дню и позвоните мне вечером, я буду просто счастлив. – Приложу все силы, сэр. А почему бы и нет? Делать счастливыми других – это по-христиански, особенно если не забывать и о себе. Интересно, что поначалу Гейнз считал, будто с Кэслейком не поладит, – тот показался ему заносчивым, – но получилось наоборот. Новый начальник ему понравился – такой сожрет двух «сеньоров Янсенов» на завтрак и ничуть не насытится. – Прекрасно, – прервал его мысли Кэслейк. – Теперь – в отель.
«Придется тихо исчезнуть, – такое мнение складывалось у Ричарда, – ничего другого не остается. Трудность в том, что в одночасье не соберешься, да и не решишь, куда податься. К тому же надо подождать этого стряпчего, раньше ехать нельзя, иначе Сара наделает Бог знает что. А тем временем обдумать, где скрыться и где раздобыть денег». Их у Ричарда почти не осталось, приходилось надеяться на руки да на смекалку. Ничего, он выдюжит. Ричард уныло улыбнулся. Он лежал в постели, отложив книгу. Может, это и к лучшему. Зажился он в Португалии. Но куда податься? О Господи, как давно начались его скитания. Южная Африка, горнорудная контора. Полтора года чаеводства на Цейлоне. Потом ни с того ни с сего Англия… ферма в Кенте (хмель и яблоки), а после три года разъездным. Языки ему всегда давались легко. Это от матери: среди людей, которых он знал, она была единственной, свободно говорившей на кикуйу, а не на кисуахили, как большинство белых в Кении… Ричард изгнал из мыслей воспоминание о матери. Что же делать, черт возьми? А может, стать проще… не столь щепетильным? Взять то, что предлагает Сара, и дело с концом? Ведь по большому счету он это заслужил. «Черт побери, парень, ты опять за свое? – упрекнул он себя. – Так и не научился взвешивать все „за“ и „против“, принимать твердое решение и выполнять его неукоснительно. Она вбила себе в голову, что тебя надо отблагодарить, а известие о намерении отца взять Сару на содержание лишь укрепило ее в этой мысли. И все же чем заняться, если у меня заведутся деньги?» Он не хочет делать ничего – в прямом смысле слова. Нет у него ни заветной мечты, ни всепоглощающей страсти. Сказать по правде, в один прекрасный день он понял, что провал с рестораном втайне его обрадовал. Несмотря на то что работать там было интересно, приходилось нести ответственность за других и все успевать вовремя – условия для Фарли совершенно невыполнимые. А разговоры о доме в Дордони – пустое. Однажды, лишь однажды – в Кении – он знал, чего хочет: поднимать ферму вместе с отцом… Ну и что, черт возьми? Может быть, самое главное, – сесть, поджав хвост, и ждать, когда дела устроятся сами собой? Проще всего пожить немного у Германа. Нет, это не годится. Ведь Сара, пытаясь отплатить так называемый долг, разыщет его там. Жаль, что он не похож на многих знакомых ему мужчин, не упускавших случая переспать с красивой податливой женщиной. Но с годами он все тверже убеждался, что давным-давно стал сильно смахивать на евнуха. Может, обратиться к мозгоправу? Нет, бесполезно. Перед глазами все та же картина… недвижный геккон на стене… обнаженные, истекающие кровью тела родителей на полу… в ушах его собственный безумный от ужаса и ярости крик. Он сердито взял книгу, повернулся набок, чтобы лампа светила на страницы, и читал, пока глаза не заболели, веки не отяжелели, томик не выпал из рук, и Ричард уснул, так и не выключив свет. Проснулся он сидя; подавшись вперед, закрыл глаза руками, застонал – он сразу понял, в чем дело. На краю кровати примостилась Сара в ночной рубашке, обнимала его за шею. Он молчал, приходил в себя. На ее лице горем застыло сочувствие. – Я услышала, как вы кричите, – сказала она. – Новый кошмар? С досадой из-за того, что она застала его в минуту слабости, он воскликнул: – Нет, все тот же! – О, Ричард, может быть, выпьете что-нибудь? – Да оставьте же меня, ради Бога! – Ни за что! – вдруг твердо и властно сказала Сара. – Услышав ваши крики впервые, я пришла сюда. Потом несколько раз не приходила. Но сегодня не могла заставить себя остаться в постели. Что это за сон? Может быть, он отвяжется, если вы перескажете его мне. Я помолюсь, чтобы он пропал. Я готова на все, лишь бы помочь вам… лишь бы утешить вас. Чувствуя тепло ее руки на плече, видя ее перекошенное от горя лицо, он устало покачал головой: «Вы ничего не сможете сделать». – Неправда! Не может быть. Я же вам не чужая. Разве вы забыли, как я точно так же кричала во сне и вы пришли ко мне? Сейчас же расскажите мне сон! Он помолчал, собрался с силами. Почему бы и нет? Ведь он еще никому об этом не рассказывал. Может быть, именно ей и нужно во всем признаться. Может быть, именно этим она способна отблагодарить его за спасение… Боже, что за извращенные рассуждения! Ведь ему не поможет никто и ничто. Но не успел он додумать эту мысль до конца, как услышал собственные горькие слова, которые говорил, не щадя чувств Сары: «Что ж, извольте. С тех пор, как все это случилось, я не исповедовался ни разу. Говорят, Бог вездесущ. Не верьте этому!» – Однако однажды ночью на помощь мне вас ниспослал Он. – Да, да. Но в другие ночи Он часто закрывал на мир глаза. Очень часто. Сейчас я расскажу об одной из них… Твердым, бесстрастным голосом он поведал Саре о той ночи в Кении, когда восемнадцатилетним парнем приехал из кино домой и обнаружил, что родителей растерзали туземцы… бросили их голые тела на полу, мать изнасиловали, отца оскопили. Сара слушала его молча, не снимая руки с плеча. – … бывает, они приснятся и я с криком просыпаюсь весь в поту. Иногда я просто просыпаюсь с криком, а сна не помню. Но понимаю -это был именно он. Думаете, здесь можно ставить точку? Увы, нет. С тех самых пор у меня ничего не получается, хотя я даже иногда напиваюсь, чтоб забыться… Стоит мне приблизиться к женщине… и ничего… я вновь оказываюсь там, вижу их, вижу мать. – Он повернулся к Саре, вдруг улыбнулся, провел костяшками пальцев по ее гладкой щеке, приласкал. – Вот так, Сара. И когда снова услышите мои крики, помните – этого не исправить. А теперь возвращайтесь к себе. Сара поднялась и сказала: «Я рада, что вы раскрыли душу. Здорово, что мне первой. И хотя я великая грешница, я помолюсь господу и Он поймет». – Не стоит труда. Он, наверное, спит. – Такими словами вы меня не обидите, – улыбнулась Сара. – И уж точно не обидите Его. А сейчас – спать.
На другое утро Кэслейк отбыл из Лиссабона, прихватив в конторе фотоаппарат. Добрался до гостиницы, зарегистрировался, а после, уже под вечер, проехался по окрестностям, освоился с ними. На обратном пути остановил машину чуть севернее виллы Лобита, осмотрел поместье в бинокль. Перед ужином ему позвонил Гейнз, передал, что гостиницей «Глобо» владеют Мелина и Карло Спуджи, бывшие служанка и шофер леди Джин Брантон. Узнать это, объяснил Гейнз, оказалось несложно. Имя Карло Спуджи, владельца, значилось на табличке у входа в гостиницу. Из краткой беседы с продавщицей лотерейных билетов в киоске на площади – Гейнз притворился, будто подыскивает хороший отель – выяснилось, что Карло всегда покупал билеты у нее и любил посудачить о старых деньках, когда водил «Роллс-Ройс» леди Джин Брантон. После разговора с Гейнзом Кэслейк спросил себя, знает ли лорд Беллмастер, кто владеет гостиницей «Глобо». И решил – наверно, нет, иначе бы он обязательно сказал об этом. После ужина и кофе Кэслейк позвонил на виллу. Ответила Сара. Представившись, Кэслейк объяснил, будто он только что из Лиссабона, а из аэропорта дозвониться не смог – не работала линия. Они договорились, что он приедет завтра, в половине одиннадцатого. Кэслейк звонил прямо из номера, его никто не видел, поэтому, услышав в голосе Сары нетерпение, позволил себе улыбнуться. Закончив разговор, он принял душ, лег в постель и взялся за «Возвращение на родину» Томаса Гарди, – этот роман в мягкой обложке он купил в аэропорту, – но уснул, не прочитав и первой главы. На другое утро он выехал рано, вел машину не спеша, чтобы прибыть вовремя. Теперь Кэслейк играл роль младшего совладельца нотариальной конторы «Гедди, Парсонз и Рэнк». Несмотря на теплый день, он надел строгий темно-синий костюм и котелок. Дверь открыла домоправительница Фабрина – провела Кэслейка в небольшой кабинет рядом с прихожей, обстановку которого он уже знал по описанию Гейнза. Без любопытства ждал Кэслейк знакомства с Сарой Брантон, бывшей монахиней, возможно, ставшей поперек карьеры лорда Беллмастера. Интуиция подсказывала: хотя Сара Беллмастеру и дочь, сделку с Брантоном он заключил не из бескорыстной отцовской заботы. Три тысячи в год – сумма вполне приличная, но все равно его светлость явно преследовал какой-то интерес… Не зная, видимо, есть у дочери что-нибудь против него или нет, он решил на всякий случай задобрить ее. Когда такой человек, как Беллмастер, задумывает пробиться очень высоко, он обязательно перестраховывается. Призрак леди Джин все еще витает над ним. Опасен ли он – не известно, но Беллмастер не успокоится, пока не загонит его обратно в могилу. В кабинет вошла Сара Брантон – покой и свежесть молодости играли на ее лице. На ней было простое белое платье и босоножки. «Красивая девочка, – подумал Кэслейк. – Не жеманится, но и не тушуется, хотя есть в ней что-то… нет, не от бывшей монахини, а от кого же тогда? Наверно, от учительницы в женской школе, которая начинает мечтать о замужестве гораздо раньше, чем о должности директора». Он представился слегка напыщенно, как и полагалось по роли, отказался от предложенного кофе. – Я доставляю вам столько хлопот, мистер Кэслейк, – заметила Сара. – Отнюдь, мисс Брантон, – с улыбкой возразил он. – Сочетаю приятное с полезным. Мне это нравилось всегда, а теперь – особенно. Подошел мой отпуск, вот мистер Гедди и предложил заехать к вам. – Вы в Португалии впервые? – Да. И уверен – она придется мне по душе. А сейчас, если позволите, перейдем к делу, и оно, смею утверждать, вас очень обрадует. Вы, конечно, понимаете, что мне известно все… о вашем прошлом, скажем так. – Конечно. Признаюсь, меня удивило, что отец вздумал обо мне позаботиться. Сказать по правде, мы с ним не ладили никогда. Раскрыв папку, Кэслейк наградил Сару достаточно сдержанной, по его мнению, улыбкой и снисходительно кивнул: «Ваш отец уже не молод. А с годами люди, мисс Брантон, меняются. Давайте считать, что мой приезд вызван переменами в его душе… желанием наверстать упущенное. Впрочем, нести хорошие вести я рад всегда, чем бы они ни вызывались. А теперь, – он перешел на деловой тон, – позвольте кое-что объяснить». Кэслейк выложил на маленький столик свои бумаги – документы о переводе виллы на имя Сары, договор о ежегодной ренте, бланк заявления, который Сара должна была заполнить, чтобы получить паспорт, и сказал: «Может быть, вы сфотографируетесь до моего отъезда? Тогда я сам оформлю и вышлю вам паспорт». Сара сидела, покорно и внимательно слушала. И теперь казалась скорее школьницей, чем учительницей. Она нравилась Кэслейку помимо воли – симпатия к людям, с которыми ему приходится сталкиваться по долгу службы, неизбежно таит опасность. Но иногда ничего нельзя было с собой поделать. Какие-нибудь мужчина или женщина вдруг задевали за живое, и оставалось только надеяться, что с ними ничего страшного не случится. Впрочем, все это, в конце концов, неважно – сантименты выполоть из памяти так же легко, как сорняки с грядки. Узнав о величине ренты, Сара обрадованно сказала: «Как щедро с его стороны. Но я обойдусь и меньшей суммой, если эта его стесняет. Мне всегда представлялось, что дела у него идут не слишком хорошо». – Ваши опасения напрасны, мисс Брантон. Ваш отец такое может позволить себе вполне. – Он улыбнулся, чувствуя, что становится напыщенным, как Гедди. – Родители любят притворяться бедняками. Так они защищаются от расточительства детей. Поверьте, вашего отца эти деньги ничуть не затруднят. – Надо написать ему. – Обязательно. – Кэслейк нашел в бумагах листок с напечатанным на машинке текстом и продолжил: – Есть маленький вопрос, касающийся вашей тети, миссис Ринджел Фейнз. Она прислала нам телеграмму с перечнем вещей, дорогих ей как память. Их она хотела бы оставить себе. Боюсь, мне, словно оценщику, придется пройти с вами по дому и убедиться, что они на месте. А копию списка оставить у вас. Миссис Ринджел Фейнз и впрямь прислала Гедди этот список телеграфом из США, и Куинт, прочитав его после возвращения из Челтнема, склонил голову набок, улыбнулся и произнес: «Нам повезло. Теперь вы узнаете, где ключ от сейфа». Перечень был короткий. Сара и Кэслейк отправились по дому вместе, начали с первого этажа. Прежде чем подняться на второй, Кэслейк заглянул в список и сказал: «Здесь еще вот что: „Две связки писем от моего покойного мужа. Они в спальне – или в сейфе, или в нижнем ящике комода“. Может быть, мисс Брантон, ключ от сейфа здесь, внизу, и вы прихватите его?» – Нет, мистер Кэслейк, ключ в спальне в комоде – он с ярлычком. А сейф за книжным шкафом. Там мать хранила драгоценности. – Понятно. Итак, идем наверх? Они вошли в спальню. Писем в нижнем ящике комода не оказалось. Сара вынула ключ и показала, как отвести шкаф от стены. Письма лежали в сейфе. Больше там ничего не было. Перед уходом Сара вернула ключ в комод. На верхнем этаже находилось всего три предмета из списка. Один из них значился как «Гейша с зонтиком». Трехцветный эстамп работы Исикавы Тоенобу. Висит в главной спальне". Войдя в спальню, Кэслейк сразу понял – она обитаема. У гардероба стоял чемодан. На спинке стула висели поношенная рубашка и пижама, постель была не убрана. – Извините за беспорядок, – сказала Сара. – Фабрина сюда еще не добралась. Видите ли, у меня гостит очень близкий друг… – Она подошла к сложенному из дикого камня камину, над которым висел эстамп Тоенобу. Равнодушно взглянув на эстамп, – Кэслейк в искусстве ничего не смыслил, – онподумал о «близком друге». Это, без сомнения, Ричард Фарли. Он, видимо, знал, когда придет Кэслейк, и почел за лучшее ненадолго исчезнуть. Поведение Сары, свобода, с которой она расхаживала по комнате, убедила Кэслейка, что между ними ничего нет. Значит, Сара Брантон не из тех, кто запросто скачет из постели в постель. От этого она понравилась Кэслейку еще больше. Наконец нашлись и остальные вещи из перечня. Дойдя до нижнего поворота широкой лестницы, Кэслейк остановился и взглянул на портрет леди Джин. Гедди упоминал о нем, и Кэслейк решил до конца придерживаться роли поверенного в делах семьи. – Прекрасный портрет, – сказал он. – Ваша мать, мисс Брантон, была очень красива. – Это правда. А портрет написал сам Август Джон. – Неужели? Тогда он стоит больших денег. – Наверно. Кэслейк снисходительно покачал головой: «Никаких „наверно“, мисс Брантон. Этот портрет действительно ценный. И он подводит нас к последнему вопросу, решить который я приехал сюда. Вилла и почти все в ней отныне принадлежит вам. А договор по ее страховке, заключенный миссис Ренджел Фейнз, истекает через два месяца. Значит, о страховке придется позаботиться вам самой. И мистер Гедди будет рад уладить это дело через нашего агента в Лиссабоне. Заплатить можно или в фунтах, или в португальской валюте. Но для этого, боюсь, придется составить новый перечень обстановки и драгоценностей, если они у вас есть». Сара помотала головой и рассмеялась: «По-моему, вы забыли о моем недавнем прошлом, мистер Кэслейк. Восемь лет назад я отказалась от всего, чем владела. Никаких драгоценностей у меня нет… хотя погодите-ка, я и забыла». – О чем, мисс Брантон? – Кэслейк втихомолку наслаждался личиной терпеливого нотариуса. – О поясе. Том, что на портрете матери. Он, кажется, страшно ценный, хотя, сказать по правде, мать его недолюбливала. Считала пошлым. Впрочем… впрочем, нет смысла страховать пояс, ведь я его почти что подарила. Кэслейк усмехнулся: "Простите, мисс Брантон, но нельзя ли объясниться подробнее? Уходя в монастырь, вы отказались от всего. Откуда же он у вас?… " Сара засмеялась: «В том-то все и дело, мистер Кэслейк. Моя мать была умна и предусмотрительна. Она предвидела, что однажды я могу… пожалеть о своем выборе. И сказала мне, что на сей случай оставила кое-что, способное помочь начать жить сначала. Оставила у бывшей служанки Мелины – та вышла замуж за нашего шофера и у них теперь своя гостиница в Лиссабоне. Очень романтично, не правда ли? На днях я ездила к Мелине. И получила этот пояс. Но о нем не стоит беспокоиться – я дарю его мистеру Фарли». – Мистеру Фарли? – Да. – Сара на миг упрямо выпятила подбородок. – Видите ли, когда я убежала из монастыря, он спас мне жизнь. И больше говорить об этом не стоит. – Само собой. Так это он гостит у вас? – Да. Кэслейк ничуть не соблазнился выйти из роли нотариуса и задать неожиданный вопрос. Долгие годы Мелина Спуджи берегла для Сары пояс. Но только ли его? Если в свертке находилось что-то еще, можно поручиться – оно до сих пор на вилле. Ему вспомнились слова лорда Беллмастера: «Если в нем были письма или дневник, добудьте их». Он улыбнулся Саре и дружелюбно произнес: «Вы очень щедры, мисс Брантон, – снова взглянул на картину и повторил: – Ваша мать была потрясающе красива. Могу вам сказать, – он лукаво улыбнулся, – что наш мистер Гедди, – убежденный холостяк, – даже он тайком вздыхал по ней». – Ее все любили, мистер Кэслейк. Все. – Конечно, конечно. А теперь с вашего позволения вернемся в кабинет, утрясем кое-какие мелочи. Например, нужно решить вопрос о счете, куда вам будут присылать ренту.
… Он покинул виллу через полчаса, позволив уговорить себя выпить с Сарой рюмку хереса; допивая ее, заметил прошедшего под окном мужчину, догадался, что это Ричард Фарли. Уезжая, подумал: нужно проникнуть на виллу и похозяйничать без свидетелей. Чем скорее, тем лучше. Ну да это не сложно устроить. В тот же вечер он позвонил и спросил мисс Брантон, не желает ли она – конечно, вместе с гостем, мистером Фарли – отужинать завтра в отеле у Кэслейка в честь того, что Сара – как некогда и леди Джин – предоставила конторе «Гедди, Парсонз и Рэнк» честь защищать ее интересы? Сара, чуточку поколебавшись, сказала, что принимает приглашение с удовольствием. На сей раз это был простейший выход из положения. Кэслейк положил трубку, улегся на кровать, ненадолго уставился в потолок, а затем заказал разговор с лордом Беллмастером. Лорд Беллмастер наполнил рюмку коньяком, не отходя от буфета. Он только что вернулся с Даунинг-стрит, где беседовал с премьером и министром иностранных дел. Тут и позвонил Кэслейк. Разговор с ним занимал аристократа меньше, чем встреча на Даунинг-стрит. Закулисные интриги не ослабевали. Приближенные к власти подчас строят дьявольски хитрые козни, но мысли премьера он знал назубок. Тот далеко не глуп, однако в душе тщеславен. Если вы родились в рабочем поселке в семье трактирщика, полшколы проходили в заплатанных штанах… что ж, это можно направить на пользу карьере, но червячок зависти к аристократам всю жизнь будет глодать вас. Премьер любил ездить к Беллмастеру в родовое поместье, но Боже упаси сбрасывать его из-за этого со счетов. Ведь бедняга обожает раскованность, царящую там на приемах лишь потому, что его жена подчеркнуто не интересуется альковными удовольствиями. Министр иностранных дел… совсем другая птица… закончил Итон, верующий, ставший социалистом, но не затем, чтобы избавиться от фамильного богатства, а чтобы иссушать свою и без того аскетичную душу постоянным самобичеванием… впрочем, и его можно купить, хотя пока неясно, как. Посулить что-нибудь одному из двух его сыновей-умников? Место редактора какой-нибудь газеты? Вероятно. Ведь для человека с деньгами, доступом к прессе и широкими деловыми связями ничего невозможного нет. Бог свидетель, Беллмастер ворочает теперь миллионами, и они помогут осуществить его заветную мечту. Всю жизнь он посвятил ей. Так можно ли отступать? Это все равно, что ослепнуть или стать импотентом. Хотя – Бог свидетель и этому – дела не всегда шли столь блестяще, как сейчас. Однажды – о чем не известно никому – он, по собственным меркам, конечно, – скатился почти на самое дно. Беллмастер выпил и вдруг расхохотался. Черт бы побрал этот золотой пояс. Впрочем, здорово, что он попался тогда на глаза. Сама не зная, Джин спасла Беллмастера от банкротства, и с тех пор он зарекся оглядываться на прошлое. А Кэслейк… если отлучить его от Клетки, можно вымуштровать на свой лад. Он из тех остроумных молодых людей, кого делает уязвимым какой-нибудь недостаток. На таких у Беллмастера прямо-таки собачий нюх. Как пустельга за тридцать метров различает трепет поедаемого жуком листка, так и Кэслейк ухватывает отраженные в глазах мысли собеседника и читает их. Что это? Сноровка? Ясновидение? Так или иначе, он – человек полезный. Если дневник есть, он его найдет. А ведь она отрицала, что ведет дневник. С улыбкой, но отрицала. Ах, какая женщина! Ее словно взрывчаткой начинили. «Ну, не расстраивайся, – сказал он себе, сообразив, что на него сначала повлиял премьер, а теперь – бренди. – Как это там говорится? Кларе – для мальчишек, портвейн – для мужчин, а тот, кто мечтает стать героем, должен пить бренди. Возможно, для войны сия пословица применима. Но не для политической грызни. Еще одну рюмку, и спать. Пояс Венеры. Кто же снял с него копию? Неважно». Когда лорд Беллмастер подарил пояс леди Джин, он заставил ее надеть его голой. «Победит добродетель»? Черта с два.
Глава шестая
Кэслейк пригласил Сару и Ричарда к восьми вечера. Они покинули поместье в половине восьмого, и Кэслейк – он оставил машину у ответвления дороги на Лиссабон и пешком прошел до холма, на вершине которого стояла вилла, – проследил за их отъездом. Потом, стараясь скрываться за кустами и деревьями, подошел к боковому входу. Слуги были далеко, в сторожке у ворот. Кэслейк вынул из-под каменной кадки ключ, отпер дверь, положил ключ обратно и вошел, створка захлопнулась сама. «Женщины вечно что-нибудь забывают, – подумал он и невесело усмехнулся, вспомнив Маргарет. – Но если Сара и Ричард вернутся, я услышу шум машины и успею выпрыгнуть в окно». Войдя в прихожую, он позвонил в свою гостиницу дежурному. Сказал, что пригласил к ужину сеньориту Брантон и сеньора Фарли, попросил передать им извинения и сообщить, что немного задержится – по дороге из Фаро у него лопнула шина. А тем временем пусть их усадят и подадут что-нибудь выпить. Он все оплатит. Тщательно обыскать нужно было только две комнаты. Спальни Фарли и Сары. Он начал с последней. Достал из комода ключ и открыл сейф. Там лежали лишь письма от мужа миссис Ринджел Фейнз. Заперев сейф и вернув на место книжный шкаф, он провел рукой по трем рядам книг и внимательно осмотрел их. Это в основном были романы в мягких обложках, религиозные трактаты и несколько дорогих книг в твердых переплетах. Затем он оглядел письменный стол у окна. В одном из ящичков с ручками из слоновой кости нашлось письмо от леди Джин Брантон, заверенное отцом Ансольдо и служанкой Мелиной, согласно которому содержимое некоего свертка – видимо, с поясом Венеры – завещалось Саре. Рядом лежала записка с данными о поясе, о том, что его подарил леди Джин лорд Беллмастер. «Если в сорок восьмом он стоил тридцать тысяч, – прикинул Кэслейк, – одному Богу известно, какова его цена сейчас. Да, лорд Беллмастер не скупился… впрочем, у него миллионы. Однако ни деньги, ни власть не освободили его мысли от поселившегося там червячка страха». Последовательно, расторопно и внимательно Кэслейк обыскал всю спальню. Это была уже не тренировка, когда над душой стоял Куинт, подсматривал, оценивал. Кэслейк запомнит все, к чему прикасался. На столике у бокового окна валялись иголки, вата, нитки, ножницы и летнее платье, подметанное, чтобы укоротить его. Сара, видимо, колдовала над старыми платьями тетки или матери. В Кэслейка вселилось твердое убеждение, что Саре нечего скрывать. Она же простушка, а потому все, что хотела бы схоронить от чужих глаз, положила бы в сейф. Кэслейк перешел в комнату Фарли. Все имущество Ричарда умещалось в саквояже. На столике лежал старый номер «Кантри Лайф» и потертый томик «Белого попугая» Лоуренса. Фарли был явно из тех, кто путешествует налегке. На последнем листе его чековой книжки – она отыскалась в заднем кармане джинсов – значилось, что на текущем счету всего 2760 эскудо. «И, наверное, нет долгосрочных вкладов, – подумал Кэслейк. – Однако положение изменится, когда он продаст пояс Венеры». Чувствовалось, что деньги для Фарли – не главное. Знавал Кэслейк и таких людей. Они живут одним днем. Что ж, каждому свое, к тому же, Бог свидетель, так сейчас живут многие, и ничего – перебиваются. Обыскав спальню Ричарда, он быстро прошелся по остальным комнатам верхнего этажа, потом – нижнего и покинул виллу. На пути к машине его вдруг охватило гнетущее чувство – вспомнилось одно из наставлений Куинта: «Если люди решают что-то спрятать, все в порядке. Рано или поздно вы это отыщете. Беда, если они обладают чем-то таким, что им и в голову не придет схоронить. Они оставят его у вас прямо под носом, но вы и не заметите». Вот леди Джин Брантон – будь у нее нечто против Беллмастера – дневник, скажем, она бы… Нет. Дело в другом. То же чувство охватывало Кэслейка и на занятиях, когда наступало время повернуться к Куинту и сказать: «Задание выполнено». Уж слишком много зависело от этих двух слов. Он сел в машину, запер фотоаппарат в перчаточный ящик и уехал. Отужинали прекрасно. Кэслейк без труда вновь вошел в роль нотариуса, да и Фарли ему понравился. Простой, без затей парень, а после нескольких рюмок – еще и прекрасный рассказчик. Перед расставанием, когда Сара пошла в туалет, Фарли попросил: «Мне бы хотелось поговорить с глазу на глаз». – Пожалуйста. – Это касается только нас с Сарой, но вам, как поверенному в ее делах, я откроюсь. Убежав из монастыря, она пыталась утопиться. У нее было безумное и совершенно необоснованное убеждение, будто она беременна. А я спас ее. Как это случилось – не важно. Так вот она – и это вам тоже знать не помешает – хочет отблагодарить меня, подарив золотой пояс. Решила твердо. Но я не могу принять такую дорогую вещь. Может быть, вы при удобном случае… попытаетесь ее вразумить? – Она мне уже обо всем рассказала. Увы, на сей счет я бессилен. Вы сослужили ей великую службу. У нее щедрая душа, а деньгами на жизнь ее обеспечит отец. Так что, – Кэслейк сухо улыбнулся, – вам придется или принять дар, или, если вы смириться не сможете, втихомолку исчезнуть до того, как Сара вам его преподнесет. – Возможно, вы правы. Но меня не покидает черная мысль о том, что Сара начнет преследовать меня. – Мир велик. – Вот я и думаю, – усмехнулся Ричард, – велик он или тесен. – Извините, я вам сочувствую, но ничем помочь не могу. Решайте сами. Позвольте заметить, я одобряю ваши намерения. И еще: по-моему, вы здорово помогли Саре, не оставляя ее одну столько времени. Когда они уехали, Кэслейк поднялся к себе, позвонил сначала Беллмастеру, потом в Клетку, передал для Куинта подробный отчет о своих действиях и разговоре с Беллмастером, который, узнав, что никаких следов дневника не обнаружено, даже не попытался скрыть вздох облегчения.Через два дня Фарли вновь отправился к Франсуа Норберу. Сара поехала бы тоже, когда бы не нотариус Кэслейк – он должен был встретиться с нею и окончательно все утрясти. Ричард не спеша ехал вдоль побережья. «Приближается развязка», – размышлял он. По возвращении на виллу придется давать ответ Саре, и Ричард знал, что скажет. Пояс он не возьмет. С виллы придется бежать, а жаль. Пожив на новом месте всего несколько дней, он уже чувствовал себя там как дома, покидать его не хотелось. Но уезжать нужно, хотя – теперь он это ясно понимал – в открытую не удастся. Придется убраться тайком, пока Сары не будет дома, оставить ей прощальное письмо. Он лениво поразмыслил, не основаны ли его поступки на застарелой привычке не брать на себя лишнюю ответственность. Ему не хотелось ни связанных с большими деньгами новых забот, ни обязанности (а именно этого Сара и добивается) улучшить этими деньгами… что? Собственное положение? Будущее? Сара почти назойливо заботилась о других, все время интересовалась, хорошо ли живут те, с кем она знакома. И избавиться от ее опеки будет трудно. Она обладает всеми задатками наставницы, руководительницы – это, видимо, отголоски материнского характера, которые в женщине не столь красивой и простодушной быстро стали бы непереносимы. Ричарда не нужно наставлять, над ним не нужно верховодить. Ни раньше, ни сейчас. И таких, как он, в Португалии полно. Тех, кто живет подножным кормом. А что плохого? От них нет вреда никому. Франсуа сидел под навесом, читал позавчерашний номер «Тайме», на столике ждал графин с белым вином и две рюмки. На лужайках работали поливальники, в брызгах играла радуга; две иволги резвились в лужице на траве. Франсуа тепло поздоровался, разлил вино, сказал: «Элиза просила извиниться за нее. Она уехала в Фаро за покупками, поэтому жареных сардин нам сегодня не поесть. Я тоже извиняюсь – слишком долго возился с этим поясом. Пришлось написать другу кое о чем, справиться у него». Ювелир взял со стула красный сафьяновый футляр, открыл, но пояс не вынул. – К какому же выводу ты пришел, Франсуа? Тот пожал плечами: «К очень интересному. Но, боюсь, не столь приятному для твоей знакомой». – Почему? – Не торопись. Обо всем по порядку. В эту минуту, сам не зная отчего, – разве что судя по поведению Франсуа, – Фарли понял: новости будут неутешительные. И пошел напролом, попросил: «Нет, давай с конца. Он поддельный, так? Поэтому и Элиза уехала». Франсуа потрогал пальцем ямочку на подбородке и кивнул: «Да, поддельный. Впрочем, такое слово здесь неуместно. Это одна из лучших копий антиквариата, которые мне доводилось видеть. Сам по себе он стоит две-три тысячи фунтов. Жаль, не правда ли? Я имею в виду твою знакомую». – Ее – да. К счастью, деньги у нее есть. – Тогда другое дело. А ты, естественно, хочешь узнать о происхождении пояса. – Естественно. – Фарли пригубил рюмку. У него вдруг словно гора с плеч свалилась. Даже будущее разочарование Сары не омрачало. Разговор с Сарой он переживет, а потом отправится восвояси. Возможно, он поступит себялюбиво. Но это лучше, чем улизнуть ночью, не приняв искреннего дара. – Я написал в Париж другу. – продолжил тем временем Франсуа, – ведущему знатоку антикварных драгоценностей, консультанту крупнейших музеев Франции и Голландии, знаменитому ювелиру. Он знает гораздо, гораздо больше меня. – Франсуа умолк, с любопытством взглянул на Фарли. – Рассказать в подробностях или только в общих чертах? Судя по выражению на твоем лице, к долгой повести ты не готов. – Это подделка. Вот главное. Так что валяй в общих чертах. – Тогда рассусоливать не буду. – Франсуа Норбер потянулся к графину и наполнил обе рюмки. Фарли сидел, слушал Франсуа, разглядывая зеленую ящерицу на стене дома. Настоящий пояс в 1948 г. купил у потомков древнего французского рода английский миллионер лорд Беллмастер. А в 1950 г. он заказал его копию итальянскому ювелиру, который специализировался на подобных вещах самого высокого класса, «… это, знаешь, необходимое ремесло, потому что носить оригинал всегда опасно. И на приемы знатные дамы зачастую надевают копии». В 1951 г. лорд Беллмастер тайно продал настоящий пояс одному германскому промышленнику, который умирая, завещал его венскому Историческому музею, где пояс хранится и по сей день. Дослушав Франсуа, Ричард спросил: «Тебе об этом лорде Беллмастере что-нибудь известно?» – Почти ничего. Знаю только, что он еще жив. Так написал мне друг из Парижа. Твоя знакомая очень огорчится? – Да… пожалуй. Не из-за денег, а потому, что он поддельный. – Скажешь ей, что настоящий сделал ученик Жиля Легаре вскоре после смерти учителя. А эта копия, хотя она и прекрасна… стоит, увы, гроши по сравнению с оригиналом. Прости, но мне тебя порадовать нечем. – Ничего не поделаешь. И все же большое спасибо за хлопоты. Интересно, зачем лорду Беллмастеру понадобилась копия? – Богачи легко с деньгами не расстаются, – усмехнулся Франсуа. – Потому они и богаты. Даришь любовнице оригинал, потом при удобном случае подменяешь его копией, а любовница ни о чем не догадывается. Продать оригинал – без огласки, в частную коллекцию – несложно. Вот дешевый способ умиротворить дорогую любовницу.
… От Франсуа Фарли поехал к Герману. Он решил, что с плохими вестями спешить не стоит, даже думать, как рассказать Саре правду, перестал, хотя понимал: этот удар будет для нее тяжелее, чем его отказ принять пояс. Когда Фарли вышел из машины и помахал Герману, – тот окучивал кукурузу, – он с болью вспомнил ту ночь, когда услышал во тьме крики Сары. Суровы и неисповедимы пути Господни. Возможно, это так. Однако Ричардом овладело совершенно непреодолимое убеждение, что ему наплевать на чувства Сары. Ведь он собирался оставить ее, совершенно одинокую и безутешную в этом мире… Черт возьми! Подошел Герман, с улыбкой вытер со лба пот тыльной стороной ладони и весело спросил: «Ну, как жизнь на вилле Лобита?» – Мои дни там сочтены, – тоже улыбаясь, отозвался Ричард. – А потом? Куда направишься? – Куда глаза глядят. – У тебя простая философия фаталиста. И себялюбца. – Точно. – Мысли о других для тебя словно клетка для птицы. Вчера в гостинице «Паломаро» я встретил Альваресов. Они на два месяца уезжают на Бермуды. Интересовались тобой. Можешь пока пожить у них в доме. – Я им, пожалуй, позвоню. Вилла Альваресов стояла на восточной окраине Альгавры, между Фаро и Тавирой, где Сара вряд ли станет его искать. – Останешься у меня перекусить? – С удовольствием. На виллу Лобита он не торопился.
Лорд Беллмастер обедал с Куинтом у себя в клубе на Сент-Джеймс-сквер. Они заняли стол в дальнем конце зала, в нише с окном на внутренний дворик, куда почти не заглядывало солнце. Посреди дворика возвышалась бронзовая статуя какого-то политика восемнадцатого века в парике, его плечи засидели воробьи и голуби. За первым и вторым речь шла о пустяках. Теперь принесли портвейн и кофе. Куинт знал: с минуты на минуту Беллмастер перейдет к делу, – если таковое имеется, – объяснит, зачем пригласил его в клуб. И Беллмастер, словно прочитав эти мысли, сказал: «Поговорим о вашем человеке, о Кэслейке». Куинт пригубил портвейн и отозвался: «Перспективный парень. У него все впереди – как у меня когда-то». – Так же, как и теперь. – Беллмастер двусмысленно улыбнулся. – В Португалии он славно потрудился. Спасибо, что одолжили мне его. – Ему многому надо учиться, милорд. – Это вопрос времени. Я вот что подумал. Если моя… мечта сбудется, почему бы вам не отдать его насовсем? Ведь он все равно останется для вас полезным. Никогда не помешает иметь своего человека в посольстве. – Это мысль, – согласился Куинт, а сам подумал: «Но что скрывается за нею? Ведь мы оба прекрасно понимаем, что своего человека в посольство я посажу в любом случае». Ответ напрашивался сам. Беллмастер наметил себе новую жертву. Когда-то ею была леди Джин. Без обиняков, словно читая мысли Куинта и дальше, Беллмастер признался: «Какие славные и полезные для всех были деньки, когда мы с леди Джин работали вместе. Но польза от женщины… как бы это поточнее выразиться… ограничена самой женской сутью». Решив воспользоваться хорошим настроением Беллмастера, Куинт спросил: «Вы по-прежнему главный кандидат на место посла в Вашингтоне, сэр?» – Дорогой мой, – расхохотался Беллмастер, – как четко вы знаете, когда застать меня врасплох. Увы, мой милый, это государственная тайна. – Конечно. – Куинт кашлянул, нечаянно вдохнув дым от сигары Беллмастера. – Хотя между старыми друзьями не должно быть никаких тайн. Вы, например, запросто попросили разрешения надеть хомут на Кэслейка. Что ж, буду откровенен и я: если вы не ответите на мой вопрос, я воздержусь от обещаний насчет Кэслей-ка. – Он улыбнулся. – В конце концов, нужно серьезно подумать, стоит ли отдавать такого многообещающего сотрудника… в чужое ведомство. Беллмастер провел рукой по подбородку, крякнул и улыбнулся: «Неужели вам так важно знать имя нового посла в США всего за полтора – два месяца до его назначения?» – Главное дело Клетки – узнать наперед как можно больше. Неважно о ком – папе римском или Председателе Совета Министров СССР. Может быть, эти сведения и не пригодятся, но иметь их под рукой – всегда необходимо. А что касается Кэслейка, вы, думаю, найдете кого-нибудь получше. Как я уже говорил, ему еще многому предстоит научиться. Возьмите хотя бы такое простое дело, как ликвидация. На нем погорело немало наших лучших ребят. По-настоящему своими мы считаем лишь тех, кто выдержал и это испытание. А Кэслейку оно еще предстоит. Итак, вернемся к вопросу о Вашингтоне. Беллмастер, раздраженный и одновременно наслаждающийся словесной перепалкой, сказал: «Вполне возможно, вы меня там видеть не хотите». – С другой стороны, мы, может быть, очень этого хотим, но желаем знать обо всем заранее. Время – деньги. Впрочем, я человек маленький, могу и ошибаться. Что делается на верхних этажах Клетки, мне не известно. Я имею дело лишь – да не обидят вас мои слова – с пустяками. – Вы чертовски хитрый лис, – рассмеялся Беллмастер. – Каким были, таким и остались. – А вы в прекрасном расположении духа, милорд. И я знаю, отчего. – Вы были бы – не обижайтесь – круглым дураком, если бы не догадались. Леди Джин исчерпала себя и для меня, и для Клетки. Однако я считал, что где-то в сейфе она заперла множество скелетов, которые так и рвутся наружу. И хотел убедиться, правда ли это. – Но когда сейф открыли, там не оказалось ничего кроме красивой драгоценности. Сказка закончилась счастливо. Но мы остановились на Вашингтоне – да или нет? И на Кэслейке – да или нет? Беллмастер допил портвейн. Полуденное солнце бросило желтый луч на лицо истукана во дворе. Куинт катал по скатерти шарик из хлебных крошек. Наконец аристократ негромко произнес: «Вашингтон – да. Объявят через шесть недель». Куинт, смакуя победу, надул губы и ответил: «Кэслейк – да. Через шесть недель». – Ну и хитрец, – усмехнулся Беллмастер, – вы пришли сюда, готовый торговаться. – Так же, как и вы, милорд, – кивнул Куинт. – Надеюсь, мы оба не в накладе? – Естественно. Теперь, я полагаю, Кэслейка можно считать более или менее моим человеком. Через шесть недель то есть. – Да, конечно, – ответил Куинт, хотя знал, что Беллмастер, если приспичит, воспользуется Кэслейком завтра же. Убедит или принудит его служить. Впрочем, это не так важно. Важно другое: Беллмастер собирается в Вашингтон. Так, по крайней мере, он сам считает. Но Клетку такой оборот не устраивает совершенно. Как хорошо, что в запасе целых шесть недель. И как жаль, что леди Джин не оставила дочери обличающих записей, которые подчинили бы Беллмастера Клетке, позволили использовать его постыдные способности полностью. По иронии судьбы Беллмастер достиг такого возраста и влияния, что пожелал занять место, доступное лишь человеку с безукоризненной репутацией. Как можно столь простодушно считать, будто все грехи уже искуплены, забыты? Признай он Клетку своей безраздельной госпожой, и там бы его, как кандидата в Вашингтон, поддержали. Однако – хотя веских доказательств не было, что раздражало, особенно боссов – сама жизнь подсказывала: он работал и на других, Клетку предавал не однажды. Но он был и чрезвычайно обходителен, что позволило ему иметь в союзницах леди Джин – очаровать и поработить эту женщину почти до самой ее кончины. Женись он на леди Джин, и его карьера была бы в безопасности. Но он женился на деньгах одной американки, которая через пять лет после свадьбы благополучно сломала шею, упав с лошади на охоте. Куинту, бывало, приходила в голову бессердечная мысль, а не подстроил ли этот несчастный случай сам Беллмастер. Жена оставила аристократу двух похотливых, здоровых сыновей – они продолжают род лордов Конарейских – и свои миллионы в придачу. Лучшего он и желать не мог. Да… вполне возможно, он отделался от нее… разрубил этот гордиев узел. «Боже мой, – вздохнул про себя Куинт, приняв от Беллмастера графин с портвейном, – неужели Клетку провел столь бесстыже один из ее собственных сотрудников? Такого еще не бывало». Этот вопрос давно не давал ему покоя. Как жаль леди Джин. Пара откровенных строк в ее дневнике, и Беллмастер оказался бы в клетке буквально, покорно надел бы хомут и стал бы плясать под их дудку.
Сара сгорала от нетерпения. Было шесть вечера, она сидела у себя в спальне, переоделась к ужину. Вот уже три часа ждала она, когда зашуршит по дорожке машина Ричарда. Не раз приказывала себе быть терпеливой. А он, наверно, остался у Норберов на обед, а потом… ведь у него так много друзей. Но терпение, как теперь убеждалась Сара – это добродетель, которую она истратила на жизнь в монастыре. Как он не догадается, что она просто жаждет узнать цену пояса… обсудить планы Ричарда, его новую жизнь. О, сколь много она ему желала, но больше всего – вывести из праздности, снабдить настоящей целью в жизни под стать его характepy и способностям… Сара отвернулась от окна, из которого виднелся поворот дороги к вилле, и заметалась по комнате. Остановилась перед зеркалом. Рассеянно отметила: волосы отрасли уже настолько, что никого не удивляют, а ее саму не смущает носить короткое платье, выставлять напоказ загорелые руки и ноги. На мгновение она поддалась искушению признать себя женщиной, притом красивой… позволила себе бросить мимолетный взгляд в будущее… подумать о замужестве, о том, кого полюбит и кто полюбит ее. Стыдливо зарделась. Отошла от зеркала. Подумала: «Надо заняться чем-нибудь до приезда Ричарда. Найти подходящую книгу. Успокоиться и почитать. Да, надо почитать. Угомониться. Не вести себя как взбалмошная школьница». Она подошла к книжному шкафу, стала разглядывать корешки книг. Имена авторов и названия ничего не говорили. К литературе она была в общем-то равнодушна. Вот мать – та читала запоем… иногда почти ночи напролет. Взгляд остановился на синем переплете материнского дневника. Он ей и нужен. Она тихонько сядет и не спеша будет читать, пока не вернется Ричард. С дневником в руках Сара уселась у окна – там, откуда легче увидеть и услышать машину. Открыла наугад и прочла:
"Бо-бо купил полуразвалившийся дом в мрачном Котсуолдсе. Когда-то дом принадлежал его предкам, -по-моему, тем, что ушли в священники, – и все-таки удивительно, как это род Брантонов не вымер от воспаления легких. Я настаиваю только на одном – сменить в доме весь водопровод. Ведь он допотопный: чтобы смыть унитаз, надо сначала накачать воду в бачок (чувствуешь себя каторжницей на галере), а если откроешь кран, вода бежит так же неохотно, как ребенок идет в школу. Бобо всем этим очень воодушевлен, что закономерно. Военных всегда воодушевляют холод и неудобства. Это, по их мнению, делает человека мужчиной, а им я становиться не хочу… Пригласила Олистера Куинта посоветоваться, как лучше переделать комнаты. Бобо величал его «Куини» – Это Олистеру не нравилось – и говорил, что у себя в кабинете ничего менять не позволит. Ведь там обои времен его прабабки. А на них – сплошь фазаны, лисицы и рыбы да пятна, словно от проказы, там, где раньше висели картины. Словом, хочется пожить на вилле, пока дом не приведут в порядок. После обеда позвонил Беллмастер. Врач установил смерть от несчастного случая. Мне бы пожалеть Полидора, да, признаться, не хочется. Гнусный был тип. И мне не жаль, что Беллмастер намерен продать «Морского льва».Тут послышался шум машины. Мощная волна возбуждения и любопытства захлестнула Сару, и, захлопнув дневник, она вскочила и выбежала из комнаты. Когда она открыла входную дверь, Фарли поднимался по лестнице с футляром под мышкой. Сара бросилась к нему, схватила за руку и воскликнула: «Где вы пропадали, Ричард? Я уже все глаза проглядела. Ну, что сказал Норбер? Что?» Ричард взял ее за плечо, прикрикнул: «Ну, тихо, тихо! Успокойтесь!» – Но я хочу знать! Я должна знать! – Узнаете. Однако сперва мне надо выпить. – Он увлек ее в прихожую. – Простите что задержался. Я пообедал с Германом – вы его помните? – Конечно, помню. – Потом пришлось заехать к Марсоксу и кое-что с ним обсудить. А на обратном пути засорился карбюратор. – Ну, это все ерунда. Главное – вы вернулись и сейчас же расскажете обо всем. – Она почти вытолкнула его на веранду. – Садитесь и начинайте, а я тем временем приготовлю вам выпить. – Отлично. Меня мучит жажда. Налейте пива. Ричард сел за столик, футляр положил перед собой. Сара налила пива из банки. На мгновение их взгляды встретились, и нечто в его глазах, в лице обеспокоило Сару так сильно, что у нее даже руки задрожали. Она подала Ричарду стакан, уселась напротив и не выдержала, воскликнула: «Что-то неладно! Вы расстроены, правда?» Он поставил стакан, так и не пригубив пива, ответил: «Я – нет. Но это не главное. Я за вас беспокоюсь. – И виновато продолжил: – Сара, милая, весть я принес печальную. Этот пояс Венеры – увы, лишь копия. По сравнению с оригиналом он ничего не стоит». Она слушала не слыша – потрясение было столь велико, что мысли на несколько секунд, казалось, утонули в холодном тумане. Она откинулась на спинку кресла медленно, словно туман лишил ее способности не только соображать, но и двигаться. Однажды она познала страх и в тот миг закричала. Сейчас она познала разочарование, но понимала – на сей раз чувства придется скрыть… Теперь понятно, почему Ричард так долго не возвращался. Он оттягивал объяснение, но щадил не собственные чувства, а ее, Сару… боялся разрушить ее надежду помочь ему. А сейчас уже ей приходится сдерживаться, щадить его, избавлять от овладевшего ею отчаяния. Как много она рассчитывала сделать для Ричарда! И вот теперь, лишенная этой радости, не должна выказать, что тяжело страдает. Наконец она спокойно попросила: «Ричард, расскажите без утайки, о чем говорил ваш друг. Ничего не бойтесь. Худшее уже позади, и я, – ей удалось улыбнуться, – теперь выдержу все». Он тронул ее за кончики пальцев: "Вот и умница. Я понимаю – вам хотелось отблагодарить меня. Пусть даже против моей воли. И жаль все-таки, что я привез дурные вести… невыносимо видеть вас расстроенной и… " – Ричард, к делу. – Да, да, вы правы. Давайте покончим с этим. Сара внимала пересказу услышанной от Норбера истории пояса Венеры. И как ни странно, ей становилось легче от зарождавшегося… нет, не гнева… скорее, презрения к лорду Беллмастеру, так нагло обманувшему ее мать. Сара смутно помнила его по редким визитам на виллу. Повзрослев, поняла, – хотя редко терзала себя мыслями об этом, – что мать была его любовницей даже после замужества. Неужели такой богач способен любить деньги настолько, чтобы ради них обмануть мать? Не стесненная более религиозными запретами, Сара пожелала, чтобы жадность когда-нибудь погубила его. Пусть она тоже грешна и будет, видимо, обделена Божьей благодатью… но ведь она в грехе своем не навредила никому, только себе… и так хотела… так хотела отблагодарить Ричарда за то, что до сих пор жива. Слезы закололи глаза, и Сара зажмурилась, чтобы их не заметил Ричард. А когда пересилила слезы и разомкнула веки, он взял ее руку в свои, и его угловатое, совсем не красивое смуглое лицо расплылось в грустной улыбке. – Вот так, девочка моя. Но ничего не поделаешь и, по-моему, не стоит сидеть с мрачными лицами, скорбеть о прошлом. Неподалеку есть хороший ресторанчик. Возвращаясь от Норбера, я заказал там столик. Туда-то мы и поедем, забудем о поясе Венеры и лорде Беллмастере. А обо мне не тревожьтесь. – Он встал, и Сара поднялась вместе с ним. – Все образуется. – О, Ричард… Сара подошла, он положил руку ей на плечо, притянул к себе: «Успокойтесь. Пойдите принарядитесь. В том ресторане прекрасно готовят омаров».
… Ресторан ей понравился, она целиком погрузилась в его атмосферу… лихорадочно пытаясь забыть о недавнем разочаровании, почти перевоплотилась в ту счастливую и довольную Сару Брантон, какой была бы, если бы дела шли хорошо. Она выпила больше, чем обычно, потом танцевала с Ричардом и, хотя за долгие годы в монастыре почти разучилась, на помощь пришло врожденное чувство ритма. А вскоре оказалось, что притворяться веселой и скрывать грусть уже не нужно – дурное забылось само собой. О завтрашнем дне и вообще о будущем Сара и Ричард не говорили. Хотелось продлить очарование вечера, плыть по его течению. До завтра было далеко, его тень еще не падала на Сару. Возвращались они с включенным радио, а когда отправились спать, Сара, прежде чем уйти к себе, остановилась на верхней ступеньке лестницы. Ричард положил руки ей на плечи, широко, но так неуверенно улыбнулся и поцеловал в щеку. – Вот так. Спокойной ночи. И не беспокойтесь о будущем. Я о нем не переживаю никогда. Все имеет обыкновение становиться на свои места. – Да, конечно. – Она взяла его руку и поцеловала в костяшки пальцев. – Все будет в порядке. Она не задернула шторы. Спальню заливал серый свет звезд, повсюду пролегли длинные тени, и вскоре Сару против воли покинули порожденные рестораном веселость, мужество и решимость, а отчаяние, которое она столь тщательно скрывала от Ричарда, вернулось к ней. «Нет, – трезво рассудила она, – ресторан – не утеха, лишь наркотик, гореутоляющее, чье действие быстро проходит». Она вдруг села на постели и, презирая себя за слабость, заплакала, закрыв руками лицо, изо всех сил стараясь сдержать слезы, перебороть по-детски мучительное разочарование. Но плакала все сильнее, наконец совсем потеряла власть над собой, и ни стыд, ни гордость уже не могли совладать с ее горем. Жалость к самой себе и бессмысленные опасения переполнили Сару, и она зарыдала в голос. Никого-то у нее нет, она одна на всем свете… и что бы ни пыталась создать себе или другим, обречено. Вот уедет Ричард и оставит ее здесь, на вилле одну-одинешеньку… лучше бы, да, лучше бы он не услышал ее крики в ту роковую ночь. В самую тяжелую минуту она поняла, что Ричард сидит рядом, обнимает за плечи, прижимает к себе, шепчет что-то успокаивающее ей в залитую слезами щеку. Она крепче прижалась к нему, ища защиты в его твердости и силе против собственной слабости, и его ласки рождали в ней новую страсть, укрощавшую ее страшные муки… Проснулась она уже утром. Спальней завладело солнце. С улицы слышалось чириканье воевавших на дороге воробьев. Издалека донесся колокольчик – такой привешивают козам. Сара лежала не шевелясь, впитывала тепло руки Ричарда, что обнимала ее за шею. Не глядя на него, она знала – он не спит. У нее не было ни мыслей, ни чувств, которые хотелось бы выразить словами. Разум и тело слились в блаженстве, и его не стоило оспаривать или портить разговорами. Ричард немного подвинулся, – она ощутила, как повернулась его рука, – приподнялся и, улыбаясь, взглянул ей в лицо. Она улыбнулась в ответ, и его губы нежно овладели ее губами, руки вернулись к ее телу, вновь разбудили ее желание. На сей раз он был сама нежность, ласкал и лелеял ее – и они начали праздновать прорыв к полному освобождению от прошлого, истинному взаимопониманию.
За окном шел дождь – ветра не было, тяжелые капли падали отвесно, – и распустившиеся на улице разноцветные зонтики в руках шедших обедать женщин соперничали с четко подобранными цветами на клумбах парка. Сидя у окна в тесном кабинете Кэслейка, Арнолд Гедди наблюдал за ними и тешился мыслью о предстоящем визите к даме на Кадоген-сквер. На столе перед Кэслейком лежали привезенные от мисс Брантон документы, за которыми и зашел Гедди. – Кстати, мне вот что пришло в голову, – заметил Кэслейк. – Я, конечно, предупредил мисс Брантон, чтобы по всем нотариальным вопросам она связывалась лично с вами. Но вдруг она позвонит в Челтнем и спросит меня? От такого недоразумения надо застраховаться. Ведь ваш секретарь может простодушно ответить ей: «Никакого мистера Кэслейка у нас нет, мэм». Ставлю себе двойку за то, что не продумал и не решил этот вопрос еще в Португалии. «Умница, – подумал Гедди с улыбкой. – Таким когда-то был и я. Но все не предусмотришь. Это выше человеческих сил. Словом, парень – молодец». Гедди проглядел сию тонкость и сам, но признаваться не стал. «Если не знаешь, что сказать, делай реверанс», – вспомнилось из Кэрролла, и Гедди зачем-то откашлялся, важно кивнул и сказал: «Такая мысль приходила мне в голову, мистер Кэслейк. Мои телефонистки получили указание соединять всех, звонящих мистеру Кэслейку, со мной». – Вы очень проницательны, мистер Гедди. Спасибо. – Привычка, мой мальчик. Ведь вы, хотя и не подаете вида, – и правильно, – знаете, что когда-то я работал здесь. Сидел как раз на вашем месте. Но недолго и рад этому, в отличие от вас. – Да, я в курсе дела, – улыбнулся Кэслейк. – Вы тоже служили под началом Куинта? – О, нет, что вы! Это было во время войны, Куинта тогда перевели в Вашингтон. Я работал на Полидора, очаровательного грека. Очаровательного, возможно, не для мужчин, но уж точно для женщин. Признаться, он обладал и другими достоинствами. – Ничего о нем не слышал. – Дорогой мой Кэслейк, здесь служило немало людей, о которых сегодняшнее поколение понятия не имеет. Впрочем, бедняга Полидор давно умер. Но раз уж, как писал Кэрролл, «лукавство никогда не было в числе моих пороков», сознаюсь, я его недолюбливал. А теперь расскажите еще о Ричарде Фарли. Опишите его характер в общих чертах. Кэслейк выложил все, что знал о Фарли и его родителях, закончил так: "Толком побеседовать с ним мне удалось лишь однажды – за совместным ужином. Он мне понравился, хотя пороху, по-видимому, не изобретет. Один из официантов в гостинице, где я останавливался, обмолвился, что служил у Фарли – когда тот держал ресторан на побережье. Фарли был хорошим начальником, но плохим предпринимателем. Слишком много давал в долг приятелям, и в итоге разорился сам. Он, наверно, из тех, кто счастлив жить одним днем. Но женщинами, по словам официанта, не интересовался совсем. – Извращенец? – Нет. Просто не глядел на них и все. А вы подумали, зачем ему мисс Брантон? – Нет. – Гедди покачал головой. – Она, как вы бы сказали, только что из яйца вылупилась. Однако Сара – дочь леди Джин, и если унаследовала ее характер хотя бы наполовину, – он слегка улыбнулся, – то знает себе цену, и тревожиться за ее жизнь нечего. – Так же, как и за благосостояние. Отец обеспечил ее хорошим содержанием. А недавно она унаследовала от матери, – Кэслейк постучал пальцем по документам, которые намеревался забрать Гедди, – очень ценный золотой пояс. Хотя и не застраховала его – решила подарить Фарли в благодарность за спасение. – Неужели? – Гедди помедлил, вспомнив поговорку кэрролловской герцогини: «Если бы никто не совал нос в чужие дела, мир крутился бы гораздо быстрее». И позволил себе рассказать человеку из Клетки нечто тому явно не известное: – «Сомневаюсь, что пояс выручит Фарли. Это красивая вещица ценой в несколько сотен, не больше. Ведь это копия, о чем леди Джин и не догадывалась. Лорд Беллмастер подарил ей оригинал, а потом, когда ему срочно понадобились деньги, подменил его. Я знаю об этом доподлинно. – Он с наслаждением приметил, как застыли в изумлении глаза и лицо Кэслей-ка. – Будучи поверенным в его делах, я сам договаривался о тайной продаже пояса одному немцу – он уже умер и завещал пояс, по-моему, какому-то из европейских музеев». – Вы сообщили об этом в Клетку? – Зачем? Я тогда уже не был с ней связан. Я и сейчас вернулся сюда, – заметил он с грустной усмешкой, – лишь потому, что меня буквально к стенке приперли. Не люблю я Беллмастера, потому и решил донести вам об этом удивительном пустячке. Но уверен – верхам Клетки он известен. Когда Гедди откланялся, Кэслейк подошел к окну. Озеро в парке налилось свинцом, рябило под напором ливня. Кэслейк был благодарен Гедди, хотя и понял теперь, почему тот не задержался в Клетке – он был слишком похож на старуху-сплетницу.
Кэслейк по-прежнему стоял у окна, когда дверь распахнулась и вошел Куинт в плаще и шляпе. «Обожаю дождь, – весело сказал он. – Воздух чище, да и моим мехам легче. Сейчас за нами приедет машина. Вы поработали отлично, посему мы едем обедать в ресторан. Как наш дорогой Гедди?По-прежнему цитирует Льюиса Кэрролла?» – Так вот что это были за присказки! – Не только были, но и есть. Однажды он заявил мне, что наше ведомство лучше назвать не Клеткой, а Крокодилом: «И скромно улыбаясь, он кильку в гости звал». – Не только кильку, но и акул, сэр. – Верно, нас не пугает ни величина, ни сезон, когда рыбачить запрещено. Заметив в окно, что у подъезда остановилась машина, Кэслейк радостно пошел к вешалке за шляпой и пальто – эти несколько секунд позволят собраться с мыслями – и сказал: «Он признался, что когда-то работал у нас. С неким Полидором». – Правда? Он и впрямь работал с… вернее сказать, на Полидора. Никто никогда не работал с Полидором. Люди или подчинялись ему, или руководили им. – Куинт замолк, поглядел, как Кэслейк надевает пальто, сухо хмыкнул и продолжил: – Пожалуй, после обеда я принесу досье на него. Вам стоит прочесть. Потом доложите свои соображения, – вдруг просиял: – Полидор, знаете ли, давным-давно погиб. Несчастный случай. Настоящая трагедия. Ну, пойдемте. – Он по-отечески взял Кэслейка под руку и вывел из кабинета. Кэслейк повиновался начальнику со счастливой улыбкой. Впервые ему обещали дать прочесть досье на сотрудника Клетки, и, зная Куинта, он понимал – это не просто награда за службу, и вызвана она не мимолетным расположением начальника к подчиненному.
Фарли, в пижаме и халате, толкнул бедром полуоткрытую дверь и вошел в спальню, неся на подносе завтрак. Сара сидела в постели, накинув на плечи коротенькую ночную рубашку. – Завтрак, сеньорита, – проговорил Ричард, улыбаясь. – И еще раз с добрым утром. – Он поставил поднос на кровать и легонько поцеловал Сару. Налил кофе в две чашки, взял одну и уселся за столиком у окна. – Ричард, закрой дверь, – попросила Сара. – Фабрина увидит. Он повиновался и сказал: «Ради нее не беспокойся. Она уже в курсе дела». – Откуда ты знаешь? – Тебе и впрямь нужно объяснить? – Да, и, кстати, ты что, есть не собираешься? – Нет. Кофе выпью и все. Она догадалась потому, что влюбленных выдают глаза. Да и не так она глупа, чтобы не отличить постель, в которой спали, от просто скомканной. А если хочешь, чтобы наши отношения выглядели для нее нормально, скажи ей, что мы собираемся пожениться. На свете нет такой страны, где бы влюбленные не забегали вперед. – Ты очень прямолинеен. – Знаю. Это от счастья. Тебе придется с этим смириться. – Ты и впрямь хочешь свадьбы? – Нет, если у тебя найдется мысль получше. – Откуда?! – Значит, решено. Или тебе хотелось услышать более напыщенное предложение руки и сердца? – Нет, дурачок. Сойдет и такое. Ричард, я просто не верю своим ушам. – Я всегда говорю правду. Знай, мне можно верить. И я не сторонник полумер. Если крашу бассейн, то полностью. И так во всем. Поговорим серьезно или просто насладимся завтраком и вдоволь наглядимся друг на друга? – Мне на тебя за всю жизнь не наглядеться. Как, по-твоему, у нас будет ребенок? – Неужели ты думаешь, что нет, – рассмеялся он, – если мы станем продолжать в том же духе? – Ты снова прямолинеен. – Хорошо, стану практичным. Ты, надеюсь, понимаешь, что я женюсь на тебе и из-за денег тоже? Ведь кроме двух тысяч эскудо, штанов и машины, давно пережившей лучшие дни, у меня ничего нет. – Перебьемся. У меня есть вилла, рента от отца… да и за пояс Венеры можно кое-что выручить. – А я стану опять баклуши бить? Нет, так дело не пойдет. – Как же быть? – Не знаю. Надо подумать. – Он помолчал немного, сознавая, что это не пустые слова, которыми прикрывают истинные планы на будущее. Ему не хотелось пока обсуждать, разбирать происшедшее между ним и Сарой. Время и обстоятельства открыли их друг другу. И их любовь крепнет с каждой минутой. И точка. Не в его характере оспаривать случившееся. Главное – оба рады такому раскладу. Вот Сара сидит и смотрит на него – все та же и вместе с тем совсем другая. Да и он уже далеко не прежний Ричард Фарли. Неведомые ранее чувства изменили их, вывели на новую ступень, где ждало непредвиденное счастье. Теперь она стала женщиной, а он – мужчиной в полном смысле этих слов. Они воистину расцвели. И грешно было бы разбирать случившееся по частям, пытаясь понять, как оно зародилось и чем дышит. Иначе можно и не собрать его потом. И Сара – она, казалось, уже обрела способность читать мысли Ричарда – сказала: «Не стоит торопить события. У нас уйма времени обдумать и устроить нашу жизнь». – Верно, – улыбнулся он. – А пока давай просто повитаем в облаках. Земными делами займемся потом. – И все-таки надо написать обо всем отцу. Ведь он мой единственный близкий родственник и – несмотря на прошлое – отнесся ко мне со всей душой. – Конечно… – Он чуть отвернулся, чтобы она не увидела его лица полностью. Уже без мук – кошмары кажется, оставили его – он подумал, как обрадовались бы они такому письму, если бы были живы. Мать обожала бы Сару… а отец однажды сказал бы: «Если будешь ее обижать, я с тебя шкуру спущу». Он слегка смутился и, по-прежнему скрывая лицо, повертел в руках взятую со стола книгу, прочел название на переплете: «Беседы души и тела – Святая Катерина Гэнуэзская». Не выпуская ее из рук, он повернулся к Саре и продолжил: «Не слишком ли это серьезное для тебя чтение?» – Отнюдь. – Сара расхохоталась. – Это дневник матери. Я привезла его из Эсториля вместе с поясом. Мать назвала его, наверное, так, чтобы никого чужого не прельщало заглядывать туда. Она обожала подобные розыгрыши. – Неужели? Она, видимо, была очень интересной женщиной. При случае расскажи мне о ней. – Конечно, расскажу, но почему бы тебе не прочесть ее дневник? Он расскажет о матери гораздо лучше меня. – Но разве можно заглядывать в чужой дневник? – О, Ричард, не будь таким щепетильным, – Сара вновь расхохоталась. – Читай на здоровье, если хочешь. Мать завещала его мне, а все мое теперь принадлежит тебе. – Ладно, когда-нибудь. – Он положил дневник на место и повернулся к Саре всем лицом; поглядел, как она намазывает на хлеб масло, а потом – персиковое варенье. Любовь к ней согрела его. «Какая она красивая девушка… нет, теперь уже женщина… полногрудая, страстная… Господи, сколько лет она потеряла. Глупая затея, все эти монастыри… Неужели Богу нравится, когда люди отрекаются от мира?» – Он отогнал эти мысли и с легким сердцем заметил: – Ты вареньем всю постель закапала. А я на липких простынях спать не люблю. – Не беспокойся. – Она улыбнулась. – Я их переменю. Иди сюда, поцелуй меня и я добавлю тебе кофе. Он подошел к ней, а она тем временем положила бутерброд на поднос и вытерла губы салфеткой. Он поставил поднос на пол и скользнул к ней в постель. – Ричард, ты что! О, Ричард! – Сара… милая Сара…
Полковник Брантон стоял спиной к Гедди, разглядывал проспект за окном. Молодые листочки на деревьях трепетали под ветром, солнце рябило на них, словно на реке. Не за горами май. Все растет, все волнует и волнуется… ягнята и озимые… молодые девушки и девушки уже не столь молодые… молодые люди и несчастные старики – такие, как он сам. Брантон улыбнулся мыслям. И заговорил: – Дела привели меня в Челтнем, вот я и решил заглянуть к вам, показать ее письмо. А она даром время не теряет. Восемь лет просидела в монастыре… однако, едва сбежав оттуда, влюбилась и собралась замуж. Есть в ней что-то от Евы, чем ее мать обладала в избытке. Вы знакомы с этим парнем? Гедди оторвал взгляд от письма Сары, которое только что дочитал: «Я наслышан о нем. Один из моих подчиненных ездил к мисс Брантон улаживать денежные дела и встречался с ним. Говорит, хороший парень, но не слишком честолюбивый. Его отец служил в ВМФ, вышел в отставку капитаном второго ранга». – Это уже кое-что. – Кстати, именно он вытащил ее из моря. – Неужели? Тогда все ясно как божий день. Что еще может сильнее взволновать такую простушку, как Сара? Они намереваются вскоре приехать ко мне. Он, видимо, хочет сделать все честь по чести. Просить руки моей дочери, как в старые времена… и я не против. Признаться, я даже тронут. Мне часто казалось, будто леди Джин сызмальства настраивала Сару против меня. Бог знает, почему. Кстати, не забудьте рассказать обо всем Беллмастеру. – Разумеется. – Возможно, он подготовит брачный контракт. – Брантон улыбнулся. – Через меня, конечно. – Вряд ли. – Пожалуй, вы правы. Странная птица, этот Беллмастер. Так и не могу в нем разобраться. До сих пор не понял, почему он не женился на леди Джин. У него и без той американской хрюшки денег хватало. Наверно, он считал леди Джин чересчур непредсказуемой. Не созданной для замужества. Уж слишком она была, как говорится, до мужчин охочая. – Брантон подошел к столу, взял письмо. – Желаете скопировать его? – Нет, спасибо. Но прочел с радостью. Надеюсь, Сара будет счастлива, а вы напишите ей об этом. – Нет, старик, займитесь этим сами. По праву поверенного в делах семьи, – Брантон расхохотался, – добряка-нотариуса… благоразумного, всеми уважаемого. Бьюсь об заклад, вам уже приходилось разгребать грязь. Гедди подавил раздражение и спокойно ответил: «Да… так же, как и вам в армии, верно?» – Не только разгребать, но и жить в ней. Дураков возвышали над классными парнями на каждом шагу… Однако мне пора ехать, забирать свою дьяволицу из парикмахерской. Ох уж эти женщины… Слава Богу, женщин я люблю, но чтобы держать их в узде, нужна твердая рука. Впрочем, признаюсь, с леди Джин мне было не совладать – да упокой, Боже, ее ирландскую Душу. Когда Брантон уехал, Гедди позволил себе закурить. Сегодня он почему-то остался недоволен полковником. Итак, Сара собирается замуж. Что ж, по словам Брантона, лучшего для нее и желать нельзя. "Может быть, именно поэтому, – осенило Гедди, – он и язвил? Конечно же! А у меня ума не хватило догадаться сразу. Еще бы ему не злорадствовать! А ведь Беллмастер поставил все точки на "i", окончательно испоганил ему жизнь. Ведь Брантону больше всего на свете хочется сына или дочь – любить их и лелеять. Да и отец из него получился бы отменный. Бедный Брантон, продался за деньги и обещание быстрой карьеры. Как это похоже на Беллмастера – обманывать людей, посулив им самое желанное". Он потянулся к прямому телефону и позвонил в Клетку. Этого можно было и не делать, но его толкнула недавно возрожденная старая привычка. Поговорив с Кэслейком, Гедди позвонит лорду Беллмастеру. Хотя Беллмастера новости вряд ли заинтересуют. Когда позвонил Гедди, Кэслейк читал досье на Полидора. Поговорив со стряпчим, он написал Куинту коротенькое донесение, ввел начальника в курс дела. Сведения есть сведения – они всегда пригодятся. Видимо, Фарли – парень что надо. Не проныра и не стяжатель. Скорее всего, с Сарой они уживутся. По сути своей он честный и умный. Хотя, возможно, немного ленивый. Да и Сара неплоха. Впрочем, она не в его, Кэслейка, вкусе. Ему глянулись такие, как Маргарет – маленькие, живые брюнетки. Время от времени он вяло спрашивал себя, стоит ли Клетка тех жертв, которые требует. Ведь он пробился бы и в полиции… женился на Маргарет… обзавелся домом… детьми… Он вернулся к досье на Полидора, дочитал его. Оно заканчивалось скупым некрологом.
"Погиб во время прогулки на яхте лорда Беллмастера «Морской лев». Был шторм, катер, в котором леди Джин, лорд Беллмастер (за штурвалом) и Полидор направлялись от яхты к берегу, перевернулся. Леди Джин и лорд Беллмастер добрались до берега вплавь. Полидор плавать не умел, а спасательного круга на катере не оказалось. Тело выловили через неделю. Череп утонувшего был проломлен – Полидор, очевидно, ударился при падении об угол борта катера. При расследовании лорд Беллмастер присутствовал лично, а леди Джин из-за болезни прислала письменные показания. Была засвидетельствована смерть от несчастного случая. РНП. "«Любопытно, – подумал Кэслейк. – Не потому ли Куинт и позволил мне его прочесть? Ведь РНП означает „Расследование не прекращено“. Одно дело – вывод патологоанатома о смерти от несчастного случая и совсем другое – исходивший из Клетки приказ не прекращать расследование».
Глава седьмая
Ричард был на распутье. Саре начали приходить деньги от отца в банк, который она выбрала в Фаро. Стряпчий выслал ей паспорт. И вот сегодня она уехала покупать платья для поездки в Англию – они оба согласились, что перед свадьбой надо навестить ее отца. А может быть, – Ричард не возражал, для него это значения не имело – и обвенчаться там. Зная, что Ричарду будет скучно слоняться по дамским магазинам, Сара вместо него взяла с собой Фабрину (в знак благодарности) и Марию (за шофера). Ричард согласился – свою старую машину ему не жаль было одолжить и самому скверному водителю на свете. И вот в десять утра он сидел на веранде, потягивал пиво и размышлял, что делать дальше. К праздности не привык. Пусть у него не было ни честолюбия, ни ясной цели в жизни, однако безделье угнетало. Конечно, любовь и свадьба с Сарой скрасят жизнь. Но все сильнее хотелось ему заняться, овладеть чем-нибудь дельным, чем можно было бы поистине гордиться, что превратит его, беззаботного простофилю, в подлинного мужа, отца, кормильца. О чем это он говорил однажды с Сарой? Об усадьбе в Дордони, которую можно переделать под гостиницу. Еще недавно это была пустая фантазия. Но не теперь. Вдвоем они бы справились. Ведь ни он, ни Сара ничем с Португалией в общем-то не связаны, в Англию уезжают без сожалений. А по пути можно заскочить в Дордонь, разыскать ту усадьбу. И не беда, если не хватит денег. При нужде берут ссуду в банке. Главное – зацепиться, взяться за дело всерьез, а не так, как он работал у себя в ресторане. И никому не давать в долг. Если раньше он жил сам по себе и мог такое позволить, то скоро придется заботиться о жене, а потом и о детях. Это ему еще в диковинку, но уже нравится. Может, и к лучшему, что пояс Венеры оказался, черт побери, подделкой. Ведь это здорово – надеяться только на себя, не ждать помощи свыше, создавать все своими руками. И все же какой сволочью был Беллмастер – да и сейчас он, наверное, не лучше… «Сразу и не сообразишь, куда ехать и что взять с собой отсюда, – размышлял он. – Кстати, виллу можно продать – вот и деньги. Как же я сразу не догадался? Да ведь я никогда ничем не владел. И на чужие средства не рассчитывал». Ричард встал. Решил пройтись по вилле. Миссис Ринджел Фейнз ее порядком запустила. Многое придется ремонтировать. Новым взглядом оглядел он нижний этаж здания. Краска на кухне и в комнатах слуг сильно облупилась. Кое-где отошел кафель, один из кранов протекал, рамы потрескались. Словом, накопилась прорва дел. Все это должен был устранять Марио, но если в доме нет истинного хозяина, то и у слуг опускаются руки. Ричард остановился на лестнице, оглядел портрет кисти Августа Джона. Дочь похожа на мать, но лишь внешне. Сара, вставшая на ноги, становилась все рассудительней и практичней. А леди Джин, казалось, плыла, едва касаясь каменных ступеней, вознесшись силой бьющего через край, неукротимого духа. Нет, она не витала в облаках славы, зато всегда – он уже твердо знал – тянула за собой шлейф многочисленных воздыхателей и любовников. Она перелезала через заборы и перепрыгивала глубокие ямы, не боясь сломать ни ноги, ни шею, а если и испытывала угрызения, то не совести. Ричард попытался вообразить лорда Беллмастера. Узнай леди Джин, что тот подменил пояс, она закатила бы жуткий скандал. «Интересно, – подумал Ричард, – на картине она с подлинником или уже с подделкой?» Как похожа мать на дочь с виду и как отличается по характеру! Впрочем, ничего странного. Он тоже был внешне вылитый отец, но не обладал и половиной его достоинств. Ричард прикрыл глаза, насладился спокойствием, с которым теперь вспоминал о родителях. И мысленно поблагодарил Сару. Он поднялся по лестнице, пошел по комнатам второго этажа – так он когда-то осматривал жилища друзей, решив подлатать что-нибудь в благодарность за гостеприимство. Однако сейчас им двигало другое; за несколько недель надо было обновить всю виллу, чтобы продать ее подороже… Гостиница в Дордони. А почему бы и нет? Ричард воспрянул духом, представив себя отцом семейства, предпринимателем с ясной целью в жизни. Прощай, Фарли, бесшабашный скиталец; добро пожаловать, мистер Фарли, кормилец и труженик. Он вошел в спальню Сары. Одну из оконных рам придется перебрать – от сырости она искривилась. Плитка у двери вспучилась – ее надо будет поднять и переложить. Огрехи бросались в глаза то тут, то там. Они и спасут от безделья. Ричард сел за письменный столик, вынул из углубления лист бумаги и аккуратно записал все подмеченные на вилле неполадки. «Главное – порядок», – любил приговаривать отец. Составив список, Ричард закурил и отдался во власть счастливых размышлений, которые, Бог даст, никогда не сменятся печальными. Наполненный радостью, он рассеянно провел рукой по синей замшевой обложке книги, озаглавленной «Беседы души и тела – Святая Катерина Генуэзская», – она по-прежнему лежала на столе. Потом вспомнил, что это дневник леди Джин, взял его, подумал: «Любопытно, что побудило ее скрыть правду именно под таким заголовком? Впрочем, душа и тело – в этом весь человек». Он улыбнулся, сообразив, что витавшая над ступенями женщина, воплощение Евы-соблазнительницы, выбрала его не случайно. «Победит добродетель», – было написано на ее поясе. «Вряд ли», – решил Ричард и поблагодарил Бога за то, что Сара – в этом он все больше и больше убеждался – ничуть не заблуждалась насчет матери и ее любовников. Ведь к шестнадцати годам дети уже прекрасно понимают, каковы на самом деле их родители. Он разомкнул застежку и открыл дневник, полистал тонкие, убористо исписанные страницы. Вдруг его привлек рисунок на полях. Женщина верхом, в дамском седле, лошадь перескакивает через каменную стену. Рисунок был сделан отлично – без единого лишнего штриха. Сам Август Джон мог бы гордиться его автором. Через несколько страниц рисунки появились вновь. Пожилой мужчина во фраке развалился в мягком кресле с рюмкой в одной руке и сигарой в другой. Вместо лица у него была бесовская рожа, на пол свисал хвост, как у черта. Внизу стояли написанные выцветшими чернилами инициалы "Л. Б. " «Что ж, – подумал Ричард, – с такой карикатурой соглашусь и я». На обороте были изображены три птички на ветке и кошка, что, затаившись, следила за ними. Затем – высокая женщина с диадемой на голове, веером в одной руке и поводком в другой. На поводке сидел карлик в одежде для гольфа и герцогской короне. Подпись гласила: «Элла Д. выгуливает его светлость». Иные буквы забегали на изображение – очевидно, леди Джин сначала рисовала, а писала потом. На одной из картинок была паровая яхта с надписью «Морской лев» на борту, окруженная шлюпками. Когда Ричард вновь начал листать дневник, выпали два листа бумаги. Он подобрал их. На первом значилось:«О содержимом этого пакета известно отцу Ансольдо из Собора Богоматери в Мончике, в присутствии которого он и был запечатан, а также сеньорите Мелине Монтес, моей личной служанке, которую я обязываю передать его в полное и безраздельное владение моей дочери Саре Брантон».Ниже их подписей были такие строки:
«Сара, доченька моя, если это письмо попадет тебе в руки, поставь за меня свечу и помолись за спасение моей души и искупление многочисленных грехов».На другом листке было выведено:
"Это, Сара, мой личный дневник. Я вела его от случая к случаю на протяжении многих лет. Распоряжайся им, как сочтешь нужным. Дж. Б. ".Когда Ричард засовывал листки обратно в книжку, ему стало не по себе. Хотя Сара позволила читать дневник, он вдруг осознал – разрешить это вправе лишь сама леди Джин. Впрочем, она так и сделала, завещав распоряжаться дневником Саре. Однако что-то по-прежнему смущало честного по характеру Ричарда. Какой смысл читать дневник? Есть Сара, Ричард любит ее и вскоре начнет с ней новую жизнь, так стоит ли ворошить прошлое? Выхваченные с аккуратно исписанных страниц разрозненные строки свидетельствовали: леди Джин поверяла бумаге все свои мысли без утайки – настолько, что Ричард листал страницы, невольно стараясь ничего не читать, лишь рассматривал картинки, сделанные четкими, скупыми штрихами. Право на личную жизнь имеют даже умершие. Однако если леди Джин придерживалась того же мнения, зачем она оставила дневник Саре? Хотела что-то передать, сообщить ей? «Теперь Сара на моем попечении, – рассуждал Ричард, – и мне кажется, она знает – или догадывается – о многом в характере матери. Так стоит ли подтверждать ее худшие опасения?» Он взглянул на открывшийся разворот. Леди Джин, как уже не раз бывало, отказалась от английского. Она часто писала в дневнике на французском или итальянском. Сейчас выбрала французский.
«Чтобы обезопасить себя, Беллмастер был готов на все. Дело кончилось тем, что он заманил меня в ловушку и сделал сообщницей убийства».Прочитав эти строки, Ричард глазам своим не поверил. Как можно столь опрометчиво заявлять такое, а дальше в подробностях обрисовывать убийство человека по имени Полидор? Эта женщина, видимо, рехнулась. И вдруг Ричарда осенило: леди Джин потому вела дневник столь откровенно, что он при ее жизни находился в укромном, надежном месте. Мало того, никто не станет писать подобное без всяких оснований, и они легко угадывались. Леди Джин сжигала жажда отомстить лорду Беллмастеру, даже если ей будет суждено умереть раньше него. А впрочем, один Бог знает, хотела ли она сделать орудием мести именно дочь. Вряд ли мать была столь расчетлива. Нет, скорее она полагалась на судьбу. На счастливый случай для нее и злой рок для Беллмастера – вдруг окажется, что Сара унаследовала хоть каплю того, чем мать обладала в избытке, и что из солидарности заставит ее ополчиться против Беллмастера. Ричард со злостью захлопнул дневник и встал. Нельзя, чтобы записки матери попались Саре на глаза. Ради этого он готов даже лгать. Придется уничтожить дневник… и будь что будет. Он пошел к себе и запер книжку в чемодан. Пусть полежит там, пока он не решит, что с ней делать. Ну и подлец этот Беллмастер! Обманывает мать – да и дочь – сначала с поясом Венеры, а теперь, придя из прошлого матери, может испортить Саре всю жизнь. Выходя из спальни, Ричард бормотал проклятия в его адрес.
Куинт вошел к Кэслейку с досье под мышкой, поздоровался, ненадолго задержался у окна, а потом устроился в потертом кожаном кресле, положил ноги на диван у окна. Его резко очерченный на фоне бледного майского неба профиль казался суровым. – Думаю, пришло время сообщить, – бесстрастно начал Куинт, – если лорд Беллмастер получит место посла в Вашингтоне, вы поедете с ним как его личный секретарь. – Благодарю вас, сэр. – За что? – Куинт посуровел еще больше – так бывало всегда, когда он злился. – За приятную весть, сэр. Я еще не был в Америке и… – И с нашей стороны, – бесцеремонно прервал его Куинт, – мы, уверяю вас, сделаем все, чтобы вы туда не попали. С Беллмастером, разумеется. Конечно, мы бы предпочли и его туда не пускать, но это, видимо, выше наших сил. Когда всплыло дело с леди Джин, я понадеялся было, что Бог даст нам в руки козыри против него. Но увы. – Да, сэр. – Что означает это «да, сэр»? Уязвленный, Кэслейк позволил себе выразить негодование: «Я имею в виду, сэр, вот что: хотя доказательств у меня нет, я уверен – Беллмастер до сих пор служит не нам одним. И невозможность доказать это лишь укрепляет мою веру. Я прочел досье на Полидора. Беллмастер явно его убил. Полидор был человеком Клетки – верным, готов поручиться, только ей. И накопил достаточно сведений, чтобы погубить Беллмастера». – Что ж… – Куинт немного успокоился. – Догадаться об этом нетрудно. Они с леди Джин убрали его. А теперь, умница из Девоншира, объясните, зачем. – У меня есть лишь предположения, правдоподобные домыслы. – Так выскажите их. Если не хватает фактов, строят гипотезы. И в этом нет ничего зазорного. Опишите мне жизнь Беллмастера – так, как вы ее понимаете. – Извольте. Наиболее деятельно он сотрудничал с нами во время и тотчас после войны. Был необычайно знающим, полезным человеком. Но что-то – возможно, деньги, а скорее, тщеславие… жажда власти, гордыня или даже презрение к нам… – Это уж точно. – … заставило его вести двойную или даже тройную игру. Начинал он, возможно, ради денег, а потом стал заниматься шпионажем из чистого развлечения, дабы потешить самолюбие. – Верно подмечено. Он продолжал шпионить потому, что обман у него в крови. Занимается этим до сих пор, не отступится и в Вашингтоне. Потому мы и не хотим видеть его там, но не пойдешь же к премьер-министру с пустыми руками – Беллмастер давно купил его многочисленными подачками и умиротворит любой сказкой. Факты – вот чего требует мелкотравчатый ум премьера, чтобы начать действовать. Итак, продолжайте. Он убил Полидора, а зачем? – У того было против Беллмастера нечто неопровержимое. Но Полидор не подозревал, что аристократ знает об этом, а его светлость даром не потерял ни минуты. Стукнул Полидора по голове… – Тростью, как в старинных детективах, а? – Куинт наконец улыбнулся. – А потом перевернул шедший к берегу катер. Это было нетрудно. Я посмотрел метеосводку того дня. Семибалльный юго-западный ветер, сильное волнение. – Неужели и до нее добрались? Молодчина. – Куинт явно воодушевился. – А как же незабвенная леди Джин? – К тому времени она стала игрушкой в руках Беллмастера. Они знали друг о друге столько, что понимали: если их пути разойдутся, они погибнут оба. И он, и она обожали жизнь. Когда Беллмастер прикончил Полидора, ей оставалось одно – тоже положить голову на плаху. Уж слишком долго она плясала под его дудку. И вот, подтверждая байку о смерти Полидора от несчастного случая, она запутывалась в сетях Беллмастера еще сильнее. Беда в том, что сейчас, когда леди Джин нет в живых, ему захотелось стать всеми уважаемым столпом общества. Искренне захотелось начать честную жизнь. Потому он и засуетился, решил заполучить дневник или… чего он от вас добивался? – Дело не в этом. Ему уже не остановиться. Это неизлечимо, как пьянство. Так что если он попадет в Вашингтон, подчиняйтесь ему беспрекословно, а тем временем изо всех сил старайтесь уличить его. Что бы он ни попросил, не отказывайте. Все ваши грехи мы возьмем на себя. – Куинт громко вздохнул. – Эх, если бы нам удалось не пустить его в Штаты… – Но ведь есть очень простой выход, сэр. – К людям, вроде Беллмастера, которые много грешили, в Клетке счет особый. Скорая смерть – это для них не кара. Пусть-ка лучше помучаются… долго, на виду у всех… пусть их втопчут в самую грязь. Словом, знайте – вы служите богам ревнивым. Беллмастеру удалось – случай в нашем ведомстве редчайший – облапошить нас, а не наоборот. И мы жаждем развенчать его публично, чтобы отомстить за оскорбленную честь. Вы удивлены? – Нет, сэр. – Хорошо. А теперь новость, касающаяся лично вас. С Министерством обороны я все согласовал. Отныне за Беллмастером станете присматривать вы. Я предоставляю вам полную свободу действий. Как когда-то Полидору. Перехитрите Беллмастера. Но не забывайте, чем закончил Полидор. Если Беллмастер захочет воспользоваться вами еще до отъезда в Вашингтон, соглашайтесь. Если он попадет-таки туда, продолжайте ему подыгрывать. Отныне досье на Беллмастера и другие, с ним связанные, открыты для вас. Одно из таких я принес с собой. – Он протянул Кэслейку папку. – Вам полезно прочесть его в назидание: здесь скупо, но красноречиво описаны методы Беллмастера. И поспешу добавить – то, о чем вы прочитаете, было сделано… для нашей пользы. – Благодарю вас, сэр. – Кэслейк взял папку. На обложке значилось: «Его высокопреподобие Алберт Реджиналд Долмат, магистр искусств». Он положил досье на стол и спросил: «Заведено ли досье на леди Джин?» – Да. – Нельзя ли узнать, как она познакомилась с лордом Беллмастером? – Можно. Она была из древнего, но обнищавшего ирландского рода. Отец владел огромной усадьбой в Голвее, жил – как бы покрасочнее выразиться – на хлебе и воде и проповедовал одного Бога – игру на скачках. У матери было немного денег, к которым он подобраться не мог, и ей удалось дать дочери хорошее образование. Чтобы заработать на жизнь, леди Джин устроилась секретаршей в министерство иностранных дел. Тут ее приметил Беллмастер, продвинул по службе и сделал своей любовницей. Вскоре оказалось, что именно такая соратница ему и нужна, он научил ее всему, на его взгляд, необходимому. Но приручить ее Беллмастеру так и не удалось. Мне даже сдается, временами он жалел, что выбрал именно ее. – Куинт замолк, тихо вздохнул и продолжил: – Она, если хотела, могла предстать поистине очаровательной. И еще была отменной соблазнительницей – готов поспорить, мало кому из мужчин удалось бы противостоять ее чарам. Впрочем, обо всем этом вы узнаете из досье. – Он встал, глянул в окно, хмыкнул, словно увидел там нечто неприятное, и подошел к двери. Открыл ее, обернулся и заметил почти сокрушенно: – Как далеко вы шагнули от простого сыщика, мой мальчик… очень, очень далеко. Когда он ушел, Кэслейк позволил себе улыбнуться. В последних словах Куинта нечаянно проскользнула тоска по прошлому, хотя он просто хотел подчеркнуть, что человек Клетки должен оставаться таким во что бы то ни стало. Нет у него ни выбора, ни пути назад. Кэслейк принялся за досье на Долмата. Оно оказалось сравнительно коротким. Его высокопреподобие Алберт Реджиналд Долмат был в пятидесятых годах священником одной из провинциальных епархий. Лет сорока, женатый на дочери епископа, он слыл церковнослужителем нового поколения – за словом в карман не лез, известности не страшился, участвовал в маршах протеста против атомного оружия, выступал за упрочение культурных и духовных связей с Россией. До рая на земле, по его мнению, было рукой подать – стоило лишь духовно возродить народы и выстроить их под знаменем мира во всем мире. Он не чурался высказать свои взгляды с любой трибуны или изложить их в газете. Да еще как назло был хорош собой, отличный оратор, прекрасный собеседник. Словом, пешка, способная быстро стать ферзем. В досье не указывалось, когда ему решили объявить войну, но Кэслейк понимал: досье не завели бы вообще, не прикажи кто-то из Уайтхолла тактично переправить Долмата в рай поменьше того, который он сулил мировому пролетариату. Дело поручили лорду Беллмастеру, и тот решил пойти напролом, без обиняков. Долмата – он, как истинный демократ, посещал и бараки, и замки – пригласили в усадьбу Беллмастера. Там он повстречался с леди Джин, и она не преминула посочувствовать его взглядам, не забыв, однако, восхититься Долматом и как мужчиной. Несколько приложенных к досье писем к нему показывали, что их дружба постепенно перешла во взаимное обожание. Долмат осуждал лесть, но когда сам оказался ее мишенью, быстро убедил себя, что такая добродетельная и очаровательная женщина, как леди Джин, кривить душой не способна. Наконец его пригласили провести несколько дней на «Морском льве», и вот однажды, глядя на северное сияние у Шетлендских островов, он впервые по-братски обнял леди Джин за талию. Потом леди Джин со смехом описала, как Беллмастер спешно покинул яхту ради якобы важных дел в поместье, а по сути лишь чтобы оставить Долмата вдвоем с нею. На другую ночь, опьяненный лунным светом, вином Беллмастера и чарами леди Джин, Долмат опрометчиво согласился пойти к ней в каюту выпить рюмочку на ночь и оказался в ее постели. На следующее же утро, полный угрызений совести, он покинул яхту, казня себя за прегрешение. Но приговор себе он уже подписал. Ведь грех можно замолить, а что делать с фотографиями, которые отсняла скрытая в каюте камера? Остальное для Клетки было детской забавой. Его высокопреподобие Алберт Реджиналд Долмат отошел от общественной деятельности, удалился в Уэльс, в уединенный приход… К обложке досье с внутренней стороны был приколот конверт с шестью снимками из тех, что сделала скрытая камера. Кэслейк бегло просмотрел их и захлопнул папку. Вдруг он с грустью вспомнил встречу с Сарой Брантон. Просто не верилось, что она дочь леди Джин. Увы, это так, и лорд Беллмастер – ее отец. Остаток дня он провел, читая досье, которыми ему разрешили пользоваться. Самым полным и любопытным оказалось досье на Беллмастера.
За четыре дня Ричарду удалось прочесть дневник леди Джин от корки до корки тайком от Сары – она с головой погрузилась в счастливые хлопоты о будущей поездке в Англию, выбирала платья, укладывалась. Отец ответил на ее письмо любезно, живо одобрил предстоящее замужество, и, конечно же, позвал дочь в гости вместе с женихом… Записки леди Джин вскоре потеряли над ним власть – читались как роман, не способный изменить ни его жизнь, ни отношения с Сарой. Дневник ее мать вела многие годы, хотя иногда забывала о нем на целые месяцы, а однажды – даже на год… как раз когда вышла замуж за Брантона и родила Сару. Весь дневник пронизывало одно – ее отношения с лордом Беллмастером, где любовь то и дело сменялась ненавистью, а ненависть – любовью. Ричарду стало ясно: лорд Беллмастер был раньше – а возможно, и по сей день – связан с зарубежными разведками, что вкупе с неблаговидными делами в самой Англии время от времени толкало на преступления – как в случае с человеком по имени Полидор – и его, и леди Джин. Но ее похождения почему-то не столько возмущали Ричарда, сколько изумляли. Она была бессовестна и неразборчива в связях почти как римская гетера – слова, не столь беспощадного, у Ричарда не нашлось. Читая, он иногда все же негодовал – как мать могла подсунуть такое дочери! Любовь к Саре принуждала его искать оправдания леди Джин, но он в этих исповедях нашел лишь одно – лорд Беллмастер как будто околдовал, загипнотизировал ее, подчинил ее волю своей. И чем дальше читал Ричард, тем больше сокрушался о леди Джин и сочувствовал ей, тем осознанней, крепче презирал лорда Беллмастера. С каждой страницей он ненавидел его все сильнее. Не зная, как тот выглядит на самом деле, Ричард воображал его все более и более похожим на черта в кресле с сигарой и рюмкой портвейна в руках, каким его нарисовала однажды леди Джин. Вначале смутно, а потом все яснее он осознавал, что после развода и она, и лорд Беллмастер, да и полковник Брантон (впрочем, он – человек безвольный, его можно сбросить со счетов) начали потихоньку подталкивать Сару к мысли об уходе в монастырь – она стесняла их всех. Ею пришлось пожертвовать. Случалось, Ричард откладывал дневник и шел прогуляться, успокоиться. В том, что Беллмастер – душегуб, сомнений не оставалось: на той же странице, где леди Джин призналась, что он сделал ее соучастницей убийства, она кратко описала, как они перевернули катер, чтобы замести следы. А вместо благодарности лорд Беллмастер подменил (зачем? срочно понадобились деньги?) пояс Венеры: через месяц после этого преступления Беллмастер взял его у леди Джин якобы для продления страховки. Ричард понимал – Беллмастер не удержится от соблазна напакостить и ему, и Саре. Но как именно? Словом, хорошо, что они решили не спеша прокатиться в Англию. Будет время все толком обдумать. А пока главное – не допустить, чтобы дневник попался Саре на глаза. К счастью, она так много сил отдавала сборам, что, казалось, совсем позабыла о дневнике, исчезнувшем с письменного столика у нее в спальне. Впрочем, накануне отъезда, утром, в постели, она вдруг спросила: «Дорогой, не у тебя ли дневник матери? Я хочу запереть его в сейф». – Да, у меня, – спокойно ответил Ричард. – Но я его еще не дочитал, – а ведь он уже прочел дневник целиком. – Ну как, забавно? – Очень. Я положу его в сейф сам. Кстати, не устроить ли нечто вроде прощального пикника на мысе святого Винсента? – С удовольствием. Однажды нас возил туда Джорджио. С моря дул ужасный ветер и вскоре весь «Роллс-Ройс» забрызгало солью. Джорджио чуть не лопнул от злости. – Значит, едем. В тот же вечер Ричард вошел к Саре в спальню и у нее на глазах достал из комода ключ и запер дневник в сейф. Но на другое утро, когда они покидали виллу, переложил к себе в чемодан – Ричард решил отвязаться от него и чем скорее, тем лучше. Однако лорд Беллмастер жил в мире, о котором Фарли не знал ничего, поэтому насчет дневника стоило посоветоваться с умеющим молчать человеком, например, с поверенным в делах семьи Брантонов или на худой конец с самим полковником. Но сначала придется посмотреть, что он за птица. Леди Джин вышла за него и, несмотря на резкие отзывы в дневнике, уважала – впрочем, не настолько, чтобы хранить ему верность.
По дороге в Лиссабон, когда рядом сидела радостная и воодушевленная Сара, он решил выбросить все это из головы до Англии. Что бы ни случилось, им надо налаживать собственную жизнь – в последнее время они все чаще говорили о гостинице в Дордони. Слушая, как рядом мило воркует Сара, он с изумлением осознал, насколько изменился сам и как круто повернула жизнь всего за несколько недель. И не он один. Они оба словно родились заново – вступили в светлый мир, где проклятый Беллмастер не сильнее крошечной точки на горизонте их счастья.
Стоя у буфета спиной к Кэслейку, лорд Беллмастер втихомолку улыбнулся. Наконец-то сей молодой человек согласился выпить с ним здесь, у него в кабинете. За окном сумерки затеняли парк, машины выстраивали цепочки из беспорядочных то золотых, то серебряных огоньков. – С простой водой или с минеральной? – Не разбавляйте ничем, сэр. Наливая виски из графина, лорд Беллмастер бросил через плечо: «Хорошо, что вы приняли мое приглашение, Кэслейк. О деле говорить не будем. Просто побеседуем… познакомимся поближе. Думаю, вы сумеете мне кое-что прояснить». – Буду рад помочь, сэр, если смогу. – Ответ порядочного человека. – «Кэслейк стал со мной если и не любезнее, то просто помягче, – подумал Беллмастер, – но меня этим не проведешь. С ним, видимо, поговорил Куинт. Знаю я его! Он, наверно, и о Вашингтоне все выложил». Беллмастер поднес Кэслейку рюмку и вслух продолжил: «Простите, но я к вам не присоединюсь. Уже причастился за обедом, а вечером мне идти на большой прием. Знаете, промышленный или финансовый магнат – тот же капитан корабля и пьет не меньше его, чтобы отвлечься от бремени руководства. Значит, вы виски не разбавляете?». – Сам я родом из Девона, – Кэслейк улыбнулся, – но мои мать с отцом – шотландцы. – Понятно. – Беллмастер подошел к окну и задернул шторы, отрезал кабинет от весеннего вечера. – Вы встречались с Гедди, стряпчим – не так ли? – внезапно спросил он. – Да. Перед отъездом в Португалию. Беллмастер не сел – помешала привычка главенствовать над собеседником, столь крепко укоренившаяся, что он перестал ее замечать – и произнес: «Только что от него пришло письмо. Пишет, будто слышал от Сары Брантон, что она собирается замуж. Вы в курсе дела?» – Да, сэр. Мистер Гедди сообщил об этом мистеру Куинту. – Неужели? – Беллмастер не удивился. – Значит, время от времени наш дорогой Гедди все же стучит в ваше ведомство. А впрочем, кто, хоть раз побывавший там, этого не делает?… Вы, наверно, уже прочли тамошнее досье на меня? – Да, милорд. Мистер Куинт посчитал такой шаг целесообразным ввиду… того, что может произойти через несколько недель. Лорд Беллмастер расхохотался. Все-таки славный парень этот Кэслейк. Знает, что есть смысл говорить, а что – нет, да и держится всегда молодцом. У него не характер, а прямо гранит, некогда шершавый, а теперь отполированный Клеткой. – Тонко подмечено, – сказал Беллмастер. – Продолжая в том же духе, замечу: вы, вероятно, знаете, что о Саре Брантон я забочусь не просто по дружбе. – Да, сэр. Мне известно – она ваша дочь. – Совершенно верно. Поэтому я и хочу побольше узнать о ее будущем муже, этом Ричарде Фарли. Расскажите о нем. Вы же встречались. – Он отличный парень, сэр. Мне понравился. По причинам, на ваши не похожим, пришлось покопаться в его прошлом. Я не нашел ничего, способного опорочить мистера Фарли… скажем так: в глазах нашего ведомства. – Он верующий? – Нет, сэр. – Это дело поправимое. Ну, выкладывайте все, что знаете. – Лорд Беллмастер опустился в глубокое кресло, закурил сигару и, вертя в руках золотой портсигар, выслушал из уст Кэслейка подробности жизни и окружения Ричарда Фарли. Потом спросил: – А близкие родственники? Неужели у него совсем никого нет? – Когда мы ужинали вместе, он упомянул об очень старой вдовой тетке где-то в Уэльсе. – Значит, он вам приглянулся? – Да, сэр. – Он прирожденный лодырь или просто не может найти дело по душе? – Он не лодырь. По-моему, на него слишком сильно повлияла гибель родителей. Думаю, женитьба и обязанности главы семейства вернут все на место. Ведь он не глуп, да и вышел из хорошей семьи. К тому же мисс Брантон явно души в нем не чает. – Еще бы. Он же спас ей жизнь. Как бы то ни было, вы меня утешили. Я не хотел бы видеть дочь замужем за бездельником или размазней. Что ж, – лорд Беллмастер поднялся, – благодарю вас, Кэслейк. Уверен, мы найдем общий язык. А теперь, – он подошел к каминной полке, взял два театральных билета и протянул их Кэслейку, – вот два билета на завтра на вечерний спектакль. Я пойти не смогу. Так что найдите девушку покрасивее и сходите сами. – Большое спасибо, сэр. – Не стоит. И еще раз благодарю вас, мой дорогой. По пути к лифту Кэслейк рассмотрел билеты. Они были в Национальный театр. Он любил его спектакли и, конечно, пошел бы, не будь это билеты Беллмастера. А потому разорвал их, выйдя на улицу, и выбросил клочки в урну, как примерный гражданин.
Лорд Беллмастер тем временем сидел у себя в кабинете и размышлял о Ричарде Фарли: «Человек он, видимо, хороший… Да, участи родителей не позавидуешь. Но семейная жизнь отрезвит его. А при случае и я помогу. Есть способы обставить помощь так, чтобы он считал, будто ему просто повезло. Ведь он женится на моей дочери. Леди Джин, будь она жива, искала бы для Сары мужа посолиднее… и свадьбу закатила бы пышную. Где-нибудь в Вестминстерском аббатстве, с пажами и шаферами. Не тихое семейное торжество, а роскошный прием, блистающий знаменитостями со всех концов света. – Он улыбнулся. – Уж она-то знала в этом толк. Да и я не прочь погулять на такой свадьбе. Ведь выходит замуж моя дочь, а ради нее и в память о леди Джин не грех и пошиковать. Загвоздка одна – как все это устроить? Официально я только крестный Сары. И могу лишь сделать ейдорогой подарок. Впрочем, почему это мысль о грандиозной свадьбе меня так захватила? Наверно, старею, становлюсь сентиментальным. Однако сейчас такое простительно. А вот как совладать с полковником Брантоном? Узнав, что на свадьбе ему отведут роль распорядителя, тамады, он оскорбится. Или нет? Ведь бывшим воякам чертовски нравятся напыщенные церемонии. Будь Брантон богат, он и сам бы обставил венчание дочери достойно. Словом, если подойти к нему осторожно, все устроится. Уязвленное самолюбие полковника утешит кругленькая сумма. Главное – взяться за дело с нужного конца. Поехать и поговорить с ним? Или написать письмо – пусть все хорошенько обдумает, подготовится к мужскому, откровенному разговору о деловом соглашении, которое даст ему возможность сыграть на свадьбе Сары роль великодушного отца. Кто запретит мне расщедриться ради единственной дочери? Ведь от брака с американкой у меня лишь двое сыновей, – он тепло улыбнулся. – Сыновья есть сыновья. Дочь – дело другое. Ее дочь. Если бы девочку родила миллионерша из Бостона, я бы так не суетился. Но в память о леди Джин… Ведь кроме нее я по-настоящему не любил никого. И неважно, что здесь была замешана и корысть. Почему не отблагодарить богов за то, что леди Джин не встала из могилы отомстить мне? Хотя, конечно, при жизни не раз помышляла об этом. Ирландка, с унаследованной от отца склонностью к азартной игре, она, если бы решилась, поставила все на самую мизерную возможность погубить меня. Видимо, она простила меня как истинная католичка, чтобы спасти свою бессмертную душу. Итак, писать Брантону письмо или сразу ехать к нему?». Он взглянул на картину Рассела Флинта с красавицами у купальни. Одна слегка напомнила леди Джин. Внезапно Беллмастер почувствовал себя усталым. «Какая скука сегодняшний ужин, – подумал он. – Да и вся эта затея с Вашингтоном. Хочу ли я попасть туда? Из Клетки мне уже не вырваться. Ее люди пойдут за мной по пятам до самой смерти, даже за гробом проследят, – он ухмыльнулся, – не обманул ли я их и на этот раз. Вернее всего было бы жениться на леди Джин и спокойно жить с ней в Конари. Что имеем – не храним… Решено. Сначала – письмо».
Из Лиссабона они поехали в Эсториль, два дня прожили в гостинице «Глобо» на радость Мелине и ее мужу Карло. Для Сары здесь началось, пожалуй, самое счастливое время. Она подолгу разговаривала с Мелиной, которой Ричард явно понравился. Сару это только радовало – она не стеснялась открыто наслаждаться, если Ричард приходился кому-нибудь по душе. Карло тоже его полюбил и вскоре – едва узнал, что Ричард когда-то владел рестораном, а теперь подумывал купить дом в Дордони – уже увлеченно рассказывал, как содержать гостиницу, с гордостью провел Ричарда по «Глобо», объясняя тонкости своего занятия. Когда собирались уезжать, Мелина уединилась с Сарой в номере и сказала: «Ты нашла себе хорошего мужа. Сразу видно. И не казни себя за то, что сбежала из монастыря. Зря ты вообще туда уходила. Знаешь, когда было решено, что ты станешь монахиней, я сказала твоей матери: „Это не для Сары. Не такой у нее характер… не та душа“. И знаешь, что она мне с усмешкой ответила?» – Нет. – «Не волнуйся. Сара вся в меня. Если поймет, что там ей не по нраву, насиловать себя не станет». Тут вошел Ричард со свертком под мышкой. В нем оказался новый костюм, который он купил по настоянию Сары на смену старому, потрепанному. Мелина ушла, и Ричард, чтобы порадовать Сару, тут же его примерил. – Милый, ты в нем просто красавец. Я знаю – ты не слишком заботишься о платье, но мой отец благоволит хорошо одетым людям. Наверное, армия повлияла. А теперь снимай костюм и я уложу его по-настоящему, а не по-твоему, то есть как попало. – Я спокон веку так вещи складывал. – Теперь это делать буду я. – Она подошла и поцеловала его. А он вспомнил, что в детстве учебники в ранец ему всегда укладывала мать, и как она недовольно щелкала языком, глядя на ранец вечером. Эта же картина всплывала у него в памяти и на вилле, перед самым отъездом, и он вынул дневник из чемодана, завернул в газету и спрятал в машине, под задним сиденьем. Из Эсториля они поехали в Биарриц, потом в Бордо и в глубь материка в Периге, где три дня прожили в маленькой гостинице, изучали полученный от агента по недвижимости список усадеб на продажу. Три или четыре их заинтересовали, они решили заехать туда на обратном пути, прицениться. В ночь перед отъездом из Дордони Сара сказала: «Мне очень нравится путешествовать так, как мы. С матерью ездить было просто наказанье – сплошные тюки и чемоданы, да жалобы, если ей не угодили в гостинице или ресторане». – И никаких пикников с бутылкой вина, хлебом и паштетом? – Нечто подобное случалось, но посмотрел бы ты на это! – рассмеялась Сара. – Складные стулья и столики, камчатые скатерти и серебряные вилки. Высший класс, как говорят французы. Охлажденное вино, и Джорджио в роли официанта. Учитывалась каждая мелочь, особенно если с нами был лорд Беллмастер. Впрочем, отца эта напыщенность никогда не прельщала. Ричард обнял Сару и, радуясь, что в темноте ей не разглядеть его лица, спросил: «Какой он был, этот Беллмастер?» – Не знаю, – вздохнула Сара. – Мне вроде бы следовало сторониться его – хотя бы в те годы, когда я понимала уже, кем он был маме. А он мне нравился. Он очень хорошо ко мне относился. Даже лучше папы. Впрочем, порою отец менялся – и тогда он был заботливей, гораздо заботливей Беллмастера. Знаешь, что удивительно? Мне, прожившей вдали от мира столько лет… сейчас понять его гораздо проще, чем раньше. А мама, по-моему, в глубине души была очень несчастна… на людях она просто притворялась. – Ты хочешь сказать – несчастна, потому что Беллмастер на ней не женился? – Возможно. Хотя, знаешь, она, быть может, и мечтала стать леди Беллмастер, но по-настоящему его не любила. Мелина рассказала мне много неожиданного, и теперь я считаю, мама любила папу, несмотря ни на что. – Тут сам черт ногу сломит. А как уживались твой отец и Беллмастер? – Я редко видела их вместе. Они любезничали друг с другом, и только. – Не пойму, отчего отец его не вышвырнул. – Может, мама не позволяла, а он так ее любил, что мирился со всем. От Мелины я впервые услышала, почему уволился Джорджио. Когда он ушел, я уже была в монастыре. Дело в том, что «Роллс-Ройс», на котором ездила мама, принадлежал Беллмастеру. И однажды его светлость сказал Джорджио, что машина износилась и надо купить новую, другой марки. Не помню, то ли «Даймлер», то ли какую-нибудь роскошную американскую. И тут Джорджио взорвался. Он как раз мыл машину, а гараж у нас был рядом с комнатами для прислуги, так что Мелина и Карло все слышали. Джорджио заявил Беллмастеру, что никогда не сядет ни в какую другую машину и, если его светлость купит не «Роллс-Ройс», он сразу же уйдет. – Сара даже затряслась от смеха. – Мелина говорит, они прямо-таки орали друг на друга. Наконец Беллмастер отрезал: «Не хватало только, чтобы я покупал „Роллс-Ройс“ в угоду какому-то шоферишке!» Джорджио нас бросил, – это было плохо само по себе, – но перед уходом он еще пошел к Беллмастеру и выложил все, что думал о нем. Тут вмешалась мама, попыталась умиротворить их обоих, но только подлила масла в огонь – Джорджио вышел из себя, высказал и ей все, что на душе накипело. – Сара вновь рассмеялась. – Мелина говорит, ей едва удалось удержать Карло – он хотел вступиться за маму, потому что не жаловал ни Беллмастера, ни Джорджио. Какие они все глупые, правда? Воевать из-за какой-то старой дурацкой машины! – Так чем дело кончилось? – Джорджио уехал в тот же день. Шофером сделали Карло, купили новую машину. Но и это не все. О Боже! – Она замолкла, переборола смех и продолжила: – Через две недели Карло – он ведь водил неважно – врезался в трамвай, кажется, в Лиссабоне, и разбил автомобиль вдребезги. А потом… потом… – Сара повернулась к Ричарду, захохотала ему в плечо – говорить она уже не могла, – и в те минуты Ричарда затопила волна беспредельного, неописуемого счастья. – Так что же потом? – спросил он. Она отодвинулась и, успокоившись, закончила: «Никогда не догадаешься! Беллмастер заменил ее „Роллс-Ройсом“. Глупо, правда? Столько шума из ничего. Но и смешно. Надо будет посмотреть, описала ли мама этот случай в дневнике. А может, и картинку к нему подрисовала. Как вернемся на виллу, возьмусь за ее дневник». Вскоре Сара уснула, а Ричард лежал во тьме, размышлял. Он знал – мать ничего об этом происшествии в дневнике не написала, знал, что не позволит Саре его читать, и думал – а не сжечь ли его? Наверно, так и нужно сделать. Сара просыпается поздно и завтракает в постели. Надо бы завтра встать пораньше, найти уединенное местечко и… Тут Ричард посуровел и отказался от этой мысли. «Беллмастер, – подумал он, – а не пришло ли время расплатиться за все? Но один Бог знает, как отомстить тебе. Надо посоветоваться с кем-то… кто не выдаст, все поймет, кто наставит на верный путь. Но только не с полковником Брантоном. Он – человек заинтересованный, да и от Сары слишком долго открещивался. На восемь лет засадил ее в темницу. Отчасти в этом, впрочем, и Беллмастер виноват. Потом, когда Сара вышла на свободу, оказалось, Беллмастер еще и мелкий мошенник – подсунул матери дешевую фальшивку. Может быть, Кэслейк? Да, пожалуй, он. Он – стряпчий и глупостей не допустит. Как приедем в Англию, загляну к нему в контору».
… Из Периге они через Лимож и Орлеан приехали в Париж, где три дня развлекались. Стояла чудесная майская погода. Близился полдень, длинные кисти ракит казались в голубом небе золотыми, сирень у дороги покрылась крошечными звездочками лиловых цветов, вернулись ласточки – они гнездились над застрехами, соседская кобыла на пастбище через дорогу лоснилась, как полированный каштан. А на столе в кабинете полковника Брантона нераспечатанными лежали утренние письма. Они давным-давно перестали приносить радость. Ведь это были, черт побери, в основном неоплаченные счета. Брантон сел за стол и быстро просмотрел пять конвертов. Сам не понимая отчего – весна, что ли? – он пребывал в отличном настроении. Собирался ехать на реку Уэй, полдня порыбачить в одиночестве, а полдня – в обществе провинциальной знати, людей богатых и честолюбивых, которые вдыхали жизнь в здешние предприятия и банки, но не гнушались мухлевать с налогами, оставаясь, впрочем, людьми приятными… не все, но большинство. Пять писем. Два – явно счета. Он разорвал их, не вскрывая, и бросил в мусорную корзину. Третье, в неофициальном конверте, распечатал, а там оказались – ну и хитры же эти кредиторы – давно просроченный счет и записка с вежливой, но твердой просьбой о немедленной оплате. Полковник повесил счет на стоявшую у лампы наколку. Четвертое письмо с заграничным штемпелем он озадаченно повертел и так и сяк, тщетно пытаясь угадать, от кого оно. Наконец вскрыл. Письмо, как оказалось, от Сары, из Парижа. От короткого, но нежного послания полковник еще более воспрянул духом. Сара сообщала, что приедет в Англию через несколько дней вместе с Ричардом Фарли и сразу позвонит. Что ж, ради Бога. Она – его дочь, теперь он ни за что не назовет ее чужой – так пусть поживет у него. Правда, придется раскошелиться. Ну и что? Покутим малость, а потом потуже затянем пояс. Не впервой. Последнее письмо лежало в дорогом конверте без рисунка, адрес был написан смутно знакомым почерком. Не прояснил дела и штемпель – он был, как обычно, смазан, словно машина или человек, его ставивший, страдали трясучкой. Чего Англии до зарезу не хватает, так это… но стоит ли распинаться? Он вскрыл конверт, бросил взгляд на листок с фигурным краем и выдавленным адресом и от сердца отлегло. Письмо написал старый обманщик Беллмастер. Полковник отложил его и закурил сигарету. "Прекрасная погода, – подумал он. – В начале недели прошел дождь, так что рыбачить сегодня – одно удовольствие. Взять бы с собой Беллмастера да и скинуть в реку с камнем на шее. Интересно, рыбачит ли этот Фарли? Наверное, да. Как-нибудь съездим на реку вместе. Там и познаются люди. Когда клюет крупная рыба, да если еще волна сильная, посмотришь, как человек управляется с удочкой – и узнаешь о нем больше, чем после тысячи ответов на вопросы. Так же и на охоте… " Он затушил окурок и, весело насвистывая, взялся за письмо. Однако вскоре смолк.
"Дорогой Брантон, – писал Беллмастер. – Недавно я с радостью узнал от Гедди, что наша милая Сара выходит замуж за Ричарда Фарли – того самого, кто спас ей жизнь в Португалии. Гедди считает его честным малым – он выходец из добропорядочной семьи и прочее, хотя в жизни пока добился немногого. Впрочем, это легко исправить, замолвив, где нужно, за него словечко. Как крестный отец Сары, я, конечно, рад за нее не меньше, чем Вы. Будь жива наша дорогая леди Джин, она, возможно, желала бы дочери мужа познатней, но в наши дни титулы и почести раздают направо и налево всяким проходимцам, которые только и умеют что бренчать на гитарах (Беллмастер, очевидно, имеет в виду награждение высшими орденами Великобритании участников группы «Битлз» в 1965 году, столь возмутившее английскую знать. – Прим. перев.), словом, первым встречным, если это выгодно правительству. Короче говоря, если будете в Лондоне в ближайшее время, загляните ко мне – поговорим, как лучше устроить свадьбу, кто возьмет на себя расходы. Искренне Ваш Беллмастер".Хорошее настроение от прекрасной погоды и в предвкушении рыбалки с Брантона как ветром сдуло. Он выругался и отбросил письмо. Вот мерзавец! Полковник отлично знал все уловки Беллмастера, а потому раскусил его замысел мгновенно. Нечто подобное затеяла бы и леди Джин. Развела бы вокруг свадьбы такую суету! Устроила бы венчание в Вестминстерском аббатстве, а обед – в самом дорогом ресторане… А его отодвинула бы на задний план. И даже не поинтересовалась бы мнением Сары. Беллмастера тоже занимает лишь собственное "я". «Но черта с два я поддамся ему, – решил полковник. – Пусть Сара решает сама». Одна строчка из письма обожгла его особенно сильно: «Гедди считает его честным малым – он выходец из добропорядочной семьи и прочее, хотя в жизни пока добился немногого». Это было сказано о Фарли, но с таким же успехом могло относиться и к самому Брантону. Именно поэтому Беллмастер так и выразился. «Словом, против воли Сары Беллмастер пойдет только через мой труп, – сказал себе Брантон. – Видит Бог, я был ей плохим отцом. Но исправиться никогда не поздно. Как она захочет, так и будет. И точка». Тут в кабинет заглянула жена, скачала: «А ты, оказывается, еще здесь. То-то я не слышала шума твоей машины. Милый, по пути в Челтнем сделай для меня кое-что, а?» Затаенный гнев выплеснулся наружу, и полковник прокричал: "По дороге в Челтнем я ни для кого ничего делать не буду – разве что задавлю какого-нибудь оболтуса, если он сдуру выскочит на дорогу! А если на реке какой-нибудь козел из Бирмингема начнет мне рассказывать о своем новом «Ягуаре», а за поплавком смотреть не станет, я его утоплю. А если… " Жена внезапно расхохоталась: «О милый, как я люблю тебя таким! Последние дни ты был вялым. И очень приятно видеть тебя прежним… боевым. Сохрани этот пыл до ночи, пожалуйста». Гнева как не бывало, он улыбнулся: «Какая же ты пошлая. Но я тебя обожаю. А теперь – прочь, иначе я не стану дожидаться ночи!» – Да, любимый. Так что завези по пути сверток ювелиру. Я сказала ему, что ты заедешь. – Она послала мужу воздушный поцелуй и, смеясь, удалилась. Полковник, теперь уже совершенно спокойный, поднял со стола письмо. «Хорошо быть таким, как Беллмастер, – подумал он. – И хорошо бы на нем отыграться, устроить свадьбу так, как хочет Сара. А она, я уверен, мечтает о скромном семейном празднике. Под дудку Беллмастера я уже наплясался. Хватит. Черт возьми, хватит!»
Глава восьмая
Сара лежала в постели с книгой в руках. Два дня назад они с Ричардом приехали к отцу и, соблюдая приличия, спали отдельно. Отец и его жена встретили их радушно. Оглядываясь на прошлое, Сара не могла взять в толк, отчего он, теперь такой нежный и заботливый, старался не замечать ее или даже отталкивал, когда она была девочкой. Понравилась ей и его жена – щедрая, немного болтливая, но деловая и расторопная, а главное – по уши влюбленная в отца. Хорошо и то, что они сразу сошлись с Ричардом, а он – с ними. Ведь Сара тревожилась за эту встречу. Даже побаивалась ее. Но вскоре после приезда опасения рассеялись. Никто ни словом не обмолвился о монастыре, о том, как Ричард Фарли вошел в ее жизнь. Казалось, она просто вернулась к привычным делам, сразу вошла в колею. Сару здесь ждали – вот в чем суть. Да и Ричард быстро почувствовал себя как дома. Вот он вошел, одетый в халат и пижаму, пожелать спокойной ночи. Сел на краешек кровати, поцеловал ее, а потом скорчил рожицу и спросил: «Не слишком ли мы увлеклись приличиями, а?» – Так надо, любовь моя. И дело тут не в отце. Просто так положено. – Согласен. А старик у тебя отличный. Правда, на язык резковат, – он рассмеялся, – особенно с женой. Хотя она, по-моему, не против. Кстати, она тоже в порядке. В молодости, наверно, была красавица. – Она ведь ему не настоящая жена. Ты знаешь об этом? – Да, он рассказывал. Раз его это устраивает, какое нам дело, верно? – Она хочет взять меня с собой завтра в Челтнем. – Сара смолкла, тронула Ричарда за руку, погладила его загрубевшие пальцы. – Выбрать праздничное платье себе, а может быть, и мне свадебное. Прямо они не говорят, но, по-моему, хотят, чтобы мы обвенчались здесь и свадьбу отпраздновали у них. Как ты на это смотришь? – Прекрасная мысль. Но есть одна закавыка. Ты католичка, а я неверующий. Так куда же мы пойдем – в церковь или к нотариусу? – Мне все равно. А впрочем, нет. После всего, что случилось… Нет, лучше не в церковь. Надеюсь, ты меня понимаешь? – Конечно. Ладно, разберемся. Я, пожалуй, наведаюсь к твоему поверенному, пусть даст мне нужную бумагу. – Тогда, может быть, отвезешь нас завтра в Челтнем и по пути завернешь к нему? – Только не завтра. Завтра мы с твоим отцом собираемся на рыбалку. – Жаль. Тогда дай нам машину съездить в Челтнем. Хорошо? – Ради Бога. – Вот и славно. – Внезапно она села, обняла Ричарда, уткнулась головой ему в плечо и вздохнула. – Милый, иногда мне просто не верится. Неужели у нас все получится? Я так счастлива. – Да, тебе грядет большое счастье. – Он погладил ее по щеке. – Только положись на меня.На другое утро он зашел в кабинет к Брантону. Полковник разбирал почту. Под мышкой у Ричарда был завернутый в газету и перетянутый резинками дневник леди Джин. Брантон постучал пальцем по письмам: «И такие муки каждый день. Счета, сплошные счета, – он выглянул в окно. – Если рыба захочет ловиться, день будет удачный. Солнца мало. Я только что звонил узнать, как дела на реке. Говорят, нормально. Что это ты прижимаешь к своему крутому боку?» – Подарок Саре. Ведь у нее скоро день рожденья. – Боже мой, верно! В начале июня. Спасибо, что напомнил. – Нет, нет, сэр, это получилось случайно. Просто я спрятал подарок в машине, а Сара и Долли сегодня поедут на ней за покупками, и мне бы не хотелось, чтобы Сара вдруг наткнулась на него. Не положите ли вы его в сейф? – Разумеется, мой мальчик. Запри его туда сам. Ключ лежит в старой табакерке на полке. Я его и не прячу. Ведь в сейфе ничего стоящего нет. Он и сам – лишь музейная редкость. По слухам, дед хранил там отличную подборку старинных порнографических книг. Если это правда, их, видимо, сжег отец. Замечательный был человек, но уж слишком ревностно придерживался пословицы «В здоровом теле – здоровый дух». Надо будет сказать Долли о дне рожденья Сары. Здесь есть над чем подумать. Устроим праздник, пригласим гостей. – Неплохо бы. Ведь Сара так одинока. – Фарли спохватился и добавил: – Простите, сэр, я не хотел вас обидеть. – А вот и напрасно. Мне в самом деле есть, в чем себя винить. Вот породнимся, тогда и поговорим об этом за бутылочкой «Крофтза» 1955 года – последней из могикан отцовского винного погреба. – Ловлю вас на слове, сэр. Фарли взял ключ от сейфа и запер сверток.
Но случилось так, что они распили бутылку «Крофтза» в тот же вечер. На Уэе они прекрасно порыбачили. Еще до обеда каждый вытащил по горбуше: Брантон – на четыре, а его гость – на пять кило. С огромным удовольствием полковник признал, что Ричард – рыболов отменный. Изящно закидывал, умело травил и подсекал, а закинув удочку, не спускал с поплавка глаз. Вываживал рыбу спокойно, без суеты. После обеда у полковника раз сорвалось, а Ричард вытащил еще одну на пять кило. На обратном пути за руль сел Ричард – полковник так обрадовался успехам будущего зятя, что даже выпил за них рюмку джина. Через полчаса после их возвращения позвонила Долли, сказала: они с Сарой купили все, отобедали в Челтнеме, а вечером пойдут в театр – надо же побаловать Сару. «Надеюсь, – добавила она, – вы сумеете приготовить ужин без нас?» Конечно. Они зажарили яичницу с ветчиной, запили ее посредственным «Шатонюф-дю-Капе», а потом уединились в кабинете и взялись за уже перелитый в графин «Крофтз» 1955 года – полковник Брантон был в прекрасном настроении, а Фарли немного грустил, зато владел собой гораздо лучше будущего тестя. За окном темнело, черный дрозд в саду пел так же радостно, как было у полковника на душе. «Ричард, – размышлял он, – толковый, здравомыслящий парень, я его уважаю». От Брантона не ускользнуло, что за обедом Ричард едва притронулся к джину, понял: кто-то должен остаться трезвым, ведь еще до дому надо было доехать. Какая предусмотрительность! Вино сделало предисловие ненужным, и Брантон без обиняков спросил: «Думаешь, гостиница в Дордони тебе по плечу, а, Ричард?» – Надо попробовать. Если не в Дордони, так где-нибудь еще. Сара ухватилась за эту идею. Будем стараться изо всех сил. Другого выхода нет. Я и так слишком долго балбесничал. Пора взяться за дело. – Да-да, пора. Пора вам обоим. Эх, мне бы твои годы. И чтоб судьба наступала на пятки. Я бы повел иную жизнь. Ведь знаешь, как бывает? Один неверный шаг – и ты на обочине до конца дней. Потому позволь, я кое-что тебе расскажу. Сейчас, когда мы одни, самое время. – Он пододвинул графин поближе к Фарли и рассмеялся. – Не бойся, я не стану читать наставления на правах будущего тестя. Отнюдь. Послушай, мальчик мой, мне, знаешь ли, когда-то отлично служилось, все дороги были открыты. Ничто не могло остановить. По крайней мере, я так думал. Во все стороны один зеленый свет. И знаешь, что я наделал? – Он залпом осушил рюмку, не сводя глаз с Фарли. «Хороший он парень, – опять мелькнуло в мыслях полковника. – Жаль, что придется его огорошить, но будь я проклят, если не выскажу все начистоту. Я и так слишком много скрывал на своем веку». – И знаешь, что я наделал? – с нарочитым нажимом повторил он. – Нет, сэр, представить не могу. – Еще бы. Боже мой, я тоже в свое время не представлял, что способен на это. Так вот, я попробовал поступить по-мужски. Расскажешь ты об этом Саре или нет – решай сам. Я бы, конечно, не стал. А тебе знать надо. Ты уже немало слышал о ее матери, леди Джин, так? – Да, немало. – Прелестная женщина, но была хитра, как всякая ирландка. Я знал и любил ее многие годы. Не женщина – порох! Я боготворил ее. Для меня она оставалась святой, хотя грешила на каждом шагу. И хотя, как говорится, о мертвых – или хорошо, или ничего, сейчас эта пословица неуместна, ведь ты собираешься жениться на ее дочери… – Он замолк, откашлялся и не спеша продолжил: – Ты женишься на дочери леди Джин, но не на моей, и рассказать об этом Саре или нет – дело исключительно твое. – Он сухо усмехнулся. – Не ожидал, да? Но тебе, как никому, положено знать всю правду. По справедливости. Фарли помолчал немного, потом тихо предложил: «Думаю, сэр, будет лучше, если вы расскажете все по порядку, а я посижу и послушаю. Наперед скажу только одно. Мне все равно, чья Сара дочь. Я люблю ее и женюсь на ней». – Молодчина. Я так и знал. Что ж, вот тебе все без прикрас. Однажды леди Джин сказала, что беременна уже четыре месяца, а отец ребенка жениться не хочет, хотя она согласна выйти за него… по соображениям, с любовью, можно сказать, не связанным. Тогда на ней женился я, поддавшись (мне теперь стыдно в этом признаться) на… как лучше назвать их?… – он вдруг посуровел, – на заверения, посулы, обещания быстрого и верного продвижения по службе, которые дал мне отец будущего ребенка. И не думаю, что он не мог их выполнить. Мог, но едва мы поженились, он благополучно обо всем забыл, а когда я напомнил о главном – продвижении по службе, – просто отмахнулся. Мало того, он, как я потом узнал, даже препятствовал моей карьере. Молодец, правда? А я-то, старый дурак! Одно меня оправдывало – любовь к леди Джин. А потом и это прошло. Еще бы!… – Он наполнил рюмку до краев и очень старательно поднес к губам, выпил, но вино все-таки выплеснулось, лиловой струйкой потекло из уголка рта. Он вытер его ладонью. Ричард отвернулся, глянул в незашторенное окно. Высыпали звезды. О стекло бились два мотылька. Он понимал, ему часто случалось быть тому свидетелем – если человек захочет высказать наболевшее, его не остановишь. Лучше просто сидеть и слушать. Большего он и не просит. Его успокоят собственные слова. – Да, прошла и любовь. Ведь леди Джин не перестала спать с ним. – Брантон внезапно расхохотался. – Сегодня скелеты так и гремят в старых семейных шкафах, верно? Но будь я проклят, если ты женишься, не узнав всей правды. Хватит, напритворялся я. До самой смерти леди Джин я делал вид, будто не знаю, что она изменяет. – Кто уговорил Сару уйти в монастырь? – Ричарду не надо было называть имя любовника леди Джин. Он и так понял все. Сара оказалась дочерью Беллмастера, но это ничего не меняет. И она никогда об этом не узнает. А о Беллмастере он пока строго-настрого запретил себе думать. Всему свое время. – Не знаю. Тут, как говорится, мы оба серединка-наполовинку. Одна из сестер леди Джин была монахиней. Знаешь, как ведется в ирландских семьях: один сын в церковь, другой – в трактир, а третий дома чистит сортир. Саре, казалось, мысль о служении Христу пришлась по душе, поэтому я не препятствовал. А Джин этого очень хотелось. Она ведь была по-своему набожна. И как это уживалось в ней с распутством, не спрашивай. И не спрашивай, за что я любил ее… и, черт возьми, люблю до сих пор. – Он засмеялся и весь вдруг как-то размяк. – Думаешь, я выпил и вот расчувствовался? Нет, хотелось просто снять с души грех. Однако прости, тебе же неприятно все это выслушивать. Но потерпи еще немного – я должен досказать. Когда лорд Беллмастер… я вроде не назвал еще имени этого мерзавца? – Нет, сэр. Впрочем, я догадался. Сара говорила, он вечно крутился рядом с матерью. – Настоящий сноб. У него полно денег, он напичкан тщеславием и еще Бог знает чем. Но я о другом: ренту, которую Сара получает якобы от меня, посылает он. Мне такое не по карману, поэтому он и решил содержать Сару. Может, в нем проснулась-таки совесть. Если да, это что-то новенькое. Наверно, он будет платить и дальше. Не знаю. Фарли прикурил сигарету и, бросив спичку в пепельницу на столе, тихо сказал: «Вы, конечно же, и знать ничего не можете. Зато знаю я. Из его денег мы не возьмем ни гроша. Только напишите Саре, что с деньгами стало туго и от содержания пришлось отказаться». – Да, неглупо. Правда, Беллмастер может заупрямиться. Плевок в лицо лишь распалит его. – Мне до этого нет никакого дела. Справлюсь я с вашим Беллмастером. – О чем ты? – Лучше пока помолчу, сэр. Скажу одно – пусть Сара его дочь, но она еще и моя будущая жена. – Ты что-то задумал? – Да, но лишь ради счастья Сары. А Беллмастера я одолею. – Ладно, только не сглупи. Не хотелось мне все это на тебя взваливать, но пойми – дальше таиться просто нет смысла. – Я рад, что вы мне открылись.
… Той же ночью, лежа в постели, – а было не до сна, – Ричард мало-помалу осмыслил, что делать. Но вывод его не утешил. Хотелось бы встретиться с Беллмастером лицом к лицу, но он сознавал – это бесполезно. Ничего не решит. Ведь Беллмастер уже испоганил жизнь и леди Джин, и полковнику Брантону, едва не погубил Сару. Послышалось, как Брантон тяжело взбирается по ступенькам к себе в спальню. «Удивительно, – думал Ричард, – что я способен так сильно… презирать, осуждать лорда Беллмастера, хотя даже не встречался с ним». Он спросил себя, что сделал бы, если бы не знал Сару, а на дневник наткнулся случайно? Решил бы и тогда, что Беллмастера нужно покарать? Наверное, нет. Впрочем, вопрос этот слишком отвлеченный, на него точно не ответишь. Ведь Ричард любит Сару, а потому беспристрастно рассуждать не может. Однако он не столь глуп, чтобы рисковать своей или ее жизнью, не выслушав сначала дельный совет. Лорд Беллмастер убил уже дважды, и оба раза не без помощи леди Джин… Давно, что, впрочем, Беллмастера не оправдывает. Время само по себе грехи не отпускает. И тем не менее Ричарду было как-то неловко, в чем он с готовностью признался. Не нравилась ему его затея. Можно назвать ее долгом или другим возвышенным, праведным словом. И все же по сути своей она останется не более чем местью человеку, которого Ричард и в глаза не видел. Ясно одно – и шагу нельзя сделать, не посоветовавшись с юристом. А таких на примете два. Кэслейк или его начальник Гедди. Поверенный в делах семьи Брантонов. Пусть решают они, а он с радостью положится на их мнение – оно будет беспристрастным, они вынесут его, руководствуясь правосудием и законностью, а не чувствами.
На другой день, после обеда, Долли увезла Сару на чай к подругам, а полковник Брантон – ему после выпитого накануне было тяжко – уединился в кабинете, решил немного вздремнуть. Но сначала вынул из сейфа потертый кожаный футляр с бриллиантовым ожерельем, когда-то принадлежавшим матери. Открыл футляр, постоял у сейфа. Подумал: «Оно стоит немало. Когда лучше подарить его Саре – на свадьбу или ко дню рождения? Однако нужно навести лоск. Ричард собирался в Челтнем, пусть и завезет его нашему ювелиру. Еще за обедом думал попросить об этом, да не захотелось при Саре». Оставив сейф незапертым, он пошел искать Ричарда. Тот был у конюшен. Полковник отдал ему ожерелье, объяснил, что с ним делать, и добавил: «Досталось мне от матери. Никак не решу, на свадьбу его Саре подарить или на день рождения. Но время поразмыслить еще есть». Вернувшись в кабинет, он заметил открытую дверцу сейфа и подошел запереть его. Тут на глаза попался завернутый в газету и перетянутый резинками пакет – подарок Саре, который приготовил Ричард. «Странная обертка для подарка на день рождения, – мелькнула у полковника мысль. – Наверно, он потом обернет его получше». С улицы донесся шум отъезжающей машины Ричарда. Полковник был немного не в своей тарелке – пытаясь избавиться от похмелья, он выпил с утра две рюмки джина, а за обедом еще и белого вина, потому его сильно клонило ко сну. Подумалось: «Старею. Не то, что много лет назад, когда я мог пить и танцевать всю ночь, а в шесть утра стоять в строю свежий, как огурчик. Эх, чудесные были годы. Вся жизнь впереди. И здорово, что я не знал, как она сложится». Полковник рассмеялся и вынул из сейфа сверток. «Странно все-таки обернут подарок. Интересно, что там внутри? Однако любопытствовать неприлично». Газета с одной стороны протерлась и немного порвалась. Он отвел бумажный лоскуток в сторону. Показался переплет книги. Старой… из синей замши. «Неужели Сара любит старинные книги?» Удалось прочесть два слова из вытисненного золотом на переплете: «Катерина Генуэзская». "Значит, книга религиозная. Наверно, Сара еще не совсем отошла от Бога. И все-таки странно… " – Он положил сверток на место и запер сейф. А теперь спать. Пару часов сна – и все пройдет. "Слава Богу, женщины ушли и не станут чирикать по углам. Однако как славно они сошлись. Долли даже подтянулась, выглядит моложе лет на десять. Еще бы, – он плюхнулся в кресло, – ведь на носу свадьба. Судя по всему, Сара и Ричард пышного торжества не хотят. Но этот чертов Беллмастер… " Он положил ноги на скамеечку и вытянулся поудобнее. "Как все-таки ловко Ричард обхаживает рыбу. Говорит, отец научил. Какой кошмар, что его родители погибли. Проклятые туземцы… А когда-то я учил рыбачить и леди Джин… Пустое дело. Через минуту леска запутывалась, и Джин начинала ругаться как извозчик. " – Перед ним поплыли картинки прошлого. Вот он входит к ней в комнату – она одевается, собираясь на прием, – нагибается и целует ее в шею, а она гладит его по лицу… Могла, когда хотела, быть и нежной… Вот она расстегивает длинными тонкими пальцами цепочку с медальоном – носила его всегда, если не надевала платье с декольте… Полковник задремал и тут же проснулся от собственного храпа. Из прошлого, преодолев лабиринт памяти, зазвучал голос леди Джин: "Ох уж эта дурацкая застежка. Милый, помоги снять Катерину… " Странно, почему Катерину? Ах да, Катерину Генуэзскую. Это была ее любимая святая. «Кажется, это имя встречалось мне совсем недавно… – Он вздохнул. – Жаль, что вторая рыбина сорвалась. Наверно, крючок толком взять не успела».
Когда позвонили, Гедди с головой был погружен в официальные бумаги, а потому не сразу понял, кто хотел с ним говорить, попросил: «Повторите его имя, пожалуйста». – Сейчас, сэр, – ответила секретарша. – Пришел мистер Фарли, интересуется, не уделит ли ему несколько минут мистер Кэслейк. – Кэслейк? – Да, сэр. Вы же сами просили… – Верно, верно, вспомнил… Что ж, его приму я. В ожидании Фарли он потирал подбородок, коря себя за то, что растерялся, пусть даже и ненадолго. Раньше его врасплох было не застать. Боже мой!… Ведь всего несколько дней назад он встречался с Брантоном и узнал, что Сара и Фарли приезжают к тому в гости. Они же собираются пожениться. Вот как романтично заканчивается эта история. Рыцарь берет в жены спасенную им красавицу принцессу. А с Кэслейком надо держать ухо востро. Еще лучше – вообще отмежеваться от него. Придется поговорить об этом с Куинтом. Наконец привели Ричарда, они немного поболтали о пустяках, Ричард сел, от предложенного чая отказался, и тогда Гедди объявил: «К сожалению, мистера Кэслейка сейчас нет. Он в Лондоне, утрясает дела некоторых наших клиентов. Может быть, я заменю его. Однако сначала позвольте сказать, как я обрадовался, услышав новости о вашей помолвке. Какой счастливый и романтический поворот событий!» – Спасибо, сэр. – Мистер Кэслейк был бы рад повидать вас. Однако вы, надеюсь, понимаете, что я тоже в курсе всех дел мисс Брантон. – Безусловно, сэр. Впрочем, я приехал не ради нее. Мне очень нужно посоветоваться с таким человеком, как мистер Кэслейк. – Значит, вам хотелось поговорить не со мной, а именно с ним? – Нет, нет. Вы меня не так поняли. Наоборот, лучше обсудить это дело как раз с вами – вы же знаете семью Брантонов давно. Гедди улыбнулся и подумал: «Хороший парень. По-видимому, степенный и благоразумный. Теперь понятно, почему он понравился Кэслейку». Потом сказал: «Я знал эту семью с детства. До меня их дела вел отец. Так что, мистер Фарли, я в вашем распоряжении». – Тогда вы должны знать и лорда Беллмастера, сэр. – Да. Признаться, я изредка и его интересы защищал. – И как он вам показался? Вопрос застал Гедди врасплох, стряпчему пришлось скрыть замешательство за сухим смешком. – Ну что вы, мистер Фарли, – покачал он головой. – Разве об этом у нотариусов спрашивают? – Может быть и нет. Однако я его ненавижу. – Понятно… – интуиция подсказала – отныне нужно действовать осторожно. Что-то глубоко запало в душу Фарли, и сейчас Арнолду – пожилому, умудренному опытом, добропорядочному стряпчему из Челтнема – проще простого сделать какой-нибудь неверный шаг. Если он не ошибается, то, судя по омрачившемуся лицу Фарли, дело серьезное. И в первую очередь надо думать, что говорить, а не как. Держать ухо востро. Еще бы, ведь мир Беллмастера и Клетки – настоящая «Алиса в стране чудес», только козни и кровь там всамделишные… «Пожалуй, вы не одиноки в своих чувствах к нему, мистер Фарли, – осторожно начал Гедди. – Сильные мира сего часто вызывают неприязнь. Иногда справедливо, иногда – нет. Но знайте – если вы пришли обсуждать дела Беллмастера как одного из моих подопечных, я вам не помощник». – Понимаю, мистер Гедди. Однако ничего обсуждать не собираюсь. Просто опишу вам некоторые события, а вы посоветуете, что мне предпринять. И благодарю вас за то, что вы откровенно обрисовали мое положение. – Тогда мы найдем общий язык, мистер Фарли. – Отлично. – Ричард неожиданно улыбнулся. – Извините, если я показался вам мрачным и заведенным. Отсеку очевидное сразу. Меня злит совсем не то, что вы думаете. Я пришел сюда не потому, что узнал, – кстати от полковника Брантона, – что Сара – дочь лорда Беллмастера, и что полковник женился на леди Джин по расчету, в обмен на щедрое вознаграждение, и что леди Джин оставалась любовницей лорда Беллмастера до самой смерти… – Все это правда. – Гедди кивнул. – И вы должны знать ее, раз женитесь на Саре. Но позвольте спросить, знает ли Сара, кто ее отец… настоящий отец? – Нет. Как, по-вашему, нужно ли говорить ей об этом? – А когда вы узнали правду, ваши чувства к Саре изменились? – Ни капельки. – Значит, и она откликнется на эту весть точно так же. Впрочем, если пожелаете ей все рассказать, не рубите сплеча, улучите подходящую минуту. Какую – решайте сами. Тут я вам не советчик. – Дело несколько сложнее, мистер Гедди. Вопрос не в том, кто ее отец, а в том, что он из себя представляет. – Не понял вас. Лорд Беллмастер – человек известный и богатый… – Не только. Он еще и убийца. А леди Джин принудил стать соучастницей.
… Несколько секунд, Гедди смотрел Ричарду прямо в глаза, потом медленно поднялся и подошел к окну. Он изумился, а главное, ощутил, что надвигается буря, способная – если не действовать до предела внимательно и осторожно – смести его с лица земли. После ночи в Почитано путь назад к безмятежной жизни был ему отрезан. Что бы он ни делал, душа его покой уже не обретет. На свете только и осталось, что нотариальная контора да репутация порядочного человека. И потерять это – значило потерять все. Гедди отвернулся от окна и спокойно сказал: «Это очень, очень серьезное обвинение, мистер Фарли. Надеюсь, у вас есть чем его подкрепить?» – Безусловно. Гедди колебался. «Может, и к лучшему, что Фарли пришел ко мне, а не в полицию, – мелькнуло в голове. – Если так, нужно воспользоваться этим и оттянуть время, обезопасить себя, пока не посоветуюсь с Клеткой. Впрочем, первый шаг ясен. Надо играть роль благопристойного стряпчего и обойти все подводные камни, которые, безусловно, подстерегают меня». Он вернулся к столу и сел. – Мистер Фарли, прежде чем вы продолжите рассказ, позвольте несколько вопросов. – Пожалуйста, мистер Гедди. – То, что вы знаете о лорде Беллмастере – известно ли это кому-нибудь еще? – По-видимому, ни одной живой душе. – Отчего вы пошли ко мне, а не сразу в полицию? – Я сначала хотел посоветоваться с юристом. Такое дело дежурному сержанту в полицейском участке не доверишь. К тому же оно касается семьи Брантонов, вот я и решил связаться с ее поверенным. – Понятно. Ну что ж… – Гедди придал голосу резкий оттенок. – Немало удивительных историй слышали стены моего кабинета. Но ваша, кажется, превзойдет их все. Мне бы хотелось, чтобы вы рассказали обо всем как можно последовательней и подробней. Я перебивать не стану – хочется сперва уяснить, что происходит. Итак, – Гедди почувствовал себя спокойнее, а потому улыбнулся, – вам слово. Фарли изложил суть дела. Гедди внимал ему, как и обещал, не перебивая – он даже обрадовался этому обещанию: оно позволяло без помех обдумывать услышанное. Впрочем, он быстро решил, как действовать, а о последствиях для себя, и Ричарда тоже, даже не задумывался. Во-первых, прежде чем хотя бы попытаться посоветовать что-то, нужно снестись с Куинтом. Во-вторых, ни в коем случае нельзя размышлять о том, что предпримут в Клетке. (Там, конечно, с радостью расправятся наконец с Беллмастером, без стыда воспользуются наивностью и неопытностью Фарли.) И в третьих, этому парню крышка, тут все ясно, однако нужно спасти как можно больше других людей, в первую очередь себя. Совесть потом начнет мучить, но ничего – стерпится. Когда Ричард закончил, Арнолд произнес: – Вы уверены, что Сара дневник не читала? – Совершенно уверен. Она даже не знает, что он у меня. – А полковник Брантон? – Нет, и он не в курсе дела. Правда, дневник сейчас в его сейфе. Завернут в газету. Я сказал, что это подарок Саре на день рождения. – Понятно. Так вы говорите, леди Джин подробно описала убийства Полидора и Матерсона? – Да. Одно – по-французски, второе – по-английски. – Фарли нетерпеливо заелозил по креслу. – Как же мне со всем этим поступать, мистер Гедди? Вот вопрос. – Да, разумеется. Мой ответ прост. Не поступайте пока никак. Никому о дневнике не говорите и пусть лежит себе в сейфе у Брантона. Кстати, когда у Сары день рождения? – Третьего июня. – Верно, верно, в июне. А теперь возвращайтесь к Брантону и ждите от меня известий. Мне, как вы понимаете, придется посоветоваться с людьми, облеченными властью. Это недолго. Не говорите никому о нашей встрече. Излишняя болтовня иногда вызывает неприятные вопросы. – Да, конечно. – Я тоже буду держать дело в строгой тайне. А затем сообщу, что предпринять вам. – Гедди встал и, вертя в руках линейку, взятую со стола, поинтересовался: – Вы, надеюсь, понимаете, чем все это грозит Беллмастеру? – Понимаю, сэр. Но если вы спросите, поступил ли бы я так же, окажись на его месте кто-то другой, в ответ услышите: «Не знаю». А так у меня даже сомнений не возникло. Люди, им убитые, мне никто, они, может быть, того и заслуживали. Но искалеченные им судьбы – леди Джин, полковника Брантона и, главное, Сары – другое дело. Я его ненавижу, хотя, признаться, был бы гораздо счастливей, сожги леди Джин своей дневник перед смертью. Но она не сожгла его, и вот я здесь. Когда Фарли ушел, Гедди налил неразбавленного виски и, потягивая его, попытался разобраться в собственных мыслях. «Никуда не денешься, придется обо всем сообщить в Клетку. И как только узнают о дневнике, я окажусь у них в руках. Тут тоже никуда не денешься. Однако в руки к ним попаду не только я, но и Фарли. И один Бог знает, что там решат. Уорбойз и Куинт дареному коню в зубы смотреть не станут. Лишь одно ясно как Божий день. Огласке дело Беллмастера они не предадут. Ведь они все время добивались и теперь добиваются, чтобы он плясал под ихдудку до конца дней в отместку за давнее предательство. В таком обличье он будет им очень полезен. Но сей замысел осуществим только в случае, если исчезнет Фарли, который захочет знать, почему Беллмастера не судят. Фарли окажется очередной жертвой Беллмастера. Для него все кончено». Он допил виски и вышел на улицу. Прошел несколько кварталов, мысленно смирился с тем, что остаток жизни придется прожить с больной совестью, зашел в будку и набрал номер прямого телефона Куинта.
Куинт растянулся в протертом кресле в кабинете у Кэслейка, ноги положил на широкий диван у окна. На душе у него было покойно и радостно. Биг Бен – совсем близко – пробил пять, улицу под окном оживила толкотня возвращавшихся со службы – муравьев, занятых только собственными заботами. Воодушевление согревало, словно первая долгожданная рюмка спиртного после трудного дня. Нет, не спиртного, а эликсира, бальзама – ему сегодня улыбнулось само провидение, что бывает так редко. Наблюдавший за ним Кэслейк это подметил. И понимал – надо подождать, пока начальник не выложит все сам. Наконец Куинт глубоко, неспешно вздохнул, и его голос зазвучал чисто, без астматического присвиста – хорошая весть исцеляет лучше эфедрина. – Беллмастер у нас в руках, – сказал он. – Сама судьба поднесла его нам. Мы тут ни при чем. Так тоже бывает, но весьма редко. Вы искали нечто глубоко запрятанное, а оно лежало под носом, только и ждало, когда вы его заметите. Очень хотело попасться вам на глаза. Думаете, я обвиняю вас в невнимательности? Отнюдь. Сара, наверно, засунула его между книг, собираясь прочесть на досуге. А думала только о поясе Венеры. Как всякая влюбленная женщина, желающая отблагодарить возлюбленного и спасителя. Дневник ее матери – он в синем замшевом переплете с надписью «Диалоги души и тела – Катерина Генуэзская». Вам это ничего не говорит? – Нет, сэр. – Сара его даже не читала. Тем лучше для нее. Но Фарли прочел и так возмутился, что тайком от Сары привез в Англию посоветоваться с вами, как поступить. Но вместо вас нарвался на Гедди. Арнолд позвонил мне час назад, очень хлопотал за него. Вы, конечно, понимаете, чего он опасается? – Да, сэр, – хрипло ответил Кэслейк. Он сообразил, о чем сейчас пойдет речь, но тотчас выкинул из головы мысли об этом. – Пришлось ему отказать. Ничего не поделаешь. Фортуна на нашей стороне, а не Фарли. Мы не можем упустить случай иметь послом в Вашингтоне нашего человека, но тогда Фарли забеспокоится, почему против Беллмастера ничего не предпринимают. По-моему, он человек волевой, к тому же люто ненавидит лорда. И может все испортить. Придется сделать из него козла отпущения. Ирония судьбы – он хотел расправиться с Беллмастером, а получится наоборот. Теперь поговорим как друзья. Так вот, леди Джин черным по белому расписала, как убрали Полидора и Матерсона. Но Беллмастер должен оставаться для всех, кроме нас, чистым и непорочным, дабы плясать под нашу дудку до самой смерти. Или, как говорится, чтобы пахать на нас, как пчелка. – Куинт сбросил ноги с дивана, повернулся и посмотрел Кэслейку прямо в глаза. – Вы уже поняли – настала ваша очередь причаститься, хотя вообще-то вам и рановато, И если бы это мог сделать другой, я не стал бы тревожить вас. Но уладить дело способны вы один – на правах добропорядочного стряпчего, который наставляет подопечного. Как прочитаете отчет, доложите свои соображения. Учтите – Фарли действует в одиночку. Никто из его окружения о происходящем не знает. А мир полон неразгаданных тайн… Мудрить не надо, чтобы лишний раз не ошибиться. Все гениальное просто. Мы вас прикроем. Позаботьтесь лишь, чтобы он никому не сказал, что идет на встречу с вами. Он согласится – ему же крови Беллмастера хочется. А потом с нашей помощью вы исчезнете из конторы Гедди без труда. Не надо объяснять, что в Клетке о сотрудниках заботятся. Чем скорее вы это сделаете, тем лучше. Если понадобится, задействуйте Гедди. Но без лишнего шума. Куинт встал с кресла и пошел к двери. – Вы еще побудете у себя, сэр? – спросил Кэслейк. – Да, – кивнул Куинт. – Я не уйду, пока вы не прочтете отчет и не представите план действий. Оставшись один, Кэслейк подошел к окну и выглянул на улицу. Над прудом кружились недавно вернувшиеся ласточки и стрижи. «Так же, наверно, вьются они и в Барнстапле», – подумал Кэслейк. Утром пришло письмо от Маргарет. Она сообщала, что выходит замуж за Тома Бикерстаффа, продавца автомобилей. Кэслейк не раз играл с ним в регби, а потом выпивал кружку пива. Интересно, как бы повели себя Маргарет и Том, узнай они, что он стоит у окна и, глядя, как у пруда встречаются влюбленные, недолго прогуливаются в обнимку и спешно прощаются, чтобы не опоздать на свои поезда, и обдумывает первое в жизни убийство. Что ощущает он? Да ничего. Интуиция подсказывает – самое опасное впереди. А потом он будет принадлежать Клетке безраздельно… Как Уорбойз, как Куинт, как все остальные. Чертов дневник. Ведь он, наверно, стоял на полке, на самом видном месте. «Беседы души и тела». Да, леди Джин в чувстве юмора… или в иронии?… не откажешь. А вот ему, Кэслейку, такие беседы противопоказаны. В кабинет, постучав, вошла секретарша. Она положила на стол большой запечатанный конверт и сказала: «Мистер Куинт просил передать его вам». – Спасибо, Джоун. – Чудесный вечер, правда? – Да, превосходный. – В такой вечер хочется чего-то… – Она улыбнулась. – Пойти куда-нибудь, развеяться… Кэслейк улыбнулся в ответ. Он знал, что приглянулся Джоун. А романы между сотрудниками начальство поощряло. И он любезно сказал: «Сегодня у меня куча дел, а то развеялись бы вместе». – Жаль. Это было бы здорово. Тогда, может быть, в другой раз? – Почему бы и нет? Когда она ушла, Кэслейк сел за стол и вскрыл конверт. Оказалось, Гедди говорил по телефону долго, на подробности не поскупился. «Наверное, у него был полный карман мелочи, – решил Кэслейк. – Или звонок оплатили из Клетки?» Он читал медленно и вдумчиво, бесстрастно. Со страстями давно пришлось распроститься.
Глава девятая
Они легли спать поздно – весь день проездили вместе с Долли в Уэльс, к старенькой тете Ричарда. Он зашел к Саре пожелать спокойной ночи, да так и остался у нее. И вот теперь после любви они лежали и тихо беседовали. – Мне очень понравилась твоя тетя, Ричард. – Она же совсем старая. – Зато душой молода. И дом у нее чудесный, прямо на реку смотрит. Весь в зарослях рододендрона. Никогда еще не видела я такого очаровательного уголка. – Ей трудно смотреть за эдакой громадиной. Ведь в нем целый полк может стать постоем. – Он медленно провел рукой по щеке Сары, та повернула голову и легонько укусила его за палец. – Она мне намекнула, что собирается продать дом и перебраться к старой школьной подруге в Шюсбери. По-моему, мудрое решение. – Он помолчал и, размышляя, как встретит его слова Сара, продолжил: – Тебе там понравилось, верно? – Еще бы, конечно! – Так вот, когда вы с Долли обогнали нас, я рассказал ей, что собираюсь купить усадьбу в Дордони, а она и спрашивает: «На кой черт вам с Сарой тащиться за границу?» Сара негромко рассмеялась: "И она предложила тебе то же самое, что и мне, когда я зашла к ней перед обедом?… " – А именно? – Ты же знаешь. Она сказала это сперва мне, а затем тебе, чтобы каждый обдумал ее слова отдельно, а потом… вот теперь и наступило «потом». – Ты имеешь в виду предложение недорого продать нам усадьбу, чтобы мы переделали ее под гостиницу? – Почему бы и нет? Лучшего места, чем здесь, нам не найти. Множество комнат в доме, река, два теннисных корта… – Совсем заросшие… А знаешь, сколько уйдет денег, чтобы привести все в порядок? – Зато от папы и Долли недалеко. К тому же на родине. Мы слишком долго жили вдали от нее. Милый, – вздохнула Сара, – я была бы там по-настоящему счастлива. Мне там все сразу пришлось по душе. К тому же этот дом принадлежит тебе по праву… а значит, и мне тоже. Ричард приподнялся на локте, взглянул Саре в глаза и улыбнулся: «Вы это с ней вдвоем подстроили, так?» – Конечно, нет. – Конечно, да. Ведь тебе она рассказала обо всем до обеда, а мне – уже после. – А хотя бы и так. Какая разница? – Никакой. По-моему, мысль первоклассная. Потом, в постели у себя, не в силах уснуть, размышляя о теткином доме, о том, как переделать его под гостиницу, он вдруг понял, что за последние недели его жизнь сильно изменилась. Из вполне довольного своим положением ничтожества, лентяя без цели он превратился в человека, твердо знающего, чего хочет. Его будущее безоблачно… если не считать тучки по имени Беллмастер. Что ж, с этим уже ничего не поделаешь. Старик Гедди посоветуется со знающими людьми, и Ричард сделает так, как они скажут. После разговора с Гедди ему временами хотелось, чтобы дневника не было вообще – неприязнь к Беллмастеру уже ослабела. Ведь все это – дела давно минувших дней, и Ричарду становилось не по себе от собственной… чего? Мстительности? Пожалуй. Мертвых уже не воскресить. Даже если отыграться на Беллмастере, это не вернет Саре восьми проведенных в монастыре лет, не восстановит леди Джин доброе имя. К тому же если уж речь зашла о ней – отчего это леди Джин безропотно подчинялась Беллмастеру? Ведь были у нее и воля, и мужество. Она выбрала такую жизнь добровольно. Но хуже всех пришлось бедняге Брантону. Впрочем, стал бы он богаче или счастливей, если бы не женился на леди Джин? Вряд ли. От судьбы не уйдешь. Это сейчас, задним числом ясно – ему сразу надо было жениться на такой женщине, как Долли… "Итак, когда Гедди позвонит, – решил Ричард (звонить к нему в контору Гедди запретил), – я скажу, что бросаю затею с Беллмастером. Если еще не поздно. Ведь стоит дать делу законный ход, и его не остановишь. Словом, не было у бабы забот… Сжечь бы в свое время дневник, да и все. И вот что еще удивительно. Стоило рот раскрыть, как Гедди явно захотел отделаться от меня как можно скорее. Но это понятно. Он же время от времени работал и на Беллмастера, разоблачать своего клиента ему не улыбалось". Ричард решил отвлечься, включил свет, взял книгу. Но не успел пробежать глазами по первой строке, как понял со всей очевидностью, что совершил непоправимый промах. Как сказал бы старик Брантон, любитель латинских поговорок: «Людям свойственно ошибаться».Кэслейк заранее условился встретиться с Гедди и на другое утро приехал к нему домой. Стряпчий провел его в кабинет – уютный, заставленный книгами. На каминной полке по обе стороны от застекленного ящика с чучелами разноцветных тропических птиц стояли взятые в серебро снимки родственников, а в одном легко угадывался и сам Гедди – школьник в форменном костюмчике и соломенной шляпе. Недавно похолодало, в кабинете работал рефлектор. Около него, за низкий с зубчатыми краями столик и уселись собеседники. Нацелив кофейник на чашку, Гедди помедлил, спросил: «Близится полдень. Может, лучше хереса выпьете, мистер Кэслейк?» – Нет, спасибо. Сойдет и кофе, – глядя, как Гедди льет его в чашку, Кэслейк заметил, что руки у стряпчего не дрожат, подумал: «Да, он старая, мудрая птица, владеет собой отменно». – Чем реже будут вас видеть у меня в конторе, тем лучше. Потому я и пригласил вас сюда. – Понимаю. Впрочем, с завтрашнего дня я перестану вас беспокоить. Гедди помрачнел: «Вы-то перестанете. А совесть – нет. Неужели без этого не обойтись?» – Вы же все прекрасно понимаете, мистер Гедди. Нам в Клетке такой оборот тоже не по душе, но иного не дано. К тому же вам самому почти ничего делать не придется. – Это ложь во спасение. – Гедди покачал головой. – Вы замыслили убить человека и здесь слова «почти ничего» неуместны. – Однако и вам раз пришлось это проделать. Во время войны, насколько я знаю. – Да уж, – Гедди внезапно улыбнулся. – Тогда я попался. Но та женщина была шпионкой, к тому же на войне все средства хороши. Впрочем, не волнуйтесь, мистер Кэслейк, я исполню все, что от меня потребуется. Любопытно… Я, кажется, чуть не влюбился в нее. С виду – истинная итальянка. Утром она лежала, разметав по подушке темные волосы, с румянцем на щеках, и не верилось, что она мертва. Но это было давно, и, признаюсь, я вспоминаю ее все реже. – На сей раз вам вообще нечего будет вспомнить. Если всплывет хоть краешек этого дела, Клетка сделает все, чтобы скрыть его и от правосудия, и от политиков, и от прессы. Мир, как известно, полон неразгаданных тайн. – Ваша уверенность согревает меня и утешает. Верно, для Клетки нет ничего невозможного, ее высшие жрецы заботятся о своих рабах и прислужниках. И хотя я не циник, но считаю, что такого понятия, как «правое дело», в мире больше нет. Если принять, что божественное начало в человеке умерло, – а оно так и есть, – то он вправе защищать себя любыми средствами, лишь бы они были сильнее тех, какими пользуются его враги. Иногда, бессонными ночами – это утешает. – Конечно. – Можно спросить без обиняков? Вы Фарли собственноручно уберете? – Да. Разговор с Кэслейком утомлял, однако Гедди был терпелив – он понимал его и сочувствовал, хотя помочь ничем не мог. – Впервые идете на такое дело? – Да, мистер Гедди, впервые, – ответил Кэслейк резко: не хотелось тратить душевные силы на стряпчего, лучше сохранить их до той минуты, что свяжет его с Куинтом и другими сослуживцами навсегда. Глядя в чашку с нетронутым и уже остывшим кофе, затянутым пленкой, которая сморщилась и стала похожа на рельефную карту, Кэслейк предложил: «А сейчас, сэр, давайте, не отвлекаясь, обсудим предстоящее». – Конечно, конечно. «Прокурор я и судья, – хитро молвила Клетка. – Я все дело рассмотрю, к смерти Фарли приговорю». Да простит меня Кэрролл. Но я в вашей власти: мне моя шкура и работа дороги. Кэслейк с трудом вспомнил, что слышал о Льюисе Кэрролле где-то… наверно, в школе… поразмыслил, не предаст ли Гедди, и отмел подозрения. Он слишком много потеряет, если вдруг заупрямится. – Мне бы хотелось, – начал Кэслейк, – чтобы вы позвонили мистеру Фарли прямо сейчас, при мне. Объявили бы ему, что ни с полицией, ни с властями по его делу пока не связывались, ни с кем о нем не говорили. Поясните, что решили, хотя и не сомневаетесь в искренности Ричарда, все же убедиться в существовании дневника. Так на вашем месте поступил бы любой здравомыслящий стряпчий, дабы не попасть впросак. Он поймет, верно? – Безусловно. И профессиональная гордость вынуждает добавить: то, что вы предлагаете, я хотел сделать и сам. Мистер Фарли – человек благоразумный, он обязательно согласится. – Кроме того, вы предложите ему встретиться не у себя в конторе, а где-нибудь за городом, в месте уединенном, неприметном, скажем, на автостоянке, в деревенском трактире или гостинице. Мне бы хотелось, чтобы он приехал туда завтра под вечер. Откладывать неразумно. – Согласен. – И еще. Пусть об этой встрече он никому не говорит. Например, если мисс Брантон или кто другой полюбопытствует, кто звонил и зачем, надо ответить, что звонили вы – знали о его будущей свадьбе и решили поздравить, а заодно поинтересоваться, не нужна ли юридическая помощь… Можно сочинить и другую легенду. – Ничего, сойдет и эта. – Гедди улыбнулся. – Так где же назначить встречу? – Решайте сами, сэр. – Отлично. Вы любите природу? Ведь, насколько я понимаю, на встречу с мистером Фарли поедете именно вы. – Пейзаж значения не имеет, лишь бы место было уединенное. И… верно, туда отправлюсь я. – И все должно пройти тихо, не привлечь ничьего внимания… – Именно так. Я сяду к нему в машину объяснить, почему приехал вместо вас. Выстрел прозвучит не громче хлопка пробки от шампанского, смерть наступит мгновенно. – И на том спасибо. Сарказм ужалил Кэслейка, заставил его сказать: «А ведь мне понравился Фарли. Да, по-моему, и вы, в первый раз совершая ликвидацию, переживали то же, что и я сейчас». – Не совсем. Я рассчитывал просто опоить девушку и обыскать ее вещи. Однако мне вас обидеть не хотелось. Я все прекрасно понимаю и чувствую себя виновным не меньше вашего. Сейчас же позвоню, узнаю, дома ли мистер Фарли. Гедди подошел к телефону, снял трубку, набрал номер. В ожидании ответа повертел в руках пресс-папье – привезенную из Тайваня бронзовую фигурку лошади. Ему повезло: Долли с Сарой пошли прогуляться, полковник Брантон уехал в Лондон, так что трубку снял Фарли. Гедди говорил с ним минут пять, не больше, встретится условились на другой день в половине четвертого. Потом вынул из книжного шкафа мелкомасштабную топографическую карту военного образца показать Кэслейку место встречи. Развернув карту, он нашел нужный квадрат и пояснил: «Вот здесь у Пейнсуика есть живописный холм под названием „Маяк“. С его верхушки открывается чудесный вид. А здесь, у подножья, – поле для гольфа, клуб. Сразу за ним – кладбище с просторной стоянкой. Вас скроют кладбищенская ограда, кусты и деревья. Тут обожают устраивать пикники, часто приезжают влюбленные. Однако сейчас еще не сезон, там будет машины три-четыре, не больше». – Спасибо, мистер Гедди. – Надеюсь, вы не ждете в ответ «пожалуйста»? Где заночуете? – Еще не решил. – Тогда остановитесь у Страуда. Это всего в нескольких милях от Маяка. Там полно гостиниц. – Так и сделаю, а по пути загляну на Маяк. – Кэслейк встал и, не подавая руки, сказал: – Я вам очень обязан, мистер Гедди. Стряпчий пожал плечами и молча проводил его до двери.
… Эту ночь Кэслейк провел в гостинице неподалеку от Страуда. Он уснул не сразу – из головы не выходила картина поросшей травой стоянки у кладбища. Куинт прав – Кэслейк далеко шагнул от сыщика из Барнстапла. Так, из Лондона он приехал на машине с фальшивыми номерами – в Клетке позаботились о том, чтобы по ним водителя найти не удалось. Садясь за руль, Кэслейк надевал перчатки из моющейся замши; он не снимет их и когда пересядет в машину к Фарли. В тот же вечер он позвонил Куинту, договорился, что у перекрестка с шоссе М-4 его подберет автомобиль из Клетки. А через пять минут его машину подожжет зажигательная бомба замедленного действия. В подземном тире Клетки Кэслейк посидел рядом с заменявшей Фарли куклой, трижды вынимал из кармана крошечный, в пол-ладони, пистолет – одну из новинок в длинном списке разнообразных принадлежностей агентов Клетки – и стрелял с легким хлопком в левый «висок» куклы так, чтобы пуля шла снизу вверх. Фарли умрет мгновенно, не успеет понять, что с ним. Рядом стоял Куинт и одобрительно кивал. Но оба сознавали – это лишь бледная тень того, что придется совершить на самом деле. И никто не хотел признать, что от лежащего на курке пальца Кэслейка будет зависеть его карьера в Клетке. Ведь множество агентов этого ведомства по-настоящему познавали самих себя только в последнюю минуту. С грустью Кэслейк подумал, что Гедди повезло. Бог простит его – он не ведал, что творил. Кэслейк выключил ночник, повернулся набок и подумал о своей секретарше Джоун. Затмил мрачные мысли успокоительными эротическими мечтаниями и в конце концов уснул. На другой день в три часа пополудни Ричард подошел к стоявшему у дома автомобилю. Завернутый в газету дневник он положил туда еще утром. Полковник Брантон из Лондона пока не вернулся, так что вынуть сверток из сейфа труда не составило. Едва Ричард намерился сесть за руль, как из-за дома показалась Сара в рабочих рукавицах и с корзинкой, где лежали садовые ножницы и грабельки. Она подошла ближе и спросила: «Ричард, разве ты уезжаешь?» – Да, милая. Надо утрясти одно маленькое дельце. – А мне с тобой можно? В саду поработать я всегда успею. – Нет, нельзя, – улыбаясь, ответил он. – Почему же? Ричард подался вперед и поцеловал ее в щеку: «Потому что я так хочу. И не хмурься. Среди множества событий ближайших дней будет и день рождения моей возлюбленной, а это принято отмечать подарком». – Да, конечно, – улыбнулась и Сара, – причина уважительная. – А ты пойди к Долли и вместе с ней задай-ка жару разросшейся живой изгороди, ладно? Сара поцеловала его, когда он уже садился в машину, предупредила: «Будь осторожен, дорогой». – Обязательно, – пообещал он и завел мотор. Сара стояла, провожала взглядом машину, и любовь к Ричарду теплом разливалась у нее в душе. Подошла Долли, спросила: – Куда это он? – За подарком для меня к дню рождения. – Ты что-нибудь ему посоветовала? – Нет, я люблю сюрпризы. Долли кивнула: «Я тоже. Но они выпадают мне редко. Твой отец разнообразием не балует. Ко дню рождения всегда духи – „Шанель“ или „Арпеж“. А из Лондона привозит коробку шоколадных конфет – очень дорогих и обязательно с твердой начинкой. Такие любит он сам, а я – не очень. Ладно, пойдем, набросимся на изгородь. Раньше у нас служили два садовника, так что придется заменить их хотя бы на сегодня».
Когда лорд Беллмастер спускался по лестнице своего клуба на Сент-Джеймс-стрит, ища глазами такси с Брантоном, полковник вдруг почти с восторгом осознал – судьба на его стороне. И даже если она в конце концов решит от него отвернуться – черт с ней. Хотя почему бы не отблагодарить ее за возможность спасти свою шкуру? Вчера вечером он позвонил из своего клуба Беллмастеру, предложил встретиться и поговорить о будущей свадьбе Сары. У обоих обед был занят, сошлись на том, что Брантон подъедет к клубу Беллмастера и они отправятся к последнему на квартиру. Был четверг. Брантон выбрал его не случайно: знал, в этот день у слуги Беллмастера выходной. Здесь полковник обошелся без помощи провидения. Оно пособило в другом: в сопровождении Беллмастера миновать привратника удастся без труда – рисковать без нужды Брантон не хотел. А чтобы проникнуть в квартиру к Беллмастеру в одиночку, пришлось бы наклеивать усы, представляться репортером «Таймса», просить его светлость уделить ему несколько минут и поделиться мнением по поводу… Словом, устраивать целый маскарад. Беллмастер на него бы купился – он порисоваться любил. Но судьба улыбнулась полковнику – он войдет в квартиру вместе с хозяином, посему привратник на него внимания не обратит. Беллмастер уселся в такси рядом с Брантоном – его лицо разгорелось от сытного обеда и выпитого портвейна, он курил благоухающую гаванскую сигару. – Хорошо, что вы за мной заехали, Брантон. Давненько мы не встречались. Вы прекрасно выглядите. Хотя мы оба моложе не становимся, верно? – Верно, милорд… Со временем годы чувствуешь все сильнее. И тем острее жалеешь утраченное. Болезни наступают, здоровье уходит. – Так вы приехали к лондонским лекарям? – Помимо прочего. Главное – мне хотелось поговорить с вами. – Что ж… Пока я свободен. Но в пять мне на аудиенцию к премьер-министру. – Я вас надолго не задержу. За разговором они и не заметили, как доехали до дома Беллмастера. Аристократ вызвался заплатить за такси, они вошли в подъезд вместе. Привратник сидел у себя в клетушке. Он приподнялся, сказал: «Добрый день, милорд». – Добрый, Бэнкс. Сидите, сидите. Я вызову лифт сам. Стоя рядом с Беллмастером, Брантон смотрел в сторону от привратника. Они поднялись на лифте, подошли к квартире. Вынув ключ, Беллмастер произнес: «Роджерс сегодня выходной. Мы будем одни». Брантон переступил порог, не вынимая рук из карманов – он знал: ни к чему прикасаться голыми руками нельзя. Ни к чашке с кофе, ни к рюмке, а перед уходом нужно надеть перчатки. Помимо твердой решимости покончить с аристократом полковник ощущал возбуждение… Не от страха – на свою жизнь ему было наплевать, однако искушать судьбу глупостью не хотелось: жизнь все-таки замечательная штука. Впрочем, он уже попользовался ею сполна и остаток есть смысл поменять на возможность рассчитаться с Беллмастером. Сравнять счет. Пуля или снаряд могли погубить полковника давным-давно – опасности от военной службы неотделимы. Но в петлю суют голову без нужды только дураки. Полковник сел в кресло у камина, и, пока лорд Беллмастер ходил мыть руки, он разглядывал чучело горбуши. Отличная рыбина. А в Конари сейчас самая рыбалка. «Жаль, если не удастся больше вытянуть ни одной форелины. Впрочем, я свое уже отудил». Ощупывая пистолет в кармане, Брантон уверился – рука не дрогнет… как не дрогнет и решимость. Пистолет подвернулся ему в Италии во время войны – девятизарядный «Вальтер Мангурин», отличная вещь. В магазине шесть патронов. Но хватит и двух. Соседи примут выстрелы за хлопки глушителя какой-нибудь машины. Руки не дрожали. С чего им дрожать? Полковник готов принять все, уготованное провидением, лишь бы расправиться с Беллмастером. Аристократ вернулся и опустился на диван у окна. Солнечный луч упал ему на голову, сквозь седые волосы заблестела кожа. Он любезно улыбнулся: «Итак, рад видеть вас вновь. А вы славно похудели, подтянулись. Не то, что я, – похлопал он по своему брюшку. – Вот беда – совсем мало двигаюсь. Забыл, когда был на охоте последний раз». – В клубе поговаривают, будто вы высоко метите, – заметил Брантон. – Может, со дня на день будете охотиться уже в Мериленде. – Слухи, мой дорогой, слухи. Ими Вестминстер только и полнится. – Он вынул из пиджака золотой портсигар и предложил сигарету Брантону. – Нет, спасибо. – Когда аристократ закурил, полковник вспомнил леди Джин и вновь убедился, – это чувство не покидало его с той самой минуты, как он прочел дневник, который Ричард запер у него в сейфе, – что пришел мстить не за нее и даже не за тех, кого погубил Беллмастер. Он хотел свести с ним личные счеты, отплатить за неудавшуюся карьеру, за чины, которые получил бы, не свяжись с Беллмастером. «Да, это себялюбие, – признался Брантон самому себе, – зато как утешает!» Между тем Беллмастер перешел на деловой тон: «Значит вы мое письмо получили. Думаю, Фарли хороший парень, да и Сара очаровательна. И не худо бы им помочь со свадьбой». – Пожалуй, – отозвался Брантон и подумал: «Отчего бы не потрафить ему напоследок?» Хотелось одного – спокойно посидеть и посмотреть на Беллмастера, сознавая, что его минуты сочтены. – Однако вы знаете – денег у меня нет. Роскошную свадьбу мне не поднять. – Это мы уладим без лишнего шума. Ведь вы можете сказать, что разбили копилку, куда долгие годы откладывали деньги как раз на такой случай. Я добиваюсь немногого – устроить свадьбу, которая пришлась бы Саре по душе – она же, не в обиду вам будет сказано, моя дочь. У Брантона едва не сорвалось с языка: «Неужели?», но он сдержался и сказал: «Конечно». – И это главный день в ее жизни. Всякая девушка мечтает отметить его с шиком. – Пожалуй. – Не коснувшись подлокотников, Брантон встал с кресла и подошел к окну. – Однако считаю своим долгом предупредить – может заупрямиться Ричард. – Пустяки. Если захочет Сара, согласится и он. Иначе он просто дикарь! И если Сара похожа на мать хоть немного, он окажется у нее под каблуком. Брантон кивнул. За окном в парке было чудесно – цветы, деревья с молодой листвой. "Да, наверно. Впрочем, есть одна загвоздка. Когда они приехали ко мне в гости, он попросил разрешения положить некий сверток в мой старый сейф. Сказал, там подарок Саре на день рождения – он у нее… " Беллмастер раздраженно перебил: «Я не хуже вас знаю, когда родилась Сара. К чему вы, черт побери, клоните?» – К свертку. Ричард едва прикрыл его старой газетой, да резинками перетянул. Несколько дней назад я зачем-то полез в сейф. И хотя это не в моих правилах, соблазнился заглянуть в сверток. – Откровенно забавляясь игрой, полковник отошел от окна, чтобы получше разглядеть лицо Беллмастера… как это он не замечал, что оно становится все брыластее?… И разрядил наконец напряжение. – Признаюсь, я развернул его. Вы не слышали о книге «Беседы души и тела»? – Нет, не слышал. – Беллмастер вскочил, беспокойно прошелся по комнате и остановился у камина. – Да?… А следовало бы. Ведь вы провели с леди Джин больше времени, чем даже я. Заголовок – просто отвлекающая уловка. Книга оказалась дневником – Джин вела его многие годы. Читается – не оторвешься. Я провел с ним весь день, когда Сара и Ричард ездили к его тетке в Шопшир. Местами чертовски забавно… и откровенно. И пестрит ее рисуночками. Вы же помните, как замечательно она рисовала. Есть такие карикатуры и на меня, и на вас, что закачаешься!… – С наслаждением видя, как румянец сытой жизни сходит у Беллмастера со щек, полковник закончить не спешил. – Бог мой, стоило ей невзлюбить кого-нибудь, и она клеймила его, не стесняясь. Помните того размазню Арчи Кардингтона – он служил в Королевском полку… – Брантон! – Да, милорд? – Не делайте из меня идиота. Говорите, чего добиваетесь. Вы же не ради свадьбы Сары приехали, да и мне сейчас тоже не до нее. – Нет, конечно, нет. Знаете, леди Джин временами бывала очень несдержанна. Она призналась, что вы несколько раз толкали ее на прямо-таки грязные дела… – Джин не надо было толкать. Она и сама святой не была. – Тем хуже для вас. Ведь она обо всем написала, а зря. – Обо всем? Брантон улыбнулся: "Обо всем, милорд. И подробно – на страницах, которые заложил листиками, по-видимому, Фарли. Там говорится о двух убийствах – Полидора и Матерсона. Пространно описаны и ваши связи с разными иностранными агентами… вернее, с агентами иностранных разведок. Особенно с кубинцем по имени Монтеверде и… " – Хорошо, Брантон. Разжевывать не стоит. Когда вы уезжали, дневник оставался в сейфе? – Да. – И Фарли вам о нем ни словом не обмолвился? – Нет. – Фарли можно купить? Голос Беллмастера едва не сорвался… в нем зазвучали гнев и, как показалось Брантону, первые нотки отчаяния. Полковник твердо заявил: «Нет, или я совсем в людях не разбираюсь». – Купить можно всякого. – Только не его, милорд. Беллмастер внезапно выпятил подбородок, надул губы и зло бросил: «Вы, черт возьми, торжествуете?» Брантон кивнул. Впервые в жизни он был так спокоен и доволен собой. Беллмастер буквально развалился на глазах, поэтому полковник сказал почти с жалостью: «Да, милорд, торжествую. И по-моему, справедливо. Но пришел я сюда еще и помочь вам… сделать то, на что у вас самих духу не хватит». – Послушайте, Брантон, неужели нельзя договориться? Я за ценой не постою. Можно же как-то уломать Фарли. Брантон улыбнулся: «Есть только один выход, милорд, Фарли ради вас и палец о палец не ударит. Не такой он человек. Я сам выручу вас. И, признаюсь, с величайшим удовольствием, хотя вы, может быть, мою услугу и не оцените. Тем не менее она сведет наши старые счеты на нет». Он вынул «Вальтер» из кармана и нажал курок. Выстрел прозвучал громче, чем ожидал полковник. Пуля попала Беллмастеру в левый глаз, пробила голову насквозь и вонзилась в картину Алфреда Муннингса на стене. Беллмастер рухнул на спину, Брантон встал над ним, взглянул на изуродованное лицо равнодушно. На войне ему часто случалось видеть подобное. Тихо сказав: «Так и прошла твоя, черт побери, земная слава», полковник отвернулся и надел перчатки. Из квартиры он спустился на лифте со шляпой в руке, а когда проходил мимо привратника, поднял ее, словно хотел надеть, и скрыл лицо. На улице полковник поймал такси, взглянул на часы, прикинул, сколько времени оставалось до поезда с Паддингтонского вокзала – оказалось, много, – и попросил отвезти его к универмагу «Харродз». «Сегодня день особенный, – решил Брантон. – Надо купить Долли что-нибудь посерьезнее, чем конфеты». В «Харродз» он приехал в три часа пополудни.
В половине четвертого Кэслейк уже сидел в машине около церкви. На другом краю поросшей травой площадки стоял всего один автомобиль. Он приехал позже Кэслейка, оттуда вышла женщина с собакой, заперла дверцу и отправилась к Маяку. Без двадцати пяти четыре на дороге показалась другая машина, и, когда она приблизилась, Кэслейк узнал за рулем Фарли. Помахал ему рукой в перчатке. Фарли развернулся и поставил машину рядом. Кэслейк пересел к нему на переднее сиденье. Фарли улыбнулся и сказал: «Рад видеть вас снова. Извините, я немного опоздал – заплутался». – Ничего. Я тем временем насладился природой и солнцем. – Кэслейк рассмеялся. – Итак, вы что-то с собой привезли, верно? – Он вошел в роль молодого преуспевающего стряпчего. Раньше она ему нравилась. Он сыграет ее и сегодня, но по-иному – ведь это прощальная гастроль. Не снимая перчаток, он положил на колени папку. Фарли помрачнел: «Знаете, я жалею, что заварил эту кашу. Век бы не видеть проклятого дневника. Надо было сжечь его, не сказав никому ни слова. Но вот он. Бог знает, что с ним делать». – Ну, это не ваша забота. И не моя. Когда мы впервые встретились, он уже был у вас? – Ни ради дела, ни ради самого себя Кэслейку торопить события не хотелось. – Да, хотя я этого еще не знал. Он то ли у Сары на столе валялся, то ли в книжном шкафу стоял. Она получила его от бывшей служанки матери вместе с поясом Венеры. Слава Богу, что она его не прочла и уже никогда не увидит. – Она может спросить о нем. И вам надо придумать что-нибудь в ответ. – Не беспокойтесь. Выкручусь. Сейчас у нее голова забита днем рождения, свадьбой и будущей гостиницей. – Вы хотите открыть гостиницу? Где? – «Пусть говорит, – подумал Кэслейк, – а я стану изображать доброжелательного стряпчего». Над травой пронеслась сорока и уселась около последней лунки поля для гольфа. Дурная примета. – О, в Шопшире. Хотя ничего еще окончательно не решено. Место чудное. Отменные земли, река, неподалеку проходят главные туристские маршруты. Сара от этой затеи без ума, даже рекламный проспект начала писать, хлопочет о таких вещах, как занавески и прочее. – Что ж, если дело выгорит, успехов вам, – сказал Кэслейк и не удивился, что слова прозвучали искренне. Они – как шлюхи, готовы угодить всем прихотям клиента. – Спасибо. – Надеюсь, дневник вы не забыли? – Он на заднем сиденье. – Фарли обернулся и достал сверток. Положил на колени и продолжил: – Так что же вы с ним собираетесь делать? – В Челтнеме – ничего. – Кэслейк улыбнулся. – Наверно, мистер Гедди передаст его в Министерство внутренних дел. Там у него есть связи. Не пойдешь же с ним в полицию, верно? – Согласен. Потому я и обратился к мистеру Гедди. Он – стреляный воробей. И мне понравился. – Да, старик что надо. – Одинокий игрок в гольф послал мяч в последнюю лунку и сорока улетела. Последним напутствием Куинта было: «Играйте свою роль, а о развязке спектакля не задумывайтесь». Легко сказать… – Ну, дайте взглянуть на него, – с улыбкой попросил Кэслейк. – Мы, конечно, вам верим. И все же… Словом, вы не представляете, какую чушь подчас выдумывают люди. – Еще бы. – Фарли снял резинки, развернул газету, сказал: – Сейчас не самое подходящее время восторгаться рисунками леди Джин, и все же скажу – некоторые чрезвычайно любопытны. Три из них я даже листиками заложил. Прочтите то, к чему они относятся, и вы поймете, отчего у меня волосы встали дыбом. Кэслейк положил кожаную книжечку на колени и прочел первую заложенную страницу, где леди Джин рассказывала, как лорд Беллмастер сделал ее соучастницей убийства Полидора и как это убийство произошло. Когда он закончил и собирался перейти к следующей закладке, Фарли спросил: «Веселенькое дело, а? Впрочем, в том мире, где они вращались… в мире шпиков и фискалов… все это в порядке вещей. Боже, когда читаешь о подобном в романах, воспринимаешь, как сказку для взрослых. Но и в жизни, оказывается, бывает такое. Что же они за люди? Просто душу воротит… Матерсона убрали так же грубо». Кэслейк не ответил. Он открыл дневник на второй закладке и некоторое время глядел на унизанные старомодным почерком строки, не понимая их. Его захватил маленький рисунок чернилами. На нем бодались два оленя-самца, а на заднем плане за ними наблюдала олениха. У оленей были человеческие лица. В одном без труда угадывались черты лорда Беллмастера. Другое было Кэслейку не знакомо – очевидно, оно принадлежало Матерсону. Лицо самки на заднем плане очень походило на лицо леди Джин с портрета, висевшего на лестнице виллы Лобита. «Что же они за люди?» – вопрошал Фарли. Да такие же, как Кэслейк. Обыкновенные – вот только занимаются грязными делами, без которых нашему грешному миру не обойтись. Когда Кэслейк поступал на службу в Клетку, ему прочитали целую лекцию, где объяснили – и очень убедительно, – почему там царит своя мораль. Начинаете с борьбы со злом, но в конце концов оказывается, что пользуетесь средствами самого дьявола, а благие цели давно забыты. Кэслейк вдруг рассердился на собственные мысли, взял себя в руки и прочел:
"Белли, конечно, знал, чего добивается Матти – он потом честно в этом признался. Беллмастер уехал из Конари, сказал, отправляется на юг, собирается успеть на вечерний поезд в Лондон из Инвернесса. Ту ночь я впервые провела наедине с Матти. Он – душка, но завяз так же глубоко, как и Беллмастер. А еще он быстро пьянеет, Ушел от меня часа в три ночи. Слава Богу, он умер, полный приятных мыслей – упал с лестницы в башне и свернул себе шею. Я уже спала и ничего не слышала. Обо всем узнала в семь утра, от служанки. В восемь позвонил Беллмастер, сказал, что в пути сломалась машина и на вечерний поезд он опоздал, но надеется уехать на утреннем и спросил, как дела. Я ответила, что ничего ему неизвестного сообщить не могу, он рассмеялся и заявил: «Если у мужчины от любви звезды в глазах, надо смотреть под ноги». Через два дня мы снова встретились, и он рассказал, что вернулся и дождался, когда Матерсон выйдет из моей спальни. У Беллмастера было не меньше десятка способов вернуться в Конари незамеченным. Матти кремировали. На поминках Беллмастер подарил мне изумрудное ожерелье, я его вскоре продала. С тех пор ненавижу изумруды".Кэслейк захлопнул дневник, произнес: «Пожалуй, дальше я читать не стану». – И правильно. Стоило ей смолчать о Полидоре, как она оказалась у Беллмастера под каблуком. Знаете… иногда все это кажется просто кошмаром. Я гляжу на Сару и – хотите верьте хотите нет – радуюсь, что она ушла в монастырь. Останься Сара при них, Бог знает, в кого бы она превратилась. Этот Беллмастер – настоящий вампир. Так пусть получит по заслугам. Беспокоит меня другое – если записи леди Джин предать огласке, случится крупный скандал, который затронет и Сару. Черт, как это все противно. – Я уверен, она поймет. Ведь вы лишь выполняете свой долг. – Кэслейк сунул дневник в папку. – Мы передадим его нужным людям, а об остальном позаботятся они сами. Возможно, им и удастся не упоминать ни вас, ни Сару. – Это бы меня вполне устроило. Я хочу только отвязаться от дневника и все забыть. Делайте, что хотите. – Да, конечно. – Кэслейк сунул руку в карман плаща. «То, что сейчас свершится, – подумал он, – будет злом не меньшим сотворенного Беллмастером, сколько бы Клетка ни твердила обратного. Я не лучше, а наоборот, много хуже того, кто однажды ночью перебил отцовских голубей. Однако Беллмастер – тот наслаждался своими преступлениями: они утоляли его честолюбие и жадность. Эх, мне бы его хладнокровие… или он просто чуть-чуть помешанный, считает себя полубогом, к которому мерки морали неприемлемы?» Кэслейк ощутил, как согревается в руках сталь пистолета… словно из тумана донеслись слова Ричарда: «… если выгорит дело с гостиницей в Шопшире. А почему бы и нет? И хорошо бы вашей конторе взяться за его юридическую сторону». – Согласен, – рассеянно ответил Кэслейк. Держа руку в кармане, он, ничего по-настоящему не понимая, слышал, как Ричард бубнил: "Там и детей можно отменно воспитать… Только с рекой надо поосторожней, пока они плавать не научатся. Помню, как-то раз на Момбасе один дурак заснул, а его карапуз… "
В три часа Куинт получил распечатку подслушанного в квартире Беллмастера. Обычно они бывали утром и в половине шестого вечера. Появление ее в другое время означало – материал важный, взглянуть на него нужно немедленно. Распечатка походила на кусок пьесы, но без указаний на выражение лиц, с каким говорилось то или иное слово, кто и как при этом двигался; остался лишь диалог и фамилии беседовавших. Куинт читал, перескакивая через отдельные строки, пытался как можно скорее докопаться до сути.
"Брантон: Признаюсь, я развернул его. Вы не слышали о книге «Беседы души и тела» какой-то святой девы? Беллмастер: Нет, не слышал".Не отрывая глаз от распечатки, Куинт потянулся к телефону, снял трубку и сквозь звучавший в голове разговор Беллмастера и Брантона услышал гудок.
"Беллмастер: Купить можно всякого. Брантон: Только не его, милорд".Он читал, ясно представляя себе двух мужчин под картиной Рассела Флинта, скрывавшей микрофон, который работал круглые сутки – уж очень в Клетке хотели скомпрометировать Беллмастера.
"Беллмастер: Послушайте. Брантон, неужели нельзя договориться? Я за ценой не постою. Ведь можно же как-то уломать Фарли! Брантон: Есть только один выход, милорд. Фарли ради вас и палец о палец не ударит. Не такой он человек. Я сам выручу вас… "Взгляд Куинта перепрыгнул на конец распечатки. Там значилось в скобках: «Выстрел. Калибр оружия небольшой. Значительная пауза. – И уже без скобок: – Брантон: Так и прошла твоя, черт побери, земная слава». Куинт придвинул телефон ближе и стал набирать номер конторы Гедди в Челтнеме. Было пять минут четвертого. В половине четвертого Кэслейк встречается с Фарли неподалеку от Пейнсуика. Положим двадцать минут на разговоры. Значит, за сорок пять минут Гедди должен попасть в Пейнсуик. Под рукой ли у него машина? Сколько от Челтнема до Пейнсуика – миль восемь – десять? Времени в обрез, но успеть можно. Жаль, Гедди не умеет быстро ездить. Дай Бог, чтобы Кэслейк не поторопился. В нем Куинт уверен не был – он даже поспорил с Уорбойзом (они всегда ставили на новичка пятерку), что у Кэслейка не хватит духу. Куинт считал его мягкотелым провинциалом. Что ж, будем надеяться. Впрочем, чужая душа – потемки. А если Гедди все-таки не успеет, спектакль придется закончить тяжелым непроницаемым занавесом. И Брантон вывернется. После звонка в контору к Гедди придется послать кого-нибудь к Беллмастеру и все устроить. Превратить это убийство в самоубийство можно в два счета. Гедди, Гедди, где же ты? Что же сказать ему? "Только что объявили – лорд Беллмастер покончил с собой. Я ехал в машине, услышал это по радио и сразу бросился звонить вам. К чему распинать мертвого? Дневник лучше просто уничтожить… " И Гедди тотчас возьмется за дело… Куинт услышал, как на другом конце подняли трубку и всегда бесстрастный голос проговорил:«Гедди у телефона».
А Фарли разглагольствовал по-прежнему: «… И когда все устроится, вы приедете к нам в гости». – С удовольствием. А что за рыба водится в реке? Лосось? – Лосось и форель. Сейчас ее там, наверное, прорва. Кэслейк сидел, слушал, тронутый воодушевлением Фарли, вспоминал собственное детство на реке Тау и понимал – убить Ричарда не сможет. Ну и что? Лишь немногих в Клетке выбирали на роль ликвидаторов, и половина избранных оказывалась на нее не способна. Одни уходили из Клетки, зная, что их в любую минуту могут возвратить, иные оставались. Им хватало другой работы. Однако, как говорит Куинт, если хочешь дослужиться до верха, должен окреститься кровью. Пистолет в потной руке Кэслейка стал совсем теплым. «Но хочу ли высоко взлететь? – спрашивал себя Кэслейк. – Может быть, взять да уволиться?» Он выпустил пистолет и вытер руку о ткань кармана. Фарли между тем говорил: «Столько лет я потратил впустую? Но теперь обрел опору в жизни, решил заняться настоящим делом. – Он улыбнулся. – Смело сказано, а? Вам повезло – вы всегда знали, кем хотите стать, да и покровителей нашли отличных». – Верно, – ответил Кэслейк, – я с детства знал, кем буду. – Он вновь сжал пистолет в руке. Женщина, что выгуливала собаку, вернулась и теперь уговаривала ее залезть в машину. Вдруг в памяти у Кэслейка всплыла Джоун. Когда он вернется, она только взглянет на него и сразу поймет, – да или нет. А вскоре и остальные сослуживцы узнают правду… Да, в мире любят победителей. Женщина с собакой уехала. Фарли все болтал, часы на приборной доске показывали без десяти пять.
Глава десятая
Было почти восемь вечера, но сумерки еще не сгустились. Куинт стоял у окна в кабинете Кэслейка. Вечернее небо приобрело цвет грязного гусиного яйца. Куинт услышал, как Кэслейк закуривает у него за спиной. Курил он очень редко. Главный вопрос задавать не стоило – все было ясно и так. Мужчины просто взглянули друг другу в глаза, и старший увидел в них то, что часто замечал и раньше, у других молодых сотрудников. Такое от людей вроде Куинта не скроешь. Несколько минут назад Кэслейк постучал по синей замшевой книжке на столе и сказал: «Вот он». – Хорошо. – Лишь одно это слетело с губ Куинта до того, как он подошел к окну. Но сейчас, не поворачиваясь, добавил: – Может, он нам еще и пригодится. Куинт видел, как пеликан на пруду высоко задрал клюв и хлопал громоздкими крыльями. За деревьями светилось окнами Министерство иностранных дел. Гибель Беллмастера его работу не нарушит. Там к смертям и трагедиям привыкли. Авантюризм, кровопускание, защита империи – им все едино. Империи больше нет, но защищать страну по-прежнему надо, а потому нужны и люди, готовые жертвовать собой ради блага большинства. И Куинт как бы про себя, а на самом деле для Кэслей-ка – его нужно было утешить во что бы то ни стало – произнес: «Брантона мы не тронем. Впрочем, как знать… возможно, он нам еще и пригодится, несмотря на преклонные годы. Кстати, запись его встречи с Беллмастером вам стоит послушать. Он потешил себя от души. И обрадуется еще больше, когда вынесут заключение о „самоубийстве“. Однако выиграл в конце концов все-таки Беллмастер. Он избежал разоблачения. – Куинт повернулся лицом к Кэслейку: – Как у вас на душе?» – Кошки скребут. – Спервоначала так чувствует себя каждый. Хотя ваш случай особенный. Если бы этот старый дурак Гедди подоспел вовремя, вы бы так и не узнали правду о себе. Остались бы в неведении. Но ненадолго. Рано или поздно вы вновь оказались бы на том же распутье. Однако сегодня лезть в дебри ни к чему. Свой путь вы уже избрали. Давайте спокойно обсудим его завтра… или когда-нибудь при случае. Возьмите-ка выходной, проведите его с хорошими друзьями, развейтесь… – Да, пожалуй. – Вот славно. Куинт подошел к Кэслейку, сочувственно тронул его за плечо и сказал: «А река все течет и течет под мостом в Барнстапле. Словом, что бы мы ни делали, какими мы ни были, солнце по-прежнему кружит над миром, который Бог сотворил, а человек обесчестил». Куинт ушел, а Кэслейк сел за стол и понял – он уже не тот, каким сидел здесь еще вчера. Кэслейк узнал правду о себе, и это искалечило ему душу. Распахнулась дверь, вошла Джоун. Она тихонько притворила дверь за собой, стала у порога, взглянула на него с непроницаемым лицом. Они посмотрели друг другу в глаза, потом Кэслейк спросил: «Что, заметно?» Она кивнула: «Да, как и у всех первое время. Независимо от того, смогли они или нет». – А я, по-твоему, смог? Она подошла ближе, уселась на край стола, и внезапно он понял – они стали друг другу родней. – Смог, – ответила Джоун. – Ты радуешься или сожалеешь? – Ни то, ни другое. Я оставляю чувства дома. Кэслейк поднялся, нежно провел рукой по ее щеке и предложил: «Тогда, может, пойдем к тебе и там все выясним?» – С радостью. – Она взяла его руки и поцеловала их. Он тем временем тронул губами ее лоб и вдруг с сухим смешком сказал: – Сейчас я задам глупый вопрос. Можно у тебя вымыться? Джоун встала, но его руки не выпустила: «Конечно. И знай – ты не первый спрашиваешь меня об этом». Он улыбнулся: «Что ж, душевным здоровьем и жизнью мы рискуем здесь все одинаково».Гедди сидел у себя в кабинете за натертым до блеска письменным столом. Домоправительница давно ушла к себе. Он редко пил по вечерам, но сейчас перед ним стоял серебряный поднос с хрустальным графином. После ужина он заботливо наполнил графин коллекционным «Шато Марго», которое, как выяснилось после нескольких глотков, уже начало стареть, однако по-прежнему медом разливалось по жилам, изгоняло из головы остатки тревожных мыслей. Держа бокал в руке, он развалился в кресле, уставясь на бронзовую лошадку из Тайваня. «В старые времена, – подумал он, – отец из Челтнема в Пейнсуик добирался на шарабане быстрее, чем я сегодня на машине. Кругом объезды, заторы, обогнать не дают, машины плетутся еле-еле». А когда он наконец достиг ответвления к Маяку, навстречу уже спешил автомобиль Кэслейка. Дорога была узкая, пришлось свернуть на обочину. Они остановились друг против друга, опустили окна. Едва Гедди начал объяснять, зачем приехал, Кэслейк грубо оборвал его, приказал немедленно возвращаться. Вводить Гедди в курс дела не стал, лишь буркнул: «Делайте, что вам говорят!» – и укатил. «Что ж, – Гедди пригубил кларе, – я и вернулся. Сказалась воспитанная проведенными в Клетке годами привычка подчиняться приказам. Да и бессмысленно было ехать дальше. Там уже или нельзя было ничего исправить, или не стоило возбуждать любопытство Фарли своим появлением». Гедди так ничего и не узнал, не услышал и ничего не попытался выяснить. Плохие вести подождут, хорошие же рано или поздно придут сами. А пока остается лишь молиться, вот только веру в молитвы он давно потерял, хотя видимость ее соблюдал – в церковь ходил исправно. Жизнь дает ответы на все вопросы, но всегда с опозданием. Или у Кэслейка нервы не выдержали и Фарли остался жив, или – Кэслейк не похож на размазню – парень погиб. Третьего не дано. Тут не Страна чудес, где «что есть, то есть, что должно быть, тому не миновать, а чего нет, того не будет. Такова логика». Впрочем… в Клетке рассуждают почти так же. Он выпил еще вина, взглянул на фотографию на каминной полке, где был снят мальчишкой в соломенной шляпе. "Детство, отрочество, юность, – вздохнул он, – а потом – стоп… Черт, от кларе мысли путаются. Верно говорят: «Увидеть Неаполь и умереть». Там он и умер, много-много лет назад.
Десять вечера. После ужина это у Брантона уже четвертая рюмка виски. Да и не ужинал он почти. Выпивка утешает, если понимаешь – надо оставаться трезвым. Открылась дверь, вошла Долли. Плюхнулась в кресло напротив, схватила рюмку полковника, залпом выпила. – Полегче, старушка, – вяло предостерег он. – Еще! Он налил ей из бутылки, а сам пошел за новой рюмкой, подумал: «Слава Богу, что есть виски. Утешает лучше любого священника» – и спросил: «Как она?» – А как ты считаешь? Как на ее месте чувствовала бы себя любая другая? Доктор пока оглушил ее снотворным. Но рано или поздно наступит утро, она проснется и поймет – Ричарда больше нет. Господи, за что ей все это? – Не спрашивай, старушка. Ни у меня, ни у Него. Бог молчит. Наверно, считает, так лучше. Мы еще не выросли, чтобы научиться понимать его. Я не раз видел, как гибли лучшие парни. Праведники. А злодеи выживали. Странный жребий, скажу я вам. Но все на места поставит время. Ведь жизнь больше всего похожа на реку, что вышла из берегов. Она все превозмогает. Года через три-четыре Сара вновь встретит хорошего парня. Сердце – не камень. Оно заживает. Долли взглянула на него со слезами в глазах и простонала: «О Боже, Джимми, я забыла запереть кур». – Не беспокойся. Я сам это сделаю. А ты иди поспи. И не забудь выпить пару таблеток. Спускаясь по тропинке к курятнику, Брантон услышал вдали лисий лай. «Должно быть, лисята родились, – мелькнула мысль, – есть просят». Между туч мелькнул узкий серп умирающего месяца. Возясь с задвижкой на забранной сеткой двери, полковник подумал: «Ничего я в мире не понимаю и готов спорить – не понимает никто. Никто на всем свете, черт побери!» Лисица залаяла вновь. От сильного вечернего ливня трава была сырая, и вскоре шлепанцы полковника промокли насквозь.
Виктор Каннинг На языке пламени
Глава первая
В пути они почти не разговаривали, машину вела Лили. Днем прошел дождь, теперь от вечернего морозца дорога стала скользкой, и Лили не отрывала от нее глаз. Ей пришлось сесть за руль самой — несколько месяцев назад Гарри на год лишили прав. Она улыбнулась, вспомнив об этом: профессор Гарри Диллинг — и вдруг пьян за рулем. Время от времени он любил заложить за воротник, но бдительности не терял. Однако вот попался. Лили повела затекшими плечами. Сегодня был трудный день, пришлось немало поездить. Гарри тихонько насвистывал себе под нос. Уже полчаса повторял один мотив: «Que sera sera».[62] Теперь он звенел у Лили в голове, и она взмолилась: «Смени пластинку, Гарри». Он расхохотался: «Зачем? К сегодняшнему дню она подходит как нельзя лучше. Эзотерическая связь». Лили не поняла, что Гарри имел в виду. Так часто бывало, когда он вворачивал редкие словечки. Впрочем, это ее не оскорбляло. Ведь он дал ей новую жизнь. Если хочет, пусть говорит мудреные слова и секретничает. Уже три года Гарри тщится воспитать Лили, но она-то понимает: сколько ни бейся, до его высот ей не подняться. Да и не беспокоит это Лили, пока Гарри ее не обижает. А он ласков с ней, он много для нее сделал. Чертовски много. Теплая волна обожания захлестнула Лили. Он дал ей новую жизнь, а впереди, по его словам, жизнь лучше прежней. И много денег. Лили вела машину уверенно и осторожно, но мысли ее были далеко, она думала… о норковом манто, солнечной вилле, она представила, как лежит в бикини у собственного бассейна… «Придется немного последить за весом. Как бы Гарри меня ни любил, а сбросить несколько фунтов не помешает». Когда проехали Ньюбери, он сказал: «Остановись у следующего перекрестка». Потом взял с заднего сиденья небольшую лопатку и произнес, словно отвечал на вопрос, который она не задавала: «Покажи специалисту по грунтам несколько комочков грязи, и он скажет, у кого на задворках ты копался. Наука сделала жизнь слишком сложной». С этими словами Диллинг опустил руку на колено Лили, погладил его. Лили остановила автомобиль у развилки, Диллинг вышел, захватив лопатку. Лили опустила боковое стекле, закурила сигарету и стала смотреть, как он, высокий, поджарый, иссиня-черный в морозном свете звезд, углубляется в лес. При всем своем уме он оставался ребенком, обожал всяческие причуды. Делал из всего тайну, просто так, ради смеха. Но все равно хорошо, что он у нее есть. Он близкий, очень близкий ей человек. «Эзотерическая связь»? Что это значит? Связано ли с любовью? Нет, где любовь, там эротика. Эротическая связь. Лили улыбнулась. Эротики в их отношениях хватало, они займутся ею сегодняшней же ночью. Она чувствовала, что Гарри уже вошел в азарт. После игр в тайны или нескольких рюмок он хотел этого больше всего на свете… А все-таки на кой черт эти езда и таинственность, портфель, который они зарыли бог знает где? Он все объяснит, если захочет. А если нет — Лили спрашивать не станет. Ведь ей известно, чем кончаются расспросы. Сегодня она вела машину, следовала его указаниям, не обсуждая их, — как шла за Диллингом последние несколько лет. Без колебаний. Он прав во всем, а ей остается только благодарить и вознаграждать его за то, что он вытащил ее из-за прилавка универмага и ей не приходится больше торговать косметикой и аспирином. Пусть обводит ее вокруг пальца, лишь бы не мучил. Ей не нужно ничего, кроме доброты. Без доброты женщина чахнет. Диллинг вернулся без лопатки и объяснил: «Я бросил ее в пруд. Вода разбилась, как зеркало, и я вспугнул двух уток». Он склонился к окну, взял у Лили сигарету, затянулся. Вернув сигарету, он остановил пальцы у ее лица, тронул щеку, медленно провел по теплой шее. Они поехали назад, дорога была уже знакомой, бежавшие навстречу деревья, поля и долины казались старыми друзьями. Наконец они приехали, Диллинг вышел из машины, поднял дверь гаража. Когда они шли к дому, он положил руку на плечо Лили, их дыхание клубилось в морозном вечернем воздухе. Дома он налил виски и себе, и ей. Потом развалился в кресле, положил ногу на ногу, — было видно, что он возбужден. Диллинг поднял стакан повыше — свет отразился от хрустальных граней и прошел сквозь янтарную жидкость. «Ты большая, красивая девушка, я осыплю тебя ласками и роскошью», — произнес он. Лили потягивала спиртное и улыбалась, представляя, как покачивается на воде в бассейне, выложенном голубой плиткой, вообразила, как ведет роскошный открытый автомобиль и ветер треплет волосы, а рядом сидит Гарри, и любовь его так сильна, что ее невозможно ни поколебать, ни осквернить.Затянутый в пальто коротышка-толстяк, что стоял у дома, притопывая задубевшими от холода ногами, в три часа ночи дождался наконец, когда в спальне Диллинга погас свет. Крякнув от облегчения, он пошел по дорожке к стоявшей в миле машине. «Пусть я прошляпил, когда они уехали, — подумал он, — зато видел, как вернулись». Хитры, мерзавцы. Они и раньше ему такое устраивали. Наверняка пустились в путь спозаранку. «Придется присочинить чего-нибудь в завтрашнем отчете. Да, черт возьми, скажу, упустил на перекрестке. Какая разница? Ведь не впервой. В конце концов, если они такие важные птицы, выделите мне пару помощников, чтобы можно было следить круглосуточно. Они там дрыхнут в теплой постельке, а у меня ноги уже, как… как мраморные могильные памятники, черт побери!» Он глубоко и сердито вздохнул и спросил себя, сумеет ли выпросить выпивки у ночного портье. Рому, подумал он, полный стакан рому… Лили и Гарри поехали в Лондон на следующий день — в субботу — поездом. Лили везла большой чемодан. Ей нужно было успеть в аэропорт Хитроу на утренний рейс. Гарри проводил ее до автобуса в аэропорт. Он накупил ей женских журналов, суетился, на прощание обнял, поцеловал и улыбнулся про себя ее темным очкам — они делали ее похожей на кинозвезду. Путешествия за границу ей еще не приелись, а когда Лили волновалась — Диллинг это знал, — она хотела выглядеть знаменитостью. Лили была девочкой и женщиной одновременно. Диллинг любил ее, насколько возможно, хотя, надо признаться, больше всего ему льстило то, что он владел ею, что она целиком принадлежала ему. Когда Лили уехала, Диллинг подошел к телефону в главном здании аэровокзала, набрал лондонский номер и попросил соединить его с Ведомством. Наконец ответил знакомый голос, и Гарри заговорил: — Звонит Диллинг. Я встречусь с вами через час. Материалы с собой не возьму. Я спрятал их от греха подальше. Знаю, что обещал привезти, но вчера передумал. Они останутся в тайнике, пока мы не решим вопрос с оплатой. Человек на другом конце ответил с обидой в голосе: — Зря вы это затеяли. Мы заключаем с вами обычную сделку, хотя считаем, что ваши требования слишком велики. Нам нужно время все обдумать. — В разумных пределах, я вас не тороплю. Но не забывайте — есть и другие покупатели, у которых нет денежных затруднений. Человек, слегка ошеломленный, произнес в ответ: — Считайте, что ради наших дружеских отношений я пропустил мимо ушей последние слова, однако прошу вас, не повторяйте их никому. Это крайне неразумно. — Не повторю, если сами не вынудите, — ответил Диллинг. Он повесил трубку и пошел искать такси. Что бы они там ни говорили, Диллинг понимал: пока контракт не заверит стряпчий, доверять Ведомству нельзя. Он помахал таксисту и представил, как Лили едет в аэропорт, вспомнил, какой впервые увидел ее за прилавком универмага в Акфилде, воскресил в памяти ее прикосновение, когда она протянула сдачу…
… С мыслями о ней он умер от коронарного тромбоза как раз, когда рядом остановилось такси. Диллингу недавно исполнился сорок один год, он не был женат и пользовался уважением своих коллег. Полиция опознала его только через неделю, хотя кое-кто узнал о его смерти уже через несколько часов. «Таймс» посвятила ему некролог в треть столбца. Гарри снимал маленькую квартирку в Челси, жил скромно: немного мебели, одежда, книги да пять тысяч фунтов, большая часть денег лежала в банке. Там же оказалось и завещание. Все состояние Диллинг отписал мисс Лили Бренде Стивенс из Олд-Крофта в Спартоне, графство Девоншир. Олд-Крофт — это арендованный на имя Диллинга меблированный дом, срок его аренды истек через неделю после смерти Гарри. Лили улетела во Флоренцию, где для нее в отеле «Эксельсиор» был заказан номер. Денег на первое время у нее хватало, поэтому она спокойно ждала вестей от Диллинга. О его смерти она узнала лишь месяц спустя от случайной спутницы, с которой познакомилась во Флоренции. Однако она не подозревала, что Диллинг оставил ей все, что имел. Известие о его смерти вызвало у Лили слезы и искреннюю, но недолгую печаль. Лили вообразила себя одиноко скорбящей у могилы в элегантном черном платье и пожалела, что пропустила похороны. Вскоре она успокоилась. Проницательная и легко приспосабливающаяся по натуре, с немалой толикой здравого смысла, Лили была готова вверить жизнь воле времени и случая. В конце концов, Гарри с ней бы согласился: нельзя вечно горевать, жизнь продолжается. Многие искали Лили, но нашлась она нескоро. Если быть точным, минуло полгода, когда она, побывав в нескольких странах, приехала во Францию.
Первым на ее след напало Ведомство. Оно входило в Министерство обороны. Официально о нем не принято было говорить. Его функции, разраставшиеся под давлением требований национальной безопасности, были стары, как само общество. Ведомство занималось темными и грязными делами. Интересы безопасности и экономики подчас требовали уничтожить или подавить волю определенных людей, или просто изменить положение вещей, и делать эту работу надо было, не будоража и не раздражая обывателя сомнительными приемами и средствами, которыми наделили Ведомство для защиты благополучия страны. Убийства, вымогательства, подлоги, предательство и кражи считались в Ведомстве обычным делом. Оно существовало и не существовало одновременно. Его агенты и служащие жили в обществе, а действовали вне его. Они в большинстве сознательно пришли в Ведомство, готовые приспособиться к немыслимым условиям работы. Никто поначалу не осознавал до конца его целей, а когда начинал осознавать, было уже слишком поздно, — понимание приносило теперь лишь частичное удовлетворение от возможности быть винтиком в машине, которая сначала изменила твою сущность, потом изолировала тебя от обычных людей и затем окончательно лишила тебя всего человеческого и вконец разобщила с обществом. Возглавлял Ведомство сэр Джон Мейзерфилд. Когда он, позавтракав, вернулся из ресторана «У Скотта», на столе уже ждало расшифрованное донесение о Лили и ее местонахождении. Сэр Джон прочитал его у окна, в лучах солнечного света. Далеко внизу, за стеклом, текли к морю грязные, коричневые воды Темзы, цепочка черных барж, подобно стайке связанных жуков-плавунцов, шла вверх по течению, превозмогая усиливающийся прилив. Сэр Джон был невысок, носил аккуратный коричневый костюм, двигался резко, даже порывисто. Для своих шестидесяти лет он хорошо сохранился, и лицо его редко выражало что-нибудь, кроме полного самообладания; все в этом человеке казалось законченным, точным и безукоризненным, даже аккуратно подстриженная стального цвета бородка и ухоженные ногти на веснушчатых руках. Сэр Джон вернулся к столу и нажал кнопку, вызвал Копплстоуна. В ожидании он закурил, затягиваясь коротко и быстро, держа сигарету между затяжками подальше от себя, словно боясь уронить на костюм даже крошку пепла. Ничто не выдавало его раздражения. А он злился: глупые и нерасторопные агенты затянули слежку на полгода. Сэр Джон подавлял злость, как и все остальные чувства. Эмоции на службе он не выказывал никогда, в речах выражал только часть мыслей. Он был замкнут, скрытен, — такие не открывают себя сослуживцам. Вошел Копплстоун — крупный мужчина сорока с лишним лет, с редеющими седыми волосами и по-детски открытым лицом. Над верхней губой у него красовалась подсохшая ранка — утром Копплстоун порезался, бреясь. Сэру Джону было известно, отчего так получилось. Перед сном Копплстоун непременно накачивался виски. Сэр Джон знал всю его подноготную. Шеф взял донесение. — Она в Сен-Жан-де-Люсе? — Да, сэр Джон. Совсем рядом. Мы бы ее в неделю нашли, но французы… — Оставьте! — Сэр Джон оборвал его на полуслове. — Вам известно, как с ней поступить. Кто будет этим заниматься? Последний вопрос был риторический. Копплстоун понимал, что сэр Джон уже решил, кто займется ею. — Дело щепетильное, может затянуться. — Да, и оказаться вовсе бесполезным. Возможно, все это беспочвенная выдумка, но пока мы не узнаем правду, относиться к делу следует серьезно. Если Диллинг не лгал, у нас будет над чем поработать. Эта девушка унаследовала от него все. По нашим данным, она глупа и легкомысленна. Может статься, нам придется выплатить ей сотни тысяч фунтов. — Сэр Джон осторожно положил сигарету в пепельницу, посмотрел, как струйку сизого дыма разносит по комнате легкий сквозняк из окна. — «Легкомысленная», совсем не значит «наивная в денежных вопросах». Мы не станем — и не должны — обременять себя расходами. Поэтому от нее надо избавиться. Ничуть не смутившись, лишь для порядка, Копплстоун спросил: — Это совершенно необходимо? — Вы не на аукционе, Копплстоун. Если можно заполучить что-нибудь дешево, мы так и делаем. Если можно заполучить что-нибудь даром, мы не отказываемся. Вытянув из мисс Стивенс все, что нужно, мы ее уничтожим. Но помните: тот, кто станет ею заниматься, не должен об этом знать. Так ему легче будет соблазнить ее пряником огромного богатства. «Если спуститься на восемь этажей, — думал Копплстоун, — выйдешь к людям, которые ходят по улицам и набережным, не подозревая, что здесь, наверху, жизнь человека не стоит ни гроша». Ему вдруг захотелось очутиться в своей холостяцкой квартире и налить себе первую вечернюю рюмку виски — сделать первый шаг на пути к забвению. На душе у него слишком много грехов, чтобы всю ночь оставаться одному, трезвому, в галере тягостных воспоминаний. — Таков ваш приказ, сэр Джон? — Разумеется. Если материалы Диллинга чего-нибудь стоят, мы ее уберем и сохраним налогоплательщикам не меньше полумиллиона фунтов. Недавно я согласовал операцию с министром. Вначале он тоже миндальничал. Думаю, на это дело надо поставить Гримстера. — Сэр Джон стряхнул пепел точно в пепельницу, а потом, держа сигарету, словно крошечный факел, — зажженным концом вверх, между указательным и средним пальцами — обратился скорее к сигарете, чем к Копплстоуну: — Крепкий орешек этот Гримстер. Честно признаться, мы с ним сглупили. И теперь ему, в сущности, доверять нельзя. — Он прекрасно знает, что играет с огнем. — Естественно, он не дурак. Гримстер первоклассный агент, однако его преданность Ведомству под сомнением. Мы превратили лучшего сотрудника в потенциально ненадежного человека. Это наша вина, но ничего уже не поделаешь. — Вряд ли он пойдет против нас. — Ошибаетесь, Копплстоун. При неблагоприятном стечении обстоятельств я за него не ручаюсь. Так не лучше ли использовать его, пока он еще не повернулся к нам спиной? По-моему, на одно дело его хватит. Копплстоуну нравился Гримстер, и он попытался защитить его: — Мне кажется, вы его не понимаете, сэр Джон. Не выказывая раздражения, сэр Джон ответил: — Прекрасно понимаю. Сейчас ему нужны неоспоримые доказательства. Их он не получит никогда и в конце концов поверит тому, что подсказывают здравый смысл и знание наших методов работы. Гримстер нравится мне не меньше, чем вам, а может быть, и больше. Дайте ему выполнить это задание, а потом уберите его вместе с девушкой. Пусть немедленно выезжает в Сен-Жан-де-Люс. А вы подготовьте усадьбу Хай-Грейндж, чтобы встретить их обоих. — Прекрасно, сэр Джон. Что можно рассказать Гримстеру о девушке? — Только то, что нужно для операции. Если он догадается, что в конце концов случится с ней… что ж, пусть догадывается. Но вы ему этого не говорите. Кстати, я оставил трость в ресторане. — Сэр Джон подал Копплстоуну номерок. — Пошлите кого-нибудь за ней, хорошо? Копплстоун ушел с номерком в руке. «Жаль Гримстера», — подумал он. Впрочем, новость не слишком его опечалила. Работа в Ведомстве быстро отучает людей от жалости. Сказать по правде, выход Гримстера из игры Копплстоуну даже на руку. Он всегда считал, что сэр Джон решил сделать Гримстера своим преемником. Если его не станет, он, Копплстоун, окажется первым среди претендентов. Он взглянул на номерок… «Хорошо позавтракать у Скотта — устриц нет, потому что на дворе август, но есть отбивные, одну можно съесть, запивая недорогим „Боне“, — сэр Джон вечно экономит на вине, — потом вернуться на работу и расправиться с мужчиной и женщиной так же легко, как послать за оставленной тростью. Никаких сантиментов, лишь железная преданность многоликому богу по имени Безопасность, чудовищу, стоящему на страже маленьких людей, которые ходят по улицам там внизу и именем которых совершаются тысячи бессмысленных и жестоких деяний». Возвращаясь к себе, Копплстоун заглянул в комнатушку, где работал Гримстер, когда приходил в это здание. Она была пуста, но на столе лежала записка: «Ушел в кино. Вернусь в половине шестого. Билетерша знает, где я сижу. Ее телефон 01 293 4537. Д. Г.». На краю стола был закреплен захват для вязания искусственной наживки, а рядом стояла коробка с принадлежностями ремесла: шелковыми нитками, перышками — подлиннее и покороче, надфилями и разного размера рыболовными крючками. В захвате была недовязанная мушка. Копплстоун не жаловал рыбалку, но взял в руки связку перышек и погладил ее пальцами. «Гримстер, — подумал он, — смотрит сейчас какой-нибудь дурацкий фильм, интрига которого и в подметки не годится тем немыслимым переделкам, в которые уже попадал он сам и вскоре попадет снова. Это будет его последнее приключение — история с блондинкой, легкомысленной двадцатидвухлетней девушкой, бывшей продавщицей и любовницей Диллинга, того самого, кто звонил мне за несколько минут до смерти. Теперь она путешествует с миссис Джудит Харроуэй, богатой непоседливой вдовой…» Именно из-за вдовы они так долго не могли найти эту девушку, с которой теперь должен сблизиться Гримстер и сначала обольстить, а потом выжать из нее все, что она знает. Затем ее умело и быстро устранят. Изобретение Диллинга, без сомнения, стоит тех денег, что он просил. Диллинг был редкий, гениального ума человек, но не ему заниматься бизнесом… А вслед за девушкой отправится на тот свет и Гримстер.
Глава вторая
Горничная проводила Гримстера в гостиную, поэтому, когда появилась миссис Харроуэй, он стоял у огромного окна, выходящего в сад, и смотрел на заросли олеандра, спускавшиеся к автостраде, что вела из Сен-Жан-де-Люса к испанской границе. За дорогой поднимались невысокие, мышиного цвета скалы, за ними начинался Атлантический океан, серая вода пенилась под порывами сильного летнего ветра, стекла время от времени начинали дребезжать под его мощью. Гримстер услышал шаги миссис Харроуэй и обернулся. Он был не очень высок, кряжист, сила наложила отпечаток даже на его лицо, избороздила его морщинами, словно скалу, — мужественное лицо уверенного в себе человека. Вдруг на нем заиграла теплая смутная улыбка, но она, как догадалась миссис Харроуэй, могла ничего не значить — они никогда не встречались и друг друга не знали. «Наверно, это у них профессиональное, — решила она. — Когда им что-нибудь нужно, все, их слова и поступки несут на себе какое-то официальное клеймо. У него коротко подстриженные стального цвета волосы, и, хотя ему не больше сорока, их уже тронула седина. Он хорошо одет: серый костюм в клеточку, начищенные до блеска коричневые ботинки, голубая рубашка и синий галстук». Она разглядела все. Даже лиловый отлив упрямой щетины на щеках, хотя Гримстер был отлично выбрит. — Миссис Харроуэй? Я Джон Гримстер, — представился он удивительно глубоким, хорошо поставленным голосом с едва заметным провинциальным выговором. — Если не ошибаюсь, мои люди звонили вам. — Звонили. Вы приехали забрать от меня Лили. — Почему забрать? — улыбнулся он. — Нам просто нужна ее помощь. Это и в ее интересах. — Честно говоря, — твердо сказала она, — я мало верю заявлениям людей вроде вас, будто кто-то может выиграть, помогая вам. Вы всегда получаете львиную долю. Уж я-то знаю: мой покойный муж занимался политикой. Миссис Харроуэй была высокой, хорошо сохранившейся женщиной, одной из «вечно молодых», из тех, кто не отчаянно сражается со старостью, а хладнокровно борется с ней, вкладывая в борьбу весь свой ум и все свои деньги. — Мы просто хотим, чтобы Лили добровольно помогла нам, — продолжал Гримстер. — Профессор Диллинг был незаурядным человеком. Часть его работ пропала. И только мисс Стивенс может помочь нам отыскать их. К тому же, нужно решить вопрос с имуществом, которое ей завещано. Я думаю, она об этом знает. — Знает и очень рада. Никто никогда не завещал ей деньги. Будьте спокойны, она поможет вам. Мне жаль потерять ее, но вскоре так или иначе это произошло бы. Молодая женщина может выдерживать общество старухи не больше полугода. — Старухи? — спросил Гримстер без ложной галантности. — Мне почти семьдесят. Лили придет с минуты на минуту. — Как вы с нею познакомились? — спросил Гримстер, понимая, что в этот миг миссис Харроуэй решает, понравился ей Гримстер или нет. Это угадывалось легко. Когда-то, скорее всего через мужа, она сталкивалась с подобными Ведомству организациями и невзлюбила их. Лично ему было безразлично, что она решит. Едва получив задание, он спрятал свои чувства в кладовку под замком разума, не раз уже спасавшую его, и теперь они валялись там, словно старая мебель. — Я встретилась с ней во флорентийском отеле. Мы подружились, и именно я в конце концов рассказала ей о смерти Диллинга. У нее кончались деньги. Двое или трое итальянцев уже заинтересовались ею. Вот я и спрятала ее под свое крылышко. — Она помедлила, затем, не изменив выражения, продолжила: — Кроме Диллинга, она ни с кем в интимной связи не была, и — насколько я поняла — он по-настоящему любил ее и заботился о ней. Я не хотела, чтобы вторым в ее жизни стал какой-нибудь миланский промышленник, который будет любить ее меньше, чем пиццу или кьянти. Она согласилась поехать со мной, мы много путешествовали. Я избегаю подолгу сидеть на одном месте. Вы женаты, мистер Гримстер? Сильный порыв ветра ударил в огромные окна, Гримстер поежился, словно ветер ворвался в гостиную и пронял его до костей. — Нет, не женат, миссис Харроуэй. — Этот ответ предназначался для нее, а себе он сказал: «Да, женат окончательно и бесповоротно, женат на прошлом и умершем, так крепко заперт в башне холодной любви, что никому не удастся вызволить меня оттуда». Миссис Харроуэй подошла к двери и нажала кнопку звонка. Встав вполоборота к Гримстеру, она произнесла: — Я просто хочу быть уверена, что о Лили позаботятся. Кое в чем она глупа, кое в чем удивительно проницательна. Диллинг пытался ее образовать. И многому научил. Например, что говорить и как вести себя с теми, с кем намеревался ее познакомить. Она легко выучила французский и итальянский, но ум у нее все-таки не первоклассный. Читает только журналы, все остальное для нее скучно. Если за ней ухаживают, она счастлива просто сидеть и мечтать. Но для таких, как я, лучшей подруги не сыщешь. Интеллектуальных бесед с покойным мужем мне хватило на всю оставшуюся жизнь. — О ней позаботятся, она попадет в надежные руки, — заверил Гримстер и без всякого любопытства стал ждать Лили. Она вошла на зов звонка, и ее тут же познакомили с Гримстером. Высокая блондинка, Лили была очень привлекательна своей крупной фигурой, которая пока не доставляла ей хлопот. Лет через десять она начнет беспокоиться о ней, сядет на диету, станет душить внезапное желание съесть шоколадку или мороженое. Лили хорошо держалась, знала себе цену и гордилась своим телом. Правда, с косметикой она перестаралась. Немного зная о Диллинге, Гримстер спросил себя, одобрил ли бы профессор такое излишество или нет. Наверное, да. Ведь Лили принадлежала ему, была частью созданного им, и он знал, где можно и приотпустить вожжи. Лицо у Лили было овальное, под косметикой просматривался мягкий солнечный загар. Живая, как природа в июне, соблазнительная, женщина до корней волос — словом, трудно было поверить, что ею обладал один Диллинг. На допросах, возможно, выяснится другое. Во всяком случае, мужчины на таких женщин заглядываются. Стоя за прилавком, она многих заставила купить ненужные аспирин или бритву. Гримстер отметил про себя зелено-карие глаза, большой, резко очерченный, но совсем не мужественный рот, увидел, как девушка лихорадочно меняет выражение лица, пытаясь найти подход к незнакомому мужчине. По ходу разговора он с удивлением обнаружил, что ее лицо обрело чудесную мягкость, когда она успокоилась. Несмотря на безыскусные попытки казаться аристократкой, она говорила голосом девушки из предместья, низким, немного грудным, полным невинной чувственности. Ее рука, протянутая Гримстеру, оказалась мягкой, большой, теплой и влажной. Когда миссис Харроуэй ушла, они уселись в кресла, и Гримстер спросил: — Вы сознаете, мисс Стивенс, что мы хотим от вас добровольной помощи? — Да, конечно. Что я должна сделать? — Это я объясню позже. Нам просто нужно с вами кое о чем побеседовать… о профессоре Диллинге, например. — Зачем? — в ней заговорила проницательность, о которой упоминала миссис Харроуэй. — Расскажу позже. Все дело не займет много времени. Месяц, не больше. Вы будете жить в загородном доме, ни в чем не нуждаясь. Она закурила, капризно покосилась на зажигалку, которая сначала дала осечку, и спросила: — А Гарри правда все мне оставил? Вы не обманываете? — Все. Впрочем, это не так уж много. Мебель да тряпки, личные вещи и пять тысяч фунтов. — По-вашему, пять тысяч — это мало? — Ну, я бы тоже от них не отказался. Она расхохоталась, совершенно естественно передернула плечами, выставив напоказ, но без кокетства, свои прелести. Наконец удовлетворенно кивнула головой, смех угас и она спросила: — Так это вы повезете меня в загородный дом? — Нет, я провожу вас только до Парижа. Там о вас позаботятся. Но я к вам приеду позже. — Где я буду жить? — В Париже вам сообщат. Дом находится в Англии. — К чему эти тайны? — Так работают некоторые правительственные учреждения, особенно с такими незаурядными людьми, каким был профессор Диллинг. Она понимающе кивнула и, как он понял, заставила себя сказать то, что от нее хотели услышать. — Бедный Гарри… подумать только, умер, едва простившись со мной, а я узнала об этом лишь через несколько недель. Что бы я делала без миссис Харроуэй? — Ее лицо стало серьезным, словно она решала, нужно ли теперь, по правилам хорошего тона, выдавить слезу. Неожиданно она улыбнулась и сказала: — Наверно, спуталась бы с каким-нибудь итальянским Ромео. «Вероятно», — подумал Гримстер. — Как мне вас называть? — спросила Лили. — Все время мистером Гримстером? — Мое имя Джон, — ответил он. — Если хотите, давайте называть друг друга по именам: Джон и Лили. — Хорошо. Но я лучше буду звать вас Джонни. Да и вправду ли вы… ну, как это называют агентов секретной службы? Он нарочно засмеялся, чтобы отмести подозрения Лили: — Боже мой, о чем вы? Я просто работаю в Министерстве обороны. Я служащий. Мы лишь хотим, чтобы вы помогли нам в одном вопросе, связанном с Диллингом. Только никто об этом не должен знать. Если встретите знакомых, скажите, что возвращаетесь в Англию улаживать дела с наследством и будете жить за городом. Она никому не успеет ничего сказать. С той минуты, когда он посадит ее в машину, чтобы отвезти в аэропорт, она не сможет встретиться ни с кем. К его удивлению, она ответила: — Вообще-то, я не верю вам, Джонни. У вас такой вид, будто вы что-то скрываете. У виллы, где я жила с Гарри, однажды целый день проторчал человек, так Гарри окрестил его шпиком и сказал, что платят ему зря. — Шпиком можно назвать каждого, кто хочет что-то узнать, — ответил Гримстер. — Мир полон ими. Парни, что рыскают в фургонах и выведывают, есть ли у вас лицензия на телевизор. Инспектора, вообразившие, что вы бьете собаку или жену. Таких полчища. — Он улыбнулся и продолжил, подбирая слова, которые она поймет и одобрит: — Я служащий. Работаю от звонка до звонка, пока не случается что-нибудь необычное, вроде происшедшего с вами. Заняться подобным делом время от времени хочется каждому. Несколько недель жить в роскошном особняке с красивой девушкой и задавать ей разные вопросы. Не думайте, что мы заставляем вас сотрудничать с нами даром. Вы унаследуете все, что принадлежит Диллингу. Возможно, мы раскопаем то, о чем не знают стряпчие и что принесет вам деньги, много денег. А если нет, за беспокойство вам все равно заплатят, вы приятно проведете месяц, а потом, если пожелаете, вернетесь к миссис Харроуэй. — Она добрая и многому меня научила во время наших путешествий. Иногда, например, чтобы добиться своего, нужно нагрубить портье или официанту. С первой минуты вести себя так, будто ресторан или отель принадлежат вам, и ни на миг не расслабляться. Когда есть деньги, это срабатывает. И все же… теперь, с пятью тысячами, я не знаю, возвращаюсь или нет. То есть: «возвращусь или нет». — Лили рассмеялась. — Гарри обругал бы меня за такую грамматику. Когда мы встретились, я не знала, что такое безличное предложение и деепричастный оборот, говорила, к примеру: «Купив платье, мне тут же захотелось его надеть…» Бедный Гарри. Он всегда был терпелив и ласков со мной, хотя сблизиться с ним по-настоящему не так-то просто. — Она положила ногу на ногу, оправила юбку и, поигрывая зажигалкой, с первой за весь разговор ноткой кокетства продолжила: — Наверно, и вы такой же. Терпеливый и ласковый, когда нужно, а что у вас на душе, узнать трудно. Гримстер улыбнулся, догадываясь, что она понемногу привыкает к нему. Догадывался он и о том, что трудностей Лили ему не создаст, хотя за ее кукольным личиком и роскошным постельным телом явно скрывается сильный характер. Глядя на мягкие соблазнительные изгибы ее ног, на пухлую округлую грудь, Гримстер понимал, что несколько лет назад она могла бы свести его с ума. А сейчас он отрешенно думал только о том, как расколоть ее, завладеть ее разумом и мыслями. Он лишь хотел настроиться на ее волну и записать сигналы, которые она излучает. Терпеливый, ласковый, но скрытный. Все чувства, кроме любви, увяли в нем с гибелью Вальды.Гримстер вылетел в Лондон, оставив Лили в английском посольстве в Париже. Гримстера немного удивило, что его заставили ехать в Сен-Жан-де-Люс и отвозить девушку в Париж. Можно было встретить ее и в Хай-Грейндж. Может быть, сэру Джону захотелось превратить их знакомство в своеобразную проверку? Он не знал этого и знать не хотел. Дан приказ — выполняй его беспрекословно. Задавать вопросы не твое дело. В первый же день после возвращения к Гримстеру, прямо к вечернему виски, завалился Гаррисон. Его Гримстер знал со времен колледжа в Веллингтоне. Гаррисон тогда жил в соседней комнате и не умел сварить стакан какао, но всегда носил в карманах рогатки, силки, даже имел запрещенное в общежитии складное духовое ружье, втихаря охотился на белок и кроликов, ставил подпуска на озере и однажды вытащил трехфунтового карпа с порядочно испорченным плесенью боком. Гаррисон и теперь расставлял силки и занимался браконьерством. Он понимал, что рано или поздно попадется, но это ничуть не омрачало радость, которую он испытывал, обманывая и плутуя. Гаррисон был толст, страдал одышкой, но лишь посмеивался над будущим — были бы всегда такие деньги, как теперь, да женщина, с которой можно переспать, да возможность заниматься темными делишками, ходить бесшумно и знать привычки владельца каждого крольчатника. Гаррисон никогда ни на кого постоянно не работал, знал и наших и ваших, легко переходил от одних к другим, угождая лишь собственным сумасбродным привычкам — просвещенный дикарь, который не в ладах с обществом, посадившим его в клетку. Узнав о дружбе Гримстера с Гаррисоном, сэр Джон приказал поддерживать ее: Гаррисон считал, что может вытягивать сведения из Гримстера, а сэр Джон — что Гримстер способен немало выведать у Гаррисона. Гаррисон налил себе виски. — Джонни, пару деньков я скучал по тебе. — Ну и как, тяжело? — Нет. Ты часто проверяешь, есть ли в доме «жучки»? — Никогда. То, что говорится здесь, я ни от кого не скрываю. Гаррисон усмехнулся, удвоил дозу виски в своем стакане и опустил толстый зад в кресло. Потом кивнул, выпил и сказал: — Поработай немного со мной — получишь кучу денег. — Мне деньги не нужны. — Может, появилось желание отомстить? — Еще одно слово об этом, и я тебя вышвырну. — Меня не так-то легко вышвырнуть. Когда я взвешивался последний раз, вышло сто четырнадцать кило. А ты меня не обманешь. Месть у тебя из головы не выходит. — Хорошо сказано! — Гримстер улыбнулся, а про себя подумал,что своей смертью Гаррисон не умрет, он и сам это знает, и наплевать ему на все — до смерти далеко, надо еще успеть заработать кучу денег, истратить их и переспать с кучей женщин. — Как-нибудь я тебе и получше скажу. На тарелочке поднесу правду о смерти Вальды. Тогда ты по-другому запоешь. Уж точно. Захочешь отомстить. Завалить какое-нибудь серьезное дело и отчалить в неизвестном направлении, туго набив карман. Это заявляет тебе Гаррисон, работающий по найму, а он за свои слова отвечает. Что скажешь? — Нет. «Слава богу, Гаррисон не умеет читать мысли, — подумал Гримстер. — Ведь он прав. Но главное — доказательства, что Вальду убили. Если я получу их, — а это почти невероятно, Ведомство здорово наловчилось прятать улики, — что стану делать? Сожгу все мосты? Перейду на сторону зла и с мечом в руках стану вершить собственный суд? Кто знает? Все не предусмотришь». Гаррисон, видимо, раскусил его, потому что сказал: — Когда твои подозрения подтвердятся, все, что они вложили в тебя, все, чему научили, обернется против них самих. Почему бы и нет? Ведь сердцем ты давно чувствуешь, что Вальду убили они… — Заткнись! — Гримстер выплюнул это слово, не повышая голоса. — Еще чего! Ты приказываешь мне заткнуться со времен колледжа, да я тебя не слушаю. Как паинька, ты попросил у них разрешения жениться. Но ты знаешь слишком много такого, что можно выболтать в постели; впрочем, если бы они знали тебя так, как я, до них бы дошло, что ты никогда не проболтаешься. Итак… зачем отказывать? Это слишком грубо. Они сказали, да, о'кей, назови только день свадьбы. И незадолго до этого дня они с ней расправились… — Ах ты, сволочь! Гримстер вскочил, вцепился в жирную шею Гаррисона, сдавил горло, не позволяя ему вздохнуть. На толстом лице Гаррисона кровью налились глаза, но он сидел, не сопротивляясь, превозмогая удушье, твердо держал в руке стакан виски, даже нечто похожее на улыбку появилось на его посиневших губах. Гримстер медленно опустил руки. — Наконец-то, — прохрипел Гаррисон. — Я поспорил сам с собой, что ты запустишь в меня стаканом. В прошлый раз так и было. Меня не проведешь. Притворство я сразу раскусываю. — Иногда я позволяю тебе издеваться над собой, — ответил Гримстер. — По старой дружбе. — Да еще потому, что старые друзья дают иногда взаймы. Гаррисон допил виски, поднялся, налил еще. Отсалютовав стаканом Гримстеру, он подумал: «Вот единственный человек на свете, которого я люблю и понимаю, которым восхищаюсь… Почему же я издеваюсь над ним, снова и снова мучаю, прямо со дня гибели Вальды? За деньги, что мне предложили? Да, но далеко не только из-за них. Я так его люблю, что хочу уничтожить? Глупости на почве психологии. А может быть, потому, что Гримстер — недосягаемый рыцарь без страха и упрека, живой укор мне, Гаррисону, ведь я так и остался браконьером, наемником, никому не нужным посредником, скитальцем без роду и племени, вынужденным ставить под удар одиночество и несчастья других?» Гаррисон залпом осушил стакан виски и, взглянув на часы, сказал: — Мне пора. Через час прямо в постельке меня будет ждать одна вдовушка. Если вдруг захочешь переметнуться и загрести мешок юаней, песо, динаров, долларов или еще чего — звони. Я покажу тебе массу благодарственных писем от тех, кто так уже сделал и теперь живет, не тужит. Привет, Джонни. Когда он ушел, Гримстер выключил магнитофон, встроенный в сиденье кресла. Утром он обязательно передаст кассету Копплстоуну. На Гаррисона в Ведомстве была заведена целая фонотека. Гримстер сам об этом позаботился. Он всем хотел показать, что ничего не скрывает. Если Ведомство не виновато, обе стороны будут доверять друг другу, если виновато, рано или поздно оно чем-нибудь себя выдаст, и тогда… Он достал сигару, раскурил ее и подумал без всякого интереса: «Когда же это началось?» В один прекрасный день Гримстер набрался достаточно любопытства и жизненного опыта, чтобы задуматься о своем якобы умершем отце. К этому времени ему стало ясно, что у матери, горничной в богатой йоркширской семье, не должно хватать денег на его образование. Как не могло хватать их на няню, повара и прислугу. Тогда Гримстер втайне от матери узнал все, что хотел. Он обыскал комод (подобрать ключи было просто), несколько месяцев задавал матери невинные на первый взгляд вопросы, подмечал противоречия в ответах, буквально допрашивал ее, хотя она об этом не догадывалась, — так и выяснилось, что он незаконнорожденный. Боже мой, зачем ему это понадобилось? Наплевать ему было на собственное происхождение. Мать считала себя великой грешницей. И теперь, в редкие встречи с ней, ему иногда хотелось обнять ее и сказать: «Забудем все». Именно тогда впервые проявилась его склонность к раскрытию тайн и способность незаметно выведать у человека правду. Первой раскрытой тайной оказалось собственное происхождение. К шестнадцати годам он тал на этот счет все, кроме имени отца, а мать ни о чем и не подозревала. Недостающие мелочи Гримстеру подсказали воображение и жизненный опыт. Его будущую мать, тогда восемнадцатилетнюю горничную, соблазнил молодой сын хозяина дома, где она прислуживала. О ней и ее сыне заботились. Отец тайно посылал им деньги, чувство вины или гордости заставило его устроить мальчика в Веллингтон, обеспечивать ему хороший отдых во время каникул — с рыбалкой, верховой ездой и охотой, сделать его настоящим джентльменом пусть сомнительного происхождения. После службы в армии он без труда попал в Ведомство, и через месяц оно стало его первой любовью. Своего неизвестного отца он понимал — и только. Себя не жалел никогда. Такой привычки у него просто не было, жалость к себе не проснулась даже тогда, когда за несколько дней до свадьбы ему сообщили о гибели Вальды. Он уничтожил ее фотографии, письма, все, связанное с нею. Он не желал ничем напоминать себе о Вальде, скорбь заменил стальной верой в то, что наступит момент истины, правда откроется и позволит ему действовать. Он считал себя приятным мужчиной, но твердым и безжалостным, полностью владел собой и лишь иногда, в интересах работы или своих собственных, выказывал Гаррисону чувства, каких вовсе не испытывал, подзуживал его и ждал дня, когда неопровержимые улики позволят ему свершить возмездие. Тогда Джон Гримстер станет самым опасным из зверей, человеком, одержимым превосходно продуманной навязчивой идеей.
Сэр Джон Мейзерфилд знал об этой идее и в какой-то мере ей даже сочувствовал — она явилась следствием одной из считанных ошибок Ведомства. Каждому в этой организации было известно, что все ее агенты немного ненормальны. Нормальному человеку там не удержаться. Ненормальны сами требования Ведомства. Они, хотя и считались необходимыми, были бесчеловечны, что никогда открыто не признавалось. Ведомство существовало и должно было существовать, однако существовал и официальный заговор его непризнания, запутанная шарада для маскировки его истинных целей — насилия и предательства. Больше всего сэр Джон страдал оттого (впрочем, об этом никто не знал), что блестящая военная карьера по иронии судьбы привела его на пост главы Ведомства, сделала укротителем, по жестокости, коварству и вероломству не уступающим хищникам из собственного вольера. А Гримстер, так тот вообще словно тигр на арене — к нему не повернись спиной ни на миг. Однако он ведет себя лучше остальных, само Ведомство пока может гордиться им, но уже скоро (сэр Джон уверен в этом) нервная нагрузка потребует разрядки и тигра придется остановить. А сейчас сэр Джон, время от времени улыбаясь, инструктирует Гримстера, и августовское солнце устремляет свои лучи в окно, что возвышается над рекой, они касаются стоящей на столе серебряной рамки с фотографией жены и двух сыновей главы Ведомства. — Диллинг заключил с нами сделку на продажу собственного изобретения, — говорит он. — Смысл его вас не касается. Его описание вместе с результатами исследований состоит из двадцати с лишним страниц. Лично я считаю, что в них может быть и просто чушь. Наша задача найти бумаги и выяснить, стоят ли они чего-нибудь. Дело в том, что за день до смерти Диллинг на свой страх и риск спрятал их. Это произошло двадцать седьмого февраля нынешнего года. Девушку, Лили Стивенс, он, вероятно, брал с собой. Точно известно, что в тот день поздно вечером они вернулись домой вместе. Как выполнить задачу, вы знаете не хуже меня. Вы с девушкой уже встречались, так что должны были уже подумать об этом. Жду от вас донесений. Дело несложное, хотя одна небольшая заминка уже есть. Гримстер рассматривает сигарету, которую сэр Джон держит точно над серединой пепельницы и аккуратно стряхивает туда пепел. — Что, кто-то нас опередил? Поведение этого красивого умного парня сэру Джону по душе, но он не подает виду. Жаль, что по ошибке они испортили такого зверя. — Да. Когда ее нашли, наш парижский агент спросил, что она делала за день до смерти Диллинга. Она ответила, что провела весь день вместе с ним, никто никуда не уезжал. Мы знаем — это ложь. А что скажете вы? Гримстер улыбнулся. Он прекрасно понимал этот тайный язык, где все говорилось без слов, все подразумевалось. Сэр Джон никак не отреагировал на догадку Гримстера, не извинился за то, что до поры скрыл противоречие от него. Все как всегда. — Не думаю, чтобы она стала запираться, — ответил Гримстер. — Если предложить ей тысячу фунтов за правду, она расскажет все. Впрочем, не исключено, что день прошел именно так, как она говорит. Кто следил за домом? — спросил Гримстер, хотя знал, что сэр Джон не назовет имя. — Мы допросили его. Он потерял их утром… — А потом насочинял в отчете? — Да. Но он видел, как они вернулись ночью. — Интересно. — По-моему, мы недооцениваем эту мисс Стивенс. Торопить Лили не надо, лучше побольше узнать о ее связи с Диллингом. Копайте глубже. Совершенно очевидно, что она лжет. Я хочу знать, почему, да и вообще мне нужна правда об этом деле. А главное, нужны бумаги — даже если они окажутся бесполезными. Сообщите мне, если вам что-нибудь понадобится. Делайте с девушкой что хотите. Сэр Джон поднялся, подошел к окну, оглядел людской водоворот внизу, на тротуаре набережной, серые спинки чаек, копавшихся на противоположном южном берегу Темзы в оставшейся после отлива грязи. Стоя спиной к Гримстеру, он сказал: — Копплстоун говорит, сегодня вы принесли новую кассету с речами Гаррисона. — Принес. Он все еще пытается сделать из меня кандидата в перебежчики. Прослушав запись, вы поймете, что он знает о моем задании. Мне нравится Гаррисон, хотя он и бывает назойлив. Особенно когда заявляет, что Вальда погибла не случайно. Сэр Джон повернулся и утвердительно кивнул. — Настойчивость — вот что главное. Капля камень точит. У Гаррисона неплохой подход. Если его неуклюжая опека станет вас утомлять, дайте мне знать. — Пусть еще поживет, — рассмеялся Гримстер. — В Веллингтоне он был моим лучшим другом. Я к нему неравнодушен. К тому же, рано или поздно он нам пригодится. Глядя на сэра Джона, Гримстер, помимо словесного, вел с ним мысленный разговор: «Ты знаешь, скотина, где скрывается истина о Вальде. Ты понимаешь, что мы сейчас разыгрываем целое представление, поминутно меняем маски и костюмы. Но когда-нибудь обнаженная правда встанет между нами, и горе тебе, если она окажется похожей на измышления Гаррисона, потому что тогда спор между нами разрешится мгновенно и безжалостно». Гримстер встал. — Я пойду. Ехать не близко. Сэр Джон вернулся к столу, едва заметно улыбнулся. — Прекрасно, Джонни. Впрочем, это не самое интересное задание. Поскорее выполняй его, и мы подыщем тебе что-нибудь более стоящее. Гримстер пошел к двери. Разговор с сэром Джоном всякий раз заканчивался одинаково: шеф чуть-чуть улыбался и называл его по имени, вот в такой уменьшительной форме: Джонни. Не обернувшись, не сказав ни слова в ответ, Гримстер вышел из кабинета.
Глава третья
Усадьба Хай-Грейндж находилась в графстве Северный Девон, милях в двадцати от Барнстепла и в нескольких милях на юго-восток от крохотной деревушки под названием Читлгамхолт. Она представляла собою солидное трехэтажное здание из серого камня. Каждое окно фасада имело лепной балкон, округлые колонны которого потемнели от желтого и зеленого лишайника, бурно разросшегося в туманах и дождях, часто приносимых западным ветром. Снаружи усадьба напоминала угрюмую тюрьму. Однако внутри, в просторных и светлых комнатах, было удобно. При усадьбе было двести акров полей и лесов, до шоссе по тропинке — около мили. Со всех сторон участок огораживала или каменная стена, или высокий проволочный забор, а западная его часть выходила к лесистому обрыву, нависшему над рекой Тау в нескольких милях ниже места, где в нее впадает река Моул. Близ реки стояла ферма, хозяин которой считался управляющим усадьбой. Хай-Грейндж принадлежала Министерству обороны, и хотя местные жители о ней больше почти ничего не знали, завсегдатаи близлежащих кабачков, особенно поздними вечерами, пытались оплести свои скудные сведения витиеватыми домыслами. Министерство обороны купило усадьбу во время второй мировой войны и хотело использовать ее как эвакуационный пункт и бомбоубежище, поэтому огромные подвалы в Хай-Грейндж укрепили дорогим бронированным листом. Вскоре о первоначальном назначении усадьбы забыли, она перешла во владение сэра Джона, использовалась для множества целей, с оглаской совершенно не совместимых. Официально Хай-Грейндж считалась восстановительным и тренировочным центром, однако редко использовалась в этом качестве, хотя на ферме имелись небольшая конюшня с ездовыми лошадьми, теннисный корт, плавательный бассейн, усадьбе также принадлежали права на рыбалку на обоих берегах Тау в пределах лесистого обрыва, изгибавшегося над рекой огромной дугой. Права на рыбалку были задешево проданы высокопоставленным чиновникам из Министерства обороны и Ведомства сэра Джона, однако если те приезжали рыбачить, то останавливались не в усадьбе, а в близлежащих гостиницах — земли Хай-Грейндж были для них закрыты. Содержание усадьбы — этого серого каменного слона — обходилось в кругленькую сумму, но Хай-Грейндж нравилась сэру Джону, а он не имел привычки жалеть казенные деньги на то, что овладевало его воображением. Тренировки, допросы, тайные совещания с иностранными визитерами — вот для чего использовалась усадьба. Одним словом, она редко пустовала. Гримстеру нравилась здешняя природа. Нравилось противоречие между угрюмым фасадом и уютными комнатами. Нравились покатые лесистые склоны, похоронная тишина еловых и дубовых лесов и — дом стоял на пригорке — безбрежное небо, особенно если сильный ветер рвал в клочья и сталкивал друг с другом идущие с моря облака. Если не считать нескольких лет в Веллингтоне, всю свою молодость Гримстер провел в Йоркшире, однако здесь он чувствовал себя как дома, уединение открытой всем ветрам усадьбы напоминало ему о местах, где когда-то служила горничной мать. Он приехал за час до обеда, его встретили Копплстоун и управляющий, майор Кранстон, давно вышедший в отставку и пятнадцать лет назад потерявший глаз, но не на войне: его камнем выбил один араб, когда по заданию сэра Джона Кранстон ездил в Северную Африку. Потому майора и устроили на это теплое местечко. Гримстеру нравился Кранстон. Невысокий, крепкий, округлый, похожий на орех, он был коротко подстрижен и на глазу носил черную повязку. У него была секретарша, миссис Пилч, полковничья вдова, женщина благонадежная и неглупая, постоянно жившая в Хай-Грейндж; с ней он спал почти каждую ночь, об этом знали все. Звали ее Анджела. Майор страстно любил личное оружие, написал книгу о пехотном вооружении во время Гражданской войны в США. Он громогласно хохотал, разводил собак, никогда не пил, почти свято верил в пользу физических упражнений, очень любил животных, даже устроил за теннисным кортом небольшое кладбище для своих питомцев — однако, не моргнув глазом, перерезал бы Гримстеру глотку, был бы приказ. Кранстон пожал руку Гримстеру так, словно хотел переломать ему все пальцы, и сказал: — Черт возьми, река обмелела настолько, что толком не порыбачишь, но мисс Стивенс, без сомнения, с лихвой заменит рыбалку. — Где вы ее поселили? — спросил Гримстер. — В номере наблюдения, — подмигнул Кранстон. — Так приказал сэр Джон? — ничуть не удивился Гримстер. — Нет, — ответил Кранстон. — Тогда завтра же под любым предлогом переселите, — распорядился Гримстер. Номер наблюдения находился на втором этаже, во всех его комнатах, включая ванную, были установлены телекамеры. Гримстер сомневался в их необходимости, но знал, что они доставляли немало удовольствия, подчас похотливого, тем, кто сидел за мониторами в комнате управления, рядом с кабинетом Кранстона. — Ты распоряжаешься ею, Джонни, — пожал плечами майор. — Приказывай. Поднимаясь вместе с Копплстоуном к себе, Гримстер спросил: — Как она себя ведет? — Как бедная родственница на званом обеде. Накорми ее, развлеки, будь ласков, и, по-моему, она уживется с кем угодно, даже с татарским ханом в шатре. Замечательная девушка — ее простота лучше всякой кольчуги. Помяни мое слово, намучаемся мы с ней. — Почему? — Потому что она из кожи вон лезет, чтобы помочь нам. Таким я не доверяю. — А вдруг она не врет? — В наши дни таких простушек нет, — пожал плечами Копплстоун. Гримстер отправился в спальню распаковывать чемодан. Копплстоун, прислонившись к дверному косяку, наблюдал за ним. За окном две сороки порхали над полем. «Одна — к несчастью, две — к счастью», — подумал Гримстер и спросил: — Все имущество Диллинга здесь? — Да, на чердаке. Полная опись — вплоть до портсигара с шестью размокшими сигаретами — лежит у тебя на столе. — Какой марки сигареты? — Гримстер с улыбкой обернулся. Он с молодых лет забавлялся такой игрой в мелочи. — «Пиккадилли № 1». Впрочем, сколько раз встречался с ним, никогда не видел его курящим. Девушку к вещам я не подпускал. Она просилась, но я сказал, что они опечатаны до твоего приезда. Они перешли в гостиную. Копплстоун машинально двинулся к бару, к графину с виски. Кранстон следил, чтобы в номерах обязательно было все необходимое. — Кстати, ее ничуть не удивило, что вещи здесь. Она или дура, или питает блаженное безразличие ко всему, кроме себя. Взяв у Копплстоуна предложенное ему виски, Гримстер сказал: — Она не дура. Так что же такое было у Диллинга, что не терпится заполучить сэру Джону? Нечто военное, политическое или научное? Формула превращения обычных металлов в золото? Копплстоун улыбнулся, пригубил виски, почувствовал, как оно разливается по телу, неся с собой тепло и покой, и сказал: — Диллинг сумел преодолеть языковой барьер между дельфинами и людьми и разработал систему обучения дельфинов для обнаружения подводных лодок. А может, это были тюлени? Диллинг точно не говорил. — Вам, как человеку, который слишком много пьет по вечерам, опасно доверять государственные тайны. Рано или поздно вы поделитесь ими с близким другом. Копплстоун вновь наполнил стакан. — У вас Лили Стивенс. У меня тайны. Лучше бы наоборот. — Что показало вскрытие Диллинга? Никаких сомнений насчет тромбоза? — Никаких. Вскрытие производил Аскью. Его нелегко заставить признать естественную смерть, но с Диллингом все прошло гладко. У него просто часики остановились, и ничего больше. Семь лет назад, тоже весной, у Диллинга был первый приступ. Гримстер закурил сигару, сказал: — Завтра вечером мне понадобятся номера «Таймс» и «Дейли Телеграф» за пятницу, двадцать седьмое февраля. — Зачем? — Этот день для нас кое-чем интересен, не правда ли? — Будет сделано. — Копплстоун заговорил сухим официальным тоном. — Сегодня вечером я вернусь в Лондон и найду газеты. А завтра вышлю тебе, — и, подняв стакан, уже весело продолжил: — Слава Богу, у меня есть личный шофер и фляжка виски в кармане. Оставшись один, Гримстер спросил себя, сколько виски Копплстоун выпивает только для показухи. По утрам руки у него, бывало, дрожали, но голова соображала нормально; он обладал сильным характером и мог в любую минуту отказаться от спиртного, если требовало дело. Гримстер уважал Копплстоуна, называл его другом, но знал, что Ведомство налагает немало запретов на отношения между сотрудниками. Он мимоходом представил, что получится, если открыться кому-то из своих и выболтать все, что накопилось на душе. И решил — легче и безопаснее выйти на улицу и раздеться догола.За обеденным столом в тот вечер сидели Кранстон, Анджела Пилч, Гримстер и Лили. Анджела была высокой костлявой женщиной сорока с лишним лет, она не говорила почти ни о чем, кроме связанного с армейской службой ее покойного мужа. Долгие годы, проведенные в жарких странах, покрыли ее лицо мелкими морщинками и бледным загаром, иссушили тело, обесцветили голубые глаза. Гримстер не сомневался, что она говорит о покойном муже и в постели с Кранстоном. Лили, не знавшая этикета, нарядилась в вечернее платье из светло-голубого бархата и поначалу чувствовала себя неуверенно, присматриваясь к новому месту, но через полчаса освоилась, вновь стала самой собой. Ей было уютно, за нею приглядывали, никто ее не дергал, не давал почувствовать себя чужой, ненужной, поэтому она вдоволь насладилась копченым лососем и жареной уткой. Она понимала, Гарри был бы доволен, что она освоилась в этом доме… Бедный Гарри… Он так много сделал для нее с тех пор, как в первый раз вошел в универмаг и купил у нее кусок мыла «Империал». «Эта миссис Пилч, — размышляла она, — наверное, порядочная стерва, но пока ее можно терпеть. Так сказал бы Гарри. Между нею и майором Кранстоном что-то есть, это и ежу понятно. Хотя в их речах и поведении нет ничего особенного, „это“ все-таки чувствуется. Повязка на глазу у майора… Снимает он ее, когда ложится спать? Жаль, что у миссис Пилч такие сухие и ломкие волосы, а она давно махнула на них рукой. Может, когда мы познакомимся поближе, я посоветую ей шампунь… какой-нибудь с ланолином, чтобы вернуть волосам мягкость и блеск. А все-таки она не умеет вести себя в обществе. Джонни спросил меня что-то о Сен-Жан-де-Люсе, и она тут же вылезла с байкой о том, как играла где-то там в гольф со своим дорогим покойничком». Это было около Шантако, Лили знала это поле, она вместе с миссис Харроуэй иногда ездила туда после вечернего чая, но гольфу так и не научилась. Лили отодвинула крем-брюле не потому, что оно ей не понравилось, а потому что бархатное платье, которое она месяц не надевала, подсказывало: надо немного последить за собой. Возможно, из-за этого платья у нее слегка испортилось настроение. Хотя к ней относились хорошо, все, кроме Джонни, вдруг показались ей какими-то затасканными, потрепанными. Лишь он словно только что выпрыгнул из коробки, перевитой лентами. Или что-то в этом роде. Но она все еще не была в нем уверена. Он вел себя довольно приятно и вежливо, но смотрел на нее взглядом, в котором не было ничего похожего на взгляды других мужчин. И она не могла разобраться, хорошо это или плохо. После обеда и кофе Гримстер предложил Лили прогуляться — в саду было еще тепло и светло. Они ступили на мощеную дорожку. Посреди лужайки был пруд, заросший лилиями и накрытый сеткой от цапель, прилетавших с реки полакомиться рыбкой. — Вы уже освоились, Лили? — спросил Гримстер. — Да, спасибо, Джонни. Но майор Кранстон хочет переселить меня в другой номер. Там, говорит, удобнее, и вид из окон лучше. Вы что, собираетесь исполнять все мои желания? — Почему бы и нет? — усмехнулся Гримстер. — Нам у вас нужно кое-что узнать. «Простота, — подумал он, — хуже воровства. Но здесь замешано еще что-то. Тайное, мне пока непонятное». — А я считала, вы за полчаса вытянете из меня все, что вам нужно, — усмехнулась Лили. — Мне нечего скрывать — ни о себе, ни о Гарри. В чем же дело? — Не торопитесь, — ответил Гримстер. — Завтра мы начнем настоящий разговор, но сначала мне хотелось бы вам кое-что объяснить. Я стану задавать вам вопросы обо всем… вопросы иногда личные и каверзные. Мне бы не хотелось, чтобы вы на них обижались. Не всегда вам будет понятно, почему я задаю тот или иной вопрос, но вы не волнуйтесь. Просто старайтесь отвечать как можно точнее. Вы здесь гостья, у вас есть право собрать вещи и уехать в любое время. Разумеется, такого права у нее не было, но пусть думает, что есть. — Если вы станете слишком назойливы, я сразу дам вам понять. Она рассмеялась и пошла немного впереди него, разглядывая сквозь сетку бледные очертания золотых карпов в пруду. Волосы упали ей на лицо. Гримстер различил едва заметный пушок на загорелой коже шеи, воздух наполнился запахом ее духов, крепких, экзотических… такими Вальда никогда не пользовалась. Лили выпрямилась, повернулась к нему и вдруг сказала почти с детской гордостью: — Неужели я так много значу для вас? Для ваших людей и… для чего там еще? — Это правда. — Боже, как здорово! И с Гарри я всегда чувствовала себя незаменимой. Как вы думаете, приятно сознавать, что мы кому-то нужны? — Конечно. — Я, знаете ли, не имею в виду постель, любовь и прочее. — Она покачала головой. — Будучи незаменимой как личность, мне вот что хотелось сказать… Гримстер улыбнулся, поняв, что слова «наивность» и «простота» к ней не подходят, и ответил: — Конечно, понимаю. Хотя вы снова не в ладах с деепричастием. Она засмеялась и сказала: — Мы с Гарри, бывало, восхитительно проводили время. И тогда он вел себя не как профессор. За садами, над ячменным полем опоздавший с песней жаворонок ринулся к земле, резко переменив веселую ноту на почти страдальческий крик. — Что это за птица? — спросила Лили. — Жаворонок. Устраивается на ночь. Пора и нам. — Жаворонок? — Да. Сумерки сгущались, но Гримстер успел заметить, как заблестели глаза девушки. И вдруг Лили начала читать стихи, глядя вверх, туда, где только что был жаворонок, читала по памяти, ее голос зазвучал непривычно торжественно:
На другое утро он встал в половине пятого. Спустился в огромный холл, где заспанный дежурный офицер поздоровался с ним, скрывая зевоту. Сел в машину, выехал за пределы усадьбы к лесистому обрыву. У реки Гримстер надел резиновые сапоги, взял легкую удочку — она вряд ли выдержала бы крупную форель. Из нескольких мушек, что всегда лежали в кошельке, Гримстер выбрал «Марка Брауна» собственного изготовления — с тельцем из коричневого с серебринкой перышка куропатки. Он спустился по крутому, местами укрепленному склону, прошел по камням у его подножия, легко перебрался вброд по обмелевшей старице на другой берег. Река текла спокойно; тумана, что стелился над полями, здесь уже не было. Гримстер знал эти места вдоль и поперек, он часто тут рыбачил. Закинул удочку на перекате, не надеясь поймать ничего, кроме форели или нескольких подлещиков. Удочка в руке, милый сердцу звон разматывающейся лески напоминали ему — так бывало всегда, когда он подолгу рыбачил, — об Ирландии, куда он каждый год в каникулы ездил с матерью; они останавливались в гостинице у реки, он вставал рано, а возвращался с уловом затемно; и все это, как вскоре выяснилось, благодаря неизвестному отцу — он желал воспитать из сына мужчину, достойного во всех отношениях, но боялся или стыдился из-за своей семьи и привилегированного положения в обществе делать это открыто… На перекате клюнуло, вода на мгновение вскипела, но Гримстер замешкался подсечь. Ниже по течению суетилась с подобострастием карлика-официанта утка-нырок; летевшая навстречу Гримстеру цапля, едва завидев его, свернула к высокому ельнику. Дважды или трижды вместе с Гримстером в Ирландию ездил и Гаррисон. Он лучше Джона рыбачил, стрелял и ездил верхом, и здесь, как во всем остальном, был безжалостен, оставляя законы тем, кто «достаточно глуп, чтобы им подчиняться». В рыбалке он не признавал закрытых сезонов, запретов на наживку, раскидывал сети, глушил рыбу, как ему вздумается, словом, охотился без пощады — лишь такая охота доставляла ему истинную радость. Завидев мушку Гримстера или просто от скуки на середине реки высоко и неуклюже выпрыгнул лосось и плюхнулся в воду, как бревно. Когда круги разошлись и волны утихли, Гримстер увидел, как справа, далеко за деревьями, что-то мелькнуло, заметил лишь краем глаза, но и этого было достаточно. Украдкой поглядывая в ту сторону, он забросил удочку еще несколько раз, выяснил все, что хотел, убедился в том, о чем догадывался. В тот день клюнуло дважды. Первая рыба стремительно повела вниз по течению, потом пошла вверх, да так скоро, что он не успевал сматывать леску, наконец выпрыгнула из воды и сорвалась. Через несколько минут другая попыталась проделать то же самое, но когда она ринулась вверх по течению, Гримстер побежал от нее, сумел натянуть леску и удержать рыбу на крючке, а потом, после долгой борьбы, вытащить на берег. Форель оказалась приличной, фунта на два с половиной. Удовлетворенный, Гримстер вновь перешел речку вброд и направился в лес, к дереву, где что-то мелькнуло. Никаких следов слежки не обнаружил, но был уверен — кто-то сюда все-таки приходил. Ведь заметил же он краешек рукава голубой рубашки. Кранстон вышел к завтраку в высоких замшевых ботинках, саржевых брюках, шейном платке и голубой рубашке. К правому ее рукаву в дюйме от плеча прилип крошечный кусочек зеленого мха — таким мхом была покрыта кора дуба, к которому прислонился майор, наблюдая за Гримстером. Что же, по их мнению, задумал Гримстер, идя на рыбалку? Тайно встретиться с Гаррисоном и что-нибудь ему передать? Нет, он, Гримстер, не пойдет на это ни за что и никогда… Разве что когда подтвердятся живущие в нем подозрения.
Глава четвертая
Лили переселилась в номер на втором этаже южного крыла усадьбы. Высокие окна и низкий балкон ее гостиной выходили на запад — к лесу на берегу реки, к засеянным полям по другую сторону долины. Голубизну неба в то утро не омрачало ни одно облачко, лишь пара канюков кружила в восходящих потоках воздуха. Гостиная радовала глаз: драпированная ярким ситцем мебель, песочного цвета ковер, на стенах две хорошие репродукции с картин Штаббса из серии о лошадях. Лили позавтракала у себя, теперь сидела напротив Гримстера, и ее светлые волосы ярко выделялись на фоне леса за окном. На ней были зеленые брюки и легкая водолазка. Сначала она немного нервничала, откровенно удивилась магнитофону, который принес Гримстер, но, когда прослушала запись собственного голоса, пришла в восторг, заставила Джона прокрутить ее снова, спрашивала: «Это честно я? А не похоже… Как-то не так». Вскоре Гримстер сумел рассеять тревогу Лили, она почувствовала собственную незаменимость, и это ей понравилось. «Им нужна моя помощь. Без меня им не обойтись», — думала Лили. Такие мысли, как заметил Гримстер, льстили ее самолюбию. — Ну, хорошо, — сказал он наконец. — Начнем, и пусть для вас это будет игра. Игра в детектив. Представьте, перед вами — мозаика, и неизвестно, какую картинку надо выложить. — На мозаику у меня никогда терпения не хватало, — призналась Лили. — А сейчас должно хватить, потому что, когда мы закончим ее, у вас окажется гораздо больше денег. Главное вот в чем: Диллинг собирался что-то продать государству. Вам не нужно знать, что… — Я и не знаю. Он не посвящал меня в свои дела. Говорил, я не пойму, даже если попытаться объяснить. — Верю. Я бы тоже, наверно, ничего не разобрал в его работах. Диллинг до заключения сделки спрятал чертежи, эскизы или формулы в каком-то надежном месте. К несчастью, он неожиданно умер, и никому не известно, где находятся бумаги. — Уж мне-то точно неизвестно. — Я знаю. Но мы вдвоем, возможно, доберемся до них. — Как, Джонни? — Потом расскажу. Сперва нужно узнать от вас, что Гарри был за человек и как вы жили вместе. — Любопытно, да? — засмеялась Лили. Неожиданная реакция. Гримстер понял, что, назвав Диллинга по имени, он как бы приблизил ее к себе, у них словно появился давний общий друг. — Точно, любопытствую. Но с благими намерениями. Поэтому начинаю задавать вопросы. Не удивляйтесь, если они покажутся вам бессвязными или бессмысленными. В конце концов вы все поймете. Лили поерзала на стуле, протянула руку к сигаретам, замешкалась с зажигалкой. Наконец, после первой затяжки, спросила: — А если ничего не получится, Джонни, мне все равно заплатят, не так ли? Вы же сами говорили. — Заплатят. — Сколько? — Из вас вышел бы приличный бизнесмен. Думаю, не меньше тысячи. — Класс! Хорошо, стреляйте, — Лили перевела взгляд с Гримстера на магнитофон, стоявший на низком столике. «Легко сказать, стреляйте, — подумал Гримстер. — А куда? Нужно глубоко заинтересовать Лили этой игрой в допросы, доказать ей, что она, игра, важна для нее не меньше, чем для него самого. Придется заходить с разных сторон, иногда застигать ее врасплох. Ведь возможны лишь два варианта. Первый: сейчас она не лукавит и в конце концов выложит все, но не сможет рассказать ничего существенного, потому что ничего существенного и не знает. Второй: она знает очень много, но по неизвестным еще причинам молчит». Гримстер собирался отталкиваться именно от этой версии. — Гарри много курил? — спросил он. — Не очень. Две-три сигареты в день. Но любил иногда затянуться моей. Я, бывало, говорила: «Если хочешь курить, кури по-человечески». — Чем он любил заниматься в свободное время? Хобби, знаете ли, и прочее. — Ничем особенным. Пустяками. Много читал. Иногда мы ходили гулять. Он немало знал о природе, о птицах, о цветах, обо всем таком. — Какие книги он читал? — Я толком не знаю. Всякие. Но больше — с сексом, в мягких обложках. — Вам он нравился? — Впервые вопрос касался лично девушки, и Гримстер заметил, как в ней зашевелилось пока еще слабое сопротивление. — Конечно, нравился! Что за глупый вопрос? Иначе меня бы с ним просто не было. — Не волнуйтесь. Временами я буду задавать глупые вопросы. Вы любили его? Лили обдумала вопрос уже без негодования — ее затмило ощущение собственной значимости. — Да, наверное, любила. В любви с налета не разберешься, правда? Конечно, я не была от него без ума, но все же любила. — А он вас? — Без сомнения. Он по мне с ума сходил, по-другому не скажешь. Он дал бы мне все, что я пожелаю. Все бы для меня сделал. Ах, как это было здорово! С ним я чувствовала, что чего-то стою. Для него, во всяком случае. — А вы бы для него пошли на все? Лили улыбнулась: — Конечно! Разве что с горы бы не спрыгнула. — Разница в возрасте вас не смущала? — Никогда. Он был для меня просто Гарри. — До него вы кого-нибудь любили? — Да. Кое-что у меня с двумя-тремя парнями было, но совсем не то, что с Гарри. — Он был первым, с кем вы переспали? К удивлению Гримстера, Лили отнеслась к этому вопросу без негодования. — Практически, да. — Что вы имеете в виду? — Ну, знаете, уединиться с парнем на заднем сиденье машины или в парке. Но я всегда вовремя останавливалась. Кстати, вы, наверно, одногодки с Гарри? — Я на несколько месяцев старше. — Вы женаты или, может быть, помолвлены? — Нет. — А любимая девушка есть? Гримстер передвинул пепельницу поближе к Лили и сказал: — Здесь вопросы задаю я. — Может быть, — усмехнулась Лили. — Но если вы не станете отвечать мне, то ничего не добьетесь. — В ее речи послышалось чуть заметное кокетство. — Нет у меня любимой девушки, — произнес Гримстер. — А теперь расскажите, где и когда вы познакомились с Гарри. Гримстер сразу понял, что Лили охотно ухватится за эту ниточку, ведь вопрос касается важного эпизода ее жизни, перехода ее существования в новое качество, расцвета личности, вызванного теплом, любовью, заботой Диллинга. Ему останется только время от времени подстегивать ее нужным вопросом, и Лили, откинувшись на спинку кресла, расскажет все, превратит воспоминания в слова, и простенькая жизнь ее уложится на одной кассете магнитофона «Грюндиг». Лили родилась в Акфилде, маленьком городке в графстве Суссекс. Ее мать была дочерью фермера, отец — стюардом в пароходной компании «Юнион Кастл». Младший брат Эрик погиб при взрыве на лондонской ярмарке, куда он однажды приехал на выходные со всей семьей. Смерть сына потрясла отца и мать, их совместная жизнь расстроилась, отец стал надолго уходить в рейсы. Тогда Лили было семнадцать, она уже закончила школу и работала в универмаге в Акфилде. Кое-что о Лили Гримстер уяснял, когда она отвлекалась от основной темы. Например, в школе ей лучше всего давалась математика, поэтому работу продавщицы она освоила быстро. Когда Лили исполнилось восемнадцать, родители решили эмигрировать в Британскую Колумбию — там жил брат отца, владелец фруктовой плантации. Лили тоже предложили ехать, но она решила остаться в Англии. Жизнь на ферме ее не привлекала. Она сняла квартиру вдвоем с подружкой Адой Лемни, парикмахершей, и зажила самостоятельно. Какое-то время ее жизнь ничто не омрачало. На выходные они с Адой ездили к морю, летом ходили в кино, зимой катались на коньках, знакомились с мужчинами, но, если те становились слишком назойливыми, Лили умела от них избавиться. «Как только они начинают воображать что-нибудь серьезное, я ставлю их на место», — говорила она. Потом Ада завела любовника, стала приводить его домой, иногда оставлять на ночь. Лили чувствовала себя лишней, ее потихоньку выживали из квартиры. Как раз тогда Гарри Диллинг, приехавший в Акфилд отдохнуть вместе с другом (Лили не знала, что это за друг), однажды субботним утром зашел в универмаг за куском мыла, взглянул на Лили и влюбился. Через неделю он приехал снова и поселился в ближайшей гостинице, встречался с Лили, когда в универмаге был обеденный перерыв, поджидал ее по вечерам и провожал домой. Сперва Лили над ним втихомолку посмеивалась — он был гораздо старше ее, а влюбился и поначалу вел себя, как мальчишка. Но вскоре оказалось, что за ребячеством стоит твердое желание заполучить ее саму, а не одно ее тело, — постель пришла гораздо позже, — ее, Лили Стивенс. Диллинг разглядел в ней характер, пришедшийся ему по душе, решил сделать ее, Лили, непременным дополнением к собственной личности. В конце концов такое обхождение начало нравиться Лили, льстило ей, убедило в искренности Диллинга, и девушка отдала Гарри всю себя, полностью ему подчинилась, позволила ему заботиться о ней, лелеять и воспитывать ее, да так, словно это было желанно для нее. — Что вы сказали родителям? — спросил Гримстер. В ответ Лили пожала плечами. — Написала, что стала его секретаршей и по роду работы должна жить в его доме. Но они, конечно, докопались до правды. У них в Акфилде остались друзья, те им все и выболтали. Мама настрочила мне ужасное письмо. Но Гарри помог ответить и, знаете ли, она мало-помалу успокоилась. Я дала ей понять, что мы собираемсяпожениться. — Разве он обещал жениться на вас? — Совсем наоборот. Сразу сказал, что не женится. Он в формальности не верил. Мы решили так: останемся свободными, но заключим соглашение, которое сможем разорвать, если дела пойдут плохо. Честно говоря, — улыбнулась Лили, — я в это не поверила, но и не расстроилась. У Гарри вечно возникали бредовые идеи, но мне было ясно, что рано или поздно ему захочется оформить наши отношения. Я вот что имею в виду: чем больше я стала бы ему нравиться, тем сильнее он захотел бы сделать все как полагается. Эти слова удивили Гримстера. Ева вертит Адамом. Гримстер решил спросить о вилле в Беркшире, которую снимал Диллинг. По просьбе Гримстера Лили описала ее, но лишь в общих чертах. — Вы бывали в его лондонской квартире? — спросил Гримстер. — Нет. В столицу с ним никогда не ездила. Он оставлял меня на вилле, — ответила Лили без обиды. — А друзья у него там могли останавливаться? — Нет. — Вы уверены? — Конечно. Во-первых, там только одна спальня. Нет, есть еще комната, но без кровати. Послушайте, Джонни, куда вы клоните? Ведь все это не связано с тем… ну, о чем вы хотите узнать. — Как знать… Скажите вот что: в последний день, когда вы поехали в Лондон, а оттуда во Флоренцию, как вы договорились встретиться с Диллингом? — Он говорил, что у него важное дело, на нем можно заработать кучу денег. Он еще неделю назад купил мне билет на самолет и забронировал номер в гостинице. Я должна была остановиться во Флоренции и дожидаться его. — Раньше вы за границей бывали? — Дважды. Один раз ездили с Гарри в Париж отдохнуть. А в другой раз были в Берлине. — В Берлине? — Да. На обратном пути пару дней провели в Гамбурге. Германия понравилась мне больше Парижа. — Гарри объяснил, почему решил отослать вас за рубеж? — Да, более или менее. Он сам не хотел оставаться в Англии после заключения сделки. Мы собирались жить за границей. Он поговаривал о том, чтобы купить где-нибудь дом. К тому же срок аренды виллы истекал, а ему не хотелось ее продлевать… Вот и получилось, что я должна уехать. Да и список не ждал. — Какой список? — Список того, что я должна посмотреть во Флоренции. Картины там всякие, галереи и замки. Его мне Гарри написал. Флоренция входила в мою образовательную программу. — Лили прыснула. — Я Гарри чуть-чуть обманывала. По церквам и музеям, конечно, не ходила, там скучно и затхлым пахнет. Но магазины во Флоренции классные. Вот что я купила в лавке под названием «Феррагамо». — Она вытянула ноги, напрягла мышцы и, словно делая упражнение утренней зарядки, оторвала ступни от пола и продемонстрировала Гримстеру тупоносые коричневые туфли с медными пряжками на красных бархатных ромбах. — Вы однажды обмолвились, что за виллой следил какой-то человек. — Да. — Вам об этом сказал Гарри? — Да. Он как-то показал его мне и заверил, что волноваться не стоит. Те, с кем заключается сделка, прислали его якобы для нашей же безопасности. — Это вас не насторожило? Ведь такое объяснение могло означать, что жизни Гарри кто-то угрожает. — Нет. Гарри заверил, что так бывает всегда, когда заключаешь крупную сделку с правительством. — Он так и сказал «с правительством»? — По-моему, да. А разве это не правда? — Правда. Тот человек ходил за вами повсюду? — Старался. Но когда нам хотелось побыть одним, мы от него отрывались. Мы забавлялись, ускользая от него на перекрестках. Или заходили в пивную, выбирались через черный ход и дворами шли к автобусной остановке. Шпик был не очень умен… А может быть, просто ленив. «И то, и другое», — подумал Гримстер. Сэр Джон приставил к ним далеко не лучшего филера — он не считал, да и теперь, наверно, не считает, эту затею серьезной. Так, работает для очистки совести. Гримстер взглянул на стенные часы. Без четверти двенадцать. Он встал, подошел к серванту, налил две рюмки хереса. Час назад Лили отказалась от кофе. Джон подал ей выпивку, сел, держа свою рюмку между ладонями. — Как вы считаете, у вас хорошая память? — По-моему, нормальная. А кое на что очень даже приличная. — На что именно? — Да так, на всякую ерунду. К примеру, в парикмахерской мне запоминается болтовня девушек. Они говорят только о своих делах: что сказал ее любовник или кто к ним приходил на прошлой неделе. Кстати, кто здесь позаботится о моей прическе? — В Чалмлее есть салон красоты. А можно и в Барнстепл съездить. — С удовольствием. Там мы пообедаем, походим по магазинам. Вот на магазины и цены у меня тоже хорошая память. Это, по-моему, оттого, что я сама в универмаге работала. Гримстер потягивал херес. Пока, по его мнению, — а он не сводил взгляда с глаз и рук Лили, этих лучших выразителей человеческих чувств и характера, она вела себя предельно естественно, говорила совершенно искренне и раскованно, думала, лишь как бы помочь делу. — У вас хорошая память на стихи? — спросил он. — Вообще-то — нет, — рассмеялась Лили. — Тут есть одна хитрость. Я не вспомню ни строчки, пока вы не скажете нужное слово. — Слово? — Да, какое-нибудь. Вы говорите его, и я что-нибудь вспоминаю. Как вчера, когда вы упомянули жаворонка. Жаворонок — и мне пришли в голову стихи. Так меня Гарри учил… Бедный Гарри. Он очень хорошо ко мне относился. Хотел сделать для меня так много, а теперь мы сидим и рассуждаем о нем, словно он герой романа или пьесы. Слушая ее, Гримстер размышлял, какие же стихи Гарри заставил ее заучивать, а потом вспоминать по ключевому слову. — Давайте поэкспериментируем, — предложил он. — Возьмем, к примеру, слово «ласточка». — Лили отрицательно покачала головой. — «Золотая рыбка»? — Снова тот же жест. Гримстер ворошил память в поисках стихотворных штампов, вспомнил комнату общежития, раскрытый на сером одеяле потрепанный том «Оксфордского сборника английской поэзии» и произнес: — «Радуга». Лили улыбнулась. Вероятно, лук ее памяти разогнулся и выпустил стрелу:После обеда Гримстер спустился в ту часть подвала, которая была переоборудована под тир и спортзал. Он расписался в книге за две обоймы к автоматическому пистолету «беретта» устаревшей модели образца 1953 года и выпустил в мишень шестнадцать пуль, — целился в глаза, нос и рот, отгоняя мысль о том, что на месте стилизованного фанерного щита может оказаться человек. В спортзал Гримстер не зашел, решил поплавать в бассейне. Под пестрым пляжным зонтиком сидели миссис Пилч и Лили. Они помахали Гримстеру, вернулись к прерванному разговору, засмеялись и, вероятно, тут же забыли о Джоне. Гримстер переплыл бассейн несколько раз и вспомнил, что купался в последний раз вместе с Вальдой в ледяной воде Шотландского озера, и над поросшими вереском холмами плыли клочья осеннего тумана, а у береговых скал, высматривая падаль, кружились вороны. Воспоминания, связанные с Вальдой, всякий раз причиняли Гримстеру боль, поэтому он безжалостно изгонял их из памяти. Вернувшись в дом, Гримстер взял ключ от чердака и со списком вещей Диллинга в руках пошел взглянуть на имущество умершего. Оно лежало в очерченном мелом углу большого чердака. В другом углу грудой были навалены стулья, столы, конторки — все с ярлычками Министерства обороны. Они предназначались для различных совещаний, столь редких, что на мебели толстым слоем скапливалась пыль. Вещей у Диллинга набралось немного. Его квартира состояла из гостиной-спальни, ванной и маленькой кухни. Кухонная утварь лежала отдельно, на столике: чистые тарелки и кастрюли. Диллинг, как понял Гримстер, привык поддерживать в чистоте все, чем пользовался. Как это ни странно, Гримстер в нем до конца еще не разобрался. Казалось, будто мертвец избегает его, не хочет открываться, даже через Лили. Здесь же стояли низкий диван-кровать с грудой одеял, простыней и другого постельного белья; письменный стол с простой крышкой — его ящики и полки были пусты, содержимое в двух картонных коробках стояло на столе; пара кресел, одно с большим пятном на сиденье («Чай или кофе», — решил Гримстер); книжный шкаф длиной футов шесть с тремя полками, на которых так и остались книги; пишущая машинка — Гримстер открыл ее проверить, есть ли лента: если лентой пользовались, ребята из лаборатории смогут на ней что-нибудь прочитать, — но лента оказалась совершенно новой, на белом металлическом корпусе машинки остался лиловый отпечаток пальца того, кто заправлял ее; мусорное ведро со сценой охоты на боку; два маленьких недорогих персидских ковра; пустой буфет — бутылки, графин и стаканы перекочевали в картонный ящик; высокий дубовый комод (внизу ящики, вверху вешалки), наполненный одеждой Диллинга, которую — хотя он и знал, что Копплстоун уже сделал это, — Гримстер основательно обыскал, но не обнаружил ничего, даже какую-нибудь старую пуговицу или завалившийся в уголок кармана билет — платье было чистое, хорошо выглаженное, ни у одной рубашки не обтрепались рукава; обувь в нижнем ящике блестела от крема. На маленьком кофейном столике лежали вещи, найденные у Диллинга в день смерти: часы на белом матерчатом ремешке, кожаный кошелек с несколькими фунтами, немного мелочи, связка ключей, наполовину использованный билет «туда и обратно» от Оксфорда до Паддингтона (неужели Диллинг собирался возвращаться к себе в Беркшир в тот же вечер?), золотой перстень, шелковый шейный платок, чековая книжка, в которой осталось всего три чистых бланка, вязаный галстук из темно-красной шерсти, дешевые запонки, шариковая ручка, одежда, включая пиджак и брюки, бывшие на нем в тот день, — словом, на площади двенадцать на пятнадцать футов лежало все оставшееся от Гарри Диллинга. Не было только того, что интересовало Ведомство. После поверхностного осмотра Гримстер принялся за настоящий обыск. Обыск уже провели — по его результатам и была скрупулезно составлена опись, но Гримстер хотел порыться в вещах сам, для себя. Он перебрал книги в шкафу, отмечая в памяти их названия, вынимал и встряхивал каждую. В них не было ничего, кроме пометок на полях. Пометки позабавили Гримстера: «Неужели! Ради всего святого! Одумайся — взгляни на стр. 91, где ты утверждаешь обратное». А чаще всего попадалось просто: «!!!». По-видимому, Диллинг был требователен к книгам, не терпел плохо состряпанного чтива. Пометки попадались в беллетристике (не часто), в многочисленных научно-популярных трудах, в Шекспире, стихах, например, в потрепанном томе «Оксфордского сборника английской поэзии», в старинной книге по соколиной охоте, нескольких медицинских брошюрах, включая сборник «Домашний врач» без обложки. Но ни одного чисто научного труда или книги по собственной специальности у Диллинга не было. Закончив осмотр, Гримстер услышал, как кто-то вошел в оставленную открытой дверь на чердак. Он обернулся и увидел Лили. Поверх бикини девушка набросила купальный халат, а широкополую шляпу от солнца держала в правой руке. — Анджела сказала, что вы здесь, — проговорила она. — Ничего, если я войду? — Ради Бога, — ответил Гримстер. — Сказать по правде, все это принадлежит вам. Хотите взглянуть на вещи без меня? Она поколебалась, потом едва заметно кивнула и сказала: — Если вы не возражаете, Джонни. Мне так грустно. Ведь это все, что осталось от Гарри. Гримстер подал ей ключ. — Уходя, заприте дверь. Ключ потом отдадите мне. И пожалуйста, ничего пока не уносите. Договорились? — Конечно. Он оставил ее на чердаке, а сам быстро спустился в кабинет к Кранстону. Майор сидел за столом, писал письмо. — Телекамеры стоят во всех верхних комнатах? — спросил Гримстер. — Да. — Включите чердак. Там мисс Стивенс. Они прошли в небольшую просмотровую рядом с кабинетом. Кранстон включил один из мониторов и сказал: — Там темновато. Хорошей картинки не получится. Надеешься что-нибудь высмотреть? — Сомневаюсь. Но попытка — не пытка. Монитор нагрелся, Кранстон нажал кнопку камеры на чердаке, на экране появилась серо-белая рябь. Он сфокусировал изображение насколько мог. — Лучше не сделаешь. Широкоугольная камера была установлена где-то над входной дверью. Лили стояла посреди очерченного мелом прямоугольника, озираясь по сторонам. Мебель и вещи из квартиры, сообразил Гримстер, ничего не должны для нее значить. Она ведь не бывала в Лондоне у Диллинга. Не отходя от Гримстера, Кранстон спросил: — Как, по-твоему, Лили простая продавщица или воскресшая Мата Хари? Гримстер промолчал. Лили ходила по чердаку, иногда трогая руками что-нибудь из мебели… Знакомилась, а не искала. Подошла к кофейному столику и вещам, бывшим на Диллинге в день смерти. Подняла связку ключей, тихонько потерла ее пальцами и положила на место. Теперь она стояла боком к камере; вот тронула шерстяной галстук, потом шариковую ручку — прикасалась к вещам так осторожно и мимолетно, словно они вселяли в нее некое тяжелое необъяснимое чувство, долго испытывать которое она не хотела. Лили встала к камере спиной, и вдруг Гримстер заметил, как опустились и задрожали под халатом ее плечи. Она присела на край стола и закрыла лицо руками, но Гримстер успел заметить, что она плачет. Так она сидела, прикрыв ладонями глаза, и плечи ее сотрясались от рыданий. Гримстер шагнул вперед и выключил монитор. Скорбь Лили свернулась, превратилась в серебристую точку и исчезла. Кранстон с минуту помолчал, мусоля повязку на глазу. Потом тихо сказал: — Возможно, ты прав, старик. Да. Возможно, ты прав.
Глава пятая
Ночью начался дождь, — неторопливый, размеренный летний дождь со слабым западным ветром. Он сыпал, не переставая, до самого утра. Лили завтракать не шла, хотя во время вчерашнего обеда не выказала беспричинной печали. После завтрака Гримстер написал черновик донесения Копплстоуну. Среди бумаг Диллинга не было банковских счетов. Очевидно, Гарри сразу же их уничтожал. Гримстер хотел получить копии всех его прошлогодних счетов, и если вклады делались по номерам чеков, то, по возможности, и все оплаченные чеки. Из опыта он знал: по денежным делам можно судить о человеке, а ему нужно было составить о Гарри впечатление более полное, чем он имел сейчас. Перед тем как идти к Лили, Гримстер сел и прочитал присланный Копплстоуном номер «Таймс» за пятницу, двадцать седьмого февраля. Лили стояла у окна и курила. Она повернулась к вошедшему Гримстеру, улыбнулась, поздоровалась с ним и вдруг без всякого перехода спросила: — Знаете, Джонни, что мне в вас нравится? — Нет. — Вы всегда выглядите чистым и свежим. Словно пыль и грязь не смеют садиться на вас. Удивительно, как это удается некоторым мужчинам? В конце дня рубашки у них будто только что из-под утюга. Не то, что у других, — те умудряются за час перепачкаться. Гримстер нагнулся, включил магнитофон и спросил: — Таким, как я, был и Гарри, верно? — Да. Откуда вы знаете? — Сужу по его вещам на чердаке. По пальто и обуви. — Правильно. Едва вещь слегка ветшала, он ее выбрасывал. — Лили рассмеялась. — Говорил, большинство людей проходят по жизни, таская на себе мусор. Иногда он мылся трижды в день. Трижды! Я посмеивалась: «Смотри, смоешься!» — Она взглянула на магнитофон и спросила: — Начинаем новую серию, да? — Всего несколько вопросов, а потом — в Барнстепл. Анджела предлагает вам пойти в парикмахерскую, где сама делает прическу. — Замечательно. Надеюсь, меня там постригут лучше, чем ее. — Лили села, положила ногу на ногу и поправила юбку. — Начинайте, мистер следователь. — Вы осмотрели вещи Гарри. Среди них есть обратный билет до Оксфорда на тот же день, когда вы приехали в Лондон. Вы знали, что он собирался возвращаться немедленно? — Нет. — Он не говорил об этом? — Не говорил. Если бы захотел, рассказал бы о своих планах сам — с пустыми расспросами я никогда к нему не приставала. — Как вы думаете, почему у него в квартире не было никаких картин? — Понятия не имею. К искусству он был довольно строг. Терпеть не мог репродукций. На вилле он их почти все поснимал. Гримстер знал ответ на этот вопрос. Отсутствие картин он заметил еще в описи и перед разговором с Лили связался с Копплстоуном. Оказалось, в одном из музеев Гарри брал напрокат по две картины в месяц. После его смерти очередные картины были возвращены в музей. Очевидно, Диллинг хранил свою лондонскую жизнь в тайне от Лили. Вспомнив о книге «Домашний врач», Гримстер спросил: — Как Гарри относился к своему здоровью? Лили улыбнулась: — Берег как зеницу ока. Стоило где-нибудь вскочить прыщику, как он мчался к врачу. И тонизирующее пил, как лимонад. Особенно налегал на какой-то «Метатон». Аккуратный, заботящийся о своем здоровье, чистоплотный до предела, ведущий две жизни, одну с Лили, другую в Лондоне или где-нибудь еще, — характер Диллинга прояснялся. — У него на год отобрали права, — продолжал Гримстер. — Вы были с ним, когда это случилось? — Нет. Он ездил с другом куда-то, по-моему, в Гертфортшир. — Его можно было назвать человеком, склонным к риску? — Не всегда. Обычно он был осторожен. Но иногда отпускал тормоза. — Когда он остался без прав, за руль сели вы? — И только я. Без прав он ездить не хотел. — Где вы научились водить машину? — Был у меня до Гарри один парень, он и научил. Опять не понимаю, к чему вы клоните, Джонни, — призналась Лили, беспокойно ерзая на стуле. — Так дождливым утром время быстрее пробежит, — улыбнулся в ответ Гримстер. — Машину, на которой вы ездили, Гарри взял напрокат? — Да. В ближайшем гараже. Свою он, оставшись без прав, продал. Гримстер переменил тему, спросив: — Как он относился к политике? Вы ее когда-нибудь обсуждали? — Нередко. Он хотел меня в ней просветить. Все политики — жулики, говорил он. Гребут под себя все, что можно. Плевать он на них хотел. Должна сказать, он становился довольно беспардонным, если его раззадорить. По его словам выходило, что нам не нужны ни королева, ни церковь. Слышали бы вы, что он говорил об архиепископе! — А как насчет Англии? Родины и патриотизма? — В самую точку попали! Тут он просто из себя выходил. Кричал, что патриотизм — это болезнь. Что мир перерастет границы и забудет о нациях. Бывало, у меня от его разглагольствований даже голова болела Стоило ему прочитать пару раздражающих строк в газете — и начиналось. Мне кажется, такими бывают отставные полковники. — Он дал вам какое-нибудь прозвище? — Нет, пожалуй. Звал меня Лил, Лили. Иногда называл Златовлаской или еще как-нибудь. Ну, в общем, как приходило в голову. Гримстер продолжил: — Вчера вы сказали, что никто никогда к Гарри на виллу не приезжал, но в отчетах нашего наблюдателя сказано, что в среду, восемнадцатого февраля, — за неделю до вашего отъезда, — в доме был какой-то человек. — Но ведь вы спросили, оставался ли кто-нибудь у нас! — воскликнула Лили с обидой в голосе. Верно, у нее была хорошая память. Память на разговоры. Она могла вспомнить слова людей в магазинах, девушек в парикмахерских. Это память на сплетни, всегда готовая повернуть вопрос выгодной стороной. Гримстер и в самом деле спросил «оставался ли», но Лили должна была понять это и как «приезжал». Что-то заставило ее сузить рамки вопроса, и Гримстер решил, что у Диллинга бывал кто-то Лили неприятный. — Итак? — произнесла она торжествующе. — Кто этот человек? Как его имя? — Он был другом Гарри. Я знаю только, что его звали Билли Кто. — Кто? Она расхохоталась в ответ на его замешательство: — Приезжал он раза три, в первый визит Гарри представил его как Билли, а я спросила: «Билли кто?» Тогда они засмеялись и Гарри объявил: «Верно. Билли Кто». С тех пор мы его так и звали. Шутки шутками, но я поняла, что Гарри не хотел открывать его настоящую фамилию. — Чем вы занимались, когда он приезжал? — О, обычно он появлялся перед обедом. Мы с Гарри ездили за ним на станцию. Немного выпивали в трактире, потом ели. После обычно втроем шли гулять, но иногда я оставалась прибрать в доме и приготовить ужин, а вечером мы отвозили Билли обратно на вокзал. — Он уезжал в Лондон? — Не знаю. Когда Гарри шел его провожать, я оставалась в машине. — На этом настаивал Гарри? — Нет. Просто так было. — Расскажите мне все, что вы знаете об этом Билли. Как он выглядел. Что вы вместе с ним и Гарри делали, о чем говорили. — Ничего себе приказ! — Попробуйте. Лили попробовала, и с помощью Гримстера кое-что прояснилось. Краткий словесный портрет Билли у Гримстера уже был, и ее описание с ним совпадало. Получался мужчина лет тридцати, невысокий, на вид обшарпанный, в плисовых штанах, темном свитере и штормовке, с копной льняных волос и жиденькой бородкой. Образованный, язык хорошо подвешен, остроумный. «Шутник», так Лили его прозвала. Вина он не пил, налегал на пиво. С ума сходил от птиц и зверей. У Лили создалось впечатление, что его работа так или иначе связана с ними. Однажды на ее глазах Гарри дал ему пять фунтов на пожертвование в фонд охраны природы. Нахальный тип. Стоило Гарри выйти из комнаты, как Билли набрасывался на Лили, пытался обнять и поцеловать. На ее жалобы Диллинг только смеялся и говорил: «Это Билли так, для вида. Если бы ты расстелилась перед ним, он удрал бы за тридевять земель». Билли обладал хорошим голосом. Иногда на прогулках он пел. Если был пьян, пел и похабные песни. Хотя он был явно моложе Гарри, у Лили создалось впечатление, что знакомы они давно: вспоминали швейцарские скалы, по которым лазили когда-то, выходные, которые провели вместе, наблюдая за птицами, пирушки, на которых бывали. Но ничего определенного Лили о нем не знала; понятия не имела, где он жил, чем занимался, был холост или женат. Он трижды приезжал к Гарри, вероятно по старой дружбе, и все. Они никогда не говорили о делах, присутствие Лили их не стесняло. — Как у Билли с деньгами? — спросил Гримстер. — Как, по-вашему, он богат? — Знаю только, что относится к деньгам равнодушно. Бывало, в пивной занимал у Гарри пару фунтов — вечно порывался выписать за них чек, но Гарри в ответ только хохотал. Так они подшучивали друг над другом. — Вы не пытались узнать, в чем тут дело? — Нет. Я всегда догадывалась, о чем Гарри хочет умолчать. Он так хорошо ко мне относился, что я позволяла ему иметь от меня секреты. Мало-помалу он научил меня уважать тайны других. Да и сам он никогда не выпытывал, что я делала до него. Кто, например, у меня был, с кем я дружила. Даже имя моей бывшей соседки Ады он не пытался узнать — я сама сказала. Гримстер мысленно отметил, что среди оплаченных чеков Диллинга должны быть два-три на подлинное имя Билли. Вдруг он ощутил, что смутная тень недоверия впервые легла на их внешне безукоризненные отношения, и решил подхлестнуть Лили, выбить ее из седла, показать, что они не просто забавляются, дать ей понять — если она что-то скрывает, пусть не ждет пощады. — Вернемся к последнему дню перед вашим отъездом в Лондон, к пятнице, — произнес он. — К последним суткам, проведенным вами вместе с Гарри. Что вы скажете, если я заявлю, что вы провели их не так, как описываете? Если скажу, что вы взяли машину и вместе с Диллингом надолго уехали? И не только скажу, но и докажу? Спокойно, без колебаний, она спросила: — По-вашему, я вру? — Да. Лили засмеялась. — Вы с ума сошли, Джонни! Зачем мне врать? — И вдруг вполне серьезно добавила: — Неужели вы правда считаете меня лгуньей? Гримстер встал и выключил магнитофон. — Нет, не считаю. — Слава Богу! — В ее словах звучало негодование; решив вступиться за себя и одновременно доказать Гримстеру, что подобных обвинений не потерпит, девушка ледяным голосом отрезала: — Иначе я перестала бы считать вас порядочным человеком. — Забудем об этом. — Гримстер поспешил переменить тему. Попытка выбить Лили из седла обернулась против него самого. Он не хотел, чтобы девушка оказалась лгуньей, и, как это ни странно, предпочел бы сохранить ее расположение к себе. Лили нравилась Гримстеру, поэтому он стремился понравиться ей тоже. Такое с ним случалось не часто. — Пойдемте, — позвал он. — Я отвезу вас в Барнстепл. Заедем в ресторан, а потом в парикмахерскую.Они добрались до Барнстепла по залитой дождем долине реки Тау, пообедали в отеле «Империал». Потом Гримстер довез Лили до парикмахерской. Пока ей мыли и сушили волосы, Лили отдыхала, лениво перебирая в уме события последних дней. Если не считать нескольких минут на чердаке, когда она разглядывала вещи Гарри, Лили была счастлива, происходящее приятно ее возбуждало. И впрямь лестно быть гвоздем программы, когда магнитофон включен и Джонни задает вопросы наполовину бессмысленные. Он тоже хороший, но не такой, как Гарри. Гарри, насколько она понимала, жить без нее не мог, хотя кое-что и скрывал от нее. Впрочем, она все равно бы не поняла его тайн. Джонни же и виду не подает, что она ему нравится. Не выказывает никаких намеков на расположение. Галантный и вежливый, а внутри твердый, как скала… Женщины чувствуют это интуитивно, говорила она себе. И еще: Лили могла поспорить, что в этом виновата любовь. Гримстер не был ни помолвлен, ни женат, не имел подруги. Странно. За таким пошли бы многие женщины. Лили закрыла глаза, смакуя легко пришедшую мысль о близости с Джонни. После смерти Диллинга она до боли скучала по его любви — иногда ей даже казалось, что любой мужчина способен довести ее до экстаза, возникавшего в интимные минуты с Гарри. Гарри первым этого добился, но она была не настолько глупа, чтобы считать его незаменимым. Однако именно Гарри придал сексу совершенно особое значение — словно воплотил ее давнишнюю заветную мечту. Между нею и Гарри существовали чувства, о которых она не хотела говорить ни с кем. Пожалуй, это были святые чувства. Неземные. Лили верила Гарри, когда он говорил, что она особенная. Ей нравилось быть не такой, как все. Она почувствовала, как по телу медленно разливается желание быть с Гарри, и усилием воли отогнала его. Нет смысла страдать по ушедшему безвозвратно. Время — лучший лекарь. И слово «время» выпустило из закромов ее памяти одно из любимых стихотворений Гарри; лежа в теплом, наполненном запахом шампуня воздухе, она прочла его про себя, но не так, как учил Гарри, а стремительно, единым порывом: «Крылатое созданье — время. Пока хвалю я сиянье красоты твоей, пока зову ее лучистой, оно взмахнет крылами и оставит в глазах твоих туман едва заметный». Лили прочла все стихотворение и закончила словами, неизменно смешившими Гарри: «Джаспер Мейн, 1604–1672». И вдруг без всякой связи вспомнила, что у нее есть пять тысяч фунтов, а будет еще тысяча и даже больше, если Джонни найдет то, что нужно. У нее, Лили Стивенс из Акфилда, появится много денег, и она посоветуется с миссис Харроуэй, куда вложить их, чтобы удвоить или утроить состояние, — миссис Харроуэй знает толк в деньгах, беспрестанно рассуждает, как купить и выгодно продать акции, говорит, что женщина с деньгами никогда не останется без мужчины, и это правда; за время, проведенное с Лили, она отвергла предложения двух или трех богачей, шутила, что они хотят жениться не на ней, а на ее деньгах, и вообще мужчины нужны только в постели, а из-за этого выходить замуж не стоит. Боже, что она иногда говорила! Настоящие гадости! Гарри бы это пришлось по душе. Но нередко она переходила всякие границы. Все же есть вещи, о которых ни в коем случае нельзя говорить открыто. Пока Лили наслаждалась воспоминаниями, Гримстер поставил машину на стоянку и в плаще, придерживая от налетевшего ветра шляпу, пошел вдоль реки. Прилив отступал, кофейного цвета морская вода перемешивалась с серой пресной. Кулики и черноголовые чайки кружились над лужицами, оставшимися после отлива, и Гримстер вспомнил о Билли. Только ли птицы, звери да старая дружба привязывали Билли и Гарри друг к другу? Билли, пожалуй, да. Но самого Диллинга? В этом Гримстер уверен не был. Теперь он знал о нем больше, но тайна оставалась неразгаданной. Свое открытие Диллинг спрятал, а ту злополучную пятницу превратил в головоломку. Но если Гримстер верно разгадал характер Диллинга, Гарри не мог не оставить хоть какой-то ключ к разгадке. Кому? Не Лили. Это было бы слишком просто. Нет, разгадка явно рассчитана на такого человека, как сам Гримстер или Билли Кто, и задумана в духе причуд Диллинга. Гримстер понимал, что Гарри и дружбу и любовь стремился использовать для собственного удовольствия. Но не терял при этом порядочности. Не любил оставаться в долгу, но умел склонить чашу весов в свою сторону, — за это уже Гримстер мог поручиться. Лили была у него под каблуком, и настолько, что можно с уверенностью сказать: если Гарри приказал ей лгать о чем-нибудь, она станет лгать, и дьявольски трудно будет отвратить ее от этой лжи из-за ее особой преданности Гарри, которую он заслужил тем, что льстил ее самолюбию и расширял ее кругозор. Какой мужчина откажется на таких условиях от красивой, сочной, услужливой любовницы? Гримстер подозревал, что характер Гарри имел несколько пластов. Нужно только отделить их друг от друга. Гримстер пошел обратно. Теперь ветер дул в спину, и он остановился закурить сигарету. Прикуривая, заметил человека, идущего навстречу по тропинке вдоль реки. Когда расстояние между ними сократилось до двухсот ярдов, он узнал его. Это был Гаррисон, в кепке и тяжелом плаще, мокрые полы которого шлепали на ветру, — ни дать ни взять, ворона ковыляет. Гримстер, не моргнув глазом, двинулся к нему. Если дело касалось Гаррисона, Гримстер ничему не удивлялся. Они сошлись, Гаррисон пошел рядом. Его лицо пылало, как предзакатное солнце, он тряс головой, пытаясь сбросить с козырька соленые брызги. — Еще полсуток ненастья, и рыба перестанет клевать, — начал он. — Где ты остановился? — спросил Гримстер. — Там, где ты обедал. Я старался не высовываться. Удивительно, как это тебя выпустили с нашей мисс Стивенс. Классная баба. Думаю, она даже тебя расшевелит. Согреет твою постельку. — «Нашей» мисс Стивенс? — Более или менее. Ты за ней ухаживаешь, присматриваешь, но и мы на нее ставим. Говоря «мы», я считаю себя лишь посредником. Мальчишкой на побегушках. — Чьим посредником? Гаррисон расхохотался: — Какой смысл отвечать тебе, если мне самому, скорее всего, правду не сказали. Ничего не поделаешь — со мной откровенничают редко. Я ниже, чем просто связной. Мне платят, а до остального — никому нет дела. Я могу работать и на египтян, и на русских, и на американцев, и на южноафриканцев. Знаю только, что ваш профессор Диллинг, заключая сделку с Ведомством, прощупывал контакты с моими работодателями. — Имя и фамилию Лили ты узнал от них? — Естественно. — Тебе известно, что он хотел продать? — Этого мне не сказали. Да, честно говоря, старик, я и знать не хочу. Уверен только, что его изобретение не прибавит миру ни спокойствия, ни благосостояния. — Гаррисон остановился, полюбовался, как под мостом плещется вода. На миг его лицо смягчилось. — Не забыл, как мы впервые пошли на рыбалку? Вода только начала спадать, и какой-то бакенщик научил нас насаживать червяка. Я тогда поймал рыбину весом двадцать фунтов — это в первый-то раз! А ты чуть ее не отпустил, потому что не умел снять с крючка. Кое-чему ты до сих пор не научился. Как твоя мать? — Благополучно стареет. — Нам до такого возраста не дожить. И доживать не стоит. Однако вернемся к нашим баранам. У тебя есть шанс прилично заработать. Или тяни время, пока не окажется, что дело труба — тогда они от тебя сами отстанут, — или передавай мне все, что попадет под руку. Плата и условия — на твое усмотрение. Безопасность тебе, конечно, гарантируется. Пока нужно узнать только одно: куда ездил Диллинг в пятницу, двадцать седьмого февраля, и что он там делал. А мелким шрифтом в углу контракта дописано: если тебе удастся достать то, что Диллинг спрятал, получишь жирный, очень жирный куш. Гримстер засмеялся: — Ты — мой друг, а хочешь меня уничтожить. Зачем? — Не знаю, старик. Сальери убил Моцарта, сам не понимая почему, хотя пытался оправдаться красивыми фразами. Каждый разрушает то, что любит, — кто мечом, кто словом. Ведь если бы Ведомство приказало тебе расправиться со мной, ты бы сделал это. Проповедовать добродетель давно не в наших силах. Берешь у Сатаны деньги, отдаешь ему душу, а взамен получаешь работу до конца дней своих… Конечно, если их не прервут раньше времени. Но я кандидатом в мертвецы не стану еще долго. Я слишком нужен каждой стороне. Что скажешь? — Только то, что человек майора Кранстона скорее всего следит сейчас за нами и доложит о нашей встрече. Я тоже доложу. А ты зря тратишь время и прекрасно понимаешь это. На самом деле тебе нужен не я. Не слишком мудрено выражаюсь? — Как всегда, Джонни. Значит, не сговоримся? — Нет. — Тебя соблазнит только одно, так? Маленькая птичка пронеслась сквозь дождь, зависла в воздухе, подобно ястребу, нырнула в реку и тут же вынырнула с серебристой рыбкой в клюве. Глядя на нее, Гримстер немного помолчал и ответил как никогда откровенно: — От твоих людей я этого никогда не дождусь. Да и кто им помешает сфабриковать для меня улики? Гаррисон выбросил прослюнявленный окурок, поковырял в сыром песке тупым носком поношенной замшевой туфли и сказал: — У тебя чутье слишком развито. Но как знать? Когда-нибудь они возьмут да и раскопают настоящие доказательства. — Не они, а ты. Именно тебе хочется продать меня с потрохами. Они пообещали хорошо заплатить тебе, если я достану бумаги, верно? — Может быть. — Гаррисон вздохнул. — В общем так: если передумаешь, обращайся ко мне — я останусь здесь на целую неделю. — Он обернулся, посмотрел туда, откуда они пришли. — Надо бы заняться зарядкой. Не для здоровья, сам понимаешь, а чтобы убить время между едой, питьем и вербовкой тебя. — Он сделал шаг прочь, остановился, сунул руку в правый карман пальто и вынул конверт. — Вот это тебе. Думаю, пригодится. Тут, конечно, не улики, просто сведения о том, кто на самом деле была Вальда. Вальда, которую считали милой, невинной простушкой. Гаррисон двинулся по песку вдоль следов, которые они оставили, когда шли сюда. Гримстер глядел ему вслед, держа конверт в руке. Потом положил его в карман и пошел обратно в Барнстепл за Лили.
Вернувшись в Хай-Грейндж, он изложил майору Кранстону тщательно продуманное резюме о своей встрече и беседе с Гаррисоном, зная, что оно пойдет прямо к Копплстоуну и сэру Джону. Но о конверте не сказал ни слова, хотя понимал, что, утаивая эту информацию от Кранстона, он играет на руку Гаррисону, возможно даже, делает первый шаг навстречу его планам. И все же… — Не исключено, что против мисс Стивенс затевается заговор, — высказал свое мнение Кранстон. — Возможно, ее попытаются похитить. Не стоит ли приставить на ночь охрану к ее комнате? — Только, если будет настаивать сэр Джон. Нет смысла тревожить ее до времени. Если она почувствует опасность, то замкнется. Лично я считаю, что они ничего не предпримут. Самое трудное оставят нам. — Не слишком ли ты спокоен? — Знай вы Гаррисона, как я, вы бы тоже не волновались. — Гримстер улыбнулся. — Он считает меня потенциальным предателем, поэтому будет тихо сидеть и ждать. И его люди тоже, кем бы они ни были. — Так о себе не говорят, Джонни. — Нет? Ну что вы… — Гримстер расхохотался, пытаясь вывести майора из замешательства. — Ведь то же самое втолковывали и вам. Предупреждали. Это не секрет. Сэр Джон об этом чуть ли не в глаза мне сказал. Я попросил разрешения жениться. После множества проволочек его мне дали, а потом Вальда погибла в автомобильной катастрофе, и точка! Они думают, я на этом свихнулся! Втемяшил себе в голову, будто катастрофу подстроило Ведомство. — Но это не смешно. Не может быть, чтобы ты и впрямь так считал. — Я только пересказываю их точку зрения. Найди я неопровержимые улики, они меня бы списали. В общем, я не считаюсь стопроцентно надежным. Об этом известно и вам, и им, и мне тоже. Даже Гаррисону — вот почему он тратит на меня так много сил. Потенциальные предатели встречаются редко и ценятся дорого. Кранстон залез пальцем под повязку, помассировал глазницу и недоверчиво вздохнул. — Нет, Джонни. Это немыслимо. Даже в Ведомстве, где подчас все бывает очень хитро сплетено, существует справедливость. Наша справедливость. В ней нет места тому, о чем ты думаешь. Каждого время от времени перепроверяют, чтовполне естественно. Даже сэр Джон не избегает сей участи. — Конечно. Я просто объяснил вам положение дел. Не секрет: сейчас против моей фамилии стоит вопросительный знак. Он меня не беспокоит. Такие знаки есть у многих из нас. Как вы говорите, таков порядок. Гримстер поднялся к себе, плюхнулся в кресло и закурил сигару. Минуту он сидел с закрытыми глазами, тяжелая усталость сковывала тело. Больше всего на свете ему хотелось, чтобы смерть Вальды оказалась случайной. И винить нужно было бы только Бога. Его одного. Наконец он подался вперед и взял с маленького столика полученный от Гаррисона конверт. Джон знал, что его содержимое не подделка. На подделку Гаррисон не пойдет. Они соперничают друг с другом честно. С первой детской встречи между ними возникла любовь, ненависть и грубоватое панибратство. Почему? Не потому ли, что с самого рождения они ощущали в себе извечную неудовлетворенность, неспособность довольствоваться обывательским благополучием и стандартными радостями? Он вскрыл конверт. В нем лежали отпечатанное на машинке письмо Гаррисона, несколько сделанных с микрофильма снимков и светокопии двух документов. В письме Гаррисона, адресованном Гримстеру, говорилось: «Рассказывала ли она тебе об этом? Как многое бы тогда изменилось, какая замечательная пара вышла бы из вас — два разведчика». Один из документов оказался свидетельством о браке, выданным в Хельсинки Вальде Тринберг и удостоверяющим, что она вышла замуж за некоего Полса Сборденса, якобы морского офицера (Гримстер этому не удивился — Вальда рассказывала ему о замужестве). Другой документ — Джон узнал его мгновенно, он не раз сталкивался с подобными бумагами, — был донесением агента ЦРУ о тайном трибунале, осуждении и казни Полса Сборденса за измену Финляндии и разведывательную деятельность в пользу Швеции и Норвегии. Это была новость для Гримстера, однако она его не тронула, он лишь мысленно отдал должное человеку, оказавшемуся достаточно умным, чтобы работать на двух хозяев. В другом документе — тоже донесении агента ЦРУ — сообщалось о безуспешной попытке завербовать вдову Сборденса, которая вернулась на родину в Швецию, восстановила национальность и девичью фамилию. В донесении указывалось, что Вальда отрицала факты шпионской деятельности мужа, оспаривала причину его смерти. Она считала его погибшим на маневрах. Так она и Гримстеру говорила, однако он был готов признать, что ко времени их знакомства она вполне могла узнать правду. Из донесения следовало, что Вальда ценилась не слишком высоко, поэтому методы интенсивной вербовки к ней применять не стали. Последним документом была светокопия письма главе шведского туристического агентства, в котором Вальда рекомендовалась для работы в его лондонском бюро (там с ней и познакомился Гримстер), кратко сообщалось о причинах гибели ее мужа и подтверждалась ее невиновность. Гримстер подошел к столу, написал записку сэру Джону, приложил к ней все документы, кроме письма Гаррисона, и объяснил, что по личным причинам не упомянул о них в донесении на имя майора Кранстона. Письмо уйдет в Лондон с ежедневной почтой. Гаррисон должен понять, что на Гримстера не действуют его мелочные разоблачения. Вальде просто не повезло с мужем. Не знала она и чем занимается Гримстер. Для нее он был лишь хорошо оплачиваемым служащим Министерства обороны. В записке на имя сэра Джона Гримстер не спрашивал, известна ли Ведомству правда о Вальде и ее муже. Ему не хотелось обременять сэра Джона своим любопытством. Это была бы слабость с его стороны, которая пошатнула бы положение Гримстера в Ведомстве, а он хотел его укрепить, пока не появятся доказательства убийства Вальды. Гаррисон раздобыть их не сможет — он имеет дело лишь с осязаемым: с документами и копиями писем. А истина о смерти Вальды нигде не запротоколирована. Она в памяти сэра Джона и, может быть, еще двоих-троих агентов, а в память проникнуть нелегко. Гримстер вышел в холл, бросил письмо в сумку с почтой и увидел Лили. Он повел ее в маленький бар рядом со столовой и предложил выпить. Лили выбрала сухой мартини с маслиной. Она была отнюдь не печальной: еще бы, съездила в Барнстепл, сделала прическу, к обстановке уже привыкла, с людьми освоилась. Гримстер шутил и смеялся, понимая: настало время взяться за нее основательно. Медовый месяц кончился. Гримстер — профессионал, Лили — его работа, а самолюбие профессионала выше личных симпатий или проблем. Лили Стивенс — загадка, которую нужно разгадать. В некотором смысле она все еще живет под крылышком у Гарри Диллинга. А должна перейти к нему. Гримстер увидел, как она залезла мизинцем в стакан с мартини — Гарри бы не сделал ей замечание, лишь внутренне улыбнулся бы и испытал садистское удовольствие от недостатка, нарочно сохраненного им в собственном творении. Он больше всего на свете любил играть в прятки. Прозвал друга Билли Кто. Оставлял Лили в машине у станции. Без обиняков давал понять, если хотел от кого-нибудь что-нибудь скрыть. Лили ни разу не была у него в Лондоне. Гарри — тайник. Если бы он захотел спрятать нечто важное, то положил бы его в необычное место. Разгадка шарады, подкинутой им Ведомству, без сомнения, заключена в Лили, в этом красивом пышном теле, чересчур накрашенном лице, в ее ленивых, послушных, мечтательных мыслях.
Глава шестая
Назавтра Гримстер встал рано. Дождь шел уже вторые сутки, впрочем, теперь он едва моросил. Надев плащ, Гримстер направился через лес к Скалистому озеру. Вода поднялась, по цвету стала еще больше похожа на кофе. Река, вытекавшая из озера, бурлила, шум воды не перекрывал грохота камней, катившихся под напором воды по дну. Перейти речку вброд сейчас невозможно было даже в болотных сапогах. Гримстер повернул налево в лес, двинулся вдоль длинного прямого участка, принадлежавшего усадьбе. Место звалось Докторским перекатом, здесь хорошо ловился лосось. Если сегодня дождь перестанет, завтра, когда вода начнет спадать, у переката стоит порыбачить. Гримстер пошел вдоль берега — он знал окольный путь, которым можно вернуться к машине, минуя лес. В его сознании текли, не сливаясь, два потока мыслей, две мысленные реки. Одна была связана с предстоящим сегодня наступлением на Лили, он собирал силы для атаки, вспоминал слабости девушки, прикидывал, какими из них воспользоваться в первую очередь. Пока он это обдумывал, другая река, наполненная медлительными рассуждениями и воспоминаниями, текла плавно и спокойно… Гримстер вспомнил, как вчера Гаррисон, неуклюжий и мокрый, стоял на песчаном берегу под проливным дождем. Гримстер на самом деле когда-то чуть не отпустил его первую и самую крупную рыбину. Потом он научился одним мощным ударом загонять багорчик под спинной плавник — там у рыбы центр тяжести, в таком положении она не срывается. Когда улов Гаррисона все-таки вытащили, Гаррисон обругал Гримстера и они подрались тут же, на мокрой траве, рядом с огромным лососем. Пока бакенщик молча сматывал снасти, Гримстер успел выбить Гаррисону зуб и в кровь расшибить нос, — потом они изворачивались, как ужи, скрывая правду от матерей. Их многолетняя дружба изобиловала стычками. «А теперь, — размышлял Гримстер, — мы сцепились, наверно, в последний раз, хотя из-за женщины воюем впервые». Нет, речь идет не о Лили. Она — лишь объект наблюдения. Все дело в Вальде, которую Гаррисон лично знал и недолюбливал, называл «проклятой белобрысой льдиной». «Она заморозит тебя, старик», — говаривал он. На самом деле Вальда была иная, хотя именно такой, холодной и равнодушной, казалась Гаррисону. Давешние документы Гаррисон достал, пытаясь продолжить старую битву. Даже после смерти Вальды он хотел растоптать светлые воспоминания о ней, сделать ее смерть и бесчестье оружием против него. Чего он пыжится? Жаждет и Гримстеру привить неприязнь к добродетели, внушить собственное ледяное равнодушие к идеалам, благородству и бескорыстию, превратить в подобный себе живой труп? Гримстер направился прочь от реки, пошел по раскисшим тропкам к машине… «И к Лили, — думал он, — к насущной профессиональной проблеме…» А потом, после Лили, — Гримстер прекрасно это понимал — к решению другой, более важной задачи, независимо от того, появятся бесспорные доказательства насильственной смерти Вальды или нет. Это предугадал и Гаррисон. Не имея возможности ускорить развязку, он делал все, чтобы с наибольшей выгодой ею, развязкой, воспользоваться. А пока есть Лили. Вспомнив о ней, Гримстер вдруг подумал, что его знакомство с Вальдой похоже на знакомство Диллинга с Лили. Однажды Джон заглянул в лондонское бюро шведского туристического агентства выяснить какую-то мелочь о рейсах теплоходов в Стокгольм. Вальда вышла к прилавку помочь ему, не успела рта раскрыть, как он почувствовал — она ему нужна… Такое ясное и мощное желание он ощутил впервые в жизни… Дождем залило лицо, и Гримстер замер; охваченный приступом тоски, он вновь пережил ту встречу. Затем, раздраженный минутной слабостью, отогнал щемящие воспоминания, начал спускаться по заросшей тропе, глядя на розовые лепестки шиповника, сорванные с кустов и лежащие теперь в траве мокрым конфетти, краем глаза приметил белый хвостик убегающего в кусты кролика. Лили была у себя. Она тепло поздоровалась с Гримстером, протянула ему руки — хотела похвастаться новым, купленным в Барнстепле лаком для ногтей. — Нравится, Джонни? Он кивнул в ответ и включил магнитофон. — Оно и видно. Сегодня вы настроены серьезно. Не выспались? Воспользовавшись таким началом разговора, Гримстер сказал: — Возможно. Но дело не в моем сне. Дело в нас, в Гарри и пятнице двадцать седьмого февраля. Тут концы с концами не сходятся, и пока мы не разберемся с этим, дело дальше не пойдет. — Но я рассказала все, что знаю. — Дело не в том, что вы, по вашему собственному мнению, знаете. Иногда можно знать что-то, даже не догадываясь об этом. Понятно? — Нет. — Ладно, это не важно. Давайте начнем сначала. — Он взял ее за руку и усадил в кресло. — Располагайтесь поудобнее. — Когда Лили устроилась, Гримстер продолжил: — Я прошу вас вспомнить ту пятницу. Мысленно вернуться к ней. — Это было так давно… — Ничего, ничего. Расслабьтесь, подумайте о ней и расскажите, что помните. Рассказывайте все, что захотите, и в любом порядке. Но лучше начать с утра и прогнать весь день по порядку. Вы сумеете, правда? — Он умело изобразил теплую, подбадривающую улыбку. — Я запутаюсь. — Если понадобится, я помогу вопросами. Она откинулась на спинку кресла и, помолчав немного, начала, закрыв глаза: — Ну что ж. Я встала около половины восьмого, надела халат и спустилась в кухню заварить себе кофе, а Гарри — чаю… Гримстер слушал, время от времени задавая вопросы. Из газет того дня Лили не помнила ничего. Да, она их смотрела, но теперь все забыла. Хотя о том, что они с Гарри ели, что она делала по хозяйству, Лили рассказывала почти без запинки. Гримстер даже подивился отдельным выхваченным ею мелочам. Она прекрасно помнила, как готовилась к отъезду, могла перечислить все, что положила в чемодан. На сей раз уже без смущения упомянула, что днем они занимались любовью. Когда Лили начала описывать вечер, Гримстер, заранее проверивший программу по газетам, поинтересовался, что они смотрели по телевизору. Как оказалось, Гарри сидел у экрана, пока Лили готовила обед и мыла посуду, потом она присоединилась к нему. — Вы помните, какие передачи смотрели? — Джонни, что за вопросы вы задаете? — вздохнула Лили. — Попробуйте вспомнить. Вы сказали, телевизор у вас принимал только первую программу Би-би-си и Южное телевидение. По Би-би-си с пяти до восьми передавали комедию о монахах под названием «О, братец!» Вам она не знакома? Гримстер не пытался провести Лили. Эта комедия на самом деле шла в тот день. — Нет. Тогда я обед готовила… Подождите-ка. — Лили прикрыла глаза руками. — Да, что-то припоминаю. — Она опустила руки, улыбнулась, довольная собой. — Вспомнила, потому что мы с Гарри тогда немного повздорили. Он хотел смотреть детективный сериал в девять по Южному, а я — серию «Саги о Форсайтах» по Би-би-си, и он мне уступил. После «Саги» началась передача «Давайте танцевать», мы тоже ее смотрели. Ведь Гарри здорово танцевал. Она все вспомнила верно. За «Сагой о Форсайтах» на самом деле шла программа «Давайте танцевать», а в девять по Южному телевидению и впрямь показывали боевик «Охота на человека». Между тем Лили этого вспомнить не могла просто потому, что в то время ни ее, ни Гарри не было дома. Столь очевидное противоречие выводило Гримстера из себя. Он встал и подошел к окну. Дождь кончился, яркое, умытое солнце ласкало зеленые поля и темные хвойные леса. Гримстер отвернулся от окна. Лили почувствовала его раздражение и, словно оправдываясь, сказала: — Ерунда получается, правда? Если только ваш человек не врет. — Голос у нее стал тихий, как будто даже испуганный. — Вы правы. Нам известно, что вас с Гарри не было дома по крайней мере с десяти утра до полуночи. Это точно. Тогда Гарри и спрятал бумаги, которые мы ищем, и в том, чтобы найти их, вы заинтересованы не меньше нас. Гримстер быстро подошел к Лили, взял ее за локти, поднял с кресла, их лица сблизились, тела почти соприкоснулись — он нарочно хотел вселить в нее беспокойство и страх. Загадочная сила не позволяла ей сказать правду, и раскрепостить девушку могла сила более могущественная. Лили безуспешно попыталась выскользнуть из рук Гримстера и взмолилась: — Джонни, мне больно! — Потерпите, — отрезал он. — Вы должны открыться мне. Вы мне симпатичны, и я хочу вам помочь. От меня вы не должны ничего скрывать. А вы скрываете. Вас же не было в доме. Вы уехали с Гарри прятать что-то. Гримстер отвел руки, увидел, как на глаза Лили навернулись слезы. Не желая показывать их, девушка опустила голову. Гримстер вновь прикоснулся к ней, теперь с нежностью, взял за подбородок и приблизил ее лицо к своему. Впервые их связало нечто чисто плотское, на мгновение Гримстер поддался этому ощущению, но тут же овладел собой. — Лили, зачем скрывать правду? — мягко спросил он. — Я рассказала все, Джонни, — ответила она. — Больше ничего не знаю. Вообще не помню, чтобы садилась в машину и мы с Гарри ехали что-то прятать. Поверьте мне. — Она вдруг отвернулась от Гримстера, отстранилась от его рук и воскликнула: — Зачем продолжать? Я ничего не знаю. И знать не хочу, и деньги мне не нужны! В конце концов, в жизни есть вещи поважнее денег! «Такая философия, — подумал Гримстер, — как раз на ее уровне, это штамп, к которому она прибегает, чтобы утешить себя или убежать от действительности». — Как же Гарри удалось сделать из вас рабыню? — произнес Гримстер с нарочитым презрением. — Чем он вас взял? Неужели чем-то столь постыдным, что вы даже себе боитесь в этом признаться. Вы спали с ним. Вы были его содержанкой. Его вещью. Он относился к вам, как к марионетке, кукле, учил новым словам и обрывкам стихов. Натаскал и этикете, но о косметике не сказал ни слова — вы продолжали краситься, как шлюха, потому что это его забавляло. Он обучил вас манерам, умению вести беседу, выдрессировал, как собачонку, и развлекался, зная, что может делать с вами все, что заблагорассудится. Без всякой причины он скрывал от вас имена друзей. Никогда не приглашал в свою лондонскую квартиру. Оставлял в провинции — на случай, если надоест столица. Манил пальцем, и вы бежали; отсылал, запирал в машине, словно пуделя, когда шел на станцию проводить друга. Боже мой, он же играл вами, он околдовал вас — и знаете почему? Потому что в душе ваш драгоценный Гарри ни в грош вас не ставил. — Заткнись, Джонни! — Она кинулась на Гримстера и со злостью влепила ему пощечину. Слезы катились по ее щекам. Секунду он помолчал. Потом сказал: — Вы ударили не меня. Сегодня вы впервые узнали правду. И ударили Гарри. — Гримстер подошел к двери, обернулся и добавил: — Вам известно, что мне нужно. То малое, что вы скрыли. То малое, чего вы боитесь или стыдитесь. Теперь я знаю, что это, но не скажу. Я слишком уважаю вас, чтобы выдавливать правду по каплям. Вы успокоитесь, придете и все расскажете сами. Гримстер спустился в маленький бар, заказал себе большую порцию виски, закурил сигару и подумал: «Правда всегда была рядом, глядела прямо в глаза, иногда просто кричала, но я оставался к ней слеп и глух, пока сам, разозлившись, не высказал ее грубо и резко». Бедняга Гарри. Скотина Гарри. Кроме фокуса с пятницей, двадцать седьмого февраля, сколько еще экспериментов он проделал над ней ради забавы? Наверное, немало. И не только сам смотрел их, но и другим показывал. Билли, например.Лили к завтраку не вышла. Послала записку, что у нее разболелась голова. Кранстон вопросительно поднял брови, но Гримстер пожал плечами и ничего объяснять не стал. Теперь в спешке не было нужды. Можно было расколоть Лили немедленно, однако лучше услышать правду от нее самой — как только она успокоится и будет готова к беседам. В исповедальню под ножом не ходят. Если человек на самом деле жаждет отпущения грехов, он идет к священнику добровольно. Позавтракав, Гримстер поднялся на чердак и взял с полки одну из книг Диллинга. Она затрепалась, была испещрена заметками — ее явно не раз перечитывали. Джон спустился к себе и устроился в кресле. Тема книги была ему не в диковинку, но серьезно он занялся ею впервые. Книга неожиданно напомнила Гримстеру об опыте, который они с Гаррисоном провели в Веллингтоне. Он улыбнулся, вспомнив, как они катались по полу от смеха. Гримстер читал три часа подряд, с предельным вниманием, пытаясь чуть ли не наизусть выучить каждую страницу, запомнить все мысли, все примеры до единого. Источник противоречия между тем, что рассказала Лили о пятнице, и тем, что она действительно в тот день делала, перестал быть для Гримстера загадкой, но до истины было еще далеко. Закончив книгу, Гримстер бросил ее на пол, закурил сигару, прилег и уставился в потолок; зажав сигару в зубах, он напряженно размышлял, как лучше подойти к Лили. Экспертов по данному вопросу в Ведомстве не было. Брать человека со стороны — на это сэр Джон вряд ли пойдет из соображений секретности. Впрочем, профессионал может и не понадобиться. Ведь и Диллинг им не был. Возможно, Гримстер сможет сделать все сам. Между ним и Лили во время последней беседы возникла тонкая ниточка связи, и это вселяло надежду на успех. Гримстер покинул усадьбу, доехал до фермы, переговорил с управляющим, потом заглянул в старый хлев, где теперь в два ряда стояли клетки с курами. Он провел там десять минут, столько же, сколько они с Гаррисоном однажды пробыли в курятнике на ферме неподалеку от колледжа. Затем Гримстер вернулся к машине, достал из багажника болотные сапоги, спиннинг и спустился к реке. Вода была покрыта рябью — на мушку не порыбачишь. Гримстер прошел по Докторскому перекату, оснастил спиннинг большой серебристо-голубой блесной и закинул ее, наслаждаясь уверенностью и точностью своих движений; отпустил леску, чтобы спадающая после дождей вода вынесла блесну на середину реки… Вспомнил ирландца-бакенщика, научившего его слюнить державшую катушку ладонь, когда приходилось сматывать леску при клеве. Сегодня клюнуло лишь однажды, резко и сильно — потом рыба ушла. Взглянув на другой берег, Гримстер заметил человека в мешковатой одежде, шедшего по сырой траве. Шоссе Эксетер — Барнстепл пролегало в четырехстах ярдах от берега, за железной дорогой. У переезда с вечно закрытым шлагбаумом стоял автомобиль. Человек подошел прямо к берегу, помахал Гримстеру, но заговорить не попытался. Гримстер взмахнул рукой в ответ — это был несомненно Гаррисон. Не обращая больше на него внимания, Гримстер спустился ниже по течению, но поймать все равно ничего не удалось. Наконец он собрал спиннинг и вернулся к машине, даже не взглянув на Гаррисона. Джон знал: Гаррисон появился не потому, что хочет надавить на него психологически, напомнить о своем присутствии. Это не в его манере. Он пришел, потому что ему надоело сидеть в отеле. Разумеется, он сообразил: едва вода начнет спадать, Гримстер при первой же возможности выберется порыбачить. И Гаррисон просто не смог устоять перед соблазном проверить свою догадку, убедиться, что интуиция по-прежнему его не подводит и что он разбирается в привычках Гримстера безошибочно.
Лили не вышла к обеду. Она появилась в комнате Гримстера в половине двенадцатого ночи. Он лежал в постели, размышлял о некоторых главах книги, взятой утром из вещей Диллинга, как вдруг услышал, что открылась дверь гостиной, щелкнул выключатель. Серебристая полоска света протянулась из-под закрытой двери в спальню. Джон, не шевелясь, ждал. Лили все должна сделать по-своему, чуть театрально, — это так соответствует ее романтической природе. С той самой минуты, когда она ушла из универмага к Диллингу, и до того, как оказалась здесь, она, без сомнения, воображала себя — хотя никогда этого не показывала — героиней многосерийного фильма. И намеченная развязка обязательно должна произойти около полуночи, в полумраке, когда все как нельзя лучше подготовлено к ее выходу. Она тихонько постучала в дверь, назвала Гримстера по имени и вошла. Он сел в кровати, но лампу не зажег — в спальню хлынул свет из гостиной. Лили была в голубом шелковом халате, накинутом поверх пижамы, в крошечных шлепанцах из белой кожи с золотым тиснением и старомодно загнутыми носками. Расчесанные на ночь светлые волосы разметались по плечам, на ее лице не было косметики, если не считать подведенных помадой губ. Она подошла к Джону и присела на краешек кровати. Правой рукой с минуту нервно перебирала простыню, потом пролепетала: — Простите, Джонни… — Ничего страшного, — ответил Гримстер. — Извиняться не за что. Он взял Лили за руку, крепко сжал ее, понимая, что это немного успокоит девушку. Она без видимого волнения продолжила: — Я чувствовала — он мог так поступить, но до конца уверена не была. — С чего все началось? — С шутки. Он заинтересовался книгой и… В общем, спросил, нельзя ли попробовать на мне. — Она перевела взгляд на книгу, лежавшую рядом с Гримстером на ночном столике. — Вы читаете эту книгу? — Да. — Но как вы догадались? Откуда узнали? Как? Откуда пришел свет истины? Из явного противоречия между тем, что Лили рассказывала, и тем, что на самом деле произошло. Тогда в Гримстере вскипела злость, которая, призвав на помощь интуицию, заставила его выплюнуть ей в глаза слова, содержавшие разгадку: «Боже мой, он же играл вами, околдовал вас…» Гримстер перевел взгляд с ее прекрасного в трогательном раскаянии лица на лежавшую у постели книгу. Это был «Гипноз человека и животных» Ференца Андреша Вольгиези. — Разгадка пришла ко мне сегодня, — ответил он. — Меня осенило. Это мог быть только гипноз. Вы не стали бы скрывать, если бы не чувствовали в этом… чего-то неестественного. — Джон улыбнулся: — Противоречия природе. Лили кивнула: — Мне все это с самого начала не понравилось. Привидениями попахивает, и вообще… сюда лучше не соваться. Но Гарри гипноз забавлял, он утверждал, что ничего тут страшного нет. А вам я не говорила потому, что не была до конца уверена. К тому же вспомнить об этом для меня все равно что догола раздеться перед незнакомым мужчиной. Вы понимаете, Джонни? — Конечно. — Он выскользнул из-под одеяла, не отпуская ее руку, и предложил: — Пойдемте в другую комнату. Выпьем, закусим, побеседуем. Гримстер обнял Лили за плечи и непроизвольно начал вести себя так, как заранее продумал. И остро вспомнил, что впервые после смерти Вальды обнимает женщину, ощущает сквозь шелк тепло ее упругой плоти. Он отвел Лили в гостиную, посадил на лучшее место, беспрестанно сновал по комнате, то за спиртным, то за сигаретами. Гримстер вспомнил, как они с Гаррисоном как-то раз ушли из Веллингтона и наткнулись на курятник с дюжиной несушек. Обуреваемый жаждой напроказничать, Гаррисон — мастер на выдумки — показал Гримстеру, что, если взять птицу, несколько раз повернуться вместе с ней, потом поставить ее на землю и провести мелком линию от кончика ее клюва к голове, она, загипнотизированная, не сможет сдвинуться с места. Так они околдовали всех птиц в курятнике и ушли, надрываясь от хохота. Лили, получив сигарету и стакан виски, совершенно успокоилась и наслаждалась пикантным положением очаровательной девушки, которая находится наедине с мужчиной в полночь. Декорации для сцены откровений готовы, и Лили решилась: — Вы не сердитесь, что я не рассказала об этом сразу, Джонни? — Нет. Вы все должны были решить сами. — Гримстер передвинул маленький столик, чтобы Лили без труда ставила на него рюмку и стряхивала пепел с сигареты в пепельницу; он ухаживал за нею, щеголяя галантностью. Он не был возбужден. Он работал. Лили для него — лишь профессиональная проблема. Гримстер сел в кресло поближе к девушке, не позволив себе закурить. — А теперь рассказывайте. Она глубоко затянулась, откинулась на спинку кресла, так что округлые груди уперлись в шелк пижамы, между ними обозначилась едва заметная ложбинка. Лили с шумом выдохнула дым и начала: — Так вот. Гарри… это было как раз в его вкусе. Он любил экспериментировать. Вечно увлекался всем новым. Просто так, чтобы развлечься. Попросил разрешения испытать гипноз на мне. Говорил, я как раз подхожу по типу… Лили и впрямь подходила, Гримстер узнал это из книги Вольгиези. Она была психопассивной. Впервые взяв девушку за руку, Гримстер заметил, какая у нее теплая и влажная ладонь. Лили легко краснела, не была излишне горделива или упряма. Ей нравилось, когда за ней присматривали, ухаживали. Абзац из книги подходил к ней как нельзя лучше: «Личность с психопассивной конституцией приспосабливается к самым неблагоприятным обстоятельствам и полностью подчиняется индивидууму, имеющему влияние на нее… окрашивает реальность во все цвета иллюзий». Лили любила Диллинга, была ему благодарна, поэтому хотела — пусть наперекор какому-то суеверному страху в самой себе — услужить ему, исполнить его желание. Диллинг объяснил ей простейшую суть гипноза, его принципы и начал с обычных методов. Сперва ничего не получалось. Гарри заставлял Лили смотреть на что-нибудь, внушая, что ее веки становятся все тяжелее, приказывал следовать взглядом, не поднимая головы, за его пальцем, который он держал сначала у ее переносицы, а потом медленно поднимал, так что ей приходилось закатывать глаза… И в конце концов Диллинг добился успеха. Не сразу, постепенно. Он вращал на веревочке маленькое зеркало, направив через него луч света прямо в глаза Лили. — Тогда я впервые что-то ощутила, — произнесла она. Какую-то сладостную дремоту, словно поплыла, но, едва он заговорил, сознание вернулось. Разгадка оказалась совсем простой. Он, знаете ли, уже собирался сдаться. И очень злился. Я это сразу заметила — он, когда сердился, начинал кусать уголок рта. Словно разговаривал сам с собой, но неслышно. Наконец Диллинг привязал к веревочке свой перстень, стал раскачивать его перед ней чуть выше уровня глаз и приказал следить за ним одним взглядом, не поворачивая головы. Вспомнив об этом, Лили рассмеялась и потянулась к виски: — Просто не верится! Я тут же, раз — и отключилась. Узнала об этом только потом, от него. Сама ничего не помнила. Он чуть не запрыгал от радости. И началось. Никогда не забуду наш первый удачный опыт. Гарри отключил меня, и, пока я была, как бы это сказать, в трансе, что ли… прочитал вслух три страницы из книги, и поставил ее на место. Он сказал мне, где она стоит, попросил после пробуждения прочитать наизусть эти три страницы — я, понятно, не знала, из какой они книги, — а потом встать и найти ее на полке. И, знаете, я все сделала. Точно, как он приказал! Так вот, хотя и приятно было доставить ему радость, сам гипноз пришелся мне не по душе. По-моему, проделывать такие эксперименты над человеком нельзя. Но Гарри убеждал не беспокоиться; врачи, говорил, лечат гипнозом всякие там фобии: если, например, у меня мигрень, можно избавиться от нее в два счета. И все равно мне это не нравилось… даже тогда, когда я привыкла. В конце концов, стоило ему подержать перстень у меня перед глазами и сказать: «Спи, Лили, спи», как я тотчас засыпала. — Он гипнотизировал вас на людях? — тихо осведомился Гримстер. — Зачем вы спрашиваете? — заволновалась Лили. — Это может оказаться важно. Лили колебалась. Гримстер увидел, как краска начинает заливать ее щеки, — девушка даже отвернулась, скрывая неловкость. — Да, гипнотизировал. — Перед кем? — Только перед Билли. — Вам это не нравилось? Лили вновь повернулась к Гримстеру и решительно сказала: — Нет, не нравилось. Один на один — другое дело. А посторонние тут ни к чему. Ведь потом, когда мы оставались одни, Гарри хвастался фокусами, которые заставлял меня проделывать К примеру, я должна была взять книгу в одну руку, линейку в другую и изображать игру на скрипке, издавая звук ртом. Потом я ничего не помнила. А взбунтовалась только раз. Он дал мне выпить два стакана воды, сказал, что это виски и что я должна опьянеть. Узнав об этом, я по-настоящему разозлилась. Видите ли, если мы занимались гипнозом одни, я была спокойна, он никогда не заставил бы меня сделать что-то… непристойное. Но Билли я не доверяла. Гарри любил пускать ему пыль в глаза, а это могло привести невесть к чему. «Да только ли — могло? — подумал Гримстер. — Может быть, и впрямь приводило». Образ Диллинга прояснился вполне. Его истинный характер, который Лили так по-настоящему и не поняла, лежал у Гримстера на ладони. Гарри сделал из Лили игрушку, укротил и выдрессировал ее и, видимо, был поистине счастлив, когда гипнозом превращал девушку в безвольную куклу. Будучи в трансе, она не отказывала Диллингу ни в чем, — она любила его и полностью на него полагалась. Лишь в нормальном, бодрствующем состоянии Лили решилась наложить запрет на гипноз при Билли. И, чувствовал Гримстер, правильно сделала. — Что это был за перстень? — спросил он. — Среди вещей на чердаке он есть? — Да, расписанный красным, зеленым и голубым… Гарри всегда его носил. — А теперь предположим, что в ту пятницу вы все-таки уехали с Гарри. Вели машину. Вы отправились куда-то и что-то спрятали. Тогда вы, возможно, даже знали, что. Но после возвращения Гарри мог вас загипнотизировать, так? — Да. — И заставить забыть весь тот день. В том числе забыть и то, что он вас гипнотизировал? К его удивлению, Лили задумчиво произнесла: — Думаю, вы правы. Так он, видимо, и сделал. Но только чтобы обезопасить и себя, и меня. — Знаю. И он мог внушить вам, что это был обыкновенный день, как любой другой, придумать все до мелочей: что вы делали, ели, смотрели по телевизору, а потом приказать вам забыть об истинных событиях? Лили кивнула. Гримстер мог представить себе, как это сделал Диллинг. Он готовился не один день, продумал все. Расписал пятницу по минутам: не упустил еду, разговоры, щучил телепрограмму, ввел даже пикантный интимный штрих. Играя ва-банк, Диллинг не доверял никому, даже судьбе. Если ему суждено умереть, тайна должна превратиться в головоломку. Но он ни за что не хотел похоронить ее навсегда. Это не в его характере. Пусть кто-нибудь попотеет, складывая разгадку по крупицам. Здесь вновь проявилось его высокомерие, так прекрасно сочетавшееся с садистским спокойствием, с которым он повелевал Лили. Диллинг выставлял ее напоказ перед Билли до тех пор, пока она не взбунтовалась, — в этом Гримстер был уверен так же твердо, как в том, что пьет сейчас виски… Наверное, какие-то смутные, неясные, но унизительные воспоминания у Лили все же остались, — не потому ли она скрывала правду об опытах Диллинга? Гримстер представил, как Диллинг гипнотизирует девушку при Билли, и образы, возникшие в его воображении, заставили судорожно сжать рюмку в кулаке. Лили решила прервать его молчание и спросила: — Что нам теперь делать? Гримстер встал и подошел к ней. Наперекор самому себе он вдруг испытал к девушке прилив нежности, ему захотелось ее защитить. Проведя ладонью по ее щеке, он сказал: — Сейчас — ничего. Утро вечера мудренее. Лили поднялась. Ласковые руки Гримстера поставили все на свои места. «Смешной он, — подумала она. — Суровый, замкнутый, но только на первый взгляд. Он славный, очень славный». Лили понимала, что сразу же должна была все рассказать Джону. Но как это можно, если ты не знаешь человека, не уверена, что он поймет? Нельзя откровенничать с кем попало. А теперь Джонни уже не «кто попало», ведь они сидят друг перед другом в пижамах! Они подружились… А в будущем между ними возможно нечто большее, чем дружба. Гримстер не успел опомниться, как Лили обняла его, прижалась к нему на миг и отошла, чувствуя, как лицо покрывается краской. — Спасибо, Джонни. Вы так добры ко мне.
Глава седьмая
На другое утро Гримстер отыскал на чердаке перстень Диллинга. Он был сделан из золота, с печаткой, покрытой разноцветной эмалью. Лили утверждала, будто рисунок состоит лишь из красных, желтых и голубых точек, но Гримстер с удивлением обнаружил, что ее описание неточно. Разноцветные пятнышки, сливаясь, превращались в птичку на голубом фоне. Поначалу Гримстер принял ее за обычного королька — птицу отряда воробьиных. Однако тут же поправил себя, вспомнив книги о пернатых, которые они с Гаррисоном покупали в складчину, зачитывали до дыр, над которыми спорили в Веллингтоне. Автор картинки попытался, насколько позволила техника, изобразить, без сомнения, красноголового королька, осеннего гостя Великобритании, — птичка имела характерные белые полоски вокруг глаз, черную полосу на спине, а у самца еще ярко-красный гребешок. Гримстер поднес перстень к свету, и роспись заиграла теплыми красными, оливковыми и желтыми тонами. Он надел перстень и пошел к Лили. Она завтракала за маленьким столиком у окна. Небо прояснилось, стоял теплый сентябрьский день, солнечные лучи, проникавшие через крайнее окно гостиной, окрасили волосы Лили в бледно-золотистый цвет. Девушка была в халате и пижаме, но без туфель, и Гримстер заметил, что она покрасила ногти на ногах в тот же цвет, что и на руках, — новым, купленным в Барнстепле лаком. Увидев Джона, Лили откинулась на спинку кресла и поздоровалась, улыбаясь обольстительно и беззаботно, с немалой толикой интимности, сохранившейся после спокойного, безмятежного сна в теплой постели. На миг Гримстеру вспомнилась ее кожа под шелком пижамы. — Я только что нашел перстень Гарри, — сообщил он. Гримстер вытянул руку с перстнем и держал ее в полуметре от глаз девушки, на утреннем солнце, чтобы краски заиграли. Лили смотрела на перстень, а Гримстер наблюдал за нею самой, следил за выражением ее лица, ждал, не вызовет ли перстень хотя бы намека на то, чего добивался Гарри. Но Лили просто взглянула на него, кивнула головой и, вернувшись к мармеладу с кусочком жареного хлеба, подтвердила: — Это он, Джонни. Гримстер сел напротив и спросил: — Вы знаете, откуда у него перстень? — Нет. — Ее крупные белые зубы вонзились в тост с мармеладом, и она принялась за еду — здоровая, простодушная женщина, освещенная утренним солнцем и от всей души наслаждающаяся завтраком. — Перстень у Гарри был всегда? — Сколько я его знала — всегда. — Вы знали, что на нем изображена птица? — Неужели? Никогда не присматривалась. То есть никогда, если не считать… ну, опытов Гарри. А тогда роспись казалась мне просто разноцветным пятном. — Там нарисован королек. — Что? — Птица королек. Красноголовый королек. По выражению лица девушки, по ее внезапному оцепенению Гримстер догадался, что слово ей знакомо, оно пробудило что-то в ее памяти. Но через секунду Лили пришла в себя и как ни в чем не бывало потянулась к кофейнику. — У меня нет второй чашки, а то я бы и вам налила, Джонни. — Она вдруг рассмеялась. — Знаете, что на вашем месте сделал бы Гарри? Он бы опорожнил сахарницу и стал пить кофе из нее. — Я бы сделал то же, — улыбнулся Гримстер, — если бы захотел кофе. Но я редко пью его по утрам. Предпочитаю чай. Слово «королек» вам что-нибудь говорит? Лили повернулась к нему с легким удивлением: — Ничего. Разве я должна его знать? — Может быть. Но мне только что показалось, будто оно вам знакомо. Вас выдало лицо. — Боже мой, — засмеялась девушка, — от вас ничего не скроешь. Не хотела бы я совершить что-нибудь ужасное, а потом оказаться у вас на допросе. Впрочем, это наша работа. Вас этому учили. Гримстер тихо спросил: — Что говорит вам это слово? Ваш ответ может многое прояснить. Подчеркивая, что вопрос важный, Гримстер рассчитывал заинтриговать Лили. Так и случилось. — Оно меня заворожило, но только на миг. Я, кажется, что-то вспомнила. Что-то о Гарри… Но, даже если бы вы пообещали немедленно сделать меня герцогиней, я все равно ничего бы не смогла сказать. Мысль уже вертелась на языке, но ушла. Честно. Я бы рассказала вам все. Вы же знаете, Джонни. — Уверен в этом. Гримстер подошел к окну. У реки высоко над деревьями в восходящих потоках кружили два канюка. На дальнем зеленом поле стояли ярко-рыжие коровы, отчего пейзаж напоминал детский рисунок. Бирюзовые стрекозы порхали над прудом в саду, через полуоткрытое окно донесся гудок проходящего по долине поезда в Эксетер. Сейчас где-то в Йоркшире мать Гримстера, наверное, положила на стол раскрытую Библию и ищет очки, готовясь к утренней молитве. Грех, приведший к рождению Гримстера, до сих пор не дает ей покоя, хотя ощущение вины притупилось. Мать смирилась с ним и в глубине души была ему рада: было за что просить у Бога прощения. Неожиданно пришедшая мысль о том, как много человеческих жизней, в том числе и его жизнь, разбито и искалечено, наполнила Гримстера стремлением к чему-то неосознанному, скоротечному и неразвившемуся, похожему на смутный отклик Лили на слово «королек». Не глядя на нее, он произнес: — Как бы там ни было, мы сделали большой шаг вперед. Установили, что в ту пятницу вы с Гарри куда-то все-таки ездили. А ответ на вопрос куда и зачем, спрятан в вашей памяти. Как его найти? — Не знаю, удастся ли это вам. Такое было под силу только Гарри. А он уже кормит червей. Гримстер отвернулся от окна, изумленный последними словами. Лили закуривала: щелкнула зажигалкой, поднесла пламя к сигарете. — Не ожидал услышать от вас такое, — сказал Гримстер. — Что? А, про червей? — Да. — Можете возмутиться. — Лили рассмеялась. — Впрочем, не стоит. Гарри умер. Поменяйся мы местами, он бы сказал то же самое обо мне. Но его нет, а я молода. Прошлым не проживешь. Он мне нравился, да, я любила его, но нужно пересилить все это и без ханжества подумать о себе. Он кормит червей, а я еще способна ловить на них рыбу. Гарри бы, конечно, со мной согласился. — Лили глубоко затянулась и продолжила тем же тоном: — Он был моим первым мужчиной в смысле секса и прочего. Мне все это нравилось, как нравился и он сам. Теперь его нет, но это совсем не значит, что я не хочу испытать то же самое вновь. Это было бы неестественно и лицемерно, правда? — Да, пожалуй. — Услышав такое откровение, Гримстер понял, что его отношения с Лили изменились, превратились из деловых в личные. И хотя как мужчина Гримстер не желал их перемены, с профессиональной точки зрения он не был против, коль скоро все это могло помочь в работе. — Никаких «пожалуй». Но это не значит… — Вернемся к пятнице, Лили. У вас в сознании что-то накрепко заперто, но вы не вправе считать, что Гарри унес ключ в могилу. Нужно только снова ввести вас в состояние гипнотического транса и тогда спросить, что вы делали в тот день. — Так просто? — Не скажу, что просто, но вполне возможно. Это по силам врачу-психиатру. Никакого волшебства здесь нет. Гипноз прекрасно изучен. — Может быть, только не очень приятно… с посторонним, с незнакомцем. Впрочем, я не думаю, чтобы ему удалось меня загипнотизировать. И, конечно, врач, или как там вы его называете, здесь вообще не подходит. — Почему? — Со мной это получилось только у Гарри, да и то далеко не сразу. Он как-то сказал мне, что главное тут — полное доверие, желание отдать себя воле другого. И еще: то, что я должна рассказать, наверное, большая важная тайма. Не в наших интересах, чтобы я выболтала ее кому попало. Она права. Эта мысль занимала Гримстера со вчерашней ночи. Ведомство могло пригласить профессионального гипнотизера, но Гримстер понимал: сэру Джону станет от этого не по себе. Ведомство нанимало людей со стороны только тогда, когда было совершенно уверено, что они не разузнают о главной линии расследования. А Лили может открыть нечто важное, что в целях безопасности положено знать не доктору, а лишь сотруднику Ведомства. К тому же память о Диллинге все еще глубоко сидит в ней. Доверие и желание отдать себя воле другого… Лили должна испытывать это чувство к гипнотизеру. — Мне вы доверяете? — спросил он. — На меня можете положиться? — Что за вопрос? Конечно! Вы притворяетесь скрытным и бесстрастным, хотя в глубине души вы славный. Вы и мухи не обидите. «Как глубоко можно заблуждаться», — подумал Гримстер. Однако слова Лили на миг согрели его сердце. — Вы не против, если попробую я сам? — Вы? — Лили положила сигарету на блюдечко из-под кофейной чашки. — Возможно, у меня и не получится. А если получится, мы никому не скажем. — Но Джонни… вы же ничего не смыслите в гипнозе. — Как когда-то не смыслил и Гарри. Он читал и экспериментировал. Так вот, у меня есть его книга, я ее уже изучил. Кроме того, мы знаем, что главное — здесь. — Он поднял руку с перстнем. — Это большое преимущество. Может получиться. А если получится, я знаю, что спросить. Вы понимаете, что я на вашей стороне и защищаю ваши интересы? Я хочу найти то, что спрятал Гарри, и выкупить это у вас. Мы оба заинтересованы в успехе — так в чем же дело? Если Гарри мог ввести вас в транс, почему бы и мне… Она прервала его и затараторила под воздействием слова «транс»:Фильм оказался длинной муторной приключенческой лентой времен войны, однако Лили, к удивлению Джона, смотрела его с искренним удовольствием. Доселе он считал, что ее интересуют только мелодрамы или мюзиклы. Во время одного напряженного эпизода она даже закрыла глаза и попросила: «Когда сцена кончится, скажите мне. Я не вынесу, если он не вырвется». Она получила свои конфеты, съела их за пять минут и время от времени легонько сжимала руку Гримстера в своей. Лили вела себя, как девчонка, а он чувствовал себя добрым дядюшкой. Как ни странно, это ощущение Гримстера не огорчало, — приходилось признать, что в его последнее задание вкралось полузабавное, полунежное чувство ответственности за подопечную. Лили иногда бывала проницательна, иногда по-пуритански отрицала все низкое, но Гримстер понимал: она, в сущности, принадлежит к тем людям, которые, положившись на другого и закрывшись предохранительным щитом его личности, превращаются в податливый материал, способный впитывать желания и привычки, им совершенно чуждые. Лили оказалась воском в руках Диллинга. А в какой-то мере, и в его, Гримстера, руках. Скучая во время фильма, Гримстер вяло подумывал, не сделать ли ее своей любовницей. Не потому, что хотел именно ее: он просто понимал — пора положить конец собственному добровольному воздержанию. Он не сразу осознал, что впервые после смерти Вальды (неважно, из каких побуждений — из вечного мужского инстинкта или философской проверки на крепость собственной скорби) задумывается о другой женщине. Бесстрастно он решил, что изменить своему обету с Лили будет легче, чем с кем бы то ни было. В ней есть все, чего не было в Вальде. Физически Лили пышная, полная, значит, наверняка сентиментальная и склонная к романтической любви. Обнимая ее, он не вспомнит о Вальде. У той было гибкое, упругое, почти мальчишеское тело, рассыпавшееся после любовного прикосновения фейерверком изобретательной страсти… Впервые Гримстер позволил себе приподнять краешек завесы над воспоминаниями о Вальде, не изгнал их привычно, а пережил без боли, без эмоций, почти — как вдруг оказалось — без горечи. От этого он почувствовал себя предателем, что заставило его вздрогнуть, а Лили на секунду отвлечься от фильма. Возвращаясь из кино, они остановились выпить в эггсфордской гостинице «Лиса и гончие». Это был старинный постоялый двор, ставший теперь, после покупки Ведомством прав на рыбалку в реке Тау, частым пристанищем для его сотрудников. Здесь останавливался и сэр Джон. Каждый сентябрь он приезжал сюда и две недели рыбачил у Хай-Грейндж. Лили заказала стакан хереса, густого, темного и сладкого — такой она любила. Гримстер взял виски с содовой. Отсалютовав ей стаканом, он увидел морщинку, возникшую меж ее аккуратно выщипанных бровей, и понял: она заметила перстень с корольком у него на руке. — Вы не против, если я его поношу? — спросил Гримстер. — Он ведь ваш. Если хотите, можете мне запретить. Лили покачала головой: — Не против. Но зачем это вам? — Я хочу, чтобы вы привыкли видеть перстень у меня на пальце. Если мы рассчитываем чего-нибудь добиться, я должен стать для вас кем-то вроде Гарри. Поставив рюмку на длинную деревянную стойку, она расхохоталась. Наконец, успокоившись, сказала: — О, Джонни! Вы и Гарри… Да вы отличаетесь, как небо и земля! Сам не зная почему, Гримстер рассердился, но виду не подал. Он сказал: — Лили, будет только хуже, если вы станете воображать, что лишь Гарри мог вас загипнотизировать. Помните, все дело в вас самой. Если вы доверитесь мне, мы найдем разгадку. Желая утешить Гримстера, Лили взяла его за руку: — Хорошо, Джонни. Вы же знаете, я хочу помочь. Просто вы с Гарри… такие разные. Но в тот вечер, после обеда, когда они перешли в гостиную, Лили не помогла ему ни в чем. Кино взбудоражило ее, перед обедом она немного выпила в баре, к столу тоже подали вино. Лили пребывала в фривольном настроении, с Гримстером вела себя тепло и дружелюбно, всем видом подчеркивания, что стала к нему ближе, чем раньше. Лили хихикала, поддразнивала Гримстера, и все его попытки настроить ее на серьезный лад с треском проваливались, едва до девушки доходила вся, по ее мнению, бессмысленность попыток загипнотизировать ее с помощью перстня, сначала подвешенного за веревочку, а потом выложенного на ладонь Гримстера у нее перед глазами. Она едва сдерживала смех. В конце концов недоверие к эксперименту передалось и Гримстеру, поэтому он решил отказаться пока от своих опытов. При теперешнем настроении девушки их не стоило продолжать. Потом, лежа в своей постели, Гримстер сообразил: Лили нельзя принуждать. Реакцию, подобную сегодняшней, от нее, в общем, и следовало ожидать. Мысль о гипнозе смущала девушку, и она пыталась скрыть неловкость, отказываясь принимать попытки Гримстера всерьез. Она должна изменить отношение к этим опытам. Но всему свое время. В этот вечер она отгородилась от Гримстера заслоном смешков и кокетливых ужимок, точно так же, как (он вспомнил ее слова) во время первых опытов Диллинга, потому что в глубине души не одобряла такие эксперименты над человеком. Гримстер понимал: то, что сумел превозмочь Диллинг, должен преодолеть и он. Лили нужно дать время освоиться с мыслью о новом гипнотизере. Однако он заблуждался. На следующее утро он повторил опыт и вновь ничего не добился, хотя Лили была совсем в другом настроении. Гримстер чувствовал, что она изо всех сил старается ему помочь — и, вероятно, чересчур замыкается на этой мысли. Послеполуденные попытки загипнотизировать Лили тоже успехом не увенчались, и он уже собирался отложить опыты до следующего дня. Но Лили вечером сама настояла на их повторении: привела Гримстера к себе, лениво упала в кресло, и он преуспел почти сразу — то ли потому, что Лили слишком устала от предыдущих опытов, то ли потому, что признала в Гримстере гипнотизера и решила вверить ему себя. Это новое для Гримстера превращение вселило в него… нет, не ужас, а чувство глубокой ответственности за впервые оказавшуюся у него в руках власть над человеческим сознанием. Он, не вставая с кресла, подался вперед, уставился на Лили, почти касаясь ее колен своими, держал перстень между большим и указательным пальцами правой руки, так что нарисованная птичка висела в нескольких дюймах от глаз девушки, и сразу же почувствовал, что Лили смотрит только на перстень и не замечает присутствия его, Гримстера, как, вероятно, не замечала прежде, при подобных опытах, Диллинга. Он поднял перстень на уровень переносицы Лили и увидел, что ее взгляд последовал за ним, а голова осталась неподвижной. Не спеша Гримстер поднял перстень еще выше, и ее глаза почти закатились. Когда это произошло, он заговорил нежным, успокаивающим голосом: — Ты полностью доверилась мне, Лили. Ты хочешь помочь и мне, и себе. Ты знаешь, я хочу того же, что и Гарри. Успокойся, Лили. Расслабься… ты засыпаешь… Ему вспомнились строки из книги Вольгиези: «Смотреть в одну высоко расположенную точку и впрямь утомительно, поэтому пациент вскоре вынужден будет моргнуть. Если в этот момент опустить „гипноскоп“ медленно и плавно, взгляд пациента последует за ним и его глаза непроизвольно закроются». Так и случилось. Ресницы девушки дрогнули, а потом, когда Джон медленно опустил перстень, этот «гипноскоп», глаза последовали за ним, и веки постепенно сомкнулись. Едва сдерживая переполнявшее его возбуждение, Гримстер стал говорить монотонно, негромко. Не прерывая речи, он протянул руку к магнитофону и включил его: — Ваши веки тяжелеют, Лили. Глаза закрылись. Вы расслабились. Вам хорошо. Скоро вы уснете, Лили. Но сможете слышать меня и говорить со мной. Он замолчал, не сводя с нее глаз. Тело девушки немного осело в кресле, руки плетьми повисли на подлокотниках, голова склонилась вперед. Джон протянул руку, тронул дрожавшие веки, они тотчас замерли. Он произнес: — Спать, Лили, спать. Она едва слышно вздохнула и совсем уронила голову на грудь. Гримстер осторожно подвинул голову Лили к спинке кресла. В этом положении она и осталась. На миг Гримстер растерялся. Лили была в его руках, готовая слушать и говорить, подчинялась ему так же, как когда-то Диллингу. Гримстера неожиданно захлестнула волна участия к ней. Он овладел властью, ему доселе неведомой, и, что любопытно, частичка неприязни Лили к этому феномену, к «этим экспериментам над человеком» передалась и ему, он сознавал, что вступает на запретную тропу. Впрочем, эти чувства мгновенно исчезли. В памяти девушки было заложено то, что нужно было узнать Гримстеру, но теперь, уверенный, что, добившись успеха однажды, он всегда сможет его повторить, Джон мудро решил не торопить девушку. Спешка могла разрушить их новые отношения. — Вы слышите меня, Лили? — мягко спросил он. Она ответила тотчас, но медленнее обычного и более низким голосом: — Да, я вас слышу. Памятуя, что по Вольгиези во время гипноза полезно постоянно поддерживать разговор и внушение, Гримстер стал говорить так, будто ничто не произошло. — Кто я, Лили? — спросил он. — Вы Джонни. — В ее голосе не было и намека на то, что вопрос нелепый и неуместный. — Вы сознаете, что я не желаю обижать или пугать вас, не так ли? — Да, Джонни. — Или заставить вас говорить или делать что-нибудь против вашей воли? — Да, Джонни. — Вы помните, что вчера, указав на птицу, я назвал ее красноголовым корольком. — Да, Джонни. — Вы помните, что на мгновение слово «королек» вам о чем-то напомнило? — Да, Джонни. — Вы можете сказать, о чем? Может быть, это связано с Гарри? Лили бесстрастно ответила: — Да, с Гарри. Однажды на вилле… — Он упомянул о корольке? — Да. Я спускалась из спальни, а он стоял у телефона. Я не вслушивалась, но, по-моему, он говорил с кем-то о корольке. — Почему вы запомнили это? — Не знаю. Наверно, потому, что слово редкое. — Вы пытались выведать у Гарри его смысл? — Нет. Он увидел меня на лестнице и помахал, чтобы я проходила. Я и пошла обратно наверх. — И до вчерашнего дня забыли об этом? — Да, Джонни. — Но вчера почти вспомнили, так? — Наверное, Джонни. Не зная ни пределов собственной власти, ни ее продолжительности, а потому не желая долго держать Лили под гипнозом, Гримстер спросил: — Вы знаете, с кем он разговаривал? — Нет, не знаю. — Хорошо, Лили. Сейчас я разрешу вам проснуться, вы встанете и забудете весь наш разговор. Поняли? — Да, Джонни. — Но попрошу вас после пробуждения кое-что для меня сделать. Сразу же, как только проснетесь. Ясно? — Да, Джонни. Когда Лили согласилась, Гримстер засомневался, имеет ли на это право, и решил, что имеет: необходимо же было как-то узнать, насколько она подчиняется его воле. И еще: Гримстер вынужден был признаться самому себе, что внезапный успех чуть-чуть вскружил ему голову. На мгновение он вспомнил, как они с Гаррисоном хохотали до слез, глядя на «заколдованных» кур, и усомнился во всем… Однако в гипнозе, для тех, кто изучал и практиковал его, — не было ничего необычного. Придется согласиться с этим и Гримстеру. — Когда проснетесь, подойдите к окну, выходящему в сад, — приказал он, — и раздвиньте шторы. Вот и все. Ясно? — Да, Джонни. — Тогда начнем. — Гримстер пожал обмякшие пальцы ее правой руки и произнес: — Проснитесь, Лили. Теперь можно открыть глаза. Он отодвинулся, отпустил ее руку, девушка тотчас разомкнула веки и немного приподняла голову. Она моргнула несколько раз, глядя на Гримстера, потом, не говоря ни слова, встала, подошла к окну и раздвинула шторы. Затем повернулась, подошла к Гримстеру и остановилась в легком замешательстве. — Зачем вы это сделали? — спросил он. Лили нахмурилась, покачала головой и рассмеялась: — Убей меня Бог, не знаю. — Но хотите узнать, да? Она села и вдруг резко спросила: — Что произошло, Джонни? Гримстер встал: — Произошло то, чего мы добивались. Нет-нет, посидите и послушайте вот это, пока я наливаю вам выпить. Он склонился над маленьким столиком, перемотал пленку и нажал кнопку воспроизведения. Послышался его голос, более высокий, чем обычно, с мягким акцентом, который проявлялся только в записи и всегда удивлял Гримстера: «Ваши веки тяжелеют, Лили. Глаза закрываются. Вам хорошо. Скоро вы уснете, Лили. Но сможете слышать меня и…» Секунду она вслушивалась, потом широко раскрыла глаза, вскочила, подбежала к Гримстеру, обняла его и, заглушая запись, защебетала: — Джонни! О, Джонни, у вас получилось! Получилось то, что удавалось только Гарри. Он наклонил голову и легонько поцеловал ее в лоб.
Глава восьмая
Вернувшись к себе, Гримстер ощутил восторг, но не от профессионального удовлетворения тем, что теперь он, возможно, овладеет ключом к тайне пятницы, а скорее, от удовлетворения личного, от удовольствия обладать новой — для него, по крайней мере, — властью. Теперь он догадывался, что Гарри с его характером так и подмывало продемонстрировать эту власть кому-нибудь, — Билли, например, — и садистское желание злоупотребить ею тоже, наверное, не оставляло его. Гримстер не сомневался, что время от времени Диллинг придумывал какое-нибудь комическое представление с Лили в главной роли, а коль садизм чаще всего зиждется на почве секса, Гримстер готов был допустить, что эти представления были непристойными, хотя бы отчасти. Имея под руками такую легко поддающуюся гипнозу натуру, как Лили, Гарри, несомненно, шел в своих опытах все дальше: загипнотизировав девушку, играл ею, как куклой, дергал все ниточки, прекрасно понимая, что перед пробуждением можно приказать ей забыть все, что она говорила и делала. Конечно, такой властью нельзя злоупотреблять, но какое искушение предоставляет она доморощенным гипнотизерам! Сегодня Гримстер загипнотизировал Лили, но не знал, насколько глубоко. Он понимал: транс можно было углубить, но пока неизвестно, как далеко простирается его власть над сознанием Лили. К тому же он хотел узнать у нее правду лишь об одном дне. Только это — и больше ничего. Но, начав размышлять о происшедшем, а главное, вспомнив, как восприняла Лили его удачу, как воскликнула: «У вас получилось! Получилось то, что удавалось только Гарри!» — как, забыв обо всем, вскочила и обняла его, Гримстер догадался: в ту минуту почти все свои чувства к Гарри она перенесла на него, Джона. Ему они не нужны, но, если помогут делу, Гримстер готов принять их и даже притвориться, что сделал это искренне. На следующее утро Гримстер связался с Копплстоуном по специальному телефону с глушением, но в разговоре и словом не обмолвился о гипнозе. — Как дела, Джонни? — спросил Копплстоун. — Нормально. По-моему, кое-что начинает проясняться. Наметилась одна интересная версия. Прочтешь о ней в моем сегодняшнем донесении. Когда выяснишь что-нибудь об Уильяме Прингле? — Если повезет, завтра к вечеру. Но раз ты не хочешь, чтобы мы показывались ему на глаза, времени, возможно, потребуется больше. — Скажи, когда ты разговаривал с Диллингом, особенно по телефону, не придумал ли он для сделки кодовое название или еще чего-нибудь в этом духе? — Зачем это тебе? — Не повредит. Но если не хочешь говорить — не надо. — Думаю, что не выдам особой тайны, если скажу. Ничего особенного мы не придумали. Пароль был, но только для телефонных разговоров. Хотя звонил Диллинг не часто. «Королек» — вот как он называл сделку.После завтрака Гримстер сказал Лили, что хочет провести новый опыт, — надо бы дать ей время унять беспокойство, если оно еще осталось. И сейчас, сидя подле девушки, Гримстер искал на ее лице хотя бы тень нервозности и волнения. Ведь знала же она, в конце концов, чего он от нее добивается, и, по мнению Гримстера, старалась этому содействовать. Отсюда и могло возникнуть перевозбуждение. Но, насколько он видел, Лили была расслаблена и спокойна, уже решив, со свойственной ей практичностью, что надо помочь Гримстеру повторить успех. — О чем вы сейчас хотите меня спросить, Джонни? — осведомилась она. — О той пятнице? — Может быть. Не знаю, — ответил он. — По-моему, нам нужно привыкнуть… — Гримстер оборвал себя на полуслове, почувствовав, что едва не произнес: «играть в эту салонную игру», но чутье подсказало: Лили расценивает гипноз совсем не так, поэтому он закончил: — … к нашим экспериментам. Она улыбнулась, кивнула и откинулась на спинку кресла, вытянув ноги в нейлоновых чулках так, что солнечный свет из окна украсил их длинными сверкающими полумесяцами. Потом улыбка девушки стала еще шире, потому что на миг Гримстер замешкался. — Джонни, вы что, волнуетесь? — спросила Лили и расхохоталась. — Успокойтесь. Я готова. Говоря вашими же словами, полностью полагаюсь на вас. — Спасибо, Лили. Она была права. Гримстер нервничал, хотя знал, что его волнение может все испортить. — Возьмите себя в руки, Джонни. Во второй раз с Гарри было то же самое. Он не верил, что сможет повторить опыт. Но сумел. Давайте попробуем. Лили еще больше откинулась назад, напрягла и расслабила плечевые мышцы, закрыла глаза, вздохнула, наслаждаясь удобной позой, открыла глаза и стала ждать. Ее уверенность передалась и Гримстеру, он вдруг почувствовал себя легко. Протянул к ней ладонь тыльной стороной, чтобы перстень было видно. Лили бросила на него взгляд, но тут же отвела, потом снова посмотрела на перстень — и уже не спускала с него глаз. Этот процесс Вольгиези называл сигнальным раздражением — он означал, что между Лили и Гримстером установилась связь. В конце концов, можно будет гипнотизировать Лили, просто приказывая ей спать. «Дошел ли Диллинг до этой стадии, пытался ли дойти до нее?» — подумал Гримстер. И не успела эта мысль промелькнуть в голове, как он увидел, что, не дожидаясь его манипуляций с перстнем, Лили явственно изменилась: изменилось выражение ее лица — лицевые мускулы расслабились, глаза полузакрылись; она ушла в транс. Лили заранее была готова снова воспринимать внушение Джона, сознательно привела себя в нужное ему состояние. Гримстер начал: — Лили, вы засыпаете, глубоко засыпаете, но все равно можете слышать меня и отвечать мне. Вы ведь не боитесь этого? — Нет, Джонни, не боюсь. — Она отвечала медленно, бесцветным — не своим — голосом. — Хорошо. Тогда для начала поговорим немного о пустяках. Вы помните, как познакомились с Гарри? — Он хотел вести разговор плавно, не задавать каверзные вопросы, пока не представится подходящий случай. Лучше двигаться медленно, но верно. Поспешишь — людей насмешишь. — Конечно, помню. Когда он пришел в магазин. — Что на нем было надето, Лили? — Голубой свитер и рубашка с открытым воротом. Белая. Серые брюки и бело-голубые матерчатые туфли. — И ни удивления от вопроса, ни теплоты от воспоминания. — Каково было ваше первое впечатление о нем? — Он говорил и подмигивал. — Пожалуйста, объясните, Лили. — У него был красивый голос, глубокий. И Гарри здорово подмигнул, когда я отсчитывала ему сдачу. Притронулся к моим пальцам и подмигнул. Мы потом с девушками долго над этим смеялись. — Как вы считаете, Лили, на что у вас хорошая память? — Не знаю, — вздохнула она. — На людей, иногда на разговоры. На места. Те, где я бывала. — Вы хотите сказать, что, побывав где-нибудь однажды, вы запомните место на всю жизнь? — спросил Гримстер. — Чаще всего, да. — А то, что делали в какой-нибудь день, если этот день был необычный, ваш последний день рождения, скажем, вы тоже вспомните? — Думаю, да. — Так где же вы были и как провели свой последний день рождения, Лили? — Я была во Флоренции, жила в отеле «Эксельсиор», и миссис Харроуэй пригласила меня в Пизу посмотреть падающую башню. После мы пообедали в ресторане с видом на море, ели каких-то улиток в винном соусе и не очень вкусную рыбу. Страшно костлявую. — Миссис Харроуэй подарила вам что-нибудь? — Да. — Что? — Комбинацию из зеленого шелка с черными лентами на плечах, груди и подоле. Плавно, помня, что Вольгиези советовал без заминок, избегая острых углов, переходить от одной мысли к другой, Гримстер подвел Лили к той единственной области ее памяти, которая его интересовала: — Вы помните день, когда умер Гарри, правда, Лили? — Да, Джонни. — Вы не против, если я задам несколько вопросов, касающихся того периода вашей жизни? — Нет. — В тот день вы улетели в Италию, верно? — Да. — Насколько мне известно, вы долго готовились к поездке, паковали чемоданы и прочее. — Порядочно. — И занимались этим за день до отъезда? — По большей части, да. — И точно помните, когда? Утром, днем или вечером? Ни секунды не колеблясь, Лили ответила: — Я упаковывалась весь день. Немного утром, немного вечером. — А почему не сложили все сразу? — Потому что были другие дела: я еще гладила и шила. Сдерживая возбуждение, стараясь сохранить бесстрастный голос, Гримстер спросил: — Вы хорошо помните тот день, Лили? — Да, Джонни. — Ладно. Тогда опишите его. Не все до мелочей, конечно, а основное. Начните с утра. — Попробую. Значит, так. Встали мы поздно, позавтракали, потом Гарри читал газеты, а я прибиралась. Посуду, знаете ли, мыла, постель заправляла… Гримстер сидел почти так же, как тогда, когда впервые, не прибегая к гипнозу, спрашивал, что Лили делала в тот день. И рассказывала она сегодня почти то же самое: о ленче с бутылкой вина, о том, как после него они пошли заниматься любовью и как потом Гарри прилег отдохнуть… Все совпадало до мелочей, до супа и жареной камбалы на обеде, до чтения и телевизора. Между тем Гримстер знал: ничего этого не было, но Лили, которую он время от времени направлял вопросами, продолжала рассказ неспешно, жутковатым монотонным голосом. Когда она остановилась, Гримстер произнес: — Понятно. Ну, хватит пока говорить о той пятнице. Скажите, Гарри вас часто гипнотизировал? Вернее, регулярно? — Нет, не регулярно. Когда только научился — часто. А в последнее время лишь изредка. — Изредка, но зачем? Для собственного удовольствия? Что-то в слове «удовольствие» задело Лили, она немного пошевелилась, и Гримстер заметил, как по ее векам пробежала слабая дрожь. — По-моему, он делал это просто чтобы не разучиться. Или если хотел заставить меня что-нибудь запомнить… стихи, например. И потом еще, когда у меня голова болела. — Вы имеете в виду мигрень? — Да, чаще всего. Тогда он гипнотизировал меня и говорил, что через пять минут я очнусь уже без мигрени. — И помогало? — Всегда. — Наверное, приятно так быстро излечиваться от головной боли? — Да. Он меня и от месячных болей лечил. А они у меня сильные. — Как вы думаете, если бы Гарри внушил вам что-нибудь на первый взгляд разумное, оно закрепилось бы? — Думаю, да. — Теперь слушайте внимательно, Лили. Та пятница, о которой мы беседуем… — Вы понимаете, какой день я имею в виду? — Да, Джонни. — Скажем так: вы с Гарри делали совсем не то, что вы рассказываете, и, предположим, он хотел заставить вас забыть, как вы по-настоящему провели тот день, забыть настолько, чтобы можно было заменить его в вашем сознании другим, выдуманным, — мог ли Гарри приказать вам вычеркнуть из памяти настоящий день и помнить только придуманный? — По-моему, мог. — Она ответила так же бесстрастно-равнодушно. — Хорошо, Лили. А сейчас я вам вот что скажу. Мне известно, что Гарри так и сделал. Он заменил реальный день вымышленным. Вы мне верите? — Раз вы говорите, значит, так оно и есть, Джонни. В ответе Лили не чувствовалось волнения. Она просто полулежала в кресле — тело расслаблено, прикрытые веками зрачки закатились вверх, на изгибе мягких свежих щек играло полуденное солнце. В Гримстере бурлило нетерпение, но он подавил его и плавно перешел к следующему этапу: — Вы правы, Лили. А теперь выслушайте меня внимательно. Все, что я делаю, служит вашему же благу. Я хочу помочь вам. Мои действия пойдут вам только на пользу. Вы это понимаете. — Он нарочно повысил голос, сделал его твердым и властным. — Гарри умер, вы пережили его смерть. Так вы сами мне сказали. Но есть я. Я занял место Гарри. Когда-то о вас заботился он, теперь забочусь я. Вам ведь это нравится, правда? — Правда Джонни. — Отлично. Теперь я приказываю вам — для вашей же пользы — слушаться только меня. То, что вы помните о пятнице, — ложь. Выдумки Гарри. Соберитесь с мыслями. Не спешите. Прошу, вспомните правду о пятнице. О той пятнице, когда вы куда-то ездили с Гарри и что-то спрятали. Не торопитесь. Хорошенько подумайте и скажите. Гримстер откинулся на спинку кресла, не сводя с Лили глаз. Ни один мускул на ее теле не дрогнул. Казалось, она не дышит. Гримстер поднял левую руку, чтобы видеть и лицо девушки, и секундную стрелку часов. Она описала полукруг, круг и еще полкруга, но Лили по-прежнему молчала. Гримстер дал девушке пять минут, ждал, не прерывая ее оцепенения. Потом сказал: — Хватит, Лили. Теперь расскажите о настоящей пятнице. Куда вы ездили с Гарри и чем занимались? Она ответила: — Значит, так. Встали мы поздно, позавтракали, потом Гарри читал газеты, пока я прибиралась. Посуду, знаете ли, мыла, постель заправляла… Гримстер сидел и слушал, как она повторяет то, что говорила раньше, пользуясь почти теми же словами и выражениями, выслушал все до конца, надеясь на какое-нибудь отклонение, что ей удастся восстановить хотя бы часть настоящего дня. Но надежды не оправдались. Когда она закончила, он тихо сказал: — Спасибо, Лили. Теперь отдохните пять минут и можно пробуждаться. Гримстер выключил магнитофон и встал. Подошел к окну. Внизу на лужайке миссис Анджела Пилч выводила на прогулку одну из собак Кранстона… Три или четыре ласточки вились над прудом. Гримстер обернулся, взглянул на Лили, на ее женственное, полное, отдыхающее тело и подумал, что Гарри наверняка предвидел все это. Заключая пари с судьбой, он обеспечивал себе выигрыш любым путем. Таков уж он был — смаковал запутанное, ставил препоны любым посягательствам на свои тайны — просто так, для перестраховки. Или он, Гримстер, погружал Лили в недостаточно глубокий транс? Или Гарри поставил ей некую психологическую преграду, снять которую мог только сам? Неужели он внушил Лили, что, даже если под гипнозом ее станет спрашивать кто-то другой, она не сможет вспомнить правду о пятнице? Если так, тайну не раскрыть никогда или, по крайней мере, пока не появится тот, кому Лили доверится так же беззаветно, как Диллингу. Как же, черт возьми, преодолеть все это? Гримстер вернулся к спящей Лили. В тот же миг она зашевелилась, веки дрогнули, глаза открылись. Гримстер дал ей сигарету из ее пачки, щелкнул зажигалкой. Лили жадно затянулась, потом подняла на него глаза и спросила: — Ну как, Джонни? — Вы помните, о чем мы говорили? — Нет. — Тогда слушайте. Он включил магнитофон. Глядя, как крутятся катушки, она молча дослушала запись до конца. Гримстер спросил: — Итак, Лили, что вы на это скажете? Немного помолчав, она ответила вопросом на вопрос: — А сами вы, Джонни, уверены, что пятницу я провела по-другому? — Совершенно уверен. Ни вас, ни Гарри не было дома больше двенадцати часов. По возвращении он, видимо, загипнотизировал вас. И поймите меня правильно, прошу вас. Тогда он сделал это ради своей и вашей безопасности. Но теперь обстоятельства изменились. Гарри умер — и спрятал все, что завещал вам, а ключ к тайнику схоронил у вас в памяти. Глубоко-глубоко. Под гипнозом вы даете правдивые ответы на все вопросы, кроме одного — о пятнице. Лили слегка пожала плечами: — Тут мистикой попахивает. — Нет, все естественно и понятно. Любого, кто умеет спать, можно загипнотизировать. Почти каждый, если захочет, может научиться гипнотизировать других. Мне с вами повезло — и Гарри тоже, — вас ввести в транс легко, особенно тому, кому вы доверяете. Но пока что мы зашли в тупик и останемся там, если я не найду способ заставить вас нарушить приказание, которое, видимо, дал вам Гарри насчет той пятницы. Иными словами, вы должны забыть Диллинга, и вашим единственным повелителем должен стать я. Лили чуть улыбнулась и сказала: — А я не против. И Гарри бы со мной согласился. Он разрешил бы мне рассказать вам, где находится спрятанное, и получить кучу денег. Он вечно мне их обещал. — Тем не менее он, как говорится, запер дверь и выбросил ключ. С проницательностью, изумившей Гримстера, Лили заметила: — Чтобы взломать дверь, ключ не нужен. Пока я помню вымышленную пятницу, я и настоящую смогу воскресить. Она, видимо, спрятана очень глубоко, на дне моей головы, там, куда вы пока не можете добраться, потому что… — Почему же? — спросил Гримстер. — Не знаю. — На миг она заглянула ему в глаза, в уголках губ застыло какое-то странное выражение. — Наверное, потому, что вы недостаточно сильно меня гипнотизируете. Не в пример Гарри. Однажды он усыпил меня и заставил говорить о давно забытом, о том времени, когда я была совсем маленькой. Кое-что я не вспомнила даже тогда, когда он пересказал мне мои воспоминания. — И Лили принялась описывать Гримстеру свое далекое детство. Она говорила, и ему казалось, что новая, важная истина открылась сейчас, только что. Гримстер знал, что существует несколько степеней гипнотического сна. Пока он внушал Лили только обычный сон. Может быть, этот сон недостаточно глубок, чтобы обезвредить заслон, поставленный Диллингом? Гримстер прервал Лили, объяснил свою мысль и спросил, не желает ли она провести после обеда еще один опыт — погрузиться в очень глубокий транс. Лили с радостью согласилась. Но опыт успеха не принес. Как Гримстер ни переиначивал вопросы о пятнице, Лили, словно попугай, повторяла одно: «Значит, так. Встали мы поздно, позавтракали, потом Гарри читал газеты, пока я прибиралась…». Когда Гримстер разбудил Лили, стало ясно, что она измучилась, что даже в глубоком гипнотическом сне она хотела ему помочь, старалась изо всех сил, но безуспешно. Девушка выглядела усталой, лицо сохраняло напряженное выражение. Гримстер приготовил ей последний вечерний коктейль, потом быстро поцеловал в щеку, попрощался и ушел. Вернувшись к себе, он перед сном наполнил рюмку коньяком, закурил сигару и лишь тогда заметил записку от Кранстона, где сообщалось, что на следующий день в усадьбу пожалуют сэр Джон и Копплстоун.
Лили устало дремала. Временами ее измученный разум туманился. Она размышляла о Джоне и Гарри. Хотя они были очень разными людьми, но для нее они сливались в один образ. Время от времени она явственно это ощущала. Гарри был славный, и Джонни хороший… У Гарри, говорила она себе, несмотря на всю его любовь и заботу, нельзя было узнать, что творится в душе. Он не желал пускать туда Лили. Отчасти таков и Джонни, хотя порою, не совладав с собой, может расчувствоваться. Как тогда, когда, потеряв неприступность и деловую отрешенность, он протянул руку и коснулся Лили. А сегодня даже поцеловал ее на прощанье. За его сдержанностью таится могучая доброта. А может быть, и любовь, хотя Лили сознавала, что полюбить вновь ему будет нелегко… Миссис Пилч уже отчасти рассказала ей историю Гримстера. Он был помолвлен, и вдруг его невеста, некая шведка, погибла в автомобильной катастрофе. После этого он и слышать не хотел ни о женщинах, ни о любви. Интересно, как он отреагирует, если без обиняков спросить его о погибшей невесте. Уйдет от разговора, наверно. А может, и нет, может, он только и ждет, кому бы выговориться. Хорошо, если таким человеком окажется она. Лицо Гарри проплыло в ее сознании, оттеснив образ Джонни. Как жаль, что Гарри сейчас здесь нет. Ей нужен именно он. Тот, для кого можно пожертвовать собой, если понадобится. Впрочем, нельзя сказать, что и Джонни она не нужна. Нужна. Но лишь для того, чтобы узнать эту правду о пятнице. Он обязан это сделать, и неважно, сколько денег принесет Лили истина. Просто такова его работа. Лили очень хотела ему помочь, она даже немного рассердилась на Гарри — сумел так глубоко запрятать правду, что она, Лили, не может разыскать ее и отдать Джонни. Чего греха таить, — временами в Гарри проявлялись издевательские наклонности. Когда он, например, гипнотизировал ее перед Билли, пока она сама не положила этому конец, хотя и догадывалась, что далеко зайти они еще не успели. Но дело не в этом. Ей не нравилась сама идея, не нравилось приходить в себя, видеть их улыбки, а самой не помнить ничего. Занимаясь любовью, Гарри не сдерживал себя ни в словах, ни в движениях. Поначалу это страшно возмущало Лили. И не сам секс, а разговоры о нем. В конце концов, это вещь интимная, о ней должны знать только двое и незачем посвящать третьего — а ведь иногда, как догадывалась Лили, Гарри ради этого и гипнотизировал ее перед Билли. Доказательств у нее не было, но сомнение не исчезло. Стоило только посмотреть потом на их лица… А ведь так нельзя — когда у тебя есть мужчина и ты влюблена в него, кое о чем даже лучшей подруге не следует знать. Кое-что просто нельзя заставить себя рассказать. Ну, разве только, когда нет другого выхода, — врачу, например, или священнику. Лицо Гарри поблекло, на его месте возникло лицо Джонни. Бедный Джонни. Ему так хочется узнать правду о пятнице, а Лили не в силах помочь. Несмотря на деньги. Деньги, которые достанутся ей, когда Джонни получит искомое. Они лишь усложняли задачу, делали ее почти неразрешимой… Засыпая, Лили почувствовала неприязнь к Гарри. Такое положение дел пришлось бы ему по душе. Как он любил все усложнять! И путаницу с пятницей, догадывалась девушка, подстроил нарочно. Лили перевернулась на другой бок. Понемногу она избавилась от образа Гарри, попыталась не думать ни о чем, но безуспешно. Ей вспомнилось лицо Джонни. Она поняла: придется пойти на крайнюю меру. Если Джонни непременно хочет узнать правду о пятнице, другого способа, по-видимому, нет. Гарри явно рассчитывал именно на него. Зная его характер, Лили в этом почти не сомневалась. Таким образом он хотел посмеяться над всеми. Гарри и… Джонни. Что он теперь делает? Сидит с сигаретой и рюмкой бренди и размышляет о ней, о Лили? Нет, скорее — о своей погибшей невесте… наверняка…
Глава девятая
Сэр Джон, проездом в западные края, в отдел Министерства обороны, встретиться с Лили не пожелал. Это не удивило Гримстера. Шеф до минимума ограничивал свои деловые знакомства. Лили была для него лишь именем в одной графе и соответствующей проблемой в другой. Связываться с ней напрямую он не имел ни малейшего желания. После обеда Гримстер прокрутил для сэра Джона и Копплстоуна записи бесед с Лили и высказал на сей счет свои соображения. Сэр Джон слушал молча. Сидел, поигрывая рюмкой с портвейном — плотный, в красновато-коричневом с иголочки пиджаке и брюках гольф, в носках с зелеными петельками, — и источал едва различимый запах вереска. Он полузакрыл глаза, отчего временами казался спящим. Когда записи окончились и Гримстер отчитался, придерживаясь фактов, избегая пока любых умозаключений, сэр Джон спросил: — У вас нет сомнений, что Диллинг ее загипнотизировал? — Нет. — Не слишком ли это хитроумная предосторожность? — Такой уж он был человек. Лично я склонен думать, что это не столько предосторожность, сколько выходка для потехи. Его «я» не смогло устоять перед искушением вымарать реальный день из памяти мисс Стивенс и заменить его выдуманным. Сэр Джон, покончив с портвейном, начал размеренно, не спеша закуривать. — Вы считаете, события того дня похоронены в ее памяти навечно? И до них не докопаться? — Нет, не считаю, сэр Джон. Хотя Диллинг и сумел лишить мисс Стивенс этих воспоминаний, факт остается фактом: сведения находятся у нее в памяти и добраться до них можно. — Можно, но не вам? — Пожалуй, так. В конце концов, я только любитель. Даже меньше того. Сэр Джон положил сигарету точно на край пепельницы: — Видимо, вы правы. Честно говоря, у меня сложилось мнение, что лучше было вообще не экспериментировать с мисс Стивенс. По-моему, вы лишь замутили воду, и настоящему специалисту будет от этого труднее. Это был явный выговор. Гримстер принял его, не оправдываясь. Сэр Джон дал ему опомниться и продолжал: — Тесной духовной и плотской связи, я считаю, найдется замена. Опытный специалист — если остальные методы не подойдут — воспользуется наркотиками. Опьянение или героиновый транс — разве это не разновидности гипноза? — Возможно. Хотя опьянение — это, по-моему, потеря контроля над собой, а не добровольная передача другому. Сэр Джон медленно поднял брови, адресуя гримасу не Гримстеру или Копплстоуну лично, а миру вообще, и тем самым показал, что считает философствования неуместными. — Есть ли у нас кто-нибудь, способный с этим справиться? — обратился он к Копплстоуну. Тот поерзал в кресле и ответил, сожалея, что до графина с портвейном не дотянуться: — Из имеющих допуск — никого. Если открыть шлюзы, мисс Стивенс, возможно, выдаст такую информацию, которая не должна вылиться наружу. — Точно сказано. К тому же тогда Ведомство распишется в собственном бессилии. Почему мы не заботимся об эксперте заранее, а спешно находим его, проверяем и даем допуск, лишь когда необходимость уже возникла? Среди наших служащих должен быть психиатр-консультант, знающий толк во врачебном гипнозе. — Сэр Джон поднял сигарету, затянулся судорожно, как-то по-птичьи, и отдал распоряжение Копплстоуну: — Завтра же, как только приедете в Лондон, займитесь поисками. Подходящую кандидатуру, вероятно, удастся найти в других отделах — это избавит вас от необходимости проверять, но я предпочел бы иметь такого человека в непосредственном подчинении. И пусть у него не будет знакомых на континенте. И никаких инородцев. Любым способом нужно решить этот вопрос как можно скорее. Мягчайшим, а потому совершенно чуждым собственному настроению голосом Копплстоун ответил: — Будет исполнено, сэр Джон. — Значит, мисс Стивенс придется задержать здесь еще на некоторое время, — вмешался Гримстер. — Но она не захочет сидеть в усадьбе неделями. — Займите ее чем-нибудь, — отрезал сэр Джон. — Она в вашем подчинении. Но запомните раз и навсегда: больше никакого гипноза. Мы найдем специалиста, хотя, по-моему, все это — пустая трата времени. — Он повернул голову к Копплстоуну: — Передайте Кранстону, пусть приведет мою машину. Оставшись наедине с сэром Джоном, Гримстер ожидал, что тот не станет его задерживать. Сэр Джон нежно тронул пальцами острые грани горлышка хрустального графина с портвейном. Несколько секунд он не отрывал руку, словно прикосновение было для него жизненно важным. Гримстер сразу понял, что его еще не отпускают. Хотя за годы работы в Ведомстве Гримстер редко сталкивался с сэром Джоном, чутьем, интуицией он его хорошо понимал. Видел в нем человека честолюбивого, самоуверенного, который носит эти качества бесстрастно, как носят чопорный фрак; замечал в нем жестокость, которая указывала на изворотливый и необычайно многогранный ум. Очень редко мысль сэра Джона была простой, искренней, благородной или бескорыстной. Иначе он ни за что не достиг бы своего теперешнего положения, его бы отправили в отставку, убили, уничтожили: тот особый мир, в котором он жил, отверг бы его… как чужеродное тело. Гримстер чувствовал, что, отослав Копплстоуна, сэр Джон развязал себе руки для настоящею разговора. Его пальцы оставили графин, он, словно беседа не прерывалась, спросил: — Насколько я понимаю, Гаррисон еще в Барнстепле? — Как мне сказали, да. Сэр Джон взглянул на Гримстера и сказал: — Я долго решал для себя, нужно ли такой щекотливый вопрос обсуждать прямо с вами. Даже сейчас я не уверен, что поступаю правильно. Сказать по правде, я бы и не сделал этого, не будь я необычайно высокого мнения о нас, Гримстер, не принимай я вашу судьбу так близко к сердцу. Вы, конечно, знаете, Ведомство не терпит двойственности. — Без сомнения, сэр Джон. — Так вот, я хочу поговорить о мисс Тринберг. — Да, сэр Джон. — Гримстера немного удивило лишь то, что шеф не начал этот разговор раньше. Видимо, сэру Джону не так-то просто было подойти к признанию. — Будем предельно откровенны. Насколько я понимаю, вы считаете, будто из соображений безопасности Ведомство, скажем так, предприняло определенные шаги. — Да, такую возможность я не исключаю. — Я вас понял. Этим, естественно, хочет воспользоваться Гаррисон. Почему бы и нет? Ему на руку совратить вас. А мы, конечно, задумались над тем, что будет, если ему это удастся и вы повернетесь против нас. Это вас тоже удивлять не должно. — И не удивляет, сэр Джон. — Отлично. А сейчас я скажу вам нечто, вызванное величайшим уважением к вам, к вашим способностям и возможностям. Прямо я об этом еще не говорил, но, думаю, вам приходила в голову мысль, что я буду рекомендовать вас на пост главы Ведомства, когда мне придет время выйти в отставку. — Приятно это слушать, сэр Джон. — Но при сегодняшнем раскладе это невозможно. Пока у вас остаются хоть малейшие подозрения относительно смерти мисс Тринберг, вы, понятно, представляете для нас опасность — опасность, от которой, признаюсь, я избавлюсь любой ценой. Это вас, надеюсь, тоже не удивляет. — Нет, сэр Джон. — Гримстер улыбнулся. — Я, честно говоря, уже сказал себе, что вы решили избавиться от меня. После выполнения этого задания, например. Сэр Джон постучал пальцем по горлышку графина. — Гримстер, такого отличного работника, как вы, нельзя терять из-за одних подозрений, поэтому я хочу поставить все точки над «i». Мисс Тринберг погибла случайно. Ведомство к ее смерти руку не приложило, могу вам поклясться. Другого способа убедить вас, кроме собственного честного слова, у меня нет. Я прошу вас поверить мне, но не только потому, что это правда, а еще и потому, что высоко ценю вас как специалиста и вообще человека. И не желаю, чтобы досадное недоразумение повредило вашей карьере в Ведомстве. К гибели мисс Тринберг Ведомство не имеет никакого отношения. Я не спрашиваю, верите вы мне или нет. Я сказал вам правду, пытаясь защитить вас. Если вы поверите, я это сразу увижу. Если нет… ну что ж, Джонни, это будет прискорбно до глупости. — Сэр Джон встал. Послышался шум подъезжавшего к дому автомобиля. — Спасибо за все, что вы сказали, сэр Джон, — откликнулся Гримстер. — Могу я заверить вас, что всегда считал гибель Вальды случайной. Хотя сомнения, естественно, возникали. Теперь они рассеялись. Вашего слова мне более чем достаточно. — Тогда все прекрасно, Джонни. Да, еще одно, и только между нами. Я отменяю приказ насчет Лили Стивенс. Продолжай любые опыты над ней, какие посчитаешь целесообразными, пока мы сами что-нибудь не организуем. Как только мы подключимся, для тебя найдется более интересная работа. Позже, оставшись в своей комнате один, Гримстер задумался, почему сэр Джон пошел ва-банк, воззвал к его чувствам, дал ему слово, которое могло быть как честным, так и лживым? Гримстер, конечно, понимал: в Ведомстве он человек конченый. Какой же смысл в поступке сэра Джона, каковы мотивы этого поступка?… Вот если допустить, что и в самом деле Вальда погибла нечаянно… Возможно, работа приучила Гримстера ничего не принимать на веру. Ничто катастрофическое уже не казалось ему случайным. Чудес не бывает. Все происходит умышленно. Однако бывают и случайности, но с ними так трудно свыкнуться… Гримстер еще долго сидел, размышляя о Вальде и сэре Джоне.Копплстоун привез досье на Билли. Гримстер прочел его после ужина у себя в гостиной. Уильям Прингл, тридцати трех лет от роду, владел в Хай-Вайкомбе небольшим магазином по продаже птиц и тропических рыбок. Его отец, в прошлом священник, жил в Линкольншире. Прингл учился в Аундле, потом в колледже Клэр в Кембридже. Ни определенных занятий, ни каких-либо других, кроме магазина, источников дохода у него не было. А хозяином зоомагазина он стал менее полугода назад. До этого перепробовал множество профессий, строил дома и дороги, немного работал младшим преподавателем подготовительной школы в Эссексе. Женат не был, под судом и следствием не состоял. Гримстер сразу раскусил Прингла. Зоомагазин был для него лишь отдушиной. Отец Уильяма, видимо, сделал все, чтобы дать сыну образование, но Прингл-младший вышел из Кембриджа, не имея ни малейшего желания заниматься тем, чего ждали от него родители. Переходил с работы на работу. Таких сотни, выходцев из обеспеченных и респектабельных семей, опустившихся до положения полубродяг. Лишь один интересный момент был в биографии Прингла. Пять лет назад, когда умерла мать, он унаследовал все ее сбережения. Они составляли семь тысяч фунтов. Большую часть этих денег он вложил в компанию Диллинга по производству электронных приборов и после ее банкротства стал главным кредитором Гарри. В досье не указывалось, где и когда они познакомились. «Любопытно, — подумал Гримстер, — Диллинг выплачивал Билли в счет долга лишь по двадцать фунтов в месяц». Диллинг умер, оставив пять тысяч фунтов наличными, но завещал их Лили все до пенса. Было бы вполне естественно оставить Принглу хоть что-нибудь. Хотя, конечно, Прингл мог занять у Диллинга крупную сумму еще до получения наследства, и они могли прийти к соглашению, что потеря капиталовложения Прингла сводит этот долг на нет. И все же в их дружбе было что-то непонятное. Может быть, дело в том, что составлявшие досье лично не встречались с Принглом. Если его расспросить, возможно, выяснится немало интересного. Однако Гримстер сомневался, что Билли ему поможет. Прингл явно был лишь приятелем Диллинга, а не деловым партнером. И денежные расчеты они, наверняка, давно уладили. Хотя было поздно, Гримстер, взяв досье, пошел посоветоваться с Копплстоуном. Сэр Джон уже уехал. Утром и Копплстоун вернется в Лондон. А сейчас он был пьян и говорить о Прингле отказался. На столе рядом с ним стояли две бутылки виски — одна полная, другая почти пустая. Копплстоун развалился в кресле, положив ноги на скамеечку. Он пил и до ужина, и за столом, и после, у себя в номере. Его лицо отекло, покраснело от выпитого, но речь оставалась связной, хотя и замедлилась. Он приветствовал Гримстера, взмахом руки предложил присоединяться. Гримстер пить отказался, но сел напротив и стал раскуривать сигару. — Наш маленький Наполеон, — проговорил Копплстоун, — отправился дальше на запад разворачивать свои войска. Говорят — но только говорят, слышишь? — он любит жену и двух сыновей до безумия. Если увижу это воочию, потом не жаль и умереть. — Он потянулся к рюмке, хлебнул неразбавленного виски, подержал во рту и, поморщившись, проглотил. — Успокаивает? — спросил Гримстер. Копплстоун взглянул на него из-под густых бровей и криво улыбнулся. — У каждого своя боль. Даже у твердого, как гранит, Гримстера. — Подражая хмельно голосу сэра Джона, Копплстоун продолжил: — «Приведите мою машину, Копплстоун. Экспериментируя с мисс Стивенс, вы, Гримстер, кажется, только спутали карты специалисту. Отвяжитесь от нее. И никаких инородцев-гипнотизеров. С ними слишком много возни. К тому же они ненадежны». Бог предполагает, а сэр Джон располагает. Тебе следовало бы знать то, что знаю я, и видеть то, что я видел. — Внезапно он расплылся в улыбке и спросил: — Не правда ли? — Сегодня ты не в себе, Коппи. Отчего? — осведомился Гримстер. — Вечно ты играешь в сыщика. Нет, сегодня я не просто не в себе. Сегодня я хуже, чем не в себе, и это длится уже много дней и ночей. Но мои ночи — спасибо разумному графику моей работы — принадлежат мне, слава Богу, целиком… Расскажи-ка, в чем суть гипноза. В сексуальном превосходстве, в преимуществе сильной личности?… Вперишься в жертву чарующим взглядом, и ни в чем тебе отказа нет? — кроме как в сведениях о той дурацкой пятнице. А теперь тебе запрещают работать. Шеф приказал не путать карты. — Коппи, почему бы тебе не завязать на сегодня? Ложись спать. — А что мне это даст, кроме снов, которые я не хочу видеть? Определенные области коры головного мозга не затормаживаются. Или все дело в спинном мозге? — Ты, я вижу, кое-что читал. Копплстоун кивнул: — Да, когда стали поступать твои отчеты. Это и есть тот перстень? — Он показал на руку Гримстера. — Он самый. — Дай-ка посмотреть. Гримстер поднес руку к глазам Копплстоуна. Это движение, внезапный блеск перстня и застывшее от выпитого лицо Копплстоуна подсказывали ему фантастическую идею. Конечно, Гримстер был далеко не уверен, что Копплстоуна удастся загипнотизировать. Хотя, получив власть над Лили, он иногда тешил себя этой мыслью. Ведь думал и действовал он с одной целью — подтвердить собственные иссушенные временем и пока беспочвенные подозрения. А сейчас Копплстоун предоставил ему возможность сделать это. Непринужденно Гримстер объяснял: — Лили смотрит на перстень, а я поднимаю его над ее глазами, приказываю следовать за ним только взглядом и потом потихоньку опускаю. Между тем Гримстер плавно опустил руку на несколько дюймов ниже переносицы Копплстоуна, который не оторвал от перстня взгляд и так же, как Лили, опустил глаза. — И все? — Копплстоун, не вставая, протянул руку за рюмкой. — Все. И хотя подопечный сначала обычно сопротивляется гипнозу — из гордости или с непривычки, — каждый, в сущности, хочет погрузиться в транс. Хочет покоя, избавления от суеты… В этом все дело. — Гримстер ничуть не волновался, просто надеялся, что пьяный Копплстоун поддастся внушению, и тогда он, Гримстер, по счастливой случайности получит сведения, которых от Копплстоуна не добиться никакой хитростью. Гримстер продолжал: — Надо следить за перстнем. Одним взглядом. Вверх и понемногу вниз, и ты чувствуешь, как веки становятся тяжелее и тяжелее, как возникает желание уснуть… отдохнуть… забыться. Глубоко-глубоко уснуть, как никогда не спал раньше… Копплстоун пошевелился и вдруг сказал: — Совершенная чушь… совершенная… — Но слова замерли у него на устах, когда глаза, прикованные к перстню, опустились вновь, потянув за собой и веки, а голова немного свесилась. Спокойным, дружеским голосом Гримстер продолжил: — Каждому хочется найти забвение или в вине, или во сне, или в исповеди… Мы оба это понимаем. На душе у нас немало такого, от чего мы не прочь ее избавить… Гримстер видел, что Копплстоун переходит в гипнотический сон, погружается в транс точь-в-точь, как Лили. Ничуть не возбужденный тем, что стоит на пороге тайны, исполненный лишь холодного точного расчета, Гримстер, скрупулезно поддерживая равновесие между мгновенно задуманным и тут же воплощенным планом, говорил ровно и бесстрастно: — Ты спишь. Ты хотел уснуть. Тебе хотелось обрести покой, ты обрел его, и ничто тебе уже не страшно. Ты ведь слышишь меня, Коппи? Даже во сне ты все равно меня слышишь, верно? Копплстоун негромко вздохнул и сказал: — Да, я слышу тебя. — Хорошо. Очень хорошо. Это все потому, что ты хочешь мне многое сказать. То, что спрятано у тебя в глубине души и от чего ты не прочь избавиться. Разве не так? — Не прерывая разговора, он протянул руку, осторожно взял у Копплстоуна рюмку с виски и поставил ее на поднос. Потом правой рукой аккуратно устроил голову Копплстоуна на спинку кресла: — Так лучше, правда? — Да, так лучше. — Тогда расслабься, ляг поудобнее. Так хорошо ты еще в жизни не спал, а когда проснешься, забудешь, что твой сон навеян мною и перстнем. Запомнишь только, что я приходил поговорить и выпить, но ты отключился прямо в кресле, а когда проснулся, меня уже не было. Ясно, Коппи? Так монотонно, как Лили, автоматическим, лишенным чувств голосом Копплстоун ответил: — Да, ясно. — Хорошо. Тогда не станем торопить события. Сначала убедимся, что ты и в самом деле готов мне помочь. Вытяни правую руку вперед. Гримстер был стреляный воробей, поэтому решил проверить, не было ли то, что он считал счастливым случаем, лишь уловкой, притворством Копплстоуна, который теперь ради личной выгоды или по приказанию сверху пытается выяснить истинные намерения Джона. Подобные испытания Гримстер еще не проводил, но абзацы из книги Вальгиези легко приходили на память. — Поверни руку ладонью вверх, Коппи. Тот повиновался. — А теперь по моему приказу ты должен опустить руку, но не сможешь этого сделать. Рука не будет тебе повиноваться. Ты и двинуть ею не сумеешь. Понятно? — Да. — Хорошо. Опусти руку. Рука Копплстоуна осталась на месте. Секунду по его телу бежали мышечные спазмы. Потом он взмолился: — Не могу. — Не волнуйся, — успокоил его Гримстер. — Это просто проверка. — С этими словами он взял со стола круглый поднос с двумя бутылками виски, рюмками и графином с водой. — Держи поднос на руке. Тебе это легко удастся. Ты его не уронишь. — Он поставил на ладонь Копплстоуну поднос, установив его так, чтобы бутылки не упали, и сказал: — Вот так. Сейчас ты удерживаешь его без труда. Он тяжелый, но сил у тебя хватает, верно? — Верно. — Рука не сгибается, она совсем онемела, да? — Да. — Ты не можешь ею пошевелить, так? — Так. — И не сможешь, пока я не прикажу тебе. Понятно? — Да. — Хорошо. Тогда попытайся сбросить поднос. Гримстер внимательно следил за Копплстоуном. Рука его не шевельнулась, ни один мускул даже не дрогнул. Но на мгновение левая половина лица исказилась от попытки опустить руку. — Не могу, — признался Копплстоун. — Хорошо. И не пытайся больше. Даже теперь он мог обманывать Гримстера. Копплстоун был достаточно силен, чтобы удержать поднос, но через минуту и ему станет невмоготу. Гримстер решил испытать его до конца… Уж кому, как не ему, Гримстеру, было известно искусство Ведомства придавать лжи стопроцентную видимость правды. По опыту общения с Копплстоуном он знал, что тот далеко не так психопассивен, как Лили. Он умен, циничен и осторожен — более неподходящую для внушения натуру не сыщешь. Он из тех, кто, уже поддавшись гипнозу, обретает самообладание. Гримстер следил за уровнем воды в графине. Пока он почти не нарушился. Гримстер произнес наконец: — У тебя здорово получается. И только потому, что ты мне доверяешь, хочешь помочь. Правда? — Да, правда. — Кто я? — Ты Гримстер. — Правильно, Коппи. Я Гримстер. А ты — Копплстоун, мой друг. Сейчас я задам несколько вопросов и попрошу тебя ответить на них. Ты ведь не против? — Нет. — Хорошо. И помни: когда очнешься, забудешь все, о чем мы говорили. Скажи, ты поддерживаешь связь с Гаррисоном? Копплстоун без колебаний ответил утвердительно. — Через Ведомство или минуя его? — Минуя. — И когда ты связался с ним? — Около месяца назад. — Как ты считаешь, сэр Джон знает об этом? — Нет. — Зачем ты это сделал? — Не так-то просто ответить. Думаю, потому что посчитал такую связь выходом. — Что значит — выходом? — Выходом из разумных положений. — Гаррисону материалы о мисс Стивенс передаешь ты? — Да, я. — И давно? — Последние две недели. — На кого работает Гаррисон? — Точно не знаю. — А предположительно? — На американцев. Или немцев. Возможно, и на частную фирму, если она предложила больше. — Что же собирался продать Диллинг? — В двух словах не расскажешь. — Опиши в общем. Ведь он зашел настолько далеко, что даже Ведомство им заинтересовалось. Не так ли? — Да. Речь шла о применении лазерного луча в военных целях. Преимущественно для нужд пехоты. — Он умер, не успев раскрыть все технические секреты? — Да. Гримстер снял поднос с ладони Копплстоуна и поставил его на стол. В том, что Копплстоун действительно загипнотизирован, у него не осталось никаких сомнений. — Хорошо, теперь можешь опустить руку. Рука Копплстоуна упала. Сейчас он принадлежал Гримстеру целиком, со всеми потрохами, но, хотя Джону до смерти хотелось узнать от него только одно, он понимал: для собственной безопасности и профессионального удовлетворения нужно извлечь и второстепенную информацию — она тоже может оказаться полезной. Как некогда он не спешил задавать Лили вопросы о пятнице, так теперь не торопился спрашивать о Вальде, о цене честного слова сэра Джона. А Копплстоун лежал в кресле громадным обрюзгшим сейфом с информацией, готовым к вскрытию. Гримстер спросил: — То, что спрятал Диллинг, — это, наверное, были научные документы? Технические подробности его открытия? — Так он утверждал. — Почему он их спрятал — не доверял тебе и сэру Джону? — Верно. — Если бы можно было похитить документы, ты бы сделал это? — Естественно. Похищение уже и готовилось. Так мы бы деньги сэкономили. На то и Ведомство, чтобы шантажировать, грабить и убивать… — Понятно, Коппи. Не торопитесь. Что сталось бы с мисс Стивенс, если бы документы нашлись? Ведь они принадлежат ей, не так ли? — Да, это ее собственность. — Как сэр Джон решил этот вопрос? — Как только мы получим бумаги, она погибнет. — В автомобильной катастрофе, чтобы не было подозрений? — Гримстер спрашивал, не удивляясь. Эта мысль, спрятавшаяся в уголке сознания, преследовала его с самого начала: он знал сэра Джона и его стремление к экономии и его кредо — платить лишь тогда, когда нет другого выхода. — В автомобильной катастрофе. — А мы с тобой понимаем, как легко ее организовать, верно? — Да. — Вы с сэром Джоном делали это уже не раз, так? — Так. — Хорошо. Пусть следующий вопрос тебя не смущает. Мы друзья и знакомы не первый день. Меня интересует только правда. Когда ты ответишь, я не расстроюсь. Правда ли, что сэр Джон подстроил автомобильную катастрофу Вальде Тринберг? — Да, подстроил. — Как? — Ее машину столкнул в пропасть наш автомобиль. Гримстера не удивило, что всего несколько часов назад сэр Джон солгал ему о смерти Вальды. Пытаясь изменить ход событий в свою пользу, шеф не останавливался ни перед чем… Гримстер представил, как машина Вальды спускается по крутой извилистой дороге к озеру, лежащему далеко внизу, как ее догоняет другой автомобиль — его так и не удалось найти, — как он сворачивает, врезается в машину, и та, медленно кувыркаясь, падает в трехсотфутовую пропасть. Гримстер понял: если удастся выведать имя сидевшего в том автомобиле, он убьет его, а если нет, он убьет сэра Джона. Впрочем, сэра Джона он уничтожит в любом случае. — Как звали исполнителя? — спросил Гримстер. Бесстрастным голосом Копплстоун, ставший теперь чем-то вроде справочной службы, ответил: — Не знаю. Кто-то из европейского отдела. Его инструктировал лично сэр Джон. По-моему, он уже мертв. «Или его ни за что не найти, — подумал Гримстер. — Но это уже не важно. Сэр Джон жив, и его нужно убить». — Сэр Джон считал, что из-за нашего с Вальдой брака может пострадать безопасность Ведомства, да? — Да. — Но ведь и другие женились. Почему же он был против именно нашей свадьбы? — Потому что ты на особом счету. — В каком смысле? — Я думаю, он решил посадить тебя на свое место. И не хотел, чтобы ты был связан, делил свою жизнь с кем-то, кроме Ведомства. — Ему приходило в голову, что он ошибся? — Да. Теперь он это признает. — И только. Не раскаивается? — Пожалуй, да — в том смысле, что ты стал очень опасен. Следующий вопрос Гримстер задал непроизвольно, зная сэра Джона. — И как же он собирается поступить со мной? — Организовать еще один несчастный случай, едва ты выполнишь задание. Копплстоун зашевелился, его тело напряглось. — Ладно, — отрезал Гримстер. — Хватит разговоров. Ты устал, очень устал и глубоко заснул. Спи дальше. Именно к этому ты стремишься? К долгому и глубокому сну? — Да. — Хорошо. Спи полчаса. Потом, не просыпаясь, ты встанешь, пойдешь в спальню, ляжешь в постель и проспишь до утра. Понял? — Да. — А когда проснешься, забудешь, что случилось с тобой, что ты сказал мне. Все. Ясно? — Да. — Утром вспомнишь одно: ты здорово напился, к тебе ненадолго находил я, а когда ушел, ты завалился спать. Теперь спи спокойно. Придет время — ляжешь в постель. Голова Копплстоуна свесилась набок, тяжелое дыхание заклокотало в горле. Гримстер потянулся к бутылке, налил себе виски. Бережно держа рюмку в руке, он сел напротив Копплстоуна. Несмотря на тяжелый груз мыслей и еле сдерживаемых чувств, в нем преобладала обычная осторожность. Копплстоун не дурак. Проснувшись, он ничего не вспомнит, но о многом подумает, а кое-что, возможно, и заподозрит. Любая мелочь может навести его на мысль о происшедшем. Вот почему так важно, чтобы на подносе стояли две рюмки со следами виски, а в пепельнице была, по меньшей мере, пара окурков. Гримстер и Копплстоун просто сидели, выпивали, а потом, когда Копплстоун отключился, Гримстер ушел. Вот и все. Гримстер взглянул на часы. Перевалило за полночь. Он сидел, не сводя глаз с Копплстоуна.
… Худшие предположения подтвердились. Но разгадка принесла лишь оцепенение. Многое нужно обдумать, многое сделать, но сейчас, в полночь, ему хотелось лишь отрешиться от всего. Он сидел, пил и курил, а через полчаса Копплстоун заерзал в кресле, тяжело поднялся и, не открывая глаз, покачиваясь, поплелся в спальню. Вошел, оставив дверь открытой. Послышался щелчок выключателя, шелест снимаемой одежды, грохот упавших на пол ботинок и, немного погодя, скрип кровати под тяжестью тела. Гримстер постоял на пороге спальни. Копплстоун не выключил свет. Он лежал, обнажив руки и торс, едва прикрывшись простыней, и тихонько похрапывал. Гримстер вышел, не прикоснувшись ни к двери, ни к выключателю. По дороге бросил в пепельницу на столе гостиной еще один окурок. Когда Джон вернулся к себе, был почти час ночи. Он начал раздеваться, прохаживаясь между спальней и ванной, и тогда почувствовал в воздухе тонкий запах духов, узнал его и без особого интереса и удивления сообразил, что Лили недавно приходила сюда. Но мысль о ней была так же мимолетна, как трепет листа на дороге в Хайленд, когда машина Вальды пробила грубый деревянный бордюр и медленно, кувыркаясь, полетела к заросшим вереском гранитным склонам.
Глава десятая
Он не спал. Он лежал в постели и сквозь незашторенные окна смотрел, как по небу медленно плывут звезды, изредка слышал крики маленьких коричневых сов, охотившихся в зарослях вереска и в темной полосе подстриженных тисов вокруг теннисного корта. Мыслей не было — он оставался все в том же духовном и телесном оцепенении, которое и не хотел прерывать. Пока не нужно было ни думать, ни действовать. А вскоре придется. Теперь он убедился в том, о чем раньше лишь подозревал. И не испытывал ни удивления, ни гнева, ни печали. Он лежал, глядя, как бледнеет, наливается ясным перламутровым светом ночное небо; потом встал, надел старые брюки, свитер и вышел из номера. Дежурный за столом у двери взглянул на него заспанными глазами и кивнул. Садясь в машину, он понял: когда он вернется, то вернется к самому себе и к тому, что обязан сделать. Он знал, так и будет, а потому не спешил. Он вывел машину на дорогу, миновал ферму и выехал к воротам, ведущим в густой лес над горным прудом. Светало, легкокрылые воробьи стайками порхали над самой землей, летели в поля кормиться. Лесной голубь величественно поднялся с сосны, захлопал крыльями и воспарил в утреннем восходящем потоке. Гримстер машинально открыл капот, вынул болотные сапоги и начал собирать удочку. Это была старая снасть из магазина Харди. Добротная, ухоженная. При известной сноровке на нее можно было выловить на перекате двадцатифунтового лосося. Гримстер шел через лес по опавшим листьям, сосновым иглам, по скользкому мху прямо к реке, которая быстро мелела, отчего вода приобретала прозрачный янтарный цвет, — мушкой теперь придется играть, проводя ею поперек реки или пуская по течению. Тропинка обрывалась у самой заводи. Здесь Гримстер перешел реку, едва не набрав воды в сапоги, потом двинулся вверх по течению сквозь густую, отяжелевшую от росы траву ярдах в пяти от воды. Навстречу пролетел зимородок, охладил пылающую грудку в брызгах водопада, которым кончалась заводь. По правую руку от Гримстера, за полями, скрывалась в тумане железнодорожная насыпь. Проходя мимо старой рыбачьей хижины, Джон заметил, как заиграла в первых солнечных лучах окропленная росой паутина под крышей. Он уже пришел в себя, оцепенение сменялось ощущением нового дня, но обретенные чувства не принесли ни боли, ни удовольствия. Он просто пытался убить время, ждал подходящее для решительных действий время. Охотившаяся у горловины заводи цапля поднялась и, лениво взмахивая крыльями, полетела через реку в долину, ее серое тело быстро скрылось в сером тумане. Гримстер встал на ее место, потоптался немного, чувствуя, как холод просачивается сквозь резину сапог, затем наблюдал, как река вливается в заводь, как ее течение замирает, а бурные воды, извиваясь, смешиваются со стоячими. На другом берегу под огромными дубами гранитные скалы заросли папоротником и мхом, на нем тяжелыми каплями оседал утренний туман. Гримстер знал — внизу, в холодной глубине ходит рыба. Вынув из кармана потертую жестяную коробку, он выбрал мушку. Это был маленький «Дасти Миллер» с серебристым тельцем, его Гримстер смастерил сам. Утренний ветерок крепчал, поверхность заводи начала рябить. Гримстер знал заводь и в половодье, и в засуху. Во время рыбалки он видел не только взбаламученную воду — он чувствовал и устланную галькой впадину, и ребристый обломок скалы, и валун на каменистом дне. Он уже был во власти рыбалки, и это занятие наполнило жизнь смыслом, радость вселилась в душу, когда он закинул удочку и оглядел извивы лески. Едва мушка погрузилась, он осторожно вывел ее на поверхность и придержал, пока она не оказалась на мели, где клевало чаще. Он смотрел на воду, на леску, туда, где должен был находиться крючок. Мгновенно впитывал все происходящее вокруг, подмечал каждую мелочь; державшие удочку пальцы как будто пронзал электрический ток. Гримстер стоял как раз посреди заводи, когда и заметил Гаррисона. Тот вышел из-за хижины, его тяжелые шаги ясно различались в неумолчном шуме воды. Гримстер бросил на него быстрый взгляд. Гаррисон был уже на берегу в трех футах над ним. Старый грязный плащ, блестящие от воды резиновые сапоги и поношенная твидовая шляпа с загнутыми кверху полями. Лицо красное и опухшее, на широком тяжелом подбородке — двухдневная щетина. В левой руке он держал сигарету, а в правой — пистолет. Гримстер заметил все это и снова обратил взгляд на воду, машинально повел удочкой, заставил мушку плыть против слабенького течения в завопи. — Доброе утро, — произнес Гаррисон. Гримстер кивнул в ответ, не обернувшись. Гаррисон не спускал с него глаз; когда Гримстер делал шаг вниз по течению, чтобы вновь закинуть удочку, он шел следом. Гримстер не боялся Гаррисона и почти не обращал на него внимания, хотя понимал: тот пришел убить его. Он был уверен — Гаррисон не сможет его убить. Сегодня, во всяком случае. — Что у тебя за наживка? — спросил Гаррисон. Только тогда Гримстер заговорил: — «Дасти Миллер». Гаррисон затянулся, потом смял окурок и выбросил в воду. — Был бы я сентиментальным, — продолжал он, оглядевшись, — я бы назвал это подходящим местом в подходящее время для смерти. Твоей смерти. А я надеюсь умереть в постели. От апоплексического удара, вызванного оргазмом. Гримстер почувствовал, как улыбка тронула его губы. Гаррисон, несший ему смерть, возрождал в нем жизнь. — Как ты узнал, что я буду здесь? Гаррисон усмехнулся: — Рано или поздно ты должен был оказаться на этом месте. Я прихожу сюда уже третий день. — И каждый раз с пистолетом? — Гримстер трижды закинул удочку в одно и то же место, лишь увеличивая длину лески. — Да, с пистолетом. Приказ, ничего не поделаешь. — Чего же ты от меня хочешь? — Какая разница? Неужели тебя не оставляет любопытство даже сейчас, за несколько минут до смерти? — Вон как заговорил! Что-то, извини, не своим голосом. — Раннее утро сделало мою речь напыщенной, Джонни. Извини. Не из страха, не из желания выиграть время, но потому, что тепло жизни возвращалось к нему, и потому, что он не мог объяснить поведение Гаррисона, а давно уже привык находить причины всему и мог для этого даже притвориться слабым, Гримстер с наигранной искренностью сказал: — Сейчас я готов заключить с тобой сделку. — Вальда? Гримстер снова кивнул, не оборачиваясь. У крючка вода вдруг забурлила, потом успокоилась. Рыба подошла к наживке совсем близко. Он пустил мушку полукругом по течению, придержал и немного поиграл ею, надеясь или вернуть ту рыбу, или привлечь новую. — Боюсь, ты опоздал, — произнес печально Гаррисон и добавил другим тоном: — Чуть не клюнуло. Вчера, когда я стоял тут, рыбы плескались дюжинами. Гримстер подтянул леску и вновь закинул удочку. В последнюю секунду привычно дернул удилище на себя, чтобы леска не вытянулась до конца и мушка плавно, как живая, поплыла бы вниз по течению, а не противостояла напору воды. — Значит, ты пришел меня убить? — Помимо всего прочего, да. Гримстер понял: большего от Гаррисона не дождешься. Но все-таки, как мало он ни сказал, кое за что уже можно ухватиться. — Тогда не мешкай, — спокойно сказал Гримстер. Он размышлял, хватит ли у Гаррисона мужества сделать это. Ведь они близки, как братья, а брат не может убить брата, не оправдав сначала свой грех, не объяснив его другому. Так и случилось. — С удовольствием подожду, когда ты вытащишь эту рыбу, — отозвался Гаррисон. — Всему свое время. Гримстер подметил, что леска вытягивается и мушка погружается. Не было ни резкого удара, ни сильного натяжения. Он опустил удилище, пытаясь ослабить леску, и заметил, что она не провисла — значит, там, на глубине трех-четырех футов, наживку легонько ухватил лосось. Джон вновь вытравил леску, чтобы течением мушку снесло прямо в пасть рыбине. Через несколько секунд он дернет удилище в сторону, и крючок, если еще не вошел, обязательно вонзится в ее плоть. Вероятно, и Гаррисон следит теперь за леской. В подтверждение его мыслей Гаррисон, которого Гримстер видел краем глаза где-то слева, сказал: — Одна есть, Джонни. Подсекай, я подожду. Пусть она станет моим прощальным подарком. Я должен тебе гораздо больше, но могу позволить только это. Твердо держа в руках удилище, Гримстер нарочно повел его наискось и сразу почувствовал, как упирается рыба. Выбрав лишнюю леску, он понял, что крючок сидит глубоко. На мгновение лосось замер. Позади раздался голос Гаррисона: — Вытаскивай его, Джонни. Это мой прощальный подарок. Судьба не может без театральных эффектов. Лосось неожиданно рванулся вверх, леска ослабла в пальцах Гримстера, удилище распрямилось, но прогнулось вновь, когда он немного подтянул леску. Достигнув поверхности, рыба выпрыгнула из воды. На фоне мрачных затененных скал она показалась ослепительно серебристой. Рыбина боком шлепнулась в воду, подняв тучу брызг. Гримстер держал леску в натяжении, постоянно подматывая ее левой рукой, а сам пятился к берегу. Лосось выпрыгнул еще дважды и ушел на дно, устав от борьбы. Перейдя на крошечную отмель у поросшего травой берега, Гримстер придержал рыбину. Потом пошел в воду, собираясь подхватить улов снизу, все время поддерживая леску в натяжении, чтобы лосось не ушел на перекат. Гаррисон оказался выше по течению и немного позади. Леска теперь тянула лосося в сторону, отчего он переплыл стрежень и вновь пошел против течения. Гаррисон сказал: — Приличный улов. Фунтов на пятнадцать. Не мешкай, Джонни, вытаскивай скорей. У меня мало времени. На миг Гримстеру захотелось отпустить леску и дать рыбе выйти из воды, чтобы самому последовать за нею на перекат. Гаррисон сдержит обещание, преподнесет свой прощальный подарок. Гримстеру останется только войти в реку и добраться до дальнего берега. Удастся ему остаться в живых или нет — пятьдесят на пятьдесят. Между тем Гримстер шел вверх по течению, удочка сгибалась под тяжестью рыбы. Наконец он вновь выбрался на крошечную отмель. Вдруг лосось развернулся и ринулся назад, получив свободу от ослабевшей на мгновение лески. Не успел Гримстер ее смотать, как рыбина рванулась поперек заводи. Избыток лески был выбран мгновенно, и она со свистом начала сматываться с катушки. Доплыв до дальних скал, лосось выпрыгнул очень высоко, поэтому Гримстер немного наклонил удилище, чтобы оно не сломалось. Через несколько секунд он понял, что рыба сдалась. Гримстер наматывал леску — лосось не сопротивлялся. Стоя рядом, Гаррисон сказал: — Наконец-то. Но не расслабляйся. Он хитрый малый. Гримстер подтянул рыбу. Дважды она пыталась уйти, но Гримстер знал: если крючок выдержит, деваться ей некуда, и эта мысль согревала его. Он был жив, сознавал свое превосходство, жалел Гаррисона и колебался только в одном: убить его или отпустить. Ему не раз приходилось убивать, выполняя приказ, так что совесть его не замучит. Но теперь, когда тепло в душе требовало настоящего убийства, Гримстер понимал: придется подождать и посмотреть, распространяется ли хладнокровно принятое вчера решение на Гаррисона, который уже убил бы его, если бы эта ленивая, скучающая рыбина не ухватилась за намокшего «Дасти Миллера». В двенадцати футах от Гримстера лосось вышел из глубины и перевернулся от изнеможения. Гримстер шагнул в воду и поднял его, взмахнув удочкой. Лосось повис на леске в футе под водой — испещренная черными точками широкая спина, серебристые бока, мушка в зубастой пасти, крючок под челюстью. Гримстер вытянул рыбину на мель, она снова попыталась вырваться и чуть не выскочила на берег сама. Сверху донесся голос Гаррисона: — Отличная работа, Джонни. Что может быть лучше такого славного конца? Зажав избыток лески в левой руке петлями, чтобы успеть опустить их, если рыба наберется сил и захочет уйти, Гримстер отступил на шаг и носком правого сапога вытолкнул лосося на песок. Ни сетки, ни подсеки у него не было, он схватил рыбу за хвост, поднял ее, изгибающуюся, и показал Гаррисону. Тот стоял в ярде от Гримстера на невысоком берегу, за его спиной виднелась рыбачья хижина. Около нее находился сундук, на нем — бутылка из-под виски, сама хижина была сделана из старого вагона — всякая мелочь, касающаяся Гаррисона и окружавшей его обстановки, врезалась Гримстеру в память. Впервые за все утро он заговорил с ним по-настоящему, не обращая внимания на пистолет, нацеленный в лоб: — Не угадал. Он весит не больше десяти фунтов. Недавно в реке, но морской слизи уже не видно. Помнишь твой первый улов и нашу драку? Гаррисон кивнул и опустил правую руку на полдюйма вниз и немного в сторону, чтобы рыбина не помешала выстрелить, и Джон понял: его вот-вот убьют… но тут же уверился, что не умрет… не теперь… Тогда он резко распрямил согнутую в локте правую руку, бросил тяжеленную рыбину в Гаррисона, из левой руки тотчас выпустил и удочку, и леску. Гаррисон выстрелил, когда лосось, казалось, завис, сверкая в воздухе. Гримстер ощутил сквознячок от пролетевшей у щеки пули — она, как потом выяснилось, прошила рыбину насквозь: вошла у спинного плавника, ударилась о позвоночник и отклонилась на полдюйма. Это и спасло Гримстера. Когда Гаррисон собрался выстрелить снова, лосось попал ему в грудь. Толстяк попятился и промахнулся. Гримстер вспрыгнул на берег, выбил пистолет из руки падающего Гаррисона. Когда толстяк перевернулся, чтобы встать, Гримстер пнул его прямо в отвислое брюхо. Упавший на траву лосось вдруг затрепетал всем телом, выгнулся, замер… Только чуть подергивал хвостовым плавником. Гримстер поднял пистолет. Ему было тепло и радостно, он вновь духовно раскрепостился. Наконец-то Вальда умерла и для него самого. Оставалось только похоронить ее и разделить имущество. Впервые за многие годы он обрел независимость, перестал быть призраком в мире людей. Гримстер поднял пистолет. Гаррисон застонал и медленно сел. Растерянно нащупал слетевшую шляпу и водрузил ее на место. Сплюнул, крякнул, шумно вздохнул и наконец буркнул: — Черт… Гримстер навел на него пистолет и приказал: — Встань и повернись ко мне спиной. Медленно, послушно Гаррисон выполнил приказ. Гримстер подошел, ткнул его пистолетом в спину и обыскал: ощупал карманы, похлопал ладонью по теплым под плащом бокам. Потом, не отходя ни на шаг и не отрывая от спины пистолет, велел: — Теперь сделай мне еще одно одолжение: объясни, почему тебе приказали меня убить? Все еще задыхаясь, Гаррисон взмолился: — Ты же понимаешь, я не могу, Джонни. — Если не скажешь, я тебя убью, и концы в воду. — Тогда убивай. Ведь я же тебя убил бы, — произнес Гаррисон с вызовом, а потом, когда бравада уступила место искренности и осознанию происшедшего, сказал: — Черт, если бы ты ударил меня чуть пониже, ты бы оборвал все мои связи с женщинами. — Помимо всего прочего, — добавил Гримстер. — Нет, Джонни. Дело не в тебе и даже не во мне. Хочешь убить меня — валяй! Я дал тебе поймать рыбу. Может, разрешишь мне закурить? Гримстер отступил, Гаррисон не спеша повернулся и полез в карман за сигаретами и спичками. Закурив, взглянул на лосося — во время схватки крючок вырвался из его тела, — а потом на удочку, лежавшую поодаль, и сказал: — Классная штука. Такие в порядочных семьях передаются от отца к сыну. Значит, Вальду все-таки убили? — Ты же всегда это знал. — Догадывался, не более. Но ты только что получил доказательства. Так зачем же мне бояться тебя? — Гаррисон пожал плечами и переступил с ноги на ногу. — Я бы тебя убил, но ты-то хочешь уничтожить другого. Для него одного ты бережешь пулю. Не для меня. Ты настоящий убийца, Джонни, но у тебя сентиментальная привязанность к порядку. По-твоему, начинать надо сверху, так? А я в самом конце списка. Гаррисон повернулся и пошел прочь, пробрался по кустам боярышника у хижины, прошагал по высокой полевой траве, не признавая тропок, оставляя за собой полоску примятых стеблей. И Гримстер отпустил его. Он глядел, как Гаррисон подошел к железнодорожной насыпи, перелез через белые ворота, вечно закрытые, чтобы не подпустить скот к полотну, и наконец исчез за дальним склоном. Ничто не шевельнулось у Гримстера в душе. Ни к Гаррисону, ни к тем, кто подослал его. Он повернулся, бросил пистолет в воду и стал собирать снасти. Потом продел свернутый носовой платок сквозь жабры лосося, чтобы легче было нести, и зашагал через лес к машине. Усевшись за руль, он снял с пальца перстень. Никто, даже Гаррисон, не пошел бы на убийство просто так. Гаррисон хотел прикончить его, чтобы снять что-то с трупа. Что? Гримстер стал внимательно разглядывать перстень.Копплстоун вышел к завтраку с крошечным порезом на подбородке — единственным свидетельством вчерашней попойки. За столом сидел один Гримстер. Анджела Пилч и Лили редко спускались в столовую по утрам, предпочитая завтракать у себя. Кранстон еще не выходил из своего кабинета. Насколько мог судить Гримстер, Копплстоун пока вел себя как обычно. Очевидно, о вчерашней беседе он не помнил. — Сегодня утром ты, наверное, чувствуешь себя ужасно, — высказал предположение Гримстер. — Я встаю с похмелья каждый день, но голова не болит никогда, — улыбнулся Копплстоун. — Извини, что я вчера отключился при тебе. Я, видишь ли, не привык к собеседникам. А ты, говорят, рыбачил сегодня? — И поймал лосося на десять фунтов. Благодаря Гаррисону. — Гаррисону? Гримстер рассказал Копплстоуну о случившемся, не упомянув лишь о Вальде, а потом спросил: — Зачем Гаррисону понадобилось меня убивать? — Понятия не имею. Хочешь, мы возьмемся за него? — Это пусть сэр Джон решает. Для себя я сделал такой вывод: от меня Гаррисон не отступится, посему надо быть начеку. — Гримстер откинулся на спинку стула и повертел в руках кофейную ложечку. — Беда Ведомства в том, что оно стремится запутать все, даже самое простое и очевидное. — Да, этого ему не занимать. И грязных фокусов. Ведомство не подчиняется никому. Оно хуже дьявола, хотя сэр Джон воображает себя скорее папой римским. Цель оправдывает средства, все грехи заранее отпускаются, хотя премьер-министр и его кабинет до потолка бы подпрыгнули, узнай они хоть половину того, что у нас творится. Впрочем, они не узнают. Да и не хотят узнавать. Мы, ведомство грязных дел, скопидомничаем, обманываем предприимчивых и талантливых, чтобы защитить и взлелеять пресловутое чудовище, именуемое национальной безопасностью. Ведомство могло бы обойтись с Диллингом по-честному, изучить его изобретение и дать за него хорошую цену. Но будь Ведомство таким, мы бы здесь сейчас не сидели, а сэр Джон довольствовался бы должностью провинциального судьи, вымещая свой садизм на водителях-лихачах. Беда государственных учреждений, особенно служащих целям обороны или безопасности, состоит в том, что рано или поздно они становятся неподсудными, начинают считать себя непогрешимыми. Нам с тобой, конечно, все это известно. — Изредка полезно и напомнить. Приедет ли сэр Джон в этом году сюда, как обычно, на две недели? — Конечно. В начале следующего месяца. А что? — Если удастся вовремя разобраться с Диллингом, я бы хотел еще недельку здесь порыбачить, не попадаясь шефу на глаза. Гримстер сидел напротив Копплстоуна, говорил легко и спокойно. Нет, Гримстер не изменился, он лишь как бы всплыл, освободившись от тяжкого груза на душе. Сперва нужно было утрясти кое-какие мелочи, но впереди уже маячило удовольствие от убийства-мести. Любопытно, что мысль о нем была для Гримстера столь же невинной и чарующей, как желание ребенка поскорее дождаться рождественского утра и получить обещанный подарок. Мать дарила Джонни только то, что он хотел, никогда его не разочаровывала. После завтрака он пошел к Лили. Она сидела у окна, читала «Дейли Мейл». Улыбнувшись, поздоровалась и спросила: — Ваш начальник вчера приезжал? — Да, ненадолго. — И не захотел встретиться со мной? — Нет. Вы огорчены? — Этого требовала простая вежливость. — Согласен. Она бросила на него быстрый взгляд и спросила: — Что с вами? — Ничего. — Не может быть. У вас улыбка до ушей, Джонни. Мне это нравится. Но почему — ведь никто не сказал ничего смешного? Или вы дождались приятного сюрприза? — Наоборот. Я, кажется, пропустил его недавно. — О чем вы? — Вчера вечером вы приходили ко мне, верно? — Джонни! — Она покраснела и поспешно отвернулась, чтобы скрыть смущение. — Разве нет? — Конечно, нет. За кого вы меня принимаете? — Лили повернулась к нему. — А если бы пришла, вы бы меня выгнали? Гримстер уже разобрался в романтическом характере Лили и понимал, что простое желание отдаться мужчине ни за что не привело бы ее к нему. Причина, заставившая ее сделать это, должна бытьдостаточно веской. И еще он догадывался: причина эта не из тех, какие Лили станет обсуждать с ним здесь и сейчас. Вновь надо ждать удобного случая. — Нет, не выгнал бы, — ответил он. — Джонни! — Она засмеялась неестественным, вымученным смехом, скрывавшим стыд или нечто большее — какой-то умысел, в котором нелегко признаться. Лили встала, подошла к Гримстеру вплотную и спросила: — А все-таки, что с вами? — Не знаю. Может, все дело в том, что я отлично провел утро и поймал рыбину. — Вы поймали нечто большее. То, что согрело вам душу. Думаете, женщины не замечают? По-моему, мне теперь придется вас остерегаться. — Она заглянула ему в лицо, слегка нахмурилась и продолжила: — Нет, я знаю, в чем дело. — В чем же? — Вы на что-то решились, верно? — Может быть. — Это касается вашей прошлой жизни? — Ее проницательность уже не удивляла Гримстера. — Или жизни вообще… Ну, например, как жить дальше. Он протянул руку, тронул девушку за локоть и спросил: — Вы мне доверяете? — Вы же знаете, что доверяю. — Не меньше, чем Гарри? — Что вы имеете в виду? — Вопрос озадачил ее по-настоящему. — Сегодня вы сам не свой. — Я говорю вот о чем: если я прикажу вам — нет, не из окна выпрыгнуть, — а нечто для вашего же блага, исполните ли вы приказ, беспрекословно? После недолгих колебаний Лили ответила: — Да, наверное. Но я не понимаю, Джонни, что вам взбрело в голову? — Я и сам пока не знаю точно. Меня лишь одолевают предчувствия. Насчет того, что нам, возможно, придется сделать. И я просто хотел удостовериться, что вы на моей стороне. — Конечно, я выполню любой ваш приказ. Но разве стряслась беда? Тогда он улыбнулся ей профессиональной улыбкой. У Гримстера возникло желание сначала смешать сэра Джона с грязью и только потом убить его. Гримстеру захотелось дать Лили все, что обещал ей Диллинг. Найти то, что он спрятал, и заключить сделку от его имени. Но не на условиях Ведомства, которые непреложны: как только документы найдутся, Лили умрет. Холодный расчет сэра Джона обрекал ее красоту, простоту и энергию на безвременную гибель. А она еще может выйти замуж, растолстеть, нарожать от какого-нибудь «порядочного человека» детей, щелкать их по носу за ребячьи проделки, любить и лелеять их, может овладеть богатством, которое оставил ей Диллинг, стать транжирой или скрягой — словом, прожить столько, сколько отпущено ей судьбой. Судьбой, а не сэром Джоном Мейзерфилдом. Душу Гримстера и впрямь что-то согревало: он был терпелив, как никогда. Он не спешил расправиться с сэром Джоном. Тот никуда не денется. В первую очередь нужно добыть завещанное Лили богатство. Теперь он, Гримстер, обязан вернуть ей этот долг, потому что, не умри Диллинг, не появись она в этом доме, он никогда не узнал бы правду о Вальде. Обеспечить безопасность и счастье Лили — это долг чести, который нужно отдать, не дожидаясь освобождения от всех обязательств, кроме одного — перед Вальдой, убитой из-за него, Гримстера. — Нет, ничего не случилось, — ответил он. — Дела идут хорошо. — Но о пятнице мы так ничего и не узнали, — резонно заметила Лили. Направляясь к двери, Гримстер бросил: — Думаю, мы решим эту загадку. Он даже не оглянулся. Взявшись за дверную ручку, Гримстер добавил: — Сегодня я уеду вместе с Копплстоуном. Вернусь поздно, не раньше полуночи.
Глава одиннадцатая
Копплстоун возвращался с эксетерским поездом. За завтраком в то утро Гримстер пообещал подвезти его на станцию. Но вместо того чтобы доехать до Эксетера, он подбросил его до вокзала в Тонтоне. Когда Копплстоун спросил, почему, Гримстер ответил: — Мне так удобнее. Об остальном прочтешь в отчете. Копплстоун улыбнулся и, вылезая из машины, спросил: — Помимо всего прочего, да? — Да. — Тут Гаррисон ошибся. Впрочем, он поймет это. Возможно, твоя птичка уже улетела. — Будем надеяться, что нет. Убедившись, что Копплстоун сел в вагон (впрочем, он мог выйти на ближайшей станции и позвонить), Гримстер все-таки решил рискнуть. Связь Копплстоуна с Гаррисоном значения не имела, то, что Коппи оказался предателем, не удивило, не встревожило и не вызвало осуждения. Многие ступали на эту дорожку, некоторые удерживались, большинство — нет, и чаще всего они делали это в силу остатков порядочности, поставленной с ног на голову; это был молчаливый, зловещий протест, стремление возвыситься путем самоуничижения. Из Тонтона Гримстер поехал в Хай-Вайкомб. На шоссе было много машин, поэтому путь занял три с половиной часа, но дорога не тяготила Гримстера. В нем жило устойчивое предчувствие, посещавшее его не раз, нечто близкое к абсолютной уверенности в том, что все, по крайней мере сегодня, будет так, как хочет он. Гаррисону нужно было убить его сразу, без рассусоливаний. Гаррисон ошибся (как это на него не похоже!) — уж кто-кто, а они с Гаррисоном знали, что жизнь и смерть вечно балансируют на зыбкой опоре ошибки. По крутому холму Гримстер спустился в Хай-Вайкомб, раскинувшийся по обоим берегам узкой речки, и нашел магазин Уильяма Прингла в одном из закоулков неподалеку от шоссе. Дом имел два сводчатых окна с решетками, между ними была дверь. Над окнами висела вывеска «Зверариум Прингла». Слово покоробило Гримстера. В окнах были выставлены предметы ухода за домашними животными. На картонной табличке, висящей на двери, было написано «Открыто». В магазине женщина покупала корм для собаки. Гримстер остановился у порога и стал наблюдать, как продавец совком достает корм из мешка и взвешивает его. Больше никого в магазине не было. Гримстер подождал, пока женщина выйдет, и вошел. Он закрыл за собой дверь, запер ее на замок и перевернул табличку надписью «Закрыто» наружу. В магазине было светло от неоновых ламп и скрытой подсветки в аквариумах с тропическими рыбками, стоявших в два яруса у стены. Из одной клетки на противоположной стене магазина вдруг послышался радостный свист морской свинки, в другой клетке серый кролик угрюмо жевал увядший капустный лист. В магазине было прибрано, хотя и слегка попахивало мочой животных и кормом для рыб. Уильям Прингл взглянул на Гримстера с любопытством, не выпуская совок из рук. Он был именно таким, каким его описала Лили, с копной непослушных светлых волос и клочковатой неухоженной бородкой. На нем была красная рубашка с открытым воротом, зеленые вельветовые брюки, сандалии и черный рабочий фартук. Без страха он смотрел на Гримстера чистыми голубыми глазами. — Если вы пришли грабить, — сказал Прингл, — денег в кассе не хватит вам даже на обед. — Я просто хочу, чтобы нас не беспокоили, — ответил Гримстер. — Поговорим здесь или пройдем внутрь? — Он протянул Принглу свое удостоверение. Прингл заглянул в удостоверение, что-то прикинул в уме, пожал плечами и бросил совок в мешок с собачьей пищей. — Прошу, мистер Гримстер. Я как раз собирался пить чай. Не хотите составить компанию? — С удовольствием. Прингл повел его в заднюю комнату. Там было тесно, но уютно. Прингл жестом пригласил Гримстера сесть, а сам подошел к окну и принялся заваривать чай. Нижняя половина окна была открыта. Окно выходило в маленький дворик, заставленный ящиками и клетками. На подоконнике Прингл устроил кормушку для птиц. — Я пришел к вам по делу, — заявил Гримстер. — Если сомневаетесь, можете позвонить в министерство и проверить, тот ли я, за кого себя выдаю. Не оборачиваясь, Прингл ответил: — Не стоит. Я вам верю. У него был красивый, глубокий, хорошо поставленный голос образованного человека. Такой голос был бы хорош за алтарем церкви его отца. — Я хочу задать вам несколько вопросов о покойном Гарри Диллинге. Прингл зажег газ и поставил чайник. — Задавайте, — сказал он и, раскрошив ломтик хлеба, бросил его в кормушку. Стайка воробьев и зяблик тут же принялись клевать крошки. — Он был вам близким другом? — Да. Прингл сел и предложил Гримстеру сигарету. Гримстер отрицательно покачал головой. Прингл закурил и добавил: — Моим лучшим другом, — он улыбнулся. — Гарри был с сумасшедшинкой. Но соображал здорово. — Какие у вас были финансовые отношения? — Финансовые отношения? — Вы понимаете, что я имею в виду? Сколько вы вложили в его дело? — Ах, вот оно что! Около шести тысяч. — Откуда взялись остальные деньги? — Их раздобыл Гарри. — Когда он обанкротился, вы потеряли все? — К несчастью, да. — Гарри это, наверно, беспокоило. — Не так чтобы очень. Он, разумеется, помнил о своем долге, но особенно не переживал. — Он заключил с вами какой-нибудь договор на этот счет? — Да, заключил. — Мне бы хотелось узнать — какой. Прингл пожал плечами и полез в стол. Достал из ящика конверт и подал его Гримстеру со словами: — Здесь светокопия. Подлинник у моего адвоката, — и широко улыбнулся. — А если не у моего, так у другого. Гримстер вынул документ из конверта и начал читать. Текст был краток, но ясен. Гримстер прочитал его дважды. Прингл тем временем сидел и молчал. Диллинг передавал в пользу Прингла одну седьмую выплат и гонораров, могущих возникнуть при продаже всех или части авторских прав на открытия и изобретения, которые Гарри сделает за свою жизнь. А после смерти Диллинга эти права переходят в вечное владение Прингла, вольного распоряжаться ими по своему усмотрению. Чайник засвистел, Прингл встал и потянулся к заварке. — Документ составлен после банкротства, — заметил Гримстер. — Верно. До него были небольшие ежемесячные отчисления. Составив этот документ, Диллинг нашел способ расплатиться со мной. Я просил его не беспокоиться, но он настоял на своем. Иногда он бывал необычайно щепетильным. Не всегда, но бывал, и в такие минуты переубедить его было невозможно. А мне, сказать по правде, на те деньги наплевать. Легко пришли — легко и ушли. — Говорил ли он вам об изобретении, которое намеревается продать Ведомству? — Только в самых общих чертах. — Вы знаете, в чем его суть? — Нет, хотя догадываюсь, что это связано с его основной работой. — Он называл свой проект как-нибудь? — Да. «Корольком». — А почему? — Понятия не имею. По-моему, это первое, что пришло ему в голову. — Прингл налил Гримстеру чаю в большую кружку с изображением трубящего африканского слона. — Если хотите покрепче, скажите. Я положу еще пакетик. — Он поднес Гримстеру сахарницу, приглашая брать рафинад руками. — Вы знали, что незадолго до смерти Диллинг спрятал все документы, касающиеся этого изобретения? — Да. Он мне говорил. — Когда? — В день своей смерти. — В какое время? — Около четырех утра. Он позвонил мне и предложил поболтать. — В такой час?… — Гарри не видел в этом ничего особенного. Если он не мог заснуть, то звонил мне. И мы болтали. В тот раз он просто сказал, что не доверяет Ведомству, а потому решил спрятать бумаги от греха подальше. — Но не сказал, куда? — Нет. — По-моему, вы не совсем честно ответили на мой вопрос. — Каждый имеет право отвечать так, как считает нужным. — Это было сказано любезно, однако в словах Прингла впервые послышались сила и твердость, вызванные зарождающейся неприязнью. Гримстер решил сделать вид, что не заметил этого. Он спросил: — Вы были с Гарри, когда его лишили водительских прав? — Да. — Это случилось между Лутоном и Лейтоном, не так ли? — Да. — Что вы оба там делали? — Гарри остался у меня на выходные. Тогда мои дела шли плохо; я еще не купил этот магазин, а работал в фирме по строительству дорог в Блэкли. — Он замолчал, отхлебнув из кружки с нарисованной стаей фламинго. — Мистер Гримстер, почему бы вам не перейти прямо к цели вашего визита? — А вы о ней догадались? — Конечно. Вам хочется узнать, кому я продал договор Гарри, сколько получил за него и прочее. — Допустим. Так кому вы его продали? — Это мое дело. — Сколько вы за него получили? — К счастью, очень много. Больше, гораздо больше, чем задолжал мне Гарри. — Что вы еще продали? — Больше ничего. — Мистер Прингл, давайте рассуждать здраво. Пока мы беседуем, как культурные люди. Я спрашиваю, вы отвечаете. Но если вы откажетесь рассказать то, что знаете, мне придется отвезти вас туда, где вас заставят отвечать. Уверяю, наши методы не отличаются гуманностью. — Знаю, знаю. Копаясь в дерьме, нельзя не замарать руки. — Вы заговорили, как Диллинг. — Верно. Поэтому он и спрятал бумаги. — Ладно, мистер Прингл, а теперь отвечайте без запинки. Кроме договора, которому пока грош цена, вы продали что-то еще. То, что действительно стоит денег. Что? Мгновение Прингл колебался. Из раскрытого окна доносилось чириканье ссорившихся во дворе воробьев. Наконец Прингл пришел к определенному решению и ответил: — Я продал информацию. Гарри был не дурак. Он спрятал бумаги, чтобы ваши люди не смогли добраться до них раньше заключения сделки. Не упустил он из виду и того, что за это время с ним самим может что-нибудь случиться. Он чувствовал ответственность за Лили, помнил об обязательствах, данных мне. Он не хотел, чтобы бумаги пропали бесследно. Поэтому во время того ночного звонка он рассказал, как отыскать их, если произойдет с ним что-нибудь неладное. — Он сказал вам, где они спрятаны? — Гарри был не такой. Он объяснил, как я могу узнать их местонахождение. Именно эти сведения, мистер Гримстер, я и продал вместе с договором. Гримстер покачал головой: — Быть может, вы разбираетесь в птицах. Но в людях не смыслите ничего. Ваши дела очень плохи. Вы связались с теми, кто убьет вас, если вы им поможете. — Вы пытаетесь меня запугать? — Мои слова и впрямь пугают вас, потому что вы понимаете — это правда. Взгляните. — Гримстер поднял руку, повернул ее тыльной стороной ладони к Принглу, чтобы солнечный свет из окна попал на изображение птички. — «Помимо всего прочего», — сказал убийца, и это была его ошибка. Они пытались убить меня не потому, что хотели уничтожить, а потому, что хотели кое-что у меня отнять. А кроме этого перстня, Прингл, у меня ничего с собой не было. Вам знаком этот перстень, хотя вы очень стараетесь не смотреть на него. Вы были с Гарри, когда он с его помощью гипнотизировал Лили и заставлял ее перед вами выкидывать всякие фокусы. Когда Гарри позвонил вам, я не сомневаюсь, он сказал приблизительно так: «Если со мной что-нибудь случится, по перстню ты все узнаешь». Больше, я думаю, он не сообщил. Он же любил таинственность, полунамеки… — Да, именно так он и сказал. — Но вы все равно догадались. — Конечно. Это я давным-давно подарил Гарри перстень. Я раскопал его в антикварной лавке в Эдинбурге. Золотой ободок, на котором держится картинка, отвинчивается, под картинкой есть углубление. — Знаю, Прингл. Я сам обнаружил это сегодня утром. То, что было в перстне, я вынул. Но находка требует объяснения. Это можешь сделать — и сделаешь! — ты, потому что другого способа спасти свою шкуру у тебя нет. Ты расскажешь мне, что это значит, и, не теряя ни секунды, уберешься из страны к чертовой матери. Брось свой магазин, позвони в ближайшее отделение «Общества борьбы против жестокого обращения с животными» и оставь зверей на их попечение. Через полгода о тебе забудут. Я их знаю. К тому времени у них найдутся другие заботы. Но недели две они тебя будут преследовать. Я понятно выражаюсь? — Понятно, да не очень утешительно, мистер Гримстер. — Прингл встал с чашкой в руках. — Хотите еще чаю? — Нет. И не пытайся меня провести. Ты попал в беду. Помоги мне, и я помогу тебе убраться в безопасное место: укажу его, дам валюты. Прингл стоял спиной к Гримстеру, наливал себе чай, заслоняя собой почти все окно, выходящее во двор. Когда он наклонил чайник над чашкой, птицы у кормушки вдруг заволновались, беспокойно защебетали, захлопали крыльями, и тут Гримстер сообразил, что они подняли тревогу неспроста. Ведь к Принглу они привыкли. Когда тот появлялся у окна, птицы должны были лететь к нему, а не от него. А сейчас они, хлопая крыльями, спасались бегством. Вдруг широкая спина Прингла дернулась вниз, он пригнулся, и окно стало видно полностью. Гримстер скатился со стула, заметив на улице темный силуэт человека. Человека, появившегося по какому-то сигналу Прингла, условленному сигналу. Гаррисон был достаточно умен, чтобы признать собственную ошибку, быстро сообразить, что сболтнул лишнее, и как можно скорее возвратить преимущество, которого временно лишился. Пуля, выпущенная незнакомцем, ударилась о стену за стулом Гримстера и, будь он еще там, попала бы ему в голову. Гримстер покатился к двери и, как только высвободил правую руку, метнул чашку в верхнюю половину окна. Стекло разбилось, осколки посыпались в раковину и на подоконник. Незнакомец выстрелил еще раз. Пуля попала в кормушку, а Гримстер вскочил, распахнул дверь и побежал. Он вылетел в переулок, перешел на шаг и не спеша спустился к шоссе; на ходу стряхнув штукатурку с одежды, привел себя в порядок, поправил манжеты и галстук. На рукаве появилось грязное пятно, при виде которого Гримстер улыбнулся, вспомнив, что Лили сказала однажды о его аккуратности. Он пошел в парк, где стояла его машина. Оставаться в городе было бессмысленно. Стрелял в него не Гаррисон. И для Прингла уже ничего нельзя сделать. Они возьмут его и будут держать взаперти, надеясь когда-нибудь им воспользоваться. А если такого случая не представится, его, возможно, даже выпустят — но сначала, вероятно, потребуют вернуть деньги — или уничтожат, что вернее. Интересно, кому первому пришла мысль связаться с Принглом? Не Гаррисону ли? Как бы там ни было, до этого мог додуматься только тот, кто понимал характер Диллинга. Когда Гарри прятал бумаги, он и не собирался искушать судьбу. Эта черточка его натуры слишком поздно стала понятной Гримстеру. Как-нибудь и где-нибудь — конечно же, не в памяти Лили — Гарри должен был оставить разгадку, но понятную не каждому, а лишь такому, как Прингл: кто знал характер Диллинга, его жизнь и образ мыслей. Но теперь до Прингла не добраться, поэтому аккуратно сложенный листочек тонкой бумаги, найденный в перстне, не может помочь Гримстеру. Листочек спрятан в надежном месте, но, как сообразил Гримстер, заводя машину, это не имеет уже никакого значения. Листочек, если расправить его, имел площадь около четырех квадратных дюймов. Вверху крошечными аккуратными буквами было написано: «Que sera sera». Внизу, в маленьком кружке, было изображено нечто, напоминавшее неумелый, словно сделанный детской рукой рисунок червя или гусеницы с изогнутым петлей телом, с утолщением вместо головы. Между надписью и червяком была аккуратно нарисована карта, где двойные кривые обозначали дороги или тропинки, а скопления заштрихованных кружков могли быть лесами. Посередине находились два маленьких кольца. У основания деревьев был построен равносторонний треугольник с пунктирными сторонами и надписью «30 футов» в основании. На вершине треугольника стоял нарисованный красными чернилами крест. В левом краю карты был еще один крест, но побольше, нарисованный немного наискось, помеченный вверху «N», а внизу «S», словно стрелка компаса. К западу от треугольника в одном из изгибов двойной кривой была очерчена неправильной формы зона, жирно заштрихованная чернильными линиями. Едва взглянув на карту, Гримстер понял, что она сама по себе ни о чем ему не скажет. Разгадка заключается, видимо, в словах «Que sera sera» и грубо нарисованном червяке. Прингл, верно, сразу бы понял, что к чему, но путь к Принглу отрезан. Придется все, что нужно, выпытывать у Лили. Удастся или нет, неизвестно. Известно только одно: Лили ждет возвращения Гримстера.В ближайшее время он убьет сэра Джона. Решение не вызвало у него угрызений совести. И, как ни странно, оно не было связано с любовью к Вальде. Убив сэра Джона, он сведет счеты со всеми, никому ничего не будет должен. То, что происходит сейчас (вернувшись поздно, Гримстер идет к себе в спальню), должно завершиться, иначе убийство сэра Джона отчасти потеряет смысл. Шеф поручил Гримстеру это задание, и именно его выполнение привело к правде, о которой Джон давно подозревал. Поэтому Гримстеру казалось, что задание нужно выполнить прилежно и завершить убийством того, кто его задумал. При этом не только воля должна быть непреклонной, но и чувства придется ограничить жесткими рамками. Лили отныне станет неотъемлемой частью замысла, таким же актером, как и он сам. В этой пьесе они будут старательно скрывать свои подлинные мысли, почти искренне разыгрывать нужные чувства, произносить слова почти правдивые и убедительные, понимая: стоит сойти с подмостков, как речи и эмоции отомрут. В спальне лампа не горела, но при свете, идущем из гостиной, он увидел Лили, лежащую спиной к нему, ее светлые волосы едва различались на подушке. Гримстер знал: она не спит. И вместе с тем понимал — девушка не шевельнется, не скажет ни слова, а будет просто лежать и ждать его. Теперь Гримстер был уверен в том, о чем последнее время подозревал: Диллинг оставил Лили богатство и ключ к нему, воспользоваться которым она могла, лишь отдавшись другому. Она пришла к Гримстеру, потому что наконец разобралась и в своих чувствах к Диллингу, и в сущности его чувств к ней. Сейчас она, по всей вероятности, ненавидит Диллинга. Лили вызывала у Гримстера жалость, иногда гнев, но не любовь, хотя Джон сознавал: в постели они смогут сыграть свои роли и станут играть их еще долго, потому что полностью понимают друг друга. Гримстер прошел в ванную и, как обычно, принял душ, не изменил заведенный порядок, зная, что Лили ждет именно этого. Он залез в кровать, с минуту лежал в темноте, не прикасаясь к Лили, и чувствовал, что она вся дрожит. Впервые после Вальды он лег в постель с женщиной. Эта мысль не вызвала боли. Вальды больше нет. Наконец он протянул руку и повернул Лили к себе. Она все еще дрожала, и он обнял ее. Тепло ее тела передалось ему. Гримстер тронул гладкую шею девушки и не отнял руки. Постепенно Лили перестала дрожать. Джон положил ее поудобнее, и, не сказав друг другу ни слова, они заснули. Он проснулся рано утром, зная, что Лили тоже не спит. Они занялись любовью, а раз это была кульминация той пьесы, в которой они оба играли, их притворство потребовало такой самоотдачи, настолько захватило их, что отделить истинное чувство от хладнокровного расчета стало почти невозможно. Разум в конце концов ощутил, как разрушаются холодные замыслы в вихре обоюдного наслаждения, что волной нахлынуло на них и не спеша отступило. Когда все кончилось, Лили протянула руку к ночнику и зажгла свет. Она посмотрела на Джона затуманенным взором и прошептала, понимая, что никакой преграды между ними отныне нет: — Джонни, любовь моя, попробуй сейчас. Он склонился над ее лицом, которое освещал ночник, поднял правую руку, увидел, как Лили на миг взглянула ему в глаза, заметил улыбку, тронувшую ее губы. Потом взгляд ее обратился к перстню и уже не отклонялся в сторону, а Гримстер заговорил, стараясь усыпить девушку, помочь ей найти дорогу в глубь себя, где Диллинг в похмелье страсти схоронил свой секрет, а потом запер его, приказав Лили рассказать о настоящей пятнице лишь тому, кому она отдастся по любви. — Ты засыпаешь, Лили, — спокойно начал он, — но все равно слышишь меня, верно? — Да, Джонни, дорогой. — Она отвечала низким расслабленным голосом с оттенком какого-то нового чувства. — Засни крепко, Лили, — продолжал Гримстер. — Крепко-крепко, но не уходи от меня. Тебе хорошо, правда, Лили? — Да, Джонни, — произнесла она с глубоким вздохом. На мгновение ее лицо, полуоткрытые губы наполнили Джона такой нежностью, что у него заныли мышцы спины. — Не хуже, чем с Гарри? — Да, Джонни. — Ты помнишь, когда он гипнотизировал тебя в последний раз? — Помню, Джонни. — Когда это было? — В тот вечер мы вернулись издалека. — Это было в пятницу, за день до твоего отъезда в Италию, так? — Да, Джонни. — Ты хорошо помнишь тот день? — Да, Джонни. — Когда вы уехали? — Рано, едва начало светать. — Ты помнишь подробности? Что вы делали и куда ездили? — Да, Джонни. — Проснувшись, ты ничего не забудешь, хорошо? Ты будешь помнить ту пятницу, отвезешь меня туда, куда вы ездили, и расскажешь все, что знаешь. Слышишь, Лили? — Да, Джонни. — Ты уверена, Лили? — Да, Джонни. — И сама хочешь рассказать мне обо всем, не так ли? — Да, Джонни. — Хорошо, Лили. Через несколько минут ты проснешься и обрадуешься тому, чего мы добились. Он наклонил голову и легонько поцеловал девушку в губы, а потом выключил ночник. После этого отодвинулся от нее, прислушиваясь в темноте к ее размеренному дыханию. Через несколько минут Лили зашевелилась. Он нащупал ее ладонь. Из темноты, словно издалека, послышался ее голос: — Получилось, Джонни? — Получилось, Лили. Она помолчала немного, потом заговорила, и каждое слово ее было исполнено почти томительного облегчения: — О, Джонни… Как это было ужасно с моей стороны… ужасно… А теперь мне так хорошо… Ах, как хорошо. Но, Джонни, ты должен мне поверить… Просто обязан… Ни для кого другого я бы этого не сделала. Только для тебя, потому что я люблю тебя. Ты же знаешь это, Джонни. Правда? — Конечно, знаю, Лили, милая. И ты знаешь, что я тебя тоже люблю. Слова изливались сами собой, и не только потому, что Гримстер не хотел обидеть Лили, но еще и потому, что в нем жила благодарность, не позволявшая ни в чем отказывать ей. Правду он говорил или нет, не имело теперь для него никакого значения. Он добился заветного — нашел последнее звено в цепи, узнал истину об убийстве Вальды. Взамен он притворится кем угодно, лишь бы угодить Лили. Он обнял ее, прижал к себе, и они вновь занялись любовью, теперь без всякого умысла, ища то полное наслаждение и удовлетворение, какое обретали друг в друге.
Глава двенадцатая
Теперь он точно знал, что делать. Сначала нужно защитить интересы Лили, а потом удовлетворить свои. Надо найти бумаги Диллинга и продать их Ведомству. Замысел сэра Джона состоял в том, чтобы завладеть ими и, уничтожив Лили, избавиться от всяких денежных обязательств. Гримстер решил, что Лили должна получить деньги, остаться в живых и жить без страха. Он более чем обязан сделать для нее все это — лишь потом он будет вправе заняться сэром Джоном. Сейчас все зависит от того, сумеет ли он продержаться в Ведомстве, пока Лили не окажется в безопасности. На другое утро он лично позвонил сэру Джону и попросил о немедленной встрече. Получив разрешение, доехал на машине до Эксетера и там сел в поезд на Ватерлоо. Встреча состоялась в кабинете сэра Джона с окнами на Темзу. Шеф сидел, слушал рассказ о покушении Гаррисона на жизнь Гримстера: о нем он уже знал из отчета Копплстоуна — и о визите Гримстера к Принглу. Гримстер начал рассказывать, как занимался любовью с Лили и как потом с помощью гипноза выведал у нее правду о пятнице, сэр Джон закурил и снова по-птичьи затянулся. Затем Гримстер рассказал о карте, найденной в перстне, и передал сэру Джону копию, которую сделал сам, опустив слова «Que sera sera» и похожее на червя существо. (Зная, что Копплстоун работает на Гаррисона, он не мог рисковать оригиналом). Сэр Джон выслушал донесение, не задав ни единого вопроса, помолчал немного даже после того, как Гримстер закончил. Гримстер выжидал, смотрел на шефа равнодушно, полностью подчинив своей воле желание убить его. Он знал, что пока лучше не высказывать свои предложения относительно дальнейшего. Их внесет сэр Джон, впрочем, сейчас не было пути отличного от того, какой избрал сам Гримстер. Сэр Джон взял карту. — Мисс Стивенс ее видела? — Пока нет. Возможно, ей вообще не нужно о ней знать. Сэр Джон кивнул: — Пожалуй. Итак, что вы намерены предпринять? — У меня есть план. Нужно поехать вместе с мисс Стивенс в то место, где они были с Диллингом в пятницу. По-моему, тогда мы сможем разгадать карту Диллинга. Сэр Джон взглянул на карту и спросил: — У вас есть копия? — Нет, — без запинки солгал Гримстер, — копии у меня нет. По-моему, карте лучше полежать у вас. Сэр Джон пытался уличить его не только во лжи, но и в несоблюдении одной формальности: исполнитель снимает копии с документов только по приказу или когда нет другого выхода, скажем, при непредвиденных обстоятельствах. А Гримстеру до часа расплаты было необходимо сохранить уважение и доверие сэра Джона. Шеф постучал ногтем по карте: — Что вы о ней думаете? — В этом весь Диллинг. Гениальный человек с неодолимой страстью к тайнам и загадкам, которые, однако, все же можно разгадать. Он обязательно оставлял какой-то ключ, подсказку. И после путешествия с мисс Стивенс я наверняка найду путь к разгадке. А Прингл разобрался бы в карте, не сходя с места. — И что же на этой карте может подсказать Принглу разгадку? — Не знаю. — Может быть, стоит разыскать его? Гримстер улыбнулся: — На месте Гаррисона подпустили бы вы к Принглу хоть кого-нибудь? Прингл или мчится сейчас на юг Европы, или… его труп лежит где-нибудь и ждет опознания. Я склоняюсь к последнему варианту. — Я тоже. — Сэр Джон встал. — Делайте с мисс Стивенс все, что посчитаете нужным. Я прикажу майору Кранстону оказывать вам любую помощь. Мисс Стивенс должна вернуться в Хай-Грейндж сразу же после путешествия. Ни в коем случае не подавайте виду, что заканчиваете расследование. Это нужно для ее же пользы: лично я и теперь считаю, что бумаги Диллинга могут не стоить ни гроша. Однако она получит хорошее вознаграждение. Намеренно подыгрывая сэру Джону в его рассчитанной лжи, Гримстер заметил: — Диллинг уже не кажется шизиком. Мы явно помогаем мисс Стивенс заполучить кучу денег. Сэр Джон улыбнулся едва заметно и на сей раз не слишком мрачно: — Вполне возможно. Лично я надеюсь на это — ведь она нам так хорошо послужила. — Он помолчал, а потом без тени смущения произнес: — Приятно сознавать, что изредка в нашей профессии бывают такие чудесные минуты. Очень хорошо, Джонни, — это был заключительный ритуал, — поступай, как считаешь нужным, и докладывай мне лично. Гримстер молча кивнул и вышел из кабинета. Сэр Джон опустился в кресло, рассеянно повертел карту Диллинга и поджал тонкие губы, словно ощутил кислый привкус во рту. Когда-то он смотрел на Гримстера как на своего будущего и достойного преемника, но нити их судеб неожиданно так запутались, что распутать их уже нельзя, можно только разрубить. Лгать в Хай-Грейндж о смерти Вальды сэра Джона заставило редчайшее для него, почти сентиментальное желание избежать бессмысленной трагедии. Но, еще не успев высказаться, он понял — все напрасно. В ту минуту он поступал как человек, а не как глава Ведомства. Но теперь… Он хладнокровно представил себе спальню Гримстера в Хай-Грейндж, бесстрастное воображение в клинических подробностях нарисовало, чем занимался Гримстер в постели с мисс Стивенс, потом он вспомнил, каким Джон недавно вошел в его кабинет. Смутные логические построения стали проясняться, и впервые в жизни он ощутил глубокую печаль. Он понял, увидел так ясно, как будто получил в этом расписку: Гримстер решил его убить. Выводы были неопровержимы. Если бы Гримстер считал смерть Вальды случайной, если бы у него не было доказательства ее убийства, он даже в интересах дела не лег бы в постель с нелюбимой женщиной, а влюбиться в мисс Стивенс он не мог. Он переспал с ней потому, что узнал правду о Вальде, и эта правда раскрепостила его. Уж кто-кто, а сэр Джон знает Гримстера. Еще бы, ведь они отлиты по одному образцу. Окажись сэр Джон на его месте, он сделал бы то же, что, без сомнения, задумал Гримстер.Перед возвращением в Девон Гримстер позвонил в Лондон миссис Харроуэй. Она оказалась дома. Он сообщил, что дела Ведомства с Лили разрешатся примерно через неделю. Согласна ли миссис Харроуэй позаботиться о Лили, пока та не решит, чем заняться? Когда миссис Харроуэй согласилась, Гримстер попросил некоторое время не говорить никому об этом звонке. Миссис Харроуэй рассмеялась в трубку и поинтересовалась почему. — Сейчас я не могу ответить, — пояснил он. — Но когда привезу Лили, вы поймете, что это не праздная просьба. — Очень хорошо, мистер Гримстер. Раз вы так хотите — пожалуйста. Он сел в утренний эксетерский поезд и приехал в Хай-Грейндж поздно вечером. Кранстон ждал его — он уже получил инструкции от сэра Джона. — Выделите мне автомобиль, — распорядился Гримстер. — Я заберу его завтра днем в Эксетере. Вы можете поехать туда на моей машине. И еще: закажите на завтра и послезавтра двуспальный номер на имя мистера и миссис Джекобс в оксфордском отеле «Рандолф». Кранстон удивленно взглянул на Гримстера, но кивнул, а потом протянул ему конверт. — Вам письмо — пришло с утренней почтой. Гримстер узнал почерк Гаррисона, увидел лондонский штемпель. Он вскрыл письмо:
«Дорогой Джонни. Я, конечно же, как никто, рад, что ты еще жив, — ведь это значит, что самая интересная в моей жизни схватка продолжается. На реке я недооценил твою изобретательность и сожалею, что совершил из-за своей заносчивости ошибку, сказав: „Помимо всего прочего“. Я понимал — а последующие события это подтвердили, — смысл этой фразы не ускользнет от тебя. Прингла теперь можно — и нужно — списать со счетов. Ты не настолько глуп, чтобы выпустить из рук найденное в перстне с корольком. Коли так, то мое предложение остается в силе и дает большие гарантии неприкосновенности и хорошее вознаграждение. Я, по вполне понятным причинам, ничего от тебя не скрываю. Мы всегда были друг с другом откровенны, а откровенность, к сожалению, так часто мешает нашей работе… Если мое предложение тебя заинтересовало, свяжись со мной. Если же нет, я буду надеяться и искренне молиться о том, чтобы ты вновь не оказался в таком же, как тогда на берегу, положении. Преданный тебе Дикки».Гримстер усмехнулся и отдал письмо Кранстону со словами: — Прочтите. Оно вас позабавит. А потом передайте его сэру Джону. Он вернулся к себе, наполнил рюмку коньяком и закурил сигару. Его уже давно не удручало то, что он жил в одном мире с людьми типа сэра Джона и Гаррисона. Ведь с того самого дня, когда он догадался, что мать обманывает его праведной ложью, ложью во спасение, мир перевернулся вверх тормашками. Ему не казалось странным, что Гаррисон, которого он считал самым близким другом, готов, если потребует дело, убить его. Он и сам на месте Гаррисона поступил бы так же. Сэр Джон имел на совести полсотни убийств, и это не лишило его уважения подчиненных. Все в Ведомстве работают на дьявола. Но Вальда, появившаяся извне, нарушила порядок. Он, Гримстер, поддался чувству, запретному для продавшего душу сатане. Он влюбился, понимая, что это и хорошо, и правильно, и все же, наверное, с горечью сознавал, что его любовь обречена. Однако смерть Вальды, а значит, смерть его любви выбила Гримстера из рабочего ритма, превратила его в изгоя, сделала предателем. Он перестал быть профессионалом. Превратился в простого Джона Гримстера, впервые в жизни вольного отдаться обычной человеческой страсти, для него даже благородной, — ведь он не брал в расчет, каких жертв она от него потребует. Он убьет сэра Джона и проживет еще столько, сколько позволят ему силы и ум, а раз смерти он себе не желал, то считал, что проживет долго и умрет только от старости. Гримстер покончил с коньяком и сигарой, пошел в спальню и разделся. Потом в пижаме и халате направился к Лили. Дверь ее номера была не заперта, в гостиной царил полумрак, однако из-под двери в спальню струился свет. Гримстер знал: Лили ждет его, понимал, что сейчас она лежит в постели и не притворяется, будто любит своего Джонни. Она в этом уверена. Другого для нее и быть не может, иначе она не получит ни душевного покоя, ни телесного удовольствия. А сам Гримстер должен играть роль не только получающего, но и отдающего любовь. Роль — из-за вновь обретенной свободы — несложную. Лили — обольстительная женщина, поэтому Гримстеру не приходится искусственно возбуждать свои чувства, а слова любви, которые он говорит ей, — лишь благодарность за новую жизнь, к которой она его возродила. Открыв дверь, Гримстер увидел, что Лили сидит в постели и читает. Она тотчас бросила книгу на пол, протянула к нему руки и пылко, без тени смущения, воскликнула: — Джонни, дорогой! На ней была зеленая комбинация с черными кружевными лентами на рукавах и воротнике, которую ей ко дню рождения подарила во Флоренции миссис Харроуэй. На другое утро Кранстон отвез Гримстера и Лили в Эксетер, где их уже ждал казенный автомобиль. Лили была радостно возбуждена. Она куда-то ехала, что-то делала, сильнее и сильнее любила Джонни — все это составляло ее счастье. Ведь только ради любви женщина может решиться на то, что сделала она, правда? Она рискнула всем, и не сразу удалось ей избавиться от влияния Гарри, которое, как она теперь понимала, было скорее не любовью, а обладанием, подчас слишком властным и себялюбивым. Слава Богу, Джонни любит ее совсем не так. Если не считать постели, он почти застенчив или, скажем, скрытен, но всегда ласков и вежлив. Настоящий джентльмен — не чета Гарри… Тот был грубоват, а иногда и нахален, в постели, например. А что он с пятницей наделал, просто ужас! Все это дошло до нее не сразу, но, к счастью, дошло, и уж совсем здорово, что есть Джонни, который так ее любит, поэтому разве плохо, что она сама ухватилась за него, сделала первый шаг? В конце концов именно любовь к Джонни указала ей путь… В Тонтоне Гримстер поставил казенную машину в давно знакомый ему гараж. Объяснив Лили, что это необходимая предосторожность и что Ведомство не желает ставить расследование под удар, он взял чемоданы и повел ее в другой гараж, где, заблаговременно позвонив из Лондона, заказал еще одну машину. Гримстер не обольщался насчет Ведомства. Он понимал, что сэр Джон явно установит за ним слежку, но почти не сомневался, что следить начнут с отеля «Рандолф» в Оксфорде. А туда он не поедет. Из Лондона же Гримстер заказал номер в гостинице «Антробас Арме» в Айлсбери, в тридцати милях к югу от виллы Диллинга. Сэр Джон, потеряв их след, только обрадуется. Ведь Гримстер принимает те меры предосторожности, которые принял бы любой опытный исполнитель. Если за ним намеревается следить сэр Джон, этим займутся и люди Гаррисона. Уйти от одной слежки — значит, скрыться и от другой. Однако, чтобы не раздражать сэра Джона, Гримстер остановился в ближайшем городке и отправил шефу письмо, которое написал прошлой ночью. В нем было всего две строчки:
«В целях безопасности ухожу на дно. Доложу через сорок восемь часов. Дж. Г».(На другое утро сэр Джон получил его записку вместе с сообщением, что ни Гримстер, ни мисс Стивенс в отеле «Рандолф» не показались, и ничуть не удивился. Именно этого он и ждал. Вместе с тем он понимал: наблюдение за виллой Диллинга тоже ничего не даст. Хотя в роковую пятницу мисс Стивенс и Диллинг выехали именно оттуда, Гримстер заставит Лили начать поиски в стороне от виллы.)
В ту ночь, когда Лили лежала на согнутой левой руке Гримстера, он спросил: — Не лучше ли будет, если машину поведешь ты? — Возможно. Впрочем, я и так все довольно хорошо помню. Да и ты меня уже обо всем расспросил. — Дело не в этом. Мне хочется, чтобы в дороге ты все пережила вновь. Сидя за рулем, ты легче вспомнишь, что говорил и делал Гарри. — Он ничего не делал, только в конце, когда ушел. — Сколько раз вы останавливались? — Один, позавтракать. Да, еще днем заправлялись. А потом еще раз немного погодя. — Где вы завтракали? — В одном заведении Айлсбери. — Точно? — Да. Мы бывали там раньше. — А до этого нигде не останавливались? — Нет. — Что Гарри взял с собой из дому? Или ничего не брал? — Брал. Лопатку и чемоданчик. — Что за чемоданчик? — Знаешь… такой тоненький. — Кожаный? — Нет. По-моему, металлический. — Раньше ты его видела? — Раз или два. Он ездил с ним в Лондон. — Что там хранилось? — Понятия не имею. — Ты не пыталась заглянуть внутрь? Она немного помолчала в темноте, потом шевельнулась от короткого виноватого смешка: — Один раз. Он был заперт. — Диллинг вернулся без него? — Да. Он взял с собой чемоданчик и лопату, а вернулся с одной лопатой. Недалеко от дома мы остановились, он вышел и выбросил лопату в пруд. — Ты не удивилась? — Удивляться поступкам Гарри? — Лили рассмеялась. — Нет. Но он пробормотал что-то про людей, которые по земле на лопате могут узнать, где ты копал. Мне кажется, это была просто шутка. — Прижавшись щекой к его плечу, она вдруг спросила: — У тебя много денег, Джонни? — Хватает. Хоть я и не богат. — А если разбогатею я? Если я получу кучу денег за бумаги Гарри, что тогда? Он засмеялся и ответил: — Может, и получишь. Но сначала получи. Впрочем, мне это безразлично. А теперь пора спать. У нас впереди трудный день. Но Лили уснула гораздо позже него. Она лежала в темноте и наслаждалась своим счастьем. Может быть, она и впрямь родилась в рубашке. Под счастливой звездой. Сначала был Гарри, теперь Джонни. Нет, сравнивать их нельзя. У нее ни разу не возникло подозрения, что Джонни пользуется ею, как некогда Гарри. Он всегда добр и заботлив, рядом с ним она чувствует себя человеком, и, в первый же раз оказавшись в постели с ним, она поняла, что ему нужно не только ее тело. Она нравится ему и нужна сама по себе. Впрочем, это не удивило ее. Мужчине нужна женщина так же, как и женщине нужен мужчина, и с тех пор, как Гримстер потерял Вальду, он, пусть бессознательно, искал ей замену, как Лили искала замену Гарри. Это и роднит их — они оба ищут и хотят любви. Она уверена, когда-нибудь он расскажет ей все о Вальде. Даже спрашивать не придется. Настанет время, он откроется ей, избавится от грусти, перестанет тосковать о Вальде, как не тоскует она теперь о Гарри. Память останется, а боль исчезнет. Нужно признать, Гарри хорошо к Лили относился, хотел дать ей все… Если она получит эти деньги, поначалу придется вести себя осторожно, ведь она станет богаче Джонни. А мужчины на это смотрят косо… Взять, к примеру, отца. Узнав, что, пока он был в отлучке, мать устроилась на работу, отец закатил жуткий скандал. Лили лежала, размышляя о будущем, и все выходило у нее без сучка, без задоринки. Иной жизни она и представить себе не могла.
На другое утро они поехали завтракать в Айлсбери. Вовремя той последней поездки с Гарри стоял февраль и темнело гораздо раньше. Лили после завтрака села за руль, и они двинулись на северо-восток к Лейтону. Это название она помнила четко, но остальное забыла. — Оттуда мы поехали в какой-то городишко неподалеку, — сказала она. — Сейчас я не помню названия, но узнаю его по указателям в Лейтоне. От Лейтона до него недалеко — миль шесть — восемь. Гримстер на Лили не нажимал. У нее и вправду была хорошая память. — В котором часу вы добрались до места? — спросил он. — Уже стемнело, было шесть или семь часов вечера. Вспомнила: у самого Лейтона Гарри заставил меня остановиться, и мы простояли час или больше. В машине стало так холодно, что пришлось завести мотор и включить печку. Когда они въехали в Лейтон, была половина шестого. Взглянув на указатель, Лили тотчас вспомнила, как называется городок: — Вот он — Уоберн. Туда мы и поехали. Когда машина повернула налево и двинулась на север к Уоберну, Гримстер сказал: — Удивительно, что ты забыла его название. — Разве в нем что-то кроется? Он улыбнулся и ответил: — Увидишь. А пока забудем об этом. — Если там и было что-нибудь необычное, — заметила Лили, — я не смогла бы разглядеть его в темноте. — Далеко ли вы отъехали от Уоберна? — Нет, недалеко. На милю-две. Я довольно хорошо помню дорогу, к тому же мы останавливались у какого-то дома. Тоже с забавным названием. Я вспомню его, когда увижу. Уоберн… Гримстер и впрямь изумился, что Лили это слово ничего не говорит. Вблизи городка находится Уобернское аббатство и огромное поместье, луга и озера, принадлежащие герцогу Бедфордскому, который открыл их для посетителей и превратил в место паломничества туристов. Изумление изумлением, но Гримстер решил пока просто подождать, куда привезет его Лили. Однако вскоре вспомнил, что Прингл говорил, будто работал когда-то в строительной фирме в Блэкли, а это всего в нескольких милях на запад от Уоберна. И Диллинга лишили прав тоже где-то здесь. Гримстер воспользовался излюбленным приемом: поставил себя на место другого, вжился в его образ, принял во внимание его друзей, образование, черты характера. И тут же понял, что сможет обнаружить здесь. Он изучил характер Диллинга. И знал теперь, почему Принглу вполне хватило бы той неказистой карты… Они подъехали к повороту на Уоберн, Лили миновала его и через несколько минут вывела машину на шоссе, ведущее прямо к центру уобернских земель. — Ты уверена, что вы ехали именно здесь? Лили кивнула: — Мне врезались в память эти ворота. А где-то слева должна быть вода. По-моему, озеро. Помню, или луна в нем отражалась, или звезды. Ее лицо застыло, взгляд не отрывался от шоссе, заполненного теперь машинами с туристами, ехавшими посмотреть аббатство. Но поворот к аббатству Лили пропустила со словами: — Я приметила этот указатель, но мы тогда проехали прямо. Что это за аббатство? Заведение для туристов? — Нечто в этом роде. Они поднялись по невысокому холму, и впереди, ярдах в четырехстах, показалась развилка. Машины впереди сворачивали налево. Лили пристроилась за ними, никого не обгоняя. Указатель у развилки гласил: «Уоберн. Царство диких зверей». Дорога вновь повернула направо и пошла по плоскогорью. Слева стоял высокий забор из проволоки, ограждавший зоопарк, за ним начинался обрыв. Внизу копошились автомобили, водители пытались проехать, не задевая загонов, в которых паслись дикие животные. Потом машины скрылись за деревьями, и Лили бесстрастно заметила: — Вон тот домик. Прямо перед ним мы остановились. Впереди, справа от дороги, стояла низкая выбеленная сторожка. Когда машина подъехала ближе, Гримстер заметил неподалеку вывеску с надписью: «Сторожка Трасселера». Вскоре показался поворот налево, помеченный как въезд в «Царство диких зверей», но Гримстер приказал Лили ехать прямо. Она не задавала вопросов. Молча исполняла все, что он просил. Помогала ему. И потому была по-настоящему счастлива. Вскоре они выехали на дорогу пошире и, заглянув в карту, Гримстер направил Лили кружным путем обратно в Уоберн. Через полчаса они вошли в номер гостиницы, Лили решила переодеться и принять душ, а Гримстер пошел в бар. Проходя через холл, он взял несколько брошюр с описанием достопримечательностей Уобернского аббатства и заповедника. Едва покончив с первой большой порцией бренди, Гримстер уже знал, зачем Диллинг написал «Que sera sera» в верхнем углу карты, и, что гораздо важнее, догадался, для чего в ее нижнем углу было нарисовано похожее на червя существо. И еще он понял, что найти чемоданчик гораздо сложнее, чем спрятать.
Глава тринадцатая
Утром Гримстер сел в машину, доехал до аббатства, а оттуда повернул в зоопарк. Было еще рано, и не так много автомобилистов стремились проехать мимо загонов, в которых паслись антилопы — канны и гну — и белый носорог, огромный и толстый, клетки с гепардами, за которыми начинались владения львов и, наконец, обезьяний лес. Таблички запрещали открывать окна автомобилей, хотя — как и во всех подобных заведениях — машину можно было остановить и всласть полюбоваться жизнью животных. Если машина сломается, надо посигналить и ждать патрульных техников. Гримстер объехал парк дважды, а потом выбрался на ближайшее шоссе и поехал в Лейтон кое-что купить. Возвращаясь через парк, он свернул с главной дороги прямо к аббатству, выпил чашечку кофе в заведении «Летучая герцогиня», названном в честь матери герцога Бедфордского. Потом вернулся к въезду в зоопарк, выбрал из множества удостоверений в кошельке карточку репортера и прошел в кабинет директора. Гримстер объяснил, что представляет одну из лондонских газет и хочет получить некоторые сведения по вопросу, о котором ему поручено написать. Узнав все необходимое, Гримстер пообещал сообщить в зоопарк о выходе статьи, еще раз объехал звериное царство и вернулся в гостиницу. Теперь он уже трижды проезжал в двадцати ярдах от места, где был зарыт чемоданчик Диллинга. Выкопать его официально было бы проще простого. Но помощью Ведомства он ни в коем случае пользоваться не хотел. Нужно заполучить чемоданчик самому. После ленча он сообщил Лили, что чемодан зарыт в львином загоне зоопарка и что он, Гримстер, отдал распоряжение выкопать его. — Ты хочешь сказать, что обо всем догадался только потому, что я тебя сюда привезла? — изумилась Лили. — Почти. Но у нас были и другие, неизвестные тебе сведения. Когда ты показала мне, где Диллинг остановил машину, все прояснилось. Теперь тебе остается сидеть и терпеливо ждать. Завтра материалы будут у нас в руках, и потом — если они стоят тех денег, которые запросил Диллинг, — Ведомству придется раскошелиться. Это «потом» займет, конечно, немало времени, ведь документы нужно тщательно изучить. Лили подошла к Гримстеру, села на подлокотник его кресла: — Значит, я стану богатой? — Похоже на то. — Он положил руку ей на колено и сжал его. Она тихо спросила: — А ты не будешь против? — Мне это совершенно безразлично. — В голосе Гримстера прозвучала искренность, истинной причины которой Лили, разумеется, не поняла. — Но не будем забегать слишком далеко вперед. — Какой ты осторожный, Джонни, — засмеялась она в ответ. — Пока ты со мной, я буду забегать вперед и строить планы. Что ты на это скажешь? Гримстер поднял ее с подлокотника, посадил на колени и поцеловал в шею. Потом произнес: — Если бы мне сейчас не надо было уходить, я бы тебе ответил. Теперь, когда Гримстер целовал ее, а она обнимала его, он не презирал себя за притворство. Лили по-настоящему счастлива, а его единственная забота — защитить ее и добыть все, что ей причитается. Потом он оставит ее. Она будет переживать, но недолго. Сейчас она играет свою роль, простодушно выдавая желаемое за действительное. Лили — ребенок. Однажды она обретет настоящую любовь, познает ее истинную горечь и сладость. Джону вдруг захотелось, чтобы этого не случилось никогда, — он чувствовал, что самую глубокую радость ей приносят все-таки фантазии. Хотя теперь Гримстер был свободен любить, он не любил Лили и знал, что не полюбит ее никогда, но в те минуты, когда она отдавалась ему, чувствовал, что она ему нужна. Когда над ним смыкалась темнота постели, он предавался теплу, страсти, утешению, которые предлагала Лили, старался все забыть…Гримстер сидел в машине у обочины, в двухстах ярдах от «Сторожки Трасселера». Слева по шоссе к зоопарку тянулась нескончаемая вереница машин. По другую сторону шоссе заросший травой участок футов в пятьдесят шириной был обнесен высокой проволочной сеткой — она ограничивала львиный загон. Гримстер вынул из кармана крошечную карту, найденную в перстне с корольком, поджег ее, щелкнув зажигалкой, подержал, пока пламя не начало лизать пальцы, и бросил в пепельницу. Диллинг обожал секреты, но всегда оставлял подсказку для сообразительных. Прингл понял бы все, лишь взглянув на карту. Гримстеру она не говорила ничего определенного, пока он не изгнал Диллинга из памяти Лили, пока Лили не отвезла его к сторожке, где они с Диллингом остановились. Но, оказавшись здесь, попав в этот парк, где названия «Уобернское аббатство» и «Бедфорд» попадались на каждом шагу, Гримстер сразу все уяснил. Фраза «Che sara sava», вариант испанского «Que sera sera», была девизом семьи Бедфордов. В Уоберне и квартала не пройдешь, не увидев воспроизведения изречения с их герба. «Чему быть, того не миновать». По одному девизу Прингл без труда установил бы, где зарыт чемоданчик, а точное место указывал изогнутый червяк в нижнем углу карты, который, как установил Гримстер, обозначал один из знаков зодиака — Льва. За проволочным ограждением проглядывался песчаный склон, который спускался к дороге, петлявшей по львиному загону. Гримстер выбрал изгиб дороги вокруг невысокого холма, который на западной стороне переходил в огромный песчаный карьер, густо заштрихованный на карте Диллинга. На гребне холма, почти сросшись, стояли два терновых куста, а немного ниже по склону — еще два, тоже бок о бок. На север от верхних кустарников, в вершине равностороннего треугольника с основанием в тридцать футов, равным расстоянию между парами кустов, и находится место, где на глубине примерно двух футов зарыт чемоданчик. От директора Гримстер узнал, что зоопарк открыли только в марте этого года. В феврале, когда сюда приезжал Диллинг, проволочное заграждение еще не было достроено, как не было и львов в загоне. Их привезли за две недели до открытия. Видимо, Прингл, работавший здесь на строительстве дороги и оград, привозил сюда Диллинга, чтобы похвастаться зоопарком. Они оба любили животных. Диллинг, наверное, приметил в львином загоне подходящее место для тайника. Ему оставалось только приехать вечером, когда рабочие уже ушли, а сторожа еще не заступили на вахту. От места, где сидит сейчас Гримстер, Диллингу пришлось лишь пройти ярдов двести по склону холма, перейти две дороги и беспрепятственно добраться до терновника. Теперь дорога не так уж проста. Появился четырехметровый забор из прочной стальной сетки с крупными ячейками, который почти на метр загибался внутрь. За оградой, в двух с половиной метрах от нее, стоял второй забор из такой же сетки, но пониже, с колючей проволокой наверху, а за ним были львы — одни грелись на солнышке, безразлично поглядывая на проезжающие мимо машины, другие беспокойно сновали по склонам, третьи тяжелой равнодушной поступью ходили между автомобилями, не проявляя никакого интереса к запертым в них существам, вторгшимся в их владения. Диллингу, наверное, было лестно вверить свое сокровище под охрану львов — ведь и сам он родился под знаком Льва. Проникнуть в загон было трудно, но возможно. Каждый вечер, когда туристы уезжали, львов увозили в фургонах на ночлег и запирали в особых бараках. С наступлением темноты зверей в загоне не оставалось, но через каждые два-три часа охранники с ружьями и карабинами на машине объезжали забор. Гримстер решил попытать счастья сегодня же. Луны не будет, но свет ему не понадобится. В четвертый раз он оглядел местность, вплоть до терновника на гребне песчаного холма, запомнил все до мелочей — холмы и пригорки, каждое дерево, кустик и кочку. Он уехал из парка, нашел укромную тропинку, окаймлявшую сухое болото, поросшее вереском. Здесь он оставил машину, вынув из багажника купленное в Лейтоне утром — сто ярдов тонкой, крепкой нейлоновой веревки, прут из толстой, но мягкой проволоки и остро отточенный нож. В машине остались только маленькая саперная лопатка и кусачки. Гримстер размотал веревку и стал резать ее на куски нужной длины. Он работал сосредоточенно, ничто не нарушало тишины, кроме птичьих криков да кроличьих шорохов… И вдруг он вспомнил, когда в последний раз делал то же самое. Это было в Веллингтоне, они с Гаррисоном после многих ошибок сплели, наконец, веревочную лестницу, чтобы спуститься в каменоломню и подобраться к гнезду пустельги с птенцами. Хотя Гаррисон и в те дни был неуклюж, он настоял, что полезет сам, и Гримстер до сих пор помнит, как он ругался, увидев, что их усилия пропали даром, потому что птенцы уже улетели. В школе Гаррисон мечтал поймать молодую пустельгу и приручить ее — на всю жизнь сохранил он тягу к запретному и опасному…
Работа заняла у Гримстера два часа. Закончив, он взобрался на одну из сосен, на высоту футов тридцати, привязал лестницу к веткам и спустился по ней, чтобы проверить крепость узлов и перекладин. Он давным-давно убедился: не стоит оставлять на волю случая то, что можно проверить заранее. Но никто не может жить сам по себе, ни от кого не завися, будь он семи пядей во лбу и трижды осторожен. Как бы глубоко и тщательно он ни изучал и ни продумывал все наперед, возможность ошибиться появится при первом же столкновении с другими людьми. Гримстер тщательно отрепетировал вылазку, которую собирался предпринять вечером, стараясь заранее предусмотреть каждое движение. (Львов и в самом деле, как правило, вывозили по ночам из загона. Но из каждого правила бывает исключение. Когда у львицы начиналась течка и ее друг становился наиболее нетерпеливым, его не увозили в барак, потому что там он норовил затеять драку с другими самцами, пытавшимися завладеть львицей. Льва оставляли в загоне одного. Сейчас он лежал под деревом на дальней стороне за холмом с терновником, поближе к львиным баракам, протянувшимся вдоль одного из внутренних заборов.) В десять вечера Гримстер покинул гостиницу. Под пиджак он надел темный свитер. Лили осталась в отеле. Джон сказал ей, что у него назначена деловая встреча. Пусть она ложится спать, не дожидаясь его. Он может вернуться очень поздно. Лили сидела в гостиной, читала и никак не могла решить, выпить перед сном еще рюмочку ликера или нет. Наконец решила побаловать себя. Она чувствовала, что имеет на это право. С того времени, как она была продавщицей в Акфилде, пройден большой путь. Тогда она была наивной деревенской девчонкой. Сейчас она женщина, опытная, много повидавшая и теперь вовлеченная в историю, от рассказа которой у всех в гостинице наверняка глаза бы повылазили из орбит. Она повзрослела, она изменилась. Она стала личностью, в жизни ей пока везло и, без сомнения, повезет еще больше. Все начал Гарри, и она всегда будет ему благодарна. Но не больше. Там, где Гарри был непредсказуем и упрям, Джонни прямолинеен и уступчив. И тело у него другое, нигде ни капельки жира. А у Гарри оно было мягкое, почти женское. У Джонни же одни мускулы… Она зажмурилась с рюмкой ликера в руках, вспомнила о теле Джонни, о близости с ним и мысленно обругала себя за это. Боже, можно подумать, что ее интересует только секс. Нет, все дело в личности Джонни, в его характере, добром, нежном и понимающем, — это так подкупает. Он настоящий джентльмен, не чета Гарри. Это каждому видно. Как сразу видно, что миссис Харроуэй — леди. Джонни обязательно расскажет ей о своей семье, учебе в школе и университете, обо всем… Не нужно торопить события. Не нужно приставать к нему с расспросами. Всему свое время. Как приятно заглянуть в будущее. Лили представила, как Джонни рассказывает ей о Вальде. На миг отвлеклась и прислушалась к себе — не ревнует ли, и обнаружила, что нет. Она просто выслушает его, и ей не придется вымучивать подобающее выражение лица, выдавливать нужные фразы. Все получится само собой — она же любит и понимает Джонни. По-настоящему. Неважно, что все началось с какого-то глупого гипноза и что, сообразив, в чем загвоздка, она не знала, как о ней сказать, поэтому, следуя здравому смыслу, и выбрала подходящий момент. Должна же любовь как-то начаться. Заглянув в прошлое, Лили поняла, что по-настоящему все началось уже тогда, когда она впервые увидела его — аккуратного, подтянутого, сильного, без единого изъяна. Конечно, когда она получит деньги за бумаги Диллинга, придется вести себя осторожно. Джонни гордый человек. Он хорошо обеспечен, но она будет богаче. Тут главное не ошибиться. Может быть, он захочет оставить службу… Возможно, у него, как у большинства мужчин, есть заветная мечта заняться любимым делом. Она сможет купить ему ферму или еще что-нибудь. Лили немного помечтала о ферме, где все лето светит солнце, и о лондонской квартире, где им станет скучно и захочется перемен. Боже, как ей повезло! А начинала с грязными похотливыми парнями в машинах… Та жизнь была не для нее, это уж точно… «Завтра же, — решила Лили, — пойду и куплю себе подарок, огромный флакон самых дорогих духов — „Радость“ фирмы „Жана Пату“.» Почему бы и нет? Ведь она несказанно всему рада. Тому, что Джонни рядом. Тому, что она никогда не разлучится с ним. Она зажмурилась, и все ее тело заныло от желания быть с Джонни.
Ночное небо скрыли облака. Когда машина въехала в ворота парка, под колесами зашуршал гравий. На ночь зоопарк закрыть было невозможно — шоссе пролегало прямо посреди него. Вдоль пологого склона Гримстер поднялся к развилке, миновал ее, пропустил левое ответвление, уходившее к возвышенности над львиным загоном, проехал еще двести ярдов и остановился под деревьями у самой дороги. Выключил фары и закурил. Свет проходивших мимо машин изредка падал на него. Времени у Гримстера было много. Он хотел дождаться, когда движение замрет, и только потом ехать. Машина его ничьего любопытства не привлечет. Каждый решит, что в ней уединилась какая-нибудь парочка. А вылазка за чемоданчиком займет не больше часа. Гримстер не тревожился. Все, что можно, было продумано и проверено. Оставалось лишь исполнить задуманное. Возбуждение теперь охватывало Гримстера только в постели с Лили. Даже мысль о том, что сначала нужно расстроить планы сэра Джона, а потом уничтожить его, уже не будоражила воображение Гримстера. Он желал лишь восстановить справедливость. Он хотел убить сэра Джона не для того, чтобы снять с души груз утраты, а потому, что сэр Джон отнял у Вальды жизнь — единственную во всем мире жизнь, за которую, если бы обстоятельства вынудили, Гримстер не пожалел бы своей. Ничего святого за душой у Гримстера не было. Ему не раз случалось убивать. Его руками или на его глазах творилось такое, во что мало кто поверил бы. Вполне понятно, почему Диллинг не доверял ни сэру Джону, ни Копплстоуну. То, что Ведомство станет обманывать и убивать по любому указанному сэром Джоном или его начальниками поводу, никогда не беспокоило Гримстера, не волнует и теперь. Правила были придуманы не им, он всегда принимал их, принимает и сейчас, но решил, что действовать по ним больше не станет. Раньше он согласился бы и с обманом, и с убийством Лили. Ему не было никакого дела до девушки. Но ей повезло. Кости выпали в ее пользу, потому что именно благодаря Лили Гримстер узнал правду о смерти Вальды. И должен отплатить за это добром, прежде чем убьет сэра Джона. Гримстер взглянул на часы. Одиннадцать ночи. Он погасил сигарету и, сняв пиджак, вылез из машины. В темноте он почувствовал дуновение ветра от пролетавшей мимо летучей мыши, она, чиркнув его крылом по щеке, юркнула под деревья. Из кармана брюк Гримстер вынул рулетки и кусачки. Обмотав вокруг лопаты и прута веревочную лестницу, он сунул ее под мышку. Потом перешел шоссе и медленно, осторожно двинулся по короткой, объеденной коровами траве к дороге, которая начиналась в трехстах ярдах впереди и вела к «Сторожке Трасселера» через львиный загон. На этой стороне шоссе, всего в нескольких ярдах позади, стоял огромный дуб — он находился почти у самого изгиба ограды, спускавшейся по склону от шоссе вниз. Привыкшие к темноте глаза Гримстера ясно видели ствол дерева, темный на более светлом фоне неба. Он обошел его и устроился так, чтобы наблюдать за дорогой. Через двадцать минут из-за сторожки выехал «лендровер» с притушенными фарами. Машина двигалась медленно, из окна кто-то беспорядочно водил лучом зажженного фонаря по проволочному ограждению. «Лендровер» миновал дуб и на глазах у Гримстера свернул направо, туда, где изгибался, спускаясь вниз по склону, забор. Несколько минут спустя фургон вернулся, вновь миновал дуб, въехал в ворота у сторожки и скрылся в лесу. Возможно, сегодня будет еще одна проверка, а возможно, и нет. Во всяком случае, времени у Гримстера предостаточно. Он встал, подхватил лопату, размял плечи, затекшие от долгой неподвижности, и услышал шум самолета за облаками. Уверенно, но осторожно, готовый укрыться при малейшем шорохе, Гримстер двинулся через дорогу к забору. Он прошел вдоль ограды ярдов сто и остановился. Между двумя заборами на вершине холма стоял еще один дуб. Здесь Гримстер и решил перелезть через сетку. Он размотал веревочную лестницу и привязал к ее концу саперную лопатку. Другой конец он закрепил у основания ограды. Уложив веревочную лестницу на левую руку так, чтобы она могла свободно размотаться, он перебросил через забор тот конец лестницы, к которому была прикреплена лопата. Лопата упала на другую сторону ограждения в нескольких шагах от сетки — лестница была длинновата. Гримстер просунул в сетку изогнутый крючком пруток, зацепил лестницу и подтянул ее к себе. В мгновение ока заранее заготовленными кусками веревки он крепко привязал ее к сетке в нескольких местах, чтобы при восхождении его вес не перетянул лестницу обратно. Он вскарабкался по ступенькам, перелез через забор и вновь нащупал ногами перекладины. Спустившись до половины, он спрыгнул наземь. И на мгновение застыл на корточках. Откуда-то издалека донесся крик то ли зверя, то ли птицы. Вдали на шоссе лучи света от поднимавшегося в гору автомобиля прорезали тьму двумя столбами. Гримстер отвязал лопату. Преодолеть внутренний забор было нетрудно. Он вырезал кусок колючей проволоки между столбами, наполовину перекатился, наполовину перелез через забор и с лопатой в руке устремился под прикрытие большого дуба. Лунный свет сверкнул в луже слева. Глаза Джона давно привыкли к темноте, и он разглядел, как дорога, еще недавно запруженная машинами, а теперь опустевшая, уходит вдаль, бледно-серой змеей обвивая подножье песчаного холма. Прижавшись к стволу дуба, Гримстер ощутил кисловатый запах и сообразил, что львы терлись о дерево, помечая свои владения. «Несколько месяцев назад, — подумал он, — здесь же, возможно, стоял с чемоданчиком в руках Диллинг, укрывался за этим же дубом, проверял, нет ли поблизости рабочих вечерней смены, радовался, что мрак ночи укроет его действия, заранее похотливо смаковал, как загипнотизирует Лили, возможно, даже надел по такому случаю перстень с корольком и спрятанной внутри картой — и не подозревал, что жить ему осталось меньше суток. „Que sera sera“». Гримстер вышел из-под кроны дуба. Вдали, справа, у самой дороги он увидел ворота и крытую дранкой сторожевую будку. Там кончались владения гепардов и начинался львиный загон. Если в будке и сидит сторож, он ему не страшен — Гримстер скроется за гребнем песчаного холма, где растет терновник. Завтра туристы нагрянут сюда сотнями через главные, управляемые электроникой, ворота. Завтра он рассчитается с Лили и освободится для сэра Джона… Гримстер понимал, что каждый шаг навстречу шефу чреват опасностью, ибо сэр Джон знает и понимает Гримстера, подмечает каждую мелочь и обладает такой же коварной интуицией, как и он сам. Гримстер перешел дорогу у подножья и, держась так, чтобы будка оставалась скрытой за холмом, двинулся к терновнику. Кусты отстояли друг от друга на тридцать футов. Взяв соединяющую их прямую за основание, Диллинг со свойственной ему точностью построил равносторонний треугольник, в вершине которого и зарыл чемоданчик. Гримстер достал рулетку и, укрепив конец у восточного куста, прочертил большим пальцем дугу радиусом в тридцать футов на северном склоне холма, взрывая сухой песок и редкую травку. То же самое он проделал еще раз, взяв за центр дуги западный куст. Там, где дуги пересекались, Гримстер вонзил лопатку. Он выпрямился и ненадолго замер, слился с тенями, прислушался. Потом на коленях, чтобы не слишком возвышаться над холмом, начал копать, сбрасывая податливый песок вниз на склон. Копать было легко, ничто не мешало, камни не попадались. На глубине двух футов лопата стукнулась о край чемоданчика. Гримстер руками выгреб оставшийся песок. Когда Гримстер поднялся с колен, держа в руках чемоданчик, в одном из бараков у дальней оконечности загона кашлянул и взревел один лев, а другой ответил ему. Оставив лопату там, где она лежала, Гримстер с чемоданом под мышкой спустился с холма к дороге, перешел ее, поднялся к заросшему папоротником склону, миновал дуб и очутился на другой дороге, которая шла выше. До главного забора оставалось всего пятьдесят ярдов. На фоне посветлевшего неба высокий толстый дуб у внутренней ограды казался черным. Завтра обнаружат и лопатку, и яму на холме, и веревочную лестницу, которую Гримстер оставил намеренно. Так рождаются тайны. Джон улыбнулся, подумав, о рекламе, какую создаст герцогу: очереди машин вырастут, дорогу у подножья холма перекроют, и даже слава львов поблекнет для туристов, которым покажут таинственную яму. Гримстер уже почти дошел до дуба, как вдруг из-за ствола ему навстречу шагнул человек, двинулся по склону и остановился в нескольких ярдах. Темнота не помешала Гримстеру узнать его, увидеть, как свет звезд отражается от пистолета, который он держал в руке. Это был Гаррисон. Разделенные четырьмя ярдами травы и папоротника, они посмотрели друг на друга, и Гаррисон негромко, добродушно произнес: — Джонни. Догадливый Джонни. Но будешь ли ты благоразумным, Джонни? Гримстер попытался выпустить чемоданчик из-под мышки и взять его за ручку. Взмахом пистолета Гаррисон остановил его: — Держи чемодан под мышкой. Впрочем, я все равно не стану в него стрелять. — Чего ты сюда притащился? Прогуляться перед сном захотелось? — весело спросил Гримстер. — Нет. Если Джонни куда-то забрался, я должен сделать так, чтобы он оттуда не вернулся. Твое положение безнадежно — шанс появится только, если ты станешь слушаться меня. — Неужели? — Да, черт возьми. Брось чемодан на землю, спустись с холма и стой там, пока я не уйду. — А если нет? — Тогда мне придется тебя убить. Жаль, потому что сейчас это уже не нужно. Джонни, брось чемодан и уйди. — Как ты попал сюда? Тебя навел Прингл? — Не заговаривай зубы, Джонни. Время работает против тебя. Но я не хотел бы убивать, так ничего и не рассказав. Между нами так не принято. — Гаррисон слегка поежился, пошевелил плечами под пиджаком. — Да, Прингл. Ему пришло в голову, что чемоданчик может быть зарыт где-то здесь. Прингл тут работал. А Диллинг интересовался зоопарком. И Прингл не раз возил его сюда. Тебя интересует еще что-нибудь? — Нет. Остальное — дело техники. Простая беготня. Приплатив бармену, горничной или официанту во всех гостиницах на пятнадцать миль вокруг, Гаррисон дал им фото Гримстера и Лили, номер телефона, по которому нужно позвонить, если кто-нибудь из них объявится, и пообещал за звонок еще сто фунтов. Что ж, в любой гостинице найдется кто-нибудь, согласный «помочь». Гримстер допускал такую возможность, но защититься от нее никак не мог. Теперь все варианты спасения свелись к одному — бросить чемоданчик и уйти. Но как раз на это он ни за что не хотел соглашаться. — Хватит разговоров, Джонни. Брось чемодан и уходи — или тебе крышка. — Гаррисон указал свободной рукой в сторону склона. Гримстер опустил чемоданчик, но не отошел. — Уходи, — приказал Гаррисон. — Незачем. — Гримстер ткнул чемоданчик носком ботинка. — Я все равно принес бы его тебе, а не им. Они убили Вальду. Я просто первым хотел заполучить его и подержать у себя, чтобы взять с вас подороже. Поэтому я позволил тебе обнаружить нас с Лили. Поэтому я остановился здесь, в Уоберне, а не где-нибудь в пятидесяти милях отсюда. Мне нужно было лишь несколько минут, чтобы убраться с чемоданом и… — Джонни! — Гаррисон прервал его уже не шепотом. — Хватит болтать. Тебе ничто не поможет. Ты нам не нужен. Ты слишком опасен. Убирайся сейчас же, и останешься в живых… Не исключено даже, что успеешь поквитаться с сэром Джоном. Уходи, Джонни. Лучше уходи! Последние слова Гаррисон почти выкрикнул, и Гримстер понял, что времени больше не остается. Он и сам однажды убил человека после такого же ультиматума. Когда стоишь с пистолетом в руке, можно позволить обреченному почесать языком, потому что ему нужно время подготовиться к смерти, а потом наступает пора стрелять, и ты начинаешь считать в уме до двадцати, или до десяти, или до пяти, или до любого числа, какое тебе позволит выбрать совесть. И Гримстер понимал, что именно этим теперь и занимается Гаррисон, а он не отличается ни великодушием, ни излишней щедростью. Едва эта мысль пронеслась в сознании, как Гримстер увидел, что позади Гаррисона медленно движется вытянутая тень. Рыжая шкура льва в бледном ночном свете казалась серой, грива и мускулистые лапы оставались в тени, большая голова была опущена, огромное, приникшее к земле тело двигалось бесшумно; каждый шаг, каждое движение лап и бедер было неотъемлемой частью ритуала охоты, который неизменно оканчивается смертельным для жертвы прыжком… Негромко, но с напряжением в голосе, уповая на то, что Гаррисон еще не закончил мысленный отсчет, Гримстер сказал: — Дикки, ради Бога, послушай меня. Быстро обернись и приготовься стрелять. Позади тебя, метрах в двадцати — лев. Гаррисон затрясся всем телом, рассмеялся: — Этот номер не пройдет, Джонни. Не пройдет. Хотя ты и назвал меня Дикки, чего не делал уже… — Да обернись ты, идиот! — Брось, Джонни. Гаррисон поднял руку с пистолетом, блеснула холодная сталь, и в тот же миг лев с неспешного шага перешел к прыжку, взвился ввысь, изогнулся, вскинул могучую голову, вытянул передние лапы, растопырил когти. Гаррисон выстрелил как раз, когда лев ударил его в спину, человек и зверь упали наземь, слились воедино. На единственный краткий, пронзительный вскрик Гаррисона лев ответил низким, скрипучим, раскатистым ревом. Песок и вырванный с корнем папоротник взвились над землей… Гримстер подобрал чемоданчик, повернулся и побежал прочь — к забору, зная, что лев может броситься и за ним. Он перекатился через внутренний забор и тяжело упал на землю. Страх пригнал его к веревочной лестнице, неизвестный доселе инстинкт заставил взмахнуть левой рукой, перебросить чемодан через сетку и лишь потом вскарабкаться по ступенькам. Он долез до верха и, чтобы не терять времени, спрыгнул; упав на землю лицом, почувствовал, как его, словно затихающая боль, оставляет страх. Он поднялся и оглянулся. Ничего не было видно. Место у дуба, где они стояли с Гаррисоном, опустело, не было слышно ни звука, из папоротника не доносилось ни шороха. Потом он разглядел, как по голому, светлому полотну дороги что-то движется. Темный на фоне дороги лев переходил ее наискось. Высоко подняв голову, напрягая шейные мышцы, он шагал, широко расставляя лапы, чтобы о них не ударялось обмякшее тело жертвы, которое он тащил. Гримстер отвернулся, пошарил в траве, нашел чемодан, и, когда склонился над ним, его вытошнило…
…Через пятнадцать минут, подъехав к ближайшей стоянке, он, несмотря на отчаянные попытки, не мог унять дрожь в руках. Наконец остановил машину и выключил свет. Достав плоскую бутылку с бренди, он приложил ее к губам и не отнимал, пока не опорожнил. Спиртное проникло во все закоулки тела, сняло дрожь, успокоило дыхание, почти изгнало из сознания страх, и в конце концов мысли вообще покинули Гримстера, перед глазами оставался лишь Гаррисон с поднятым для выстрела пистолетом и летящее к нему черное тело льва.
Он полулежал в постели, опираясь на подушки. В окно хлестал беспрерывный дождь, вода с шумом устремлялась в переполненные сточные трубы. Лили в халате вышла из ванной, улыбнулась ему и выключила радио. Она прошлась по комнате, полы халата распахнулись, но Гримстер уже не считал ее наготу чем-то необычным и теперь, глядя, как Лили переодевается, причесывается и красится, впитывал сообщение радио: «Неизвестный, обезображенный мужчина…», «„Царство диких зверей“ в Уоберне». Гаррисон, думал он, чье хладнокровие превратилось в жестокость… Гаррисон, который дрался с ним на берегу Блэкуотера, стрелял уток в университетском озере, теперь мертв, и, когда его имя появится в газетах, многие женщины вспомнят, что были знакомы с ним, а хозяева Гаррисона заменят оборвавшееся в цепи звено, вот и все. Сенсации хватит на неделю, потом все забудется. Погиб Гаррисон, но на его месте мог оказаться Гримстер… Когда-нибудь придет и его черед, но пока (и в это Джон фатально верил) бог насилия бережет его, великодушно позволяя истратить на сэра Джона ту каплю жестокости, которую он предлагает истратить. И ничто — Гримстер теперь свято верил в это — не остановит его. Лили подошла и налила ему чаю. — Вчера ты очень поздно вернулся, дорогой. — Дело заняло больше времени, чем я рассчитывал. — Все в порядке? — Да. — Ты нашел его? Гримстер кивнул. Лили улыбнулась, подала Джону чашку, а потом провела пальцем по его носу: — Теперь уже ничего не случится? — Ничего. Лили отошла к окну. На душе у нее стало легко, и Гримстер улыбнулся этой беспечности. Лили творила мир таким, каким хотела его видеть.
Глава четырнадцатая
Перед отъездом из отеля Гримстер позвонил в Ведомство. Оказалось, сэр Джон уже уехал рыбачить в Девон. Копплстоуна тоже не было. Гримстер попросил сообщить сэру Джону — через Хай-Грейндж, что при первой возможности он привезет бумаги Диллинга. Он отвез Лили в Лондон и оставил ее у миссис Харроуэй, пообещав вернуться через пару часов. Его потряс вопрос Лили: «Теперь уже ничего не случится?» Как раньше в Диллинга, так сейчас она свято верила в Гримстера. Она предпочитала не вмешиваться в мужские дела, если сами мужчины этого не хотели. Всю дорогу Лили болтала о пустяках. В гостинице пропустила мимо ушей новости — очередной выпуск. Она слышала лишь то, что хотела слышать, видела то, что хотела видеть, и всегда находила способ отмахнуться от того, что угрожало ее благополучию. У себя дома Гримстер вскрыл чемоданчик. Пролистал бумаги, большая часть которых и прилагающиеся к ним чертежи были ему непонятны. Но небольшое рекламное резюме было недвусмысленным. Диллинг изобрел противопехотное оружие, основанное на сочетании электромагнитного и лазерного лучей, позволяющее облегчить ночную стрельбу и повысить ее точность. Установка была компактна, управлялась одним человеком и требовала минимума навыков. Гримстер не сомневался, что Ведомство ее купит. Лили разбогатеет, а с богатством, как известно, приходит благоразумие, более чем достаточное, чтобы сохранить человеку довольство и счастье. Гримстер встретился с миссис Харроуэй после второго завтрака. Лили была у себя, отдыхала. Миссис Харроуэй, высокая, строгая, сидела в бархатном кресле с чашкой кофе в руке. Она предложила кофе и Гримстеру. Тот отказался и положил на стол запорошенный песком чемоданчик Диллинга. Она посмотрела на чемоданчик так, будто хотела подчеркнуть, насколько он не вяжется с богатой обстановкой гостиной. — Его содержимое принадлежало Диллингу, — начал Гримстер. — Он собирался продать документы Ведомству, а оно хотело получить их, не заплатив. Вы сегодня же должны положить бумаги в свой банк. Они стоят больших денег. Лили разбогатеет, а без вашей помощи ей не обойтись. Миссис Харроуэй согласно кивнула. Она принадлежали к тем женщинам, которые понимают все с полуслова. Опыт и интуиция служили ей ключом ко многим ситуациям. Она ответила: — Если Лили немного помочь вначале, она быстро научится. Лили сказала мне, что любит вас, а вы — ее. — И то, и другое — ложь. — Так я и думала. Но вы посчитали себя ее должником? — Она кивнула на чемоданчик. — Да. — С профессиональной точки зрения? — Отнюдь. Ведомство отобрало бы у Лили бумаги, притворившись, что они не стоят ни гроша, и нашло бы способ избавиться от нее. Ведомство поступает так всегда, при малейшей возможности. — Об этом мне часто говорил муж. Очень давно, когда мир был лишь слегка запятнан, мистер Гримстер. Сейчас он прогнил насквозь. — Я снял с бумаг копии. И сообщу Ведомству, что оригиналы у вас, а вы на стороне Лили. Все будет в порядке. Коль возможность упущена, Ведомство хитрить не станет. — А этот поступок не скомпрометирует вас? — Мне уже нечего терять. — Не стану спрашивать, что они сделали вам, — улыбнулась она, — но, вероятно, устроили какую-нибудь личную пакость. — Им это раз плюнуть. — Вы не попрощаетесь с Лили? — Я обязан это сделать. Миссис Харроуэй встала: — Я сейчас пришлю ее. С ней, как вы знаете, лучше не откровенничать. Она кормится полуправдой, от рождения видит жизнь в розовом свете и считает, что удача всегда будет сопутствовать ей. На такое способен далеко не каждый. — Она остановилась у двери, испытующе взглянула на Джона. — Могу я задать вам вопрос, мистер Гримстер? — Пожалуйста. — Сколько человек вы убили за свою жизнь? Смахнув песчинку с чемоданчика, он ответил: — После первого это уже не имеет значения. — Вы не боитесь смерти? — Я еще надеюсь пожить, — улыбнулся он. — Знаете, что я вам посоветую? — Знаю, но, боюсь, не смогу принять ваш совет. Миссис Харроуэй слегка пожала плечами и вышла. Через несколько минут на пороге появилась Лили. Она бросилась к Гримстеру с возгласом: «Джонни!», обвила его шею руками, прижалась к нему сначала щекой, а потом губами. Отстранив ее от себя, он сказал: — Дорогая, на несколько дней мне придется съездить в Девон. Ты останешься с миссис Харроуэй. — Что ж, мне не грех переменить обстановку. По я буду скучать по тебе, Джонни, так что возвращайся скорей. — На столе, за спиной Гримстера, она заметила чемоданчик. — Это он, да? — Да. Пока я не улажу дела с Ведомством, за ним присмотрит миссис Харроуэй. Лили наклонилась и положила руку на чемоданчик: — Таким я его и помню. Ведь эти чемоданы стоят дорого, правда? — Довольно дорого. Она повернулась и взглянула на Гримстера с искренней тревогой: — Знаешь, Джонни, в тот первый раз… когда мы были вместе… Это не из-за него… — Она бросила взгляд на чемоданчик. — Ты догадался об этом, правда? То есть, я хочу сказать, ты это тоже чувствовал? Он улыбнулся, взял ее за руку, поцеловал и ответил: — Конечно, чувствовал. Несмотря ни на что, любовь превыше всего. Лили улыбнулась и быстро продекламировала: — «Но люби меня ради самой любви, и никогда не умрешь, потому что любовь бессмертна». Элизабет Барретт Броунинг, 1806–1861. Знаешь, Джонни, ведь это правда, истинная правда. Остальное не имеет значения. Просто всегда должна быть… любовь ради самой любви. Как, по-твоему, разве это не прекрасно? Он дал ей выговориться, слушал вполуха и, когда она закончила, поцеловал на прощанье. Направляясь к выходу, он в точности представлял себе, что Лили сделает после его ухода. Она войдет в комнату, станет у чемоданчика и отдастся во власть грез… розовых грез. Миссис Харроуэй права. Лили родилась под счастливой звездой.Гримстер поехал в Ведомство. У секретарши сэра Джона оставил конверт с катушкой непроявленной пленки, на которую сам переснял бумаги Диллинга, и с письмом, где сообщал, что оригиналы у миссис Харроуэй, которая поведет от имени Лили переговоры. Потом он прошел в свой кабинет и забрал четыре фальшивых паспорта, которые когда-то выписал себе для служебных целей, но в Ведомстве так и не зарегистрировал. Из сейфа он вынул весь личный запас английских денег и иностранной валюты, а также пистолет. За границей в банках у него лежало еще немало денег. Потом Гримстер позвонил в Хай-Грейндж и переговорил с Кранстоном. Объяснил, что задержится в Лондоне до завтрашнего утра и приедет в усадьбу не раньше полудня. Было четыре часа дня. Гримстер сел за стол и стал вязать мушку под названием «Роял Соверен» — такую подарили самой королеве, а теперь способ ее изготовления напечатали в лежавшем у Гримстера на столе журнале по рыболовству. Но руки Джона двигались автоматически. Теперь, попрощавшись с Лили и написав письмо, дожидающееся теперь преемника сэра Джона (им, скорее всего, станет Копплстоун, не лишенный честолюбия, несмотря на презрение к Ведомству и определенные профессиональные недостатки), Гримстер мог думать только о собственных планах. Он понимал: чтобы осуществить убийство такого человека, как сэр Джон, нужно действовать осмотрительно, не дать ему ни малейшего повода для подозрений. Ведь сэр Джон и Гримстер мыслят одинаково. Сейчас сэр Джон следит за тончайшими оттенками в поведении Гримстера. А Гримстер может чем-то себя выдать, хотя бы бессознательно. И если это «что-то» проявится хотя бы на кратчайший миг, сэр Джон отнесется к нему серьезно. Сэр Джон рисковать не станет. Гримстер тоже. Даже то, что сэр Джон уехал на рыбалку, а не остался в Лондоне дожидаться донесений от него, Гримстера, могло означать, что шеф решил сам выбрать место встречи с ним. А могло и ничего не означать. Впрочем, лучшего места для встречи, чем Хай-Грейндж, не найти. Гримстер аккуратно оплел мушку золотой нитью и решил, что место схватки должен выбрать сам. В усадьбе его ждали завтра к полудню. А приедет сегодня вечером. Сэр Джон в Хай-Грейндж никогда не останавливается. Он всегда снимает номер в гостинице «Лиса и гончие» в Эггсфорде и каждое утро проводит одинаково: встает рано, едет по дороге в Барнстейпл до стоянки у железнодорожного переезда, оставляет там машину, идет до реки пешком и час рыбачит. Потомвозвращается к машине, кружной дорогой добирается до Хай-Грейндж и работает там час. Завтра, когда сэр Джон выедет на стоянку у железной дороги, Гримстер уже будет ждать его. Если повезет хоть немного, тело обнаружат только через пару часов, а большей форы и не нужно. У Гримстера, как и у большинства его коллег, есть связи, Ведомству неизвестные. Через шесть часов после убийства Гримстер уже будет за границей… Гримстер сплел мушку, уложил «дипломат», пошел в диспетчерскую и попросил дежурного офицера, если что-нибудь придет на его, Гримстера, имя из Хай-Грейндж, послать к нему домой рассыльного, но не позже половины восьмого утра — в это время он уедет в Девон. Дежурный кивнул и спросил: — Вы ведь знали Гаррисона? — Да. — Только что получено сообщение. В человеке, которого вчера в Уоберне загрыз лев, опознали Гаррисона. Гримстер притворился изумленным: — Гаррисона? Как его туда, черт возьми, занесло? — Не знаю, — рассмеялся дежурный, — верно, охотился за бабой.
Через полчаса Гримстер уже ехал на запад. По радио передавали легкую музыку. Пепельница все еще была до половины завалена испачканными губной помадой окурками Лили. Изредка до Гримстера доносился запах ее духов. Лили и Гарри, потом Лили и Джонни, а в будущем Лили и… мало ли еще мужчин? Диллинг, будь он жив, в конце концов оставил бы ее — ведь тело его так же искало перемен, как и душа. Диллинг был умен, хитер и практичен. Доверял лишь немногим, да и то с оговорками. И правильно делал, миссис Харроуэй права — мир прогнил насквозь. Прогнил и сам Гримстер. Его, холодного и прогнившего, по-настоящему лишь раз, в образе Вальды, коснулись теплота и человечность. С Вальдой сэр Джон допустил промах. Но ошибаются даже самые лучшие. На его месте Гримстер поступил бы точно так же. Он убьет сэра Джона. Это нужно сделать, потому что Гримстер должен освободиться от сэра Джона, как уже освободился от Лили, и продолжал жить, а страницы памяти пусть желтеют, пусть выцветают на них чернила. Гримстер остановился пообедать в придорожном кафе, поэтому въехал в Тонтон около полуночи. Именно в этом городе, пересев в другой, взятый напрокат автомобиль, который он сейчас вел, Гримстер вдруг понял, что думает о Гаррисоне; вновь вспоминает, теперь уже бесстрастно, гигантский прыжок льва. Гаррисон любил женщин. Возможно, даже слишком любил. Гримстеру захотелось узнать, была ли в его жизни та «одна-единственная». Он мысленно перенесся в прошлое, к дням, прожитым в Веллингтоне, к каникулам, проведенным вместе… У Гаррисона были и отец, и мать, но он ненавидел их обоих. Гримстер не знал отца вообще и давно потерял к нему всякий интерес. Они с Гаррисоном, в сущности, не уживались друг с другом, но что-то их все-таки связывало. Что? Может, по сути, их необычная дружба была плодом открытого презрения к себе и к собственному занятию. Джон мрачно усмехнулся, вспомнив, как волновался, когда впервые, кандидатом в сотрудники Ведомства, предстал перед сэром Джоном… Боже, то был другой Гримстер, не тот, кто сидит сейчас за рулем и собирается убить шефа. Да, сэр Джон отлично его выдрессировал, сделал из него то, чем он стал — хладнокровным разумным животным… Гримстер так глубоко задумался, что не заметил в зеркале полицейскую машину. Она вдруг вывернула вправо, поравнялась с ним, сверкая мигалкой, полисмены обогнали его, жестом приказали остановиться, и сами притормозили в нескольких ярдах впереди. В этот поздний час других машин на дороге не было. Гримстер выключил мотор и стал ждать. Из машины вышли двое полисменов и не спеша направились к нему. Один, высокий, подошел к автомобилю спереди, остановился, нагнулся, проверил номер. Другой стал у двери водителя. Гримстер опустил окно и сказал: — Добрый вечер. Полисмен улыбнулся, кивнул и ответил: — Добрый вечер, сэр. Обычная проверка. Будьте добры, назовите номер своей машины. Такие проверки на самом деле случались. Гримстер заметил, что верхний левый карман у полисмена расстегнут. Джон назвал номер автомобиля. — Благодарю, сэр. Это ваша машина? — Нет, я взял ее напрокат. Высокий полисмен подошел ближе и приложил руку к козырьку: — Будьте любезны, скажите, куда вы направляетесь? — В окрестности Барнстейпла. А еду из Лондона. — Вы знаете, что у вашей машины не горит один задний габаритный фонарь? — Нет, не знаю. — Стоит выйти взглянуть, сэр. Может, лампочка перегорела или контакт отошел. Если сами не исправите, неподалеку есть гараж. Он опустил руку и открыл Гримстеру дверь. Гримстер снял ноги с педалей, повернулся да так и замер. Полисмены расступились, чтобы оказаться по обе стороны от него. И тогда, уже слишком поздно, Гримстер почувствовал, что это не обычная проверка, что эти люди не просто хотят вежливо указать ему на неисправность, и понял, что если это так, его положение безнадежно. Сэр Джон не отставал от него ни на шаг, а теперь, судя по всему, обогнал. Поставив ноги на землю и усевшись боком, Гримстер сказал: — Это не просто проверка. — Да, сэр. — Высокий полисмен шагнул вперед и заслонил дверь, чтобы ее нельзя было закрыть. Мимо прогрохотал громадный рефрижератор, и, когда шум затих, второй полисмен сказал: — Вытяните руки, сэр. Надеюсь, вы понимаете, зачем. Гримстер понял все прекрасно и сообразил: сопротивляться пока бесполезно. Ему ни за что не добраться до пистолета, ни за что не ускользнуть. У машины их двое, за рулем полицейского автомобиля еще один, и это наверняка не простые полисмены или, во всяком случае, прошедшие специальную подготовку. Он и сам не раз проводил подобные операции, а потому обо всем догадывался. Гримстер протянул руки, высокий умело надел на них наручники. Это, видимо, сняло небольшое напряжение, еще остававшееся у полисменов. Наручники надеты, задание выполнено, а больше их ничто не интересует. Тот, кто был пониже, вежливо попросил: — Будьте добры, сэр, пересядьте на заднее сиденье. Мы надели наручники спереди, чтобы вы могли курить, если захотите. Гримстер вышел, ему открыли заднюю дверь, он забрался на заднее сиденье. За руль сел высокий, другой обошел автомобиль и занял место рядом с Гримстером. Машина тронулась. Сосед Гримстера снял фуражку и пригладил волосы. Он был пожилой, с изрезанным глубокими морщинами коричневым лицом, с седыми, словно запорошенными инеем бровями, с темными, в сетке мелких морщин, глазами. — Сигарету? — предложил он. — Нет, спасибо. Полисмен закурил. Водитель снял фуражку и бросил на сиденье рядом с собой. — Вы из Ведомства? — спросил Гримстер. Его сосед кивнул: — Вы, наверно, меня не помните. Я был на трех ваших лекциях. Четыре года назад. Извините, мистер Гримстер. Гримстер улыбнулся, пытаясь скрыть свои мысли: — Только на трех? — Меня интересовало, трудно ли научиться заметать следы. — А мне на это наплевать, — заявил водитель. Одной рукой он расстегнул полицейский мундир и пожаловался: — Ужасно неудобная штука. — В ящике лежит фляжка с коньяком, — сказал Гримстер. — А я теперь не за рулем. Его сосед перегнулся через сиденье, достал фляжку из ящичка. Отвернув пробку, он передал коньяк Гримстеру. Тот отхлебнул глоток и возвратил фляжку полицейскому, который сразу завинтил пробку. — Если захотите еще, скажите, — предупредительно сказал он и улыбнулся, собрав морщинки возле глаз веером. — Мы повинуемся, а не распоряжаемся. — Я это понял. А настоящая полиция вам помогала? — Она следила за вами до Тонтона, — сообщил водитель. — Местные отделения, скрипя зубами, помогали нам. Вы же знаете, как они относятся к Ведомству. В Тонтоне за вас взялись мы. Ходят слухи, вы обставили Гаррисона. — Возможно. Эти люди были коллегами Гримстера. Они знали правила, уже испытали нагрузки, после которых наступает хладнокровное безразличие, а сверх того, умели убедительно притворяться сочувствующими и подкреплять свое притворство теплыми словами. К Гримстеру у них не было никаких чувств. И очень мало любопытства. Каждый был надежно защищен от любой слабости, способной привести к предательству. Эти люди высоко ценили Гримстера. Возможно, теперь его репутация пострадает, — он ошибся. А ошибки не прощают. Он настолько был поглощен замыслом убить сэра Джона, что не услышал свою интуицию. Словно откликаясь на его мысли, водитель заметил: — Систему не перехитрить. Даже если начать с головы. Сосед Гримстера, не обратив на это внимания, сказал: — Я просматривал досье на Гаррисона. Порядочная сволочь. Со своим весом он, при желании, мог ускользнуть, как тень. Тут одних способностей мало. Нужен талант. А он у него был. — Да вот удача отвернулась, — вставил водитель. Гримстер промолчал. Он слыхал и худшие надгробные речи. И ни в одной не было правды. А эта к истине все же немного приближалась. Они пробирались сквозь ночь. Снова пошел дождь. Уже неделю не проходило дня без ливня. Вода в реке должна подняться. Без жалости, без всякой тревоги Гримстер подумал, что ему уже, возможно, не доведется порыбачить, не доведется испытать «Роял Соверен» ни в Англии, ни за границей, не доведется взять в руки удочку и ощутить, как разматывается леска, ведомая уходящей по течению рыбой, не доведется увидеть, как сделала стойку гончая, чтобы не спугнуть стаю куропаток… Что ж, чему быть, того не миновать. Но как бы там ни было, сначала он расправится с сэром Джоном. Каждый может ошибиться, ошибся и он. Это лишь доказывает, что непогрешимых нет, в чем Гримстер никогда не сомневался. Впрочем, на нем еще рано ставить крест.
Копплстоун и Кранстон неподвижно стояли на верхней ступеньке и смотрели на подъезжающий автомобиль. Гримстер выбрался из машины в сопровождении охранников, один из которых нес его чемоданчик, встал между ними и взошел на крыльцо. Копплстоун слегка заплетающимся языком приветствовал Гримстера: «Добрый вечер, Джонни», — и взял у охранников «дипломат». — В доме для вас накрыт стол, — обратился к охранникам Кранстон. — Но сначала обыщите машину. Все, что найдете, несите ко мне в кабинет. — Он перевел взгляд на Гримстера, потрогал повязку на глазу и бросил: — Ты круглый идиот, Джонни. — В его словах неожиданно прозвучала грусть. Охранники вернулись к машине, а Гримстера увели в дом. Дежурный за столом резко, словно птица, вскинул голову, взглянул на вошедшего и вновь склонился над журналом, который читал. Копплстоун обыскал Гримстера, отнял все, что было у него в карманах, даже перстень с корольком снял, и объяснил: — Сэр Джон приказал. — Потом с улыбкой добавил: — Наверное, он считает, что ты нас всех загипнотизируешь. Они прошли холл, спустились по пологой лестнице в подвал к тиру. Гримстер знал, куда они направляются. За тиром была маленькая клетушка по прозванию «губа»; ею пользовались редко, хотя она была вполне надежна. Башмаки гулко стучали по каменным плитам. Кранстон отпер железную дверь и вошел первым. В клетушке не было окон. По углам висели забранные решеткой лампы. Стены были сложены из огромных гранитных глыб. В пяти футах от двери поперек камеры от пола до потолка возвышалась железная решетка со столь мелкими ячейками, что сквозь них не пролезала рука. Копплстоун отпер обитую железом дверь посреди решетки, и Гримстер вошел в камеру. Там стояли стул, стол, койка, под которой был горшок, по задней стенке тянулась узкая деревянная полка с четырьмя или пятью книгами в мягкой обложке. Сколько помнил Гримстер, они валялись там всегда. Увидев на столе бутылку бренди, ящик с сигарами и зажигалку, Гримстер спросил: — Это что, любезность шефа? Копплстоун кивнул. Кранстон на мгновение смутился, но скрыл это — торопливо отвернулся, чтобы закрыть дверь. Вот почему майора не выпускали из усадьбы. Он так и не заматерел, слишком легко поддавался печали и стыду. Копплстоун взял у Кранстона связку ключей, и тот молча ушел, оставив дверь в тир широко распахнутой. Копплстоун сел на низенькую табуретку у самой решетки. Гримстер подошел к столу и взялся за бутылку. Она уже была откупорена. Он налил себе, сел на койку, бережно держа стакан в скованных наручниками руках, согревая его. — Когда приезжает сэр Джон? — Завтра. Как обычно, — Копплстоун положил «дипломат» Гримстера себе на колени, открыл его, заглянул внутрь и тут же закрыл. — Чего тут только нет! Не многовато ли для обычного визита сюда? А что стряслось с Гаррисоном? — Он объявился, когда я выкопал бумаги Диллинга. — Где бумаги? — Оригиналы у миссис Харроуэй. Я переснял их и оставил пленку в приемной сэра Джона. — То есть мы будем вынуждены заплатить? — Да. — Великодушно, ничего не скажешь. — Я бы назвал это по-другому. — Что толкнуло тебя на измену? Факты или домыслы? Ты так много размышлял о Вальде и тебе было так горько, что ты задумал порвать с нами? — Я просто пришел к определенному решению. — Гримстер улыбнулся и почти опорожнил стакан бренди. Копплстоун встал с «дипломатом» в руках: — Ты попал в беду, Джонни. Но все будет сделано честно — по нашим понятиям. — Когда? — Завтра. Или послезавтра. Точно не знаю. Лично я против тебя ничего не имею. Все дело в Ведомстве. Ты же понимаешь. — Конечно. У порога Копплстоун обернулся и добавил: — Давно я не напивался так, как напьюсь сейчас. Ты крепко огорчил меня, Джонни. Он вышел и запер за собой дверь. Гримстер допил бренди и улегся на койку. Через полчаса он уснул. На другое утро, в семь, к нему пришли те двое, что его арестовали, теперь они были в штатском. Один, с пистолетом в руке, остался у входной двери, другой принес Гримстеру воду и бритвенный прибор. Через полчаса они вернулись и вынесли парашу. Тот, что был постарше, сказал: «Удивительно, как вам удалось побриться в наручниках», а младший не смог удержаться от восхищения: «Здорово». Гримстер сел и развернул «Дейли Мейл», которую они ему оставили. В газете была фотография — длинная вереница машин у львиного загона и расплывчатые контуры ямы, вырытой Гримстером. Благородный герцог будет в восторге. Какой директор зоопарка не обрадовался бы такому случаю? Английская знать всегда была главным поставщиком зрелищ, впитывала эксцентричность с молоком матери. Трагическая смерть Гаррисона превратилась в сенсацию. Сэр Джон со своей стороны позаботится, чтобы Гримстер умер без шума. Его смерть будет картиной без цвета, мыслью без чувств. Джон отчетливо представил письмо, которое напишут матери. В досье погибших было полдюжины светокопий подобных похоронок… «Глубоко сожалеем… длительная служба… великая преданность… он был незаменимым… мы скорбим…» Длительная служба — только эти два слова не будут ложью. Мать сохранит письмо, станет оплакивать сына, превратит память о нем в еще одну тему для разговоров. Но сначала он убьет сэра Джона. Эта идея, холодная и твердая, как кремень, стала навязчивой. Ничто не остановит Гримстера. Кранстон, сопровождаемый охранником, принес ему завтрак и остался стоять у внешней двери. Он более не смущался. Если бы он не смущался вообще, то далеко продвинулся бы по службе. Тоном доброй няни он проговорил: — Бекон и сосиски, Джонни. Мы порезали их, чтобы тебе было легче есть. Мы бы сняли наручники, да сэр Джон не велел. Гримстер завтракал один. Есть было трудно. Допив чай, он закурил сигарету и стал терпеливо дожидаться сэра Джона. Гримстер знал, когда он придет, с точностью до десяти минут: сэр Джон жил строго по распорядку. Теперь он в отпуске, поэтому приятное — то есть утренний рыболовный ритуал — в первую очередь, а все полезное — после завтрака. Гримстер представил, как сэр Джон рыбачит. Для мушки вода, пожалуй, слишком мутна. Сэр Джон был плохой рыболов, суетился, спешил, неумело подсекал, но, как это часто бывает, ловил больше, чем иные опытные. Он появился за пять минут до срока, мысленно назначенного Гримстером. Вошел один, прикрыл за собой внешнюю дверь, не заперев ее, сел на табурет и сказал: — Доброе утро, Джонни. На нем был твидовый костюм темно-шоколадного цвета, к левому лацкану пиджака было приколото несколько мушек. На ухоженном строгом лице появилась и тут же исчезла улыбка. Сидя на низком табурете, скрестив ноги, сложив руки на коленях, он был похож на карлика-портного из сказки, который вот-вот примется латать платье. Гримстер спросил: — Как вы порыбачили, сэр Джон? Удачно? — Поймал лосося на восемь фунтов. Река сильно поднялась. А рыба только что из моря. В этом году ловится лучше, чем в прошлом. Какой-то парень из «Лисы и гончих» поймал вчера в Нерзери Пуле рыбину на двадцать фунтов. Не рыба — красавица. Словно слиток серебра. Знаешь Нерзери Пул? — Я рыбачил там пару раз. Но неудачно. Сэр Джон сочувственно кивнул и сказал: — И теперь тебе не везет, Джонни. Гримстер не поддался ни любезному тону, ни тому, что сэр Джон, как бывало в конце их встреч, называл его по имени. Сэр Джон не ликовал, не торжествовал. Он лишь тактично и ненавязчиво разыгрывал доброту, потому что этикет требовал сцены прощания. Гримстер однажды уже видел, как сэр Джон прощался с обреченным агентом. — Ты понимаешь, что провалил нам сделку с Диллингом, Джонни? — Боюсь, это так. Ведомству хоть раз придется поступить честно. — Да, ничего уж не поделаешь. Хорошая девушка, эта мисс Стивенс, как мне сказали. — Он выудил из кармана портсигар и замолчал. Закурив, пару раз затянулся и брезгливо вынул сигарету изо рта. Гримстер улыбнулся, сэр Джон заметил это. — Вредная привычка, но бросить не могу, — признался он и, поерзав, сказал: — Нам придется немного поговорить о деле, Джонни. «Нет, — подумал Гримстер, — он не карлик-портной, а мудрый старый дрозд, чистящий перышки, перед тем, как усесться на насест». — Как вам угодно, сэр. — Хорошо. Настало время кое в чем признаться. Мне, разумеется. У тебя есть неопровержимые доказательства того, что мы убили мисс Тринберг? — Для меня — достаточные. — То есть лишь догадки. Но все равно я знал, что когда-нибудь ты начнешь действовать. Я совершил ошибку и до сих пор сожалею о ней. Поэтому я и солгал тебе, поклялся, что это был несчастный случай. Я хотел спасти тебя, Джонни. Одно время я прочил тебя в преемники. — Кто станет им, когда меня не будет? — Наверное, Копплстоун. На его пьянство я смотрю сквозь пальцы. При нашей работе человеку нужна хоть какая-то отдушина… Последние месяцы я каждый день по полчаса размышлял, как, где и когда ты начнешь. Позволь сказать вот что: я понимал, что Гаррисону не удастся завербовать тебя. Ты станешь действовать в одиночку. Жаль Гаррисона. Славный, способный малый. Однажды я предложил ему присоединиться к нам. Он предпочел жизнь бродяги. — Кому он служил на сей раз? — Моя откровенность имеет свои пределы. Во всяком случае, я рад, что не твой труп сейчас собирает толпы в Уоберне. — Да, на мою долю придется лишь скромная фотография в «Вестерн Морнинг Ньюс». — Боюсь, что так. Но ты мог бы этого избежать — встал бы на мое место и в конце концов заслужил некролог в четверть колонки в «Таймс». — Моя мать гордилась бы мной. — Все это очень печально. Но, к счастью, всегда можно найти компромисс и избежать щекотливого положения. — Вы предлагаете сделку, сэр Джон? Шеф мрачно усмехнулся. — Если пожелаешь. Карьере твоей крышка. Но ты можешь найти себе другое занятие. Ты человек слова. Обещай выбросить из головы мысль о моем убийстве, перестань работать на кого бы то ни было и никогда не рассказывать ничего о Ведомстве. Это великодушное предложение — другому я бы его не сделал. — К тому же оно спасет вам жизнь, когда я выйду отсюда. — Если выйдешь, спасет. Но своей жизнью я не очень дорожу… Дай слово, и ты свободен. — Чтобы тут же нарушить его и прийти по вашу душу? — Если бы я считал тебя способным на подлость, я бы ничего тебе не предложил. Дай только честное слово. Ну? Гримстер покачал головой: — Все очень просто, сэр Джон. Вы убили мою возлюбленную, и я отомщу вам. Я задумал убить вас. И убью. Все очень просто и недвусмысленно. — Ты так меня ненавидишь? — Я хочу лишить вас жизни. И все. — Гримстер ясно представил выезжающий из-за поворота автомобиль, который обгоняет другая машина. Увидел аспидный блеск озера далеко внизу, голубое небо с валами гигантских облаков, вообразил, как падает автомобиль, катится, корежась, среди вереска и гранитных валунов. Сэр Джон встал и направился к выходу: — Жаль, что все так получилось. Он ушел, заперев дверь. Гримстер взял бутылку обеими руками и налил себе бренди. Сэр Джон дал ему шанс, от которого он отказался. Никаких торгов между ними быть не могло. Сэр Джон уже ничем не откупится. Гримстер обязан выполнить свой долг перед памятью Вальды. Никто и ничто его теперь не сдерживает. Справедливость восторжествует только со смертью сэра Джона. А потом Гримстер устроит себе сносную жизнь. Он глотнул бренди и закурил сигару.
Глава пятнадцатая
В полдень Кранстон с Копплстоуном принесли Джону ленч и сняли наручники. Гримстера заперли за решеткой. Кранстон ушел, оставив Копплстоуна наедине с осужденным. Перед Гримстером стояли холодное мясо, салат и бутылка белого вина. Не обращая внимания на еду, он потянулся к вину. Копплстоун сидел на табурете по другую сторону решетки и курил. Внешнюю дверь, уходя, запер Кранстон. — Зачем ты остался? — спросил Гримстер. — Сэр Джон приказал. При тебе до самого конца должен кто-нибудь быть. — Когда он наступит, конец? — Сегодня вечером. — Как вы собираетесь это сделать? — Несчастный случай во время рыбалки. Ты упадешь со скалы у пруда. Официальная версия будет такова: ты взглянул вниз и поскользнулся на мокрых листьях. Труп поздно вечером обнаружит поисковая партия. — А потом вскрытие установит естественную смерть. Понятно. Ему и впрямь все было понятно. Промашки не будет, ничто не вызовет подозрений ни у полиции, ни у патологоанатома. Гримстер — фигура в Ведомстве. Он погибнет, не бросив на Ведомство тень. Гримстер отхлебнул вина и спросил: — В камере есть «жучки» или телемониторы? — Нет. Раз человек попал сюда, значит, мы о нем все уже знаем. Тебе об этом должно быть известно. — Сэр Джон там будет? — Нет. Повезем тебя мы с Кранстоном. А он получит отчет утром. — И будет разочарован. Копплстоун покачал головой, тронул корочку от бритвенного пореза на подбородке: — Нет, Джонни. Не будет. Хотел бы я так думать. Но этого не случится. Жаль, что я не увижу на твоем месте сэра Джона. — И тогда бы ты стал главой Ведомства. — Возможно. Я ненавижу Ведомство, но ничего другого у меня нет. Моя жизнь в этой работе, она убила во мне все чувства, кроме одного. Честолюбия. На нем только я и держусь. Даже по нашим меркам сэр Джон зашел слишком далеко. Потому Ведомство таким и стало. Власть развращает. Будь я у руля, я сделал бы Ведомство более гуманным. — А может быть, разрушил бы изнутри или, по меньшей мере, навлек на него позор? Копплстоун и бровью не повел: — Ты переоцениваешь меня. — Тем не менее ты думаешь именно об этом. — Время от времени. Вместе мы, возможно, что-нибудь и сообразили бы. — Надежда — последнее, что тешит заурядных людей, Джонни. Но для такого, как ты, она, наверное, станет главным орудием. Однако я не могу заключать сделки, руководствуясь дружбой или честолюбием. — Я не говорю о надежде. Речь идет о фактах. Копплстоун бросил окурок на пол и придавил его каблуком: — Как вино, Джонни? — В порядке. Но давай потолкуем о фактах. О непреложной истине. Насчет надежды ты прав. Давно я ими не кормился, и вообще они никогда ни к чему не приводили. Последние исчезли, когда разбилась Вальда. — Несчастный случай, который ты посчитал убийством. И не так давно. Ты выдал себя, и сэр Джон заметил это. Еще бы, ведь он этого ждал. Ты, Джонни, хотел видеть здесь убийство, превратил его в убийство, чтобы найти повод убить сэра Джона, не идя наперекор совести. Ты хочешь умертвить его потому, что он являет собою все, за что боролся ты, все, чем ты в конце концов стал бы. Я понимаю тебя, потому что чувствую то же самое. Но я не столь целеустремлен, как ты. Я хочу стать главой Ведомства, но не нахожу в себе сил поднять руку на сэра Джона. Гримстер вылил в стакан остатки вина: — Ничего я о смерти Вальды не надумывал. Я знаю, что ее приказал убить сэр Джон. Совсем недавно он сам подтвердил это. К тому же я обнаружил, что тебе об этом было известно с самого начала. Без доказательств, с одними домыслами я бы еще долго сидел сложа руки. И, может статься, не выступил бы вообще. Но я получил доказательства. Копплстоун покачал головой: — Об этом знали только трое. Один уже мертв. Два других — сэр Джон и я. Я окрестил это несчастным случаем. Но Вальду убили. Теперь я готов это признать. Какая разница? Привлеченная холодным мясом, над подносом закружилась муха. Гримстер выжидающе посмотрел на нее, выбросил руку, поймал и раздавил муху: — Ты признаешь это не впервые. Не так давно ты уже все мне рассказал. — Неужели? — Копплстоун вскинул голову и в первый раз взглянул на Гримстера с любопытством, понимая, что разговор приобретает новое направление. Он пришел сюда по приказу. Отвечать Гримстеру молчанием было бы верхом неприличия, да и вообще Гримстер ему нравился, но пока Копплстоун не придавал беседе особого значения. Считал ее лишь способом скоротать время. — В ночь перед своим отъездом. Помнишь? — Конечно. Я был тогда изрядно пьян. Но не настолько, чтобы проговориться. — Нет, но достаточно, чтобы поддаться внушению. Помнишь перстень Диллинга? — Конечно. — Возможно, я и хочу смерти сэра Джона. Но это не мешает мне восхищаться им, ценить его ум. Он отдал приказ снять перстень, лишь только меня приведут сюда. Догадываешься, почему? — Да. Но это, по-моему, излишняя предосторожность. — Только не для сэра Джона. Он никогда не идет на риск. Он знал, что с помощью перстня мне удалось загипнотизировать Лили. Простая логика подсказала сэру Джону, что, сидя здесь, я могу взять и испытать перстень на ком-нибудь другом. Именно поэтому перстень у меня и отобрали. Да поздно, Копплстоун. Слишком поздно. В ту ночь, когда ты был пьян, я загипнотизировал тебя. Ты уснул как дитя — а ведь у тебя нет склонности к внушению. Ты психоактивен. Но если такой человек решит ослабить защиту и содействовать гипнотизеру, все идет как по маслу. А ты хотел помочь мне, потому что тайно жаждал смерти сэра Джона, чтобы взойти на верхнюю ступеньку власти. — Не верю. — Могу доказать. Я же не круглый идиот, Копплстоун. Думаешь, я не понимал, что, каким бы умным я себя не считал, заполучив доказательства убийства Вальды, я бессознательно могу себя выдать? Конечно, понимал, поэтому решил, что будет благоразумно иметь козырь в руках. На случай, если дела пойдут плохо. — Ты на самом деле загипнотизировал меня? — Да. Ввести в транс можно практически любого. Все мы хотим погрузиться в забытье и на время уйти от жизненных тягот. Иначе зачем спать, черт возьми? Ты поддался внушению, Коппи, потому что хотел забыться. Ты и пьешь по вечерам только для этого. Копплстоун пожал плечами: — Ну, хорошо. Значит, я под гипнозом сказал тебе, что Вальду убили, и натравил тебя на сэра Джона. И вот ты здесь, Джонни, — и ничего уже не поделаешь. — Отнюдь. Можно еще многое успеть. Ты мне еще послужишь. Ведь в ту ночь мы говорили не только о Вальде. Было и другое. — Что? — Гаррисон. Ты был связан с Гаррисоном. — Это наглая ложь. — Ты сам признался. Но об этом я и раньше догадывался. Потому и спросил тогда. Думаешь, я не знаю, о чем думал и как действовал Гаррисон? Он всегда хотел иметь выход на человека, близкого к руководству Ведомства. Сумей он этого добиться, ему досталась бы куча денег. Он давным-давно избрал в предатели меня. Он знал: перевербовать меня непросто, но это лишь распаляло его. Он работал упорно. И как знать, может быть, добился бы своего. Но вы с сэром Джоном испортили ему всю обедню. Вы приказали убить Вальду. Гаррисон догадывался, что произойдет со мной, когда я узнаю правду, понимал, что рано или поздно я докопаюсь. Он продолжал соблазнять меня, зная, что я обо всем докладываю сэру Джону. Но в предатели я уже не годился. Гаррисону нужен был человек, который останется в Ведомстве. Притворяясь, что охотится за мной, он переключился на тебя, и ты быстро попался на удочку. Почему? Да потому, что ты сам этого хотел. Тебе хотелось занять место сэра Джона, едва я его убью, а потом потихоньку, исподволь развалить и уничтожить само Ведомство. Надеюсь, ради твоего же блага, ты не солгал мне, сказав, что в камере нет «жучков»? — Не солгал. И с Гаррисоном не связывался. — Этот номер не пройдет. Связывался. — Меня это не интересует. В конце концов это всего лишь слова. Сэр Джон примет их за жест отчаяния. — Не только слова. Той ночью я сходил к себе, взял магнитофон и заставил тебя все повторить. Если хочешь получить пленку, помоги мне. Копплстоун немного помолчал. Ему нравился Гримстер, но он не собирался ему содействовать. — Ничем не могу помочь тебе, Джонни, — сказал он. — Наплевать мне на пленку, потому что я и свою жизнь ни в грош не ставлю. Можешь вызвать сэра Джона и передать ему пленку. Но уничтожив меня, ты ничего не добьешься. За пленку тебя не отблагодарят. Ты только меня погубишь, а это тебе ни к чему. В нашем мире тебе нужно одно: возможность добраться до сэра Джона. А я не дам тебе ее, хотя тоже жажду его смерти. Ничего у тебя против меня нет, Джонни. Поэтому ты не отдашь пленку сэру Джону. Нет, Джонни, ты сам во всем виноват. Хотел действовать в одиночку. И до сих пор хочешь. Может, позвонить сэру Джону, пусть он спустится сюда еще раз? Гримстер вдруг расхохотался: — Не беспокойся, никакой пленки нет. Есть только мои слова. — Рад слышать. Я подозревал, что ты блефуешь. — Попытаться стоило. — В твоем положении нужно хвататься за все. Но ничто тебе уже не поможет. Лучше бы ты принял предложение сэра Джона. Он рассказал мне о нем. Не думаю, чтобы он сделал его кому-нибудь другому, кроме тебя. — Как вы собираетесь действовать… там? — спросил Гримстер. — Тебе снова наденут наручники, мы с Кранстоном тебя выведем. Перед тем как снять «браслеты», тебе сделают укол. Ты знаешь этот яд. Он убивает мгновенно. Потом мы сбросим тебя в воду, и ты, по официальной версии, утонешь. Один из наших врачей подпишет свидетельство о смерти.Гримстер прождал весь день. У него немного посидел и Кранстон, но он говорил мало, молчал и время от времени трогал глазную повязку. Его сменили два охранника. Они почти не разговаривали. Один сказал только, что почти весь день шел дождь, но теперь утих. Гримстер слушал, иногда поддакивал, смотрел на охранников с полным безразличием, его интересовало только предстоящее. Навязчивая идея породила в нем уверенность, что убежать удастся. Он пытался склонить на свою сторону Копплстоуна, но не сумел. Впрочем, Гримстер никогда на него особенно не рассчитывал, а потому и разочарование не принесло огорчения. Навязчивая идея требовала проявить гордость, не позволяла принимать чью-либо помощь. За ним пришли около восьми часов. Вечера стояли долгие и светлые. В такое время хороший рыболов идет к реке и рыбачит до темноты, потому что клюет превосходно. Помимо Кранстона и Копплстоуна, были еще два охранника. Гримстера заковали в наручники, один из тюремщиков снял с него ботинки и надел вместо них болотные сапоги. Через холл Гримстера вывели во двор. Гравий еще не просох от недавнего дождя, небо на востоке было перламутрово-серым. Заходящее солнце едва касалось гребней дальних холмов за рекой, оставляя их склоны в тени. Где-то пел жаворонок. Гримстер вспомнил было Лили, но тут же забыл о ней. В лужицах плескались воробьи, Гримстера ждала его машина, кто-то уже собрал его удочку и укрепил особыми зажимами над кабиной. Гримстер вспомнил тот день, когда, вернувшись из Веллингтона, он обнаружил дома эту удочку, купленную матерью с рук. Воспоминание о матери оставило его равнодушным. Он питал к ней добрые чувства — и не больше. Ведь сам факт его появления на свет — итог ее похождений с молодым хозяином богатого дома… Стыд за собственную давнюю любовь превратился для нее в манию. А смерть возлюбленной превратилась в манию для него. Гримстера посадили между охранниками. Кранстон уселся рядом с Копплстоуном, который повел машину. Ее оставили на ферме вместе с охранниками, а чтобы по дороге в лес Гримстер не убежал, Копплстоун привязал один конец короткой веревки к его рукам повыше наручников, а на другом сделал петлю и взялся за нее сам. Кранстон нес удочку и сумку с рыбацкими мелочами. Гримстера повели по тропинке мимо красноватых деревенских коров, пасшихся на лужайке. Широкие голенища высоких сапог хлопали его по бедрам, а он шел и размышлял, что делает теперь сэр Джон в гостинице «Лиса и гончие». Шеф всегда останавливался в одном и том же номере. Наверно, он сейчас сидит один и обедает. В последнюю неделю отпуска к нему непременно приезжала жена, полная, добродушная женщина. Пока сэр Джон читал в гостиной газеты, она сидела подле с йоркширским терьером на коленях. Трудно было представить сэра Джона в домашней обстановке, с двумя взрослыми сыновьями — один теперь в армии, а другой служит в Сити… На опушке леса Копплстоун остановился и повернулся к Гримстеру со словами: — Сэр Джон просил передать, что его предложение остается в силе. Гримстер отрицательно покачал головой. — Не будь идиотом, Джонни, — вмешался Кранстон. — Никому твоя смерть не нужна. Гримстер вновь покачал головой. Они прошли через лес, поднялись по крутой узкой тропке, что вела к вершине холма над заводью, а там поворачивала к реке и кончалась у воды. Остановились в четырех ярдах от поворота, но достаточно близко к реке, так что Гримстер видел воду и слышал ее шум. Вода замутилась, поднялась, почти затопила отмель на другом берегу — там, где Гримстер сражался с лососем, пока Гаррисон ждал. «Если бы Гаррисон видел это, — мелькнула у Гримстера мысль, — он бы прыгал от радости». Вдруг ему до боли захотелось, чтобы рядом оказался Гаррисон. Но желание тотчас исчезло. И к Гримстеру вновь вернулись твердость и хладнокровие. Стоявший позади Кранстон неожиданно ударил Гримстера по ногам, под коленями, и тот сел. — Извини, Джонни, но береженого бог бережет. Копплстоун перекинул петлю Кранстону: — Подержи-ка. Кранстон встал на колени за спиной Гримстера, и не успел тот двинуться, как он резко дернул веревку на себя, притянул руки Гримстера к шее и накинул веревку на нее петлей. Когда веревка впилась в кожу, Гримстер понял: еще мгновение, и Кранстон потянет назад, начнет душить, потом Копплстоун схватит его, Джона, за ноги и стреножит, а потом майор вытащит шприц… Гримстер не представлял этот миг заранее, но навязчивая уверенность в себе, непоколебимая вера в то, что он убьет сэра Джона, подсказали ему: другой случай спастись не представится. Наконец-то Гримстер его дождался. Отныне он хищник-убийца, и только. Не успел Кранстон затянуть петлю на его шее, как Гримстер изо всех сил дернул головой, ощутив, что угодил затылком в лицо майору. Расправив плечи, Гримстер рванулся вперед — веревка выскользнула у Кранстона из рук — и вскочил на ноги. На мгновение он оказался лицом к лицу с Копплстоуном, настолько близко, что ощутил его дыхание, увидел, как расширяются его налитые кровью глаза. Гримстер схватил Копплстоуна за лацканы пиджака и потащил к обрыву. Копплстоун оступился и стал падать. Гримстер повалился следом, ударился о землю и, сжав скованными руками пиджак Копплстоуна, перекатился через утес. Они пролетели пятьдесят футов и бухнулись в стремнину, которая потащила их вниз по течению. Гримстер, вцепившись в Копплстоуна, ушел под воду с головой. Когда они вынырнули, их лица оказались рядом. Копплстоун поднял руки, ища шею Гримстера, но тот что было сил ткнул лбом в мокрое багровое лицо. Извиваясь в стремнине, противники снова ушли под воду. Течение загнало их в водоворот у горловины заводи, тела закружились на мелководье. Потом их стащило к более глубокому перекату, и течение, немного ослабев, в конце концов отнесло их к другому берегу, прочь от порогов. Ощутив под ногами устланное галькой и обломками скал дно, Гримстер начал отчаянно сопротивляться течению, отяжелевшими от воды сапогами стремился закрепиться, чтобы встать, но Копплстоун не отпускал. В пяти ярдах от берега он нашел-таки опору и сумел выпрямиться. Подтянув Копплстоуна к себе, Джон стал пробираться к берегу. Пока он шел, волоча Копплстоуна, наполовину потерявшего сознание от удара в лицо, у него не выходило из головы воспоминание об уобернском льве с Гаррисоном в пасти. Гримстер добрался до берега, протащил свою жертву по заросшему травой склону, вышел в поле и бросил, едва оторвав от пиджака затекшие, непослушные пальцы. Копплстоун лежал на земле, постанывая. Гримстер склонился над ним и скованными руками что было сил ударил его в висок. Потом взялся за мокрый край его правого кармана: когда Копплстоун надевал на Гримстера наручники, тот заметил, что ключ он положил именно туда. Из кармана выпали ключ и маленькая коробочка из черного картона, так хорошо знакомая Гримстеру. Он поднял ее, с трудом, неуклюже засунул себе в карман, потом взял ключ, сжал в правом кулаке. С другого берега послышался крик, Гримстер узнал голос Кранстона и понял, что тому потребуется время, чтобы найти брод. Крепко держа ключ, Джон перевалился на спину, поднял ноги как можно выше. Вода из сапог на мгновение оглушила его, но он тут же вскочил и побежал, тяжело топая, к железной дороге. Он бежал, не чувствуя ни облегчения, ни торжества. В нем жила одна холодная мысль. Он убьет сэра Джона. Ничто его не остановит. Гримстеру снова вспомнился лев с Гаррисоном в пасти, и он с ледяным равнодушием понял, что сам стал зверем. Теперь ему хотелось лишь охотиться и убивать, мысли о новой жизни, о пристанище отступили. У проволочного забора, идущего вдоль насыпи, Гримстер остановился, тяжело дыша, и оглянулся. На берегу никого не было. Он пролез под проволоку, перешел железную дорогу, перелез через забор на другой ее стороне. Тут сел в высокую траву передохнуть, унять дрожь в теле. Он сунул ключ в рот, крепко зажал его в зубах. Подняв руки, он движением головы и кистей попытался вставить ключ в замок наручников. Дважды ронял ключ, но панике не поддался. Освободившись от наручников, Гримстер развязал веревку зубами. Потом встал, снял пиджак и рубашку и выжал их, насколько смог. Затем снял сапоги и выжал брюки. Через несколько минут Гримстер вышел на шоссе Эксетер — Барнстейпл. Отвернув голенища сапог, двинулся по дороге. Он понимал: пока ему ничто не угрожает. Кранстон пойдет через реку к Копплстоуну. Пока они доберутся до усадьбы, пройдет время, там они станут звонить сэру Джону, а сэр Джон почти наверняка рыбачит сейчас вблизи гостиницы. Если они сумеют связаться с ним, дело усложнится. Чтобы попросить помощи у полиции, сэру Джону придется провести щекотливые разговоры с главным констеблем. Одно знал Гримстер наверняка: узнав о происшедшем, сэр Джон тотчас схватит чемоданы и переберется в усадьбу. Он поймет, что оставаться в гостинице, пока Гримстер на свободе, опасно. Чтобы ускорить расплату, необходимо добраться до гостиницы как можно раньше. Если Гримстеру не повезет… Что ж, он придумает что-нибудь другое. Удача, которая до сих пор ему улыбалась, рождала в нем уверенность в успехе. Сэр Джон в отпуске никогда своих привычек не менял. После обеда он обязательно рыбачит. Гримстер взглянул на небо. До сумерек еще полчаса. Сэр Джон теперь на реке и останется там до темноты. Гримстеру вновь повезло. В полумиле, у ворот, ведущих к полю, стоял автофургон. Подойдя поближе, Гримстер заметил пастуха с отарой овец. Ключ торчал в замке зажигания фургона. Гримстер залез в машину и завел мотор. До «Лисы и гончих» было четверть часа езды. По длинной дорожке Гримстер доехал до подъезда гостиницы. Оставив фургон за верандой, он оглядел стоявшие у крыльца машины. Их было с полдюжины, в том числе и черный «даймлер» сэра Джона. Значит, шеф не поехал рыбачить на дальние перекаты. Он или в гостинице, или пешком отправился к реке. Гримстер вылез из машины и вошел в дом. В это время здесь было много иностранных гостей, которые не только приезжали сюда из года в год, но и останавливались в одних и тех же комнатах. С ванной было только два номера, один на первом этаже, другой на втором. Сэр Джон всегда снимал верхний, с видом на лужайку, — так нравилось его жене, обязательно приезжавшей к нему в последнюю неделю отпуска. Гримстер прошел в фойе. Его болотные сапоги не возбудили здесь ничьих подозрений. Справа от входа была открыта дверь в гостиную, несколько человек пили там кофе. Гримстер поднялся по лестнице и подошел к номеру сэра Джона. Открыть дверь труда не составляло — в гостинице не было замков. Если постояльцам хотелось уединиться, они закрывались изнутри на крючок. Гримстер знал все это — ему не раз случалось приезжать сюда. С улицы он заметил, что в номере нет света. Он открыл дверь и вошел. Одна из кроватей не была заправлена. На простыне лежал листок писчей бумаги. Гримстер взял его. «Сэра Джона просили срочно позвонить в Хай-Грейндж», — прочитал он. Гримстер положил листок на место, задернул шторы и сел на стул в дальнем углу комнаты. Вынув из кармана картонную коробочку, он включил настольную лампу и осмотрел шприц. Тот был полон. Гримстер положил его рядом с собой на туалетный столик, погасил свет. Вдруг по подоконнику застучал дождь. Во двор въехала машина, послышались мужские голоса. Гримстер сидел в темноте и ждал, нетерпение и усталость, казалось, покинули его. Он провел рукой по лицу, ощупал синяки от ударов Копплстоуна. Да, Копплстоун… Это он позволил Гаррисону заманить Гримстера в ловушку, и, быть может, сделал это нарочно — так сильно ненавидел он Ведомство. После смерти сэра Джона Копплстоун станет главой Ведомства, но долго не продержится. Обстоятельства против него. Он поймет это и насолит Ведомству как можно больше и как можно быстрее. Копплстоуну, как и самому Гримстеру, предначертано разрушать. Они оба, придя в Ведомство, ощутили и взлелеяли гордыню, возникшую от принадлежности к избранным, чьи дела поначалу привлекали и очаровывали их, потом потребовали хладнокровной, бесчеловечной преданности, а потом, коль скоро Гримстер и Копплстоун не смогли до конца подавить в себе великодушие, оттолкнулинастолько, что они, каждый по-своему, стали искать способ уничтожить Ведомство или отстраниться от него. Гримстер понимал, что и сам сэр Джон точно так же мучается, хотя виду не подает. Раз попался в ловушку, уже не вырвешься. Кто-то поднялся по лестнице и остановился у двери. Потом дверь отворилась. Загорелся свет, и в комнату вошел сэр Джон. Заметив записку, он шагнул прямо к постели, нагнулся. На нем были коричневые брюки гольф и резиновые сапоги. Когда Гримстер встал и подошел к нему сзади, он обернулся. Они взглянули друг на друга. Старший смотрел на окровавленное, избитое лицо младшего, младший — на бледное, изборожденное морщинами лицо старшего с усами стального цвета, с еще не просохшими каплями дождя. Противники были одного роста, и когда-то тело сэра Джона было таким же упругим и сильным, как тело Гримстера. Взгляд сэра Джона скользнул по строчкам записки и вновь остановился на противнике. Шеф скомкал листок (Гримстер заметил коричневое родимое пятно на руке) и тихо, покачивая головой, спросил: — Чего же ты ждешь от меня, Джонни? Что я встану перед тобой на колени? — Этого вы не сделаете. — Верно. За тебя, сказать по правде, я давно уже расплатился. Впрочем, это не важно. Всему приходит конец. — Он слегка пожал плечами и замер в ожидании. Гримстера сэру Джону не удалось бы разжалобить ничем — ни гневом, ни раскаянием. Не сказав больше ни слова, Гримстер сильно ударил сэра Джона ребром ладони по шее. Тот глухо застонал, упал на спину поперек кровати и замер. Гримстер склонился над ним, расстегнул пиджак, обнажил руку и вонзил иглу шприца в правое предплечье. Он надавил на поршень и не отпускал, пока вся жидкость не ушла из цилиндра. Выпрямляясь, он снова увидел падающую с обрыва машину Вальды и понял, что это в последний раз. Он представил, как машина, кувыркаясь, падает с обрыва все ниже и ниже… Он положил шприц в карман, не чувствуя ни облегчения, ни торжества. Содержимое саквояжа сэра Джона Гримстер высыпал на свободную кровать. Они с сэром Джоном были одного роста, а Гримстеру нужно было переодеться, переобуться и запастись деньгами. Во встроенном шкафчике нашлось все необходимое: пиджак, брюки, рубашки, носки и пара поношенных коричневых башмаков. Он тщательно отобрал одежду и сложил ее в саквояж. По стеклу с новой силой застучал дождь. Гримстер подошел к сэру Джону, обыскал его, нашел ключи от машины, потом полез во внутренний карман за бумажником. Бумажник был из крокодиловой кожи, с серебряными уголками, изрядно потертый. Гримстер высыпал все бумаги рядом с телом сэра Джона. Здесь было десять купюр по пять фунтов, три — по одному фунту, водительские права, лицензия девонского отделения общества рыболовов, счет из магазина Харди за рыболовные снасти и небольшой прозрачный пластиковый конверт, в таких мужчины хранят обычно семейные фотографии. Гримстер сунул деньги в карман, остановился, взглянул на мертвеца. Глаза сэра Джона смотрели в потолок, стальные, с голубым оттенком глаза. Рот под усами приоткрылся. Сам не зная почему, Гримстер протянул руку и опустил веки мертвеца. Голова бывшего шефа свесилась набок, щека едва не задела пластиковый конверт. Это снова привлекло к конверту внимание Гримстера, и он сквозь прозрачную оболочку разглядел верхнее фото. Нагнулся, взял конверт и посмотрел на снимок внимательнее. Потом вынул и просмотрел все фотографии. Их было шесть, чаще всего встречались снимки жены сэра Джона и его двоих сыновей. Оставив себе две карточки, Гримстер спрятал остальные в конверт и положил его вместе с другими документами в бумажник, а бумажник засунул сэру Джону в карман. Потом постоял еще немного над трупом, кончиками пальцев правой руки коснулся родимого пятна на его левой руке, ощутил ее еще не ушедшее тепло. Наконец он взял руку сэра Джона в свою, пожал ее и отвернулся. Захватив саквояж, он покинул номер и, никого не встретив, спустился по лестнице. Дверь в гостиную была закрыта, за нею слышались голоса. Он вышел в сумерки под мелкий, моросящий дождь. На веранде горел свет, струился он и из окон бара. Навстречу из темноты выбежали два ирландских сеттера, принадлежавших владельцу гостиницы. Один лизнул ему руку. Гримстер пошел к машине сэра Джона. Одним из ключей в связке он открыл дверцу. Бросив саквояж на заднее сиденье, он двинул машину вверх по пологим неровным склонам, выехал на эксетерское шоссе, миновал полутемную станцию в Эггсфорде и поехал по узкой дороге, оставив справа реку Тау. Гримстер вел машину, ни о чем не думая, ничего не чувствуя, — хладнокровный, мрачный человек, ждущий облегчения, а пока оно не пришло — не нуждающийся ни в памяти, ни в сочувствии. Поэтому он ехал быстро, знал точно, куда направляется, все возможные способы скрыться были давно продуманы, и ему оставалось лишь действовать. Он гнал машину, словно она была лошадью, которую можно пришпорить, мчался стремглав сквозь ночь по мокрой от дождя дороге. Он не терял надежды на облегчение, которого ждал и которое, он был уверен, или превратит остаток его дней в бесконечную муку и наполнит ночи жуткими снами, или оставит его, наконец, без воспоминаний в желанном одиночестве. Он до отказа надавил на педаль газа, фары высветили слева опушку темного соснового леса. А впереди на дорогу осторожно, словно жук, выруливал, притушив огни, трактор с дощатым прицепом. Гримстер заметил его за пятьдесят ярдов, увидел, что трактор затормозил, выехав на середину шоссе. Джон хотел перевести «даймлер» в правый ряд, намереваясь объехать неожиданное препятствие. Но, повернув руль, почувствовал, что колеса занесло. Он стал выправлять занос. Он не почувствовал ни страха, ни волнения, потому что во время тренировок он не один час провел на треке. Но теперь — он так и не понял, почему — руки не послушались его. Наверное, потому, что он принял решение слишком быстро, не успев осознать его. Лишь тело, плоть радостно встретили это решение, а через несколько мгновений признал бы и разум. Тяжелый «даймлер» сильно занесло, отбросило назад, потом развернуло, и он, пробив хлипкое ограждение, пронзая ночь светом фар, помчался под откос. Сквозь кусты и деревья у подножья Гримстер успел разглядеть блеск реки, изогнутые очертания каменного моста выше по течению. А потом машина врезалась в толстенный дуб у самой воды. Гримстера выбросило через ветровое стекло и ударило о широкий ствол. Он умер мгновенно. Но в последние перед смертью секунды он не увидел ни реки, ни деревьев, не ощутил неотвратимого конца, к которому его привели не случайность и не заранее продуманный замысел. Он снова оказался в номере сэра Джона, услышал слова: «За тебя, сказать по правде, я давно уже расплатился… Всему приходит конец» — и только теперь понял его. В оставшиеся мгновения жизни Гримстер стоял над его трупом, держал в руках две фотографии из конверта. На одной были сняты они с Гаррисоном еще мальчишками, на берегу реки, оба улыбались и держали по рыбине. Эту фотографию сделала его мать, когда они ездили на каникулы в Ирландию. На обороте ее рукой было написано: «Думаю, этот снимок нашего Джонни (он справа) тебе понравится». Чернила выцвели, но почерк Гримстер узнал сразу. Другая фотография была совсем старая: на толстом картоне — его мать в восемнадцать лет. Точно такой же, но увеличенный снимок висел у них в гостиной. Мать была на нем в блузке под самое горло, заколотой маленькой брошкой в виде камеи, рукава на блузке были с буфами. На обороте найденного в конверте снимка еще более выцветшими чернилами, но той же рукой было написано: «Моему дорогому Джону с любовью навсегда, Хильда». Когда тело Гримстера перенесли в усадьбу, Копплстоун обнаружил эти снимки и уничтожил их. Гримстера, перед тем как увезти на реку, обыскали, поэтому Копплстоун догадывался, что они взяты у сэра Джона, а значит, Гримстер убил своего отца; отца, который не признавал сына, но помогал ему, приблизил к себе, насколько смог, рассчитывал посадить на свое место, направлял и опекал, хотел быть рядом, но так и не нашел в себе сил открыто признать его. Ведомство все уладило. Сэр Джон умер от сердечного приступа в возрасте пятидесяти девяти лет. Гримстер погиб в автомобильной катастрофе. Сэр Джон получил свою четверть колонки в «Таймс», а Гримстер — абзац в «Вестерн Морнинг Ньюс»… Узнав об этом, Лили в квартире у миссис Харроуэй поплакала о потерянной любви; горюя, она представила себя стоящей у могилы во всем черном и задумалась, когда удобнее поговорить с миссис Харроуэй о выборе подобающего такому случаю платья. Ее чувства были искренними, но неглубокими. Две ночи она плакала перед сном, зная, что никого больше не полюбит так, как Джонни, подумывала написать его матери и все время повторяла себе, что, как бы там ни было, жизнь должна продолжаться, потому что жить только прошлым нечестно по отношению к мертвым. Две недели она с наслаждением воображала себя героиней трагедии, потом ее встревожило отсутствие месячных, потом она успокоилась — они наступили, но на неделю позже обычного… А потом вновь стала самою собой, прежней Лили с ее несчастными возлюбленными… Сначала Гарри, а после Джонни… бедный Джонни… никто не сможет его по-настоящему заменить, никто и никогда, никогда…
Виктор Каннинг Письма Скорпиона
ПРОЛОГ
Июнь 1964 г.
Антонио Барди прошел из спальни в небольшой кабинет, из окон которого открывался вид на Средиземное море и мыс, с возвышающимся на нем маяком и зданиями службы береговой охраны. Письменный стол с крышкой, обтянутой бледно-золотистой кожей, кресло с такой же обивкой, сейф в стене позади стола, сбоку от двери картина – очень хороший натюрморт Босшерта: ирисы, тюльпаны, розы, – это было все, что составляло привычное убранство кабинета. Барди нажал вделанную в стол кнопку звонка, повернулся, открыл сейф и вынул потертый пузатый портфель. Вошел Лодель – высокий, темноволосый мужчина лет сорока, с бесстрастным, словно замороженным, землистого цвета лицом. Он поставил на стол серебряный поднос с хрустальным графином, сифоном и стаканом. Не вымолвив ни слова, налил в стакан виски и чуть-чуть плеснул туда содовой из сифона. Барди вынул из портфеля несколько папок и, не поднимая головы, сказал: – Когда Мария закончит, вы отвалите на весь вечер. И прихватите Джана. Он говорил по-английски с едва заметным акцентом, доставая слова как будто глубоко из груди – они гулко отдавались в воздухе. Лодель кивнул и, бросив мимолетный взгляд на папки на столе, посмотрел в большое лицо хозяина. – Пришли ко мне Марию, – сказал Барди и, не дожидаясь, когда Лодель уйдет, взял верхнее досье, помеченное на обложке красным карандашом. В папке хранились газетные вырезки и с десяток листов белой форматной бумаги. На первом, словно заглавие, стояло имя: «Роналд П. Дин». Барди не спеша перелистал досье. Один из последних листов делился на колонки, куда были вписаны даты, а напротив – суммы в фунтах. Барди внимательно просмотрел цифры. Его большое лицо при этом сохраняло бесстрастное выражение: голубые, цвета льда, глаза оставались по-прежнему холодными. В дверь легонько постучали. Вошла женщина в зеленом шелковом платье, с карандашом и блокнотом в руках. Привлекательная, лет тридцати, с длинными, зачесанными на уши волосами. Барди улыбнулся ей. – Надо написать несколько писем, Мария. Совсем коротеньких. А потом можешь быть свободна. Женщина кивнула. От предзакатного солнца за окном на море лежал пурпурно-голубой ковер, надвигавшиеся с востока сумерки оставляли на нем лилово-серые разводы. – Первое письмо, – продолжал Барди, – предназначается профессору Роналду П. Дину, доктору наук, члену Королевского общества содействия развитию естествознания. Он живет в усадьбе Лауэр Лодж, что в Годстоу, Великобритания. Барди поднялся, заходил вокруг стола и, потягивая виски, начал диктовать:«Мой дорогой Дин! В этом году я немного припозднился с посланием к Вам, но, поверьте, совсем не потому, что забыл о Вас. Просто последние месяцы я был очень занят. Впрочем, время от времени до меня доходили новости о Вас. Прочел я и Ваш обзор собранных на Мадагаскаре растений, который появился в последнем номере «Вестника Королевского общества садоводов». Чрезвычайно интересно. Вынужден несколько разочаровать Вас: в этом году Вам придется увеличить выплату мне на 25 процентов. Не стану объяснять, почему. Новую сумму перечислите как обычно на счет «Скорпион Холдингз» в конце этого месяца.Покончив с первым письмом, Барди, остановившись позади Марии, протянул руку к дальнему краю стола и взял следующую папку. Открыл ее и не спеша перелистал. – Второе письмо будет к Александеру Сайнату, – сказал он, – на адрес: «Лотон-Хауз», Керзон-стрит, Лондон. Он попал ко мне в сеть задолго до тебя, Мария, – помолчав, добавил Барди. – Ему хотелось заполучить свой первый миллион уж слишком быстро. Отклика Барди не ждал, да Мария и не собиралась ничего отвечать. Он диктовал письмо за письмом, по мере надобности сверяясь с содержимым досье. А однажды, не прерывая работы и стоя позади Марии, опустил руку на ее шею и легонько обхватил ее смуглыми пальцами, рассеянно приласкал. На миг губы женщины тронуло подобие улыбки, но она тут же исчезла, стерлась с лица – как все воспоминания о днях, когда-то проведенных с Барди. Напоследок он сказал: – Письма вместе с конвертами оставь у себя. Я ими займусь позже. Желаю тебе приятного вечера. И не позволяй Джану напиваться. Его, по-моему, что-то гложет. Мария остановилась на полпути к двери и вдруг с нежностью произнесла: – Он еще так молод. Жизнь для него – настоящий фейерверк, а искры сыплются ему прямо в волосы. Разве сам ты не был таким? Барди в задумчивости пригубил виски и спросил, не сводя с Марии глаз: – Ты не преувеличиваешь? – Ничуть. Я не могу его остановить. Да и не стоит. Он это перерастет. – Однако пока научи его осторожности, иначе как бы шутихи не начали взрываться у него в руках. Есть предел, за которым начнет ревновать даже Лодель. Мария пожала плечами и вышла. Час спустя, сидя в гостиной за свежей «Дейли Телеграф», Барди услышал, как уехала машина с прислугой. Один из мужчин в ней пел, и Антонио догадывался – это не Лодель. Он поднялся и прошел в комнату Марии. Письма она уже перепечатала и аккуратно сложила на конторку. Надев лежавшие на пишущей машинке тонкие хлопчатобумажные перчатки, Барди сел, внимательно перечитал все письма и подписал их одним словом: «Скорпион». Окна столовой выходили в крошечный сад, ютившийся за чугунной оградой с низким кирпичным основанием. Прутья ее кое-где были поломаны. По другую сторону ограды шла улица, заставленная по обеим сторонам автомобилями, а дальше начинался асфальтированный теннисный корт, на скамейке которого в это раннее летнее утро переобувались двое молодых людей. Миссис Луиджи Феттони взяла с дивана сумочку и сказала: – Ну, я ухожу. Надеюсь, несколько дней ты и без меня обойдешься. – Конечно, – ответил сидевший на диване пожилой мужчина и пошевелил ногами, которые только что, сняв шлепанцы, он положил на стул. Мужчина с помощью большого увеличительного стекла читал «Дейли Мейл». – Что «конечно»? – переспросила жена. – Конечно обойдусь, душечка, – пояснил он, не поднимая глаз. – Спасибо. – Мужчина говорил с иронией, но без раздражения. Миссис Феттони взглянула на него так, словно собиралась высказать что-то в ответ. Но передумала. Вместо этого она подошла к зеркалу на стене и поправила шляпку легкими толчками пальцев – так лесной голубь клювом подправляет гнездо, которое после этого все равно остается неопрятным. – Ну тогда пока, – сказала миссис Феттони, направляясь от зеркала к двери. – Чао, – ответил муж, помолчал и с едва заметной улыбкой добавил по-итальянски: – дорогая. Жена потопталась у двери, словно еще могла передумать и остаться. Луиджи, заметив ее колебания, поднял на нее глаза и вдруг решительно заявил: – Поезжай. Если надо, я и шестьсот человек сумею накормить роскошным обедом. А здесь что? Я да кошка! Так чего ты суетишься? – Тогда ладно. Я ухожу. Пока… – С последним звуком последнего слова она и вышла. Луиджи услышал, как хлопнула входная дверь, а немного погодя заскрипели ворота. Феттони был почти лысый, с лицом аскета и глубокими бороздами по обеим сторонам подбородка, которые обычно очень мешали ему бриться. Вот и сегодня к началу правой борозды был приклеен кусочек покрасневшей ваты. На Луиджи была дешевая коричневая спортивная куртка, выцветшая голубая рубашка без воротника и мятые черные штаны. На шее повязан черный шелковый шарф, а на ногах надеты цветастые носки, один из которых наизнанку. Через полчаса Феттони покончил с газетой, отложил на диван и ее, и увеличительное стекло и посмотрел на свои ноги. Покачал головой, усмехнулся и надел носок правильно. Вытащил из-под стола башмаки. Они были черные, шнурки сначала вдевались в дырочки, а потом цеплялись за металлические крючки. «Году в восемнадцатом такие в каждой лавке продавались, а теперь их только в музее найдешь», – подумал Луиджи и занялся поисками шляпы. Она, довольно поношенная, из коричневого велюра, оказалась на подоконнике, под складками тюлевой занавески. Потом Феттони взял со шкафа большой конверт, пришедший с утренней почтой, вскрыл его и вытряхнул четыре конверта поменьше, которые составляли все его содержимое. Из маленького горшочка за зеркалом Луиджи вынул книжечку марок, оторвал четыре трехпенсовые и аккуратно наклеил на конверты. Последний, – а надписаны все письма были на машинке, – предназначался профессору Роналду П. Дину, доктору наук, члену Королевского общества содействия развитию естествознания, жившему в усадьбе «Лауэр Лодж» в Годстоу. На конверте стояла пометка: «Лично, в собственные руки». Положив письма в карман, Феттони поджег большой конверт от спички и, когда пламя разгорелось, бросил в камин. Потом Луиджи взял шляпу, вышел на Фентиман-роуд, остановился, посмотрел, как двое молодых людей играют в теннис в Воксхолл-парке, и не торопясь двинулся к Саут-Ламберт-роуд, что лежала всего в нескольких шагах. Повернув за угол, он вынул из-за уха сигарету и закурил. Попыхивая ей, прошел к набережной Альберта, решая про себя, по какому мосту перейти Темзу – по Воксхолл или Ламберт. Наконец решил воспользоваться последним, а там сесть на автобус. Неважно, где именно отправлять письма, лишь бы подальше от собственного дома. Таковы были указания, и Луиджи уже много лет выполнял их неукоснительно. Он шел, наслаждаясь солнечным утром, не обращая внимания на шум машин на набережной, и смотрел себе под ноги. Пройдя от дома около мили, он добрался до автобусного кольца у моста Ламберт. На переходе, собираясь пересечь набережную и подойти к реке, посмотрел налево, направо и уже ступил было на дорогу, как вдруг его внимание привлекли вспорхнувшие над рекой голуби. В груди приятно екнуло, Феттони вспомнил о голубятне на заднем дворе дома в Брайтоне, которой владел много лет назад, вспомнил живо и ясно. Потом шагнул на мостовую, отвел взгляд от птиц. И только тут заметил неудержимо надвигавшийся на него красный лондонский автобус, огромный, изогнутый, похожий на рельсу, бампер. Однако было уже слишком поздно… Феттони умер, не приходя в сознание, от многочисленных переломов черепа в больнице Св. Томаса. Документов при нем не обнаружили. Никто его не знал. Вообще, если кого-либо задавит в Лондоне в миле от собственной квартиры, можно считать, что он погиб в чужой стране. Во всяком случае, родственников известят о смерти не раньше, чем через несколько дней. При себе у Феттони оказались только полупустая пачка сигарет, коробка спичек, два фунта ассигнациями, три шиллинга и семь с половиной пенсов мелочи, грязный носовой платок без метки прачечной, дешевый перочинный нож, небольшая, в плексигласовой обложке, засаленная карточка с напечатанным словом «Бьянери» и цифрой 6, написанной под ним авторучкой, да четыре неотправленных письма. Как потом выяснила полиция, никакого Бьянери в лондонском телефонном справочнике не значилось. Таким образом, у полицейских оказалась всего одна зацепка – письма. На одном из двух, предназначенных лондонцам, стоял адрес человека, к которому с докладами частенько наведывался начальник районного полицейского управления. Так погиб Луиджи Феттони, пока его жена ездила к сестре в Рединг; погиб, потому что его отвлекла пестрая стайка лондонских голубей и вызвала в нем воспоминания, сыгравшие такую злую шутку.С наилучшими пожеланиями. Искренне Ваш».
Глава 1
Джордж Константайн прошел по садовой дорожке с клюшкой для гольфа в одной руке и холщовым мешком с шарами в другой. Кто-то оставил все это в раздевалке. Краешек солнца уже скрывался за тополями, которые окружали сад: с дороги на Оксфорд смутно доносился шум движущихся автомобилей. Джордж Константайн был тридцатилетним крупным мужчиной (телосложением он подошел бы на роль футбольного защитника), с песочного цвета волосами, загорелым квадратным лицом и почти задиристым взглядом. Как раз в тот момент, когда он подходил к воротам сада, около них остановилась полицейская машина. Она была надраена до ослепительного блеска, и потому особенно бросалось в глаза, что фуражку водитель сдвинул на затылок, явно не в соответствии с уставом. Но жарким июньским вечером это было вполне извинительно. Из двери, дальней к Константайну, выбрался полицейский офицер и приблизился к воротам. – Извините, вы не профессор Дин? – спросил он. Джордж покачал головой: – Нет, мне до него лет двадцати с гаком недостает. Да и первоклассных мозгов. Дин в доме. Офицер, стараясь не выглядеть чересчур изумленным, прошел мимо Джорджа в дом. А Константайн обратился к водителю: – Что же натворил наш старикан? Прикарманил казенное серебро? – Не могу знать, сэр, – сухо ответил тот. – Они что, вам не доверяют? Водитель бросил надменный взгляд – такой хорошо сочетается с полицейским мундиром и патрульной машиной, а Джордж, улыбаясь своей шутке, прошел в сад. На дороге показалась темноволосая велосипедистка, ее летнее платье развевалось на ветру. Джордж оглядел ее, подумал: «Да, девочки на велосипедах и в летних платьях. Ну что ж, вернуться в Англию – это совсем неплохо». Потом он взглянул на патрульный автомобиль и обнаружил, что водитель тоже разглядывает велосипедистку. Джордж покачал ему головой и вошел в сад. Между рядами яблонь нашлась ровная дорожка, и Джордж попробовал погонять по ней мячи. Оставшись недовольным результатом, он закурил, прилег под дерево и решил, что день сегодня выдался замечательный. Вспомнил, как в детстве объедался недозрелыми яблоками из этого сада, поразмыслил о крупной жирной форели, которая притаилась в реке под мостом. Замечательно! Все просто замечательно! Так всегда бывало в первые две недели его возвращения. В тот день Джордж увиделся с профессором только за ужином. Миссис Дин не было, мужчины трапезничали вдвоем, и Константайну все время казалось, что с профессором что-то случилось: тот был заметно веселее обычного. Ему было за шестьдесят, он почти облысел – тощий застенчивый старикан из тех, кто как будто ни разу в жизни голоса не повысил. Если бы не жена, он давно бы зачах в какой-нибудь заводи. Джордж любил их обоих. После гибели отца они заботились о нем, относились как к сыну. «Жаль, – подумал он, – что я их так редко вижу». Когда горничная убрала приборы, профессор вынул из буфета графин с портвейном. После первого же глотка Джордж в изумлении поднял брови. Это был «Уорре» урожая 1927 года, во всей Англии его оставалось не больше полдюжины бутылок. – Что празднуем? – спросил с недоумением Константайн. Профессор снял очки и протер стекла концом скатерти. Вернув их на место и негромко крякнув, ответил: – Надеюсь, я прав. Весь день думаю только об этом. Но, увы, ничего не могу рассказать Люси. Джордж, давно знакомый с привычкой профессора сначала говорить вслух с самим собой, а уж потом объяснять свои мысли собеседнику, сказал: – Мне все ясно как Божий день, сэр. – Как это похоже на тебя, Джордж, – улыбнулся профессор. – Стремишься к самой сути, да поскорее. Впрочем, ничего плохого в этом нет. Видишь ли, Джордж… Моей душе только что дали передышку. После долгих лет мрачной тюрьмы. – Как интересно! И за что же она туда угодила? Профессор наполнил рюмку, держа графин за горлышко тонкой и хрупкой, словно фарфоровой, рукой. – За что? – он усмехнулся. – За наивность, романтическую наивность и неопытность. Джордж молчал, поигрывая рюмкой. Профессор вздохнул, достал из кармана конверт и протянул его Константайну со словами: – Прочти. Из всех моих друзей ты единственный, с кем я могу поделиться. К тому же ты, возможно, в состоянии избавить меня от беспокойства полностью. Константайн вытащил из конверта письмо, прочел его и спросил: – В чем тут дело? Зачем вам ежегодно приплачивать какому-то Скорпиону? – Теперь уже незачем. В том-то и штука. А раньше приходилось, и продолжалось это так долго, что даже вспоминать неприятно. Видишь ли, Джордж, меня долгие годы шантажировали. – Шантажировали? Вас?! – От изумления Джордж помимо воли повысил голос. – Не кричи, голубчик, – осадил его профессор, – горничная, возможно, стоит у самой двери. – Я просто ушам своим не верю. Чем, черт возьми, вас можно шантажировать? Неужели полиция приезжала к вам сегодня в связи с этим? – Да. Офицер привез мне письмо, которое ты держишь в руках. Его нашли у человека, попавшего в Лондоне под автобус. Офицер сказал, что это случилось два дня назад. Несчастный умер, не приходя в сознание, в больнице Святого Томаса. В полиции хотят опознать его, а потому посчитали, что, если я расскажу им о содержании письма, это поможет делу. А я сразу узнал и конверт, и шрифт, посему догадался, что там внутри. – И как вы отделались от полиции? – Пришлось, увы, солгать. Я заявил, что это анонимка без обратного адреса о статье, которую я напечатал в одном из журналов. – Но неужели офицер не захотел заглянуть в письмо сам? – Захотел, однако я сказал, что это личное письмо и опознанию не поможет. А настаивать он был не вправе. – О погибшем он что-нибудь говорил? – спросил Джордж, вставая и подходя к окну. – Сказал, что тому было за шестьдесят. У него нашли еще три письма, но полицейский утаил, кому они адресованы. Заметил лишь, что у бедняги обнаружили только одну в полном смысле слова личную вещь – нечто вроде визитки с напечатанным на ней словом «Бьянери» и подписанной внизу чернилами шестеркой. – Это вам о чем-нибудь говорит? – Нет. Но главное в другом. И хватит обстреливать меня вопросами, Джордж, ты мешаешь мне добраться до сути. Этот человек шантажировал меня. А теперь я свободен. Ты даже не представляешь, как мне хорошо! – А вы даже не представляете, как бы мне хотелось добраться до вымогателя раньше автобуса. Эта скотина отделалась, по-моему, слишком легко. – Джордж, сядь. И будь добр, послушай меня. Я расскажу тебе все, а потом попрошу кое-что для меня сделать. Джордж послушно опустился на стул и сказал: – Хорошо, сэр. Начинайте. А я постараюсь держать себя в руках. – Когда я был совсем молодым – только что закончил университет, – заговорил профессор, – я приболел и поехал отдохнуть в Брайтон к незамужней тетке. Там я сошелся с официанткой из ресторана «У Морелли». Звали ее Джейн Барнз. То был мой первый любовный роман, и я, как говорится, потерял голову. Джейн забеременела, я вызвался жениться на ней. Но она была очень рассудительна и сказала, что наш брак обречен. Тогда мой отец заплатил ей некоторую сумму, и она вышла замуж за земляка-автомеханика, который согласился усыновить ее будущего ребенка. О том, кто его настоящий отец, знали только Джейн, ее муж и я – не считая, конечно, моих отца и тетки. Через несколько лет я женился на Люси. Ты знаешь, какая это славная женщина. Я ничего ей не рассказал. Может быть, и напрасно. А в тридцать девятом, через два года после нашей свадьбы, я получил от Скорпиона первое письмо. Он требовал двести фунтов или грозился сообщить о моих грехах Люси, да еще обещал пустить о них слух по всему Оксфорду. – И вы ему заплатили? – Да, наверное, по слабости душевной. Ведь письмо пришло вскоре после того, как у Люси случился выкидыш – ты о нем, конечно, знаешь. И детей у нас больше быть не могло. Я не решился огорчать ее тогда… и пошло, и пошло, год за годом. Последние пять лет я выкладывал Скорпиону по четыреста фунтов. – Четыреста?! Как вам это удавалось, черт побери? – Да вот удавалось. И это самое неприятное. То есть я хочу сказать, сколько подарков можно было сделать Люси, будь у меня те деньги. И все же я как-то выкручивался. То статья новая выручала, то книга. Этот Скорпион – не дурак. Он никогда не назначал непосильную плату. А в этом письме увеличивал ее потому, что я получил небольшое наследство от тетки. – Значит, этот мерзавец был прекрасно осведомлен о ваших делах, верно? Впрочем, теперь все уже в прошлом. – Кроме одной мелочи, Джордж. И тут мне понадобится твоя помощь. Видишь ли, Скорпион завладел несколькими моими письмами к Джейн Барнз. И чтобы снять с души последний камень, я хотел бы вернуть их себе. Ведь погибшего рано или поздно опознают, выяснят, где он жил, вот мне и подумалось… Впрочем, не многого ли я у тебя прошу? – Пустяки. Ваше желание я исполню. Слово даю. – Не сомневаюсь, Джордж. Только обойдись, пожалуйста, без лишнего шума. – Постараюсь. Однако скажите: этот Скорпион… не догадываетесь ли вы, кто он? – Понятия не имею. – А Джейн Барнз? Как ему удалось добраться до ее писем? – Это было непонятно с самого начала. Она считала, что уничтожила их все. Но некоторые, видимо, выкрали. – А ее супруг? – Он погиб на войне. Она вышла замуж второй раз и теперь живет в Канаде. – Как вы рассчитывались со Скорпионом? – Переводил деньги в Сити-банк на счет компании «Скорпион Холдингз». – И вы ни разу не попытались узнать, что это за компания? – Нет, однажды я написал в банк, попросил сообщить сведения о ней, но в ответ получил вежливое письмо, в котором говорилось, что никакие данные о вкладчиках банк разглашать не вправе. – Неужели нельзя было натравить на них полицию? Уж она-то развязала бы банкирам языки. – Тому, кого шантажируют, Джордж, обычно меньше всего хочется обращаться в полицию, а потом выступать на суде как мистер Икс. При таком обороте дела разве мне удалось бы сохранить все в тайне от Люси? Но теперь, когда Скорпион погиб, меня заботят только мои письма. Джордж встал, снова подошел к окну, распахнул его. В комнату ворвалась поздняя песнь дрозда, сидевшего в ветвях тополя. Джордж знал профессора только как человека пожилого, поэтому сейчас ему трудно было представить его молодым, влюбленным в официантку из Брайтона. Дин, верно, читал ей наизусть Шелли и Китса, но стихи оказывались неуместны, когда он сидел вплотную к ней где-нибудь на скамейке в укромном уголке парка, а вдали сияла огнями ночная пристань. Но если это вообразить было трудно, то остальное – отнюдь нет. Год за годом доил старика проклятый Скорпион… даже тогда, черт возьми, когда здесь, в этом доме, жил он, Джордж, и Дин с женой растили его. А Люси оставалась без подарков, которые старику так хотелось ей преподнести… За спиной Константайна послышался голос профессора: – Давай допьем портвейн, Джордж. Иначе он выдохнется. По тому, как ты поднял плечи, я о твоих чувствах догадываюсь. Забудь о них, и продолжим праздник. На другое утро Джордж встал рано и вернулся в город на своем «мини-купере». Он снимал квартиру на Монпелье-стрит, неподалеку от универмага «Харродз», под самой крышей большого дома, и оставлял ее за собой даже уезжая за границу. Иногда он подумывал о том, чтобы на время отлучек сдавать ее, но тогда, возвращаясь, ему нужно было бы приводить ее в порядок, а это совершенно не входило в планы Джорджа. Квартира состояла из огромной гостиной с окнами на площадь, небольшой спальни, маленькой кухни и ванной, где поворачиваться можно было только пригнувшись. Бросив чемодан в спальню, Джордж позвонил знакомому хирургу с Харли-стрит. Тот ответил, что рад слышать голос друга, что считал, будто Джордж все еще за границей, но раз он вернулся, надо бы встретиться за партией в гольф, и вообще, чем он может помочь Джорджу? Константайн признался, что хотел бы получить рекомендацию к кому-нибудь из работающих в больнице Св. Томаса, чтобы сегодня же утром можно было зайти туда и навести справки о человеке, умершем там несколько дней назад. Приятель перезвонил Джорджу через четверть часа и сообщил, что один из его друзей работает секретарем в больнице Св. Томаса и с удовольствием примет Константайна. Было без пяти одиннадцать, когда Джордж с моста Ламберт съехал по ошибке на одностороннюю улицу, откуда его немедленно изгнали. «Уедешь из Лондона всего на четыре месяца, – подумал он, – вернешься, а тут уже все не так». В конце концов он выбрался-таки на Ламберт-Пэлис-роуд. У больницы рядком стояли автомобили. Когда Джордж проезжал мимо них, впереди показалась машина. Константайн приметил свободное местечко и притормозил, решив въехать на него задним ходом. Но голубой «зм-джи-эй» просигналил и передком въехал на место, которое Константайн мысленно уже присвоил. Словом, Джорджа, как говорится, обставили. И очень ловко. Оскорбленный, Константайн подъехал вплотную к «эм-джи-эй» и вышел из своего «мини». За рулем «эм-джи-эй» сидела девица. Лица ее не было видно – она склонилась переменить туфли. – И сейчас вы, наверно, хвалите себя за остроумие, – сердито сказал ей Джордж. Девушка взглянула на него. У нее были светлые волосы, красивые губы, расплывшиеся в тот миг в довольную улыбку. – Да, – ответила она, – вы угадали. – Понятно. Вы, верно, из тех феминисток, которые добиваются для женщин особых прав. – Возможно. А вы всегда такой грубый с незнакомками? – Только когда сержусь на них. Ведь я подъехал к этому месту раньше вас. Девушка повернулась, спустила ноги из машины на тротуар – юбка при этом сильно поднялась, – и Джордж, несмотря на обиду, оценил ее бедра по достоинству. – В наши дни, если играть по правилам, останешься в дураках, – с улыбкой подвела она итог разговору, встала и поправила юбку. – Ну знаете… – начал Джордж. – Не стоит, – остановила его девушка. – Я подобное слышала уже, наверно, не раз. Что с вами, мужчинами, стало? Вы начинаете кипятиться лишь потому, что женщины водят машины лучше и передком могут заехать туда, куда вы с трудом залезаете задним ходом на автомобиле, меньшем по размеру. Но я могу извиниться, если вам от этого станет легче. Джордж, которому случалось выслушивать и более искренние раскаяния, буркнул: – Так-то лучше. А девушка пошла прочь, бросив на ходу: – Впереди машина выезжает. Поторопитесь, иначе и следующее место занять не успеете. Она отвернулась от Джорджа и направилась к главному входу больницы. Джордж посмотрел ей вслед с интересом, какой на его месте проявил бы всякий мужчина. Ему нравилось, как ее светлые волосы свободно падают на плечи, как легко колеблется ее тело под голубым полотняным костюмом, как элегантно движутся ее ноги, а каблучки туфель отстукивают дробь о мостовую. Ей было года двадцать три, и она хорошо понимала, что за ее внешность ей всегда простятся проделки вроде недавней, и сейчас явно догадывалась: Джордж все еще не сводит с нее глаз. Поведи он себя по-другому, эта встреча могла бы закончиться ужином в ресторане, что было бы весьма кстати: вернувшись в Лондон, Константайн обнаружил, что почти все его знакомые девушки уже помолвлены или вышли замуж. Наконец Джордж взглянул на то место, о котором говорила хозяйка «эм-джи-эй», и увидел, что оно уже и в самом деле занято. Четверть часа спустя он сидел в кабинете секретаря больницы и объяснял ему причину своего визита. Секретарь постарался помочь Джорджу насколько смог. Долго разговаривал по телефону, что-то записывая, а потом придвинул листок к Константайну. – Можно взглянуть на покойника? – спросил тот. Секретарь покачал головой: – Увы, только по официальному разрешению. Погибшего уже перевезли в морг. Но вскрытие еще не закончено. Впрочем, разрешение вы можете без особого труда получить в полиции или у вдовы. – У вдовы? Значит, его уже опознали? – Да, прошлой ночью. Это сделала жена. Ее имя и адрес я вам записал. – Ну тогда и на труп смотреть незачем. Большое вам спасибо. Джордж вернулся к машине, по пути заметив, что «эм-джи-эй» уже уехала. Он сел в свой «мини» и прочел полученную от секретаря записку. В ней упоминалось шесть имен и пять адресов: Профессор Роналд П. Дин, Лауэр-Лодж, Годстоу, Оксон. Сэр Александер Сайнат, Лотон-Хауз, Керзон-стрит, Лондон. Пэр Англии Джон Хоуп Берни, Куинз-гейт 1047-6, Лондон. Мисс Надя Темпл, Кэтуэлл-Мэнор, Горсмонден, Кент. Покойный: Луиджи Феттони. Вдова: Миссис Л. Феттони, Вилла Рикс, Фентиман-роуд, Лондон. Две фамилии в списке были Константайну известны. Впрочем, их знает большинство англичан. Это Берни и Темпл. Имя Сайнат Джордж тоже где-то слышал, но пока ничего вспомнить о сэре Александере не мог. Впрочем, кое-что и так вырисовывалось: если все эти люди получали от Скорпиона письма – значит, дело у вымогателя нешуточное. Джордж выудил из перчаточного ящика атлас Большого Лондона и разыскал Фентиман-роуд. Это оказалось совсем недалеко, вверх по течению Темзы, за мостом Воксхолл. По набережной Джордж миновал его, а затем повернул на Саут-Ламберт-роуд. Добравшись до Фентиман-роуд, он проехал по ней метров двести и пристроил машину у тротуара. Он еще четко не представлял себе, как будет действовать дальше. Наконец решил так: самое лучшее – сориентироваться на месте. Выходец из Вест-Индии в фуражке и штанах, какие обычно носят автобусные кондукторы, мыл «Форд Англия» на другой стороне улицы, а негритянка в переднике и лиловом платке, прислонясь к калитке, курила и смотрела на него. Оба казались счастливыми и беззаботными – они, видимо, считали, что обосновались на Земле Обетованной прочно. Толстый карапуз – голый, если не считать желтых резиновых трусиков, – ковырялся вилкой в грядке, явно собираясь выкорчевать розовый куст. Джордж подошел к мужчине, закурил и спросил: – Вы не знаете, как найти виллу Рикс? Владелец «Форда» выпрямился. По его голым рукам бежала вода. – Это длинная улица, мистер, – сказал он. – Здесь дома больше с номерами, а не с названиями. – А кого вы ищете? – поинтересовалась негритянка. – Феттони, – ответил Джордж. – Миссис Луиджи Феттони. Женщина кивнула: – Это домов через десять, на нашей стороне. Там ограда сломана. Сразу найдете. Джордж пошел по улице. Разыскать виллу Рикс и впрямь труда не составило. Запыленные, низко подстриженные кусты лавра чахли за поломанной оградой с кирпичным основанием. Джордж поднялся к парадному крыльцу и дернул ручку звонка. Та легко отошла от стены вместе с окантовкой и повисла на проволоке. Где-то в глубине дома дважды недовольно звякнуло. Константайн засунул проволоку обратно в щель. Рядом с боковым крыльцом, к которому вел черный ход, стояли два мусорных ведра. Крышкой одному служил кусок фанеры. Дверь открылась, и в проеме показалась залитая солнечным светом миссис Феттони, в комбинезоне и платке, из-под которого, словно набивка чучела, торчали волосы. Маленькие темные глазки посмотрели на Джорджа без любопытства. – Вам чего? – спросила женщина. – Вы миссис Феттони? – Да. – Она нагнулась и подняла с пола свернутый номер «Дейли Мейл», недавно опущенный почтальоном в щель на двери. Взглянула на заголовок и сунула газету под мышку. – Ваш муж дома? – Нет. И уже никогда не вернется. На ее лице не дрогнул ни один мускул. – Простите… не понял. – Несколько дней назад он попал под автобус. Его задавило. Насмерть. – Насмерть? – Изумление, вложенное Джорджем в свой возглас, польстило женщине. Глаза ее слегка оживились. Она ощутила себя в главной роли. И продолжила: – Ужас, конечно. Впрочем, от него такое вполне можно было ожидать. Вечно он бродил, загнув башку неизвестно куда. Прошлой ночью мне было очень плохо. Но теперь прошло. Сегодня под вечер опять уеду к сестре. Одной мне здесь, знаете ли, не по себе. Хватит с меня прошлой ночи. А вы не из страховой компании? – Нет. Мне хотелось поговорить с вашим мужем о письме, которое он послал моему другу в Оксфордшир. Может быть, вы что-нибудь об этом знаете? – Нет. Да и сам Луиджи вам бы не помог. – Почему же? – Потому что он те письма не писал. Он просто пересылал их. И подзарабатывал на этом. Впрочем, гроши. И вообще мне это занятие не нравилось. В голове Джорджа сразу возник образ профессора, пьющего на радостях коллекционный портвейн. И в глубине сознания зародилась тучка с надписью «Скорпион». «Нет, нет, – повторял он про себя, – не может быть. Неужели жизнь способна так смеяться над человеком?» – Вы хотите сказать, ваш дом был лишь пересылочным пунктом? – Точно. Получатели обычно забирали свои письма сами. Впрочем, на дорогих машинах они сюда не приезжали. Приходили пешком. Но тех, у кого есть дорогая машина, было видно сразу. Читалось на лицах. Бывали среди них и женщины. – А по почте он письма разве не отправлял? – Редко. Вы что, сыщик? – Нет. А почему вы спрашиваете? – Несколько лет назад к нам приходил один такой. Помню, низенький был и лысый. Очень уж его наш кот доставал. Но он и меня сегодня достанет, если вскоре не отыщется. Ведь мне, чтобы отвезти его к сестре, надо еще его в корзину усадить – не бросать же его сразу после похорон… Бедный Луиджи. Так она впервые за весь разговор пожалела мужа, впрочем, без особого воодушевления. – Вы давно замужем, миссис Феттони? – Пять лет, – ответила она и вдруг проницательно взглянула на Джорджа: – Я догадываюсь, о чем вы думаете. Да, я не очень расстроена его смертью. Это был брак по явному расчету – двое пожилых людей сошлись в надежде избежать одиночества. Мы нравились друг другу, но не больше. А иногда Луиджи меня сильно раздражал. И затея с письмами мне не нравилась. Что вы еще хотите узнать? Говорите скорей,а то мне надо собираться, да еще кота разыскать. Джордж поразмыслил, не поднажать ли на вдову еще, но решил не рисковать. Лучше всего было подождать в надежде, что она быстро найдет своего кота и благополучно доберется до сестры, а потом наведаться в дом еще раз. – Нет, нет, – заверил Джордж, – больше ничего. Спасибо, миссис Феттони. В вашем теперешнем положении вы оказались ко мне очень добры. К тому же дело с письмом – это пустяк. – Тогда все. А я было подумала, что вы пришли за каким-нибудь письмом. Их тут несколько штук осталось. Хотя на клиентов моего покойного мужа вы не похожи. Джордж вернулся к своему «мини», не без труда втиснулся в него и сказал себе: «Да уж, я определенно не из тех, кто владеет дорогой машиной». Он завел мотор и вдруг осознал, сколь жесток Лондон. Пройди пару улиц от своего дома и окажешься в чужой стране, где никто ничего не знает ни о тебе самом, ни о твоих делах. А потом Джордж снова подумал о профессоре. Он все более и более убеждался, что бедняга Дин рано радовался. Да, Луиджи Феттони мертв, но, судя по роду его занятий и образу жизни, он на роль Скорпиона не тянул – вот только если профессор был его единственной жертвой. Теперь Джорджа чрезвычайно интересовали три других письма, найденные у погибшего. Ему очень – видит Бог, очень – хотелось обмануться в своих опасениях. Он с ужасом думал о том, как сказать профессору, что его мучения еще не кончились. Джордж пересек реку, оставил машину на платной стоянке у Афинеума и зашел в «Клуб путешественников», что был рядом, за углом. Он расположился в укромном месте со справочником «Кто есть кто». И прочитал первым делом о Джоне Берни:БЕРНИ, Джон Хоуп, достопочтенный пэр Англии, тайный советник – с 1960 г., награжден орденом Британской империи II степени в 1960 г. (орден III степени получил в 1958 г.); член парламента (Палата общин), министр Промышленного развития с 1949 г.; род. 28 июня 1919 г., сын покойного Дж. Г. Берни, магистра искусств. Учился в Эппингеме и Оксфорде, в Эксетер-колледже. Воевал; в июне 1941 г. ему был присвоен чин лейтенанта (территориальная армия), в феврале 1943 г. – капитана, в апреле 1944 г. – майора. Во время капитуляции Германии был офицером Генштаба второй армии; адрес: усадьба «Манс», Ллангвл, Кардиган; Куинз-гейт 1047-б, Лондон. Член клубов «Картлон» и «Теф».Интересная вырисовывалась картина. Берни не было еще и пятидесяти, он уверенно шел к вершине, обгоняя многих сверстников. Это был новый чародей из Уэльса – напористый, остроумный, сравнительно молодой адвокат, не оставлявший соперникам ни дюйма места и ни секунды времени для борьбы. И не нужно быть провидцем, чтобы понять, куда он метит. Об Александере Сайнате справочник сообщал следующее:
САЙНАТ, сэр Джеймс Александер, рыцарь Британской империи с 1950 г., занимается строительными подрядами; совладелец фирмы «Линдс и Сайнат Лтд»; род. 7 сентября 1910 г.; отец – Джеймс Сайнат, мать – Катрин Агнес Холл. Учился в академии в Эйре. Увлечения: гольф, яхты. Адрес: усадьба «Корбелз», Фолмут, Корнуолл. Член клубов «Ринз», «Ройал Отомобайл», «Ройал Темз Якт».Теперь Джордж понял, почему имя казалось знакомым. Не раз случалось ему видеть лилово-белые рекламные щиты на лесах, окружавших лондонские новостройки. Щиты с надписью «Линдс-Сайнат». Скорпиону, видимо, перепадала, – а может быть, и до сих пор перепадает – часть доходов от все время меняющихся очертаний Лондона. Джордж поискал в справочнике Надю Темпл, но не нашел. Она, без сомнения, по своему положению должна была быть включена в него, но, по всему судя, запретила предавать гласности данные о себе. Очевидно, в жизни знаменитых англичан настало такое время, когда наиболее престижным считается уже не печататься в «Кто есть кто». Константайн забрел в курительную комнату, заказал коктейль «Радость путешественника», состоявший поровну из джина, черри-бренди и свежего лимонного сока, и раскрыл номер «Ивнинг Стандарт». От чтения его оторвали только раз – подошел литературный агент, бросил Джорджу: «Привет! Не знал, что ты уже вернулся», – и неохотно поплелся вслед за своим протеже – известным актером, чересчур громко возвещающим о том, что, если ему тотчас не принесут большую рюмку виски, он умрет – пусть так и знают. Домой Джордж вернулся в три часа, развалился на кушетке и вынул взятое у профессора письмо, внимательно разглядывая его и хмурясь. Как не нравились ему собственные мысли, как горячо желал он избавиться от них!.. Скорпионом должен был быть Луиджи Фет-тони. Должен… Позвонил корреспондент «Би-Би-Си Телевижн», стал задавать бестолковые вопросы о последнем фильме Джорджа: «Устроит ли вас, если?.. Как вы считаете?..» Константайн побеседовал с ним с завидным, по собственным меркам, терпением. Потом он закурил, подошел к окну посмотреть, как расцветают на площади тюльпаны. По улице с превышением скорости пронесся роскошный «Астон-Мартин», показав задницу с дипломатическим номером. «Профессор считает вымогателя погибшим, – размышлял Константайн. – Ну и пусть?» Нет, это рискованно. Узнав добытые Джорджем сведения, никто не поставил бы на правоту профессора и ломаного гроша. Хотя пить было еще рано, Константайн налил себе щедрую порцию виски с содовой, чтобы заглушить поганый привкус во рту. Но, чтобы он исчез навсегда, в квартире на Фентиман-роуд должно найтись немало интересного. Хотя бы пишущая машинка с таким же шрифтом, как на конверте письма Скорпиона. В десять вечера Джордж на такси добрался до южной оконечности моста Воксхолл, оставшуюся часть пути до дома Феттони он преодолел пешком. Поравнявшись с виллой, Джордж еще раз осмотрел ее. Занавеси в гостиной были задернуты. Свет не горел ни там, ни за полукружьем грязного стекла над парадной дверью. Машина выходца из Вест-Индии была накрыта старым чехлом. Джордж вновь перевел взгляд на виллу Рикс. Встал у калитки и закурил. От протравленной земли, в которой чахли лавры, исходил горячий кислый летний дух. Было тихо и тепло. Наконец, решившись, Джордж распахнул калитку, прошел к черному ходу, и тут у него захватило дух: фанеру с мусорного ведра кто-то скинул. За домом бетонная площадка была пуста, только у одной из ограничивающих ее стен стоял старый каток для белья. Черный ход выступал из дома небольшим отростком. Из окна соседнего особняка лился свет, истошно вопило радио. Джордж повернул ручку, и дверь открылась. Он вошел в дом, осторожно притворил дверь, включил маленький фонарик и понял, что оказался не в доме, а в пристройке, где хранилась всякая всячина. Только полдюжины ленивых тараканов бродили здесь вокруг поленницы. Настоящая дверь черного хода была застеклена и закрыта на английский замок. «Если миссис Феттони заперла его на два оборота, придется бить стекло», – подумал Джордж. Впрочем, хозяйка не показалась ему дотошной, если не считать заботы о коте. Джордж вынул из кармана широкую пластинку из плексигласа, вставил ее между замком и дверью. Поднажал на плексиглас, и язычок отошел. Запахло мокрой фланелью и подгоревшим молоком. Джордж снова включил фонарик и убедился, что находится в кухне. Описанием царившего здесь беспорядка можно было бы занять целую главу. Через другую дверь Константайн проник в коридор, ведущий к парадному. Справа он заметил еще две двери, а слева – лестницу. Первая дверь вела в столовую. Она была маленькой, но выглядела опрятней кухни – в ней было меньше барахла. За второй дверью оказалась гостиная. Заглянув туда, Джордж решил оставить ее осмотр напоследок, а пока заняться верхним этажом. Ему совсем не хотелось столкнуться со спускающейся по лестнице миссис Феттони в халате и бигуди, готовой закричать в любой миг. Вверху были две спальни и ванная. На всем лежала печать неряшества и заброшенности. В третьей, «запасной», спальне кровати не было, зато у стены стоял велосипед, а пол устилали старые газеты и журналы. Джордж вернулся в гостиную и включил свет. Стол, диван, буфет, три стула, телевизор, на каминной полке – ваза с искусственными цветами и куча безделушек, в которых сам черт бы не разобрался. Джордж стоял посреди комнаты и оглядывался, пытаясь собраться с мыслями. Нигде не было видно никаких следов пишущей машинки. Но он этому уже не удивился. Затушив сигарету в пепельнице, которую не вытряхивали, кажется, целую неделю, он решил порыться в ящиках буфета. Первый оказался незаперт, в нем лежало несколько колод засаленных игральных карт, ложка для обуви с вычурной рукоятью, старые номера еженедельника «Смотритель и содержатель гостиницы», наполовину связанный детский жилетик и клубок шерсти с воткнутыми в него спицами. Другой ящик был на замке. Но Джордж быстро нашел ключ в табакерке на каминной полке. Ящик оказался перегорожен тремя картонками и представлял собой картотеку с картонными полосками, помеченными буквами – по три на каждой, за исключением последней, где букв было пять. Картотека была сделана очень аккуратно – очевидно, не руками миссис Феттони. В первой ячейке лежало отправленное наложенным платежом письмо, адресованное миссис Валери Аллс, живущей на Фентиман-роуд. В других ячейках хранились еще четыре письма. На всех стояли лондонские штемпели. Джордж осмотрел письма и начал складывать их обратно, размышляя, дойдут ли они когда-нибудь до адресатов. Уложив последнее – к Валери Аппс – он запер ящик, и тут его внимание привлекло нечто, лежавшее на каминной решетке. Он нагнулся. Это был большой белый конверт, обгоревший почти на треть. Однако марка и штемпель уцелели. Первая оказалась французской, а на втором значилось «Сен-Тропе». От напечатанного на машинке адреса осталось только:
Мистеру Л. Фетт Вилла Рикс Фентиман-роу Лондон АнглДжордж сравнил шрифт со шрифтом письма к профессору Дину. Оказалось, конверт надписали на той же пишущей машинке. Признав это, Джордж окончательно согласился и с тем, что профессор радовался рано. От досады Константайн даже стукнул себя кулаком по ладони. Потом он полез в карман за сигаретами, раздумывая, есть ли смысл осматривать дом еще раз и повнимательней, и вдруг заметил, что тяжелая гардина у двери покачнулась и из-под ее складок показался носок черной туфли. Немного поколебавшись, Джордж двинулся к гардине. Неожиданно она распахнулась. Стоявшая за ней девушка шагнула в сторону и остановилась, глядя на Джорджа по другую сторону журнального столика. Левой рукой она придерживала под мышкой сумочку, а в правой сжимала направленный на Константайна пистолет. – Ни с места, – приказала она. – Стойте где стоите. Джордж перевел взгляд с мушки пистолета на лицо девушки, а потом вновь посмотрел на оружие. Он не был глупцом и понимал: загнанная в угол вооруженная женщина может выстрелить в любую секунду. А из женских атрибутов у незваной гостьи была только сумочка, но отнюдь не пистолет. Он был хоть и маленький, но Джорджа сразил бы запросто. – Ради Бога, будьте с оружием поосторожней, – попросил Константайн как можно спокойнее, заметив, что пистолет дрожит в руках женщины. Она явно нервничала, что, увы, могло обернуться не в пользу Джорджа, а скорее против него. – Тогда слушайте меня, – ответила она. – Положите на стол то, что достали из камина. Джордж очень медленно засунул руку в карман. Женщину он узнал сразу, хотя и представить себе не мог, что их краткое знакомство нынешним утром ему могло чем-нибудь помочь – ведь и возле больницы они беседовали не особенно дружелюбно. Да, Джордж ее узнал: светлые волосы, упрямо вздернутый носик, большие голубые глаза, тот же голубой костюм под просторным летним плащом. Джордж не спеша положил обгорелый конверт на стол и заметил: – По-моему, у вас уже входит в привычку все время, отнимать что-то у меня. Кто вы такая и что тут делаете? – Вопросы задаю я, – оборвала его она. Девушка произнесла это, словно строку из пьесы, попытавшись придать словам побольше веса, но не очень успешно. Впрочем, сказал себе Джордж, с пистолетом в руке внушительно выглядит любой сопляк. Девушка медленно положила сумочку на стол и потянулась к конверту, с которым вынудила Джорджа расстаться. Константайн смотрел, как она взяла его и неуклюже засовывает в левый карман плаща. Именно это движение ее и подвело. Девушка подняла левое плечо, отведя при этом правую руку на пару дюймов в сторону, так что дуло пистолета перестало смотреть на Джорджа. И тогда Константайн, выбросив правую руку вперед, схватил со стола сумочку и ударил ею девушку по правой кисти. Пистолет перелетел через всю комнату и упал под одну из полузакрытых штор. Джордж прыгнул за ним и добрался до него первым. Девушка попыталась ухватить его за руку, но он грубо оттолкнул ее, так что она попятилась, споткнулась о диван и упала на подушки. – Ни с места! – воскликнул Джордж. Девушка взглянула на него, собираясь что-то сказать, но передумала и только упрямо сжала губы. Джордж обошел вокруг стола, вынул из пистолета обойму. Она была пуста. В руках Константайн держал «Вальтер Мангурин» двадцать второго калибра – прекрасное оружие. Он вставил обойму обратно в рукоять, положил пистолет в карман и сказал: – Ладно. Давайте во всем разберемся. Вы знали, что пистолет не заряжен? – Да. – Что ж, очко в вашу пользу. Но пока только одно, черт возьми. Женщине заряженный пистолет не идет. – Я только хотела… – Знаю. Попугать. Что ж, считайте, вам это удалось. – Он вынул сигареты и спички, закурил и перебросил пачку и коробок на диван. Девушка не обратила на них внимания. – Вы имеете какое-нибудь право находиться здесь? – спросил он. – Никакого. – Я тоже. Вы тут давно? Она достала сигарету из пачки, закурила и внимательно посмотрела на Джорджа сквозь выпущенный дым. – Пришла за несколько минут до вас. Услышала, как вы вошли через черный ход, и спряталась. – Как проникли в дом вы сами? – Через парадное. – Открыли его хозяйкиным ключом? – Да. – Умница. – Она прячет его за выступом полукруглого окна над дверью, – спокойно объяснила девушка. – Я сама видела. – Бесшабашная старуха. А как вас зовут? Поколебавшись, она ответила: – Николя. Николя Мид. – А меня – Джордж. Джордж Константайн. Так зачем вы здесь? Не из-за Скорпиона ли? Это произвело на нее впечатление. Джордж приметил, как она приподняла подбородок и сверкнула глазами от удивления. Но ничего не ответила. Джордж боком примостился на столе и, не сводя глаз с девушки, сказал: – Так или иначе, а разговор кто-то должен продолжить. И это сделаю я. Сдается мне, нас обоих тревожит одно. – Он помолчал и тихо добавил: – Шантаж. Николя заметно чаще задышала, и в проеме ее не до конца застегнутого голубого костюма показался треугольник белого шелка, окаймленного кружевами, четко выделявшимися на загорелой груди. Джордж улыбнулся и продолжил: – Конечно, вы отвечать не обязаны. Но я все равно понял – мы оба решили навестить дом доброй миссис Феттони из-за некоего Скорпиона. Тут Николя заговорила-таки – резко, с презрением: – По-моему, ни в ком из связанных с шантажом ничего доброго быть не может! – Вы правы, – согласился Джордж. – Однако я не думаю, что миссис Феттони о Скорпионе что-нибудь знает. Я думаю другое: нам надо пойти куда-нибудь и хорошенько побеседовать за рюмкой виски. Вы не против? На сей раз девушка колебалась недолго. Кивнув, она сказала: «Я согласна», и, обойдя журнальный столик с дальней от Джорджа стороны, задержалась у двери. – Моя машина совсем рядом. И еще: хотя меня зовут Николя Мид, я дочь Нади Темпл. Ведь Темпл – лишь сценический псевдоним. – Такой поворот меня, признаться, не удивляет. Джордж жестом указал Николя идти вперед и прошел следом до входной двери. Запах ее духов, приятно освеживший спертый воздух дома, Джорджу понравился, ему даже захотелось узнать, как они называются.
Глава 2
Они поехали к Джорджу на машине Николя. Войдя в гостиную, девушка, едва оглядевшись, воскликнула: – Боже мой, как вы живете в таком беспорядке! – Нормально. Где что лежит, я знаю, а если надо поработать – освобождаю место на столе. – Но откуда у вас весь этот хлам? – Она подняла африканскую маску и, примерив ее, повернулась к Джорджу. – Отовсюду понемногу, – ответил он. – А она вам идет. – Спасибо. – Только тростниковой юбки не хватает. – Сейчас мне недостает только рюмки виски. Он приготовил выпить и ей, и себе; она, убрав стопку книг, плюхнулась в глубокое кресло, положила ногу на ногу и отсалютовала Джорджу рюмкой. От света настольной лампы, стоявшей за спиной Николя, ее светлые волосы стали похожи на нимб. Джорджу она казалась обворожительной, и если бы его мысли не были всецело заняты профессором Дином и Скорпионом, он вряд ли отказался бы от мысли приударить за ней. Но вместо этого он, не называя профессора по имени, рассказал, почему оказался на Фентиман-роуд. Николя ответила откровенностью на откровенность. Последнее письмо от Скорпиона принесли в дом ее матери на Горсмонден. Мать тогда сказала, что это анонимное послание от поклонника. В остальном история, рассказанная Николя, совпадала с повествованием Джорджа. Надя Темпл, обрадовавшись, призналась дочери в том, что ее шантажировали. Только в отличие от профессора, она решила вернуть не письма, а компрометирующее ее фото. Имя и адрес Феттони Николя узнала в регистратуре больницы. Потом она поехала к миссис Феттони, представилась корреспондентом местной газеты, узнала, что та собиралась к сестре, выждала, когда она уедет, и заметила, куда прячет ключ. Джордж появился в доме всего через пять минут после Николя. – Уезжая, миссис Феттони не взяла с собой пишущую машинку? – спросил Джордж. – Нет, только соломенную корзинку с крышкой и большую сумку вроде хозяйственной. – Вы знали, что у Луиджи Феттони нашли целых четыре письма от Скорпиона? – Нет. – Одно – к вашей матери, одно к моему другу и еще два к другим лондонцам. Чует мое сердце, и в тех письмах речь идет о шантаже. Позвольте узнать, сколько платила Скорпиону ваша матушка? – Тысячу фунтов в год. – Что?! – Все началось с трехсот, но с годами сумма возрастала. – Тысячу с вашей матери, четыреста с моего друга и Бог знает сколько еще с тех двоих, кому были адресованы найденные у Феттони письма. А возможно, у Скорпиона есть и другие жертвы, о которых мы не знаем. Вполне вероятно, шантаж приносит ему немалый доход. Вы понимаете, к чему я клоню? – Понимаю. Бедная мама… она этого не вынесет… – Тут мы с вами в одной лодке. Но ничего не поделаешь – надо смотреть правде в глаза. Люди с такими деньгами, как у Скорпиона, на Фентиман-роуд не живут. Теперь я, черт возьми, совершенно уверен, что Феттони был лишь кем-то вроде почтальона. А мерзавец Скорпион жив и здоров. – Джордж поставил рюмку на стол, взглянул на девушку и невесело усмехнулся: – Впрочем, я этому отчасти даже рад. У нас будет возможность ему отомстить. Что я сделаю не без удовольствия. – Но как? – Прежде всего его надо разыскать. А когда доберемся до него, тогда и решим как. А добраться до него мне просто не терпится! Джордж, сердито вскочив, подошел к висящей на стене цветной фотографии в рамке. На кем-то сделанном снимке был изображен горный хребет Засар – длинная цепь покрытых снегом вершин, и на переднем плане – яркие пятна красных и розовых цветов. Иван-чай и лапчатки. Джордж вспомнил, как привозил эти растения и семена профессору, как радовался старик, их принимая, и сразу же подумал о зловещей тени, висевшей над беднягой долгие годы, о том, что она не исчезла и сейчас. «Ну, мистер чертов Скорпион! – сказал себе Константайн. – Ты мне еще попадешься и уж тогда берегись!..» Он обернулся к Николя. – Вы остановились в Лондоне? – В Кенсингтоне, у матери. – Тогда не предпринимайте пока ничего. Возможно, я вам завтра позвоню. И не говорите матери, что мы выяснили истинную роль Феттони. Вы хотите отомстить Скорпиону, верно? Николя встала. Джорджу понравилось, как она это сделала. Распрямилась как пружина – и вот уже на ногах. Они кивнула. – Но когда мы доберемся до него, с меня будет достаточно просто стоять в стороне и наблюдать, как с ним расправитесь вы. – Она помолчала и добавила, не сводя взгляда с Джорджа: – Ваш друг вам, видимо, очень дорог. – Верно. Он и его жена взяли меня на воспитание, когда мой отец погиб на войне. На посошок выпьете? – Нет, спасибо. Он проводил Николя до машины, про себя улыбаясь тому, что впервые не попытался уложить в постель девушку, побывавшую у него в квартире. Прощаясь, он вынул пистолет. – Где вы взяли эту штуку? – Мама когда-то привезла его из Франции. Забравшись в машину и поменяв туфли на сандалии, она взглянула на Джорджа и поинтересовалась: – Вы не тот самый Джордж Константайн, автор книги «Грани Амазонки»? – Да. – Так я и думала. Моя мать была в восторге от обеих ваших книг. – А вы сами? – Нет. Я не любительница всех этих зверей, джунглей и экзотических цветов. – И даже орхидей? В подарочном целлофане, разумеется. Она улыбнулась. – А вы как-нибудь преподнесите их. Тогда и узнаете. Она завела мотор, отъехала от обочины и на прощание помахала Джорджу. Включились фары, но их свет вскоре исчез за поворотом. На другое утро Джордж встал рано, четко зная, что ему следует предпринимать. Он собирался действовать по правилу: хочешь добиться успеха, поменьше раздумывай. Сэр Александер Сайнат – человек занятой, в рабочий кабинет к нему прорваться не так-то просто. Поэтому Джордж поехал прямо на Керзон-стрит и уже в половине девятого звонил к Сайнату в дверь. Ему открыл дородный привратник и недружелюбно оглядел Константайна: он не привык открывать дверь хозяйского дома раньше десяти утра. – Сэр Александер еще не уехал? – спросил Джордж. – Сэр Александер завтракает, – был ответ привратника. – Вы желаете его видеть, сэр? – Передайте, что его хочет видеть мистер Джордж Константайн, и, если он скажет: «Это еще кто такой, черт побери?» – сообщите ему: я собираюсь потолковать с ним о некоем Скорпионе. Он меня примет. – Хорошо, сэр. Через коридор, где стояла отделанная бронзой кадка из красного дерева с прекрасным букетом лилий и тюльпанов, привратник ввел его в комнату с толстым белым ковром, выдержанную в пастельных тонах. У окна красовался еще один чудесный букет. «Интересно, – подумал Джордж, – какой счет ежемесячно приходит Сайнату из цветочного магазина?» Привратник ушел, оставив дверь полуоткрытой; и в щель тотчас протиснулся черный пудель в украшенном искусственными бриллиантами ошейнике. Он с ходу принялся деловито грызть штанину Джорджа. Константайн терпел это недолго – пуделей он вообще недолюбливал, а потому поддел собачонку концом ботинка и перебросил на диван. И в этот самый момент в комнату вошел сэр Александер Сайнат с чашкой кофе в руке. – Миллиган, уберите отсюда этого проклятого пса! – воскликнул он. Появившийся привратник ловко подхватил пуделя и снова исчез. – Проклятый пес, – повторил Сайнат, – за месяц умудряется испортить вещей фунтов на пятьдесят. А вы кто такой, черт побери, и при чем тут какой-то Скорпион? – Нельзя сказать, что я не люблю собак, – начал Джордж с оправдания. – А вашу нужно просто чаще выгуливать. Между прочим, Скорпион, если хотите знать, шантажирует одного моего друга, и вы, как мне кажется, – плывете с этим другом в одной лодке. Но если я ошибся, я с готовностью извинюсь и тотчас уйду. Сэр Александер поставил на стол чашку и внимательно посмотрел на Джорджа. Константайн решил, что Сайнат принадлежит к тем, кто составляет для страховой компании на случай кражи полную опись имущества, но предпочел не принимать это в расчет. Он понимал: где-то на верхнем этаже нежится в постели с пилочкой для ногтей в руках хозяйка пуделя и зовут ее отнюдь не леди Сайнат. И еще: надень на сэра Александера форменную фуражку, и перед вами окажется вылитый шкипер, способный раздраконить в порту всех и вся, если его корабль задержат с разгрузкой хотя бы на сутки. Он невысок, коренаст, черные волосы круто зачесаны назад, одет по-деловому: полосатые брюки, черный пиджак, серый жилет с кармашком, где лежат часы на золотой цепочке; на шее – платок, пышный, как удавшаяся на славу меренга. У сэра упрямый рот и волевое смуглое лицо, которое мелкой сетью испещряют многочисленные вены. – Вы любите, как говорится, брать быка за рога, не правда ли? – Признаться, я бы предпочел поскорее добраться до Скорпиона. Последние сутки эта идея не выходит у меня из головы. И вскоре, боюсь, превратится в навязчивую. Сайнат вдруг громко расхохотался, гулкий смех его раскатился по комнате, как гудок океанского лайнера по причалу. Наконец он успокоился и, все еще улыбаясь, сказал: – Л вы садитесь, садитесь. Кофе я вам не предлагаю. Его в этом доме готовить не умеют. Мразь, а не кофе. – Он вынул из жилетного кармана золотой портсигар, раскрыл его и протянул Джорджу. Тот взял сигарету, и перед носом у него вспыхнул огонек золотой зажигалки. – Значит, прозвище «Скорпион» для вас все-таки не пустой звук? – спросил Джордж. Достав адресованный профессору конверт, он помахал им и деловито продолжал: – Недавно под автобус попал некий Феттони. У него нашли четыре письма. Вчера вечером я обыскал виллу Рикс на Фентиман-роуд… – Вы частный детектив? – Нет, я занимаюсь этим по просьбе упомянутого друга. Сайнат отошел к окну. Молча постоял там недолго, потом повернулся и резко спросил: – Чего вы добиваетесь от меня? – Сведений. Скажите, давно ли Скорпион держит вас на крючке? После некоторого молчания Сайнат тихо, но отчетливо произнес: – Слишком долго и слишком крепко. – И вы верите, что теперь он мертв? Что под автобус попал именно он? – На радостях мне поначалу так и показалось. Да, здесь были полицейские, размахивали у меня перед носом письмом от Скорпиона. Но стоило мне мельком взглянуть на жилище Феттони, как я сообразил, что Скорпион мог устроиться гораздо лучше на одни только мои деньги. А ведь он вымогал и у других. Словом, Феттони – лишь пешка. – Вы пытались разыскать Скорпиона? – Естественно. Когда меня обижают, я в долгу не остаюсь. Несколько лет назад я на поиски Скорпиона нанял частного сыщика. Специалиста первоклассного. Настоящего проныру. И знаете, что с ним сталось? Он поехал на поезде «Париж – Берн» в спальном вагоне. И не спрашивайте зачем – в его отчетах об этом ничего не было. Так вот, его тело нашли на рельсах. Он лежал в пижаме где-то неподалеку, по-моему, от Труа. Но на сомнамбулу, выпавшего из поезда во сне, тот человек был совсем не похож. После этого случая я прекратил поиски Скорпиона, а платить ему продолжал. – Зарублю себе на носу не ездить в спальных вагонах. Сайнат вновь гулко расхохотался. Потом сказал: – Как найдете Скорпиона, отдайте его мне. За это я оплачу вам все расходы. И еще сделаю хороший подарок. – Вы забегаете вперед, – заметил Джордж. – Впрочем, ловлю вас на слове. Вы знаете, что в этом деле, – Константайн вновь помахал письмом к профессору, – замешаны четверо. – Да. И вы, насколько я понимаю, работаете на профессора Дина? – Верно. – Значит, остаются еще Надя Темпл и Берни. Господи, и почему вы помешали завтракать не ему, а мне! – К политикам с утра пораньше в гости не ходят. А теперь слушайте внимательно, сэр Александер. Я уже встречался с дочерью Нади Темпл. Осталось повидать только Берни, и в руках у нас будут четыре тайны. Не исключено, что в совокупности они выведут нас на след Скорпиона. Я уже почти уверен, что его письма Феттони получал откуда-то из района Сен-Тропе. – Неужели? Ну да ладно. Итак, на что вы рассчитываете? – Я знаю, на чем погорел профессор Дин. То же, и как можно подробнее, хочу узнать о вас, Наде Темпл и Берни. И вполне возможно, смогу зацепиться за какую-нибудь подробность в ваших историях. Вы согласны с таким подходом? Сайнат посидел немного в раздумье, а потом согласно кивнул. – Расскажите обо всем прямо сейчас, – предложил Джордж. – Да, чем скорее, тем лучше. Мало того, я дам вам рекомендательное письмо к Берни. Итак, с чего начнем? – Сначала ответьте на несколько вопросов. Не пытались ли вы вычислить Скорпиона через счет его фирмы «Скорпион Холдингз»? – Пытался. В банкирских кругах у меня связей больше, чем у кого бы то ни было. Но я так ничего и не добился. Впрочем, кое-какие мысли насчет «Скорпион Холдинга» у меня есть. Но, по-моему, этой фирмой лучше заняться Джону Берни. Поговорите с ним. – Хорошо. А слово «Бьянери» для вас что-нибудь значит? – Нет. – А фамилия Феттони? – Он работал официантом в ресторане «Эль Драго», который я посещал когда-то давным-давно. Во время войны этот ресторан разбомбили. Примерно тогда начались и мои беды. Но, могу поклясться, Феттони о них ничего не знает. Он был простым лакеем. – А чем вас шантажируют? – Ах, это… Дело в том, что мой отец с братом переехали на юг Англии еще до первой мировой войны и открыли в Лондоне строительную контору. Заправилой, мозгом предприятия был именно дядя, и дела шли отменно. Однако после его смерти контора стала приходить в упадок. Потом – году в тридцатом – руководить ею начал я (мне тогда едва исполнилось двадцать), изо всех сил стараясь спасти ее от банкротства. И Сайнат начал рассказывать о своих ухищрениях. Заключив деловой союз с неким Винеску, владельцем ресторана «Эль Драго» в Сохо, Сайнат скупал пустующие помещения и перестраивал их под многоквартирные дома, а Винеску – сдавал их внаем. Предприятие процветало. Потом, в тридцать седьмом году, умер отец Сайната: сын попытался пробиться к государственным заказам. Винеску, имевшему большие связи в правительственных кругах, удалось добиться, чтобы выгодные подряды передавались его фирме. Успех дела превзошел все ожидания. Однако накануне войны Сайнат, ставший уже и сам по себе человеком довольно влиятельным, прекратил деловые отношения с Винеску. Произошло это полюбовно, без скандала и потому, как догадывался Джордж, что Сайнат не нуждался более в методах Винеску. Взяв в партнеры некоего Линса, Сайнат к концу войны очень разбогател и планы строил самые грандиозные. А Винеску с женой погибли – в «Эль Драго» попала бомба. Сайнат, как сообразил Джордж, горевал об этом недолго. В то время он стал членом муниципалитета Лондона и готовился возглавить новую компанию «Ливери». Он был богат и молод; в конце концов стал бы олдерменом, а оттуда была прямая дорога в пэры Англии и на место лорда мэра Лондона. Отменная перспектива для честолюбца. Но в 1946 году Сайнат получил первое послание от Скорпиона. В нем были ксерокопии его писем к Винеску, копии чеков, выписки из бухгалтерских книг – словом, материалы, способные, по словам Сайната, не оставить от его честолюбивых планов камня на камне. Сайнат откупился от Скорпиона и послал по его следам частного сыщика, а когда эта затея провалилась, стал исправно платить вымогателю. – Я по большей части горжусь достигнутым в те годы, – закончил свой рассказ Сайнат. – Однако, если хочешь добиться настоящего успеха, ангелом оставаться невозможно. – Что ваш сыщик узнал о Винеску? – спросил Джордж, когда сэр Александер умолк. – Его предки в незапамятные времена переселились к нам из Румынии. А он женился на некой Карле Самуэлс из Хакни. В 1943-м они погибли. Бомба, по моим расчетам, должна была уничтожить и все бумаги Винеску. – Дети у него были? – Нет. По завещанию, все отошло к сестре миссис Винеску – Грейс Пиннок. Мой парень к ней заходил. Она живет в отеле в Тэнбридж Уэллз. Он не добился от нее ничего, кроме одного – бумаг Винеску она не брала. – Хорошо ли вы знали Винеску? – Вначале мы крепко дружили, хотя он был намного старше меня. Я ходил на вечеринки, которые он устраивал у себя в квартире над рестораном. – А как насчет его знакомых? Друзей? Приближенных к нему людей, которые могли добраться до бумаг? – По-моему, он был человеком довольно замкнутым. Даже Феттони, главного официанта, он на вечеринки не приглашал. Была одна молоденькая девушка – ее звали Элзи – он с ней заигрывал. Но жена – ей Элзи очень нравилась – устраивала ему из-за нее сцены, и я не думаю, что у Винеску был с Элзи серьезный роман. Кстати, с этим связан один занятный случай. Я поехал в Венецию – в сорок девятом, кажется, – остановился у Данелли и однажды заметил у гостиничной пристани, как Элзи садилась в гондолу вместе с высоким светловолосым мужчиной. Не успел я приблизиться к ним, как они отчалили. Впрочем, не могу поклясться, что видел именно Элзи, но встречу не забыл. Мой рассказ увязывается как-нибудь с историей профессора Дина? – Боюсь, нет. Но я его еще толком не расспрашивал. – А вы не бросите поиски Скорпиона? – Конечно нет. – И готовы нанести визит Берни? – Да. – Тогда подождите здесь. Едва Сайнат вышел из комнаты, как за дверью заскулил вездесущий пудель. Сэр Александер вернулся через десять минут, сопровождаемый приветственным тявканьем баловня. – Берни ждет вас в одиннадцать. У себя в Куинз-гейт. Я сказал, что вы имеете к нему важный конфиденциальный разговор и пользуетесь моим полным доверием и поддержкой. Вам этого достаточно? – Благодарю вас, сэр Александер. Буду держать с вами связь. Сайнат позвонил в колокольчик и, когда вошел привратник, распорядился: – Проводите мистера Константайна, Миллиган. – Он пожал Джорджу руку; тот был уже у самой двери, услышав брошенное ему вдогонку предупреждение: – И остерегайтесь этого чертова пуделя. А собачонка уже во весь дух неслась навстречу Константайну. Однако привратник ловко ее перехватил, сунул под мышку и так вместе с нею дошел до самого выхода. На пороге он на секунду сбросил маску непроницаемости и сказал: – Извините за этого пса, сэр. Он – сущий дьяволенок, да простит меня Господь за такие слова. – Ничего страшного, – успокоил его Джордж. – Но если хотите избавиться от лишних хлопот, последуйте моему совету – каждое утро бегайте с ним вокруг парка. Это сотворит настоящее чудо с вами обоими.Секретарь Берни проводил Джорджа на второй этаж и по коридору, выстланному красно-коричневым с черной полосой посередине ковром, они прошли в гостиную, отделанную белым с золотом. На полу в ней красовался черный ковер с золотой восьмиконечной звездой. Досточтимый пэр Англии Джон Хоуп Берни стоял у западного ее конца. Он был высок, хорошо сложен, одет в светлый твидовый костюм с галстуком члена совета графства и отлично начищенные коричневые башмаки на толстой подошве. Его лицо можно было бы назвать почти красивым: во всяком случае, черты его выказывали и силу характера, и деловитость, и решимость. Каштановые волосы слегка прикрывали уши, а цвета темной сливы глаза были исполнены теплой, грустной искренности, которая вкупе с начинающими появляться на подбородке брылами придавала ему вид честной собаки – то ли гончей, то ли спаниеля, что, кстати, исправно приносило ему на выборах немало дополнительных голосов. Когда секретарь ушел, Джордж мысленно приказал себе держаться с предельной вежливостью и тщательно выбирать выражения. Ведь он не у Сайната. – Садитесь, Константайн, – пригласил Берни и вынул из кармана жилета часы. – В вашем распоряжении тридцать минут. Я уезжаю в провинцию. – Последнее предложение он произнес так, словно провинция где-то там, вдали, с нетерпением ждала его приезда. Голосом пэр обладал необыкновенно глубоким, в словах его проскальзывал уэльский выговор – это был голос, который, по выражению одного из политических комментаторов, разнесся во время Суэцкого кризиса «по Эдему из конца в конец». – Я рад, господин министр, что вы согласились принять меня, – ответил Джордж. – Постараюсь быть предельно кратким. – Постарайтесь, – повторил за ним Берни и улыбнулся. – Тогда я хоть ненадолго отвлекусь от многословия, которым потчуют меня коллеги. Истинной шуткой это не прозвучало, и министр усмехнулся над ней так, словно хотел поскорее избавиться от нее. – Дело в том, господин министр, – Джордж по обыкновению взял быка за рога, – что одного моего друга шантажируют, Сайната тоже, и я бы хотел узнать, не вымогают ли деньги и у вас. Кличка шантажиста – Скорпион. Ни один мускул не дрогнул на лице Берни. Министр просто смотрел на Джорджа с застывшей улыбкой на губах. Потом очень медленно подошел к буфету с мраморным верхом и, потянувшись за графином, произнес: – По утрам, Константайн, я обычно не пью. Однако со мной так откровенно, как сегодня, никто не беседовал уже давно – ни по утрам, ни по вечерам. Так, может быть, выпьете глоток коньяку за компанию? – Нет, нет, не беспокойтесь, сэр. И простите за откровенность. Если я попал пальцем в небо, то не стану более отнимать у вас время. Берни повернулся, держа в поднятой руке рюмку, наполнил ее коньяком до краев и сказал: – Напротив, Константайн, продолжайте говорить столь же искренне. Вопреки слухам, которые обо мне распускают, хорошим слушателем я быть все-таки могу. Тогда Джордж пересказал ему то, что уже говорил Сайнату. Добавил, что Сайнат признал себя жертвой шантажа, и вызвался начать войну со Скорпионом, если его союзниками в ней станут и другие пострадавшие от вымогателя. О Винеску Джордж не упомянул, просто подчеркнул, что в историях четверых шантажируемых может найтись нечто, способное навести на след Скорпиона. Пока Джордж говорил, а министр слушал, у Константайна сложилось впечатление, что за его темными умными глазами, внимательно смотрящими на него, на полную мощь заработал первоклассный мозг. В каком бы обличье Берни ни преподносил себя избирателям, по сути это был человек, сделавший себя сам: он поднялся высоко и быстро, а потому не мог допустить, чтобы его сейчас остановили. Когда Джордж закончил, Берни вернулся к западному концу звезды на ковре и сказал: – Занятно. И попали вы в самое яблочко. На днях ко мне приходил заместитель начальника лондонской полиции, да и сам я навел кое-какие справки. Признаться, мне очень быстро пришло в голову, что Луиджи Феттони с Фентиман-роуд никак не может быть Скорпионом. – Пэр пригубил коньяк, поднял бровь и, переменив тон, продолжил: – Мой секретарь, Морис, человек очень расторопный. – Берни кивнул в сторону лежавшего на буфете форматного листа с отпечатанным на машинке текстом. – После звонка Сайната он составил вашу довольно подробную биографию. Ознакомившись с ней, я понял, что вы продолжите поиски Скорпиона независимо от того, помогу я вам или нет. – Совершенно верно, сэр. – Тогда не будем усложнять. – Берни взглянул на часы. – Провинции придется немного подождать, а я расскажу вам историю, в которую никого посвящать не рассчитывал никогда. И он выложил Джорджу все – говорил не как политик, стремящийся произвести впечатление на публику, а как адвокат, интересующийся только фактами. Отец министра богат не был. Когда Берни-младший вернулся из Оксфорда попрактиковаться в изучении юриспруденции, на жизнь ему пришлось зарабатывать самому. Он стал политическим обозревателем, хотя о политической карьере еще не задумывался. Ему вечно недоставало денег, потому что у него была привычка жить не по средствам, усугублявшаяся еще и тем, что Берии вращался в кругу людей относительно богатых. В 1946 году редактор одной лондонской газеты представил его швейцарскому финансовому магнату Густаву Аболеру. Тот владел разветвленной корреспондентской сетью, снабжавшей его сведениями в области финансов, промышленности и политики. И Берни за солидное вознаграждение стал лондонским собкором Аболера – истолковывал ему тенденции в политике, поставлял всевозможные сведения, а главное, подробно описывал лидеров всех партий. За это Аболер платил ему и советовал, куда выгоднее вложить деньги. В 1949-м Берни решил заняться политикой сам. Между тем его письма к Аболеру были откровенные, проницательные, язвительные, и Джон понимал: если их обнародовать, разразится крупный скандал. Поэтому в том же году он приехал к Аболеру – в первый и последний раз – и попросил его уничтожить письма. Аболер согласился. Вскоре Берни победил на выборах и стал профессиональным политиком. В 1955 году Аболер умер. А через месяц после этого Берни получил от Скорпиона первое письмо – с выдержками из самых уничижительных характеристик. Скорпион подчеркивал что стоит показать отчеты тем, о ком в них шла речь, – а к тому времени эти люди стали коллегами Берни, – и его политической карьере придет конец. Джону ничего не оставалось, как откупиться от Скорпиона: близились осенние выборы, и при возвращении к власти своей партии Берни получал важный пост в кабинете министров, а оттуда было рукой подать до самого лакомого кусочка – места премьера. Тогда, в пятьдесят пятом, он заплатил Скорпиону тысячу фунтов. А теперь отстегивал по две тысячи в год. – Наверно, не стоит говорить, что среди политиков правят подчас мелкие страстишки, недостойные даже пансиона для девиц. Посему моя откровенность в письмах к Аболеру может погубить меня даже сейчас. А я, признаться, совсем не хочу оказаться на задворках. Уж лучше ежегодно расставаться с кругленькой суммой. Этот Скорпион, конечно, кровопийца, но строго следит за тем, чтобы не высасывать своих жертв досуха. – Расскажите об Аболере. Часто ли вы с ним виделись? – Дважды. В Лондоне, когда он нанимал меня, и в Швейцарии, когда я просил его уничтожить письма. И еще: в пятьдесят шестом я ездил к его вдове справиться о них. Она ответила, что знает лишь одно: Аболер понял, что медленно умирает от рака, и за два месяца до кончины уничтожил всю личную корреспонденцию. К его домашнему бункеру с конфиденциальными досье доступ имел один он. – Значит, кто-то снял с ваших писем копии, когда Аболер был еще жив, – предположил Джордж. – А ваша поездка в Швейцарию? Кто был у Аболера тогда? То есть… не мог ли кто-нибудь подслушать вашу просьбу уничтожить письма? – Никто, если только в кабинете Аболера не было микрофона. А если говорить о посторонних – да, они были. В тот день Аболер давал обед. Но из гостей я почти никого не помню. – А кого помните? – Дайте подумать. Был там один итальянец – высокий, светловолосый. Я считал его миланским собкором Аболера, а не забыл потому, что блондин среди итальянцев – редкость. Фамилию его мне уже не вспомнить. Но с ним была женщина – любовница, как сказал мне, по-моему, сам Аболер. Привлекательная, латинского типа. Яотлично помню ее имя – Мария, так звали мою мать. – А фамилию? – Запамятовал. Однако с ними был еще мужчина – пожилой лысоватый еврей. По-моему, он возглавлял какую-то театральную постановку, которую финансировал Аболер. – А остальные гости? – Помню их очень смутно. Это, по большей части, были совсем молодые люди – то ли швейцарцы, то ли французы. Аболер любил молодежь. – Англичанки среди них не было? – По-моему, нет. Теперь я жалею об одном – надо было настоять, чтобы Аболер сжег письма при мне. Но я ему полностью доверял. И до сих пор уверен, что он выполнил мою просьбу. – Отойдя к буфету, Берни поставил пустую рюмку на мраморную полку. – Деньги Скорпиону вы перечисляли на счет «Скорпион Холдинга» в Сити? – осведомился Джордж. – Да. – И что вы думаете по этому поводу? Берни повернулся к Константайну и с улыбкой ответил: – Окольным путем я, конечно, наводил об этой фирме справки, но ничего узнать не смог. Впрочем, пойди я даже в высшие круги банковской службы безопасности, что означало бы раскрыть все карты, я не добился бы успеха. Оружие Скорпиона – не только шантаж, но и скрытность. Так помог ли вам мой рассказ? – Пока нет, но в дальнейшем он может мне пригодиться. – Значит, вы намерены продолжать поиски Скорпиона? – Да. – Прекрасно. Я сделаю для вас все, что в моих силах. – На мгновение голос пэра дрогнул, ослабел, словно тяжкие воспоминания выбили министра из колеи. – Вы получали письма от Скорпиона многие годы, – продолжил Джордж. – Составилось ли у вас о нем какое-нибудь впечатление? Берни распрямил плечи, словно сумел скинуть с них усталость, сверкнул глазами и снова стал министром, повелителем избирателей. – Я бы назвал его человеком светским, умным, образованным; безжалостным, но лишь в пределах, которые он сам себе установил. Мне всегда казалось, что подобных мне у него много, то есть больше известных нам четверых. Вымогательством он явно занимается профессионально, а потому знает о человеческих слабостях и тщеславии все. Впрочем, будь ему выгодней не шантажировать меня, а уничтожить, он сделал бы это не колеблясь.
Вернувшись домой, Джордж позвонил профессору Дину. Их беседа была краткой, и Джордж решил, что она обязательно когда-нибудь зачтется против Скорпиона, если удастся добраться до него. Едва только Джордж огорошил профессора своим сообщением, тот заговорил таким упавшим голосом, что Константайн от жалости невольно стиснул трубку в руках. Жена профессора должна была вернуться под вечер. Джордж договорился встретиться с ним в ресторане «Траут» в Годстоу, а Люси посоветовал сказать, что профессора вызывают в Оксфорд. Потом Джордж позвонил Никол я и предупредил, что едет к ней. Николя не была от этого в восторге, это было понятно из того, как она ответила, что как раз моет волосы, но Джордж заявил, что ему девушки с мокрыми волосами нравятся даже больше.
Глава 3
За виллой, вровень со спальнями второго этажа, в склоне холма была вырублена и выложена красной плиткой длинная терраса. По ее краю шла небольшая балюстрада, а за ней виднелось подножье заросшего кустарником и соснами холма и кусочек лазурного моря. Начало террасы затенял полосатый тент, натянутый от карниза над окнами спальни к двум шестам, вставленным в бронзовые гнезда в плитках. Под этим навесом на одном из трех пестрых матрасов и лежала Мария. Она была в желтом бикини; подставив солнцу спину и плечи, она читала книгу, а подняв взгляд от нее, через открытые стеклянные двери могла видеть все, что происходит в спальне, у самого порога которой стоял маленький столик с красным телефоном. Мария читала, согнув длинные ноги, время от времени поглаживая пальцами одной из них подошву другой. Позади нее, в соснах на холме, пиликали цикады, изредка с резкими щелчками раскрывались стручки ракитника. Где-то за террасой журчала льющаяся из невидимого шланга вода, то и дело раздавался радостный, мелодичный свист. Это Джан мыл хозяйскую машину. Потом журчание и свист стихли. А через несколько минут Мария услышала, как открылась внутренняя дверь ее спальни. Она подняла голову, из сумрака комнаты на свет вышел Джан, остановился у стеклянных дверей. Шорты он, когда мыл машину, промочил, с медных волос его стекала вода – закончив работу, он, видимо, сунул под струю голову. Влага блестела у него на шее и на плечах. Он глядел на Марию и улыбался – молодой, узкобедрый, широкоплечий, с приятным лицом. Не выпуская полотенца из рук, он подошел к Марии, присел подле нее, стал вытирать затылок и шею. Брызги полетели на страницы книги. – Куда они уехали? – спросил он. – Думаю, в Канны. Они говорили по-французски. – Вернутся поздно? – Может быть. Он бросил полотенце, потянулся к сигаретам и зажигалке Марии. Закурил и после первой затяжки откинул голову назад. Мышцы его шеи при этом напряглись. Это знакомое Марии движение как всегда наполнило ее необъяснимым чувственным удовольствием. – Как бы мне хотелось, – сказал он, – когда-нибудь уехать отсюда. Навсегда. – И куда же? – Мария улыбнулась. – Куда угодно. Все равно. Указательным пальцем Джан провел вдоль неглубокой ложбинки на спине у Марии до самых трусиков. – Не надо, Джан, – сказала она. – Почему? – Ты же знаешь. Лодель убьет тебя. – Лодель, – хмыкнул он презрительно, убрал руку и вытянулся рядом с Марией. Опершись на локоть и пристально глядя ей прямо в глаза, он спросил: – Ты любишь Лоделя? – Нет. – А Барди? – Нет. – А вообще ты любила кого-нибудь? – Я уже забыла. Он потихоньку выпустил в лицо Марии струйку дыма, и они рассмеялись. – Знаешь, почему я иногда напиваюсь? – спросил он. – Нет. – Потому что люблю тебя. А когда выпьешь, становится легче. – Он положил руку ей на плечо и нежно покатал ее кожу пальцами. – Давай уедем вместе. У меня есть немного денег. – Джан легонько прикоснулся губами к ее шее. – Нет, Джан. – Она медленно откатилась в сторону и села. Он спокойно спросил: – Ты боишься? – Да. За тебя. Зазвонил телефон в спальне. Мария встала, высокая, загорелая, сняла трубку. Джан услышал, как она сказала: «Да, это Мария», увидел, как потянулась за карандашом и блокнотом, как боком примостилась на столике, головой прижав трубку к плечу, чтобы высвободить руки. Он смотрел, как она пишет, наблюдал за движениями ее рук, за сосредоточенным выражением на ее лице, и ему страшно хотелось стать независимым. Он тоже прошел в дом, Мария уже кончила разговор, положила трубку, бросила блокнот и карандаш на столик, рядом с телефоном, а когда повернулась к стеклянным дверям, он обнял ее и поцеловал в губы. Сначала она сопротивлялась, пыталась увернуться и что-то сказать, но он целовал ее снова и снова, руками лаская ее спину, и Мария сдалась. Он подхватил ее и, не прерывая поцелуя, понес в постель, положил на подушки, отступил на шаг. Мария взглянула на Джана широко раскрытыми глазами, подняла руку, взяла юношу за локоть и притянула к себе. За окнами звенели цикады, легкий бриз колыхал зубчатые края тента, в спальне гулял ветерок, нежно перелистывал страницы блокнота. На верхней почерком Марии было написано несколько строк по-французски.«Вчера Бьянери-12 нанес ежемесячный визит Фет-тони. Дом оказался заперт. Соседи сообщили, что Фет-тони погиб – попал под автобус пять дней назад. Дом обыскали. Письма Скорпиона не обнаружены. Связь между Феттони и Бьянери необходимо скрыть».
Поднявшись в квартиру Темплов, Джордж застал там не только Николя, но и ее мать. Надя Темпл – высокая, элегантная, темноволосая – конечно же показалась ему обворожительной. К тому же вскоре Джордж убедился, что за ее несколько суетливыми манерами скрывается человек, в себе полностью уверенный, хорошо разбирающийся в людях и умеющий подать себя с наилучшей стороны. Перед Джорджем она решила разыграть роль беспомощной женщины. Когда Николя сообщила ему, что уже предупредила мать о том, что Скорпион, вполне возможно, не погиб, Надя Темпл воскликнула: «Это ужасно, не так ли, мистер Константайн? Это чудовище все еще живо… по-прежнему черной тучей висит над моей судьбой… Еще вчера я была без ума от счастья, воображая себя свободной. Но как мне жить теперь? Как?..» – Успокойся, мамочка, – перебила ее Николя. – Скорпион терзал тебя многие годы, потерпи же еще немного. Ведь мистер Константайн собирается разыскать его. Верно, Джордж? – Но как совладать с этим кровопийцем? Он же такой… такой изворотливый! – Надя Темпл всплеснула руками и осторожно, словно бабочка на цветок, опустилась в кресло. – Такая она не всегда. Нервы у нее вообще-то железные. Она просто хочет вызвать у вас сочувствие, – откровенно объяснила Джорджу Николя и с вызывающей прямотой обратилась к Наде Темпл: – Мама, перестань ломать комедию. – Я надеюсь предложить вам больше, чем сочувствие, – поспешил заверить их Джордж и поведал о беседах с Сайнатом и Берни, а потом попросил: – Мисс Темпл, не расскажете ли вы, как Скорпион вошел в вашу жизнь? Это поможет делу. – Что, снова вспоминать все ужасные подробности?! Право, я не знаю… – Обязательно расскажи Джорджу обо всем, – вмешалась Николя. – К тому же у тебя прекрасно получится. Надя Темпл взглянула на Константайна, как бы ища у него сочувствия в противовес прямоте дочери, и Джордж, ободряюще улыбнувшись, произнес: – Прошу, начинайте. А неприятные лично вам частности можете опустить. – В этой истории мне все неприятно, мистер Константайн. – Тогда не скрывай ничего, мамочка, – отрезала Николя. – Рассказывай, а я пока пойду высушу волосы. Оставшись наедине с Джорджем, Надя перестала играть роль беспомощной и слабой женщины и рассказала обо всем без обиняков. В 1932 году, когда ей было семнадцать, она ушла из Королевской академии драматического искусства и получила небольшую комедийную роль в театре «Хей-маркет». Через два года, успешно сыграв множество эпизодических ролей, она вышла замуж за некоего Дезмонда Кифа. Но вскоре оказалось, что в жизни у него было всего три интереса: выпивка, азартные игры и женщины, причем жил он, как быстро убедилась Надя, в основном за счет двух последних. В тридцать пятом она от него ушла и поселилась вместе с одной девушкой в Хемпстеде, в дешевой квартирке. Два года спустя Киф как-то под вечер заявился к ней. Надя была одна. В то время она получила хорошую роль в престижном театре в Вест-Энде. Когда пришел Киф, Надя собиралась уходить. Он был пьян, требовал денег, а получив отказ, разбушевался и начал бить Надю по щекам. Обезумев от страха за свое лицо, она запустила в него тяжелым ручным зеркалом. Оно попало Кифу в лоб, Дезмонд упал навзничь, ударившись затылком о выложенный изразцами камин. Подбежав к мужу, Надя поняла, что он мертв. И в это самое мгновение в квартиру вошла соседка Нади со своим молодым человеком. – Поймите, мистер Константайн, в ту минуту я была лишь насмерть перепуганной двадцатидвухлетней девчонкой. Слава Богу, хоть Элзи не растерялась. – Элзи? – Моя соседка. Она меня очень любила и знала, каким мерзавцем оказался Киф. Она и ее молодой человек обо всем и позаботились – а я этому только обрадовалась. Они успокоили Надю и отослали в театр, заверив, что все будет в порядке. А на другое утро труп Кифа был обнаружен у подножья лестницы, ведшей к соседнему с Надиным дому. Во время дознания выяснилось, что свой последний день Киф начал с попойки, а потом заявил о намерении повидать жену. Тогда стоял январь, погода была мерзкая – утром прошел дождь, а к вечеру подморозило, дороги обледенели, потому в полиции решили, что Киф перепутал дом, а на лестнице поскользнулся и расшибся насмерть. Надя показала, что он к ней не приходил и, зная образ жизни Кифа, полицейские даже не подумали ставить ее слова под сомнение. А через полгода соседка Нади по имени Элзи уехала за границу, и они друг друга потеряли из виду. В 1940 году Надя Темпл стала звездой. Она вышла замуж за Френсиса Мида, военного летчика, а через два месяца после свадьбы ей пришло от Скорпиона первое письмо. В конверт был вложен снимок Дезмонда Кифа, лежащего мертвым в комнате Нади. Рядом с ним были ручное зеркало и номер «Ивнинг Стандарт» за тот день, когда Надя непреднамеренно убила Дезмонда. Она во всем призналась мужу. И он решил, что происшедшее лучше скрыть от полиции, заплатив требуемую Скорпионом сумму. Одновременно он нанял частного сыщика на поиски Элзи и ее молодого человека. Через месяц самолет Мида сбили над Довером. Френсис погиб. А еще через месяц сыщик сообщил, что не смог найти ни девушку, ни 'молодого человека. В феврале 1941 года родилась Николя, и с тех пор Надя исправно платила Скорпиону сумму, возраставшую вместе с ростом ее успеха. – Как фамилия вашей подруги? – спросил Джордж. – О'Нил – по крайней мере, таков был ее сценический псевдоним. – Как она выглядела? – Высокая, очень живая блондинка. Элзи была танцовщицей, работала в основном с гастролирующими труппами. Чудесная девушка… мы с ней искренно дружили. Не верю, что она как-то замешана в деле с шантажом. – А ее молодой человек? – Элзи называла его Риком. Видимо, его имя Ричард. А фамилию я не помню. Кстати, у Элзи было много разных парней. Ричард, казалось, немного важничал – наверно, потому, что был старше Элзи. Смуглолицый, довольно шикарно одетый. И по-моему, он занимался шоу-бизнесом. – Снимки были сделаны у вас в комнате – очевидно, после вашего ухода, но до того, как тело вынесли из дома. Значит, без Элзи тут все-таки не обошлось. – Не уверена. Ведь я тогда была почти в истерике, так что Элзи пришлось провожать меня до автобусной остановки. Тем временем Рик мог сфотографировать труп. У Элзи была камера со вспышкой. – Элзи не рассказывала о своей семье? – Нет. Не припомню… Видите ли, теперь это дело представляется мне чудовищным сном. Нет, о семье Элзи я ничего не знаю. Провожая Джорджа до лифта, Николя, выйдя на лестничную площадку, сказала: «Спасибо, что вы были так добры к моей маме. Вы ей тоже понравились. Поверите, она сильно страдает из-за этого проклятого Скорпиона, хотя старается этого особо не выказывать. Сейчас вы в Оксфорд собираетесь, да? – Верно. Дело, по-моему, сдвинулось с мертвой точки. Поговорим о нем подробнее, когда я вернусь. Если, конечно, вы не хотите проехаться со мной. – Нет, не могу. Я приглашена на ужин. – Жаль. Вам нравится ваш кавалер? – Не знаю. Он из знатной семьи, около двух метров ростом, без подбородка, зато богат. После ужина мы пойдем к нему, и он будет ставить пластинки с записями Бенджамена Бриттена. – Жуть! – Пожалуй. Но ведь у него есть титул. А в наше время девушки ради дворянского звания готовы на все. – Правда? Тогда знайте: я кровный брат короля. У него небольшой, но красивый дворец на Рио-Негро. И мне принадлежит половина его жен и скота.
Они сели за столик на продолговатой террасе, выходившей к реке. Неподалеку, на острове среди ив, завела в неурочный час свою песню пеночка. Мимо проковыляли два голубя, волоча за собою хвосты, словно юбки, – ни дать ни взять парочка титулованных, обедневших вдовушек, под утро возвращающихся с банкета пешком, потому что на такси не хватает денег. Из бара доносился беззаботный студенческий смех. В реке то и дело всплескивали ельцы или форель – поднимались к поверхности полакомиться живчиками; через мост медленно переезжали машины, и в свете их фар листва казалась желтой, словно кто-то ее обсыпал серой. Профессор с Джорджем пили виски и, чтобы отогнать мошек, курили. Дин, как заметил Константайн, своих истинных чувств старался не выказывать. – У меня до очередной экспедиции два месяца, – сказал Джордж. – И в это время я с удовольствием чем-нибудь займусь. Каким-нибудь полезным делом. А при поисках Скорпиона даже расходы значения не имеют. Их обещал оплатить Сайнат. Остается лишь все организовать. – Ты думаешь идти напролом, так? – Сначала надо разобраться, куда идти. Я пересказал вам все, услышанное от других жертв Скорпиона. Навело ли это вас на какие-нибудь мысли? В сумерках над рекой с криком пронесся стриж, пронзил стайку комаров. Профессор снял очки, задумчиво сунул дужку в рот и, помолчав, сказал: – Феттони. Вполне возможно, он работал официантом в ресторане «У Морелли» в Брайтоне, где мы с Джейн познакомились. Кажется, я припоминаю там кого-то с такой фамилией. – А Элзи? С ней вы не встречались? – У Джейн была подруга, раз или два она" ходила с нами в кино. Ей было лет пятнадцать-шестнадцать и, хотя звали ее Дейзи или Мейзи, по описанию она подходит. Подвижная блондинка. По-моему, она тоже работала у Морелли. – Винеску? – Нет, первый раз слышу. – А этот молодой человек, некий Рик, вам не знаком? – Нет. – Грейс Самуэлс? Миссис Пиннок? – Нет. Прости, Джордж, это было так давно… – Ничего страшного. Вы и впрямь считаете, что Джин Барнз не могла проболтаться? – Раньше – да, я именно так думал. Но сейчас бы за это не поручился. Оказалось, если у вас есть что-то тайное на душе, так и тянет с кем-нибудь поделиться. Джин могла открыться, например, этой Дейзи или Мейзи. – Которая, возможно, и есть Элзи? – Возможно. – Тогда получается, что она участвует во всех случаях вымогательства, кроме дела с Аболером. А как насчет светловолосого итальянца? Когда вы жили в Брайтоне, ему было лет девятнадцать-двадцать. – Нет, его я не знаю. Из бара высыпали студенты, с шумом принялись играть в регби подушкой от кресла. Предсказать исход «матча» было нетрудно. И в самом деле, вскоре подушка, описав в воздухе широкую дугу, плюхнулась в воду. Джордж и профессор ушли, не дослушав возникшего среди студентов спора о том, кому раздеваться и лезть за подушкой в реку. – Ничто в мире не меняется, – с улыбкой сказал профессор Константайну, когда они подходили к машинам. – Ты и впрямь сегодня возвращаешься к себе? – Да. И по пути все хорошенько обмозгую. Профессор взглянул на него так, словно собирался сказать что-то, но передумал. Легонько кивнул Джорджу и уехал. Этот кивок и взгляд окончательно утвердили Константайна в намерении начинать войну против Скорпиона немедленно. На другое утро, пока жарилась яичница, он позвонил Сайнату, чтобы получить от него адрес миссис Грейс Пиннок. Она проживала в отеле курортного городка Тан-бридж Уэллз, известного своими минеральными источниками. За чашкой кофе и сигаретой Джордж позвонил туда, поговорил с миссис Пиннок, и она любезно согласилась принять его, но только до обеда, потому что днем собиралась поиграть в бридж. Джордж заверил, что будет в отеле до обеда, по голосу определив, что в бридж миссис Пиннок играет отлично. Не успел он допить кофе, как постучали в дверь. Это была Николя. – Я слышала, тебе нужна женщина прибрать в квартире и вымыть полы, – сказала она, входя. – Я этим займусь сама, а ты мне расскажешь о встрече с профессором. – Может быть, сначала выпьешь кофе? – Нет, спасибо. – Я хорошо его завариваю, и он тебе не помешает. Видишь ли, мы едем в Танбридж Уэллз. – На воды? – Нет, повидать миссис Пиннок. В курс дела я введу тебя по дороге. Когда Николя уже убирала со стола посуду, Джордж поинтересовался как бы между прочим: – И как прошли записи Бриттена? – Неплохо. Я так высоко их оценила, что перед уходом мне дали послушать немного Эллу Фицджеральд.
Отель «Фарли» располагался почти напротив городской ратуши. Это было внушительное каменное здание с колоннами и ухоженным вестибюлем, обстановка которого как бы говорила, что цена за номер здесь никак не может быть ниже двадцати пяти гиней в неделю. Идеальное местечко для пожилых состоятельных дам, которые точно знают, чего хотят и как этого добиться. Константайна и Николя проводили в гостиную номера миссис Пиннок – большую уютную комнату с пылающим камином: день, несмотря на июнь, выдался прохладный и дождливый. В гостиной стояла уютная кушетка, два кресла и телевизор, а в углу – карточный столик. На низком столе возле камина лежал номер «Таймс», открытый на странице с кроссвордом, и «Оксфордский словарь цитат» в голубом переплете. Миссис Пиннок на вид можно было дать лет пятьдесят, но позже выяснилось, что ей уже все семьдесят: подвижная, ясноглазая дама с ухоженными, подкрашенными лиловым седыми волосами. У нее были хорошие ноги и такая стройная фигура, которая способна была посрамить немало сорокалетних женщин. Усадив гостей, миссис Пиннок предложила им мартини, от которого Джордж с Николя дружно отказались, себе же она налила полную рюмку ликера «Драмюи». Константайн представил Николя как свою секретаршу, мисс Николс, а сам назвался Джорджем Конвеем, частным детективом, желавшим – он упомянул об этом и в телефонном разговоре – навести справки о покойном Антоне Винеску. Кроме двух имен – своего и Николя – Джордж решил не скрывать от миссис Пиннок ничего. – Одного из моих клиентов давно шантажируют, – начал он. – Есть основания предполагать, что компрометирующие материалы получены от Винеску. Я не утверждаю, что он сам потворствовал шантажу. Нет, вымогательство началось после его смерти. Миссис Пиннок закурила и дружелюбно сказала: – Не надо быть чересчур щепетильным, мистер Конвей. Я виделась с Винеску всего раз или два, однако не удивилась бы, окажись он шантажистом. Чем он только в своей жизни не занимался! Я так и не поняла, почему моя сестра Карла вышла за него замуж. Но, признаться, сейчас я ее выбору рада. Ведь благодаря именно этому я унаследовала крупную сумму. Однако о Винеску мне рассказать нечего. Замечу лишь одно: у него не только левая рука не ведала, что творила правая, он еще и держал в тайне от левой руки, что правая вообще существует. Слушая миссис Пиннок, Джордж решил, что, если не рассказать ей обо всем начистоту, от нее мало чего добьешься, и потому сразу перешел к делу. – Насколько я знаю, все бумаги Винеску были уничтожены? – Да, если они не имели ценности. Мои адвокаты два года приводили его наследство в порядок, и, смею заверить вас, все его деньги я вложила в различные предприятия. – Хотя вы редко виделись с Винеску, не вспомните ли людей из его окружения? Например, темноволосого мужчину по имени Рик. Или молодого блондина – возможно, итальянца. – Необычное сочетание. А как звали этого человека? – Не знаю. Потом была еще девушка по имени Элзи, с которой ваша сестра дружила. Фамилия ее была, возможно, О'Нил. – Элзи О'Нил, как вы ее называете, пользовалась любовью Карлы вполне заслуженно. Ведь Карла была ее тетей. Элзи – одна из моих дочерей. Знакомы мне и двое мужчин, вами упомянутых. Хотя миссис Пиннок произнесла эти слова ровным голосом, на Джорджа и Николя они произвели впечатление разорвавшейся бомбы. Увидев на лицах гостей изумление, хозяйка с улыбкой спросила: «Может быть, вы все-таки выпьете?» – и прошла к буфету приготовить Джорджу мартини. Она вопросительно взглянула при этом и на Николя, но та, покачав головой, отказалась. Вернувшись на место, миссис Пиннок сказала: – Я, кажется, удивила вас. Так если хотите узнать что-нибудь об Элзи, я вам с удовольствием расскажу. Мы никогда не были особенно близки, но, уверяю, в жизни своей она и мухи не обидела. Чего нельзя сказать о ее муже. Наверно, он и есть тот светловолосый итальянец. Вообще-то он англичанин итальянского происхождения. Джордж поставил на столик бокал с мартини, с хорошим мартини – как раз таким, какой только и мог избавить его от потрясения. Очень интересная эта штучка Элзи! Везде успела! – Скажите, миссис Пиннок, – попросил он, – не работала ли ваша дочь в брайтонском ресторане «У Морелли»? – Работала. Там она и познакомилась с Тони Лонго – будущим мужем. Его отец владел тем рестораном. А Элзи работала там, когда мы с мужем приезжали в Брайтон выступать на летних ярмарках. У нас был номер с песнями и танцами. Хороший, но не настолько, чтобы стать гвоздем программы в лондонском «Палладиуме». Итак, что именно вы хотите узнать? – Возможно, – сказал Константайн, – вы не откажете нам в любезности и кратко опишете жизнь Элзи, а также сообщите, где она теперь. – Рассказать о ней можно, а вот где она сейчас, я и сама узнать не прочь. Кстати, второй мужчина, о котором вы упомянули, – темноволосый, – это Рикардо Кадим. Элзи время от времени работала с ним на протяжении нескольких лет. И миссис Пиннок рассказала о своей дочери все, что могло оказаться полезным Джорджу. Когда миссис Пиннок выступала с мужем в водевилях, они все время гастролировали. Элзи родилась у них в 1915 году. Каждое лето Пинноки выступали в Брайтоне. Будучи еще школьницей, Элзи в летние каникулы подрабатывала где придется. Одним из таких мест был ресторан «У Морелли». С Тони Лонго она познакомилась в тридцать первом году, когда ей было шестнадцать, а ему – двадцать. Они изредка встречались, пока Элзи не пошла на сцену. Тоща они, видимо, стали переписываться, потому что в тридцать девятом году Элзи написала матери из Франции, куда поехала с труппой танцовщиц, что встретила Лонго в Париже, вышла за него замуж и едет с ним в Швейцарию, где у него свое дело. Какое именно, Элзи не сообщила, адреса она тоже не оставила, дала лишь координаты отеля в Берне. А вскоре началась война, и связь между матерью и дочерью прервалась до 1947 года. Тогда Элзи написала матери с виллы неподалеку от Сен-Тропе, с побережья Средиземного моря. В конверт она вложила несколько своих фотографий, но не уточнила, чья эта вилла – ее или снятая внаем, и опять не дала никакого адреса. В 1950-м она написала из миланского отеля, что родила сына, собирается уйти от Лонго (он начал ей изменять) и возвратиться на сцену. Миссис Пиннок тут же отправила дочери письмо, предложила устроить ее и внука у себя, но ответа не дождалась. С тех пор миссис Грейс не получила вообще ни одной весточки ни от дочери, ни от ее мужа. Впрочем, это ее не удивляло: Пинноки, как всякая семья артистов, привыкли надолго терять друг друга из виду. Но через четыре года мать все же забеспокоилась, написала своему бывшему театральному агенту в Париж с просьбой разузнать что-нибудь о судьбе дочери. Тот ответил, что Элзи нет среди его клиентов со времени войны и он о ней ничего не знает. – Какова Элзи из себя? – спросил Джордж. – Очень красивая, – просто ответила миссис Пиннок, направляясь к небольшому бюро. – Высокая, естественная блондинка, хотя часто меняет цвет волос. Довольно хорошо поет. Лонго мне никогда не нравился, и, узнав, что Элзи собирается от него уходить, я обрадовалась. Она всегда нашла бы себе работу и нигде не пропала. – С этими словами Грейс Пиннок открыла бюро и, вынимая несколько фотографий, посетовала: – Вы только представьте: я уже четырнадцать лет как бабушка, а внука еще не видела. – Она вернулась и передала Джорджу любительские снимки размером девять на двенадцать. – Здесь фото Элзи и виллы в Сен-Тропе. Можете взять их на время себе, если нужно. Однако потом верните. Там есть фото и Рикардо Кадима. Джордж бегло просмотрел фотографии, а миссис Пиннок закурила и твердо сказала: – В одном могу вас заверить, мистер Конвей. Я совершенно уверена, что к вымогательству Элзи не причастна. Лонго, Винеску или Кадим – может быть. Но не Элзи. – Кстати, о Рикардо Кадиме. Вы хорошо его знали? – Не очень. Он высокий, чернявый, похож на еврея, старше Элзи. Он ее обожал, но только как брат. Долгое время они давали вместе один номер и, видимо, пользовались услугами одного театрального агента – Франсуа Лаборда, его контора находится в Париже на авеню Марсо. Наводя у него справки об Элзи, я поинтересовалась и судьбой Кадима, но Лаборд ничего не знал о нем. – Что за номер был у Кадима с Элзи? – Рикардо вышел, по-моему, из цирковой семьи. Начинал, насколько я знаю, жонглером-акробатом. Знаете, ходил по проволоке, жонглируя тарелочками или шариками. Некоторое время Элзи была его ассистенткой. Больше я о Кадиме почти ничего не помню, кроме того, что он терпеть не мог кошек. Раза два Элзи приводила его в гости, и мужу приходилось запирать всех наших котов в спальне. Они вызывали у Кадима сильнейшие приступы астмы. – Хорошо ли вы знали Лонго? – спросил Джордж. – Не очень. – Он – человек интеллигентный? – Просто блестящий. Остроумный, очаровательный, самолюбивый, он пользовался огромным успехом у женщин. – Что еще? – Пожалуй, все… Да, он был помешан на охоте. Первоклассный стрелок. – Элзи сейчас около пятидесяти, Лонго старше ее на четыре года… Как вы считаете, она жива? – Бог ее знает. – На мгновение ухоженное лицо миссис Пиннок помрачнело: – Думаю, жива. Но так мне лишь сердце подсказывает. Ее сыну уже четырнадцать, а я его еще не видела, – повторилась она, не замечая этого. – Возможно, я разыщу вам и дочь, и внука, – пообещал сочувственно Джордж. – Надеюсь. Очень надеюсь… – Она налила себе еще «Драмбюи» и, не поворачиваясь от буфета, спросила: – Что еще вам хотелось бы узнать? Говорите, не стесняйтесь, я просто горю желанием вам помочь. Джордж сложил фотографии стопочкой и поднялся. Встала и Николя, шепнув деловито: «Есть еще Аболер…» Джордж кивнул. – Не было ли среди знакомых Элзи или Лонго человека по имени Аболер. Он швейцарец. – Не помню такого. – А имя Феттони вам о чем-нибудь говорит? – Да. Так звали официанта в ресторане «У Морелли». Мы с мужем там часто обедали. Я считала Феттони человеком очень обходительным. – Увидев появившееся на лице Джорджа скептическое выражение, миссис Пиннок грустно улыбнулась: – По-видимому, я ошиблась и в нем? – Возможно. Впрочем, его уже нет в живых. Итак, большое спасибо за откровенность. Вы нам очень помогли, и мы это ценим. А снимки я вам верну. Да, кстати, – Джордж остановился уже на полпути к двери, – какое впечатление сложилось у вас о мистере Уилере, что приходил к вам давным-давно? Он мой коллега. – Ужасный человек. Зануда. Расспрашивал только о Винеску. – Потом его убили. Сбросили с поезда. – Неужели? – Она улыбнулась. – Возможно, он стал приставать с расспросами к кому-нибудь в вагоне и получил по заслугам. Нет, мистер Конвей, такой человек не делает чести вашей профессии – если это и впрямь ваша профессия. – Миссис Пиннок рассмеялась. – Не тревожьтесь, мистер Константайн. Я, видите ли, много читаю, а все Пинноки наделены исключительной памятью. У меня на книжной полке стоит экземпляр «Граней Амазонки» с довольно неудачной вашей фотографией на суперобложке. Может быть, перед уходом вы для меня оставите на нем автограф?
Глава 4
Возвращаясь из Танбридж-Уэллза, Джордж поссорился с Николя. Памятуя о судьбе Уилера, он понимал: поиски Скорпиона – дело опасное, а потому не желал брать Николя с собой в Париж. Она же хотела ехать непременно, заявляя, что в крайнем случае отправится туда одна. Настаивала и совершенно искренне была убеждена, что в этой игре ее ставка гораздо выше ставки Джорджа. Да и вообще – неужели он принимает ее за ребенка, не способного постоять за себя? С таким энергичным отпором Джордж совладать не смог. Увидев, как засверкали глаза Николя, как она упрямо выпятила подбородок, он понял: о том, чтобы она передумала, не может быть и речи. В Париж они улетели на следующее утро. Места в самолете забронировал Сайнат через свою фирму. Он же предложил воспользоваться машиной, которую постоянно держал в Париже для поездок по Европе. А еще предложил передавать новости о поисках Скорпиона Дину, Наде Темпл и Джону Берни. Мало того, Сайнат перевел на имя Джорджа и Николя крупную сумму в «Банк де Франс». Словом, сделал для них все возможное. В качестве меры предосторожности было решено всем четверым – Сайнату, Берни, профессору и Наде Темпл – послать деньги Скорпиону, словно ничего не случилось. Это было неприятно, однако нужно сделать. Ведь если бы он не получил их, а Джордж вышел на него, Скорпион сразу мог догадаться, на кого Константайн работает. Между тем было совершенно необходимо, чтобы вымогатель не подозревал как можно дольше, что его выслеживают, или, по крайней мере, не смог определить, откуда исходит опасность. Ведь узнай Скорпион имена тех, кто стоит за Джорджем, он тотчас пригрозил бы им обнародованием компрометирующих документов. И риск потерять четыре солидных источника дохода его бы не остановил. Существовала и еще одна проблема, связанная непосредственно с Джорджем и Николя. Скорпион явно знал, что Константайна воспитал Дин. Наверняка было ему известно и то, что в жизни Надя Темпл носит фамилию Мид, так легко устанавливалась ее связь с Николя. И снова на выручку пришел Сайнат. Он дал Джорджу координаты одного парижанина, способного снабдить Константайна и Николя поддельными британскими паспортами, вполне пригодными для регистрации в любой французской гостинице. Бизнесмены, пояснил сэр Александер, частенько желают путешествовать инкогнито, а разве можно сохранить его, если приходится предъявлять паспорт всякий раз, когда вселяешься в гостиницу? Поддельные паспорта тщательной проверки не выдерживали, однако любопытство портье или местной полиции удовлетворяли вполне. Близился полдень, когда Джордж и Николя подъехали к дому этого самого парижанина, стоявшему неподалеку от авеню Терний. В квартиру к нему пошел один Джордж, прихватив с собой оба настоящих паспорта, рекомендательное письмо от Сайната и фотографии, привезенные из Англии. Ему предложили зайти в половине четвертого, и уже в три тридцать пять Константайн держал в руках паспорта на имя Джорджа Конвея и Нэнси Марден – это имя Николя выбрала после долгих раздумий, помня, что на некоторых ее вещах есть инициалы. За паспорта парижанин не взял ни гроша, объяснив что отправит счет Сайнату. В четыре часа пополудни Джордж и Николя устроились в отеле «Святая Анна» неподалеку от Национальной библиотеки. В половине пятого Константайн был уже на авеню Марсо. Месье Франсуа Лаборд возглавлял театральное агентство, располагавшееся в двух комнатах на третьем этаже большого дома. В приемной за столиком с пишущей машинкой он увидел молодую секретаршу в очках с такими толстыми стеклами, что глаза ее казались кусками слоистого агата. Картонные же нарукавники, в которых она работала, Джордж вообще видел впервые. Она поняла его французский, что можно было поставить ей в заслугу, и с немецким, как показалось Джорджу, акцентом, попросила минутку подождать, исчезнув за дверью сбоку от стола. Джордж прошелся по комнате. Кроме письменного стола, вдоль одной из стен стояли еще три стула, вдоль другой – длинная обитая кожей скамья, стены увешаны фотографиями клиентов месье Лаборда. Джордж пробежал взглядом по снимкам. Он искал Элзи. Увидел немало красивых девушек, но ее среди них не нашел. Появившаяся вскоре мисс Очки объявила, что месье Лаборд с радостью примет месье Конвея. И Джорджа препроводили к нему. У месье Лаборда была бочкообразная грудь и непропорционально большая голова с лицом младенца и редкими вьющимися каштановыми волосами. В уголке его рта торчала нераскуренная сигара. Лаборд улыбнулся – сверкнули золотые зубы – и протянул Джорджу руку. Константайн мысленно поблагодарил Сайната за прикрытие и объяснил, что он частный сыщик, что наняла его миссис Пиннок, англичанка, которая тревожится за дочь Элзи, а потому хочет разыскать ее. – Насколько я знаю, – закончил он, – много лет назад Элзи Пиннок пользовалась вашими услугами, а позже сама миссис Пиннок справлялась в письме о ней и некоем Рикардо Кадиме. – С этими словами Джордж положил перед Лабордом фотографию Элзи. Лаборд кивнул, взял снимок, посмотрел на него, пробормотал: «Красивые ноги. Хорошая фигура». – И обратился к Джорджу: – Да, я ее помню. И письмо матери тоже. Но где сейчас Элзи, я не знаю. Она была моей клиенткой до войны и пару лет после. А потом – фьюить! – Он вернул фотографию Джорджу. – Вы знали, что она вышла замуж? – Кажется, слышал. – А с ее супругом не встречались? – Нет, месье. – Может быть, у вас сохранились старые бумаги с ее адресом? – Нет, месье. Когда клиент от меня уходит, я вырываю отсюда, – он похлопал ладонью по толстой амбарной книге в черной обложке, – страницы с его данными и бросаю в мусорное ведро. Иначе, – он улыбнулся, – моя картотека была бы не меньше, чем в Сюртэ. – Ну а Рикардо Кадим? По-моему, Элзи одно время работала с ним в паре. – Да, я его помню – но тоже лишь по довоенным годам, когда был еще новичком. Я уже давно о нем ничего не слышал. Простите, месье, но в нашем деле люди постоянно меняются и, уходя, они обычно не поддерживают с нами связи. А к другим театральным агентам Парижа вы не обращались? – Нет. – Тогда скажите, где вы остановились, и я наведу для вас справки. – Как это любезно с вашей стороны. Я живу в отеле «Святая Анна». Знаете такой? Лаборд пожал плечами. – Хорошая гостиница, только ресторана в ней нет. – Он отодвинул кресло и приподнялся: – Сожалею, что не сумел помочь вам. Впрочем, я наведу кое-какие справки и, возможно, позвоню. Знаете, – тут его улыбка стала шире, – сыщики неизменно настраивают меня на романтический лад. Может быть, это потому, что я читаю одни детективы. Возможно, я и сам был бы неплохим сыщиком, – добавил Лаборд, направляясь к двери. – Во всяком случае, ваша профессия гораздо интереснее моей. – Он медленно обвел пухлой рукой фотоснимки на стенах: – Все эти клоуны, танцовщицы, акробаты… они очень нудные, месье. И знаете, почему? Я вам объясню. Они любят только себя. А эгоисты невыносимо скучны, даже в постели. С этими словами Лаборд распахнул дверь. Джордж поблагодарил его. Створка захлопнулась. Покидая контору, Джордж тихонько притворил за собой дверь, и мисс Очки, не спускавшая с него глаз, одобрительно кивнула.Франсуа Лаборд подошел к окну, посмотрел, как Джордж ловит такси, вернулся к столу и нажал кнопку звонка. Секретарша вошла с блокнотом в руках. – Доротея, где будет Кадим на этой неделе? – спросил ее Франсуа. Она подняла увеличенные линзами очков глаза к потолку, призадумалась и сказала: – Он по-прежнему в Каннах. Задерживается там еще на неделю. – Позвоните ему и передайте следующее. – Лаборд откинулся на спинку кресла, соединил кончики пальцев обеих рук и уставился на пепельницу с рекламой вермута «Чинзано». Доротея села напротив, пристроив блокнот на коленях. – «Сегодня ко мне заходил некий Джордж Конвей. Англичанин. Представился частным сыщиком. Интересовался Элзи Пиннок. На меня его навела ее мать. Собираюсь немедленно проверить подлинность его имени». Закончив диктовать, Лаборд сказал: – Сегодня я весь вечер дома. Доротея кивнула и вышла. Придвинув телефон, Лаборд набрал номер района Пигаль. Наконец после многочисленных гудков трубку на другом конце сняли. «Эрнст? Это Франсуа», – сказал Лаборд и, улыбнувшись реплике собеседника, продолжил: «Время от времени нас всех тревожат в самый неподходящий момент. Итак, слушай. Необходимо разузнать все возможное об англичанине Джордже Конвее, который живет в отеле «Святая Анна». И проследить за ним. О результатах доложишь Доротее». Лаборд положил трубку, отодвинулся от стола, с трудом взгромоздил на него ноги и уставился на дверь в приемную. Так он просидел довольно долго, напряженно о чем-то размышляя. Хотя Джордж был против, ужинать они в тот вечер пошли все-таки в дорогой ресторан «Тур д'Аржен». – И чего ты так завелся? – недоумевала Николя. – Пойти туда хочу я, разве этого мало? Ведь платит за все Сайнат. А сам он и не подумал бы ужинать в другом месте. К тому же не будем нарушать договор. – Какой еще договор? – Если дело касается Скорпиона, я подчиняюсь тебе беспрекословно. А насчет всего остального решать будем как обычно. – То есть? – То есть решать буду в основном я. – Справедливо, ничего не скажешь. За едой Николя поинтересовалась о Лаборде: – Как ты думаешь, он позвонит? – Вряд ли. – А почему ты не заговорил с ним о Скорпионе, Лонго или об этом Бьянери? – Меня так и подмывало это сделать. Но я подумал, что он может быть как-то связан со Скорпионом? Тогда моя откровенность вывела бы его на след наших покровителей. – Но как нам быть, если Лаборд ничего не разузнает? – Вернемся к изначальному плану. Поедем в Сен-Тропе. Письма Скорпиона были отправлены именно оттуда. Там же на частной вилле останавливалась и Элзи с мужем. К тому же у нас есть фото этой виллы. И тамошний агент по продаже недвижимости наверняка подскажет нам, где она расположена. Потом мы посмотрим на нее и, надеюсь, на ее обитателей. Вполне возможно, один из них и окажется Скорпионом. – Когда едем? – Завтра днем. А пока подождем звонка Лаборда. Тут Джордж, взглянув на Николя, внезапно забыл о Скорпионе. На ней было короткое черное платье, сотворившее с ее фигурой такие чудеса, что ни о чем другом думать не хотелось. К платью была приколота орхидея, которую Джордж преподнес Николя в подарочном целлофане, и счет за это Сайнату посылать не собирался. – Знаешь, – сказал он, – верно говорится: «Что имеем не храним, потеряем – плачем». Когда я обругал тебя за то, что ты заняла на стоянке мое место, и ты уже уходила, я вдруг понял, что было бы лучше пригласить тебя на ужин. Тогда у меня в мыслях не было, что судьба предоставит мне такую возможность, да еще в Париже. Романтично все сложилось, не правда ли? – О таком мечтает всякая девушка. – И мы живем в одном отеле. – Не волнуйся. На ночь я запрусь. – Разумно. И не забудь поставить орхидею в воду. – А с ней ты здорово придумал. Это твой обычный подход к девушкам? – Все зависит от обстоятельств. Некоторые предпочитают в мужчинах грубую силу. Хвать – и в постель. Но ты, как я понял, не такая. – Верно. Хотя у тебя, кажется, неплохо получилось бы и это «хвать – и в постель». Уверена, такой способ знакомства с блеском проходил у тебя на берегах Ориноко. – Естественно. Ведь орхидеями там никого не удивишь. Они растут на каждом шагу, как у нас ромашки. Однако оказалось, что возможность проявить грубую силу представилась Джорджу гораздо раньше, чем он предполагал. После ужина они с Николя зашли в ночной клуб, но, посидев там часок, заскучали и собрались идти спать. К себе они вернулись еще до полуночи. Номера у них были соседние. Джордж задержался у порога комнаты Николя, пожелал девушке спокойной ночи. Она одарила его теплой улыбкой, но, заметив, что он не торопится уходить, отрицательно покачалаголовой и юркнула в номер. Джордж отпер свою дверь и шагнул за порог. В комнате горел свет, у окна над раскрытым чемоданом Константайна склонился какой-то мужчина. Краем глаза Джордж заметил, что створки гардероба распахнуты, а ящики комода выдвинуты. Заметив Джорджа, мужчина бросился к выходу, попытался оттолкнуть Константайна с дороги, но он успел ухватить его за фалды пиджака, развернуть к себе лицом и, когда грабитель начал пинаться, приподнял его и бросил вглубь номера. Тот ударился о кровать и съехал на пол. Джордж усадил его в кресло, а потом с силой пригнул ему голову к коленям: другого способа восстановить дыхание получившему удар в солнечное сплетение он не знал. – Отдышись и придумай какую-нибудь байку о том, почему ты здесь. Джордж убрал руку с затылка незнакомца, а когда тот распрямился, ощупал его карманы. – Держи руки на виду, – приказал он, – или вылетишь в окно. По-английски понимаешь? – Отлично понимаю, месье. У него был тихий голос, бледное кроличье лицо. Сходство с кроликом усиливало и то, что верхняя губа его все время нервно подергивалась. Одет незнакомец был в опрятный серый костюм с тонкими красными полосками, красный галстук и серые шелковые носки с красными же стрелками. – Ладно, – сказал Джордж. – А теперь выкладывай байку. Незнакомец, к которому быстро возвращалось самообладание, пожал плечами. – Мне почти нечего вам сказать, месье. Вы вернулись слишком рано, вот и все. – Он жестом обвел комнату и добавил: – Я даже ничего не успел взять. В последнее время мне страшно не везет. – Ваш английский чертовски хорош. Кто вы такой? – Меня зовут Эрнст. Когда-то я работал в Англии, в туристическом агентстве. – Значит, Эрнст. А фамилия? – Фрагонар. – Только не говорите, что вы еще и художник. Эрнст невесело усмехнулся: – К этой шутке я уже привык, месье. Нет, я просто вор. Специализируюсь по отелям. Хотите сдать меня полиции? Джордж призадумался. Поверить Фрагонару – одно, а отвести его в полицию – совсем другое. Такой шаг привел бы, во-первых, к задержке с отъездом в Сен-Тропе, а во-вторых, к нежелательному объяснению, почему Джордж поселился в отеле под чужим именем. – Встань! – снова приказал он. Эрнст поднялся. Поморщился, потирая левый бок, и сказал: – Какой вы сильный, месье. Не обратив на комплимент внимания, Джордж потребовал: – А ну вываливай на кровать все из карманов. Да поживее. Эрнст потоптался немного и начал очищать карманы. Почувствовав, видимо, что еще не все потеряно, произнес: – Будь вы француз, в номер уже сбежались бы все, кому не лень. Управляющий, горничные, портье. Да, не напрасно я уважаю английское самообладание. Он выложил на покрывало кошелек, шариковую ручку, грязный коричневый конверт, чистый шелковый носовой платок, пачку сигарет, немного мелочи, коробку спичек, перочинный нож, маленькую отвертку с пластмассовой рукояткой, тоненький фонарик и толстую связку ключей. Джордж, то и дело поглядывая на Эрнста, осмотрел содержимое бумажника. Там было несколько ассигнаций и удостоверение личности на имя Эрнста Фрагонара. Джордж возвратил бумажник владельцу. Он принял его с легким поклоном. Теперь его губа дрожала слабее, а глаза лучились надеждой. – Из незапечатанного коричневого конверта Джордж вынул две порядочно залапанные фотографии девушки – полноватой брюнетки. Если положить снимки рядом, становилось ясно, что тайны из своих чар она не делала. Эрнст извиняющимся тоном пояснил: – Моя невеста. Очень умная девушка. Джордж понимающе кивнул. – Жаль только, что ум на фотоснимках нельзя видеть. И он вернул Эрнсту все, кроме толстой связки ключей – они были в основном воровские, скелетные. – Ключи я оставлю себе, – пояснил он. – Вдруг когда-нибудь захочу пойти по твоему ведомству. – Но месье… В них вся моя жизнь. – Тем хуже. Но таковы мои условия: ты получаешь свободу, а я – ключи. Эрнст поразмыслил, пожал плечами в знак согласия и сказал: – Хорошо, месье. Только верните ключ от моей квартиры. Иначе я окажусь свободным, но бездомным. Джордж протянул Эрнсту связку, посмотрел, как он отцепляет ключ для английского замка, а получив связку назад, осведомился: – Театральным бизнесом ты никогда не занимался? – Нет, месье. – Эрнст покачал головой. Джордж ухватил Фрагонара за лацканы пиджака, приподнял, так что воришка едва касался пола носками ботинок, встряхнул и спросил: – Имя Франсуа Лаборд тебе о чем-нибудь говорит? Эрнст отчаянно замотал головой, надежду в его глазах сменил ужас. – Нет, месье. – Я могу отколошматить тебя так, что родная мать не узнает! Подумай: Франсуа Лаборд. – Месье, не надо… – Эрнст уже не говорил, а тоненько подвывал. Однако разжалобить Джорджа было невозможно. – Франсуа Лаборд! – настаивал Константайн. – Подумай хорошенько. Эрнст вновь замотал головой. – Нет, месье. Клянусь. Я только вор. Пожалуйста, отпустите меня… Джордж вернул его на пол, прошел к двери, и, распахнув ее, встал на пороге со словами: «Вон!» Фрагонар колебался. Возможно, он был поумнее своей невесты, зато одно место было у него защищено хуже, чем у нее, а намерение Джорджа он явно разгадал. Вдруг он изо всех сил рванулся в открытую дверь. Однако даже эта быстрота не спасла его: Константайн знал толк в пинках под зад еще со школьной скамьи и не промахнулся. Эрнст взвыл и вылетел в коридор. Оставшись один, Джордж запер дверь и тщательно осмотрел свои вещи. Все было цело. Вынув настоящие паспорта – свой и Николя – из внутреннего кармана пиджака, он сунул их под подушку. Возможно, Эрнст и впрямь вор, но вполне может быть, что и нет. И тогда над происшедшим смеяться не стоит. Рассуждая таким образом, Джордж решил предупредить Николя. Она впустила его нехотя, с подозрением в глазах. Он рассказал ей о случившемся и добавил: – Теперь понимаешь, почему я не хотел брать тебя с собой? Возможно, с визита этого непрошеного гостя наши неприятности только начинаются. Сидя в халате на постели, Николя твердо сказала: – Давай не возвращаться к прежнему спору. Я не беспомощная мисс из романа прошлого века. Если бы Эрнст зашел в номер ко мне, я отделала бы его приемами дзю-до. – Дзю-до?! – Ты не ослышался. Хочешь покажу? – Нет, спасибо. – Джордж направился к двери. – И все же я считаю… – Иди спать, голубчик, – оборвала его девушка. – Это хорошо, что ты беспокоишься обо мне, но поверь, не стоит. Спокойной ночи. Она проводила Джорджа до порога и, широко улыбнувшись на прощание, заперла дверь у него перед носом. Константайн слышал, как в замке повернулся ключ.
На другое утро, в десять, Франсуа Лаборд вошел к себе в агентство через черный ход. Он повесил свою рыжеватую фетровую шляпу на крючок у порога и прошел к приоткрытому окну. Сунув в рот сигару, он от души наслаждался чудесным летним утром. Улица за окном была полна яркого солнечного света, запахов печеных булочек и кофе – в такое утро у воробьев хвосты стоят торчком, а белые жезлы полицейских отсвечивают настоящей слоновой костью. Лаборд смотрел, как задирает ногу пес у края рекламного стенда, как женщина из окна дома напротив выбивает половики, как по авеню фланирует роскошный «Фейсел Вега» и остальные машины рядом с ним кажутся выползшими со свалки. Наконец Лаборд вызвал звонком Доротею. Она вошла, молча положила на стол две записки и, поздоровавшись, доложила: – Вас дожидаются трое. Вновь тот человек из Баль-Табарена. Мадемуазель Льер – вы ей назначали. Это она в прошлом году в Клермон-Ферране была выбрана «мисс Королева Тракторов». И еще у вас в приемной иллюзионист из Дании. Лаборд взял со стола записки. – Пусть он заставит остальных исчезнуть. А если серьезно, я позвоню, когда буду готов принять их. Первая записка пришла из Канн. В ней говорилось:
«Конвей. Все как обычно. Пусть Бьянери-12 проверит его лицензию».Вторая была от Эрнста Фрагонара – явно сделанное Доротеей резюме телефонного разговора:
«Отель „Святая Анна“. Джордж Конвей. Британский паспорт N 3967. Конвей – частный детектив, родился в Плимуте 16 июня 1934 г. Адрес: г. Вудбридж, графство Суффолк. Рост – ок. 180 см. Волосы рыжеватые. Глаза голубые. На ребрах с левой стороны шрам. Паспорт выдан в Лондоне в 1960 г. Въездные визы – в Италию, Францию, Испанию. Застал Фрагонара в номере, задержал, потом отпустил. Фрагонар назвался вором. Конвей вел себя корректно, но не церемонился. В его вещах ничего интересного не обнаружено. Он отобрал у Эрнста ключи. Может быть высококлассным детективом, но это следует проверить. Справлялся о вас. Фрагонар все отрицал. По мнению Эрнста, Конвей ему поверил. Расходы и вознаграждение – 70 франков».Лаборд немного поразмыслил над записками, потом снял трубку, позвонил в отель «Святая Анна» и попросил месье Конвея. – Господин Конвей? Бонжур. Я навел для вас справки у моих коллег, но, увы, никто помочь не может. Однако если вы пока не собираетесь уезжать из Парижа, я обзвоню известные мне кабаре и ночные клубы… – Он смолк, слушая ответ Джорджа, потом рассмеялся и продолжил: – Не за что. Я уже жаловался вам на скуку жизни, поэтому займусь вашим делом с удовольствием. Это позволит мне на время погрузиться в другой мир, не так ли? Закончив разговор с Конвеем, Лаборд вызвал Доротею и продиктовал ей два письма. Первое предназначалось Эрнсту Фрагонару:
«Конвей остается в „Святой Анне“ еще на два дня, потом едет в Берн. Проследите за ним до поезда. За первое дело получите 65 франков. Пять я вычел за некомпетентность».Второе адресовалось Элберту Ларчу, до востребования, Лейсестер-сквер, а/я, Лондон.
«Джордж Конвей, частный детектив из Вудбриджа в Суффолке, работает, возможно, на одну из лондонских фирм. Проверьте его лицензию».Закончив диктовать, Лаборд распорядился неохотно: – Первой пригласите «мисс Королеву Тракторов», а через несколько минут прервите нашу беседу телефонным звонком.
Они покинули отель «Святая Анна» за час до полудня. В Фонтенбло, чтобы попасть на шоссе № 6, ехать пришлось по левой стороне. И так поступали не только они; дорогу запрудили грузовики и автопоезда, с ревом мелькали огромные радиаторы, над которыми за стеклом обязательно была пришпилена фотография одной и той же загорелой девушки на коньках. Рядовому водителю ничего не оставалось, кроме как поглубже давить педаль акселератора и ехать, не обращая внимания на придорожные рекламные щиты и рассказывая пассажиру о своей жизни. Повесть Джорджа «протянулась на тридцать три километра – от Фонтенбло до Сена, где они наконец выбрались на шоссе № 6. Николя проговорила о себе от Сена до Оксьерра, то есть уложилась в пятьдесят семь километров: она была моложе Джорджа, зато рассказывала подробнее. В Оксьерре они остановились перекусить, а потом за руль села Николя. После долгой езды она свернула с шоссе № 6 и по шоссе № 75 довела машину до Бур-эн-Бресс, где они сняли номера в отеле «Франс» на Плас-Бернар – площади красивой, но расположенной столь близко от шоссе, что из-за шума грузовиков Джордж почти всю ночь не сомкнул глаз. Константайн бодрствовал, размышляя о том, что, сказав Лаборду, будто собирается перед отъездом в Берн пробыть в Париже два лишних дня, он поступил верно. Слишком уж «гладкую» байку подсунул ему Эрнст Фрагонар, и потому она не могла быть правдой. Под утро Джордж все-таки задремал, а проснулся немного не в духе, к тому же желудок побаливал после съеденных за вчерашним ужином кнелей из щуки. Потому он искренно обрадовался, убедившись, что Николя из тех женщин, которые знают цену молчанию. Выпив в Лионе чашечку кофе, Джордж почувствовал себя гораздо лучше. Словом, ни о чем другом, кроме езды, не пришлось думать. А в дороге им явно пришлось бы туго, если бы не отличная машина Сайната – приземистая зеленая «Лянча». Итак, до Сен-Тропе Джордж и Николя добрались запылившимися, но довольными. На этот раз они остановились в небольшой гостинице без ресторана, зато с видом на порт. В половине шестого, приняв душ и переодевшись, Джордж отправился в агентство по недвижимости и без всякого труда познакомился здесь с седовласым служащим с искрящимися голубыми глазами и темпераментом черепахи. Джордж показал ему снимок Элзи на фоне виллы, где она жила вместе с Лонго. На фото были хорошо видны фасад здания, зонтичные сосны перед ним и краешек моря слева. Он объяснил, что обещал другу-англичанину зайти на виллу, но листочек с ее названием и адресом, к несчастью, потерял. Не поможет ли ему «месье»? Агент хорошенько рассмотрел фото и медленно покачал головой, а потом очень осторожно произнес: – Она не в моем ведении. Ею занимается другой агент. Но я эту виллу знаю. Еще бы не знать. Ее построили вскоре после войны по проекту архитектора из Баваллона. Он отличный мастер своего дела. Всегда стилизует внутренний дворик под испанский. – Агент с улыбкой вернул снимок. – Так где же она находится? – спросил Джордж. – На скалах неподалеку от мыса Камара. Называется «Горные сосны». А вы намерены купить в наших краях какой-нибудь дом? Сообразительностью старик не отличался, но был назойлив, потому Джорджу пришлось долго объяснять, что покупать он ничего не собирается, ему нужно лишь имя агента, который занимается виллой «Горные сосны». Наконец Константайн вернулся в отель, и вместе с Николя они поехали выпить рюмочку-другую в кафе на набережной Жоре. Позвонив оттуда агенту, имя которого Джордж недавно выведал, она узнала, что тому действительно случалось сдавать виллу «Горные сосны», но последние четыре года хозяин ее не менялся. «Впрочем, – добавил агент, – в моем распоряжении много других вилл не хуже, так что, если мадам интересуется…» – Но тут Николя перебила его вопросом, на который он ответил так: «Владельца, вернее владелицу виллы, зовут мадемуазель Гюнтэм, она проживает в Париже на улице Поливо, 203». – На сегодня хватит, – решил Джордж. – Завтра возьмемся за дело с новыми силами, а сейчас отдохнем. Они заказали выпить и с удовольствием долго смотрели, как на волнах, гонимых вечерним бризом, покачиваются у пристани яхты. Стоял июнь, в кафе было немало народу, но настоящий наплыв посетителей обычно начинался в июле, ближе к праздникам. На другое утро Джордж взял напрокат катер. Еще полагалось нанять рулевого, потому Константайну стоило большого труда убедить владельца, что он, Джордж, прекрасно управится с катером и сам – пришлось даже внести крупный залог. Усадив Николя впереди, Константайн вывел катер с пристани и, держась как можно ближе к берегу, обогнул мыс Святого Петра, потом мыс Сен-Тропе и направился на юг, к мысу Камара. Справа по борту тянулся песчаный пляж Пампелон. Солнце золотило склоны хребта Мор. Утро выдалось тихое, вода была спокойная, словно ее полили маслом. Когда катер миновал мыс Камара, на котором возвышалась белая башня маяка, Николя принялась в бинокль осматривать побережье. За мысом оно искривлялось внутрь, и над морем метров на пятьдесят здесь возвышались поросшие соснами и кустарником горы. Катер проплыл еще метров шестьдесят, когда показалась вилла «Горные сосны». Ее трудно было не заметить. Она была построена в восьмидесяти метрах над морем, в уединенном месте; соседняя с нею вилла располагалась гораздо ближе к маяку. Сквозь сосны виднелась дорога и стоящий слева от здания белый автомобиль. Тропинка петляла от виллы к морю по склону. У светлого плоского валуна, где она заканчивалась, одиноко покоился вытащенный из воды ялик. Обитатели никаких признаков жизни не выказывали. Джордж сбросил газ, – катер почти остановился, – и взял у Николя бинокль. – Возможно, на вилле рано не встают, – сказала она. Джордж внимательно осмотрел виллу. Да, они не ошиблись. Вот длинная терраса, вот лестница во внутренний дворик, поддерживающие крышу арки, взъерошенные ветви дикого винограда, яркие пятна герани и петунии. Джордж определил и марку автомобиля – «Мерседес». Он вернул бинокль Николя, прибавил обороты, и катер рванулся вдоль побережья, так что виллу быстро заслонили скалы. Константайн и Николя проехали почти до следующего мыса. Не спеша возвращаясь, Джордж не спускал глаз с побережья. Сейчас он хотел, чтобы со стороны они с Николя казались заурядной парочкой отдыхающих на увеселительной прогулке. Зорко оглядывая крутые склоны, он как бы впитывал образ каждой расселины, понимая, что чем лучше картина запечатлеется в памяти, тем легче ему будет добраться до виллы даже в темноте. – Что будем делать? – наконец спросила его Николя. Она раскурила две сигареты и бросила одну из них Джорджу. Он поймал ее в ладонь, не обжегшись. – Возвращаться, – ответил он. – Не стоит привлекать внимание. А что предпринять, решим, когда осмотрим виллу с суши. Через два часа они уже ехали в «Лянче»: за руль села Никол я, а Джордж расположился рядом с восемьдесят четвертым листом «мишленовской» автодорожной карты на коленях. После Сен-Тропе дорога покатила по равнине, простиравшейся за пляжем Пампелон, вдоль оливковых деревьев, полей, засеянных кукурузой и помидорами, а ближе к морю – вдоль зарослей бамбука. Николя и Джорджу повстречалась пара запряженных волами повозок, словно чудом перенесшихся из средневековья в современность. Однажды «Лянчу» обогнал грузовик, он взметнул облако пыли, и сидевший в кузове парень в джинсах показал Николя большой палец, зловредно ухмыльнувшись. Километра за два до Раматюэля «Лянча» повернула налево, на ответвление к маяку. Дорога пошла в гору, полотно ее обступили сосны, потом она круто запетляла, словно не желая подниматься, изо всех сил старалась избежать этого. На полпути к маяку, приближаясь к очередному повороту, Николя и Джордж услышали резкий гудок, и вдруг из-за скалы прямо на них выскочила белая машина. Николя взяла круто вправо, машина проскочила мимо, подняв тучу красной пыли. Это был тот самый «Мерседес». Джордж успел заметить за рулем молодого человека с медного цвета волосами, а рядом с ним – темноволосого мужчину с напряженным лицом, но разглядеть номер машины не хватило времени, Константайн различил лишь наклейку с буквами СН. – Машина швейцарская, – пробормотал он. – Лихач чертов, – буркнула Николя. – Остановись как только сможешь, – с улыбкой сказал Джордж. – Поговорим. Не стоит подъезжать к вилле слишком близко. «Лянча» съехала с дороги в прогал между соснами. Едва смолк шум мотора, как ее со всех сторон обступил стрекот цикад – громкий и несмолкающий. Джордж и Николя, выйдя из машины, отправились в гору пешком. Метров через сто они увидели открытые ворота с табличкой «Горные сосны». У дороги стояла еще одна табличка с надписью по-французски: «Частные владения. Вход воспрещен». Табличка, прибитая к сосне, предупреждала на том же языке: «Частная дорога», ниже по-английски было приписано: «Палатки не ставить». – Те, кто здесь живет, должно быть, свято чтят частную собственность, – заметил Джордж. – Ну и пусть, – откликнулась Николя. – Насколько я знаю, французы охотятся и ставят палатки там, где им вздумается. Итак, едем дальше и попробуем незаметно осмотреть виллу? Джордж оглядел подвешенную между столбами ворот в нескольких сантиметрах над землей решетку, не позволявшую коровам, что паслись на склонах, заходить на территорию виллы, и сказал: – Не удастся. Они все равно узнают, что мы здесь были. Взгляни. – Он указал на тонкий провод, протянутый под решеткой от одного невысокого столбика к другому. – Если машина наедет на решетку, та опустится, замкнется с проводом, а где-нибудь на вилле в этот момент зазвенит звонок. Так что обитатели выйдут посмотреть, кто приехал. Впрочем, ничего необычного я в этом не вижу. Все землевладельцы ревностно охраняют свою собственность. – Тогда как быть? – С расположением виллы мы познакомились. Это уже хорошо. Я предлагаю теперь посидеть где-нибудь за рюмочкой и хорошенько все обмозговать. Не стоит ошиваться здесь попусту. Они вернулись к машине и отправились обратно в Раматюэль. Облюбовав кафе, фасад которого прятался в тени огромного вяза, Джордж и Николя за пивом и гренадинами попытались обдумать свое положение. Письма шантажисты отправляли прямо из Сен-Тропе. А там у Джорджа и Николя была лишь одна зацепка – вилла, где когда-то Элзи останавливалась с мужем, неким Лонго. Вполне возможно, хозяева «Горных сосен» с тех пор поменялись. Вполне возможно, супруги Лонго сняли ее ненадолго, но если с виллой муж еще не расстался и по-прежнему бывает там и если к тому же он как-то связан со Скорпионом или сам является Скорпионом, тогда письма могли быть отпечатаны прямо на вилле. А значит, там надо поискать такие же, как у писем Скорпиона, бумагу и конверты, а также пишущую машинку со знакомым шрифтом. Прежде чем вступать в битву со Скорпионом, его надо опознать. И начать с того, что проникнуть на виллу, обыскать ее. И если окажется, что письма составляются именно здесь, это значительно их приблизит к Скорпиону. – Выходит, ты решил проникнуть туда как вор? Джордж кивнул. – В «Мерседесе» сидели двое, – размышлял он вслух. – Я разыщу место, откуда удобно наблюдать за виллой, и когда те двое уедут в следующий раз, проберусь туда. – Но там может оказаться кто-нибудь еще! – Конечно. Однако я улучу минуту, когда вилла будет пуста. Словом, придется запастись терпением. Ожидание может затянуться на несколько дней, но ночью на виллу я не пойду. Возможно, там на каждом шагу сигнализация. – А что делать мне? – Точно выполнять мои указания. – Воображаешь себя начальником? – сразу обиделась Николя. Джордж нахмурился и сказал: – Давай начистоту. Пусть мы с тобой на юге Франции, в краю солнца и пляжей. Но именно здесь с поезда сбросили человека по имени Уилер. Именно отсюда четверым нашим знакомым посылают вымогательские письма. Скорпион миндальничать не привык. Посему и мы не станем с ним церемониться. – Он миролюбиво улыбнулся. – А ты мне нравишься – несмотря на то, что запираешься на ночь, и я вовсе не хочу, чтобы с тобой стряслась беда.
Глава 5
Прошел час после обеда, когда уехал «Мерседес»; она поработала еще минут десять, потом' прибрала на столе, заперев за собой дверь, прошла на кухню по коридору вдоль западной стены здания. Лодель оставил там все как обычно, в идеальном порядке. Несмотря на твердый характер, в нем было что-то от женщины. На кухне он чувствовал себя, пожалуй, счастливее, чем в любой другой комнате виллы. Готовя пищу, он, очевидно, мнил себя хозяином положения. «Когда-то, – подумала Мария, – я чуть не влюбилась в него, но потом чувство понемногу заглохло. И в этом Лодель не был виноват, мне просто не дано никого полюбить». Возможно, так получалось потому, что с каждым новым мужчиной желанное отступало все дальше. Налив стакан холодного апельсинового сока, она поднялась к себе. Выложенную красной плиткой террасу за окном заливало солнце, а ветра не было совсем – бессильно обвисли даже фестончатые края навеса. Мария скинула платье и лифчик, набросила тонкий шелковый халат, постояла немного, потягивая сок и чувствуя, как тело овевает горячим воздухом, потом легла, каждой клеточкой ощущая сладостное погружение в сон и негу. Она слышала, как вошел в комнату Джан, но глаз не открыла. Он сел подле нее на постель и тронул ее губы своими. Положил руку ей на живот: пальцы у него были прохладные. – Куда уехал Лодель? – спросил он. Его рука двинулась вверх, охватила грудь Марии. – В банк. В Сен-Тропе. – Это правда, что мы завтра уезжаем? – Да, – ответила она. Барди покинул виллу еще вчера, в аэропорт его отвез Джан. Рука Джана обняла шею Марии, кончиком пальца он погладил ее по подбородку. – Будь у меня деньги, – сказал Джан, – и Лодель с Барди поехали бы в одну сторону, а мы в другую. – Да, будь у тебя деньги… – повторила Мария. – Настоящие деньги. – Джан рассмеялся и, отняв руку, спросил: – А где их взять, настоящие деньги? – Кое-кому это удается. – Да, Барди например. – Он опять рассмеялся и вернул руку на шею Марии. – Может, спросить, откуда он их раздобыл?.. А если бы у меня они были, ты бы со мной уехала? Мария открыла глаза и увидела, как Джан склонился над ней. Она кивнула. Он нежно поцеловал ее и пообещал: – Рано или поздно я все устрою. Возможно, это будет нескоро. Но когда-нибудь – обязательно. Ты подождешь? Мария снова кивнула и с улыбкой ответила: – Денег – да… возможности уехать с тобой – тоже… но не всего остального… Джан… – Она закрыла глаза и ощутила, как он лег рядом, и вдруг забыла обо всем, кроме его близости и страсти, которая разгоралась в теле.Джордж нашел подходящее для наблюдений место к югу от холма, на склоне которого стояла вилла. Он лежал под соснами с десяти утра, скрытый беспорядочными ветвями земляничного дерева и зарослями кактуса с напоминавшими усеянные колючками сабли листьями. Терпение его пока что не иссякло. Они с Николя выехали из Сен-Тропе рано утром на катере и под прикрытием скал добрались до мыса Телла, на котором Николя его высадила. Уговор был прост. Николя могла проводить время как угодно – на катере была еда, питье, удочки, интересная книга, но через каждые три часа она должна была возвращаться туда, где Джордж сошел на берег. Утром Константайн ничего особенного на вилле не заметил. Стоявший у ее дальнего конца «Мерседес» вымыл паренек с волосами медного цвета. Однажды к нему с подносом в руках подошел высокий темноволосый мужчина в белом фартуке, надетом поверх темных брюк. Джордж видел, как они выпили вместе, и убедился, что вчера в «Мерседесе» ехали именно они. Потом на вилле все замерло до после обеда, когда медноволосый вывел «Мерседес» к парадному крыльцу. Затем из дома вышел высокий, сел за руль и уехал, а парень еще полчаса поливал из шланга клумбы возле дома. Джордж подумал, что этим ему лучше было бы заняться под вечер, когда прохладнее. Потом медноволосый отправился в дом и явно устроил себе послеобеденный отдых, заработанный без особого труда. Близилось четыре пополудни, и Джордж уже начал подумывать, что раньше утра на виллу проникнуть не удастся, как вдруг рыжеволосый появился на террасе, одетый в красные плавки и с полотенцем под мышкой. Он спустился по ступенькам, вышел из-под навеса на солнце, потянулся и двинулся по тропинке к морю. Джордж следил за ним, пока он не скрылся за поворотом тропинки. И Константайн решил: уж если пытаться проникнуть на виллу сегодня, то самое подходящее время настало. Петляя меж сосен, он поднялся на холм, потом быстро прошел вдоль склона к вилле, стараясь не ступать на сухие ветви. Так он добрался до маленькой зеленой двери в боковой стене здания. За дверью оказался проход в кухню, сверкавшую чистотой. За кухней находился коридор с двумя дверями. Одна вела в туалет с ванной, выложенной черным кафелем с серебряными дельфинами. Другая оказалась запертой, и Джордж решил пока оставить ее в покое. Он миновал занавешенную портьерой арку в конце коридора и очутился в огромном, выложенном сине-белой плиткой зале, что располагался вдоль всего здания. Справа была дверь в другую комнату. Джордж осторожно повернул ручку, приоткрыл створку и прислушался. Из комнаты не доносилось ни звука. Константайн вошел. Он увидел письменный стол, покрытый золотистой кожей, пару кресел в тон ему, а за ними – вделанный в стену сейф. Джордж приблизился к столу и начал выдвигать ящики один за другим. По большей части они пустовали. Только в одном лежала коллекция морских раковин и причудливых камушков, да несколько коробок с патронами двадцать второго калибра – в другом. Ни бумаги, ни конвертов в письменном столе не было. Тогда Джордж вынул отобранные у Фрагонара ключи и попробовал отпереть сейф. К его удивлению, один из них к старомодному замку подошел. Но в сейфе не оказалось ничего, кроме засохшей бабочки. Джордж вернулся в зал, обошел диван и приоткрыл дверь позади него. Она вела по всему судя в спальню мужчины. Константайн быстро обыскал ее. Висевшие в гардеробе костюмы и рубашки были сшиты на заказ, но что удивительно – ярлычков с фамилией портного на них не оказалось. Словом, по содержимому спальни определить имя хозяина было невозможно. Да и само это содержимое легко могло вместиться в один большой чемодан. Не выпуская из рук ключей Эрнста, Константайн вернулся к арке, чтобы отпереть вторую дверь в коридоре. Но едва он собрался отдернуть портьеру, как за спиной раздался голос: – Медленно повернитесь, не сходя с места. Часть стенной обивки у двери в спальню была сдвинута, за ней просматривалась лестница на второй этаж. Сейчас на нижней ступеньке ее стояла женщина. Одной рукой она придерживала обивку, а в другой сжимала направленный на Джорджа пистолет. Волосы у нее были спутаны, глаза припухли от сна. Она, видимо, спешно накинула шелковый халат, перехватила его поясом и спустилась вниз, даже не обувшись. Ногти на пальцах ее ног сияли красным лаком. Джордж улыбнулся, но с места решил не сходить, и, так же старательно выговаривая слова, как только что сделала женщина, сказал по-английски: – По пути на маяк у меня кончился бензин. И я зашел к вам, чтобы занять немного бензина, ясно? Сначала Джорджу показалось, что женщина его не поняла. Совершенно бесстрастно оглядела она его с головы до ног. У нее было изумительное лицо – волевое и прекрасно вылепленное. Наконец она шагнула к Джорджу и на хорошем английском спросила: – Зачем вам ключи, если вы пришли только за бензином? Джордж опустил взгляд на свою левую руку. В ней были ключи Эрнста, которыми он собирался отпирать дверь в коридоре. – Это ключи от машины и прочего, – нашелся он. – У меня карман дырявый, поэтому приходится носить их в руках. Женщина, не обратив внимания на ответ, приказала: – Садитесь туда. – Левой рукой, отпустив обивку, она указала на диван и добавила: – Только не спешите. – Послушайте, – начал было Джордж, – вы все неправильно истолковали и… На сей раз она молча двинула правой рукой, вскинув пистолет. Джордж медленно прошел к дивану, повернулся боком, собираясь сесть… И вдруг выбросил вперед правую руку, схватил подушку, собираясь швырнуть ее в женщину, но не успели пальцы Джорджа сомкнуться на подушке, как раздался выстрел. Пуля попала в гнутую деревянную окантовку дивана в футе от головы Джорджа, толстая щепка со свистом пронеслась у самой его щеки. Он быстро сел. А женщина впервые улыбнулась. Улыбка была зловещей и обескуражила Джорджа. – И впредь без фокусов, – предупредила женщина. – В другой раз я пущу пулю вам в ногу. – Вы хорошо говорите по-английски, – отозвался Константайн. – И стреляете неплохо. – Он перевел взгляд на расщепленную окантовку и подумал: «Мадемуазель Гюнтэм потребует за ущерб не меньше пятидесяти франков». Женщина ничего не ответила. Держа Джорджа по-прежнему на мушке, она отступила к стене рядом с дверью в комнату с письменным столом. Подойдя к ней вплотную, она завела руку за спину. Где-то вдалеке трижды прозвенел звонок. «Видимо, медноволосому придется прервать купание», – догадался Джордж. Вновь выйдя на середину комнаты, женщина смотрела на Джорджа холодным взглядом и вдруг приказала: – Расстегните рубашку. – Послушайте, – запротестовал было Джордж, – вы что, хотите, чтобы я тут стриптиз устроил? Мне нужно было лишь немного бензина… – Распахните рубашку, – жестко потребовала она. – И пошире. Джордж медленно расстегнул пуговицы и обнажил загорелую грудь. Женщина приблизилась к нему на три шага, сосредоточенно его разглядывая. Поперек ребер с левой стороны груди Константайна шел шрам, который никогда не покрывался загаром. И вдруг с лестницы раздался возглас: – Мария! Не отворачиваясь от Джорджа, она крикнула по-французски: – Сюда, Джан! Джан – это был медноволосый парень – взбежал по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, и показался на террасе. Увидев Джорджа, он остолбенел. По плечам у него струился пот. Очевидно, три звонка служили сигналом чрезвычайного происшествия. Джан вошел в зал и что-то очень быстро сказал Марии по-итальянски. Этого языка Джордж не понимал. Мария ответила тоже на итальянском, и Джан, с любопытством взглянув на Джорджа, исчез за портьерой. Но уже через полминуты он вернулся с двумя кусками веревки в руках. – Встаньте, – приказала Мария. Джордж подчинился. Он уже привык ей повиноваться, даже мрачно пошутил про себя: «У меня, как у собак Павлова, быстро вырабатываются условные рефлексы». – Повернитесь. Джордж встал лицом к дивану, услышал, как приблизился Джан; ухватив Константайна за руки, он начал связывать их у него за спиной. Джордж поразмыслил, не начать ли наступление, пользуясь Джаном как щитом. Но тут же отбросил эту нелепую мысль. Джан связал ему запястья, потом лодыжки, повернул боком и подтолкнул, так что Константайн с размаху плюхнулся на диван. Мария проговорила по-итальянски что-то еще, перебросила пистолет Джану, быстро пересекла комнату и исчезла за портьерой. Джордж оглядел Джана. Тот был высоким, отлично сложенным молодым человеком, широкоплечим, узкобедрым, коричневым от загара, как каштан, с довольно приятным лицом и достаточно умными глазами. Словом, Джордж решил побеседовать с ним. – Вы говорите по-английски или по-французски? – спросил он. Джан кивнул, присел на журнальный столик, положил пистолет подле себя и вынул из нефритовой шкатулки сигарету. – К чему все это? – продолжил Джордж. – Шутка, по-моему, затянулась. Джан пожал плечами и не спеша выпустил струйку сигаретного дыма. За окном по-прежнему безмятежно стрекотали цикады, вдоль петуний на террасе порхали две бабочки, на дороге купались в пыли и сердито цвиркали друг на друга воробьи… Джорджу ни с того ни с сего вспомнился Уилер, которого скинули с поезда. «Джан, – подумал он, – в те времена был совсем ребенком». – Чем занята Мария? Выясняет по телефону, что делать со мной? – спросил он. Джан вновь пожал плечами. Его поведение начинало раздражать Джорджа, и он с неподдельной злостью сказал: – Ну ладно, не хочешь, черт возьми, говорить – и не надо. Джан, поигрывая пистолетом, улыбнулся, соскользнул со стола в кресло и вытянул ноги. – Будь здесь твой босс, ты бы так не куражился, – заметил ему Джордж. Джан поразмыслил над его словами и вдруг спросил: – Вы из Лондона? – Возможно. Джан приблизился к дивану, остановился на безопасном от Джорджа расстоянии и, зорко оглядев его с ног до головы, сказал: – На вас хорошая рубашка, отличные брюки, дорогие часы. Вы богаты? – На жизнь хватает. – Ну пожалуйста, скажите, что вы богаты. – Нет. Не богат. – Черт побери, – буркнул Джан по-французски и вернулся на прежнее место. – Почему? Джан подбросил пистолет и ловко поймал его. – Я дожидаюсь богача, – ответил он. – И зачем он тебе? Джан улыбнулся и закатил глаза. – Чтобы подзаработать денег, зачем же еще? – Наивность Джорджа, казалось, даже обидела Джана. – Сколько же тебе надо? Подумав немного, Джан ответил по-французски: – Восемь тысяч франков. – Немало. – Да, немало. – Джан мечтательно кивнул и спросил: – У вас есть такие деньги? – А если есть, тогда что? – Тогда я отпущу вас. – И только? – Вам этого мало? – Парень усмехнулся. – Ведь вы даже не знаете, что ждет вас. – Догадываюсь, – ответил Джордж. – Но даже будь у меня деньги, я бы потребовал у тебя больше, чем просто свободу. – Чего именно? – Ответить на некоторые вопросы. – Не люблю отчитываться. – А ты попробуй. Джан поразмыслил немного, потом покачал головой и сказал: – Денег у вас нет. Тогда не будет и ответов, черт возьми. И он замолк на добрых пятнадцать минут. Сидел и курил, не обращая на Джорджа внимания. Наконец где-то под потолком зазвенел колокольчик, а издалека донесся шум автомобиля. Джан поднялся с кресла и встал у стола. За окнами промелькнул «Мерседес», и вскоре в комнату вошел тот темноволосый мужчина, которого утром Джордж видел в бинокль. Он перебросился несколькими фразами с Джаном и ушел на второй этаж. Джан и Джордж вновь остались одни. Но теперь Джан был уже не тот. Он молча, в задумчивости, стоял спиной к террасе, потирая пальцами подбородок. Сверху слышались голоса, звуки шагов. Казалось, там кто-то спорил, даже ссорился. И, как понимал Константайн, происходило это из-за него. Минут через десять темноволосый спустился в зал. За ним шла Мария. Она надела белое платье, привела в порядок волосы, однако хмурилась и выглядела раздраженной, словно проиграла спор. Кивнув Джану и отобрав у него пистолет, после чего Джан скрылся за портьерой, темноволосый подошел к дивану и, тоненько насвистывая, в упор посмотрел на Джорджа. И вдруг взгляд его стал ледяным. Сжав правую руку в кулак, он ударил Джорджа по лицу, чуть не распоров перстнем щеку. Константайна бросило спиной на окантовку дивана. – Лодель! – гулко разнесся по залу окрик Марии. Но Лодель на него внимания не обратил. Лишь отступил на шаг, дал Джорджу время опомниться от удара и спросил: – Кто вы такой? – Неужели нельзя было просто спросить, а кулаки поберечь? – ответил Джордж, едва сдерживая ярость: первый раз в жизни он не мог дать сдачи обидчику. – Кто вы такой? – повторил Лодель. Джордж, пытаясь сесть, вцепился в жесткие подушки дивана, но вдруг резко оттолкнулся, распрямил согнутые в коленях ноги и ударил темноволосого в пах. Лодель грохнулся навзничь, спиной въехал в журнальный стол, но тут же вскочил, не выпуская пистолета из рук и не давая Джорджу преимущества ни на секунду. Он встал, тяжело дыша, и если ему и было больно, то боль он сумел спрятать так глубоко, что ее невозможно было заметить. За спиной у него негромко рассмеялась Мария. Джордж локтями помог себе поудобнее сесть и сказал: – Теперь мы квиты. Итак, что вас интересует? Поначалу казалось, Лодель снова набросится на Джорджа – он даже рванулся было к дивану, но пересилил себя. И в третий раз повторил: – Кто вы такой? – Конвей Джордж. – Что вы здесь делаете? – У меня кончился бен… – Бросьте лгать, – перебил Лодель на хорошем английском. – Зачем вы приехали сюда? – Не очень-то любезно вы встречаете гостей. Я разыскиваю одну женщину. Миссис Элзи Лонго, в девичестве Пиннок. Когда-то она жила на этой вилле. – Зачем вам эта женщина? – Ее ищет мать. Она уже много лет ничего не знает о судьбе дочери. – Я вам не верю. На кого вы работаете на самом деле? – На мать Элзи Лонго. – Нет. – Лодель покачал головой. – Будь это правдой, вы бы пришли сюда не как вор. Итак, на кого вы работаете? Джордж тоже покачал головой. – Вас нелегко убедить. – Скажите, кто ваш хозяин, и с вами ничего не случится. Но если начнете упрямиться… – Лодель пожал плечами. Джордж сделал головой отрицательный жест, ожидая нового удара. Но удара не последовало. Лодель просто сказал: – Подумайте хорошенько. И если не заговорите, завтра на берегу найдут ваш труп. Потом он обошел диван, остановился у Джорджа за спиной и, ухватив его за шею, умело сжал ее и в нужную минуту бросил Константайна боком на диван. Уходя, он напомнил: – Так что подумайте. Эти слова Джордж слышал, уже погружаясь в красный туман, однако он успел заметить, что в зал входил в эту минуту кто-то еще. Через некоторое время, когда Джордж пришел в себя, он увидел, что в зале, кроме него, был один только Джан, которого, видимо, оставили как охранника.
Уже начинало смеркаться, когда Лодель вернулся. Он поговорил о чем-то по-итальянски с Джаном, и тот развязал Джорджу ноги. Тычком Константайну приказали подняться, направили к террасе. Его заставили спуститься по лестнице, толкнули к тропинке, которая вела к морю по склону. Джордж подумал, не устроить ли сидячую забастовку, но решил, что это приведет только к одному – врежут хорошенько по голове рукоятью пистолета. Спустились к самой воде, взошли на плоский валун. Пока Лодель сталкивал ялик в воду, Джан стоял у Джорджа за спиной с пистолетом в руках. Потом Лодель запрыгнул в лодку и опустил подвесной мотор. Подняв голову, он жестом велел Джорджу забираться в ялик. Ему указали сесть на среднюю скамейку, и Лодель сказал: – Если вы все-таки хотите ответить на мой вопрос, можно вернуться в дом. Еще не поздно. Джордж покачал головой. Джан прошел в носовую часть ялика. – Не пытайтесь выпрыгнуть за борт, – предупредил Лодель, – а то получите несколько пуль, чтобы утонуть побыстрее. Он завел мотор, вывел ялик с крошечной пристани и в сиреневых сумерках направил его к скале с возвышающимся маяком. Они держались поближе к берегу. Солнце уже зашло, и с моря тянуло холодом. Один луч маяка безуспешно пытался пробить сгущавшуюся тьму. «Экие чистоплюи, – думал Джордж. – Боятся запятнать кровью дорожку перед виллой. Наверно, меня везут на пляж Пампелон. В его дюнах, ограниченных с суши зарослями бамбука, тянущимися на несколько миль, в такой час в июне уже никого нет». Джордж попытался ослабить веревки на руках, но из этого ничего не вышло. Джан, очевидно, заметил его ухищрения, потому что предостерегающе постучал Джорджу пистолетом по спине. К ночи ветер окреп, море волновалось, на подножье скалы с маяком накатывали один за другим белые бурунчики. Джордж оказался прав – его везли на пляж Пампелон. Ялик по-прежнему держался берега – Константайн различал даже пену прибоя. Пройдя вдоль побережья с четверть мили, чтобы миновать, как догадался Джордж, несколько летних домиков, стоящих недалеко от маяка, – ялик повернул к берегу и вскоре врезался в песок. Джан выпрыгнул на сушу и, когда набежала новая волна, продвинул ялик вперед. Лодель жестом приказал Джорджу выходить. Он повиновался и сразу же оказался по щиколотки в воде. Через несколько секунд ялик вытащили на сушу полностью, а Джорджа вывели на песчаный холм, заставили перейти через его гребень и пересечь вброд узкий ручей, за которым начинались заросли бамбука, где на тысячу ладов пел ветер. Пройдя по тропинке метров пять, они оказались на поросшей кустарником песчаной площадке, со всех сторон окруженной рядами высоких, похожих на перья фантастически гигантской птицы, растений, тревожно шелестящих под ветром. Лодель грубо развернул Джорджа лицом к себе. ПередКонстантайном на миг мелькнуло молодое лицо Джана, неясное в свете звезд. Взгляд Джана был устремлен на Джорджа. – На кого вы работаете? – повторил свой вопрос Лодель ровным, бесстрастным голосом. – Полагаю, вы попусту теряете время, – ответил Джордж. И началось. В лицо Коистантайну врезался кулак. Удар был нанесен со знанием дела, с красивой точностью, и Джордж упал бы навзничь, не поддержи его стоявший сзади Джан. – Меня не интересует твоя болтовня, – сказал Лодель и снова ударил Джорджа кулаком, на этот раз чуть выше сердца. Джану вновь пришлось поддерживать Константайна. Лодель нанес еще один удар, и ночь вокруг Джорджа стала как бы сгущаться. Джан не смог его удержать. Джорджа уже не били, а пинали. Вскоре сплошная чернота закрыла его сознание, словно бы он соскользнул в туннель с шершавым дном и вот теперь летит по нему все быстрее и быстрее, тело его моталось из стороны в сторону, ударяясь о стенки. И вдруг путешествие по туннелю прервалось. Джордж вывалился наружу, стукнулся обо что-то, остановился и неожиданно увидел все с пронизывающей болью и ясностью. Над ним склонялись двое мужчин. Потом раздались слова: «Пора кончать его. Мы только теряем время». Это сказал Джан, и в голосе его прозвучала скука – словно представление, которое он так жаждал видеть, оказалось совсем не интересным. Затем пронзенные острыми звездами небеса заслонила рука, державшая что-то черное и уродливое. Прозвучал выстрел, за ним еще два и немного погодя два других. Джордж лежал на песке и, теряя сознание, зачем-то считал их. Наконец раздался шестой выстрел, и Джордж полностью отключился. Константайн пришел в себя и долго не мог понять, сколько прошло времени и что с ним происходит – события разворачивались как в каком-то идиотском фильме, сосредоточиться и вникнуть в смысл которого никак не удавалось, и это злило его. Джорджа куда-то тащили. Ноги заливало водой. А женский голос кричал, проклиная Джорджа с отчаянием. Почему-то пахло духами «Мисс Диор». Потом вода залила Константайна с ног до головы, так что даже раны на голове заныли от морской соли, и снова были ругательства, и затем очень долго после них Джордж слышал лишь звук работающего мотора. Это был лучший эпизод фильма, и Константайн пожалел, когда он кончился. А кончился он опять криками: какой-то француз кричал что-то о своем катере. Потом голос переменился, в нем вдруг зазвучали сочувственные, почти отеческие нотки, и Джордж догадался, что его ведут, поддерживая под локти. Проснулся он в три часа ночи. Время он определил точно: открыв глаза, он, благо в комнате горел свет, первым делом машинально взглянул на свои часы. Стекло на них треснуло, но секундная стрелка уверенно двигалась. Оказалось, он лежит в постели у себя в номере, а свет исходит от ночника на туалетном столике. Все тело одеревенело настолько, что, казалось, пошевелись он, и оно треснет. У изножья кровати стояла Николя в халате. Увидев, что Константайн проснулся, она бросилась к нему. – Джордж, Джордж… – лепетала она. – Господи, я уж думала, ты никогда не очнешься. К удивлению Джорджа, Николя нагнулась, положила руки ему на виски и поцеловала в окаменевшее от синяков лицо. Он прикрыл глаза, расслабился и сказал: – Вот это мне нравится. А теперь расскажи, что случилось. – Не сейчас, – ответила Николя и отняла руки. Джордж посмотрел на нее, попытался улыбнуться – ему показалось при этом, что мускулы его лица такие хрупкие, словно сделаны из сахарной ваты, – и попросил: – Не мешало бы выпить. – Я уже и так влила в тебя немало коньяку. – Тогда налей еще рюмочку. Может, хоть она отложится у меня в памяти. Николя принесла коньяк, села на кровать и помогла Джорджу выпить, приподняв его за плечи. Спиртное возымело действие – мускулы лица перестали казаться хрупкими, зато синяков и болячек как будто прибавилось. – Что это за тип спорил с тобой? – спросил Джордж. – Владелец лодки. Увидев, что мы плаваем на ней ночью, он пришел в ярость. Но потом успокоился и даже помог привести тебя сюда. – А выстрелы? Черт! – Константайн даже приподнялся. – Неужели это стреляла ты? – Да. Из пистолета матери. Успокойся. – Николя подтолкнула Джорджа обратно на подушки. От слабости он даже закрыл глаза. – Значит, ты и патроны прихватила? – Да, я подумала, они могут пригодиться. – Подстрелила кого-нибудь? – Одного, кажется. Он вскрикнул. Впрочем, толком я не разобрала. А теперь забудь обо всем до утра. Как ты думаешь, кости у тебя целы? Он устало кивнул. – Со мной все будет в порядке. Во время игры в регби бывало и похуже. – Ну, тогда спи. Джордж и в самом деле задремал. А когда открыл глаза, Николя все так же сидела в кресле у туалетного столика, положив ноги на стул и накрыв их одеялом. – Ты же спать собирался? – забеспокоилась она. Он улыбнулся – теперь это удалось ему лучше – и спросил: – Как ты умудрилась скрыть пистолет от таможенников? – Сунула в сумочку. – О, Господи…
За окном шел дождь. Июньский, ровный, он падал отвесно и нравился Франсуа Лаборду не меньше солнечного света. Ведь дождь позволял по-новому взглянуть на знакомые вещи. Вот и теперь прекрасно известная Лаборду улица за окном вдруг показалась совершенно неузнаваемой. Капризная мысль связала блестевшие от влаги стены высоких домов с отвесными скалами северного побережья полуострова Киберон. Он родился там и мечтал в один прекрасный день туда вернуться. К блинчикам со свежими сардинами. К блинчикам с ар-маньяком. От этих мыслей Франсуа захотелось есть, а ведь завтракал он совсем недавно. Ему снова вспомнились высоченные скалы, о которые бьются могучие волны, и прямой-прямой дождь без ветра, дождь, от которого скалы становятся похожи на мраморные. Вошла Доротея, поприветствовала Лаборда традиционным «бонжур». Он неохотно отошел от окна, сел за стол и неприязненно смотрел, как она кладет на стол лист бумаги. Будь его воля, он никогда не нанял бы ее в секретарши. Хотя с профессиональной точки зрения к ней не придерешься – идеальная работница. Но секретарша и смотреться должна на уровне. Если, конечно, Доротею раздеть, фигура у нее окажется неплохая, но вот лицо… столь заурядное, что лучше б уж оно было безобразным. Лаборд взял себе за правило: глядеть на Доротею раза два в году, не чаще, и видел всегда одно и то же – белую блузку, ужасные картонные нарукавники, серую юбку, скромные туфли и никаких чувств в глазах за толстыми стеклами очков. – У нас неприятности, – произнесла Доротея. – Вчера ночью мне звонил Лодель. Я все записала. – Она кивнула на бумагу. «Джордж Конвей приезжал в Сен-Тропе, – прочитал Лаборд. – Его застали на вилле «Горные сосны». Справлялся об Элзи Лонго. Имя работодателя назвать отказался. К сожалению, убеждение на него не подействовало, и его решили убрать, однако помешала сообщница. Почему о ней не сообщили? Виллу пришлось покинуть». Поразмыслив немного, Лаборд спросил: – Где Барди? – В Швейцарии. – Надо сообщить ему обо всем. – Это сделает Лодель. – И вы тоже. Зачем эти остолопы вздумали его убивать? – Оставшись без Барди, Лодель, очевидно, растерялся. – Барди происшедшее не понравится. Лаборд поднял глаза к потолку, нахмурился и продолжил: – Откуда я, черт побери, мог знать, что Конвей поедет в Сен-Тропе? – Верно, не могли, – откликнулась Доротея. – Но сейчас главное в другом: предаст ли Конвей огласке случившееся с ним на вилле. – Только если он готов обратиться в полицию. Но даже если он и разболтает обо всем, ему это не поможет. – Лаборд угрюмо усмехнулся. – Этот Конвей времени даром не терял. Обнаружив его на вилле, ее обитатели, наверно, обмерли. Интересно, как он на нее вышел? Дороти промолчала.
В то утро Джордж пробудился в восемь часов. Николя в номере уже не было. Сознание Джорджа совершенно прояснилось, и мысль о том, что нельзя терять ни минуты, подбросила Константайна в постели. Но, став на ковер, он тут же скорчился и покачнулся, ощутив себя чуть ли не семидесятилетним стариком и сильно сомневаясь, удастся ли ему распрямиться. Он с трудом проковылял в ванную и принял душ. Под струями воды вновь заныли ссадины, но одеревеневшие мышцы мало-помалу расслабились. Джордж уже увереннее вернулся в спальню и оделся. Посмотрел в зеркало и не узнал себя – разбитое лицо напоминало неудачный газетный снимок боксера-тяжеловеса, тщетно пытающегося понять, что с ним стряслось в десятом раунде. Когда Джордж надевал пиджак, в номер вошла Николя. – Итак, я все испортил, верно? – мрачно пробурчал Константайн. – Ввалился к ним как слон в посудную лавку. Меня бы надо выпороть за то, что я разучился думать. – Не знаю. Ведь дело могло обернуться по-другому. – Главное теперь – решить, что предпринять. – А я уже кое-что сделала. Дважды позвонила на виллу сегодня утром. Никто не берет трубку. По-моему, оттуда все сбежали. Но перед тем как что-либо предпринимать, нам надо в этом убедиться. – Нам? Да теперь я тебя к вилле и близко не подпущу. Ведь те двое убили бы меня глазом не моргнув. Об их хладнокровии мне до сих пор вспоминать жутко. – Неужели ты опять хочешь вернуться к спору о том, быть мне с тобой или нет? – Хочу. По-моему, тебе надо возвратиться в Лондон. А я, пожалуй, посоветуюсь с Сайнатом и послушаю, что скажет он. – Но сначала тебе все равно необходимо узнать, не остался ли кто на вилле. Возможно, трубку не снимали потому, что все ушли спозаранку купаться. Хотя, могу поклясться, вилла пуста. А насчет моего отъезда в Лондон замечу – если бы не я, тебя бы вчера убили. Впрочем, – Николя посерьезнела, – твое беспокойство я разделяю. Ведь теперь мы знаем, с какими мерзавцами столкнулись. С ними надо держать ухо востро. – Пуганая ворона куста боится. Но к вилле ты все равно не подходи. А когда мы узнаем, уехали ее обитатели или нет… тогда и поговорим о твоем возвращении в Лондон. – Нет смысла. Теперь я не выйду из игры ни за что. Но сегодня буду паинькой и подожду в Раматюэле, пока ты осматриваешь виллу. Пойду подгоню к подъезду машину. – Николя легонько поцеловала Джорджа в щеку. – Бедняжка… Вот, возьми на всякий случай. – Она протянула ему свой «вальтер». Через пятнадцать минут они уже ехали по дороге в Раматюэль, где Джордж должен был расстаться с Николя. Стояло чудесное утро, высоко в небе плыли белые, похожие на нежные клецки, облака, солнце пригревало розовато-белые дома крестьян. «Классное получилось бы утро, – подумал Джордж, – будь я в форме и встреться хоть на полчаса наедине с Джаном или Лоделем». Он высадил Николя у кафе в Раматюэле и поехал дальше. Миновав въезд на виллу, подобрался довольно близко к маяку, оставил здесь машину и спустился к «Горным соснам». Хотя злость в нем так и кипела, он решил напрасно не рисковать. Ворота виллы оказались заперты. Джордж перелез через забор, прошел через заросли сосен и приблизился к зданию. Зорко осмотрел его: ни автомобиля перед домом, ни каких-либо признаков жизни, окна и двери закрыты – дело для теплого июньского утра необычное. Подождав минут пять, Джордж выбил стекло в боковом окне, поднял шпингалет и залез в дом. Внутри было пусто. Все, кроме мебели, исчезло, и, переходя из комнаты в комнату, Джордж подумал, что обитатели виллы, очевидно, к кочевой жизни уже привыкли. Даже кухонный мусор кто-то сжег дотла в специальной печи. На глаза Джорджу не попался ни забытый клочок бумаги, ни полная окурков пепельница, ни неприбранная комната. Белье с постелей было снято, одеяла сложены в одну аккуратную стопку. В письменном столе не оказалось даже ракушек, не говоря о патронах 22-го калибра. Единственным следом первого визита Джорджа была выщербленная пулей окантовка дивана в зале. Константайн вернулся к машине и поехал в Раматюэль, где они с Николя наконец позавтракали, сидя на улице под вязом. Допивая кофе и докуривая сигарету, Джордж изложил ход расследования, а Николя составила из его рассказа отчет – первый из тех, что они условились посылать Сайнату, а тот в свою очередь обязался довести его до остальных жертв Скорпиона. В общих чертах положение было такое:
1. В полицию Джордж и Николя решили не обращаться, – пока, во всяком случае, – потому оставаться в Сен-Тропе не имело смысла. Если Скорпион и находился на вилле «Горные сосны», он удрал оттуда вместе со своими подручными. 2. Расследование теперь можно было вести в двух направлениях – или через владелицу виллы мадемуазель Гюнтэм из Парижа, или через Лаборда. 3. Лаборд, безусловно, связан с обитателями виллы, ведь они опознали Джорджа по шраму на ребрах. А это говорит о том, что кто-то просмотрел его поддельный паспорт, то есть Лаборд, возможно, связан с Эрнстом Фрагонаром.– И куда нам теперь податься? – спросила Николя. – Обратно в Париж. Сначала отыщем эту Гюнтэм, потом займемся Лабордом и Фрагонаром. – У Лаборда, по-моему, найдется, пусть и лживый, ответ на все наши вопросы. Словом, в Париже нам придется туго. – Что ж, мы не станем падать духом. Да и тебе оттуда будет легче добраться до Лондона. – Об этом и не вспоминай. Джордж вскинул на Николя глаза, но о ее отъезде решил пока молчать. – У них на «Мерседесе» была швейцарская наклейка, – вспомнил он. – Интересно, не вернулись ли они в Швейцарию? Ты уверена, что ранила одного из них? – Пожалуй. Но там, на пляже, была такая неразбериха. Признаться, я порядочно струсила. Да и стрелять со злости мне еще не приходилось. Я видела, как тебя посадили в ялик и повезли. По крайней мере, в бинокль мне показалось это именно так. Я последовала за яликом. У мыса я его потеряла из виду, но вскоре заметила у пляжа. Тогда я пристала и добралась до вас пешком. – И слава Богу. Когда-нибудь – если случай представится – я отблагодарю тебя за это по-настоящему. – Ты, как я вижу, быстро поправляешься. – Помогает кофе и свежий воздух. Ладно, едем в Париж. Только сначала отправим отчет Сайнату. А сэр Александер, если захочет, ответит нам на адрес своего парижского агента. Они двинулись в столицу после обеда, а прибыли туда под вечер следующих суток. Это была суббота. В отеле «Святая Анна» решили не показываться и устроились в маленькой гостинице на левом берегу Сены, рядом с набережной Св. Бернара. Главное достоинство гостиницы, как выяснилось в справочной, состояло в том, что мадемуазель Гюнтэм жила совсем неподалеку, за Ботаническим садом. По пути в Париж Джордж снова попытался заговорить с Николя об ее отъезде в Лондон. Но она ни в какую не соглашалась, отвечая, что заинтересована в поимке Скорпиона гораздо сильнее Джорджа. Она упрямо отказывалась выйти из игры, а принудить ее Константайн просто не мог. Наконец он сдался, но оба согласились, что отныне рисковать не станут. Ведь Скорпион и те, кто с ним, – люди жестокие и не пощадят даже Николя. На другое утро, в воскресенье, Джордж прогулялся по Ботаническому саду, понаблюдал за влюбленными, гревшимися на солнышке, за детишками, клянчившими у родителей денег на воздушные шарики, за стариками со старухами, сидевшими на скамейках в размышлениях о том, как быстро прошла мимо жизнь. В другое время он с удовольствием провел бы здесь целый день, но теперь ему было не до цветов. Он охотился за человеком. Улица Поливо оказалась правым ответвлением бульвара де Лепиталь, неподалеку от Орлеанского вокзала; дом № 203 стоял почти на самом ее углу – высокое здание с булочной в нижнем этаже, откуда женщины несли длинные хлебцы. Парадное было открыто, за дверью начиналась крутая лестница. Комнатки консьержа Джордж не обнаружил, однако заметил на стене небольшую доску с радами покрытых пылью визитных карточек в бронзовых рамках. Мадемуазель Гюнтэм жила на четвертом этаже. Джордж стал подниматься по лестнице, надеясь, что владелица «Горных сосен» дома. Он бы позвонил ей и договорился о встрече, но ее фамилию в телефонной книге не нашел. На площадке второго этажа ему пришлось посторониться, чтобы дать дорогу спускавшейся женщине. Она казалась счастливой, была полноватая, с мелко завитыми светлыми волосами, на которых сидело фантастическое сооруженьице из бархата и кружев, именовавшееся шляпкой. На третьем этаже через распахнутую дверь одной из квартир лились звуки пасторальной симфонии. На одной из дверей четвертого этажа из бронзового держателя торчала карточка с надписью «Д. Гюнтэм», а ниже примостился маленький бронзовый херувим, и Джордж не сразу догадался, что, для того чтобы в квартире раздался звонок, нужно нажать на пупок этого самого херувима. Шаги послышались за дверью только после второго звонка. Она распахнулась примерно на фут, и в дверном проеме показалась голова женщины. Эта голова, признаться, несказанно удивила Джорджа. Женщина, очевидно, только что вымыла волосы и обвязала их на манер тюрбана маленьким розовым полотенцем, однако несколько рыжих прядей выбились и висели за ушами крысиными хвостиками. Лицо у женщины было розовое, после ванны посвежевшее, а глаза увеличивались толстыми линзами очков. Джордж ее сразу узнал. Женщина попыталась захлопнуть дверь, но Константайн успел сунуть ногу за порог и навалился на створку плечом. Не в силах одолеть Джорджа женщина отступила в прихожую. Джордж вошел в квартиру, прикрыл за собой дверь, стараясь не спускать с женщины глаз. Он уже убедился, что с Лабордом и его компанией шутки плохи. – Доброе утро, мисс Гюнтэм, – сказал он. – Как мило, что вы пригласили меня войти. Глаза за толстыми стеклами очков обрели некое выражение, но охарактеризовать его Джордж бы не взялся. Мисс Гюнтэм повернулась к Константайну спиной и пошла из прихожей в комнаты. Джордж последовал за ней в большую гостиную с окнами на улицу и с удивлением обнаружил здесь стенной шкаф со множеством книг, а на полке камина, в который была вделана жаровня со слюдяным окошечком, – ряд бронзовых фигурок, среди которых была даже копия роденовского «Мыслителя». Поодаль располагались пара кресел, большой диван и узкий стол, покрытый зеленой скатертью, на которой стояла ваза с мимозами. Доротея остановилась у окна и выжидательно уставилась на Джорджа. – Мне нужны от вас кое-какие сведения, – сказал он, – и только. Я долго не задержусь. Доротея Гюнтэм заговорила высокомерно и неприязненно: – Врываться сюда вы не имеете права. Я могу вызвать полицию. – Тогда не откладывайте, – парировал Джордж, присаживаясь на краешек дивана и дружески улыбаясь. Доротея Гюнтэм немного постояла в нерешительности, потом, к удивлению Джорджа, вынула из халата сигареты со спичками и закурила. У Джорджа создалось впечатление, что под халатом на ней лишь юбочка и лифчик. На ногах у нее красовались пушистые розовые шлепанцы с черными помпонами, как у Пьеро. «Как в ней уживается все это: чопорность, очки с толстыми стеклами, картонные нарукавники, чтобы не маралась блузка, расторопность, исполнительность – и вдруг розовые пушистые шлепанцы под цвет сделанного из полотенца тюрбана, квартира – уютная, словно гнездышко холостяка?» – подумал Джордж, тоже закуривая. – Так-то лучше, – сказал он. – А теперь перейдем к вопросам. Насколько мне известно, вам недалеко от Сен-Тропе принадлежит вилла под названием «Горные сосны». Неплохая, однако хотелось бы знать, как вам удалось купить ее на жалование, получаемое у Лаборда. Мадемуазель Гюнтэм совершенно спокойно ответила: – Хотя это и не ваше дело, знайте: никакого жалованья мне Лаборд не платит. Я владею половиной доходов от его агентства. А вот вам дельный совет: улетайте в Лондон ближайшим рейсом. – Покинуть Париж в такой чудный день?! Побойтесь Бога! Нет, вернемся к вопросу о вилле. Я бы хотел также узнать, кто живет там теперь. Кстати, несколько дней назад обитатели ее покинули, причем довольно спешно. Однако оставили все в чистоте и порядке – если не считать щербины на окантовке дивана в зале. Вам придется потребовать у них возмещения ущерба. Доротея не спеша подошла к каминной полке и аккуратно стряхнула с сигареты пепел в бронзовую пепельницу, сделанную в форме рыбы. – Меня не интересует ни ущерб, ни вилла, и уж конечно я не могу назвать вам того, кто снимает ее сейчас. – А по-моему, можете. – Нет, месье, вы заблуждаетесь. Джордж кивнул в сторону небольшого секретера у камина: – Вы, я знаю, женщина аккуратная. Так, может, стоит поискать у вас в столе кое-какие записи – с вашего позволения, конечно. – Они вам не помогут, – хладнокровно ответила Доротея. – Не знаю, где вы раздобыли сведения о вилле, но, поверьте, они устарели. Несколько лет назад я продала ее одному южноамериканцу. Его имя сеньор Капариотти, он из Бразилии. А сейчас уходите, вы портите мне воскресное утро, – в голосе мадемуазель Гюнтэм слышалось раздражение. – Не будем торопить события. Допускаю, что виллой вы не владеете. И не владели никогда. Вы были только подставным лицом – как теперь этот Капариотти. И сдавали виллу. В частности, некоему Лонго и его жене Элзи. И от вас мне нужно узнать лишь одно – адрес, который оставила Элзи, уезжая. – Никакого Лонго я не знаю. – И никогда не слышали об Элзи Пиннок или Элзи О'Нил? Доротея покачала головой. Ее высокомерие начинало задевать Джорджа. – Послушайте, мисс Гюнтэм. Пару ночей назад – во время своего расследования – мне довелось побывать на вилле и провести там несколько весьма неприятных часов. Но бросать расследование я не собираюсь. И мне бы хотелось вести его по-джентльменски. Но скоро, видимо, придется послать этикет к черту. – В таком случае, месье, скоро мне очень захочется остаться одной. – Тогда ради общего блага давайте пойдем друг другу на уступки. – О чем вы? – Вы заканчиваете свой туалет, а я осмотрю здесь все, особенно секретер, покопаюсь там. А потом уйду, оставив все в полном порядке. Согласны? Джордж поднялся и затушил сигарету о бронзовую пепельницу. Тем временем Доротея отошла от камина к окну. Джордж заметил у нее в руке статуэтку «Мыслителя». – Хотя это испортит мне воскресенье, не подумайте, что я отступлю от своих намерений или что история, которую вы расскажете полиции, повредит мне. – Не понял. – Джордж нахмурился. – К чему вы клоните? Она не ответила, лишь поставила статуэтку на подлокотник кресла, поближе к себе, и скинула халат. Взглянув на нее, Джордж убедился, что был прав насчет лифчика, но не юбочки. На Доротее были коротенькие трусики, а фигурой она обладала вполне приличной. Бросив халат на кресло, она взяла статуэтку и спокойно сказала: – Даю вам одну минуту. Если за это время вы не уберетесь, я брошу фигурку в окно, закричу и начну рвать на себе белье. – Доротея попятилась к окну, верхняя половина которого была открыта. – Если не хотите угодить в тюрьму за попытку изнасилования, быстро выметайтесь. У вас осталось чуть больше тридцати секунд. Джордж призадумался. Доротея не шутила, а противопоставить ее намерениям он пока не мог ничего. Всякий присяжный из французов станет на ее сторону и осудит le monstre anglais… la bete de la Rue Poliveau[63]. И Джордж решил уйти, не уронив своего достоинства. Хотя Доротея и была явно связана с этим мерзавцем Скорпионом, Джорджу в ней все-таки что-то нравилось – может быть, ее ум. – Хорошо, – сказал он. – Наденьте халат. А то у окна вас продует. Он улыбнулся и вышел из гостиной. Уже от двери он оглянулся. Доротея стояла на пороге гостиной, набросив халат на руку, и смотрела на Константайна. «Как жаль, – подумал он, – что у нее эти ужасные очки и такое некрасивое лицо при столь славной фигурке». Джордж помахал ей на прощанье, вышел из квартиры и спустился по лестнице на улицу.
В гостиную Джордж вернулся в одиннадцать. Прежде всего он рассказал Николя о происшедшем, а затем, следуя намеченному плану, они сели в «Лянчу» и отправились на авеню Марсо. – От Доротеи без вмешательства полиции ничего не добьешься – разве что вернуться и заткнуть ей рот кляпом, чтобы не закричала, – заметил он по пути, все еще вспоминая свою встречу с секретаршей Лаборда. – Нет, к ней ты больше не поедешь, – решительно возразила Николя. – Судя по твоим словам, у нее слишком хорошая фигура, да и вообще Доротея может не закричать. И как знать, вдруг тебе нравятся женщины в очках? – Возможно, ты права. Однако у меня сложилось впечатление, что подручные Скорпиона слишком мало знают о нас, чтобы действовать слаженно. После обеда мы это проверим. А сейчас я хочу еще раз заглянуть в контору Лаборда. – Знатное утро выдалось у тебя сегодня, верно? Сначала пытался изнасиловать мисс Гюнтэм, а сейчас думаешь взломать дверь к ее патрону. За такие штучки тебя могут и из «Клуба путешественников» исключить. Оставив «Лянчу» на улице Боккадор, они пешком прошли до авеню Марсо, благо она располагалась за углом. В здании, где находилась контора Лаборда, размещались не только служебные помещения, но и квартиры, поэтому дверь парадного была распахнута настежь. Джордж вынул связку ключей Эрнста – обитатели виллы не придали им значения и не отобрали их. Старомодный замок открылся без труда. Джордж и Николя вошли в контору. Письменный стол Доротеи был аккуратно прибран. Зеленые картонные нарукавники лежали на подносе для исходящей почты, рядом с бронзовой карандашницей в виде лебедя. «Доротея обожает бронзовые безделушки», – заметил Джордж и невольно вспомнил, как она стояла у окна, полуобнаженная, со статуэткой Родена в руках. Константайн и Николя обыскали ее стол. Лежавшее там находилось в столь безукоризненном порядке, что, глядя на это, любой директор школы секретарш просиял бы от удовольствия. В левом ящике отыскалась толстая тетрадь, откуда торчали ярлычки с буквами. – Взгляни-ка сюда, – обратилась к Джорджу Николя, листая тетрадь. Это был самодельный справочник по всем клиентам Лаборда. На его составление трудолюбивая Доротея потратила, должно быть, не один день кропотливой работы. В тетрадку были прилежно вклеены фото подопечных Франсуа, а напротив размещались все данные о них: имена, адреса, амплуа, гонорары – и еще отводилось место примечаниям. Так, с первого снимка на Джорджа смотрела некая Клеа Альбертин, брюнетка с влажными глазами, а примечание гласило: «Певица в кабаре. Для работы в театре непригодна. Имеет успех у мужчин. Не особенно». – Что значит «не особенно»? – спросил Джордж. – Давай не отвлекаться, – пожала плечами Николя. – Хорошо, – согласился Джордж, вынимая из кармана снимки Элзи и Рикардо Кадима. – Пролистаем тетрадь до конца, посмотрим, что отыщется. Но никого похожего на Элзи они не обнаружили, зато фото Рикардо Кадима попалось почти сразу и под собственным именем. Снимок был сделан гораздо позже фотографии, полученной от миссис Пиннок. У Кадима было длинное, гладкое, бледное лицо, высокий лоб, большая залысина (волосы остались только над ушами; темные, они были набриолинены и плотно прилегали к коже), слегка крючковатый нос и выразительный, даже, можно сказать, умный рот. Однако сведения о нем были довольно скудны.
Имя: Рикардо Кадим. Сценический псевдоним – месье Мажик. Адрес: агентство Лаборда, Париж. Амплуа: работает в дорогих кабаре как фокусник-иллюзионист. С кино, телевидением или театром не связывается. Гонорар: по договоренности. За неделю Кадим требует не меньше 800 фунтов. Примечания: владеет английским, немецким, французским, итальянским, испанским. Не выступает в Англии или за пределами Европы. Работает с ассистенткой, жалованье которой включает в свой гонорар.Джордж убрал тетрадь в стол и спросил в раздумье: – Почему же он не выступает в Англии? Очень интересно… – Вопрос в другом, – откликнулась Николя. – Где Кадим теперь? – Думаю, мы это выясним. Когда я спросил Лаборда об Элзи, он похлопал по черной амбарной книге у себя на столе. Там и должны быть все новости о его клиентах. А все-таки он мерзавец: сказал, что давно потерял Кадима из виду. Знаешь, у меня создается впечатление, что мы с тобой вышли на крупное, хорошо организованное дело. Дверь в кабинет Лаборда оказалась заперта, но ключи Эрнста подошли и к ней, так же как и к замку ящика письменного стола, в котором хранилась черная амбарная книга. А еще в ящике была увядшая веточка белого вереска, бутылка виски «Блэк энд Уайт» и пластмассовый стаканчик. – Он – тайный алкоголик, – сказала Николя. – Наверное, напивается в стельку, а потом со слезами вспоминает о давней поездке в Хайленд. – Это не хайлендский вереск. Это веточка средиземноморского растения. А теперь посмотрим, что у нас есть на месье Мажик – господина «Волшебство». Полистав амбарную книгу, Джордж довольно быстро нашел в ней фамилию Кадима – она стояла в начале страницы, а ниже были перечислены его контракты и гонорары. Список получился такой длинный, что в одну колонку не уместился. Оказалось, Кадим за последние годы исколесил континентальную Европу от Стокгольма до Неаполя, а зарабатывал столько, что к нему было впору приставлять личного фининспектора. Гонорары его всегда значительно превышали восьмисотфранковый минимум. Последние две недели он работал в Каннах и закончил свои выступления сутки назад. Его новые гастроли начинались в ближайшую субботу в отеле «Лемпир» в Аннеси. Они должны были продлиться две недели, потом он уезжал за пределы Франции – в Испанию и Италию до самой осени. Джордж бросил книгу обратно в ящик, к виски не притронулся – посчитал, рановато, – и обратился к Николя: – Я думаю так: разберемся с делами здесь и в конце недели рванем в Аннеси. А сейчас надо аккуратно прибрать за собой, иначе Лаборд обязательно догадается, что у него побывали незваные гости. Константайн бегло просмотрел остальные ящики письменного стола. Они были незаперты и ничего интересного не содержали. Уже уходя из конторы, он пролистал телефонную книгу в надежде найти координаты Фрагонара. И не ошибся. Адрес у Эрнста, как припоминал Константайн, был тот же, что и в удостоверении личности. … Они поехали на авеню Марсо, на площади Звезды повернули на авеню Ваграм, добрались до площади Терний. Эрнст жил довольно близко от Лаборда, встречаться им было нетрудно. Дом, где поселился Фрагонар, находился на улице Терний. Он стоял поодаль от дороги, в глубине дворика, в котором росло даже тюльпановое дерево. А еще там была небольшая клетка с тремя курочками-бантамками. Какой-то старик кормил их засохшими хлебными корками. На вопрос Джорджа он, не отводя глаз от бантамок, буркнул: «Второй этаж». – Какие красивые птицы, – сказала Николя, пытаясь задобрить старика. Он мельком взглянул на нее и, растроганный, откликнулся: – В городе, мадемуазель, я провел почти всю жизнь, но сердце мое принадлежит деревне. Вот я и гляжу на птиц – они переносят меня туда. На площадку второго этажа, куда поднялись Джордж и Николя, выходили две двери. На одной была табличка «Тремпо», на другой – «Фрагонар». Джордж постучал по слову «Фрагонар», и скоро из-за двери послышалось французское: «Антрэ!» Джордж и Николя шагнули за порог и сразу очутились в просторной гостиной-спальне с двумя дверями. Большую часть комнаты занимала огромная железная кровать, накрытая красным шерстяным одеялом. Над изголовьем висела бело-голубая гипсовая статуэтка Мадонны. Эрнст сидел у окна в кресле из лозы, положив ноги на порожек открытого балкона. Он был в рубашке с зеленым галстуком. На полу валялись листы воскресной газеты. Вошедших он оглядел без удивления. – Не вставайте, – мрачно ухмыльнулся Джордж. – Мы с неофициальным визитом. Эрнст кивнул, снял ноги с порожка и повернулся вместе с креслом лицом к вошедшим. – Я видел, как вы шли по двору, – сказал он, потом оглядел Джорджа и спросил: – Вы ввязались в драку, месье? – Другого выхода не было. – Надеюсь, меня вы бить не станете. – Это зависит от вас. Эрнст улыбнулся: – Тогда обойдемся без драки. – Он взглянул на Николя, и улыбка его стала еще шире. – А вы, должно быть, мисс Нэнси Марден. Знаете, месье Лаборд из-за вас наказал меня: я не догадался, что вы остановились в отеле «Святая Анна» вместе с месье Конвеем. – Вы же сказали мне, что с Лабордом незнакомы, – перебил его Джордж. – Естественно. В то время я обязан был защищать своего босса. Ведь вы на моем месте поступили бы так же. – А теперь? Что-нибудь изменилось? – Обстоятельства, месье. Какой смысл упорствовать во лжи, если правду из вас готовы вышибить кулаками? Потому, защищая самого себя, я буду с вами откровенен. – Значит, вы работаете на Лаборда? – Время от времени. Когда ему нужны сведения. И я добываю их как могу. А получаю за это, признаться, гроши. – Значит, Лаборд интересовался нами? – В первую очередь именно вами, месье Конвей. Я просмотрел в отеле ваш паспорт и сообщил Лаборду обо всем, что прочитал в нем. Потом вы исчезли из отеля, и Лаборд рассердился. А несколько дней назад попросил навести справки о мадемуазель. Я прочел запись о ней в книге регистрации гостей. – Больше ничего? – Совершенно ничего, месье. – Почему Лаборд так заинтересовался нами? Эрнст пожал плечами. – Не знаю, да и не мое это дело. Он платит мне – и только. Я работаю и на других. – Неужели Лаборд больше, чем театральный агент? – Насколько я знаю, нет. А в шоу-бизнесе он уже давно. – Что вам известно о Доротее Гюнтэм? – Его секретарше? Лишь то, что живет одна, француженкой является по паспорту, а не по рождению. – Ладно. Попробуем другие имена. Об Элзи О'Нил или Пиннок слыхали? – Нет. – О некоем Лонго? – Нет, месье. – Он нам ничем не поможет, – заметила Николя. – Слово «Бьянери» вам что-нибудь говорит? – Бьянери? – переспросил Эрнст так, словно хотел это слово попробовать на язык, и печально покачал головой. – Ладно, – повторил Джордж, – но если вы найдете человека, способного ответить на эти вопросы, получите тысячу франков, а может быть, и больше. На миг глаза Эрнста ярко вспыхнули, но тут же погасли, он снова с грустью покачал головой: «Увы, месье». Провожая гостей, Фрагонар вышел на площадку, прикрыл дверь и поспешно прошептал Джорджу: – Послушайте! Вы и впрямь готовы дать тысячу за ответы на вопросы? – Тут он с опаской указал себе за спину и пояснил: – Там прячется Доротея. Она пришла предупредить, что вы можете заявиться ко мне. Джордж понимающе кивнул. Эрнст, не повышая голоса, предложил: – Встретимся здесь же. В восемь вечера сегодня. – И добавил обычным тоном: – Жаль, что ничем больше вам помочь не могу, месье. Оревуар… мадемуазель, месье. Он закрыл дверь и щелкнул задвижкой. Николя хотела было что-то сказать, но Джордж остановил ее, покачав головой. По лестнице они спустились бок о бок. Старика во дворе уже не было.
Эрнст подошел к окну, развернул кресло так, чтобы, сидя в нем, опять можно было видеть двор, и сел, по-прежнему положив ноги на порожек. Он посмотрел, как Джордж и Николя скрылись за поворотом к площади Терний и, подождав еще немного, не поворачивая головы, произнес: – Они ушли. Не полностью закрытая дверь у изножья кровати после его слов отворилась, и в комнату вошла Доротея Гюнтэм. На ней был коричневый костюм довольно строгого покроя, такого же цвета берет, в руке она держала большую сумку. Эрнст сбросил ноги на пол, закурил и, поглядев на Доротею, сказал: – У него хорошая память. Он запомнил мой адрес по удостоверению личности. А это доказывает, что он профессионал, верно? – Может быть. – Почему вы решили, что он придет сюда? – Он был у меня. А такие, как он, не упускают из виду ничего. – Как я сыграл свою роль? – Отлично. Деньги вы отработали честно. Доротея щелкнула замком сумки, вынула две банкноты и протянула Эрнсту. Он сунул их в карман, отвернулся к окну, снова положил ноги на порожек и лениво выпустил колечко сигаретного дыма. Доротея стояла у Фрагонара за спиной, разглядывая из-за его плеча двор. В ветвях тюльпанового дерева шумно ссорились воробьи. Несколько отрешенным, механическим голосом она повторила слова, только что сказанные о ней Фрагонаром: – Значит, Доротея Гюнтэм живет одна. И никого у нее нет, даже любовника… – Вы же просили, чтобы я вел себя естественно, правдоподобно, иначе Константайн мог бы заподозрить неладное и, скажем, обыскать мою квартиру. – Вы действовали прекрасно. Я все слышала. Да, просто прекрасно… – Как вы думаете, откуда он узнал о Бьянери? – Понятия не имею. Эрнст выпустил новое колечко. – Он предлагал мне деньги. Тысячу, если я отвечу на несколько вопросов. – Фрагонар тихонько хихикнул. – Да, тысячу… Старик, что кормит курочек у меня во дворе, мечтает вернуться в деревню. А я постоянно мечтаю о деньгах, да все впустую. Доротея снова щелкнула замочком сумки, закрыла ее. Сказала голосом еще более отрешенным, с ноткой самозабвенного восторга: – У меня тоже есть мечты. И время от времени они сбываются. Но, по-моему, иногда лучше, чтобы мечта оставалась мечтой. Эрнст покачал головой. – Одними мечтами сыт не будешь. – За тысячу вы бы и родную мать продали, верно, Эрнст? – угрюмо усмехнувшись, произнесла она. Фрагонар рассмеялся: – Возможно. Если бы нашелся покупатель. Ну а вы? За то, чтобы к вам благосклонно относился Барди, Лонго или Скорпион, – называйте как хотите, – что сделали бы вы? Я люблю деньги, вы – мужчину. И придет ли день, когда мы получим вдоволь того, чего жаждем? – Вряд ли, – вздохнула Доротея и подняла руку, скрытую сумочкой. Только сверкнул на длинном лезвии солнечный луч. Движение было быстрым, уверенным и точным. Эрнст умер даже не шелохнувшись, не вскрикнув. Закрыв глаза, она постояла еще немного у Эрнста за спиной, подождала, пока дрожь во всем ее теле окончательно не унялась. Потом выдернула нож из раны и, медленно повернувшись, направилась в ванную. Через несколько минут она вернулась в гостиную, положила нож в сумку. Взглянула на Эрнста, ноги которого по-прежнему лежали на порожке; на Эрнста, мечте которого так и не суждено было сбыться; на Эрнста, спросившего: «И придет ли день, когда мы вдоволь получим того, чего жаждем?»; на Эрнста, приговоренного к смерти раньше, чем он высказал это. Доротея пожала плечами, прогнала мысли о Фрагонаре и, оставив входную дверь открытой, ушла по черной лестнице, чтобы не столкнуться во дворе со стариком, мечтавшим вернуться в деревню.
В восемь часов вечера Джордж обнаружил Эрнста все так же сидящим у открытого окна. Вечерний воздух наполнял гостиную прохладой. Труп уже окоченел, из раны на шее вытекло на удивление мало крови. Фрагонар сидел словно живой – маленький сухощавый человек, с застывшей на губах заветной мечтой. В руке он держал по-прежнему сигарету, давно превратившуюся в пепел. Дорого же он заплатил за то, что не скрывал, будто устал ждать осуществления своей мечты. Джордж натянул шоферские перчатки, задернул тяжелые шторы и включил в гостиной свет. При этом зажегся маленький фонарик около статуи Мадонны, висевшей над кроватью. Константайн обыскивал Эрнста, не очень-то гордясь собой за это. Но, вспоминая об избиении на пляже, о профессоре Дине, о Наде Темпл и других жертвах Скорпиона, подлинное имя которого могло быть Лонго… думая о Доротее Гюнтэм, вероятной убийце Фрагонара, и прикидывая, кто мог заставить ее взять в руки оружие, он все-таки довел дело до конца. Почти все содержимое карманов Эрнста Джордж уже видел в отеле «Святая Анна». Однако в брюках оказался еще и маленький серебряный портсигар, который Фрагонар во время обыска не показал. Возможно, Эрнст его на «дела» и не брал. В нем были пять сигарет без фабричного клейма. Джордж понюхал их и сразу узнал марихуану. За сигаретами скрывалась захватанная, потрепанная визитка со словом «Бьянери», напечатанным на ней курсивом, и числом 17, написанным ниже чернилами. На обороте карточки сам Эрнст или кто-то другой нацарапал карандашом: «Кафе «Юлий Цезарь». Набережная Рапи. Среда». Джордж рассовал Эрнсту обратно по карманам все, кроме визитки, рассудив, что, если у Феттони тоже была карточка со словом «Бьянери», может пригодиться и эта. Потом он осмотрел гостиную и остальные две комнаты. В квартире не было письменного стола и никаких личных бумаг. В этом мире Эрнст владел, казалось, лишь горсткой одежды да заветной мечтой. Покидая квартиру, Константайн вытер ручку двери, на которой оставил отпечатки пальцев, когда входил в гостиную, выключил свет и на цыпочках прокрался мимо консьержа, спавшего у себя в комнатке. Николя ждала его в «Лянче» неподалеку.
Глава 6
В зеленом халате и белом шелковом шарфе со стаканом виски с содовой в руке Антонио Барди стоял у изножья кровати Доротеи, и она не могла отвести от него глаз. В ярком свете люстры его светлые волосы серебрились. Барди улыбнулся лежащей Доротее одними глазами, и она поняла: до самой смерти ей не удастся разубедить себя в том, что за этой улыбкой скрывается истинное чувство. А потому ради этого мужчины – хотя временами он страшно отдалялся от нее и у нее находились силы его ненавидеть – она была готова на все. Она и Эрнста убила лишь потому, что он приказал. Барди пользовался ею, как пользовался женой, Марией, Кадимом… и многими другими. Барди, Лонго, Скорпион… имена менялись, неизменной оставалась лишь привязанность к нему Доротеи, и когда он улыбался ей, она понимала, что принадлежит ему всецело. «Интересно, – вдруг подумала она, – сумею ли я когда-нибудь восстать против него? Ведь рано или поздно он бросит меня, и я получу свободу… поступить как Мария – она смирилась с тем, что ее втоптали в грязь, или как жена – та восстала, и ее жизнь загубили. Не снимая очков, Доротея улыбнулась ему в ответ, и он не спеша поднял стакан, отсалютовав им ей; и все же, несмотря на страстное желание отдаться ему, она сознавала: Барди не любит ее. Скоро он допьет виски и, погасив свет, ляжет рядом… Лишь в темноте приходил он к ней, и его нежность и страсть заставляли ее забыть обо всем, кроме желания быть с ним. Он тихо сказал: – Скоро ты вычеркнешь Эрнста из памяти. Ведь о других ты забыла уже давно. – Да. – Она кивнула. – Верно. Он встал и медленно подошел к занавешенному окну, произнес: – С Конвеем мы сплоховали. Лодель не должен был терять самообладания. А Марии следовало поверить байке Конвея о бензине и не задерживать его. Став у Конвея поперек дороги, мы засветили себя. Надобыло просто не обращать на него внимания – пусть бы бился головой в глухие стены. – Ты веришь, что его послала миссис Пиннок? – Нет. Впрочем, теперь он опасен для нас независимо от того, на кого работает. – Он повернулся к Доротее, на губах его играла прежняя улыбка. – Лаборд все еще хранит у себя записи об Элзи? – Нет. – А о Кадиме? Разве данных о нем у Лаборда в тетради нет? – Есть. Улыбка мгновенно исчезла с лица Барди, он резко произнес: – Завтра же прикажи этому глупцу уничтожить их. А где сам Кадим? – В Каннах. В эти выходные начнутся его гастроли в Аннеси. Сообщить ему, что Конвей, возможно, станет его разыскивать? – Да. И добавь, что я приеду к нему в Аннеси. А еще нужно предупредить о Конвее всех Бьянери. Я хочу знать о каждом его шаге. – Он осушил стакан и, поставив его на столик, сел на край кровати, положил руку Доротее на бедро. Она даже глаза прикрыла – от одного его прикосновения тело ее словно воспламенилось. – Помнишь, как мы познакомились? – Барди переменил интонацию, что означало – деловой разговор окончен. – Да, помню, – отозвалась она. Это случилось в Гамбурге. Она работала расчетчицей в отеле, где Барди остановился с женой. Доротею он из-за какого-то несоответствия в счете пригласил прямо в номер – жена ушла за покупками. Происшедшее там напоминало сон. Доротея, застенчивая, с лицом страшным как смертный грех, на которое никогда не заглядывались мужчины, вдруг ощутила, как Барди взял ее за локти и внезапно грубо бросил на кровать, приручив таким образом навсегда. А теперь, лежа в постели, полная воспоминаний, она видела, как он снял халат, протянул руку и снял с нее очки. Она закрыла глаза, услышала щелчок выключателя и вдруг почувствовала, как Барди прижался к ней, ощутила все его твердое мужское тело, которое входит в ее мягкое, женское. Страсть Барди заглушила все ее муки, только едва слышный голос в глубине сознания несмело молил о свободе.В понедельник Джордж и Николя решили на денек съездить из Парижа в Орлеан. Номер в парижской гостинице они за собой оставили. Перед отъездом Джордж позвонил Берни, а потом Сайнату. После гибели Эрнста напрямую к Скорпиону можно было подобраться только через Доротею Гюнтэм и Лаборда. Однако Джордж понимал: от них ему ничего не добиться, а помня о трагической судьбе Фрагонара, он тем более не спешил появляться у них на глазах. Ясно было, что за спиной этих двоих стоит Скорпион, однако выйти на него благоразумнее было бы через Рикардо Кадима, гастроли которого начинались в Аннеси лишь в субботу. Так у Джорджа и Николя появилось несколько свободных дней. Но Константайну не терпелось действовать. Потому, вспомнив, как Берни говорил, что мадам Аболер уехала из Швейцарии и обосновалась в одном из французских замков, он взял у министра ее адрес. Ведь любые сведения о прошлом могли помочь в поисках Скорпиона. Сайнату Джордж представил полный отчет о происшедшем и напрямую спросил, на какую сумму можно рассчитывать, если сведения придется покупать. Он помнил о корыстолюбии Эрнста и не желал в будущем попадать впросак. – Я оплачу любые расходы, которые вы посчитаете разумными, – ответил Сайнат. Мадам Аболер жила в замке под Орлеаном у деревеньки Боженси, что на Луаре. Джордж и Николя приехали туда в начале третьего пополудни. Это было крытое голубой черепицей здание с многочисленными башнями. Прекрасный заливной луг, окруженный вязами и липами, тянулся перед ним до самой Луары. Дорогу в поместье перегораживали огромные ворота кованого железа. Джордж вышел из машины и постучал в дверь небольшой сторожки. Показался пожилой небритый мужчина в рубашке, зеленом переднике грубого сукна и черном берете. Джордж назвался подлинным именем и сказал, что желал бы повидаться с мадам Аболер, если она дома. Едва он собрался попросить привратника передать хозяйке, что он, Константайн, – друг Берии, как мужчина произнес: – Так это вы и есть месье Константайн? Мадам ждет вас. – И с этими словами он шагнул в сторожку, снял телефонную трубку, нажал кнопку, после чего огромные ворота медленно распахнулись. Мужчина жестом пригласил Джорджа проезжать. – Видимо, Берии известил мадам Аболер о нашем приезде, – не удивился Джордж, садясь в машину. – Интересно, много ли он ей рассказал? Ответ они получили уже через несколько минут от самой хозяйки замка. По огромному коридору их провели в оранжерею с высоким потолком, выходящую к реке и лугам. Размерами она не уступала теплицам лондонского ботанического сада «Кьюгарденз». Этот зеленый влажный мир населяли самые разнообразные экзотические растения, которыми, будь у него время, Джордж мог бы весьма долго любоваться. Посреди оранжереи располагался бассейн, заросший лилиями и другими водяными цветами, под покровом которых плавали рыбы. Мадам Аболер сидела в кресле на колесах и курила длинную тонкую сигару. Дворецкий доложил ей о Джордже и Николя, она концом сигары указала на низкую каменную скамью у края бассейна, и на чистом английском сказала: – Садитесь. Берни позвонил мне, и я ждала вас. Надеюсь, вас не пугает здешняя жара. И моя сигара. – Она улыбнулась Николя. – Когда был жив муж, я курила их тайно. Он видеть не мог меня с сигарой. Но теперь он умер, и я курю когда хочу. А он где-то там, на небесах, несомненно, ругает меня за эту шалость. Мужчины – зануды и жадины. Хотят заграбастать все греховные удовольствия себе. Ну да ладно. Хотя Берни ничего такого не сказал, по его тону я поняла, что он попал в беду. И я с удовольствием его выручу. Но предупреждаю: я – старуха очень болтливая, однако не против, если меня перебивают. Мало того, вам, вероятно, придется делать это не раз, иначе я собьюсь с темы. Дело в том, что Эбби мне рта не давал раскрыть. Так же, как и курить сигары. Но теперь я себе ни в чем не отказываю. Джордж с Николя молчали, ожидая, когда схлынет первая словесная волна. А мадам Аболер все не унималась, окруженная уже целым облаком голубого сигарного дыма, – сухонькая старушка, которой могло быть и восемьдесят, и девяносто, и сто лет, хрупкое существо с напудренным лицом, седыми волосами, по-старомодному собранными в пучки за ушами, и огромной ниткой жемчуга, свисавшей с тощей шеи почти до самых колен, закрытых длинным черным вечерним платьем. У мадам Аболер было морщинистое удлиненное овальное лицо и большие серые глаза. В молодости, по словам Берии, она считалась писаной красавицей. Теперь от ее прелестей остались одни огромные серые глаза, по-девичьи живые и выразительные. В конце концов Джордж оправился от изумления и довольно бесцеремонно оборвал замечание старушки о жемчугах – о том, что она всегда надевает их, отправляясь в оранжерею, ведь они, как и она, любят тепло. – Берни попал в беду, – произнес Константайн, – и все мы пытаемся его выручить. Мадам Аболер кивнула и откликнулась: – Тогда скажите, чем могу помочь ему я. – Одной рукой она приподняла ожерелье, тотчас выпустила его, и ее понесло снова: – Конечно, Эбби дарил мне драгоценности. Самые разные. Но только не жемчуга. Он не любил их. И вообще он был очень забавный. Ко многим пустякам относился с неприязнью. Это ожерелье я купила сама – и меня, без сомнения, обманули. Но, с другой стороны, что хорошего… – Нас интересует, – довольно нахально перебил ее Джордж, – не было ли у вас до смерти мужа – особенно во время пребывания в Швейцарии – слуг, которым вы не доверяли или которых вам даже пришлось уволить из-за их нечестности или по другим необычным причинам. – Зачем вам это? – В голосе мадам Аболер послышались недовольные нотки, но она быстро спохватилась и, улыбнувшись, извинилась: – О, простите, простите. Впрочем, это естественное недовольство. Кому нравится говорить о недостатках собственных слуг? Однако их всех нанимал Эбби. Даже мою горничную. И был предельно щепетилен при этом, что вполне понятно. Меж лопаток у Джорджа от жары уже струйкой тек пот, и он с завистью глядел на рыб, плескавшихся в прохладной глубине бассейна. – И все же вспомните, – настойчиво попросил он, – неприятности Берни коренятся в злоупотреблении доверием, чего ваш муж сам допустить не мог. Злоупотребил им, видимо, тот, кто работал на месье Аболера и пользовался его безграничным доверием. И еще: хотя это и произошло давным-давно, не помните ли вы гостей на том единственном приеме в вашем швейцарском доме, на котором побывал Берни? Мадам Аболер ответила не сразу, и потому в оранжерее наступила непривычная тишина. Над Джорджем словно прохладный ветерок пронесся. Но молчание было недолгим; хозяйка замка улыбнулась, ободряюще кивнула и застрочила с новой силой: – Вы мне нравитесь. Вы идете к цели напрямик. Если хотите, можете курить. – При этих слова свой окурок она затушила о серебряный поднос, вмонтированный в подлокотник кресла, и вдруг проворно откатила кресло, подняла с приступочки для ног трость черного дерева с серебряным набалдашником и, нацелив ее, словно шпагу, на одну из оранжерейных колонн, резко вонзила в кнопку звонка, укрепленную на колонне. Не успела она опустить трость, как появился дворецкий. Он был высокий, чернявый, в черно-белой одежде, главным предметом которой были узкие бриджи до колен. Надеть на него высокую черную шляпу с пряжкой – и получится вылитый пилигрим. – Ламбрель, – обратилась к нему мадам Аболер, – принесите книгу записей гостей за 1949 год. И поднос с напитками. Дворецкий вышел, не проронив ни слова. – От Ламбреля у меня мурашки по спине бегают, – весело заметила мадам Аболер, вернув кресло на прежнее место к бассейну, – но, согласно завещанию Эбби, я не имею права увольнять никого из слуг – разве только за провинности, – пока они не достигнут пенсионного возраста. Раньше Ламбрель служил у нас шофером, но у него отобрали права за езду в пьяном виде. Однако это случилось, когда он был в отпуске, поэтому уволить его за провинность на службе было бы несправедливо. Впрочем, слуги его тоже недолюбливают. – А кого из них вы все-таки рассчитали за проступки? – спросил Джордж. – Только одного. Я как раз собиралась рассказать вам о нем. Он служил лакеем у Эбби. Был уже немолод. По происхождению итальянец. Женился на нашей поварихе-француженке. Эбби любил его и доверял ему, но после его смерти этот человек совсем опустился. Начал пить и воровать, причем совершенно открыто, а потом соблазнил двух горничных – не одну, а двух, и всего за неделю. Одна из них потом родила. Я уволила его, а жене, бедняжке Розе, назначила пенсию. Андреа Паллоти его звали. Больше мне никто из слуг неприятностей не доставлял. – Вам известно, где Паллоти сейчас? – Нет, но его жена и сын живут отсюда неподалеку. Можете повидать их. Не исключено, что Роза знает, где Андреа, хотя вряд ли – после скандала с горничными она его отринула, – так она сама об этом говорит. Мне понравилось это слово: оно показалось мне и возвышенным, почти библейским, и очень точным. Милая Роза. Я все еще привязана к ней. – Мадам Аболер смолкла, открыла серебряный коробок, встроенный в другой подлокотник кресла, и вынула новую сигару. Разожгла она ее от зажигалки, скрытой в набалдашнике трости. При этом Джордж внутренне содрогнулся и бросил сочувственный взгляд на Николя. Вернулся Ламбрель с большим, в черной кожаной обложке томом под мышкой и подносом с бокалами и бутылками, который он поставил на столик у бассейна. – Дорогуша, – попросила мадам Аболер Николя, – вы, может быть, приготовите нам коктейли, – и добавила, обращаясь к дворецкому: – Ламбрель, вы свободны. Когда он ушел, а Николя занялась бокалами и бутылками, Джордж подал мадам Аболер черный том. Она положила его на колени и, полистав, похвасталась: – У меня очень хорошая память. Эбби всегда это утверждал. И Берни я прекрасно помню. Он показался мне немного похожим на молодого Ллойд-Джорджа, хотя был гораздо выше того ростом. Я, знаете ли, англичанка, и раза два встречалась с Ллойд-Джорджем. Да, я англичанка, но на родину возвращаться не собираюсь. Там слишком холодно. И жизнь уже не такая, как раньше. А я не выношу холод и перемены… – И вдруг резко прервала себя. – Вот он. – Она поднесла книгу поближе к лицу, чтобы не надевать очков. Джордж вынул из кармана фотографии Элзи и Кадима и передал их мадам Аболер с вопросом: – Не было ли этих людей в числе гостей на том приеме? Мадам опустила книгу, посмотрела на снимки, вернула их и, кивнув, сказала: – Сначала о мужчине. Он присутствовал на том приеме. Сейчас посмотрим… – Она сверилась с книгой: – Его имя Рикардо Кадим, он был как-то связан с увеселениями в отеле, строительство которого мой муж собирался финансировать. Впрочем, из этого ничего не вышло. Эбби, случалось, внезапно остывал к своим идеям, о причинах я даже не догадывалась. Помню я и девушку – но в тот раз ее на приеме не было. Она приезжала годом раньше, с мужем. Его я запомнила особенно хорошо. – Почему? – Потому что он был среди гостей и тогда, когда приезжал Берни, но с собой он привез другую женщину. Любовницу. – Мадам Аболер вновь приблизила к себе книгу. – Да, это она. Чернявое, похожее на испанку создание, звали ее Мария Вендес. Мне она пришлась не по душе. У меня, знаете ли, старомодные взгляды на супружескую верность, однако Эбби постоянно твердил мне: «Если я перестану иметь дело с аморальными людьми, у меня вообще никакого дела не будет». – А что вы можете сказать о человеке, который был с этой женщиной? – Джордж поднял фотографию Элзи. – О ее муже? Кто он, этот высокий, светловолосый мужчина? Звать его Лонго. Мадам Аболер снова сверилась с книгой и ответила: – Описание совпадает, а имя – нет. Этого человека зовут Антонио Барди. – Барди? – переспросил Джордж и нахмурился. – Вы уверены? Она обиженно вскинула голову. – А как же, месье! У меня хорошая память, к тому же Барди одно время довольно часто к нам наведывался. По-моему, Эбби познакомился с ним во время войны, и хотя он никогда ничего такого не говорил, мне казалось, будто Барди был связан с разведкой – так же, впрочем, как и сам Эбби в силу своего положения в международных финансовых кругах. А почему вас так смущает его имя? – Дело не в имени. Просто я знаю, что блондинка с этой фотографии вышла замуж за некоего Антонио Лонго, и вдруг выясняется, что он и Барди похожи как две капли воды. – Тогда это скорее всего один и тот же человек. Ведь имя изменить нетрудно. – В вашей книге случаем не записано, откуда приезжали гости? Нет ли там их адресов? – Нет. Только список имен и блюд, которые подавали на банкете. На таком порядке настоял сам Эбби. К подобным мелочам он был очень придирчив. – Если можно, расскажите, пожалуйста, о других гостях. Мадам вновь заглянула в книгу. – Среди них были две сестры с детьми – уже взрослыми, конечно. Представитель Эбби в Германии и его жена. Чета Штроссбергов, ныне покойных. Несколько лет назад они погибли в авиационной катастрофе под Мехико-Сити. Знаете, Эбби, видимо, боялся самолетов, сам-то он повсюду летал, но мне не позволял. Временами этот запрет становился для меня сущим наказанием – я ненавижу поезда. – Она с умиленной улыбкой взглянула на Николя. – Налейте себе еще, дорогуша. По-моему, вам ужасно жарко. Джордж под звяканье кубиков льда поспешил вернуть хозяйку к теме разговора: – Если это возможно, не поясните ли вы, что связывало Барди с вашим мужем? – Пожалуйста. Как я уже сказала, познакомились они, по-моему, во время войны. Но в тот раз он приехал потому, что интересовался отелем, финансировать который Эбби в конце концов отказался. К тому же он в нашем доме больше не появлялся, а Эбби о нем не вспоминал. – Вы когда-нибудь слышали от мужа слово «Бьянери»? – Бьянери? – Да. – Увы, нет. Я вообще слышу его впервые. Через десять минут Джордж и Николя покидали замок. Николя опустила в «Лянче» все окна, а Джордж вдавил педаль акселератора в пол, и сразу мощной, нескончаемой прохладной волной хлынул в салон спасительный ветер. – Интересно, – сказала Николя, – как это она еще не расплавилась у себя в оранжерее? – Николя расстегнула верхние пуговицы блузки, приподняла ткань на груди и вздохнула полной грудью. – Может, съедем к реке и выкупаемся? – предложил с улыбкой Джордж. – Не отвлекайся. Нам еще с «бедняжкой Розой» надо разобраться, – решительно отрезала Николя и, откинувшись на спинку сиденья и подставив лицо под струю ветра, прикрыла глаза. – Теперь все ясно, – сказала она, – не так ли? Элзи вышла замуж за Лонго. Тот переменил фамилию – видимо, на то были веские причины. В 1949 году он водил знакомство с Марией Вендес. – Которая, вполне возможно, и есть та темноволосая, готовая в любую минуту стрелять женщина с виллы. – А в 1950-м, если верить миссис Пиннок, Элзи решила вроде бы уйти от Лонго вместе со своим новорожденным. Но что было потом? Куда девалась Элзи? Где теперь ее ребенок? – Хотел бы я знать. Эбби, по-видимому, был стреляный воробей. И не купился на то, что ему подсовывали Кадим с Барди. Но во время войны он или работал на Барди, или пользовался его услугами. Не исключено, что Барди-Лонго основал в Швейцарии разведывательный центр. А информацию продавал тому, кто больше заплатит. Этим объясняется его счет в одном из лондонских банков – он существует до сих пор и пользуется уважением у агентов английской службы безопасности. О шантаже они, по-видимому, ничего не знают, но прибегают к услугам Скорпиона в других сферах. Ведь если хочешь поставить вымогательство на широкую ногу, приходится собирать избыточные сведения, для шантажа непригодные, зато стоящие больших денег. Николя кивнула и заметила: – У меня создается впечатление, что тебе очень не терпится поговорить с Рикардо Кадимом. – Верно. Однако сначала побеседуем с Розой. Адрес Розы Паллоти вместе с рекомендательным письмом к ней вручила им, прощаясь, мадам Аболер. По ее словам, Роза с сыном владели небольшой фермой – ее им купила, отправляя Розу на пенсию, сама мадам Аболер неподалеку от деревушки под названием Вове, расположенной у шоссе из Орлеана в Шартре. К письму хозяйка замка присовокупила корзину с парой бутылок шампанского, окороком и блоком сигарет «Честерфилд». Все это, по ее словам, Роза обожала. Мадам при этом не преминула рассказать, что муж к столу свинину подавать запретил, а шампанское считал дрянью. И вот теперь, сидя за рулем, Джордж размышлял о мадам Аболер, которая, по всей видимости, преданно любила мужа, но сейчас откровенно наслаждалась тем, что он ей раньше запрещал – сигарами, шампанским, свининой, жемчугами и, без сомнения, путешествиями на самолетах.
Ферма Паллоти находилась примерно в двух милях от Вове, к ней вела узкая, обсаженная тополями грунтовая дорога. По обе стороны от нее, насколько хватает глаз, лежали засеянные кукурузой и свеклой поля. Сама ферма состояла из длинного, крытого гонтом, похожего на монастырь хлева и ютившегося сбоку от него жилого дома. На первом его этаже располагалась конюшня. Деревянная лестница вела к деревянному балкону, на поручне которого были выставлены ржавые консервные банки с хилыми кустиками львиного зева и душистого табака, из последних сил тянущимися к солнцу. Навозная куча у стены хлева распространяла сильный запах мочи. Черно-белая сука непонятной породы спала рядом, прикованная цепью к лестнице. Она учуяла Джорджа с Николя, лишь когда они прошли половину ступенек, и издала протяжный вой, на который и вышла на балкон сама Роза. Женщина остановилась на пороге, и, передавая ей письмо от мадам Аболер и корзину с гостинцами, Джордж засомневался, выходит ли она вообще за порог хоть когда-нибудь? Редко встречались ему женщины полнее этой, с лицами круглее и краснее. Впрочем, выглядела она совершенно счастливой. «В дверь она, должно быть, протискивается боком, да и то с трудом», – окончательно решил Джордж. Роза, кивая, прочла письмо, потом чуть-чуть склонилась вперед, оглядела корзину, вновь кивнула. На миг Джорджу показалось, что тяжеленные груди и огромная голова вот-вот ее перетянут, и Роза грохнется наземь. Однако она удержалась на ногах и пригласила гостей в дом. Здесь было сумеречно и прохладно. Накрытый матерчатой скатертью стол занимал почти всю комнату. С потолка свешивалась керосиновая лампа, зев камина заслонял огромный веер из мятой розовой бумаги. Дверь в дальней стене комнаты была открыта, за ней виднелась кухня и еще одна деревянная лестница, ведущая, видимо, в спальни. Роза на сносном английском языке предложила гостям выпить вина, и, не успели они отказаться, как на столе очутились бутыль и стаканы. Шампанское Роза, очевидно, решила приберечь до лучших времен. Вино оказалось терпкое, с сильным металлическим привкусом, и Джордж с улыбкой заметил, как Николя, отведав его, наморщила нос. – Мадам пишет, вы хотите расспросить меня о моем Андреа, – сказала Роза. – Верно, – ответил Константайн. – Он итальянец, не так ли? – Да, из Милана. Но познакомилась я с ним в Швейцарии. Перед тем как устроиться в дом к Аболерам, он работал официантом во Франции, в Италии, в Германии. Он любил путешествовать. Он вообще много чего любил. В том числе молоденьких девушек, в основном горничных. – Тут она беззаботно рассмеялась. – Прежде чем отринуть его, я сказала ему: до свадьбы мужчина свободен залезать в любую постель. Это его личное дело. Но потом он должен вести себя благоразумно и не имеет права позорить жену, давая всем понять, что делит ложе не с ней одной. Но Андреа благоразумием никогда не отличался, потому я его и выпиннула. Джордж кивнул, невольно подумав при этом: «Пинки Розы наверняка до смерти не забудешь». – Где он теперь? – спросил он. – Не знаю. Мы друг с другом связи не поддерживаем. Наверно, или подрабатывает где-то, или пьет до полусмерти, или спит с какой-нибудь дурочкой. Зашумел въезжавший во двор трактор. – Это вернулся мой сын, Пьер, – пояснила Роза. – Я настояла на том, чтобы дать ему французское имя. Он хороший фермер. Возвращается домой только на закате – поесть и поспать, но чуть свет – опять в поле. Жизнь у нас нелегкая, но мы довольны. Через открытую дверь Джордж заметил, как трактор выезжает со двора обратно в поле, таща нагруженный навозом прицеп. За рулем его сидел коренастый мужчина. – Это ваш единственный сын? – Нет. – Роза печально покачала головой. – У меня есть еще один, гораздо моложе Пьера, но не спрашивайте, где он. Он весь в отца. Не сидит на одном месте, не довольствуется одной женщиной. Он – как птица перелетная. Заявится на минутку, поздоровается и опять поминай как звали. Я сейчас найду его фотографию. Она грузно поднялась из-за стола, будто гигантский мяч подкатилась к каминной полке, и достала небольшой снимок в бархатной рамочке. – Он – красавчик. Не то что Пьер. В отца пошел, – сказала с невольной гордостью Роза, показывая Джорджу карточку. Джордж перенес снимок поближе к свету и увидел юношу лет двадцати, по пояс голого, одну ногу парень поставил на ствол срубленного дерева, руку положил на топор. Лицо повернуто немного назад – юноша смотрит как бы через плечо. Джордж узнал его мгновенно. – Вот он какой, Джан, – вздохнула Роза. – Весь в отца. Константайн передал снимок Николя и сказал больше для нее, чем для Розы: – Джан очень похож на одного молодого человека, с которым я как-то познакомился на юге Франции. Шевелюра у него была каштановая. – Да, у Джана волосы как раз такого цвета. Как и у его отца. В меня пошел один Пьер. Скажите, месье, почему вас так интересует Андреа? Джордж помедлил, обдумывая ответ. Вопрос был уместный. И впрямь, почему? Да потому, что теперь они с Николя собирали сведения обо всех, кто имел дело со Скорпионом-Лонго-Барди – называйте как хотите. Значит, отец Джана – Андреа Паллоти. Оба – перекати-поле. Оба – позор семьи. Так что же ответить этой простоватой толстухе, счастливо живущей здесь вместе с угрюмым трудягой-сыном, не доставлявшим ей неприятностей? Поколебавшись, Джордж сказал: – Это, знаете ли, объяснить непросто, мадам. Я разыскиваю, собираю разные сведения, но сам точно не знаю… – Мадам Паллоти, – перебила его Николя, – не принадлежал ли ваш муж к организации под названием «Бьянери»? – Бьянери? – переспросила Роза, ничуть не удивившись. – Так вас это интересует? Николя кивнула и пояснила: – Подробности о том, чем занимаются в «Бьянери», могут нам пригодиться. Мы, видите ли, помогаем человеку, который был месье Абрлеру другом. Дело конфиденциальное, но очень важное. – Другом месье Аболера? О, Господи, какое отношение к нему может иметь «Бьянери»? – Вероятно, никакого, – сказал Джордж. – И все же что вы знаете о «Бьянери»? Роза покачала головой: – Ничего, месье. Я просто слышала, что такое дело есть. Как-то Андреа здорово напился и сболтнул о нем. – Что же он сказал? – Сказал? Почти ничего. Да и давно это было. В ту зиму Аболеры переехали в парижский дом, и однажды Андреа вернулся домой очень поздно и здорово хмельной. Я подумала, он был у женщины. Уложила его, а он клянется, что ни у какой бабы не был. Клянется и твердит одно – напился в клубе. В каком клубе, спрашиваю. А он отвечает – в «Бьянери». Это, говорит, клуб такой, там он раз в неделю, по средам, выпивает и играет в бильярд – и только. Потом он уснул и больше мне из него ничего было не выудить. – А на другое утро? – подсказал Джордж. – Да я потому и помню об этом случае, – улыбнулась Роза, – что когда он протрезвел и я спросила его о клубе «Бьянери», он удивился, о чем это я? Сказал, что такого клуба вовсе не знает. А напился в бистро. – И больше вы ничего о «Бьянери» не слышали? – Нет, месье. Хотите еще вина, мадемуазель? – Роза с готовностью положила руку на горлышко бутылки. – Нет, нет, спасибо, мадам. – Николя торопливо покачала головой. – А Джан никогда не упоминал о «Бьянери»? – спросил Джордж. – Джан? Он ушел из дому, едва ему стукнуло шестнадцать, и с тех пор я видела его раза четыре, не больше. А упоминал он об одном – о чудесной жизни, которую ведет, служа шофером у одного богатого господина. – Какого? Роза опять с грустью покачала головой. – Скорее всего, никакого, месье. Джан такой же лгун, как и отец. Мечтает о роскошной жизни. Но если проверить, наверняка окажется, что водит не лимузин, а грузовик. – Вы точно помните, что в клубе ваш муж напился именно в среду? – спросила Николя. – Вы ничего не перепутали? Ведь это случилось так давно. Роза улыбнулась, наполнила свой стакан вином и провела пухлой ручищей по многочисленным подбородкам. – Нет, не перепутала, потому что в тот вечер готовила сырное суфле. А месье Аболер заказывал его только по средам. Нам с хозяйкой оно доставляло немало хлопот. Впрочем, это блюдо вообще требует особого внимания. И хотя у нас оно получалось почти всегда, в тот вечер – не удалось. И когда заявился Андреа, я, помнится, подумала: «Ну что это за жизнь? Сначала суфле не выходит, а потом муж-свинья опять заваливается пьяным». Но хватит об этом, мадемуазель. У меня славный сын, живем мы мирно, а время от времени мадам Аболер посылает нам сигареты и шампанское. Когда Николя с Джорджем покидали ферму, уже смеркалось. Выезжая со двора, они еще видели в поле трактор, за рулем которого горбился неутомимый Пьер. «Честный, надежный парень! – подумал Джордж. – Живет на радость матери и в поддержку ей. Но как часто людей связывает злодейство, как запутана бывает паутина этих связей, как трудно подчас разобраться в ней! Однако, если не опускать руки, картина понемногу обретет смысл, одна нить потянет за собой другую, один персонаж выведет остальных, потому что никто не живет и не действует в пустоте. Честная Роза оказалась матерью человека, который помогал избивать Джорджа на пляже Пампелон, а мадам Аболер невзлюбила Антонио Барди за то, что он привел любовницу в дом, где его когда-то радушно принимали вместе с женой – быть может, именно это и заставило Аболера отказаться от финансирования отеля? Неужели письма Берни сумел заполучить именно Андреа Паллоти, совсем опустившийся после смерти хозяина»? «Лянча» неслась к Шартре, фары горели, за рулем сидела Николя. – Сдается мне, нам надо пробраться в этот самый «Бьянери», – сказала она. – Ведь и Феттони, и Андреа Паллоти, и Эрнст состоят или состояли в нем. – В чем? В клубе? – Не знаю. Но на обороте визитки Эрнста есть адрес. И, кажется, парижский. – Ты хочешь сказать, это не визитка, а карточка члена клуба? Тогда почему бы не наведаться туда? – Верно. Попытаешь счастья в среду, до нашего отъезда в Аннеси. – Ты предлагаешь мне сунуть голову льву в пасть и посмотреть, есть ли там зубы? – А что остается? Я бы и сама пошла, но женщин туда, по всему судя, не допускают. Посигналив, Николя обогнала грузовик, помигала фарами и вдруг засмеялась. – Над чем это ты? – поинтересовался Джордж. – Вспомнила о Розе и вечере сырного суфле. Даю голову на отсечение, мадам Аболер теперь не отказывает себе и в этом. Наверняка ест это самое суфле даже за субботними обедами, чтобы досадить бедняге Эбби, где бы он теперь ни находился. – Жаль, что он умер, – откликнулся Джордж, разглядывая габаритный огонек появившегося впереди мотоцикла, ожидая поворота и стараясь не смотреть на спидометр, стрелка которого прочно обосновалась у отметки «150 км/ч». – Чувствую я, он здорово бы нам помог. Кстати, если ты не сбросишь скорость, мы с ним быстрее, чем нужно, встретимся. – Не суетись. Терпеть не могу мужчин, которые сами ездят быстро, а женам этого не позволяют. – Ну и ну! – Возглас Джорджа относился и к словам Николя, и к тому, как «Лянча» прошла поворот. – Впрочем, к тебе это не относится, – съехидничала Николя. – Я просто образно выразилась. Я же не твоя жена. – Пожениться всегда можно – если только ты не свалишь «Лянчей» церковь в Шартре. – Не волнуйся. Лучше раскури мне сигарету. До Парижа еще добрых шестьдесят миль, а я жду не дождусь горячей ванны и ужина в дорогом ресторане. – Николя повернулась и подмигнула Джорджу. – Ради Бога, – простонал он, – не своди глаз с дороги.
Глава 7
Кафе «Юлий Цезарь» на набережной Рапи располагалось на правом берегу Сены в районе Рюильи. С тротуара нужно было спуститься по лестнице ко входу, вокруг которого в кадках стояли печальные пыльные лавры. Справа от двери находилось продолговатое, наполовину занавешенное окно с написанными золотом буквами: «Cafe». По обе стороны от двери в бронзовых держателях помещались выведенные лиловыми чернилами таблички с названием дежурного блюда и расписанием работы. Словом, тихое местечко для трудового люда, без затей и излишеств. Джордж и Николя познакомились с ним в понедельник, зашли, выпили по рюмочке на скорую руку, а во вторник Джордж провел здесь целых два часа – с шести до восьми вечера, – пытаясь определить, какие люди сюда ходят. А бывали там барочники, рабочие с семьями и без них, влюбленные парочки… Словом, публика тихая, неприметная. И Джорджу не особенно верилось, что именно здесь Андреа Паллоти бражничал, а Эрнст Фрагонар покупал сигареты с марихуаной. В среду Константайн раздобыл у старьевщика потрепанные черные брюки, сильно заношенную куртку из искусственной кожи, пару черных остроносых ботинок, чертовски неудобных, и коричневый шерстяной джемпер, застегивающийся на пуговицы до самого верха. Николя купила краску для волос и превратила Джорджа из блондина в темного шатена. Было без четверти восемь. Джордж сидел в кафе уже полчаса и выпил за это время кружку пива и рюмку вина. Николя осталась в гостинице, взяв с него слово, что он не станет искать приключений, а уходя, позвонит ей. Вдоль правой стены зала от самого окна протянулась длинная покатая стойка с цинковым верхом, а напротив, вдоль левой, располагались столики и стулья – так, чтобы вдоль зала оставался проход к двери с занавесью из крупного бисера – в небольшую столовую. Лестница слева от двери вела на второй этаж, она была застелена потертым красным ковром, и за те полчаса, что Джордж просидел у столика, уже шестеро, один за другим, выпив у стойки и перебросившись несколькими словами с полной темноволосой барменшей, поднялись по ней. Хотя люди эти были разные – и старики, и молодые, и хорошо одетые, и неухоженные – нечто общее в их облике Джордж подметил. И еще: ему все время казалось, он их где-то уже видел. Вот и сейчас на стойку наваливался человек, который, Константайн готов был поклясться, вот-вот поднимется на второй этаж. Это был сутулый старик лет шестидесяти в сдвинутой на макушку серой велюровой шляпе, из-под которой выбивались пряди седых волос, в черных штанах, потертом пиджаке явно с чужого плеча – его полы хлопали старика чуть ли не по коленкам. В руке он держал трость из ротанга с роговым набалдашником. У него было продолговатое бледное лицо с очень темными лучистыми глазами. После каждого глотка он надвигал нижнюю губу на верхнюю, и делал это часто, потому что пил быстро – в пять минут опорожнил две рюмки вермута. Поднося спиртное ко рту, он клал локоть на стойку и осматривал сидящих в зале, изредка надувая морщинистые щеки и причмокивая – словно разговаривал с самим собой и время от времени презрительно отзывался о собственных мыслях. Было ясно, что он изрядно накачался еще до прихода в кафе. Наконец он прикончил очередную рюмку, повернулся к стойке, протянул барменше деньги и сказал ей что-то. В ответ она лишь с улыбкой подняла брови и покачала головой. Он поднял палку, хохотнул – глухо, хрипло, – легонько постучал костяшками пальцев барменше по лбу и направился к лестнице. Джордж последовал за ним. Сделав два витка, лестница закончилась на площадке, от которой влево уходил узкий коридор. Тут старикан, уже порядком запыхавшийся, повернулся и оглядел Джорджа. Площадка наполнилась резким запахом чеснока и вермута. – По-моему, я тебя раньше не видел, – сказал старик. – Я здесь впервые, – откликнулся Джордж по-английски. Старикан пару раз надул щеки и спросил: – Ты – англичанин? – Да. – Здесь проездом? – Вот именно. – Джордж кивнул. – Проездом. Я только сегодня прибыл в Париж. – На твоем месте я бы девочку снял, а не терял время в таких местах, как это, – заметил старикан по-английски. Он говорил хорошо, но с акцентом: – Пойди договорись с Рене. Это барменша. Она таких, как ты, любит, а дело свое знает отменно. – Нет, лучше я пойду с вами. – Как хочешь. – Старикан пожал плечами. – Но потом пожалеешь. Взгляни на меня. Теперь женщины надо мной только смеются. Но было время, когда одно лишь мое слово, один взгляд заставляли их выскакивать из юбки. Золотое времечко. Золотые девочки. – Он отвернулся от Джорджа и бросил через плечо: – Ну, пошли. За столиком у двери, к которой они пришли, сидел другой старикан – лысый, в желтом полотняном пиджаке и черном галстуке, повязанном поверх не очень свежей рубашки. Он, казалось, сидел здесь так много лет, что уже успел покрыться толстым слоем пыли, глаза его потухли, лицо выцвело, а на лысине накопился серый пух. На столике перед ним покоились открытая ученическая тетрадь, стояли бутылка джина, стакан и графин с водой. Во рту у старика торчала трубка, столь большая и тяжелая, что невольно думалось, будто она вот-вот выпадет, выломав хозяину оставшиеся зубы. Пытаясь удержать ее, он по-волчьи скалился. Стоявший рядом с Джорджем старикан резко стукнул тростью по столу и спросил по-французски: – Как дела, Марк? Тот невозмутимо поднял голову и отозвался: – Ваше имя, месье? Спутник Джорджа подмигнул ему, покачнулся и пояснил: – Марк свято соблюдает правила. С ним лучше не шутить. – Он полез во внутренний карман, вынул карточку и бросил ее на стол перед Марком. Джордж заметил, что это карточка клуба «Бьянери». Марк подвинул ее к себе и старательно переписал номер в свою тетрадь, а старикан между тем, снова подмигнув Джорджу, важно продекламировал: – Генерал де Голль, Пале-Рояль. – Не надо шутить, дорогой, – строго оборвал его Марк. – Аристид Акар, ночной портье, отель «Гильда». Отель, я сказал? – Не унимаясь, все еще выставлялся спутник Джорджа. – Нет, признаться, это не более чем публичный дом. И я служу там ночным портье, а ведь когда-то был администратором… – Не будем о прошлом, – предупредил Марк. Он вписал в графу против номера Аристида его профессию, название отеля и вернул карточку. Потом взглянул на Джорджа и спросил: – А вы, месье? Джордж вынул карточку Фрагонара. Теперь он порадовался тому, что на всякий случай подписал на ней единицу перед числом «37», принадлежавшим Эрнсту. Марк оглядел карточку, переписал номер в тетрадь, поинтересовался: – Ваше имя, месье? Джордж ответил: – Эрнст Смит, помощник повара, отель «Савой», Лондон. Одному Богу известно, в какую авантюру он ввязывался, но приходилось импровизировать на ходу, а раз Аристид работал в отеле, то почему бы той же легенды не придерживаться и ему самому. Марк кивнул и записал подробности в тетрадь. Между тем Аристид, дожидавшийся Джорджа, осведомился: – Кто у тебя в Лондоне? Тот озадаченно уставился на старика. Что это значило? Чего он добивался? Разгадав выражение его лица, Аристид спросил: – Ты что, не понимаешь? – Нет. – Кто рассказал тебе о нас в Лондоне? Кто дал тебе этот адрес? Если у тебя нет покровителя, Марк тебя не пустит. Джордж все понял и, поколебавшись, ответил: – Луиджи Феттони. Имя произвело на Аристида впечатление разорвавшейся бомбы. Он схватил Джорджа в объятия, обдав его при этом волной чесночного запаха, и возопил: – Луиджи Феттони – мой старый друг! Нет, не может быть! Добрый старый Луиджи! Марк записал это имя. – Какой номер у Феттони? – спросил он, обращаясь к Джорджу. – Какой номер?! – взревел Аристид. – Даже я его помню! Это номер шесть! – Он повернулся к Джорджу: – Верно? Я прав или нет? Память у меня как у слона. Эх, мне бы еще и его силу! – Да, шесть, – подтвердил Джордж. Марк, как ни в чем не бывало, записал и номер, откинулся на спинку стула, выдвинул ящик стола и достал толстую амбарную книгу. Полистав страницы, заполненные, как заметил Джордж, именами и адресами, он наконец остановился, ткнул пальцем в какую-то одним им читаемую строчку и важно подтвердил: – Шесть. Правильно. Закрыв книгу, он сунул ее обратно в ящик и, задвинув его, кивнул на дверь. Аристид, взяв Джорджа под руку, повел его к двери, говоря: – Как серьезно Марк относится к своим обязанностям! Простим его. Лично я от этих игр уже устал. Да, устал, ведь после войны здесь все переменилось. Теперь я прихожу сюда лишь по привычке. Но сегодня – другое дело. Ради Луиджи я стану твоим другом. Мы вместе выпьем, а потом, если хочешь, я устрою тебе свидание с Рене. Ее муж – мой приятель. Могу устроить тебя на целую ночь – и ты запомнишь ее надолго. Он распахнул дверь, Джордж переступил порог и подумал, что сегодняшнюю ночь он, очевидно, тоже надолго запомнит, но не из-за Рене. Итак, чем же занимаются эти «Бьянери»? Комната, в которой оказался Константайн, его не удивила. Она была просторная, с низким потолком и рядом плотно занавешенных окон. Выходили они, решил Джордж, на Сену и набережную. У окон стоял бильярд, на котором четверо играли в снукер, а сидящие рядом на диванчиках мужчины следили за игрой: их лица белели в свете больших ламп, висевших над зеленым сукном. Остальную часть комнаты занимали карточные столы, по большей части занятые. За стойкой вдоль левой стены напитки подавал молодой человек в белом пиджаке. Аристид, поминутно отвечая на приветствия, провел Джорджа меж столов к небольшому углублению, где стоял свободный мраморный столик, жестом пригласил Константайна сесть, сходил к стойке, принес бутылку белого вина и пару рюмок. – Здесь принято пить белое вино, – сказал он по-английски. – Вот почему большинство из нас пропускают сначала по паре рюмочек чего-нибудь покрепче внизу, в баре. Марку разрешено пить джин – но только там, в коридоре. Так повелось со времен войны, когда, кроме вина, ничего из спиртного достать было невозможно. Он вынул из кармана маленький штопор и ловко раскупорил бутылку. – В «Бьянери» я недавно. И о многом не знаю, – пояснил Джордж. – Откуда же тебе знать наши французские обычаи, друг мой? В Италии мы пьем только кьянти. В Англии – там ведь все всегда лучше – виски или джин. Были времена, когда мы с Феттони здорово надирались. Кстати, как он? – Не жалуется, – ответил Джордж. Аристид кивнул и наполнил рюмки. Выпили, старикан выпятил нижнюю губу, причмокнул и заметил: – В войну тут все было по-иному. Мы сражались в Сопротивлении, нас объединяла настоящая цель. Когда-нибудь я расскажу тебе о том, что подчас происходило в этой комнате. Однажды вон на том столе голый немецкий майор от страха перед тем, что мы могли с ним сделать, как какой-нибудь последний мальчишка, выдавал все известные ему военные тайны. Гестапо о нас, Бьянери, конечно, слышало. Но найти так и не смогло. – Он поднял недопитую рюмку, осушил ее и наполнил вновь. – А что теперь? – спросил Джордж. – Когда война кончилась? – И слава Богу. – Аристид кивнул. – Хотя тогда было лучше. Тогда мы, официанты и портье, занимались делом, важным делом. А теперь все вернулось к старому. – К старому грязному ремеслу? – спросил Джордж. Он закурил и огляделся. На бильярде щелкали шары; слышалась приглушенная речь игроков; время от времени с карточных столов доносились возгласы играющих, изумленных раскладом. Но все это лишь подчеркивало царившую в комнате атмосферу скрытности и ожидания. Джордж неожиданно для себя догадался наконец, что было общего в окружавших его людях. На таких обычно смотришь, не замечая их. Они прислуживают за столом, приносят в номер завтрак – тихие, проворные, никогда не попадутся под руку, движутся молча, но слышат и замечают много полезного для таких, как Скорпион. Аристид налил себе еще вина и сердито подтвердил: – Да, к старому грязному ремеслу. Но спрос есть и на него. Ты еще молод и пока не ожесточился. Но подожди – скоро ты выберешься из кухни, начнешь разносить еду в номера. И вот ты заходишь в комнату, а там какой-нибудь остолоп, у которого денег больше, чем мозгов, сидит бок о бок с чужой женой, а тебя в упор не видит, потому что в мыслях у него нечто совсем другое. И тогда ты ожесточаешься. Начинаешь выискивать на него компромат, который можно продать за хорошие деньги. Так поступал и я… в прошлом, конечно. Да, теперь здесь опять занимаются грязными делами. Но язавязал. А сюда наведываюсь лишь по привычке. Но, как говорится, коготок увяз – всей птичке пропасть. – Верно. – Еще бы. А мы – мы i bianchi е neri, вот кто мы, Бьянери, черно-белые. Ты бывал в Италии? – И, не дожидаясь ответа, Аристид продолжил: – Обязательно туда съезди – золото, а не страна. Я пару лет прожил в Портофино, чуть не женился на одной официантке. Какая женщина!.. Крупная шатенка с теплой кожей и фигурой, достойной бушприта корабля. Видимо, самый красивый бюст бывает у итальянок… – Он покачал отяжелевшей от выпитого головой. «Так вот кто такие Бьянери! – догадался Джордж. – Черно-белые! Официанты. Члены крепко сколоченной организации, действующей внутри сети гостиниц по всей Европе. Находка для такого, как Скорпион! Во время войны он использовал ее в целях разведки, а после – для шантажа, покупки и продажи всевозможных сведений. Ведь на официантов никто не обращает внимания. Они, как тот почтальон из честертоновского рассказа «Невидимка», могут передвигаться незаметно. Считал ли кто-нибудь, сколько неблаговидных дел происходит в любом отеле хотя бы за неделю? Сколько супружеских измен? И никакое «инкогнито» не в состоянии спасти известных политиков, актеров, бизнесменов. А за стойкой бара сколько говорится лишнего – о биржевых делах, о скачках, о женщинах, о политических скандалах! И не только знаменитости, но и самые простые люди могут на глазах официанта или портье совершить роковую ошибку. Скажем, окажись на террасе одинокая, скучающая домохозяйка, молодой простак или старый дурак, очутившиеся вдали от дома и вдруг поведшие себя вопреки своему характеру, и вот какой-нибудь портье продает пикантные сведения кому-то из Бьянери». Джордж решил пойти ва-банк и спросил: – Но кто же все это начал? И когда? – Кто? – Аристид глупо уставился на него. – Разве такое бывает известно? Да никого это и не интересует. И ты не любопытствуй, друг мой. Тут порядок сохранился еще с военных времен: ты знаешь только своих ближайших начальника и подчиненного, так что если тебя схватят, рассказать врагу ты почти ничего не сможешь. – Он постучал пальцем по стакану Джорджа. – Пей. Я принесу еще бутылочку. С этими словами он встал и, пошатываясь, стал пробираться меж столиков. Когда отворилась дверь и вошел Марк с тетрадью под мышкой, а за ним еще двое, Джордж поначалу не особенно насторожился. Но вот они вышли из полумрака в полосу света от бра, висевших за стойкой, и Джордж вжался в стул, закрыв ладонью нижнюю часть лица: за спиной Марка стояли Доротея Гюнтэм и Франсуа Лаборд. На Доротее был коричневый берет и просторный плащ такого же цвета. Сверкнули толстые стекла очков. Лаборд, в зеленой шляпе пирожком, казавшейся крошечной на его огромной голове, и в сером костюме свободного покроя с ярким пятном белого носового платка, торчавшего из нагрудного кармана, курил сигару. Все трое подошли к стойке, и молодой бармен начал разливать им спиртное. Так они стояли спиной к столикам, и никто не обращал на них никакого внимания. Аристид вернулся с новой бутылкой, искусно вынул пробку и счастливо, по-детски улыбнулся Джорджу, когда тот прикрыл ладонью свой стакан. – Может, ты и прав, – сказал он. – Молодому человеку надо беречься. Слишком много выпитого вина лишает его сил в постели. Ну а мне? Мне уже терять нечего. – Он наполнил свою рюмку до краев и сел. – А может, вы тоже правы, – откликнулся Джордж. – Стоит ли мне терять время здесь? Не лучше ли спуститься в бар и повидаться с Рене? – Значит, я тебе зубы заговариваю, а ты сидишь и думаешь о ней? – Аристид рассмеялся. – Впрочем, это не удивительно. У нее есть немало того, о чем мужчине стоит помечтать. Но торопиться не будем. Подожди немного, и я отведу тебя к ней. – Джордж хотел встать, но Аристид жестом удержал его. – Терпение, дружок. Еще по рюмочке, и пойдем. Джордж опустился на стул и позволил Аристиду наполнить обе рюмки. Ведь выбраться из комнаты нужно без лишнего шума. Он уже выведал у Аристида больше, чем рассчитывал узнать. И каждая лишняя проведенная среди Бьянери минута теперь была для Джорджа чревата смертельной опасностью. Однако не успел Константайн подумать обо всем этом, как троица у стойки повернулась к столикам. Марк раскрыл тетрадь и передал ее Доротее Гюнтэм. Лаборд постучал рюмкой по стойке бара, призывая всех к вниманию: – Месье! Игроки в снукер прекратили игру, оперлись на кии, разговоры за карточными столиками тоже разом оборвались. Все смотрели на троицу у стойки. Медленно, четко выговаривая слова, так что Джордж без труда понял его французский, Лаборд сказал: – Господа, мне очень жаль прерывать ваш отдых, однако возникли два вопроса, не терпящие отлагательства. Потому мы, с вашего позволения, проведем коротенькое заседаньице. Согласны? Послышались одобрительные возгласы. Тут Джордж склонился к Аристиду, схватил его за локоть, крепко сжал и прошептал: – Послушайте. Если поднимется буча, сделайте мне одно одолжение. Сходите к мадемуазель Нэнси Марден и расскажите ей обо всем. Вот. – Он оторвал стенку от пачки сигарет и, пока Лаборд говорил, написал псевдоним Николя, ее адрес и подтолкнул картонку в сторону Аристида. На лице старика застыло изумление, но записку он с любопытством взял жилистой рукой. – Первый вопрос касается члена нашего сообщества, который, к несчастью, пал жертвой… – заговорил Лаборд. Но тут его прервал Марк, шепнув ему что-то на ухо. Краем глаза Константайн заметил, как Марк склонился к Доротее, тыкая пальцем в раскрытую тетрадь. Джордж посмотрел на Аристида, державшего картонку так, будто ее краешек горел и пламя могло вот-вот обжечь ему пальцы. – Сделайте мне это доброе дело, чтобы искупить все грехи разом, – прошептал Джордж. А затем послышался громкий, четкий голос Доротеи Гюнтэм: – Прежде чем продолжить, сообщу, что среди нас есть гость из Лондона. А по закону он не вправе присутствовать на собраниях комитета. Не соблаговолит ли этот господин покинуть нас на несколько минут? – Речь идет о тебе, – сказал Аристид. – Понял? Но что это такое? – Он помахал картонкой и по-дурацки надул щеки. Снова зазвучал голос Доротеи, она прочла из тетради: – Номер 137, Эрнст Смит, помощник повара, отель «Савой», Лондон. Будьте любезны, удалитесь. – Она обвела взглядом комнату, и стекла ее очков при этом зловеще сверкнули. Джордж медленно поднялся, будто в смущении, прикрыл рот рукой, поклонился троице у стойки и, полуотвернувшись, направился к двери. Ему предстояло пройти всего пятнадцать шагов между карточными столиками. Картежники провожали Константайна взглядами, сочувственными улыбками, жалея, что его вечер испорчен. Джордж, отворачиваясь от стойки, пожимал плечами, кивал в ответ на улыбки. Так он прошел шесть шагов. Дверь приближалась. Джорджа так и подмывало побежать, но он заставлял себя идти не спеша. Еще три шага. Джордж был уже у самой двери. Он положил ладонь на ручку, повернул ее. Но дверь не открылась. За спиной Джорджа раздался смех, зазвучал исполненный добродушной иронии голос Лаборда: «Это педант Марк виноват. Он свято соблюдает правило о проведении собраний при закрытых дверях. Одну минутку, месье». Джордж стоял боком к двери и думал: «Если открывать дверь пошлют Марка, я спасен». Он стоял, не решаясь повернуться и посмотреть, кто же подойдет к нему с ключом в руке. А по комнате уже раздавались шаги, бармен, звеня рюмками приводил в порядок стойку. К Джорджу приблизился мужчина, по-дружески обнял его за плечи, склонился к двери, намереваясь ее открыть. Это был Лаборд. Он вставил ключ в замочную скважину и, улыбаясь, заглянул в лицо Джорджа. Константайн встретился с ним взглядом. Сначала широкое лицо Франсуа выразило замешательство, потом он нахмурился, а глаза его холодно сверкнули – он узнал Джорджа. Начал вытаскивать ключ из замка, но Константайн успел схватить его за руку. Лаборд резко вывернулся, ткнул Джорджа локтем в бок и с криком отпрыгнул. От этого крика вся комната словно ожила. Уже загремели отодвигаемые столы, а Лаборд с побелевшим лицом все кричал по-французски. В отчаянии Джордж бросился к нему, пытаясь завладеть ключом. Но на него навалились сразу трое, приперли спиной к двери. Шум разом стих, и все замерло, Джордж смотрел на скрутивших ему руки, за их спинами выглядывала голова Аристида, он глупым, полупьяным взглядом таращился на Константайна. Доротея у стойки целилась в Джорджа из маленького пистолета, а Марк, подняв тетрадь до самого подбородка, неодобрительно качал головой. Потом Лаборд спокойно, с улыбкой сказал: – Значит, вы и есть Эрнст Смит из отеля «Савой»? По-моему, господин Смит, вам следует объясниться. Сидя в гостиной отельного номера, Антонио Барди писал сыну в Англию, куда более года назад он послал его учиться. Если Барди кого и любил, так только сына. Он хотел, чтобы у того было все, чего недоставало ему самому. С детства Барди подрабатывал вечерами на кухне. А после окончания школы несколько лет был официантом, дослужился до метрдотеля. Именно тогда он и начал то дело, которым занимался сейчас, и если к нему он давно уже относился бесстрастно, то слушать от сына упреки в том, что отец ограничивал его возможности, ему не хотелось. И пусть за образование сына платили другие и не по своей воле, но мальчик ничего этого не узнает, а деньги, как говорится, не пахнут. Барди быстро писал добрые слова и представлял себе сына… Пусть мальчик никогда не познает того, с чем приходилось сталкиваться отцу – с греховной и полной своеволия человеческой душой, с вонью и жаром кухни, когда ресторан переполнен, а шеф-повар издергался и в любую минуту готов надавать пощечин поварятам, с работой портье, когда заходишь в номер и какой-нибудь букмекер или член городского совета скатывается с девицы и помыкает тобой, ни на миг не допуская, что у тебя, черно-белого существа, есть чувства… Как много гадости в мире! Но сын, слава Богу, этого не узнает. Когда письмо было почти готово, Барди оторвал перо от бумаги и задумался над тем, как лучше его закончить. Он любил, сообщив все новости и побалагурив, завершить послание мыслью, над которой мальчику стоило задуматься. Сегодня он написал: «Научись разбираться в людях не только быстро, но и правильно. Достичь этого нелегко, но возможно. Тогда внимание нужно обращать не на слова, а на мелочи в поведении. Присмотрись к своим товарищам – ты их уже хорошо знаешь и понимаешь, кто ленив или жаден, умен или добр, а кто задирист. А теперь вообрази, будто видишь их впервые, и подумай, что выдает их характер. По-моему, просто удивительно, сколь ясна становится натура человека, стоит лишь внимательно оглядеть его. Грязные ногти, неглаженая рубашка, стиль речи, тембр голоса, то, как человек произносит «да, сэр» или «нет, сэр». Все это…» Его прервал телефонный звонок. Барди снял трубку, сказал: «Да», – и стал слушать, слегка кивая. Звонила женщина. Он дал ей закончить и спросил: – Чья это была карточка? – Фрагонара. Он изменил номер, а своим покровителем в Лондоне назвал Феттони. – Но Феттони умер. Может, это и к лучшему. Он был уже слишком стар. Его задавило… – Барди смолк, потянулся к сигаретам и закурил. Потом продолжил: – Что думает Лаборд? – ' Считает, допрашивать Конвея не стоит. Он не из тех, кому легко развязать язык – если только не пойти на крайние меры. – Тогда игра не стоит свеч. Передайте Лаборду, что можно начинать. Он знает, как действовать. Пусть воспользуется канализационным стоком кафе «Цезарь». Во время войны он прибегал к этому способу не раз. – А что делать с девушкой, если мы ее разыщем? – Сначала разыщите, тогда и решим. – Так ты считаешь?.. – Да, я так считаю. – Доложить тебе, когда закончим? – Нет. Я весь вечер занят. – Понятно, – отозвалась женщина. Барди улыбнулся ее интонации и повесил трубку. Встал, налил себе виски с содовой, перечитал написанное, сел и снова взялся за перо. Ему связали руки за спиной и по черной лестнице привели сюда, в подвал. Оставили наедине с Доротеей Гюнтэм, Лабордом и Марком. В подвале пахло вином и застойной водой. С единственной поперечины потолка свешивались две голые электрические лампочки. Потолок, как и пол, был тоже каменный. А стены скрывались за полками с винными бутылками. В щели между огромными каменными плитами пола просачивалась вода, лужей собиралась в углу. Джордж сидел на стуле с обломанной спинкой перед мраморным столиком, едва не касавшимся его колен. На столике стояли рюмка и бутылка с коньяком, теперь полупустая. Аристиду коньяк понравился бы, да и самому Джорджу тоже – в иной обстановке, конечно. Полчаса назад Лаборд взял его – это был «Реми Мартен» – и откупорил со словами: «Нашим гостям – только самое лучшее». Джорджа быстро накачивали им, и теперь голова у него кружилась. Ни Доротея, ни Лаборд, ни Марк времени на разговоры не теряли. А действовали так, будто точно знали, чего добиваются, словно занятие это было им не в диковинку, а потому торопились побыстрее закончить его. Марк стоял у Джорджа за спиной, Лаборд сидел на краешке стола, положив руку на горлышко бутылки, и смотрел на пленника. Джордж не сводил глаз с его руки и с отвращением ждал, когда он опять поднимет бутылку и наполнит рюмку. Марк переминался с ноги на ногу, Доротея отстранение разглядывала дальнюю стену. Вот Лаборд поднял бутылку и спросил: – Еще глоточек, друг мой? А почему бы и нет? Ведь ты отлично держишься. Другой на твоем месте уже давно бы свалился под стол. Лаборд потянулся к рюмке, налил в нее коньяк. Когда бутылка со стуком снова опустилась на столик, жилистые руки Марка впились Джорджу в лицо. Раньше Константайн пытался этому воспротивиться, но Марк, оказавшийся на удивление сильным, легко прижимал его к стулу, а Лаборд вливал коньяк Джорджу в рот, половину выплескивая ему на рубашку. После третьей попытки Джордж попробовал выплюнуть спиртное. Однако опытная, по всему судя, в подобных делах Доротея перехитрила его. Сильными пальцами она зажала ему ноздри, и Джордж просто не смог не проглотить коньяк, а потому тотчас возненавидел Доротею, но, несмотря на усиливающееся опьянение, устыдился этого. В глубине души он по-прежнему чувствовал, что Доротею надо жалеть, а не ненавидеть. Можно ненавидеть Лаборда и педанта Марка с его тетрадками, но не Доротею. «Ведь она никогда не вошла бы в число «золотых девочек» Аристида, – думалось Джорджу как будто в дымке, – хотя фигура у нее, несомненно, хорошая. И все же на роль «золотой девочки» из Портофино она не тянет. А где теперь Аристид? Где? Я что-то ему поручил. Но что?» Джордж попробовал заставить себя мыслить ясно. В глаза ему ударил свет ламп, он покачнулся и едва не упал. Ко рту снова подбиралась рука с рюмкой. Джордж хотел отвернуться от нее, но Марк удержал его, а Лаборд схватил его свободной рукой за челюсть, пальцы больно сминали кожу, пока Джордж не открыл рот. Коньяк пролился ему на язык, Марк одной рукой запрокинул Константайну голову, а другой зажал рот, и, чтобы не задохнуться, Джорджу пришлось проглотить и эту порцию. Его тут же отпустили. Марк отошел. А Лаборд примостился на краешке стола. Сквозь слезы, застилавшие глаза, Джордж заметил, что теперь Доротея колышется и шатается, словно вот-вот упадет, и хрипло хохотнул, не скрывая удовольствия от того, что все еще владеет собой. Голос, раздавшийся внутри Джорджа, задорно спросил: – Какого черта? Лаборд одобрительно улыбнулся: – Вот именно, друг мой. В этом кресле то же самое говорили люди и посильнее тебя. Взять хотя бы одного капитана немецкой танковой бригады, прошедшего и Африку, и Россию, твердого, как кремень. Он это тоже сказал. И еще много чего выболтал. Между тем вы в некотором роде исключение. Мы ничего не просим вас рассказать. – Он вынул сигару, не спеша раскурил ее, а когда она задымила, положил на край стола и спросил: – Еще рюмочку? И снова начался мучительный ритуал, от которого спирало дыхание и кружилась голова. А когда он закончился, Джордж уронил ее на грудь, задышал глубоко и шумно. Мысль об Аристиде не покидала его. При чем тут Аристид? Ах да, он может помочь, если захочет. Но чего от него хотел Джордж? «Генерал де Голль, Пале-Рояль. Я серьезно… Рене… золотые девочки…» Константайн вскинул голову, мысли его на миг прояснились, словно в облаках появился просвет, и он бросил Лаборду: – Сволочь! Лаборд рассмеялся: – Не стоит ругаться при женщине. – Он с упреком покачал головой. – Еще долго? – спросила Доротея. – Уже нет, – отозвался Лаборд, вновь наполняя рюмку. Просвет в облаках исчез. Джордж почувствовал, как на шее сжались чьи-то пальцы, ощутил запах коньяка, прикосновение к губам холодного края рюмки. В голове у него забухало, словно кто-то колотил там, как по барабану. Сквозь это буханье и шум Константайн слышал, как пустая рюмка звякнула о мраморную столешницу, потом его подхватили под локти, с силой подняли и вытащили со стула. Джордж стоял, пошатываясь, полуприкрыв глаза, и вдруг пол начал опрокидываться так, что бутылки, казалось, вот-вот посыплются с полок. Он качнулся назад, потерял равновесие и врезался спиной в стеллаж, сполз на пол, а Лаборд уже подходил с очередной рюмкой коньяку. Слова его Джорджу слышались как будто издалека: – Выпей последнюю – для согрева. Лаборд присел, и Джордж потерял его из виду. Коньяк хлынул в рот, так что он чуть им не захлебнулся. И вдруг Джорджу стало хорошо, он бы согласился лежать на этих твердых, влажных каменных плитах до конца жизни. И словно ребенок, грезящий с открытыми глазами, он видел трех человек, которые разгуливали по подвалу, стены его то сжимались, то расширялись, ходили ходуном, кренились, а под потолком вились мириады электрических лампочек. Лаборд подошел к одной из полок, вместе с Марком потянул ее на себя. Она отошла от стены, словно дверь, запах застойной воды усилился. Джордж наблюдал за мужчинами с отрешенным любопытством. Лаборд и Марк вернулись к нему, подняли на ноги. Но как только отпустили руки, он вновь свалился на пол. И рассердился на себя за слабость. Мужчина обязан держаться на ногах после бутылки коньяку. Да, мужчина обязан не раскисать. Его снова подняли. – Готов, – сказал Лаборд. Джордж спьяну кивнул. Конечно, он был готов. Наверно, они нахимичили с коньяком. Вот именно! В коньяк что-то подсыпали. Но Бог с ними! «Поставьте меня на ноги, – подумал Джордж, – поверните в сторону дома, и я доберусь туда на автопилоте». Его подвели к ходу в метр шириной, открывшемуся за полкой-дверью. Ход уходил круто вниз и был сделан из камня, от сырости покрывшегося зеленой слизью. Джордж отшатнулся и упал бы, если бы его не поддержали. – Не бойся, – сказал Лаборд. – Покатишься вниз как по маслу. Бесплатно доедешь до Сены и вынырнуть не успеешь. Джорджа с силой толкнули в спину, и он головой вперед устремился в похожий на шахту ход. Плечом ударился о стену, отлетел в сторону, всем телом прогрохотал по скользким камням и быстро покатился во тьму, подняв руки, которые Марк развязал ему перед толчком, и бессознательно защищая ими лицо от острых выступов. Джордж шлепнулся в воду, погрузился с головой, оказался в полной темноте и с той секунды сознавал только, что пребывал совершенно один в странном забытьи: он как будто листал книжку с картинками – мелькали то краешек голубого неба и силуэт здания, то железная львиная голова с кольцом в пасти; вдруг тьму пронзил фейерверк и голову Джорджа словно в тисках сдавило, вода стала заливать легкие, потянула вниз, и постепенно исчезло все, остался лишь нескончаемый серый сон; сон, где ничто не нарушало тишины и серости, в которой Джордж согласен был находиться вечно.Глава 8
На миг он выскользнул из сумерек и ощутил прикосновение чьих-то рук. Перед глазами мелькнуло бледное лицо, послышалось тяжелое дыхание. Тут он вновь погрузился в черный ручей, но сознание – еще искаженное, полное диковинных образов – все-таки уже вернулось к нему. Показалось новое лицо, пахнуло чесноком и вином, раздался скрип весел в уключинах. Где-то справа, в вышине, рядком висели освещенные окна, издалека донесся автомобильный гудок. Джордж отключился опять, но на сей раз тьму то и дело пронзали обрывки сна. Потом Константайн понял, что его везут в автомобиле – за сомкнутыми веками неустанно рождались и умирали огни. Потом кто-то совсем рядом сказал: «Второй поворот направо, мадемуазель». Наконец Джорджа положили на траву, кто-то поддерживал его за плечи. Постепенно этот «кто-то» превратился в Николя, ее волосы были мокрые и болтались хвостиками. За ней стоял и курил какой-то мужчина, а дальше почему-то видны были ветви дерева и звезды. Немного погодя Джорджа подняли на ноги и провели туда-сюда по газону. Жалобно запела ночная птичка, обеспокоенная присутствием людей. Николя все время говорила что-то, а Джорджу хотелось одного – спать, и собственная голова казалась ему свинцовой. Наконец он уснул, стоя между Николя и Аристидом, окончательно перестав чему-либо удивляться. Когда Джордж пришел в себя – голова раскалывалась, но разум вернулся. Он лежал на кровати, одетый в пижаму. Рядом было окно с витражом, около которого Джордж увидел стоящую к нему спиной Николя. С улицы через открытую форточку доносились детские крики. На небольшой газовой плите дымилась кофеварка. Джордж с трудом приподнялся. И Николя обернулась к нему. – Где я, черт побери? И что со мной было? – спросил он, морщась от головной боли. – У Аристида, – ответила она. Николя принесла ему чашку кофе – черного, крепкого, горячего. Джордж отхлебнул немного, и страшная дрожь проняла его. – А почему у Аристида? Она взяла у него чашку, с улыбкой потянулась к нему, легонько поцеловала в щеку и сказала: – Расслабься, дорогой, сейчас ты оправляешься от сильнейшего в твоей жизни похмелья. Он вернул себе чашку и выпил еще кофе. – Аристид не позволил мне отвезти тебя в отель, – продолжала Николя. – Мы прогуляли тебя по какому-то парку неподалеку от Винсенна и доставили сюда. Сегодня утром я забрала из отеля наши вещи и заплатила по счету. – Почему? – Потому что Аристид запретил нам оставаться там. Один из тамошних портье – Бьянери. И вчера он был на собрании, и, вероятно, может узнать тебя в лицо. Кстати, Аристид вел себя отменно. – Николя подсела к Джорджу на кровать и взяла его за руку. – Но и отсюда мы должны убраться, пока он не пришел со службы. – Это он вытащил меня из реки? Николя покачала головой. – Значит, ты? Она кивнула: – Он догадался, что они с тобой сделают, и пришел ко мне. И слава Богу. Мы ждали тебя в определенном месте, ты вынырнул лишь на миг и тут же опять ушел под воду. – И ты поплыла за мной? – Да… Джордж обнял Николя за талию. – Да благословит тебя за это Бог. Сволочи, они накачали меня коньяком. Николя с нежностью взглянула на него и сказала: – От тебя им до сих пор пахнет. – И тебе противно? – Нет. Он поцеловал ее – сначала с теплотой и благодарностью, но постепенно поцелуй менял свой характер. Наконец Николя отстранилась от Джорджа. – Надо собираться. Поспишь в машине, а когда наберешься сил, расскажешь, как было дело. Впрочем, Аристид мне почти все объяснил… – Добрый Аристид… – Он напуган. Хочет, чтобы мы уехали до того, как он вернется. Не станем его подводить. Еще он советует держаться подальше от гостиниц в больших городах – останавливаться в деревенских пансионах. – Надо бы пойти в полицию и рассказать все о Гюнтэм и Лаборде. Эх, хотел бы я столкнуться с ним один на один. – Ничего хорошего это не даст – ни моей матери, ни другим. Франсуа и Доротея или станут все отрицать, или попросту исчезнут. Я не уверена даже, стоит ли нам вообще продолжать поиски… – Что?! Николя встала. – Давай все-таки взглянем правде в глаза – тебя только что чуть не утопили. Джордж с трудом спустил ноги с кровати на пол, тяжело поднялся и подошел к окну. Суставы у него были, как несмазанные шарниры. – Тебе необходимо вернуться в Лондон, – сказал он. – Мне ничего не остается, как заставить тебя сделать это. Я же остаюсь: теперь я начинаю понимать что к чему. Мало того, у меня, складывается совсем не христианское отношение к этому делу. Подставлять другую щеку я совсем не намерен. Я должен добраться до сути происходящего и отомстить, и главным образом Скорпиону. Сейчас это стало возможно… Ведь Аристид о нас будет молчать, чтобы спасти собственную жизнь. А остальные считают меня мертвым, утопленником. Ну что ж, пусть несколько дней подождут, пока мой труп не всплывет. А я тем временем «расколю» Рикардо Кадима. Наверняка подручные Скорпиона не догадываются, что мне о нем известно. Сейчас они поздравляют себя с тем, что сумели от меня легко избавиться. Николя разлила оставшийся кофе и, пожав плечами, сказала: – Если ты поедешь в Аннеси, я тоже еду туда. – Она протянула Джорджу чашку и с улыбкой спросила: – Хочешь, добавлю туда коньяку? Джордж рассмеялся, обхватил ее за плечи и притянул к себе. – За это я тебя накажу! – Кофе не разлей! – воскликнула она, но Джордж уже обнимал ее, целовал, и кофе лился на пол. Николя затихла и мягкими теплыми губами ответила на поцелуй Джорджа.Париж они покинули во вторник около одиннадцати утра. Направились в Дижон и переночевали в маленькой гостинце предместья. Джордж в машине много спал, но, когда проезжали Трой, он бодрствовал, а потому вспомнил об Уилере, скинутом с поезда где-то неподалеку. А потом о Лаборде и Доротее Гюнтэм, вновь увидел ее агатовые глаза, плавающие за толстыми стеклами очков, и Лаборда, толстого, с наглой улыбкой на лице, уверенно вливающего в него коньяк и балагурящего о днях французского Сопротивления. Доротея, конечно, слишком молода, партизанить она не могла, но всеми необходимыми для этого качествами обладает. Она сообразительна и безжалостна. Какую же роль она играет у Скорпиона-Лонго-Барди или как его там зовут теперь? Почему он сумел подчинить ее себе столь безоговорочно? Да еще и Марию Вендес? О деньгах женщины обычно не думают – деньги интересуют таких, как Лаборд. Значит, Марию с Доротеей удерживает нечто другое, и догадаться, что именно, – не трудно. «Интересно, – подумал он, – где теперь Элзи? Что сталось с ней, когда она решила уйти от мужа?» На эти вопросы, возможно, ответит Кадим. За ужином Джордж рассказал Николя обо всем, что разузнал, а потом позвонил Сайнату. Ведь Джордж вполне допускал: с ним может случиться все, что угодно, потому решил постоянно держать Сайната в курсе событий и сообщил ему вкратце следующее:
1. Вполне вероятно, что Скорпион, Лонго и Барди – один и тот же человек. 2. Если не считать виллы «Горные сосны», куда Барди, конечно, уже не вернется, Джордж никакого адреса Скорпиона не знал. 3. «Бьянери» – это организация гостиничных работников, служащая целям шантажа. Во время войны она занималась разведкой, помогала бойцам Сопротивления. Это и объясняет появление счета фирмы «Скорпион Холдинга» в Лондоне, заняться владельцем которого агенты спецслужб отказываются. 4. Лаборд и Гюнтэм возглавляют парижскую ветвь «Бьянери». Члены этой организации знают лишь своих непосредственных начальников и подчиненных. 5. Кроме Лаборда и Гюнтэм связь с Барди поддерживают: а) Рикардо Кадим, бывавший вместе со Скорпионом в доме Аболера, б) Джан Паллоти, сын Андреа Паллоти, слуги Аболера, в) Мария Вендес, бывшая, видимо, любовницей Барди, когда от него решила уйти Элзи, г) еще один человек с виллы «Горные сосны» – Лодель, д) Элзи – о ней не известно даже, жива она или нет, е) сын Элзи.Услышав все это и узнав о случившемся с Джорджем, Сайнат отреагировал почти так же, как Николя. – Вы действовали замечательно, – сказал он. – Но снова лезть в петлю не стоит. Сейчас я могу привлечь к расследованию истинного профессионала, которому за риск хорошо платят. – И лишить меня главного удовольствия? Поймите, я хочу встретиться с Барди один на один. – А как же Николя? Ей с вами оставаться нельзя. – Тогда попробуйте убедить ее в этом. Лично у меня не получилось. Она и слушать ничего не хочет. – Тогда ради Бога будьте осторожны. Не знаю, может, мне следует настоять… – Бросьте, – оборвал его Джордж и повесил трубку, не дав сэру Александеру высказать свои сомнения. Назавтра, в пятницу, за день до начала гастролей Рикардо Кадима в отеле «Лемпир», они отправились в Аннеси. Помня о предупреждении Аристида держаться подальше от гостиниц в крупных городах, Джордж послал Николя к агенту по недвижимости, и, пока она осматривала особняки и бунгало на берегу озера, он часок покормил плававших в этом самом озере лебедей. Большинство домов было уже снято, а из свободных Николя приглянулся только один. Она договорилась об аренде его на две недели, и они с Джорджем под вечер въехали в него. Дом стоял на западном берегу озера в двух милях от шоссе и имел, по словам агента, цветочный сад и прекрасный вид на озеро. На самом деле это оказалось обшарпанное четырехкомнатное бунгало, отделенное от озера узкой полосой деревьев. Через перелесок грубо проторенная дорожка вела к еще одной достопримечательности, о которой агент не преминул упомянуть, – к двухвесельной лодке, оставленной у воды на радость жильцам. Никакого сада Джордж и Николя не заметили, если не считать высоких зарослей веников да кустов, что выросли из занесенных ветром семян и лезли прямо в окна бунгало. За домом был гараж и еще одна утоптанная дорожка – к шоссе, проходившему вдоль озера. Когда Джордж и Николя распахнули входную дверь, в нос ударил запах дешевых духов и фенхеля, но самое неприятное было то, что, в какую бы комнату они ни пошли, всюду под ногами так скрипел песок, что челюсти сводило. – Для ночлега сойдет, – решил Джордж. – А есть будем в городе. – Придется, – откликнулась Николя. – Ты только взгляни на кухню. – Она распахнула дверь, и Джордж содрогнулся. Прощаясь на ночь, Николя сказала: – Я выбрала лучшую спальню. Надеюсь, ты не против. – Она дала Джорджу заглянуть туда. Он увидел бронзовую кровать, на которую были свалены одеяла, подушки и серые простыни, уродливый желтый гардероб, такого же цвета туалетный столик и дырявое тростниковое кресло. На стене висела цветная картина – изображение Данте и Беатриче, а на туалетном столике кто-то оставил набор открыток – вкладышей в шоколадки и книгу Альберто Моравиа «Женщина из Рима». Между тем обстановка отнюдь не располагала к тому, чтобы, томно развалясь в кровати и покусывая шоколадку, заниматься чтением эротического романа. – Если эта спальня лучше всех, то на свою я, пожалуй, и смотреть не буду, – заявил Джордж. – Предпочитаю остаться с тобой. Николя с насмешливой улыбкой покачала головой: – Разве ты не заметил, что дверь запирается? Потому я эту спальню и выбрала. – Замок одним пинком можно вышибить. – Думай-ка лучше о Рикардо Кадиме. Джордж обнял Николя, поцеловал. Она тихонько высвободилась и сказала: – И не хватай меня ниже пояса. Почему ты вечно торопишь события? Давай-ка лучше сходим к лодке, посмотрим, держит ли она воду и нельзя ли съездить на ней в отель «Лемпир» выпить по рюмочке. Воду лодка не держала. Не успели они отъехать от берега на три метра, как она стала протекать. Пришлось поворачивать назад. И, когда они пристали, лодка наполнилась уже до половины. Джордж оставил ее в воде набухать, чтобы щели закрылись, а путешествие в отель решили на день отложить. Пройдя пешком вдоль озера около мили, они поужинали неким рыбным блюдом, о котором Николя решительно заявила, что это форель, но Джордж не согласился. По его мнению, это был элементарный голец. Закончив спор, они отправились обратно в бунгало, и тут Джордж сказал: – Поскольку ты просила меня думать о Рикардо Кадиме, я этим всерьез занялся и вот что решил. Кое-что из увиденного мною в ресторане навело меня на мысль, что допросить Кадима нужно у нас, в этом тихом, уединенном бунгало, где мы поселились. И чем скорее, тем лучше. Может быть, завтра вечером, после его спектакля? Но сперва утром тебе придется кое-чем заняться самой, а я осмотрю отель. И Джордж объяснил Николя, что от нее требуется.
На другое утро, в девять, Николя уехала на «Лянче» одна. Джордж вытащил на берег лодку, перевернул, слил воду и, столкнув ее обратно в озеро, с радостью убедился, что теперь она почти не протекает. Потом он уселся в лодку и взялся за весла. Отель «Лемпир» стоял на окраине города, у восточного берега озера. Это было длинное приземистое здание в колониальном стиле, с садом, переходившим в пляж, для постояльцев. Посреди сада разместилось полдюжины отдельных домиков, где тоже можно было поселиться. Словом, гостиница производила впечатление заведения тихого, ухоженного, солидного. Джордж причалил и отправился в главное здание, чтобы пропустить рюмочку в баре; хотя после недавних событий слоняться по отелям Джорджу не стоило, на сей раз риск был необходим. Для маскировки Константайн надел темные очки и панамку, найденную в гардеробе бунгало. Бар, куда он направился, имел форму полумесяца, был обит черным искусственным мехом и обставлен красной мебелью с серебряной фурнитурой. Цены здесь были грандиозные: от стоимости джина с тоником у Джорджа даже дух перехватило. Напиток ему подал высокий молодой человек в узком красном костюме с серебряными пуговицами. Забирая у Джорджа панамку, он неодобрительно на нее покосился. Но, расплачиваясь за выпивку, Константайн дал ему щедрые чаевые, и молодой человек снизошел до того, что протянул через стойку тарелочку с маслинами. На большом стенде около двери красовался плакат, извещавший, что в отеле работает кабаре. Большую часть плаката занимала фотография месье Мажика. Джордж подошел к ней, не выпуская из рук стакана. Со снимка смотрел высокий, поджарый мужчина с гладким бледным лицом и высоким лбом, уже знакомый Джорджу по фотографии в справочнике Доротеи. Джордж вспомнил строку из досье Лаборда: «Работает с ассистенткой, жалованье которой включает в свой гонорар». Он прошелся взглядом по именам других артистов в надежде найти, к примеру, Клэр Альбертин, которая «пьет, имеет успех у мужчин…», но оказался разочарован. Жаль. Клер, без сомнения, сошла бы за одну из «золотых девочек» Аристида. Он вернулся к стойке, допил джин, получил новую порцию, еще раз дал бармену «на чай» и спросил его по-французски: «Этот месье Мажик… на него стоит посмотреть?» Бармен кивнул и, продолжая полировать стакан, ответил по-английски: – Это легендарная личность, месье. – А столик на вечер можно заказать? – Конечно, если сделать это сейчас. Уходя, поговорите с администратором. – А сам месье Мажик живет в вашем отеле? – Да, месье. Джордж вынул портсигар, предложил бармену закурить. Тот взял сигарету, щелкнул зажигалкой, поднес пламя к сигарете Джорджа, закурил сам и сказал особо доверительно: – Он остановился в отдельном домике. Ближайшем к пляжу. Но его ассистентка живет в главном здании. Маленькая блондинка. – Он многозначительно подмигнул Джорджу. – Каждый раз он приезжает сюда с новенькой. Наверно, у них опасная работа, многих он распиливает по-настоящему. – Бармен улыбнулся своей шутке, показав при этом два золотых зуба. Джордж, транжиря деньги Сайната без сожаления, заказал себе новый джин с тоником и предложил поставить выпивку бармену. Тот соорудил себе большой коктейль из джина с вермутом, и у Джорджа едва хватило денег заплатить за все. Однако выпивка окончательно развязала бармену язык. – Месье Мажик ездит на «Роллс-Ройсе», – говорил он. – Но это очень удачливый артист. О его постоянно сменяемых ассистентках часто шутят, но я не вижу в этом ничего предосудительного. Вы же понимаете, месье. Тогда почему ассистентка живет отдельно от него? Это ничего не значит. Месье Мажик, сразу видно, до женщин охоч. Покидая гостиницу, Джордж заказал на вымышленное имя столик для двоих в дальнем от сцены углу ресторана. А по пути к озеру осмотрел домик Кадима. Он был одноэтажный, со всех сторон окруженный живой изгородью из самшита, с окнами на озеро. К боковой стене дома примыкал гараж, к нему вела бетонная дорожка. Из открытой его двери выглядывала длинная морда «Роллс-Ройса» – ни дать ни взять угорь, прикорнувший после трапезы. Джордж взялся за весла и поплыл прочь от берега, глядя на беготню детей, на загорающих на пляже, пестреющем похожими на грибы зонтиками от солнца. Какой-то настырный инструктор заставлял группку молодых людей проделывать упражнения, от одного вида которых Джорджа начало буквально подташнивать. Когда Константайн вернулся в бунгало, Николя его уже ждала. На обед она купила немного ветчины, французскую булку и бутылку вина и водрузила все это на карточный столик. – Ты раздобыла их? – спросил Джордж. – Еще бы! Чертовы твари. Их в кухне уже шесть, и я знаю, где взять еще двух. Ну и утро я провела! А ты? – О, я славно поболтал с барменом отеля, потягивая джин с тоником. Просто славно. – Замечательно, ничего не скажешь. Ты, верно, так долго жил среди дикарей, что начал думать, будто всю тяжелую работу должны выполнять женщины. – Между прочим, в пользу такой точки зрения есть немало доводов. Однако когда ты достанешь седьмую и восьмую, мы расслабимся, я свожу тебя на ужин в ресторан – но с одним условием. – Каким? – Ты возьмешь с собой пистолет.
Полчаса спустя после того, как Джордж покинул отель «Лемпир», к парадному гостиницы подкатил белый «Мерседес». Правил им Джан, сзади молчаливо сидел Барди. Джан припарковал машину, выскочил и, блистая зелеными бриджами, пиджаком и лихо заломленной фуражкой, распахнул дверцу Барди. Тот вышел без шляпы, в белом шелковом костюме, опираясь на трость черного дерева. – Джан, – распорядился он, – выпьешь рюмочку с прислугой – и тотчас назад. И пошел мимо главного здания в сад. Джан взглянул на хозяина, презрительно надул губы и направился в другую сторону. Бетонная дорожка привела Барди к домику Кадима. У крыльца он отломил веточку голубого плюмбаго, вившегося вперемешку с диким виноградом, вставил в петлицу, распахнул дверь и вошел в дом. Он оказался в небольшой прихожей, куда выходили три двери. Барди уверенно направился в ту, которая была в дальнем конце. Он попал в главную лоджию с окнами на пляж и озеро. На широком диване здесь уютно расположилась девушка лет двадцати трех, просматривающая кипу журналов мод. Красоту ее несколько портил приплюснутый, сильно вздернутый носик. На ней было много косметики, ногти на руках и ногах она выкрасила перламутровым лаком, густые светлые волосы уложила на греческий манер в высокую прическу. Одета девушка была в зеленое с низким вырезом летнее платье, едва прикрывавшее руки, ноги и плечи. Увидев гостя, она вскочила, словно служанка, которую хозяйка застала за бездельем. Барди осторожно приставил трость к заполненному бутылками и рюмками буфету и сказал: «Здравствуй, Тина. Рад видеть тебя вновь. Маэстро дома?» – Конечно, месье. Он отдыхает. – Тогда доложи ему обо мне, а потом, малышка Тина, – он легонько ухватил ее за руку, – пойди погуляй в саду, хорошо? Тина улыбнулась, кивнула и тут же захихикала – Барди обнял ее и поцеловал. – Месье… не надо, – кокетливо упиралась она. Барди с обворожительной улыбкой отпустил ее. Была в ее голосе некая обольстительная хрипотца – вульгарная, напоминавшая Барди о трущобах и перенаселенных квартирах. Однажды, решил он, надо будет познакомиться с Тиной поближе, но без ведома Рикардо. Тот к своим ассистенткам относится очень ревниво. Словно старая наседка к цыплятам. Похлопав Тину ниже спины, он ласково поторопил ее: – Ну, иди, передай ему, что я пришел. А когда-нибудь мы с тобой… может быть, поужинаем вместе. Хорошо? – Может быть, месье. – Девушка наморщила носик, и Барди пожалел об этом – нос был самой некрасивой частью ее лица. В ожидании Рикардо Барди подошел к буфету, приготовил себе выпить. Кадим вошел хмурясь, в кожаных сандалиях, голубых полотняных брюках, желтой рубашке, из нагрудного кармана ее торчал краешек черного носового платка. Он был очень похож на свои фотографии, однако выглядел немного старше, предательски выдавали возраст и плечи, которые, когда он забывал их расправить, всегда норовили податься вперед, как бывает после несильного удара в грудь. Высоким, с капризной ноткой голосом Кадим произнес: – Барди, опять ты приставал к моей девушке. Мне известно, ты давно уже к ней подбираешься. Но я это запрещаю. Категорически. Барди покачал головой. – Я не трогал ее. Клянусь. – Он улыбнулся. Рикардо укоризненно надул губы. – Но у нее помада смазана, а я терпеть не могу женщин с испорченным гримом. И у тебя ее помада на губах. Поэтому ты выглядишь сейчас просто смешно. Ну, ладно. Зачем, черт побери, тебя сюда занесло? – Важное дело, – ответил Барди и вдруг совсем иным тоном продолжил: – Сядь и перестань болтать о своей ассистентке. А если не хочешь увидеть ее в постели с другим, пусти в свою. – Хватит, Барди. Чего ты хочешь? – Кадим сел на диван, раздраженно поправил подушки. Антонио рассеянно закурил сигару, и Рикардо, учуяв дым, нахмурился еще сильнее: он не терпел табачного дыма. – Ты, конечно, знаешь о моих неприятностях с одним из клиентов, – начал Барди. – Да. Лаборд мне звонил. Сказал, тебя разыскивают молодой человек и девушка. – Верно. Они приходили к Лаборду с расспросами об Элзи и о тебе. – А на кого они работают? Если ты это выяснишь, то тут же от них избавишься. – На кого они работают, я не знаю. Да и не все ли равно? Кстати, о молодом человеке уже позаботились. Взяли в кафе «Цезарь» на этой неделе, и, как многие до него, он закончил жизнь в Сене. Рикардо протестующе взмахнул тонкой рукой. – Подробностей не надо. Я всегда ненавидел эту сторону нашей работы. Бедный молодой человек. – Но чересчур упрямый – и неглупый. Проник даже на собрание Бьянери. А это было уже серьезно. – Раньше, но не теперь? – Ну… – Барди подошел к окну. На озере играли яркие солнечные блики. Трое мальчишек раскачивались в челноке так, что он понемногу наполнялся водой. Наконец утонул и троица залилась счастливым смехом. – Что же беспокоит тебя, Антонио? – В сущности, ничего. Но ты же знаешь – я человек осторожный. Мне приходится быть таким. И нам всем тоже. Парня обезвредили, но меня озадачивает поведение его сообщницы. Она исчезла. – А что ей ещеоставалось? Бедняжка, наверно, испугана до полусмерти. – Ты недооцениваешь этих людей, Рикардо, – усмехнулся Барди. – Она отнюдь не бедняжка. Она сметлива и отважна. Спасая молодого человека на пляже Пампелон, она не моргнув глазом выстрелила в Джана. Кстати, Джану последнее время не сидится на месте, и, по-моему, с ним надо что-то делать, а то начнется ссора из-за Марии. – Как это скучно? Так что насчет той девушки? – Больше ничего. По идее, она должна была оставаться в отеле и ждать возвращения молодого человека. Но она уехала из отеля рано утром через несколько часов после того, как мы обезвредили ее спутника. И, насколько выяснил Лаборд, она о его пропаже в полицию не заявила. Что тебе все это подсказывает? – Очень многое. Если он был частным детективом, а она – его напарницей, тогда она могла обратиться в свое агентство за указаниями. Без разрешения своего клиента она в полицию идти не имела права. Или… – Он смолк, взглянув на Барди. – Или? – Барди выпустил толстое кольцо сигарного дыма, оно тут же начало грузно оседать, но его развеял сквознячок из окна. – Или, мой дорогой Барди, в кафе «Цезарь» что-то не сработало. Молодому человеку удалось выплыть. И он по-прежнему опасен для нас. – Возможно. А из виду нельзя упускать ничего. Посему держи ухо востро. Описание наших преследователей у тебя есть. Зовут их Нэнси Марден и Джордж Конвей. Они англичане. Насколько нам известно, лицензии частного сыщика у Конвея нет. Имя его, по-моему, вымышленное, так же, как и Нэнси Марден. Рикардо тихо рассмеялся. – Ты помешался на именах, Барди. У тебя самого их немало. Ладно, буду осторожен. – Обязательно. Ведь к Элзи их можешь привести только ты. – Ах да, к Элзи… – Рикардо вытащил платок и слегка промокнул им губы. – Улизнуть от тебя удалось ей одной. И не надо смотреть на меня волком, дорогой Барди, такое могу сказать тебе только я. Мы оба любили ее, но по-разному. Да ты любишь ее и сейчас, только не признаешься в этом себе самому. – А ты? – Стараюсь забыть о ней. Иначе мне наверно пришлось бы тебя возненавидеть. Впрочем, по-другому ты с ней поступить просто не мог – но это уж твоя трагедия. Она – единственная женщина, которая для тебя что-то значила. И ты уничтожил ее потому, что иначе она сама уничтожила бы тебя. И хотя теперь ты меняешь баб как перчатки, это не приносит тебе радости. Верно? – Может быть. Какая она была дура… как это глупо – обладать столькими достоинствами и быть такой добродетельной! – Барди повернулся к двери и взял прислоненную к буфету трость, помедлил, поднес набалдашник к самому рту, вдруг пожал плечами и сказал: – Да, с ней я что-то потерял… Но многое у меня осталось, – добавил он решительно и жестко. – И я по-прежнему живу так, как давным-давно для себя решил. – Он снова был прежним Барди, спокойным и насмешливым. – Почему это, едва придя к тебе, Рикардо, я сразу так расчувствовался? Может быть, нам поужинать вместе после представления? Рикардо поднялся, на миг ссутулился и сказал: – Нет, мой дорогой Барди, и ты знаешь почему. Спектакль отнимает у меня все силы, после него мне хочется только послушать немного музыки и лечь. Но, раз уж ты в таком настроении, я отпущу Тину поужинать с тобой. – И вдруг добавил громче, сердито: – Только поужинать. Я не желаю, чтобы ты вскружил ей голову – мне новой ассистенткой обзаводиться некогда. Ты же знаешь, как трудно научить таких дурочек, как она, даже самому простому. Барди кивнул и с улыбкой устало произнес: – Какой ты нудный, Рикардо. – С тобой иначе нельзя. Но завтра мы поговорим о другом деле. За последние три недели у меня для тебя кое-что накопилось. Кое-что грязное, омерзительное. – Но способное принести доход? Рикардо взмахнул руками, и вдруг в правой чудесным образом появился розовый бутон. Увидев, как невольно просиял Барди, Кадим расхохотался: – До чего же тебе нравятся мои фокусы! Возьми этот бутон, друг мой, и вставь в петлицу вместо синего плюмбаго – он сочетается с цветом твоих глаз уж слишком вульгарно!
Глава 9
Вечером в ресторанном кабаре давали два представления. Николя и Джордж отправились в отель на лодке так, чтобы успеть поужинать и посмотреть последнее шоу. Джордж оставил лодку рядом с гостиничными челноками, рядком стоящими у пляжа. Они с Николя прошли в отель через сад, обратив внимание на то, что из окон домика, где жил Кадим, струился свет, но шторы были задернуты. Ресторан располагался в огромном круглом зале с разноцветным стеклянным куполом, с мягко переливающимся светом многочисленных ламп. На каждом столике горел, кроме того, небольшой светильник под красным абажуром, отчего зал производил впечатление величественной пещеры, обитой красным плюшем, полной густых, подвижных теней, время от времени пронзаемых блеском серебряной посуды и сиянием белых манишек официантов. В этой пещере раздавался дружеский шепот, царила пропитанная табачным дымом атмосфера богатства, в которую многие мечтают погрузиться хотя бы на время отпуска. А ее в отеле «Лемпир» – с барами, кабаре, пляжем, красивыми горничными и полем для мини-гольфа – хватало с лихвой. Джордж с Николя уселись за столик, нарочно выбранный в дальнем от сцены углу ресторана, в небольшой нише у окна. Блюда пришлось выбирать по меню размером не меньше столешницы. Есть особенно не хотелось, потому, посовещавшись, они остановились на копченом лососе и салате с холодным цыпленком, что откровенно раздосадовало официанта – ему поручено было избавляться от почек на вертеле по-деревенски. Представление оказалось довольно хорошим: труппа танцовщиц, которые для последней немой сцены разделись почти донага; комик, на нескольких языках рассказывавший политические и пикантные анекдоты; тоненькая, полная жизни негритянка, от пения которой дрожал потолок; и наконец, гвоздь программы – месье Мажик с миниатюрной пышногрудой блондинкой-помощницей, которая гарцевала вокруг него, делая преувеличенные жесты и ни на миг не переставая ослепительно улыбаться. Рикардо Кадим, высокий, казавшийся во фраке необыкновенно гибким, с прилизанными к вискам волосами, выступил первоклассно. Пальцы его будто жили самостоятельной жизнью. Они то разбегались, чтобы подхватить невесть откуда появившийся веер сигарет, то легко теребили воздух, и тогда стайка за стайкой вылетали разноцветные платки, то вдруг элегантно подбрасывали складную трость – она исчезла, а потом ее вытащили из-за низкого выреза платья ассистентки; вино текло в бокал из графина, который нимало не опустошался, а бокал не наполнялся; наконец, широко взмахнув руками, Кадим швырнул графин и бокал в зал, где они тотчас превратились в белых голубей. Голуби сделали круг над зрителями и послушно уселись ассистентке на плечо. В самом конце представления Кадим поместил ассистентку в продолговатый, похожий на гроб ящик, связал ее руки и ноги. Проверить крепость узлов он попросил одного из зрителей, за что тот удостоился поцелуя ассистентки. Крышку ящика закрыли и раскрутили его. После чего месье Мажик открыл люк в крышке, запустил руку в ящик и вытащил белое вечернее платье, в котором была ассистентка. В следующий момент он распахнул ящик, но оказалось, что девушка по-прежнему в платье. Трюк повторялся снова и снова, и каждый раз Кадим доставал из люка новый предмет ее туалета – трусики, лифчик или чулки, а девушка между тем всегда оставалась полностью одетой. Наконец Кадим снял с нее последнее – несколько широких браслетов, оркестр заиграл туш, дверца ящика распахнулась, и показалась девушка, свободная от пут и совершенно обнаженная, если не считать трех подсолнухов с черной сердцевиной и золотыми лепестками там, где их присутствие диктовалось соображениями пристойности. Когда выступление Кадима закончилось, Джордж угрюмо подумал: «Вот человек, который сначала помог Наде Темпл в Хемпстеде, а потом сфотографировал труп ее мужа, человек, крепко-накрепко связанный со Скорпионом и, возможно, знающий, где Барди… человек, обладающий волшебным искусством». Джордж опустил руку в карман пиджака и ощупал «вальтер» 22-го калибра. Он вспомнил о происшедшем на пляже Пампелон, о Лаборде с бутылкой «Реми Мартен» в руках, и пальцы его сильнее сжали рукоять. «Чтобы избежать уготованного мною, месье Мажику придется изобрести какой-нибудь новый фокус», – убежденно решил Джордж. Кабаре закрывалось. Константайн подозвал официанта, расплатился и вместе с Николя вышел в сад. По дорожке они прошли на пляж, уселись на борт лодки, откуда можно было беспрепятственно наблюдать за окнами месье Мажика. – Зачем столь талантливому человеку связываться с каким-то грязным вымогателем? – спросила Николя, будто угадав мысли Джорджа. – Бог его знает. – Джордж пожал плечами. – Думаешь, наш план сработает? – Да, если миссис Пиннок ничего не напутала. Вскоре зашторенные окна домика засветились. – Пора за дело, – сказал Джордж. – И тебе придется пойти вместе со мной. Если его ассистентка там, ею займешься ты. – А сам разве ты заняться ею не хочешь? – Всему свое время, – не удержался от шутки Джордж. – Пойдем. Они направились к домику, обогнули гараж и по траве подошли к крыльцу. Тусклая лампа горела над ним, вокруг плафона вились мошки. Дверь оказалась незаперта, Джордж осторожно отворил ее и скользнул внутрь. Николя последовала за ним. В конце прихожей виднелась полуприкрытая дверь, и в щель струился свет. Вынув пистолет, Джордж шагнул к створке. За ней послышался мужской голос: – Ты же знаешь, дорогая, как его приготовить. Возьми большой стакан, налей на три пальца «Нуали Прат», положи четыре кусочка льда, плесни сиропа, а оставшееся место заполни содовой. А потом можешь идти на свидание. О, Господи, как я устал! А ты отлично поработала, Тина. Отлично, как всегда. Но не надо так широко улыбаться. Будь чуть-чуть сдержаннее. Как тебе понравилась сегодня моя работа? Зашипел сифон, и женский голос, немного дрожащий от нескрываемого восхищения, ответил: – О маэстро, это было великолепно. – Хорошо, хорошо. – Кадим ворковал словно голубь. Джордж распахнул дверь и вошел в комнату, держа пистолет наготове. Рикардо Кадим сидел, развалясь на диване. Он уже переоделся в золотистый пикейный пиджак. Тина у буфета с большим стаканом в руке, увидев Джорджа и Николя, выпустила его, он упал на пол, забрызгав спиртным подол ее белого вечернего платья. – Ничего, когда месье Мажик вернется, вы приготовите ему новый коктейль, – сказал Джордж. – Встаньте, месье. Рикардо Кадим очень медленно поднялся, немного прищурился, а потом улыбнулся и тихо сказал: – О, Господи… Я, кажется, понимаю, в чем дело. – Вот и отлично, – отозвался Константайн. – Тогда перейдем к делу без обиняков. Пойдете с нами добровольно или придется применять силу? – Нет, это ни к чему. – Тина, повернитесь, – не очень уверенно потребовала Николя. Девушка колебалась, но Кадим произнес: – Делай, что приказывает мадемуазель. И тебя никто не обидит. Верно? – Он взглянул на Джорджа. – Верно, – подтвердил тот. Николя шагнула к растерявшейся от неожиданности Тине, повернула ее спиной к себе. В руке у Николя были два куска веревки, принесенные из лодки. – Руки за спину, – приказала она. Тина повиновалась, и Николя стянула – во второй раз за этот вечер – ее запястья. – Тина отлично умеет освобождаться от пут, – заметил Кадим. – Возможно, – откликнулся Джордж. – Но нам нужно выиграть всего несколько минут. И еще придется сделать вам кляп. Надеюсь, вы понимаете, что это необходимо. Рикардо Кадим пожал плечами. – Вы напрасно теряете время. Но, вижу, мне вас в этом не убедить. Джордж подхватил с дивана мужской шарф, под дулом пистолета повернул Рикардо лицом к двери и подождал, когда Николя закончит связывать Тине руки. Потом Николя затолкала шарф в рот Кадиму. – А это – для Тины! – Джордж протянул Николя собственный шарф. Николя сделала Тине кляп, потом легонько подтолкнула ее; девушка свалилась на диван и уставилась на остальных большими, ничего не понимающими глазами. Джордж, подхватив Кадима под руку, миновал прихожую, крыльцо, сад, и они оказались на берегу. Была прекрасная звездная ночь, легкий ветерок колебал пунктирные отражения ночных светил в озере. Джордж шел, одной рукой поддерживая Кадима, а другой сжимая в кармане рукоять пистолета. Было уже поздно, пляж давно опустел. Справа, со стороны Аннеси, в небо то и дело устремлялся свет автомобильных фар, а из отеля за спиной у Джорджа доносился неумолчный гул танцевальной музыки. Николя столкнула лодку в воду, придержала ее, пока туда перебирался Кадим. Потом Джордж передал ей пистолет, она села на корму, а Константайн взялся за весла. Кадим, Николя и Джордж выходили из домика, когда Антонио Барди, не спеша шедший на свидание к Тине, заметил их в свете лампы над крыльцом. Лучше всего он разглядел золотистый пикейный пиджак Рикардо. Он машинально сошел с тропинки под раскидистый куст олеандра, проследил, как все трое спустились к озеру. Будь Барди вооружен, ему было бы проще решить, что делать. Но пистолет он с собой не захватил. Да и вообще Барди не принадлежал к тем, кто бросается в бой очертя голову. А потому он спокойно посмотрел, как лодка отчалила и поплыла к западному побережью. Потом он покинул укрытие и через сад вернулся к парадному отеля. Его белый «Мерседес» стоял под тополями, окаймлявшими сад. Джан сидел за рулем, курил и слушал радио. Увидев Барди, он вышел из машины. – Пойдем со мной, – бросил ему Антонио и повернул обратно. Джан следовал за ним. Они миновали сад, вышли на гостиничный пляж и там, остановившись у причала, Барди сказал: – Мужчина и девушка, побывавшие в «Горных соснах», только что увезли Рикардо. Возьми лодку и поезжай за ними. Они направляются к западному берегу и далеко уйти еще не успели. Отправляйся вслед, но так, чтобы они тебя не заметили. Джан кивнул и столкнул лодку в воду. Неожиданным приказам Барди он перестал удивляться уже давно. – Проследи за ними как можно тщательнее, – добавил Антонио. – А что делать, когда я узнаю, куда они направляются? – спросил Джан уже из лодки. – Возвращайся. Я буду в домике у Кадима. – А если что-нибудь случится? – Исключено. Они тебя не заметят. Барди отвернулся, и Джан взялся за весла. По тропинке Антонио прошел к дому. На стене в прихожей в углублении висел телефон. Барди снял трубку, назвал телефонистке отеля нужный ему номер и через несколько секунд уже разговаривал с Лоделем. Дав указания, он не спеша повесил трубку и только после этого вошел в гостиную. Тина по-прежнему сидела на диване. От пут на руках она почти освободилась. Жестом приказав остановиться, Барди подошел к ней, сел рядом. Развязал Тине ноги, вынул изо рта шарф, при этом она застонала. Тогда он обнял ее, прижал к себе, чтобы успокоить, и нежно спросил: – Их было двое – мужчина и девушка, так? – Да, месье, – ответила она, поправляя растрепавшиеся волосы. – Они пришли с оружием. – Не волнуйся. С маэстро ничего не случится. Ему на выручку я уже кое-кого послал. – Барди приготовил Тине большой стакан коньяка с содовой. Вернувшись от буфета, передал ей спиртное, скользнул взглядом по ее фигурке, ногам и предупредил: – Выпей. И помни: о происшедшем здесь никто знать не должен. Маэстро, когда вернется, скажет тебе то же самое. Тина отхлебнула глоток, поперхнулась коньяком, Барди положил на ее обнаженное плечо левую руку, а правой легонько похлопал девушку по спине. Когда стакан опустел, он взял Тину за руку, заставил подняться, отступил, оглядел ее. – Ты прекрасна, – сказал он, не сводя глаз с ее тела. – Вот только на платье у тебя пятно. Пойди в комнату маэстро, промокни его, и мы отправимся ужинать. Он за руку проводил ее в прихожую, легонько поцеловал кончики пальцев и отпустил, проследив взглядом, как она вошла в спальню Рикардо. Оставшись в прихожей один, он поразмыслил сначала о Кадиме, а потом о тех, кто захватил его, и решил: язык Рикардо не развяжет ничто. Единственное, что ему удавалось скрывать, – это свою железную волю. Однажды во время войны его схватили и некоторое время продержали у себя немцы, но так ничего и не добились. В его высоком гибком теле за мягким женственным обхождением скрывалась стальная выдержка. Барди подошел к двери спальни, чувствуя, как растет в нем возбуждение, ведь именно опасность давала ему возможность забывать о своем грязном ремесле, наполняла жаждой жизни. Тина, сняв платье и положив его поперек кровати, промокала подол влажной тряпочкой. Волосы упали на ее склонившееся лицо, полные груди налились, заманчиво выпирали из бюстгальтера, бедра, едва прикрытые кружевными трусиками, были упругие, ладно скроенные, сильные. Почувствовав, что за нею наблюдают, она повернула голову к двери, и Барди вошел в спальню. Она раздвинула губы – полные, чувственные, – словно хотела сказать что-то, но слова оказались лишними – руки Барди обвили ее, его губы прикоснулись к ее губам, накрыли их; какой-то миг она еще сопротивлялась, но вскоре неуверенно ответила на его поцелуй. А он был страстный. Не прерывая его, Барди клонил Тину все ниже и ниже и наконец повалил на кровать. Потом отступил на шаг, улыбаясь. Тина подняла к нему смеющийся взгляд, и, медленно перевернувшись набок, расстегнула бюстгальтер.Они вошли в небольшую гостиную дома у озера, усадили Кадима за обеденный стол. Рикардо положил руки на столешницу красного дерева, уставился на стеклянную вазу с букетом искусственных цветов, обиженно надул губы, словно эти грубо сделанные цветы его оскорбили. К счастью для его эстетического вкуса, он со своего места не видел картины над камином – озерный пейзаж кисти какого-то бездарного любителя. Джордж стоял у занавешенного окна, Николя расположилась у Рикардо за спиной, рядом с узенькой дверцей в кухню. – Все очень просто, – начал Константайн. – Миссис Пиннок попросила меня разыскать ее дочь, Элзи. И от вас я хочу лишь одного: ответов на несколько вопросов. Когда вы дадите их, я отпущу вас обратно в отель. Кадим перевел взгляд с цветов на лицо Джорджа. – Тогда почему вы не расспросили меня прямо там, зачем это нелепое похищение? Взгляните. – Он поднял правую руку, сверкнула золотистая ткань пиджака. – Я весь в грязи от вашей лодчонки. Константайн пропустил жалобу Рикардо мимо ушей. – В отеле вы, как я понимаю, откровенничать бы не стали. – Так вы считаете, что я отвечу на ваши вопросы здесь, после всей этой мелодраматической чепухи? – Я надеюсь на это. – Тогда вынужден разочаровать вас. Никакой Элзи Пиннок я не знаю. – Вы в этом уверены? – Совершенно. Джордж покачал головой. – Это неправда. Он кивнул Николя и, когда Кадим обернулся к ней, продолжил: – Смотрите на меня и думайте о деле. Вы с Элзи – когда-то у нее был сценический псевдоним О'Нил – часто выступали вместе. Это было в Англии и за ее пределами. Верно? – Нет. Это имя мне не известно. За спиной у Кадима Николя скользнула в кухню, принесла и опустила на пол, поодаль от обеденного стола, большую черную кошку. – Значит, вы и с матерью ее не встречались – с Грейс Пиннок? – продолжал задавать вопросы Джордж. – Нет. Константайн улыбнулся. – Любопытно. А она утверждает, что видела вас со своей дочерью дважды или трижды. О вас она почти ничего не помнит – кроме одной необычной подробности. Взгляните-ка назад. Рикардо Кадим медленно повернулся, увидел Николя, а потом и кошку. Та подошла к камину и лениво терлась об одну из шишечек на решетке. Когда она проходила мимо Кадима, тот напрягся, отодвинулся от нее и произнес: – Я вас не понимаю. – Ноздри его трепетали. – Еще как понимаете. Грейс Пиннок вспомнила, что вы не выносите кошек. От них с вами случаются приступы тяжелейшей астмы. А это хорошая кошка, черная – на счастье. И в кухне бегают еще семь – всех форм, цветов и размеров. Мы будем выпускать их сюда одну за другой, пока ваша память не восстановится. А теперь вернемся к Элзи. Одно время вы работали вместе, и я не сомневаюсь, что она была хорошей ассистенткой – обладала лучшей внешностью и грацией, чем, например, эта пошловатая Тина. Однако случилось так, что Элзи вышла замуж за Тони Лонго. Вы его, конечно, помните. Кадим все глубже вжимался в кресло, дышал он с трудом и с механическим присвистом. – Не понимаю, о чем вы говорите. – Скоро поймете, – заверил его Джордж и опять кивнул Николя. Та принесла еще одну кошку – большую, пеструю. Кошка сначала неодобрительно мяукнула, пробежалась по комнате, вспрыгнула на спинку кресла к окну и начала сосредоточенно умываться. Кадим отвел от нее напряженный взгляд и вдруг так впился руками в подлокотники кресла, что побелели костяшки пальцев. – Тони Лонго, – настойчиво произнес Джордж. – Так его тогда звали. Но есть у него и другие имена – Скорпион, Антонио Барди. Он женился на Элзи, но потом она ушла от него. Вы, конечно, знаете о том, что она бросила его. И понимаете, почему, верно? Рикардо Кадим покачал головой, а потом, сдерживая себя, словно он решил больше не дышать, выдавил, стараясь не вдохнуть ни грамма зараженного кошачьими запахами воздуха: – Пожалуйста, оставьте ваши глупости… – Это не глупости. Элзи ушла от него с маленьким сыном. Где она теперь? И как звали в то время ее мужа? – Я ничего не знаю, – сказал Кадим. Джордж кивнул Николя. В гостиной появилась третья кошка, вернее кот – здоровенный, белый, с бесформенными серыми пятнами зверь с драными ушами. Он подобрался к камину, поддал хорошенько лапой черной кошке, завалился на спину и стал тереться о ковер, урча и мурлыча. Кадим уже не мог сдерживаться. Хрипло застонав, он вдохнул, и лицо его покрылось смертельной бледностью. – Об Элзи вы знаете все, – напирал Джордж. Это занятие ему не нравилось. Но иного выхода не было, да и воспоминания о Лаборде, наполняющем рюмку коньяком в подвале парижского кафе, придавали ему злой решимости. – Я хочу знать, где она. И как отыскать Барди. Вы знакомы с ними обоими. Ее вы знали уже тогда, когда она ездила к Аболеру в Швейцарию. А его – когда он привозил к Аболеру свою любовницу, некую Марию Вендес. Так что не надо глупых отговорок. Кадим рывком ослабил галстук, заплетающимися пальцами расстегнул рубашку и вдруг уронил голову на грудь и с долгим ужасным стоном попытался наполнить легкие воздухом. Потом в отчаянии он сделал попытку подняться, но Джордж с силой вернул его обратно в кресло. – Сидите. И начинайте говорить. Кадим откинул голову, приоткрыл рот и прохрипел: «Будьте вы прокляты…» – Начните говорить, и мы переправим вас в другую комнату, – пообещал Джордж и неумолимо кивнул Николя. Та заколебалась, но Константайн взглядом заставил ее пойти в кухню. В гостиной появилась четвертая кошка – тощая, голодная, с дикими глазами. Она беспокойно заметалась, потом юркнула под стол и затаилась там. – Элзи, – повторил Джордж. – Элзи и ее сын. Где они? Где найти Барди, он же Лонго? Если вы уже не в состоянии говорить, стукните кулаком по столу, и я выведу вас отсюда. Плечи Кадима ходили ходуном, словно стали частью насоса, пытавшегося качать воздух, которого в комнате, как ему, наверное, казалось, уже не было. Его голова снова упала на грудь, он пытался дышать, но из горла вырывались лишь короткие, похожие на храп звуки. – Он сейчас умрет, – испуганно пробормотала Николя. – Хватит, Джордж. – Не умрет. Мне случалось видеть приступы астмы. – Он тряхнул Кадима за плечо. – Дайте знак, что будете говорить, и все кончится. Кадим с трудом поднял голову и попытался шире открыть глаза. Вдруг он слабо дернул шеей и плюнул в Джорджа. – Ну, как хотите. – Лицо Джорджа внезапно напряглось от гнева. Он нагнулся, поднял черную кошку и поставил ее перед Кадимом на столешницу полированного красного дерева. Сначала кошка пыталась вырваться, уронила вазу, потом затихла под большой ладонью Джорджа и села, повернув мордочку к Кадиму. Взглянув на нее, Рикардо с трудом отвернулся, разинул рот и задышал со свистом. – Элзи Пиннок – где она? – воскликнул Джордж, приподняв голову Кадима и вглядываясь в его полузакрытые глаза. – Слышите? Где она? Дайте знак, что станете говорить, и все будет в порядке. Он отпустил голову Рикардо, и та безвольно упала на грудь, веки сомкнулись, в горле у него захрипело. Тело Кадима дернулось, Джордж поддержал его и уже решил, что пытку придется прекратить: Рикардо потеряет сознание, так и не успев ничего сказать. Но тут Кадим открыл глаза и едва заметно кивнул. Джордж мгновенно обернулся к Николя: – Помоги мне. Они бросились к креслу, подхватили фокусника под руки. Вдвоем вытащили его в коридор и опустили на шезлонг. Джордж прикрыл дверь в гостиную и попросил Николя отворить входную. Николя направилась к выходу, а Джордж – на кухню, откуда вернулся со стаканом воды. Рикардо медленно приходил в себя. Ему словно дали вдохнуть эфедрина. Хрипы уменьшились, плечи перестали колебаться. Кадим затих и как будто уснул – глаза закрыты, голова откинулась, мышцы шеи напряглись. Джордж нагнулся, взял его за подбородок и влил ему в рот немного холодной воды. Кадим поперхнулся, вода выплеснулась на подбородок, – потом он медленно поднял руку и оттолкнул стакан. Через пятнадцать минут он уже сидел, положив локти на стол и дыша нормально. С улицы через открытую входную дверь доносилась песня соловья, нашедшего приют в ветвях деревьев у озера, потоком лился прохладный, свежий воздух. Джордж и Николя ждали, что будет дальше. Наконец Кадим с трудом поднял голову, не говоря ни слова, вынул из нагрудного кармана платок, отер воду со рта, подбородка и шеи. – Кошки все еще в гостиной, – предупредил его Джордж. – Если начнете упорствовать – вернетесь туда. Понятно? Я миндальничать не могу. – Верю, – откликнулся Кадим голосом тихим, напряженным, но чувствовалось – Рикардо сломлен. – Итак, – продолжил Джордж, – вернемся к Элзи. Вы знали ее? – Да, – угрюмо ответил Кадим, – я знал ее. До ее замужества мы время от времени работали вместе. – Она вышла замуж за Лонго? – Да. – Которого теперь зовут Барди? После едва заметного колебания Рикардо Кадим ответил: – Да. – А потом она бросила его – почему? – Потому что он ей изменял. – И все, других причин не было? – Нет. – Не верю. Помните – перетащить вас в гостиную труда не составляет. И чтобы освежить вашу память, скажу: мне о «Бьянери» тоже все известно. Кадим вскинул глаза на Джорджа, облизал губы кончиком языка, сказал: – Вы необыкновенный человек, не так ли? Но, по-моему, вас подстерегает беда. – Не отвлекайтесь. Почему Элзи ушла от Барди? – Из-за его измен, но, главное, потому, что узнала, как он зарабатывает деньги, к тому же, – в словах Рикардо вдруг зазвучала неподдельная искренность, – она была слишком благородна и честна, чтобы терпеть такого мужа. Она поставила его перед выбором: либо он бросает шантаж и как-то возмещает причиненный жертвам ущерб, либо теряет ее. – Понятно. И первый путь для Барди оказался неприемлем? – Да. Аитонио уже ничто не могло изменить. – Так куда девались Элзи и ее сын? Кадим помолчал немного, а потом, легонько потирая длинные ладони, сказал, не глядя на Джорджа и Николя: – Барди оказался не готов потерять сына. Не считайте его совсем уж бессердечным. Сын ему дороже всего на свете. Да и Элзи он любил. И любит по-прежнему. Но сына он хотел оставить себе во что бы то ни стало. Он отобрал его у нее. Давно это было. Сейчас парню уже лет четырнадцать. – И Элзи позволила ему взять мальчика? – Она просто не смогла бы этому помешать. Барди не был уверен, что она не разоблачит его, а потому расправился с ней. – Как? Кадим застегнул рубашку, завязал галстук – искусно, быстро, так что Джордж вдруг невольно вспомнил, что перед ним месье Мажик, знаменитый фокусник. Покончив с галстуком, Рикардо легонько отряхнул лацканы пиджака. Хотя было ясно, что Кадим связан с «Бьянери», Барди и вымогательством, Джордж испытывал к нему противоречивые чувства. Что-то – возможно, лишь интонация, с которой он рассказывал об Элзи, – вызывало уважение к нему. – Как? – повторил Константайн. – Значит, вы не просто ищете Элзи по поручению миссис Пиннок, правда? – поинтересовался Кадим. – Вас занимает другое – Бьянери и шантаж. – Вопросы задаю я, – напомнил Джордж. – Итак, куда делась Элзи? Только не говорите, что Барди ее убил. – Не будьте идиотом, – резко оборвал его Кадим. – Барди любил Элзи. Но ему хотелось обезопасить себя от нее. Потому он упек ее в лечебницу… Бедная Элзи. – Вы хотите сказать, он заточил ее… в лечебницу, откуда не вырваться? – Вот именно. – И вы допустили это? Ведь вы тоже были к ней неравнодушны, не так ли? – Разумеется. – Кадим сказал это почти с гордостью. – Я был против. Но поскольку Элзи отказалась нам что-либо обещать, другого выхода не оставалось. Я догадываюсь, о чем вы сейчас думаете, месье. Как мог я это сделать? Этот вопрос я часто задавал и себе самому. Как я мог? Но я сделал это, а причина тому самая прозаическая. Я должен был защищать самого себя – точно так же, как и Барди. Моя любовь к ней, совсем не похожая на чувство Барди, оказалась слишком слаба, чтобы из-за нее я стал рисковать собственной шкурой. А сейчас я ненавижу вас за то, что вы заставляете меня вспоминать все это. – Тогда вам придется ненавидеть меня еще больше. Я хочу знать, где найти Элзи и Барди. – Я не могу вам этого сказать. – Не дурите. – Джордж покачал головой. – Вам что, обратно к кошкам захотелось? – Но я не могу. Господи, неужели вам мало того, что вы уже узнали? – Кадим заговорил громче, в его голосе зазвучало отчаяние. – Мне нужно это знать – и вы скажете! – Ради Бога, месье… Вы же требуете, чтобы я уничтожил себя. – На вашу судьбу мне плевать, – жестко бросил Джордж. – Элзи вот уже больше десяти лет держат где-то взаперти. А вы со своим дружком Барди шантажируете людей, разоряете, отравляете их души. Чего же вы ждете от меня? Слез жалости к вам и Барди? Мне плевать, что он с вами сделает. Любая кара будет заслуженной. А теперь или вы быстренько рассказываете мне обо всем, или возвращаетесь к кошкам, и на сей раз я не стану торопиться вытаскивать вас на свежий воздух! – Джордж, пожалуйста! – Николя взяла его за руку. Он грубо стряхнул ее ладонь. – Не раскисай. Он же ничем не лучше Скорпиона. И заговорит. – С этими словами Константайн шагнул к Кадиму, схватил его за локти и рывком поставил на ноги. – Даю вам на размышление пять секунд! Они оказались лицом к лицу, и в это самое мгновение из открытой двери раздался голос: – Отпустите Рикардо и медленно повернитесь. От облегчения Кадим даже зажмурился. Джордж не спеша оставил его и повернулся. – Вот так, – сказал тот же голос. – Поднимите руки. Рикардо, обыщи его. Константайн услышал у себя за спиной шаги Кадима, тот послушно обшарил его карманы и вытащил из пиджака «вальтер». – Хорошо. Это сказал человек, стоявший на пороге. Джордж видел его впервые. Он был высоким, хорошо сложенным, лет пятидесяти, в белом смокинге и алом кушаке, повязанном поверх черных брюк. У него было красивое волевое лицо, которое покрывал загар, и голубые глаза, в которых таились искорки смеха, его светлые волосы прикрывали уши. За мужчиной, по обе стороны от него, стояли еще двое. Их Джордж узнал сразу. Это были Джан в шоферской униформе и Лодель. Джордж опустил руки. Быстро оценил положение: позади – Кадим с пистолетом, впереди – Николя, поставленная к стене коридора, Джан и остальные с оружием в руках. – Вы, видимо, Барди? – спросил Джордж. Мужчина улыбнулся и, кивнув, ответил:. – Теперь вам уже можно сказать об этом. Да, я Барди. А сейчас станьте рядом с мадемуазель, повернитесь вместе с ней лицом к стене и держите руки за спиной. Джордж медленно подошел к Николя и, когда они отворачивались от Барди, ободряюще тронул ее за руку.
Глава 10
Комната была круглая, высотой метра три, с потолка скудно светила забранная железной решеткой лампа. Стены и дверь обиты толстым зеленым холстом с ватной подкладкой. В двери на уровне плеч Джорджа располагалась сдвижная створка, открыть которую можно только снаружи. Прямо напротив двери, метрах в четырех от нее, в стене сделан выступ с закрепленным на нем матрасом, служившим постелью. Сбоку от него еще один обитый тюфяком выступ – полка с несколькими журналами. Больше в комнате не было ничего, кроме узкой ковровой дорожки, протянутой от двери к постели и накрепко привинченной к полу. В шесть часов утра створка сдвинулась, дверь отворилась, и вошел Лодель в сопровождении незнакомого Джорджу мужчины. Они встали на пороге: Лодель с тяжелой дубинкой в руке, другой – в белом халате с инициалами Л.Ш., вышитыми красным на нагрудном кармане (позже Джордж узнал, что эти буквы означают «Лечебница Шамони»). Оба внимательно, изучающе смотрели на Константайна. Наконец спутник Лоделя сказал по-английски: – Удобства, месье, находятся в конце коридора. Джордж вышел из комнаты – Лодель, стоя на пороге, при этом даже не посторонился; его спутник последовал за Константайном. Джорджа провели вниз по лестнице из шести ступенек, затем по коридору без окон – Константайн успел заметить в его конце еще одну лестницу. В туалет вошли втроем. Лодель запер дверь и, по-прежнему ничего не говоря, встал к ней спиной. Его спутник выложил на умывальник полотенце, мыло и электрическую бритву. Джордж умылся в полном молчании. Туалет напомнил ему школьную уборную – в кабинках не было дверей. Потом Константайна провели обратно в его комнату и заперли. Завтрак принесли в восемь часов – спутник Лоделя подал его на подносе и поставил на обитую тюфяком полку. Лодель опять стоял на пороге – равнодушно, словно занимался этим всю жизнь, и этот ритуал уже давно ему наскучил. Никто не проронил ни слова. Из бунгало у озера Джорджа с Николя привезли сюда на машине «скорой помощи», ждавшей в нескольких метрах от шоссе на дороге, ведущей к бунгало. Им связали руки и затолкнули в фургон, куда сел и Лодель. Машина тронулась вслед за белым «Мерседесом», в котором ехали Барди и Рикардо Кадим. Ни тот, ни другой ничего не объяснили пленникам. Но Джордж надеялся, что «Лянча» и их вещи по-прежнему в бунгало, за которое Николя заплатила за две недели вперед. Уверен он был только в одном: кошки гуляют на свободе. Когда его и Николя вывели из фургона, он спросил о них. Джан ответил, что выпустил их, и в глазах его при этом было недоумение. Лечебницу снаружи Джорджу разглядеть не удалось – фургон заехал под бетонный козырек. Николя увели Джан и санитар, а Джорджа доставили в обитую тюфяками комнату. Завтрак ему понравился: яичница, булочки и кофе. Прежде чем Лодель и его спутник-санитар вернулись за посудой, Джордж спрятал маленький тупой ножик для резки масла меж страниц журнала, валявшегося на полу у постели. Но Лодель и его спутник вскоре вернулись в камеру, тот первым делом окинул взглядом поднос и сразу же сказал: – Вы взяли ножик для масла, месье. Верните его, пожалуйста. – Его не было вообще, – ответил Джордж. – Я пользовался хлебным ножом. Санитар сказал Лоделю что-то по-французски. Тот с удивительной быстротой прошел по ковровой дорожке, взмахнул дубинкой и ударил Джорджа по ключице. – Нож! – коротко потребовал он. Джордж едва удержался на ногах. Пожав плечами, он подопнул журнал к Лоделю, и ножик выпал на ковер. – И не глупите больше, пожалуйста, – попросил санитар голосом скорее печальным, чем гневным. В десять дверь снова отворилась. На этот раз вошли Лодель и Барди. Как и в прошлые визиты, Лодель снова запер дверь, встал к ней спиной, только поигрывал он на этот раз не дубинкой, а пистолетом. На Барди был темно-синий костюм и такого же цвета галстук, белоснежная, хрустящая, словно снег, рубашка; он вел себя уверенно, даже приветливо; легкий запах дорогого лосьона распространялся вокруг него. Став в нескольких шагах от Джорджа, он жестом пригласил его сесть. Константайн опустился на постель и закурил – ему оставили все, что было в карманах, кроме перочинного ножика и ключей Эрнста. – Я жду этой встречи уже давно, – спокойно заметил Джордж. – И жалею об одном – мы не одни. Но надежда на то, что час расплаты для вас настанет, меня не покидает. Барди улыбнулся и кивнул: – Понимаю. Вы явно не из тех, кто отчаивается. Именно поэтому вас поместили сюда, а не в обычную палату, где сейчас находится мисс Марден, – если это ее настоящее имя. – Да, по именам вы большой специалист. А как себя чувствует мой друг Кадим? – Он вполне поправился. Сейчас он в Англии, будет выступать там до конца недели, а потом возьмет небольшой отпуск. И вот что удивительно: он простил вас совершенно. – У меня создалось впечатление, что Рикардо Кадим гораздо человечнее вас. А эта наша приятная утренняя болтовня – она что, входит в курс лечения и будет проходить каждое утро? – Нет. Больше мы не увидимся. Я просто хотел поставить последние точки. Вы, конечно, понятия не имеете, где находитесь? – В часе езды от Аннеси, – ответил Джордж. – Скажем, в сорока милях от него, не больше, где-то в горах. Барди кивнул, вытащил из внутреннего кармана портсигар. Выбрал сигару, откусил ее кончик, закурил и добавил к словам Константайна: – Это лечебница Шамони, частный санаторий, с которым я официально не связан. На деле, однако, – ведь я люблю заботиться о тех, кто работает на меня, – здесь восстанавливают силы Бьянери. Так что даже если вам удастся бежать отсюда, – а вероятность этого равна нулю, – всякое расследование разобьется о стену чрезвычайно убедительной лжи. Но главное в другом. Сейчас больше всего меня интересует, на кого вы работаете. И пожалуйста, не говорите, что это миссис Пиннок. – Я вам вообще ничего говорить не собираюсь. – Так я и думал. Но если вы не откажетесь от этой мысли, обо всем мне через несколько дней расскажет мисс Марден. Джордж взглянул на Барди и едва сдержался, чтобы не броситься на него. Но заступаться за Николя было бессмысленно. А Барди спросил: – Вас не испугали мои последние слова? – Мисс Марден может прекрасно постоять за себя. – Сейчас – да, но не после нескольких дней лечения… Ничего неприятного, впрочем. И все же после нескольких доз подходящих лекарств она перестанет понимать, о чем говорит. Она даже рада будет рассказать нам правду. Но вы можете спасти ее от этого – да и нас избавить от довольно скучного занятия. – Убирайтесь! – Отлично. Когда мисс Марден заговорит и я узнаю, на кого вы работаете, я смогу перекрыть источник, питающий ваше расследование. Ну а пока я сохраню вас – на всякий случай. Иногда – впрочем такое, по-моему, случается редко – люди не выдерживают введения больших доз лекарств… Джордж вскочил. Барди отшатнулся от него, а рядом тут же очутился Лодель. Джордж без сил упал на постель, пытаясь рассуждать хладнокровнее: «Возможно, Барди лжет о наркотиках, – думал он. – Берет меня на пушку, чтобы заставить говорить». – Приведите мисс Марден, – глухо попросил он, – и если она сама попросит меня рассказать вам все, я так и сделаю. Барди покачал головой. – К сожалению, пока она упрямствует точно так же, как и вы. Приводить ее сюда бессмысленно. А потом мы об этом подумаем. – И что будет с нами, когда Нэнси все расскажет? Барди развел большими руками, и его голубые глаза, только что бывшие такими приветливыми, вдруг похолодели, опустели. Он бесстрастно ответил: – Ничего утешительного. Тогда заговорил Джордж: – Вот что сдается мне, Барди. У вас была прекрасная организация. Долгие годы все шло как по маслу. Но где-то вы допустили ошибку. С кем-то обошлись не так. Возможно, с Элзи. То была первая трещина. С тех пор вы только тем и занимались, что заделывали все новые и новые трещины. Но теперь они появляются слишком быстро, не так ли? Трещит вся сеть, и вы это понимаете. А сейчас появилась новая проблема – мы сами и тот, на кого мы работаем, а ему известно очень многое. Мало того, вы понимаете – если у человека появляется надежда освободиться от вас, он не сдается… И в глубине души вы уже далеко не уверены, что сумеете скрыть все следы. Вы уже, наверно, просыпаетесь по ночам и жалеете, что не можете вернуться в ресторан «У Морелли» и начать все сначала. Но никому не под силу повернуть время вспять. И, видит Бог, я рад этому. А теперь убирайтесь! Джордж видел, как гневно закусил губу Барди, как заходили его желваки, как он напрягся весь, потом резко отвернулся и направился к двери. Лодель распахнул ее перед ним и вышел следом. Оставшись один, Джордж в бессильной злобе сел на постель: «Сволочи! – думал он. – Мне не стоило втягивать в это дело Николя. После происшедшего в кафе «Цезарь» надо было без разговоров отправить ее в Лондон. Что же будет теперь? Барди сказал: чтобы развязать язык Николя, понадобится несколько дней. Наверно, у Барди на подобный случай есть особый доктор – тот начнет накачивать Николя наркотиками, способными мало-помалу ослабить ее волю, а потом – вызывающими эйфорию. И Николя с радостью выболтает все, что знает». Он встал, нервно заходил по комнате. Из этой обшитой тюфяками клетки надо было выбираться во что бы то ни стало. И уже через пару дней, если он еще надеется навсегда прикрыть лавочку Барди. Но как? В комнате нет ничего, способного помочь Джорджу в этом; ничего, кроме прочных, обшитых холстом стен, стопки журналов, ковровой дорожки на полу да содержимого карманов Джорджа. Константайн вывернул их. Взглянул на часы, пачку сигарет, зажигалку, бумажник с одними банкнотами – всю мелочь Джордж отдал «на чай» официанту после ужина в отеле «Лемпир», – носовой платок и поддельный паспорт. Он снова прошелся по комнате, то и дело пиная стены, срывая на них злость, стараясь не думать о Николя, но понимая, что это невозможно. Джордж в изнеможении опустился на кровать, оглядел дверь. Можно было попытаться бежать, когда Лодель и санитар придут снова, но шансов на успех не было почти никаких. Ведь нужно вызволить еще и Николя, а для этого бежать из комнаты так, чтобы пропажа обнаружилась не сразу. Аннеси… до него сорок миль. Лечебница расположена, видимо, в горах, в уединенном месте, иначе Барди не избрал бы ее местом, где «восстанавливают силы» Бьянери. ] Лодель и его спутник войдут через дверь. Притаиться возле нее изастать их врасплох не удастся. Перед тем как войти, Лодель сдвигал створку и убеждался, что Джордж находится у постели. Потом он впускал в комнату санитара, а сам оставался у порога, держа наготове дубинку или пистолет. Джордж оглядел то место, где обычно стоял Лодель, а потом очень медленно поднялся и двинулся к выходу. «А почему бы и нет? – рассуждал он. – Ведь главное сейчас расправиться с Лоделем. Крепкий орешек! Но убрав его с дороги, с санитаром я справлюсь без труда». Константайн нагнулся и внимательно осмотрел ковер. Тот держался на полу при помощи полдюжины обойных гвоздей с бронзовыми головками, забитыми вдоль его длинных краев глубоко в паркет, а его короткие края уходили под бронзовые пластинки в два фута длиной, привернутые к паркету четырьмя полудюймовыми шурупами. Да, Лодель остановится у порога и начнет внимательно следить за тем, как санитар передает Джорджу обед на подносе. Константайн осмотрел гвозди по краю ковра. Его можно было оторвать от них, но это Лодель заметил бы сразу же. Вот если бы у Джорджа была отвертка, он бы вывернул шурупы и выковырнул гвозди, расширил оставшиеся от них отверстия, а потом всунул их обратно. Тогда на вид ковер казался бы по-прежнему прочно прикрепленным к полу. Но как это сделать? Решение пришло через полчаса и означало, что для сомнительного успеха необходимо будет пожертвовать часами. Однако без специального инструмента заднюю их стенку было не снять, потому, не сводя глаз со створки в двери, Джордж принялся ударять ими о выступающий из-под обивки шарнир. Через десять минут часы превратились в лепешку. Но задняя стенка все-таки отошла, а ее острый край вполне мог сгодиться на роль отвертки и гвоздодера. Джордж еще раз стукнул часами о шарнир, вытащил шпенек с головкой для заводки, которым можно было расширить в полу отверстия от гвоздей и шурупов. Остальное было делом терпения и осмотрительности. За первый день пребывания в комнате Джорджу удалось вытащить гвозди с одного края ковра, расширить отверстия под ними и вернуть гвозди на место, а еще узнать распорядок дня в лечебнице. Утро начиналось с похода в туалет, потом приносили завтрак, а ближе к полудню кто-нибудь мельком заглядывал в комнату через сдвижную створку – проведать, чем занимается Джордж. Потом был обед, еще одна краткая проверка и новый поход в туалет, на этот раз санитар выдал Константайну еще и белую пижаму из грубой ткани. Собираясь спать, но еще не раздевшись, Джордж решил, что закончит работу к вечеру следующего дня. Это означало, что бежать можно будет через день. Попытаться это сделать лучше, когда принесут завтрак. Что к тому времени они успеют сделать с Николя? Будет утро. Возможно, за ночь Николя немного оправится от наркотиков. Ведь Джорджу хватит и того, чтобы она могла встать, идти и понимать речь. Два дня… Если потрудиться ночь, закончить можно было бы к утру. Но санитар вежливо предупредил Джорджа, что в девять вечера свет выключают, а работать на ощупь было невозможно. В решающую минуту ковер должен лежать на полу и казаться надежно к нему прикрепленным.Окна комнаты Николя выходили на три посыпанные гравием и обнесенные поручнями террасы, которые соединяла широкая лестница. За нижней террасой шла узкая полоска травы, а дальше – ряд высоких сосен. Потом начиналось ущелье, его стены уходили вниз почти отвесно. Линию горизонта скрывали крутые горы. У их подножья еще росли деревья, но выше они уступали место голым серым скалам с иззубренными вершинами. В расселинах самой высокой еще лежал снег. Слева далеко внизу сквозь зарешеченное окно виднелись черепичные крыши и шпиль церкви какой-то деревушки. Комната Николя была заурядной больничной палатой на одного: кровать, два стула, гардероб – все выкрашено белым, ванная за дверью. Окна были забраны частыми решетками, дверь без ручки – лишь замочная скважина да карточка с названием «Лечебница Шамони», распорядком дня, расписанием воскресных служб в местной часовне и запрещением пользоваться радиоприемником. Завтрак ей принесла медсестра, возможно, немая, – на все вопросы она отрицательно качала головой. Впрочем, у Николя сложилось впечатление, что, пока медсестра находилась в ее палате, за дверью тоже кто-то был. Позавтракав, Николя почти час простояла у окна, наблюдая за одинаково одетыми людьми на террасах – одни сидели на солнце, читали или разговаривали, другие предпочитали прогуливаться. Зрелище казалось мирным и спокойным, однако Николя заметила, что два-три санитара в белых халатах не покидают террасы ни на минуту. Прошел всего час после еды, когда она вдруг почувствовала усталость, ей отчаянно захотелось спать, мысли стали путаться, а стены палаты словно расступились. Николя прилегла, ощущая непривычное умиротворение, и заснула помимо воли. Ей чудилось, что в палату заходили какие-то люди. Однажды, в минуту просветления, она заметила сидевшую на кровати медсестру. Та улыбнулась ей, Николя ответила тем же и услышала собственный голос, спросивший: – Это кофе виноват, да? Туда было что-то добавлено? Женщина положила ей на лоб свою теплую ладонь, и Николя вновь заснула. Пробудилась она уже под вечер. В комнате никого не было. Оказалось, Николя лежит в постели в явно чужой пижаме, смотрит, как по склонам гор проносятся тени облаков. Она по-прежнему ощущала умиротворение, которое не рассеялось, даже когда Николя вспомнила о Джордже, о том, что он где-то рядом, в этом же здании. «Ведь о нем позаботятся, – подумала она, – конечно, позаботятся…» Вскоре, как всегда молча, вошла медсестра, принесла бульон и сухой тост. Николя проголодалась, а еда показалась слишком скудной, потому она попросила добавки, но медсестра лишь покачала головой. Когда женщина ушла, Николя так и осталась лежать голодная, но на удивление скоро опять уснула. Сквозь сон она различала, что в палату вошли люди, слышала тихий мужской голос, звон чего-то стеклянного, упавшего на металлический поднос, ощутила чужие пальцы у себя на руке и, не просыпаясь, что-то раздраженно пробормотала, когда ей стали закатывать рукав. А через несколько секунд сон как рукой сняло. У изножья кровати стояла санитарка с белым эмалированным подносом. В палате горел свет – за окном стемнело. Николя улыбался незнакомый мужчина в полосатых брюках, черной куртке и пенсне, сидевшем на самом кончике носа. Воротник его куртки был усыпан перхотью из седой шевелюры. Вкрадчивым голосом мужчина сказал: – Вам не о чем беспокоиться, мадемуазель. О вас отлично позаботятся. А вы расслабьтесь, отдохните. Вам здесь нравится? Николя кивнула и уснула, как ей показалось, не успев даже сделать кивок. Когда она проснулась, свет в палате горел по-прежнему, однако за решеткой окна вершины гор золотила перламутровая заря. Голова болела, мысли напоминали бессвязный фильм, то и дело терявший резкость. Николя зажмурилась и лежала, пытаясь побороть головокружение. Мало-помалу оно все-таки начало отступать, и Николя, превозмогая головную боль, упорно силилась вспомнить нечто очень-очень важное. Вдруг совсем рядом раздался тихий голос: – Вот выпейте. Николя разомкнула веки. Голова заболела сильнее, но зрение и мысли стали проясняться. У кровати сидела женщина – не медсестра – со стаканом в руке. Она вложила его в пальцы Николя, обняла ее за плечи, приподняла, чтобы ей было удобнее пить. Николя сделала глоток. Подумала: «Это, наверно, виски или коньяк». Точно сказать она не могла, однако напиток обжег огнем горло. Потом этот огонь погас, зрение обрело резкость. Женщина взяла стакан и отошла от кровати. На ней был лиловый халат, подпоясанный золотистым шнуром, за открытым воротом виднелись пышные кружева ночной рубашки. Женщина была высокая с густыми светлыми волосами, не очень опрятно, но красиво забранными вверх. «Ей около пятидесяти, – решила Николя, – но лицо у нее, несмотря на морщины вокруг страдальчески опущенных уголков рта, потрясающе красиво». Мало того, оно казалось Николя знакомым, только она пока не могла вспомнить, где видела его. Глаза у женщины были большие и темные, она как-то странно моргала – смыкала веки и морщилась, словно даже тусклый свет в палате причинял ей боль. Она улыбнулась Николя, и та решила, что женщине можно доверять. «Лет десять – двадцать назад она была настоящей королевой… – подумала Николя, – в ней и сейчас ощущается нечто царственное, несмотря на странные движения век». – Я, конечно, не имею права делать все это, – сказала женщина. – А потому не говорите никому о моем визите, хорошо? – Но зачем вы здесь? И кто вы? Женщина улыбнулась, подошла к Николя и села на край кровати. Пропустив вопрос мимо ушей, продолжила: – Коньяк я достаю через одного из санитаров. Они, знаете ли, очень добры, никогда не отказывают мне в подобных мелочах. – Она тихо рассмеялась и покачала головой. – Но о ключах не подозревают. Это моя тайна. Я живу здесь уже больше десяти лет и начала воровать их с самого начала. Сперва это санитаров сильно обеспокоило, они обыскали все, но тайник у меня отличный. В конце концов они решили, что потеряли их. Да и какая разница? Ведь я не собираюсь бежать отсюда. Ключа от входной двери у меня нет. Зато есть другие. И я люблю ходить в гости… Николя, чей разум окончательно прояснился, поняла: женщина просто хотела поболтать, дабы развеять одиночество, в котором жила. Николя с интересом смотрела на некогда красивое лицо, зачесанные наверх светлые волосы и вдруг обо всем догадалась. – Вы Элзи, верно? – спросила она. – Элзи Пиннок? – Да, Элзи. – Женщина удивленно кивнула. – Но моя фамилия не Пиннок. Однако прошу вас, никому не рассказывайте о ключах. Видите ли, я очень тщательно выбираю, к кому пойти в гости. Хожу лишь к тем, кто мне понравился, к новеньким. А вы мне полюбились. Да, да, полюбились. Ростом вы не ниже меня… Впрочем ниже, однако волосы у вас того же цвета. – Она рассмеялась. – Будь я моложе, мы могли бы сойти за сестер. Вот только глаза у вас голубые. А у меня почти черные. Когда-то я была очень красива… – Вы и сейчас очаровательны! – с нежностью произнесла Николя. Она взяла Элзи за руку, пожала ее и подумала: «Вот бывшая соседка моей матери. Элзи О'Нил». А вслух спросила: – Почему вы не можете выйти отсюда? – Потому что я нездорова. – Элзи пожала плечами. – Да, да, я, знаете ли, больна. Временами со мной случаются как бы затмения и я ничего не соображаю. Лишь иногда по ночам мне бывает лучше, и тогда я люблю с кем-нибудь поговорить. – И вы здесь счастливы? – О, да. Очень. Николя заколебалась. Голова все еще болела, да и вообще ей казалось, что ее просветление – лишь временное. Судьба гостьи тронула Николя, и ей не хотелось бы нечаянно ее обидеть. – Я рада, что вы счастливы, – сказала она. – Но разве вы не скучаете по мужу? Элзи тихо рассмеялась: – О нет! Хотя он очень любезен. Изредка приходит меня навестить. Ведь эта лечебница принадлежит ему. Но я не скучаю. Видите ли, я ушла от него… перед самым началом моей болезни, этих дурацких затмений. Но, выздоровев, я, может быть, вернусь к нему, ведь он изменился. – А что произошло между вами? – О, много чего… но почти обо всем я забыла. Иногда ко мне приезжает и сын. Он хороший мальчик, но очень застенчивый, и я вижу – здесь ему всегда неловко, я стараюсь его не задерживать. Дети не любят старух, у которых ум за разум заходит. – А где вы жили до того, как попасть сюда? – Везде. Мы очень много путешествовали. Но в конце концов обосновались в Швейцарии, в доме на берегу озера. Вы любите копаться в саду? Я это обожаю. Там у нас был сад, однако дом стоял столь высоко в горах и зимы были такие холодные, что далеко не все растения приживались… – Она внезапно приложила руку ко лбу, ее взгляд стал неподвижным, словно Элзи пронзила боль. – Что с вами? – забеспокоилась Николя. Глаза Элзи постепенно ожили. – Ничего, ничего, – ответила она, – но от визитов я быстро утомляюсь. К тому же они немного пугают меня. Ведь все время приходится быть настороже. Элзи поднялась, медленно обошла кровать. Потом повернулась, хмуро посмотрела на Николя. – Почему вы назвали меня Пиннок? – Я думала, это ваша девичья фамилия. – О-о… неужели? Нет, нет… моя фамилия Барди. Мы с мужем взяли ее во время войны. А раньше… что это было за времечко! – Она громко рассмеялась, а потом прикрыла рот рукой. – Боже… я не должна шуметь! Фамилию мы переменили в Швейцарии. Там мы и жили. И мне удалось вырастить пушницы, у самого озера. А около виллы они не привились. Наверно, почва неподходящая. Мне, знаете ли, не хотелось покидать виллу Маргритли. Ведь мы прожили там всего месяц, и в саду надо было многое сделать. – А где находится эта вилла – Маргритли, вы сказали? – Да, Маргритли. Красивое название. – И она стоит у озера? – Да. Но мне пора. О, Господи… надеюсь, я заперла дверь своей комнаты. – У какого озера? – О, голубушка, я не помню. В Швейцарии столько озер, а дело было так давно… – Она остановилась на пороге и, вставляя ключ в замок, сказала: – Спите дальше. Я скоро приду к вам опять. Но только не завтра – завтра мне сделают укол сильнодействующего, а после него я крепко сплю… Она приоткрыла дверь, выскользнула за порог и исчезла… Николя не успела даже ничего ей сказать на прощание. Откинувшись на подушку, она ощущала, как головная боль постепенно уходит, а мысли снова сковывает сон. Но перед тем как забыться, Николя с тревогой подумала: «Когда приходила Элзи, я была не в себе и забыла сделать или спросить что-то важное. Ведь надо было попросить, чтобы Элзи меня выпустила?.. И еще: озеро и вилла Маргритли… почему это так существенно?»
Джордж трудился над креплениями ковра весь день и к вечеру высвободил все шурупы и гвозди, расширил отверстия и вставил крепления на место. Всякому вошедшему в комнату показалось бы, что ковер по-прежнему крепко прибит к полу. Когда Джорджу приносили еду, он внимательно наблюдал за Лоделем. Тот каждый раз переступал порог и становился на конец ковровой дорожки. Вместо дубинки он теперь носил с собой пистолет, и Джордж угрюмо узнал в нем тот самый «вальтер», который отобрал у него Рикардо Кадим. «Зачем это Лоделю? – размышлял Джордж. – Или он просто любит новые игрушки?» Вторую ночь в лечебнице он проспал беспокойно. А два часа между утренним походом в туалет и завтраком показались ему вечностью. Мысленно Джордж свои будущие действия уже отрепетировал и решил: если Лодель на ковер не ступит, попытку придется отложить до обеда или ужина; словом, до тех пор, пока Лодель не окажется на ковре. Исходное положение Джордж занял задолго до завтрака. Взял один из журналов и сел на постель поближе к концу ковровой дорожки. Полка оказалась слева, за изножьем постели. Джордж утвердился в мысли, что сперва надо обезвредить Лоделя, а уж потом заняться санитаром. Наконец сдвинулась смотровая створка, Джордж встал, расположив ноги у самого края бронзовой пластинки. Вошел санитар с подносом, а за ним Лодель, как всегда поигрывая пистолетом. Сделав несколько шагов, оглядел комнату и остановился. «Ну же, ты, гаденыш, – думал Джордж. – Пройди еще немного». Санитар пошел наискось от двери к обитой тюфяком полке. Поставил поднос. А Лодель все не ступал на ковер. Джордж уже решил, что дело сорвалось. Но тут санитар повернулся, направился к двери, и Лодель, пропуская его, шагнул вперед на ковровую дорожку. В тот же миг Джордж бросил журнал, и тот шумно упал на пол. Услышав это, санитар оглянулся. Лодель что-то раздраженно буркнул ему и кивнул на дверь, при этом он отвел взгляд от Джорджа, нагнувшегося якобы за журналом. Джордж положил руки на журнал, вдруг резко выбросил их вперед, ухватился за бронзовую планку, она легко отошла от пола – и Джордж изо всех сил рванул ковер на себя. Результат превзошел все ожидания Константайна. Дорожка легко пошла по лакированному паркету. У Лоделя буквально почва выскользнула из-под ног. Он упал, спиной ударился о стену, выронил пистолет, и тот, вертясь, шлепнулся к ногам санитара. Джордж прыгнул вперед, не обращая внимания на Лоделя, сознавая, что самое главное – завладеть оружием, и ударил санитара кулаком в лицо. Тот начал заваливаться, и Джордж саданул его еще раз слева в челюсть. Санитар свалился, Константайн подхватил пистолет, повернулся и бросился к Лоделю, который ошеломленно поднимался на колени. Его голова как раз находилась на уровне пояса Джорджа. Константайн стукнул по ней рукоятью пистолета. Лодель крякнул, покачнулся, но не упал, а наоборот, начал распрямляться. Джордж вновь замахнулся, ударил его пистолетом в висок, и Лодель упал и затих. А Джордж повернулся к санитару, распростершемуся у дальней стены. Он быстро расстегнул его белый халат, перевернув санитара, снял халат с него, надел на себя. Халат оказался коротковат и жал под мышками, Джордж, не обращая на это внимания, бросился к двери – ее оставили приоткрытой – и выскользнул в коридор. Ключ торчал в замке. Джордж запер комнату, бросил ключ в карман и задвинул смотровую створку. Его больше волновало, что Лодель и санитар могут прийти в себя в любую минуту. Но докричаться до охраны из обитой тюфяками комнаты будет не так-то просто. Стоя у двери, Джордж проверил, заряжен ли пистолет, и опустил руку с ним в карман. Прошел по коридору мимо туалета к лестнице, ведущей вверх. Шагал не спеша, слегка опустив голову. Справа, у самой лестницы, заметил полуоткрытую дверь. Осторожно заглянул за нее и увидел короткий лестничный пролет из бетона, ведущий в подземный гараж. Отвернувшись от двери, Джордж поднялся по лестнице в конце коридора. Ему нужно было сначала разыскать Николя. А уж потом через гараж можно будет и улизнуть. Но сначала надо найти ее. Лестница выходила в другой коридор. В трех метрах от Джорджа оказалась дверь с большим стеклом. Он заглянул в нее и увидел широкий, залитый солнцем вестибюль, крашенный белым, с несколькими громадными цветочными вазами, что стояли на длинном, заваленном журналами столе. Позади него располагалась конторка дежурного, в эту минуту пустовавшая. Джордж неслышно вошел в вестибюль. Справа находились двойные двери с витражами. Это, видимо, было парадное. У порога женщина, стоя на коленях, натирала паркет. Джордж двинулся к конторке, потирая правую щеку, делая все, чтобы женщина не разглядела его лица. Она повернулась, взглянула на него и вернулась к работе. А Константайн зашел за конторку и обнаружил то, что искал: широкую доску, увешанную ключами, над каждым из которых значился номер. Их было больше тридцати. Какой же выбрать? «Барди установил здесь порядки, как в настоящей лечебнице, – лихорадочно соображал Джордж. – Значит, все пациенты должны быть зарегистрированы». Он перевел взгляд на конторку. На ней не было ничего, кроме пресс-папье с кожаным верхом, письменного прибора и белого телефона. Под столешницей располагался длинный ящик. Джордж выдвинул его и обнаружил тонкую, похожую на амбарную книгу, тетрадь в черной обложке. Джордж заглянул в нее. Женщина, полировавшая пол, тихонько запела. И вдруг распахнулась дверь в противоположном от стола углу вестибюля. Женщина в белом халате и с подносом в руках направлялась прямо к склонившемуся над тетрадью Джорджу. Но в метре от конторки она свернула и начала подниматься по широкой лестнице. На полпути задержалась, бросила Джорджу по-французски: «Хорошая погода. Верно, Марк?» Джордж хмыкнул в ответ, приподнял руку, и женщина продолжила свой путь. Он быстро пролистал тетрадь и добрался до последних записей. Под датой понедельника их было только две. И Джордж заметил, что Барди, предвидя необходимость заметать следы, пол вновь прибывших записал верно, а имена изменил. Против имени мужчины стояло «Смотровая», а имени женщины – «Палата № 8». Больше в тетради записей не было вообще. Константайн решил попытать счастья в палате номер восемь и снял с доски нужный ключ. Смотровая находилась на первом этаже, однако Джордж готов был поспорить, что оставшееся там место занимали кухня, столовая и подсобные помещения, а палаты располагались выше. Он вышел из-за конторки и, стараясь не спешить, взошел по лестнице на широкую площадку, от которой расходились в обе стороны коридоры, вверх шел еще один лестничный пролет. К счастью, на стене висела табличка со стрелками и номерами. В левой половине коридора были палаты с первой по четвертую, в правой – с пятой по восьмую. Через несколько секунд Джордж уже был у палаты номер восемь. Открыв ее, он скользнул внутрь, вытащил из замочной скважины ключ и захлопнул дверь за собой. Следующие полчаса Джордж провел как на иголках. Он понятия не имел, как скоро обнаружится пропажа Лоделя и санитара, а о том, чтобы вывести из больницы Николя в ее теперешнем состоянии, не могло быть и речи. Джордж поцеловал девушку, и глаза ее вспыхнули радостью, однако оказалось, что ощущение опасности покинуло ее полностью. Николя вела себя так, словно он пришел просто навестить ее, она была рада ему только потому, что он мог развеять ее скуку. Он говорил с ней, пытался разъяснить ее положение, тряс за плечи, потом посадил на постель и заставил выпить несколько стаканов воды, но Николя лишь озадаченно смотрела на него, изредка хихикала и, стоило Джорджу отпустить ее, падала обратно на кровать. В конце концов он перестал миндальничать. Вытащил девушку из постели, провел взад-вперед по комнате, поддерживая за талию и мысленно прикидывая, сколько времени у него осталось. Наконец Николя стала приходить в себя, но скоро разозлилась и потребовала возвратить ее в постель. Тогда Джордж схватил девушку за руку, потащил, несмотря на протесты, в ванную, включил холодную воду, без церемоний сунул ее голову под струю. Потом поставил ее прямо. Николя бессмысленным взглядом уставилась в пустоту, а Джордж, не переставая, массировал ей виски и скоро заметил, что до нее понемногу начинает доходить смысл его слов. Он ввел ее обратно в комнату, усадил на кровать, отступил на шаг и с облегчением убедился, что Николя хоть и покачивается слегка, но уже не падает. Тогда Джордж распахнул гардероб. Вся одежда Николя была на месте. Он вернулся к кровати, но Николя встретила его тем, что, завалившись на спину, тихо смеялась, беспрестанно повторяя: «О, Джордж… О, Джордж…» Джордж начал одевать ее. Это удавалось ему с огромным трудом, даже несмотря на то, что он отбросил все приличия. Сначала он донага раздел Николя – она немного помогла ему, когда он стаскивал одежду с ее рук и ног. «Теперь, если мы отсюда выберемся, – со злостью сказал он себе, – мне уж наверняка придется на ней жениться». И дело было не в том, что ему этого не хотелось. Наоборот. Любой мужчина, раздев такую девушку, сделал бы ей предложение. И – о, Господи… – не раз Джорджу случалось раздевать и класть в постель пьяных женщин, но одевать пьяную женщину ему доводилось впервые. Мало-помалу Николя начала одеваться сама – медленно и неуклюже. Когда на ней оказалось все необходимое, Джордж поставил ее на ноги и обнял. Он крепко прижал Николя к себе, прильнул губами к ее мокрым волосам. Это его объятие, прикосновение, видимо, все-таки вывели Николя из оцепенения. Когда Константайн отпустил ее, она с трудом, но уже осмысленно, произнесла: – Чего ты добиваешься, Джордж? Он обнял ее за плечи, сказал в самое ухо: – Чтобы ты ушла отсюда вместе со мной. Ты можешь стоять? Ходить? – Конечно. – Давай проверим. Джордж убрал руки. Николя медленно двинулась по комнате. Получалось неважно, однако другого выхода все равно не было. «Придется рискнуть», – решил Джордж. Время истекало. – Сойдет, – сказал он. – Пойдем. И я выпущу кишки каждому, кто встанет у нас на пути. Николя вернулась к кровати, села на краешек и неуверенно спросила: – Прямо сейчас? – Да, сейчас. Она подняла ноги и, скорчив гримасу, засмеялась: – Туфли. Джордж, не понимая, взглянул на ее ступни. Оказалось, в спешке он забыл ее обуть. – Глупенький Джордж, – хихикнула она, а когда он принес туфли и склонился надеть их ей, положила руки ему на голову, взлохматила волосы и ласково сказала: – Глупенький Джордж. Николя любит его, дурачка. Николя очень любит глупенького Джорджа. Константайн застонал. Только любовных сцен ему теперь не хватало. Он подошел к двери, приоткрыл ее и выглянул в коридор. Никого. Николя подкралась к Джорджу сзади, нежно взяла за ухо и поцеловала в щеку. Джордж с отчаянием скосил на нее глаза, подхватил под руку и вывел в коридор. Жестом приказал молчать и с силой повлек к лестничной площадке. Женщина, раньше натиравшая пол, теперь мыла перила, сидя на верхней ступеньке спиной к Джорджу и Николя. Он провел девушку мимо нее и услышал позади себя ее голос: – Хотите, я помогу вам, месье Марк? Глубоким грудным голосом Джордж ответил: «Спасибо» и покачал головой, каждой клеточкой своего тела ощущая, как женщина оторвалась от работы и наблюдает за ними, пока они добирались до конца лестницы. Наконец они миновали вестибюль и через стеклянные двери вышли на улицу. Тут нетерпение охватило Джорджа словно пламя. Он повернулся к Николя, подхватил ее и понес к стоянке, а девушка обняла его за шею, зарылась лицом ему в плечо и вдруг сказала: – Все хорошо, Джордж, милый… Я уже почти пришла в себя.
Глава 11
Джан полировал заднее крыло белого «Мерседеса», когда сзади к нему приблизился Константайн и сильно ткнул «вальтером» в бок. Джан, не выпуская тряпки из рук, медленно повернулся и увидел Джорджа. А когда изумление его стало проходить, не спеша потер рукой подбородок и улыбнулся. – Только попробуй помешать мне и получишь пулю, – сказал Джордж. – Открой заднюю дверь. Джан с опаской отодвинулся и распахнул створку. Не оборачиваясь, Джордж позвал: – Николя. Она медленно вышла из-за фургона «скорой помощи», села в «Мерседес», и Джан захлопнул дверь, а потом очень просто предупредил: – Вы нарываетесь на неприятности. – Обойди машину и садись за руль, – оборвал его Константайн. – И держись все время на виду. Джан повиновался. Когда он под прицелом Джорджа дошел до двери водителя, Константайн уселся на соседнее с водительским место и жестом указал Джану забираться в машину. Едва тот оказался за рулем, Джордж приказал: – Гони отсюда. Но помни: один неверный шаг, и я стреляю. – Он вновь ткнул Джана дулом пистолета в бок. – Не волнуйтесь, – заверил его тот. – Я не такой дурак, чтобы шутить с людьми вроде вас. Но почему бы вам не вышвырнуть меня и не угнать эту машину? – Чтобы ты тут же поднял тревогу? Поехали! Джан завел мотор и вывел «Мерседес» из-под навеса на посыпанную гравием дорожку меж сосен. – На выезде машины проверяют? – спросил его Джордж. – Нет. В будке сидит сторож, но ворота открыты весь день. А как вам удалось одолеть Лоделя? – Не твое дело. Где мы находимся? – В Шамони. – От Аннеси это далеко? – Час езды. Мы около швейцарской границы. Из-за поворота показались висевшие на двух каменных столбах ворота и сторожка сбоку от них, было видно и шедшее под уклон шоссе. – Наша машина и вещи так в Аннеси и остались? – поинтересовался Джордж. – Да. – Тогда вези нас туда. Джан кивнул, бросил взгляд в зеркало заднего вида и, улыбнувшись, заметил: – Мадемуазель уснула. Не оборачиваясь, Джордж откликнулся: – Вот и хорошо. Поезжай быстро, но без рывков. Джан перевел взгляд на дорогу и надолго умолк. Машина преодолела спуск, миновала площадь деревушки Шамони и уверенно начала взбираться на противоположный от лечебницы склон ущелья. Когда «Мерседес» достиг самой высокой точки перевала, Джан сказал: – Я восхищаюсь вами, месье. – Правильно делаешь. – Нет, я серьезно. Вы человек явно настырный, такие не отчаиваются. Вы едва не погибли в «Горных соснах», на пляже Пампелон, потом в Париже и теперь в Шамони. Но не сдаетесь. Почему? – Потому что я хочу кое-чего добиться. Джан вновь смолк – задумался, не переставая чему-то улыбаться. Миновали Альбертвилль и повернули на север, к Аннеси, около указателя: «Аннеси – 45 км». Вдруг Джордж сказал: – На днях я виделся с твоей матерью. Джан равнодушно кивнул в ответ. – Да?.. Ну и как она? Джордж пожал плечами. – Не верит, что ты в самом деле работаешь шофером у богача. Считает, водишь грузовик. Джан усмехнулся. – Она – женщина добрая. Но ограниченная. Как и мой братец Пьер. А ограниченные люди так всю жизнь и остаются добрыми дураками. – Но тебе такая участь не по душе? – Нет. – А какая по душе? Джан помолчал немного и сказал: – Знаете, я мог бы выбрать обрывистое место и спустить машину с дороги. Возможно, я бы погиб, но если бы повезло, вы с мадемуазель разбились бы тоже. – Только попробуй! – пригрозил Джордж. – И помни – я продумал все. – Наверно. – Джан рассмеялся. – Да… наверно. Вот потому-то, месье, внутренний голос с самого начала подсказывал мне сотрудничать, а не воевать с вами. – Поясни. – Охотно, месье. – Загорелые пальцы Джана крепче сжали руль. – Я устал подчиняться. Человеку моего склада трудно сносить извечное: «Делай это, делай то». К тому же меня частенько заставляли делать вещи малоприятные. Да и ваша мадемуазель меня однажды чуть не убила. – Но тебе же за такой риск платили. – Мало. – Вон оно что… Дело в деньгах, да? – Верно. – Но, чтобы заполучить их, надо что-то продать, не так ли? – Согласен. А что бы могли купить у меня вы? Взглянув на парня, Джордж решил не торопить события и осторожно спросил: – В этой же лечебнице Барди держит и жену, так? Джан кивнул. – Но теперь ей уже недолго там оставаться. Верно? – Верно, – согласился Джан. – Барди увезет ее в другое место: возможно, в свое постоянное жилище, туда, где он держит свои бумаги. Где я и могу с ним схлестнуться. Так? – Так, – подтвердил Джан. – Я хорошо бы заплатил, чтобы узнать, где это место. Джан надул губы. Стрельнул глазами в Джорджа и сказал: – Цена будет высокая. – Сколько? Не обратив внимания на вопрос, Джан произнес: – Но сначала вам придется договориться о деньгах с тем, на кого вы работаете, а? Ведь у вас самих больших денег нет, верно? – Да, придется договариваться. – Сколько времени уйдет на это? – Два дня, не больше. Смотря по тому, где и когда ты хочешь получить деньги. «Мерседес» приближался к Аннеси по шоссе № 508. Вот-вот должно было показаться озеро. Джан умело обогнал грузовик, вдавив педаль газа почти до самого пола, потом сказал: – Мне нужны американские доллары. Я хочу получить их в Швейцарии. – И зачем это я цацкаюсь с тобой? – проворчал Джордж. – Ведь можно отправить тебя в полицию хоть сейчас. А там тебе язык развяжут. Джан покачал головой. – Не успеют. Несколько дней я буду запираться, а Барди тем временем улизнет, не оставив никаких следов. А потом заплатит мне за преданность. Николя на заднем сиденье вдруг проснулась, начала канючить: – Я пить хочу… – Потерпи, – мягко сказал Джордж. – Поспи еще. – Итак, американские доллары, – повторил Джан. – Сколько, по-вашему, стоят сведения, которые позволят вам покончить с Барди раз и навсегда? – Пять тысяч, – предложил Джордж. – Нет, дороже. К тому же мне потом придется обеспечивать собственную безопасность. Моя цена – десять тысяч. – Думаю, что смогу это устроить. Но как известить тебя? – Пошлите телеграмму моему отцу, Андреа Паллоти. Он работает в отеле «Швайцергоф», что в Берне на Банхофпляц. В телеграмме будут лишь слова «Все в порядке» и номер вашего телефона. Я позвоню и укажу, куда прийти. Но если вы не принесете деньги, я не скажу ни слова. Джордж кивнул. – Хорошо. Но будь осторожен. Разве можно доверять твоему отцу? Он же Бьянери. Джан улыбнулся: – Я тоже. А мой отец будет считать это моими амурными делами. Я уже использовал его в таких случаях. Подпишите телеграмму, скажем, «Клара». Согласны? – Согласен, – ответил Джордж, по-прежнему держа Джана под прицелом. Сзади опять зашевелилась Николя и плаксивым голосом попросила: – О, Господи, я умираю от жажды, Джордж, голубчик… И в этот момент впереди показалось озеро. Джан облегченно развалился на сиденье;' начал насвистывать… Глаза его сверкали – он уже видел открывавшиеся перед ним широкие горизонты.В бунгало Николя наконец смогла утолить жажду. Она собрала вещи, отнесла их в «Лянчу», Джордж тем временем не спускал глаз с Джана. И уже сев за руль своей машины, по-прежнему все еще держа парня на мушке, он спросил: – Значит, договорились? Джан кивнул. – Я же дал вам слово. Несите деньги и получите то, что хотите. – Он сунул руку в «Мерседес», достал ключ зажигания. – Я скажу им, что, оставляя меня здесь, вы взяли ключи от машины с собой. А потому мне до ближайшего телефона пришлось идти пешком. Когда они доберутся сюда с новым ключом, вы будете уже далеко. Хорошо? Он прислонился к дверце машины и закурил. Через пять минут Джордж, все еще в смокинге – пыльном, мятом, – и Николя в вечернем платье миновали Аннеси. Проехав пять миль в сторону Женевы, они свернули с шоссе, добрались до лесного ручья и полчаса переодевались, обмениваясь новостями. Николя, сонная, но вполне отрезвевшая, рассказала об Элзи, а Джордж – о сделке, заключенной с Джаном. – Барди явно держит жену в лечебнице уже много лет, – закончила свой рассказ Николя. – Мне ее ужасно жаль, хотя она, как ни странно, кажется счастливой. – В Шамони ее уже нет, – убежденно сказал Джордж. – Оставить жену там – для Барди слишком рискованно. Как бы мне хотелось встретиться с ним один на один! Бьюсь об заклад, он уже позвонил Рикардо Кадиму, приказал ему прервать гастроли и ненадолго уйти в тень. Они вернулись на шоссе, доехали до ближайшего кафе. Оттуда Джордж позвонил Сайнату и по счастливой случайности застал его в конторе. Осторожно сообщил ему что было можно по телефону, а потом охарактеризовал предложение Джана. – Вы действуете прекрасно, – одобрил Сайнат. – Десять тысяч – деньги немалые, но раскошелиться придется. Вы едете в Женеву? – Да. – Хорошо. Деньги получите завтра в моем банке, по паспорту. Не не отдавайте их, пока не будете уверены, что вас не обманут. – Безусловно. – И еще одно, Константайн: как только узнаете, где найти Барди, свяжитесь со мной. Сами ничего не предпринимайте. Арест Скорпиона может оказаться делом нелегким. Многое будет зависеть от его национальности и законов о выдаче преступников. Раз на Барди работает целая сеть «Бьянери», у него есть влиятельные покровители. Вы понимаете? – Да. И главное – не дать ему улизнуть. В Женеве Джордж и Николя сняли двухкомнатный номер в отеле на набережной Монблан. Отсюда Джордж позвонил своему приятелю – второму секретарю английского посольства в Берне. Голос на другом конце провода ответил: – Извините, но вы опоздали. Человека, который вам нужен, в прошлом году перевели в Стокгольм. А кто его спрашивает? – Джордж Константайн. – О да, я слышал о вас. Вы – натуралист и все такое прочее. Может, я смогу вам помочь? У вас неприятности с гостиницей? С женщинами? Может, вы паспорт потеряли? Или поиздержались? Его друзья обычно звонят именно с такими вопросами. Только, пожалуйста, не обижайтесь. «И почему я всегда нарываюсь на болтунов,» – с раздражением подумал Джордж, а вслух произнес: – Да, вы могли бы меня выручить. Нельзя ли по номеру машины разузнать имя ее владельца? – Вообще-то это не в нашей компетенции, однако попробуем. А в чем дело? Наверно, мимолетный роман. Очаровательная девушка пронеслась мимо вас в «Альфа-Ромео», и вы потеряли сон… Ну да ладно, не мое это дело. Давайте ваш номер. Джордж продиктовал его, а также марку машины, телефон своего отеля и пообещал, будучи в Берне, поставить собеседнику выпивку. Потом Константайн послал телеграмму Андреа Паллоти в бернский отель «Швайцергоф». А на другое утро поехал в банк и получил десять тысяч долларов от кассира со светло-рыжими усами, который, отсчитывая банкноты, на Константайна даже не взглянул. Зато когда тот сложил деньги в портфель и защелкнул застежку, кассир не преминул подмигнуть Николя. Выйдя на улицу, Джордж не удержался и проворчал ревниво: – Проклятый кассиришка! Он еще и на тебя заглядывается! – А мне он чем-то понравился. Может быть, усами? Вечером, когда Джордж, сидя у себя в номере, потягивал плохо приготовленный мартини, зазвонил телефон. На проводе был новоиспеченный приятель Джорджа – секретарь посольства. – Извини, дружище, – сказал он. – Тебя ждет большое разочарование. Та девушка ехала, видимо, на папашиной машине. А может быть, на машине жениха или мужа. Его зовут Ганс Лодель. Вместо адреса у него координаты одного из цюрихских банков. Прости, но я, кажется, ничем не смог тебе помочь. Джордж повесил трубку и передал Николя содержание разговора. – Наш друг очень осторожен, не так ли? – заметила она. – Его вилла в Сен-Тропе принадлежала поначалу Доротее Гюнтэм, а теперь – какому-то бразильцу, если, конечно, Доротея не лжет. А роскошный белый «Мерседес» для разъездов зарегистрирован в Швейцарии на Лоделя. Барди обожает, когда люди, его разыскивающие, начинают ходить кругами. Кстати, как насчет виллы Маргритли на берегу озера? Джордж пожал плечами. – В Швейцарии полно озер и вилл, именуемых Маргритли. На поиски нужной нам уйдут недели. Так что лучше всего рассчитывать на Джана. – Пока Барди не начнет его подозревать. – Но почему? Ведь Джан не дурак.
Вилла Маргритли располагалась на небольшом полуострове, вода обступала ее почти со всех сторон – с «большой землей» виллу соединяла лишь узкая коса, по которой пролегала дорога. Дом представлял собой старомодное сооружение с многочисленными фигурными фронтонами, крытыми черепицей башенками и утопленными в стенах сводчатыми окнами со ставнями кремового и шоколадного цвета. Вдоль дороги росли сосны и араукарии. От парадного входа до спускавшейся к воде лестнице шла выложенная камнем терраса. На ней в урнах распустились красные и синие цветы африканских лилий и пушниц. По другую сторону Тунского озера возвышалась гора Найзен, увенчанная маленьким облаком, золотистым в свете летнего предзакатного солнца. За виллой виднелся обращенный к озеру краешек городка Юститаль – увитые лозой домики, взбегавшие по крутым поросшим соснами склонам Найдергорна и Ротгорна. Барди отвернулся от окна, выходившего к озеру. В комнате на широкой кровати, зарывшись головой в подушку и разметав по ней светлые волосы, спала женщина. Барди оглядел ее, и на мгновение его лицо прояснилось. «Рикардо прав, – думал он в этот миг. – Она – моя единственная возлюбленная, ставшая теперь той, кто уже никогда меня не полюбит. В лечебнице Шамони держать ее больше невозможно, придется подыскать новое убежище. Здесь, к сожалению, ей тоже оставаться нельзя. Когда-то она сначала полюбила эту виллу, а потом люто ее возненавидела… и все из-за меня». Барди протянул руку, тронул женщину за волосы, прислушался к ее тяжелому дыханию в одурманенном лекарствами сне. А потом резко отдернул ладонь, и лицо его сурово окаменело – он вспомнил об англичанине, доставляющем ему так много неприятностей. Барди вышел из спальни, по широкой лестнице спустился в зал, огромные окна в дальнем конце которого тоже смотрели на озеро. Он отворил маленькую дверь в правой стене зала и оказался в продолговатой комнате с высоким потолком. Стены ее были обшиты светлыми сосновыми панелями, наличники дверей и окон украшены резьбой в виде плодовых гроздьев, птиц и зверей. Штукатурка между сосновыми перекрытиями потолка была расписана аллегорическими фигурами. В дальнем конце комнаты находился маленький балкончик с низкими резными перилами, на средних стойках которых красовались золоченые листья. В стене за ними в небольшом углублении стояла статуя мадонны с младенцем на руках. Перед ней горели три свечи. Пол в комнате был выложен скромной плиткой цвета слоновой кости. Но устилали его роскошные ковры. Так, у камина лежал ширазский с красно-зеленым орнаментом, у подножья ведущей на балкон лестницы – сеннехский с цветочным узором в середине и ярко-красной окантовкой. Над мраморной полкой камина, в котором потрескивали сосновые шишки, висело овальное зеркало в золоченой раме, превращенной резцом Чиппендейла в хитросплетение ветвей и листьев. А с центральной балки свешивалась огромная люстра, состоящая из восьми увешанных хрустальными подвесками ободов. Она оканчивалась четырьмя ветвями резного стекла. На стене балкона красовался настоящий французский гобелен с бойцовыми петухами, а у входной двери были выставлены рыцарские доспехи. Единственное окно в комнате было напротив камина и выходило на озеро. Прямо под люстрой стоял длинный обеденный стол, а на нем – широкая ваза, полная роз цвета слоновой кости. За столом сидел один Лодель. Барди подошел к окну, оглядел пару лебедей, что, распустив крылья и по-змеиному выгнув шеи, кружились на водной глади. Наконец закурил сигару и повернулся к Л оделю. – Об этой парочке англичан новостей нет? – Никаких. – Скоро появятся. У Конвея приметная машина – зеленая «Лянча». Да и переночевать он и мисс Мид где-то должны. Так что рано или поздно мы на их след выйдем. И уж тогда будем действовать наверняка. У вас все? – Нет. – Лодель покачал головой. – Надо поговорить о Джане. – Вы имеете в виду его отношение к Марии? – Да. И еще вот это. Взгляните. Лодель пустил через стол маленький металлический предмет, скользнувший по лакированному дереву с легким звоном. Барди подхватил его. Это оказался автомобильный ключ на колечке. – Где вы нашли его? – спросил Барди. – В комнате Джана сегодня утром. Я обыскал ее, пока он купался в озере. Ключ лежал у него в брюках. – Это старый ключ от «Мерседеса», – произнес Барди. – Тот самый, который, по словам Джана, англичанин у него отнял. – Да. Значит, Джан солгал. – И даже ключ не выбросил, идиот. – Возможно, он заключил с англичанином какую-то сделку. Ведь ему позарез нужны деньги – и Мария. Наказать его? Барди покачал головой. – Еще не время. Его взгляд был холодным, отрешенным – Барди напряженно размышлял. Слабостью Джана было замешанное на похоти непреодолимое стремление к довольству. А справиться с ним или обернуть его себе на пользу у Джана нехватало ума. Барди редко ошибался в тех, кого брал на службу. И сердцем он был против Джана с самого начала, но взял, чтобы порадовать его отца – Андреа Паллоти. Впрочем, как говорится, не делай добра – не будет зла. И все же… в старые времена, будучи слугой у Аболера, Паллоти здорово помог Барди. Аболер знал толк лишь в деньгах. Ведь даже Андреа удалось обмануть его и разыскать тайник, где хранились его личные бумаги, тайник, которым он так гордился. – Джан еще поддерживает связь с отцом? – спросил Барди. – Да… – Андреа по-прежнему работает в Берне? – В отеле «Швайцергоф». – Я позвоню ему. А насчет Джана считайте, мы договорились. Но расправиться с ним мы еще успеем. Так что пока потерпите. И глаз с него не спускайте. Держите здесь, чтобы, если ему понадобится звонить, он это делал только отсюда. А с телефоном вы, надеюсь, знаете, как быть? Лодель кивнул. – Я хочу, – продолжил Барди, – чтобы все его звонки записывались. Он в курсе того, что здешние телефоны прослушиваются? – Нет. Зато об этом знает Мария. – Пока он не обстряпает того, что задумал, он Марии слова не скажет. Да, теперь мне все ясно… – Барди выпустил тонкую струйку сигарного дыма. – Нашему Джану нужны деньги, большие деньги… и нам повезло, что он такой бестолковый.
Глава 12
Джан позвонил Джорджу сразу после завтрака. Объяснил все без лишних слов, четко, как бизнесмен, которому не до пустой болтовни. Сообщил, что на северной стороне Тунского озера, недалеко от Интерлакена, есть местечко Битенберг. Там начинается канатная дорога, идущая вверх к Найдергорну. На ней три остановки. Джордж должен в пять вечера сесть на канатную дорогу и сойти на второй остановке, подождать Джана, а потом пройти за ним в сосновую рощицу к востоку от остановки. Приехать Джорджу надо одному, деньги привезти с собой. Джан уже собирался повесить трубку, когда Константайн предупредил: – Хорошо, я приеду один, но с собой у меня будут не только деньги, но и оружие. – Не возражаю, – отозвался Джан. Из Женевы Джордж с Николя доехали до Велея, там повернули на северо-запад и, миновав горный перевал, добрались до Шпица, откуда до Интерлакена было рукой подать. Они сняли номер в выцветшей старомодной гостинице, заполоненной шепелявыми старушками и аспидистрами с восковыми лепестками, а потом помчались по разбитой дороге в Битенберг и успели на конечную станцию канатной дороги к без десяти минут пять. Джордж отвел в укромный уголок «Лянчу» и, оставив в ней Николя, купил билет на канатку. Из Найдергорна ехало довольно много отдыхающих, а вот в горы не поднимался почти никто. В это время года дорогой пользовались в основном пешие туристы – они спрыгивали в определенных местах и подолгу гуляли на склонах. Джордж уселся на сиденье и, проехав немного, обернулся, оглядел раскинувшееся внизу Тунское озеро и горные вершины, возвышавшиеся на юге. «Беда в том, – размышлял Джордж, – что, как только я узнаю, где скрывается Барди, я непременно захочу взять его. Но Барди скользкий как угорь. Чтобы поймать его, надо закинуть сеть осторожно и подвести ее к нему как можно ближе. Барди владеет зарегистрированными на чужие имена виллами и автомобилем. Но должно же у него быть постоянное пристанище, где он хранит все свои бумаги. И настоящее имя, от которого он не в состоянии откреститься». Сведения именно об этом Джордж и хотел получить от Джана за те деньги, что вез в куртке в маленьком пакете. «Вальтер» Константайн сунул в брюки, оттопырив карман так, словно в нем лежали бутерброды. Первый перегон канатной дороги пролегал над небольшой долиной – кое-где из зеленой травы торчали валуны, там и тут возвышались редкие сосны. Помимо шума роликов, Джорджу слышался непрестанный звон колокольчиков у пасущихся на лугу коров – от этого звука у Константайна всегда появлялось ощущение, будто он находится в музыкальной шкатулке, играющей какую-то однообразную мелодию. На первой остановке был небольшой навес. Подъезжая к нему, Джордж заметил, как трое или четверо туристов отправились в Битенберг. Перед Константайном оказалось три свободных сиденья, и, когда ближнее подъехало к остановке, на него забралась крепко сбитая девица в башмаках на толстой подошве, коричневой юбке, темном свитере и очках. Увидев, как она ерзает, поудобнее устраивая на плечах большой рюкзак, Джордж улыбнулся: «Кое-кто из туристов относится к своим походам слишком серьезно…» – подумал он. Под вторым перегоном вверх по склону горы вилась тропинка, окаймлявшая густой лес справа. Время от времени Джордж проплывал над высокими холмами, верхушки деревьев вдруг едва не касались сиденьев канатки, а потом словно проваливались. Две поднимавшиеся по склону девушки помахали Джорджу, и он ответил тем же. Соседка Константайна вытащила фотоаппарат и начала снимать. Показалась вторая остановка, Джордж отвел в сторону предохранительный поручень. Соседка сошла и, ссутулившись, бросилась вверх по склону так, словно кто-то зажигательно крикнул ей вслед: «Выше!» Джордж неторопливо спрыгнул с сиденья, встал на площадке у самого троса, облокотился о поручень и закурил. Желающих ехать на остановке не было, но кое-кто сходил. Константайн оглядел поднимавшиеся к Найдергорну сиденья. Было уже десять минут шестого. Внизу лежали поросшие лесом берега озера, виднелись пароходы – они оставляли на водной глади недолговечные пенные следы. Скалистый утес справа отделял Найдергорн от Юститаля и приозерной деревушки Меринген. Однажды в детстве, вспомнил Джордж, он вместе с профессором и его женой проводил в этих местах каникулы. «Странно, – подумал он, – что в последнее время о профессоре Дине я почти не думаю. Все мои мысли занимает один холодный расчет. Поймать Скорпиона. Остальное – неважно». Джана Константайн заметил, когда до того оставалось сидений семь, из которых занято было только одно, четвертое от Джана. В нем устроился молодой парень в маленьком котелке, кожаных штанах и красной рубашке с ярко-синими полосами. Он уткнулся в книгу; даже остановку проехал, не оторвав взгляда от страницы. Джордж отошел от поручня и подождал Джана. Наконец его сиденье приблизилось – не спеша и как бы с достоинством. Джан был без шапки, в его золотистых волосах играло солнце, загорелое лицо и шею резко оттеняла белизна рубашки. Он сидел, положив ногу на ногу, удобно откинувшись на спинку сиденья. Джордж не сводил с него глаз. Когда сиденье проплывало над платформой, он ждал, что Джан спрыгнет к поручню. Но тот даже не шевельнулся. Проплыл мимо, глядя вперед, слезть и не попытался. Джордж шагнул вперед, поднял руку, но сиденье уже проехало за платформу. Ровно жужжали ролики, Джан, не шевелясь, смотрел на склон холма впереди. И тут Джордж догадался, что с Джаном, – голова парня немного свесилась набок, а из аккуратной дырки в левом виске на рубашку капала кровь. Сиденье отчалило от остановки, резко взмыло вверх, миновало опору метрах в пятидесяти от Джорджа, и вдруг тело Джана дернулось вниз, остановилось, повисело немного, а потом соскользнуло и полетело на землю. А молодой человек, сидящий впереди, все читал, не подозревая о происшедшем у него за спиной. Джордж соскочил с платформы и бросился вверх по крутому склону к зарослям сосен, куда упал Джан. После недолгих поисков Константайн нашел его, распростертого ничком у дальнего края зарослей неподалеку от тропинки. Джордж склонился над трупом, перевернул его. Смуглое от загара лицо обратилось к солнцу, потом голова медленно свесилась набок. Джордж заметил еще одну дырку – под левым ухом. Чистую, без крови. Джорджу не надо было объяснять, из какого оружия застрелили Джана. Не раз доводилось ему охотиться с винтовкой двадцать второго калибра, и он прекрасно знал: чтобы попасть из нее в человека, едущего по канатной дороге, мало быть просто хорошим стрелком – тут нужен снайпер мирового класса. Очевидно, два резких, решительных выстрела раздались, когда Джан поднимался вдоль склона. Так он заплатил за слишком явное и неуклюжее стремление к счастью. Джордж выпрямился и отступил за сосны. Машинально скрылся в них. Столкнувшись с опасностью, он действовал так всегда. Вот и теперь Джордж чувствовал себя беззащитным и даже оскорбленным. Меж лопаток от сознания собственной беспомощности и уязвимости поползли мурашки, а череп показался хрупким, как яичная скорлупа. «Для Джана уже ничего не сделаешь, – лихорадочно думал Джордж. – Надо позаботиться о себе. Ведь кто-то знал, что Джан поедет сюда. А значит, знал о его встрече со мной. Тогда почему его убили, а мне дали доехать до остановки? Впрочем, догадаться нетрудно. Если бы убили меня, то кто-нибудь из пассажиров или дежурный в Найдергорне, – куда мой труп, вполне возможно, доехал бы раньше, чем Джан сел на канатку в Битенберге, – обнаружил меня и остановил движение. И Джан, вероятно, почуял бы неладное. Нет, мне дали подняться сюда, а потом без труда «сняли» Джана. Остановка дороги их теперь не волнует. Ведь они загнали меня сюда, на высоту две тысячи метров и спуститься в Битенберг можно лишь по тропинке – если, конечно, не рискнуть снова воспользоваться канатной дорогой. Нет, только не это… особенно, если учесть, что за любым деревом может скрываться человек, стреляющий лучше самого Робина Гуда». Джордж прошел налево через сосны, на опушке он остановился. Впереди лежал неровный, каменистый склон. По правую руку возвышалась почти отвесная скала. Слева внизу виднелась поросшая травой и кустарником долина, а за ней – снова верхушки сосен. Между Джорджем и дальним краем долины, где можно было спрятаться от снайпера за соснами, было метров сто открытого пространства. Укрытием здесь могли послужить только редкие валуны. А вот если добраться до дальних сосен, потом можно будет, забирая вправо, спуститься к Юститалю и Тунскому озеру. Джордж вынул из кармана пистолет. Теперь надеяться нужно было только на себя. Выбрав нагромождение валунов метрах в тридцати от себя, Джордж пригнулся и бросился к ним со всех ног. Когда до укрытия оставалось метров пять, худшие опасения Константайна подтвердились. Где-то слева раздался резкий щелчок, и пуля пробила развевавшуюся полу пиджака. В два прыжка Джордж добрался до валунов, притаился за ними перевести дух. Вновь раздался выстрел, пуля отколола краешек валуна, так что Джорджу на спину посыпалась каменная крошка. Теперь Константайн точно знал, откуда в него стреляют. Снайпер притаился у дальнего края долины, между ним и соснами. Джордж сел и осмотрел местность впереди. Узкая вытоптанная коровами тропа вилась от валунов вдоль неглубокого оврага, метров через пятнадцать превращавшегося в полосу дерна длиной метров пятьдесят, на которой снайпер пристрелит Джорджа до того, как он успеет укрыться за следующими валунами. Джордж пополз по тропинке, стараясь оставаться незамеченным. Пистолет пригодился бы, если Джорджу удалось подобраться к снайперу совсем близко, но ни один стрелок с винтовкой двадцать второго калибра не подпустил бы Джорджа ближе, чем на сто метров, а на таком расстоянии лучше уж пользоваться бумерангом. Тогда Константайн стал вспоминать все о винтовке двадцать второго калибра, с которой в последний раз охотился. Она была самозарядная, в магазине умещалось двадцать пять коротких или двадцать длинных патронов. Искушать судьбу не стоило, Джордж решил «дать» снайперу двадцать пять патронов. Два тот уже израсходовал на Джана и еще два – на самого Константайна. Значит, остался еще двадцать один патрон. Джордж выплюнул набившуюся в рот пыль. По лбу у него струился пот. Он добрался до того места, где тропинка становилась вровень с долиной, и замер, осматривая путь. Подождал, когда дыхание успокоится. Оглянулся. Над ближними соснами виднелась канатная дорога, черные силуэты редких пассажиров. Люди, конечно, могли бы помочь. Они могут услышать выстрелы; стоит им нагнуть головы, и заметят распростертого внизу Джана или самого Джорджа, и тогда обязательно задумаются, зачем ему, словно гусенице, ползти по тропинке… Но никто ничего не замечал. По-видимому, никого не занимали даже выстрелы. Джордж встал на колени, а потом рванулся по дерну к другой группе валунов. Едва он поднялся, как снайпер выстрелил снова. К шее Джорджа словно раскаленная кочерга прикоснулась, от неожиданности он оступился, тяжело завалился набок и покатился, понимая: стоит замереть хотя бы на пару секунд, и окажешься идеальной мишенью. Вновь прогремел выстрел, пуля взрыхлила дерн перед самым носом у Константайна. Он вскочил и побежал, петляя и молясь о спасении, склонив голову, прикрыв пистолетом висок и щеку. Новая пуля просвистела над ним, когда он уже прыгнул за валуны. Там он залег, пытаясь отдышаться, а в мыслях билось только одно: «Еще три выстрела. Осталось восемнадцать патронов». Впрочем, Джордж не обольщался. Ведь снайпер готов был стрелять, едва Джордж показался из-за укрытия. Иначе до первого выстрела Константайн успел бы пробежать не два шага, а половину пути до валунов. Потом он сел, вжался спиной в углубление на одном из валунов и оглядел равнину. Не было никого, если не считать старушки в черном платке и белом кружевном чепце, мирно вязавшей вдали, да нескольких коров, пощипывающих траву. Джордж в сердцах обругал старушку. Она была или глупа, или явно злоупотребляла нейтралитетом Швейцарии. Из укрытия у Джорджа было два пути. К скалам вдали шла круто вверх лощина. Она обезопасила бы Константайну дорогу туда. Но идти вверх он не хотел. Он стремился к подножию. А туда можно было добраться только по крутому, заросшему дерном склону, в котором коровы промяли тропу. Она вела наискось к основанию хребта Найдергорн, выходящему к Юститалю. Беда была в том, что склон кончался метрах в пятидесяти от Джорджа, а до ухабистого, усеянного валунами участка, где можно было спрятаться, оставалось еще метров сто открытого пространства. Джордж поразмыслил. Идти вверх было безопасно, но бессмысленно. Путь вниз означал стометровую перебежку на виду у снайпера, но если она удастся, Константайн сумеет выбраться к Юститалю. Выглянув еще раз, он заметил кого-то на самой верхушке хребта. Поначалу застилавший глаза пот и заходящее солнце помешали ему разобрать, кто это. Потом фигурка сдвинулась, и Джордж тут же ее узнал. Это была девушка в черных очках и с тяжелым рюкзаком за спиной. Константайн видел, как она поднесла руки к лицу, как блеснуло солнце на металле фотоаппарата. «О, Господи, – подумал он, – она сидит там, на вершине, и спокойно делает снимки для своего альбома, а меня тем временем травят здесь как зверя». И Джордж обругал девушку громче и сильнее, чем недавно старуху. На душе у него от этого стало легче. Он вынул платок и коснулся им шеи. Рана еще кровоточила, однако участь истечь кровью через несколько часов Джорджу не угрожала. Константайн оставил нерукотворную насыпь и пополз по коровьей тропе. Высоко в небе пел жаворонок. Вдали звенели колокольчиками коровы. Над озером лениво кружил ястреб. Кругом воцарялось вечернее умиротворение, и Джордж проклинал себя за проявленную к Джану снисходительность. Надо было не покупать у него сведения, а запереть на вилле в Аннеси и выпытать все необходимое. Добравшись до края укрытия, Джордж притулился, осмотрел голую равнину впереди. Она была очень красива – поросла тимьяном, полнилась деловитым жужжанием пчел. Но он ненавидел каждую ее пядь, хотя знал, что их придется преодолеть – все до единой. Джордж взглянул назад и вверх. Девушка с рюкзаком передвинулась к ведшему к Найдергорну склону. Она стояла широко расставив ноги и снова снимала. Потом опустила фотоаппарат. Джордж заметил, как блеснуло солнце на чем-то, торчавшем у нее за спиной, у правого плеча. И тут Константайна словно меж глаз ударили. Так вот в чем дело! Господи, как дешево он купился! Не узнал за темными очками лицо, а под широким свитером и мешковатой юбкой – фигуру, продемонстрированную ему в Париже. На скале, видя Джорджа как на ладони, стояла Доротея Гюнтэм, и в руках у нее был не фотоаппарат, а микрофон портативной рации; приемопередатчик лежал в рюкзаке, а за спиной блестела антенна. Значит, о каждом шаге Джорджа немедленно становилось известно снайперу. Стоило Константайну показаться из-за укрытия, как Доротея скомандовала бы в микрофон: «Внимание!» Он глубоко задумался, заставил себя мысленно вернуться к детским годам, попробовал вспомнить, как склон Найдергорна переходит в долину Юститаля. Когда-то они с профессором Дином переправились через тот хребет, на котором стояла теперь Доротея. В памяти всплыла картина крутого утеса, переходящего в пологие, изборожденные ледником склоны. Картина небезнадежная. Безнадежно продолжать идти прежней дорогой, когда о каждом его шаге Доротея сообщает снайперу. Джордж повернул назад и по тропе добрался до лощины, шедшей вверх, к хребту. Лощина скрывала его с головой, потому он быстро побежал к Доротее. Она заметила это и начала отходить к склону Найдергорна. Оказавшись метрах в трехстах от края долины, Джордж взобрался по стенке лощины и, укрывшись за ближайшим валуном, посмотрел назад. Он был уверен: на таком расстоянии ему никакой снайпер не страшен. Джордж не удивился, увидев шедшего через долину человека в куртке и берете, с рюкзаком за плечами, с винтовкой наперевес. Это был Барди, экипированный не только оружием, но и рацией. Константайн сунул пистолет в карман, скользнул вниз и что было сил побежал дальше. Доротея все отступала. Джордж почти добрался до утеса, как вдруг сзади раздался выстрел. Бросившись наземь, Константайн огляделся. Увидел за спиной в двухстах метрах у подножья хребта еще одного снайпера и тоже узнал его. Это был Лодель – он скрывался где-то позади Джорджа с самого начала, готовый вступить в игру, если тот решит повернуть назад, к канатной дороге. «А Доротея работает на славу, – с досадой подумал Константайн. – У обоих, и у Барди, и у Лоделя, на спинах рюкзаки, видно даже, как на антенне у Лоделя сверкает солнце». И вдруг Джордж осознал: сейчас, когда Лодель наступает сзади, а Барди внизу быстро настигает его, ему остается только один путь. Доротея, передававшая Лоделю и Барди сведения о каждом шаге Константайна, сделала игру в кошки-мышки бессмысленной. У Джорджа не было ни малейшей надежды скрыться в горах или добраться до верхушки хребта, где характер местности менялся и преследователей можно было обойти. Выход оставался один: вдоль подножья хребта как можно скорее добраться до склона Найдергорна, сохраняя расстояние между собой и преследователями возможно большим. Джордж вскочил и бросился вперед, на ходу додумывая план действий. Пробегая первые сто метров, он услышал два выстрела, но пули прошли далеко в стороне. А потом все стихло. Один раз Джордж оглянулся, увидел внизу Барди – тот бежал через долину, не давая Константайну свернуть налево, а Лодель пробирался по камням меж валунов у подножья хребта. Джордж прибавил ходу, но двигался с опаской, глядя под ноги, зная, что каждый его теперешний шаг зачтется ему позже. Добравшись до хребта, Джорджу некогда будет выбирать дорогу, придется спускаться очертя голову и уповать на то, что удастся где-нибудь укрыться раньше, чем преследователи доберутся до него. В пяти метрах от края склона Джордж опять оглянулся. Он немного оторвался от своих преследователей. Но в семидесяти метрах у него над головой у самой кромки хребта стояла Доротея и видела каждый его шаг. Константайн добежал до склона, перед глазами мелькнула расстилавшаяся внизу огромная долина, которая по мере приближения к озеру расширялась. Тут он перемахнул за край, понесся вниз по крутому склону к ближайшим валунам, вонзая ноги глубоко в дерн, чтобы хотя бы немного притормозить. Добежал до кромки небольшого обрыва, остановился секунды на четыре, окинул взглядом склон, выбирая путь, прыгнул и, размахивая руками, чтобы не упасть, помчался вниз да так быстро, что дух захватило. До подножия оставалось метра четыре, когда над головой у Константайна раздался выстрел. Джордж взглянул вверх: Лодель и Барди стояли на самом краю склона. Мгновенно Джордж понял, что одна-единственная тактика может спасти его сейчас. Ведь мужчины уже подняли винтовки и наверняка поймали его в перекрестье прицелов. Он решил притвориться, будто они и в самом деле подстрелили его. Подножье все было усыпано камнями и булыжниками до очередного обрыва. Джордж продолжал спускаться, мысленно готовясь к падению и ожидая новых выстрелов. И они раздались – сразу два. Одна пуля чиркнула о пиджак, другая попала в рукав и пронзила мякоть предплечья. Константайн полетел вниз, позволил себе упасть, расслабил все мышцы. Пролетел метра три, приземлился на камни и покатился. Покатился беспрепятственно, его тело билось о булыжники и подскакивало, словно труп, взметая пыль, гравий и камешки. Наконец показалась кромка нового обрыва, обрамленная крупными валунами, съехавшими когда-то по склону. Лишь тогда Джордж вновь стал действовать руками и ногами, но так, чтобы сверху это было незаметно. Дабы не сорваться с обрыва на полной скорости, Джорджу надо было налететь на один из валунов и таким образом затормозить, а потом скользнуть боком вдоль него – медленно, как труп, – завалиться за кромку обрыва и уповать на то, что преследователи не полезут проверять, жив Константайн или мертв. Джордж боком ударился о валун и без особых усилий скользнул вдоль него, и вдруг ощутил, как ноги зависли в пустоте. Он покрепче вцепился руками в землю, тормозя и изо всех сил стараясь за что-нибудь зацепиться. На миг ему даже показалось, что его маневр не удастся. Он уже начал падать, когда его левая рука ухватилась за торчавший из стенки обрыва булыжник. Джорджа развернуло, грудь его полностью отошла от скалы, так что весом собственного тела ему чуть не сломало руку. Но Константайн удержался, раскачался, зацепился ногами за стенку склона и повис. Сколько он висел так – неизвестно, однако мало-помалу пришел в себя. В глазах прояснилось, и Джордж заметил, что распластался в полуметре от верхней кромки обрыва: до земли было так далеко, что ноги не доставали даже верхушек сосен, которые росли у подножья. На него посыпались камни, а потом всего в нескольких дюймах пролетел валун, о который недавно затормозил Джордж. Константайн прильнул к скале, спасаясь от комьев земли и камней… Страшный грохот донесся снизу – это валун упал меж сосен. Джордж представил себя на его месте и зажмурился, прижимаясь плотнее к скале. И в этот момент как будто гнев овладел им: спина похолодела, разум наполнила раскаленная добела, жгучая, богопротивная ярость, которая вытеснила все другие чувства. Дальнейшие события напоминали кадры какой-то безумной киноленты, склеенной как попало. Время от времени эта лента рвалась, и мир наполняли тьма, сквозь которую полз Джордж, и безмолвие, прерываемое лишь его собственным хриплым дыханием. Константайн казался себе муравьем на гладкой бетонной стене. Он делал по очереди все – то взбирался, то просто шел, то зарывался в землю словно крот, то скользил на пятой точке, пытаясь попасть куда-то, сам. не зная куда, и в конце концов отчаялся… или это ему лишь показалось, ведь безумный фильм все не кончался. Наконец Джордж устал от бессмыслицы, закрыл глаза и отказался его смотреть. Когда он вновь разомкнул веки, над верхушками сосен за холмом уже висел узкий серп луны, где-то журчала вода. В небе сияли редкие звезды. Голова у Джорджа была ясная, однако тело переполняла боль – о себе спешили напомнить десятки синяков и ссадин. Чья-то рука, тепло которой ощущалось сквозь рубашку, обнимала его за плечи. Пиджак с него сняли, полрукава рубашки оторвали, все правое плечо было мокрым от воды. Джордж скосил глаза и увидел у себя на боку темное пятно – явно запекшуюся кровь. Чужая рука сдвинулась, обняла Джорджа крепче, заставила сесть. – Пейте, – произнес женский голос. Губ Джорджа коснулось что-то металлическое, он послушно сделал глоток и почувствовал, как горло обжег коньяк. Константайн закашлялся, подался вперед, но коньяк уже проник внутрь – теплый, живой, словно зверек. Джордж сел прямо, повернулся и вдруг разглядел на фоне скалы, сосен и звезд лицо Доротеи Гюнтэм. – Что вы тут делаете? – с трудом выдавил он. Вместо ответа Доротея Гюнтэм подала ему фляжку с коньяком. На сей раз он сам поднес ее к губам и сделал несколько больших глотков, не спуская глаз с Доротеи. На ней было надето все то, в чем она ходила в горы, – толстая юбка, берет, из-под ворота свитера выглядывал воротник белой блузки. Звездный свет блеснул на стеклах ее очков. – Я вернулась, – бесстрастно ответила она, – потому что остальные решили, будто вы мертвы, но я поняла – они ошибаются. Я знала – наступит день и придет человек, который положит нашим делам конец. И часто размышляла, как поступлю тогда. Теперь этот день настал, и этот человек – вы. – Она говорила вымученно, глуховатым, напряженным голосом. Джордж поставил фляжку на траву. – Кто-нибудь где-нибудь всегда ошибается, – произнес он. – Так о чем же вы, черт возьми, толкуете? Доротея вынула портсигар и зажигалку, раскурила сигарету и подала Джорджу. Он послушно взял ее. – Вы поправитесь, – сказала Доротея. – Руку я вам перевязала. Пуля не задела кости. По всем здравым расчетам, вы – труп. Но дело зашло за границы здравого смысла – так однажды и должно было случиться с одним-единственным человеком на свете. – И этот человек – я? – спросил Джордж, подыгрывая Доротее. – Да. Такое ощущение появилось у меня еще в то субботнее утро, когда вы пришли ко мне домой. Теперь я в нем уверена. А с той минуты что-то во мне начало меняться… Мне бы ненавидеть вас – ведь я любила его. Но все перевернулось… Джордж чувствовал, тревогу Доротеи снять не удастся. У него создалось впечатление, что к нему она совершенно равнодушна, настроена не дружелюбно, но и не враждебно, что она лишь стремится довести до конца некое неприятное дело и освободиться от каких-то пут. – Так кого же вы любите? – мягко спросил он. – Барди? Она кивнула. – Да, его. А он пользуется людьми. И они это любят. Мне это нравилось тоже. Да, да, поначалу очень нравилось. Там, в Германии, где он жил еще с женой. Я была ему нужна. Он пользовался мной, и это меня словно околдовало. – Доротея говорила медленно, на правильном, но не совсем чистом английском, тревога не покидала ее. – А теперь вам хочется стать свободной? – спросил Джордж. – Да. Потому что день настал, человек пришел. Барди утратил неуязвимость. Ведь никто не остается безнаказанным вечно, а Барди удавалось избежать расплаты много лет. – Она усмехнулась. Голос ее эхом отдавался в кронах густых сосен. – Счастья, счастья себе искал он, отнимая его у других, потому что сам создать его был неспособен. Его даже вы осчастливили. Сначала он спланировал охоту на вас. Заставил Джана попасться на удочку. Загнал вас в горы. А когда выстрелил и вы упали, от счастья был на седьмом небе. – Значит, теперь вы его ненавидите? – спросил Джордж. – Я не знаю! Не знаю! – Отчаяние Доротеи вырвалось наружу, голос сорвался. – Он отослал Лоделя назад, на виллу, мы на горе остались одни. Он был словно опьяненный от счастья. Не успел Лодель скрыться из виду, как Барди овладел мною. И я позволила ему это. Да, Господи, позволила. Но в последний раз: я вдруг поняла, что и раньше он брал меня не из благодарности, не из любви, не из желания доставить радость, а чтобы продлить удовольствие себе, себе, для себя… Она смолкла, сняла очки, вытерла глаза мятым носовым платком, который неуклюже достала из кармана юбки. Она казалась жалкой как побитая собачонка, выглядела нелепо, и в Джордже опять проснулась ненависть, проснулась и окрепла, стала жесткой и властной. Он с трудом поднялся, взглянул на Доротею сверху вниз и хладнокровно спросил: – Где его найти? Она посмотрела, смешно мигая, на Джорджа. Потом медленно надела очки и вдруг с улыбкой, твердо произнесла: – Я в вас не ошиблась. Я поняла, что вы победите Барди, еще тогда, когда вы пришли ко мне. Я убедилась в этом, когда вас спаивали в подвале кафе «Цезарь»… В тот день, – она крепко прижала руки к груди, – у меня засел здесь какой-то ком, и он становился все больше и больше. – Где найти Барди? – повторил Джордж. Тогда она встала и подала Константайну его пиджак, поднятый с земли. Было прохладно. Хрипло вскрикнул козодой, гудок шедшего вдали поезда прорезал тишину ночи монотонным протяжным звуком. – Идите через долину к Мерингену. Там стоит вилла Маргритли. Это первый дом на берегу озера, если смотреть от Интерлакена. Там прячут и вашу подругу. Ее взяли в машине еще до того, как приехал Джан. – Сколько людей на вилле? Доротея шагнула прочь от Джорджа, вверх к соснам. – Четверо, – ответила она. – Лодель, Мария, Барди и его жена. Лаборд вернулся в Париж. Отсылали и меня, а я вот пришла сюда. Но почему я все это вам рассказываю?.. Почему?.. Она уже отошла от него по тропинке вдоль ручья, удаляясь и от Джорджа, и от озера. Он не остановил ее. Ведь он уже ничего не мог для нее сделать. Слишком давно начала она разрушать свою душу, с той минуты, когда повстречала Барди… Джордж мысленно вновь увидел ее, полуобнаженную, мертвого Эрнста, обмякшего в кресле, Лаборда с бутылкой «Реми Мартен» в руках, Джана со свесившейся набок головой и запекшейся над ухом кровью… Потом он повернулся и пошел через долину к Мерингену, к вилле Маргритли… к Скорпиону…Глава 13
Он шел не меньше часа по ухабистой тропе мимо Юститаля в Меринген, к широкому, посеребренному лунным светом озеру и к серым колоннам парадного входа виллы. Ее название – «Вилла Маргритли» золотыми буквами было выбито на каменной глыбе. Дорожку к дому окаймляли кусты, за ними разместился целый лабиринт цветочных клумб, сделанных в форме звезд и полумесяцев; пушницы, герань и лобелии в сумерках казались бесцветными. Подходя к дому, Джордж ощутил, как оживает его тело, расслабляются затекшие мышцы, как согревает и питает их гнев и желание добраться до Барди. К тому же Джордж сознавал – теперь ничто и никто его не остановит: всякого, кто станет у него на пути, он безжалостно уберет. Видимо, фатализм Доротеи Гюнтэм отчасти передался и ему. Свет струился из одного окна – высокого, и другого – поменьше, слева, на первом этаже. Джордж пошел налево, миновал прямоугольник света. Там, где дорожка поворачивала к гаражам, заметил дверь черного хода. Около нее Джордж остановился, рассмотрел в лунном свете стоявший на сером бетоне «Мерседес», а за ним – приземистую «Лянчу». Вынув «вальтер», Джордж распахнул дверь и вошел в дом. Он оказался рядом с холодильником в коридоре с бежевыми стенами. Из-за приоткрытой двери впереди доносились голоса. Джордж распахнул и эту дверь. Это была кухня – ухоженная, сверкающая чистотой: медные кастрюли на стенах, белоснежная газовая плита, длинный стол с красным пластиковым верхом, стулья со стальными ножками, запах кофе. За столом, подперев голову руками, сидела Мария. На лице ее застыли отчаяние и боль. Лодель в белом пиджаке и черных брюках стоял к Джорджу спиной, с чашкой кофе в руке. Константайн шагнул вперед. Лодель резко обернулся. Джордж даже заметил, как он дернул рукой с чашкой, бессознательно стремясь защитить себя, но его опередил Константайн. Он ударил Лоделя рукоятью пистолета в лоб, и тот рухнул на пол, затылком проехав по стенке газовой плиты. Кофе из его чашки выплеснулся на пол, залил блестящую черно-белую плитку. Мария при этом даже не шевельнулась, лишь медленно подняла взгляд на Джорджа. Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза, прежде чем Джордж понял: Марией владеет то же, что засело и в нем самом – безумное ощущение того, что сегодня возможно все, ведь в часы, которые ему, Марии и всем другим предстояло пережить до утра, сошлись воедино мрачный вымысел, зло, смерть. Так и не заговорив с ней, Джордж выдернул из патентованного контейнера бельевой шнур, связал Лоделю руки за спиной. Тот тяжело дышал, из ссадины на его лбу выступили капельки крови. – Это вы были там, в горах? – спросила Мария. – Да, – ответил Джордж. – А они говорили, что вы погибли. – Мария устало поднялась. – Скажите, Джана действительно убили? – Да. Я видел его труп. – Я знала, что Джана нет в живых, но хотела услышать об этом от того, кто видел это. О его гибели меня только что известил Лодель, спокойно попивая кофе. – На миг ее усталое лицо исказила горькая усмешка. – Я предвидела такой исход. Даже пыталась переубедить мальчика, но он был так в себе уверен… – Где мисс Марден? – холодно спросил Джордж, направляя на Марию пистолет. Она покачала головой, сказала: – Это лишнее. Оставайтесь здесь, я приведу ее к вам. – И вышла через дверь в конце кухни. Когда Джордж последовал за ней, она даже не оглянулась. Он остановился на пороге, взглянул, как она прошла по коридору для слуг к двери возле узкой лестницы. Вынула ключ, открыла дверь и, не входя в комнату, поманила кого-то рукой. В коридор с опаской вышла озадаченная Николя и вдруг заметила Константайна. Подбежала к нему, бросилась в объятия. Он одной рукой обнимал ее, а другой по-прежнему сжимал пистолет. – Где он? – Джорджу не терпелось увидеть Скорпиона. – Поднимитесь по этой лестнице и попадете в главный коридор, – устало сказала Мария. – Увидите обитую красной кожей дверь с золочеными гвоздиками. Он там, за ней. – Мария смолкла, напряженно всматриваясь в лицо Джорджа. Скорбь обезобразила ее лицо, искривила широкие лишенные помады губы, отчаяние затуманило глаза. – Мне остаться? – спросила она. Джордж покачал головой. – Мне нужен только он. Мария молча прошла мимо них в кухню и закрыла за собой дверь. Держа Николя за руку, Константайн двинулся к узкой лестнице. Девушка заговорила было, но он предупреждающе покачал головой, и эта суровость его поведения заставила ее замолчать, сделала покорной, безоговорочно повинующейся каждому его движению. Они вместе вошли в широкий коридор. Окно, выходящее на озеро, было занавешено тяжелыми шторами, коридор освещали две люстры. Джордж и Николя сразу же заметили обитую красной кожей дверь, справа от которой вверх уходила широкая парадная лестница. Они постояли, осматриваясь, готовые двинуться вперед, когда вдруг услышали, как по лестнице кто-то спускается – тихие, словно шепот, шаги. А потом различили новый звук – сухой шорох шелкового платья, соприкасающегося с лакированными деревянными ступенями. Джордж и Николя взглянули вверх, и желание идти дальше пропало у них – на последнем повороте лестницы показалась женщина. Это была Элзи, но совсем не та, которая приходила к Николя. Теперь она будто проснулась, долгий сон освободил ее от наркотического дурмана, и она перенеслась в мир воспоминаний, которые больше не пугали ее. Светлые волосы Элзи были свободно зачесаны наверх; из-под ворота тяжелого алого халата белой пеной выбивались кружева ночной сорочки; на ногах сверкали серебристые шлепанцы. Элзи спускалась по лестнице удивительной царственной походкой – и в ней теперь без труда узнавалась та высокая, полногрудая, исполненная жизни великолепная женщина, какой она была прежде. Но когда Элзи оказалась рядом, в коридоре, Джордж заметил, что лицо у нее холодное, бесстрастное, почти неподвижное; живыми казались только глаза, они время от времени вспыхивали, словно Элзи мучила какая-то боль. Она прошла мимо непрошеных гостей, не обратив на них внимания, прямо к красной кожаной двери. Открыв ее, шагнула за порог, и створка захлопнулась со звуком, похожим на тяжкий вздох. Джордж скользнул по коридору, подождал несколько секунд, потихоньку приоткрыл дверь и вошел внутрь. Николя, не отставая, следовала за ним. Огромную комнату освещали только висевшие меж окон бра и свечи перед статуей Мадонны на небольшом балкончике в дальнем ее углу. Джордж с Николя остановились в тени рыцарских доспехов, и колдовство ночи, царящее вокруг, захватило их. У камина сидел Барди в вечернем костюме, с пачкой бумаг, которую он рассеянно пролистывал. Услышав, как открылась дверь, он обернулся, проследил, как Элзи подходит к нему. За ее спиной ему не было видно Джорджа и Николя. Серебристые шлепанцы прошелестели по ковру. С роз цвета слоновой кости от движения воздуха на стол упало несколько лепестков, они хрупкими лодочками лежали на лакированном дереве. Гобелен на балконе теперь был поднят, так что открылся доступ к небольшому бункеру в стене. Его дверца была распахнута, и внутри горела лампа, освещавшая полки, заставленные жестяными коробками и стопками папок. – Элзи, любовь моя, – произнес Барди, – тебе нельзя быть здесь. Он бросил бумаги на кресло. Элзи прошла мимо него к подножью лестницы на балкон, повернулась, осмотрела комнату, а потом взглянула на мужа. – Зачем ты опять привез меня сюда? – спросила она надменно, укоризненно, но как-то механически отрешенно, словно пребывала в непреодолимом забытьи. – Голубушка… – начал было Барди. – Не называй меня так. – Она не повысила голос, он прозвучал бесстрастно, в нем чувствовался только холод, сковавший все ее существо. Тогда Барди нахмурился и резко приказал: – Хватит глупостей. Возвращайся к себе. – Он шагнул к Элзи, но она предостерегающе подняла руку, и просторный рукав халата, съехав, открыл руку до самого плеча. И эта обнаженная, вытянутая ладонью вперед рука остановила Скорпиона. – Зачем ты вернул меня сюда? – вновь спросила Элзи. – Я думала, все это сон, наваждение. Увы, это явь, и ничего не изменилось. Ты вновь роешься в этих бумагах. В этой, – она указала на открытую дверь бункера, – мерзости и скверне. Да, здесь все по-прежнему. Я думала, мне это лишь приснилось, но здесь все по-старому, – ее голос сорвался, она всхлипнула без слез, а потом снова в упор посмотрела на мужа. – Элзи, – сказал он, – ты нездорова. Сама не знаешь, что говоришь. Давай я отведу тебя в твою комнату. Она решительно замотала головой. – Ты всю жизнь прожил в грязи. И меня ею запятнал. Так разве можно забыть или простить это? А как смыть эту грязь? Есть лишь один способ. – Голубушка, не надо больше! – с досадой воскликнул Барди. Он быстро пошел ей навстречу. Но в этот момент из темноты выступил Джордж, держа Барди на прицеле, коротко приказал: – Не подходить к ней! Барди резко обернулся. От неожиданности у него даже отвисла челюсть. Потом – видимо, потому, что и он не мог не поддаться колдовству этой ночи (однако он еще пытался изо всех сил противиться ему, надеясь воспользоваться ее чарами для собственной выгоды, как всегда привык пользоваться людьми, вещами, событиями), – поднес руку ко лбу, его лицо внезапно исказила страсть, и он повернулся обратно к Элзи, не обращая больше внимания на Джорджа. Константайн громко, повелительно крикнул: – Еще шаг, и я выстрелю! Барди замер. А Элзи, не обращая на происходящее никакого внимания, а возможно, и не замечая того, что, кроме мужа, в комнате есть еще кто-то, произнесла срывающимся от боли голосом: – Эту грязь надо смыть… Да, Господи, смыть… С ней надо покончить. Она поднялась на балкон. Казалось, не шла, а плыла – величественная, словно жрица у алтаря. Взяв одну из свечей, которые горели в нише перед статуей Мадонны, вошла в бункер, склонившись так, чтобы не задеть головой косяк. Поставила свечу на полку, подхватила охапку бумаг и бросила ее на пол. Они закружились словно птицы, выпущенные из клетки, а Элзи все сыпала и сыпала на пол бункера содержимое жестянок. Бумаги уже толстым слоем покрыли балкон, Элзи прошлась по ним, приподняв полы халата, словно боясь замарать его, нагнулась, взяла один из листков, поднесла его к свече, дождалась, когда он вспыхнет и пламя разгорится, а потом бросила на пол, на другие бумаги. Стоявший позади Барди Джордж заметил, как у Скорпиона даже плечи зашевелились при этом. – Сделай лишь шаг, Барди, один только шаг – и получишь пулю, – предупредил его на всякий случай Джордж. И Скорпион не двинулся с места. Константайн с Николя, по-прежнему стоящей у него за спиной, вновь посмотрели на балкон и глубоко в душе признали, что этот час по праву принадлежал женщине, называемой когда-то Элзи Пиннок – прекрасной, недосягаемой, с золотыми, как у сказочной королевы, волосами, одержимой и все сжигающей на своем пути. Пройдясь по балкону, она поднесла свечу к занавесям, хладнокровно подождала, когда они тоже займутся и запылают. А позади нее, в бункере, свет становился все ярче, по комнате распространился шум пламени, стон, переходящий в алчный рев, и воздух наполнило теплое благоухание горящей сосны – это загорелись, потрескивая, панели у занавесей. Сделав все, что она считала нужным, Элзи вернулась к нише, поставила свечу на место, поклонилась Мадонне и перекрестилась. Теперь она взглянула на Барди. Лицо ее уже не было отрешенным, Элзи едва заметно кивнула, словно только что выполнила обещание, которое давным-давно дала самой себе и о котором только на время забыла. Она стояла на верхней ступеньке, словно высокий алый столп на фоне метавшихся оранжевых языков пламени. – Сволочь! – внезапно завопил Барди нечеловеческим голосом. Казалось, это кричала сама ночь. Барди плюнул в жену и кинулся к широкой двери, выходившей на озеро и в сад. Он выскочил наружу, разбив стекло. Джордж бросился следом, предоставив Николя выводить Элзи из комнаты, обреченной на гибель, из дома, осужденного превратиться в черный пепел. Константайн настиг Барди на автомобильной площадке сбоку от здания. Белый «Мерседес» отъезжал, за рулем его сидела Мария. Увидев это, Барди закричал и побежал к машине, но Мария, не обращая на него внимания, нажала на газ, и ночь вдруг наполнилась мощным гулом, что вырвался из выхлопных труб, свет фар осветил сосны и путницы, отчего они будто бы сразу покрылись серебристым инеем. Барди остановился, снова громко позвал Марию, а потом бросился к «Лянче». Он уже взялся за дверную ручку, когда Джордж настиг его, схватил за плечо и развернул лицом к себе. Барди отшатнулся от Константайна так резко, что едва устоял на ногах. Уперся спиной в стену гаража рядом с решеткой, по которой пышно вился дикий виноград. Несколько секунд Барди и Джордж молча глядели друг на друга, лицо вымогателя мутным пятном выделялось на фоне затененной стены. Потом где-то позади них пламя, бушевавшее на вилле, вырвалось в ночь, площадка превратилась в море золотистого переливающегося света. Барди в остервенелой ярости бросился наКонстантайна. Джордж, чье хладнокровие уже переросло в жестокую беспощадность, остался на месте. Барди рванулся вперед, выпростал руки, пытаясь схватить Константайна. Спокойно, словно на боксерском ринге, когда тактика продумана до мелочей, Джордж шагнул в сторону и ударил вымогателя снизу в челюсть. Барди спиной грохнулся наземь, но тотчас начал подниматься. Джордж брезгливо смотрел на него, а внутренний голос требовал: «За профессора, за Надю Темпл…» Барди снова кинулся на него, и теперь правый кулак Джорджа свалил его, а внутренний голос воскликнул: «За всех них… и за тех, кого я не знаю». Снова и снова вставал Барди, снова и снова ударял его Джордж – как машина, ломающая огромный дом, разрушающая давно сгнившие перекрытия. Наконец Скорпион не смог подняться с бетона. Он повернулся, поднял затуманенные, неподвижные глаза и окровавленными, запекшимися губами произнес слово, ставшее его собственной эпитафией. – Сволочь! – прохрипел он. Джордж постоял, пошатываясь и ощущая, как ноет его истерзанное тело, услышал, как горящий за спиной дом наполняет ночь тысячами безумных голосов, и почти бессознательно заметил, как рука Барди лезет в карман пиджака. Поверженный Скорпион сунул что-то в рот, вскинул голову, глотая это что-то, приподнятое на локте туловище его почти тотчас обмякло, по рукам и ногам пробежала судорога, голова упала на бетон, а широко раскрытые глаза, уже ничего не видящие, неподвижно уставились туда, где алели отблески пожара. Джордж отвернулся от Скорпиона и пошел к парадному виллы. По ступеням спускались Элзи и обнимавшая ее за плечи Николя. – Что с ним? – спросила Николя. – Он мертв, – ответил Джордж. – Отравился. Он знал, что рано или поздно наступит ночь, подобная сегодняшней, и готовился к ней. Пойду за Лоделем… И Джордж двинулся мимо женщин к черному ходу.Эпилог
Сентябрь 1964 г.
Его разбудил дождь – надоедливый, нудный, осенний – и сильный порыв ветра с моря, сотрясавший оконные рамы. Он с трудом пробудился и еще в объятиях то ли грез, то ли воспоминаний смотрел, скосив глаза, на потоки воды, струившиеся по стеклам. В такие минуты он помнил происшедшее наиболее ясно, оно возвращалось к нему в разрозненных, но ярких образах… Элзи, благополучно устроившаяся в Англии вместе с сыном, вдруг превращалась в высокую древнегреческую жрицу, выполнявшую давний обет… Распластавшийся на бетоне Скорпион, его лицо розовело в отблесках пожара… И яростный треск и гул пожиравшего виллу пламени. Джордж выскользнул из постели, подошел к окну, оглядел море, что пенилось под ветром внизу у скал, пальмы, чьи похожие на корзины верхушки сильно раскачивались, длинные песчаные змейки, гонимые ветром по пляжу, трепещущие красно-желтые навесы, надутые, словно паруса. Огромный вал с ревом ударился о скалу, вздыбился вверх, поднял здоровенную шапку пены, закрывшую, казалось, весь мир. Позади Джорджа раздался голос Николя: – Что ты там делаешь? – Гляжу на шторм. Если он вскоре не прекратится, нашему отелю придется стать на якоря. – Который час? – Голос у нее был сонный. – Пять утра. – О, Боже… Он, не поворачиваясь, улыбнулся. Услышал, как она заворочалась в постели. Потом спросила: – Ты всегда встаешь в пять и начинаешь слоняться по комнате? – Ты к этому быстро привыкнешь. Она сонно сказала: – Ложись обратно. Да взгляни на свои плечи. Они сгорели ко всем чертям. Смажь их чем-нибудь. – Я? Разве это не твое дело? Ты забываешь о своих обязанностях. Николя улыбнулась ему и, выпростав из-под одеяла руку и плечо, маняще похлопала по смятой постели рядом с собой и спросила: – Неужели? Джордж лег рядом, прижал ее к себе, и под шум ветра за окном сказал, желая поддразнить ее: – Самое время встать и прогуляться под дождем… Она в отчаянии закатила глаза. – Почему никто не предупредил меня… Он прервал ее поцелуем.Виктор Каннинг Секреты Рейнбердов
© Перевод. Л. Мордухович, 2015 © Школа перевода В. Баканова, 2015 © Перевод. И. Моничев, 2015 © Издание на русском языке AST Publishers, 2015* * *
Диане – с любовью посвящается
Глава 1
На низком столике в центре холла стояла широкая, неглубокая ваза с синими и розовыми гиацинтами: до ненатуральности жесткими и скорее подходящими для геральдики цветами. Рядом с вазой лежал небольшой замшевый мешочек, оптика, какой пользуются ювелиры, и очень точные весы. Теперь уже совсем скоро, подумал Буш, из холодной мартовской ночи выйдет некто и проверит содержимое мешочка. Кто бы это ни был, приедет он на машине. Было два часа ночи. Установленные снаружи мощные прожекторы заливали подъездную дорожку к зданию офицерской столовой Учебного центра армейской авиации болезненно-желтым, лимонным светом. Вертолет, с которого сняли рацию, ждал в ста ярдах отсюда на футбольном поле. Пилот наверняка сидит в кабине и пытается согреть озябшие руки, получив строгие указания неукоснительно подчиняться. Любое проявление самостоятельности, как и попытка поддаться порыву стать героем, будет стоить ему жизни. Буш обошел вокруг столика, встал у камина и закурил. Над каминной полкой висел цветной портрет королевы. Над очагом поместили большой веер из зеленой декоративной бумаги. Он заметил, что одна из его нижних складок прожжена небрежно брошенным окурком. Буш был обучен подмечать любые детали и складировать их в памяти до момента, когда они могли пригодиться. Ему давно перевалило за тридцать. Плотного телосложения, с редеющими темно-русыми волосами, карими глазами и румяной белой кожей лица, которую не брал никакой загар. Причем обычное выражение этого лица казалось мягким, даже добрым, что не отражало подлинного характера Буша. Он действительно производил впечатление приятного человека, но только когда сам хотел добиться подобного эффекта. А вообще мог принять любое обличье в зависимости от того, какое задание предстояло выполнить. Он принялся разглядывать вазу с гиацинтами. В прошлый раз вазу почему-то наполнили выращенными в горшках бронзовыми хризантемами. И нижние листья двух растений успела подпортить зеленая тля. Тогда среди ночи появилась женщина в плаще-дождевике. Нижнюю часть лица по самые глаза прикрывал шелковый шарф. Сегодня, предчувствовал Буш, это будет мужчина. Как в первом случае, так и сейчас использовалось кодовое имя Торговец, а привычным клише для прессы становилось: «Торговец совершает очередное похищение». Мысль о шумихе в средствах массовой информации, намеренно раздуваемой Торговцем, злила Буша. Первое похищение прошло для него успешно, а женщине дали уйти. И в любом случае, даже если бы они схватили ее, нарушив условия договора и рискуя, что заявленную угрозу приведут в исполнение, Буш был уверен: от нее ничего добиться не удалось бы. Или почти ничего. На сей раз мужчина придет сам, движимый тщеславием, гордостью самца или просто радостью предпринимателя от удачно проведенной сделки, ставшей его детищем. Грандисон стоял у противоположной стены холла рядом с дверью. Он изучал заключенный в рамку план центра и его тренировочных зон. Буш знал, что все подробности плана усердно запоминаются и четко фиксируются в сознании шефа. Грандисон повернулся и подошел к нему. Он напоминал типичного пирата прошлого, хотя не имел ни деревянной ноги, ни кожаной заплатки на глазу. Место заплатки занимал монокль, и его красный шелковый шнурок завитками ниспадал на петлицу отворота пиджака из плотного твида. Огромная фигура не казалась неуклюжей. Он был черноволос, чернобород, а его широкое лицо покрывали морщины и складки, оставленные пятьюдесятью годами бурной и не лишенной радостей жизни. Сейчас Грандисон пребывал в добродушном настроении, хотя при желании мог нагнать страха даже на членов Королевского тайного совета. К его мнению прислушивались люди, облеченные самой высокой властью. Раз в две недели он ужинал с каждым из премьер-министров, под началом которых ему доводилось работать. – История вот-вот повторится, – сказал Буш. Грандисон кивнул: – Это неизбежно. Повторение есть воспроизведение. А воспроизведение – основа выживания. Ты понимаешь, что на сей раз это будет мужчина? – Да. – А на кого поставишь в третий раз? Грандисон вскинул густую бровь, и монокль упал ему на грудь. – Уж ты-то должен был давно начать мыслить на перспективу, Буш. – Он кивнул на замшевый мешочек. – Первый раз и сегодня – предварительная стадия. Причем Торговец лично отправляет письма в прессу, нуждаясь в максимальной огласке своих действий. С какой целью? В каждом случае ради кучки алмазов? Которым тысяч двадцать фунтов – красная цена? Слишком скромно. Никто не затевает подобных игр за столь мизерные деньги. Ты не мог не прийти к выводу, что обязательно будет и третий раз. – Если честно, то я об этом не задумывался. – Никто в департаменте не обращался к Грандисону, используя формальное «сэр». По его собственному распоряжению. – Так задумайся, черт возьми! Самое время. – Голос все еще звучал доброжелательно. – Когда мы покончим с этим маленьким дельцем, подложи соломки под свою задницу, для чего тебе нужно написать для меня логически обоснованный прогноз. – Он усмехнулся и вставил монокль на место. – Впрочем, не совсем справедливо отправлять тебя одного на каторжные работы. Хочешь подсказку? – Что ж, я… – Бессмысленная присказка «что ж». Дань слабости. Пустой звук для получения ненужной отсрочки. Просто скажи «да» или «нет». – Да. – Власть печати, сила общественного мнения, – Грандисон смотрел на портрет королевы, – это даже увлекательно. Ты пускаешь в ход оружие других людей против них самих, используешь их мелочный страх утратить свой статус, и весь мир падает к твоим ногам. На столе рядом с дверью зазвонил телефон. Трубку снял непосредственный начальник Буша, заместитель директора департамента Сангуилл, задравший очки в роговой оправе на лоб и переместивший сигарету в самый угол рта. – Алло! – Он слушал, поджав губы и тихо постукивая пальцами по поверхности стола. – Хорошо. Задержите машину на выезде. Буш улыбнулся. Все прекрасно знали, что у ворот автомобиль непременно задержат. Но Сангуилл любил делать акцент на вещах совершенно очевидных. А потому никогда не подвергался никакому риску. Rond-de-cuir[64]. Типичный бюрократ. Приятный, обходительный служащий, Сангуилл был своего рода управляющим делами, без которого не обойтись ни одной организации. – Подъезжает, – произнес он. – Судя по тому, что мне сказали, нас ждет настоящее веселье. – Он вздохнул и опустил очки на глаза. Через стеклянные двери Буш видел подъехавший автомобиль. Это было нечто вроде такси по вызову, и рекламное табло с названием фирмы полумесяцем сияло на крыше. Фары перевели в режим ближнего света. Грандисон показал на дверь, и Буш вышел наружу. Мартовская ночь. Сильный западный ветер раскачивал обнаженные ветви глицинии, росшей перед зданием. На небе ни облачка. Звезды сияли бриллиантовой россыпью. Луна в первой четверти. Вышедший из машины мужчина отлично вписывался в ночную картину. Водитель, опершись локтем на дверцу, ухмылялся, чтобы скрыть робость, а потом хрипло спросил: – Мне вас подождать, сэр? За приехавшего ответил Буш: – Нет. Не надо. Они, разумеется, тормознут шофера на выезде. Выдавят из него все, что только смогут, но это ничего не даст, не поможет. Посетитель проводил взглядом отъехавшую машину, а потом повернулся и поднялся по ступенькам. Буш осмотрел его, подмечая каждую деталь – пять футов и шесть дюймов ростом, стройный, подвижный. Все виделось четко в свете яркого фонаря над входной дверью. Начищенные черные ботинки, серые фланелевые брюки, а поверх них полоскались на ветру полы однобортного плаща. На нем был еще черный шарф, какими любят обматывать шеи на случай дождя игроки в гольф и рыбаки. А лицо закрыто чем-то вроде клоунской маски – грубо изготовленной из папье-маше, красной, с носом-картошкой и с толстыми щеками участника карнавала. Особенно нелепо смотрелись темные обвислые усы. В общем, им подставили вульгарный и злобно-издевательский фасад. Буш не выдал своего удивления. Он отступил в сторону, распахнул дверь и дал мужчине войти внутрь. Эластичная полоса шириной в дюйм крепилась по сторонам маски и обтягивала затылок мужчины. Торчавшие из-под нее волосы были светлыми и длинными. Скорее всего парик. Буш подумал, что нужно разглядеть цвет волосков на запястьях, когда посетитель вынет руки из карманов. На нем, конечно же, будут перчатки, но, если повезет, недостаточно длинные, и тогда хоть что-то удастся приметить. Когда входишь со свежего ночного воздуха в холл, в нос сразу бьет сладкий и насыщенный аромат гиацинтов. Грандисон расположился у дальнего конца приземистого стола с моноклем в глазу. Выражение его лица осталось неизменным при виде мужчины. Они жили в мире фантазии, и ничто не было им внове. Сангуилл встал под портретом королевы. Его белесые брови поднялись под толстой оправой очков. Уставший от старых шуток отец семейства решил отмочить новый номер. Посетитель вынул из кармана правую руку. Левая оставалась на месте, и в ней, как был уверен Буш, лежала рукоятка автоматического пистолета. – Вы промахнулись с нарядом ко Дню Всех Святых на несколько месяцев, – заметил Грандисон, а потом вытянул длинный указательный палец в сторону замшевого мешочка. Посетитель молча вынул из кармана пистолет и положил его на край вазы с цветами. Причем все было проделано очень аккуратно: ни один лепесток, ни один лист не шелохнулся. Пистолет почти полностью скрылся в цветах, и Буш не сумел определить его марку. Может, одна из скрытых камер зафиксирует это. На мгновение у него возникло искушение бросить взгляд на декоративное украшение потолка, чтобы проверить, работает ли аппаратура. На мужчине были длинные черные перчатки из хлопковой ткани. Он взял замшевый мешочек, ослабил стягивавший горловину шнурок и высыпал камушки на стол. Все они были – согласно договоренности – необработанными голубовато-белыми алмазами. Сейчас они выглядели невзрачно. Только огранка и полировка придадут им подлинную прелесть. Зато их можно продать, не вызвав лишних расспросов, в сотнях различных мест по всему миру. Затянутым в перчатку пальцем ночной гость раскатал алмазы по столу. Затем выбрал один, небрежно подбросил на ладони, присмотрелся и вернул к остальным. Медленно он ссыпал камни обратно в мешочек. – Ваше доверие к нам не может не льстить, – произнес Грандисон. И снова мужчина промолчал. Они прекрасно понимали, что он не произнесет ни слова, как не сделала этого в первом случае дама. Никаких даже самых кратких «да», «нет» или «может быть», чтобы их записали магнитофоны, а потом по голосовым вибрациям определили акцент – иностранный либо провинциальный – или хотя бы намек на принадлежность к определенному слою общества. Подобную информацию уже можно было бы прогнать через компьютер Сангуилла и в сочетании с обширной подборкой других факторов выделить несколько сотен образцов, чтобы отследить и напасть на верный след. Но мужчина не заговорит даже на борту вертолета. Он поступит так же, как поступила женщина: достанет блокнот, карандаш и начнет писать свои распоряжения крупными печатными буквами, не дав пилоту ни шанса завладеть блокнотом и забрав его с собой, когда их путешествие завершится. Этого человека могли подвести лишь собственные ошибки. Но он просчетов не допускал. Его безопасность была гарантирована тем, что в его руках находилась жизнь или смерть другого мужчины… Того, кто в неведомом месте ждал сейчас освобождения из плена. Однако похитителю не придется идти на крайние меры. Люди, которым подчинялся Грандисон, приняли такое решение. Если бы право решать предоставили самому Грандисону, он все сделал бы иначе. Люди гибли повсюду, в этом не было ничего необычного. Даже мысль о собственной смерти не слишком беспокоила его. Буш прекрасно знал взгляды босса. Отвечай на угрозы ударами, а потом отправляй телеграммы с соболезнованиями членам семей ни в чем не повинных жертв. Ни одно общество не сможет существовать спокойно на основе здравого смысла и в реальной безопасности, как только признает главенство над собой любой преступной тирании. Миру пора наконец усвоить, что смерть предпочтительнее бесчестия, а зло невозможно уничтожить ни молитвами, ни выкупами. Только пожертвовав жизнью или даже многими жизнями, можно наладить безопасное существование для всех остальных, а становился ты жертвой или благополучно доживал свой век – вопрос удачи, судьбы, жребия, который выпадает каждому из нас. Это, конечно, не по-христиански. Но для Грандисона, Буша, Сангуилла, как и для остальных офицеров департамента, христианство сохранилось в памяти лишь как примечание мелким шрифтом к самому первому учебнику тактической подготовки. Люди перерастали подобные идеи. Они отслужили свое, принесли пользу и отошли на задний план. Нравилось тебе это или нет, но жизнь намного усложнилась с тех пор, как человеку для выживания достаточно было просто собирать в джунглях бананы. Теперь разрастались иные джунгли, грозившие медленно охватить весь мир. Буш проследил, как мешочек исчез в правом кармане. Пистолет подобрали и сунули в другой карман. Не обращая ни на кого внимания, мужчина направился к двери. Он открыл ее движением плеча и придержал, выжидая. Буш двинулся вслед за ним, как прежде последовал за женщиной. Они прошли по ярко залитой светом дороге и свернули на тротуар, наполовину погруженный в сумрачные тени, отбрасываемые лишенными листьев, но густыми зарослями кустов. Теперь Буш держался впереди, направляясь к футбольному полю, где ждал вертолет. Вскоре машина оторвалась от земли. Поток воздуха от лопастей примял высокую траву за линией поля, затем вертолет слегка качнуло, он набрал необходимую высоту и полетел на восток. Буш вернулся в холл. За время его отсутствия принесли поднос с напитками и поставили на стол. Грандисон откинулся в черном кожаном кресле. Большой стакан чистого виски стоял у него под рукой на журнальном столике. Сидя в кресле глубоко и чуть сгорбившись, он читал книгу в кожаном переплете и с золотым обрезом страниц. Где бы он ни оказался, у него всегда имелась при себе какая-нибудь книга. Сейчас он полностью отстранился от остальных, потому что в течение двух или трех часов заняться ему было нечем. Сангуилл, поставив рядом с собой высокий стакан с виски, щедро разбавленным водой, по-прежнему сидел около телефона, внимательно слушая, усмехаясь и свободной рукой делая записи. Буш тоже смешал себе виски с содовой. Сангуилл выяснял подробности о водителе автомобиля. Реклама на крыше гласила: «Автомобильный сервис Ривердейла. Рединг». Как догадался Буш, их зловещий гость прямо с поезда вышел на привокзальную площадь, поднял руку, поймал машину и сел в нее. Никаких иных предположений строить не имело смысла. Сангуилл получит все данные, но толку от них не будет никакого. Он нашел свободный стул, тяжело опустился на него, сделал большой глоток своего напитка, а потом стал разглядывать потолок, размышляя о том, как все получится в третий раз. Буш был настойчивым, амбициозным и удачливым. И с каждым годом службы ставил перед собой все более высокие цели.Джордж Ламли стоял у низкого окошка своего коттеджа и чуть подогнул коленки, чтобы лучше разглядеть, какую погоду сулило наступившее утро. А утро выдалось типично мартовским. Дождь лил как из ведра. Бешеный западный ветер раскачивал рощицу старых вязов, росших вдоль протянувшейся полем тропы. Стайка грачей взлетела, но тут же пропала из виду, сметенная куда-то потоком воздуха. Обрывок обугленной бумаги носило на фоне серого неба. Как поэтично! Джордж чувствовал себя полным жизненных сил. Секс рано утром всегда оказывал на него бодрящее воздействие. Но не на Бланш. Та снова откинулась на подушки. Три глубоких вдоха, и она проспит еще как минимум час. Джордж повернулся к кровати и посмотрел на Бланш. Нужно купить кровать побольше. Эта женщина обожала спать лежа по диагонали. Надо подыскать что-нибудь на распродаже. Найти настоящего монстра из красного дерева, на котором легко заблудиться. Тогда она сможет спать по диагонали, по горизонтали или по вертикали – без разницы. По всем направлениям стрелки компаса. Проблема лишь в том, что такую кровать не протащить наверх по узкой лестнице. Роскошная, но разболтанная женщина, подумал он. Бланш состояла из прекрасно округлых, но немного расплывшихся форм. Размягченная – так можно было охарактеризовать ее всю. Но только не ум. Здесь он не мог не отдать ей должного. Джордж склонился и поцеловал правый сосок, а потом нежно заправил гладкую и массивную грудь опять под защиту зеленого шелка ночной рубашки, откуда она небрежно свесилась. Бланш издала тихий звук, похожий на щенячий визг, и улыбнулась во сне. Он спустился вниз по неудобным крутым ступеням. Когда у него заведутся деньги, нужно непременно поставить электрический подъемник. Альберт спал на своей подстилке около лестницы. Когда Джордж переступал через небольшого и не слишком породистого песика черно-белой масти, тот даже не шелохнулся. Отличный из Альберта сторож, ничего не скажешь. Чтобы он залаял, грабителю придется, наверное, прыгнуть на него. Но Альберт к тому же еще и хитрый. Даже не пошевелится, пока не услышит из кухни, как консервный нож вскрывает банку собачьих деликатесов. И он, конечно же, редкостный счастливчик: повиляй иногда хвостом, лизни хозяину руку, и ты пожизненно обеспечен домом, пищей и лаской. Как с Бланш. Да и то лишь временно. Все с ней временно. И всегда было. В этом-то и проблема. Негромко насвистывая, Джордж отправился в кухню. Это его территория. Переварить яйцо вкрутую до полной несъедобности, подпалить самые лучшие тосты – легко! Чем он не новый Эскофье[65]? Ах, какой соус! Сплошной восторг! Громко рассмеявшись над собственной неудачной шуткой, Джордж взялся за приготовление завтрака. Это был крупный и неуклюжий мужчина, утверждавший, что ему еще не скоро исполнится сорок лет. А лучшие годы впереди – в этом он был уверен. Успех постоянно поджидал Джорджа где-то впереди, за следующим поворотом. А формы, какие успех мог принять, постоянно изменялись, маня его как мираж. Но он понимал, что сумеет чего-либо добиться лишь при наличии денег. Причем сразу крупной суммы. Настоящих денег! А не жалких подачек, которые ему удавалось выбивать с помощью адвокатов из своей семьи, прочно поставившей на нем крест. Началось это давно. С того дня много лет назад, когда его застукали в постели с несовершеннолетней девчонкой. Та училась в третьеразрядной школе, откуда Джорджа выгнали под зад коленом. Иногда, пропустив пару стаканов чего-нибудь крепкого, он пытался вспомнить, как все случилось, но не мог. Была она блондинкой или брюнеткой? Он запомнил только одно: никакого удовольствия получить не удалось. Его переполняло желание, но он ничего не умел, как несмышленый жеребчик, которого подпустили к кобыле. Ладно, проехали. Лучшие времена еще наступят. Об этом Джордж прочитал в своем гороскопе, опубликованном вчера в «Дэйли мейл». Дожидаясь, пока кофе разогреется, он включил электробритву и снял со щек щетину, тихо бормоча что-то себе под нос. «Я как Винни-Пух, – подумал он. – Неужели было время, когда мама читала мне сказки?» Она не была к нему так жестока, как остальные, но тоже не слишком жаловала. Хотя старик-отец все равно не позволил бы ей приголубить сына лишний раз. А ведь старикан жив. И неплохо себя чувствует. Покончив с бритьем, Джордж осмотрел свою физиономию в кухонном зеркале. Кожа гладкая, как попка у младенца, подумал он. Только парочка сосудов полопалась. Обыкновенное, но вполне привлекательное и дружелюбное лицо. Оно внушает людям доверие. Джордж улыбнулся и взглянул на зубы. Ровные, крепкие, здоровые. Конечно, не жемчуг, но все же… Нужно поставить пару пломб, но с этим придется повременить. Он не оплатил предыдущий счет, присланный дантистом. Джордж вовремя повернулся к плите, чтобы успеть снять кастрюльку с молоком, которое чуть не убежало. Кофе, тост и джем. Не совсем тот завтрак, к какому Бланш привыкла у себя дома: омлет из двух яиц, три ломтика бекона и сосиска. Но она знала, чего ожидать здесь. Поэтому никогда и не выйдет за него замуж. Слишком уж разборчива. Да Джордж, собственно, и не рвался жениться на ней. Один раз уже испытал семейную жизнь по полной программе, спасибо большое! Катастрофа. Хорошо, что нашелся тип, который влюбился в его бывшую жену и увел ее. Отличный малый. Менеджер какой-то типографии в Уэйкфилде. Но, видимо, глуповат, если решился на подобное. Джордж выглянул в окно, осмотрев неопрятный задний двор своего коттеджа. Вдоль одного из заборов протянулась длинная проволочная сетка птичника. Но ни одной птицы он не увидел. Ни волнистых попугайчиков, ни пестрых фазанов, отбившихся от стаи, и подранков – пернатых друзей. В такой день они попрятались по своим деревянным домикам. Джордж – повелитель птиц! А он ведь собирался сколотить состояние на их разведении и продаже. С тех пор минуло два года. Какой провал! Но ему все равно захотелось оставить у себя нескольких особей. Что за жизнь, если она бесцветна? Протянув руку, он достал банку собачьих консервов и принялся открывать ее. В кухню тут же на негнущихся, словно деревянных, ногах приплелся Альберт. – Что, проголодался? – спросил Джордж. Пес вяло вильнул коротким хвостиком. – Ничего не получишь, пока не принесешь газету. Газету, понимаешь? Альберт выполнил с трудом усвоенную когда-то команду, вышел из кухни в узкую прихожую и вернулся, подобрав с половика у входной двери свежий номер «Дэйли мейл». Газета оказалась влажной и мятой, попав под дождь в сумке мальчика-почтальона. Альберт выпустил ее из зубов у ног Джорджа. – О, благородный мастер своего дела! Прими же скромное вознаграждение за свои усилия! – с издевательской интонацией произнес Джордж. Он склонился за газетой, потрепав Альберта за ухом. Все-таки собака – лучший друг человека, заключил он, хотя сам не слишком в это верил. За приготовлением очередных трех тостов Джордж оперся на раковину и стал просматривать газету. Начал, как всегда, с комиксов, потом узнал спортивные результаты, бегло ознакомился с биржевой сводкой и убедился, что его скромный пакет акций находится все в том же состоянии: в устойчивой стагнации со склонностью к падению котировок. Закончил быстрым взглядом на заголовки главных новостей. Бланш всегда изучала газету детально – от первой до последней полосы. А он узнал нужную информацию за шесть минут, успев при этом дать подгореть трем тостам. Единственное, что заинтересовало его в сегодняшних новостях, – завершение очередного фортеля Торговца. Высокочтимый Джеймс Арчер, член теневого кабинета от лейбористской партии, был похищен двумя неделями ранее, но теперь вернулся к любящей семье и в ряды оппозиции за выкуп в двадцать тысяч фунтов, выплаченный в виде необработанных алмазов. Репортер написал об этом целую эпопею, хотя было заметно, что фактами его снабдили скудно. Но, если читать между строк, становилось ясно, что полиция и близко не подошла к раскрытию преступления. Сыщиков оставили в дураках второй раз подряд, и ни газетчики, ни широкая публика не позволят им забыть об этом. Впрочем, Джорджа особо привлек лишь денежный аспект проблемы. Совершать столь дерзкие и опасные фокусы за ничтожные деньги – это ему казалось странным. Он поставил завтрак на поднос и неловко взобрался с ним по ступеням лестницы. Бланш уже сидела в постели. Ее рыжие волосы зачесаны назад, широкие плечи покрыты ночной сорочкой с короткими рукавами, радостные искорки сверкают в зеленых глазах. Глядя на нее, Джордж опять подумал, какая же это роскошная женщина, Мать-Церера, рог изобилия житейских наслаждений… Тридцать пять лет и сто восемьдесят фунтов теплой молочной женственности. Вот какая муза пригодилась бы Вагнеру! Джордж и Бланш были знакомы два года и хорошо подходили друг другу во всем. Джордж поставил поднос рядом с ней и произнес: – С хмурым утром! Март снова настал и принес собачий холод. А Джордж опять пришел и принес тебе еду, как официант. С добрым утром, любовь моя! Или я уже это говорил? – Да, ты что-то такое сказал, хотя выразился иначе. Голос Бланш был столь же внушительным и зрелым, как и ее тело. В нем звучала и простота ярмарочной торговки, и хрипотца любительницы выпить в баре, и мощь, чтобы подгонять с трибун скачек свою лошадь. – Только убери отсюда этого шелудивого пса, – попросила она. – Он тебя не побеспокоит, любимая. Он знает, что переступать порог ему запрещено. Альберт действительно сидел на верхней площадке лестницы и наблюдал за ними. Джордж намазал маслом и джемом тост для Бланш и налил ей именно тот кофе, какой она любила. Причем делал это с нежностью, с глубокой привязанностью. Ему нравилось делать для Бланш все… Почти все, а сейчас он понял, что одна из тех вещей, которые были не по душе, предстояла ему сегодня. Джордж всегда предчувствовал это, когда она внезапно смотрела мимо него, полностью сосредоточенная, настраивавшаяся на нечто, не поддающееся определению или описанию. Она превращалась из просто Бланш Тайлер – надежной подруги и горячей штучки в постели – в мадам Бланш. В женщину, чей портрет каждую неделю красовался на рекламной полосе журнала «Новости парапсихологии». «Мадам Бланш Тайлер. Ясновидение, связь с ушедшими, конфиденциальные визиты, группы, встречи в семейном кругу, исцеление. Уилтшир, г. Солсбери, Мэйдан-роуд, дом 59». По-прежнему не глядя на него, держа ломоть тоста приподнятым в руке, как некий священный тотем, она сказала: – Это только что явилось мне во сне. – Что именно? – Название. Его подсказал мне Генри. Не лично. Я слышала его голос. А еще видела чудесное синее облако с огромной сверкающей звездой в центре. – Опять тебя заносит, Бланш! За время их знакомства Джордж все еще не привык и немного пугался, когда на нее находило подобное настроение. Нет, он не считал, что это розыгрыш и фальшивка. Было здесь нечто, чего нельзя списать на один лишь обман. И между прочим, исцеление в первую очередь. Бланш снимала головную боль или приступ застарелого фиброзита как по волшебству. А ему доводилось слышать и наблюдать много чего, и объяснение не так-то просто было найти. Бланш приподняла тост, словно салютуя небесам, и произнесла вибрировавшим от экстаза тоном: – Он будет называться «Храм Астроделя»! Но, сделав заявление, немедленно вернулась с небес на землю. Откусила немного поджаренного хлеба и, пережевывая его, ласково улыбнулась Джорджу. – Ты меня совершенно сбила с толку, – заметил он. – Повтори, что там насчет какого-то храма? – Моего храма, дурашка. Ты иногда бываешь туповат, Джордж! Я же говорила тебе о нем на прошлой неделе. – Не помню. – Я разговаривала об этом с миссис Куксон. Боже мой, будь у меня хотя бы часть ее денег, я бы основала его сегодня же. Но она скупая, что, впрочем, неудивительно. У нее очень плохая аура. Джордж налил себе кофе, прикурил сигарету и присел рядом с Бланш на кровать. – Ты собираешься возвести храм? Как царь Соломон? – Можешь сколько угодно отпускать свои шуточки, но я так и поступлю. Построю собор, церковь спиритизма «Храм Астроделя». – А название не кажется тебе странноватым, милая? – Оно явилось мне из синего облака. Джордж хихикнул: – Жаль, оттуда не свалилось ничего более существенного. Например, денег на проведение работ. У меня есть кореш – профессиональный строитель. Он бы мне хорошо откатил, если бы я добыл для него подряд. – Деньги найдутся, – заявила Бланш. – Генри обещал. – Она взяла Джорджа за руку. – Знаешь, ты очень хороший мужчина. Причем хорош ты не только для меня самой, когда мне надо расслабиться после эзотерического стресса, а просто хороший человек. У тебя восхитительная аура. – Ты мне уже сообщала об этом. На сколько она потянет, если перевести в наличные? Бланш не обратила на его шутку внимания. – Энергичная, доброжелательная аура, успокаивающая и утонченная. Я вижу ее в виде теплого янтарного сияния лишь с легкой рябью красного пламени по краям. Очень редкая. – Нелегко постоянно таскать такую ауру на себе. – Мой дорогой Джордж! – Бланш поцеловала его руку. – Меня не проведешь. Тебе что-то нужно. Она кивнула и потянулась за вторым ломтиком пожаренного хлеба. – Мне нужны деньги на проект. Для моего храма, и скоро наступит день… Да, милый, очень скоро придет день, когда денег станет достаточно. А пока не мог бы ты снова немного поработать для меня? – О, Бланш, нет! Не хочу. – Всего лишь раз. – Ты всегда говоришь одно и то же. – Пожалуйста! Джордж пожал плечами. Главная проблема с Бланш заключалась в том, что ей невозможно было в чем-либо отказать. Иногда Джордж даже подумывал, не лучше ли ему по-настоящему влюбиться в нее? Может, тогда все изменится? Стань она его женой, он наверняка нашел бы в себе силы отказывать ей. – Вот теперь я узнаю своего доброго милого Джорджа. На сей раз я заплачу тебе двадцатку. Он вытянул руку ладонью вверх. – Десять монет вперед, и все накладные расходы за твой счет. Тогда договоримся. Бланш перегнулась и выудила свою сумочку из-под груды одежды, сваленной на стоявшем рядом с кроватью кресле. Достала тугую пачку пятифунтовых купюр, отсчитала две и вложила ему в руку. Не сводя глаз с пачки денег, Джордж воскликнул: – У самой-то их вон сколько! – Мне приходится тяжело трудиться, исцеляя людей и принося им душевный комфорт. Ты же знаешь, Джордж, работа – главное в моей жизни. Она всегда сияет впереди, как путеводная звезда. Деньги вторичны. А у тебя наоборот. Джордж не сдержал улыбки: – Плутовка! – Плутовка, но отчасти. И тебе все известно, хотя ты не хочешь признавать этого. Позволь заметить, что если бы у тебя хватило терпения посидеть спокойно полчаса, не щелкая беспрерывно телевизионными каналами, не убегая в паб за кружкой пива и не затаскивая меня в койку, я сумела бы все тебе объяснить. – Я поддался на твои чары два года назад в баре «Красный лев». – Он изобразил шутливое восточное приветствие. – Вы изволили потереть лампу, мадам? Ваш покорный слуга слушает и повинуется. Что или кто это будет на сей раз? – Ее зовут мисс Грейс Рейнберд. Адрес: Рид-Корт в Чилболтоне. Ей лет семьдесят, и она чертовски богата. Чилболтон недалеко отсюда. Ты не смог бы заняться этим сегодня же? – Но мы собирались посвятить весь день друг другу. – Успеешь собрать предварительную информацию и вернуться к шести часам. У нас останется целый вечер, а потом – в постель. Пока тебя не будет, я наведу хоть какой-то порядок в бардаке, который ты устроил у себя дома. Прихвати с собой Альберта. Не хочу, чтобы он обмочил здесь все углы. – Как насчет его ауры? Скверная, а? Но Бланш его уже не слышала. Она смотрела куда-то вдаль, а на ее крупном привлекательном лице расплывалась блаженная улыбка. Воздев руки вверх, отчего халат соскользнул с плеч и ее груди во всем великолепии свесились из глубокого выреза ночной рубашки, Бланш принялась напевать: – «Храм Астроделя», «Храм Астроделя». Джордж вздохнул и поднялся. Ему ничего не оставалось, кроме как одеться и тронуться в путь. Жаль, потому что порой после завтрака они возвращались в постель вместе и изобретательно доставляли друг другу наслаждение до того времени, когда наступал час предобеденного аперитива.
Коттедж Джорджа, построенный из камня, но с соломенной кровлей и очень неудобный, хотя в него провели электричество и устроили канализацию в виде опрятной и очищаемой хлоркой выгребной ямы, располагался в пяти милях к югу от Солсбери. Он стоял в самом конце проселочной дороги в обрамлении рощи высоких вязов и совсем рядом с тем Эйвоном, который находится в Гемпшире. Джордж купил его в краткий период процветания десять лет назад. Солома на крыше давно нуждалась в обновлении. Иногда он задумывался об этом, но легкомысленно отметал заботу в сторону, понимая, что ему негде взять тысячу фунтов, необходимую на ремонт. Вот и сейчас Джордж невольно вспомнил о худой кровле, пока вел машину сквозь жуткую мартовскую непогоду. Сильный дождь найдет лазейку в потолке маленькой гостевой спальни, а предупредить Бланш, чтобы подставила под течь ведерко, он забыл. Рядом на пассажирском сиденье свернулся калачиком Альберт, а Джордж вновь стал размышлять о Бланш. Она была умной. Такой умной, что иногда беспокоила его. Ему не по душе пришелся ее любимый спиритизм и общение с покойниками, но за время знакомства с Бланш Джордж поднабрался кое-каких знаний из этой области и даже практического опыта. Его личные воззрения сводились к тому, что если жизнь после смерти действительно продолжалась, то хотелось бы, чтобы в ней оставалось место для удовольствий жизни обыкновенной. Что же касалось посмертного существования, то Джордж уже привык считать необходимым его условием размягчение мозгов. Потому что большинство сообщений от покойников, которые Бланш получала либо напрямую, либо через своего «наставника» Генри, были, прямо скажем, глупыми и пустяковыми. Ведь можно было бы ожидать, например, что кто-то вроде сэра Оливера Лоджа, Артура Конан Дойла или какого-нибудь там Бенвенуто Челлини выступит с авторитетным заявлением с того света, наставляя живущих на путь истинный. Но из потустороннего мира лилась пустая болтовня. Правда, однажды Генри передал через Бланш для миссис Куксон сообщение от самого Джорджа Вашингтона. Миссис Куксон приходилась Вашингтону очень дальней родственницей, и великий президент нес какую-то чепуху о том, что миссис Куксон не следует особенно беспокоиться в данный момент о так называемой главной проблеме ее жизни, причем о сути проблемы не было сказано ни слова. Но Джордж и Бланш прекрасно знали, что уже много лет богатая вдовушка не могла решиться, выходить ли ей снова замуж. И если выходить, то за кого из полдюжины претендентов на свои руку и сердце. Дело обернется счастливым финалом уже к концу нынешнего года, заверил Джордж Вашингтон. Полная ерунда для столь выдающейся личности. Зато миссис Куксон осталась довольна. Ведь не мог же такой человек вводить ее в заблуждение. Джордж усмехнулся, протянул руку и почесал Альберту загривок. Бланш умна, ничего не скажешь. Надо было так умаслить миссис Куксон, которая теперь, несомненно, расщедрится на дотацию в пользу проекта храма! Кстати, что такое Астродель? А теперь еще эта мисс Грейс Рейнберд… Состоятельная старая дева. Новая клиентка. Непременно новая, а иначе Джорджу не пришлось бы сейчас гнать машину под проливным дождем по шоссе в сторону Чилболтона. Бланш, если только появлялась возможность, предпочитала собрать как можно больше предварительных данных о новых клиентах. Объясняла, что подобная информация помогала ей устанавливать с человеком надежный духовный контакт, и потому она нуждалась в сведениях об обстоятельствах его жизни. Если же ты являлась с бухты-барахты, ничего не зная, мир духов мог холодно встретить твои попытки… Он снова усмехнулся. Ему предстояло проделать уже знакомую работу. Разведка на месте. Старый добрый Джордж не подведет. Сумеет разговорить кое-кого за пинтой пива в пабе. Побеседует с владельцем заправочной станции и автомастерской. Закинет удочку на почте и в главном местном магазине. Проработает церковь и погост при ней. Чего только не узнаешь там, если семья прожила в одном городке долгое время! О, Джордж уже знал все нужные приемы! Люди легко доверялись ему. А почему нет? Такой с виду приятный, общительный мужчина, который к тому же всегда готов заплатить за выпивку из денег на накладные расходы. Джордж принялся насвистывать. Жизнь хороша. Только так ее и следовало сейчас воспринимать. Ведь наступит день, когда и его кораблю придется встать на вечный прикол в тихой заводи. Чилболтон располагался в нескольких милях севернее Стокбриджа, в долине речки Тест. Это был вытянутый в длину и хаотично застроенный поселок, состоявший в основном из белых и розовых коттеджей с соломенными крышами, но и с достаточным количеством солидных домов. Опрятный и ухоженный, городок свидетельствовал, что у его обитателей водились немалые деньги. И Джордж принялся за дело. Для начала он нашел Рид-Корт. Эта усадьба находилась на удалении от центра. С шоссе разглядеть ее не представлялось возможным, потому что она занимала собственный участок земли, скрытый высокими деревьями. Джордж проехал по крытой гравием подъездной дорожке почти к самому дому, медленно миновал его и, не останавливаясь, вернулся на шоссе. На все ушли считаные секунды, но он был наблюдателен и знал, на что в первую очередь обратить внимание. От Рид-Корта вернулся в городок и припарковался рядом с пабом «Митра аббата». Четыре кружки пива – и его досье на мисс Грейс Рейнберд существенно пополнилось. Из паба он отправился на заправку, залил в бак бензин, купил в магазине пачку сигарет и решил обойтись без визита на почту, потому что уже в нем не нуждался. Оставалась церковь на окраине поселка. Божий дом произвел на него не столь сильное впечатление, как Рид-Корт. Эту мрачную и даже невзрачную постройку из песчаника венчал слегка покосившийся деревянный шпиль. Наверху под флюгером значилась дата – 1897 год. Не самый лучший период в истории английской архитектуры. Джордж прогулялся по кладбищу, сопровождаемый трусившим вслед за ним Альбертом. Погост содержали в образцовом порядке. Несколько каштанов, толстый ствол старого тиса, а на заднем плане открывался живописный вид на луг. Джордж умел замечать красоту. И хотя здание церкви разочаровало его, Чилболтон в целом представлялся теперь местом, куда, имея сбережения, можно удалиться на покой, чтобы провести остаток жизни в умиротворенной и созерцательной тишине. Ему попался на глаза церковный сторож, водивший по одной из дорожек граблями. Поначалу служителю церкви не понравилось присутствие на погосте Альберта, и Джордж быстро сунул пса себе под мышку. Ему удалось задобрить старика, и они провели приятную беседу. Для не слишком искушенного сторожа говорливый, обходительный и хорошо одетый Джордж сошел за благородного джентльмена, а сам Джордж, в животе которого приятно булькали четыре пинты «Гиннесса», готов был в тот моментвозлюбить весь мир. Однако чем больше он узнавал о семье Рейнберд, тем сильнее проникался завистью к их прошлому богатству и нынешнему положению. Без озлобления, но все же подумал, что, не подвернись ему та сексуальная нимфетка в школе и не помешай ряд других неприятных событий, он вполне мог бы сейчас вести такой же образ жизни. Конечно, ему бы не достались хоромы Рейнбердов. Но Джордж занял бы чуть более скромное жилище в этом маленьком райском уголке и окружил бы себя вещами, удобными, как мягкий и шелковистый кокон. В свой коттедж он вернулся, когда уже темнело. Бланш не застал. Она оставила записку, что уехала в Солсбери сделать для него кое-какие покупки. Сам Джордж выбирался в магазин, только если лез в шкаф за едой и обнаруживал, что он совершенно пуст. За стаканом виски с содовой он принялся записывать добытую информацию. А ее набралось много. Можно было надеяться, что теперь удастся избежать повторного визита для сбора дополнительных сведений. Хотя с Бланш ни в чем нельзя быть уверенным. Пока же свои двадцать фунтов Джордж заработал легко и честно. Но если ей покажется мало, придется продолжить работу, причем сумма гонорара останется прежней – это даже обсуждению не подлежит. Впрочем, Джордж не возражал бы. Он ведь почти любил Бланш. Она всегда хорошо относилась к нему и даже сама догадалась подставить ведерко под протечку в гостевой спальне.
Пока Джордж сидел за стаканом виски у себя в коттедже, Буш с таким же напитком под рукой перечитывал тексты двух рапортов, подготовленных им для Грандисона. Сделал он это у себя дома – то есть в небольшой квартире рядом с мостом Челси, из окон которой открывался вид на реку и на угол картинной галереи «Тейт». Жена уехала в Норфолк погостить у родителей. В последнее время она часто гостила у папы с мамой. Ее отец был отставным генерал-майором. Буш уже знал, что однажды она попросит развода. Если бы ему хотелось, он давно бы выяснил, к кому жена уезжает на самом деле, когда говорит, что хочет побыть с родителями. Его женитьба была ошибкой, поспешным шагом, а теперь она уподобилась хрупкому растению, пожелтевшему осенью и ждущему, чтобы первый же мороз надломил его стебель. Любовь, которая, как казалось, соединила их поначалу, очень быстро исчезла. Причем Бушу своей жены не было жаль. У нее обнаружились физические и общественные потребности, не представлявшие для него интереса. В действительности он знал только одну любовь – двуединое целое, которое составлял он сам и его работа. А о настоящей работе жена не ведала. Считала, что он какой-то клерк в министерстве иностранных дел. И хотя Буш формально числился сотрудником Отдела исследований в области ограничения вооружений и разоружения, он не проработал там ни дня и даже в здании МИДа побывал не более десятка раз. Примерно так же обстояло с Сангуиллом. Но тот значился ответственным служащим министерства внутренних дел в должности старшего офицера Управления делами и организационного департамента. Грандисон не числился нигде, зато у него был офис на Бердкейдж-уок, поблизости от Веллингтонских казарм, и из кабинета открывался прекрасный вид на парк Сент-Джеймс и большой пруд. Вот под его руководством работали и Буш, и Сангуилл, и еще с полдюжины сотрудников, неброских с виду, преданных делу и умеющих молчать, очень тщательно отобранных лично Грандисоном. Буш снова перечитал свой первый рапорт. Это был подробный анализ фактов, сопутствовавших двум преступлениям, совершенным Торговцем в последние восемнадцать месяцев. Сравнение двух похищений известных политических деятелей не давало оснований сделать вывод, что их департамент добился в расследовании данных дел прогресса. Зато не было недостатка во множестве противоречивых и хаотично обработанных данных, собранных полицией. Полицейским не нравился департамент, поскольку в иерархии он располагался выше, чем они, пользуясь привилегией находиться в личном подчинении премьер-министра и получать указания от него. Впрочем, официально о департаменте никто ничего не должен был знать. Но на практике знали и ненавидели. Порой между полицией и департаментом вспыхивал такой огонь страстей и взаимной ревности, что эти вулканические выбросы удавалось гасить только на уровне кабинета министров. Однако никто не осмеливался открыто подвергать сомнению целесообразность существования подобного тайного департамента. Он сохранял анонимность, работал чисто и мог прибегать к методам как внутри страны, так и за ее пределами, которыми никогда не рискнули бы воспользоваться полицейские. Главным же оправданием создания секретного департамента стала высокая степень организованности современного преступного мира. Противодействовать ему мог только теневой правоохранительный орган, не скованный традиционной этикой, порой мешавшей полиции доводить свою работу до конца. И за восемь последних лет департамент, действуя без жалости и снисхождения, добился крупных успехов. Широкой публике о них так ничего и не стало известно. Второй рапорт, составленный Бушем, представлял собой прогноз развития ситуации, который понадобился Грандисону.
До настоящего момента Торговцем совершены два похищения. Оба организованы одним человеком, но при участии двух или трех сообщников. Были выдвинуты требования выплаты скромных по размерам выкупов. Жертвы – известные политические деятели мужского пола. Торговцем обеспечена широчайшая огласка путем отправки сообщений в прессу от своего имени. Подобная работа со средствами массовой информации поставила в затруднительное положение полицию и правительство, поскольку привела к критике в отношении работы как полицейских и других официальных организаций, так и отдельных известных личностей из политических кругов, руководителей полиции и других служб безопасности. Методы осуществления упомянутых двух похищений позволяют сделать прогноз относительно дальнейшего развития ситуации: 1. Следующее похищение станет основной операцией для преступника. Первые два были призваны создать для нее соответствующую атмосферу. 2. Следующей жертвой окажется гораздо более высокопоставленный деятель, чем двое предыдущих. 3. Дело не предадут огласке. Торговец на сей раз будет настаивать на соблюдении полной секретности, разрешив, видимо, только сообщить прессе, что жертва больна и прикована к постели, чтобы объяснить долгое отсутствие ее на публике. 4. Власти будут вынуждены пойти на соблюдение выдвинутых условий с целью сохранения жизни жертвы, а также, разумеется, ради спасения репутации отдельных личностей в правительственных и правоохранительных кругах. Их репутации уже оказались под угрозой в силу растущего общественного недовольства фактом, что Торговцу удалось выставить представителей власти на всеобщее посмешище. 5. Запрошенный выкуп окажется очень крупным. Возможно, от четверти до полумиллиона фунтов. 6. Если выкуп не заплатят, жертву умертвят. Оценка черт характера Торговца и методы совершения им двух предыдущих преступлений не оставляют в этом сомнений. Он не затеял игру ради игры. 7. Его жертва будет иметь такой высокий статус, что, по моему мнению, полиция и правительство пойдут на выполнение всех условий и выплату выкупа, а происшедшее никогда и не станет достоянием гласности. 8. Торговец совершит свое последнее похищение в ближайшие шесть месяцев. Чем ближе по срокам оно окажется к предшествовавшему преступлению, тем более охотно власти согласятся на сохранение дела в тайне от средств массовой информации. 9. Успешно завершив операцию, Торговец прекратит похищения людей. 10. В данный момент мы не располагаем информацией, которая позволила бы напасть на след Торговца.
«А кто бы не отошел от дел, имея полмиллиона на безбедную жизнь?» – подумал Буш. Интересно, какой линии будет придерживаться Грандисон во время завтрашнего совещания? Он может отдать приказ сидеть и выжидать третьего похищения или распорядиться приложить все усилия для поимки Торговца до того, как он снова нанесет удар. Наверняка к этому времени сам составил прогноз, имел возможность обсудить его в вышестоящих инстанциях и уже, вероятно, получил их дальнейшие указания. Лично для Буша было бы предпочтительнее начать поиски Торговца незамедлительно. Где-то в том множестве данных, которые у них уже имелись, должно было таиться нечто, пусть крайне незначительное, за что можно уцепиться как за ниточку. Буш встал со стаканом в руке у окна, глядя на видневшуюся между деревьями и углами зданий реку. Наступил прилив, и по мощному коричневатому потоку прибывавшей воды летели крупные капли мартовского дождя. Если бы ему удалось сделать важное открытие, если бы он сумел добраться до Торговца, Грандисон не только оценил бы это по достоинству, но и поделился своей оценкой с облеченными властью людьми. На босса можно положиться… Если он возьмет Торговца, то сразу взлетит очень высоко. И не обязательно в пределах данного секретного департамента. Существовали иные сферы применения своих талантов. Золотые перспективы… Он снова увидел, как женщина с закрытым платком лицом поднимается по ступеням. Как их преодолевает мужчина в издевательской маске. И горячо пожелал, чтобы Грандисон не получил инструкций занять выжидательную позицию. Буш жаждал действий.
Глава 2
Утро выдалось спокойное и теплое. Порывистый ветер, бушевавший последние два дня, стих. Черный дрозд, пристроившийся на вершине гигантской секвойи, росшей по противоположную сторону от подъездной дорожки к дому, закончил краткий речитатив. Из окна своей гостиной мисс Рейнберд наблюдала, как тени от облаков медленно проплывали по зеленым лужайкам, уже усеянным побегами ранних нарциссов. Снова весна. Весна будет приходить всегда, а вот люди продолжат покидать этот мир, и через несколько лет наступит и ее черед. Впрочем, она подумала об этом отстраненно, словно мысль не имела к ней прямого отношения. В свои семьдесят три года мисс Рейнберд перестала придавать значение смерти. В ней еще оставалось достаточно сил. А хандра и пустые тревоги – удел слабаков. И ей трудно было представить, чтобы сидевшая напротив нее мадам Бланш тоже страдала депрессиями и беспокойством. Эта женщина, казалось, излучала довольство собой и энергию. Шолто, который бывал порой невыносимо вульгарен, назвал бы ее соблазнительно грудастой бабенкой. Лет тридцати пяти, почти светящаяся от полноты жизни. Мисс Рейнберд не так представляла себе медиумов и вообще людей, связанных с миром спиритизма. Шолто окинул бы ее восхищенным взглядом, а потом беззвучно свел бы ладони вместе, будто аплодируя представшему перед ним зрелищу. Она никогда не любила Шолто, но в нем по крайней мере не было лицемерия. Он открыто говорил и делал то, что считал нужным. Мисс Рейнберд, склонная иногда недооценивать собственную прямоту, жестко произнесла: – Я хочу, чтобы вы усвоили кое-что, мадам… Бланш. – Будет лучше, если вы станете называть меня просто мисс Тайлер. Другое мое имя – профессиональное. Она улыбнулась, зная, что здесь ей не следует принимать близко к сердцу ничего. Эта старушка обладала острым, как игла, умом. – А мы еще не достигли нужной стадии отношений. Более того, думаю, вы уже решили, будто совершили ошибку. И отнесли ее, вероятно, к настойчивым уговорам миссис Куксон. Мисс Рейнберд оценила ее слова. Она, безусловно, отвечала определению «грудастая бабенка», но и с мозгами у нее все обстояло как надо… И с пониманием ситуации тоже. Это произвело должное впечатление. – Да, возможно, так оно и есть. Однако, как я сказала, мне бы хотелось кое-что прояснить. Во мне заложено инстинктивное недоверие к… мировоззрению, представительницей которого вы являетесь. Я посещаю церковь, однако это лишь удобная внешняя модель поведения. В глубине души я – агностик. И теперь могу признаться: да, я уже сожалею, что пригласила вас приехать. Бланш кивнула: – Это меня не удивляет, мисс Рейнберд. Встречи со многими людьми начинаются подобным образом. Если вам будет угодно, могу удалиться прямо сейчас. Но прежде чем покинуть вас – и, уверена, вы поймете меня правильно, – должна сказать, что… Это дело обоюдоострое. Мне очень скоро становится понятно, могу ли я человеку чем-либо помочь. И если вижу, что не могу… Тогда просто ухожу. Я не актриса, устраивающая представление за плату. Мое призвание – помогать людям. С некоторыми требуется немного времени, чтобы наверняка увидеть, что помочь нельзя. Вы можете оказаться одной из таких персон, мисс Рейнберд. Пока я в этом не разобралась. Все это было изложено хорошо поставленным голосом, тоном, который специально предназначался для подобных домов и их обитателей. И интонация, и необходимые речевые конструкции появились в результате усвоенных много лет назад уроков красноречия, хорошего от природы слуха и внутреннего умения чувствовать слово. Но этот дар нельзя было назвать наследственным. Бланш родилась в фургоне передвижного балагана из Ноттингема. А потому наедине с Джорджем или в компании близких друзей любила расслабиться. Наблюдая, как на лице мисс Рейнберд появилось удивленное выражение, она уже знала, что уйти сразу ей не дадут. Все они одним миром мазаны. Они чего-то хотели, а она действительно могла им это дать, но сначала каждый воздвигал перед ней препятствия. Видимо, чтобы замаскировать собственное смущение. Внезапно мисс Рейнберд поняла, что ей нравится эта женщина. В ней не просматривалось ни малейшего ханжества или лукавства. Говорила прямо, не робела. И хотя мисс Рейнберд изначально не хотела показывать излишнего любопытства, у нее помимо воли вырвался вопрос: – Вы действительно глубоко и искренне верите в свое… призвание? – Конечно. Другое дело, что к нему примазывается слишком много… сомнительных личностей. Клоунов, которых интересуют только деньги. Прочитайте любое серьезное исследование в области парапсихологии, и вы обнаружите множество примеров обмана и мошенничества в данной сфере. Но если бы я захотела стать актрисой, мисс Рейнберд, поверьте, с успехом выступала бы на театральных подмостках. Но случилось так, что судьба наградила меня даром. Бесценным. Не заставлять духов являться людям и не наполнять затемненные комнаты трубными гласами – этого я не умею. Просто я родилась с повышенной способностью к налаживанию связей между двумя мирами, но, что гораздо важнее, с подлинным пониманием человеческой натуры и ее особенностей. Это была заранее заготовленная речь, но Бланш верила каждому своему слову. Джордж мог сколько угодно подтрунивать над ней. Порой она добывала для себя предварительную информацию, чтобы облегчить начало, но во всем остальном… Дар существовал, и ей следовало пользоваться им. – Но помощь, какую вы оказываете, мисс Тайлер… Она ведь связана с миром духов, не так ли? – По большей части да. Но мир духов охватывает все аспекты жизни. Мы ведь с вами тоже в каком-то смысле духи – но пока земные, еще не расставшиеся с этим прекрасным миром. Иногда люди обращаются ко мне не потому, что хотят что-либо узнать о своих родных и близких, ушедших в мир иной, а в связи с собственными насущными проблемами. И я пока не уверена, мисс Рейнберд, какого рода помощь вы хотели бы от меня получить. Но было бы глупо с моей стороны не понимать, что вы на что-то надеетесь. Мое присутствие в доме по вашей просьбе делает это очевидным. Хочу лишь сразу предупредить, что гаданием по стеклянному шару я не занимаюсь. Легкий оттенок упрека или даже вызова на мгновение заставил взыграть взрывной темперамент мисс Рейнберд. Она была властной, привыкшей к беспрекословному подчинению, и если чувствовала необходимость установить свои правила, то непременно делала это. – Но ведь нечто подобное вы проделали для миссис Куксон, – произнесла мисс Рейнберд. – Я знаю о ее излишней впечатлительности. Порой она выглядит полной дурой. Она рассказала, как по ее просьбе вы связались с духом Джорджа Вашингтона. Естественно, я понимаю, что это чепуха – пусть она и связана с той семьей отдаленным родством. Бланш улыбнулась. Вот она и разговорила старушенцию. Мисс Рейнберд ожидала увидеть перед собой образец типичной угодливости типа: «Да, мэм, нет, мэм, как мэм пожелает». Дай ей возможность, и мисс Рейнберд станет откровенно груба. Ну и что же? Пусть проявит себя во всей красе. Нужно сохранять невозмутимый приятный тон, улыбаться и не позволять ей насмешек. – Миссис Куксон отличается от вас. Если начистоту, то она излишне простодушна. Но ее нужда в духовном комфорте не делается от этого менее сильной. Здесь я должна пояснить для вас, что ушедшие от нас люди не теряют черт характера, какими обладали при жизни. Мой наставник – человек незаурядных способностей, которого зовут Генри, – всегда был наделен чувством юмора и умением уважать великих людей прошлого. Естественно, он бы никогда не потревожил такого человека, как Джордж Вашингтон, тривиальной проблемой, беспокоившей миссис Куксон. А все, что ей хотелось знать, это за какого из трех или четырех знакомых мужчин выйти замуж. И надо ли думать о замужестве вообще. Но она нуждалась в подсказке и получила ее от самого Генри. Сделал то, что часто делают для нас добрые души почивших людей. Поставил перед миссис Куксон ту же проблему, но в иной форме, возложив бремя решения на нее. Ду́хи ведь не всегда общаются с нами только для того, чтобы предельно облегчить нам жизнь, мисс Рейнберд. Со своими земными сложностями мы обязаны научиться справляться сами. Вот и миссис Куксон справится со своей самостоятельно еще до конца года. Причем останется убеждена, что ей помог Джордж Вашингтон. Что ж, в этом нет вреда. Он бы сделал то же самое, но через Генри. Но у Джорджа Вашингтона и в его новой жизни есть проблемы поважнее. – Бланш рассмеялась звучно, сочно, очень по-земному. – Но все же, мисс Тайлер, если верить в их существование, то каких советов или иной помощи можно от них ожидать? – Они действительно существуют, спешу вас заверить, мисс Рейнберд. И основная помощь, которую они оказывают тем, кого оставили на земле, состоит в передаче им знания о том, что есть жизнь и после смерти, а общение с ними обычно действует на людей успокаивающе. Но в отдельных случаях они способны решить вполне земные проблемы, если видят, что человек не может с ними совладать сам. – Понятно. И вы обращаетесь к ним за помощью в любое время, когда пожелаете? – Нет, но попытаться могу. Мы ведь для них как дети. А даже в нашем мире, мисс Рейнберд, как бы родители ни обожали своих чад, они не готовы выполнить любую их прихоть. Если только не чувствуют, что дело действительно серьезное. – А вы не могли бы попытаться здесь и сейчас? То есть я хотела спросить, не нужны ли вам какие-то специальные приспособления или условия? Ну, например, затемненная комната или круг людей, которые должны держать друг друга за руки? Бланш снова рассмеялась. – Нет, ни в каких особых условиях нет нужды. Они действительно помогают охотнее, если вызов исходит от группы. Но я не смогу ничего сделать здесь и сейчас, как вы изволили выразиться. – Почему? – А потому, мисс Рейнберд, что вы должны искренне пожелать, чтобы я вам помогла. А вы пока далеки до принятия решения, следует ли воспринимать меня всерьез. Вы – образованная, умная и практичная женщина. В социальном и экономическом смысле вы обитаете в мире, уровень которого значительно выше моего. Мадам Бланш Тайлер. Медиум. Не обижайтесь, но я догадываюсь, как весело вы хихикали над такой чепухой, какой, с вашей точки зрения, я занимаюсь. Вы и сейчас не понимаете, как позволили миссис Куксон уговорить себя назначить мне встречу. – Бланш встала. Настал момент, который ей доводилось переживать сотни раз. – Думаю, будет лучше, если вы несколько дней поразмыслите обо всем, а потом сообщите мне о своем решении. Пока же вы настроены скептически. Я не в обиде. Но вы даже не знаете, хотите ли попытаться или нет. А я ничем не помогу, если в вас не зародится надежда на мою способность эту помощь оказать и готовность смириться с разочарованием, если меня постигнет неудача. – Вы необычный человек, мисс Тайлер. И хотя в голосе мисс Рейнберд звучал сарказм, в нем угадывались и иные нотки. Нечто похожее на восхищение. Бланш это уловила и поспешила записать себе в актив. Она уже знала: в этот дом ей предстоит вернуться. – Тогда сделайте одолжение, мисс Рейнберд, сообщите мне о своем решении в ближайшие дни. А пока, чтобы от моего нынешнего визита осталась хоть какая-то польза, обещаю, что вас не будут тревожить обычные неприятные сны. По крайней мере, несколько ночей подряд. Ничем не выдав удивления, мисс Рейнберд произнесла: – Странное заявление! – Я ни о чем не заявляла, мисс Рейнберд. Просто передала вам сообщение. Генри незримо присутствовал в комнате несколько последних минут, и это его слова. Но он, конечно, тоже только повторил сказанное ему кем-то другим. Когда Бланш ушла, мисс Рейнберд налила себе бокал сухого хереса и уселась в любимое кресло у окна. Это была миниатюрная, хорошо сложенная женщина. Когда-то ее считали красавицей, но теперь у нее провалились щеки, а морщинистая кожа обтянула лицевые кости, не оставив ни намека на прежнюю мягкость и округлость черт. Волосы поседели, но большие карие глаза сохранили былую овальную форму. В ее внешности просматривалось что-то от эльфа, правда, сильно постаревшего, от поизносившейся феи, хотя прежде всего это была маленькая старушка, привыкшая в жизни всегда стоять на своем и редко кому-либо уступавшая. Но Бланш удалось повергнуть ее в изумление. Ида Куксон, дура редкостная, уговорила ее встретиться с Бланш. Начиналось все как шутка, потому что она всегда издевалась над верой Иды в спиритизм. Только когда ей начали сниться кошмары, впервые задумалась об этом. А сейчас, оглядываясь назад, не могла вспомнить, по какой причине дала согласие на встречу, с чего вдруг приняла такое решение. Дурные сны посещают всех, а у ее кошмаров имелось здравое и логичное объяснение. Мисс Рейнберд тревожили и расстраивали сны о Гарриэт. Но они либо пройдут, либо она смирится и научится уживаться с ними. Она и не понимала, зачем пригласила к себе Бланш. У этой женщины оказалась правильная речь с едва заметным отголоском принадлежности к своему общественному классу. Беседа с ней получилась занятной. Ида успела порассказать ей легенд о молодых годах мадам Бланш. Но все это следовало сразу сбросить со счетов. Мисс Рейнберд не обманешь. Она заметила, как мадам Бланш пыталась нащупать свой обычный подход к людям ее типа. Мисс Тайлер была умна, сообразительна и быстро подстраивалась под изменяющиеся обстоятельства. Но откуда ей стало известно про сны? О них знала только сама мисс Рейнберд. Добыть подобную информацию у кого-либо было невозможно. Мисс Рейнберд продолжала сидеть с бокалом сухого хереса, рассеянно наблюдая, как садовник вилами окучивает клумбу под розы. Гарриэт, конечно, была дурой. Причем с самого начала. Теперь она и Шолто оба покойники. И если действительно возможно общаться с потусторонним миром, то именно Шолто следовало призвать к ответу. Вот только он не пойдет на контакт. Шолто никогда не жалел ни о сказанном, ни о сделанном. Упрямый мерзавец! И все же, наверное, следует попробовать. Ведь Гарриэт знает сейчас гораздо больше, чем при жизни. Вот будет смеху, если Гарриэт разговорится, а Шолто будет торчать рядом, не в силах помешать ей… Нет. Нонсенс. Но как, черт возьми, мадам Бланш догадалась, что ей снятся дурные сны? Гарриэт, завывающая по ночам, заламывающая руки и постоянно твердящая о том, что было бы «правильно сделать для всей семьи». И это Гарриэт, из-за которой возникли все проблемы. Она оказалась слабовольным и бесхребетным созданием! Мисс Рейнберд любила Гарриэт, однако приходилось признавать, что та была ничтожной и никчемной женщиной. Ни смелости, ни желания бороться… Одни только большие голубые глаза вечно на мокром месте. Кстати, почему этот остолоп-садовник взялся вскапывать клумбы, не закончив подрезку деревьев? Мисс Рейнберд протянула руку и нажатием кнопки звонка вызвала к себе Ситона, дворецкого.На обратном пути в Стокбридж, где ей предстояло прихватить с собой Джорджа, Бланш чувствовала довольство собой. Мисс Рейнберд позвонит ей. Старую крякву удалось заинтересовать. Бланш ведь почти открытым текстом бросила ей упрек, что она не готова принять ничего нового. Старая надменная склочница, мисс Рейнберд теперь не успокоится. Джордж проделал отличную работу. Особую пользу принесли церковный погост и сторож. На кладбище обнаружилось полдюжины надгробий Рейнбердов. Два последних установили в память о Гарриэт Рейнберд и о Шолто Гарольде Рейнберде. Шолто был единственным мужчиной в семье, старым холостяком, умершим два года назад в возрасте семидесяти шести лет. Гарриэт Рейнберд почила шестидесяти пяти лет от роду на два года раньше брата. Их родители покоились на том же погосте. Трое детей, каждый из которых, можно сказать, родился в сорочке. Рид-Корт – огромный особняк в георгианском стиле – принадлежал семье с незапамятных времен. Прежде Рейнберды являлись крупными землевладельцами. Теперь у них остались лишь десять акров, на них располагался Рид-Корт, но при этом в деньгах они не потеряли. Все внутри и вокруг Рид-Корта свидетельствовало о богатстве. Ухоженный сад, дом в отменном состоянии, дворецкий, две горничные, садовник с мальчиком-помощником, личный шофер, а в гараже «роллс-ройс» и еще один автомобиль. Как же ловко умел выуживать информацию Джордж! Все-таки умен, мерзавец… Порой даже слишком умен. И ленив, если не надавить как следует. Но хорош. Ему бы немного приличного воспитания, чуть-чуть поработать над манерами, и Бланш, пожалуй, вышла бы за него замуж. А в таком виде – нет уж, спасибо! Она ставила перед собой иные цели… И они могли стать достижимыми благодаря мисс Рейнберд. Огромное, баснословное состояние, средний ребенок в семье, вероятно, подавляемая невыносимым эгоистом Шолто (о нем кое-что порассказали завсегдатаи в местном пабе), а потом, когда одинокий тиран умирает, ей в наследство достается все. Сейчас мисс Рейнберд по-настоящему свободна. Она будет с тобой необычайно щедра, прольет на тебя золотой дождь, если удастся что-то сделать для нее… Но только очень важное. То, что значит для нее больше всего в жизни. Об этом поведал Генри, когда Бланш продолжала валяться в постели, отправив Джорджа в Чилболтон. Он заполнил собой всю комнату, а она открыла ум и душу для него, чтобы все понять. Как присутствовал он затем и в гостиной Рид-Корта. Эта финальная реплика о снах. Она и сама не была так уж проста. Ведь Генри не всегда облегчал ей задачу. Лишь порой его речи звучали внутри ее, как журчание ручья, и лились прямо из ее уст. У старушки под глазами наметились небольшие темные мешки от недосыпа, а в остальном она выглядела совершенно здоровой, как навозная муха. Все в порядке с организмом, полный ажур в делах, но она озлоблена и недружелюбна – могла бы, например, предложить гостье хереса, заметив, что уже половина двенадцатого. А значит, она плохо спала из-за дурных снов. Именно в этот момент Генри четко произнес: «В самую точку, моя дорогая! Дурные сны. Скажи ей, я избавлю ее от них на несколько ночей». Иногда Генри напоминал ей Джорджа. Великий шутник Генри. Нарочно поддразнивал ее. Но ведь Генри до того, как почил еще в девятнадцатом веке, был очень серьезным человеком – квалифицированным инженером-железнодорожником. Работал под началом самого Брунеля. Бланш отыскала статью о нем в Большой энциклопедии. И там же ей попались несколько строк о помощнике Брунеля, которого звали Генри Риз Мортон. Ее Генри. Старая лицемерка сумела скрыть изумление, когда она сказала ей о снах. Но Бланш часто встречались люди, прятавшие эмоции с искусством опытных игроков в покер, стоило задеть их за живое. Особенно люди такого типа. «Только не думайте, будто обведете меня вокруг пальца» – примерно так они мыслили. «Все это фокусы с зеркалами и сбор окрестных сплетен, уж я-то понимаю». А почему нет? Генри не помогал ей там, где элементарные вещи она могла найти под собственным носом. Генри, как и другие, являлся, когда в нем действительно нуждались. Но дурные сны? Какого рода кошмары могли мучить мисс Рейнберд? Она была старой девой, как и ее сестра Гарриэт. Вероятно, обе считали, что мужчинам нужны только их деньги. А престарелый Шолто? Тоже прожил вечным холостяком. Но прославился большим охотником до женского пола. Видимо, решил получить все радости жизни, не обременяя себя женитьбой. Какие сны могла она видеть? Генри все отлично знает. Но не нарушит конфиденциальности. Ему необходима уверенность, что мисс Рейнберд хотела бы этим поделиться, прежде чем он откроет рот. Безупречный джентльмен. Таким он был, вероятно, при жизни, и унес благородство чистой души в мир иной. Но в одном сомневаться не приходилось. Генри недвусмысленно дал ей понять, что именно с помощью состоятельной мисс Рейнберд она получит свой вожделенный «Храм Астроделя». Великолепный величественный собор. Ничего похожего на тесные клетушки, которые Бланш иногда посещала, зажатые между пабом и общественной уборной, а внутри обставленные как дешевые бордели. Неудивительно, что они не добивались там хороших результатов, если немного не мошенничали с ними. Для чего душам, отправившимся к манящему ослепительным вечным сиянием другому берегу, являться в столь затрапезные земные заведения? А в «Храме Астроделя» все будет пурпурным, белоснежно-белым с вкраплениями позолоты, и денег на поддержание блеска хватит всегда. Чтобы не приходилось с тоской пересчитывать пожертвованные жалкие медяки после каждого проведенного сеанса. Джордж дожидался ее в баре отеля «Гровнор» в Стокбридже, сидя за столом с бокалом пива. Он приветствовал ее широкой улыбкой, обнял и прижал к себе. Милый, неуклюжий и такой теплый Джордж! Заказал ей бокал стаута[66], а Бланш сдернула с головы шляпку и тряхнула рыжей шевелюрой. Для визита к мисс Рейнберд она оделась нарочито сдержанно. Никаких ярких цветов, какие ей нравились! Простое коричневое платье и в тон ему плащ, которые с трудом скрывали пышные округлости ее соблазнительных форм. Рубенс поспешил бы сразу раздеть такую женщину, а глаза живописца наполнились бы слезами восторга и умиления. – Ну, как все прошло? – поинтересовался Джордж. – Мы добились определенного прогресса. – Подцепила ее на крючок? – лукаво подмигнул он. – Мне не нравится, когда ты так говоришь. – Тебе нужен высокий слог? Профессиональный жаргон и этикет. Но меня-то ты не одурачишь, любовь моя. Ты подсекла ее, и скоро она окажется в твоем сачке. Отлично сработано. Но признай, что и я потрудился для тебя неплохо. Бланш выпила пиво залпом, наслаждаясь каждым глотком, от которого пульсировала ее сливочного оттенка кожа на шее. Поставив бокал на стол, заметила: – Дело далеко от завершения, дорогуша Джордж. Закажи мне вторую порцию, и я расскажу, что еще тебе придется для меня сделать. – О нет, – простонал Джордж. – Да!
В комнате их было трое. Шторы плотно задернули. Снаружи вовсю бушевал северо-восточный ветер, сопровождаемый сильным дождем, грохотавшим каплями, как осколками шрапнели по крыше. Порой от особенно сильных порывов начинали дребезжать оконные стекла. Непогода свирепствовала в Гайд-парке и в Зеленом парке, потрясая лишенные листвы деревья, проносилась, тревожа пытавшихся устроиться на ночь водоплавающих птиц, в парке Сент-Джеймс, а потом с шумом обрушивалась на непоколебимую громаду стоявшего над рекой величавого здания парламента. Грандисон вслушивался в звуки ветра с дождем, и они ему нравились. Он прерывал свою речь, но не для того, чтобы подобрать нужные выражения для продолжения, а улавливая злобный вой ветра. Ветер – это мощь, не подвластная ничему и никому стихия. Он мог завалить на борт самый большой океанский лайнер. Грандисон любил мощь и власть. Не стыдясь этого. Но собственную никогда не демонстрировал, если не вынуждали. Он был к тому же надменным и заносчивым. Но и этого не выставлял напоказ. Неспешно перемещался по почти пустой, как монастырская келья, комнате и говорил, а медали и прочие знаки отличия на его фраке издавали чуть слышный мелодичный звон. После встречи Грандисон собирался посетить оплаченный министерством иностранных дел банкет в честь получившего образование в Оксфорде главы одного из африканских государств, чей папаша в племенных и личных интересах принес в свое время немало человеческих жертвоприношений. Впрочем, многие операции, разработанные в этой комнате, преследовали ту же цель. Сангуилл и Буш наблюдали и слушали. – Составленный нами прогноз… – подобное выражение стало данью заслугам Буша, – … был изучен, обдуман, обсужден и подвергся всем действиям, для которых у вас найдется определение. Его крутили, вертели, но приняли за основу. Затем каждому дали кратко высказать свое мнение, но окончательную черту подвел, как всегда, наш великий государственный муж лично. Третьего похищения случиться не должно. Если оно произойдет, им придется снова выполнить все условия ради… А, к черту! Мне не нужно вам этого объяснять, верно? Скажу просто: теперь дело за вами, Буш, потому что я должен взвалить бремя на ваши плечи – Торговца необходимо остановить. Найдите его вместе с сообщниками, а уж мы с ними разберемся. – Он улыбнулся и поскреб бороду. – Сделать все необходимо тихо, негласно, покончив с этим раз и навсегда. Кстати, в вашем прогнозе я обнаружил неточность. У меня такое чувство, что в вашем распоряжении не будет шести месяцев, чтобы справиться с заданием. Думаю, три максимум. Торговцу ни к чему лишние проволочки. Время ему требуется только на подготовку. И чем скорее он нанесет третий удар после второго, тем лучше для него. Ему легче будет требовать на сей раз соблюдения полной секретности. Согласны? – Да. – Сангуилл снабдит вас всем необходимым. Прежде всего вам следует обратить особое внимание на улики, которые показались нам не имевшими значения при первом рассмотрении. Через полгода они могут наполниться новым важным смыслом. Если дать возможность человеку проанализировать пережитое им тяжелое испытание, то зачастую это помогает выявить мелкие факты, восполнить пробелы в памяти, которые случились во время бесед непосредственно после освобождения. Человеческое сознание – несовершенный инструмент, и, восстанавливая в памяти события, оно отвергает или даже прячет детали, поскольку их затмевают значительные и весомые факты, которые кажутся имеющими отношение к делу. Уверен, вы понимаете это, но, как всякий педант, я получаю удовольствие, повторяя прописные истины. Буш улыбнулся. Последняя фраза шефа стала характерным для него извинением за многословие, в котором нет нужды. Позднее, уже у себя в кабинете, Буш признал, что хорошо осознавал только первый из затронутых аспектов. Второй не приходил ему пока в голову, хотя это не означало, что он не мог задуматься о нем в другое время. Буш снял трубку, позвонил Сангуиллу и попросил назначить для него завтра встречу с двумя мужчинами, которые подвергались похищениям. Однажды он уже беседовал с каждым из них. Теперь ему хотелось свести их вместе. Буш посмотрел на часы. Семь вечера. Он позвонил в приемную, заказал кофе с бутербродами и взялся за кипу папок в оранжевых обложках. В них содержались записи и рапорты в связи с работой, проделанной как полицией, так и его департаментом в связи с делами о похищениях. К полуночи он тщательно изучил материалы и составил список вопросов, требовавших дополнительного расследования. Затем наговорил на диктофон текст, где отдельно выделил три задачи, какие хотел поставить перед Скотленд-Ярдом. Остальное ему предстояло взять на себя. Три пункта для Скотленд-Ярда были такие:
1. Провести проверку списков членов гольф-клубов «Крауборо бикон» и «Тивертон» за последние три года, отметив фамилии мужчин или женщин, которые числились членами обоих одновременно. 2. Проверить гостевую книгу записи посетителей клубов, выделить личности, «засветившиеся» в обоих. 3. Фотографию карнавальной маски Торговца показать всем производителям подобной продукции в стране с целью опознания. Если производитель будет установлен, составить список точек розничной продажи на внутреннем рынке и за рубежом.
Три пункта для личной проверки были сформулированы следующим образом:
1. Звук оживления (шелеста бумаги) и звонок маленького колокольчика? 2. Ограничение радиуса перемещения поездом или автомобилем. От Ньюбери до Рединга после телефонного звонка. Два часа в первом случае, час – во втором. 3. Вода?
По окутанным ночной тьмой улицам Буш вернулся домой, принял ванну и лег спать. На следующее утро с почтой доставили письмо от жены. Она сообщала, что возвращаться к нему не собирается. Выражала готовность подчиниться его выбору (поскольку это могло негативно повлиять на его профессиональный статус или на перспективы в будущем) и либо самой предоставить основания для развода, либо позволить сделать это ему. Буш сунул конверт в карман, не испытав никаких эмоций. Вскоре у него, наверное, найдется время все обдумать и дать ей ответ. Сейчас же его мысли занимали иные проблемы.
Мисс Рейнберд проснулась, снова не увидев ночью никаких снов. Чувствуя себя свежей и отдохнувшей, она пришла к разумному выводу, что глупо позволять каким-то снам доводить себя до взвинченного состояния. Всех посещали странные сны. И нужно научиться не обращать на них внимания. И теперь она не понимала, каким образом Иде Куксон удалось уговорить ее встретиться с этой сомнительной и вульгарной особой – мадам Бланш. Когда горничная принесла ей утренний чай и открыла шторы, мисс Рейнберд велела передать шоферу, чтобы готовил «роллс-ройс» к половине десятого. Она поедет в Лондон. И побалует себя парой часов выбора покупок в «Хэрродсе». Мисс Рейнберд все еще получала удовольствие, зная, что вернется из центра города ближе к вечеру и не подвергнется унизительному допросу помрачневшего Шолто, где она была, сколько денег истратила и на что. В последние годы жизни Шолто стал совершенно невыносим. Как же ей повезло, когда однажды он так напился, что свалился с лестницы дома и погиб!
А Джордж тем же утром снова ехал в Чилболтон и сожалел о прекрасной погоде. Если ты возникал на пороге, поливаемый сильным дождем и обдуваемый холодным ветром, забиравшимся за воротник, мало кто удержался бы, чтобы не пригласить тебя в дом на чашку чая, за которой дело быстро доходило до пересказа местных сплетен. Его всегда поражало, как люди любили откровенничать с незнакомым человеком. А все от одиночества. Годился кто угодно, лишь бы потрепать языком с полчасика. Ты доставал свой солидный с виду блокнот. Это был, видите ли, опрос общественного мнения для крупной лондонской компании, занимающейся консультациями в области рекламы. Редко кто хотя бы пытался понять, о чем ты вообще толкуешь. Какую ежедневную газету вы выписываете? А какие журналы? О да. Очень интересно. Вы у меня только вторая за утро, мэм, кто читает подобное издание. Качественная полиграфическая продукция. А ваши детки и остальные члены семьи? Тебе все подробно рассказывали. Чем занимается ваш супруг? Данный вопрос вызывал фонтан информации. Ты узнавал, кем он работал в прошлом, кем был сейчас и кем ему следовало бы стать наряду со всеми его слабостями и привычками. Семейная картина как на ладони. – Знаешь, что получается, Альберт, – сказал он и потрепал пса по голове, – в одном из домов ты натыкаешься на старого хрыча, а он, оказывается, прежде работал в Рид-Корте. Или на любителя собирать всякую грязь вообще, провонявшего пивом козла, который расскажет тебе обо всех скандалах и самых невероятных слухах, гуляющих по поселку. Но пойми, Альберт, оттого, что умею все это выведать лучше многих, я все равно не получаю удовольствия. Ведь многие из них – свиньи и подонки. Они обожают облить дерьмом соседа. А еще, Альберт, приходится быть начеку с женщинами. Понимаешь почему? Такому-то симпатичному малому, как я. Это не шуточки. Помнишь ту девку в школе? Как же ее звали? Там уже прошлись четверо, целая очередь выстроилась, но поймали почему-то именно меня. Право, мне жаль, что нет сегодня ни того ни другого. Он принялся насвистывать себе под нос. Что поделать, если хоть что-то изменить не в твоей власти?
В тот вечер мужчины, ставшие жертвами похищений, пришли на встречу с Бушем в гостевую комнату его департамента. Оба являлись членами парламента, однако понятия не имели об истинных функциях данного секретного подразделения. Для них оно представлялось чем-то вроде малоизвестного отдела министерства внутренних дел, координировавшего работу полиции по всей территории страны. Но они догадывались, что здесь не следует задавать лишних вопросов. Все, о чем говорилось в комнате, открыто записывалось на магнитофон. Ричард Пэйкфилд принадлежал к правому крылу лейбористской партии. Это был типичный выпускник Итона, лет сорока. Высокий мужчина с широко открытыми глазами, подвижный, энергичный, легковозбудимый, полный невыполнимых идей. Несмотря на трубку, которую он почти не выпускал изо рта, Пэйкфилд производил впечатление школьника-переростка, развитого не по годам. В вечер своего похищения он решил прогуляться пешком до своего отеля в Саутгемптоне, где выступал на политическом митинге. Пэйкфилд пересекал не слишком ярко освещенную площадь перед гостиницей, когда его окликнули по имени со стороны припаркованных автомобилей. Он подошел ближе и увидел за рулем машины женщину, опустившую стекло. Ему запомнилось только, что она была в темном плаще с высоким воротником, скрывавшим лицо. Шляпы не носила, и волосы показались ему короткими и светлыми. Стоило ему склониться и спросить, что ей угодно, как кто-то – предположительно мужчина – приблизился сзади. Пэйкфилд почувствовал острую боль в верхней части левой руки и лишился сознания, не успев даже выпрямиться. Угнанный «ровер» был обнаружен на следующее утро на обочине шоссе в трех милях от Саутгемптона. Автомобиль принадлежал коммивояжеру, остановившемуся в том же отеле и рано отправившемуся спать, а потому похитители могли быть уверены, что об угоне никто не узнает до наступления нового дня. Пэйкфилд очнулся в помещении, где его продержали до той самой ночи, когда он был освобожден. Со второй жертвой, высокочтимым Джеймсом Арчером, все развивалось примернопо такому же сценарию. Арчер входит в число старейшин лейбористской партии. Ему уже перевалило за шестьдесят. Умный, проницательный, никогда не витающий в облаках и не скрывающий своих взглядов на жизнь бывший профсоюзный вожак, он начал трудовой путь на одной из угольных шахт в Йоркшире. В свое время ему довелось даже стать членом кабинета министров. Арчера выкрали в один из выходных дней, которые он проводил у друзей в деревне рядом с Хай-Уикомом. Он часто гостил здесь, и у него вошло в привычку каждую ночь на сон грядущий совершать пятиминутную прогулку по аллее и дышать свежим воздухом. Арчер поравнялся с машиной, стоявшей в стороне от проезжей части в тени деревьев, стекло опустилось, а сидевшая за рулем дама поманила его к себе. Более осмотрительный, чем Пэйкфилд, Арчер остался на месте и окликнул женщину, спрашивая, что ей нужно. Но она еще не успела ответить, как Арчер услышал звук приближавшихся шагов и начал поворачиваться. Его крепко схватили сзади, и он успел лишь мельком заметить маску на лице нападавшего. Потом последовал укол в плечо, и он мгновенно лишился чувств. Арчер пребывал в твердом убеждении, что его атаковал с тыла мужчина. Хотя ростом человек был невысок, его скрутили одной рукой с такой силой, какой не обладала ни одна женщина. Что же до леди в машине, то шляпы на ней снова не оказалось, вот только Арчер четко запомнил, что она не была ни блондинкой, ни просто светловолосой. Ее волосы показались ему черными или темно-русыми. «Вольво» нашли на следующий день в лесном проселке неподалеку от Мэйденхеда. Ее угнали со стоянки при больнице в Хай-Уикоме, а принадлежала она молодому врачу, который только что заступил на ночное дежурство в отделении травматологии и заявил о пропаже утром. Попытки снять с обоих автомобилей отпечатки пальцев ничего не дали. Преступники действовали в перчатках, а транспортные средства подбирали с таким расчетом, чтобы полицию не поставили в известность об угоне в течение нескольких часов. Столь же очевидным представлялся факт, что в обоих случаях похитители приезжали на место преступления в своей машине, которую оставляли поблизости, чтобы затем пересадить в нее своих жертв. Похищенные приходили в себя в одном и том же помещении. Данные ими описания своей тюрьмы и жизни, которую им приходилось там вести, полностью совпадали. В их распоряжении были две комнаты без окон. Внешняя комната походила на гостиную с деревянным столом и двумя креслами, из которых одно представляло собой скорее дешевый высокий обеденный стул с подлокотниками, а второе, обитое то ли дерматином, то ли кожей, действительно удобную мебель для отдыха. Во внутренней комнате гораздо меньших размеров установили раскладушку с постельным бельем. За занавеской располагались унитаз и раковина для умывания с горячей и холодной водой. Над ней повесили небольшое зеркало и установили розетку для электробритвы. Бритва фирмы «Филипс» прилагалась. Освещались комнаты лампами под потолком. Пленники могли включать их и выключать по своему усмотрению. В потолке находились вентиляционные решетки, а на случай холодов в каждой комнате был предусмотрен обогреватель. В стену гостиной врезали репродуктор с пультом управления. Днем и в вечерние часы пленник при желании слушал классическую или популярную музыку. Но вот контроль за вторым громкоговорителем, расположенным выше, осуществляли сами преступники. Через него пленникам передавали информацию и указания. Перед тем как доставляли еду, им приказывали удалиться в спальню и закрыть дверь. Хотя замка в ней не было, оба сразу же поняли, что, оказавшись внутри, открыть ее сами уже не могут. Пэйкфилд изучил ее в открытом состоянии и обнаружил по всей высоте косяка выдвижные стержни. Те приводились в движение электричеством откуда-то извне и, видимо, точно входили в пазы по боковой поверхности самой двери. Как уже знал Буш, кто-то хорошо потрудился, чтобы обеспечить себе безопасность, и не допускал ни малейшего риска. Инструкции по системе внутреннего радио оглашал мужской голос, но он всегда звучал на фоне электронных помех, причем иногда таких сильных, что трудно было расслышать и понять суть сказанного. Дверь, ведущая из гостиной во внешний мир, была изготовлена из крепкого дерева, ручка внутри отсутствовала, а вверху было вмонтировано квадратное зеркало размером два на два фута. Оба заключенных скоро догадались, что зеркало с противоположной стороны – окно, позволяющее вести за ними наблюдение. Пэйкфилд попытался разбить зеркало, используя обеденный стул, но лишь сломал сам стул, который без каких-либо комментариев или упреков заменили на такой же. Их хорошо кормили и снабдили большой подборкой журналов для чтения, хотя ничего нового к первоначальному набору не добавлялось. Пленникам не давали газет и ни разу не сообщили новостей по поводу их похищения, хотя оба понимали, что за них непременно должны были потребовать выкуп. Так что они, по крайней мере, пребывали в счастливом неведении об угрозе смерти, нависавшей над ними в том случае, если выкуп не заплатят в оговоренные сроки. Вечером перед освобождением для обоих мужчин повторяли одну и ту же процедуру. Через громкоговоритель сообщали о предстоявшем освобождении, но, если они хоть на шаг отступят от полученных указаний, выход на свободу будет отменен. Любая попытка проявить героизм продлит их пребывание в застенке. Естественно, оба сделали все, как им приказали. Каждый должен был взять черное одеяло с постели, плотно закутать себе голову и встать посередине гостиной. Мужчины подчинились, и, насколько могли потом судить, в комнату заходил только один человек. Их брали за правую руку и делали укол шприцем с гиподермической иглой, после чего они теряли сознание. Когда обоих мужчин подбирал потом полицейский вертолет, они находились под воздействием сильнодействующего препарата. Анализ крови Арчера, которому почему-то не сообразили подвергнуть Пэйкфилда, показал, что наркотик представлял собой сложную смесь нитрата тиопентала и хлорпромазина – лекарств, обычно недоступных для обычных граждан. Вертолет, присланный за Пэйкфилдом, приземлился у первой лунки гольф-клуба «Тивертон» в Девоне, рядом с шоссе. Арчера подобрали у двенадцатой лунки клуба «Крауборо бикон» в Суссексе, который лишь полоса лесопосадки отделяла от оживленной автомагистрали. И женщина в первом случае, и мужчина во втором указали пилотам на их цель, а затем, прикрывая отход автоматическими пистолетами, растворялись в ночи, предоставляя вертолетчикам без посторонней помощи самим грузить обездвиженных пленников на борт. Похитителям на завершение дела требовалось всего несколько секунд. Используя опыт, полученный в первый раз, пилоту второго вертолета полицейские приказали выждать несколько минут и вслушиваться, не донесется ли звук отъехавшей машины. Тогда, подобрав свой груз, он мог бы попытаться начать преследование автомобиля с целью определения марки и принадлежности. Но никаких звуков не прозвучало. Мужчина исчез в темноте. Это не удивило Буша и Грандисона. Похититель прекрасно знал опасность, которую мог представлять для него вертолет, как только он покидал его, и принял меры предосторожности. И сейчас, вновь прослушивая записи предыдущих допросов жертв, Буш не мог не восхищаться мастерством и продуманностью похищений. Жертвы не только были предварительно хорошо изучены, но и помещены в место, о каком они мало что могли рассказать после освобождения, причем тщательное планирование не исключало риска, которым, как был уверен Буш, похититель даже наслаждался. Всегда существовала вероятность возникновения непредвиденных обстоятельств, случайного сбоя в схеме, чреватого катастрофой. И это давало Бушу то, чего он так хотел. Где-то среди деталей преступлений наверняка притаилась подробность, за которую его ум мог ухватиться. Отголосок звука или неожиданный взгляд на происшедшее могли дать ему необходимый след. И он был преисполнен решимости на такой след напасть, потому что, как профессионал и амбициозный человек, намеревался добраться до Торговца. Когда пленки предыдущих бесед закончились, Буш сказал: – Вот как обстоят дела, джентльмены. Прошу прощения, что заставил вас прослушать все это заново, но вам должны были сообщить о том, в чем мы почти уверены: Торговец может совершить новое преступление. Никто не предпринимает столь масштабных действий, чтобы получить в виде выкупа всего сорок тысяч фунтов. – Но ведь это огромные деньжищи, приятель, – заметил Арчер. – Спросите любого члена моего профсоюза. Это они устроили сбор средств для освобождения. А ведь столь солидная сумма могла пойти на более важные цели. – Важны не сами по себе деньги, – сказал Пэйкфилд. – Это вопрос принципа. Для моей семьи сумма не оказалась непосильной. Но корень зла в ином. Когда известные политики подвергаются опасности, хотя в силу самой природы своей деятельности они… Буш подавил вздох, но вынужден был прервать его: – Да-да, мы все понимаем, сэр. Но сейчас предмет нашего интереса состоит в другом. Вы прослушали записи. Нашему департаменту показалось возможным, что, обдумав сказанное прежде в спокойной атмосфере, снова все вспомнив, у вас появится шанс, пусть даже минимальный, обнаружить нечто упущенное прежде. Самую мелкую деталь. А потому мне хотелось бы задать вам несколько вопросов. И если, отвечая на них, вы почувствуете, как в вашей памяти всплывает нечто новое, я был бы весьма признателен, если бы вы поделились свежим воспоминанием со мной. И неважно, что это может выглядеть пустяком, запечатлевшимся лишь смутно. Факты не обязательны. Мы говорим о впечатлениях, ощущениях, идеях, приходивших вам в голову. – Задавайте свои вопросы, – произнес Арчер. Пэйкфилд раскурил трубку и кивнул. – Спасибо, – сказал Буш. – Начнем с самого простого. Что вы можете сообщить о воде, которой пользовались? Была она жесткая или мягкая? – Мягкая, – ответил Пэйкфилд. – Совершенно определенно. А ведь как любопытно получается, верно? Теперь стоит вам определить районы страны с мягкой водой, и тогда… – Притормозите, коллега, – вмешался Арчер. – Мистер Буш все это понимает. Давайте просто отвечать на вопросы, а дедукцию предоставим ему. Вам, наверное, хочется поиграть в сыщиков-любителей, но моя цель – поскорее все закончить и вернуться к работе в палате общин. Да, вода была мягкая. – Вы помните марку мыла, которым вас снабжали? – Оно было желтоватое, но им пользовались прежде, а потому название фирмы стерлось, – произнес Пэйкфилд. – А запах неприятный. – Дегтярное мыло компании «Райт», – безапелляционно заявил Арчер. – Оно знакомо мне с детства. Помню, мама отскребала меня им в корыте. – Теперь о помещении, – продолжил Буш. – Оно явно было приспособлено для определенной цели. Как вам показалось, над ним поработали профессионалы или же кто-то все оборудовал самостоятельно? – Дело рук дилетанта, – ответил Пэйкфилд. – Проводка для освещения и громкоговорителей была небрежно протянута по потолку и стенам. А стенка между гостиной и спальней возведена в спешке с перекошенной местами кладкой. Все у них было продумано и функционально. Все разумно, но без излишеств. – Вы оба рассказывали, что иногда к еде вам подавали белое вино. Нет соображений по поводу сорта? – Простое белое вино, – проговорил Арчер. – На мой вкус, чуть более сухое, чем нужно. Пэйкфилд откинулся в кресле, вынул трубку изо рта и устремил взгляд в потолок. – Не понимаю, как вам поможет сорт вина. Но лично у меня сомнений нет. Я бы сказал, что это было «Пуйи-Фюиссе» урожая 1966 года. А вот еда, как я уже отмечал, оставляла желать лучшего. С точки зрения кулинарии ваш человек… – Не знаю, не знаю, – перебил Арчер. – Лично мне понравилась камбала с жареным картофелем. Да и йоркширский пудинг был вполне сносный. – Мне пришла в голову одна мысль, – произнес Пэйкфилд. – Мне показалось, что за главной дверью с зеркалом располагалось что-то еще. Например, другая дверь. Из спальни, дожидаясь еды, ты мог слышать некий посторонний звук, прежде чем открывалась основная дверь. А иногда даже в гостиной слышался такой же звук и, если только это не игра моего воображения, менялся цвет зеркала или характер его подсветки с противоположной стороны. Могу предположить, что мы находились в помещении, состоявшем из нескольких подвалов, а вход к нашей тюрьме был каким-то образом замаскирован. Его прикрыли фальшивой перегородкой на случай появления нежданных посетителей. Этот человек, как нам известно, предпочитал избегать любых случайностей. Ведь он где-то сейчас спокойно живет и ничем не отличается… – Из чего были сложены стены вашего помещения, сэр? – нетерпеливо спросил Буш. – Из каменных плит. – Какой камень? – Я понятия не имею. Быть может… – Известняк. Обыкновенный известняк, приятель, – вмешался Арчер. – Уж кому знать, как не мне. И уже слежавшийся. Если мы находились в подвале, то далеко не нового дома. Что наводит меня на другую мысль. Туалет и раковина. Никаких проблем со стоком. Вода уходила мгновенно. Это для подвального помещения удивительно. Вероятно, дом находится на вершине или склоне холма. И снова инициативу в разговоре взял на себя многословный Пэйкфилд: – Мне кое-что пришло в голову. После того как вы призвали нас вспомнить все до мельчайших деталей. До самых ерундовых и внешне не относящихся к делу подробностей. Это как раз можно отнести к подобной категории мелочей. Вы, вероятно, удивитесь, но я – человек сентиментальный. Мне нравятся памятные вещицы. Отправляюсь на отдых и непременно привожу с собой что-нибудь эдакое… Короче, в том месте мной овладело сходное желание. Если я выберусь отсюда живым, подумал я, то мне хотелось бы иметь нечто, чтобы повесить в рамочке у себя в кабинете или положить на каминную полку. И тогда я припрятал одну из чайных ложек. Столовые приборы и посуда там были самые простые, дешевый ширпотреб. – Но у вас ее забрали, сэр? – Да, когда мне сделали инъекцию и я отключился, она лежала у меня в кармане. А вернувшись домой, я ее не обнаружил. Арчер усмехнулся: – Как с моим перышком. Я нашел его на полу гостиной после того, как принесли еду. Сунул в карман, чтобы сохранить на память. Но оно тоже потом исчезло. – Какое это было перо, сэр? – Вроде тех, что используют на рыбалке. Небольшое перышко из горлового оперения птицы. Я ведь сам в юности держал голубятню. Но не стану даже гадать, какой птичке оно принадлежало. Оно было серовато-бурое. – Ясно, что они тщательно обыскивали нас, когда усыпляли, – сказал Пэйкфилд. – А о той ложке я сейчас очень жалею. Со временем я бы показывал ее своим детям как памятную реликвию. – Хочу спросить вас теперь о другом, сэр, – обратился Буш к Пэйкфилду. – Вы обмолвились прежде, как слышали нечто через один из динамиков. Не могли бы мы поговорить об этом подробнее? – Да, конечно. Очевидно, что связь через тот динамик была двусторонней. Нижний громкоговоритель служил для передачи записанной музыки. Мне показалось, будто записи домашние. Банальная пошлятина, уже набившая оскомину. Днем и ранним вечером ее можно было слушать, стоило только нажать кнопку. Верхний динамик молчал, пока они не включали его сами. Раздавался щелчок тумблера, и через несколько секунд мужчина – это всегда был только мужчина – начинал говорить. И однажды произошло нечто непредвиденное. Мужчина завел свою речь о том, что сейчас подадут пищу, а мне следует перейти в маленькую комнату, как вдруг его что-то прервало. И я услышал, как он произнес какие-то злые слова… Нет, скорее, раздраженные. Как возглас, когда вы отмахиваетесь от осы. И еще послышались звяканье и шелест. А вскоре и он продолжил говорить. – Если бы вас попросили высказать догадку, что это, по вашему мнению, могло быть, сэр? – По-моему, он что-то опрокинул. Кипу бумаги или какой-то стеклянный предмет. Что-то, лежавшее на его столе. – Но сначала вы сказали, будто звон напоминал колокольчик. – Теперь я не уверен на сто процентов. – А других звуков никто из вас не слышал? Например, шум автотранспорта или самолетов? Мужчины покачали головами. Потом Арчер добавил: – Я только запомнил, что тарелки, на которых нам подавали еду, всегда были чистыми и теплыми. Приносили все на открытом подносе, а значит, кухня у них располагалась где-то рядом. – И у вас не осталось никаких воспоминаний о том, как вас доставляли на место или увозили оттуда? Но о проделанных путешествиях ни тот ни другой ничего не могли вспомнить. Этикетки с постельного белья осмотрительно срезали, и оно не имело особых примет. К трапезам подавались простые белые бумажные салфетки. Когда они ушли, Буш снова прослушал запись разговора. Он не ожидал услышать от них ничего важного и не услышал. А потому разочарования не ощущал. В его работе необходимо держать эмоции в узде. Ни радости, ни огорчения, лишь трезвый анализ и сопоставление фактов. Дом – если это вообще был дом – мог находиться в одном из районов, где главным строительным материалом служил известняк. Помещение для похищенных людей располагалось в подвале. Причем в подвале немалых размеров или даже в системе подвалов. Что подразумевало значительные размеры дома. Шум транспорта или пролетавших самолетов неизбежно должен был слышаться, пусть отдаленно и по ночам. А если не слышался, это означало, что дом с подвалом находился где-то в сельской глуши. Ведь Торговцу ни к чему было бы привлекать к себе внимание соседей. Дом мог стоять на холме или высоко на склоне. Шелестящий звук. Ветер или все-таки упавшая на пол бумага? Звяканье или звон? Свалившееся со стола украшение или дребезжание оконного стекла? Буш встал и принялся медленно расхаживать по комнате. Да, это будет сложное дело, работа на износ. Наверняка использовался микроавтобус торгового назначения и полностью закрытый. На угнанной машине можно было проехать, ничем не рискуя, несколько миль. А потом опасность многократно возрастала. Ему нужно будет снова свериться со своими картами и с разбивкой событий на отрезки по времени. Торговец направился к северу от Саутгемптона и на юго-восток от Хай-Уикома. Что, впрочем, ничего не означало. Торговец никогда бы не воспользовался прямым путем, но даже он не мог стать полностью независимым от факторов места, времени и расстояний. Тивертон находился в Девоне, а Крауборо – в Суссексе. Более чем в двухстах милях друг от друга. Буш налил себе виски и стал размышлять о пере. Занесло сквозняком, когда дверь открыли, чтобы принести поднос с едой? Прилипло к подошве ботинка или каблуку туфли, а потом осталось в комнате похищенного? Попало туда непосредственно из кухни? Но в наши дни мало кто сам ощипывал птицу в собственной кухне. Хотя все возможно, если речь идет, допустим, о ферме. Естественно, Торговец обыскал мужчин, прежде чем отпустить. Найти и изъять ложку казалось логичным. Но перышко… Зачем забирать простое перо? Из принципа? Похищенных возвращали в том виде, в каком захватили? С ложкой все ясно. Она могла послужить уликой, навести на след. Но бурое перышко в дюйм длиной? Если бы оно ничего не означало, стал бы Торговец беспокоиться из-за него? Отсюда следовал вывод: он либо придерживался общего принципа, либо понимал, что перо может иметь значение… В руках опытного орнитолога, например. И где, черт возьми, Торговец разжился нитратом тиопентала и хлорпромазином? Кстати, если это было перо курицы, утки или индюшки, то пользы из него не извлек бы никто. Но допустим исключительный случай. Пусть перо принадлежало какой-то редкой или необычной птице, и тогда орнитолог сделал бы определенное заключение. Итак, Торговец был или человеком железных принципов, либо же он мог владеть или иным образом вступать в контакт с пернатыми, которых нельзя отнести к числу повсеместно распространенных.
Глава 3
Три ночи мисс Рейнберд спала без тревоживших душу сновидений. На четвертую Гарриэт вернулась. И следующим утром, когда мисс Рейнберд кормила пестрых водоплавающих птиц в небольшом пруду, расположенном на территории усадьбы Рид-Корт, у нее созрело решение послать за мадам Бланш. Она была по-прежнему исполнена скептицизма относительно способности мадам Бланш помочь ей, однако заставила себя проявить широту мышления и пойти на эксперимент, предоставив ей возможность хотя бы попытаться. Но при этом настроилась не позволить себя одурачить, став источником легкого заработка для обыкновенной шарлатанки. Мадам Бланш приехала в шесть часов вечера. Ситон провел ее в гостиную. Шторы в комнате плотно задернули на ночь, а в центре поставили небольшой столик с графином хереса и вазочкой, полной печенья, обычно подающегося к коктейлям. На сей раз, отметила мисс Рейнберд, мадам Бланш оделась менее скромно, чем к своему первому визиту. Она была в пурпурно-черном платье с туфлями в тон к нему, в длинных бусах из крупного искусственного жемчуга, ниспадавших на ее обширную грудь. Мисс Рейнберд уже сообщила ей по телефону, что плохой сон вернулся. Но в подробности не вдавалась. Прежде всего она не собиралась облегчать этой женщине задачу. Ей хотелось своими глазами убедиться в том, что мадам Бланш обладала хотя бы частицей дара, который приписывала ей миссис Куксон. Тем не менее, предложив Бланш бокал хереса, мисс Рейнберд объяснила: – Этот сон посещает меня часто. Но в данный момент я готова сообщить вам только, что он касается человека, который умер и был мне очень дорог. Если я расскажу подробнее о нюансах наших отношений, это заставит вас прийти к далеким от истины предположениям и выводам. Вы не возражаете, если я подойду к вашей миссии именно с таких позиций? Бланш отхлебнула хереса из своего бокала и улыбнулась. Из этой женщины получилась бы отличная директриса школы для девочек. Она часто изъяснялась так, словно всю жизнь и проработала ею. В словах открыто звучало недоверие. Но Бланш это не раздражало. Цыганки-гадалки, ярмарочные колдуны, предсказательницы будущего по стеклянным шарам, а в старые времена даже актеры считались людьми не слишком надежными и добропорядочными. И все всегда воздвигали между ними и собой барьеры, которые рушились до основания, стоило правильно выбрать момент. – Мне нужно лишь знать, мисс Рейнберд, появился ли в вашем сердце хотя бы проблеск надежды на мою помощь. Заметьте, я не прошу безоглядно верить. С вашей стороны требуется только справедливость и готовность судить обо мне по результатам работы. Скажу сразу, не исключено, что я не сумею помочь вам установить контакт. – С кем? – С человеком, о котором вы говорили. – Ясно. – Но мы можем попытаться, верно? – Здесь и сейчас? – Вы ведь для этого меня и позвали. – Да, конечно. Мисс Рейнберд почувствовала, что потеряла уверенность в себе, и вместе с тем у нее возникло ощущение легкого стыда из-за своей предвзятости к этой женщине, которая ответила на ее скептицизм и почти враждебность доброжелательностью и пониманием. – Мне важно, – продолжила Бланш, – чтобы вы не пережили чрезмерное потрясение в самом начале. Налаживание контакта – неизбежный стресс. Я могу застонать, или вам покажется, будто мне очень больно. Пожалуйста, не обращайте внимания и не прикасайтесь ко мне. Уверена, миссис Куксон рассказывала, как это происходит. – Да. – Тогда давайте попробуем? Заметив недоуменное выражение лица мисс Рейнберд, Бланш рассмеялась: – Не надо удивляться. Я вовсе не отношусь ко всему легкомысленно. Просто для меня это один из даров, которыми я наделена. Обычное зрение – чудо. Как и слух. Но они всего лишь часть нашей жизни. И способности экстрасенса тоже часть жизни. В этом мире и в более обширном мире по ту сторону. На самом деле они едины. Я просто вижу и слышу немного больше, чем люди. А сейчас мне бы хотелось, чтобы вы откинулись в своем кресле, расслабились и забыли обо мне. Думайте только о том человеке, предайтесь теплым воспоминаниям. Кстати, должна предупредить: иногда, придя в себя, я не помню о том, что происходило или было сказано. Можете не рассказывать мне об этом. Но, естественно, если это будет нечто, о чем вы сможете говорить без стеснения и неудобства, мне бы хотелось знать все, потому что информация поможет нам в дальнейшей работе. Договорились? Готовы? Мисс Рейнберд медленно расплылась в улыбке, а потом даже рассмеялась. Когда она смеется, подумала Бланш, становится понятно, какой хорошенькой девушкой она была в молодости. Не такая уж это гнусная старая щучка, какой кажется на первый взгляд. Несмотря на богатство и высокое положение в обществе, жизнь сложилась не слишком удачно, не была чередой радостей и веселья. Она должна была выйти замуж, завести детишек, регулярно трахаться со своим муженьком, а сейчас получать удовольствие, видя, как подрастают внуки. Только люди, целиком посвятившие себя святому делу, как сама Бланш, могли сознательно отказывать себе во всем этом. – Вот так уже лучше, – произнесла она. – Теперь расслабьтесь. Мисс Рейнберд еще глубже уселась в кресло и закрыла глаза, собираясь с мыслями, стараясь сконцентрировать их на милой сердцу Гарриэт. Неожиданно ее сознание заполнили воспоминания о Шолто. Ведь все проблемы возникли из-за него, проистекали из его искаженного понимания сути хорошей семьи и необходимости защиты ее доброго имени. Гарриэт была лишь куклой в его руках. Мисс Рейнберд с раздражением вспомнила, что ни о чем не подозревала, пока два года спустя ей не рассказала обо всем Гарриэт. Ее глаза оставались закрытыми, когда она услышала голос Бланш: – В вас вскипает злость. Избавьтесь от нее. Она сбивает меня с толку и мешает. Приоткрыв глаза, мисс Рейнберд увидела, что мадам Бланш сидит в своем кресле прямо и ровно, почти скованно. Ее пальцы ухватились за длинную нитку фальшивого жемчуга вокруг шеи и сжались в кулачки. Голову она вскинула вверх, а глаза закрыла. – Прошу прощения, – сказала мисс Рейнберд. Мадам Бланш улыбнулась: – Злоба – высокая черная стена без ворот. Только в любви можно найти и вход и выход. От нас к ним, от них к нам. Перед мысленным взором мисс Рейнберд возникла картина с широкими воротами кованого железа, через которые можно было попасть из закрытого сада Рид-Корта по длинной зеленой лужайке к замысловатой формы искусственному пруду, куда она ходила нынешним утром. Она увидела, как Гарриэт направляется туда же и подол платья из синего поплина шелестит по залитой солнцем траве, а в руке за ленточку она держит соломенную шляпку. Гарриэт девятнадцать лет. Легкий летний ветерок колышет растрепавшиеся пряди ее светлых волос. Воспоминание доставило ей удовольствие. И словно мадам Бланш могла действительно разделить с ней благостность памяти, на ее лице заиграла улыбка. Мадам Бланш стала учащенно дышать, будто ее ноздри втягивали в себя ароматы какого-то потаенного сада. Она медленно отпустила свои жемчуга и поднесла руки к вискам, поглаживая их в направлении лба, и издала глубокий вздох. Руки опустились на подлокотники кресла. Это движение привлекло внимание мисс Рейнберд, до которой дошло, что руки мадам Бланш не лежали на подлокотниках, а вцепились в них с такой силой, что побелели костяшки пальцев. Она задышала еще чаще, мышцы напряглись, словно внутри ее происходила борьба. Мисс Рейнберд даже испугалась. Не за мадам Бланш, а за себя, за свой здравый смысл, за то, что оказалась в дурацком положении, позволив себе допустить мысль о пользе от столь нелепого эксперимента. Гарриэт мертва. От нее остались лишь воспоминания. И Шолто мертв, оставив менее приятный след в памяти. Только она жива, и никто не может заставить ее пуститься на такую безумную авантюру… Даже Гарриэт, являвшаяся ей во снах. Неожиданно мадам Бланш громко сказала: – Здесь кто-то есть. Не близко и не по своей воле. И это… Нет, это не один человек… – Она замолчала и издала протяжный, странный, почти звериный стон. Затем отрывисто и резко вскрикнула: – Нет. Их двое. Но они очень далеки… Там, там, на краю необъятного пространства, но я их вижу. Пожилой мужчина и немолодая женщина. – Она сделала паузу и хрипло спросила: – Генри? Ты тоже здесь? Да, конечно. Теперь я улавливаю твое присутствие. Добро пожаловать, милый! В чем проблема? Почему они держатся так далеко друг от друга? Мисс Рейнберд, заинтригованная неожиданной переменой в поведении и тоне мадам Бланш, когда та приветствовала Генри и заговорила с ним, теперь не сводила с нее пристального взгляда. Руки Бланш расслабились, а спина обмякла. Она была крупной, красивой, но рыхлой и вульгарной женщиной. Мадам Бланш снова рассмеялась и произнесла: – Брось эти штучки, Генри. Не надо показывать свой норов. Надеюсь, сегодня не один из тех дней, когда тобой овладевает апатия? Скажи мне, дорогой, что их тревожит. Почему они не хотят сойтись ближе? Мадам Бланш помолчала, потом дернулась всем телом и заговорила снова, но только по-другому. Звучал голос мужчины. Не очень низкий и басовитый, но твердый, лишенный эмоций, с чуть заметным акцентом. Когда мисс Рейнберд услышала это, у нее мурашки пробежали по спине. – Всегда есть место прощению, – раздался голос. – Вот, что им нужно. Срубленный лес оставляет шрамы на склоне холма. Но деревья вырастают опять, и холм заживляет раны, становясь краше прежнего. Мадам Бланш усмехнулась: – Со мной человек, Генри, он нуждается в помощи. Прибереги свой поэтический настрой для другого времени. Почему они стоят так далеко друг от друга? – Она знает, почему они стоят далеко друг от друга, – ответил Генри. – Они не сойдутся – хотя сейчас между ними уже установились мир и прощение, – пока не будут знать, что этого хочет она сама. Пусть не обижается, но ее эгоизм разделяет их. Мадам Бланш резко повернула голову в сторону мисс Рейнберд: – Это правда? Уязвленная мисс Рейнберд ответила заносчиво: – Все человеческие существа эгоистичны. А для Шолто это типичный предлог, чтобы… – Помимо воли она оказалась под впечатлением от мадам Бланш, однако не собиралась выдавать лишней информации. Мадам Бланш улыбнулась и сказала: – Нам надо проявить терпение, Генри, душка. Мисс Рейнберд не из числа тех, кто в нас верит. Мы пока не можем ожидать от нее этого. Генри произнес ровным, почти небрежным тоном: – Что ж, для некоторых путь лежит через слепую веру. А в других вера прорастает, как мучительно пытается пробить себе путь наверх зимний цветок. Благородная женщина, сидящая рядом с тобой, должна согреть свой скептицизм любовью. И вера в ней расцветет. – Ты, вероятно, много общаешься там с поэтами, Генри, – заметила Бланш. – Но сам-то ты прежде всего инженер. Выражайся точнее. Затем она издала типично мужской смех, и снова прозвучал голос Генри: – Ты бываешь излишне напориста, Бланш. Спроси ее, знает ли она, что это за люди. Мадам Бланш обратилась к мисс Рейнберд: – Эти люди вам знакомы? Та, уже приспособившись к необычным обстоятельствам, ответила: – Я знаю, кем они были. Но не могу сказать, кто это такие сейчас. – Ты слышал ответ, Генри, – произнесла мадам Бланш. – Примерно этого я ожидал. Объясни ей, что людской эгоизм слабее стремления к справедливости. Впрочем, ей известно. Поэтому к тебе и обратилась. Передай, что оба желают свершения справедливости, но не могут ничем помочь, пока она сама не готова к этому. Пусть усвоит: только семья, возглавляемая мужчиной, имеет право назваться семьей в полном смысле слова. Мадам Бланш повернулась к мисс Рейнберд: – Вы понимаете, о чем говорит Генри? – Разумеется. Я наизусть знаю все банальности… Генри расхохотался устами мадам Бланш, а мгновенная смена женского голоса на мужской так поразила мисс Рейнберд, что она растерялась и даже испугалась. Ей вдруг отчаянно захотелось, чтобы представление скорее закончилось. – Почему они уходят, Генри? – спросила Бланш. – Они отвернулись друг от друга. Тот принялся торжественно вещать: – Они не смотрели друг на друга с самого начала. Мы обладаем любовью и пониманием. В нашей власти дотянуться до чего-то важного в прежней жизни. Но нам не дано ничего изменить в человеческом сердце. Я инженер и мог когда-то протянуть трубопровод для воды на тысячи миль, чтобы заставить цвести безжизненную пустыню. Но ни я, ни кто другой не может внушить кому-то в вашем мире любовь, как если бы он просто чиркнул спичкой и повернул газовый кран. Мадам Бланш усмехнулась: – Ты отстал от реальности, Генри. Мы давно пользуемся электричеством. – От старых представлений отвыкнуть трудно, – отозвался он. – Как и отказаться от предубеждений. Мисс Рейнберд заметила дрожь, пробежавшую по плечам мадам Бланш, словно она оказалась под потоком ледяного ветра. – Мужчина ушел, Генри. Почему задержалась женщина? – Любовь гирями повисла на ее ногах, Бланш. Две любви. Та, что она отдала, и та, которую убила. Мадам Бланш повернулась к мисс Рейнберд: – Вам это понятно? – Да, – тихо ответила та. Затем она внезапно уронила голову на грудь и добавила, почти задыхаясь: – Попросите его сказать ей… Передать ей… О нет! О нет! Она отчаянно боролась с собой, чтобы не разрыдаться. И эта борьба рвала ей душу. – От слез пустыня в сердце может покрыться цветами, – заявил Генри. – До свидания, Бланш… До свидания… – До свидания, Генри, – эхом повторила мадам Бланш. Мисс Рейнберд сидела, пытаясь успокоиться. Она подняла голову и увидела, что мадам Бланш с комфортом откинулась в кресле, но глаза ее были закрыты. Руки медленно поднялись и снова ухватились за бусы. Она еще долго сидела с закрытыми глазами, и мисс Рейнберд, уже контролировавшая свои эмоции, решила, что она уснула. – С вами все в порядке, мадам Бланш? – спросила она. Та разомкнула веки и улыбнулась. Она глубоко вздохнула и воскликнула: – Боже милостивый! Что это было? У меня такое ощущение, словно меня измочалили. Вы не будете возражать, если я… – Она взглядом указала на серебряный поднос с графином хереса. – Разумеется, нет. – Мисс Рейнберд поднялась и налила херес им обеим. Какое-то время они сидели молча, потягивая вино. Потом мисс Рейнберд спросила: – Вы помните, что произошло? Бланш покачала головой: – Нет, не помню. Знаю только, что Генри наверняка был здесь. Он всегда оставляет меня в таком состоянии, если его действительно что-то глубоко трогает. – Она рассмеялась. – Вы не поверите, но мне порой хочется убедиться, не осталось ли на моем теле синяков. Он человек открытый и прямой, хотя иногда говорит напыщенно. – И вы не помните ни единой подробности? – Нет, мисс Рейнберд. Генри намеренно отключает меня. Он очень сдержанный и скрытный. Вам это хоть чем-то помогло? Мисс Рейнберд допила остатки хереса и пристально посмотрела на Бланш. Она находилась под сильным впечатлением от сеанса, но отнюдь не была легковерной старой дурочкой. Да, она готова признать, что в мире существуют явления, о которых ей ничего не известно. «Есть многое на свете, друг Горацио…» Но прежде чем мисс Рейнберд согласилась бы принять нечто новое, его следовало продемонстрировать наглядно, не оставив места сомнению. В данном случае сомнения не развеялись окончательно. Мадам Бланш могла действительно впасть в транс медиума, а потом честно заявить, что ничего не помнит. Но мозг и память даже в состоянии транса функционировали подобно тому, как если бы это был всего лишь сон, хотя и на ином уровне. Мисс Рейнберд слышала о возможностях телепатии. Уже накопилось много данных научных исследований, подтверждавших существование подобного феномена. Люди необъяснимым образом улавливали чужие мысли и душевные порывы. И насколько она знала, кое-кто из обладателей таких способностей использовал их, чтобы дурачить людей. А потому она нарочито небрежно сказала: – Вероятно, мадам Бланш, вы многое узнали обо мне и о моей семье от миссис Куксон. – Да, конечно, – с улыбкой ответила Бланш. – Порой болтовню миссис Куксон невозможно остановить. Она рассказала мне, кто вы такая и что у вас были старший брат и младшая сестра, которые умерли. По ее словам, вы были очень привязаны к сестре, а вот к брату… вы не питали теплых чувств. Вот, собственно, и все, мисс Рейнберд. Ида Куксон была, разумеется, сплетницей. Но, если разобраться, особых поводов для сплетен они ей не давали. Если говорить о репутации Шолто, то она ни для кого не составляла тайны. А случившееся с Гарриэт осталось тщательно охраняемым семейным секретом для всех. Ида Куксон не могла ничего об этом знать. И уж совершенно точно, никто не догадывался, что именно Гарриэт тревожила миссис Рейнберд во снах. Двое людей, стоявшие на большом удалении друг от друга… Несомненно, по разные стороны безбрежного небесного пространства. И они не желали сближаться, не соглашались на общение друг с другом, если она не выполнит своего долга – пусть ценой невероятного унижения и дискомфорта для себя – и не удовлетворит слезливых и мелодраматических просьб Гарриэт. А ведь если бы Гарриэт умела отстаивать свои права как личности много лет назад, мисс Рейнберд не пришлось бы выносить всей этой глупости, а напротив нее не сидела бы вульгарная, пухлая, перезрелая красотка мадам Бланш с сочувствующей улыбкой на лице! Не помнит она ничего… Нонсенс! Она попросту устроила здесь… Да, назовем это прямо – устроила спектакль, основанный на крупицах собранных фактов и, надо отдать этой даме должное, на превосходном знании человеческой психологии. А ее Генри… Более претенциозных пошлостей с намеком на поэтичность мисс Рейнберд давно не слышала. Она поднялась, намекая гостье, что аудиенция окончена, и сказала: – Должна поблагодарить вас за согласие приехать, мадам Бланш. Как вы поняли, я не из тех женщин, которые колеблются, прежде чем сказать «да» или «нет». Но, признаюсь честно, в данный момент я не разобралась в своих чувствах. – Она направилась к двери, а Бланш встала. – Мне необходимо время, чтобы все взвесить. Но речь не идет о моем неверии в вас лично или в ваш дар. Мне предстоит принять решение, продолжать ли начатое, однако к вам оно не имеет никакого отношения. Я сообщу вам, и если эта встреча окажется для нас последней, то мною будут даны указания соответствующим образом вознаградить вас за оказанные услуги. – Она нажала кнопку звонка трижды, чтобы сигнализировать Ситону об уходе гостьи. – Все правильно, мисс Рейнберд. Но только если это наша последняя встреча, никаких денег я с вас не возьму. Это знаете, как… Как многие товары – неделя пробного пользования без обязательств со стороны покупателя. Мне понятны ваши сомнения и чувства. Все это необычно, тревожно, а потому наполняет душу смятением, вызывает желание разобраться в себе и во мне. Если вы мне больше не позвоните, я не обижусь. Поверьте, проблема у меня только одна: выкроить время для всех, кто реально нуждается в моей помощи. Как только мисс Рейнберд открыла дверь, на пороге возник Ситон. Бланш вышла, и дворецкий помог ей надеть плащ. А затем, продолжая улыбаться мисс Рейнберд, последовала за ним через холл мимо длинной и широкой лестницы с дубовыми перилами, которая вела на второй этаж. У нижней ступени мадам Бланш вдруг замерла, будто чья-то невидимая рука вытянулась ей навстречу, крепко уперлась в грудь и лишила возможности двигаться дальше. Бланш словно окаменела, после чего медленно повернулась, посмотрела на мисс Рейнберд и произнесла: – Здесь что-то произошло. – Ее взгляд скользнул вверх по изгибу лестницы. – Случилось нечто ужасное. Я отчетливо ощущаю это. Ее плечи содрогнулись, когда она двинулась дальше вслед за Ситоном. И как только дворецкий закрыл за ней входную дверь, мисс Рейнберд поспешила уединиться в гостиной. Она подошла к столику с графином и налила себе еще бокал хереса. Ее переполняло беспокойство. При обычных обстоятельствах мисс Рейнберд никогда не позволила бы себе такого количества спиртного. Излишества, которым предавался Шолто, казалось, навсегда вселили в нее стремление к умеренности во всем. А все-таки необыкновенная женщина! Как она могла что-то почувствовать? Ведь только сама мисс Рейнберд и доктор Харви знали, как пьяный до чертиков Шолто свалился с вершины лестницы. И при том, что он умер, у него не оказалось ни единого перелома, ни одного заметного телесного повреждения, если не считать мелких ссадин. Однако сердце не выдержало шока от падения. И доктор Харви – их личный врач на протяжении сорока лет – ради сохранения доброго имени семьи и во избежание ненужных слухов в округе засвидетельствовал смерть от сердечной недостаточности. Но даже с того света мерзавец Шолто продолжал приносить ей одни неприятности, а теперь эта дурища Гарриэт хотела стать его помощницей и единомышленницей. Как смели они утверждать, что лишь ее эгоизм не позволял им снова сблизиться! Мисс Рейнберд не была эгоисткой. По крайней мере никогда не заходила в себялюбии слишком далеко. И кто поставит ей в вину желание прожить свои последние годы в мире и покое, которые она обрела слишком поздно? И ей уж точно не нужен был в этом доме еще один мужчина… Можно представить, какие разговоры пойдут среди соседей, какими глазами все будут смотреть на нее… То есть на них. Но главное, она легко могла вообразить, что за человек вырос из того, чьей матерью была Гарриэт. А отцом – непутевый и никчемный командир танка, погибший во время войны в египетской пустыне. Нет, пусть и дальше стоят по дальним краям небесных кущ. Их уже не было в живых, а она продолжала жить и хотела оставаться в доме одна.Джордж проснулся среди ночи и сразу понял, что она здесь. Он лежал не шелохнувшись, но внутренне посмеивался. Ну что за женщина! Когда он засыпал, целая армия могла промаршировать через спальню, не потревожив его сон. И верного Альберта тоже. Лучшего и самого сонного друга человека! Он знал, что Бланш не спала, но ни за что не стала бы его будить, пока он сам не проснется. Ему живо представилось, как все произошло. Приехав поздно вечером к себе домой в Солсбери, Бланш поняла, что ей одиноко и нужна компания. Его компания. Захотелось отойти от мира ду́хов. Генри ведь никак не годился на роль мужчины из плоти и крови. Генри были доступны все тайны жизни и смерти, он умел слышать музыку высших сфер, однако не мог сравниться с ним, с Джорджем. Потому что он, Джордж, был частью теплого, беспорядочного и такого непредсказуемого мира, где ты не знал, что ждет тебя завтра. И если мир иной не являлся копией этого мира, то он и слышать ничего о нем не хотел. Просто проснуться сейчас, как он часто делал раньше, иощутить у себя под боком полный энергии рог изобилия наслаждений – такие минуты стоили тысяч лет ленивого блаженства на мягком облаке под звуки божественных гимнов и мелодичных арф. Джордж протянул руку и прикоснулся к Бланш. Она пальцами обвила его ладонь и громко вздохнула. Поняла, что это его рука, а он пустил ее в путешествие по знакомым местам, по округлым тучным холмам и манящим долинам, которые были ее владениями. Ему нужно обзавестись более широкой постелью. Они с Бланш созданы для свободы и простора, где движения ничем не ограничены. Крупные люди, титаны любви. Для окончательного, абсолютного совершенства не хватало всего лишь десяти тысяч в год после уплаты налогов. Когда Джордж медленно стягивал с Бланш ночную рубашку, она снова вздохнула, нашла губами его губы, а он прижался к ней всем телом. Над неухоженным садом, давшим приют на зиму мышам и кротам, мелькнула тень, сова-сипуха мягко опустилась рядом с занавешенным окном и стала вслушиваться в скрип пружин матраса. Позднее, возвращаясь с заливных лугов, сова плавно пролетела мимо окна, и наступила тишина. Переполненный приятными ощущениями, Джордж спросил: – Тебе было хорошо? Бланш лениво отозвалась: – На твоем месте я бы запатентовала это, любимый. Заработаешь целое состояние. Иногда все превращается в музыку, а порой – в цвет. Огромный пурпурный веер, внутри которого поблескивают жемчуга. – У тебя что-то не сложилось с мисс Рейнберд? – Почему ты так подумал? – Потому что ты здесь. Приходишь к Джорджу за успокоением. Всегда к услугам. Особый ассортимент для вас. Даже старому Генри не сподобиться ни на что подобное. – Не надо вмешивать сюда Генри. – С радостью. Трое – это было бы уже слишком. Так что она? – Прошла стадию номер два. Она позвонит мне послезавтра, когда мысли улягутся, а сон повторится. Почему ты не сообщил мне, как именно умер ее брат? – Тот старый развратник? – Да. – Я тебе рассказывал о нем. Джордж передвинул ногу и положил ее по диагонали на широкое и удобное поле ее необъятных бедер. – Да, но ты только сказал, что он умер от сердечной недостаточности. – Так оно и было. – Верно, однако сердечко подвело его, когда он свалился с главной лестницы дома в холл. Во мне это просто криком отозвалось, когда проходила мимо того места. Разве ты не знал об этом? – Одна из моих болтливых старушек все растрепала. Я не мог не упомянуть об этом. – Теперь уже не важно, но не упомянул. Ты должен сообщать мне обо всем, Джордж. Самые мелкие подробности. А ты умолчал. – Неужели? Иногда что-то ускользает из моей памяти. – Вероятно, семейный доктор замял дело. Старый гуляка перебрал и споткнулся не там, где нужно. Но скандала они бы не допустили. Это для нее очень важно, хотя она никогда не признается вслух. Семья Рейнберд. Гордость и безупречная фамильная честь. Нет, с ней сложностей не возникнет. Поскольку их тела все еще тесно соприкасались, он почувствовал, как по ней внезапно пробежала дрожь. – Что такое, дорогая? – Странный сеанс. Даже не пойму, почему Генри так поступает со мной. Он же знает, что, по большому счету, мне на все плевать. Я только не люблю ощущения потерянности, если потом не могу ничего вспомнить. – После Генри тебе и вспомнить нечего. Но обо мне-то ты этого сказать не можешь. – Рука Джорджа скользнула по Бланш и принялась ласкать грудь. Она лежала безмятежно, принимая его неспешные ласки, а потом, когда почувствовала, как он повернулся и прижался крепче, спросила: – Ты хочешь еще? Джордж провел кончиком носа по ее щеке: – А ты возражаешь, любимая? На сей раз мы увидим жемчужное пламя с вкраплениями пурпура, и пусть Генри обгрызет себе все ногти от зависти.
Буш был человеком амбициозным, однако его трудно было причислить к оптимистам. Ему в голову не приходила мысль, что какая-то чистая случайность поможет им в работе над делом Торговца. Все получится только после упорных трудов и анализа фактов. Но от недостатка оптимизма легко впасть в отчаяние. Буш долго сидел над своими картами и расписаниями времени, но вынужден был признать, что ни к каким важным умозаключениям прийти не сумел. Более того, если бы все это представил ему в виде рапорта один из подчиненных, он бы жестоко высмеял его перед всеми. Сейчас он сидел за своим письменным столом, наблюдая в окно за идущими обедать служащими и за движением водоплавающих птиц в пруду. Сам Буш обедать не собирался. Неудовлетворенность работой уничтожила аппетит, хотя он даже в лучшие времена не бывал хорошим. На лежавшей перед ним карте Англии был изображен прямоугольник. Его левый верхний угол располагался к западу от Кардиффа в Уэльсе, а правый – в Вулидже на востоке Лондона. Перпендикулярные линии из этих точек тянулись через Трентон на западе и Крауборо на востоке, а в рамке между ними и нижней чертой, проведенной южнее острова Уайт, находилась почти вся Южная Англия, включая Лондон! Буш посмотрел на карту и поморщился. Вероятно, где-то в этом огромном районе держали в плену двух похищенных членов парламента. В сельской местности на склоне холма стоял дом, построенный скорее всего из известняка. В доме мягкая вода, но кто сказал, что это была естественно мягкая вода? Из водопровода вполне могла литься жесткая, но пропускаться через специальные смягчающие фильтры. В дом птичье перышко занесло ветром или оно попало в подвал, прилипнув к подошве обуви. Уже немного изучив изощренную натуру Торговца, легко было прийти к любому из возможных выводов. Перо могло принадлежать обыкновенной домашней птице, либо редчайшей разновидности пернатых. Или же – черт возьми! – оно попросту выпало из перьевой метелки для очистки углов от пыли, из обыкновенного матраса, наконец. Где-то в этом огромном, очерченном им стоге сена скрывалась иголка. Через час Бушу предстояло выступить на совещании перед руководством Скотленд-Ярда, где никого из его департамента не ожидал теплый прием, обрисовать ситуацию и попросить, чтобы каждому констеблю было дано указание… Нет – жесткий приказ… Предоставить информацию о любом подходившем под описание доме. У Буша сжималось сердце, когда он представлял саркастические взгляды, скривленные в усмешках губы, исподволь воздетые в потолок взгляды. Кто-нибудь непременно спросит, следует ли им проверить всех старушек с попугаями, канареек пенсионеров, родственников королевской семьи, каждый из которых непременно держал пруды с множеством самых экзотических водоплавающих, скворечники в лесах и парках, как и голубятни на задних дворах. Он будет выглядеть круглым идиотом. И деваться некуда. Отнюдь не будучи дураком, ты им окажешься в глазах этих людей. Он уперся лбом в непрошибаемую стену. Возникло искушение снять трубку, позвонить Грандисону в Париж, где тот принимал участие в конгрессе Интерпола, и попросить об отмене встречи в Скотленд-Ярде. Но Буш заранее знал, что услышит от Грандисона: «Если это все, чем ты располагаешь, значит, им придется работать с твоими куцыми материалами. Если ты при этом выставишь себя дураком, что ж, так тому и быть. Но только настоящий глупец попытается отстраниться и не делать вообще ничего». А потом бросит расслабленно, чтобы подсластить пилюлю, чувствуя раздражение Буша, какой-нибудь банальный вздор: «Помни: вековые дубы тоже вырастают из крохотных желудей». Сквозь окно он наблюдал теперь за двумя девицами из соседнего офиса, проходившими мимо в своих мини-юбках, открывавших длинные голые ноги, несмотря на кусачий мартовский холод. За ними шествовал юнец в джинсах и кожаной куртке с бахромой – длинные патлы разметались по плечам. И почему-то при виде этих молодых людей Буш разозлился. Бесстыжие наглые бездельники… Лишенные всяких понятий о приличиях, никчемные и смехотворные! А затем вспомнил о зловещей маске, которую напялил на себя Торговец. В Скотленд-Ярде животики надорвут. Такие маски производились десятками тысяч – и Торговец знал об этом, а купить их можно было в сотнях магазинов Лондона и Южной Англии. Буш встал, подошел к шкафчику в дальнем углу комнаты и налил себе виски. Сначала свою обычную дозу, а затем удвоил ее.
Глава 4
Во время своего последнего визита в Чолболтон с целью выяснить читательские пристрастия населения Джордж напал на подлинную золотую жилу в человеческом облике. Звали ее миссис Грэдидж, и внешне она напоминала Мафусаила, хотя утверждала, что ей всего-то шестьдесят девять лет от роду. Седовласая, с клоунским красным носом-картошкой, словоохотливая, она была хорошо информирована, выписывая ежедневную газету «Дейли мейл», «Ньюс уорлд» по воскресеньям и еще один еженедельный бульварный журнальчик «Субботние мелочи». И как раз всевозможные мелочи скрашивали одинокую старость миссис Грэдидж. Ни одной задернутой днем шторы, ни единой местной девицы с задержкой месячных, ни намека на скандал или сплетню, склоку или свару, покупку кем-то нового телевизора или автомобиля – ничего подобного не могло произойти, чтобы миссис Грэдидж не узнала, хотя она редко покидала крытый соломой коттедж. Целыми днями она просиживала в покрытом лоскутным одеялом кресле у окна, выглядывая из-за вазы с пластмассовыми розами, стоявшей на подоконнике. Это была старуха с головой, забитой самыми грязными мыслями, отвратительное существо, которое получало истинное наслаждение от несчастий других. Джордж сразу пришелся ей по нраву. Подхихикивая и шамкая ртом с гнилыми зубами, она рассказала ему, каким успехом пользовалась у парней в молодые годы. Уж она взяла от жизни свое, а теперь могла назвать ему имена многих, кто ныне воротил от нее нос, но, видимо, забыли, как в былые дни затаскивали в сарай и уходить не хотели, так соблазняли их ее прелести. Джордж подавлял приступы тошноты, изображал зачарованного принца и в результате был вознагражден сполна. Ее муж, давно сошедший в могилу (или сведенный, как невольно подумалось Джорджу), когда-то служил егерем у Рейнбердов в Рид-Корте, заодно присматривая за их речной лодкой для рыбалки. Да и сама миссис Грэдидж порой подряжалась туда на работу. То горничной, то помощницей по хозяйству. И если она сама чего не знала, то уж супруг знал все наверняка. Она подслушивала под дверями или просматривала приходившую хозяевам почту, а ее муж украдкой пристраивался к группе джентльменов-охотников во время привала для ленча на свежем воздухе или таился в потертом камуфляжном костюме посреди рощицы или в зарослях кустов, чтобы наблюдать, до чего же походили приемы ухаживания и спаривания у людей на так хорошо знакомые ему повадки зверей, рыб и птиц. От нее Джордж в подробностях узнал о том, как обходился Шолто с горничными, гостившими в доме дамами и женами окрестных фермеров. Сам Шолто, впрочем, никогда не настаивал на droits de seigneur[67], но оно частенько добровольно признавалось за ним. А еще он пил с завидным постоянством с десяти часов утра и до тех пор, пока не заваливался мертвецки пьяный спать глубокой ночью. Джордж подпалил в своей кухне очередной ломтик хлеба, вспоминая о миссис Грэдидж, и был уверен, что рассказал Бланш о том, как старый гуляка свалился в пьяном виде с лестницы. Или не рассказал? Что ж, по крайней мере собирался, но мог забыть об этом факте, такую массу полезных сведений пришлось ему изложить. Боже, до чего же омерзительной ведьмой оказалась старая миссис Грэдидж! Он надеялся, что Бланш не захочет узнать еще больше и не пошлет его к ней снова. Самым богатым ответвлением золотой жилы оказалась история Гарриэт – младшей сестры мисс Рейнберд. Из уст миссис Грэдидж Джордж узнал необходимые детали, а пробелы помогло восполнить его богатое воображение. Обе сестры были хорошенькими, даже красивыми, но в то время как Грейс Рейнберд отличалась ладной миниатюрной фигуркой, Гарриэт выглядела чрезмерно рослой и неуклюжей. В разительном контрасте с изящными светскими манерами Грейс сестра страдала от почти патологической застенчивости и неуверенности в себе. Когда Гарриэт перевалило за тридцать (у миссис Грэдидж оказалась фантастическая память на даты – она могла вспомнить день, месяц и год практически любого события), в обществе уже все были твердо уверены, что ни одна из них не выйдет замуж. Грейс с ее утонченным и критическим взглядом на жизнь многих мужчин отпугивала, а если ей кто-нибудь нравился, она убеждала себя, что претендента интересует только ее приданое. А застенчивость и чрезмерная скромность Гарриэт создавали непреодолимый барьер для возникновения любых романтических отношений. В тех же исключительных случаях, когда возникал мужчина – действительно влюбленный или же привлеченный запахом денег, – который проявлял к ней интерес, то на горизонте возникал Шолто. Ценивший комфорт жизни в доме, где хозяйничали две молодые и ловкие девушки, предоставляя ему возможность без помех пьянствовать и волочиться за каждой юбкой, он мгновенно пускал в ход все свое влияние на сестру, чтобы холодным неодобрением уничтожить любое нарождавшееся чувство. Шолто был жестоким и эгоистичным, прятавшим свой истинный характер под маской грубоватого внешнего добродушия. Но вот года за три до начала Второй мировой войны у Шолто возникли проблемы с почками, его на три недели уложили в больницу. И мать-природа сполна воспользовалась этим временем, чтобы внести свои коррективы в жизнь семьи. Однажды Грейс и Гарриэт отправились на благотворительный танцевальный вечер, проводившийся в соседнем военном гарнизоне, в кои-то веки без привычного надзора Шолто. И если Грейс лишь от души повеселилась, то Гарриэт получила приглашение поужинать от стеснительного молодого ирландского офицера-танкиста, выпила гораздо больше вина, чем следовало бы, решила, что все вокруг прекрасно и удивительно, после чего была соблазнена на заднем сиденье офицерской машины, пока Грейс отплясывала «Пол Джоун»[68]. Гарриэт сохранила все в секрете от сестры, испытывая головокружительное наслаждение от прежде неведомых отношений, и три недели встречалась с возлюбленным в лесочке у реки, что осталось тайной для Грейс, но не для старого Грэдиджа. За день до выписки Шолто из больницы офицера вместе с подразделением отправили к новому месту службы на Ближний Восток. Гарриэт никогда больше не виделась с ним и даже весточки не получила. С Грейс она так ничем и не поделилась, но, как только ей самой стало ясно, чем все грозит закончиться, призналась Шолто. Тот, выждав подходящее время, когда Грейс не оказалось дома, поднял настоящую бурю негодования и заставил сестру быстро собрать вещи и отправиться с долгим визитом к своему надежному приятелю в Нортумберленд. Там в положенный срок Гарриэт родила младенца, матерью для которого пробыла ровно двадцать четыре часа, после чего ребенка у нее отняли, чтобы она даже встречаться с ним не смогла и не знала, куда и кому его передали на воспитание. Только много лет спустя она рассказала Грейс о своей тайне. К тому времени танкист-ирландец уже погиб, получив смертельное ранение в сражении при Тобруке. Вот какую историю поведала Джорджу миссис Грэдидж, а он слово в слово передал Бланш. Причем миссис Грэдидж находила особое удовлетворение в том, что скелет из семейного шкафа Рейнбердов давно разгуливает на свободе. И, как намекнула миссис Грэдидж, ей были известны многие другие сальные подробности, если они кому-то интересны. Но, конечно, рассказывает она обо всем неохотно, поскольку сама терпеть не может сплетен и скандалов. А потому только Джорджу выдала она по секрету факт, что любовники частенько встречались в старой рыбацкой хижине, где старик Грэдидж хранил солому для починки кровли. И они были там далеко не первыми прелюбодеями. К этому моменту Джордж почувствовал, что с него довольно, и сбежал в «Митру аббата», где тремя стаканами виски с трудом смыл дурной привкус во рту. А сейчас, поедая пережаренный тост с джемом и прихлебывая кофе, он раздумывал о Гарриэт и о той грязной работе, какую выполнял для Бланш, чувствуя отвращение к этому делу. Его созвездия явно заняли на небе неверное положение. Подобные гнусные дела предназначались судьбой кому-то другому. Как и вся эта неряшливая беспорядочная жизнь. Кому-то, кто искренне хихикал бы и посмеивался вместе с миссис Грэдидж над чужими бедами и злорадством. Какой-то идиот там, наверху, мог запросто запутаться в своей картотеке и по ошибке уготовить ему чужой удел. Ведь если бы его, Джорджа, тянуло на странный образ жизни, он бы точно выбрал что-нибудь более романтическое и мужественное… Он не возражал бы, например, поменяться местами даже с тем ирландским командиром танка – исключив только печальный конец в африканских песках. Или стал бы секретным агентом: умным, проницательным, вечно окруженным красотками с континента и с утонченным вкусом собирателя старинного фарфора. Джордж видел себя в роли спасителя женщин и детей, которого потом ждали высокие награды и почести, защитника слабых и обездоленных, борца с тиранами и злодеями. Он посмотрел вниз, где на кухонной подстилке улегся Альберт, и вдруг резко спросил: – Какого черта ты там делаешь? Пес со смаком жевал утреннюю «Дейли мейл», которую сам же принес из прихожей. Джордж выхватил газету из собачьей пасти, разгладил влажные от слюны листы и… принял решение. Ему необходимо в корне изменить свою жизнь. Он талантлив, недурен собой, умен и наделен своеобразным чувством собственного достоинства. Хватит уже ходить на коротком поводке. К дьяволу! От таких, как миссис Грэдидж, Джорджа выворачивало наизнанку. А с Бланш и ей подобными он тоже, если честно, чувствовал себя неуютно. Он ведь даже не знал, фальшива она насквозь, только наполовину или действительно полностью помешалась на своем спиритизме и парапсихологии. В общем, Джордж не желал дурачить пожилых леди, чтобы вытряхнуть из них деньги на идиотскую идею возведения «Храма Астроделя», будь он трижды неладен! Кем, черт возьми, Бланш себя возомнила? Дочерью царя Соломона? А этот ее Генри? Где она раскопала его мощи? Откуда он вообще взялся? Наверное, прочитала о нем в альбоме «Детишкам об истории британских железных дорог» или еще где-нибудь. Нет, с него хватит. Он много сделал для нее. Они останутся друзьями, но подстраиваться под Бланш он больше не будет. Поедет в Солсбери, прогуляется там вокруг собора и обдумает свою новую жизнь. Лучше места для медитации не найти. Потом пообедает в «Красном льве» и отправится к Бланш, чтобы поговорить и выложить все начистоту. Может, удастся и ее уговорить начать жизнь заново… Джордж посмотрел вниз на Альберта и сказал: – Теперь здесь все станет по-другому, вот увидишь. Пес вздернул серые брови и вильнул хвостиком.Пока Джордж завтракал и строил планы реорганизации своей жизни, мисс Рейнберд тоже сидела за утренним столом, глядя на еду без аппетита, чувствуя себя скованной и все еще усталой после очень тревожно проведенной ночи. Гарриэт снова явилась к ней во сне и вела себя настойчиво. Любопытно, что порой она приходила в облике молодой женщины, а потом вдруг в старческом возрасте. И мисс Рейнберд это приводило в замешательство. Но вот в том, чего Гарриэт добивалась, никаких сомнений не было. «Найди моего мальчика. Найди его и прими в семью. Он ведь тоже Рейнберд!» Часто, когда она произносила слова «Он тоже Рейнберд!», ее голос резонировал странным эхом. Да, это была скверная ночь с Гарриэт, завывавшей и стенавшей с гулким эхом, как плохая актриса в любительском спектакле. Вот уж проблема на ее голову, найти сына Гарриэт! И привезти его в Рид-Корт, чтобы все здесь досталось ему после ее смерти… Десять к одному – если мисс Рейнберд найдет его, он окажется личностью, совершенно непригодной на роль продолжателя рода. А привезти его сюда – значит предать огласке историю. Впрочем, не так уж она глупа, чтобы не понимать – среди соседей были люди, знавшие о случившемся. Какой же идиоткой оказалась Гарриэт! Нет, не потому что влюбилась, если это была действительно любовь, а не простое физическое влечение. Просто повела себя как обычная деревенская простушка. Заниматься любовью в старой рыбацкой хижине! Неслыханная неосторожность с ее стороны! И почему-то она не сделала ничего для предохранения… Впрочем, любой, даже не самый искушенный мужчина, принял бы меры предосторожности. И что выросло из этого сукина сына? Ничего путного, разумеется. Нет, это несправедливо. В конце концов, если его удастся разыскать, не нужно сразу заявлять о себе. За ним можно понаблюдать и, если он окажется никчемным человеком, закрыть вопрос и забыть о нем навсегда. Или внести анонимный взнос в его пользу, сделать нечто полезное для него, что утихомирит Гарриэт и отчасти удовлетворит ее желания. Мисс Рейнберд удивилась, поняв, что думает о Гарриэт как о живом человеке, как о силе, с которой необходимо считаться. Это уже выходило за рамки нормальности. Мисс Рейнберд прикурила первую из четырех сигарет, которые позволяла себе за день, снова наполнила чашку кофе и предалась грустным размышлениям о том, насколько она одинокий человек. У нее не было ни одного настоящего друга или подруги. Знакомых полно. Глупышек вроде Иды Куксон или даже вполне разумных мужчин как врач, адвокат, финансовый советник, биржевой маклер. Но не друзей. Не с кем хоть изредка поговорить по душам. Мисс Рейнберд звонком вызвала Ситона и, когда он явился, сказала: – Через полчаса мне понадобится машина. Я еду в Солсбери.
Буш завтракал в своей квартире. Стакан натурального грейпфрутового сока, кукурузные хлопья без сахара в миске с молоком и яблоко – явно импортное, потому что он едва смог осилить половину: на вкус оно отдавало слегка ароматизированной ватой. Настроение было омерзительное, и вдалеке от посторонних глаз он мог сполна дать себе волю. Схватив оставшуюся половину яблока, Буш в ярости метнул его через кухню, и оно липкой массой размазалось по двери холодильника. Но облегчения этот порыв не принес. Воспоминания о вчерашнем совещании в Скотленд-Ярде все еще болезненно отзывались в нем. Они поджарили-таки его на медленном огне. Вежливо, но с наслаждением. Заместитель комиссара, два помощника заместителя комиссара и двое начальников отделов. Любимчик Грандисона из департамента – сам чародей и волшебник Буш – от имени всех остальных недоумков, окруживших себя повышенной секретностью и поставленных над полицией, просил их, как сформулировал сладчайшим голосом один из присутствовавших, «найти, из какого матраса в Южной Англии выпало перо, которого к тому же ни у кого не было»! Но звучали фразы и похуже, потому что прямо относились к делу. Впервые за время работы на Грандисона из Буша сделали круглого идиота. Они прекрасно понимали, с чем он столкнулся, и им очень нравилась его беспомощность. Нравилась тем больше, чем сильнее ненавидели они его департамент. Когда Буш произнес, что вопреки скудным уликам, имеющимся по данному делу, сама его серьезность не допускает возможности бросить расследование и умыть руки, один из остроумцев елейным тоном спросил: «Мягкой или жесткой водой?» Воспоминание об этой реплике заставило Буша поморщиться. И не имело значения, что полицейским ищейкам все равно придется ему подчиняться и делать все от них зависящее. У них не было выбора. Проблема заключалась в ином – они убеждены в провале предстоявшей операции. Именно это радовало их больше всего. И как же он скрасил для них омерзительный, почти по-зимнему холодный и мрачный мартовский день! Буш прошел в гостиную и сел за стол. Отчаяние ощущалось физически, словно извивавшаяся змея, которая сбрасывала с себя старую кожу. Он написал жене письмо в холодных бесстрастных выражениях, информируя ее, что в его намерения не входит предоставлять ей основания для развода, и еще меньше склонен он принимать основания, которые способна выдвинуть она сама. Если она не собирается к нему возвращаться, то пусть высидит отведенный законом период в пять лет раздельной жизни, после чего сможет легко развестись и снова выйти замуж. Пусть помается, мстительно думал Буш. Он не желал ее возвращения, но существовала вероятность, что не связанный узами брака ее новый возлюбленный к ней охладеет, и придется ей пожить в одиночестве, пока не подыщет замену. Закончив письмо и заклеив конверт, он сидел и разглядывал его. А между тем Торговец где-то готовился нанести третий удар. Расчетливо, эффективно и с полным основанием надеяться на успех. А он, Буш, скован по рукам и ногам. Когда он сегодня доберется до своего кабинета на работе, отчеты по гольф-клубам будут дожидаться просмотра и анализа. Но, как нетрудно предположить, толка от них не окажется никакого.
Прежде чем отправиться в Солсбери, мисс Рейнберд позвонила Бланш и убедилась, что та готова принять ее. Дом Бланш находился в тихом и благополучном с виду жилом квартале, раскинувшемся на возвышенности в северо-западной части города. В нем устроили угловой балкон наверху, откуда открывался вид на расположенный по ту сторону игровых полей Олд-Сарум[69] и на долину реки Эйвон. С левой стороны, как остро заточенный карандаш, торчал поверх крыш домов шпиль городского собора. По ночам на его верхушке включали красный маячок как предостережение для самолетов. Мисс Рейнберд усадили в гостиной. Она ожидала оказаться в комнате, убранство которой будет хотя бы отчасти отражать склонность мадам Бланш к ярким краскам в одежде и макияже. Она и сейчас – в одиннадцать часов утра – надела длинное фиолетовое платье с глубоким вырезом в виде острого угла. Талию прихватывал ярко-красный шарф из натурального шелка. Те же жемчуга сегодня несколькими кольцами плотно обвивали ее шею, а рыжие волосы (красивые волосы, подумала мисс Рейнберд, тщательно расчесанные и ухоженные) были распущены по плечам, придавая ей юный, почти девичий вид. Но сама комната была обставлена со вкусом и вполне достойно. Стены украшали две очень приличного качества акварели с видами старинных кварталов Солсбери. Бланш сидела и внимательно слушала мисс Рейнберд. Причем манера поведения старушки претерпела перемену. Но для Бланш это не явилось сюрпризом. Ей и прежде доводилось наблюдать подобные перемены настроений у женщин. Теперь уже с полной откровенностью мисс Рейнберд сначала подробно описала сны о Гарриэт, а затем перешла к истории любовной интрижки сестры и тех мер, какие принял Шолто, чтобы разобраться с затруднительной ситуацией. И хотя Гарриэт давно умерла, Бланш прониклась сочувствием к ней. Понимала, как с ней могло произойти такое. Годы одиночества, а потом встреча с молодым офицером, которому достались все накопившиеся эмоции, вся нерастраченная нежность. Шолто рисовался при этом полнейшим мерзавцем. – Как я теперь поняла, мои сны стали результатом мук совести, – продолжила мисс Рейнберд. – Ребенку, если он жив, сейчас лет за тридцать. Но самое главное – он Рейнберд. А еще важнее, что у меня нет ближе родственника, чем он. Все, чем я владею, должно достаться ему. Но это не радует меня. Не сам по себе факт, что придется сделать его своим наследником, а необходимость разыскать его, а потом в известной степени сделать частью моей жизни в Рид-Корте. Это означает неизбежные расспросы, слухи по всей округе и огласку случившейся с Гарриэт неприятности. Бланш кивнула: – Вам прежде не хотелось нарушать налаженное и спокойное течение вашей жизни. Это естественно. Но теперь вы готовы взглянуть правде в глаза, чтобы успокоить муки совести? – Да, именно так. Вот почему я приехала к вам. – Хорошо ли вы все продумали? Вам ведь может и не понадобиться моя помощь. Чтобы найти племянника, достаточно нанять частного сыщика, умеющего держать язык за зубами. – Я все тщательно взвесила. И есть одна или две детали, которые делают такой вариант нежелательным для меня. Каким бы искусным ни оказался частный детектив, ему непременно придется наводить справки. Причем опрашивать людей в соседнем городке. И я не настолько наивна, чтобы думать, будто местное население не имеет понятия о случившемся. Для этого даже не обязательно знать подробности. Все выглядит просто как дважды два, исходя из чего уже можно строить любые предположения и догадки. Мысль, что друзья и окрестные жители узнают о моих поисках, не слишком приятна. Но даже если бы мне удалось справиться с этим чувством, существует более серьезная проблема. Когда Шолто умер, я просмотрела его личные архивы в надежде найти документы, наводящие на след того, как он поступил с ребенком. – И вы ничего не обнаружили? – Нет. Если бумаги существовали, то он успел их уничтожить. Мой брат был с большими странностями, однако относился с почтением к доброму имени нашей семьи. И для него стало навязчивой идеей, целью жизни – полностью устранить ребенка из жизни Гарриэт, восстановив в Рид-Корте мир и покой. Гарриэт он, конечно, так никогда и не простил. Бланш улыбнулась: – Теперь уже простил, я уверена. Вы когда-нибудь обсуждали с ним данную тему? – Нет. Однажды я сделала попытку, но Шолто дал мне понять, что от него я ничего не узнаю. – А его друзья в Нортумберленде? Им что-нибудь известно? – Только одна женщина из той семьи до сих пор жива. Недавно я навестила ее и затронула этот вопрос. Но она ничего не знает. Гарриэт поместили в родильное отделение местной больницы под видом замужней женщины. А когда младенец появился на свет, Шолто и акушерка через два дня забрали его и куда-то увезли. Жестоко по отношению к Гарриэт, но Шолто решился на такой шаг. Ни о каком сопротивлении со стороны Гарриэт и речи не возникало. Ей не хватило бы характера – так уж она была устроена. Вот и подумайте, что сделал бы частный детектив, не имея отправной точки для начала поисков… По крайней мере… – Вы хотели сказать, по крайней мере в материальном, физически существующем мире. Вот почему приехали сюда и все рассказали. – Да. – Но вы пока не верите, что подобное возможно осуществить? После некоторого колебания мисс Рейнберд ответила: – Трудно преодолевать предрассудки, с которыми прожила жизнь. Но если это можно сделать без огласки, то я готова попробовать. – Она улыбнулась. – Я ведь не получаю удовольствия от того, что Гарриэт постоянно является мне во снах, мадам Бланш. Я хочу спать спокойно. Если ребенок – то есть теперь уже взрослый мужчина – может быть найден, я приму его и отдам ему должное. При том условии, что он не окажется существом нестерпимым. – Что ж, – Бланш встала, – тогда нам лучше сразу взяться за дело. Давайте послушаем, что думает обо всем этом Генри. Заметив изумление на лице мисс Рейнберд, Бланш мягко дотронулась до ее плеча: – Вам пора бы привыкнуть к моему отношению к подобным вещам, мисс Рейнберд. Для меня они – часть жизни. Дар, которым я наделена, кажется вам чудесным, странным, даже пугающим. Но, уверяю вас, в нем нет ничего необычного. Каждый человек обладает способностью выйти за пределы своего тела и проникнуть в иной мир. Но лишь немногие умеют пользоваться им, потому что для этого необходимы убежденность и вера. Генри так же реален, как я и вы, сидящая сейчас в кресле. Мы разговариваем с Генри как обычные люди, шутим, смеемся, спорим. И нам нужно сейчас немного поболтать с ним, узнать его мнение. Он присутствует здесь. Подавив внезапное желание оглядеть каждый угол комнаты, мисс Рейнберд произнесла: – Но почему вы в этом уверены? Бланш улыбнулась и отбросила прядь длинных волос с плеча. – Я чувствую его запах, мисс Рейнберд. – Она усмехнулась. – Только не надо удивленно смотреть на меня. Если бы вас посадили в комнату с завязанными глазами и с затычками в ушах, а туда вошла сильно надушенная женщина, вы бы сразу поняли, что в помещении есть кто-то еще. Иногда я ощущаю вибрации эфира, создаваемые Генри, своим особым зрением я вижу его ауру, улавливаю исходящий от него аромат. А у него свой, ни на кого не похожий запах – смесь вереска и пряного древесного дыма. Мужественный и явно привнесенный извне. – Бланш подошла к окну, но задернула не штору, а только тюль. – Я сделала это, – объяснила она, – потому что комната просматривается с противоположной стороны улицы. Нам нужно не затемнение, а изоляция от посторонних глаз. Однажды… Когда у меня будет достаточно денег, я возведу подходящее место для отправления культа и помощи людям. Храм свободного общения, где будет происходить постоянный обмен взаимной любовью, пониманием и советами между нашим миром и тем, что остается для большинства невидимым и непостижимым. Поддавшись порыву, мисс Рейнберд воскликнула: – Мадам Бланш, вы необыкновенная женщина! Бланш покачала головой: – Вовсе нет. Это вы необыкновенная женщина, мисс Рейнберд. А я самая заурядная, которая научилась пользоваться Даром Господним. И вы тоже получили такой подарок, как и все люди, но только они почему-то не заметили его на самом дне своего рождественского носка, отвлеченные и обрадованные тем, что показалось им более ценными и блестящими презентами. А теперь давайте повторим уже проделанное нами прежде. Вы будете спокойно и расслабленно сидеть на своем месте, и мы проверим, есть ли что нам сказать у старины Генри. Остается только надеяться, что у него сегодня не слишком поэтичное настроение. Мисс Рейнберд откинулась в кресле. «На сей раз я полностью расслаблена», – убеждала она себя. Сделан новый важный шаг, принято ответственное решение. Хотя мисс Рейнберд не до конца верила в происходившее. В ее планы не входил полный отказ от здравого смысла, но она не могла не признать, что тайная сила и глубокое понимание сути вещей, исходившие от мадам Бланш, есть нечто, с чем она столкнулась впервые в жизни. Можно было даже ощутить своего рода блаженство, отказавшись от постоянного самоконтроля… Отдавшись под власть воли другого человека. Она видела, как мадам Бланш тоже откинулась на спинку кресла с закрытыми глазами. На мгновение она кончиками пальцев провела по бусинам у себя на шее, но потом ее руки опустились. Она взялась за концы шарфа и держалась за них. Дышала очень глубоко, грудь и плечи вздымались и опадали при каждом вдохе и выдохе. Вскоре дыхание стало спокойнее и наконец сделалось почти незаметным. Мадам Бланш сидела как восковая фигура, но мышцы на лице так обмякли, что у нее приоткрылся рот, и мисс Рейнберд заметила слюну в уголках ее губ. Внезапно мадам Бланш громко окликнула: – Генри? Наступило молчание, после чего она произнесла раздраженно: – Генри! Не надо так поступать со мной! Не смей! Здесь присутствует человек, нуждающийся в помощи. Тебе известно, кто он. Снова воцарилась тишина, а потом она начала говорить, явно поддерживая диалог с кем-то, чьих ответов слышно не было: – Да-да, понимаю… Изображения? Но слова были бы уместнее… Да, понимаю. Они должны приготовиться… Есть трудности, которые нужно преодолеть… Да, вижу отчетливо. Молодые женщина и мужчина на берегу реки… Женщина – блондинка, держит в руке шляпку… Соломенную шляпку. А мужчина в военном мундире. Да, я вижу мальчика… Боже мой, Генри, какой он растрепанный и неряшливый! – Бланш рассмеялась. – Впрочем, как все мальчишки. Что у него на запястье, Генри? Не могу разглядеть, что это… Ох, Генри, это как рассматривать старый альбом с семейными снимками, когда никто не может тебе ничего объяснить. И эти фото… Некоторые изображения я почти не различаю. А вот это здорово! Мне нравится. Малыш на руках у женщины. Она кажется счастливой, и младенец улыбается. Гарриэт? Нет, на нее не похоже… Вряд ли это она. У Гарриэт были светлые волосы… О нет! На лице Бланш отразилось разочарование. – Почему ты так странно себя ведешь сегодня, Генри? Пожалуйста, постарайся. Она очень хочет знать, что случилось с ребенком. Где он сейчас? Тебе нужно подвести их поближе… Спроси у них… Почему? Ладно, если не можешь, то я не собираюсь давить на тебя. Но пусть даже они не идут на контакт, ты все равно должен хоть что-нибудь знать… Он счастлив сейчас? Ах, так все-таки счастлив… Женат? Внезапно она грустно вздохнула. – Подобное пережили многие люди. Но ты мог сказать мне сразу, а не листать перед глазами все эти фотографии… Да, разумеется, она тоже поймет… – И голос мадам Бланш постепенно затих на сонной, но мелодичной ноте. Мисс Рейнберд наблюдала за ней. Мадам Бланш теперь полулежала в кресле и дышала ровно, как во сне. Через несколько секунд глаза открылись, а потом, дернувшись всем телом, она пришла в себя и взглянула на мисс Рейнберд с ослепительной улыбкой. – Что поделаешь, такое порой случается! – воскликнула она. – Я застала Генри в неудачный для него день. – Мадам Бланш встала и подошла к столику. – Не знаю, как вам, мисс Рейнберд, а мне нужно что-то успокоительное. Налить вам? Та кивнула и молча смотрела, как Бланш наливает им по бокалу хереса. – Я ничего не поняла. Что произошло? Бланш подала ей бокал с напитком. – Так бывает, когда возникают помехи на телефонной линии. Генри всегда ведет себя по-джентльменски в таких случаях, берет вину на себя. Хотя виновата я. – Но на сей раз вы помните, что было? – Да, конечно. Сейчас я все помню. – Тогда, может, объясните ситуацию? – Постараюсь, но не всегда и не все этому верят. Главное здесь то… Даже не знаю, как лучше выразиться. Понимаете, люди, оказавшиеся там, еще не достигли финальной стадии своего окончательного состояния. В их существовании все подвижно, нет постоянства и статики. Они непрерывно развиваются. И потребуется много времени, прежде чем к ним придет полное понимание великой мистерии. Они обладают властью, но не абсолютной и не всеобъемлющей. Так бывает поначалу со всеми. Вот что дает основание многим людям научного склада ума и откровенным скептикам с иронией вопрошать, почему во время спиритических сеансов сообщения, приходящие с той стороны, не содержат точных ответов на вопросы о жизни и смерти, которые им задают. А объяснение простое. Большинство из тех, кто покинул нас давно, еще не овладели полнотой знания об этом. Согласитесь, многие из живущих в этом мире не в состоянии объяснить с точки зрения техники, как работает радар или обычный телевизор. Так же обстоит дело и в ином мире. Покинувшие нас близкие люди подвержены влиянию окружающей их обстановки и сменам настроений. Поэтому и общение сегодня оставляло желать лучшего. Брат и сестра тесно ассоциируют вас с Рид-Кортом. Увидев вас здесь, они ощутили отчуждение и удалились. Думаю, в будущем мне лучше все-таки приезжать к вам. – Полагаете, это поможет? – Да. А сегодня моему милейшему Генри удалось получить лишь своеобразный взгляд на собрание семейных образов. На нечто вроде альбома с фотографиями. Но мы узнали, что ребенок Гарриэт жив и счастлив. – Тогда почему эта дурочка Гарриэт не может сказать, где он? Бланш рассмеялась: – Я же объяснила, что они пока не достигли высшей власти. Что-то они уже знают, но многое им нужно выяснить. А бывают случаи, когда даже если это им удается, Генри не пропускает полученную информацию. – Почему? – Удивлена вашим непониманием таких простых вещей. Вы даете ребенку сладости до того, как он выполнил порученное ему задание? Мне бы не хотелось сказать вам ничего обидного, но, если откровенно, я почувствовала в Генри неуверенность в вас. Видимо, он улавливает исходящие от вас вибрации скептицизма. Или не убежден в вашей искренности. Наверное, нечто подобное чувствуют Гарриэт и Шолто. Гарриэт не поможет вам при участии Генри, если между вами будет стоять барьер неверия. – Слишком сложно и лишено логики. – Не забывайте, что речь идет об ином мире, мисс Рейнберд. Мисс Рейнберд пришлось признать весомость последнего аргумента, хотя она не могла избавиться от чувства, что мадам Бланш ведет с ней ловкую торговлю, пытаясь подороже сбыть свой товар. – Вы сказали, будто видели изображение мальчика, – произнесла она. – Да. Такой взлохмаченный, в перепачканной одежде. Как любой паренек, проведший целый день в своих забавах. – И заметили у него что-то на руке или на запястье. Вы разглядели, что именно? – Нет, картинка оказалась размытой. – Нечто крупное или мелкое? – Достаточно большое. Я сначала даже подумала, уж не ракетка ли это для настольного тенниса. Мисс Рейнберд пообещала Бланш позвонить через пару дней и сообщить, хочет ли она новой встречи с ней в Рид-Корте. Но по дороге домой – маленькая фигурка, почти незаметная на огромном заднем сиденье «роллс-ройса», – она уже не сомневалась, что ей понадобится помощь мадам Бланш. Хотя она ни словом не обмолвилась об этом сегодня, мадам Бланш произвела на нее сильное впечатление своим описанием внешности мальчика. Когда речь шла о Гарриэт и молодом офицере, прогуливавшихся у реки, она живо представила эту сцену. Но вместе с ней в памяти всплыла незначительная на первый взгляд подробность, которой Гарриэт поделилась с ней, рассказывая о своем романе. Ирландский возлюбленный страстно увлекался соколиной охотой и однажды принес с собой пустельгу, которую в то время натаскивал. Они прогуливались по берегу, а птица охотилась на дроздов. Сын мог унаследовать увлечение отца. Мисс Рейнберд была уверена, что серое пятно на руке было одной из разновидностей сокола. И когда мадам Бланш описывала мальчика, он нарисовался в ее воображении. Растрепанный школьник, несущий на руке хищную птицу. Потрясающе!
Глава 5
Послеполуденный свет постепенно меркнул. Солнце уже стояло низко и к тому же спряталось за грядой сгустившихся с западной стороны неба облаков. Зато на севере сквозь прозрачный и чуть морозный воздух Мартин Шебридж видел серый блеск полосы моря с впадавшей в него рекой, где с одной стороны вздымался до самого устья скалистый Крутояр, напротив которого вырисовывался приземистый участок плоского бережка. Пройдет час, и солнце опустится еще ниже, чтобы осветить обширную дельту реки Северн. А через два часа Мартину нужно отправляться обратно в школу-интернат после коротких выходных. И хотя он, конечно же, предпочитал проводить больше времени с семьей, мысль о школе не расстраивала его. Он научился принимать жизнь такой, какая есть. Что-то в ней нравилось, а что-то приходилось стоически переносить. Мартин медленно взбирался по длинному склону известнякового холма. Ирландский красный сеттер следовал за ним по пятам, ястреб-тетеревятник в накинутом на голову мешочке, похожем на монашеский капюшон, расположился на затянутой в перчатку руке. Под ногами ощущалась промерзшая, основательно поеденная овцами короткая трава, старая холщовая сумка мягко била покраю спины. Его глаза замечали и оценивали малейшее движение, самое незначительное изменение освещенности, уши улавливали все звуки, которые приносил с собой поток северо-восточного бриза. Вот что он любил по-настоящему: одинокие прогулки с ястребом и собакой. Любил не в последнюю очередь потому, что такими же были пристрастия отца. Они понимали подобные ощущения, даже никогда не обсуждая в домашних разговорах. На гребне холма ветер с силой задул ему в лицо, взъерошивая синевато-серое оперение крыльев ястреба. В долине Мартин видел дороги, деревни и отдельно стоявшие фермерские дома, как и тусклое свечение воды в озерах Блэгдон и Чу-Вэлли. Они с отцом часто ловили искусственно разведенную форель. Ему нравилась и такая рыбалка, хотя гораздо больше пришлась по душе рыбная ловля в небольших, но бурных горных речках Уэльса. На срединной части противоположного склона холма раскинулась роща высоких буков. В пятидесяти ярдах от опушки рощи Мартин остановился. Свободной рукой, помогая себе зубами, он развязал тесемки на капюшоне ястреба и отпустил в полет. Он воспитывал и использовал птицу по своим правилам. Его отец был в этом смысле строгим сторонником инструкций. Сейчас Мартин наблюдал, как ястреб низко промчался над землей, а потом взмыл вверх – длиннохвостый и короткокрылый, – чтобы усесться на высокой ветке ближайшего дерева. Птица устроилась поудобнее, а собака за спиной Мартина издала короткий вой. Он заставил замолчать ее прикосновением руки к влажному носу. Ему не нравились правила, продиктованные другими. Всегда и во всем нужно искать свой способ действовать. И если он лишался птиц, отпуская их летать при сильном ветре, значит, лишался, но никогда не носил с собой кожаных витых ремешков, чтобы привязать к столбу или натянутой проволоке. Они были созданы летать свободно. Мартин направился в рощу, даже не глядя на ястреба. Тот будет перелетать, следуя за ним, с дерева на дерево, а он услышит негромкий, но резкий звон колокольчика у него на шее. Мартин пустил собаку вперед, проверить кусты и низкий подлесок, как и высокие заросли бурой зимней травы, где под мертвыми прошлогодними листьями таились поваленные стволы старых буков. Уже в пятнадцати ярдах от него собака подняла зайца, и Мартин издал возглас: – Хэй! Но не для того, чтобы дать команду затаившейся пока птице, а просто из любви к подобным охотничьим выкрикам. И увидел ястреба уже впереди себя, низко стелившегося между деревьями, мощно работавшего крыльями, петлявшего и кружившего до тех пор, пока не пришел момент резкого нападения на зайца. Птица вцепилась в зверька на бегу, и несколько ярдов шерсть и перья одним комом катились вперед. Мартин подозвал пса и направился к месту схватки. Заяц был мертв, задушенный длинными когтями ястреба. Он снова взял птицу на руку, выдал в награду кусочек мяса из мешка, а потом поднял зайца за задние ноги и с размаху ударил головой о дерево. Сунул добычу в одно из отделений сумки, а ястреба пустил в полет. Тот взлетел к вершине одного из деревьев, а охотник с собакой двинулись дальше. Они легко перемещались вниз по склону, окруженные деревьями. Взяли еще одного зайца, сильно отощавшего за зиму, упустили лесного голубя, быстро вспорхнувшего и спрятавшегося в густой кроне, зато от них не ускользнула сорока, засевшая в кусте остролиста, и после короткой борьбы лишь черные перья взметнулись и были унесены ветром. Мартин не испытывал никаких эмоций, видя гибель живых существ, не искал себе оправданий в том, например, что зайцы все равно пошли бы на корм хищникам в полях, а сороки разоряли чужие гнезда. Он, ястреб и собака просто вышли на охоту. И именно в завершенности этого процесса таилось удовольствие, которое никогда не приедалось. Они занимались делом, оно было естественным занятием для охотничьей птицы, собаки и человека. И каждый раз, когда ястреб садился на его сжатый кулак в перчатке, чтобы получить награду за убийство, Мартин воспринимал это и как награду для себя за недели терпеливого обучения, результатом которого становились подобные мгновения. У него бывали птицы получше, и будут другие, но сейчас существовал только этот красавец ястреб. У дальней опушки рощи Мартин позвал его, и он прилетел, в своей обычной манере дважды описав узкие круги над головой, прежде чем сесть на руку в ожидании кусочка призового мяса. Мартин нацепил на головку птицы мешочек, и они покинули рощу, снова поднимаясь по склону холма, чтобы, перевалив через узкий отрог, выйти на проселок, ведущий к дому. Через час, уже поужинавший и переодетый в школьную форму, Мартин стоял у машины, прощаясь с отцом. Обычно отец и мачеха вместе отвозили его в школу, расположенную в пятидесяти милях от дома. Сегодня ему предстояла поездка только с мачехой. У отца нашлись неотложные дела. Мартин относился ко всему с пониманием. Отец отпустил дежурную шутку по поводу возвращения в тюремную камеру. Он улыбнулся. Ему нравилась приемная мать, но отец всегда оставался единственным человеком в мире, кого он по-настоящему любил. Мартин уселся на сиденье рядом с ней, а сеттер мгновенно запрыгнул назад, чтобы составить женщине компанию на обратном пути. Мачеха включила радио, и Мартин откинулся на сиденье, погрузившись в размышления о своих хорьках. Ему придется подыскать для них новое место, потому что школьный куратор запретил держать в школе грызунов. Пока надо будет найти заброшенный коттедж или ферму, а в конце учебного года он привезет их домой. Мартин хотел попробовать совместную охоту с хорьком и ястребом на диких кроликов, уcтраивавших себе норы на склонах холмов. А это означало, что птице нужно дать возможность привыкнуть к хорькам. Иначе она поубивала бы их… Он отправится на конюшню и поставит клетку с хорьками рядом с ястребом, чтобы он мог видеть их, а запах грызунов не был для него чем-то новым. Эдвард Шебридж проследил, как задние габаритные огни автомобиля скрылись за поворотом, и направился в дом. Он запер входную дверь и прошел через длинную и широкую прихожую к дубовой двери, за которой располагались ведущие вниз каменные ступени. Слева, сразу же у подножия лестницы, находилась дверь его кабинета-мастерской. Он шагнул внутрь и защелкнул замок. Это была просторная комната. Часть задней стены занимал экран для кинопроектора. Вдоль всей стены слева протянулась низкая скамья. Часть ее занимал самодельный пульт управления. Правую стену покрывали ряды книжных полок, и только в самом ближнем углу располагался большой буфет. Именно позади него находилась дверь, которая вела внутрь системы потайных подвалов. Шебридж уселся рядом с пультом и включил проектор. Минут пятнадцать он смотрел разрозненные фрагменты фильма, нажимая кнопку стоп-кадра, чтобы сделать какие-то записи в лежавшем на коленях блокноте. Фильм был снят скрытой камерой, в основном с заднего сиденья машины, а отчасти из-за какого-нибудь естественного укрытия. Иногда съемка велась либо с очень близкого расстояния, либо использовался хороший телескопический объектив. Главным объектом почти всех фрагментов являлся один и тот же мужчина. Не первой молодости – ему, наверное, перевалило за шестьдесят, – он обладал импозантной внешностью, в его манерах бросались в глаза властные привычки, а лицо отражало интеллект и сообразительность. Когда пленка закончилась, Шебридж достал карту, какой обычно пользуются артиллеристы, с масштабом в одну милю на дюйм, и листок с нанесенными на него цифрами, обозначавшими время и расстояния. Потом прикрепил поверх карты кальку и начал неторопливо и аккуратно прочерчивать на ней несколько маршрутов. Он работал сосредоточенно, ни разу не позволил себе отвлечься. Шебридж не курил, на пальцах не было ни пятнышка никотина. Светловолосый, голубоглазый, среднего роста, но под его простой одеждой угадывалась крепкая тренированная мускулатура. Хотя ему уже было за тридцать, он смог бы легко пробежать двадцать миль вдоль вершины холма, на котором жил. В свое время Шебридж намеренно развил в себе нечувствительность к боли и равнодушие к человеческим слабостям, подчиняясь исключительно своему острому уму. Его личные связи сводились всего к двум людям: сыну и второй жене. Он испытал нечто вроде облегчения, когда первая жена умерла, а мальчику едва исполнилось три года. Ему совершенно ни к чему была большая часть той цивилизации, которая, насколько он знал, окружала его. И через две недели он собирался совершить последний шаг, чтобы оказаться как можно дальше от нее. Ничто не могло его остановить. Если для этого потребуется лишить жизни человека, он убьет его. Вероятно, Шебридж представлял сейчас собой самое опасное из существ на нашей планете – наделенного интеллектом человека с не знающей жалости одержимостью побегом. Мечтателя, жаждущего устроить для себя рай на земле и готового на все, чтобы обрести его. Если бы кто-нибудь узнал об этом и назвал его сумасшедшим, он бы согласился, заявив, что предпочтет жить по законам, продиктованным своим безумием, нежели по извращенным правилам так называемого цивилизованного мира. Шебридж никогда бы не принял простого факта, что он являл собой всего лишь особый вариант многочисленных изломов человеческой психики, из-за которых оставались переполненными камеры тюрем и психиатрических лечебниц по всему миру. Даже тот мужчина, о котором он снял свой фильм, наделенный великой мудростью и обостренным чувством сострадания, не сумел бы переубедить Шебриджа.Последние пять лет двенадцать человек одновременно являлись членами гольф-клубов «Тивертон» и «Крауборо бикон». Из них четыре женщины. За тот же период шестьдесят восемь человек, не будучи членами клубов, играли в гольф на правах гостей в обоих. Женщин насчитали среди них двадцать восемь. Адреса членов двух гольф-клубов были доступны. Что же до гостей, то их местожительство указывалось в редких случаях. Лишь иногда упоминался город или населенный пункт, но чаще всего указывалось название клуба. Буш передал всю информацию Сангуиллу, чтобы тот поручил кому-нибудь из сотрудников провести негласное расследование в отношении людей с двойным членством и тех гостей, кого удастся разыскать. Буш знал, что на полную и детальную проверку уйдут недели, однако распорядился, чтобы ему ежедневно докладывали о ходе операции. Пообедал он в столовой при департаменте, разгадав при этом кроссворд из «Дейли телеграф».
Джордж пообедал в «Красном льве», сидя за стойкой бара. Хлеб, сыр, маринованные овощи. Утро выдалось приятным, пока он разгуливал вокруг собора и его окрестностей, обдумывая новую жизнь, которую собирался начать. Джордж решил заняться бизнесом. Идея осенила его, когда он рассеянно осматривал гробницу сэра Джона де Монтакью, участника битвы при Креси, умершего в 1390 году. Посмертная статуя сего достойнейшего из рыцарей лежала теперь, почти лишившись всяких черт лица под воздействием неумолимого времени. Меч переломился, а ноги покоились на льве с отломанным хвостом. Вот тебе и крылатая колесница пламенных лет, подумал Джордж. Она уже оставила позади и его самого, чтобы он однажды тоже обратился в прах и тлен. И мысль явилась ему подобием откровения. По всему графству строились сотни новых домов. Здесь, в Винчестере, в Саутгемптоне и в остальных городах. А каждому новому дому требовался сад, причем обустраивать его приходилось в большинстве случаев с нуля. Так вот, он станет ландшафтным садовником и будет работать по контрактам с мелкими домовладельцами, которые окажутся либо слишком занятыми, либо чересчур ленивыми, чтобы самим вгрызаться лопатой в девственную почву. Ему понадобится микроавтобус, оборудование и мускулистый малый в помощники. Возможно, позже он наймет еще людей, купит больше транспорта… В общем, расширит дело, добившись настоящего успеха. А пока придется засучить рукава самому и вкалывать вместе с помощником. Ничего, это пойдет ему на пользу. Пора избавиться от позорного брюшка и обрести хорошую физическую форму. Сделав быстрые подсчеты на оборотной стороне конверта в баре, Джордж прикинул, что для начала придется вложить сотен пять. Подержанный микроавтобус, подержанное оборудование, никакой зарплаты для себя – он всегда мог рассчитывать на пособие от семьи, – а контору устроит у себя в коттедже. Лучше места не найти. У Джорджа было полтора акра собственного сада, и пусть сейчас он находился в запустении, когда дело пойдет на лад, он сможет прямо там открыть центр образцового садоводства. Всего в нескольких милях от Солсбери и рядом с оживленной трассой! Да это же золотое дно! И всего-то нужно – пятьсот фунтов стартового капитала. Джордж владел несколькими акциями, которые мог продать. Например, монет за двести. Значит, оставалось добыть всего три сотни. Сложностей не возникнет. Бланш одолжит их ему и даже не заметит, что ее кошелек похудел. Хотя черт ее поймет! Иногда, если речь заходила о деньгах, она вела себя странно. Что ж, если не она, то разве нет других кредиторов? На том же обороте конверта Джордж принялся составлять список друзей, у которых мог попытаться одолжить деньги. Записал пять фамилий, потом четверых вычеркнул. У этих можно перехватить пятерку, но не триста фунтов. Он купил пару булочек с сосисками и вернулся к машине, чтобы скормить их Альберту по дороге к дому Бланш. Все же рассчитывать он мог только на нее. А не выждать ли более удобного момента, когда она сама нанесет визит к нему в коттедж? Взять ее в полном смысле голыми руками… Нет, надо сразу разобраться с этим делом. Не терять времени. Ведь весна наступала стремительно. Лучше времени для занятий садами не бывает. В пути Джордж начал насвистывать, размышляя, в какой цвет покрасит свой фургон и какая надпись украсит его борт: «Эксперт-садовод Ламли»? «Дж. Ламли, садовод-подрядчик»? Когда он добрался до дома Бланш, выяснилось, что у нее на приеме посетители. Джордж зашел в кухню, чтобы скоротать время, пока Бланш освободится, и поболтать с ее старухой-матерью. Та уже многие годы жила с дочерью, и хотя престарелая «девушка» придерживалась самых либеральных взглядов, Бланш именно из-за нее запрещала Джорджу оставаться у нее на ночь. Существовала, впрочем, и вторая, более веская причина. Бланш опасалась, что мощные, земные и чувственные вибрации нарушат спокойствие эфемерной атмосферы, которая была необходима, когда ее услуги требовались приходящим к ней клиентам. Но Джордж догадывался: на самом деле Бланш просто не хотела лишних сплетен о себе среди соседских кумушек. Миссис Тайлер родилась в полуцыганской семье артистов ярмарочного балагана. Дом Бланш она содержала в образцовом порядке, оставаясь подвижной и работящей даже в шестьдесят восемь лет. Но и сейчас ею порой овладевала тоска по свободе и воле бесконечных дорог, веселью под куполом шапито, глубокому сну в постели между четырьмя колесами повозки, рядом с которой паслась старая кляча, таскавшая ее за собой. Она сварила для Джорджа чашку кофе, и, попивая его, он положил на стол монету в пятьдесят пенсов, а потом вытянул руку ладонью кверху. Это стало для них неизменным ритуалом, когда они встречались одни в кухне дома Бланш. И Джордж не уставал поражаться, какую богатую событиями жизнь сулила ему судьба устами старой гадалки миссис Тайлер, сколько вариантов будущего открывалось перед ним. Но сегодня, поглощенный мыслями о своем садоводческом бизнесе, он едва слушал, как она бормотала свои извечные предсказания. Лежит ему дальняя дорога через море-океан. Там повстречает он темного незнакомца, который даст ему совет… Плохой совет. И еще ему лучше держаться подальше от лошадей. Лошади могут принести большие несчастья на его головушку. Джордж ненавидел лошадей с детства. Стоило ему приблизиться к одной из них, как у него начиналась сильнейшая аллергия – и старуха была прекрасно осведомлена об этом. Но в итоге его ожидало счастье в жизни, много детишек. Вот только один из них умрет совсем маленьким. Джордж прикурил сигарету, позволив старушке плести языком дальше, пока он размышлял о своем. Он поместит рекламу в местные газеты, встряхнет всех собутыльников в «Красном льве», чтобы те на каждом углу давали ему наилучшие рекомендации. Завтра же достанет каталоги механических садовых устройств и инструментов. Конечно, не обойтись без питомника, откуда ему станут поставлять саженцы деревьев и кустов и прочую рассаду. Но за оптовые закупки ему будет причитаться скидка или даже комиссионные. Внезапно сквозь пелену окутывавшей его задумчивости прорвались и привлекли его внимание какие-то слова старухи-гадалки. – Простите, что вы сказали, мэм? – Ты меня совсем не слушал? – проворчала миссис Тайлер. – Стал бы я швыряться половиной фунта просто так, ничего ценного не получая взамен! Я только не понял вашей фразы про новое предприятие. Что имелось в виду? – Я сказала, что ты затеешь новое предприятие. Захочешь заниматься чем-то другим. – Ну, учитывая, что сейчас у меня нет никакого предприятия, оно точно будет новым и другим. Но что за предприятие? – Нечто вроде обхода чужих домов. Много разговоров с незнакомыми людьми. – Может, сбор налогов? Или продажа страховых полисов? Нет уж, спасибо, мэм. – Держись подальше от высоких мест. Мне не нравится линия твоего сердца. Видишь, она здесь над лунным бугром? Высокие места – опасайся их. – Что имеется в виду под словом «высокий»? Прием на высшем уровне у лорд-мэра или типа горы Эверест? – Смейся, смейся… – Но ведь моя ладонь с прошлой недели не изменилась. Почему же вы мне ничего не рассказали в тот раз? Кстати, хочу спросить. Вы, случайно, не видите на моей ладони множество цветов и пышные сады? Или миленький желтый микроавтобус с зеленой надписью на боку? Старуха окинула его испепеляющим взглядом, отпустила руку и сунула монету в карман. Помолчала, а потом произнесла: – Микроавтобус я, положим, вижу. Но только он не яркого цвета. Темный, почти черный, а ты сидишь в нем, и тебе очень хочется сбежать. Джордж рассмеялся: – Что ж, с каждым может случиться. Кто из нас не попадал в «черный воронок»? Он услышал стук входной двери и понял, что Бланш прощается с клиентами. Он оставил миссис Тайлер и вышел в прихожую, чтобы застать там Бланш. Затем отвел ее в гостиную, усадил в кресло, склонился и поцеловал. – Прошу, посиди и послушай меня. Я хочу заново построить свою жизнь, любимая. И для этого мне нужны всего пятьсот фунтов. Только в виде долга и даже под проценты. Или четыре сотни в самом крайнем случае. А задумка у меня вот какая. Джордж с энтузиазмом пустился в рассказ, а Бланш его терпеливо слушала. Он нравился ей, пока оставался ее простым и добрым Джорджем. И нравился даже больше, когда ему в голову приходила какая-нибудь вздорная идея и он принимался рассуждать о ней. Бланш видела мальчишеские черты в этом давно уже взрослом мужчине. Понимала, как искренне он верил в свои жалкие затеи, которым не суждено сбыться, и сердце наполнялось приятным теплом любви и нежности к этому недотепе. Старый милый Джордж. Он никогда не изменится. Пока у него есть коттедж и скромное пособие, он останется прежним. На мгновение она даже подумала: если построю «Храм Астроделя», пожалуй, выйду за него замуж. Чтобы присматривать за ним… Но нет. Этого случиться не должно. Она же станет верховной жрицей. Хороша жрица, у которой по храму болтается муженек! Нет, Джордж останется на стороне, встречаться с ним Бланш сможет только тайно. В такой роли он ей сгодится. Но не законного супруга. – Ну, что скажешь? По моим подсчетам, с самого начала стану получать от сорока до шестидесяти фунтов чистыми в месяц. И смогу скоро окупить затраты на оборудование и вернуть долг с процентами. А потом не будет пределов совершенству. – Джордж поцеловал Бланш, и она догадалась, что он ел маринованный лук на обед в каком-то баре. Вероятно, в «Красном льве». – Просто выпиши чек, киска моя, и я примусь за дело. Некоторое время Бланш молча смотрела на него. Заметила, как в нем шевельнулось сомнение, потом на лице начало вырисовываться выражение грусти и разочарования. – Передай мне сумку, – попросила она. Джордж взял сумочку со стола и подал Бланш. Она достала чековую книжку, авторучку, выписала чек и протянула ему. Джордж увидел сумму: пятьсот фунтов. Но от него не укрылось, поскольку самому приходилось проделывать в трудные времена всевозможные махинации с чеками, что он не подписан. Бланш испытала не самые приятные ощущения, когда он недоуменно посмотрел на нее. Ей было жаль прибегать к подобной уловке. Но приходилось заботиться о будущем «Храме Астроделя», а связываться с незнакомцем не входило в ее планы. Только Джордж был способен ей помочь. – Джордж, любовь моя, ты получишь пять сотен не в долг, а в подарок. Но прежде чем я подпишу чек, тебе придется кое-что сделать для меня. То, в чем ты особенно искусен, то, о чем бы я не осмелилась попросить никакого другого мужчину. Джордж нацепил маску добродушия, чтобы скрыть свое расстройство (О, уж он-то знал свою Бланш как облупленную!), и возразил: – Но я уже делаю для тебя то, в чем особенно искусен, милая. Тебе не надо ни о чем просить других мужчин. – Я не это имела в виду, Джордж. И кроме того, мне не по душе, когда подобные речи заводят у меня дома. Это место… – Хорошо, я понял. Что тебе нужно? – Чтобы ты немного поработал над делом мисс Рейнберд. – Нет! – Я всего лишь прошу тебя проявить христианское милосердие, Джордж. Эта женщина очень несчастна. Я хочу вернуть в ее жизнь немного радости. – А я хочу, чтобы немного радости появилось и в моей жизни тоже. Обустраивать небольшие сады в пригородах. Сажать цветы, окапывать грядки, разбивать клумбы. Выкладывать дорожки из камня или плитки. – Твоя идея кажется мне чудесной, и ты добьешься в своем деле большого успеха. Но если ты надеешься получить от меня пятьсот монет, то тебе придется еще немного потрудиться по моей просьбе. Джордж не собирался сдаваться без борьбы. – Это противно моей природе, Бланш. Разнюхивать, притворяться, выискивать грязь. – Ни о какой грязи и речи быть не может. Это акт чистой благотворительности и милосердия. Мисс Рейнберд уже за семьдесят. И я хочу сделать ее последние годы на этой земле по-настоящему счастливыми. – С чего бы это? – зло буркнул Джордж. – Ты же не устаешь твердить, насколько тот мир лучшего нашего. Нет, тебе просто нужен «Храм Астролябии», или как его там? Так заставь своего сладкоголосого бестелесного дружка Генри пошевелить задницей и немного поработать на тебя. Бланш вздохнула: – Твоя аура совсем померкла, Джордж. Ты как тот капризный мальчишка, который хочет получить подарки, хотя Рождество еще не наступило. – Она подошла и чмокнула его в щеку. – А теперь пора начинать вести себя разумно. Джордж пожал плечами: – Прости, Бланш, но я… Черт побери, я ненавижу таких тварей, как эта миссис Грэдидж! – Я тоже, Джордж. Они – потерянные души. Но бывают нам полезны. Думай о мисс Рейнберд. Ты просто помогаешь ей. А это благородное дело. Оно не займет у тебя много времени. Неделя или две – максимум. Нужно будет отыскать следы племянника, сына ее сестры Гарриэт. Выяснить, где он сейчас. И когда ты это сделаешь… – она указала на чек в его руке, – когда все будет завершено, ты получишь то, чего хочешь. Восхитительную новую жизнь и профессию, которая принесет красоту и радость сотням людей. Договорились? Джордж немного помолчал. Потом вдруг усмехнулся: – Да, ты та еще штучка, Бланш. Сумела бы у ангела выменять на что-нибудь его крылья. Ладно, я возьмусь за это. – Спасибо, Джордж. Я действительно от всего сердца благодарна тебе. – Бланш склонилась и забрала у него чек. – Эй! – воскликнул Джордж. – Но он же мой! – Безусловно, твой. Но я пока присмотрю за ним, чтобы у тебя не возникло соблазна подделать на нем мою подпись и обналичить. – Можно подумать, я бы осмелился на такое! Впрочем, кто меня знает… С такой-то скверной аурой, как сейчас.
На следующее утро Джордж вновь посетил миссис Грэдидж. С предлогом для второго визита у него возникли проблемы, но легко преодолимые. Он накопил огромный опыт в поиске поводов и объяснений для своих действий в этой жизни и на сей раз не испытал затруднений. Джордж сразу предупредил Бланш, что накладные расходы, связанные с этой работой, окажутся выше обычных. Поскольку он все еще находился в расстроенных чувствах из-за сделки, которую она ему навязала, то решил увеличить сумму, причитавшуюся с нее за поездку, на десять процентов. Так он, может, купит себе новый микроавтобус вместо подержанной рухляди. Новый будет и удобнее, и прослужит дольше. Миссис Грэдидж удивилась, вновь увидев Джорджа, но сюрприз стал казаться ей даже приятным, когда он бодро спросил, остался ли у нее тот превосходный чай, которым она его поила, и положил десятифунтовую бумажку рядом с ее вязанием и свежим выпуском «Субботних мелочей». Пока миссис Грэдидж разглядывала деньги, Джордж сказал: – Вас ждет еще десятка, если поможете мне. Но все это должно остаться строго между нами. Дело деликатного свойства. – А какое это имеет отношение к газетам и журналам, молодой человек? – поинтересовалась миссис Грэдидж. – Никакого… Мне просто… Я должен был сначала поближе узнать вас, вот и все. А на самом деле я занимаюсь частными расследованиями. – Чем-чем? – Ну, я вроде как частный сыщик. – Мне не нужны неприятности с ищейками вроде вас. – Что вы! Никаких неприятностей, миссис Грэдидж. Почему бы вам не заварить нам по чашке чая, и я обо всем расскажу? За рассказом пришлось выпить три чашки ее крепчайшего терпкого чая, но Джордж не мог потом не признать, что справился с задачей блестяще. Когда он действительно хотел, то начинал говорить так, словно поцеловал камень Бларни[70]. Не забывал снабжать хозяйку сигаретами и обхаживал с почтением, растопившим ее сердце и заставившим довериться гостю. Молодой офицер, ставший отцом ребенка Гарриэт, носил фамилию Меган. Об этом Бланш сообщила сама мисс Рейнберд. И Джордж заявил, что его наняла богатая – очень богатая, подчеркнул он, – ирландская семья, которая давно пыталась разыскать дитя. Теперь уже, конечно, взрослого мужчину. Молодой Меган, прежде чем умереть от ран, полученных в танковом сражении, признался священнику, причащавшему его, что когда-то соблазнил невинную девицу из очень хорошей семьи, и она родила от него младенца. Его последним и самым горячим желанием было передать своим родным, чтобы они нашли сына и он тоже стал членом рода Меганов. К несчастью, офицер умер, не успев назвать святому отцу фамилию девушки. – Жаль беднягу. Такой был молоденький! – сказала миссис Грэдидж. Джордж не мог с ней не согласиться и продолжал рассказ о том, как многие годы семья прикладывала все усилия, чтобы разыскать его сыночка, но безуспешно. Пришлось эту идею оставить. Но вот в последний год Меган-старший, отец погибшего танкиста, теперь уже глубокий старик, которому недолго осталось жить, начал тревожиться, что последнее желание сына так и осталось неисполненным. – Да, у католиков с этим строго, – заметила миссис Грэдидж. – Правда, скажу честно, я не очень-то одобряю эту их хитрость: греши, паскудничай, а потом сходи к исповеди и можешь продолжать как ни в чем не бывало. Удобная вера. Джордж кивнул и объяснил, что его фирме поручили возобновить поиски и постараться найти мальчика. И им повезло. Они связались со старым фронтовым товарищем Мегана, знавшим про историю с Гарриэт. И вот вам причина… Потому он, Джордж, сюда и приехал. Но естественно (это была задумка подлинного мастера своего дела, пришедшая к Джорджу, когда он спалил у себя в кухне очередной тост), стоило почтенному старику, страдающему от тоски по утраченному внуку, узнать, как поступил с ребенком Шолто Рейнберд, как он пришел в неописуемую ярость. Он не хочет иметь с Рейнбердами ничего общего. Ему нужно найти мальчика – теперь уже взрослого мужчину, – но чтобы Рейнберды не знали об этом. Его внук был Меганом и должен вернуться в родную семью. В Ирландию, где унаследует огромное поместье и крупное состояние. Миссис Грэдидж вздохнула: – Прямо роман какой-то, верно? Мне нравится. Старикан с ума сходит, так хочет перед смертью обнять внука. Джордж согласился. У него действительно получилась удивительная сказочка, которую он на скорую руку сочинил для какой-то старой карги. А теперь – и чтобы ни одна живая душа не узнала об этом – он хотел услышать от миссис Грэдидж известные ей подробности. До последней детали. Любая мелочь может иметь значение. Пусть только представит, как возрадуется старый джентльмен и какой удар втайне будет нанесен высокомерным и черствым эгоисткам вроде мисс Рейнберд, которые устраивали удобнее свою собственную жизнь, а на других плевать хотели. А кроме того, заверил Джордж, если старику сообщат о помощи миссис Грэдидж, то он отблагодарит ее. Пригласит ее к себе в замок и щедро вознаградит. Потому что очень хороший человек, даром что ирландец. И она клюнула. Проглотила наживку вместе с крючком, леской и чуть ли не с удилищем. Слушая ее, Джордж проникался мыслью о невозможности жить в маленьком городе и хоть что-то сохранить в тайне. Людям, подобным миссис Грэдидж и ее покойному мужу мистеру Грэдиджу, не требовалось никакого ясновидения, к которому якобы прибегала Бланш. Они просто наблюдали и умели умножать два на два, чтобы предвидеть события до того, как они происходили. Миссис Грэдидж поделилась с ним всем, что ей было известно, и поклялась именем Всевышнего, что никто из соседей никогда не узнает о расследовании, проводимом Джорджем. У Джорджа на сей счет имелись серьезные и небезосновательные сомнения, но он не беспокоился. Если даже слух дойдет до мисс Рейнберд, то пройдет много времени. Прежде чем уехать, он отправился на погост при местной церкви проверить один из фактов, которым поделилась с ним миссис Грэдидж. В самом дальнем углу кладбища, почти у прибрежного лужка, отмечавшего его границу, он действительно обнаружил маленькое скромное надгробие. На нем была отмечена смерть в 1937 году Эдварда Шебриджа, шестимесячного единственного сына Марты и Роналда Шебридж, и добавлена эпитафия: «Иисус сказал: пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное»[71].
На следующий день Джордж (с Альбертом) поехал в Уэстон, чтобы провести денек на морском берегу и подышать свежим бризом с Бристольского канала, от которого рябью покрывались грязевые озерца в устье, поскольку пришло время отлива. А Бланш позже в тот же день отправилась в назначенное время в Рид-Корт, вооруженная всеми данными, которые Джордж успел добыть для нее. По пути она размышляла, на какой из следующих стадий их общения с мисс Рейнберд Шолто и Гарриэт начнут прозрачно намекать сестре, что Бланш оправдывает свое предназначение, а ее выдающийся дар заслуживает щедрого вознаграждения. Нужно будет подловить старушку в подходящий момент. Бланш станет выжидать и надеяться на подсказку от Генри. Он желает возведения «Храма Астроделя» не меньше, чем она, и выберет удачное время. Мисс Рейнберд выглядела иначе, чем обычно. Словно в ней произошла некая живительная метаморфоза. Щеки порозовели, она сменила губную помаду, а коричневая бархатная юбка в сочетании с жакетом поверх кремовой блузки отлично смотрелись на ней. В молодости она наверняка была очень привлекательной. Странно, что мисс Рейнберд не вышла замуж, подумала Бланш. Сегодня пожилая леди казалась посвежевшей и хорошо отдохнувшей. Похоже, последние несколько ночей ее не тревожили дурные сны. Мисс Рейнберд сразу сообщила Бланш, чего хочет. А угодно ей было найти сына Гарриэт и сделать для него все, что в ее силах, причем в этом она готова довериться Бланш. У нее самой теперь не осталось сомнений, в чем заключался ее священный долг. Бланш, внутренне торжествуя, внешне отнеслась к этой новости спокойно. Когда между ней и клиентами возникало взаимопонимание, становилось легко общаться и помогать им. – Уверена, на той стороне отнесутся к вашему решению с огромной радостью, – сказала он. – Посмотрим, какие слова они найдут для вас. Но должна предупредить, мисс Рейнберд, что удивлюсь, если при нашем нынешнем или следующем общении они сумеют назвать вам новое имя ребенка и место, где он находится в данное время. Этого они могут пока не знать. Помните, что прошло более тридцати лет с тех пор, как его отняли у вашей сестры. Но одно мне совершенно ясно: он жив, иначе сестра не стала бы досаждать вам своими просьбами. – Но почему они не могут прямо сообщить мне всю необходимую информацию? – тихо спросила мисс Рейнберд. – Как я уже говорила, – терпеливо промолвила Бланш, – они пока сами не владеют ею. Сколько людей живут в нашем мире, мисс Рейнберд? Миллионы и миллионы. Ваши брат и сестра знают многое, что неведомо нам с вами, но им все равно придется вести поиски, прежде чем они найдут его. Представьте, как трудно даже для них сделать это, глядя сверху вниз на землю. Ушедшие от нас люди легко обнаруживают потом только своих родных и близких друзей, с которыми поддерживали при жизни тесные отношения, потому что их продолжают связывать друг с другом спиритические эфирные волны. Но как в огромной толпе найти незнакомца, если вы не представляете, как он выглядит, а он не догадывается о вашем существовании? Но пусть вас это не беспокоит. Они будут вести поиски, а Генри окажет им необходимую помощь. Хотите проверить, какова ситуация сейчас? Мисс Рейнберд кивнула. Было понятно, что в какой-то момент у нее возникло искушение подвергнуть сомнению логику в словах мадам Бланш, но она сдержалась. Следовало целиком довериться ей. Таковы были условия договоренности, и она чувствовала себя обязанной неукоснительно соблюдать их… По крайней мере какое-то время. Приходилось смириться с вынужденным отказом от собственных представлений о логике, как и от естественного для нормального человека скептицизма. И все же мисс Рейнберд заволновалась, наблюдая, как мадам Бланш откинулась на спинку кресла и начала претерпевать уже знакомые трансформации. Видя напряжение на лице этой необыкновенной женщины, смену темпа дыхания, движение пальцев к нитке бус, мисс Рейнберд вспомнила, в каком ужасе замерла она у подножия лестницы, куда упал когда-то Шолто, как увидела мысленным взором мальчика с птицей на запястье… Подспудно мисс Рейнберд продолжала все-таки молить Бога не дать ей сделаться жертвой обмана. Хотя было бы глупо с ее стороны оставаться узколобой и наотрез отказываться принимать не до конца понятные ей потусторонние формы жизни и способы общения с ушедшими. Медленно, размеренным тоном мадам Бланш произнесла: – Это ты, Генри? – Да, я здесь, Бланш, – раздался мужской голос, но исходил он из уст мадам Бланш, что мисс Рейнберд уже доводилось слышать прежде. – Силы небесные, Генри! Мне не часто приходилось видеть на твоем лице ослепительную улыбку. Обычно ты слишком серьезен. – Я улыбаюсь, потому что счастлив. Разве ты не ощущаешь радость, разлитую повсюду вокруг тебя? Она излучается через тебя, Бланш, но исходит от твоего друга – мисс Рейнберд. Ее сознание посетило умиротворение, в сердце поселилось теплое спокойствие, и она теперь видит, каким путем должна идти. – Вы слышали это, мисс Рейнберд? – спросила мадам Бланш. – Да, слышала, – ответила та, хотя ей не нравилось, когда ее называют другом мадам Бланш. Неожиданно мадам Бланш сказала: – Ты не должен называть мисс Рейнберд моим другом или подругой, Генри. Я всего лишь ее поводырь. Дружбу предлагают, если знают, что ее не отвергнут. Генри рассмеялся: – Когда мы смотрим отсюда, Бланш, ваши социальные и классовые различия представляются странными и даже забавными. Но со временем вы станете друзьями. – Возможно, Генри. Однако сейчас нам необходимо решать иные задачи. И я не понимаю, почему ты закрыл вид на пространство. Ты расположился где-то в тени. – Потому что Слово всемогуще, Бланш. И свет не нужен, чтобы наполнить слова смыслом. – Ты имеешь в виду, что они не придут? – Нет, пока не придут, Бланш. Истинной мерой любви к ним со стороны мисс Рейнберд становится сейчас то, что сможет сделать она сама. Ее усилия покажут подлинную искренность чувств. Помощь от них явится, но не следует ждать внезапных чудес. Они – всегда лишь порождения истинной веры и упорного, порой долгого стремления исполнить желания своих ушедших родных. Мадам Бланш усмехнулась: – Расплывчато, Генри. Ты хочешь сказать, что они сами ни в чем не уверены, но готовы поделиться с мисс Рейнберд своими нынешними знаниями и всем, о чем узнают в будущем? – Да, Бланш. Пойми, – его голос зазвучал торжественно и даже величаво, – ни он, ни она не прониклись пока высочайшим сиянием. Очень многое для них недоступно. Но они дойдут до этого состояния. Со временем каждый достигает высочайшего света. Но до тех пор им придется столкнуться с немалыми трудностями. Однако мисс Рейнберд не должна отчаиваться. Если она сама придет к ним, они ей помогут. – Генри! – воскликнула мадам Бланш. – Не начинай своих загадочных речей. Каким образом она может прийти к ним? Это немыслимо. – Отчего же? Она способна посетить место их упокоения. И неподалеку от них обнаружит камень с именем ребенка, но только это дитя на самом деле не умерло. Прошлой весной она сама положила к его надгробию букетик нарциссов, а летом украсила траву вокруг него белыми розами. Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное. Спроси, понимает ли она, о чем я говорю. В комнате было тихо, но мисс Рейнберд почувствовала, что ее зазнобило. – Вы его понимаете, мисс Рейнберд? – обратилась к ней мадам Бланш. С внезапно пересохшим горлом мисс Рейнберд выдавила: – Да, да… О цветах мне все понятно. Но ведь тот ребенок мертв. Его нет на свете… – Один человек умирает, но другой продолжает жить, – неожиданно перебил ее Генри. – Тело обращается в прах, но имя остается. Ты видишь мужчину, Бланш? С раздражением, которое поразило даже мисс Рейнберд, мадам Бланш ответила: – Ничего я не вижу, Генри! Ровным счетом ничего! – Вглядись! Мисс Ренйберд смотрела на Бланш, когда та поднесла руки к вискам, и заметила, что ее пальцы дрожат. Затем она издала протяжный, почти рыдающий звук и объяснила: – Да, теперь вижу, Генри. – Расскажи мисс Рейнберд, что ты видишь. – Все не очень четко, Генри. Он появляется и пропадает. И рядом с ним что-то есть. Большое… А, вот так уже лучше. – Она рассмеялась. – Это автомобиль, Генри. Старомодный. – Не обращай внимания на машину. Расскажи мисс Рейнберд о мужчине. – Он в форменной одежде, Генри. Темного цвета, но не черной… Скорее оттенка шоколада. И он носит гетры. Выглядит почти франтовато. Ему лет тридцать. А машина белая, ослепительно-белая… – Спроси у мисс Рейнберд, какого цвета его волосы. Он снял фуражку. Ты сама можешь их видеть. Спроси у нее. – Если это тот, о ком я думаю, то волосы у него чернее угля, – жестко проговорила мисс Рейнберд. С болью в голосе мадам Бланш воскликнула: – Что происходит, Генри? Образ померк, и ты тоже отдаляешься. Почему ты уходишь, Генри? Тот отозвался шепотом: – Подобно тому, как грозовая туча скрывает солнце и лишает сияния красоты цветы и луга, так и злость в человеческом сердце изгоняет из него любовь и понимание… Любовь, но не злоба озаряет путь к истинному пониманию… Голос делался все тише, пока не затих совсем. Мисс Рейнберд поняла, что ее бесцеремонно отчитали, причем несправедливость упреков заставила сразу ожить всю внутреннюю силу ее характера. Вот уж действительно высочайшее сияние! Что ж, если нечто подобное существовало, ее не удивляло, что Гарриэт и Шолто не способны добраться до него, как ни стараются. А не разозлиться при мысли о Шебридже было невозможно. Верно, она иногда возлагала цветы на могилку малыша. Но только потому, что в городке не было ни одной другой живой души, чтобы сделать это. Простой акт милосердия. При посещении могил Гарриэт и Шолто. А все вместе представлялось полнейшей чепухой. Эта мадам Бланш, которая полулежит сейчас в кресле с закрытыми глазами, притворяясь совершенно изможденной, просто опытный манипулятор. Нет, так больше продолжаться не может. Оскорбление для ума и здравого смысла. Женщина получала информацию со стороны и скармливала ей. Гарриэт мертва. И все, что случилось с Гарриэт в прошлом, тоже умерло. Неожиданно прозвучал голос Гарриэт: – Типпи, дорогая… Ты доставляешь мне огорчение… – Но слова снова исходили из уст мадам Бланш. – Я огорчена из-за тебя, милая Типпи… Очень огорчена. Мисс Рейнберд словно ударило током. Ее снова охватил озноб. Она уставилась в лицо мадам Бланш. В ее крупное и чуть вульгарно красивое лицо. Это ведь был голос Гарриэт. Или она начинает страдать слуховыми галлюцинациями? Типпи… Откуда было этой женщине знать, что Гарриэт дала ей такое нежное прозвище? Бланш медленно открыла глаза, выпрямилась в кресле и с облегчением выдохнула. – Уф! Генри снова вымотал меня, – пожаловалась она. – Я очень устала. Она глазами указала на графин с хересом. Но мисс Рейнберд не отреагировала на этот намек и спросила: – Вы все запомнили? – Да. – Помните последнюю из произнесенных фраз? – Ясно и четко. Генри опять впал в поэтическое настроение. «Любовь, но не злоба озаряет путь к истинному пониманию…» И он прав, мисс Рейнберд. Время от времени в вас вспыхивают негативные эмоции. Это свойственно людям. Но для них, по ту сторону, бывает трудно отнестись к подобным порывам с пониманием и терпеливо выносить их. Мисс Рейнберд промолчала. Потом поднялась, чтобы налить хереса им обеим. Что прикажете думать об этой женщине? Что думать?
Джордж и Бланш пили темное пиво в кухне ее дома в Солсбери. Миссис Тайлер уже отправилась спать. Альберт дрыхнул в припаркованной на улице машине Джорджа. Бланш его на порог не пускала. Как в чисто земном, так и в спиритическом смысле она не жаловала собак. Наступила ночь, и порывы ветра сотрясали оконные стекла в кухне. На столе перед Джорджем лежал большой блокнот в красной обложке. Он приобрел его на следующий день после первого визита к миссис Грэдидж, чтобы вести записи о мисс Рейнберд и связанных с ней делах. Память у него была отменная, но он давно заметил, что если ничего не записывать, то вскоре после беседы можно забыть подробности. А мелочи часто оказывались для Бланш важнее основнойинформации. Сверяясь с блокнотом, Джордж сообщал Бланш обо всех фактах, собранных ранее в Чилболтоне, а потом в Уэстоне. Роналд Шебридж работал в Рид-Корте водителем Шолто. Но его роль не сводилась только к этому. Если хозяину требовался собутыльник, Шебридж частенько составлял ему компанию и оказывал другие услуги, в особенности, когда Шолто использовал автомобиль для любовных утех с окрестными девицами и матронами. Сам Шебридж был не из местных. Он приехал из Лондона и привез с собой жену Марту. Его ближайшим другом в Чилболтоне был Грэдидж, который сам нередко ездил в машине во время охотничьих и рыбацких вылазок Шолто. За два месяца до того – миссис Грэдидж указала точно день и час, – как Гарриэт родила младенца, миссис Шебридж потеряла своего шестимесячного ребенка, мальчика, которого назвали Эдвардом. А перед тем как Гарриэт произвела на свет дитя, Роналд Шебридж неожиданно оставил службу у Шолто Рейнберда. Своему приятелю Грэдиджу он доверительно сообщил, что получил небольшое наследство и собрался уехать куда-нибудь, где сможет открыть автомастерскую. Но ни словом не обмолвился, куда именно. Однако не прошло и года, как движимый тщеславием (предположение Джорджа) Роналд прислал Грэдиджу письмо из Уэстона, в котором описывал свой новый бизнес, успех в делах, упомянув, что жена родила ребенка. Это заинтриговало Грэдиджей, потому что после рождения Эдварда Марта Шебридж рассказывала, какими осложнениями сопровождались роды и как доктор вынес вердикт – Марта едва ли сможет завести второго ребенка. Грэдиджи, всегда умевшие видеть изнанку реальности и ничего не принимавшие просто на веру, пришли к выводу, что никакого наследства Роналд Шебридж не получал, а это Шолто Рейнберд купил для него автомастерскую подальше от Чилболтона при условии, что они с Мартой заберут с собой младенца Гарриэт и станут выдавать за собственного сына. Вероятно, поставили и еще одно жесткое условие: мальчик не должен ни при каких обстоятельствах узнать, кто его настоящие родители. Роналд Шебридж был из тех людей, которые честно исполнили бы любой договор, если их устраивала обозначенная в нем сумма отступных. – Я нашел мастерскую, милая, – сообщил Джордж. – По телефонному справочнику. Это теперь целая фирма. «Автосервис Шебриджа». Первое заведение он действительно открыл в Уэстоне, но теперь у компании есть еще гаражи в Бриджутере и в Уэллсе. Во время войны Шебриджа призвали в армию, но его жена справилась с хозяйством при помощи наемного менеджера, слишком старого для армейской службы. А после войны они добились настоящего успеха, и дело стало разрастаться… В точности, подумал он, как произойдет с его бизнесом, пусть только ему не придется больше заниматься сбором сплетен, и он целиком сосредоточится на садоводческом предприятии. – Со временем он продал компанию за очень приличные деньги и перебрался в Брайтон. Я нашел приятного старика, кладовщика из мастерской в Уэстоне, работавшего там еще вместе с Шебриджем. Он давно ничего не слышал о прежнем владельце и думает, что тот умер, потому что раньше непременно присылал хотя бы открытку к Рождеству. Но он точно знает, что Шебридж переехал в Брайтон, вынашивая идею купить хороший отель, нанять толкового менеджера, а самому больше отдыхать. У меня есть его последний адрес в Брайтоне. – А что мальчишка? – нетерпеливо спросила Бланш. – Они опять назвали его Эдвардом. Вероятно, использовали свидетельство о рождении собственного умершего сына. Разница в возрасте составила месяцев восемь. Когда парню исполнилось лет десять или двенадцать, такое уже никому не бросилось бы в глаза. Они послали его учиться в частную школу, и если он поначалу немного отставал от других, это их не беспокоило. Мальчишка рос умненький. Отличный спортсмен. Любитель лесных походов. Птичек, цветочков и прочего. Сначала Шебриджи жили в квартире над мастерской, а потом купили небольшой загородный дом. Джордж принялся листать свой блокнот. – Тебе придется отправиться в Брайтон, дорогой мой. – Знаю, милая. Завтра же. Мечтаю скорее покончить с данным делом. Так, что там у меня еще в записях? Не хочу упустить ничего, что ты смогла бы передать нашему обожаемому Генри… – Хватит издеваться, Джордж! – Налей мне еще пивка, разреши остаться здесь ночевать, и я больше никогда даже имени его не упомяну. – Он подмигнул Бланш, наполнявшей его кружку. – Ах да, еще о мальчугане. У него были светлые волосы и голубые глаза. Не всегда умел сдерживать темперамент. Вероятно, ирландская кровь играла. Ему было четырнадцать, когда Шебриджи уехали из Уэстона, а его отправили в интернат. То есть четырнадцать, если верить свидетельству о рождении. У миссис Шебридж имелись в отношении него амбициозные планы. Она души в нем не чаяла, как и ее муж. В Чилболтоне Марта Шебридж иногда подрабатывала у Рейнбердов швеей. Гараж они купили прямо на берегу моря. Что еще? А, старые записи по поводу прозвищ сестер. – Каких прозвищ? – Я тебе рассказывал о прозвищах, которые две мисс Рейнберд дали друг другу. Старая миссис Грэдидж знала и об этом. – Мне ты ничего не рассказывал, Джордж, а это важная информация. Она очень помогает наладить взаимное доверие с клиентом и установить надежную линию коммуникации. – Но я уверен, что говорил. Твоя мисс Рейнберд была Типпи, а Гарриэт она прозвала Флэппи. – Постарайся впредь ничего не упускать из виду. Проверь прямо сейчас. Мне нужно знать все. Например, что шила Марта Шебридж для Рейнбердов? – В основном помогала в бельевой. Представь, каково это – жить в доме, где есть даже отдельная бельевая комната! Она окантовывала и штопала простыни. Если в простынке появлялась дырка, разрезала ее пополам и сшивала заново. Старина Шолто не любил лишних трат на хозяйство. – Джордж перевернул несколько страниц. – Нет, обо всем остальном я тебе докладывал. Мы не обсудили лишь мои накладные расходы, но я повременю с этим до того момента, когда дело успешно завершится. – Он звякнул своим бокалом о край ее бокала и спросил: – Ну, так как? Я остаюсь на ночь, чтобы твоим соседкам было о чем посудачить? Бланш покачала головой и сказала: – А знаешь, что было на руке у мальчика? Я догадалась. У него на руке сидела птица. Какая-нибудь бедная подраненная птаха, которую он подобрал, чтобы спасти и выходить. – Ты говоришь загадками, Бланш. Неужели видела паренька? – Так же ясно, как сейчас вижу тебя. – Тогда у него должно было висеть и ружье за плечом. Если верить старому кладовщику, он был просто помешан на охоте. Бланш пристально взглянула на него. – Почему ты мне не рассказал об этом? – Черт побери, Бланш! Я не в состоянии всего запомнить. Ты понятия не имеешь, какие болтливые бывают люди. Начнут, и их уже не остановишь. Лучше послушай, какая идея меня осенила. Есть простой способ быстро решить все проблемы. Это нужно и тебе, и мне. Мальчик стал взрослым мужчиной. Причин менять имя и фамилию у него не было. Если завтра я не найду его в Брайтоне, нам нужно будет опубликовать объявление в одной из газет. В «Ньюс уорлд», например. Дать номер ячейки почтового отделения и обратиться к человеку по имени Эдвард Шебридж, сыну Марты и Роналда Шебридж, проживавшему в такое-то время в Брайтоне, сообщить о своем нынешнем местонахождении, что будет в его собственных интересах. Как тебе такая мысль? – Не годится, – отрезала Бланш. – Почему? – Пораскинь мозгами, Джордж. Мисс Рейнберд может заметить объявление. А она уже догадалась о том, что ребенка сестры сдали на руки Шебриджам. – Но такие, как она, не читают «Ньюс уорлд» – воскресную бульварную газету, где сплошной спорт и секс. – Кто-нибудь увидит объявление и расскажет ей. Один из приятелей или соседей. «Шебридж? Разве это не фамилия шофера, когда-то возившего Шолто?» Тебе трудно представить подобную ситуацию? Но дело не только в этом. Она хочет, чтобы я нашла его, а он ничего не заподозрил. Милый мой, проблема в том, что он может оказаться непригоден для такой семьи, какой считали и считают себя Рейнберды. И наша старушка спустит дело на тормозах, забыв о нем навсегда. Ей сейчас нужен удобный предлог, чтобы ничего не предпринимать. Можешь мне не верить, но если оставить в стороне тему «Храма Астроделя», я теперь очень близко к сердцу принимаю заботы старушки. Она мне пришлась по душе. И я не хочу, чтобы ее жизнь разрушилась. Если Эдвард Шебридж окажется мерзавцем и негодяем, я собираюсь сообщить ей, что он уже умер и она может спать спокойно. – Ну, ты даешь! – усмехнулся Джордж. – Ловкости и хитрости тебе не занимать. А почему бы тебе не стать настоящей преступницей? Тогда бы отгрохала себе второй Тадж-Махал. – Джордж Ламли! Я могу простить эти слова, только принимая во внимание, что ты выпил четыре бутылки пива здесь и, несомненно, основательно накачался еще по дороге. А теперь выметайся к себе домой. Завтра тебя ждет Брайтон. И если волей случая ты обнаружишь там Эдварда Шебриджа, держись от него подальше, пока не получишь от меня новых инструкций. Он пожал плечами: – Как скажешь, моя дражайшая. Ты у нас босс.
Из двенадцати человек, которые когда-то были одновременно членами гольф-клубов «Тивертон» и «Крауборо бикон», четверо мужчин и две женщины уже умерли. Оставалось четверо мужчин плюс две дамы. Одна женщина последние два года постоянно жила с мужем в Родезии. Вторая – старая дева сорока четырех лет – по-прежнему обитала в Крауборо, но, с точки зрения Буша, читавшего ее досье, никак не могла попасть в число подозреваемых. Из четырех мужчин один жил в Тивертоне и был англиканским священником в возрасте семидесяти пяти лет. Второй, сорокалетний гражданин Крауборо, работал солидным биржевым маклером, имел жену и четверых маленьких детишек. Буш, который не бросал просто так ни одного из следов, заказал проверку, но был уверен, что она ничего не даст. Еще один любитель гольфа обслуживал нефтеналивные установки на крупном танкере компании «Эссо» и в данный момент находился на полпути между Лондоном и Бахрейном. Полиция установила, что и во время обоих похищений он тоже был в плавании. Что же до четвертого, то этим человеком, которому скоро исполнялось сорок лет, обладавшим скромным, но постоянным источником дохода и жившим в сельском коттедже в Уилтшире, где держал коллекцию заморских птиц – главным образом золотистых восточных фазанов и волнистых попугайчиков, – оказался не кто иной, как Джордж Ламли.
Глава 6
Мисс Рейнберд сидела в гостиной и думала о мадам Бланш, которая только что ушла, и об их сегодняшней встрече. Радовалась, что на ней больше не лежит бремя решения проблемы веры или неверия. Она полностью довольствовалась тем, что просто сидела, слушала, реагировала на вопросы или сама задавала их. Мисс Рейнберд знала: сейчас можно отстраниться от всего до того момента, когда альтернатива между верой и неверием разрешится сама собой. Хотя встречу – у нее не поворачивался язык называть свои свидания с мадам Бланш сеансами – можно было считать прошедшей успешно, ее слегка раздражало, что для разговора с мадам Бланш через Генри явился только Шолто. Ей не нравилось, когда Шолто брал инициативу в свои руки. Брат всегда был беспокойной составляющей в ее жизни. Ему оставалось проделать немалый путь к достижению высочайшего сияния, зато имелись основания опасаться, что дурные черты своего характера и по крайней мере часть своего распутного нрава он сохранил и по ту сторону. Мисс Рейнберд дотянулась до телефонного аппарата и набрала номер справочной. Шолто сказал, что ребеночка усыновила чета Шебридж, а он снабдил самого Шебриджа – ей никогда не нравился этот тип, в чьих глазах и манерах мерещилось нечто от рептилии, – существенной суммой денег, чтобы он уехал и открыл свое дело. Если Шолто не ошибался, его бывший шофер остановил свой выбор на автомастерской. Но в этом не было уверенности, потому что, как только они заключили сделку и наличные перешли из рук в руки, Шолто желал скорее забыть о существовании Шебриджа. И сразу после этих слов брат оборвал разговор и удалился куда-то в дальний конец бескрайнего потустороннего пространства, где даже Генри больше не различал его. Как это похоже на Шолто: просто все бросить и исчезнуть! Но, к счастью, на смену явилась Гарриэт. Причем она обозначила свое присутствие даже не в виде духа, а словно вынимая невидимой рукой снимки из не существовавшего семейного альбома, как это произошло раньше. Мелькали изображения автомастерской, виды приморского городка, длинный пирс, а потом образы маленького мальчика и коттеджа сельской местности. Красивые снимки, если верить описаниям мадам Бланш. Боже правый, ну почему приходится всегда долго ждать, чтобы в справочной ответили? Эти звенящие гудки уже начали раздражать барабанную перепонку! Мальчик, плавающий в реке, ищущий гнезда птиц, играющий с собакой, и, наконец, фото всей семьи, стоящей на железнодорожной платформе в окружении багажа и явно отправляющейся в отпуск. На заднем плане большая табличка с названием станции. Она вспомнила слова Бланш: «Не могу четко разглядеть ее. Это Уэстон и еще что-то… Боже, там на платформе такая толпа! Вот… Теперь смогла прочитать – мужчина вовремя нагнулся за чемоданом. Это Уэстон». Гудки прекратились, и диспетчер ответила: – Справочная служба телефонной сети. Чем могу помочь? Мисс Рейнберд попросила сообщить ей номер «Автосервиса Шебриджа» в Уэстоне. На картинке, описанной Бланш, была изображена современная мастерская по ремонту машин. Через пару минут мисс Рейнберд продиктовали нужный номер. Она записала его в свою телефонную записную книжку, посмотрела на него и задумалась, что ей с ним делать. В Уэстоне след обрывался… Снимки поблекли, Гарриэт пропала, а Бланш пришла в себя. Она помнила все и надеялась, что в следующий раз им сообщат новую информацию. И мисс Рейнберд пришла к заключению, что сейчас лучше всего не предпринимать ничего. Ей никогда не нравился принцип «поживем – увидим», но теперь приходилось им довольствоваться.Работа Джорджа в Брайтоне в тот день отняла много времени и дала чуть больше данных, но, как он понимал, явно недостаточно для целей Бланш. Удача улыбнулась ему, когда он, казалось бы, зашел в тупик. Полученный им прежде адрес Шебриджа в Брайтоне привел Джорджа к скромному, построенному уступами дому, который стоял примерно в двухстах ярдах от моря на той окраине, что была ближе к Хоуву. Это был высокий трехэтажный дом с узким фасадом, ухоженный, недавно покрашенный в зеленый цвет; медные детали входной двери до блеска отполированы. Открыла женщина, и Джордж попросил разрешения увидеться с хозяином или нанимателем жилья. Ему потребовалось пустить в ход весь свой шарм и красноречие, и его пригласили войти и проводили в гостиную. В кресле у камина сидел хозяин дома, престарелый джентльмен. Перед ним лежала раскрытая книга, а вокруг кресла небрежно раскинулась россыпь ежедневных газет. На столике рядом с креслом стоял телефон, а по другую сторону камина на тумбочке – большой телевизор. Это был мистер Хансон, ушедший на покой мясник, владевший прежде небольшим магазином в городе. Мистер Хансон показался Джорджу самым тощим мясником, какого он когда-либо встречал, и – информацию об этом выдали быстро и охотно – страдал жестоким ревматизмом, а потому все дни проводил дома за чтением, просмотром телепередач и изучением по газетам сводок с бегов. Джордж сообщил, что является сотрудником юридической конторы из Солсбери, он разыскивает семью Шебридж в связи с делом о небольшом наследстве, оставшемся после смерти их дальнего родственника. Мистеру Хансону, уставшему от одиночества и жаждавшему общения, даже в голову не пришло проверить, есть ли у Джорджа подтверждавшие его историю документы. Он сразу сказал, что знал Шебриджей очень хорошо. После переезда из Уэстона они жили в этом доме, который старик Шебридж купил, пока глава семейства присматривался и приценивался к нужному отелю. В результате Шебриджу удалось-таки приобрести приличных размеров гостиницу на набережной, и тогда они всей семьей заняли апартаменты на ее самом верхнем этаже. Все это время мистер Хансон снабжал их кухню мясопродуктами и познакомился с этими людьми достаточно близко. И когда Шебридж выставил дом на продажу, Хансон купил его, переоборудовал два верхних этажа под наемные квартиры, а сам поселился внизу. Отель Шебриджа назывался «Арджента». Он быстро наладил дело и превратил в весьма доходное предприятие. Через семь лет продал его и уехал из Брайтона. Мистер Хансон не знал, куда именно и что в дальнейшем происходило в семье. Помощи в «Ардженте» тоже ожидать не приходилось, поскольку два года назад здание снесли и на его месте возвели многоквартирный дом. По словам Хансона, Шебридж был прирожденным бизнесменом. Они стали приятелями. Оба состояли в местном «Ротари-клубе» и в Обществе сторонников консервативной партии. Продажа мастерской в Уэстоне оказалась прибыльной сделкой, а уж сбыв с рук успешно работавший отель, Шебридж заработал гораздо больше. Кроме того, он умело вкладывал средства в местный строительный бизнес и точно рассчитывал время продажи, чтобы получить максимальный доход от своих вложений. Это был не тот человек, который владел чем-либо слишком долго и оставался потом в убытке, поздно сообразив, что поезд ушел. Где сейчас обитала семья, Хансон понятия не имел. Вероятно, все уже померли, за исключением, конечно, мальчика. Хотя и тому сейчас уже перевалило за тридцать. – Что собой представлял паренек? – спросил Джордж. – О, с ним все было в порядке. Только характером немного диковат. Вообще-то для мальца ненормально жить в отеле даже на каникулах. В гостиницах ведь встречаются разные типы, если вы понимаете, о чем я. – Чем он занялся, когда окончил школу? – Работал на отца. Обучался основам ведения дела. Потом отправился заниматься таким же бизнесом куда-то еще. По-моему, сначала в Лондон, а затем за границу. Приятный молодой человек. Но до меня доходили слухи, что многие считали его дурным человеком. Мог наломать дров, если на него находило мрачное настроение. К тому же увлекался девчонками. Пару раз у него возникли неприятности из-за этого даже в «Ардженте». Мне все сплетни становились известны через кухню, куда я доставлял продукты. Новости всегда сразу узнают именно на кухне. У меня сложилось впечатление, будто он связался с юной девицей, и ему пришлось рано жениться. Скорее всего обстоятельства вынудили. Кто-то из бывших работников «Ардженты» – уже после того, как Шебридж продал отель, – случайно встретил парня в Лондоне. Вот, кажется, и все. Больше ничего не помню. – В какой школе он учился? – В колледже Лансинг. Это недалеко отсюда. Дальше по побережью. Старик Шебридж придерживался мнения, что мальчику лучше жить в интернате, чем болтаться по отелю. Там наверняка вам помогут. – Каким образом? – А разве не в каждом колледже существует ассоциация бывших выпускников? Поддерживают прежние связи. У них может быть его новый адрес. Джордж усмехнулся: – Из вас получился бы хороший детектив, мистер Хансон. Неожиданно старик кивнул: – А мне приходилось им бывать в прежние годы. Откроешь кредит с виду надежному клиенту, а тот возьми и пропади, не расплатившись по счетам. Вот и начинал я таких разыскивать. Некоторым, конечно, все сходило с рук, потому что у меня не хватало времени или было себе дороже преследовать их. Но никто не исчезает бесследно! – Он прищелкнул пальцами. – Уж точно не в наше время. Куда бы ты ни отправился, непременно наследишь, оставишь о себе память. О, я бы мог вам многое рассказать о хитростях, к каким они прибегали! И все из-за долга в жалкие три фунта. И он рассказывал полчаса за стаканами виски с водой, которыми снабдила их приходящая домработница – та, что открыла Джорджу дверь. И Джордж был счастлив посидеть с ним. Из чувства симпатии. В знак благодарности за помощь. Да и виски пришлось в самый раз. Позже в тот день Джордж и Альберт посетили Лансинг, где Джордж встретился с заведующим канцелярией колледжа. Поскольку они с Эдвардом Шебриджем были примерно одного возраста, он объяснил, что сдружился с тем, когда они оба занимались отельным бизнесом на юге Франции, а отпуск вместе проводили в Брайтоне. Но теперь он потерял след Шебриджа и попросил помочь разыскать его. Канцелярист охотно пошел ему навстречу, а полученная от него информация заставила Джорджа принять решение заночевать в Брайтоне и дальнейшее расследование провести на следующий день. Ни ему, ни Альберту все это не нравилось, но выбора не оставалось. Джордж хотел скорее завершить работу для Бланш и взяться за свою садоводческую миссию. Теперь ему виделся зеленый фургон с нарисованными на обоих бортах огромными желтыми подсолнухами с черной сердцевиной и названием компании по кругу. «Солнечные сады Ламли». Он заведет бланки с такой же эмблемой вверху. Непременно.
Пока Джордж вел поиски Эдварда Шебриджа, Буш, сам того не зная, разыскивал того же человека. Начали поступать рапорты из всех полицейских участков обозначенного им района Южной Англии, их данные заносили в память компьютера Сангуилла. Некоторые из местных защитников закона работали вполне добросовестно, насколько позволяла прочая нагрузка и наличие свободных людей. Другие слегка халтурили. Но особо упертые старшие констебли решили какое-то время вообще ничего не предпринимать, дожидаясь резкого окрика из штаб-квартиры Скотленд-Ярда. Зачастую провинциальный патрульный, в чьем распоряжении имелся велосипед или в лучшем случае мотоцикл, пасовал перед перспективой мотаться по округе в плохую погоду, а просто садился и описывал свой участок по памяти. Полученных рапортов насчитывалось сотни. Их обработка на компьютере протекала болезненно медленно, а любой вопрос, возникавший по ходу этой работы, еще больше осложнял дело. Буш по-прежнему искал иголку в стоге сена. Лично он занялся единственной задачей, которую мог решить сам, и сконцентрировал внимание на людях, чьи фамилии всплыли при проверке двух гольф-клубов. Делал он это только в силу свойственной ему тщательности и скрупулезности, а вовсе не потому, что видел шанс обнаружить необходимую нить для расследования. Вот по какой причине, пока Джордж направлялся в Брайтон, один из офицеров управления уголовного розыска полиции Уилтшира получил приказ осмотреть жилище Джорджа. С фальшивыми документами на руках, позволявшими выдать себя за страхового агента из новой компании, изучавшего спрос на страховки в своем районе, мужчина подъехал к коттеджу Джорджа через два часа после того, как тот отбыл в Брайтон. Он заметил, что крытая пристройка к дому, где Джордж парковал свой автомобиль, пустовала, однако решил нажать кнопку звонка. Ответа не последовало. Он обошел вокруг сада и небольшого огороженного участка за ним. Птицы Джорджа как раз выбрались на прогулку. Кормушки и поилки были полны. Стайка пестрых попугайчиков – бледно-голубых, зеленых и желтых – металась среди мертвых ветвей деревьев, которые Джордж прибил вместо насестов. Линялый фазан-альбинос грустно забился в самый угол птичника, игнорируя непрестанные наскоки воинственно настроенного золотистого фазана. Задний двор был сильно запущен и покрылся зарослями крапивы и щавеля. Саду, окружавшему дом, явно не уделяли должного внимания. Сам коттедж был крыт соломой, причем кровля нуждалась в замене. Построили его из каменных блоков, но был ли это известняк, констебль понятия не имел. Часть ограды сада оказалась сложена из того же камня, и он отковырял кусок, чтобы увезти с собой и показать специалистам. В одном можно было не сомневаться – подвала при доме не имелось. Река протекала неподалеку. Начни копать в таком месте, и скоро наткнешься на воду. Никакой дренаж не помог бы, поскольку возможность для естественного стока отсутствовала. Не говоря уже о том, что дренаж стоил дорого, а хозяин дома скорее всего едва сводил концы с концами. Он вернулся к входной двери и снова позвонил. Опять не услышав никакой реакции, надавил на ручку, и дверь легко открылась. Полисмен вздохнул. Несмотря на предупреждения и рекламу в прессе, народ продолжал поступать по-своему. Люди уезжали, не потрудившись даже запереть дома. Добро пожаловать, грабители! Он зашел в коттедж и быстро осмотрел внутренние помещения, убедившись в отсутствии подвала. Наметанным глазом полисмен многое узнал о Джордже Ламли. После беседы с местным участковым констеблем ему было уже известно о связи Джорджа с Бланш Тайлер. Полиция в Солсбери прекрасно знала и о том, что Джордж иногда выполнял ее «конфиденциальные» поручения. Но на саму Бланш за все время не поступило от клиентов ни единой жалобы. Делая свои записи, сыщик невольно вспомнил Закон о медиумах-мошенниках 1951 года, сменивший Закон о преступном занятии колдовством 1735 года. Согласно данному законодательному акту, любое лицо, с целью обмана выдававшее себя за медиума-спирита, осуществляло мошеннические манипуляции с телепатией, ясновидением и прочими феноменами, существование которых не подтверждено наукой, а также совершавшее вышеупомянутые действия с применением технических средств, подлежало уголовному преследованию. Проблема заключалась в том, что расследование в этой области должен был инициировать или хотя бы санкционировать лично генеральный прокурор. А поскольку подобные дела считались мелочовкой, полиция редко бралась за них. Однако… Ему поручили собрать все доступные сведения, и потому он решил, что будет лучше не обойти этот аспект вниманием. Местный констебль описал Бланш как «аппетитную бабенку, которая могла бы многих согреть и приласкать в постели». Что ж, если возникнет необходимость, он и ее допросит. А вдруг она сумеет предсказать, получит ли он когда-нибудь звание детектива-инспектора? Проходя через кухню к выходу, полицейский попытался закрыть кран с холодной водой, из которого непрерывно капало, но безуспешно. Кран нуждался в замене. Нет, подумал он, Джордж Ламли не из тех, кто может что-то соорудить своими руками. В тот же день Эдвард Шебридж тоже отправился в поездку на пятьдесят миль от своего дома, двигаясь на юго-восток к городку Дорчерстер, столице графства Дорсет, знаменитого в основном тем, что там родился Томас Гарди[72]. С собой он прихватил секундомер. Некоторое время провел, наблюдая издали особняк, расположенный к востоку от города, а потом уделил часть дня поездкам по окрестным дорогам и проселкам. Это был уже третий его визит сюда, совершенный через продолжительные промежутки, но в течение последних двух месяцев. Никаких записей или заметок он не делал. Все, что ему необходимо знать, прочно оседало в памяти. Даже фильмы, снятые уже давно и неоднократно просмотренные, были без следа уничтожены. Эдвард Шебридж возвращался обратно довольный тем, что все готово. Предварительная стадия завершена. Оставалось дождаться дня, на который он наметил операцию. В следующий раз шумихи и огласки не будет. Дважды, не только не пытаясь избежать утечки информации в прессу, но и провоцируя ее, он выставил полицейских в глазах общественного мнения полнейшими дураками. Скотленд-Ярд, министерство внутренних дел, как и многие личности из числа их руководства, стали объектами оголтелой критики в печати. Вот почему сейчас он мог выдвинуть условие сохранения тайны – знал, что власти сами будут заинтересованы в этом и пойдут на сотрудничество. Но понимал и то, что вызовет взрыв яростной злобы, а она породит многократно усиленное стремление найти и обезвредить его. Когда в следующий раз Шебридж или его жена войдут в здание учебного центра армейской авиации, там их встретят те же люди. Грандисона он знал по фамилии, поскольку тот был фигурой публичной и известной. Двое других оставались лишь безымянными лицами. Мужчина примерно одного с ним возраста, плотного телосложения, с напряженными уголками рта, выдававшими силу кипевшего внутри гнева, и человек постарше с очками, сдвинутыми на лоб, и с усталыми глазами утомленного чтением документов клерка. А на столе будут лежать камушки стоимостью в полмиллиона. Если ему создадут проблемы, заложник умрет. Они будут это знать. Соответствующие приказы получат все в округе, но ведь всегда может найтись тот, кто ослушается, пренебрежет инструкциями, захочет испытать судьбу; непредсказуемый безмозглый идиот, мечтающий о лаврах героя. Конечно, вероятность подобного развития событий мала, но ее приходилось принимать в расчет, и по дороге домой Шебридж обдумывал меры, какие мог принять против индивидуального кретинизма. Любой риск, пусть самый ничтожный, следовало заранее исключить. При быстро наступавшем закате он заметил ястреба-перепелятника, кружившего над вершинами деревьев рощи, располагавшейся впереди и чуть в стороне от дороги, а потом опустившегося ниже к стволам, высматривая свою добычу – мелких пташек. Быстрого взгляда оказалось достаточно, чтобы определить – это самка. И невольно подумал о дожидавшейся дома жене. Она хотела того же, чего он сам, подпитывала в нем это желание еще до того, как оно начинало вызревать. Жена отправилась за первым выкупом не для того, чтобы показать, что они ничем не рискуют – опасность существовала всегда, – а намеренно подставляя себя: в случае ее провала он мог продолжить дело один.
Джордж проснулся поздно, совершенно разбитый. Он занял номер в гостинице на набережной в Брайтоне, и сильный ветер с моря всю ночь ломился в окна, заставляя дребезжать стекла. Альберту не понравилось отведенное ему для ночевки место в небольшом кресле. Он дважды запрыгивал на кровать, но был безжалостно сброшен на пол. На третий раз Джордж все-таки позволил ему растянуться у себя в ногах. Ему не спалось из-за плотного ужина, и несколько часов он пролежал с закрытыми глазами, жалея, что не захватил с собой желудочного порошка, и стараясь думать о «Солнечных садах Ламли». Когда же сон все же сморил его, он проспал очень долго, и первое, что увидел, открыв глаза, был Альберт, задравший заднюю лапу у платяного шкафа. Прежде чем принять душ, пришлось Джорджу наводить в номере порядок и высказать Альберту все, что он о нем думает. Утро не задалось и продолжилось тоже скверно. Джордж заказал на завтрак кофе, а принесли ему чай. Яйца сварили по всем правилам, но ему и это не понравилось, потому что он любил, чтобы желтки получались жесткими. Бекон был недостаточно жирным. К тому же постояльцы успели расхватать все бесплатные номера «Дейли мейл», и Джорджу досталась «Дейли экспресс», отчего он почувствовал себя ущемленным. Он отвел Альберта в кухню ресторана, где ему насыпали в миску объедков. А какой-то мелкий поваренок спросил: – Интересно, что это за порода такая странная? Джордж, который обычно первым был готов признать, что его пес далеко не красавец и не может похвалиться родословной, на сей раз отреагировал раздраженно. Его подмывало соврать, что Альберт принадлежал к числу уникальных охотников за трюфелями, и таких собак, стоивших уйму денег, насчитывалось пять на всю страну, но даже на это не хватило сил. Джордж понял, что сегодня один из тех дней, когда он сможет обрести обычную блестящую форму только после пары пинт «Гиннесса» или двух больших порций джина. Да, такие дни порой выпадали. Даже мечты о «Солнечных садах Ламли» не улучшили настроения, когда он ехал по адресу, полученному от заведующего канцелярией колледжа Лансинг. Эдвард Шебридж давно разорвал все связи с ассоциацией выпускников этого учебного заведения, и потому адрес ему дали тот, который Шебридж подтверждал как свой еще в течение семи лет после получения диплома: Смолфилд в районе Глиндеберна, усадьба «Зеленые столбы». Глиндеберн Джордж отыскал легко – он располагался в получасе езды к северу от Брайтона. Полчаса ушло на поиски Смолфилда, а потом хватило пятнадцати минут, чтобы найти «Зеленые столбы», где усадьбой и не пахло. Наоборот, дом оказался маленьким, сложенным из красного кирпича и крытым красной черепицей, а располагался в узком переулке. Зато сад был обширным, обнесенным аккуратно постриженной живой оградой из кустов остролиста. Но в тот же момент, когда дверь на его стук открыли, Джордж понял, что утро продолжится так же нелепо, как началось. Одного взгляда на возникшую перед ним на пороге женскую фигуру Джорджу оказалось достаточно, чтобы интуиция подсказала, с кем придется иметь дело. Тип знакомый. В одиннадцать часов утра от нее на милю несло сладковатым запахом джина. Если бы Бланш знала, что ему приходится выносить ради нее! Ведь если он вообще разбирался в женщинах, здесь ему могли предложить нечто, от чего разумнее было бы отказаться. Нет, добрая порция джина не вызвала бы сейчас у Джорджа отвращения, но только один стакан, не более. Это была полноватая, с обвисшей грудью, животом и щеками женщина лет сорока. В белой шелковой блузке с рюшами на рукавах и спереди. Черная юбка с трудом выдерживала напор ее бедер, причем разрез сбоку не снимал напряжения с ткани, зато при каждом повороте корпуса в нем открывался вид на обширный участок ее плоти, обтянутой чулком. Превосходный финал, подумал Джордж, для утра, начавшегося с чая вместо кофе, с «Дейли экспресс» вместо «Дейли мейл» и желтка, растекавшегося по тарелке вместо того, чтобы резаться ножом. Надо было захватить с собой из машины Альберта. Тот по крайней мере всегда мог пометить территорию и оставить в отместку свою визитную карточку. Хозяйка представилась Джорджу и пригласила войти. Миссис Энгерс. Лидия Энгерс. Почти каждый бар в мире, насколько знал Джордж, имел в качестве постоянной клиентки свою Лидию Энгерс или похожую на нее женщину. Через минуту она рассмеется, и это будет смех, который он слышал прежде у сотен стоек баров и пабов. Джордж едва успел начать плести свою легенду о том, что разыскивает старого приятеля по отельному бизнесу, некоего Эдварда Шебриджа, когда крупная рука с пальцами в кольцах сняла с него шляпу. Его буквально втянули в прихожую, все стены которой были беспорядочно увешаны картинами с изображениями разных сортов роз. Дедушкины напольные часы подперли для равновесия в одном из углов тремя номерами «Журнала национального географического общества». Не дав Джорджу даже оглядеться, его препроводили в гостиную с креслами, обитыми ситцем, с небольшим канапе, с розовым ковром, сильно потертым у дверей и рядом с камином, с телевизором, поверх которого красовались три знаменитые бронзовые статуэтки. Столик был буквально завален какими-то бумагами, в вазе торчали давно увядшие хризантемы, а на серванте рядом с ними не оставалось пустого места от бутылок, графинов и бокалов, не слишком-то чистых. Джорджу стоило усилий избежать дивана и пристроиться в кресле – глубокой продавленной яме со сломанными пружинами. Да, она и ее муж хорошо знали Эдварда Шебриджа. Конечно, с ним водил более близкое знакомство супруг, поскольку они учились в одной школе, но, кстати, не хочет ли гость выпить немного спиртного, чая или кофе? Когда Джордж попросил кофе, миссис Энгерс не сделала даже попытки приготовить его. Она смешала себе джин с водой в высоком стакане, а потом, словно не расслышав просьбы Джорджа, приготовила такую же смесь для него. Джордж взял стакан и вздохнул. Опять нарвался на одинокую женщину, еще одну представительницу неисчислимого клана Грэдиджей. Получившую хорошее образование, полностью обеспеченную материально, но страдающую от одиночества. Она прикурила сигарету с ментолом, и Джордж сообразил, какой запах ударил в нос, когда он вошел в комнату. От него не требовалось ничего. Иногда задавать уточняющие вопросы, хихикать, если миссис Энгерс отпускала шутку с намеком на флирт или позволяла себе фривольное телодвижение, и поглубже зарываться в кресло, казавшееся ему самым безопасным местом. Ее муж занимается производством оборудования для отелей в лондонской фирме «Уорт и Фрин». Страшно занят на работе. Даже сюда, в деревню, выбирается редко. Снял небольшую квартирку в столице. После этого Джорджу ничего больше не требовалось знать о мистере Энгерсе. Положение дел стало ясным. А ее никакими силами не затащишь в большой город. Она обожала сельскую тишину… Свой дом, цветочки, а друзей у нее здесь множество. Эдвард Шебридж? Прежде этот дом принадлежал его отцу и матери. Переехали сюда из Брайтона. Энди (муж миссис Энгерс), частенько навещал Эдварда. Они с ним подружились. Нет, она уверена, муж не знает, где бывший приятель сейчас. Более того, он и сам бы хотел это выяснить. Вспоминает, как славно проводил с Эдвардом время. Они вместе работали в отельном бизнесе, но не долго. Началось все в Париже. Или в Штутгарте? Когда старики Шебриджи померли, Эдвард несколько лет сохранял дом за собой. Иногда сдавал внаем. Они с Энди как-то прожили в нем целый год. Поэтому Энди и решил выкупить его десять лет назад. Подумал, что для жены он станет подходящим пристанищем, если ей не нравилось в городе, а ему приходилось подолгу отсутствовать… Дом большой. Внутри гораздо просторнее, чем кажется со стороны. Она сейчас устроит экскурсию. Неужели Джорджу хочется только кофе? Миссис Энгерс налила себе еще джина, а потом забрала стакан у Джорджа и тоже наполнила, против чего он не возражал, но дал себе слово, что обзорных экскурсий по дому не допустит. Она наверняка рассчитывала, что уж в спальне наверху его не нужно будет заставлять силком взяться за дело. Трижды миссис Энгерс спрашивала, уверен ли он, что они не встречались прежде, и перечисляла многочисленные злачные места, где их встреча могла произойти, прежде чем Джорджу удалось вернуться к главной теме беседы. Ему хотелось, чтобы она куда-нибудь села, а не маячила перед глазами, выставляя напоказ в разрезе юбки свое пышное и широкое бедро. Вскоре Джордж понял: миссис Энгерс стояла, потому что это позволяло держаться ближе к серванту, а при иных обстоятельствах вызывать вожделение у менее стойких и привередливых мужчин, чем Джордж. Если ему станут попадаться подобные клиентки, когда он начнет свой бизнес с «Солнечными садами», вряд ли он справится с ними. Может, подыскать другой род занятий. Вообще-то миссис Энгерс не ладила с Эдвардом Шебриджем, и он ей не нравился. Наверняка потому, что не поддавался на ее чары и ни разу не попытался затащить в постель, решил Джордж. Странный тип. Замкнутый, весь в себе. Но умный и способный. Зарабатывал кучу денег. Доходы имел гораздо выше средних, это уж точно. Но холодный, как ледышка. Даже веселиться толком не умел. Порой в разгар вечеринки возникало ощущение, будто мыслями он далеко, в какой-то стране своей мечты. Да, холодный, как… Как рыба. Неудивительно, что из его женитьбы тоже ничего хорошего не получилось. Он взял в жены служащую отеля, рассказывал Энди. Сотрудницу службы размещения. После рождения ребенка (нет, она не помнила, мальчик у них был или девочка) жена Эдварда словно с цепи сорвалась и стала изменять ему направо и налево. Но ей это боком вышло. Эдвард с ней развелся, причем дитя оставил себе, а потом, по словам Энди, она погибла в автомобильной катастрофе, когда ребенку едва исполнилось три года. В общем миссис Энгерс его недолюбливала. Энди встречался с ним в городе после того, как они выкупили дом, а потом Шебридж пропал. Вот Энди – жаль, что его нет сейчас здесь, – был от Эдварда без ума. Можно сказать, он стал его героем и кумиром еще со школы. Да, Энди сделал Шебриджа образцом для подражания. Миссис Энгерс направилась к серванту, хотя ее стакан опустел лишь наполовину, долила его до краев, открыла буфет и достала большой, сильно потертый по углам альбом для фотографий. Вернувшись, уселась на диванчик. Затем похлопала ладонью по диванчику. – Пересаживайтесь и взгляните. Раньше Энди обожал снимать. Сейчас перестал. Времени не хватает. – Она похлопала по диванчику сильнее. – Идите же сюда. Здесь полно фото Энди Шебриджа. Джордж перебрался на канапе, но сказал, взглянув на часы: – Мне неудобно отнимать у вас столько времени. Вы и так были слишком добры ко мне, и я причинил вам… Она потрепала его по плечу, улыбаясь и широко открыв глаза. Соски не скованных бюстгальтером грудей отчетливо просвечивали сквозь шелк блузки. – Вы не причинили мне никаких неудобств. Всегда готова помочь одному другу найти другого. Ведь дружеские отношения – лучшее, что связывает людей, согласны? А в любви все иначе. В любви порой возникают сложности. Чистая дружба и взаимопонимание, – миссис Энгерс положила руку Джорджу на колено, – ценятся на вес золота. Уходя в глухую защиту, Джордж кивнул и быстро прикончил остатки джина. Миссис Энгерс взяла стакан и встала, чтобы наполнить его. Когда она вернулась, у Джорджа на коленях уже лежал раскрытый большой альбом. Ему теперь грозили мимолетные прикосновения и ласки, но его честь находилась под не слишком надежным, но прикрытием. Миссис Энгерс склонилась к нему и сказала: – Давайте я вам покажу снимки Энди. Вам будет интересно. Прижавшись жарким бедром к его ноге, она стала показывать фотографии, причем ее голос под воздействием выпитого срывался на визгливый смех. Джордж неуютно ежился, потел и думал: почему ему вечно попадается именно этот тип женщин? Лобовая атака даже без попытки сначала разогреть его чем-то типа легкого стриптиза? А ведь при работе на Бланш он встречался со многими. Джордж пытался сосредоточить внимание на фотографиях Шебриджа и на комментариях миссис Энгерс к ним, но это было трудно, если приходилось одновременно вежливо отражать ее наступление, которое велось с недвусмысленными намерениями. Она склонялась все ближе и терлась об него, как провонявший джином котенок, продолжая говорить и смеяться, демонстрируя ему листы альбома. – Это – я. Нет, правда – я! Можете представить? Боже, только взгляните на платье! Сейчас трудно поверить, что когда-то мы носили такие вещи. А вот эта фотография мне нравится. Мы с Энди остались тогда на пляже одни. Он, конечно, расшалился, когда делал подобный снимок. Смело, вы не находите? Миссис Энгерс радостно откидывалась на диванчике, ее груди подпрыгивали под похожими на безе рюшами блузки, глаза подернулись томной приглашающей поволокой, и Джордж уже начинал понимать, что ему едва ли удастся выбраться из этого дома, не переспав с очередной чужой женой. Нет, он не возражал против адюльтера в нужное время и в подходящем месте. Но альбом заканчивался, а Джордж откровенно завидовал Альберту, мирно спавшему сейчас на заднем сиденье машины. Джордж предвидел, что произойдет дальше. Миссис Энгерс закроет альбом, тот упадет на пол, она отпустит какую-нибудь пошлую шуткуи, смеясь, откинется на спину, протягивая к Джорджу зовущие руки, распластав свое податливое тело, ждущее его нежностей, закатив глаза в блаженном предчувствии. И джентльмен, оказавшийся в подобном положении, не мог ничего поделать, не вызвав злобной ответной бури, потому что отвергнутая женщина… В этот момент в холле зазвонил телефон. – Кто, черт возьми, сюда звонит так рано? – воскликнула миссис Энгерс. Но звонки упорно продолжались, и она неохотно встала с дивана. Спасен обычным звуком звонка! – подумал Джордж и, наблюдая, как миссис Энгерс, покачиваясь, бредет в сторону холла, задался вопросом, почему люди именно так реагируют на телефонные звонки. Рефлекс, как у собак Павлова, иначе не объяснишь. Миссис Энгерс обернулась, улыбнулась и подмигнула со словами: – Не скучайте, мой милый. Плесните себе еще джина. И мне налейте. – После чего изобразила подобие театрального взмаха рукой и чуть не упала. Джордж мгновенно поднялся, шагнул к серванту, но не задержался около него, а устремился к окну. Открывая шпингалет, услышал восклицание: – Энди! Любимый! Как приятно услышать твой голос… Ангел мой, я как раз сидела и тосковала. Одна-одинешенька. И думала о тебе… Джордж выбрался в окно и, даже не закрыв его, опрометью кинулся к своему автомобилю. От дома он умчался на предельной скорости, но как только выехал на главную улицу, сбавил обороты. Не потому, что больше не опасался преследования, а из страха попасть в переделку с полицией, настолько накачался джином. Тест на алкоголь в крови после посещения Лидии Энгерс стал бы достойным венцом столь великолепного утра! Альберт переполз с заднего сиденья на пассажирское, уткнувшись носом в руку Джорджа, что было редким проявлением нежности к хозяину. – Ради всего святого, – проворчал Джордж, – хоть ты-то не лезь ко мне сейчас или, клянусь, я продам нашу с тобой дружбу, которая на вес золота, первому попавшемуся живодеру. Пес собрался снова заснуть, но вздрогнул всем телом, потому что Джордж внезапно во весь голос заорал: – Проклятие! Я оставил у нее свою любимую шляпу!
В шесть часов вечера Буш сидел в своем кабинете с видом на парк Сент-Джеймс и читал рапорт относительно Джорджа Ламли. Под документом лежало еще пятьдесят таких же, ожидавших ознакомления. Офицер из уголовного розыска полиции Уилтшира проделал тщательную работу. Ламли было тридцать девять лет. Что называется, паршивая овца в своей семье, иждивенец, который работал лишь время от времени, но сейчас нигде не числился. Пять лет назад продержался торговым представителем пивоваренной компании в Тивертоне. Годом позже стал партнером при открытии новой кофейни в Крауборо, но через шесть месяцев либо сам ушел, либо его изгнали из бизнеса. Разведен. Детей нет. Подрабатывал чем-то вроде частного сыщика у медиума мадам Бланш Тайлер из Солсбери. Коттедж Ламли был крыт соломой, сложен из песчаника, подвала не имел. В саду на заднем дворе располагался проволочный птичник размерами тридцать на десять футов, в нем содержались волнистые попугайчики, несколько разновидностей фазанов, две дикие утки с подрезанными крыльями, две курицы и петушок. Дочитав и пометив папку для передачи на компьютер Сангуиллу, Буш услышал, как открылась дверь. Он повернулся и увидел, что в комнату вошел Грандисон. Начальник кивнул ему и приблизился к столу. Молча взял дело Ламли, бегло просмотрел и бросил в общую кипу. – Они все похожи друг на друга, – заметил Буш. – А ты удивлен? Они и не могут быть иными. Нам ничего не преподнесут в готовом виде на серебряном подносе. – В Скотленд-Ярде уже вдоволь потешились над нами. Грандисон улыбнулся: – Вот и хорошо. Это поумерит их враждебность к нам. Да, мы выглядим группой законченных идиотов. Но действуем отнюдь не глупо. Хотя, вероятно, пытаемся хвататься за соломинки. Он позволил моноклю выпасть из глаза и погладил бороду. Потом снова улыбнулся и неожиданно спросил: – Тебе никогда не приходило в голову помолиться? – Помолиться? – Не изображай эхо, Буш. Ты возражаешь против хорошей молитвы? Искренней горячей молитвы, чтобы Бог помог нам одолеть зло? Мы в департаменте мало значения придаем Богу. Но ты, естественно, понимаешь, какого Бога я имею в виду? – Едва ли вы говорите о христианском божестве. – Верно. Есть только одна высшая сила, которая нас понимает и оказывает содействие – хотя реже, чем хотелось бы, – в решении стоящих перед нами проблем. Это бог случая, вседержитель удачи и случайных совпадений, владыка времени и места ведения поиска. И он порой реально помогает нам. Ты едва ли заметишь это, читая статистику раскрытия преступлений, но подобный фактор там незримо присутствует. – Согласен. Но мы понимаем это после того, как получаем такое содействие. – Да. И поскольку мы пока не имеем успехов вообще, самое время для серьезной молитвы. У меня есть предчувствие, что мы не продвинемся в данном деле ни на шаг вперед, если не вмешается счастливый случай. А потому молись о ниспослании нам его. А затем ознакомься вот с этим, – он положил перед Бушем лист бумаги, – и совместно с сотрудниками из министерства внутренних дел и полицейскими проверь, насколько надежно обеспечена безопасность перечисленных здесь личностей. Хотя совсем не обязательно, что среди них фигурирует жертва будущего похищения. Это зависит от того, как далеко распространяются аппетиты нашего друга. Тянут они на миллион, полмиллиона или же более скромную сумму. Когда Грандисон удалился, Буш просмотрел список. В нем значилось более тридцати фамилий, включая наивысших чинов из числа руководителей страны. И мысли, что может быть похищен, например, один из великих герцогов, лорд-канцлер или сам премьер-министр, а это каким-то образом придется держать в тайне от всех, по секрету заплатив огромный выкуп, вытеснили из головы Буша воспоминание о такой незначительной фигуре, как Джордж Ламли. О никчемном иждивенце и добровольном помощнике никому не известной женщины-медиума Бланш Тайлер.
Когда тем вечером Бланш приехала в Рид-Корт, мисс Рейнберд мучилась от невыносимой мигрени. Она разыгралась сразу после обеда. И днем мисс Рейнберд даже хотела позвонить мадам Бланш и перенести встречу. Но решила ничего не менять. Так уж ее воспитали. Прежде чем выехать из Солсбери, Бланш, которой Джордж позвонил накануне из отеля в Брайтоне и сообщил собранную информацию, теперь попыталась связаться с ним. Надеялась, что он успел вернуться с новыми полезными для нее данными. Но на ее звонок никто не ответил. Джордж по дороге домой сделал остановку для быстрого ланча, а потом съехал на обочину и два часа проспал за рулем. В коттедж он прибыл через десять минут после звонка. Ситон в вестибюле помог ей снять пальто. Это был высокий седовласый мужчина с величавым выражением лица, который служил господам всю жизнь и тонко чувствовал классовые различия между людьми. С самого начала он естественным для себя образом отвел для Бланш место ступенькой ниже на социальной лестнице, чем собственное. При этом она ему нравилась. Хотя он был ровесником мисс Рейнберд, дворецкий не утратил способности ценить женские прелести и достоинства фигуры. Знал, какого рода дела связывают Бланш с мисс Рейнберд, причем для этого не прибегал к вульгарному и примитивному подсматриванию в замочную скважину и не слушал досужей болтовни любившей посплетничать прочей домашней прислуги. Ситон делал правильные умозаключения, строил предположения, а потом при случае подвергал свои догадки проверке на практике. Профессия Бланш Тайлер не являлась для него секретом, поскольку о ней много и откровенно болтала, приезжая в гости к хозяйке дома, миссис Куксон. Однако он испытывал привязанность и питал исключительное уважение к мисс Рейнберд. Приняв пальто Бланш, Ситон откашлялся и произнес: – Вероятно, мне следует предупредить вас, мадам Бланш, что сегодня хозяйка неважно себя чувствует. Поэтому с вашей стороны будет благоразумно не утомлять ее нынешним вечером. – Очень мило с вашей стороны информировать меня об этом, Ситон. – Благодарю вас. И он удалился с ее пальто через руку, не слишком довольный тем, что его называла просто Ситоном персона, в жилах которой текла цыганская кровь. Но если бы Ситон ей ничего не сказал, подумала Бланш, она бы сразу почувствовала и заметила, что у старушки сильно разболелась голова. Даже не будь темных кругов под глазами и особенно сгустившихся морщин в их уголках и на лбу, она бы все знала, поскольку умела чувствовать чужую боль. Могла случайно столкнуться в толпе с мужчиной или женщиной, мельком взглянуть на незнакомое лицо, и этого было достаточно. Она знала, что у человека проблемы со здоровьем – физическим или душевным. Обменявшись с мисс Рейнберд приветствиями, она подошла к ней и сказала: – Откиньтесь поглубже на спинку кресла, и мы избавимся от вашей мигрени, прежде чем начать. Заметив удивленное выражение лица мисс Рейнберд, Бланш улыбнулась: – Тело и душа человека обладают множеством голосов, с помощью которых они рассказывают нам о своих ощущениях. – Вы все поняли, просто увидев меня? Бланш рассмеялась. – Конечно, ведь ваша боль отсвечивает пурпурно-зеленым цветом. Но помимо того, – она знала, как записать на свой счет еще одно очко, – даже если бы я ничего не заметила, мне бы все равно стало об этом известно, потому что ваш милейший дворецкий предупредил, что сегодня вам нездоровится. Откиньте голову на спинку кресла. Мисс Рейнберд оперлась затылком о спинку кресла, а Бланш, встав позади, стала медленно водить пальцами вдоль ее лба. Уже после четырех или пяти таких пассов мисс Рейнберд почувствовала, как боль уходит. Когда же болезненные ощущения совсем исчезли, она еще некоторое время полулежала, размышляя о том, до чего же необычная женщина мадам Бланш. Не было необходимости упоминать о Ситоне. И будь она хотя бы отчасти склонна к мошенничеству, ей бы не избежать соблазна скрыть разговор с ним. И она определенно обладала незаурядным талантом. Ощущение создалось такое, словно она буквально вытянула боль из головы кончиками своих пальцев. Закончив с процедурой, Бланш вернулась в свое кресло и спросила: – Вам никто не делал ничего подобного прежде, мисс Рейнберд? – Нет. Это чудесный дар. – Да, если только люди разрешают мне пользоваться им. – А почему кому-то могло бы взбрести в голову помешать вам? – Есть личности, влюбленные в свою боль. И не хотят отпускать ее. Для таких я ничего не способна сделать. Изломанные жизнью души, извращенно счастливые благодаря своим страданиям. Чтобы помочь им, требуется очень много времени и сил. Я поделюсь с вами небольшим секретом, что было бы безумием с моей стороны, если бы брала с вас по пять гиней за каждый акт избавления от боли. В следующий раз, как только почувствуете приближение мигрени, откиньтесь в кресле, плотно закройте глаза и вообразите, будто я прикасаюсь пальцами к вашему лбу. Если воображение не подведет и образ получится достоверным, вы сами избавитесь от боли. Ну а теперь, – она резко сменила тон на деловой, – давайте узнаем, что готовы сказать нам Генри и ваши близкие, находящиеся по другую сторону от нас. Мисс Рейнберд в очередной раз наблюдала, как мадам Бланш исполнила уже знакомые манипуляции. Ее больше не тревожили спазмы и напряжение, и она с нетерпением ожидала общения с Генри, Гарриэт и Шолто. Теперь ей не мешали скептицизм и критический настрой. Вера или неверие в ее нынешнем восприятии происходящего не играли никакой роли. Интеллект полностью отключался. И хотя порой мисс Рейнберд раздражалась во время сеанса, чувствуя недостаток ясности и определенности в диалогах, однако понимала, что достигла той стадии, когда могла просто получать удовольствие от подобного общения. «Я как маленькая девочка, – говорила она себе, – у которой есть свой потаенный, скрытый от других мир, пусть иллюзорный, но сладостный». И знала, что должна испытывать благодарность по отношении к мадам Бланш. Хотя бы за то, что в преклонном возрасте та помогла ей обрести новый опыт. И это на том жизненном этапе, когда мисс Рейнберд не верила в возможность испытать неведомые прежде ощущения. Через несколько мгновений к ним прорвался Генри. Его голос, как всегда доносившийся из уст мадам Бланш, вибрировал и резонировал от переполнявшей его радостной энергии. На сей раз он не был склонен к поэтической образности и метафоричности. – Передай своей подруге, – сказал он, – что ее брат и сестра не смогут прийти к ней сразу. Это произойдет, но только через какой-то промежуток времени. – Почему они не могут прийти? – спросила мисс Рейнберд. Она уже привыкла к Генри и не нервничала, если приходилось задавать ему вопросы напрямую. – Возникло затруднение… Вероятно, вы назвали бы его проблемой расхождения в принципах. В нашем мире мы именуем это двойственной природой доброты. – Мы не сможем понять столь сложное явление без твоей помощи, – сказала мадам Бланш. – Вам придется проявить терпение и подождать, – отозвался Генри. – Суд высшей справедливости скоро примет решение. Но твоя подруга не должна огорчаться. У меня есть для нее сообщение и ответы на вопросы, возникающие у нее в голове. Мадам Бланш сидела в расслабленной позе с закрытыми глазами, но, как обычно, с полуоткрытым ртом. – У вас появились вопросы, мисс Рейнберд? – спросила она. – Да. Мы знаем, что этот тип Шебридж… – Пожалуйста, будьте более мягки в выражениях! – перебил Генри. – Прошу прощения. Мы знаем, что Роналд Шебридж усыновил мальчика, жил в Уэстоне и стал процветающим владельцем автомастерской. Но куда семья перебралась позднее? К удивлению мисс Рейнберд, Генри ответил: – В место, которое мне хорошо знакомо. Мы вместе с Сэмми однажды провели там отпуск. – С каким еще Сэмми? – С Брунелем. С Изамбардом Кингдомом Брунелем. Я всегда звал его просто Сэмми. Да, они переехали в Брайтон. Оглядываясь назад сквозь вуаль времени, я отлично вижу город. Сначала таким, каким он предстал передо мной и Сэмми, а потом в том виде, который город приобрел к моменту переезда туда семьи Шебридж. Вижу огромное здание на набережной. Отель. И выложенное крупными серебряными буквами его название на фасаде: «Арджента». – Вы уверены? – произнесла мисс Рейнберд. – Вопрос об уверенности или неуверенности не может даже возникать. То, о чем я вам рассказываю, существует или существовало. В данном случае существовало. Отеля на том месте больше нет. – Значит, Шебридж владел отелем. А что произошло потом, Генри? Гостиницу продали? – спросила Бланш. – Да, продали, а еще через несколько лет здание снесли. Роналд Шебридж был хорошим человеком, добрым отцом и честным предпринимателем, много сил отдавшим выгодной коммерческой деятельности. Мисс Рейнберд с испугом подумала, что еще чуть-чуть, и Генри оседлает своего поэтического конька. Но она мысленно упрекнула себя за это и продолжила: – Мне бы хотелось больше узнать о мальчике. Об Эдварде. Чем он занимался в Брайтоне? – Там он посещал колледж. И по-настоящему возмужал, – с теплотой в голосе ответил Генри. – Какой колледж? Если бы мы это узнали, то, вероятно, отыскали бы его. – Пока суд высшей справедливости не вынес вердикт, о поисках мальчика не может быть и речи. Он посещал Лансинг, учебное заведение, расположенное вдоль побережья. Там он стал выше ростом, окреп физически, приобрел необходимые знания и из подростка превратился в мужчину. – Не могли бы вы объяснить мне, – попросила мисс Рейнберд, – что такое этот ваш суд высшей справедливости и почему он должен рассматривать проблему, возникшую именно с этим мальчиком? Генри усмехнулся: – Свой суд высшей справедливости существует в сердце каждого человека. Но только когда индивидуум входит в иной мир, он начинает действовать эффективно. Доброта и справедливость в человеческом сердце – семена, которые дают полноценные ростки и расцветают, когда обычный мир остается пройденным этапом. Насколько же типичный для Генри ответ, подумала мисс Рейнберд. Но эта мысль не сопровождалась острым недовольством или раздражением. Опять Генри посредством мадам Бланш сумел понять ее настроение. – Твоя подруга погрязла в обыденной логике, Бланш. Она рассматривает жизнь как математическое уравнение. То же самое когда-то делал и я. Как и мой великий друг Брунель. Но теперь нам все видится в истинном свете. – Как вы познакомились с Брунелем? – поинтересовалась мисс Рейнберд. – Это случилось, когда ему было двадцать пять лет и он взялся за строительство подвесного моста через ущелье реки Эйвон в районе Бристоля. Я работал вместе с ним. Это был выдающийся человек. Он опережает меня во всем сейчас, насколько опережал тогда. Уже вошел в круг высочайшего сияния. Но… – Генри оборвал свой рассказ, чтобы спросить: – Ты ее видишь, Бланш? Мадам Бланш издала легкий стон, а мисс Рейнберд заметила, как ее тело чуть сжалось в кресле, словно она испытывала боль. – Ты ее видишь, Бланш? Та вздохнула: – Да… Да… Вижу. Она окружена ярким светом. Глазам больно смотреть. О-о-о! Возглас, изданный мадам Бланш, и конвульсивное подергивание ее тела встревожили мисс Рейнберд. Это было нечто, с чем она прежде не сталкивалась. Но потом, подавляя любые тревоги, заставляя забыть беспокойство за медиума, до нее донесся голос Гарриэт, исходивший из уст мадам Бланш: – Типпи? Ты меня слышишь, Типпи? Это я – Флэппи. Твоя Флэппи здесь, моя дорогая… Нет, не надо ничего говорить. Просто послушай. Типпи, милая, будь благосклонна к мадам Бланш… Ведь именно она принесет мир и покой в твою душу… Тот безмятежный покой, который ты желаешь обрести. Будь к ней добра, Типпи, потому что мадам Бланш тоже жаждет покоя, стремится к исполнению основного желания своего сердца… Голос Гарриэт постепенно затих. Несколько минут мадам Бланш не шевелилась и молчала, а затем мисс Рейнберд увидела, как она приходит в себя, ее пышное тело постепенно утратило размягченность форм и напряглось. Вскоре она открыла глаза. Мадам Бланш смотрела на мисс Рейнберд, по-прежнему ни слова не говоря, а затем улыбнулась. Она взялась пальцами за жемчужные бусы у себя на шее и сказала: – Меня переполняет огромная радость и удовлетворение. Уверена, произошло нечто очень хорошее. Расскажите мне обо всем. – А вы сами ничего не помните? – Нет. Но ощущаю восхитительную… Даже не знаю, как описать. Ощущаю усталость умиротворенного человека. Мисс Рейнберд поднялась и стала наливать херес для них обеих. За этим занятием она подумала: «Мне необходимо пройти обследование головного мозга». Затем она начала рассказывать Бланш обо всем, что случилось во время сеанса. Обо всем, кроме последнего обращения к ней Гарриэт. Она воспринимала это как свое личное дело, в которое не обязательно посвящать медиума. – Но я все же не поняла, что такое суд высшей справедливости и какой вопрос он сейчас решает, – заметила она. Бланш с удовольствием потягивала херес. Ее нервировало, что она ничего не запомнила сама. Иногда Генри своевольничал и отключал ее по своему усмотрению. Это раздражало, поскольку ей необходимо было знать обо всем, что происходило. Как иначе могла она справляться со своей миссией? Мисс Рейнберд наверняка дала ей самый детальный отчет, но она могла упустить нечто важное. – Это не так трудно понять, – ответила она. – Существует вероятность, что один из Шебриджей или даже оба уже покинули этот мир. Мы, кстати, попытаемся выяснить положение дел у Генри в следующий раз. И если это так, то они наверняка знают, где сейчас находится Эдвард Шебридж. Им будет известно, какой образ жизни он ведет, какие чувства испытывает. А это легко может стать источником конфликта. Ваша сестра хочет, чтобы вы разыскали его и снова сделали членом своей семьи. Но приемные родители способны посчитать это неверным шагом и занять враждебную позицию. – Почему они должны так поступать? – Предположим, мы находим Эдварда, вы приезжаете к нему и рассказываете правду о его происхождении. А он счастливо женат и воспитывает детей. И вот являетесь вы с известием, что вся его предыдущая жизнь строилась на обмане. Это не его вина, как и не ваша. Но обман остается обманом. Он не только не будет рад вашему приезду, напротив, сразу же отвергнет вас. Ведь, чего греха таить, правда, которую откроете ему вы, может сделать его дальнейшее существование невыносимым. Вот какой вопрос рассматривает сейчас суд высшей справедливости. Стремление вашей сестры вернуть Эдварда в родную семью против возможных возражений приемных родителей, которые хотят, чтобы его оставили в покое ради его же благополучия. Это понятно? – Да, ваше объяснение многое прояснило. Странно только, что рассмотрение подобного дела требует продолжительного времени. Я готова согласиться с любым решением, лишь бы… – она хотела сказать «лишь бы заткнуть рот Гарриэт», но сдержалась и закончила фразу иначе: —…лишь бы оно оказалось мудрым и принесло благо моему… племяннику. – Разумный подход, он делает вам честь, – произнесла Бланш. В глубине души, однако, она прекрасно понимала, что старушку обрадует возможность умыть руки и избавиться от проблемы, если Гарриэт перестанет навязчиво преследовать ее. Что ж… Поживем – увидим. Ей были известны случаи, когда суд высшей справедливости принимал необъяснимые и странные решения. Человеческая логика – одно, а логика эфемерного мира – нечто иное. Прежде чем Бланш уехала, мисс Рейнберд подошла к бюро и вернулась с конвертом, который подала ей. Бланш знала, что обнаружит внутри, однако с удивлением спросила: – В чем дело, мисс Рейнберд? – Вы уделили мне очень много времени, проявили симпатию и оказали бесценную помощь, мадам Бланш. И потому мне представляется необходимым хоть чем-то отблагодарить вас. В данном случае это всего лишь плата за труды. Бланш покачала головой: – О том, чтобы вы платили мне лично, и речи быть не должно, мисс Рейнберд. Мне самой деньги не нужны. Все услуги я вам оказываю бескорыстно и потому… – Но я вас умоляю, мадам Бланш. Позвольте мне хоть что-нибудь сделать для вас. – Только если вы этого искренне желаете. Но прошу, не употребляйте слова «плата». Существуют дорогие моему сердцу планы и желания, на исполнение которых потребуется любая благотворительность, существующая в нашем мире. Я буду считать ваш подарок взносом на данные цели. И надеюсь, однажды вы позволите мне посвятить вас в них. Бланш покинула Рид-Корт, оставив конверт запечатанным лежать в своем кармане. Она прекрасно разбиралась в характерах людей. Гораздо лучше, чем в глубинах собственной натуры, где порой открывала неизведанные прежде пространства, в которых сама блуждала потерянная и ничего не понимающая. На этой стадии, как она полагала, мисс Рейнберд могла расщедриться фунтов на двадцать пять, не более. Вот почему, когда вскрыла конверт и нашла внутри чек на пятьдесят фунтов, Бланш не только посчитала это добрым предзнаменованием для будущего «Храма Астроделя», но и пришла к заключению, что еще далеко не до конца разобралась в мисс Рейнберд. И этот вывод получил бы лишнее подтверждение, если бы она могла видеть, чем позднее занималась мисс Рейнберд, сидя за своим бюро. А она взяла лист бумаги и составила список вопросов, которые ей хотелось на досуге обдумать и прояснить для себя. Вот как он выглядел:
1. Голос Гарриэт? Сходство голосов сестер? Естественность мимики. 2. Брунель. Откуда сведения? 3. Прозвища? Типпи, Флэппи? 4. Систематический сбор информации. Кто? Любовник? Спросить у Иды К. 5. Финансовое положение мадам Б.?
Перечитывая список и размышляя над ним, она вдруг вспомнила, как Генри сделал ей чуть ли не выговор за то, что она назвала бывшего шофера Шолто «этот тип Шебридж». «Будьте более мягки в выражениях». Еще чего! Было бы чудом, если бы у леопарда вдруг пропали пятна со шкуры. Они с Шолто два сапога – пара. Вместе втравили ее во всю эту ситуацию. И плевать ей на принцип de mortius nil nisi bonum[73]. «Если Шебридж тоже умер, то этой парочке никогда не добраться до круга высочайшего сияния, чтобы присоединиться к Брунелю». И она добавила к списку еще один пункт:
6. Вера, исцеления и телепатия. Взять книги в библиотеке графства.
Глава 7
Джордж чувствовал, что может сорваться и устроить скандал. Хотя ему очень этого не хотелось бы, потому что наступало время ложиться в постель, а Бланш сказала, что останется на ночь. Она буквально ворвалась к нему в коттедж, словно с порывом ветра, полная весенней радости, восседая на каком-то своем личном и никому больше не видимом облаке счастья. После утренних приключений с Лидией Энгерс и нескольких стаканов спиртного, выпитых за обедом, двухчасовой сон в машине не помог снять симптомов жестокого похмелья. И для Джорджа всякие проявления довольства жизнью и счастья представлялись сейчас неуместными. Он честно записал в свой красный блокнот все, что запомнил в Брайтоне, и пересказал Бланш, которая выслушала его за двумя бутылками темного пива. Ее, казалось, не смутило мнение Джорджа, что он дошел до той стадии, когда в деле Эдварда Шебриджа следовало поставить точку. – Даже две жирные точки, – сердито сказал он. – Одну – поскольку мы действительно зашли в тупик. Этот Энгерс был его самым близким другом, но и он понятия не имеет, где искать. А вторую – потому что с меня хватит! Я сыт по горло, милая. Я верно служил тебе, многое выносил ради тебя, чуть не совершил смертный грех – Господи, видела бы ты эту женщину! А теперь я хочу, чтобы ты подписала тот чек и отдала его мне. Сотни невозделанных садов ждут моих рук. – Но ты не исчерпал все возможности, Джордж. Есть еще множество способов отыскать Шебриджа. А ты лишь убедился, что Энгерс не приведет тебя к нему. – Тогда попроси своего треклятого Генри… – Джордж! – Прости. Но я действительно дошел до ручки. Просто дай мне чек, а потом пойдем в постель и забудем обо всем. – Я не собираюсь ни о чем забывать, Джордж. Почему я должна делать это, когда все идет в нужном направлении? Мисс Рейнберд уже почти обработана. Она, можно сказать, полностью готова мне помочь. – Бланш благоразумно умолчала о чеке на пятьдесят фунтов. – А Генри обещал всемерное содействие, и наша связь с ним сейчас прочнее, чем прежде. – Послушай, милая моя. Я люблю тебя. Немного тревожусь, если хочешь знать правду, хотя допускаю, что в тебе есть нечто, что недоступно моему пониманию. Но в целом – давай не будем кривить душой – ты занимаешься аферами. Тихими, безвредными аферами, которые приносят успокоение многим твоим свихнувшимся клиентам. Но это все равно жульничество. И я помогал тебе, сколько мог, пока терпение не иссякло. Теперь твоя помощь нужна мне. И всего-то на пять сотен фунтов. «Солнечные сады Ламли». Я хочу жить и чувствовать, что приношу миру реальную пользу. Послушай, если ты желаешь довести дело до конца, я найду решение проблем. Дай мне пятьсот монет, и я подберу хорошего и не болтливого частного сыщика. Он продолжит работу. Это тебе сейчас необходимо. Услуги опытного профессионала. – Но я же уже объясняла тебе, Джордж, почему не могу пойти на это. Даже самый лучший профессионал может оказаться ненадежным человеком. Не успеешь оглянуться, как тебя начнут шантажировать или нашепчут полицейским. Да, в том, чем мы занимаемся, нет ничего противозаконного, но при желании все можно испачкать грязью и вымазать черной краской. Лучше расскажи мне про тот фотоальбом. Ты не заметил в нем ничего интересного? Джордж вздохнул: – Я уже обо всем тебе подробно отчитался, Бланш. Обычный набор снимков. Групповые школьные фотографии, сцены на пляже. Кадры, на которых Шебридж и Энгерс что-то делают вместе… Плавают на парусной яхте, совершают лесной поход, стоят рядом с машиной, пьют пиво. На большей части фотографий изображена только сама миссис Энгерс. Она была недурна собой в молодости. Нет, Бланш, там мне не попалось ничего особенного. А теперь пойми меня правильно: если хочешь получить еще что-нибудь, тебе придется воспользоваться другими источниками информации. Теми самыми, потусторонними. – С ними вышла небольшая заминка. Я пока не могу ими пользоваться. Но задержка будет короткой. Я знаю, чего хочет Генри. Если я сделаю все от меня зависящее, он поступит так же. – Если я сделаю все от меня зависящее… – Мой дорогой, разве мы с тобой не единое целое? Мы хорошо чувствуем и понимаем друг друга. – Так пойдем в постель и покажем друг другу немного понимания прямо сейчас, а об Эдварде Шебридже забудем. Джордж подумал, что с Бланш никогда не знаешь, как она отреагирует на прямое и недвусмысленное предложение заняться сексом. Иногда она охотно принимала его, громко смеялась и выражалась вульгарнее, чем он сам. А порой обижалась и надевала маску надменности и ханжества. Однако сейчас она мягко улыбнулась и в задумчивости откинулась на спинку кресла, поигрывая бусами на шее. – Ты бываешь грубоват, Джордж, но я мирюсь с этим, потому что в тебе заключено ядро истинной доброты. И сегодня оно дает о себе знать с необычайной силой. Твоя аура просто окутывает меня мощными пульсирующими волнами переливающегося цвета… Всех оттенков радуги. Джордж ухмыльнулся. Ну что за женщина! Он, значит, светился, как рождественская елка или праздничная карусель. Но его не проведешь. Интересно, какое последует продолжение. – Выкладывай, что у тебя на уме, Бланш! – Я готова заключить с тобой новую сделку. Не отказывайся пока от поисков Шебриджа. Дай мне еще два или три дня. А сам пораскинь мозгами. Напряги извилины, может, что-нибудь полезное придет в голову. Нам необходимо продвинуться вперед. Я не верю, любовь моя, что такой умный мужчина не найдет выхода из положения. – Но я не хочу искать выхода из положения и двигаться дальше! – Даже за семьсот пятьдесят фунтов? А они станут твоими, если добьешься небольшого прогресса. Если сумеешь найти Эдварда Шебриджа, живого или мертвого, я увеличу твой гонорар до тысячи. Тогда сможешь успешнее пуститься в свою садоводческую авантюру. – Это не авантюра. Кстати, с каких пор ты позволяешь себе тратить такие большие деньги на подобные дела? – С тех пор, дорогой, как Генри рассказал мне о «Храме Астроделя» и я встретила мисс Рейнберд. Уж она не поскупится на вознаграждение, если мы найдем для нее Эдварда Шебриджа. Теперь не важно, верит она мне до конца или нет. Она у нас на крючке. – Допустим, ты ее подцепила. Но меня больше интересует собственная судьба. Значит, я продолжаю работать три или четыре дня. Но после этого, даже если ничего не выйдет, мне надо получить свой чек – семьсот пятьдесят фунтов плюс возмещение накладных расходов. – Ты все получишь, Джордж. А сейчас не хочешь вознести безмолвную молитву, чтобы ради дорогой нашим сердцам мисс Рейнберд высшие силы указали нам путь к Эдварду Шебриджу? Молитвы мне часто помогают. Джордж поднялся. – Оставлю молитвы тебе. А мне нужно выпить чего-нибудь на ночь и выгулять Альберта в саду, чтобы спокойно завалиться в кровать. Проходя мимо Бланш, он подмигнул ей, а потом чуть наклонился, сунул руку за вырез платья и нежно погладил ее округлую грудь. Она, может, отчасти и фальшива, подумал он, но все остальное в ней было настоящим: плотским, изобильным, вожделенным. И если вокруг «Храма Астроделя» предполагался сад, ему бы хотелось заполучить контракт на него. Но об этом они поговорят позднее.Эдвард Шебридж пользовался маленькой портативной пишущей машинкой, очень дешевой, похожей на детскую игрушку. Он купил ее в писчебумажном магазине в Бристоле четыре дня назад. Вставил в нее листок белой бумаги размером в четверть стандартного листа, вырванный из блокнота, приобретенного четырьмя месяцами ранее в Лондоне. Причем обе покупки совершил в перчатках. Как не снимал перчаток и сейчас. За все время Шебридж ни разу не прикоснулся ни к машинке, ни к блокноту незащищенной перчаткой рукой. Закончив два необходимых ему письма, он увезет машинку из дома, вынув предварительно ленту, поедет в Девон и сбросит с моста через канал, чтобы ее скрыли сначала восемь футов воды и толстый слой мягкого придонного ила. Блокнот и ленту от машинки сожжет до выезда. Все, что только было возможно, ему всегда нравилось делать заранее. Это оставляло время на обдумывание изменений в планах и внесение необходимых корректив. Правда, до сих пор ему не приходилось ничего менять в предварительно намеченных схемах. Но при этом он был лишен самонадеянности и не считал, что так будет всегда. Первое письмо, уже полностью готовое, он отправит Грандисону в департамент. Оно мало отличалось от предыдущих писем, которые Шебридж отправлял при похищении Пэйкфилда и Арчера. Второе письмо доставят адресату чуть раньше – сразу после совершения третьего похищения. Шебридж работал, поставив машинку на консоль с панелью управления в своем кабинете. В нескольких футах на жердочке сидел сокол-балабан, взрослая самка с мешочком на голове, с колокольчиком на шее и с лапами, связанными пятидюймовой длины ремешком. Перестав печатать, Шебридж посмотрел на птицу и вспомнил об эпизоде, когда в соседнем подвале сидел похищенный член парламента Пэйкфилд. Путы на ногах были тогда свободнее, а хищница имела привычку внезапно взбрыкивать и хлопать крыльями. Шебридж включил громкоговоритель, чтобы передать сообщение. Птица подпрыгнула, зашуршав оперением, а ее колокольчик издал короткий, но резкий звон. Затем она попыталась неуклюже усесться на жердочку, но промахнулась и принялась вытягивать лапы, насколько позволяла длина шнурков. Ему пришлось мгновенно отключить динамик. Впредь, когда он будет пользоваться системой для внутренней связи, ни одной птицы в помещение не допустит. Шебридж подумал об этом сейчас, размышляя о следующем узнике подвала. Ведь и в одежде Арчера перед освобождением было найдено перышко. Когда ты делал в игре столь крупную ставку, успех часто мог зависеть от мельчайшей детали. Если бы самка балабана издала характерный громкий крик, у тех двоих мужчин могло появиться нечто, о чем следовало сообщить властям. Перо, птичий крик, звон колокольчика… Опытный орнитолог сделал бы определенные выводы. Конверт для второго письма – белый, дешевый, купленный в Лондоне, – лежал рядом с машинкой с заранее обозначенным на нем адресом: «Усадьба Ривер-Парк. Сэру Чарльзу Мэдему. В собственные руки. Строго конфиденциально». Шебридж продолжил печатать. Птица сидела на насесте. Теплым мартовским утром грачи вились в кронах вязов позади дома, приступив к починке гнезд после зимы и созданию новых семейных пар. Когда письмо было завершено, скопированное с лежавшего рядом черновика, Шебридж перечитал его, не вынимая из машинки.
По получении сего вы сразу должны будете позвонить по телефону полковнику Грандисону из министерства внутренних дел и посвятить в суть дела только его одного. Нарушение этого условия, как и любое отклонение от нижеследующих инструкций, подвергнет жизнь вашего гостя смертельной опасности.
Сэр Чарльз Мэдем – бывший видный дипломат и известный политик. Шебридж знал, что связаться с Грандисоном не составит для него труда. Он обязан был иметь выход на Грандисона без посторонней помощи. Все планы Шебриджа строились на знаниях. Успех приносило сочетание выбора времени, места и людей, чтобы все эти факторы работали на пользу запланированной операции.
Ваш высокопоставленный гость был похищен у вас по той же причине, по которой ранее подверглись похищениям высокочтимый Джеймс Арчер и член палаты представителей парламента Ричард Пэйкфилд, и тем же человеком. В данный момент ваш гость находится в безопасности и пребывает в добром здравии. В целях сохранения его жизни и незапятнанной репутации вам надлежит соблюсти следующие условия: 1. Оповестить домочадцев и прислугу, что его вызвали обратно в Лондон по срочным делам.
У сэра Чарльза Мэдема не было жены, которой он мог бы опрометчиво довериться.
2. Информировать Грандисона, что дело не подлежит публичной огласке, подчеркнув, что нарушение данного условия опять-таки станет угрозой для жизни вашего высокого гостя. Указать Грандисону на необходимость публикации в прессе сообщения, которое бы объяснило временное отсутствие вашего гостя на своем рабочем месте. 3. Оповестить Грандисона, что как только он поместит в колонке личных объявлений газеты «Дэйли телеграф» заметку следующего содержания: «Феликс! Дома все в порядке. Пожалуйста, напиши мне. Джон» – ему будет отправлено письмо с дальнейшими инструкциями. 4. Предварительно предупредить Грандисона, что сумма выкупа на сей раз составит 500 000 фунтов стерлингов, а о способе передачи его известят дополнительно. На выполнение указаний дается восемь дней с момента получения вами данного послания. Что касается освобождения или гибели заложника, то все прежние условия остаются в силе. Ни при каких обстоятельствах вы не должны общаться с кем-либо, помимо Грандисона. Спешу вас заверить, что он оценит вашу сдержанность.
Шебридж вынул письмо из машинки, положил в конверт, запечатал его, смазав полоску клея с помощью кисточки, смоченной водой. Письмо не обладало литературными достоинствами, но они и не требовались. Грандисон сразу узнает знакомый стиль. Существовал только риск, что о похищении станет известно полиции, но он сводился практически к нулю. Сэр Чарльз Мэдем обладал развитым интеллектом, чтобы понять возможные последствия. Шебридж откинулся в кресле, держа письмо в скрытой под перчаткой руке и разглядывая соколиху. Она быстро становилась взрослой птицей. Пустынная хищница обучалась новым приемам, начиная терять свой природный интерес к наземной добыче – мышам, белкам и зайцам. Бывали дни, когда она могла терпеливо и скрытно дожидаться, чтобы хозяин спугнул для нее лесного голубя, грача или чайку. Когда все закончится, у нее и у других птиц начнется другая жизнь… Цапли, тетерева, куропатки и огромный участок земли с озером и высоким небом, где они смогут наслаждаться свободой. Все это виделось Шебриджу отчетливо. Он всем сердцем стремился к цели, однако нетерпения не проявлял. Нетерпение могло породить просчеты и ошибки. Одна небольшая ошибка – и его мечта стала бы несбыточной, а планы рухнули.
Из той части графства Сомерсет, которая попала в район, обозначенный в докладе Буша, рапорты приходили регулярно и оперативно. Их анализировали и пропускали через компьютер Сангуилла. Среди сотен похожих друг на друга досье бумаги на Шебриджа не привлекли к себе особого внимания. «Эдвард Шебридж, тридцати шести лет, независимые источники дохода, женат, имеет сына пятнадцати лет, обучающегося в школе-интернате. Адрес: Хайлендс-Хаус близ Блэгдона. Дом из красного кирпича. Построен в 1936 году. Находится на возвышенном участке земли, но подвала не имеет. Хобби Шебриджа – разведение и обучение соколов, а также других хищных птиц для охоты». Эти сведения были занесены в память компьютера наряду с данными сотен других людей из Сомерсета. Люди жили в кирпичных или каменных домах, держали уток, разводили птиц в коммерческих или эстетических целях, выращивали будущую дичь. Кто-то являлся владельцем охотничьих угодий, птичьих ферм, небольших зоопарков, садов для общественного увеселения. Хватало и любителей хищных пернатых – ястребов и соколов, не говоря уже об экзотических породах. Однако описание дома Шебриджа содержало неточность. Хайлендс-Хаус действительно возвели в 1936 году, но на месте, где прежде стоял большой каменный особняк, под которым располагалась сеть подвальных помещений. Усадьба пришла в упадок, и владелец строительной фирмы из Бристоля снес особняк, замуровал входы в подвалы и поверх них поставил новый дом из красного кирпича. Эдвард Шебридж купил его в 1968 году и вскоре заново открыл систему подвалов, но замаскировав входы настолько искусно, что о ее существовании трудно было догадываться. Так Эдвард Шебридж, факты о нем и его доме стали частью закодированной электронным способом информации. Вопреки совету Грандисона, Буш не стал молиться богу счастливых случайностей. В отличие от Микобера[74], он не считал, что удача непременно улыбнется, стоит тебе этого захотеть. Буш сосредоточился на списке фамилий из гольф-клубов, понимая, что с каждым прошедшим днем момент, когда преступник нанесет третий удар, приближается. Пока же следовало признать, что департамент Буша и все приданные ему для содействия полицейские силы уперлись в глухой тупик. Для полиции подобные «висяки» были привычны, и там реагировали на ситуацию спокойно, даже флегматично. Но и поставив папки с делом на полку для безнадежных случаев, полицейские не исключали, что по воле счастливого стечения обстоятельств «покойник» может неожиданно подать признаки жизни. Совершенно чуждый для Буша подход к работе. У каждой задачи для него имелся логический способ решения. Упорный труд, глубокий и тщательный анализ фактов и деталей, собранных дотошно и внимательно, – вот единственный метод, который мог привести к успеху. Вмешательство фортуны Буш вообще не принимал в расчет. Он был упрямым и самолюбивым.
Обдумав ситуацию, Джордж пришел к выводу, что ему нечего терять, если он выполнит просьбу Бланш. В любом случае получит свои семь с половиной сотен фунтов плюс возмещение расходов, а приложив чуть больше усилий, может довести сумму до тысячи, практически ничего не меняя в проекте создания «Солнечных садов Ламли». Задним числом он понял, что миссис Энгерс просто напугала его своим напором. В другое время и при иных обстоятельствах он мог бы ублажить ее. Небольшие вакханалии вносили приятное разнообразие в монотонную жизнь, а миссис Энгерс к тому же не выглядела настолько уж отталкивающе. Местами ее тело смотрелось соблазнительно, и они могли бы с радостью накачаться джином, чтобы потом покувыркаться в постели к взаимному удовлетворению. Проблема заключалась в том, что Джордж не получил от нее никаких важных сведений. Она мало что знала о Шебридже, и знакомство их относилось к числу поверхностных. Если ей что-либо и было известно, то только через мужа. Вот с кем стоило иметь дело. Джордж знал название лондонской фирмы. Причем готов был держать пари, что миссис Энгерс не рассказала супругу о его визите. Наверняка онавернулась в гостиную, разразилась проклятиями по его адресу, огорченная упущенной возможностью поразвлечься, а затем утешилась новой порцией джина. И даже если Энгерсу стало о нем известно, Джордж не совершил ничего предосудительного и чувствовал, что пообщается с муженьком совершенно свободно. И он решил отправиться к Энгерсу в Лондон. Заодно представлялась возможность заглянуть к приятелю, занимавшемуся торговлей автомобилями, и выяснить ситуацию на рынке микроавтобусов. Через два дня после посещения миссис Энгерс в половине двенадцатого утра Джордж приехал в контору фирмы «Уорт и Фрин. Оборудование для магазинов и отелей», расположенную на Тотнем-Корт-роуд. Фирма занимала часть современного административного здания, где было много стекла и полированного дерева. Девушка в приемной сказала, что мистер Энгерс у себя, но если встреча не была назначена заранее, не сочтет ли Джордж за труд заполнить специальный формуляр с кратким объяснением цели визита. Джордж задумался, а потом написал на листке свои данные, указав адрес юридической фирмы в Солсбери (которой часто прикрывался, хотя там даже не подозревали о его существовании), поскольку знал, что ретивые и пронырливые секретарши порой проводили оперативную проверку по списку в телефонном справочнике. Графу «Цель посещения» он заполнил так: «Юридический вопрос, связанный с вашим старым другом Эдвардом Шебриджем в выгодном для него аспекте». Никаких угрызений совести. Он ведь действительно в какой-то степени решал проблему наследства. Ему пришлось подождать пятнадцать минут, а затем его провели в кабинет. У Джорджа сложилось впечатление, что Энгерс был немного старше его. Он выглядел полноватым даже на старых фотографиях. А теперь стал толстым, с двойным подбородком, огромными, как грабли, ручищами, с темно-карими глазами и короткими черными волосами, расчесывание которых, как догадался Джордж, превращалось в пытку. – Весьма признателен, что согласились уделить мне время, мистер Энгерс, – произнес Джордж. – Времени вы можете получить сколько угодно, мистер Ламли. Вот если попросите денег, то может возникнуть проблема. От смеха у него затряслось брюшко, жилетка туже обтянула то место, где полагалось находиться талии. – Но кроме шуток. Сделаю все, что смогу, для старого приятеля. Как вы вообще меня разыскали? – Долгая история, но в итоге мне дала наводку ваша жена. Она была настолько добра, что сообщила название фирмы и ее адрес. Сказала, вы мне поможете. Речь идет о наследстве. Пока не могу поделиться подробностями, как вы понимаете. – Эдди от деньжат не откажется. За это могу ручаться сразу. – Он сделал паузу, посмотрел на Джорджа, а затем спросил: – А вы ведь тот парень, который сиганул в окно? На мгновение у Джорджа возникло желание солгать, но он вовремя одумался: – Да… Так уж вышло… Энгерс улыбнулся: – Не волнуйтесь по этому поводу. Моя старая добрая Лидия имеет привычку рассказывать мне обо всем, даже о том, чего я не хотел бы знать. Пьет без меры и без меры болтает, чувствуя необходимость покаяться. Это тоже род болезни. А ведь была чудной девушкой, когда я женился на ней. Впрочем, она и сейчас в известной степени привлекательна, хотя от былой красоты осталось немного. Но даже не будь я верующим католиком, все равно не развелся бы с ней. Всегда надо соблюдать условия договора, даже если он оборачивается против тебя. Это мой принцип. Кстати, спасибо, что сбежали через окно. Многие, к сожалению, так не поступают и задерживаются у нее в гостях. Но вернемся к главной теме. Эдди Шебридж… Только, знаете, давайте сначала немного выпьем. Он выбрался из-за рабочего стола и подошел к буфету, вернувшись с бутылкой шампанского и двумя бокалами. – Единственный напиток, который можно позволить себе утром. Освежает полость рта, не бьет по мозгам и улучшает аппетит. Пока Энгерс раскручивал проволоку на пробке, Джордж спросил: – Вы с Шебриджем вместе учились в школе? – Да. А потом вместе работали у его старика в «Ардженте». Я там приобрел хороший опыт. Но вскоре мы расстались и потеряли друг друга. Снова встретились случайно на юге Франции. Я получил свою нынешнюю должность и купил дом, который перешел к Эдди от отца. Он сам на время задержался за границей. Трудолюбивый и охочий до денег. Весь в папашу. Тот ко времени своей смерти сколотил приличное состояние. – Пробка с хлопком вылетела из бутылки, ударившись в стену. – Ну что? Выпьем немного напитка, от которого девушки начинают глупо хихикать? Или так было только раньше? Теперь смотришь – они больше налегают на джин и виски, не успев даже пообедать. Энгерс наполнил бокалы, и они с Джорджем выпили. – Когда вы в последний раз виделись с ним? – спросил Джордж. – Несколько лет назад. Здесь, в Лондоне. Он вернулся с континента примерно на год. Насколько я понял, работы у него тогда не было. И, как показалось, с деньгами тоже обстояло туго. Впрочем, не следует скрывать правду. От отца Эдди получил немалые деньги, но погорел на спекуляциях земельными участками под отели и жилищное строительство. Главным образом, за границей. На Мальорке в Испании. Там тогда крутили большие махинации разные жулики. И, кстати, продолжают крутить. Многие лишились всего. Вот и его мечта пошла прахом! – Какая мечта? Энгерс усмехнулся: – Она у него появилась в юности. Эдди рассказывал о ней, когда мы работали вместе. Собирался заработать миллион к тридцати пяти годам, а потом удалиться от мира. Он был сумасшедшим, если честно. Но милым и тихим сумасшедшим. Просто ему не нравились люди. Не отдельные неприятные личности, а человечество в целом. Сейчас-то уже все кричат о необходимости охранять природу, прекратить загрязнение окружающей среды, а он твердил об этом, когда мы в школе учились. Лидия вам показывала фотографии? – Немного. – Не надо смущаться. Старый семейный альбом на диванчике стал ловушкой для многих мужчин, которым не хватило вашей выдержки. Но так или иначе, вам могли попасться на глаза снимки, где мы держим птиц. И не ощипанных куриц, разумеется. Пустельги, ястребы-перепелятники, чеглоки, кречеты. Эдди тратил на их покупку и обучение все деньги. Вообще помешался на животных, но больше всего его возмущало, что люди полностью истребляют их. – Как же он собирался использовать свой миллион? – Мечтал уединиться. Купил бы себе остров или огромный участок земли в Ирландии, в Уэльсе или в Шотландии, построил бы вокруг высоченную ограду и никого к себе не пускал, кроме нескольких друзей. Конечно, та еще мечта! Но Эдди всерьез намеревался создать для себя изолированный оазис на природе, а на это нужны немалые деньги. – Видимо, он свою мечту не осуществил. – Скорее всего нет. А что по поводу наследства? Джордж покачал головой: – От него никто не отказался бы, но персонального рая для себя на это купить не получится. – Что ж, такова жизнь. У каждого есть мечта. Мечтать, как известно, не вредно. Но нам по-прежнему приходится к восьми тридцати приезжать на работу. – Он вновь наполнил бокал Джорджа. – Есть соображения, как мне все-таки разыскать его? – спросил Джордж. – Ничего не приходит в голову. – Он ведь был женат? – Да. Но она погибла в автомобильной катастрофе. Оставила его с маленьким сынишкой на руках. Эдди мог жениться снова, но не упомянул об этом, когда мы встречались в последний раз. – Энгерс помолчал. – Если он действительно сел на мель и перебивается где-то случайными заработками, ваша небольшая субсидия придется кстати. Наведите справки по нашей отрасли. Кто-нибудь наверняка слышал о нем. Мне хотелось бы снова повидаться со стариной Эдди. Если что-то узнаю, непременно позвоню в вашу контору. – Лучше позвоните прямо мне. Я у них что-то вроде внештатного сотрудника, понимаете, и работаю в основном дома. – Тогда пишите номер. – Энгерс подвинул в его сторону форму, которую Джорджу пришлось заполнить прежде. Джордж записал номер своего телефона. Энгерс, наблюдая за ним, заметил: – Интересная у вас работенка. Заниматься поисками людей. Но в наши дни это не очень трудно. Мы все где-то значимся, занесены в какие-то списки. Паспорта, карточки национального страхования. Кстати, как насчет объявления в газетах? – Уже пробовали, – соврал Джордж. – Ничего не получилось. – Можно просмотреть телефонные справочники. Фамилия Шебридж не самая распространенная. Он будет где-то упомянут. В итоге вы можете получить, скажем, пятьсот вариантов. Так, подсчитаем… Если по десять пенсов на каждый звонок, то вам это обойдется всего в пятьдесят фунтов. Но, конечно, займет уйму времени. Идея не показалась Джорджу особо соблазнительной. Он допил шампанское и поднялся. – Вы были очень добры, согласившись принять меня. Не стану больше отвлекать вас от работы. Энгерс тоже не помог им выбраться из тупика. Что ж, попробовать все равно стоило. – Сегодня утром я не слишком занят. И всегда приятно выпить на пару с хорошим человеком. Если что-нибудь выясню, обязательно позвоню. Мне было бы очень интересно опять увидеться с Эдди. Слишком легко мы стали терять прежних друзей. А все дела, черт бы их подрал! На работе только временные приятели, лицемерные улыбки, обеды за счет конторы. Затем снова за труд. Все суетятся. Мельтешат, как муравьи. Что-то строят, рушат. Жизнь незаметно меняется то в лучшую, то в худшую сторону, а потом оглядываешься вокруг и сам не понимаешь, на каком ты свете. Эдди был прав. Дайте мне миллион, и я проведу центральное отопление на Северный полюс, чтобы жить там в покое. Уходя по коридору, Джордж все еще слышал смех Энгерса. Тот ему понравился, но надежды, что он хоть что-то узнает, нет. Переписать телефоны всех Шебриджей из справочников! Отлично. Он предложит эту идею Бланш. Пусть решает. Она будет платить за звонки. Но ей придется найти кого-то другого для подобной работы. А если действительно обнаружится пятьсот Шебриджей и ни один не окажется тем, кто им нужен? Примерно пять минут на звонок – в сумме это две с половиной тысячи минут, то есть где-то пятьдесят часов на телефоне. Пятьдесят часов впустую! От такого любой подохнет от тоски или же спятит от нервного истощения!
В рапорте по поводу Эдварда Шебриджа, полученном департаментом, телефонный номер указан не был. Полицию ведь даже не попросили установить его. Впрочем, без разницы. Ни в одном справочнике он все равно не значился.
В библиотеке графства Винчестер мисс Рейнберд взяла несколько книг о спиритизме. И на пару дней погрузилась в чтение, причем с интересом. Что такое спиритизм? Спекуляция на доверчивости и так называемом желании уверовать? Состояние транса, гипноз и сила внушения? Сверхъестественный феномен? Духовное и физическое исцеление через веру? Она знакомилась с различными теориями, вникала в суть споров и объяснений, стараясь соблюдать полнейшую объективность, но в результате пришла к выводу, который до нее сделали многие. Объективные научные познания в данной области оставались скудными, и на их основе невозможно было прийти к позитивному ответу. Мисс Рейнберд купила несколько номеров «Новостей парапсихологии» и журнала «Два мира», о чем скоро пожалела. Обе публикации она сочла вульгарными по тональности изложения материала и пристрастными. Ей не доставило удовольствия ознакомление со статьями под такими вот заголовками: «В жизни после смерти нет ничего неправдоподобного», «Ваша жизнь продолжится в Царствии Небесном», «Могила – еще не конец пути» или «Сеанс раскрыл сенсационные планы душ умерших!». Как не внушили ей доверия публикации, озаглавленные: «Пришелец из Астрала прослушал концерт», «В мире ду́хов нет миллионеров» и «Меня убедило духовное послание от покойной матери». Просматривая лист вопросов и сомнительных моментов, которые возникли у нее во время сеансов мадам Бланш, она решила, что до сих пор не столкнулась ни с чем, чего нельзя было бы объяснить, не прибегая к спиритическим концепциям. Мисс Рейнберд не оспаривала факта, что мадам Бланш погружалась в состояние транса, помимо того, что была женщиной умной и наделенной богатым воображением. Но представлялось вполне допустимым, что мадам Бланш бессознательно обманывала себя. Она могла обладать телепатическими и гипнотическими способностями, однако пользовалась и вполне заурядными, земными источниками информации, которую собирала заранее. Мисс Рейнберд готова была признать ее умение утолять боль, но тут возникала вероятность, что это она сама, то есть мисс Рейнберд, страдала повышенной внушаемостью. Когда ребенку случалось ушибить пальчик и ты говорила ему, что, как только поцелуешь его, боль пройдет, это часто срабатывало. Если разобраться, то чем больше она читала и размышляла о спиритизме, тем чаще обнаруживала в нем все новые черты сходства с наивным ребячеством. Но ей тут же мерещился голос Бланш (или это мог произнести старый зануда Генри), отвечавший на подобный вопрос так: «Пока нам всем не удастся вернуться к чистоте и невинности детей, мы не добьемся подлинного понимания, не сумеем найти врата к высшему постижению сущности вещей». Она даже хихикнула по этому поводу. Однако в том, что касалось правды о спиритизме, мисс Рейнберд уяснила лишь одно: дать положительный ответ на вопрос о реальном существовании мира ду́хов невозможно. Это не помешало ей принять решение по поводу продолжения сеансов с мадам Бланш. На самом примитивном уровне эта женщина служила для мисс Рейнберд развлечением. Если брать выше, то она, несомненно, избавила ее от бессонницы и от тревожных снов, связанных с явлениями ей по ночам Гарриэт. То, что она вообще переживала тяжелый период, внушала себе мисс Рейнберд, легко объяснялось общей слабостью организма и нарушениями функций головного мозга, упадком жизненных сил, связанными с вредным для стариков временем года. Но с наступлением весны, извечной певуньи и предвестницы лета – она могла выражаться не менее поэтично, чем Генри, – мисс Рейнберд вдруг почувствовала себя намного лучше, настолько хорошо, что даже принялась злиться на свое безволие, которое представлялось теперь временным явлением. Да, она – человек старый, но старость не повод становиться доверчивой и принимать за чистую монету уловки фальшивых утешителей. Пусть Генри действительно работал вместе с Брунелем над проектом подвесного моста Клифтон. Но обо всем этом можно было узнать из энциклопедии или другой книги, доступной для мадам Бланш, когда она пожелала сделать своего «наставника» бывшим инженером-железнодорожником. Да, так она и поступит! Мадам Бланш приедет к ней нынешним вечером, и мисс Рейнберд позволит ей провести очередной сеанс, а затем сообщит вежливо, но твердо, что решила на этом закончить с ней всякие дела. И платить ей больше не придется. Пятьдесят фунтов, уже переданные медиуму, с лихвой покрывали все оказанные ею услуги. Она не желала снова слышать даже имени Гарриэт, не говоря уже о Шолто. Что же до укоров совести по поводу сынка Гарриэт… Почему она вообще так переполошилась из-за него? Это случилось сто лет назад, и лично к ней не имело никакого отношения. Мисс Рейнберд внесет щедрое пожертвование в пользу фонда «Спасите жизнь ребенка» и решит вопрос раз и навсегда. В силу разных причин во время сеанса тем вечером настроение у мисс Рейнберд постепенно портилось. Начать с того, что мадам Бланш надела чересчур короткую юбочку для женщины своих лет и комплекции, а к ней шелковую блузку в обтяжку, воротник которой упирался в ее пухлую шею, а из-под него тянулась все та же длинная нитка бус, падавшая ей чуть ли не на колени. На лицо она наложила более густой, чем обычно, слой косметики, и, как заподозрила мисс Рейнберд, гостья основательно выпила перед визитом к ней. Так оно и было. Бланш оставила Джорджа в отеле «Гровнор» в Стокбридже и выпила с ним в баре пару порций джина, прежде чем отправиться в Рид-Корт. Позже они планировали поужинать в «Фазане» – ресторане, расположенном у шоссе по дороге домой. И ко всему прочему, Генри снова попала под хвост поэтическая шлея. По его словам, Роналд Шебридж расцвел подобно чудесному лавру, добившись успеха благодаря трудолюбию, предприимчивости и мудрости. А мальчик под его чутким воспитанием превратился в настоящего мужчину, исполненного горячим желанием доказать, что он достоин славных родителей. Гарриэт тоже прислала через посредника свое мнение об этом молодом человеке, причем, как пришлось признать мисс Рейнберд, послание было выдержано в типичных для сестры выражениях. «Юношей он отличался необыкновенной красотой. Уподоблялся молодому божеству. Светловолосый, смуглый и сильный. Какая жалость, Грейс, что никто из нас не знал и не видел его! Он дал бы нам столько счастья, столько радостных надежд на будущее, связанных с ним. И, к счастью, внешне он унаследовал именно мои черты». Но, к подлинному счастью для мисс Рейнберд, Генри оборвал Гарриэт и пустился в описание места последнего упокоения (только бренных тел, разумеется) Роналда Шебриджа и его жены… Это небольшое сельское кладбище в Суссексе, где в полях резвятся жаворонки, воспевая в своих песнях (а надо сказать, что мисс Рейнберд терпеть не могла тавтологии как в устной форме, так и в письменной) все сущее под этими волшебно голубыми небесами. Где тисы и лиственницы отбрасывают густые тени на покрытые трещинами и мхом древние надгробия. Она, наверное, рехнулась, твердила себе мисс Рейнберд, если так долго терпела подобную чушь. Однако весть о смерти обоих Шебриджей принесла ей облегчение. Оставалось только надеяться, что информация мадам Бланш добыта из надежных источников. Живые они могли при желании создать немало проблем. Генри же продолжал блажить своим псевдопоэтическим тоном, в котором, как слышала мисс Рейнберд, сквозили интонации Бланш. Он стал живописать портрет Эдварда Шебриджа, молодого человека, привлекающего к себе других молодых людей подобно тому, как роскошный цветок влечет к себе собирательниц меда – пчел. При этом мисс Рейнберд, которая, хотя и осталась в старых девах, была прекрасно осведомлена о новых разновидностях любви, ставших с недавних пор открыто допустимыми, посчитала сравнение несколько двусмысленным. Впрочем, она сразу забыла обо всем, когда Генри объявил, что суд высшей справедливости вынес наконец свой вердикт. Перед судом предстали свидетелями Роналд Шебридж с супругой. Они заявили, что их вечное блаженство усилится, если мисс Рейнберд отыщет их милого Эдди и введет его в законные права своего наследника. Став полноправным членом семьи, он принесет ей тепло, успокоение и полноту чувств, скрасив последние годы земного пути дорогой тетушки. Он много странствовал, но теперь дни поисков и скитаний были для него сочтены. Рид-Корт наполнится звуками звонкого смеха, радостного оживления юности, потому что Эдди привезет с собой своего сына. Но эта перспектива не вдохновляла мисс Рейнберд. Мальчишка в доме предвещал вечный беспорядок, грязные следы на полированных досках пола и ступенях лестницы, лужайку, испорченную колесами велосипеда, сломанные ветки ее любимых кустов. Да и говорить он будет, вероятно, на том жутком жаргоне, которого нахватались отпрыски ее самых знатных и состоятельных друзей и подруг. Они все теперь походили на цыганских детей, хотя учились в таких знаменитых частных школах, как Мальборо и Веллингтон. Но худшее начиналось, когда они поступали в университеты. Там они сходились с такими же беспутными девицами, употребляли наркотики и проводили время на демонстрациях то против того, то против этого, хотя им следовало всего лишь овладевать знаниями. – Они прилетят, – закончил свою речь Генри, – как утомленные жарким африканским солнцем ласточки весной непостижимым образом возвращаются в родные места на севере, находя свои священные гнезда, где появились на свет. Мадам Бланш вышла из транса и сообщила, что ничего не помнит. Мисс Рейнберд пребывала в нерешительности. Ей не хотелось сообщать этой женщине, что в ее визитах больше нет необходимости. Если относиться к ее сеансам как к легкому развлечению, то здесь приступы раздражения часто сменялись и сугубо позитивными эмоциями, но продолжать сеансы одной только забавы ради – это уже отдавало дурным вкусом. Мисс Рейнберд налила по бокалу хереса, села, отхлебнула глоток, а потом собралась с духом для откровенного разговора: – Мадам Бланш, мне кажется, я… Та покачала головой и воскликнула: – Нет-нет, вам не надо ничего говорить, мисс Рейнберд. Все это время Генри лишь использовал меня, и я это чувствовала. Я как бы вставала в стороне от собственного тела, оставляя его в полном распоряжении Генри, но не слыша ничего из того, что он говорил. Сама же я слышала только ваши слова. – Но я же ничего не говорила, – заметила мисс Рейнберд. – Говорили, мисс Рейнберд. Вы все мне сказали. На словах и через ощущения. Это началось, как только я вошла в комнату. – Бланш допила херес, поставила бокал на поднос и улыбнулась. – Ваше сознание стало для меня открытой книгой. Вы не хотите, чтобы я снова приходила к вам. Причин называть не буду, поскольку они вам известны. – Бланш встала. – Я предупреждала, что не смогу ничего сделать для того, кто не желает этого сам. И я искренне жалею, но не себя, а вас и тех, кто был вам близок. Я сейчас уйду, избавив вас от необходимости объяснений и дальнейших разговоров. Тронутая неожиданным тактом, проявленным мадам Бланш, и под впечатлением от новой демонстрации ее непостижимого, почти невероятного чутья, остро развитой интуиции, мисс Рейнберд произнесла: – Я вынуждена просить у вас прощения. Но таково мое решение. – Решение – продукт сознания, но сознание являет собой лишь часть жизни нашего духа, мисс Рейнберд. А духу мы полностью доверяемся до того момента, когда нас неожиданно посещает подлинное откровение. Вы предпочли отвергнуть то, что для вас неведомо и непонятно. И я рада за вас, потому что таким путем люди способны обрести успокоение и внутренний комфорт. Пожалуйста, не грустите. – Бланш рассмеялась. – Со мной подобное происходило не раз. Это моя неудача. Не ваша. Оставшись в гостиной одна, мисс Рейнберд слышала, как от дома отъехала машина Бланш. И на мгновение ею овладело чувство утраты чего-то очень важного.
Лежа в постели и дожидаясь, что Джордж принесет ей тосты и кофе, Бланш обдумывала поведение мисс Рейнберд. У нее немного болела голова, но она знала, что боль исчезнет после первой чашки кофе. Иногда они с Джорджем любили поужинать в ресторане и вообще хорошо провести время. До постели они добрались только к часу ночи, после чего триумфально завершили великолепный для обоих вечер. Бланш любила своего верного Джорджа. При иных обстоятельствах она бы давно вышла за него замуж, а потом, засучив рукава, слепила бы из него нечто достойное. А пока Бланш не торопилась даже сообщать ему о разрыве с мисс Рейнберд. Главным образом потому, что существовала вероятность нового звонка от старушки с просьбой срочно приехать. Подобный тип пожилых леди она хорошо знала. Войдя вечером в ее гостиную, Бланш заметила на журнальном столике стопку библиотечных томов – богатые старушенции никогда не покупали книг, предпочитая получать их бесплатно, – и успела прочитать на обложке верхнего фолианта: Симеон Эдмундс «Критический анализ спиритизма». Этого оказалось достаточно, чтобы понять направление мыслей мисс Рейнберд. Бланш представила набор аргументов, надерганных из специальной литературы. Духовная телепатия, внушение и самовнушение, тайный сбор информации, которую выдают потом за сообщения из потустороннего мира… Все это она проходила. Ей были ведомы грани своего дара, как знала она и о том, каким образом воспринимают его различные люди, какой реакции ожидать. В свое время ей попадались такие клиенты. И, если честно, не все к ней вернулись. Но большинство пожалели о расставании, как пожалеет и мисс Рейнберд. Они еще встретятся. Генри привел Бланш к мисс Рейнберд, Генри породил в ней мечту о «Храме Астроделя», Генри не оставит ее в беде. Да, старая дева позвонит ей. Просто она принадлежала к числу тех, кто при первых симптомах болезни истошно звал врача, а когда выздоравливал, заставлял доктора долго ждать, чтобы ему заплатили. Сейчас ее больше не преследовали дурные сны, не мучили угрызения совести… Но вскоре что-нибудь непременно произойдет. И тогда она наберет номер Бланш. А до той поры можно и подождать. Сама Бланш могла теперь пойти к мисс Рейнберд при одном условии: если бы Джордж раздобыл адрес Эдварда Шебриджа, и она смогла бы понять, как ей вести себя со старушкой дальше. Но на данный момент подобное развитие событий представлялось маловероятным. В три часа у себя дома Бланш устраивала групповой сеанс. Когда он закончится и клиенты разъедутся, она сама попытается вызвать Генри, чтобы детально все с ним обсудить и услышать его мнение о положении, в котором оказалась. Бланш не сомневалась, что он уже и сам включился в работу. В конце концов Генри был и оставался прежде всего инженером и архитектором. Он любил строить, и она знала, насколько ему не терпится приступить к возведению «Храма Астроделя». Разумеется, он будет настаивать на своем проекте, на собственном видении конструкции. Бланш придется проявить твердость и не давать ему воли. Иначе у них получится «Храм Соломона», что будет вполне в его вкусе. В дверном проеме появился Джордж в халате поверх пижамы, с подносом для завтрака. Он выглядел утомленным и лет на десять постаревшим. Поставив поднос на край кровати, Джордж застонал от головной боли. Бланш усмехнулась: – Ты никогда не усвоишь простые правила. Тебя вечно добивает последний большой бокал бренди, который непременно выпиваешь, как только доберешься домой. Иди сюда, я приведу тебя в порядок. Кофе не поможет. Джордж сел на постель, и Бланш начала водить пальцами от его висков вдоль линии лба. Через минуту его тело расслабилось, и он сказал: – Если в тебе и есть нечто фальшивое, то не пальцы. Это чудо. – Мы же не можем тебе позволить страдать от головной боли весь день. Ты должен быть в форме, чтобы выполнить сегодняшнее задание. – Какое еще задание? – Телефонные номера, о которых мы говорили. Ты отправишься на главный почтамт в Солсбери и просмотришь все справочники. – Я этого не сделаю! – Сделаешь как миленький! Раскопаешь всех Э. Шебриджей и составишь полный список. А как только вернешься, получишь свои семь с половиной сотен. Джордж резко повернулся: – Ты серьезно? – Даю тебе слово. – Бланш – ты великая женщина! Он хотел обнять ее, но опрокинул поднос с завтраком, залив горячим кофе постель.
Джордж уехал в десять часов, а Бланш задержалась, чтобы прибраться в коттедже и застирать испачканные кофе одеяло и простыни. В половине одиннадцатого зазвонил телефон. Она сняла трубку. – Здравствуйте! Могу я поговорить с мистером Ламли? – раздался мужской голос. – Извините, но его сейчас нет дома. Хотите оставить для него сообщение? – Ах, вот незадача… – В голосе слышалось разочарование и растерянность. – А кто им интересуется? – Меня зовут мистер Энгерс. Из фирмы «Уорт и Фрин». Он навещал меня… – Да, конечно, мистер Энгерс. Он мне о вас рассказывал. Это как-то связано с Эдвардом Шебриджем? – Да, связано… Но, поскольку дело конфиденциальное, могу я спросить, с кем имею удовольствие беседовать? Бланш рассмеялась: – Вам не о чем беспокоиться, мистер Энгерс. Мне все об этом известно. С вами говорит миссис Ламли. Я исполняю обязанности секретаря Джорджа. – Тогда все ясно. Никаких проблем. Простите за перестраховку, но порой она не бывает излишней. Юридические вопросы зачастую носят деликатный характер. Бланш решила пойти на заведомый блеф, зная, что ничем не рискует: – Если вы предпочтете связаться непосредственно с ним… – Просто передайте, пожалуйста, сообщение для мистера Ламли. Скажите, что я раздобыл адрес. Это Хайлендс-Хаус близ Блэгдона, графство Сомерсет. – Подождите секундочку, я должна записать. – Бланш занесла адрес в записную книжку, а потом сказала: – Он будет вам признателен за помощь, мистер Энгерс. – Но пусть знает, что это оказалось совсем не трудно. Мы с Эдди увлекались соколиной охотой. Он, вероятно, до сих пор занимается ею. Вот я и вспомнил, как много лет назад мы вступили в «Клуб любителей соколов». Правда, сам я давно не платил членских взносов, но Эдди наверняка состоит в этом клубе. – Блестящая мысль! Энгерс рассмеялся: – У меня неплохо работает голова, миссис Ламли. Я позвонил секретарю клуба. Он оказался на редкость подозрительным, но я объяснил, что разыскиваю старого друга Эдварда Шебриджа. И он выдал мне адрес моментально. В подобных организациях не любят делиться информацией. Я их понимаю. Мало ли кто может наводить справки. Но номера телефона у секретаря не оказалось. Мол, по просьбе владельца номер не включили в справочники. Очень похоже на Эдди. Никогда не любил лишних звонков и вторжения посторонних в свой мирок. Скажите мужу, чтобы передал от меня привет, когда встретится с ним. Пусть, если пожелает, сам позвонит. Очень хотелось бы снова повидаться. – Непременно. Спасибо вам за информацию, мистер Энгерс. В компании Джорджа очень обрадуются таким новостям. Как и сам мистер Шебридж, когда узнает суть дела. Энгерс хихикнул: – Посоветуйте ему не спускать сразу все на вино, девочек и танцульки. Хотя он не такой. Возможно, купит себе беркута. Бланш посмотрела на лежавший перед ней адрес. События развивались поразительным образом. Генри не стал дожидаться, чтобы она связалась с ним сегодня. Он все знал и принял меры. Разумеется, следовало признать и заслугу Джорджа. Да, но кто вложил мысль о соколином клубе в голову Энгерса? Генри. Он все предвидит и берет под контроль. Бланш вырвала листок из записной книжки и убрала в сумочку. Теоретически Джордж мог заявить, что честно заработал тысячу фунтов. Стоит сообщить ему, что адрес ей известен, как он потребует денег и устроит скандал, если она не заплатит. Но адрес не означает, что проблема Рейнбердов решена. Ей нужно выждать подходящий момент и сделать следующий ход, только взглянув сначала, что собой представляет Эдвард Шебридж. А пока лучше Джорджу ни о чем не рассказывать. Бланш заплатит ему обещанные семьсот пятьдесят фунтов, а потом, если все сложится удачно, добавит двести пятьдесят. Но до того времени, когда она приглядится к Шебриджу и получит дальнейшие указания от Генри, следует держать информацию при себе. Джордж не мог поднять скандала из-за того, о чем не знал. Хорошо, что Шебридж не значится в телефонных справочниках. В противном случае Джордж мог бы вскоре явиться, узнав номер и торжествуя.
Глава 8
Помня, как она в первый раз решила отказаться от услуг мадам Бланш, мисс Рейнберд готовилась к новому наплыву навязанных собственным подсознанием снов о Гарриэт и, возможно, приступам жестокой мигрени. Если бы все неприятности вернулись, она заранее собиралась с силами, чтобы вытерпеть их, пока они не исчезнут. Она радовалась, что прошло несколько дней, а ее не одолевали ни кошмарные сны, ни головные боли. Более того, мисс Рейнберд чувствовала себя прекрасно. Наступила весна, ей предстояло многое перепланировать в саду, а кроме того, она вдруг воспылала желанием заново отделать большую гостиную и свою личную маленькую комнату, где любила уединяться. Заодно понадобятся в обе комнаты новые шторы. А это отличный предлог остаться в Лондоне на ночь и сделать необходимые покупки в «Хэрродсе». Вероятно, думала мисс Рейнберд, глупая затея с медиумом возникла оттого, что она распустила себя, стала вести замкнутый образ жизни и не проявляла интереса к тому, что творилось за стенами усадьбы. Когда тебе за семьдесят, ум и тело надо поддерживать в активном состоянии, как ныне принято говорить – в тонусе. Но и ругаясь с садовником, испытывая терпение продавцов в «Хэрродсе» и доводя мастера до исступления, постоянно меняя будущую цветовую гамму для отделки внутренних помещений дома, она все же задумывалась о судьбе семьи Шебридж. Наверняка Роналд Шебридж сумел достичь в жизни успехов. Возможно, в нем были заложены качества хорошего человека. Не исключено, что во время работы в Рид-Корте этот человек вынужден был плясать под дудку Шолто. И вообще, они уже все умерли. Гарриэт, Шолто, Шебриджи – и муж, и жена. Они не могли больше ничем потревожить ее. Но оставались Эдвард Шебридж, его сын и, может, жена. С ее стороны было бы не слишком гуманно не испытывать к их нынешнему положению любопытства. Строго говоря, после смерти мисс Рейнберд Эдвард Шебридж, как ближайший родственник, должен унаследовать усадьбу. Составленное завещание предусматривало очень щедрые пожертвования в пользу благотворительных организаций, но даже эти суммы ненамного уменьшали общий размер огромного состояния мисс Рейнберд. Какое-то время проблема, как распорядиться им, волновала мисс Рейнберд, но после консультаций со своим поверенным она решила передать все, включая Рид-Корт, в распоряжение Британского национального фонда. Ее особняк был старинным, очень импозантным, а его убранство состояло из изысканных предметов меблировки и произведений мастеров живописи. Ей нравилось думать, что все это будет сохранено в том виде, в каком существовало при ее жизни. Однако огорчали мысли о толпах туристов, которых станут пускать на территорию усадьбы и в дом. Неуклюжие дети со своими вульгарными родителями начнут устраивать в ее саду пикники, бродить по комнатам и залам, отпуская язвительные замечания о бывшей владелице… Впрочем, мисс Рейнберд этого не увидит и не услышит. Но вскоре она стала размышлять о том, что если Эдвард Шебридж и его семья окажутся людьми ее круга, то было бы лучше оставить Рид-Корт наследственной семейной усадьбой. Музеи, конечно, нужны, но в определенных местах. И насколько же более привлекательной выглядела традиционная концепция преемственности поколений, когда старинным домом на протяжении веков владели представители одной семьи. Видимо, следует поручить своему адвокату нанять надежного человека, чтобы он разыскал Эдварда Шебриджа, а затем представил отчет, который позволил бы ей прийти к правильному решению, никому не причинив неприятностей и беспокойства. Зачем она связалась с такой подозрительной личностью, как мадам Бланш? Вероятно, это произошло в минуту, когда мисс Рейнберд овладела слабость духа. Но теперь все вернулось в норму. Что же до поисков с помощью своего поверенного, то ей понадобится время на размышления. Сейчас мисс Рейнберд было чем себя занять. Мастер-подрядчик никак не мог понять, каким образом она хочет отделать свои комнаты. Придется нанять опытного дизайнера по интерьерам…Бланш сумела выбраться в Блэгдон только в выходные дни. У нее накопилось много назначенных встреч и прочих обязательств, отказаться от которых не представлялось возможным. И она выехала туда в субботу. Джорджу ни о чем не рассказывала. Знала: если он ей понадобится, его легко можно будет найти либо в коттедже, либо в «Красном льве». А сейчас, освободившись от необходимости продолжения поисков Эдварда Шебриджа, он с головой ушел в создание компании со звучным названием «Солнечные сады Ламли». Как обычно, затевая новое дело, Джордж стартовал как мощная ракета, но вскоре терял энергию, энтузиазм и падал, подобно прогоревшей спичке. Причем ухитрялся опалиться сам, поскольку сворачивал очередной бизнес, находясь в еще более плачевном финансовом положении, чем прежде. Бедняга Джордж! Бланш надеялась, что на сей раз у него что-нибудь получится. К этому существовали определенные предпосылки. Нынешняя идея представлялась более реалистичной, чем прежние. Раньше он пытался найти способ быстрого и безболезненного обогащения, не имея ни малейших шансов преуспеть. Сейчас же заранее был готов сам взяться за тяжелый физический труд. Хотя если Джордж хотел, чтобы вид его коттеджа сделался изначальной рекламой предприятия, ему бы надлежало в первую очередь привести в порядок сад. Там все заросло высокой травой и сорняками, а венчал вид безобразно запущенный птичник с его теперь уже немногочисленными обитателями. «Бесценные пернатые». Руины предыдущего великого проекта Джорджа. Питомник для декоративных и певчих птиц. «Каждому дому необходима птичка в клетке. Ну какой мальчишка или девчонка не просит мать купить канарейку или пестрого попугайчика? Они или певуньи, или говоруны. Ары, африканские зяблики. Со временем я оборудую клетки и насесты электрическим подогревом. Буду выращивать сам, импортировать, а потом продавать оптом и в розницу. Золотое дно!» Золотое дно мерещилось Джорджу повсюду. Но заканчивалось все одинаково: Джордж оставался без дела в своем неряшливом коттедже и с ежемесячным чеком на скромное пособие от семьи. Он будет стареть, пренебрегать своей внешностью, однако оптимизм не изменит ему никогда. В семьдесят лет Джорджу будут приходить в голову «блестящие идеи» легкого заработка. Утро стояло чудесное. Мягко пригревало солнце, при полном безветрии небо приобрело необычный голубой оттенок, какой имеют яйца лесной завирушки[75]. Живые изгороди покрывались зелеными листочками, а у домов в небольших городках неожиданно открывался вид на расцветавшую вишню или миндальное дерево. Бланш любила сидеть за рулем машины. Ей вообще нравилось путешествовать. Она ведь была дочерью вечных странников. В далеком прошлом осталась теперь для нее первая в жизни крытая повозка, как и жизнь среди ярмарочных балаганов, но ее по-прежнему завораживал вид сменявших друг друга по пути деревень, городов, просторных полей и лугов. Если это у тебя в крови, то избавиться невозможно, подумала Бланш. Даже ее старуха-мать, удобно устроенная сейчас в уютном домике, не задумываясь сорвалась бы с места, только помани. В ее-то годы! Чтобы снова утром разбивать корку льда, покрывшую за ночь воду в ведре. Чтобы опять городская ребятня пялилась на тебя с завистью и изумлением, словно ты явилась к ним с другой планеты. Собаки, лошади, сверкающая медь сбруи, крикливо раскрашенное полотно фургона и запах горящего в костре дерева… Теперь такая работа стала престижной. Артисты разъезжали в современных трейлерах и домах на колесах. Сверкающие автомобили сменили лошадиную тягу. Но, по сути, их жизнь осталась прежней. Правда, мать выращивала на продажу нарциссы и примулы. Но могла по-цыгански плотно повязать вокруг головы платок, нацепить огромные золотые кольца-серьги и начать всматриваться в стеклянный шар или гадать по руке. Вот откуда все это в характере Бланш. Их семья по женской линии – сплошь чаровницы, волшебницы. Но сама Бланш пошла дальше всех. Стала такой, какая есть, благодаря своим способностям и трудолюбию. Очень много читала, чтобы совершенствоваться в своем деле. Превратилась в медиума мадам Бланш. Ее призвание – возвести «Храм Астроделя» и в будущем принести утешение, блаженство и счастье тысячам людей. Бланш сидела за рулем небольшой машины, которую вела умело, но осторожно, эта крупная, щедро одаренная от природы женщина в меховой шапочке, в короткой водительской куртке из овчины, в перчатках, в красном жакете и юбке. Нитка жемчуга украшала зеленую шелковую блузку. На заднем сиденье лежала сумка из пластика на «молнии», в которой Бланш хранила свой обед. Холодная куриная ножка, ломтик хлеба, листья салата, кусок рулета на сладкое и бутылочка розового вина. Когда ей доводилось путешествовать одной, она любила найти какое-нибудь живописное место, где можно было припарковать машину, а потом сесть и с аппетитом поесть, не только рассматривая, но и всеми органами чувств впитывая в себя окружающий пейзаж. Джордж, разумеется, поспешил бы заехать в ближайший паб. Но не Бланш. Ее второе, «внутреннее зрение» получало заряд энергии от проникновения в пространство вечности, а глаза любовались живописными видами. Откуда-то из неведомой дали наблюдал за ней сейчас Генри. Где-то далеко впереди судьба готовила фундамент для их будущего «Храма Астроделя». Люди станут выстраиваться в очередь, желая услышать ее пророческие проповеди. Зазвучат голоса, которые проникнут в наш мир через сознание Бланш, через ее уста. «Вы, мадам… Нет, не вы, а та женщина, что сидит у прохода в одном из задних рядов. Да, вы. Я чувствую чье-то незримое присутствие… Его зовут, кажется, Берт или Билл? Он недавно ушел от нас и хотел бы передать, чтобы вы знали, как…» Вскоре перед ней открылось озеро Блэгдон. Свернув к берегу, Бланш остановила машину между деревьями там, откуда могла видеть широкую полосу озерной воды. Дорога впереди пересекала озеро по широкой дамбе. Сзади к крутому склону холма лепились домики небольшого поселка. Бланш расстелила на коленях бумажные салфетки и принялась за свой обед, не сводя взгляда с воды. В озере разводили форель, а потому оно хорошо охранялось. Но если бы в прежние деньки сюда пробрался ее папаша… Уж он бы не упустил пары ночей, чтобы тайком забросить удочки. Жирная форель на завтрак. Кролики, зайцы, фазаны и куропатки… Бланш была довольна собой и расслаблена. Этот превосходный выходной день она могла провести в одиночестве, хотя ее ждали кое-какие дела. Как только она узнает немного больше о Шебридже, ей станет понятно, как вести себя дальше с мисс Рейнберд. Не следовало пренебрегать вероятностью, что Эдвард Шебридж при благоприятном стечении обстоятельств тоже мог стать денежным донором для постройки «Храма Астроделя». В конце концов, гонец, принесший благую весть, всегда получал щедрую награду. Цапля лениво пролетела над озером. Бланш налила себе немного вина и стала наблюдать, как небо окрашивается в розовый цвет, если смотреть сквозь бокал, поднятый с безмолвным тостом во славу чудесного дня.
Пока Бланш любовалась природой, Эдвард Шебридж вместе с женой покидали свой дом. Они отправлялись в поездку на небольшом, полностью закрытом микроавтобусе, который купили года два назад. Прежде чем достигнуть места назначения, они остановятся и заменят номера на фальшивые. Они почти не разговаривали между собой. Оба знали, что нужно делать. Прежде им всегда помимо фургона требовалась угнанная машина. На сей раз в ней не было необходимости. Когда похищение свершится, а письмо доставят сэру Чарльзу Мэдему, тревогу не поднимут до тех пор, пока не состоится разговор сэра Чарльза с Грандисоном. Ни полицейских патрулей, ни блокпостов на дорогах. Только несколько человек из числа высшего полицейского командования узнают о случившемся. Гарантом их безопасности станет Чарльз Мэдем, на чье умениехранить тайну можно положиться. А затем прикрытием послужит всеобщий официальный заговор молчания с целью предотвращения любой утечки информации в прессу. Эта операция окажется проще предыдущих, а риск будет исключен полностью. Жертву они изучали тщательно на протяжении двух лет. Три раза в год этот человек проводил выходные в гостях у своего старого друга сэра Чарльза Мэдема, и визиты стали чем-то вроде ритуала, вошли в привычку, сделались необходимостью. Ни один охотник не мог рассчитывать на успех, не зная троп передвижения к водопою и повадок намеченной добычи. В своей жизни человек, как и большинство животных, руководствовался выработанными годами привычками, которые усваивал в силу необходимости, собственной сентиментальности или общепринятых норм поведения. Сова-сипуха досконально знала ночное небо и чего ожидать от его обитателей, как лиса вела охоту среди лесов и полей, не меняя методов, впитанных с молоком матери.
Чтобы разыскать Хайлендс-Хаус, Бланш потребовалось время. Он находился в трех милях от Блэгдона на вершине холмистого плато Мендипс, откуда открывались виды на север и на запад в сторону Бристольского канала и обширной заболоченной низины. От узкой дороги ответвлялся окруженный с двух сторон каменными оградами проселок. С одной стороны вдоль подъездного пути узкой полосой росли вязы. Окна задней части дома выходили на крутой склон, тянувшийся на восток и на юг, где в отдалении плескались воды озер Блэгдон и Чу. Дом был построен из красного кирпича, но к одной из боковых стен примыкали каменная конюшня и гараж – последнее, что осталось от прежнего особняка, стоявшего когда-то на этом месте. На заднем дворе располагались два загона для скота, также обнесенные сложенными из камней оградами. Ближе к дому подъездная дорожка вилась между двумя длинными и широкими лужайками, центр каждой украшала большая клумба с розами. В целом же это был некрасивый и неприветливый дом, уединенный, продуваемый ветрами, и только две клумбы выдавали попытки хозяев придать ему немного привлекательности. Впрочем, среди ветвей вязов сейчас кипела жизнь – там устраивали свои гнезда грачи. Далеко в стороне от всего и всех, подумала Бланш. Торчит одиноко поверх остального мира. Хотя подъездная дорожка разровнена, тщательно пострижена трава на лужайках, вымыты стекла в окнах и начищена ручка входной двери – ничто не носило следов запущенности. Но даже при этом подобный дом едва ли показался бы многим уютным жилищем, чтобы устраивать в нем свою жизнь на долгие годы. Вероятно, он привлек бы лишь внимание тех, кто предпочитал держаться подальше от чужих глаз. Она проехала мимо входной двери и остановила машину рядом с гаражом и конюшней. Когда Джордж занимался сбором информации, самые надежные «легенды» прикрытия для него придумывала именно Бланш. Сейчас она якобы работала на туристическое агентство в Солсбери, составлявшее список землевладельцев, готовых сдавать участки под летние кемпинги для владельцев передвижных домов, причем для людей приличных и состоятельных. Ей потребуется десять минут беседы с Шебриджем, чтобы понять, как вести себя с ним дальше. Но Бланш не собиралась раскрывать истинную причину своего приезда при первой встрече. Пока нужно выяснить, что он за человек. И прежде чем сообщить ему правду, решить, как преподнести информацию мисс Рейнберд. Перед дверью было большое крытое крыльцо из красного кирпича с глубокими нишами по обе стороны от центрального прохода. Бланш нажала кнопку звонка, но никто не отозвался. Выждав немного, позвонила снова. Все-таки сегодня суббота, подумала она. Не лучший день для внезапных визитов. Они могли запросто уехать за покупками. Но только субботу Бланш пока и смогла выкроить для поездки сюда. И разумеется, не собиралась возвращаться в Солсбери, не повидавшись с Шебриджем. Придется вернуться позднее. Она позвонила в третий раз, но опять безрезультатно. Бланш направилась к машине, но затем свернула и прошла мимо конюшни по узкой тропинке сквозь заросли кустов на мощенный камнем задний двор. Нигде признаков жизни. Но стоило ей повернуть назад, как в доме залаяла собака. Бланш вернулась к входной двери и принялась звонить. Но открывать так никто и не вышел. Бланш пожала плечами. Досадно, но ничего не поделаешь. Она сверилась с картой, которую прихватила с собой, и обнаружила, что Чеддар с ущельем и знаменитыми пещерами находится поблизости. Разумеется, в такое время года там все закрыто для осмотра, но она решила все равно добраться туда, выпить чая и вернуться. За время поездки погода начала резко меняться. С севера принесло порывы холодного ветра, небо быстро затянуло тучами, и, когда Бланш пила чай, крупные капли дождя застучали по стеклам машины. Бланш налила себе третью чашку чая, доела остатки сладкого рулета, уже смирившись с тем, что домой ей придется возвращаться под проливным дождем.
Приезжая три раза в год погостить в Ривер-Парке у своего старого друга сэра Чарльза Мэдема, он приобрел привычку каждый раз, поспав немного после обеда, отправляться на прогулку. Несколько сотен ярдов через ухоженный сад приводили его сначала к озеру, располагавшемуся в низине перед домом, а потом вдоль берега он шел к фамильной часовне Мэдемов. Это была радующая глаз небольшая постройка эпохи Регентства, стоявшая в окружении рододендронов у дальней оконечности озера. Прогулка неизменно проходила одним и тем же маршрутом. Он огибал берег озера до часовни, где проводил несколько минут, стоя на коленях у металлической ограды алтаря и беззвучно молясь. А порой, поскольку его посещения владений сэра Чарльза становились редкими периодами отдохновения от насыщенной и занятой повседневной жизни, просто преклонял колени, позволяя своему сознанию расслабиться и насладиться покоем одиночества и тишины. И тогда этот солидный мужчина, которому перевалило за шестьдесят, с удовольствием и ностальгией вспоминал времена, когда приезжал сюда молодым человеком. Он никогда не питал склонности к бегству от забот или тем более отшельничеству, но подобные моменты полного уединения действовали освежающе и придавали сил. Покинув часовню, он продолжал идти другим берегом озера, зная, что никто и ничто не потревожит его. Сэру Чарльзу его привычки были хорошо знакомы, и по субботам на территории усадьбы не попадалось никого из многочисленной прислуги. Добравшись до середины берега озера, он доставал из кармана небольшой бумажный пакет с хлебными крошками и начинал скармливать их водоплавающим птицам. Такой пакет неизменно дожидался его на столике в вестибюле, когда он спускался вниз после непродолжительного дневного сна. Ему с точностью до минуты было известно время своего возвращения в дом, где в своем кабинете уже дожидался сэр Чарльз, чтобы вместе с гостем попить чаю и сыграть партию в шахматы. В общем, было сделано все, чтобы его выходные дни прошли организованно и спокойно. Они выпадали ему редко. Когда он приближался к часовне, начался дождь. Не причина тревожиться – на нем был хорошо защищавший от непогоды и сильного ветра плотный плащ. Сгущались сумерки. Но, войдя в часовню, он все же сожалел, что снаружи не светило солнце. Слишком уж хороши были витражи в окнах. Сегодня они не предстанут перед ним во всем своем великолепии. Он медленно миновал проход и встал на колени перед алтарем. Странным образом именно сейчас, когда принимал коленопреклоненную позу и готовился к молитве, он вспомнил один из немногочисленных раздоров, возникших между ним и сэром Чарльзом за долгие годы дружбы. Три года назад с одним из слуг хозяина усадьбы связался журналист из Лондона, который хотел написать репортаж о том, как высокий гость проводил здесь свои выходные дни. И слуга поведал ему об обычном распорядке дня. В написанном журналистом материале не содержалось ничего обидного или искажающего факты. Более того, статья носила сугубо позитивный характер. Однако сэра Чарльза привело в ярость нарушение конфиденциальности своей частной жизни одним из подчиненных. Того немедленно уволили. И никакие аргументы гостя не смогли заставить сэра Чарльза пересмотреть свое решение. Что ж, таков уж он был, сэр Чарльз. Гордый близким знакомством и даже дружбой с ним и потому всегда готовый защищать. А потом его глубоко тронуло письмо, полученное от уволенного слуги, где он извинялся за допущенную ошибку и заявлял, что сэр Чарльз был совершенно прав, потеряв к нему доверие и уволив. Он простоял несколько минут на коленях, положив руки на металлические перила перед алтарем, а потом поднялся, чтобы выйти из часовни. Проходя через погруженный во мрак портик при входе, с удивлением увидел, что под ним стоят мужчина и женщина. Оба повернулись к нему спиной и, казалось, сосредоточенно рассматривали вмонтированную в стену мраморную мемориальную доску. По одну сторону от входа в часовню протянулась узкая тропа, которая через рощицу аккуратно подрезанных тисов вела к стене, окружавшей усадьбу от обычной проезжей дорогой. Ворота в стене почти всегда держали под замком, если только в часовне не проводили открытой службы, куда допускались жители окрестных деревень. Проходя мимо странной пары, не обращавшей на него внимания, он подумал, что ворота, вероятно, случайно забыли запереть, и эти двое вошли в них. Но стоило ему лишь оставить этих людей у себя за спиной, как кто-то крепко ухватил его сзади. Воротники его плаща и пиджака одновременно резким движением потянули назад, и прежде чем он смог развернуться, чтобы узнать причину подобного обращения с собой, как почувствовал сквозь рубашку укол чем-то острым в верхнюю часть руки. Деревянные ворота в стене, которые выходили на сельскую дорогу, не были открыты с помощью ключа. Замок попросту грубо взломали. И хотя он был крупным мужчиной, его без труда донесли до стоявшего снаружи микроавтобуса и положили в задний отсек на расстеленные одеяла. Двери захлопнулись, и фургон тронулся с места. За рулем сидела жена Шебриджа. Она повела микроавтобус вдоль каменной ограды усадьбы, свернула налево на широкое шоссе, предусмотрительно пропустив проезжавшую мимо машину с включенными фарами, пронизывавшими сумрак и пелену дождя, а потом подкатила к главному въезду в усадьбу. Высокие металлические ворота стояли распахнутыми. Слева от них располагалась сторожка из серого камня. Заехав на пятьдесят ярдов на территорию усадьбы, микроавтобус остановился. Шебридж выбрался наружу, обмотал шарфом нижнюю часть лица, поднял воротник плаща и быстрым шагом вернулся к сторожке. Затянутой в перчатку рукой он сунул письмо, адресованное сэру Чарльзу, в прорезь для почты и нажал кнопку звонка. Сквозь штору на окне комнаты слева от двери пробивался свет. Он позвонил еще раз и побежал к фургону. Когда сторож приблизился к двери и поднял с половика конверт, они уже отъехали от усадьбы на четверть мили. Жена молча вела машину. Чтобы понимать друг друга, слов им не требовалось. Оба находились в напряженном состоянии, но вскоре немного успокоились. – У него приятные черты лица, – произнесла жена. Шебридж кивнул: – Вот начало настоящего дела. Прежде мы лишь расставляли для них ловушку. Это потребовало немало времени и еще больше терпения. Я бы ни за что не справился без твоей помощи. Она улыбнулась. Комплимент доставил ей удовольствие. Близкие от него не ждали словесного изъявления чувств, и потому она обрадовалась этой реплике. Муж никогда не говорил о своей любви прямо, маскируя и пряча эмоции. Сын очень походил на отца. Их любовь и привязанность были как только что добытые из земли грубые на вид редкие драгоценные камни, но сейчас, отполированные ее собственной рукой, они засверкали так, как не могло сверкать для нее ни одно другое сокровище в мире. Она желала того же, чего желали муж и сын. Не потому, что ею самой владела та же страсть. Ей было достаточно, что об этом мечтали он и мальчик. Мужчина, лежавший сзади, был цивилизованным человеком. Мужчина, сидевший рядом, напоминал варвара и дикаря. Весь мир заклеймил бы его как сумасшедшего, и если не знать сути, то это выглядело бы совершенно оправданно. Вот только его сумасшествие основывалось на логике и подлинной любви к красоте и жизни на планете. А так называемый цивилизованный мир постепенно хоронил себя под горами мусора, рыл себе могилу политическим безумием. Для начала ее муж хотел спасти хотя бы небольшую часть его и настолько проникся святостью своей миссии, что, если бы судьба отвернулась от него, он легко принял бы смерть во имя высокой идеи. А если погибнет он, давно решила она, то и ей не жить. По отдельности, разлученные друг с другом, они ничего собой не представляли. Их жизнь становилась в таком случае бессмысленной. Для раннего вечера было темно. – Не пропусти леса, – сказал он. – До него осталось недалеко. Заезжай в чащу, и я сменю номера. Сидя за рулем, выключив освещение и заглушив двигатель, она ждала, пока муж менял регистрационные номера на микроавтобусе. Даже в полумраке он работал быстро, уверенно и молча, как выполнял любую работу, если она была важной для его ума и сердца. Им предстояло двигаться дальше еще час. Все это время машину вела она. Лишь изредка они перебрасывались короткими фразами. Через пятнадцать минут после доставки конверта в сторожку дворецкий подал письмо сэру Чарльзу. Когда слуга удалился, тот вскрыл конверт и прочитал послание. Сэр Чарльз долго находился на дипломатической службе, чтобы на его лице отразилось изумление, даже наедине с собой. Он поднялся и шагнул к телефону. Набирая номер, подумал о том, как скрыть внезапное исчезновение своего гостя. Он был холостяком, и с прислугой проблем возникнуть не должно. Дворецкий прослужил у него в Англии и за границей тридцать лет.
Часом позже Буш сидел в своей квартире, читал вечернюю газету и размышлял, собраться ли ему с силами, чтобы отправиться поужинать в город, заполненный субботними толпами народа, или лучше поесть дома. До сих пор никакая самая упорная работа, сбор данных и их обработка ничего им не дали. И если бог случайностей собирался вообще когда-либо вмешаться в данное дело, то он затягивал с помощью. Зазвонил телефон. Буш снял трубку. На другом конце провода зазвучал голос Грандисона: – Буш! Немедленно приезжайте сюда. Это снова случилось. И на линии воцарилась тишина.
Около шести часов вечера микроавтобус выбрался на гребень холма. Ветер здесь задувал с гораздо большей силой, швыряя в лобовое стекло потоки дождевой воды. Не доезжая пятидесяти ярдов до поворота к дому, миссис Шебридж выключила даже ближний свет фар, оставив лишь подфарники. Когда они оказались на подъездной дорожке, Шебридж перегнулся назад и при свете портативного фонарика проверил состояние пассажира. Мужчина, обмякнув, лежал поверх одеял с закрытыми глазами, но дышал спокойно и ровно. Фургон протрясся по самой неровной части дорожки – «дворники» работали с максимальным напряжением, едва успевая сметать с лобового стекла воду, – миновал ворота, две лужайки и вырулил на посыпанную гравием площадку перед домом. Как только фургон остановился у подножия лестницы из нескольких ступенек, которая вела к широкому портику, укрывавшему входную дверь, миссис Шебридж выключила подфарники. Дом находился на открытой вершине холма и был виден издалека. Кто-нибудь мог засечь время их возвращения. Поглощенный выполнением своей задачи, четко зная, что нужно делать, Шебридж вышел из машины. Они открыли задние двери и, используя одеяла как носилки, дотащили свою добычу под дождем до ступеней, а потом положили на пол. Шедший впереди Шебридж распрямился во весь рост, достал из кармана ключ и принялся нащупывать отверстие в замке. Чтобы помочь ему, миссис Шебридж протянула руку и повернула выключатель подвешенного внутри портика фонаря – хорошо укрытого и дававшего лишь немного тусклого света. Какое-то время ни он, ни она не замечали пока присутствия Бланш. Она стояла, дожидаясь их приезда и найдя укрытие от дождя и ветра в одной из боковых ниш портика. Собственно, в портике она оказалась недавно. Когда габаритные огни микроавтобуса мелькнули в дальнем конце подъездной дорожки, она выбралась из автомобиля и перебежала ближе к входной двери. Ранее она просидела бесцельно целый час, припарковавшись рядом с конюшней, и уже хотела бросить эту затею и вернуться сюда завтра. Когда загорелся фонарь, Бланш разглядела в профиль миссис Шебридж. Сам же он стоял к ней спиной, и перед глазами маячил только его промокший сзади плащ. За несколько секунд, прежде чем заговорить, Бланш успела рассмотреть лежавшего на одеялах мужчину. Его лицо было повернуто прямо на нее. Не ощущая пока удивления, без единой мысли в голове, не говоря уже о каких-либо предположениях, она застыла в спазме, сковавшем все органы чувств: смотрела на лицо человека, которого сразу узнала. Это лицо она не только часто видела на фотографиях в газетах, на экране телевизора, но и прямо перед собой в повседневной жизни. За последние несколько лет они с Джорджем трижды ездили слушать его проповеди в кафедральном соборе Солсбери. Шебридж открыл замок, распахнул входную дверь и заметил Бланш. Жена тоже увидела незваную гостью. Они замерли. Бланш, неверно истолковавшая их реакцию, произнесла: – Прошу прощения, если испугала. Я здесь дожидалась вашего возвращения. Уже почти оставила надежду увидеться с вами сегодня. – Бросив взгляд на мужчину и ощущая тревогу, продолжила: – Что случилось? Он попал в аварию? Ведь это архиепископ? Да, конечно, он. Давайте же сделаем что-нибудь для него. Я готова помочь. И она дернулась вперед в искреннем порыве оказать помощь, когда Шебридж вынул руку из кармана. Он снова полностью владел собой. Но мир вокруг него изменился. Его планета перешла на другую орбиту. Орбиту опасную, но отнюдь не чреватую катастрофой. Однако потребуется время и определенные усилия, чтобы вернуться на прежнюю траекторию. С пистолетом в руке Шебридж сказал: – Войдите в дом. Бланш перевела взгляд с пистолета на его лицо. Способность на любое насилие читалось на нем теперь со всей определенностью. Она чувствовала эту способность, разлитую по его телу, но сдерживаемую и пока контролируемую. Его не окружала аура зла, но зато Бланш почти физически ощущала исходившие от него пульсирующие черные волны холодной ярости. – Делайте то, что вам приказывает мой муж, – произнесла миссис Шебридж. На мгновение ее пальцы дотронулись до плеча Бланш. И, не произнеся больше ни слова, Бланш позволила провести себя в холл, куда свет давало лишь отражение лучей фонаря под портиком. И вместе с этим движением в ней начал подниматься из глубины души удушающий страх. Вспыхнула люстра, подвешенная под потолком. Шебридж, близко державшийся сбоку от Бланш, остановил ее жестом руки, а потом открыл дверь одной из комнат. – Ждите здесь. – Он обернулся к жене и передал ей пистолет. – Останься с ней. Я управлюсь один. Только проследи, чтобы она не снимала перчаток. Он задвинул засов снаружи и вернулся к архиепископу. Это был крупный мужчина. Шебридж начал с того, что обернул его одеялами. Затем ему пришлось привстать на колено, перебросить тело через плечо, медленно, с усилием распрямиться и занести пленника в холл. Ногой он захлопнул дверь, и она сама заперлась на защелку, а свободной рукой выключил свет в портике. В дальнем углу холла Шебридж нажал другую, хорошо замаскированную кнопку, и часть стены, за которой скрывался основной вход в подвал, отъехала в сторону.
– Через пятнадцать минут меня ждут в доме десять по Даунинг-стрит[76], – со значением сказал Грандисон. – В данный момент только сам премьер осведомлен обо всем. Я попросил, чтобы к нему вместе со мной приехали министр внутренних дел и начальник полиции столичного региона. Сэр Чарльз Мэдем уже направляется туда. Он обещал, что примет все необходимые меры, зависящие от него. Вот копия письма. Он подал Бушу снятую под копирку копию. Буш догадывался, что письмо перепечатал лично Грандисон, и первый экземпляр лежал сейчас у него в кармане. Как не сомневался, что анализ оригинала не даст им ничего ни с точки зрения содержания, ни в виде каких-либо прямых улик. Буш тщательно скрыл злость и раздражение, давно переполнявшее его. – Он замахнулся на сей раз очень высоко, – произнес он. – А разве мы не знали, что так и будет? – Грандисон пожал плечами и улыбнулся. – Вся операция задумана и осуществлена блестяще. И так просто. Если он ни в чем не допустит промаха, поймать его нам не удастся. Для этого понадобится редкостная удача, почти невероятное везение. А ты знаешь, что произойдет, если такое преступление сойдет ему с рук? Буш кивнул: – Все наши недруги поспешат вонзить ножи нам в спину. Департамент расформируют. Грандисон не стал добавлять, что разгон департамента никак не скажется на нем самом. Пострадает только Буш. Это станет клеймом, если не крестом на его дальнейшей карьере. Когда Грандисон ушел, Буш внимательно прочитал письмо. Обратил внимание на его примитивный стиль. Причем сделано это было наверняка намеренно. В этом человеке не было и не могло быть ничего примитивного. Под текстом письма Грандисон добавил свои заметки после разговора с сэром Чарльзом. Его высокопреосвященство, давний друг сэра Чарльза, приехал к нему погостить на уик-энд. Исчез во время предвечерней прогулки по саду. Посещал усадьбу Ривер-Парк три раза в год в одни и те же дни. Привычки всегда облегчают задачу преступникам, как успел неоднократно убедиться Буш на собственной следственной практике. И почти наверняка где-то в подшивках столичных изданий обнаружится милый очерк о любимом отдыхе архиепископа, который мог дать первоначальный толчок намерениям Торговца, подсказать, в каком направлении действовать. Остальное было уже совсем просто. Буш позвонил в отдел картографии, и ему доставили план района масштабом в шесть дюймов на милю. Две дороги тянулись мимо Ривер-Парка. Семейная часовня была обозначена на северном берегу небольшого озера. Она стояла в нескольких десятках ярдов от одной из дорог. Интуиция и опыт подсказали Бушу, что именно там все произошло. Его высокопреосвященство, лорда-архиепископа – одного из двух людей, возглавлявших англиканскую церковь, которыми были архиепископы Кентский и Кентерберийский, стоявших в иерархии власти в стране вслед за королевской семьей и лордом-канцлером, среди бела дня как мешок картошки швырнули в легковую машину или фургон и увезли в неизвестном направлении! За полумиллионный выкуп. Клерикальная верхушка и отцы церкви будут в полнейшем восторге. Ведь им и придется выделить значительную часть данной суммы. Буш снял с полки справочник и сверился с ним. От биржевых инвестиций, земельных владений, сдачи зданий в аренду, закладных, процентов по займам и пожертвований паствы церковь имела ежегодный доход, превышавший двадцать четыре миллиона фунтов. Более двадцати миллионов уходило на зарплаты и стипендии, обновление и реконструкцию храмов, равно как домов священников и другой церковной собственности. Оставалось не так уж много. Но стоило шепнуть по секрету нескольким состоятельным дамам, что жизнь их дорогого архиепископа подвергалась опасности, и полмиллиона можно найти в течение часа. Торговец сделал очень удачный выбор. Никакая огласка невозможна. Боже, трудно даже представить, во что превратили бы такую сенсацию газеты! А сколько голов полетело бы с плеч! По сравнению с этим похищение какого-нибудь посла выглядело сущим пустяком. А он, Буш, вынужден торчать здесь… Но что он мог сделать? Заламывать в отчаянии руки? Наверное, Грандисон прав. Самое время начинать молиться.
Пробило семь часов. Бланш сидела на стуле с высокой спинкой по ту сторону стола, что располагалась ближе к камину. Комната выполняла роль столовой. И стол и стулья были здесь из старого, давно вышедшего из моды красного дерева. В серванте сияло отблесками стекло посуды, отражая свет от красноватых абажуров бра, служивших источниками освещения. В окна яростно ломились дождь и ветер. Миссис Шебридж расположилась ближе к двери. Это была высокая темноволосая женщина с бледным овальным лицом, с которого не сходило выражение спокойной задумчивости. Сам Шебридж сел напротив Бланш. В перчатках он просматривал содержимое ее сумочки. Ей налили бокал хереса, но по-прежнему не разрешали снять перчаток. Все вещи из сумочки Шебридж вывалил на стол и теперь методично изучал записи в ее ежедневнике, перелистывая страницу за страницей. Бланш была напугана, но не паниковала. Хотя было уже ясно, что она попала в беду… В большую беду. Ей хватало сообразительности, чтобы без лишних объяснений понять многое. Тот мужчина был архиепископом. Ошибиться она не могла. Ошибка состояла в том, что Бланш громогласно сообщила: ей известно, кто он такой. Хотя они бы схватили ее в любом случае. Она слышала о похищениях, совершенных Торговцем. И догадалась, что Эдвард Шебридж скорее всего им и являлся. Чуть раньше она сидела в этой же комнате под охраной миссис Шебридж, державшей ее на мушке и молча наблюдавшей за ней, пресекая любые попытки Бланш хотя бы начать диалог. Когда вернулся Шебридж, Бланш переполняли гнев и возмущение, но эти чувства были, скорее, делом принципа, чем искренними эмоциями. Причем толку от них не оказалось никакого. Она не представляла, какую линию поведения с этими людьми следует выбрать, и рассказала Шебриджу, что приехала повидаться с ним по поводу возможного устройства кемпинга на его территории. Он выслушал не перебивая, а затем попросил жену налить Бланш хереса, а сам взялся за сумочку. Сейчас Шебридж молча сидел, отложив ежедневник в сторону и взявшись за телефонную книжку Бланш. Достал отдельный листок, на котором она записала адрес, продиктованный Энгерсом, положил его рядом с собой на стол и продолжил просмотр номеров телефонов. Бланш с тревогой наблюдала за ним. Каждое его движение выглядело точным и расчетливым. В них присутствовала та же неспешная уверенность в себе, какая выделялась главной отличительной чертой его образа в целом. Среднего роста и сложения, почти хрупкий с виду, но то были обманчивые легкость и хрупкость, скрывавшие недюжинную силу. Лицо хорошо загорело, а кожа казалась обветренной и жесткой. В неподвижных чертах не читалось никакого выражения. Лишь однажды Бланш сделала попытку что-то сказать, выразить свое возмущение, да и то лишь для того, чтобы звук собственного голоса немного успокоил ее, но Шебридж покачал головой, хотя его лицо оставалось по-прежнему невозмутимым. И она мгновенно осеклась, почувствовав на себе этот взгляд, как холодный удар в душу, нанесенный со всей мощью его личности. Этот человек, поняла Бланш, с легкостью убьет ее, если сочтет необходимым. Она отогнала от себя приступ страха, перекрыв его волной внутреннего неприятия подобного развития событий. Ради всего святого, Бланш, сказала она себе, не теряй головы и не будь дурой. Шебридж откинулся на спинку стула и задумчиво посмотрел на нее. А потом неожиданно улыбнулся, но, как поняла Бланш, улыбка адресовалась не ей. Он улыбался самому себе. Что-то произошло, изменилось. Бланш уловила эту перемену так же четко, как порой, по необъяснимым причинам, начинала читать мысли других людей. Шебридж принял решение. И не просто принял, а был очень этому рад, потому что его больше не тревожило ее присутствие. – Значит, вы приехали сюда поговорить о кемпинге для трейлеров? – произнес он. – А когда обнаружили, что нас нет дома, отправились в Чеддар, выпили там чаю и вернулись, чтобы дождаться нас? – Да. Но теперь мне необходимо объяснить вам еще кое-что… Он остановил ее движением головы, которое ощущалось как почти физически нанесенный удар. – В дальнейших объяснениях нет нужды. Вас интересуют вовсе не кемпинги. Вы приехали специально, чтобы посмотреть на меня. Получить приглашение войти в дом. Вам важно было что-то узнать о нас, чтобы принять решение, как продолжить дело, каким вы занимаетесь. Странно, но его небрежная манера разговаривать, тон, в котором не слышалось ни злости, ни тревоги, неожиданно успокаивающе подействовали на Бланш. Глупо было впадать в истерику. Вероятно, все обстояло не так плохо, как она вообразила. Или вообще все истолковала неверно. Избыток фантазии порой может сыграть с тобой дурную шутку, подумала Бланш. Она улыбнулась, прикоснувшись к бусам, и сказала: – Признаюсь, что повела себя глупо. Но иногда лучше кое-что выяснить… Если речь идет о конфиденциальном вопросе. – Вы делаете в своем ежедневнике лишь отрывочные записи, мисс Тайлер, но многое читается между строк, – заметил Шебридж. – Вы из Солсбери? – Да, и мне очень… – Мне нужны от вас только краткие ответы. Ваши эмоции не представляют для меня интереса. Мне они понятны без слов. Вы профессиональный медиум? – Да. – Однако не брезгуете земным сбором информации в отдельных случаях? – Истина одинакова как для этого мира, так и для потустороннего. Моя миссия заключается в том, чтобы открыть ее людям. – Ох уж этот профессиональный жаргон… Он протянул руку и взял телефонную книжку Бланш. Но даже не открыв ее, спросил: – Ваш визит сюда связан с мисс Рейнберд из Рид-Корта в Чилболтоне? – Да. Ей было очень мало этих кратких ответов. Ее безопасность, возможно, была легко достижима, стоило лишь спрятаться в облаке слов. Но она знала, что он оборвет ее. – Право, жаль, что моего телефона нет в справочниках. Вы могли бы позвонить мне, и мы бы уладили все вопросы в течение пяти минут. Как вы узнали мой адрес? Он взял со стола листок бумаги. – Через вашего друга мистера Энгерса. – Бывшего друга. Но откуда у него мой адрес и как вы сами разыскали его? – Он вспомнил о вашем увлечении соколиной охотой и получил адрес в «Клубе любителей соколов». Послушайте… почему бы нам не перейти к сути дела? То, как вы поступите с архи… – Вот мы и перешли к сути дела. – Шебридж повысил голос. – Причем самым прямым и непосредственным образом. – Он улыбнулся. Бланш вскочила. Ни Шебридж, ни его жена и бровью не повели. – С меня довольно! – заявила она. – Я требую, чтобы меня немедленно отпустили! – Сядьте на место, – велел Шебридж. Он чуть склонил голову набок и встретился взглядом с Бланш. Вскоре раздался голос миссис Шебридж: – Вы же не полная идиотка, мисс Тайлер. Мы похитили архиепископа. А вы его видели и должны понимать, что просто так уйти отсюда у вас нет шансов… Пока. Бланш снова медленно опустилась на стул. «Сохраняй хладнокровие, – мысленно твердила Бланш. – Не теряй головы. Ты попала в ужасающую переделку, но и из нее должен быть выход. Какой-то компромисс. Сделка». – Как вы разыскали мистера Энгерса? – произнес Шебридж. – Через своего друга, который иногда помогает мне в работе. Он перевернул листок ежедневника. – Через некоего Джорджа Ламли? Того, кому вы регулярно платите деньги и чьи расходы покрываете, тщательно ведя здесь свою маленькую бухгалтерию? – Да. Послушайте, вы не понимаете главного… – Я все прекрасно понимаю, мисс Тайлер. – Нет! Позвольте мне вам все объяснить! Да, вы похитили архиепископа. Ясно, что ради денег. Так вот, все, что вам нужно теперь сделать, – это отпустить его в тихом уединенном месте… Где угодно. И забыть о нем. Вас и так ожидает огромное состояние. И как раз об этом вы ничего не знаете. И я готова вам помочь, забыв обо всем, что здесь видела. Если в вас есть хотя бы капля здравого смысла, именно так вы и поступите. Шебридж усмехнулся: – И вы готовы уйти и обо всем забыть? – Разумеется. А что касается денег, то вы сможете стать очень богатым человеком без… В общем, без того, чтобы возиться с архиепископом. Шебридж пристально посмотрел в нее и покачал головой: – Простите, мисс Тайлер, но ничего не получится. Я все знаю о мисс Рейнберд из Рид-Корта. Знал с тех пор, как мне исполнилось шестнадцать лет. Мне известно, кем были мои настоящие родители, вот только они не волнуют меня. Я был ими отвергнут, но вполне счастливо вырос с теми, кто занял их место. Мне известно все и о мисс Грейс Рейнберд. У нее много денег, но я не собираюсь получать их. И не испытываю желания отправиться туда, чтобы вступить в права наследника, а главное, чтобы облегчить муки ее совести и все исправить. Для меня все наладилось много лет назад, когда Роналд Шебридж и его жена стали моими родителями. Состояние мисс Рейнберд оценивается тысяч в двести фунтов. К тому же она вполне может прожить не менее десяти лет. Это слишком долго, а денег мало, мисс Тайлер. Так что давайте вернемся к реальной проблеме. Джордж Ламли знает, что вы отправились на встречу со мной? – Естественно, – поспешно ответила Бланш. – Вы лжете, однако это не имеет значения. Вы приехали ко мне. Мы побеседовали о будущем кемпинге на моей земле, а потом вы меня покинули. Это все, что я сообщу любому, кто станет интересоваться вами. Шебридж взял ежедневник, телефонную книжку и листок со своей фамилией и адресом. Ежедневник и книжку положил обратно в сумочку. Бросил взгляд на листок, а затем опять посмотрел на Бланш. – Вероятно, это правда, – сказал он, – что ваш любезный Джордж Ламли знает мой адрес. Но вдруг ему ничего не известно? Я не удивился бы этому. Вы не переписали мой адрес в свою книжку, как не отметили нигде, что получили его от Энгерса. Поэтому мне кажется, что Джорджу Ламли вы тоже ни о чем не сообщили. Но, как я уже сказал, это ничего не меняет. – Шебридж скомкал листок и сунул к себе в карман. И столь простое движение руки внушило Бланш больше страха, чем она когда-либо прежде испытывала в своей жизни. Он встал и аккуратно сложил в сумочку остальные ее вещи. Бланш, у которой пересохло в горле, а сердце бешено колотилось в груди, хрипло воскликнула: – Что вы собираетесь делать? Шебридж бросил взгляд на жену. Миссис Шебридж едва заметно кивнула. Он повернул голову в сторону Бланш. Та заметила, как миссис Шебридж встала из-за стола и начала двигаться в ее сторону. – А что мне остается делать, мисс Тайлер? – произнес Шебридж. – Я многие годы работал ради того, что произошло сегодня. У меня есть мечта, которую я намерен осуществить. Лично вы для меня ничего не значите. Но факт, что кому-то может быть известно о вашем приезде сюда, ставит меня в опасное положение. Мне надо двигаться вперед, мисс Тайлер. А вы стоите у меня на пути. Бланш в панике вскочила со стула. – Нет! Нет… О нет! – Она попыталась кинуться к двери. Шебридж вытянул руку и перехватил ее. Затем развернул Бланш лицом к себе, стиснул плечи обеими руками и с силой прижал к своей груди. Когда миссис Шебридж приблизилась, Бланш закричала. Но никто не обратил на это внимания. Миссис Шебридж протянула руку и сорвала фирменную этикетку с внутренней поверхности воротника овчинной куртки. Расстегнула пуговицы красного жакета и просунула ладонь под зеленую блузку Бланш, обнажив ее правое плечо, такое мягкое и розовое. Бланш снова закричала. Миссис Шебридж подняла шприц с гиподермической иглой. Крик Бланш сорвался на ноющее рыдание, сквозь которое донесся ее призыв: – Генри! Боже мой, Генри… Миссис Шебридж осторожно ввела кончик иглы. Рука не дрогнула. В этот момент Бланш закричала опять и попыталась взбрыкнуть ногами. Шебриджу пришлось какое-то время удерживать ее на весу. Но она скоро обмякла, и он усадил ее на стул. Потом посмотрел на часы. Половина восьмого. – Времени у нас достаточно, – обратился Шебридж к жене. – Ты поведешь ее машину. Я сяду за руль фургона. Нам надо доставить ее в те края, откуда она прибыла. Маршрут я покажу. Все необходимо сделать хотя бы за полчаса до того, как она начнет приходить в себя. Мы подыщем нужное место. Пока мы с этим не справимся, риск остается, но от него никуда не денешься. Он стоял, глядя на Бланш сверху вниз, а затем взял жену за руку и сжал ее пальцы.
В девять часов Джордж выключил в своем коттедже телевизор и поднялся, чтобы налить себе стаканчик на сон грядущий. Он был очень доволен собой. Садоводческий проект стартовал успешно. Джордж подобрал подержанный микроавтобус в хорошем состоянии и договорился, чтобы его перекрасили в яркие цвета. На следующей неделе он закупит оборудование и даст объявление, что ему требуется физически сильный помощник. Рекламные листовки уже пошли в набор, их отпечатают через несколько дней. В конце следующей недели можно начинать раздавать рекламки на улицах. Вместе с помощником они смогут делать это, переезжая с места на место в фургоне. «Солнечные сады Ламли!» Он и оглянуться не успеет, как отбоя от заказов не будет. Превратить фирму в крупное предприятие, а потом – кто знает? – можно выгодно продать его, чтобы взяться за что-нибудь более солидное и прибыльное. Джордж посмотрел на Альберта, пристроившегося на подоконнике. Вдоль речной долины задувал сильный ветер, дождь хлестал, сотрясая стекла в окнах. Когда Джордж наливал себе виски, порыв ветра ударил в окно, пошатнув не слишком надежно укрепленную раму, будто стихия намеренно атаковала его дом, исполненная решимости проникнуть внутрь. Пес спрыгнул на пол, задрал голову, глядя на окно, шторы на котором раскачивало сквозняком, и принялся выть. Он выл долго и протяжно, пока Джордж не швырнул в него подушкой. В тот же момент в Рид-Корте мисс Рейнберд сидела в гостиной и читала при свете настольной лампы. Неожиданно она прервала чтение и посмотрела на кресло – во время сеансов в нем обычно сидела мадам Бланш. И на секунду из-за причудливой игры света и тени на подушках кресла и на шали создалось впечатление, будто в кресле кто-то есть. Причем впечатление оказалось столь сильным, что мисс Рейнберд протерла глаза. Ей стало страшно, и мурашки пробежали по спине. Но уже в следующую секунду она убедилась, что кресло пусто, и мысленно посмеялась над своей восприимчивостью к иллюзорной чепухе. И в этот же момент в небольшом леске, окруженном полями в западной части равнины Солсбери, умерла Бланш Тайлер.
Глава 9
На Даунинг-стрит Грандисон получил именно те директивы, каких и ожидал Буш. Все условия похитителей неукоснительно выполнить. Ни о каких действиях, способных подвергнуть опасности жизнь архиепископа, не могло быть и речи. Закодированное личное объявление будет опубликовано «Дейли телеграф» в понедельник, после чего департаменту останется ждать получения инструкций относительно времени и места освобождения заложника. Никакой огласке факт похищения не подлежал ни сейчас, ни после обретения архиепископом свободы. Соблюдение тайны в настоящий момент являлось одной из гарантий сохранения ему жизни. Завеса секретности в дальнейшем представлялась необходимой во имя сохранения профессиональных репутаций высокопоставленных правительственных чиновников и руководителей полиции. А если по прошествии нескольких лет история просочится в печать, с легкостью можно будет утверждать, что секретность была в тот момент единственно возможным выходом из положения, а персональные репутации уже не пострадают. Правду сообщили только членам семьи архиепископа и нескольким высшим церковным иерархам, которых нельзя было оставить в неведении. В распространенном заявлении для прессы говорилось, что архиепископ слег с сильной простудой и ему на несколько дней предписан покой и постельный режим. Все мероприятия с его участием, как и появление на публике, отменили или перенесли на более поздние сроки. Буш признал, что события развивались точно по плану, разработанному похитителем. И даже если бы благодаря невероятной удаче ему удалось установить личность преступника и место, где он держит похищенного архиепископа, ему бы не позволили ничего предпринять, пока выкуп не внесут, а архиепископ живой и невредимый не вернется в лоно любящей семьи. Грандисон получил недвусмысленные инструкции лично от премьер-министра: не делать ни малейшего движения, которое бы пусть на пять минут, но подвергло опасности жизнь одного из глав англиканской церкви. Архиепископ отправился на ежедневную прогулку вокруг озера в Ривер-Парке и был захвачен, либо когда входил в семейную часовню, либо на выходе из нее. Замок в воротах стены, отделявшей усадьбу от дороги, грубо взломали, а в сторожку при въезде доставили письмо для сэра Чарльза Мэдема, после чего похитители уехали. И за исключением одного лишь верховного комиссара Скотленд-Ярда, ни один другой полицейский в стране даже не подозревал, что архиепископа взяли в заложники. Когда Грандисон обрисовал ситуацию, Буш заметил: – Как просто. Даже странно, что этого никто не делал раньше. Грандисон покачал головой: – Все не только просто, а дерзко и нагло. Мы снова будем сидеть в том проклятом холле, а мужчина или женщина явятся, чтобы забрать полмиллиона. Он или она выйдет затем оттуда, и все закончится. Больше они нас не побеспокоят. – Если только… – Сангуилл сдвинул очки на лоб и потер глаза. Грандисон пожал плечами: – Это ведь ты смоделировал разнообразные комбинации на компьютере. Нет, здесь только молитва поможет. Я уже давно сказал об этом Бушу, но он отказывается встать на колени, упорно не желает принести в жертву пару куриц какому-нибудь варварскому богу. А вот тот человек, который всю эту кашу заварил, готов пожертвовать собой, если его боги отвернутся от него. Но они ему не изменят. Для этого нужно, чтобы ты или кто-нибудь другой подкупил их более богатой жертвой, чем одни лишь его дерзость и самонадеянность. В тон экстравагантным словам Грандисона, за которыми скрывалось разочарование большее, чем его собственное, потому что по своей воле Грандисон никогда бы не пошел на выполнение условий преступников, отверг бы их и рискнул жизнью архиепископа, Буш произнес: – А какую жертву мы можем принести? Грандисон улыбнулся: – Всегда можно найти нечто, что умилостивит темные силы, распоряжающиеся временем и распределяющие случайности. Какое-то простенькое подношение, которое поразит их воображение, или же искреннее воззвание к их чувству юмора и иронии. Сангуилл рассмеялся: – И ведь вы действительно верите в это! – Разумеется, верю. Мы должны вымаливать сейчас краткий момент хаоса, крошечный сдвиг во времени, шанс, где ставки один к миллиону, мутацию, которая превратит нормальное положение вещей в нонсенс. Если этого не произойдет, то мы станем безмолвными свидетелями, как мужчина или женщина заберут полмиллиона фунтов и исчезнут с ними навсегда.На следующий день, в понедельник, вколонке личных объявлений «Дейли телеграф» появились строки: «Феликс! Дома все в порядке. Пожалуйста, напиши мне. Джон».
Тем же утром рабочий одной из окрестных ферм шел через лесок на холме, спускаясь к долине в нескольких милях от Солсбери, и обнаружил машину, стоявшую между деревьями в нескольких сотнях ярдов от дороги. За рулем сидела мертвая женщина. Стекла автомобиля были подняты за исключением небольшой щелочки, оставленной в одном из задних окон. Обрезок резиновой трубки примотали к выхлопной трубе, а конец сквозь эту щелку пропустили в салон. Рабочий вызвал полицию, ни к чему не притрагиваясь. Когда патруль прибыл, один из констеблей опознал Бланш. В короткой кожаной куртке и в перчатках она навалилась грудью на руль. На перчатках отчетливо виднелись следы грязи и ржавчины, оставшиеся на них, когда она привязывала резиновый шланг к выхлопной трубе. Рядом с задним бампером валялись плоскогубцы из стандартного автомобильного набора инструментов и обрывок медной проволоки. Весь вечер субботы и большую часть воскресенья лил сильный дождь. Туфли Бланш были покрыты грязью с того места на земле, где она стояла, прикручивая трубку. Опухшее и покрасневшее лицо не удивило полисменов. Обоим прежде доводилось видеть людей, умерших от отравления угарным газом. Следы автомобиля и отпечатки ног вокруг смыла дождевая вода. В выходные дни отсутствие Бланш не обеспокоило Джорджа. Она появлялась в его коттедже неожиданно и могла приехать в любое время. Иногда звонила и предупреждала, что едет к нему, но чаще просто сваливалась как снег на голову. Не видеться с ней неделю или даже дольше, когда он не выполнял никаких ее заданий, не было для Джорджа чем-то странным. Мать Бланш тоже не хватилась дочери. В субботу утром Бланш сказала, что уезжает в деревню. Она никогда не обсуждала с матерью свою работу и клиентов. А когда к понедельнику дочь не вернулась, миссис Тайлер решила, что Бланш отправилась ночевать к Джорджу. Полиция Солсбери сообщила миссис Тайлер о смерти Бланш только в полдень, после чего в патрульной машине ее повезли в участок для опознания. Тем же вечером тело покойной подвергли стандартной процедуре вскрытия.
Вечером в понедельник архиепископ готовился провести уже третью ночь в отведенном ему подвальном помещении. До сих пор он так и не встретился ни с одним из людей, похитивших его. Лишь выполнял указания, передаваемые через громкоговоритель. Он понимал, с какой целью его захватили, поскольку читал, как прежде брали в заложники Арчера и Пэйкфилда. Более того, с Пэйкфилдом даже встречался на официальном мероприятии после освобождения, услышал рассказ о злоключениях политика и удивился ничтожному размеру выкупа. Архиепископа не волновала конкретная сумма, которую могли потребовать за его свободу преступники, учитывая высокий общественный статус, но сам по себе денежный вопрос расстраивал. Любые излишние траты из бюджета церкви он считал недопустимыми. О личной безопасности архиепископ почти не задумывался. Все в руках Божьих, а у него теперь было достаточно времени, чтобы почувствовать, какое успокоение и силу придают истовые и искренние молитвы. Кормили в плену очень хорошо, а вино, принесенное на второй вечер, он не постеснялся бы подать даже к собственному столу. Вот и теперь, прежде чем улечься в кровать, архиепископ помолился, причем и за своих похитителей тоже. В том, что это не один человек, сомнений не возникало. Он помнил, что его схватили мужчина и женщина при выходе из часовни. В каком же странном, полном насилия мире ему выпало жить! Впрочем, разве этот мир не был странным и полным насилия всегда? Без веры и крепости духа в нем все становилось бессмысленным…
В ту же ночь мисс Рейнберд очень плохо спала. Проснувшись в пять часов утра, она почувствовала сильную головную боль. Сны ей не запомнились, но они были тревожными и касались мадам Бланш. Она лежала, откинувшись на подушки, и размышляла, что если в придачу к Гарриэт ее станет беспокоить по ночам еще и мадам Бланш, то это уже будет чересчур. Вот отчего сильно разыгралась мигрень. А голова действительно болела невыносимо – от нее, казалось, пульсировал весь череп. Мисс Рейнберд вспомнила, как однажды мадам Бланш излечила ее, и стала внушать себе, что избавится от мигрени, если постарается. Она закрыла глаза и продолжала лежать в темноте, а потом начала воображать, будто мадам Бланш стоит у нее за спиной и пальцами массирует лоб. Убеждала себя, что женщина действительно находится в комнате, ее бусы покачиваются в такт движениям рук, а в воздухе витает аромат терпких духов, которыми она обычно обильно поливала себя. Мисс Рейнберд ощущала кончики пальцев, легко скользившие по ее коже. Хотя у этой женщины явно был склад ума мошенницы, в ней все же присутствовало нечто еще, некий дар, таинственная сила, не имевшая рационального объяснения. Необыкновенный человек! И мисс Рейнберд заснула. А проснувшись через час, поняла, что боль исчезла.
Миссис Тайлер позвонила Джорджу очень рано на следующее утро и сообщила о смерти Бланш. Положив трубку, он долго стоял, глядя в окно. Сквозь пожухлую прошлогоднюю траву лужайки пробивались свежие побеги подснежников и нарциссов. Весна вновь окрашивала бесцветную землю и вызывала к жизни все, что дремало зимой. За сеткой птичника мельтешили голубые и желтые крылья попугайчиков. «Этого просто не могло случиться, – думал он. – Только не с Бланш». Потому что Бланш и была жизнью. Здоровой, теплой, земной жизнью. Все ее существо переполняли жизненные силы. Несмотря на веру в спиритизм и эфемерные идеи загробного существования, последнее, чего хотела бы сама Бланш, – покинуть наш мир до отведенного ей судьбой срока. Не верил, что Бланш не придет сюда, а он не спалит ее ломтик хлеба, прежде чем, как всегда, подать завтрак в постель. Никогда не увидит он больше ее, эту роскошную, щедро одаренную природой женщину, сидящей на постели, дожидаясь его. Не раздастся резкий окрик Бланш, чтобы он не пускал Альберта даже на порог спальни. Не услышит ее смеха, как не увидит и внезапного ухода в себя, погружения в то состояние, когда она словно покидала его, чтобы вступить в контакт с потусторонним миром… Генри и ее «Храм Астроделя». Бедная, бедная Бланш… Теперь ей уже не построить его. По крайней мере, не в этом мире. Джордж сел. Крупные слезы набрякли в уголках его глаз. Он был простым человеком, без особых сложностей и завихрений в характере. В его сознании не хватало философской глубины, которая бы помогла справиться с горем. Вероятно, подумал Джордж, он действительно любил ее. Ведь их отношения не сводились к обыкновенной интрижке, часто связывавшей других мужчин и женщин. Вероятно, Бланш тоже любила его. Нужно было только вовремя все понять, взять инициативу на себя и жениться. Да, пришлось бы ее уламывать, но он сумел бы преодолеть сопротивление… Заставил бы ее саму желать этого. А будь они женаты, ничего подобного не произошло бы. Но и сейчас Джордж никак не мог объяснить себе случившегося. Из всех, кого он знал, Бланш была последней, кто мог решиться на такое… Обмотать проволокой выхлопную трубу, а потом сидеть в машине под дождем и спокойно дожидаться, чтобы пришла смерть. Господи, да почему же? Почему? Джордж вскочил во внезапном порыве гнева. «Разве мы хоть что-то действительно знали друг о друге?» – подумал он. В себе не всегда разберешься. Не говоря уже о других людях. Ты не способен проникнуть в их мысли, а они не знают, что на уме у тебя. Чужие друг другу, и так было всегда. Что, черт возьми, на нее нашло? Она ходила к врачу и узнала, что у нее рак? Бланш бы ни с кем не поделилась этим, случись с ней такое. Зачем, если она все равно верила, что уйдет в лучший мир? Впрочем, какой рак? Что за чушь? Она была здорова как лошадь. Зазвонил телефон. Полиция Солсбери. Они были бы крайне признательны, если бы Джордж нашел возможность зайти к ним сегодня в половине первого. Прежде чем направиться в участок, Джордж заглянул в паб «Красный лев» и выпил пару пинт «Гиннесса». Первый бокал он молча поднял в память о Бланш. Прощальный тост. Она любила «Гиннесс». Побеседовать с Джорджем поручили сержанту из сыскного отдела – крупному мужчине, отцу большого семейства. Он хорошо знал Джорджа и относился к нему с симпатией. Но симпатии не должны влиять на исполнение служебного долга. Сержант информировал Джорджа об обстоятельствах гибели Бланш и добавил, что, поскольку, не считая матери, он являлся самым близким к покойной человеком, они посчитали, что его показания окажутся полезными. – Произвели вскрытие, – сообщил сержант, – а затем начнется расследование. Мне бы не хотелось ставить вас в неловкое положение, мистер Ламли, но должен сразу предупредить: нам известны специфические детали ваших отношений с мисс Тайлер. – В этом нет ничего особенного. Многие были в курсе. Но мне непонятно, почему она совершила над собой такое? – Над данной проблемой сейчас ломает себе голову и наш судебный медик. Вы не будете против ответить на несколько вопросов? – Разумеется, нет. Все, чем смогу помочь… – Когда вы виделись с мисс Тайлер в последний раз? – В среду на прошлой неделе. Она так радовалась наступлению весны! Извините, не хотел ударяться в сентиментальность… Но это факт. Она была вполне счастлива и довольна жизнью. – И с тех пор вы с ней не встречались и не созванивались? – Нет. – Мисс Тайлер рассказывала вам о своих планах на выходные? Собиралась ли она куда-нибудь поехать? – Нет. Но я сам сказал ей, что в выходные буду очень занят. Видите ли, я пытаюсь открыть небольшое предприятие. Но после такой трагедии… – Мисс Тайлер уехала из дома рано утром в субботу и взяла с собой продукты для пикника. Когда ее обнаружили, она уже пообедала. Вы имеете хотя бы отдаленное представление, куда мисс Тайлер могла отправиться? – Ни малейшего. Впрочем… Она занималась спиритизмом. Причем профессионально. Вот почему иногда ей хотелось отстраниться от всего. Уехать на природу, побыть одной. Что-то обдумать. Предаться медитации. Я знаю, многие считают все это притворством или чепухой. Но мне виднее. В ней действительно что-то такое было. – Вы оказывали ей профессиональную помощь? – В этом не было ничего плохого. Мисс Тайлер не устраивала обманных сеансов и прочих фальсификаций. Но я действительно порой собирал для нее кое-какую информацию. Разыскивал людей. Снабжал данными, которые облегчили бы ей работу. – Она платила вам за это? – Иногда. Если чувствовала прилив щедрости. – Когда вы в последний раз работали на нее? – Я закончил последнее задание неделю назад. Впрочем, не скажу, что закончил успешно. Дело в том, что я оказался в тупиковой ситуации. – Не могли бы вы рассказать об этом задании подробнее? – Это касается известного в наших краях человека. Было бы неплохо для начала попросить у него разрешения. Но если честно, ради памяти Бланш, мне этого не хочется. Я не вижу, как данное дело могло быть связано с ее самоубийством. – Что ж, оставим пока эту тему, – сказал сержант и задал следующий вопрос: – У вас есть предположения, почему мисс Тайлер могла наложить на себя руки? – Для меня это полнейшая загадка, черт возьми! Я не ожидал ничего подобного. Она была здорова и полна энергии. Строила обширные планы на будущее, весьма амбициозные. Непостижимо. – Вы когда-нибудь разговаривали с ней о возможном супружестве? – Серьезных разговоров не было. У нас наладилось великолепное партнерство, отличные отношения. Но в целом мисс Тайлер хотела оставаться сама по себе, а я – сам по себе. Я ведь однажды был женат. И ничего хорошего не получилось. Сержант откинулся на спинку кресла и тихо произнес: – Вы знали, что она была беременна? – Что?! У сержанта ни на мгновение не возникло сомнений в искренности удивления Джорджа. – Вскрытие показало, что она носила двухмесячного зародыша. – Боже милосердный! Почему же она мне ничего не сказала? – Мисс Тайлер была женщиной крупной, мистер Ламли, и могла пока сама ни о чем не догадываться. Но если бы знала, то какой, по-вашему, была бы ее реакция? – Она бы захотела выйти за меня замуж, а я бы с радостью женился на ней. Как же жаль, что все не случилось именно так! Пусть люди считали ее странной, но она не сделала бы аборт. Бланш считала жизнь священным даром. Любую форму жизни. – Если бы она вышла замуж, это как-то затронуло бы ее в профессиональном отношении? – Нет. Очень многие медиумы женаты или замужем. Во многом это даже идет на пользу. Но я понимаю, почему Бланш могла ни о чем не догадываться. Она была действительно крупной женщиной, и порой у нее случались задержки с месячными. Я старался всегда предохраняться. Но все же на первых порах это нас тревожило. – Что именно? – Ну, вы же знаете, как это бывает? – Мисс Тайлер когда-либо обсуждала с вами свои финансовые дела? – В каком смысле? – Например, рассказывала, сколько у нее денег? Как и куда она их вкладывала? – Нет, но она была хорошо обеспечена. За последнюю работу заплатила мне семьсот пятьдесят фунтов, хотя я с ней не полностью справился. Если честно, то мисс Тайлер понимала, что я порой нуждался в деньгах, и бывала щедра. – Этим утром мы беседовали с ее матерью, мистер Ламли. Год назад мисс Тайлер составила завещание. Оригинал хранился у адвоката, а копия лежала у них дома. Матушка знала про завещание. В основном все было завещано самой миссис Тайлер. Но я получил у нее и у их адвоката разрешение поставить вас в известность об одном из пунктов данного документа. Внезапно Джордж ощутил перемену в настрое собеседника. – В чем там дело? К чему вы клоните? – спросил он. – Я просто задаю вам вопросы, а вы любезно отвечаете на них, мистер Ламли. Только и всего. Мы расследуем случай самоубийства и хотим установить его причины. Любая помощь с вашей стороны для нас бесценна. Вы знали, что упомянуты в завещании мисс Тайлер? – Нет. – Она оставила вам пять тысяч. – Пять тысяч чего? Сержант не смог сдержать улыбки. – Фунтов, конечно же. – Не могу в это поверить. – Однако таково положение дел. Могу добавить, что мисс Тайлер не была очень богатой женщиной, но и не бедствовала. – Мне наплевать, сколько денег она мне завещала. Я бы предпочел видеть ее живой. И если хотите знать мое мнение, она не принадлежала к типу людей, которые совершают самоубийства. А еще понимаю, что́ вы обо мне подумали. Вы решили, будто я убил Бланш, потому что не хотел вешать на себя заботу о ребенке и рассчитывал на куш в пять тысяч монет. – Джордж поднялся. Его лицо, исказилось от злости. – Господи, за кого вы меня принимаете? Сержант сделал умиротворяющий жест рукой. – Никто вас ни в чем не подозревает. Мы с вами просто беседуем. Я сообщаю информацию и получаю ответы от вас. Все ради того, чтобы окончательно прояснить обстоятельства дела. Лично я считаю, что вы непременно женились бы на мисс Тайлер, если бы узнали о будущем ребенке. И в равной степени уверен в вашей неспособности на убийство ради пяти тысяч фунтов. Вы принадлежите к иному типу людей, мистер Ламли. – Но мне показалось, вы намекнули, что это могло и не быть самоубийством. Вы думаете, его инсценировали? А на самом деле кто-то убил Бланш? – Не забывайте, что разговариваете с полицейским, мистер Ламли. Наша работа заключается в сборе улик, установлении фактов. Мисс Тайлер все-таки могла совершить самоубийство по причинам, достаточно веским для нее, но о которых мы никогда не узнаем. Однако могла и не совершить его. Сейчас я хочу, чтобы вы отправились домой и обо всем поразмыслили. Заметьте, не обсуждали с кем-либо, а обдумали наедине с собой. И если что-нибудь полезное для нас придет вам в голову, сразу же дайте знать. Джордж вернулся в «Красный лев» и пообедал за стойкой бара с двумя большими порциями виски и содовой. А в полицейском участке, как только Джордж ушел, к сержанту присоединился детектив из уголовного розыска. Тот самый, что прежде осмотрел дом Джорджа и через Скотленд-Ярд отправил свой отчет в департамент Буша. – Ну и как? – спросил он. Сержант покачал головой: – Уверен, он ни о чем не знает. Понятия не имел о ее беременности, как и о деньгах, причитающихся ему по завещанию. И находится в полнейшем недоумении, по какой причине она могла отправиться за город на пикник, а потом покончить с собой. Детектив взял со стола отчет о вскрытии и просмотрел его. – А что это за мелкий синяк в верхней части левой руки? – Такой легко себе набить, просто выходя из машины. Случайно ударилась, вот и все. Нет сомнений, что причиной смерти явилось отравление выхлопными газами. В маленьком автомобиле достаточно нескольких минут, чтобы их содержание в воздухе вызвало летальный исход. Думаю, она все-таки наложила на себя руки, но мы так и не узнаем, по какой причине. – А что считает шеф? – Ты же знаешь его отношение к самоубийствам. Особенно в автомобилях. Что бы там ни говорила эта старуха, миссис Тайлер, а он распорядился провести дополнительную экспертизу. Проверить кровь и внутренние органы на присутствие наркотиков или токсических веществ. Она бы стала не первой, кому сначала впрыснули яд, а потом разыграли самоубийство. – И не последней. Ты ведь в курсе, что мы написали рапорт на Ламли в связи с делом Торговца? – Да. Получается, что он у нас похититель людей, а теперь еще и убийца. Чушь собачья! И вообще, мы по тому делу написали множество рапортов на разных людей. – Но я все равно считаю, что нужно информировать их об этом случае. Кто знает, в каком направлении они сейчас ведут расследование? – Ладно. Вот только я бы подождал, пока доктор проведет повторные анализы и пришлет отчет. Он должен лежать у меня на столе завтра. И если хочешь знать, охота за Торговцем – занятие бессмысленное. Он уже спокойно сбежал из страны со своей добычей. Просто у высшего начальства этот тип навсегда останется большой занозой в задницах. А если веришь, что Ламли в чем-либо замешан, тогда я скажу тебе, что Джек Потрошитель до сих пор жив, здоров и спокойно живет в Блэкпуле. Ты и в это поверишь?
Эдвард Шебридж прочитал заранее оговоренное кодированное объявление в «Дейли телеграф». Радости не испытал. Все радостные эмоции ожидали его гораздо позже. А в этот момент он всего лишь получил сигнал, которого дожидался. Шебридж уселся за пультом в своем подвальном кабинете, взял портативную пишущую машинку и проставил дату в пустовавшем углу листка с письмом для Грандисона, которое напечатал одновременно с посланием в адрес сэра Чарльза Мэдема. Затем передал его жене, чтобы она отправила конверт по почте. Ей предстояло отправиться на машине в Саутгемптон. Стоя рядом с автомобилем, Шебридж сказал: – В Саутгемптоне купи местную вечернюю газету. Кажется, она называется «Ивнинг эко». – Из-за мисс Тайлер? – Да, они уже могли написать о ней. – Но ты ведь ничем не обеспокоен? – Нет. Даже если они выяснят, что она заезжала сюда, это ничего не изменит. Мы не знаем о том, что она совершила самоубийство. Нам неизвестна подлинная причина, приведшая ее в наш дом. Она говорила с нами только о месте под кемпинг для дачных домиков на колесах. И это правда. Мисс Тайлер не упомянула бы о мисс Рейнберд, если бы не перепугалась. Ее истинная цель заключалась в том, чтобы посмотреть на нас, прежде чем принять решение, как действовать дальше. Если о ее приезде к нам кто-нибудь знал, нас, вероятно, в ближайшее время посетит полиция. Но мы расскажем чистую правду, до известных пределов. Если им известно о мисс Рейнберд и моем с ней родстве, я опять-таки скажу правду. Мисс Рейнберд меня не волнует. Когда купишь газету, проверь, есть ли в ней сообщение, а потом немедленно избавься от нее. – Жаль, что так получилось. – Но мы же всегда знали о возможном элементе случайности. Он мог оказаться роковым для нас или же мы сумели бы с ним справиться. Мы нашли выход из положения. Знаем, как высоки ставки в игре, нам известны все подстерегающие нас опасности. Нам не свойственна самонадеянная уверенность в собственной безгрешности. Все когда-нибудь допускают ошибки. Боги послали нам нежданную случайность, только и всего. Вероятно, чтобы испытать нашу стойкость и умение справляться с кризисами. Шебридж поцеловал жену. – Эта женщина была не из тех, кто совершает самоубийство, – задумчиво произнесла она. Он улыбнулся, уверенный, что это не было проявлением слабости с ее стороны. Жена не знала, что такое слабость или страх. – Подобное происходит часто, – заметил Шебридж. – И кто-то непременно говорит: «Не могу поверить. Она была не из тех, кто способен на такое». Когда жена уехала, он отправился в сторону луга, захватив с собой принадлежавшего сыну ястреба-тетеревятника. Пока мальчик жил в интернате, Шебридж сам тренировал птицу. По пути ему пришлось миновать рощицу вязов с задней стороны дома. Самка, на голове которой не было привычного мешочка, сразу увидела суету грачей в кронах, нахохлилась, начала распускать хвост и отслеживать полеты черных птиц. Но хозяин пронес ястреба сквозь рощу и прошел еще полмили вниз по лугу. Там раскинулись возделанные поля, на них пробивались ранние побеги кукурузы. В этом же месте пролегал обычный маршрут перелета грачей из полей к гнездам среди вязов. Чаще всего они перемещались стаями, но иногда в такой полет вверх вдоль склона пускался одинокий грач. И вскоре они увидели его. Шебридж спустил ястреба, и самка устремилась к грачу с наветренной стороны. Тот заметил появление хищницы. Не имея рядом прикрытия ни на дереве, ни на земле, он принялся неловкими кругами подниматься вверх, стараясь попасть в ветряной поток. Ястреб повторял круги грача, но тот тоже был сильной птицей, и у ястреба ушло время, чтобы подняться выше своей будущей добычи. Шебридж стоял и наблюдал эту сцену, вспоминая, как его сын впервые в жизни сам спустил тетеревятника на грача. Когда случается что-нибудь хорошее, подумал он, острее всего запоминается именно первый раз. Потом бывает тоже очень хорошо, но пропадает мелкий, но очень важный элемент магии. Твой первый фазан, подстреленный и камнем падающий на землю, первый крупный лосось, которого по неопытности пытаешься вытянуть за леску, обжигая себе пальцы… В жизни было столько прекрасных моментов! Но в наши дни многие из них постепенно исчезали. В природе всегда соблюдался естественный баланс между жизнью и смертью. Но природа сама по себе не обладала достаточной силой, чтобы противостоять быстрому загрязнению окружающей среды человеком, нечистотам, которые он распространял повсюду вокруг себя. Он превращал моря и реки в сточные канавы, а землю покрывал огромными горами мусора и прочих отходов. Ничто не могло остановить этого. Можно было лишь найти какое-то еще не загаженное место, окружить его и защитить от расползавшегося грязным пятном и проникавшего повсюду «цивилизованного мира». Ястребиха гортанным клекотом оповестила грача о своем присутствии, а затем сделала два быстрых ложных маневра, имитируя нападение и заставляя противника прижаться ближе к земле. Грач метнулся по ветру в сторону живой изгороди вдоль поля, которая могла спасти его, но располагалась слишком далеко. Хищная птица сложила крылья и устремилась на грача с такой скоростью, что Шебридж слышал, как ее тело со свистом режет воздух. Она нанесла удар в ста футах над поверхностью земли, даже не пытаясь прижать добычу еще ниже. Взметнулись в воздух черные перья, и в одно мгновение все было кончено. Разорванная когтями и клювом птица рухнула на землю. Это смерть, подумал Шебридж, но какая же красивая! Возвращаясь домой, он думал о сыне. Школьный год завершался. Скоро он будет дома. Они сядут в машину и навсегда уедут отсюда. Трое близких друг другу людей направятся в Шотландию или Ирландию. Но если там они не найдут того, что нужно, то продолжат поиски за границей. Норвегия, Швеция, Канада… Никто из них не испытывал глубокой привязанности к своей родине. Они знают, чего хотят, и немедленно поймут, когда увидят перед собой подходящее место. Мальчику были известны все чувства и желания отца, и он полностью разделял их. Причем в стремлениях не присутствовало ни поэзии, ни философии. Им не нужны были в качестве образцов ни Генри Торо, ни Робинзон Крузо. Желания оставались чисто физиологическими. Они хотели поселиться в месте, чтобы превратить его в бастион, среди которого двадцать, сто, пятьсот лет они сами или их потомки смогут жить в единении с природой и сопротивляться наступлению сметающей на своем пути цивилизации. Этот проект многие подняли бы на смех, а желание осуществить его на практике назвали бы сумасшествием. Ну и пусть. Они были тверды как сталь в своем намерении добиться поставленной цели. Приехавшая домой жена сообщила, что в «Ивнинг эко» действительно опубликовали маленькую фотографию и отчет о том, как обнаружили тело Бланш Тайлер. На ужин для архиепископа она приготовила копченого лосося и говядину по-итальянски с побегами брокколи. Отнесла в подвал еду, а обратно вернулась с номером «Дейли телеграф». Поверх первой полосы заложник написал: «Я бы предпочел этой газете свежий номер «Таймс». Шебридж взял газету и сжег в камине. Никаких изменений не будет. Он относился к архиепископу с почтением, однако как личность тот для Шебриджа не существовал. Всего лишь ценный предмет, который скоро предстоит продать.
Джордж сидел в кухне вместе с матерью Бланш и пил виски. Бутылку он привез с собой. Старая леди тоже согласилась выпить, хотя всегда предпочитала чай. Однако смерть дочери многое изменило. Пили из дешевых рюмок. Дом теперь принадлежал старухе, а в столовой не было недостатка в тонком и ценном стекле, но обычай велел ей вести себя пока сдержанно, словно Бланш была все еще жива и оставалась хозяйкой. Джордж постепенно свыкался с происшедшей трагедией, медленно возвращаясь к своему обычному поведению и течению мыслей, что случается каждый день с тысячами людей, которым приходится пережить шок потери и понять: жизнь продолжается. – Как вы думаете, Бланш могла догадываться, что беременна? – спросил Джордж. – Нет. Слишком высоко парила в облаках, чтобы задумываться об этом. Она считала, что ей подобное не грозит. Но так не бывает. Как ни старайся, друг мой, а жизнь найдет щелочку, сквозь которую можно проползти или просочиться. – Я бы женился на ней. Сразу же. На моей любимой Бланш. – Нет, не женился бы. Вы с ней не подходили друг другу. К тому же Бланш не была создана для семейной жизни. Я не хочу сказать, что она избавилась бы от ребеночка. Родила бы и стала его воспитывать. Либо здесь, либо в другом месте. Я ведь тоже не была замужем за ее отцом. В нашей жизни люди сходились и расходились. Церковь ничего не значила для нас. Мужчина брал женщину, жил с ней, заводил детей. Мог остаться с ней навсегда или сбежать. Джордж налил им обоим еще виски. День выдался очень скверный, но к вечеру он почувствовал себя немного лучше. Так устроена жизнь, приходится принимать ее какая есть. – Когда вы позвонили утром, у меня будто земля разверзлась под ногами, – продолжил Джордж. – Это было последнее, чего я мог ожидать. Бланш, сидящая в машине под проливным дождем… И сотворившая с собой такое. Мне все еще не верится, что она могла сама… Ее больше нет, и с этим нужно смириться. Но не с тем, как именно она умерла. – А я не удивилась. – Что вы имеете в виду? – То есть я, конечно, тоже в шоке. Как если бы ее сбила машина. Но в остальном – нет. Ничего странного. – Я вас не понимаю. – Я рассказала пока только полицейским. Это у нас семейное. Хотя ей самой об этом не было известно. Но могла догадаться. От детей порой трудно хранить секреты. Ведь старик Тайлер тоже наложил на себя руки. – Ее отец покончил с собой? – Да. Ушел однажды ночью. Сильный мужчина. Казалось бы, никаких особых проблем и тревог. Утром его тело выловили из реки. А ведь плавал он лучше любой рыбы. Что твой угорь. Но еще хуже получилось с одним из его братьев. Всего-то сорока лет от роду. Сел на железнодорожную насыпь и дождался поезда. Положил шею на рельс, когда состав находился в пятидесяти ярдах. И опять-таки с ним вроде все было в порядке. Недавно купил новую лошадь, повозку перекрасил снаружи. Оба были нормальные, даже веселые… – Они это с собой сотворили? И без каких-то особых причин? – Всегда есть причина, которая глубоко внутри тебя. Это тоже надо иметь в виду. А так – и не поймешь. Тот же старик Тайлер. Никаких забот в жизни. Четыреста фунтов сбережений в почтовом банке. Поцеловал и приласкал меня, прежде чем уйти, а утром холодный труп на носилках принесли к нам на ярмарку. Причем на лице застыла улыбка. Словно шутка у него такая вышла. Значит, это у них было в крови. Вот почему я не очень удивилась, узнав, что сделала Бланш. Меня ее смерть, конечно, потрясла. Я горюю, как всякая мать. Но не удивлена. Она что-то такое унаследовала от той ветви нашей семьи. А что ты собираешься делать теперь, когда ее не стало? Джордж отхлебнул виски и пожал плечами. Бланш являлась гораздо более важной частью его жизни, чем он думал. Что он станет делать без нее? Видимо, поступит как все остальные, кто лишался близких людей… Даст времени и делам заполнить образовавшуюся пустоту, дождется, пока боль памяти потеряет остроту и исчезнет. – Даже не знаю, – произнес Джордж. – Попробую отвлечься. Займусь небольшим бизнесом, какой затеял прежде. Посмотрю, что получится. Бланш хотела, чтобы я добился в нем успеха. – Что ж, деньги, оставленные тебе, тоже не повредят. Она бы не завещала их тебе, не будь ты ей по-настоящему дорог. Ведь наша Бланш всегда очень аккуратно обращалась со своими деньгами. Что касалось лично его, с горечью подумал Джордж, он бы спустил все деньги на свете в сточную канаву, если бы это помогло вернуть Бланш. «Солнечные сады Ламли». Как можно было сейчас посвятить себя подобному занятию? Он ведь стремился к успеху только ради нее. Хотел доказать, что способен быть самостоятельным, сделать что-то стоящее в жизни, а потом насладиться доставленным ей удовольствием. Боже всемогущий! Как же несправедливо поступила с тобой жизнь! И нанести удар так неожиданно! Ты вставал утром с улыбкой, солнце сияло для тебя, а потом – бац! – и судьба наносила тебе хлесткую пощечину.
Ослепительно сияло солнце, играя отражениями в воде пруда парка Сент-Джеймс. Голубь расхаживал по оконному выступу, с агрессивным видом распушив оперение, издавая воркующие призывные звуки, приглашавшие голубок на совместную прогулку по крыше. На столе перед Бушем лежало второе письмо, полученное от Торговца. Накануне его отправили из Саутгемптона. Сангуилл уже тщательно проверил письмо на отпечатки пальцев. Снова безрезультатно. Торговец писал, что хотел повторения той же процедуры, что и прежде. Выкуп следовало выплатить в алмазах, причем он точно указал, какого размера и качества. Когда письмо печатали, то оставили пробелы для более позднего внесения дня, времени и места передачи властям похищенного архиепископа. Пустоты заполнили неровно ложившимися пурпурными буквами и цифрами с помощью той же дешевой пишущей машинки, какими пользовались только дети для своих игр. На ней же изготовили послание для сэра Чарльза Мэдема. Как догадывался Буш, оба письма напечатали одновременно… Он представлял, как преступник печатает письма, затем садится в автомобиль и едет куда-то, где можно избавиться от машинки. Самоуверенность и наглость этого человека очень раздражали Буша. Он мысленно вернулся в холл офицерской столовой Учебного центра армейской авиации в Миддл-Уоллопе. Появившаяся из мрака ночи легкая и подвижная фигура в нелепой маске поднимается по ступеням. Водитель такси ухмыляется ему вслед, сидя за рулем… И через все это, подумал Буш, ему опять предстоит пройти. Причем нет возможности остановить его. Устами Грандисона передан четкий приказ. Никаких стратегических уловок, попыток обмана, ни малейшего отклонения в сторону от процедуры, которое нарушило бы ее плавный ход и поставило под угрозу безопасность архиепископа. Мужчина явится из ночной тьмы, заберет алмазы и исчезнет. А он, Буш, будет снова стоять рядом и наблюдать, как это произойдет. А потом независимо от того, какая судьба ожидает департамент – а избежать радикальных перемен не будет возможности, – на его имени навсегда останется черное пятно, и оно станет сопровождать его (отметкой в личном деле) всю оставшуюся жизнь. Буш получит новые назначения, другие должности, но ничего даже близкого к тому, что действительно было предметом его вожделения, к чему он страстно стремился. И Торговец надругается над ним, измажет черной краской задолго до того, как, подобно Грандисону, он успеет полностью сформироваться и заматереть, покрыться шрамами от многочисленных удач и провалов в прошлом, что уже никакие новые успехи или поражения не способны повлиять на его карьеру. Прошлым вечером жена Буша неожиданно вернулась из Норфолка. Спокойно и уверенно сообщила, что снова уедет в Норфолк, чтобы поселиться там с давним возлюбленным. Назвала фамилию этого человека и заявила о намерении поменять свою фамилию тоже. А что до периода ожидания официальной возможности развестись, то она готова ждать столько, сколько потребуется. Она была счастлива, ясно видела перед собой цель и преисполнилась решимости достичь ее. И эту самоуверенность, этот напор Буш в раздражении перенес сегодня на дело Торговца. Все, чем он занимался, выходило из-под контроля. Буш воображал, как громко хохочут над ним боги хаоса – над человеком, который хотел заманить в ловушку и расправиться с Торговцем, а сам не мог создать проблем даже для нелюбимой и нежеланной жены. Он встал и подошел к окну. Почувствовав естественную в своем положении усталость, подумал: а не все ли равно? Пусть Торговец забирает алмазы, пусть жена получит вожделенный развод. Ничто больше не имело значения. К утру следующей субботы все будет кончено. Архиепископ вернется, а Торговец отпразднует большой успех. Ну и к черту все! Буш уволится со службы, задавит в себе прежние амбиции, официально станет холостяком и примет любую участь, какую бы ни уготовила судьба. Так он еще какое-то время стоял у окна, глядя на свежую зелень кустов, на распускающиеся в парке нарциссы и крокусы. К нему в кабинет вошел Сангуилл и подал Бушу два листа бумаги. – Вот это мы недавно получили из Скотленд-Ярда – один из новых рапортов полиции Уилтшира. Второй листок – распечатка с компьютера. Буш сел и стал читать текст рапорта. Уголовный розыск в Солсбери информировал о самоубийстве Бланш Тайлер. В бумаге содержались все имеющие отношение к делу подробности, как и схема известных перемещений покойной в ту субботу, которая предшествовала дню обнаружения ее тела в машине. Упоминалось о возможной наследственной склонности к суициду. Вскрытие показало, что женщина была на втором месяце беременности. Причиной смерти послужило отравление окисью углерода, однако повторные анализы и более тщательное изучение их результатов выявило наличие незначительных следов в организме нитрата тиопентала и хлорпромазина. Поэтому не исключалась вероятность, что ее сначала усыпили сильнодействующими успокоительными, а потом поместили в машину, где она скончалась от отравления угарным газом. Причем все это было обставлено как самоубийство. У покойной имелся любовник, Джордж Ламли, от него она и забеременела. Кроме того, согласно ее завещанию, Ламли получил в наследство пять тысяч фунтов. Полиция тщательно проверила, где и когда находился Ламли в минувшие выходные. Смерть Бланш Тайлер наступила в субботу между девятью и десятью часами вечера. С восьми до десяти часов в тот же вечер Ламли сидел в баре при отеле «Красный лев» в Солсбери. Полицейские допросили его и сочли маловероятной его связь с гибелью возлюбленной. Рапорт по поводу Ламли отправили в Скотленд-Ярд, а потом и в департамент только потому, что его фамилия уже фигурировала в одном из прежних отчетов по делу Торговца. Полиция Солсбери запрашивала инструкции относительно продолжения работы с Ламли, как и ведения дела в целом. Слушания расследования, проведенного местным патологоанатомом, назначили на пятницу. Компьютерная распечатка содержала текст первого рапорта, в нем указывалась фамилия Ламли, а также сведения о наличии нитрата тиопентала и хлорпромазина в анализе крови члена парламента Джеймса Арчера. Мозг Буша лихорадочно заработал, и он включился в работу по расчету возможных вариантов. – Тиопентал использовали при похищении Арчера. Мы можем смело предполагать, что данное вещество пускали в ход, когда брали в заложники Пэйкфилда. Его могли вновь применить против архиепископа в субботу. То есть Торговец неизменно прибегает к нему. А теперь еще женщину, которой его вкололи, причем в ту же субботу. Неужели снова дело рук Торговца? – Это как раз вероятность, какую компьютер не позволяет нам игнорировать. Надо помнить, что тиопентал – не то снадобье, которое можно в готовом виде купить в любой аптеке. Но его способен изготовить человек, обладающий элементарными познаниями в области химии и фармакологии. – Ламли не обладает ими ни в малейшей степени. – Тогда давай допустим, что Джордж Ламли не причастен к смерти той женщины, а также не имеет никакого отношения к Торговцу. Но не откажем себе в удовольствии предположить, что нам выпал единственный шанс из миллиона, на который мы надеялись. Что могло связывать Торговца с Бланш Тайлер, чтобы он решил устранить ее? Буш откинулся на спинку кресла. Опыт подсказывал ему, что истина часто проходила весьма замысловатый путь, прежде чем он постигал ее. А ему не раз доводилось совершать сложные маневры и манипуляции, чтобы добраться до правды, а в результате его поджидало лишь разочарование. Но в данном случае, если толика правды таилась в лабиринте компьютерных данных, где легко подчас терялась, вероятные выводы представлялись простыми. – Архиепископа похитили между четырьмя и пятью часами пополудни. Через четыре или пять часов после этого умирает мисс Тайлер. О чем это свидетельствует? – спросил он. Сангуилл пожал плечами: – Если предположить, что Торговец применил к ней тот же самый нитрат тиопентала, то причина ясна. Мисс Тайлер помешала Торговцу, нарушила нечто в четкой схеме похищения. И стала не просто досадной преградой, а грозила срывом плана, представляла реальную опасность. Поэтому ее и ликвидировали. А есть вероятность, что она с самого начала работала на него, но по какой-то причине именно сейчас он решил избавиться от нее навсегда. Судя по описанию внешности, она не могла быть той женщиной, которая приезжала, чтобы забрать первый выкуп. Но у нас нет доказательств, что в преступлении участвовали только один мужчина и одна женщина. – Существует предположение, на которое мне хотелось бы сделать ставку, – произнес Буш. – Оно состоит в том, что Торговец и Бланш Тайлер были связаны. Если принять во внимание случившееся в субботу, уже не так важно, имелись ли между ними длительные отношения, или это стало случайным столкновением. Следует исходить из принципа: то, что мы хотим воспринимать как истину, и есть истина. Самый главный из вопросов теперь: куда Бланш Тайлер поехала в субботу? Потому что, куда бы она ни направилась в тот день, именно там она встретилась с Торговцем. – Никто не знает, где она была. Взяла с собой продукты для пикника и уехала. Ламли твердил, что Бланш Тайлер любила отправиться одна на природу. – Мы непременно все выясним. Но действовать придется осмотрительно и осторожно. Скоро приедет Грандисон. Я поговорю с ним о том, как нам лучше использовать полученные данные. Но могу сразу сказать тебе одно. Даже если бы мы назвали ему имя и точный адрес Торговца прямо сейчас, нам все равно не позволили бы ничего предпринять. Обмен должен состояться. Нельзя подвергать архиепископа опасности. Сделай мы хотя бы движение, и не сносить нам головы. – Что ж, нас это вполне устраивает. Архиепископ возвращается. Он оправился от сильной простуды и вновь приступил к исполнению своих обязанностей. Никто ни о чем не подозревает. И тогда мы тихо разбираемся с Торговцем. При условии, что наши предположения верны и мы сумеем выследить его. А найти Торговца будет сложно. У нас мертвая женщина и счастливый обладатель огромного выкупа. Не слишком-то много. Буш резко покачал головой. У них появился первый проблеск надежды на успех. Настал момент действовать с верой в счастливый случай. Именно сейчас царивший прежде хаос неожиданно приобретал очертания четкой схемы. Вероятно, боги все-таки отвернулись от Торговца. – Куда бы она ни поехала, – сказал Буш, – должен существовать способ отследить ее перемещения. Но сначала мне нужно выяснить, как захочет взяться за это дело Грандисон. Вот только после встречи с Грандисоном часом позже полученные им указания были однозначными и прежними. – Ты ничего не станешь предпринимать. Архиепископа освободят в субботу. И пока этого не произойдет, на любые расследования для нас и полиции наложен запрет. – Но это может быть единственной ниточкой, в которой мы нуждались! – Надеюсь, что ты прав. Но мы пока ничего не можем сделать. Откуда, например, ты знаешь на сто процентов, что Ламли или мать Бланш Тайлер не связаны с Торговцем? Данное предположение нельзя сбрасывать со счетов. – Грандисон принялся протирать стекло своего монокля носовым платком. – Да и сама Бланш Тайлер могла работать на Торговца. И тут появляешься ты и начинаешь задавать вопросы. Люди в подобных ситуациях нервничают и настораживаются. До сих пор мы имеем случай доказанного самоубийства. И полиции Уилтшира придется твердо стоять на таком объяснении смерти Бланш Тайлер. Следствие патологоанатома пройдет в свой срок, и в его заключении будет подтвержден суицид. Я сам переговорю с ними и все объясню. Нельзя принимать никаких мер, слух о которых может долететь до Торговца и заставить его думать, будто обстоятельства оборачиваются не в его пользу. Но как только архиепископ окажется на свободе, мы немедленно приступаем к работе. И пока заложника не вернули, Торговец должен пребывать в абсолютной уверенности, что ему ничто не угрожает. – Грандисон улыбнулся. – Ты хотел бы начать действия, которые могут привести к гибели архиепископа? Ведь данный факт замолчать не удастся. Газеты просто взорвутся от возмущения! И сколько голов, включая и наши с тобой, полетят с плеч! Но не беспокойся. Моя цель – схватить Торговца. Однако не раньше, чем архиепископ вернется насвою кафедру в соборе. – Но тогда уже может быть слишком поздно. Торговец успеет ускользнуть от нас. Грандисон покачал головой: – Не думаю. Я слишком усердно молился. А наши молитвы часто слышат те, кому они адресованы, и они спешат помочь. Проблема в том, что мы порой сами не осознаем этого. Но данный случай очевиден. Архиепископ похищен между четырьмя и пятью часами. Женщина умирает в период от восьми до девяти часов вечера в тот же день. Выглядит классическим случаем самоубийства. Женщина беременна, а в семье и прежде наблюдались склонности к суициду. Полицейские – очень занятые люди. Большинство из них легко приняли бы эту версию. Но в чем же заключался истинный ответ на мои молитвы? А в том, что начальник полиции в Солсбери болезненно относится ко всем случаям самоубийств на своей территории! Он требует повторной экспертизы, и выявляется наличие тиопентала. Если бы об этом не упоминалось в их отчете, ни ты, ни Сангуилл не обратили бы на него внимания. Ты ведь не любишь азартных игр? Нет, ты не игрок. Но если бы был им, то знал, что в жизни каждого азартного человека случаются чрезвычайно редкие моменты, когда он ставит на «темную лошадку», но инстинктивно заранее уверен в победе. Мы как раз сделали подобную ставку, и каждый нерв в моем теле подсказывает сейчас, что она себя оправдает. А потому давай затаимся и дождемся субботы. Боги теперь на нашей стороне. Но они пока не хотят нашего вмешательства в свои дела.
Мисс Рейнберд положила трубку и посмотрела в окно. В дальней стороне сада у озера рабочие завалили засохший вяз, и воздух наполнился звуками их механических пил, когда они принялись разделять ствол на части. Она не выносила вида гибели деревьев. Вяз стоял на том месте, сколько она себя помнила… Он рос долгие годы еще до того, как она появилась на свет. А теперь его не стало. У всего есть начало, и всему приходит конец. Мисс Рейнберд испытывала потрясение от того, что ей только что сообщила Ида Куксон. Это стало настоящим шоком. Она отвернулась от окна, налила себе херес и уселась в свое кресло – то самое, где сидела во время сеансов мадам Бланш. А теперь мадам Бланш умерла. Покончила с собой, как сказала Ида Куксон. Отравилась выхлопными газами в своей машине. Невозможно поверить. Крупная, сильная, наделенная способностями и умом женщина… Одного взгляда на нее было достаточно, чтобы понять: человек сполна наслаждается жизнью. Да, она любила жизнь, и ей нравилась ее профессия. Странно! Что может толкнуть человека на подобное? Мисс Рейнберд пришла в голову мысль, что это могло быть как-то связано с ее неприятием мадам Бланш. Но она сразу отвергла эту идею. Мадам Бланш не впервые сталкивалась с негативным отношением к себе и с профессиональными неудачами. Она сама рассказывала, стоя вот здесь, в этой комнате… А еще сон. Прошлой ночью мисс Рейнберд приснился сон об этой женщине. Хвала всевышнему, Гарриэт больше не тревожила ее по ночам! Зато явилась мадам Бланш. Причем виделась столь же живо и реально, словно сидела в кресле напротив. На ней опять была безвкусная нитка бус из фальшивого жемчуга. И по какой-то непостижимой причине во сне их отношения с мадам Бланш складывались иначе, чем в действительности. Они будто являлись старыми подругами, встретившимися после долгой разлуки. Любопытно, до чего подробно запоминались сны. Даже проснувшись, легко вспоминаешь каждую деталь. Мадам Бланш была в короткой курточке из овчины, которую помогал ей снимать в прихожей Ситон. А мисс Рейнберд показывала гостье дом. Они болтали и смеялись как давние близкие подруги. На верхней площадке большой лестницы остановились и посмотрели в окно. Оттуда открывался обширный вид через весь сад на озеро, и она запомнила, что у озера кто-то был. Юноша или молодой мужчина. Мисс Рейнберд не разглядела его, потому что плохо видела на большие расстояния. Но поняла, что у него светлые волосы. Однако она знала его, принимала за своего и любила. Мисс Рейнберд вспомнила, что не могла не любить его, поскольку во сне видела, как он забросил с берега в озеро удочку с блесной. С тех пор, как Шолто стал разводить в озере форель, в нем никто не рыбачил. Форели были ее любимицами, ожиревшие и обленившиеся от ежедневных обильных кормежек, они достигали пяти фунтов весом. А во сне юноша поймал одну рыбу. Она поняла это по его позе, по тому, как вдруг упруго изогнулось удилище, а гладь поверхности воды вспенили ожесточенные движения попавшей на крючок форели. Если бы кто-нибудь другой посмел сделать нечто подобное, мисс Рейнберд восприняла бы это как святотатство, пришла бы в бешенство и вызвала Ситона. Но они лишь переглянулись с мадам Бланш, обменялись улыбками, с довольным видом кивнули друг другу, словно делили между собой удовольствие от зрелища занимавшегося рыбалкой молодого человека. А вскоре они отвернулись от ослепительного луча света, внезапно пронизавшего сумрак лестничной площадки. Причем в ее воспоминаниях о сне все происходило без перерыва. Потому что верхняя часть длинной лестницы тоже имела дурную историю. Именно отсюда свалился Шолто и погиб… Эта смерть принесла мисс Рейнберд свободу, хотя ее мучили угрызения совести при мысли, какое облегчение и даже радость она испытала, поняв, что брата нет больше в живых. Отныне она осталась единственной и полновластной хозяйкой в доме, и ей больше не придется терпеть от него грубости и постоянные унижения. Мадам Бланш остановилась у края лестницы и смотрела на мисс Рейнберд с улыбкой, а потом сказала так, словно вся семейная история и мысли хозяйки дома были для нее открытой книгой: «Бедный Шолто… Глубоко несчастный человек. Вам не нужно упрекать себя за те чувства, которые вы испытали тогда, Грейс». Грейс… Да, именно так мадам Бланш обратилась к ней. «Он слишком много пил, – произнесла мисс Рейнберд. – Я предупреждала его. Умоляла быть осторожнее. Но сейчас, когда прошло столько лет, могу откровенно признаться, что его смерть принесла мне облегчение». Мадам Бланш, начав спускаться по лестнице, сказала: «Все неправильные поступки с течением времени приобретают иной смысл по воле тех, кто возвышается над нами и контролирует равновесие между жизнью и смертью. – Она рассмеялась и добавила: – Пойдемте, Грейс, мне не терпится увидеть новую отделку комнат и шторы на окнах, которые вы купили». Мисс Рейнберд спустилась по лестнице вслед за мадам Бланш и вдруг вышла из состояния сна. А теперь мадам Бланш – настоящая, а не та ее приснившаяся подруга, – была мертва, во что до сих пор не верилось. Мисс Рейнберд налила себе еще бокал хереса. Внезапно осознала, что стала больше пить, чем позволяла себе прежде. Что ж, подумала она, старики тоже имеют право на излишества. Мисс Рейнберд села и погрузилась в размышления о смерти мадам Бланш, а потом вернулась мыслями к тому моменту во сне, когда они смотрели в окно на светловолосого юношу, и вновь почувствовала тот прилив счастья. У нее возникло ощущение, будто нечто описало полный круг, завершило цикл, восстановив нормальное течение жизни. Потрясающе! Какой же силой обладали сны! Она потягивала херес и пришла к выводу, что надо будет прислать венок к похоронам мадам Бланш. Выяснить, когда намечено погребение. Возможно, лучше не обозначать на ленте своего имени. Пусть надпись просто гласит: «От подруги». В конце концов, лишь недолго и во сне, но они действительно были подругами.
Глава 10
В среду Джордж забрал из покраски микроавтобус и приехал на нем к своему коттеджу. Он припарковался при въезде под навес гаража и, преследуемый по пятам Альбертом, медленно обошел вокруг, восхищенно разглядывая машину. Впрочем, Альберту фургон пришелся не по душе. Он отдавал предпочтение их старому автомобилю, который Джордж отдал как часть платы за новинку. На обратном пути пес неподвижно сидел на пассажирском сиденье и рычал, пока Джордж не влепил ему легкую оплеуху и не велел заткнуться. Микроавтобус просто прекрасен, думал Джордж. Зеленый цвет был яркого изумрудного оттенка только что политой дождем травы, а желтые подсолнухи по бокам выглядели кругами из чистого золота. Экзотично, как у ацтеков. Сразу привлекает внимание. Джордж, исполненный торжества, просмотрел надписи: «Солнечные сады Ламли лимитед». Внизу указаны его адрес и номер телефона. Превосходно! И у него уже был намечен первый контракт. Мужчина, которого он встретил в «Красном льве», только что переехал в новое бунгало и хотел, чтобы ему засеяли травой лужайку, а задний двор выложили плиткой, устроив нечто вроде сада камней. Джордж собирался приступить к работе на следующей неделе. К тому времени он уже рассчитывал иметь помощника, поскольку объявление о найме должно было появиться в местной газете сегодня. Жаль, подумал он, что Бланш не видит микроавтобуса. Он просто притягивает к себе взгляд. Ей бы понравилось. А вдруг Бланш смотрит сейчас сверху из иного мира и тихо радуется вместе с ним? Бедная Бланш… Джордж все еще остро ощущал боль утраты. Следствие назначено на пятницу. Полицейские предупредили, что его присутствие обязательно. Альберт задрал лапу у заднего колеса и опрыскал его. Джордж отругал собаку. Из дома донеслись звонки телефона. Наверняка ранняя пташка, как он надеялся. Кто-то уже успел прочитать объявление в сегодняшней газете. Неглупый трудолюбивый парень, мечтающий взяться за настоящее дело; умелый, широкоплечий и непременно с короткой стрижкой. Джордж не наймет какого-нибудь волосатика-хиппи из тех странных чудаков, которые носят бусы, – такой только и будет посматривать на часы, чтобы скорее сбежать с работы. Он вошел в дом, снял трубку и произнес: – Джордж Ламли слушает. – Как дела? – раздался мужской голос. – Все светло и чисто в мире юриспруденции? Начальство довольно и платит регулярно? Но и скучать без дела не дает. Завещания исполняются, договоры соблюдаются, доверенностям можно довериться. И приходят вдовы, чтобы поплакаться в жилетку. Я верно описал картину? Джордж сразу узнал голос мистера Энгерса, а поскольку время близилось к полудню, догадался, что первую бутылку шампанского с клиентом тот уже успел распить. – Энгерс, не так ли? – на всякий случай спросил Джордж. – Он самый. Решил позвонить тебе по поводу Эдди. Как прошла ваша встреча в Блэгдоне? Джордж растерялся: – В каком Блэгдоне? Энгерс залился смехом: – Брось, приятель! Ты туго соображаешь утром. Поздно лег и еще не проснулся? Я говорю об Эдди Шебридже. Помнишь? Я позвонил и дал его адрес твоей жене. А тут сидел на работе и вдруг вспомнил о нем. Мне стало интересно, как вы с ним поладили и вообще, чем он занят. Вот и позвонил тебе, чтобы все узнать. – Ты насчет Шебриджа? – Дошло наконец. Как он воспринял новости? То есть я, конечно, не хочу, чтобы ты раскрывал мне профессиональные секреты, но расскажи хотя бы в общих чертах, как он там. Значит, Энгерс позвонил его жене и продиктовал адрес Шебриджа? Разобраться с этим было легко. И он ответил: – Признаться, дело еще в подвешенном состоянии. Понимаешь, такие вопросы требуют времени для… – Я все усек, старина. Просто хотел по-дружески расспросить об Эдди. Подумываю о том, чтобы вскоре самому смотаться в Блэгдон и повидать его. Вот и хотел прощупать почву. Кто-нибудь из вас навещал его или вы просто написали ему письмо? Джордж представил, как Бланш держала трубку телефона, когда он отсутствовал, а потом в субботу уехала якобы на пикник… Умная и хитрая Бланш решила справиться с делом сама. Оставив его в неведении. Но, ухватившись за подсказку Энгерса, проговорил: – Да, мы отправили ему письмо. Руководство фирмы решило, что это наилучший подход к подобному клиенту. Проблема в том… То есть мы пока не получили ответа от него. – Может, он за границей? – предположил Энгерс. – С него станется. Если бы у тебя водились лишние деньжата, захотел бы ты торчать всю зиму здесь? Джордж справился с растерянностью, и импровизация давалась ему теперь легко: – Да, вполне возможно. Но ты вовремя позвонил, потому что в фирме начали волноваться, что моя жена могла неправильно записать его адрес. Я сам собирался созвониться с тобой, если бы мы не получили ответа через пару дней. Ты уверен, что он живет в Блэгдоне? – Хайлендс-Хаус близ Блэгдона в графстве Сомерсет. Адрес дал мне секретарь «Клуба любителей соколов». – Да, именно туда мы и написали. Значит, он куда-то уехал. Думаю, придется отправить кого-то и все проверить на месте. Если бы дело было серьезнее, я, разумеется, сразу бы наведался к нему лично. Так мы поступаем часто. Но вопрос не срочный. Энгерс рассмеялся: – Когда речь идет о любых деньгах, дружище, вопрос всегда срочный. Найди мне хоть кого-то, кто с этим не согласится. Пусть он будет трижды богат. Что ж, когда встретишься с Эдди, передай ему пламенный привет от меня. – Непременно. Спасибо, что позвонил. Джордж сел на диванчик и прикурил сигарету. Посмотрел на лежавшего в дверях Альберта. Бланш, вот чертовка! Умела пользоваться ситуацией. Ему бы хотелось узнать у Энгерса, когда именно он звонил ей, но как-то к слову не пришлось. Впрочем, ему повезло, что вообще обо всем узнал. Очень удачно придумал историю с письмом. Бланш выяснила адрес, и Джордж догадывался, почему она ничего ему не сказала. Речь шла о лишних двух с половиной сотнях фунтов. Она могла отправиться к Шебриджу сама, поговорить с ним и сразу понять, подходит он для мисс Рейнберд или нет. И если парень никуда не годился… На этом все и закончилось бы, а она сэкономила немного деньжат. Но теперь ничто уже не имело значения. Бланш умерла. Вопрос заключался в том, должен ли Джордж предпринять что-то по делу Шебриджа или бросить затею к дьяволу? Бланш побывала в Блэгдоне… Как только у нее оказался адрес, ничто не способно было остановить ее. Могли лишь немного задержать заранее назначенные на середину недели встречи и сеансы. Но субботы она всегда оставляла свободными для личных дел, вот почему и отправилась туда в субботу. Что произошло в Блэгдоне? Это могло бы дать ключ к пониманию ее душевного состояния. Легко говорить о наследственной склонности к самоубийству, но только какой-то мощный внешний фактор мог спровоцировать рецидив. Бланш пережила разочарование в жизни? Если Шебридж оказался неподходящей кандидатурой в наследники мисс Рейнберд, это могло стать серьезным ударом для Бланш и ее планов возведения «Храма Астроделя». А она ведь была одержима этой идеей. Чем дольше Джордж раздумывал обо всем, тем сильнее становилось его желание повидаться с Шебриджем. Туда всего-то два часа езды, не более. Он мог добраться до Блэгдона уже сегодня после обеда. Заодно обкатать новый микроавтобус. Показать себя во всей красе. Но, вероятно, и получить информацию, которая поможет лучше понять, как бедная Бланш оказалась в том леске, чтобы свести счеты с жизнью. Через полчаса Джордж уже ехал в сторону Блэгдона. Сначала он хотел поделиться новой информацией с полицейскими, но отбросил эту мысль: они могли запретить ему поездку и заявить, что поговорят с Шебриджем сами. А им владело желание сделать это лично. Посмотреть Шебриджу в глаза, выполнить долг перед Бланш. Милая добрая Бланш… Зачем она так поступила? Почему? Боже, разве можно вообще понять этих женщин? Едва ли. И надо же, представиться Энгерсу как миссис Ламли! Что ж, оставалось лишь пожалеть, что она не была ею в действительности. Давно следовало пожениться. Но оба словно ослепли, не понимая этого. Тогда ничего столь ужасного не произошло бы.Архиепископ уже освоился с не слишком разнообразным расписанием своей жизни в заложниках. Он находился в относительном комфорте и на питание не жаловался. Кроме того, пользовался привилегией, которой не имели ни Пэйкфилд, ни Арчер. Его снабдили листами писчей бумаги и набором карандашей. За это он был особенно благодарен. Длительные периоды времени, чтобы всецело погрузиться в размышления и переносить мысли на бумагу, обычно выпадали редко. Слишком много общественных обязанностей лежало на нем. Но теперь можно было предаваться медитации и находиться наедине с собой, чего ему всегда не хватало и представляло истинную ценность. Архиепископ уподобился монаху в келье, отшельнику в пещере. Поистине Бог порой преподносил человеку необычные дары, неисповедимым образом распоряжался судьбой, и архиепископ с удивлением обнаружил, что неволю должен воспринимать как благо. Накануне через громкоговоритель в стене искаженный, но внятный мужской голос оповестил его о скором освобождении и о том, что выкуп за него составит полмиллиона фунтов. Названная сумма огорчила архиепископа. Такие огромные деньги церковь могла бы использовать на более полезные и важные цели. Однако его обрадовало известие, что, в то время как широкая публика ничего не знала о его похищении, родным и близким сообщили истинную причину его исчезновения. В сегодняшнем номере газеты снова появилось краткое сообщение о болезни архиепископа и необходимости соблюдать постельный режим. Проводя теперь много времени в молитвах и медитации, делая записи, он заметил, что уделяет повышенное внимание моральным и практическим аспектам борьбы со злом, особенно со злом в новейших, современных проявлениях. Террористы угоняли самолеты, выдвигая в обмен на жизни пассажиров и членов экипажей невероятные требования. Послы и люди, облеченные высокой властью, подвергались похищениям, и условиями их освобождения ставились либо выплаты огромных сумм выкупа, либо крупные политические уступки. Но во всех случаях на одной чаше весов в переговорах с преступниками неизменно лежала человеческая жизнь. Если требования не выполнялись, люди погибали. Жизнь, несомненно, являлась даром Божьим, который был бесценен, но теперь он начал задумываться и о том, не следовало ли каждому человеку быть морально готовым пожертвовать этим даром во имя победы над злом. Любой безбожник и сквернослов, служивший в армии, бессознательно принимал подобный постулат как должное. Каждый солдат знал, что может умереть, если обстоятельства потребуют того. Тогда почему же люди, занимавшие высокие посты, не принимали на себя аналогичных обязательств, сопровождали их множеством оговорок и позволяли другим спасать себя дорогой ценой, не протестуя против этого? Ведь таково и оказывалось реальное положение дел. Но порой цена человеческой жизни, размышлял архиепископ, должна определяться с простых позиций, а долгом каждого становилась готовность пожертвовать ею в борьбе со злом, внося в нее весомый вклад. Почему, например, его собственная жизнь ценилась в полмиллиона фунтов, которые церковь могла использовать на иные богоугодные дела; причем не только на благотворительность, но на спасение жизней многих других людей? Мы должны укрепиться духом против мирового зла, утвердить в христианской доктрине принцип бескомпромиссной борьбы с нечистью, каких бы жертв она ни требовала. И теперь его уже больше всего тревожило, что до тех пор, пока подобная философия не станет общепринятой, человечество ни на шаг не продвинется к победе над силами зла. Вот как раз силы зла, думал он в раздражении, шли в ногу со временем, постоянно обновляя свой арсенал оружия и стратегии. А церковь и по сей день увязла в войнах, начатых еще в примитивные Средние века. И он задавался вопросом, какие чувства испытал бы, если право выбора предоставили ему, дали возможность заявить: «Не платите за меня выкупа и пусть они убьют меня»? Святые и великомученики не колебались бы, не ведали сомнений. В борьбе со злом есть только один верный выбор. Никаких компромиссов, чего бы это ни стоило. Потому что зло расцветало на почве человеческих страхов и тщеславия. И пока не наступит день, когда у зла отнимут его мощное оружие, битву с ним нельзя считать даже начавшейся. Сатана тщательно отбирал своих прислужников. Каждый из них был готов пожертвовать собой, не оставляя места для уговоров и компромиссов. Как он догадывался, например, тот человек, который похитил его, с легкостью расстался бы с жизнью, если бы ситуация обернулась против него. Итак, если бы решение пойти на компромисс или отвергнуть его оказалось целиком его прерогативой, как бы он поступил? И сердце подсказало ему ответ.
Из окна своей гостиной Эдвард Шебридж и его жена наблюдали, как микроавтобус свернул на подъездную дорожку и направился к покрытой гравием площадке перед их домом. Зеленый фургон с огромными подсолнухами, нарисованными на бортах. – «Солнечные сады Ламли», – прочитал Шебридж. – Это Джордж Ламли. Его появление не слишком их беспокоило. Когда ставки в игре настолько высоки, неизбежен стресс. Они с женой прошли уже через множество подобных моментов, и с каждым разом их уверенность в себе, их вера в свои силы возрастали. – Возлюбленный мисс Тайлер, – сказала жена. – Будь с ним обходителен. А я приготовлю чай. Она повернулась и вышла из комнаты, когда Джордж поднимался по ступенькам портика. Он позвонил, и дверь открыл сам Шебридж. – Мистер Шебридж? – произнес Джордж. – Да. – Моя фамилия Ламли. Не могли бы вы уделить мне немного времени? Я приехал по поводу своей подруги мисс Бланш Тайлер. Она, как я предполагаю, нанесла вам визит в прошлую пятницу. Это правда? – Да, она побывала у нас, – кивнул Шебридж. – Заходите. Джорджа провели в гостиную и предложили сесть в кресло. Комната произвела на него приятное впечатление. Она была обставлена удобной мебелью, но убрана без особой тщательности. Шебридж тоже казался нормальным человеком. Немного моложе Джорджа, среднего роста, сухощавый, с тонкими светлыми волосами, с голубыми глазами, в уголках которых уже наметились морщинки, и с загорелым лицом. Он был в просторных вельветовых брюках и зеленом свитере. Похож на фермера, проводящего много времени на свежем воздухе, но не выглядит простаком. – Даже не знаю, с чего начать… – промолвил Джордж. – Хочу только отметить, что был очень близко знаком с Бланш. Иногда работал на нее. Но вы, наверное, еще не слышали, что с ней случилось? – Что именно? – Она умерла. – Как? – На лице Шебриджа отразилось удивление. – Да, умерла, поэтому я к вам и приехал. Она покончила с собой… В своей машине… Отравилась выхлопными газами. Это произошло в лесу неподалеку от Солсбери. Вечером в прошлую субботу. Обнаружили ее в понедельник утром. – Боже мой! Почему она так с собой поступила? – Пока неизвестно. Но когда позвонил Энгерс и дал мне ваш адрес, я подумал, что должен поехать к вам и… – Энгерс? Помню его. Значит, именно у него мисс Тайлер выяснила, как меня найти? – Да. Вот только мне ничего не сказала. Бедняжка Бланш бывала порой скрытной. И если бы Энгерс вновь не позвонил мне нынешним утром, я бы и понятия не имел, что Бланш ездила сюда. И тогда я решил сам заскочить к вам и поговорить о ней. – Естественное желание. Бедная мисс Тайлер. С чего бы ей накладывать на себя руки? Это ужасно! – Поэтому я и не нахожу себе места. Совершенно на нее не похоже. Бланш не вела себя странно, когда приезжала к вам? Шебридж молчал. Ему стало ясно, что стратегию необходимо изменить применительно к обстоятельствам. Потом он произнес: – Вам, конечно, известно, зачем она приезжала ко мне? – Разумеется. Я ведь работал на нее. Она хотела разыскать вас, но часть поисков проводил я. Я нашел Энгерса и так далее. Но вот беда, он позвонил мне, когда меня не было дома, и адрес записала Бланш, ничего мне не сообщив. А он раздобыл ваши координаты через «Клуб любителей соколов». Между прочим, ему очень хотелось бы снова связаться с вами. Но вернемся к Бланш. Она в разговоре с вами сразу перешла к сути дела? – Не совсем. Поначалу сделала вид, будто подыскивает место для кемпинга. – Это в ее стиле. Она вынуждена была так поступить, пока не пришла к важному решению. Ей хотелось сначала присмотреться к вам, понять, что вы за человек, прежде чем перейти к своей истинной цели. В котором часу мисс Тайлер приехала к вам? – Примерно в половине седьмого. Она бы увиделась с нами раньше, но мы с женой отсутствовали. И ей пришлось вернуться. Вы были с ней обручены? – Я бы охарактеризовал наши отношения иначе. Мы были близкими друг другу людьми. Теперь, когда вы знаете, что с ней произошло, какое впечатление она произвела на вас? – Уж точно не человека, способного на самоубийство. Если только она не сумела искусно спрятать депрессию и негативные эмоции. – С чего бы ей испытывать негативные эмоции? – Вам известно о мисс Рейнберд и о том, кем в действительности были мои родители? – Да, известно. Бланш хотела разыскать вас и вернуть в лоно настоящей семьи. Но только вам не следует неверно трактовать ее мотивы. У Бланш было немало странностей, но она искренне верила в себя как в медиума. И обладала упорством, необходимым для достижения своих целей, пусть на это приходилось затрачивать много времени и энергии. Но она всегда оставалась честным человеком. Ее план заключался в том, чтобы получить в награду от мисс Рейнберд щедрую дотацию на строительство своего храма. Бланш мечтала о чем-то вроде спиритического собора, понимаете? И когда она вас нашла, ее счастью не было, наверное, пределов! Шебридж покачал головой: – Боюсь, что все получилось иначе, чем она ожидала. Должен вам сообщить, мистер Ламли, что секрет моего рождения известен мне многие годы. Я давно знаю о мисс Рейнберд из Рид-Корта. Мои приемные родители воспитали меня как родного сына. Они отдали мне свою любовь и создали условия для счастливого детства. Именно они стали для меня отцом и матерью. И все это я сообщил мисс Тайлер. И добавил, что не желаю иметь с мисс Рейнберд ничего общего. Не хочу встречаться с ней, созваниваться или принимать от нее наследство. Она была для меня чужой, и пусть остается. Боюсь, мисс Тайлер мои слова расстроили. – Еще бы! – Она попыталась уговорить меня изменить решение, но успеха не добилась. – Бедная Бланш! Это могло стать для нее страшным ударом. Господь всемогущий! Принимая во внимание подобную ситуацию, и если она знала к тому же о своей беременности… Тогда все становится объяснимо. – А она была беременна? – Да, от меня. На втором месяце. Установили при официальном вскрытии. Мы, конечно, никогда уже не узнаем, было ли ей известно о беременности, но если да, то даже помня о моей готовности жениться и стать отцом ребенка, это могло подвигнуть ее на отчаянный поступок. У них это семейное. Ее отец и один из его братьев тоже покончили с собой. – Мне об этом неизвестно. Но теперь все приобретает смысл. Я даже не подозревал, каким разочарованием стало для нее мое отношение к мисс Рейнберд. Крах всех ее планов, не так ли? – Да. Подобное могло полностью выбить почву у нее из-под ног. Видимо, здесь-то и кроется причина. Бланш ведь рассчитывала на очень крупную сумму от мисс Рейнберд, если удастся вернуть домой считавшегося безвозвратно потерянным племянника. Джордж вообразил, как Бланш сидела в машине под дробь дождя по крыше. У нее пропали месячные, и она догадалась, в чем причина, а будущий «Храм Астроделя» только что лишился перспектив на закладку хотя бы фундамента. Его любимая, нежная, милая… Так она сидела, а потом, вероятно, вспомнила, как поступили с собой ее отец и другие родственники. Жизнь внезапно представилась ей совершенно невыносимой. – Когда назначено официальное расследование? – спросил Шебридж. – На пятницу. Заранее прошу прощения за беспокойство, но раз уж я вас нашел, а мисс Тайлер здесь побывала перед тем как… В общем, мне придется уведомить обо всем полицию. – Разумеется. И если они сочтут необходимым мое присутствие или понадобятся письменные показания, то я готов оказать содействие. Вскоре миссис Шебридж принесла чай и вскрикнула, узнав о смерти Бланш. Они оба пришлись Джорджу по душе. С ними так легко было общаться! Они последние разговаривали с Бланш, и их рассказ несколько облегчил его смятенную душу. Теперь у ее поступка появилось правдоподобное объяснение. Он не казался теперь непостижимым. Бланш связывала с обнаружением Шебриджа гораздо больше надежд, чем хотела показать даже Джорджу. Надежд на постройку «Храма Астроделя». Он выпил две чашки чая с большим куском превосходного домашнего пирога, и разговор постепенно перешел с Бланш на другие темы. Джордж пустился в описание затеянного им предприятия, не скрывая, что рассчитывает на успех. Шебриджы слушали с интересом и бросали ободряющие реплики. Лично у них не было ни малейших сомнений в правильности его намерений. Для Джорджа их поддержка и энтузиазм пришлись как нельзя кстати. Приятно было слышать, что ты на верном пути, а при грамотном подходе к делу тебя ждет светлое будущее. Да, эта пара определенно ему понравилась. Прекрасные, воспитанные, доброжелательные. Хорошо бы завести себе таких друзей. И у него возникло странное ощущение, будто они уже сдружились. Ведь, занимаясь поисками Шебриджа для Бланш, Джордж чувствовал, словно знако́м с ним целую вечность. – Когда я буду обо всем рассказывать полиции, мне придется упомянуть и о мисс Рейнберд, – сказал он. – Они станут расспрашивать. Но есть еще кое-что, о чем я должен позаботиться. Думаю, мне необходимо повидаться с самой мисс Рейнберд. – Зачем? – поинтересовался Шебридж. – Она должна узнать, что Бланш сумела найти вас. Бланш непременно пошла бы к ней. И я хочу сделать это за нее. Если вы сами с ней не свяжетесь и не выскажете своих чувств, она может продолжить поиски. Кто знает, вдруг вам снова придется разбираться с этой проблемой? Но, разумеется, если вы желаете сами повидать ее, то в моем вмешательстве нет нужды, и я самоустранюсь. – Нет-нет, – произнес Шебридж, – я буду благодарен, если вы поговорите с ней. Поверьте, никто ни к кому не питает враждебности. Но семья Рейнберд отвергла меня, когда я родился. И теперь, какими бы чувствами ни руководствовалась мисс Рейнберд, какие бы предложения ни готовила для меня, настала моя очередь отвергнуть семейство Рейнберд. – Он улыбнулся. – Вы и сообщите ей об этом. Уверен, она не испытает ничего, кроме облегчения. Мисс Рейнберд мучилась угрызениями совести из-за ребенка сестры. Теперь она от них избавится. Она прощена. Мне от нее ничего не нужно. По дороге домой Джордж размышлял о том, что даже если мисс Рейнберд прощена Шебриджем, в собственном отношении к ней он далеко не был так уверен. Пусть косвенно, но старуха послужила одной из причин смерти Бланш. Прямой вины мисс Рейнберд в ее самоубийстве не усматривалось, но факт оставался фактом: Бланш могла остаться в живых, если бы не ввязалась по поручению старухи в авантюру с Шебриджем в погоне за призрачной мечтой. А все оказалось бессмысленным. Шебриджу ничего не было нужно от мисс Рейнберд, и это его право. Право по-настоящему гордого человека. Однако Джордж нанесет старой карге визит и вправит ей мозги. Пройдет следствие, состоятся похороны, после чего он вплотную займется своим новым бизнесом. Бог свидетель, он сделает все, чтобы преуспеть. Впервые в жизни Джордж брался за дело всерьез и надолго. Через несколько лет – если в верованиях Бланш заключалась хотя бы толика истины – она будет взирать на него сверху из иного мира и от души радоваться. Через полчаса после отъезда Джорджа из дома Шебриджей у них раздался телефонный звонок. Сын связался с родителями из школы. Он обязательно звонил им в среду вечером, беседуя сначала с мачехой, а потом с отцом, делясь своими новостями и узнавая, как дела дома. Учебный год заканчивается на следующей неделе, и он вернется на каникулы. Слушая, как жена болтает с сыном, Шебридж думал о том, что к моменту приезда мальчика архиепископ уже будет на свободе. А их жизнь вступит в новую фазу. В восемь часов тем же вечером Джордж заехал в полицейское управление Солсбери и дал подробный отчет о своем визите к Шебриджам. И едва он успел покинуть здание полиции, как новая информация была отправлена в Скотленд-Ярд для передачи в департамент Грандисона. А сам Джордж сразу двинулся к мисс Рейнберд. Ему хотелось завершить все как можно скорее. Если старушки не окажется дома, что ж, значит, такой он невезучий, и придется навестить ее завтра. В полиции своим планом посещения мисс Рейнберд Джордж не поделился. Ему это представлялось их с Бланш сугубо личным делом, под которым следовало наконец подвести черту. Впрочем, полиции уже было известно о мисс Рейнберд и поисках Шебриджа. Так что в его поступке не нашли ничего предосудительного. Если бы для полицейских его встреча с мисс Рейнберд была нежелательна, они бы так и сказали ему. Но они промолчали, и Джордж не видел причин отказываться от свидания с ней. В Стокбридже он сделал остановку, чтобы выпить и купить для Альберта кусок свиного рулета. В девять часов Ситон вошел в гостиную мисс Рейнберд, где та читала после ужина, и сообщил, что ее дожидается некий мистер Ламли. Он хотел бы увидеться с ней от имени мисс Бланш Тайлер. После колебания мисс Рейнберд сказала, что примет его.
Когда Джордж Ламли уехал, мисс Рейнберд налила большой бокал хереса и села, чтобы обдумать все, что ей сказал этот человек. Она была осведомлена об отношениях Джорджа и мадам Бланш через Иду Куксон. Да и сам Джордж ничего не скрывал. Нельзя сказать, чтобы он произвел на нее положительное впечатление. От него разило джином, он выглядел неряшливым, даже слегка потасканным, хотя в манерах присутствовала подчеркнутая учтивость, которая отличала, например, Шолто. Однако сомнений в искренности его горя по поводу смерти мадам Бланш не возникло. Джордж же честно рассказал о том, что она была беременна, и ответственность взял на себя. Узнав, что в поисках Эдварда Шебриджа важную роль сыграл этот мужчина, мисс Рейнберд не удивилась. Она давно догадывалась: какими бы выдающимися дарованиями ни обладала мадам Бланш, она не могла обойтись без посторонней помощи, занимаясь подобными расследованиями. А теперь и полиции стало обо всем известно. Чего доброго, завтра они свяжутся с ней и заставят дать показания на следствии, а тогда огласке будет предано все без исключения. Мысль о шумихе в прессе и сплетнях, связанных с ее именем, расстроила мисс Рейнберд. Разумеется, прежде всего она боялась, что секреты семьи попадут на страницы газет, но еще больше ее волновала реакция друзей и знакомых. Что они подумают о пожилой уважаемой женщине, которая оказалась глупа и доверчива, став жертвой мошенницы, выдававшей себя за медиума? А именно так отнеслась бы сама мисс Рейнберд к любой из своих давних приятельниц, кто оказался бы в подобных обстоятельствах. Она действительно перешла грань разумного. А все из-за вздорных снов с явлениями Гарриэт. Всю жизнь Гарриэт оставалась для нее источником тревог и желания взять ее под свою опеку… Безмозглое, бесхитростное, бесхребетное, бесхарактерное создание. Если разобраться, они с Шолто имели много общего. Вот почему для мисс Рейнберд стало таким облегчением, когда она наконец осталась единственной обитательницей и хозяйкой Рид-Корта. Годы мира и спокойствия, казалось бы, ожидали ее впереди. А теперь из-за кошмарных снов с вечно ноющей Гарриэт и ее собственной слабости, не позволившей справиться с наваждением самой, она рисковала превратиться в посмешище для всего графства. Завтра же необходимо встретиться с адвокатом и проконсультироваться, что можно сделать для предотвращения нежелательных последствий. И хотя поверенный мисс Рейнберд был из числа консервативных и трусливых типов, боявшихся собственной тени, ей придется надавить на него: пусть использует все свое влияние, любые связи, чтобы власти оставили ее в покое и ни в коем случае не вызвали для участия в расследовании. Не могли же они не понимать, насколько неуместно появление там женщины, обладавшей столь высоким общественным статусом? Что же касалось Эдварда Шебриджа… Вот вам и окончательный ответ на любые вздорные требования покойницы Гарриэт. Хотя мисс Рейнберд уже некоторое время не видела ее. Она снова спала спокойно, без будораживших душу сновидений. Итак, Эдвард Шебридж отверг Рейнбердов. Он считал Роналда Шебриджа и его жену своими настоящими отцом и матерью, хотя давно знал правду. Допив херес, мисс Рейнберд налила себе еще и задумалась. Ведь все это время она полагала, что при условии обнаружения Эдварда Шебриджа принятие окончательного решения останется за ней. Непростительное неуважение проявил к ней этот человек, не приехав сюда и лично не уведомив ее о своих чувствах. Да, кровь Гарриэт давала о себе знать. Если предстояло сделать что-нибудь неприятное, то всегда следовало найти кого-то другого, кто сделал бы это за тебя. Ладно, если таково его решение, то он сам снимает с нее всякую ответственность. Любой настоящий мужчина, несомненно, явился бы сам, чтобы в приватной беседе прояснить свою позицию. А он повел себя как идиот, не пожелав проявить к ней элементарное уважение, простую вежливость и не узнать из первых уст, что она собиралась предложить ему. Сделай он это, и вполне мог бы еще передумать. Все-таки она, мисс Рейнберд, владелица Рид-Корта. Последняя инвентаризация ее собственности и инвестиций установила, что размеры состояния приближаются к миллиону фунтов. Конечно, никто не собирался кричать об этом на каждом углу. Но если бы он понравился ей, она прозрачно намекнула бы на свое богатство. В конце концов, он женат, имеет сына, которому, по словам Ламли, сейчас пятнадцать лет, а значит, как на муже и отце, на нем лежит ответственность за их финансовое благополучие. И вот тебе! Она получила от него пренебрежительный отказ от всего. Причем через посредника. Какая дерзость! Грубость и высокомерие! Мисс Рейнберд заволновалась, рука дрогнула, и она пролила часть хереса на парчовый подлокотник кресла. Будь этот мужчина сейчас здесь, она бы высказала ему в лицо все, что думает о его недопустимом поведении. Вероятно, в нынешней ситуации самым правильным шагом с ее стороны станет письмо, адресованное ему. В нем она, не стесняясь в выражениях, назовет его наглым грубияном и предупредит, что, даже если в будущем он изменит свое отношение к ней, дальнейшие контакты окажутся бесплодными для него. Нет, она не станет писать ему письма. Не сделает ничего. Мисс Рейнберд допила херес и ощутила легкое головокружение. Перед глазами все расплывалось. Это было то состояние, когда она могла заснуть, как только касалась затылком подушки, и спать вообще без сновидений. Поднимаясь по большой центральной лестнице, мисс Рейнберд вспомнила сон, в котором ей явилась мадам Бланш. Бланш – ее давняя подруга. Нелепо. И еще молодой человек, они видели его сквозь окно рыбачившим в озере. Кто он? Сын Шебриджа? Его отец отверг ее, отказавшись тем самым от всего с нею связанного. И воистину стоило возблагодарить Господа за это! Мисс Рейнберд повернулась и посмотрела на лестницу, вспомнив падение пьяного Шолто… Он считал, что Гарриэт опозорила его. И не простил ей этого, укоряя даже после смерти… А сам Шолто бесконечно позорил мисс Рейнберд своим пьянством, развратом, распутством. Если бы не эти двое, она могла бы выйти замуж, завести семью. Но не завела. И была не из тех, кто рыдает по упущенным возможностям в прошлом. На мгновение, пока мисс Рейнберд смотрела вниз в сторону холла, ей померещилось, будто она видит тело Шолто, скрюченное рядом с перилами. Бедняга Шолто, как глупо он распорядился своей жизнью! Как и Гарриэт, он был полностью поглощен собой. И мисс Рейнберд подумала, что никто в этом доме не одарил ее подлинной любовью, искренней привязанностью.
В десять часов утра Буш вошел в кабинет Грандисона. Он провел в департаменте всю ночь. К полуночи поступил дополнительный рапорт от полиции Солсбери, информацию о визите Бланш Тайлер в дом Шебриджа. Текст немедленно передали Грандисону. Радостное предвкушение охватывало Буша и плавно растекалось в сознании – легкое, но мощное ощущение. Удовольствие казалось тем более удивительным, что первоначальным источником для него послужила ничтожная малость данных, имевшаяся у них изначально. Вот теперь им предстояла настоящая работа. Время и счастливый случай пока были на их стороне, но Буш считал, что удача им уже не изменит. Он сел напротив Грандисона. Шеф был костюме из плотного твида, а к моноклю привязал зеленый шнурок – они у него всегда были зелеными или красными. Буш полагал, что в смене одного цвета на другой неизменно присутствовал скрытый ритм, тайное значение. Об этом стоило позже поразмыслить: зависела замена шнурка от настроения хозяина или просто от погоды на улице? Он улыбнулся. Чувствовал себя превосходно и мог позволить ненадолго отвлечься на посторонние мысли. – Ты похож на кота, дорвавшегося до сметаны, – заметил Грандисон. Буш пожал плечами: – Но вы же понимаете, что он у нас в руках. С моей точки зрения, никаких сомнений нет. – Место для сомнений есть всегда. Однако вынужден согласиться. В данном случае все предельно ясно. Что ты успел предпринять? – Связался с полицией Солсбери и графства Сомерсет. Полицейские из Сомерсета нанесут визит Шебриджу, ссылаясь на информацию, полученную от Ламли, и возьмут показания по поводу приезда туда мисс Тайлер. У Шебриджа нет криминального прошлого, но им кое-что о нем известно, а мы знаем теперь даже больше. О его рождении и приемных родителях. Женат он вторично. И жена – я имею в виду вторую – прежде работала врачом. Оставила медицинскую практику, когда вышла за него замуж. – Она бы сумела изготовить тиопентал? – Безусловно. Компьютер не указал нам на него, потому что официально в его доме нет подвала. Здесь-то и крылась ошибка. Его дом построили на месте прежнего, там подвалы имелись. – Если наши подозрения оправданы, то подвалы сушествуют. – Готов спорить на любые деньги. Одна из маловероятных ситуаций, которая становится вдруг реальной. И он помешан на охотничьих птицах. Так Ламли и сумел узнать его адрес. Давний друг вспомнил, как они вместе были членами «Клуба любителей соколов». – Похоже, Ламли сделал за нас всю работу. – Да, но не догадываясь об этом. Шум, который слышал Пэйкфилд, могла произвести одна из таких птиц. Хозяева любят таскать их за собой. Шебридж включил систему внутренней связи, а птичку в этот момент что-то встревожило. К каждой из них привязан маленький колокольчик. Дом стоит на возвышенном сухом месте. Шебриджа и его жены не было в прошлую субботу, когда мисс Тайлер в первый раз приехала туда. Они вернулись в половине седьмого. – Она столкнулась с ними в самый неподходящий момент. Наверное, видела архиепископа. – Не исключено. Им пришлось обезвредить ее. В хладнокровии этой парочке не откажешь. Сначала у них появляется она, а потомприезжает Ламли. И они спокойно справляются с обоими. Ламли рассказывает в полиции Солсбери, какой славный малый этот Шебридж. Они оба ему понравились, готовы были оказать любую помощь и даже явиться на следствие. – А вот это нам ни к чему. Я сам свяжусь с Солсбери и отдам необходимые распоряжения. Судебного медика удовлетворит копия заверенных полицией Сомерсета письменных показаний Шебриджа. Ламли они могут вызвать. А вот эту самую мисс Рейнберд… Думаю, ее лучше не втягивать в дело. Ограничимся письменным заявлением от нее. Нужно, чтобы все прошло тихо и сдержанно. Люди из Солсбери легко согласятся с подобной позицией. Я им все внятно объясню. Если Шебридж действительно тот, кого мы ищем, его ничто не должно насторожить. Расследование следует провести гладко и без осложнений. Беременная женщина, разочарованная в провале своих профессиональных планов после встречи с Шебриджем, семейная наклонность к самоубийствам… Никакому следователю не понадобятся дополнительные улики или показания. А потом и обмен архиепископа на выкуп проходит так же непринужденно и спокойно. Ни слова не просачивается в печать. Всего нескольким людям известна правда, но они вынуждены навсегда забыть о ней. Никаких проверок дома Шебриджей и слежки за ними. Пока их следует оставить в покое. – Но только до субботы. А что потом? Грандисон улыбнулся: – Наш департамент выполнит задачу, ради которой создавался. При условии, конечно, что Шебриджи действительно похитители. – Он поднялся. – В случае успеха операции никакой нашей заслуги в этом не будет. Если Шебриджи те, кто нам нужен, то это чистейшее везение. Нам останется лишь прибрать за собой, подчистить хвосты. Я хочу, чтобы в субботу в Блэгдоне находился один наш наблюдатель. Примерно к полуночи. К тому времени они уедут, чтобы вернуть архиепископа. Наш человек дождется их возвращения и сообщит нам. – Но они могут попытаться сразу сбежать из страны. Необходимо оповестить офицеров пограничной охраны в портах и аэровокзалах. – Если они те, кто нам нужен, то вернутся домой. Они не могут все бросить. Там много птиц. Подвал с уликами. Нет, они непременно вернутся и какое-то время будут незаметно жить в своем доме. Если моя догадка верна, то они даже не успели сбыть с рук алмазы, которые получили от нас прежде. – К чему они стремятся? К богатству? К легкой и беззаботной жизни? – Если боги действительно к нам благосклонны, то мы будем иметь удовольствие задать этот вопрос лично Шебриджу. Но у меня сейчас есть кое-какие соображения относительно того, что он скажет. – Красивая жизнь? – Да, но в его понимании. Буш тоже поднялся. – Хорошо бы поскорее все закончить. Грандисон покачал головой: – Ничто и никогда не кончается. Мы имеем дело с извечно продолжающейся ситуацией.
На слушания итогов расследования Джордж отправился вместе с матерью Бланш. Ни мисс Рейнберд, ни Эдварда Шебриджа не вызвали. В зале зачитали только их письменные заявления. Все произошло очень быстро. Самоубийство в состоянии глубокой депрессии и душевного расстройства – таков был вердикт по поводу причин смерти Бланш. На следующий день – в субботу – снова вместе с миссис Тайлер Джордж присутствовал при прощании с телом в местном крематории, а потом при церемонии захоронения урны с прахом. Венков набралось изрядное количество. Многие были присланы бывшими клиентами Бланш, включая и мисс Рейнберд. Поскольку ее имя прозвучало во время расследования, мисс Рейнберд приняла решение отказаться от идеи анонимного венка. По дороге домой матушка Бланш немного поплакала, а затем они сели в кухне пить чай, добавляя в него виски. Миссис Тайлер заявила, что в память о дочери непременно посадит у колумбария розовый куст. Она даже немного взбодрилась, когда они принялись обсуждать, какой сорт роз предпочесть, и Джордж, уже входивший в роль эксперта по садоводству, обещал прислать ей каталог. Хотя сам считал, что никакие розы, как и маленькая урна с прахом, не имеют больше к Бланш отношения. Когда гроб медленно опустился и исчез из виду, скрытый под платформой из мрамора, впечатление у него сложилось такое, словно это нечто тяжелое провалилось под талый лед, и никаких ассоциаций с Бланш у него не возникло. Бланш не стало за много дней до этого. Она уже оказалась по ту сторону, счастливая от встречи с Генри, и Джордж искренне надеялся, что там у нее все сложилось, как она представляла. Но в глубине души сомневался. Разочарование – извечный удел каждого человеческого существа. Вскоре Джордж отправился в «Красный лев», где выпил еще три или четыре порции виски в знак своего личного прощания с Бланш. И хотя она никогда не любила Альберта, не забыл и о собаке, купив псу два пирога с мясом, чтобы тот полакомился. Но уже по пути к дому его проняла глубокая печаль, и, сворачивая в узкие ворота, он ободрал один из бортов своего красавца фургона о бетонный столб. Собственная неуклюжесть привела Джорджа в ярость, и он сорвал злость на Альберте, решив не давать ему сразу оба куска пирога. В коттедже Джордж налил себе виски и принялся просматривать небольшую пачку писем с просьбами о приеме на работу в качестве помощника. Большинство было написано полуграмотными каракулями, и это еще больше разозлило его. Джордж снова плеснул виски в стакан, чтобы показать, насколько презирает нынешний уровень образования и современную молодежь. Всю пачку писем он сунул в пламя камина, а к тому времени, когда пришла пора ложиться спать, был сильно пьян. Последнее, что ему запомнилось: он стоит в пижаме, глядя на неряшливо оклеенный обоями потолок спальни, и взывает к небесам: – Пошли мне знак! Бланш, пошли мне какой-нибудь знак! Но почти сразу он рухнул поперек кровати, так и не узнав, услышала ли Бланш его мольбы. Утром в жестоком похмелье Джордж вышел во двор к своему микроавтобусу, чтобы оценить нанесенный ущерб, и обнаружил, что оставил фары включенными на всю ночь, и аккумулятор разрядился. В этот момент он был близок к тому, чтобы бросить свою затею к чертям собачьим.
Глава 11
В третий раз они расположились в просторном холле офицерской столовой Учебного центра армейской авиации в Миддл-Уоллопе. Подъездная дорожка была ярко освещена. Задувал легкий западный ветер. Вазу в центре стола наполнили мелкими алыми тюльпанами. Рядом с ней лежал кожаный мешок, ювелирная оптика и весы для измерений повышенной точности. Алмазы, разумеется, были настоящими и стоили полмиллиона фунтов. Инструкции, полученные от Торговца, четко указывали, что ему требовались голубовато-белые и белые камни, причем ни один из них не должен быть качеством ниже «омв» («очень мелкие вкрапления»), а среди голубовато-белых – самый ценный из оттенков, – по крайней мере пятьдесят процентов не могли иметь ни малейшего изъяна. Если на сей раз явится сам мужчина, подумал Буш, ему наверняка захочется внимательно изучить хотя бы некоторые из камешков, лежавших в мешке. Во время третьей, и последней операции ничто уже не будет приниматься на веру под честное слово противника. Грандисон расположился у камина и читал книгу. Сангуилл сидел у единственного в холле телефона. Они заняли те же позиции, что и прежде. Но сейчас все обстояло по-иному. Буш не сомневался, что Торговцем являлся Эдвард Шебридж. И это почти сделало его верующим человеком. Лишь очень ограниченный круг людей будет знать, что они добились успеха благодаря везению. Раздражение и озлобленность исчезли. В его личном деле не появится черных меток. Послужной список останется превосходным. Из департамента Буш продолжит взбираться выше и выше по карьерной лестнице, получая все более важные посты. Вероятно, в жизни каждого человека наступало время, когда ему улыбалась удача. Теперь он готов был согласиться с этим, хотя предпочел бы, чтобы они одержали победу исключительно своим упорным трудом. Но нынешним вечером фортуна встала бок о бок с ними, отвернувшись от Шебриджа. Сегодня все оборачивалось против Шебриджа из-за неуклюжего сыщика-дилетанта Джорджа Ламли. Он никогда не узнает, какую роль сыграл в данном деле. Как и впечатлительная старая леди, у которой запоздало проснулась совесть и стала тревожить ее из-за незаконнорожденного ребенка покойной сестры. Зазвонил телефон. Сангуилл снял трубку и переговорил с кем-то. Потом сообщил: – Она подъезжает. Скоро будет. – Она? – удивился Буш. Грандисон убрал книгу в карман и поднялся. – Естественно. Арчер и Пэйкфилд были субтильного сложения. Она могла вытащить их из фургона одна. А вот архиепископ – крупный и тяжелый. Теперь с той частью операции сумеет справиться только сам Торговец. – Это легковой автомобиль. За рулем сидит она сама. Грандисон кивнул: – Всем известно о первых двух похищениях. О женщине с закрытым лицом, о мужчине в карнавальной маске. Понятно, что им не хочется рисковать нарваться на таксиста с хорошей памятью и склонностью к героическим поступкам. Она приедет на машине, которую угнали неподалеку отсюда. Вероятно, снова от какой-то больницы. Помните, что она когда-то работала врачом? – И он указал в сторону двери, чтобы Буш встретил женщину. Тот вышел, недовольный собой. Грандисон сохранил при себе не столь уж важные умозаключения. Но он все равно мог бы сделать подобные выводы и сам. Через четыре часа полиция подтвердила, что автомобиль угнали от военного госпиталя в Эндовере, находившегося от них в нескольких милях и в пяти минутах ходьбы от железнодорожной станции. Он спустился по ступеням в тот момент, когда машина подъезжала ко входу. Остановилась, и фары вместе с габаритными огнями погасли. Буш стоял в ожидании под теплым не по сезону ветром, задувавшим сильнее вдоль открытого пространства игрового поля, на котором, как обычно, ожидал готовый к взлету вертолет. Женщина была одета так же, как в первый раз. Ее лицо до самых глаз закрывал черный шелковый шарф, пояс плаща плотно обтягивал талию, темный берет был надвинут на лоб, пряча волосы. На мгновение Бушу показалось, будто перед ним коротко постриженный мужчина. От машины она сделала несколько шагов в сторону лестницы, замерла на секунду, посмотрела на Буша и чуть заметно кивнула ему. Затем поднялась по ступеням и распахнула дверь. Буш двинулся следом. Наблюдать за ней и каждым ее движением было аналогично сну, который ты уже видел. Но Буш не испытывал ничего, кроме разочарования. Ему хотелось, чтобы приехал мужчина. Ему нужен был на ее месте мужчина, чтобы стоять рядом, смотреть на него и думать: «Ты обречен. Судьба вручила тебе черную метку». А женщина не представляла особого интереса. Объектом их охоты являлся Торговец. Буш даже почувствовал себя обманутым. Боги, теперь усердно работавшие вместе с ними, могли бы выстроить мизансцену, исполненную скрытой иронии. Женщина жестом приказала высыпать камни на стол и принялась изучать их сквозь специальную линзу. Она сложила отдельно три горстки, взвесив каждую на весах с точностью до сотой карата. Никто не произнес ни слова. Женщина просмотрела и взвесила на пробу еще часть алмазов, а потом аккуратно ссыпала все в мешок. Положив мешок в карман и кивнув на прощание Грандисону, направилась к двери. В первый раз Буш двигался впереди, но теперь она взяла инициативу на себя. Спустившись во двор, повернула направо и вдоль короткой тропинки, обрамленной кустами, направилась к вертолету. Пилот был тот же, кому уже дважды доводилось выполнять подобные задания. Лопасти начали вращаться, потоком воздуха приминая траву и обдувая лицо Бушу. Он наблюдал, как винтокрылая машина поднялась в ветреное, покрытое облаками небо. Все навигационные огни были отключены, вертолет мгновенно скрылся в небе, хотя звук его мотора доносился издали еще некоторое время. Она будет сидеть рядом с пилотом и писать свои приказы в блокноте с видом победительницы. Что ж, пусть порадуется, подумал Буш. Недолго ей наслаждаться этим ощущением. Она со своим муженьком едва не поставила на Буше крест, чуть не создала ему пожизненную репутацию неудачника. Но боги вмешались и наложили свое вето, сказали: нет. Выдвинули на авансцену мисс Рейнберд, Бланш Тайлер, Джорджа Ламли, и финал пьесы оказался переписан начисто в пользу Буша и его департамента. Он вернулся в холл и налил себе виски. Остальные уже успели обеспечить себя напитками. Грандисон снова погрузился в чтение. Видимо, считал нынешнюю ночь рутинной. Завтра он станет другим человеком. Через час вернулся вертолет и приземлился на том же месте посреди игрового поля. Все трое вышли встречать его. Рядом дожидалась «скорая помощь». Архиепископ оставался под воздействием сильных препаратов. Они перенесли его из вертолета в машину медиков. Врач поверхностно осмотрел архиепископа и кивнул. Через несколько минут «скорая помощь» находилась на пути в Лондон. К доктору присоединился Сангуилл. Буш и Грандисон проводили пилота в холл и предложили выпить. Он рассказал, что получил указание лететь на юго-запад по маршруту, который дальше вел в сторону Борнмута на побережье. Район был пилоту прекрасно известен. Приземлился он на большой поляне посреди Нью-Фореста[77], со всех сторон окруженной деревьями, но с проходившим рядом шоссе. Машины пилот не видел, но мужчина несколько раз мигнул снизу фонариком, указывая место посадки. Он дожидался, стоя рядом с архиепископом, лежавшим в траве и завернутым в одеяла, а потом помог погрузить заложника на борт вертолета. Женщина прикрывала его, держа на изготовку пистолет. Мужчина был в плаще, матерчатой кепке и перчатках. Нижняя часть лица скрывалась под темным шарфом. Как только архиепископ оказался в вертолете, мужчина и женщина скрылись за деревьями. Пилот, как и раньше, не предпринял попытки отследить их перемещение с воздуха. Когда он удалился, Буш расстелил на столе карту Южной Англии. От точки посадки в Нью-Форесте до Блэгдона на машине можно добраться за два или два с половиной часа. Но гораздо дольше, если бы парочка намеренно выбрала более сложный маршрут, а это представлялось вероятным. Они понимали, что, освободив архиепископа, развяжут полиции руки для поисков их автомобиля и проверок на дорогах в данной части страны. Если похитителями являлись Шебриджи, наблюдатель из департамента, находившийся в Блэгдоне, должен сообщить об их возвращении домой в течение ближайших часов. Звонок от него поступил без четверти пять утра. Он воспользовался телефоном-автоматом в Блэгдоне. Шебриджи подъехали к дому на небольшом микроавтобусе в двадцать минут пятого. Буш, чьи последние сомнения развеялись, обратился к Грандисону: – Они вернулись. Полчаса назад. Тот кивнул: – Выдвигаемся отсюда ровно в восемь. Это даст нам возможность пару часов поспать и нормально позавтракать. И вообще, приличные люди в воскресенье не наносят визитов раньше одиннадцати часов. – Только вы и я? – Да. Отныне это наше с тобой личное дело. Никакой огласки, никакой полиции. Простой акт возмездия. На насилие ответим насилием. И это единственный образ действий, пока до каждого не дойдет, что нельзя идти на компромиссы со злом, возникают ситуации, когда необходимо принести в жертву чью-то жизнь для спасения жизни других людей. Если бы ему понадобилось, Шебридж убил бы архиепископа без колебаний. А для того чтобы убивать, ты должен быть заранее готов, что за это, возможно, придется заплатить собственной жизнью. – Мы просто подъедем к их двери? – А почему нет? Дом стоит в уединенном месте. Посетители к ним пешком не приходят. А нашу машину они сразу не опознают. Мы войдем внутрь, Буш. Это будет мгновение, которое, как ты думал, уже никогда не наступит. – Да, должен признать, подобная мысль закрадывалась мне в голову. Грандисон улыбнулся: – Молитва и удача – вот две лошадки, на которых всегда нужно делать ставки. Я молился, а удача улыбнулась тебе. Каждому досталось свое – это справедливо. И мы закончим таким же образом. – Он достал из кармана монету, подбросил ее и прижал к тыльной стороне ладони. – Орел – и ты берешь на себя женщину. Решка – и тебе достается мужчина. Согласен? Буш кивнул. Грандисон показал ему монету. – Решка. Что ж, фортуна на твоей стороне. Ты же хотел лично покарать его?Воскресное утро. Первое воскресенье апреля, шестое воскресенье Великого поста, Вербное воскресенье. Похожие на одуванчики облака обсыпали небесную синеву, боярышник покрылся мелкими зелеными листочками, ветер колыхал распустившиеся нарциссы. А Джордж весело насвистывал, наполняя лотки своего птичника свежим кормом и наливая в миски воду. Альберт уселся неподалеку и наблюдал за ним. Джордж пребывал в превосходном настроении. Рано утром одна мамаша из городка привела к нему сына – крупного и сильного подростка шестнадцати лет, добродушного и аккуратного, выразившего желание работать на Джорджа. Царапину на борту микроавтобуса ему обещали устранить всего за пару фунтов, а в понедельник предстояло взяться за выполнение первого заказа. Все шло как по накатанному. На сей раз ему будет сопутствовать успех. «Солнечные сады Ламли». Он не замкнется в пределах своего городка. Станет много путешествовать. Воскресное утро в Рид-Корте. Солнечные лучи сквозь окна проникали в комнату для завтрака, заставляя сверкать столовое серебро, согревая холод белоснежной дамастовой скатерти на столе. Но мисс Рейнберд чувствовала себя отвратительно, потому что плохо спала. Так было уже две ночи подряд, сколько бы хереса она ни выпила вечером. Мисс Рейнберд видела сны, но, проснувшись, ничего не могла вспомнить. После каждого раннего пробуждения долго лежала в постели не в силах избавиться от мыслей об Эдварде Шебридже, о неслыханной дерзости и оскорбительной наглости, с которыми он отверг семью Рейнберд. Кто-то обязан преподнести ему урок хороших манер. Да кем он себя возомнил, в конце-то концов? Незаконнорожденный ребенок, появившийся на свет из-за глупости Гарриэт и воспитанный мерзким шофером, приятелем Шолто. И такой человек присылает ей сообщение, что она может идти куда подальше со своим положением в обществе, огромным богатством, Рид-Кортом и со всем остальным, составлявшим славу семьи Рейнберд на протяжении многих столетий! Ему, видите ли, ничего от нее не нужно. Незаконнорожденный сын ирландского авантюриста и ее бесхарактерной сестры! Ее гордость была глубоко уязвлена, она не могла простить унижения. Мисс Рейнберд не из тех женщин, которые легко проглатывают любую обиду. Именно за ней останется последнее слово. Она поедет к нему, встретится лицом к лицу и поставит хама на место. Скажет ему, что мадам Бланш ввела его в заблуждение, действуя без всякой санкции с ее стороны. Лично мисс Рейнберд отнюдь не собиралась делать ему какие-либо предложения, а у него самого нет ни малейших оснований ни на что претендовать там, где речь идет об имуществе или финансах ее семьи. Мисс Рейнберд звонком вызвала Ситона и сообщила, что через полчаса ей понадобится автомобиль. Мистер Шебридж мог передавать свои оскорбления через посредников, но она прибегать к подобным услугам не намерена. Если для восстановления душевного равновесия требовалось пройти через какую-то неприятную процедуру, порядочный человек обязан был сделать это сам. Жизнь давно научила ее правильному поведению в такого рода случаях. Воскресное утро, и всего десять минут до утренней молитвы в часовне, которую Мартин Шебридж собирался пропустить, невзирая на возможные последствия. Плевать на любые неприятности. Молитва – невыносимая скучища, а он хотел прогуляться до фермы, где держал теперь своих хорьков. Несколько дней назад Мартин Шебридж купил у местного егеря самку черного лесного хорька и желал проверить ее в деле, пустив вдоль живой изгороди на ферме. В это время там развелось множество маленьких зайцев. Его, конечно, потом накажут, но наказаний он не страшился. Если тебе хватало ума избежать порки, ты так и поступал, а Мартин изрядно наловчился в этом. Но если наказание становилось неизбежным, приходилось принимать его как должное. Через два дня он уже будет дома на каникулах. Там его никто не наказывал. Там его ожидали любовь и понимание. Мартин Шебридж шел, насвистывая и заложив руки в карманы, светловолосый, прекрасно сложенный, хотя и чуть худощавый, в отца. Пятнадцатилетний подросток, но опытный охотник, от глаз которого ничто не могло укрыться. Он видел, как в отдаленной низине двигаются гуртом овцы, как флиртуют среди кустов вьюрок и лазоревка, а у ворот по дороге в поле заметил в грязи отчетливые треугольники следов заячьих лап. Пока он будет возиться с хорьками, появится шестнадцатилетняя дочь хозяина фермы Мэйбл и встанет неподалеку в ожидании. Что ж, сегодня не ее день. Мартин не собирался терять времени, лаская Мэйбл в стогу сена, сложенном под крышей сарая… Внезапно он заметил, как с подветренной стороны появилась в небе пустельга и зависла над дальним краем поля. Мартин задержался, наблюдая за птицей. Это был самец. Низко склонив головку, он высматривал что-то на земле под собой. И внезапно Мартину привиделись пологие склоны холмов Мендипа, окружавших Хайлендс-Хаус. Ему нравился их дом, но он знал, что вскоре они переберутся в другое место. Там будет намного лучше, и Мартин заранее готовился полюбить его. И он шел дальше, негромко насвистывая. Жизнь сулила в будущем столько интересного и хорошего! Нужно лишь знать, чего ты хочешь, и самому добиться поставленной цели. Воскресное утро. Мягкий ветерок задувал с запада, где простиралось море. Шебриджи позволили себе поспать подольше, и Эдвард Шебридж только проснулся. Спальня располагалась в северной части дома, и они всегда спали с открытыми шторами. Даже не поднимая головы с подушки, он видел сквозь кристально чистый воздух длинную извилистую линию холмов, которая затем опускалась ниже и сливалась с равниной, где находился берег моря. Апрель – весна уже повсюду тронула своей теплой рукой землю. Скоро из моря руслами рек начнут подниматься на нерест лососи, а на скалах Крутояра и Плоского бережка станут гнездиться морские птицы. На склонах холмов давно вступили в брачный период чибисы, а сейчас откуда-то издали доносилась даже песня жаворонка. Шебридж лежал, не ощущая в этот момент ничего, кроме полного довольства собой и жизнью, а потом ему вспомнились записи, сделанные архиепископом. Он прочитал их, прежде чем разрешить бывшему заложнику забрать записи с собой. Они представляли собой анализ христианской морали, критику и размышления о религии, причем заинтресовали Шебриджа больше, чем любое богословское сочинение, попадавшееся ему прежде. Но он сразу понял, что записи носили глубоко личный характер и не предназначались для публикации. При других обстоятельствах ему было бы интересно побеседовать со своим пленником на подобные темы. Он почти во всем соглашался с автором, но считал глубоко ошибочной его трактовку человеческой натуры. Миру необходимо вернуться к своим истокам, чтобы обрести добродетели, которые архиепископ ставил превыше всего остального. Адам и Ева покинули райский сад и, не успев пройти полмили, сразу повернули не в ту сторону. Человечество не имело будущего. Оно разрушало само себя. И ничто не способно остановить медленный процесс самоуничтожения. Даже тот маленький рай, который Шебридж собирался устроить для себя, жены и сына, будет сметен однажды, пусть произойдет это во времена его праправнуков… Даже в том, что собирался сотворить он, не заключалось несокрушимой добродетели. Его желания оставались столь же личными и ограниченными, как стремление другого человека стать главой крупной компании, деканом колледжа или церковным иерархом. Но осуществить мечту он обязан. Если даже это невозможно, тогда ему нечего желать в этом мире. Однако алмазы, лежавшие в кожаном мешке на туалетном столике, давали ему такую возможность. Скоро планета превратится в огромную свалку, населенную дикарями-каннибалами. Надо суметь вовремя сбежать от этого и взять с собой людей, которых любишь. В дверь дома позвонили. Эдвард Шебридж посмотрел на стоявшие рядом с кроватью часы. Четверть двенадцатого. Встав с постели, он накинул халат. Из окна спальни подъездная дорожка не просматривалась. Шебридж вышел на лестничную площадку и выглянул в окно, выходившее на портик. Был виден капот припаркованной машины. Старый, весь забрызганный грязью «форд-капри». Автомобиль не вызвал у Шебриджа подозрений. Он сделал свое дело чисто, безупречно и мог ни о чем не волноваться. Шебридж спустился вниз и открыл дверь. Двое мужчин стремительно ворвались внутрь, молниеносно подавив его первую реакцию. Они скрутили его по всем правилам, а тот, что был сильнее физически и крупнее, зажал рот Шебриджа ладонью. Его напарник быстро обыскал его. Убедившись, что он не вооружен, здоровяк убрал ладонь с его лица, но только для того, чтобы ухватить за горло. Второй достал из кармана шарф и повязал вокруг рта. Все происходившее было проделано привычными, быстрыми, отработанными движениями. Когда оба сделали шаг назад, Шебридж увидел нацеленные на себя дула двух автоматических пистолетов. Крупный мужчина с бородой, с моноклем, который сейчас, держась на шнурке, упал ему на грудь, произнес: – Мы, разумеется, встречались прежде, только не были представлены друг другу. Меня зовут Грандисон, а это – Буш. Теперь повернитесь и спокойно идите туда, где находится ваша жена. Когда мы возьмем и ее, снимем с вас кляп. Несколько мгновений Шебридж не двигался. Он не ощущал ни страха, ни паники, ни горечи. Сквозь открытую дверь дома Шебридж смотрел на заднее стекло машины, частично закрытое туристическими наклейками в память о местах, где, видимо, побывал ее настоящий владелец. Особенно ярко выделялись гербы Уэймута, Брайтона, Саутэнда и Блэкпула. Потом медленно повернулся и повел их через холл вверх по лестнице. В какой-то момент он допустил непростительную ошибку. Размышлять сейчас над тем, в чем она состояла, было бессмысленно. Шебридж понимал, что время его сочтено, а знание не принесет ни утешения, ни удовлетворения. Позади него шли палачи. Ему уже было многое известно о департаменте и полномочиях, которыми его наделили. Не будет формальных разбирательств, юридической процедуры, суда. Опасаться этим двоим нечего. Он задержался у закрытой двери спальни. Буш отодвинул его в сторону и вошел. Женщина сидела на кровати. Она была в черной шелковой ночной рубашке, расчесывала волосы. Такие же черные, как и рубашка. Хороша собой, с мускулистым телом. На мгновение она бросила взгляд на своего мужа и Грандисона. Ее правая рука со щеткой для волос застыла. Потом рука медленно опустилась. Грандисон снял шарф со рта Шебриджа и приказал: – Ложитесь в постель рядом с ней! Тот подошел к кровати и устроился рядом с женой. – Держите руки так, чтобы мы их видели, – добавил Буш. Он быстро осмотрел комнату, все запоминая и для всего подбирая определения, словно составлял каталог. Заметив мешок на туалетном столике, приблизился к нему, поднял и передал Грандисону. Шебридж, взяв жену за руку, произнес: – Моя собственная участь меня не волнует, но неужели вы ничего не можете сделать, чтобы… – Не надо! – резко перебила его жена. – Мы ничего не можем сделать для нее, – проговорил Грандисон. – Когда вы пустились в свою авантюру, то должны были понимать, чем она чревата. Боги, удача – все оказалось против вас. Впрочем, боги отвернулись от вас с момента вашего рождения. Не ищите, в чем вы ошиблись. Это не ваша ошибка. Она была допущена еще до вашего появления на свет. Корни всех наших просчетов всегда уходят в бесконечность прошлого. – Он приподнял на ладони мешок с алмазами. – Что вы собирались купить себе на это? Шебридж передернул плечами: – Место, чтобы жить спокойно, и время для спокойной жизни. Грандисон кивнул: – У каждого мужчины есть мечта. Порой несбыточная. Но лишь немногие отваживаются не просто мечтать, а действовать. Но теперь все кончено. Даю вам десять секунд. Шебридж отпустил руку жены и обнял ее. Его щека прикоснулась к ее щеке, но они при этом даже не посмотрели друг на друга. Шебридж переводил взгляд с Грандисона на Буша, а потом снова на Грандисона. – Только сделайте все быстро, – попросил он и сильнее прижал к себе жену. Грандисон кивнул и поднял правую руку. Они с Бушем выстрелили синхронно. Повторных выстрелов не потребовалось. Буш шагнул к кровати и неловким жестом накрыл трупы одеялом. – Я закончу здесь, – сказал Грандисон, – а ты займись кухней. Оставив Грандисона в спальне, Буш спустился вниз. В кухне он нашел электрический тостер и включил его. Положил поверх тостера субботний выпуск газеты, который взял со стола. Когда бумага стала покрываться коричневыми пятнами, Буш чиркнул спичкой, бросил на газету, и она моментально вспыхнула. С помощью еще одной газеты он перенес огонь на шторы окна, расположенного над раковиной. Пламя лизнуло ткань, но вскоре набрало силы и полыхнуло вверх. Буш невольно попятился. Рядом с раковиной лежал фанерный поднос и сплетенная из прутьев хлебная корзинка. Он подвинул все это ближе к очагу огня, и прутья тоже мгновенно занялись. Работал он быстро и сноровисто, закладывая фундамент под будущие репортажи о трагедии, случившейся в воскресное утро. Незадачливый супруг готовил завтрак для себя и жены, потом поднялся наверх, чтобы спросить ее о чем-то, но оставил газету рядом с раскаленным тостером. Дверь кухни была открыта. Сквозняк подхватил газетные листы, и бумага попала прямо в тостер. Буш вышел из кухни, не закрывая за собой двери. Клубы дыма медленно поползли за ним, вскоре полностью скрыв дверной проем. Изнутри доносилось потрескивание горевшего дерева и похожие на вздохи звуки набиравшего мощь пламени. Буш встал в дальнем углу холла, глядя, как пожар постепенно выбирался из кухни, и языки пламени лизали через дверь стену прихожей, а затем поднялись выше и поползли по потолку, мгновенно оплавляя краску. Грандисон спустился вниз. На верхней площадке лестницы тоже виднелась тонкая пока струйка дыма, завиваясь в спираль, как призрачная танцовщица. Двое мужчин молча стояли у входной двери, наблюдая и вслушиваясь, завороженные видом огненного ада. Когда же находиться слишком близко стало небезопасно, они вышли наружу и закрыли дверь. – Мне показалось, где-то внутри выла собака, – произнес Буш. – И еще его птицы… – Пусть, – отозвался Грандисон. – Только так все могло произойти на самом деле. Он сел на пассажирское сиденье машины. Буш взялся за руль, они спустились по подъездной дорожке и выехали на узкую аллею, ведущую к шоссе. Человеческие тела будет трудно распознать после такого пожара. На официальные вопросы, если они возникнут, будут даны официальные же ответы… Виновных нет. Несчастный случай, только и всего. У шоссе они остановились и обернулись. Дом с этой стороны полностью скрывали зазеленевшие уже вязы. Поверх верхушек вился не очень густой дым, хотя в доме пламя бушевало, как в мартеновской печи.
Мисс Рейнберд прибыла к повороту на подъездную дорожку в час дня. Но дальше путь заблокировала полиция. Патрульные автомобили теснились вдоль обочины. Две пожарные машины работали у дома, но у них периодически возникали проблемы с запасом воды, и дело двигалось медленно. Теперь уже над вязами стоял толстый и слегка изогнутый столб черного дыма, лениво поднимавшегося в небо. Патрульный был с ней предельно вежлив. Объяснил, что произошло, но отказался пропустить мисс Рейнберд ближе к дому. Она словно услышала свои слова со стороны: – Вы обязаны пропустить меня. Дело в том, что Эдвард Шебридж приходился мне племянником. – Тогда вам придется немного подождать здесь, мэм, а я переговорю с начальством. Полицейский вернулся к своей машине и стал общаться с кем-то по рации. Через несколько минут автомобиль мисс Рейнберд двигался по узкому проселку в сторону обугленных руин дома. Она сидела на заднем сиденье, уже не испытывая сильных эмоций по поводу трагической смерти Эдварда Шебриджа и его жены. Но зато прекрасно знала, как ей поступить, чтобы почтить память Гарриэт.
Глава 12
Следующие три года стали для мисс Рейнберд самыми счастливыми за всю ее долгую жизнь. После ужасной гибели Шебриджей она поняла, в чем заключался ее долг. Она взяла Мартина Шебриджа к себе в дом и в буквальном смысле слова присвоила его себе. В конце концов, он приходился ей внучатым племянником и являл собой последнего представителя мужской линии рода Рейнбердов. Поначалу Мартин держался отчужденно, застенчиво, порой враждебно. С ним бывало иногда очень трудно поладить. Но постепенно мисс Рейнберд сумела завоевать его симпатии, а сама полюбила всем сердцем, души в нем не чаяла, и когда, к ее радости, он стал отвечать ей взаимностью, между ними установились отношения нежности и взаимопонимания, наполнившие истинным счастьем последние годы ее жизни. Она забыла, что только по велению долга ввела Мартина в свою семью. Он стал основным предметом ее забот и волнений. Мисс Рейнберд много размышляла о том, какое будущее его ожидает. Дружба с ним была тем ощущением, которого она жаждала, но никогда прежде не получала. Если у него и имелись недостатки, мисс Рейнберд терпела и прощала их. Ей даже пришлось уволить пару горничных, потому что она посчитала их главными виновницами небольших романтических увлечений, которые возникали у Мартина. Однако разве не было естественным, что молодой человек в его возрасте интересовался представительницами прекрасного пола? Он пользовался успехом у девушек, его непрестанно зазывали в гости. И однажды – она молила Господа, чтобы позволил ей дожить до этого дня, – Мартин соединит свою судьбу с красавицей из какого-нибудь почтенного семейства и введет ее в Рид-Корт на правах законной супруги. А если Бог будет к ней милостив, она успеет понянчить и их детишек. Мисс Рейнберд еще не было восьмидесяти лет, она по-прежнему оставалась бодра и здорова, хотя порой плохо спала по ночам, терзаемая и мучимая дурными снами. И еще периодически ее одолевали приступы мигрени. Мисс Рейнберд стояла у окна своей спальни и смотрела на сад. Был прекрасный июньский вечер, тени от деревьев уже удлинились, в озере плавали птицы, а луг в отдалении сверкал золотом крупных соцветий калужницы. Ощущение счастья и красота вечера позволили ей прочувствовать подлинное богатство и разнообразие жизни. Мисс Рейнберд протянула руку за графином с хересом и наполнила бокал. Графин с любимым вином она теперь держала в спальне постоянно. В иную скверную ночь пара бокалов напитка помогала быстро забыться сном. Сейчас же мисс Рейнберд пила, словно празднуя полноту охватившей ее в этот момент радости. Временами она напоминала себе, что следует сдерживать свою страсть к хересу. Нет, она не подавала дурного примера Мартину, не проявлявшему к спиртному интереса, но часто вспоминала о печальном конце, к которому пришел в результате своей неумеренности Шолто. К счастью, три или четыре бокала выпитого хереса обычно не сказывались на манерах и поведении мисс Рейнберд. Как ей казалось, никто не догадался бы, сколько именно она выпила. И вообще, в ее возрасте человеку требовалось нечто вроде стимулятора для поддержания настроения. Мисс Рейнберд заметила, как у дальней оконечности озера из-за деревьев вышел Мартин. Закатное солнце играло в его светловолосой шевелюре. На запястье он нес одного из своих ястребов. При виде него она улыбнулась. Ястребы, рыбалка, охота с ружьем… Он был без ума от подобных развлечений. Для содержания крылатых хищников мисс Рейнберд отдала ему одну из конюшен. Будь она замужем и имей родного сына, она бы хотела, чтобы он походил на него. Мартин прошел вдоль берега озера, преследуемый по пятам собакой, и исчез за стеной, ограждавшей сад. Было семь часов, и мисс Рейнберд знала, что Мартин вернулся, чтобы переодеться к ужину. Она допила херес, а потом внезапно решила тоже сменить платье и сделала это под еще один бокал спиртного, тихо напевая и предвкушая, как за ужином Мартин расскажет ей о проведенном дне. Вскоре им предстоит серьезно обсудить его будущее. Несколько месяцев назад ему исполнилось восемнадцать лет, и он стал совершеннолетним. В честь его особенного дня рождения мисс Рейнберд устроила роскошный ужин и вечер танцев. Праздник удался на славу, а когда гости разъехались, она сообщила Мартину, что переписала свое завещание в его пользу. Однажды Рид-Корт и все, чем она владеет, будет принадлежать ему. Он был приятно удивлен этим и высказал горячую благодарность. Мисс Рейнберд покинула спальню и спустилась по лестнице на площадку второго этажа. Внезапно солнечный луч пронизал дом насквозь, и она вспомнила, как во сне именно на этом месте рядом с ней стояла мадам Бланш… Они болтали и смеялись, словно давние подруги. Мадам Бланш… Она и этот ее вульгарный спутник жизни… Ламли? Да, Ламли, так его звали. Много воды утекло с тех пор. Мисс Рейнберд отвернулась от окна и посмотрела вниз вдоль лестницы, увидев, как Мартин пересекает холл. Уже без птицы и собаки. Он взглянул на нее, улыбнулся, помахал рукой и начал подниматься легкой пружинистой походкой, изящный, сухощавый, но здоровый и мускулистый молодой человек. Мартин обнял мисс Рейнберд и поцеловал в щеку. – Ты хорошо провел день, милый? – спросила она. – Превосходно. Надеюсь, я не опоздал к ужину? – Нет. Времени достаточно. Я хочу спуститься и выпить аперитив. Переодевайся и присоединяйся ко мне. Она погладила его по щеке – теплой и смуглой. Мартин наклонился и поцеловал ее в лоб. Мисс Рейнберд, уже нетвердо державшаяся на ногах, ухватилась за перила, чтобы сохранить равновесие. Мартин Шебридж стоял у нее за спиной, глядя на ее хрупкую фигурку, и перегар от выпитого ею хереса заполнил кислятиной его ноздри. Мисс Рейнберд, хозяйка Рид-Корта, слабовольная и уже изрядно пьяная, подумал он. Его лицо напряглось от отвращения и холодной ненависти. Он выбросил вперед правую руку и с силой толкнул мисс Рейнберд в спину. А потом стоял на площадке и наблюдал за ее падением вниз по лестнице. Мисс Рейнберд ударилась о перила, ее отбросило к стене, она несколько раз перевернулась через голову, прежде чем удариться ею о полированный пол. Мартин продолжал смотреть на нее, распростертую и застывшую в гротескной позе, как сломанная кукла. Если бы она подала признак жизни, он бы спустился и прикончил ее. Но мисс Рейнберд лежала совершенно неподвижно, с выгнутой шеей и неестественно повернутой назад головой. Мартин выждал время и убедился, что она больше не шевелится и не стонет. В последние мгновения перед смертью мисс Рейнберд отчетливо видела его наверху с подсвеченными сзади солнечным лучом светлыми волосами. Но Мартин не вызывал у нее никаких эмоций, хотя угасавшим сознанием она понимала, что он толкнул ее. Да, столкнул ее с лестницы. Так же, как много лет назад она в ярости столкнула с того же места пьяного Шолто… В буквальном смысле вытолкнула его из этого мира, чтобы самой начать наконец жить в довольстве и покое. И она умерла… Последний голос, который ей померещился, был восклицанием мадам Бланш: «Здесь случилось нечто ужасное!» Мартин Шебридж стал подниматься на третий этаж в свою комнату. Ситон вместе с поварихой возились в кухне. Ситон скорее всего и обнаружит хозяйку. А если нет, ее тело останется на том же месте, когда он будет спускаться к ужину. Мисс Рейнберд мертва, а все прекрасно знали, как много она пила, уединившись в спальне. Никаких проблем не возникнет. Пьяная неосторожность. А он сам освободил себя… Развязал себе руки, чтобы создать то, что смерть помешала сделать его отцу и мачехе. Мартин знал, сколько у мисс Рейнберд денег. Ему было известно все, потому что в пьяном виде язык у нее развязывался, и она становилась необычайно болтлива… Знал о Гарриэт, являвшейся ей во снах, о мадам Бланш и ее самоубийстве… Как был прекрасно осведомлен о планах отца похитить архиепископа, потому что отец ничего не скрывал от него… А главное – он знал, что пожар в Хайлендс-Хаусе не был несчастным случаем. Что-то пошло не так, потому что мадам Бланш и ее подручный Ламли выследили отца по поручению мисс Рейнберд. По их вине погибли отец и мачеха. Его собака и птицы оказались в огненной ловушке и сгорели заживо… Теперь он был свободен, но прежде чем взяться за осуществление мечты отца, предстояло кое с кем свести счеты. Месть стала сыновним долгом Мартина. Начать он собирался с Ламли, ныне процветающего ландшафтного дизайнера. Он умрет первым, а затем настанет очередь двоих мужчин, о которых ему рассказывали отец и мачеха. Тех двоих, что всегда присутствовали при передаче выкупа. Разыскать их и расправиться с ними будет намного труднее и гораздо опаснее. Но он непременно доведет дело до конца. Мартин был молод, располагал временем, огромными деньгами и к тому же любил охоту. Он поднимался по лестнице, тихо насвистывая, уже прокручивая в голове планы мести. Мартин понимал, что, только осуществив их, станет абсолютно свободным и сможет повернуться спиной к остальному миру, устроив свою жизнь так, как мечтал отец.Гэвин Лайалл Очень опасная игра
Глава 1
Аэропорт Рованиеми представлял собой хаотическое нагромождение камней и песка. Впрочем, этим летом в любом аэропорту Финляндии творилось то же самое. Реконструкция была в самом разгаре и должна была закончиться к тому моменту, когда поток туристов возрастет настолько, что сделает целесообразным использование на внутренних линиях реактивных самолетов. А тем временем вполне приличный аэродром был превращен в руины. В порыве лихорадочного энтузиазма они умудрились перепахать все пространство между стоянкой самолетов и зданием аэропорта — деревянной постройкой с контрольной башней в одном углу и кофейным баром в центральной части. Чтобы добраться до бара, нужно было преодолеть около пятидесяти миль по деревянному настилу с навесом, проложенному поверх грязного песка. Он ждал меня почти в самом конце этого тротуара. Я вполне смог бы принять его за архангела Гавриила, будь он чуть повыше ростом. В светлом плаще и шляпе он выглядел таким щеголем; свои роскошные чемоданы он сложил под навесом вдоль тротуара таким образом, чтобы они оставались сухими, а мне предоставил мокнуть снаружи. Покрой и цвет одежды свидетельствовали об их нефинском происхождении, и я обратился к нему по-английски: — Вы наверняка не слишком-то огорчитесь, если я,перебираясь через ваш багаж, сломаю себе шею. — Мистер Кэри? — спросил он. — Да, это я, — ответил я и прищурился, чтобы рассмотреть его внимательней. Поначалу я никак не мог сфокусировать на нем взгляд, он виделся мне как бы сквозь пелену тумана, но в тот день это, пожалуй, касалось всего увиденного мною. Он был невысоким и несколько грузноватым, но не низкорослым. Его однобортный плащ без пояса цвета слоновой кости смотрелся гораздо дороже своих кипенно-белых собратьев массового пошива. Плащ выглядел безупречно чистым, но при этом не производил впечатления только что купленной вещи. Его шляпа — американская версия островерхой шапочки для гольфа — была из того же материала. Легкие, начищенные до блеска коричневые туфли с тиснением довершали картину. Одежда говорила об изысканном вкусе и состоятельности ее владельца и, похоже, он чувствовал себя в ней комфортно. Весь облик этого человека и особенно его лицо казались чем-то совершенно инородным на этом перепаханном летном поле на широте Полярного круга. Оно было круглым и мягким, с каким-то ангельски-детским выражением больших серых глаз. Но сам он вряд ли разделял подобное мнение о себе, и среди его багажа можно было заметить четыре ружья, в изрядно потертых ружейных футлярах. — Извините, сэр. Я — Фредерик Уэллз Хоумер, — сказал он, протягивая руку. У него был слегка приглушенный американский акцент. Свое имя он произнес так, как, видимо, привык его произносить, не делая ни малейшей попытки произвести на меня впечатление. Я пожал ему руку. Она была изящной, холеной, но крепкой. — Мистер Кэри, не могли бы вы доставить меня на самолете в одно место? Эта мысль глухо и больно отозвалась в моей черепной коробке. Я замахал руками. — Потом, потом. Поговорим, скажем, после завтрака. — После завтрака, сэр? Сегодня? Боюсь, что для завтрака уже слегка поздновато, — вежливо возразил он. Мягкая, сдержанная мимика выдала его возраст — около тридцати пяти. На несколько лет моложе меня по возрасту и на целый век по нынешнему самочувствию. Надо сказать, его замечание было не лишено смысла: наша встреча состоялась около четырех часов дня. — Я только что прилетел из Стокгольма и пребываю в состоянии сильнейшего похмелья. Перед вылетом мне не хотелось ни есть, ни пить, и сейчас, по правде говоря, не хочется. Но если я собираюсь остаться в живых, то надо все-таки выпить хотя бы чашечку кофе. При мысли о кофе его лицо стало вновь расплываться у меня перед глазами. А в моем сознании возник вопрос: — Как вы узнали, что это я? Он мягко улыбнулся: — Мне сказали искать высокого, худощавого англичанина, который летает на амфибии «Бивер» и одетого так же, как вы. Этому человеку определенно нельзя было отказать в воспитании. «Одетого как вы» означало бейсбольную кепку, промасленные тиковые брюки цвета хаки, кожаную куртку, выглядевшую так, словно я в ней удалял нагар с поршневых колец (а скорее всего, так оно и было), и американские десантные ботинки, к правому из которых крепился нож «фарберин», какими были оснащены коммандос. Я понимающе ухмыльнулся в более или менее правильном направлении и заявил: — Вы меня не обманете. Вы же настоящий Ли Роберт Э.[78], знаменитый джентльмен с Юга. — Мне не хотелось бы вас разочаровывать, но по крайней мере мы — выходцы из одного штата. — Вирджиния, — сообразил я. Мы удовлетворенно кивнули друг другу, и я стал пробираться через его багаж к кофейному бару.Я заполучил большую чашку черного кофе и в одиночестве отправился в тихий уголок расправляться с ней. Но не успел я обрести способность выносить громкие звуки, как кто-то с грохотом отодвинул стул напротив, плюхнулся на него и с не меньшим грохотом придвинулся к столу. Роберт Э. Ли никогда не позволил бы себе поступить так с больным человеком. И это было истинной правдой: за столом сидел Вейкко. — Когда ты сможешь закончить работу для компании «Каайя»? Он обратился ко мне по-английски, и я даже в своем тогдашнем состоянии понял, что ему что-то от меня нужно. Обычно мы разговаривали с ним по-шведски. Финский язык — один из самых трудных в мире, и мне никак не удавалось освоить его должным образом. Но я хорошо говорил по-шведски, а у большинства финнов он был вторым языком. Но по большей части мы с Вейкко вообще ни о чем не разговаривали, поскольку он был самый большой жулик в Лапландии. Я не избегаю общения с подобными типами, за исключением совсем уж отпетых проходимцев, известных всей Лапландии. К тому же мне не было известно, какую именно аферу он затеял в этом году. — Отвали, — буркнул я. — Дай мне умереть спокойно. Он перегнулся ко мне через стол. — Если сможешь быстро закончить дела с «Каайей», у меня найдется для тебя работа. Не здесь, в Швеции. Я попытался сфокусировать на нем свое внимание. Он совсем не был похож на Деда Мороза и по-прежнему выглядел как самый большой жулик в Лапландии: невысокий крепыш, а его двубортный костюм выглядел в этом суровом краю так нелепо, как, скажем, выглядела бы нежная лилия. Он развел руками и улыбнулся счастливой, открытой улыбкой продавца подержанных автомобилей. — Всего несколько процентов. — Когда надо начинать? — А как скоро ты сможешь закончить с «Каайей»? Я снова вернулся к своему кофе. — Не выйдет. Контракт заключен до первого снега. — Брось, — улыбнулся он еще шире. — «Каайя» таких контрактов не заключает. Когда ты сможешь освободиться? Я глотнул еще кофе. Он сделал свое дело, и теперь мне стало понятно, что все это было лишь предлогом для выяснения района, который я обследовал для «Каайи». Такое случается, когда в районе, где одна фирма предполагает обнаружить запасы минерального сырья, вдруг становится заметен интерес другой поисковой фирмы. И Вейкко был тем идеальным человеком, которого следовало бы нанять, чтобы выяснить, чем я занимаюсь. Вот только все, кроме северных оленей, уже знали, что Вейкко — жулик, и могли заподозрить что-нибудь неладное. — Что это за работа? — спросил я. — Разведка? Транспортировка? — Узнаешь в фирме. Когда ты сможешь начать? — Никогда. У меня контракт с «Каайей». Почему бы тебе не предложить эту работу Оскару Адлеру? Адлер был единственным, кроме меня, пилотом гидроплана, работавшим тем летом в Лапландии. — Черт побери. — Он снова развел руками. — Эта работа предполагает необходимость взлетать как с суши, так и с воды. У него же не амфибия; здесь только у тебя самолет оснащен поплавками и колесами. По крайней мере хоть это было правдой. — Извини. У меня контракт с «Каайей», — сказал я и отправился за очередной чашкой кофе. Когда я оглянулся, мой собеседник как раз вставал из-за стола. По его виду нельзя было сказать, что он расстроен из-за потери своих нескольких процентов или отсутствия информации о районе, который я обследовал для «Каайи». Возможно, я был круглым идиотом. Мой контракт с «Каайей» отнюдь не дотянет до первого снега. Мне оставалось обследовать всего один район, и я закончу эту работу, скорее всего, недели через две. Но Вейкко все же совсем не был похож на Деда Мороза.
Я покончил со второй порцией кофе, но руки все еще трепетали, как боевое знамя. И все же я в конце концов достаточно проснулся, чтобы понять: мне следует в первую очередь достать пива. Единственная проблема с покупкой пива в любом аэропорту Финляндии состоит в том, что этого сделать невозможно. Финны, грубо говоря, делятся на тех, кто потребляет пиво и собирается это занятие продолжать, и тех, кто бросил это дело и считает, что будет лучше, если и остальные сделают то же самое. Именно эта компания и протащила законы о спиртных напитках. Первый из них гласит, что в Лапландии нигде севернее Рованиеми нельзя не то что купить бутылку, а, за исключением полудюжины туристических отелей, даже стакана спиртного. Это способствовало появлению множества нелегальных домашних производств и широкой торговли самогоном в импортной таре из-под настоящего спиртного, которую я и сам привозил пару раз, когда случался порожний рейс с юга. Второй закон категорически запрещает пить спиртное в аэропортах, дабы пилоты не садились за штурвал пьяными. Идея сама по себе неплохая, но каждый пилот знает по собственному опыту, что единственный способ обуздать похмелье и привести себя в норму — это бутылка пива. Или две. К счастью, в ремонтном ангаре был человек, который имел солидный приработок, врачуя похмелье у пилотов. Я уже встал и собрался отправиться «за текущим ремонтом», когда в кафе появился Фредерик Уэллз Хоумер. Он улыбнулся мне, подошел и сел за столик. — Надеюсь, здоровье пошло на поправку, сэр? — В любом случае мне лучше. Я снова сел и закурил. По крайней мере, мне нужно было извиниться перед этим типом. — Я сожалею о своем поведении там, на дорожке… — пробормотал я. — Забудем об этом. Всему виной плохое самочувствие. — Он печально улыбнулся. — Полет из Стокгольма в таком состоянии вполне может считаться рекордным. Полагаю, это около пятисот миль? В такие руки можно спокойно вверить даже свою жизнь. Я украдкой покосился на него. Это могло показаться издевательством, но было сказано совершенно серьезным тоном, каким он произнес свое имя. — Мне не совсем понятна эта убежденность. Встреть сам я пилота в состоянии такого похмелья, наверняка предпочел бы отправиться на субмарине. На его лице снова заиграла улыбка. — Но все-таки можно будет отвезти меня на место? — Это зависит от того, куда и когда. Я не испытывал особого желания везти его куда бы то ни было. У меня был контракт с компанией «Каайя», и я уже задолжал ей один вылет. Но не так часто приходится видеть в Лапландии джентльмена с манерами Роберта Э. Ли. Направляясь в Стокгольм, я встретился в Хельсинки с парой директоров из «Каайи», но манеры Билли Кида[79] им и не снились. Я уже больше пяти недель занимался по их заданию воздушной разведкой, и в результате не нашел запасов никелевой руды даже на одну финскую марку, что они вполне могли объяснить моим бездельем. Полет в Стокгольм на уик-энд это как раз доказывал. — Досконально зная эти места, вы, вероятно, сможете посоветовать мне, где можно поохотиться на медведей. — На медведей? — Тут я вспомнил зачехленные ружья в его багаже. И покачал головой: — Вам трудно будет получить лицензию на отстрел медведей. Их выдают весной. Мне известно, что всего за сезон разрешается отстрел сорока с небольшим особей. Он только кивнул и продолжал ждать ответа. Я тоже не спешил продолжить нашу беседу. Мне было известно, где в этих краях можно встретить медведей. Ведение воздушной разведки полезных ископаемых предполагает чаще всего полеты на высоте не выше ста ярдов, а на одномоторном самолете — еще и постоянное наблюдение за местностью, в поиске посадочной площадки на случай, если одиночный мотор нагонит на тебя непреодолимую сонливость. В Финляндии, стране по преимуществу лесной, это мало чем может помочь, но зато позволяет узнать, что происходит на земле. И за последние две недели я видел пять медведей, или одного и того же раз пять. Тут были две загвоздки. Первая состояла в том, что, высаживая его в этом уголке медвежьей страны, я мог ручаться, что высадка произойдет в самом центре района моей авиаразведки. И, окажись он шпионом конкурирующей компании, дело может кончиться весьма плохо. Но до сих пор мне, право, это в голову не приходило. Одну загвоздку я объяснил. Оставалась еще одна. — Вот посмотрите, — сказал я. — Я смогу высадить вас возле того района, где недавно видел нескольких медведей. Загвоздка же состоит в том, что таким образом я нарушаю закон. Он вежливо приподнял брови и стал ждать моих объяснений. — Этот район объявлен запретной зоной. Во всяком случае для самолетов. Она тянется вдоль границы с Россией и имеет ширину миль в сорок пять. Вся зона — территория Финляндии, но финны объявили ее запретной в знак мирной инициативы, чтобы у русских не возникало никакого повода для жалоб на шпионскую деятельность с противоположной стороны, так что финны отнесутся к вам весьма серьезно, если поймают в этой зоне. Меня они не поймали. Пока. Потому что в сети их радаров есть бреши и еще потому, что при воздушной разведке самолет летает значительно ниже зоны действия радаров. А в общем-то вся обследуемая фирмой «Каайя» площадь находилась целиком в запретной зоне. На всякий случай «Каайя» заключила со мной липовый контракт для разведки территории к западу от этого района и кое-что сделала для оправдания такого риска (поскольку в случае чего именно мне предстояло отправиться в тюрьму), выплачивая почти вдвое больше нормальной ставки. И потому я имел более чем достаточно оснований для сохранения района моих поисков в тайне. Впрочем, я не думал, что Хоумер был агентом правительства Финляндии. — У меня нет возражений против вашей доставки в этот район, — сказал я. — И находиться в этом районе никому не запрещено. Только я не желаю, чтобы кто-то знал о том, как вы туда попали. Я предпочел бы, чтобы никто не знал о вашем пребывании там ни сейчас, ни когда-либо в будущем. Если нет возражений, то этот полет будет вполне безопасным. Он подумал и затем кивнул: — Да, все это меня вполне устраивает, сэр. При условии, что вы не подвергнетесь из-за меня излишнему риску. Можно считать, что условия вполне приемлемы, не так ли, сэр? Я отмахнулся. — Вполне. Когда отправимся? — Как только вы будете готовы к полету. Я глянул на часы. Было около пяти часов вечера, что оставляло нам два часа светлого времени, потом наступят долгие сумерки. Близилась осень, когда на смену, казалось, бесконечным дням приходят очень длинные темные ночи лапландской зимы. — Ладно, — сказал я. — В том районе есть одна старая развалюха. Не знаю, в каком она состоянии, поскольку пролетал над ней только однажды, но все равно это лучше чем палатка. Полагаю, с провизией проблем не будет? — Думаю, у меня есть все, включая двухнедельный запас провианта. Может быть, потом меня можно будет переправить куда-нибудь еще? — Никаких проблем. — И тут я задался вопросом: сколько же, по его мнению, потребуется времени, чтобы убить одного медведя? — Как долго вы намерены здесь пробыть? — Я рассчитывал недель на пять-шесть. Для начала, во всяком случае. Вы сможете оставаться здесь все это время? Он задавал вопросы так деликатно и с таким искренним беспокойством, словно опасался причинить мне неудобство вынужденным пребыванием из-за него в этих суровых краях. — Я буду здесь, пока будет работа. Зима для пилота — чертовски трудная пора. Пожалуй, мои слова прозвучали довольно искренне, поскольку он окинул меня быстрым тревожным взглядом, а затем вежливо отвернулся. — Встретимся на улице через четверть часа. Мне надо повидаться с одним человеком в ангаре. Идет? — Отлично, сэр. Я начну грузить свой багаж, если только самолет не заперт. Меня эта мысль даже позабавила. — Он не заперт. И достаточно давно. Я кивнул и понял, что подвергать мою голову такому испытанию было ошибкой, и зашагал дальше, размышляя о таком образе жизни, при котором можно изыскать пять-шесть свободных недель, чтобы поохотиться на медведей.
Техник из ангара завидел меня еще издалека и при моем появлении уже держал в одной руке бутылку пива, а в другой — открывалку. Половину бутылки я опорожнил одним мигом, а затем неторопливо стал расправляться со второй. Некоторое время спустя он спросил: — Как там Стокгольм? — К моему удовольствию, он говорил по-шведски. — Насколько я могу вспомнить, прекрасно. — Что сказал человек из «Хэвиленда»? Я туда летал главным образом для того, чтобы выяснить мнение представителя фирмы-изготовителя о том, какой ремонт требуется моему «Биверу», чтобы он продержался еще один сезон. — Он был очень вежлив и любезен. Во всяком случае, он не поднял меня на смех. — Он посоветовал сменить двигатель? — Он сказал, что мне нужен новый самолет. Техник мрачно кивнул: — Это и я мог тебе сказать. Но мне не хотелось тебя расстраивать. «Бивер» был одним из самых прочных самолетов, построенных в наше время. Он предназначался для работы в условиях Канады, но даже «Бивер» может состариться. Моя машина постарела за несколько секунд, когда некий пилот финских ВВС попытался плавно посадить ее на небольшом озере. Потом ее вытащили из леса и сбыли мне по бросовой цене. Я сделал все, на что был способен, даже достал пропеллер, но один из поплавков так и остался смотреть не по линии, а фюзеляж был деформирован настолько, что ни одна дверь плотно не закрывалась, к тому же подшипники мотора ходили ходуном, как задница кинозвезды. — Он назвал тебе стоимость переборки двигателя? — Он сказал, что если двигатель сможет развить полную мощность, то весь самолет развалится в воздухе. Техник снова кивнул. — Может быть, тебе удастся получить работу на эту зиму? Это всегда было проблемой. Большинство чартерных рейсов и вся воздушная разведка прекращались с первым снегом. Всего несколько лет назад мне удавалось зимой находить работу в Норвегии, Германии или Австрии; но теперь там оказалось слишком много авиационной техники собственного производства. Прошлой зимой пришлось поставить «Бивер» на стоянку в Хельсинки; похоже, и в этом году ничего нового не предвиделось. Но даже работа всю зиму напролет не позволит мне купить новый «Бивер»: для этого мне нужно было найти никель. По договору с «Каайей» размер премии был таков, что покупку можно было бы сделать немедленно. — Ты не видел Микко? Техник кивнул в конец ангара. Я прошел туда. Прислонившись к стене, Микко наблюдал за человеком, возившимся на верстаке с блоком электронной аппаратуры. Согласно зарплате, которую я ему платил, Микко был моим ассистентом. Он сидел позади меня и следил за записями магнитометра и сцинтиллометра, а когда они выходили из строя, то ремонтировал их. Вскоре после того, как я его нанял, выяснилось, что он с новенькими правами пилота искал настоящую работу, а не собирался протирать штаны, наблюдая за электронной чепухой. Я похлопал Микко по плечу и отвлек его от мыслей о пилотировании авиалайнера компании «Финнэйр». — Удалось починить самописец? Он показал на блоки, разложенные на верстаке, и без особого энтузиазма ответил: — Нужно сделать пару новых деталей. Как провел время в Стокгольме? — Когда прибор будет в порядке? Микко пожал плечами: — Ближе к вечеру. — Я должен подбросить одного охотника, тут недалеко, на несколько миль. Вернусь через пару часов. Если к тому времени самописец не будет готов, сними нам где-нибудь пару комнат, но только не в «Поларе». Оставь его без четких инструкций, и он закажет лучшие номера в городе. По его мнению, пилоты должны поддерживать марку и не опускаться ниже определенного уровня. Микко пожал плечами и вновь принялся подпирать стену. — Ладно, — буркнул я. — Мне нужно идти зарабатывать на хлеб. Не стоит утомлять глаза, наблюдая, как работают другие. К тому времени, когда я появился у «Бивера», Хоумер успел загрузить большую часть своего багажа и даже умудрился относительно разумно расположить его с учетом центра тяжести. Было очевидно, что ему уже приходилось летать на небольших самолетах. Я набросил на его чемоданы грузовую сеть, закрепил ее по углам, и мы были готовы к отлету.
Глава 2
Пока Рованиеми оставался в зоне нашей видимости, я держал курс точно на север. Справа от меня сидел Хоумер, который к этому времени уже успел снять плащ и шляпу. У него были тонкие, вьющиеся, почти совсем светлые волосы, которые удивительно подходили к его детской физиономии. Серые, венецианского сукна, широкие спортивные брюки и черно-коричневая кашемировая спортивная куртка красноречиво свидетельствовали о размере его счета в банке. Он перехватил мой взгляд и отстегнул привязные ремни. Сиденья «Бивера» — отнюдь не клубные кресла, но он довольно хорошо к ним приспособился. Я закурил, а он отказался и через некоторое время спросил: — Где именно вы собираетесь меня высадить, сэр? — Ему пришлось кричать довольно громко, чтобы перекрыть шум воздуха, врывавшегося внутрь через щели дверей пилотской кабины. Я протянул ему карту и ткнул в то место, куда мы направлялись. — Вот здесь. Маленькое озеро неподалеку от реки Вариойоки. Вам нужно будет отыскать старую хижину примерно в миле к северу, а пятью милями дальше за рекой должны быть медведи. Некоторое время он изучал карту, но для него масштаб ее был слишком мелким, чтобы можно было составить хоть какое-то представление о местонахождении медведей, но было сразу видно, что это один из пустыннейших уголков Финляндии. Тогда Хоумер спросил: — А местность там такая же, как и здесь, сэр? Я выглянул из окна. — Очень похожа. Возможно, природа там еще более дикая, а в принципе все места вокруг примерно одинаковы. Мы летели вдоль невысокой гряды, протянувшейся с востока на запад. Деревья, большей частью ели, были редкими и чахлыми и изо всех сил боролись за выживание. Канадская ель способна прижиться на клочке мха, если нет ничего лучшего, однако вершины некоторых гор так и остались голыми. Кое-где виднелись серые стволы деревьев, рухнувших во время зимних бурь. Мы находились внутри Полярного круга. — Вы считаете, я буду там совершенно один? — поинтересовался Хоумер. — Да, скорее всего, на двадцать пять миль вокруг там нет ни души. Эти Кемийоки-Вариойоки расположены в той части Финляндии, которая на карте выглядит широким клином, вдающимся в территорию России. Фактически изменение границы произошло иначе: уже после войны Россия вклинилась севернее и южнее этого выступа. Среди причин, послуживших поводом для этого, явились никелевые рудники Петсамо; вот почему поиски новых месторождений никеля считались столь приоритетной работой. Русские не заявили притязаний на этот «клин», потому что не видели в этом пользы. Лесоматериал здесь слишком тонок для распиловки, а земля слишком каменистая, чтобы ее возделывать. И никто не обнаружил в ней хоть каких-нибудь полезных минералов. Пока. И единственное, чем может привлечь человека такая земля, это скалы и медведи. Мы летели, разделенные грохотом стремительно стареющего «Бивера». Потом я спросил: — Вы прибыли сюда, только чтобы поохотиться на медведей? Мне казалось, что медведей полно и в Штатах, и в Канаде. — Они есть там, сэр, и я собственноручно подстрелил несколько штук. Но теперь хочу попытаться добыть европейского бурого медведя. Тщательно подбирая слова, я как можно более заурядным тоном спросил: — Что вы делаете в свободное время? У вас свой бизнес? Он мягко улыбнулся: — Нет, я только охочусь. Я растрачиваю свою жизнь на охоту, ну и одновременно путешествую. Это мое любимое занятие. Я ухитрился просто кивнуть, удержав глаза на измерителе давления масла. Всякие бывают виды безработицы. Потом повернул голову направо, посмотрел на него и спросил: — Вы в самом деле охотитесь? Вы не идете по следу Волкова? Он выглядел искренне озадаченным. — Не думаю, что я вас понял, сэр. Я кивнул. — Извините, не знал. Волков — это наша легенда о кладе, спрятанном здесь, в Лапландии. Обычно один-два доброхота разыскивают его здесь каждое лето. — В самом деле, сэр? — Он выглядел заинтересованным, но только так, из вежливости. — Не знал, что тут спрятан клад. — Ну, по-моему, его тут нет. А даже если он когда-то и был, то, думаю, давно исчез; более того, лично я считаю, что никаким кладом тут никогда и не пахло. Однако есть сорт помешанных людей, которым нравится верить в легенду. — Вы когда-нибудь расскажете мне эту историю? — Кошмар! Историй столько, сколько и людей, его ищущих; у всех своя точка зрения. Поначалу считалось, что Волков был выходцем из приполярной России, богатым инженером или кем-то в этом роде, из Мурманска, на северном побережье. Во время революции, зимой 1917–1918 года, он задумал сбежать и взял курс на Финляндию, которая тогда только что получила независимость. Он тоже захотел независимости для себя с женой и своего состояния. Жена сюда добралась, а он и драгоценности — нет. Так что где-то здесь, — я очертил рукой угол около 270 градусов, — лежит его выбеленный временем скелет, скрывающий в груде костей мешочек золотых дублонов[80] и царские запонки. — Так это и есть весь клад, сэр? — Только Бог знает, что он представляет собой; те, кто приезжает на поиски, ничего толком не знают. Рассчитывают узнать, когда найдут. — А миссис Волков, что случилось с ней? — Волкова, — машинально поправил я. — В русском языке фамилии имеют и женские окончания. Да, это хороший вопрос. Никто никогда не встречал ее. Считается, что она покинула Финляндию; и вместе с тем каждый новый слух возникал тогда, когда она где-нибудь обнаруживалась. Не забудьте, все это происходило сорок лет назад. Она давно могла умереть. Я бросил окурок на пол и раздавил его носком ботинка. Я давно собирался установить на своем «Бивере» пепельницу: в один прекрасный день пол провалится, и тогда уже без нее не обойтись. — Что до меня, то я не понимаю, почему, если клад находился здесь, она не вернулась и не забрала его в двадцатых годах. Или почему, когда старина Волков погибал, она просто не сунула хотя бы часть золота себе в карман. Он сочувственно покачал головой: — Вас нанимали, чтобы попытаться найти его, сэр? — Время от времени. Я не люблю такую работу: в конце концов, когда не находят клада, у людей отпадает желание платить. Хоумер улыбнулся. Вскоре я повернул на восток и начал снижаться, чтобы оказаться ниже зоны действия радаров, прежде чем войти в запретную зону. Озеро, на которое я держал курс, находилось в запретной зоне, и теперь до него оставалось около двадцати миль. Оно простиралось ярдов на четыреста с запада на восток и достигало в ширину пятидесяти ярдов. Проблемы для посадки создавал островок на расстоянии двух третей длины озера от восточного берега. Островок образовывал пролив в форме бутылочного горла шириной всего в двадцать ярдов, в результате чего посадка на озеро представлялась сомнительной затеей. Для начинающих пилотов, возможно, так все и было, но я успел стать матерым волком и уже вдоволь накрутился в этих краях, сажая гидроплан в самых сомнительных местах. А то, что место выглядело непривлекательным, было одним из его преимуществ: на этом острове под грудой хвороста у меня хранилась куча канистр с бензином, так что я мог заправляться горючим, не возвращаясь для этого в Ивало или Рованиеми. Зная длительность моих полетов, Вейкко и Оскар Адлер могли заподозрить, что у меня где-то был промежуточный склад, но я надеялся, что по виду озера они не догадаются, где он. Я сделал круг над хижиной в лесу, чтобы показать Хоумеру, в какой стороне от озера она находится, затем пошел на посадку. На восточном краю озера был небольшой песчаный пляж, я выпустил под водой колеса и загнал «Бивер» на него, чтобы можно было выгрузиться, не замочив ног. Первое, что сделал Хоумер, — открыл один из своих ружейных футляров и вытащил тонкую одноствольную складную винтовку с предохранительными кольцами вокруг мушки. Достав коробочку патронов, пять из них он вставил в магазин, потом забросил винтовку на плечо. И только тут заметил, как пристально я слежу за ним. Он улыбнулся: — Вы говорили, что в здешних местах есть медведи, сэр. Я не могу вам не доверять. Вполне справедливо. Почему медведям нужно было ждать до завтра, чтобы свести с ним счеты, если он уже был под рукой? Я принялся сбрасывать его багаж. — Какими ружьями вы пользуетесь? — спросил я. — Все от фирмы «Парди» из Лондона. Не помню, чтобы стрелял из каких-то других. Для медведя у меня «Магнум-300». — Он тронул винтовку на своем плече. — Затем винтовка 7,62 на случай, если найду лосей. И еще пара ружей. — Каких? — Вы, вероятно, назвали бы их дробовиками, сэр. — Мне кажется, что «Магнум-300» немного легковесен для стрельбы по медведю, — сказал я просто так, чтобы поддержать беседу. Я знал охотников, любящих поспорить о весе и калибре пуль. Моим же единственным способом спасения от медведя был немедленный при его появлении взлет. Он мрачно покачал головой: — Бытует точка зрения, вполне совпадающая с вашей, сэр. И если бы вы вознамеривались застрелить из такого ружья зверюгу с твердой шкурой, то я согласился бы с вами. Но у медведя шкура мягкая, и вы конечно же знаете, что существуют специальные патроны «магнум». Разумеется, если к тому же вы будете стрелять с достаточно близкого расстояния. — С близкого расстояния? Он посмотрел на окружающие тонкоствольные серо-зеленые деревья и огромные валуны, сливавшиеся с подлеском и опавшими ветками, которые не расчищались с незапамятных времен. — В такого рода местности, — сказал он, — и с двадцати ярдов было бы достаточно. — Боже, — вздохнул я. Я не мог себе даже представить Фредерика Уэллза Хоумера, с его ангельски-детским личиком, даже вооруженного «Магнумом-300» от Парди, стоящим в двадцати ярдах от медведя. Но поразмыслив, пришел к выводу, что, может быть, его невозмутимость — именно то, что нужно в поединке с медведем. Он сказал почти примирительно: — Возможно, вы догадываетесь, сэр, что смысл охоты, как рискованной игры, заключается в том, чтобы оказаться как можно ближе к зверю. — Конечно, — тут же ответил я, словно и впрямь догадывался, и продолжал сбрасывать багаж. Но тут я вспомнил о решении, к которому пришел пару лет назад. — Не сможете ли вы помочь мне советом? — спросил я. — Я подумываю приобрести какое-нибудь ружьишко, исключительно на случай вынужденной посадки. Знаете, чтобы подстрелить, к примеру, какую-нибудь дичь на ужин и тем более если ненароком доведется повстречать медведя, которому захочется съесть на ужин меня. Могу ли я обезопасить себя с помощью одного ружья? Он сразу же ответил: — Для этого необходим двенадцатый калибр. — Дробовик? А он способен одолеть медведя? Хоумер улыбнулся: — Несомненно, сэр. Если правильно выбрать позицию и подобраться как можно ближе к цели, двенадцатый калибр сразит медведя наповал. — В таком случае я не хотел бы подбираться близко. Он снова улыбнулся: — Но вы же можете взять для двенадцатого калибра литую пулю. Та поразит медведя на расстоянии шестидесяти ярдов, а то и больше. С пулей в одном стволе и дробью на дичь в другом вы получаете максимум того, что можно получить от одного ружья. Вы позволите мне написать фирме «Парди» от вашего имени, сэр? И когда в следующий раз вы будете в Лондоне… — Минуточку, — сказал я. — Для этого требуются деньги, верно? Он казался слегка огорченным. — Стоимость ружья зависит от выбранного вами дизайна, но я полагаю, она составит около тысячи долларов за штуку. Я ухмыльнулся: — Я всего лишь пилот сельскохозяйственной авиации, и оружие мне необходимо для самозащиты в каких-нибудь чрезвычайных ситуациях. Возможно, я смогу подобрать двенадцатый калибр в Рованиеми или Ивало, но здесь я никогда не слышал о литых пулях. Так что если вы объясните мне, где их заказать, я буду вам признателен. Он опять просиял. — Если вы мне позволите, я буду счастлив заказать их для вас. Полагаю, вам потребовалась бы лицензия на импорт, а раз у меня она уже есть… — Спасибо. Мы выгрузили остатки его багажа, теперь уже сложенного стопкой на берегу. Будь я сам джентльменом из штата Вирджиния, я, возможно, выразил бы готовность помочь перенести его прямо в хижину. Но до нее было больше полумили, а время шло к закату; я не хотел расплачиваться там, в Рованиеми, издержками ночной посадки. Он, без сомнения, на помощь и не рассчитывал, потому что вытащил нечто похожее на чековую книжку в темном переплете из змеиной кожи и сказал: — Я обязан вам за рейс, сэр. Сто долларов покроют все расходы? Я быстро сделал в уме небольшой пересчет — в Лапландии не часто встретишь доллары — и сказал: — Это примерно вдвое больше, чем требуется. Он кивнул, заполнил чек и вручил его мне. Это был дорожный чек «Бэнк оф Америка» на сотню долларов. — Но все же это вдвое больше, чем требуется. — Вы не просто доставили меня сюда, сэр, но сделали это, не привлекая чьего-либо внимания и, полагаю, в свободное от работы время. Вы были очень добры. — Он сунул чековую книжку в карман. — Не смогли бы вы, сэр, навестить меня в ближайшие две недели, если сумеете найти кое-что из этих вещей? — с этими словами Хоумер протянул мне клочок бумаги. Это был листок почтовой бумаги с грифом «Фредерик Уэллз Хоумер», выведенным мелким каллиграфическим почерком в одном углу, и адресом какого-то вашингтонского банка под ним. Он содержал перечень всяческого консервированного хлама и прочего провианта, который в Рованиеми или Ивало можно приобрести, не переходя на другую сторону улицы. Я спрятал листок в карман. Хоумер тем временем быстро писал что-то в блокноте поменьше с тем же самым грифом. Когда он вручил листок мне, я увидел, что это письмо адресовано фирме «Парди» в Лондоне. — Если вы вложите это в конверт с таким же адресом, то литые пули будут доставлены в течение нескольких дней. — Спасибо. Я наведаюсь к вам в ближайшие две недели. Вы будете здесь совершенно один; до ближайшей дороги больше двадцати миль, и вас от нее отделяет совершенно непроходимая местность. Так что если прострелите себе ногу или вас изувечит медведь, никто не узнает об этом даже тогда, когда будет уже слишком поздно. Это вы понимаете? Он улыбнулся: — Мне приходилось бывать одному в безлюдных местах, сэр. — Ладно. Но эти места куда более дики, чем кажется. И нельзя позволить снегу захватить себя. Снег ожидается только через месяц, но если он пойдет, вам не следует оставаться в этих лесах. Озеро замерзнет, и я не смогу сесть. Так что, если пойдет снег, то на следующее же утро возвращайтесь на берег, и я вас заберу. — Так я и сделаю, сэр. Я чувствовал себя неловко в роли наставника, но было еще нечто, о чем мне следовало сказать ему напоследок. — Русская граница приблизительно в двадцати пяти милях к востоку отсюда. Старайтесь держаться от нее подальше. Он только кивнул в ответ и сказал: — Спасибо, что напомнили, сэр. Я не протянул ему на прощанье руки, поскольку это не принято у американцев, хотя он наверняка отнесся бы к этому вполне нормально. Он культивировал в себе образ некоего англичанина в начищенных до блеска коричневых ботинках, с ружьями от «Парди» и с тягой к жизни среди дикой природы. Согласно моим представлениям о социальной истории, и в этом тоже проявляется специфика «английской души».Глава 3
На этот раз Микко снял для нас комнаты в дешевом пансионе. На ужин можно было выбрать вареное мясо или пустой желудок, впрочем, так кормили в большинстве пансионов Финляндии. Ужин мы пережили, но позже меня начала мучить жажда. У Микко была девушка, с которой ему хотелось повидаться, так что я прошелся до «Полары» и выпил в одиночестве пару стаканов ликера из морошки. Улицы были пусты: в Рованиеми почти нет ночной жизни, за исключением субботы, когда сюда прибывают ребята с местного военного аэродрома. Я уже собирался свернуть за угол последнего перед пансионом дома, когда на меня напали. Их было трое. Один, подбежав ко мне сзади, обвил рукой мою шею и крикнул еще двоих своих сообщников. Когда они приблизились ко мне, я заметил сверкавшие у них в руках «пууко» — разновидность миниатюрных финских ножей с изогнутым лезвием. Будь они мастерами своего дела, все закончилось бы прежде, чем я сообразил, что случилось. Но стараясь не привлекать постороннего внимания, они держались чуть поодаль и, несмотря на отсутствие опыта, страстно желали попрактиковаться. Тот, кто держал меня за шею, был немного ниже меня ростом. Я рывком как можно сильнее наклонился вперед, так, что тот оказался у меня на спине, а затем резко рванулся в обратную сторону. Он рухнул на тротуар, я — на него. Незадачливый бандит взвыл от боли, а обвивавшая мою шею рука повисла как плеть. Я скатился с него, когда первый тип с ножом, споткнувшись о его ноги, пытался дотянуться до меня. У меня тоже имелся нож «ферберин», укрепленный на правом ботинке, но до этого момента не было возможности его достать. Лежа на земле, я пытался ударить ногой ему по лодыжке, но промахнулся. В какой-то момент он изловчился и полоснул ножом сверху вниз, целясь в мою ногу, но тоже промахнулся. Третий бегал вокруг, пытаясь достать меня сзади. У меня еще оставалась моя бейсболка. Я сдернул ее с головы, обернул ею левую руку в надежде ухватиться за нацеленный на меня нож и, держась за него, попробовать подняться на колени. Нож попортил мою бейсболку, но жесткий козырек защитил мне руку. Тут я уже не растерялся и правой рукой ударил противника в солнечное сплетение. Затем поднырнул у него под рукой и, оказавшись сзади, заставил его захрипеть и сложиться пополам. Теперь у меня было время. Я отстегнул от ботинка свой нож и принялся помахивать им перед собой, для устрашения третьего бандита. Тот остановился. Я двинулся на него, походя пнув первого с ножом по щиколотке. Пнул очень сильно, так что он рухнул с грохотом на землю, вздымая тучу пыли. Третий, как оказалось, был юнцом с длинными светлыми волосами, в темной кожаной куртке, не слишком умелым в поножовщине. Но в его расчеты и не входило участие в серьезной схватке, разве что в легкой забаве… Нож он держал слишком высоко, я же приближался к нему, пригнувшись и выбросив левую руку вперед, провоцируя на удар. Он клюнул на мою уловку, и я сделал выпад, нацелив низкий колющий удар ему в промежность. Нож не достиг цели на каких-нибудь полфута, но мысленно он представил возможный результат, непроизвольно взвизгнул и отскочил на целый ярд. Я злобно захохотал, и отнюдь не из желания оказать на врага психологическое воздействие, я и впрямь был злобен и мстителен. Шок от внезапного нападения сменился холодной яростью и жаждой крови. Я двигался на него боком, нацелив нож все в то же самое место. И он дрогнул. Широко размахнувшись, он нацелился мне в руку и, не успей я вовремя ее убрать, наверняка отсек бы ее, затем обратился в бегство. Когда я обернулся назад, желая заняться двумя другими, оказалось, что на «поле брани» остался всего один — тот, которого я ударил ногой по щиколотке. Неплохо было бы перекинуться с ним словечком без свидетелей, чтобы выяснить, с чего это вдруг они на меня напали, но улица Рованиеми не лучшее для этого место. Я снял свой головной убор с лезвия его «пууко», пожелал ему доброй ночи и направился в пансион. Уже почти дойдя до места, я вдруг сообразил, что на голове у меня шапочка с семидюймовой прорехой вместо кокарды и что я продолжаю держать нож перед собой. Бейсболку пришлось сунуть в карман, нож закрепить в ботинке и шагать прямехонько в свою комнату, где меня ждет шотландское виски, привезенное из Швеции. Даже после двух внушительных глотков я остался при том же мнении: на меня напали три не слишком умелых бандита. Скорее всего, это была какая-нибудь бродячая банда, впрочем, было очевидно, что они именно меня поджидали в засаде. Но почему? Имя Билла Кэри достаточно известно по многочисленным передрягам, в которых мне довелось побывать, но я определенно не тот тип, который носит при себе большие деньги. Похоже, кто-то их нанял. Но снова — почему? В число подозреваемых прежде всего попадал Вейкко, однако после очередной консультации со скотчем я не нашел какого-либо мотива для этого. Кто-то еще мог выяснить мой адрес, поскольку я оставил его в диспетчерской с просьбой сообщать всем, кто спросит. Чтобы клиентам легче было меня отыскать. Я отправился спать с тем мерзким ощущением, которое возникает каждый раз, когда тебе известно, что в самолете что-то не в порядке, а ты не можешь с этим ничего поделать, и в то же время не находишь поводов для отмены полета. Если против меня действительно что-то затевается, то стычкой на улице дело не кончится.Глава 4
Целых одиннадцать дней погода оставалась хорошей, и нам удалось провести обследование зоны в шестьсот квадратных миль, прежде чем самописец магнитометра опять задурил и стал рисовать одни грязные каракули. Я отвез прибор в Рованиеми и поручил Микко приводить его в чувство, а сам целый вечер возился с графиками магнитометра и сцинтиллометра, стараясь выяснить, не попался ли нам никель. Я не специалист по горному делу, но умею достаточно хорошо разбираться в графиках и в состоянии определить, пролетал ли я над горой, состоящей на девяносто процентов из никеля, или же в этом районе абсолютно ничего не было. Подтвердилось последнее. Графики и крупномасштабную карту я упаковал, предполагая отправить их рейсом в 6.45 на «Дакоте», чтобы теперь могла огорчаться и компания «Каайя». Утро я провел, делая покупки. Разыскал дробовик 12-го калибра, прошедший через руки как минимум пятнадцати владельцев, за 27 500 финских марок — чуть больше тридцати фунтов. Изготовлен он был в Лондоне, и продавец пытался втолковать мне, что некогда то ружье принадлежало английскому лорду-спортсмену. Он понапрасну терял время, демонстрируя свое красноречие: просто это была самая дешевая двустволка в лавке. Что еще можно было сказать о дробовике? Стволы казались прямыми и ударники щелкали, когда я нажимал курки. В том, что оно не рванет мне в лицо, убеждали следы недавнего пользования им. Финны не держат ружей, как, впрочем, и всех других вещей, если не намерены ими пользоваться. Затем закупил для Хоумера все в соответствии с его списком и ближе к полудню вылетел его навестить. За прошедшие двенадцать дней я пять раз садился на озеро, но ни разу не обнаружил каких-либо признаков его присутствия там. Правда, искать я не ходил. Теперь большая часть обследуемого района находилась южнее Вариойоки — и в разговорах с Микко даже не упоминал об озере. Не по какой-то особой причине, а просто из-за смутного ощущения, что, поделившись с Хоумером своей тайной, я должен хранить и его тайну. Особых резонов считать, что у него имеются секреты, у меня не было, по-видимому, просто в силу каких-то обстоятельств он вынужден был удалиться в пустынный уголок Финляндии — скорее из желания оказаться подальше от людей, нежелипоближе к медведям. Перед отлетом я зашел на почту в Рованиеми. Для Фредерика Уэллза Хоумера там ничего не было. Стоило мне сделать круг над его хижиной, как через десять минут после моей посадки он уже был у озера. Хоумер вышел из сосняка в охотничьей куртке со вставками толстой кожи на плечах, защищавшими ткань от трения ружейного ремня, в саржевых бриджах, охотничьих ботинках и, разумеется, с «Парди-300». Я помахал ему рукой и крикнул: — Как дела? Не возражаете, если я перекушу с вами? Он улыбнулся так, словно действительно рад был меня видеть, и сказал: — Буду очень рад, сэр. Пойдемте в мою резиденцию. — Ну как вам хижина? — Вполне нормально, сэр. Кое-где пришлось проконопатить мхом от сквозняков и дождя, но срублена она на совесть. Тут добротно строят. — Отлично. Я уже выгрузил на берег коробки с продуктами. Он распаковал их, рассортировал и отложил две. — Захватим эти, если вы не против мне помочь. — Сочту за честь. И тут я, вспомнив о своем приобретении, полез обратно в «Бивер». — Что вы думаете об этой штуке, имея в виду, что пользоваться ею будут только в исключительных обстоятельствах? — Вы из него стреляли? Я отрицательно покачал головой. Он взял ружье, легко переломил его, заглянул в стволы, щелкнул замком, немного повертел его в руках, попробовал навскидку. Еще раз проделал все снова, затем кивнул: — Весьма надежное оружие, сэр. Для меня немного длинновато ложе, ружье явно делалось для человека с более широкими плечами, но должен сказать, вам оно как по заказу. Конечно, вы не сможете как следует его почувствовать, пока не обстреляете, но, думаю, в экстремальной ситуации оно вас не подведет. В экстремальной ситуации мне однажды уже довелось оказаться, и в весьма серьезной, вспомнилось мне. Забрав ружье, я сунул его обратно в кабину, после чего мы подхватили по коробке и зашагали к хижине. — Совсем забыл спросить, — спохватился я, — как дела с антимедвежьей кампанией? Я переброшу вас еще куда-нибудь, если ошибся насчет этого места. — Вы доставили меня точно куда надо, сэр. Я встретился с тремя и добыл одного. — Что же произошло с двумя другими? — Первой была медведица, сэр, а ко второму я не смог подобраться достаточно близко, чтобы стрелять наверняка. После этого мне оставалось только умолкнуть и сосредоточиться на своем ящике. До хижины мы добрались минут через двадцать. Ее, должно быть, построили лет пятьдесят назад. Простой квадратный сруб из полуошкуренных сосновых бревен, рубленных внахлест. Скат крыши образовывали те же самые нетесаные бревна, плотно проложенные мхом, который теперь разрастался по собственной прихоти. Дверь находилась на лицевой стене хижины, окно — на противоположной. Прочее благоустройство зависело исключительно от самих обитателей. Хоумер проследовал в дальний угол и принялся хлопотать возле ящиков, вернувшись затем ко мне с тарелками, столовыми приборами и примусом. Вдоль стены справа на подстилке лежал свернутый стеганый нейлоновый спальный мешок защитного цвета; сложенные под окном один на другой четыре чемодана служили столом. Единственным нововведением в хижине за двенадцать дней его пребывания здесь были вбитые в стенку над спальным мешком крючки для ружей. — А где же добытый вами медведь? — полюбопытствовал я. — Может, хотите, чтобы я отвез шкуру для выделки? Пару раз я делал это для других охотников. — Я не храню трофеи, сэр. Это моя особенность. Я считаю, что животное, особенно такое благородное, как медведь, заслуживает быть должным образом похороненным. — Так вы его похоронили? — Да, сэр. Вы знаете, что лапландцы, убив медведя, совершают особый обряд, обращаясь к отлетающей душе животного с просьбой простить их. Они охотятся ради добычи, пищи и одежды. Естественно, у меня цель иная. И я не испытывал необходимости в каких-то искупительных церемониях. Простите, вы, должно быть, знаете о лапландских обычаях гораздо больше меня, сэр. Я ничего подобного о лапландцах прежде не слышал. У местных жителей не было необходимости прибегать к моим услугам. Хоумер же, по всей видимости, всего лишь начитался книжек о Лапландии. Но каким образом, черт возьми, можно убедить приятелей в своем клубе, что добыли медведя, если его шкура не лежит у вас в кабинете перед камином? Может, он не придавал этому значения или просто не нуждался в доказательствах? В конце концов я все-таки поверил, что одного-то медведя он точно подстрелил. Я еще раз огляделся в хижине. На одном из штабелей коробок были аккуратно сложены стопкой футляры из темно-зеленой конской кожи, явно изготовленные на заказ. Здесь они служили их хозяину подставкой для бритвенного прибора. Наверху красовался несессер из темной свиной кожи и футляр с парой так называемых «армейских» расчесок для волос, прозванных так, вероятно, за то, что обладали едва ли не двойным количеством ненужных причиндалов и требовали гораздо больше усилий, чем нормальные. Вопреки укоренившемуся во мне за долгие годы отвращению к любому вынюхиванию и подсматриванию, я приоткрыл крышку несессера. Обычная безопасная бритва стоимостью в три шиллинга, крем для бритья, зубная щетка, помазок с ручкой из слоновой кости, украшенной двумя толстыми серебряными пластинами. Может ли серебро окисляться в воде? Скорее всего нет, раз этот тип пользуется украшенной им кисточкой для бритья. Я занялся изучением натуры Хоумера по принадлежащим ему вещам. Таким путем можно многое проведать о человеке, если только знать точно, на какие предметы следует обратить внимание. Пока что единственными ориентирами служили Сент-Джеймс-стрит и лесная глушь. Но при более внимательном рассмотрении личность Хоумера оказывалась куда сложнее. У него все было самое превосходное, самое изысканное. И это все, что можно было сказать о его вещах. Они не несли на себе печати личности владельца. Да он и не пытался придать своим вещам некую индивидуальность или личностный характер. Но в то же время он отнюдь не казался эдаким закоренелым холостяком, который лепит свои инициалы на все и вся. Я вышел наружу. Хоумер разжег печку, и теперь открывал консервы. — Надеюсь, вы не против трапезы на свежем воздухе, сэр? — спросил он. — Я пользуюсь противомоскитной пастой. — Я тоже. Здешние комары не являются переносчиками малярии, но кровопийцы отъявленные. Одну вещь вы не упомянули в своем списке, но я ее все-таки привез. Из кармана брюк я извлек бутылку шотландского виски в форме фляжки. Хоумер улыбнулся и отрицательно покачал головой: — Боюсь вас огорчить, сэр, но я не пью. Вы же не смущайтесь, если не возражаете, могу предложить вместо стакана консервную банку. Я пожал плечами и налил себе обычную для ленча дозу. Хоумер приготовил тушеную солонину, печеные бобы, красный перец, после чего последовали консервированные персики и кофе из кофейника, видимо, уцелевшего во время гибели Помпеи. Мы ели молча. Я управился первым и, закуривая, судорожно придумывал, о чем бы мне таком заговорить нейтральном, наподобие: «Хорошая погода, верно?», или «Черт побери, как это вам удалось так разбогатеть?» — когда он сказал: — Вы, кажется, обмолвились, что еще не стреляли из вашего ружья? — Так точно. — Полдень — самое время. Не желаете спуститься к озеру попробовать? — С огромным удовольствием. Я допил виски. Он сложил чашки и тарелки в парусиновое ведро с водой, снял со стены ружье и патронташ для дробовика. Я взял коробку с пустыми банками, и мы двинулись в путь. Пока я доставал ружье из «Бивера», Хоумер выбрал плоскую скалу, которая вдавалась в воду. У меня было несколько собственных патронов, и я их зарядил, прежде чем он успел предложить свои. Хоумер захватил с собой все, что было у него для дробовика. Потом поднял обрубок высохшего дерева. — Не возражаете, если будем стрелять по этой мишени? Может, предпочитаете, чтобы вначале попробовал я? — Но я сам выбрал это ружье. Давайте уж ему позволим рвануть мне в лицо, — возразил я. Он кивнул и забросил деревяшку в воду ярдов на тридцать. Я напомнил: — Я говорил вам, что должен быть в городе до захода солнца, не так ли? — Вскинул ружье и спустил курок. Прошло немало времени с тех пор, как я стрелял в последний раз, и теперь поймал себя на том, что, вместо того чтобы целиться, впился глазами в мушку и ждал ее рывка. В результате продолговатое пятно взбаламученной воды оказалось гораздо дальше мишени. Я покосился на Хоумера. Он сосредоточенно вглядывался в круговорот от дроби, словно пытаясь что-то вычислить. Я вскинул ружье и выстрелил еще раз. Теперь заряд накрыл деревяшку, рассыпав по воде вдоль линии выстрела рябь с расходящимися кольцами. Хоумер кивнул и сказал: — Кучность неважная, но я уверен, это то, что надо. Оно… оно, как я полагаю, будет очень эффективно на расстоянии, которое вас интересует. Конечно, вы стреляли прежде, сэр, мне это очевидно. — Очень давно, далеко отсюда и в несколько иную цель. — Можно я? — спросил он, и я передал ему ружье, не забыв переломить стволы. Он перезарядил его, я бросил банку в воздух, и он сшиб ее на лету. Запросто, как бы играючи. Не было ничего сногсшибательного в том, как он это сделал, ничего такого, что можно было бы назвать стилем стрельбы. Стиль — это для сцены. Настоящий охотник просто прицеливается и стреляет. Я бросил вторую банку, он сбил и ее тоже. Я спросил: — Где это вы так набили руку? У вас в Вирджинии? — Так точно, сэр. — Он вернул мне ружье и в свою очередь подбросил банку. Я выстрелил, когда она оказалась на подходящем расстоянии. — Так получилось, что я из семьи, владевшей некоторым количеством земли. — Теперь ее нет? Я передал ему ружье. — Мои родители умерли, сэр. Теперь земля принадлежит мне. — Вы рассказывали, что проводите время, охотясь и путешествуя. А книги вы не пишете — об этом или о чем-нибудь еще? — Нет, сэр, я не пишу книг. Я люблю только охоту. Он сделал пару выстрелов. — Достаточно категорично заявлено, — заметил я, — сам я не нахожу в ней особой привлекательности, но кто знает… — Вы принципиально против охоты, сэр? Я быстро взглянул на него, так как эти слова прозвучали непривычно резко в его устах. — Я? Нет. Я просто никогда не думал об этом. Он поспешно кивнул: — Естественно. У всех находятся для размышлений вещи поважней. Жизнь, которая тратится на охоту, особой ценности не представляет. — Сожалею… — пробормотал я. — Я не имел в виду… Он не был раздражен или рассержен. Он просто стоял и внимательно вглядывался в даль поверх озера. В перерывах между нашими выстрелами вокруг царила мертвая тишина. Ветра не было, и вода лишь плескалась у подножия нашей скалы, не забрызгивая ее. Вдоль берега росли ели — тощие доходяги, чудом извлекавшие скудное пропитание из каменистой почвы; изредка встречались уже погибшие деревья серовато-зеленого цвета, покрытые чем-то вроде грибовидной плесени и ожидавшие зимы, чтобы окончательно свести счеты с жизнью. — Я вам даже завидую, сэр, — мягко заметил Хоумер. — Трудно поверить, что стать пилотом вам было написано на роду. Скорее всего, это ваш собственный выбор. У меня же никогда не было возможности выбирать. Как оказалось, мое появление на свет было обусловлено необходимостью в будущем управлять большим куском Вирджинии и некоторым количеством недвижимости. Может, я и вправду стал пилотом по собственной воле, но никто и не предлагал мне альтернативу в виде половины Вирджинии. Однако я предпочел умолчать об этом. Между тем Хоумер продолжил: — Я обнаружил, что такая жизнь для меня не представляет интереса или я просто не приспособлен к такой жизни. Так что, когда родители умерли, у меня уже не было необходимости делать вид, что меня это хоть в малейшей степени интересует. — Вы все продали? — Нет, сэр. Мне повезло — моя сестра вышла замуж за человека, который по призванию стал специалистом в этом деле. И я предоставил им всем заниматься. — А сами отправились охотиться. — Вот именно, сэр. — Он неожиданно улыбнулся. — Полагаю, что для домашних я являюсь источником дополнительных хлопот. — Где вы еще успели побывать? — В самых обычных местах, где доступна игра по-крупному. В Африке, где есть львы, носороги, водяные буйволы, слоны и некоторые виды крокодилов. Затем в Индии и в Непале — там тигры; на Аляске меня интересовал кадьяк — североамериканский бурый медведь. Ну и еще в Южной Америке. В Англии, естественно, я был совсем недолго. — Можете назвать какого-нибудь зверя, на которого вы еще не охотились? Он слабо улыбнулся: — Из животных, входящих в категорию так называемых «опасных», — нет, ну, исключая, конечно, змей и все подобное. — Отстрел медведей, видимо, завершает этот список? Что дальше? Хоумер уже не улыбался. — Трудно сказать, сэр, — тихо проговорил он. — Мне кажется, я завершаю дело своей жизни. — И передал мне дробовик. — Берите свое ружье, — сказал я, — и начинаем очередной раунд. Он не проявлял былого энтузиазма, вероятно опасаясь, что его отличная стрельба может быть расценена мною как бахвальство. Но если он и впрямь так искусен в стрельбе, я с удовольствием буду смотреть. — Идите вперед, — сказал я и снова закурил, пока он заряжал ружье и доставал из коробки банки. — Я буду бросать, — предложил я, — а вы стреляйте. Попасть в летящую банку из тяжелого ружья не так-то легко, как это происходит в ковбойских фильмах. Поразить ее при резком изменении траектории — таком, как произойдет, если я попаду в нее из дробовика, — в тысячу раз сложней. На это способен один стрелок из миллиона. Я взглянул на Хоумера, желая убедиться, что он меня понял. Он одарил меня равнодушным невинным взглядом и передернул затвор. Я бросил банку, и он неожиданно сказал: — Ваш выстрел. Я чертыхнулся, выстрелил и попал. Банка сбилась со своей дугообразной траектории. Он вскинул ружье, повел его за целью какую-нибудь долю секунды и выстрелил — банка снова рванулась в сторону. Один из миллиона. Дробовик у меня был опущен, поэтому я выстрелил от бедра. Банка замерла на мгновение в воздухе и рухнула в воду. Эхо выстрелов прокатилось по озеру подобно хлопкам двери в другом конце барачного коридора. Клочки дыма от выстрелов висели между нами. Мы скалились через них друг на друга. В стрельбе было нечто прекрасное, очень простое и задористое. Вы попадаете или промахиваетесь. Неудача, старина, или чертовски хороший выстрел — и вы можете пить чай с герцогиней. Жизнь должна быть такой. Я сказал: — Чертовски хорошая стрельба. Он ответил: — Уверен, никогда не видел такого выстрела с бедра. — Это мой трюк для пикника. — И мы оба опять осклабились. Эхо затихло, дым рассеялся и растаял, рябь от банок на озере разгладилась. Я сказал: — Отлично, мы оба молодцы. Не слишком многие люди, посвящая всю свою жизнь чему-нибудь одному, достигают вот такого совершенства! Он ответил абсолютно серьезно: — Я часто задаюсь вопросом, сэр, как бы я сам ощущал себя под огнем. Если бы какой-нибудь лев или медведь вдруг принялся стрелять в меня. Я понимаю, главная трудность при стрельбе таится в прицеливании, и человек, как правило, стреляет излишне поспешно. Я уставился на него: — Разве не происходит то же самое, когда вы подпускаете медведя на два десятка ярдов? — Я так не думаю, сэр. Ведь у вас всегда есть эти два десятка ярдов форы, которой нет, когда вступает в дело пуля. Он освободил затвор и отвел его назад. Гильза выпрыгнула и зазвенела, катясь по скале. — Может быть, но я не стал бы пытаться выяснить это, — посоветовал я. — А вам приходилось бывать под огнем, сэр? — быстро спросил он. — Что? — возмутился я. — С какой стати? — Мне казалось, что вы служили в королевских военно-воздушных силах, сэр. А судя по вашей стрельбе от бедра, я решил, что вы обучались там ведению огня из армейского стрелкового оружия. — В королевских воздушных силах подобных тренировок нет. Это всего лишь трюк для пикника, — парировал я. — А… — протянул он и снова кивнул, словно это все объясняло и он вдруг вспомнил про такой пикник, где можно было научиться подобной штуке.Глава 5
Атмосфера школьных каникул развеялась без следа. Наша пальба и болтовня стихли, и озеро опять стало торжественноспокойным. Ощущение одиночества, свойственного Северу, обволакивало нас подобно легкому дуновению холодного ветерка. Деревья, казалось, были поглощены собственными думами, а мы представляли собой всего лишь тихий шепот на дне колодца, которого никто не слышит. Подойдя к краю скалы, я сбросил пустые гильзы в озеро и долго следил, как они, подобно золотым рыбкам, медленно погружаются в воду, когда вдруг увидел нечто. Это был крест. Квадратный крест, обрамленный белой полосой. Затем набежала рябь, и я принялся крутить головой, стараясь его разглядеть. Рябь постепенно исчезла, и крест обрел четкую форму — старый крест Люфтваффе. Я слез со скалы, направился к «Биверу» и извлек из него резиновую лодку… Хоумер удивился, притащил свое ружье и дробовик. — Могу я чем-нибудь помочь, сэр? — Думаю, там, под водой, самолет. Если хотите, можете помочь грести. Я спустил лодку на воду и греб, стараясь удерживать ее в пяти ярдах от скалы, затем позволил ей дрейфовать и лег лицом вниз, стараясь не двигаться. Хоумер орудовал веслом. На дне озера я разглядел контур какого-то продолговатого предмета, слегка заросшего водорослями. Затем я увидел скалящийся череп. Абсолютно белый и чистый среди ила и грязи, которые скапливались на дне. И зубы были белыми и ровными, за исключением одной стороны, где неожиданная пустота создавала впечатление кривой ухмылки. Видно, он пребывал здесь достаточно долго, если научился находить в этом мире что-то забавное. Лодка медленно дрейфовала. Я видел узкое пространство между стенками кабины, заиленные круги приборов на панели, бесформенный куль тела, или, вернее, то, что от него осталось, поблескивающую белую кость у нижнего края куртки и голову, возлежащую на его коленях. И это совершенно естественно, если сидеть несколько недель, месяцев или лет — не важно, сколько минуло, — пока рыбы достаточно не осмелеют, чтобы начать растаскивать вас по кусочкам. И коль скоро рыбам некуда спешить, а они очень дотошны, то со временем вряд ли найдется убедительный повод голове оставаться там, где ей полагалось бы быть. Пройдут еще годы, и умиротворяющее мягкое илистое покрывало озерного ложа накроет все и все вберет в себя. Я поднял голову. Скала, с которой мы стреляли, находилась немного впереди и чуть в стороне. Крест, который я увидел сначала, скорее всего, был нарисован на конце крыла. Я прикинул, как самолет был расположен относительно берега, затем опять взглянул вниз. Мы сдрейфовали на несколько футов к одной стороне самолета. Теперь я мог различить длинную прямую линию фюзеляжа, большой горб кабины с крышей, напоминающей теплицу, и сразу за ней другой крест между буквами «J» и «О». Я помахал Хоумеру — мол, греби обратно, — и он переместил лодку к кабине. Задний люк был открыт, и обрывки лестницы свисали как водоросли. Пока нас снова сносило течение, опять мелькнула белозубая кривая ухмылка, но обращенная уже не ко мне, а только к небу, где не было рыб. Я снова выпрямился и вытер лицо рукой. Было мокро и холодно. — Я должен был узнать, — пробормотал я, — я должен был узнать… Затем я вспомнил о Хоумере, который терпеливо и внимательно следил за мной. Я взял у него весло, указывая, куда следует смотреть. Я греб взад-вперед, пока он вглядывался в останки самолета, потом направил лодку к берегу. Хоумер задумчиво, словно смиряясь с увиденным, заметил: — Я полагаю, сэр, это немецкий самолет и, вероятно, он лежит здесь больше семнадцати лет. — Вынужденная посадка на лед, — кивнул я. — Озеро было замерзшим, он проскользнул по льду и врезался в скалу. А потом, когда лед растаял, пошел ко дну. Хоумер вопросительно приподнял бровь. — Вы пришли к такому заключению на основании увиденного? — Это «Мессершмитт-410». Человек в нем — сержант-пилот Клебер. Он поднялся с взлетной полосы Люфтваффе в Ивало 26 марта 1944 года и, по-видимому, с тех пор считался без вести пропавшим. А мы с вами впервые обнаружили сегодня его останки. Хоумер внимательно смотрел на меня. Его вежливая мина была непроницаема. Если он и полагал, что в голове у меня завелся короед, то не в его обычаях было заявлять об этом. Я направил резиновое суденышко к берегу. — Я встречался с человеком из аэропорта Ивало, у которого сохранился тогдашний журнал прилета и вылета самолетов Люфтваффе. Кто-то же должен был его прибрать, когда вышибли немцев. Помню, что видел запись об этом полете: тип самолета, опознавательные индексы, имя пилота. В графе прибытия отмечено: «Пропал без вести». Мы вылезли на берег. Хоумер спросил: — Как получилось, что вы запомнили именно этот рейс? — Я разыскивал того пилота. Дело в том, что человек, которым я интересуюсь, мог оказаться на борту этого самолета. Он единственный в те дни отправился в полет с пассажиром инкогнито. — Я не заметил никаких признаков присутствия второго человека. — Он был там. Задний люк открыт, и лестница спущена. Ни один пилот не полетит на самолете с открытым люком и болтающейся лестницей. И сам пилот… Он мог погибнуть при такой посадке, только если бы разбил вдребезги самолет о скалу. Вы заметили, у него отсутствует часть челюсти? Хоумер кивнул. — Такое может произойти, если пассажир с заднего сиденья приставит пистолет к затылку пилота и спустит курок. И это очень похоже на пассажира, который меня интересует. Хоумер задумчиво проговорил: — Очень неспортивный выстрел. Пришел мой черед уставиться на него. И вероятно, я сделал это не столь деликатно, как он. Но он на меня не смотрел. Он смотрел вдаль, вероятно, стараясь себе представить, что произошло восемнадцать лет назад. — Да, — кивнул я, — и впрямь неспортивный выстрел. Хоумер вернулся к действительности из своей дали, улыбнулся и сказал: — Вы думали, что ваш знакомый… пассажир… мертв? — Да, думал так шестнадцать лет. А надо было продолжить поиски. — Он может быть все еще жив? — Надеюсь. — Он был вашим боевым товарищем, сэр? — Нет. Если быть абсолютно точным, мне всегда хотелось его убить собственноручно. Хоумер только чуть заметно кивнул, как бы в ответ на собственные мысли, и больше к этой теме не возвращался. Я открутил клапан резиновой лодки, выпустил воздух и свернул ее. — Ну, ладно, я закругляюсь. Вернусь дней через десять — двенадцать с таким же грузом. Правильно? — Это будет очень любезно с вашей стороны, сэр. Я выпишу чек. Он полез за чековой книжкой. — Не беспокойтесь, сделаете это в следующий раз. Но он все-таки вручил мне второй стодолларовый дорожный чек. Я поблагодарил его и спрятал чек в карман. — Кому-нибудь что-нибудь передать? — Да нет, сэр. Спасибо, что вы наведались ко мне. Я получил огромное удовольствие от общения с вами. — И я тоже. Я собрался было идти, но вдруг остановился и спросил: — Кто-нибудь знает, где вы находитесь? — Обычно меня отыскивают. — Он чуть застенчиво улыбнулся. — Хорошо, предположим, кто-то будет вас разыскивать и выйдет на меня. Что в этом случае я должен говорить? — Почему вы спрашиваете меня об этом, сэр? Я и сам этого не знал. Вероятно, потому, что я не представлял себе, как человек, обладающий немалым куском мира, может надолго исчезнуть из него неизвестно куда. И потому еще, что его решение как можно дольше оставаться в никому не ведомом месте предполагало, что кто-то непременно будет его разыскивать. Я неопределенно покачал головой. — Если честно — не знаю, но все-таки, что мне говорить в этом случае? — Я предпочитаю держать всех в неведении на этот счет. Разве что в случае каких-то чрезвычайных обстоятельств… Тут я полагаюсь целиком на ваше благоразумие. — Да-а, — неуверенно протянул я. Такая ситуация была для меня подобна бомбе в кармане и какого-либо выбора мне не оставляла. Я кивнул, махнул на прощанье рукой и пошел к «Биверу». Когда я захлопнул дверь кабины, возникло странное чувство возвращения в привычный мир. Но я еще не сознавал, что уже с ним расстался. Оглянувшись назад, я увидел мелькающую среди деревьев приземистую фигуру Хоумера с винтовкой на плече, несущего последнюю из привезенных мною коробок с продуктами. Я знал, что дюжины других пилотов и, может быть, пара дюжин белых охотников и проводников в разных уголках мира умели с ним общаться и беседовать. Это мог быть единственный возможный вариант общения с Хоумером. Стоять, стрелять по очереди по пустым банкам над гладью озера, а потом уходить прочь со странным чувством возвращения к реальности, наблюдая, как всего в нескольких ярдах от тебя он шагает среди деревьев в какой-то другой мир. Среди прочего Хоумер отличался тем, что был богат. Но главное отличие было гораздо глубже и состояло в том, что Хоумер был совершенно одинок. Впрочем, в Арктике все чувствуют себя одинокими и именно поэтому в частности нас так туда влечет.Глава 6
В Рованиеми я приземлился около половины пятого, поставил машину поближе к ремонтному ангару и отправился на поиски Микко с самописцем магнитометра. Но вместо него нашел Оскара Адлера. Хотя в том году он был единственным, кроме меня, пилотом, работавшим в Лапландии на чартерных рейсах, в аэропорту я с ним встречался редко. Адлер был хозяином гидросамолета «Цессна-195» и предпочитал стоянку на воде, то есть почти в самом Рованиеми в трех милях южнее аэропорта. Завидев меня, он подскочил ко мне и схватил за руку. Я подумал было, что естественным продолжением подобного приветствия станет драка, но потом понял, что он намеревался лишь побеседовать со мной, не вызывая подозрений у окружающих. — У тебя могут возникнуть неприятности, Билл, — сообщил он хриплым шепотом, слышным на весь аэропорт. — Ты залетал в запретную зону? — Возможно, срезал где-то уголок. Мы говорили по-шведски. Оскар принадлежал к малочисленной горстке финнов с преобладанием шведской крови, считавших себя избранной частью нации. Немного ниже меня ростом, с острыми чертами лица и прямыми волосами мышиного цвета — характерного для шведов, хотя в кино их представляют исключительно блондинами. — Послушай, я просто хотел тебя предупредить, понимаешь? — Да успокойся, все в порядке. — Не занялся ли ты контрабандой спиртного? Ящик виски? Туши лосиного мяса или дичи, отстрелянной не в сезон? Я отцепил его руку от своего плеча. — Да нет, все лето я провел за вязкой носков в богадельне Ивало. В чем, собственно, дело? — СУОПО здесь. — Он изобразил победоносную улыбку и чуть отстранился, чтобы лучше оценить результат своего сообщения. Я попытался сделать вид, что обеспокоен гораздо меньше, чем это было на самом деле. СУОПО — это контрразведка сил внутренней безопасности. Полет в запретной зоне, способный вызвать международный скандал, был делом СУОПО, и, видимо, не самым пустяковым. Кивнув как можно более небрежно, я спросил: — А я-то тут при чем? Его худое угловатое лицо выглядело разочарованным. — Они расспрашивали всех пилотов, и я подумал, что тебе надо знать… теперь мы можем по крайней мере согласовать наши версии. Со мной инспектор уже беседовал. Я облокотился на верстак и закурил. — Да нечего нам согласовывать, Оскар. В чем проблема? — Послушай, — теперь его лицо стало серьезным, — я сказал ему, что не знаю, кого ты в этом году перевозил. Ты тоже говори, что не знаешь, кого возил и зачем. Ладно? Замечательный ответ! Способный ввести опытного охотника за шпионами в заблуждение и заставить спокойно вернуться домой. У меня складывалось впечатление, что Оскар специально постарался, чтобы моя работа на «Каайю» выглядела подозрительной. Я пожал плечами: — Ну ладно. Я действительно не знаю человека, которого ты возил. Кто он? — Это не имеет значения, — сказал он, но тут же понял, что такой ответ выглядит не слишком убедительно, и продолжил: — Я возил только охотников и местных. И вообще, работы было мало. Неважный год. Так оно и должно быть, если с ним не заключили контракт на поисковые геологические работы, а я действительно не слышал, чтобы такой контракт с ним существовал. — Ну хорошо, — кивнул я. — Где я могу найти этого типа из СУОПО? На этот раз он действительно выдавил шепотом: — Прямо у тебя за спиной. Я повернулся, постаравшись не выглядеть при этом слишком суетливым. Он стоял в воротах ангара, против света был виден только силуэт человека в шляпе и с портфелем. — Пилот Кэри? — спросил он по-фински. Работники этого департамента всегда вежливо обозначают вашу профессию. — Слушаю вас. Он подошел, протягивая руку, и я пожал ее. Когда свет из дверей перестал мешать, я смог разглядеть, что он высок, лишь чуть пониже меня, и на несколько лет старше. У него было худощавое лицо с умеренным количеством бородавок, присущих большинству финнов, крупный клювообразный нос и серые глаза. Его однотонный темно-серый костюм и светло-серая шляпа-борсалино выглядели бы более уместно на улицах Рованиеми. Однако на лице у него отсутствовал загар, которым все обязательно обзаводились длинным лапландским летом. Значит, прислан он из Хельсинки, и это исключало всякую надежду на то, что предстоит всего лишь рутинное, формальное выяснение каких-то обстоятельств. — Вы хорошо говорите по-фински? — вежливо поинтересовался он. — Не достаточно хорошо для разговора с полицейским, — ответил я по-английски. Как вскоре выяснилось, с английским у него было все в порядке. Он дружелюбно покивал и заговорил на безупречном английском: — Очень хорошо. Будем говорить по-английски. Я Аарни Никканен из СУОПО. Можем мы побеседовать где-нибудь в другом месте? Он улыбнулся через мое плечо Оскару, затем зашагал из ангара, а я потащился за ним следом. — Сегодня вы летали? — спросил он. — Доставил кое-какие продукты американскому охотнику. — Мистеру Хоумеру? — Да. — A-а… Удивляюсь, как ему удалось вас зафрахтовать? Никканен остановился у передвижного трапа и плюхнул портфель на верхнюю ступеньку. С одной стороны портфеля была выпуклость, судя по всему, сверток с сандвичами. Или пистолет. Сняв шляпу, он прикрыл ею ту самую выпуклость. Полицейский был почти лыс, но не пытался спрятать лысину под седыми прядями, сохранившимися на висках. — А где вы его высадили? — Около восьмидесяти миль к северо-западу отсюда. На краю запретной зоны. — Но не в ней? — Нет. Другого ответа он и не мог от меня ожидать. Но в конце концов, у него теперь был факт, который без особого труда можно проверить. Если только именно это ему нужно было выяснить. Новый вопрос: — И район, который вы обследуете для «Каайи», тоже находится не в запретной зоне? — Нет, не в запретной. Он смотрел на меня с печальной дружеской улыбкой. Я сказал: — Могу показать место на карте. Она у меня в самолете. У меня было два экземпляра карты, один с подробными пометками на фиктивных площадях геологоразведки, как раз для такого случая. Настоящую работу я выполнял, используя целлулоидную накладку с отметками, сделанными восковым карандашом, которые стирал после каждого полета. — Простите, — его улыбка сделалась еще печальнее, — но я уже видел карты в вашем самолете. Боюсь, трудно выяснить правду, полагаясь лишь на устные свидетельства. Так что я заглянул в ваш самолет. Я молча кивнул. Парень был не промах. Да и с чего ему им быть. Но я все еще не мог понять, почему из Хельсинки послали человека, который суетится тут, интересуясь возможными случаями вторжения в запретную зону. Никканен достал пачку сигарет особого сорта, с картонным мундштуком. Закурив, он вынул сигарету изо рта, внимательно осмотрел ее и с легкой грустью сказал: — Существует теория, что именно те частички табака, которые превращаются в дым при очень высокой температуре и ее сохраняют, вызывают рак легких. Вы об этом слышали? Считается, что надлежит охлаждать дым, прежде чем он попадет в горло. — Пожав плечами, он снова сунул сигарету в рот и спросил: — Вы когда-нибудь летали через границу? — Через русскую границу? Клянусь Богом, нет. Полицейский кивнул, потом порылся в левом кармане брюк. — Все, о чем мы сейчас говорим, не совсем то, что мне нужно. Теперь перейдем к делу. Он наклонился и жестом игрока в покер, повышающего ставку, высыпал на ступеньку трапа возле моего локтя небольшую кучку золотых монет. Соверены. Восемь штук. Любопытно, что, когда вы некоторое время их не видите, потом они всегда кажутся меньше размером, чем сохранились в вашей памяти. Возможно, это как-то связано с тем, что они золотые. Я взглянул на него: — И что? — Их нашли в Рованиеми у одного человека. — Да? Законом запрещено их иметь, что ли? — Нет. Но этот человек сам сильно не в ладах с законом. Мелкий жулик, участник всяческих афер. — Он слегка мне улыбнулся. — Естественно, сам он не смог вспомнить, кто их дал ему и для чего. Но нас это очень интересует. — И тогда вы обращаетесь к ближайшему британцу? Но как раз у британца вы едва ли сможете найти соверены. — Да нет, — он покачал головой, — интересуемся мы не потому, что монеты британские, а потому, что они служат валютой контрабандистов. Слабый сухой ветер взбивал пыль у наших ног. Где-то на юге жужжал самолет тренера-инструктора ВВС Финляндии Пемброка, приближавшегося к аэродрому. Кроме него слышалось только мое гулкое дыхание, когда я выпускал изо рта густую струю сигаретного дыма. Он внимательно наблюдал за мной все с той же скупой и печальной улыбкой, которая так же была атрибутом его профессии, как и сверток в портфеле. Я переспросил: — Валюта контрабандистов? Как это? Он легонько постучал сигаретой по горке монет: — Они золотые и потому имеют собственную денежную стоимость. Насколько помню, где-то около 3100 финских марок. Кроме того, их принимают всюду. Это единственная реальная международная валюта. Таким образом, они становятся идеальным платежным средством для контрабандистов. — Так эти монеты не ваши? — Нет. — Он покачал головой. — Да, пожалуйста, покажите, что у вас в карманах. Я все еще не научился понимать по интонации собеседника, шутит он или говорит серьезно. Это было большим моим минусом. И неумение или тупость тут ни при чем. Вы можете потратить уйму времени, пытаясь прочитать сокровенные мысли в глазах человека, и совершенно забыть о пистолете у него в кармане. Я принялся выгребать из карманов всякую всячину и складывать ее на ступеньки. Это не слишком помогло решению проблемы: сигареты, спички, портмоне, паспорт, кольцо для ключей, немного финской мелочи, носовой платок, пара документов, касающихся двигателя «Бивера», и зажигалка, которая давно вышла из строя. Он ни к чему не прикоснулся, только сказал: — Мне кажется, вы одинокий человек, мистер Кэри. Сначала я не понял смысла его слов. И понял, только оглядев собственное барахло: никаких писем, только два ключа и открывалка для бутылок на кольце. Многое можно сказать о человеке по содержимому его карманов. Пожав плечами, я ответил: — Да. Но соверенов нет. Хотите обыскать самолет? Потом я вспомнил, что он это уже сделал. Я начал злиться. Может, именно этого он и добивался, но как бы то ни было, я разозлился. После того как он перевернул все вверх дном в самолете и заставил меня вывернуть карманы, практически не осталось ни одной вещи, ускользнувшей от пристального внимания полицейского. Я принялся рассовывать вещи по карманам, даже не подумав спросить у него разрешения. — Теперь вы удовлетворены? — спросил я. — В любое время готов отвезти вас на самолете в Ивало, порыщете в моей квартире. Конечно, если вы не предпочтете заняться этим в мое отсутствие. Полицейский внимательно слушал, ни разу не подняв на меня глаза. Затем спросил: — Но что же это такое может быть, что стоит ввозить контрабандой в Рованиеми… или вывозить? Откуда здесь могла появиться золотая валюта? — Станьте лицом к востоку, — сказал я. — Вон откуда приходят в Финляндию все неприятности, если я правильно понимаю их историческую подоплеку. — Россия? Да, совершенно верно. Именно поэтому я опрашиваю тех, у кого есть возможность и способ легко переправляться через границу. Я уставился на него: — На самолете? Вы с ума сошли. — Да нет. — Он улыбнулся чуть шире и еще печальней, как будто я забыл что-то совершенно простое и очевидное. — Пожалуйста, не надо, мистер Кэри. И вы, и я уже давно не мальчики. Я взглянул на него очень внимательно. Русские без труда могут пересечь границу, было бы только желание. У финнов отсутствовала сплошная радарная сеть вдоль границы. Большинство русских пилотов знали точно, где расположены финские станции, и диапазон их действия. Я, между прочим, тоже знал. Еще я знал, что большинство дел по обвинению в полетах в запрещенные районы было возбуждено именно по жалобам русских, по результатам их радарного контроля. Если им заблагорассудится перелететь через границу, то единственное, что от них потребуется, это не предъявлять никаких претензий к пограничникам. А с мотором, работающим на малых оборотах, да еще в ветреную ночь, шум маленького самолета может просто не прослушиваться. — Это возможно, — задумчиво проговорил я, — но такое спортивное мероприятие можно проводить исключительно весной или осенью. Летом помехой служит незаходящее до полуночи солнце и чистое небо. А весной и осенью это проделать гораздо легче. — Есть более простые пути. — Несомненно есть, но на их осуществление требуется больше времени. Машина Пемброка, сипя и кашляя, плюхнулась на посадочную полосу. Я неопределенно хмыкнул, изобразив согласие с полицейским, и взял из кучки верхний соверен. Он был датирован 1918 годом, но даже при тщательном осмотре невозможно было заметить никаких признаков износа. Не особо утруждаясь раздумьями по этому поводу, я поднял монету так, чтобы свет упал на барельеф монеты и ее нижнюю часть, где на передних копытах лошади Святого Георгия можно было рассмотреть крохотную буковку «I». — Отчеканено в Бомбее, — сказал я. — Русская граница почти рядом с Индией. Он внимательно посмотрел на меня: — Мне следовало выяснить, что означает эта маленькая буква. Кажется, вы кое-что знаете о соверенах, мистер Кэри? — Не забывайте, все мы выходцы из одной империи. Я поднял к свету вторую монету. — Чуть больше половины отчеканены в Индии, — заметил полицейский, — но есть и другие. Думаю, из Лондона. Где их чеканят, не имеет значения. Они ходят по всему миру. Он уронил окурок и раздавил полый мундштук ногой. — Но в Финляндии они большая редкость. И опять-таки, что можно переправлять сюда контрабандой? Я пожал плечами и подвинул стопку соверенов к нему. Он их собрал, взвесил на ладони и опустил в карман… И тут же снова закурил. — Неужели это помогает? — спросил я. В самом ли деле курение подобных сигарет гарантирует от рака? Он взглянул на меня, удивился, вынул сигарету изо рта и воззрился на нее так, словно не мог вспомнить, как она туда попала. — По крайней мере, они помогают мне удерживать жену от постоянных сетований по поводу моего курения, — сказал он. — Так что можно сказать, они выполняют свою функцию. Сняв портфель со ступеньки, он держал его выпуклой стороной обращенным к бедру. — Если услышите что-нибудь стоящее о контрабанде или о чем-то с ней связанном, дайте мне знать. — Позавчера в Рованиеми на меня напали три молодых головореза с финскими ножами. Он выдержал паузу, держа свою мягкую шляпу в руке, и странно на меня взглянул. — Но почему сейчас вы вдруг об этом вспомнили? Есть какая-то связь с соверенами? Я не знал, почему упомянул об этом, если, конечно, не считать, что это позволяло мне предстать в его глазах пострадавшим… и в надежде, что он может объяснить причину случившегося. — Вы сообщили в полицию? — Нет. — Почему? — Ну… мне не захотелось. — И вы еще подумали, что потерпи вы поражение, то были бы уже не в состоянии что-либо сообщать, верно? Я ничего не ответил. Он одарил меня еще одной скупой печальной улыбкой и сказал: — Рад был убедиться, что ваше мастерство пилота воздушной геологической разведки включает умение управляться с тремя молодыми головорезами. Он надел шляпу и отправился в кофейный бар, даже не попрощавшись. Полицейские обычно говорят «до свидания». Этакий вежливый эквивалент прощальных слов, означающий «он еще не прощается».Глава 7
Ивало — это просто мост на арктической трассе и небольшой поселок в его окрестностях, населенных людьми особого сорта. Там имеются муниципальные учреждения, новый отель для туристов, заправочная станция, несколько магазинчиков, а в летнее время здесь иногда обретаются еще и северные олени. Олени бродят по поселку, предоставляя туристам возможность угощать их печеньем и пирогами, а лапландским пастухам — экономить деньги на их кормежке и пребывать среди людей, а не на пастбище. Но даже северные олени не способны превратить Ивало в Монте-Карло, так что самой главной достопримечательностью здесь был все-таки мост. В это время года туристы в основном разъехались, и северным оленям пришлось щипать скудную траву. Гребные лодки были вытащены на берег, как раз за отелем, и единственным признаком жизни на улицах оставалась парочка такси, до сих пор не отправившихся зимовать на юг, да двое полицейских, сидевших в старом американском автомобиле на пыльной площади у южной оконечности моста. В этом году я снимал комнату в бунгало, расположенном неподалеку от отеля, к востоку от него, и каждое утро шагал по улице, чтобы съесть яичницу в баре «Майнио», потом отправлялся на площадь, чтобы встретиться с Микко и в надежде увидеть кого-нибудь из служащих аэропорта, кто подбросит нас туда на своем автомобиле. От Ивало до аэропорта была добрая четверть часа быстрой езды. И вот я торчу на площади в томительном ожидании, ощущая осеннюю прохладу, ползущую с озера вдоль реки, и подбиваютаксиста на пари, что он сегодня мне не понадобится, когда вдруг появляется трейлер. Передняя часть его уже вписывалась в кривизну южной части площади, а прицеп все еще следовал по прямой. Фургон был добрых шестидесяти футов в длину и десяти — в ширину, и, судя по всему, тот, кто приволок эту штуку на арктическую автостраду, был слишком привержен к домашнему комфорту. «Арктическая автострада» звучит внушительно, на самом же деле она представляла собой обычное гравийное шоссе. Шесть месяцев суровых морозов превратили бы асфальтовое покрытие в пыль. Автофургон остановился посреди площади. Это было громадное прямоугольное сооружение из гофрированного алюминия. Нижняя часть его была выкрашена светло-голубой краской — цвета утиных яиц, верхняя — белой. Если бы он остановился здесь навсегда, то считался бы самым большим зданием в Ивало, и даже грузовик-тягач по сравнению с этим сооружением выглядел как-то невзрачно. Редкий случай для такого тягача, как «Фасел-Вега II». Тягач со шведскими регистрационными номерами окрашен был в алый цвет. Таксист проворно вылез из машины, восклицая: — На это стоит посмотреть! Водитель «фасел-веги» неторопливо вышел из кабины и закурил, хотя у него и в кабине хватало для этого места, — на переднем сиденье «Фасел-Веги II» можно устраивать вечеринки. Затем он прошествовал взглянуть на мост. Шофер одет был так, как и полагается экипироваться человеку, управляющему таким тягачом с автоприцепом. Кожаная куртка, скроенная на манер спортивного пиджака, ослепительно белая рубашка с желтым шелковым шейным платком, изящные темные брюки и белые автомобильные туфли из тонкой оленьей кожи. Он оценил ширину моста, затем, поскольку мост имел слегка дугообразную форму, прошел до середины, чтобы взглянуть на другую, пологую его часть. Потом сделал вторую затяжку и выбросил оставшуюся часть сигареты в реку, вытащил из набедренного кармана ярко-желтые перчатки из свиной кожи и, натянув их, прошествовал обратно к машине. В мгновение ока громадное сооружение превратилось в стремительно мчащуюся ракету. Таксист подпрыгнул, словно от укола булавкой. Один из полицейских выскочил из машины и побежал на мост взглянуть, все ли там в порядке. В дальнем конце моста клубилось облако пыли. Потом оно рассеялось, и автофургон исчез из виду. Проходя мимо, полицейский удивленно воскликнул: — Никогда в жизни не видел, чтобы по мосту мчали груз с такой скоростью. — Пусть он попробует тащить на буксире жену и четверых детишек, тогда узнает, почем фунт лиха, — пробормотал таксист, юркнул в машину и сердито хлопнул дверцей. Полицейский ухмыльнулся и, уже обращаясь ко мне, заметил: — В этом тягаче должна быть специальная коробка передач, чтобы так быстро набрать огромную скорость. Я согласно кивнул. — Так или иначе, — продолжал он, — я видел его раньше именно здесь. Пару лет назад. Вас не было в то лето? — Тогда я базировался в Рованиеми. — Дела слегка пошатнулись, а? Я неопределенно пожал плечами, потом спросил: — Вы знаете человека, который управлял автоприцепом? — Его? Нет, не помню. Но машина мне нравится: американский мотор и французское шасси. Именно такими должны быть автомобили. — Может быть, и женщины тоже, — буркнул я. Я вернулся назад и облокотился на перила моста в ожидании Микко. Весь эпизод казался каким-то нереальным. Человек, которому по карману такой автомобиль с трейлером и такая одежда, должен бы заранее проверить мосты, по которым ему предстоит проезжать. Впрочем, он уже проезжал по этому мосту два года назад. Так что проверка моста была не чем иным, как демонстрацией, устроенной специально для нас, хотя он делал вид, что вообще никого не замечает. То, как держался владелец — или водитель — автофургона и его одежда, не говоря уже о самом автофургоне, поглотили все мое внимание, и я как-то упустил из виду, что человек был высоким, крепко сбитым темноволосым субъектом с неподвижным непроницаемым лицом и взглядом словно через прорезь боевой бронированной машины. Полицейский тоже всего этого не заметил. А может, должен был именно так поступить. Вскоре после этого появился Микко, и мы занялись своими делами.Глава 8
Когда мы вернулись вечером, в диспетчерской меня ждало сообщение. Мне нужно было позвонить в компанию «Каайя» по ее хельсинскому телефону до шести часов вечера или по местному телефону еще через полчаса. Вернулись в город мы уже после семи, так что сразу направились в отель выпить и заодно позвонить. К телефону подошел один из директоров компании, не посчитавший нужным представиться: он являлся олицетворением «Каайи», покровительствуемой самим Господом Богом. Разумеется, он пожелал узнать, как далек я от завершения разведки. Я пояснил, что работы осталось на полдня, если, конечно, компания не захочет расширить площадь разведуемого района и продолжить поиски, пока стоит благоприятная для этого погода. Моя идея ему не понравилась. Уверен ли я, что ничего не пропустил? Пришлось парировать: — Вы ознакомились с записями приборов и образцами породы, не так ли? Он их не видел. К такому выводу я пришел, судя по паузе и покашливанию на другом конце линии. Его выводы явно основывались на лабораторном анализе данных авиаразведки. Я спросил: — Прежде всего, что вас заставило предположить наличие никеля на исследуемом участке? Судя по записям, там даже намека нет на породы, в которых может содержаться никель. Обычно он встречается вместе с железом и медью, как в Петсамо и в канадском Судбери. В записях нет ничего похожего. Он еще долго покашливал, затем сказал: — Мы не хотели бы разглашения этих сведений. Вы понимаете? Но много лет назад некий горный инженер провел обстоятельное обследование Юго-Восточной Лапландии. Большая часть документации утеряна, но одним из документов мы располагаем, а в нем сказано, что никель встречается вблизи долины Кемийоки. Это площадь в сто миль в длину и пятьдесят в ширину, то есть примерно пять тысяч квадратных миль, даже если «вблизи» означает «в непосредственной близости». Что-то вроде этого я сказал и добавил: — Для обследования вы дали только треть этой площади. Кто выбирал именно эту часть? — Наши эксперты решили, что это самая перспективная часть района. — И ошиблись, не так ли? Он опять обошел вопрос покашливанием. Я спросил: — Ну ладно. Почему не попробовать обследовать часть оставшегося района до снега? Компания решила этого не делать. К сожалению, все было именно так. Условия контракта будут считаться выполненными, как только я доставлю записи магнитометра по последней квадратной миле обозначенной в контракте площади. В заключение он сказал, что будет рад встретиться, если мне доведется оказаться в Лапландии следующим летом, но, конечно, он ничего не обещает. А сейчас благодарит за хорошую работу. Естественно, мол, я сделал все, что в моих силах. Мною и правда было сделано все возможное, но, отходя от телефона, я уже ясно осознавал две вещи: во-первых, «Каайя» наймет какого-нибудь более авторитетного, по ее мнению, и более высокооплачиваемого специалиста для перепроверки полученных мною результатов. А во-вторых, если мне вздумается совершить самоубийство, они меня отговаривать не станут. Я вернулся в обеденный зал к Микко и выпивке. — Ну вот, — сказал я, — к завтрашнему ленчу работа для «Каайи» будет закончена. — Продолжения не последует? — Не последует. Микко уставился в свой стакан. — Мы могли бы сказать, что есть места, которые стоит перепроверить. — Зачем? Думаешь, мы что-нибудь упустили? — Не-ет. Но все же работа… — В этом году. Но сейчас самое время думать о работе на следующий год. Вряд ли на них произведет благоприятное впечатление сфабрикованная приманка, которая в конце концов не принесет результата… Вероятно, я вводил Микко в заблуждение, убеждая, что наша порядочность в отношениях с «Каайей» оставляет нам шанс на работу следующим летом. Как бы тщательно я ни старался делать свою работу, в следующем году они меня не наймут. Микко осушил стакан и строптиво уставился на меня: — Значит, вы хотите рассчитать меня, да? — Мы же условились рассчитываться понедельно. Сожалею, Микко, но ты только что получил все, что причитается. — И что вы теперь будете делать? — Останусь здесь на неделю-другую с единственной целью — разыскивать и обслуживать охотников, если удастся. Другого ничего не предвидится. — Я уже больше не нужен? — Послушай, Микко, лето кончилось. Через две-три недели, как только выпадет снег, прекратятся все полеты. Чем скорее ты вернешься на юг, тем больше у тебя будет шансов найти хорошую работу на зиму. Я заплачу тебе за неделю, но ты можешь считать себя свободным, как только будет завершено обследование последнего метра. Это все, что я могу для тебя сделать. Он только хмуро смотрел на меня. Я продолжил: — Давай-ка закатим шикарный обед здесь, в отеле. За мой счет. Лосось и бифштекс, а также лучший рейнвейн, который только можно найти. Хоть как-то отпраздновать бы конец еще одного лета, в течение которого я так и не стал миллионером. Микко вскочил и пожал плечами более темпераментно, чем можно было ожидать. — Нет, я перехвачу что-нибудь у «Майнио» и пойду спать. Увидимся завтра утром. — Микко, — сказал я, — давай пообедаем. Пусть это станет традицией. В конце каждого лета. Только надо помнить, что работа пилота — это высший класс. Мы владеем весьма высокооплачиваемым ремеслом, используем дорогостоящую технику. Не многие могут нас нанять. Наша работа не нужна, если есть хоть какая-то возможность обойтись без самолета и, черт возьми, с этим ничего не поделаешь до тех пор, пока кому-нибудь зачем-то не понадобится куда-то лететь. Давай пообедаем и все забудем. Он решительно покачал головой и ушел. Я подозвал официантку и заказал обед, который планировал, плюс шнапс, чтобы мобилизовать и сохранить хоть остатки оптимизма. Это, конечно, не слишком поможет: к завтрашнему вечеру я окажусь без работы. Но за все эти годы я научился не впадать раньше времени в уныние от грядущих неприятностей. Мой торжественный обед успешно продвигался, и я взялся уже за второй бокал ликера из морошки, когда появился Оскар Адлер. Я приветливо помахал ему, поскольку уже достиг стадии, когда ощущаешь, что в полночь наступит конец света, и совершенно забываешь, что мир снова начнет функционировать в семь часов утра. Сейчас я в каждом видел друга… Оскар появился не один, а с приятелем, с темноволосым, крепко сбитым молодчиком из прибывшего утром трейлера. Оскар не теряет времени зря в поисках мест, где водятся большие деньги. Они направлялись прямо ко мне. Оскар сказал, медленно и тщательно подбирая английские слова: — Мсье Клод, это мистер Билл Кэри. Кэри, это мсье Клод. Что вы пьете? Я буркнул: — Ликер из морошки. Клод торопливо пожал мою руку и пристроился по соседству. Его рука была теплой и жесткой. Выражение лица оставалось холодным и отчужденным. Холеное французское лицо, одно из тех, по выражению которых нельзя составить впечатление о его владельце. Словно остановившиеся часы. Сейчас он был одет более сдержанно, чем утром: легкий синий макинтош поверх темно-серого костюма, белая рубашка, черный вышитый галстук. Оскар заказал выпивку для всех: два шотландских виски и ликер из морошки. Затем осведомился: — Ты уже закончил дела с «Каайей»? — К тому идет, — ответил я, и это было правдой. Вот уж точно. — Скоро освободишься? — Скоро. А в чем дело? — Наклевывается работенка. Интересуешься? Официантка принесла напитки. Пока она их расставляла, я изучал Оскара. Сейчас он выглядел посолиднее: вместо привычных джинсов, рубашки из шотландки и летной куртки, сейчас на нем были довольно щеголеватые коричневые брюки и кремовое спортивное полупальто, застегнутое на все пуговицы. Но сидел он за столом как-то неуклюже, облокотившись левой рукой о стол, на лице — озабоченный вид. Подняв бокал, он произнес: «Kippis!»[81], демонстрируя тем самым знакомство с финскими обычаями. Я ответил: — Kippis! Да, я не против получить работу, при условии, что кто-нибудь объяснит мне что, где, когда и сколько. Оскар сразу расслабился и посмотрел на Клода. Теперь заговорил тот: — Прежде всего вам следует знать, что наше предприятие держится в строгом секрете, мистер Кэри. Мистер Адлер выполняет для меня определенную работу, и я, возможно, захочу, чтобы вы ему помогали. В свои слова он не вкладывал никаких эмоций, просто открывал рот. Но говорил на хорошем английском, с едва заметным французским или, скорее, женевским акцентом. — Я намерен разыскать сокровище Волкова, — добавил Клод. Несколько раньше я принял бы во внимание чувства Оскара и ограничился бы неопределенным мычанием, изображая вежливое понимание. Но последние два бокала сделали свое дело. — Нет, — твердо заявил я. — Определенно нет. Только не это. Сокровища не существует. Его здесь нет. И быть не может. Нет, нет и нет. — Так вы в него не верите? — спросил Клод. — Можете истолковать мои слова и так. — Даже если у меня есть доказательства обратного? — Я все равно не верю. Проглотив остатки ликера, я принялся обосновывать свое мнение, как заправский эксперт. — Во-первых, если история о бегстве Волкова из России — не выдумка, почему за прошедшие сорок лет никто сокровище не обнаружил? Конечно, пока оно не обнаружено, легенда не умрет. Но в то же время, если кто-то все-таки нашел его, то вряд ли будет хвастать этим: тогда пришлось бы поделиться им с государством, с наследниками Волкова и еще Бог знает с кем. Во-вторых, я не верю, что у человека типа Волкова вообще могли быть крупные сокровища. Предполагается, что он был инженером, правда? Подобного рода русские никогда не интересовались драгоценными камнями, золотом и тому подобным. И вообще, мало кто из русских, кроме церкви и царского двора, владел такими драгоценностями. Будь у него большие деньги, он, скорее всего, купил бы поместье, дачу или что-то в этом роде. Вряд ли в его семье драгоценностей было больше, чем у чеховских героев. Одни вишневые сады. Я заглянул в свой бокал — пусто. Помахал официантке. Потом взглянул на Оскара. Тот не казался расстроенным, как я ожидал, сидел все в той же неуклюжей позе, и только слабая улыбка блуждала по грубому лицу. Клод возразил: — В ваших рассуждениях есть логика, мистер Кэри. Но разыскивать подобные вещи — мое хобби. И если за потраченное впустую время вам заплатят, надеюсь, вы не откажетесь помочь мне? Я пожал плечами: — Отлично. Теперь вы знаете, что я об этом думаю. Чем мне предстоит заняться? — Когда вы будете готовы, мистер Кэри? — В любое время. Мне потребуется всего лишь несколько часов для завершения дел с нанимателем. — Очень хорошо. Как вас найти? — Оскар знает. В крайнем случае это можно всегда узнать в диспетчерской вышке Ивало. Официантка принесла новую порцию спиртного. Я буркнул: «Kippis!» — и принялся за дело. Немного погодя спросил: — Ну ладно, в чем будет состоять моя работа? Клод медленно потягивал виски. — Я все объясню при нашей следующей встрече. Я повернулся к Оскару и заговорил с ним исключительно сдержанно, почти по-дружески: — Как тебе это нравится? Нам настойчиво предлагают секретную работу, неизвестно когда начинающуюся и неизвестно за какие деньги. Такое впечатление, что нас просто дурачат. Лицо Оскара снова стало напряженным и очень серьезным. Он хотел было что-то сказать по-английски, но сорвался на шведскую скороговорку: — Заткнись, тупица! Я хотел оказать тебе услугу, ты даже не подозреваешь, насколько это выгодное дело. Только замолчи. Клод остановил на нем свой холодный, отчужденный взгляд. Он не любил, когда его не понимали. — Пошел к дьяволу, Оскар, — сказал я тоже по-шведски. — Если ты скрываешь, что затевается, то не рассчитывай, что я буду играть по твоим правилам. Странная поза Оскара беспокоила меня. Конечно, он мог застудить плечо, но как он будет летать с больным плечом? В другой ситуации я позволил бы своему беспокойству тлеть и дальше. Но нынче вечером во мне уже плескалось вполне достаточное количество шнапса, рейнвейна и ликера, чтобы разозлиться по столь таинственному обстоятельству. Я опустошил свой бокал, резко его поставил, перегнулся через стол, дотянулся до Оскара, рванул полу его спортивного полупальто и распахнул его. Под мышкой левой руки у него была кобура для револьвера. Он хотел схватить меня за руку, но промахнулся и лишь наградил взглядом, полным ненависти, однако было в нем и что-то еще, похоже, страх. Клод наблюдал за нами с безмятежным интересом, как будто я показывал ему фотографию своей любимой собаки. Я обратился к Оскару: — И ты достаточно ловок в обращении с этой штукой? — Пошел к черту! — Если нет, я посоветовал бы оставлять ее дома. — Пошел к черту. — Ношение оружия увеличивает шанс самому нарваться на пулю. Во-первых, ты всегда можешь подстрелить сам себя, а во-вторых, это заставит других быть чуточку расторопнее, чтобы опередить тебя в перестрелке. Они же будут думать, что ты наверняка знаешь, как пользоваться этой штукой. Оскар кое-как застегнул свое полупальто, встал и повернулся к Клоду: — Прошу прощения за случившееся. Потом опять послал меня по-шведски и гордо удалился, чопорный и оскорбленный, ухитряясь при этом сохранять некую видимость достоинства. Клод поднялся одним плавным движением. — Не желаете заглянуть под мое пальто, мистер Кэри? Будь у него там что-то подобное, такой тип позаботился бы проделать все это поаккуратнее и уж во всяком случае не позволил бы никому ничего проверять. Я отрицательно покачал головой. Клод повернулся и отправился вслед за Оскаром. Через некоторое время я перестал размышлять о том, какого только что свалял дурака, и снова махнул рукой официантке.Глава 9
Утренний туман расползался между деревьями вокруг аэропорта. Я просто сидел в самолете и наблюдал за манипуляциями собственных рук… Они что-то проверяли, включали, выключали, а я надеялся, что они делают то, что нужно. В то утро мои вены были наполнены песком, а мозги битым стеклом, и вообще я чувствовал себя обитателем болота. Но мои руки знали свое дело, и лучше было не вмешиваться. Триммеры на взлет, заслонка карбюратора зафиксирована, обогащенная смесь, воздушный фильтр включен… Они могут делать все, днем и ночью, с похмелья или на трезвую голову. Но сколько это может продолжаться, Кэри? До тех пор, пока руки однажды не промахнутся. Только малюсенький малозначительный промах — для начала. А пока ты знаешь, что живешь в кредит у времени. Давно? В будущем году мне будет уже сорок. И позади летных часов больше, чем можно ожидать впереди. Я уже одолел перевал, как одолел его этот год. Теперь остался только длинный пологий спуск к зиме. Долго еще? Только следующее лето — вот все, что тебе нужно. Потому что именно тем летом ты пролетишь над горой из никеля. И заработаешь большие деньги, и станешь знаменит; и тогда можно выбросить все это старое дерьмо, нанять пару замечательных, безопасных двухмоторных самолетов-разведчиков, и молодые, умные пилоты с ясными глазами будут летать на них. И Билл Кэри сможет сидеть за столом мореного дуба в Хельсинки, или Лондоне, или, на худой конец, в Торонто, потягивая спиртное и сразу после завтрака, и позже, а при желании — до полной невменяемости. Сегодня же все явно пошло наперекосяк. С утра возникли проблемы с моей головой, потом не появился в условленное время Микко, и в довершение всего последний прогноз обещал сильный северный ветер. Я кое-как заставил «Бивер» оторваться от земли и направил его на юг. Когда ведешь разведку без помощника, тут уж не до смеха. На «Бивере» нет автопилота, так что приходится настраивать триммеры на режим полета с утяжеленным носом и потом ползать по кабине, надеясь, что твои перемещения не нарушат балансировку всего самолета. Затем все, что от тебя требуется, это включить самописцы сцинтиллометра и магнитометра, раскрутить лебедку, которая опускает магнитометр через грузовой люк, чтобы он оказался на достаточном расстоянии от самолета, исключающем воздействие его металлической обшивки, удостовериться, что самописцы прогрелись и работают как следует, — и тут же быстро ползти вперед, чтобы предотвратить переход самолета в пике или штопор. И все это с похмелья, когда небо с овчинку кажется. Затем попасть в обследуемый район, сделать контрольный проход над точкой с известным магнитным уровнем, вернуться обратно и забраться чуть-чуть повыше, сбегать в хвост — убедиться, что с аппаратурой все в порядке и графики показывают то, что нужно. Шторм где-то на востоке пересекает русскую границу, отчего возникают электрические помехи. Сильный северный ветер все время напоминает о себе, чтоб ты не задремал. Я только что выбрался из обследуемого района и собирался повернуть на север, когда диспетчерская Рованиеми вышла в эфир, вызывая меня. С радиовызовами я всегда очень осторожен, где-то на уровне инстинкта, мне требовалась секунда или две, чтобы сообразить, могу ли я ответить и не засветиться, если нахожусь в запретной зоне. Из Рованиеми сообщали, что меня ждет работа. Я спросил, кто меня фрахтует и в чем состоит предстоящая работа. Диспетчерская ответила, что у них находится молодая леди, которая желает, чтобы я отвез ее куда-то. Я поинтересовался, знает ли она, во что ей это обойдется. После паузы последовал ответ: — Ей безразлично, сколько это будет стоить. Такие молодые леди мне нравятся. Я развернулся и направил машину на юго-запад.Поле аэропорта, как всегда, было мешаниной песка и глины, все с тем же деревянным настилом, проложенным через грязное месиво к постройкам. Она ждала меня в конце настила. Щегольской багаж из белой кожи был сложен тут же. Во всем этом было что-то знакомое, состояние моего организма даже усиливало это впечатление, и я должен был догадаться, но не догадался. Женщина была миниатюрной и пропорционально сложенной, насколько я мог судить, учитывая прямое пальто в три четверти из светло-голубой кожи. Лет тридцати плюс еще год-два. Лицо из тех, что никогда не располнеют, острые скулы и большие серые глаза, рот чуточку шире, чем нужно бы. Прямые шелковистые волосы зачесаны назад и собраны в пучок. Она вздернула свой маленький упругий подбородок, как только я приблизился к концу настила, и спросила: — Мистер Билл Кэри? — Да. Акцент мне показался тоже знакомым. — Я полагаю, вы знаете, где мой брат. Думаю, именно вы отвезли его куда-то. И я хочу, чтобы вы доставили меня туда же. Я держался на некотором расстоянии, изучая ее. Серебристо-белый шелковый шарф, заполнявший вырез пальто, был скреплен чем-то вроде викторианской шляпной булавки, увенчанной жемчужиной. По такой же жемчужине торчало в ушах. Она выглядела весьма состоятельной, как и ее брат. И для нее тоже все было само собой разумеющимся. Но для меня она становилась еще одной проблемой. Мне вспомнилась оброненная Хоумером фраза: «Обычно меня отыскивают». Мог бы хоть предупредить, кто его обычно ищет и каким образом они разыскивают пилота, к услугам которого он прибег. — Вы — мисс Хоумер, не так ли? — спросил я, предъявляя свой младший козырь. — Я была мисс Хоумер. Теперь я миссис Элис Бикман. — Простите, ваш муж — тот, кто в настоящее время управляет имением? Вопрос проскользнул мимо нее и затерялся где-то в грязи, за настилом. — Итак, можете вы отвезти меня туда сегодня же? — спросила она. У меня были проблемы с двигателем и с корпусом, барахлил магнитометр. Кроме того, фирма «Билл Кэри» потерпела фиаско в поисках никеля и не имела достаточно денег для покупки нового самолета. Так теперь, ко всему прочему, меня втягивают в семейные дрязги, причем даже не в мои собственные. — Миссис Бикман, — сказал я, — у меня такое ощущение, что вы разыгрываете эту сцену не в первый раз. Что я должен делать дальше? В глубине ее серых глаз засверкала каленая сталь. — Обычно отвечают: «Это не мое дело», и, черт бы всех их побрал, они правы. — Правильно, миссис Бикман. Вот и мы будем придерживаться этой линии поведения. И еще, я ручаюсь, обычно говорят: «Я слетаю, найду его и спрошу, хочет ли он вас видеть». Верно? — Что-то вроде этого. В интонации коротенького ответа угадывалась твердость и острота, которой можно было разрезать алмаз. — Вот это я и собираюсь сделать, миссис Бикман. А пока я вас доставлю в Ивало, если не возражаете. Я обычно базируюсь там. — И во что мне это обойдется? — Полет к нему, если он того захочет, будет стоить вам пятнадцать тысяч финских марок, то есть, скажем, пятьдесят долларов. А в Ивало — по пути домой — бесплатно. — Вы пренебрегаете своими личными интересами, — сказала она. — Я обычно летаю в здешних местах как минимум за сто долларов. — Ваш брат уже оплатил полет, миссис Бикман. Частично тем, что не принял сдачу, но в основном другим способом. В первый раз она отвела от меня взгляд. — Да… он это умеет. Резкости в ее голосе как ни бывало. — Мы вылетим сразу после того, как я схожу узнать, нет ли для него почты. — Можете не беспокоиться. Я это уже сделала. Единственное, что там было, — письмо, извещавшее его о моем приезде. Ее багаж загромоздил весь грузовой отсек и солидное пространство за вторым рядом пассажирских кресел. Она заняла кресло справа от меня и застегнула страховочные ремни аккуратно и без суеты; судя по всему, ее знакомство с воздушным транспортом было не хуже, чем у брата. Потом оглядела кабину. — Довольно дряхлая машина, не правда ли? — Не так стара, как выглядит. Но побывала в авиакатастрофе. Она взглянула на меня: — Это что, часть вашей технологии погружения пассажиров в состояние спокойствия и умиротворения? — Не я устроил эту аварию, миссис Бикман. Я купил все, что после нее осталось, собрал машину заново по кусочкам. Она опять огляделась. — Все-таки в самолете, подержанном и наспех собранном после аварии, у меня не возникает должного чувства уверенности и комфорта. Между искусно перелицованным пальто и самолетом, слепленным доморощенным способом из кусочков, как-никак есть разница, согласитесь. — По крайней мере всегда пытаюсь в это верить. Мы с «Бивером» кое-как договорились и, помогая друг другу, оторвались от земли. Я забрался на три тысячи футов и направил машину в Ивало. После некоторой паузы она спросила: — Когда вы собираетесь к брату? — Могу заскочить сегодня днем. Я закурил, она от сигареты отказалась, но затем достала пачку «Честерфилда» и резким движением запястья выбила одну, прикурив от хромированной зажигалки. Мы немножко пролетели, и я спросил: — Миссис Бикман, что, по-вашему, я должен сказать, когда его увижу? — Только то, что я здесь и хочу его видеть. — Она повернулась и окинула меня холодным взглядом. — Я предпочла бы сказать это сама. И если говорить прямо, не вижу, какое вы имеете к этому отношение. Я кивнул. — Я просто подумал — на случай, если вы попытаетесь забрать его домой, — что он, как все американцы, имеет право на жизнь, свободу и охоту на медведей. — Браво, благодарю, а теперь, может, вы выйдете на бис наружу и полетите на собственных крыльях? — Мне ваш брат понравился, миссис Бикман. Вероятно, я не могу судить беспристрастно, потому что мы здесь не избалованы обществом джентльменов из Вирджинии, но он поразил меня искренностью, обаянием и манерами — сочетанием весьма редкостным. Эти свойства обычно не уживаются вместе. И еще он меня поразил своим стремлением к невмешательству других в его жизнь и категорическим отказом от своего вмешательства в их. Мне кажется, это честное равновесие. — Кажется, ему удалось достаточно успешно вовлечь вас в свою жизнь. Он этого хотел, как вы считаете? — Нет, я уверен, ему ненавистна мысль, что он как-то повлиял на мои действия в его пользу. Это и делает мою аргументацию безупречной, хотя ваш отшельник возложил ответственность принимать решение о визитерах на меня. Она глядела на меня с некоторым удивлением, которое угадывалось по легкому изгибу уголков рта. Я буркнул: — Давайте скажем так: я ему симпатизирую. Действительно, я испытывал к нему какие-то чувства, но пока не знал, как их охарактеризовать. — Мистер Кэри, вы действительно верите, что сама я не люблю его? Наверно, я ведь тоже кое-что о нем знаю. Вы что, предполагаете, что я проделала весь этот путь только ради того, чтобы доставить себе удовольствие отчитать его и наставить на путь истинный? Я принялся неотрывно наблюдать за давлением масла. — Если мне доведется его увидеть, — продолжала она, — все, чего я хочу, — это попытаться убедить его вернуться домой и принять некоторые неотложные решения по поводу имущества, ведь он до настоящего времени остается единственным официальным его владельцем. — Я думал, решения принимает ваш муж. Она задумчиво глядела прямо перед собой через лобовое стекло, заляпанное масляными пятнами и следами от комаров. — Не вижу необходимости сообщать вам об этом, но мы с мужем разводимся. — Жаль… Она взглянула на меня. — А мне — нет. «Пробил твой час, Билл Кэри, пока ты ждал, твои семейные проблемы разрешились. Пора закрывать контору на обеденный перерыв». Я снова вернулся к проблемам давления масла и температуры.
Глава 10
Мы как раз только что миновали Соданкайлю, когда диспетчерская Рованиеми вышла в эфир с моими позывными. Их интересовало мое местонахождение. Я использовал обычный свой прием и ответил только на повторный вызов, после чего сообщил координаты. Рованиеми передало на четком медленном английском: — Есть сообщение об аварии в нескольких километрах северо-восточнее вас. Можете уточнить, что там такое? — Вас понял. Сообщите подробности. После некоторой паузы послышалось: — Это английский самолет — гидроплан «Остер». Пилот сообщил, что у него горит мотор. — Вы не узнали поточнее, где это? — Он сказал, что пытается приземлиться на берегу большой реки. Мы предполагаем, что имеется в виду Луиройоки. Я тоже так подумал. К востоку от нас была лишь одна большая река. И ее длинный берег, вытянувшийся в западном направлении, сейчас как раз появился в моем поле зрения милях в пятнадцати. Я повернул туда и пояснил миссис Бикман: — Тут недалеко произошла авария. Потом спросил Рованиеми, есть ли еще с ними связь. — Последние пять минут мы их не слышим. Вероятно, самолет опустился слишком низко. С горящим двигателем он явно старался спускаться вниз как можно круче. Даже если удалось сбить пламя и выровнять машину, на аппарате типа одномоторного «Остера» возможно только пологое планирование. Но если радио работает, он может находиться в зоне моего приема. Я включил радиостанцию на прием, перешел на частоту для аварийных сообщений и стал вызывать: — «Остер» с горящим двигателем, вы меня слышите? В лингафонах только трещали помехи. Я попытался снова, но связь не удавалась. Тогда я повернулся к миссис Бикман: — Наблюдайте за землей со своей стороны. Пытайтесь обнаружить черный дым. Я надавил педаль акселератора. «Бивер» слегка качнулся, в общем грохоте появилась какая-то новая тональность, и можно было уловить едва заметный намек на нарастание скорости. Когда мы приблизились на расстояние, с которого можно было добраться до реки с выключенным мотором, я сбавил газ и стал снижаться, покачиваясь с крыла на крыло, чтобы обеспечить себе обзор по курсу. Не было никаких признаков столба дыма, который должен непременно появиться, если охваченный пламенем «Остер» рухнул на землю пять минут назад. Я полетел зигзагами, чтобы можно было взглянуть назад, если самолет окажется скрытым растущими на берегу деревьями. Миссис Бикман сказала: — Я ничего не вижу на реке. Наконец я его обнаружил: яркий блик среди сосен и в полумиле западнее реки. Вот теперь я прибавил газу и вошел в глубокий вираж со снижением. «Остер» не горел и не развалился на куски, но то, что случилось, тоже заслуживает упоминания. Пилот, должно быть, понял, что до реки при встречном северном ветре ему не дотянуть, и развернулся, чтобы попытаться долететь до пустынной лесной дороги. Но сотни ярдов все же не дотянул, и он сделал самый разумный шаг в подобной ситуации: посадил самолет на поросль и кусты, прямо перед могучими соснами. Но даже после этого маневра самолет почти перевернулся на спину. Поплавки гидроплана зарылись в землю, а хвост задрался вверх, уткнувшись в макушку крупного дерева. Пожара, однако, не возникло. Я сделал широкий вираж на трех сотнях футов и увидел, что кто-то машет мне из кустов. Тогда, покачав крыльями, я стал снова набирать высоту. Миссис Бикман спросила: — Вы не можете приземлиться? — Об этом я и думаю. Вы хотели бы, чтобы я сел? — Да, конечно. Она, казалось, была даже возмущена моим вопросом. — Хорошо, я только сообщу в Рованиеми, что намерен предпринять. На этой высоте они меня не слышат. Мне удалось пробиться к ним на высоте две тысячи пятьсот футов и описать все как можно точнее. Мне ответили, что самолет военно-воздушных сил Финляндии будет над нами в течение получаса. Не предпочту ли я покружить на месте аварии, чтобы помочь ему сориентироваться. Я взглянул на миссис Бикман. Она резко кивнула в сторону места аварии. И я ответил Рованиеми, что спускаюсь. А прибывающий самолет может транслировать сообщения от меня к ним. Я стал спускаться по спирали, выпуская колеса ниже поплавков для приземления. На полностью опущенных закрылках, резко форсируя мотор, чтобы выравнивать машину. Мы плюхнулись на дорогу, между рядами высоких деревьев, и утонули в облаке пыли и мелких камней в двух сотнях ярдов от «Остера». Как раз когда мы выбирались из самолета, из кустов вышел человек. У него была вспорота одежда на правом боку, одна штанина ниже колена изорвана в клочья, он выглядел отнюдь не радужно, но передвигался достаточно легко. — Я думаю, мой пилот сломал ногу. Рад, что вы прибыли так быстро. — Так получилось, что мы пролетали рядом, ну и подумали, что следует помочь. Вы англичанин? — Да. А вы? — У нас объединенная англо-американская команда. Вы его вытащили из самолета? — Я провожу вас. Он шел впереди, указывая путь. Мужчина был дородный, но двигался сквозь заросли довольно легко. И на нем не было ничего сверх того, в чем он был перед аварией, — замечательная мохеровая куртка. Пилот — долговязый парень лет двадцати пяти, лежал там, где должен был бы оказаться хвост «Остера», если бы не зацепился за макушку дерева. Парень был бледен, а слабое затрудненное дыхание внушало опасение за его жизнь. Левая нога ниже колена представляла собой кровавое месиво. Толстяк, слава Богу, остановил кровотечение из глубокой раны с помощью пары носовых платков. Но перелом был весьма серьезный. Больше ничем помочь мы не могли, если не считать того, что я на всякий случай наложил на сломанную ногу лубок в виде толстой ветки и вытащил парня из-под обломков самолета, пока он окончательно не ослабел от шока. Потом отстегнул нож «фарберин» от креплений на ботинке и, вручая его толстяку, сказал: — Попытайтесь найти пару прямых жердей фута по три длиной и достаточно крепких. — Ладно. Тот взял нож и заковылял в сторону сосен. Миссис Бикман взглянула на беднягу через мое плечо и спросила: — Могу я хоть чем-нибудь помочь? — Можете одолжить ему пальто. От шока он начнет замерзать. Она сняла пальто, и я укрыл им парня. Он качнул головой и открыл глаза. — С тобой все в порядке, сынок, — сказал я ему. — Просто перелом ноги. Через несколько минут я отвезу тебя на самолете. Он прошептал: — С ним все в порядке? — По-моему, ни царапины. Ты выбрал для посадки лучшее место. — Не смог дотянуть ни до реки, ни до дороги. — Ты все сделал правильно. Как это у тебя приключился пожар? Он закрыл глаза, передвинув голову только на миллиметр-другой. — Даже представить себе не могу, как это получилось. — Давление масла было в порядке? — Чуть ниже и неустойчиво. Но в пределах. Пока не появилось пламя. — Температура головок цилиндров? — Чуть ниже, чем обычно. Я перед этим немного переохладил машину. — Не беспокойся… Но сам я был несколько обеспокоен услышанным. Пожары в двигателе в наши просвещенные времена ни с того ни с сего не возникают. В это время вернулся толстяк, волоча жерди, и мы приступили к работе. Привязали жерди к ногам еще парой носовых платков, потом я связал обе ноги вместе привязными ремнями, которые срезал в «Остере». Затем мы просунули под него пальто миссис Бикман, оттащили парня на сотню ярдов и остановились перевести дух. Толстяк пропыхтел: — Между прочим, меня зовут Алекс Джад. — А меня Билл Кэри. Мы пожали друг другу руки, потому что мне показалось, что он этого хочет. Толстая физиономия Джада формой напоминала персик. Все существенные ее детали сконцентрировались точно посередине. В более благоприятных обстоятельствах она выглядела бы добродушной и веселой. Светлые волосы явно начали редеть, трудно было определить его возраст, пожалуй, где-то между 23 и 29. Галстук в широкую полосу был слишком грязен, чтобы определить его изначальный цвет. — Мы его доставим в Рованиеми, — сказал я. — Вы тоже полетите? — Мы летели в Ивало, но я лучше побуду с ним. — Багаж? — Около сотни фунтов. Он и сам, похоже, весил добрую сотню. Я подсчитывал взлетный вес и расстояние, пока мы тащили пилота последнюю сотню ярдов до «Бивера». А когда дотащили, я все подсчитал: без багажа миссис Бикман и желательно без нее самой взлетный вес будет не столь рискованным. И я сказал откровенно все, как есть. — Вы окажетесь в Ивало достаточно быстро, но для этого миссис Бикман придется провести полтора часа здесь, в глуши, в полном одиночестве. Поэтому все зависит от ее согласия. — Меня это не слишком беспокоит, — заявила она, и, судя по тому, как это было сказано, она и впрямь не возражала. Я принялся выгружать ее багаж. Для большей гарантии удачного взлета я заодно размонтировал и выгрузил магнитометр. Потом мы погрузили на борт пилота, Джада, его багаж, развернули «Бивер» в ту сторону, откуда я заходил на посадку, — при взлете следовало учитывать боковой ветер, и я желал только одного, чтобы дорога была поровнее. Мотор набрал обороты, и мы взлетели. Когда «Бивер» лег на курс, я связался с Рованиеми и попросил для экономии времени подогнать «скорую» прямо к реке. Они обещали: «Будет сделано». Покосившись на Джада, сидящего рядом, я спросил: — Деловая поездка? С кислой миной он согласно кивнул: — И еще я надеялся порыбачить. Действительно, среди багажа были два удилища. — Смотрел, где можно добыть дешевой древесины… Здесь, для производства мебели. — Вам действительно для этого нужен самолет? — А что, этот можно нанять? — Это моя работа. Он помолчал немного, видимо прикидывая что-то в уме, потом сказал: — Я подумаю об этом.Глава 11
Я приземлился на дороге около Луиройоки как раз через полтора часа, как и обещал миссис Бикман. Я случайно увез с собой пальто миссис Бикман, и она сидела на поставленном торчком чемодане в своем безупречном темно-сером костюме, — ни дать ни взять — рекламная картинка шикарной одежды на фоне дикой природы. Пожалуй, это не все, что можно было сказать по этому поводу. Она как-то естественно вписывалась в этот кусочек Лапландии, и в то же время возникало ощущение, что она здесь законная владычица. Во всяком случае, подобным свойством наделена не всякая женщина. Я подрулил и резко остановил самолет в шести футах от нее — еще чуть-чуть, и ей могло снести голову пропеллером. Она даже не повела бровью при этом. Я спустился вниз. — Простите, запоздал. — С ним все в порядке? — С пилотом? Все обойдется. Теперь я принялся водружать ее багаж на борт. Затем установил магнитометр, прибор, напоминающий по форме бомбу, закрепив его зажимами на приводе лебедки в хвосте фюзеляжа. — К полету почти готов, — бодро отрапортовал я. — Не хотите спрятаться внутрь от москитов? — Что вы собираетесь делать? — Хочу осмотреть разбившийся самолет. Она нахмурилась, но потом сказала: — Я иду с вами, а то совсем закоченела в этом нейлоне. Я прокладывал путь через заросли. Самолет модели «автокар» был зарегистрирован в Англии, о чем свидетельствовали зеленые буквы на хвосте, на бледно-голубом фоне цвета утиных яиц. В последние годы в Британии гидропланами никто не пользуется, потому что во время войны понастроили множество аэродромов. Джаду пришлось для себя заказать специальное дополнительное оборудование. Выглядела машина весьма печально. Придется основательно потрудиться, чтобы заставить ее снова летать и плавать. Стойки поплавков заклинило в направляющих пазах, сами они сильно помялись, когда машина переворачивалась, оборвались передние растяжки креплений, так что поплавки раскинулись в стороны как огромные ступни. Нос уткнулся в землю. Одна лопасть деревянного пропеллера отлетела, но не расщепилась, значит, пилот выключил мотор в воздухе, перед тем как врезаться в землю. Дверь кабины висела открытой на уровне моих плеч. На приборной панели запекся сгусток крови пилота. Привязные ремни, которые я не срезал, свисали вниз, как лозы дикого винограда. Я захлопнул дверь, чтобы непогода не завершила процесс разрушения. Миссис Бикман нетерпеливо спросила: — Что вы там так долго изучаете? — Ничего никому не говорите, но я думаю, то, что я изучаю, называется аэроплан. Признаки пожара как такового не особенно просматривались, не считая черного нагара в нескольких дюймах позади капота и густого, устоявшегося запаха сгоревшего масла, резины и просто гари. Машина была теперь холодна как лед. Я повернул монеткой винты крепления, и капот, щелкнув, открылся. Внутри двигатель выглядел как кусок говядины, лежавшей на солнце не меньше месяца. Он был покрыт грязной затвердевшейпеной углекислотного огнетушителя, пронизанной обожженными проводами, похожими на съежившиеся вены и сухожилия. Среди хаоса в почти скапотировавшем самолете мне понадобилось некоторое время, чтобы сориентироваться. Я установил местоположение карбюратора, обследовал идущую назад, через переборку, топливную магистраль, но нигде не обнаружил повреждений. Потом проследил масляные трассы. Сам бак был перевернут. Основная масса содержимого образовала липкую дорожку на земле под самолетом. Я сбил ссохшуюся корку углекислой пены и извлек масляный футляр наружу. В нем скопилось много шлака, большая часть на стенках сетки фильтра. При открытой системе распространялся сильный запах бензина. Я установил масляный фильтр обратно на место, счистил корку пены с остальных частей двигателя, чтобы скрыть следы моего вторжения. Затем открыл крышку масляного бака, намереваясь слить из системы остатки масла, и тут обнаружил, что крышка бака была закрыта неподобающим образом. Миссис Бикман, наблюдавшая за происходящим через мое плечо, произнесла: — Боже, как же воняет! — Готов поклясться, что запах появился еще в воздухе. Но у них возникли другие, более серьезные трудности. Захлопнув капот, я завернул винты. Она снова заговорила: — Прощу прощения. Я не имела в виду чего-то определенного… Просто искала повод завязать какой-никакой разговор. — Да… Простите, я был несколько резковат. — Что, такого рода аварии часто случаются? — Нет, я знаю несколько случаев вынужденных посадок, и никогда по причине пожара мотора в полете. Пилот — новичок в этой стране. Она только кивнула. Она выглядела исключительно привлекательной в туалете с Пятой авеню и с солнечными лучами, запутавшимися в ее волосах. И в моем мозгу мелькнула мысль, что на много миль вокруг ни одной живой души. И уж во всяком случае в пределах слышимости человеческого крика. Мысль мелькнула и исчезла. Но я ощутил сожаление, расставаясь с нею. Однако я еще не закончил с «Остером». Что-то еще должно быть не так, не знаю что, но теперь я в это окончательно уверовал. Вскоре все выяснилось. Под панелью приборов со стороны пассажирского места я обнаружил свисающую электрическую розетку и пару зажимов с резиновым покрытием, которые явно предназначались для чего-то, чего в кабине не было. Я начал шарить в траве возле самолета. Миссис Бикман спросила: — Ну, что теперь? Я продолжал поиск. Не прошло и десяти минут, как я наткнулся на искомый предмет. Если бы его действительно хотели спрятать, то в здешних зарослях его можно было бы искать неделями. Это была коробка, начиненная электроникой размером с большой словарь, соединенная длинным проводом с устройством, включающим в себя трубку из легированной стали с ручкой, круглую шкалу с градусным делением с одной стороны и небольшой квадратный металлический раструб — с другой. Я вытащил прибор на открытое место и тщательно осмотрел. Он не выглядел поврежденным, хотя никогда нельзя быть уверенным в исправности электроники, пока ее не включишь. Миссис Бикман спросила: — Что это вы нашли? Я приподнял прибор, чтобы она взглянула. — Часть оборудования, которое вывалилось из самолета. — Вывалилось? Просто выскочило наружу и само спряталось за дерево? Я ласково улыбнулся: — Должно быть, так все и было. Зачем бы понадобилось им прятать такую безделицу? Разве что из опасения, что другой пилот ее сцапает? И я повел ее обратно к «Биверу», предоставив возможность поразмыслить о том, что я просто дешевый воришка, мародерствующий на развалинах. Она была права только наполовину. Я планировал положиться на этот аппарат, и весьма серьезно; черта с два здесь добудешь лицензию на ввоз радарного приемника — вещи, единственное назначение которой — определять местоположение радарных станций. Между прочим, особенно трудно ее добыть, если летаешь близко к русской границе. Кроме того, оставался неясным вопрос, почему это Джад считал нужным таскать с собой такое оборудование. И как это связано с аварией «Остера».Мы приземлились в Ивало вскоре после трех. Я отправился заказать по телефону такси для миссис Бикман и ее багажа, затем дал команду дозаправить «Бивер». — Проблем с номером в гостинице у вас не будет, — сказал я ей. — Снова встретимся за ужином, после того, как я навещу вашего брата. Это займет не слишком много времени, только если он не отправился куда-нибудь далеко палить по медведям и мне удастся сразу его найти. Но в любом случае я вернусь засветло. — Благодарю, мистер Кэри. Она снова теперь была в пальто, всего с несколькими кровавыми пятнами на подкладке, но в застегнутом виде их видно не было. — Сожалею, что вела себя сегодня несдержанно. — Не просите прощения… пока. Вероятно, сегодня вечером у вас еще будет такая возможность. Она только кивнула. — Может, вы передадите это ему при встрече? Она вручила мне письмо, посланное авиапочтой, и надежно упакованную бандероль величиной со среднюю коробку с шоколадками. — Между прочим, бандероль, видимо, для вас. Я чуть не уронила ее: она тяжелая, как свинцовая болванка. Я взглянул на почтовую этикетку. Бандероль была адресована Ф.У. Хоумеру, под его попечительство, в качестве услуги фирмы, и для передачи мне. Наверняка это были патроны с литыми пулями 12-го калибра, которые он мне обещал. — Это письмо, которое я ему посылала, — продолжала она. — Оно может помочь при объяснениях. Я сунул конверт в карман рубашки. — Сделаю все, что смогу, миссис Бикман. Я действительно попытаюсь убедить его встретиться с вами. Но существует что-то такое, о чем вы осведомлены гораздо лучше, и оно может оказаться сильнее моих доводов. — Да, — сказала она, — да, гораздо сильнее. Она повернулась и направилась к зданию аэропорта.
Глава 12
Микко так и не появился, однако в диспетчерской мне передали от него послание: заболел, мол, надеется прийти завтра, но обещать не может. Ожидая, когда закончат заправку, я вскрыл бандероль с патронами и зарядил дробовик. Патроны были с латунными гильзами, около двух с половиной дюймов в длину. Из гильзы торчало только острие свинцовой пули. Я пообещал себе, что как-нибудь разряжу один патрон, чтобы только увидеть величину и определить вес самой пули. Чувствовалось, что она действительно должна быть громадной и ужасной по своей разрушительной силе. Ружье я вернул на прежнее место, решив про себя непременно купить какие-нибудь ремни или парусиновый ружейный чехол и укрепить ружье на потолке, чтобы оно не мешало передвигаться по кабине и в то же время всегда находилось под рукой. А пока я сделал надрез в звукоизоляционной обшивке над дверью для пассажира и запихнул ружье за нее. Маленький желтый грузовичок, отчаянно гудя, носился по взлетной полосе, пытаясь прогнать оленя. Я вырулил и взлетел где-то около половины четвертого. Облет хижины Хоумера и прилегающей к ней местности я совершил дважды, намеренно покачивая крыльями, чтобы привлечь его внимание. Потом пошел на посадку. Я выкурил две сигареты и уже начал жалеть, что не задержался в Ивало, чтобы перекусить, когда он появился из леса и зашагал мне навстречу, как и прежде, в охотничьем костюме и с ружьем. — Как охота? — поинтересовался я. — Встретился еще с двумя и завалил одного, сэр. — Прекрасно. У вас нет ощущения, что этого уже достаточно? — Почему бы это? Вопрос в его устах прозвучал довольно резко. — Вы не желаете покинуть Лапландию? — Так или иначе, вскоре мне придется это сделать. — Дело в том, что к вам пожаловала гостья. Она в Ивало. — Я передал ему письмо от миссис Бикман со словами: — Думаю, это все объяснит. Пока он читал, я прошелся вокруг «Бивера» и попинал ногой покрышки передних колес, решив, что их тоже следует заменить к следующему лету. Осматривая самолет, я с тоской отмечал и прочие детали, находящиеся в плачевном состоянии. Когда я возвратился к Хоумеру, он уже закончил чтение письма и выглядел слегка обеспокоенным. — Вы видели Элис? — спросил он. — С ней все в порядке? — Я отвез ее в Ивало. И она выглядит великолепно, если не принимать во внимание развод. — Развод? — Он казался озадаченным. — Да. Разве она не написала об этом? Она разводится с мужем, или он разводится с ней. Я стал шевелить извилинами, пытаясь вспомнить, как она выразилась и как меня угораздило доставить плохие новости из Ричмонда на Вариойоки. — Разве не по этой причине она хочет, чтобы вы вернулись и сделали что-то с имуществом? — А… Да, конечно, — пробормотал он и еще раз быстро пробежал глазами тонкий листок письма. Я снова закурил и стал прикидывать, не мешают ли мне все еще оставшиеся последствия похмелья достаточно остро оценивать замечательные события в жизни Хоумеров. Помолчав немного, я добавил: — Я ей сказал, что слетаю к вам и спрошу, хотите ли… хотите ли вы с ней встретиться. — Она хочет, чтобы я вернулся в Америку? — резко вопросил он. — Создается впечатление, что все обстоит именно так. — Она рассказала вам зачем? — И опять его слова прозвучали довольно резко. — Наверное, проблемы с имуществом. Допускаю, что ее муж не принял нужных решений до того, как перестал быть супругом. Он кивнул, потом сказал: — И все же, сэр, я думаю, что это занятие не для меня. Я бросил сигарету и наступил на нее, затем взглянул на озеро. Северный ветер рябил водную гладь и раскачивал верхушки деревьев. Заходящее солнце превратилось в оранжевый шар как раз над дальним концом озера. Ветер очистил воздух и принес с собой прохладу. Я снова закурил и неохотно вернулся к семейным проблемам Хоумеров. — Я полагаю, она ведь не желает, чтобы вы вернулись навсегда. Но вы могли бы передать ей права попечителя или что-то в этом роде и поручить стряпчим управлять имуществом? Казалось, он меня не слушал. — И тем не менее я не хочу возвращаться в Америку. Я еще не закончил здесь свои дела. — Ну хорошо, может, вы повидаетесь с сестрой, если я доставлю ее сюда? Он рассеянно улыбнулся: — Скорее мне этого не хотелось бы, сэр. Я планирую отправиться в небольшое путешествие — поохотиться. И двое-трое суток буду ночевать в пути. — Она проделала дальний путь из Штатов, чтобы встретиться с вами. Я мог бы привезти ее сюда завтра прямо с утра. — И все-таки я не хотел бы этого, сэр. Я разозлился вдруг без всякой на то причины, если не считать раздражения из-за его упрямства. — Вы явились сюда ради большой игры, лишь для того, чтобы померяться с силами природы и подстрелить европейского медведя. Жаль, если это делает вашу жизнь бесцельной, но это ваш выбор. Я, правда, это не очень понимаю, может быть, потому, что никогда не стрелял, кроме как в людей. Теперь-то почему бы вам не поехать домой и в кои-то веки не сделать работу, требующую всего лишь одного дня, не больше? Двинь он меня прикладом, я бы понял. Но он только озадаченно нахмурился: — Вы в кого-то стреляли, сэр? — Да, но не об этом сейчас речь. Вы встретитесь с сестрой? Он кивнул, и на мгновение я подумал, что пробился сквозь его скорлупу. Но потом он сказал: — Я понял, что вы бывший военный, по тому, как вы в тот полдень управлялись с ружьем. Я вспылил: — Черт бы вас побрал! — И чтобы не заткнуть его глотку его же собственным ружьем, предпочел немного пройтись. Вскоре я успокоился и вернулся к нему: — Ладно, все в порядке. Вы не хотите ее видеть. Мы живем в демократическом обществе — значит, всякое насилие исключается. Вы напишете ей записку? Он задумался. — Вероятно, я увижусь с ней через несколько дней, сэр. И передайте, что она может взять на себя обязанности попечителя, если ей так этого хочется. — Хорошо. Я возвращаюсь. — Тут я повернулся, чтобы идти, но остановился. — Все-таки, думаю, вы чего-то избегаете, Хоумер. Он выпрямился — плотный, невысокий, но спокойный и полный достоинства. — Могу вас заверить, сэр, что я ничего не избегаю. Я охотник. Вероятно, вы этого не понимаете, сэр. — Будь я проклят, если понимаю. Я зашагал обратно к «Биверу», столкнул машину в воду и прыгнул на борт. Я все еще был зол, но в основном на себя. Я проделал невообразимую работу, пытаясь остаться невтянутым в семейные проблемы Хоумеров.Вернувшись обратно в Ивало после заката солнца, я снова ел яйца, в баре «Майнио». В тот момент я не испытывал особой тяги к еде, а скорее был настроен на пару стаканов шнапса, но я твердо знал, что лучший вариант — начинать с яичницы. Я чувствовал себя неуютно, был взвинчен. Частично в результате затихающих всплесков похмелья, частично от сознания необходимости передать послание миссис Бикман, но главным образом потому, что последнее время я слишком много летал в запретной зоне. В начале лета это казалось оправданным риском. У меня была работа на весь сезон и впереди — открытие большого никеля. Сегодня же мне предстоял лишь один вылет на полдня, эквивалентный стоимости мятой банки сардин. Риск казался неоправданным. И все же я знал, что должен это сделать. Контракт предусматривал завершение работы в полном объеме. Точно так же обстояли дела и с посланием для миссис Бикман. Я покончил с яичницей и парой сигарет, и теперь мне оставалось только пойти в отель и разыскать миссис Бикман. Она все еще сидела в обеденном зале, одна, зло затягиваясь сигаретным дымом и прихлебывая кофе из большой чашки. Официантка не слишком жаждала подпускать меня в летной куртке к своим клиентам-миллионерам, но тем не менее я прорвался. Миссис Бикман прежде всего осведомилась: — Вы его видели? Я уселся напротив нее и заказал кофе и шнапс. — Да, я его видел. Потом глубоко вздохнул: — Он не хочет возвращаться в Штаты, он не хочет встречаться с вами… пока. Может быть, спустя некоторое время. Он сказал, что, возможно, куда-то отправится на несколько дней поохотиться. Она обдала меня холодным взглядом и решительно вздернула подбородок. — Это его ответ? — Да, почти дословный. — Вы передали ему мое письмо? — Да. — И рассказали, что я прилетела сюда из Штатов, чтобы с ним встретиться? — Я все ему сказал. Поверьте, миссис Бикман, я действительно старался убедить его. Закончилось все небольшой, но резкой перепалкой. Я думаю, что он не прав, но, в конце концов, это его дело. Официантка принесла кофе и шнапс и осведомилась, не нужно ли миссис Бикман еще чего-нибудь. Та бросила: — Не сейчас. — Затем мне: — Думаю, вам лучше просто отвезти меня к нему. Я ухватился за шнапс, ответив: — Сожалею… Сейчас ее взгляд был подобен дулам пушек, направленных на вас в упор с крейсирующего вокруг боевого корабля. Я опять ухватился за спасительный шнапс. Однако у нее было куда больше опыта принудить таких людей, как я, сдаться и сказать «да», чем у меня — отшивать публику вроде нее и посылать… ну, скажем так, подальше. — Итак, сколько мне это будет стоить? — И я могу назначить собственную цену? — Да. — В ответе снова прозвучала холодная твердая сталь. Я некоторое время поразмышлял, затем решительно покачал головой: — Это прекрасная идея, миссис Бикман. Но когда он меня нанимал, одним из условий было обеспечение ему абсолютного одиночества. Условие все еще остается в силе. Он сказал, что встретится с вами через несколько дней. Кроме того, он сказал, что может предоставить вам права попечителя. Это поможет делу? Она нацелила на меня свой подбородок и выстрелила залпом из всех орудий. — Нет, это вовсе не поможет, черт вас возьми! Мне нужно его видеть. Вы способны это понять? Я опустил пустой стакан на стол. — Тогда заплатите медведям. Может, они знают, где он находится! И встал. Она сказала уже более спокойным, примирительным тоном: — Да поймите, наконец, вы же совсем не в курсе дела, мистер Кэри. — На все сто процентов в точку, когда имеешь дело с семьей Хоумер, миссис Бикман… Он тоже толковал мне, что я многого не знаю и недопонимаю. Вы оба правы. Все, что касается вашей семьи, несколько превышает возможности моего ума. Но главная вещь, которую я действительно не могу постигнуть, — так это как я умудрился оказаться между двух огней. Все, я сдаюсь. Если вы ближайшие два-три дня еще пробудете здесь, я отвезу вас. А до тех пор можете забыть обо мне. Я вышел на улицу. И в тот же момент пожалел об этом, и совсем не потому, что этот ресторан был единственным местом в городе, где продавали ликер. Почему я не догадался предложить ей провести вечер, осматривая достопримечательности Ивало, одной из которых могла оказаться хижина Билла Кэри? Если бы мы только могли удержаться от разговоров о ее брате. Но именно ее брат, а не Билл Кэри, был единственной причиной ее пребывания в Ивало. И я отправился домой на свидание с остатками виски, привезенного из Стокгольма.
Глава 13
На следующее утро, вскоре после семи, я был уже в баре «Майнио» и ждал, не объявится ли Микко, когда кто-то позвал меня к телефону. Звонок был из аэропорта Ивало. — Пилот Адлер только что связывался с нами по радио и спрашивал, не сможете ли вы его встретить на месте приземления, — сообщил диспетчер. — Он предполагает сесть на реке через три четверти часа. Вы все поняли? — Нет, но все равно спасибо. — Он сказал, что это очень важно. Ему нужна ваша помощь. — Что ему нужно? Ладно, забудем об этом. Где он сейчас? В голосе диспетчера чувствовалось недоумение, как будто, передавая это сообщение, он пожимал плечами. — Он находится к югу отсюда. Думаю, около Рованиеми. Я поблагодарил и поспешил к заказанной мною яичнице. Моим первым побуждением было послать Адлера ко всем чертям вместе с его проблемами. Но потом я решил, что так нельзя. Слишком одиноко и неприятно станет в Лапландии, если все станут посылать друг друга к черту с их трудностями, ведь когда-нибудь и у любого из них могут возникнуть неприятности. Так и рождается между пилотами круговая порука. Однако лучше бы я не был убежден, что Оскар хочет, чтобы я вытащил его из передряги, которая возникла по его же собственной вине. Микко все еще не объявился, и я подумал, не зайти ли в его пристанище узнать, в чем дело. Это следовало сделать, если бы не уверенность, что болезнь — просто камуфляж поиска другой работы, так что если я вдруг явлюсь и посоветую ему ставить компрессы на воспаленный лоб, ничего, кроме общего смущения, не получится. В конце концов я выпил еще две чашки и без четверти восемь отправился на мост. Солнце только-только вставало, лениво выплывая из дымки на горизонте. То ли это был первый осенний туман, то ли дым от лесного пожара на русской стороне. Оскар обычно заходит на посадку с востока, против течения, перед мостом. Это ему обеспечивает широкую и длинную посадочную площадку, течение, помогающее тормозить, чтобы не ткнуться носом в мост, и эффективное приводнение, прекрасно видное из обеденного зала отеля. Неплохая реклама. Я закурил, облокотился на парапет и стал внимательно разглядывать воду внизу. Под водой все еще были видны остатки старого моста, уцелевшие с тех времен, когда немцы взорвали его в 1944 году, во время отступления. Должно быть, Адлер здорово сбросил газ, так что я не услышал и не увидел «Цессну», пока она не появилась всего на высоте в две сотни футов в полумиле вниз по течению. В этом парне многое может не нравиться, а мне, например, очень многое в нем просто претит, но следует признать, что летать он умеет. Вираж был точен и экономен, так что ему не пришлось использовать хоть какую-то дополнительную мощность. Закрылки выпущены наполовину. Все, что оставалось, — это полностью выпустить закрылки и посадить самолет на поплавки. Вдруг неожиданно самолет перевернулся на спину. Он дико метался над речкой вверх шасси всего в десяти футах от воды. Пилоту удалось справиться с машиной и удержать ее в таком положении, и теперь она неслась прямо на меня, следовательно, на мост, — как в некоем фантастическом фильме — с проклятыми огромными поплавками, торчащими прямо в небо. В какой-то миг я оцепенел, и этот миг растянулся, как это бывает в замедленном кадре кино. Такое случается раз или два за всю вашу летную жизнь. Вы видите терпящий бедствие самолет и понимаете, что он и сидящий в нем летчик стремительно несутся к гибели. И в данной ситуации знаете, что летчик тоже это знает. Но Адлер не сдавался. Он был молодец. Он не мог попробовать вернуть самолет в нормальное положение, не обломав крыло, поэтому сделал единственное, что еще было возможно в данной ситуации: дал полный газ и попытался перелететь через мост в положении вверх шасси. И это ему почти удалось. Двигатель взвыл, и нос приподнялся. Затем медленно и уверенно его потащило вниз, пропеллер коснулся воды, и ее гладь взорвалась высоким фонтаном. Хвост резко взлетел вверх, самолет подпрыгнул над водой, и пропеллер, должно быть, сломался, потому что двигатель взвыл и сорвался на визг. Визг становился все более пронзительным, когда самолет крутанулся и рухнул набок. В следующий момент его накрыла масса падающей воды. Я поймал себя на том, что спокойно изрекаю: — Он должен был держать нос высоко, но не успел сообразить, когда прибавил газу и находился «вверх ногами»… Затем я помчался к месту аварии. Пятно взбаламученной воды тянулось четверть мили вниз по течению. Пока я, с трудом переводя дыхание, бежал по берегу, мимо меня промчалась полицейская машина, подпрыгивая на ходу, как плоскодонка, спущенная в реку с переката. Впереди меня бежали к берегу какие-то люди. Некий человек тащил маленькую лодку. Когда я добрался до места, одна лодка была уже почти на середине реки, вторую спускали с противоположного берега. Если даже не учитывать мое состояние после забега на четверть мили, не слишком-то я мог помочь, разве что поплыть туда и предоставить им возможность спасать еще одного тонущего. Так что я просто стоял, глотая воздух и переводя дух. Один из поплавков «Цессны» отломился и лениво дрейфовал по течению. Конец другого торчал над поверхностью, и это указывало, что самолет так и висит «вверх ногами» чуть в стороне от берега. Один из полицейских был в лодке. Другой увидел меня, узнал и подошел. — Вы знаете, кто это был? — спросил он. — Оскар Адлер. Но я не знаю, был ли он один. — Знаете, что случилось? — Я видел, как это произошло. — Но вы не знаете, в чем причина? — Могу только догадываться. Может быть, Адлер вам объяснит. Толпа вокруг загомонила, и мы уставились на лодки. Два человека втаскивали чье-то тело в одну из лодок. Кто-то склонился над ним. Полицейский, находящийся там, встал и отрицательно покачал головой, сообщая результаты на берег. Его партнер на берегу снова повернулся ко мне и хотел что-то сказать. Я его опередил: — По-шведски я говорю лучше… Он мрачно глянул на меня, затем медленным уверенным движением извлек блокнот. Этот человек все делал подобным образом: медленно, но уверенно, не тратя лишних усилий. Крупный мужчина плотного телосложения, с неизбывно усталыми голубыми глазами на бугристом лице. Через несколько лет он обзаведется огромным, как бочка, животом, а сейчас он мог сгрести меня одной рукой и спокойно перебросить через реку, но ему понадобилось бы слишком много времени, чтобы принять такое решение. Его маленькая, лихо заломленная белая фуражка была сильно сдвинута на затылок, и огромные пятна пота растекались под мышками на выцветшей форменной рубашке. Он сказал по-шведски: — Если они вытащили Адлера, он нам уже ничего не расскажет. Вы — пилот, и вы, наверное, единственный, кто видел, как это случилось. Можете вообще ничего не рассказывать мне сейчас, через некоторое время вам придется объясняться с шефом или чиновниками из управления гражданской авиации. Но я не хотел бы, чтобы вы что-нибудь забыли или начали выдумывать. Ясно? Толпа зашумела опять: в лодку втащили второе тело. Полицейский на борту проделал тот же ритуал и снова отрицательно покачал головой. Толпа отозвалась гомоном, как мне показалось, с явным оттенком ужаса. Ныряльщики забрались во вторую лодку. Полицейский с усталыми голубыми глазами спрятал блокнот и сказал: — Вы бы лучше помогли их опознать. И зашагал сквозь толпу. У него это здорово получилось — шагать сквозь толпу. Лодка причалила к берегу, и пожилой тип в деревянных башмаках, загорелый до черноты, шустро спрыгнул на песок, придерживая ее за нос. Мой полицейский одним движением отмел жаждущих помочь, взялся за корму лодки и просто вытряхнул все ее содержимое на берег в трех футах от воды. Его напарник едва успел выпрыгнуть. Он был меньше, худее, с острым птичьим лицом, наполовину скрытым солнечными очками. — Кто это? — деловито осведомился он. Здоровяк ответил: — Он может их опознать. Коротышка снял очки и окинул меня с ног до головы быстрым, подозрительным взглядом. — Один из них — Адлер, — заявил он. — Другого я видел, но кто он — не знаю. А вы? Я протиснулся вперед и взглянул на трупы. У Оскара была сломана шея: никому не советую смотреть на человека со сломанной шеей, не призвав для этого на помощь все свое мужество. Другой был весь изранен, лицо тоже сильно пострадало, но все же было узнаваемо. — Я его знаю, — заявил я. — Микко Эскола. Он работал у меня. — У вас? Солнцезащитные очки снова были водворены на место, что сделало его похожим на холодного, въедливого следователя. — Вы знали, что он находился в этом самолете? Коп-здоровяк сказал: — Нет нужды сейчас в этом копаться. — И повернулся ко мне: — Где вас можно найти? — У меня сегодня полет. Коротышка фыркнул. Здоровяк сказал: — Если вы вернетесь к ленчу, можете лететь. Я кивнул и стал пробираться сквозь толпу, которая возбужденно обсуждала случившееся по крайней мере на четырех языках, так как большинство зевак были постояльцами отеля. Кто-то осторожно взял меня за руку. Я мгновенно стряхнул руку и только потом взглянул, кто это был. Алекс Джад, толстяк. — Еще раз приветствую, — улыбнулся он. — У вас все в порядке, и вообще как дела? Он определенно не выглядел человеком, за день до этого побывавшим в авиационной катастрофе. На нем был новый отглаженный светло-серый костюм, кремовая рубашка и полосатый галстук, но уже другой. Теперь он выглядел солидным, представительным господином, готовым купить Лапландию по сходной цене. Но здесь он был не для этого. — Откуда вы взялись? — О, моего парня поместили в госпиталь, и надолго. И поскольку там мне больше нечего делать, то вчера вечером последним рейсом я прибыл сюда. Что тут случилось? — Финский пилот и еще один парень погибли в катастрофе. — Кто они? Было ли в его голосе беспокойство? Я ответил: — Молодой финн. Делал кое-что для меня… прежде. — А… — Он кивнул. — Я уж было подумал, не случилось ли чего с вами. — Держу пари, это так и было, — угрюмо буркнул я. Он взглянул на меня в явном замешательстве, отчетливо запечатлевшемся на толстом лице. — Я не совсем… — Давайте-ка отойдем в сторонку. Мы прошли немного по берегу. — Я хочу, чтобы это была наша последняя встреча, Джад. Именно так, я не хочу видеть вас снова. Озадаченное его лицо выглядело презабавно, однако он не обиделся. — Я не понимаю, что вы… — Отлично. Объясняю вам без околичностей. Вы — из департамента иностранных дел, который в народе называют секретной службой. Я не знаю, какие у вас тут дела, и не хочу знать, но зато я прекрасно знаю, что вы под колпаком у кого-то, кто также замешан в этом деле. Если у вас еще остаются на этот счет сомнения, будьте уверены, что вчерашний пожар в моторе — отнюдь не случайность. Вернувшись за своей клиенткой, я взглянул в «Остер», и у меня не осталось сомнений в справедливости моих суждений. Лицо Джада расползлось в симпатичную открытую улыбку. — Я ужасно сожалею, мистер Кэри, мне действительно очень бы хотелось быть секретным агентом, но я всего лишь бизнесмен, специалист по древесине. Если желаете, можете удостовериться. И он захихикал, издавая сочные бодрые звуки. — Бьюсь об заклад, вы способны это доказать. Департамент иностранных дел можно было бы считать сонными бездельниками, если бы вы не могли ничего доказать. Но вот что доказать невозможно, так это что в реальной жизни существует деревообделочная фирма, способная пойти на безумные расходы, чтобы переделать «Остер» в гидроплан, а я-то знаю приблизительно, сколько это стоит. Дороговато для единственного полета в Финляндию. Так что его переделывали для вполне определенной цели. В Британии теперь гидропланы вообще не используют. Он достал из нагрудного кармана металлический контейнер с парой сигар и предложил одну мне. Я отрицательно покачал головой: — Благодарю, сигареты непоправимо испортили мой вкус. Я наблюдал за тем, как он вытащил сигару из контейнера, тщательно осмотрел ее и сунул в рот. Подождал, пока он щелкнул зажигалкой, и лишь потом сказал: — Кроме того, я обнаружил ваш радарный детектор там, где вы его спрятали. У него десятисантиметровая антенна-приемник, а это длина волны, которую русские используют в своей пограничной радарной сети, так что, как я полагаю, вы планируете в одну из ночей пересечь границу. Пламя зажигалки даже не дрогнуло, он просто поднял на меня глаза, в которых были и печаль, и скрытое удивление, потом вынул сигару и сказал: — Сожалею, мистер Кэри, но это выше моего понимания. — Послушайте, Джад, я не пытаюсь вас раскрыть как агента. Так или иначе, вы это сами уже сделали. Когда вы вчера взлетали, ваш масляный бак был полон бензина. Все, что рассказал пилот о том, как вел себя мотор, с этим точно согласуется: в среднем давление низкое, но с прыжками: блокируемое шламом и саморазблокирующееся бензином, как растворителем. Между прочим, когда я открыл бак на вашем самолете, все вокруг провоняло бензином. Трюк старый, но не без недостатков. Он может вызвать заклинивание или пожар мотора, но не гарантирует, что вы погибнете. Так что в следующий раз ваши противники попытаются использовать что-то поэффективнее. Именно это подводит черту нашим коммерческим переговорам: я не хочу из-за вас погибнуть. Все предложения по использованию моего самолета отклоняются, и я больше не желаю иметь с вами никакого дела. Никаких личных отношений — у меня и своих собственных трудностей предостаточно. — Уверен, их у вас хватает, мистер Кэри. Сигара отлично тлела, и казалось, это единственное, что его заботило. — И все-таки, я думаю, экспертиза установит, что у нас просто перегрелся мотор. — О да, конечно. — Я кивнул и тоже закурил. — Даже отбросив на минутку соображения по поводу радарной аппаратуры, Джад, вспомните, что я пилот. У самолетов типа «Остер» двигатель воздушного охлаждения, и практически невозможно перегреть такой мотор в Лапландии осенью. Но и это можно не принимать во внимание, если вам угодно. Просто я хотел объяснить вам, что кто-то пытается вас убить. Мне приходилось прежде встречаться с людом, торгующим лесом. Если бы я вот так же доказал одному из них, что кто-то намеревается его убить, он бы немедленно оказался на верхушке ближайшего дерева и стал бы орать благим матом «Мама!». Так вот, в следующий раз вас наверняка попытаются убить, и нечего, черт возьми, так нахально улыбаться. Я повернулся и, оставив его «облагораживать» осенний воздух сигарным дымом, зашагал в город.Глава 14
Следующие двадцать минут я провел за приобретением нескольких ярдов провода и звонка на двадцать четыре вольта, а затем поймал попутную машину до аэропорта. Там одолжил на время инструменты и приспособил провод и звонок так, что, когда перодержатель самописца магнитометра отклонится на определенную величину, звонок зазвенит у меня над ухом. Я просто хотел не пропустить момент, когда разбогатею. Затем я занялся тщательным осмотром самолета. Потратил куда больше времени, чем на обычную утреннюю проверку, зато в итоге был уверен, что в масляном баке именно масло, а не подстроено ничего такого, что перевернет меня вверх дном в десяти футах от земли. Какие резоны кому-то расправляться со мной, представить я не мог, но не мог и не принять во внимание, что за последние двадцать четыре часа Лапландия потеряла два гидроплана. Теперь мой «Бивер» остался единственным. И чувству одиночества нечего было противопоставить. Утро плавно переходило в полдень, а звонок пока что не сработал. Все, чего я достиг, — рубашка, насквозь пропитанная потом, прилипла к телу спереди и сзади, а коллекция окурков вокруг на полу походила на первый снег, который символизировал конец контракта с «Каайей». Я теперь был то ли свободным человеком, то ли безработным, как посмотреть.Приземлился я в Ивало в час дня и уехал в город со служащим, направлявшимся на ленч. Он все сокрушался, что Оскар погиб, и хотел бы видеть это сам. Я молча выскочил возле бара «Майнио» и уже наполовину справился с вареным мясом и картофелем, когда появился Вейкко. Он осмотрелся вокруг, потом сосредоточился на мне. Видимо, ходили слухи, что Кэри всегда готов к интервью во время еды. — Оскар мертв… — начал он. — Говори по-английски, — изрек я с некоторым затруднением из-за наличия во рту вареного мяса. Он сел и сцепил пальцы, чтобы как-то собраться с духом, а ему это было необходимо. — Оскар разбился и погиб, — повторил он по-английски. — Я знаю. Видел сам. — Ты видел? Как это случилось? На нем были темно-синий костюм, белая рубашка, серебристый галстук. Лицо явно испуганное. Я пожал плечами: — Он перевернулся перед самой посадкой. Пожилая официантка появилась из-за стойки, оглядела Вейкко с ног до головы как нечто достойное только презрительного фырканья, и процедила: — Слушаю вас. Вейкко заказал кофе. Она прошествовала обратно, явно надеясь, что кофе у них кончился. — Откуда он прилетел? — спросил Вейкко. — Не знаю. Он работал на тебя? Вейкко резко выпрямился, словно я опрокинул свой завтрак ему на колени. — Нет. Кто сказал, что он работал на меня? Я отодвинул от себя остатки вареного мяса и закурил. Я жаждал зрелища. Не часто можно видеть Вейкко таким испуганным. В жизни не все так прямолинейно. Только чтобы поддержать его крайнее возбуждение, я заметил: — Да точно не знаю. Так, ходят какие-то слухи. — Нет, на меня он не работал. Он собирался — это да. — И вдруг в его глазах промелькнула хитринка. — А ты на кого работаешь? Он внимательно изучал меня. Старая дева принесла ему кофе и осведомилась, не желаю ли я тоже. — Спасибо, нет. Когда она ушла, я начал снова: — Ну, поехали дальше, Вейкко. Ты ведь пришел сюда не для того, чтобы пожелать мне счастья в день рождения? Тем паче что сегодня к тому же не тот день. Или речь идет все еще о той работе в Швеции, на которую ты хотел меня подрядить? — В Швеции?.. — удивился он, потом вспомнил: — Нет-нет, не то. Я слышал, наняли другого. Но я хочу, чтобы ты отвез меня кое-куда, сегодня днем, но чуть попозже. Меня вовсе не захлестнула радость до краев от перспективы работать на Вейкко, но дело есть дело, тем более сейчас, когда работа для «Каайи» действительно была закончена. Я кивнул: — Куда? — Потом скажу. С точки зрения Вейкко это звучало убедительно и нормально. Мне пришлось уточнить: — Все в порядке… Только имей в виду, что я могу задробить всю идею, если мне не понравится, куда ты собираешься и что именно намерен туда везти. Он опять резко выпрямился. — Что это я должен везти? Почему это я должен что-то везти? Я затушил сигарету. — Не знаю. Я просто сказал «если», и это обсуждению не подлежит. Когда? — В пять часов встретимся здесь. Я подброшу тебя на Машине. — Ладно. Я некоторое время наблюдал за ним. Он мешал свой кофе. Мешал уже дважды. Как бы между прочим я спокойно заметил: — Строго между нами, те два подозрительных типа, от имени которых ты предлагал работу в Швеции, — твоя выдумка, верно? Он кивнул медленно и вовсе не весело: — Да, это правда. — Так что ты просто хотел выяснить, как у меня дела с работой и не могу ли я на некоторое время покинуть страну? Он опять кивнул. Я продолжал: — И когда ты установил, что это не проходит, то нанял тех бандитов в Рованиеми? Им что, было приказано меня убить? — Нет-нет! — отреагировал он быстро, слишком быстро. — Ты на какой вопрос отвечаешь, Вейкко? Он энергично замотал головой. — Не крути со мной, Вейкко, ты послал троих юнцов с ножами, но они оказались недостаточно умелы, чтоб справиться со мной. Почему ты их послал? — Я думал, — он безнадежно развел руками, — я думал, ты кое на кого работал, но ошибся. А они не должны были убить тебя, а только сделать так, чтобы ты не смог работать неделю или две. Я совершил ошибку. — Да, точно, ты совершил ошибку, — прорычал я, — а теперь попробуй воспользоваться моими промахами. В баре тебе одолжат нож, а у меня есть свой. — Я выхватил «фарберин» из крепления на ботинке. Он затряс головой, его толстые щеки и лоб покрылись испариной. — Пожалуйста, мистер Кэри, пожалуйста, только скажите, вы полетите со мной? Я опять откинулся на спинку стула. Он был сильно напуган, но не моим ножом. В глазах его была мольба. — Деньги! — требовательно заявил я. Он кивнул. — Вперед! — Будут. У меня оставалось еще много вопросов, таких, например, на кого, по его мнению, я работал, когда он нанял тех бандитов, и кого так боится теперь. Но меня уже могли разыскивать полицейские, и не очень-то хотелось быть обнаруженным за разговором с Вейкко. Поэтому, кивнув, я встал. — Ладно, если мне твоя затея все еще будет по душе, то в пять часов. Я зашагал через площадь к отелю, собираясь заправиться шнапсом перед тем, как придется снова встретиться с друзьями из полиции. Миссис Бикман заканчивала ленч. Она меня увидела и слегка повела головой, что означало: я должен приблизиться к ней для беседы. Поначалу я решил проигнорировать это приглашение, но потом подумал, что вполне в ее возможностях послать кого-то нанять пару грузчиков, чтобы те притащили меня куда надо, причем вероятность такого поворота событий вовсе не исключалась. Пришлось плыть к ней через зал под собственными парусами. Выглядела она замечательно. На ней были брюки цвета слоновой кости, такие гладкие, без единой морщинки, что это могли быть только лыжные слаксы, коричневая шелковая блузка и кожаный жилет. — Садитесь, — пригласила она. — Как сегодня успехи? — Так себе. Подошла официантка, принесла мне шнапс и очередной раз скорчила презрительную гримасу по поводу моей летной куртки. — Кто-то разбился сегодня утром, я не ошибаюсь? — спросила она. — Был момент, я испугалась, подумав, что это вы. — Не я. Я обычно не разбиваюсь. — Я так понимаю, кто-то погиб? — Двое. Она закурила и слегка нахмурилась: — Когда тот самолет потерпел аварию, вы сказали, что здесь это случается чрезвычайно редко. Новая авария — вторая… за два дня. — Может быть, вокруг что-то происходит. — Мне не до смеха, мистер Кэри, — холодно отрезала она. — Странно, но и мне тоже. Она долго смотрела на меня. Затем тихо спросила: — Они были вашими друзьями? — Можете понимать и так. — В общем, это не мое дело? — Можете понимать и так тоже. Она просто кивнула: — Сожалею… Вы, пилоты, — чертовски трудный народ. И все же я чем-нибудь могу помочь? — Если вы здесь встретите некоего типа франко-шведского происхождения, представительного мужчину по имени Клод, мне хотелось бы узнать о нем хоть что-нибудь, и о чем он будет говорить — тоже. Я думаю, Оскар — летчик, который разбился, — работал на него. — Он здесь живет? — У него трейлер, стоящий где-то к северу отсюда. Я хочу попытаться выйти на него уже сегодня вечером. Она кивнула, а затем последовала длительная пауза, в течение которой она забавлялась, балансируя башенкой пепла на своей сигарете. Затем сказала: — Вчера я вела себя с вами неправильно. Сегодня собираюсь снова совершить ту же ошибку, только еще крупнее. Но это единственный способ доказать вам, как мне важно увидеться с братом. — Подняв на меня глаза, она спокойно добавила: — Думаю, вам нужен новый самолет. Я вам его куплю. И я его увидел. Я ничего не мог с собой поделать, он живо предстал перед моим мысленным взором; серебристый «Бивер» самой последней модели с отчетливыми буквами на хвосте: «Служба Кэри». Двести миль в час при трехстах лошадиных силах и всего двадцати трех галлонах горючего в час… Точно как в рекламных брошюрах. А может, и новый самописец магнитометра. Она не будет мелочиться при оплате из-за этой великолепной безделицы. Но сказал я другое: — Сожалею, миссис Бикман. Мне кажется, что я стою больше, чем новый самолет. Раньше я об этом как-то не догадывался. Да и не было повода выяснять. Около дверей кто-то забубнил. Двое моих приятелей-полицейских стояли у входа в обеденный зал и озирались по сторонам. Тот, что покрупнее, здоровяк, увидел меня, ткнул рукой в мою сторону и согнул ее, то ли приказывая, то ли приглашая к ним подойти. Я покончил со шнапсом и встал. Она взорвалась: — Чертов проклятый дурак! Ничего ты не понимаешь! Я кивнул: — Прошлым вечером мы это уже обсуждали… Ее лицо вспыхнуло, и она закрыла его руками. Я помедлил несколько секунд, но, поскольку она все же не сказала, чего именно я не понимаю, двинулся через зал к поджидавшим меня полицейским.
Глава 15
Здоровяк кивнул через мое плечо: — Близкая знакомая? — Просто новый клиент, миллионерша. Она хочет купить мне новый самолет. Тот, что поменьше, окрещенный мною коротышкой, смерил меня своим быстрым птичьим взглядом и наморщил нос. — Ты один из этих, да? Я повернулся к нему, чтобы получить удовольствие, демонстрируя свою почти безграничную неприязнь. Здоровяк примирительно вмешался: — Мы не собираемся устраивать здесь скандал. — И положил свою клешню мне на плечо, чуть не раздавив его. — Если хочешь честно, то я просто тебе не верю. Я обдумал его слова и кивнул: — Пожалуйста, я и сам не верю. Мы двинулись из зала. — Куда направляемся? — Куда-нибудь, где потише. Кое-ктохочет тебя видеть. Мы подошли к конторке в вестибюле. Он облокотился на стойку и спросил дежурную: — Не могли бы мы получить комнату на пару часов? Просто побеседовать спокойно. Она не изъявила особого желания позволять полицейскому и типам вроде меня обретаться в отеле, но в конце концов, сверившись с регистрационным списком, вручила ему ключ на пару часов. Я воскликнул: — На пару часов? Я должен пойти прихватить еще выпивки. Здоровяк кивнул: — Хочешь выпить — годится. — Он повернулся к дежурной: — И пришлите нам бутылку шнапса. Она возмутилась: — Мы не можем доставлять алкогольные напитки в номера. Закон… Его мягкая улыбка очень напоминала огромный разлом в скале. — Это только для нашего приятеля. Он перенес сильный шок. Вы же нас знаете, — он распростер руки, как корни огромного дерева, — мы-то не можем пить на работе, верно? Он кивнул мне и повел по коридору, затем опять обернулся к девушке: — И три стакана. Мы прошли в комнату на первом этаже, маленькую, опрятную, чисто выбеленную, с простенькой новой мебелью и тяжелыми шторами, чтобы можно было отгородиться от полуденного солнца. В комнате были два кресла и маленький стол. Я уселся в одно, здоровяк втиснулся во второе, при этом его зад вылез за подлокотники. Коротышка же прислонился к двери, приняв чопорный и официальный вид. — Ну хорошо, — спросил я, — так кто же хочет меня видеть? Ответил здоровяк: — Скоро узнаете. Он снял фуражку и пригладил рукой свои редкие рыжие волосы. — Паршивое дело. Много суеты. — Чего это вдруг? Разве произошла не обычная катастрофа? Кто-то постучал в дверь. Коротышка отпрыгнул в сторону и рванул дверь, распахивая ее, — и все это одним молниеносным движением. Официантка прошествовала по комнате и с грохотом опустила на стол бутылку шнапса и три стакана. Потом обвела нас взглядом: — Кто платить будет? Воцарилась тишина, затем я пробурчал: — Нужно было догадаться. Я заплатил, она ушла. Здоровяк улыбнулся и разлил на троих. — Kippis! Все трое залпом опорожнили стаканы. Он заметил: — Положим, выкорчуем мы напрочь все нарушения «сухого закона» в округе. Что за этим последует? — Не знаю. Может быть, полиции придется покупать выпивку самой? — Ну уж такого никогда не будет. А будет вот что: каждый будет пить втихомолку зелье домашнего приготовления. И наконец правительство установит на это налог. Kippis! Мы залпом выпили. — Ты говоришь, что это обычная авиационная катастрофа. Может быть. Но почему-то тебя желает видеть сотрудник СУОПО. Напарник здоровяка резко повернулся и опалил его взглядом. Я спросил: — Никканен? Коротышка требовательно осведомился: — Знаешь Никканена? — Немного. И уж конечно хуже, чем он меня. Я встал и подошел к окну. Река текла величественно и плавно. И в полуденном солнечном свете, казалось, поверхность ее была смазана жиром. Маленькие беленькие дома с красными крышами на противоположном берегу выглядели детскими игрушками. Но справа на берегу вниз по течению видна была небольшая толпа и против нее на середине реки — лодка. Я прокомментировал: — К нам! К нам! Великолепный новый аттракцион для туристов! Всего двадцать финских марок за возможность лицезреть могилу в пучине реки! Коп-коротышка взорвался, выплеснул плотный сгусток ругани, правда по-фински, и выскользнул из комнаты. Здоровяк мрачно улыбнулся и обернулся к столу, чтобы долить себе шнапса. — Нервный парень, — сказал он. — Но имея дело с тобой, кроме меня необходим кто-то вроде него. Вот я бы даже никогда не заподозрил, что ты, например, русский шпион. Я вернулся в свое кресло и произнес: — Kippis, товарищ!Никканен появился раньше, чем вернулся второй полицейский. Он остановился в дверях и уставился на меня. — Хэлло, мистер Кэри, — приветствовал он по-английски. — Как-то так получается, что вы всегда тут как тут, когда что-то происходит. В конце концов, мы просто обязаны предположить, что здесь существует некая взаимосвязь. Он одарил меня такой улыбкой дантиста, которая позволяет предположить, что больно не будет, но уж если будет, то очень. — Это ваш шнапс? — Да, точно. — Так как не моя обязанность обеспечивать соблюдение «сухого закона»… я, пожалуй, выпью стаканчик. Полицейский не без усилий выкарабкался из кресла, подхватил стакан своего коллеги и ополоснул его под краном. Никканен уселся в кресло, поставив рядом свой портфель, все с той же выпуклостью на боку. На нем был легкий кремовый плащ поверх темно-синего костюма. Он выпил без традиционного «Kippis», закурил одну из своих сигарет, напоминающих паяльную горелку, затем выложил на стол блокнот и шариковую ручку. — Ну, мистер Кэри, теперь расскажите, пожалуйста, что случилось. У нас есть некоторые показания людей, которые видели катастрофу, а также еще больше весьма волнующих свидетельств от людей, которые ее не видели. Но ни один из них не является авиатором. Почему вы ждали мистера Адлера? — Мне сообщили из диспетчерской по телефону, что Оскар передал по радио просьбу, чтобы я его встретил. Никканен уже должен был знать об этом, он должен был проверить последний сеанс связи Оскара с аэропортом. Сейчас он просто пытался заставить меня говорить правду. Я рассказал ему, как ждал Оскара на мосту, как, приближаясь к мосту, его самолет внезапно перевернулся вверх шасси, и о бесконечно долгих секундах, в течение которых он пытался в таком положении перелететь через мост, и о тех дополнительных экстра-секундах жизни, которые может себе предоставить только пилот высочайшего класса. Затем я рассказал о том, что с Оскаром был Микко. — В конце недели я собирался рассчитать Микко, — сообщил я. — Должно быть, он вел переговоры с Оскаром насчет работы. Мне он ничего не говорил — прикинулся больным. Пожалуй, это все, что мне известно. Но это отнюдь не все, что мне хотелось узнать. Я все еще не понимал, почему Оскару понадобилось брать с собой Микко. Насколько я знаю, авиаразведкой он не занимался и, кроме того, если нуждался в помощнике, то нанял бы его в начале лета, а не в конце сезона. Если подобные же вопросы возникли у Никканена, он не стал меня ими обременять. Зато вдруг спросил: — Есть у вас какие-нибудь соображения по поводу технических причин катастрофы? — Вам это разъяснят эксперты гражданской авиации. — Мистер Кэри, специалисты осмотрят все кусочки, после того как их достанут из реки. Все тщательно измерят, изучат документацию, нарисуют множество схем и месяцев, возможно, через шесть почешут в затылках, поскребут подбородки и скажут: «Имейте в виду, абсолютной уверенности нет, но мы считаем…» И вероятно, они будут правы. Но я хочу, чтобы вы почесали в затылке сейчас. Здоровяк сидел на краешке кровати и явно не вникал в то, что слышал, но бессознательно оценивал, как все происходит, то есть вел себя как прекрасно вышколенный полицейский. Я начал пояснять: — Я бы сказал, что один из закрылков не вышел до конца, в то время как другой вышел. Со стороны… правого борта… привод не сработал. Наполовину закрылки были уже выпущены, я это видел, и как раз пришло время выпускать их до отказа. Вот тут он и перевернулся. Заклинивание одного из закрылков могло привести к такому результату. Слышал я, что-то подобное случилось в Вискаунте возле Манчестера несколько лет назад. Самолет при посадке перевернулся, и все погибли. Никканен кивнул. — Закрылки — простите меня за безграмотность — используются для торможения при посадке? — Нет, это не главная задача. Они действительно снижают скорость, но их основное назначение — обеспечение устойчивости на малых скоростях. С ними можно удержать машину на самой малой скорости до точки касания. — С какой скоростью мистер Адлер приземлялся? — Что-то около пятидесяти узлов — примерно девяносто миль в час. Но когда он разбился, скорость была больше, узлов под семьдесят. — Хорошо. — Он сделал пометку в блокноте. — Мог ли пилот предположить, что закрылки не сработают? — Он улыбнулся. — Или это глупый вопрос? — Черт подери, конечно, он не знал, что один закрылок не выйдет до отказа. Скорее всего, взлетел он с наполовину выдвинутыми закрылками и перед взлетом, вероятно, проверил их движение до отказа — по крайней мере должен был по инструкции. Правда, насколько я знаю, летная практика Оскара не всегда соответствовала инструкциям. Никканен скомкал свою сигарету и очень спокойно заметил: — Судя по всему, это основной вопрос, мистер Кэри. Скорее всего, это так и было. Если Оскар проверял закрылки перед взлетом, то у него случилась механическая неисправность, приведшая к катастрофе. Если нет, тогда, возможно, кто-то это подстроил. И подстроил весьма умело. — Ваше расследование внесет в этот вопрос ясность, — сказал я. Он кивнул, сделал еще одну пометку в блокноте и закурил новую сигарету. Затем без всякого перехода спросил: — А предыдущий английский самолет, тот почему потерпел аварию? — У него в полете загорелся мотор. — В Лапландии осенний воздух исключительно зноен, я согласен. Вы видите какую-то связь между этими авариями? — Я бы сказал — нет. Он задумчиво на меня посмотрел. Затем сказал: — Первое, что меня удивило и озадачило, — это как вам, англичанину, разрешили здесь работать пилотом. У нас много собственных прекрасных летчиков, и работы на всех не хватает. Так что я ознакомился с вашей лицензией. Ей уже немало лет, но все документы до сих пор действительны. — Какое это имеет отношение к происходящему? — осведомился я. — Я только рассказываю вам кое-что из того, что вы, возможно, забыли. Так, я обнаружил, что вам разрешили работать здесь вследствие дружеских отношений с некоей в то время весьма влиятельной персоной. Знаменитым гражданином Финляндии. Не знаю, как вам это удалось, мистер Кэри. И первой мыслью было, что вы, должно быть, в свое время оказали Финляндии какие-то ценные услуги. Но никаких документов на этот счет, разумеется, не обнаружилось. — Да, — сказал я, — начинаю понимать, к чему вы клоните. Этот человек умер. Теперь нет никого, кто помешал бы определенным лицам изъять мою лицензию. И все, что для этого нужно, — оповестить их о недоброжелательном отношении ко мне вашего ведомства. Он опять кивнул: — Я думаю, и одного слова было бы достаточно. Но это дело длинное и нудное, а мне нужен быстрый результат. Пожалуй, будет больше пользы, если я засажу вас в тюрьму. — На каком основании? — На каком вам больше нравится, мистер Кэри. Ну, скажем, «в интересах национальной безопасности», пока не будет опровергнут этот мотив. Тогда все превратится в досадную ошибку. — Его глаза стали холодными и жесткими. — И вы даже представить не можете, как много ошибок я готов совершить. Мы долго и внимательно смотрели друг на друга. Кто-то постучал в дверь. Здоровяк взглянул на Никканена, затем привел себя в состояние готовности и осведомился, кто там. Никканен сказал более мягко: — В ваших неприятностях нет ничего необычного, мистер Кэри. Вы просто ненавидите полицейских. — Да нет, только тех, которых встречал до настоящего времени. Миссис Бикман спросила из-за двери: — Билл Кэри здесь? Полицейский повернулся и взглянул на Никканена, держа дверь чуть приоткрытой. Дверь резко распахнулась и треснула его по затылку. В проеме стояла миссис Бикман, тряся ушибленной ступней. — Надеюсь, я вам не помешала? — ледяным тоном вопросила она. — Я пришла исключительно с целью выяснить, сможете ли вы сегодня со мной поужинать. Я встал. — Весьма бы рад, миссис Бикман, но должен предупредить, что сегодня вечером я могу оказаться за решеткой. И глянул вниз на сидящего Никканена. Тот медленно поднял голову, печально на меня посмотрел, затем повернулся к ней: — Мистер Кэри преувеличивает, миссис Бикман. Я не вижу причин, почему бы ему не поужинать с вами. Она отвесила ему легкий иронический поклон: — Благодарю вас, сэр. — Затем повернулась ко мне: — Тогда около восьми? — Я приду. Могу и не успеть, если не управлюсь с делом Вейкко за три часа, но я не собирался распинаться перед Никканеном по поводу своей работы на Вейкко. Если он искал повода посадить меня под колпак, пусть найдет его самостоятельно. Миссис Бикман сказала: — Прекрасно. Могу я вам чем-то помочь еще до встречи? Это было сказано как бы мимоходом, но имело определенную подоплеку. Никканен тоже об этом догадался. В первый момент это казалось заманчивым. Мне предлагалась помощь Уолл-стрит, если Никканен действительно собирался осуществить ту самую ошибку. Но надо мной довлел избранный мною принцип невмешательства в фамильные дела Хоумеров. И ее помощь никак не совмещалась с этим принципом. К тому же за услугу пришлось бы платить. Я отрицательно покачал головой: — Спасибо, но действительно нет никаких проблем. Если я не появлюсь на ужине, то только потому, что вспомню о другом свидании. Она улыбнулась, слегка покраснела, но смысл моих слов поняла. Потом удалилась, и здоровяк закрыл за ней дверь. Никканен спросил: — Вы имели в виду нашу встречу, мистер Кэри? — Да, вот именно. До моих неприятностей ей не должно быть никакого дела. Я человек легко ранимый… Он слегка поморщился, потер кончик длинного носа и сказал: — Думаю, вы меня неправильно поняли. Это было не так, но если он хотел начать все сначала, пожалуйста. Никканен печально улыбнулся: — Только давайте чуть более открыто и правдиво, чем до этого. — Прекрасно. Это меня устраивает. Я снова сел. Он закурил другую сигарету и сказал: — В Лапландии что-то происходит, мистер Кэри. Мне кажется, вы с этим согласитесь. Давайте вернемся к двум авиакатастрофам. Я спросил, есть ли между ними связь. Вы ответили, что так не думаете. Теперь я спрашиваю: почему? Я глубоко вздохнул, затем после глотка шнапса резко выдохнул. И тут моя правдивость резко пошла на убыль. Но вот в одном я мог быть абсолютно точен. И я ответил: — В одной два человека погибли, в другой не погиб никто. И это существенно ослабляет версию о связи между ними. Будь выбор за мной, я в любом случае предпочел бы пожар. Особенно если бы кто-то забыл предварительно вывести из строя систему пожаротушения. Неисправность с закрылками выявляется перед самой землей: ни высота, ни скорость на этом этапе полета не позволяют исправить ситуацию. — Так что пожар — работа дилетанта, а закрылки — профессионала? Я пожал плечами: — Не вижу, почему я должен выполнять работу за СУОПО? И вообще, кому понадобилось убивать англичанина Джада? — А почему понадобилось убить мистера Адлера? — Хороший вопрос. Откуда он летел? — Ах да. — Он перелистнул обратно несколько страниц в блокноте. — Пока мы знаем только то, что вчера в полдень он взлетел с реки в Рованиеми. И не вернулся. Ночью мы запрашивали Кемийярви, Килписярви, Соданкайлю, а также Инари, Киркинес и прочие города, но нигде его не было… — Он пожал плечами. — Гидроплану незачем возвращаться в город. Годится любое озеро или река. Никканен перелистал блокнот до чистой страницы. — На кого мистер Адлер работал? — Я видел его с несколькими охотниками и туристами, не более того. Думаю, этим летом у него не было контракта на проведение геологоразведочных работ. Я не счел нужным сообщать, что Оскар собирался чем-то заняться по поручению Вейкко, или излагать собственные домыслы, основанные на разговоре с последним. Если кто и подстроил Адлеру аварию, то уж никак не Вейкко. — Вероятно, он не был кристально честным парнем? Я пожал плечами: — Вопрос лишен практического смысла. Он был независимым пилотом и придерживался своих собственных правил. Пилот никогда не опускается сквозь облака, не зная, что там за местность. Он должен приземлиться как можно скорее, если сообщили, что после захода солнца ожидается туман. Ему нужно дозаправиться сразу после посадки, чтобы избежать конденсации паров в баках. Вот этих правил он придерживался. А провоз корзины шнапса или полет через запретную зону — это все правила бумажные. Никканен мягко спросил: — Вы мне рассказываете про Адлера или про себя? Я опять пожал плечами. Никканен задумчиво потер нос, затем продолжал: — Еще одно, мистер Кэри. Два гидроплана разбились по каким-то причинам. Теперь в Лапландии остался лишь один, который принадлежит вам. И мне хотелось бы, чтобы вы были очень осторожны и сообщали мне о просьбах выполнить какую-либо необычную работу. Вы поняли? Я понял очень даже хорошо. Я был наживкой, а на наживку ничего не поймаешь, если держать ее в банке. Кивнув, я вышел.
Глава 16
Время близилось к половине шестого, я выпил в «Майнио» уже три чашки кофе, а Вейкко все не появлялся. Я думал было позвонить ему, но потом решил этого не делать. В Ивало редко говорили по телефону, и на станции знали мой голос. Конечно, репутация моя была не блестящей, но все же пока лучше, чем у Вейкко. По этой же причине я не стал брать такси. Вейкко жил в миле отсюда, по восточной дороге в Акуйярви. Место было глухое, как всюду тут. Стоит лишь отъехать от Ивало, и вы попадаете в унылую глухомань. И в каких-нибудь двадцати ярдах от дороги — девственный лес, куда не ступала нога человека. Хвоста за мной вроде бы не было, и я надеялся, что никто не заметил, куда я направился. Я был уже на полпути, когда увидел мчащийся мне навстречу огромный грузовик. Он мчался слишком быстро для такой узкой песчаной дороги, вздымая за собой облако пыли, подобное завесе из густого тумана. Я укрылся среди деревьев, пока он не проехал мимо. Это был алый «фасел-вега» с Клодом за рулем. Я не заметил, был ли кто-нибудь еще в машине, но ручаться не стал бы. Если в кабине был Вейкко, мне предстояло оказаться простофилей, которого не хотят видеть и водят за нос. Но тут уж я действительно решил его найти. Теперь мне было не так важно, полетим мы с ним куда или нет, хотя дело все равно есть дело. Но очень уж хотелось мне узнать, почему это он жаждал куда-то улететь. Так что я продолжал шагать по дороге. Его огромный дом, огромный по крайней мере по меркам Лапландии, в стиле швейцарского шале. Скаты широкой, массивной крыши опускались почти до окон первого этажа. Так что на втором этаже окна были только на фасаде и тыльной стороне дома. Дом был срублен «в лапу» из огромных бревен, на манер лесной хижины, но с удлиненными концами. Бревна не были покрашены, а только пропитаны олифой и покрыты лаком, чтобы придать им янтарный цвет виски. Огромные рамы из металла были разделены на мелкие сектора, так что окно казалось защищенным крупной решеткой. Входная дверь являла собой воплощение старины, возможно даже, была вывезена из Центральной Европы. Массивное сооружение из дубового бруса со множеством литых металлических деталей и больших кованых гвоздей. Проще проделать брешь в стене, нежели одолеть такую дверь. Все это выглядело достаточно причудливо, если не знать Вейкко и доводов, заставивших его выбрать именно такую резиденцию. Если кто-нибудь станет бушевать около двери и кричать: «Откройте, или вышибем ее к чертовой матери!» — он может разбить о нее обувку и кулаки, пока Вейкко будет совать в печь очередную порцию документов. Чтобы проникнуть внутрь через окно, пришлось бы выставлять металлические рамы целиком. Сгущались сумерки, только крыша еще освещалась солнцем, но в доме было темно. Я напрямик прошел к дому по небольшому пустырю, который, по всей видимости, считался бы лужайкой, если бы кто-нибудь удосужился выкосить ее этим летом. Подойдя к двери, я нажал кнопку. Затем отступил назад, чтобы меня было видно из окон, и Вейкко убедился в желательности посетителя. Немного погодя я позвонил снова. Спустя еще некоторое время я стал кричать под окнами: — Эй, кто вызывал первоклассного вольного пилота? Деревья всей округи подхватили мой крик, изменили его на свой манер, разнося во все концы, и он, удаляясь, постепенно затихал в лесу, а тот отзывался глухим эхом. Мой одинокий голос среди лесной глуши рождал щемящее чувство одиночества. Я обошел дом. Окна были закрыты и плотно завешены шторами. Задняя дверь была почти столь же несокрушимой конструкцией, что и передняя, и тоже накрепко заперта. Голубой «сааб» Вейкко стоял на подъездной дорожке. Я вернулся к парадному входу и позвонил в последний раз перед тем, как пуститься в обратный путь в надежде столкнуться с ним нос к носу через какие-нибудь полчаса в «Майнио». И просто чтобы еще раз убедиться в неприступности сей крепости, толкнул дверь. К моему удивлению, она со стуком открылась. Я вошел внутрь крадучись и затаив дыхание, на цыпочках двинулся по коридору, стараясь уловить какие-либо признаки присутствия хозяина. Это было абсолютно бессмысленно после многократных звонков в дверь и орания до хрипоты под окнами. В коридоре, между обшитыми панелями стенами, царил глубокий мрак. Я добрался до двери кабинета и распахнул ее. Здесь было чуточку светлей. Достаточно, чтобы увидеть, что по комнате пронесся смерч. Все книги были сметены с полок, содержимое ящиков двух огромных комодов, в которых Вейкко хранил свою огромную картотеку, валялось на полу, все картины сорваны со стен, бумаги, подобно снегу, застилали весь пол. Неправдоподобно огромный датский письменный стол темным мрачным островом громоздился в центре комнаты. Высоченное черное кожаное кресло с внушительным подголовником позади стола было повернуто ко мне спинкой. Я передвинулся от двери в сторону и облокотился на высокую керамическую печь в углу. Печь была теплая. Я сунул сигарету в рот, но не закурил, и стал обозревать царящий вокруг беспорядок. По прошествии некоторого времени кое-что стало складываться в определенную картину. Некто обработал комнату до основания, быстро и профессионально. Меня сильно беспокоило кресло за столом. Я сунул сигарету обратно в карман рубашки, осмотрительно переставляя ноги, приблизился к креслу и резко развернул его вокруг оси. Вейкко мягко сполз на пол, и его лицо уткнулось в мою ступню. Я не мог прыгнуть на два фута вверх и на двенадцать футов назад, так как состояние комнаты не давало такой возможности. И все же я отпрыгнул. Вновь я обнаружил себя возле печки с сигаретой, возвращенной в рот и притом засунутой очень глубоко. Я опять ее не закурил, снова положив в карман, медленно вернулся к телу и перевернул его. Лицо Вейкко было умиротворенным, чуть ли не блаженным. Одного этого было достаточно, чтобы понять: он, безусловно, мертв. На нем были тот же темный костюм, белая рубашка и серебристый галстук, но с тремя пулевыми отверстиями поперек него. Кровотечение оказалось небольшим и уже практически прекратилось. Коричневые пятна остались на бумагах, которые он смахнул со стола, сползая с кресла. Я прощупал его карманы и, не найдя ничего интересного, отступил назад. Затем увидел револьвер, соскользнувший с кресла вместе с ним. В первый момент я подумал, что обнаружил орудие убийства, затем понял, что из этой штуки никто не стрелял многие годы. Он был почти такой же громадный и старый, как пушка времен Ватерлоо: металл стал темно-коричневым и пятнистым от ржавчины. Я полагал, что кое-что знаю о стрелковом оружии, но мне понадобилось долго напряженно вглядываться в оружие, чтобы определить, что это пистолет образца 1874 года, когда-то бывший на вооружении французской армии. Если выстрелить из него сейчас, скорее всего, вам оторвет руку. Но похоже, Вейкко пытался это сделать. Должно быть, выхватил его из ящика — но нельзя же мгновенно достать и навести на цель полевую пушку вроде этой, так что, пока он ее вытаскивал и потихоньку поднимал в позицию прицеливания, некто быстренько выхватил что-то более современное и проделал три кругленькие дырки в его серебристом галстуке.Теперь в моем распоряжении было два варианта действия: исчезнуть и раствориться в пространстве или вызвать полицию. Внутренний голос настаивал на первом варианте. Но какой бы вариант я ни принял, следовало просмотреть все бумаги на его столе и убедиться, не значится ли мое имя в календаре или на какой-нибудь бумажке, дабы полиция не обнаружила этого позже. Десять минут поиска не дали результата, лишь усилили чувство фатального невезения. В его настольном календаре вообще ничего не было, за исключением нескольких пометок о покупке зелени и бакалеи. Скорее всего, записи были кодированными и позволяли надеяться, что код достаточно надежен. Теперь все, что оставалось сделать, — это затащить его обратно в кресло. Судя по расположению пулевых отверстий и малому количеству крови, смерть наступила мгновенно. Если оставить его распростертым на устилающих пол бумагах, полиция может решить, что он убит после того, как в комнате что-то искали, или что приходил кто-то еще и вытащил его из кресла. Любой полицейский предпочтет второй вариант. Работа оказалась обременительной и долгой. Он был тяжел, как чугунная тумба, и в то же время текуч и желеобразен, как пьяный осьминог. Трупные пятна еще не появились, так что скорее всего его убили не больше двух часов назад. Я собрал бумаги со следами крови и понес их к печке. Корзина для поленьев была перевернута. Я подобрал полено, ударил им по задвижке печной дверки, открыл ее и кинул бумаги в пламя. Полено в моей руке было очень сухим, сероватым и все в трещинах. Видимо, пролежало в комнате очень долго, как и другие, разбросанные вокруг. Я присел на корточки, уставился на пламя и на полено в руке, затем на саму печку. Та представляла собой еще одну антикварную вещь размером с платяной шкаф, из белой с голубым керамики, такую вы увидите всюду в старых финских домах. Прелестная вещь в вашем интерьере, но требует для поддержания огня не меньше полной корзины поленьев в день. Я был совершенно не в силах сообразить, как поленья, выпавшие из корзины и предназначенные для употребления, смогли так долго избежать своей участи, что совершенно высохли. Я внимательно вглядывался в пламя, красные, раскаленные угли и черные очертания полусгоревших поленьев под ними. Затем меня поразило еще кое-что. Отсутствовал запах древесного дыма. Не было вообще никакого запаха. Вскоре все прояснилось. В стенном шкафу под лестницей, как раз позади печки, я обнаружил длинный ряд газовых баллонов типа «Калор». Для дома в лесной глуши наличие газовых баллонов вполне объяснимо и логично. Однако, сбросив с цилиндров тряпье, я обнаружил от последнего цилиндра отвод в виде латунной трубки, проходящей через стену. Закрутив вентиль редуктора, я вернулся в кабинет. Моя ухмылка предназначалась мертвецу в кресле. — Недурно придумано, — сказал я ему. — Только ты допустил небрежность в деталях. Следовало обновлять поленья. Но в сущности, Вейкко не в чем было себя упрекнуть, будь он в настроении анализировать сделанное. Его секрет пережил его. За металлическими муляжами поленьев в печи имелась зачерненная дверца, еще слишком горячая, чтобы ее открыть. Вероятно, там таилась какая-то тайна, но я не стал ее искать. Просто достал свою старую зажигалку, осветил внутренность печи и, подцепив длинной кочергой верхний край потайной дверцы, рванул. Дверца упала на поленья, и я увидел тайник. Среди массы барахла, разбросанного на полу, я обнаружил декоративную зеленую свечу, упавшую с какой-то полки, зажег и укрепил ее в топке. Моему взгляду предстало нечто напоминающее старый пресс для получения оттисков. Он выглядел очень похоже, если не принимать во внимание длинный горизонтальный ворот, венчающий широченный винт, и свисающие по обе стороны ворота два тяжелых груза. Примерившись кочергой, я толкнул один. Понадобился довольно сильный толчок, чтобы заставить его сдвинуться с места, после чего весь механизм пришел в равномерное круговое движение. Тяжелая верхняя плита пресса стала медленно подниматься. В центре матрицы виднелось маленькое круглое отверстие. Точно над ним в верхней плите тоже имелось углубление, которое показалось мне шероховатым на ощупь. Тогда я протиснулся поглубже в топку и осмотрел все как следует. С одной стороны пресса находился большой таз с чем-то наподобие глины и несколько металлических инструментов, назначение которых я определить не мог. С другой стороны — деревянный ящик размером с обувную коробку. Я попытался вытащить его наружу, но не смог сдвинуть ни на дюйм. Тогда я просунул руку внутрь ящика и достал оттуда пару маленьких дисков, гладких и золотистых. Теперь я понял, что к чему. Все, что мне оставалось, — проверить свою догадку. Я поместил один из дисков в углубление матрицы пресса и сильно толкнул ворот, чтобы придать ему обратное движение. Верхняя плита двинулась вниз и соединилась с нижней. Теперь я раскрутил рычаг на подъем, и диск на несколько дюймов поднялся с верхней плитой, а потом упал. Приблизив его к свече, я обнаружил, что держу свежеотчеканенный соверен 1918 года с маленькой буквой «I», что означало его бомбейское происхождение. Я как-то потерял счет времени, просто размышляя о дисках в ящике; видимо, их количество было достаточным, чтобы сделать его неподъемным. Но приятная пауза в калейдоскопе событий слишком затянулась. Огни фар скользнули по окну, завизжали тормоза, заскрипели покрышки на гравии перед входом. На миг я оцепенел. Затем забросил диски обратно в коробку, спрятал свечу за пресс, закрыл потайную дверцу и задвинул печную заслонку. Хлопнула дверь автомобиля, затем другая. По гравию заскрипели шаги. Я неслышно, словно кошка, скользнул к столу и подобрал старинный французский пугач. Ведь за дверью мог оказаться тот, кто только что убил Вейкко и вспомнил, что забыл заглянуть в печь. Пронзительный звонок прозвучал для меня как выстрел сигнальной пушки, возвещающий в сумерках время спуска флага. Я тут же вычислил, кто этот убийца, который знал, что входная дверь оставлена открытой. Я схватил телефонный шнур и оборвал его. Кто-то прокричал: — Откройте, или мы взломаем дверь! И я узнал если не голос, то манеру речи. Только никак не мог догадаться, что их сюда привело. И тут я вспомнил «фасел-вегу» на дороге. Единственное, что Клоду было нужно, — это телефон, зато вот я теперь нуждался в хорошем адвокате. Дверь я пнул ногой, и она с лязгом распахнулась. Сразу два фонарика уперлись мне в лицо. Голос, принадлежащий моему знакомому полицейскому-здоровяку, спокойно произнес по-шведски: — Кажется, без вас нигде не обходится. Другой внезапно завопил, что у меня пистолет, и фонарик отлетел назад на два шага. Я взял пистолет левой рукой и протянул рукояткой вперед. Огромная волосатая рука возникла в круге света и схватила его. Я сказал: — Это принадлежит Вейкко. Он в кабинете. Полицейский-коротышка рванулся в дом мимо меня. Я обратился к здоровяку: — Скажите ему, чтобы он не оставлял отпечатков пальцев на чем попало. Это дело полиции. Голос здоровяка звучал миролюбиво: — А мы, по-твоему, кто? Карточные валеты? — Я имею в виду полицейских экспертов. Из недр дома донесся вопль коротышки: — Сюда! Идите сюда! Голос слегка дрожал. Здоровяк спросил: — Мертв? — Да. — Ты? — Вы бы меня здесь не застали, если бы я его убил. Я собирался сообщить, но телефон не в порядке. — Все сделал в лучшем виде, верно? — Естественно. Кроме того, что у меня нет пистолета. — Нет пистолета? Огромный французский револьвер закачался в луче фонарика, показавшись в его лапище игрушкой. — Его убили не из этого. Такая пушка могла бы разнести весь дом, а вам нужно найти тот пистолет, из которого действительно стреляли, и только после этого выдвигать обвинение. Фонарь медленно прошелся по мне вверх-вниз, как большой всевидящий глаз. — Мы всегда были уверены, что кто-нибудь отправит Вейкко на тот свет. Но теперь, видно, всем нам предстоит долгая и беспокойная ночь.
Глава 17
Все кончилось тем же, мы оказались в том же номере, в том же отеле, и, как тогда, ждали Никканена. Сначала это меня просто озадачило: я ожидал, что меня засадят за решетку. Затем пришла в голову мысль, что, вероятно, на «Дакоте» из Рованиеми нагрянуло немало газетчиков, которые стали осаждать полицейских в надежде добыть хоть какую-то информацию по поводу двух авиакатастроф за два дня. Будучи инспектором СУОПО, Никканен не хотел, чтобы его застукали где-нибудь поблизости от полицейского участка. Он отправился в Рованиеми чартерным рейсом в 4.10 и не мог вернуться раньше 11.20. Так что мы ждали. Никто мне не сообщил, арестован я или нет. А я был не в том расположении духа, чтобы выяснять это самому. Мы все просто ждали. На этот раз — никакого шнапса. Все, чем я располагал, — это старый еженедельник, подобранный в полицейском автомобиле. И я делал вид, что внимательнейшим образом его читаю. Прямо напротив меня за столом сидел полицейский-здоровяк. Револьвер Вейкко лежал перед ним, дулом глядя прямо мне в грудь и своей назидательностью напоминая указующий перст. Напарник-коротышка сидел на кровати. — Три выстрела! — сказал он. — Всего три выстрела — бах-бах-бах, кучно, как три пальца на руке. Он, должно быть, просто снайпер. Говорил он по-шведски, так что его слова, очевидно, предназначались мне. Я продолжал изображать внимательное чтение газеты. Здоровяк в свою очередь заметил: — Твой дружок Оскар был не такой уж невинной овечкой, между прочим. У него имелся револьвер. Ты об этом знал? — Что-то я такого не помню. Коротышка проворчал: — Он не помнит. Ха! Я заметил: — Может быть, как раз из него застрелился Вейкко. Коротышка привстал с кровати со словами: — Мы и не думали… Вскоре, однако, до него дошло, что Оскар был мертв и его револьвер лежал в полиции, когда Вейкко убили. Он озлобленно и угрожающе посмотрел на меня. Будь достаточно светло, он наверняка надел бы свои солнцезащитные очки и одарил меня непроницаемым взглядом. Здоровяк откинулся на спинку стула, но только слегка, чтобы суметь мгновенно схватить револьвер, если я вдруг начну проявлять признаки гражданского неповиновения. — Лично я не думаю, что ты убил Вейкко, — сказал он, — но, думаю, никто и не станет в это вникать. Коротышка фыркнул: — Чего мы понапрасну тратим силы? Мы его поймали в доме с еще теплым трупом, он пытался угрожать нам револьвером жертвы. Вынести приговор не составит труда. Как мне казалось, здоровяк уже прокручивал в уме этот вариант. — Мы, конечно, можем так и сделать. Но я предпочитаю докопаться, как все было на самом деле. — А чего суетиться? Он нам помогать не собирается. Зачем же нам с ним возиться? Они посмотрели на меня. Им ничего не оставалось, как разыгрывать весь этот спектакль по-шведски, дабы быть уверенным, что я все понимаю, и в то же время делать вид, что идет всего лишь обмен мнениями. Я продолжал внимательно изучать газету. Коротышка заговорил снова: — Он рассчитывает, что сможет выпутаться, когда прибудет Никканен. Ха! Чего ради Никканен станет его выгораживать! Он пожал плечами так сильно, что головы совсем не стало видно. — Продолжайте в том же духе, — заметил я, — и вы замучаете себя до смерти. — Ты думаешь, мы не можем связать тебя с делом Адлера, верно? Преотлично можем. И в ближайшем будущем так и сделаем. Ты ничего не знаешь о револьвере, который был у Оскара? Опять оба наблюдали за мной с чуть заметной выжидательной улыбкой. Они подготовили для меня нечто невообразимое, и, как видно, считали, такое смачное, что я должен был немедленно впасть просто-таки в физиологический шок. Я сказал: — Держу пари, что, кроме всего прочего, он был заряжен. — Да, он был заряжен, — подтвердил здоровяк. — И клянусь, с этим пистолетом связано еще что-то. — Да, еще кое-что. — Он выдержал драматическую паузу. — Номер у него спилен. Воцарилась мертвая тишина. Настал тот момент, когда я, по их мнению, должен был сильно побледнеть и завопить: «Значит, он был таким чудовищем?! О, если бы я только знал!» Все, Кэри раскалывается и исповедуется до дна. Местная полиция решает проблему. СУОПО отправляется восвояси и присылает им медаль. Вместо этого я тихонько спросил: — И что это значит? Коротышка завопил: — Что это значит?! Только то, что он был профессионалом… настоящим профессионалом. Ну, а теперь выкладывай, что за игру он вел? Я заявил: — Номер можно восстановить. Просто отполируйте место, где он был, протравите соляной кислотой, а затем обработайте этиловым спиртом. Здоровяк хмуро посмотрел на меня. — И откуда ты это знаешь? — Вы когда-либо слышали об угнанных автомобилях или ворованных авиационных моторах? Вот таким способом устанавливаются их заводские номера. Он тяжеловесно развернулся к своему напарнику: — Слишком он ученый, этот тип. Придется применить к нему силу. Коротышка вдохновился: — Мы просто обязаны затащить его в какое-то тихое местечко, где никто не услышит его визга. Я бы расколол его. Впервые за все время коротышка высказался искренне и от души. — Вы, ребята, перенапрягаетесь понапрасну, — сказал я. — Ни один профессионал не будет таскать при себе оружие со спиленным номером именно потому, что это выглядело бы профессионально. Пойманные с обычным оружием, вы почти всегда сумеете отговориться, но не ждите, что вас отпустят, если обнаружат револьвер со спиленным номером. Все это лишь доказывает, что Оскар настолько нуждался в оружии, что не стал обращать внимания, какого оно сорта, — или просто не знал, чем это чревато. Но очень интересно, зачем вообще ему нужно было оружие. Они опять на меня уставились. — Да, и кроме того, — добавил я, — что вам действительно предстоит сделать, так это отловить шведский «фасел-вегу». Я видел, как, затаив дыхание, полицейский что-то обдумывает. Они-то знали этот автомобиль как нельзя лучше. Затем здоровяк очень спокойно спросил: — Какой это? Я пожал плечами, поднял упавшую на пол газету и нервно ее свернул. — Если вы позволите ему смыться, я ничего не скажу. Коротышка энергично наклонился вперед. — Он все еще находится к северу от реки. Кто в нем? Здоровяк хмуро покосился на него, как бы о чем-то предупреждая. Я развернул газету, затем снова ее свернул. — Мне неизвестно, на кого Оскар работал этим летом. Авиаразведкой он не занимался. — Я пожал плечами. Здоровяк задумчиво осмотрел меня с ног до головы. Он не доверял мне ни на йоту. Однако другого источника информации, более надежного с его точки зрения, у них тоже не было. Видимо, Никканена не поставили в известность относительно «фасел-веги». Что он скажет, когда выяснится, что я предупреждал насчет автомобиля, а ему дали спокойно уйти? Он быстро что-то бросил по-фински, так, чтобы, как он полагал, я не понял, но по-моему, речь шла о том, чтобы кому-то из них пойти и присмотреть за мостом. Телефона в доме не было. Коротышка не желал сдвинуться с места. Он предпочитал остаться сторожить меня. Я продолжал раскатывать и скатывать газету. Наконец здоровяк поднялся со словами: — Я отойду только в конец коридора, так что смогу услышать, если что-то тут будет не так. Казалось, что предупреждение предназначалось не только мне, но и напарнику. Коротышка скорчил кислую мину и сгреб огромный револьвер со стола. — Ты не услышишь отсюда и шороха. Здоровяк поколебался, затем вышел и закрыл за собой дверь. Когда мы остались одни, коротышка дернул головой в сторону двери и сказал: — Стареет. Не понимает, что твой случай весьма важен, как и все дела, которые ведет СУОПО. Ты же не думаешь, что Никканен возвращается сюда пить с тобой шнапс? Я внимательно смотрел ему под ноги. — Ты не знаешь, чего Никканен хочет, так что не пытайся решать за него задачи. Он тебя не отблагодарит, даже если ты кое-что за него и сделаешь. Пусть он сам отрабатывает свой хлеб. — Ты нас считаешь просто деревенскими простаками, да? — взвился коротышка. Я поднял на него глаза. — Да. Револьвер обрушился на мою левую щеку. Я потрогал ее кончиками пальцев. Револьвер был направлен мне прямо в лицо. — Сопротивление при аресте, — произнес он задумчиво. — Если не найдут еще кого-нибудь, Никканену понадобятся какие-то зацепки, чтобы свести концы с концами. Нам достаточно лишь видимости этого. Так, несколько царапин. Впрочем, ты, конечно, можешь сделать заявление. Я по-прежнему рассматривал его ботинки. Он продолжал: — Ты должен рассказать нам все — просто факты, которые мы все равно выясним так или иначе. Я имею в виду информацию, позволяющую вести дальнейшие расследования. Мы не очень-то любим, когда большие чины СУОПО приезжают из Хельсинки и указывают нам, что и как делать. А мы можем даже замолвить за тебя словечко. Одно саркастическое замечание, и он ударит меня еще раз. Я это знал. Ситуация, в которую он сам себя загнал, была неблагоприятной для него, потому что я просчитал его действия еще до того, как он на них решится. Я сказал: — Тронут до глубины души. Револьвер взлетел вверх, чтобы обрушиться на меня. Я, словно рапирой, ткнул коротышку в солнечное сплетение скрученной газетой. Туго свернутая, она была тверда, как дерево. Он сложился пополам, револьвер шлепнулся на пол. Я вскочил, отпрыгнул в сторону и рубанул его ниже уха ребром ладони. Он свалился с кровати на пол с грохотом, который сотряс комнату. Но мы находились на первом этаже, так что ничей потолок не обрушился. Подобрав револьвер, я подошел к двери, слегка приоткрыл ее и стал ждать. Ждать мне не хотелось, но другого выхода не было. Казалось, прошла целая вечность. Отель жил своей жизнью в атмосфере присущих только отелям шумов и гомона, а на полу довольно громко дышал мой противник. Я напрягся, подобно пружине будильника, когда услышал телефонный звонок в холле и шаги возвращающегося здоровяка в коридоре. Захлопнув за ним дверь, я успел нанести ему удар револьвером по челюсти снизу, прежде чем он понял, что ситуация полностью изменилась. Если говорить откровенно, глупо демонстративно направлять пистолет на человека. Ни один профессионал такого не сделает. Но профессионалы никогда не убивают полицейских. А я хотел, чтобы этотподумал, что я на такое способен. Он ничего не сказал и ничего не предпринял. Я отступил в сторону. — Садись. Здоровяк двинулся к стулу, затем оглядел меня и увидел ссадины на моем лице. — Он подошел слишком близко к тебе и облегчил задачу. — У меня была масса возможностей. Садись. Он сел спиной ко мне. — Я не должен был оставлять тебя с ним наедине. Думаю, у тебя немалый опыт обращения с оружием, да и по другой части тоже. — Есть немного. Побольше, чем у вас обоих, между прочим. — Что, «фасел-вега» был просто блефом? — Вы поехали к Вейкко потому, что кто-то позвонил, верно? — Может быть. — С «фасел-вегой» я не блефовал. — Так или иначе, неплохо было бы иметь кого-нибудь за решеткой, когда Никканен заявится, как ты считаешь? Я рубанул его ниже уха, по месту, которое считал оптимальным для этого. И в результате на моих руках оказались два оглушенных полицейских в ситуации, когда наставления по этикету вряд ли сильно мне помогли бы. И когда они придут в себя — один Бог знает. Этого никогда заранее не скажешь. Стремясь только отключить кого-то, всегда надеешься соблюсти четкую грань между безопасным обмороком и убийством. Теперь нужно было связать им руки и ноги и заткнуть кляпы, и для всего этого я располагал только двумя простынями с кровати. Но я не собирался уподобиться сестре братьев-лебедей[82], так что пришлось оставить все как получилось. Выждав, когда в коридоре никого не будет, я запер за собой дверь и отправился в противоположную сторону, надеясь найти запасный выход. И нашел. Никто не видел, как я выходил. Ночь дышала свежестью и благолепием и навевала странное умиротворение, словно я уже имел все, чего пытался достичь. Боль в щеке нарушила это благостное настроение: щека распухла, кровь начала пульсировать, и это отдавалось в каждом зубе, будь они прокляты. Я обошел отель сзади, поднялся по темному берегу реки к площади у моста. В наличии было только одно такси — потрепанный «Мерседес-220» с забитыми тряпьем боковыми воздухозаборниками, которое хоть как-то удерживало быстро уходящее тепло мотора. Пряча левую щеку от света фар, я спросил шофера: — Буксировочного троса не найдется? Трос у него был. — У меня не заводится машина, здесь недалеко. — Я махнул рукой в южном направлении. — Сможете подбросить меня к ней и отбуксировать сюда? Он согласился. Когда я влез внутрь, полицейская машина подкатила к мосту и расположилась так, чтобы заблокировать дорогу с севера, лучи фар были направлены в северную сторону вдоль моста. Мы отъехали на полмили от города в сторону аэропорта, когда я приказал остановиться. Затем показал шоферу револьвер и предложил прогуляться до дома пешком. Тот попытался возразить, но я убедил его, что мы с револьвером обладаем большинством голосов, и он поплелся в город. Проехав еще пару сотен ярдов, я остановился, набросил буксировочный трос на телефонные провода и дернул. Потребовались значительно большие усилия, чем я предполагал, но в конце концов мне удалось их оборвать. Теперь, если сообщение еще не прошло, в аэропорту ничего не будут знать. И я погнал машину дальше. Можно было затратить уйму времени на запутывание следов моего бегства, но в этом не было необходимости. Всем и так было ясно, что я направлюсь к «Биверу», иначе Лапландия оказалась бы листом липкой бумаги, а я — прилипшей к ней мухой. Запихав комок финских марок в перчаточный ящик, я оставил «мерседес» прямо у аэропорта. По пути к «Биверу» никто не пытался меня остановить.Глава 18
Я летел в юго-западном направлении, по основной трассе в Швецию, с полными огнями, так, чтобы с диспетчерской вышки видели это ложное направление ясно и четко. Спустя четверть часа я спустился на триста футов, выключил огни и на самых малых оборотах повернул на север. Была тихая, почти безветренная ночь с редкими рваными перистыми облаками и молодой луной, блистающей на западе. Клочья тумана вставали над озерами и реками, но пока ничего серьезного не намечалось. Я пересек арктическую трассу как раз южнее Инари и дальше следовал над озером, на этот раз набрав высоту, чтобы никто не услышал звука мотора. Затем повернул обратно, еще сбавил обороты и начал скользящее планирование к югу, в направлении огней Ивало, мерцающих в дымке милях в пятнадцати впереди. Я искал семидесяти футовый трейлер. Это было не таким трудным делом, как может показаться. Такое громоздкое сооружение далеко от основной дороги не отгонишь. А между Ивало и Инари не было других дорог достаточной ширины. Такой фургон не спрятать под деревьями, как невозможно спрятать большой дом. При слабом лунном свете он должен был выглядеть как собор Парижской Богоматери. И я его нашел. Примерно в сотне ярдов от дороги, на просеке, быть может, старой лесовозной трассе, за полосой деревьев, которая его скрывала от шоссе. Я пытался запомнить его местонахождение, затем направился к озеру. Ближайшее пригодное для посадки место я отыскал в миле с лишним от трейлера, но даже там посадка оказалась нелегким делом. Это был узкий залив с натыканными там и сям островами. Зато острова помогали мне определить высоту, о которой трудно было судить по гладкой воде и при слабом освещении. Я выбрал два острова и ориентировал машину так, чтобы острова оказались на одной линии и в стороне от линии пробега, затем отдал штурвал вперед и плюхнулся, вздымая брызги.Инерция движения кончилась раньше, чем самолет достиг берега, и так как мне не хотелось перезапускать мотор, пришлось вытаскивать резиновую лодку и последние тридцать ярдов буксировать самолет к берегу. Куртка и брюки вымокли в озерной воде и были подобны холодному компрессу, в то время как белье и рубашка насквозь пропитались потом, и мне было жарко. И тут нахлынули сожаление и удивление, почему я и впрямь не отправился в Швецию. Но я был трезв, и дальнобойное орудие Вейкко торчало у меня за поясом. Я был готов к беседе с человеком в крепости на колесах, построенной по специальному заказу. Привязав, как сумел, «Бивер» под деревьями, я зашагал сквозь чащу и валуны к дороге. После одиннадцати вечера она была совершенно пустынна, ни единой машины в обе стороны. Достигнув просеки, я шел по лесу в стороне от нее, с пистолетом в руке, в полном неведении, с чем мне предстоит встретиться, и буду ли я готов стрелять, если возникнет такая необходимость. Но в любом случае, оружие представляло мне какой-то шанс. В темноте стоявший поперек небольшой прогалины прицеп очень походил на длинное низкое бунгало. Все окна были темны. «Фасел-вега» расположился вплотную к выезду на просеку. Я стоял, привалившись к дереву, некоторое время изучая все сооружение. Но оно по-прежнему являло собой всего лишь чертовски огромный автоприцеп, стоящий в финском лесу. Очень осторожно я двинулся вокруг прогалины среди деревьев, собираясь подойти к нему сзади. Я сумел приблизиться вплотную к углу трейлера, и тут у меня возникло гадкое ощущение, что я намереваюсь вломиться к некоему благородному господину посреди его абсолютно легального ночного отдыха. Царящая здесь атмосфера представлялась этаким солидным, респектабельным выездом на природу… Теперь мне нужно было идти нажимать на кнопку звонка и говорить: «Послушайте, я в высшей степени, просто ужасно сожалею, но…» Но я медлил, томимый неопределенностью: если тот, с кем я желаю побеседовать, здесь, без револьвера мне не обойтись, но если его нет, то придется тихонечко улизнуть в Швецию, не нажимая никакого звонка. Что-то легонько коснулось моей ноги. Я подскочил на месте и приземлился с уже взведенным пистолетом, готовый отчаянно защищать свою жизнь. Однако после столь волнующих мгновений я обнаружил в ближайших пределах всего лишь серого кота, напряженно взирающего на меня. Медведь или росомаха удивили бы меня куда меньше: лапландские леса не слишком подходили для домашнего кота. Затем мне пришла мысль, что если можно себе позволить ради комфорта таскать за Полярный круг целый прицеп всякого барахла, то почему бы не прихватить и кота. Я изобразил приветливую улыбку и дружелюбно протянул левую руку. Кот продолжал подозрительно коситься на меня. Вдруг хлопнула дверца автомобиля. Мы с котом вздрогнули и замерли на месте. От дальнего конца прицепа послышались шаги. Я бросился на землю и залег среди могучих корней вековых деревьев в благостной надежде, что теперь выгляжу столь же невинно, как серый кот. Человек обошел трейлер и зашагал сквозь деревья в мою сторону. Что-то тускло блеснуло у него в правой руке, — и теперь я был уверен, что попал куда надо. Человек остановился примерно в трех ярдах от меня, и я уже собрался то ли начать переговоры, то ли приступить к стрельбе, когда нервы у кота не выдержали и он стремительно рванулся в густые заросли. Человек обернулся. Я тихо произнес: — Мой револьвер направлен на тебя, Клод. Он замер. Пришлось продолжить мирные переговоры. — Брось пистолет, Клод. На принятие решения ему понадобилось довольно много времени, что, впрочем, и понятно, ведь нужно было победить свою гордость. Но само решение было уже принято в момент, когда он не выстрелил при первом звуке моих слов. — Шагай-ка внутрь. Он двинулся, разумеется, после секундной задержки. Я подошел сзади и подобрал его пистолет — «Браунинг-НР» калибра 9 миллиметров. Это я смог определить по толщине рукоятки-магазина, в котором помещалось тринадцать патронов. Какое везение — стать обладателем пистолета, который заведомо не взорвется в руке при попытке выстрелить! Дуло я приставил вплотную к спине Клода. Он бросил через плечо: — Вас ждут большие неприятности, мистер Кэри. — Друг мой, сегодня я уже имел неприятностей выше головы. И дополнительные проблемы ничего не изменят. — Я вам не друг, мистер Кэри. — Наши отношения можно считать просто приятельскими по сравнению с тем, что мне довелось пережить за сегодняшний вечер. Ну, а теперь, где тут у вас парадный вход — открывайте. И без шуточек. Он понял, что я имел в виду, поднялся по небольшой лесенке к ближайшей двери, открыл ее — та открывалась внутрь, — и, наклонившись, включил свет. Никаких сюрпризов. Ничего, что могло бы спровоцировать выстрел в спину. Я прокомментировал: — Замечательно. Теперь проведи меня внутрь. Я последовал за ним. Когда я захлопывал пяткой за собой дверь, серый кот прошмыгнул в помещение. Мы миновали тесный холл с плотными шторами на «молнии», и Клод зажег свет в жилой комнате. Для трейлера помещение было довольно обширным и специально меблировано так, чтобы казаться еще больше. Пол от стены до стены был покрыт ковром из шкур молодых оленей, мебель же этой гостиной на колесах состояла из комплекта изящных кресел светлой березы с сиденьями, обитыми цветной кожей, и нескольких маленьких кофейных столиков. Довершала это убранство пара искусственных вьющихся растений в черных стеклянных горшках. Светильники были скрыты в стенах и излучали рассеянный свет. Такой способ освещения превращает стены в источник теплого и нежного свечения, оставляя центр комнаты в полутьме. На противоположной от входа стене висел ковер, затканный бледно-голубыми и зелеными квадратами. — Ну-ну. Роскошная вещица! — снова прокомментировал я. — Это, конечно, хороший способ его сохранности. Не топтать же такой дорогой ковер ногами, верно? Легкая усмешка мелькнула на лице Клода. — Вы стоите на таком же, мистер Кэри. И будь я проклят, в самом деле я стоял на таком же уникальном образце, только в красных и коричневых тонах. — Конечно, — заметил я, — подлинный Рембрандт смотрелся бы здесь лучше, но, полагаю, вы посчитали это слишком вызывающим. Только не кажется ли вам, что искусственные растения в этом году не в моде? Почему не просто орхидеи? — И я сел. — Прощу прощения, у меня был напряженный вечер с весьма закрученным сюжетом. Впервые в жизни мне пришлось вырубить на время полицейских. Лучше пойди и разбуди босса. Мне нужно поплакаться ему в жилетку. — Мистер Кэри, я здесь один. И босс здесь я. На нем была приталенная, оливкового цвета кожаная куртка, желтый шелковый шарф, изрядно мятые черные брюки и коричневые мокасины. Я покачал головой: — Вся та фантасмагория возле моста имела целью нам внушить, что ты и есть та загадочная личность, которая в состоянии притащить сюда это передвижное чудо просто ради собственного удовольствия. Но тогда ты переиграл. Теперь буди его. — Мистер Кэри, уверяю, я здесь один. — Боссы не спят в кабинах и тем более одетыми. Давай его сюда, шо-о-о-фер! Его лицо совсем окаменело, потом он повернулся и пошел к двери справа от циновки. Я крикнул ему вслед: — И оставайся все время в поле моего зрения! Стенки здесь, должно быть, не слишком толстые. Клод понял меня: пуля девятого калибра способна пробить десять дюймов прочнейшей сосны, так что в случае чего выстрел прошьет прицеп из конца в конец. Он осторожно постучал в дверь и приоткрыл ее. Похоже, разговор шел по-немецки. Я встал с кресла и переместился таким образом, чтобы держать его под прицелом. В комнате зажегся свет, и через некоторое время оттуда вышел худой, сутулый человек с взъерошенными седыми волосами, одетый в полосатый, красно-желтый с черным, халат. В руках у него ничего не было и в карманах халата тоже. Похвальная нейтральность. Мимо него я смотрел на Клода. Тот задержал взгляд на чем-то внутри комнаты несколько дольше, чем того требовало пустое помещение, затем медленно закрыл дверь. Я приказал: — Открой. Пусть она тоже выйдет. Несколько бесконечно долгих секунд молчаливого противостояния подсказывали мне, что эти двое готовы наброситься на меня. Я сделал шаг назад, чтобы за спиной была только стена, и большим пальцем снял револьвер с предохранителя. — Вы, ребята, решили сыграть со мной злую шутку, я прав? У меня в магазине тринадцать зарядов, так что, если дойдет до стрельбы, экономить не стану. Человек в халате повернул голову и резко крикнул: — Komm her, Ilse[83]. Казалось, сама комната облегченно вздохнула. Он вытащил из кармана деревянный резной портсигар, достал сигарету и закурил. Мы напряженно смотрели друг на друга сквозь табачный дым. В широких рукавах халата виднелись длинные тонкие руки китайского мандарина. Его худое — кожа да кости — лицо сходилось клином к острому, маленькому подбородку. Большие голубые беспокойные глаза и губы с зажатой в них сигаретой все время были в движении, и казалось, что этим процессом их владелец не управляет. Лицо выглядело аскетичным и сладострастным одновременно, подвижное лицо, способное на любое выражение, кроме счастья. Это было лицо человека, понимающего неотвратимость смерти, характерное для людей прошлых веков, рисовавших черепа на дне своих кубков. Лицо, наводящее на мысль, что его хозяин желает взять от жизни все: власть, наркотики, спиртное, женщин, — иначе он просто рехнется. Я сказал: — Ты бы лучше представил нас друг другу, Клод. Клод обратился к хозяину: — Das ist der Pilot[84]. — Что, у него нет имени? — спросил я. Человек передернул тощими плечами, показывая, что имя не имеет значения. — Кениг, если вам угодно. У него был легкий немецкий или швейцарско-немецкий акцент. Затем появилась Ильзе, в длинном стеганом халате в цветочек. Середина ночи явно была для нее не лучшим временем. Женщина была высока и хорошо сложена в соответствии с традиционными критериями оценки женских достоинств. Лицо со следами наметившейся полноты, пышные светлые волосы и серые глаза, которые, вероятно, оказались бы большими, если бы она окончательно проснулась. Но сейчас настроение у нее было не лучше, чем у мокрого кота. Она повернулась к Кенигу: — Сигарету. Тот достал портсигар и, открыв, протянул ей. Затем она обратилась ко мне: — И что же вы от нас хотите? Я, двигаясь боком, как краб, пробрался к своему стулу и сел. — Могу я просто искать работу, как вы считаете? Кениг обнажил зубы в мимолетной ухмылке, сильно напомнив мне улыбающийся скелет. — Какого рода работу? — Клод что-то говорил мне несколько дней назад. Ильзе кое-как добралась до стула и плюхнулась на него так, что задрожал весь прицеп. Кениг снова осклабился, и трудно было уловить смысл этой гримасы. — Боюсь, эта работа уже выполнена, мистер Кэри. — Оскаром Адлером? Он нахмурился и тоже сел. Клод остался стоять, я сохранял позицию, в которой револьвер был направлен примерно в его сторону. С такими типами следовало быть начеку. Кениг сказал: — Да, Адлер выполнял кое-какие мои поручения. Вы полагаете, что, коль скоро он мертв, вы можете занять его место? Но чтобы это выяснить, револьвер вроде бы не требуется, мистер Кэри? — Он погиб, выполняя ваше задание? — Почему вы об этом спрашиваете? — Черт возьми, отвечайте на вопрос. Он только оскалился. — Оружие у меня. По правилам игры отвечать вам. Он продолжал скалиться. — Виски, — требовательно спросил я, — есть тут какое-нибудь виски? — Думаю, виски разыскать можно. Клод… — Нет, — перебил я, — пусть она этим займется. Я ей доверяю. — Ильзе, — сказал Кениг, обращаясь к женщине, — вы ничего не имеете против, чтобы принести мистеру Кэри стакан виски? Она одарила меня взглядом, который мог рассечь человека пополам. Потом заставила себя подняться на ноги и двинулась через комнату к небольшому бару, встроенному в стену рядом с циновкой, откинула дверцу на петлях, образовавшую столик, и из-за ее спины я увидел полдюжины поблескивающих в полумраке бутылок. — Итак, гибель Оскара, — продолжал я. — Я спрашиваю вас о нем. — И если я не отвечу, вы всех нас перестреляете? — Да нет, я просто оставлю вас торчать здесь, чтобы полиция вас подобрала. А так, я думаю, мы могли бы кое-что сделать. В комнате стало тихо. Ильзе застыла, прервав движение в мою сторону с большим высоким стаканом, наполовину наполненным чем-то, напоминающим виски. Затем она ткнула стакан мне в руки, не пересекая линию прицела. — Чистый, — прокомментировала она. — Если нужно еще что-нибудь, возьми сам. И направилась обратно к буфету. Я понюхал содержимое стакана и попробовал на вкус. Напиток был грубоват, хотя все-таки шотландского происхождения. Но в Лапландии привыкаешь к самым причудливым сортам виски. Кениг неожиданно спросил: — У вас неприятности с полицией? — Верно. — Тогда что же вы бросились ко мне за помощью? — Мы оба оказались в сложном положении, — ответил я уклончиво. — Полагаю, можно было бы заключить пакт о взаимопомощи. — Итак, мы оказались замешанными в какой-то неприятной истории? — вмешалась Ильзе. — Никто мне ничего не говорил. Кениг взглянул на нее. Она несла бутылку коньяка в одной руке и стакан в другой. Кениг спросил: — И почему же у нас должно возникнуть желание иметь с вами что-то общее, мистер Кэри? — Потому что полиция стережет мост в Ивало, и я уверен, что норвежская граница на севере тоже под контролем. Вы не проедете и пяти миль на этом засвеченном автомобиле, даже если бросите трейлер. Добраться отсюда домой можно только на самолете, а у меня таковой имеется. Клод спокойно пояснил: — Летом он здесь летает и занимается геологоразведкой. Зимой работы найти не может, так что обычно на зиму консервирует самолет. Кениг проигнорировал комментарий Клода и произнес тоном, столь же твердым и размеренным, как логарифмическая линейка: — И почему это полиция интересуется нами, мистер Кэри? — Потому что кто-то подстроил Оскару неисправность закрылков, так что он перевернулся и разбился при приземлении. В результате новой порции информации в комнате воцарилась тишина. Но это была не та тишина, которая воцаряется среди людей, внезапно почувствовавших смущение: я оказался не в той компании. Нет, они быстро просчитывали новую ситуацию. Клод еще сильнее прижался к стене, к которой до этого слегка прислонялся. Ильзе замерла со стаканом коньяка, не донеся его до рта. — На основании чего вы это заявляете, мистер Кэри? — осведомился наконец Кениг. — Я видел саму аварию. Сейчас извлекают из воды обломки. Когда все, что осталось от «Цессны», поднимут, эксперты в Хельсинки получат соответствующие доказательства. И захотят узнать, на кого работал Оскар. — Я энергично наклонился вперед. — Теперь давайте обсудим наши дела, пока не рассвело. За десять тысяч швейцарских франков я переброшу вас в Южную Финляндию. За двадцать тысяч это будет Швеция или Норвегия. Так что выбирайте. Кениг слегка улыбнулся: — Мне кажется, я смогу убедить полицию, что последний полет мистер Адлер совершал не по моим делам. Я кивнул и продолжил: — Затем, конечно, убийство Вейкко. Ваша машина находилась там, как раз когда это обнаружили. Эти мои слова повергли экипаж самодвижущегося дворца в настоящий шок. Даже Кенига. На его лице ничего не выражающие гримасы то и дело сменялись улыбками, но глаза, подобные стволам дробовика, неизменно упирались в меня. — Кто вам это сказал? — Я видел сам. И рассказал полиции, но теперь у них есть и другие свидетели, которые видели, как грузовик мчался через город. Сожалею, конечно, и все прочее, но о таком факте умолчать было нельзя. Это ваш парень, Клод, позвонил им и пытался взвалить всю вину на меня. Покончив с виски, я откинулся в кресле. — А вы фантазер, мистер Кэри. Но пауза после моего ответа была слишком продолжительной и понадобилась, вероятно, для оценки новой ситуации. — Давайте спросим его, — продолжал я. — Ведь только он мог это сделать. Никто другой не видел меня на дороге, никто не видел, как я входил в дом. Только он мог вовремя добраться до телефона и вызвать туда полицию. В округе телефона нет, только в городе. Видимо, слишком я не полюбился Клоду. Так что спросите его. Кениг медленно повернулся к Клоду. Тот пожал плечами в медлительной французской манере, означающей «ничего-с-этим-не-поделаешь». По выразительности плечи в сравнении с его лицом можно было уподобить солистам на фоне стажера, исполняющего роль паралитика. Кениг быстро изрек что-то явно нелицеприятное по-немецки. Клод пытался возразить, но Кениг просто зашипел на него, и Клод умолк. Я бросил свой пустой стакан Ильзе: — Еще, пожалуйста. Она удивилась, поймав его, а меня удивила тем, что не швырнула его мне в голову. Но, видимо, теперь она учитывала, что у меня есть и другие преимущества, кроме револьвера. Кениг медленно процедил: — Итак, вы из-за Клода считаете нас замешанными в двух преступлениях. И желаете, чтобы мы заплатили за исчезновение отсюда. Я прав, мистер Кэри? — Совершенно верно. Он улыбнулся: — Клод недооценил вас, и, стало быть, я получил от него недостоверную информацию. Вы не просто пилот, занятый авиаразведкой полезных ископаемых, ведь так? Я покосился на него. — Во мне есть неизведанные глубины. Ильзе принесла полстакана виски и посмотрела на меня сверху вниз с ленивой, томной улыбкой сытой кошки. Только для того, чтобы попрактиковаться, я тоже ответил подобающим взглядом. Кениг сказал: — Конечно, мы в состоянии убедительно объяснить небольшую дневную поездку Клода. Учитывая все это, — он обвел длинной рукой окружающую обстановку, — мне представляется, полиция не станет поступать с нами так же сурово, как, кажется, она поступила с вами. Я провел рукой по щеке. Она так распухла, что почти не видно было глаза, хотя кровь пульсировать почти прекратила. Часы показывали половину первого ночи. — Ну хорошо, давайте, — предложил я, — давайте немного поговорим про убийство Вейкко. У меня есть время и виски. Я поудобнее расположился в кресле и пошевелил рукой, в которой держал пистолет, чтобы ее не свело. Полностью заряженный «Браунинг-HP» весил… сколько? — ах да, сорок одну унцию. Потом отпил виски и начал все снова: — Предположим, вы один из своего рода валютных дилеров в Швейцарии. Вся Швейцария занимается либо подобной деятельностью, либо производством часов. Так что остановимся на валютном бизнесе. Допустим далее, что вы промышляете соверенами. Сбываете британские золотые соверены русским. Существует много каналов: через Германию, через Австрию. И… через Финляндию, а точнее, через Вейкко. Неплохая идея. Граница здесь не так строго охраняется. Конечно, если исключить русские радарные станции. Перебрасывать желаемое — достаточно солидный груз — можно весной или осенью. Четыреста— пятьсот фунтов веса за один раз — это составит… около тридцати тысяч соверенов. Заманчивый фрахт для самолета: маленький объем, высокая цена. Условия фрахта авиасредств не меняются только потому, что сам бизнес связан с каким-то мошенничеством. Если рот Кенига с дымящейся сигаретой считать неподвижным центром, то вокруг него царила фантасмагория оскалов, полуулыбок и гримас. — И кто же выполняет полеты? — Конечно, Адлер. Это должен был быть или он, или я, но, что касается меня, я-то здесь точно ни при чем. И работал он, разумеется, на Вейкко, не на вас. Вы, полагаю, знали Вейкко не хуже меня. Вы знали, что первая мысль, которая способна прийти ему в голову, — это как бы прикарманить какую-то часть соверенов. Сколько бы вы ему ни платили, ему всегда было мало. Вот почему он всегда оставался мелким лапландским жуликом, а не стал большим хельсинским воротилой. И, черт возьми, потому его в конце концов убили. Так, чтобы пресечь его излишнюю заботливость и ретивость в «сохранности» груза. Вы его предупредили, что русских заранее ставят в известность о количестве соверенов в каждой посылке. Чтобы обойти это затруднение, ему нужно было организовать переплавку всех проходящих через него монет, добавить меди и отчеканить все монеты заново, на бывшем у него оборудовании. Я взглянул на Клода и продолжал: — Ты не сумел его найти. Пресс помещается в задней части печи, стоявшей в кабинете. Вместе с довольно приличным количеством золотых заготовок. Клод продолжал смотреть на меня так, словно я был пятном на спинке стула. Я почувствовал приступ зевоты. Это меня удивило; если не считать присутствия при авиакатастрофе, обнаружения трупа, временного выключения из игры пары полицейских, удержания группы людей под дулом пистолета и совсем небольшого перелета, я не совершил в тот день никакой титанической работы. Глотнув еще виски, я заговорил снова: — Исходный золотой сплав соверенов содержит восемь или девять процентов меди. Ну, скажем, он подмешивал еще пятнадцать процентов, и, вероятно, немного серебра, чтобы предотвратить излишнюю красноту. В результате он получил пятнадцать лишних соверенов с сотни. А с полного груза он имел более трех тысяч. Три фунта на каждые десять, неплохо. Однако это еще не все. Я встряхнул головой, ощутив какую-то вдруг появившуюся тяжесть. — Но и этим он уже не довольствовался. И снова переплавлял полученные три тысячи, превращая их в три тысячи четыреста пятьдесят, и продавал на запад, возможно, даже в Швейцарии. Вот тут он и накололся. Или русские заявили претензию, проверив одну-две партии. Я склоняюсь именно к этой версии. Уголки рта Кенига подрагивали. — Я очень рад тому, что вы считаете все это только версией, мистер Кэри. Позвольте вас уверить, что, если бы на рынке появились фальшивые соверены, это стало бы широко известно. — Чертовски точно. Я покончил с виски и резко поставил стакан на кофейный столик рядом. Сорок одна унция пистолета давала себя знать все сильнее. Я положил его вдоль бедра. — Чертовски точно. И самое существенное в том, что соверены стоят больше своего золотого содержания где-то процентов на пятнадцать, не так ли? Только по этой причине они приобрели репутацию монет, которые не подделываются. Так что обычно экспертиза считается пустой тратой времени. Если на рынке обнаружится некоторое количество подделок, вы ни слова ни пророните по этому поводу и кинетесь искать источник подделки. Вот почему вы и приехали разделаться с Вейкко, я прав? Снова пауза. Глядя на Кенига, я излучал сплошное миролюбие. Рассказав свою сказку перед сном, теперь я мог мирно отдыхать. Заговорил Кениг: — Но мы не убивали Вейкко, мистер Кэри. Голос его донесся до меня словно откуда-то издалека. Взглянув на него, я убедился, что это впрямь его лицо. Похожее на череп на дне кубка для вина. — Но именно за этим вы приехали. Мой голос прозвучал как-то расплывчато, похоже на старый граммофон, когда у него кончается завод. Может, все-таки день выдался слишком трудным… Кениг мягко прожурчал: — Но почему вас заботит, кто убил Вейкко? Я сонно ему улыбнулся: — Может быть, мне все равно. Вейкко достаточно опытен и нечистоплотен в делах, так что сам должен был остерегаться. А вот что остерегаться следовало Оскару Адлеру, — это меня беспокоит. У пилотов достаточно проблем и без публики, которая стремится их убить. Для кого же он выполнял полеты? «Хитришь, хитришь, Кэри, уводя разговор в сторону», — подумал я про себя. Кениг заявил: — Но ведь вы же не выполняете за деньги полеты из Финляндии. Я ответил: — А вы не слишком-то и старались заключить сделку. Мой голос прозвучал как-то отстраненно, был слабым и едва слышным. Кениг умиротворяюще произнес: — Никто сегодня ночью никуда и не собирается. Я мог бы это сделать. Мог бы перестрелять большинство из них, подняв «браунинг» с колена. Но мне зачем-то вместо этого понадобилось встать. И это исчерпало последние мои силы. — Вы наглые вруны, — с трудом и медленно промямлил я. — Просто вруны. Я поднял пистолет, и тихий голос из далекого, далекого прошлого напомнил мне, что никогда нельзя падать назад, стреляя из пистолета. Падать всегда следует по направлению к врагу, чтобы суметь продолжить стрельбу. Так что я добросовестно старался падать вперед, и было совсем нетрудно. Единственный выстрел, который я сделал, пробил циновку на полу за миг до того, как я окончательно отключился.
Глава 19
Моей первой мыслью было, что меня одурманили наркотиком. Вторая мысль оказалась чисто рефлекторной: у меня приступ вселенского похмелья. Должно быть, я отправился в постель, перегруженный под завязку. Третья мысль формировалась во мне медленно, вместе с появлением ощущения, что кто-то жжет старую покрышку на моем языке. Да, я был одурманен наркотиком. Я лежал с закрытыми глазами, прислушиваясь к собственному дыханию; оно было медленным и глубоким. Руки и ноги замерзли почти до оцепенения. Не оставили же они меня в диком лесу на съедение медведям. Все, что от тебя требуется, Кэри, это открыть глаза и взглянуть. Это человеку-то в моем состоянии? Это несерьезно. Лучше просто спокойно лежать и не двигаться. Тяжелое дыхание и холодные руки и ноги — что-то очень знакомое. Старинное зелье, сшибающее с ног одной каплей. Вы в состоянии учуять его и ощутить вкус во рту за милю, если только оно не подмешано во что-нибудь крепкое, наподобие виски, и еще качественней это получается здесь, в Лапландии, где привычен вкус виски, слегка отдающего самодельным. Древнейший трюк в игре. А я ведь сам просил виски. Единственное, что остается, — это выкопать могилу, и тогда Билл Кэри сам пойдет и рухнет в нее, если только сумеет до нее дойти. И все же настало время открыть глаза, и черт с ними, с последствиями. На поверку это стоило огромных усилий, тут уж без дураков, и в результате в поле моего зрения оказался светильник из нержавеющей стали на голубовато-сером фоне потолка. Итак, по крайней мере, меня не бросили в лесу. Напротив, если я еще в прицепе, то нахожусь в плену. Эта мысль мгновенно меня отрезвила. Я перекатился на бок и приподнялся на локте. Как оказалось, я лежал поперек огромной двуспальной кровати, слегка укрытый красно-белым полосатым, как государственный флаг, шелковым стеганым одеялом. Голос сзади предупредил меня: — Не надо спешить, Libchen[85]. Я ответил: — Ради Христа, кто тут спешит? Затем взглянул, кто говорил. И увидел Ильзе, стоящую в дверном проеме, с маленьким автоматическим пистолетом в одной руке и сигаретой в другой. — И кого это, черт возьми, ты зовешь Libchen, скажи на милость? — спросил я и резко сбросил ноги на пол. Это было ошибкой. Приступ кашля едва не выдавил мой желудок через уши… — Сигарету, — прохрипел я. — Если ты принес с собой, то все еще имеешь право ими пользоваться. Я нашел пачку сигарет, вытащил одну и закурил, удерживая спичку обеими руками. Дневной свет проникал сквозь венецианские жалюзи на окнах. Когда я взглянул на часы, то оказалось, что уже около десяти утра. Но я в принципе был готов к этому: если мне скормили дозу, которая вывела меня из строя, насколько я понимаю, исключительно быстро, то требовалось время, чтобы она выветрилась. Ильзе сказала, поддерживая светскую беседу: — Пожалуйста, не пытайся быть умнее всех. Я буду стрелять, а герр Кениг в соседней комнате. — О да, я тоже тебя люблю. Как насчет того, чтобы что-нибудь выпить, и на этот раз с чуть меньшей добавкой хлоралгидрата? Она долго меня изучала. На ней был свободный оранжевый жакет из джерси, почти доходящий до колен, с цветными полосами вокруг левого рукава, вроде знаков различия у моряков. И черные слаксы. Волосы забраны назад, что делало ее лицо тоньше и одновременно моложе, и тем не менее выглядела она усталой. Она покачала головой: — Не думаю, что они дадут тебе работу. Она сказала это так, будто идея подлежала обсуждению. Я согласно кивнул: — Никто в здравом уме, как они считают, не предоставит мне работы. Как насчет выпивки? — Не думаю, что это пойдет тебе на пользу. — Гм?.. — это все, что я смог на это ответить. — Почему ты сюда заявился? Конечно, они могут быть очень обходительны… Я медленно провел рукой по лицу. Быть может, та часть мозга, которая позволила бы мне понять, о чем толкует женщина, была все еще в наркотическом трансе. — Послушай, — выдавил я из себя, — я обсуждал вопрос насчет виски. А теперь поясни мне, о чем толкуешь ты? — Никакого виски. И если ты не понял, о чем я говорила, то это не имеет значения. Потому что тогда я права. Я последовал за ее мыслью и проделал уже полпути, как вдруг она запрыгнула в автобус и была такова. Пришлось еще раз потереть лицо и попытаться думать о чем-нибудь другом. К этому времени полиция, должно быть, проверила шоссе, по крайней мере до Инари. Теперь они прочесывают боковые дороги. И могут натолкнуться на «Бивер». Я спросил: — Вы проработали вопрос о том, как будете перебираться через реку? Она слегка улыбнулась. Я продолжал: — Знаете, наслаждения от похода вы не получите. Я не уверен, что вы когда-нибудь выглядывали в окно. Эта земля слишком груба и корява для высоких каблуков. Тем более когда вас ищет полиция. Кроме того, медведи… — добавил я, возможно, слишком переигрывая. Она возразила: — Не будь дураком, Libchen. Здесь никогда не слышали о герре Кениге и обо мне. Они даже не знают, что мы в Финляндии. Клод пригнал сюда трейлер исключительно для своих собственных потребностей. Я должен бы это знать. Вы можете прибыть в одну из скандинавских стран: Швецию, Норвегию, Данию или Финляндию, — и когда будете переезжать из одной в другую, никто даже не спросит у вас паспорта. Форма туризма, основанная на доверии, дьявольски удобна для жуликов. Пришлось сохранять угрюмую мину. — В Ивало будут сильно раздражены тем, что упустили меня. И каждого иностранца станут подвергать тщательной проверке. Вам следует придумать объяснение, как вы тут оказались. Версия о прибытии из Норвегии или Швеции не пройдет… — Они ищут тебя, Libchen, не нас. Она улыбнулась, протянула руку куда-то за дверь, достала стакан с коктейлем и пригубила его. Я стал внимательно рассматривать свои ботинки. Они были старыми, грязными, в пыли и трещинах. Я почти физически ощутил, как должны себя чувствовать мои оппоненты. Вытащил сигарету и снова оказался под прицелом. — Им нужно еще разобраться с двумя убийствами, причем про одно известно точно, что я его не совершал. Они продолжают разыскивать «фасел-вегу» с трейлером, и чем дольше не находят, тем больше убеждаются, что они им совершенно необходимы. Я медленно встал с кровати и осторожно потянулся. Оружие в ее руке последовало за мной. — Ты расколешься, — упорно продолжал я, — именно ты. Работать они будут только с тобой, и ты расскажешь все. Теперь этим делом занялось СУОПО, и лучшие контрразведчики из Хельсинки станут тебя потрошить. А когда выпотрошат, упрячут лет на десять — пятнадцать в одну из дальних каталажек на свежем воздухе. Когда же ты выйдешь оттуда, то поймешь, что ни одна душа на свете не нуждается в химической блондинке. Спасибо за внимание. Если она и была хоть как-то задета моими словами, я этого не заметил. Она сделала последнюю затяжку, поискала глазами, куда бы выбросить сигарету, потом просто уронила ее на ковер и растерла ногой. Это меня шокировало. Она взглянула на меня и улыбнулась: — Не переживай за ковер, Libchen. Мы собираемся спалить весь трейлер перед отъездом… вместе с тобой. Говоря это, она воистину испытывала наслаждение. Снаружи послышался сигнал автомобиля. Я скатился с кровати, подошел к окну и раздвинул двумя пальцами планки жалюзи. Никаких признаков «фасел-веги» я не обнаружил, зато синий «фольксваген» как раз выруливал на площадку перед трейлером. — Вы ожидаете какой-нибудь синий «фольксваген»? — поинтересовался я. — Отойди от окна! Судя по достаточно резкой ее реакции, появление «фольксвагена» было для нее полной неожиданностью. Я обернулся и насмешливо взглянул на нее, а затем опять на машину. — Я сказала, прочь от окна! Из «фольксвагена» вылезала миссис Элис Бикман. Жалюзи дернулось, и окно взорвалось. Грохот автоматического пистолета был слишком громок для помещения, я отскочил от окна. Ильзе смотрела на меня сквозь кольца дыма, исходящего из ствола. — Вы должны понять, Libchen, что мы серьезные люди. Голос миссис Бикман проник через разбитое окно: — Эй, кто здесь валяет дурака с оружием? Я насмешливо ухмыльнулся Ильзе, но был в легком шоке, видимо потому, что, когда пуля летит в вас или очень близко от вас, трудно прикидываться, что это вам безразлично. Но ухмылка была искренней. — Продолжай в том же духе. Будь серьезна и с ней тоже. И все это приведет к тому, что до твоей шеи будут добираться все — от ФБР до Стратегического командования воздушными силами. Зазвенел звонок на двери. Ильзе свирепо воззрилась на меня. Я уже решил было, что она собирается пристрелить меня, просто чтобы избавиться от одной проблемы, прежде чем заняться следующей. Думаю, такая мысль у нее мелькнула. В этот момент Кениг позвал: — Ilse, komm schnell![86] — Вон отсюда и прикинься, что ты просто гость, — прошипела она и отступила назад за дверь. Я медленно двинулся из комнаты и дальше по коридору. Ильзе с ее маленьким пистолетом оказалась достаточно далеко, вне пределов досягаемости. Тем временем миссис Бикман как раз появилась из-за штор, с другого конца жилой комнаты. Кениг стоял прямо перед ней. — А, вы здесь… — Она улыбнулась мне. Она была в белом костюме с длинным жакетом, который, казалось, сшит из старой мешковины, но на самом деле скорее всего из шерсти овец, вскормленных первосортными хлебами и вспоенных шампанским. Вокруг шеи изящно повязан шелковый коричневый шарф. — Доброе утро, миссис Бикман, — кивнул я. — Сожалею, что прошлым вечером… — Все в порядке. Я все узнала у полицейских. Кто же все-таки стрелял? Кениг смиренно ответил: — Я демонстрировал мистеру Кэри одно из моих охотничьих ружей. К несчастью, в нем оказался забытый патрон. Надеюсь, это не слишком перепугало вас. Миссис Бикман ухитрилась посмотреть на меня одним глазом. Я кивнул: — Они мне действительно показывали оружие, можете не сомневаться. Ильзе, стоявшая за мной, теперь шевельнулась. Внезапно чувство полной беззащитности моей спины весьма обострилось. Миссис Бикман кивнула: — Я принимаю во внимание, что очень рано, но все же кто-нибудь собирается предложить мне выпить? Кениг махнул рукой в сторону буфета. Левой рукой. Его правая покоилась, конечно же случайно, в кармане темно-синей куртки с капюшоном. — Пожалуйста, угощайтесь самостоятельно, — предложил он. Я ждал взрыва, но его не последовало, более того, можно было предположить, что ей понравилось предложение самой приготовить себе выпивку. Так что она просто продефилировала через всю комнату к буфету, достала стакан и бутылку виски и стала наливать себе. Кениг наблюдал за ней с обычными своими гримасами и ухмылками. Наконец он спросил: — И чем же мы можем быть вам полезны, мисс?.. — Миссис Бикман. Элис Бикман. Кениг кивнул. Он прекрасно знал это имя. И осознавал масштаб возникших перед ним проблем. Миссис Бикман пояснила: — Я пришла повидаться с Кэри. Мне нужна лишь кое-какая информация от него. Она пригубила виски, затем наполнила стакан до краев. Я был озадачен. Когда хватаются за бутылку в десять утра, чаще всего дело кончается лечением от алкоголизма. Но я-то видел прежде, как она относится к спиртному. Спокойно может его игнорировать. Кениг спросил: — Что навело вас на мысль, что он здесь? — А он вчера о вас рассказывал. Поэтому я предположила, что он здесь. И приехала. Ее объяснение было таким простым и логичным, что вспороло толстую кожу самоуверенности Кенига, словно ножом для свежевания туш. Он-то думал, что надежно и уютно укрылся в этой глуши, а на поверку оказалось, что он сидит на открытом месте, где его может видеть каждый, кому не лень. — И кто сказал вам, где находится наш трейлер? — У меня был короткий разговор с этим Ник… что-то в этом роде. Она взглянула на меня. — Никканен, человек из СУОПО. — Вот именно. Он сказал, что трейлер где-то между Ивало и Инари, так что мы просто поехали искать. И вот я здесь. Кенигу понадобилось некоторое время, чтобы уразуметь смысл сказанного миссис Бикман на чужом для него языке. К тому же он еще не оправился от шока,вызванного самим ее появлением. Но а когда, наконец, уразумел, эффект был потрясающим. — Мы? — Он дернул головой. — Вы не одна?! Она держала бутылку, собираясь снова наполнить стакан. Взгляд ее полыхнул огнем. — Одна? Естественно, я не одна, ты… деревенщина! Неужели ты думаешь, я буду сама вести машину? Это было великолепно! Кениг заглотнул наживку, крючок и половину лески от крючка до удилища. Он подскочил к окну, судорожно пытаясь попасть рукой в карман. Она взмахнула бутылкой, как хлыстом, и обрушила ее ему на затылок. Он уткнулся лицом в оконное стекло, затем стал медленно сползать на пол, разбрызгивая кровь и виски. Мне пришлось надолго отвлечь свое внимание от этого великолепного зрелища, чтобы перехватить руку Ильзе с пистолетом, движущимся к спине миссис Бикман. Одной рукой я вцепился ей в запястье, затем второй рукой крутанул запястье наружу. Оружие упало на ковер. Ильзе ударила меня ногой. Я толкнул ее на стену и вновь взглянул на миссис Бикман, как раз в тот момент, когда ее высокий тонкий каблук вонзился в тыльную сторону ладони Кенига, в которой тот до этого держал пистолет. Я многое пропустил и не знал, что тем временем происходило с Кенигом. Миссис Бикман ногой подтолкнула ко мне пистолет. Я подобрал и его, и оружие Ильзе. — Думаю, — заметила она, — что это делает вас новым главным церемониймейстером. — Потом оперлась бедрами на спинку кресла и пригубила виски. Я обратился к Ильзе: — Садись и веди себя тихо. Она усмехнулась: — А если я не подчинюсь? Ты меня застрелишь? — Да нет, но она может и тебя хватить по голове бутылкой. Ильзе села. Миссис Бикман ухмыльнулась мне поверх стакана. Я сказал: — Если нужны слова, то я вам благодарен. Но, между прочим, не могли бы вы в качестве ударного инструмента использовать что-нибудь другое вместо виски? — У них, должно быть, виски здесь достаточно. Она направилась к буфету и принялась обследовать его содержимое. Я перевернул Кенига, чтобы ему лучше дышалось. Он отключился не полностью, но не проявлял большого интереса к происходящему вокруг. — Сейчас его состояние совсем не соответствует статусу крутого парня, — обратился я к Ильзе. — И между тем в нем дьявольская уйма всяких снадобий. И действительно, от него пахло как в кабачке лесорубов в субботний вечер. — Забинтуй ему затылок, чтобы остановить кровотечение. Она встала и вышла из комнаты. Я передвинулся таким образом, чтобы видеть, как она идет по коридору. Миссис Бикман отыскала в буфете непочатую зеленую бутылку с этикеткой «Коллекционное». Кениг разбирался в виски, ничего не скажешь, даже если предположить, что напитки довольно часто употреблялись не по назначению. — Налей себе, — предложил я, — но может оказаться, что большинство питья напичкано наркотиками. — На самом-то деле у меня нет ни малейшего желания глотать что-то в такую рань. Она отставила свой стакан, открыла бутылку и налила немного в другой, который принесла для меня. — Благодарю. Что там произошло в Ивало этим утром? Как удалось найти трейлер раньше полиции? — «Фасел-вегу» обнаружили на северном берегу пару часов назад. Это навело на мысль, что владельцы бросили машину и переправились на противоположный берег, так что поиск ведется по ту сторону реки. Я кивнул: — Так вот почему обошли это место вниманием. Полиция установила наблюдение за озером? — Не знаю. Мне показалось, что у них трудно с людьми, и потому они не прочесали дорогу здесь. Я сказала Никканену, что сообщу ему, если что-нибудь обнаружу. Ильзе вновь появилась в коридоре. Она несла аптечку первой помощи и бинты. — Бьюсь об заклад, что Клода послали утопить автомобиль и раздобыть лодку. — Говоря это, я наблюдал за Ильзе, но она никак не отреагировала на мои слова. — После переправы им пришлось бы идти пешком или угнать чью-нибудь машину, — продолжал я. — Но будь у них хоть капелька здравого смысла, они не стали бы этого планировать, ведь тогда пришлось бы ехать по прямой до первого перекрестка — то есть до первого шанса скрыться, — около восьмидесяти миль. Сцапали бы их задолго до этого. И опять никакой реакции со стороны Ильзе не последовало. Я пожал плечами и допил виски. Это не помогло мне обрести форму, необходимую для участия в Олимпийских играх, и если учесть, что я не ужинал накануне и не завтракал сегодня, а вместо этого принял дозу хлоралгидрата, то мне, несомненно, требовалось нечто большее, чем глоток виски. Зато теперь я чувствовал готовность глотнуть свежего воздуха. Я оглядел комнату. Мне надлежало бы пробудить в себе желание обыскать прицеп, и будь я один, вероятно, так бы и поступил, несмотря на риск встретиться с Клодом, если тот в это время вернется. Но будь я один, все так бы еще и сидел на кровати с Ильзе и ее пистолетом, нацеленным в меня. И без виски. — Я готов. Прихватив бутылку виски, я кивнул Ильзе, которая бинтовала голову Кенига. — Передайте Клоду заверения в моем искреннем почтении. Она подняла на меня глаза, пылавшие ненавистью. — После всего случившегося, я уверена, что ты все-таки один из них. Так или иначе, на этот раз меня ее слова не задели.Когда мы вышли, Элис спросила: — Хочешь вести машину? — Нет. Залезай и заводи. У них наверняка еще осталось оружие, и в любой момент кто-нибудь может здесь появиться. Я оставался около машины, с оружием в руках, до тех пор, пока она не завела мотор и не развернулась к выезду с просеки. Затем вскочил внутрь. Она включила скорость и спросила: — Куда теперь? — Мне хотелось бы выбраться на дорогу. — Чертовски правильная мысль, дружище, но, надеюсь, ты понимаешь, зачем я разыскивала тебя? Прежде чем тобой займется полиция, я хочу знать, где мой брат. Я медленно кивнул. Похоже, за последние двадцать часов проблемы семьи Хоумер отошли на второй план. Глупо с моей стороны, конечно, было забыть об этом. — Как полагает Никканен, куда я подевался? — поинтересовался я. — Он считает, что ты полетел в Швейцарию или еще куда-то. По крайней мере, так он говорит. Твой самолет где-то поблизости? Я взглянул на два пистолета, которые все еще держал в руках. Один — принадлежавший Ильзе, маленький «зауер-и-шон», женское оружие, оружие, над эффективностью которого посмеиваются до тех пор, пока кому-то не случится направить его на вас. Другой был «браунинг», но я не мог сказать, тот ли это, что я забрал у Клода, или другой. Определенно пистолеты этой осенью в Лапландии вошли в моду. — Поверни налево, к низине, — велел я. В той стороне я оставил свой «Бивер», но что более важно, эта дорога исключала возможность наткнуться на Клода, если тот сейчас возвращается из Ивало. «Фольксваген» тащился дальше в клубах пыли и гальки, скрежеща коробкой передач. — Твой самолет здесь? — Да. — Далеко? — Ты держишь путь в том направлении. Мне необходимо было обдумать некоторые моральные проблемы, но как раз по этой части я не силен. Мне предстояло оценить значение всего содеянного ею ради избавления меня от верной смерти, не забывая, однако, при этом, что действовала она подобным образом не только ради моих прекрасных карих глаз, но также из желания во что бы то ни стало видеть брата. Еще неизвестно, что в данном случае перевешивает. Если по-честному, то перевешивает второе. Но Хоумер переложил окончательное решение на мое усмотрение и обещал увидеться с сестрой через несколько дней. Итак, по моему разумению, самое важное в этой истории состояло в том, что я не намеревался надолго задерживаться в здешних местах, и если теперь же не объясню ей, где ее брат, то рискую не сделать этого никогда. Вероятно, она думала так же, если сумела обсудить с Никканеном мое будущее. Кроме того, я собирался слетать на озеро отчасти потому, что держать целый день «Бивер» там было гораздо безопаснее, чем на Инари, а улетать из Финляндии до наступления темноты я не решился бы уже по той простой причине, что нуждался в дозаправке, и мой остров был единственным местом, где я мог это сделать… теперь. Она спросила: — Где мне остановиться? — Надо проехать около четверти мили. Послушайте, миссис Бикман, я могу переправить вас к нему, но будет лучше, если я дам вам карту с точными координатами, а вы наймете пилота в Рованиеми или в Хельсинки. — А что не так с тобой? — Я в розыске. Если вы полетите со мной, может сложиться впечатление, что вы мне помогаете бежать из страны. — И это все? А как насчет ударов бутылками по голове? — Они не в счет. Те люди, как и я, тоже в розыске. Они не будут жаловаться. — Ну ладно. Где твой самолет? Я глубоко вздохнул: — Это серьезное дело, миссис Бикман. Три человека за последние два дня убиты. Два самолета потерпели аварию. Финны думают, что дело в шпионаже, и я готов согласиться с ними. Но не могу понять, как все эти события между собой связаны. Зато я точно знаю, что пока никого не убил, хотя всего лишь в силу удачного стечения обстоятельств, поскольку мне не раз пришлось всерьез размахивать пистолетом, а от этого до стрельбы — один шаг. — Все действительно так серьезно? — Да. — Прекрасно. Раз теперь ты пришел к выводу, что твои дела серьезны, почему бы не переломить себя и не признать, что мои дела не менее серьезны? — Вся эта чертовщина началась, когда женщинам предоставили право голоса, — буркнул я. — Если я уязвила твою сатанинскую гордость, вытаскивая тебя из проклятого трейлера, то всегда можешь вернуться туда, сдаться и начать все сначала. Перезрелая блондинка в адмиральском свитере, кажется, очень жалела, когда ты уходил. — Они собирались спалить трейлер… вместе со мной. Миссис Бикман задумалась, затем сказала: — Это было бы верхом тупости. В такое время года они могли бы сжечь весь лес. Я устало бросил: — Остановите здесь. Машина задергалась, дерганье сопровождалось оглушительным грохотом в коробке передач. Миссис Бикман яростно крутила рычагом переключения скоростей, словно замешивая пудинг. И наконец не выдержала: — Проклятые европейские машины! Мы вышли. Она тут же заявила: — Не вижу никакого самолета. — Вы можете минуточку помолчать? — завопил я. — Конечно, его не видно. Иначе полицейские давно бы его отсюда утащили. — С трудом мне удалось взять себя в руки. — Надолго вы наняли эту машину? — Я не нанимала, я ее купила. Мне следовало бы догадаться. Я уперся лбом в дерево и попытался кое-что обдумать. Затем сказал: — Теперь послушайте. Если полиция обнаружит брошенную вами машину, то решит, что с вами что-то случилось. И может даже заподозрить, что вы со мной, если придет к выводу, что я пока не покинул страну. Но скорее всего, никто о вас не вспомнит до полуночи, когда в случае вашего отсутствия может всполошиться отель. А до этого времени вы должны вернуться. Она нетерпеливо прервала меня: — Клянусь, ты можешь толочь воду в ступе часами. Где самолет? Я вернулся к машине, нашел бутылку виски и сделал большой глоток. Это не слишком помогло, но зато здесь я сам принимал решение. Отогнал машину с дороги подальше от озера, запер ее и зашагал к воде. С востока веял легкий ветерок, небо покрывали перистые облака с прогалинами, и горизонт, если смотреть вдоль островов, был подернут дымкой от припозднившегося тумана или, что более вероятно, дымом лесного пожара. Мотор никак не хотел заводиться, а когда завелся, один цилиндр не развивал даже мощности, необходимой для преодоления веса своего собственного поршня. Пока прогревались остальные цилиндры, я наметил курс — поперек озера, затем разворот на юг, в запретную зону, — передал карту миссис Бикман и погнал «Бивер» на редане. Он вяло разбегался, изрыгая резкие выхлопы. Когда машина оторвалась от воды, я удержал ее близко к поверхности, и мы понеслись на бреющем, лавируя между островами.
Глава 20
До моего озера было почти девяносто миль, так что сели мы там незадолго до полудня. Я покружился над хижиной Хоумера, давая понять, что мы здесь, если, конечно, сам он был на месте. Затем высадил миссис Бикман на берег — дожидаться прихода брата, а самолет погнал к острову для дозаправки. Я помнил, что там было около ста двадцати галлонов, и мне не хотелось ничего оставлять. Поэтому я решил сначала залить баки до отказа, а остальное загрузить в задний отсек. Но ста двадцати галлонов я не насчитал: в моем распоряжении оказалось лишь восемьдесят пять. Тридцать пять кто-то умыкнул. Сначала я подумал о Хоумере, но тот никак не мог истратить тридцать пять галлонов, даже если катастрофически нуждался в топливе для освещения и обогрева. Затем я обнаружил на берегу кучу пустых канистр. Единственным для этих мест средством переправить куда-то тридцать пять галлонов высокооктанового бензина, причем без канистр, была «Цессна» Оскара, вернее, была до вчерашнего дня. И рассказать Оскару о моем тайнике мог только Микко. Я залил баки под завязку, они смогли вместить около двадцати галлонов. Остальное в канистрах разместил за переборкой в хвосте. Потом проделал дыры в днищах пустых канистр и утопил их в озере, дабы не оставлять лишних следов. Затем направил самолет обратно к берегу, с запасом в баках горючего на четыреста морских миль, и все же с неприятным, зудящим чувством, что кто-то украл мой бензин. Миссис Бикман пребывала на берегу в одиночестве. — Никаких признаков его присутствия, — доложила она. — Пошли к хижине. — Будь он там, пришел бы сюда. — Правильно. Но на худой конец, мы можем у него разжиться какой-нибудь едой. Я и не завтракал и не обедал сегодня. Она стояла на песке, слегка расставив ноги, руки уперев в бока. — Ты уверен, что привез меня куда следует? — Какого черта иначе мне нужно было тащить вас сюда? — Начинаю догадываться, и причем с отвращением. До меня стал доходить смысл ее слов. — Вы, видимо, предполагаете, что, утолив голод, я планирую небольшое изнасилование. Должен сознаться — это единственный вид преступлений, в котором за последние несколько дней меня не заподозрили, так что с успехом можно наверстать упущенное. По тропинке я зашагал к хижине. Когда я оглянулся, она продолжала стоять все там же. — Если все это из-за того, что вы не умеете стряпать, то не волнуйтесь — я умею. — Это звучит весьма обнадеживающе. А то я на сегодня уже досыта навоевалась. В ее голосе звучала горечь. Я поморщился и зашагал дальше. На полпути я вдруг вспомнил, что это в общем-то медвежий край, а я забыл в «Бивере» дробовик. Правда, у меня был пистолет Кенига… и его виски. Если тринадцать пуль из «Браунинга-HP» не остановят медведя, я всегда смогу предложить ему выпить.Хижина была пуста, а точнее — Хоумера в ней не было. Но его чемоданы по-прежнему были сложены под окном, и на трех крючках вдоль стены висели три ружья. — Узнаете багаж? — спросил я и пошел взглянуть на ружья. Одно было для охоты на оленей, калибр 7. Два других представляли собой прославленные дробовики «Парди»: изделия ручной работы со строгими, благородными линиями, без какой-либо вычурной гравировки. Четвертый крючок был пуст. Миссис Бикман спокойно констатировала: — Это его вещи, я сожалею о своих подозрениях. — Хоумер взял с собой ружье для охоты на медведей, помнится, он действительно говорил, что намерен отправиться на охоту. Спальный мешок был скатан и лежал под ружьями, но брезентовый чехол с него исчез. — Как долго он может отсутствовать? — Он сказал: дня два-три. Это было два дня назад. Если он ушел вчера, то его возвращения нужно ждать через пару дней. Она обследовала картонные коробки с продуктами, которые я ему доставил. — Куда он направился? — Невозможно даже предположить! Он мог отойти всего лишь на десяток миль отсюда, но затратить половину запланированного на трехдневное путешествие времени: здесь исключительно дикие, непроходимые леса. Она выпрямилась, держа в руках три банки консервов. — Хорошо, что здесь хоть достаточно продуктов, так что я могу ждать. Я отреагировал очень резко: — Черта с два вы можете. Вы — здесь, среди диких лесов! Между прочим, до ближайшей дороги вам за день не дойти, учитывая вашу обувь и все прочее. К тому же это медвежьи места. Нет, нет и нет, если он не вернется к вечеру, то по дороге за границу я высажу вас около Инари. Потом в Хельсинки вы сможете найти какого-нибудь пилота, который за соответствующую плату доставит вас сюда через пару дней. Сожалею, но сам я остаться не могу. — Ты думаешь, так я буду в большей безопасности? Она взглянула на меня, сопроводив слова едва уловимой кривой усмешкой. — Ну, по крайней мере по части медведей. Она кивнула и взглянула на банки, которые продолжала держать в руках: — Сельдь, тушеное мясо и горох для вашей светлости. Я махнул рукой: — Пусть будет так. Она нашла консервный нож и принялась за дело, добавив: — И я остаюсь. — Черт бы тебя побрал! — Ты насильно затащишь меня в самолет и доставишь в Ивало? — спокойно спросила она. — Только пальцем притронься ко мне, и я через суд заставлю тебя платить миллион долларов. Я проворчал: — Повторяю еще раз: не нужно было вам давать право голоса, — и отправился искать банку, которая заменила бы мне стакан. С помощью виски я надеялся как-то привести мысли и чувства в относительный порядок.
Мы принялись за еду, и я поставил на печку старый, закопченный кофейник с водой. Я никогда не понимал, как финнам удается варить лучший кофе в мире даже из того сорта, какой был сейчас в моем распоряжении. До их умения мне было далеко, но все же удалось сотворить нечто вполне пригодное для питья. Общеизвестно, что англичане готовить кофе не умеют. Потом мы расстелили спальный мешок на дверном пороге, сели на него и стали пить сваренный мною кофе. Ветер утих, среди суровых елей, окружавших хижину, воцарились тишина и покой, подобные затаенному дыханию, рождающие чувство одиночества. — Ты любишь эти края? — спросила она. — Это очень своеобразная любовь. Сродни спокойному и прочному браку без взаимных претензий и громких восторгов. — Мне кажется, эти леса таят в себе таинственную колдовскую силу. Она задумчиво смотрела куда-то в глубь чащи, и я знал, что в ее дебрях она видит невысокую, плотную фигуру своего брата, который всегда в полной гармонии с самим собой; видит, как он шагает с ружьем на изготовку, ведя какую-то собственную игру, пытается преодолеть дремучее, враждебное противодействие леса. Я плеснул виски себе в кофе. — Весьма таинственную. У лапландцев бытует множество поверий о шаманах, ведьмах и знахарях, не меньше, чем в Конго. Глядя на лес, я сделал маленький глоточек из банки. У меня было двойственное чувство к Лапландии. Меня восхищало это спокойное величие лесов, но я отнюдь не испытывал той трепетно-восторженной любви к ним, которая присуща всем аборигенам от рождения. А летая над лесом, воспринимал его как огромное пространство, на котором невозможна аварийная посадка, и даже те просветы, которые вроде бы могли сгодиться для этой цели, оборачивались или огромными оврагами, или грудами валунов. — Значит, теперь ты собираешься бежать, — прервала мои размышления миссис Бикман. — За что тебя преследуют? — Нокаутировал двух полицейских, захватил и угнал такси… Вы видели Никканена — он не сказал, зачем я ему нужен? Она слегка пожала плечами. — О, тебя застукали с неким трупом, и ты исчез до окончания допроса. — Да, так и было. Я погладил кончиками пальцев ту сторону лица, которая тоже могла вызвать кое-какие вопросы. — Они подозревают тебя в убийстве? — Не думаю. У меня не было оружия, из которого его убили, и я подкинул недурную версию, что пытался сообщить о случившемся, но телефон был неисправен. — А он был неисправен? — Конечно. Я сам его вывел из строя, когда понял, что туда вот-вот явится полиция. — Я отхлебнул кофе с виски. — Нет, меня преследуют совсем не потому. Но задержание меня на месте преступления дает прекрасный повод загнать иголки мне под ногти. Они предполагают, что я кое-что знаю о происходящих здесь делах. Она удивленно взглянула на меня: — Ну хорошо, а что здесь происходит? Я закурил, глубоко затянувшись. — Основным занятием тех типов из трейлера была контрабанда золотых соверенов в Россию. Убитый был одним из тех, кто помогал им по эту сторону границы. — Почему русских интересуют соверены? — Одна из причин, объясняющих, почему Британия продолжает их чеканить, заключается в том, что они служат удобным платежным средством в разных шпионских операциях на Среднем и Дальнем Востоке. Эта международная валюта, являясь золотой, не только представляет собой как таковая собственную ценность, но к тому же не имеет каких-либо номеров, по которым, как в случае с банкнотами, можно проследить их движение. Контрабандисты ими пользуются по тем же причинам. Как оказалось, кофе кончился. Пришлось вместо него налить чистого виски. — Большинство международных преступных и шпионских организаций пользуются золотом, и в основном соверенами, если их удается достать. — А каким образом убитый оказался причастным к этому? — Вейкко? Он начал подделывать соверены, переплавляя их с добавлением меди и чеканя заново. Однако при этом не догадывался, что таким образом сделался для международного сообщества врагом номер один: русским он стал поперек горла, в Швейцарии его тоже не любили. Ни у преступников, ни у шпионов симпатии он не вызывал, коль скоро подрывал весь рынок соверенов. — Я покачал головой. — Но он не утруждал себя подобными заботами. Вейкко был убежден, что если ты жулик, то должен дурачить всех и во всем. Он был слишком непорядочен для порядочного жулика. — Прошу прощения, не поняла. — Преступники — честнейшие люди. Им приходится быть таковыми во взаимоотношениях друг с другом, поскольку они не могут заключать какие-либо письменные соглашения. В преступном мире вы не продержитесь на обмане и пяти минут, в то время как в большом бизнесе это вполне возможно: разрыв контрактов, некачественные товары, подставка под судебное преследование. Она задумчиво кивнула. — Что-то в этом роде я и предполагала. А что же случилось с пилотом, который погиб? — Не знаю, как он в это влип, но полицейские раздувают чертовскую шумиху вокруг расследования аварии. Он, разумеется, переправлял соверены для Вейкко, но вот аварию ему скорей всего подстроил последний пассажир, которого он где-то подобрал. Никто не знает, кто это был и куда направлялся. Она опять согласно кивнула. — У тебя найдется сигарета? Я дал ей сигарету и поднес огня. Потом она спросила: — А ты каким образом замешан в этом деле? — Я? — Я воздел руки к небесам. — Судья высший и праведный, я обретаюсь здесь только как случайный свидетель событий. — Темная лошадка! — резюмировала она в манере старинных, почитаемых семейств Вирджинии. — Только о золоте, соверенах и преступниках ты знаешь многовато для того, чтобы выглядеть невинной овечкой. И увернулся от ареста. Теперь мне понятна точка зрения полиции. Я брала бы тебя под подозрение каждый раз, когда в округе пропадает молоко для кошки. — Но что поделать, если я сообразительнее лапландских полицейских? — И к тому же скромнее… Я тщательно затушил сигарету. — Давайте просто согласимся с тем, что Лапландия — это маленький район. Так что события, связанные с полетами, рано или поздно коснутся меня так или иначе. А я хотел бы только знать, кто подстроил аварию Оскару Адлеру. И обеспокоен, что полиция отвлекается, упираясь в меня. Так что я отбываю. Она долго и тщательно меня разглядывала. — Не сомневаюсь, что твои мотивы не хуже, чем у короля Артура. Но где ты приобрел сноровку так легко ускользать от полиции? Я встал. — Полагаю, мне лучше заняться кое-каким ремонтом самолета. Увидимся позже. И не вступайте в разговоры с незнакомыми медведями. Она смотрела мне вслед с устойчивым недоверием во взгляде.
На озере я вскрыл капот «Бивера», затем запустил мотор. Тот все еще нуждался в помощи одного из цилиндров. Через несколько минут я остановил двигатель, забрался на поплавок и приложил руку к каждому из девяти цилиндров по очереди. Только один не обжег меня: пятый, левый снизу. Пока машина остывала, я выкурил сигарету. А вывернув свечи пятого цилиндра, убедился, что они грязны, как Брайтон воскресным вечером. Я почистил их зубной щеткой и промыл в отлитом для этой цели бензине, потом ввернул обратно. Затем в том же бензине промыл масляный фильтр. Этим я исчерпал свои возможности еще чем-то помочь мотору. Однажды, в недалеком будущем, я отошлю мотор обратно в компанию «Пратт и Уитни», и они смогут возить его по аэропортам с рекламной медной табличкой, гласящей: «Этот мотор действительно работал в том состоянии, в котором вы можете сейчас его видеть, обеспечивая работой мистера Кэри. Если вы такой же безрассудный идиот, то моторы «П и У» могут спасти и вас от самих себя». Что правда, то правда, спасибо им. Время близилось к пяти. Случайный проблеск солнца угасал над деревьями в дальнем конце озера. Со стороны хижины донесся слабый отголосок двух выстрелов. Поначалу я нахмурился, затем решил, что это может быть сигнал сбора или что-то в этом роде, и принялся пристраивать капот на место. Когда я подошел к хижине, Элис стояла возле двери с двумя черными тетерками, лежащими у ее ног, а один из дробовиков Хоумера подпирал стену. — Острый нож есть? — спросила она. Я отцепил «фарберин» от ботинка и передал ей. — Вы подстрелили эту пару? — спросил я, и, конечно, вопрос не отличался глубиной и содержательностью. — Да нет, они сами пришли ко мне и одолжили ружье, чтобы совершить акт самоубийства. Все Хоумеры обучены стрелять и… готовить. Она с сомнением посмотрела на «фарберин». Тот был так же схож с кухонным ножом, как самурайский меч с ножом для разрезания бумаги. — Меня охватывает ужас, когда я думаю, чему тебя учили, Кэри. Ну, ладно, ты не чувствуешь, что настал час коктейлей? Я вытащил бутылку, банки-стаканы и налил ей виски. Она была без жакета, рукава блузки из чистого шелка закатаны, и руки делали свое дело, управляясь с ножом изящно и рационально. Ощипывая и потроша дичь, она стояла на коленях на спальном мешке. Время от времени Элис распрямлялась, разминая спину, и ее грудь отчетливо проступала сквозь блузку. Я прислонился к дверному косяку, потягивая виски и наблюдая за ней. Спустя некоторое время она взглянула на меня: — Балдеешь? Я кивнул: — Фантастика. — Тебе нравятся хозяйственные женщины? — Ну, не за этим я следил… Она повела бровями и вернулась к работе, ни чуточки не смутившись. Ничто и никогда не сможет выбить эту женщину из колеи, если она занята работой, которая, по ее мнению, должна быть сделана. Например, ощипывание тетерок или прочесывание закоулков Финляндии в поисках брата. И ничто не заставит ее свернуть с пути. Она была из той породы женщин, которые преодолевают трудности с высоко поднятой головой. А затем нанимают самых классных мужчин, которые обеспечивают классные условия для высоко поднятой головы и преодоления еще более крутых трудностей. Я курил и следил за тем, как она покончила с разделкой дичи, уложила ее в жаровню с консервированным луковым супом в качестве соуса и поставила жаровню на печку. Поискав вокруг, я нашел керосиновую лампу, зажег ее и подвесил на шнур, конец которого Хоумер закрепил на потолке. За окнами закат достиг стадии, когда яркая цветовая гамма стала быстро тускнеть. Деревья становились черными, небо — серым, земля — темно-серой. Я почистил дробовик Хоумера и повесил его обратно на крючок. Потом долил виски в оба импровизированных бокала. К этому времени я уже знал, что Хоумер сегодня не вернется, но мне недоставало храбрости сказать ей об этом. Может быть, я заблуждался. Может, он принадлежал к той категории людей, которые обожают ночью продираться через лапландские леса, одолевая не больше трети мили в час и постоянно испытывая мучительную боль в лодыжках.
Мы ели тетерок, и это была лучшая еда из всего, чем мне приходилось довольствоваться после достопамятного прощального банкета, который я закатил себе по поводу фиаско с никелем. Я что-то пробормотал по этому поводу. Она только кивнула и спросила: — Когда планируешь отбыть? Я взглянул на часы: — Около девяти, наверное. — Куда полетишь? — В Швецию или Норвегию. Я еще не решил куда. Всем известно, что у меня есть кое-какие связи в Швеции, так что Норвегия предпочтительнее. С другой стороны, ближайший норвежский город — Киркинес, на северном берегу, и местные власти наверняка предупреждены и готовы меня выследить. Еще одним немаловажным обстоятельством было мое желание оставаться неподалеку от Лапландии, чтобы знать, когда станет безопасно вернуться. Никканену придется выдвинуть весьма серьезные обвинения, если он захочет добиться моей выдачи. Я не думаю, что он много выжмет из «уклонения от ареста» до тех пор, пока для ареста не будут предъявлены серьезные основания. И норвежские власти не слишком волнует традиционное «подозрение в шпионаже» — слишком это пахнет политикой. Так или иначе, я всегда могу прикинуться, что работаю на НАТО, и им, вероятно, понадобятся многие годы, чтобы найти кого-то, кто поклянется, что это неправда. — Находясь там, ты сможешь установить, кто убил того пилота? — спросила она. Я пожал плечами: — Там все же больше шансов, чем здесь, сидя в тюрьме. К тому же я смогу вернуться в любой момент. — Да ну? — Она скептически ухмыльнулась. — Если почувствую в этом необходимость. — Но ты же просто… — Да, я убегаю. Но только примите во внимание — вы путешествуете налегке. И не таскаете с собой свои вирджинские владения. Все, что у меня есть, — это самолет. Ладно, он чертовски хорош, чтобы на нем драпануть куда-нибудь, но в то же время его очень трудно спрятать. Если Никканен задумает его конфисковать, я окажусь перед необходимостью вести изнурительную войну с чиновниками от правосудия, чтобы его вернуть. И его придется продать, чтобы отстаивать свои права. А кроме того, от продажи «Бивера» я не выручу суммы, достаточной, к примеру, для того, чтобы защитить себя и в таком пустяковом проступке, как плевок в неположенном месте. — Сочувствую. — Она протянула свою банку. — Нельзя еще немного виски? Я налил, потом вдруг заявил: — Сегодня вечером он не вернется, как вы догадываетесь. Я сделал выпад: теперь настало ее время принимать удары. Укол короля Артура. Она просто кивнула и сказала: — Догадываюсь. Я слегка прогулялась по лесу сама. И представляю, что здесь происходит, когда становится темно. Я покачал головой и снова долил себе виски. Она встала, отошла, села на спальный мешок и вытянула перед собой ноги, положив одну на другую. Лампа слегка шипела, разбрасывая лучи желтого цвета. — Вы хотите забрать его в Америку? — спокойно спросил я. Она прислонилась к стене и прикрыла глаза. — Имущество… Я открыл было рот, собираясь сказать, что наверняка ее заботит что-то поважнее, но промолчал. Если она не желает о чем-то рассказывать, лучше воздержаться от расспросов. К этому времени я уже кое-что знал о ней. — Вы и сами находитесь в бегах? — Да, несколько последних месяцев. — Из-за чего развод? Она открыла глаза и выпрямилась. — С какой стати я должна тебе об этом рассказывать? — Ни с какой, миссис Бикман. Но тогда о чем еще мы можем беседовать до девяти? Она опять прислонилась к стене. — Мне не нравилось его хобби — другие женщины. — Претензия звучит вполне убедительно. — Было заявлено, что он не мог выдержать тягот супружеской жизни с богатой женщиной. Что должен был как-то обозначить свою независимость или что-то в этом роде. — Неожиданно голос ее надломился. — Человек, видимо, свихнулся, — прокомментировал я, — от всего этого, от вас и от денег тоже. Она опять открыла глаза и заставила себя улыбнуться. — И как это ты вычислил? — Я всегда верил, что могу продраться к большим деньгам без нанесения ущерба своим фундаментальным концепциям по части отношения к женщине. — Ты не знаешь самой первой заповеди насчет денег. — Просветите меня. — Хватай, когда дают. Позавчера я предлагала тебе самолет, ты дал мне от ворот поворот. Сегодня я получила то, чего хотела… За сколько? Пятьдесят долларов? — Зато вы готовили. Впрочем, может, вы и правы. — Я пожал плечами. — Тогда я должен был отбиваться, сжав зубы. Но вы, конечно, все еще можете подарить мне новый самолет. — Я уже получила, что хотела: я — здесь. Самолет был приманкой. — О, я догадывался. Может быть, проблемы мистера Бикмана заключались в том, что он приманку заглотил. Она глубоко вздохнула и спокойно сказала: — Дай мне сигарету. Я подошел. Мой взгляд привлекло движение ее обнаженной руки, и он слишком долго на этом зрелище задержался, чтобы остаться не замеченным ею. Голова аж заскрипела на своих петлях. — Довольно, — сказала она, взяв сигарету. — Закроем эту тему. — Вы все еще должны мне пятьдесят долларов, — сказал я, поглаживая щеку. Должно быть, для нее тема эта и впрямь была болезненной. — Все, игра закончена. Я протянул спичку. — Я лишь усвоил правила игры насчет денег. Она сделала затяжку и расслабилась, потом улыбнулась: — Ты не очень-то понятливый человек, Кэри. Чего ты действительно хочешь от жизни? Я сел рядом. Она вполне непринужденно повернулась так, что голова ее оказалась у меня на плече. Я нежно провел рукой по ее волосам. Хижина превратилась в тихое уютное прибежище. — Я хочу найти никель, — ответил я. Она подняла глаза и посмотрела на меня с кислой улыбкой: — Не золото или алмазы? — Просто никель. Я слышал, что какие-то люди разбогатели, разыскав обычную нефть. — И что ты будешь делать, найдя его? — Куплю себе новый самолет или два. Может, действительно сумею основать компанию. Она придвинулась еще ближе, и грудь ее плотно прижалась к моей, вызывая жгучее желание, волосы волшебно светились прямо перед глазами. Я хотел ее. Это была не бешеная страсть изголодавшегося по женскому телу мужика, но очень сильное влечение к существу, вдруг ставшему близким и желанным. Может быть, от одиночества, но не от того, которое ощущаешь в диком девственном лесу или в самой дремучей Лапландии. И может быть, потому, что она несла бремя своего собственного одиночества. — Когда все кончится, возможно, я и куплю тебе самолет, — полусонно пробормотала она. — И смогу заработать на этом. Мне кажется, на тебя можно поставить, риск будет в пределах допустимого. Я приподнял ее голову и поцеловал, ее тело слилось с моим, властное и податливое одновременно. И казалось, в целом мире были только мы одни. Вдруг она решительно отпрянула, присев на корточки, внимательно взглянула на меня своими широко раскрытыми глазами, и в этот миг в них не было и намека на томную поволоку или чувственную страсть. — То, что я развожусь, — мрачно заявила она, — совсем не означает, что мной можно овладеть вот так запросто. — Я знаю. Мне, например, будет предъявлен иск на миллион долларов. — И не груби мне, Кэри. Я могу стребовать значительно больше. — Согласен, можешь. Я потянулся к ней и ласково провел кончиками пальцев по резкому изгибу ее рта. Она вдруг вся затрепетала, но снова взяла себя в руки. Я сказал: — У тебя хватает мужества, а по рассудительности ты, может быть, первая в Соединенных Штатах. Будь это не так, деньги завладели бы всеми твоими помыслами сильнее, чем любой мужчина. — Ты льстишь мне. — Настороженность в ее глазах исчезла. — Типичный представитель отчаянных и самонадеянных хвастунов, вот почему, я думаю, в твою фирму стоит вкладывать деньги. Впрочем, ты ведь здесь только до девяти часов. Она чуть заметно улыбнулась. — Я думаю, — парировал я, — большой бизнес часов не наблюдает. — Ты кое-чему учишься, Кэри, учишься. Она медленно потянулась ко мне, а я к ней. И снова это не было вспышкой изголодавшейся плоти, просто некая нежная сила одолевала одиночество и даровала блаженное успокоение. Позже, уже засыпая, она пролепетала: — У нас неплохо получается, Кэри. Я стал искать в темноте свои сигареты. В пламени спички я поглядел на нее. Глаза Элис были закрыты, она улыбалась в ореоле пышной россыпи серебряных волос, ниспадающих на обнаженные плечи. — Это нам не поможет, — сказал я и затушил спичку. — В такой войне мне не победить. Даже не в этом будет проблема. Мы не сможем встречаться достаточно часто. Я буду постоянно в Рованиеми, или Киркинесе, или канадском Доусоне, а ты еще где-нибудь. — Но ты не будешь там все время? — Работа может того потребовать. Я пилот геологоразведки. — У тебя может быть собственный парк самолетов. Ты будешь только руководить. Я мягко заметил: — Ты все еще пытаешься меня купить. Она неожиданно всхлипнула и зло крикнула: — Будь ты проклят, Кэри. — А потом уже спокойно спросила: — Неужели так обязательно должно быть? Я снова закурил. Красная вспышка высветила округлость обнаженного плеча и роскошную массу волос. Я ответил, тщательно подбирая слова: — Что-то не слышал я, что ты готова отказаться от Вирджинии. Она тихонько всхлипывала, и эти звуки во тьме были подобны отчаянному зову, доносящемуся откуда-то из лесной глуши, но ни мне, ни кому-либо другому не дано было утешить чужую боль. Спустя некоторое время она заговорила снова: — Да, я поняла, что все время пыталась победить. — Ее рука нашла мою и взяла сигарету. — По крайней мере, ты позволишь купить тебе самолет? Я притянул ее к себе и погладил волосы. — Ну-ну. Успокойся. Солнышко мое, мне вовсе ничего не нужно, чтобы каждую секунду помнить о тебе. Она опять всхлипнула: — Мне нечего подарить тебе, кроме денег. — Пятидесяти долларов достаточно. Спустя мгновение она смеялась, но уже умиротворенно. — И все-таки ты страшный хвастун, Кэри. Но ты мог бы управляться с несколькими самолетами. — Это не так просто. Люди не пойдут к человеку только потому, что он владелец самолетов, они захотят узнать, как я стал их владельцем. И придут наверняка, если узнают, что я заработал на самолеты, обнаружив залежи никеля. — Ты уже обдумываешь, как заработать следующий миллион. — Что-то вроде этого. — Так, кое-чему я все-таки тебя научила. — Она перегнулась через меня, затушила сигарету на полу и снова меня обняла.
Глава 21
Элис варила кофе, когда у самого входа хижины кто-то упал, стукнувшись о дверь. Она резко повернула голову в мою сторону, в глазах у нее мелькнула надежда и, может быть, слабая тревога. Я отрицательно покачал головой: Хоумер не тот человек, чтобы падать перед собственной дверью, — а сам шагнул туда, где висела моя куртка с пистолетами в карманах. Дверь распахнулась, и Джад, приветливо улыбаясь, заявил: — Ну вот, я как раз надеялся вас здесь застать. — Он сказал это так, словно заскочил всего лишь в бар клуба. — Пришлось очень долго добираться, — добавил он, переступив порог хижины и закрывая за собой дверь. По части длительности путешествия он был прав. По-видимому, проделанный им путь составлял больше двадцати миль по прямой, причем последние четыре часа — в темноте. На нем была рыжая куртка из плащевой ткани поверх темно-серого костюма, на ногах вымазанные в грязи замшевые ботинки на толстой подошве. Джад поклонился миссис Бикман: — Здравствуйте. Надеюсь, я не помешал? Она взглянула на него, потом на меня: — Ты ждал гостей? — Я — нет, — твердо заявил я и повернулся к Джаду: — Как это ты узнал, что я здесь? — Да я и не знал. Полицейские считают, что ты улетел в Швецию. Я не надеялся отыскать тебя там и решил, что скорее всего ты явишься к своему тайнику с топливом. А больше, собственно, и искать-то негде. — Как ты узнал о тайнике? — Кто-то упомянул о нем при мне. Не помню кто. — Он хмыкнул. — Секретная служба не делится источниками информации с посторонними. Миссис Бикман спросила меня: — Он тоже часть этого бизнеса? — Полагаю, скорее всего так оно и есть. Я задумчиво оглядел Джада. — Он представляет британскую секретную службу. Я не могу уразуметь, какая у них-то корысть в этом деле. Джад одарил меня печальной, укоряющей улыбкой: — Упоминание профессии и все такое — признак дурного тона. — Ну, ладно, — сказала миссис Бикман, — если хочешь звездануть бутылкой этого типа, действуй сам. Я не собираюсь встревать в дела двух англичан. Не желаете кофе? — обратилась она к Джаду. Тот расстегнул «молнию» своей куртки. — Очень мило с вашей стороны. Не откажусь от чашечки. Джад достал пристегнутую к поясу фляжку в кожаном футляре с преогромной крышкой-чашкой, открутил ее и протянул миссис Бикман. Поблагодарив за кофе, он бесцеремонно уселся на нераспакованный чемодан Хоумера. — Хорошо, — угрюмо буркнул я, — чего ты хочешь? — Только задать пару вопросов. Он потягивал кофе и ухмылялся, поглядывая в мою сторону. Обнаружение Кэри достойно завершило его трудовой день. Я все еще не знал, как это может сказаться на моей судьбе. — Может, мне прогуляться? — осведомилась миссис Бикман. — Нет, — мгновенно отреагировал я. — У меня с этим типом нет ничего общего. Джад пожал плечами, улыбаясь с покорной безнадежностью: — Как тебе угодно… Ну ладно, сам факт твоего ареста заставляет предположить, что ты, должно быть, знаешь кое-что о делах, которые здесь творятся. — Знак вопроса он обозначил поднятием бровей. — Я знаю о функционирующем канале перевозки соверенов и что этим занимались Кениг, Вейкко и Адлер. — Да, что-то в этом роде. Ладно, ты, очевидно, знаешь столько же, сколько и мы, — оптимистично заявил он. — Могу я спросить: ты в какой-то мере содействовал этому бизнесу? — Ни в коей мере. Джад задумчиво кивнул: — Ты должен дать мне честное слово, что все именно так. Эти его слова задели меня за живое. — Ты можешь принять мои слова на веру или считать их пустым блефом, мне это абсолютно безразлично. — Ну, ладно. — Он уставился в чашку с кофе. — Вот второй мой вопрос: ты можешь нам помочь? Внезапно я почувствовал легкий озноб, казалось, что-то знакомое всплыло из давних-давних лет. — В чем дело? — спросил я. Он покосился на миссис Бикман. Ему ненавистна была мысль объясняться со мной в ее присутствии, но я не предоставил ему выбора. Кроме того, теперь понадобился бы бульдозер, чтобы сдвинуть ее с места. Она с неподдельным любопытством наблюдала за происходящим и, судя по всему, ничего не понимала. — Так в чем дело? — повторил я, и Джад наконец объяснил: — Есть некий человек по ту сторону границы, его мы предполагали забрать сегодня ночью. Я намеревался воспользоваться «Остером». Теперь меня интересует, не возьмешься ли ты перебросить нас туда? В хижине воцарилась мертвая тишина, какая обычно возникает при обнаружении неразорвавшейся бомбы. В разговор снова вступила миссис Бикман: — Вы предлагаете ему лететь через русскую границу? — Э… да. Вы все поняли правильно. — Он улыбнулся ей и продолжал: — Это не составит особого труда. Я решительно вскинул голову. — Не вижу в этом смысла. Зачем для выполнения этой задачи нужно забрасывать человека через границу? Вы не в силах перекрыть русскую часть канала, как бы ни старались. — Это очень длинная история. — Он махнул рукой, давая понять, что искренне желал бы поведать ее нам, да времени на это сейчас нет. — Так… тебе понятна суть проблемы? — Да, понятна, — ответил я. — И предвижу еще одну: лететь я не собираюсь. Он кивнул: — Ты же знаешь, как это важно. — Но не для меня. — Ты решительно против? — Да, я против. И кое-что еще: ты, видимо, просил Лондон навести обо мне справки, прежде чем обратиться с этим предложением. — Да, это так. И выяснилось, что прежде ты служил в нашей системе. Недурное совпадение, верно? Некоторое время никто не произносил ни слова. Джад внимательно рассматривал свой кофе. Миссис Бикман с любопытством изучала меня, словно я был образчиком новой весенней моды, а она не уверена, что уловила ее основную идею. — А я думала, что ты просто раскаявшийся контрабандист или что-то в этом роде, — заявила она. — Ты же, оказывается, скрытная бестия с двойным дном, Кэри. Джад захихикал. — Приятно слышать! — Он встал и налил себе еще кофе. — Напомни-ка мне о золотых денечках молодости, — угрюмо бросил я. — Так же ли весело сверкает солнце, отражаясь от массивных моноклей чиновников, устремляющих свой взор через Сент-Джеймс-парк? Они все еще именуют заведение «фирмой», тебя — купцом, а прочих — запасными игроками? Джад улыбнулся: — Там бережно хранят старые традиции. — Ты был шпионом? — вопросила миссис Бикман. Джад замигал, и я вспомнил извечную ненависть к этому слову. — Не совсем так, — ответил я. — Во время войны я был одним из их пилотов, доставлявших агентов в любую точку Европы и забиравших их обратно. — И что случилось? — не унималась миссис Бикман. — Я сгорел. — Почему? — Спросите его, — буркнул я. — Он только что получил сообщение из Лондона. Джад улыбнулся мне скупой печальной улыбкой, затем стал объяснять — скороговоркой, абсолютно равнодушным тоном: — Когда-то давно он доставил агента в Финляндию, а потом отказался за ним лететь, заявив, что агент был «двойником», перебежавшим к немцам. Так что пришлось послать кого-то другого, и тот так обратно и не вернулся. Тогда начальство решило, что Кэри был схвачен немцами и вернул себе свободу, выдав им агента, которого только что доставил. Кстати, подобные вещи не были редкостью, — добавил он. Я кивнул. Миссис Бикман взглянула на меня: — И что? Что случилось в действительности? — Теперь это не имеет значения. Все это происходило очень, очень давно. — Это имеет значение для меня! — заявила она, решительно вздернув подбородок, в то время как ее глаза метали молнии. Я повернулся к Джаду. Тот пожал плечами: — Продолжай, если хочешь. Я бы и сам с удовольствием послушал. — Он взглянул на часы. — У нас есть время. — У нас есть время, причем ничем на белом свете не ограниченное. Он улыбнулся. Меня прорвало: — Это случилось во время так называемой операции «Противовес», до того, как ты поступил на службу, Джад, хотя, возможно, ты о ней слышал. Он вежливо кивнул, а я продолжал: — По мнению министерства иностранных дел, Британия должна была противодействовать расширению сферы влияния России после войны. Деятели внешнеполитического ведомства исходили в своих прогнозах из непреложного факта: все страны, освобожденные от немцев Россией, рано или поздно окажутся в коммунистическом блоке. В связи с этим во второй половине 1943 года и была предпринята операция «Противовес». В страны, куда, по всей видимости, вскоре должны были вторгнуться русские, забрасывали агентов, которым вменялось в обязанность установление контактов с наиболее консервативными кругами и формирование правительства из этой среды, способного успеть первым заявить о своих притязаниях на власть в стране. Британия гарантировала немедленное признание этого правительства и так далее. — Не очень-то эта затея оказалась эффективной, правда? — заметила миссис Бикман. Я пожал плечами: — Ну почему же? Австрия тоже вполне могла бы примкнуть к коммунистическому блоку. Возможно, и Финляндия тоже. Именно здесь я и оказался.Я прибыл со Шпицбергена на стареньком «Нурдине» с лыжным шасси, норвежского производства, заимствованном у Канады, — такие самолеты там использовались для сельскохозяйственных нужд. Ни радиосвязи, ни радарных установок, с одним магнитным компасом на борту, который в этих широтах оказывался совершенно бесполезным, да десятисантиметровым радарным приемником. Посадку мне было предписано осуществить в заливчике замерзшего озера Инари, а человека, которого я должен был доставить, мне представили как Хартмана. Поскольку нас планировали направлять в суровую, дикую страну, СИС[87] сподобилась послать нас на курсы, где готовили отряды специального назначения. Там в суровых условиях быта нас обучали науке выживания, умению быстро стрелять, приемам саботажа и искусству общения с местным населением. Традиционно спецназовцы, которые во Франции и прочих странах, в сущности, помогали силам сопротивления, в СИС считались неотесанными и грубоватыми. Специалисты СИС не взрывают мостов, они только наблюдают за ними и оценивают, когда, каких и сколько через них прошло войск, и из этого делают вывод о том… почти обо всем, что могло вас интересовать. И все же эти умники не удосужились как следует присмотреться к Хартману и понять, что он совсем не тот, которым старается казаться. Ребята из спецназа не слишком доверяли ему, но их мнение никого не интересовало. Я тоже не доверял ему, но и меня никто не спрашивал. А как выяснилось позже, я был прав. Но и этого было недостаточно… Полет в Финляндию в феврале 1944 года был бесконечно длинным мероприятием, осуществлявшимся в жутком холоде и темноте. О том, чтобы лететь днем, не могло быть и речи, значит, оставался короткий промежуток времени — пара часов сумерек около полудня. В это время, как правило, никто не отваживался там летать, но, к моему удивлению, откуда-то появился ночной истребитель Люфтваффе и сел нам на хвост. Естественно, я был уверен, что он с минуты на минуту атакует нас, но вражеский пилот почему-то не спешил открывать огонь. В страшном волнении я достиг Инари, но вплотную к берегу подходить не стал и посадил самолет в сотне ярдов от него. Хартман как раз начал выбираться из машины, когда появились немцы. По логике вещей они должны были бы стрелять. С расстояния в сотню ярдов огонь из пулемета накрыл бы моего «норвежца», как рождественскую индейку, а Хартман должен бы нырнуть обратно в самолет. Вопреки этому, он устремился к немцам, которые и не думали в него стрелять. Стрелял я. Я выпустил очередь из «стэна», которая разнесла окно кабины, расщепила расчалки левого бота и уложила полдюжины немцев. Но в Хартмана я не попал. После этого я стал выбираться из этого ада. На сей раз ночной истребитель попытался меня достать, но его положение не было столь отчаянным, как мое, и он не рискнул ради того, чтобы разделаться со мной, опуститься впотьмах до двадцати футов над морем. Я закурил и продолжал: — Когда же я вернулся и доложил о случившемся, мне просто не поверили. А когда месяцем позже я отказался отправиться за Хартманом, это усилило их недоверие. И привело к гибели парня, посланного вместо меня. Я встал и хотел налить еще виски, но не стал. Виски не помогло бы мне заглушить память о мальчишке-норвежце, которую я хранил уже восемнадцать лет. Джад согласно кивал в ритм моим словам. — Наверное, они повели себя подобным образом потому, что иначе вынуждены были бы признать, что Хартман стал в 1944 году агентом нацистов, — задумчиво произнес он. — И конечно, в конце войны они просто не могли поступить иначе. Мне абсолютно ясна логика их поведения. Я покачал головой. — Я так и не понял, почему Хартман так поступил. Мне это казалось сущим безумием. Вернувшись в Финляндию после войны, я пытался отыскать его след. Почти не сохранились немецкие архивы, но мне все-таки удалось установить, что он находился в Ивало около месяца. Затем немцы попытались переправить его по воздуху на юг, по крайней мере я обнаружил запись о пассажире инкогнито, опекаемом Абвером — немецкой разведкой. А Абверу особо нечего было делать в таком маленьком местечке, как Ивало. — Сделав глубокую затяжку, я продолжал: — Самолет пропал без вести, и я считал, что Хартман мертв. Лишь несколько дней назад история получила дальнейшее развитие. Видимо, он вынудил пилота приземлиться на замерзшем озере. Вон там. — Я кивнул в сторону двери. — Потом убил пилота, тело которого все еще покоится в самолете на дне озера. Значит, он предал и немцев тоже. Но почему? Какой магнит притягивал его сюда, да еще в середине зимы? Джад кивнул. Последовала долгая пауза. Затем миссис Бикман обратилась к Джаду: — Ну хорошо. Вы верите ему? Тот ответил: — Должно быть, он рассказал правду. Впрочем, теперь это уже не имеет значения. — Как это не имеет значения? — Она испепелила его взглядом. — Как вы можете так говорить? — Он прав, вы должны понять, — поддержал я Джада. — Это действительно не имеет значения. Она удивленно переводила взгляд с одного из нас на другого. Потом, пожав плечами, заявила: — Все-таки до меня не доходит. В этом и заключается старая замечательная британская идея честной игры? Я возразил: — Откуда вы взяли, что действия секретной службы должны быть честными? Джад опять согласно кивнул. — Просто секретными, — констатировал он, — и, конечно, эффективными.
После долгой паузы, в течение которой она продолжала таращиться на нас, Элис встряхнула головой. — Нет, это до меня не доходит. — Я никогда и не ждал от этой организации честной игры, — пояснил я. — Какой бы камуфляж секретная служба ни использовала, на поверку она оказывается государственным гангстеризмом. Ее действия всегда и везде сопряжены с нарушением законов: о каких честности и справедливости можно говорить! На все случаи жизни существует один ответ, одно объяснение: это секрет, и все тут. Служба держит свои успехи и ошибки в секрете. СИС, несомненно, совершает множество ошибок; так случилось, что я — одна из них. Я никак не ожидал, что они явятся в Финляндию после войны и начнут расспрашивать: как это было? Так? Или, может быть, так? Они никогда не признавались, если случалось что-то невыгодное для них. И я всегда знал, что они поступают только так, и никогда не рассчитывал на честную их игру. Джад добавил: — Чтобы продолжать служить в СИС, необходимо принимать это во внимание. — Вы, должно быть, здорово преданы делу, — заметила миссис Бикман. — Служащий СИС — просто наемник, — вставил я. — Он не должен задаваться вопросом по поводу того, что ему приказывают делать. Его нанимали не для этого. — А для войны, только лишь для войны, — кивнул Джад. — При условии, конечно, что вы ее выигрываете и собираетесь писать мемуары. Он вытащил из нагрудного кармана металлический контейнер, извлек из него сигару, сорвал обертку и начал внимательно ее оглядывать, как бы ища материал для еще более потрясающих откровений. — Несомненно, — продолжил он, — приходится достаточно трудно, когда тебя вышибают оттуда. — Не то слово, — подхватил я. — Ты оказываешься человеком без прошлого. В 1945 году у меня не было ни послужного списка, ни летного формуляра. У меня не было даже летной лицензии. Мне нужно было начинать все сначала. И отчасти по этой причине я оказался здесь. Все это мне пришлось проделать здесь, в Финляндии, с нуля. Хотя, между прочим, осмелюсь предположить, СИС было бы приятно узнать, что я летаю в горах при отвратной погоде. Джад кивнул. — Несомненно. Волею случая ты оказался последним звеном некой незавершенной истории. А теперь, обрати внимание, — продолжал он, уже повернувшись к миссис Бикман, — после того как он был попросту вышвырнут, сегодня начальство просит его вернуться, и не потому, что признало свою ошибку, еще раз подчеркиваю, а только потому, что в нем нуждается. Так что мы предлагаем альтернативу: ты продолжаешь рисковать, и тебя могут подстрелить или засадить за решетку. Кроме того, если эта история просочится наружу, тогда, в лучшем случае, твоя карьера в Финляндии полностью рухнет; другой вариант коренным образом меняет ситуацию — от тебя требуется единовременная помощь. Он сунул сигару в рот и стал жонглировать перед ней зажигалкой, а потом резюмировал: — Так что теперь вы вряд ли назовете это честной игрой, правда? Она медленно покачала головой: — Конечно, я не могу считать это честной игрой. Мне приходилось слышать о весьма странных делах, творящихся на Уолл-стрит, однако… Между прочим, Кэри изложил чертовски серьезные причины, по которым он не может принять ваше предложение. — Он орешек покрепче, чем вы думаете, — вмешался в разговор я, обращаясь к Элис. — Ведь он только что склонял меня к мысли, что не в моей компетенции определять, кто желал попасть в руки врага, а кто был столь малодушен, что испугался этого. — Я ухмыльнулся и, в упор глядя на Джада, продолжал: — Все правильно — считай, что не моего ума дело определять, кто прав, кто виноват. И все-таки это не главная причина, по которой я отказываюсь лететь. Он вынул изо рта сигару. — Тогда в чем же дело? — В Финляндии. Он снова сунул сигару в рот. — Вот как? — Я кое-чем ей обязан. И думаю, что мое чувство долга не согласуется с твоим мероприятием. Он снова повторил: — Вот как? — И на сей раз его голос звучал мягко и вежливо, вовсе не так, как службам предписано обращаться с человеком, сбежавшим от них к туземцам и нацепившим к тому же на шею ожерелье из акульих зубов. Я между тем продолжал: — Когда после войны я вернулся сюда, мне встретился человек, с которым Хартману предписывалось вступить в контакт. Политик, можно сказать, выдающийся человек. Сегодня его уже нет в живых. Он знал об операции «Противовес» и ее бесславном конце. Когда он выяснил, кто я, вернее, кем я был, он помог мне получить лицензию на работу здесь. Я все еще держусь, в основном благодаря ему. Джад пристально разглядывал кончик сигары. — Ты рассказывал ему про операцию? Я усмехнулся: — Ты все еще считаешь, что я должен был придерживаться установленных СИС правил? Ну ладно, на самом деле я и по сей день их соблюдаю. Я не хожу и не рассказываю всем подряд, что был сотрудником британской разведки. Вероятно, меня просто упрятали бы в сумасшедший дом, но было б еще хуже, если бы мне поверили. Иностранцы — забавные люди, Джад. Им не нравится, когда вокруг кишат британские агенты. И особенно они не любят, когда те летают на их собственных самолетах, в непосредственной близости к русской границе. Джад кивнул: — Я понял. Продолжай… — Я многим обязан тому человеку… и его приверженности идее независимой Финляндии, Джад. Ты думал, чем обернется ваша затея для Финляндии? — Это конкретное дело никак не связано с внешней политикой Финляндии. — Может, и нет. Но предположим, нас там поймают? Если схватят тебя, это уже достаточно скверно. При этом они вычислят, что ты мог попасть к ним только через Финляндию. Что касается меня, я стану настоящим «сюрпризом в день рождения». Я обретался здесь долгие годы. Британский шпион в финском убежище. Сколько раз он уже пересекал нашу границу по воздуху? Русские могут это проделывать, если захотят. И это не сулит Финляндии ничего хорошего. Миссис Бикман прошествовала мимо нас, взяла бутылку виски и плеснула немного в мой стакан. Затем коснулась указательным пальцем моего рта и провела им по линии губ. Глаза ее сосредоточенно вглядывались в мои глаза. — Дружище! — нежно произнесла она. — Нет ли у тебя намерения кое-что получить? Затем она прошествовала к Джаду и подлила виски ему. — Предложите ему денег, — обратилась она к Джаду. — Это воздействует на него наилучшим образом. Он слегка ей улыбнулся и продолжал изучать меня. Затем сказал: — Предположим, я буду апеллировать к британским интересам и скажу, что предстоящая нам операция — очень важная для Британии миссия? — Ты, конечно, можешь так сказать, но это ни к чему не приведет, так как сам ты тоже ничего не знаешь. Ты полагаешь, что это важно, потому что в СИС тебе приказали это сделать. Вот что кроется за твоей фразой о важности чего-то для Британии. Я не насмехаюсь над тобой: ты сам признался, что это единственная возможность выживания в секретной службе. Но я больше не ваш сотрудник. Ты просто объясняешь мне суть операции и какую цель она преследует, а я решаю — важно это или нет. Джад вынул сигару изо рта. — Ладно-ладно… — сдержанно бросил он. Затем стряхнул длинный столбик пепла с сигары на край печки. — Ты хоть отдаешь себе отчет в том, как далеко зашел в своих рассуждениях? Ты считаешь свое мнение истиной в последней инстанции. Правильно только то, что считаешь правильным ты? Я улыбнулся: — Я вынужден так считать, Джад. У меня нет никого, кто приказывал бы мне поступать так, а не иначе; я не женат и не состою в какой-либо организации. Что-то вроде этого может случиться и с тобой, когда тебя вышвырнут из СИС. Он покачал головой и по-отечески добродушно заметил: — О, да вы чертовски опасный тип, мистер Кэри. Человек, вообразивший себя апостолом справедливости. Брр… — И на его лице появилось выражение то ли ужаса, то ли испуга. Я негромко сказал: — Когда-то это может случиться даже с тобой. — Надеюсь, такого со мной не случится. Честная игра — надежная тому гарантия. — Он продолжал задумчиво сосать свою сигару. — Единственное, что мне остается, — это полюбопытствовать: если ты не с нами, значит — против нас? — Ты мне не объяснил, что это за операция, в чем ее суть, зачем вы держите кого-то по ту сторону. Учитывая кашу, заварившуюся вокруг соверенов, я не предвижу какой-то благовидной причины для его пребывания там. Да, можешь считать, что я против вас. — На той стороне ждет человек, которого мы обязаны вызволить. Мы должны выполнять свои обещания. — Правильно, но тогда тебе следовало лучше делать свое дело. Ты засветился, и твой самолет выбили прямо из-под тебя. Он слегка поморщился, но согласился: — Наверно, это так. Но в такой ситуации… — Он развел руками и устало улыбнулся. — Ну а если я представлю дело так, что речь идет о сугубо коммерческой операции? Миссис Бикман опять вмешалась: — Ага — деньги. Я знала, что этим кончится. Попытайтесь предложить ему новый самолет, и посмотрим, что из этого выйдет. Джад повернулся к ней: — Мадам, я думаю, что вы не помогаете… — Но я стараюсь вам помочь. Я кое-что сообщу вам об этом парне. Перед вами ангел добропорядочности. Он помешался на лояльности. Я усмехнулся. Но предложение денег существенно меняло дело. Это означало, что он перестает считать меня одним из них. В СИС тоже все помешаны на лояльности. Они придерживались убеждения, что человек, которого можно купить, может быть куплен кем-нибудь другим за чуточку большую сумму. — Ну как? — Никак. Он глубоко затянулся сигарным дымом, и лицо его сразу приняло усталый вид. Теперь Джад казался намного старше и каким-то обрюзгшим. Он был неплохим человеком. Бывали там и такие, бывали типы не от мира сего, с мозгами, пропитанными симпатическими чернилами, немало отставников, столь же засекреченных, как Эйфелева башня, а некоторые представляли собой особый тип, присущий только Иностранному отделу, — фанатичные новички. Но попадались действительно приличные люди. Под внешней усталостью Джада скрывался энергичный, упорный парень, только что прошедший пешком двадцать миль по самой дикой местности в Европе и планировавший этой же ночью отправиться в Россию. И теперь он бился над проблемой, как усадить меня в пилотское кресло «Бивера». У него оставалась, на мой взгляд, единственная возможность — наставить мне в лицо пистолет и приказать повиноваться. Но, насколько я помню, СИС к таким методам не прибегает. Мне постоянно, бывало, внушали, что они мыслители, а не исполнители. Пистолеты шли под рубрикой «Исполнение». А Джад сейчас и впрямь был занят решением другой проблемы: его сигара догорела. Он исследовал окурок, вздохнул и наклонился в сторону, чтобы сунуть руку в карман. И тут я убедился, что за прошедшие восемнадцать лет СИС существенно изменилась. Джад направил на меня короткоствольный револьвер и сказал: — Поздравляю с возвращением в секретную службу.
Глава 22
Несколько долгих секунд в хижине царила мертвая тишина. Затем Джад хихикнул, как бы прося прощения, заставил себя встать и направился к моей висящей на двери куртке. Та загремела, словно куча металлолома. Он опять хихикнул и извлек из ее карманов два пистолета. Теперь он напоминал стенд для демонстрации пистолетов на распродаже. — Я поверю на слово, что больше двух пистолетов одновременно ты с собой не таскаешь, — дружелюбно бросил он, заранее отмахиваясь дулом от, как ему казалось, восхищения его чувством юмора. Я медленно встал и пошел налить себе еще виски. Дуло следовало за мной. Миссис Бикман справилась с шоком и спросила голосом, по твердости напоминающим алмазный резак: — В меня вы тоже целитесь этой штукой? Джад ответил: — Боюсь, что да. Я с беспокойством наблюдал за ней. Симптомы мне были знакомы. В этот момент она собиралась подойти и треснуть его по голове сумочкой, просто в подтверждение своей личной свободы и независимости. Пришлось немедленно вмешаться: — Он имеет в виду именно это. Обычно они не используют оружие, но если дело доходит до этого, то стреляют не раздумывая. — Затем я обратился к Джаду: — Давай проясним одну вещь: ты действительно собираешься лететь через границу, держа меня под прицелом? Он печально вздохнул: — Что еще мне остается делать? В подобной ситуации, когда принципы справедливости и законности, которыми ты руководствуешься, противоречат моей необходимости выполнить приказ, в действие неизбежно вступает оружие. Если, конечно, ты не готов прийти к какому-то соглашению. Я отрицательно покачал головой: — Никакого соглашения быть не может, Джад. Если я полечу, то только под дулом пистолета. — Ну если ты упорствуешь… Но я очень хочу, чтобы ты ясно осознал, что я буду стрелять… в случае, если возникнет ситуация… Все это выглядело так, словно он честно считал, что я могу вызвать огонь на себя без всякой на то нужды, а его слова прозвучали так буднично, как если бы он предлагал мне одеться потеплей. Но, так или иначе, я ему поверил: по сравнению с таким многотрудным мероприятием, как полет через русскую границу, идея подстрелить Билла Кэри выглядела сущим пустяком. Я снова сел. — Ну хорошо, выкладывай свой план. Он спросил: — Ты прихватил тогда мой радарный приемник? — Да, но я не знаю, работает ли он. — Думаю, работает. И это значительно облегчит задачу. Он покопался во внутренних карманах куртки, вытащил сложенную карту и новенький сборник новелл и бросил их к моим ногам. Карта представляла собой план местности в масштабе одна миллионная, для летчиков королевских воздушных сил, выполненный в розово-лиловом цвете для чтения при красном свете в кабине. Этот экземпляр имел порядковый номер 91 и предназначался для полетов в Хибинах, но захватывал Южную Лапландию и около ста двадцати миль русской территории — до побережья Белого моря. Ничего подозрительного или особенного в карте не было: такую можно купить в любом приличном картографическом магазине. У меня точно такая же имелась в «Бивере». Сборник новелл оказался в желтой суперобложке, перегруженной сверхэмоциональными отзывами критиков. Когда вы читаете их второй раз, то осознаете, что то же самое вам уже доводилось читать о книгах других авторов. На титульном листе размашистым, небрежным почерком было нацарапано: «Алексу Джаду с лучшими пожеланиями» и подпись автора. Книга эта появилась явно неспроста. Я вопросительно взглянул на Джада. — Приложи правую сторону страницы на долготе тридцать два градуса и нижний край на широте шестьдесят шесть градусов тридцать минут, — сказал он. Я нагнулся за книгой, широко развернул ее и попытался это сделать. Он продолжал: — Хвостик буквы «s» в конце слова «пожеланиями»[88] совпадает с точкой встречи. Это, должно быть, северный берег озера. Точки над буквами «i», как мы думаем, совпадают с расположением радарных станций. Удивительная простота способа свидетельствовала о присущей СИС изощренности в отработке деталей операций. Если они и совершали ошибки, то только крупные. Я приподнял лист книги, чтобы уточнить, где предполагалось размещение радарных станций. Страница охватывала около сотни миль от верха до низа и содержала три «i», включая имя автора. Это означало наличие трех станций на расстоянии тридцати миль друг от друга, причем каждая находилась в пятнадцати милях от границы. Убрав книгу, я стал внимательно изучать карту. Все станции были установлены на самом высоком и удобном месте в округе, откуда осуществлялся контроль за всеми имеющимися здесь шоссе, железными дорогами и отмеченными на картах «зимниками». Карта была изготовлена несколько лет назад, и некоторые новые дороги на ней не значились, но тем не менее расположение станций отвечало требованиям раннего обнаружения целей в десятисантиметровом диапазоне волн. Только для того, чтобы оценить степень достоверности и, стало быть, ожидаемой опасности, я спросил: — Каков ранг точности информации? — О, сведения вполне надежны, — ответил Джад. — Ради Христа, я ведь не это спросил! — прорычал я. — Ты разговариваешь не с шестеркой из королевских воздушных сил. Какой ранг? — Два. Ранг «Два» означал, что в достоверности информации уверены, но никто не проверял ее на практике. А это означало, что несколько самолетов шныряли взад-вперед над Баренцевым морем, не проникая в территориальные воды, и при помощи радарного приемника определяли расположение следящих за ними станций. Это может быть выполнено довольно квалифицированно, но никогда не перевалит за ранг «Два», причем всего лишь в радиусе двухсот миль. Я отыскал на карте конечную цель нашего полета. Она находилась там, где длинное узкое озеро соединялось с прямоугольным, а точнее — в северной части прямоугольного. Цель находилась на расстоянии миль сорока пяти от российской границы. Мне не нужно было пролетать над поселками, шоссе и железнодорожными путями, по крайней мере таковых на карте не значилось. Но всего в двадцати милях от озера была Кандалакша, единственный более или менее заметный город в этом районе на берегу Белого моря. Я оторвался от карты. — Надеюсь, ты располагаешь информацией о второй линии радаров, которые могут работать в трехсантиметровом диапазоне? Джад вынул окурок сигары изо рта и сказал: — Она там есть, но не настолько близко, чтобы беспокоиться. Довольно сложно установить более точно, но в той округе все станции работают в десятисантиметровом. — Это я знаю. Но что ты скажешь по поводу Кандалакши? Ведь там может быть аэродром и, соответственно, трехсантиметровые станции. — Возможно, — кивнул он. — Но я считаю, рельеф местности им не позволит нас обнаружить. Я снова посмотрел на карту и понял, что он, похоже, прав. Почти все время можно было находиться вне досягаемости локаторов, работающих в десятисантиметровом диапазоне, укрываясь в распадках и используя рельеф местности. Но оставалась все-таки пара возвышенных участков, которые предстояло пересечь и где вполне можно угодить в их зону действия. Правда, приемник может предупредить нас, когда это произойдет. Но если нас засечет трехсантиметровый локатор, то мы об этом не узнаем. — Кстати, — заметил я, — почему не установить приемник с расширенным диапазоном? Тогда мы располагали бы куда более полной информацией. — Не могу не согласиться, но оборудование старого образца слишком громоздко, чтобы его можно было провезти в «Остере» без ведома финской таможни, а новейшие малогабаритные приборы строго засекречены. Никто не станет рисковать ими, слишком велика возможность провала, — подытожил он, вежливо улыбнувшись. Я грустно кивнул. Эти ублюдки все предусмотрели, даже как выйти сухими из воды в случае возможного провала. Меня же волновало только одно — моя собственная жизнь. — Ну ладно, — сказал я, — а как в этом районе обстоят дела с местами базирования истребителей? — Как я понимаю, по поводу ракет тебе не стоит беспокоиться, на этих высотах от них толку мало. — А я о ракетах и не беспокоюсь, меня волнуют истребители. — Так. — Он извлек огрызок сигары изо рта, хмуро посмотрел на него и затушил о ботинок. — Мы склонны полагать, что несколько машин могут размещаться в Кандалакше. Всего в двадцати милях от места моего приземления. Я тяжело вздохнул и ничего не сказал. Оставалось только вновь углубиться в изучение карты. — Ты и в самом деле собираешься этим заняться, Билл? — тихо спросила миссис Бикман. Я встал и обошел вокруг чемодана. — У меня нет выбора. — Ты благополучно вернешься назад? Я замер на месте. Наступило время взглянуть правде в глаза. — Такую же работу я выполнял семнадцать лет назад, — ответил я, немного подумав. — Тот же тип самолета, тот же приемник. Беспокоит меня только то, что с тех пор обстановка в мире несколько усложнилась, а я стал старше. Нет, думаю, мы можем погореть. Лицо Джада немного побледнело, но он наверняка не изменил своего мнения. — Когда вылетаем? — спросил я. Он посмотрел на свои часы: — Операция намечена на час ночи. Сколько тут лету? — Около часа. Я не собираюсь лететь по прямой и воспользуюсь кружным маршрутом. Он кивнул: — Тогда отправимся к самолету… ну, скажем, через полчаса. — Хорошо. Он обратился к миссис Бикман: — Не будете ли вы столь любезны хоть чем-то покормить меня? После того как по дороге я слопал пару сандвичей с копченой олениной, во рту у меня не было ни крошки. Миссис Бикман покосилась на меня. — Накорми эту скотину. А то он даже на спусковой крючок нажать не сможет, — бросил я. Она медленно встала, пронзив Джада убийственным взглядом, и направилась к коробкам у плиты. Я закурил и вновь уткнулся в карту. Комната была маленькой, тесной и душной, в густом табачном дыму раскачивалась лампа. Скоро комнату заполнил аромат разогреваемой еды. Все было так знакомо, как старая болячка, о которой ты уже успел забыть, а она вновь о себе напомнила. Крошечная комната для экипажей на краю взлетной полосы не то на Шетлендских островах, не то на Шпицбергене, где было так же накурено, как и сейчас, тускло светила красная лампа, и кто-то готовил в углу на плите мой последний ужин. Все старались меня не тревожить и только тихо перешептывались. Знакомая картина, все как обычно. Я сгорбился в углу над картой, стараясь проложить маршрут между горными хребтами. Информация второго ранга — расположение радаров, информация третьего ранга — позиции зенитных орудий и места базирования истребителей Люфтваффе, а пятнадцатый ранг предполагал, что я так или иначе должен был добраться до цели. Затем я долго натягивал комбинезон, вешал на шею пистолет-пулемет «стэн», чтобы в кабине он лежал у меня на коленях как средство первой необходимости. Приклеивал пластырем клевому запястью резиновую капсулу с цианистым калием. К этому средству следовало прибегать уже после того, как воспользуешься первым… А снаружи меня ожидало небо в виде купола гигантского собора с погашенными свечами, и моей задачей было прокрасться между церковными скамьями и ущипнуть напрестольный покров на алтаре. Основная трудность такой задачи состояла в том, что в глубине сознания всегда гнездилось предчувствие, что тебя при этом непременно схватят. Я отодвинул карту в сторону. Джад уже опустошил свою тарелку и ободряюще поглядывал в мою сторону. Миссис Бикман вернулась в свой угол и, пуская носом табачный дым, спокойно смотрела на меня. — Ну как ты? — поинтересовался Джад. — Плохо. Я снова ощущаю себя шпионом. И мне это не нравится. Он хмыкнул и достал еще одну сигару. Я подтолкнул ему карту. — Вот маршрут. Это лучшее, что можно было придумать. Маршрут был разбит на четыре участка. Первые три пролегали приблизительно на юго-восток, потом на восток и северо-восток, образуя плавную кривую, прорезающую долины и пересекавшую границу посередине и южнее трех радарных станций. Каждый участок был протяженностью около двадцати пяти узлов. Четвертый резко поворачивал на юго-восток и пятнадцать миль тянулся вдоль речной долины к месту нашего назначения. Джад взглянул на маршрут с сомнением: — Выглядит слишком сложно, а сложные планы никогда не срабатывают. — То же можно сказать и о простых планах — таких элементарных, как сама идея перескочить границу России, чтобы подобрать какого-то типа. Если желаешь, чтобы нас поймали, можешь сам заняться разработкой маршрута. Он по-прежнему смотрел недоверчиво. — При более простом и коротком маршруте у них будет меньше времени для каких-либо действий в случае, если нас засекут. — Джад, в подобном деле нужно забыть о быстрых прорывах и не полагаться на удачу, даже если раньше она тебе не изменяла. — Ну… — тут он пожал плечами. — Ты здесь хозяин. Эта его фраза вполне могла быть удостоена Нобелевской премии, если бы была учреждена таковая за лицемерие. Он встал и застегнул «молнию» на куртке. — Пора собираться. Ко мне подошла миссис Бикман. — Ты считаешь задачу выполнимой? Я поскреб давно не бритую щетину на подбородке. — Если это возможно в принципе, то у меня получится. Правда, пилоты — народ самоуверенный, всегда так считают. — Если ты вылетишь в девять, то разминешься с ним. — Кроме всего прочего. Она печально улыбнулась. — Хочется думать, что вы вернетесь, — повернулась она к Джаду. — Если я не дождусь вашего возвращения, то подниму такой шум, что все газеты только об этом и будут писать. Джад кивнул: — Если мы не вернемся, важные лица сразу об этом узнают. Он вынул магазины из моих пистолетов, потом посмотрел на охотничьи ружья и винтовку на стене. Я догадался: Джад думает о том, что может случиться, когда Элис останется с ними одна. — Она не попытается ими воспользоваться, — заверил я. Джад вопросительно взглянул на нее: — Обещаете? — Я не хочу, чтобы вы открывали пальбу, — сказал я Элис. — Мне известно о них гораздо больше, чем вам. Если бы этим можно было чего-нибудь добиться, я бы давно занялся этим сам. Она задумчиво кивнула: — И ты тоже без полной уверенности ничего не предпринимай… Затем я прижал к себе миссис Бикман, маленькую, но сильную и трепетную, поднял ее голову и поцеловал. Она отступила на шаг и, стараясь сохранять спокойствие, сказала: — Что бы ни случилось, мне не в чем себя винить. Мне оставалось только кивнуть и отвернуться, но тут же я повернулся обратно. — Дай мне напрокат свою губную помаду, ведь это незаменимый навигационный карандаш. Она порылась в сумочке и, протягивая мне помаду, добавила с улыбкой: — Не забудь вернуть ее мне. Я улыбнулся в ответ и направился к выходу.Глава 23
Ночь была не то что темной, а как бы непроницаемой. Никаких звезд. Слоистые облака сделались плотнее, и небо теперь напоминало грязный, опутанный густой паутиной потолок, нависший над самыми верхушками деревьев, отчего деревья выглядели какими-то размытыми и отбрасывали на землю тусклые, неясные тени. Окажись я здесь лунной ночью, мне захотелось бы укрыться в тени деревьев или молить тучи заполонить небо. Не исключено, что я просто опасался получить пулю в спину. У Джада, как мне удалось разглядеть при свете лампы, был «смит-и-вессон» 38-го калибра со срезанным курком. Прекрасное оружие — его удобно носить при себе. Однако излишне короткий ствол обеспечивает точное попадание в цель разве что при самоубийстве. Это меня отнюдь не вдохновляло. Джад вряд ли собирался застрелиться, а неточный выстрел и сомнительная меткость оружия компенсировали друг друга. Минут двадцать одиннадцатого мы добрались до озера. Я залез в «Бивер», а Джад встал позади меня на поплавок, следя за моими действиями. Я отпустил тормоза, вылез из кабины и столкнул «Бивер» в воду. Потом вернулся в кабину, нащупал выключатель и, включив освещение, стал рыться в кармане дверцы в поисках старого, поцарапанного угломера. Когда Джад за моей спиной протиснулся в кабину через пассажирскую дверь, «Бивер» качнуло. — Мне лучше находиться здесь, — заявил он. — А где радарный приемник? — Я никогда им не пользовался. Он в багажном отделении, в последнем отсеке. Джад отправился в хвостовую часть фюзеляжа, и самолет снова закачался. Кабина «Бивера» в ширину и высоту не превышает четырех футов, так что добраться до хвостового отсека, пролезая через сиденья, было задачей не из легких. По той же самой причине мне будет нелегко завязать с ним борьбу, тем более что он сидит сзади меня. А после того как мы поднимемся в воздух и будем лететь в нескольких футах над землей, эта задача станет вовсе невыполнимой. — А где мне закрепить антенну? — спросил Джад спустя некоторое время. — Скорее всего, ты сейчас стоишь на решетчатом люке, просунь ее через крышку и выведи наружу, — сказал я и занялся измерением углов. Выстрел прозвучал довольно глухо. Сообразив, что Джад меня не застрелил, я повернулся, чтобы взглянуть, что случилось. — Извини, — сказал Джад. — Просто мне нужно было проделать отверстие в крышке. Мне следовало тебя предупредить. И он спокойно стал разматывать антенну. Я выключил огни и посмотрел на озеро. Вода была гладкая как зеркало, вдали едва виднелись расплывчатые тени деревьев. При скорости ветра больше пяти узлов тумана не будет. И это не осложнит моей задачи при той высоте, на которой я полечу. Но лучше б я подумал о ветре, чем о тумане. Джад протиснулся ко мне и перебросил через мое правое плечо провод. — Ты сможешь это подключить? Мой радиопередатчик был британского производства, и штекер приемника подходил к его разъему питания. А я во время этого полета не собирался ни принимать, ни отправлять радиограммы. — Спасибо, — поблагодарил Джад и потащился назад. — Включишь эту штуку только после того, как я запущу мотор, — предупредил я. — Хорошо, — проворчал он, держа в руке ручку антенны. — Если нас зацепят, я постараюсь определить приблизительное направление и расстояние от нас. Хорошо? — Ладно. Джад уселся на свое место. Позади двух передних кресел стояла еще одна пара, затем небольшое пространство, где в полу имелся откидной люк, а дальше начинался хвостовой отсек. Он уселся на сиденье по диагонали от меня. Ручка антенны оказалась за его спиной, так что он мог дотянуться и повернуть ее. — У меня все готово, — радостно улыбнулся Джад. Часы показывали пять минут двенадцатого. Я протянул ему листок бумаги: — С этой минуты ты — штурман. Будешь читать вслух, когда мне понадобится. Он достал из кармана карандаш и пробежал им по строчкам. — Выглядит несколько сложнее обычного. — Пусть это тебя не волнует. Ведь все равно неизвестно, какой будет ветер. Его улыбка заметно померкла. — Как тебе будет угодно. — Я предлагаю, давай пошлем все к чертовой матери и сразу полетим в Хельсинки попить пивка. — Можно бы, если бы не тот тип. Я кивнул и запустил мотор. Джад так ни разу и не оказался в пределах моей досягаемости, и теперь мне ничего не оставалось, кроме как отправиться в Россию.Мы стартовали в семь минут двенадцатого. В моей власти было прибегнуть к какой-нибудь из множества уловок: пересосать горючее, или опустить вниз ручку аварийного отключения подачи топлива, или попытаться запустить мотор всухую. Скорее всего, он не сумел бы разобраться, в чем дело, но ему достаточно было бы всего лишь одного подозрения, что я что-то сделал не так. Джад был верным служакой и мог застрелить меня, только чтобы лишний раз доказать это. Я покружил над озером и на высоте двухсот футов взял курс 156, потом ударил по таймеру на приборной доске и спросил: — Какое время проставлено на первом участке? Позади загорелся миниатюрный фонарик. — М-м… Двадцать две морских мили, четырнадцать минут двадцать секунд. Я нацарапал губной помадой на панели рядом с часами 14.20 и довел скорость до двухсот пяти узлов. Где-то вдалеке по левую сторону показался среди деревьев мерцающий свет, но это меня уже не касалось. Впереди была только ночь. Ночные полеты сильно отличаются от дневных. Дело в том, что ты сидишь в тускло освещенной кабине и следишь за приборами, делаешь пометки на карте, вносишь в их показания небольшие коррективы. Постепенно все превращается в одну большую расползающуюся головоломку из скорости, направления ветра, высоты и температуры. Решишь эту задачу, хотя бы приблизительно, — и ты в безопасности. Тебе никогда неузнать, какие опасности подстерегали тебя на маршруте: вершины гор, которые ты успешно миновал, и столкновение с другим самолетом, которого удалось избежать. Такое теплое, уютное чувство. Так летают на регулярных авиалиниях. Здесь совсем другое дело. Я в кабине не проводил никаких вычислений и старался поскорее проскользнуть над верхушками деревьев, встревоженно поглядывая по сторонам, а точнее говоря, прямо перед собой. Надо было перевалить через горные кряжи, надвигавшиеся из темноты, и по стальному блеску воды в реке определить свое местонахождение. Свет в моей кабине был выключен, словно я спрятался от кого-то, но рокот мотора можно было услышать за пять миль, а радар мог выследить и за пятьдесят. В наставлении говорится «выше и медленнее», но все мои помыслы были сосредоточены на том, чтобы лететь как можно быстрее и ниже. Я был крошечным насекомым в стране великанов. Таймер показывал пять минут сорок секунд. Самолет под прямым углом пересек четвертую из целой серии небольших речушек; она мелькнула под крылом и осталась далеко позади. Рельеф местности стал повышаться, обычный кряж, подобный тем, что избороздили всю Лапландию. Правда, каждая следующая гора была выше предыдущей, и они словно волны вздымались навстречу самолету. Я подал немного вперед сектор газа, нос задрался, и мы стали карабкаться вверх. — Сколько времени до последней вершины этого кряжа? — поинтересовался я. Сидевший у меня за спиной Джад был целиком поглощен своим приемником. Желтые блики, отбрасываемые шкалой, падали на пухлые складки его лица. Он посмотрел на меня, затем сверился с листком бумаги: — М-м… семь минут тридцать секунд. — Спасибо. Как идут дела? — Никаких следов. Таймер показывал семь двадцать. Очередной волны не последовало, и после секундного колебания я вернул сектор газа на место. Самолет опустил нос, и я постарался перевалить через хребет, чуть ли не впритирку к нему. Такие места были наиболее опасными. В самой высокой точке, когда складки местности помочь уже не могли, мы представали как на ладони перед локаторами, словно пришпиленная на булавке бабочка. Самолет проскользнул над вершинами елей всего в тридцати футах. — Ага, — пробормотал Джад и умолк, словно чем-то обескураженный. — Я думал, там что-то есть, — пояснил он. — Просто помни, что ты ищешь их, а они — тебя. Если ты ничего не найдешь, то я не буду на тебя в обиде. Мы скользнули по склону, оказались в долине, пересекли озеро слева и снова стали набирать высоту. На этот раз я подал сектор газа немного вперед. Таймер показывал одиннадцать минут десять секунд. Казалось, стрелки застыли на месте. Я не слишком точно придерживался маршрута: озеро нужно было пересечь точно посередине. Но при этом требовалась максимальная осторожность. Это куда важнее, чем точное следование курсу. Мне вспомнились слова моего давнишнего наставника: «Я могу назвать тебе массу пилотов, которым крылья самолетов не стали бы надгробием, если бы они чуть больше проявляли бдительности, почаще смотрели вокруг и поменьше полагались на дюйм защитной брони». Я усмехнулся. Он был абсолютно прав, но давно уже лежал в могиле. Не многим удалось дождаться окончания войны. Я уцелел лишь благодаря тому, что меня выставили из армии прежде, чем удача повернулась ко мне спиной. За высшей точкой подъема и последним рядом деревьев местность выравнивалась, и я замедлил набор высоты, но все-таки взял сектор газа на себя. Джад ахнул и затараторил: — Локатор почти прямо перед нами… градусов на пять левее… А сейчас исчез. Мы снова скользнули вниз над склоном. Я сбросил газ до отказа и уменьшил обороты двигателя. Теперь машина шла со скоростью сто двадцать пять узлов. В кабине царила тишина, которую нарушал только рев ветра из-за плохо пригнанных дверей. — Что ты сейчас делаешь? — спросил Джад. — Стараюсь пересечь границу как можно тише. Есть возражения? Когда Джад придвинулся к окну и стал смотреть вперед, «Бивер» качнуло. Долина внизу была затянута туманом. Потом я увидел реку, затем — еще реку. Где-то перед моим правым поплавком они сливались вместе, и наконец моему взору предстала необычно широкая просека среди редкого леса. Это была граница. — Новый курс! — потребовал я. Джад заерзал и щелкнул фонариком. Я слегка накренил машину влево, стараясь не терять скорость быстрее, чем следовало, чтобы не выводить двигатель на полные обороты. По крайней мере пока не уберемся подальше от границы. Здесь граница предстала уже в виде нескольких рядов колючей проволоки, охраняемых человеком с собакой и телефоном. Но ни человек, ни собака меня сейчас не волновали. — Один-ноль-шесть, четырнадцать минут, — раздался голос Джада. Я остановил таймер, сбросил показания и запустил снова. Цифры 14.20, нацарапанные губной помадой на приборном щитке, стирать не стал — они еще могли пригодиться. — С этой минуты мы находимся на нелегальном положении. Ты уверен, что не хочешь послать все это к чертовой матери и смотаться в Хельсинки за пивом? — спросил я. — Пива я куплю потом, — отозвался Джад. — За счет секретной службы? — Мы включим его в расходы на медицинские нужды. А тебе не приходит в голову прибавить газу, пока мы не врезались в гору? — Спасибо за напоминание, — отозвался я, но оставил все как есть. Скорость уменьшилась до девяноста узлов и продолжала падать. Первый кряж, ощетинившийся лесом, выплыл передо мной из тумана, словно изображение на фотографии в бачке с проявителем, пытаясь преградить нам путь. Скорость упала до восьмидесяти. Таймер уже отсчитал сорок секунд. Значит, мы на милю удалились от границы. Я начал медленно набирать высоту, стараясь при этом удержать скорость на уровне семидесяти узлов. Двигатель завыл. Стрелка указателя скорости дрожала на отметке семьдесят. Первая линия деревьев прошла в тридцати футах под нами. — Ты немного опаздываешь, — заметил Джад. — Если у тебя есть возражения, изложи их в письменной форме, и тебе объяснят, что это мое дело. — Мне уже об этом говорили. — Вот и хорошо. Сосредоточься и дай мне расчеты по этому отрезку маршрута. Снова загорелся фонарь. — После гребня в десяти морских милях будет река. Пять с половиной минут полета. Потом кряж в тысячу футов, а за ним излучина реки в пятнадцати с половиной милях… — Это поможет нам выжить. На семидесяти пяти узлах мы перевалили через кряж. Мне хотелось бы немного увеличить высоту, но для этого пришлось бы прибавить оборотов. А полный газ моего мотора разбудит любой сибирский гарнизон. Мы снова карабкались вверх по склону, чтобы проскочить выступ, вздымавшийся перед нами. — Радар, — неожиданно выпалил Джад. — Отчетливый сигнал справа, курс приблизительно сорок градусов. Очень сильный. Он… он в двадцати милях от нас. Все. — Это ваша южная станция. Их радар должен находиться в двадцати милях от нас. — Они нас засекли. И с каждым оборотом антенны мы появляемся на его экране. Стрелку так зашкаливает, что она вот-вот сломается. — Так замени ее. — Ты ничего не можешь сделать? — В его голосе звучала скорее злоба, нежели тревога. — Конечно могу. Нужно сбегать в магазин и купить субмарину, а ты подождешь меня здесь. — Я умолк и снизился до тридцати футов. Четко очерченные силуэты деревьев на гребнях скал всплывали из сероватой дымки и исчезали под нами. — Он нас не видит, — успокоил я Джада. — Почему? — Позади нас рельеф местности повышается. Нас просто невозможно заметить. Разверни свою антенну на сто восемьдесят градусов, и ты получишь отраженный сигнал почти такой же силы. Заметить нас просто невозможно. Не доверяя моим словам, он начал манипулировать антенной. А возможно, Джад просто учился тому, как порой надо затаиться и ждать. Никаких уверток и метаний из стороны в сторону, потому что это лишь выдаст твое беспокойство со всеми вытекающими отсюда последствиями. — Сигнал появляется с теми же интервалами, — заметил он через некоторое время. — Если бы нас засекли, то наверняка сузили бы сектор обзора… Извини, я забыл, что ты уже прошел через все это. — Я пытался забыть об этом. «Бивер» перевалил через очередной гребень и, опускаясь в долину, стал набирать скорость. — Сигнал слабеет, — заметил Джад. — Теперь совсем исчез. Над долиной машина выровнялась. Приближалась самая неприятная минута. Сигнал локатора мог появиться снова, и мне было точно известно, где это может произойти: в точке поворота на третий отрезок пути. Здесь мы окажемся в поле зрения сразу двух станций, и нужно будет ускользнуть как можно быстрее. Но до этого момента оставалось еще десять минут. Дно долины было довольно плоским. Местами встречались островки веретенообразных елей, невысокие гребни чередовались с лоскутками крошечных озер и просто участками голого камня, где даже елям не за что было зацепиться. Я старался лететь как можно ниже, но мне не нравилось, что над озерами стал подниматься туман. Возможно, мне это только казалось. Просто некая расплывчатость очертаний, как бывает на фотографиях при плохо наведенной резкости. Но уже перевалило за полночь. Температура воздуха продолжала падать, а разность температур воздуха и воды увеличивалась. Если не будет ветра, туман может продержаться до восхода солнца. Я занервничал, поднялся до шестидесяти футов и бросил взгляд на таймер. Прошло пять минут. Еще через минуту появится река, а там снова начнется подъем. — Ничего не видно, — сказал Джад. — Мы спрятались в яме. Здесь им нас не достать. — Я порылся в кармане, нашел сигарету и протянул ее Джаду. — Прикури, пожалуйста. Мои глаза привыкли к темноте. Не хочу смотреть на пламя. Он понимал, о чем идет речь. Нужно не меньше получаса, чтобы глаза привыкли к темноте, и несколько минут реадаптации после того, как чиркнешь спичкой перед носом. Позади меня вспыхнул тусклый огонек, и Джад вернул мне сигарету. — Благодарю. Кстати, что ты собираешься там подобрать? — Одного парня. — И все? Сколько он весит? Внизу промелькнула река. Отблески света очерчивали ее русло. Джад пробормотал нечто невразумительное. — Джад, ведь там может быть груз, — сказал я. — Сам человек благополучно мог пройти эти сорок пять миль, и, черт побери, это было бы гораздо безопаснее, чем забирать его таким образом. Особенно учитывая подготовку, которую он получил в вашей конторе. Ну, я надеюсь, тебе известно, какой груз может взять «Бивер». — Я знаю. Консультировался с Лондоном. Наверняка так и было. — И все-таки я не понимаю, что ему там делать. Он оставил мое замечание без ответа. Поверхность земли снова начала подниматься, и я соответственно начал набирать высоту. Это был просто холм, отделявший реку, которую мы миновали, от одного из ее притоков. Затем мы миновали долину, по которой тот протекал, и стали приближаться к горному кряжу: самой открытой точке нашего маршрута. Когда самолет перевалил через холм, нас слегка зацепил локатор, но оператор вряд ли смог что-нибудь заметить, и мы благополучно проскользнули в долину. Джад снова включил свой фонарик. — Через десять минут двадцать секунд с начала полета на этом участке нам должна встретиться река. — Хорошо. Таймер отмерил семь минут сорок секунд, а часы показывали двадцать восемь минут после полуночи. — Следующий кряж будет довольно опасным местом, верно? — Да. — Что будет, если нас засекут? — А разве ты не знаешь? Или тебя не инструктировали… — Они могут поднять в воздух самолет. Я даже не знаю какой. — Для такой погоды реактивный истребитель не годится. Эта штука не сможет летать в туманную ночь у самой земли. Нет, они пошлют что-нибудь из легкой авиации, типа нашей машины, и начнут поиски. Надеюсь, на нас не наткнутся во время посадки. И придется им только гадать, с чего начать поиски. — Понятно, — после некоторого раздумья сказал он. — Я начинаю разделять твою точку зрения по поводу нашего маршрута. Справа от меня среди деревьев появилась прогалина. Стрелка таймера приближалась к десяти минутам. Я повернул в ту сторону и увидел реку. После второго поворота мы полетели вдоль русла, и теперь не нужно было постоянно сверяться с компасом. Когда летишь вдоль реки, следует лишь помнить, что в любую минуту перед тобой может вырасти холм и дать тебе по зубам. Совершенно непроизвольно я задрал нос самолета и немного прибавил газу. Рельеф местности стал снова повышаться, и минуты через четыре мы должны были оказаться в высшей точке нашего маршрута. — Как ты считаешь, — поинтересовался Джад, — с какой стороны я засеку радар? — С обеих. — Хорошо. Я дам тебе знать, когда у меня что-нибудь появится. — Обязательно. Проку от этого будет мало. Разве что только подтвердит, что мы находимся в нужном месте. — Сознайся мне в одном, — сказал я. — Как ты умудрился завалить все дело и позволил себя провести? Где произошла утечка? — Мы были вынуждены объявить, что собираемся обследовать границу. — Вынуждены? Зачем? — Это был единственный выход, следовало сделать швейцарскую часть операции достоянием гласности. В самой Швейцарии толку не добьешься. Все было сделано за пятнадцать ходов и через разные банковские счета. Расчет был точный: если поставить под угрозу финскую часть операции, то кто-нибудь наверняка прикроет все дело. Тогда мы потребовали информацию о конкретных личностях. Это тоже сработало. Мы знаем, с кем имеем дело. Минуточку, мой приемник улавливает сигнал где-то в девяноста градусах слева. Слабый. — Они прочесывают подножие холма, нам ничего не грозит. Но им тоже известно, кто ты на самом деле. Держу пари, это Кениг засек твой «Остер». — Мне тоже так кажется. Я узнал, что в тот день Кениг был в Рованиеми. Мы-то думали, что он испарился вместе с прицепом. В конце концов, риск всегда остается, и с этим надо смириться. Подъем становился круче, и я прибавил газу. Мне не нравилась видимость прямо по курсу. Мы находились на высоте около ста футов, и пока никакой опасности не предвиделось, но мне не хотелось бы переваливать через какой-нибудь очередной высокий хребет. Оставалось только надеяться, что я успею заранее его разглядеть. — Этим объясняются неприятности, которые были у меня этим летом, — сказал я. — Должно быть, слухи об интересе, проявляемом ко мне секретной службой, распространились довольно широко: половина Лапландии предлагала мне липовую работу, чтобы узнать, не работаю ли я уже на тебя. Сначала Вейкко, а потом этот парень Кенига — Клод. Бессмысленная тогда фраза Ильзе теперь обретала смысл: «В конце концов, я думаю, что ты один из них». Правда, они не убили меня, после того как накачали наркотиками. Им важно было узнать, что от меня стало известно секретной службе. — Да, порой нам приходится идти на такой риск, — сказал Джад. — Мы думали, это отвлечет внимание от нас. — И вам пришлось идти на риск? — Ну, мы считали, что ты сам сможешь о себе позаботиться. Не думаю, что ты забыл наши уроки. — Он помолчал, потом добавил: — Официально ведь ты к нам отношения не имеешь. — Так что если бы меня убили, ты не особенно горевал бы. — Это было бы очень некстати, но ведь все обошлось, верно? — дружелюбно заметил Джад. До поворота осталось не больше минуты. — Ага… — выдохнул Джад. — Я снова что-то нащупал. — С какой стороны? — Появился сигнал. Не очень сильный, но постоянный. Градусов сто двадцать справа. — Он замолчал и после некоторой паузы добавил: — Слева пока ничего нет. Я посмотрел налево. Поросшая лесом гора терялась в тумане. Скорее всего, она и служила препятствием для радара. Таймер между тем свидетельствовал о том, что до перевала осталось ровно тридцать секунд. Хотя это было трудно установить с точностью до секунды, потому что я не слишком точно поддерживал заданную скорость. Мы продолжали карабкаться вверх над склоном, и я таращился во все глаза, стараясь разглядеть в темноте вершину гребня. И не мог. При такой видимости, даже когда я поднимался вверх параллельно склону, горизонт оказывался подо мной. — Мощный сигнал радара справа, — закричал Джад. — Очень сильный. — Он молча покрутил ручкой антенны. — С левой стороны тоже появился сигнал, и он усиливается, около ста градусов. Они достали нас с обеих сторон. Тогда я понял, что перевалил через хребет. Иначе локатор не мог бы засечь нас. И я начал снижаться. Где-то снаружи длинный «электронный хлыст», посылаемый радаром, щелкал по машине при каждом обороте антенны, каждые десять секунд, и так с обеих сторон. Каждый раз мы оставляли на двух экранах маленький зеленый светящийся след, который постепенно смещался в определенном направлении. Когда-то давно я пытался придумать, что можно сделать за эти десять секунд, пока я находился вне предела их обзора. Что-нибудь такое, что могло бы убедить их в ошибочности их выводов, в том, что меня там вовсе нет и направляюсь я совсем в другую сторону… Из этого ничего не получилось. А на этот раз было целых две станции. Одна могла совершить ошибку, приняв нас за стаю гусей, или вообще упустить из виду, пока оператор повернулся за чашкой кофе. Но обе станции сразу проворонить нас не могли. Все мои надежды были связаны с поворотом на третий отрезок. Если им известно мое местонахождение, поворот может сбить их с толку и лишить возможности понять, куда я направляюсь. Вот почему я выбрал этот маршрут. Самолет круто накренился. — Левый радар сузил сектор обзора, — сказал Джад. — Он следит за нами. Теперь антенна радара не делала полных оборотов вокруг своей оси, а просто обследовала небольшой сектор неба. «Удары кнута» стали чаще, и наше местонахождение перестало быть тайной. Мы появлялись на экране каждые две или три секунды. Горный хребет, тянувшийся позади, повышался влево. Впереди справа местность шла под уклон, по крайней мере должна идти под уклон, если эта карта хоть в какой-то степени соответствовала действительности. Я перекрыл дроссель, и мы скатились по склону, словно бочонок с Ниагарского водопада.
Глава 24
— Радар сзади исчез… — сказал Джад, — и слева тоже. — Он выждал некоторое время, чтобы удостовериться. — Они нас потеряли. — На каком курсе я должен был сейчас находиться? Он засуетился и снова включил фонарик. — Пятьдесят шесть градусов пятнадцать минут двадцать секунд. — И затем добавил: — Нас уже засекли? — Если они специалисты в своем деле, то наверняка. — Что они могут подумать? — Только то, что мы спустились в эту долину. На карте долина тянулась на несколько миль, все время расширяясь, пока не переходила в то, что с большей или меньшей уверенностью можно было назвать равниной, простиравшейся до самого побережья Белого моря. Наше озеро находилось в сорока градусах справа по курсу. Я держался правой стороны долины вплотную к горному кряжу и собирался повернуть, как только он закончится. Мы уже миновали цепь радарных станций, оставив их слева и сзади. Я надеялся, что гористая местность не позволит нас обнаружить. Река резко изгибалась в том месте, где мы ее пересекли, а затем снова продолжала катить свои воды по ровному руслу. Местность справа стала понижаться и вскоре растворилась в сумерках. — Ты наверняка сможешь засечь радар на этом отрезке, но не думаю, чтобы они могли засечь нас, — сказал я. — Ну а если им это удастся, как насчет смертоносной пилюли для меня? Или их больше не выпускают? — О, тебе не стоит беспокоиться. Я позабочусь, чтобы ты не достался им живым. — Это не было предусмотрено в контракте. — Я полагаю, что так будет лучше. Мне оставалось только вымученно улыбнуться масляному манометру. Впрочем, я прекрасно знал, что Джад собой представляет. Я прикурил от окурка новую сигарету. По мере того как долина понижалась, туман становился все гуще, но сквозь белую пелену можно было различить небольшие озера и силуэты отдельных деревьев по их берегам. Я продолжал тревожно поглядывать направо, чтобы неожиданно не налететь на какую-нибудь скалу. Но местность, похоже, была пологой, если не считать привычных холмов и небольших кряжей. Джад регулярно принимал сигналы радаров, но нас, видимо, все-таки не засекли, по крайней мере они не сужали сектор обзора. Джад в свою очередь засек слабый сигнал третьей станции, расположенной к северу от самолета. Когда таймер отмерил очередные тринадцать минут, Джад наклонился ко мне и спокойно сказал: — Точка поворота находится над озером длиной мили в полторы, протянувшимся с северо-запада на юго-восток. Правый поворот на один-четыре-восемь. — Спасибо. — Время следования на конечном участке маршрута восемь минут тридцать секунд. Я написал на панели губной помадой 8.30 и старался как можно точнее придерживаться курса: единственный отрезок пути, где это имело большое значение. На других участках можно было не только сверяться с компасом, но и ориентироваться по местности. Но теперь мы летели над равниной, и единственным ориентиром было озеро. Если я пролечу мимо, то в нескольких милях по курсу окажется железная дорога. Скорее всего, мой самолет заметят и сообщат куда следует. Белая пелена, окутывавшая деревья, продолжала сгущаться, а потом деревья исчезли и мы полетели в пустоте. Тогда я понял, что подо мной скрытое туманом озеро. — Черт возьми! — выкрикнул я и положил «Бивер» на правое крыло, дважды стукнул по таймеру и взял новый курс. У меня за спиной послышалось бормотание Джада, больше походившее на тяжкий вздох. Местность снова начала повышаться. Я смотрел направо, стараясь найти реку, которая выведет нас к нужному озеру. — Мне это не нравится, — заметил я. — Все озеро окутано туманом. Я его не замечу, пока мы на него не сядем. — Другие озера будут покрупнее. — Я не боюсь их пропустить. Мне нужно только придерживаться русла реки, значит, найти ее… — Тут я ее заметил и оглянулся. — Меня волнует приземление. Если над водой будет футов десять тумана, то мягкой посадки ожидать не приходится. Мы можем воткнуться поплавками в воду и перевернуться. — Что бы ни случилось, попытаться все равно следует. — Если дела пойдут худо, у тебя может появиться желание пристрелить меня. Что вашему парню говорили по поводу посадочных огней? — Зеленая ракета на северном берегу озера, когда услышит звук мотора. Потом два белых огня на воде в тридцати ярдах друг от друга, один за другим вдоль озера. Неплохо. В хорошую ночь вообще без проблем. Огни на воде в тридцати ярдах друг от друга дадут мне необходимую информацию, под каким углом я буду заходить на посадку. Правда, в такую ночь в последний момент легко потерять их в тумане, ведь нас будет разделять не десять ярдов тумана, а, учитывая угол приземления, все восемьдесят. Второй огонь будет еще дальше. Но мне нужны оба ориентира, чтобы рассчитать свои действия. Теперь мы скользили вдоль реки. После поворота прошло уже три минуты, а часы показывали без семи минут час. — Ну, по крайней мере, туман скроет самолет после посадки, — проворчал Джад. — Это может оказаться полезным. — Появляются реальные шансы, что он скроется в воде. И мы вместе с ним. — Сначала будет длинное озеро, а потом уже мы выйдем к месту посадки. И сможем заранее оценить все условия. — А если обстановка будет отвратительной, что тогда? Мы, наконец, отправимся в Хельсинки за пивом? Он не ответил. Я немного снизился — мы летели над долиной, и опасности наскочить на скалу не было, но, вероятно, начинали приближаться к обжитым местам. Сама река была быстрая и мелководная, но широкая. Туман над ней фактически отсутствовал. Так, отдельные клочья на тихих плесах в излучине да легкие облачка у подножия деревьев по берегам. Я машинально стал готовиться к посадке. Тормоза при посадке на воду никакой роли не играют, шасси — убраны, топливо — осталось двадцать пять галлонов, подача нормальная. — Пристегнись покрепче, — бросил я Джаду. — Попробуй все-таки пристегнуть страховочные ремни. Если твой друг не забыл выставить для нас в окно свечку, я собираюсь при первой же возможности плюхнуться в озеро. После поворота прошло уже пять минут. Белесая дымка снова появилась впереди среди деревьев. Вот мы их миновали и оказались над длинным, узким озером или над чем-то, что должно было быть озером. Воды не видно. Просто сплошная пелена тумана, а впереди торчали две купы деревьев. Острова, на которых они росли, были скрыты туманом. Я обогнул их, касаясь поплавками его верхней границы. Во время одного из разворотов я сказал: — Посмотри вниз. Вот на что похожи условия нашей посадки. Я почувствовал, что Джад придвинулся к окну и взглянул на озеро, но ничего не сказал. Озеро вытянулось на семь миль. А это означает семь минут полета, значит, над местом слияния двух озер я буду пролетать в час ночи. До сих пор все шло благополучно, но все пойдет прахом, если я не смогу сесть. А нужно было, чтобы все завершилось наилучшим образом. Я взглянул на берег, чтобы решить, не смогу ли повторить свой любимый маневр с посадкой параллельно береговой линии, которая служила бы мне горизонтом. На тихой воде, по которой очень трудно понять, на какой высоте ты находишься, такой маневр прекрасно срабатывал. Но при наличии тумана это не годилось. Я постепенно стал опускать поплавки в пелену тумана, повисшую над водой, потом начал рвать ее пропеллером и, наконец, топить в ней нос и лобовое стекло кабины. Берег исчез, я погрузился в неизвестность. Когда самолет вылетел оттуда, моя спина взмокла от холодного пота. Озеро слегка сворачивало влево, и я отклонился в ту же сторону. Оставалось три минуты полета. Настало место для расчетов. Мои глаза находились на одиннадцать футов выше самой нижней точки «Бивера», где наполовину убранное центральное колесо выпячивалось за поплавки. Так что, если погрузиться в туман до уровня глаз, поплавки окажутся на одиннадцать футов ниже. Плюс-минус пара футов из-за того, что пропеллер вздымает волны. Но это ничего не значило, ведь я представления не имел о толщине слоя тумана. С одинаковой степенью вероятности она могла составлять и одиннадцать, и пятнадцать, и даже двадцать футов. — Ну и как тебе все это? — спросил Джад. — Похоже, сесть невозможно. — Я считал, ты виртуоз в ситуациях подобного рода. — Нужно быть отличным пилотом, чтобы определить возможность посадки. А как, ты думаешь, бьются неопытные летчики? Комментариев не последовало. — Все будет зависеть от огней, — сказал я через некоторое время. — Если от них будет хоть какой-то прок, может, и получится. Даже для меня это прозвучало неубедительно, а ведь я действовал в собственных интересах. Возможно, он подумал, что мне все удалось бы, носи я до сих пор галстук из Форин Офис. Мы миновали проливчик, соединяющий оба озера. Просто прогалина среди деревьев тридцать ярдов в ширину и чуть больше в длину. Перед нами предстало второе озеро. Горизонта не видно, всюду, куда ни кинешь взгляд, туман. Длинные чахлые сосны росли на разбросанных по озеру островках, пробиваясь сквозь туман, словно гнилые мачты затонувших парусников. Тихо, как в ледяной пещере. Только рокот мотора моего «Бивера» нарушал тишину и делал его слишком приметным. Я повернул налево, стараясь держаться поближе к северному берегу, затем задрал нос и сбавил обороты мотора, чтобы уменьшить шум. Джад за моей спиной прилип к окну. Стрелки часов начали отсчитывать секунды следующего часа. Я остановил таймер и сбросил показания на ноль. Северный берег ощетинился верхушками сосен, и я повел машину параллельно ему. Скорость упала до семидесяти пяти узлов, но мотор теперь работал гораздо тише. — Ладно, мы здесь, но где же твой приятель? Уверен, что мы оказались в нужном месте и не перепутали время. Среди деревьев мелькнула зеленая вспышка. Джад заерзал. — Ладно, вижу, — заметил я, мигнул огнями и пошел на S-образный разворот над озером, готовясь к посадке. Ближайшие островки отстояли не меньше чем на четверть мили от берега, который слегка вдавался в озеро. Если кто-нибудь запустил оттуда плавающие огни, чтобы отметить посадочную полосу, то она пройдет рядом с мысом. Ничего страшного. В воздухе сверкнула вспышка, и вслед за ней с западной стороны мыса сквозь туман стало пробиваться белое свечение. — Что это за штука? — спросил я. Джад размышлял, не выдаст ли он важнейшую государственную тайну. — Новый тип плавающего фонаря. Свет всегда остается наверху. Еще одна вспышка, и сквозь туман пробился свет второго фонаря. Я повернул машину назад, наполовину выпустил закрылки и зашел на посадку. Свет ближнего ко мне фонаря не стал ярче, зато дальний стал бледнеть, еще когда самолет был только в пятидесяти футах от пелены тумана. На тридцати он окончательно исчез. Я прекратил снижение, задел поплавком за верхнюю границу тумана и стал набирать высоту. Исчезнувший свет неожиданно вспыхнул прямо подо мной. — Ты видел? — спросил я. — Да. — Тебе не надо объяснять, зачем мне для посадки нужны два ориентира? Это дает возможность почувствовать высоту над посадочной полосой. Одного фонаря для этого недостаточно. — Я знаю, — упавшим голосом сказал он, — и понимаю, что ты имеешь в виду. Командные интонации в его голосе исчезли… Я развернулся на высоте шестидесяти футов, убрал свет в кабине и снова нацелился на ближайший огонь, стараясь опуститься рядом с ним. Поплавки уже погрузились в туман, но тут я стал резко набирать высоту. Огонь промелькнул прямо под носом, и я впервые заметил воду. Она была словно плоский поблескивающий отражатель диаметром в несколько футов вокруг фонаря. Самолет снова поднялся над пеленой тумана. — Что может произойти, если… — тут Джад замялся, — если ты неправильно рассчитаешь заход на посадку? — Мы можем скапотировать или зарыться поплавком в воду и сломать его, к тому же один из поплавков слегка поврежден, при любом из этих вариантов вместо одного тут останутся трое. У меня возникла идея, — продолжал я. — Идея, которая, возможно, никому прежде не приходила в голову и, в сущности, чреватая опасностью. Словом, мне кажется, я смогу посадить самолет и при одном огне, если буду лучше видеть воду. — И как это сделать? — Именно это я и имею в виду. Нужно что-нибудь бросить в воду между огнями. Пойдут небольшие волны, и вода станет заметнее. Слишком тихая погода, черт побери. — Что нужно бросить? — Отстегнись и сходи в багажное отделение в хвосте, найди там жестянки с консервами — это наш неприкосновенный запас, — открой люк и жди моего сигнала. Бросишь три-четыре банки, связанные веревкой. Я услышал, как он стал протискиваться назад, и сделал медленный круг над озером, чтобы снова зайти на посадку. Этот туман и черные, лохматые силуэты сосен казались безжизненными, как обратная сторона луны. С того момента, как мы впервые заметили огни, прошло всего четыре минуты. Люк открылся, послышался свист ветра. — Я готов! — крикнул Джад. — Ладно. Секунд через пятнадцать. — Я убрал газ и стал спускаться вдоль огней. Дальний опять исчез, самолет стал утюжить поплавками верхнюю границу тумана. — Приготовиться! — крикнул я. Первый огонь вспыхнул и исчез под носом. Я мысленно произнес «двадцать два» и заорал: — Пора! Впереди неожиданно замаячил второй огонь, стал увеличиваться и прошел подо мной. Надо было спешить, пока рябь на воде не утихла. Самолет пошел на разворот. Мог ли мне оказаться полезным второй огонь? Ну, скажем, если пройти над первым на высоте три-четыре фута, постараться удержаться на этой высоте и посадить машину, когда увижу рябь у второго огня? Возможно ли это? Нет. Нельзя метаться между двух огней. Цель должна быть только одна. Забудь о втором огне. Джад тяжело плюхнулся на сиденье. — Я не закрыл люк… — Черт с ним! Машина вышла из поворота на высоте пятидесяти футов над кромкой тумана и в двухстах ярдах позади первого огня. Взяв на себя сектор газа, я полностью опустил закрылки. «Бивер» замедлил свой бег, качнулся и клюнул носом вниз. Я, как мог, пока видел оба огня, старался поточнее удерживать курс. Стрелка указателя скорости стала возвращаться в исходное положение. При пятидесяти узлах я еще круче опустил нос машины. Дальний огонь стал бледнеть и наконец совсем исчез. Я весь сосредоточился на первом огне и нацелился гораздо ближе, чем в предыдущий раз. Мы уже опустились до тридцати футов над туманом и были в ста ярдах от огня. Он начинал чуть заметно бледнеть. Скорость упала до сорока семи узлов. На этой скорости машина стала неповоротлива и с опозданием реагировала на мои манипуляции. На двадцати футах огонь совсем потускнел, но я продолжал снижаться, и это стоило мне больших усилий. С одной стороны, мне хотелось держаться повыше, чтобы лучше видеть ориентир, но я должен был целиться ближе, чем в прошлый раз, и сесть точно на огонь. За ним уже ничего не было видно. Ничего. Когда самолет опустился до десяти футов от верхней кромки тумана, огонь стал едва заметен. До него оставалось ярдов пять — десять. Пока все шло как по маслу. Я снова убрал газ и стал понемногу задирать нос. Неожиданно кабина показалась мне такой же тихой и безжизненной, как туман с торчащими из него черными стволами деревьев. Огонь оставался единственным живым существом в этом мире и стал похож на угасающие угольки. Стрелка указателя скорости упала почти до нуля. Поплавки погружались в туман, а он клубился, пенился, обтекал их и уносился прочь. Туман поднимался, и вот уже винт самолета стал крошить его на кусочки. Огонь исчез. Я остался один и падал в никуда. И я стал частью этого «никуда», находился внутри него. Мне захотелось вернуть машину назад, взреветь мотором, чтобы почувствовать биение жизни моей машины. Мне не хотелось умирать в тишине. Сквозь туман начал пробиваться свет посадочного огня. Он был чересчур расплывчатым, чтобы служить ориентиром, но быстро становился все более и более ярким. Высоко, слишком высоко. Я потянул штурвал, и он задрожал в моих руках. Скорость была на пределе. Огонь вспыхнул ярче и оказался совсем близко, и я увидел за ним рябь на воде. Внезапно все встало на свои места. Подо мной появилась плоскость, и теперь я знал, где нахожусь. Высота четыре фута — слишком высоко. Я толкнул штурвал вперед и взял немного на себя, и мой «Бивер» опустился на два фута ниже. Штурвал снова начал вибрировать, я опять потянул его на себя. Полет закончился, послышался легкий всплеск воды, и поплавки коснулись поверхности озера. Все кругом заволокло туманом. Меня окружала мутная пустота, но теперь все было иначе, я снова был на земле. Второй огонь вспыхнул, стал ярче и уплыл назад, и я стал ждать, когда «Бивер» закончит свой пробег. Мы слегка покачивались на волнах, возникших при посадке. Мотор принялся чихать и не мог сократить пробег машины, но в эту минуту я наслаждался тишиной. — Да, — тяжело вздохнул Джад за моей спиной, — да. — Добро пожаловать в Россию, — сказал я. — Да, — повторил он и вдруг весело добавил: — Мне пришлось пережить довольно неприятные минуты. — Это лишь слабое подобие моих переживаний, приятель. Я сейчас как выжатый лимон. — Ты знал, что потеряешь огонь из виду? — Да. Это было необходимо, если я снова собирался найти его в нужном месте. — Не зря тебя хвалили в Лондоне. — Неужели меня еще ценят? — Там сказали, ты — лучший из всех, кого они знают. — Только недостаточно морально устойчив, не так ли? Он промолчал. — Когда совершишь множество подобных вылазок, — заметил я, — возникает желание ощутить уверенность, что люди, посылающие тебя на такие задания, представляют, что они делают. Поэтому невольно становишься нетерпеливым к чужим ошибкам. А сидя в Лондоне за письменным столом, это можно назвать моральной неустойчивостью. Джад снова ничего не ответил. Я прибавил газу и повернул на курс триста десять градусов, чтобы, как мне казалось, направить «Бивер» параллельно берегу. Вдруг с правого борта из тумана выплыл крошечный мысок. Я подал машину в сторону и вернулся на прежний курс. Теперь из тумана показался плоский серый берег, я сбросил газ, левый поплавок чиркнул по камню, но не настолько сильно, чтобы получить пробоину. — Теперь нужно удостовериться, что нет засады, — заметил я. Джад сгорбился у открытой двери с пистолетом в руке. — Если человек появится не один, немедленно уноси ноги, — приказал он. — А ты сразу стреляй. От удара о камень «Бивер» развернуло бортом к берегу, казавшемуся пустынным. Я стал различать темные расплывчатые силуэты деревьев: туман, словно вода, струился между ними. Это был мертвый, бесцветный мир, подобный дну озера. Мотор работал с перебоями, напоминавшими кашель курильщика. Мне было холодно и очень хотелось иметь в руках оружие. На берегу появилась одинокая фигура. Джад подался вперед, напряженно всматриваясь в туман. Человек на берегу крикнул: — Все в порядке, Джад! — Слава Богу, — сказал он и выпрямился. — Можешь причалить к берегу? — Не хочу оставлять следов. Найди веревку и закрепи ее где-нибудь. Я выключил двигатель, и мир наполнился тишиной. Джад с веревкой в руке вылез на поплавок, обмотал его вокруг стойки и шагнул в воду. Она доходила ему до колен. На полпути к берегу он повернулся и позвал меня. — Иду, — буркнул я, отстегивая ремни, и пошел в хвостовую часть самолета.Глава 25
Когда я побрел к берегу, они уже привязывали конец веревки к дереву, а затем направились по берегу ко мне. Я дал им выйти на открытое место ярдах в пятнадцати от меня и достал из-за спины руки. — Оставайтесь на месте, ублюдки. Я держу в руках дробовик двенадцатого калибра, и вы у меня на мушке. Они остановились. — Руки вверх, бросай оружие. — Ну, мистер Кэри, это совершенно излишне, — сказал Джад. — Неужели? А мне казалось, что я просто развлекаюсь. А ну бросай оружие, Джад. — Он у меня в кармане. — Тогда достань его. Меня это не волнует. Ты им размахивал весь вечер, собираясь воспользоваться при необходимости. Считай, такая надобность возникла. Ну, поживее. До сих пор ночь была слишком тоскливой. Джад медленно повел рукой, очень осторожно вытащил пистолет из кармана и бросил у своих ног. — Просто замечательно, — заметил я и вышел на берег, держа на прицеле эту парочку, смахивавшую на плакат, посвященный набору в армию. Они продолжали стоять в нескольких футах друг от друга. Я сделал знак отойти и не стал представляться новому участнику событий, потом нагнулся и поднял оружие Джада. — Что с нами будет? — поинтересовался Джад. — Вам предстоит небольшая прогулка. Всего сорок пять миль до границы. Его револьвер оказался «смит-и-вессон», неплохо, к тому же кто-то догадался спилить предохранительную скобу спускового крючка, чтобы при крайней необходимости облегчить к нему доступ. Подобные штуки с оружием проделывают профессионалы. На спиливание номеров они времени не тратят. Я откинул барабан — все пять патронов были на своих местах. Оставалось только вернуть его на место. — Я уверен, ты этого не сделаешь, — осторожно заговорил Джад. — Неужели? — Я поднял револьвер и дробовик, целясь ему в живот. — Ты установил свои правила и собирался пристрелить меня за отказ лететь с тобой. А я тебе предлагаю всего лишь небольшую прогулку. Мне кажется, что с вами все будет в порядке. Оружие я держал у бедра, и все, что нужно было сделать, это нажать на оба спуска, и он получил бы заряд дроби, пулю двенадцатого калибра и пулю тридцать восьмого специального. От всего этого в теле могла появиться приличная дыра. Я едва удержался от этого и тихо сказал: — Не следует так поступать, Джад, — лезть в чужую жизнь и тыкать оружием. От этого люди нервничают и, сами того не желая, могут случайно застрелить кого-нибудь. Знаешь, сколько убийств происходит от неосторожного обращения с оружием? Джад не двигался с места. Я внимательно следил за обоими, и моя злость постепенно начала улетучиваться. — Ладно, — наконец буркнул я, — отвезу вас назад. Но больше никогда не пытайся угрожать мне оружием, Джад. Слишком долго смотрел я на него. Второй неожиданно бросился вперед. Не прыгнул на меня, а просто отскочил в сторону. Теперь для выстрела пришлось бы повернуться спиной к Джаду. Я резко крутнулся, разрядил оба ствола дробовика и отпрянул назад, поднимая руку с револьвером. Тот, второй, был весь засыпан песком. Джад рванулся с места. — Не стреляй, не стреляй! — заорал мужчина и встал на четвереньки. Песок струился по его одежде. Я ткнул пистолетом в сторону Джада, и тот остановился. Тогда я взял на мушку второго. Он опустил голову, отчаянно тряся ею. Прямо перед ним мои выстрелы проделали в песке две длинных узких борозды. Тут я сообразил, что его глаза засыпаны песком. Расслабившись, я подошел к нему и ногой перевернул на спину. Он так и остался лежать, отчаянно моргая, чтобы прочистить глаза, — невысокий седой мужчина в темной куртке лесоруба, грубых брюках и таких же ботинках. — Мне следовало хорошенько подумать, прежде чем попытаться втянуть тебя в эту затею, Билл. Этого человека я знал под фамилией Хартман.Если подумать, подумать как следует, все события становятся ясными в своей последовательности и логичными. Если я оказался предателем специального отряда при проведении операции «Противовес», тогда выходило, что он невиновен. Так что когда этот тип появился снова и, скорее всего, с потрясающей историей про то, как ему удалось ускользнуть от Абвера и вернуться домой пешком, питаясь одними кореньями, его радушно взяли назад. Разумеется, мне ничего не сказали, но тогда они не сказали бы даже, который час. Его возвращение могло показаться подозрительным. Но скорее всего, до него дошли слухи о моем изгнании, или же он специально мной интересовался. Если ему действительно удалось вернуть доверие начальства, то вполне логично предположить, что все последующие восемнадцать лет он будет работать на тех же людей и в той же самой точке земного шара. — Ты не станешь возражать, если я протру глаза? — спокойно поинтересовался он. — Валяй. Похоже, ты выронил оружие. — У его ног лежал автоматический пистолет. — Если появится желаниеза ним потянуться, — не скрываю, счастлив буду заметить такую попытку, — это займет у тебя весь остаток жизни. Он оставался лежать на месте и продолжал тереть глаза ладонями, буркнув: — Спасибо, не надо. Я уже проверил твою реакцию. Возьми его себе. — Весьма тебе обязан. — Я отпихнул пистолет в сторону, поднял и швырнул в озеро. Затем вернулся за дробовиком, поднял его, переломил стволы и выбросил гильзы. — Всем, кого это может касаться, — объявил я, наблюдая за Джадом, — ружье не заряжено. Так что не стоит рисковать получить пулю, пытаясь его стащить. Стволы со щелчком встали на место. — Ты знал, кого нам предстоит подобрать? — Да, — отозвался Джад, — но считал, что тебе знать не стоит. Иначе ты мог попытаться убить его. — У меня до сих пор руки чешутся, дружище. Но сначала хотелось бы услышать, чем он последнее время тут занимался. — Кэри, успокойся. Ты же знаешь, что он работает на «фирму». Если ты будешь продолжать расспросы, мы проторчим здесь всю ночь. Хартман уже поднялся на колени и все еще тер глаза, но время от времени уже пытаясь взглянуть на нас. У него было суровое квадратное лицо. Он не очень изменился за прошедшие восемнадцать лет, вот только морщин прибавилось, но выговор остался прежний: он по-прежнему затягивал гласные и слишком сильно выпячивал губы. За выпускника Брайтона сойти ему было бы трудно, но за представителя любой из дюжины существующих и бывших государств к востоку от Эльбы — вполне. У меня не было даже малейшего представления о его национальности. — Хорошо, — мрачно буркнул я, — придется мне рассказать, что он делал. Если рассказ окажется ему по вкусу, он может проглотить капсулу с цианистым калием. Хартман улыбнулся и встал. — Как он сюда попал? — спросил я Джада. — Пешком, конечно. — Джад пожал плечами. — Самый безопасный способ. — Ты действительно так считаешь? Не знаешь ты этого типа. Он предпочитает летать. Но у него есть идеальный способ устранить утечку информации со стороны пилота — он его просто убивает. Насколько мне известно, до сих пор он убрал по крайней мере двоих: пилота Люфтваффе и Оскара Адлера. — Чушь, Кэри, — возразил Джад. — Кто бы ни убил Адлера, это явно были те же самые люди, что вывели из строя мой «Остер». Мистер Хартман этого сделать не мог — он знал, что забрать его отсюда должен я. — Джад, тебе мало что известно о диверсиях на самолетах, а я знаю, и он тоже. Мы с ним одновременно проходили подготовку в одной диверсионной школе. Знание того, как вывести из строя закрылки, — дело сугубо профессиональное. Тот, кто это умеет, не станет прибегать к идиотскому трюку с заполнением масляного бака бензином. Задумайся для разнообразия об этом и помни, что мы с Хартманом знаем, как проделывать подобные штуки. Кроме того, я знал Адлера: он готов был взяться за любую работу. Этим летом он не заработал ни гроша. С самой весны у Вейкко для него не было работы. Я знаю, что его что-то мучило, и он, сам не зная зачем, стал повсюду таскаться с оружием. Он наверняка услышал о твоей «фирме», о Кениге и о том, что вы здесь скоро появитесь. Пытался завязать знакомство с окружением Кенига и с твоими ребятами тоже. От утреннего тумана мой голос охрип, но звучал еще довольно громко, словно на проповеди в пустом зале. Мне нужно было выговориться. — Он чувствовал себя не в своей тарелке, — продолжал я, — так что когда Микко заговорил с ним о работе, взял его с собой для защиты, а может быть, как свидетеля, если дела пойдут из рук вон плохо. Микко рассказал ему о том, где я храню свои запасы бензина. Адлер воспользовался этим складом по дороге сюда. А Хартман должен был рассказать про озеро тебе, наверняка оставил записку и карту в Рованиеми. Больше некому было рассказать тебе об этом, Джад. А ему мог через Адлера сообщить только Микко. — Помолчи минутку, — сказал Джад. Я направил на него револьвер, но тут тоже кое-что услышал. Слабое, раскатистое тарахтение раздавалось над озером за моей спиной. Поначалу это было похоже на тихий рокот подвесного лодочного мотора. Потом я догадался, что это было, но должен был догадаться раньше. Вертолет. Идеальный поисковый летательный аппарат для таких погодных условий. По скорости он не намного уступал «Биверу», зато не имел проблем с посадкой. Если им ничего не удастся заметить, они могут зависнуть в любом месте, выбросить веревочную лестницу и высадить поисковую группу. Казалось, он быстро двигался в нашем направлении. Я не стал оборачиваться, чтобы не оставлять лихих ребят без присмотра. — Вы его видите? — спросил я. — Пожалуй, да. — Джад посмотрел куда-то над моей головой. — Похоже, что это «Гончая». — Что? — «МИ-4», кодовое название НАТО «Гончая». — Сколько человек он может взять на борт? — Я давно уже перестал следить за марками русских машин. — Человек шестнадцать — двадцать, что-то около того. — Он проходит мимо, — заметил Хартман. — Направляется в сторону северо-восточных озер, по нашему последнему курсу, как раз по прямой к Кандалакше. Но если там они ничего не найдут… — То вернутся, — закончил я. — Тогда пора сматываться, — заметил Джад. — Только мы с тобой, — отрезал я, — он остается. — Давай обсудим это как-нибудь потом, — нетерпеливо бросил Джад. — Пора возвращаться в Финляндию. — Извини, но союз пилотов объявил ему бойкот. Слишком много трупов на его совести. — Кэри, ты опять собираешься устроить самосуд, — вздохнул Джад. — Просто подумай о времени, Джад. Ты сам немного побродил по этим местам и знаешь, сколько на это требуется времени. Здесь не меньше двух дней хода до границы, да еще день уйдет на переход от ближайшей финской дороги до границы. Так что если здесь он пробыл только сутки, а я думаю, не меньше двух, то должен был отправиться в путь четыре дня назад. Неужели так оно и было? Красный огонек неожиданно вспыхнул в лесу и полетел в мою сторону, отскочил от прибрежного булыжника и улетел в небо. Прогремел звук выстрела. К тому времени я уже лежал на берегу, стараясь вжаться в песок, и искал в карманах патроны для дробовика. Джад среагировал медленнее, но наконец и он бесформенной грудой плюхнулся на берег. Слышно было его тяжелое дыхание. Хартман пригнулся к земле и замер на месте. — Ложись, парень, — сказал Джад. — Мне кажется, все в порядке… — отозвался Хартман. — Ложись, черт побери! — прикрикнул на него Джад. Хартман начал медленно подниматься, глядя в сторону леса. Я встал на колени, отпустил курок и двинул прикладом ему по голове. Он тут же упал и замер. Я снова нацелил ружье в сторону леса и приказал Джаду: — Возвращайся в самолет, я прикрою. — А что будет с ним? — Пошел он к дьяволу. — Мы прилетели забрать его и не можем… — Я могу. Полезай в самолет. Вместо этого он пополз к Хартману, пересекая мою линию огня. На таком открытом месте, да еще с туманом на озере за спиной, ползти было бессмысленно. Просто ты превращался из быстрой мишени в медленную. Я выругался и стал забирать влево, чтобы видеть лес. Снова вспыхнул огонек выстрела, но на этот раз это была обычная пуля, а не трассирующая. Я заметил, откуда стреляли, но не стал стрелять в ответ. У меня появилась странная мысль, что этот стрелок в нас не целился. Пока. Джад обхватил Хартмана за плечи и потащил его к воде. Вдвоем эта парочка представляла собой такую мишень, что и слепой не промахнется. Вновь прозвучал выстрел. Когда я поднял голову, все волосы у меня были в песке. — Послушай, Джад, — сказал я, — стрелок не целится в нас. Мне кажется, он просто прижимает нас к земле, пока не прибудет подмога. — Что дает тебе основания так думать? — буркнул Джад. Три не попавшие в цель пули. Человек, сподобившийся уложить две пули в нескольких дюймах от моего левого локтя, мог бы сразить меня наповал первым же выстрелом. А вместо этого он стреляет трассирующей пулей, которую я никак не мог не заметить. Но Джад мог затеять дискуссию и по этому поводу. — Успокойся. Я намерен попытаться покончить с ним прежде, чем здесь появится кто-нибудь еще. — Думаешь, этим стоит заниматься? Мне очень захотелось пристрелить его. Но вместо этого я достал из кармана револьвер и пару раз выстрелил в сторону леса, где, по моим расчетам, мог находиться стрелок, и побежал. Сначала я бежал по диагонали влево и вверх, к открытому участку, оставляя деревья вне сектора обстрела и полосу тумана за моей спиной. Я пробежал по песку между двумя деревьями, потом по траве и мху с низким кустарником и оказался у большого, в мой рост, булыжника в десяти ярдах от берега. Здесь мне пришлось сделать остановку, чтобы отдышаться и прислушаться. Передо мной простирался лес.
Глава 26
Это был не тот высокий лес, похожий на кафедральный собор. Ни один северный лес не вызывает подобных ассоциаций. Невысокие чахлые деревья почти не препятствовали тусклому свету, проникавшему сюда сквозь низко нависшие облака. На опушке полоса тумана заканчивалась. Здесь царил полумрак и тот странный свет морского дна, который не дает тени и, растворяясь в окружающей темноте, вселяет в душу страх перед неизвестностью. Но были вещи, которые беспокоили меня гораздо больше, чем этот свет. Земля в девственном лесу была нехоженой, тысячи лет ее устилали гниющие ветки, листья папоротника, кустарник и кочки мха. Да еще камни. Камни порой достигали размера небольшого автомобиля и даже превышали его. Они наполовину утопали в земле и обросли мхом и лишайником. При таком свете можно бы заметить человека ярдах в тридцати, но он ведь мог не стоять, а сидеть, укрывшись за валуном, к которому ты прислонился. Или затаиться в небольшом овражке, образовавшемся в результате тысячелетнего таяния ледников, куда ты только что собрался направиться. Я тихо соскользнул с камня и оказался на земле. Сам лес, казалось, дышал мне в затылок. Худших условий схватки придумать невозможно. Спросите любого финна, русского или немца, которым приходилось воевать в этих местах. А теперь пришел мой черед. Я совсем не возражал бы против настоящего тумана: у моего противника винтовка, и ему тогда целиться будет сложнее. Дробовик здесь оставлял большую свободу действий. Это мне кое о чем напомнило. Я переломил ствол и добавил в патронник несколько патронов с дробью, потом вышел из-за камня и стал углубляться в лес. Если кому-нибудь и предстояло появиться на фоне тумана над озером, я хотел, чтобы это был он.Минут за десять я продвинулся на пять ярдов, и при каждом моем шаге слышался хруст битого стекла. По крайней мере, мне так казалось. В таком лесу можно услышать гораздо больше, чем увидеть. Стрельбы теперь не было. Как мне казалось, мой неведомый противник находился в двадцати пяти ярдах справа, и теперь уже в пределах досягаемости моего ружья. Если только ему не пришло в голову сменить позицию. Конечно, он не будет сидеть на одном месте и ждать, пока его обойдут с фланга. А ему наверняка лучше известно, как ходить по такому лесу. Он будет передвигаться раза в два быстрее и к тому же бесшумно… Я снова лег на землю, потея и пытаясь обозреть все пространство перед собой. Мне противостоял мифический тролль с семью пальцами на руке, звук его шагов был неслышен, как падение снежинки, к тому же у него было три глаза, которые могли видеть в темноте. Все, что мне оставалось делать, это вскочить и бежать, бежать и бежать… Я почти запаниковал, но взял себя в руки и попытался выровнять дыхание. Ко мне вернулась способность трезво размышлять, зато пропала уверенность, что я знаю направление, в котором находится стрелок. После того как я вошел в лес, он, несомненно, сменил позицию. У него была возможность углубиться в лес и встретиться со мной лицом к лицу или уйти в сторону, чтобы подкрасться сзади. В любом случае мне нужно было изменить направление. Он мог ожидать, что я буду идти прямо или поверну направо, так что мне следовало свернуть влево или вернуться назад. Я повернул налево, ведь вернуться назад означало вновь оказаться на берегу озера. Первые два ярда по мягкой, заросшей мохом земле дались мне легко, и тут передо мной оказался камень, доходивший мне до пояса. Обойти его значило либо продираться сквозь кусты, либо перебираться через ствол гнилого дерева, а бесшумно проделать такое не удастся. Оставалось одно — перелезть через него. Я повертел головой, внимательно осматривая лес. На этой высоте мало что было заметно, но ничего движущегося в поле зрения не попало. Тогда я подался вперед, положил ружье на камень и стал взбираться на него сам. Пуля чиркнула по булыжнику рядом с моим коленом. Я схватил дробовик, в мгновенье ока кувыркнулся через камень и плюхнулся на землю. На этот раз мой противник уже целился. За камнем оказался склон, и я покатился вниз, даже не пытаясь остановиться, пока не застрял в подлеске. Грохот стоял как при обвале, но вряд ли стрелявший в меня человек сможет что-то разобрать после того, как разрядил винтовку в нескольких дюймах от своего уха. Вспышка мелькнула почти прямо впереди и всего в двадцати пяти ярдах. Я рухнул еще на одно гнилое дерево, поспешно обогнул его ползком и повернул направо, углубляясь в лес просто потому, что в той стороне легче было найти какое-нибудь убежище или укрыться за валуном. Мне удалось преодолеть добрых пятнадцать ярдов, и вряд ли он мог это заметить. Во всяком случае, ему ничего не было слышно. Но перед этим он прошел не меньше сорока ярдов где-то рядом со мной, приглядываясь и прислушиваясь, подобно мне. Я выглянул из-за камня и принялся изучать место, откуда, как мне казалось, был сделан последний выстрел. Я тщательно, насколько позволяла видимость, разглядывал фут за футом, так, как мне приходилось когда-то разглядывать небо, выискивая самолеты противника. Где-то в глубине леса пронзительно вскрикнула птица. Крик был похож на скрип несмазанных петель и едва не стоил ей жизни. Я успокоился и вновь вернулся к своему занятию. Лес стал медленно надвигаться на меня, и я снова ощутил на своем затылке его дыхание. Я узрел добрую дюжину противников, сидящих, стоящих на коленях или прислонившихся к дереву. Однако кто именно в меня стрелял, я установить не мог. Я начал понимать, почему скандинавы верили в троллей и прочую нечисть. Нужно было только оказаться в тихом лесу и оглядеться. И тебе сразу начнут мерещиться разные непонятные вещи. Кто-то придал валунам странную форму и причудливо изогнул стволы деревьев. Ощущение одиночества никогда не появится, за тобой будет следить невидимый взгляд. Должно быть, он уже покинул прежнее место. Прополз еще ярдов сорок и зашел мне в тыл. Я даже чувствовал, как дуло его винтовки целится мне в затылок… Наконец он зашевелился в нескольких ярдах от разглядываемого мной места. Земля поднималась в гору, и я видел только расплывчатые очертания его коренастой фигуры, скользившей от дерева к дереву. Неожиданно из дичи я сам превратился в охотника. Теперь уже мой взгляд неотступно следовал за ним. Я залег под деревом и стал ждать. Стрелять вверх по склону было неудобно, и его позиция оставалась более выгодной по сравнению с моей, но с таким стрелком, как он, следовало использовать каждый шанс, который он мне давал. Больше я мог его и не увидеть. Противник тянул время. Должно быть, он потерял меня из виду и теперь за один раз проходил не больше нескольких футов, а потом останавливался снова и снова, чтобы постараться засечь меня с новой позиции. Когда он в очередной раз начал двигаться, я выстрелил из обоих стволов и спрятался за камень, чтобы перезарядить ружье, пока он был так оглушен и ослеплен выстрелом, что не мог ничего разглядеть. Когда я высунулся из-за укрытия, он уже спрятался за валуном. Я совершил глупейшую ошибку. Нужно было сменить позицию, пока он не пришел в себя. Теперь же ему стало известно, где я и где меня искать. Я опять превратился в дичь. — Надеюсь, у вас еще остались патроны с пулями, сэр? — крикнул он. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем я ответил: — Какого черта вы тут делаете, Хоумер? Потом я подумал, что лучше было бы спросить, знал ли он, в кого стреляет: ведь как-никак этот ублюдок бил на поражение. — Извините, сэр! — крикнул он после некоторой паузы. — Вы сами поставили меня в весьма неудобное положение. Разумеется, я не ожидал вас здесь встретить. Но я дал слово мистеру Хартману охранять его во время операции, а там на берегу вы, похоже, угрожали ему. — Угрожал ему! — завопил я. — Я собираюсь вышибить ему мозги! В такой ситуации это был не лучший ответ. Теперь мне все стало ясно. Если Хартман смог нанять Хоумера и притащить его сюда в качестве телохранителя, то он, несомненно, поступил очень мудро. Должно быть, встретились они на озере, когда Оскар воровал мой бензин. Но оставалось непонятным, почему Хоумер нанялся к нему. — Ну, ладно! — крикнул я. — Ладно. Но учтите, Хартман ведет нечистую игру. Он убил двоих парней. Тех, что доставили вас сюда, вывел из строя их самолет. И это он убил на озере немецкого летчика. Так что давайте забудем об этом и смотаемся отсюда, пока русские нас не застукали. — Убей его, Хоумер! — раздался с берега крик Хартмана. — Он прикончит меня при первом же удобном случае. Я перевернулся на спину и направил дробовик в сторону берега. Мне следовало бы помнить, что там, на берегу, слышно каждое мое слово, ведь нас разделяло не более пятидесяти ярдов. — Хоумер, — позвал я, — вы готовы собраться и отправиться домой? — Простите, но я дал слово, — ответил он. — Вы с ума сошли! — заорал я. Пуля ушла в землю в нескольких дюймах от моего укрытия. Теперь мне стало ясно — он просто сумасшедший. Возможно, любой профессиональный охотник на крупного зверя немного не в своем уме, и ему просто необходимо постоянно подкрадываться к опасным хищникам, чтобы доказать, что можешь их прикончить раньше, чем они тебя. Ведь говорил же он, что главное в этой игре — подкрасться как можно ближе… Теперь стало понятно и остальное. Ему всю жизнь приходилось встречаться с опасностью лицом к лицу. Он не старался устанавливать рекордов, а просто каждый раз доказывал, что ему это по плечу. Победа, одержанная над бурым медведем, подводила черту под длинным списком выигранных единоборств. Осталась лишь одна опасная игра — схватка с вооруженным противником. Вот потому-то он и принял предложение Хартмана. Тот пригласил его, потому что узрел в нем азартного охотника. Пальба на берегу была лишь приглашением войти в лес и сойтись один на один. И я принял его вызов. Его сестре наверняка известно о нем все. Такое положение могло тянуться неделями и месяцами, но ей нужно было вернуть его домой именно сейчас. Наверное, у нее был такой же список, что и у него. Она зачеркивала тех, кого он застрелил, и раньше его поняла, что последним в этом списке окажется он сам. Теперь это место занял я. Нет, ему было жаль, что это оказался я. Конечно, он, джентльмен из Вирджинии, дал слово, а теперь мы сошлись в честном, спортивном состязании. Он — со своим умением выслеживать дичь и владеть винтовкой, а я — с военной подготовкой и умением сражаться под огнем противника. Идеальная пара, и пусть победит сильнейший. Мной стала овладевать ярость. Лес перестал следить за мной — к черту все эти сказки. Это было просто место сражения: укрытия и огневые позиции. Ну, ладно, Хоумер. Человек с оружием — это самый опасный противник из тех, что тебе встречались. Ия именно этот человек. В двадцати ярдах от тебя не клыки и когти, ты не успеешь и глазом моргнуть, как пуля размозжит тебе голову. Подумай об этом, приятель, пусть это станет тебе уроком. Забудь о всяких там следах, подветренной стороне и законах морали. Ведь тигры и медведи их не придерживаются, они просто делают все, что могут. Ты подумал об этом? Теперь тебе предстоит изведать, на что способен человек, а тебе противостоит настоящий убийца. Представь себе, что тебя могут убить, Хоумер. Посмотрим, смогу ли я заставить тебя задуматься об этом. Я взял заряженное пулями ружье, подполз к краю валуна, выстрелил в его сторону, перезарядил и выстрелил снова. Ему хотелось узнать, как он будет себя ощущать под огнем противника. Теперь у него есть такая возможность. Это гораздо хуже, чем он думает. Потом перезарядил ружье и снова выстрелил. Если его удастся вынудить на необдуманный поступок, то мне хотелось оставить за собой еще один выстрел. Но не сработало. Если он и оставался на прежнем месте, то не двигался и не стрелял. Наконец я перезарядил ружье еще раз и выстрелил из обоих стволов, дабы ему стало понятно, что патроны к дробовику у меня кончились. Тогда я схватил револьвер. Вот этого он не ожидает. Но и эта уловка не сработала, так что нужно было придумать что-нибудь еще.
Прежде чем двигаться, я хотел дождаться его выстрела. Тогда мне станет точно известна его позиция, а он будет оглушен собственным выстрелом. Правда, к тому моменту я вряд ли мог услышать, если бы он вдруг принялся распевать старинные лапландские песни охотников на медведей. Я зарядил оба ствола патронами с дробью. Если ему хотелось думать, что пули намного опаснее, не следовало его в этом разуверять. В такую туманную ночь для настоящего дела дробь была лучше. Я не стремился убить, достаточно было просто попасть в него. Теперь мне захотелось сместиться влево. В какую сторону может пойти он? Последний раз Хоумер взял вправо. Теперь он понимал, что мне это известно. Захочет он изменить направление или же у него с той стороны такое отличное прикрытие, что ему трудно будет устоять и не воспользоваться им? А что думает Хоумер по поводу моих возможных действий? Так можно было до отупения строить догадки и не прийти ни к какому решению. В конце концов, единственное, что оставалось делать, — это двигаться в произвольно выбранном направлении. Мне хотелось взять влево, а затем пойти вперед и выйти на один уровень с ним или даже чуть выше. Преимущество в высоте давало ему слишком много дополнительных шансов. Но сначала мне хотелось дождаться его выстрела. В нескольких футах от моего камня была прогалина среди кустов и папоротника около ярда шириной. Я посчитал, что ему потребуется четыре секунды, чтобы передернуть затвор и снова прицелиться. А за это время мне удастся проскочить эту прогалину. Я выпрямился, нарочно наступил на гнилую ветку и бросился вправо. Он не стрелял, но на этот раз я такого и не ожидал. Хоумер будет ждать следующего удобного случая. Прыжком я вернулся под прикрытие валуна. Где-то слева впереди меня мелькнула вспышка и раздался выстрел. Пока я прижимался к земле, он снова сменил позицию. Тогда я на карачках пересек прогалину и исчез в папоротниках. Он снова выстрелил, а я опять проскочил дальше. Ему не было слышно, как я перемещаюсь, но, к сожалению, меня зацепило пулей. И я еще не знал, насколько это серьезно. Последняя пуля угодила в меня чуть выше правого бедра, и это место сразу онемело. Боль появится позже. Тогда мне, может быть, придется звать на помощь или просто истекать кровью. Но пока что нужно было пошевеливаться. К счастью, его «Магнум-300» был слишком мощным, будь его пуля тяжелее и медленнее, меня опрокинуло бы на спину. Я продрался сквозь заросли кустарника, вскарабкался на пару ярдов вверх по склону и укрылся за очередным валуном. Затем свернул налево и свалился в овражек, который вел как раз к тому месту, куда мне хотелось попасть. Овражек был в два фута глубиной и достаточно широк и шел с уклоном по диагонали в сторону берега. Он надежно защищал меня от огня и глаз противника и служил лучшим по сравнению с валуном укрытием. Перевернувшись на правый бок, я осмотрел рану. К счастью, кожаная куртка оказалась пробитой в двух местах немного выше бедра, а это значило, что пуля прошла навылет. Хотя я, честно говоря, и не ожидал, что пуля «магнума» может застрять в теле. Пришлось расстегнуть на куртке «молнию», чтобы осмотреть рану. Рубашка оказалась липкой и мокрой. Я осторожно ощупал бок и ощутил жуткую боль. Я впился зубами в левый рукав, чтобы удержаться от невольного стона, и продолжил осмотр. Неожиданно мне плеснуло водой в лицо. Я с трудом удержался от кашля и продолжал доставать из раны обрывки ткани, ведь из-за этой штуки умирать не стоило. Попытавшись шевельнуть правым плечом, я ощутил мучительную боль, как если бы кто-то провел по ребрам раскаленным железом. Тогда я запихнул в рану чистый носовой платок и, чтобы закрепить его на месте, застегнул «молнию». В этот момент, занятый собой, я уже смутно представлял себе местонахождение Хоумера. Знал только, что он по-прежнему оставался где-то надо мной. Новый поток воды сбежал по дну овражка и небольшой лужицей растекся прямо надо мной. Я приподнялся на левом локте, и вода прошла подо мной, по счастью, не намочив брюки и ботинки. Меня заинтересовало, как странно вода стекает по дну овражка, судя по всему, кто-то преграждает ей путь, а потом устраняет преграду… Вот так я вычислил местопребывание Хоумера. Он притаился в том же самом овражке, но выше по склону, и действовал точно как я: когда перед ним накапливалась вода, уступал ей дорогу. Я осторожно перевернулся на левый бок и, упираясь в дно локтем левой руки и ногами, начал медленно ползти вверх по овражку. Еще мне удавалось той же рукой тащить ружье, держась за его ствол. Я всячески оберегал правую руку, но одно неловкое движение — и боль пронзала ребра словно током. Мне не удалось проползти и пяти ярдов, а всего уже прошиб холодный пот. Вот только правое бедро горело, началось кровотечение из раны. Но теперь я уже точно знал, где затаился Хоумер, и беззвучно подбирался к нему. Мокрый песок на дне канавы приглушал все звуки. Еще не раз мое лицо окатило водой, но я упорно продолжал ползти, работая левым локтем и помогая ногами. Чем выше, тем чаще попадались камни, и я, как юркая ящерица, ловко обходил их, чувствуя себя раненым и уставшим старым динозавром. Пригнув голову, я видел, как нос мой оставляет дорожку в мокром песке. Мне просто не хотелось делать лишних усилий и смотреть на что-то еще. В ушах у меня стучало, но этот стук не был эхом последнего выстрела. Просто мое сердце выкачивало из меня кровь через рану. Но почему это должно волновать Билла Кэри? Да он на одних зубах сможет вскарабкаться на утес, даже если пули изрешетят его, как дуршлаг. В секретной службе он слыл железным человеком. Дайте ему пистолет-пулемет «стэн», он выполнит задание и обязательно к утру вернется. Добрый старина Билл Кэри. Ему не в диковинку одной рукой вести самолет, а другой зажимать рану, пока ее не залатает хирург. Тут меня что-то остановило. В ушах стоял такой шум, словно рядом маршировал гвардейский батальон. Рана в боку немного успокоилась, зато тело стало неметь. Я даже не поднимал головы, а просто полз, выискивая глазами, куда в очередной раз упереться локтем. И после всего этого мне еще предстояло на своем «Бивере» удирать из России! Пришлось прилечь на дно овражка и прижаться лицом к холодному, мокрому песку. Я не знал, сколько удалось проползти. Пятнадцать ярдов, двадцать, а может быть, двадцать пять. Я только знал, что прополз довольно далеко, может быть, слишком далеко. И теперь хотел спать. Меня разбудила вода, которая плескалась перед лицом. Я открыл рот, подождал, пока он наполнится водой, и проглотил ее. Гул в ушах стих. Я снова отдавал себе отчет, где нахожусь, и снова был готов к схватке. Но долго это продолжаться не могло. Нужно было что-то предпринимать, причем безотлагательно. Пошевелив правой рукой, я даже рад был снова ощутить боль. К телу вернулась чувствительность. Я медленно поднял голову, прислушался и осмотрелся. И тут я понял, что за шум был у меня в ушах. Откуда-то слева, издалека, доносился рокот вертолета. Вероятно, он прочесывал длинное озеро. Скоро он вернется, и с этим ничего поделать нельзя. Теперь я оказался в нескольких футах от небольшого каменистого уступа на дне овражка, где он сначала сворачивал влево, но затем снова изгибался вправо. В восьми или девяти ярдах чуть дальше громоздилась куча больших камней. Я ее внимательно изучил. Она вздымалась футов на восемьдесят и образовывала нечто вроде старинного бастиона, обращенного немного вправо от меня. Под воздействием времени и непогоды былая дуга или цепь превратилась в отдельные кучи. Позади нее виднелась еще пара куч поменьше. Канава пролегала, очевидно, через ее середину и потом снова уходила влево от меня. Именно там и должен был находиться Хоумер. Он был достаточно опытен, чтобы не спрятаться среди этих каменных нагромождений, где его легко было бы заметить на фоне неба и где в него могла срикошетить пуля. Хоумер наверняка засел где-то с краю, где с одной стороны его защищала каменная стена, а с другой — овражек. Единственное уязвимое место было у него с тыла, но он знал, что меня там пока нет, полагался на зоркость своих глаз и надежность своего оружия. Довольно небезосновательная вера. Теперь мне либо нужно было обойти его ползком и зайти сзади, а это значило сделать крюк на пятьдесят ярдов по кустам и гнилью, что трудно проделать бесшумно. Или же ползти вперед и оказаться у него на мушке. Вот так обстояло дело, только я не собирался никуда ползти. Все должно было решиться именно в этом месте. Мне удалось добраться до каменистого уступа, правда, я разбередил свою рану, и снова началось кровотечение. Поперек него я положил ружье, стараясь повыше задрать дуло, чтобы в него не попала вода, а потом взял в левую руку револьвер. Насколько я помнил, у него был очень легкий и чувствительный спуск. Так и положено: тот, кто не пожалел времени, чтобы спилить предохранительную скобу, наверняка поработал и над спусковым крючком. У только что вышедших с завода «смит-и-вессонов» спусковой крючок был довольно тугим. Мне оставалось только надеяться, что спуск действительно достаточно чувствителен. Я сунул револьвер под куртку и взвел курок до отказа. Он подался назад с легким щелчком, прогремевшим для меня как колокола Страшного Суда, хотя наверняка даже в трех футах от меня ничего 'не было слышно. Перевернувшись на правый бок, я подождал, пока утихнет боль, и бросил револьвер, как ручную гранату, в самую середину груды камней. А сам схватился за ружье. Револьвер выстрелил, за спиной Хоумера раздался грохот, и вспышка выхватила из темноты огромную груду камней. Хоумер вскочил и повернулся назад. Он оказался немного дальше, чем я предполагал, как раз за уступом первого валуна, и повернулся спиной ко мне, прицелившись из винтовки в то место, откуда раздался выстрел. И тогда я дважды разрядил ружье в его спину. Казалось, прошла целая вечность, пока эхо выстрелов перестало греметь в моих ушах, а блики вспышки — слепить глаза. Я оторвал щеку от холодного ложа своего дробовика и посмотрел в сторону камней. Ничего не было видно, лишь монотонное урчание вертолета нарушало тишину. Он возвращался. По правилам, мне полагалось перезарядить ружье и осторожно подкрасться к пораженной цели. Но мне было не до этого, тем более что все так или иначе должно было закончиться. Опершись на ружье, я выпрямился. Лес у меня перед глазами покачнулся, но тотчас же встал на место. Я заковылял по оврагу к камням. Хоумер лежал ничком на земле, а ноги остались в овражке. На охотничьей куртке между лопаток проступило множество пятен, которые быстро увеличивались в размере. Я присел рядом и перевернул его на спину. Он упал в канаву, и тоненькая струйка воды шевелила его волосы. Через некоторое время он открыл глаза и хрипло спросил: — Вы просто бросили револьвер, верно, сэр? Я кивнул, но потом сообразил, что Хоумер может ничего не видеть, и сказал: — Да. — Я этого от вас не ожидал, сэр. — Эта игра без правил. Он снова закрыл глаза и затих. — А я… вообще… попал хоть раз? — спросил он. — Да, последний выстрел, когда я перебегал прогалину, зацепил меня как раз повыше бедра. — Я так и думал. — Его голос стал слабеть, и в нем появилась усталость. — Надеюсь, ничего серьезного, сэр. — Обойдется. — Я постепенно становился частицей его бредовых видений. — Я все-таки смог… даже под огнем… — Вы отлично все сделали. Он перевел дух. — Без этого трюка… с револьвером… мог бы я… выиграть схватку? — заговорил он. По выражению его детского лица было видно, что каждое слово дается ему с невероятным трудом. — Да, — сказал я, абсолютно уверенный в том, что он не ошибался. Он попытался улыбнуться и испустил дух. Возможно, согласно его правилам, он победил. Где-то за деревьями снова послышался рокот вертолета.
Глава 27
Мне понадобилось десять минут, чтобы преодолеть шестьдесят ярдов, отделявших меня от берега. Я опирался на ружье, как на посох, и держал револьвер в левой руке. В нем еще оставалось два патрона, и, похоже, удар о камень ему не повредил. Туман понемногу редел. Должно быть, его разгоняло ветром. Конечно, он мог бы немного повременить. Хотя если туман не рассеется настолько, что с вертолета станет возможно обнаружить мой самолет, это облегчит мне посадку на нашем озере. Сейчас вертолет способен его обнаружить, лишь оказавшись прямо над ним. Силуэт «Бивера» отчетливо вырисовывался у самого берега. Рядом с ним застыли две фигуры, и я махнул им револьвером. — Ты убил его. Не ожидал, что тебе это удастся, — нарушил молчание Хартман. — Ты всегда заблуждался на мой счет, — заметил я. — Пора отсюда убираться, — засуетился Джад. — Вертолет в любой момент может вернуться. Я облокотился на ружье и прислушался к рокоту вертолета. Похоже, тот затихал вдали. — Он обследует то длинное озеро, над которым мы пролетали, — сказал я. — Вертолет уже облетел его с одной стороны и теперь облетает с другой. — Но скоро он вернется. Нужно сматываться. Они притащили откуда-то два старых проржавевших металлических ящика. Меня била дрожь, и только сейчас я понял, что промок до нитки. Я тяжело опустился на один из ящиков. — Он тебя ранил, — сказал Джад. — Да. — Я махнул револьвером в сторону леса. — Иди туда. Когда набредешь на канаву, поднимись по ней вверх. Он лежит у большого камня. Принеси его сюда, я заберу его домой. — Слушай, тебе не следует… — Тут Джад осекся, заметил направленный ему в грудь «смит-и-вессон» и зашагал к лесу. Я положил револьвер на колено. Силы меня оставили. Напряжение боя миновало, и рана давала о себе знать. Туман казался уютным и тихим убежищем. Звук вертолета стих, и тишину нарушал лишь мягкий плеск воды у берега. — Могу я чем-нибудь помочь? — вкрадчиво спросил Хартман. — На борту есть аптечка первой помощи? Конечно, он мог бы помочь, и я не в силах был его остановить. Хартман неуверенно шагнул ко мне, его лицо выражало неподдельное сочувствие. Потом шагнул еще. Черт с ним, я слишком устал. Пусть кто-нибудь другой принимает решения. Он сделал еще шаг в мою сторону. Я поднял револьвер и направил на него. — Как ты мне собираешься помочь, приятель? Завладеть оружием и прекратить мои мучения? Хартман замер, все еще оставаясь вне пределов досягаемости. — Ты все равно не переживешь эту ночь, — холодно бросил он. — Не торопи судьбу. Можешь и сам не дотянуть до рассвета. — Билл, я никогда не пытался тебя убить, — спокойно сказал Хартман. — Ты не сможешь так вот хладнокровно всадить в меня пулю. — А что, по-твоему, я делал там в лесу? — Но он стрелял в тебя. Это большая разница. — Я дам тебе ружье. Ты сможешь отойти, повернуться в любое время и выстрелить. До твоего поворота револьвер останется лежать на том же месте. Принимаешь такие условия? Он задумался, внимательно поглядывая то на меня, то на ружье у моих ног. — Оно не заряжено, — неожиданно выпалил Хартман. — Вот именно, — кивнул я. Он немного успокоился. — Ты этого не сделаешь. — Может быть, и нет, но ты сделаешь. Хартман оттащил в сторону железный ящик и сел на него. — Ты хочешь заставить меня идти пешком? — Что-то вроде этого. Он подался вперед: — Послушай, Билл, я знаю, что доставил тебе в прошлом массу неприятностей. Но на то были свои причины. Теперь я мог бы тебе помочь. Скажем, купить место на этом самолете. Я мог бы хорошо заплатить, очень хорошо. Кажется, это мне уже было знакомо. — Что значит «очень хорошо»? — Десять тысяч фунтов. — У тебя их нет. — Теперь есть. Я встал. — А ну, открой этот ящик. — Не глупи, Билл. Пора запускать мотор. — Открывай. Хартман вскочил на ноги. — Ты сошел с ума, Билл. — Открой! Он безнадежно развел руками и ударил по замку. Ящик открылся со второго удара. Я подошел и откинул крышку. Она заскрипела и повисла на одной петле. Внутри оказались обломки камней, к которым были привязаны проволокой какие-то грязные бирки, а кроме того, стопки полуистлевших бумаг, какие-то жестянки и несколько финских украшений. Следя за Хартманом краем глаза, я наклонился и взял одно из них. Это был металлический диск неправильной формы примерно трех дюймов в диаметре с несколькими отверстиями и резьбой, образующей незамысловатый узор. Скорее всего, это было украшение магического бубна шамана из Лапландии. У меня за спиной послышалось шуршание шагов. Это Джад тащил тело Хоумера, взвалив его на плечи: огромная, бесформенная фигура с трудом двигалась в тумане. Он осторожно опустил тело на землю в нескольких ярдах от меня и подошел ближе. Джад тяжело дышал, но не более того. Его лицо оставалось спокойным. — Брось мне свою зажигалку, — сказал я. Он удивился, но выполнил мою просьбу. Я поднял ее, зажег и поднес к диску. На грубой сероватой его поверхности были следы ржавчины. Я повернул его обратной стороной и увидел какие-то каракули. Тут мне стало понятно, что это кириллица. «С горы Улда, — было написано по-русски. — Железо, медь, никель. 1910». Я потушил зажигалку. — Ну-ну, — протянул я. — Давно секретная служба стала заниматься поисками сокровищ? — Что ты имеешь в виду? — резко бросил Джад. Я пнул ящик ногой: — Загляни-ка сюда и скажи, разве это он должен был тебе принести? Джад нагнулся, порылся в ящике и выпрямился. — Нет. Думаю, это совсем не то, чего мы ожидали. И перевел взгляд на Хартмана. — Так что это такое? — Мне кажется, что это клад Волкова, — ответил я за него. — А я думал, это просто легенда, — протянул Джад. — И я тоже. Мне казалось, что это невозможно, потому что Волков был инженером, и у него просто не могло быть никаких сокровищ в виде золота или бриллиантов. Но никто не потрудился узнать, каким инженером он был. Отвечаю: Волков был горным инженером, а это и есть его сокровище — образцы пород. Джад снова заглянул в коробку. — Неужели это может чего-то стоить? — У Хартмана нет сомнений на этот счет. Потому-то он и искал его все эти годы. Теперь мне предельно ясно, почему он заключил сделку с немцами в сорок четвертом, а потом перебил их всех и сам начал поиски. Но тогда ему ничего найти не удалось. Теперь он располагает исчерпывающей информацией и хочет, чтобы вы его забрали отсюда, он очень благодарен секретной службе за помощь, которую ему оказывали все это время. — Но как он мог узнать, что образцы находились не в Финляндии? — Все очень просто, — отмахнулся Джад. — Его настоящая фамилия — Волков. — Да, будь я проклят, — медленно пробормотал я. — Я полагаю, легенда умалчивает, что, когда жена уезжала, с ней был ребенок. Это он и есть, — сказал Джад. — Да, черт возьми, — снова вырвалось у меня. — Это совсем не то, чего мы ожидали, — сказал Джад Хартману и повернулся ко мне: — Все-таки пора убираться отсюда. Я отнесу Хоумера в самолет? — Да, давай. Он снова взвалил тело на плечи. — Ты понимаешь, о чем я говорю, Билл? — не унимался Хартман-Волков. — В этих ящиках — бесценные сокровища. Мой отец жил в Лапландии, в Куолоярви и Ивало двадцать пять лет. Тогда это была российская провинция. Он исследовал всю восточную Лапландию и нашел множество прежде неизвестных месторождений. Я кивнул. Мне вспомнились разговоры в компании «Каайя». Они утверждали, что много лет назад один горный инженер исследовал Юго-Восточную Лапландию, но большинство его отчетов утеряно. Сохранился только один — о месторождении никеля поблизости от долины Кемийоки. — От горнодобывающих компаний за эти образцы мы можем потребовать все, что пожелаем, — сказал Хартман-Волков. — Ну как, идет? Я медленно покачал головой: — А что ты скажешь по поводу Оскара Адлера и Микко Эскола или того парня, которого ты убил, когда он прилетел забрать тебя в сорок четвертом? Как мы расплатимся с ними? — Не глупи, Билл. — Он отмахнулся. — Так мы договорились? — Нет, — ответил я. Позади раздался выстрел. Я развернулся, упал на колени и выставил вперед револьвер. — Я стрелял не в тебя, — сказал Джад, опустил винтовку и подошел к распростертому на земле трупу Хартмана. Джад нагнулся, внимательно посмотрел на него, потом повернулся ко мне. — Ты забыл вот об этом, нужно бы его куда-нибудь выбросить. — И он протянул мне «магнум» Хоумера. Я взял его правой рукой и тяжело вздохнул: — У тебя что, внезапный приступ справедливости? — Нет, — удивленным тоном ответил Джад. — Просто он обманул контору. Не следовало этого прощать. Я думаю, Лондон меня поддержит. — Вероятно, ты прав. Сквозь туман до нас снова донесся стрекот вертолета, теперь он быстро приближался со стороны длинного озера. — Пора убираться отсюда. От вертолета ты сможешь уйти? — Какая у него максимальная скорость? — Около ста тридцати миль в час. — Смогу. Скорость «Бивера» была не намного больше, всего на двенадцать узлов, так что тот еще долго будет, не упуская из виду, тащиться за нами, сообщая координаты по радио. В противном случае меня могли бы засечь только в нескольких минутах от границы. — Грузи эти сокровища, и мы улетаем. — Я запихнул револьвер в карман и поднял дробовик. — Мы только потеряем время. — Давай быстрее, Джад. — Я доковылял до «Бивера», бросил оружие в кабину и вскарабкался сам. На полу возле люка лежало скорчившееся тело Хоумера. Я сел, но тут же изменил свое решение и перебрался на правое сиденье, чтобы дать свободу действий своей левой руке. Джад протиснул через пассажирскую дверь первый ящик и начал что-то говорить. Тут рев мотора вертолетастал звучать совсем по-другому, угол наклона лопастей его винта изменился, и он стал медленно обследовать озеро. Джад спрыгнул в воду и побежал к берегу. Я освободил контрольную штурвальную колонку, перекинул ее к правому сиденью и зафиксировал. Врубил главный переключатель и вывел сектор газа. Джад шлепнул на пол второй ящик и влез в кабину. «Бивер» покачнулся. — Все, — выдохнул он. — Пора трогать. — Я думаю, Джад, сейчас он все равно нас увидит… — И что? Или ты собираешься купить свою свободу, выдав им меня? Он стал шарить по кабине в поисках винтовки. — Сядь на место, Джад. Темный силуэт вертолета завис над нами, и поток воздуха стал разгонять туман. — Теперь он нас заметил, — крикнул Джад. — Знаю. Я не хочу, чтобы он тащился за мной на хвосте и сообщал курс. Тонкое дуло «магнума» уперлось мне в плечо. — Заводи мотор! — прокричал Джад мне в ухо. — Сейчас он выбросит веревочную лестницу и начнет высаживать людей. Пока те будут спускаться по лестнице, мы мгновенно взлетим и окажемся вне его досягаемости, — объяснил я. Некоторое время ничего не происходило, только раздавался рокот мотора вертолета, да уносились прочь клубы тумана. — А если они откроют стрельбу? — мрачно спросил Джад. — Это будет означать, что я ошибался. Но они думают, что в самолете никого нет. Наш пропеллер не вращается. — Я заметил… Слушай, тебе часто в голову приходят такие идеи? Вертолет сместился на несколько ярдов и завис над берегом. Я протянул левую руку и включил подсос и зажигание. — А вот и лестница, — сказал Джад. — Кто-то начал по ней спускаться. Я нажал тумблер стартера. Пропеллер дернулся, двигатель запыхтел, выстрелил, замолчал, снова чихнул и заработал. Выхлопные газы голубым пламенем растекались по воде. Очень медленно я подал сектор газа вверх до упора, толкнул влево руль направления, и самолет стал поворачивать на юг. Мой «Бивер» терпеть не мог разгоняться с места, и мотор не сразу удалось вывести на полную мощность. Но секунд пятнадцать спустя мы уже выбрались из тумана, поднялись над ним, обогнули скопище высоких сосен и, набирая скорость, взяли курс на северо-запад. — Я больше его не вижу, — сказал Джад через пару минут и устроился поудобнее на своем сиденье. — Извини, что я вмешивался. Полагаю, на войне ты вполне привык к таким ситуациям. — К ним нельзя привыкнуть. А как насчет Хартмана? Они же его найдут. — Это ничего не даст. При нем нет ничего, что могло бы навести их на какой-то след. Он был человеком предусмотрительным, как ты знаешь. — Да, знаю.Очевидно, они могли поднять в воздух истребители, но я отправился по другому маршруту. На протяжении двадцати миль я шел на северо-запад до той самой железной дороги, которую мне хотелось избежать по пути сюда. Затем мы повернули на запад и держались вдоль горного кряжа, который находился в зоне видимости третьей радарной станции, не сумевшей засечь нас ранее. Наконец нам пришлось перевалить через горный хребет, и тут нас заметили. Но к тому времени мы уже находились у самой границы и всего в тридцати милях к северу от места первого ее нарушения. В половине третьего мы уже садились на моем озере.
Глава 28
Перед посадкой я сделал лихой поворот, а потом подогнал «Бивер» к берегу и наблюдал, как Джад заливает остатки горючего в баки. После этого я оседлал один из поплавков и стал ждать. Наконец Джад спросил меня: — Куда ты теперь собираешься? В Норвегию или Швецию? — Он помолчал немного, потом продолжал: — Когда мы планировали эту операцию и должны были воспользоваться «Остером», то собирались добраться до Норвегии. НАТО, и все такое. Мы считали, что так будет лучше. Это решение никто не отменял. После полуночи нас будут ждать наши друзья в Киркинесе. Ты готов воспользоваться нашим гостеприимством? Я припомнил, как сам собирался воспользоваться базой НАТО в Киркинесе, и улыбнулся. А теперь, совершив еще несколько преступлений, почти обезопасил себя от выдачи. — Согласен, — сказал я. — Вылетаем еще до рассвета. — Как ты себя чувствуешь? — Я справлюсь. Мой правый бок на каждое движение отзывался страшной болью, но кровотечение прекратилось. — Даю слово, — заверил Джад, — я понятия не имел, что там может оказаться Хоумер. Я кивнул. По берегу торопливой походкой к нам направлялась миссис Бикман.Ее невысокая белая фигурка приближалась ко мне. Вскоре я уже мог рассмотреть ее улыбающееся лицо, и я готов был броситься к ней. Но теперь она была так далека от меня… и еще ничего не знала. Я встал и спокойно сказал Джаду: — Не вмешивайся. Это мои проблемы. Она остановилась в ожидании, когда я подойду к ней, но я не тронулся с места. Улыбка стала исчезать с ее лица. — Я так и знала, что тебе это удастся. С тобой все в порядке? — Он ранен, — вмешался Джад. Лицо миссис Бикман сразу стало серьезным, и она шагнула ко мне. — Заткнись, Джад, — сердито выпалил я. — Твой брат меня легко ранил. Я его убил. Она окаменела и просто стояла и смотрела на меня. По ее лицу трудно было догадаться, о чем она думает. Именно так миссис Бикман должна была воспринять эту страшную весть. И не иначе. И я тоже не мог в данном случае повести себя по-другому. Тут она, по обыкновению, выпятила свой подбородок и спокойно спросила: — Ты знал, что его там встретишь? — Нет. Человек, которого мы должны были подобрать, нанял его телохранителем. Парень оказался дерьмом, и у меня с твоим братом завязалась перестрелка. Я привез его тело. — Мне кажется, он сам этого искал. Ты же знаешь, как я хотела, чтобы брат никуда не уходил. Нужно было рассказать тебе об этом… — Это ничего бы не изменило. — И ты ничего не смог?.. — Когда она попыталась строить логичные фразы, в ее голосе послышалось отчаяние. Тут миссис Бикман покачала головой. — Нет. Думаю, что это было неизбежно. — В некотором роде. Потому что он жаждал подобной схватки, а я как раз оказался под рукой. Потому что я хорошо владею оружием. Это было неизбежно, но так не должно было случиться. — Мне жаль, что там оказался ты, Билл. — Окажись там не я, а кто-то другой, он мог бы остаться в живых. — Он был очень одаренным любителем, — мягко заметила она. — А ты — опытный профессионал. Так это было? Джад опять попытался вмешаться в нашу беседу. — Да, так оно и вышло, — опередил я его. — Зачем ты привез его сюда? — спросила миссис Бикман после некоторых раздумий. — Потому… я не хотел оставлять его там. — Ты сможешь похоронить его здесь? — Конечно. Она больше ничего не сказала, и я вернулся в самолет за лопатой.
Мы похоронили его на клочке поросшей мохом земли у дальнего конца озера. Когда настало время засыпать могилу и я обернулся, чтобы попросить ее не смотреть, она протянула мне его «магнум». — Положи рядом с ним. Он… хотел бы этого. Я принял винтовку из ее рук, открыл и проверил магазин. В нем оставалось только три патрона. Я нагнулся, нашел в его карманах еще два, зарядил и положил «магнум» в могилу. Он до самого конца и даже после заставил нас жить в его мечтах, в его Счастливом Охотничьем Заповеднике. Но все же я продолжал любить Хоумера больше, чем многие люди, которых он не пытался убить. — Спасибо, — тихо пробормотала миссис Бикман. Когда я обернулся, она стояла, высоко подняв голову, и крупные слезы медленно катились у нее по щекам. В тот момент я больше ничем не мог ей помочь. Оставалось только смотреть, как она плачет в этом тихом безлюдном лесу.
Мы взлетели около половины пятого. На востоке уже появилась желтая дымка, когда я приземлился у берега озера Инари. Миссис Бикман вылезла из самолета без моей помощи. — Слева от шоссе по эту сторону реки есть туристский отель, — сказал я. — Там ты сможешь перекусить и заказать такси до Ивало. Она посмотрела на меня. Я сидел в кресле второго пилота. — Что мне сказать Никканену? — Все, что хочешь. Не думаю, что нам еще придется с ним встретиться. — Официально ты был последним, кто видел моего брата живым, — спокойно заметила миссис Бикман. — Когда станет известно, что он исчез, ты попадешь под подозрение. Я кивнул. Мне это не пришло в голову. — Ты привез меня туда, и мы встретились. Он сказал нам, что собирается на охоту. Через несколько дней, когда я вернулась, его там не было. Никто больше ничего о нем не слышал, и в последний раз мы его видели вместе. — Тебе не стоит туда возвращаться, — сказал я с раздражением. — Мы можем придумать что-нибудь получше. — Это единственный выход, — покачала головой миссис Бикман. — Они решат, что его растерзал медведь. А им ничего другого и не остается: ей обязательно поверят. Иначе Никканену придется начать дело по подозрению в убийстве, и оно долгие годы будет лежать на полке и ждать, пока я не окажусь в пределах досягаемости. Она мягко улыбнулась: — Я понимаю, как это произошло, Билл. Если не ты, то это был бы кто-нибудь другой, и он неизбежно погиб бы. А потом еще кто-нибудь, и так до тех пор, пока ему не встретился бы такой, как ты. Это было неизбежно. — Такой, как я, — задумчиво повторил я. — Конечно. Это должно было произойти. — Ты же говорил, что это должно было произойти… я никого не виню. — Она высоко задрала свой подбородок. — Прощай, Билл. Я кивнул, это действительно были мои слова, и если я тогда был прав, то с тех пор ничего не изменилось. Я завел мотор и вывел «Бивер» на открытую воду. Когда я обернулся, ее одинокая фигура по-прежнему оставалась на берегу. Нас разделяли несколько ярдов, миллион долларов и одно убийство.
Глава 29
До норвежской границы оставалось около шестидесяти миль. Я старался держаться ближе к поверхности озера, потому что мы все еще находились в запретной зоне. Скорее всего, это было сделано по привычке — ведь еще одно нарушение теперь роли не играло. — Что сейчас делают русские? — спросил я Джада. — Не думаю, чтобы у них было много работы, да и жаловаться они постесняются, ведь поймать нас им не удалось. А в случае, если твоему приятелю Никканену пока ничего не известно о контрабанде соверенов, то мы можем помочь ему докопаться до истины. Тогда ему будет о чем торговаться с русскими. Не думаю, что какие-нибудь шаги будут предприняты официально. — Тут он посмотрел на меня. — А что будет с тобой? — То же самое. Если официально ничего предпринято не будет, то вряд ли они начнут ко мне придираться, они не заинтересованы в том, чтобы эта история получила огласку. Меня лишат лицензии на работу, но это и так рано или поздно должно было случиться. — Я сожалею об этом. — Он вертел в руках коробку с сигарами, размышляя, можно ли закурить или стоит с этим повременить немного. А может быть, мой изможденный вид наводил его на мысль, что я могу упасть в обморок от сигарного дыма. — А как насчет наших друзей из трейлера — Кенига и компании? — спросил он. — Тебе не кажется, что ты их привел в ярость? Я пожал плечами: — Какая разница. Не настолько они сильны, чтобы это меня беспокоило. — Да, они скорее любители, — согласился Джад. — А что ты будешь докладывать? — спросил я через некоторое время. Он вздохнул и стал вертеть в руках сигару. — Боюсь, что мы потерпели неудачу. Мы раскрыли Кенига, и я рад, что узнали все про Хартмана, но… — Он пожал плечами. — Тебя сюда привела контрабанда золотых соверенов или фальшивки? — Фальшивки. Строго между нами, на самом деле мы отнюдь не собираемся мешать русским получать настоящие соверены. Пока мы их чеканим, это приносит нам только прибыль. Кениг продает их русским, но это мы снабжаем швейцарских дилеров типа Кенига и за хорошие проценты. Кроме того, эти контрабандные каналы — прекрасный ключик к тем людям на Западе, кто имеет дело с русскими. И более того, если мы прикроем эту контрабанду, русские могут сами наладить изготовление фальшивок, да к тому же из приличного золота. Нет, — он покачал головой, — мы охотимся за подделками из низкопробного золота. Они могут разрушить всю систему. У нас самих подделки курсируют в немалых количествах. Могу сказать, что и русские тоже обеспокоены этой проблемой. Фактически, если бы Хартман доказал, что подделки чеканят по ту сторону границы, мы дали бы утечку информации для Москвы, и пусть сами разбираются. Я уставился на него: — Ты хочешь сказать, что именно таким образом Хартман вынудил тебя послать его через границу? Притворился, что подделки чеканились человеком, который принимал на той стороне груз у Адлера? — Да, я уверен в его правоте. Он просто не пытался найти человека, которому Адлер их привозил, вот и все. — Ты все еще не знаешь, что этим занимался Вейкко? Джад понимающе улыбнулся: — Ну, одно время я тоже так думал, но это было ошибкой. — Ты просто ничего не нашел, — медленно сказал я. — Мне тоже пришлось обыскать весь его дом. Все оборудование помещалось в задней стенке печи: пресс, чистые кругляши, плавильные тигли — все, что нужно. В холодных лучах рассвета его лицо казалось застывшим. — А ты думал, что убил его зря. Джад пожал плечами и попытался изобразить на своем лице неподдельное удивление. — Это не моих рук дело, мистер Кэри, — выдавил он наконец. Я вынул из кармана «смит-и-вессон» и взвесил его на ладони. — Что, если я подброшу это Никканену, чтобы его сравнили с пулями, застрявшими в Вейкко, что ты на это скажешь? — ухмыльнулся я ему в лицо. — Это мог быть только ты. Вейкко был дураком, но по крайней мере знал, что здесь делают Кениг и Клод. Он бы не пустил их в дом. А в этот дом просто так вломиться нельзя. Но тебя он не знал и мог впустить. После того как Вейкко выяснил, что ты собой представляешь, он вытащил старую французскую пушку. Даже это говорит о том, что Вейкко считал свой дом неприступной крепостью: она скорее всего и стрелять-то не могла. — Я не разделяю твоей уверенности, — заметил Джад после некоторых размышлений. — У тебя было с собой оружие, Джад. Он кивнул. — Спасибо за информацию. Это значительно улучшит мое сообщение. Мне и в самом деле казалось, не слишком ли я поторопился с Вейкко. Я долго смотрел ему в лицо. — Ну, теперь тебе легче жить: ведь теперь тебе известно, кто чеканил фальшивки. — Я уже говорил — это и в самом деле представляло опасность для всей системы. — Только для твоей «фирмы» да еще для русских. И нескольких типов вроде Кенига. Вот и все. Не такое уж это преступление вне рамок вашего шпионского бизнеса. Это представляло угрозу только для твоего мира и никак не затрагивало реальный. Он вздохнул: — Боюсь, мистер Кэри, эта торговля необходима. И ты знаешь, что она не может всегда быть честной. — Да, я знаю. Извини, но я все же предпочитаю людей, которые убивают из чувства справедливости, а не по необходимости. — Ты знаешь, что в данном случае мы были уверены в своей правоте. — Несомненно. Но ты поступил бы точно так же, даже если бы и не был уверен в собственной правоте. — Я взглянул на револьвер в моей руке, опустил стекло и выкинул его наружу. — Может быть, — сказал я, — я просто не люблю наемных убийц. Джад побледнел, потом взял себя в руки и попытался изобразить на своем лице улыбку, но это ему не удалось. — Ну, это твое личное мнение… — Тут он покачал головой. — Пожалуй, это уже не смешно. Мы теперь пролетели над озером и под нами была пустынная, серая тундра, где проходила тонкая прямая линия — пограничная полоса. — Я постараюсь в своем отчете дать тебе отличную характеристику, не говоря уже о твоей значительной роли в раскрытии истинной сущности Хартмана. — Он говорил быстро и без эмоций, словно зачитывал уже написанный им отчет. — Я почти уверен, что тебя снова пригласят работать в контору, если ты захочешь, конечно. — Передай, что я просил не беспокоиться. Он повернул ко мне свое усталое, осунувшееся лицо. — Мы уже дважды вторгались в твою жизнь. За нами долг. Я имею в виду: что ты получил взамен? Я потрогал в своем кармане украшение шаманского бубна с горы Улда. Fe, Cu, Ni. Железо, медь, никель. Гора Улда, доброго духа, зимнего покровителя медведей. Она расположена как раз к югу от обследуемой мной области. Железо вообще не стоит потраченных на него сил, насчет меди можно подумать, но меня заинтересовал никель. — Я богат, — сказал я. — Просто богат. Внизу промелькнула граница, и Финляндия осталась позади.ББК 84.4 Вл Л18
Серия «Мастера остросюжетного детектива» выпускается с 1991 года
Выпуск 100
Иллюстрация на переплете печатается с разрешения художника и агентства Fort Ross Inc.
Художник A.A. Хромов
© Состав, перевод, послесловие, торгово-издательское объединение «Центрполиграф», 1997 г. © Художественное оформление серии, торгово-издательское объединение «Центрполиграф», 1997 г.
ISBN 5-218-00430-8 Лайалл Гэвин Л18 Очень опасная игра: Детективные романы. — Пер. с англ./Послесловие. — «Мастера остросюжетного детектива». Вып. 100. — М.: Центрполиграф, 1997. — 493 с.
ISBN 5-218-00430-8
Публикацией новых романов «Темная сторона неба» и «Очень опасная игра» продолжается знакомство читателей с творчеством английского писателя Г. Лайалла. Герои романов — в прошлом профессиональные летчики, а в мирное время вынужденные заняться чартерными перевозками по заказу частных лиц, волею судеб оказываются в эпицентре детективных хитросплетений, где в полной мере проявляются их порядочность, смекалка, жизнестойкость и мужество.
ББК 84.4 Вл Литературно-художественное издание
Лайалл Гэвин ОЧЕНЬ ОПАСНАЯ ИГРА
Детективные романы
Редактор Т.П. Редько Художественный редактор И.А. Озеров Технический редактор Л.И. Витушкина Корректор С.Л. Луконина
Изд. лиц. № 064206 от 10.08.95 г. Подписано к печати с готовых диапозитивов 18.06.97 Формат 60×841/16. Бумага газетная. Гарнитура «Таймс». Печать офсетная. Уcл. печ. л. 28,83. Уч. — изд. л. 31,01. Тираж 10 000 экз. Заказ № 2261
Торгово-издательское объединение «Центрполиграф» 111024, Москва, 1-я ул. Энтузиастов, 15
ГИПП «Нижполиграф» 603006, Нижний Новгород, Варварская ул., 32
Последние комментарии
4 часов 37 минут назад
4 часов 39 минут назад
11 часов 21 минут назад
11 часов 29 минут назад
17 часов 42 минут назад
17 часов 45 минут назад