Антология исторического детектива-11. Компиляция. Книги 1-10 [Элизабет Питерс] (fb2) читать онлайн

Элизабет Питерс Крокодил на песке

Сестра моя на той стороне.

Но между нами река,

И крокодил на песке поджидает меня.

Глава 1

1

Впервые я увидела Эвелину Бартон-Форбс, когда она бродила по римским улицам...

Как утверждают ханжи, бродяжничество сродни смертному греху – мол, несчастные оборванцы прогуливаются непременно с какой-нибудь тайной и порочной целью. Однако ради истины и Эвелины я настаиваю, что девушка прогуливалась без какой-либо тайной или тем более порочной цели. Точнее, бедная Эвелина вовсе не имела никаких целей, впрочем, как и средств для их осуществления. Зато у меня цель была, да такая, что ее хватило бы и на двоих.

В то утро я вышла из гостиницы расстроенная и слегка озадаченная. Планы мои рушились, а я к такому не привыкла. Чувствуя мое настроение, маленький проводник-итальянец молчаливо плелся за мной следом. Юный прохвост Пьеро вовсе не отличался молчаливостью, когда мы с ним впервые встретились в вестибюле гостиницы. Вместе со своими собратьями по профессии он караулил там беспомощных и бестолковых иностранцев, чтобы приклеиться к ним в качестве гида. Из большой толпы чичероне я выбрала именно Пьеро потому, что мальчишка не выглядел закоренелым злодеем, как остальные.

Я прекрасно знала о склонности чичероне запугивать, обманывать или как-нибудь еще злоупотреблять доверием своих жертв, но у меня-то не было никакого намерения превращаться в жертву. Чтобы донести эту простую истину до Пьеро, много времени не понадобилось. Первым делом я затеяла безжалостную торговлю в лавке, куда Пьеро затащил меня покупать шелк в надежде поживиться хорошими комиссионными. Окончательная цена оказалась столь ничтожной, что Пьеро пришлось довольствоваться смехотворными грошами. О своих чувствах он поведал лавочнику на родном языке, отпустив несколько дерзких замечаний по поводу моей наружности и манер. Несколько минут я помалкивала, а затем, перебив маленького нахала, как следует прошлась на его счет – по счастью, я вполне сносно говорю по-итальянски. После этого случая мы с Пьеро отлично поладили. Я наняла его вовсе не потому, что мне требовался переводчик, а чтобы он таскал мои вещи, бегал по моим поручениям и выслушивал мои разглагольствования.

Знанием языков, как, впрочем, и средствами, позволявшими мне путешествовать, я обязана покойному отцу, который был ученым и знатоком древностей. В нашем маленьком городке кроме учебы заняться было нечем, а меня интересовали языки – как живые, так и мертвые. Папочка же отдавал предпочтение мертвым. Он всецело посвятил себя прошлому и лишь временами выныривал оттуда, чтобы, прищурившись, посмотреть на меня и изумиться, как я выросла с тех пор, когда он в последний раз заметил мое существование. Мы вполне были довольны нашей совместной жизнью; я младшая из шести детей, мои братья значительно старше меня и давно покинули семейное гнездо. Из братьев получились отличные коммерсанты и профессионалы своего дела; они раз и навсегда отвергли отцовские научные занятия. Таким образом, лишь я одна служила опорой нашему родителю на склоне лет. Как я уже сказала, такая жизнь меня вполне устраивала. Но пусть читатель не воображает, будто я не имела никакого понятия о практической стороне жизни, Папа питал к ней стойкое и непреодолимое отвращение, а потому ругаться с пекарем и торговаться с мясником приходилось мне, что я с удовольствием и вполне успешно проделывала. Так что после нашего мясника мистера Ходжкинса с маленьким Пьеро у меня не возникло никаких хлопот.

В конце концов отец умер, если можно употребить столь конкретное слово к тому, что с ним произошло. Скорее уж он постепенно увядал или у него кончался завод. Слух, пущенный нахальной экономкой, будто он на самом деле умер за два дня до того, как это заметили, является наглым преувеличением. Должна, однако, признаться, что я затрудняюсь установить точный момент смерти. Папа полулежал в большом кожаном кресле и, как я полагала, размышлял. Внезапно, словно повинуясь какому-то предчувствию, я нагнулась к нему и увидела в его остекленевших глазах то же выражение легкого недоумения, с каким он всегда смотрел на меня. Думаю, это была достойная и спокойная кончина.

Никто не удивился, что всю собственность отец оставил мне, вышеупомянутой опоре и единственной из его детей, у кого не было собственного дохода. Братья восприняли это известие вполне терпимо, как до этого вполне терпимо воспринимали мою преданность папе. Взрыв произошел лишь после того, как стало известно, что этой собственностью является не какая-то жалкая сумма, а состояние в полмиллиона фунтов. Они допустили обычную ошибку, полагая, будто рассеянный ученый обязательно должен быть непроходимым глупцом. Нежелание моего отца склочничать с мясником было вызвано вовсе не неумением, а отсутствием интереса. Зато вопросы, связанные с вложением капитала, биржей и прочими таинственными материями, его очень интересовали. Свои финансовые дела наш родитель вел чрезвычайно скрытно и, к всеобщему изумлению, скончался весьма состоятельным человеком.

Как только этот факт обнаружился, произошел взрыв. Мой старший брат Джеймс опустился до того, что принялся кричать, будто отец на старости лет сошел с ума, а я, мол, воспользовавшись его невменяемым состоянием, втерлась к нему в доверие. В спор пришлось вступить мистеру Флетчеру, нашему семейному адвокату. После скандала, учиненного Джеймсом, ко мне потянулась вереница заботливых племянниц и племянников. Они наперебой заверяли в своей преданности, которая последние десять лет выражалась в полном отсутствии этой самой преданности. Золовки в нежных выражениях приглашали поселиться у них. Со всех сторон на меня обрушились предостережения о зловещих охотниках за состояниями.

Эти предостережения нельзя было назвать бескорыстными, однако они были совершенно излишними. Девица средних лет – а мне к тому времени стукнуло тридцать два года, и скрывать этот факт я считала унизительным – должна быть совсем уж дурочкой, чтобы не понять, что своей возросшей популярностью она обязана внезапно свалившемуся наследству. А собственную наружность я всегда считала весьма посредственной.

Попытки родственников, как и многочисленных не обремененных брачными узами джентльменов, завоевать мое внимание то и дело ввергали меня в мрачное веселье. Гостей я не гнала, даже, напротив, всячески поощряла светские визиты – неуклюжие усилия родственничков и женихов заставляли меня смеяться до слез.

Но в один прекрасный день мне вдруг пришло в голову, что нельзя так много хохотать – недолго превратиться в прожженного циника. Именно поэтому я и решила уехать из Англии, а вовсе не потому, что испугалась выскочить-таки замуж за какого-нибудь болвана, как намекали некоторые злобные людишки. С детства мечтая о путешествиях, теперь я решила посетить все те места, которые изучал мой отец, – Грецию и Рим, Вавилон и Фивы.

Приняв решение, я тотчас погрузилась в предотъездную суету. Уладила дела с мистером Флетчером и получила от него предложение вступить с ним в брак, от которого отказалась с тем же добродушием, с каким оно и было сделано. Адвокат по крайней мере был честен.

– Я думаю, стоило попытаться, – спокойно заметил он.

– Кто не рискует, тот не выигрывает, – согласилась я.

Мистер Флетчер задумчиво посмотрел на меня.

– Мисс Амелия, могу я спросить, на этот раз уже как адвокат, есть ли у вас намерение вступить в брак?

– Никакого! Я принципиально возражаю против брака. – Седые брови мистера Флетчера поползли вверх, и я поспешила добавить: – Для себя, разумеется. Полагаю, что для некоторых женщин брачные узы – вполне приемлемая кабала, поскольку бедняжкам больше ничего не остается. Но зачем независимой, умной и энергичной особе подчинять себя капризам и тирании глупого мужа? Уверяю вас, я еще не встречала мужчины разумнее себя.

– Охотно верю! – рассмеялся мистер Флетчер.

Адвокат на мгновение заколебался; я поняла, что он борется с желанием задать еще один непрофессиональный вопрос.

– Почему вы носите такие ужасные платья? – неожиданно выпалил он. – Если для того, чтобы отпугивать ухажеров...

– Ну, знаете, мистер Флетчер! – возмутилась я.

– Прошу прощения... – Мистер Флетчер вытер лоб. – Не могу понять, что на меня нашло.

– Я тоже. Что касается платьев, то они вполне соответствуют той жизни, что я веду. Нынешние моды совершенно непрактичны для деятельной женщины. Юбки такие узкие, что в них ковыляешь как парализованная, а корсеты такие тесные, что каждую минуту рискуешь умереть от удушья. А уж турнюры! Из всех идиотских изобретений, навязанных беспомощным женщинам, турнюр, безусловно, самое гнусное. Конечно, деваться от них некуда, но по крайней мере я имею право не навешивать на себя всякую дребедень. До чего ж глупо я бы выглядела во всех этих рюшечках и оборках!

Или в платье, отделанном мертвыми птицами, я такое однажды видела, представляете?!

– И все же, – с улыбкой заметил мистер Флетчер, – я всегда считал, что вы бы выглядели значительно привлекательнее именно в оборках.

Возможность прочесть лекцию вернула мне хорошее расположение духа. Я улыбнулась в ответ и решительно покачала головой.

– Не стоит, мистер Флетчер! Вы мне не польстите; я слишком хорошо знаю свои недостатки. Я чересчур долговяза, слишком тоща в одних местах и толста в других. Нос не мешало бы укоротить, а мой волевой подбородок отпугнет кого угодно. Кроме того, бледность и черные как сажа волосы в этом сезоне не в моде. А уж про глаза мне все уши прожужжали – мол, они наводят страх даже тогда, когда я пребываю в благодушном настроении, что случается со мной крайне редко. Полагаю, мы покончили с этим вопросом, мистер Флетчер? Давайте же перейдем к делу!

По предложению адвоката я составила завещание. Нет-нет, я вовсе не собиралась умирать в ближайшие полвека, но прекрасно понимала, что в путешествии всякое может приключиться. Особенно если речь идет о путешествии по столь нездоровым местам, как Египет. Все свое состояние я завещала Британскому музею, где отец провел столько счастливых часов. К этому музею я питала особые чувства – папа вполне мог бы скончаться в читальном зале, и служителям потребовалось бы несколько дней, чтобы понять, что он перестал дышать.

Последнее, что мне предстояло сделать перед отъездом, – это подыскать себе компаньонку. Хотя мой пол и подвергается угнетению в эти якобы просвещенные времена, все-таки женщина моего возраста и положения способна путешествовать в одиночку, не задевая ничьих чувств, кроме, быть может, отъявленных ханжей. Я взяла себе компаньонку потому... словом, чтобы не изнывать от скуки. Всю свою жизнь я заботилась о папе, и компаньонка требовалась мне вовсе не для того, чтобы она квохтала надо мной, а как раз наоборот.

Мисс Притчетт оказалась замечательной компаньонкой. Моя новая подруга была на два десятка лет меня старше, но по ее манерам и одеяниям об этом бы никто не догадался. Она обожала идиотские «элегантные» платья с ворохом оборок, которые кулем сидели на ее костлявой фигуре. Голос мисс Притчетт с полным правом следовало назвать нелепым пронзительным визгом. Моя компаньонка была неуклюжей. А глупость ее была столь чрезмерна, что граничила с полным идиотизмом. Мисс Притчетт обожала падать в обморок – стоило на горизонте появиться какой-нибудь трудности, как она валилась в ближайшее кресло, прижав к груди руки и закатив глаза. Я любила наблюдать за этими ее упражнениями и предвкушала, как весело и непринужденно мы станем проводить время, развлекаясь подобным образом. Наши совместные прогулки по зловонным улицам Каира и пустыням Палестины дадут моему деятельному уму достаточно поводов отдохнуть от размышлений.

Но, к великому моему сожалению, мисс Притчетт не оправдала возложенных на нее надежд. Люди такого склада редко болеют; они слишком заняты тем, чтобы прикидываться больными. И все же, едва мы добрались до Рима, мисс Притчетт не устояла перед тифом. Ее малодушная натура спасовала перед этим недугом, и, хотя она поправилась, мой отъезд в Египет отложился на две недели. К тому же стало ясно, что поспевать за моим быстрым шагом мисс Притчетт сможет только после окончательного выздоровления. Поэтому я отправила ее назад в Англию, естественно взяв на себя обязательство выплачивать жалованье до тех пор, пока она не подыщет новое место. Мисс Притчетт с ног до головы залила меня слезами, покрыла поцелуями и отбыла на родину.

Это нелепое создание нарушило мои тщательно продуманные планы, и именно бестолковая мисс Притчетт была причиной моего дурного настроения, когда я вышла из гостиницы в тот знаменательный день. Я отставала от графика уже на две недели, кроме того, путешествие было подготовлено с расчетом на двух человек. Найти другую компаньонку или обречь себя на путешествие в одиночестве? Требовалось как можно скорее принять решение, и именно над этим я размышляла, вышагивая в направлении римского Форума.

Стоял прохладный декабрьский день; солнце то и дело скрывалось за облаками. Пьеро напоминал продрогшую собаку, несмотря на то, что я купила ему теплый жакет. Сама я холода не чувствовала – сумрачное небо и холодный ветер вполне соответствовали моему безрадостному настроению. Разрушенные колонны и древние камни скрывались в сплетенных зарослях пожухлой травы. Среди развалин бродили редкие посетители. Прочитав несколько полустертых надписей и с удовлетворением определив место, где скончался Цезарь, я присела на остатки колонны, дав волю своему унынию.

Пьеро свернулся у моих ног, подтянув колени и обхватив руками корзинку. Мне же холодный и жесткий мрамор показался вполне удобным – все-таки у несносного турнюра есть свои преимущества, – и лишь из сострадания к Пьеро я велела ему открыть корзинку, где лежали бутерброды и термос с чаем. Однако он отказался от горячего чая и жалобно посмотрел на меня. Полагаю, мой чичероне предпочел бы бренди.

Я машинально прихлебывала чай, когда в нескольких шагах от нас внезапно образовалась небольшая толпа. Послав Пьеро разузнать, что там такое, я продолжила пить чай.

Через некоторое время мой маленький чичероне вприпрыжку вернулся назад. Глаза его так и сверкали. Ничто не доставляет этим господам больше удовольствия, чем чужие несчастья; поэтому я ничуть не удивилась, когда Пьеро сообщил, что turisti собрались вокруг одной молодой англичанки, которая замертво рухнула на землю.

– Откуда тебе известно, что она англичанка? – сурово осведомилась я.

К помощи слов Пьеро прибегать не стал, ограничившись выразительными гримасами. Мальчишка закатывал глаза, всплескивал руками, дергал плечами. Кем же еще может быть эта дама, если не англичанкой?!

Как бы то ни было, я сильно сомневалась, что эта женщина умерла. Просто Пьеро, как и все южане, любил драматизировать события. Но толпа, судя по всему, не собиралась расходиться. Поэтому я поднялась, отряхнула платье и решительно устремилась к зевакам. Зонтик оказался весьма кстати – угрожающе размахивая им, я проложила себе дорогу. Правда, чтобы подвинуть кое-кого из господ, пришлось ткнуть им в спину. Но в конечном счете я благополучно пробралась сквозь довольно-таки плотную толпу. Как я и предполагала, никто из зевак не спешил прийти несчастной на помощь. Бедная девушка неподвижно лежала на земле, а дамочки вокруг брезгливо перешептывались о заразных болезнях и особах легкого поведения.

Разумеется, я не могла стерпеть столь вопиющей наглости. Бедняжка выглядела такой хрупкой и беззащитной, что равнодушными могли остаться разве что каменные сердца. К сожалению, слишком много людских сердец сделаны именно из этого материала.

Я опустилась на землю и положила голову девушки себе на колени. Какая же я идиотка, что не захватила плаща или накидки! Впрочем, эту оплошность легко исправить.

– Ваше пальто, сэр! – обратилась я к ближайшему господину.

Это был дородный краснолицый человек, многочисленные слои жира вполне могли заменить ему верхнюю одежду. В руке толстяк сжимал трость с золотым набалдашником, которой время от времени тыкал в сторону девушки, словно экскурсовод в музее восковых фигур. Краснолицый господин изумленно уставился на меня.

– Что-что? – пропыхтел он.

– Ваше пальто! – нетерпеливо повторила я. – И побыстрее! – Но толстяк продолжал пялиться на меня, а лицо его быстро обретало свекольный оттенок. – Сэр, ваше пальто, немедленно! – рявкнула я, выждав десять секунд.

Толстяк испуганно стянул пальто и бросил мне. Я укрыла девушку, убедилась, что она всего лишь в обмороке, и принялась рассматривать бедняжку. Меня настолько поразила внешность незнакомки, что я никак не отреагировала на завывания краснолицего толстяка.

Я уже упоминала о своей невзрачной внешности. По этой причине я питаю совершенно бескорыстную любовь к красоте во всех ее проявлениях. А девушка была удивительно хороша.

Вне всяких сомнений, она была англичанкой: безупречная белая кожа и волосы цвета светлого золота встречаются лишь у уроженок туманного Альбиона. Сейчас лицо девушки напоминало гипсовую маску, настолько было бледным.

Это удивительное лицо могло принадлежать Венере или юной Диане. Темные ресницы чудесно контрастировали с золотом волос. Одета девушка была совсем не по погоде, в летнее платье и тонкий синий плащ. Одежда истрепалась и была порвана во многих местах, но когда-то явно стоила немалых денег – материал и покрой отличались изысканностью и хорошим вкусом. Перчатки на ее маленьких ручках были аккуратно заштопаны. Девушка являла воплощение нищеты и одиночества, чем и возбудила во мне любопытство. Как и сочувствие. Мне было интересно, что довело эту утонченную особу до столь плачевного состояния. Похоже, бедняжка не один день страдала от холода и голода.

Внезапно темные ресницы дрогнули, несколько секунд глаза пронзительной синевы недоуменно блуждали по сторонам, потом остановились на мне. Девушка попыталась сесть.

– Не двигайтесь! – велела я, одной рукой решительно укладывая ее, а другой сделав знак Пьеро. – Вы упали в обморок. Вам следует подкрепиться.

Она хотела было возразить, но жадные взгляды зевак привели ее в замешательство. Меня-то эти болваны ничуть не трогали, могли таращиться сколько влезет, но ради девушки я решила их разогнать и недолго думая набросилась на толпу. Всех как ветром сдуло. Кроме толстяка, который поспешно отскочил в сторону и замер, не сводя жалобного взгляда со своего пальто. Он что-то недовольно забубнил.

– Ваше имя и гостиница, сэр! – отчеканила я. – Сегодня же вечером вам вернут пальто. Хотя при таком... гм... сложении следовало бы одеваться полегче.

Из-за его спины вынырнула краснолицая дамочка с щеками-брылями и взвизгнула:

– Да как вы смеете, мадам! Никогда не слышала ничего подобного!

– Не сомневаюсь, – согласилась я и одарила обладательницу брылей ледяным взглядом. Она ойкнула и снова скрылась за спиной своего спутника. – Вам лучше уйти отсюда, милая! Да, и прихватите с собой этого... – тут я на мгновение запнулась, поскольку у меня язык не поворачивался назвать толстяка джентльменом, – эту особь мужского пола!

Я подтянула к себе корзинку, доставленную Пьеро, выудила бутерброд и сунула в руку девушки. Она испуганно взглянула на меня, подозрительно посмотрела на еду и неуверенно откусила. Легкая брезгливость, с которой она ела, подтвердила мое предположение – девица не привыкла столоваться в подобных условиях. Тем не менее бутерброды и остатки чая исчезли в мгновение ока. Щеки девушки слегка порозовели, мы с Пьеро помогли ей подняться, и вскоре уже все вместе мчались в экипаже к гостинице.

2

Доктор подтвердил мой диагноз. Обморок девушки был вызван лишь истощением и холодом. Никаких признаков инфекции не наблюдалось, и она быстро поправлялась.

В голове у меня, естественно, уже зародился план. Я обдумывала его, кружа по гостиной моего номера. Я всегда так поступаю – стоит мне задуматься, как тут же начинаю носиться кругами. На принятие решения много времени не потребовалось. Сколь бы хрупкой ни выглядела девушка, со всей очевидностью она обладала отменным здоровьем, если могла сопротивляться гнилой римской зиме. Ни друзей, ни родственников у нее, судя по всему, нет, иначе вряд ли бы слонялась оборванкой по городу. А оставлять ее одну, да еще в таком состоянии, нельзя.

Словом, решено! Девушка едет со мной!

Я довольно улыбнулась и поспешила к незнакомке, дабы сообщить, что ее ждет.

Она сидела на кровати и ела суп, которым ее кормила моя горничная по имени Треверс. Судя по всему, этот процесс не приносил удовольствия ни той, ни другой. Треверс – живое опровержение глупых теорий физиономистов, ибо ее лицо и телосложение нисколько не соответствуют характеру. Эта маленькая пухлая особа с круглым миловидным личиком обладала душой высушенной селедки. Вот и сейчас кислая физиономия Треверс красноречиво говорила о ее чувствах. Хотя иным способом Треверс свои чувства выразить и не могла. В дискуссии я с ней не вступаю.

– Достаточно! – распорядилась я. – Обильная еда может только повредить. Треверс, ты свободна. Да, и не забудь плотно прикрыть за собой дверь.

После того как Треверс ретировалась с недовольным видом, я внимательно оглядела свою пациентку. Моя фланелевая ночная сорочка была ей слишком велика. Первым делом надо будет купить одежду, изысканную и элегантную. Ту, которую я никогда на себя не надену, но которая замечательно оттенит красоту незнакомки.

Интересно, почему такая утонченная девушка оказалась на улице в рваном платье?

Видимо, мой пристальный взгляд смутил бедняжку. Девушка опустила глаза, но через секунду вскинула голову и заговорила неожиданно твердым голосом. Ее речь развеяла остатки сомнений: так говорить могла лишь особа, получившая хорошее воспитание.

– Благодарю вас, мадам. Не могу выразить, насколько я у вас в долгу, но заверяю, что не стану злоупотреблять вашей добротой. Я уже вполне поправилась, и если вы велите горничной вернуть мне одежду, то избавлю вас от своего присутствия.

– Вашу одежду мы выкинули, – отмахнулась я, рассеянно разглядывая ее лицо. – Да и вставать вам сегодня нельзя. Я пригласила на завтра портниху. Пароход до Александрии отплывает в следующую пятницу. Недели должно хватить. Вам потребуется сделать кое-какие покупки, но сначала мне нужно посмотреть, что у вас есть. Если вы мне скажете, где остановились, я отправлю за вашими вещами.

Лицо ее было очень выразительным. Сначала синие глаза вспыхнули негодованием, затем подозрительно сузились. Но основным чувством было все же откровенное замешательство. Я ждала ответа, но девушка лишь беззвучно открывала и закрывала рот. Терпеливо выждав минуту, я заговорила сама:

– Вы едете со мной в Египет! В качестве компаньонки. Мисс Притчетт меня подвела, свалившись в тифе. Разумеется, я беру на себя обязанность обеспечить вас всем необходимым для столь дальней поездки. Вряд ли вы можете путешествовать во фланелевой ночной рубашке.

– Не могу, – ошеломленно согласилась девушка. – Но... но...

– Меня зовут Амелия Пибоди. Вы будете звать меня просто Амелией. Я не замужем и путешествую ради собственного удовольствия. Какие-нибудь иные сведения обо мне вас интересуют?

– О, этого вполне достаточно, – пробормотала девушка. – Однако, дорогая мисс Пибоди... хорошо, Амелия, ведь вы-то обо мне ничего не знаете!

– А есть что-то такое, что мне следует знать? – искренне изумилась я.

– Но вдруг я преступница, скрывающаяся от правосудия? Или порочная дрянь?

– Исключено, – решительно возразила я. – Может, я действую подчас несколько поспешно, но уж никак не бездумно. Кстати, хочу довести до вашего сведения, соображаю я быстрее многих. И вижу людей насквозь. Так что я не могла в вас обмануться.

Девушка улыбнулась, но в следующий миг глаза ее потухли.

– Вы ошибаетесь, – еле слышно прошептала она. – Я вовсе не такая, как вы думаете. Я... я должна рассказать вам... И когда вы выслушаете мою историю, вам придется прогнать меня.

– Рассказывайте! – потребовала я. – А уж прогонять вас или нет, я разберусь как-нибудь сама.

– Не сомневаюсь!

Девушка снова улыбнулась, и снова лицо ее превратилось в страдальческую маску.

* * *

Рассказ девушки

Меня зовут Эвелина Бартон-Форбс. Родители мои умерли, когда я была еще младенцем, и меня воспитал дед, граф Элсмир. Похоже, вы слышали это имя. Мой дед... я не могу говорить о нем объективно. Я знаю, многие считают его эгоистом, но ко мне он всегда был добр. Он даже простил мне то, что я девочка, а не наследник мужского пола, которого он так страстно желал.

Я подозреваю, что вы феминистка, мисс... Амелия? Тогда вы придете в негодование и не удивитесь, узнав, что наследовать титул деда и родовой замок я не вправе. После ранней кончины моего отца следующим наследником графского титула был мой кузен Лукас Хейес.

Бедный Лукас! Я видела его всего несколько раз, но он мне понравился. Дедушка был всегда к нему несправедлив. Разумеется, он никогда бы не признался в своем предубеждении и уверял, будто терпеть не может Лукаса за его экстравагантное поведение и несносные привычки. Но мне думается, что все это пустые отговорки. На самом деле дед ненавидит моего несчастного кузена за то, что он сын своего отца. Видите ли, мать Лукаса, старшая дочь деда, бежала с... неким итальянским господином.

Мой дед – англичанин до мозга костей. Он презирает иностранцев, особенно романского происхождения. Он считает их коварными и лживыми бестиями... Я просто не могу повторить все то, что дедушка говорил про них! Когда моя тетка сбежала с графом д'Имброльо д'Аннунциата, дед лишил ее наследства. Даже когда несчастная лежала при смерти, он не послал ей ни слова утешения или прощения. Он уверял всех, что этот итальянский граф вовсе никакой не граф, а самый заурядный мошенник. Но я думаю, это неправда. Пусть избранник моей тетушки и в самом деле был беден, но ведь это еще ничего не значит...

Однако Лукас, достигнув совершеннолетия, почел за благо сменить имя, поскольку итальянская фамилия доводила нашего деда до исступления. Ныне кузен называет себя Лукас Эллиот Хейес, он отказался от итальянского титула.

Какое-то время казалось, что Лукас своим вниманием и заботой сумел завоевать расположение деда. Я даже спрашивала себя, не собирается ли дед нас поженить? В каком-то смысле это было выходом, поскольку Лукас унаследовал бы титул и имение. Но без личного состояния моего деда, которым тот мог распоряжаться по своему усмотрению, графский титул стал бы скорее обузой, чем привилегией, а дед не скрывал, что свое состояние хочет оставить мне.

Но если подобные планы и были, из них ничего не вышло. Прослышав об очередных сумасбродствах Лукаса, дед пришел в ярость и выставил его вон. Стыдно признаться, но я испытала облегчение. Ведь тогда я была сентиментальной идиоткой и полагала, что брак без любви – это фикция. Да-да, Амелия, я была законченной идиоткой. Нет, больше...

Я всегда любила рисовать. Лукас даже уверял, что у меня талант. И в один прекрасный день дедушка пригласил для меня учителя рисования. Так в моей жизни появился Альберто.

Ах, Амелия, как же он был красив! Альберто плохо говорил по-английски, но тогда его исковерканные слова казались мне божественной музыкой. Это сейчас они звучат в моих ушах нашептываниями дьявола. Он... он... Ладно, скажу прямо и кратко. Альберто меня соблазнил и уговорил бежать с ним. И я бросила немощного старика, который любил меня больше жизни, бросила родной дом...

Правильно говорят – что посеешь, то и пожнешь! Я заслужила свою жалкую судьбу.

Не буду утомлять вас подробностями. Я прихватила с собой подарок деда – драгоценное ожерелье. Вырученных за него денег хватило лишь на дорогу до Рима. Средства быстро растаяли, а Альберто не спешил со свадьбой. Но я все еще вела себя как наивная дурочка – верила его бессовестному вранью.

И вот неделю назад мне нанесли последний удар. Однажды утром я проснулась в обшарпанной холодной комнате на чердаке, куда нас забросила нищета, и обнаружила, что осталась одна. Альберто любезно не стал забирать мое старое платье, драный плащ и пару обуви. Все прочие мои вещи исчезли вместе с ним. Правда, еще он оставил записку.

Вид этого небрежно написанного, изобилующего ошибками послания стал для меня последним ударом. Знаете, Амелия, эти ужасные ошибки уязвили меня даже больше, чем наглое содержание. Альберто предполагал, что дедушка вычеркнет меня из завещания, но надеялся, что со временем старикан, как он его именовал, смягчится. Но увы! Мой бедный дедушка нашел в себе силы составить новое завещание, согласно которому я не получала ни гроша, после чего впал в кому и уже, наверное, не придет в себя.

Вряд ли вы можете представить себе мое душевное состояние, Амелия. Несколько дней за мной с большой неохотой ухаживала отвратительная старуха, хозяйка меблированных трущоб, Должно быть, не хотела, чтобы в ее доме вдруг объявился труп. Но как только я пришла в себя, она выставила меня на улицу. И я побрела куда глаза глядят, с одной-единственной мыслью: свести счеты с жизнью. Можете не опасаться, ваша доброта спасла меня от этого преступления. Я не покончу с собой, но оставаться здесь больше не вправе...

3

Я молчала, затрудняясь с чего-либо начать. Обычная история – в самый ответственный момент все мысли куда-то подавались, образовав в голове неприятную пустоту. Когда молчание стало невыносимым, я судорожно сглотнула и заговорила, но, разумеется, вовсе не о том, о чем собиралась:

– Скажите мне, Эвелина, а на что этопохоже? Этоприятно?

Изумление Эвелины вряд ли было больше моего собственного, но язык мой продолжал молоть:

– Простите, но до сих пор у меня не было возможности выяснить напрямую... А рассказы, которые удалось подслушать, весьма противоречивы. Мои невестки то и дело шушукаются, непрерывно поминая крест, который должна нести жена. Зато деревенские девушки, которых я как-то видела на лугу в компании мужчин, похоже, так не считали... О боже! Странно, но мне почему-то не хватает слов. А такое со мной случается нечасто. Вы понимаете, о чемя, милая Эвелина?

Девушка несколько мгновений молча смотрела на меня широко раскрытыми глазами. Затем на лице ее появилось странное выражение. Она быстро уткнулась в ладони, плечи ее судорожно затряслись.

– Простите... – потерянно пробормотала я. – Простите... Теперь, наверное, я уже никогда не узнаю. Я вовсе не хотела...

Меня перебил сдавленный звук, вырвавшийся из горла Эвелины. Она опустила руки. Залитое слезами лицо раскраснелось. Я не верила собственным глазам. Эвелина задыхалась... от смеха.

Бедная девочка! Своими глупыми расспросами я довела ее до истерики. Я рванулась к ней, надеясь успокоить бедняжку (пара пощечин – самое верное средство от истерики), но не тут-то было. Эвелина увернулась, повалилась на кровать и захохотала в голос.

– Только не надо меня бить, – с трудом выдавила она. – Амелия, вы... вы такая... Неужели это все, о чем вы можете меня спросить?

Я чинно присела рядом и обдумала этот вопрос.

– Ну, честно говоря, даже не представляю, о чем тут еще расспрашивать. Постыдное поведение вашего отвратительного деда и вашего мерзавца любовника в комментариях не нуждается. Полагаю, прочие родственники столь же бессердечны, иначе вы обратились бы к ним за помощью.

Эвелина еще раз хихикнула и озадаченно спросила:

– И вас не пугает моя испорченная репутация?

– Испорченная? С какой стати вы считаете ее испорченной? Между прочим, пережитые испытания наверняка закалили ваш характер.

Эвелина недоверчиво покачала головой:

– Амелия, таких, как вы, не бывает!

– Тут вы ошибаетесь, дорогая. Я самая заурядная особа. Впрочем, вам следует проверить, кто я такая, до того как мы отправимся в Египет. Мой отец знал в Риме одного священника, так что с рекомендациями...

– В них нет никакой необходимости.

С минуту Эвелина серьезно и внимательно разглядывала меня, потом сказала:

– Прежде чем ответить на ваш вопрос, Амелия, может быть, вы ответите на мой? Почему вы сказали «я уже никогда не узнаю»?

– Маловероятно, что когда-нибудь мне доведется получить непосредственный опыт. Я отлично умею пользоваться зеркалом и календарем. Согласно календарю мне уже тридцать два, а зеркала скупы на лесть. Кроме того, природный нрав не позволит мне снизойти до смиренности, какая полагается жене. Я не смогу выносить мужчину, который согласен, чтобы им помыкали, и не потерплю мужчину, который попытается помыкать мной. И все же мне любопытно. Вот и решила... хотя, наверное, не совсем к месту. Братья утверждают, что я все делаю не к месту.

– Я не ответила на ваш вопрос... но вовсе не потому, что считаю его неуместным. Просто мне трудно дать объективный ответ. Сейчас воспоминания о часах, проведенных... скажем так, в объятиях Альберто, вызывают у меня одно лишь содрогание. Но тогда... тогда... – Она подалась вперед. Глаза ее заблестели. – О, Амелия, при нормальных условияхэто... одним словом, это проста чудесно!

– Так я и подозревала! Что ж, дорогая моя Эвелина, я у вас в долгу за столь ценную информацию. А теперь давайте обсудим более неотложные дела. Несомненно, вы пожелаете навести справки обо мне, прежде чем принять решение...

– Нет-нет! – Эвелина энергично затрясла головой. – Мне не нужны никакие справки! И время на раздумья тоже! Я с радостью стану вашей компаньонкой, Амелия. Честно говоря, я думаю, мы прекрасно поладим.

Она быстро наклонилась и коснулась губами моей щеки. Этот порыв так меня поразил, что я опрометью выскочила из комнаты, бормоча бессвязные слова. Я всегда мечтала о сестре. И теперь мой поступок, совершенный из обычного милосердия, мог изменить прежде всего мою собственную жизнь.

4

Могу сказать без ложной скромности, что когда я решаю что-то сделать, то действую очень быстро. Всю следующую неделю сонный и древний Рим буквально сотрясался под моей безжалостной рукой.

Эта неделя преподнесла мне несколько сюрпризов. Я рассчитывала нарядить Эвелину по своему разумению – накупить ей всяких непрактичных одеяний, которые мне противопоказаны, но не тут-то было. Эвелина вовсе не собиралась играть роль манекена, о чем незамедлительно дала мне понять. Удивительно, но произошло это как-то само собой. Эвелина вовсе не перечила мне и не закатывала скандалы, но в результате выбрала наряды по собственному усмотрению. Самые элегантные и в то же время самые простые платья и самые дорогие. Более того, каким-то непостижимым образом мой гардероб также пополнился дюжиной нарядов, да таких, каких я бы не выбрала даже под угрозой смерти. На вечернее платье кроваво-красного цвета с огромным декольте я завороженно смотрела несколько минут, гадая, что же заставило меня купить это странное одеяние. Платье было просто нелепым – талия моя вдруг сократилась до совершенно неприличных размеров, а бюст... О боже!

Эвелина оказалась поразительной девушкой. Портниху она приструнила так, что даже я вздрогнула от ее властного и одновременно мягкого голоса. А во мне она открыла тайную и постыдную страсть: я влюбилась в нижнее белье из тончайшего батиста.

Целую неделю я не могла прийти в себя от ощущения, будто вытащила из воды жалкого и трогательного котенка, а он вдруг взял и обернулся свирепым тигром. Правда, несмотря на потрясение, у меня осталось достаточно природных инстинктов, чтобы помимо покупок идиотских платьев и вороха нижнего белья предпринять и кое-какие практичные шаги.

Я вовсе не мужененавистница, несмотря на инсинуации некоей личности, чье имя еще появится на страницах этого повествования. Однако всегда считала, что мало кому из лиц мужского пола можно доверять, и история Эвелины лишь подтверждала мою теорию. Было ясно как день, что Альберто не отличается правдивостью, и то, что он написал Эвелине по поводу ее деда, нуждалось в проверке. Поэтому я отправилась к нашему консулу в Риме и навела справки.

В консульстве я с сожалением узнала, что хотя бы в этом вопросе Альберто придерживался правды. Наш консул лично знал графа Элсмира, и, разумеется, здоровье столь знатного человека не могло не волновать всех. Престарелый граф еще не умер, но известие о его кончине ожидалось в любую минуту. Бедный старик уже много дней находился в глубокой коме.

Я рассказала консулу об Эвелине. Судя по тому, как его лицо вмиг превратилось в невыразительную маску дипломата, до него дошли слухи о ее бегстве. Этот глупый человек безрассудно начал уговаривать меня не связываться с Эвелиной, но я, разумеется, его оборвала и холодно сообщила, где можно будет найти мою новую подругу. Дав свой каирский адрес, я удалилась, оставив консула в полном остолбенении.

Двадцать восьмого числа того же месяца мы сели на корабль и отплыли в Александрию.

Глава 2

1

Избавлю читателя от описания поездки и живописной грязи Александрии. Всякий путешественник-европеец, способный держать перо в руках, считает святым долгом опубликовать воспоминания о египетских помойках. Если читатель интересуется местным колоритом, то пусть обратится к другим авторам, что так увлеченно живописуют грязь и странные нравы здешних городов.

Путешествие по морю было отвратительным, но, к счастью, Эвелина не стенала днями напролет и лицо ее вовсе не окрасилось в зеленые тона, как я опасалась. Без каких-либо приключений мы добрались до Каира и поселились в гостинице «Шепард».

Все останавливаются в «Шепарде». Говорят, что среди путешественников, которые ежедневно собираются в великолепной столовой, рано или поздно непременно встретишь кого-нибудь из знакомых. А с террасы праздный турист, попивая холодный лимонад, имеет возможность созерцать панораму восточной жизни во всей ее красе. Вот чопорные английские путешественники тащатся на крошечных осликах, волоча ноги по пыльной дороге. Следом важно едут вооруженные до зубов янычары в расшитых золотом кафтанах. Далее бочком продвигаются местные женщины, эти несчастные с ног до головы закутаны в пыльные черные тряпки. Величественные арабы шествуют в развевающихся сине-белых балахонах, а за ними дервиши со спутанными бородами и весьма оригинальными прическами... Но, похоже, я все-таки поддалась прискорбному искушению путешественника.

Той зимой в Каире обреталось не так много англичан. Видимо, их напугала война в соседнем Судане. Но некий господин, с которым мы познакомились в отеле, заверил нас, что война вот-вот закончится и войско варваров будет разбито в пух и прах. Я отнюдь не разделяла оптимизма этого всезнайки, однако Эвелине ничего не сказала, поскольку собиралась провести зиму, путешествуя по Нилу, и всякие там глупости вроде войны или восстания не могли нарушить моих планов.

Путешествие по воде – это единственно приемлемый способ увидеть Египет. Все памятники древности расположены вдоль Нила. Я была наслышана о преимуществах поездки на дахабия, и мне не терпелось приобщиться к ним. Дахабия – это настоящий плавучий дворец, битком набитый всеми мыслимыми и немыслимыми удобствами.

Оказавшись в Каире, я первым делом помчалась на пристань, чтобы выбрать подходящее судно.

Когда я сообщила о своем намерении нашим соседям по отелю, собравшимся после обеда в гостиной, мои слова были встречены бурным весельем. Эти милые люди злорадно уверяли, что у меня ничего не выйдет. Мол, египтяне – народ ленивый, а дахабия – штука капризная.

У меня на этот счет имелось собственное мнение, но я перехватила взгляд Эвелины и промолчала. Эта девушка действовала на меня самым поразительным образом. Если я проведу в ее обществе еще немного времени, то наверняка превращусь в слабохарактерную сентиментальную клушу.

Вполголоса высмеяв глупых туристов, мы поспешили на пристань, чтобы выбрать себе транспортное средство. Поначалу многообразие судов смутило даже меня. Однако потребовалось не так много времени, чтобы понять – большая часть посудин просто никуда не годится. Из-за грязи. Вообще-то я вполне терпима к грязи, более того, и раньше предполагала, что в Египте санитарные условия не совсем такие, как в Англии, но все же!.. К сожалению, суда почище были чересчур большими. Расходы меня не пугали, но как-то нелепо двум женщинам, если не считать горничной, плыть на судне, оснащенном десятком больших кают и двумя гигантскими кают-компаниями.

По настоянию Эвелины мы наняли проводника.

Их здесь именуют драгоманами. Честно говоря, я не очень понимала, зачем нам нужен этот самый драгоман, поскольку успела вызубрить несколько арабских фраз и не сомневалась в своей способности объясниться с любым египтянином. Тем не менее я уступила Эвелине. Нашего драгомана звали Майкл Бедави. Это был низенький и толстый человечек с пышной черной бородой и белым тюрбаном на голове, хотя, должна признаться, под это описание подходит половина мужского населения Египта. Но Майкл помимо английского имени выделялся среди своих соотечественников дружелюбной улыбкой и открытым взглядом светло-карих глаз. А также религией – он был коптом-христианином, а не мусульманином, как большинство египтян.

С помощью Майкла мы и выбрали судно. Называлось оно «Филы»^[1], имело средние размеры и отличалось необычной для Каира чистотой. А в его раиса, то есть капитана, мы с Эвелиной просто влюбились. Звали его Хасан, и родом он был из Луксора. Мне понравился его решительный рот, твердый взгляд черных глаз и особенно проблески юмора в этих глазах, когда я опробовала запас своих арабских слов. Видимо, акцент у меня был чудовищным, но капитан Хасан похвалил мое знание языка, и сделка состоялась.

Гордясь тем, что стали судовладельцами, мы с Эвелиной обследовали помещения, которым предстояло стать нашим домом на следующие четыре месяца. На судне имелось четыре каюты, по две с каждой стороны от узкого прохода. Была также и ванная комната с подведенной к ней водой. В конце прохода находилась дверь, которая вела в кают-компанию, повторявшую полукруглые очертания кормы. Она хорошо освещалась благодаря восьми окнам, вдоль стены тянулась длинная изогнутая кушетка. Пол устилали плюшевые ковры, а стены были обиты белыми панелями с золотой отделкой, что придавало салону ощущениевоздушности и легкости.

С рвением женщин, изнывающих от желания обставить новое жилище, мы обсудили, что нам может понадобиться в дороге. Шкафов и полок имелось в избытке, и было чем их заполнить. Я привезла с собой большой ящик с отцовскими книгами по египетским древностям. Но нам явно недоставало фортепьяно. Я начисто лишена музыкальных способностей, но обожаю музыку, а Эвелина прекрасно играет и поет.

Я спросила капитана Хасана, когда он будет готов к отправлению, и вот тут натолкнулась на первое препятствие. Судно только что вернулось из плавания. Экипажу требовался отдых, а самому судну – какая-то таинственная профилактика. В конечном счете мы сошлись на том, что выходим через неделю, но при этом Хасан как-то странно глянул на меня своими ласковыми черными глазами.

Честно говоря, с самого начала вообще все пошло не так, как я планировала. Например, поиск подходящего фортепьяно занял уйму времени. Кроме того, я решила сменить в кают-компании занавески, поскольку их цвет непримиримо конфликтовал с моим кроваво-красным платьем. Эвелина безмятежно заметила, что нам некуда спешить, но меня не покидало чувство, что она хотела бы отправиться в путь как можно скорее. Каждый вечер, когда мы входили в столовую, я чувствовала, как она внутренне напрягается. Более чем вероятно, что рано или поздно моя подруга встретила бы знакомого и прошлое захлестнуло бы ее.

2

Дни эти не прошли для нас впустую – в Каире есть на что посмотреть.

Мы обошли базары, мечети и крепость, после чего решили отправиться на экскурсию подальше. Мне, конечно, не терпелось взглянуть на остатки древней цивилизации, но я плохо представляла себе, что нас ждет, когда мы в первый раз поехали в Гизу.

К пирамидам таскаются все кому не лень. И мы не стали исключением. Выехали рано утром, чтобы успеть все осмотреть.

Обширное плато, на котором стоят три знаменитые на весь свет пирамиды, буквально усеяно гробницами – это и могилы, и курганы, бывшие некогда каменной кладкой, и более мелкие пирамиды, искрошившиеся от времени. Из песчаного углубления выступает голова сфинкса, тело его погребено под вездесущим песком, но несовершенные черты сфинкса выглядят более величественными, чем у любой другой скульптуры, сотворенной рукой человека.

Мы прошли к самой крупной из трех пирамид, являющейся гробницей фараона Хеопса. По мере нашего приближения она становилась все больше и больше. То, что издалека выглядело мелкими неровностями на ее поверхности, оказалось огромными блоками, каждый размером чуть ли не в половину человеческого роста.

– Как же мы взберемся на них! – испуганно воскликнула Эвелина. – Да еще в длинных юбках!

– Ничего страшного, – решительно сказала я. – Что-нибудь придумаем.

И мы придумали! Подниматься будем с помощью арабов – по три на каждую. Двое держали нас с боков, а один изо всех сил толкал сзади. Таким манером мы в два счета оказались на самой вершине. О, какой же оттуда открывался вид! Я смотрела по сторонам, млея от восторга, пока не заслезились глаза.

Желтые волнистые холмы на востоке чудесно гармонировали с зеленой полоской возделанной земли рядом с рекой, чуть дальше белели купола и минареты Каира. К западу и к югу в золотистой дымке простиралась пустыня. А на горизонте высились другие творения рук человеческих – малые пирамиды.

Я смотрела и не могла насмотреться. Очнулась, лишь когда кто-то с силой дернул меня за рукав, Недовольно оглянувшись, я увидела перед собой Эвелину. Выглядела она как-то странно.

– Может, мы спустимся? – взмолилась она. – По-моему, я обгорела.

Нос ее угрожающе покраснел даже под сенью широкополой шляпы. Я нехотя согласилась, и наши веселые проводники, подталкивая и дергая как тряпичных кукол, доставили нас вниз.

Заходить внутрь пирамиды Эвелина отказалась наотрез. Меня она, естественно, разубеждать даже не пыталась. Я оставила ее сидеть в тени, а сама, подобрав юбки, отправилась осматривать пирамидовы лабиринты.

Место и в самом деле выглядело жутковато – спертый воздух, хрустящий под ногами мусор и темнота, с которой не могли справиться свечи. Я наслаждалась каждым мгновением, когда, согнувшись в три погибели, пробиралась к усыпальнице, а потом почти ползком двигалась по крутой галерее с гладким каменным полом. Вокруг носились потревоженные летучие мыши, добавляя приключению еще больше колорита. Душа моя так и пела от восторга. А уж когда я очутилась в усыпальнице фараона, то онемела от восхищения. Пожирая глазами отделанное траурным черным базальтом помещение с саркофагом Хеопса в центре, я испытала давным-давно забытое чувство. Сходный восторг охватил меня в раннем детстве. Тогда, взобравшись на верхушку яблони, я наблюдала, как мой брат Уильям с проклятьями падает с самой нижней ветви. Кстати, этот хвастун умудрился еще сломать руку.

Надо было видеть лицо Эвелины, когда я наконец выбралась наружу. Слегка пригладив спутанные пыльные волосы, я пробормотала в полном восхищении:

– Это было упоительно, Эвелина! Если ты согласишься пойти, я с удовольствием загляну туда еще раз...

– Нет! – содрогнулась Эвелина. – Ни за что!

С того дня я заболела пирамидами. Я перестала наведываться на пристань и досаждать капитана нашего судна вопросом, когда же мы наконец отправимся в путь, прекратила терроризировать наших соседей по отелю, к слову сказать, жутких зануд. Целыми днями я бредила пирамидами. Впрочем, капитан Хасан старательно избегал меня. В последний раз, когда я прибыла на судно, мне удалось заметить лишь краешек полосатого халата, мелькнувший на корме. Должно быть, бедный капитан, завидев меня, сиганул за борт.

На следующий же день после посещения пирамид в Гизе я вскочила ни свет ни заря, мигом натянула на себя платье и растолкала Эвелину. Наскоро позавтракав, я снова потащила подругу в Гизу. О вожделенные пирамиды! Мне хотелось облазить их все до единой, даже самые маленькие курганы из щебня. Но стоило Эвелине увидеть, что я собираюсь ввинтиться в узкую щель, она издала вопль, который, должно быть, услышали и в Каире. Я попыталась вразумить ее, даже согласилась обвязаться канатом, но все тщетно. Эвелина была тверда как скала. Она пригрозила, что если я все же полезу вниз, то она последует за мной и умрет от ужаса в этой «норе».

Горничная Треверс тоже весьма холодно отнеслась к моему новому увлечению. Она громогласно причитала над испорченными платьями, а уж продукты жизнедеятельности летучих мышей, которые я ненароком извлекла из глубин пирамид, и вовсе пришлись ей не по вкусу. Как-то раз она даже вознамерилась шлепнуться в обморок, остановил ее лишь мой яростный взгляд.

Облазив все пирамиды в Гизе, я нацелилась на Дахшур, где тоже имелось несколько превосходных пирамид, но Эвелина наотрез отказалась ехать туда. Вместо этого она предложила посетить музей. С большой неохотой я согласилась на столь неравноценную замену. К счастью, музей находился неподалеку от пристани, так что я могла улучить момент и застать врасплох нашего капитана.

Мой отец переписывался с директором Каирского музея, мсье Масперо, и я надеялась, что тот вспомнит мое имя. Так оно и оказалось. Его помощник сообщил, что нам чертовски повезло, поскольку большую часть времени мсье Масперо отсутствует, раскапывая древние сокровища.

Помощника звали герр Эмиль Бругш. Я знала это имя, поскольку герр Бругш прославился тем, что открыл тайное захоронение с мумиями. Этот человек с показной скромностью поведал, что он всего лишь решил присмотреться к одному из крестьян, который, как ему казалось, живет не по средствам. Выяснилось, что бедный египтянин обнаружил тайник и потихоньку таскал оттуда всякие древности. Несчастного поймали и бросили в тюрьму, а вся слава досталась герру Бругшу.

Этот господин мне не понравился с первого взгляда – в отличие от директора музея, который оказался радушным толстяком с белоснежной бородкой и искрящимися весельем темными глазами. С истинно французской галантностью мсье Масперо поцеловал мне руку, а от Эвелины пришел в полный восторг. Мы не стали отнимать у него время и сказали, что сами осмотрим музей.

– Можешь записать себе еще одну победу, – шутливо заметила я Эвелине. – Мсье Масперо не сводил с тебя глаз.

– А герр Бругш с тебя! – парировала она. – Он так и рвался тебя сопровождать. Ты разве не заметила?

– Нечего приписывать мне своих поклонников! – возмутилась я. – Не нуждаюсь в лживой лести. Даже если все так и было, герр Бругш на редкость противный тип.

Честно говоря, я порадовалась тому, что с нами нет директора. Я бы наверняка не удержалась и прочла ему нотацию. Безусловно, экспонаты были просто великолепны, но в каком же жутком состоянии находились! Всюду, куда ни глянь, толстым слоем лежала пыль. Я была оскорблена в лучших чувствах. Так и хотелось схватить мокрую тряпку и навести чистоту.

– Будь справедлива, – мягко сказала Эвелина, когда я начала клокотать от возмущения, – посмотри, какая гора экспонатов! А ведь ежедневно поступают все новые и новые.

– Ну и что?! – взвилась я. – Тем более нужны аккуратность и порядок! Не помешало бы здесь немного английской опрятности в противовес французской безалаберности.

Мы добрались до одной из дальних комнат, где была выставлена всякая мелочь, – вазы, ожерелья, маленькие резные фигурки в беспорядке громоздились на полках и в шкафах. В зале находилось еще несколько человек. Не обращая на них внимания, я продолжала метать громы и молнии:

– Хотя бы пыль можно было стереть! Ты только взгляни!

Схватив терракотовую статуэтку, я яростно потерла ее носовым платком и продемонстрировала Эвелине грязное пятно.

Тишину комнаты пронзил вой. Да-да, это был настоящий звериный вой. Прежде чем я успела опомниться, на меня налетел вихрь. Бронзовая от загара мускулистая рука выхватила у меня статуэтку, а в ухе загрохотал голос:

– Мадам! Будьте так добры оставить в покое бесценный экспонат! Мало того что этот безмозглый осел Масперо сваливает все в одну кучу, так вы еще решили довершить его вандализм!

Эвелина поспешно отскочила в сторону, и я осталась одна. Собрав все свое достоинство, я повернулась лицом к обидчику.

Это был высокий широкоплечий человек с коротко подстриженной бородой. На лице, от загара почти таком же смуглом, как у египтян, гневно сверкали синие глаза. Его голос с полным основанием можно было назвать громовым. Выговор у незнакомца был как у джентльмена. Чего нельзя сказать о его поведении.

– Сэр! – произнесла я, обдав его ледяным взглядом. – Я с вами не знакома!

– Зато я знаком с вами, мадам! Такой тип дамочек часто попадается – буйная англичанка, столь же неуклюжая, сколь и высокомерная. О боже! Да ваша порода заполонила всю землю, подобно тучам москитов, и точно так же доводит до бешенства. От вас не укрыться ни в глубинах пирамид, ни на вершинах Гималаев.

Тут он остановился, чтобы перевести дух, и я не преминула этим воспользоваться:

– А вы, сэр, из тех надменных типов, которые столь же громогласны, сколь дурно воспитаны! Если такие, как я, заполонили землю, то лишь для того, чтобы противостоять глупости и грубости таких, как вы! Самодовольных и крикливых болванов!

Мой противник мгновенно пришел в бешенство, на что, собственно, я и рассчитывала. Он разразился невнятными ругательствами, от которых подпрыгивали древние безделушки.

Я натянуто улыбнулась и отступила на шаг, поудобнее перехватив зонтик. Меня не так-то просто запугать, и я далеко не маленького роста, но этот человек навис надо мной настоящей горой, а побагровевшее от ярости лицо не оставляло сомнений, что ему ничего не стоит прибегнуть к насилию Он так скрипел белыми острыми зубами, что я впервые в жизни по-настоящему испугалась.

Внезапно на его плечо опустилась рука.

– Рэдклифф, – спокойно сказал молодой человек, являвший собой уменьшенную копию моего противника. – Ты пугаешь эту даму. Прошу тебя...

– Я вовсе не напугана, – соврала я. – Меня лишь беспокоит здоровье вашего друга. По-моему, он на грани припадка. Часто у него бывают приступы слабоумия?

Молодой человек покрепче сжал плечо моего врага. При этом он отнюдь не казался встревоженным, напротив, по лицу его блуждала широченная улыбка. Кстати, выглядел он весьма привлекательно. Я бросила быстрый взгляд на Эвелину – вне всяких сомнений, она разделяла мое мнение.

– Это мой брат, мадам, а не друг, – рассмеялся он. – Вы должны его простить. Ну, Рэдклифф, успокойся же! Музеи всегда оказывают на него такое действие, – объяснил молодой человек и снова рассмеялся. – Не вините себя за то, что вывели его из равновесия.

– Винить себя?! – желчно отозвалась я. – С какой стати? Безобразный припадок вашего родственника целиком и полностью на его совести...

Бородатая личность взревела пуще прежнего.

– Амелия! – Эвелина подскочила ко мне и схватила за руку. – Знаете что? Предлагаю всем нам успокоиться. Перестанем сердить друг друга!

– И не думала никого сердить, – буркнула я.

Эвелина обменялась взглядом с молодым человеком. Судя по всему, эти двое поняли друг друга без слов.

Молодой человек оттащил своего возбужденного родственника в одну сторону, а Эвелина более мягко, но столь же настойчиво потянула меня в другую. Остальные посетители музея с жадным любопытством наблюдали за нами. Поймав мой свирепый взгляд, дама с нелепыми кудельками надо лбом опрометью вылетела из комнаты, волоча за собой маленькую девочку. Ее примеру последовала супружеская пара. В зале остался единственный зритель – араб в свободном одеянии, закутанный в платок. Глаза его, прикрытые темными очками, были устремлены на странных чужеземцев.

Быстрые шаги в коридоре возвестили о приходе мсье Масперо, которого, должно быть, встревожил шум. Увидев нас, он замедлил шаг, лицо его расплылось в добродушной улыбке.

– Ah, c'est le bon Emerson^[2]. Мне следовало догадаться. Значит, вы все-таки встретились? Вы уже знакомы?

Теперь я знала, как зовут этого неприятного человека. Эмерсон! Ну и имечко.

– Мы не знакомы! – отозвалась бородатая личность. Правда, на этот раз вопль прозвучал не столь угрожающе. – И если вы попытаетесь нас познакомить, Масперо, то рискуете получить взбучку!

Мсье Масперо ухмыльнулся.

– Вот как? Что ж, тогда не буду рисковать. Милые дамы, пойдемте, я покажу вам наши самые ценные экспонаты. В этом зале нет ничего интересного, так, всякие безделицы.

– Напротив, они очень интересны, – с улыбкой возразила Эвелина. – Чудесные украшения! Такие изящные и утонченные...

– Эти побрякушки не представляют никакой ценности, это не золото, а всего лишь фаянс, – рассмеялся Масперо. – Их в наших краях не меньше, чем песка. Подобные браслеты и ожерелья мы находим сотнями.

– Фаянс? – изумилась Эвелина. – Значит, чудесные кораллы и эти бирюзовые фигурки – не настоящие камни?

Бородатый субъект, демонстративно повернувшись к нам спиной, уткнул нос в одну из витрин, но я-то знала, что невежа нас нагло подслушивает. Его брат оказался не таким грубым. Молодой человек стоял в сторонке, застенчиво поглядывая на Эвелину. Он открыл было рот, чтобы ответить ей, но его перебил жизнерадостный мсье Масперо:

– Mais non, mademoiselle, это характерные для Древнего Египта имитации коралла, бирюзы, лазурита, сделанные из цветной глины.

– Все равно они невероятно красивы! – с жаром воскликнула я, косясь на угрюмую спину своего врага. – Один их возраст поражает воображение. Подумать только, этот браслет украшал смуглое запястье египетской девушки за четыре тысячи лет до рождения нашего спасителя!

Бородач развернулся и злобно уставился на меня.

– Три тысячи лет! – проревел он. – Хронология Масперо, как и вся его работа, непростительно небрежна!

Масперо расцвел в очередной улыбке, на сей раз, как мне показалось, несколько раздраженной. Подцепив с полки ожерелье из крошечных синих и коралловых бусинок, он с учтивым поклоном протянул его Эвелине.

– Примите на память о вашем визите! Нет-нет, – отмел он возражения Эвелины. – Я сожалею лишь о том, что у меня нет более изящной вещи для такой очаровательной дамы. А это вам, мадемуазель Пибоди...

И другое ожерелье скользнуло мне в ладонь.

– Но... – пробормотала я, тревожно глянув в сторону бородатой личности, которая тряслась, словно в эпилептическом припадке.

– Окажите мне честь, – настойчиво продолжал мсье Масперо. – Если только вас не пугают глупые россказни о проклятиях и мести фараонов...

– Нисколько! – тут же сказала я и покрепче сжала ожерелье, решив, что теперь-то уж точно с ним не расстанусь. Назло предрассудкам.

– А как насчет проклятий мсье Эмерсона? – весело спросил Масперо. – Regardez^[3], судя по всему, он опять собирается пройтись на мой счет.

– Не бойтесь! – рявкнул бородач. – Я ухожу! И так слишком много времени проторчал в вашей обители ужасов. Только скажите мне ради бога, почему вы не приведете в порядок керамику?

С этими словами он взбешенным носорогом рванулся прочь, по дороге подхватив своего куда более миролюбивого родственника. Молодой человек обернулся; его взгляд не отрывался от лица Эвелины до тех пор, пока его не выволокли из комнаты.

– У мсье Эмерсона почти галльский темперамент! – с восхищением прошептал Масперо. – В гневе он просто великолепен!

– Не могу с вами согласиться, – возразила я. – Кто этот неприятный человек?

– Один из тех ваших соотечественников, дорогая леди, что интересуются древностями. На раскопках Рэдклиффу Эмерсону нет равных, но, боюсь, своих коллег он не очень жалует. Вы уже слышали, как он поносил мой бедный музей. Мои методы раскопок он поносит с не меньшим рвением. Честно говоря, в Египте не найдется археолога, который был бы обойден его критикой.

– До чего же нелепый человек! – фыркнула я презрительно.

– Ваш музей очарователен, мсье Масперо, – поспешила вмешаться Эвелина. – Кажется, я могла бы поселиться здесь!

Мы провели в музее еще несколько часов, бродя по залам и внимательно осматривая экспонаты. Я даже почувствовала некую солидарность со злобной бородатой личностью по имени Эмерсон. Экспонаты пребывали в весьма хаотичном состоянии, повсюду лежала пыль. Впрочем, прилюдно признавать правоту мистера Эмерсона я не собиралась ни под каким видом.

Наконец Эвелина сказала, что устала. Мы взяли экипаж и, не заезжая на пристань, вернулись в гостиницу. Всю дорогу моя подруга задумчиво молчала. Когда мы подъехали к гостинице, я осторожно заметила:

– Мне кажется, брат мистера Эмерсона не унаследовал семейного темперамента. Ты случайно не слышала, как его зовут?

– Уолтер. – Эвелина предательски покраснела.

– А-а... – Я с самым невинным видом уставилась в окно. – Мне он показался довольно приятным молодым человеком. Возможно, мы встретим их в гостинице.

– Нет, они остановились не в «Шепарде». Уолт... мистер Уолтер объяснил мне, что они не могут себе позволить такой роскоши. Все деньги у них уходят на раскопки. Его брат не получает финансовой поддержки. У него есть всего лишь небольшой ежегодный доход, но, как говорит мистер Уолтер, будь у него богатство обеих Индий, они все равно бы бедствовали.

– Похоже, вы немало успели обсудить. – Я покосилась на Эвелину. – Жаль, что нельзя продолжить знакомство с младшим мистером Эмерсоном.

Рядом наверняка будет вертеться его безумный братец.

–Скорее всего, мы больше никогда не встретимся, – тихо сказала Эвелина.

У меня на этот счет было собственное мнение.

3

Ближе к вечеру, отдохнув, мы отправились за лекарствами. Путеводители советуют путешественникам запастись всевозможными микстурами и таблетками, поскольку к югу от Каира доктора большая редкость. Я аккуратно переписала из путеводителя предлагаемый список лекарств и решила закупить все. Не родись я женщиной, непременно посвятила бы себя медицине. У меня природная склонность к этому роду человеческой деятельности: рука твердая, при виде крови я не взвизгиваю и не падаю в обморок, а научного любопытства хоть отбавляй. Кроме лекарств я решила обзавестись еще и набором скальпелей. На всякий случай. Вдруг понадобится кому-нибудь что-нибудь ампутировать – конечность или, на худой конец, палец. Не сомневаюсь, что проделаю я это аккуратно, быстро и элегантно.

В аптеку с нами отправился наш проводник Майкл. Он казался каким-то притихшим, но мысли мои были заняты снадобьями: карболка, хинин, настойка опия, слабительное...

Зато Эвелина не преминула поинтересоваться у Майкла, чем он расстроен. Тот помялся, прежде чем ответить.

– Заболела моя маленькая дочурка, – наконец прошептал он.

Конечно же, мы не могли оставить без внимания слова нашего проводника и, покончив с покупками, решительно зашагали к его дому.

Семейство Майкла обитало в старом здании с вычурным балкончиком – типичное каирское строение. Дом был неимоверно грязен, но, вспомнив другие египетские жилища, я решила, что могло быть и гораздо хуже. Девочка лежала в маленькой темной комнатке, ставни были плотно закрыты, дабы внутрь не могли проникнуть злые духи. Первым делом я бросилась к окну и настежь распахнула ставни. В комнату ворвался солнечный свет.

Особы, задрапированные в пыльные черные покрывала, издали дружный вопль. Их было шестеро, они рядком сидели на полу и бездельничали. Впрочем, нет, не совсем бездельничали, они беспрерывно причитали, не давая бедному ребенку заснуть.

Я выставила плакальщиц вон, позволив остаться лишь матери девочки. Этой довольно миловидной мамаше с большими черными глазами было, как я подозревала, не больше пятнадцати лет.

Эвелина, забыв о своих роскошных юбках, опустилась на пол рядом с соломенным тюфяком, на котором лежал ребенок. Она ласково откинула спутанные кудри с лица девочки. Юная мать протестующе дернулась, но, испуганно глянув на меня, снова замерла. Я довольно улыбнулась – как вовремя мы заглянули в аптеку! Еще больше я обрадовалась, когда выяснила, что стряслось с девочкой. Она всего лишь порезалась, но из-за грязи ранка загноилась. Для меня пара пустяков, особенно если вооружена такой замечательной вещью, как скальпель. Вскрыв нарыв, я прочистила ранку, наложила повязку и велела держать в чистоте.

В отель я вернулась донельзя довольная, чего нельзя сказать об Эвелине. Впрочем, у нее имелись все причины для дурного настроения – бедняжка со дня на день ждала известия о кончине деда. Она исстрадалась от сознания, что он умирает всеми покинутый. Я же считала, что старый граф сам виноват в своем одиночестве.

Тем не менее, ужинать мы спустились в столовую. Эвелина была как всегда великолепна, я же превозмогла себя и втиснулась в то самое кроваво-красное платье с чудовищным декольте. Наш выход произвел потрясающий эффект. Все постояльцы отеля мужского пола вывернули шеи, наблюдая, как мы шествуем к столику. Внезапно лицо Эвелины залил румянец. Я вздернула брови и огляделась. В дверях стоял... кто бы вы думали? Уолтер Эмерсон собственной персоной!

Не сводя глаз с Эвелины, он быстро пересек столовую, едва не опрокинув какую-то жабоподобную даму.

Следом за ним на пороге возникла и бородатая личность. Я едва сдержала смешок, глядя на угрюмую физиономию Эмерсона-старшего. Смотрелся он чрезвычайно эффектно – вечерний костюм сидел на нем мешком и имел такой вид, словно им не меньше недели забавлялось семейство бегемотов. Воротник рубашки впивался в мощную шею, наверняка причиняя ее обладателю неимоверные страдания. Мистер Эмерсон подрастерял все свое самодовольство и ковылял за братом, мрачно зыркая по сторонам.

Коротко поздоровавшись со мной, Уолтер повернулся к Эвелине, и они тотчас погрузились в беседу. Я вдруг обнаружила, что осталась с глазу на глаз с Эмерсоном. Мой враг стоял столбом и взирал на меня с видом глубокого уныния.

– Должен принести извинения, – пробубнил он.

– Ладно, принимаю! – сказала я и величественно взмахнула рукой, приглашая садиться. – Прошу, мистер Эмерсон. Странно встретить вас здесь. Насколько я поняла, светская жизнь – не в вашем вкусе.

– Это все Уолтер! – проворчал Эмерсон. Он расположился как можно дальше от меня, насколько это позволяло ограниченное пространство дивана. – Терпеть не могу подобные вещи.

– Какие вещи? – спросила я, так и млея от удовольствия.

Как же приятно видеть, во что превратился высокомерный и свирепый мистер Эмерсон! Достаточно было вытащить этого человека в общество, чтобы он ничем не отличался от безобидного ягненочка.

– Гостиницу. Людей. Словом, всю эту дребедень!

Он презрительно обвел рукой прекрасно обставленную комнату с ее изысканно одетыми обитателями.

– А где вы предпочли бы находиться? – спросила я.

– Где угодно, но только не здесь! А лучше всего на раскопках.

– В пыльной пустыне, вдали от благ цивилизации? В обществе невежественных арабов...

– Может, они и невежественны, зато лишены лицемерия, свойственного так называемым цивилизованным людям. Господи, как меня раздражают самодовольные высказывания английских путешественников в адрес «туземцев»!

К нему вмиг вернулся прежний апломб, Я решила подлить масла в огонь:

– Тогда вы должны одобрительно относиться к тому, что мы, британцы, делаем в Египте. Мы взяли на себя ответственность за финансы этой страны...

– Чушь! – тут же разъярился Эмерсон. – Вы полагаете, что англичане действуют из человеколюбия? Пусть мы не столь нецивилизованны, как турки, но цель у нас та же – собственный эгоистический интерес. Да еще позволили этим идиотам французам управлять Ведомством древностей, если это можно назвать управлением! Впрочем, наши собственные ученые ничем не лучше.

– Они все-все никуда не годятся? – ласково спросила я. – Все, кроме вас?

Моя ирония осталась незамеченной. Эмерсон воспринял вопрос всерьез.

– Есть один молодой человек по имени Питри^[4], который, похоже, имеет некоторое представление о том, что такое археологический метод...

Я посмотрела на Эвелину. Слышать, о чем они с Уолтером беседуют, я не могла, поскольку Эмерсон галдел, как целая толпа, но, судя по всему, молодые люди прекрасно поладили. Я вновь переключилась на своего собеседника, который продолжал злопыхать:

– ...какие-то там горшки! Знаете, с гончарными изделиями надо что-то делать! Нужно изучить их типы!

– С какой целью?

– Да целей – сотни! Любая безделица, любой маленький осколок прошлого может дать нам бесценные сведения. Большинство этих предметов сейчас просто выбрасывается или, на худой конец, растаскивается невежественными туристами!

– Я поняла! Ученые не собирают кости и мумии, если не считать тех, что выставляют на обозрение в качестве диковинок. А ведь можно было бы столько узнать...

Эмерсон на мгновение лишился дара речи, потом выдохнул:

– Господи... Женщина с пытливым умом? Разве такое возможно?

На сей раз я решила пропустить оскорбление мимо ушей. Разговор меня заинтересовал, и я собиралась выпытать у Эмерсона как можно больше сведений, но тут нас прервали самым драматичным образом.

Эвелина, сидевшая в кресле напротив Уолтера, внезапно вскочила на ноги. Я обернулась и увидела, что, побледнев как полотно, она с ужасом смотрит в сторону входа.

Встревожившись, я обвела взглядом гостиную. В комнате было полно народу, но никого примечательного я не обнаружила. Прежде чем я успела провести более внимательную инспекцию, Эвелина рухнула на пол.

Обморок оказался на редкость глубоким. Битых две минуты я совала ей под нос флакон с нюхательными солями, прежде чем Эвелина очнулась. Наши вопросы она оставила без внимания, твердя как заведенная, что хочет побыстрее оказаться у себя в номере.

Уолтер предложил проводить нас, но Эвелина наотрез отказалась.

– Нет, нет! – срывающимся голосом пролепетала она. – Амелия мне поможет. Со мной все в порядке. Прошу вас, не трогайте меня.

Бедный Уолтер побледнел почти как Эвелина и покорился. Я успела шепнуть, что он может утром зайти проведать ее.

В номере нас ждала Треверс, от безделья глазевшая в окно. Эвелина отказалась от ее услуг, впрочем, Треверс не особенно и рвалась. Я отослала горничную.

– Пожалуй, отправлю-ка эту идиотку домой, – безмятежно проговорила я, словно не было сейчас заботы важнее. – Ей все здесь не нравится – страна, египтяне, наше судно...

– И я. – Эвелина слабо улыбнулась.

– Да и обо мне она не слишком высокого мнения, – рассмеялась я, обрадовавшись, что к подруге возвращается хорошее расположение духа. – Прекрасно обойдемся и без нее! Завтра же все устрою. Эвелина, может, теперь ты мне скажешь...

– Потом! – быстро ответила она. – Потом все объясню, Амелия, когда... Ты не хочешь вернуться в гостиную? Вы так увлеченно беседовали с мистером Эмерсоном. Уверена, он все еще там. Ты можешь успокоить его и... Да-да, извинись за меня. А я лягу. Ничего страшного не произошло, Амелия, честное слово!

Эта тирада, произнесенная быстрой скороговоркой, была вовсе не в характере Эвелины. Я уже хотела наброситься на нее и выудить правду, как раздался громкий стук в дверь.

Эвелина вздрогнула. Лицо ее вновь сделалось смертельно бледным. Я смотрела на подругу, окончательно сбитая с толку. Кто это заявился с визитом в столь неурочный час?! Для светских развлечений было еще не очень поздно, но чтобы ломиться к дамам в номер... Вряд ли воспитанный Уолтер решился на такую дерзость. Да и, судя по лицу Эвелины, моя подруга догадывалась, что за гость к нам прибыл, и догадка эта наводила на нее ужас.

Наши глаза встретились. Плечи Эвелины распрямились, губы решительно сжались. Она спокойно сказала:

– Будь так добра, Амелия, открой дверь, Я веду себя как последняя трусиха.

В моей голове раздался какой-то щелчок. Так вот оно что! Я распахнула дверь и без всякого удивления оглядела нахала. Никогда прежде я не видела этого человека, но сомнений у меня не оставалось. Да и кому еще могли принадлежать это смазливое лицо и сладкая улыбка...

– А-а, – протянула я. – Синьор Альберто!

Глава 3

1

Альберто прижал руку к сердцу и поклонился. Я едва удержалась, чтобы не отхлестать его по щекам, – до того наглый был у него вид.

– Разве вы не хотеть меня пригласить? – ухмыльнулся молодой итальянец, сверля меня взглядом. – Полагаю, вы предпочитать, чтобы я не говорить о кое-каких вещах на публике?

Заскрежетав зубами, я отступила, пропуская его в комнату, и осторожно притворила дверь. Хотя больше всего на свете мне хотелось заехать Альберто по носу. Похвалив себя за сдержанность, я последовала за незваным гостем.

А тот уже вовсю разливался соловьем, мелкими шажками семеня к моей подруге:

– Ах, моя утерянная возлюбленная! О радость моего сердца! Как ты могла покинуть меня? Я так волноваться, так беспокоиться о тебе!

Эвелина величественно вскинула руку. Альберто остановился в нескольких шагах от нее. Полагаю, этот мошенник собирался заключить ее в объятия, но, осознав, что она не горит желанием припасть к его надушенному сюртуку, остановился и заголосил пуще прежнего, безбожно коверкая слова:

– Ты отталкивать меня! О, Эвелина, ты губить меня! Я понимать. Ты найти богатую покровительницу, Она делать тебе подарки, и ты покидать бедного, несчастного, одинокого возлюбленного, который давать только любовь.

Как же хотелось чем-нибудь огреть этого сладкоречивого болвана! Мой взгляд наткнулся на зонтик. Прекрасно. Теперь можно переходить к решительным действиям! Эвелина по-прежнему помалкивала, должно быть, от наглости этого человека она впала в столбняк. Но со мной-то все было в полном порядке! Свирепо улыбнувшись, я быстро пересекла комнату и с силой ткнула пришельца зонтиком. Он испуганно ойкнул и отскочил.

– Вот так-то лучше! – прикрикнула я. – Это вы оставили мисс Эвелину, а вовсе не наоборот. Впрочем, от таких слизняков надо бежать куда глаза глядят. Как вы смеете являться сюда, после того как украли все ее вещи и подбросили ту отвратительную записку?!

– Записку?! – Альберто закатил глаза. – Я не оставлять никакая записка. Я пойти искать работа, чтобы купить хлеб для моей любимой, и, когда я переходить через улица, меня убивать лошадь. Несколько недель я умирать в ужасной больнице. А потом выздороветь и бежать домой. Но мой ангел исчезать! Солнце мое исчезать! Любовь моя исчезать! Я не оставлять никакой записка. Не оставлять! Нет-нет! О, это все мои враги! Они кругом! Они хотеть украсть мое счастье! Мою голубку!

Он снова закатил глаза. Я вздохнула. В жизни не видела более бездарного представления. Но Эвелина, похоже, считала иначе. Я покосилась на подругу и онемела от возмущения. Судя по всему, эта дурочка поверила стенаниям напомаженного кретина! Непостижимо.

Но я ошиблась. Бледные щеки Эвелины внезапно вспыхнули. Я довольно улыбнулась – эта краска была не чем иным, как краской гнева. Ну теперь держись, глупый ловелас!

– Как вы смеете? – прошептала она яростно. – Разве мало горя вы принесли мне? Да, быть может, я заслужила ваше презрение. Но не потому, что оставила вас, а потому, что сбежала с вами! Однако если вы скажете еще хоть одно порочащее слово по адресу моей подруги, то берегитесь! Вы недостойны даже дышать с ней одним воздухом! Убирайтесь вон! – И Эвелина надвинулась на своего бывшего кавалера.

Альберто отступил, не забывая корчить гримасы, призванные, должно быть, изображать страдание. На пороге он было остановился, но тут я снова пустила в ход свой зонтик и ткнула ему в живот.

– Эвелина, ты не можешь говорить это серьезно! – взвыл он. – Ты болеть! Ты не понимать! Я ходить жениться на тебе. Я предлагать тебе свою руку и свое имя. Никакой другой мужчина не жениться на тебе, когда узнать...

Наш дорогой Альберто оказался удивительно проворным малым – с ловкостью обезьяны он отскочил в сторону, когда я попыталась ткнуть зонтиком ему в глаз. Я прицелилась снова, но помешала Эвелина, схватив меня за руку.

– Амелия, зонтик нам еще пригодится! – Она презрительно усмехнулась. – Не стоит его ломать.

Свое оружие я опустила весьма неохотно.

– Но надо же его как-то наказать. Он ведь пытается тебя шантажировать. Нет уж! – И, выставив зонтик, я снова бросилась на смазливого прохвоста.

И снова Эвелина успела поймать меня за руку.

– Он может объявить о моем позоре хоть всему миру, – холодно сказала она. – Поверь мне, Амелия, этот человек больше не имеет надо мной власти.

Альберто бочком двинулся к двери, голося:

– Шантаж? Угроза? Dio mio, как же ты меня не понимать! Я тебя любить!

– Любить! – Я демонически расхохоталась. – Любить?! Если вы еще хоть раз посмеете сунуть к нам нос, то я засажу вас в тюрьму! Кстати, по слухам, египетские тюрьмы не грешат комфортом, так что, не сомневаюсь, вам там очень понравится. Если же вы предпочитаете иметь дело со мной... – и я многозначительно глянула на зонтик.

Альберто надменно выпрямился.

– Так вы мне угрожать?! Не надо угроз. Если дама меня не желать, я уходить! Я приходить сохранить ее честь. Теперь я все видеть! У нее есть другой! Ведь это правда? Кто он?!

Сбоку от меня раздался какой-то шелест. Я покосилась на Эвелину и поняла, что она собирается упасть в обморок.

– Амелия, ты не могла бы от него избавиться? – слабо прошептала она.

– Разумеется.

Промаршировав мимо Альберто, который при этом нервно отпрянул, я распахнула дверь. Обычно на этаже всегда есть дежурный, и я намеревалась его позвать. Но в этом не было необходимости. На полу, напротив двери, сидел наш драгоман Майкл. Увидев меня, он вскочил на ноги.

– Майкл, будь так добр, возьми этого человека за шкирку и вышвырни вон! – распорядилась я, не считая нужным спрашивать, почему он здесь.

Майкл удивленно округлил глаза, но без лишних разговоров шагнул к Альберто. Тот отшатнулся.

– Не трогать, не трогать, – взвизгнул он, – я уходить, уходить! Я уезжать из Египта. Сердце мое разбивать, жизнь моя...

– Нас это не интересует, – прервала я поток жалоб. – Один вопрос, перед тем как вы «уходить». Как вы нас нашли и где взяли деньги, чтобы последовать за нами?

– Я ходить к британскому консулу в Риме. По дороге я работать на пароходе – у меня морская болезнь, я мерзнуть, страдать, но работать!

– Довольно. Уходите, или Майкл...

– Уходить, уходить!

Альберто в последний раз закатил глаза в сторону Эвелины, затем Майкл сделал шаг вперед, и итальянец стремительно выскочил за дверь.

– Пойду посмотрю, ушел ли он, – улыбнулся Майкл.

– Спасибо, – благодарно прошептала Эвелина. – Как твоя девочка, Майкл? Может, нам снова ее навестить?

– Нет! – просиял Майкл. – Я пришел сказать, что моей малышке лучше. Она уже попросила есть! Я пришел поблагодарить и сказать, что готов отдать за вас жизнь. А теперь я пойду за этим злым человеком.

Как только дверь за ним закрылась, Эвелина разразилась рыданиями.

Правда, рыдала она недолго. Пока я суетилась, разыскивая нюхательные соли и носовые платки, Эвелина пришла в себя и настояла на том, чтобы я села, предварительно отобрав у меня зонтик, с которым я успела сродниться.

– Ты гораздо больше встревожена, чем хочешь себе признаться, Амелия. Разреши, я закажу тебе стакан вина.

– Нет, не нужно. Но, может быть, ты...

– Нет. – Эвелина пристально взглянула на меня. – Как ни странно, но я испытываю невероятное облегчение. У меня такое чувство, будто я изгнала из себя дьявола.

– Так это Альберто так испугал тебя в гостиной?

– Да. Ты не поверишь, Амелия, но когда я увидела, как он стоит и смотрит на меня со своей наглой ухмылкой, то мне показалось, что это сам демон, явившийся напомнить мне о моем прошлом. А ведь перед этим я чувствовала себя такой счастливой с...

– С Уолтером! Почему ты избегаешь называть его по имени, Эвелина? Ты влюбилась?

– Влюбилась... Это слово для меня запретное, после того как... Я не имею права влюбляться в честного человека.

– Не говори глупостей! Вспомни, на дворе двадцатый век! Так что оставь свою старомодную мораль, дорогая Эвелина.

– Ты думаешь, Уолтер женится на мне, если узнает о моем прошлом?

– Ну... – я недовольно передернула плечами. – Он кажется вполне приятным молодым человеком, но, в конце концов, он же мужчина. А от мужчин всего можно ожидать! Да, кстати, а как он узнает?

Я посмотрела на Эвелину и испустила раздраженный вздох. Снова ее несносная щепетильность! Уолтер все узнает, потому что она ему скажет.

– Давай сменим тему, Амелия. Я просто хотела объяснить, что обрадовалась, осознав, что Альберто не какой-то там демон, а обычный человек из плоти и крови. С ним покончено! Но все же странно, Амелия! Как он оказался здесь, в Египте? Неужели последовал за мной? Но зачем?!

– Вот именно. Зачем? А вдруг...

– Что?

– А вдруг твой дед все-таки поправился?

Эвелина ошарашенно посмотрела на меня.

– Бог мой, Амелия, если так, то какой цинизм! Неужели... А вдруг дедушка и в самом деле поправился?!

– Не спеши радоваться, дорогая. Наверняка есть и другие, не менее циничные причины, которыми объясняется появление Альберто. Завтра я постараюсь все выяснить. И надо поторопить нашего капитана. Чем скорее мы покинем Каир, тем лучше для нас обеих.

– Да, – Эвелина грустно улыбнулась. – Здесь становится слишком много людей, которых я не желаю видеть. Но Уолтер в Каире надолго не задержится. Они с мистером Эмерсоном выезжают через два дня.

– И куда же направляются? – брюзгливо спросила я.

– Честно говоря, не запомнила название. Какое-то место в нескольких сотнях миль к югу, там еще есть развалины.

– Амарна! – торжествующе вскричала я и повторила уже спокойнее: – Да, Амарна... Что ж, пора спать. Сегодня у нас выдался трудный день.

– Но трудный день, как выяснилось, еще не закончился.

Эвелина заснула, как только коснулась головой подушки. Бедняжка была слишком измотана. Лежа под белым противомоскитным пологом, я вслушивалась в ровное дыхание подруги. Ее кровать стояла у противоположной стены, рядом с окном и небольшим балкончиком. По своему обыкновению, я оставила ставни открытыми. В окно струился лунный свет, прокладывая дорожку в центре комнаты, но оставляя углы во мраке. Луч неверного серебристого света коснулся моей кровати.

Я отнюдь не из тех истеричных особ, что страдают бессонницей, но события минувшего дня дали много пищи для размышления. Как ни странно, я обнаружила, что мысли мои заняты в основном этим несносным бородатым субъектом, мистером Эмерсоном. Его, мягко говоря, оригинальные манеры и резкие высказывания будоражили мое воображение. Некоторое время я с удовольствием репетировала ехидные реплики и острые замечания, которые обрушу на этого невоспитанного человека при следующей встрече, но потом обратилась к более насущным вопросам.

Уолтер и Эвелина... Тут имелся один щекотливый момент. Эвелина бедна как церковная мышь, но она благородного происхождения, так что ничего противоестественного в этом браке нет. Вот только и Уолтер, похоже, совсем не богат. Более того, молодой человек находится в полной зависимости от своего взбалмошного родственника, И решающее слово остается за Эмерсоном. Ну и ну! Не хотела бы я вверить свою судьбу этому странному господину... А тут еще мерзавец Альберто! Эвелина, конечно же, поведает Уолтеру о своей ошибке. И скажите на милость, разве мужчина, пусть даже самый благородный, способен легко отнестись к подобной ерунде? Нет! Уж я-то знаю их породу. В лучшем случае Уолтер ее простит и будет прощать всю оставшуюся жизнь. Завидная судьба, ничего не скажешь, – всю жизнь чувствовать себя последней из последних. Так недолго и с ума сойти.

Я беспокойно заворочалась в кровати. Пружины заскрипели, за окном кто-то проскрипел в ответ. Наверное, какая-нибудь птица или насекомое. Я решительно повернулась спиной к лунной дорожке и замерла в твердом намерении заснуть. Но вместо сна ко мне снова явился треклятый Альберто. Почему все же он приехал в Египет? Из-за любви? Ха-ха! Разве что из любви к деньгам. Возможно, Альберто каким-то образом прознал, что его бывшую возлюбленную опекает некая состоятельная дама, вот и решил снова пустить в ход свои чары.

Сна как не бывало. Я с трудом удержалась от того, чтобы вскочить, схватить зонтик и броситься на поиски итальянца. Надо было все-таки огреть его, да посильнее! Чтобы впредь неповадно было. Эти человеколюбивые мысли отнюдь неспособствовали сну, зато отлично отвлекали от возни, которую подняли за окном ночные обитатели. Я ничего не слышала, пока у самого уха вдруг не раздался звук. Очень знакомый звук. Так скрипела одна из половиц неподалеку от моей кровати. Раз сто за день я наступила на нее и едва удержалась, чтобы не устроить скандал гостиничным служащим.

Я перевернулась на спину, не предчувствуя ничего дурного. Либо скрип мне попросту померещился, либо это бродит по комнате Эвелина. Но это была вовсе не Эвелина!

Совсем рядом с кроватью стоял призрак. Видение было довольно расплывчатым, но общий облик я рассмотрела хорошо. Больше всего оно напоминало скульптуру из музея, где мы сегодня побывали. Там было полно раскрашенных статуй древних египтян в натуральную величину.

Бронзовое тело, обнаженное до пояса; широкий оранжевый ворот на плечах и голубые бусы; головной убор в красную и белую полоску...

Я окаменела. Но не от страха, разумеется. Еще чего, стану я пугаться каких-то там призраков! Нет-нет, меня парализовало от изумления. Фигура стояла совершенно неподвижно. Я присмотрелась, надеясь разглядеть, вздымается грудь или нет, но, как видно, призраки не имеют привычки дышать. А вот руками махать они умеют очень даже бойко! Видение внезапно угрожающе вскинуло руку. В лунном свете блеснул металл.

Я взвизгнула, подскочила на кровати и вихрем набросилась на призрака. В привидения я не верю, так и знайте, поэтому рассчитывала обнаружить под руками теплую живую плоть. Но не тут-то было. А все эта чертова противомоскитная сетка – я начисто о ней забыла.

Может, кто-то и скажет, что воспитанной женщине, мол, не пристало употреблять слово «чертова». Но как прикажете называть преграду, сыгравшую со мной столь злую шутку? Чертова, да и только!

Разумеется, именно сетка и придавала видению призрачный вид. Я уткнулась лицом в обволакивающую материю, дернулась в сторону, и в следующий миг простыни и ночная рубашка спеленали меня по рукам и ногам, тогда как голова оказалась запутанной в складках проклятой сетки. Когда через несколько минут, чертыхаясь, я выбралась из кокона, комната была пуста. Призрак исчез. Единственный результат, которого я добилась, – это дикие крики, доносившиеся со стороны кровати Эвелины. Моя подруга тоже трепыхалась в сетке, словно гигантское насекомое, угодившее в огромный сачок.

Я кинулась к окну, где меня настигла Эвелина и принялась трясти, схватив за плечи. Наверное, я выглядела совершенно безумной, поскольку волосы, которые я обычно заплетаю на ночь в косы, после битвы с сеткой свисали беспорядочными космами. Как впоследствии призналась Эвелина, она решила, что я вознамерилась свести счеты с жизнью и выброситься из окна.

Убедившись, что ни на балконе, ни в саду нет никаких следов ожившей древнеегипетской статуи, я объяснила, что произошло. Эвелина зажгла свечу. Я посмотрела на ее недоверчивое лицо и тотчас поняла, что она обо мне думает.

– Это был не сон! – взорвалась я. – Конечно, ничего удивительного, если бы мне вдруг приснились призраки, явившиеся из Древнего Египта, но полагаю, я способна отличить реальность от сновидения.

– А ты себя щипала? – невинным голосом поинтересовалась Эвелина.

– Не было у меня времени на всякие там щипки! – огрызнулась я, кружа по комнате, дабы успокоиться. – Ты же видишь порванную сетку.

– Да, сетку и простыни ты и в самом деле победила, – рассмеялась Эвелина и тут же серьезно продолжила: – Просто, наверное, реальность и сон смешались...

Договорить я ей не дала, издав разъяренный вопль. Эвелина вздрогнула и принялась извиняться. Но дело было вовсе не в ее словах. Я быстро нагнулась, подняла с пола какой-то твердый предмет, вонзившийся в мою босую ногу, повертела находку и молча протянула Эвелине.

Это было маленькое украшение, около дюйма длиной, сделанное из сине-зеленого фаянса, в форме бога-сокола Гора. Такие украшения часто встречаются на ожерельях древнеегипетских мертвецов. И сегодня в музее мы их видели в избытке.

2

Более чем когда-либо я была преисполнена решимости покинуть Каир, хотя, разумеется, ни в какие привидения не верила. Нет, в залитой лунным светом комнате действовал отнюдь не эфемерный призрак, а некий зловредный представитель рода человеческого. И это обстоятельство тревожило меня гораздо сильнее, чем привидения. Первым делом я подумала об Альберто, но не нашла сколько-нибудь правдоподобной причины, зачем ему было прибегать к столь странной выходке. Этот человек порочен, но труслив, а такие люди не способны на убийство. Да и какая Альберто польза от того, что он нас убьет?

В результате некоторого размышления я пришла к выводу, что наш гость был самым заурядным воришкой. Воришкой с богатым воображением. Явившись в облике древнего египтянина, он рассчитывал напугать нас до смерти и беспрепятственно скрыться. Честно говоря, идея была настолько остроумной, что я почти жалела, что не смогла пообщаться с находчивым грабителем.

Полицию я решила не вызывать. Египетские власти славятся своей никчемностью. К тому же вряд ли удалось бы опознать грабителя, даже если получится выловить его на каирских улицах. Этот человек все равно не вернется. Он, разумеется, понял, что со мной связываться себе дороже, а потому постарается найти более покладистую добычу.

Эвелина согласилась с моими выводами, но, кажется, так до конца и не поверила, что это мне не приснилось.

Все-таки я приняла кое-какие меры предосторожности и попыталась выяснить, чем занимался в Каире Альберто. Узнать, где он остановился, мне не удалось. В Каире несчетное количество мелких гостиниц, и, вероятно, прохвост поселился в одной из них, поскольку его не видели ни в одном солидном отеле. Однако я разузнала, что похожий на него человек взял билет на утренний поезд до Александрии. А значит, можно раз и навсегда забыть о смазливом хлыще по имени Альберто.

Но не об Уолтере. Он постучал в дверь на следующее утро в несусветную рань. Эвелина наотрез отказалась встречаться с ним, и я не стала упорствовать: чем меньше она будет его видеть, тем легче переживет расставание. Я заверила Уолтера, что с Эвелиной все в порядке. С миной изнуренного байроновского героя он попросил меня попрощаться с ней от его имени. На следующий день братья уезжали на раскопки.

Мне стало так жаль беднягу, что я едва не проболталась о чувствах подруги, но вовремя прикусила язык. Попрощавшись с Уолтером, я поспешила к себе в номер, чтобы утешить Эвелину. До чего же это утомительное занятие – утешать влюбленных голубков! Вместо того чтобы прибегнуть к услугам здравого смысла, они беснуются, рыдают, завывают и беспрестанно впадают в отчаяние. Жуткие создания!

Тем временем в кают-компании нашего судна установили фортепьяно, а на окна повесили премилые занавески. Потихоньку стали стягиваться члены экипажа. Треверс я спровадила в Англию, так и не углядев в ее глазах ни тени сожаления.

Дел в последние дни перед отплытием у нас было по горло. Навестить выздоравливающую дочку Майкла, прочесть нотацию его женщинам, настроить фортепьяно, еще раз посетить ненаглядные пирамиды, зайти в музей и, наконец, наведаться в британское консульство. У меня голова шла кругом, но, разумеется, я со всем справилась.

В консульстве я наткнулась на старого знакомого отца. Этот господин долго вертелся вокруг меня, но наконец не выдержал и воскликнул:

– Дорогая мисс Амелия, как же вы изменились! Должно быть, воздух Египта вам на пользу. Вы выглядите гораздо моложе с тех пор, как мы в последний раз встречались в Суссексе.

Я была в том самом порочном платье кровавого цвета с немыслимым декольте.

– Новые перья, – сухо сказала я, – красят даже старую курицу. А теперь скажите, не могли бы вы мне помочь...

В консульство я пришла узнать о судьбе деда Эвелины. Увы, оправдались самые худшие ожидания – старый граф умер. Я не стала ничего уточнять, чтобы не вызвать лишних подозрений, – Эвелина не собиралась афишировать свое имя.

Там же, в консульстве, я наткнулась на старого вояку, сэра Ивлина Баринга, служившего военным атташе. Этот человек напомнил мне моих братьев. Британская респектабельность лежала на нем словно слой пыли. Аккуратные усы, пенсне в золотой оправе, круглое брюшко, обтянутое безупречным мундиром, – все говорило о его надежности, расторопности и тупости. Сэр Баринг расшаркался передо мной, сказав, что наслышан о моем отце. Мне даже начало казаться, будто мой папочка при жизни находился в центре паутины, нити которой протянулись по всему миру.

3

Мы решили отплыть в пятницу. А в четверг к нам прибыл посетитель.

По моему настоянию мы спустились в гостиную. Эвелина весь день была грустной и задумчивой, погруженная в печальные мысли о деде и, как я подозревала, об Уолтере. Братья отбыли на грузовом пароходе. Пожалуй, даже хорошо, что Эвелина никогда не выйдет за Уолтера и не станет плавать в кубрике с матросами. Мне почему-то казалось, что матросы – не самая лучшая компания для моей хрупкой подруги.

В гостиной я задремала: сказывались утомительные дни. Разбудил меня удивленный возглас Эвелины. Я приоткрыла один глаз, решив, что нам предстоит испытать второе пришествие великолепного Альберто. Но на лице Эвелины страха не было и в помине, одно лишь неподдельное изумление. Я открыла второй глаз и вытянула шею – к нам быстро направлялся высокий и смуглый незнакомец. Он весело улыбался.

На мгновение мне показалось, что улыбчивый незнакомец заключит Эвелину в объятия. Но приличия возобладали, и он только радостно сжал руку моей подруги.

– Эвелина! Девочка моя! Ты представить себе не можешь, с каким облегчением, с какой радостью... Как ты могла так меня напугать?

– Боже, что ты здесь делаешь? – выдохнула Эвелина; глаза ее напоминали блюдца.

– Следую за тобой, разумеется, что же еще? Теперь я спокоен! Ты жива и здорова! – Сияя улыбкой, он повернулся ко мне: – А вы, должно быть, мисс Пибоди. Благородная мисс Пибоди! Да-да, я все знаю! Я посетил консула в Риме и все-все про вас выяснил. Дорогая мисс Пибоди! Простите, но я не могу сдержать своего восторга, я вообще восторженный человек!

Схватив мою руку, он сжал ее так же горячо, как до этого сжимал руку Эвелины, сияя при этом как начищенный медный таз.

– Честное слово, сэр... – пробормотала я, слегка растерявшись. – Я несколько ошеломлена...

– Знаю, знаю! – Молодой человек разразился хохотом. – Я то и дело ошеломляю людей! Ничего не могу с собой поделать. Дамы, почему бы нам всем не сесть, а? Давайте же поболтаем.

– Для начала я рекомендовала бы вам представиться, – буркнула я, тайком массируя пальцы.

– Ох, прости, Амелия! – воскликнула Эвелина. – Позволь представить тебе моего кузена, мистера Лукаса Хейеса.

– Я-то позволю, а вот согласится ли он помолчать минутку, чтобы быть представленным, не знаю. – Я внимательно оглядела молодого человека, который продолжал хохотать, ничуть не смущенный моей язвительностью. – Но мне кажется, вас теперь зовут не мистер Хейес. Может, вас следует величать «ваша светлость»?

Лицо Эвелины омрачилось. Новоявленный граф наклонился и похлопал ее по руке.

– Надеюсь, мисс Пибоди, вы будете называть меня Лукасом. У меня такое чувство, будто я знаю вас уже тысячу лет! Кроме того, Эвелине может не понравиться, если мы то и дело будем напоминать о ее утрате. Я вижу, вам уже все известно.

– Да, – прошептала Эвелина. – Я пыталась привыкнуть к этой мысли, но... Прошу тебя, Лукас, расскажи, как это случилось. Я хочу знать все!

– Ты уверена?

– Да!

– Эвелина, я убежден, что наш дед был добрым человеком, несмотря на то... Но я расскажу тебе все по порядку. Только дай собраться с мыслями.

Я рассматривала кузена Эвелины с любопытством, которого не пыталась скрыть. Это был высокий, широкоплечий молодой человек, одетый с изысканностью, граничащей с щегольством. Его начищенные кожаные ботинки блестели как зеркало, жилетка была расшита кокетливыми розовыми бутонами, на широкой груди сверкал огромный бриллиант, а брюки так плотно облегали ноги, что я даже испугалась, как бы они ненароком не лопнули.

Словом, кузен Эвелины мне не понравился. Пусть он вел себя вполне пристойно, хотя и чересчур энергично. Пусть он был добр к Эвелине. Для меня все это не имело значения. Этот человек мне не нравился!

– Полагаю, тебе известно, – трещал тем временем Лукас, – что после твоего... – он на мгновение запнулся, – отъезда наш почтенный предок пришел в такую ярость, что с ним случился удар. Мы не ожидали, что он оправится, но старикан продемонстрировал поразительную живучесть... Ну-ну, Эвелина, милая моя девочка, не надо смотреть на меня с таким упреком. Я любил деда, но ведь он так жестоко и несправедливо поступил с тобой!

Узнав о несчастье, я тотчас поспешил в замок Элсмир и оказался там не единственным гостем. Ты лучше меня знаешь нашу милую семейку и можешь себе представить, в какое столпотворение я попал. Тетушки, дядюшки, кузены всех мастей слетелись, как стервятники на падаль. Они только и делали, что ели, пили и строили жалкие заговоры, как проникнуть в комнату больного, где наш дед лежал, словно в осажденном форте. Я никак не мог решить, кто из родственников хуже. Кузен Уилфред пытался подкупить сиделку; тетушка Марианна целыми днями подслушивала у дверей; юный Питер Форбс по наущению своей мамаши вскарабкался по шпалере из дикого винограда к комнате больного и был скинут на землю лакеем...

Тут к нам подошел официант, и Лукас заказал кофе. Он перехватил мой взгляд и вновь разразился хохотом.

– Дорогая мисс Пибоди, ваше лицо как открытая книга! Я могу читать ваши мысли. Сказать, о чем вы думаете? Вы думаете, что я ничем не лучше своих кузенов, такой же стервятник, как и все остальные. Разумеется, вы совершенно правы! Я уважал нашего деда за его достоинства. Располагай я временем, быть может, и сумел бы какое-нибудь вспомнить... Нет, дорогая мисс Пибоди, откровенность – мой самый большой грех. Совершенно не могу делать вид, что испытываю чувства, которых на самом деле нет! Прикажете лицемерить и изображать, будто я без ума от нашего деда? Милая Эвелина – просто святая, она...

Встретившись со мной взглядом, он осекся.

– Эвелина – святая, – повторил Лукас с жаром. – Только святая могла любить нашего деда! И все же мне было жаль старика. Неприятно умирать, когда никто тебя не любит. Я находился в лучшем положении, чем остальные стервятники, поскольку был стервятником-наследником. Когда дед уже не мог говорить, я выставил всю эту шушеру вон. И поразительное дело, тишина самым благоприятным образом сказалась на старикане. Он вдруг пошел на поправку. Через несколько недель он уже прогуливался по своей комнате, распекал сиделок и швырял тарелками в лакея.

Первым делом он вызвал своего стряпчего и накатал новое завещание. Тебе, дорогая моя Эвелина, он оставил пять фунтов, чтобы ты могла купить траурную вуаль. Своим наследником старикан назначил меня, но вовсе не из любви, а потому, что остальных родственников презирал еще больше. Я ничего не имел против наследства, но его хватило бы с лихвой на двоих. Вот я и решил поговорить о тебе, кузина. Но, увы, все тщетно!

В один прекрасный день я уехал из дома по неотложному делу... Ладно, буду до конца откровенным. Захотелось немного развлечься. В мое отсутствие дед вылез из постели и велел слугам упаковать твои вещи. Сама понимаешь, ничего ценного, только одежду, украшения да всякие безделушки. Мне рассказали, что дед носился по твоим комнатам, собирая вещи и швыряя их в ящики. Его вдруг обуяла демоническая энергия. К тому времени, когда я вернулся, ящики были запакованы, перевязаны и отправлены с местным извозчиком. После этого он рухнул, словно мешок с костями. В доме стоял шум и гам, доктора приезжали и уезжали, устраивали консилиумы, слуги бились в истерике, и к тому же целыми днями валил снег, словно в каком-то нудном романе. Это было ужасно!

– Очень трогательный рассказ, – сухо сказала я. – Эвелина, ты испортишь платье. От слез на атласе остаются пятна.

Эвелина еще раз вздохнула и вытерла глаза. Лукас имел наглость мне подмигнуть.

– Что ж, одна загадка разрешилась, ты согласна, Эвелина? Мотивы нашего посетителя стали полностью ясны. Личность, о которой я веду речь, не слышала о последнем несчастье, зато была осведомлена о предшествующем выздоровлении. И у него появилась надежда.

– Тебе следует быть более тактичной, – вяло сказала Эвелина. – Лукас может не знать, о ком мы говорим. До сих пор его поведение было само благородство, но я не стану оскорблять его, приукрашивая свой ужасный...

– Ты оскорбишь меня, если еще раз вспомнишь об этом... нелепом эпизоде, – перебил ее Лукас. – Все в прошлом, а если нет, я с удовольствием повстречал бы эту вашу личность где-нибудь в тихом месте... Эвелина, позволь мне завершить свой рассказ. Ты слышала самую печальную его часть, теперь я перехожу к более радостным известиям.

– Радостным? – Эвелина грустно улыбнулась.

– Надеюсь, что да. Едва над нашим предком был совершен погребальный обряд, я бросился на твои поиски. И вот я здесь, чтобы получить от тебя согласие разделить с тобой наше наследство, ибо не могу назвать его моим. А также, если пожелаешь, наш титул, наши жизни и наше имя!

И Лукас снова засиял как рождественская елка.

Честно говоря, мне стоило больших усилий поддерживать в себе неприязнь к мистеру Лукасу. Пришлось даже ущипнуть себя за ногу. Предложение было щедрым и благородным и сделано с таким тактом!

Но тут до моего сознания дошел смысл последней фразы Лукаса, и я воскликнула:

– Сэр, вы предлагаете Эвелине руку и сердце?

– Кажется, мои слова нельзя интерпретировать как-то иначе, – хмыкнул Лукас.

Эвелина застыла в оцепенении. Дважды она пыталась заговорить, и дважды с ее губ слетали лишь нечленораздельные звуки. Наконец она прокашлялась и предприняла третью попытку:

– Лукас, это слишком... Я не могу поверить...

– Почему, дорогая моя?! Мы ведь были предназначены друг для друга, Эвелина! Да, знаю, ты меня не любишь. Знаю, что твое сердце уязвлено и напугано. Так позволь мне успокоить твою боль, позволь сделать тебя счастливой...

Мне казалось, ни одна женщина в мире не смогла бы устоять перед этим жгучим взглядом, перед этим страстным шепотом. Но Эвелина устояла. Эта девушка продолжала удивлять меня. И откуда только что берется!

– Лукас, – мягко ответила Эвелина, – благодарю тебя. До конца жизни я буду уважать и почитать тебя как самого благороднейшего человека. Но я не могу выйти за тебя замуж.

– Если ты боишься осуждения... – начал Лукас.

– Я действительно боюсь, но не того, что будут осуждать меня, а что будут осуждать тебя. Нет-нет, вовсе не потому я отказываюсь от твоего щедрого предложения. Я никогда не выйду замуж... В своем сердце я лелею один образ...

Лукас отпустил ее руки. Его красивое лицо вытянулось.

– Это не тот гнусный...

– Нет! – Эвелина покраснела. – Конечно, нет!

– Рад слышать... – Вид у Лукаса стал задумчивый, но уже через секунду его лицо прояснилось. – Дорогая моя девочка, я не сломлен! Я был готов к отказу, но со временем непременно возьму верх над соперником, вот увидишь! А пока позволь обратиться к нашей дорогой мисс Пибоди и попросить ее разрешения поухаживать за тобой...

Я встрепенулась и, не скрывая радости, объявила:

– Сэр, завтра утром мы уезжаем! Отправляемся в путешествие по Нилу.

– Завтра утром! – потрясенно повторил Лукас. – Но...

– Прости, Лукас, я никогда не изменю своего решения.

Лукас во все глаза смотрел на кузину.

– Но почему именно завтра?! Кроме того, половина состояния нашего деда по праву принадлежит тебе. И брак тут ни при чем. Тебе вовсе не обязательно выходить за меня замуж. Возвращайся домой, Эвелина! Если Вдовий домик в Элсмире тебя не устраивает, мы подыщем другое жилище...

Эвелина покачала головой:

– Нет, Лукас, нет! Я не нарушу волю дедушки. Кроме того, я пообещала Амелии, что буду сопровождать ее в путешествии. Одна компаньонка уже ее покинула, но я так не поступлю.

– Но весной... ведь весной ты вернешься в Англию?

– Не обещаю.

– Да, но... Ладно, это и в самом деле неплохая мысль. Говорят, египетская зима благотворно сказывается на душевном здоровье. А я тем временем придумаю, что отвечать на вопросы о тебе.

– Нет, Лукас, честное слово...

– Хорошая ложь всегда бывает очень кстати, дорогая! Что ж, Египет – прекрасное место для зимовки! До весны ты все хорошенько обдумаешь и, быть может, переменишь свое решение. Ну, мисс Пибоди, наш дорогой источник мудрости, что вы на это скажете?

– А мне дозволено что-то сказать? – едко осведомилась я. – Что ж, мой дорогой лорд Элсмир, ваше предложение в высшей степени благородно. Эвелина, если ты не хочешь принять часть наследства, то против ежегодной ренты возражать глупо. Ты можешь с чистым сердцем вернуться в Англию.

– Амелия!

– Очень хорошо, – недовольно фыркнула я, дабы скрыть свою радость. – Тогда мы отправимся в поездку по Нилу. Все вместе! Вы считаете это справедливым?

Лукас схватил мою руку и принялся восторженно ее трясти. Эвелина неохотно кивнула.

– Однако, – продолжала я, – мистеру Лукасу придется ухаживать за тобой издалека. Вряд ли я могу предоставить ему каюту на нашем судне. Это было бы неприлично.

– Вот уж не думал, что вас так волнуют приличия! – ухмыльнулся Лукас и многозначительно подмигнул. – Ладно, я найму судно и последую за вами при первой же возможности. Так легко вы от меня не отделаетесь!

– Очень романтично, – холодно сказала я. – Надеюсь, вас не постигнет разочарование. В Каире не так-то легко нанять судно.

– Да? – Лукас пружинисто вскочил на ноги. – Тогда нужно немедленно приступать к делу!

– Сегодня вы уже ничего не успеете, – улыбнулась я, представив, что ждет этого щеголя.

– Вы меня недооцениваете, дорогая мисс Пибоди!

Глава 4

1

Я предполагала избежать встречи с мистером Лукасом, выехав на следующее утро из гостиницы ни свет ни заря. Но я и в самом деле недооценила кузена Эвелины. Мы спустились в вестибюль отеля, едва только розоватые сполохи коснулись неба, но Лукас уже был там. Взмахнув охапкой цветов, он бросился к Эвелине, мне же досталась чарующая улыбка. Лукас настоял на том, чтобы проводить нас до пристани. И пока хлипкая лодчонка переправляла нас на судно, Лукас метался вдоль берега, энергично жестикулировал и беспрерывно улыбался.

И вот швартовы отданы, гребцы оттолкнулись от берега, огромный парус захлопал на ветру. Мы тронулись в путь! Душа моя пела.

Мы с комфортом устроились на верхней палубе под навесом. Коврики, шезлонги, кофейные столики и прочие приятные пустяки превратили это место в уютную гостиную. Вокруг сновал стюард, улыбчивый юноша по имени Хабиб, снабжая нас чаем и пирожными. Я чувствовала удивительное умиротворение. Даже Эвелина развеселилась, глядя на проплывающую мимо красоту. Еще бы! Солнце, вода и чудесные пейзажи сделают счастливым даже законченного брюзгу. Вдалеке на фоне неба четко вырисовывались контуры пирамид; воздух был настолько чист, что древние громады казались миниатюрными сооружениями, расположенными всего в нескольких ярдах.

Мы провели на палубе целый день, от души наслаждаясь бездельем. К ужину с расположенного на носу камбуза потянулись восхитительные запахи, и мы переместились в кают-компанию. Я сидела в кресле у окна, любовалась изысканными красками, которыми расписало небо заходящее солнце, и слушала, как Эвелина негромко наигрывает Шопена. Это мгновение навсегда останется у меня в памяти.

В те дни у нас было много таких мгновений, но следует поумерить свой восторг, а то у меня получится очередная книга о путешествиях, которые так похожи одна на другую. Кроме того, красоты красотами, а не следовало забывать и о скорости. На то у меня имелись свои причины.

Энергичный мистер Лукас, конечно же, вряд ли сможет найти судно так же быстро, как я, но чем черт не шутит. Рассчитывая на несколько недель спокойной жизни, прежде чем он нас нагонит, я составила план путешествия и отправилась с ним к нашему капитану Хасану.

По тому, как этот человек себя повел, можно было подумать, что я предложила ему нарядиться обезьяной и в таком виде командовать судном. К тому времени я уже начала немного понимать по-арабски и уловила некоторые высказывания, которые Майкл не стал переводить. Если верить капитану, я была женщиной и, следовательно, абсолютно безмозглым созданием. Ничего не смыслящим ни в судах, ни в ветре, ни в парусах, ни в Ниле. Кто я, видите ли, такая, чтобы распоряжаться на корабле?

Я возмутилась: а кто, скажите на милость, нанял судно?! Пришлось напомнить капитану Хасану об этом. Надеюсь, не надо уточнять, кто победил в нашем споре.

У деревушки Бени-Хасан мы сделали первую большую остановку.

Это была обычная египетская деревня. Если бы человек содержал в таких условиях собаку, я бы разорвала его в клочья собственными руками. Крошечные глиняные лачужки, крытые кукурузными стеблями, выглядели так, словно их в припадке безумия разбросал какой-то великан. Женщины пряли, мололи муку, нянчили детишек. Мужчины, разумеется, праздно сидели, поплевывая в небо. Мир везде устроен одинаково.

При нашем появлении деревня забурлила, словно все тот же великан поворошил ее палкой. Мы попали в настоящую осаду из вытянутых рук. Чего нам только не предлагали купить!

Эвелина взвизгнула и отпрянула назад. Я оглянулась и на мгновение обомлела. Кто-то тыкал ей в нос любопытным и жутковатым предметом. В первую секунду мне показалось, что это связка сухих палочек, завернутых в грязную тряпку, но в следующий миг я признала отрезанную руку мумии, из которой торчали высушенные кости.

Продавца ничуть не смутили наши возгласы отвращения, и лишь вмешательство Майкла убедило его, что мы не покупаем трупы, пусть и тысячелетней давности. Кстати, кое-кто из путешественников не брезгует подобными сувенирами. Прихватывают домой даже целые мумии. Интересно, что потом с ними делают? Сажают в уголке гостиной для компании?

Конечно же, мы посетили местные гробницы. Там бродили редкие туристы. Один из них нагло сунул в карман камень с рисунком. Я так и подскочила от возмущения и хотела было ринуться в погоню за грабителем, но меня остановила Эвелина.

Мистера Эмерсона, наверное, хватил бы удар, окажись он здесь.

Честно говоря, я частенько вспоминала эту бородатую личность, разумеется в несколько ином плане, чем Эвелина младшего из братьев. Нет, Эмерсон был словно москит, который звенит и звенит над ухом, мешая сосредоточиться.

Время бежало незаметно. Мы с Эвелиной наслаждались обществом друг друга и путешествием. О, если бы мы могли жить, как сестры, радуясь домашнему уюту в Англии и отправляясь в дальние страны, едва только наскучит размеренная жизнь. Но рассчитывать на это не приходилось. Лукас в конце концов наверняка одержит верх, и моя подруга примет его предложение. Но это было еще впереди, а сейчас я не думала о будущем, впитывая новые впечатления и пребывая на вершине блаженства.

2

Как-то раз я листала географический атлас, краешком глаза наблюдая за Эвелиной, которая делала набросок пейзажа. Внезапно на ее щеках выступил румянец. Она отложила карандаш и устремила взгляд на скалы, возвышающиеся вдали.

– Как называется это место, Амелия?

Я зашелестела страницами.

– Древнее название этого места...

– Современное название – Эль-Амарна, не так ли?

– Правильно. Здесь находятся три деревни: Тиль, Хаджи-Кандил и Амарна.

– Да, да, я помню... помню, как Уолтер говорил мне. Именно здесь они с Эмерсоном и работают. Ты, конечно же, и думать об этом забыла...

Мне показалось, что в голосе Эвелины проскользнула легкая язвительность. Она редко позволяла себе подобную роскошь, поэтому я пропустила ее замечание мимо ушей.

– Правда? – небрежно отозвалась я. – Но мы вряд ли встретим их. Гробницы отстоят друг от друга довольно далеко.

Майкл доставил нас в деревню. На узких улочках высились груды всевозможного мусора, дымящегося под жарким солнцем. Все было покрыто слоем пыли и песка. Разжившись парой симпатичных осликов, мы двинулись к весьма привлекательным развалинам.

Со всех сторон нас окружала пустыня. Через четверть часа я углядела впереди человеческую фигуру и тотчас сообразила, что человек – не местный житель. На нем были брюки, а не развевающиеся юбки! Сердце (если даме дозволено упоминать о собственных внутренностях) ухнуло куда-то вниз. Но через несколько секунд я поняла, что это вовсе не Эмерсон. Эвелина издала тихий возглас.

Уолтер (да-да, это был именно Уолтер!) узнал нас не сразу. Лишь приблизившись почти вплотную, он понял, кто перед ним. Молодой человек остановился так внезапно, что поднял целый фонтан песка. Мы чинно подъехали к нему, он не сводил с нас потрясенного взгляда.

– Вы здесь! – воскликнул Уолтер вместо приветствия. – Неужели это действительно вы, а не мираж?!

– Это действительно мы, – заверила я. – А что стряслось, Уолтер?

– Рэдклифф... мой брат! – Уолтер провел рукой по влажному лбу. – Он болен! С вами, конечно, нет доктора. Но ваше судно... вы сможете отвезти его к врачу?

Судя по всему, несчастье не лучшим образом сказалось на мозгах юноши. Я поняла, что без моего вмешательства не обойтись, и повернулась к нашему проводнику:

– Майкл, возвращайся на судно и принеси мою аптечку! И поторопись, пожалуйста. А теперь, Уолтер, если вы покажете нам дорогу...

– Врач... Рэдклифф... он... – бормотал Уолтер.

– Вы прекрасно знаете, что врача можно найти только в Каире. Так что я сама осмотрю вашего брата. Вперед же, Уолтер!

И я легонько ткнула его зонтиком. Юноша вздрогнул, развернулся и со всех ног помчался в обратном направлении. Ослики, разбуженные моим решительным голосом, понеслись вскачь. Наши юбки развевались на ветру победными знаменами, в воздухе стояли клубы дорожной пыли – должно быть, мы являли живописное зрелище...

Эмерсон находился в одной из гробниц, которые в незапамятные времена были вырезаны в скалах. Последние несколько ярдов нам пришлось карабкаться по крутой каменистой тропинке. Уолтер бросился помогать Эвелине, а погонщики ослов, может, помогли бы мне, огрей я их как следует зонтиком. Очень надо! Не нужна мне никакая помощь. До входа в гробницу я добралась слегка запыхавшейся из-за... Ладно уж, так и быть, признаюсь, виной тому было не утомление, а волнение. Гнусное, ничем не мотивированное волнение. Я сама себя не узнавала.

Вся гробница была покрыта надписями и рисунками, но мне сейчас было не до древних шедевров. Я нырнула в черный прямоугольник и огляделась. Понятно, почему Эмерсон решил устроиться в пристанище древнего мертвеца, а не в палатке. Это был длинный проход, слабо освещенный рассеянными солнечными лучами. Деревянные ящики служили вместо столов, вся остальная мебель сводилась к паре раскладных стульев и двум походным койкам. На одной из них неподвижно лежал человек.

Он был словно статуя, я на миг перепугалась, но тут же постаралась справиться с волнением. Не хватало разводить сейчас истерику! Решительно шагнув к кровати, я опустилась прямо на пол.

Эмерсон изменился до неузнаваемости. Короткая и аккуратная бородка превратилась в буйные заросли, глаза запали, лицо было изможденным. Мне хватило одного взгляда, чтобы понять – его бьет лихорадка.

Эвелина села рядом со мной.

– Что мне делать, Амелия? – спокойно спросила она.

– Будь добра, смочи в воде какую-нибудь тряпицу. Уолтер, пожалуйста, позаботьтесь о воде!

– Он не станет пить, – потерянно прошептал Уолтер.

– У меня станет! – мрачно пообещала я и засучила рукава.

Мы уложили больного поудобнее, и я принялась за дело. Если мокрый компресс на лбу Эмерсон стерпел, то мою попытку влить ему в рот несколько капель воды встретил в штыки. Он с силой оттолкнул меня, так что я не устояла на ногах и растянулась на полу самым непристойным образом. Но меня подобными трудностями не смутишь, неудача лишь придала мне сил. Я вскочила на ноги, схватила кувшин и призвала на помощь Эвелину с Уолтером. Эвелина уселась Эмерсону на ноги, Уолтер сжал его руки, а я всем телом навалилась больному на грудь, пригвоздив к кровати, и влила в него воду!

Вскоре прибыл Майкл с аптечкой и тут же помчался обратно –за постельными и прочими принадлежностями. Эвелина отправилась с ним, чтобы помочь собрать наши вещи. Я предложила ей остаться на судне, но она наотрез отказалась. Пришлось попросить Уолтера подобрать для нас гробницу поудобнее и посимпатичнее.

Юноша как-то странно вытаращился на меня, беззвучно глотая ртом воздух. Не будь он столь красив, непременно напомнил бы мне лягушку.

– Полагаю, поблизости найдется неплохая могилка? – нетерпеливо спросила я. – Ступайте же, Уолтер! Там еще нужно будет прибраться. Где ваши работники? Пусть займутся делом!

– Неплохая могилка? – тупо повторил Уолтер. – Да-да... могилка. Да, мисс Пибоди, тут целая куча могилок! Правда, не знаю, можно ли их назвать неплохими...

– Уолтер, что вы там плетете? – возмутилась я. – Нашли время для светской болтовни! И запомните – я не оставлю мистера Эмерсона до тех пор, пока он окончательно не поправится. – Я весело улыбнулась. – Всю жизнь мечтала поучаствовать в археологической экспедиции, это же так увлекательно! Перевозить вашего брата на судно нет никакого смысла, поскольку кризис наступит в самое ближайшее время. Думаю, для тревоги нет никаких оснований. Во-первых, у него крепкое телосложение, а во-вторых, за дело взялась я!

Уолтер ошеломленно взирал на меня, приоткрыв рот. Я отжала компресс и пристроила его на груди Эмерсона. Внезапно Уолтер встрепенулся и безо всякого предупреждения – нет, вы только подумайте! – поцеловал меня в щеку.

– Я верю в вас, мисс Пибоди! – с жаром воскликнул он. – Верю, что вы отвадите самого дьявола, если он явится сюда и начнет досаждать вам.

Прежде чем я успела отчитать молодого человека за поведение, недостойное джентльмена, он выскочил из гробницы.

Мы с Эмерсоном остались наедине. Несколько минут я рассматривала больного, потом сменила компресс и тихонько рассмеялась. Все-таки господь на редкость взбалмошное существо! По его замыслу одному досталось все, а другому ничего: если юный и красивый Уолтер был само обаяние, то Эмерсон начисто лишен привлекательности. Неудивительно, что бедная Эвелина поддалась чарам младшего из братьев. По счастью, мистер Эмерсон не представлял опасности ни для одной женщины в мире, иначе несчастных созданий на свете стало бы больше.

Однако должна признаться, что в своем нынешнем состоянии Эмерсон выглядел довольно трогательно. Я осторожно протерла влажной салфеткой его лицо, и страдальческая гримаса разгладилась, Эмерсон издал тихий вздох, словно маленький мальчик, и погрузился в глубокий сон.

3

Ночью наступил кризис, и мы с Эвелиной не прилегли до рассвета. По указанию Уолтера для нас расчистили соседнюю гробницу, а Майкл навел там уют, разбросав повсюду вязаные салфеточки и домотканые коврики. Но нам было не до уюта. Я не желала оставлять больного, а Эвелина не желала оставлять меня. Или же Уолтера... У меня не было сил, чтобы вникать в детали. Ближе к полуночи Эмерсон начал метаться на своем ложе, и понадобились невероятные усилия, чтобы удержать его на месте. В итоге я обзавелась приличным синяком под глазом. Никогда не видела, чтобы человек так бесился! Словно его собирались на веки вечные запихнуть в саркофаг, а мы были чудовищами с крокодильими головами.

Затем Эмерсон впал в забытье, которое, насколько я знала из книг по медицине, должно было закончиться либо смертью, либо полным и бесповоротным выздоровлением.

От постоянного выжимания компрессов у меня болели руки, а левая ладонь, в которую мертвой хваткой вцепился Эмерсон, адски горела. От усталости кружилась голова.

В самый темный час ночи, незадолго перед рассветом, наступила перемена. На мгновение я поддалась слабости, веки мои сами собой опустились, и я против своей воли погрузилась в тревожную дрему. В чувство меня привели сдавленные рыдания Уолтера. Я очнулась и испуганно посмотрела на Эмерсона. Он был совершенно недвижен. Сердце мое забилось сильнее. Неужели... Внезапно грудь Эмерсона поднялась и он вздохнул. Долго и протяжно. Пальцы его разжались, выпустив из плена мою ладонь, лицо обмякло.

Я глядела на него, чувствуя, как меня переполняют радость и торжество. Только теперь до меня дошло, что еще минута – и рухну без сил. Последние несколько часов я провела в скрюченном состоянии, и теперь все тело сводила судорога. Я покачнулась, Уолтер подхватил меня, перенес в наше новое жилище и осторожно уложил на постель. Убедившись, что со мной все в порядке, юноша вернулся к брату. Кто-то должен был находиться рядом с больным на случай рецидива, но я уже не боялась за жизнь Эмерсона.

4

Проснулась я поздно и долго не могла понять, где нахожусь. Вокруг поднимались угрюмые каменные стены, а подо мной вместо мягкой кушетки была какая-то твердая поверхность. Я пошевелилась и вскрикнула от боли. Левая рука распухла и нестерпимо горела.

Вслед за болью вернулась и память. Приподнявшись на тощем тюфяке, служившем мне ложем, я принялась шарить в поисках халата. На другом конце комнаты-гробницы спала Эвелина. Луч света, найдя щель в небрежно задернутом пологе, коснулся ее волос, и они заиграли темным золотом.

Я выбралась наружу и остановилась, завороженная невиданной красотой. Перед моими глазами, вплоть до пронзительно-синей излучины реки, расстилалась пустыня, а дальше, словно крепостные валы, громоздились скалы, сиявшие золотисто-розовыми бликами. Рассыпанные у реки глинобитные домишки казались отсюда удивительно живописными и опрятными. В стороне, на полпути между деревушкой и скалами, окутанные огромным песчаным облаком, мельтешили черные муравьи. Наверняка это были рабочие, нанятые братьями для раскопок.

Внезапно из соседней гробницы донеслась яростная ругань. Я невольно рассмеялась – наши волнения были напрасны. Похоже, несравненный Эмерсон пришел в себя.

Хочу внести ясность и сказать, что в это чудесное погожее утро мои чувства были вызваны исключительно хорошим настроением и христианским милосердием. К Эмерсону я испытывала лишь сострадание, каковое всякий добрый христианин испытывает к страдальцу, никаких других чувств и в помине не было. Мистер Эмерсон представлялся мне на редкость несимпатичным и неинтересным субъектом.

Правда, сострадание не просуществовало в моей душе и двух минут.

Откинув полог, я с изумлением обнаружила, что Эмерсон, еще несколько часов назад напоминавший труп, теперь сидит на кровати и истерично дрыгает ногами, прикрытыми штанами нестерпимо розового цвета. Уолтер увещевал больного, одной рукой пытаясь удержать его на месте, а в другой сжимая маленькую обшарпанную миску. Но братец так вопил, что я серьезно рисковала своими барабанными перепонками.

Увидев меня, Эмерсон тотчас замолчал. Выражение его лица вряд ли можно было назвать приветливым, но я с радостью отметила, что глаза смотрят вполне разумно, а не пылают лихорадочным огнем. Одарив больного снисходительной улыбкой сестры милосердия, я отобрала у Уолтера миску и заглянула в нее, не ожидая никакого подвоха.

Должна признаться, тут я слегка забылась. От отца я почерпнула несколько крепких выражений, к которым порой прибегала в его присутствии, – он все равно никогда меня не слушал. В ином же обществе я старательно следила за своим языком, но теперь вид тошнотворного серо-зеленого варева лишил меня равновесия.

– Черт возьми!!! – выпалила я. – Черт возьми! Это еще что такое?!

– Консервированный горошек, – виновато пробормотал Уолтер. – Видите ли, мисс Пибоди, консервы – превосходная и очень дешевая пища. У нас есть еще консервированная говядина, консервированная фасоль, консервированная капуста, но я решил, что горошек, наверное, более...

– На помойку! – прорычала я, зажимая нос. – И велите повару сварить цыпленка. Надеюсь, хотя бы цыплят здесь можно достать? Если вы едите только такую пакость, то не удивительно, что ваш брат подцепил лихорадку. Странно еще, что не дизентерию или несварение желудка.

Уолтер по-военному козырнул и вышел строевым шагом.

Я повернулась к Эмерсону. Он успел лечь и натянуть простыню до самого подбородка.

– Валяйте, мисс Пибоди! – воинственно проворчал он. – Продолжайте перечислять, что мне еще грозит. Как насчет холеры, чумы или проказы? Насколько я понимаю, следует поблагодарить вас за то, что спасли мне жизнь. Уолтер склонен все драматизировать, тем не менее, я благодарю вас. А теперь убирайтесь!

Мне и в самом деле пора было уходить, но последние слова тут же заставили передумать. Тщательно расправив юбки, я с чопорным видом присела на краешек кровати и дотронулась до руки Эмерсона. Он дернулся так, словно в него ткнули раскаленным железным прутом.

– Меня интересует всего лишь ваш пульс! – сообщила я с достоинством и тут же не удержалась от колкости: – Перестаньте изображать из себя стыдливую девицу.

Эмерсон насупился и позволил на мгновение коснуться своего драгоценного запястья.

– И почему вам не сидится дома, в Англии! – Он мстительно усмехнулся, и я догадалась, что сейчас последует плата за мою язвительность. – Теперь каждая англичанка мнит себя сестрой милосердия, хлебом вас не корми, дай поврачевать на досуге. Ну а теперь, мадам, если вы удовлетворили свои инстинкты, проваливайте, иначе... иначе я встану с постели.

Я улыбнулась и нежно проворковала:

– В таком случае я никуда не уйду! Буду сидеть здесь и сторожить вас как цепной пес. Сегодня вам вставать нельзя, зарубите себе на носу. Кстати, не надейтесь запугать меня своими нелепыми угрозами. Я не из тех глупых куриц, что падают в обморок при виде мужских подштанников. К тому же я имела возможность любоваться вами всю ночь. Согласна, ваша анатомия красотой не отличается, но тем не менее я с ней уже ознакомилась.

– Плиты! – взвыл Эмерсон, пропустив мимо ушей мое ехидство. – Что происходит с моими плитами?! Я должен немедленно взглянуть, что они делают с моими плитами!

– Плиты? – немного растерялась я.

В бреду Эмерсон то и дело твердил о каких-то плитах, и я, грешным делом, решила, что он снова впадает взабытье.

– Напольные плиты с росписями! – Эмерсон хитро глянул на меня. – Если вам интересно, так уж и быть, скажу. Я раскопал часть царского дворца Эхнатона! Напольные плиты, стены и потолки оказались покрыты росписями. Представляете? Они каким-то чудом сохранились.

– Правда? – В моем голосе невольно прозвучало искреннее восхищение. – Неужели здесь, среди этих бесплодных песков, некогда стоял дворец фараона-еретика?

– Так вы слышали об Эхнатоне? – изумился Эмерсон.

– Разумеется, слышала! – презрительно фыркнула я, порадовавшись, что, сама того не желая, поставила зазнайку на место. – Замечательная личность! Или вы тоже считаете, что Эхнатон был женщиной?

– Вздор! – гомерически расхохотался Эмерсон. – Полная нелепица! Типичная болтовня идиотов от археологии. Это идея Мариэтта, будто нубийцы взяли его в плен и каст... в общем, прооперировали...

– Да, я читала об этой гипотезе! – подхватила я, сгорая от любопытства. – Но почему вы считаете ее нелепицей? Полагаю, такая... операция способствует появлению у мужчин женских черт.

Эмерсон как-то странно посмотрел на меня.

– Это лишь гипотеза, к тому же дурацкая, – сухо ответил он. – Скорее уж всему виной просто своеобразная манера тогдашних художников. Легко заметить, что лица и фигуры всех придворных Эхнатона тоже несколько... женственны.

– В самом деле?

– Да! Взгляните. – Эмерсон привстал было на постели, но тут же испуганно повалился обратно, натянув слезшую простыню. – Эта гробница принадлежит знатному человеку при дворе Эхнатона. Стены украшены расписными барельефами.

Я потянулась к лампе. Вчерашний умирающий издал очередной яростный вопль:

– Оставьте лампу в покое! Идиоты, что освещают гробницы магнием и лампами, самые настоящие вандалы. Дым оставляет налет на древних росписях! Зеркало! Возьмите зеркало. Если держать его под правильным углом, оно дает достаточно света.

Вне себя от злости на собственную бестолковость (могла бы и сама додуматься до столь простой вещи), я отыскала зеркало. Под аккомпанемент ехидных замечаний и издевательского смеха я все-таки сумела пристроить зеркало так, что в пещеру проник луч солнечного света. И в следующий миг замерла от восторга.

На стенах гробницы навеки застыла процессия – крошечные человеческие фигурки бежали вслед за гигантской колесницей фараона, который одной рукой усмирял гарцующих лошадей. Рядом с ним в колеснице была еще одна фигурка, поменьше, ее голова тоже была увенчана короной.

– Наверное, он очень любил ее, раз посадил рядом с собой, – прошептала я, приходя в себя. – Да, Эмерсон, тут вы правы: ни один прооперированныймужчина не стал бы демонстрировать свою привязанность к жене. Нефертити... «Пришла прекрасная женщина»...

– Вы понимаете иероглифы?! – ошарашенно спросил Эмерсон, на мгновение утратив свой сарказм.

Я скромно потупилась.

– Немножко.

И мы погрузились в разговор, который могут вести лишь настоящие знатоки. Должна признаться, я совершенно не замечала неуместности подобной беседы с полуголым господином в розовых подштанниках, и лишь Эвелина привела меня в чувство. Она заглянула внутрь гробницы и тут же выскочила как ошпаренная. Изумленно посмотрев ей вслед, я перевела взгляд на Эмерсона, который, забыв о простыне, разглагольствовал и размахивал руками, явив миру свой обнаженный торс и розовое исподнее. Снаружи донесся робкий голос моей подруги, вопрошавшей, можно ли ей войти.

– Проклятье! – опомнился Эмерсон, нырнул с головой под простыню и прохрипел оттуда: – Входите.

Эвелина была одета в светло-зеленое хлопчатобумажное платье и выглядела такой опрятной и изысканной, словно по меньшей мере час провела в ванной. Ванна и впрямь имелась в ее распоряжении – лилипутское корытце с грязноватой водицей. Глаза моей подруги подозрительно блестели, словно она едва сдерживала смех. Я пожала плечами. Интересно, что это ее так позабавило?

Эмерсон высунул из-под простыни кончик носа. На Эвелину уставились два злобных синих глаза. Но она даже не взглянула в сторону страдальца.

– Эвелина, только посмотри на эти чудесные росписи! – Я ловко повернула зеркальце (не забыв восхититься собственной сообразительностью). – Вот здесь на колеснице фараон, а рядом с ним фараониха...

– Царица! – глухо прорычали из-под простыни.

– Да-да, они просто замечательные, Амелия, но не лучше ли подождать до более подходящего времени? Мистеру Эмерсону требуется отдых, а твое платье совсем не годится для светских визитов... – Эвелина издала подозрительное бульканье. – Кроме того, похоже, у Уолтера какие-то сложности с цыпленком.

– Вот так всегда! – вздохнула я. – Все приходится делать самой.

Бросив последний взгляд на фараона с фараони... с царицей, я отложила зеркальце.

– Раз вы все равно туда идете, то не забудьте взглянуть и на мои плиты! – прохрипел Эмерсон, завозившись под простыней. – А то верещите тут как сороки, а краска каждое мгновение осыпается...

– Но ведь вы же откопали эти плиты, – надменно сказала я. – Интересно, как вы собирались сохранить изображения?

– Построил деревянный навес! – сварливо проскрипел Эмерсон. – Надо было придумать, как покрыть росписи защитным слоем. Обычная кисть сдерет все в два счета.

– Но вы, разумеется, нашли решение, – ехидно вставила я.

– Разумеется! Тапиока с водой.

– А как же кисти?

Синие глаза свирепо сверкнули.

– Раствор я наношу пальцами!

Я посмотрела на него с невольным восхищением.

– А вы изобретательный человек, Эмерсон, не могу не отдать вам должное.

– Ха! Столь тонкую работу нельзя никому доверять... О-о-о! – Каменные своды гробницы огласились душераздирающим стоном. – Говорю вам, глупая вы женщина, я должен взглянуть на плиты!

– Нет! – отрезала я и добавила более мягко: – Я сама на них взгляну, а вы останетесь в постели. Иначе у вас случится рецидив, а тогда сляжете на долгие-долгие недели. Даже такой глупыйчеловек, как вы, должен это понять.

Не дожидаясь ответных грубостей, я проворно выскочила наружу и поспешила к тропинке. Эвелина догнала меня и ухватила за рукав:

– Амелия, куда это ты собралась?

– Взглянуть на плиты мистера Эмерсона, разумеется. Ты же прекрасно знаешь, что я никогда не нарушаю данное слово.

– Знаю, но... Ты не находишь, что сначала следует переодеться?

Я с некоторым удивлением оглядела свой наряд. Как-то начисто вылетело из головы, что я все еще разгуливаю в ночном халате и домашних шлепанцах с легкомысленными кисточками.

– Д-да, возможно, ты и права.

Должно быть, даже самый бестолковый читатель уже понял, что женские моды меня мало интересуют. Однако еще в Лондоне я прознала о некоей Лиге современной одежды. Организация со столь призывным названием, естественно, не могла остаться без моего внимания. Чего там только не было! Кожаные передники, шляпки без полей, платья, цветом напоминавшие болотную грязь... Я обзавелась ярко-оранжевым балахоном, начисто лишенным каких-либо глупостей в виде кружев или оборочек. Помимо простоты у этого наряда имелась еще одна восхитительная особенность – вместо обычного подола платье заканчивалось широченными штанинами. Пусть штанины-паруса и мешали при быстрой ходьбе не меньше, чем ретроградные юбки, но все же это были самые настоящие штанины! В Каире я не решилась появиться на улице в столь экстравагантном наряде, но здесь могла не опасаться косых взглядов и шушуканья за спиной.

Я спускалась по каменистой тропинке, донельзя довольная своей имитацией брюк, но все же по-прежнему вожделея нормальных штанов. У подножия склона Уолтер неуверенно пререкался с поваром, мрачным одноглазым типом. Я так и не узнала, о чем они спорили, но мне в два счета удалось их успокоить и проследить за тем, чтобы цыпленок, которым повар яростно размахивал перед носом Уолтера, был ощипан и помещен в кастрюлю. Разобравшись с цыпленком, я продолжила свой путь. Уолтер вызвался меня проводить, но я отправила его караулить брата. В отличие от Эмерсона мне сторожевой пес не требовался.

Без труда отыскав место раскопок, я представилась десятнику по имени Абдулла. Это был высоченный человек с длинной седой бородой и в развевающихся белых одеждах. Он напоминал библейского патриарха. Абдулла уже не в первый раз работал вместе с Эмерсоном.

Он провел меня под навес, где громоздились драгоценные плиты. Они и в самом деле прекрасно сохранились! Краски были такими сочными, словно их нанесли вчера, – изысканная лазурь, пылающий багрянец и прозрачно-холодная зелень чудесно оттенялись белым и темно-синим. Роскошные сады с буйством цветов, фантастические птицы, резвящиеся козлята. Любуясь древними росписями, я почти слышала птичий щебет и шелест листвы.

В чувство меня привели Эвелина с Уолтером. Оказывается, я провела у плит несколько часов.

– Амелия! – накинулась на меня Эвелина. – Что ты тут делаешь в такую жару?! Рабочие отправились отдыхать, все разумные люди давным-давно сидят в прохладе. Кроме того, пора обедать!

– Не стану я есть этого несчастного тщедушного цыпленка! – отмахнулась я. – Ты только взгляни, Эвелина, только взгляни! Никогда не видела ничего подобного. Подумать только, когда-то по этой роскоши ступали сандалии самой Нефертити!

– Действительно очень красиво, – покладисто согласилась Эвелина. – Мне бы хотелось их зарисовать!

– Отличная мысль! – воскликнул Уолтер. – Эмерсон страшно обрадуется, если у него будет копия на случай непредвиденных обстоятельств. Помимо всего прочего, я являюсь официальным художником экспедиции, но, боюсь, рисовальщик из меня никудышный.

Эвелина, естественно, тут же стала бормотать, что она бездарна, неумела и все такое, а Уолтер принялся петь ей хвалы. Так продолжалось довольно долго. В конце концов эти глупости мне изрядно надоели и я решила, что лучше все же перекусить, чем слушать подобный сентиментальный вздор.

Обед был верхом омерзительности! Ничего более гнусного я в жизни своей не ела – существо, при жизни якобы бывшее цыпленком, оказалось совершенно несъедобным. А на жижу, по утверждению Уолтера называвшуюся овощным рагу, и вовсе нельзя было смотреть без содрогания.

После «обеда» пришлось отозвать в сторонку Майкла и посоветоваться с ним относительно нашего дальнейшего рациона. На вечер я назначила военный совет, строго-настрого велев Эвелине и Уолтеру не опаздывать. Они покорно выслушали меня, согласно покивали и быстренько улизнули в свои гробницы. Жара становилась все сильнее, и я мудро решила на часок-другой предаться сиесте...

Майкл оказался сущим кладом. Когда под вечер мы с Эвелиной выбрались из гробницы, отдохнувшие и посвежевшие (ничто так не способствует отдыху, как соседство с древними мертвецами), наш лагерь чудесно преобразился. По всему уступу были расставлены столы, стулья и шезлонги, расстелены коврики, создавая нечто вроде террасы. Причем мало у кого с террасы открывался столь замечательный вид. Прохладный вечерний ветерок обдувал щеки, а за рекой полыхал огненно-красный закат, небо напоминало пылающий гобелен. Снизу неслись божественные ароматы. Майкл доставил не только мебель, но и продукты, и теперь не спускал глаз с негодяя повара.

С комфортом устроившись в одном из складных шезлонгов, я вдыхала соблазнительные запахи яств, которыми нас собирались угостить на ужин. Лучась улыбкой, по тропинке взбежал Майкл. В руках он держал стаканы с лимонадом. Вскоре к нам присоединился Уолтер. Я уже собиралась спросить, нельзя ли проведать нашего строптивого страдальца, как послышался шорох осыпающихся камней.

Я повернула голову. У выхода из гробницы материализовался Эмерсон собственной персоной. Розовые подштанники он успел сменить на более приличное одеяние и выглядел бы сравнительно пристойно, если в не лицо. Оно было таким же серым, как и погрузившиеся во мрак западные скалы.

В чрезвычайных обстоятельствах на мужчин никогда нельзя положиться. Я была единственной, кто предпринял какие-то действия, и подскочила как раз вовремя, чтобы схватить Эмерсона за плечи и помешать ему удариться головой о камень. А камень, между прочим, был твердым и острым. Эмерсон оказался довольно тяжелым, под его весом я согнулась в три погибели, но все же устояла на ногах. Решив не искушать судьбу, я осторожненько села, продолжая поддерживать бестолкового и упрямого пациента, и едва не вскрикнула от острой боли. Сквозь юбку-штаны в мою... гм-м... мягкие ткани вонзились тысячи каменных игл.

– Глупость и высокомерие этого человека поистине безграничны! – проскрежетала я, глядя, как Уолтер бестолково скачет вокруг нас с Эмерсоном. – Позовите Майкла и помогите отконвоировать вашего брата до кровати. И ради бога, Уолтер, – сердито добавила я, – сбрейте наконец его жуткую бородищу!

Глава 5

1

Эмерсону повезло больше, чем он того заслуживал. По счастью, его глупость не привела к рецидиву, но было совершенно очевидно, что несколько дней ему придется провести в постели и руководить раскопками он не сможет. Следовало что-то предпринять, и, разумеется, вся тяжесть легла на мои плечи. Впрочем, я была только рада внезапно свалившимся на меня хлопотам.

Первым делом я вывела Эмерсона из обморока, влила в него двойную дозу хинина и приказала Абдулле сидеть на ногах страдальца, чтобы тот не мог сдвинуться с места. Спускаясь по каменистой тропинке, я слышала, как Эмерсон сыплет проклятиями на всю долину.

Снаружи совсем стемнело. На темно-синем небосводе переливалась паутина звезд. Вечерняя заря превратила скалы в сияющие призрачные силуэты, в каменные привидения. Эвелина и Уолтер сидели рядышком, устремив глаза на долину.

Я собралась было обсудить с ними свои планы, но, глянув на эту парочку, поняла, что толку не будет. Не было даже нужды видеть их лица, позы были достаточно красноречивы.

Ладно, обойдусь своим умом! Поразмыслив, я пришла к выводу, что нет никакого резона перевозить Эмерсона в более цивилизованное место. К тому времени, когда мы доберемся до Каира, он успеет выздороветь, если, конечно, его не хватит удар от злости из-за того, что его насильно оторвали от любимых древностей. Кстати, такой исход, на мой взгляд, представлялся более чем вероятным. Я сообщила Майклу, что мы проведем здесь примерно неделю. Наш верный проводник заверил, что команда судна будет только рада недельку отдохнуть. Он был искренне огорчен, что я не осталась жить на судне. Но тогда пришлось бы каждый день ездить к месту раскопок и возвращаться обратно. Пустая трата времени и сил!

Следующие два дня прошли без происшествий. По крайней мере, мне тогда так казалось. Но впоследствии стало ясно, что уже в эти мирные деньки появились зловещие признаки грядущих неприятностей, однако я не удосужилась заметить надвигающейся бури. Да и когда, скажите на милость?! Я ведь была полностью поглощена своими плитами... то есть плитами мистера Эмерсона.

Его идея с тапиокой и водой и в самом деле оказалась гениальной, но я, конечно же, улучшила рецепт, добавив на кварту воды чайную ложку крахмала и две ложки висмута. Эмерсон был совершенно прав, утверждая, что обычные кисти совершенно не годятся. Я стерла правую руку, потом левую руку и уже собиралась скинуть чулки, чтобы подключить пальцы ног, когда вмешалась Эвелина.

Она перерисовывала изображения на плитах, и у нее превосходно получалось. Я искренне поражалась ее мастерству. Эта хрупкая особа исхитрилась передать не только форму и цвет, но и тот неуловимый дух, который двигал рукою древнего художника. Даже Эмерсон соизволил восхищенно хмыкнуть, когда Эвелина показала ему свою работу. Моя подруга провела за этим занятием все утро второго дня, после чего отправилась отдыхать.

Нанеся защитный слой по периметру всех плит, я велела рабочим возвести над ними навес, поставив подпоры на незакрашенных местах, где некогда стояли колонны, потом разлеглась на помосте и с головой погрузилась в праведные труды. Очнулась, лишь когда над самым ухом раздался сварливый голос Эвелины. Подняв голову, я с изумлением обнаружила, что солнце клонится к закату. Последний рабочий палец начал кровоточить, поэтому я решила, что на сегодня достаточно – не хватало только изгваздать древние сокровища пошлыми кровавыми пятнами.

Эвелина бесцеремонно схватила меня за плечи и встряхнула.

– Амелия, это надо прекратить! Взгляни на свое лицо! Взгляни на платье, на свои волосы, на...

– Пожалуй, с одеждой действительно что-то неладное, – пробормотала я, разглядывая истерзанный подол, покрытый пылью и пятнами тапиоки. – А что такое с лицом и волосами?

Эвелина хмыкнула, ухватила меня за руку и, не говоря ни слова, потянула в сторону лагеря. Когда мы оказались в нашей гробнице, она наконец отпустила меня и вручила зеркало.

Перед глазами возникла жуткая краснолицая ведьма. Хотя деревянный навес защищал от прямых солнечных лучей, даже отраженный свет в этих краях способен превратить человека в головешку. Багровую физиономию живописно обрамляли пыльные спутанные космы.

Я позволила Эвелине привести меня в порядок и вывести на нашу маленькую террасу. Там нас уже поджидал Уолтер. Майкл принес прохладительные напитки.

В этот вечер произошло знаменательное событие – к нам впервые присоединился Эмерсон. Он поправлялся с необычайной быстротой. Едва только этот несносный человек осознал свое положение, он с мрачной решимостью предался процессу выздоровления, явно вознамерившись побить все рекорды. После недолгих препирательств я позволила ему одеться и присоединиться к нашей трапезе – при условии, что он хорошенько закутается в одеяло. Несмотря на полуденный зной, вечером становилось прохладно.

Оделся Эмерсон сам, желчно отвергнув чью-либо помощь. Минут десять из гробницы доносились глухие звуки какой-то возни, и вот наш больной торжественно вылез из пещеры, а глаза мои соответственно полезли на лоб.

Я знала, что бородатую личность лишили ее главного достояния – бороды, но результата еще не видела. Хотя прекрасно слышала, как протекала процедура. Не слышать было просто невозможно. Злобные вопли Эмерсона разносились на добрых пять миль вокруг, Уолтеру тоже приходилось драть глотку, чтобы перекричать братца.

– Лишние волосы отнимают силы! – убеждал брадобрей, давясь от смеха. – Держи его за руки, Майкл! Сиди смирно, Рэдклифф, не то ненароком перережу тебе горло. Ты же знаешь, что больным лихорадкой обычно сбривают волосы...

– Бабушкины сказки! – яростно хрипел Эмерсон. – А даже если и так, волосы на голове и волосы на лице – это не одно и то же!

– Я не смогу продолжать, если ты не прекратишь дергаться! – взмолился Уолтер. – Ну и ладно... мисс Пибоди будет очень довольна.

Последовало короткое молчание.

– Эта твоя Пибоди будет довольна, если я не стану сбривать бороду? – подозрительно спросил Эмерсон.

– Мисс Пибоди утверждает, что мужчины отращивают бороду, чтобы скрыть недостатки своей внешности. Срезанный подбородок или уродливые родимые пятна...

– Что?! Эта наглая особа намекает, что у меня срезанный подбородок?!!

– Она же никогда его не видела, – невинным голосом заметил Уолтер.

– Хм-м...

Больше Эмерсон ничего не сказал, но из последовавшего молчания я заключила, что победа осталась за младшим из братьев.

Разглядывая чисто выбритое лицо Эмерсона, я сразу поняла, почему он отращивал бороду. Нижняя часть его лица выглядела несколько странно, так как кожа на ней была бледнее, но черты нельзя было назвать неприятными. Подбородок отнюдь не подпадал под определение «безвольный», напротив, он был даже чересчур волевым. Вот только у него имелся один дефект. Ямочка. По моему глубокому убеждению, мужчина с ямочкой на подбородке не может быть уродом. Но очаровательная ямочка Эмерсона совершенно не соответствовала его вздорному и несносному характеру. Неудивительно, что он старательно скрывал ее!

Я встретилась с вызывающим взглядом Эмерсона, и ехидная реплика застыла у меня на устах.

– Чай или лимонад? – благодушно спросила я и потянулась к подносу с напитками.

Эмерсон во все глаза смотрел на меня. Уолтер проследил за взглядом брата.

– Дорогая мисс Пибоди, что с вашими руками?!

– Так, ерунда, – пробормотала я, стараясь прикрыть юбкой свои окровавленные пальцы. – Не думала, что так все выйдет.

– Ну конечно! – хрипло выдохнул Эмерсон. – Женщины, ведь думать не умеют! Немного предусмотрительности, и они бы избежали всех тех неприятностей, на которые непрерывно жалуются.

Уолтер нахмурился и взглянул на брата без привычного восхищения.

– Тебе должно быть стыдно, Рэдклифф, – спокойно сказал Он. – Всю ночь ты сжимал руку мисс Пибоди, так что та распухла. Мисс Пибоди до рассвета простояла на коленях подле твоей кровати!

Эмерсон немного смутился, но я пришла в еще большее замешательство. Сентиментальность всегда меня смущает.

– Пожалуйста, не надо меня благодарить, – буркнула я недовольно. – Точно так же я поступила бы и ради больной кошки.

– По крайней мере, вы должны прекратить возиться с плитами, – сказал Уолтер. – Завтра я сам примусь за это.

– Вы не можете одновременно заниматься росписями на плитах и наблюдать за рабочими! – воскликнула я, не сумев скрыть своего испуга.

Эмерсон с прищуром посмотрел на меня и откашлялся.

– Абдулла – превосходный десятник. Уолтеру вовсе не обязательно проводить все время на раскопках. Правда, Уолтер?

Ответом было тягостное молчание. Мы не сводили с юноши глаз.

– Ну же, Уолтер, – настаивал Эмерсон спокойным, но твердым голосом. – Я вижу, тебя что-то тревожит. Что именно? Лучше сразу узнать истину, чем заниматься бесплодными гаданиями, Уолтер. Давай же, выкладывай начистоту!

– Я был бы рад выложить все начистоту, но это нелегко выразить словами. – Уолтер чуть растерянно улыбнулся. – Ты же знаешь, что со временем начинаешь чувствовать настроение местных крестьян. Существует множество неявных признаков – как они поют, как двигаются, их шутки и смех... или отсутствие таковых. Не знаю, когда это все началось. Но сегодня я почувствовал что-то неладное...

– Значит, недавно. У тебя достаточно опыта, чтобы сразу заметить, даже если мысли были заняты другим... – Эмерсон со значением покосился в сторону Эвелины, которая слушала, чинно сложив руки на коленях. – По-твоему, рабочие настроены враждебно? Думаешь, они что-то скрывают от нас?

Уолтер покачал головой; темные волосы упали на лоб, придав ему вид встревоженного школьника.

– По-моему, дело не в этом. По-моему, их встревожила твоя болезнь. Ты же знаешь суеверность египтян – они готовы любую неприятность приписать козням злых духов. Но мне кажется, что за этим стоит нечто большее. Они ведут себя как-то вяло, замедленно, слишком тихо. Словно знают что-то такое, чего не знаем мы, и боятся этого.

Брови Эмерсона сдвинулись.

– Я должен взглянуть сам!

– Если вы рискнете выйти завтра на солнце, то к полудню вновь окажетесь в постели, – вмешалась я. – Может, мне стоит взглянуть? Правда, не хочется бросать росписи, даже на день.

– Пибоди, завтра вы не дотронетесь до плит! – неожиданно мягко отозвался Эмерсон и добавил, словно перед ним была несмышленая школьница: – В этих краях ничего не стоит подцепить какую-нибудь инфекцию, и вы непременно лишитесь пальца, а то и двух, если будете стирать их до мяса.

Я не привыкла, чтобы со мной разговаривали в таком тоне. Но, как ни странно, меня почему-то совсем не рассердила ни властность, звучавшая в его голосе, ни фамильярное обращение. Мне даже показалось, что во взгляде Эмерсона сквозит мольба.

Он вдруг слегка улыбнулся. Так и знала, что у него красивая улыбка!

– Возможно, вы правы, – покладисто сказала я.

Эвелина поперхнулась чаем, поспешно отставила чашку и изумленно посмотрела на меня.

– Да-да, – как ни в чем не бывало продолжала я. – Вы правы. Значит, договорились? Завтра я понаблюдаю за рабочими и постараюсь что-нибудь выведать. Что вы сейчас раскапываете, Уолтер?

Разговор принял профессиональный оборот. Эвелина показала Эмерсону свои рисунки, тот даже снизошел до того, что пробормотал: «Совсем неплохо» – и предложил Эвелине скопировать росписи в гробнице.

– Хороший художник – это просто дар для нашей экспедиции! – воскликнул он с горящими глазами. – Всех находок все равно не сохранить; мы похожи на мальчишек, ковыряющихся в сточной канаве. Но если мы зарисуем наши находки, прежде чем они разрушатся...

– Мне бы хотелось больше знать об иероглифическом письме, – вставила Эвелина. – Я смогу перерисовывать точнее, если буду понимать значение древнеегипетских иероглифов. Например, существует десяток различных изображений птиц, которые, видимо, имеют разное значение. Когда надпись стерта, то не всегда можно различить их первоначальную форму, но если немного знать язык...

Эмерсон сдвинул брови, но было видно, что слова девушки произвели на него впечатление. Недолго думая, он нарисовал на салфетке птицу, а Эвелина попыталась ее скопировать. Я взглянула на Уолтера. Он наблюдал за беседой брата и моей подруги, его лицо так и лучилось от удовольствия. Да, никаких сомнений – этот юноша всерьез влюблен в Эвелину, уж я-то знаю толк в любви, хотя сама никогда и не была подвержена этому прискорбному недугу. И Эвелина тоже влюблена в юного Уолтера. Я украдкой вздохнула. Как несправедливо устроен мир! Почему эти двое не могут быть счастливы вместе?! Стоит молодому человеку объявить о своих чувствах, как Эвелина поспешит безжалостно разрушить свое счастье из-за каких-то нелепых условностей. Я смотрела на молодых людей, и сердце мое сжималось от боли.

Мы допоздна засиделись на нашем маленьком импровизированном балкончике, наблюдая, как меркнет вечерняя заря и разгораются звезды. Даже Эмерсон помалкивал под благотворным влиянием окружающей нас красоты. Быть может, нас всех в тот вечер посетило недоброе предчувствие. Быть может, мы знали, что это последний спокойный вечер.

2

На следующее утро я расчесывала волосы, когда снизу донесся какой-то шум. Через несколько минут по тропинке взбежал Уолтер, выкрикивая мое имя. Я бросила щетку и выглянула из гробницы, решив, что приключилась какая-то беда. Но Уолтер выглядел скорее возбужденным, чем встревоженным.

– Открытие! – возвестил он. – В скалах! Там гробница!

– И это все? Господи, да здесь и так, куда ни плюнь, гробницы.

Уолтер не отвечал, как завороженный глядя на Эвелину, которая с самым безмятежным видом рассматривала свое отражение в маленьком зеркальце.

– Но в этой есть обитатель, – наконец проговорил он. – Все остальные гробницы были пусты, их разграбили еще в античные времена. Из этой, похоже, тоже похитили все золото и драгоценности, но мумия осталась. Настоящая мумия! И что еще важнее, мисс Пибоди, – Уолтер с трудом оторвал глаза от Эвелины и взглянул на меня, – местные жители сообщили мне об этом, вместо того чтобы ограбить гробницу. А это значит, все мои вчерашние тревоги – игра воображения, и не более. Египтяне нам доверяют, иначе ничего не сказали бы.

– Они доверяют, потому что вы с Эмерсоном платите за каждую ценную находку! – возразила я, торопливо скручивая волосы в узел. – Им просто нет смысла обращаться к торговцам древностями.

– Какая разница, в чем причина! – Уолтер так и пританцовывал от нетерпения. – Я бегу туда, мисс Пибоди! Не желаете составить мне компанию? Хотя, боюсь, добраться до гробницы непросто...

– Я тоже этого боюсь, – мрачно отозвалась я, представив, как бреду по песку в платье с идиотским турнюром и кружевным подолом. – Придется поломать голову, что надеть. Сторонницы рациональной одежды внесли кое-какие улучшения в покрой юбок, но этого явно недостаточно. Как ты считаешь, Эвелина, может, нам с тобой сшить из пары юбок полноценные штаны?

Добраться до гробницы с мумией и в самом деле оказалось непросто, но я благополучно преодолела все ловушки и преграды. Нас сопровождало несколько египтян. По дороге Уолтер объяснил, что гробницы, в которых мы поселились, называются Южными. Другая группа древних склепов расположена севернее и вполне логично именуется Северными гробницами. Мумию обнаружили как раз в одной из Северных гробниц.

Через несколько томительных миль впереди наконец показался уже хорошо знакомый мне квадратный проем в скалах, а за ним еще один. Мы вскарабкались по крутому склону и очутились у цели нашего путешествия.

Уолтер преобразился. Застенчивого юношу сменил опытный археолог и начал отдавать четкие распоряжения. Велев запалить факелы и приготовить веревки, он повернулся ко мне:

– Нам уже доводилось исследовать подобные места, мисс Пибоди. Я не советовал бы вам идти со мной, если вы не питаете слабости к летучим мышам в волосах и залежам пыли.

– Вперед!

И я решительно обмоталась веревкой.

К тому времени Уолтер уже находился в полном моем подчинении. Думаю, он не стал бы возражать, даже надумай я спрыгнуть с пирамиды или исполнить на ее верхушке танец живота.

Все гробницы, в которых я успела побывать, были расчищены от тысячелетней грязи, а эту я ожидала увидеть, так сказать, в первозданном состоянии. Каково же было мое удивление, когда нашим глазам предстала вполне чистая и ухоженная пещера. Ни толстого слоя пыли, ни следов обитания летучих мышей. Складывалось впечатление, что кто-то прошелся по склепу с метлой и совком. Разве что изредка под ногами поскрипывали маленькие камешки, да один раз пришлось перебраться через глубокую яму. С опаской поглядывая в черную пропасть и держась за руку Уолтера, я пробежала по хлипкой досочке, которую перекинули через яму услужливые египтяне. В остальном в пещере царил идеальный порядок.

Уолтер тоже был искренне поражен.

– Странная чистота здесь, мисс Пибоди, – заметил он и вздохнул. – Думаю, что гробницу не раз посещали грабители и ничего интересного мы тут, увы, не найдем.

Коридор заканчивался маленьким залом, выдолбленным в скале. В центре помещения стоял грубый деревянный гроб. Подняв повыше факел, Уолтер вгляделся в него.

– Здесь нечего бояться, – сказал он, неверно истолковав мой пристальный взгляд. – Мумия плотно обмотана тканью. Хотите посмотреть?

– Конечно!

Мне и прежде доводилось видеть мумии – в музеях, разумеется. На первый взгляд наша мумия ничем не отличалась от любой другой. Нагромождение бурых ветхих повязок; голова без лица; руки сложены на груди; вытянутые ноги – да, она походила на все те, которые я видела раньше, но мне никогда не приходилось сталкиваться с древними мертвецами в их, так сказать, естественной среде обитания. В затхлой, душной атмосфере, освещенная пламенем факелов, неподвижная фигура была исполнена мрачного величия. Я подумала о том, кем он или она могла бы быть: принцем крови, жрицей, молодой матерью семейства или глубоким стариком? Какие мысли теснились в этом высохшем ныне мозгу? Какие чувства вызывали слезы на этих ввалившихся глазах или улыбку на этих бесплотных губах?

Судя по всему, Уолтер был далек от подобных благочестивых рассуждений. Несколько минут он хмуро изучал обитателя гроба, затем повернулся и, подняв повыше факел, стал осматривать стены. Росписи, напоминавшие те, что я видела в Южных гробницах, изображали величественную фигуру фараона, иногда одного, но обычно с царицей и шестью маленькими дочерьми. А сверху бог Атон в образе солнечного диска изливал на фараона длинные лучи, которые заканчивались крошечными человеческими руками.

Мне вдруг стало не по себе, по спине пробежал холодок. Пристыдив себя за трусость, я с напускной веселостью сказала:

– Ну? Начнем потрошить мумию прямо здесь или вытащим ее на свет божий?

Оттопырив нижнюю губу, Уолтер задумчиво посмотрел на меня. В эту минуту он удивительно походил на своего неприятного родственника.

– Если мы оставим мумию здесь, наверняка найдется какой-нибудь предприимчивый грабитель, который раздерет ее в клочья, надеясь поживиться украшениями. Но, думаю, никаких сокровищ здесь нет. Иногда бедняки, которые не могли построить собственную гробницу, пользовались уже готовой для повторного погребения. У меня такое впечатление, что эта мумия относится к более позднему периоду и принадлежит бедняку.

Он передал факел одному из египтян и заговорил с ним по-арабски, видимо повторяя свои соображения. Тот оживленно затараторил в ответ и затряс тюрбаном.

– Мухаммед уверяет, что это не простолюдин, – улыбнулся Уолтер. – Он утверждает, что это знатный человек, верховный жрец, ни больше ни меньше.

– Откуда он знает?

– А он и не знает. Даже если бы Мухаммед умел читать иероглифы – а он, конечно же, не умеет, – на гробе нет никаких надписей, которые сообщали бы имя покойного. Просто пытается набить цену своей находке.

Значит, это Мухаммед обнаружил гробницу. Я с интересом взглянула на араба. Он ничем не отличался от своих соплеменников – такой же худой, жилистый и пропеченный на солнце. Смуглая до черноты кожа делала его старше своих лет. Вероятно, Мухаммеду было около тридцати, но лицо от нищеты и болезней выглядело почти стариковским.

Поймав мой взгляд, он заискивающе улыбнулся, обнажив белые зубы, и переступил с ноги на ногу.

– Да, – задумчиво протянул Уолтер. – Думаю, надо забрать отсюда нашего безымянного друга. Пусть над мумией колдует Рэдклифф – все какое-то занятие для него.

Эмерсон был донельзя доволен находкой. Он набросился на мумию с нечленораздельным клекотом, словно стервятник, изголодавшийся по трупам. Убедившись, что пульс и температура у недавнего больного в норме, я позволила ему приступить к разделке мумии.

К вечеру Эмерсон выполз из своей берлоги чернее тучи, на его лице было написано глубочайшее разочарование.

– Грекоегиптянин, – проворчал он, упав в шезлонг и вытягивая длинные ноги. – Подозрения у меня возникли, еще когда я увидел, как мумия обмотана. Все признаки налицо. Никто досконально не удосужился изучить и классифицировать способы мумифицирования, но...

– Уважаемый коллега, нам известны ваши взгляды относительно плачевного состояния археологии в Египте, – со смехом перебил его Уолтер, – однако Мухаммед клянется, что мумия принадлежит верховному жрецу Амона, который навлек проклятие на город фараона-еретика.

– Мухаммед – хитрый прохвост! Ему лишь бы вытянуть из нас побольше денег! Откуда он может знать фараона-еретика и жрецов Амона?

– Вот тебе и еще одна загадка! – снова рассмеялся Уолтер. – Приходится полагаться на народную память местных жителей.

– Значит, народная память в данном случае ошибается. Этот бедолага, которого вы с Пибоди притащили, никакой не жрец! Меня вообще удивляет, откуда он тут взялся. Город опустел сразу после смерти Эхнатона, и я не думаю, что во времена Птолемея^[5]здесь было поселение. А нынешние деревни возникли лет сто назад, не раньше.

– Я тоже сомневаюсь, чтобы гробница использовалась тем, для кого она строилась, – согласился Уолтер. – Росписи там не закончены.

– А что вы сделали с мумией? – подозрительно спросила я. – Надеюсь, не собираетесь поселить ее в своей гробнице? Вряд ли соседство с мощами полезно для здоровья.

Эмерсон весело расхохотался.

– Сомневаюсь, Пибоди, что ваша подружка-мумия сможет подцепить от меня лихорадку. Не беспокойтесь, я спрятал ее в самой нижней пещере. И все-таки, как она оказалась в той гробнице? Все это странно...

– Утром я могу еще раз сходить к Северным скалам и все как следует осмотреть, – вызвалась я, предвкушая, как раскрою загадку и тем самым навсегда утру Эмерсону нос. – А плитами займусь после обеда...

– И что вы собираетесь там искать? – Эмерсон недоуменно пожал плечами. Я тут же надменно вздернула подбородок. – Господи, дорогая моя мадам, да вы, никак, вообразили себя археологом! Пибоди, неужто вы думаете, что стоит вам побродить в окрестностях пещеры и...

Уолтер и Эвелина хором заговорили, стараясь заглушить дерзости Эмерсона. На мгновение им это удалось, но весь остаток вечера он дулся и беспрерывно брюзжал. Я старалась держать себя в руках и поддакивала сквозь зубы – в конце концов, этот человек недавно перенес тяжелую болезнь, а с больными требуется терпение и покладистость. Но стоило мне попытаться пощупать Эмерсону лоб, чтобы проверить, не поднялась ли температура, как он вскочил и в крайнем раздражении скрылся в своей пещере.

– Не обращайте внимания, мисс Пибоди, – просительно заговорил Уолтер. – Рэдклифф все еще нездоров, а вынужденное бездействие выводит его из себя.

– Он нездоров, это уж точно! – согласилась я. – В нормальном состоянии этот человек был бы раз в десять громогласнее и сварливее.

– Все мы немного не в себе, – прошептала Эвелина. – Не знаю, в чем дело, но я почему-то нервничаю.

– В таком случае нам лучше пораньше лечь спать. – Я встала. – Крепкий сон тебя успокоит, Эвелина.

Я и не ведала, что эта ночь будет не лекарством от тревоги, а началом больших неприятностей.

3

Хорошо известно, что спящий реагирует только на непривычные звуки. Смотритель зоопарка мирно дремлет под ночной гвалт своих подопечных, но мгновенно просыпается от писка мыши в кухне. Я уже привыкла спать под звуки долины Амарна, правда, их было немного. Вероятно, это одно из самых тихих мест на земле. Лишь далекие завывания томящегося от любви шакала нарушали безмолвие. Поэтому нет ничего удивительного, что в ту ночь тихий звук у входа в гробницу заставил меня резко сесть на постели. Спросонья я не понимала, что происходит, сердце колотилось в груди перепуганной птицей. Я потрясла головой, пытаясь прийти в себя, и огляделась.

Серебристый лунный луч, пробивавшийся сквозь щель в пологе, делил пещеру на две части. В ночном мраке предметы казались таинственными призраками, бесформенными, угрожающими. Рассердившись на себя за беспричинный страх, я осторожно спустила ноги на пол, нащупала мягкие шлепанцы и прислушалась. Звук не прекращался. Это был странный шум – легкое поскрипывание, словно терли костью о камень.

Когда ужас немного отступил и сердце утихомирилось, я постаралась придумать объяснение необычному звуку. Может, просто кто-то сидит на уступе? Майкл, решивший нас охранять, или Уолтер, который не может заснуть и мечтает у жилища своей возлюбленной... Но почему-то эта мысль не принесла мне особого успокоения. Как бы то ни было, непрекращающийся, назойливый звук не даст мне заснуть. Я нашарила зонтик.

Частое упоминание этого орудия, возможно, способно вызвать смех у читателя. Уверяю вас, у меня нет и малейшего намерения выглядеть эксцентричной и воинственной старой девой. К вашему сведению, это очень крепкий зонтик, изготовленный из прочной стали, с острым наконечником. К тому же это единственное оружие, доступное женщинам. Можно, конечно, держать под подушкой или в ридикюле кухонный нож, но согласитесь, это довольно неудобно и куда экстравагантнее зонтика.

Так вот, держа свое оружие наготове – на случай возможного нападения, – я прошипела:

– Кто там?

Ответа не последовало, но скрип прекратился. Через секунду-другую послышались тихие шаги, словно кто-то поспешно, но осторожно удалялся.

Надо признать, я не сразу решилась отдернуть полог. Зонтик, даже стальной, не самое подходящее оружие, а царапающий звук почему-то наводил на мысли о когтях какого-нибудь хищника. Мне рассказывали, будто в Египте больше не водятся львы, но в античные времена, если верить книгам, эти края так и кишели ими. Вдруг какой-нибудь особо упрямый царь зверей умудрился дожить до наших дней?

Затаив дыхание, я вслушивалась в ночную жизнь пустыни. Внезапно моего слуха коснулся новый звук – тихий шелест, словно маленький камешек скатился по склону. Поскольку звук был довольно далеким, я решительно отдернула занавеску и, осторожно оглядевшись, выбралась на уступ.

Стояла полная луна, но наш уступ-балкончик скрывался в глубокой тени. В темноте смутно проступало белое пятно. Оно находилось у дальнего конца уступа – там, где наш балкончик заворачивал за скалу. Я вгляделась в белое пятно, и сердце забилось сильнее. Пятно двигалось! И отдаленно напоминало человеческую фигуру...

Да, фигура походила на человеческую, но в то же время что-то с ней было не так. На уровне плеч торчали тупые отростки, которые весьма условие можно было принять за человеческие руки...

Пока я усиленно вглядывалась в странное явление, лелея надежду, что это обман зрения, фигура исчезла. Должно быть, завернула за выступ скалы. До меня донесся тихий стон. Ветер?.. Нет, воздух остался недвижим. Мне снова стало не по себе. Пойти за этим странным существом или?..

Я вернулась в пещеру и забралась в постель. Постепенно страх отступил, но сон не шел. Так и не сомкнув до утра глаз, с первыми проблесками рассвета я встала и быстро оделась. К этому времени мне удалось убедить себя, что ночью нас посетило какое-то крупное животное, по неведомой причине решившее передвигаться на задних лапах. Пока приводила себя в порядок, ночной ужас начисто выветрился, и я с легким сердцем вышла на уступ. Ласковое утреннее солнце, поднимающееся из-за скал, накинуло розовый полог на западные горы. Восход в Египте – восхитительное зрелище! Но в ту минуту мне было не до восторгов...

Не успела я сделать и пары шагов, как что-то хрустнуло под ногой. Раздавшийся треск показался мне до жути знакомым. Я уже слышала его вчера днем...

Превозмогая отвращение, я с трудом подавила тошноту и нагнулась. В руках у меня оказался небольшой обрывок бурой истрепанной материи, которая высохла настолько, что шуршала словно бумага. Да, эта ткань мне знакома.

В такие истлевшие одеяния закутаны древние мумии...

Глава 6

1

Какое-то время я зачарованно наблюдала, как из-за скал медленно и величественно выплывает солнце. Что же происходит? Я встряхнулась. Хватит предаваться фантазиям, пора прийти в себя и призвать на помощь здравый смысл, которого у меня всегда было предостаточно.

Во-первых, Эмерсон несколько часов возился с мумией. Так что вполне возможно, именно он ненароком притащил на наш утес обрывки древней ткани. Но мой хваленый здравый смысл решительно отверг это нелепое предположение. Ну один-два клочка еще куда ни шло, но ведь обрывки усыпали весь уступ! Уж наверняка бы от нас не укрылось, заявись Эмерсон к ужинус ног до головы покрытый мусором. Кроме того, к нашей гробнице он не приближался, а самые крупные грязно-серые клочки валялись именно там. По спине у меня пробежал холодок. Получается, что какое-то таинственное существо топталось у порога нашего жилища и, быть может, даже заглядывало внутрь! Час от часу не легче.

Не знаю, что заставило меня – страх за душевное спокойствие Эвелины или мысли о суеверности рабочих, – но я воровато оглянулась по сторонам и быстро подобрала все клочки, после чего развеяла древнюю ветошь с обрыва. Эвелина все еще спала, братья Эмерсоны, судя по всему, тоже, так что мои манипуляции оказались никем не замеченными.

Снизу донесся восхитительный аромат – Майкл уже приступил к своим обязанностям. Я не спеша спустилась к хозяйственной палатке и через несколько минут была вознаграждена чашкой чудесного кофе, слегка отдававшего костром. С наслаждением прихлебывая, я рассеянно посматривала по сторонам, страхи мои мало-помалу развеялись, и жизнь снова казалась полной приятных сюрпризов.

Внезапно со стороны тропинки послышался шорох. Оказывается, не мне одной не спалось – по тропинке спускался несравненный мистер Эмерсон. Он кивнул мне и на мгновение остановился, словно напрашиваясь на то, чтобы я велела ему вернуться в постель залечивать свои болячки. Но в это утро мне было не до дрязг, а потому я улыбнулась и великодушно промолчала. Эмерсон наградил меня еще одним подозрительным взглядом и скрылся в пещере, ставшей пристанищем для его драгоценной мумии.

Через несколько секунд утреннюю тишину разорвал душераздирающий вопль, полный невыразимого страдания. Я выронила чашку, облившись горячим кофе. Прежде чем мне удалось нанести себе еще какой-нибудь ущерб, из пещеры вихрем вылетел Эмерсон. Его пылающие глаза вперились в меня.

– Моя мумия!!! Вы украли мою мумию! Ей-богу, Пибоди, на этот раз вы зашли слишком далеко! Я за вами наблюдал. Не думайте, что я не замечаю ваших интриг. Мои плиты, моя экспедиция, мой брат, даже моя бедная беспомощная мумия пали жертвой ваших происков, но это... это уже слишком! Теперь вы взялись за меня, хотите, чтобы я безвольно валялся в постели, и для этого украли мумию! Где она?! Немедленно отвечайте, Пибоди, иначе...

Его дикие крики разбудили всех остальных. С уступа свесилась голова Эвелины, а по тропинке уже спешил Уолтер, на ходу заправляя рубашку.

– Рэдклифф, Рэдклифф, что ты опять вытворяешь? Неужели хотя бы пять минут не можешь вести себя прилично?

– В жизни не слыхала ничего более нелепого! Меня обвинили в краже мумии! – сказала я, неприятно поразившись испугу, отчетливо прозвучавшему в голосе. – Я опускаю все прочие вздорные обвинения, которые, вне всякого сомнения, вызваны умственным помешательством...

– Помешательством! Да как же тут не помешаться, скажите на милость?! Из всех несчастий на земле худшее – это женщина, сующая нос не в свое дело!

К этому времени нас уже окружала довольно внушительная толпа зевак. Скандал привлек жителей деревни. Бедные египтяне, со всех ног примчавшиеся к нашему лагерю, теперь с тревогой наблюдали, как Эмерсон неутомимо расхаживает взад-вперед и потрясает кулаками. Этот несносный человек и в самом деле выглядел буйнопомешанным.

Чуть в сторонке стоял Мухаммед, тот самый египтянин, что накануне привел нас к гробнице. На лице его застыло странное выражение – словно он изо всех сил сдерживал злорадную ухмылку. Это меня так заинтересовало, что я оставила без ответа последнее наглое высказывание Эмерсона и отвернулась, предоставив ему понапрасну сотрясать воздух.

Поймав мой взгляд, Мухаммед тотчас перестал улыбаться. Уголки его рта опустились, а глаза наполнились праведной тревогой, которая сделала бы честь и ангелу.

Эмерсон продолжал бесноваться, не думая успокаиваться. Уолтер, внимательно слушавший брата, наконец пожал плечами и скрылся в пещере, где держали мумию. Через полминуты он вылез обратно, лицо его выражало огромное изумление.

– Она и правда исчезла! – пробормотал молодой человек, недоуменно качая головой. – Испарилась. Остались только обрывки тряпок. Странно... Кому понадобилось красть столь никудышный экземпляр?

– Да эти люди родную бабку пустят на продажу, если вдруг появится спрос на дряхлых старух! – сварливо заметил Эмерсон, внезапно успокоившись.

Он улыбнулся и как ни в чем не бывало опустился в шезлонг. Я уже успела заметить, что приступы ярости сказываются на его состоянии самым благоприятным образом. Вот и сейчас лицо разрумянилось, словно после прогулки по легкому морозцу. Он помахал рукой и благодушно, словно только что не обвинял меня во всех смертных грехах, спросил:

– Как там насчет завтрака, Пибоди?

На мгновение я просто онемела от подобного нахальства, однако быстро пришла в себя и открыла рот, чтобы пригвоздить Эмерсона ядовитым ответом, но меня опередил Уолтер:

– В голове не укладывается! Ведь эти люди могли утащить мумию сразу и попросту не сообщать нам о своей находке. И куда делась ткань, которой она была обмотана?

– Ну это как раз легко объяснить, – отозвался Эмерсон. – Я не смог ее размотать. Пахучая смола, которую нанесли на тело, склеила материю в сплошную массу. Пришлось сделать надрез и вскрыть кокон. Ты же знаешь, Уолтер, что пустоты мумии часто содержат амулеты и... Пибоди! Эй, мисс Пибоди, что с вами стряслось на этот раз?!

Голос его превратился в отдаленное жужжание, солнце померкло. Перед моими глазами возникло жуткое видение. А если бы сегодня ночью луна стояла выше, а если бы мне удалось разглядеть таинственного гостя более отчетливо, то что бы я увидела? Высушенный временем и выпотрошенный труп? Я содрогнулась, в глазах потемнело...

С удовольствием сообщаю, что это был первый и последний раз, когда я поддалась глупым предрассудкам. Уже через минуту я поняла, что Эмерсон поддерживает меня, глядя при этом с явной тревогой. Я непринужденно выпрямилась и отстранилась, невольно отметив, что Эмерсон почему-то покраснел.

– Простите, это всего лишь секундная слабость... Думаю... думаю, я немного посижу...

Внимательный Уолтер тут же предложил свою помощь, и я не стала ее отвергать.

– Вы просто переутомились, мисс Пибоди, – ласково сказал юноша. – Нам вовсе не нужны такие жертвы. Сегодня вы должны отдохнуть, хорошо? Пожалуйста, не спорьте, я настаиваю, чтобы вы отдохнули.

– Гм, – подтвердил Эмерсон.

Он пристально разглядывал мое лицо, однако ни тревоги, ни сочувствия в его глазах не было заметно, одна лишь любознательность естествоиспытателя.

Мне вспомнились слова Эвелины, сказанные накануне вечером. Тогда я не обратила внимания на замечание моей подруги о том, что ей не по себе, но теперь и самой казалось, что в атмосфере впрямь витает что-то недоброе.

В голове по-прежнему немного шумело. Я никак не могла сосредоточиться. Бесцельно послонялась по лагерю, навестила плиты с росписями и наконец побрела к раскопкам, где распоряжались Уолтер и Абдулла.

На раскопках было занято человек пятьдесят. Мужчины удаляли песок с фундаментов храмов и наполняли им корзины, которые оттаскивали мальчики-подростки. Песок обязательно надо унести как можно дальше, чтобы он не оказался на месте будущих раскопок. Это была нудная работа, если не считать тех периодов, когда рабочие добирались до уровня пола, где можно найти ценные предметы. Но и дети, и взрослые обычно трудились весело и охотно. Египтяне очень музыкальный народ, хотя их заунывные песнопения для европейского уха звучат довольно странно, сегодня же на раскопках царило угрюмое молчание. Дети, таскавшие корзины, двигались медленно, без привычных для них ужимок и смеха.

Я подошла к Абдулле, который стоял на небольшом бархане, наблюдая за работой.

– Они сегодня не поют... Почему, Абдулла?

На его благородном смуглом лице не дрогнул ни один мускул, но я почувствовала внутреннюю борьбу.

– Это темные, неученые люди, – сказал он, помолчав. – Они боятся.

– Боятся? Но чего?

– Ифритов, демонов, призраков умерших. Их тревожит исчезнувшая мумия.

Больше Абдулла ничего не сказал. В полном смятении я вернулась к своим плитам. Вряд ли я имела право осуждать невежество местных жителей, ведь и меня саму посетили столь же безумные мысли.

Читатель может спросить, почему я никому не рассказала о ночном происшествии? Я сама сотню раз задавала себе этот вопрос, но ответ был банален и не делал мне чести. Попросту испугалась, что меня поднимут на смех. Я почти слышала, как разносится над долиной издевательский хохот Эмерсона. Стоит сообщить, что нынче ночью пропавшая мумия выходила на прогулку, как этот человек рухнет наземь в пароксизме веселья. И все же я отдавала себе отчет, что рассказать о ночном видении придется.

Конечно же, я прекрасно сознавала, что вовсе не ожившая мумия попалась ночью мне на глаза, и тем не менее испытывала сомнения. Остаток дня я провела, нанося раствор тапиоки на древние росписи и разрываясь между здравым смыслом и глупым самолюбием.

Когда вечером все собрались на уступе, мне бросилось в глаза, что остальные тоже находятся в смятении. Уолтер выглядел уставшим. Он со вздохом опустился на стул и утомленно уронил голову.

– Отвратительный день! Похоже, он прошел впустую.

– Завтра непременно спущусь на раскопки, – пообещал Эмерсон. Он покосился на меня и упрямо добавил: – Независимо от того, позволит Пибоди или нет!

Уолтер выпрямился и осуждающе посмотрел на брата.

– Рэдклифф, почему ты так неуважительно обращаешься к мисс Амелии? После всего, что она для нас сделала...

Молодой человек говорил необычно резко – еще один тревожный симптом напряжения, витавшего в нашем лагере.

– Ничего не имею против, – отмахнулась я. – От меня не убудет. Что касается того, чтобы вам, Эмерсон, завтра приступить к работе...

Я скептически оглядела его. Мой пристальный взгляд явно пришелся Эмерсону не по душе, на что я, собственно, и рассчитывала. Он съежился, словно провинившийся школьник, и пробормотал:

– И каков ваш диагноз, госпожа эскулап?

Честно говоря, я была не в восторге от его вида. За два дня Эмерсон очень исхудал. Скулы на лице выступали слишком сильно, глаза ввалились и горячечно блестели.

– Возражаю, – веско сказала я. – Вы еще недостаточно окрепли, чтобы выходить на солнцепек. Кстати, вы принимали сегодня лекарство?

Ответ Эмерсона невозможно воспроизвести на страницах этой приличной книги. Уолтер вскочил на ноги. Эвелина покраснела, потом побледнела, потом опять покраснела. Лишь я сохранила безмятежность, более того, ругань Эмерсона доставила мне ни с чем не сравнимое удовольствие – я узнала изрядное количество новых выражений, о которых прежде и не ведала. Появление Майкла с первой переменой блюд положило конец любопытной сцене, Эмерсон замолчал, Эвелина с Уолтером постепенно успокоились.

Как ни странно, ужин прошел мирно. Мы негромко переговаривались, тихо позвякивала посуда, а бездонное ночное небо и сияющие звезды придавали нашей трапезе аромат настоящего приключения. Честно говоря, я чувствовала усталость, хотя днем и не слишком утруждала себя работой. Должно быть, сказывалось нервное напряжение.

По своим пещерам мы разошлись рано. Я отлично видела, что Эмерсон всерьез вознамерился отправиться завтра на раскопки, поэтому решил как следует выспаться. Мне тоже требовался отдых.

Но и в эту ночь я спала плохо. Сонмы чудищ обступали меня со всех сторон, я боролась с монстрами, чувствуя, как с каждой минутой остается все меньше сил...

Проснулась я внезапно, какое-то время неподвижно лежала, вглядываясь в ночной мрак и пытаясь понять, что же меня так встревожило. И тут я увидела!..

У выхода колыхался зловещий призрак. Белая фигура безмолвно пританцовывала у откинутого полога. Сердце мое едва не выпрыгнуло из груди, в горле встал комок. Справившись с глупым сердцем, я приказала себе успокоиться, вгляделась в призрак и чуть не потеряла сознание от облегчения. Это была всего лишь Эвелина.

Услышав мой придушенный возглас, девушка обернулась.

– Амелия! – прошептала она, голос ее прерывался от волнения.

– Что случилось, Эвелина? Почему ты не спишь? Господи, да ты до смерти напугана!

Подруга скользнула ко мне, бесшумно ступая босыми ногами. Белая ночная рубашка развевалась на сквозняке. Я зажгла лампу. Лицо Эвелины было таким же бледным, как и ее рубашка. Она присела на край моей кровати, дрожа всем телом.

– Я услышала какой-то звук, – зашептала девушка. – Страшный, пробирающий до костей звук... Амелия! Это был долгий безутешный вздох. Не знаю, сколько времени он длился. Странно, что ты не проснулась.

– Мне что-то снилось. Чья-то смерть, кто-то стонал над могилой... Да, я слышала этот вздох... – Я поежилась. – Так что случилось?

– Мне не хотелось тебя будить: ты сегодня так устала. Но этот кошмарный стон все длился и длился, пока мне не показалось, что я вот-вот умру от ужаса. Голос был таким унылым, таким невыразимо печальным. Я должна была выяснить, что за существо так страдает. Поэтому я встала, отдернула полог и выглянула наружу.

Эвелина замолчала и еще больше побледнела. Я подалась к ней, догадавшись, что сейчас услышу.

– Продолжай! Я не стану смеяться над тобой, дорогая. Должна признаться, я готова поверить в самую невероятную историю...

– Амелия... неужели ты тоже...

– Эвелина, что ты видела?!

– Высокую белую фигуру, бесформенную и какую-то... негибкую. Она стояла в тени, но... Амелия, у этого... существа не было лица! – Эвелина содрогнулась. – Никаких признаков носа, рта, глаз, лишь плоский белый овал. И никаких волос, вместо них что-то гладкое... А руки словно негнущиеся...

– Хватит говорить обиняками! – в сердцах воскликнула я, чувствуя, как страх медленно проникает в мое сознание. – То, что ты видела, напоминало... было похоже... О боже... Этовыглядело как... мумия?!

2

Эвелина изумленно уставилась на меня.

– Так ты ее тоже видела, Амелия! Да, несомненно, иначе ни за что не поверила бы моему рассказу. Но когда?! Как?!

– Еще можно добавить «почему?». – Я криво усмехнулась. – Да, я видела это страшилище прошлой ночью. А утром на уступе, рядом с гробницей, нашла обрывки древней ткани.

– И ничего не сказала ни Уолтеру, ни мне?!

Я пожала плечами:

– Это кажется нелепым... особенно после того, как выяснилось, что мумия таинственным образом исчезла.

– Нелепым?! – Эвелина вздохнула. – Хотела бы я так думать. И что же нам делать?

– Теперь, когда ты можешь меня поддержать, я наберусь смелости и все расскажу. Но... только вообрази, дорогая, реакцию Эмерсона. Он же начнет потешаться над нами. Так и слышу его издевательский голос: «Ходячая мумия, Пибоди? Надо же! Хотя ничего удивительного. Бедолага захотела размяться после двух тысяч лет неподвижности!»

– И все-таки скрывать нельзя, Амелия.

– Да... Утром придется доставить удовольствие этому несносному человеку...

Но утро принесло новые неприятности.

Встала я рано. Эмерсон, еще одна ранняя пташка, уже гремел посудой на импровизированной кухне. Пробковый шлем, залихватски нахлобученный на голову, не оставлял никаких сомнений в намерениях моего недавнего пациента. Я посмотрела на шлем, потом на изможденное лицо Эмерсона, многозначительно фыркнула, но ничего не сказала. Представьте себе!

Приготовив завтрак, мы устроились за столом на уступе-балкончике. Вскоре к нам присоединились Эвелина с Уолтером. Когда мы покончили с едой, Эмерсон с минуту поерзал на стуле и взорвался:

– Ну где эти растреклятые рабочие?! Господи, они должны были быть здесь час назад!

Уолтер достал из кармана часы и уточнил:

– Полчаса. Но, похоже, рабочие и в самом деле сегодня не торопятся.

– Ты только посмотри! – Эмерсон прикрыл глаза от солнца и уставился вдаль. – Деревня кажется вымершей. Уолтер, что-то тут не так. Надо найти Абдуллу!

Десятника, который ночевал в палатке неподалеку от наших жилищ-гробниц, нигде не было видно. Наконец мы разглядели одинокую белую фигуру, уныло бредущую по пескам. Видимо, Абдулла уже побывал в деревне, разыскивая рабочих. Мы спустились вниз. Абдулла красноречиво развел руками и посмотрел на Эмерсона.

– Они не придут.

– Что значит «не придут»?!

– Они сегодня работать не будут.

– Может, какой-то праздник? – робко спросила Эвелина. – Мусульманский праздник.

– Нет, – мотнул головой Эмерсон. – Я еще мог бы допустить подобную ошибку, но только не Абдулла. Скорее уж эти прохвосты просто устроили забастовку, чтобы вынудить нас раскошелиться... Садись, Абдулла, и расскажи все по порядку. Садись же, друг мой, к чему ненужные церемонии.

Абдулла отказался от стула и, опустившись на песок, замер в той самой позе, в которой часто изображались его древние предки.

Будучи человеком совестливым, десятник отправился в деревню, чтобы выяснить, куда подевались рабочие. Небольшая кучка убогих хижин являла собой тревожное зрелище. Деревня была пуста и безмолвна, словно ее поразила чума. На пыльных улицах не играли дети, и даже шелудивые дворняжки куда-то попрятались.

Встревоженный Абдулла поспешил к дому старейшины, которым был, как я впервые узнала, отец все того же Мухаммеда. Пришлось долго колотить в запертую дверь, прежде чем ему открыли. Абдулла немало попотел, чтобы вытянуть из старейшины правду. Для начала тот просто буркнул, что они сегодня работать не будут. Потом добавил, что и завтра жители деревни не придут на раскопки, и вообще никогда. Мухаммед находился в той же хижине, и именно от него Абдулла узнал правду.

Когда десятник повторял слова Мухаммеда, его лицо оставалось совершенно бесстрастным, но во взгляде сквозило смущение.

Рабочих напугала все та же злосчастная мумия. Мухаммед упорно твердил, будто мумия принадлежит верховному жрецу, слуге великого бога Амона. Фараон Эхнатон низложил божество жреца и запретил культ самого бога. Оскорбленное божество прокляло город Эхнатона, а заодно и всех тех нечестивцев, что осмелятся его возродить. То есть нашу компанию, поскольку именно мы раскопали древний город... Ну ладно, ладно, Эмерсон раскопал, а мы ему помогали.

Египтяне уверяли, что никто из них мумию не трогал. А потому ее исчезновение можно объяснить только одним: от возмущения мумия ожила и сбежала из нашего лагеря. Но не из древнего города. С наступлением темноты эта неприкаянная душа бродит по окрестностям, а прошлой ночью нанесла визит в деревню. Ее стенания разбудили крестьян, и с десяток людей видели призрачную фигуру.

У жителей деревни хватило ума внять предупреждению, значение которого Мухаммед услужливо объяснил: нельзя помогать нечестивцам, решившим возродить древний город. Пусть пески вновь погребут обитель Эхнатона! А нечестивцы, то бишь мы, возвратятся туда, откуда прибыли. А ежели они этого не сделают, то их ждет ужасная кара богов.

Эмерсон с невозмутимым видом выслушал эту несусветную галиматью.

– И ты веришь в подобную чушь, Абдулла? – весело поинтересовался он.

– Нет... – ответил десятник без особой убежденности.

– И я тоже не верю. Мы же с тобой образованные люди, Абдулла, в отличие от этих бедных крестьян. Амон-Ра – мертвый бог; если он когда-то и проклял город, то утратил свою власть много веков назад. На развалинах тех храмов ныне стоят мечети, и муэдзины сзывают к молитве правоверных. Я не верю в проклятия, но даже если бы верил, то наш бог – назови его Иисусом, Иеговой или Аллахом, он все равно един – способен защитить людей от ночных демонов. Думаю, ты тоже это знаешь.

Эмерсон меня поразил. В разговоре с египтянином он выбрал единственно верный тон, и в черных глазах Абдуллы вспыхнуло уважение, смешанное с удивлением.

– Вы хорошо говорите, господин Эмерсон. Но что стало с мумией?

– Ее украли! – Эмерсон присел на корточки и заглянул Абдулле прямо в глаза. – Ее украл человек, который хочет поссорить нас с крестьянами. И для этого он сочинил невероятную историю. Я не называю имя этого человека, но хочу напомнить, что Мухаммед был очень недоволен, когда я сделал десятником тебя, а не его. Это подлый и коварный человек. Даже местные жители недолюбливают Мухаммеда.

– И боятся! – повеселев, добавил Абдулла и легко вскочил на ноги. – Мы думаем одинаково, господин Эмерсон. Но что нам делать?

– Я сам схожу в деревню и поговорю со старейшиной. А тебе надо позавтракать, Абдулла. Ты правильно поступил, и я тебе очень благодарен.

Нашдесятник ушел, напоследок тревожно взглянув на Эмерсона. Эвелина многозначительно покосилась на меня. Я нехотя кивнула в ответ. Говорить в присутствии Абдуллы мне не хотелось, но теперь настало время поведать свою фантастическую историю. Только я набрала в легкие воздух, как Уолтер воскликнул:

– Невероятно! Мне давно следовало привыкнуть к предрассудкам этих людей, но я каждый раз поражаюсь их простодушию. Сущие дети! Мумия, разгуливающая по улицам, – надо же придумать такую нелепость!

Не самое лучшее предисловие к моему рассказу. Я откашлялась и тускло проговорила:

– Это нелепость, Уолтер, но отнюдь не фантазия. Мумию видели не только жители деревни. Мы с Эвелиной тоже имели счастье полюбоваться призраком, который шатался по нашему лагерю.

– Так и знал, что вы что-то скрываете! – воскликнул Эмерсон с мрачным удовлетворением. – Так-так-так, дражайшая Пибоди, мы вас внимательно слушаем!

Испустив тяжкий вздох, я скороговоркой выложила правду. Рассказ вышел не слишком гладким, поскольку я ждала, что Эмерсон вот-вот поднимет меня на смех. Когда я замолчала, воцарилась гнетущая тишина. Уолтер во все глаза смотрел на меня, по лицу Эмерсона блуждала снисходительная улыбочка. Оправдывались самые худшие мои опасения. Ну что ж, если предстоит взойти на Голгофу насмешек, то я сделаю это с высоко поднятой головой...

– Это ничего не доказывает, – спокойно заговорил Эмерсон, – если не считать того, что злоумышленник, личность которого, я полагаю, нам известна, взял на себя труд нарядиться в древние лохмотья и попугать людей. Признаюсь, я удивлен. Никак не ожидал от Мухаммеда столько трудолюбия и фантазии.

Господи помилуй! Неужели Эмерсон не собирается потешаться надо мной?!

Внезапно мне вспомнилась та памятная ночь в Каире, когда один безмозглый негодяй, также наделенный богатой фантазией, проник в нашу комнату в одежде древнего египтянина. Я хотела было поведать и о том случае, но в последнюю секунду передумала. Между этими событиями не было никакой связи.

– Ладно, я иду в деревню! – объявил Эмерсон. – Мне уже приходилось договариваться с египтянами. Надеюсь, и на этот раз удастся. Уолтер, составишь компанию?

3

До деревни было несколько миль. Думаю, нет необходимости говорить, что я отправилась вместе с Эмерсоном и Уолтером. Эвелина, чувствуя себя не готовой к подобным физическим упражнениям, осталась в лагере, а Майкл с Абдуллой вызвались ее охранять.

Эмерсон, не выказавший особой радости, когда я сообщила о своем желании составить компанию братьям, всю дорогу что-то недовольно бубнил. Думаю, его выводило из себя, что я бодрой рысью возглавляю процессию, тогда как он бредет в хвосте. Разумеется, не будь Эмерсон истерзан болезнью, вряд ли позволил бы мне такую дерзость. Уолтер шел вторым. Время от времени я останавливалась и с тревогой поглядывала, как Эмерсон с трудом ковыляет по вязкому песку.

В деревне стояла тягостная тишина. Со всей очевидностью, желанными гостями мы здесь не были. Старейшина обитал в самой приличной с виду хижине. Эмерсон без лишних раздумий забарабанил в хлипкую тростниковую дверь, и хозяева волей-неволей вынуждены были отозваться. Дверь чуть приоткрылась, и в образовавшуюся щель высунулся заостренный нос.

Эмерсон осторожно толкнул дверь, подхватил старца и бережно поставил его на ноги. Мы гуськом проникли в дом.

И мне тотчас захотелось выскочить на улицу. Вонь в хижине стояла неописуемая. Маленькая темная комнатка была битком набита курами, козами и людьми. Нас не пригласили сесть, хотя, признаюсь, я не обнаружила сколько-нибудь привлекательного местечка. Длиннющая парадная тахта, стоявшая у стены, явно служила насестом для кур и выглядела самым подозрительным предметом меблировки.

Эмерсон скрестил на груди руки и вступил в длительную дискуссию на арабском. Не понимая ни слова, я все же с легкостью следила за беседой. Старейшина, сморщенный маленький старичок, чей длинный нос наводил на мысли о дряхлом Пиноккио, что-то испуганно шептал. Ни наглости, ни высокомерия в манерах старейшины не было и в помине, но, честно говоря, лучше бы он поносил нас почем зря. Уж мы с Эмерсоном тогда расправились бы с ним в два счета. Но старичок был до смерти напуган, и его страх означал одно: в интриги мумии старейшина не посвящен.

Мало-помалу все остальные жильцы, принадлежащие к человеческому роду, покинули хижину, остались лишь куры да бараны (или козы, вечно я их путаю). Один дружелюбно настроенный баран заинтересовался моим платьем. Я машинально оттолкнула его, пытаясь понять суть разговора, и постепенно до меня дошло: старейшина не просто напуган – он боится даже находиться с нами в одном помещении! Старичок медленно пятился, пока не уперся спиной в стену.

Затем кто-то прошмыгнул в комнату из задней клетушки. Я узнала Мухаммеда. С его появлением разговор принял новый оборот. Старик с трогательной радостью обратился к сыну, и Мухаммед энергично вступил в спор. Вот он вел себя высокомерно и даже оскорбительно. Эмерсон слушал, сжимая кулаки и стиснув зубы.

Мухаммед неожиданно уставился на меня и перешел на английский.

– Мумия ненавидеть чужих, – сказал он с отвратительной ухмылкой. – Чужие уходить. Но не женщин. Мумия любить английский женщин.

Эмерсон издал боевой клич и набросился на дерзкого нахала. Бедный старичок испуганно заверещал, и пришлось вмешаться Уолтеру. Не теряя присутствия духа, он спокойно оттащил своего невоздержанного родственника от Мухаммеда, и очень вовремя – похоже, Эмерсон всерьез задумал придушить наглеца. Должна сказать, я ничего не имела против.

Эмерсон неохотно разжал пальцы, и Мухаммед со стоном рухнул на земляной пол, но даже в тусклом свете я поймала ненавидящий взгляд, который он кинул на своего обидчика. От злобы, сквозившей в этом взгляде, по спине у меня пробежал озноб.

– Уходим, – прошептал Уолтер, подталкивая брата к двери. – Уходим, мы здесь больше ничего не добьемся.

Задерживаться в деревне мы не стали и как можно быстрее миновали единственную улочку. Когда вырвались на простор пустыни, Эмерсон остановился. Лицо его блестело от пота, а кожа, несмотря на загар, приобрела болезненный серый оттенок.

– Мне кажется, я должен принести вам обоим извинения, – пробормотал он заплетающимся языком. – Своим глупым поступком я лишил нас возможности убедить старейшину.

– Я слышал, что сказал этот тип, – ответил Уолтер. – И не осуждаю тебя, Рэдклифф, сам еле сдержался. Уверен, Мухаммед выполз из своей норы только для того, чтобы нас спровадить. Ты поступил опрометчиво, но не думаю, что это имеет какое-то значение.

– Наглость этого человека просто удивительна! – подхватила я. – Неужели ему не пришло в голову, что мы можем обратиться в полицию?

Лицо Эмерсона помрачнело.

– Эх, Пибоди, если бы можно было надеяться на помощь властей... Но все дело в том, что Египет не столь спокойное место, как воображают себе эти самодовольные идиоты, сидящие в Каире. Большинство египтян втайне радуются малейшему поражению англичан. Если суданские повстанцы прорвутся в здешние края, за жизнь иностранца я не дам и ломаного гроша.

– Чепуха! – отмахнулась я. – Разве могут необученные повстанцы победить британскую армию?

Эмерсон одарил меня таким взглядом, что я почувствовала себя не умнее того барана.

– К вашему сведению, дражайшая Пибоди, эти необученныеповстанцы уже вырезали половину британских войск. Как бы то ни было, мы, похоже, столкнулись с бунтом в миниатюре, и я не намерен этого терпеть.

И он энергично заковылял вперед.

– Куда вы?! – крикнула я растерянно. – Лагерь ведь в другой стороне.

– По соседству есть еще две деревни. Если люди из Хаджи-Кандил отказываются работать, попытаем счастья в Тиле и Амарне.

– Боюсь, это бесполезно. – Уолтер догнал брата и попытался схватить его за руку. Эмерсон вырвался. – Рэдклифф, остановись и выслушай меня! Ты не в состоянии весь день бегать по пустыне. Кроме того, россказни Мухаммеда наверняка уже достигли соседних деревень. Ты ничего там не добьешься.

Эмерсон едва волочил ноги, но останавливаться не собирался. Мне стало ясно, что этот упрямец скорее рухнет лицом в песок, чем прислушается к доводам разума.

– Пусть отправляется куда желает, Уолтер! – решительно объявила я. – Вы же знаете, ваш брат настолько упрям, что здравый смысл ему не указ. А пока он станет носиться по пустыне, мы с вами тем временем займемся делом. Нужно посоветоваться с Абдуллой и Майклом. У меня есть план, но надо дождаться, пока ваш брат окончательно не ослабеет и не перестанет путаться у нас под ногами. Думаю, когда мистер Эмерсон вконец выдохнется, мы сможем дотащить его до лагеря.

С этими словами я развернулась, решительно зашагала в сторону лагеря и через несколько минут услышала, как Уолтер вполголоса увещевает брата. Я оглянулась. Надменно вздернув подбородок, Эмерсон тащился следом за мной. Из груди моей вырвался облегченный вздох: не хватало только, чтобы он свалился в горячке.

Когда мы подошли к нашим пещерам, Эмерсон едва держался на ногах. Можно представить, что бы с ним сталось, осуществи он свою угрозу отправиться в соседние деревни. Уолтер увел брата в гробницу, чтобы привести его в чувство, и через четверть часа они присоединились к нам с Эвелиной. Мы сидели в шезлонгах, неподалеку пристроились Майкл и Абдулла.

Когда все собрались, я поведала Майклу о событиях последних дней. Случившееся для нашего гида было новостью – все это время он ночевал на судне, считая трехмильную прогулку парой пустяков.

Майкл сидел на коврике рядом со мной и молча слушал, но пальцы его непрерывно теребили золотое распятие на груди.

– Уедем отсюда, – быстро сказал он, когда я замолчала. – От демонов у меня есть защита, – его пальцы сжали распятие, – но здесь слишком много злых людей. Судно ждет. Давайте уедем! Все вместе.

– Ты же христианин, Майкл, и не веришь в демонов и прочие глупости, – отозвалась Эвелина.

– Но они же есть в Священной книге. Бог позволяет существовать демонам и ифритам. Кто мы такие, чтобы утверждать, будто Священная книга лжет. Нет, я не боюсь демонов, мисс Эвелина, я христианин. Но здесь... это дурное место!

Абдулла энергично закивал. Его вера отличалась от веры Майкла, но в основе и христианства, и ислама лежат темные предрассудки язычества.

– Я тоже так думаю! – Десятник кивнул на Майкла, и тот просиял. – Вы не в силах что-либо сделать. Я предлагаю на время уехать и нанять других рабочих, подальше отсюда. И когда местные жители увидят, что раскопки идут своим чередом, а ничего ужасного не происходит, они поймут, что никакого проклятия не было.

На Уолтера доводы Абдуллы произвели впечатление. Он покосился на Эмерсона, который угрюмо помалкивал.

– В Египте хватает мест, где нужно вести раскопки, – добавила Эвелина. – Почему бы не перейти куда-нибудь еще, пока здесь все не уляжется?

– Интересное предложение, – ответил Эмерсон. Голос его был подозрительно спокоен. – Что скажешь, Абдулла?

– Очень хорошо, очень хорошо. Давайте уедем отсюда! Поработаем в Саккаре или Луксоре. В Долине царей много гробниц. – Он хитро глянул на Эмерсона. – Царских гробниц. Я найду для вас хорошую царскую гробницу. А потом мы поедем в Фивы, где мой дом, где у меня друзья.

– Гм... – Эмерсон задумчиво посмотрел на десятника. – Тут ты совершенно прав, в Долине царей наверняка остались нетронутые гробницы. Заманчивое предложение, Абдулла. Однако ты, похоже, забыл, что в Египте нельзя производить раскопки без разрешения Ведомства древностей. Я с превеликим трудом вырвал эту бумажонку у Масперо, но он вряд ли позволит копать там, где сам рассчитывает найти что-то интересное. К тому же остается еще такой пустяк, как деньги. Что скажешь, Уолтер? Все это время молодой человек молчал, пожирая глазами Эвелину. Он вздрогнул и слегка покраснел.

– Ну... Рэдклифф, ты же знаешь, что я поступлю так, как ты пожелаешь. Но на одном я решительно настаиваю. Останемся мы или нет, но дамы должны уехать. Дело не в том, существует реальная опасность или не существует, однако, согласись, положение становится неприятным, а мисс Эвелина и мисс Амелия и так потратили на нас слишком много времени. Они должны уехать, и по возможности сегодня же.

Я с искренним восхищением посмотрела на молодого человека. Вот истинный англичанин! Переведя взгляд на подругу, я прочла в ее глазах страстную мольбу и повеселела. Эвелина предана мне не меньше, чем Уолтер брату, и не станет противиться моему решению. Впрочем, девушка могла и не взывать ко мне. Ни под каким видом я не собиралась позволить, чтобы меня, словно куль с грязным бельем, оттащили в безопасное место.

– Ваше предложение, дорогой Уолтер, продиктовано самыми добрыми намерениями, но мы не можем его принять, – быстро проговорила я. – Или мы все уезжаем из Амарны, или все остаемся!

Эмерсон стремительно развернулся ко мне. Он сделал такой глубокий вдох, что пуговицы на его рубашке уцелели лишь чудом. Они и так-то едва держались. Нынче вечером непременно разыщу свой швейный набор и приведу одежду этого неряхи в божеский вид.

– Вот что, мисс Пибоди, – заговорил он неприятным скрипучим голосом. – Дорогая мисс Пибоди, могу я позволить себе поинтересоваться, какого черта... – Голос Эмерсона набрал силу, но Уолтер жестом успокоил брата. – С какой стати вы вмешиваетесь в мои дела?! Я человек терпеливый и редко жалуюсь. Но до вашего появления наша жизнь была спокойной и безмятежной. А теперь вы ведете себя так, словно являетесь начальником экспедиции! Я полностью согласен с Уолтером, женщины должны немедленно уехать. И не спорьте со мной, Пибоди! Неужто вы не понимаете, что я могу запросто сгрести вас в охапку и оттащить на судно? Майкл с Абдуллой только будут рады мне помочь.

Я глянула на Майкла, который внимал с открытым ртом.

– Ну уж нет! Майкл не станет вас слушаться. Он, конечно, предпочел бы, чтобы я уехала, но не станет противиться моим желаниям. Эмерсон, мы даром тратим время. Я прекрасно вижу, что вы намерены остаться, и, должна признаться, у меня тоже нет желания бросать работу. Негоже, чтобы британский лев уносил ноги, поджав хвост...

– Боже! – Эмерсон закатил глаза, губы его беззвучно шевелились, словно читали молитву.

У меня возникло подозрение, что он вовсе не молится, но я решила не уточнять.

– А раз мы решили остаться, то давайте обсудим наши дальнейшие действия. Рабочих здесь не найти. Если только команда судна... – Я посмотрела на Майкла, который отрицательно покачал головой. – Так я и думала. Если же нанять рабочих на стороне, то, боюсь, очень скоро с ними могут возникнуть похожие проблемы. Кому-то очень хочется, чтобы мы поскорее уехали отсюда. Но почему? Уверена, что, как только мы выясним причину, наши неприятности останутся позади. Поэтому предлагаю всем вместе покончить сегодня с плитами. Эвелина доделает свои зарисовки, а я нанесу смесь тапиоки на непокрытые поверхности. А ночью мы предпримем совершенно очевидный шаг. Сцапаем эту зловредную мумию и раскроем ее личность!

Уолтер зааплодировал.

– Мисс Амелия, вы чудо! Ну конечно! Вчетвером мы...

– Вшестером, – поправила я. – Кто-нибудь будет ночью наблюдать за деревней, Мухаммед должен тайком покинуть ее, если хочет разыграть перед нами призрака. А поскольку этот наглец стремится побыстрее избавиться от нас, то, скорее всего, сегодня же ночью нанесет очередной визит. Остальные будут находиться в засаде и поджидать его. У вас есть оружие?

Эвелина испуганно ойкнула. Лицо Эмерсона несколько раз судорожно дернулось. Он ответил сдавленным голосом:

– У меня есть ружья, но это слишком опасно, и в них нет необходимости.

– Тогда воспользуемся палками! – радостно вскричала я.

Эмерсон скривил губы.

– Я больше не могу, – простонал он, порывисто вскочил и зашагал к своей гробнице-опочивальне.

Плечи его как-то странно подергивались. Я огорченно вздохнула – должно быть, Эмерсон чувствует себя гораздо хуже, чем кажется.

– Вам надо хорошенько отдохнуть! – прокричала я ему вдогонку. – Нам всем надо днем как следует выспаться, чтобы ночью чувствовать себя бодрыми!

В ответ донеслось невнятное бурчание. Эмерсон скрылся в гробнице, а я повернулась к Уолтеру, который ошарашенно смотрел вслед брату.

– Он переутомился, Уолтер.

– Нет, – растерянно пробормотал Уолтер. – Не думаю...

– Тогда что же с ним такое?

Уолтер изумленно покачал головой.

– Это невозможно... Но если бы я не знал Рэдклиффа так хорошо, то подумал бы, что он смеется...

4

Остаток дня мы провели согласно плану. Моемуплану. Эвелина закончила зарисовывать плиты. У нее прекрасно получилось – она сумела точно передать приглушенные пастельные оттенки древней росписи. Я отправила ее отдыхать, а сама завершила возню с защитным покрытием. Когда я расправилась с последней плитой, солнце уже клонилось к горизонту. В лагере вовсю суетились с ужином. Благодаря моим усилиям все испытывали необыкновенный душевный подъем. Мы были маленьким, но сплоченным отрядом. Даже Майкл с Абдуллой выглядели чрезвычайно возбужденными. За ужином мы проработали детали ночной операции.

Нашплан был прост и элегантен. Уолтер с Абдуллой отправятся следить за деревней, особое внимание уделив дому старейшины. Как известно, в местных деревнях все ложатся спать с курами. И хоть до полуночи мы не ожидали каких-либо действий, но наблюдение следовало начать с наступлением темноты. Если Мухаммед покинет деревню, сыщики последуют за ним. Вряд ли интриган держит костюм мумии в доме – Эмерсон не сомневался, что его отец не принимает участия в заговоре. Страх старичка выглядел вполне искренним. Значит, Мухаммед сначала поспешит к тайнику, где прячет свое маскарадное одеяние. Уолтер с Абдуллой мешать ему не будут и позволят переодеться. А потом выскочат из засады и схватят нахала. Один останется сторожить пленника, а другой помчится с радостной вестью к нам. И все вместе мы отконвоируем мошенника в деревню и докажем обман.

Если же Мухаммеду удастся каким-то образом увильнуть от наших доблестных наблюдателей, остальные члены отряда организуют вторую линию обороны. Эвелина под охраной Майкла отправится к себе в гробницу, но, разумеется, ложиться не будет. Майкл спрячется у входа, а мы с Эмерсоном притаимся в соседней гробнице, которая находится чуть поодаль на том же уступе. Любой непрошеный гость должен пройти мимо ее входа, прежде чем добраться до Эвелины, и таким образом моя подруга будет находиться под двойной защитой. Должна сказать, что в отношении Эвелины я испытывала некоторое беспокойство. Злобная реплика Мухаммеда слишком хорошо соответствовала немому свидетельству в виде обрывков ткани у входа в нашу гробницу.

Я была в восторге от нашего плана и от души наслаждалась ролью полководца.

Как только стемнело, Уолтер с Абдуллой ушли. Эвелина скрылась в нашей гробнице. Майкл, вооружившись длинной палкой, занял пост у входа в пещеру, готовый в любую минуту пустить в ход свое оружие. Я считала, что необходимости в этом не возникнет: если мумия проскочит мимо засевших у деревни наблюдателей, о ней позаботимся мы с Эмерсоном.

Облачившись в подходящий случаю костюм и тщательно раскрасив лицо, я неслышным шагом пробралась к соседней гробнице. Эмерсон сидел на ящике, который служил ему столом, и писал при свете лампы. Когда я тенью скользнула в пещеру, он выронил ручку и изумленно уставился на меня.

– У нас сегодня маскарад, Пибоди? Так мумия все равно займет первое место, и вам в костюме цыганки-оборванки рассчитывать не на что.

– Темная одежда нужна для того, чтобы быть невидимой! – раздраженно фыркнула я. – Черный платок отлично прикрывает волосы, а грязь замечательно скрывает бледность лица и рук. Я как раз собиралась предложить вам вымазаться сажей. И будьте так любезны, затушите лампу.

– Я погашу лампу в обычное время, – холодно ответствовал Эмерсон. – Если за нами кто-нибудь наблюдает, мы можем спугнуть соглядатая. Следует вести себя как обычно. А вам я предлагаю посидеть в углу, Пибоди, где на вас никто не наткнется... Боже, да если вас ненароком застанут в моей обители, то ни за что не поверят, будто я заманил вас к себе с... гм... романтическими намерениями.

Не сочтя нужным удостоить ответом подобное замечание, я гордо продефилировала в угол.

Последующие часы тянулись томительно. Поначалу я развлекалась тем, что наблюдала за Эмерсоном, который продолжал писать, словно меня здесь и не было. Мне вдруг пришло в голову, что не мешало бы его подстричь. Шевелюра, должна признать, у него была превосходная – черная, густая и слегка вьющаяся. А студент-медик по достоинству оценил бы рельефную анатомию его спинных мускулов.

Через некоторое время, когда надоело разглядывать своего напарника по засаде, я подкралась к импровизированному столу, вызвав у Эмерсона раздраженное ворчание, и стянула одну из книг, что были навалены на ящике беспорядочными грудами. Это оказалась монография некоего мистера Питри о пирамидах в Гизе. Я вспомнила, что Эмерсон отзывался об этом молодом ученом если не с одобрением (поскольку он с одобрением не отзывался ни о ком), то по крайней мере без особой ненависти. Очень быстро я поняла, почему Эмерсон благоволит к мистеру Питри. Дотошность, с которой тот проводил свои исследования, а затем многократно все проверял и перепроверял, производила впечатление. Мистер Питри камня на камне не оставлял от мистических теорий тех, кто считал, будто Великие пирамиды являются грандиозным пророчеством в камне, а его описание обработки камня с помощью примитивных орудий выглядело на редкость убедительным. Я продолжала читать при тусклом свете лампы. Полная тишина нарушалась лишь шелестом страниц да скрипом пера.

Наконец Эмерсон отложил перо, встал, демонстративно зевнул и потянулся. Затем, даже не покосившись в мою сторону, затушил лампу. Мрак поглотил все вокруг. Когда глаза немного привыкли к темноте, ясмогла различить вход и квадратик неба, усеянного звездами.

Шепот Эмерсона подсказал мне, где он находится. Осторожно положив книгу, я прокралась на цыпочках и устроилась по другую сторону входа.

Время потянулось совсем невыносимо. Теперь я не могла скоротать его за книгой, а Эмерсон явно не был склонен к разговорам. Мне казалось, что мы спокойно можем говорить шепотом, поскольку увидим незваного гостя прежде, чем тот услышит наши приглушенные голоса. Впрочем, я не верила, что Мухаммед вообще доберется до нашего лагеря. Засады он не ждет, а потому попадет в руки Абдуллы и Уолтера, как только переоденется мумией.

Но Эмерсон сухо оборвал меня, едва я попыталась обсудить некоторые теории мистера Питри. Ну что ж, как угодно. Новых попыток не дождется.

Ночь выдалась великолепная. Со времени приезда в Египет я впервые видела столь фантастическое небо. Звезды сверкали на черном бархате, словно сокровища фараона. Приятный прохладный ветерок освежал не хуже, чем освежает вода изнывающего от жажды, а мягкая тишина баюкала. Даже далекий вой шакалов казался вполне уютным и домашним.

Признаться, я слегка задремала, прислонившись к стене. Очнулась от странного, но уже хорошо знакомого звука. Честно говоря, этого звука я не ожидала. Несколько отупев от дремы и неожиданного пробуждения, я пошевелилась, и шорох рукава о камень прозвучал как грохот.

Рука Эмерсона взметнулась в предостерегающем жесте. Глаза мои уже привыкли к темноте, и я видела его движения в сером скудном свете, проникавшем снаружи. Тело Эмерсона напряглось, голова вытянулась вперед.

Со своего места он мог видеть дальний конец уступа и часть склона, на котором стояли кухонная палатка и палатка Абдуллы. Я же видела другой конец уступа и вход в нашу с Эвелиной гробницу. Смотреть там было не на что, хотя мне показалось, что полог немного отдернулся, – верный Майкл был начеку.

Эмерсон протянул руку. В эту ночь мы понимали друг друга без слов. Я вцепилась в его ладонь и бесшумно придвинулась.

Онаопять была здесь! Бледная от лунного света, мумия стояла совершенно неподвижно. Не на уступе, а чуть ниже по склону. На этот раз луна ярко освещала призрак, так что не оставалось никаких сомнений в его происхождении. Я могла даже различить лохмотья, обмотанные вокруг туловища, голову без лица. На чудище было неприятно смотреть, даже когда оно не двигалось, но вот оно повернуло голову... Медленное, прерывистое движение, словно какое-то безглазое глубоководное существо вслепую ищет жертву поаппетитнее.

Эмерсон зажал мне рот ладонью. Сопротивляться я не стала, поскольку в полной мере чувствовала свою вину – при появлении мумии из моей груди едва не вырвался вскрик. Эмерсон догадался об этом по моему судорожному вздоху. Невероятно, но мумия, казалось, тоже услышала, как я вздохнула. Безглазая тварь повернулась, словно всматриваясь в площадку перед гробницами.

Пальцы Эмерсона были холодны как лед. Не такой уж он бесчувственный, каким хочет казаться. Существо угрожающе вскинуло правый обрубок, и Эмерсон не выдержал. Он резко отстранил меня, так что я чуть не упала, и выскочил из засады.

Я бросилась следом. Играть в прятки смысла больше не было. Эмерсон спрыгнул с уступа и заскользил по склону, увлекая за собой лавину мелких камешков. Весьма опрометчиво с его стороны, а опрометчивость, исходя из моего опыта, всегда приводит к плачевным результатам. Эмерсон потерял опору, поскользнулся и упал.

Мумия пустилась в бегство. Несколько мгновений я отчетливо ее видела: неуклюжая, негнущаяся фигура перебирала ногами-обрубками с неожиданным проворством. Я знала, что мне ее не догнать, и, если честно, у меня и не было такого желания. Предоставив мумию самой себе, я осторожно спустилась по тропинке к Эмерсону, пытавшемуся встать на ноги.

К этому времени на уступе показались Эвелина с Майклом. Заметив их, я крикнула:

– Она была здесь! Она удрала! Майкл, оставайся там! Ни на шаг не отходи от Эвелины!

В ту минуту я была готова приписать ночному призраку самое подлое коварство. Может, он предпринял этот маневр, чтобы отвлечь наше внимание?!

Интересно, с чего я решила, будто существо собиралось сделать нечто большее, чем просто нас напугать? Именно этот вопрос задал мне Эмерсон, когда мы немного успокоились и расселись в гробнице обсудить происшедшее.

– Трудно сказать, – неуверенно пробормотала я. Неуверенность, как вы, должно быть, уже заметили, для меня не слишком характерна. – Отчасти это просто логично: если мы не испугаемся одного вида ожившей мумии, она должна прибегнуть к более решительным мерам. Кроме того, вспомните дерзкое заявление Мухаммеда.

Я не передала Эвелине слова Мухаммеда и не собиралась передавать сейчас. Эмерсон понял, что я имею в виду, и кивнул. Он был мрачнее тучи, а исцарапанное о камни лицо и перебинтованные руки придавали нашему совещанию военный оттенок.

– Да, я помню. Но думаю, это была пустая угроза, даже Мухаммед не посмеет... Что ж, ночь оказалась бесплодной. Когда Уолтер вернется, я ему все скажу. Ловко их облапошил этот пройдоха.

– Может, стоит пойти их поискать? – встревоженно спросила Эвелина. – Может, с ними что-то случилось?

– Сразу с обоими? Нет, исключено. Именно потому я и отправил двоих, чтобы они подстраховали друг друга в случае каких-то неприятностей. Нет, наши неумелые шпионы, видимо, все еще глазеют на деревню, поджидая, когда же Мухаммед наконец отправится плести интриги. Они могут увидеть его, когда тот будет возвращаться, но хитрец наверняка избавится от своего наряда. Нет, Эвелина, Уолтер в полной безопасности, и мы лишь бессмысленно проплутаем в темноте.

Должно быть, Эмерсон все же изрядно ударился головой, поскольку начисто забыл о формальностях и обращался к Эвелине по имени. Но тут я с удивлением поймала себя на том, что сегодня мы все то и дело сбиваемся на возмутительную фамильярность. Я сама несколько раз забывалась настолько, что обращалась к Уолтеру по имени. Мне казалось, что я знаю юношу давным-давно. А уж его брата я звала не иначе как просто Эмерсон. Проявлять уважение к этому самоуверенному типу я не собиралась, а звать его Рэдклиффом у меня не было никакого желания.

Остаток ночи мы провели без сна, хотя Эмерсон и уговорил Эвелину прилечь на его койку. Ждать пришлось недолго. С первыми проблесками рассвета «шпионы» вернулись, и их изумление могло сравниться только с нашим, когда мы услышали их рассказ.

Оба готовы были поклясться, что ночью никто деревни не покидал. Уолтер лично наблюдал за домом старейшины с весьма неудобного насеста на ближайшем дереве.

Значит, Мухаммед никак не мог быть мумией...

Глава 7

1

Я стояла на уступе, не замечая красоты разгорающейся над скалами зари. Смысл сказанного Уолтером медленно доходил до моего сознания. Никто не пытался с ним спорить. В то, что Мухаммед провел наблюдателей, верилось с трудом.

Внезапно Эмерсон быстро зашагал прочь. Я догадалась, куда он отправился. И подозревала, что он там обнаружит. Понурив голову, я поплелась следом. Ноги мои словно налились свинцом, воображение рисовало одну картину страшнее другой.

Эмерсона я нашла у деревянного навеса, который закрывал плиты с росписями. Но росписей больше не было. Остались лишь каменные обломки, засыпанные песком. Чья-то злобная и безжалостная рука уничтожила древнюю красоту, некоторые плиты были буквально стерты в порошок.

Итак, мой труд превратился в ничто, и я зря принесла в жертву свои пальцы. Разумеется, первым делом я подумала не об этом. Глядя на разоренные раскопки, я едва сдерживала слезы, ощущая почти физическую боль утраты. Рука помимо воли дернулась к руке Эмерсона. Его пальцы с силой стиснули мои, и он притянул меня к себе. Несколько мгновений мы стояли неподвижно, плечом к плечу, объединенные общим горем.

Но вскоре до Эмерсона, похоже, дошло, что он почти сжимает меня в объятиях. Он свирепо оттолкнул меня. Из пореза на лбу все еще сочилась кровь, но я знала, что его страдальческая гримаса вызвана не этой ерундовой царапиной. Мне даже не пришло в голову обижаться на грубость Эмерсона.

– А наша мумия – довольно мстительное создание, – пробормотала я.

– Все происходит в точности так, как предсказывал пройдоха Мухаммед, – замогильным голосом отозвался Эмерсон. – Проклятье бога Амона обрушилось на город Эхнатона, а заодно на наши головы. Пибоди, вы не считаете, что для такого ограниченного субъекта, как Мухаммед, это слишком изощренный план?

– Может, вы недооцениваете его ум?

– Нет, не думаю. Согласен, его мотивы мне непонятны. Зачем столько усилий ради какой-то мелкой мести? Наше присутствие приносило деревне доход – эти люди очень нуждаются в деньгах, какими бы незначительными они нам ни казались.

– Но если Уолтер прав и Мухаммед не покидал деревни...

– Не могу в это поверить. Кто же тогда изображает мумию?!

– А вдруг за Мухаммедом кто-то стоит?

– Возможно... Но кто?! Все это очень странно, Пибоди, Разве что какой-нибудь богатый археолог-любитель захотел выжить меня из этой долины и...

– Не говорите глупостей! – Я невольно расхохоталась. – А то вы сейчас начнете утверждать, будто это происки мсье Масперо с целью опорочить ваше реноме археолога.

Мой смех и последнее – согласна, не совсем уместное – замечание положили конец мирной дискуссии. Эмерсон испепелил меня ненавидящим взглядом и направился в сторону лагеря.

2

В то утро мы настолько пали духом, что, если бы не упрямство Эмерсона, наверняка бы собрали пожитки и покинули Амарну. Только вмешательство Эвелины не позволило завтраку перерасти в очередную свару со взаимными обвинениями. Моя рассудительная подруга очаровательно улыбнулась, мигом остудив Эмерсона, и предложила всем сначала поспать, а уж потом обсудить наше положение. Эвелина добавила, что все мы слишком устали, а потому пребываем в раздражении и не можем нормально соображать. Тут она слегка покривила душой, поскольку сама никогда не «пребывает в раздражении», а я в любом состоянии и при любых обстоятельствах соображаю вполне нормально. Чего не скажешь кое о ком другом. Эмерсону, безусловно, требовалось хорошенько отдохнуть, дабы обрести хотя бы крупицу здравого смысла. Правда, я сильно сомневалась, что сон пойдет на пользу закоренелому упрямцу.

Как бы то ни было, мы с Эмерсоном утихомирились и разошлись по своим гробницам.

Разбудил меня крик Абдуллы, стоявшего внизу на страже. Щурясь от яркого солнца, я выползла наружу и увидела, что со стороны реки к нам приближается какая-то процессия. Возглавляла ее восседающая на осле фигура.

Я повернулась к Эвелине, которая вглядывалась в даль, прикрыв ладонью глаза от солнца.

– Похоже, прибыло подкрепление, – заметила я. – Интересно будет взглянуть, как новый лорд Элсмир отнесется к нашей маленькой загадке.

– Лукас! – воскликнула Эвелина.

Уолтер, вышедший из своей гробницы, услышал ее возглас. Должно быть, молодой человек принял удивление, прозвучавшее в голосе Эвелины, совсем за другое чувство. Он замер, пристально посмотрел на мою подругу и перевел мрачный взгляд на гостей.

Лукас нас тоже увидел и энергично замахал руками. На смуглом лице засверкала белозубая улыбка. Я покосилась на Уолтера. Мрачность его быстро перерастала в загробное уныние.

– Так, значит, вы знакомы с этим незваным гостем? – ехидно поинтересовался Эмерсон, соизволивший явить нам свою особу. – Впрочем, можно было предполагать, Пибоди, что вы непременно притащите за собой приятелей и устроите посреди пустыни светский салон.

– В конце концов, Эмерсон, эта долина – не ваша частная собственность! – хладнокровно парировала я. – Да и вообще довольно странно, что до сих пор нас никто не посещал.

Похоже, эта разумная мысль доселе не приходила Эмерсону в голову. Он смерил меня взглядом и задумчиво кивнул. Воспользовавшись его молчанием, я затараторила, то и дело поглядывая на Уолтера:

– Лорд Элсмир – дальний родственник Эвелины. Мы повстречались в Каире, и он сообщил, что собирается последовать нашему примеру и отправиться в путешествие по Нилу. Мы предполагали встретиться с ним в Луксоре. Должно быть, лорд Элсмир узнал наше судно и поинтересовался, куда подевались его пассажирки.

Я была довольна своей речью. Мне удалось дать исчерпывающее объяснение, почему Лукас оказался здесь, и умолчать о фактах, не имеющих к делу никакого отношения. Лукаса же я собиралась предупредить, чтобы он не распространялся о своих истинных отношениях с Эвелиной и ее прискорбной истории.

Думаю, этого было бы вполне достаточно. Братья Эмерсоны не интересуются скандалами, если те не имеют отношения к любовным делам древнеегипетских фараонов, поэтому вряд ли слышали о похождениях юной наследницы старого лорда Элсмира.

Я взглянула на Эвелину, и сердце мое камнем рухнуло прямиком в обшарпанные башмаки. Как же я смогу защитить эту дурочку, если она явно вознамерилась поведать правду о себе?! Посерев, как обмотки мумии, Эвелина наблюдала за приближением кузена. Лицо Уолтера, переводившего взгляд с Эвелины на гостя, выдавало его чувства красноречивее всяких слов.

И тут на меня снизошло откровение. Черт побери, да я до смерти хочу, чтобы Уолтер и Эвелина поженились! Молодые люди идеально подходят друг другу. Уолтер – благородный и во всех отношениях приятный молодой человек, нет никаких сомнений, что он постарается сделать мою подругу счастливой. Так что, если нам с Эвелиной суждено расстаться, я не стану возражать, коли она окажется в руках такого человека, как Уолтер.

Решено! Чего бы мне это ни стоило, но я добьюсь, чтобы они были вместе! Правда, похоже, придется попотеть. Что ж...

Лукас был уже близко. Он приближался, приветственно размахивая руками и что-то бессвязно выкрикивая. Уолтер повернулся к моей подруге:

– Дорогая мисс Эвелина, не желаете спуститься навстречу вашему родственнику?

Тон его был невероятно едким. Я изумленно посмотрела на эту мирную овечку, и мои губы невольно поползли в разные стороны. Вот как, наш Уолтер решил показать зубы?! Замечательно!

Эвелина встрепенулась.

– Да-да, конечно, – промямлила она.

– Я сама встречу лорда Элсмира! – вмешалась я. – А ты лучше займись чаем! Наверняка его светлость не откажется выпить чашечку.

Стоило мне спуститься с уступа, как Лукас набросился на меня с радостными возгласами, словно я была первым человеком, которого он увидел после многолетних блужданий в песках. Его светлость наверняка заключил бы меня в объятия, не отрази я его нападение точно рассчитанным толчком. После чего оборвала веселую болтовню Лукаса, потребовав, чтобы он ни под каким видом не смел заикаться о прошлом Эвелины. Он обиженно замолчал и с упреком посмотрел на меня.

– Уверяю вас, мисс Амелия, совсем не обязательно было меня предупреждать. Но скажите, что вы здесь делаете? Кто ваши друзья и почему...

Мы поднялись на балкончик-уступ. Последовали объяснения и представления, причем довольно бессвязные, поскольку Лукас перебивал меня через каждое слово. Но как только я дошла до похождений ожившей мумии, Лукас замолчал и уставился на меня во все глаза. Его лицо медленно расплывалось в улыбке. Когда я завершила свой невероятный рассказ, он разразился очередными веселыми выкриками:

– Отлично! Превосходно! Отправляясь в Египет, я и не думал, что мне выпадет такая удача! Дорогие мои, это же как в приключенческом романе Засады, призраки, таинственные враги! Потрясающе! Мне не терпится встретиться с вашей мумией!

– Не знаю, произойдет ли вообще такая встреча, лорд Элсмир, – холодно сказал Уолтер. – Нет никаких оснований взваливать на вас наши заботы. Если вы проводите дам в безопасное место, мы...

Тут Лукас наклонился вперед и порывисто схватил собеседника за руку.

– Вы же не лишите меня удовольствия принять участие в этом чудесном приключении, правда, Уолтер? Я поступаю так вовсе не из благородства, уверен, вы прекрасно справитесь и без меня. Мной движет чистой воды эгоизм, и именно поэтому вы должны мне уступить!

Глядя на сияющее лицо кузена Эвелины, слушая его восторженный голос, я начала понимать, почему диккенсовского Скруджа так раздражал его веселый племянник.

Кроме того, меня поразил контраст между двумя молодыми людьми. На мой взгляд, они были примерно одного возраста, но высокий и худой Уолтер выглядел почти мальчишкой в сравнении с широкоплечим Лукасом. Спутанные темные волосы и впалые щеки делали Уолтера еще моложе. Лукас был одет с обычным для него щегольством – пробковый шлем сверкал на солнце, словно снега Килиманджаро, а легкий костюм военного покроя сидел просто идеально. Уолтера же в мятых штанах и расстегнутой рубашке, обнажавшей загоревшую шею, трудно было назвать образцом элегантности. Его видавшие виды башмаки покрывал толстый слой пыли, а руки загрубели от тяжелого труда.

А уж о его братце и упоминать не стоит. Истерзанная рубаха, ссадины и перебинтованная рука делали Эмерсона похожим на солдата, вернувшегося с поля боя. Лицо его не сулило ничего хорошего. Выражение, с которым он созерцал Лукаса, вселило в меня надежду – хоть тут мы можем стать союзниками.

– Милорд, – заговорил Эмерсон, голос его был удивительно мягок. Я уже знала, что подобная вежливость куда опаснее привычных грубостей. – Вам следует обратиться ко мне за разрешением присоединиться к нашей компании. Хотя признаюсь, я не могу придумать способа помешать вам разбить палатку в любом месте, где вы только пожелаете.

Со стороны Эмерсона это был верх любезности. Видимо, Лукас тоже понял это, поскольку расцвел в обаятельнейшей улыбке и рассыпался в благодарностях. Эмерсон продолжал рассматривать гостя с восторгом бульдога, наблюдающего за игривым котенком. Когда Лукас заговорил о древностях, Эмерсон чуть смягчился и предложил показать некоторые гробницы.

– Мы очистили лишь малую часть города Эхнатона, – объяснил он. – Сохранившиеся развалины вряд ли вызовут интерес у неспециалиста. А вот резьба в гробницах может вам понравиться.

– К сожалению, у меня не было времени ознакомиться с ними более внимательно, – вмешалась я. – Кстати, я все собираюсь спросить вас, Эмерсон, не стоит ли осмотреть и другие гробницы? Например, гробницу самого фараона. Уж кого-кого, а его должны были удостоить персонального склепа.

– Это одна из тех задач, которые я наметил на нынешний сезон, – сухо ответил Эмерсон. – Гробница фараона так и не была как следует расчищена, хотя местные жители успели утащить оттуда все, что только может сгодиться на продажу. Впрочем, особо они не разжились. Фрески в гробнице так и не были закончены, и я даже сомневаюсь, а был ли вообще там похоронен Эхнатон. Что ж, Пибоди, я не против еще раз взглянуть на царскую гробницу. Предлагаю не откладывать и отправиться прямо сегодня.

– О нет! – воскликнул Лукас, без сил падая в шезлонг и вытягивая ноги. – Только не сегодня. Я слышал, что этот ваш склеп у черта на рогах...

– Блеск ваших ботинок может несколько потускнеть, – серьезно подтвердил Эмерсон. – Похоже, вам кое-что известно об Амарне, лорд Элсмир. В обычных путеводителях царская гробница не упоминается.

– Вы правы, я и в самом деле недавно всерьез заинтересовался Египтом и фараонами. Даже собрал превосходную коллекцию древностей и рассчитываю ее пополнить. Знаете, я ведь намерен открыть в замке Элсмир египетскую галерею.

До сих пор Эмерсон сдерживал себя (уж не знаю по какой причине), но тут он не выдержал:

– Еще одна любительская коллекция! Естественно, вы приобретаете все эти древности у торговцев, милорд, а это значит, что потакаете грабителям...

– Видимо, я ненароком затронул больное место. – Лукас весело улыбнулся Эвелине.

Она оставила его улыбку без внимания.

– Чувства мистера Эмерсона совершенно справедливы, Лукас. Раскопки должны обязательно производиться опытными археологами. Если бы путешественники не покупали древности у торговцев и крестьян, незаконные раскопки прекратились бы сами собой.

– Дорогая, да ты становишься поклонницей археологии! – заразительно расхохотался Лукас. – Моей египетской галерее как раз этого-то и недостает – специалиста, который занялся бы классификацией коллекции. Возможно, тогда мистер Эмерсон перестанет меня презирать.

Эвелина опустила глаза под его многозначительным взглядом.

– Эмерсон будет презирать вас в любом случае, – обронила я. – Единственный способ восстановить себя в его глазах – это, во-первых, перестать покупать древности и, во-вторых, передать вашу коллекцию Британскому музею.

Эмерсон пробормотал что-то неразборчивое, но явно не слишком лестное по отношению к Британскому музею.

Лукас снова рассмеялся:

– Ну нет, коллекцию я не отдам! Но, может, дорогой мистер Эмерсон прочтет мой папирус?

Я удивленно взглянула на гостя:

– У вас есть папирус?

– Да, и довольно симпатичный – побуревший от времени, крошащийся и весь-весь покрытый странными закорючками. Когда я его развернул...

Из груди Эмерсона вырвался душераздирающий стон.

– Вы его развернули?!

Лукас покаянно опустил голову, но я заметила в его глазах озорной блеск.

– Конечно. Но эта штуковина начала крошиться, поэтому я подумал... Мистер Эмерсон, а что это вы так побледнели? Ох, наверное, я снова сморозил какую-то глупость.

– Лучше бы вы признались в убийстве! – прорычал Эмерсон. – Людишек на земле пруд пруди, а вот древние рукописи по пальцам можно пересчитать!

Лукас, казалось, сник под тяжестью упрека.

– Если вы так на это смотрите, тогда отдам его вам. Может, это послужит вступительным взносом в вашу прекрасную компанию! – добавил он весело. – Я должен послать людей на судно за вещами, если мне суждено провести здесь ночь. А пока давайте осмотрим здешние чудеса! Я жажду увидеть место, где появилась мумия, и хочу выбрать себе гробницу по вкусу.

Эмерсон невозмутимо согласился. Поначалу я терялась в догадках, с чего это он стал таким дружелюбным. Затем мне в голову пришли два объяснения. Я была готова поверить в любое из них или в оба сразу – ни одно чести Эмерсону не делало.

Поскольку деньги на раскопки достать нелегко, Эмерсон отчаянно нуждался в богатом меценате. А от него наверняка не укрылось, что Лукас неравнодушен к Эвелине. Молодой человек то и дело кидал на кузину пылкие взгляды, даже не пытаясь замаскировать свою влюбленность.

Эмерсон же, при всей своей глупости, должно быть, успел сообразить, что Уолтер любит девушку. Вряд ли ему хочется терять верного помощника. Возможно даже, он предполагал женить брата на богатой невесте, чтобы было чем питать ненасытную утробу своих исследований. Так что, поощряя соперника брата, он удержит Уолтера при себе.

Подозрения мои быстро переросли в уверенность. Показывая гостю наш лагерь, Эмерсон не на шутку развеселился. Что касается Лукаса, то от восторга и восхищения тот не замолкал ни на минуту.

Он себе и представить не мог ничего более очаровательного! Что может быть лучше, чем ночевать в древней гробнице! Великолепный вид, пьянящий воздух! И так далее и тому подобное.

Слушая трескотню Лукаса, можно было подумать, что этот изнеженный щеголь восхваляет роскошь современного отеля с видом на величественный парк. Лукас закидал Эмерсона глупейшими вопросами, возмущался вероломством Мухаммеда и предрассудками местных жителей, порывался пожать руку преданному Абдулле, который весьма скептически отнесся к восторгам гостя. И лишь в отношении Майкла Лукас выразил сомнение.

– Вы уверены, что этому парню можно доверять? – прошипел он, когда мы гуськом проходили мимо кухонной палатки, где Майкл готовил незамысловатый обед.

Поскольку местные жители разбежались, наш верный гид взвалил на себя обязанности повара. В обычных обстоятельствах Майкл счел бы возню у плиты ниже своего достоинства. Мы решили не привлекать матросов с судна, поскольку было неясно, как они отнесутся к истории с мумией. Не говоря уж о самой мумии, которая им вряд ли приглянется.

– Я полностью ему доверяю! – твердо сказала Эвелина. – Амелия спасла жизнь его дочери, и теперь Майкл готов умереть за нее.

– Тогда я умолкаю, – тут же пошел на попятный Лукас.

Но, разумеется, кузен Эвелины не умолк, а продолжал говорить и говорить. «Разве можно утверждать, что Майкл менее суеверен, чем местные жители? – вопросил Лукас свистящим шепотом. – Почему мы так убеждены, что египтянин станет рисковать жизнью и своей бессмертной душой, вступая в спор с ночным демоном?» Из речи Лукаса следовало одно:

Майкл – весьма подозрительная личность.

– Я уже позаботился о нашей безопасности, – коротко ответил Эмерсон. – Вам нет нужды беспокоиться, ваша светлость.

Тон его не допускал возражений. Даже Лукас был вынужден смириться и переключиться на другую тему.

Неподалеку от нашего лагеря имелось всего несколько гробниц, пригодных для жилья, – доступ к остальным был завален камнями. Гробницы походили одна на другую: за узеньким коридорчиком находилась просторная пещера с колоннами, из которой еще один коридор вел к остальным помещениям, включая усыпальницу.

Мы с Эвелиной заняли гробницу, которая некогда принадлежала придворному, носившему впечатляющий титул Мойщик Рук. Титул понравился мне тем, что напомнил о неизменности человеческой натуры. Я не могла не вспомнить наших собственных монархов из династий Тюдоров и Стюартов, которым прислуживали знатные дворяне, почитавшие за великую честь официально подавать королю подштанники.

Но я отвлекаюсь.

Лукаса с трудом убедили не занимать самую величественную из близлежащих гробниц, принадлежавшую древнеегипетскому блюстителю нравов этакому полисмену тогдашней эпохи. Стены гробницы были расписаны фресками, повествующими с подвигах этого человека. Пещера была очень большая, и на ее расчистку потребовался бы не один день. Лукас повздыхал и приказал слугам заняться гробницей поскромнее. Одного из своих людей он отправил на судно с длиннющим списком вещей, которые могут потребоваться в ближайшие два дня.

После обеда мы разделились. Эвелина скрылась в нашей пещере, Уолтер занялся описью черепков, которые нашли в последний день раскопок, а Лукас отправился исследовать окрестности. Он взгромоздился на маленького ослика; огромный пробковый шлем, то и дело сползавший на нос, и достающие до земли ноги придавали ему смешной и нелепый вид.

Проводив Лукаса долгим взглядом, Эмерсон повернулся ко мне:

– Пойдемте, Пибоди!

– Куда?

– Вы же говорили, что хотите осмотреть гробницу фараона.

– Как, прямо сейчас?

– А чем вас это не устраивает?

Я взглянула на пылающее в зените солнце и пожала плечами. Если Эмерсон вздумал подчинить меня подобными методами, то скоро поймет, что пытка полуденной жарой для меня пара пустяков! Я бросилась в свою гробницу, чтобы переодеться в оранжевую юбку-штаны. Но это рациональное одеяние было таким мятым и пыльным, что я в сердцах обвинила себя в глупости. И почему не сообразила купить дюжину таких нарядов! Пришлось идти в чем есть.

Когда я вылезла из пещеры, Эмерсон уже метался по уступу, то и дело злобно поглядывая на часы.

– А Уолтер пойдет с нами? – спросила я, решив потянуть время, чтобы впредь этому человеку было неповадно так себя вести.

– Уолтеру лучше остаться здесь. Кто-то должен охранять лагерь. Абдулле я велел следовать за Его Безмозглостью. – Я невольно улыбнулась. Эмерсон дал Лукасу не слишком лестное, но удивительно точное прозвище. – Этот смазливый идиот вполне способен сломать ногу или разбить голову, свалившись со своего несчастного осла. Да поспешите же, Пибоди! Если вы не поторопитесь, я иду один. – С этими словами он двинулся вниз по тропинке.

Я потрусила следом, но вовсе не потому, что подчинилась бесцеремонному приказу. Нет, просто мне показалось, что Эмерсон хочет что-то обсудить со мной наедине.

Однако ничего подобного не случилось. Дорога оказалась слишком тяжела для непринужденной беседы. Мы свернули в длинный каменистый каньон и шли по нему несколько миль. Более безжизненной местности видеть мне не доводилось. Крутые, лишенные растительности склоны каньона были сплошь в трещинах и прожилках. Ни единая травинка, даже самая неприхотливая, не нашла пищи на этой выжженной земле. Дно долины было усеяно камнями – от огромных валунов до мелких обломков. Вокруг царила мертвая тишина, словно мы вдруг очутились в мире, где жизнь – непрошеный пришелец.

Через три мили каменные кручи сомкнулись, но вправо и влево уходили два узких ущелья. Мы повернули на северо-восток и сбавили шаг. Внезапно Эмерсон заговорил, но вовсе не о том, о чем я ожидала. Он принялся выспрашивать о Лукасе. Я отвечала как можно немногословнее. Любопытство Эмерсона убедило меня, что оба моих предположения были верны: больше всего его интересовали размеры состояния молодого лорда Элсмира и чувства, которые тот питал к Эвелине.

Поначалу я всячески увиливала от прямых ответов, а когда Эмерсон припер меня к стенке, быстро нашла повод для ссоры. Впрочем, с Эмерсоном для этого не требовалось никакого повода. Не говоря ни слова, он обиженно фыркнул и ускорил шаг.

До гробницы фараона-еретика мы добрались в полном молчании.

Захоронение разместили в лабиринте скал, надеясь защитить его от охотников за сокровищами. Но эта наивная попытка потерпела полный крах – склеп грабили неоднократно, Если даже Эхнатона действительно похоронили здесь, его мумия исчезла уже много веков назад. Атмосфера мрачной безысходности витала над этим угрюмым местом. Неприятности и неудачи преследовали несчастного Эхнатона. К концу жизни фараон-реформатор, наверное, понял, что его религиозная революция обречена на поражение, а после смерти само его имя было стерто из людской памяти.

Я невольно подумала, что вряд ли бы посмела наведаться в это место ночью – наверняка вою шакалов здесь вторят жалобные причитания призраков.

Эмерсон, который не разделял моих страхов, энергично карабкался ко входу в пещеру. Примерно на высоте пятнадцати футов над землей имелось небольшое плато. Я последовала за ним, и не подумав попросить о помощи.

Мы зажгли свечи, которые Эмерсон предусмотрительно прихватил с собой (должно быть, у этого безмозглого человека порой случаются озарения).

Гробницы египетских фараонов обычно куда более замысловаты, чем склепы подданных. Эта была оснащена целой паутиной извилистых коридоров, крутыми ступенями и залами-тупиками. Все эти уловки предназначались для того, чтобы охладить алчность грабителей. И принесли столько же пользы, сколько обычно приносят подобные ухищрения, – то есть никакой.

Гробница фараона выглядела вполне ухоженной – должно быть, ее расчистили грабители, как древние, так и современные. Если бы не усилия этой братии, мы вряд ли смогли бы проникнуть в пещеру столь легко. Но все равно тут царила пыльная и неуютная духота. До усыпальницы добраться нам не удалось, так как коридор пересекала глубокая расселина. Эмерсон предложил как следует разбежаться и перепрыгнуть на другую сторону. Я сделала вид, будто оценила шутку. Если, конечно, это была шутка.

Заглянув в нижние залы, мы вернулись в главный коридор, откуда можно было попасть в три небольшие пещерки. Осыпающиеся фрески изображали смерть и погребение принцессы, одной из дочерей Эхнатона. Она умерла совсем юной и была погребена в отцовской гробнице. Маленькое тельце, вытянутое на ложе, выглядело очень трогательно, горе родителей, державшихся за руки, взволновало меня. Казалось, сейчас по коридорам эхом пронесется тихий мучительный стон...

И тут действительно раздался стон, точнее, слабый звук, до жути смахивавший на стон. Читатель вряд ли сможет представить, что значит услышать стенания в древней гробнице. В этих темных душных помещениях, которые тысячелетия населяли лишь мертвые, любые звуки кажутся зловещими, а уж стоны... Прежде чем мои волосы успели встать дыбом, за слабым протяжным вздохом последовал еще один звук. На сей раз менее потусторонний, зато куда более тревожный. Мы услышали оглушительный грохот.

Я вздрогнула и выронила свечу. Произнеся слова, которые порядочной даме не следует даже помнить, не то что воспроизводить, Эмерсон принялся шарить в мусоре, которым был усыпан пол. Отыскав свечу, он зажег ее от своей и пристально посмотрел на меня.

– Вы, Пибоди, женщина, и, как все женщины, не обременены умом. Но думаю, все же догадались, что значит этот звук. Вы готовы? Не станете падать в обморок, кричать или биться в истерике?

Я пронзила его взглядом, отобрала свечу и молча двинулась к выходу.

В коридоре каких-либо препятствий не предвиделось, поскольку стены были выдолблены в скале. Нет, трудности поджидали нас впереди. Задолго до того как мы добрались до выхода, стало ясно, что мои опасения, к несчастью, оправдались. У последней лестницы должен был показаться свет, но, увы, я не увидела ни единого проблеска...

Мы кое-как взобрались по лестнице и остановились перед выходом из пещеры. Узкий проход был плотно завален камнями.

Я затушила свечу – нечего попусту тратить драгоценный источник света – и нагнулась, чтобы начать расшвыривать камни.

– Осторожно! – раздался голос Эмерсона. – Вы можете устроить камнепад, который сметет нас как пушинку.

Он закрепил свою свечу на скальном выступе, и мы принялись за работу.

Разгребать пришлось долго. Возможно, не так долго, как нам казалось, но первая свеча почти полностью догорела, когда снаружи послышался звук. Голос... Это был человеческий голос! Я едва не закричала от радости. Поначалу мы не могли разобрать слов. Через несколько томительных минут голос стал четче, человек говорил по-арабски. Я узнала его. Напряжение мое было столь велико, что я даже поняла смысл незнакомых слов! Голос принадлежал Абдулле. Он спрашивал, находимся ли мы внутри.

– Естественно, мы внутри! – раздраженно крикнул Эмерсон. – О сын слепца, о кривоногий мул, где же нам еще быть?!

Ответом на этот неделикатный вопрос явился радостный возглас. Следом раздался еще один. На сей раз кричали по-английски:

– Держитесь, мисс Амелия, держитесь! Это я, Лукас! Я сейчас вас освобожу!

Эмерсон быстро сгреб меня в охапку, толкнул к стене и навалился сверху.

Хотя я пишу эти строки в одиночестве, поскольку мой добровольный критик отправился по делам, все же не решаюсь сказать, какие мысли мелькнули тогда в моей голове. Я знала, что Эмерсон – человек не слабый, но я и понятия не имела, сколько в нем силы, пока не почувствовала, как трещат мои кости. Я думала... Я надеялась... Ладно, что уж там. Я вообразила, будто он меня обнимает, – видимо, радость избавления лишила Эмерсона даже жалких остатков разума.

По счастью, эти нелепые мысли недолго резвились в моей голове. Каменная баррикада с жутким грохотом подалась, и огромные булыжники весело запрыгали по ступеням. Я почувствовала, как Эмерсон дернулся, и поняла, что по крайней мере один булыжник в него попал. Я же находилась в полной безопасности, поскольку тело Эмерсона защищало меня от каменной лавины. В безопасности и духоте, поскольку Эмерсон не нашел ничего лучшего, как с силой прижать мое лицо к своей груди.

Еще мгновение – и я бы наверняка задохнулась, но Эмерсон, похоже, решил насладиться моей смертью в другой раз, так как вдруг резко отстранился. Несколько секунд я безмолвно ловила ртом воздух, потом до меня дошло, что воздух, который я столь увлеченно глотаю, чист и свеж, а в глаза бьет ослепительный солнечный свет.

Я захлопнула рот и зажмурилась. Сквозь ресницы мне было видно, как из-за каменной груды вынырнули два человека. Осторожно открыв глаза, я огляделась. Эмерсон стоял, привалившись к стене, его левая рука была неестественно вывернута. По лицу струился пот, разрисовывая чумазую от пыли физиономию жутковатой татуировкой.

– Чертов глупец! – прохрипел Эмерсон.

– Вы ранены, – проницательно заметил Абдулла.

– Опытный десятник... не должен был... действовать как стенобитное орудие...

– Я говорил, чтобы он вел себя поосторожнее, – подал голос Лукас. – К сожалению, мой арабский не слишком понятен.

У него был такой смущенный вид, а у Абдуллы такой загадочный, что я тотчас сообразила, кто же истинный виновник происшедшего. Однако прояснять этот вопрос было ни к чему.

– Абдулла хотел поскорее вызволить нас. Давайте не будем никого обвинять. Мистер Эмерсон, у вас сломана рука?

– Вывихнута. – Эмерсон скрипнул зубами. – Нужно вернуться в лагерь... Уолтер знает, как...

– Вы не сможете дойти, – возразила я.

Это была сущая правда, что всякий, кроме Эмерсона, тут же признал бы. Колени у него подгибались, и лишь стена не давала упасть.

– Нет, смогу! Смогу...

– Ладно-ладно, сможете, но в этом нет никакой необходимости. Я однажды видела, как хирург дернул фермера, у которого было выбито плечо, за руку. Думаю, у меня получится! Если вы подскажете мне...

От этой идеи Эмерсон, казалось, приободрился. Он скосил на меня глаза, и, честное слово, в них блеснули веселые искорки.

– Вам это не понравится, Пибоди.

– Вам тоже, Эмерсон.

Думаю, лучше не описывать последующую процедуру. Когда она завершилась, Эмерсон начисто лишился склонности к ядовитым шуткам, а я тряпичной куклой осела на землю и уронила голову между коленей.

К счастью, Абдулла догадался захватить с собой воду. Мы и до камнепада хотели пить, а уж после успешной операции жажда переросла в навязчивое чувство. Большой глоток оживил меня и придал сил Эмерсону. Напившись, я оторвала лоскут от своей нижней юбки, чтобы подвязать руку страдальца.

Тут к Эмерсону вернулся его несносный характер, и он язвительно протянул:

– Господи, ну прямо как в романах! В этих книжонках героиня непременно жертвует на благое дело свою нижнюю юбку. Такое впечатление, что женщины носят этот нелепый предмет одежды исключительно для того, чтобы воспользоваться им в чрезвычайных случаях.

Путь до гробницы фараона казался долгим, но обратный длился целую вечность. Присутствие Лукаса было весьма кстати, и Эмерсон не стал отвергать его помощь. По дороге кузен Эвелины в красках описал, как он нас нашел.

С ним тоже произошло небольшое приключение. Неподалеку от деревни к Лукасу пристал владелец осла, который утром, завидев чужака, бросил животное и умчался куда глаза глядят. Теперь же этот трус потребовал осла назад.

– Мне пришло в голову, – смеялся Лукас, – что, вероятно, вместе с работниками вы лишились и этих замечательных животных. Вот я и решил постараться сохранить хотя бы одного осла. Если бы местные жители знали, что я с вами знаком, они вряд ли бы позволили мне оставить животное. Я предложил купить несчастную скотину, предполагая, разумеется, что Эвелина обрадуется, если впредь ей не придется ходить по пустыне пешком. Но увы! Хозяин осла заупрямился. Когда же я начал настаивать, на меня с воплями набросилась целая орда туземцев и силой отобрали скакуна. Меня они не тронули, но разозлили страшно. На обратном пути я встретил Абдуллу. Он сказал, что вы отправились к гробнице фараона. Честно говоря, после склоки в деревне я встревожился. Поэтому мы с Абдуллой поспешили сюда. И вовремя!

– Значит, вы не видели камнепада? – поинтересовался Эмерсон.

– Нет.

– Это не могло быть случайностью. Слишком много совпадений. Почему именно здесь и почему именно тогда, когда мы с Пибоди находились в пещере?

– Нам еще повезло, что в этот момент мы были довольно далеко от входа, – вставила я и тут же угодила в колючий кустарник.

В миле от лагеря мы наткнулись на Уолтера с Эвелиной – молодые люди, встревоженные нашим долгим отсутствием, отправились на поиски.

Увидев своего брата с рукой на перевязи, Уолтер побледнел и со всех ног бросился навстречу. Но от упреков и испуганных воплей он мудро воздержался.

– Плохо дело, – задумчиво протянул юноша, выслушав наш сбивчивый рассказ. – Очередной несчастный случай лишь укрепит местных жителей в их предрассудках.

– Но вовсе не обязательно докладывать им, – возразил Лукас.

Я пожала плечами:

– Они все равно узнают. Подозреваю, что один из жителей деревни прекрасно осведомлен о камнепаде.

– Вот как! – с жаром воскликнул Лукас. – Так вы все же считаете, что это не было случайностью?!

Он от души наслаждался происходящим. Я понимала, что несправедливо упрекать Лукаса в неуместной радости, поскольку он только-только познакомился с Эмерсоном и Уолтером, а потому не мог сочувствовать им в той же степени, что и мы с Эвелиной. Кроме того, бурные события последних дней взбудоражили бы любого молодого человека, в котором жива тяга к приключениям. Тем не менее ослепительные улыбки Лукаса, его веселый, жизнерадостный голос начинали меня раздражать.

– Это не было случайностью, – сухо сказала я. – Это было глупостью с нашей стороны. Отныне мы не должны покидать лагерь поодиночке. Возможно, нам не хотели причинить вреда...

– Не хотели?! – возмутился Уолтер. – Если бы камень попал Эмерсону не в плечо, а в голову...

– Нет-нет, Уолтер, травма вашего брата – самый настоящий несчастный случай! Камень угодил в Эмерсона вовсе не во время камнепада, а когда нас освобождали. Мне кажется, что нас вовсе не собирались убивать, скорее уж напугать. Ведь все в лагере знали, куда мы отправились, и вы поспешили бы на поиски, задержись мы. Так, собственно, и произошло. Нам в любом случае недолго пришлось бы сидеть в заточении. Нет, уверена, просто нам решили не давать покоя.

– Ну раз дражайшая Пибоди сказала, значит, так оно и есть, – ехидно заметил Эмерсон. – Она ведь у нас вместо пророка.

Остаток пути мы преодолели в холодном молчании.

3

Однако нам все-таки повезло. Об этом сказала Эвелина, когда мы готовились к ужину. Весь вечер девушка выглядела неважно. Я обратила внимание на ее бледность и угрюмый вид, резко контрастировавшие с тем, как она выглядела все предыдущие дни. Эвелину словно подменили. Еще вчера, несмотря на страх, усталость и тревогу, она так и светилась. А сегодня счастья как не бывало. Догадаться о причине подобной метаморфозы не составляло особого труда.

– Тебя осаждает Лукас? – спросила я с обычной своей тактичностью.

Эвелина укладывала перед зеркалом волосы. Руки ее дрогнули, и золотой локон выскользнул из узла.

– Лукас попросил меня выйти за него замуж.

– И что ты?

Эвелина повернулась. Отрезкого движения золотистые волосы тяжелой волной упали ей на плечи. Никогда еще моя подруга не выглядела столь прекрасной.

– Амелия, как ты можешь спрашивать?! Ты же знаешь о моих чувствах, я никогда не стремилась скрыть их от тебя, моей единственной подруги. Я не могу выйти замуж за любимого человека, но я никогда не стану невестой другого.

– Ты не права, – убежденно ответила я. – Уолтер тебя любит. Ты несправедлива к бедному юноше, ты не даешь ему ни единого шанса...

– Узнать о моем позоре, о моем безрассудстве? Не бойся, Амелия, если Уолтер все-таки попросит меня стать его женой, я скажу ему правду.

– А с какой стати ты вбила себе в голову, что он обязательно отвергнет тебя? Ладно, я согласна, скрывать правду глупо. Рано или поздно он узнает об этой нелепой истории и возмутится, что ты ничего ему не рассказала. Но Уолтер – чудесный человек, Эвелина, с каждым днем он нравится мне все больше и больше! Он не станет...

– Но он же мужчина! – В голосе Эвелины было столько утомленной мудрости, что я бы непременно расхохоталась, если бы так не переживала за подругу. – Разве мужчина сможет забыть или простить мое падение?

– Чушь! – презрительно фыркнула я.

– Если бы я могла что-нибудь предложить взамен! – страстно вскричала Эвелина. – Деньги, которые я презираю всей душой, были бы даром небес для Уолтера и его брата. Если бы только...

– Неужто ты всерьез думаешь, будто этот замечательный мальчик отвергнет тебя из-за какой-то глупой выходки? И простит, если принесешь ему мешок денег?!

Глаза Эвелины сузились.

– Амелия, ты говоришь так, словно тебе по меньшей мере лет сто. Между прочим, Уолтер всего лишь на два-три года моложе тебя. И ты, кстати, отнюдь не древняя старуха. А за последнюю неделю помолодела на добрый десяток лет! Только взгляни на себя в зеркало! Ты же выглядишь как девчонка!

Я ошарашенно уставилась на нее.

– Эвелина, дорогая, ты в своем уме?! Да я испортила все свои платья, вместо лица у меня красная рожа, а вместо рук – какие-то ободранные культяпки! Ты уж меня прости, но давай лучше раз и навсегда решим твой вопрос. Если бы ты только меня послушалась...

– Я тебя уважаю и люблю, – перебила она тихо. – Но в этом вопросе могу следовать только своей совести.

– Но это же бессмысленно! – возмутилась я. – Тебе же нравится такая жизнь! Под твоей внешней хрупкостью скрывается железная воля. И не спорь! Ты станешь Уолтеру не только женой, но и верной помощницей...

– Это тебе нравится такая жизнь, а не мне! – неожиданно улыбнулась Эвелина. – А знаешь, Амелия, из тебя получился бы прекрасный археолог!

– Гм... – Я горделиво расправила плечи. – Святая правда! Мне жутко не повезло. Могла ведь родиться мужчиной, так нет же, угораздило. Тогда уж Эмерсону пришлось бы признать во мне коллегу. Я бы с радостью раскошелилась на его раскопки, и мы бы прекрасно проводили время в трудах и ругани. Как все-таки жаль, что я женщина! Эмерсон, наверное, тоже так думает.

– Не уверена. – Эвелина улыбнулась еще шире.

– Ты опять пытаешься увильнуть! Но тебе это не удастся, так и знай. Предположим, я дам денег...

– Нет, Амелия! – мягко перебила меня Эвелина. Я хорошо знала этот ее мягкий тон. В нем было столько же непреклонности, как и в отрывистом голосе Эмерсона.

– Тогда прими предложение Лукаса. Нет-нет, я имею в виду не замужество, а деньги, которые он предлагает. С моральной точки зрения, половина состояния вашего деда принадлежит тебе. Если ты действительно веришь, что Уолтер согласится...

– Амелия, такие мысли недостойны тебя. Разве можно воспользоваться щедростью Лукаса, чтобы купить расположение его соперника?

– По-моему, это слишком рассудительный подход, – пробормотала я.

– Это честный подход... – Воодушевление Эвелины пропало, она снова грустно поникла. – Нет, Амелия. Я не могу выйти замуж за Лукаса, и я не возьму у него ни гроша. Неужели тебе так хочется избавиться от меня? А я-то фантазировала о нашей совместной жизни... Мы вместе состаримся, вечерами будем мотать шерсть, заведем котят и станем ухаживать за садом где-нибудь в провинции. И радоваться нашей тихой и уютной жизни, разве нет? О, Амелия, не плачь! Я никогда не видела, как ты плачешь...

Она обняла меня, и мы, заливаясь слезами в три ручья, прижались друг к другу. Это правда, плачу я не часто. Не знаю уж, почему я разревелась, но опыт есть опыт, даже такой. Выяснилось, что слезы – отличное успокаивающее средство. Обнаружив этот феномен, я – дабы исследовать его в деталях – дала волю слезам.

Эвелина тем временем бормотала как заведенная:

– Я так тебя люблю, Амелия! Ты мне дороже сестры. Твоя доброта, твое чувство юмора, твой ангельский характер...

И так далее и тому подобное.

В последний раз всхлипнув, я расхохоталась.

– Милая Эвелина, у меня самый несносный характер в мире и нрав упрямее, чем у осла!

Я перестала смеяться и минуту помолчала.

– Хватит слез, дорогая! Я знаю, чем ты огорчена, и это не имеет никакого отношения к моему ангельскому характеру. Надеюсь, всемогущий устроит нашу судьбу так, как он считает нужным, поэтому нам нет никаких оснований тревожиться. Правда, я еще не решила, стоит ли подчиняться его указаниям, но что бы ни случилось, мы с тобой не расстанемся до тех пор, пока я не передам тебя в руки достойного мужчины. Вытри слезы, а потом дай платок мне, чтобы я вытерла свои. Полагаю, больше одного платка нам сегодня не понадобится.

Устранив с лица следы недавних слез, мы продолжили одеваться. Но Эвелина напоследок припасла еще одно замечание:

– Ты говоришь так, слово это я собираюсь тебя покинуть. А вот ты, Амелия, оставишь меня одну мотать шерсть и мыть болонок, после того как выйдешь замуж?

– Более нелепых слов я от тебя еще не слышала! – разъярилась я. – Хотя большинство твоих высказываний отличаются крайней глупостью.

Глава 8

Когда в свежих платьях, но с красными, опухшими глазами мы величественно выплыли из нашей гробницы, мужчины уже были в сборе. Слуга Лукаса приволок в лагерь столько скарба, что впору было открывать лавку. На столе красовались цветы, сверкало серебро, переливался хрусталь. Одного взгляда налицо Эмерсона, тупо глазевшего на изящно сервированный стол, хватило, чтобы насладиться нелепостью происходящего.

Лукас переоделся в безупречно чистый костюм модного покроя. При нашем появлении он вскочил на ноги и проворно пододвинул стул Эвелине. Уолтер пододвинул мне другой. Светским тоном Лукас предложил нам хересу. Он вел себя так, словно являлся хозяином, а мы его гости, которых он пригласил на званый вечер.

Эмерсон перевел угрюмый взгляд на свои потрепанные башмаки. Его рука все еще покоилась в повязке, из чего я заключила, что он слишком слаб для того, чтобы услаждать нас оскорбительными замечаниями.

– Как изящно! – сказала я, принимая из рук Лукаса хрустальный бокал. – В нашей глуши мы успели отвыкнуть от роскоши, ваша светлость.

– Зачем же отказывать себе в удобствах? – покровительственно улыбнулся Лукас. – Если надо предаться аскетизму, то, смею сказать, я выдержу самые суровые лишения, но если есть возможность наслаждаться хересом из хрустального бокала, то не стану от нее отказываться.

Он поднял бокал, шутливо приветствуя нас. Я сунула нос в свой, критически изучила его содержимое и заметила:

– Думаете, нам стоит пить? Сегодня ночью мы должны быть начеку, Или вы передумали ловить мумию?

– Отнюдь! У меня крепкая голова, мисс Амелия, а от спиртного чувства только обостряются.

– Обычное заблуждение поклонников зеленого змия, – холодно заметил Уолтер.

Слова его прозвучали вызывающе, но Лукас лишь приветливо улыбнулся.

– Мы очень признательны тебе, Лукас, за всю эту роскошь, – заговорила Эвелина. – Но, честное слово, в этом нет необходимости. Твое судно, наверное, перегружено!

– Оно было бы еще более перегружено, если б мне удалось добиться своего! – весело ответил Лукас. – Твои ящики прибыли в Каир, Эвелина. Я собирался взять их с собой, но этот старый брюзга Баринг отказался отдать их мне.

– Баринг? – переспросила я. – Мой отец был с ним знаком.

– Мне это известно. Вас следует поздравить, мисс Амелия, что новый хозяин Египта взял на себя труд лично позаботиться о вашем багаже. Ящики были посланы на ваше имя, поскольку вы оставили консулу в Риме именно свой адрес. А в Каире заботу о вещах Эвелины взял на себя Баринг. Он стережет их пуще глаза. Я объяснил ему, в каких отношениях мы находимся с Эвелиной, но старик остался непреклонен.

– Быть может, ваша репутация вас обогнала, – как бы невзначай предположила я.

Но Лукас не собирался обижаться, он искренне расхохотался.

– Так оно и есть! В университете я учился с одним юным родственником Баринга. Боюсь, слухи о некоторых моих выходках достигли ушей этого нудного во всех отношениях господина.

– Все это неважно, – отмахнулась Эвелина. – Я благодарна тебе за усилия, Лукас, но мне не нужно ничего помимо того, что у меня уже есть.

– Тебе вообще ничего не нужно, кроме тебя самой, – проникновенно сказал Лукас. – Но твои потребности и твое обрамление – это две совершенно разные вещи. Однажды, Эвелина, ты решишь принять то, чего заслуживаешь, хотя все сокровища фараонов недостойны тебя.

Эвелина покраснела и не ответила. Она была слишком тактична, чтобы указать Лукасу на неуместность его заявления. Раздражение мое росло с каждой минутой. Неужели Эвелина не видит, что цветистые комплименты Лукаса лишь усиливают ревность бедного Уолтера?

Эмерсон наконец оторвал взгляд от своих башмаков и свирепо глянул на меня.

– Мы что, реверансами обмениваться собрались? Уверен, Пибоди, у вас имеется план развлечений на сегодняшний вечер. Просветите же нас, к чему нам готовиться.

– Я над этим еще не думала.

– Правда? Это почему же?

Я давно уже заметила, что самый лучший способ вывести из себя Эмерсона – не обращать внимания на его оскорбительные выпады и отвечать так, словно он ведет обычную светскую беседу.

– Я думала о гробнице фараона. На фреске изображена маленькая принцесса и убитые горем родители. Эвелина должна зарисовать ее.

– Но, мисс Амелия! – вскричал Лукас. – Как можно?! После всего, что случилось сегодня...

– Никто не предлагает бежать туда прямо сейчас. Поскольку ваше общение с Эвелиной было весьма поверхностным, дорогой Лукас, вы, возможно, не знаете, что она замечательная художница. Она уже сделала копии росписей, которыми были покрыты плиты.

Лукас тут же потребовал, чтобы ему показали рисунки. Рассматривая их, он то и дело издавал восторженные возгласы. Покончив с рисунками Эвелины, Лукас вспомнил о своем папирусе.

– Я велел носильщикам принести его! – прокричал он, хватая стоявшую рядом с ним шкатулку. – Пожалуйста, мистер Эмерсон. Я сказал, что передам его вам, и держу слово!

Папирус хранился в резной расписной деревянной шкатулке.

– Видите, я положил его между двумя стеклами, – похвастался Лукас. – Думаю, это наилучший способ уберечь рассыпающиеся в прах древности.

– Хорошо, хоть на это вас хватило, – проворчал Эмерсон. – Пожалуйста, ваша светлость, передайте папирус Уолтеру. А то я с больной рукой могу его и уронить ненароком.

Молодой человек бережно взял папирус. Солнце клонилось к западу, но света еще хватало. Уолтер склонился над папирусом, на лоб ему упала прядь волос. Губы его зашевелились, словно в безмолвной молитве. Казалось, он забыл о нашем присутствии.

Я нетерпеливо подалась вперед, изнывая от желания получше разглядеть древнее сокровище. На мой взгляд, папирус находился в довольно неплохом состоянии. Он потемнел от времени, и края его осыпались, но черные письмена проступали вполне отчетливо. Я, разумеется, понятия не имела, о чем говорят эти витиеватые закорючки. Они напоминали иероглифическое письмо. То здесь, то там можно было различить фигуру птицы или сидящего человека. В древнеегипетском рисуночном алфавите фигурки означали буквы. Но большинство значков напоминало скорее рукописный арабский текст.

– Прекрасный образец иератического письма, – сказал Эмерсон, склонившись над плечом брата. – Гораздо ближе к иероглифам, чем те, что я видел ранее. Ты можешь это прочесть, Уолтер?

– Вы хотите сказать, что этот юноша умеет читать подобные каракули? – недоверчиво вопросил Лукас.

– Этот юноша, – сухо ответил Эмерсон, – один из ведущих специалистов по древнеегипетскому языку. Я тоже немного знаю иероглифы, но в основном занимаюсь раскопками. А Уолтер – филолог. Так что там, Уолтер?

– Ты пристрастен ко мне, – пробормотал Уолтер, жадно пожирая глазами неразборчивые письмена. – Я должен показать это Фрэнку Гриффиту. Вот уж кто специалист! Однако мне кажется, я и сам смогу разобрать несколько строк. Ты прав, Рэдклифф, это прекрасный образец иератического письма. Так называется, – объяснил он, – скорописное начертание, которым пользовались в документах и различных записях. Иероглифы были для писцов слишком вычурными и громоздкими. Иератическое письмо ведет свое происхождение от иероглифов, и если вы присмотритесь, то увидите, что эти значки напоминают первоначальные рисунки.

– Вижу! – вырвалось у Эвелины. Теперь мы все склонились над папирусом, за исключением Лукаса, который безмятежно прихлебывал виски и со снисходительной улыбкой наблюдал за нами. – Вот это, безусловно, сова – буква "м". А следующее слово напоминает сидящего человека, который обозначал местоимение "я".

– Совершенно верно! – похвалил Уолтер. – А вот это слово «сестра». В Древнем Египте это слово могло также означать... – Голос его дрогнул.

Эвелина быстро отстранилась и слегка покраснела.

– "Сестра" и «брат» являлись ласкательными обращениями, – пояснил Эмерсон. – Древнеегипетский юноша говорил о своей возлюбленной как о сестре.

– А в целом это, – тихо сказал Уолтер, – любовное стихотворение.

– Прекрасно! – с энтузиазмом воскликнул Лукас. – Я буду очень рад, если юный Уолтер прочтет нам его.

Лукас сам настоял на том, чтобы мы обращались друг к другу без лишних формальностей, но его постоянные намеки на молодость и неопытность Уолтера звучали довольно вызывающе. Правда, сейчас укол не достиг цели, Уолтер был слишком поглощен папирусом.

– Я могу разобрать всего несколько строк, – прошептал он благоговейно. – Вам не следовало его разворачивать, лорд Элсмир. Теперь трещина проходит как раз по тексту. И все же попытаюсь...

Я с тобою вхожу в воду

И выхожу из нее снова

С прекрасною рыбою в руках.

Нет, дальше разобрать невозможно. Влюбленные сидят у воды – у пруда или у Нила. Они... они забавляются в прохладной воде.

– Что-то не похоже на любовное стихотворение, – скептически произнес Лукас. – Если я в качестве любовного подношения предложу знакомой даме сырую рыбину, она вряд ли обрадуется. Бриллиантовое колье было бы куда уместнее.

Эвелина слегка дернулась на своем стуле. Не обращая ни на кого внимания, Уолтер продолжал:

– А вот это точно слова влюбленного.

Сестра моя на той стороне.

Но между нами река,

И крокодил на песке поджидает меня.

Но я войду в эту воду и поплыву.

Сердце мое не ведает страха.

Там лишь одна любовь.

Когда он закончил, последовало короткое молчание. Не знаю, что произвело на меня большее впечатление – причудливое очарование древнего стихотворения или ловкость, с которой Уолтер его разобрал.

– Блестяще, Уолтер! – воскликнула я, от восторга начисто позабыв о приличиях. – Приятно сознавать, что благородные человеческие чувства столь же древни, как и сам человек!

– Мне это кажется не столько благородством, сколько безрассудством, – лениво протянул Лукас. – Всякий, кто ныряет в реку, кишащую крокодилами, заслуживает быть съеденным.

– Крокодил – это символ! – презрительно возразила я. – Символ опасностей и трудностей, которые не побоится преодолеть каждый влюбленный, чтобы завоевать сердце возлюбленной.

– Очень тонко, мисс Амелия, – улыбнулся Уолтер.

– Слишком уж тонко, – проворчал Эмерсон. – Читать мысли древних египтян – это все равно что гадать на кофейной гуще, дражайшая Пибоди. Гораздо более вероятно, что крокодил – это типичное преувеличение влюбленного, похвальба, которая неплохо звучит в стихах, но ни один разумный человек на такое не пойдет.

Я уже собиралась ответить, когда на Эвелину вдруг напал приступ кашля.

– Надо же! – разглагольствовал Лукас. – Как я рад, что мой маленький дар оказался таким интересным! Но вам не кажется, что пора разработать план на сегодняшнюю ночь? Солнце уже почти зашло.

Это был один из самых поразительных закатов, которые мне когда-либо доводилось наблюдать. Пыль, стоявшая в воздухе, создавала кружевную игру света, такого никогда не увидишь в Англии с ее туманами. И в то же время чудесный закат, казалось, таил угрозу. Гигантские кроваво-красные полосы перемежались пронзительно-голубыми, напоминавшими глазурь античных черепков, все это великолепие расцвечивалось золотистыми, янтарными и медными сполохами.

Как зачарованная любуясь закатом, я спросила Лукаса, не поможет ли команда его судна охранять лагерь. Он покачал головой.

– Похоже, бездельники матросы успели поболтать с туземцами. Да и ваша команда тоже подцепила эту заразу, мисс Амелия. Нисколько не удивлюсь, если в один прекрасный день они просто дадут деру.

– Они этого не сделают, – воскликнула я, мигом забыв о закате. – Я им плачу! И ни за что не поверю, что капитан Хасан нарушит свой долг.

– О, этот тип найдет какой-нибудь удобный предлог, – цинично усмехнулся Лукас. – Неблагоприятный ветер, надвигающаяся непогода – что угодно сгодится, только бы уплыть подальше от ожившей мумии.

Внезапно я почувствовала, что рядом кто-то стоит, обернулась и обнаружила перед собой Майкла, который весь день где-то пропадал.

– Ситт Хаким (он всегда так ко мне обращался), я должен поговорить с вами наедине.

– Да, конечно.

Меня не на шутку удивили и его просьба, и бесцеремонное вмешательство в разговор, тактичный Майкл никогда не позволял себе ничего подобного.

– После ужина! – процедил Лукас, смерив беднягу уничтожающим взглядом. Наш гид съежился. – Майкл, или как там тебя, сегодня ты нам не понадобишься. Ужин подадут мои люди. Я им обещал, что они вернутся на судно до темноты. А мисс Пибоди поговорит с тобой потом. Ступай!

Майкл неохотно подчинился, напоследок умоляюще взглянув на меня. Как только он отошел на достаточное расстояние, я сказала, едва сдерживая гнев:

– Лукас, я не могу допустить, чтобы вы выговаривали моим слугам!

– По имени! – воскликнул он с широченной улыбкой. – Наконец-то вы не выдержали, мисс Амелия, и оказали мне честь, обратившись ко мне как к другу. Мы должны за это выпить! Он вновь наполнил свой бокал.

– "Мы", если использовать это слово в широком смысле, и так слишком много выпили, – парировала я. – Что касается Майкла...

– Господи, сколько шуму из-за какого-то болвана! – с презрением отмахнулся Лукас. – Мне кажется, я знаю, о чем он хочет с вами поговорить, мисс Амелия, и на вашем месте не торопился бы верить его россказням.

Он поднял бокал, словно любуясь отблесками угасающего света, игравшими на хрустальных гранях.

– Что вы имеете в виду?

Лукас равнодушно пожал плечами.

– Да только то, что наш приятель Майкл собирается сделать ноги. Мои люди утверждают, что он последний трус. Своими страхами он даже заразил матросов. Не сомневаюсь, что ваш драгоценный Майкл сбежит от вас, нагородив в свое оправдание кучу ерунды.

– Не верю! – твердо ответила Эвелина, до того молча слушавшая нашу перепалку. – Майкл – прекрасный человек. Верный, преданный...

– ...туземец! – закончил за нее Лукас. – И обладает всеми недостатками туземцев.

– А вы хорошо знакомы с недостатками этих, как вы их называете, туземцев? – вмешался Эмерсон.

До этой минуты он почти не раскрывал рта, и сейчас его голос, похожий на гортанное завывание большого рассерженного кота, почему-то не резал мне слух.

– Люди везде одинаковы, – небрежно ответил Лукас. – Для невежественной публики повсюду характерны предрассудки и любовь к деньгам.

– Преклоняюсь перед вашим знанием человеческой натуры, – язвительно проронил Эмерсон. – А я-то пребывал в убеждении, что на деньги падки не только малограмотные бедняки.

– Не верю, что Майкл собирается сбежать! – безапелляционно объявила я, ставя точку в этом глупом споре. – Позже я с ним поговорю.

Но позже я была вынуждена признать, хотя мне это было крайне неприятно, что Лукас оказался прав. Майкл исчез. Поначалу я решила, что он просто передумал со мной разговаривать. И только когда мы начали строить планы на ночь, стало ясно, что он пропал. Поиски не принесли никаких результатов. Слуги Лукаса – надо сказать, весьма неприглядного вида – давным-давно ретировались, поэтому мы не могли спросить, видели они его или нет.

– У этого прощелыги даже не хватило духу придумать отговорку! – рассмеялся Лукас, довольный своей проницательностью. – Можете быть уверены, он смылся под шумок, когда мы ужинали.

Дезертирство Майкла ставило нас в сложное положение, но Лукас высмеял мою тревогу.

– Нам следует занять свои места! При всем уважении к вам, мне кажется, вы действовали недостаточно разумно.

– Тогда изложите свой план, – покорно пробормотал Эмерсон.

Я не могла понять, что это на него нашло. Вместо того чтобы, по своему обыкновению, брюзжать, отпускать ядовитые замечания, он лебезил перед Лукасом! Мне не верилось, что причиной этой метаморфозы была банальная физическая слабость. Даже на смертном одре Эмерсон не отказал бы себе в удовольствии как следует нагрубить костлявой с косой, если бы та имела глупость заявиться по его душу.

– Ну хорошо. – Лукас обвел нас взглядом, словно полководец, оценивающий боевой дух своей армии. – Не вижу никакого смысла наблюдать за деревней. Если этот мерзавец намерен вас напугать, он заявится прямиком сюда. Поэтому нужно сосредоточить все силы здесь. Но мы должны соблюдать осторожность! Прошлой ночью вы его спугнули...

– Вы так считаете? – смиренно вопросил Эмерсон.

– А вы сами пораскиньте-ка мозгами! В первую ночь этой заварушки мумия подобралась к жилищу наших дам, если, конечно, можно верить свидетельству мисс Амелии...

– Можно! – процедила я сквозь зубы.

– Разумеется, я не имел в виду ничего такого... Хорошо, теперь дальше. В следующую ночь мумию видела уже Эвелина, но мы не знаем, забралась эта тварь на уступ или нет. Вполне возможно, древние мощи ограничились тропинкой, но точно мы ничего утверждать не можем. Так? Так. Зато в третью ночь, когда вы устроили засаду, мумия вела себя крайне осторожно. Она словно знала, что вы не спите и поджидаете ее.

Даже в темноте я чувствовала, как Уолтер едва сдерживает ярость. Честно говоря, я его прекрасно понимала – снисходительный тон Лукаса мог вывести из себя и святого.

– Лорд Элсмир, вы намекаете, что негодяй заметил нас с Абдуллой?! – дрожащим от негодования голосом спросил Уолтер.

– Нет-нет, ни в коем случае! – запротестовал Лукас. – Я намекаю, что вашего друга Мухаммеда предупредили.

Сбоку от меня раздалось бульканье. Я скосила глаза. Эмерсон, сидевший рядом со мной, корчил жуткие гримасы, словно изо всех сил старался удержаться в рамках приличий и не наговорить всех тех ужасных слов, которые ему были отлично известны. Впрочем, как теперь и мне. Лукас принял мимические упражнения Эмерсона за выражение досады и благосклонно кивнул в его сторону.

– Да-да, тот самый Майкл, к которому наша дорогая мисс Амелия питает непозволительную слабость. Я убежден, что он находится в сговоре с местными жителями. Должно быть, они посулили ему награду.

– Награду?! – воскликнула Эвелина с несвойственной для нее горячностью. – Да они так бедны, что не способны одеть собственных детей!

– Вижу, вы все еще ничего не поняли, – снисходительно обронил Лукас. – Возможно, тому виной кошмар, который преследовал вас последние дни, но в отличие от вас мой мозг не замутнен страхами и прочими глупостями.

– Так просветите нас, – промурлыкал Эмерсон сквозь зубы.

Я видела, как они сверкнули в темноте, словно волчьи клыки.

Лукас откинулся на спинку стула, вытянул длинные ноги и любовно посмотрел на ботинки.

– Я задал себе вопрос: почему эти люди так хотят, чтобы вы уехали? Обычной злобой это не объяснить, так как им нужны деньги, которые вы платите. Разве вам не очевиден ответ? Многие поколения эти феллахи грабили гробницы своих древних предков. Их находками переполнены лавки древностей в Каире и Луксоре, а вы, археологи, еще жалуетесь, что, где бы ни обнаруживали захоронение, туземцы всегда вас опережают. Я предполагаю, что недавно местные жители обнаружили нетронутую гробницу и, естественно, не пожелали делиться добычей с вами.

Подобное объяснение, разумеется, приходило мне в голову. Однако я отмела его и теперь высказала свои возражения вслух:

– Это значило бы, что местные жители находятся с Мухаммедом в сговоре. Я в это не верю! Если бы вы видели, как трясся от страха старейшина...

Лукас блеснул в темноте белозубой улыбкой.

– Вы, женщины, всегда склонны доверять людям. Однако эти люди прирожденные лгуны, мисс Амелия, уж поверьте мне!

– Но если я поверю в существование подобной гробницы, то только землетрясение сможет заставить меня уйти отсюда! – заметил Эмерсон.

– Разумеется, разумеется! – весело согласился Лукас. – Я тоже так считаю. Значит, тем более нужно поймать негодяя, пока он не причинил нам серьезных неприятностей.

– Если ваше объяснение верно, милорд, поимка мумии ничего не решит, – подал голос Уолтер. – Предположим, вся деревня знает, что мумия – это обман. Тогда пусть мы и раскроем ложь, это никак не повлияет на их желание прогнать нас отсюда.

– Но мы получим заложника, – снисходительно объяснил Лукас. – Сына самого старейшины.

Мы заставим их отвести нас к гробнице, а затем отправим сообщение в Каир с просьбой о подкреплении. Кроме того, как только станет очевидным, что стоит за так называемым проклятием, мы сможем привлечь к охране гробницы команды наших судов. Они считают местных жителей дикарями, и единственное, что их роднит, это суеверный ужас перед мертвецами.

– Еще одно возражение, – сказала я. – Если Майкл – предатель, хотя я все еще не могу в это поверить, он предупредит местных жителей о наших планах на эту ночь. Мумия вновь будет начеку.

– Какой у вас поразительно логичный ум, – пропел Лукас. – Совершенно верно, и поэтому у меня есть предложение. Мы должны сделать вид, будто вовсе не ждем мумию. Давайте подкинем ей приманку.

– И какую же? – с подозрением осведомился Уолтер.

– Пока еще не решил, но на всякий случай усиленно делал вид, будто поглощаю херес стакан за стаканом. Дабы убедить соглядатаев, что ночью буду спать как убитый. А у вас есть какие-нибудь предложения?

Предложения были.

Уолтер пробурчал, что займет пост на некотором удалении от нашего лагеря и притворится спящим.

Эмерсон с невинным видом предложил выйти на открытое пространство, залпом осушить бутылку с вином, а потом замертво упасть на песок. Эта идея была встречена с молчаливым презрением, ничего другого она и не заслуживала.

Угрюмую тишину через некоторое время нарушила Эвелина:

– Думаю, есть только один объект, который может привлечь мумию настолько, чтобы она потеряла бдительность и приблизилась к лагерю. После полуночи я выйду прогуляться. Если я окажусь достаточно далеко от нашей скалы...

Голос ее потонул в протестующих возгласах. Лишь Лукас не участвовал в возмущенном хоре. Когда мы затихли, он задумчиво сказал:

– Почему бы и нет? Опасности никакой: наверняка негодяй хочет схватить одного из нас только для того, чтобы сыграть какую-нибудь глупую шутку.

– Вы называете это глупой шуткой? – спросил Эмерсон, взмахивая перевязанной рукой. – Вы сошли с ума, милорд, раз предлагаете подобное. Уолтер, – добавил он строго, – утихомирься! И вообще, лучше помолчать, если не можешь говорить спокойно.

– Разве можно спокойно обсуждать столь нелепое предложение?! – вскинулся Уолтер. В это мгновение он напоминал своего несдержанного родственника. – Идея сама по себе отталкивающая, но если вспомнить, что говорил этот мерзавец Мухаммед...

Он осекся, бросив взгляд на Эвелину.

– Лукас об этом ничего не знает, Уолтер, – ровным голосом заметила девушка. – Но я знаю, что сказал Мухаммед. Подслушала, как Амелия с мистером Эмерсоном обсуждали его слова. И потому мой план вовсе не глупая фантазия, напротив, если злоумышленников интересует именно моя персона, то лучшей приманки, чем я, придумать нельзя.

Уолтер залопотал что-то бессвязное. Лукас, разумеется, тут же потребовал рассказать, о чем мы толкуем. Поскольку Эвелина уже знала худшее, я не видела причин держать в тайне зловещую угрозу Мухаммеда и в заключение добавила:

– Знаешь, Эвелина, ты слишком тщеславна, полагая, что мумия интересуется только тобой. Когда Мухаммед произносил свои глупости, он смотрел на меня. Так что, если хочешь совершить прогулку под звездами, я составлю тебе компанию. Предоставим мумии выбирать. Кто знает, может, она предпочитает более зрелых женщин.

На этот раз в поднявшемся гомоне выделялся голос Эмерсона.

– В чем дело?! – надменно вопросила я. – Эмерсон, уж не намекаете ли вы, что мумия чересчур разборчива и моя скромная особа ее не заинтересует?

– Вы просто набитая дура, Пибоди! – прохрипел Эмерсон. – И если думаете, что я соглашусь на такой идиотский, вздорный, безмозглый...

В общем, мой план приняли. Правда, по ходу обсуждения мы его слегка усложнили. Говоря «мы», я имею в виду Эвелину, Лукаса и себя. Вклад Эмерсона заключался в глухом ворчании – примерно такие звуки, должно быть, издает вулкан, собираясь осчастливить мир извержением. Напряженное молчание Уолтера выглядело почти столь же грозным. Поведение Эвелины казалось молодому человеку наглядным доказательством ее симпатии к кузену.

Словом, устроить показную ссору не составляло ни малейшего труда, а именно она и была гвоздем программы – на тот случай, если за нами следят. Разошлись мы весьма недружелюбно. Уолтер попытался в последний раз высказать свой протест, Лукас же в ответ помахал пистолетом.

– Я все время буду находиться в десяти шагах от Эвелины! – зловеще прошипел он, держа пистолет таким образом, чтобы его видели только мы. – Думаю, наша забинтованная приятельница испугается одного вида этой штуковины. Если нет, я не задумываясь пущу пистолет в ход.

– А я, что же, останусь не у дел? – недовольно спросила я.

Эмерсон не мог не воспользоваться возможностью.

– Помоги господь той несчастной мумии, которая с вами встретится, Пибоди! – язвительно сказал он. – Это ей надо дать пистолет, чтобы уравнять шансы.

С этими словами он направился к своей пещере. За ним последовал Уолтер. Лукас усмехнулся и потер руки.

– Какое приключение! Не могу дождаться ночи!

– Я тоже, – вздохнула Эвелина. – Амелия, ты не передумала?

– Разумеется, нет! – громко ответила я и удалилась с высоко поднятой головой.

Мне не хотелось оставлять подругу наедине с Лукасом, но я посчитала разумным произвести на возможного шпиона впечатление, будто мы недовольны друг другом. Это пригодится, когда мы разыграем с Эвелиной ссору.

Ссора вышла какая-то однобокая, потому что Эвелина даже для вида не могла на меня кричать, но я сторицей восполнила этот недостаток. Спор закончился тем, что я как ошпаренная вылетела из гробницы и, размахивая подушкой и покрывалом, понеслась к палатке Майкла. Любой сторонний наблюдатель решил бы, что у нас с Эвелиной вышла размолвка и потому я отказалась разделить с ней жилище.

Лампу зажигать было нельзя, поскольку она просвечивала бы сквозь матерчатые стенки палатки. Это была не нормальная английская палатка из плотной парусины, а хлипкий полотняный навес, к тому же очень низкий. Скрючившись на песке, который служил полом, я задумалась о человеке, до недавних пор занимавшем эту палатку. У меня по-прежнему не было уверенности, что Майкл покинул нас по своей воле. Разумеется, мужчины – чересчур нежные и капризные создания, и глупо ждать от них женской стойкости, и все же мне не нравилось, что мое суждение о Майкле оказалось ошибочным. Поразмыслив, я решила осмотреть палатку в надежде найти какой-нибудь след, который помог бы установить истину.

Света внутрь проникало достаточно, чтобы понять: скарб Майкла исчез вместе со своим хозяином. Внезапно мои пальцы наткнулись на какой-то предмет, закопанный в песке. В лунном свете тускло сверкнул металл. Распятие! Часть цепочки тоже была здесь. Но только часть. Цепочка была оборвана...

Я крепко сжала находку. Майкл никогда бы не расстался с распятием, это его единственная ценная вещь, которая к тому же служит амулетом против сил зла. Порванная цепочка подтверждала мои опасения. Майкл потерял распятие во время борьбы!

Позабыв о возможных наблюдателях, я лихорадочно елозила внутри палатки, надеясь отыскать еще какие-нибудь следы. Когда поиски закончились впустую, я с облегчением перевела дух: оставалась надежда, что Майкл не пострадал.

Время пролетело незаметно, размышления и подозрения не давали мне скучать. В чувство меня привел донесшийся снаружи звук. Я распласталась на песке, приподняла полог палатки и высунула нос.

Ничего видно не было, то есть в буквальном смысле ничего. Я ошиблась в расчетах и теперь проклинала собственную глупость. Палатка находилась за невысоким гребнем наваленных камней, который тянулся от нашей скалы. Я не видела ни уступа, ни гробниц – словом, ничего, кроме дурацких камней. Нет, так не пойдет! А как же Эвелина?! Вдруг мумия нападет на нее?! Вопреки своему бахвальству я вовсе не считала, что мумия внезапно заинтересуется моей особой и пустится за мной в погоню. По-пластунски выбравшись из палатки, я проворно подползла к каменной насыпи, встала на колени и осторожно осмотрелась.

Я горжусь своим самообладанием, но, признаюсь, едва не закричала от ужаса, когда обнаружила, кто,точнее, чтостоит по другую сторону гребня, всего в нескольких шагах от меня. Прежде я не видела мумию так близко. Мы привыкли считать себя разумными и цивилизованными существами, но в каждом из нас сохранилось что-то от первобытного дикаря. Мой разум упорно отрицал суеверия, но глупое сердце съежилось от страха и замерло.

В холодном свете луны вид мумии наводил ужас. В чистом, сухом воздухе лунный свет обманчив: в нем видны мельчайшие детали, но резкие тени искажают очертания и подводят зрение; мертвенно-бледное сияние лишает предметы их естественных цветов, придает неприятный серовато-зеленый оттенок. Казалось, мумия светится собственным светом. Обмотанные руки напоминали культи прокаженного. И эти руки были подняты, словно призывая кого-то. Существо стояло шагах в двадцати спиной ко мне. Его «лицо» было обращено к уступу, голова запрокинута вверх, словно пустые глазницы могли видеть.

Если Эвелина ничего не перепутает и будет придерживаться нашего плана, она скоро выйдет из гробницы и направится вдоль уступа. Я скорчилась за каменной насыпью, пытаясь убедить себя, что неподалеку прячутся четверо сильных мужчин и моей подруге не грозит опасность. Но когда на фоне черного зева гробницы показалась хрупкая белая фигура, я вздрогнула, словно в самом деле увидела привидение.

На мгновение Эвелина остановилась, глядя на звезды. Я знала, что она набирается смелости оставить уступ, и всем сердцем была с ней. Девушка не могла видеть мумию. Стоило Эвелине выйти из гробницы, как мумия с непостижимым проворством юркнула за камень у подножия скалы.

Честно говоря, я вовсе не была уверена, что мы можем рассчитывать на помощь своих защитников. Я отнюдь не глупа, несмотря на все заверения Эмерсона, а потому, сидя в палатке, успела как следует пораскинуть мозгами. Когда Эвелина медленно повернулась и медленно направилась к тропинке, ведущей вниз, меня посетила неожиданная и смелая идея...

На меня произвели впечатление слова Уолтера о том, что прошлой ночью Мухаммед не покидал деревни. Более того, хотя мне и не хотелось соглашаться с несносным Эмерсоном, я была солидарна с ним: замысел с мумией был какой-то неегипетский, если можно здесь использовать это слово. План не только казался слишком сложным для хитрого, но необразованного Мухаммеда, но и имел явный привкус европейского романтизма. Такое мог придумать читатель готических романов, вдохновленный «Египетской принцессой» и прочими романами ужасов.

Но если мумия – не Мухаммед, то кто же? Неудивительно, что мне на ум пришло вполне определенное имя, ибо этот человек обладал пусть и поверхностным, но изобретательным умом и причудливым чувством юмора.

Я прекрасно сознавала недостатки своей гипотезы. Самый большой заключался в отсутствии мотива. Зачем Лукасу, лорду Элсмиру, пускаться на такие ухищрения, чтобы напугать свою кузину? Или его светлость хочет запугать не Эвелину, а меня? Но это совсем уж глупо. Однако мотивы многих поступков Лукаса были выше моего понимания, и я считала вполне возможным, что под влиянием какой-то бредовой идеи он придумал хитроумный план с одной-единственной целью: чтобы до смерти перепуганная Эвелина бежала из Египта, приняв его покровительство. Разумеется, Лукасу никогда не добиться желаемого, но, быть может, он настолько самонадеян, что не в состоянии в это поверить.

Второй недостаток моей гипотезы был куда серьезнее. Лукас мог догнать нас гораздо раньше и разыграть свое изощренное представление – мы делали частые остановки, и с нами не было братьев Эмерсон. Кроме того, Лукас не мог предвидеть, что мы задержимся в Амарне.

Несмотря на свою ущербность, идея показалась мне вполне стоящей внимания: уж очень хотелось видеть в роли злодея Лукаса. Честно говоря, я была бы рада, окажись кузен Эвелины тем самым крокодилом из древнего стихотворения, что поджидает влюбленного, жаждущего завоевать сердце возлюбленной. Я всегда знала, что логика не способна соперничать с женской интуицией. Потому можете себе представить, с каким интересом я ждала, бросится ли Лукас спасать Эвелину.

Сердце мое отчаянно заколотилось, когда подруга сошла с тропинки и начала удаляться от лагеря. Эвелина прекрасно изображала невозмутимость, лишь однажды, проходя мимо жилища Уолтера и Эмерсона, она замешкалась и бросила взгляд в сторону пещеры. Но в следующий миг расправила плечи и продолжила спуск.

Если Эвелина никуда не свернет, то вскоре окажется рядом с мумией! Я вдруг осознала, что никто, кроме меня, не знает, где притаилось подлое существо. А где прячутся мужчины, не знала и я. Вполне возможно, они даже не подозревают, что мумия уже вышла на охоту. Если так, мне надо вмешаться, прежде чем Эвелина окажется слишком далеко от лагеря. Я понятия не имела о намерениях существа. Хотя для Эвелины будет достаточно большим потрясением, если чудище просто выскочит из-за камня и примется завывать и размахивать своими отвратительными обрубками. А что, если мумия попытается ее коснуться? Для такой чувствительной девушки, как Эвелина, ужас может оказаться невыносимым. И все же если я буду действовать слишком опрометчиво, то могу спугнуть пришельца, и мужчины не успеют его схватить. Я терзалась сомнениями.

Эвелина тем временем шагала прямо к валуну, за которым скрывалась мумия. Стоп! Это она раньше там скрывалась, но сейчас куда-то подевалась! Должно быть, пока я следила за Эвелиной, мерзкое существо куда-то переместилось. Где же оно? Что происходит? Где наши защитники? Если не считать Эвелины, в лунном свете не двигалось ни одной живой души. Тишина была столь пронзительной, что я слышала стук собственного сердца.

Внезапно среди скал, у конца тропинки, мелькнула белесая тень. Как же бесшумно передвигалась эта тварь! Теперь она находилась между Эвелиной и уступом. Моя подруга была отрезана от обитателей лагеря...

Не вытерпев, я быстро поползла вперед. В то же мгновение мумия выступила на открытое пространство и испустила душераздирающий стон. Эвелина стремительно повернулась.

Тридцать шагов, не больше, отделяли жуткое чудовище от жертвы. Эвелина поднесла руки к горлу и покачнулась. Я попыталась вскочить, но наступила на подол платья, споткнулась и растянулась во весь рост.

Медленным, размеренным шагом мумия приближалась к Эвелине, которая неподвижно застыла на месте. То ли бедняжку парализовал ужас, то ли она стойко придерживалась нашего плана. На ее месте я давно бы уже бросилась наутек. Безжизненное, пустое лицо мумии пугало больше, чем любое уродство или шрамы. Лишь под надбровными выступами чернели два отверстия.

Царапая пальцами песок и беспомощно болтая в воздухе ногами, я не нашла ничего лучшего, как громко закричать. Эвелина даже не обернулась. Она стояла как завороженная, прижав руки к горлу, и смотрела на приближающуюся мумию. Казалось, время остановилось. Я изнемогала от страха и отчаяния, не в силах справиться с проклятым платьем. И тут пришло спасение!

Первым появился Уолтер. Он выскочил из гробницы, одним прыжком оказался на краю обрыва и упал на камни, готовый съехать вниз по склону. В тот же миг из-за груды валунов показался Лукас. Крушение моей теории нисколько меня не огорчило, напротив, я была рада видеть его светлость, а еще больше – оружие, которое он сжимал в руке. Лукас угрожающе крикнул и направил на мумию пистолет.

Существо остановилось. Оно немного постояло, покачивая головой из стороны в сторону, словно размышляя, что бы такое еще предпринять. Эта видимость холодного расчета довела меня до бешенства. Мне наконец удалось распутать ненавистные юбки и подняться на ноги. Я уже собиралась броситься к Эвелине, но меня остановил еще один окрик Лукаса. В чем, вчем, а в быстром уме мне не откажешь – я тотчас поняла, что могу помешать ему выстрелить. Пистолет был направлен прямо в обмотанную грудь мумии, но Лукас медлил. Он хотел только пригрозить, и я не могла не восхититься его спокойствием и выдержкой.

Не опуская пистолета, Лукас медленно двинулся вперед. Безглазая голова как по команде повернулась к нему, и ночь огласилась жутким гортанным воплем. Для Эвелины, чьи нервы и так находились на пределе, это было уже слишком. Она покачнулась и рухнула наземь. Издав еще один отвратительный стон, мумия шагнула к моей подруге.

Именно в это мгновение я поняла, что под обличьем мумии скрываетсяне Мухаммед. Египтяне знакомы с огнестрельным оружием и питают к нему почтение. Едва эта мысль мелькнула у меня в голове, как Лукас выстрелил.

Грохот разорвал ночную тишину. Мумия отпрянула. Обмотанная древними тряпками культя дернулась к груди. Затаив дыхание я ждала, когда чудище упадет. Невероятно, но оно и не думало падать! Мумия продолжала медленно приближаться к Лукасу, издавая тихое утробное урчание. Лукас тщательно прицелился и выстрелил снова. От чудища его отделяло не больше дюжины ярдов. Я могла бы поклясться, что видела, как пуля попала в цель – прямо в грудь – этому отвратительному существу. Культя опять дернулась к груди, но мумия продолжала двигаться.

Лукас отступил на несколько шагов. Лицо его блестело от пота; открытый рот зиял черной раной. Он судорожно шарил в нагрудном кармане. Я поняла, что пистолет рассчитан лишь на два выстрела, и теперь надо его перезарядить.

Все это время Уолтер балансировал на краю обрыва, наблюдая за происходящим. Нет необходимости говорить, что события, которые я так долго и нудно описываю, уложились в несколько стремительных мгновений. Издав предупреждающий возглас, Уолтер наконец заскользил вниз. Его башмаки с такой силой вонзились в насыпь, что вниз посыпались камни, но молодой человек умудрился устоять на ногах. Добравшись до самого низа, Уолтер бросился к мумии.

Лукас тоже что-то прокричал, но голос потонул в шуме камнепада. Было лишь видно, как беззвучно шевелятся его губы. Он наконец перезарядил пистолет и снова вскинул руку. Я крикнула, но было поздно. Уолтер подскочил к мумии как раз в ту секунду, когда Лукас выстрелил в третий раз. И на этот раз пуля нашла уязвимую цель. Уолтер резко остановился и обернулся. Лицо его выражало крайнее изумление. Затем голова упала на грудь, колени подкосились, и он рухнул лицом в песок.

Воцарилась гнетущая тишина. Лукас застыл на месте, пистолет выпал из его безвольной руки, лицо превратилось в маску ужаса. Потом мумия издала звук, от которого кровь застыла в жилах. Существо засмеялось, точнее, захохотало, жутко и радостно, и хохот этот напоминал вопли пропащей души. Продолжая смеяться, мумия начала отступать, а мы стояли и молча смотрели на нее. Даже когда существо скрылось за изгибом скалы, я слышала его жуткий смех, который повторяли каменные склоны ущелья.

Глава 9

1

Когда я доковыляла до Уолтера, то обнаружила, что Эмерсон подоспел раньше. Понятия не имею, где он был до этого и откуда взялся. Честно говоря, мой рассудок слегка помутился от страха, так же как и органы зрения. Опустившись перед братом на колени, Эмерсон разорвал на его груди окровавленную рубашку, затем вскинул взгляд на Лукаса, который потрясенно смотрел на раненого.

– Выстрел в спину, – холодно сказал Эмерсон. – Ваши английские коллеги по охотничьему клубу этого не одобрят, лорд Элсмир.

– Боже мой... – заикаясь пробормотал Лукас, обретая наконец дар речи. – Боже... я не хотел... Я же его предупредил, но он бросился вперед, и я ничего не смог поделать... Ради всего святого, мистер Эмерсон, только не говорите, что он... он...

– Он жив! – отрезал Эмерсон. – Неужели вы думаете, что мы с вами сейчас развлекались бы светской болтовней, если бы вы его убили?

У меня подкосились колени, и я села на нагретый за день песок.

– Слава богу! – прошептала я исступленно. – Слава богу!

Эмерсон критически оглядел меня.

– Возьмите себя в руки, Пибоди, сейчас не самое подходящее время для дамских причитаний. Лучше позаботьтесь о другой жертве, хотя, мне кажется, ваша подруга просто в обмороке. С Уолтером все будет в порядке. Рана чистая и неглубокая. К счастью, у его светлости пули небольшого калибра.

Лукас облегченно выдохнул, краски вернулись на его лицо.

– Я знаю, что не нравлюсь вам, мистер Эмерсон, – заговорил он с необычной для него смиренностью. – Но поверьте, я давно не слышал более радостной новости, чем эта!

– Что ж... – Эмерсон внимательно посмотрел на него. – Я вам верю, ваша светлость, если, конечно, это может вас утешить. А теперь помогите Пибоди справиться с Эвелиной.

Моя подруга слабо зашевелилась. Я помогла ей сесть и рассказала о последних событиях. Узнав, что Уолтер ранен, Эвелина тотчас позабыла о собственных невзгодах. Поразительно, сколько сил может придать человеку такая глупость, как любовь! Эвелина мгновенно оправилась от обморока, рванулась к Уолтеру и заголосила, что сама обработает и перевяжет рану.

Я с облегчением увидела, что Эмерсон оказался прав. Хотя до сих пор мне не доводилось сталкиваться с огнестрельными ранениями, но познания в анатомии были как нельзя кстати: пуля пробила мышцу и не задела кость.

Отогнать Эвелину от Уолтера оказалось не так-то просто. Она суетилась вокруг юноши, размахивала бинтами, опрокидывала склянки с лекарствами, словом, толку от нее было куда меньше, чем вреда. Я вздохнула и решительно отодвинула подругу. Эвелина застыла подле ложа Уолтера воплощением скорби. Слезы потоком струились по ее лицу, пальцы теребили упаковку с перевязочными средствами, а губы что-то неслышно шептали. Уж не сошла ли бедняжка с ума от горя? Впрочем, надо признать, для столь странного поведения у Эвелины имелись все основания – Уолтер был привлекательным молодым человеком, сейчас он напоминал Адониса, умирающего в речном тростнике. Длинные ресницы отбрасывали густую тень на мраморные щеки, спутанные волосы беспорядочными локонами спадали на лоб, а по-детски приоткрытые губы не могли оставить равнодушной женщину, склонную к сантиментам. Но поскольку я сантиментов не ведаю, то именно мне пришлось обрабатывать рану.

К тому времени, когда я закончила накладывать повязку, Уолтер пришел в сознание. Он открыл глаза и уставился на мои пальцы, сновавшие у его плеча. Правда, сперва посмотрел на свою ненаглядную Эвелину, но, убедившись, что та цела и невредима, отвел взгляд. Эвелина издала какой-то невнятный возглас и отступила в тень. Я пожала плечами и помогла Уолтеру напиться.

Эмерсон тем временем извлек на свет божий очередную мерзость – ужасную трубку, от которой шла вонь словно от птицефермы в жаркий летний день, и теперь сидел в углу пещеры, с наслаждением пуская клубы отвратительного дыма. Когда я завершила обрабатывать рану Уолтера, его несносный родственник лениво встал и потянулся.

– Похоже, с ночными развлечениями на сегодня покончено, – вздохнул Эмерсон. – Надеюсь, теперь можно и на боковую?

– Как вы можете говорить о сне?! – рассердилась я. – У меня столько вопросов и мыслей...

– Полагаю, скорее второго, чем первого. – Эмерсон выпустил очередную порцию смрадного дыма. – Не думаю, что Уолтер сейчас в состоянии выслушивать ваши занимательные теории, дражайшая Пибоди. Чтобы выдержать ваш натиск, требуется крепкий и здоровый мужчина...

– Хватит, Рэдклифф, – перебил его Уолтер. Голос его был слаб, но лицо осветила прежняя располагающая улыбка. – Я не настолько плох и полностью согласен с мисс Амелией. Нам многое надо обсудить.

– И я согласен! – подал голос Лукас. Я пораженно уставилась на него: неужели этот человек молчал целых четверть часа?! Невероятная выдержка! Лукас же, словно наверстывая упущенное, пустился молоть языком: – Но сначала я предлагаю для восстановления сил немного бренди. Это облегчит Уолтеру боль, а мне...

– Ну уж нет! Никакого алкоголя! – отрезала я.

Эмерсон хмыкнул, не выпуская трубку изо рта, и огромный клуб дыма окутал нашу компанию. Я закашлялась и замахала руками в тщетной попытке разогнать белесый смрад.

– Мне не так уж больно, – прошептал Уолтер. – Но, наверное, бренди поможет дамам... Они пережили тяжелое потрясение.

Дамы от бренди не отказались. Судя по всему, Эмерсон получил большое удовольствие, глядя, как я наливаюсь алкоголем. Хотя обычно я отрицательно отношусь к спиртному, но в некоторых случаях оно весьма полезно и даже приятно. Мне надо было взбодриться, да и Эвелину бренди вернуло к жизни, правда, не настолько, чтобы она обратила внимание на свой наряд, состоявший из ночной рубашки и легкомысленного пеньюара. Я скептически оглядела кружевную пену, которой был щедро сдобрен лазурно-голубой батист, и поймала взгляд Лукаса. Лорд Элсмир восторженно разглядывал мою подругу.

– Ну, Пибоди! – заговорил Эмерсон. – И каков ваш первый вопрос?

– Первый... – Я оторвалась от восхищенно-глуповатого лица Лукаса. – Его трудно выразить словами. Честно говоря, вся эта история кажется какой-то странной... Прежде всего хотелось бы знать, куда подевался Абдулла?

– Господи! – вскочил Лукас. – Я о нем совсем забыл! Да-да, где этот человек?

– Не стоит растрачивать запасы подозрительности на Абдуллу, – усмехнулся Эмерсон. – Думаю, что он преследует мумию. Я велел ему быть начеку, если нам не удастся отловить эту пронырливую дрянь. Полагаю, он скоро вернется... Ага, что я говорил!

Эмерсон довольно улыбнулся, словно своевременное появление Абдуллы – его рук дело. Я вдруг вспомнила о своем зонтике, который мирно покоился среди прочих вещей. Впредь следует быть поумнее – на охоту нужно выходить, хорошенько вооружившись.

На фоне звездного неба выросла высокая фигура. Абдулла вошел в гробницу, увидел Уолтера, и глаза его расширились. Пришлось потратить немного драгоценного времени, чтобы растолковать Абдулле, что произошло. Выслушав нас, он начал свой рассказ.

Эмерсон велел Абдулле спрятаться в укрытии чуть в стороне от лагеря. Десятник слышал выстрелы, но, разумеется, не знал, чем они вызваны. А спустя несколько секунд он увидел улепетывающую со всех ног мумию. Абдулла был потрясен резвостью, с какой передвигался древний мертвец. Он раз пять повторил одну фразу:

– Она бежала как газель!

На мой взгляд, у газелей с мумиями не слишком много общего. Но возможно, я просто придираюсь.

Абдулла даже не пытался ее остановить. Вероятно, он просто перепугался. Но ему хватило духу последовать за ней, держась, разумеется, на безопасном расстоянии.

– И куда она побежала? – нетерпеливо спросила я. – В деревню?!

Абдулла покачал головой.

– Нет, не в деревню. В ущелье, к гробнице фараона. Я не пошел за ней, подумал, что вам требуется помощь, и вернулся в лагерь.

Эмерсон издал короткий смешок.

– Выходит, мы имеем дело с призраком Эхнатона? Абдулла, но это же полная бессмыслица! Если ты помнишь, наш призрак – мстительный жрец Амона, а вовсе не его враг фараон-еретик.

– Прекратите! – взвилась я. – Нельзя осуждать Абдуллу зато, что он не последовал за мумией. Мы ведь согласились, что негодяй, кем бы он ни был, должен прятать свой зловещий костюм в каком-то укромном месте. Вот мумия и побежала к своему тайнику.

Эмерсон открыл было рот, но его опередила Эвелина.

– Я считаю, что надо закончить обсуждение, – слабым голосом проговорила она. – Уолтеру следует отдохнуть.

Уолтер тут же открыл глаза и протестующе помотал головой, но в его взгляде отчетливо сквозило утомление.

– Эвелина права! – Я встала. – Ей сегодня тоже пришлось пережить несколько неприятных минут.

– Со мной все в порядке, – слабо пробормотал Уолтер.

– Разумеется! – с наигранной бодростью отозвалась я. Подобные ранения часто сопровождаются лихорадкой, а Египет просто кишит инфекциями, но не стоило поднимать панику. – Всем нам нужно отдохнуть. Пойдемте! Эвелина, Лукас...

– Я должен... – Лукас склонился над соломенным тюфяком, на котором лежал раненый. – Уолтер, прошу вас, скажите, что вы меня прощаете. Я не хотел...

– Вы поступили как последний глупец, милорд! – фыркнул Эмерсон, Уолтер же примирительно взмахнул рукой.

– Вы правы, – покаянно пробормотал Лукас. – Но если бы вы были на моем месте... Я понимаю, что вы все видели, но это отвратительное чудовище все наступало и наступало... – Внезапным движением он достал из кармана пистолет. – Я больше никогда им не воспользуюсь. Здесь осталась одна пуля...

Он вскинул руку, целясь в прямоугольник звездного неба. Его палец лег на спусковой крючок, и тут Эмерсон пришел в движение. Этот человек не устает меня изумлять – никак не ожидала от него такой тигриной прыти. Эмерсон с силой стиснул руку Лукаса, державшую пистолет.

– Вы идиот! – невнятно проговорил Эмерсон, не выпуская трубку изо рта. Выхватив пистолет из обмякшей руки Лукаса, он заткнул его себе за пояс. – Эхо от выстрела в столь ограниченном пространстве нас оглушило бы. Не говоря уж об опасности рикошета... Я присмотрю за вашим оружием, лорд Элсмир. А теперь пора спать!

Лукас покорился. Глядя, как он плетется к своей пещере, опустив плечи и шаркая ногами, я неожиданно ощутила приступ жалости.

Как только моя подруга заснула, я вышла на уступ и ничуть не удивилась, обнаружив там Эмерсона. Он сидел, свесив ноги с обрыва, попыхивал трубкой и любовался звездами.

– Садитесь, Пибоди! – Он похлопал по камню рядом с собой. – Поболтаем. Наше обсуждение закончилось ничем, но, мне кажется, мы с вами сможем извлечь пользу из спокойной беседы.

Я подозрительно посмотрела на него, но села.

– Недавно вы назвали меня Амелией, – сказала я, к своему собственному удивлению.

– Правда? – Эмерсон даже не повернул головы. – Должно быть, минутное помрачение рассудка.

– Ничего удивительного, – признала я. – У вас и так-то с головой не все в порядке, а тут вы видели, как ваш брат упал как подкошенный. Нельзя винить одного лишь Лукаса, Эмерсон. Согласна, он бестолков до крайности, но Уолтер так неожиданно рванулся вперед...

– Его Безмозглость к тому времени уже дважды безуспешно выстрелил, так что должно было хватить ума остановиться.

Я поежилась. Эмерсон покосился на меня и неожиданно мягко произнес:

– Вам холодно, принести вашу шаль?

– Нет, мне не холодно. Мне страшно. Эмерсон, пули попали в мумию. Я видела это собственными глазами!

– Правда?

– Да! А вот где были вы и почему ничего не видели?

– Я видел, как это существо дернулось после второго выстрела и прижало руки, точнее, лапы к груди, – признался Эмерсон. – Пибоди, я был о вас лучшего мнения. Уж не становитесь ли вы спиритисткой?

– Надеюсь, я достаточно разумна, чтобы не отвергать идею только по причине ее необычности, – парировала я. – Все наши рациональные объяснения рушатся одно за другим.

– У меня есть по крайней мере два рациональных объяснения, почему пули не нанесли существу никакого вреда. Подобное оружие обладает крайне низкой точностью даже в опытных руках, чего о Его Безмозглости, я полагаю, сказать нельзя. Он мог два раза попасть в «молоко», а мумия воспользовалась этим и разыграла перед нами спектакль, дабы усилить эффект.

– Возможно. Однако окажись я на месте мумии, вряд ли стала бы полагаться на неумелость Лукаса. А каково другое объяснение?

– Что-то вроде доспехов, – задумчиво ответил Эмерсон. – Полагаю, вы не читаете романов, Пибоди? Некий господин по имени Райдер Хаггард завоевал популярность своими приключенческими историями. Его последняя книжка «Копи царя Соломона» повествует о фантастических приключениях трех английских исследователей, которые ищут затерянные копи этого библейского монарха. Автор упоминает о кольчуге, защищающей от мечей и копий примитивных племен. Полагаю, подобная кольчуга вполне способна справиться с пулей небольшого калибра. Сколько раз мы слышали истории о людях, которых спасла от пули книга, почему-то, как правило, Библия, которая покоилась в нагрудном кармане.

– Да, – согласилась я. – Защитные доспехи легко скрыть под обмотками. Я читала, что на этом таинственном континенте можно найти даже доспехи крестоносцев, в каирских антикварных лавках. Но разве столь остроумная идея могла прийти в голову такому примитивному человеку, как Мухаммед?

– Давайте отставим эту мысль раз и навсегда. Мумия – это не Мухаммед!

– Почему вы так уверены?

– Рост, – спокойно ответил Эмерсон. – Уолтер стоял к чудищу достаточно близко, и я смог сравнить. Мумия была с ним одного роста или даже выше. А Мухаммед и остальные жители деревни ростом не вышли. Скудная диета и плохие жизненные условия...

– Как вы можете быть таким спокойным? – возмутилась я. – Обсуждать диету в такой момент...

Эмерсон невозмутимо выпустил клуб дыма.

– А что?.. Мне это начинает нравиться. Охотничьи инстинкты лорда Элсмира передались и мне. Его Безмозглость напомнил, что долг англичанина – при любых обстоятельствах сохранять холодную отстраненность. Даже если его варят на обед каннибалы, истинному англичанину надлежит...

– Я не сомневаюсь, что вы будете писать заметки о гастрономических привычках аборигенов, когда вода забулькает вокруг вашей шеи, – холодно сказала я. – Но ни за что не поверю, что столь же спокойно относитесь к ранению Уолтера.

– А вы чертовски проницательны, дражайшая Пибоди. Честно говоря, я собираюсь поймать негодяя!

Вот в этом я не сомневалась. Эмерсон говорил ровным голосом, но что-то в его интонациях заставило меня порадоваться, что он имеет в виду не меня.

– Вы сняли повязку, – внезапно сказала я.

– Поразительная наблюдательность, Пибоди!

– Я считаю, что вам не следовало...

– Некогда мне сейчас нежиться. События приближаются к кульминации.

– Так что же нам делать?

– Вы что, спрашиваете у меня совета?! – с напускным изумлением воскликнул Эмерсон. – Можно, я пощупаю ваш лоб, Пибоди? Мне кажется, у вас лихорадка.

– Ваши манеры просто возмутительны!

Эмерсон поднял руку, призывая к молчанию.

– Нам лучше пройтись, – прошептал он. – Если не хотим разбудить Эвелину. Не понимаю, почему бы ради разнообразия нам не поговорить спокойно и тихо?

Эмерсон помог мне подняться, с такой силой дернув за руку, что на какое-то мгновение я почти повисла на нем. Затем аккуратно поставил меня на ноги и быстро зашагал прочь от лагеря, С минуту я озадаченно смотрела ему вслед, потом заспешила вдогонку. Настигла я Эмерсона у подножия скалы. Некоторое время мы шли молча – даже такое толстокожее существо, как Эмерсон, не могло остаться равнодушным к красоте звездной ночи.

Лунный свет заливал неровную песчаную пустыню, где некогда стояла столица фараона. На мгновение перед моими глазами мелькнуло видение – мне казалось, будто давным-давно разрушенные стены вновь поднялись, я видела величественные поместья, окруженные зелеными рощами и садами, белые стены храмов, украшенные яркими фресками, блеск золоченых флагштоков, на которых колышутся малиновые вымпелы. Широкие проспекты заполнены смеющимися людьми в белых одеждах, которые направляются к храму, а перед ними едет золотая колесница фараона, запряженная двумя белоснежными лошадьми... Исчезло. Все исчезло во прахе, и мы тоже в него обратимся, когда пробьет наш час.

– Ну? – Я решительно стряхнула меланхолию. – Вы обещали оказать мне честь вашим советом. Сгораю от нетерпения.

– Не ехидничайте, Пибоди. Как вы смотрите на то, чтобы завтра свернуть лагерь?

Я остановилась как вкопанная.

– Сдаться?! Никогда!!!

– Истинная англичанка, – усмехнулся Эмерсон. – Ничего другого я от вас и не ждал. Вы что же, согласны подвергнуть риску свою подругу?

– Вы считаете, что мумия и в самом деле имеет виды на Эвелину?

– Не стану утверждать, что первоначальные намерения нашей противницы-мумии были именно таковы, но сейчас совершенно ясно, что эта коварная тварь интересуется именно вашей подругой. Боюсь, ваши чары на нее не подействовали, дорогая моя Пибоди. Мумия не могла не знать, что вы в палатке. Вы там возились как стадо гиппопотамов. На мгновение мне даже показалось, что вы опрокинете палатку на себя и поднимете крик на всю округу. Что вы там делали, Пибоди, – прыгали на корточках? Или устроили тренировку по боксу?

В интересах дела я предпочла оставить без внимания эти нелепые инсинуации и коротко ответила:

– Искала доказательства невиновности Майкла. И нашла вот это!

Я вытащила из кармана распятие с оборванной цепочкой. Эмерсон помрачнел.

– Крайне беспечно было оставлять такую улику.

– Вы тоже считаете, что Майкл ушел не по своей воле?

– Полагаю, так оно и было.

– И ничего не предпринимаете? Нам сейчас так не хватает верного помощника...

– А что я могу сделать? – резонно заметил Эмерсон. – Одна из целей всей этой суеты вокруг нашего лагеря сводилась к тому, чтобы не дать нам передышки. У нас нет ни времени, ни людей, чтобы перейти в наступление. Господи, да мы едва успеваем обороняться! Думаю, Майкл не пострадал.

– Мне бы вашу уверенность, – вздохнула я. – Что ж, вряд ли имеет смысл отправиться в деревню и потребовать освободить его. Как жаль, что мы так и не поймали мумию. Тогда можно было бы обменять пленных.

– Будь у нас в руках мумия, мы могли бы диктовать свои условия. – Эмерсон выбил трубку и положил ее в карман. – Похоже, звезды против нас.

Мы дважды могли схватить мумию и дважды опростоволосились. Но не будем терять время на пустые сожаления. Я беспокоюсь за Эвелину...

– Я тоже. Думаю, ей нужно покинуть лагерь. Эвелина могла бы ночевать на судне под охраной команды.

– Судно находится всего в нескольких милях отсюда. А наш мумифицированный приятель обладает невероятной прытью. Для него это будет увеселительная пробежка, и только.

На меня словно опрокинули ушат ледяной воды.

– Мумия не осмелится сунуться на судно! Если основная цель этого существа – убедить нас покинуть Амарну...

– Ну, я бы не был столь категоричен. Кто знает, что может быть на уме у ожившей мумии? Прежде мне не доводилось сталкиваться с мертвецами. Если мумия и в самом деле хочет прогнать нас, то Эвелина – отличное орудие. Достаточно лишь показать, что ваша подруга подвергается серьезной угрозе. Пибоди, неужели вы считаете, что Уолтер останется здесь, если поймет, что Эвелина в опасности?

– А... – глубокомысленно протянула я. – Значит, вы тоже заметили.

– К вашему сведению, дорогая Пибоди, я не слепой, не глухой и отнюдь не бесчувственное бревно, как вы, должно быть, воображаете. Кроме того, мне кажется, что и она к нему неравнодушна.

– И вы, разумеется, не одобряете всего этого.

– Что ж, Пибоди, вы хорошо разобрались в моей корыстной натуре. Мне нужны деньги на раскопки. Цель благородна – уберечь знания от людского вандализма и разрушительного времени. Уолтер мог бы выгодно жениться... У него довольно приятная внешность, вы не находите? У вас вряд ли возникнет мысль, будто я позволю ему броситься в объятия девушки, у которой ни гроша за душой. А у мисс Эвелины нет ни гроша, не так ли?

Мне вдруг показалось, что в воздухе запахло паленой материей, лишь это удержало меня от резкой отповеди. Принюхиваясь, я коротко ответила:

– У нее нет ни гроша.

– Жаль, – задумчиво произнес Эмерсон. – Но даже если Эвелина не подходит Уолтеру, она не перестает быть на редкость милым и славным созданием. Так что было бы преступлением отдавать ее на растерзание мумии. Предлагаю проверить нашу гипотезу. Пусть ваша подруга следующую ночь проведет на судне, а мы посмотрим, что из этого получится. Вам придется потрудиться, Пибоди, чтобы уговорить Эвелину покинуть лагерь. Смелости этой девушке не занимать, и по доброй воле Уолтера она не оставит. Предлагаю заманить ее туда хитростью. Скажем, мы втроем отправимся к реке, якобы забрать какие-нибудь вещи, а там... Абдулла останется охранять Уолтера.

– Но почему не взять Уолтера с собой? На судне ему было бы удобнее.

– Думаю, не стоит его завтра тревожить, пусть отлежится.

– Ну... ладно. Но оставлять его на попечение одного Абдуллы... Ваш десятник не самый надежный охранник. Мне кажется, он все больше и больше трусит.

– Уолтер останется с Абдуллой всего на несколько часов, к тому же при свете дня. Я вернусь, как только провожу вас до судна. Вам, Пибоди, следует прикинуться больной или придумать еще какой-нибудь благовидный предлог, чтобы переночевать на судне.

Я отдала честь и отчеканила:

– Есть, сэр! Какие еще будут указания?

– Всю ночь вам придется провести без сна. Возможно, я ошибаюсь, и мумия не появится. Но если она все же нанесет визит, вы и только вы отвечаете за безопасность Эвелины. Способны взять на себя такую ответственность?

Я повела носом. Запах паленой ткани усилился.

– Разумеется!

– Пожалуй, вам стоит прихватить вот это. – Эмерсон полез в карман и достал пистолет Лукаса.

Я изумленно смотрела на оружие.

– Но это же нелепо! Я и в руках-то не держала ничего подобного, еще пораню кого-нибудь ненароком. Будьте уверены, я прекрасно справлюсь и без пистолета.

– Ага, значит, признаете, что кое-чего не умеете даже вы! – И Эмерсон весело рассмеялся.

Я же как завороженная смотрела... не на пистолет, нет, а на карман Эмерсона, откуда струился дымок. Я уже открыла рот, чтобы сообщить ему об этом, но в последний миг передумала и пропела сладким голоском:

– Прекрасно обойдусь без этой дурацкой железяки! Интересно, сколько мужчин смогут сказать то же самое? Спокойной ночи, дражайший Эмерсон. Я принимаю ваш план и, можете не сомневаться, прекрасно сыграю свою роль.

Эмерсон не ответил. На его лице появилось какое-то странное выражение. С полминуты я смотрела на него, испытывая злобное наслаждение, которое, боюсь, не совсем приличествует женщине-христианке. После чего, давясь от смеха, выпалила:

– Кстати, у вас карман горит. Мне показалось, что вы плохо затушили свою трубку, но вы ведь терпеть не можете советов и замечаний, особенно когда они исходят от людей разумных... Спокойной ночи.

И с тем удалилась, оставив Эмерсона пританцовывать в лунном свете, изрыгать проклятия и колотить себя по штанам.

2

К моему безграничному облегчению, Уолтер на следующее утро почувствовал себя гораздо лучше, Признаков лихорадки не было, и я надеялась на скорое выздоровление, если, конечно, Уолтер не станет расчесывать рану. От мужчин можно ожидать самых невероятных глупостей. За завтраком мне удалось перекинуться с Эмерсоном лишь парой ехидных фраз. В весьма язвительных выражениях мы согласились, что не стоит тревожить Уолтера и перевозить его на судно.

А затем принялись действовать согласно нашему тайному плану. С большим трудом мне удалось уговорить Эвелину отправиться на судно, но в конце концов моя подруга согласилась совершить, как она думала, недолгую прогулку к реке. Тронувшись в путь, я оглянулась. Абдулла сидел на уступе, высоко задрав колени и склонив голову в тюрбане. Он походил на призрак древнего писца, взирающий на пустыню.

Путь по песку под палящим солнцем был нелегок. Когда вдали наконец показались мачта и свернутые паруса нашего судна, я с облегчением вздохнула. Рядышком с нашей дахабией покачивалось на волнах суденышко Лукаса. Оно называлось «Клеопатра». Если знаменитая царица была, как утверждает история, роковой красавицей, то о ее деревянной тезке этого сказать было никак нельзя. «Клеопатра» была гораздо меньше, чем «Филы», и гораздо запущеннее. На палубе, под деревянным навесом, праздно развалились члены судовой команды. Они были грязными и неухоженными, как и их судно. Мрачное безразличие, с которым матросы взирали на нас, красноречиво контрастировало с радостью капитана Хасана и его команды. Можно было подумать, что мы вырвались из когтей смерти, а не прибыли из соседнего местечка, расположенного всего в нескольких милях. Капитан Хасан, казалось, узнал Эмерсона, его белые зубы сверкнули в приветственной улыбке, мужчины пожали друг другу руки и вскоре погрузились в оживленную беседу.

Мне не нужно было следить за их беглым арабским, чтобы понять: первый вопрос Эмерсона касался пропавшего Майкла. Я и сама хотела прежде всего выяснить, не видел ли капитан Хасан нашего верного гида. Ответ капитана был столь же ясен – твердое «нет».

И тем не менее, несмотря на почти полное незнание языка, я чувствовала: за уверенным взглядом и быстрым ответом капитана что-то скрывается, возможно догадка, которую он не осмеливается высказать вслух. К тому времени я была уже готова включить в участники заговора любого, но понимала, что молчание Хасана вовсе не означает, будто он вынашивает какие-то козни. Ведь капитан мог просто покрывать бегство Майкла или наслушался историй от местных жителей и не хотел выдавать своего собственного страха.

Быстрый взгляд Эмерсона подсказал, что и он испытывает схожие сомнения. Эмерсон снова повернулся к капитану и продолжил расспрашивать, но ничего путного так и не добился. Майкла никто не видел. Должно быть, он затосковал по своей семье, как это водится у «этих христиан», и дезертировал – таков был вердикт Хасана.

Когда капитан удалился, Эмерсон в сердцах топнул. Временами он вел себя как избалованный и капризный ребенок, но сейчас я вряд ли могла его осуждать. Эмерсону не терпелось вернуться к раненому Уолтеру, и он не мог тратить время на расспросы. Если египтянин решил помалкивать, то понадобится Великий Инквизитор, чтобы вытянуть из него хотя бы слово.

Эвелина тем временем спустилась в каюту, чтобы собрать вещи, ради которых мы якобы сюда заявились. Лукас отправился на собственное судно. Мы с Эмерсоном остались на верхней палубе одни.

– Я должен вернуться в лагерь, – пробормотал он. – Пибоди, дела обстоят из рук вон плохо. Матросы разговаривали с местными жителями. Один из членов вашей команды уже бежал, и мне кажется, Хасан сомневается, что сумеет удержать остальных. Он, конечно, в этом никогда не признается...

– Да, я почувствовала, на судне что-то не так. Но вам нельзя терять время, Эмерсон! У меня сердце не на месте из-за Уолтера. Идите же!

– Вы не забудете то, о чем я говорил вчера вечером?

– Нет.

– И будете действовать согласно моим указаниям?

– Да.

Солнце палило нещадно – навес над верхней палубой был убран. По лицу Эмерсона стекали струйки пота.

– До чего же невыносимое положение! – воскликнул он. – Амелия, поклянитесь, что вы сделаете все так, как я сказал. Не станете испытывать судьбу и подвергать себя опасности...

– Я же сказала, что не буду! Вы что, не понимаете английского языка?

– Господи боже! По-моему, это вы не понимаете, Пибоди! Неужели вы не сознаете, что нет другой такой женщины, которой бы я...

Эмерсон осекся. С дальнего конца палубы, сунув руки в карманы и беззаботно насвистывая, к нам приближался Лукас. До моих ушей долетела мелодия «Правь, Британия».

Эмерсон прожег меня пристальным и непонятным взглядом, затем, не сказав больше ни слова, повернулся и бросился к лестнице, ведущей на нижнюю палубу.

Меньше всего на свете мне сейчас хотелось выслушивать светскую болтовню Лукаса, а потому я поспешила за Эмерсоном. Но внизу я его не обнаружила, должно быть, он уже со всех ног мчался к лагерю. По какой-то загадочной причине щеки у меня горели, а в ушах звучала довольно легкомысленная мелодия. Наверное, всему виной жара, и я просто слегка перегрелась на солнце.

В темном и узком коридорчике я со всего маху налетела на Эвелину.

– Амелия, – воскликнула она, – я только что видела в окно мистера Эмерсона! Он уходит, Амелия! Он возвращается без нас. Останови его, прошу, я должна быть там...

Эвелина попыталась проскочить мимо меня, но я ухватила ее за руки и, с отвращением вспомнив о неприглядной роли, которую мне предстояло сыграть, навалилась всем телом и прижала к переборке.

– Ох, дорогая, что-то мне не по себе, – лицемерно и, по-моему, не слишком убедительно простонала я. – Кажется, мне стоит прилечь...

Доверчивая Эвелина с готовностью проглотила наживку. Она отволокла меня в каюту (я старательно изображала паралич нижних конечностей), уложила на койку и расстегнула платье. Попытавшись сделать вид, будто вот-вот потеряю сознание, я закатила глаза и задержала дыхание. Хотела было для вящей убедительности вывалить язык, но в последнюю секунду опомнилась – где это видано, чтобы обморочные девицы вываливали язык, это уж, скорее, удел повешенных. Но у бедной Эвелины даже мысли не возникло, что я прикидываюсь. Она усердно старалась привести меня в чувство, энергично тыча в нос какую-то пахучую гадость. Я задохнулась, дважды чихнула и крикнула:

– Убери это! А то у меня сейчас голова оторвется!

– Тебе уже лучше, – серьезно сказала Эвелина. – Ты снова кричишь. Тебе правда лучше, Амелия? Я могу оставить тебя на минутку? Догоню мистера Эмерсона и попрошу его подождать...

Я с тяжелым стоном рухнула на подушку.

– Нет, я не могу идти, Эвелина. Считаю... считаю, что должна остаться здесь на ночь. Разумеется, – коварно добавила я, скосив глаза на Эвелину, – если ты полагаешь, что должна вернуться... и оставить меня одну, я не стану тебя удерживать.

После чего быстро смежила веки, продолжая сквозь ресницы наблюдать за Эвелиной. На лице подруги отражалась такая борьба, что я почувствовала себя Иудой. И едва не уступила. Но затем вспомнила странный взгляд Эмерсона и его загадочные слова: «Нет другой такой женщины, которой бы я...» Интересно, что он хотел сказать? «Которой бы я доверял так, как доверяю вам»? Неужели, если бы Лукас нам не помешал, упрямый Эмерсон признал бы во мне ровню?! Если так, а другого варианта мне на ум не приходило, я не могу отступить после такой похвалы. Надо же, высокомерный женоненавистник превратился во вполне приличного человека, который признает за женщиной(в моем скромном обличье) положительные качества... Нет, если приходится выбирать между Эвелиной и Эмерсоном, а точнее, между Эвелиной и моими принципами, то я должна предать Эвелину. Ради ее же блага!

И все же я чувствовала себя неуютно, наблюдая за душевными страданиями подруги. Эвелина так крепко сцепила руки, что костяшки пальцев побелели, но, когда заговорила, голос ее звучал смиренно:

– Конечно, я останусь с тобой, Амелия. Как ты могла предположить, что я поступлю по-другому? Возможно, сон в спокойной обстановке и в самом деле поможет тебе.

– Не сомневаюсь, – пробормотала я, не в силах лишить подругу этого утешения.

Эвелина и не предполагала, какая ночь меня ждала!

По роли следовало бревном валяться в постели и выказывать всяческие признаки отвращения к пище, но уже через полчаса во мне пробудился волчий аппетит. Едва дождавшись вечера, я вскочила и бросилась в столовую, собираясь проглотить все, что там найдется. Даже Эвелина не стала бы настаивать на ночном путешествии через пустыню, поэтому я позволила себе признаться, что чувствую себя чуть лучше, и согласилась немного подкрепиться. О, какие же страшные муки я испытывала, стараясь еле клевать и отщипывать, а не заглатывать еду огромными кусками. Кок превзошел себя, словно желая отметить наше возвращение, а Лукас прибыл к ужину, прихватив со своего судна несколько бутылок шампанского.

Кузен Эвелины облачился в вечерний костюм, строгие черно-белые цвета прекрасно ему шли. Лукас загорел почти до черноты, и я решила, что ему следовало бы носить малиновый кушак и ордена посланца какой-нибудь экзотической страны или даже расшитую золотом одежду бедуинского шейха.

Мы поужинали на верхней палубе. Навес вновь свернули, и гигантский небесный свод, усеянный звездами, служил нам такой изумительной крышей, какой не мог похвастаться ни один восточный дворец. Меня охватило чувство нереальности происходящего. Будто ничего не произошло за предыдущую неделю. Словно это была первая ночь на нашем судне и нам внове все эти краски, звуки и запахи. Тихий плеск воды, ударяющейся о нос, и медленное покачивание судна; доносящиеся снизу мелодичные голоса матросов; душистый ночной ветерок, пахнущий костром и немытыми египтянами, а на фоне этих обыденных ароматов суровый и влекущий запах самой пустыни. Я знала, что уже никогда не избавлюсь от чар пустыни, никогда не перестану желать ее, едва она останется в прошлом. И хотя странные события последних дней казались сейчас далеким сном, я сознавала, что каким-то непостижимым образом они усилили удовольствие от путешествия, придав ему острый привкус приключений и опасности.

Лукас пил слишком много. Должна признаться, по части вина он был настоящим джентльменом. После нескольких бокалов язык его не заплетался, а движения не стали неверными, лишь глаза блестели все ярче, свидетельствуя о его состоянии. А речь, если такое возможно, стала еще более быстрой и экстравагантной. Сначала он заявил о своем намерении вернуться в лагерь, опасаясь пропустить очередную встречу с мумией, затем принялся высмеивать все подряд – братьев Эмерсон, их непритязательный образ жизни, то, что они по-глупому растрачивают молодость, ковыряясь в разбитых черепках. Потом громогласно заявил о своем намерении отправиться наслаждаться удобствами Луксора и величием Фив.

Эвелина сидела словно статуя, такая же бледная и неподвижная, никак не реагируя ни на насмешки, ни на все более нежные взгляды, которыми ее щедро одаривал кузен. Она не переоделась к ужину и была все в том же простом платьице из блекло-розового батиста.

Лукас долго смотрел на платье и наконец не выдержал:

– Не хочу критиковать твой выбор нарядов, милая кузина, но тебе следовало бы одеваться во что-то более соответствующее твоей красоте и положению. С того вечера в Каире я ни разу не видел тебя в сколько-нибудь пристойном платье. Наверное, это моя вина – надо было во что бы то ни стало привезти ящики с твоими вещами!

– Ты слишком строг к себе, Лукас, – равнодушно ответила Эвелина. – Возможно, тебя утешит новость, что я не собираюсь распаковывать эти ящики. Те платья я больше никогда не надену; их изящество будет напоминать мне о щедрости деда.

– Когда мы вернемся в Каир, то сожжем их, не вскрывая! – разрешился еще одной экстравагантной идеей Лукас. – Небольшое аутодафе как знак прощания с прошлым! Я хочу приобрести для тебя гардероб, приличествующий твоему положению, дорогая Эвелина, и эта одежда не будет вызывать у тебя болезненных ассоциаций.

Эвелина улыбнулась, но глаза ее остались печальны.

– У меня есть гардероб, соответствующий моему положению, – ответила она, бросив на меня благодарный взгляд. – Но мы не должны уничтожать прошлое, Лукас, как и поддаваться слабости. Нет, я найду силы и осмотрю дары деда в одиночестве. Там есть безделушки, памятные мелочи, с которыми я не могу расстаться. Сохраню их как напоминание о своих прошлых ошибках. Впрочем, у меня нет никакого желания заниматься самобичеванием, – добавила она, подарив мне еще один признательный взгляд. – Я должна благодарить небо, что допустила эту ошибку.

– Вот слова истинной англичанки и христианки! – с искренним жаром воскликнула я. – Но, честно говоря, я едва тебя слышу, Эвелина. Что это за шум? Внизу что-то происходит...

Мне хотелось сменить болезненную для Эвелины тему, но снизу действительно доносился какой-то невнятный гомон. Звуки эти не были ни угрожающими, ни тревожными: смех мешался с нестройным пением и беспорядочными возгласами.

Лукас хитро улыбнулся.

– Матросы празднуют ваше возвращение. Я приказал угостить их виски из моих запасов. Некоторые глупцы отказались по религиозным соображениям, но большинство, видимо, решили забыть на одну ночь наставления своего пророка. Мусульмане во многих отношениях мало отличаются от христиан.

– Вам не следовало так поступать! – сурово изрекла я. – Наша обязанность поддерживать принципы в этих людях, а не развращать их пороками цивилизации!

– Не вижу ничего порочного в бокале вина, – беззаботно расхохотался Лукас.

– Уж вам-то точно достаточно! – Я проворно схватила бутылку, к которой он потянулся. – Потрудитесь вспомнить, ваша безм... светлость, что наши друзья в лагере все еще в опасности. Если ночью что-нибудь случится...

Эвелина тревожно вскрикнула, и Лукас гневно взглянул на меня.

– Ваш приятель Эмерсон не позовет на помощь, даже если его решат изжарить заживо, – сказал он с презрительной усмешкой. – Зачем без необходимости пугать Эвелину?

– Я вовсе не испугалась! – твердо возразила девушка. – И полностью согласна с Амелией. Прошу тебя, Лукас, прекрати пить.

– Любое твое желание – для меня закон, – нежно проворковал он.

Но, похоже, мы опоздали с увещеваниями – Лукас успел опьянеть.

Через несколько минут Эвелина сказала, что устала, и посоветовала мне тоже пойти спать, дабы восстановить силы. Напоминание было весьма кстати, поскольку у меня начисто вылетела из головы роль несчастной страдалицы, едва живой от усталости и треволнений. Мигом напустив на себя вид умирающей, я слабым голосом спровадила Эвелину, а затем вызвала капитана, так как шум внизу все усиливался.

По крайней мере сам Хасан пьяным не выглядел, но легче мне от этого не стало – к сожалению, мои познания в арабском оставляли желать лучшего, а капитан почти не говорил по-английски. Как же не хватало верного Майкла! Наконец мне удалось втолковать Хасану, что мы ложимся спать и хотели бы тишины. Он кивнул и величественно удалился, через некоторое время голоса стали тише.

Лукас сидел в угрюмом молчании, гипнотизируя взглядом бутылку с вином, которая стояла рядом со мной. Я не знала, забрать бутылку с собой или оставить на столе. Впрочем, у Его Безмозглости наверняка есть запас горячительных напитков.

Я встала, Лукас вскочил и проворно отодвинул мой стул.

– Простите мои дурные манеры, мисс Амелия, – спокойно и совершенно трезво сказал он. – Но, честно говоря, не так уж я и пьян. Просто хотел создать такое впечатление.

– По-моему, изображать пьяного – ваше любимое занятие, – сухо заметила я и направилась к лестнице.

Лукас не отставал от меня.

– Я лягу в одной из нижних кают, – произнес он, понизив голос. – Буду бодрствовать на тот случай, если вдруг вам понадобится моя помощь.

Естественно, я не рассказала Лукасу о нашей ночной беседе с Эмерсоном, и необходимости предупреждать меня об этом не было, я и сама не питала особого доверия к лондонскому повесе. Но, похоже, Лукас собственным умом пришел к тому же выводу, что и мы. Этот факт одновременно и встревожил, и заинтересовал меня.

– Думаю, ваша помощь нам вряд ли понадобится.

Мы спустились по узкой лестнице и прошли к каютам. Лукас взял меня за руку, заставив остановиться.

– Я буду вот в этой, – прошептал он. – Вы не подождете, мисс Амелия? Хотелось бы кое-что вам показать.

Лукас вошел в каюту, а я осталась ждать в темном коридоре. Через мгновение он вернулся с каким-то длинным предметом, напоминавшим трость. Я недоуменно приподняла бровь.

– Не бойтесь! – довольно сказал Лукас, протягивая мне ружье, ибо это было именно ружье. – Оно незаряжено. Больше я подобной ошибки не сделаю.

– А зачем тогда оно вообще нужно?

– Тес! – Лукас приложил палец к губам. – О том, что оно не заряжено, знаем только мы с вами. Возможно, мумия не боится пуль малого калибра, но вряд ли столь же беззаботно отнесется к оружию, из которого можно свалить слона. А если и это не поможет, из него получится отличная дубинка!

Он помахал ружьем над головой.

– По-моему, это дурацкая идея! – объявила я. – Но если вы полагаетесь на нее... Спокойной ночи, Лукас.

Оставив его с идиотской улыбкой на лице размахивать оружием, я направилась к каюте Эвелины.

Обычно мы занимали разные каюты, но в эту ночь мне не хотелось оставлять подругу одну. Жалобным голосом я попросила разрешения переночевать у нее. Эвелина с трогательной заботой уложила меня в постель, поправила покрывало и задула лампу. Каюта погрузилась в темноту. Вскоре тихое ровное дыхание сообщило мне, что усталость оказалась сильнее тревоги и Эвелина заснула.

Спать я не собиралась, но сопротивляться объятиям Морфея было много труднее, чем мне представлялось, хотя я выпила всего лишь один бокал вина, несмотря на уговоры Лукаса. Обычно столь незначительное количество алкоголя не оказывает на меня ни малейшего влияния, но сегодня я боролась со сном так, словно выхлебала целую бочку. В конце концов, устав сражаться, я вскочила и осторожно, чтобы не разбудить Эвелину, вышла в соседнюю каюту, служившую нам ванной комнатой. Сполоснув лицо водой, я надавала себе пощечин, но, поскольку это не очень помогло, пришлось перейти к щипкам. Если бы кто-нибудь увидел мен? в ту минуту, то непременно решил бы, что я сошла с ума. Вид у меня был преглупейший – приплясывав на одном месте, я впивалась ногтями то в руку, то в ногу, а иногда не брезговала и укусами. Никогда не думала, что может так хотеться спать.

Ночь была очень тихой. Команда, судя по всему, крепко спала. Тихие шорохи Нила убаюкивали не хуже заунывной колыбельной. Ноги у меня подкашивались, глаза слипались, голова то и дело падала на грудь. Словом, я выглядела полной идиоткой.

Сколько я так провела времени, не знаю. Казалось, минули долгие часы.

Наконец, убедившись, что истязание не прошло даром и сон немного отступил, я вернулась в каюту и подошла к окну. Это был вовсе не иллюминатор, как на обычных судах, а настоящее широкое окно, которое пропускало воздух, но было затянуто темной сеткой. Окно выходило на нижнюю палубу. Дверь мы заперли и надежно закрыли на засов, но окно запереть было нельзя: духота не дала бы спать.

И все же моя рука потянулась к оконной раме. После недолгой внутренней борьбы я решила оставить окно открытым. Эвелина могла проснуться от духоты, да и рама, насколько я помнила, скрипела. Вместо этого я поплотнее задернула занавески, не забыв о маленькой щели, чтобы видеть, что творится снаружи. После чего облокотилась о подоконник, пристроилась поудобнее и стала наблюдать.

Со своего места я видела часть палубы, а за ней серебристую полосу реки и ночное небо. Лунный свет был таким ярким, что можно было различить даже гвозди в досках. Мир словно застыл, лишь на воде мерцала едва заметная рябь. Трудно сказать, сколько времени я так простояла, грезя наяву, – не спала, но и не совсем бодрствовала.

Внезапно весь сон как рукой сняло – справа от меня что-то двигалось.

В той стороне находилась каюта Лукаса, но я знала, что это не легкомысленный кузен моей подруги. Более того, я знала, кто это, точнее, что это. Разве не это существо я поджидала?

Пришелец держался в тени, однако я без особого труда разглядела знакомую белую фигуру. Не могу объяснить почему, но в этот раз я не испытывала суеверного ужаса, который неизменно охватывал меня прежде. Возможно, дело в том, что существо двигалось украдкой, явно опасаясь, что его заметят, а может, причина крылась в знакомой и привычной обстановке судна. Как бы то ни было, вместо страха я испытала прилив раздражения. Как же надоела эта назойливая тварь! И до чего ж она глупа! Может, тысячелетия, проведенные в гробнице, не лучшим образом сказались на ее умственных способностях? Репертуар мумии не отличался разнообразием, ну почему бы, скажите на милость, не попробовать что-то новенькое? Так нет, опять крадется и размахивает своими обрубками.

Остатки сна окончательно улетучились, и я хладнокровно прикинула, что делать дальше. Все предостережения Эмерсона в мгновение ока выветрились из моей головы. Он предлагал довольствоваться только тем, чтобы шугануть назойливое чудище? Ну нет, я от души посмеюсь над Эмерсоном: поймаю мумию и тем докажу, что мужчины в подметки не годятся нам, женщинам!

Вот только один-единственный вопрос: позвать на помощь или в одиночку напасть на мумию? Честно говоря, звать на помощь не хотелось. Матросы с капитаном находились в дальнем конце палубы и наверняка крепко спали после попойки, так что, пока они сообразят, что к чему, мумия унесет ноги, точнее лапы. Что касается Лукаса... Без сомнения, этот пьянчужка сладко храпит у себя в постели. Нет, лучше наберусь терпения и посмотрю, что на уме у чудища. И если мумия попытается проникнуть в нашу каюту через окно, я ее схвачу!

Правой рукой я нашарила кувшин с водой, который стоял рядом с моей кроватью. Это был тяжелый глиняный сосуд, вряд ли мумии понравится, если огреть ее кувшином по безглазой мерзкой голове! Я злорадно улыбнулась, предвкушая близкую победу.

Пока я тешила себя мечтами, существо осторожно выбралось на освещенное лунным светом место. И тут улыбка сползла с моего лица. До чего ж она огромная! Настоящий гигант! Существо было выше и крупнее взрослого мужчины. Я попыталась уговорить себя, что это всего лишь видимость, всему виной толстый слой обмоток, но тщетно.

Но хватит ли удара кувшином, чтобы существо потеряло сознание? Господи, ведь треклятые повязки могут смягчить удар! А если я шандарахну мумию, а ей хоть бы что? Как быть тогда? Я ничуточки не сомневалась в своих силах, но, будучи особой более чем разумной, не тешила себя иллюзиями, что одолею чудище в рукопашной схватке.

Даже если это самый обычный человек, а не чудовище, наделенное сверхъестественной силой, он все равно справится со мной, и тогда... Эвелина мирно спала, беззащитная и беспомощная. Нет, нельзя так рисковать! Нужно ее разбудить. Лучше пусть она испугается, чем... об альтернативе мне даже не хотелось думать. Придется позвать на помощь...

Я набрала в легкие побольше воздуха и завопила что есть мочи:

– Лукас! Лукас! Лукас! На помощь!

Понятия не имею, почему я кричала по-французски. Наверное, из-за драматизма момента.

Несколько секунд мне казалось, что я лишь беззвучно разеваю рот, но внезапно мумия остановилась и завертела безглазой головой. Она словно не ожидала услышать моих воплей. Эвелина зашевелилась, что-то сонно пробормотала, но, как ни странно, не проснулась. А еще через секунду из окна соседней каюты на палубу выпрыгнул Лукас. Разумеется, с оглушительным грохотом.

Несмотря на напряжение, владевшее мною, я порадовалась, что Эвелина не видит Лукаса. Он был полностью одет, но в расстегнутом вороте рубашки виднелась мускулистая грудь, а закатанные рукава обнажали не менее мускулистые и довольно волосатые руки. На лице его читалось выражение угрюмой решимости; правая рука сжимала ружье. Словом, Лукас выглядел очень впечатляюще. От такого зрелища любая романтически настроенная девушка потеряла бы голову. Да и я чуть не потеряла эту самую голову, когда он вскинул ружье и прицелился в мумию, замершую в центре палубы.

– Стой! – тихо приказал Лукас. – Стой! Больше ни шагу, иначе я стреляю! Черт, – с досадой пробормотал он, – неужели эта пакость не понимает по-английски? Как это глупо!

– Но жесты-то она наверняка понимает! – крикнула я, едва не вываливаясь из окна. – Лукас, ради всего святого, схватите мумию! Не время насмехаться над ее лингвистическими недостатками!

Голова мумии повернулась как на шарнирах, и на меня уставилось подобие лица. О, она могла видеть! Клянусь, в темных глазных впадинах я уловила блеск. Мумия вскинула лапы-обрубки и разразилась мяукающими гортанными звуками.

Тут проснулась Эвелина и окликнула меня. По скрипу пружин я поняла, что она собирается встать.

– Оставайся в постели, дорогая! – распорядилась я. – Не двигайся с места! Лукас... – Мне совершенно не хотелось хвалить Лукаса, но справедливость того требовала. – Мы с Лукасом контролируем положение.

– И что мне теперь делать? – буркнул Лукас. – Эта мерзавка, похоже, меня не понимает...

– Тресните ее по голове! – крикнула я. – Скорее! Давайте бейте же! Господи, да что вы там торчите как столб?! Ладно, я сама!

Я полезла через подоконник. Эвелина все-таки не послушалась, подбежала к окну и теперь пыталась помешать мне, хватая за руки и причитая. Лукас на палубе зашелся в хохоте, глядя, как я каракатицей вожусь в оконном проеме. Чувство меры у этого человека отсутствовало начисто. Мумия тоже таращилась на меня. Мне даже показалось, что она тоже собирается расхохотаться. Однако веселье продолжалось недолго.

Внезапно страшилище пришло в движение. Опустив руки-обрубки, мумия метнулась вперед, тело Лукаса резко дернулось, ружье выпало из его рук и глухо звякнуло о палубу. А в следующий миг упал сам Лукас.

Мы с Эвелиной застыли от ужаса, вцепившись друг в друга, точнее, я вцепилась в оконную раму, а Эвелина – в мои ноги. Ночную тишину разорвал жуткий квакающий хохот. Косолапо переступая, мумия повернулась в нашу сторону.

И тут наконец-то послышались людские голоса. Команда проснулась! Мумия тоже услышала шум. Она угрожающе выставила лапы-обрубки и попятилась. Я поняла, что матросы увидели мумию. Возможно, они даже видели и все невероятное представление, которое было разыграно на палубе.

Мумия помедлила, а потом развернулась и упрыгала в темноту. Я почувствовала, что хватка Эвелины ослабла. Отлепившись от окна, я встала на ноги и без особых церемоний встряхнула подругу.

– Эвелина, дорогая, возвращайся в постель. Теперь ты в безопасности, а я должна пойти к Лукасу.

Эвелина без сил рухнула на кровать, а я вылезла в окно, что оказалось не так-то легко. Эти пышные ночные одеяния с нелепыми оборками выведут из себя даже святого! Боюсь, карабкаясь через подоконник, я обнажила кое-какие части своего тела, но мне некогда было думать о подобной ерунде, да и члены команды находились не в том состоянии, чтобы заметить это нарушение приличий. Мешком упав на палубу, я встала на четвереньки и огляделась. Матросы сгрудились темной массой в конце палубы и жались друг к другу, словно глупые испуганные овцы.

Лукас неподвижно лежал в лунном свете.

Я на четвереньках подобралась к нему и неуверенно дернула за руку. Лукас остался недвижим. Тогда, кряхтя и постанывая от напряжения, я перевернула его. Если он и дальше так будет предаваться чревоугодию, то скоро может распрощаться со своей стройной фигурой.

Судя по всему, Лукас не пострадал; пульс был ровным, хотя и несколько учащенным, а лицо румяным. Правда, дышал он как-то странно – прерывисто, почти судорожно, а тело время от времени сотрясали конвульсии.

Поначалу матросы пугливым стадом держались поодаль, когда же решились подойти, то наотрез отказались прикасаться к Лукасу. Наконец появился капитан Хасан; его резкий голос встряхнул команду. Полагаю, матросы боялись капитана не меньше сверхъестественных явлений. Уложив Лукаса на кровать, египтяне поспешно выскочили из каюты.

Хасан замер в дверях со скрещенными на груди руками.

Никогда я так не жалела, что не выучила арабского вместо латинского, греческого и древнееврейского. Капитан Хасан отнюдь не стремился объясниться со мной, а мои бессвязные вопросы, вероятно, были ему так же непонятны, как мне – его ответы. Создавалось впечатление, будто он чем-то смущен, но я не смогла уловить причину его смущения. Он слишком крепко спал, только это и удалось понять из его слов. Весь экипаж дахабии спал. Это был не естественный сон, их словно заколдовали. В противном случае экипаж, конечно же, немедленно отозвался бы на мой призыв о помощи.

Обо всем этом я скорее догадалась, чем поняла, и эти сведения, согласитесь, успокоить отнюдь не могли. Я отпустила Хасана, попросив, насколько это удалось, поставить часового на остаток ночи. Следовало как можно скорее заняться Лукасом, а я с тяжелым сердцем сознавала, что больше не могу полагаться ни на команду, ни даже на капитана. Если матросов до сих пор не напугали рассказы о мумии, то ночное происшествие довершило дело.

Лукас все еще находился без сознания. Мне не хотелось гадать о природе поразившей его таинственной силы. Осмотрев его и не обнаружив раны, я решила обращаться с больным так, как если бы он пребывал в глубоком обмороке. Но ни одно из привычных средств не помогло. Глаза Лукаса оставались закрытыми, а грудь все так же судорожно и прерывисто вздымалась.

Мне стало не по себе. Если это обморок, то очень неестественный и глубокий. Я старательно растирала руки Лукаса, накладывала холодные компрессы на лицо и грудь, приподнимала ему ноги – все без толку. Наконец я повернулась к Эвелине, которая, разумеется, не стала сидеть в нашей каюте и теперь, стоя в дверях, наблюдала за моими манипуляциями.

– Он не?.. – Девушка замолчала.

– Нет, и нет никакой опасности для жизни, – быстро ответила я. – Просто я не понимаю, что с ним такое.

– Я не смогу этого вынести, – прошептала Эвелина. – Нет, Амелия, это не то, что ты думаешь.

Я восхищаюсь Лукасом, он мне нравится, и после его храброго поведения сегодня ночью я вряд ли могу не уважать его. Но моя тревога – это тревога кузины и друга... Амелия, я начинаю думать, что приношу несчастья всем, кто мне дорог. Может, надо мной висит проклятие? Может, я должна покинуть тех, кого люблю? Сначала Уолтер, теперь Лукас... А вдруг следующая на очереди ты, Амелия?!

– Не говори чепухи! – отмахнулась я, только резкостью можно было остановить приближающуюся истерику. – Лучше принеси свою нюхательную соль. Жуткая гадость. Думаю, она сможет привести Лукаса в чувство, поскольку я, понюхав, чуть сознание не потеряла.

Эвелина кивнула. Повернувшись, я с радостью отметила первые признаки жизни на лице пациента. Рот его приоткрылся. Чуть слышным голосом Лукас вымолвил одно-единственное слово.

– Он зовет тебя! Ответь ему.

Эвелина опустилась на колени рядом с постелью.

– Лукас, – прошептала она ласково. – Лукас! Я здесь. Поговори со мной.

Пальцы больного шевельнулись. Эвелина вложила свою ладонь в его.

– Эвелина, – просипел Лукас. – Милая....

– Я здесь, – повторила Эвелина, – Ты слышишь меня, Лукас?

Голова больного едва заметно повернулась.

– Так далеко, – пробормотал он слабым голосом. – Где ты, Эвелина? Не покидай меня. Я тут один в темноте...

Эвелина склонилась над ним.

– Я не покину тебя, Лукас. Умоляю, очнись. Поговори с нами.

– Возьми меня за руку. Не позволяй мне уйти... Я потеряюсь без тебя...

Обмен подобными пошлыми банальностями продолжался довольно долго. Лукас все время о чем-то умолял, а Эвелина ласково и терпеливо утешала. Я же раздраженно переминалась с ногина ногу, подозревая, что Лукас давным-давно пришел в себя и теперь ломает комедию. Во всякое случае, он не бредил в общепринятом смысле этого слова. Только обоюдная глупость могла родить столь бессмысленный диалог. Но вот Лукас дошел до логического конца.

– Не оставляй меня! – душераздирающе простонал он. – Никогда не оставляй меня, любовь моя, надежда моя! Обещай, что никогда не оставишь меня!

Эвелина наклонилась, ее распущенные велось коснулись его щеки. Лицо девушки исказилось от жалости, и хотя мне не хотелось разочаровывать подругу, но в припадке идиотской жертвенности она могла наобещать чего угодно. А если она даст обещание, то непременно выполнит его. Похоже события принимали опасный оборот. Нет, не бывать этому!

Я шагнула к ложу Лукаса и язвительно проговорила:

– Он приходит в себя, Эвелина! Ты сначала пообещаешь выйти за него замуж или сперва дадим ему нюхательной соли?

Эвелина покраснела и отпрянула от кровати. Лукас открыл глаза.

– Эвелина, – сказал он медленно, но уже своим нормальным звучным голосом, а не страдальческим шепотом. – Это действительно ты? Я видел сон. Храни меня господь впредь от таких снов!

– Какое счастье! – обрадованно воскликнула Эвелина. – Как ты себя чувствуешь, Лукас? Ты так нас напугал.

– Небольшая слабость, а в остальном нормально. Это от твоего голоса я пришел в себя, Эвелина, милая. Казалось, душа моя отделилась от тела и блуждает в темноте без единой искры света. А потом я услышал твой голос и пошел на него, словно на сигнал маяка.

– Я так рада, что помогла тебе, Лукас.

– Ты спасла мне жизнь, Эвелина! Отныне она твоя.

Эвелина неуверенно покачала головой и попыталась высвободить руку.

– Довольно! – вмешалась я. – Меня не столько интересуют ваши сны, дорогой Лукас, сколько их причина. Что с вами случилось? Я видела, как вы споткнулись и упали, но могу поклясться, что существо ничего не бросало.

– Не знаю... – задумчиво ответил Лукас. – Я не почувствовал удара, по крайней мере физического... Полагаю, вы не нашли ни синяка, ни других следов?

Он опустил взгляд на свою голую грудь. Еще гуще покраснев, Эвелина вскочила и отпрянула от кровати.

– Насколько могу судить, никаких следов нет, – подтвердила я. – Что вы почувствовали?

– Это невозможно описать! Наверное, то же самое должен чувствовать человек, которого поразила молния. Дрожь по всему телу, затем слабость, а потом словно проваливаешься в небытие... Я чувствовал, как падаю, но не помню, как мое тело ударилось о палубу.

– Прекрасно! – произнесла я с сарказмом. – Наша мумия еще умеет и молнии метать! Эмерсон будет рад это услышать.

– Мнение мистера Эмерсона меня не интересует! – отрезал Лукас.

3

Остаток ночи я проспала мертвым сном. Эвелина же не сомкнула глаз. Пробудившись, я обнаружила, что рассвет уже окрасил небо в нежные розовые тона, и на фоне этой красоты вырисовывается силуэт Эвелины. Она стояла у окна полностью одетая, в строгой саржевой юбке и блузке. Едва я пошевелилась, как девушка заговорила.

– Я ухожу в лагерь! – твердо объявила Эвелина. – Тебе идти вовсе не обязательно, Амелия, я скоро вернусь. Хочу убедить мистера Эмерсона перевезти сюда брата и всем вместе отправиться в Луксор. Но если они не согласятся... Я знаю, Амелия, тебе не хочется уезжать отсюда, я заметила, что ты неравнодушна к... к археологии. Но думаю, если я попрошу Лукаса, он составит мне компанию, и ты с чистым сердцем сможешь остаться в Амарне.

Я взглянула на ее бледное решительное лицо и проглотила колкость, готовую сорваться с языка. С этой минуты придется тщательно следить за своими словами. Наивная Эвелина поверила в представление, которое разыграли прошлой ночью! С жалостью и удивлением я отметила, что моя подруга без каких-либо угрызений совести согласна обременить Лукаса своим обществом, которое, как она полагала, приносит одни лишь неприятности. Уолтера она не собирается подвергать риску.

– Что ж! – Я бодро соскочила с кровати. – Надеюсь, ты не уйдешь, не позавтракав. Было бы глупо рухнуть от истощения посреди пустыни.

Эвелина неохотно согласилась со мной. Пока она беспокойно металась по верхней палубе в ожидании приглашения к столу, я послала за Лукасом.

Ночная свистопляска не прошла бесследно для экипажа. Всегда улыбчивый юнга Хабиб за все утро ни разу не улыбнулся, а на нижней палубе царила гнетущая тишина.

Лукас появился, когда мы пили чай. Он выглядел совершенно здоровым и сообщил, что чувствует себя превосходно. Эвелина немедленно выложила ему свой грандиозный план. Лукас был не настолько глуп, чтобы не понять причины ее волнения. Его брови поползли вверх. На тот случай, если этот недотепа упустит суть, я пнула его под столом. Лукас возмущенно повернулся ко мне, и я скорчила гримасу. Намек он понял.

– Дорогая моя, – нежно пропел Лукас, – если ты желаешь уехать, то так и будет! Любое твое желание, для меня закон, но должен сделать одно малюсенькое замечание. Я готов отдать ради тебя жизнь, но не честь джентльмена и англичанина! Ты не можешь просить меня покинуть друзей. Нет, ничего не говори; я сейчас же прикажу команде подготовиться к немедленному отплытию и доставить вас с мисс Амелией в Луксор или в любое другое место, куда вы пожелаете. Но я останусь здесь! Иначе я потеряю ваше уважение.

Эвелина молча сидела со склоненной головой. Я решила, что настала пора вмешаться. Особых возражений у меня не было, но Лукас умудрился создать атмосферу слюнявой сентиментальности, которая мне претит.

– Я уеду только в том случае, если к нам присоединятся Эмерсон с Уолтером! – твердо сказала я. – И позвольте, Лукас, мне самой распоряжаться своим судном и своими людьми. Если хочется покомандовать, отправляйтесь к себе. Своей команде можете приказывать что угодно и сколько угодно!

– И прикажу! – надменно ответил Лукас.

С этими словами он удалился, а я вызвала капитана Хасана и предприняла очередную попытку пробиться сквозь языковой барьер. Я подумывала попросить Лукаса одолжить нам своего драгомана в качестве переводчика, но эта личность с бегающими глазками не внушала мне ни малейшего доверия. Да и вообще, если даже Эмерсон не смог вызвать Хасана на откровенность, то мне это вряд ли бы удалось.

Но одну мысль Хасан сумел донести до меня. Он до бесконечности повторял слово «ходить» и тыкал рукой вверх по течению.

– Эмерсон тоже? – спросила я и махнула рукой в сторону лагеря.

Хасан энергично кивнул. Мы должны уехать все вместе. Сегодня. Таково было мнение капитана.

Как будет по-арабски «сегодня», я знала. Таи же, как и «завтра». И не преминула воспользоваться своими познаниями.

– Завтра! – безапелляционно объявила я. И раз десять повторила по-арабски.

У Хасана вытянулось лицо. Он пожал плечами.

– Завтра, – сдержанно сказал капитан. – Ин...шалла!

Это слово я тоже знала и повторила уже по-английски:

– Да будет воля бога!

Глава 10

1

Вскоре после завтрака мы отправились в путь. Солнце стояло уже довольно высоко, песок отсвечивал бледно-золотистым сиянием, которое даже в такой ранний час слепило глаза. По дороге все хранили унылое молчание. Эвелина после своего заявления на судне вообще не проронила ни слова. Я тревожилась за подругу и ломала голову, как развеселить и подбодрить ее.

Первым нас приветствовал не кто иной, как Уолтер. Раненая рука у него была подвязана, но в остальном он выглядел вполне пристойно. Я обрадовалась, увидев его на ногах. Уолтер почти бегом устремился нам навстречу. Оказавшись рядом, он схватил меня за руку, но взгляд его был прикован к Эвелине.

– Вы представить себе не можете, как я рад вас видеть! – воскликнул он. – Я страшно разозлился на Рэдклиффа, когда он сообщил мне, что вы перебрались на судно.

– Ну уж не знаю, с какой стати было беспокоиться, – ворчливо ответила я, крепко сжимая здоровую руку Уолтера. – Если и надо было о ком-то тревожиться, так это о вас. Как вы себя чувствуете? И где ваш непоседливый родственник?

– Вы не поверите! – рассмеялся Уолтер. – Угадайте!

– Да что тут угадывать. Разумеется, Эмерсон воспользовался моим отсутствием, чтобы продолжить раскопки. У этого человека нет совести! Полагаю, он сделал очередное открытие. И что это? Говорите же, Уолтер, не томите! Еще один фрагмент напольной росписи?

– Мисс Амелия, вы меня поражаете! Неужели вы умеете читать мысли? Откуда вы узнали?

– Просто успела изучить вашего брата, – сердито ответила я. – Когда дело касается его любимых древностей, он способен на любую глупость. В таком положении тратить время и силы... Так где Эмерсон? Мне нужно с ним поговорить.

– Это совсем рядом с разрушенными плитами, но...

– Никаких «но»! – отрезала я. – Возвращайтесь в лагерь, а я приведу Эмерсона.

И я поспешила к месту раскопок, не обременяя себя излишней болтовней.

К тому времени, когда Эмерсон наконец попался мне на глаза, я вся извелась от нетерпения. Он сидел на корточках, а выцветшая одежда и пыльный шлем так хорошо сливались с окружающим песком, что я заметила Эмерсона, только почти споткнувшись об него. Поглощенный своими изысканиями, он не услышал моего приближения. В сердцах я огрела его зонтиком.

– О, – протянул он, рассеянно глянув на меня. – Это вы, Пибоди. Ну конечно! Кто еще станет приветствовать человека ударом по голове?

Я опустилась на песок и по-турецки скрестила ноги. Эта поза, которая поначалу давалась мне с трудом, в последнее время стала получаться куда лучше. По крайней мере колени больше не издавали оглушительного скрипа.

Эмерсон успел очистить роспись размером в три квадратных фута. Я разглядела синий фон – озеро и три изысканных цветка лотоса. Зеленые листья обрамляли белоснежные лепестки.

– Так вот в чем заключался ваш замысел! – пропыхтела я, справившись с одышкой. – Отослать меня с Эвелиной, чтобы отвлечь мумию, а самому преспокойно посвятить себя раскопкам. Ну, спасибо, дорогой Эмерсон, за вашу заботу! Вы самый презренный, самый эгоистичный... Вы же прекрасно знаете, что рыться в песке голыми руками – пустая трата времени. Так вам никогда не расчистить роспись. Песок засыпает все с той же скоростью, с какой вы его сгребаете.

Эмерсон покосился на меня через плечо.

– Стоп, стоп, Пибоди, вы не договорили. Я самый презренный, самый эгоистичный...

– Вам что, даже не любопытно? – сердито буркнула я. – Неужели вы не хотите узнать, что случилось прошлой ночью?

– А я уже знаю. – Эмерсон снова сгорбился над древней плитой. – Еще до рассвета я наведался к судну и поболтал с капитаном Хасаном.

Присмотревшись, я поняла, что он выглядит утомленным. Под глазами залегли темные круги, а морщины в уголках рта обозначились глубже. От его усталого вида и спокойствия я на мгновение сникла, но только на одно мимолетное мгновение.

– Значит, поболтали, да? И что вы обо всем этом думаете?

– Все произошло, как я и предполагал. Мумия появилась, а вы обратили ее в бегство...

– Не я, а Лукас!

– По-моему, от Его Безмозглости было мало толку. Своим нелепым падением он вверг команду в состояние паники. Даже капитан Хасан испугался, а он, смею вас уверить, далеко не робкого десятка. Полагаю, к утру его светлость полностью оправился от того, что Хасан назвал «лично доставленным проклятием»?

– Не знаю, что с ним такое стряслось, – призналась я. – Если бы Лукас не был таким отважным человеком, я бы решила, что он просто упал в обморок.

– Ха!

– Насмехайтесь сколько хотите, но вы не можете отказать Лукасу в храбрости. Он отнюдь не трус.

Эмерсон пожал плечами и продолжил расчищать плиты.

– Похоже, вы лишились остатков разума, – заметила я. – У вас уже одну роспись разрушили, а если расчистите эту, ее ждет та же судьба. Она останется в целости и сохранности только в том случае, если будет закрыта песком.

– А может, меня заботит вовсе не сохранность находки? Это отличная приманка, способная привлечь нашего таинственного гостя. Лучше потерять плиту с древней росписью, чем Эвелину.

Эмерсон быстро взглянул на меня и чуть улыбнулся. Несколько минут я молча рассматривала его, потом медленно проговорила:

– Вы ведь и сами в это не верите.

– Нисколько не сомневаюсь, дорогая Пибоди, что вы крайне невысокого мнения обо мне и моих идеях, но ничего лучшего в голову мне не пришло.

В его голосе появились интонации, которых я прежде не слышала. Гнев, презрение и отвращение мне были знакомы, но этой усталой горечи в голосе Эмерсона раньше не было. Мне почему-то вдруг захотелось расплакаться. Я быстро отвернулась, чтобы он не заметил слез, предательски навернувшихся на глаза.

– Неправда, что я невысокого мнения о вас, – промямлила я и шмыгнула носом. Эмерсон резко вскинул голову:

– Что-что?

В эту минуту мы, должно быть, являли на редкость нелепую картину. Эмерсон подался вперед, пытаясь заглянуть мне в лицо. Руки его упирались в песок, и всей своей позой он напоминал любопытного орангутанга. Да и моя собственная поза – со скрещенными по-турецки ногами, в ворохе многочисленных юбок – была не менее идиотской. Впрочем, в тот момент я не сознавала анекдотичности происходящего, я видела лишь пронзительно-синие глаза, сверкавшие, словно сапфиры. Долго выносить этот взгляд было нельзя, я опустила глаза, с ужасом чувствуя, как горят щеки.

И тут чей-то голос разрушил чары. Мы с Эмерсоном дружно отпрянули друг от друга. К нам приближался Уолтер.

– Рэдклифф, – заговорил Уолтер, – как ты думаешь, что...

Он остановился и изумленно посмотрел сначала на брата, потом на меня.

– Что-то случилось? Я не помешал?

– Ничуть, – надменно ответил Эмерсон. – Ты ничуть не помешал. Что стряслось на этот раз, Уолтер? Ты выглядишь взволнованным.

– Взволнованным? Еще бы! Ты тоже будешь выглядеть взволнованным, когда услышишь, что произошло прошлой ночью.

– Я уже все знаю, – все так же надменно отозвался Эмерсон.

Лицо его было столь же отрешенным, как и у каменных сфинксов. Должно быть, мне попросту привиделся этот мимолетный страстный взгляд. Нет ничего удивительного, что после столь бурных событий и бессонной ночи у меня начались галлюцинации.

– Значит, мисс Амелия успела тебе рассказать, – как ни в чем не бывало продолжал Уолтер. – Рэдклифф, надо что-то делать. Этот кошмар никогда не кончится! Ты должен убедить наших дам уехать, немедленно, сегодня! Умоляю, возвращайся в лагерь и уговори Эвелину. Я, похоже, не в силах переспорить ее.

– Хорошо, – буркнул Эмерсон, поднимаясь на ноги.

Уолтер протянул мне руку и помог встать. Его брат, не оглядываясь, устремился в сторону лагеря, и мы, переглянувшись, поспешили следом. Уолтер на бегу продолжал сетовать на упрямство Эвелины, пока не довел Эмерсона до бешенства.

– Уолтер, ты несешь полный вздор! По-моему, у тебя помрачение рассудка. Предположим, нам удастся уговорить Эвелину уехать, ну и что с того? Если мумия – это нечто сверхъестественное, во что вы по причине своей беспросветной глупости верите, то эта высшая сила станет следовать за Эвелиной повсюду, куда бы та ни направилась. Хотя мумия с не меньшим успехом может следовать за Эвелиной и не будучи сверхъестественного происхождения! Поскольку тебя, судя по всему, больше волнует безопасность наших дам, чем раскопки, то, надеюсь, ты согласишься, что нужно выяснить мотивы этого загадочного существа.

На лице Уолтера отражались противоречивые чувства. Доводы Эмерсона произвели на него впечатление, но инстинкты бунтовали против разума. Больше всего Уолтеру хотелось, чтобы Эвелина оказалась наконец вне опасности.

– Кстати, – вставила я, – у нас нет никаких причин полагать, что это назойливое создание хочет причинить Эвелине вред. Вы оба пострадали, как и Лукас, но Эвелина цела и невредима. Она единственная, кто не пострадал, если, конечно, не считать меня.

– Да уж... – протянул Эмерсон и смерил меня долгим задумчивым взглядом. – Уверяю вас, Пибоди, это невероятное обстоятельство не ускользнуло от моего внимания.

Путь мы закончили в молчании. Уолтер был слишком встревожен, а я слишком рассержена, чтобы поддерживать беседу. Гнусный намек Эмерсона нетрудно было понять. Неужели и в самом деле можно вообразить, что за кознями мумии стою я?! Ну нет, даже Эмерсон не способен на подобную наглость и глупость... Впрочем, способен, да еще как! От такого прожженного циника, как Рэдклифф Эмерсон, которому неведомы благородство и альтруизм, можно ждать чего угодно!..

2

Эвелина с Лукасом нас уже поджидали, и мы тут же принялись обсуждать дальнейшие действия, но, разумеется, впустую. И, к несчастью, виновата была я. Обычно для меня не составляет труда принять решение и заставить остальных согласиться с ним. Но сейчас в моей голове не нашлось бы даже жалкого подобия решения. Я была растеряна и подавлена и от собственной бестолковости пришла в отчаяние.

Для всех нас самым безопасным вариантом было бы как можно скорее свернуть лагерь и уехать. Но Эмерсон и в мыслях не держал подобное развитие событий, и, признаться, в глубине души я ему сочувствовала. Идея же бросить братьев на растерзание взбесившейся мумии и убраться восвояси представлялась мне совершенно невозможной. И Уолтер, и Эмерсон еще не оправились от своих ран, а потому не смогут оказать достойного сопротивления ни мумии, ни местным жителям, если те начнут проявлять открытую враждебность. Позвать на помощь тоже некого. Даже в разгар туристического сезона руины Амарны привлекали лишь редких энтузиастов, а зимой туристы сюда не заглядывали. Словом, требовался разумный человек, который присмотрел бы за этими беспомощными, хотя и весьма самоуверенными археологами.

Другой вариант состоял в том, чтобы перенести лагерь на судно, а Эвелину с Лукасом отправить в Каир за подмогой. Конечно, не очень-то прилично если девушка путешествует с молодым холостяком но я готова была с легким сердцем забыть о приличиях. Однако этот план был сопряжен с рядом трудностей. Во-первых, Эвелина наверняка откажется покидать Уолтера и меня. Во-вторых, Эмерсон взвоет как раненый шакал при одной мысли, что я согласна взять его под свое крыло и защитить от происков мумии. А в-третьих, все тот же Эмерсон с таким презрением относился к Масперо и его Ведомству древностей, что идея обратиться за помощью к каирским чиновникам уязвляла его мужскую гордость не меньше, чем Амелия Пибоди в роли защитницы.

Тем не менее, я решила, что мой долг – предложить этот трудно осуществимый план. Конечно же, его восприняли с единодушным возмущением. Я сказала «единодушным»? Как ни странно, я ошиблась. Эмерсон, который, по моим предположениям, должен был накинуться на меня с кулаками, не проронил ни слова, губы его были плотно сжаты.

Первым взбунтовался Лукас.

– Покинуть наших друзей? – вскричал он. – И вас, мисс Амелия? Об этом не может быть и речи! Более того, я не желаю подвергать риску репутацию своей кузины, отправляясь с ней в поездку наедине. Есть только одно условие, при котором этот план может быть принят...

И он многозначительно посмотрел на Эвелину, которая покраснела и отвернулась.

Смысл его высказывания был прозрачен. Если Эвелина поедет в качестве невесты и церемония состоится сразу по прибытии в Каир... В наше полное условностей время такое поведение может быть потрясением правил приличия, но весьма умеренным потрясением.

Уолтер тоже понял это. Его простодушное лицо тотчас осунулось. Эмерсон извлек из кармана трубку и с довольным видом принялся ее раскуривать.

– Это же нелепо! – воскликнула я, вскакивая на ноги. – Мы должны принять какое-то решение. Скоро наступит вечер, а я устала до смерти и не смогу воевать с мумией, если она заявится и этой ночью.

– Конечно же, устала, – тут же встревожилась Эвелина. – Ты должна отдохнуть, это важнее всего остального. Приляг, Амелия.

– Мы же еще ни до чего не договорились! – упрямо возразила я.

Эмерсон вытащил изо рта трубку.

– Честное слово, Пибоди, вы меня удивляете.

Ведете себя как пугливый ребенок, шарахающийся от каждой тени.

– Тени! – возмущенно подскочила я. – Полагаю, это тень ударила вас камнем, и Уолтера ранила тоже тень!

– Я пострадал от камнепада, – хладнокровно ответил Эмерсон. – А Уолтер пострадал от другого несчастного случая, – он взглянул на Лукаса, – да-да, Пибоди, случая. Ну же, пораскиньте мозгами. У нас нет никаких оснований считать, что все эти неприятные происшествия явились результатом чьей-то злой воли. Что касается странного падения Его Бе... его светлости прошлой ночью, то человеческое тело порой подвержено необъяснимым приступам слабости. Усталость, возбуждение, излишек вина...

Он замолчал и саркастически взглянул на Лукаса. Тот вспыхнул от гнева:

– Я отвергаю это голословное утверждение!

– В противном случае придется поверить в сверхъестественные способности странствующей мумии, – сухо ответил Эмерсон. – А я наотрез отказываюсь верить в подобную чушь! И буду продолжать искать рациональные объяснения, пока разум окончательно не покинет меня, и если ни один из вас не в силах предложить убедительного мотива, то почему я должен считать, что мы подвергаемся опасности...

Он сделал паузу и обвел нас холодным взглядом. Все молчали.

– Никто случайно не замешан в кровной вражде? – насмешливо продолжал Эмерсон. – Нет? Хорошо, тогда вернемся к единственно разумному объяснению, предложенному, насколько я помню, его светлостью. Местные жители желают прогнать нас отсюда, потому что они нашли что-то ценное. Я не позволю себя прогнать. Вот и все!

Его неопровержимая логика произвела на меня большое впечатление. И все же где-то в глубине души затаилась странная тревога.

– Так что вы предлагаете?

– Перейти в наступление, – спокойно ответил Эмерсон. – До сих пор мы только оборонялись, напуганные воображаемой опасностью. А именно этого, насколько я понимаю, и добивались наши противники. Напугать нас и вынудить уехать. Раз местные жители смогли найти гробницу, мы тоже ее найдем. Я завтра же приступлю к поискам. Помощников наберем из ваших команд. Это будет нелегко, поскольку местные жители уверили матросов, будто на нас лежит проклятие. И все же, полагаю, разумная смесь лести, уговоров и подкупа поможет. Нам понадобятся люди, чтобы защитить дам и вести поиски. Ну, что скажете? Как вам мой план?

Увы, мне было нечего сказать. План был хорош, но я скорее умерла бы, чем признала это вслух.

Остальные же не скрывали, что замысел пришелся им по душе. Печальное лицо Эвелины прояснилось.

– Так вы думаете, что мумия лишь хочет нас напугать? И никакой опасности в действительности нет?

– Милая моя Эвелина, я убежден в этом. Если вы боитесь, давайте пошлем к черту условности и устроим одну общую на всех спальню. Но я уверен, нет никакой нужды обрекать себя на неудобства. Все согласны? Что ж, прекрасно! Тогда пускай Пибоди отправляется спать. Она явно нуждается в отдыхе, а то за последние десять минут наш драгоценный оракул не отпустил ни одного язвительного замечания.

С этими словами Эмерсон развернулся и стремительно удалился, оставив меня в бессильной ярости ловить ртом воздух.

3

Я думала, что не засну. Мой разум пребывал в полном смятении, что-то неуловимое тревожило меня, не позволяя держаться в рамках чистой логики. Но душевная усталость вкупе с физическим изнеможением в конце концов взяли свое, и я задремала, погрузившись в причудливый мир обрывочных беспокойных снов. Их лейтмотивом был свет – яркие лучи света, которые вспыхивали и тут же исчезали, оставляя меня в кромешном мраке. Я шарила в темноте, пытаясь ухватить неведомо что.

Один из этих ослепительных лучей и разбудил меня. Полог, закрывавший вход в гробницу, приподнялся, и тьму моих кошмаров пробило заходящее солнце. Я пошевелилась, силясь сбросить с себя путы сна. Простыни сбились в жгут, влажные от пота волосы беспорядочными лохмами торчали во все стороны. Господи, ну и вид, должно быть!

И тут раздался голос. Сначала я его не узнала. Это был хриплый, напряженный шепот:

– Не двигайтесь, Пибоди! Ради всего святого, не шевелитесь!

Я разлепила ресницы, и мой взгляд наткнулся на странную веревку, валявшуюся на кровати прямо перед моим носом. Это еще что такое? Откуда она здесь взялась? Тут «веревка» зашевелилась, от нее отделилась плоская голова, и на меня уставились два круглых злобных глаза.

Вновь раздался шепот:

– Не двигайтесь! Не шевелитесь, не дышите... Замрите!

Эмерсон мог и не надрываться. Пошевелиться я была не способна, даже если бы очень захотела. Маленькие обсидиановые глазки гипнотизировали меня. Теперь я знала, что испытывает кролик, оказавшийся в компании удава.

Отчаянным усилием воли я заставила себя отвести взгляд в сторону. Скосив глаза, уставилась на розовые скалы, видневшиеся в проеме. Лучше полюбуюсь закатом, глядишь, этой малосимпатичной рептилии надоест разглядывать меня, и она уползет по своим делам.

Боковым зрением я видела, как по лицу Эмерсона стекают струйки пота. На меня он не смотрел. Наверное, любовался пресмыкающимся. Я осторожно перевела взгляд на змею. Плоская голова угрожающе раскачивалась. Эмерсон медленно приподнял дрожащую от напряжения руку, пальцы его коснулись кармана и все с той же мучительной неспешностью скользнули внутрь.

И до и после я не раз истязала себя нечеловеческим трудом, но никогда мне не было так тяжело. Оказалось, что самая мучительная работа на свете – это хранить полную неподвижность. Паралич вскоре сменился страхом, каждый нерв моего тела дрожал от желания действовать. Сначала мне захотелось закричать во все горло, потом спрыгнуть с кушетки, потом... Глаза застилала пелена. Еще мгновение – и я действительно заору, вскочу и затопаю ногами!

Но тут все кончилось. Рука Эмерсона молнией метнулась вперед, и в тот же миг разверзлись небеса. Или мне показалось, что они разверзлись. Яркая вспышка, грохот – и я, ослепленная, провалилась в блаженное забытье.

В беспамятстве я пробыла недолго, а очнувшись, какое-то время никак не могла вспомнить, что же стряслось. Голова моя покоилась на чем-то твердом и теплом, в ушах еще звенело. Я чувствовала себя удивительно уютно – безвольным и бескостным студнем, лишенным разума. Что-то касалось моего лица, словно кто-то поклевывал мои веки, щеки, губы. Клюв у существа был удивительно мягкий и тоже теплый. Я передумала открывать глаза и покрепче зажмурилась. Наверное, я все еще сплю. Мне иногда снится нечто подобное, должно быть, это сон, приятный, волшебный сон, реальность не бывает такой чудесной... Вспомнила! Змея... вероятно, она все же вонзила в меня свои ядовитые зубы, и теперь я брежу наяву.

Какая досада, наваждение в конце концов пропало! Послышались встревоженные голоса, топот, сквозь ресницы я видела мельтешащий свет. Да, сон кончился. Я почувствовала, как меня уложили на плоскую поверхность, схватили за плечи и затрясли как тряпичную куклу. А потом, словно в довершение унижения, принялись хлестать по щекам! Что за фамильярность?! Я недовольно открыла глаза и уставилась на искаженное лицо Эмерсона. Разумеется, это он надавал мне пощечин. Кто же еще! Чуть поодаль я увидела Эвелину, лицо ее покрывала смертельная бледность. С несвойственной для неегрубостью девушка оттолкнула Эмерсона.

– Амелия! Милая, милая Амелия! Мы услышали выстрел и прибежали. Что случилось? Ты ранена? Ты умираешь?

– Не ранена и не умирает, просто наслаждается обмороком, – сказал Эмерсон знакомым скрипучим голосом. – Женщины любят понежиться в обмороке. Должен сообщить вам, дражайшая Пибоди, вы впервые ведете себя так, как и подобает женщине. Непременно отмечу это событие в походном дневнике.

Надо бы ответить чем-нибудь столь же язвительным, но язык едва ворочался, вышло какое-то невнятное мычание. Пришлось довольствоваться испепеляющим взглядом. Эмерсон отступил назад и, сунув руки в карманы, встал в изножье походной кровати. Квохтанье Эвелины прервал тихий возглас Уолтера. Он нагнулся и поднял змею.

– Господи! – воскликнул молодой человек дрожащим голосом. – Кобра, одна из самых ядовитых змей Египта. Рэдклифф, так это ты стрелял? Ты уверен, что змея не укусила мисс Амелию?

Мне показалось, что Эвелина упадет в обморок. Но моя подруга встрепенулась и принялась лихорадочно шарить среди простыней. Я отдернула ноги. Нечего меня ощупывать! Я прекрасно себя чувствую, оставалось лишь донести эту истину до окружающих.

– Прекрати суетиться, Эвелина! Змея меня не тронула. Это тупое создание слишком долго раздумывало, кусать меня или нет, так что у Эмерсона имелась бездна времени, чтобы выстрелить в нее.

Правда, должна сказать, он и потратил почти всю эту бездну. Он так долго доставал свой пистолет, что я успела бы расправиться с десятком змей.

– Вы не правы, Амелия! – воскликнул Уолтер. – В таких случаях нужно действовать с крайней осторожностью, одно резкое движение – и змея опередит вас. Подумать только, она была здесь, рядом с вашей кроватью! Брр! Слава богу, у тебя оказалось оружие, Рэдклифф.

– Мое оружие, я полагаю, – вмешался Лукас. Он медленно вошел в гробницу. – Какая удача, что вы носите его с собой.

– Там оставалась всего одна пуля, – ответил Эмерсон.

Губы его дрогнули в странной улыбке. Он внезапно отвернулся.

– Превосходный выстрел. – Лукас поглядел на напрягшиеся плечи Эмерсона. – Я бы даже сказал, удачный выстрел. Он же мог попасть в вас, мисс Амелия.

– У Эмерсона не было выхода! – Лицо Уолтера вспыхнуло от гнева.

– Разумеется! – подхватила Эвелина.

Девушка встала, шагнула к Эмерсону и робко коснулась его руки.

– Благослови вас господь, мистер Эмерсон. Ваш быстрый ум и острый глаз спасли Амелии жизнь. Чем я могу вас отблагодарить?

Плечи Эмерсона обмякли. Он посмотрел на девушку. Под его пристальным взглядом ее лицо залилось легким румянцем.

– Я дам вам знать, – загадочно ответил Эмерсон и снова улыбнулся.

– А пока юноша Уолтер, может, все-таки избавится от этого сувенира? – растягивая слова, сказал Лукас. – Вряд ли дамам приятно смотреть на эту гадину.

Уолтер вздрогнул и взглянул на змею, которую все еще сжимал в вытянутой руке. Он быстро пересек гробницу и, едва не задев Лукаса, вынырнул на свежий воздух.

– Давайте уйдем отсюда, – продолжил его светлость, – здесь все пропахло порохом. Мисс Амелия, позвольте предложить вам руку.

– Спасибо, – буркнула я. – Но я пока не калека и в помощи не нуждаюсь. Разве что в чашке горячего чая.

4

Мы с Эвелиной выпили чаю. А мужчины кое-что покрепче. После их обильных возлияний один лишь Лукас выглядел вполне сносно. Он пустился в рассуждения, каким образом змея могла проникнуть в гробницу:

– Наверное, заползла ночью.

– Удивительно, что я не заметила ее раньше, – отозвалась я. – Она ведь должна была дать о себе знать, когда я укладывалась спать.

– Ну, пристроилась под кроватью, – отмахнулся Лукас, – или где-нибудь в углу, а потом заползла на кровать. Вам повезло, что Эмерсон вовремя зашел, ведь если бы вы проснулись и пошевелились...

– Хватит об этом! – несколько нервно перебила я. – Между прочим, вот-вот стемнеет. А нам еще надо обсудить план на сегодняшнюю ночь.

– Я все решила.

Это сказала Эвелина. Мы дружно повернули головы в ее сторону. Эвелина медленно встала, лицо ее напоминало мраморный лик, но глаза ярко блестели.

– Я принимаю предложение лорда Элсмира, – ровно продолжила она. – Прямо сейчас мы с ним отправляемся на судно, а завтра утром выедем в Каир.

Звенящую тишину нарушил Уолтер. Издав нечленораздельный крик, он вскочил на ноги, щеки пошли красными пятнами. Лукас лениво поднялся. Его нарочитая неторопливость и расплывшиеся в улыбке губы выдавали торжество.

– Отныне я счастливейший человек в мире, – спокойно произнес он, – хотя и предпочел бы, дорогая, чтобы ты не принимала мое предложение прилюдно. Но если тебе так захотелось...

Прежде чем кто-либо из нас успел сообразить что к чему, Лукас схватил Эвелину за руку и привлек к себе. Я вполне допускаю, что он обнял бы ее прямо на наших глазах, не вмешайся Уолтер.

Испустив еще один нечленораздельный возглас, Эмерсон-младший оттолкнул соперника. Мгновение они стояли лицом к лицу с неприкрыто враждебным видом. Грудь Уолтера вздымалась и опадала в такт лихорадочному дыханию, а вместе с ней поднималась и опускалась повязка, поддерживавшая раненую руку.

Глаза Лукаса сузились. Только теперь я осознала, что в его жилах течет горячая итальянская кровь.

– Вот как, – тихо сказал он. – Что ж... вы ответите за это, мистер Уолтер Эмерсон, обещаю вам.

Эвелина встала между молодыми людьми.

– Лукас, Уолтер, как вам не стыдно!

– Эвелина! – Уолтер повернулся к ней, демонстративно не замечая Лукаса. – Вы не можете так поступить. Вы не любите этого человека, вы... вы приносите себя в жертву из-за нелепой мысли, будто являетесь причиной всех наших неприятностей...

– Возможно, мысль не так уж и глупа, Уолтер.

Эмерсон во время всей этой мелодраматической сцены даже не пошевелился. Сидел себе в расслабленной позе, безмятежно попыхивал трубкой и, словно зритель в театре, наблюдал за игрой актеров.

– Сядьте, все сядьте! – продолжил он повелительно. Все невольно покорились этому властному тону. – А теперь давайте поговорим как разумные люди. Если Эвелина решила стать леди Элсмир, это ее право, но я не могу допустить, чтобы столь важный шаг она совершила, пребывая в заблуждении.

Он повернулся к Эвелине, которая прикрыла глаза дрожащей ладонью.

– Я спрашиваю вас, – торжественно возвестил Эмерсон. Несмотря на серьезность происходящего, я едва не покатилась со смеху, глядя на его напыщенную физиономию. – Я спрашиваю вас, юная леди, неужели вы действительно верите, что приносите нам несчастье? Такие мысли не подобают разумной женщине.

– Амелия... сегодня... – откликнулась Эвелина слабым голосом. – Это было последнее предупреждение. Опасность для всех, кого я люблю...

– Чушь! – Весь напыщенный тон как ветром сдуло. Теперь Эмерсон вновь стал самим собой: за какую-то секунду он пришел в неописуемую ярость. Я даже на мгновение испугалась, что он запустит в Эвелину трубкой. – Полная чушь! Разве вы забыли, к какому мы пришли выводу в самом начале этого отвратительного представления? Единственно возможный мотив заключается в том, чтобы прогнать нас с этого места. Если мы с Уолтером останемся, ваш отъезд ничего не изменит! Пока вы будете спокойно плыть по реке к Каиру в объятиях жениха...

Тут со стороны Уолтера донеслось сдавленное рычание. Эмерсон глянул на брата и продолжил еще более насмешливо, словно стараясь как можно сильнее уязвить юношу:

– Пока вы будете спокойно плыть по Нилу, наслаждаться прекрасными видами, нам, возможно, придется обороняться. Нет, если вы думаете только о том, чтобы нам помочь, ваш отъезд не принесет никакой пользы. Если же, напротив, вы жаждете остаться наедине с его светлостью...

Теперь настал черед Лукаса возмущаться:

– Мистер Эмерсон, как вы смеете говорить в таком тоне! Вы оскорбляете Эвелину!

– Напротив, – протянул Эмерсон лениво. – Я предположил, что Эвелина обладает толикой разума, что, согласитесь, нечасто встречается у слабого пола. Так как?! – И он требовательно взглянул на мою подругу.

Эвелина сидела неподвижно, все еще прикрывая глаза рукой.

Не знаю, почему я так долго хранила молчание. Мотивы поступка Эмерсона оставались для меня тайной за семью печатями, но в том, что он преследует какую-то вполне конкретную цель, я не сомневалась. А потому решила, что пора и мне поучаствовать в этом интересном разговоре.

– Эмерсон изложил факты в своей обычной невозможной манере, – я улыбнулась, заметив, как сдвинулись брови Эмерсона, – но на сей раз он, как ни странное прав. Мы все еще не знаем мотивов этого представления с ожившей мумией. Необдуманные действия могут оказаться роковыми, и вполне возможно, милая Эвелина, ты, сама того не ведая, действуешь на руку нашему таинственному врагу.

Лукас прожег меня яростным взглядом, и я поняла, что он с радостью перешел бы к рукоприкладству. Впрочем, его намерения заботили меня меньше всего. Я с беспокойством наблюдала за Эвелиной.

– Я не знаю, что делать, – прошептала девушка. – Мне... мне нужно побыть одной... позвольте мне подумать. Пожалуйста, Амелия, не ходи за мной!

Она встала и медленно начала спускаться по тропинке.

Лукас двинулся было следом.

– Ваша светлость! – Голос Эмерсона прозвучал словно удар хлыста.

– Не вмешивайтесь в мои дела, мистер Эмерсон, – резко ответил Лукас. – Вы не мой папочка.

– Вмешиваться? – Глаза Эмерсона расширились от искреннего негодования. – Я никогда ни во что не вмешиваюсь, зарубите себе на носу! Вы ведь джентльмен, не так ли, и не станете досаждать даме. Я просто хотел напомнить, чтобы вы не пропадали из виду.

– Хорошо, – коротко обронил Лукас.

Эвелина спустилась с уступа и, понурив голову, медленно побрела прочь от лагеря. Она выглядела воплощением скорби. Золотистые волосы полыхали в лучах заходящего солнца.

Лукас быстро догнал ее и пристроился рядом. Я, естественно, не слышала, о чем они говорили, но не сомневалась, что Лукас пытался убедить Эвелину уехать. Она устало покачала головой, вселив в меня небольшую надежду. Если она упрямится, значит, еще не все потеряно!

Уолтер, сидевший рядом со мной, неотрывно смотрел на удалявшуюся парочку. Юноша словно постарел лет на десять.

– Из них получится отличная пара! – желчно заметил Эмерсон. – Как они чудесно подходят друг другу. Милорд и миледи!

– Вы можете помолчать хоть минутку?!

– А я полагал, что женщины любят заниматься сводничеством. Вы сможете гордиться, дражайшая Пибоди, если этот брак состоится. Он богат, титулован и красив, а она без единого гроша. Блестящая партия для нищей девушки.

Самообладание внезапно покинуло меня. Господи, до чего ж они мне все осточертели! И Эвелина с ее болезненной тягой к мученичеству, и Лукас с его глупостью и высокомерием, и Уолтер с его позой смиренного страдальца, но в первую очередь, конечно же, Эмерсон! Этот человек думает, что добился своего... и самое печальное, что, похоже, так оно и есть.

Толкая Эвелину в объятия Лукаса, Эмерсон удерживал при себе брата. Так словно мало ему того, он еще и бередил рану несчастного юноши, дабы закрепить победу. Его ехидно-довольная улыбка подействовала на меня, как красная тряпка на быка. Кровь ударила мне в голову, и, не в силах более держать себя в руках, а язык за зубами, я подскочила к Эмерсону и крикнула ему прямо в лицо:

– Какой же вы все-таки болван, Эмерсон! Да я предпочла бы видеть Эвелину в монастыре, чем замужем за этим негодяем. Она его не любит! Не любит, слышите, вы, исчадие ада!!! Она любит... другого и думает, что спасает его, принимая предложение Лукаса. – Я перевела дух и продолжила уже спокойнее: – Может, она и права. Ее возлюбленный столь малодушен, что даже не находит сил сказать о своих чувствах.

Тут и Уолтер вскочил. Он схватил меня за руку, лицо его исказилось.

– Так вы хотите сказать... Не может быть, чтобы вы имели в виду...

– О! – зашипела я, закатывая глаза. – Похоже, вы столь же тупы, как и ваш братец! Да, да, да! Она вас любит, безмозглое вы существо! Мне трудно понять, за какие такие достоинства, но любит. А теперь отправляйтесь и остановите эту Жанну д'Арк, пока она не взошла на свой костер! Вы оба настолько глупы, что из вас получится превосходная пара!

От взгляда Уолтера меня бросило в дрожь. Он кинулся вниз, а я, вызывающе расправив плечи, повернулась лицом к его брату. Настала пора расплачиваться за свой отчаянный поступок, но я была готова противостоять целой толпе разъяренных мумий, не то что одному-единственному Эмерсону.

И застыла на месте, вне себя от изумления.

Эмерсон раскачивался на стуле, сотрясаясь от хохота.

– Дорогая Пибоди, – с трудом выговорил он, – вы не устаете удивлять меня. Неужели в глубине души вы все-таки романтичная девица?

Нет, он совершенно невыносим! Я надменно вздернула подбородок, величественно повернулась к Эмерсону спиной и стала наблюдать за разворачивающейся внизу сценой.

Уолтер мчался со всех ног, дважды даже чуть не упал. И вот он уже рядом с Эвелиной и Лукасом. Все трое остановились. Следить за ходом разговора было не так уж трудно. Уолтер страстно жестикулировал, Эвелина молчала, а Лукас сердито топтался рядом и что-то кричал.

– Пойду-ка вниз, – буркнула я. – Возможно, это был несколько опрометчивый поступок...

– Пожалуй, действительно не мешает быть рядом, – спокойно согласился Эмерсон. – У Его Безмозглости вполне хватит благородства вступить в драку с раненым. Проклятье! Похоже, я опоздал!

Он действительно опоздал: Лукас ударил Уолтера, и тот покачнулся.

Эмерсон уже мчался по тропинке. Я последовала за ним, спотыкаясь и едва не падая, поскольку глаза мои не отрывались от драматической сцены.

Эвелина попыталась вмешаться, но Лукас с силой оттолкнул ее. Уолтер бросился в бой. Ловко уворачиваясь от размашистых ударов противника, он бешено сопротивлялся, и наконец его кулак достиг цели. Лукас упал как раз в тот момент, когда к ним подскочил Эмерсон, Разумеется, он поспел к шапочному разбору, но это уже не имело значения. Уолтер победил! Чуть не вопя от радости и на чем свет стоит проклиная ненавистные юбки, я присоединилась к компании.

Лукас поднялся и потер подбородок. Падение никак не сказалось на его элегантном, типично английском костюме, но в темных глазах и в помине не было английской сдержанности – там полыхала не знающая удержу итальянская ярость.

– Двое против одного? – с усмешкой спросил он. –Очень благородно, джентльмены.

– Не вам говорить о благородстве! – перешла я в наступление. – Ударить раненого...

– Этот человек оскорбил меня! – прорычал Лукас.

– Я сожалею о своих словах, – тихо сказал Уолтер. – Но не о своих чувствах. Мисс Амелия, Рэдклифф... если бы вы слышали, что он говорил Эвелине, какие гнусные намеки позволял себе делать...

– Это правда, – ровным голосом сказала Эвелина.

Все разом повернулись к ней.

Она была совершенно спокойна, и от ее ледяного спокойствия у меня по спине побежали мурашки. Эвелина отступила на шаг, словно отделяя себя от всех. Я было бросилась к ней, но она властным жестом приказала мне остановиться. И впервые в жизни я покорилась, не испытывая ничего, кроме страха.

– Нет, Амелия, – сказала она все тем же ровным голосом. – Все эти дни я лелеяла трусливую надежду избежать этого объяснения. Но ради справедливости и ради всех вас я должна сказать правду. Лукас вспылил, но он не лгал. Я действительно совершила один опрометчивый поступок, о чем сейчас бесконечно сожалею. Меня не трогает мнение света, но простить себя я не могу. И дело не в том, что я нарушила приличия и совершила шаг, который в глазах большинства людей равен смертному греху. Собственное доброе имя меня мало интересует, Амелия может подтвердить это. Но я разбила сердце старика, которого любила больше жизни и который любил меня. И вот за это прощения мне нет. Я не желаю причинять никому страданий. Теперь мне понятно, что, принимая предложение Лукаса, я могла очернить его репутацию и доброе имя...

– Эвелина, дорогая... – начал Лукас.

Она непреклонно покачала головой. Движение было едва заметным, но даже Лукаса убедила твердость, написанная на лице Эвелины.

– Я никогда не выйду замуж. Может быть, посвятив свою жизнь добрым делам и благотворительности, я смогу когда-нибудь искупить свою вину...

Голос Эвелины был столь искренен, в нем звучала такая неподдельная мука, что язвительное замечание застряло у меня в горле. Эвелина все это говорила вовсе не нам, а одному лишь Уолтеру. Упрямая ослица! Все-таки осуществила свой идиотский замысел...

На Уолтера было больно смотреть, он напоминал смертельно раненное животное. Лицо Эмерсона казалось таким же непроницаемым, как и скалы у него за спиной. Живыми были одни только глаза.

Внезапно краска вновь прилила к лицу Уолтера, причем в таком количестве, будто беднягу поразил внезапный приступ удушья. В следующее мгновение Уолтер шлепнулся на колени.

Я, грешным делом, решила, что у него просто подкосились ноги, но Уолтер схватил руку Эвелины и прижал к губам. Неужели... неужели этот юноша оправдает мои надежды?.. Он не просто их оправдал, такое мне не снилось даже в самых радужных снах! Честно говоря, никогда не думала, что мужчины способны... способны... Слова Уолтера музыкой звучали в моих ушах.

– Вы самая благородная девушка, которую я когда-либо встречал! – прошептал он. Эвелина вздрогнула. – Самая честная, сама смелая, самая прекрасная... Немногие мужчины осмелились бы сделать то, что сейчас сделали вы! Но, милая, – тут он весьма кстати одарил мою подругу взглядом, полным нежного укора, – вам следовало довериться мне раньше!

Эвелина подняла на него полные изумления глаза. Уолтер встал и прижал девушку к себе.

Признаюсь, такого удовольствия я в своей долгой жизни еще не испытывала. Внезапно до меня дошло, что по моему лицу градом катятся слезы. Все же хорошо, что нам с Эвелиной вскоре предстоит расстаться. Еще несколько недель в ее обществе, и я превращусь в сентиментальную дурочку, у которой из-за любого пустяка глаза на мокром месте.

– Вот все и уладилось, – утомленным голосом сказал Эмерсон. – Хотя, видит небо, эта история тянулась слишком долго, а под конец стала отдавать тошнотворной слащавостью. Ладно, Уолтер, целуй свою невесту, нам всем пора возвращаться в лагерь. Я проголодался!

Не думаю, чтобы Уолтер услышал хоть слово. Но меня эта речь вывела из себя. Чувствам, переполнявшим меня, требовался выход, и незамедлительный.

– Уж вас-то точно никто не обвинит в слащавости, разве что в тошнотворности! – ледяным тоном заметила я, в последний раз оглушительно шмыгнув носом. – Неужели вы хотите сказать, будто предполагали такой конец? И вы позволите своему брату жениться на девушке, у которой за душой ни гроша?

– Мало того что ни гроша, – весело ответил Эмерсон, – да она еще и испорченная! Хотя ума не приложу, почему «испорченная». Эвелина мне кажется вполне неповрежденной, во всех смыслах этого слова. А способный художник нам не помешает. Тем более такой, которому не надо платить жалованья, – прямая экономия!

– Ложь!

Голос раздался у меня за спиной. Я вздрогнула и обернулась. Как это ни странно, но мы начисто забыли о существовании Лукаса.

Он уже взял себя в руки, и теперь лишь блеск глаз выдавал его состояние.

– Ложь! – повторил он, шагнув к Эмерсону. – Вы не могли это поощрять, Эмерсон. Не могли!

– Ваша светлость плохо понимает мой характер, – невозмутимо отозвался Эмерсон. – Кто я такой, чтобы вставать на пути истинной любви? Искренне полагаю, – добавил он, пристально глядя на Лукаса, – что эта история завершилась для всех нас наилучшим образом. Разве вы не согласны, милорд?

Лукас ответил не сразу. Я даже ощутила легкую жалость, наблюдая за его борьбой с собственным темпераментом.

– Возможно, вы правы, –наконец произнес Лукас. – Возможно, так и должно было случиться. «Рок намерения наши довершает», как говорил старикан Шекспир...

– Хотя и несколько другими словами^[6], – согласился Эмерсон. – Позвольте поздравить вас, милорд! Вы прекрасный образец английского аристократа. Не согласитесь ли собрать нам на голову горящие уголья^[7]и поднять тост за обрученных? Уолтер! Уолтер, пошли... Уолтер, очнись, черт бы тебя побрал!

Он дернул брата за локоть. Уолтер с недоумением взглянул на нас. Он напоминал человека, который очнулся от летаргического сна и обнаружил, что грезы оказались явью.

Глядя на Эвелину, Лукас на мгновение заколебался. Она его не замечала, поскольку смотрела на Уолтера с благоговением монашенки, взирающей на лик создателя. Лукас пожал плечами.

– Я не настолько благороден, – сказал он с легкой улыбкой. – Извините. Думаю, мне лучше побыть немного одному.

– И он захромал навстречу закату, – насмешливо продекламировал Эмерсон, провожая глазами удаляющийся силуэт Лукаса. – До чего ж театральны эти юнцы! Слава богу, у нас с вами, Пибоди, здравого смысла в избытке. Вы согласны?

Я оглянулась на Уолтера и Эвелину и мрачно ответила:

– Да, конечно. И слава богу!

Глава 11

Никак не предполагала, что стану беспокоиться о Лукасе, однако, когда по прошествии нескольких часов он не вернулся, начала волноваться.

Мы съели самый омерзительный ужин, какой только можно себе представить. Его приготовил Абдулла. Он объяснил, что лакей и повар Лукаса, которые сегодня утром сопровождали нас в лагерь, куда-то пропали. Я сочла этот факт тревожным, но Эмерсон, пребывавший в приподнятом настроении, лишь легкомысленно пожал плечами.

Мы вчетвером сидели на нашем балкончике-уступе, мирно наблюдая за восходом луны. С тем же успехом мы с Эмерсоном могли бы довольствоваться обществом друг друга, поскольку Эвелина с Уолтером находились в блаженном ступоре, не слыша и не видя никого и ничего, кроме друг друга.

Я сообщила Эмерсону о своей тревоге по поводу Лукаса, хотя и не ждала понимания. И разумеется, не ошиблась – Эмерсон проявил полное бездушие.

– Наверное, он ушел со своими людьми, – спокойно сказал он. – Полагаю, Пибоди, мы больше не увидим Его Безмозглость.

– Вы хотите сказать, что Его Безм... тьфу ты! Думаете, Лукас нас покинул? Не верю, что он такой трус.

– А я вполне верю, но готов воздать ему должное – Лукас покинул нас, когда эта неприятная история осталась позади. Мне кажется, что и мумию мы больше не увидим.

– Чушь! – фыркнула я. – Вы что же, думаете, будто мумия – это Лукас?! Это исключено! Мы неоднократно видели их одновременно.

– Предположим, я ошибаюсь, – тон Эмерсона начисто отвергал хотя бы малейшую возможность ошибки, – предположим, верна именно версия Лукаса о какой-то особо интересной находке. Но в любом случае даже вам, Пибоди, должно быть ясно, что автор спектакля не египтянин. Уж слишком вычурный замысел, до такого мог додуматься лишь образованный европеец. Или американец, среди них тоже встречаются сумасшедшие коллекционеры...

– О чем это вы говорите?

– О профессиональной ревности, Пибоди, Вам, конечно же, кажется невероятным, чтобы разумный человек мог так поступить, но уверяю – немало археологов готовы на все ради сенсационного открытия. Разрешение на раскопки в Амарне предоставлено мне, я потратил бездну времени, чтобы вырвать бесценную бумажку у Масперо, и теперь даже этот бестолковый француз не посмеет отобрать ее. Но он вполне способен придумать изощренный план, дабы вытурить нас отсюда. И тогда вся слава достанется ему! Хотя Масперо не единственный...

Я искренне расхохоталась:

– Не говорите глупостей!

– У вас есть иное объяснение, дражайшая Пибоди? Но если цель мумии – не наши раскопки, то остается одно: она охотилась за каким-то человеком. У меня врагов нет...

Этот человек решил меня уморить!

– Возможно, некоторым не нравятся мои критические замечания, – задумчиво продолжал Эмерсон, не обратив ни малейшего внимания на мой глумливый смех. – Да, пожалуй, есть несколько личностей, которые пали настолько низко, что могут ответить на мои доброжелательные суждения со злобой.

– Если вас кто-нибудь убьет, – перебила я, – что представляется весьма вероятным, то в приступе ярости. Дубинкой, кочергой или каким-нибудь другим столь же пошлым орудием. Странно, что этого еще не произошло.

– У меня профессиональные враги, а не личные, – стоял на своем Эмерсон. – А Уолтер не имеет ни тех, ни других. Мой брат обладает прискорбно мягким характером. Может, мумия охотится за вами? Вы уверены, что вас не преследуют отвергнутые возлюбленные?

Столь глупый вопрос не заслуживал ответа. Эмерсон помолчал, потом продолжил:

– Тогда, должно быть, это Эвелина вдохновила нашего неведомого врага на столь лихорадочную деятельность. Если так, то события сегодняшнего вечера должны были уладить дело. Лукас, получив от ворот поворот, удалился...

Шорох осыпающихся камней, донесшийся со стороны тропинки, опроверг слова Эмерсона. Я узнала шаги.

Полная луна заливала серебристым сиянием безмолвную пустыню и скалы, но ее света было все же недостаточно, чтобы различить выражение лица Лукаса. И я очень пожалела об этом в дальнейшем.

– Лукас! – воскликнула я с сердечностью, которой доселе не проявляла к кузену Эвелины. – Рада, что вы вернулись! Я тревожилась за вас.

– Очень любезно с вашей стороны. – Лукас украдкой посмотрел в густую тень, где сидели Эвелина с Уолтером. Не получив отклика с той стороны, он вновь перевел взгляд на меня. – Мне нужно было пройтись, привести мысли в порядок. Надеюсь, вы не подумали, будто я вас бросил?

– Я была уверена, что вы так не поступите!

Посрамленный Эмерсон благоразумно хранил молчание.

– Конечно, нет. Завтра я попытаюсь забыть в тяжких трудах некоторые... личные неприятности и с удовольствием примусь исследовать скалы в поисках спрятанных сокровищ. Кстати, я вспомнил о предложении мистера Эмерсона и принес бутылку вина, чтобы выпить за свою кузину.

Я бросила на Эмерсона торжествующий взгляд. Он продолжал угрюмо молчать. Лицо его находилось в тени, и лишь рука, вцепившаяся в подлокотник, белела во тьме. Не знаю почему, но мне было приятно, что Лукас на этот раз ведет себя как джентльмен. В сущности, ведь кузен Эвелины мне никогда не нравился. Впрочем, причина нынешней симпатии лежала на поверхности: я бросилась бы на защиту самого сатаны, не угоди он вдруг Эмерсону.

Казалось, Лукас всерьез решил смириться с судьбой. Он самолично принес поднос с бокалами и бутылкой, широким жестом, который показался мне чрезвычайно трогательным, водрузил его на стол и принялся вытаскивать пробку.

– Вы не уговорите Эвелину присоединиться к нам? – тихо спросил он. – Сам я, откровенно говоря, не осмеливаюсь. Мне стыдно за сегодняшнее поведение. Я человек темпераментный; полагаю, наш покойный дед сказал бы, что все дело в моей итальянской крови.

Я кивнула и громко позвала Эвелину. Она вышла из тени, держа за руку Уолтера, и застенчиво улыбнулась кузену. На мой взгляд, извинения Лукаса были недостаточными. Ничто не могло оправдать его неумения хранить чужие секреты, он не имел никакого права разглашать ту глупую историю с участием Эвелины, да еще в присутствии Уолтера... Хотя, с другой стороны, именно болтливость Лукаса и привела к счастливой развязке.

Словно подслушав мои мысли, Лукас шагнул к Уолтеру и с достоинством, подобающим британцу, принес свои извинения. Уолтер с не меньшим достоинством принял их. Пока молодые люди пожимали друг другу руки, я любовалась Эвелиной: счастье сделало ее еще прекраснее.

Лукас передал каждому из нас по бокалу и поднял свой.

– За будущее Эвелины! – воскликнул он. – Пусть грядущее принесет моей кузине все, что только может пожелать ей ближайший родственник!

Мы выпили. Даже Эмерсон сделал глоток. Правда, лицо его при этом скривилось так, словно в бокале было не доброе вино, а уксус, приправленный хинином. Он придвинулся ближе к столу, и я наконец смогла разглядеть его лицо. Видя, что никто не собирается ответить вежливостью на вежливость, я предложила следующий тост:

– За Уолтера! Пусть он сделает Эвелину счастливой, как она того заслуживает... или ему придется иметь дело со мной!

– Редкая деликатность, Пибоди! – пробормотал Эмерсон себе под нос.

Уолтер наклонился вперед и коснулся моей руки.

– От вас я стерплю все, милая мисс Амелия, – тепло сказал он. – Никогда не забуду, что именно вам я обязан своим счастьем. Надеюсь, вы будете часто бывать у нас. Можете присматривать за мной, чтобы убедиться, что я оправдываю ваши ожидания.

Эмерсон закатил глаза.

– Непременно воспользуюсь вашим приглашением! – весело воскликнула я. – У меня развился вкус к археологии.

Полагаю, это от вина у меня закружилась голова. Под его благотворным влиянием мы все развеселились. Все, за исключением Эмерсона, который сидел словно каменная и на редкость мрачная статуя. Когда бутылка опустела, Лукас завершил наше празднество:

– Думаю, завтра будет напряженный день. Нам всем нужно хорошо отдохнуть. Предлагаю мужчинам ночью посменно дежурить. Возможно, завтрашний день положит конец всем тайнам. Давайте позаботимся о том, чтобы нынче ночью не случилось никаких неприятностей.

– Именно это я собирался предложить, – пробормотал Эмерсон, наградив Лукаса сумрачным взглядом. – Какую смену вы предпочитаете, милорд?

Лукас пожал плечами. Договорились, что он подежурит три первых ночных часа, Эмерсон займет пост во вторую смену, а Уолтер – под утро.

Подхватив Эвелину под локоть, я увела ее в гробницу и уложила в постель. Моя подруга пребывала словно в лихорадке, то и дело выкрикивая что-то невнятное, но крайне восторженное. Заснула Эвелина мгновенно.

Я и сама испытывала сонливость, что было весьма необычно для столь раннего часа, и все же мои отяжелевшие веки упрямо отказывались опускаться. Будто какой-то неприятный зуд заставлял их открываться вновь и вновь. Этот зуд находился исключительно у меня в голове, поскольку к тому времени я успела привыкнуть к жесткому матрасу и прочим неудобствам походной жизни. Нет ничего более отвратительного, чем бессонница, помноженная на физическое утомление. Я чувствовала себя слишком сонной, чтобы встать и попробовать чем-то заняться, и при этом испытывала слишком сильное беспокойство, чтобы заснуть. Но, сколько ни размышляла, установить причину тревоги не удавалось.

Разумеется, ночью нас опять могло посетить исключительно неприятное и назойливое создание, однако меня тревожил вовсе не визит мумии. Я уже начала привыкать к ночным приключениям, как привыкают к зубной боли. Нет, меня мучило что-то другое, и я никак не могла определить, что именно. Казалось бы, я должна была пребывать в состоянии умиротворенного торжества, поскольку, во-первых, одержала верх над Эмерсоном, а во-вторых, добилась почти невозможного – Эвелина и Уолтер будут вместе...

Вот только... действительно ли я одержала верх над Эмерсоном?

Чем больше я вспоминала его сегодняшние поведение и слова, тем сильнее в этом сомневалась. Создавалось впечатление, что этот невозможный человек стремился к той же цели, что и я. Все, что он говорил, подстрекало, провоцировало, побуждало Уолтера открыто заявить о своих чувствах.

Я стиснула зубы. Если Эмерсон хотел, чтобы Эвелина вышла замуж за его брата, значит, у него имелся какой-то высший мотив, который ускользнул от меня.

И тут у входа в гробницу раздался шорох. Полог приподнялся.

Я быстро перевернулась на кровати. Жесткое лежбище издало протяжный скрип.

– Кто это? – выдохнула я. – Лукас, это вы?

– Да. Что случилось, Амелия? Вы не можете заснуть?

Титаническим усилием я приподняла себя с кровати и влезла в халат. Эвелина по-прежнему сладко спала. Я на цыпочках прошла к выходу.

– Почему-то не спится, – шепотом призналась я. – Наверное, переутомилась. А вы, Лукас? Что-нибудь случилось?

– Не знаю... Я испытываю странную тревогу. Услышал, как вы ворочаетесь, и испугался...

– Мне тоже неспокойно.

Я устроилась рядом с ним на уступе. Пустыня, скалы мирно спали под сиянием полной луны. Воздух был прохладен, я поежилась и поплотнее закуталась в халат.

– Вам следует отдохнуть, – сказал Лукас. – Может, стоит выпить еще стаканчик вина? Давайте, Амелия!

– Лукас, не слишком ли много вы пьете? Это неразумно.

– Я же не железный, – внезапно прохрипел Лукас. От его дикого голоса я вздрогнула. – Я сделаю то, что должен сделать, но позвольте мне чем-то подкреплять свои силы. Прошу, составьте мне компанию.

Какая же я дура! Меня захлестнула жалость.

Неподдельное страдание Лукаса выглядело куда трогательнее, чем разыгранное днем театральное представление.

Он наливал вино, когда из своей гробницы выбрался Эмерсон.

– Веселитесь, а меня не приглашаете? – насмешливо спросил он. – Или я помешал свиданию?

– Не старайтесь, все равно не сможете выглядеть глупее, чем вы есть! – Последние мои слова заглушил зевок. – Боже, как я устала! Не знаю, почему не могу заснуть.

– Похоже, совесть чиста только у Эвелины. – Лукас клацнул зубами. – Или счастливчик Уолтер тоже спит?

– Да, – ответил Эмерсон. – Уолтер спит.

– А вам почему не спится? Мое дежурство еще не закончилось.

– Тем не менее, раз я здесь, вы можете идти. Всем бодрствовать нет смысла. Я иногда вообще не ложусь. Сегодня, похоже, одна из таких ночей. И отчего так случается? – задумчиво сказал Эмерсон. – Бессонница – вещь непостижимая. Сейчас мне кажется, что я больше никогда не засну.

Вот тут-то я и поняла: здесь что-то не так. И Эмерсон знает куда больше, чем хочет показать. Его идиотское заявление про бессонницу было беспардонной ложью – он с трудом стоял на ногах, а глаза так и слипались. Приглядевшись повнимательнее, я обнаружила, что густые черные волосы Эмерсона мокры, словно он только что сунул голову в ведро с водой... чтобы... не заснуть?! В предыдущую ночь я и сама опробовала этот способ. Все мои органы чувств тотчас насторожились.

– Хорошо, – уныло пробормотал Лукас. – Раз я никому не нужен, пойду прикончу бутылку в одиночку, если только вы не согласитесь составить мне компанию. Нет? Тогда спокойной ночи. У меня нет никакого желания лезть в эту крысиную нору, которую лишь по недоразумению называют гробницей. Лягу в палатке внизу, а вы, мой доблестный Эмерсон, кричите погромче, если появятся незваные гости.

Прижав бутылку к груди, Лукас, шатаясь, побрел по тропинке вниз. Я и не предполагала, что он так напился. Может, именно этого боялся Эмерсон – что Лукас напьется и не сможет нести вахту?

Как только Лукас скрылся из виду, Эмерсон без лишних церемоний выдернул меня из шезлонга, в котором я развалилась, не ожидая ничего худого. Он тряс меня до тех пор, пока мне не показалось, что голова вот-вот оторвется напрочь.

– Очнитесь, Пибоди! Если заснете, я буду хлестать вас по щекам, пока вы не придете в себя: Неужели вы не понимаете, что нам что-то подмешали в вино?

– Подмешали? – тупо переспросила я.

– Я битый час боролся со сном и едва не потерпел неудачу. В вашей аптечке найдется какое-нибудь средство, чтобы нейтрализовать действие снотворного?

В голове моей царила звенящая пустота. Должно быть, в вино и в самом деле что-то подсыпали, раз я настолько отупела.

– Нюхательная соль, – наконец вспомнила я. – Сильное и...

– Черт! – простонал Эмерсон. –Хорошенькая будет картина! Здоровенный детина нюхает соль под луной. Ну да ладно, все лучше, чем ничего. Несите свою соль! И быстрее же, Пибоди!

Быстрее я не могла. Ноги заплетались, колени тряслись, а в голове шумело. Но нюхательную соль я все же отыскала, потом добрела до кровати Эвелины. Одного взгляда на девушку хватило, чтобы убедиться в правоте Эмерсона. Сон ее был слишком уж крепок. Я вяло подергала Эвелину за руку. То ли ей досталось больше снотворного, чем нам, то ли она оказалась более восприимчивой к нему.

Ладно, Эвелиной займусь попозже, а сейчас надо опробовать средство против сна. Я сунула нос в склянку с солью и едва не выронила. Эффект был поразительный – в ноздри шибанула такая едкая вонь, что и мертвец проснулся бы.

Донельзя довольная собой, я поспешила к Эмерсону. В голове моей определенно прояснилось.

Прислонившись к скале, Эмерсон замер в весьма живописной позе. Руки его были раскинуты под невероятным углом, словно он пытался объять необъятное, ноги переплетены узлом, а глаза скошены к переносице. Интересно, чем это он тут занимался, пока меня не было? Я внимательно осмотрела странную фигуру и без раздумий сунула бутылочку с солью прямо Эмерсону в нос. Он дернулся, ударился головой о скалу и отпустил несколько на редкость вульгарных замечаний. Я благовоспитанно сделала вид, будто ничего не слышала.

– А теперь выкладывайте! – поторопила я, бережно закрывая драгоценную склянку. – Чего вы опасаетесь? Если ваши доводы были верны...

– Черт побери, мои дурацкие доводы были совершенно не верны! – с жаром прошептал Эмерсон. – Мне недостает мотива, следа, хоть каких-то сведений, которые могли бы внести во все это толику смысла. Подозреваю, что этот след у вас в руках. Вы должны сказать мне...

Он внезапно замолчал. Полагаю, онемел, увидев выражение моего лица. Я чувствовала, как на затылке шевелятся волосы. Я стояла лицом к тропинке, и там, едва видимое за выступом скалы, что-то двигалось. Знакомый тихий стон эхом разнесся в воздухе.

Эмерсон резко повернулся. Жалобный стон раздался снова.

Звук был пугающим, но я поняла, что исходит он не от мумии. В этом крике слышалась вполне человеческая боль. Не откликнуться на этот призыв, даже если бы на моем пути стояла тысяча стенающих и жестикулирующих мумий, было свыше моих сил.

Как ни проворно я перебирала ногами, Эмерсон оказался быстрее. Обогнав меня, он предостерегающе взмахнул рукой и замедлил шаг. Странный предмет, мелькнувший за скалой, исчез. Эмерсон обернулся, бесцеремонно столкнул меня с тропинки и бросился вперед, не думая больше о предосторожности.

Через минуту из серого сумрака донесся возглас. Я затаила дыхание. В голосе Эмерсона не было страха, одна лишь мука. Забыв обо всем на свете, я кинулась вперед и, обогнув уступ скалы, наткнулась на Эмерсона, склонившегося над распростертым телом. Это был Майкл! Майкл, наш верный гид и слуга.

– О боже! – Я бросилась к недвижному телу. – Он... он мертв?!

– Пока нет. Но боюсь...

Эмерсон вскинул ладонь, его пальцы были выпачканы в чем-то черном... Я окаменела. Это была кровь, в темноте казавшаяся черной!

На Майкле был все тот же выцветший балахон в сине-белую полоску. Только теперь балахон был истерзан и порван во многих местах. Я попыталась нащупать пульс и не смогла сдержать испуганного возгласа. Запястье было окровавлено.

– Эмерсон, его держали в плену... Посмотрите, вот следы от веревок.

– Да. Как пульс?

– Ровный, но слабый. Нужно что-то делать, Эмерсон! Нужен врач. Я мало что умею... Мы сможем отнести его в гробницу? Позвать Лукаса?

– Я справлюсь.

Эмерсон осторожно перевернул Майкла, вскинул на руки и медленно встал.

И тут... Господи, даже сейчас я не могу вспоминать об этом без содрогания. Раздался вопль... пронзительный женский вопль, полный невыразимого ужаса.

Эмерсон метнулся вверх по тропинке, словно Майкл весил не больше пушинки. Я не отставала ни на шаг, в ушах еще звучал этот душераздирающий крик. Сердце мое было готово выпрыгнуть из груди. Мы завернули за скалу, и глазам предстала сцена, которая могла привидеться лишь в кошмаре. Что-то подобное я видела однажды в музее восковых фигур мадам Тюссо. Правда, тогда я от души повеселилась, разглядывая безглазое, клыкастое чудовище, сжимающее в объятиях овцеподобную девицу с вытаращенными глазами. Но сейчас мне было совсем не до смеха.

Прямо над нами, на балкончике-уступе, стояла мумия. Слепая голова в обмотках была повернута к нам; одна нога-культяпка приподнята, словно наше внезапное появление остановило ее. К крошащимся, гниющим обмоткам гнусная тварь прижимала Эвелину.

Золотистые локоны запутались в омерзительных обрывках ветхой ткани, из-под ночной рубашки выглядывала голая нога. Эвелина была без сознания. Должно быть, все ее силы ушли на крик о помощи, после чего она погрузилась в беспамятство.

Я забарабанила по широкой спине Эмерсона, загородившего узкий проход меж скал. Зонтика при мне не было, но и будучи безоружной, я жаждала проучить зарвавшуюся мумию. Прогулки при луне – это еще туда-сюда, в конце концов, каждый имеет право на ночной моцион, даже мумия, но нынешняя выходка... Нет, это чересчур!

Мне вдруг вспомнилось происшествие в одной из деревень, когда кто-то из египтян сунул Эвелине мумифицированную руку. Она тогда совершенно серьезно сказала, что умрет, если древняя, ссохшаяся плоть коснется ее...

Но теперь чудищу некуда деваться! Мы поймали его, так что мумии придется пустить в ход все свои сверхъестественные способности, если она хочет ускользнуть от нас.

Казалось, время остановилось. Я чувствовала себя так, словно завязла в зыбучем песке или медленно плыву во сне, когда малейшее движение требует огромных усилий. А затем все произошло одновременно.

Из палатки выбрался Лукас. Должно быть, его разбудил крик Эвелины, но, поскольку чувства его были притуплены обильными возлияниями, он не сразу сообразил, что к чему. Тем не менее, Лукас бросился к мумии гораздо проворнее, чем я от него ожидала.

На тропинке он столкнулся с нами.

Эмерсон упал на колени, с трудом удержав Майкла, я кубарем отлетела в одну сторону, а Лукас – в другую. Пока мы кувыркались, мумия воспользовалась нашим замешательством.

Согнув с виду совершенно негнущиеся колени, чудище спрыгнуло – да-да, спрыгнуло! – с уступа. Мне каким-то чудом удалось остановить падение, вцепившись в каменистую почву, я во все глаза смотрела на мумию. Казалось, она вот-вот выпростает крылья и огромной летучей мышью взмоет в небо, унося в когтях Эвелину.

Вместо этого беспокойный тысячелетний мертвец аккуратно приземлился у подножия скалы, посмотрел в мою сторону и проворно засеменил прочь от лагеря. Золотистые волосы Эвелины сверкали в лунном свете как военный трофей.

– Вперед! – Я вскочила на ноги. – Не дадим ей уйти!

По крайней мере, мне показалось, что с губ сорвался именно этот клич. Эмерсон же впоследствии утверждал, что я употребила куда менее связные и куда более крепкие выражения. Якобы я его даже ввергла в краску. Впрочем, если он и покраснел, то совсем по другойпричине – от ярости и бессилия, поскольку ничего не мог предпринять, придавленный к земле телом Майкла.

Мне оставалось рассчитывать лишь на помощь Лукаса. И после первого секундного замешательства он оказался на высоте положения.

– Не бойтесь, Амелия! Оставайтесь здесь, нельзя всем разом покидать лагерь. Я спасу Эвелину!

Лукас вскочил и рванулся вниз, последние слова прокричав уже на бегу.

Тут сверху, от пещер, донесся еще один крик. Похоже, сегодня все словно сговорились вопить как резаные. Я подняла голову и увидела Уолтера, который только что выбрался из своей гробницы. Если до этого молодой человек и находился под воздействием снотворного зелья, то похищение Эвелины быстро привело его в чувство. Издав еще один разъяренный вопль, он съехал по склону и бросился за Лукасом.

Я дернулась было следом, но Эмерсон извернулся и ухватил меня за ногу.

– Пибоди, не сходите с ума! – простонал он. – Здесь и без вас хватает полоумных. Вам нужно заняться Майклом.

Он был прав. Пускаться в погоню не имело никакого смысла: если уж мужчины в брюках не смогут догнать мумифицированного беглеца, что уж говорить о женщине, которой общественное мнение упрямо навязывает юбки...

Мумия лавировала меж валунами, и не думая снижать скорость. Уолтер несся огромными скачками, размахивая руками и продолжая оглашать окрестности яростными криками. Я бы непременно рассмеялась, если бы не наше отчаянное положение, Эвелина похищена, Майкл чуть жив, а все мы едва стоим на ногах от снотворного. О боже! Кто мог подумать, что мумия окажется столь предприимчива?

Разумеется, все эти события заняли куда меньше времени, чем их пересказ.

Проводив Уолтера тоскливым взглядом, я побежала за Эмерсоном, который успел подняться и теперь быстро направлялся к гробницам. Если я не заламывала рук, то только потому, что они мне требовались для сохранения равновесия. Кто-то действительно должен был обработать раны Майкла, но я совершенно не понимала, как смогу усидеть в лагере, в то время как остальные преследуют мумию.

Эмерсон осторожно уложил Майкла на койку. Надо отдать ему должное, время зря он не тратил, не стал даже поучать меня. Избавившись от своей ноши, Эмерсон не мешкая бросился к выходу. Я чиркнула спичкой и поднесла ее к фитилю лампы. В тот же миг снаружи донесся сухой щелчок.

Высокая фигура Эмерсона, отчетливо вырисовывавшаяся на фоне серых, скал, покачнулась и упала...

Глава 12

1

Не стоит даже пытаться описать мои чувства в то мгновение. Я выронила лампу, позабыв о раненом Майкле и даже об Эвелине, и сломя голову кинулась к выходу из гробницы.

Но сделать ничего не успела – чья-то рука внезапно ухватила меня за лодыжку и с силой дернула. Я с размаху шлепнулась на землю. Впрочем, то была не земля, а Эмерсон. Он выразительно ойкнул. Я принялась шарить в темноте, стараясь нащупать его лицо и убедиться, что он дышит. Пальцы мои наткнулись на что-то влажное и липкое...

– Вы ранены... – прошептала я, не помня себя от страха. – Боже мой, Эмерсон, вы ранены...

Он раздраженно чихнул и прохрипел:

– Попросил бы перестать меня щекотать, К вашему сведению, у натур с повышенным интеллектом область в районе подбородка особенно чувствительна к щекотке. Ради бога, Пибоди, возьмите себя в руки! Я всего лишь поцарапался о камень.

– Вот как... – растерянно сказала я и сползла на землю. – Но целились-то в вас! Господи, что вы собираетесь делать?

Эмерсон проворно пополз к выходу.

– Это был предупреждающий выстрел, – прошипел он, не оглядываясь. – Нам дали понять, что если не станем высовывать носа, то останемся целы и невредимы. Так... Пибоди, давайте сюда рубашку Уолтера... она лежит на кровати... и мою трость. Ага... Благодарю вас. Сейчас увидим...

Эмерсон нацепил рубашку на трость и высунул ее наружу. Тут же прогремел выстрел.

– Он там, среди тех камней.

– Он? Кто?!

– Вы сейчас не умнее осла, – вздохнул Эмерсон. – Кто... Давным-давно следовало догадаться. Я знаю, кто стоит за всей этой историей с мумией, но от меня ускользает мотив. Какого дьявола ваш аристократический приятель решил заполучить себе жену столь странным и трудоемким способом? Мне вовсе не кажется, что он обезумел от страсти, нет, тут что-то другое...

Раньше от его монотонного, тягучего голоса я наверняка пришла бы в бешенство, но сейчас на меня снизошло ледяное спокойствие. Пускаться в погоню все равно поздно – мумия успела скрыться с добычей. Пусть этим занимается Уолтер. По крайней мере, ему придется иметь дело всего с одним противником. Другой находился внизу, и он был вооружен.

– Мотив есть, – медленно произнесла я. – Только сейчас начинаю понимать... Нет-нет, это невозможно. Я с самого начала подозревала Лукаса. Но его здесь не было. Он появился гораздо позже нас и не мог знать, что мы остановились в Амарне...

– Думаю, самое время обменяться мнениями, – деловито сказал Эмерсон и поудобнее устроился рядом с выходом из пещеры. – Только сначала дайте Майклу воды, Пибоди. Боюсь, сейчас мы ничем больше не в силах помочь бедняге. Аптечка осталась в вашей гробнице.

Майкл дышал, но в каком он состоянии, сказать было невозможно – требовался свет. Я напоила его, смочила лицо, затем подползла к выходу из пещеры и распростерлась рядом с Эмерсоном. Опершись подбородком о сложенные руки, он вглядывался в залитые лунным светом скалы.

– С самой первой минуты нашего знакомства, Пибоди, мы действуем наперекор друг другу, – заговорил он. – А ведь могли бы предотвратить прискорбное развитие событий, если бы потрудились вести себя повежливее. Видите ли, мне уже некоторое время известно, что Его Безмозглость бесстыдно врет. Капитан Хасан поговорил с капитаном «Клеопатры» и кое-что поведал мне. Лукас платит команде более чем щедро. Благодаря непомерному расточительству он сумел отправиться в путь на следующий день после вас. А в то утро, когда вы прибыли в Амарну, его «Клеопатра» остановилась чуть ниже по течению.

Но главное в другом. У его светлости есть сообщник – он не из местных и обладает такой же черной душой, как и кузен Эвелины. Именно сообщник Лукаса и играет роль мумии. Где он скрывается, я не знаю. Полагаю, сообщник прибыл сюда заранее, чтобы как следует все наладить – подкупить Мухаммеда и подбросить в пустую гробницу мумию, которую потом нашел Уолтер. Костюмы и сценарий представления были подготовлены заранее, вероятно еще в Каире, куда, как я думаю, лорд Элсмир приехал гораздо раньше, чем вы думаете. Пибоди, вы не знаете, кто может помогать ему?

– Нет... Лукас должен был хорошо ему заплатить. Разумеется, это может быть один из его друзей-собутыльников. Эмерсон, в ваших доводах имеется один изъян. Как Лукас и его компаньон могли знать, что мы остановимся именно здесь, в долине Амарна? У нас ведь были очень неопределенные планы.

– Тогда лжет капитан Хасан. Он рассказал, что вы самолично разработали маршрут еще в Каире, а он неоднократно пытался вас отговорить.

– А, вы об этом... Я действительно, упоминала, что собираюсь посетить Амарну... наряду с другими интересными местами. Но как об этом мог проведать Лукас?

– Полагаю, от Майкла. Он мог выспросить вашего слугу в Каире?

– Мог, – мрачно ответила я. – Подумать только, я сама их познакомила! Майкл помог Лукасу подобрать драгомана... Боже правый, какой же я была дурой!

– Не вините себя, Пибоди, у вас ведь не было причин подозревать Лукаса в дурных намерениях. Как и у Майкла. Бедняга ни в чем не виноват. В его глазах Лукас – ваш друг и родственник Эвелины. И лишь когда события приняли серьезный оборот, Майкл начал сомневаться в его светлости. Этот маленький египтянин – умный и честный человек, он предан вам душой и телом. Если помните, в день своего исчезновения Майкл хотел поговорить с вами наедине...

– И Лукас услышал его слова! А потом оглушил беднягу и утащил подальше от лагеря.

– Не Лукас, а один из его подручных. Они держали Майкла в качестве пленника в одной из пещер, которых полно в этих скалах. Когда же мы с вами проявили упрямство и отказались подчиняться действию снотворного, которое Лукас подсыпал нам в вино, он приволок Майкла сюда, чтобы отвлечь нас и без помех похитить Эвелину.

Должен признаться, кузен вашей подруги обладает буйным воображением. Он чертовски умен, хладнокровен и прекрасно действует в критических обстоятельствах. А уж если представляется возможность... Первой счастливой случайностью оказалась моя болезнь, счастливой для его светлости, конечно, но я почти не сомневаюсь, что Лукас со своим помощником намеревался тем или иным образом задержать вас здесь. Например, повредить судно или пристукнуть одного из нас. Разумеется, поначалу убийство не входило в замыслы Лукаса, он надеялся добиться своего без лишних хлопот, но, думаю, готов был ко всему. А как мастерски обвел меня вокруг пальца, разыграв редкостного болвана! И только после случая со змеей я понял, что он лишь изображает глуповатого влюбленного, в действительности же на Эвелину идет настоящая охота. Но даже тогда я вообразил, будто Лукас прекратит дурацкую и опасную игру, узнав, что Эвелина приняла предложение Уолтера.

Эмерсон выставил трость в проем. Раздался еще один выстрел, весело застучали камешки.

– Упорный тип. Интересно, сколько времени он намерен нас здесь держать? Мы в безопасности до тех пор, пока не попытаемся вылезти из пещеры. Лукасу придется придумать весьма изощренное оправдание, чтобы объяснить, почему он не спас Эвелину. Впрочем, его светлость достаточно тщеславен, чтобы решить, будто он сможет найти правдоподобное объяснение для какой угодно нелепости. Ну что, Пибоди, будем спасать шкуру и сидеть спокойно?

– Когда Эвелина в лапах этого чудовища? – возмутилась я. – Не дразните меня, Эмерсон, вы согласны с этим не больше моего. Вы думаете, что Уолтер...

– Я очень тревожусь за Уолтера, – тихо сказал Эмерсон. Я уже достаточно хорошо его изучила, чтобы почувствовать за этим спокойным тоном скрытую муку. – Но мы ничем не сможем помочь ни ему, ни Эвелине, пока не поймем, что за всем этим стоит. В основе поступков его светлости лежит куда более сильный мотив, чем несчастная любовь. Подумайте же, Пибоди! Если вы хоть немного способны шевелить мозгами, то сейчас самое время.

– Есть у меня одно подозрение, – сдавленно пробормотала я. – Даже думать об этом не хочется... Если я права... Эмерсон, мы с вами вели себя как последние идиоты. Если бы я знала о передвижениях Лукаса, и если бы вы знали о...

– Так говорите же! С женщинами всегда так, даже с лучшими из них. Они пускаются в никому не нужные причитания на тему: если бы да кабы.

– Вы правы, – смиренно ответила я, позабыв о гордыне. Все мое существо переполнял страх за Эвелину. – Слушайте же! Я расскажу вам историю Эвелины.

Эмерсон молча выслушал мой сбивчивый рассказ. Я видела, как в темноте поблескивают его глаза.

– Да... – заговорил он, когда я закончила. – Ключ где-то здесь. Из-за наследства можно решиться и не на такое. Но как Лукас собирается все устроить? Совершенно непонятно. Может, он солгал о смерти старика? Если граф жив и подумывает о том, чтобы восстановить Эвелину в правах наследницы...

– Нет, сэр Элсмир мертв. Я узнала в английском консульстве.

Эмерсон стукнул кулаком по колену.

– Черт бы побрал все эти загадки! Каким-то непостижимым для нас образом Эвелина сохранила возможность распоряжаться состоянием, которое так страстно желает заполучить ее алчный кузен. Он сделал все, что было в его силах, чтобы убедить ее по доброй воле выйти за него замуж. Я-то полагал, что им движет если не любовь, то страсть. Но в наше время английскую девушку невозможно силой принудить выйти замуж, а после сегодняшней ночи лишь насилие осталось в распоряжении Лукаса. Эвелина по своей собственной воле ни за что не согласится стать женой этого негодяя. Нет, его интересует не она сама, а деньги. Если бы мы только знали...

– Кажется, я знаю! Помните, я сказала, что перед смертью лорд Элсмир собрал все вещи Эвелины и отослал ей в Рим, потом их переправили в Каир. Лукас говорил мне... бог мой, да он просто похвалялся, что в замке Элсмир все подчинялись только ему, пока старик лежал на смертном одре. Если старый лорд Элсмир смягчился по отношению к Эвелине и пожелал восстановить ее в правах, Лукас позаботился бы о том, чтобы тот не смог связаться со своими стряпчими. Но ведь старик мог собственноручно написать завещание! Хорошо зная Лукаса, граф решил, что единственная возможность сохранить документ – отправить его Эвелине вместе с платьями и безделушками. Тем самым он надеялся обмануть бдительность Лукаса.

– Ей-богу, Пибоди, думаю, вы попали в самую точку! – с жаром воскликнул Эмерсон.

От его похвалы я немного повеселела.

– Лукас наверняка испробовал все способы добраться до этих ящиков или хотя бы попытаться уничтожить их. Видимо, он не успел перехватить багаж в Риме, а в Египте ящики попали на хранение к лорду Барингу, страшному педанту. Кроме того, Барингу отлично известна репутация Лукаса. Так что у его светлости не было ни единого шанса выцарапать драгоценный багаж. Увы, если бы ему удалось...

– Эвелина сейчас была бы вне опасности, – закончил Эмерсон. – Возможно, Лукас не был уверен в существовании завещания, он лишь подозревал, что в последнюю минуту старый лорд Элсмир оставил все свои деньги Эвелине. Если бы Лукасу удалось уничтожить документ прежде, чем его содержание станет известно, он без помех вступил бы в права наследования. Осознав, что добраться до ящиков с вещами кузины нельзя, Лукас бросился в погоню за Эвелиной. В его голове созрел новый план: жениться. Став ее мужем, он, во-первых, получит возможность распоряжаться ее состоянием, а во-вторых, без помех сможет порыться в ее вещах и найти ненавистное завещание. Но план с женитьбой также провалился. Казалось, Лукас потерпел фиаско, но благодаря нашей с вами глупости и вздорности он получил еще один шанс добиться заветной цели... Пибоди, вы не должны себя осуждать. Вы не могли предполагать, что кузен вашей подруги вынашивает столь изощренные замыслы.

– А я и не осуждаю, – сказала я, вытирая слезы. – У меня и в мыслях не было, что старый лорд Элсмир простил Эвелину. Кроме того, мне никогда не доводилось сталкиваться со столь фантастическими и коварными кознями. Вероятно, только крайне легкомысленный человек, к тому же начитавшийся любовных романов, мог нагородить такое. Ладно, сейчас поздно предаваться бесплодным сожалениям. Давайте выбираться отсюда, пора спасать Эвелину. А если Лукас причинил ей вред, я убью его!

– Отличный план! Осталось подумать, как его осуществить.

– А нам никто не поможет? Например, Абдулла... Или матросы. Они наверняка слышали выстрелы.

– Абдулла вызывает у меня большие подозрения, – мрачно сказал Эмерсон. – Вы забываете, Пибоди, что египтяне отчаянно бедны.

– И капитану Хасану тоже доверять нельзя?

Мне показалось, что он как-то странно выглядел в тот день, когда вы его расспрашивали.

– Нет, Хасан удивительно честный человек, но, к сожалению, он, как и большинство египтян, подвержен предрассудкам. В тот день он со стыдом признался, что его до смерти напугали россказни Мухаммеда о призраках и проклятиях. И все-таки я верю, что Хасан придет к нам на помощь, если только сумеет преодолеть свои страхи и уговорить команду. Но не стоит особенно на это рассчитывать. К тому же не надо забывать о матросах с судна Лукаса. Им могли заплатить, чтобы в случае чего помешали вашему экипажу. Нет, Пибоди, если мы намерены выбраться отсюда и спасти Эвелину, то должны полагаться только на себя. И думаю, тянуть нам не стоит...

– Но как?!

– У входа полно булыжников. Когда я подам сигнал, не мешкайте и начинайте швырять их. А я тем временем проберусь по тропинке в противоположном направлении и попытаюсь обойти скалы.

– Безрассудный план! – вздохнула я. – Вас наверняка заметят или услышат.

– Если хорошенько пригнусь, снизу меня не увидят. А вам надлежит как можно громче вопить, благо у вас это хорошо получается, тогда за вашими криками моих шагов никто не услышит. Ну, Пибоди, если у вас имеется более практичное предложение, я с удовольствием его выслушаю. Никогда не стремился изображать из себя героя. Но что-то же надо делать, и немедленно.

Мне нечего было сказать, точнее, ничего практичного. Сказать же мне хотелось, и о многом! Желание было столь сильным, что пришлось крепко прикусить нижнюю губу. Я отвернулась.

Эмерсон взял меня за плечи и мягко развернул. Он приподнялся на локтях, и я оказалась между его рук, словно мышь, угодившая в лапы кошки. Его лицо было так близко, что я различала каждую щетинку на небритом подбородке.

– Вполне возможно, что мы не переживем эту ночь, – едва слышно прошептал Эмерсон. – А мне бы очень не хотелось умирать, не сделав этого... Проклятье, я все-таки это сделаю, даже рискуя навлечь на свою голову громы и молнии!

И с этими словами он быстро подался вперед и поцеловал меня в губы.

В первые секунды я настолько ошалела от изумления и неожиданности, что не могла ничего предпринять. А потом... просто ошалела и не могла ничего предпринять. Меня целовали далеко не впервые. Несколько моих ухажеров, объявившихся после того как я получила наследство, позволили себе... Ладно, давайте будем честными. Я подталкивала их к тому, чтобы они меня поцеловали. Мне хотелось удовлетворить свое любопытство на этот счет. Но каждый раз поцелуи оказывались невыносимо скучным делом. Сейчас же мне стало ясно, что далеко не всегда стоит полагаться на опыт. Скуки и в помине не было!

Наверное, в какой-то момент я закрыла глаза, хотя и не сознавала этого. Когда Эмерсон оторвался от моих губ, я, как последняя дурочка, продолжала яростно жмуриться. И потому не видела, как он ушел. Думаю, Эмерсон сам немного ошалел, иначе непременно дождался бы, когда я примусь швырять камни.

То, что Эмерсон исчез, я поняла, только когда где-то рядом взвизгнула пуля и меня осыпало каменной крошкой.

Быстро открыв глаза и перевернувшись, я схватила пригоршню камней и швырнула их вдоль тропинки. Они подняли приличный грохот, но Эмерсон, на мой взгляд, производил куда больше шума. Я принялась швырять все, что подворачивалось под руку. Вниз полетели ящики, книги, бутылки, даже башмаки Эмерсона, за ними последовали консервные банки из-под зеленого горошка и персиков, зеркало и чья-то кружка для бритья. При этом я рычала, визжала и голосила как иерихонская труба. Понятия не имею, что думал обо всем этом Лукас. Должно быть, решил, что мы сошли с ума. Никто никогда не слышал такой дикой какофонии. Особенно удачно разбилось зеркало.

Мои безумства не пропали втуне. Лукас занервничал и принялся беспрерывно палить. Но ни одна из пуль даже близко не пролетела от входа в гробницу, из чего я заключила, что Лукас стреляет – по зеркалу, консервным банкам и старым башмакам. Затем наступила тишина. Я собиралась считать выстрелы, но совсем забыла об этом. Хотя толку все равно бы не было, поскольку я понятия не имела, сколько патронов у Лукаса в запасе. Оставалось лишь надеяться, что тишина означает одно: Лукас перезаряжает ружье, а Эмерсон целым и невредимым сумел спуститься со скалы.

Да, он спустился! Крики, грохот и звуки яростной борьбы сообщили, что каким-то чудесным образом наш сумасшедший план пока не провалился. Вскочив на ноги, я понеслась вниз по тропинке, надеясь нанести пару ударов от себя лично. Я испытывала жгучее желание как следует кого-нибудь стукнуть, и лучше всего Лукаса.

Спрыгнув с уступа, я обнаружила, что Эмерсон противостоит двум противникам, по крайней мере, мне так показалось в первую секунду. В вихре развевающихся белых одежд я узнала Абдуллу.

Неожиданно Эмерсон упал на землю. Лукас отпрянул и вскинул ружье, целясь в его беззащитную грудь.

Я находилась в нескольких ярдах и ничего не могла поделать, разве что заорать погромче. Ощущение было кошмарным: мне казалось, что я нахожусь на движущейся дорожке, которая уносит меня назад с той же скоростью, с какой я продвигаюсь вперед. Из последних сил я бросилась к Эмерсону, сознавая, что все равно опоздаю...

И вот тогда Абдулла прыгнул и рванул оружие из рук Лукаса. Негодяй держал палец на спусковом крючке, и пуля унеслась в ночное небо, не принеся никому вреда.

Мне было некогда размышлять над переменой настроения Абдуллы – благоразумно решив, что криком делу не поможешь, я кинулась на Лукаса. С содроганием думаю, какие бы я могла нанести увечья этому человеку, если бы Эмерсон не опередил меня. Он вскочил на ноги, схватил Лукаса за горло и тряс его до тех пор, пока тот не обмяк.

– Успокойтесь, Пибоди! – прохрипел Эмерсон, отпихивая меня локтем. – Мы не можем убить подлеца, пока он не расскажет нам правду. – Он взглянул на Абдуллу. – Тебе придется решить, Абдулла, на чьей ты стороне; нерешительность – дурная черта. В обмен на помощь я обещаю забыть о твоем опрометчивом поступке.

– Но я не знал... – пробормотал Абдулла, держа ружье так, словно оно жгло ему пальцы. – Он говорил... он хотел только женщину. Что такое женщина, зачем из-за нее поднимать шум?

– Чисто мусульманская философия, – сухо сказал Эмерсон. – Как видишь, Абдулла, он солгал. Этот человек не побрезговал бы и убийством. Думаю, ты тоже оказался бы среди жертв. Он не мог оставлять в живых свидетелей. А теперь...

Он все еще стискивал шею Лукаса, лицо которого приобрело весьма привлекательный лиловый оттенок.

– А теперь, ваша светлость, рассказывайте! Где они? И прошу вас, не вздумайте говорить, будто не знаете, ибо лишь надежда получить эти сведения не позволяет мне придушить вас прямо на месте.

Голос Эмерсона был почти ласков, а губы кривились в улыбке, но Лукаса это не обмануло.

– Хорошо... – пробормотал он, – хорошо... В гробнице фараона. Я велел ему отнести ее туда...

– Если вы лжете... – прошипел Эмерсон.

Лукас захрипел. Обретя способность дышать, он выдавил:

– Нет, нет, это правда! А теперь вы меня отпустите? Я больше не могу принести вреда...

– По-моему, вы считаете меня дураком, – усмехнулся Эмерсон и швырнул его на землю. Прижав Лукаса коленом, он повернулся ко мне: – Пибоди, вам придется принести в жертву еще одну нижнюю юбку. Только побыстрее, мы и так потеряли слишком много времени.

Мы оставили Лукаса там, где он упал, связав ему руки и ноги, но не нижней юбкой, поскольку таковой на мне, разумеется, не было. Воспользовавшись ножом Абдуллы, я аккуратно откромсала от подола своего халата ленту, которой мы и связали пленника. Затем обмотала половинки подола вокруг ног. О! Я ощутила такое чувство свободы, такое блаженство, что поклялась при первой же возможности обзавестись настоящими брюками.

Абдулла остался охранять Лукаса. Эмерсон, похоже, решил довериться своему бывшему десятнику. Он объяснил, что Абдулла с ним вовсе не дрался, а пытался разнять двух англичан. С моей точки зрения, поведение египтянина было вполне оправданно.

Если бы нас не подгоняло жгучее беспокойство, я бы сочла эту прогулку под луной удивительной. В своих импровизированных брюках я не шла, а парила, подобно серебристым лунным лучам. Надежда медленно вытесняла из сердца страх. Если мумия уволокла Эвелину так далеко, значит, она не собиралась убивать девушку, иначе к чему такие труды. Может, мы успеем спасти мою подругу!

Эмерсон шагал так стремительно, что мне было не до разговоров – я летела следом, стараясь не отставать. Впрочем, разговаривать я все равно не могла, поскольку помимо страха за Эвелину меня тревожило еще кое-что... Пусть читатель не думает, будто я забыла это нахальство... этот наглый поступок... словом, тот поцелуй. Оставалось решить, то ли похоронить навсегда эту тему под ледяным молчанием, то ли уничтожить Эмерсона хорошо продуманной едкой отповедью – разумеется, когда все утрясется. Замирая от ужаса, я представляла труп Эвелины и тут же пыталась отвлечься, сочиняя фразы поязвительнее.

Погруженная в эти отнюдь не благостные мысли, я не заметила, как мы оказались у цели. Осознав, что мы находимся в узком каньоне, ведущем к гробнице фараона, я перешла с галопа на шаг.

И тут Эмерсон впервые заговорил – коротко приказал помалкивать и не греметь камнями. Очутившись у начала едва заметной тропки, мы дружно опустились на четвереньки и гуськом подползли ко входу. Предосторожность оказалась излишней. Рассчитывая на полную победу; глупая мумия и не думала нести караул.

В темной глубине пещеры тлел крошечный огонек.

Теперь, когда мы почти достигли цели, тревога, подгонявшая меня, уступила место лихорадочному возбуждению. Я была готова сломя голову ринуться вперед. Меня грыз страх не только за Эвелину, но и за Уолтера. Где он?! То ли заблудился в пустыне, то ли... Будь Уолтер жив, он бы наверняка вызволил Эвелину из лап мумии...

Беспокойство Эмерсона было не меньше моего, но он железной рукой удержал меня, когда я собралась было кинуться в гробницу. Покачав головой, он приложил палец к губам. Словно заправские заговорщики, мы подкрались к груде валунов, оставшейся от памятного камнепада, и бесшумно проникли в длинный наклонный коридор.

Правда, соблюдать полную тишину оказалось не так-то просто. Руки мои то и дело на что-то натыкались, а ноги непрерывно цеплялись за камни. К счастью, в гробнице имелся еще один источник шума. Я говорю «к счастью», но это бессовестная ложь. «Счастье» заключалось в несметных полчищах летучих мышей, которые шныряли по коридору, занимаясь своими загадочными ночными делами. Время от времени одна из них пристраивалась отдохнуть у меня на голове.

По мере нашего приближения свет становился все ярче, и вскоре я услышала монотонное бормотание. Голос был мужской, но принадлежал не Уолтеру, хотя интонации показались мне до странности знакомыми.

Еще через минуту я начала разбирать слова и застыла от изумления. Кто это может так самодовольно и беспечно разглагольствовать в древней гробнице в самом центре египетской пустыни?!

Эмерсон двигался чуть впереди. Перед поворотом в небольшой зал, откуда лился свет, он дал знак остановиться. Мы припали к земле и прислушались. Вот тут-то я все и поняла. Какой же я была тупоголовой ослицей! Теперь замысел представлялся столь очевидным, что его мог бы разгадать и несмышленый ребенок.

– ...итак, ты видеть, моя дорогая, что мы с кузеном Луиджи – очень умная парочка. Ты говорить – мне повезло, что я завоевать твое сердце, но нет, это быть не везение, это быть мое обаяние, моя красота! Твой глупый старый дед не разрешать тебе видеться с мужчинами, ни с какими мужчинами, вот ты и влюбиться в меня с первого взгляда. Когда мы бежать, Луиджи приходить к старику. Если бы старик заартачиться, то Луиджи сам устроить завещание! О, мой кузен Луиджи уметь писать, он подделывать много чеков в университете, пока его не поймать и не сказать убирайся. Луиджи – ловкий человек, почти такой же ловкий, как я. Когда глупый старик составить новое завещание, прятать его в ящик и послать тебе, Луиджи приходить ко мне с новым планом. Я одеваться египтянином, искать твою комнату в Каире, но ящиков там нет. Мы придумать другой план. Я отличная мумия? О да! Я превосходный актер; я заставить вас всех бояться. И это я говорить Луиджи об этом молодом глупце, так как это я быть тот араб в музее, когда ты встретить Уолтера. Ты смотреть на него, как ты когда-то смотреть на меня, и я понимать...

Тут эту идиотскую похвальбу прервал негодующий вскрик Эвелины. Хотя ее голос был слаб, я испытала такое облегчение, что чуть не упала в обморок.

– Если бы Уолтер не был ранен и если бы ему не подмешали снотворного, он бы с тобой справился, негодяй! Что ты с ним сделал? Прошу тебя, Альберто, позволь мне осмотреть его. Если только он не... боже!.. Он же не...

Эмерсон судорожно дернулся, но с места не сдвинулся.

– Нет, нет, – ответил мучитель Эвелины с притворным сочувствием. – Храбрый молодой герой не умирать. Но к чему ты тревожиться? Скоро вы оба быть мертвы. Вы умереть вместе, как Аида и Радамес в прекрасной опере синьора Верди. Я благодарить моего гениального соотечественника за эту идею, это так романтично! Вместе в древней гробнице, в объятиях друг друга... – Голос Альберто изменился. Он обиженно протянул; – Луиджи говорить, что я убивать вас. Я убивать?! Всегда плохая работа мне. Луиджи слишком большой джентльмен, чтобы пачкать руки. Итак, я вас покидать. Я тоже джентльмен, я не убивать женщин. По крайней мере, не часто. И не убивать женщину, которую я некогда держать в своих...

Этого Эмерсон, который и так дрожал, как паровой котел перед взрывом, уже выдержать не смог. С воинственным кличем он ворвался в освещенный зал. Нет необходимости говорить, что я тоже не стала задерживаться в коридоре.

Первое, что я заметила, было бледное и чумазое лицо Эвелины. Глаза ее чуть не выскочили из орбит, когда бедняжка увидела меня. Она вскрикнула: «Амелия!» – после чего облегченно хлопнулась в обморок.

Несчастное дитя рухнуло на грязный пол, руки ее были связаны за спиной, чудесные волосы спутаны в пыльные колтуны, словно Эвелина месила головой пески пустыни. Я подняла подругу и с огромным удовольствием принялась наблюдать, как Эмерсон душит Альберто.

Да, мумией, сообщником Лукаса-Луиджи, похитителем Эвелины, был не кто иной, как ее бывший возлюбленный и, как оказалось, родственник нынешнего графа Элсмира. На мой взгляд, из этой парочки Альберто куда неприятнее. Я не испытывала ни малейшего желания останавливать Эмерсона.

Эмерсон сам отпустил безвольное тело Альберто и повернулся к брату. Уолтер лежал в противоположном углу, связанный по рукам и ногам. На лбу его темнел огромный синяк.

Осмотрев брата, Эмерсон радостно воскликнул:

– Жив! И даже серьезно не пострадал!

Эвелина на мгновение пришла в себя – ровно настолько, чтобы выслушать эту новость, – после чего снова с наслаждением отключилась от земных забот.

Обратный путь не показался нам ни долгим, ни утомительным. Наши сердца переполняла радость. У меня же, кроме прочих причин для хорошего настроения, была еще одна: я то и дело покатывалась со смеху, вспоминая лицо Альберто, когда мы покидали его, предварительно спеленав как мумию и затолкав в рот кляп. Рядом валялась безобидная оболочка тысячелетнего «мертвеца» – вполне современный маскарадный костюм с пуговицами и шлемом.

2

Со времени этой истории прошло два года – два года, полных потрясающих событий как личного, так и исторического свойства. Мой друг Масперо ушел из Ведомства древностей, которое теперь находится под началом мсье Гребо, которого Эмерсон презирает даже больше, чем милого Масперо. Что касается самого Эмёрсона...

Я пишу эти строки, сидя на балкончике-уступе над знакомой и такой любимой равниной Амарны. Поднимая глаза, я вижу, как вдали снуют группы рабочих, расчищая развалины города Эхнатона. Мой бесцеремонный и самозваный критик отправился наблюдать за расчисткой дома, который напоминает мастерскую скульптора, – уже удалось найти несколько прекрасных каменных бюстов. Эмерсон зря беспокоится, так как Абдулла – надежный и умелый десятник. Как со смехом уверяет Эмерсон, легкий шантаж – самое лучшее средство, чтобы пробудить в человеке талант. Абдулла никогда не вспоминает о событиях двухлетней давности.

В моей же памяти они отложились четко и ясно, словно произошли лишь вчера. Никогда так приятно я не проводила время. Нет, разумеется, пришлось испытать несколько страшных минут, но, оглядываясь назад, я ничуточки не жалею о приключениях и опасностях.

Нам тогда пришлось на несколько недель прервать раскопки. Хотя Эмерсон и артачился, но нужно было переправить пленников в Каир и объяснить полиции, что произошло. Я предложила навсегда оставить Альберто в гробнице, поскольку мумиям там самое место, но Эвелина пришла в ужас, так что пришлось отказаться от этой заманчивой идеи.

...Итак, на рассвете мы вернулись на судно. На палубе собралась команда, и Эмерсон произнес убедительную речь. Глядя в круглые черные глаза египтян, он соловьем разливался о том, что мумия побита, да и вообще она была фальшивая, а никакого проклятия нет и в помине. В решающий момент он с видом фокусника, достающего из шляпы кролика, выпихнул на всеобщее обозрение подавленного и испуганного лорда Элсмира.

Увидев, что за происками мумии стоял самый простой смертный, да еще англичанин, матросы развеселились и забыли о своих страхах.

С командой Лукаса сложностей и вовсе не возникло. Их преданность кузен Эвелины купил за деньги, а как только финансовый источник иссяк, испарилась и преданность.

В лагерь и в гробницу фараона немедленно отправили группу людей, которые привели изнывающего от жажды Альберто, а также доставили оборудование экспедиции и наши вещи. Я лично проследила за тем, как переносили на носилках бедного Майкла.

И мы, не мешкая, отправились в Каир.

Поездка была чудесной! Паруса свернули и убрали, и мы плыли по Нилу, влекомые лишь течением великой реки. Случались, правда, мелкие неприятности – то сели на мель, то столкнулись с другим судном, отчего последнее потеряло бушприт, а мы получили порцию проклятий от плывших на нем американцев, но эти совершенно обыденные происшествия не могли испортить нам настроения. Во всем остальном поездка прошла как нельзя лучше, Майкл быстро поправлялся, и вскоре я перестала опасаться за его здоровье. Матросы наперебой старались нам угодить: кок целыми днями колдовал у плиты, балуя нас невероятными блюдами, нам прислуживали как членам королевской фамилии, а капитан Хасан беспрекословно выполнял мои указания.

Ночами луна и звезды освещали наш путь, вода серебрилась в их свете... А Эмерсон хранил молчание.

Я все ждала, когда же он вспомнит, если уж ему не хочется извиняться, о своем возмутительном поведении... о том, как он посмел... словом, о поцелуе. У меня наготове был запас уничтожающих колкостей. Но этот несносный человек не только помалкивал, но и вообще избегал меня с проворством, которое можно было бы назвать чудесами ловкости. На таком небольшом пространстве, как корабль, мы постоянно должны были встречаться. Но в кают-компанию я почему-то всегда входила в тот самый момент, когда Эмерсон спешил из нее выскочить; а стоило мне подняться на палубу полюбоваться игрой лунного света, как Эмерсон тотчас каким-то чудом оказывался внизу.

От Уолтера проку не было. Он целыми днями находился подле Эвелины. Эти двое даже не разговаривали, просто сидели рядышком и тупо таращились друг на друга. Уолтер был разумным юношей, и нежданное наследство, свалившееся на Эвелину, ничуть не уменьшило его счастья. Но, может, Эмерсон смотрел на денежные вопросы иначе?

Через два дня я решила, что ждать больше нельзя. Надеюсь, терпение входит в число моих многочисленных добродетелей, но нерешительность добродетелью отнюдь не является. Поэтому как-то вечером я подкараулила Эмерсона и в буквальном смысле загнала его в угол палубы.

Эмерсон вжался в ограждение, и, глядя на его лицо, можно было подумать, будто перед ним крокодил, который вознамерился проглотить его со всеми потрохами.

Дело происходило после ужина. К столу я надела свое кроваво-винное платье и как следует уложила волосы. Разглядывая себя в зеркало, я даже подумала, что выгляжу совсем неплохо. Может, Эвелина и не так уж ошибалась, называя меня привлекательной? Спускаясь в кают-компанию, я с удовольствием прислушивалась к шелесту пышной юбки и кружевных оборок.

– Ну уж нет! – мстительно сказала я, когда Эмерсон, словно вспугнутый краб, дернулся куда-то в сторону. – И не пытайтесь от меня убежать, Эмерсон, вам это не поможет, поскольку я все равно скажу все, что собираюсь сказать! Даже если мне придется кричать, гоняясь за вами по всему судну. Если хотите, можете присесть. Я же постою. Так мне думается лучше.

Эмерсон расправил плечи.

– Да? Я тоже постою. Так как-то безопаснее. Продолжайте, Пибоди. Я слишком хорошо вас знаю, чтобы перечить, когда вы в подобном настроении.

– У меня к вам деловое предложение, – начала я, беря быка за рога. – Оно очень простое. У меня есть средства; конечно, я не так богата, как Эвелина, но денег больше, чем мне нужно. Я собиралась оставить свои деньги Британскому музею. Но теперь мне кажется, что я могу найти им не менее достойное применение еще при жизни, а значит, успею насладиться вложением своего капитала, убив таким образом двух зайцев. Некая мисс Эдвардс основала общество по исследованию египетских древностей. Почему бы мне не сделать то же самое? А вас я хочу нанять в качестве специалиста-археолога. Есть только одно условие...

Тут я замолчала, дабы перевести дух. Разговор давался куда труднее, чем я предполагала.

– Да? – Голос у Эмерсона был каким-то странным. – И что же это за условие? Я набрала в легкие побольше воздуха.

– Я настаиваю на том, чтобы мне позволили принимать участие в раскопках. В конце концов, почему все удовольствия должны доставаться одним мужчинам?

– Удовольствия? – переспросил Эмерсон. – Работать под палящим солнцем, сдирать руки в кровь, питаться тем, от чего станет воротить нос уважающий себя нищий, а в придачу еще змеи, скорпионы и камнепады – это, по-вашему, удовольствие? У вас довольно странное определение удовольствия, Пибоди.

– Может, и странное, но это мое определение удовольствия. Кстати, вы разве стали бы вести такую жизнь, если бы она вам не нравилась? И не говорите мне о чувстве долга! Вы, мужчины, всегда находите высокопарные объяснения своим слабостям. Вы слоняетесь по всей земле, взбираетесь на горы, ищете истоки Нила и рассчитываете, что женщины будут покорно сидеть дома и вышивать крестиком?! У меня с вышивкой из рук вон плохо. Думаю, на раскопках от меня будет гораздо больше толку. Если позволите, могу перечислить, что я умею делать. Итак...

– Не надо, – отказался Эмерсон сдавленным голосом. – Мне слишком хорошо известны ваши таланты.

И он заключил меня в объятия, от которых мои ребра жалобно затрещали.

– Перестаньте! – возмутилась я и попыталась оттолкнуть его. – Я вовсе не эти таланты имела в виду. Прекратите же, Эмерсон, еще немного, и вы вгоните меня в краску. Я не хочу...

– Не хотите? – с сомнением переспросил Эмерсон, поворачивая мое лицо к себе.

– Хочу! – вскрикнула я и бросилась ему на шею.

Спустя довольно долгое время Эмерсон заметил:

– Вы понимаете, Пибоди, что я принимаю ваше брачное предложение исключительно потому, что это единственный способ заполучить ваши денежки? Вы не сможете участвовать в раскопках, если мы не будем женаты. Все европейцы из Каира и Александрии заклеймят вас как распутную и эксцентричную особу, а почтенная мадам Масперо заставит мужа аннулировать мое разрешение на раскопки в Египте.

– Прекрасно понимаю! – радостно ответила я. – А теперь, если вы перестанете меня сжимать с такой силой... я немного подышу.

– Глупости! – отрезал Эмерсон. – Потом подышите.

Последовала новая пауза длиною в жизнь.

– А вы, – наконец заговорила я, жадно глотая воздух, – вы понимаете, что я принимаю ваше брачное предложение только потому, что это единственный способ добиться своего? Какая жалость, что я не родилась на сто лет позже! Тогда бы мне не пришлось выходить замуж за высокомерного и грубого типа, чтобы на законном основании заниматься археологией.

Эмерсон снова впился в мои губы, и мне пришлось опять замолчать.

– Я нашел отличный способ затыкать вам рот, – сказал он спустя какое-то время.

Но тут улыбка сбежала с его лица, а в глазах появилось странное выражение – мне показалось, что я плавлюсь под этим пронизывающим насквозь взглядом.

– Пибоди, вам все-таки придется выслушать правду, хотите вы того или нет. Я без ума от вас! С того самого дня, когда вы ворвались в мою гробницу и принялись командовать, я понял, что вы единственная женщина, которая мне нужна. Почему, по-вашему, я был мрачен и избегал вас с тех пор, как мы покинули Амарну? Я представлял свою дальнейшую жизнь без вас... невзрачное и серое существование без вашего громкого голоса и ваших сверкающих глаз, без вашей великолепной фигуры – вам никто не говорил, Пибоди, что у вас самая лучшая на свете фигура?.. Жалкая, скучная жизнь, где никто не будет сновать повсюду и совать свой любопытный нос куда не просят... И внезапно я понял, что этого не вынесу! Если бы вы сегодня не заговорили, я бы позаимствовал у Альберто костюм мумии и уволок вас в пустыню! Ну вот я все и сказал... Все-таки вы совершенно невозможная особа, Пибоди. Вы победили-таки меня. Довольны?

Я ответила не словами, но, думаю, ответила достаточно ясно. Отдышавшись, Эмерсон рассмеялся.

– Археология – это потрясающее занятие, но, в конце концов, нельзя же работать день и ночь... Пибоди, моя дорогая Пибоди, мы прекрасно проведем время!

3

Эмерсон, как всегда, оказался прав. Мы прекрасно проводим время! На следующий год собираемся отправиться в Гизу. Здесь, в Амарне, еще много работы, но кое-какие причины заставляют нас перебраться поближе к Каиру. Насколько мне известно, в Амарне хочет поработать мистер Питри, а он один из немногих археологов, к которым Эмерсон относится с симпатией. Хотя нельзя сказать, что они ладят. Когда в прошлом году мы встретились с мистером Питри в Лондоне, они с Эмерсоном сначала дружно поносили Ведомство древностей, а потом принялись поносить друг друга.

Причины, которые требуют, чтобы мы обосновались недалеко от Каира, – это те же самые причины, по которым я праздно сижу в кресле, а не наблюдаю за рабочими. Эмерсон слишком осторожничает – я превосходно себя чувствую. Говорят, женщине в моем возрасте трудно даются первые роды, и Эмерсон ужасно нервничает, но я нисколько не волнуюсь, так как не собираюсь допускать никаких случайностей. Я все тщательно распланировала, чтобы не прерывать экспедицию. Ребенок появится точно между полевыми сезонами, и в ноябре я вернусь в Каир, чтобы принять участие в раскопках.

Мы со дня на день ждем известий от Эвелины о рождении второго ребенка. Она уже стала матерью светловолосого малыша мужского пола, очаровательного младенца со склонностью ковыряться в грязных лужах, которую он наверняка унаследовал от своих родственников-археологов. Я его крестная мать, а потому, возможно, не слишком объективна, превознося его красоту, ум и очарование.

Уолтера на этот раз и нами нет. Он изучает в Англии иероглифы и обещает стать одним из самых блестящих ученых нашего времени. Его библиотека в замке Элсмир забита книгами и рукописями, и, когда мы на лето приезжаемтуда, Уолтер с Эмерсоном днями напролет спорят по поводу переводов древнеегипетских папирусов.

Лукас? Нам неизвестно, где он сейчас находится. Без денег, достойных графского титула, он не может жить в Англии. Я хотела, чтобы негодяя предали суду, как он того заслуживал, но лорд Баринг меня отговорил. Он очень помог нам, когда мы доставили в Каир наших преступников. Баринг присутствовал и при торжественном вскрытии багажа. Среди дневников и книг Эвелина обнаружила конверт с завещанием деда. Это было последнее доказательство подлости Лукаса, но, как заметил Баринг, судебный процесс принес бы нам не самую лучшую славу, особенно Эвелине, а Лукас больше не представлял опасности. Полагаю, он влачит существование где-то на континенте, и, если не сопьется вконец, его определенно застрелит обманутый муж или оскорбленный родитель.

Альберто поселился в каирской тюрьме. Иногда я его там навещаю, поскольку, как и предупреждала этого негодяя, египетские тюрьмы исключительно некомфортабельны и неуютны, и жизнь у Альберто там несладкая...

Только что Майкл ударил в гонг, давая понять, что пора обедать. На тропинке показался Эмерсон, брови его нахмурены – сегодня утром у нас произошел очередной спор. Я посмела не согласиться с его утверждением, будто один из найденных недавно бюстов изображает фараона-еретика. Мне кажется, что это юный Тутанхамон, зять Эхнатона.

И напоследок хочется сказать еще об одном... Я часто вспоминаю тот пасмурный римский день, когда познакомилась с молодой англичанкой, упавшей в обморок. Тогда я даже и помыслить не могла, как тесно переплетутся наши судьбы, что за поступок, совершенный просто из милосердия, мне воздается так, как я даже и мечтать не смела. У меня появилась сестра и верный друг, моя жизнь превратилась в бурный водоворот захватывающих событий, а еще...

Эвелина была права. С правильным мужчиной да при нормальных условиях – это настоящее волшебство!

Послесловие автора

Хотя мои основные персонажи целиком и полностью вымышленные, некоторые исторические лица все же появляются на страницах этого повествования. Масперо, Бругш и Гребо действительно работали в Ведомстве древностей в восьмидесятых годах прошлого века, а Уильям Флайндерс Питри начинал тогда свою великую карьеру египтолога. Питри был первым профессиональным археологом, который вел раскопки в Тель-эль-Амарне, и я позволила себе вольность приписать некоторые его открытия, а также некоторые его передовые идеи в методологии моим вымышленным археологам. Напольную роспись, обнаруженную Питри, сам Питри и подверг той обработке, которую я привела. Если не считать этих несоответствий, в остальном я попыталась по возможности точно описать Египет и состояние археологических исследований в конце девятнадцатого века, опираясь на путевые заметки того времени.

Элизабет Питерс Проклятье фараона

Глава первая

I

История эта началась одним декабрьским вечером, когда я пригласила на чай леди Кэррингтон с приятельницами...

Пусть не введет вас в заблуждение, любезный читатель, столь тривиальное начало. Видите ли, точность – не последнее из моих положительных качеств, а значит, обойтись без даты и места действия я не могла. Но если вы настроились на незатейливую семейную сказочку, где сюжетную линию составляют пикантные сплетни о местной знати, то, боюсь, вас ждет разочарование. Пасторальные мотивы вообще не в моем вкусе, как и званые чаепития. Скажу больше – подобному дурацкому времяпрепровождению я охотно предпочту скачки по пустыне, когда по пятам гонится шайка вооруженных до зубов дервишей. По мне, лучше сидеть на верхушке дерева, спасаясь от взбесившегося пса, или улепетывать от ожившей мумии, чем тратить целый вечер на пустую болтовню с дамами в кринолине. Направленные в лоб пистолеты, приставленные к горлу ножи, ядовитые змеи в постели, проклятие давным-давно почившей венценосной особы – любая из этих опасностей мне милее светских раутов.

Не спешите упрекать автора в хвастовстве, читатель! Моей натуре чуждо преувеличение. Все эти опасности – за одним-единственным исключением – я испытала на себе. Кстати, об исключении... Эмерсон как-то вскользь бросил, что если бы я и впрямь столкнулась с шайкой дервишей, то жить мне осталось бы ровно пять минут. Дескать, ни один, пусть и самый покладистый, из этих головорезов не выдержал бы дольше моего безудержного кваканья.

Это Эмерсон так острит. И думает, что удачно! Пяти лет в браке мне хватило, чтобы научиться сдерживать характер и помалкивать даже в ответ на такие вот, с позволения сказать, остроумные замечания. А что прикажете делать? Положение замужней дамы обязывает! Должна признаться, что положение это меня вполне устраивает... в основном. Эмерсон – просто-таки замечательная личность. Что, согласитесь, для представителя мужского пола большая редкость.

Правда, и у счастливого замужества есть своя оборотная сторона. В чем я убедилась в то промозглое декабрьское утро. Мало того, что настроение мое в связи с предстоящим чаепитием было хуже некуда, так еще погода погрузилась в траур. С раннего утра зарядил ледяной дождь, временами переходивший в противный липкий снег. После некоторых колебаний я отказалась от традиционной прогулки по окрестным холмам. Наши собаки были не столь благоразумны и битый час шастали по грязи, после чего прямиком устремились в гостиную, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Рамзес же...

Впрочем, о Рамзесе – в свое время.

ПРОЖИВ В КЕНТЕ ЦЕЛЫХ ПЯТЬ ЛЕТ, Я УМУДРИЛАСЬ НИ РАЗУ НЕ ПРИГЛАСИТЬ СОСЕДЕЙ НА ЧАЙ. ОНО И НЕУДИВИТЕЛЬНО – НИ ОДИН ИЗ НИХ НЕ СПОСОБЕН ПОДДЕРЖАТЬ НАУЧНУЮ БЕСЕДУ, НИ ОДИН НЕ ОТЛИЧИЛ БЫ АНТИЧНУЮ АМФОРУ ОТ ДОИСТОРИЧЕСКОЙ КУХОННОЙ УТВАРИ, А О СЕТИ I В ОКРУГЕ И ВОВСЕ СЛЫХОМ НЕ СЛЫХИВАЛИ. ОДНАКО ТЕМ ДЕКАБРЬСКИМ ДНЕМ МНЕ ПРИШЛОСЬ-ТАКИ ПОУПРАЖНЯТЬСЯ В ОБМЕНЕ ЛЮБЕЗНОСТЯМИ. ЭМЕРСОН ПОЛОЖИЛ ГЛАЗ НА ДРЕВНИЙ КУРГАН ВО ВЛАДЕНИЯХ КЭРРИНГТОНОВ И С ПРИСУЩИМ ЕМУ ТАКТОМ ЗАЯВИЛ, ЧТО НЕПЛОХО БЫ ДЛЯ НАЧАЛА «УМАСЛИТЬ» СЭРА ГАРОЛЬДА, А УЖ ПОТОМ И ПОДКАТИТЬ С ПРОСЬБОЙ О РАЗРЕШЕНИИ НА РАСКОПКИ.

Эмерсон вообще-то сам виноват, что без умасливания дело не сдвинулось бы с мертвой точки. Разделяя взгляды своей половины, я тоже не выношу охоту на лис (более идиотскую забаву трудно придумать) и нисколько не виню Эмерсона за тот случай, когда его усилиями несчастное животное благополучно избежало западни, ловушки или как там это называется у охотников. И что бы не удовольствоваться этим геройским поступком? К чему, спрашивается, было стаскивать сэра Гарольда за штаны с лошади и хвататься за кнут? Вполне достаточно короткой, но выразительной лекции. Как хотите, а кнут в общении с джентльменом – это явный перебор.

Сэр Гарольд в запале пригрозил Фемидой, но потом поутих, сообразив, что это могут расценить как неспортивное поведение. (Как будто гоняться целой ордой, да еще со сворой собак в придачу, за ошалевшей от страха лисой – спортивное поведение!) От нападения на Эмерсона с кулаками сэра Гарольда удержал внушительный рост обидчика и его же стойкая – и вполне заслуженная – репутация необузданного типа. Остался один выход, к которому сэр Гарольд и прибег, объявив Эмерсону бойкот. На всякого рода бойкоты Эмерсону наплевать; он просто-напросто не замечает, что его игнорируют. Так джентльмены и не замечали друг друга до поры до времени. Точнее, до того момента, когда Эмерсону вздумалось покопаться в кургане Кэррингтонов.

Курганчик симпатичный, что и говорить, – длиной футов в сто и шириной около тридцати. В таких могильниках обычно находят захоронения древних викингов, и Эмерсон лелеял надежду обнаружить здесь останки какого-нибудь вождя, а если повезет, то и свидетельства языческого жертвоприношения. Будучи личностью в высшей степени правдивой, должна признаться, что леди Кэррингтон я зазвала не только ради моего ненаглядного супруга. Мне и самой отчаянно хотелось покопаться в кургане.

А еще я ужасно переживала за Эмерсона.

Он помирал с тоски. О нет, внешне это почти никак не проявлялось! У Эмерсона масса недостатков, но он вовсе не любитель ныть и обвинять окружающих во всех своих несчастьях. Представьте, мой дорогой Эмерсон даже меняне обвинил в той трагедии, что поломала ему жизнь.

Мы познакомились, когда Эмерсон проводил археологические раскопки в Египте. Некоторым крайне скучным личностям без намека на воображение раскопки представляются малопривлекательным занятием. В самом деле, подхватить заразу проще простого, мозги плавятся от жары, удобств никаких, а санитария на уровне времен зарождения человечества. Все это слегка омрачает радость охоты за сокровищами исчезнувших цивилизаций. Однако Эмерсон такую жизнь обожает, я тоже, вот мы и соединили наши судьбы в брачном, профессиональном и финансовом союзе. И умудрились провести грандиозный сезон в Сахаре даже после рождения сына. В Англию вернулись только ранней весной, причем с твердым намерением уже следующей осенью возобновить раскопки. Но тут на наши головы, как сказала бы леди Шелотт (а может, и сказала, с нее станется), свалилось проклятие в очаровательном образе Уолтера Пибоди Эмерсона по прозвищу Рамзес.

Если помните, читатель, я обещала, что о Рамзесе будет отдельный разговор. Время пришло, но предупреждаю сразу – от Рамзеса двумя строчками не отделаешься.

Нашему чаду было всего три месяца от роду, когда мы оставили его на руках у моей дорогой подруги Эвелины. Получив от своего тирана деда, старого графа Элсмира, в наследство замок и астрономическую сумму денег, Эвелина вышла замуж за младшего брата Эмерсона. Уолтер (один из немногих мужчин, общество которых я способна выносить более получаса) – выдающийся египтолог, известный в археологических кругах. В отличие от Эмерсона, предпочитающего копаться в земле, Уолтер специализируется на расшифровке всяческих папирусов с египетскими письменами. Поселившись с красавицей женой в ее родовом замке, Уолтер ведет жизнь, о которой втайне мечтает любой филолог, – целыми днями штудирует полурассыпавшиеся папирусы, а по вечерам развлекается с потомством.

Эвелина, славная душа, с восторгом согласилась взять к себе Рамзеса. Неумолимая природа в который раз разрушила ее надежды на очередное материнство (у Эвелины и Уолтера уже трое детей), так что наш с Эмерсоном малыш пришелся в этом чадолюбивом семействе как нельзя кстати. Трехмесячный Рамзес был вполне сложившейся личностью – копна черных волос, круглые синие глаза и нос-пуговка с явственными признаками грядущей орлиности. Спал он чуть ли не сутками. Эмерсон впоследствии заметил, что, должно быть, наше чадо копило силы.

Признаться, расставание с сыном далось мне с большим трудом. Я и сама не предполагала в себе материнских чувств такой глубины. С другой стороны, не такой уж это долгий срок для человека – три месяца, чтобы произвести впечатление, пусть даже и на собственных родителей. К тому же Сахара манила неимоверно. Раскопки оказались весьма и весьма плодотворными, так что мысль о брошенном младенце, честно признаюсь, меня не угнетала. И все же к весне я изнывала от желания увидеть сына и рвалась в Англию. Как выяснилось, Эмерсон испытывал те же чувства. И мы помчались в замок Элсмир.

Этот день навеки запечатлелся в памяти! Стоял апрель – лучший в Англии месяц! На небе ни облачка, что само по себе явление запоминающееся. Древний замок посреди изумрудной лужайки, весь в зелени дикого винограда и плюща, напоминал выползшую на солнышко престарелую светскую даму. Заслышав хруст гравия под колесами, на парадное крыльцо выскочила Эвелина и, раскрыв объятия, полетела ко мне. Вслед за женой не замедлил появиться и Уолтер, радостно хлопнул Эмерсона по плечу и одарил меня братским поцелуем. Покончив с приветствиями, Эвелина воскликнула:

– Вам, конечно, не терпится обнять Уолтера-младшего!

– Если это удобно... – в соответствии с правилами приличия отозвалась я.

Эвелина со смехом потянула меня за руку.

– Со мной без политеса, Амелия! Уж я-то тебя знаю! Ты умираешь от желания увидеть свою крошку.

Элсмир – замок, как вы уже поняли, немаленький. И это еще мягко сказано. Кое-какие переделки в духе времени не коснулись основ; стены замка, мощные, добрых шести футов толщиной, дышали средневековьем. Казалось бы, никакому звуку не под силу пробиться сквозь такую непреодолимую преграду... но, как ни странно, буквально с порога мы были встречены приглушенным шумом, который по мере нашего продвижения по дому становился все громче. Я сказала «шумом»? Скромность – качество неплохое, но не до такой же степени! Собственно, именно поэтому я и осведомилась, отбросив присущий мне от природы такт:

– Дорогая, ты что же, приютила бродячий зверинец?

– Можно и так сказать! – Эвелина сдавленно фыркнула.

Мы поднялись на второй этаж, прошли по длиннющему коридору. Рев все усиливался. Остановились перед закрытой дверью. Эвелина толкнула створки... Небывалой силы звук едва не сбил меня с ног; признаться, я даже отпрянула, отдавив ногу моему ненаглядному, благоразумно прятавшемуся у меня за спиной.

Мы стояли на пороге прелестной детской комнаты, оснащенной всеми удобствами, которые только могут обеспечить родительская забота и неограниченные средства. Просторное помещение было залито солнечным светом; отгороженный защитным экраном камин источал жар; каменные стены казались бы холодными, если бы не деревянная обшивка, веселенькие картинки и ярко-золотистая драпировка. Пушистый ковер на полу был усеян разноцветными игрушками всевозможных размеров. Перед камином мирно поскрипывало кресло-качалка, где устроилась прямо-таки классическая нянюшка – накрахмаленный чепец, белоснежный фартук с оборочками, добродушная розовощекая физиономия и вязание в старательных пухлых пальцах. Вдоль стен комнаты, я бы даже сказала точнее – по углам комнаты, в оборонительных позах застыли трое малышей. Хотя за минувший год дети изрядно выросли, я без труда узнала юную поросль плодовитого союза Эвелины и Уолтера.

Посреди комнаты на ковре восседало...

Черты лица разглядеть было невозможно – вместо них зиял разверстый в крике рот. Но материнское сердце не проведешь – этот вулкан в миниатюре я узнала сразу же.

– А вот и мы! – набрав побольше воздуха, выкрикнула Эвелина. – Посмотрите только, как мы выросли!

– Какого дьявола! – выпалил Эмерсон. – Что это с ним?

Услышав новый голос – как это ему удалось, по сей день остается загадкой, – младенец захлопнул рот. От внезапно наступившей тишины у меня зазвенело в ушах.

– Да ничего особенного, – хладнокровно отозвалась Эвелина. – У нас режутся зубки, вот мы и капризничаем.

– Каприз... – ошарашенно начал было Эмерсон и умолк на полуслове.

Не дрогнув под испытующим взглядом круглых синих глаз, я отважно шагнула через порог. Насколько мне известно, младенцы в основном состоят из припухлостей и ямочек, но создание, восседавшее на ковре, состояло по большей части из углов. Подбородок выступал вперед с решительностью, которую не в силах была смягчить даже детская пухлощекость. Глаза, вместо того чтобы светиться невинной прозрачной голубизной, как у всех нормальных детей, сияли густо-синими сапфирами и рассматривали меня задумчиво и пытливо.

Эмерсон бочком начал приближаться к младенцу, словно перед нами было не человеческое дитя, а голодный тигр. Синий взгляд неожиданно метнулся в его сторону. Эмерсон окаменел. Подождав с полминуты, вдруг рухнул на колени и расплылся в идиотской улыбке.

– Бубуська моя, – засюсюкал он. – Сынулечка, иди на ручки к своему папулечке...

– Ради бога, Эмерсон! – не выдержала я. – Что ты несешь?!

Синие глаза вновь переместились на меня. «Так, с этим все ясно. А ты что скажешь?» Готова поклясться, именно эта мысль светилась в немигающем взгляде.

– Я – твоя мама, Уолтер, – отчетливо выговаривая каждое слово, произнесла я. – Ма-ма. Скажи «мама». Еще не умеешь?

Без единого звука существо повалилось набок. Эмерсон издал тревожный вопль, но беспокойство оказалось напрасным: миг спустя младенец проворно встал на четвереньки и с немыслимой скоростью двинулся ко мне. У самых туфель затормозил, шлепнулся на мягкое место и воздел ручки.

– Мама! – Улыбка обнаружила очаровательные ямочки на щеках и три крохотных зуба в пухлом ротике. – Мама, оп! Оп, оп, оп, ОП! – по возрастающей.

От последнего «ОП» в детской зазвенели стекла. Я поспешно подхватила громогласное создание и невольно ахнула от его вполне ощутимого веса. Короткие ручонки обвились вокруг моей шеи, дитя ткнулось мне в плечо.

– Мама! – сказало оно почти тихо.

По какой-то непонятной причине (наверное, младенец слишком сильно сдавил мою шею) у меня перехватило горло.

– Он у нас молодец! – гордо, будто о собственном чаде, сообщила Эвелина. – Обычно дети до года молчат, а у этого юного джентльмена в запасе целый арсенал слов! Я каждый день показывала маленькому Уолтеру ваши фотографии и рассказывала о вас!

Эмерсон топтался рядом и поглядывал на меня с гнусно-ревнивым выражением. Младенец ослабил мертвую хватку, глянул на родителя, что-то про себя прикинул и с чудовищно хладнокровным, как выяснилось в свете дальнейших событий, расчетом вырвался из моих рук.

– Па-па!

Эмерсон подхватил его на лету. Несколько мгновений папуля и сыночек разглядывали друг друга с безнадежно одинаковыми идиотскими ухмылками. Потом Эмерсон подбросил чадо в воздух. И еще раз, в восторге от счастливого младенческого визга. В третий раз не подрассчитал, и черноволосая макушка соприкоснулась с потолком. Эвелина сделала выговор неосторожному папаше, а я... Я помалкивала. С каждой секундой во мне росло странное, дурное предчувствие. И я, как всегда, оказалась права. Та встреча стала началом жесточайшей пожизненной войны, в которой победа мне не светила.

Именно Эмерсон дал младенцу прозвище. Он сказал, что воинственной внешностью и диктаторскими замашками Уолтер-младший сильно смахивает на египетского фараона, второго из череды Рамзесов – того, кто заполонил берега Нила гигантскими изваяниями собственной персоны. Мне ничего не оставалось, как признать наличие сходства. Как ни крути, а старшего Уолтера, своего кроткого, спокойного дядюшку, наш отпрыск напоминал куда меньше.

Эвелина с мужем слезно умоляли нас остаться, но мы все же предпочли поселиться отдельно. Гостеприимство гостеприимством, но жить постоянно вблизи действующего вулкана не каждому под силу. Рамзес явно наводил ужас на кузенов – те не могли тягаться с его буйным нравом и не менее буйными проявлениями любви.

Как мы быстро убедились, наше чадо отличалось поразительным умом, а его физические способности ничуть не уступали интеллекту. Восьми месяцев от роду оно ползало с ошеломляющей скоростью. В десять месяцев, приняв решение научиться ходить, Рамзес в момент обзавелся полным комплектом синяков и шишек. Расквашенный нос, ободранный подбородок, в кровь разбитые коленки – все это он заполучил одновременно, поскольку ни в чем не признавал половинчатости. Он поднимался на ноги, шатался, шлепался, снова поднимался – и так несколько дней кряду, до тех пор, пока не добился-таки желаемого. А добившись, продолжал ежесекундно оттачивать мастерство – иными словами, находился в вечном движении.

К этому времени Рамзес уже вовсю болтал. Правда, меня немного раздражала его картавость, которую я относила на счет чрезмерной зубастости, унаследованной от родителя. Из того же источника Рамзес унаследовал кое-что и похуже. Признаться, точного определения этой черты характера я, сколько ни пыталась, так и не нашла. Нет в английском языке слова, способного передать это свойство в полной мере. На ум приходит лишь сочетание «ослиное упрямство», но и оно дает весьма отдаленное представление о главном свойстве двоих Эмерсонов.

Эмерсон с самого начала угодил в плен к нашему чаду. Мои супруг пропадал с Рамзесом на прогулках, часами читал ему вслух отчеты о раскопках и собственный труд «История Древнего Египта» (детские сказочки наше существо презирало). Зрелище, как годовалый Рамзес морщит лоб над фразой вроде «Теология египтян представляет сочетание фетишизма, тотемизма и синкретизма» было столь же комичным, сколь и пугающим. Еще больше пугало и смешило, когда ребенок в ответ глубокомысленно кивал. Именовать Рамзеса «существом» я перестала очень скоро. Мужское начало в нем заявляло о себе четко и определенно.

Прошла весна, подходило к концу лето, и вот однажды в преддверии осени я отправилась в город на встречу с агентом по недвижимости, через которого мы снимали дом. Контракт продлили на год. Через неделю-другую Эмерсон объявил сногсшибательную новость: ему в очередной раз предложили место преподавателя Лондонского университета и он дал согласие.

Тема была закрыта, обсуждению не подлежала. Да и что обсуждать-то? Ясно, что тащить ребенка в археологический лагерь в Египте, с его нездоровым климатом и неведомыми опасностями, – чистейшее безумие. А расстаться с сыном Эмерсон ни за что не согласился бы. О моих чувствах не спрашивайте. Они тут ни при чем. Решение было единственно разумным, а я всегда поступаю разумно.

Итак, четыре года спустя мы по-прежнему прозябали в Кенте. Правда, дом мы выкупили. И ни разу не пожалели об этом. Очаровательный особняк в стиле времен королей Георгов всем нам пришелся по душе; поместье было обширным и ухоженным – за исключением уголков, облюбованных собаками и Рамзесом для земляных работ. Впрочем, с собаками особых хлопот не было, худо-бедно, но я справлялась с результатами их раскопок. С Рамзесом же дело обстояло куда сложнее. Одной пары рук, дарованной мне от природы, катастрофически не хватало, чтобы сажать растения быстрее, чем он их выкапывал. Все дети, как известно, обожают копаться в земле, рыть ямы, подземные ходы и строить замки, но увлечение Рамзеса дырками в земле доходило до абсурда. И виноват в этом исключительно Эмерсон! Перепутав тягу к грязи с расцветающим талантом археолога, он всячески поощрял «раскопки» сына.

Эмерсон ни разу не обмолвился о том, что тоскует по прежней жизни. О его лекциях в университете ходили легенды, научные труды с успехом печатались, но все же, все же... Читая вслух новости из «Таймс» или «Лондон ньюс» об открытиях на Среднем Востоке, я нет-нет да и ловила в его взгляде лихорадочно-завистливый блеск. Как же низко мы пали! Читаем за чаем газеты да препираемся с соседями! И это мы, неделями не вылезавшие из египетских пещер, открыватели столицы фараонов!

Однако я что-то отвлеклась. Пора бы и вернуться к тому знаменательному вечеру, судьбоносную роль которого нам еще предстояло осознать.

Я честно готовилась принести себя в жертву. Облачилась в лучшее свое шелковое платье, которое Эмерсон терпеть не может, уверяя, что я в нем выгляжу респектабельной клушей. Услышать такоеиз уст Эмерсона – брр! Большего оскорбления в его словаре, пожалуй, и не нашлось бы. Но я здраво рассудила, что леди Кэррингтон должна прийти в восторг именно от того, от чего Эмерсона тошнит.

Представьте, я даже позволила горничной сделать мне прическу! Эта чудачка Смайз вечно квохтала надо мной, пытаясь прилизать, пригладить – словом, привести мою внешность в божеский вид, а если точнее, то сделать из меня ту самую респектабельную клушу. Обычно я не подпускаю эту странную девицу к своей персоне, опасаясь, что живой от нее не уйду. Но наступил праздник и на улице нашей Смайз. В тот день она надо мной вволю поиздевалась. Не запасись я заранее выпуском «Таймс», с ума бы сошла, пока она таскала меня за волосы и втыкала в голову шпильки.

Но Смайз все равно осталась недовольна. Неблагодарное создание! Вместо того чтобы восхититься моей жертвенностью, она буркнула:

– Мадам, если вы не прекратите размахивать газетой, мне вряд ли удастся сделать все как надо. Не будете ли вы так любезны ее убрать?

Еще чего! Я отродясь не была любезна! Однако времени оставалось в обрез, да и статья в «Таймс» – о которой речь еще впереди – лишь подливала масла в огонь моего отвращения к предстоящему мероприятию. Словом, отложила я газету и уставилась в зеркало, решив пройти все муки ада.

Когда пытке пришел конец, наши лица отражали обуревавшие каждую чувства: круглая как луна физиономия Смайз сияла восторгом триумфатора, моя же кислая мина говорила о полном смирении с неизбежным.

Корсет был жестоко стянут, новые туфли жали немилосердно. Кряхтя и постанывая, я проковыляла вниз по лестнице – бросить последний хозяйский взгляд на гостиную.

Там меня поджидал новый удар. В гостиной царили чистота и омерзительный порядок. Газеты, журналы и книги, валявшиеся там и сям, как корова языком слизнула. Доисторическая утварь, красовавшаяся на камине и еще бог весть где (археологические трофеи Эмерсона), тоже исчезла. На сервировочном столике вместо игрушек Рамзеса злорадно поблескивал надраенный серебряный чайный сервиз. Пылающий в камине огонь успешно рассеивал тоскливую серость от непогоды за окном, но не в его силах было справиться с потемками в моей душе. Как человек разумный, я не склонна без толку сетовать на судьбу-злодейку, но даже человек разумный временами сражается с собственными воспоминаниями. Вот и мне тем вечером пришли на память иные декабри... когда в безоблачном синем небе у нас над головой сияло золотое солнце Египта...

Пока я стояла посреди гостиной, с горечью созерцая руины нашего веселого семейного хаоса и вспоминая лучшие времена, снаружи донеслись голоса. Подобрав свои вериги – проще говоря, шелестящие шелком юбки, – я нарисовала на губах фальшивую улыбку.

Описывать чаепитие нет никакого смысла. Воспоминания не из тех, что греют душу, к тому же, как выяснилось впоследствии, моя жертва оказалась напрасной. В жизни мне встречались личности и поглупее леди Кэррингтон (ее супруг, например, – законченный дурак), зато уж такого гармоничного сочетания злобы и глупости, каким может похвастать эта дама, в целом мире не сыскать.

Первые минуты прошли под аккомпанемент замечаний, высказанных ее приторно-ехидным голоском:

– Ах, моя дорога-ая! Что за прелесть это пла-атье! Помнится, года два назад, когда такой стиль вошел в моду, я тоже была от него без ума-а!

Ну и так далее. Подобные шпильки я пропускаю мимо ушей – с детства не реагирую на оскорбления. Но кое-что меня все же проняло. Леди Кэррингтон, видите ли, возомнила, будто это приглашение – полная и безоговорочная капитуляция, извинения жены за проступок мужа. Ее оплывшее жиром лицо так и лучилось самодовольством, а тон был полон царственной снисходительности.

Боже! Кажется, меня снова разбирает злость! Глупо и бездарно. Больше ни слова не скажу. Позволю себе только признаться в том величайшем удовлетворении, которое мне доставила зависть леди Кэррингтон. Мадам, разумеется, пыталась скрыть недостойное чувство за любезностью, но ей это плохо удавалось. Ну еще бы не позавидовать – в роскошной гостиной чистота и порядок, угощение превосходное, прислуга вышколенная. Роза – просто образец горничной, но в присутствии леди Кэррингтон она превзошла самое себя. Белоснежный передничек прямо-таки хрустел от крахмала, а завязки чепца при ходьбе даже не колыхались. В округе ходили слухи о несусветном скряжничестве леди Кэррингтон и ее злющем языке, из-за чего слуги в доме не задерживались. Младшая сестра нашей Розы тоже как-то нанялась к Кэррингтонам... терпения ей хватило на неделю.

За исключением этого мизерного триумфа, в котором, правда, не было ни капли моего личного вклада, встречу можно было считать несомненным провалом. Дамы-соседки, приглашенные исключительно для того, чтобы замаскировать мою основную цель, во всем соглашались с леди Кэррингтон, подпевали ей и дружно кивали в ответ на каждое из ее идиотских замечаний. И, самое печальное, вскоре стало ясно – миссия, порученная мне Эмерсоном, потерпела фиаско. Леди Кэррингтон и пальцем не пошевелила бы, чтобы нам посодействовать. Я начала было гадать, не рухнет ли мир, если взять да и продефилировать вон из гостиной, как произошла форменная катастрофа.

Человек я предусмотрительный, а потому задолго до знаменательного чаепития убедила Рамзеса – точнее, искренне думала, что убедила, – тихонько просидеть весь вечер в детской. В ход тогда пошли и уговоры, и откровенный подкуп, и даже обещание наведаться в кондитерскую. Рамзес способен поглощать немыслимые количества сладостей без видимого ущерба для аппетита и пищеварения. Какая жалость, что любовь к конфетам пасует перед его любовью к знаниям... или, в данном случае, к копанию в грязи.

С тоской наблюдая, как леди Кэррингтон смакует последний кусочек пирога, я вдруг услышала доносящиеся из прихожей приглушенные вопли. За воплями последовал отчетливый звон разбитого стекла – моей любимой китайской вазы, как выяснилось впоследствии. Затем двери с треском распахнулись и в гостиную влетело крохотное огородное пугало.

Сказать, что ребенок оставлял на полу и ковре грязные следы, – значит погрешить против истины. Нет, за ребенком лилась сплошная река жидкого месива; она обозначала путь дитяти, стекала с его волос, одежды и с некоего неописуемого предмета у него в руках. Достигнув моего кресла, чудовище остановилось... И водрузило предметмне на колени.

Откровенно говоря, происхождение предметамне и без того было ясно, но исходящий от него... запахподтвердил мои самые худшие предположения. Рамзес опять ковырялся в компостной куче.

Должна признаться, любезнейший читатель, что я люблю своего сына. Не умираю, конечно, от слабоумного обожания, как его папочка, но питаю к этому ребенку несомненную душевную привязанность. Однако в тотмомент мне хотелось одного – схватить собственного отпрыска за шкирку и трясти, пока не посинеет.

В присутствии посторонних дам пришлось, к сожалению, подавить в себе этот естественный материнский порыв.

– Будь так добр, Рамзес, – негромко и очень спокойно произнесла я, – убери кость с выходного платья мамочки и отнеси туда, где взял. Мусору место в помойке.

Склонив голову к плечу, Рамзес задумчиво разглядывал находку.

– Это не мусол! – убежденно заявил он. – Это бедленная кость но-со-по-та-ма.

– В Англии гиппопотамы не водятся, – назидательно заметила я, послав дамам приветливую улыбку.

– Доисвонический но-со-по-там! – настаивал Рамзес.

Донесшийся от двери хриплый стон заставил меня поднять голову. Зажав рот обеими ладонями, дворецкий Уилкинс скрылся в коридоре. Наш Уилкинс – личность хладнокровная, молчаливая и полная собственного достоинства, одним словом, чемпион среди дворецких! Но из-под маски величавой надменности временами пробиваются искры юмора.

Мне же было не до смеха.

– Весьма подходящее определение. – Я стиснула пальцами ноздри, лихорадочно соображая, как бы выдворить несносное создание из гостиной, пока гости не сбежали. Позвать лакея? Бесполезно. Ребенок у нас крепкий, так просто в руки не дастся. Сопротивление будет отчаянным, грязь полетит во все стороны. Во что превратятся ковер, стены, платья дам~Красота!

Искушение было слишком велико.

– Чудесная косточка! – восхищенно протянула я. – Обязательно покажи папе. Только вымой как следует, ладно? Но сначала... может, наши гостьи хотят посмотреть? Вот леди Кэррингтон, например...

Широким жестом я указала на жертву.

Будь она поумнее, возможно, нашла бы способ избежать близкого знакомства с трофеем Рамзеса, а будь поизящнее, возможно, успела бы отпрыгнуть... К несчастью, мадам была глупа как курица и упитанна до безобразия, так что ей оставалось лишь потрясать телесами, визжать и брызгать слюной. Напрасные усилия. Сокровище из помойки благополучно приземлилось точнехонько на прикрытые шелками толстые колени.

Рамзес был оскорблен до глубины души. Выказать такое пренебрежение к его замечательной косточке, добытой упорным трудом, можно сказать, до кровавых мозолей!

– Улонишь! – возмущенно констатировал юный археолог. – Лазобьешь! Ат-дай!

Это требование он не замедлил подкрепить соответствующими действиями, в результате которых еще несколько квадратных ярдов необъятных юбок постигла печальная участь. Прижав зловонный трофей к груди, Рамзес одарил леди Кэррингтон горестно-укоризненным взглядом и с достоинством удалился.

Умолчу о том, что случилось после. Злорадство, как известно, чувство недостойное, и нечего потакать ему воспоминаниями о прощании с леди Кэррингтон.

Пока я, стоя у окна, провожала взглядом шлепающие по лужам экипажи и умиротворенно напевала себе под нос, Роза занялась уборкой.

– Приготовьте-ка лучше свежего чая, Роза. Профессор Эмерсон приедет с минуты на минуту.

– Да, мадам. Надеюсь, все прошло удачно, мадам?

– О да! Удачнее не бывает.

– Рада за вас, мадам.

– Спасибо, Роза. И вот что... До чая – никаких сластей юному джентльмену.

– Разумеется, мадам. – Роза скорбно покачала головой.

Я собиралась к приезду мужа переодеться, но не успела. Эмерсон вернулся раньше обычного, как всегда с охапкой книг и рукописей, которые, естественно, тут же полетели на диван. А Эмерсон, прошагав к камину, вытянул руки и ожесточенно потер ладони.

– Что за мерзкий климат, – пробурчал мой дорогой супруг. – Что за отвратный день. Зачем ты надела эту гадость?

Вытирать при входе ноги Эмерсон так и не научился. Я скосила глаза на цепочку следов, темнеющих на свежевымытом полу, затем на Эмерсона... и готовый сорваться упрек застрял у меня в горле.

За годы нашего брака Эмерсон ничуть не изменился внешне. Шевелюра его была так же черна, густа и непокорна, плечи так же широки, фигура так же статна. До встречи со мной он носил бороду. Теперь же – по моей просьбе – с ней расстался. С его стороны это было невиданной уступкой, поскольку Эмерсон ненавидит и даже стыдится глубокой вмятинки (слово «ямочка» он вообще не выносит) на подбородке. Мне же этот незначительный изъян греет душу как единственный забавный штришок на его возмутительно мужественной физиономии.

Словом, передо мной был все тот же Эмерсон. Внушительная внешность, «изысканные» манеры, «любезные» речи. И только в глазах... Этот взгляд я ловила и прежде, но тем вечером он был особенно заметен. Потому-то грязь на полу сошла Эмерсону с рук.

– Очаровывала леди Кэррингтон, – сообщила я в ответ на его комплимент. – Для того и нарядилась. А у тебя как дела? Удачный был день?

– Нет.

– Значит, мы с тобой друзья по несчастью.

– Так тебе и надо, – утешил любимый. – Говорил же – ни к чему устраивать представление. Роза! Где ее черти носят? Чаю хочу!

Роза послушно материализовалась с подносом в руках. Я пригорюнилась, размышляя о том, во что превратила Эмерсона жизнь в Кенте. Подумать только – ворчит на погоду и требует чаю! Типичный английский обыватель!

Как только дверь за горничной закрылась, Эмерсон отлепился от камина и заключил меня в объятия.

Но тут же отстранился и сморщил нос. Я уж было собралась объяснить происхождение кошмарного запаха, но Эмерсон меня опередил:

– Ты сегодня особенно хороша, Пибоди, – хриплым и низким голосом протянул он. – Даже в этом своем уродливом туалете. Может, переоденешься? Я бы тебя проводил и...

– Что это с тобой такое? – успела вставить я перед тем, как Эмерсон...

Неважно, что именно сделал Эмерсон; главное, что говорить он какое-то время не мог, да и я тоже.

– И вовсе я не хороша, к тому же от меня несет, как от мешка с протухшими костями. Рамзес опять копался в помойке.

– М-м-м-м... – не слишком вразумительно отозвался Эмерсон. – Милая моя Пибоди...

Пибоди – это моя девичья фамилия. Наше с Эмерсоном знакомство проходило не очень гладко, буквально с первой минуты мы начали цапаться. В знак своей неприязни мой будущий муж звал меня просто по фамилии. Так оно и пошло. Только теперь обращение стало знаком чего-то совершенно иного. Нежной памятью о тех дивных временах, когда мы только и делали, что препирались и насмехались друг над другом.

Я таяла в объятиях мужа, но сердце мое было исполнено грусти. Неспроста, ох неспроста эта внезапная нежность! И моя внешность тут ни при чем. Просто амбре от находки Рамзеса вернуло Эмерсона в благословенные дни нашего романтического знакомства среди нечистот и грязи могильников Эль-Амарны.

Объятия крепли, грусть растаяла, и я уже готова была согласиться на предложение Эмерсона скрыться в нашей комнате, но... Но было уже поздно. Мы слишком долго собирались. Вечерний распорядок дома вступил в свои права, а нарушать его никому не позволялось. После возвращения Эмерсона нам отводили порядочное время на общение вдвоем, после чего появлялся Рамзес, чтобы поздороваться с папочкой и выпить чаю в кругу семьи. В тот день наше чадо сгорало от желания продемонстрировать трофей, а потому, наверное, поторопилось с приходом. Во всяком случае, мне так показалось. Да и Эмерсону тоже. Рука его никак не желала оставлять мою талию, и сына он приветствовал без обычного энтузиазма.

Тем не менее в гостиной воцарилась семейная идиллия. Я нянчилась с чайником, а Эмерсон – с Рамзесом и его костью. Оделив мужа чашкой черного как сургуч – другого он не признает – чаю, я придвинула сыну блюдце с горкой пирожных и развернула «Таймс». Мужчины забыли про меня, поглощенные спором о происхождении находки. Кость и впрямь оказалась бедренной (у Рамзеса прямо-таки сверхъестественное чутье на такие вещи), однако, по утверждению старшего археолога, принадлежала она лошади. Младший был категорически против. Отвергнув по здравом размышлении версию вымершего гиппопотама, Рамзес предложил на выбор две другие – «длакона» и «зылафа». Против дракона и жирафа возражал Эмерсон.

Краем уха прислушиваясь к научной полемике, я переворачивала страницы, пока не отыскала наконец нужную статью. Долгое время эта история занимала первые полосы газет, но к тому дню переместилась на менее почетное место.

Расскажу-ка я вам, дорогой читатель, все с самого начала, как это делается в любом достойном внимания романе. Сравнение пришло мне в голову не случайно. Если бы не почтенная репутация «Таймс», я бы сочла рассказ за вымысел мистера Райдера Хаггарда, к романам которого, признаться, питаю слабость.

Итак, прошу вас запастись терпением и познакомиться с сухими фактами, без чего – увы! – дальнейшее повествование бессмысленно. Я же, со своей стороны, обещаю вам массу впечатлений. Но в свое время.

II

С отпрыском одного из благородных семейств графства Норфолк сэром Генри Баскервилем случилась как-то скверная история: он слег в горячке. Можно сказать, одной ногой стоял в могиле. Бог миловал, сэр Генри пошел на поправку, но был до того слаб, что домашний эскулап посоветовал ему хотя бы зимой менять английскую сырость на животворный климат Египта. О-о-о! Разве ученый муж и его состоятельный пациент могли предвидеть, чем обернется этот невинный совет?! Стоило сэру Генри бросить один-единственный взгляд на величавых сфинксов, как он воспылал страстью к Египту, и страсть эта стала его путеводной звездой на всю оставшуюся жизнь.

Познакомившись с гробницами Абидоса и Дендеры, сэр Генри добыл наконец фирман – разрешение на раскопки в Долине правителей Фив, голубую мечту любого археолога. Именно здесь заканчивался земной путь солнцеподобных владык Древнего Египта, и место их упокоения было обставлено с помпой и роскошью, достойными высочайшего статуса. Мумии венценосных особ возлежали в золотых гробах, увешанные золотыми же амулетами и осыпанные драгоценностями. Несчастные! В таинственной тиши и мраке замурованных усыпальниц они надеялись избежать ужасной судьбы своих предшественников. Ведь ко времени расцвета Империи пирамиды прежних правителей Египта были разорены, королевские мумии изуродованы, драгоценности похищены. Увы и ах! Позор человеческой алчности! Ухищрения великих фараонов позднего Египта не остановили разорителей гробниц, охотников за несметными богатствами усопших. Результаты раскопок в Долине были удручающими. Все до единой усыпальницы оказались разграблены; королевские украшения, сокровища, даже сами мумии исчезли. То, что утащить не удалось, было варварски уничтожено.

Так считалось до знаменательного дня в июле 1881 года, когда шайка современных любителей поживиться провела главу каирского музея Эмиля Бругша в долину, затерянную среди финских холмов. Новость потрясла весь ученый мир. Местные воришки из деревни Гурнех утерли нос именитым археологам, отыскав захоронения великих фараонов, египетских цариц и венценосных младенцев. В эпоху упадка Древнего Египта преданные жрецы, по-видимому, постарались спасти королевские останки.

В тайнике обнаружились далеко не все мумии фараонов, и далеко не всех из них удалось – прошу прощения за полицейскую терминологию – опознать.

Лорд Баскервиль возлагал огромные надежды на Долину Царей, уверяя, что безжизненные скалы Фив скрывают еще не одну гробницу. Он даже имел смелость утверждать, что рассчитывает найти не тронутую грабителями усыпальницу. Неудача следовала за неудачей, но пыл доморощенного археолога не угасал. Раз ступив на дорогу грез, сэр Генри не свернул с нее до конца своих дней. Ради достижения мечты он фактически переселился в Египет, построив на западном берегу Нила богатейший особняк, где проводил зимы и где нашлось местечко для целой археологической экспедиции. В этот прелестный уголок он привез и новобрачную, юную красотку, которая трепетно выхаживала его, пока сэр Генри метался в горячке, по неосторожности подхватив сырой английской весной пневмонию.

Описание романтических отношений, благополучно завершившихся венчанием, в свое время обошло все центральные газеты. История и впрямь была трогательная, в духе Золушки, поскольку новоиспеченная леди Баскервиль не могла похвастать ни голубой кровью, ни хоть сколько-нибудь значительным приданым. Проще говоря, девица была бедна как церковная мышь и столь же родовита.

Мезальянс сей случился еще до начала моего «египетского периода», но имя сэра Генри было на слуху, и я о нем, разумеется, слышала. Лорда Баскервиля очно или заочно знал любой египтолог. Эмерсон отзывался о нем пренебрежительно, как, впрочем, о любом другом археологе, будь то профессионал или любитель. Сэр Генри безусловно относился ко второй категории, но нужно отдать джентльмену должное: он никогда и не пытался руководитьраскопками, нанимая для этой цели специалистов.

В сентябре нынешнего года сэр Генри вновь отправился в Луксор, на этот раз в сопровождении молодой леди Баскервиль и главного археолога экспедиции мистера Алана Армадейла. Сезон предполагалось начать раскопками в центре Долины Царей, вблизи гробницы Рамзеса II. Сэр Генри считал, что под грудами камней, оставленными предыдущей экспедицией, могли скрываться замурованные входы в другие гробницы. Неутомимый джентльмен задался целью расчистить завалы и лично проверить, ничего ли не упущено. И о чудо! Уже после трех дней раскопок кирки рабочих наткнулись на первую из выдолбленных в скале ступеней.

Держу пари, вас одолевает скука, читатель! А все потому, что вы несведущи в археологии. Выдолбленные в скале ступени, если дело происходит в Долине Царей, могут означать только одно – вход в гробницу фараона!

Лестница вела в сердце скалы и вся была завалена камнями. К концу следующего дня каменную преграду расчистили, и глазам членов экспедиции открылась верхняя часть двери. (Нижнюю часть загораживал громадный валун.) В правом углу двери, на окаменевшей за века извести, красовались нетронутые печати царского некрополя! О, читатель! Вдумайтесь в последние слова, перечитайте их, прочувствуйте! Ведь нетронутые печати обещают восторг открытия. Они означают, что гробницу не посещали с того дня, когда какой-нибудь верховный жрец, завершая погребальную церемонию, торжественно запечатал вход.

Сэр Генри, как впоследствии свидетельствовали близкие, был человеком исключительно флегматичным, даже принимая в расчет его благородное британское происхождение.

– Вот так так! – только и произнес он, поглаживая клочковатую бороду. Очаровательная реакция на событие такого масштаба в археологии, не правда ли?

Остальные члены экспедиции с лихвой восполнили сдержанность шефа. Задействовали прессу, а уж газетчики расписали событие в красках.

Будучи человеком в высшей степени порядочным, сэр Генри известил о находке египетский Департамент древностей. Во второй раз по выдолбленным в скале ступеням он спускался уже в весьма представительном сопровождении – здесь были не только известные археологи, но и облеченные властью египетские чиновники. Скалу спешно обнесли забором, чтобы сдержать напор толпы журналистов, приезжих зевак и туземцев в живописнейших просторных одеяниях и белых тюрбанах. Среди местного народа следует выделить одну небезызвестную личность – Мохаммеда Абд эр Расула, первооткрывателя королевских усыпальниц в Долине. Исполненный гражданского долга, этот достойный муж доложил (втайне от собственных братьев) властям об открытии, а в награду получил эдакую синекуру – тепленькое местечко в Департаменте древностей. Досужие наблюдатели отмечали выражение глубокой скорби на лице новоиспеченного чиновника и мрачные взгляды, исподтишка бросаемые на предателя менее удачливыми членами его семьи. Еще бы не горевать беднягам. В который раз чужеземцы буквально из-под носа умыкнули лакомый кусочек, способный принести приличные барыши.

Сэра Генри, даже оправившегося от пневмонии и пребывающего в добром здравии (что позже подтвердил его личный врач), трудно было назвать Геркулесом. На снимке, сделанном в тот знаменательный день, лорд Баскервиль предстает очень высоким, худосочным и узкоплечим джентльменом с младенчески пушистыми волосиками, часть которых словно бы ненароком слетела с макушки, не слишком равномерно припорошив щеки и подбородок. Кроме того, отпрыск благородного семейства был фантастически неуклюж; едва он выступил вперед и примерился зубилом к завалившей вход глыбе, как его приближенные поспешно отпрыгнули. И правильно сделали. Британский консул, не знакомый с сэром Генри близко, опрометчиво остался рядом, и первый же осколок, вылетевший из-под зубила, угодил несчастному в переносицу. Далее, как положено в таких случаях, суматоха, извинения, первая помощь. Полчаса спустя сэр Генри, теперь уже в гордом одиночестве – эпизод с консулом не прошел для зрителей даром, – вновь приблизился ко входу. В тот самый миг, когда он пристроил зубило и замахнулся молотком, за его спиной раздался заунывный низкий вой.

Толпа содрогнулась. Любому мало-мальски знакомому с египетскими традициями человеку был понятен смысл протяжных звуков: без этого завывания не обходится здесь ни одна траурная церемония. Иными словами, мусульмане так воют, только оплакивая усопших.

В наступившей затем зловещей тишине все затаили дыхание... Но вот голос зазвучал снова, и слова, что он произносил, оказались пострашнее погребального воя.

– Скверна! – оглушил слушателей первый вопль. (Вряд ли вы знаток местных наречий, читатель, так что я перевожу.) – Скверна! Да падет гнев богов на того, кто осмелится потревожить вечный покой фараона!

Опешив от неожиданности, сэр Генри уронил зубило и с размаху опустил молоток себе на палец. Подобные происшествия настроение не поднимают, так что будем снисходительны к злосчастному джентльмену. В кои веки выйдя из себя, сэр Генри свирепым голосом приказал Армадейлу схватить оракула и задать ему хорошую трепку. Армадейл с готовностью ринулся исполнять приказ, но не тут-то было! Провидец благоразумно умолк, превратившись, естественно, в одного из зевак; а те, в свою очередь, принялись клятвенно заверять, что понятия не имеют, кто бы это мог быть.

Случай, прямо скажем, банальный, и о нем тут же забыли все, кроме сэра Генри с его покалеченным пальцем. Увечье, однако, позволило джентльмену с достоинством передать археологический молоток и зубило в более умелые руки.

Мистер Алан Армадейл, совсем еще юный, полный профессионального пыла, принял бразды правления. Один-другой удар, сделанные с толком, – ив завале открылась приличная брешь. Армадейл почтительно отступил, предоставляя патрону честь первому бросить взгляд в усыпальницу.

Что за день для лорда Баскервиля! Неприятности так и сыпались на его бедную голову. Схватив свечу, сэр Генри сунул руку в проем. Уронил свечу внутрь. Выдернул руку. Кожа на косточках была содрана, пальцы кровоточили! Впереди оказался еще один завал из камней.

Такое случалось сплошь и рядом. Жрецы Древнего Египта делали все возможное, чтобы уберечь гробницы своих владык от расхитителей. Однако на зрителей новый завал произвел удручающее впечатление. Толпа разочарованно загудела и постепенно разбрелась, оставив сэра Генри зализывать раны и обдумывать дальнейшие планы. А подумать было над чем. Если обнаруженная усыпальница была сооружена по образу и подобию уже изученных, то рабочим предстояло расчистить длиннейший коридор, прежде чем экспедиция подберется к погребальным покоям. Встречались гробницы с коридорами длиной в сотню футов и более.

И все же наглухо заваленный камнями коридор вселял огромные надежды. «Таймс» даже отвела деяниям сэра Генри целую колонку на третьей странице. Зато следующее сообщение, пришедшее из Луксора, заслужило место на первой странице.

ЛОРД БАСКЕРВИЛЬ НАЙДЕН МЕРТВЫМ! – кричали громадные заголовки.

Вечером сэр Генри чувствовал себя превосходно (если не считать разбитых и ободранных пальцев). Утром же в постели обнаружили его хладный труп, с застывшим на лице выражением ужаса. Посреди лба темнело пятно засохшей крови, в котором с трудом, но угадывалось изображение змеи, символа солнцеподобных владык Египта.

"Кровь на поверку оказалась краской, но ситуация от этого не прояснилась. Смерть сэра Генри оставалась загадкой, тем более что в ответ на вопрос о причинах скоропостижной кончины эскулапы лишь разводили руками.

Вообще-то случаи внезапной смерти внешне абсолютно здоровых людей – не такая уж редкость. И что бы ни сочиняли авторы приключенческих романов, далеко не всегда люди умирают от подсыпанного тайком мышьяка или какого-нибудь экзотического яда. Случись несчастье с сэром Генри в родовом поместье Баскервилей, ученые мужи глубокомысленно покачали бы головами, поглаживая окладистые бороды, выдали что-нибудь медико-заумно-тарабарское – и дело с концом.

Впрочем, даже столь таинственные обстоятельства не помешали бы сенсации тихо почить естественной смертью (по примеру сэра Генри, если верить медикам). Уверена, так бы оно и случилось, если бы не вмешалась судьба в лице репортера из одной малопочтенной бульварной газетенки. Этот проныра очень некстати вспомнил пресловутое «проклятие фараона», чем сильно замутил улегшиеся было страсти. «Таймс» отозвалась заметкой, достойной этой уважаемой газеты, но вот остальные издания пустились во все тяжкие. Их страницы пестрели всяческими «зловещими духами», «шифрованными древними заклятиями», «сатанинскими ритуалами». Литературный шабаш продолжался два дня, и тут на смену одной сенсации пришла другая. Пропал мистер Алан Армадейл, правая рука сэра Генри! «Исчез с лица земли», -выспренне сообщила скандальная «Дейли йелл».

Когда события достигли этой стадии, я уже не могла дождаться возвращения Эмерсона и каждый вечер буквально рвала газеты из его рук. Само собой, россказни о проклятиях фараонов и загробных мстителях я немедленно отмела как идиотские, а едва обнаружилась пропажа юного Армадейла, меня осенило.

– Армадейл – вот кто убийца! – заявила я Эмерсону, который в тот момент гарцевал на четвереньках, изображая чистокровного скакуна под жокеем по прозвищу Рамзес.

Эмерсон всхрапнул и забил копытом – малолетний наездник от души пришпорил «лошадку».

– Какого черта ты рассуждаешь об убийстве, – отдышавшись, рявкнул лучший из супругов, – да еще в таком самоуверенном тоне?! При чем тут вообще убийство? У Баскервиля сердце отказало; слабак был тот еще. Ну а Армадейл наверняка заливает горе в местном кабаке. Парень потерял работу, а кому он нужен в конце сезона?

Эту чушь я оставила без ответа. Правда была на моей стороне, и время непременно расставило бы все по своим местам. А до тех пор... какой смысл зря тратить силы в спорах с Эмерсоном, упрямее которого в целом свете не найти?

На следующей неделе сюрпризы продолжались. Джентльмен, присутствовавший на церемонии открытия гробницы, подхватил жесточайшую лихорадку и сгорел в одночасье. Один из рабочих экспедиции свалился с лесов и сломал шею.

"Проклятие в действии!!! -заходилась «Дейли йелл». – Кто следующий?!!"

После трагической кончины рабочего, упавшего с лесов (где он, кстати сказать, пытался вырезать из стены кусок орнамента, дабы втихомолку продать подпольным торговцам древностями), его коллеги наотрез отказались приближаться к «проклятой гробнице». Со смертью сэра Генри раскопки приостановились; теперь же возобновить их казалось и вовсе делом нереальным.

Вот такая, любезный читатель, сложилась ситуация ко дню катастрофического чаепития с леди Кэррингтон. В предыдущие дни шумиха вокруг лорда Баскервиля немного поутихла, хотя «Дейли йелл» из кожи вон лезла, пытаясь раздуть мировой пожар и приписывая любую разбитую в Луксоре коленку действию проклятия. О злополучном (или же виновном!) Армадейле не было ни слуху ни духу; сэр Генри навечно успокоился в родовом склепе Баскервилей; усыпальница фараона была по-прежнему закрыта и опечатана.

Признаюсь, переживала я в основном за усыпальницу. Засовы и печати – это, конечно, хорошо, но для местных воришек преграда слабая. По профессиональной гордости мастеров грабительского дела из Гурнеха был нанесен сокрушительный удар. Джентльмены эти считали, и не без основания, что со своими могилами способны разобраться получше чужестранцев. Я говорю – не без основания, поскольку подпольная торговля древностями и впрямь поставлена в Египте на широкую ногу и на высшем уровне. То ли у аборигенов этот талант в крови, то ли веками процветающая контрабанда отточила их мастерство – судить не берусь.

Словом, пока Эмерсон с Рамзесом вели диспут по проблемам зоологии, а за окнами сыпал ледяной дождь вперемешку со снегом, я углубилась в газету. С началом «дела Баскервиля» у Эмерсона вошло в привычку покупать не только «Таймс», но и «Дейли йелл». Якобы нет более занимательного способа постичь человеческую натуру, чем сравнение диаметрально противоположных литературных стилей. Ха! Отговорки чистейшей воды. Все гораздо проще: скандальная «Йелл» – чтиво, конечно, низкого пошиба, зато какое захватывающее! Особенно в сравнении с респектабельной, а потому временами Жутко занудной «Таймс». Кстати, судя по заломам на странице, тем, вечером я была не первой, открывшей именно «Йелл». «Дело Баскервиля» нашло продолжение в статье под заголовком «Леди Баскервиль дает клятву завершить раскопки».

Автор статьи («наш корреспондент в Луксоре») в возвышенных тонах и с массой слащавых определений описывал юную вдовушку: "Легкая дрожьее прелестных, напоминающих лук Купидона, губ выдавала искренность чувств"; «На тонком, матово-бледном лице лежала печать безутешного горя»~

–Тьфу! – не выдержала я, пробежав глазами несколько абзацев этой галиматьи. – Ну и бред. Эмерсон, как тебе нравится эта леди Баскервиль? На мой взгляд – беспросветная идиотка. Нет, ты только послушай! «Я хочу посвятить жизнь великой цели, к которой шел мой безмерно любимый и так рано покинувший меня супруг. Не вижу более достойного способа увековечить его нетленную память».С ума сойти! «Безмерно любимый»! «Нетленную память»!

Ответа я не дождалась. Эмерсон зарылся носом в огромную иллюстрированную «Энциклопедию животных», выискивая доказательства того, что найденная кость никак не может принадлежать зебре. (К этому моменту Рамзес переключился с жирафы на менее экзотическое животное.) К сожалению, скелет зебры мало чем отличается от лошадиного, и найденный в энциклопедии рисунок бедренной кости зебры оказался катастрофически похож на трофей Рамзеса. Юный зоолог хихикнул и ткнул пальцем в страницу.

– Ага, папочка! Ну, и кто плав? Сказал – зебла, значит, зебла!

– Пирожное хочешь? – увильнул от ответственности Эмерсон.

– А Армадейла-то никак не найдут! – Я подсыпала соли на свежую рану Эмерсона. – Говорила же, он убийца.

– Чушь! – отрезал Эмерсон. – Не было никакого убийства. Объявится твой Армадейл, куда ему деваться.

– Только не говори, что он на две недели застрял в кабаке.

– Подумаешь, две недели. Молодой, здоровый парень. Да он и два месяца выдержит.

– Если бы с Армадейлом что-нибудь случилось, его бы уже нашли. Или то, что от него осталось. Фивы прочесали...

– Западный район прочесать невозможно! – ощетинился Эмерсон. – Сама не знаешь, что ли? Там же сплошь скалы, тысячи пещер и расселин.

– Значит, по-твоему, Армадейл где-то в горах?

– Именно. Случись с ним какая-нибудь трагедия сразу после смерти Баскервиля, это было бы уже чересчур. Газеты подняли бы новую бучу. «Проклятие фараона» и все такое... Но в жизни всякое бывает. Может, и Армадейл попал в переделку.

– Да он уже где-нибудь в Алжире!

– В... Алжире? Бог ты мой! С какой стати?

– В Иностранный легион подался – вот с какой! Говорят, убийцы и преступные типы, которые надеются скрыться от правосудия, там кишмя кишат.

Эмерсон поднялся с пола. Я с удовлетворением отметила, что меланхолия из его глаз исчезла и они теперь извергали яростный огонь. Отметила я и еще кое-что: четыре года относительного бездействия не лишили его ни мощи, ни энергии. В предвкушении вечерних игр с сыном Эмерсон снял пиджак, избавился от стоячего воротника и теперь был похож на ту взъерошенно-неухоженную личность, которая покорила мое сердце. Время до ужина еще есть, прикинула я. Что, если и впрямь подняться в спальню... вместе...

– Пора в постель, Рамзес, няня давно ждет. Осталось одно пирожное. Можешь взять с собой.

Рамзес одарил меня долгим оценивающим взглядом и повернулся за поддержкой к отцу. Тот заискивающе заглянул ему в глаза:

– Беги, мой мальчик. Ляжешь в постельку – и папочка прочитает тебе лишнюю страничку из «Истории Египта».

– Холошо. – Рамзес по-королевски важно кивнул. Где он, спрашивается, набрался таких манер? Ни дать ни взять, фараон египетский. – Ты плидешь поплощаться, мамочка?

– Как всегда.

Рамзес выплыл из комнаты, прихватив не только пирожное, но и «Энциклопедию животных», а Эмерсон принялся метаться по гостиной, точно зверь по клетке.

– Хочешь еще чаю? – поинтересовалась я в надежде на отказ. На Эмерсона, да и на всех мужчин, подталкивание действует как красная тряпка на быка.

– Нет, – буркнул он. – Хочу виски с содовой.

Редчайший случай.

– Что-то не так? – спросила я, пряча тревогу.

– Что-то?! Все! Все не так! И ты сама это знаешь, Амелия.

– Студенты тупые попались?

– При чем тут студенты! Болваны – они и есть болваны. Тупее уже не будут. Проблема в другом... Все эти статьи про Луксор... Из-за них я себе места не нахожу.

– Понимаю.

– Кому и понимать, как не тебе. Ты страдаешь тем же недугом, только в еще более тяжелой форме. Я-то хоть болтаюсь на задворках нашего с тобой любимого дела. Если я похож на ребенка, который расплющивает нос о витрину игрушечного магазина, то ты, бедняжка, даже издали не можешь полюбоваться игрушкой.

Какое трогательное сравнение! И как не похоже на Эмерсона! Хлюпнув носом, я повисла у него на шее. Напрасный порыв. Оказалось, ему требовалось отнюдь не сострадание, а избавление от скуки. То, чего я дать не могла.

– Ох, Эмерсон... – простонала я, вконец расстроившись, – и даже твоим надеждам на этот жалкий курган Кэррингтонов не суждено сбыться. Я все испортила! После сегодняшнего чаепития леди Кэррингтон будет счастлива услышать любую нашу просьбу. Чтобы с удовольствием указать нам на дверь. Прости, я не выдержала и...

– Пибоди, хватит городить чушь! – взвился Эмерсон. – Глупость этой парочки непробиваема.

Нечего было и пытаться. Я же сразу предупреждал – затея дурацкая.

От этой теплой и великодушной речи глаза мои наполнились слезами. Заметив мое состояние, Эмерсон добавил уже мягче:

– Присоединяйся-ка лучше к пирушке, поищем утешение в бутылке. Сама знаешь, я не любитель заливать горе вином, но уж больно тяжелый выдался день. Испытание для нас обоих.

Я взяла протянутый мужем бокал и представила, в какой ступор впала бы леди Кэррингтон, окажись она свидетельницей моего безобразного пристрастия к крепким напиткам, недостойного леди! Видите ли, любезный читатель, в отличие от большинства дам я ненавижу шерри, предпочитая этой приторной бурде виски с содовой.

Эмерсон поднял свой бокал. Уголки губ дрогнули в героически-покорной и одновременно язвительной усмешке.

– Твое здоровье, Пибоди! Выше нос! Нам же не впервой, правда? Выстояли в прежних бурях, выстоим и в этой.

– Конечно. Твое здоровье, дорогой мой Эмерсон.

В торжественном, почти ритуальном молчании мы выпили.

– Еще год... максимум два, – сказала я, – и можно подумать о том, чтобы взять в экспедицию Рамзеса. Здоровье у него отменное; мне даже кажется, что столкнуть нашего сына с москитами, мухами и малярийными комарами Египта – значит заранее обречь несчастную страну на поражение.

Попытка сострить провалилась. Эмерсон угрюмо покачал головой.

– Риск слишком велик.

– В любом случае мальчику скоро в школу, – не унималась я.

– Это еще зачем? Мы дадим ему образование получше того, которым пичкают детей в камерах пыток, прикрываясь вывеской начальных школ. Знаешь ведь мое мнение об этих кошмарных заведениях.

– Найдем хорошую. Должна же быть в Англии хоть одна приличная школа!

– Размечталась. – Эмерсон проглотил остатки виски. – Ну все, хватит, сменим тему. Как насчет того, чтобы подняться в спальню и...

Он протянул руку. Я шагнула вперед и протянула обе... но тут в дверях гостиной возник Уилкинс. Пребывая в романтическом настрое, Эмерсон не выносит никаких помех.

– Проклятье! – гаркнул он. – Что за беспардонность, Уилкинс! Как вы смеете врываться сюда без стука! Ну?!

Слуги в нашем доме ругань Эмерсона ни в грош не ставят. Самое страшное для них – пережить первые громы и молнии. Попадаются, конечно, и такие, кому даже этот этап миновать не под силу. Зато остальные прочно усваивают, что Эмерсон – добрейшей души человек.

Уилкинс и бровью не повел:

– Прошу прощения, сэр. Дама с визитом к вам и миссис Эмерсон.

– Дама? – В минуты сомнений Эмерсон первым делом прикладывает палец к ямочке на подбородке. Вот и сейчас он не изменил своей привычке. – Дьявольщина! Кто бы это мог быть?

У меня мелькнула дикая мысль. А вдруг леди Кэррингтон ступила на тропу воины? Что, если она поджидает сейчас за дверью с корзиной тухлых яиц или ведром помоев? Полный бред! Да ей мозгов на такую месть не хватит.

– И где эта дама? – спросила я дворецкого.

– Дожидается в холле, мадам. Я хотел провести ее в малую гостиную, но...

Уилкинс красноречиво пожал плечами. Ясно. Неизвестная гостья от предложения нашего учтивого дворецкого отказалась. Из чего неизбежно следовали два вывода: во-первых, дама торопится, а во-вторых, мне снова не суждено переодеться.

– Что ж, Уилкинс, – со вздохом сказала я, – проводите.

Представьте, я недооценила нетерпение дамы. Едва не столкнувшись на пороге с Уилкинсом, она ринулась вперед, и бедняга вынужден был выкрикнуть ей в спину:

– Леди Баскервиль!

Глава вторая

Эти два слова поразили мой слух с едва ли не сверхъестественной силой. Представьте только – не далее чем десять минут назад я поминала гостью недобрым словом, а она возьми да и явись собственной персоной! Тут кому угодно стало бы не по себе. Я даже задумалась – существо ли это из плоти и крови? Не видение ли, рожденное моим смятенным умом? Не греза ли?

Вот последнее, пожалуй, вернее всего. Не сомневаюсь, подавляющее большинство мужчин согласились бы с этим определением. И разразились бы еще сотней покрасочней. Скажем... мечта.Или лучше – нимфа.Вот именно, «Нимфа, олицетворяющая Вселенскую Скорбь». Роскошное название для душещипательной картины, не правда ли?

Гостья была вся в черном – от макушки до крохотных атласных туфелек. Как ей удалось сохранить безукоризненный вид при такой мерзкой погоде – выше моего разумения, но факт остается фактом: на матовых шелковых юбках и длинных газовых вуалях не было ни пятнышка. Густая россыпь напыщенно поблескивающего черного жемчуга украшала лиф платья и редеющими нитями сбегала вниз, на шуршащие юбки. Одна вуаль ниспадала складками к самым каблучкам. Другая – та, чья задача была скрывать лицо, – отброшена назад, очаровательно обрамляя бледное чело полупрозрачной траурной дымкой. Широко распахнутые глаза вдовушки соперничали цветом с гагатовой чернотой вуалей; идеально изогнутые брови были приподняты в девичьи-невинном удивлении. Даже намек на румянец не коснулся гладких щечек, но вот рот «нимфы» пылал ядовитым пурпуром. Потрясающий эффект, читатель! При одном взгляде на эту картину в памяти невольно возникали образы смазливых вампирш и легендарных ламий.

А кое-кому при одном взгляде на эту картину на ум невольно пришли пренеприятнейшие мысли о собственном кошмарном замызганном платье. Кое-кто покрылся потом, пытаясь вычислить – заглушает ли витающий в гостиной аромат алкоголя помоечную вонь или же наоборот, оттеняет. Этот кое-кто до того сконфузился, что даже попытался сунуть недопитый бокал с виски под диванную подушку.

Замешательство мое, казалось, длилось целую вечность, но, уверяю вас, так лишь казалось. В отличие от впавшего в столбняк Эмерсона я, как всегда, была на высоте и секунды через две справилась с дурацким смущением. Поднялась с дивана, отослала Уилкинса, поприветствовала гостью, указала на кресло, предложила чаю. Присесть мадам согласилась, а чай отвергла. Я выразила соболезнования, добавив, что смерть сэра Генри стала потерей не только для его близких, но и для науки в целом.

Как видите, читатель, самообладание вернулось ко мне вместе с природной дальновидностью. Услышав последнее замечание, Эмерсон вмиг вышел из ступора, но в кои веки не разразился желчной тирадой по поводу никчемности археологических усилий сэра Генри. Дело поистине неслыханное! Ведь по мнению моего дорогого супруга, ничто, в том числе и смерть, не может служить неучу оправданием.

Однако тех жалких крох деликатности, которыми природа одарила Эмерсона, не хватило, чтобы согласиться с моей высокой оценкой заслуг сэра Генри. Или хотя бы смолчать.

– Э-э... гм-м... – выдавил он. – М-да. Прискорбно. А что за чертовщина приключилась с Армадейлом?

– Эмерсон! Сейчас не время...

– Нет-нет, умоляю, не волнуйтесь! – Прекрасная вдова вскинула холеную ладошку, продемонстрировав небывалых размеров траурное кольцо из сплетенных седых волос. Не иначе как память о безмерно любимом и так рано покинувшем ее супруге. -Пусть себе ворчит. – Она послала Эмерсону томную улыбку. – Мне ли не знать, что за золотое сердце скрывает Рэдклифф под маской грубияна!

Вот еще! Только этого не хватало! Терпеть не могу имечко, которым родители Эмерсона наградили своего старшего сына. Прежде мне казалось, что он и сам относится к этому выбору с отвращением. Однако вместо того, чтобы по обыкновению съязвить в ответ, Эмерсон расплылся в идиотской улыбке.

– Так вы, оказывается, старые знакомые? – процедила я, пристроив наконец бокал с виски за цветочным горшком.

– О да! – пропела леди Баскервиль, пока мой муж пялился на нее с глупейшей ухмылкой. – Жизнь развела нас на несколько лет, а прежде мы были дружны. Ах, что это были за времена! Голова кружилась от юности и страсти – страсти к Египту, разумеется. Я ведь была совсем девчонкой, когда дорогой Генри завоевал мое сердце.

Гостья промокнула глаза воздушным платочком с отделкой из траурных кружев.

– Ну-ну... ну-ну... – промямлил Эмерсон. Таким голосом он обычно разговаривает с Рамзесом. – Не нужно отчаиваться. Время лечит.

Кто бы говорил! Человек, который ощетинивается при одном упоминании ненавистного ему «светского общества» и в жизни не выдавил из себя ни единой избитой вежливой фразы!

Я не верила своим ушам. И глазам. Эмерсон, пританцовывая, засеменил к безутешной вдове. Еще секунда – и он, пожалуй, примется гладить ее по плечику!

– Истинная правда, – встряла я. – Однако погода разбушевалась не на шутку, леди Баскервиль, да и вид у вас усталый. Надеюсь, вы не откажетесь разделить с нами ужин?

– Благодарю, вы очень добры. – Мадам отняла платочек от совершенно сухих глаз и сверкнула жемчужным оскалом в мою сторону. – Но у меня и в мыслях не было вторгаться в вашу жизнь. Я остановилась поблизости, у друзей, они ждут моего возвращения. Уверяю, я не ворвалась бы так бесцеремонно в ваш дом, если бы не срочное дело.

– Дело? – переспросила я.

– Дело? – вопросительным эхом отозвался и Эмерсон.

Не знаю, как ему, а мне лично суть дела, приведшего леди Баскервиль на наш порог, стала ясна сразу же. Подобные догадки мой ученый муж называет «преждевременными умозаключениями». Глупости. Простейшая логика – вот что это такое.

– Да, дело, – подтвердила леди Баскервиль. – Я и так отняла у вас массу времени. Позвольте перейти к главному. Рэдклифф, вы упомянули имя бедняжки Алана. Значит, вы в курсе последних событий?

– Мы не пропустили ни одного сообщения из Луксора, – кивнул Эмерсон.

– Мы? – Широко распахнутые черные глаза обозрели меня с любопытством. – Ах да! Кажется, до меня доходили слухи об увлечении миссис Эмерсон археологией. Что ж, тем лучше. Ей будет интересно послушать. А я-то боялась ей наскучить.

– А вы не бойтесь. – Я хладнокровно достала бокал из тайника за цветочным горшком.

– Спасибо, дорогая, очень мило с вашей стороны. Итак, Рэдклифф, сначала отвечу на ваш вопрос: о бедном Алане по-прежнему ничего не известно. Он как в воду канул. Только подумаю о нем... и о моем дорогом Генри... ах, прямо сердце разрывается.

В ход снова пошел траурный платочек. Эмерсон сочувствующе цокнул. Я же, как и положено благовоспитанной даме, припав к бокалу, хранила молчание.

Отыграв сцену с платочком, леди Баскервиль продолжила:

– Разгадать таинственное исчезновение Алана не в моих силах, но я поклялась памятью дорогого Генри завершить дело всей его жизни... и надеюсь исполнить обет. Конечно, эта цель ничтожна в сравнении с моей огромной, невосполнимой утратой... Гробница, Рэдклифф! Гробница!

Грудь безутешной вдовы заходила ходуном, она подалась вперед всем телом, театрально сцепив пальцы, округлив кроваво-красный рот и вперив немигающий взгляд в Эмерсона. Тот уставился на нее как зачарованный.

– Ну разумеется. – Поскольку Эмерсон потерял дар речи, поддерживать разговор пришлось мне. – Гробница! Если мы правильно поняли, леди Баскервиль, раскопки в Луксоре приостановлены, дальше входа дело не пошло. А значит, рано или поздно могильник станет добычей грабителей и все усилия вашего мужа пропадут попусту.

– Именно! – Гостья моментально сменила цель. Горестно стиснутые ладошки, округленные губки, глазки – все это теперь предназначалось мне. – Ах, миссис Эмерсон! Восхищаюсь вашей логикой, вашим по-мужски конкретным умом. Я-то, глупая, никогда бы не выразилась так четко и определенно.

– Вам это простительно. Итак, чем может служить Эмерсон?

После этого наводящего вопроса леди Баскервиль пришлось-таки перейти к сути. Бог весть, сколько бы она еще проканителилась, если бы не мой «по-мужски конкретный ум»!

– То есть как – чем? Он должен взять на себя руководство раскопками. И немедленно. Сердцем чувствую – мой дорогой Генри не успокоится на небесах, пока его детище в опасности! Гробница в Долине Царей должна увековечить нетленную память об одном из добрейших, замечательнейших...

– Помню. Вы уже говорили об этом в интервью «Дейли йелл», – прервала я сиропные излияния. – Только при чем тут Эмерсон? Что, во всем Египте не нашлось ни одного подходящего археолога?

– Но я же из Луксора – сразу к вам! – негодующе захлопала ресницами прекрасная вдова. – Генри выбрал бы только Рэдклиффа! Рэдклифф – лучше всех!

Какая жалость. Она не попалась на мою удочку. Ох и разъярился бы Эмерсон, если бы леди Баскервиль вспомнила о нем в последнюю очередь, после отказа других египтологов! Этой глупой курице все-таки хватило ума сообразить, кто среди них лучший.

– Что скажешь, Эмерсон?

Не стану лукавить – ответа я ждала с лихорадочно бьющимся сердцем. Целый букет разнообразнейших эмоций пышным цветом расцвел в моей груди. О чувствах к леди Баскервиль упоминать не стану – полагаю, в них вы и сами разобрались, читатель. Уверена, дамы меня поймут. Невелика радость – провести целую зиму без мужа, отправив его к черту на кулички в компании с миссис Скорбящей Нимфой. С другой стороны, наступать на горло его лебединой песне я тоже не могла...

Эмерсон застыл посреди гостиной, не сводя горящих глаз с прелестной вдовушки. Вид у него был... ну точь-в-точь узник, перед которым после долгих лет заключения вдруг распахнулись двери темницы. Пробегавшие по лицу эмоции я читала с легкостью, точно напечатанные черным по белому слова. Недоверие. Надежда. Ликующая радость.

Спустя несколько бесконечно долгих секунд Эмерсон издал тоскливый вздох и сник, уронив голову.

– Нереально.

– Но почему?! – вскинулась леди Баскервиль. – Мой дорогой незабвенный Генри обо всем позаботился. Ах, как он все предусмотрел! В завещании выделена щедрая сумма на завершение любых раскопок, начатых при его жизни. Персонал ждет в Луксоре, готов начать по первому сигналу. Нет лишь главы экспедиции. Правда, возникли кое-какие сложности. Наши рабочие из местных жителей... они боятся подходить к гробнице. Невежественный, суеверный народ...

– Ерунда, – отмахнулся Эмерсон. – С ними я бы разобрался. Нет, леди Баскервиль, проблема в другом. Наш ребенок еще слишком мал, чтобы мы могли без опаски взять его с собой в Египет.

В гостиной надолго повисло молчание. Удивленно приподнятые бровки леди Баскервиль, как это ни невероятно, взлетели еще выше; гостья медленно развернулась и окинула меня взглядом, в котором читался вполне логичный вопрос. Высказать этот вопрос вслух леди не позволило воспитание, но и скрыть изумление оказалось выше ее сил. В самом деле – что за причина для отказа?! Любой мужчина вцепился бы в столь щедрое предложение мертвой хваткой, плюнув на полдюжины детей и, если уж на то пошло, на полдюжины жен в придачу. Эта мысль, несмотря на всю свою очевидность, Эмерсону даже в голову не пришла! Глубину моей гордости вы оцените, читатель, узнав, какой благородный жест я сделала в ответ на преданность Эмерсона.

– За нас не волнуйся, дорогой. – Твердость, с которой я произнесла следующую фразу, делает мне честь. – Мы с Рамзесом прекрасно справимся. Писать будем каждый день...

– Писать?!! – Эмерсон сверкнул глазами. Клянусь, со стороны могло показаться, будто он в ярости. – Что за чертовщину ты тут несешь? Знаешь ведь, без тебя я никуда не поеду!

– Но... – попыталась было я возразить, хотя сердце так и пело от восторга.

– Не мели чушь, Пибоди! И речи быть не может.

Ах, читатель! Что за сладостный миг, что за триумф выпал на мою долю! Год жизни можно отдать, лишь бы увидеть потрясение, исказившее небесные черты леди Баскервиль. И, пожалуй, еще полгода – за ее пристальный взгляд, выискивающий хоть намек на чары, которыми я намертво приковала к себе мужа!

Придя в себя, гостья нерешительно пробормотала:

– Можно попробовать устроить ребенка...

– Нет, леди Баскервиль, – замотал головой Эмерсон. – Прошу прощения, но мы вынуждены отказаться. Как насчет Петри?

– Ужасный человек, невыносимый! – содрогнулась наша гостья. – Генри терпеть не мог этого зазнайку, невежу и грубияна!

– Есть еще Нэвилл.

– Да он же просто неуч, как говорил Генри. К тому же Нэвилла уже нанял египетский Исследовательский фонд.

Эмерсон предложил еще несколько имен на выбор; мадам отвергла все до единого, но раскланиваться не собиралась. Я гадала, что за карту она припрятала в рукаве. Пусть бы уж козырнула – да и отправлялась восвояси. Я устала, хотелось побыть с Эмерсоном наедине, да и живот подвело от голода.

Не представляю, когда бы мы избавились от засидевшейся гостьи, если бы не наше беспардонное, но в данном случае весьма кстати явившееся чадо. Вечерний ритуал прощания Рамзеса с папочкой и мамочкой был незыблем, как египетские сфинксы. Тем вечером мы явно задержались, а среди добродетелей нашего отпрыска терпение, боюсь, не значится. Подождав, по его мнению, достаточно долго, Рамзес отправился на поиски родителей. Понятия не имею, каким образом ему удалось ускользнуть от бдительного ока нянюшки; впрочем, он всякий раз менял тактику, доведя искусство побега до совершенства.

Двери гостиной распахнулись с таким треском, точно их толкнула рука какого-нибудь мифического исполина. На пороге же возникло нечто миниатюрное, чуть ли не эфемерное – фигурка в белой ночной рубашечке, с сияющим личиком в обрамлении чуть влажных кудрей. Ну чистый ангел! Для полного сходства с херувимами Рафаэля не хватало только крылышек за спиной.

Обеими руками несостоявшийся херувим прижимал к груди огромную папку – рукопись «Истории Египта» Эмерсона. Бросив быстрый и не слишком доброжелательный взгляд на незнакомку, ребенок уверенно зашлепал к папочке.

– Говолил – почитаешь! – с укоризной напомнил он.

– Говорил, говорил... – Эмерсон взял у сына «Историю». – Сейчас приду, Рамзес. Возвращайся к себе.

– Нет, – спокойным, но не терпящим возражений тоном отозвался Эмерсон-младший.

– Какая прелесть! – пропела леди Баскервиль. – Маленький ангелок!

Я собралась было исправить это определение на другое, поточнее, как Рамзес вдруг продемонстрировал свои ямочки и сладким голоском проворковала:

– А ты – холошенькая тетя.

Напрасно тетя так расточала в ответ улыбки и алела счастливым румянцем. Откуда ж ей, бедной, знать, что в устах Рамзеса это не комплимент, а всего лишь констатация очевидного факта. Более того, легкий изгиб его губ и выбор слова «хорошенькая» вместо «красивая» (а разницу, будьте уверены, Рамзес знал с пеленок) заставили меня насторожиться. Я нутром чуяла, что наше не по годам проницательное чадо имеет что-то против леди Баскервиль и при первой же возможности выдаст в лоб свое нелицеприятное мнение. Стоит лишь подтолкнуть его в нужном направлении и...

К сожалению, подобрать ключик к откровенности Рамзеса мне не удалось: помешал Эмерсон.

– Иди к себе, сынок, – повторил он. – Няня будет волноваться.

Услышав непривычные приказные нотки в голосе отца, Рамзес удивился, но виду не подал. Холодный расчет, как вы помните, был неотъемлемой чертой характера нашего отпрыска. Вот он и воспользовался ею на полную катушку, обратив свои чары на гостью. Просеменив через комнату, Рамзес остановился напротив леди Баскервиль, с невинным видом сунул палец в рот (между прочим, от этой идиотской привычки я отучила его еще в младенчестве) и восхищенно округлил глаза.

– Очень холошенькая тетя. Ламзесу нлавится. Ламзес хочет на лучки.

– Ах ты, лицемер несчастный! – возмутилась я. – А ну кыш отсюда!

– Он у вас просто прелесть, – залепетала леди Баскервиль. – Хорошенькой тете пора уезжать, малыш. Поцелуй тетю на прощание.

Взять его «на лучки» она и не подумала. Просто наклонилась и подставила безукоризненно гладкую белую щеку. Оскорбленный в лучших чувствах – ну как же! от постели отлынить не удалось! – Рамзес звучно приложился к щеке тети, оставив мокрое пятно там, где еще секунду назад лежал ровнехонький слой пудры.

– Холошо, ухожу! – заявил наш обиженный ангел. – Быстло плиходи, папочка. И ты, мамочка. Дай мою книгу!

Эмерсон смиренно вернул сыну рукопись, и тот удалился. Леди Баскервиль, уловив намек, поднялась.

– Мне тоже пора. Ради бога, простите за беспокойство.

– Ничего, ничего, – поспешно успокоил Эмерсон. – Жаль, что не смогли помочь.

– Очень жаль, – с тонкой улыбкой согласилась гостья. – Что поделать... Теперь, познакомившись с вашим очаровательным ребенком и обворожительной супругой (тут мне пришлось вернуть ей улыбку), я могу понять, почему связанный семейными узами человек не горит желанием сменить домашний уют на полную опасностей и неудобств жизнь в Египте. Ах, мой дорогой Рэдклифф, вы стали истинным семьянином! Прелестно! Просто прелестно! Какая радость видеть вас наконец устроенным и успокоившимся! И это после стольких лет неугомонного холостячества! У кого повернулся бы язык винить вас за отказ? Никто из нас, разумеется, не верит во всякие проклятия и тому подобные глупости, однако в Луксоре действительно происходят странные вещи. И я понимаю, что сломя голову броситься навстречу неизвестным опасностям способен лишь человек мужественный, горячий, даже отчаянный. Счастливо оставаться, Рэдклифф... миссис Эмерсон. Приятно было с вами встретиться. Нет-нет, умоляю, не провожайте. Я и без того доставила вам уйму хлопот.

Вот это я понимаю – актриса! Начала за здравие, кончила за упокой. Куда только девались шелестящий баюкающий голос и умиротворенный тон. Леди Баскервиль метала фразы, точно индеец – дротики. Несчастный Эмерсон стал сине-багровым; попытался было прохрипеть что-то в ответ, но мадам лишила его даже этого ничтожного удовольствия. Грациозно развернувшись, леди Баскервиль в траурном облаке кружев и газа выплыла из гостиной.

– Ч-черт! – Эмерсон в сердцах пнул диван.

– Из ряда вон наглая особа, – согласилась я.

– Наглая?! Ничуть не бывало! Она попыталась как можно приличнее высказать то, о чем остальные предпочитают молчать. «Истинный семьянин»! Дьявольщина!

– Слышу речи мужчины... – разозлилась я.

– Неужели? Поразительно! Я давно уже не мужчина, а дряхлая старуха! Развалина, которой только и осталось, что греть у камина свою...

– Давай, договаривай! Твоя дамочка знала, что делала. Она именно на это и рассчитывала. Неужто сам не заметил, с какой злобной точностью она подбирала слова? Выудила все мыслимые и немыслимые оскорбления, разве что не добавила...

– "Под башмаком у жены"! Тут я с тобой согласен. Сказать такоеей воспитание не позволило.

– Ах, так ты, значит, у меня под башмаком?!

– Да нет же. Конечно, нет, – пошел на попятную Эмерсон. Я, впрочем, ничего другого и не ожидала. Непоследовательность в спорах, как известно, отличительная черта всех мужчин. – Ты пытаешься, как всегда...

– А ты вечно пытаешься на меня давить. Но моя сила воли...

Двери гостиной распахнулись.

– Ужин подан! – объявил Уилкинс.

– Отложите минут на пятнадцать. – Я повернулась к Эмерсону. – Если мы сейчас же не попрощаемся с Рамзесом...

– Знаю. Пойду почитаю ему, а ты пока переоденься. Не желаю садиться за стол с респектабельной клушей, от которой несет помойкой. Как ты посмела заявить, что я на тебя давлю?

– Я сказала – пытаешься. Ни тебе, ни кому другому добиться успеха не удавалось и не удастся.

Дворецкий посторонился, пропуская нас в коридор.

– Благодарю, Уилкинс, – бросила я.

– К вашим услугам, мадам.

– Что же до пресловутого башмака...

– Прошу прощения, мадам?

– Это я не вам, Уилкинс, а профессору Эмерсону.

– Да, мадам.

– Я сказал – под башмаком, – прорычал Эмерсон, топая вслед за мной по лестнице, – значит, под башмаком!

– Ну и соглашался бы тогда на предложение этой скорбящей красотки. Думаешь, я не видела, что ты готов был в ту же секунду сорваться с места? Ахах! Представляю себе эту идиллию! Всегда вместе – день за днем, ночь за ночью, под бархатным небом Египта...

– Брось, Амелия. Что за дурацкие фантазии. Бедняжка ни за что не вернется в Луксор; там же ей все будет напоминать об утрате.

Я расхохоталась.

– Нет, вы только послушайте! Неподражаемая наивность. На такое только мужчина способен. Уверяю тебя, в Англии вдовушка не задержится. Умчится в Луксор при первой же возможности, особенно если там будешь ты.

– Меня там не будет!

– Это почему же? Кто мешает?

Мы поднялись на второй этаж. На площадке Эмерсон свернул направо – в сторону детской. Я же двинулась налево, в нашу спальню.

– Ты скоро? – бросил через плечо Эмерсон.

– Через десять минут.

Мне и десяти не понадобилось, чтобы сбросить насквозь провонявшее серое платье, надеть другое и дойти до детской. В комнате было темно, если не считать золотистого круга от ночника, рядом с которым устроился Эмерсон. Рамзес лежал в кроватке – глаза в потолок, ручки по швам, весь внимание. Очаровательная семейная картинка. Если, конечно, не прислушиваться к вечернейсказке:

– ...более детальное изучение ранений, в частности раздробленных лобной и височной костей, а также пробитой грудины и расщепленных позвонков, дает возможность воссоздать обстоятельства смерти фараона.

– А-а! Уже добрались до мумии Секвененре, – сказала я, переступая порог.

В полумраке раздалось бормотание вырванного из раздумий человека:

– Мне кажется, без кло-вло-пло-лития не обошлось...

– Без чего? – Эмерсон озадаченно нахмурился.

– Без кровопролития, – перевела я. – Не могу не согласиться, Рамзес. Если у скелета проломлен череп, а позвоночник разделен на две части, то вряд ли человек умер естественной смертью.

Оттачивать на Рамзесе сарказм – пустое занятие.

– Не плосто кло-вло-пло-литие! – уточнил он. – Фалаона убил кто-то из своих.

– Чушь! – отрезал Эмерсон. – Идиотская гипотеза. Кстати, первой ее выдвинул Петри. Убийство на семейной почве совершенно исключено, поскольку...

– Ну все, хватит! – Эмерсону только дай сесть на любимого конька, он будет неделю распинаться. – Уже поздно, и Рамзесу давно пора спать. А у нас ужин стынет.

– Ах да, ужин... – Эмерсон наклонился к сыну. – Спокойной ночи, мой мальчик.

– Спокойной ночи, папочка. Думаю, его в галеме убили.

Этого еще не хватало! Версия об убийстве в гареме способна убить самого Эмерсона! Я вцепилась мужу в плечи и вытолкала за дверь прежде, чем он успел проглотить коварный крючок малолетнего хитреца. Потом завершила свою часть вечернего ритуала и присоединилась к Эмерсону.

– Рамзес меня иногда тревожит, – осторожно начала я по дороге к лестнице. – Не переусердствовали ли мы с его образованием? Думаешь, он понимает, что такое гарем? И вообще – не скажется ли на нервах ребенка чтение на ночь подобных ужасов?

– У Рамзеса железные нервы. Не волнуйся, он будет спать сном праведника, а к завтраку выложит стройную теорию убийства Секвененре.

– Эвелина с радостью взяла бы его на зиму.

– Та-ак! Все по новой? Ну ты и мать! Только и мечтаешь, как бы избавиться от сына, да?

– Выбор-то у меня невелик. Либо с сыном расстаться, либо с мужем.

– Притворство! Сплошное притворство. Никому ни с кем не нужно расставаться.

Мы заняли свои места за столом; лакей, провожаемый критическим взглядом Уилкинса, внес первое блюдо.

– Суп отменный, – оценил Эмерсон. – Передайте кухарке мою благодарность, Уилкинс.

Дворецкий с достоинством склонил голову.

– Давай покончим с этим раз и навсегда, Амелия. Не желаю слушать твое нытье.

– Когда это я ныла, интересно?

– Никогда. А кто тебе позволит? Итак, мы договорились: в Египет я не поеду. Ясно? Я высказал свое решение леди Баскервиль и менять его не намерен.

Разумеется, я не поддалась на эти глупые речи.

– Катастрофическая ошибка. По-моему, тебе необходимо отправиться в Луксор.

– Твое мнение мне известно. Наслышан. Могу я, в конце концов, иметь собственное?

– Нет. Поскольку оно неверное.

Не вижу смысла, любезный читатель, приводить на этих страницах дальнейшие подробности нашего спора. Дискуссия продолжалась в течение всего ужина, причем Эмерсон обращался за поддержкой то к дворецкому, то к лакею. Поначалу Джон – парнишка, всего лишь пару недель служивший в нашем доме, – сильно нервничал. Но по мере разгорания свары увлекся и принялся вовсю раздавать советы, игнорируя предупреждающие знаки более опытного Уилкинса. Мне стало жаль беднягу дворецкого – тот даже побагровел от усиленных подмигиваний, – и я предложила выпить кофе в гостиной. Джона отослали, но напоследок он успел все же выдать заключение:

– Пожалуй, вам лучше остаться, сэр. Уж больно они чудные, эти туземцы. А нам-то каково без вас будет, сэр?

Эмерсон не возражал бы, если в вместе с Джоном исчезла и сама проблема. Не тут-то было! С присущим мне упорством я гнула свою линию, не обращая внимания на многочисленные попытки мужа уйти от темы. Дошло до того, что он с ревом швырнул недопитую чашку в камин и ринулся вон из комнаты. Я – следом.

Когда я добралась до нашей спальни, Эмерсон уже раздевался. Пиджак, галстук, воротничок тоскливо поникли там, куда закинула их безжалостная рука владельца, пуговицы свистели во все стороны.

– Не забудь купить дюжину новых рубашек, когда окажешься на Риджент-стрит, – посоветовала я, уворачиваясь от очередного метательного снаряда. – В Египте они тебе понадобятся.

Эмерсон крутанулся юлой. Должна признаться, для человека столь мощного телосложения он двигается на удивление стремительно. Один неуловимый миг – и ненаглядный супруг уже навис надо мной. Вцепился в плечи и...

Здесь я вынуждена сделать отступление, любезный читатель. Не для того, чтобы извиниться, – о нет! По мне, так нынешнее ханжество в описании сексуальных отношений – полный нонсенс! С какой, спрашивается, стати нужно закрывать глаза на одну из увлекательнейших и вполне достойных сторон жизни человека? И почему, спрашивается, писатели, якобы изображающие «реальную жизнь», так усердно увиливают от этой темы? С другой стороны – уж пусть бы лучше просто увиливали. Какими жалкими выглядят те уклончивые фразы и иносказания, которыми они пытаются выйти из положения! Я лично не признаю ни скользкую вкрадчивость французского, ни велеречивую претенциозность латыни. Чем плох язык наших предков? Пусть фарисей, если ему попалась в руки эта книга, пропустит несколько абзацев. Проницательный же читатель поймет и оценит теплоту наших с Эмерсоном отношений.

Итак, вернемся к прерванному спору.

Эмерсон вцепился мне в плечи и ка-ак встряхнет!

– Дьявольщина! – заорал он. – В этом доме я хозяин! Забыла, кто здесь принимает решения?

– Мне казалось, мы оба принимаем решения... после того, как спокойно и учтиво обсудим проблему.

Башня на моей голове, которую так старательно сооружала Смайз, растрепалась, а волосы у меня, между прочим, густые, жесткие, и удержать их не так-то просто. Одна рука Эмерсона по-прежнему вдавливала меня в пол, а вторая неожиданно оказалась на моем затылке. Шпильки и гребни из пучка разлетелись по ковру.

Следующую фразу Эмерсона я припомнить не могу. Наверняка что-то несущественное... Зато его следующее действие оказалось куда более запоминающимся. Эмерсон меня поцеловал. Разумеется, я не хотела отвечать на поцелуй: Но мой муж так замечательно целуется... Словом, заговорить я смогла не скоро. Мое предложение позвать Смайз, чтобы та помогла раздеться, было встречено в штыки. Взамен услуг горничной Эмерсон предложил свои. Я наотрез отказалась, заявив, что его метод раздевания превращает одежду в груду никуда не годного тряпья. Ответом на это вполне резонное замечание стали невоспроизводимые на бумаге хрюкающие звуки и изуверское нападение на крючки моего любимого домашнего платья...

Так-то вот, читатель. Я, конечно, ратую за откровенность во всем, но, если подумать, иногда конфиденциальность все же необходима.

* * *

К полуночи дождь стих. Только скрежет обледеневших веток о стекло нарушал тишину в спальне, да ветер стонал и буйствовал, точно разъяренный препятствием дух ночи.

Щека моя покоилась на груди мужа; гулкое биение его сердца звучало в такт моему.

– Когда уезжаем? – прошептала я.

Эмерсон зевнул.

– Следующий пароход отходит в субботу.

– Спокойной ночи, Эмерсон.

– Спокойной ночи, дорогая моя Пибоди.

Глава третья

I

Верите ли вы в чудеса, читатель? В сапоги-скороходы, ковры-самолеты и тому подобные диковины из сказок Востока? Разумеется, вы в них не верите. Но прошу вас – хоть на миг отбросьте свой скептицизм и позвольте волшебной силе слова перебросить вас через тысячи миль в уголок, столь непохожий на промозглую хмурую Англию, словно он возник на другой планете. Представьте себя сидящим рядом со мной на террасе каирского «Шепард-отеля». Небо слепит синью дорогого фарфора. Солнце расточает брызжущие ласки на богатых торговцев и попрошаек в отрепьях, на благообразных имамов в тюрбанах и затянутых в сюртуки европейцев – словом, на весь разношерстный люд, заполняющий площадь перед гостиницей. Вот мимо проплывает свадебная процессия под аккомпанемент бравурной какофонии флейт и барабанов. От любопытных взглядов зевак невесту скрывает нежно-розовое шелковое покрывало, края которого торжественно поддерживают четверо мальчуганов. Бедное дитя! Из рук одного владельца юная невеста переходит в руки другого, точно мешок с галантерейным товаром... Печально, конечно, но сейчас даже возмущение этим безобразным рабским обычаем не может умалить мою радость от возвращения в Египет. Я счастлива. Через несколько минут подойдет Эмерсон и мы отправимся в музей.

Лишь легкая рябь смущает почти зеркальную гладь моего настроения. Не тревога ли это за сына, оставшегося без материнской заботы? О нет, любезный читатель, вовсе нет! Мысль о том, что тысячи миль разделили нас с Рамзесом, наполняет мою душу таким восхитительным покоем, какого я не знала уже лет пять. Остается только гадать, почему это я раньше не сообразила устроить себе каникулы.

Я знала, что в доме любящей тетушки Эвелины ребенок будет окружен вниманием и заботой. Уолтер-старший, с неизменным интересом следивший за успехами в археологии своего юного тезки, пообещал заняться с ним изучением иероглифов. Каюсь, меня все же мучило чувство вины перед племянниками, детьми Эвелины и Уолтера, которым, как выразился Эмерсон, «предстояло пережить долгую, трудную зиму». С другой стороны, опыт общения с Рамзесом наверняка пойдет им на пользу.

Разумеется, отъезд в сроки, так оптимистично установленные Эмерсоном, оказался невозможным. Во-первых, надвигались праздники, а бросить Рамзеса в канун Рождества было бы верхом жестокосердия. Праздничную неделю мы провели в Элсмире, так что к моменту расставания поутихла даже отцовская скорбь Эмерсона. Он был сыт по горло рождественскими забавами юного поколения. Каждый из детей, за исключением Рамзеса, хотя бы раз объелся сладостями до тошноты, зато Рамзес подпалил елку, до смерти напугал няню показом своей коллекции рисунков мумий и... Нет, пожалуй, пора остановиться. Чтобы описать все подвиги Рамзеса, понадобилась бы отдельная книга. В последнее утро перед нашим отъездом его ангельская физиономия представляла собой весьма печальное зрелище. Рамзеса разукрасила кошка, которую он пытался научить размешивать лапкой рождественский пудинг. Пока кухня гудела от воплей кухарки и исступленного воя несчастного животного, виновник всей этой кутерьмы невозмутимо отмалчивался. А дождавшись наконец тишины, объяснил, что в канун Рождества всем положено помешать пудинг, иначе в новом году не будет удачи. И несправедливо, мол, лишать кошку ее законного права на счастье!

Теперь вы понимаете. Почему предстоящие несколько месяцев вдали от Рамзеса представлялись мне райским блаженством.

Мы выбрали самый быстрый из возможных маршрутов: поездом до Марселя, пароходом до Александрии и снова поездом – до Каира. К концу пути мой муж сбросил с плеч десяток лет, и на каирском вокзале сквозь толпу меня тащил уже прежний Эмерсон, раздающий приказы направо и налево и вовсю сыплющий арабскими ругательствами. Изумленные глаза окружающих невольно выискивали обладателя громоподобного баса, так что уже очень скоро мы были окружены старыми знакомыми. Приветственным возгласам, ухмылкам, рукопожатиям, казалось, не будет конца. Самой трогательной была встреча с обворожительным седовласым вокзальным попрошайкой, который при виде нас рухнул на колени, припал лбом к пыльным ботинкам Эмерсона и заголосил на всю площадь:

– О, господин! Отец Проклятий! Ты вернулся! Теперь я могу помереть спокойно!

– Еще чего! – Эмерсон едва удерживался от смеха. Осторожно высвободив ноги, он насыпал в замызганный тюрбан старика щедрую пригоршню монет.

Как только мы решили принять предложение леди Баскервиль, я немедленно телеграфировала в «Шепард-отель». Иначе мы остались бы без комнат – зимой в Египте всегда полно туристов. На месте той неуклюжей развалины, где мы прежде так часто останавливались, выросло роскошное новое здание в итальянском стиле, да еще с собственным генератором. «Шепард-отель» стал первой на всем Востоке гостиницей с электрическим освещением. Эмерсон встретил все эти «никому не нужные новшества» недовольным брюзжанием. Я же ничего не имела против удобств, лишь бы они не становились на пути основной цели.

В отеле нас уже дожидались сообщения от друзей, прослышавших о новом назначении Эмерсона. Среди корреспонденции нашлось и письмецо от леди Баскервиль. Мадам опередила нас на несколько дней, в связи с чем посчитала должным напомнить, что время не ждет. Иными словами, безутешная вдова приказывала не засиживаться в Каире, а немедленно отправляться в Луксор. А вот директор Департамента древностей засвидетельствовал свое почтение гробовым молчанием. Подумаешь, какая невидаль. Мсье Гребо и Эмерсон, мягко говоря, недолюбливали друг друга. Для получения фирмана без встречи с главой департамента не обойтись. Гребо, ясное дело, старательно игнорировал наше появление и наверняка злорадно потирал руки, предвкушая, как сам знаменитый Эмерсон будет томиться в его приемной, точно заурядный турист.

Комментарии моего мужа, боюсь, в печатном виде невоспроизводимы. Когда он чуть поостыл, я рискнула заметить:

– И все-таки нам стоит поскорее нанести ему визит. При желании Гребо может доставить уйму хлопот.

Это разумное предложение вызвало очередной шторм, во время которого Эмерсон напророчил мсье Гребо проживание в самом теплом и неуютном уголке мироздания и торжественно заявил, что скорее будет жариться по соседству с этим мошенником, чем лизать пятки чертовым бюрократам. Пришлось мне отложить обсуждение столь болезненного вопроса и согласиться сначала поехать в Азийех, деревеньку близ Каира, где Эмерсон нанимал рабочих в прежние экспедиции. Если бы нам удалось набрать основной костяк команды из людей, которых не коснулся микроб суеверия, то можно было сразу начинать раскопки. Остальные рабочие, убедившись в том, что пресловутое «проклятие фараона» на Эмерсона не действует, потянулись бы сами.

Мое смиренное согласие заметно улучшило настрой Эмерсона – настолько заметно, что даже удалось убедить его отужинать в ресторане отеля, вместо того чтобы тащиться в харчевню на базаре. Эмерсон обожает подобные местечки, впрочем, как и я, однако за годы жизни в Англии наши луженые желудки наверняка подрастеряли стойкость к местной стряпне. Свалиться сейчас с несварением – значило подбросить дров в тлеющий огонь суеверий.

Все это я и выложила Эмерсону. Вынужденный согласиться с моей логикой, он сменил рубашку и натянул – беспрестанно бурча под нос что-то нелицеприятное в мой адрес – парадный черный костюм. Я собственноручно завязала ему галстук и отступила, разглядывая мужа с более чем простительной гордостью. Разумеется, мне и в голову не пришло произнести комплимент вслух... но боже! Как же он был хорош! Подтянутая широкоплечая фигура, густые черные волосы и извергающие синий огонь глаза. Одним словом, английский джентльмен во всей красе.

Признаюсь, читатель, что помимо уже известной вам причины для ужина в гостинице, у меня была еще одна, оставшаяся для Эмерсона тайной. Дело в том, что «Шепард-отель» слывет неофициальным центром европейской колонии в Каире, и я лелеяла надежду встретить приятелей или хотя бы шапочных знакомых, которые посвятили бы нас в последние новости из Луксора.

И представьте себе, мои надежды сполна оправдались. Первым, кого я увидела, переступив порог сверкающего позолотой главного зала отеля, был мистер Уилбур, за свою роскошную бороду прозванный арабами Абд эр Дайн. Белоснежная, как хлопок, и такая же пушистая растительность прикрывала грудь до середины сюртука и обрамляла умнейшую, но при этом на удивление добродушную физиономию. Уилбур уже много зим подряд проводил в Египте. Сплетники втихаря злословили о каких-то политических грешках, якобы закрывших Уилбуру дорогу в родной Нью-Йорк, но мы с Эмерсоном знали его лишь как фанатически преданного египтолога-любителя и щедрого покровителя юных даровании в археологии. Заметив нас, он тут же подошел поздороваться и пригласить за свой столик, где уже собралась целая компания наших старых знакомых.

Я ловко проскользнула вперед и заняла место между Эмерсоном и его преподобием мистером Сейсом, вовремя вспомнив те желчные письма, которыми эти господа обменялись прошлой зимой. Если не ошибаюсь, камнем преткновения стал возраст обнаруженных в Амарне клинописных табличек. Моя предусмотрительность оказалась отнюдь не лишней. Едва усевшись, Эмерсон стукнул локтем о стол, перегнулся через меня и заявил во всеуслышание:

– А знаете, дражайший Сейс, в Берлине подтвердили мою правоту. Говорил же, вы ошиблись в датировке клинописи на восемь столетий!

Любезная улыбка вмиг исчезла с лица священника, но мистер Уилбур поспешил замять назревающий скандал:

– Да, кстати! Тут такая история приключилась... умора! Баджу с этими самыми табличками удалось надуть мсье Гребо. Не слышали, нет?

Директора Британского музея мистера Баджа Эмерсон любил не больше мсье Гребо, но тем вечером, когда еще свежо было возмущение наглостью главы Департамента древностей, любая каверза в адрес француза принималась моим мужем на ура. Нападки на его преподобие были тотчас забыты. С загоревшимися глазами Эмерсон повернулся к Уилбуру.

– Кое-какие слухи до нас доходили, но я не прочь узнать суть от очевидца.

– Да уж, целый год только и разговоров было что об этой скандальной истории, – качая головой, начал мистер Уилбур. – Гребо заранее предупредил Баджа, что если тот и впредь будет покупать древности и нелегально вывозить их из страны, то загремит за решетку. Бадж, разумеется, пропустил угрозу мимо ушей и направился прямиком в Луксор, где приобрел ни много ни мало восемьдесят табличек с клинописью, а в придачу и еще кое-какие редкие экспонаты. Полиция, разумеется, тут как тут, но Гребо не потрудился выдать им ордер. Что оставалось делать беднягам? Окружили дом, сидят, дожидаются, пока наш славный Гребо подвезет документ. Пока суд да дело, решили подкрепиться; заказали ягнятину с рисом в отеле – благо у Баджа дом по соседству с гостиницей. Словом, устроили себе дармовую пирушку, а тем временем гостиничные садовники организовали подкоп, потихоньку забрались в дом Баджа и вынесли все ценности. И надо же случиться такому роковому совпадению! Судно, на котором плыл мсье Гребо, как выяснилось, село на мель милях в двадцати от Луксора. Там он и застрял. А Бадж спокойненько взял курс на Каир, не заботясь, разумеется, о жандармах, карауливших пустой дом!

– Потрясающе! – воскликнула я.

– Бадж известный мошенник! – громыхнул мой муж. – Ну а Гребо – тот форменный идиот.

– Вы еще не встречались с нашим милейшим начальником? – поинтересовался преподобный Сейс.

Эмерсон презрительно хрюкнул. Священник растянул губы в довольной улыбке:

– Я вас понимаю. Но встретиться все же придется. Стоит ли навлекать на себя гнев всемогущего мсье Гребо, когда ситуация и без того не слишком обнадеживающая? Что вы думаете о проклятии фараона? Оно вас не пугает?

– Чушь, – буркнул Эмерсон.

– Истинная чушь! Но при всем при том, мой юный друг, нанять рабочих вам будет непросто.

– Ничего. У нас свои методы, – проворковала я, лягнув под столом Эмерсона, чтобы тот не вздумал выкладывать эти самые методы.

Дело вовсе не в том, что мы планировали что-нибудь незаконное, боже упаси! Я никогда не стала бы переманивать опытных рабочих у других археологов. Согласились бы наши люди из Азийеха уйти к Эмерсону или нет – в любом случае решение было за ними. Но я не видела смысла заранее делиться надеждами с кем бы то ни было, чтобы в случае неудачи не пришлось принимать соболезнования. Мистер Уилбур, правда, явно что-то заподозрил (я заметила веселый блеск в его проницательных глазах), но промолчал, задумчиво пригладив бороду.

– Итак – что же все-таки происходит в Луксоре? – обратилась я ко всей компании. – Судя по всему, проклятие живет и процветает?

– Еще как, будь оно неладно, – театрально вздохнул мистер Инсингер, археолог из Голландии. – Чудеса и диковины в изобилии. Коза Хасана ибн Дауда принесла двухголового козленка.

Давно, казалось бы, успокоившиеся призраки осаждают горы Гурнеха.

В конце он не выдержал и расхохотался, а преподобный Сейс укоризненно покачал головой.

– Вот они, языческие суеверия. Несчастный невежественный народ!

Пропустить такое вопиющее заявление Эмерсон ну никак не мог.

– Да в любой английской деревне вы встретитесь с точно таким же невежеством, – вскипел он. – И какое, скажите на милость, право вы имеете называть приверженцев Магомета язычниками, Сейс? Этот «невежественный народ» поклоняется такому же Богу и таким же пророкам, что и ваше образованное преподобие!

Прежде чем побагровевший от гнева святой отец нашелся с ответом, я поспешно вклинилась в разговор:

– Жаль, что мистер Армадейл пропал. Его исчезновение только усугубляет ситуацию.

– Не думаю, что ситуация улучшится, если его найдут, – отозвался мистер Уилбур. – Еще одна трагическая гибель после кончины лорда Баскервиля...

– Значит, по-вашему, Армадейл мертв? – скосив на меня глаза, уточнил Эмерсон.

– Наверняка. Иначе уже объявился бы. Уверен, что бедняга свалился с какой-нибудь скалы. После смерти патрона он был сам не свой. Жаль парня, очень жаль. Отличный был археолог.

– Ну, по крайней мере, гробница в безопасности, верно? – закинула я удочку. – Местные воришки из страха перед фараоном к ней и близко не подойдут.

– От вас ли я это слышу, дорогая миссис Эмерсон? – подал голос Инсингер. – Кому, как не вам, знать, что любые страхи здесь заглушаются жаждой наживы? Ну ничего. С приездом профессора Эмерсона за гробницу можно не беспокоиться.

Больше никто не вспомнил о проклятии фараона. До конца ужина речь шла лишь о самой гробнице и о тех археологических сокровищах, которые она, возможно, таила. Через полчаса мы с Эмерсоном поднялись из-за стола, пожелав друзьям спокойной ночи.

Вестибюль отеля, несмотря на довольно поздний час, был полон народу. Пока мы проталкивались к лестнице, кто-то вдруг вцепился мне в локоть и беспардонно дернул назад.

– Мистер и миссис Эмерсон, если не ошибаюсь? Ну конечно, разве вас можно с кем-то спутать? Это вы – и точка! А я вас весь вечер разыскиваю! Не окажете ли честь выпить со мной по чашке кофе? Или предпочитаете коньяк?

Все это было высказано настолько уверенным тоном и в приятельской манере, что мне пришлось как следует напрячь память в попытке сообразить, где бы мы могли встречаться. Напрасный труд. Развязный юнец мне был абсолютно незнаком. Я недаром назвала его юнцом. Из-за мальчишеской фигуры и широченной улыбки незнакомец казался почти ребенком, и тем нелепее выглядела толстая сигара, криво зажатая меж зубов. Ярко-рыжая шевелюра и россыпь веснушек на курносом лице завершали облик чистокровного ирландца, чей акцент я безошибочно распознала с первой же фразы. Поймав мой пристальный взгляд, устремленный на сигару, юный нахал тут же швырнул ее в ближайшую мусорную корзину.

– Тысяча извинений, мадам. От радости встречи с вами я позабыл о манерах.

– Кто вы такой, черт возьми? – выпалил Эмерсон.

Улыбка на веснушчатой физиономии стала еще лучезарнее.

– Кевин О'Коннелл, корреспондент «Дейли йелл», к вашим услугам, сэр. Миссис Эмерсон, ваш супруг рискнул бросить вызов самому фараону. Каковы были ваши чувства? Пытались ли вы переубедить профессора Эмерсона или же...

Повиснув на руке мужа, я умудрилась остановить удар, нацеленный точно в квадратную челюсть мистера О'Коннелла.

– Ради всего святого, Эмерсон! Он же вдвое меньше тебя!

Замечание подействовало, чего и следовало ожидать и чего я не добилась бы никакими взываниями к рассудку, воспитанию или христианскому смирению. Кулак Эмерсона медленно разжался, скулы накрыла волна румянца – хотя, боюсь, то была краска гнева, а отнюдь не стыда. Муж схватил меня за руку и как на буксире потащил вверх по лестнице. Мистер О'Коннелл поскакал следом, забрасывая нас вопросами.

– Не могли бы вы высказать свое мнение по поводу таинственного исчезновения мистера Армадейла? Мистер Эмерсон, когда вы познакомились с леди Баскервиль? Что вас побудило принять ее рискованное предложение? Может, это дань старой дружбе с вдовой сэра Генри?

Я не в силах передать на бумаге, какон произнес слово «дружба» и чтоподразумевалось под этим невинным словом. Представьте, даже у меня загорелись щеки, а такое случается не часто? Из горла Эмерсона вырвался сдавленный рык. Он молниеносно выбросил ногу назад – и мистер О'Коннелл пересчитал ступеньки в обратном направлении.

На первой площадке лестницы я украдкой глянула вниз и с величайшим облегчением убедилась, что тщедушный ирландец если и пострадал, то не слишком. Он уже успел обрести вертикальное положение и теперь отряхивал штаны под обстрелом любопытных взглядов зевак. Более того, встретившись со мной глазами, мистер О'Коннелл даже имел наглость подмигнуть?

Я еще только закрывала дверь нашего номера, а Эмерсон уже избавился от сюртука, галстука и половины пуговиц с рубашки.

– Повесь как следует. – Я ткнула пальцем в скомканный на кресле сюртук. – Учти, Эмерсон, это уже третья испорченная рубашка, а мы ведь только приехали. Когда же ты научишься...

Конец заслуженного выговора повис в воздухе. Эмерсон послушно схватил сюртук, распахнул дверцы платяного шкафа... Мимолетная вспышка, глухой удар; Эмерсон отпрыгнул, неестественно вывернув локоть. На рукаве расплывалось темное пятно. Густо-малиновые капли падали на ковер, обагряя и рукоять кинжала, вонзившегося в пол между ботинок моего мужа. Сверкающее лезвие подрагивало.

II

Эмерсон зажал ладонью рапу на предплечье. Еще несколько капель просочилось сквозь пальцы, и кровотечение прекратилось. Странная тяжесть сдавила мне грудь. Только теперь сообразив, что это воздух рвется наружу, я наконец выдохнула.

– Да ладно! – Нужно же было успокоить мужа. – Рубашку-то все равно пришлось бы выбросить. Только умоляю – отставь руку подальше, чтобы не испортить брюки. Они еще совсем новые.

В любой ситуации сохранять спокойствие – мое кредо. Как видите, я от него не отступила. Но мои следующие действия, боюсь, все же отличались некоторой поспешностью. Я перелетела комнату, на ходу сдернув с умывальника полотенце. Дорожный набор лекарств и всяческих медицинских принадлежностей всегда со мной. Через пять минут рана – к счастью, она оказалась неглубокой – была промыта и перевязана. О том, чтобы послать за доктором, я даже не заикнулась. Мы с Эмерсоном поняли друг друга без слов. Новость о нападении на главу экспедиции моментально разнеслась бы по округе, и последствия... О последствиях лучше даже и не думать. Они были бы катастрофическими.

Покончив с перевязкой, я откинулась на спинку дивана и, боюсь, не сдержала вздоха. В синих глазах Эмерсона мелькнула тревога. Потом его губы насмешливо изогнулись:

– Что-то ты у меня бледненькая, Пибоди. Уж не сплин ли заел? Надеюсь, до женских истерик дело не дойдет?

– Не вижу ничего смешного, – огрызнулась я.

– Удивляюсь я тебе, дорогая Пибоди. Меня лично больше всего поражает беспросветная тупость этого шутника. Кинжал, судя по всему, пристроили на верхней полке шкафа – а та, наверное, шатается. Я слегка переусердствовал, когда открывал дверцы, вот кинжал и полетел вперед, вместо того чтобы просто упасть на пол. Чистой воды случайность. Да и кто мог знать, что открывать шкаф буду именно... – Тут его глаза расширились. Насмешка уступила место ярости. – Бог мой! Пибоди, а что, если бы шкаф открыла ты?!

– Кинжал упал бы на пол и никого не задел. Ты ведь такую картину нарисовал? И пожалуйста, без мужскихистерик, Эмерсон. Кто бы ни стоял за этим фокусом, он собирался нас попугать. Не более того.

– Или же устроить очередной акт представления под названием «Проклятие фараона». Вот это ближе к истине. Тем, кто нас знает, и в голову не пришло бы пускать в ход детские страшилки. И еще одно... Эта история непременно должна была стать достоянием общественности. Иначе усилия шутника пошли бы прахом.

Наши взгляды встретились. Я кивнула.

– Ты сразу подумал о мистере О'Коннелле, верно? По-твоему, ради сенсации он пошел бы и на такое?

– Эти... м-м-м... ни перед чем не остановятся, – с мрачной убежденностью заявил Эмерсон.

И он имел право на подобное заявление. В былые времена Эмерсон то и дело фигурировал в скандальных историях на страницах чуть ли не всех бульварных газет. Один из журналистов, разоткровенничавшись, как-то признался мне: «Грех упускать такую колоритную личность, миссис Эмерсон! У профессора же ни дня без дебоша!»

Кое в чем этот газетчик был прав... Недавний спектакль в вестибюле тому подтверждение – колоритная личность проявила себя во всей красе. Прелестный скандальчик «Дейли йелл» был обеспечен. У меня перед глазами уже прыгали буквы громадных заголовков: «Известный археолог напал на нашего корреспондента!»; «Неистовый Эмерсон по-своему отвечает на вопрос о его близости с очаровательной вдовой!»

Стоит ли удивляться довольной ухмылке мистера О'Коннелла, которого спустили с лестницы? Подумаешь, парочка синяков! Невелика цена за статью месяца. Только теперь я припомнила фамилию нахального ирландца. Мистер О'Коннелл был первым, кто пустил гулять слух о проклятии фараона. Уж не он ли его и состряпал?

Этот тип запросто мог залезть в комнату – замки тут плевые, а прислуга падка на мелкие... скажем так, подношения. Вопрос был в другом: на что рассчитывал газетный проныра? Надеялся ли он всего лишь на моральную травму или все-таки физическую, пусть даже и пустяковую? В последнее мне верилось с трудом. Хоть газетчик и наглец, но жестокости на его веснушчатой физиономии не было и следа. Можете поверить моему безукоризненному знанию человеческой природы.

Тщательный осмотр оружия ровным счетом ничего не дал. Кинжал как кинжал, такие сотнями продаются на любом египетском базаре. Опросить слуг? Эту мысль мы не сговариваясь отвергли. Шумиха нам ни к чему, добавил Эмерсон. Ничего не оставалось, как только нырнуть в кровать, под плотный белый полог от москитов. Что мы и сделали. Еще через час я совершенно успокоилась за Эмерсона. Рана его ну нисколько не тревожила.

III

В Азийех мы отправились на рассвете. Заранее никому не сообщали, тем не менее загадочная система народной информации сработала на славу, так что наш экипаж на пыльном пятачке посреди деревни встречали все жители, от мала до велика. Над толпой возвышался белоснежный тюрбан, венчающий горделиво посаженную голову. Бородатое лицо старика нам с Эмерсоном было очень хорошо знакомо. В прежних экспедициях Абдулла у нас командовал рабочими. За прошедшие пять лет борода его сравнялась белизной с тюрбаном, но годы не согнули великана и не притушили добродушную улыбку, как и прежде пробивавшуюся сквозь невозмутимую маску патриарха.

Глава рода пожал нам руки и провел к себе в дом, куда следом набилась и половина мужского населения деревни. Неизбежная приветственная церемония продолжалась немыслимо долго. Мы потягивали черный сладкий чай, время от времени с подобающим почтением отвечая на витиеватые фразы.

От стократно повторенных «Да хранит Всевышний наших дорогих гостей» у меня звенело в ушах. К тому же очень скоро в крохотной комнатушке стало нечем дышать. Суетливости арабы не признают, чай пьют с толком, с расстановкой, и длиться все это может часами. К счастью, этиарабы давно изучили нрав Эмерсона, а потому лишь обменялись веселыми взглядами, когда мои муж уже через двадцать минут – неслыханное дело! – взял быка за рога.

– Я дал согласие продолжить раскопки в Луксоре, в гробнице, открытой покойным английским лордом. Кто со мной?

Вопрос был встречен бормотанием, негромкими возгласами и вытаращенными в театральном изумлении глазами. Уж поверьте мне, читатель, изумление, хоть и профессионально сыгранное, было сплошной фальшью. Помимо Абдуллы среди слушателей нашлось немало наших старых знакомых. Рабочие, прошедшие выучку у Эмерсона, ценились на вес золота и без работы никогда не сидели. Ради встречи с нами они наверняка ушли от других археологов. И наверняка ожидали от Эмерсона предложения, а возможно, уже решили его принять.

Но чтобы египтянин дал свое согласие, не потянув время за спорами и переговорами? Да никогда! Такое поведение противоречит его натуре. Выдержав положенную паузу, Абдулла поднялся во весь свой внушительный рост.

– Доброта Эмерсона известна нам, бедным людям из Азийеха. Но почему он не берет людей из Луксора? Тех, что работали у старого английского лорда?

– Предпочитаю работать с друзьями, – ответил Эмерсон. – С теми, на кого можно положиться в любой тяжелой и опасной ситуации.

– О да... – поглаживая бороду, продолжал Абдулла. – Эмерсон сам говорит об опасности. Эмерсон любит правду. Может, он скажет, о какой опасности идет речь?

– И скорпионах, змеях, обвалах! – отрезал Эмерсон. – О чем же еще?

– Может, о мертвых, которые бродят под луной?

Вопрос в лоб. Такого я от Абдуллы не ожидала. Эмерсон, тоже захваченный врасплох, надолго умолк. Выжидающие взгляды всех без исключения мужчин в комнате были прикованы к моему мужу.

– Кому, как не тебе, Абдулла, знать, – раздался наконец его хладнокровный голос, – что все это выдумки. Мумия-то в прошлый раз оказалась вовсе не мумией, а живым человеком! Разве ты забыл?

– Помню, Эмерсон, помню. Но на свете много чудес. Говорят, английский господин, который умер, потревожил покой фараона. Говорят...

– Глупцы, вот и говорят, – оборвал его Эмерсон. – Разве Господь не обещал защиту от злых духов? Яеду в Луксор. Для работы мне нужны мужчины,а не глупцы и трусы.

Вопрос был решен. Собственно, он наверняка был решен до нашего приезда. Команду мы набрали, но благодаря набожным сомнениям Абдуллы пришлось предложить оплату чуть ли не вдвое выше обычной. В этом мире, знаете ли, и суеверия имеют практическую ценность.

IV

Следующим утром я сидела, если помните, на террасе «Шепард-отеля» и перебирала в памяти события последних двух дней. Теперь-то вы понимаете, что за облачко омрачало сияющую чистоту моего настроения. Рука Эмерсона быстро заживала, вот только от сомнении, вызванных загадочным происшествием, излечиться было сложнее. Прежде я считала смерть лорда Баскервиля и исчезновение его помощника двумя половинками одной трагедии, а так называемое проклятие фараона – не более чем выдумкой предприимчивого репортера. Но тут на сцене нежданно-негаданно объявился кинжал, а вместе с ним и куда более тревожные мысли.

Знаю, любезный читатель, знаю... Переживать о том, что изменить не в силах, – дурацкое занятие. А потому я и отбросила на время все заботы, полностью отдавшись удовольствию от солнца, неба, ярких красок Египта и суеты на площади. Мсье Гребо я заранее известила о нашем визите. Правда, из-за Эмерсона мы уже опаздывали, но когда мой муж наконец объявился и я увидела насупленные брови и стиснутые в ниточку губы, то поняла, что мне здорово повезло. Он мог бы закусить удила, рвануть без фирмана в Луксор, и тогда... пиши пропало!

Со времени нашей последней египетской экспедиции музей переехал из старого тесного здания во дворец Гизеха. В результате свободной площади, конечно, стало больше – и только. Сырые, темные, в аляповатых узорах помещения дворца не годились для хранения ценных экспонатов, а сами экспонаты пребывали в безобразном состоянии. Это зрелище отнюдь не улучшило настроение Эмерсона; к тому моменту, когда мы добрались до кабинета директора, мой муж стал багровым от злости, ну а когда секретарь объявил, что мсье Гребо занят и не может нас принять... терпение Эмерсона с треском лопнуло. С треском – в самом прямом смысле! Отпихнув франтоватого секретаря в сторону, почтенный профессор археологии с ходу атаковал дверь директорского кабинета.

Дверь не поддалась, что меня нисколько не удивило – за несколько секунд до того я услышала осторожный скрип ключа в замке. Ха! Если Эмерсон рвется к цели, ему никакие замки не помеха! Еще один удар – и дверь с трескомраспахнулась. Я послала забившемуся в угол бедняге секретарю лучезарную улыбку и вслед за своим неистовым мужем проникла в святая святых мсье Гребо.

Кавардак в кабинете царил неописуемый. На полу громоздились запечатанные и открытые коробки с экспонатами, ожидающими исследования и классификации. Горшки из обожженной глины валялись на столах, конторках и стульях вперемешку с обломками мебели и саркофагов, гипсовыми кувшинами, погребальными статуэтками и бесчисленным множеством других археологических ценностей.

Эмерсон издал звериный вой.

– Да это же Содом и Гоморра! Где этот мерзавец, будь он проклят?! Шею сверну негодяю!

Вид древностей застилает Эмерсону глаза, иначе он бы заметил пару ботинок, торчавших из-под штор в противоположном углу кабинета.

– Похоже, он вышел... – Я не отрывала взгляда от ботинок. – Интересно, нет ли за этими шторами двери в соседнюю комнату?

Надраенные носки ботинок поползли назад и через секунду почти скрылись за шторами. Почти.Видимо, мсье Гребо вжался в стенку до упора и дальше отступать уже было некуда. Худощавым его никто бы не назвал.

– Плевать на дверь! И не подумаю гоняться за этим бессовестным типом. Хватит с него и записки. – Эмерсон принялся шурудить среди бедлама на письменном столе. Корреспонденция, деловые бумаги, документы – все веером полетело по комнате.

– Успокойся, Эмерсон. Смотри, что ты натворил. Мсье Гребо будет недоволен.

– Ишь ты, недоволен он будет! Пусть только пикнет. – Эмерсон сгреб со стола очередную груду бумаг. – Вот погоди, доберусь я до него! Он у меня получит, недоумок чертов. В два счета слетит с насиженного места.

– Хорошо, что его здесь нет. – Я покосилась на шторы. – Ну и характер у тебя, Эмерсон! Не дай бог, покалечил бы уважаемого человека...

– Еще как покалечил бы, не сомневайся! Руки-ноги переломал, в бараний рог свернул...

– Может, секретарю записку оставишь? – прервала я поток угроз. – У него и бумага, и ручка найдутся. Здесь ты ничего не найдешь.

Напоследок очистив стол от чудом задержавшихся бумаг, Эмерсон как смерч просвистел из кабинета. Секретарь к этому времени благоразумно испарился. Эмерсон схватил оставленные дезертиром ручку и блокнот, в ярости кромсая бумагу, нацарапал несколько слов. Я ждала в проеме двери, одним глазом следя за ботинками, другим – за мужем.

– Попроси мсье Гребо прислать фирман в отель. К чему отнимать время у занятого человека?

– Отличная мысль. Во второй раз я этого свинства не вынесу. Убьюидиота!

Все. Прозвучал последний аккорд. Я тихонечко прикрыла дверь кабинета.

Через три часа посыльный доставил фирман прямо в наш номер.

Глава четвертая

Свое первое путешествие по Египту я проделала на экзотическом судне, которое египтяне именуют дахабией. Если вам, читатель, не довелось испытать этот способ передвижения, вряд ли вы сумеете до конца оценить его очаровательную элегантность. На судне я была окружена всеми мыслимыми удобствами, вплоть до фортепиано в музыкальном салоне и прелестной комнатки отдыха на верхней палубе. О, сколько блаженных часов провела я на этой палубе в шезлонге, за чашкой ароматного чая! Теплый ветерок полоскал паруса, матросы тянули свои заунывные песни под аккомпанемент шлепающих весел, а по обе стороны от меня проплывали восхитительные пейзажи Египта – деревни и храмы, пальмы, верблюды и святые старцы-отшельники, с риском для жизни восседающие на столбах. Как нежны были мои воспоминания! С какой радостью я повторила бы это знаменательное путешествие!

Увы, увы... Время поджимало, и промедление могло оказаться фатальным для гробницы в Луксоре. Железную дорогу провели до самого Асьюта; нам пришлось вытерпеть одиннадцать часов жесточайшей тряски в грязи и духоте, зато на самом быстром виде транспорта. Остаток пути проделали на пароходе. С паровозом, конечно, не сравнить, удобств куда больше, да и пыли нет, но до милой моему сердцу дахабии ох как далеко!

День прибытия в Луксор я встретила на палубе, перевесившись через перила и ахая, точно восторженная туристка, впервые открывшая для себя красоты Египта. Луксорский храм поражал великолепием. Витые колонны и пилоны нежно розовели в первых лучах солнца, белоснежная крыша, казалось, парила над пологим берегом, к которому медленно приближался наш пароход.

На причале мои сладкие воспоминания быстро улетучились под напором суматошных воплей толпы и пронзительных выкриков носильщиков. Драгоманы на все лады расписывали преимущества своих постоялых дворов и липли к ошарашенным туристам, предлагая проезд «почти даром». Нас с Эмерсоном обходили стороной.

Эмерсон сразу же отправился за багажом и рабочими, а я отошла в сторонку и раскрыла зонтик, любуясь привычным, но подзабытым зрелищем. Вдруг кто-то тронул мою руку, я обернулась и встретила напряженный взгляд упитанного молодого человека. На лунообразном лице незнакомца красовались круглые очки в золотой оправе и чудовищных размеров усы. Кончики этой мужской гордости спиральками закручивались вверх на манер рогов горного козла.

Щелкнув каблуками, толстяк с усилием переломился в том месте, где у большинства людей располагается талия, и заговорил:

– Карл фон Борк к услугам фрау Эмерсон. Летописцем несчастной экспедиции лорда Баскервиля являюсь я. Приветствовать в Луксоре позвольте мне вас. Прислан леди Баскервиль встретить вас я. Где же профессор Эмерсон? Знакомства с ним чести так долго ждал я. Брат прославленного Уолтера Эмерсона...

Красочность этого монолога была тем эффектней, что она ни в малейшей степени не отразилась на абсолютно бесстрастном лице. Лишь громадные усы ходили ходуном да поблескивали круглые стекляшки очков. Познакомившись с Карлом фон Бор-ком поближе, мы поняли, что остановить его, если он уже открыл рот, практически невозможно. Разве что прибегнуть к способу, который я тут же и изобрела:

– Рада познакомиться! – В моем надрывном крике утонула последняя фраза летописцаэкспедиции. – Профессор как раз... А вот и он! Эмерсон, это Карл фон Борк, прошу любить и жаловать.

Обе лапищи Эмерсона стиснули и встряхнули пухлую ладошку немца.

– Фон Борк, летописец? Отлично, отлично. Судно готово? Большое? С нами двадцать рабочих. Фон Борк снова поклонился.

– Прекрасная мысль, герр профессор. Гения достойная! Ничего иного не ожидал я от брата выдающегося...

Я воспользовалась способом, который так хорошо себя зарекомендовал, и остановила поток славословий новым душераздирающим воплем. Уже через десять минут выяснилось, что Карл фон Борк с закрытым ртом – личность расторопная, умелая и способная угодить даже моему сверхтребовательному супругу. В фелуку, заранее нанятую Карлом, прекрасно поместились и все вещи, и вся наша команда. Сгрудившись на носу судна, рабочие высокомерно поглядывали на матросов и отпускали шпильки насчет «безмозглых людишек из Луксора». Паруса надулись, наш челн ходко запрыгал по волнам, развернулся кормой к древним храмам и современным постройкам Луксора. Впереди простиралась широкая лента великого Нила.

Я следила за проплывающими мимо берегами, и мысли невольно уносили меня в глубь веков. Сколько поколений фиванцев, завершив свой земной путь, пускались по Нилу в плавание к небесам обетованным! Ноздреватая поверхность скал на западном берегу таила в себе тысячи гробниц фараонов, склепов менее благородных особ и крестьянских могил...

От созерцания гигантского кладбища меня отвлек голос Карла фон Борка. Я прислушалась, молясь в душе, чтобы наш молодой летописец не вздумал опять нахваливать «герра профессора, родного брата знаменитейшего египтолога». Мой муж любит и ценит Уолтера, но кому понравится ощущать себя всего лишь придатком собственного брата? Специальностью фон Борка были древние языки, вот он и превозносил вклад Уолтера в эту область науки.

Моя тревога оказалась напрасной. Карл всего-навсего посвящал Эмерсона в последние луксорские новости:

– По приказу леди Баскервиль я установил железную дверь в гробницу. В долине постоянно дежурит охрана из людей помощника инспектора Департамента древностей...

– Пустое! – воскликнул Эмерсон. – Большинство охранников в родстве с теми, кто грабит склепы, а остальные до того суеверны, что после захода солнца и носа не высунут, хоть гори все синим пламенем! Вы должны были лично охранять гробницу, фон Борк.

– Sie haben recht, герр профессор... – От страха бедняга Карл перешел на родной язык. – Однако с трудностями столкнулся я. Всего только двое осталось с Милвертоном нас. Но Милвертон болен лихорадкой был. Он...

– Кто этот мистер Милвертон? Фотограф? – вмешалась я.

– Точно так, фрау Эмерсон. Лорд Баскервиль персонал прекрасный нанял. Теперь художника не хватает только нам. Мистер Армадейл задачу брал на себя эту, а я...

– Никуда не годится! – возмутился Эмерсон. – Где мы, спрашивается, теперь найдем художника? Эх, ч-черт, Эвелины нет! У нее неплохо получалось, могла бы карьеру сделать.

Я бы сказала, сожаления Эмерсона выглядели слегка преувеличенными. Не думаю, что Эвелина так уж много потеряла, оставив карьеру его личного художника. Ведь речь, если вы помните, читатель, шла об одной из самых богатых женщин Англии, матери троих очаровательных ребятишек и обожаемой жене, на которую муж надышаться не мог. Но для моего супруга эти преимущества – не аргумент, поэтому я и не стала зря тратить силы на возражения.

– Эвелина обещала поехать с нами, когда дети подрастут.

– Благодарю покорно. И когда же настанет это благословенное время? Малышня появляется один за другим, и конца этому процессу что-то не предвидится. Я люблю брата, люблю его жену, но беспрерывное воспроизводство Уолтера и Эвелины в миниатюре – это уже слишком. Человеческая раса и без того...

Ну все. Гиблое дело. О человеческой расе Эмерсон может разглагольствовать часами.

– Если позволено предложить будет мне... – нерешительно пробормотал Карл.

Я изумилась. Робость молодого немца не вязалась с его обычным внушительным тоном, а румянец, окрасивший щеки, казался чем-то инородным на этом бесстрастном лице.

– Давайте, фон Борк, выкладывайте. – Эмерсон был удивлен не меньше меня.

Карл смущенно откашлялся.

– В деревне юная леди живет... из Англии леди... Увлекается живописью она. Могли бы попросить мы ее...

У Эмерсона вытянулось лицо. Я тоже разочарованно вздохнула, разделяя мнение мужа об английских барышнях, любительницах помалевать акварельки.

– Время еще есть. Вот найдем в гробнице что-нибудь достойное, тогда и подумаем о художнике. А за предложение большое спасибо, герр фон Борк. Вы позволите обращаться к вам по имени? На мой взгляд, так проще, да и звучит по-дружески.

Карл рассыпался в уверениях, что ну нисколько не возражает. К тому моменту, когда его пыл иссяк, фелука уже ткнулась носом в причал на западном берегу Нила.

Благодаря проворству Карла и безостановочной ругани Эмерсона скоро мы уже восседали на ослах и были готовы продолжить путь. Багаж и команду оставили под присмотром Абдуллы, а сами двинулись через зеленеющие молодыми побегами поля. Осел – животное крайне медлительное, шаг его неспешен, зато в дороге можно вдоволь налюбоваться окрестностями и поговорить. Поначалу копыта животных вязли в жирной плодородной почве, явном свидетельстве ежегодных разливов Нила. Но по мере удаления от берега все сильнее ощущалось дыхание пустыни, и вскоре под копытами уже скрипел рыжеватый песок.

– Поедем через Гурнех, – покрутив головой, неожиданно заявил Эмерсон.

Безукоризненно справившись с возложенной на него леди Баскервиль задачей – встретить нас и доставить в целости и сохранности. Карл заметно успокоился. Со свойственной мне проницательностью я уловила, что, когда наш молодой приятель не нервничает, он способен изъясняться нормальным языком, без поэтически-немецких выкрутасов.

– Это большой крюк, герр профессор! – возразил Карл. – Разве вам с фрау Эмерсон не нужно отдохнуть после такого тяжелого...

– Успеется. Я знаю, что делаю.

– Aber naturlich! Как скажете, профессор.

Деревня Гурнех расположена неподалеку от прибрежных плодородных полей, на каменистом предгорье. Домишки из обожженного солнцем кирпича, как птичьи гнезда, лепятся к серым скалам.

Невольно задаешься вопросом: что удерживает в этом неуютном уголке многие поколения гурнехцев? Для нас, археологов, ответ очевиден. Жители деревушки не сменили бы Гурнех на все современные удобства Каира, потому что именно здесь они откопали свою золотую жилу. Едва ли в Гурнехе найдется дом, рядом с которым... – да что там! – подкоторым не было бы древнего склепа. Сокровища гробниц и кормят этих счастливчиков. Мало того – всего лишь в получасе ходьбы от деревни простирается та самая знаменитая Долина, где хоронили правителей Великой Империи.

Сам Гурнех еще был скрыт за ближайшей скалой, когда мы услышали деревенское разноголосье – детский смех, блеяние коз, лай собак. Еще пара минут – и вот она, знакомая картина. Дряхлая мечеть с полуобвалившимся куполом, несколько жалких, серых от пыли пальм и чинар, длинный ряд античных колонн. К ним-то и направился Эмерсон, тем самым без слов объяснив мне причину выбранного окольного пути. Вблизи колонн из скалы бил чистейший ключ, а источник воды, как известно, – самое притягательное место для жителей засушливых районов. Здесь наполняют кувшины для питья и тазы для стирки, сюда приводят на водопой скот.

С появлением нашей маленькой кавалькады жизнь на деревенском пятачке, как по волшебству, замерла. Женщины застыли кто согнувшись над родником, кто прижав к груди уже наполненный кувшин; мужчины превратились в каменные изваяния с нелепо зажатыми в зубах трубками.

Тишину нарушило громогласное, на певучем арабском, приветствие Эмерсона. Остановиться или хотя бы дождаться ответа мой муж и не подумал. В самом быстром темпе, на который только способен осел, Эмерсон прогарцевал мимо ошарашенных гурнехцев. Мы с Карлом в торжественном молчании замыкали процессию.

Наши скакуны трусили себе тихонько по песку; Эмерсон упорно сохранял дистанцию в несколько футов – место лидера у него самое любимое, а занять его в семье удается крайне редко. Судя по горделиво развернутым плечам, мой муж вошел в роль рыцаря без страха и упрека, ведущего в бон свое войско. Ну и пусть его. Великодушие у меня в крови, любезный читатель. Я решила не свергать Эмерсона с пьедестала, хотя вы сами понимаете, что трудно выглядеть внушительно верхом на осле, задрав ноги под углом в сорок пять градусов, чтобы они не волочились по песку!

– Зачем все это? – шепотом поинтересовался Карл. – Совсем не понимаю я. У профессора спросить не смею я. Но вы, его соратница и...

– Все проще простого, дорогой Карл. Эмерсон бросил этому скопищу воришек перчатку. По сути, он им заявил: «Вот он я, вернулся! Вам меня не напугать! Можете начинать войну, но на свой страх и риск!» Отличный спектакль, Карл, правда? И сыграно первоклассно.

В отличие от Карла я голоса не понижала. Ненаглядный супруг мой раздраженно передернул плечами, но возразить не посмел.

Скоро тропинка обогнула выступ пологого холма, и нашим взглядам открылась узкая извилистая долина, приют древних храмов Дейр-эль-Бари, близ которой и возвел свое египетское жилище лорд Баскервиль.

Снимки знаменитого Баскервиль-холла теперь можно встретить в любом путеводителе. Мне же во время предыдущей экспедиции не довелось его увидеть, поскольку этот роскошный дом, я бы даже сказала дворец, еще не был достроен.

Особняк сэра Баскервиля производил фантастическое впечатление. Как и в большинстве домов на Востоке, четыре его крыла создавали внутренний дворик, куда выходили двери всех комнат и куда вела широкая дорожка через центральные ворота. Строительный материал использовали обычный для этих мест – высушенные на солнце и оштукатуренные кирпичи из глины, зато габариты и отделка здания поражали воображение. Влюбленному в Египет сэру Генри пришелся по вкусу стиль древних египтян. Ворота и окна венчали деревянные козырьки с яркой росписью в египетских мотивах. Вдоль одного крыла тянулась симпатичная тенистая верандочка, вся в кадках с лимонными деревьями и в густом плюще. Опоры веранды были разрисованы позолоченными лотосами. Благодаря журчащему неподалеку родничку пальмы и фиговые деревья радовали глаз сочной зеленью, а античное убранство навевало возвышенные мысли о нетленности искусства.

К сожалению, если постройка моложе трех тысяч лет, великолепие архитектуры душу моего мужа не трогает.

– Дьявольщина! – заявил Эмерсон. – Сколько денег пущено на ветер!

Мы натянули поводья, чтобы полюбоваться нашим временным пристанищем. Ослик подо мной истолковал это движение в свою пользу и застыл как вкопанный. Отвергнув протянутую услужливым Карлом палку (лупить животных – последнее дело, уж поверьте мне!), я воспользовалась собственным способом воздействия. Ослик выслушал мой приказ, повел ушами, изумленно оглянулся... и зашагал как ни в чем не бывало!

Громадные деревянные ворота распахнулись словно сами собой, и мы без остановки протрусили во двор. Любезно взяв на себя обязанности гида, Карл устроил нам экскурсию по дому. Не знай я, кто руководил строительством, клянусь, решила бы, что без женщины не обошлось! Все было продумано до мелочей. Не меньше дюжины небольших, но уютных спаленок в западном крыле предназначались для прислуги и гостей. В апартаментах попросторнее, со всеми удобствами вплоть до ванной, прежде располагалась чета Баскервилей. Сильно волнуясь и утопая в родных немецких оборотах. Карл от лица леди Баскервиль передал апартаменты покойного супруга в полное распоряжение «фрау и герр Эмерсон». О лучшем я и не мечтала.

В наши благословенные времена, читатель, подобными удобствами никого не удивишь, но в те далекие дни вся экспедиция могла состоять из одного-единственного замотанного археолога, который и рабочих подгонял, и записи вел, и еду готовил, бедняга, и даже чулки стирал, если, конечно, давал себе труд их надеть. Стоит ли добавлять, что на фоне общего убожества Баскервиль-холл казался чудом из чудес.

Целое крыло особняка отвели под роскошную обеденную залу и внушительных размеров гостиную, двери которой открывались на веранду, увитую плющом. В гостиную я влюбилась с первого взгляда. Здесь царило странное смешение стилей. Современная мебель соседствовала с антиквариатом, простенькие домотканые половички – с бесценными коврами. Лорд Баскервиль не поскупился даже на новомодный граммофон и целую коллекцию пластинок с любимыми операми.

Увидев нас на пороге гостиной, из глубокого, пронзительно-синего бархатного кресла поднялся молодой человек и шагнул навстречу. Судя по бледному лицу и слегка нетвердой походке, нас приветствовал подхвативший лихорадку фотограф. Я пропустила мимо ушей многословный монолог Карла и поспешила заняться больным. Усадила на диван, пощупала пульс, приложила ладонь ко лбу и выдала заключение:

– Жар спал. Однако общее состояние не внушает оптимизма. Напрасно вы встали с постели.

– Бога ради, Амелия! – пробурчал Эмерсон. – Ты опять за свое? Хватит играть в профессора медицины!

Причина супружеского ропота была ясна как божий день. Видите ли, фотограф экспедиции оказался человеком не только молодым, но очень даже симпатичным. Лукавый взгляд метнулся от меня к Эмерсону, понимающая улыбка заиграла в уголках удивительно красивого рта, на секунду блеснул ровный ряд белых зубов. Золотистые завитки в художественном беспорядке рассыпались по высокому лбу. Словом, картинка, а не парень. Такие обычно вызывают у меня отвращение своей карамельной красотой. Однако мистер Милвертон выглядел на удивление мужественно. Болезнь не оставила сколько-нибудь видимых следов на его атлетически статной фигуре.

– Благодарю, вы так добры, миссис Эмерсон, – сказал он. – Не беспокоитесь, я уже вполне оправился и с нетерпением ждал встречи с вами и вашим прославленным супругом.

– Гм, – удовлетворенно крякнул Эмерсон. – Что ж, значит, завтра с утра и начнем...

– Прямые солнечные лучи мистеру Милвертону противопоказаны, – возразила я. – Он еще не окреп.

– Опять?! – вскипел мой дорогой муж. – В последний раз напоминаю, Амелия, ты не врач!

– Позволь и мне напомнить, что приключилось в тот раз, когда ты пренебрег моими медицинскими советами.

Эмерсон вдруг скорчил до нелепости зловредную гримасу. Опомнившись, приклеил к губам фальшивую улыбку, повернулся к Карлу и бархатным голосом пророкотал:

– А где же леди Баскервиль? Что за обворожительная женщина!

– Вы правы, – поспешно отозвался Карл. – В высшей степени достойная дама! Она оказала мне честь, передав для вас устное сообщение, профессор Эмерсон. Сама леди Баскервиль остановилась в «Луксор-отеле». Вы понимаете, что в ее нынешнем положении было бы вопиющим нарушением правил приличий поселиться здесь, в Баскервиль-холле...

– Само собой, – не выдержал Эмерсон. – Так что за сообщение?

– Она приглашает вас – вместе с миссис Эмерсон, разумеется, – составить ей компанию и ждет вас вечером в ресторане гостиницы.

– Отлично, отлично, – мстительно провозгласил Эмерсон. – Наконец-то мы встретимся!

Стоит ли объяснять, что я и бровью не повела в ответ на эту смехотворную попытку вызвать ревность к вдовствующей красотке? Ну разве что тон мой был суше обычного:

– Ты бы распаковал вещи, Эмерсон. Вообрази, в каком виде ты предстанешь перед обворожительной леди Баскервиль! Ну а мистер Милвертон немедленно отправится в постель. Чуть позже я к вам загляну. Только осмотрю кухню и поговорю с поваром. Будьте так добры. Карл, представьте меня прислуге. Что это за люди? Проблем с ними не было?

Подхватив фон Борка под руку, я удалилась, не дав Эмерсону возможности изобрести очередную гнусность.

Кухня занимала отдельный домик позади особняка (в жарком египетском климате решение более чем разумное) и была окутана божественными ароматами, невыносимыми для моего пустого желудка. От Карла я узнала, что почти все нанятые лордом Баскервилем слуги остались в доме и после таинственной смерти его милости. А почему бы, собственно, и нет? Наверняка они решили, что фараон будет милостив к кухаркам, горничным и лакеям, лишь бы те не совали нос в гробницу.

К счастью, главным на кухне оказался Ахмед, наш старый знакомый по «Шепард-отелю». При виде меня он тоже расплылся в довольной улыбке. Через полчаса, исчерпав все радостные возгласы, любезности и вопросы о здоровье близких, мы наконец распрощались. Часть груза спала с моих плеч.

За местной прислугой нужен глаз да глаз, так что избавиться от присмотра хотя бы за поваром уже отрадно.

Пока я занималась делом, мой муж из гостиной переместился в спальню и, естественно, застрял в углу с книжными полками. Чемоданы толпились у двери, а мальчишка-лакей, которого прислали распаковать вещи, восседал на полу и разливался соловьем. Похоже, с «господином профессором» он был уже на короткой ноге.

– А меня тут как раз свежими новостями снабжают, – неожиданно весело объяснил Эмерсон. – Это Мохаммед, сын Ахмеда... помнишь? В «Шепард-отеле» он...

– Помню. Успела уже повидаться с Ахмедом. Обед почти готов.

Я выудила ключи из кармана мужа; Эмерсон же с головой ушел в какой-то толстенный том. Вот так всегда. Подавив вздох, я протянула ключи черноволосому созданию с изумительными, в пол-лица, лучистыми глазами. Под моим руководством Мохаммед довольно быстро справился с чемоданами и юркнул за дверь. Уже после его ухода я обнаружила в ванной огромный таз с водой и свежие полотенца.

– О-ох! Наконец-то можно переодеться! Вода и чистое платье – вот что мне нужно! После вчерашней ночи...

Я повесила платье в шкаф, но повернуться не успела. Руки Эмерсона обвились вокруг меня, стиснули талию.

– Да уж, вчерашняя ночь никуда не годилась, – пробормотал он. (Вернее, думал, что пробормотал. Представьте себе урчание сытого льва, и вы поймете, каково приходится моим ушам.) – Койки жесткие... Развернуться негде... Качка...

– Прекрати, Эмерсон! Нашел время! – Я попыталась вывернуться. – Столько дел, а у тебя одно на уме. Насчет жилья для рабочих договорился?

– Угу. Слушай-ка, Пибоди, а я когда-нибудь говорил, до чего мне нравится твоя кругленькая...

– Тысячу раз! – Силы воли мне не занимать, и она здорово пригодилась, чтобы сбросить ладонь Эмерсона с... того самого, о чем шла речь. – До ужина нужно успеть взглянуть на гробницу.

Оцените мое самопожертвование, любезный читатель. А заодно и сообразительность. Единственное, что может отвлечь Эмерсона от... словом, отвлечь, – это радужная перспектива встречи с какой-нибудь древностью.

– Гм... – Ему пришлось разжать объятия. А иначе как, спрашивается, приложишь палец к подбородку? – Хорошо бы. Но пекло наверняка адское.

– Тем лучше. Ахмед своих помощников отпустит, остальная прислуга тоже попрячется от жары, никто не будет крутиться под ногами.

На том и порешили. Впервые за пять последних скучных лет мы достали свои рабочие одеяния. О, что за миг! Упоительное чувство захлестнуло меня при виде Эмерсона в дорогом моему сердцу наряде. Вот таким неистовый профессор археологии впервые предстал передо мной... (Не поймите буквально, читатель. Тоткостюм давным-давно превратился в лохмотья. Просто перед отъездом Эмерсон обзавелся таким же.)

За столом в главной зале уже дожидался Карл. В этом не было ничего удивительного: судя по комплекции, отсутствием аппетита наш юный друг не страдал. Заслышав шаги, он вскочил, повернулся к двери и... с ним произошла настоящая метаморфоза! Бесстрастное лицо немца вытянулось, а глаза округлились.

Меня всегда возмущали дурацкие правила, заставляющие женщин носить юбки до пят и вообще накручивать на себя как можно больше тряпок. Как в таком наряде прикажете лазать по горам, перепрыгивать через расщелины или хотя бы протискиваться через завал в гробницу? Натура я деятельная, поэтому одним возмущением не ограничилась. Перепробовала все, что можно. И юбку покороче, и широченные штаны (какой-то идиот не иначе как в издевку назвал их «рациональной женской одеждой»; испытал бы на себе их прелести, не так запел бы!), и уродливые шаровары. А пять лет назад, перед последним нашим сезоном в Египте, плюнула наконец на все условности и заказала костюм достаточно удобный и, на мой взгляд, благопристойный.

В стране змей и скорпионов без прочной обуви, конечно, не обойтись. Мои ботинки, помимо прочности, обладали еще одним преимуществом: они зашнуровывались до самых коленей, накрепко обхватывая края коротких, но далеко не узких бриджей. Сверху я надевала просторную тунику с боковыми разрезами до пояса, чтобы в случае опасности ноги не путались в этом балахоне. Довершали костюм широкополая шляпа и основательный кожаный ремень с зажимами для ножа, пистолета и прочих полезных вещиц. Года два спустя в моду вошел очень похожий костюм для охоты. Никто, разумеется, и не подумал приписать мне честь нововведения, но я-то знаю, чей пример сломал лед ханжества!

Узнав наши планы на вторую половину дня, Карл предложил составить компанию, а я тактично отказалась. Знакомство с гробницей – событие для нас почти интимного свойства. Ни Эмерсону, ни мне не хотелось делиться радостью даже с таким милым юношей, как Карл.

Через узкий проход между скалами в Долину Царей проходит некое подобие дороги, но мы не сговариваясь выбрали самый прямой путь – по плато Дейр-эль-Бари. Едва тенистые сады и рощицы поместья остались позади, как египетское солнце задалось целью нас испепелить, однако мне и в голову не пришло роптать. Слишком свежи были в памяти промозглая сырость английской зимы и монотонность жизни в Кенте.

Вскарабкавшись на ровную площадку горы, мы остановились перевести дух и полюбоваться окрестностями. Выше были только серые скалы; внизу же, точно шедевр кисти гениального художника, простиралась долина Нила. Храм царицы Хатасу казался совсем крошечным, не больше игрушечного домика. За желтым песчаным пятном сверкала лента реки в обрамлении изумрудных полей. Воздух был на диво прозрачен – вдали угадывались даже очертания пилонов восточных храмов. К югу же высилась пирамидальная вершина, издревле носившая название Богиня Запада.

Дальше путь наш лежал через плато к утесу, откуда открывался вид на каньон. В глазах плыло от унылой серости зазубренных стен и валунов цвета несъедобного пудинга. Однообразие картины нарушали лишь микроскопические тени от скалистых выступов да черные прямоугольники, давшие имя Долине Царей, – входы в усыпальницы фараонов.

Бросив первый взгляд на каньон, я облегченно вздохнула. Сбывалось наше с Эмерсоном желание открыть для себя гробницу без свидетелей. Туристы попрятались от жары в отелях, так что единственными относительно живыми предметамив поле зрения оказались бесформенные груды тряпья – жалкая защита от солнца охранников на время сиесты.

Но что это?! О нет! Уже второй взгляд принес разочарование. По камням на дне каньона скакала худая длинноногая фигура, но даже сощурившись, я смогла определить лишь, что это мужчина и одет он по-европейски.

Эмерсон даже не заметил появления на горизонте неприятной помехи: Долина Царей с ее баснословными археологическими сокровищами – вот что поглотило его с головой.

– Ты только представь, Пибоди... – шепнул он, зачарованно глядя вниз, – сколько тайн хранят эти серые безжизненные скалы! Гробницы Тутмоса Великого, Аменхотепа Второго и царицы Хатасу... И одна из них ждет нас...

Так называемые охранники спали мертвецким сном и при нашем приближении даже не пошевелились. Эмерсон пнул один из ворохов тряпья кончиком ботинка. Груда вздрогнула, из-под рваного края выглянул черный глаз. Моргнул. Снова исчез. После чего груда разразилась потоком нехороших арабских ругательств. Эмерсон в долгу не остался.

Груда подпрыгнула, тряпье полетело в разные стороны, и нам явилась физиономия, свирепее которой я в жизни не видала. Морщины избороздили коричневый лоб, а жуткие шрамы – щеки и подбородок головореза. Один глаз был затянут густо-молочным бельмом, второй же, зрячий, впился в Эмерсона.

– Ага! – продолжал на арабском мой муж. – Так это ты, Хабиб. Я-то думал, тебя навечно упрятали за решетку. Что за безумец взял тебя на работу? Нам здесь нужны честные люди!

Говорят, глаза – зеркало души. И правильно говорят. Единственное исправное око Хабиба в этот миг отразило нечеловеческую ненависть. Но уже в следующий миг египтянин завертелся волчком, рассыпаясь в изъявлениях почтения, приветствиях, извинениях, объяснениях... и заверениях, что он ступил на путь истинный и давно прощен Департаментом древностей.

– Ну-ну, – скептически отозвался Эмерсон. – Всевидящий Аллах да будет тебе судьей, Хабиб. Я же останусь при своем. Уйди с дороги. Мы хотим осмотреть гробницу.

Второй охранник к этому времени тоже проснулся, успел отвесить дюжину поклонов и пролопотать сотню витиеватых и подобострастных пожеланий. Внешность соратника Хабиба была не столь злодейской – видимо, по молодости лет он просто не успел перенять весь опыт старшего товарища.

– Увы, господин, – притворно вздохнул Хабиб. – У меня нет ключа.

– Зато у меня есть, – отрезал Эмерсон.

Вход в гробницу закрывала железная решетка с прутьями в палец толщиной и прочнейшими запорами; но я-то знала, что все эти меры – просто смехота для людей, готовых лбом прошибить скалу (или же сделать подкоп, что куда легче), лишь бы добраться до сокровищ фараонов. За решеткой мы натолкнулись на завал – тот самый, что омрачил последний день жизни лорда Баскервиля. Похоже, с тех пор здесь никто ничего не трогал. Пробитая Армадейлом брешь по-прежнему одиноко чернела среди нагромождения камней.

– Угу... – пробормотал Эмерсон. – Пока все отлично. Откровенно говоря, я был уверен, что наши приятели из Гурнеха постараются первыми сунуть сюда нос.

– То-то и подозрительно. Сдается мне, работка тут предстоит будь здоров! Скорее всего, они ждут, пока кто-нибудь расчистит проход, чтобы прийти на все готовенькое. Ты же знаешь, тяжелый труд не для египтян.

– Пожалуй, ты права. Надеюсь только, что насчет завала ошибаешься, обычно после лестницы коридоры уже свободны.

– А про усыпальницу Сети Первого забыл? Сколько оттуда камней вытащили!

– Сравнение неуместно. Гробницу Сети сначала разграбили, потом использовали для других захоронений, и те завалы...

Так бы нас и поглотили дебри археологической дискуссии, если бы не досадная помеха.

– Э-эй, вы там! – раздался вдруг зычный и радостный оклик. – Можно к вам? Или лучше вы ко мне?

На фоне яркого прямоугольника двери выросла та самая фигура, которая скакала по камням на дне каньона. Эмерсон, само собой, поспешил подняться. Любая гробница для него – все равно что родное дитя, и посторонних рядом он на дух не выносит.

При ближайшем рассмотрении фигура оказалась очень высоким и очень худым джентльменом с длинным смешливым лицом, бородкой клинышком и волосами того неопределенного оттенка, который одни уважительно называют серебристым, а другие – мышиным. Акцент джентльмена предательски выдавал жителя утерянных Англией колоний; непр-рер-рывная р-р-раскатистая р-речь (узнаете американца, читатель?) сопровождала наше появление из недр скалы.

– Браво, браво! Вот это сюрприз! Вот это удача! Представляться не стоит, сам знаю, с кем мне посчастливилось встретиться. Сайрус Вандергельт из Нью-Йорка к вашим услугам, мадам. К вашим услугам, профессор Эмерсон!

Имя Вандергельта, американского варианта лорда Баскервиля, было на слуху у любого египтолога. Он не пропускал ни одной мало-мальски интересной гробницы и от щедрот своих поддерживал вечно нуждающихся ученых.

– Слышал, что вы в Луксоре, – кисло процедил Эмерсон, пожимая протянутую руку. – Но никак не ожидал встретиться в первый же день.

– И теперь гадаете, что за черт принес меня сюда, в самое пекло? – довольно хохотнул Вандергельт. – А мы ведь с вами птицы одного полета, друзья! Жара, холод, буря – мне все нипочем! Если уж решил...

– Вот кстати, – вмешалась я. – Что же вы решили?

– Ну и вопрос, мадам! Разумеется, познакомиться с вами! Незамедлительно! Тут же! Сию минуту! Позвольте добавить, мэм, что усилия того стоили. Я очарован! Во избежание недоразумении сразу признаюсь – перед вами большой поклонник слабого пола и ценитель женской красоты!

Ну как обидишься на комплимент, высказанный с неотразимым заокеанским юмором и безукоризненным тактом? Пришлось ответить любезной улыбкой.

– Напрасный труд, – ощетинился Эмерсон. – Ваша репутация общеизвестна, Вандергельт. Я вас насквозь вижу. Гробница спокойно жить не дает? Надумали умыкнуть, а?

Вандергельт просиял.

– Мог бы – умыкнул, не сомневайтесь, профессор! И глазом бы не моргнул! Да не просто гробницу, а заодно и вас с миссис Эмерсон. Археологов-то достойных – раз, два и обчелся. Но... – он вдруг посерьезнел, – леди Баскервиль мечтает посвятить эту гробницу памяти дорогого ее сердцу человека... а Сайрус Вандергельт никогда не стоял на пути женщины. О нет, сэр! Обман и низость – это не по мне. Я всего лишь предлагаю помощь, профессор. Обращайтесь, если понадоблюсь.

Вытянувшись во весь рост (далеко за шесть футов, между прочим), он вскинул руку, точно приносил торжественную клятву. Зрелище, доложу я вам, впечатляющее. Мне даже померещились реющий звездно-полосатый флаг и волнующие аккорды американского гимна.

Но Эмерсон неимоверно черствая личность; сантиментами его не проймешь.

– Проще говоря, вы хотите принять участие в раскопках.

– Ха-ха-ха! – прокатился по горам жизнерадостный гогот Вандергельта. – Говорил же, мы с вами одного поля ягода. Вы парень не промах, Эмерсон. В корень глядите! Ну да, ну да. Хочу, профессор, еще как хочу! Добром не позволите – так я вас с ума сведу всякими фокусами, но лазейку найду! А если серьезно, друзья... помощь вам понадобится. Это скопище мошенников из Гурнеха хуже осиного гнезда – только развороти, не увернешься! К тому же местный имам, хитрец, нет-нет да и подольет исподтишка масла в огонь. Я на все согласен. Не найдется дела в самой гробнице, так хоть покараулю или дамам помогу. А почему мы, собственно, жаримся на солнце? У въезда в Долину дожидается экипаж; позвольте подбросить вас в Баскервиль-холл... заодно и поговорим.

Мы отклонили учтивое предложение американца, и Вандергельт удалился с веселым криком:

– Так просто вам от меня не избавиться, друзья, и не надейтесь! Вы сегодня ужинаете с леди Баскервиль? Я тоже приглашен. До встречи.

Честно говоря, я внутренне приготовилась выслушать желчную лекцию Эмерсона на тему «Как мне осточертели эти настырные и беспардонные всезнайки», однако – поразительное дело! – мой муж на сей раз промолчал. Мы еще раз заглянули в проем, осмотрели все, что было можно, и решили возвращаться. Поднялись наверх, а Хабиба, оказывается, и след простыл! Его напарник пустился в пространные объяснения, но Эмерсон и слушать не стал.

– Туда ему и дорога! Все равно я завтра же вышвырнул бы его вон, – громогласно заявил он на арабском.

Солнце быстро садилось за горы, тени становились длиннее. Я наступала на пятки Эмерсону (образно выражаясь, конечно, ведь лезли-то мы в гору) и без конца поторапливала его, надеясь выкроить лишнюю минутку перед ужином. Как-никак нас ждала встреча с «обворожительной леди Баскервиль», не мешало бы привести себя в порядок. Мы уже добрались почти до самой вершины, когда подозрительный звук заставил меня вскинуть голову. В следующую секунду я ухватила Эмерсона за лодыжки и дернула в сторону. Громадный валун просвистел в полуфуте от его плеча и рухнул на уступ прямо под нами. Мелкие осколки искрами брызнули во все стороны.

– Черт побери, Амелия, – пробурчал мой дорогой супруг, поднимаясь на ноги и рукавом вытирая с носа кровь, – к чему такие резкие движения? Достаточно спокойно предупредить об опасности или деликатно подергать за куртку. Результат тот же, а неприятностей меньше.

Предложение идиотское, что и говорить, но Эмерсон об этом так и не узнал. Убедившись, что я жива и невредима, он в мгновение ока преодолел оставшиеся до вершины несколько футов и исчез за краем скалы. Я поспешно вскарабкалась следом и огляделась. Никого не обнаружив, устроилась на прогретом плоском камне дожидаться мужа и – чего греха таить – успокоить слегка раздерганные нервы.

Догадка, зародившаяся у меня еще в каирском «Шепард-отеле», получила неожиданное подтверждение. Кто-то задался целью помешать Эмерсону. Возможно, гибель лорда Баскервиля была частью преступного плана, а возможно, и нет. Неизвестный злоумышленник мог просто использовать эту трагическую смерть в своих интересах. Одно было ясно наверняка: вторая попытка убрать с дороги Эмерсона не станет последней! Какое счастье, что я поддалась чистейшему, казалось бы, эгоизму и все-таки поехала в Египет! Ребенок мой ухожен, обласкан и в безопасности, а муж рискует жизнью. Значит, я обязана находиться с ним рядом, быть ему опорой, защищать от любой случайности.

Эти благородные мысли вскоре были прерваны. Эмерсон выпрыгнул из-за валунов справа от тропинки как черт из табакерки. Лицо в бурых пятнах крови, в глазах бушует ярость – воплощение праведного гнева, да и только!

– Ну что? И след простыл?

– Как сквозь землю провалился, – кивнул Эмерсон и извиняющимся тоном добавил: – Ты не думай, я бы тебя тут одну не бросил, если в не знал, что негодяй смылся.

– Ерунда. Он на тебя охотился, а не на меня. Хотя... нашего приятеля, похоже, не слишком заботит, какую цель сразить. Тот кинжал...

– А кинжал при чем? Не вижу связи, Амелия. Камень наверняка столкнул Хабиб.

Логично.

– Откуда такая ненависть? Вы не в ладах, это сразу видно, но убийство...

– Можно сказать, я засадил его за решетку. Как выяснилось, ненадолго. – Эмерсон на ходу взял у меня носовой платок и попытался стереть с лица кровь.

– В чем он провинился? Грабил гробницы?

– Не без того. Среди гурнехцев мало кто не промышляет сбытом ворованных древностей. Хабиб же совершил кое-что пострашнее... убить бы негодяя, а он живет и здравствует как ни в чем не бывало. У него была дочь Азиза. Девчушкой помогала мне на раскопках, мусор из гробниц выносила. Потом выросла и превратилась в писаную красавицу, тоненькую, грациозную как газель, с огромными бархатными глазами, способными растопить любое сердце.

Рассказанная Эмерсоном история сама по себе могла растопить любое сердце... вплоть до каменного мужского!

Молоденькие девушки в Египте испокон веков служили для купли-продажи, а неземная красота Азизы безмерно увеличила ценность предмета торга. Любящий папаша, разумеется, лелеял надежду обогатиться, продав дочь какому-нибудь денежному мешку. Но увы! Не только богатеи тянутся к прекрасному. Вокруг прелестной Азизы крутились разномастные обожатели, лицемерным речам одного из которых и уступило это невинное создание. Позор Азизы в конце концов открылся, денежный мешок отверг «подпорченный товар», а Хабиб, в ярости от того, что барыши уплыли из рук, и вовсе решил избавиться от дочери. А чему вы удивляетесь, читатель? Рачительный хозяин не станет держать в доме бесполезную вещь! На Востоке такое случается сплошь и рядом: прикрываясь «честью семьи», несчастных женщин травят, вышвыривают из дому или забивают до смерти. Азизе, как это ни удивительно, посчастливилось сбежать от папаши-изверга. Истерзанная, вся в крови, она бросилась искать защиты у единственного человека, который был к ней добр.

– На ней живого места не осталось, – бесстрастным голосом продолжал Эмерсон. – Обе руки сломаны... Малышка пыталась защитить голову от ударов отцовской дубинки. Бог весть, как ей удалось добраться до нашего лагеря. Бедняжка рухнула к моим ногам. Я уложил ее в постель и бросился за врачом. Хабиб же, как оказалось, выследил дочь и затаился где-то поблизости. Меня и не было-то всего несколько минут, представляешь, Амелия... Но мерзавцу этого хватило, чтобы забраться в палатку и проломить несчастной девочке голову!

От сдерживаемого бешенства он изменился в лице.

– Негодяй чуть не столкнулся со мной у входа. Успел юркнуть за ближайшую скалу. Азизу уже ничто не могло спасти... но убийца не должен был уйти от наказания. Я его догнал, отколотил сначала так, что он едва богу душу не отдал, а потом оттащил в полицию. Ну и что? Подонок легко отделался. Это ж Восток, здесь свои законы. Судьи не усмотрели в поведении обманутого отца ничего предосудительного. Будь их воля, он в тот же день был бы оправдан. Тут уж я вмешался, наобещал шейху... гм... кучу неприятностей и не успокоился, пока Хабиб не оказался за решеткой.

Сердце мое разрывалось от жалости к несчастной девочке и сочувствия к мужу. Я понимала, почему Эмерсон до сих пор ни разу не упоминал об этой печальной истории. Он был потрясен этим жутким случаем и все еще не смирился с трагической судьбой бедной девочки. Нежная и кроткая сторона натуры «неистового Эмерсона» мало кому известна, но люди, попавшие в беду, интуитивно тянутся к нему в поисках защиты...

Несколько минут мы шагали рука об руку в задумчивом молчании. Наконец Эмерсон тряхнул головой и заявил уже своим обычным, трогательно-грозным тоном:

– Предупреждаю, Амелия, – с мистером Вандергельтом держи ухо востро! Это ловелас известный. Начнешь заигрывать с ним – пощады не жди.

– Не волнуйся, дорогой, с поличным тебе меня не поймать, это уж я гарантирую. Лучше о деле подумай... Боюсь, если ты и дальше будешь служить приманкой, нам придется несладко. Слишком уж многим египтянам насолил профессор Эмерсон. Да здесь, похоже, каждый второй с радостью спровадит тебя к праотцам.

Глава пятая

I

Неописуемой красоты закат превратил реку в мерцающую золотисто-алыми бликами вуаль. В этот волшебный час мы и взяли курс на восточный берег, где нас ждала встреча с очаровательной вдовой. Эмерсон дулся от самого Баскервиль-холла, потому что мне, видите ли, взбрело в голову добираться до Нила на коляске! Кто, кроме Эмерсона, рискнул бы тащиться пешком несколько сотен ярдов в вечернем костюме?! Кто еще, кроме моего дорогого супруга, предложил бы даме мести окрестные поля атласными юбками и набивать песком кружева?! Да никто, поверьте. Эмерсон такой один в целом свете. Если уж он загорелся очередной безумной идеей, приходится действовать жестко.

На фелуке, однако, его ребяческую обиду как рукой сняло. Прохладный вечерний бриз ласкал нам лица, лодка неслышно рассекала носом жидкое золото, а впереди, в густой зелени пальм, утопали храмы древних Фив. С фелуки мы пересели в экипаж и покатили к «Луксор-отелю», временному пристанищу леди Баскервиль.

Мадам встретила нас прямо в холле: восторженно взмахнула руками и поплыла к двери с распростертыми объятиями. Она снова была в черном, но, на мои взгляд, цветом весь ее траур и ограничивался. Фасончик наряда я бы назвала откровенно вызывающим, особенно для дамочки, исполняющей роль безутешной вдовы.

Кошмарный турнюр – тот, что доставил мне в Англии пару неприятных секунд, – получил отставку. Леди Баскервиль шагала в ногу с модой, и потому место турнюра на ее платье занял небольшой скромный бантик. В сравнении с пышностью юбок из нанизанных один на другой бесчисленных слоев черного кружева талия мадам выглядела до нелепости тонкой. Облака газа вокруг плеч только усиливали это впечатление, но самым нахальным казался вырез платья, призванный не столько скрывать шею и грудь, сколько притягивать к ним взоры. Ну а девственно-белые цветы, кокетливо выглядывающие из волн взбитых волос, – это просто верх неприличия!

(Не стану извиняться, любезный читатель, за краткий экскурс в мир моды. Согласитесь, тема увлекательнейшая. Да и встречают, как известно, по одежке...)

Леди Баскервиль томно приложила кончики пальцев к моей ладони, с пылом встряхнула руки Эмерсона.

– Рада видеть вас в Луксоре, друзья! позвольте представить...

– А мы уже знакомы! – расцвел в улыбке Сайрус Вандергельт. – Ах, миссис Эмерсон, что за обворожительное платье! Красный цвет вам к лицу!

– Пора за стол. – Между тонких бровок леди Баскервиль пролегла чуть заметная морщинка.

– Разве вы не ждете к ужину мисс Мэри с приятелем? – удивленно возразил Вандергельт.

– Мэри обещала прийти, если удастся. Но вы же знаете ее мать...

– Еще как знаю! – закатил глаза Вандергельт. – А вы, миссис Эмерсон, не знакомы с мадам Беренжери?

– Не имела чести.

– Мадам Беренжери утверждает, что в эти края ее привел интерес к древним религиям. Позволю себе усомниться. Держу пари, она соблазнилась египетской дешевизной. Прекрасный пол – моя слабость, друзья, и не в моих правилах дурно отзываться о дамах... Но боже! Что за чудовище эта женщина!

– Ну-ну, Сайрус, будьте великодушны, – пропела леди Баскервиль, на устах которой заиграла довольная улыбка. Критику в адрес других женщин очаровательная вдовушка обожала. В отличие, как вы заметили, от комплиментов, направленных мимо ее прелестной персоны. – Бедняжка не виновата. – Теперь улыбка предназначалась моему мужу. – По-моему, она не в себе. Из любви к Мэри мы, конечно, терпим и мать, но девочка вынуждена ублажать эту старую... это несчастное создание, так что вырваться к нам ей не часто удается.

Эмерсон неуклюже затоптался на месте, покрутил головой, сунул палец за воротничок – словом, исполнил ритуальный танец, означающий неловкость или скуку. Леди Баскервиль, как и любая побывавшая замужем дама, без труда расшифровала эти закодированные сигналы. Она уже развернулась было в сторону обеденной залы, когда мистер Вандергельт вдруг издал не совсем членораздельный возглас:

– Вот тебе и раз! (За точный смысл не ручаюсь. Но не мог же джентльмен произнести: «Вот зараза», верно?) Какого черта... смотрите, кто явился. Вы ее приглашали?

– Разумеется, нет, – кисло отозвалась леди Баскервиль, стрельнув взглядом в сторону входа, – очевидно, на гостью, которая вызвала неудовольствие Вандергельта. – Но этим ее не остановишь. Мадам нахальна как торговка.

Через просторный холл отеля к нам двигалась оригинальная пара. Сначала я обратила внимание на юную особу в блекло-желтом платьице допотопного фасона. Если бы не более чем скромный наряд девушки, ее появление наверняка вызвало бы восхищенное внимание всех мужчин в отеле и завистливое – женщин. Экзотическая красота незнакомки ошеломляла: ее оливковая кожа и темные, в густых ресницах, глаза,изысканные черты лица и гибкая фигурка вызывали в памяти портреты египетских цариц. Европейское платье на этой восточной прелестнице выглядело так же дико, как современный охотничий костюм – на античной статуе Дианы. Воображение рисовало летящие льняные одежды, черепаховые гребни, сердоликовые ожерелья и мелодично позванивающие на тонких запястьях золотые браслеты. Увы, увы...

Зато все это в изобилии, чтобы не сказать в излишке, увешивало спутницу юной красавицы. Экстраординарная внешность второй леди достойна не менее подробного описания. Мадам была на целую голову выше дочери и как минимум... гм... втрое толще. Льняной наряд а-ля царица Египта давно утратил первозданную белизну и приобрел сомнительный серый оттенок. Аляповатое ожерелье из стекляруса тщетно силилось прикрыть изрядный бюст и с тем же успехом имитировало драгоценности великих фараонов. На гигантских ступнях каким-то чудом держались легкомысленные сандалии, предполагаемую талию кокетливо обозначал расписной пояс, а на голове колыхалось чудовищное сооружение из смоляных волос с массой цветочков, перышек и медных побрякушек.

Я исподтишка ткнула Эмерсона локтем в бок.

– Посмей только выдать хоть слово из тех, что пришли тебе в голову...

– Молчу, молчу. – У него подозрительно тряслись плечи. Голос супруга мне тоже не понравился.

– И нечего хохотать! – прошипела я на всякий случай.

В ответ раздался булькающий клекот.

Мадам Беренжери промаршировала к нам, волоча за собой дочь. При ближайшем рассмотрении башня на голове экстравагантной особы оказалась париком вроде тех, что носили древнеегипетские модницы. Это уродство, слепленное из конского волоса, да еще в сравнении с естественными мягкими локонами Мэри, у любого могло вызвать хохот. Если бы слезы не душили.

– Это я! – с драматическим придыханием возвестила мадам Беренжери. – Контакт состоялся! Мне дан знак! Теперь я в силах вынести несколько часов без духовной поддержки.

– Прелестно. – Леди Баскервиль хищно улыбнулась, как будто собираясь вонзить острые белые зубки в горло нежданной гостьи. – Мэри, дитя мое, рада вас видеть. Позвольте представить... Профессор Эмерсон. Миссис Эмерсон.

Губы Мэри дрогнули в застенчивой улыбке. Я была очарована милыми, чуть старомодными манерами девушки. Уж и не знаю, где она получила воспитание, но точно не в обществе матери. Приступ неуместного веселья Эмерсона, слава богу, прошел; во взгляде, остановившемся на Мэри, светились восхищение и сочувствие. Может быть, юная красавица с лицом египетской царицы напомнила ему несчастную Азизу?

Не дожидаясь, когда ее представят, мадам Беренжери сама пошла на штурм. Нацелила мощный бюст на Эмерсона и с неслыханной фамильярностью уцепилась обеими руками за его локоть. Я вообще-то ничего не имею против окрашенных хной пальцев, но хотелось бы, чтобы они были поизящнее и почище.

– Ну нам-то церемонии ни к чему, профессор, – заголосила она, да так оглушительно, что обернулись даже те посетители, которые из вежливости отвели глаза при ее появлении. – Ах, профессор... Вернее... Могу я звать вас Сет-нахте?

– С какой это стати, черт возьми? – изумился Эмерсон.

– О-о-о! Не помните?! – Ростом мадам почти не уступала моему мужу, к тому же придвинулась так близко и дышала так яростно, что у него волосы встали дыбом. – Не всем дано помнить, кем они были в прошлых жизнях. Но вы-то... Я была царицей Та-весерет, а вы – моим возлюбленным!

– Ничего себе! – Эмерсон попытался выдернуть руку. Не тут-то было. Мадам прилипла намертво, силой же ее бог не обидел.

– Мы правили в древнем Васете! – не унималась мадам Беренжери. – Но сначала... сначала мы убили Рамзеса, моего никчемного мужа!

Эмерсона бесят исторические ошибки.

– Позвольте, – возмутился он, – уж Рамзес точно не был мужем Та-весерет, а что касается Сет-нахте, то нет никаких свидетельств его связи с...

– Убили! – возопила мадам Беренжери. Эмерсон отшатнулся. – Убили! И искупали этот грех все доследующие жизни! Но наша страсть... Ах, Сет-нахте! Как мог ты забыть?!

Клянусь, век буду веселиться, вспоминая то выражение лица, с которым Эмерсон разглядывал предмет своей древнеегипетской страсти. Но в тот момент мадам уже начала действовать мне на нервы. Поймав умоляющий взгляд мужа, я решила вмешаться.

Без зонтика я никуда не выхожу. Полезнейшая вещь, читатель, примите на вооружение! У меня их целая коллекция. Рабочий, например, – внушительных размеров, из прочного черного бомбазина, со стальным наконечником и массивной рукоятью. На встречу с леди Баскервиль я прихватила зонтик в тон платью, с виду вполне дамский и элегантный, но в умелых руках способный превратиться в грозное оружие. Эту вещицу я ненароком и уронила на слоновью ножку. Мадам Беренжери взвизгнула и отпустила руку Эмерсона. А нам с зонтиком только то и требовалось.

– Ох, простите! Я такая неуклюжая!

Вот когда мадам удостоила меня взглядом!

Обведенные черной тушью дряблые веки придавали ей трагический вид человека, перенесшего хорошую трепку. Да и сами глаза производили незабываемое впечатление. То ли бледно-голубая, то ли грязно-серая радужная оболочка почти сливалась с белками. Зрачки крохотными злыми точками плавали в мутном желе. Словом, более отвратительное зеркало души трудно себе представить. А пронзительность и ядовитая интеллектуальность взгляда не оставляли сомнений, что, во-первых, я нажила себе врага, а во-вторых, что в фокусах мадам таится некий загадочный расчет.

Воспользовавшись удобным моментом, леди Баскервиль напомнила об ужине, жеманно протянула руку Вандергельту, а я подхватила под локоть злополучного любовника Та-весерет (бедняжка все еще ошарашенно хватал ртом воздух). Саму же царицу оставили на попечение дочери, так что дамам пришлось замыкать процессию. В обеденной зале нас уже ждал накрытый стол, из-за которого и возникла очередная заминка. Стоит ли уточнять, кто оказался в центре внимания?

– Шесть приборов! – фыркнула мадам Беренжери, грузно плюхнувшись в ближайшее кресло. – Разве Мэри не предупредила вас, леди Баскервиль, что я жду к ужину своего юного поклонника?

Заявление из разряда тех, от которых у собеседников отпадают челюсти. Что, собственно, и случилось. Мертвенно-бледная от ярости, леди Баскервиль кивком подозвала метрдотеля. Пока она отдавала распоряжения, я не стала зевать и вопреки всем правилам усадила Эмерсона между собой и хозяйкой. Вандергельту ничего не оставалось, как занять место рядом с мадам Беренжери. Своим появлением мадам смешала нам все карты – то бишь нарушила симметрию компании, так что за столом оказалось неравное количество дам и джентльменов. Кресло, пока еще пустующее в ожидании «юного поклонника», втиснули между мной и мисс Мэри. За суматохой с местами я как-то упустила самое главное и даже не поинтересовалась – что за птица этот кавалер мадам Беренжери? Можете представить мое изумление при виде знакомых веснушек, широченной улыбки и пылающей ирландской шевелюры!

– Приношу глубочайшие извинения, леди Баскервиль, – расшаркался мистер О'Коннелл. – Дела задержали. О-о, какое счастье! Сколько друзей за одним столом! Это мое место? Благодарю, благодарю, о лучшем не мечтал, и точка! – Он уселся в свободное кресло и закрыл наконец рот – только для того, чтобы снова рассияться до ушей.

Заметив, как тотчас набычился Эмерсон, я безжалостно опустила ногу на его ботинок и повернулась к ирландцу.

– Вот уж не ожидала увидеть вас здесь, мистер О'Коннелл. Надеюсь, вы не сильно пострадали?

– Пострадал? – вскинулась Мэри. Громадные бархатные очи тревожно округлились. – Когда? Мистер О'Коннелл, вы мне ничего не говорили...

– А-а, пустяки! – беззаботно отмахнулся «юный поклонник» ее родительницы. – Подумаешь, поскользнулся на лестнице. Как любезно с вашей стороны, миссис Эмерсон... – он сощурился, из уголков глаз разбежались смешливые морщинки, – вспомнить об этой мелкой неприятности.

– Мелкой, говорите? Что ж, раз вы так считаете... – Я изо всех сил давила на ботинок Эмерсона. Тот и возил ногой по полу, и выворачивал, а сбросить гнет не мог.

Глаза мистера О'Коннелла сияли младенчески невинной голубизной.

– Для меня, конечно, мелкой, дорогая миссис Эмерсон. И точка. Разве вот только для моего босса...

Вокруг стола уже суетились официанты, разливая по тарелкам прозрачный суп. Ужин начался. А с ним и застольные беседы. Все приглашенные разбились по парам, мне же – премного благодарна мадам Беренжери – даже не с кем было поговорить. Впрочем, я и не жалела. Уткнулась взглядом в тарелку и между делом прислушивалась ко всем по очереди. Ох и увлекательное занятие, должна признаться! Но главное – весьма поучительное.

Молодые люди, оказывается, были на дружеской ноге. Я, правда, сразу заподозрила, что мистер О'Коннелл испытывал к девушке несколько более теплое чувство, нежели дружба: он не сводил с мисс Мэри глаз, а в голосе появились типично ирландские, ласковые, убаюкивающие нотки. Юная красавица благосклонно принимала эти знаки внимания, но и только. Ее собственное сердце молчало.

Глядя на мадам Беренжери, менее проницательный человек решил бы, что почтенная матрона с головой ушла в описание своего страстного романа с Сет-нахте. (Благо слушатель попался безропотный. Мистер Вандергельт, похоже, смирился с судьбой и только безостановочно кивал.) Но меня-то не провести! Мадам не выпускала молодежь из поля зрения и в какой-то миг неожиданно гаркнула, оборвав очередной комплимент О'Коннелла. Мистер Вандергельт получил долгожданную свободу. Поймав мой взгляд, он беззвучно изобразил облегчение и присоединился к беседе Эмерсона с леди Баскервиль.

Усилиями моего мужа разговор здесь не выходил за рамки археологии. Леди Баскервиль, разумеется, из кожи вон лезла, пытаясь отклониться от основной темы. В ход шли и трепещущие ресницы, и томные вздохи, и многократно повторенная благодарность старому другу за то, что он так по-рыцарски пришел на помощь одинокой вдове. Эмерсона, к счастью, женскими штучками не проймешь. Бесчувственный субъект знай себе расписывал наш план раскопок.

Надеюсь, вы не думаете, что я могла позабыть о главном? Уверена, что нет! Ведь дело об убийстве лорда Баскервиля из тренировки для интеллекта превратилось в животрепещущую проблему! Возможно, к происшествию с кинжалом в «Шепард-отеле» действительно был причастен мистер О'Коннелл (хотя я в этом сомневалась). А валун, едва не прикончивший Эмерсона, возможно, действительно рухнул не без помощи негодяя Хабиба. Возможно.Но меня мучило ощущение неразрывной и зловещей связи между этими двумя случаями. Убийца сэра Генри теперь избрал мишенью Эмерсона. Могла ли я успокоиться, когда жизни моего мужа ежесекундно угрожала опасность? Да ни за что! Я просто обязана была изобличить преступника. И чем скорее, тем лучше.

Конечно, все время говорить об убийце как о мужчине – с моей стороны непростительная ошибка. Смертельный удар (на лорде Баскервиле, правда, не было ни единой царапины, но ведь как-тоего убили!) вполне могла нанести и женская рука. Скажу больше – сидя за столом и вглядываясь в своих сотрапезников, я поняла, что более подозрительной компании в жизни не встречала.

Судите сами.

Леди Баскервиль. В том, что очаровательная вдовушка способна на убийство, у меня сомнений не было. Другой вопрос – зачемей понадобилось убивать мужа? Ответа я не знала, но, приложив минимум усилий, наверняка вычислила бы не только загадочный мотив; но и причины нападения на Эмерсона.

На очереди стоял мистер Вандергельт. Несмотря на подкупающие обходительность и дружелюбие американца, я ну никак не могла вычеркнуть его из списка подозреваемых. Кто из нас не ужасался беспощадности американских миллионеров, готовых по трупам шагать к вершине власти? Лавры покойного сэра Генри явно не давали Вандергельту покоя. Помните его откровенное признание, что он «умыкнул бы гробницу, не моргнув глазом»? Подумаешь, какая-то гробница! Это не повод для убийства, скажете вы – и ошибетесь, читатель! Уж поверьте человеку, который страсти археологического мира знает не понаслышке.

Итак, перехожу к самой колоритной особе. Мадам Беренжери старательно запихивала в рот приличный кусок отбивной и вдруг застыла, точно прочитав мои мысли. Бесцветные глазки вонзились в меня с нескрываемой ненавистью. Способна ли она на убийство? Вопрос отпал сам собой. Мадам безумна, а от безумицы можно ждать чего угодно. Померещился ей, скажем, в лорде Баскервиле очередной давным-давно оплаканный любовник, она и повисла на нем. А потом убила – за то, что этот достойный джентльмен, как любой нормальный человек, отверг ее прелести. Чем не версия?

Мадам Беренжери со звериной жадностью снова вгрызлась в свою отбивную, а я переключилась на дочь. Мисс Мэри, склонив головку набок, внимала вкрадчивому мистеру О'Коннеллу и улыбалась. Но то была печальная улыбка. Во взгляде девушки таилась грусть, под чудными глазами залегли тени. Мой список стал короче на одно имя. Если эта прелестная крошка до сих пор не стерла с лица земли свою мамашу, значит, насилие вообще не в ее характере.

Ну вот добрались и до настырного ирландца. Мистер О'Коннелл, ясное дело, в список вошел. Он был в приятельских отношениях со всеми тремя дамами, что само по себе выглядело подозрительно и говорило об изворотливости и двуличии. Завоевать симпатии Мэри – задача не из сложных: несчастное дитя откликнулось бы на любое ласковое слово. С матерью дело обстояло гораздо сложнее. Но О'Коннелл, продувная бестия, чтобы почаще бывать в обществе Мэри, умудрился окрутить и мадам Беренжери, причем не побрезговал даже лживыми комплиментами. (А какими же еще? Да нормальному человеку не то что восхищаться этой дамой – терпеть ее рядом не под силу!) Тот же хитрый маневр наверняка обеспечил ему и благосклонность леди Баскервиль. «Наш корреспондент в Луксоре» разливался соловьем, описывая безутешную вдовушку, она и купилась на откровенную лесть. Словом, мистер О'Коннелл доверия не вызывал.

Я вкратце обрисовала всех, кто присутствовал на званом ужине, но далеко не всех подозреваемых. Первым номером в моем реестре значился бог весть где пропадающий Армадейл, но ведь и у Карла фон Борка, и у Милвертона тоже могли быть мотивы, мне пока неведомые. Пока.Стоило немного пораскинуть мозгами, кое-что разнюхать – и разгадка, вне всяких сомнений, была бы у меня в руках.

В таких вот увлекательных раздумьях ужин потихоньку и прошел. Мадам Беренжери уплела все, до чего сумела дотянуться, и теперь к колючему блеску кругленьких глазок добавился маслянистый глянец отвислых щек, подбородка и толстых губ. Так, должно быть, выглядела древнеегипетская знать после пира, только сановные физиономии лоснились от растопленного жира, стекающего с париков. Мадам не забывала сдабривать обильную трапезу вином и влила в себя немалое количество. Когда все поднялись из-за стола, она ухватилась за плечо дочери и повисла на нем всей своей необъятной тушей. У бедной девушки подкосились колени. О'Коннелл поспешил ей на помощь – точнее, попытался, но неудачно. Мадам решительно оттолкнула его руку.

– Мэри поможет, – пробубнила она. – Доченька моя дорогая... Мамочке нужно помочь... Хорошая дочь никогда не бросит свою маму...

Мэри посерела. С трудом удерживаясь на ногах, сдавленно шепнула ирландцу:

– Не могли бы вы вызвать экипаж, мистер О'Коннелл? Нам пора. Мама, тебе нехорошо, поедем домой.

– Х-хорошо... Лучш-ше некуда! Буду кофе. Х-хочу сказать про Аменх-хотепа... Я звала его Велик... ик... колепным. Помнишь с-свою звез-з-з-дочку, Амен?

Она оттолкнулась от дочери и рухнула на моего мужа.

Ха! Два раза одним и тем же трюком Эмерсона еще никто не заставал врасплох. Если при встрече он от неожиданности и остолбенел, то сейчас отреагировал моментально. А когда Эмерсон действует, никакие правила приличия ему не помеха. Железные пальцы вмиг стиснули запястья мадам, и Эмерсон поволок ее к двери, на ходу сотрясая холл отеля трубным гласом:

– Подать сюда экипаж! Коляску мадам Беренжери!

Явившийся как из-под земли портье подхватил мадам под руку. Мэри шагнула было следом, но ее остановил О'Коннелл:

– Прошу вас, побудьте с нами еще. Я даже не успел сказать вам...

– Не могу, мистер О'Коннелл, никак не могу. Доброй ночи, дамы и господа. Леди Баскервиль, огромное спасибо за ужин и... простите, пожалуйста...

Тоненькая, изящная даже в своем жалком наряде, мисс Мэри, понурив головку, засеменила к выходу.

На лице мистера О'Коннелла были написаны безграничная тоска и искренняя тревога. Даже ирландские веснушки, казалось, потускнели. В моей душе шевельнулось материнское чувство к расстроенному юноше, а он вдруг тряхнул рыжей копной и...

– Ну так как насчет интервью, миссис Эмерсон? Читатели «Йелл» горят желанием узнать ваше мнение по поводу ситуации в Луксоре!

Вот тебе и раз, как сказал бы Вандергельт. Я не верила своим глазам. С мистером О'Коннеллом произошла чудовищная метаморфоза. Злорадство так и сыпалось искрами из глаз, хищно стиснутый рот изогнулся полумесяцем. Свой репортерский лик (это мое определение, читатель) мистер О'Коннелл наверняка позаимствовал у коварных гномов и эльфов, заполонивших, по преданиям, его родной Изумрудный Остров.

Налюбовавшись ехидным обличьем ирландца, я с достоинством отвернулась. Иного ответа, согласитесь, наглость и не заслуживает. Счастье еще, что Эмерсон не слышал вопроса! К этому времени мой муж уже отделался от мадам Беренжери, вернулся в холл и, нависнув над креслом леди Баскервиль, докладывал ей наш завтрашний график:

– ...так что отправляемся на рассвете. А значит... – он поднял на меня глаза, – нам пора. Верно, Амелия?

Я не возражала. Но вслед за мной, как ни странно, поднялась и леди Баскервиль.

– Вещи собраны, все готово. Сделайте одолжение, Рэдклифф, позовите портье. – Должно быть, у меня вытянулось лицо, потому что леди сладким голоском проворковала: – Вы удивлены, миссис Эмерсон? Разве я не говорила о своих планах? С вашим приездом можно не опасаться сплетен, и я буду счастлива вернуться в Баскервиль-холл, освященный памятью дорогого Генри!

Уверяю вас, читатель, ответ мой был в высшей степени хладнокровен и учтив.

II

Я опасалась, что присутствие леди Баскервиль в соседней спальне будет стеснять Эмерсона. Так оно и вышло. Поначалу. Скосив глаза на дверь, которую я предусмотрительно закрыла на все запоры, он раздраженно буркнул:

– Проклятье! Бред какой-то, Амелия! Лишнее слово не скажешь – вдруг кто услышит?

Не знаю, как в словах, а в действиях он себя перестал ограничивать уже через несколько минут, чему я, как вы понимаете, была только рада.

Уютно пристроившись в объятиях мужа, я уже готова была окунуться в сон, но... Отдохнуть той ночью нам было не суждено. Только я прикрыла глаза и задремала, как весь дом заходил ходуном от дикого вопля. Я подпрыгнула на постели в страхе, что обвалятся стены.

Мне вообще свойственно, скажу без лишней скромности, замечательное качество – ни сон, ни самое глубокое раздумье не выбивают меня из колеи. Очнувшись, я не хлопаю глазами и не озираюсь, как делает спросонья большинство, а немедленно перехожу к действиям. И эта ночь не стала исключением. Я ринулась было к двери, но, на беду, совершенно выпустила из виду спальные принадлежности, без которых не обходится ни одна кровать на Востоке. Иными словами, с ходу запуталась в пологе от москитов. Принялась, конечно, выворачиваться, но в результате только обмоталась сеткой с головы до ног. А вой не умолкал! Скорее усиливался, перекрывая доносившиеся изо всех концов дома суматошные крики и топот ног.

– Да помоги же мне, Эмерсон! – не выдержала я. – Видишь, запуталась! Что ты валяешься?

– Поваляешься тут, – донесся едва слышный стон. – Ты же мне коленом в живот заехала. Еле отдышался.

– Ну так отдышался же?! Теперь давай, распутывай. Меньше слов, больше дела.

Приказу Эмерсон подчинился, но комментарии, выданные им в мой адрес, боюсь, не для ваших ушей, любезный читатель. Справившись с сеткой, супруг рванул к двери, но тут уж завопила я:

– Эмерсон, брюки! Пижаму... что-нибудь!

– Черт! – Он сдернул первое, что попалось под руку, и с ревом швырнул в меня. Под руку – я бы даже уточнила, под горячую руку -ему попался мой любимый пеньюар тончайшего шелка с кружевными оборочками.

К тому моменту, когда Эмерсон наконец натянул штаны, вкривь застегнул рубаху и выскочил во двор, опередив меня на полшага, дикие вопли прекратились. Но суматоха не улеглась. Все до единого члены экспедиции столпились вокруг щупленького смуглого человечка; тот сидел на земле, схватившись обеими руками за голову, монотонно раскачивался взад-вперед и подвывал. В египтянине мы узнали Хасана, ночного сторожа из обслуги, нанятой еще лордом Баскервилем.

– В чем дело? – накинулась я на Карла.

Он стоял рядом скрестив на груди руки, в полном облачении, даже усы волосок к волоску. Флегматичный немец первым делом отвесил поклон.

– Этому олуху явилось привидение. Прошу прощения, мадам... но иначе его не назовешь. Вы же знаете, как суеверны египтяне, а после смерти...

– Ну и чушь! – разочарованно воскликнула я. Рухнули мои надежды на встречу с убийцей лорда Баскервиля. Признаться, я втайне рассчитывала, что эту таинственную личность потянет на место преступления.

Эмерсон бесцеремонно схватил Хасана за шею, оторвал от земли и как заорет:

– Хватит! Мужчина ты или мальчишка сопливый? А ну отвечай – кому это удалось напугать нашего доблестного сторожа до истерики, а-а-а?!

Методы Эмерсона малоприятны, зато в большинстве случаев весьма действенны. Хасан всхлипнул еще разок, затих и даже нашел в себе силы подрыгать ногами. Эмерсон медленно опустил тщедушное тело, убедился, что грязные босые ступни нашли прочную опору на утоптанной площадке, и слегка ослабил хватку.

– О мой господин. Отец Проклятий, – заскулил Хасан. – Защитишь ли ты своего верного слугу?

– А как же! Выкладывай, мы слушаем.

– Я видел ифрита...^[8]– Хасан в ужасе закатил глаза, да так, что на месте зрачков остались только голубоватые белки. – Мне явился злой дух с лицом женщины и сердцем мужчины.

– Армадейл! – вырвалось у Милвертона. Фотограф стоял бок о бок с леди Баскервиль; белая как смерть вдова цеплялась за его рукав, но я бы не сказала наверняка, кто из них кого поддерживал, – бледностью Милвертон не уступал мадам.

Хасан исступленно закивал. Во всяком случае, попытался, что не так-то просто, когда тебя держат за горло.

– Отец Проклятий задушит бедного Хасана...

– Ах да. Прошу прощения. – Эмерсон неохотно разжал пальцы.

Ночной страж демонстративно потер шею, стрельнул глазами по сторонам. Приступ страха прошел, и тщеславный, как все египтяне, Хасан с наслаждением купался в лучах славы. Оно и понятно. Бедняга не часто оказывался в центре внимания.

– Я честно выполнял свою работу, о господин! Обошел дом и в лунном свете увидел... его! То был дух человека с лицом...

– Понятно, – отрубил Эмерсон. – И что он делал, этот твой дух?

– Он крался в темноте как змея, как скорпион, как злобный джинн! Одежда белая, длинная... как саван... белое лицо... горящие глаза и...

– Прекрати! – зарычал мой муж.

Хасан повиновался, но напоследок для вящей убедительности еще раз закатил глаза.

–Нашему суеверному сторожу приснился плохой сон, только и всего, – прозвучал вердикт Эмерсона. – Возвращайтесь к себе, леди Баскервиль. Я прослежу, чтобы он...

Большинство египтян для собственного удобства притворяются, будто ни слова не понимают по-английски. Как бы не так! Хасан, до того упорно лепетавший на арабском, на замечание моего мужа отозвался моментально.

– Не-ет! – взвыл он. – Не сон, клянусь! Хасан не спал! Я слышал вой шакалов в горах, я видел, как сухие травинки ломались под ногами этого духа! Он подошел к окну... О-о... Отец Проклятий! Он подошел к тому окну!

Смуглая рука вытянулась в сторону того крыла дома, где были расположены все спальни.

Карл скрипнул зубами. Лицо леди Баскервиль приобрело землисто-серый оттенок. Но вот кто нас всех удивил, так это Милвертон. Он тихо вздохнул, покачнулся, медленно опустился на колени... И рухнул наземь в глубоком обмороке.

* * *

– Это ровным счетом ничего не значит! – заявила я часа два спустя, когда мы с Эмерсоном наконец вернулись в спальню. – Парень еще не оправился от лихорадки, а тут такое потрясение!

Эмерсон, взгромоздившись на кресло, пытался как-то пристроить полог. От услуг лакея, сколько я ни уговаривала, он отказался.

– Твоя логика непостижима, Амелия. Я был уверен, что обморок Милвертона послужит для тебя доказательством его вины.

– Глупости. Убийца – Армадейл, в этом нет сомнений. Теперь мы точно знаем, что он жив и прячется где-то поблизости.

– Ничего подобного мы не знаем. С тем же успехом Хасан распишет нам призраков всех Рамзесов от Первого до Двенадцатого. Выбрось эту чушь из головы и марш в постель!

Эмерсон спрыгнул с кресла. Удивлению моему не было предела. Полог висел на месте, как будто я и не барахталась в нем пойманной рыбой! Впрочем, Эмерсон регулярно являет таланты, о которых никто и не подозревал.

Глава шестая

I

Несмотря на бурную ночь, поднялись мы, как и планировали, до рассвета. Начало дня в Египте – незабываемое зрелище, читатель! Воздух, как легкое вино, освежающ и ароматен. Оранжевый круг солнца величаво выплывает из-за гор, и зубцы вершин, приветствуя утреннее светило, вспыхивают то нежно-розовыми, то золотистыми, то алыми бликами. В слепящей синеве неба заливаются жаворонки, и все вокруг кажется умытым, обновленным, девственно-чистым. (Весьма обманчивое впечатление, между прочим. Чистоплотность – не самая, мягко говоря, характерная черта жителей Верхнего Египта.)

С первыми лучами солнца мы верхом отправились в путь: через ячменные поля и виноградники к проходу между холмами. Для начала работы нужно было доставить в гробницу кое-какое оборудование, поэтому из двух дорог пришлось выбрать ту, что подлиннее, но и поудобнее. Следом за нами шагала разношерстная компания рабочих из Азийеха. Настроение у всех было прекрасное. Я гордо восседала на осле, ощущая себя генералом небольшой, но сплоченной армии. Когда переполняющий меня восторг потребовал немедленного выхода, я повернулась в седле, вскинула руки и издала ликующее «Ур-ра-а!». В ответ мои воины разразились аплодисментами, а супруг – неодобрительным бурчанием:

– Нечего дурочку валять!

По дороге навстречу нам двигался обычный для этих мест утренний поток – женщины в длинных бурых балахонах с голыми младенцами на руках; едва видные из-под огромных вязанок хвороста ослики; надменные погонщики на надменных верблюдах; вереницы угрюмых крестьян с мотыгами.

Гигант Абдулла, возглавлявший отряд рабочих, звучным баритоном затянул песню. Остальные подхватили, весело, но слегка вызывающе. Крестьяне что-то забормотали, подталкивая друг друга локтями. Ни один из зрителей не позволил себе враждебного жеста или слова, и все-таки я была рада, когда поля остались позади и наша процессия двинулась по проходу меж каменных стен.

В конце пути нас ждал сюрприз. Еще из каньона, подняв взгляд на гробницу, я увидела собравшуюся на площадке толпу. Особо выделялся человек невероятного роста и не менее высокого ранга, если судить по роскошной фарагийе – наряду, доступному лишь людям с положением. Он и стоял отдельно, скрестив руки на груди и высокомерно задрав смоляную курчавую бороду; народ попроще топтался на почтительном расстоянии. Зеленый тюрбан мог принадлежать только прямому потомку Магомета, а суровый лик и пронзительный взгляд глубоко посаженных глаз выдавал властную личность.

– Местный имам, – пояснил Карл. – Вы должны знать, профессор, что он был очень недружелюбен...

– Не нужно, – оборвал летописца Эмерсон. – Молчите и не путайтесь под ногами.

Он спешился, пересек площадку и остановился напротив имама. Несколько секунд длилось безмолвное противоборство взглядов. Признаюсь, редко мне доводилось видеть двух таких эффектных мужчин. Оба, казалось, переступили границы индивидуальности и превратились в символы противоположных миров – отжившего свое и устремленного вперед.

Однако я что-то отвлеклась.

Имам медленно, торжественно поднял руку. Плотно сжатые губы в обрамлении черных завитков приоткрылись.

Но тут инициативу перехватил Эмерсон.

– Сабахкум билкхейр,святейший, – прогрохотал он. – Ты пришел благословить нашу работу? Мархаба -добро пожаловать!

Эмерсон утверждает, что все религиозные вожди в душе лицедеи. Насчет всех – не знаю, но этот имам и впрямь оказался артистом высокого класса. Вознесенный по воле Эмерсона на сцену, он притушил яростный блеск глаз и без запинки, с достоинством ответил:

– Не благословить пришел я, но предупредить. Осмелишься ли ты навлечь на себя гнев и проклятие Всевышнего? Осмелишься ли осквернить жилища усопших?

– Я здесь, чтобы спасти усопших, – раздался спокойный голос Эмерсона. – Сотни лет жители Гурнеха грабили склепы и усеивали здешние пески многострадальными останками великих правителей Египта. Что же касается проклятия – мне не страшны ифриты, демоны и прочая нечисть, потому что Господь, единый для наших с тобой народов, обещал всем защиту от сил зла! Да благословит он эту гробницу и наш труд! Аллах акбар! Ла плаха илла лах! -Сорвав с головы шляпу, Эмерсон повернулся в сторону Мекки и приложил руки к лицу, как и предписывает религия Магомета.

Ей-богу, я едва удержалась от восхищенного «браво»! Толпа загудела – изумленно и одобрительно. Благочестивую позу Эмерсон выдержал ровно столько, сколько нужно, чем и подтвердил свое актерское искусство. Затем нахлобучил шляпу на место и, коротко бросив потерявшему дар речи противнику:

– Прошу простить, святейший, мне пора браться за работу, – деловито зашагал ко входу в гробницу.

Поражение имам принял с бесстрастным величием, как и положено человеку его ранга. Молча развернулся и понес себя прочь (иначе не скажешь, читатель!), не удостоив взглядом свою немногочисленную свиту. Большинство зрителей остались на площадке – полагаю, в тайной надежде воочию увидеть громы и молнии, которые обрушатся на головы осквернителей могил.

Я двинулась было вслед за мужем, как вдруг в поредевшей толпе обнаружила знакомую личность.

Неудивительно, что эта самая личность до сих пор сохраняла инкогнито, – огненно-рыжая шевелюра спряталась под объемистым кепи, а козырек размером с сервировочный столик прикрывал половину веснушек. Мистер О'Коннелл резво строчил в репортерском блокноте. Почувствовав мой взгляд, он оторвался от своего занятия и галантно приподнял нелепый головной убор.

– С добрым утречком вас, миссис Эмерсон! Как настроение? Ночка выдалась не из самых спокойных.

– А вы откуда знаете? И вообще – какого... Я хотела сказать – что вы здесь делаете?!

– То есть? Открытие гробницы – событие для общественности немаловажное. Вашему мужу обеспечено место на первой полосе. О! Что за актер!

На мой первый вопрос мистер Проныра не ответил. Впрочем, и так ясно, что у него есть откуда черпать сведения о жизни в Баскервиль-холле. Кто же станет открывать свой источник информации? Ну а насчет гробницы О'Коннелл, к сожалению, попал в точку. Одно дело – не пускать его внутрь, уж об этом мы бы позаботились. Но он имел полное право торчать на площадке хоть до скончания века. Пока я испепеляла репортера взглядом, лихорадочно выискивая подходящий ответ, нахальный ирландец невесть откуда извлек складной стул, раскрыл, уселся, пристроил поудобнее блокнот с карандашом и выжидающе воззрился на меня.

Вот когда я прониклась сочувствием к имаму! Меня точно так же оставили с носом. Зато хоть было с кого брать пример. Словом, развернулась я молча и унесла свою особу прочь. Клянусь, сам святейший не смог бы сыграть эту сцену с большим достоинством и величием.

Эмерсон уже открыл решетку и о чем-то расспрашивал охранников. Место не внушающего доверия Хабиба с приятелем заняли двое незнакомых мне людей. А Эмерсон, между прочим, ни словом не обмолвился о том, что сменил стражу. Возмутительно!

– У нас новые сторожа? – невинно поинтересовалась я.

– За кого ты меня принимаешь? Я что, похож на идиота? Это же элементарная предосторожность. И боюсь, недостаточная. После расчистки завала нам тоже придется ночами дежурить здесь по очереди. Когда мадам Авиценна соблаговолит сменить Милвертону постельный режим на рабочий, нас будет трое.

– Четверо! – заявила «мадам Авиценна», воинственно стискивая рукоять зонта.

Поначалу в наших войсках не обошлось без брожения. Рабочие не слишком обрадовались, узнав, что им придется таскать корзины с мусором. Как правило, для этой цели нанимали ребятишек из соседних деревень, но Эмерсон твердо решил к гурнехцам за помощью не обращаться. Убедятся, что мстительный фараон сменил гнев на милость, – сами придут. Хорошо бы. Блуждающие по округе призраки могли превратить наши радужные надежды в пыль. Отловить бы этого невидимку Армадейла...

Эмерсон не стал тратить время и силы на увещевания, и правильно сделал. Как только они с Карлом самолично приступили к расчистке завала, все жалобы и недовольное нытье стихли. А когда я подняла первую корзину и потащила ее к выходу, Абдулла в ужасе бросился на помощь.

– Да ты что, Абдулла?! Забыл, как я работаю? Мусор – это пустяки. Мне еще и не так доставалось, сам знаешь.

Гигант улыбнулся.

– Может, Абдулла кое-что и забыл, зато помнит нрав Ситт-Хаким. Абдулла не такой смелый, чтобы встать на пути Ситт-Хаким.

– А такой смельчак еще и не родился!

Удивительный все же народ эти египтяне. Как тонко они умеют польстить! Хотя в данном случае Абдулла всего лишь сообщил бесспорный факт.

Однако корзина не на шутку оттягивала руки... Поскольку именно мне выпала честь мусорщика-первопроходца, я обратилась к начальнику экспедиции:

– Куда выносить, Эмерсон?

Он задумался, привычно уткнув палец в ямочку на подбородке.

– Туда! – Теперь палец указывал на пятачок сбоку от входа в гробницу Рамзеса Шестого. – Ничего заслуживающего интереса там точно нет.

Я моталась со своей корзиной взад-вперед под прицелом немигающего взгляда О'Коннелла, и вначале мне даже было слегка не по себе. А вам бы каково было на моем месте, читатель? Он же не просто глазел, этот репортеришка! Он сочинял красочное описание «мадам Эмерсон за работой» на радость всем любителям скандальной хроники.

Правда, от смущения я избавилась довольно быстро. Не до того было. Куча мусора росла невыносимо медленно, а корзины поднимали с такой частотой, что даже одним глазком заглянуть в пещеру я не успевала. Дьявольское разочарование, как сказал бы Эмерсон.

Вспоминая детей, которые не ходили, а летали с этими проклятущими корзинами, смеясь и перебрасываясь шутками, я прониклась уважением к маленьким носильщикам. Уму непостижимо – как им удавалось еще и веселиться на такой каторжной работе? У меня по лицу и спине текли струи пота, поясницу ломило, и стреляло в самых неожиданных местах.

Ближе к полудню туристов набежало столько, что одного забора, возведенного еще при лорде Баскервиле, оказалось недостаточно. Пришлось ограничить веревками дорожку, ведущую к мусорной куче. Самые рьяные зеваки все равно лезли напролом, я то и дело на кого-нибудь налетала, без всяких церемоний отпихивала и плелась с корзиной к цели.

Натолкнувшись на очередную помеху в неуместно элегантном сером наряде, я поступила с ней точно так же – двинула локтем, чтоб не путалась под ногами. Серая фигура заверещала, ей вторил встревоженный баритон. Я остановилась, рукавом смахнула заливающий глаза пот... и узнала леди Баскервиль. От такого удара мадам должна была сложиться посередине, да корсет спас. На пару с мистером Вандергельтом. Американец бережно поддерживал безутешную вдовушку. Сама же леди Баскервиль сверлила меня яростным взглядом из-под полей шляпки, которая моими усилиями съехала ей чуть ли не на нос.

– Доброе утро, миссис Эмерсон, – первым опомнился Вандергельт. – Шляпу снять не могу, простите великодушно.

– Пустяки! Доброе утро, леди Баскервиль. Извините, не заметила вас. Извините еще раз, я вас на минутку оставлю, выброшу мусор.

К моему возвращению леди Баскервиль успела перевести дух, вернуть на положенное место шляпку и нервы. А вид растрепанной, взмыленной и чумазой особы окончательно привел мадам в чувство. Ее лучезарная улыбка, по-видимому, задумывалась как знак сострадания.

– Миссис Эмерсон, дорогая! Вот уж никак не ожидала, что вы будете трудиться наравне с мужчинами!

– Выхода нет, – отрезала я. – Людей маловато. – Потом осмотрела ее с головы до пят, дождалась, пока лицо мадам не пошло красными пятнами, и добавила: – Надеюсь, мистер Милвертон идет на поправку?

– Вам лучше знать. Вы ведь, говорят, перед выходом его осматривали. – Леди Баскервиль засеменила рядом со мной, поскольку я и не подумала откладывать работу. Еще чего! Поздоровались – и хватит.

– Осматривала. И велела не вставать с постели. Он пока...

В следующую секунду я выронила корзину и помчалась к гробнице – на крик, от которого, казалось, вздрогнули окрестные горы. Оценив важность момента, толпа зрителей тоже хлынула ко входу. Мне пришлось вовсю работать кулаками, локтями и коленками, чтобы добраться наконец до лестницы. Думаю, только благодаря репутации «неистового Эмерсона» никто из зевак не скатился вслед за мной.

Сначала я не увидела ровным счетом ничего, достойного столь оглушительного вопля. Но когда глаза привыкли к полумраку, сама чуть не запрыгала от радости. Расчищенная на несколько футов поверхность стены явила нашим взорам древний рисунок – фигуру мужчины с воздетой в угрожающем жесте рукой. Столетия не притушили яркости красок. Портрет сиял насыщенными цветами, как в тот день, когда их нанес неведомый художник. Затаив дыхание, я любовалась смуглым глянцем тела, коралловыми, зелеными и густо-синими переливами драгоценного ожерелья, золотым сиянием плюмажа, венчающего черноволосую голову.

– Амон! – Это египетское божество я узнала сразу. – Какое чудо, Эмерсон!

– Тончайшая работа. Не хуже, чем в гробнице Сети Первого, – кивнул мой муж. – Будем очищать потихоньку, чтобы не повредить рисунок.

На нижней ступеньке лестницы возник Вандергельт.

– Неужели вы собираетесь полностью расчистить завал, профессор? А почему бы просто не сделать ход, чтобы поскорей добраться до усыпальницы?

– Да потому, что цель у меня другая, Вандергельт! Что я, по-вашему, газетную шумиху раздувать приехал? Или помочь ворам из Гурнеха быстренько разграбить могильник?

– Сдаюсь, профессор! – Вандергельт с улыбкой вскинул руки. – Не просите меня задержаться, никак не могу! Нужно проводить леди Баскервиль домой.

Мы же трудились еще много часов. К концу первого рабочего дня проход был расчищен на несколько ярдов, и теперь уже на обеих стенах заиграли краски божественных портретов. Процессию небожителей пополнили Осирис, Мут, Изис. Обнаружились и надписи. Карл их старательно скопировал, но, к величайшему сожалению, имени хозяина гробницы мы среди них так и не нашли.

Проверив надежность запоров на решетке и на двери небольшого сарайчика с инструментами, мы двинулись в обратный путь. Темнота уже вытягивала перед нами длинные руки теней, но сзади последние лучи еще пронзали фиолетово-багровое небо.

II

Эмерсон, конечно, имеет право (и пользуется им без зазрения совести) критиковать никому не нужные излишества, однако я что-то не заметила, чтобы он отверг излишество в виде очаровательной ванной комнатки в бывших покоях лорда Баскервиля. Боже, какое это наслаждение – после целого дня в пыли и духоте ощутить на теле прохладу чистой воды!

В гостиной нас ждал накрытый для чая стол. В распахнутые окна вливались вечерняя свежесть и благоухание жасмина.

Мы пришли первыми, но только я успела занять свое место, как появились Карл с мистером Милвертоном, а следом и Вандергельт. Этот вынырнул из темноты лоджии и с фамильярностью друга семьи устремился прямиком к столу.

– Приглашен хозяйкой, – уверил он, склоняясь к моей руке. – Впрочем, явился бы и без приглашения. Умираю от желания услышать новости с раскопок. Где же леди Баскервиль?

А прекрасная вдовушка тут как тут, вплыла в гостиную облаком газа и кружев, со шлейфом аромата духов. После наилюбезнейших препирательств роль хозяйки за столом досталась мне. Я разлила чай, а Эмерсон снизошел наконец к просьбам вкратце обрисовать наши достижения.

Начал он, благородная душа, с моего личного и далеко не малого вклада. Всю вторую половину дня я жарилась на солнце, перебирая выброшенный из прохода мусор. Редко кто из археологов утруждает себя этой никчемной, в сравнении с грандиозностью их цели, задачей. Но мой муж не таков. Эмерсон не успокоится, пока не проверит все до последнего камешка. В крайнем случае перепоручит грязную работу мне. Его рвение было вознаграждено, и я с понятной гордостью разложила на столе находки: горку черепков (ерундовые глиняные осколки), пригоршню мелких костей (останки грызунов) и медный нож.

Леди Баскервиль изволила хохотнуть.

– Бедная вы моя миссис Эмерсон! Сколько усилий – и все ради кучки хлама.

Мистер Вандергельт глубокомысленно пригладил эспаньолку.

– Не скажите, мэм, не скажите. Вид, конечно, непрезентабельный, но будь я проклят, если этот хлам не означает кое-что... довольно неприятное. Как по-вашему, профессор?

Эмерсон угрюмо кивнул. Он терпеть не может, когда его великие догадки кто-то смеет предсказывать.

– Соображаете, Вандергельт. Глиняные осколки когда-то были кувшином для ароматического масла. Боюсь, леди Баскервиль, что не мы первые нарушаем покой фараона.

Мадам премило захлопала ресницами.

– Н-не понимаю...

– Но это же очевидно! – воскликнул Карл. – Кувшины с ароматическими маслами, еду, одежду, мебель – все, что могло понадобиться умершему в загробной жизни, оставляли в усыпальницах. Раскопки древних гробниц, а также сведения, почерпнутые из папирусов, говорят...

– Отлично, отлично, – нетерпеливо прервал Эмерсон. – Карл хочет сказать, леди Баскервиль, что осколки кувшина могли оказаться вкоридоре в одном-единственном случае: если вор уронил кувшин на пути из усыпальницы.

– Или на пути в усыпальницу, – радостно возразил Милвертон. – Мои слуги, например, вечно бьют посуду.

– Нет, – отрезал Эмерсон. – Перед тем как запечатать вход, коридор выметали начисто и только потом засыпали камнями. Я почти уверен, что в гробнице уже побывали. Судя по неравномерной плотности слоев мусора, в завале когда-то был проделан лаз.

– Который потом вновь засыпали, – вставил Вандергельт, игриво погрозив Эмерсону пальцем. – Ох вы и хитрец, профессор! Хотите всех нас провести? Не выйдет. Если бы лаз проделали воры, они не стали бы его засыпать. И откуда на пустой гробнице печати, а?

– Рэдклифф! Так есть надежда найти сокровища или нет?

– Портреты на стенах коридора сами по себе уже бесценное сокровище. Но по сути... Вандергельт опять угадал. – Эмерсон стрельнул в американца злобным взглядом. – Есть шанс, что до самой усыпальницы воры так и не добрались.

Леди Баскервиль восторженно заахала. Случайно глянув на Милвертона, я уловила на его лице плохо скрытую насмешку.

– Чему вы улыбаетесь, мистер Милвертон?

– Признаться, вся эта шумиха вокруг разбитого горшка приводит меня в недоумение, миссис Эмерсон.

– Странные речи для археолога.

– Но я ведь и не археолог, всего лишь фотограф... К тому же впервые в Египте. – Глаза его все время бегали, он никак не желал встречаться со мной взглядом. – Собственно, я... Вряд ли я принесу здесь пользу... Незадолго до смерти лорда Баскервиля я собирался поговорить с ним. А теперь, когда его нет с нами... Пожалуй, мне стоит вернуться...

– Что?! – Леди Баскервиль, оказывается, прислушивалась к разговору. – О чем это вы, мистер Милвертон? Неужели надумали оставить нас? Не верю!

Вероломный молодой, человек из бледного стал лиловым с зеленцой.

– Я просто поделился с миссис Эмерсон... просто сказал, что пользы от меня никакой. Лихорадка...

– Глупости! – возмутилась вдовушка. – Доктор Дюбуа вами доволен. С тех пор как вы переехали из отеля в Баскервиль-холл, вам стало гораздо лучше. Не смейте сбегать, мистер Милвертон.

– Да уж, Милвертон, – добавил мой муж. – Людей и так не хватает.

– Но у меня ведь нет никакого опыта...

– Археолог вы, может быть, и никудышный, зато мужчина. А нам и нужны-то в основном люди для охраны гробницы. Однако и ваши профессиональные таланты, уверяю, без дела не останутся.

Под острым взглядом Эмерсона бедный юноша заерзал, точно не вызубривший урок школьник. Сравнение более чем уместное. Милвертон выглядел воплощением идеала английского джентльмена. Честный взгляд, открытое лицо, простодушие которого если что и может замутить, так только смущение. Увы, внешность обманчива. Не знаю, как остальным, но мне поведение Милвертона показалось очень и очень подозрительным.

От ответа подозрительную личность спас Карл, до сих пор не выпускавший из рук глиняных осколков в надежде отыскать хоть какую-нибудь надпись.

– Прошу прощения, герр профессор... – Немец и за столом умудрился отвесить галантный поклон. – Повторить вопрос о художнике позволю себе я. Рисунки на стенах...

– Да-да, конечно, – кивнул Эмерсон. – Без художника никак не обойтись.

– Тем более что мы в осаде врагов, – встрял неугомонный Вандергельт. – Местные воришки небось уже представляют, как расправятся со стенами, и облизываются!

– Пусть сначала до них доберутся, – помрачнев, буркнул Эмерсон.

– Вашей охране можно доверять, герр профессор. И все-таки...

– Не нужно лишних слов. Пусть эта девочка попробует, я согласен.

Милвертон, уйдя в тень, успокоился было, но тут вдруг так и подпрыгнул в кресле:

– Кого вы имеете в виду? Неужели мисс Мэри?! Нет, Карл, не может быть, чтобы вы всерьез думали...

– Но мисс Мэри – прекрасный художник.

– Вне всяких сомнений. Однако рисковать ее жизнью вы не имеете никакого права!

У Карла кровь прихлынула к лицу.

– Рисковать? Was ist's? Was haben Sie gesagt? Niemals wurde ich...^[9]Прошу прощения, забылся. Никогда не пришло бы в голову мне...

– Ерунда! – Эмерсон, похоже, задался целью не дать бедняге договорить до конца хотя бы одно предложение. – Выкладывайте, Милвертон. О каком риске тут речь?

Милвертон встал из-за стола, выпрямился во весь рост. Несмотря на все те зловещие подозрения, что вызвал во мне этот юноша, я залюбовалась им против собственной воли. Бледный, с горящими синими глазами, сам не зная того, он в точности повторил предостерегающий жест Амона с настенной росписи в гробнице.

– Слепцы! Опасность очевидна! Смерть лорда Баскервиля, исчезновение Армадейла, угрозы имама... Да неужели никто, кроме меня, не способен взглянуть в лицо правде? Что ж, пусть будет так! Пребывайте в своем заблуждении. Но я до конца исполню моральный долг гражданина великой Британии и джентльмена! Никогда я не покину мисс Мэри... вас, леди Баскервиль... вас, миссис Эмерсон...

Юноша явно начал заговариваться. Я решительно отодвинула кресло и схватила оратора за руку.

– Вы переволновались, мистер Милвертон. Думаю, вам все еще нехорошо. Легкий ужин и отдых – вот что вам сейчас нужно. Поправитесь – и все надуманные страхи исчезнут как сон.

Во взгляде Милвертона застыла тревога, красивые губы страдальчески изогнулись – налицо были признаки близкой истерики.

– Местный народ называет меня Ситт-Хаким, – поспешно добавила я, – что значит «госпожа доктор». Доверьтесь мне, как доверились бы собственной матери.

– Вот это правильно, – поддержал Вандергельт. – Я бы на вашем месте послушался совета миссис Эмерсон, молодой человек. Ох и разумная дама!

Под напором сильной личности (моей, разумеется) мистер Милвертон покорно кивнул и умолк.

Но настроение за столом было испорчено. Карл весь вечер дулся, время от времени бросая яростные взгляды на Милвертона: немец никак не мог простить фотографу обвинений в свой адрес. Леди Баскервиль тоже что-то взгрустнула. После ужина, собираясь уходить, мистер Вандергельт умолял ее вернуться с ним в гостиницу. Вдовушка рассмеялась и покачала головой, однако на самом деле, уж поверьте моей проницательности, ей было совсем не до смеха.

Вандергельт откланялся и уехал с запиской к мисс Мэри, остальных же еще ждал кофе. Обязанности хозяйки я передала леди Баскервиль, надеясь, что она отвлечется и потихоньку успокоится. Как же! Никто и не подумал мне посодействовать. Карл по-прежнему обиженно помалкивал, Эмерсон сидел с отрешенным видом (нашел тоже время медитировать!), ну а Милвертон нервно суетился. Так что предложение Эмерсона разойтись по спальням я встретила с величайшим облегчением.

Через внутренний двор к жилому крылу мы прошли вместе с леди Баскервиль. Она все жалась к Эмерсону – неужели боялась остаться с кем-то из наших юных спорщиков наедине? Не уловила ли она в речи Милвертона какой-нибудь скрытой угрозы? А может, ее напугал внезапный приступ ярости Карла? Всегда такой хладнокровный, немец вдруг явил другую сторону характера. Возможно, леди Баскервиль поняла, что он способен и на поступок гораздо более жестокий?

Милвертон, к счастью, тоже отправился к себе. Отдых ему был необходим, но не это главное. Задержись он в гостиной, без стычки с Карлом не обошлось бы. Сунув руки в карманы и опустив голову, юный джентльмен еще плелся по двору, когда мы остановились у своей двери и распрощались с леди Баскервиль. Она шагнула через порог спальни... дико взвизгнула... и вылетела спиной вперед.

Я успела поймать в охапку содрогающееся от ужаса тело, а Эмерсон как лев прыгнул во мрак комнаты, на неведомого врага. Вдовушка, естественно, мои услуги отвергла, вывернулась и с лету повисла на шее у Милвертона – благо он подоспел очень кстати.

– Помогите, Чарльз! – зарыдала она. – Спасите меня от... от...

Хорошая пощечина вмиг привела бы дамочку в чувство, но мне не удалось сразу применить это средство на практике – леди Баскервиль зарылась лицом в плечо галантного фотографа. Пока я соображала, с какого боку к ней подступиться, из спальни понеслись совсем уж неуместные звуки. Мой муж хохотал.

– Иди сюда, Амелия! – заливался он. – Ты только посмотри!

Прежде всего я посмотрела на леди Баскервиль и Милвертона, убедилась, что оба относительно прочно держатся на ногах, и только затем откликнулась на зов Эмерсона.

Апартаменты хозяйки дома, куда я до сих пор не заглядывала, почти не уступали в размерах спальне лорда Баскервиля, но обставлены были с чисто женским кокетством. На полу – мягкие как пух ковры; повсюду, куда ни кинь взгляд, – изящные вазочки тончайшего фарфора с цветочками. У самого окна – роскошное трюмо с хрустальными светильниками по бокам. Вот на это произведение искусства и был направлен фонарь Эмерсона.

На темной, до блеска отполированной поверхности трюмо, в окружении всевозможных баночек и флакончиков, откуда очаровательная вдова черпала свою неземную красоту, восседала крупная полосатая кошка. И позой, и горделивой осанкой возмутительница спокойствия поразительно напоминала статуэтки домашних любимиц древних египтян. Светло-коричневое создание так ловко устроилось среди зеркал, что комната казалась буквально напичканной котами. Я терпеть не могу истеричных дамочек, но такое зрелище, пожалуй, могло довести до слез не только леди Баскервиль. В свете фонаря кошачьи глаза пылали, точно озера расплавленного золота, их немигающий взгляд прожигал насквозь, и будь на моем месте кто-нибудь другой, уверена, он вылетел бы за порог вслед за хозяйкой. Я описала собственные впечатления, читатель; не думаю, что Эмерсон с ними согласился бы, – он от природы лишен тонкости восприятия.

– Чудная кошечка. Интересно, чья она? – Эмерсон почесал красавицу за ушком.

– Ба! – раздался от двери голос Милвертона. – Да это же кошка Армадейла! – Поддерживая леди Баскервиль за талию, он переступил порог.

Дщерь Бастет, египетской богини-кошки, выгнулась под рукой Эмерсона, прикрыла глаза и замурлыкала, превратившись в самую обычную домашнюю питомицу. Та капля сочувствия, которую выжало мое сердобольное сердце, мигом испарилась. И с чего, спрашивается, леди Баскервиль устроила такой переполох? Кошка как кошка, да еще и знакомая!

– Где же она пропадала столько времени? – продолжал Милвертон. – Я не видел ее со дня исчезновения Армадейла. Он ее подкармливал, вот его и называли хозяином Бастет, но, по сути, это обычная бродячая кошка. Мы ее все любили.

– Еще чего! – фыркнула леди Баскервиль. – «Любили»! Мерзкое, противное животное! Вечно таскало мне на кровать дохлых мышей!

– Коты тем и хороши, что ловят мышей, – возразила я. С каждой секундой Бастет нравилась мне все больше и больше. Вообще-то я не любительница кошачьего племени. Держать собак – это я понимаю, это по-английски. Зато кошки, как выяснилось, отлично разбираются в характерах людей и кому попало не доверятся...

– Вот именно, – согласился Милвертон, усаживая леди в кресло. – Его светлость, помнится, говорил то же самое. Египтяне с древности держали котов, чтобы те уничтожали грызунов в доме. Так что Бастет, когда приносила мышей, оказывала вам особые знаки внимания, леди Баскервиль.

– Ф-фу! – скорчила гримаску мадам, обмахиваясь платочком. – Будьте так добры, мистер Милвертон, вышвырните отсюда эту гадость и... умоляю, избавьте меня от ее знаков внимания! Где горничная?! – перешла она на крик. – Вечно ее не дозовешься! Бездельничает, вместо того чтобы...

В проеме двери возникла сутулая фигурка египтянки.

– Ну наконец-то! – раздраженно выпалила леди Баскервиль. – Что ты себе думаешь, Атия? Зачем впустила сюда это исчадие ада?

Судя по ошарашенному виду бедной женщины, английский она почти не понимала. Зато отлично поняла, что хозяйка гневается, и принялась взахлеб бормотать по-арабски, то воздевая руки к небу, то вытягивая к окну, откуда, по ее словам, и появилась кошка. Леди Баскервиль продолжала отчитывать горничную на английском, та в ответ стенала на своем родном, пока Эмерсон не положил конец этому представлению.

– Закройте шторы и ложитесь, леди Баскервиль, – сказал он, подхватив кошку на руки. – Спокойной ночи. Пойдем, Амелия. И вам пора отдыхать, мистер Милвертон. Ну и нелепица, – уловила я его последние слова.

В спальне Эмерсон отпустил кошку, та немедленно запрыгнула на кровать и начала умываться. Я присела рядом, осторожно погладила. Бояться я, конечно, не боялась, но кто их знает, этих кошек... Едва моя рука коснулась гладкой шерстки, Бастет перевернулась на спину и заурчала.

– Смотри-ка, – задумчиво протянул Эмерсон. – Такая поза у животных означает полное доверие. Она же совсем ручная. Удивительно, как ей удалось столько времени прожить без людей?

– Эмерсон! Она прямо от Армадейла! – осенило меня. – А что, если и нас к нему приведет?

– Дурацкий вопрос. Ты ровным счетом ничего не знаешь о повадках котов.

В доказательство Бастет вдруг обхватила мою руку всеми четырьмя лапами и впилась зубами в ладонь. Я уставилась на коварное создание.

– Прекрати сейчас же. Это что, еще один знак внимания? Мне он не по душе, так и знай.

Мои воспитательные меры всегда приносят плоды. Бастет виновато лизнула ладонь, вытянулась до немыслимых размеров, точно резиновая, в несколько плавных прыжков добралась до окна – и исчезла в ночи.

– Ничего себе. – На руке краснело два ряда ровных отметин. – Хорошенький способ проявить симпатию. Но животное очень умное, сразу видно. Может, нам за ней пойти, как по-твоему?

– Куда? И зачем, скажи на милость? Все кошки по ночам гуляют. Прошу тебя, Амелия, не развивай бурную деятельность. И без фантазий, ладно? – Эмерсон принялся расстегивать рубашку. Странное дело, на этот раз пуговицы удержались на месте. – Оставь кошку в покое. Пусть себе занимается... чем ей положено заниматься ночью. Нам, кстати, не мешало бы взять с нее пример.

Не мешало бы... но не удалось. Давно забытая усталость от целого дня раскопок пересилила, и мы оба уснули, едва забравшись в постель. Да так крепко, что ни один тревожный звук не нарушил наш каменный сон.

А между тем именно в эту ночь, незадолго до рассвета, сторож Хасан встретил злодейку с косой... и отправился в лучший из миров.

III

У нас не было ни малейшего шанса замять очередное свидетельство фараонова проклятия. Тело злосчастного Хасана нашел его приятель из домашней обслуги и поднял такой вой, что, пожалуй, и Хасан на небесах содрогнулся. Эмерсон без церемоний выскочил в окно и первым оказался на месте происшествия. Но и я не задержалась, так что спину улепетывающего во все лопатки плакальщика мы увидели вместе. Эмерсон даже не стал окликать беглеца (тот все равно не вернулся бы даже под дулом пистолета), а сразу же опустился на корточки и осторожно перевернул щуплое тело в грязно-серых лохмотьях.

В широко распахнутых мертвых глазах навеки застыло обвинение. Пусть Хасан при жизни и не вызывал у меня особенно теплых чувств, но такой смерти бедолага не заслужил! Я поклялась, что убийца не уйдет от возмездия.

Клятву я дала перед лицом Всевышнего и мужа. Второй этого благородного порыва не оценил.

– Ну вот, пожалуйста, – не поднимая головы, язвительно процедил Эмерсон. – Опять твои преждевременные умозаключения, Пибоди. С чего ты, спрашивается, взяла, что Хасана убили?

– Ас чего ты взял, что он умер своей смертью?

– Понятия не имею, как он умер, но и выводов, черт побери, не делаю! – Поднявшись с корточек, Эмерсон рассеянно прихлопнул комара. – У него на затылке шишка, так от этого не умирают. А больше ни царапины. Откуда же тогда столько мух?.. Проклятье! Теперь опоздаем на работу...

Жизнь в Египте течет медленно, смерть бедняка – явление обыденное. В любом другом случае представителей закона можно было бы дождаться только к вечеру. Но наша экспедиция была на особом счету. Пожелай я убедиться в той жгучей привязанности, которую к нам испытывал абсолютно весь Луксор, лучшего доказательства не нашла бы. Полиция появилась через каких-нибудь три часа!

К этому времени Эмерсон был уже в гробнице. Я убедительно доказала, что нам обоим упускать драгоценные рабочие часы бессмысленно, и он согласился с моими доводами. Правда, уж слишком легко. Боюсь, у него просто-напросто руки чесались вернуться к раскопкам. Пусть так. Значит, мы квиты. Я, в свою очередь, тоже не раскрыла ему все карты. Но вам признаюсь, любезный читатель. У меня была еще одна причина побыстрее выпроводить Эмерсона из дома: Баскервиль-холл вот-вот должен был превратиться в Мекку для прессы. Перед наплывом журналистов я была бессильна, но и раздувать мехи скандала тоже не собиралась. Хватит с них одной сенсации, обойдутся и без пикантного десерта в виде моего мужа!

Бедняга Хасан навсегда покинул Баскервиль-холл, только прежде я едва не сорвала голос в споре с констеблем. Тот предлагал отправить покойного к родным, я же настаивала на вскрытии. Разумеется, моя взяла, но видели бы вы эту сцену! Все вокруг качали головами как китайские мандарины, цокали языками и недоуменно переглядывались – зачем, мол, тратить силы и время? И так ясно: Хасана убил ифрит, дух фараона из гробницы.

Глава седьмая

I

Как ни хотелось мне мчать со всех ног в Долину Царей, пришлось все же задержаться и нанести хозяйке визит вежливости. Леди Баскервиль пребывала в постели, горничная – у ее ног. Очаровательная вдова за ночь слегка подрастеряла очарование. Под глазами синяки, щеки ввалились, мертвенная бледность разлита по лицу – словом, печальное зрелище. Выслушав стенания «ах, как мне плохо, ох, как мне дурно», я великодушно решила, что мадам если и лукавит, то совсем чуть-чуть.

– Когда же закончится этот ужас? – ломая руки, всхлипнула леди Баскервиль.

– Понятия не имею! Я собралась в Долину. Моя помощь вам понадобится?

– Нет. Нет. Я попытаюсь уснуть. Меня мучили кошмары...

Я быстренько ретировалась. Кошмары прелестной вдовушки остались при ней.

Переодеться и захватить кое-что необходимое было делом нескольких минут, и вскоре я уже с наслаждением вдыхала свежий воздух гор.

Однако ситуация не располагала к тихой радости и любованию египетскими красотами. Зловещие мысли преследовали меня всю дорогу к Долине Царей. Весть о смерти Хасана наверняка уже успела разлететься по всей округе, и кто знает, чем отозвалось это несчастье. Даже наши рабочие, при всей их преданности и вере в Эмерсона, могли наотрез отказаться входить в проклятую гробницу. А Эмерсон не из тех, кто будет благоразумно стоять в сторонке, когда игнорируют его приказы! Он полезет на рожон... рабочие взбунтуются... нападут на него... Воображение разыгралось не на шутку. Перед глазами мелькали картины одна страшнее другой. Мой муж лежит бездыханный, весь в крови; темные капли расплываются и густеют в пыли; рабочие забрасывают тело камнями и кидаются врассыпную...

Последние сотни ярдов я уже летела сломя голову.

С первого взгляда стало ясно, что трагедии не произошло. Однако о гибели Хасана знали все поголовно – и это тоже стало ясно с первого же взгляда. По сравнению с предыдущим днем толпа зрителей выросла как минимум в десять раз. Наши рабочие спешно укрепляли забор вокруг входа. Они нас не предали! Не стыжусь признаться в минутной слабости: глаза мои увлажнились.

Решительно смахнув слезу, я двинулась к площадке и, орудуя зонтом, в считанные секунды пробила путь сквозь толпу. У входа в гробницу столкнулась с одним из рабочих, выносившим корзину мусора, поздоровалась, но в ответ услышала лишь невнятное бормотание. Чудовищные подозрения нахлынули с новой силой, но запаниковать я, к счастью, не успела. Из черного провала понеслась небесная для моих ушей музыка – яростная арабская ругань Эмерсона.

А следом, как ни удивительно, зазвенел негромкий девичий смех. Я сощурилась, вглядываясь в темноту. У нижней ступеньки лестницы на табуретке примостилась мисс Мэри. Удобной ее позу никак нельзя было назвать: девушка сидела скорчившись в самом углу, спиной подпирая стену, чтобы не загораживать рабочим выход. Но выглядела она довольной и, заметив меня, даже улыбнулась смущенно:

– Добрый день, миссис Эмерсон. Профессор не догадывается, что я свободно владею арабским... Умоляю, только ничего не говорите. Должен же быть какой-то выход его эмоциям!

Хорошее настроение Мэри меня не удивило. В духоте и пыли гробницы ей, конечно, было лучше, чем рядом с мамочкой. И все же веселье девушки показалось мне неуместным. Я уже открыла рот, чтобы пожурить ее по-дружески, как прелестное личико вдруг омрачилось.

– Я так сожалею о случившемся, миссис Эмерсон... Если понадобится моя помощь... только скажите, буду счастлива хоть чем-то быть полезной.

Теперь, надеюсь, вы убедились, что в людях я не ошибаюсь? Мое первое мнение о мисс Мэри оказалось самым верным. А сейчас девочка всего лишь храбрилась в лучших британских традициях, скрывая за бравадой смущение и даже страх.

– Для вас я – Амелия, моя дорогая. Надеюсь, нам еще долго работать вместе.

Ответить девушке помешало появление профессора. Мрачный как туча Эмерсон немедленно призвал меня к работе, я же в свою очередь отвела мужа в сторонку и понизила голос:

– Ну вот что. Мы слишком долго игнорировали всю эту дичь насчет фараонова проклятия. Пора положить ей конец. Иначе проиграем. Любую ерунду будут приписывать действию потусторонних сил, и тогда...

– Святые небеса! – взорвался Эмерсон. – Что за светская болтовня, Амелия?! Понял я, понял, к чему ты клонишь! Переходи к сути!

Разумеется, я в долгу не осталась.

– Перешла бы уже, если в ты не встревал! Суть в том, что рабочие не в себе. Освободи их от работы в гробнице, пошли на розыски Армадейла, пусть немного развеются. Если удастся найти беглеца и доказать его причастность к смерти лорда Баскервиля...

– Не городи чушь! Вся полиция Луксора неделями рыскала по горам в поисках Армадейла – и без толку! А мы, значит, с ходу найдем?!

– Но мы-то знаем, что он рядом! И полсуток не прошло, как Армадейл имел наглость прошмыгнуть у нас под носом. Хасан видел его, а вовсе не призрак! И ночное убийство – тоже дело рук этого чертова невидимки. Он расправился с Хасаном, чтобы тот не навел на след. А может, Хасан попытался его шантажировать...

– Боже правый, Амелия! Ты меня в гроб вгонишь своими фантазиями. Согласен, кое-что звучит правдоподобно. Мне и самому приходило в голову...

– Как бы не так! – возмутилась я. – Хочешь приписать себе мои заслуги? Очень на тебя похоже!

– Ха! Какие там заслуги? Совершенно дикие, безумные...

– Будь добр говорить потише.

– Тише некуда! – Разъяренный бас сотряс стены и вернулся из черных глубин пещеры гулким эхом, словно призрак самого фараона возмущался вторжением в его вечный покой.

– Так ты пошлешь людей на поиски или нет?

– Я приехал заниматься раскопками, Пибоди. – Голос Эмерсона был так же безмятежен и так же ласкал мой слух, как грохот камнепада над головой – слух заплутавшего в горах путника. – Повторяю: заниматься раскопками,а не играть в Шерлока Холмса. Тебе эта роль, кстати, подходит не больше, чем мне. Хочешь помогать – принимайся за работу. Не хочешь – сиди дома и распивай чаи с леди Баскервиль.

Посчитав разговор законченным, Эмерсон растворился во мраке коридора. Испуганный взгляд юной художницы метнулся вслед моему мужу и вновь обратился на меня. Я улыбнулась.

– Не обращайте внимания, милая Мэри. Эмерсон громко лает, но не кусается.

– Да-да... – Дрожащей рукой девушка смахнула со лба прядь волос. – Профессора я не боюсь.

– Меня, надеюсь, тоже?

– Ну что вы, – поспешно ответила Мэри.

– И правильно. Я человек спокойный... хотя Эмерсон и святого может вывести из себя. Что поделать, моя дорогая. Таковы издержки замужества. Придет час, сами в этом убедитесь.

– Вряд ли, – с горечью вздохнула девушка и продолжила, не дожидаясь реакции на свое загадочное замечание: – Вы уж простите, миссис Эмерсон... я случайно услышала... Вы действительно думаете, что бедный Алан жив?

– Иного объяснения не вижу. А вы?

– Трудно сказать. Разгадать эту тайну мне не по силам, но... понимаете, Алан никак не мог поднять руку на человека. Он был таким добрым...

– Разве вы его знали?

Мэри зарделась, опустив глаза.

– Он... оказал мне честь, предложив стать его женой.

– Бедное вы мое дитя! Бога ради, извините. Я не знала о вашей помолвке с мистером Армадейлом.

– О нет! Помолвки не было! Мне пришлось честно сказать Алану, что его надежды несбыточны.

– Вы его не любили?

В быстром взгляде девушки мелькнула какая-то роковая обреченность, свойственная старикам, но никак не юным красавицам, едва открывающим для себя радости жизни.

– Так ли уж важна любовь, миссис Эмерсон?

– Что за вопрос, дитя мое! Только любовь и важна для брака... во всяком случае, так должно быть!

Еще один изумленный взгляд.

– Вы как будто и впрямь верите... Ох, простите, простите! Я не хотела...

– Не за что извиняться, дорогая моя. Я всегда рада поделиться опытом с юным поколением. Не сочтите за бахвальство, но моя семейная жизнь может служить примером идеального брака. Наши чувства друг к другу так глубоки, что бросаются в глаза даже посторонним. Я – счастливейшая из женщин, а Эмерсон считает себя счастливейшим из мужчин. Вернее, считал бы, если бы дал себе труд над этим задуматься.

На Мэри вдруг напал кашель. Бедняжка побагровела, уткнулась лицом в ладони, плечи заходили ходуном. Ну еще бы! Попробуй-ка целый день подышать пылью! Мне, конечно, не привыкать, а девочке каково? Я похлопала ее по спине и предложила выйти на свежий воздух.

– Нет, благодарю вас. Если вы не против, миссис Эмерсон...

– Амелия, дитя мое. Я настаиваю.

– Вы так добры... Если вы не против, Амелия, я бы хотела вернуться к разговору об Алане Армадейле.

– Буду только рада. Толковый детектив не оставляет без внимания ни одну из версий.

– Вы, конечно, вправе подозревать Алана, – с грустью в голосе продолжала Мэри. – Его многие подозревают... Но поверьте, если бы вы с ним познакомились, то поняли бы, что его вины в этом страшном преступлении нет! Он всей душой был привязан к лорду Баскервилю, своему покровителю, благодетелю и...

– Что же тогда могло приключиться с мистером Армадейлом?

– Боюсь, что-то ужасное. Упал со скалы... или заблудился в какой-нибудь пещере. – Глаза девушки были сухи, тон печален, но достаточно спокоен. Слава богу. Значит, Мэри сказала мне правду и я не оскорблю ее чувства к Армадейлу, настаивая на его вине. – Он очень изменился за несколько недель до смерти лорда Баскервиля. Прямо сам не свой стал. То расхохочется ни с того ни с сего, то ходит угрюмый, мрачный, молчит часами. Я все думала... может, это мой отказ на него так повлиял?

– Вряд ли, дитя мое, – попыталась я успокоить девушку.

– Не настолько высоко я себя ценю, уж поверьте. – На губах Мэри мелькнула слабая улыбка. – Алан не сразу изменился. Отказ он принял спокойно и только через неделю или дней десять вдруг повел себя... странно. А меня так вообще старался избегать. С ним явно было что-то не то... Может, нездоровилось? Или что-то тревожило... не знаю... Внезапная смерть лорда Баскервиля потрясла всех нас, но что сталось с Аланом! Он напоминал мне героя одного стихотворения – может, вам оно знакомо? Там идет речь о человеке, который жил не оглядываясь, потому что боялся увидеть предательство друга. Я уверена – Алан не сбежал... У него помутился рассудок, он ушел в горы и... и погиб.

– Гм... Все может быть. С другой стороны, мне кажется маловероятным, чтобы на мистера Армадейла так повлияла смерть его благодетеля. При всех своих положительных качествах лорд Баскервиль, боюсь, был не из тех, за кого подчиненные готовы идти в огонь и воду.

– Мне не хотелось бы... – Мэри запнулась.

– Такая сдержанность делает вам честь. Я все понимаю, дитя мое. De mortuis aut bene^[10]и так далее. Но помните, Мэри, мы расследуем убийство, а значит, не время...

– Не время для досужей болтовни! – грянуло у меня за спиной. Бедняжка Мэри от страха выронила карандаш. – Ничего ты не расследуешь, Амелия! Заруби это у себя на носу. Перестань отрывать от работы художника и немедленно отправляйся к своей мусорной куче, а то дождешься – перекину через плечо и отволоку домой.

И моего воинственного супруга опять поглотил мрак коридора.

– Ну и трусливые же существа эти мужчины! – возмущенно констатировала я. – Знал ведь, что у меня найдется достойный ответ! Ну да ладно... с Эмерсоном я попозже разберусь. Он обязан быть примером для рабочих, а если я сейчас пойду и докажу свою правоту, его авторитет пострадает. Приятно было с вами поговорить, Мэри.

Похлопав девушку по спине, я отправилась к «своей мусорной куче». Не из страха перед разгневанным мужем с его нелепыми угрозами – вовсе нет, просто за работой хорошо думается, а юная Мэри дала мне богатую пищу для размышлений. Самым важным нюансом, конечно, стала новость о странном поведении Армадейла незадолго до смерти лорда Баскервиля. Мэри, простодушное дитя, не понимала, что это служит лишним доказательством его вины. Отсутствие мотива для убийства было слабым местом моей теории, однако все мы отлично знаем, что маньяку для убийства повод не требуется.

II

Вернувшись к вечеру в Баскервиль-холл, мы валились с ног от усталости и выглядели как... в общем, как люди, целый день прокопавшиеся в грязи. Можете себе представить, сколько радости нам доставила просьба леди Баскервиль немедленноявиться к ней. Ответ Эмерсона был односложен, но красноречив. Профессор затопал по коридору прямиком к нашей спальне, я же задержалась, чтобы успокоить позеленевшую от страха горничную.

К этому времени я уже кое-что знала об Атие. Родом она была из каирских коптов,^[11]а потому особой любовью слуг-мусульман не пользовалась. Застенчивое, пугливое создание неопределенного возраста (египетские женщины все такие – после цветущей юности у них сразу наступает старость), Атия и шагу не ступала из дому. Ее всегда можно было найти либо в апартаментах хозяйки, либо в крохотной комнатушке для прислуги в другом крыле здания. С усердием, достойным, я бы сказала, лучшего применения, леди Баскервиль беспрестанно отчитывала свою горничную. Однажды я не вытерпела и поинтересовалась у прекрасной вдовушки – раз уж египтянки ей не по душе, почему она не наняла горничную в Англии? Поджав губки, леди Баскервиль ответила, что ее супруг не одобрял лишних расходов. Это объяснение лишь подтверждало слухи об оригинальном нраве лорда Баскервиля, в котором безудержное расточительство археолога уживалось с крохоборством в личной жизни – в Египте, к примеру, его светлость обходился без собственного лакея. Да, объяснение леди Баскервиль прозвучало вполне правдоподобно, но я-то эту дамочку сразу раскусила! Ей просто доставляло удовольствие издеваться над слугами, а горничная-англичанка не стала бы сносить брань и оскорбления так безропотно, как затравленная восточная женщина.

Оставшись со мной наедине, Атия съежилась, уронила голову и принялась быстро-быстро перебирать в пальцах некое подобие четок – нанизанные на бечевку крупные деревянные бусины.

– Передайте своей хозяйке, что мы умоемся, переоденемся – и сразу же придем, – сказала я, ласково потрепав бедняжку по руке. Та по-прежнему не поднимала глаз от четок. – Не нужно бояться, Атия!

Мне так и не удалось успокоить несчастную. Она судорожно вздрогнула и что-то невнятно залопотала, прижимая руки к груди и раскачиваясь из стороны в сторону. Поначалу я не могла разобрать ни слова из этой сумбурной, едва слышной речи. Пришлось даже слегка встряхнуть дрожащую фигурку, зато потом рассказ Атии я поняла от начала до конца. Еще и еще раз повторив, что бояться нечего, я отпустила горничную и помчалась к Эмерсону.

Мой муж, посвежевший после купания, уже зашнуровывал ботинки.

– Давай поторапливайся, – бросил он. – Чаю хочется.

– А мне, думаешь, не хочется? Ты только послушай, что я сейчас узнала от Атии! Прошлой ночью, приблизительно в то время, когда был убит Хасан, она видела, как женщина в чем-то белом, длинном и прозрачном пронеслась по пальмовой аллее. Бедняжка Атия до того напугана, что смотреть без слез нельзя. Пришлось ее...

Один ботинок прочно сидел на ноге Эмерсона. Второму повезло меньше. Он перелетел через всю комнату, снес с тумбочки роскошную вазу, та, само собой, рухнула на пол – и вдребезги. Звоном разбитого китайского фарфора мне насладиться не удалось: все заглушил рев Эмерсона. Дословно привести тираду мужа не рискну, но суть сводилась к просьбе избавить его от примеров местного суеверия, поскольку ему, видите ли, оно поперек глотки стало.

Это краткий пересказ, любезный читатель. На деле, пока Эмерсон выкладывал свою просьбу, я успела умыться, причесаться и неторопливо выбрать платье. Дождавшись относительной тишины, спокойно продолжила:

– Ты отлично знаешь, Эмерсон, что я ничего не принимаю на веру, но Атия меня убедила. Она описала женскую фигуру до мелочей. Тебе самому разве не пришла на память одна дама, которая обитает не так далеко от Баскервиль-холла и имеет пристрастие к нарядам древних египтянок?

Выпустив пар, Эмерсон способен мыслить разумно.

– Пронеслась, говоришь? – хмыкнул он. – Боюсь тебя разочаровать, Амелия, но к мадам Беренжери этот глагол никак не применишь.

– Издержки перевода. Арабский так поэтичен, вот я и постаралась... Помоги-ка застегнуть. Неудобно заставлять леди Баскервиль ждать.

Откровенно говоря, я рассчитывала, что леди нас еще не скоро дождется. Процедура застегивания длинного ряда пуговиц обычно приводит моего мужа в более... дружественное расположение духа. Надежды не оправдались. Послушно исполнив просьбу, Эмерсон отвернулся и занялся вторым ботинком. Признаюсь – раз уж обещала быть с вами до конца откровенной, читатель, – что такой необычный поворот дела меня немного обескуражил.

Вне себя от возмущения, леди Баскервиль вышагивала взад-вперед по гостиной. Я, конечно, попыталась пролить бальзам на раненую гордость хозяйки:

– Надеюсь, мы не слишком поздно, леди Баскервиль? Вы же понимаете, после напряженного рабочего дня привести себя в порядок просто необходимо!

В награду за вежливость я получила лишь злобный взгляд мадам. Зато моему мужу была адресована пленительная улыбка.

Кроме нас, в гостиную были вызваны и Милвертон с Карлом. Немец, вынужденный подчиняться капризам леди Баскервиль, переодеться не успел. Его пыльный рабочий костюм выглядел еще более непрезентабельно в сравнении с безукоризненной элегантностью наряда Вандергельта. Американец разоделся как для визита к королевской особе – снежно-белый костюм из дорогого полотна и бриллиант величиной с вишню на шелковом шейном платке.

– А это снова я! – радостно возвестил он, склоняясь к моей руке. – Надеюсь, вам еще не наскучило лицезреть мою старческую, летами и невзгодами потрепанную физиономию, миссис Эмерсон?

– Нисколько.

– Как это великодушно с вашей стороны! А я ведь пытаюсь выклянчить у леди Баскервиль приглашение! По-вашему, есть у меня надежда? Согласится ли она предоставить кров несчастному бездомному янки?

Глаза его искрились смехом, лицо забавно сморщилось, но у меня сразу зародилось подозрение, что под обманчиво шутливой маской таится что-то очень серьезное.

А почему бы, собственно, и не убедиться в том? Не мешкая, я выпалила:

– Под вашей обманчиво шутливой маской таится что-то очень серьезное!

– Фантастика!!! Фантастика!!! – Мистер Вандергельт и сам стал похож на восклицательный знак. – Вы правы на все сто процентов! Как всегда! Друзья мои, положение с каждым днем ухудшается! Луксор гудит как потревоженный улей! Сегодня после обеда, когда мадам Беренжери отдыхала, кто-то проник к ней в спальню и похитил все драгоценности.

– Потеря невелика, – буркнула леди Баскервиль.

– Возможно, но представьте себе состояние бедной мадам Беренжери! Она проснулась и обнаружила, что в комнате все перевернуто вверх дном! Милой мисс Мэри придется нелегко... Вы бы слышали, как мадам Беренжери поносила неблагодарных дочерей, которые бросают своих родителей в самый тяжелый час... ну и так далее. – Вандергельт даже вспотел от переживаний. Промокнув платком испарину на лбу, закончил: – В Египте кражи не редкость, сам знаю, друзья мои. Но чтобы вор залез в комнату средь бела дня... убейте, такого случая не припомню. Подобная наглость лишний раз доказывает, что народ настроен против иностранцев, особенно тех, кто связан с раскопками. Я прошу разрешения перебраться в Баскервиль-холл, чтобы при необходимости защитить наших дам. Вот, собственно, и все.

Эмерсон презрительно фыркнул.

– Вздор! При необходимости,Вандергельт, я и сам смогу защитить не только Амелию с леди Баскервиль, но и еще несколько дюжин беспомощных дам.

Нет, каково! От возмущения я чуть не лишилась дара речи. Кощунственный мужской поклеп получил бы достойный отпор, если бы Эмерсон позволил мне вставить хоть одно слово. Но он, оказывается, еще не все сказал.

– Проклятье! Ну и насочиняли вы, Вандергельт! Нас здесь трое крепких и относительно здоровых мужчин! Я уж не говорю о своих рабочих, на которых всегда можно положиться.

– Согласен с профессором я, – на свой велеречивый манер заговорил Карл. – Сумеем дам защитить мы; никакая опасность не грозит им со мной!

Мистер Милвертон пробормотал что-то невнятно-утвердительное. Ни тон, ни бледное от тревоги лицо молодого англичанина не вселяли надежды, зато от благородного облика Карла, ей-богу, затрепетало бы сердечко любой беспомощной дамы из тех самых пресловутых нескольких дюжин. Немец выпрямился во весь свой не слишком солидный рост и добавил, торжественно шевеля усами:

– Леди и джентльмены! Мисс Мэри если бы только с нами была! Несправедливым считаю я бросать одну ее с немощной и очень... очень... оригинальной muter!

– Тогда нужно будет пригласить и мадам Беренжери, – вставил Вандергельт.

В гостиной повисло молчание. По-моему, от такой перспективы у всех разом отнялся язык. Карл вышел из комы первым:

– Что ж... Если выхода другого нет...

– Не-ет! – эхом раздался визг леди Баскервиль. – И речи быть не может! Я не вынесу присутствия этой ужасной женщины. Вас же, Сайрус, всегда рада видеть. Если настаиваете – добро пожаловать в Баскервиль-холл. Я, правда, согласна с Рэдклиффом – особой необходимости нет...

– Вот погодите, узнают в городе о женщине в белом, – буркнула я.

Леди Баскервиль подпрыгнула в кресле и обожгла меня ненавидящим взглядом.

– Вы что же... – Она помолчала, точно собираясь с мыслями, и закончила абсолютно бесстрастным тоном: – Вы расспрашивали мою безмозглую Атию?

Этот вариант явно отличался от первоначального. Интересно, что же такое загадочное чуть не сорвалось с прелестных губ вдовушки?

– Она сама рассказала, что прошлой ночью, приблизительно в тот час, когда погиб Хасан, видела женскую фигуру в длинном белом платье. Почудилось, наверное.

– "Наверное"! Навврняка! -презрительно скривилась мадам. – У этой идиотки на уме одни призраки.

– Даже если и почудилось... – Вандергельт покачал головой. – Плохо, друзья, ой плохо! Ифриты, призраки и дамы в белом вам сейчас совсем ни к чему.

– Глупости! – огрызнулась леди Баскервиль, неожиданно резко поднялась с кресла и прошла к окну.

На Египет уже спустилась тихая южная ночь; ветерок играл с занавесками и наполнял комнату сладким жасминовым ароматом. Одной рукой придерживая легкую штору, леди Баскервиль вглядывалась в темноту. Что уж говорить о мужчинах, если даже я невольно залюбовалась ее стройной фигурой в черных шелках и королевской посадкой головы с венцом блестящих тяжелых волос.

В гостиной тем временем возобновилась беседа. Теперь, когда разрешение хозяйки дома было у Вандергельта в кармане, Эмерсон был вынужден пойти на попятную – иными словами, наговорил американцу массу грубостей. Тот добродушно посмеивался, однако нет-нет да и подбрасывал дров в огонь недовольства профессора.

Эта дружеская пикировка была прервана пронзительным криком. Мадам отпрыгнула назад, завопила, но поздно. В распахнутое окно влетел какой-то темный предмет, со скоростью пули просвистел через всю комнату и угодил в кофейный столик. Леди Баскервиль лишилась еще одной китайской вазы. Бог бы с ней, с вазой! Пущенный враждебной рукой снаряд на своем пути сразил куда более ценную мишень. Мой дорогой Эмерсон вдруг схватился за голову, коротко и до неприличия хлестко выругался...

И рухнул навзничь!

Со столов и полок посыпались статуэтки, вазочки и прочие безделицы, так что падение колосса (уж простите мне поэтическое сравнение) прошло под экстравагантный аккомпанемент дорогого хрусталя и фарфора.

Все мы в едином порыве бросились к Эмерсону, и только леди Баскервиль так и окаменела у окна на манер жены библейского Лота. Я упала на колени рядом с мужем и уже протянула руки, чтобы прижать его к своему любящему сердцу, как Эмерсон вдруг подался вперед и рывком сел, не отнимая ладони от виска. Из-под окровавленных пальцев по загорелой щеке поползли густо-малиновые струйки.

– Проклятье! – Я приготовилась услышать еще немало из репертуара профессора Эмерсона, но этим дело и ограничилось. Эмерсон закатил глаза, уронил голову набок, и теперь уж ничто не спасло его от моих объятий.

– Ну вот! – возмутилась я. – Сколько можно твердить, чтобы после удара по голове ты не делал резких движений!

– Надеюсь, профессору не часто выдавался случай воспользоваться вашим разумным советом, миссис Эмерсон, – сказал Вандергельт, протягивая мне платок.

Может быть, вам, любезный читатель, юмор американца в трагической ситуации показался верхом цинизма? Уверяю, это не так! Просто он сразу же понял то, что не ускользнуло и от моего острого взгляда, – метательный снаряд не ударил Эмерсона прямо в висок, а всего лишь задел по касательной. Обожаю таких мужчин! Взяв у мистера Вандергельта платок, я не удержалась от восхищенной улыбки. А мой упрямец тем временем начал отпихиваться и дергаться. Ну не лежалось ему, и все тут!

– И думать не смен! А то прикажу мистеру Милвертону сесть тебе на ноги.

Милвертон выпучил глаза. На его счастье, исполнять эту дикую угрозу не пришлось: Эмерсон покорно опустил голову мне на колени.

Мир и покой,казалось, были восстановлены... Все вздохнули с облегчением... ан нет! На сцену вновь выступила леди Баскервиль.

– Женщина в белом! – заверещала она. – Я видела... видела... вон там!

Вандергельт подскочил к окну как раз вовремя, чтобы подхватить обмякшее тело. Злословье не в моем характере, но, ей-богу, мадам подозрительно долго оттягивала обморок. Не иначе как для того, чтобы джентльмен успел совершить рыцарский поступок.

– Поеду за доктором! – вызвался Милвертон.

– Нет нужды, – возразила я, промокнув платком кровь на виске мужа. – Рана поверхностная. Думаю, не обошлось без легкого сотрясения, но с этим я и сама справлюсь.

Эмерсон открыл глаза.

– Когда отдышусь, Амелия, – прокаркал он, – напомни, что я хотел сказать о твоем...

Я накрыла ему рот ладонью.

– Знаю, дорогой, знаю. Не стоит благодарностей.

Состояние мужа опасений уже не внушало, но медицинская помощь требовалась не ему одному. Леди Баскервиль все еще покоилась в надежных объятиях Вандергельта. Даже в обмороке очаровательная вдова умудрилась принять самую выгодную позу – головка изящно откинута, черный водопад рассыпавшихся волос едва не касается пола. Впервые за время знакомства с американцем я уловила на его лице неподдельную тревогу.

– Уложите ее на диван, – посоветовала я. – И не волнуйтесь вы так. У леди Баскервиль обморок. Уверена, она скоро очнется.

– Вы только взгляните, миссис Эмерсон! – воскликнул Карл, протягивая мне снаряд, который натворил столько бед.

Я вытянула шею, прищурилась... На ладони немца лежал плоский каменный обломок дюймов восьми в длину, с выступающим острым краем. Меня передернуло. А если бы этой каменюкой – да прямо в цель? Представить жутко!

Но Карл, оказывается, не собирался никого пугать. Он повернул камень и... С обратной стороны смертоносного снаряда на меня смотрел человек!

Близко посаженные глаза, неестественно вытянутый подбородок, изогнутый в таинственной улыбке рот... и следы синей краски на остроконечном подобии шлема – боевом уборе египетских фараонов. Это уникальное лицо я узнала бы из тысяч других!

– Хэнатон!

Боже, как я могла забыть, что это имя способно вырвать Эмерсона даже из летаргического сна, а уж из пустякового забытья и подавно. Сбросив мою руку (я как закрыла ему рот, так по рассеянности и забыла убрать ладонь), он уселся на полу и в мгновение ока завладел находкой.

– Не совсем так, Амелия! – Вместе с прытью к нему вернулся и голос. – Знаешь ведь, Уолтер считает, что имя фараона произносилось «Эхнатон», а не «Хэнатон».

– Ну и пусть. А для меня он как был Хэнатоном, так и останется! – Я многозначительно понизила голос. В груди заныло от сладких воспоминаний. Ах эти чудные далекие дни! Первая встреча с Эмерсоном... заброшенный город фараона-еретика...

Думаете, Эмерсона растрогал этот намек на наше романтическое знакомство? Как бы не так! С благоговейным восторгом мой муж взирал на камень, едва не размозживший ему череп.

– Потрясающе... Невероятно! Это же подлинник, не копия! Где, черт возьми...

– Довольно! – сурово заявила я. – Археология подождет. Эмерсон, ты сию же минуту отправляешься в постель, а леди Баскервиль...

– Что? Какая постель? Вздор, Пибоди! – Опираясь на руку услужливого немца, Эмерсон поднялся на ноги, мутным взором обвел гостиную, уставился на леди Баскервиль. – Что это с ней?

– Женщина в белом... – простонала вдовушка, как по приказу распахнув глаза.

Вандергельт упал на одно колено рядом с диваном, взял безвольно повисшую ручку.

– Все хорошо, моя дорогая, опасности нет. Расскажите нам – что вы увидели?

– Ну, это-то как раз очевидно, – опередила я леди Баскервиль. – Женщину в белом. Как она выглядела? Камень в окно она бросила?

– Н-не зна-аю, – выдохнула мадам, томно прикрывая свободной ладошкой глаза. – Все как в тумане. Я только заметила... белую призрачную фигуру... На лбу и руках что-то блеснуло. Кажется, золото... А потом странный толчок в грудь, я попятилась и... Боже! Рэдклифф, вы же весь в крови! Какой ужас!

– Я в порядке, – отмахнулся Эмерсон. И впрямь – что ему рана на голове и кровь по всему лицу, когда в руках бесценная археологическая находка! – Как по-вашему, откуда у чертова привидения портрет Эхнатона?

Этот нелепый диалог мог тянуться до бесконечности – Эмерсон ахал бы над своим сокровищем, леди Баскервиль стенала не хуже профессиональной плакальщицы... А я бы не выдержала и устроила что-нибудь из ряда вон – к примеру, грохнула еще парочку ваз, для ровного счета. К счастью, у одного из наших джентльменов осталась-таки капля разума. И кто бы, вы думали, оказался моим спасителем? Ни за что не догадаетесь! Мистер Милвертон! Англичанин буквально на глазах перевоплотился – плавные движения, здоровый цвет лица, уважительный, но непререкаемый тон...

– Извините, профессор, однако отдых действительно необходим. Удар по голове – дело нешуточное, а рисковать вашим здоровьем мы не имеем права. Леди Баскервиль после такого ужасного потрясения тоже нужен покой. Позвольте...

Послав мне заговорщическую улыбку, он подхватил Эмерсона под руку. Тот уткнулся носом в портрет и, по-моему, даже не заметил, как поплелся к двери.

Леди Баскервиль, беспомощно припав к американцу, покинула гостиную вслед за нами. Милвертон до конца исполнил свою благородную миссию и уже в спальне, усадив Эмерсона, отозвал меня в сторонку.

– Я там приберу, – шепнул он, – чтобы слуги ни о чем не узнали.

– Боюсь, уже слишком поздно. Но все равно спасибо, мистер Милвертон, отличная мысль.

На этом мы и распрощались. Наш юный друг удалился, безмятежно насвистывая себе под нос что-то незатейливое. Я же занялась мужем, который как зачарованный вглядывался в таинственный каменный лик фараона-еретика: обработала рану и вознесла молитвы Всевышнему за чудесное спасение... А из головы все никак не шел мистер Милвертон. С чего бы это он так неожиданно воспрянул духом? Ответ поразил меня, как молния в ясном небе: камень-то в гостиную швырнули, когда мы были все вместе! Значит, Милвертон якобы вне подозрений! Вот вам и причина для радости. Неизвестный злоумышленник (а скорее всего, сообщник) попытался усыпить нашу бдительность и выставить англичанина невинной овечкой.

Глава восьмая

I

Через полчаса моя раненая половина нашла в себе силы оторваться от лицезрения Эхнатона. И знаете, куда собрался этот безумец, вместо того чтобы, как любой нормальный человек, улечься в постель? На встречу с рабочими!

– Нужно с ними поговорить, – бубнил Эмерсон. – О камне уже весь дом знает, не сомневайся. Если я начну хитрить со своими людьми...

– Можешь не продолжать, – отрезала я. – И так ясно. Будь добр, смени хотя бы рубашку, эта свое отжила. Просила же купить на Риджент-стрит лишнюю дюжину! Таких нерях, как ты, еще поискать...

Эмерсона как ветром сдуло. Одного его я, само собой, не отпустила.

Рабочих поселили в бывшей кладовой – компактном и благодаря нашим заботам довольно уютном домишке неподалеку от главного здания. Уже через несколько минут я убедилась в правоте мужа. Рабочие не просто слышали о происшествии. Они даже знали больше нас.

При виде Эмерсона десятки глаз округлились, а лица вытянулись. Явись сюда сам призрак фараона, он не мог бы рассчитывать на больший эффект.

Гигант Абдулла поднялся с почетного места у камина и пробасил, тщетно пытаясь скрыть радость за бесстрастным тоном:

– Живой... А нам сказали...

– Все ложь! – заявил Эмерсон. – Кто-то бросил в меня камень, но рука врага дрогнула.

Запустив пальцы в густую черную шевелюру, он продемонстрировал багровый рубец на виске. В мерцании камина высокая фигура казалась обведенной золотым ореолом. Кровавые пятна на рубашке зловеще чернели. Он стоял неподвижно, величавый и царственный, как владыка Египта.

Когда все насмотрелись на результат вероломной атаки, Эмерсон медленно опустил руку и тряхнул головой. Смоляные пряди вновь скрыли рубец.

– Призраки камнями не бросаются! Кто из живых людей в Гурнехе ненавидит меня так, что готов отправить в страну духов?

Слушатели оживились, начали кивать и многозначительно переглядываться. Суровое лицо Абдуллы смягчила лукавая улыбка:

– Не только в Гурнехе, Эмерсон, но и во всем Египте таких людей много. Преступник ненавидит судью, озорное дитя – строгого родителя.

– Вы не преступники и не дети, – торжественно отозвался Эмерсон. – Вы друзья мне! Я сразу пришел к друзьям и рассказал все без утайки.

II

Если бы состояние раненого меня тревожило, мой муж весь следующий день провел бы в постели. Уж я бы, поверьте, нашла способ удержать его там. В крайнем случае привязала к кровати – и дело с концом. Но Эмерсон был здоров как... как сто Эмерсонов! Рассвет он встретил с энтузиазмом Д'Артаньяна, предвкушающего взятие Ла-Рошели. От моих медицинских услуг презрительно отказался и собственноручно налепил на висок здоровенный кусок пластыря, как будто ему не то что показывать кому-нибудь рану – самому смотреть на нее было противно.

Словом, новый день, несмотря на все пережитые неприятности, сулил только хорошее. И не сдержал обещаний.

Тучи стали сгущаться с самого утра. У входа в гробницу мы первым делом столкнулись с милейшим имамом. Заполонив площадку перед входом своей свитой, он обрушил на нас проклятия, угрозы и посулы всяческих небесных кар, ну а злополучный пластырь сыграл роль неопровержимого доказательства могущества фараона.

Эмерсон с пеной у рта отрицает этот факт, но я-то знаю, что подобные стычки ему в радость. Он встал лицом к лицу с имамом, скрестил на груди руки и нацепил маску куртуазной тоски. Вот он, мол, я – весь внимание, но боже! какая скука! Разок даже зевнул, слушая злобные речи. Не встречая отпора, святейший все вещал, вещал, вещал... пока не произошло неизбежное. Слушатели устали, имам забыл, с чего начал, пошел по второму кругу и наконец выдохся, что случается даже с самыми фанатичными проповедниками. Эмерсон еще немного помолчал, выжидающе склонив голову к плечу. Убедился, что поток иссяк, и поставил точку в монологе, которому так и не суждено бskо вылиться в желанную для имама словесную баталию:

– Это все? Благодарю, святейший. Польщен твоим вниманием. – Отвесив поклон, мой супруг бережно, как бесценную статую, обогнул взбешенного потомка Магомета и растворился в черном провале пещеры.

Зловещий дух имама еще, казалось, витал над нашими головами, как грянул новый гром. Его отзвуки донеслись до меня из гробницы, я бросила корзину и кинулась в пещеру. Карл фон Борк и Милвертон стояли друг напротив друга в весьма воинственных позах. Англичанин принял боевую стойку – ноги врозь, кулаки наготове. Немец же яростно рвался из рук Эмерсона, выкрикивая в адрес фотографа цветистые, хотя и не совсем вразумительные угрозы. Багровая отметина на щеке летописца экспедиции свидетельствовала, что одними словами здесь дело не обошлось.

– Он оскорбил мисс Мэри! – потрясая кулаками, выкрикнул Милвертон.

В ответ грянул немецкий фейерверк. Карл не оскорблял мисс Мэри! Оскорбил сам Милвертон! Карл возмутился, а Милвертон на него напал!

Англичанин аж затрясся от злости; если в не мой муж, боюсь. Карлу был бы обеспечен как минимум еще один синяк. Намертво прижав немца к стене, Эмерсон схватил второго драчуна за воротник и рванул вверх.

– Да что же это такое! – Из тени в углу вдруг выступила мисс Мэри собственной персоной. – Как вам не стыдно?.. – Щеки девушки пылали, в бездонных очах плескался гнев. Чудо как хороша! Даже распаленная схваткой троица обмерла в восхищении. – Никто меня не оскорблял! – звонко произнесла Мэри. – Я ценю ваше благородство и настаиваю, чтобы вы сейчас же помирились. Прошу вас, пожмите друг другу руки!

Эта пылкая речь в сочетании с дивными взглядами, поровну доставшимися Карлу и Милвертону, противников, конечно, не примирила. Но к порядку все же призвала. Молодые люди сделали вид, что пожали руки. Мэри улыбнулась. Эмерсон хмыкнул. Ну а я вернулась к своему мусору.

Когда перевалило за полдень, Эмерсон объявил перерыв, выбрался из пещеры и подошел ко мне.

– Ну как дела? – поинтересовался он, обмахиваясь веером.

Мы беседовали о том о сем, как вдруг Эмерсон изменился в лице и окаменел, глядя на что-то у меня за спиной. Я в ужасе обернулась.

По Долине Царей к гробнице приближалась фантастическая процессия. Возглавляли ее шестеро дюжих египтян, через мощные, но заметно перекосившиеся плечи которых пролегли две палки; на палках же покоилось некое коробкообразное строение, целиком затянутое занавесками. Эта штуковина раскачивалась из стороны в сторону и ежеминутно грозила придавить носильщиков, и без того с трудом передвигавших ноги. Сопровождала шествие пестрая толпа туземцев в тюрбанах и длинных балахонах.

И все это надвигалось на нас! Позади паланкина вышагивала фигура в европейском костюме. Шляпу мистер Инкогнито натянул до самых бровей, но по рассеянности оставил сбоку несколько огненно-рыжих прядей, чем и раскрыл свою нахальную ирландскую личность.

Взмокшие носильщики доплелись до площадки и попыталисьопустить коробку. То ли у них руки тряслись от усталости, то ли сноровки не хватило, но паланкин резко накренился, на землю вывалилась бесформенная туша, забарахталась, заколотила руками и ногами, и на наши многострадальные головы в очередной раз обрушился поток воплей и проклятий.

Имя обитателя нелепого сарая я могла назвать задолго до этой катастрофы. Кому еще во всем Луксоре пришла бы идея воспользоваться таким оригинальным, образно выражаясь, видом транспорта?!

Мадам Беренжери облачилась в длинный наряд – убогую копию изысканных дамских туалетов времен фараонов. Падение из паланкина самым плачевным образом сказалось на этом льняном уродстве. Мало того, что одеяние приобрело цвет вековой пыли, так еще и треснуло в неожиданном месте, явив взорам зрителей бескрайние просторы упитанной дебелой плоти. Черный парик, вокруг которого вились полчища мошкары, тоже не выдержал сотрясения и съехал на глаза.

Эмерсон, подбоченившись, взирал на страдалицу, а та продолжала вопить и корчиться у его ног.

– Ну вот что, О'Коннелл, – скомандовал наконец мой муж. – Поднимите ее, засуньте в это хитроумное сооружение и отправьте обратно. Иначе я вам гарантирую безобразную сцену.

– А мистер О'Коннелл как раз этого и жаждет! Безобразные сцены – его репортерский хлеб! – сообщила я.

Если до сих пор ирландец прятал глаза и явно был не в своей тарелке, то после моего ехидного заявления неожиданно взбодрился. Сверкнул всеми своими веснушками и лихо сдвинул шляпу набок.

– Вы ко мне несправедливы, миссис Эмерсон, и точка! А кто-нибудь поможет? Одному ни за что не справиться!

Носильщики, в изнеможении растянувшись на земле, ахали, стонали и проклинали свою злосчастную судьбу. От них, понятное дело, помощи ждать не приходилось. Об Эмерсоне и говорить нечего – он и пальцем бы не пошевелил ради этой комедиантки. Словом, мадам Беренжери под белы ручки поднимали мы с мистером О'Коннеллом. И представьте себе, подняли... хотя пару мышц на спине я точно растянула.

Пока мы канителились, пыхтели и ругались, необычные звуки привлекли к себе внимание всех остальных. На площадку один за другим выбрались Карл, Милвертон, Мэри... Я отчетливо услышала, как с губ мисс Мэри слетело слово, которое приличной английской девушке и знать-то не следовало бы.

– Господи, мама! Что ты здесь делаешь?! Тебе ведь нельзя! В такую жару...

– Я была призвана! – Мадам сбросила с плеча руку дочери. – Мне был голос свыше! Предупреждение должно прозвучать из моих уст! Уйди с дороги, дочь моя!

– Проклятье! – процедил Эмерсон. – Амелия, зажми ей рот ладонью, и немедленно!

Да что там ладонью! Клянусь, я с удовольствием набила бы рот новоявленной Кассандры камнями, но в этом варварском акте уже не было смысла. Туристы, местные бездельники, вечно околачивавшиеся поблизости, свита мадам Беренжери и даже истерзанные носильщики – все до единого навострили уши. Мадам была наверху блаженства!

– Прозрение снизошло на меня, – патетически взвыла она, – во время медитации в храме Амона и Сераписа, владыки преисподней. Ужас грядет!!! Кара небесная падет на головы осквернителей могилы!!! Я исполнила свой долг! Любовь матери вдохнула жизнь в умирающее тело! Дочь моя! Ты спасена!

– Мама! – Мисс Мэри топнула ногой. Вот так, должно быть, выглядела божественная Клеопатра, бросая вызов Цезарю... если рискнуть представить себе Клеопатру в рабочей блузе и холщовой юбке, со слезами бессильной ярости на глазах.

Мадам Беренжери умолкла, но возмущение дочери тут было ни при чем. Наша пророчица высказала все, что повелел ей голос свыше, – чей бы он там ни был – и с самодовольной ухмылкой почила на лаврах.

– Извини, мама, не хотела тебе грубить, но...

– Я прощаю тебя! – Купаясь в лучах славы, мадам была милосердна.

– Но то, что ты сказала... Возвращайся домой, мама!

Один из носильщиков оторвал голову от земли и заныл пуще прежнего. Его речь, пересыпанная красочными арабскими сравнениями, по сути содержала одну ценную мысль. Спина бедного араба сломана, спины его товарищей сломаны, нести великую леди обратно они не в силах.

Эту проблему Эмерсон решил. Убийственная комбинация угроз и подкупа сделала свое дело. Когда цена достигла астрономических по египетским понятиям величин, сломанные спины носильщиков волшебным образом исцелились. На пару с репортером мы избавили Рамзеса Великого – то бишь Эмерсона – от пылких объятий его возлюбленной супругии без всяких церемоний затолкали пророчицу в паланкин. Носильщики с кряхтеньем и стонами приподняли было ношу, с моих губ уже рвался облегченный вздох, но наша Пандора, оказывается, еще не исчерпала свой запас сюрпризов! Из-за занавесок высунулась сначала всклокоченная голова, затем пухлая ручка. Мадам Беренжери ткнула ближайшего носильщика в спину:

– В особняк леди Баскервиль!

– Не-ет, мама! Нет! – воскликнула Мэри. – Леди Баскервиль не хочет... Как можно без приглашения!

– Спаситель не нуждается в приглашении! – высокомерно отозвалась родительница. – Я отведу карающий меч от этого скопища зла! Молитвами и медитацией сумею я уберечь вас от гибели! – Зычный голос вдруг упал до шепота. – Твои вещи тоже собраны, Мэри. В Луксор не возвращайся, сразу в Баскервиль-холл.

– Ты... ты... – задохнулась девушка. – Ты хочешь остаться в Баскервиль-холле?! Но как же, мама...

– Ни одной ночи не проведу я больше в стенах, где меня чуть не убили!

– А молитвы и медитация не помогут? – предложила я.

Мадам Беренжери хищно оскалилась.

– А вы кто такая? Хозяйка Баскервиль-холла? Я приму отказ только от леди Баскервиль... если она посмеет закрыть двери перед вестником богов! Ну же! – Окрик адресовался носильщикам. – Вперед!

– Может, оно и к лучшему, – шепнула я мужу. – Нам будет легче держать ее в узде.

– Потрясающая мысль, – вскипел Эмерсон. – Боюсь, леди Баскервиль ее не оценит!

– Ну так останови эту сумасшедшую, а я полюбуюсь. Что ты можешь сделать? Связать ее по рукам и ногам? Заткнуть рот кляпом? Заманить в соседнюю гробницу и...

– Да ну тебя, Амелия! Все, больше ни слова! Я умываю руки.

Сгорающая от стыда Мэри тоже ушла в тень. Свою победу мадам Беренжери отметила жабьей улыбкой, и процессия двинулась прочь, оставив мистера О'Коннелла позади одиноким китенком, выброшенным волной на песчаный берег.

Эмерсон, надув грудь, уже готов был растерзать ирландца, но его опередила мисс Мэри:

– Как вы посмели, Кевин! Как могли позволить ей такое сделать?!

– Дорогая моя, я изо всех сил пытался ее остановить. Но вы же знаете свою мать... Что мне оставалось? Только пойти с ней и защитить, если понадобится! Вы ведь верите мне, Мэри?! Верите?

О'Коннелл протянул руку, но девушка отпрыгнула от него, как от гадюки, и со слезами на глазах бросилась к пещере.

Конопатая физиономия репортера горестно вытянулась. Зато лица Карла и Милвертона расцвели в одинаково самодовольных ухмылках. Недавние соперники дружно развернулись и поспешили вслед за Мэри.

Поймав мой взгляд, О'Коннелл пожал плечами:

– Умоляю, без комментариев, миссис Эмерсон! И не волнуйтесь – расположение мисс Мэри я себе верну.

– Если хоть одно слово об этой истории попадет в газеты... – прошипела я.

– Я-то что могу поделать?! – Младенчески голубые глаза О'Коннелла округлились. – К ужину о визите мадам Беренжери будет знать любой мало-мальски уважающий себя луксорский журналист. Да ведь босс меня на улицу вышвырнет! Одно дело – личные чувства и совсем другое – интересы читателей!

Эмерсон уже яростно бил ногой и глухо мычал – ни дать ни взять бык, нацелившийся на красную тряпку тореадора.

– Вам пора, мистер О'Коннелл. – Сжалившись над ирландцем, я дернула Эмерсона за руку.

Тот уперся – и ни в какую. К счастью, на помощь подоспел мистер Вандергельт и мы утащили-таки почтенного профессора подальше от ухмыляющегося О'Коннелла. Поостыв немного, Эмерсон мрачно буркнул:

– Пожалуй, я приму вас в команду, Вандергельт... Только защищать будете не дам, а меняот них.

– Идет, – молниеносно выпалил американец.

Через несколько минут status quoбыл восстановлен. Эмерсон вернулся в гробницу, я – к своим мусорным сокровищам. Монотонная работа, занимая руки, всегда оставляет простор для мыслей. Вот и сейчас в голове всплыла одна преинтересная идея, мелькнувшая во время беседы с О'Коннеллом. Ясно же, что в погоне за сенсацией репортер ни перед чем не остановится, и рано или поздно Эмерсону придется с этим смириться. Отсюда вопрос – раз уж избавиться от нахального ирландца невозможно, почему бы не привлечь его на свою сторону, предложив эксклюзивные права на статью о раскопках профессора Эмерсона? Да О'Коннелл же будет тише воды, ниже травы! Еще и помогать станет, вместо того чтобы на каждом шагу втыкать палки в колеса!

М-да... мысль заманчивая. И с каждой минутой выглядела все заманчивее. Я умирала от желания поделиться гениальной идеей с мужем, но время работало против меня. Прикинув так и эдак, я благоразумно решила перенести разговор. Нужно же было дать Эмерсону время успокоиться после общения с венценосной супругой Рамзеса Великого!

Говорят, если день начался с неприятности, ждать от него нечего. Истинная правда, читатель! Этот злополучный день едва не закончился трагедией. Рухнул огромный кусок потолка в коридоре – к счастью, в паре дюймов от одного из наших рабочих. Что тут началось! Грохот, белесые клубы валом валят из пещеры, среди рабочих переполох, в толпе зевак ликование! Из плотной завесы пыли, точно демон в уличной пантомиме, выступил Эмерсон.

– Придется укреплять потолок и стены! – натужно кашляя, прохрипел он. – Абдулла, отправь Дауда с братом в Баскервиль-холл за досками и гвоздями. Вот черт! Опять задержка!

– Ничего не поделаешь, – вздохнула я. – Если кого-нибудь придавит, рабочих в пещеру не загонишь. Решат, что снова всему виной проклятие.

– Вот спасибо, утешила! – огрызнулся мой муж. – Нечего бездельничать! Марш за работу!

Так-так. Обсуждение моего гениального плана откладывалось на неопределенное время.

Неутомимый Эмерсон трудился бы без остановки, а вот все остальные к ночи совершенно выдохлись. Начальнику экспедиции волей-неволей пришлось объявить перерыв до утра, но впереди нас всех ждал еще нелегкий путь до дома. Я пыталась уговорить Мэри поехать в обход на ослике. Девушка наотрез отказалась, и ее кавалеры, естественно, потопали следом как привязанные. Вандергельт отбыл немного раньше с обещанием забрать из отеля вещи и встретить нас уже в Баскервиль-холле.

Идея привлечь О'Коннелла на свою сторону меня воодушевляла по-прежнему, но чтобы я тут же поделилась ею с мужем? Боже упаси! Мрачный как туча, Эмерсон шагал молча, сунув руки в карманы и уронив голову... Плюс ко всем несчастьям этот фатальный день добавил еще один, и весьма зловещий, факт. Расчистив почти десять ярдов завала, рабочие обнаружили на стене изображение царственной особы, скорее всего портрет самого обитателя гробницы. Но увы! Лицо фигуры было варварски изуродовано, королевское имя стерто. Мы все упали духом. Столько труда, горы выброшенных камней, перелопаченного мусора – и все для того, чтобы заглянуть в пустой саркофаг?!

Эти страшные подозрения сами по себе оправдывали угрюмый настрой Эмерсона... а впереди еще маячила неминуемая встреча с мадам Беренжери. Да и с леди Баскервиль, если на то пошло. Тем вечером любезных улыбок от нашей хозяйки ожидать не приходилось.

Если мисс Мэри в душе и терзалась неловкостью предстоящей сцены, то виду, во всяком случае, не подавала. Такая, казалось бы, хрупкая девушка на удивление легко перенесла тяжелейший рабочий день. Она бодро шагала в сопровождении своих кавалеров, опередив нас с Эмерсоном, что, впрочем, было нетрудно – мой муж едва передвигал ноги. То ли вся его энергия ушла в раздумья, то ли он намеренно оттягивал возвращение в Баскервиль-холл, судить не берусь. Молодежь о чем-то болтала; Мэри подхватила Карла под руку и рассмеялась в ответ на какое-то замечание немца. Предпочтение девушки было очевидно даже мне, а уж Милвертону и подавно. Через несколько минут фотограф замедлил шаг, потом, сникнув, и вовсе остановился. Когда мы поравнялись с ним, я заметила, с каким горьким обожанием бедняга провожает глазами стройную фигурку Мэри.

Мой бессердечный муж и бровью не повел, обогнав отвергнутого беднягу. Я же просто не в силах была пройти мимо такого горя. Сыграть на лучших струнках мужской натуры, изобразив ради благородной цели женскую слабость, – да мне это раз плюнуть, читатель! Немного замешкавшись, я пропустила мужа вперед и сделала вид, что споткнулась. Милвертон, как и было задумано, поддержал даму, а дама с благодарностью приняла помощь.

Взяв пример с леди Баскервиль, я повисла на руке джентльмена – если уж играть роль слабой дамочки, так до конца, верно? – и терпеливо ждала, когда раненое сердце облегчит свою боль откровенным разговором. Ждать пришлось недолго.

– Ну что она в нем нашла?! – взорвался бедный юноша. – Педант, урод, еще и без гроша в кармане!

– Боюсь, она всего лишь жестокосердная кокетка, мистер Милвертон.

– Как вы можете! Мисс Мэри... – голос моего собеседника упал до мечтательного шепота, – она же просто ангел!

– Прелестна как ангел, не спорю.

– Да! О да! Она похожа на царицу Египта... помните?.. как ее... забыл имя...

– Нефертити?

– Точно! А фигура?! Вы только взгляните на это чудо! Само изящество! Богиня!

Взглянуть было не так-то просто – горы уже давно накрыла тьма. На какой-то миг печали Милвертона вылетели у меня из головы, уступив место более насущным проблемам. Тропу через плато и в дневное-то время нельзя было назвать безопасной, а уж ночью любой шаг мог оказаться роковым. Да и враг, вздумай он нанести удар, не нашел бы лучшего времени и места! Оставалось только надеяться, что безудержная археологическая настырность Эмерсона не приведет к несчастному случаю или, еще того хуже, к трагедии! Бог с ней, с этой ролью беспомощной дамочки! Я потащила Милвертона за собой. За разговорами мы так отстали от компании, что даже фигура Эмерсона чернела еле заметным пятном на фоне звездного неба.

Милвертон все причитал, то превознося мисс Мэри, то жалуясь на нее.

– Может, ей не ясны ваши намерения? Надеюсь, они достойны джентльмена?

– О! Миссис Эмерсон, вы меня оскорбили безмерно! – воскликнул молодой человек. – Чувства мои так глубоки, так почтительны!

– Почему же о них не знает мисс Мэри? Вы предложили ей руку и сердце?

Милвертон тяжело вздохнул.

– Разве я посмею? В моем положении...

Он сдавленно ойкнул да так и умолк с раскрытым ртом.

Признаюсь в секундной слабости, читатель, – от этого случайного признания меня облило жаром. В моем положении~Сами по себе слова ничего не значили. Милвертон мог ссылаться на молодость, на неуверенность в завтрашнем дне или, скажем, отсутствие достаточного капитала для семейной жизни. Но нет! Этот испуг выдавал его с головой. Милвертон был на грани признания!

Инстинкт сыщика самым грубым образом подавляет любые чувства. Как это ни позорно, мою жалость к Милвертону тут же смыло волной детективного пыла. Во что бы то ни стало усыпить бдительность преступника и заставить сознаться – вот на что я использовала каверзные стрелы из своего богатого арсенала.

– Понимаю, понимаю... Положение у вас, конечно, непростое... Но любовь творит чудеса. Если Мэри вас любит – она поймет и поддержит.

– Думаете? А вы бы поняли? Вы бы поддержали? – Милвертон вдруг развернулся и вцепился мне в плечи.

Я похолодела. Детективный пыл вмиг испарился. Зловещий тип навис надо мной, как тать в ночи. Его дыхание обжигало мне лицо, пальцы, кажется, подбирались к шее... Я покрепче ухватилась за рукоять зонтика и... к счастью, не успела совершить идиотский поступок. Из-за дальнего холма выплыл полный шар луны, окрестности вспыхнули серебряным сиянием. Ах эти лунные ночи в древних Фивах! Как часто вдохновляли они поэтов! Сколько шедевров было написано благодаря их поистине волшебной красоте!

Мое робкое перо, любезный читатель, не претендует на лавры даровитых авторов, и я не собиралась отвлекать ваше внимание экскурсами в природу Египта. Все куда проще – лунный свет, озарив лицо Милвертона, спас беднягу от близкого знакомства с зонтиком. На лице моего визави я увидела безнадежность, отчаяние, тоску – все, что угодно, кроме маниакального зверства, которое померещилось мне секунду назад.

Луна, спасительница Милвертона, и мне оказала услугу. Фотограф сообразил, что в запале перегнул палку, и тут же с покаянным видом вскинул руки:

– Ох, простите! Я сам не свой, миссис Эмерсон! Честное слово! Столько недель держать в себе... кто угодно рассудок потеряет! Сил больше нет. Могу я вам довериться, миссис Эмерсон?.. Прошу вас! Вот оно! Мои методы сработали! – Да! Да! Доверьтесь!

Юный джентльмен расправил плечи, сделал глубокий вдох, открыл рот...

Над холмами пронесся низкий душераздирающий вой. Я отшатнулась. Боже! Милвертон взревел как оборотень! Но нет – фотограф и сам от ужаса переменился в лице. Тогда кто это выл? Я завертела головой.

По горному плато в нашу сторону, но под углом к тропинке, мчался Эмерсон. Трещины он перелетал как на крыльях, из-под ног сыпались камни, призрачно-серебристые клубы отмечали его путь. Фантасмагория! Бред суеверного ума! Однако любоваться этим редким зрелищем было некогда. Размахивая зонтиком, я бросилась наперерез мужу.

Глаз у меня точный, рассчитала я все идеально, так что Эмерсону недолго оставалось гнать на всех парах. Пытаться затормозить моего благоверного окриком или дружеским похлопыванием по спине – пустой номер. Я и не пыталась. С ходу прыгнула на него, сбила с ног и всем телом придавила к земле.

Через несколько секунд ночь вновь огласилась диким криком, но теперь-то я прекрасно знала, что за существо исторгает эти вопли. Поудобнее устроившись на соседнем валуне, я вытерпела кошмарную какофонию до конца.

– Это что, заговор? – надрывался Эмерсон. – Мало мне всех луксорских святош и отбросов общества, так теперь и собственная жена пошла на меня войной! Я же не ради удовольствия тут скакал, Амелия! Если в не ты, негодяй был бы у нас в руках!

– Не знаю, за кем ты скакал, но знаю точно, что не догнал бы. Я никого не видела. Твой негодяй давно заполз в какую-нибудь щель – ищи-свищи его! Кто это был?

– Хабиб, кто ж еще! – огрызнулся Эмерсон. – Правда, я только тюрбан и заметил, но это точно он. Проклятье! Вечно ты со своими фокусами, Амелия! Еще чуть-чуть – и я бы его...

– Еще чуть-чуть – и я услышала бы признание мистера Милвертона! Если в не ты со своими фокусами, Эмерсон! Когда наконец уймешь этот ребяческий задор и научишься думать, прежде чем...

– Нет, каково! Мне это нравится! Яйца курицу учат! – взорвался мой муж. – Ребяческий задор, видите ли! А как назвать твое дурацкое убеждение, будто всегда и во всем...

Тут подоспели остальные, начались расспросы, возгласы, вздохи облегчения, так что очередная супружеская шпилька своей цели не достигла. Минут через пять Эмерсон нехотя согласился, что преследовать неведомо кого среди нагромождения скал бессмысленно, и мы продолжили путь. Мой муж, потирая бедро и демонстративно припадая на одну ногу, возглавил процессию.

Я же как бы ненароком пристроилась к Милвертону. Предложив мне руку, юный джентльмен сдавленно хмыкнул.

– Прошу прощения, миссис Эмерсон... Услышал конец вашей беседы...

Господи! Пока я лихорадочно соображала, когда шла речь о признании – в начале или конце беседы сЭмерсоном, фотограф продолжил:

– Не сочтите за нахальство с моей стороны, но я заинтригован вашими с профессором отношениями. Вот вы набросились на него, сбили с ног... Неужели нельзя было как-то иначе?..

– Ни в коем случае. Если Эмерсон завелся, кроме как физическим насилием его не остановить. А если бы он не остановился... Представляете, чем могла закончиться эта безумная гонка? Ноги переломал бы или, чего доброго, в расселину свалился!

– Понимаю. Вот только он, кажется, не очень-то... м-м... оценил вашу заботу.

– О-о, не волнуйтесь, это у него манера такая. – Эмерсон, по-прежнему неубедительно подволакивая ногу, ковылял в десятке шагов от нас, но я и не подумала понизить голос. – Он же англичанин, а истинному англичанину не пристало проявлять нежные чувства на публике. Наедине со мной – другое дело. Уверяю вас, это самый любящий и заботливый...

Чаша терпения Эмерсона переполнилась.

– А ну, пошевеливайтесь! – заорал он. – Сами топчетесь на месте и остальных задерживаете!

Так-то вот. Надежда на признание мистера Милвертона таяла как дым. Дальше дорога шла круто вниз, и тут уж вообще не до разговоров – того и гляди шею сломаешь. Когда сквозь пальмовую рощицу замерцали огни Баскервиль-холла, на дорогу выбежал встревоженный нашим долгим отсутствием Вандергельт, и я уж было совсем отчаялась...

Во внутреннем дворе Милвертон поймал мою руку.

– Вы не передумали? – шепнул он. – Я могу рассчитывать...

Сквозь тлеющие угли надежды вмиг пробилось радостное пламя!

– Еще бы, – выдохнула я в ответ. – Не сомневайтесь.

– Что ты там бормочешь, Амелия? – Опять Эмерсон со своими вздорными обидами! – Поторопись же!

Откуда во мне столько терпения – одному богу ведомо. Я заскрипела зубами, стиснула рукоять зонта, но из последних сил удержалась и не опустила его на голову мужа.

– Уже иду!

Еще несколько шагов – и мы остановились у двери.

– В полночь, – прошелестело у самого моего уха. – На террасе.

III

Переступив порог, Эмерсон бросился по коридору к нашей спальне с такой скоростью, точно ему сам черт на пятки наступал. И я его прекрасно понимала – из глубин дома донесся сварливый бас мадам Беренжери, а эти звуки кого угодно вынудят к бегству. Как только я зашла в комнату и закрыла дверь, мой муж начал стонать и корчить страдальческие гримасы.

– Вот, полюбуйся! – Он продемонстрировал содранный локоть. – А все твои дурацкие манеры!

Может, я бы его и пожалела, но не в такой же критический момент!

– Только послушан, что сейчас произошло, Эмерсон! Ты из кожи лез, чтобы мне помешать, но... – Тут он, разумеется, встрял, а я повысила голос: – Мистер Милвертон готов обо всем рассказать! Ты понял?! Он готов сознаться? Мне – и больше никому!

– А погромче нельзя? – вскипел Эмерсон. – Тебя еще не все в доме услышали!

Справедливо, хоть и не слишком вежливо. Я перешла на шепот:

– Юноша места себе не находит. Уверена, он не задумывал убийства, его что-то подтолкнуло.

– Угу, – с издевкой хмыкнул мой муж. Отшвырнув рубашку в сторону, встал на резиновый коврик в ванне и взял губку. – А что он, собственно, сказал? Дословно?

– Спокойствия, как я посмотрю, тебе не занимать! – Я выхватила губку и сама принялась намыливать Эмерсону спину. – «Что сказал, что сказал»! До подробностей дело не дошло. Пока. Мы договорились встретиться в полночь...

– Совсем чокнулась, – умиротворенно заявил мой любящий супруг, выгнул под губкой спину и заурчал, как изнеженный кот. – Так я тебя и отпустил среди ночи на встречу с убийцей! За кого ты меня принимаешь, Пибоди?

– Я все продумала! – Губку сменило полотенце. – Ты пойдешь со мной. Спрячешься где-нибудь поблизости...

– Не выйдет! – Эмерсон отнял полотенце и собственноручно закончил туалет. – Сегодня ночью я буду сторожить гробницу. А ты запрешься на все замки и не сделаешь из спальни ни шагу.

– Что-что?! Сторожить гробницу?.. Но почему сегодня?

– Мы расчистили почти весь завал. Еще день, максимум два работы – и откроется вход в усыпальницу. Грабителям же, чтобы прорыть лаз, хватит пары часов.

Откуда ему знать, что конец коридора близок? Логичный, казалось бы, вопрос, но задавать его я не стала. Эмерсон – лучший археолог нашего, а скорее всего, и любого другого века. Обычную для мужчин несостоятельность он проявляет только в дрязгах со мной.

– А твоя охрана?

– Да что охрана! На нее надежды нет. Двое дурней, напуганных байками о проклятии фараона. Шакал взвоет поблизости – они и дадут деру. Но даже если и выстоят... все равно силы неравны. Два человека против десятков гурнехских воров! Нашу охрану просто-напросто в порошок сотрут!

– А теперь, значит, и тебя заодно с ними?

– На английского джентльмена эти стервецы напасть не посмеют.

– Ха и еще раз ха! Прикрываешься дурной славой гурнехцев и думаешь меня провести?! Испугался мадам Беренжери – так и скажи!

– Чушь! – фальшиво рассмеялся Эмерсон. – Хватит пререкаться, Пибоди. Умылась бы лучше. Давай-ка помогу расстегнуть...

Я увернулась от его протянутых рук.

– Не заговаривай мне зубы, Эмерсон, я тебя насквозь вижу. И будь любезен надеть штаны. Если надеешься, что при виде твоей бесподобной фигуры я все на свете забуду и...

На сей раз меня прервал не Эмерсон, хотя и он был совсем не прочь. В дверь постучали, мой муж заметался по комнате в поисках брюк, а голос служанки из-за двери передал приказ леди Баскервиль собраться в гостиной.

Я мигом умылась и переоделась, но в гостиную мы все-таки явились последними и были встречены напряженными взглядами, точно не к ужину опоздали, а на военный совет. Одна радость: мадам Беренжери к этому времени упилась до полубессознательного состояния; попыталась, правда, заключить в объятия Эмерсона, но промахнулась и сникла.

Зрелище впавшей в транс мадам вернуло моему мужу бодрое расположение духа, и он по-деловому четко выложил леди Баскервиль свои планы на ночь. Та сразу же в крик:

– Не-ет, Рэдклифф! Нет! Вы не можете так рисковать собой! Да пусть лучше от гробницы камня на камне не останется, чем хоть один волос упадет с вашей головы!

Мне лично за такое идиотское заявление влетело бы по первое число... но леди Баскервиль заработала не менее идиотскую улыбку профессора. Он даже изволил ласково похлопать по холеным пальчикам, что вцепились в его рукав:

– Ну-ну... Опасности нет, поверьте, дорогая.

– Согласен. – Экзальтированные вопли хозяйки ранили мистера Вандергельта в самое сердце. – Но мало ли что... Пройдусь-ка я, пожалуй, с вами, профессор. Как-никак два шестизарядника лучше, чем один. И надежный человек рядом не помешает.

Лучше бы он промолчал. Наша хозяйка зашлась в истерике. Да что же это такое! Да неужели ее бросят на съедение безжалостному чудовищу, которое расправилось со сторожем и чуть не убило Рэдклиффа!

На чары доморощенной актрисы Вандергельт оказался так же падок, как и мой супруг.

– Ив самом деле, – вскинулся он. – Нельзя оставлять дам без защиты.

Свои услуги предложили Карл и Милвертон. В конце концов сошлись на том, что Карл с Эмерсоном отправятся на охрану гробницы, а Милвертон с Вандергельтом станут сторожить дам. Эмерсон аж приплясывал от нетерпения и от ужина наотрез отказался. Пока на кухне готовили корзину с едой, я улучила минутку и чуть ли не силком вытащила мужа во двор.

– Мы не договорили, Эмерсон. Я настаиваю на встрече с Милвертоном. Учти – завтра он может и передумать!

– Не собирается Милвертон ни в чем признаваться, Амелия! Это полуночное свидание больше похоже на ловушку, а ты – на лису, которая мнит себя очень хитрой и суется прямо в капкан! Но еще вероятнее, что ваша встреча – всего лишь плод твоего безудержного воображения. В любом случае выходить за порог спальни я тебе запрещаю.

Неожиданно мрачный тон мужа слегка притушил мой пыл. Я бы, конечно, нашла что ответить, но тут Эмерсон, не обращая внимания на скользнувшую мимо Мэри, вдруг подался вперед и прижал меня к себе.

– Можешь ты хоть раз в жизни исполнить мою просьбу, Пибоди?! Я застрелюсь, если с тобой что-нибудь случится!

Он стиснул меня так, что сердце зашлось, и растворился в темноте. Миг спустя из дома донесся его нетерпеливый окрик:

– Так вы идете или нет, фон Борк?

Я подпирала спиной стену, держалась за ребра и хватала ртом воздух – одним словом, приходила в себя после нежного прощания.

– Не волнуйтесь, миссис Эмерсон... – раздался над самым ухом мелодичный голосок Мэри. – Все будет хорошо. Карл ведь рядом. Он предан профессору и защитит его от любой опасности.

– Да я и не волнуюсь. Ox... – По спине текли струйки пота, платье хоть выжимай. – Ну и жара.

– Сегодня очень жарко, – согласилась девушка, обняла меня за плечи и подтолкнула ко входу. – Пойдемте в гостиную, там посвежее.

Более отвратительного вечера я и не припомню. Леди Баскервиль очаровывала Вандергельта, игнорируя всех остальных. Милвертон погрузился в молчание и раздумья, и я, сколько ни пыталась, не смогла поймать его отрешенный взгляд. Мадам Беренжери отбуксировали в спальню, но присутствие этой особы черной тенью витало в гостиной. А главное – меня преследовали зловещие мысли о муже, моем дорогом Эмерсоне, подставляющем себя под удар не знающего жалости негодяя. Или даже шайки негодяев, из которых лишь один был нам известен. Беспощадный и полный ненависти Хабиб. Месть и жажда наживы – адская смесь, что кипела у него в душе, могла оказаться смертельной даже для такого сильного противника, как Эмерсон!

Разошлись мы рано; уже в десять часов я забралась в постель и опустила полог. Растроганная прощальным жестом мужа, отказалась даже от своей ночнойвылазки. Но сон, как назло, не шел. Ну не спалось мне, и все тут! Я смотрела на призрачную лунную дорожку, что пролегла через комнату... долго смотрела. Часа полтора. Пока наконец не поняла, что не в силах противиться ее загадочному очарованию. Луна подмигивала мне и манила в мир тайн и открытий. Пришлось подчиниться.

Я неслышно встала с кровати. Приоткрыла дверь.

Сонную тишину ночи нарушали только монотонное жужжание насекомых да заунывный вой шакала где-то в горах. Через несколько минут из-за угла дома выступил темный силуэт и двинулся через двор. Так и есть! После смерти Хасана мой муж обещал заменить его одним из наших людей.

Меня это не смутило. В любом случае красться через двор было бы глупо. Я закрыла дверь, оделась, еще раз выглянула – чтобы убедиться, на месте ли наш сторож. И шагнула к окну.

Одним коленом упираясь в подоконник, занесла было и вторую ногу, как от стены вдруг отделилась черная глыба и знакомый голос пробормотал на арабском:

– Что желает Ситт-Хаким? Пусть Ситт скажет, ее верный слуга принесет.

Я чуть не свалилась с подоконника!

– Ситт-Хаким желает вылезти в окно, Абдулла. Помоги или уйди с дороги.

Великан даже не пошевелился.

– Ночь – время алых духов и злых людей, – глубокомысленно заявил он.

Я поняла, что так просто не отделаюсь. Уселась в проеме, свесила ноги.

– Что ж ты Эмерсона одного бросил, Абдулла?

– Отец Проклятий оставил меня охранять сокровище, которое ему дороже золота всех фараонов.

Сильно сомневаюсь, чтобы Эмерсон, даже с его красочным арабским, выдал что-то подобное! Но не в этом дело... Я была возмущена до глубины души. Эточто ж получается – мой муж мне не доверяет?! Теперь меня не остановили бы даже угрызения совести, которых, разумеется, и в помине не было.

– Помоги! – без церемоний приказала я гиганту.

– О-о, – застонал Абдулла. – Прошу вас, не делайте этого! Мистер Эмерсон снесет мою голову и насадит на кол.

– Ну сам подумай, Абдулла! Что такого страшного случится, если я немного прогуляюсь? Можешь идти за мной, только на террасу не поднимайся, спрячься где-нибудь поблизости.

Я спрыгнула на землю. Наш верный слуга удрученно покачал головой, но смирился с неизбежным. Я пробиралась через заросли к террасе, зная, что он не отстает ни на шаг, хоть и не слышала сзади ни единого звука. Несмотря на гигантские размеры, Абдулла, когда нужно, двигался беззвучно и незаметно, как бесплотный дух.

В призрачном лунном свете силуэты расписанных фресками колонн казались размытыми. На самой же террасе царила кромешная тьма.

– Жди здесь, Абдулла! – шепнула я, пригнувшись к самой земле.

Эмерсон вечно обвиняет меня в опрометчивости, но я вовсе не собиралась бездумно совать нос в западню. Прежде чем подняться, спряталась за колонной и как следует осмотрелась.

А заодно и припомнила последний разговор с мужем. Мое «безудержное воображение» к ночной встрече с Милвертоном, разумеется, дела не имело – это все выдумки Эмерсона. Но с другой стороны... откуда мне знать, что фотограф собирается признаться в убийстве лорда Баскервиля? Может, он ничего и не знает об убийстве. Боже! А что, если наш кавалер решил просто поплакаться у меня на плече? Молодым людям такое заблуждение свойственно – они думают, будто весь мир живет их любовными страданиями.

В самом дальнем уголке террасы вдруг вспыхнул красный огонек. Сигара мистера Милвертона! С колотящимся сердцем, затаив дыхание, я выскользнула из укрытия.

– Миссис Эмерсон! – Юный джентльмен поднялся из плетеного кресла и загасил сигару. – Вы все-таки пришли! Да благословит Господь вашу милосердную душу.

– Ну и зрение у вас. Видите в темноте как кошка!

Я расстроилась. Хотела ведь подкрасться незамеченной.

– Скорее слух, – шепотом объяснил Милвертон. – Я вас не увидел, а услышал.

Он придвинул мне кресло, сам устроился рядом и погрузился в молчание. Не зная, о чем пойдет речь, я боялась начинать разговор первой, а Милвертон разрывался между чувством вины и сомнениями. По крайней мере, я надеялась, что он борется с собой, а не готовится покончить со мной. Один хороший удар – и даже Абдулла не спасет! Эх, жаль, зонтик остался в комнате...

Начало разговора только подлило масла в огонь моих недобрых предчувствий.

– Храбрая вы дама, миссис Эмерсон, – раздался во мраке зловещий шепот фотографа. – Выйти из дома одной, среди ночи, да еще после загадочной смерти сторожа и нескольких покушений на...

– Знаю, – охотно согласилась я. – Поступок глупый, что и говорить. Боюсь, доверчивость – один из моих основных недостатков. Эмерсон не устает мне это повторять.

– Ну что вы! Ничего подобного у меня и в мыслях не было! – воскликнул Милвертон. – Я сразу понял, что вы пришли, потому что разбираетесь в людях...

– Вот как?

– Конечно! И вы во мне не ошиблись. Я глуп и слаб, но я не преступник, миссис Эмерсон. Со мной вам ничто не грозит. Я не способен поднять руку на женщину... как, впрочем, и на любое живое существо. Вы мне поверили, миссис Эмерсон, – и теперь я готов пойти за вас на смерть!

– Будем надеяться, что до этого не дойдет. – Мне было слегка не по себе. Тревога растаяла, сменившись разочарованием. Эта пылкая речь как-то не вписывалась в предполагаемое признание убийцы. – Но все равно спасибо, мистер Милвертон... Час поздний, завтра нам рано вставать... не лучше ли перейти к делу? О чем вы хотели поговорить?

В ответ раздался странный сдавленный звук – то ли смешок, то ли рыдание – и снова голос Милвертона:

– Вот в этом я как раз и собирался признаться, миссис Эмерсон. Вы затронули самую суть, когда обратились ко мне. Я – не Милвертон.

– А кто же вы? – изумленно вытаращилась я.

– Лорд Баскервиль.

Глава девятая

I

Бедняга тронулся рассудком! Вот первое, что пришло мне в голову. Совершенное злодеяние по-разному отражается на людях; чувство вины и раскаяние принимают порой причудливые формы. Терзаясь муками совести, Милвертон убедил себя в том, что убийства не было, что лорд Баскервиль жив... и что он и есть он. Тьфу ты! Что он и есть лорд Баскервиль!

– Приятно познакомиться, – осторожно сказала я. – Видно, слухи о вашей смерти были сильно преувеличены.

– Прошу вас, – взмолился Милвертон, – не нужно смеяться надо мной!

– И не думала даже.

– Ах... ну да... – Из темноты вновь раздался смешок, больше похожий на стон. – Вы решили, что я сошел с ума. Уверяю вас, это не так... Пока еще нет, хотя временами и близок к помешательству. Позвольте объясниться.

– Будьте любезны.

– После смерти лорда Баскервиля титул по праву наследства переходит ко мне. Я – племянник его светлости.

Ничего себе! От этой новости пошла кругом даже моя трезвомыслящая голова. Понадобилось несколько секунд, чтобы переварить открытие и соединить все звенья злосчастной цепи.

– Что ж вы себе думаете, молодой человек?! – вскинулась я. – Почему живете в этом доме инкогнито? А лорд Баскервиль – покойный лорд Баскервиль, – он знал, кто вы такой на самом деле? Боже правый, да вы хоть представляете, чем может обернуться этот маскарад?

– Еще как представляю. Со дня смерти дяди места себе не нахожу, даже слег в лихорадке. Если в не болезнь, давным-давно сорвался бы из Баскервиль-холла!

– Но послушайте, мистер Милвертон... А как теперь к вам обращаться?

– Меня зовут Артур, миссис Эмерсон.

– Итак... Артур, ваше счастье, что заболели и не смогли удрать. Бегство было бы равносильно признанию вины. Вы же, как я поняла, к смерти дяди отношения не имеете?

– Слово джентльмена! – дрожащим шепотом отозвался мой собеседник.

Впечатляющая клятва, ничего не скажешь, но от сомнений она меня не избавила.

– Давайте-ка все по порядку... Артур.

– Мой отец был младшим братом его светлости, – начал юный лорд Баскервиль. – По молодости лет он совершил какой-то проступок, чем навлек на себя родительский гнев. Судя по рассказам, мой дедушка обладал совершенно необузданным нравом, а набожностью превзошел пуритан. Он жил по законам Ветхого Завета и с блудным сыном поступил так, как велит один из них, – вырвал из сердца и вышвырнул на улицу. Мой бедный отец с нищенским пособием был сослан в Африку, где ему предстояло выжить на эти крохи или умереть... – А старший брат не заступился? Артур помолчал.

– Расскажу все как на духу, миссис Эмерсон. Покойный лорд Баскервиль поддержал жестокое решение своего родителя. Меньше чем через год после вынужденного отъезда моего отца титул перешел к нему, и знаете, что он поспешил сделать? Отправить письмо в Африку с категорическим отказом от всякой помощи младшему брату. Новому лорду Баскервилю честь семьи и личные убеждения не позволяли принять отвергнутого его отцом грешника.

– Какое бессердечие!

– Это мягко сказано, миссис Эмерсон. Я с детства считал его извергом... дьяволом в человеческом обличье! – прошипел Артур.

Боже, вот так признание! Я содрогнулась. Интересно, юноша понимает, что сам себе роет могилу? Неужели он рассчитывает на мое молчание?.. А если нет – то на что тогда рассчитывает?

– Сколько раз ночами я слышал проклятия, которыми осыпал брата мой отец, когда ему было совсем... да что уж скрывать... когда возвращался домой... под хмельком. А такое случалось все чаще и чаще. Но трезвым он был превосходнейшим человеком – добрым, веселым... Мама в нем души не чаяла. Сама она родилась в Найроби, в благополучной семье, и вышла замуж вопреки воле родителей. Мы жили на те скромные средства, что достались ей по наследству, но она так любила отца, что ни разу в жизни не посетовала, не пожалела о своем решении.

Артур надолго умолк. Вздохнул.

– Полгода назад случилось то, что должно было случиться. Постоянные возлияния сделали свое дело, и отца не стало. Вот тогда-то я впервые услышал от мамы... Она сказала, что, возможно, моя ненависть к дяде несправедлива... Не в укор отцу, нет!..

– А это было непросто!

Юный лорд, погрузившись в воспоминания, меня не услышал.

– Матушка сказала, что его светлость бездетен, а значит, я его единственный наследник. Сам он даже не попытался меня найти, хотя мама, как положено, сообщила о кончине брата. Никогда мне не забыть мамины слова... «Просчеты его светлости не оправдывают твоего неуважения, сынок. Познакомиться с человеком, чье имя ты когда-нибудь будешь носить, – твой долг перед самим собой и перед семьей!»

Я уже представляла себе атмосферу, в которой вырос Артур, и прониклась сочувствием к мужественной миссис Баскервиль.

– Мама убедила меня... – со вздохом продолжал Артур. – Но ей я в этом не признался. Изобрел собственный план – бредовый, конечно, план, опрометчивый. Уезжая из Кении, сказал, что хочу посмотреть мир, а зарабатывать буду своим хобби – я с детства увлекался фотографией. Из газет мама наверняка узнала о смерти лорда Баскервиля, но она и не догадывается, что фотограф экспедиции Чарльз Милвертон – не кто иной, как ее неразумный сын.

– Ваша мать наверняка вне себя от беспокойства! – ужаснулась я. – Вы хоть передавали, что целы и невредимы?

– Она думает, что скоро получит письмо из Америки, – смущенно пробормотал Артур. – Я обещал устроиться и сообщить адрес.

Мне оставалось только качать головой и вздыхать. Бедная миссис Баскервиль... когда и что она услышит о сыне? Правда может оказаться даже страшнее неведения, которое сейчас терзает материнское сердце!

– Я хотел предстать перед дядей под вымышленным именем и завоевать его доверие и уважение, – продолжал юный джентльмен. – Да-да, миссис Эмерсон, можете ничего не говорить, сам знаю – все это наивно и похоже на плохой роман. Но ведь безобидно, поймите!.. Зимы лорд Баскервиль проводил в Египте, об этом знали все. Я добрался до Каира и по приезде тут же обратился к его светлости. Мои рекомендации...

– Липовые?

– Подлинные-то я ему никак не мог предъявить, верно? Лорд Баскервиль взял меня не задумываясь... Вот, собственно, и все. До самой смерти он не знал, кто я такой, хотя...

Артур колебался, но конец мне и самой был известен.

– Думаете, догадывался? Что ж, теперь это не имеет значения. Дорогой мой, вы должны обо всем сообщить властям. Понимаю, тем самым вы превращаетесь в главного подозреваемого...

– Подозреваемого? В чем? Полиция считает, что лорд Баскервиль умер своей смертью.

Мне не понравилась та поспешность, с которой наш юный наследник указал на эту небольшую неувязку. Но он был прав. Прежде чем искать убийцу, нужно было доказать, что лорд Баскервиль умер не своей смертью.

– Тем более, – не отступала я. – В любом случае вам придется открыться, чтобы заявить права на титул.

– Ш-ш-ш! – Артур зажал мне рот ладонью. Все мои, казалось бы, забытые страхи вернулись с новой силой, но лишь на миг. – Кто-то прячется в кустах! – едва слышно шепнул юноша.

Я убрала его руку.

– Не волнуйтесь, это наш Абдулла. Меня сторожит. Он ничего не...

– Нет! – Артур вскочил с кресла, но в заросли, к счастью, не кинулся. Постоял немного, вглядываясь в темноту, и повернулся ко мне: – Исчез. Нет, миссис Эмерсон, это не Абдулла. Рост не тот, фигура тоньше, и одежда... Длинное полупрозрачное платье...

Я ахнула.

– Женщина в белом!

II

Перед тем как расстаться с Артуром, я попросила разрешения передать наш разговор Эмерсону. Молодой человек согласился – понял, наверное, что его отказ меня не остановит. А вот уговорить его чистосердечно признаться властям так и не удалось. Кое-какой резон в его доводах действительно был. Во всем Египте не нашлось бы чиновника, способного разобраться с делом такой важности. Артур клятвенно заверил, что прислушается к советам Эмерсона; я же, в свою очередь, обещала юноше любую помощь, какая только будет в моих силах.

Говорят, признание облегчает душу. По-видимому, так оно и есть. Мой ночной собеседник ушел с террасы пружинистым шагом, что-то беззаботно насвистывая.

А вот я расставалась с тяжелым сердцем. Артур Баскервиль вызывал симпатию... вовсе не красотой, как думал Эмерсон, а открытым нравом и дружелюбием. Однако были в нем и другие, куда менее приятные черты характера. С какой легкостью он признался в подделке рекомендаций! А этот его дурацкий план знакомства с лордом Баскервилем? Словом, многое доказывало, что Артур Баскервиль пошел в отца, обаятельного бездельника, вечного неудачника. Я всей душой болела за своего юного соотечественника, но веры в него от этого не прибавлялось. Скорее всего, трогательный рассказ Артура был всего лишь попыткой завести со мной дружбу, чтобы в тяжелый час обратиться за помощью. А этот час близок... Как только Артур объявит о своих правах на титул, истина – страшная истина! – выплывет наружу.

Верный Абдулла ждал меня, спрятавшись (при его-то комплекции!) за стволом пальмы. На вопрос о привидении в белом он замотал головой.

– Не видел, ничего не видел! Глаз не сводил с госпожи. Вернее, с того черного места, куда госпожа зашла. О-о-о... не нужно говорить Эмерсону!

– Да не трусь ты так, Абдулла. Я скажу мужу, что ты меня силой удерживал, но я вырвалась и убежала.

– А может, госпожа ударит своего слугу по голове? – робко предложил гигант. – Абдулла покажет Эмерсону...

– Ой, не смеши меня.

Абдулла ответил жалобным стоном.

III

Я просто умирала от желания поделиться с Эмерсоном необычайной новостью: убийство лорда Баскервиля раскрыто! Кое-какие детали еще оставались под вопросом, я собиралась над ними серьезно поработать, но, к сожалению, уснула прежде, чем докопалась до ответов.

День начался с тревоги за Эмерсона. Здравый смысл подсказывал, что в случае каких-нибудь неприятностей в доме поднялся бы переполох. Но разве любовь прислушивается к голосу разума? Никогда еще я не собиралась так быстро, как в то утро.

Однако, несмотря на ранний час, Сайрус Вандергельт уже шагал через двор. До сих пор американец появлялся исключительно в шикарных светлых костюмах, шедеврах портняжного искусства; сегодня же на нем был рабочий наряд столь же безукоризненного покроя, но цветом потемнее и из ткани попроще, а на голове – темно-зеленое кепи полувоенного фасона с красно-бело-голубой ленточкой.

Отсалютовав потешным головным убором, Вандергельт галантно подставил руку и сопроводил меня к столу.

Нам редко удавалось видеть леди Баскервиль за завтраком, оправдываясь ночными кошмарами и усталостью, дамочка до обеда не выползала из спальни. Уверена, что плохой сон тут ни при чем, – просто без многочасовых усилий такойкрасоты не добьешься.

Каково же было мое изумление, когда я обнаружила леди Баскервиль, восседающую на своем месте за накрытым столом! Мадам явно не хватило времени заняться лицом, и выглядела она соответственно. Вандергельт, бедняга, сам посерел, взглянув на синяки под припухшими глазками и мрачные складки вокруг рта леди Баскервиль.

– Ах, что за ночь, что за ночь! – простонала мадам, ломая руки. – Вы не представляете, какой ужас...

– А вот и я! – прервал мелодраматическую сцену мистер Милвертон... вернее, Артур Баскервиль. – Тысяча извинений! К стыду своему, проспал!

Похоже, нечистая совесть и впрямь не помешала ему выспаться. Забавно, не правда ли? – из всех присутствующих только убийца выглядел довольным жизнью, свежим и отдохнувшим.

– А где же мисс Мэри? – бодро поинтересовался он, усаживаясь за стол. – Сегодня нам нельзя задерживаться – миссис Эмерсон наверняка переживает за мужа! – Артур послал мне заговорщицки благодарную улыбку.

– Наверное, от матери отойти не может. – При упоминании мадам Беренжери леди Баскервиль, как всегда, скорчила кислую мину. – Подумать только, и вы позволили этому чудовищу поселиться в моем доме! Теперь уж ничего не поделаешь... но я не желаю оставаться с ней наедине!

– Так поедем с нами, – встрепенулся Вандергельт. – Устроим вас где-нибудь в тенечке...

– Благодарю, друг мой, благодарю. Но я совсем без сил. Вы не представляете, какой ужас мне пришлось пережить этой ночью!

Вандергельт попался на крючок, затрепыхался, выпучил глаза и в изумлении округлил рот.

От сценических приемов леди Баскервиль – стонов, вздохов, всплесков руками и прочих фокусов, которыми бездарные актеры восполняют недостаток таланта, я вас избавлю. Суть же ночного ужаса сводилась к тому, что леди Баскервиль не спалось, она выглянула в окно и увидела пресловутое привидение в длинных белых полупрозрачных одеяниях.

Скосив глаза на Артура, я поняла, что нужно действовать немедленно. Наивный олух собрался осчастливить всех рассказом о встрече с Белой Леди. Вот радость для слушателей! А расспросов-то сколько будет! Где, когда, зачем... с кем.Кошмар! Я вытянула под столом ногу и изо всех сил пнула молодого Баскервиля по лодыжке. Видимо, промахнулась. Мистер Вандергельт подпрыгнул и завопил от боли. Я рассыпалась в извинениях и не умолкала, пока опасность не миновала. Артур сообразил-таки, что едва не сморозил глупость.

В течение всего завтрака американец уговаривал леди Баскервиль провести день вместе с нами, где-нибудь в тенечке угробницы. Мадам отнекивалась. Вандергельт изменил тактику и предложил составить ей компанию в Баскервиль-холле. Мадам с милой улыбкой заявила, что не станет лишать дорогого другаудовольствия, о котором он так давно мечтал.

– Отправляйтесь в свою грязную, гадкую пещеру, Сайрус, – проворковала она. – Лучше буду ждать вас здесь с хорошими новостями.

Я ерзала на стуле от нетерпения, а этому бреду, казалось, не будет конца! Спас положение Артур, предложив остаться с леди Баскервиль и защищать ее от нападок мадам Беренжери. Как только проблема разрешилась, я сорвалась с места. Следом выскочил Вандергельт, а мисс Мэри, запыхавшаяся, розовая от смущения, догнала нас уже во дворе. Признаюсь, я задала такой темп, что оставила позади даже длинноногого Вандергельта.

– Ну-ну, миссис Эмерсон! – крикнул он мне вдогонку. (А может, и «Тпру!» – кто поймет этих американцев с их ковбойскими терминами.) – Вы загоните нашу крошку мисс Мэри еще до начала работы! Волноваться-то нечего? Если бы профессору выпустили кишки, какая-нибудь сорока уже принесла бы нам новость на хвосте!

Утешил, называется. Я, конечно, понимаю, цель Вандергельт ставил благородную, вот только форма подкачала.

После целой ночи разлуки я надеялась увидеть в глазах Эмерсона хоть намек на теплые чувства, а он уставился на меня, точно впервые увидел. Озарение не сразу, но пришло, однако радостного блеска взгляду моего дорогого супруга не добавило.

– Опаздываете! – хмуро бросил он. – Принимайтесь за работу. В завале масса всякой мелочи попадается.

– Вот как? – протянул Вандергельт, поглаживая бородку. – Не слишком обнадеживает, а, профессор?

– Я давно говорил, что мы в гробнице не первые, – гаркнул Эмерсон. – Это не значит, что...

– Понял вас, понял. Можно хоть одним глазком взглянуть – и тогда уж сразу за работу? Готов даже корзины таскать!

– Ладно, – буркнул профессор. – Одна нога там, другая здесь.

По доброй воле в эту преисподнюю полез был только фанатично преданный археологии человек. Расчищенный ярдов на пятнадцать коридор круто уходил вниз, в непроглядно черный зев пещеры. Духота тысячелетий щипала глаза и забивала легкие; поистине дьявольская жара заставляла рабочих стягивать с себя одежду, оставляя тот минимум, который диктуют приличия. Любой жест или вздох поднимал столбы мельчайшей известняковой пыли; белесый порошок садился на мокрые от пота тела египтян... Жуткое зрелище, доложу вам! В клубах пыли, словно в тумане, плавали размытые пятна фонарей и грязно-белые фигуры, как две капли воды похожие на вырванные из векового сна мумии.

Мумии мне не страшны, а про жару и духоту я забыла, увидев груду обломков и мусора, которая до сих пор полностью перекрывала коридор. За ночь она как будто усохла, и теперь под потолком зияла приличная щель.

Вандергельт, бросив быстрый взгляд на торжественную процессию, украшавшую стены, поднес фонарь к тому, что осталось от кучи мусора. Я приподнялась на цыпочки... В просвете под потолком, прямо за грудой обломков, высился каменный завал – точно такой же, как перед главным входом в гробницу.

Вход в усыпальницу?!

Повинуясь приказу Эмерсона, мы поднялись к площадке перед лестницей, и тут уж я выложила этому предателю все, что думала!

– Вот, значит, где собака зарыта! Морочил мне голову сказками про грабителей, а сам надумал добраться до усыпальницы? Без меня?! И не стыдно тебе?

Эмерсон схватился за подбородок.

– Виноват, Пибоди... Вообще-то я не собирался... Слишком опасно...

– Когда это я, скажи на милость, увиливала от опасностей?! И когда это ты взял за моду носиться со мной как с писаной торбой?!

– Давным-давно. Спроси лучше, часто ли мне это удавалось. Послушай, Пибоди, ты же вечно суешься в самое пекло, вот я и решил...

– Угомонитесь, – неожиданно встрял Вандергельт. Сунув кепи под мышку, американец стирал с лица белую жижу, а та расплывалась по лбу и щекам, склеивала бородку, капала на куртку. – Выслушивать ваши споры ни у кого терпения не хватит. Что там за чертовщина, профессор?

– Конец коридора, – охотно отозвался Эмерсон. Еще бы не радоваться неожиданному спасению – мне-то он от стыда в глаза посмотреть боялся! – Колодец или шахта. Я пытался перебраться на ту сторону, но не удалось. Нашел, правда, полусгнившие щепки – все, что осталось от мостика.

– Следы грабителей? – У Вандергельта загорелись глаза.

– Очень может быть. В гробницах этого периода бездонные колодцы не редкость, так что воры должны были подготовиться заранее. Не знаю, удалось ли им добраться до усыпальницы. Пока этому нет никаких доказательств. Я обнаружил лишь глухую стену с портретом Анубиса.

– М-да... – Вандергельт по привычке пригладил бородку, и на куртку, давно утратившую щегольской вид, потекла очередная сероватая струйка. – Что ж это выходит? Либо дверь замаскировали под стену с рисунком, либо усыпальница где-то в другом месте – например, на самом дне шахты.

– Именно. Нужно прощупать каждый фут потолка и пола. Чем ближе усыпальница, тем больше шансов нарваться на западню. Работы по горло, а значит...

– ...принимаемся за дело! – выпалила я.

– Угадала, Амелия.

Не только угадала, но и уловила сарказм в профессорском тоне. На этот раз издевка сошла ему с рук – передо мной мерцали звезды научных открытий! Запал археолога затуманил мозги сыщику, и только очутившись у своей мусорной кучи на площадке перед гробницей, я сообразила, что о невероятном признании Артура Баскервиля мои муж так ничего и не знает.

Не страшно, решила я. Время терпит. В конце концов, Артур обещал дождаться встречи с Эмерсоном, а до тех пор не предпринимать никаких опрометчивых шагов...

Перелистав несколько страниц, недоброжелательные личности вполне могут обвинить автора в преступном легкомыслии. Но позвольте – где же здесь моя вина? Способностями меня бог не обидел, грех жаловаться, однако пророческим даром не наделил. Откуда же мне было знать, чтопроизойдет за этот длинный рабочий день? Впрочем, явись к Эмерсону сама Кассандра со зловещими предсказаниями, мой муж попросил бы ее подождать до вечера. Я не преувеличиваю, поверьте! Вы в этом убедитесь, услышав, как он отнесся к сногсшибательной новости о юном лорде Баскервиле.

Поговорить с Эмерсоном удалось только во время обеденного перерыва. Мы устроились на покрывале под тентом, который спасал меня от солнечного удара. Мэри спустилась в гробницу, чтобы, воспользовавшись отсутствием рабочих – а следовательно, и клубов пыли в воздухе, – зарисовать последний из портретов на стене коридора. Карл, ясное дело, не отходил от нее ни на шаг. Вандергельт, мигом расправившись с обедом, снова нырнул в пещеру, да и Эмерсон не задержался бы...

– Погоди! – Я вцепилась ему в рукав. – Не хочешь узнать, что рассказал мне Артур?

– Проклятье! Я же запретил тебе выходить из дома! И Абдулла хорош! Вот погоди, доберусь я до него!

– Он тут ни при чем.

– Ну еще бы! С тобой сам дьявол не справится!

– Тем более. Хватит шуметь, лучше послушай, не пожалеешь. Артур признался...

– Артур?! Да ты, как я погляжу, с убийцей на дружеской ноге! Минуточку... Какой Артур? Разве он не Чарльз?

– Я сказала – Артур, потому что если бы ты услышал титул, то вообще бы ничего не понял. Чарльз Милвертон – вовсе не Чарльз Милвертон.

Эмерсон с нетерпеливым вздохом вытянулся рядом и закатил глаза, но стоило мне добраться до сути, его деланно скучающая мина слетела в два счета.

– Боже правый! Если он не врет...

– Думаю, нет. Какой смысл?

– Никакого... Все легко проверить. Ну и дела. Незавидное положение у парня – это-то хоть он понимает?

– Разумеется. Готов даже пойти к властям. Кому открыться – вот вопрос.

– Гм... – Эмерсон ткнул пальцем в подбородок. – Пожалуй, лучше сразу обращаться в Каир. Представляю, какой это будет сюрприз!

– Сюрприз в том, что наследник лорда Баскервиля инкогнито жил в Баскервиль-холле. А о существовании племянника наверняка уже известно. Как это я сама не догадалась... Кому выгодна смерть лорда Баскервиля? Прежде всего наследнику. Вывод? Артур – главный подозреваемый.

– При том условии, что лорд Баскервиль действительно убит. А кто мне доказывал, что преступник – Армадейл?

– Вспомнил! – возмутилась я. – Когда это было! Мы ведь ничего не знали о Милвертоне... то есть об Артуре Баскервиле! Он, конечно, утверждает, что не убивал...

– Неужели?

– А ты чего ожидал? Чистосердечного признания?

– Я-то нет. Тыожидала, если мне память не изменяет. Ну ладно. Вечером поговорю с этим олухом, подумаем, как ему выкрутиться. А сейчас за работу.

– Мне кажется, откладывать опасно...

– А мне не кажется. Переживай лучше за гробницу.

Мэри справилась с заданием и вернулась в Баскервиль-холл, мужчины не вылезали из пещеры, а я не покладая рук перебирала мусор. Ближе к вечеру среди камней и россыпи известняка стали попадаться глиняные осколки, кусочки синего фаянса и масса крохотных бусинок. Я как раз вылавливала одну из таких бусинок, когда над корзинкой с моими находками нависла тень.

– Ах, какая жалость, какая жалость! – Мистер О'Коннелл приветственно взмахнул шляпой и устроился на корточках рядом со мной. – Ну можно ли портить прелестные дамские ручки грубой работой!

– Напрасно стараетесь, – парировала я. – Ваше ирландское обаяние, мистер О'Коннелл, на меня не действует. Зачем явились? За вами глаз да глаз, опять какую-нибудь беду накаркаете. Несчастья за вами по пятам ходят!

– Сжальтесь над несчастным, миссис Эмерсон! Я сам не свой сегодня... и точка! О-ох! – Он протяжно вздохнул.

Мой план привлечения пронырливого репортера на нашу сторону требовал изменения тактики. Я улыбнулась:

– Что, не удалось вернуть симпатии мисс Мэри?

– Прозорливая вы леди, миссис Эмерсон. Да, да, да! Так и есть! О, моя богиня, владычица моей души! Она все еще гневается!

– Поклонников ей хватает, скучать не приходится. А вспоминать нахального рыжего журналиста и вовсе времени нет.

– Спасибо на добром слове, – мрачно буркнул О'Коннелл. – То-то и оно. Я пришел прямо из Баскервиль-холла. Мисс Мэри не хочет меня видеть. Даже не вышла поздороваться! Прислала записку и потребовала убираться вон из дома, иначе, мол, слуги вышвырнут. Я сражен, миссис Эмерсон. Меня уложили на лопатки – и точка. Умоляю, помогите, миссис Эмерсон. Согласен на любые условия.

Я чуть ли не носом зарылась в корзину. О'Коннелл наверняка решил, что мне попался на редкость любопытный археологический экземпляр, на деле же я прятала от него довольную улыбку. Вот повезло так повезло! Вместо того чтобы идти на компромисс, я сама могла диктовать условия!

– И что вы предлагаете?

Настал черед О'Коннелла разыгрывать спектакль. Он мялся, теребил края куртки, утирал пот... но когда наконец открыл рот, речь его полилась подозрительно гладко. Этот пройдоха подкатил с заготовленным планом.

– Обаяния мне не занимать, сами знаете, миссис Эмерсон, – потупив голубые глазки, скромно заявил он. – Только как же я пущу его в ход, если мне на дверь указали? Вот получить бы приглашение в Баскервиль-холл... да пожить бы там немного...

– Ой-ой-ой! – Я сделала круглые глаза. – Вы требуете невозможного, мистер О'Коннелл!

– С леди Баскервиль проблем не будет, – возразил ирландец. – Она меня обожает!

– В отличие от Эмерсона.

– И его уломаю.

– Хотела бы я знать как.

– Н-ну... скажем, пообещаю все свои статьи перед отправкой в Лондон показывать профессору.

– Неужели пойдете на это?

– Чертовски... ох, прошу прощения, мэм, от чувств обезумел... Оченьне хотелось бы, но что поделаешь. Ради мисс Мэри...

– Любовь, любовь! – Я позволила себе подпустить шпильку: – Верно говорят, что она даже преступника наставит на путь истинный.

– Сказали бы лучше – даже мудрецу размягчит мозги. – О'Коннелл неожиданно печально, без намека на шутовство, улыбнулся. – А вам ведь, миссис Эмерсон, обаяния тоже не занимать. И доброты... Прячьте не прячьте – меня вам не провести!

– Вздор! – отрезала я. – Идите-ка подобру-поздорову, мистер О'Коннелл, пока на Эмерсона не нарвались. Вечером я с ним поговорю.

– А прямо сейчас нельзя? – заныл хитрец. – Умираю от тоски!

– Не искушайте судьбу. Завтра появитесь в это же время... может, я вас и обрадую.

– О, я знал! – завопил ирландец. – Знал, что такая прелестная леди не откажет в просьбе несчастному влюбленному! – Он обхватил меня за талию и звучно чмокнул в щеку.

Я тут же хвать зонтик! Только размахнулась – рыжеволосый наглец увильнул, засиял всеми своими веснушками, послал мне воздушный поцелуй и удалился вразвалочку.

Далеко он не ушел. Всякий раз, поднимая голову, я видела в толпе зевак огненную шевелюру. Встречаясь со мной взглядом, О'Коннелл то вздыхал и театрально прикладывал руку к груди, то нахально подмигивал, ухмылялся и салютовал шляпой. Я веселилась от души, хотя виду, конечно не подавала. Приблизительно через час ирландец с площадки испарился – не иначе как решил последовать моему совету и не искушать судьбу.

Золотой шар уже висел над пиками западных гор, длинные серовато-голубые тени ложились на землю, я по-прежнему выискивала среди камней все, достойное интереса, как вдруг площадка перед входом заполнилась рабочими. Эмерсон не мог отпустить людей до наступления темноты... Я бросилась в пещеру.

Груда мусора в конце коридора заметно уменьшилась, обнажив край массивной каменной глыбы. Эмерсон с Вандергельтом сидели на корточках, не отрывая глаз от пола, о чем-то переговаривались, кивали, качали головами. Заметив мою тень, Эмерсон оглянулся.

– Иди-ка сюда, Пибоди! Что скажешь?

Он ткнул пальцем в какой-то предмет, темный и на вид очень хрупкий, местами присыпанный известняковой пылью, которую Вандергельт тут же принялся счищать небольшой щеточкой.

В археологии я не новичок, гадала недолго. Странного вида предмет мог быть только мумифицированной рукой человека. Кожа по большей части была содрана, а оставшаяся напоминала пергамент, кости почернели и усохли. По иронии судьбы, лучше всего сохранились самые тонкие и хрупкие кости пальцев; они казались почти живыми и словно бы тянулись к свету... умоляли о свободе...

Глава десятая

I

Даже понимая, что передо мной всего лишь скелет, я была растрогана до слез. Но делиться неуместными чувствами не стала – настоящему археологу сантименты не к лицу.

– А где остальное?

– Под плитой, – ответил Вандергельт. – Вот вам пример кары Божьей. Вор был пойман за руку в буквальном смысле.

Я запрокинула голову. В потолке зияла ровнехонькая прямоугольная дыра.

– Кары Божьей, говорите? По-вашему, это случайность?

– Маловероятно. – Эмерсон привычно уткнул палец в подбородок. – Порода здесь ненадежная, в этом мы на своей шкуре убедились... но уж больно ровный кусок выпал. Похоже, его специально вырезали и закрепили так, чтобы он придавил вора, если тот ненароком заденет потайной механизм. Великолепно! С похожими устройствами мы с тобой и раньше сталкивались, Пибоди, но это мастерски исполнено!

– Плита фута в два толщиной, – добавил Вандергельт. – От бедолаги мало что осталось.

– Достаточно, чтобы навести ужас на рабочих.

– А почему, собственно? – удивилась я. – Люди опытные, мумий и скелетов за свою жизнь столько выкопали – не сосчитать...

– Да, но не при таких же обстоятельствах. Посмотри на этот скелет их глазами. Чем не действие фараонова проклятия?

Из бездонной пропасти эхом донеслось: «Проклятия... клятая... клятая...»

– Ну вас, профессор! – замахал руками Вандергельт. – Вы и на меня страху нагоните. А что, друзья,не поставить ли нам на сегодня точку? Скоро ночь, работы здесь еще непочатый край...

– Как это – точку? Отложить до завтра? Ну нет, я должен увидеть, что там, под плитой! Пибоди, позови Карла и Абдуллу.

Процедура оказалась невероятно сложной, отняла массу времени и сил, но мы все-таки подняли плиту, обнаружив под ней останки злосчастного грабителя. То, что лежало у наших ног, когда-то было живым человеком... Плита буквально размазала его по полу. Даже череп раскололся вдребезги.

– Проклятье, – буркнул Эмерсон. – Вот когда нужен фотограф! Амелия, сбегай за...

– Да вы что, профессор! – ужаснулся Вандергельт. – Как можно отправлять даму ночью в горы!

– А разве уже ночь?

– Позвольте, герр профессор, я набросаю на скорую руку, – предложил Карл. – До искусства мисс Мэри мне далеко, но...

– Отлично, – оборвал немца Эмерсон. – Действуйте. – А сам взял щеточку и принялся смахивать сероватый налет с костей.

– Что вы там ищете, хотел бы я знать? – недовольно приговаривал Вандергельт, вышагивая взад-вперед по коридору. – Склепы грабили нищие крестьяне, ничего ценного у этого парня быть не могло...

Эхо последних слов еще звучало в пещере, когда под щеточкой сверкнула и растаяла золотая искорка.

– Воск, – приказал Эмерсон. – Пибоди, воск сюда немедленно!

Я бросилась наверх, мигом растопила на спиртовке парафиновый воск, который в экспедициях мы всегда держим под рукой, и кубарем скатилась обратно. Эмерсон уже успел очистить от грязи тот самый предмет, что приветствовал нас золотым блеском.

Вырвав у меня обжигающую пальцы банку, Эмерсон тонкой струйкой вылил воск на землю. Я успела заметить лишь цветные вспышки: синие, красно-оранжевые, зеленые искры рассыпались во все стороны – и миниатюрный фейерверк угас под быстро застывающим воском.

Лишь переложив драгоценную находку в коробочку, профессор согласился наконец объявить перерыв до утра. В ночном дозоре остались Карл и Абдулла.

Почти всю дорогу Эмерсон молчал, но на подходе к дому вдруг обратился к Вандергельту:

– Об этой штуке никому ни слова. Даже леди Баскервиль.

– Но...

– Я доложу ей, когда сочту нужным. Черт побери, Вандергельт, у наших слуг полно родни в окрестных деревнях. Если кто-нибудь пронюхает, что мы нашли золото...

– Понял вас, понял. Позвольте... куда же вы?! – крикнул американец вдогонку моему мужу.

Вместо того чтобы через ворота пройти во внутренний дворик, Эмерсон направился вокруг дома.

– К себе, куда же еще, – последовал невозмутимый ответ. – Передайте леди Баскервиль, нам нужно полчаса, чтобы привести себя в порядок.

Предоставив озадаченному американцу возможность сколько угодно хлопать глазами и скрести в затылке, мы прошли к жилому крылу и влезли в спальню через окно. Я была в восторге от простоты и удобства этого способа. Восторг, правда, поутих при мысли о субъектах, которым этот простой и удобный путь тоже не заказан.

Эмерсон тут же бросился к лампе.

– Пибоди, дверь!

Когда все запоры и крючки были на местах, а шторы опущены, он достал из кармана коробочку, расстелил носовой платок и осторожно переложил находку. Я склонилась над столом.

Не устаю повторять, что мой муж – гениальный археолог! Его решение использовать воск было единственно верным; попытайся он вынуть расколотую вещицу по кусочкам, пришлось бы распрощаться с надеждой ее восстановить.

На столе лежало древнее египетское нагрудное украшение, что-то вроде кулона, выполненное в форме жука-скарабея. Центральная часть подвески, вырезанная из ляпис-лазури, практически не пострадала. А вот крылышки из тончайшей золотой нити с капельками бирюзы и сердолика были так изуродованы, что их первоначальную форму мог угадать лишь специалист своего дела – такой, например, как я. По широкому золотому ободу вокруг фигурки жука вилась замысловатая вязь иероглифов. Каждый крошечный значок был вырезан из драгоценного камня и утоплен в золотое основание. От надписи мало что осталось – значок «анх», вырезанный из ляпис-лазури, да чуть видный осколок бирюзы, некогда означавший какой-то иероглиф.

– Боже правый! И как еще хоть что-то сохранилось? Плита могла расплющить это чудо в лепешку.

– Подвеска оказалась под телом грабителя, – объяснил Эмерсон. – Бедолага принял удар на себя. Со временем плита осела, золотые части смялись, но хотя бы не рассыпались в пыль.

Воображение рисовало мне картины драмы вековой давности с такой ясностью, словно мой дух незримо витал в пещере в тот роковой день...

Коптящие светильники едва рассеивают мрак в усыпальнице, крышка саркофага отброшена, пустые глазницы мумии повергают в трепет непрошеных гостей, те мечутся вокруг, хватают пригоршнями драгоценные камни, запихивают золотые статуэтки и инкрустированные сосуды в мешки~ В надежде отвести от себя гнев богов кто-то срывает с мумии царский амулет, вешает на шею, поближе к лихорадочно бьющемуся сердцу, и мчится к выходу вслед за остальными~ Грохот упавшей плиты наверняка прервал сон караула гробницы; жрецы навели порядок в последнем пристанище своего фараона, но не тронули карающую плиту – свидетельство немилости богов к осквернителям вечного покоя фараонов.

Вздохнув, я вернулась из глубины веков в современность. К Эмерсону, который как раз укладывал драгоценную вещицу в коробочку.

– Эх, прочитать бы надпись на ободке, – мечтательно протянула я. – Узнали бы имя хозяина гробницы.

– Ага! – злорадно ухмыльнулся мой муж. – Не догадалась?

– А ты что же...

– А я-то сразу! И ты бы догадалась, если в блеск золота глаза не застилал. Ну давай, Пибоди, шевели мозгами! Просветить?

– Обойдусь! Не мешай, дай подумать. Та-ак... Имя и лицо фараона были стерты... Отсюда вывод – он был из еретиков... Это мог быть даже сам Эхнатон, если усыпальницу принялись готовить в начале его правления, до того как он покинул Фивы и запретил поклоняться прежним богам... Однако из тех иероглифов, что сохранились, «Эхнатон» не получается. А получается... – Я зажмурилась, напрягая память. – Тутанхамон! Вот!

– Угу, – буркнул Эмерсон.

– Что нам известно о правителях этого....

– Хватит, – беспардонно отрезал мой муж. – Мне оних известно все; лекции будешь читать кому-нибудь другому. Поторапливайся, у нас еще полно дел.

Ох уж эта мне научная ревность. Эмерсон терпеть не может быть на вторых ролях. Ну и пусть. «Лекцию» я закончила мысленно, пока приводила себя в порядок для вечернего свидания с леди Баскервиль.

О Тутанхамоне, собственно, мало что известно. Правил совсем недолго; женился на одной из дочерей Эхнатона, но еретические взгляды своего тестя не воспринял... Открытие гробницы любого египетского фараона – удача для археолога невероятная, и все же я была слегка разочарована. Куда любопытнее было бы найти останки кого-нибудь из великих Аменхотепов или, скажем, Тутмосов...

К нашему приходу в гостиной уже собралась вся компания. Эмерсон напрочь забыл о существовании мадам Беренжери. Нужно было видеть, как у него вытянулось лицо, когда он обнаружил на диване дебелую матрону в очередном несуразном наряде а-ля египетская царица. К счастью, мадам, как и все остальные, раскрыв рот внимала рассказу Вандергельта о нашей трагической находке. Американец с животрепещущими подробностями описал останки грабителя (о подвеске он не заикнулся).

– Бедный, бедный... – шепнула мисс Мэри. – Какая страшная судьба! Оплаканный матерью, женой, детьми... он лежал там сотни лет...

– И поделом! – процедила леди Баскервиль. – Преступник другой судьбы и не заслуживает.

– Душа грешника корчится в гееннеогненной! – с завыванием сообщила мадам Беренжери. – Страшный суд... вечная кара... э-э-э... Раз уж вы настаиваете, мистер Вандергельт, я, пожалуй, выпью еще капельку шерри.

Американец послушно вскочил. Мисс Мэри побледнела, однако рта не раскрыла. А я, признаться, даже обрадовалась. По мне, чем быстрее мадам допилась бы до беспамятства, тем лучше.

Леди Баскервиль сверкнула злобным взглядом в сторону необъятной фигуры на диване, резко поднялась и заняла излюбленное место у окна. На фоне белоснежных стен ее затянутая в корсет талия выглядела как всегда эффектно, но меня, ей-богу, от этой картины уже тошнило.

– Итак, Рэдклифф... Как по-вашему – мм близки к цели?

– Очень может быть. Завтра на рассвете продолжим работу. Но теперь нам без фотографа не обойтись. Милвертон, вы должны... Проклятье! Где же он?

Век мне не забыть тот жуткий момент. Кровь застыла в жилах, ледяная дрожь прокатилась по позвоночнику. И сколько бы ни фыркал Эмерсон, я буду стоять на своем – предчувствие трагедии камнем легло мне на сердце.

– Наверное, у себя, – повела плечиком леди Баскервиль. – Я сама предложила ему прилечь после обеда. По-моему, его лихорадило.

Взгляд Эмерсона метнулся ко мне. Мы поняли друг друга без слов. Уловив этот немой разговор, леди Баскервиль побледнела:

– В чем дело, Рэдклифф? Что-нибудь случилось?

– Нет, – бросил Эмерсон. – Мне нужен Милвертон. Пойду позову, а вы ждите здесь.

Еще чего! По коридору я летела следом за мужем. Опередив меня всего на пару шагов, Эмерсон без стука распахнул дверь в спальню Артура. В комнате царила темнота, но шестое чувство, которое всегда предупреждает нас о присутствии другого человека, меня не подвело. Здесьникого не было.

– Сбежал! Я так и знала!

– Не спеши с выводами, Амелия... – Эмерсон чиркнул спичкой. – Может, он вышел прогуляться или... – Фитиль лампы вспыхнул, и любые безобидные объяснения растаяли как дым.

Вся спальня была перевернута вверх дном. Дверцы шкафов нараспашку, ящики комода выдвинуты, на полу груды белья и одежды. И лишь кровать, убранная с почти военной педантичностью, выглядела островком спокойствия в этом море хаоса.

– Знала же... – простонала я. – Знала... А может, он все-таки не сбежал, а? Может, искал что-нибудь?

– Например? Нет, Пибоди, боюсь, ты была права с самого начала. Черт бы побрал шельмеца, ну и гардероб! Вовек не разобраться, что пропало!

Пошуровав среди разбросанной одежды, Эмерсон отпихнул ширму, целомудренно скрывавшую угол с удобствами.

– Так... Бритвенные принадлежности на месте... И что это значит? Да ничего. У него мог быть второй комплект. Или же бросил второпях, решил, что купит новый. Плохо, Пибоди. Для юного лорда Баскервиля все складывается чертовски плохо!

Пронзительный крик возвестил о появлении хозяйки. Белая как мел, с расширенными от ужаса глазами, леди Баскервиль повисла на руке Вандергельта.

– Где мистер Милвертон?! – взвизгнула она. – И что значит... Рэдклифф!!! Почему вы сказали...

– Милвертона, как видите, здесь нет. К тому же Милвертон вообще не... словом, на самом деле его зовут Артур Баскервиль. Он племянник вашего покойного супруга, леди... Эй, Вандергельт, держите ее!

Эмерсон ринулся на помощь американцу. Стоит ли объяснять, что леди Баскервиль немедленно упала в обморок, и, разумеется, самым изящным образом. Джентльмены сражались за право подхватить безвольно поникшее тело, я же молча наблюдала за этим поединком. Победа осталась за Вандергельтом.

– Святые угодники! – воскликнул победитель. – Потактичнее никак нельзя было, профессор? А эта чертовщина с Милвертоном... Баскервилем... как его там! Неужели правда?!

– Разумеется, правда!

– Ну и денек! Сюрпризы один за другим. Слушайте-ка, я отнесу леди Баскервиль в ее спальню и вернусь. Сообразим, что делать дальше.

– Я и так знаю, что делать дальше, – парировал Эмерсон. – И займусь этим немедленно.

Генеральским шагом промаршировав через комнату, он скрылся в коридоре. Следом исчез Вандергельт со своей ношей. Я огляделась в поисках хоть какого-нибудь ключика, хоть какой-нибудь зацепки, которую мы в спешке упустили. Трусливое бегство Артура подтверждало мои подозрения. Казалось бы, ликовать нужно – как-никак раскрыто преступление... а у меня на душе кошки скребли.

Ну почему он сбежал? Еще утром выглядел таким довольным, весь светился от облегчения... Что могло произойти, пока нас не было?

Нет... Что-то тут не так. Я это чувствовала нутром. Кожей, по которой вдруг побежали мурашки. Стоя посреди комнаты, я снова и снова обшаривала ее взглядом. Шкаф открыт – ничего и никого.Ширма отброшена к стене, там не спрячешься... Но в спальне было еще одно место, куда мы даже не заглянули. И как это я о нем забыла? Сама ведь в поисках пропажи первым делом лезу под кровать.

Я опустилась на четвереньки, приподняла длинные складки покрывала...

Если верить Эмерсону, он прибежал на мой дикий крик. Не помню, честное слово, не помню. Но точно знаю, что Эмерсон как по волшебству возник в комнате и рухнул рядом со мной.

– Пибоди, девочка моя дорогая! Что с тобой? Тебе нехорошо? Голова закружилась?

– Нет! То есть... не мне! Ему! Он там... там, под кроватью...

– Боже правый! – Эмерсон схватил безжизненно вялую руку юноши.

– Не трогай! – завопила я. – Он еще жив, но очень плох! И неизвестно, что повреждено. Кровать сумеем поднять?

В такие минуты мы с Эмерсоном действуем как единый организм. Он бросился к изголовью, я встала напротив; мы осторожно приподняли кровать и отставили в сторону.

Артур Баскервиль лежал на спине, неестественно вытянув ноги и прижав руки к бокам, – в позе, до ужаса напоминающей то положение, в котором египтяне укладывают свои мумии. И, кажется, не дышал...

Эмерсон подсунул ладонь ему под голову.

– Та-ак, понятно. Его ударили по голове... Боюсь, проломили череп. Умница, Пибоди, что не позволила тащить его из-под кровати.

– Пошлю кого-нибудь за...

– Посиди чуть-чуть, любовь моя, отдышись. На тебе лица нет.

– Обо мне не беспокойся, Эмерсон. Хочешь – сам пошли за врачом, только побыстрее, все могут решить минуты.

– Ты останешься с ним?

– Ни на шаг не отойду.

Эмерсон кивнул. Сильная, дочерна загорелая рука легла на мое плечо; то был жест друга и единомышленника. И опять мы поняли друг друга без слов. Человек, напавший на Артура Баскервиля, хотел его убить. С первого раза ему – или ей – это не удалось. Не дать убийце шанса повторить попытку – вот в чем была наша задача.

II

Вернуться к себе в спальню мы смогли лишь глубокой ночью, и я тут же с протяжным стоном рухнула на кровать.

– Что за день!

– Приключений с лихвой. Я ушам своим не поверил. Неужели ты признала, что это дело тебе не по зубам? – ехидничал Эмерсон, ловко расстегивая пуговички на платье. Я не возражала против ехидства, лишь бы чувствовать нежность его рук. Даже позволила снять с себя обувь и чулки.

– Ох... Что ты возишься со мной, как с ребенком? Устал не меньше моего...

– Но тебе ведь понравилось, – улыбнулся Эмерсон.

– Еще как! – Я благодарно клюнула его в ямочку на подбородке, приложила ладонь к щеке. – Твоя очередь. Ложись и попробуй вздремнуть. Все равно ведь вскочишь ни свет ни заря.

Эмерсон поцеловал ладонь (я не преувеличивала, читатель, когда говорила, что мой муж удивительно нежен), но тут же вывернулся из-под руки, вскочил и принялся расхаживать по комнате.

– Нет, Пибоди, не до сна – слишком взвинчен. И не трясись надо мной, тебе прекрасно известно, что я могу сутками не спать.

Мне тоже не спалось. Я села на кровати, поудобнее пристроив подушки под спину.

– Все, что мог, ты для Артура сделал. До утра он будет под присмотром врача, да и Мэри, уверена, его не оставит. Бедняжка вся испереживалась. Красивая пара, правда? В другой ситуации сердце бы радовалось. Ты заметил, как мрачно качал головой доктор Дюбуа? По-моему, он особых надежд не питает. Ну а я настроена оптимистически. Все-таки организм молодой, сильный... выкарабкается.

– Угу. Но когда он сможет говорить? Если вообще когда-нибудь сможет! – Судя по реакции, такие мелочи, как любовь и страдания молодых людей, Эмерсона не тронули. – Проклятье! Все из рук вон плохо, Пибоди! Как прикажешь работать, если кругом творится черт знает что? Пора покончить с этой свистопляской.

– Наконец-то! Выходит, ты пришел к тому же выводу, что и я? Нужно найти Армадейла, так? И выжать из него признание.

– Может, так, а может, и нет. Но что-то делать нужно, – угрюмо буркнул Эмерсон. – Армадейл, говоришь? Что ж... Милвертона-Баскервиля мы из списка подозреваемых исключили... вернее, кто-то его исключил. Остается Армадейл, будь он проклят. Не путался бы у меня под ногами – может, так бы ему все и сошло. А теперь пусть пеняет на себя.

– Твой план? – вопросила я. Разумеется, у меня уже имелся свой собственный, но зачем же лишать человека инициативы?

– Найти негодяя. Тут, правда, есть одно «но»... Наши люди здешних гор не знают, так что придется обратиться за помощью к гурнехцам. Ну ничего... Кое с кем из этих хитрых дьяволов я не раз сталкивался, многим могу старый должок припомнить. Полагаю, настало время расплатиться.

– Замечательно!

У Эмерсона, как у хорошего фокусника, полные рукава сюрпризов. Кто бы мог подозревать за ним способности к шантажу (а иначе, согласитесь, его план не назовешь). Уверена, что под «старыми долгами» подразумевались какие-то темные делишки местных мошенников – подделка или подпольная продажа исторических ценностей. Шантаж так шантаж! Я была двумя руками «за»!

– На это уйдет все утро, – продолжал Эмерсон. – Так что работы в пещере лягут на тебя, Амелия.

– Разумеется.

– Что за легкомысленный тон? Запомни – осторожность и еще раз осторожность. Там на каждом шагу могут быть ловушки. И учти вот еще что...

Если доберешься до усыпальницы и сунешь туда нос без меня – разведусь.

– Само собой.

Эмерсон поймал мой взгляд. Насупился. Расплылся в ухмылке до ушей. И расхохотался.

– Неплохая мы с тобой парочка, а, Пибоди? Слушай-ка, я все забываю сказать... костюмчик тебе к лицу. Отличный дневной туалет. Странно, что другие дамы фасон не переняли.

– Кальсоны и фуфайка – отличный дневной туалет? Не смеши меня, Эмерсон! И не увиливай. Мы еще не все обсудили.

– Именно. – Эмерсон присел на кровать, приподнял мои ноги и приложился губами к каждой босой ступне по очереди.

Все мои попытки вырваться были тщетны. Впрочем... что уж скрывать... не очень-то я и старалась.

Глава одиннадцатая

К утру состояние Артура Баскервиля не изменилось. Но сам факт, что юноша пережил ночь, вселял надежды, и мне удалось убедить в этом доктора. Суетливый кругленький французик с набриолиненными усами, доктор Дюбуа пользовался немалой популярностью в европейской колонии Луксора. Ну, мне-то на репутации наплевать! Я его лично проэкзаменовала и согласилась, что кое-какими элементарными врачебными навыками мсье Дюбуа все же обладает. На консилиуме мы решили пока обойтись без операционного вмешательства: череп у пациента был проломлен, однако кость мозг не повредила. Конечно, я порадовалась за Артура, но как все же здорово было бы исполнить роль ассистента при такой уникальной операции!

Словом, помочь Артуру мы ничем не могли, разве что запастись терпением и уповать на его молодость. Более или менее приличная больница находилась в Каире, везти туда больного в таком состоянии было бы чистейшим безумием. Юный Баскервиль остался в доме покойного дядюшки.

Леди Баскервиль вызвалась ухаживать за новообретенным племянником – вполне естественный порыв, который нашел бы поддержку, если бы не мисс Мэри. Девушка твердила, что ни за что не бросит бедного молодого человека. Леди Баскервиль возмутилась, в ее голосе зазвенели металлические нотки. Спор разгорался не на шутку, пока Эмерсон не положил ему конец, заявив, что нанял в Луксоре сиделку. Несмотря на всю неприязнь к церковникам, не могу не признать, что при виде круглолицей улыбающейся особы в черном одеянии на душе у меня стало легче.

Познакомившись с сиделкой, мы с Эмерсоном немедленно отправились в Долину Царей – мой муж не мог и на день оставить свою драгоценную пещеру. По дороге мне пришлось здорово попотеть: Эмерсон галопом скакал по тропинке, словно минутное опоздание грозило мировой катастрофой. С большим трудом, но все же удалось его нагнать.

– Проклятье! – бурчал он на ходу. – И так людей не хватает, а тут... От Мэри сегодня толку мало, как пить дать будет квохтать целый день над своим...

Я выбрала самое удачное время, чтобы посвятить мужа в свой гениальный план насчет О'Коннелла. Эмерсон отреагировал на удивление спокойно.

– Увижу этого... рядом – получит под зад коленкой!

– Придется обойтись без таких трюков. О'Коннелл нам нужен.

– Нет, не нужен.

– Нет, нужен. Предоставив эксклюзивные права, мы сможем держать его под контролем. Это первое. И второе. Ты сам сказал, что людей не хватает. Кто-то должен постоянно быть при дамах в Баскервиль-холле. Остальные на раскопках. В археологии О'Коннелл не смыслит, но парень он крепкий и сообразительный. Мне было бы спокойнее знать, что в доме есть на кого положиться. Мэри за всем не уследит. У нее работа, взбалмошная мать, а теперь еще и Артур!

– Верно.

– С этим ты согласен? Очень рада. Армадейл разгуливает где-то поблизости. Что, если он готовит новый удар? Можешь считать меня фантазеркой...

– Ты и есть фантазерка.

– ...но мне тревожно за мисс Мэри. Однажды Армадейл уже делал ей предложение, возможно, и до сих пор сгорает от тайной страсти. А вдруг ему придет в голову увезти девушку силой?

– И махнуть через пустыню на белом верблюде?

– Очень смешно.

– Мне известна твоя слабость к юным парочкам, Амелия. Если Армадейл и болтается где-то в горах, то лелеет совсем другие планы. Однако по сути ты права. Зачем, думаешь, я нанял профессиональную сиделку? Нападение на липового Милвертона должно было закрыть ему рот на веки вечные. Сразу не удалось, но могут ведь и еще раз попытаться.

– А-а! Выходит, ты тоже об этом подумал!

– Естественно. До старческого маразма мне еще далековато.

– Как насчет самой сиделки? Мы не имеем права подвергать ее смертельной опасности.

– Пока Милвертон в коме, особой опасности нет. С другой стороны – кто знает?.. У нашего невидимки могут сдать нервы, он и нанесет удар раньше времени. Пожалуй, О'Коннелла стоит задействовать. Только общаться с этим прохвостом придется тебе, Пибоди. Я его на дух не выношу.

– С удовольствием. Но позволь заметить, что ты к нему уж слишком суров.

– Вот еще! – фыркнул Эмерсон. – Вспомни-ка египетского Сета, прародителя сатаны. Копия О'Коннелла, такой же рыжий и наглый.

Весь персонал, сгрудившись на площадке, внимал рассказу Фейзала о нападении на Артура Баскервиля. Правая рука Абдуллы и прирожденный актер, Фейзал пустил в ход все свои таланты и разыгрывал действо в лицах, с неистовой жестикуляцией и безумными гримасами. Даже наш доблестный ночной дозор, Абдулла и Карл, впились в рассказчика горящими взглядами. А уж рабочие – те просто в землю вросли! Складную историю, да в мастерском исполнении, арабы готовы слушать бесконечно, даже если и знают ее наизусть. Фейзал же, уверена, еще и приврал ради красного словца, так что успех у слушателей был ему обеспечен.

С появлением на сцене Эмерсона спектакль быстренько свернули. Абдулла в некотором смущении пригладил бороду.

– Что там случилось, Эмерсон? Этот враль... – пробасил он, кивнув на Фейзала, который старательно изображал из себя глухого, – такого насочиняет...

Эмерсон в двух словах описал ситуацию. Глаза Абдуллы становились все шире, манипуляции с бородой все яростнее.

– Ужас это какой есть! – Карл был в панике, что тут же сказалось на его речи. – В доме быть должен я! Мисс Мэри...

Попытки успокоить его успехом не увенчались. Куда там! А при упоминании имени мистера О'Коннелла к панике немца добавилась еще и ревность, Карл побагровел, замахал руками и обрушил на меня поток возражений и просьб. К счастью, вмешался мой ненаглядный:

– Сегодня раскопками руководит миссис Эмерсон! До моего возвращения она здесь начальник, и вы обязаны подчиняться ей беспрекословно.

Бросив тоскливый взгляд на гробницу (так мог бы прощаться влюбленный рыцарь с дамой своего сердца), Эмерсон зашагал прочь, а за ним, как ни печально, увязались и самые дотошные из зевак плюс с полдюжины репортеров. Вся эта орава наступала ему на пятки и обстреливала вопросами, пока не произошло то, чего я в глубине души и опасалась. Мой неистовый супруг выхватил поводья у какого-то ошарашенного египтянина, вскочил на осла, с места в карьер выжал из несчастного животного рекордную скорость и скрылся в облаке пыли.

В полной уверенности, что мистер О'Коннелл, с его-то источниками информации, уже в курсе последних событий, я выискивала среди зрителей огненную шевелюру, но тщетно. Казалось бы, кому и мчаться на помощь хрупкой мисс Мэри, как не ее страстному воздыхателю? Впрочем, долго гадать над таинственным отсутствием журналиста не пришлось: минут через пять чумазый запыхавшийся арабчонок сунул мне в руку записку, получил свой бакшиш и исчез. Я пробежала глазами несколько наспех набросанных строк.

«Надеюсь, вам удалось уговорить профессора; если же нет, пусть попробует вытолкать меня из дома силой. Я остаюсь с Мэри».

Горячность ирландца заслуживала порицания, но его преданность любимой женщине не могла не вызвать отклик в моей душе. Успокоившись за наших дам и раненого, я наконец занялась гробницей.

Первой на очереди стояла съемка вчерашних находок. Фотографа мы лишились, но ведь камера-то уцелела! А чем я хуже Артура Баскервиля? Карл помог настроить аппаратуру, да и услуги слегка припозднившегося Вандергельта оказались очень кстати. Сделав несколько снимков, я приказала рабочим убрать из коридора остатки мусора и вынести плиту. Появление этой глыбы вызвало настоящий ажиотаж среди зрителей; двое даже свалились за ограждение и были извлечены из проема пещеры с легкими увечьями и угрозами в наш адрес.

Я как раз продумывала следующий этап раскопок, когда Абдулла напомнил об обеде. Объявили перерыв, и тут уж мне стало совсем не по себе – мысли то и дело возвращались к Эмерсону.

Вы не забыли, любезный читатель, мое жизненное кредо? Вот именно – сохранять хладнокровие в любой ситуации... Но каково быть невозмутимой, когда муж рискует головой! Сказать, что шайка гурнехских воров не испытывала к нему особой симпатии, – значит ничего не сказать! Многие археологи, в надежде заполучить ворованные древности, негласно сотрудничают с этими мошенниками, Эмерсон же громил обе стороны подпольных сделок. Не было бы покупателей, утверждал он, прекратился бы и грабеж склепов. В малопочтенной среде мелких предпринимателей Гурнеха профессор Эмерсон был предан анафеме, так что попытка шантажа могла закончиться для шантажиста трагически.

Теперь вы понимаете мое облегчение при виде знакомой фигуры, которая напролом шагала сквозь толпу, отмахиваясь от зевак, как от надоедливого гнуса. Журналисты следовали на почтительном расстоянии, причем один из них, специальный корреспондент «Таймс», заметно прихрамывал.

– Где осел? – выпалила я.

– Как дела? – одновременно выпалил Эмерсон. Пришлось сначала усадить мужа под тент, налить чаю, вкратце описать наши успехи и, дождавшись, когда приличный кусок сандвича приостановит поток его вопросов, повторить:

– Так где осел?

Эмерсон обвел площадку тупым взглядом.

– Какой осел? А-а... тот осел! У хозяина, где ж еще... Наверное.

– Как все прошло в Гурнехе? Справился?

– Во что бы то ни стало нужно сегодня покончить с расчисткой, – пробормотал он себе под нос. – Ч-черт! Так и знал – что-нибудь да забуду! Со всей этой ночной кутерьмой... Доски! Без досок никак не...

– Эмерсон!!!

– Не ори, Амелия. Вот он я, рядом, протри глаза и увидишь.

– Как все прошло?

– Где?

Я потянулась за зонтиком.

– Ах, ну да, в Гурнехе. По плану. Али Хасан Абд эр Расул – двоюродный брат того самого Мохаммеда, который открыл гробницу, – взялся нам помочь и уже прочесывает с друзьями горы в поисках Армадейла.

– И все? Так просто? Я тут с ума схожу от страха, а он изображает из себя Юлия Цезаря. Veni, vidi, vici!^[12]

– Нечего было с ума сходить. – Эмерсон долил себе чаю. – Али Хасан и компания ухватились за мое предложение. За Армадейла они получат награду, а главное, смогут в открытую заниматься тем, что обычно делают тайком, – шастать по горам и выискивать гробницы.

– Само собой. Я это сразу поняла.

– Не сомневаюсь, – ухмыльнулся Эмерсон. Потом уронил чашку (с посудой он обращается не лучше, чем с рубашками) и вскочил на ноги. – За работу! Где Карл?

– Спит. Успокойся! – добавила я, поймав его хмурый взгляд. – Он же всю ночь провел на посту! Вандергельт решил пообедать в Баскервиль-холле, а заодно и проверить, как там дамы и Артур.

– Он решил пообедать со всеми удобствами и проглотить лишнюю порцию улыбок леди Баскервиль! – рявкнул Эмерсон. – Чертов дилетант. Подозреваю, этот америкашка хочет увести гробницу у меня из-под носа.

– А ты в этом всех и каждого подозреваешь. – Я сложила в корзину остатки обеда и выбросила разбитую чашку.

– Хватит болтать, Амелия, время не терпит. – Окликнув Абдуллу, профессор нырнул в пещеру.

А тут как раз и Вандергельт подоспел – умытый счастливчик, в свежем рабочем костюме из своего неисчерпаемого гардероба. Я невольно прикинула, сколько же может быть лет нашему жизнерадостному американцу. Несмотря на седину и изрезанное морщинами лицо, Вандергельт производил впечатление человека совсем молодого, в расцвете, можно сказать, физических и творческих сил и по-своему красивого.

– С превеликой радостью докладываю, – он галантно приподнял кепи, – все в порядке!

– Хотите сказать, что леди Баскервиль еще не прикончила мадам Беренжери?

Американец вопросительно вскинул брови, задумался.

– Ох уж этот мне английский юмор, – улыбнулся он наконец. – Но по правде говоря, миссис Амелия, я застал дам не совсем... за мирной беседой. Скажу больше – они сцепились как бойцовые петухи. Я, конечно же, бросился разнимать, а дамы ни в какую? Слава богу, меня одна идея осенила... не сочтите за хвастовство, но идея гениальная. Я предложил мадам Беренжери войти в контакт с египетскими богами и уговорить их спасти жизнь Артуру. Когда я уходил, мадам пританцовывала посреди гостиной. Вы бы видели эту сцену! Таинственные пассы, мистические знаки, завывания... Жуть!

– Как Артур? Лучше не стало?

– Нет. Но и хуже, к счастью, тоже. Вот о чем я хотел спросить, миссис Амелия... вы в самом деле разрешили этому рыжему жулику переехать в Баскервиль-холл? Он там распустил хвост перед леди Баскервиль – смотреть противно! Я бы его выставил, если в он не заявил, что вы позволили!

– Леди Баскервиль будет в ярости. Приглашать гостей – привилегия хозяйки, но, видите ли, мистер Вандергельт, мы с Эмерсоном решили, что в такой опасной ситуации...

– Понял вас, понял. Не могу не согласиться. Мне и самому стало как-то спокойнее. О'Коннелл, конечно, пройдоха тот еще, но в драке сгодится.

– Надеюсь, до драки не дойдет.

– Я тоже, мэм, я тоже... О'кей! Пожалуй, примемся за работу, пока профессор меня не застукал и не обвинил в том, что я строю вам глазки. Разрываюсь, миссис Амелия! Разрываюсь между леди Баскервиль и раскопками! Даст бог, сегодня откроем усыпальницу.

В тот день надеждам мистера Вандергельта осуществиться было не суждено. Во второй половине дня рабочие вынесли последнюю корзину с мусором и сами выбрались из пещеры. Перед нами тянулся длинный пустой коридор в тумане медленно оседающей белой пыли. Мы прошли по нему торжественным шагом и остановились у провала шахты.

– Держу пари, я его перепрыгну! – Вандергельт склонил голову набок, прикидывая ширину колодца.

– Держу пари, что нет, – презрительно фыркнул Эмерсон. – Соображать нужно, Вандергельт. Площадка там не больше фута. Куда вы приземлитесь? Лбом в глухую стену?

Он растянулся на краю колодца и опустил фонарь в непроглядную черноту, насколько позволила рука. Я, конечно, последовала его примеру, но смотреть там особенно было не на что. Гулкий мрак и белеющие внизу пятна – такие же глыбы известняка, как и те, что мы в несметном количестве перетаскали из коридора наружу.

– Верно, – кивнул Эмерсон, когда я поделилась этим наблюдением с остальными. – Колодец завален, но не до конца. Жрецы надеялись, что он станет еще одной ловушкой для воров. Итак, – продолжил мой муж лекторским тоном, поднявшись с земли и направив луч фонаря через шахту на стену, где Анубис, египетское божество с головой шакала, в зловещем приветствии вскинул руку, – мы оказались на распутье. Либо усыпальница спрятана за этой стеной, либо проход в нее находится где-то на дне колодца. Разумеется, проверим обе версии. Но не сегодня. Прежде чем разбирать стену, нужно сделать копию рисунка. А чтобы исследовать колодец, нужны веревки. Но очертя голову соваться нельзя – заметили, что лампа горит синим огнем?

– А-а, была не была, профессор! – воскликнул Вандергельт. – Пара крепких веревок найдется? Спустите меня, и я...

– Aber nein, -пылко возразил Карл. – Спуститься должен человек молодой и сильный! Позвольте мне, герр профессор...

– Первым в колодец спущусь я, – безапелляционно заявил Эмерсон. – И произойдет это завтра утром! – Он остановил на мне мрачный взгляд. Я хитро улыбнулась. Ясно же, что спускаться должен самый легкий в команде! Но до утра время есть. Обсудим. Убедим.

Не дождавшись возражений, профессор удовлетворенно кивнул.

– На сегодня все. Поскорее бы узнать, что там творится в Баскервиль-холле.

– А кто станет охранять ночью гробницу? – спросил Вандергельт.

– Мы с Пибоди.

– Пибоди? Это кто же... Ах, ну да! Но позвольте, профессор! Вы шутите? У вас с миссис Амелией впереди тяжелый день...

– Это вы позвольте мне напомнить, кто здесь главный!

В такомтоне Эмерсону не приходится утруждать себя повторением. Вандергельт, человек далеко не бесхарактерный, признал победу за сильнейшим и умолк.

Зато весь обратный путь американец крутился у нас под ногами и не дал даже словом переброситься наедине с мужем, о чем я так мечтала. А меня распирала радость. Решение Эмерсона пойти в ночной дозор вдвоем могло означать только одно: он хотел проникнуть в усыпальницу. Ну конечно! На кого ж ему и положиться, как не на свою половинку, своего друга и соратника? С кем еще поделиться восторгом открытия?! Потому-то он и закончил сегодня пораньше... Гурнехские воры боятся света; даже луна для них – смертельный враг. А когда она уплывет за холмы и настанет час привидений и преступников, тайна гробницы будет уже раскрыта.

Надеюсь, вы не думаете, будто в научном угаре я забыла о домашних обязанностях? Первым делом, конечно же, заглянула к Артуру. Безмолвная черная фигура как заняла утром пост у кровати, так и окаменела в этой позе. Если бы не мерный перестук четок, она вполне сошла бы за скульптуру сиделки. На вопрос о состоянии пациента религиозная дама лишь покачала головой. Без изменений.

Следующим пунктом стоял вопрос о мадам Беренжери. Решив, что, пока она не окажется в постели, мира и спокойствия в доме не видать, я прямиком устремилась в гостиную. Признаться ли в том недостойном способе, которым я собиралась обезвредить наше чудовище? Придется признаться, раз уж обещала быть до конца откровенной. Напоить мадам до бесчувствия – вот каков был мой план. Стыд и позор, скажете? Согласна, согласна... А что было делать? Любой другой способ потребовал бы куда больше изворотливости, сил и, главное, времени.

Словом, угрызения совести меня бы не остановили, но я все же рада, что не пришлось претворять этот безобразный план в жизнь. Мадам Беренжери справилась с задачей самостоятельно. От ее храпа звенели стекла по всему дому, так что приблизительно нарисовать картину, которая вскоре и явилась моим глазам, я смогла еще на подходе к гостиной. Утомленная общением с потусторонним миром, вестница богов бесформенной кучей свалилась посреди ковра в обнимку с бутылкой из-под дорогого бренди леди Баскервиль.

Неожиданным штрихом в картине оказалась сама хозяйка бренди, которая... Боюсь, кое-кто обвинит меня в злопыхательстве, но факт остается фактом: леди Баскервиль занесла ножку в изящной туфельке, как будто вознамерилась пнутьсвою беспомощную гостью.

– Какая мерзость! – Она быстренько опустила ногу. – Я настаиваю... слышите, миссис Эмерсон... я требую убрать эту гадкую женщину из моего дома! Как вы вообще посмели ее пригласить?! Я вне себя от горя, от...

– Прошу прощения, леди Баскервиль, моей вины здесь нет. Я вас понимаю и сочувствую, но поймите и вы... не отправлять же мадам Беренжери в Луксор в таком состоянии! Как ей удалось добраться до бутылки? Разве винный погреб не на замке?

– Конечно, на замке! Понятия не имею, где она взяла ключи, но пьяницы проявляют чудеса изобретательности... Ах, да какая разница! Я сойду с ума, сойду с ума, так и знайте!

В ход пошли трагические вздохи и заламывание рук, а значит, у нашей актрисы появился благодарный зритель. Я сама не в счет: леди Баскервиль давно оставила попытки добиться от меня признания ее актерских талантов.

– Святые угодники! – Мистер Вандергельт в шоке уставился на вздымающуюся от богатырского храпа колоду. – И давно она тут... Бедная моя девочка! – Он бросился вперед и ухватил ручку, которую ему томно протянула леди Баскервиль.

Я позволила себе нарушить эту идиллию:

– Давайте-ка отнесем ее в спальню. Мистер Вандергельт, вы поднимаете ее за плечи, а мы с леди Баскервиль...

– Не-ет! – пролепетала прекрасная вдова. – Что за шутки, миссис Эмерсон!

– Боюсь, это очень серьезно, моя дорогая, – усмехнулся Вандергельт. – Еслиуж миссис Эмерсон решила, то сделает во что бы то ни стало. Мы не поможем – сама потащит нашу даму за ноги через весь дом. Я предлагаю позвать слуг, миссис Амелия. Троих... нет, пожалуй, четверых хватит. Не станем же мы надрываться ради репутации этой несчастной.

Еще одна проблема долой. Осталась мелочь – предупредить Ахмеда, что нам понадобится корзина с провизией. Я шагала к кухне, вся в мыслях и радужных мечтах, как вдруг что-то блекло-серое, похожее на просторное египетское одеяние, мелькнуло сбоку и исчезло.

Конечно, это мог быть кто-нибудь из наших рабочих или слуг, но меня насторожила вороватая стремительность движения. Покрепче стиснув рукоять зонта, я двинулась на разведку в заросли, куда нырнула подозрительная тень, и через минуту выглянула из-за последнего ряда кустов, обрамлявших небольшую площадку. Смуглый человек в крестьянском платье, озираясь по сторонам, метнулся к приземистому сараю, где хранились инструменты и оборудование для раскопок. Не только поведение, но и физиономия неизвестного выдавали преступную личность. Я успела заметить свирепое выражение лица и уродливый шрам, наискось перерезавший лоб и щеку.

Поднимать тревогу и звать на помощь было рискованно – мошенник мог улизнуть в суматохе... Сама справлюсь, не привыкать! Я опустилась на землю и по-пластунски, на манер краснокожих, преодолела открытое пространство. У самого сарая вскочила, молниеносно припала к стене и прямо-таки задохнулась от возмущения! Мало того, что грабителей оказалось несколько, – они еще и беседы вели! Беспримерная наглость!

С зонтиком наперевес я распахнула дверь и ринулась в атаку. Металлический наконечник зонта попал во что-то мягкое, кто-то охнул от боли, чьи-то руки сплелись вокруг меня. Я исступленно молотила зонтом, пока не была обезоружена, после чего пустила в ход свои тяжеленные ботинки, заехала противнику по ноге и уже собиралась заорать во все горло...

– Остынь! – грохнуло над самым моим ухом.

Голос был мне знаком.

– Ты что здесь делаешь?!

– Считай, это я спросил. – Эмерсон тоже здорово запыхался. – Я не против того, что ты всюду суешься, Амелия, но драться-то зачем? Ты мне ногу сломала!

– Ерунда, – отрезала я, выхватив у мужа драгоценный зонтик. – Если бы ты соизволил посвятить меня в свои планы, рукопашной можно было избежать. К обоюдному удовлетворению. Кто это с тобой?

– Позволь представить Али Хасана Абд эр Расула. – Он перешел на арабский, объявив меня своей ученой и родовитой старшей женой – титул весьма лестный, будь он высказан без сарказма.

Али Хасан, приткнувшийся на корточках в углу, закатил глаза и прокаркал нечто до безобразия непристойное.

– Придержи свой грязный язык, сын одноглазого верблюда и жалкое отродье паршивой козы.

Эмерсон существенно развил мой совет, и зверская личность пошла на попятную.

– Достопочтенная госпожа знает язык Али Хасана, – заскулил он. – Али Хасан не помнил... Али Хасан пришел за наградой.

– Что?! Эмерсон, это значит?..

– Именно, моя ученая старшая жена, – кивнул Эмерсон. – Слуга передал мне просьбу Али Хасана явиться сюда на встречу. Не знаю, почему Али Хасан не пожелал зайти в дом, да и знать не хочу. Главное – он утверждает, что нашел Армадейла. Разумеется, никакой награды он не получит, пока я не проверю его слова.

– Где же Армадейл?

– В горах. В пещере.

Я ждала продолжения, а Эмерсон молчал. Затянувшаяся пауза все объясняла.

– Он мертв.

– Да, – мрачно подтвердил мой муж. – И довольно давно, если верить Али Хасану.

Глава двенадцатая

I

Вечернее солнце швырнуло горсть золотисто-огненных лучей в открытую дверь сарая, осветив угол, где скорчился Али Хасан.

– Ну как? – съехидничал Эмерсон. – Вся твоя теория полетела вверх тормашками?

– Поживем – увидим! «Довольно давно» – понятие растяжимое. Но если даже Армадейл действительно был мертв к моменту последнего нападения... что с того? На этот случай я разработала вторую теорию...

– Проклятье! Твое нахальство переходит все границы, Амелия. Только посмей заявить... – Он умолк и скривился в зверской гримасе. Волчий оскал, по-видимому, означал улыбку, и продолжил мой супруг совершенно другим, тошнотворно елейным голоском: – Боюсь, наш друг Али Хасан решит, что мы с тобой не в ладах.

– Европейские эмоции – загадка для арабов, – согласилась я рассеянно. В тот миг мне было не до противоречий восточной и западной культур. – Нужно действовать, Эмерсон! И немедленно!

– Точно. Принести сюда тело Армадейла – раз. Обеспечить безопасность гробницы – два.

– Разделяемся? Мне куда – за Армадейлом или в гробницу?

– За Армадейлом. Не хочется отпускать тебя, Пибоди...

– Твоя часть гораздо опаснее. – Я была тронута заботой мужа, но не могла себе позволить расточать нежности – солнце уже висело над самыми горами.

Али Хасан заелозил в своем углу, потом выпрямился.

– Пойду. Давайте награду...

– Сначала отведешь госпожу в ту пещеру, где нашел тело Армадейла, – возразил Эмерсон.

Глаза араба алчно вспыхнули, он расхныкался, забормотал о своих преклонных годах и угасающем здоровье и выклянчил-таки у Эмерсона лишних пятьдесят пиастров.

– Но учти, – с ледяной угрозой протянул мой муж, – за безопасность госпожи ты отвечаешь жизнью, Али Хасан. Пусть хоть один волос упадет с ее головы – и я вырву твою печень. Ты меня знаешь.

Али Хасан вздохнул.

– Знаю, – скорбно подтвердил он.

– Вперед, Пибоди, пока еще светло. Возьми Абдуллу, двоих людей из его команды и, пожалуй, Карла...

– А я не сгожусь?

Солнце превратило рыжие лохмы мистера О'Коннелла в языки пламени. Из-за косяка двери торчала одна голова, словно репортер готов был в любую секунду испариться. Однако ухмылка сияла во всю нахальную ирландскую мощь.

– Что-то вас раньше не видно было, О'Коннелл, – буркнул Эмерсон.

– А я решил затаиться. Что, думаю, зря глаза мозолить профессору? – Ровный тон профессора придал ему уверенности. О'Коннелл наконец полностью нарисовался на пороге и застыл, сунув руки в карманы. – Услышал вот случайно...

– Гр-р-р, – сказал Эмерсон. (Уверяю вас, читатель, я абсолютно точно воспроизвела этот звук!)

Младенчески голубые глаза О'Коннелла округлились.

– Нет, честное слово! И как кстати, профессор! Только подумайте – миссис Эмерсон в горах одна, без мужчины, который бы ее защитил в случае...

– Вот еще! – возмутилась я. – Очень мне нужна ваша защита! А «в случае», мистер О'Коннелл, рядом будет Абдулла!

– Конечно, конечно, никаких возражений! Вы сами кого угодно за пояс заткнете, мэм, и точка! Ну тогда просто так, по доброте душевной... позвольте мне с вами прогуляться. А я даю слово... клянусь всеми богами старушки Ирландии, что покажу вам свою статью!

Мы с Эмерсоном переглянулись.

– А как же Мэри? Неужто оставите ее с Карлом? Между прочим, он с нее глаз не сводит!

– Мисс Мэри никак не сменит гнев на милость, – простонал ирландец. И тут же оживился: – Поймите, это сенсация! Статья года! «Новая жертва проклятия фараона! Наш корреспондент в гуще событии! Бесстрашная миссис Эмерсон идет на штурм с зонтиком в руке!»

Эмерсон зарычал. Я улыбнулась.

– Ладно, О'Коннелл, – ворчливо выдавил мой муж. – Найдите Абдуллу, пусть приготовит веревки, фонари – словом, что нужно – и выберет двоих самых надежных людей. Встречаетесь здесь же через десять минут.

О'Коннелл с улыбкой от уха до уха вылетел из сарая. Эмерсон заключил меня в объятия на глазах у ошарашенного Али Хасана.

– Надеюсь, мне не придется жалеть, – пробормотал он. – Береги себя, Пибоди.

– Ты тоже. – Я на миг прижалась к мужу. – Иди, Эмерсон. Скоро стемнеет.

II

Десять минут – срок, конечно, нереальный; на сборы у Абдуллы ушло чуть больше получаса. Невозмутимое, словно бронзовая маска, лицо гиганта меня не обмануло. Наш верный слуга был в тревоге, а двое египтян, которых он выбрал в спутники, дрожали как осиновый лист. Так, должно быть, выглядят смертники перед самой казнью.

– Они знают, куда и зачем идут? – шепотом спросила я.

– Рыжий человек не закрывал рта. – Абдулла уколол О'Коннелла неприязненным взглядом. – Госпожа, боюсь, они...

– Знаю, знаю. Давай-ка быстренько в путь, а то еще передумают.

Али Хасан потрусил первым, О'Коннелл рядом со мной. Ирландец примолк и только стрелял глазами по сторонам – не иначе как сочинял красочное вступление к своей будущей статье.

После Дейр-эль-Бари наш проводник свернул на юг с тропы, ведущей в Долину Царей, и полез вверх по крутому склону. О'Коннелл все порывался предложить мне помощь, но очень скоро ему понадобились обе руки; я же, с моим зонтиком и немалым опытом, не уступала в ловкости Али Хасану. Следом за нами карабкался Абдулла и бурчал что-то о мошенниках, которые нарочно заставляют людей рисковать шеей. Пару раз я и сама заметила подъемы попроще тех, что выбирал Али Хасан.

С грехом пополам мы забрались на плато; идти стало легче. Жаль, не было времени вдоволь полюбоваться открывшейся с вершины панорамой. Буйство закатных красок ослепляло и околдовывало. На поверхности реки плясали малиновые блики; восточные скалы нежно розовели, синь неба над ними сгустилась до лиловой хмури с редкими бриллиантовыми искрами первых звезд. Али Хасан повернулся спиной к этому великолепию и направил стопы на запад, куда стремительно катился и пурпурный шар солнца. Темнота была не за горами, причем темнота истинно южная, сплошная, непроглядная. Меня тревожила надвигающаяся ночь – незнакомая местность таила массу опасностей, и даже при свете фонарей можно было запросто свалиться с обрыва или угодить в какую-нибудь глубокую расселину.

О'Коннелл заметно скис, после того как поранил руку об острый обломок скалы. Нянчиться с ним было некогда, я лишь наспех обмотала ладонь носовым платком. Абдулла угрюмо молчал, но и в нем напряжение росло с каждой минутой.

Один только Али Хасан беззаботно скакал по камням и даже что-то напевал себе под нос. Этого типа, всю жизнь промышлявшего грабежом склепов, не страшили ни злые духи ночи, ни встреча с покойником, так что его веселье меня нисколько не удивляло. Однако настораживало. Радость Али Хасана грозила обернуться для нас неприятностью.

Я не сводила глаз с ненадежного проводника и только поэтому была захвачена врасплох нападением со стороны. Какая-то тень неожиданно метнулась мне под ноги, я отпрыгнула – в горах полно змей! – и сбила с ног О'Коннелла. Охнув, тот покатился по земле, а я нацелила зонтик на неведомого врага.

Кошка Бастет восседала на ближайшем валуне и сверлила меня зеленым взглядом, демонстрируя крайнее возмущение.

– Извини, пожалуйста, но ты сама виновата! Нужно предупреждать заранее. Надеюсь, я тебя не ушибла?

Оскорбленное животное ответом меня не удостоило. Зато примчавшийся на шум Али Хасан в ужасе закатил глаза и воззвал к Аллаху.

– Она разговаривает с кошкой! – вопил он. – С демоном ночи, ифритом! Она повелевает злыми духами! – Араб крутанулся на голых пятках, но дать стрекача не успел – я выбросила зонтик ручкой вперед и крюком подцепила жулика за шею.

– Поиграл и будет, Али Хасан. Сколько ты уже водишь нас кругами? Это животное, дух богини Секхмет, открыло мне твой обман.

– Так я и думал, – прорычал Абдулла, надвигаясь на предателя с кулаками.

– Погоди, Абдулла. Али Хасан знает, что с ним сделает Эмерсон... если я расскажу. Веди нас прямо в пещеру, Али Хасан, а то богиня-кошка разорвет тебя на куски!

Я опустила зонтик, Абдулла напрягся, как перед прыжком, но необходимости в погоне не было. Али Хасан завороженно уставился на Бастет, которая наконец приняла извинения, спрыгнула с валуна и устроилась у моих ног.

– Она была рядом с мертвым человеком... – шевельнулись синие от суеверного страха губы Али Хасана. – А я бросил в нее камнем... О Секхмет, богиня смерти, прости злодея!

– Простит. Когда я попрошу. Веди нас к пещере.

Али Хасан удрученно пожал плечами.

– Она знает дорогу. Если я не покажу, Секхмет сама проводит повелительницу духов, а Эмерсон вырвет мою печень.

Железные пальцы Абдуллы сомкнулись на запястье нашего жуликоватого проводника, и мы продолжили путь.

– Как вы догадались? – В шепоте О'Коннелла звучало благоговение. – Я понятия не имел...

– Чего еще ждать от мошенника? Я блефовала, а он сдуру и признался.

– Вы просто чудо, мэм, и точка!

Я лишь улыбнулась. Комплимент вполне заслуженный... и точка!

Бастет, исполнив свою миссию, таинственно исчезла.

– Поторапливайся, Али Хасан! Не приведешь нас на место до темноты – пеняй на себя! Богиня Секхмет не знает жалости! – крикнула я в спину гурнехскому плуту. Тот съежился и перешел на рысь, причем курс держал на восток, откуда мы пришли.

– Вот, госпожа! – минут через десять простонал он, едва дыша. – Я успел до темноты!

Негодяй сказал сущую правду. Тонкая огненная полоска над дальней грядой пылала прощальным приветом закатившегося светила. Мы стояли на краю скалы в каких-нибудь трех сотнях ярдов от начала подъема.

– Шакал ты! Отродье бешеного пса! – взревел Абдулла. У Али Хасана от его тряски заклацали зубы. – Нет здесь никакой пещеры!

– Есть пещера, есть! Сначала с дороги сбился... – скулил проводник. – Привел на место... Дайте награду...

Я пропустила эту чушь мимо ушей, приказала зажечь фонари и один из них ткнула Али Хасану.

– Ну? Где пещера?

Абдулла потащил упирающегося предателя по тропинке вдоль скалы. С каждым шагом спуск становился все круче и опаснее. О'Коннелл, растеряв весь свой задор, только стонал и сыпал сквозь зубы проклятиями. Бедняге и впрямь приходилось несладко, тем более с раненой рукой – я заметила, что платок насквозь промок от крови. Чуть ли не у самого подножия скалы Али Хасан остановился:

– Здесь.

Признаться, даже я, со своим опытом, не заметила бы той щели, настолько она оказалась узкой. И низкой. Во мне и росту-то чуть больше пяти футов, а протискиваться пришлось согнувшись в три погибели. Длинная гулкая пещера уходила вглубь и вверх. Здесь можно было выпрямиться. Я подняла фонарь.

Изрытые трещинами стены, жуткий омут темноты в конце уходящего в сердце скалы тоннеля – все эти подробности явились мне позже. В тот миг я видела только одно. Скорчившееся у самых моих ног тело.

Армадейл лежал на боку, скрючившись, откинув голову, выбросив в сторону руку, на которую я чуть не наступила. Моя собственная рука, боюсь, была не так тверда, как следовало бы: фонарь вдруг затрясся, и в его дрожащем свете высохшие пальцы, казалось, шевелились, царапая землю.

Трудно было поверить, что это тот самый Армадейл, чьи снимки регулярно появлялись в газетах рядом с фотографиями лорда Баскервиля. При жизни юноша был почти по-девичьи привлекателен, за свои тонкие, изящные черты лица получил не очень лестное у арабов прозвище и даже пытался скрыть женственную внешность под пышными кавалерийскими усами... Теперь эта мужская краса и гордость исчезла, волосы были гораздо длиннее, чем на последнем снимке. Темная прядь накрыла глаза... к моему огромному облегчению.

Бастет определенно решила испытать меня на прочность. Пока я стояла, застыв над телом как истукан, живое воплощение богини Секхмет беззвучно материализовалось из темноты и заняло пост рядом с покойным хозяином.

Из ступора меня вывел встревоженный и, кажется, далеко не первый оклик Абдуллы. Прежде чем позвать в пещеру нашего верного слугу – а тем более дотошного репортера, – я наскоро обследовала останки.

Голова была цела, на теле ни признаков ранения, ни крови. Я заставила себя приподнять ломкую прядь волос. Посреди загорелого, без единой царапины лба темнело засохшее пятно краски – грубое изображение змеи. Символ власти фараона.

III

Не стану описывать события последующего часа... Не потому, что воспоминания столь уж невыносимы, а всего лишь из опасения утомить читателя перечислением подробностей.

Тело Армадейла перенесли в Баскервиль-холл, что само по себе не составило труда (по прямой, а не кругами, как водил шельмец Али Хасан, до пещеры было ходу пятнадцать минут). Проблема заключалась в том, что суеверные арабы боялись приблизиться к покойнику. Я давно знала этих людей и как будто пользовалась их уважением, но даже мне понадобилось немало времени и цицероновское красноречие, чтобы убедить друзей Абдуллы взяться за ручки самодельных носилок. Из сарая, где мы решили пока спрятать тело, бедняги вылетели пулей, точно удирали от самого сатаны. Али Хасан презрительно усмехнулся.

– Эти больше к пещере не подойдут, – процедил он. – Даже таким глупцам хватает ума бояться мертвецов.

– Тебе вот, жаль, не хватает. – Я протянула деньги. – Бери. За сегодняшние фокусы стоило бы лишить тебя награды, но я не привыкла нарушать обещания. А напоследок советую запомнить: сунешься в гробницу – нашлю на тебя гнев богини Секхмет!

Али Хасан завопил, изошел стенаниями и не успокоился, пока не увидел у собственного носа гигантский сжатый кулак.

– Пойду к своим людям, госпожа, – сказал Абдулла, проводив мрачным взглядом жулика из Гурнеха. – Этот предатель прав... уже завтра они могут отказаться от работы.

– Извини, Абдулла, отпустить тебя я сейчас никак не могу. Мы нужны Эмерсону. Боюсь, Али Хасан кружил по горам, чтобы дать сообщникам время проникнуть в склеп.

– Я с вами! – воскликнул О'Коннелл.

– Чей это голос? Репортера или джентльмена?

Ирландские веснушки утонули в волнах багрового румянца.

– Поделом мне, заслужил... – неожиданно горько признался О'Коннелл. – Не стану скрывать, миссис Эмерсон, – душу свою репортерскую готов продать, чтобы увидеть реакцию профессора. Но помощь вам предлагал не репортер. Возьмите меня в Долину. Абдулла нужен здесь.

* * *

В холодном сиянии луны скалистая гряда казалась частью пейзажа далекой и безжизненной планеты. Полпути мы прошли в молчании.

– Рука болит? – спросила я наконец, услышав тяжкий вздох О'Коннелла. – Вы уж простите, что не занялась раной... Очень тревожно за мужа.

– Разве это рана? Так, мелочь. Царапина. Меня другое беспокоит... Понимаете, миссис Эмерсон, эта история поначалу была ступенькой в моей карьере, возможно даже билетом в журналистский рай, но не больше. Теперь же, когда я так близко познакомился с действующими лицами, а к некоторым и привязался... мне все видится по-другому!

– Означает ли это, что вы на нашей стороне?

– О да! Располагайте мной, миссис Эмерсон! Буду счастлив хоть чем-нибудь помочь! Как по-вашему, отчего умер этот бедняга? Я не заметил никаких следов насильственной смерти.

– Возможно, их и нет. В горах, случается, люди погибают от голода и жажды... – Очень бы хотелось поверить страстным речам репортера, но уж больно часто он меня дурачил, чтобы я вот так сразу с ним разоткровенничалась. – Не забудьте, мистер О'Коннелл, что первыми читателями ваших статей должны быть мы с Эмерсоном. И ради всего святого – оставьте в покое фараона!

– Теперь я знаю, каково пришлось Франкенштейну! – виновато хохотнул ирландец. – «Проклятие фараона»! Это ж мое изобретение, причем бессовестно циничное: сам-то я ни в нечисть ночную, ни в проклятия не верю. Да, но как теперь объяс...

Он умолк на полуслове.

В долине грянул выстрел. Гулкое эхо прокатилось по скалам, просочилось сквозь трещины, растаяло в недрах гор, но я точно знала, откуда донесся этот страшный звук. И еще! Сорвав пистолет с пояса, я пустилась вскачь, размахивая зонтом и паля напропалую. В основном в воздух... кажется. Откровенно говоря, мне было все равно, куда стрелять, лишь бы бандиты поверили, что Эмерсон не один, что подмога – и немалая! – уже близко.

Залпы со стороны пещеры прекратились. Была ли эта внезапная тишина вестником нашей победы или... Нет! «Или» я отбросила, припустив еще быстрее. Впереди уже маячило белесое пятно глыбы, которую мы вытащили из гробницы. Сразу за ней – черный зев пещеры. Никаких признаков жизни...

Когда на моем пути выросла зловещая темная фигура, я не задумываясь нажала на курок. «Клац», – послушно отозвался пистолет.

– Перезарядить бы не мешало, Пибоди, – произнес озабоченный голос Эмерсона. – Последний патрон ты еще когда выпустила!

– Все равно глупо, – выдохнула я. – Идиотское безрассудство...

– Зная твою отчаянность, Пибоди, я аккуратно сосчитал все выстрелы. Иначе ни за что бы не вышел.

Боже! Что ж я могла натворить! Меня затрясло от запоздалого страха. Рука Эмерсона обвилась вокруг моей талии.

– Ты в порядке, Пибоди?

– Уже нет, – честно призналась я. – В будущем обещаю вести себя осмотрительнее.

– Угу.

–Нет, правда, дорогой мой Эмерсон.

– Не переживай, дорогая моя Пибоди. В конце концов, бесшабашность, с которой ты рвешься навстречу опасности, меня и подкупила. Проклятье! Надеюсь, ты не одна явилась?

– Нет. Где вы, мистер О'Коннелл?

– А уже можно? – поинтересовался из темноты репортер.

– Вы же слышали – пистолет не заряжен, – не слишком дружелюбно отозвался Эмерсон.

– Так то пистолет миссис Эмерсон. А как насчет вашего, профессор?

– Не празднуйте труса, молодой человек! Опасность миновала. Пришлось пару раз стрельнуть, чтобы отогнать стервецов. Хотя... – Эмерсон улыбнулся, – может, мне и не удалось бы так легко отделаться, да шуму от миссис Эмерсон... как от целого отряда полиции.

– На то и расчет был, – похвасталась я.

– Ха! – только и сказал Эмерсон. – Присаживайтесь. Докладывайте, что и как.

Мы устроились втроем на покрывале у входа в пещеру, и я посвятила его в события, о которых вы уже знаете, любезный читатель.

Другой муж ахал бы от ужаса, представляя смертельную опасность, которой подвергалась его дражайшая половина. Но если подумать... С Другиммужем я сидела бы дома и помирала со скуки на званых вечерах.

– Неплохо, Пибоди, совсем неплохо. Уверен, что нападение – дело рук шайки Али Хасана. Не разгадай ты его фокус, так бы я здесь и пропал ни за понюшку табаку.

Я подозрительно прищурилась. Но нет – похоже, он был абсолютно серьезен.

– Ну да ладно, – продолжал Эмерсон, – на сегодня, по крайней мере, мы с ними покончили. Давайте об Армадейле. Как он умер? Раны на теле есть? Шея сломана? Череп пробит? Хоть что-нибудь?

– Ни-че-го! – торжественно объявила я.

– Только змея на лбу, как у лорда Баскервиля, – вставил О'Коннелл, заработав от меня гневный взгляд. И когда только успел заметить? Перед тем как позвать в пещеру других, я опять прикрыла лоб Армадейла прядью волос.

– В таком случае... – Эмерсон привычно ткнул пальцем в подбородок, – можно предполагать убийство. Вопрос – кто убийца? Вопрос второй – если Армадейл мертв уже не меньше трех-четырех дней, то кто напал на Артура?

– Мадам Беренжери, – без запинки ответила я.

– Что-о-о?! Ты соображаешь, Амелия...

– А кому выгодна его смерть? Кому, я вас спрашиваю, если не полубезумной матери, которая камнем повисла на шее дочери и до смерти боится ее потерять? Мистер Армадейл сделал Мэри предложение...

– Вот паршивец! – воскликнул О'Коннелл. – И хватило же наглости...

– Не он один выбрал мисс Мэри объектом обожания, – отрезала я. – Ревность! Чем не мотив для убийства, как считаете, мистер О'Коннелл? Вот вы... Ради любимой женщины не повторите ли высмертельный грех Каина?

О'Коннелл опустил глаза. Луна безжалостно выхватила из темноты белое лицо. Маску смерти. Или вины.

– Амелия! – скрипнул зубами мой муж. – Ты переходишь всякие...

– Выслушай до конца! – возмутилась я. – Карл фон Борк тоже в списке подозреваемых. Он тоже любит Мэри. И не забывай, нападение было совершено еще на одного поклонника девушки. Но мадам Беренжери возглавляет мой список! С головой у нее не в порядке, а кто, кроме безумца, пойдет на убийство, можно сказать, без причины?!

Эмерсон вцепился в свою вечно нечесаную шевелюру и замотал головой. Со стороны это выглядело так, будто он задался целью вырвать волосы с корнем.

– Сколько можно, Амелия!

– Секундочку, профессор... – задумчиво проговорил О'Коннелл. – А ведь миссис Эмерсон в чем-то права... Меня подпустили к Мэри только потому, что я изображал из себя воздыхателя ее ненормальной мамочки. Старая... э-э... прошу прощения... ведьма отпугнула не одного молодого джентльмена.

– Речь-то идет об убийстве! – вскипел Эмерсон. – Проклятье! Слишком много дыр в твоей теории, Амелия! Старая... э-э... прошу прощения... ведьма со своей комплекцией вряд ли смогла бы скакать по горам Фив и гробить полных жизни мужчин.

– Однако запросто могла нанять убийц. Не спорю, кое-какие пробелы в моей теории пока есть, но стоит ли обсуждать их сегодня? Нам всем нужен отдых.

– Знакомый ход, – пробурчал Эмерсон. – Ты прибегаешь к нему всякий раз, когда выигрыш за мной.

Это ребячество ответа не заслуживало.

Глава тринадцатая

I

С первыми лучами солнца мы были на ногах и в полной боевой готовности. Я отлично выспалась даже при том, что внесла равноценную с мужчинами лепту в ночное дежурство. Эмерсон прядал ушами, бил копытом и рвался в гробницу, но проиграл сражение с более здравомыслящим членом нашего семейства и согласился до начала работы проверить обстановку в доме. О'Коннелла оставили на посту у гробницы, пообещав сразу прислать замену; пылающая на солнце рыжая шевелюра долго маячила огненным пятном на площадке. Чтобы не дразнить любопытную репортерскую душу, вход в пещеру Эмерсон закрыл решеткой.

Шагая рука об руку с мужем и отбросив мысли о скорбных обязанностях, что ждали нас в Баскервиль-холле, я полной грудью вдыхала свежесть горного воздуха и любовалась началом нового дня. Великий Ра вернулся из странствия по безднам мрака и возвещал о своем приходе, как многие миллионы лет до нас и многие миллионы лет после нас... когда все те, кто встречал этот рассвет, превратятся в прах...

У Эмерсона давно вошло в привычку самым грубым образом врываться в мои философско-поэтические раздумья.

– Ты вчера такую чушь несла, Амелия! Ахинея и полная галиматья!

– Следи за языком. Ругаешься как извозчик.

– Сама довела. Мало того – еще и выложила свои гениальные теории одному из главных подозреваемых!

– Я не подозреваю мистера О'Коннелла. Просто захотелось немного прощупать юного джентльмена.

– Ага. О'Коннелл из списка выбыл! Кто же занял его место? Леди Баскервиль?

Издевку я великодушно пропустила мимо ушей.

– Леди Баскервиль тоже нельзя исключать, Эмерсон. Похоже, ты забыл, что первой жертвой был ее муж.

– Забыл? Я?!! -Далее зазвучали не поддающиеся расшифровке звуки и, наконец, что-то значимое: – А кто упирал на ревность как основной мотив убийства?

– Не основной, но один из возможных. Ясно же, что череда убийств призвана скрыть истинный мотив. Следовательно, прежде всего нам нужно вычислить главного убиенного... если не возражаешь против такого экстравагантного термина.

– Допустим, возражаю, и что изменится? – буркнул Эмерсон. – К тому же термин сильно уступает в экстравагантности самой теории. Ты в своем уме, Амелия, хотел бы я знать? По-твоему, три жертвы – собственно, даже четыре, если считать Хасана, – всего лишь очковтирательство?

Убийца, по-твоему, косит кого ни попадя, чтобы замести следы?

– Почему бы и нет? Узнай мотив – найдешь убийцу. Элементарно... Эмерсон! Под подозрение подпадает любой, кому выгодна смерть жертвы. В данном случае жертв четверо; Хасан, разумеется, в их числе. Отсюда и избыток мотивов.

– Угу. – Эмерсон обратился за советом к ямочке на подбородке. – Угу... Но первым все-таки был лорд Баскервиль...

– Именно. Не затуманили бы газетчики мозги полиции всей этой белибердой о фараоновом проклятии – кого бы в первую очередь заподозрили в убийстве лорда Баскервиля? Наследников, кого же еще! Его супругу, а потом и племянника, когда Артур заявил бы права на титул. Но лично я настаиваю, что сэр Генри не был основной мишенью. Его убили только для того, чтобы сбить нас с толку. Армадейл или Артур – вот в кого метил преступник!

– Боже правый... Если ты вздумаешь ступить на криминальный путь, я за наш конченый мир и гроша ломаного не дам, – с чувством признался Эмерсон. – До чего ж дикая идея, Амелия! Скажу больше – бесподобно дикая, чем и привлекает. Я очарован, но не убежден. Что же касается мотива... уж больно их много, и ты назвала лишь несколько из возможных. Нельзя забывать, что убийства начались после открытия гробницы. Смерть лорда Баскервиля могла быть на руку местной братии во главе с Али Хасаном – раз. Религиозное рвение имама запросто могло толкнуть его на убийство «осквернителя покоя усопших» – два. Вандергельт определенно имеет виды на гробницу, а заодно и на супругу лорда Баскервиля – три. А копнуть личную жизнь его светлости, так еще с полдюжины мотивов найдется.

– Согласна. А убийство Армадейла и нападение на Артура как объяснишь?

– Армадейл знал убийцу и попытался его шантажировать.

– Неубедительно, Эмерсон. Ой неубедительно! С какой стати тогда Армадейлу убегать в горы и скрываться столько времени?

– А может, он и не скрывался. Может, он уже давным-давно мертв.

– Я его видела! Юноша умернесколько дней... максимум неделю назад, но уж никак не месяц с хвостиком.

– Пусть мне это специалист скажет. И хватит строить домыслы. Без фактов все равно ни до чего не додумаемся.

– Ас фактами и додумывать ничего не придется. Будут факты – откроется истина.

– Как сказать, – мрачно заключил Эмерсон.

II

Я очень надеялась, что успею привести себя в порядок прежде, чем в доме разнесется новость о страшной находке. Двадцать четыре часа раскопок, скалолазания, стрельбы и всего прочего не могли не отразиться на моем внешнем виде и состоянии одежды. Увы, едва ступив во двор, я поняла, что от излишеств придется отказаться. Баскервиль-холл встретил нас гробовой тишиной и зловещим безлюдьем. На звук хлопнувшей двери откуда-то появилась Мэри, полетела по коридору, бросилась ко мне:

– Господи, какое счастье! Вы вернулись! – В глазах у девушки стояли слезы.

– Успокойтесь, дорогая. – Я пригладила ее растрепанные локоны. – Что такое? Артур?.. Он...

– Нет-нет! Артуру, слава богу, получше. Но в остальном... Амелия, тут такой ужас творится!

Еще секунда – и слезы полились бы ручьем. Пришлось принимать меры.

– Мы здесь, дорогая, – строго сказала я. – А значит, тревожиться не о чем. Пойдемте-ка в гостиную, за чаем все и расскажете.

Дрожащие губы Мэри сложились в слабое подобие улыбки.

– В том-то и дело, Амелия! Чаю нет. Завтрака нет. Прислуга бастует. Несколько часов назад кто-то из слуг обнаружил тело бедного Алана, рассказал, конечно, всему дому... и когда я пошла за завтраком для сиделки, Ахмед на кухне уже собирал вещи. Пришлось разбудить леди Баскервиль...

– Леди Баскервиль закатила истерику... – продолжила я.

– Она расстроилась, – кивнула наша воспитанная крошка. – Сейчас мистер Вандергельт беседует с Ахмедом, пытается уговорить его остаться. Карл побежал в деревню в надежде найти замену...

– Идиот! – взревел Эмерсон. – Суется не в свое дело, нет чтобы меня спросить! Даром только время потеряет. Амелия, пойди... гм... уговориАхмеда распаковать вещи. Он подаст пример остальным. Я к рабочим. Раз Карла нет, пошлю Фейзала или еще кого на смену О'Коннеллу.

– Профессор... – робко шепнула мисс Мэри.

– Некогда, дитя мое. Потом.

– Но, профессор... ваши люди тоже бастуют...

Последнее слово застало Эмерсона в броске. Одна нога надолго зависла над полом, опускал он ее медленно, осторожно, словно боялся раздавить стекло. Свинцовые кулаки сжались, лицо исказилось. Мэри съежилась и юркнула за мою спину.

– Спокойно, Эмерсон, – посоветовала я, – а то удар хватит. Чем ты, собственно, возмущен? Этого можно было ожидать, причем давно. Люди держались исключительно благодаря боговдохновенной личности своего уважаемого профессора.

Эмерсон изволил убрать с лица зверское выражение.

– Спокойно?По-твоему, я недостаточно спокоен? Прошу прощения, дамы, я вас на пару минут покину. Хочу спокойно поговорить со своими людьми и спокойно их предупредить, что если они сию же минуту не уймутся, то я спокойно пришибу всех по очереди.

С чем и удалился размеренным, величавым шагом. В нашу спальню. Я было бросилась следом – увещевать, уговаривать, настаивать, в конце концов, – но вовремя сообразила, что Эмерсон просто избрал самый короткий путь через окно. Оставалось надеяться, что произойдет чудо и он не расплющит по дороге к цели мой единственный туалетный набор.

– Не перестаю удивляться полному отсутствию у мужчин логики, – поделилась я с Мэри. – Ну кто рискнет напасть на гробницу средь бела дня? Эмерсону заняться бы более насущными проблемами, а он... Возвращайтесь к Артуру, дорогая, а я позабочусь о завтраке.

– Но как... – распахнула глаза девушка.

– Как – это моя забота.

Мистер Вандергельт застрял на кухне. Ахмед восседал на полу среди пожитков, куда входили и его драгоценные кастрюли. Собрав морщины в маску скорби, араб меланхолично изучал потолок, а американец, размахивая веером зеленых банкнот, похоже, отгонял от его носа мух.

Когда я вышла из кухни, Ахмед колдовал у плиты. Справедливости ради не стану приписывать себе всю честь целиком. Эффектная поза Ахмеда выдавала его быстро растущий интерес к зеленым бумажкам, и жалованье, которое он соизволил принять, удовлетворило бы даже личного повара фараона.

Мистер Вандергельт забросал меня комплиментами, я их тактично отклонила, попросив его осчастливить хорошей новостью леди Баскервиль, а сама нырнула в нашу спальню. При всем желании поплескаться вдоволь я не могла: со слугами проблема решилась, но на очереди стояла масса других. Эмерсон возник в окне, когда я застегивала платье. Спрыгнул с подоконника, пересек комнату и жахнул дверью в ванную.

Все ясно. Миссия потерпела неудачу. К сожалению, у меня не было лишней минутки, чтобы утешить мужа, да он и не принял бы соболезнований. В гостиной слуги уже выставляли дымящиеся миски на буфетную стойку; я приказала одному из них приготовить поднос с завтраком и отнести в комнату больного. Мисс Мэри встретила меня изумленно-радостным возгласом:

– Вы уговорили их остаться?!

– Слуги на месте, – уклончиво ответила я. – Доброе утро, сестра.

Улыбчивая сиделка кивнула. На круглом румяном лице не было и следа ночных бдений, как, кстати, и ни капельки пота – несмотря на длинный и плотный черный наряд. Пока она угощалась честно заработанным завтраком, я осмотрела раненого.

Мисс Мэри не преувеличила, состояние ее подопечного и впрямь внушало надежду. Артур был по-прежнему бледен до синевы и по-прежнему в коме, но зато дышал глубже и ровнее, да и пульс стал заметнее.

– Неплохо... Но без еды он долго не протянет, – размышляла я вслух. – Бульону бы... Прикажу Ахмеду сварить цыпленка. Куриный бульон – вот что возвращает силы!

– А доктор посоветовал коньяк, – робко вставила Мэри.

– Исключено. Мэри, дорогая, идите к себе, вздремните часок. Будете продолжать в таком духе – сами свалитесь. И как я тогда без вас?

Этот довод сразу пресек все возражения девушки. Бросив нежный взгляд на возлюбленного, мисс Мэри тихонько закрыла за собой дверь. А я подсела к даме в черном.

– Нужно поговорить, сестра. Начистоту. Сиделка снова заулыбалась, кивнула, но рта не раскрыла. Немая она, что ли?

– Отвечайте! – не выдержала я. – Если, конечно, можете!

Безмятежный лоб дамы в черном перерезала морщинка:

– Quoi?

– Вон оно что! – простонала я. – Вы говорите только на французском? Хорошенькое дело.

Артур очнется, может быть, даже скажет, кто на него напал, а вы... Ну да ладно, что уж теперь... Будем исходить из возможностей.

Словом, я добилась своего – где на словах, где на пальцах, но ситуацию обрисовала. К концу этой оригинальной пантомимы лицо сиделки утратило идеально круглую форму. Оказывается, она думала, что с юношей произошел несчастный случай, о нападении не слышала ни слова и уж тем более не подозревала о возможности второй попытки.

– Alors, -закончила я, – vous comprenez bien, та soeur^[13],что раненого нельзя ни на минуту оставлять одного. Не думаю, чтобы вам грозила опасность, но осторожность не помешает. Преступник может пойти на любые ухищрения, чтобы добраться до своей жертвы, например попытается вас усыпить. Не прикасайтесь к еде, если только я ее лично не принесу, договорились?

– Ah, mon Dieu!– воскликнула сиделка, лихорадочно щелкая четками. – Mais quel contretemps!^[14]

–Вы угадываете мои мысли. Так можно рассчитывать на вашу помощь, сестра?

Не обошлось без душевной борьбы, но уже через минуту-другую сиделка покорно кивнула:

– Все мы в руках Божьих. Я буду уповать на милосердие Господа и молиться.

– И правильно. Но лучше с открытыми глазами. Не тревожьтесь, сестра, я позабочусь об охране. Снаружи будет постоянно дежурить наш человек, ему можно доверять.

За обещанной охраной я отправилась в пристройку, где обитали рабочие. Зеленая лужайка перед домом была усеяна праздными субъектами, которые при виде меня разом испарились, бросив одиноко подпирающего пальму Абдуллу.

– Я недостоин вашего доверия, госпожа, – неловко пробормотал седобородый гигант. – Подвел Эмерсона, подвел...

– Ты не виноват, Абдулла, просто ситуация из ряда вон выходящая. Очень скоро мы с Эмерсоном раскроем эту тайну, как раскрыли и прежние, помнишь? Твои друзья поймут, что и здесь виной всему злой умысел живого человека, а не давно усопшего. А сейчас я пришла просить об одолжении. Как ты думаешь, согласится кто-нибудь работать в большом доме? Нужен надежный человек – охранять больного и благочестивую даму в черном.

– Эти трусы будут рады услужить госпоже и успокоить свою нечистую совесть, – мрачно заверил Абдулла. – Только к пещере не подойдут.

Вскоре передо мной уже выстроилась дюжина добровольцев. Остановив выбор на Дауде, одном из многочисленных племянников Абдуллы, я представила его сиделке и со спокойной душой пошла завтракать.

Эмерсон уже вовсю кромсал яичницу. Карл, сгорбившись, пристроился за столом как можно дальше от профессора, печально опустил в тарелку усы и украдкой отправлял в рот по крошечному кусочку бекона. Бедный юноша. Должно быть, испытал на себе действие ядовитого жала Эмерсона! Вандергельт, джентльмен до мозга костей, поднялся и пододвинул для меня стул.

– Ну и чехарда! – жизнерадостно воскликнул он. – Не представляю, долго ли мы еще продержимся. Как наш больной, миссис Амелия?

– По-прежнему. – Я налила себе чаю, потянулась за тостом. – Боюсь, это начало конца... Где леди Баскервиль?

Верная своей привычке являться как по вызову, мадам вплыла в гостиную... в неглиже! Волны бледного шифона, ленты, рюши, оборочки плюс каскад черных волос по плечам. Встретив мой изумленный взгляд, очаровательное видение сочло уместным сконфузиться:

– Прошу прощения... Моя безмозглая горничная сбежала, а мне не по себе в одиночестве. Что же нам делать? Положение кошмарное!

– С чего вы взяли? – Я проглотила кусок тоста. – Все под контролем. Присаживайтесь, леди Баскервиль, перекусите. После завтрака беспокойство как рукой снимет.

– О чем вы говорите! Какой завтрак! – Заламывая руки, мадам принялась метаться взад-вперед вдоль окна. Ей бы еще охапку сорняков – вылитая была бы Офелия. Слегка перезрелая, правда. Карл с Вандергельтом повскакивали из-за стола и давай наперегонки утешать.

– Мне не до еды! – с надрывом сообщила леди Баскервиль, позволив наконец усадить себя в кресло. – Что с бедным мистером... лордом Баскервилем? Никак не привыкну. Мне не позволили его проведать! Безобразие! Мисс Мэри сослалась на ваш приказ, Рэдклифф!

– Так и есть, я распорядился никого не впускать, – кивнул Эмерсон. – Прошу извинить, это – вынужденная мера. Мы пытаемся защитить лорда Баскервиля, но помочь ему, боюсь, не в силах. Так ведь, Амелия?

– Артур при смерти, – выдала я без лишних церемоний. – Надежды нет.

– Еще одна трагическая судьба! – всплеснула руками леди Баскервиль. Этот жест ей особенно удавался – такой эффектный, трогательный и выгодно подчеркивающий изящество рук. – Я больше не выдержу! Злой рок сильнее меня! Конец экспедиции! Рэдклифф, сегодня же опечатываете гробницу.

Я выронила ложку.

– Да вы что! Через неделю воры там камня на камне не оставят!

– Какое мне дело до воров и склепов?! – простонала леди Баскервиль. – Все древности мира – ничто в сравнении с жизнью человека! Двое уже погибли, один при смерти...

– Трое погибли, – холодно уточнил Эмерсон. – По-вашему, сторож Хасан – не человек? Персона, конечно, жалкая, не спорю, но будь он даже единственной жертвой, я бы его убийцу из-под земли достал. И достану. Преступник ответит по закону, а я доведу раскопки до конца.

Леди Баскервиль ошарашенно уставилась на него.

– Вы не имеете права, Рэдклифф! Я вас наняла и...

– Ошибаетесь. Вы умоляли меня занять место Армадейла и утверждали, если мне память не изменяет, что покойный супруг оставил на экспедицию достаточную сумму. Позвольте напомнить вам и о фирмане за подписью Гребо, где в графе «ответственный археолог» значится мое имя. Хотите судебной схватки, леди Баскервиль? Процесс будет долгим, сложным и, боюсь, для вас неудачным. Но я не против. – В его глазах сверкнул нехороший огонек. – Обожаю любые схватки, судебные в том числе.

Леди Баскервиль дышала тяжело и часто, как после пробежки. Соблазнительный бюст ходил ходуном, я даже испугалась за роскошный пеньюар мадам.

– Дьявольщина! – взвился мистер Вандергельт. – Не смейте разговаривать с дамой в таком тоне, Эмерсон!

– Не лезьте, Вандергельт, – хладнокровно парировал мой муж. – Ваше дело сторона.

– Черта с два! – Американец шагнул к креслу хозяйки. – Леди Баскервиль оказала мне честь, согласившись стать моей женой.

– А не поторопились? – Я намазала очередной тост джемом. (Ночь на свежем воздухе, утренние сюрпризы. Аппетит разыгрался – ну просто зверский!) – Дай бог памяти... и месяца ведь не прошло со смерти...

– Но мы не собираемся объявлять о помолвке до окончания траура! – возмущенно воскликнул мистер Вандергельт. – В менее опасной ситуации я бы ни слова не сказал! Дорогая, вы должны немедленно покинуть этот богом проклятый дом и переехать в отель.

– Малейшее ваше желание для меня закон, Сайрус, – покорно прошептала новоиспеченная невеста. – Но мы уедем вдвоем.

– Верно, Вандергельт, – фыркнул Эмерсон. – Прочь с тонущего корабля!

– Ни за что! – Американец посерел от обиды. – Нет, сэр! Сайрус Вандергельт предателем никогда не был.

– Сайрус Вандергельт былстрастным египтологом, – продолжал ехидничать мой муж. – Ну же, Вандергельт! Выбор за вами. Супружеский рай – или проклятие фараона?

Невозможно было без улыбки смотреть на перекошенное от внутренней борьбы лицо американца. Леди Баскервиль достало ума – или знания мужской природы, – чтобы не принимать такую жертву.

– Оставайтесь, Сайрус, – сказала она, приложив воздушный платочек к глазам, – раз уж для вас это столь важно... Я справлюсь.

Будущий супруг рассеянно погладил ее пальчики и вдруг расцвел:

– Есть! Нам не придется делать выбор! Перед лицом смертельного риска условности можно отбросить! Девочка моя дорогая, согласны ли вы бросить вызов свету и обвенчаться со мной тут же, в Луксоре, чтобы я получил право находиться рядом с вами днем и... э-э... Всегда и везде!

– О, Сайрус! – ахнула леди Баскервиль. – Это так неожиданно... И все же...

– Мои поздравления, – вмешалась я. А что было тянуть? Ясно как белый день, что мадам вот-вот сдастся. – Какая жалость, что нам придется пропустить церемонию. В гробнице дел по горло.

Леди Баскервиль неожиданно вспорхнула с кресла и рухнула к моим ногам.

– Сжальтесь, миссис Эмерсон! Пусть меня осудит весь мир, но вы! Вы! Я так одинока! Неужели вы оттолкнете свою сестру из-за отживших глупых обычаев? – Она уронила голову мне на колени.

Ну и ну. Хозяйка превзошла самое себя. Либо она актриса от бога, либо и впрямь была в отчаянии. Эта сцена тронула бы даже каменное сердце.

– Что вы, леди Баскервиль! – сказала я. – Поднимитесь сейчас же! Вот и рукав вареньем измазали.

– Скажите, что понимаете и прощаете меня, – невнятно донеслось из складок моего платья.

– Понимаю, понимаю. Вставайте же! Буду посаженой матерью, отцом или подружкой невесты – кем хотите, только, ради бога, встаньте!

Вандергельт подскочил, зашептал что-то нежное на ушко избраннице, и леди Баскервиль наконец нашла в себе силы оторваться от моих коленей, рук, тоста с джемом и прочего. Когда она сменила все это на объятия американца, мне в глаза бросилось вытянутое лицо Карла фон Борка.

– Die Engldrider! – пролепетал немец. – Niemals iverde ich sie verstehen!^[15]

–Спасибо! – всхлипнула леди Баскервиль. – Вы истинная женщина, миссис Эмерсон.

– Точно, – кивнул Вандергельт. – Молодчина, миссис Амелия.

За его спиной хлопнула дверь – нас почтила своим присутствием мадам Беренжери в каких-то засаленных лохмотьях, но без легендарного парика.

Явление тряхнуло седыми жидкими космами. Налитый кровью взгляд прочесал гостиную.

– Уморят голодом... – хрипло буркнула мадам Беренжери. – Никчемные слуги... жалкий дом... где завтрак? Я требую... А-а-а! Вот ты где! Возлюбленный! Тут... Тутмос!

Она нацелилась на Эмерсона. Мой супруг аккуратненько соскользнул со стула. Мадам Беренжери рухнула лицом... или нет – скорее, пузом вниз, поперек сиденья. Я зажмурилась. А что вы думаете? Такоезрелище устрашило бы кого угодно.

– Боже правый... – прошептал Эмерсон.

Мадам Беренжери сползла на пол, перевернулась.

– Где он? – потребовала она ответа у ножки стола. – Куда он делся, мой возлюбленный супруг? Тутмос!

– Да уберите же ее отсюда! – не выдержала я. – Лакей, наверное, сбежал. Где она, спрашивается, коньяк с утра раздобыла?

Вопрос повис в воздухе, но мадам Беренжери совместными усилиями убрали. Отправив Карла на поиски лакея, я вернулась в гостиную, где Эмерсон в гордом одиночестве прихлебывал чай и черкал в блокноте.

– Сядь-ка, Пибоди, помозгуем.

– Ты что-то повеселел на глазах! Успел договориться с рабочими? Или это радость свидания с мадам Беренжери?

Эмерсон пропустил шпильку мимо ушей.

– С рабочими договориться не удалось, зато я придумал, как их убедить. Сейчас еду в Луксор. Очень хотелось бы и тебя взять, но тогда дом останется без присмотра. А с юного Баскервиля нельзя спускать глаз.

Услышав о тех мерах безопасности, которые я приняла, Эмерсон облегченно вздохнул:

– Отлично. На Дауда можно положиться, но и ты будь поблизости. Как там юноша? Ты описала его состояние в таких мрачных тонах... В расчете на преступника, если я правильно понял?

– Ну конечно. На самом деле Артуру гораздо лучше.

– Отлично, – повторил Эмерсон. – Будь начеку, Пибоди. Никому не доверяй. Кажется, я вычислил убийцу, но...

– Что-о-о?! – завопила я. – Ты знаешь...

Громадная ладонь заглушила остальное.

– Всему свое время, – прорычал мой муж.

Я вывернулась из-под его руки.

– И нечего было набрасываться. Уж и удивиться нельзя! Сначала твердил, что тебя все это не интересует, а теперь... Я, кстати, и сама вычислила убийцу.

– Вот как?

– Да, так!

Мы скрестили взгляды.

– Просветишь? – бросил Эмерсон.

– И не подумаю. Мне кажется, что вычислила. А если ошиблась, ты до конца жизни поминать будешь. Давай-ка лучше ты меня просветишь.

– Нет.

– Ха! Тоже не уверен!

– Я и не отрицал.

Мы еще немножко посверлили друг друга взглядами.

– У тебя нет доказательств, – сказала я.

– В том-то вся и проблема. А ты...

– Пока нет. Надеюсь добыть.

– Угу. Умоляю тебя, Пибоди, воздержись до моего приезда от необдуманных поступков, ладно? Может, все-таки посоветуешься со мной?

– Честное слово, Эмерсон, так бы и сделала, будь у меня наготове план действий. Пока же все подозрения основаны на интуиции, в которую ты не веришь. Начнешь издеваться, как обычно. Нет уж. Получу конкретные доказательства – сразу расскажу.

– Согласен.

– Согласен?!А ты?

– Давай-ка вот что сделаем. Каждый напишет имя подозреваемого, листки положим в конверты и запечатаем. Тот из нас, кто останется в живых, и узнает имя победителя в споре. Идет?

– Шутка неудачная. А мысль интересная. Запечатанные конверты мы торжественно убрали в ящик комода у себя в спальне, Эмерсон отправился в Луксор, меня же опять призвали дела.

Я крутилась как белка в колесе. Послала Карла к пещере на смену О'Коннеллу. Встретила доктора Дюбуа, вместе с ним осмотрела пациента. (Мой совет насчет куриного бульона доктор встретил в штыки.) Затем провела мсье Дюбуа к телу Армадейла и была приятно удивлена царившим в сарае порядком. Полы вымыты, тело завернуто в чистую простыню, и даже скромный букетик лежал на груди. Мисс Мэри сделала все, чтобы украсить последний приют Армадейла в этом доме.

Мсье Дюбуа оказался ни на что не годен. Мельком глянув на тело, заявил, что смерть наступила не раньше двух недель, и не позже двух дней назад. С чем и раскланялся.

Для усопшего я ничего сделать не могла, зато живые нуждались во внимании. Приказав Ахмеду сварить курицу, я вернулась к себе. Пора было наконец исполнить тяжелую обязанность, которая давно смущала мою душу. Лишь непрерывная череда дел помешала мне сразу написать письмо матери Артура Баскервиля. Поставив подпись, я столкнулась с новой проблемой. Ни адреса, ни даже имени миссис Баскервиль ее сын не называл. Однако смерть лорда Баскервиля наделала столько шуму, что власти Найроби должны были знать, где живет вдова родного брата его светлости. К ним-то я и обратилась.

Только надписала конверт, как меня вызвали местные власти. Полиция желала услышать подробности об Армадейле – где нашли, когда нашли и так далее. С криками, спорами, бюрократическими проволочками, но бумаги нам выдали. Близких у мистера Армадейла не было, а дальние родственники жили в Австралии. Решено было похоронить его на небольшом европейском кладбище в Луксоре, причем не откладывая – жара и суеверия работали против нас. Истерику леди Баскервиль удалось пресечь в зародыше, приняв все хлопоты на себя.

Эмерсон вернулся часа в четыре, и к этому времени даже мой железный организм начал сдавать. Помимо всего прочего я заглянула к раненому, влила в него полчашки бульона; встретила мистера О'Коннелла, расспросила о дежурстве, перевязала руку и отправила спать. А главное – пообщалась с мадам Беренжери.

Как и большинству пьяниц, ей не много было нужно, чтобы обрести форму. К обеду она явилась в том же ободранном балахоне, но при парике. Аромат духов, на которые мадам не поскупилась, был бессилен против... м-м... естественного парфюма, явного признака водобоязни. Новость об Армадейле уже дошла до нашей пифии, поэтому обед проходил под трагические завывания и пророчества грядущих несчастий. Благословенные паузы в похоронном вое мадам Беренжери заполняла чавканьем. Не могу винить леди Баскервиль за отказ от десерта, а Вандергельта – за то, что он смылся, воспользовавшись уходом нареченной. Я же посчитала своим долгом составить компанию почтенной матроне и убедиться, что она наелась до помрачения рассудка.

Эмерсон, вернувшийся в спальню уже протоптанным путем – через окно, – нашел меня в постели с кошкой Бастет у ног.

– Пибоди! Девочка моя дорогая! – Он бросился ко мне; стопка каких-то бумаг вылетела из его рук и рассыпалась по полу.

– Все в порядке, не волнуйся. Устала немножко.

Эмерсон присел рядом на кровать, вытер влажный лоб.

– О-ох! Ну и испугался же я! В жизни не видел тебя в постели средь бела дня... м-м... без меня.Чем вызвано горизонтальное положение? Полиция была?

Выслушав мой сжатый, но толковый отчет, воскликнул:

– Бедная ты моя, что за жуткий день! Как бы я хотел быть рядом!

– Ничего подобного. Ты счастлив, что улизнул от всей этой суматохи. А особенно – от мадам Беренжери.

Эмерсон сконфуженно ухмыльнулся.

– Не спорю, это чучело выбивает меня из колеи так, как никто другой... кроме тебя, конечно.

– С каждым днем она все хуже, Эмерсон! Я понимаю, пути Господни неисповедимы, все мы дети Божьи и так далее, но почему... Объясни ты мне – почемуумирают замечательные молодые люди, если мир вздохнул бы спокойнее без мадам Беренжери?!

– Ну-ну, любовь моя, не волнуйся. Вот, смотри-ка... Сейчас ты у меня мигом оживешь! Оп-ля! – Он взмахнул пачкой бумаг. – Первые весточки из дома!

Среди конвертов нашелся один, подписанный до боли знакомым корявым, но уверенным почерком. Наш сын научился писать в три года, перемахнув через никчемный этап печатных букв.

– Письмо от Рамзеса! И не вскрыл?!

– Хотел вместе с тобой. Давай, читай.

Эмерсон растянулся на кровати, пристроив подбородок на ладони.

– Дорогие мамочка и папочка, – счувством начала я. – Мне без вас очень, очень плохо.

В горле у Эмерсона булькнуло, он поспешно спрятал лицо.

– Не спеши лить слезы умиления, сначала узнай, почему ему так уж без нас плохо. Няня очень злая, не хочет, давать мне конфет. Тетя Эвелина хорошая, она давала бы конфеты, только боится няню. Вот я и не ел конфет с тех пор, как вы уехали, и я думаю, что вы очень жестокие и бещеловечные(орфография Рамзеса, разумеется), потому что бросили своего сына. Дядя Уолтер вчера меня побил~

–Что? – Эмерсон подпрыгнул и сел на кровати. Бастет недовольно ощетинилась. – Да как он посмел поднять руку на моего ребенка!

– Успокойся. Если уж Уолтер поднял руку, значит, твой ребенок заслужил! Дядя Уолтер вчера меня побил за то, что я вырвал пять страничек из его инцикклопедие. Мне очень нужны были эти странички. Дядя Уолтер бьется очень сильно. Я больше не буду рвать странички из его инцикклопедие. Потом он научил меня писать по ироглефам «Я люблю вас, мама и папа». И вот я пишу.

Мы склонились над листочком, изучая неровный ряд пиктограмм. Значки плыли у меня перед глазами, но материнская нежность, как всегда, была сильно разбавлена веселым изумлением.

– Вот он, весь тут, наш Рамзес! – улыбнулась я. – Не знает, как пишутся слова «бесчеловечные», «энциклопедия» и «иероглифы», зато в самих иероглифах не сделал ни единой ошибки.

– Боюсь, мы с тобой породили чудовище, Пибоди, – с хохотом согласился Эмерсон.

Пока я читала письма от моей дорогой Эвелины (любящая тетушка ни словом не упомянула об инциденте с энциклопедией), Эмерсон просмотрел остальную почту и протянул мне два листка. Один был официальным приказом Гребо прекратить раскопки и принять на работу уволенных сторожей. Как только я пробежала глазами эту белиберду, мой муж вышвырнул скомканный листокв окно.

Второй оказался вырезкой из газеты – ее любезно прислал мистер Уилбур. Кевин О'Коннелл, «наш корреспондент в Луксоре», в мельчайших подробностях описывал не только свой полет с гостиничной лестницы, но и эпизод с полетом ножа из шкафа. Информатор, правда, надул мистера О'Коннелла: пресловутый кинжал, «произведение искусства с усыпанной драгоценными камнями ручкой – оружие, достойное фараона», если верить статье, перелетел через всю комнату и воткнулся в тумбочку у кровати.

– Ну погоди, доберусь я до тебя...

– Зачем же так сурово? – неожиданно вступился за репортера Эмерсон. – Статья давнишняя, обещания он пока не нарушил. Не передумала? Разрешаю открыть конверт и написать другое имя.

– Какой конверт?.. Ах да! Благодарю покорно. Эта статья, конечно, кое-что меняет... Но не имя преступника. А ты не передумал?

– Еще чего!

Бастет первой предупредила о том, что за дверью кто-то есть; потом раздался стук и я впустила Дауда.

– Благочестивая леди в черном зовет, – сказал он. – Больной господин проснулся. Он говорит.

– Ш-ш-ш! – Мой муж затряс кулаком перед носом у оторопевшего араба. – Проклятье! Не кричи, Дауд! Возвращайся на пост и держи язык за зубами.

Дауд послушно ушел; мы бросились в спальню юного Баскервиля. Артур метался по кровати и все порывался сесть, а француженка и Мэри, навалившись с двух сторон, прижимали его к матрасу.

– Голова! – в ужасе закричала я. – Он не должен так дергать головой!

Эмерсон пролетел через комнату, встал за кроватью и опустил ладони на лоб раненого. Удивительно! Артур сразу утих, перестал метаться, вздохнул, словно наслаждаясь теплом и покоем, исходящим от огромных, но таких нежных рук Эмерсона. И... открыл глаза!

– Очнулся! – всхлипнула Мэри. – Вы меня узнаете, мистер... он... лорд Баскервиль?

Бессмысленный взгляд широко распахнутых глаз был устремлен в потолок.

Я лично всегда считала, что человек, даже находясь в коме и не реагируя на окружающих, вполне может их слышать.

– Артур, это Амелия Эмерсон. Вас ударили по голове. Мы пока не знаем, кто это сделал. Если бы вы ответили на пару вопросов...

– Проклятье! – раздался над моим ухом львиный рык, который у Эмерсона сходит за шепот. – Ты соображаешь, о чем просишь, Амелия? Малому едва сил хватает, чтобы дышать! Не слушайте ее, Милвертон... то есть Баскервиль.

Артур продолжал смотреть в потолок.

– Он как будто успокоился, – повернулась я к сиделке. – Но приступ может повториться. Что, если привязать его к кровати?

Француженка виновато улыбнулась.

– Доктор Дюбуа меня предупреждал... и даже дал микстуру на этот случай. Извините, я испугалась и забыла о лекарстве.

В комнате вдруг зазвучал странный голос. Говорил, конечно, Артур – остальные просто онемели, – но мне трудно было узнать в этом тягучем, заунывном шелесте голос прежнего Баскервиля.

– Краса пришла... небесная краса... лик ее прекрасен, руки ее нежны, голос ее чарует...

– Боже правый!

– Tсc! – набросилась я на мужа.

– Его госпожа... его возлюбленная... две чаши несет она в руках своих...

Мы ждали, затаив дыхание; в комнате стояла звенящая тишина. Артур больше не произнес ни слова и через несколько минут устало смежил веки.

– Теперь будет спать, – прошептала сиделка. – Я вас поздравляю, мадам: пациент выживет.

Я уставилась на нее как на сумасшедшую, не сразу сообразив, что француженка услышала набор бессвязных фраз, бред воспаленного ума – и только.

Мэри же поняла слова, но не их смысл.

– О чем это он? – пролепетала, девушка.

– Не спрашивайте! – Эмерсон со стоном схватился за голову.

– Просто бредил, – отозвалась я. – Мэри, дорогая, вы пренебрегаете моими советами. Глупо сидеть часами у постели Артура! Очень трогательно, но глупо. Вздремните, прогуляйтесь, приласкайте кошку – главное, отвлекитесь!

– Это приказ, мисс Мэри, – добавил Эмерсон. – Отдыхайте. Возможно, вечером вы мне понадобитесь.

Проводив девушку до двери ее спальни, мы с мужем уставились друг на друга.

– Ты слышала, Пибоди? Скажи, что я пока в своем уме! Это не слуховые галлюцинации?

– Ты в своем уме, успокойся. Узнал? Так воспевали царицу Нефертити, верно?

– Абсолютно.

– Сколько обожания... Уверена, это Хэнатон... он, прости... Эхнатоносыпал комплиментами свою возлюбленную супругу.

– При чем тут... Амелия, не уходи от сути! В этом тебе нет равных, но сейчас твой талант не к месту. Откуда, черт побери, парню знать такие подробности? Он же утверждал, что новичок в египтологии!

– Какое-то разумное объяснение должно быть.

– Угу. Только где оно? И как все это смахивало на припадок мадам Беренжери! Ей, правда, до такой точности цитат далеко...

– Проклятье! – неожиданно вырвалось у меня любимое ругательство Эмерсона. – Наверное, Артур услышал описание Нефертити от лорда Баскервиля или Армадейла. Говорят, во сне человек может вспомнить все до мелочей!

– Кто говорит?

– Точно не скажу. Где-то попалось на глаза...

– М-да? Обойдемся пока без новоиспеченных теорий, Пибоди. Тебе не кажется, что бред юного Баскервиля имеет отношение к убийце его дядюшки?

– Такая возможность от меня не ускользнула.

Эмерсон с хохотом схватил меня в охапку.

– Непрошибаема как всегда! Слава богу, что ты рядом, Пибоди! Как бы я без тебя справился с этой безумной колесницей? Честное слово, чувствую себя древним возничим, у которого понесла шестерка лошадей. Все, ухожу.

– Куда?

– Э-э... Да так... Туда-сюда. Устраиваю небольшое представление, любовь моя, в духе египетских fantasia.Вход бесплатный, начало – после наступления темноты.

– Хорошо. А где?

– На площадке перед гробницей.

– Что от меня требуется? Имей в виду, я не обещаю, что сделаю, всего лишь интересуюсь.

(Когда Эмерсон на подъеме, он способен увлечь всех и каждого. Очарованная его сверкающим взглядом и властным тоном, я взошла бы на алтарь и безропотно принесла бы себя в жертву. Разумеется, о влиянии на меня он не догадывался. Нечего потакать мужскому эго.)

Мой муж хмыкнул и с довольным видом потер руки.

– А кто же тогда поможет? Только ты, Пибоди. Прежде всего поставь в известность леди Баскервиль и Вандергельта. В гостиницу, если желают, пусть себе едут послепредставления. У гробницы должны быть все.

– Мадам Беренжери тоже?

– Ф-фу! – скривился Эмерсон. – Хотя... да! Не возражаю против налета jе ne sais quoi.^[16]

Вот когда я всполошилась! Если уж Эмерсон заговорил по-французски – значит, задумал нечто из...

– Ты задумал нечто из ряда вон!

– Именно.

– И надеешься, что я пойду у тебя на поводу...

– Ты в жизни не шла ни у кого на поводу, дорогая моя Пибоди! Ты сделаешь это потому, что со мной заодно, как и я с тобой. Уверен, ты уже разгадала мой план.

– Бесспорно.

– Поможешь?

– Непременно.

– Знаешь, что делать?

– Я... э-э... Безусловно!

– Тогда a bientot,^[17]дорогая моя Пибоди!

Он стиснул меня так, что кости захрустели, и был таков.

Признаюсь вам как на духу, любезный читатель... Я понятия не имела, о чем речь!

Глава четырнадцатая

Когда мы двинулись в путь к Долине Царей, над горами уже висел яркий, чуть скошенный диск. Луна была на ущербе, но ей хватило сил превратить дорогу в мерцающую серебром ленту.

Если бы не изысканная немощь леди Баскервиль и куда менее изысканная – мадам Беренжери, я бы, конечно, предпочла горную тропинку, что вилась вдоль подножия Дейр-эль-Бари. Ничего не поделаешь – пришлось пересчитывать камни и колдобины окружного пути. Из всех дам только я одна здраво отнеслась к выбору одежды. Не зная, чего ожидать от fantasiaЭмерсона, решила подготовиться к самому худшему, и рабочий наряд был укомплектован всем необходимым, вплоть до ножа, револьвера и зонтика. Мадам Беренжери не изменила своему туалету времен упадка египетской Империи; шелест черных шелков и сияние гагатов сливались в прелестный облик леди Баскервиль; хрупкую фигурку Мэри уродовало одно из ее старомодных платьев. В гардеробе бедной девочки все до единой вещи давно просились на покой. Подарить бы ей что-нибудь хорошенькое... если в Луксоре найдется наряд, достойный небесной красоты Нефертити.

За безопасность Артура я не тревожилась, поскольку подозреваемые находились под моим бдительным оком, но Дауда все же оставила на посту у окна спальни, а его кузену Мухаммеду приказала следить за дверью. Оба хныкали, что пропустят fantasia; япообещала изобразить все в лицах. Заодно и посвятила их в историю Милвертона-Баскервиля. Не я первая, конечно, – система слухов осечек не дает, – но мое доверие им было приятно. Дауд даже счел нужным выразить согласие с мерами предосторожности.

– Богатый господин, – глубокомысленно покивал он. – Теперь понятно, почему его хотят убить.

С нашими людьми договориться было гораздо легче, чем с обитателями особняка. Леди Баскервиль сначала наотрез отказалась ехать куда-нибудь кроме отеля в Луксоре, и нам с мистером Вандергельтом понадобилось немало усилий, чтобы ее уломать. Сам Вандергельт, как ребенок умирая от любопытства, весь вечер изводил меня просьбами «ну хоть немножечко намекнуть», что задумал профессор. На уговоры я не поддалась, свято храня тайну... которой сама не знала.

Зато я точно знала, что пролью бальзам на душу мужа, подпустив немного драматизма в его загадочный план. Поэтому в голове процессии двигались несколько всадников (из числа рабочих) с горящими факелами в руках. Коляски медленно катили по долине; призрачное освещение, ночное безлюдье, фантастический пейзаж опутывали нас чарами, и при въезде в ущелье я уже ощущала себя незваным гостем в святая святых властителей Египта.

Перед входом в пещеру пылал громадный костер. Навстречу нам шагнул...

Я готова была хохотать и рыдать от восторга одновременно. Наряд Эмерсона состоял из длиннющего просторного малинового балахона с пелериной на плечах и уморительной шапочки с кисточкой. Края шапочки и пелерины были оторочены мехом. Наверняка не скажу, но думаю, что это одеяние доктора философии какого-нибудь малоизвестного европейского университета Эмерсон приобрел в Луксоре – там на каждом шагу встречаются лавки старьевщиков.

Эмерсон галантно протянул руку (непомерно длинный, расширяющийся книзу рукав балахона свалился до самого плеча), помог мне выйти из коляски и сопроводил к полукругу из стульев, расставленных на пятачке перед костром. Среди смуглых лиц и тюрбанов я высмотрела две знакомые персоны: величественную – имама и злодейскую – Али Хасана, который имел наглость усесться в переднем ряду.

Мы заняли свободные места. Молча. Правда, Вандергельт, разглядывая пышное убранство профессора, подозрительно покусывал губы. Я была уверена, что мадам Беренжери скомкает начало fantasiaспектаклем собственного сочинения, но она безмолвно опустилась на стул и окаменела, прижав кулаки к груди, точно фараон с двумя скипетрами в руках.

Эмерсон трубным кашлем призвал нас к вниманию, и действо началось. Каждую фразу он повторял дважды – сначала на английском, потом на арабском. Разнес в пух и прах трусливых и подлых гурнехцев, расхвалил мудрых и отважных уроженцев Азийеха (тактично умолчав об их недавнем грехе).

В следующий момент аудитория подпрыгнула от его вопля:

– Я – Отец Проклятий, бесстрашный борец со злыми духами! Вы меня знаете! Отвечайте – я говорю правду?!

Одобрительный гул стал ответом на это ассорти из древних арабских штампов и современного хвастовства.

– Я читаю в ваших сердцах! Я вижу тех, чьи души чернее ночи, чьи руки красны от крови! Вы думали, что сумеете избежать мщения Отца Проклятий?! Нет! Глаза мои видят во мраке, уши мои слышат не слова, но мысли ваши!

Эмерсон вдруг застыл, выбросив руку с указующим в толпу зрителей перстом. Аудитория в благоговейном ужасе подалась назад. Нырнув в море бело-голубых одеяний, Эмерсон выудил из его штормовых волн добычу, чей единственный глаз горел нечеловеческой злобой.

– Хабиб ибн Мухаммед! – Скалы отозвались многократным эхом. – Три раза ты пытался меня убить. Шакал! Детоубийца! Пожиратель праха! Какой злой дух вселился в тебя? Как ты посмел мне угрожать?!

Я сильно сомневаюсь, что Хабиб нашелся бы с ответом, даже будь он в силах раскрыть рот. Встряхнув его за шкирку, Эмерсон вновь повернулся к восторженным зрителям:

– Братья! Что говорит Коран? Что говорит Магомет? Что ждет убийцу?

– Смерть! – отозвались эхом скалы на стоголосый рев.

– Заберите его! – И негодяй прямиком полетел в железные объятия Абдуллы.

Шквальный вздох восхищения едва не унес с обрыва шапочку главного действующего лица. Никто так не ценит хорошую игру, как арабы. Несколько лет назад, помнится, зрители из местных зачарованно внимали «Ромео и Джульетте» на английском языке, а Шекспиру до моего мужа ох как далеко!

– Хабиб – не единственный среди вас, кто жаждал моей смерти! – снова загремел Эмерсон.

Людское море вновь заволновалось, выплескивая из своих недр то белую, то голубую тень, которые тут же растворялись во мраке.

Эмерсон презрительно взмахнул рукой.

– Трусы! Пусть бегут! Они не виновны в смерти английского лорда и его друга. Они не виновны в смерти Хасана.

Вандергельт заерзал на стуле и склонился к моему уху:

– К чему это он клонит? Спектакль первоклассный, но пора бы опустить занавес.

Я и сама насторожилась, зная склонность Эмерсона к перехлестам, что, к сожалению, и подтвердила его следующая фраза:

– А кто убил этих людей? Проклятие фараона? Если это так... – Он помолчал. Кто-то из зрителей опустил глаза. Чей-то взгляд метнулся в сторону. – Если так – я вызываю проклятие на себя! Здесь! Сейчас! Я бросаю вызов богам! Пусть поразят меня – или благословят! О Анубис, великий и могущественный повелитель усопших! О Горас, сын Осириса, рожденный от Ирис! О Апет, богиня огня...

Эмерсон повернулся к почти угасшему костру, пританцовывая, пошел вкруг него, воздел руки к небу и продолжил заунывный перечень имен египетских божеств.

Вандергельт хмыкнул.

– Знавал я одного дряхлого жреца племени апачи, – шепнул он. – Такой же артист был. Скрипит от ревматизма, а все пляшет, дождь вызывает.

Эмерсон сделал очередной пасс руками – и из костра с шипением вырвался разноцветный столб пламени. Зрители ахнули. Площадку заволокло желтым дымом – определенно в составе той гадости, которую швырнул в огонь мой муж, имелся фосфор.

Дым рассеялся, и теперь уже не вздох, а стон суеверного ужаса эхом прокатился по горам. На верхней ступеньке лестницы склепа таинственным образом возник саркофаг кошки. В таких штуковинах обычно находят мумии священных для египтян животных. Думаю, какой-нибудь луксорский торговец обогатился на продаже профессору этой древности.

Кошачий гроб был расколот надвое. Между половинками, в точности повторяя форму саркофага, восседала живая кошка с ожерельем из крупных изумрудов и рубинов.

Судя по воинственно вздыбленной шерсти, Бастет была вне себя от возмущения. Ну еще бы! Поймали, запихали в коробку, где и шевельнуться-то невозможно, а потом еще и отравили ядовитым дымом! Желтые глаза впились в Эмерсона. Я похолодела. Вот оно, возмездие! Но...

О чудо! Венец ночи чудес, о которой в этих краях будут слагать легенды!

Кошка выпрыгнула из саркофага, прошествовала к Эмерсону (тот величал ее Секхмет, богиней войны, смерти и разрушения), поднялась на задние лапы и припала мордочкой к его колену.

Эмерсон вскинул руки.

– Аллах милосерден! Аллах велик!

Еще один плевок ядовитого дыма – и fantasiaзавершилась приступом дружного кашля.

Донельзя довольные, зрители разошлись, обмениваясь впечатлениями. Из густых клубов вынырнул Эмерсон с блуждающей на губах демонической ухмылкой:

– Ну как? Неплохо, а?

– Позвольте пожать вам руку, профессор, – сказал американец. – Таких мошенников Сайрус Вандергельт не видывал, а это, доложу я вам, комплимент!

– Благодарю, – расцвел Эмерсон. – Леди Баскервиль, я позволил себе от вашего имени заказать угощение для всех участников спектакля. Абдулла с Фейзалом заслужили по барашку на брата!

– Ну конечно, – милостиво кивнула хозяйка. – Не знаю, что и сказать, Рэдклифф... Очень необычно. А на животном я случайно не свой браслет увидела? У меня есть похожий... из рубинов и изумрудов.

– Э-э... гм... – Эмерсон ткнул пальцем в подбородок. – Прошу прощения. Не переживайте, я вам его верну.

– Каким образом? Кошка убежала.

Пока мой муж соображал, как бы выкрутиться, к нам подошел Карл.

– Вы были великолепны, герр профессор? Если позволите, только одно небольшое замечание... Глагол iriв повелительном наклонении звучит не iru,a...

– Ничего страшного, – быстро вставила я.

Эмерсон смерил немца взором Амона, готового испепелить дерзкого жреца. – Не пора ли домой? Все устали.

– Грешникам сегодня будет не до сна! – раздался замогильный голос.

Мадам Беренжери поднялась со стула. Мэри и мистер О'Коннелл, схватив пророчицу за обе руки, безуспешно пытались затащить ее в коляску.

– Отличный спектакль, профессор, – продолжала мадам. – Вы помните о своих прошлых жизнях больше, чем говорите. Но и этого слишком мало. Глупец! Боги не терпят насмешек? Вас ждет возмездие! Я бы спасла вам жизнь, но вы отвергли мою помощь?

– Дьявольщина, – процедил Эмерсон. – Нет больше моих сил. Амелия, сделай же что-нибудь! Налитый кровью взгляд остановился на мне.

– Вы связаны с ним грехом и разделите его кару! Мудрец сказал: «Да не позвольте себе гордые и хвалебные речи, ибо боги любят безмолвствующих».

– Мама, прошу тебя... – Мэри снова взяла родительницу за руку. Та повела плечом – и девушка отлетела в сторону.

– Неблагодарная дочь! Ты... твои любовники... Думаешь, я не вижу! Все вижу! Все знаю! Разврат... мерзость... Блуд – это грех не меньший, чем непочтительное отношение к матери. Мудрец сказал: «Войти в женщину, которая тебе не принадлежит, и познать ее – значит нанести оскорбление богам...»

Последнее было явно направлено на Карла и О'Коннелла. Репортер вспыхнул до корней волос. Карл лишь изумленно выпучил глаза.

Бесстыдство обвинения повергло всех в шок. В прежних выходках мадам Беренжери я нет-нет да и ловила некий расчет, но сейчас о притворстве не могло быть и речи. В углах ее рта выступила пена, безумный взгляд обратился на Вандергельта. Тот инстинктивно притянул к себе невесту.

– Прелюбодеяние и блуд! – снова завопила мадам Беренжери. – Вспомните двух братьев, иноземец! Козни женщины заставили Анубиса убить младшего брата. Он спрятал свое сердце в дупле кедра, а царские слуги срубили дерево... Прядь волос выдала женщину... Говорящие звери предупреждали...

Все. Тончайшая нить разума оборвалась. Дальше пойдут сплошные бредни. Пока я раздумывала, поможет ли в таком тяжелом случае хорошая пощечина – мое обычное средство от истерики, – мадам Беренжери прижала ладонь к груди и медленно опустилась на землю.

– Сердце... Помогите...

Мистер Вандергельт извлек из кармана элегантную фляжку, я продемонстрировала ее матроне, но в руки не дала. С помощью чудодейственной фляжки мне удалось почти невозможное: мадам сама поднялась и пошла за мной к коляске, точно осел, перед которым держат морковку. Бедняжка Мэри беззвучно плакала от унижения, но поехать в другой коляске отказалась:

– Это моя мать. Я ее не брошу.

В экипаж вслед за ней не сговариваясь сели Карл и О'Коннелл.

– Леди Баскервиль, – сказала я, – поезжайте в Луксор и ни о чем не волнуйтесь. Мы с Эмерсоном справимся.

– Нет! – пылко возразила леди. – Как я могу вас бросить в такой ситуации? А если у нее сердечный приступ? В доме будет двое больных, и все заботы лягут на ваши плечи?!

– Девочка моя! – одобрительно улыбнулся Вандергельт. – Вы само благородство!

Вернувшись в Баскервиль-холл, я сразу принялась за дело. Артур по-прежнему находился в забытьи, так что можно было заняться мадам Беренжери. У двери в ее спальню я столкнулась с горничной.

– Куда это вы собрались, спрашивается?

– Хозяйка приказала налить свежей воды, госпожа, – испуганно пролепетала та.

Леди Баскервиль склонилась над бесформенной грудой, что возлежала поперек кровати. Грациозная дама в шелках выглядела неуместно у постели больной, но, как ни странно, изящные белые ручки дамы весьма проворно расправили простыню и натянули одеяло до самого двойного подбородка.

– Прошу вас, миссис Эмерсон, взгляните на нее, у вас такой опыт... Если нужно, я немедленно пошлю за доктором Дюбуа.

Я пощупала пульс.

– С доктором можно подождать до утра. С ней все в порядке... Мертвецки пьяна.

Пухлые губки леди Баскервиль сложились в кривоватую улыбку.

– Боюсь, это моя вина, миссис Эмерсон. Как только ее положили на кровать, она сунула руку под матрац и достала бутылку. Сначала я просто окаменела от неожиданности, потом решила, что вырвать бутылку все равно не удастся... Но если честно – мне даже хотелось, чтобы она напилась до бесчувствия. Теперь вы будете меня презирать?

Скорее восхищаться. Первые откровенные слова за все время знакомства. Да и могла ли я презирать леди Баскервиль за то, что она претворила в жизнь мой собственный план?

В гостиную, где собралось все войско под командованием Эмерсона, мы вошли вместе.

– Что вы наделали! Мисс Мэри на грани обморока! – честил О'Коннелл моего мужа. – Ей нужно лечь!

Как человек, сведущий в медицине, я бы с этим диагнозом поспорила. Прекрасные глаза девушки опухли, на платье нельзя было смотреть без слез, но голос ее был тверд:

– Нет, Кевин, не надо меня жалеть. Лучше напомнили бы о дочернем долге. Моя мать – несчастный, истерзанный человек. Больна ли она, безумна или же просто зла на весь мир... не знаю. Да это и не имеет значения. Она – крест мой, и я буду его нести. Леди Баскервиль, завтра же мы уедем. Простите, что не сделала этого раньше.

– Ладно, ладно, – опередил всех Эмерсон. – Мы вам сочувствуем, мисс Мэри, однако сейчас есть проблемы и поважнее. Перед тем как разобрать стену, нужно сделать копию портрета Анубиса. Завтра с рассветом вы должны быть в пещере...

– Что-о-о?! – взвился до потолка О'Коннелл. – Вы шутите, профессор!

– Успокоитесь, Кевин, – бросила девушка. – Я дала слово и сдержу его. Работа – лучшее лекарство от душевных ран.

– Гм... – Эмерсон нацелил палец в подбородок. – Отлично сказано. И к месту. Вам, О'Коннелл, не мешало бы прислушаться. Не припомните – когда вышла ваша последняя статья?

Упав в кресло как куль, ирландец затряс рыжими лохмами.

– Вышвырнут, – с мрачной убежденностью проговорил он. – В гуще событий нет времени о них писать.

– Я вас обрадую. Через двое суток – а может, и раньше – обскачете всех коллег такой статьей, что редактор вас на руках носить будет. Готовьте карман для прибавки к жалованью.

– То есть? – О'Коннелл навострил уши. Куда только девались усталость и пессимизм! Откуда только взялись блокнот и карандаш – боевой репортерский комплект! – Надеетесь открыть усыпальницу?

– Само собой. Но я не об этом. Именно вам, мистер О'Коннелл, выпадет честь сообщить миру имя убийцы лорда Баскервиля.

Глава пятнадцатая

I

Сам бог Амон-Ра позавидовал бы такому эффекту.

– Силы небесные! – вырвалось у Вандергельта. Мэри ойкнула, округлив глаза. Даже у флегматичного немца отвисла челюсть.

– Убийцы?! – переспросил О'Коннелл.

– Ясно же, что его светлость был убит, – разозлился Эмерсон. – Что вытаращились, О'Коннелл? Вы давным-давно догадались, только в газету не рискнули с этим сунуться. Я взялся раскрыть дело и смогу сообщить результат, как только получу последнее доказательство. Завтра к полудню, самое позднее – послезавтра доказательства будут у меня в руках. Да, кстати, Амелия... не пытайся перехватить курьера, все равно из его сообщения ты ничего не поймешь.

– Неужели?

– Так-так... – Смышленая физиономия О'Коннелла скрылась под обличьем коварного ирландского гнома. Репортер нацепил профессиональную маску. – Приоткрыть карты не изволите, профессор?

– Еще чего!

– Но сам-то я имею право раскинуть мозгами, верно?

– На свои страх и риск.

– Будьте спокойны, безвременная кончина меня влечет не больше вашего. Гм... как бы это поаккуратнее изложить... Леди и джентльмены, вынужден откланяться, долг зовет!

– Не забудьте, – крикнула я ему вдогонку, – вы обещали!

– Показать вам статью перед отправкой, – без запинки отрапортовал О'Коннелл и бодрым шагом скрылся в коридоре.

– Нам всем тоже пора отдохнуть, – подытожил Эмерсон. – Могу я на вас рассчитывать, Вандергельт? Завтра ломаем стену.

– Да я это событие не пропущу ни за какие... если вы, конечно, не против, дорогая.

– Нет, – чуть слышно шепнула леди Баскервиль. – Поступайте как хотите, Сайрус. Ох, у меня голова кругом. Кто бы мог представить...

Она удалилась, обессиленно повиснув на женихе. Эмерсон тут же обернулся, но я не позволила ему открыть рот:

– По-моему, Карл хочет о чем-то спросить... Мой муж от неожиданности вздрогнул и оглянулся. Возможно, Карл мирно дремал в кресле, но теперь я подозревала всех и каждого, а потому не собиралась вести приватные беседы при чужих ушах.

– Не спросить хочу я, герр профессор. Предупредить хочу я. – Немец выступил из темноты. Он сильно похудел за последнее время, обозначились скулы, глаза запали. – Очень было глупо поступать так. Убийце перчатку бросили вы.

– Бог мой! – с чувством воскликнул Эмерсон. – Какое легкомыслие с моей стороны! Фон Борк покачал головой.

– Глупцом не являетесь вы, герр профессор. Сам спрашиваю я, почему так поступили вы. – И добавил со слабой улыбкой: – Не жду ответа я. Cute Nacht,герр профессор... фрау Эмерсон. Schlafen Sie wohl^[18].

Мой муж проводил его озабоченным взглядом.

– Парень-то поумнее всех остальных, – буркнул он. – Пожалуй, я ошибся, Пибоди. С ним нужно было по-другому.

Вот именно. Но я великодушна.

– Ты просто устал. Неудивительно – наорался, напрыгался. Пойдем спать.

Рука об руку мы двинулись через двор.

– Что значит – наорался и напрыгался? Устроил гениальное представление, а ты издеваешься.

– С танцами переборщил.

– Какие танцы?! Я исполнял торжественный древний ритуал. На том пятачке не развернешься...

– Понятно. Это единственный недостаток, в остальном впечатление превосходное. Рабочих убедил?

– Да. Абдулла уже дежурит в гробнице.

Я открыла дверь. Эмерсон чиркнул спичкой, фитиль лампы занялся, и его огонек рассыпался миллиардами искорок, отразившись в драгоценном ожерелье Бастет. При виде Эмерсона кошка любовно мяукнула, спрыгнула со стола и принялась тереться о его ноги.

– Чем ты ее приворожил?

– Курицей. – Эмерсон достал из кармана замызганный сверток, оставивший, к моему глубочайшему сожалению, жирное пятно на брюках, и добавил, угощая Бастет последними лакомыми кусочками: – Целый час потратил на дрессировку.

– Сними-ка лучше с нее браслет леди Баскервиль. Держу пари, половины камней как не бывало.

И проиграла бы пари. Глядя, как Эмерсон с вытянувшимся лицом подсчитывает убытки семейного бюджета, я от души простила ему бахвальство успехом fantasia.

II

На следующее утро сиделка приветствовала меня улыбчивым bon jourи сообщила, что ночь прошла спокойно. Артур выглядел гораздо лучше (куриный бульон в действии), а когда я приложила ладонь к его лбу, улыбнулся и негромко забормотал.

– Маму зовет. – Я смахнула слезинку.

– Vraiment?^[19]–Сиделка недоверчиво склонила голову набок. – Он что-то говорил и раньше, но так тихо... Я не разобрала.

– Сейчас он сказал «мама». Надеюсь, что, очнувшись, он увидит ее лицо.

Эта трогательная сцена стояла у меня перед глазами. Миссис Баскервиль склонится над кроватью своего вновь обретенного сына. Мэри, конечно, будет рядом... (С одеждой милой девушки нужно что-то делать! Здесь бы подошло скромное беленькое платьице с ниточкой жемчуга. Да-да, в самый раз!) Исхудавшие пальцы Артура сплетутся со смуглыми изящными пальчиками Мэри, и он шепнет: «Теперь у тебя есть дочь, мама!»

Вчерашний обет Мэри посвятить свою жизнь исполнению «дочернего долга», разумеется, был не более чем романтическим порывом. В юности многих манят лавры святых мучеников, но, к счастью, патетическими монологами дело и ограничивается. Уж кому и знать, как не мне. Я переломила упрямство двух юных идиотов, которые теперь не наглядятся друг на друга и не забывают радовать мир появлением миниатюрных копий Эвелины и Уолтера. Приведу к счастливому концу и этот любовный роман! Опять размечталась! Но время-то идет... Чтобы увидеть Мэри в роли новой леди Баскервиль, нужно как следует потрудиться, иначе жених просто не доживет до торжественной церемонии. Я напомнила сиделке об осторожности, строго-настрого приказала кормить Артура тем, что принесу сама или пришлю с Даудом, и продолжила врачебный обход.

Мадам Беренжери прекрасно обходилась без моего внимания. Она спала глубоким, спокойным сном порочного человека. Говорят, что крепко спят праведники. Глупости. Чем хуже человек, тем крепче сон; преступник не терзается угрызениями совести, ведь если в у него имелась совесть, он не был бы преступником.

В гостиной меня встретили недовольный Эмерсон и печальная мисс Мэри.

– Где ты ходишь? – накинулся мой муж. – Мы уже позавтракали!

– А где остальные? – В ответ на предложение Эмерсона «перекусить по дороге» я хладнокровно уселась за стол, налила чаю и намазала тост маслом.

– Карл уже в пещере, – ответила Мэри. – Кевин умчался в Луксор на телеграф...

– Эмерсон??!

– Все в порядке, О'Коннелл сначала зашел ко мне. Ты будешь в восторге от его статьи, Амелия. Ну и фантазия у парня... под стать твоей.

– Благодарю за комплимент. Вашей матери сегодня получше, Мэри.

– Да... У нее и раньше случались такие приступы, они быстро проходят. Вот сделаю копию для профессора – и сразу отвезу маму в Луксор.

– К чему спешить? Можно и завтра, – возразила я. – Устанете ведь за целый день работы в духоте и пыли.

– Вы думаете?.. Ну что ж... – Девушка просветлела лицом. Даже те, кто искренне готов примерить мученический венец, приветствуют день-другой отсрочки. Уверена, что и на заре христианства божьи избранники не сильно возражали, если цезарь оставлял их на съедение следующей партии львов.

Эмерсон все заглядывал мне в рот и пилил до тех пор, пока я наконец не встала – голодная? – из-за стола.

– А где Вандергельт? – уже перед уходом осведомилась я. – Он разве не собирался с нами?

– Повез леди Баскервиль в Луксор. Им нужно уладить формальности с венчанием. Я предложил не торопиться, заглянуть в магазины. Магазины – лучшее лекарство от дамских нервов?

– Ну и ну, профессор, – невольно рассмеялась Мэри. – Вот уж никак не думала, что вы знаток женских слабостей.

Я подозрительно прищурилась. Эмерсон быстренько развернулся и с премерзким фальшивым свистом устремился к дверям.

– В путь! – бросил он у порога. – Приедет Вандергельт, не беспокойся. За стену мы не сразу примемся.

III

На подготовку ушло все утро. В глубине пещеры было почти невозможно дышать, да и жара стояла такая, что я позволила Мэри работать не дольше чем по десять минут. Эмерсон руководил сборкой мостика через колодец; Карл взял на себя обязанности нашего злополучного фотографа. Ну а я?..

Плохо же вы разобрались в характере автора, любезный читатель, если не отгадали ход моих мыслей! Я устроилась под тентом, чтобы сделать наброски глиняных черепков, но громогласные приказы и проклятия Эмерсона в адрес рабочих все время сбивали меня с толку. Он демонстрировал кипучую энергию, что и настораживало. Неужели так уверен в себе? Неужели он вычислил убийцу лорда Баскервиля, а я ошиблась? Наше пари меня не волновало (подумаешь, проблема – втихомолку подменить конверт), однако лишний раз проверить свои догадки не мешало бы.

В конце концов, черепки могли и подождать... Я перевернула страничку блокнота. Схема убийства – мотивы, способы и так далее – сама просилась на бумагу.

ДЕЛО ОБ УБИЙСТВЕ ЛОРДА БАСКЕРВИЛЯ

Подозреваемый:Леди Баскервиль. Мотив убийства:

1. Лорда Баскервиля.Наследство.

(Сколько покойный оставил супруге, я, конечно, понятия не имела, но уж наверняка достаточно, чтобы ей захотелось отправить мужа-зануду в мир иной.)

2. Армадейла.Оказался свидетелем убийства. Армадейл жил через стенку от спальни леди Баскервиль.

(Прекрасно. А зачем он сбежал? Потерял рассудок при виде леди Баскервиль, убивающей своего мужа? Проклятье... как сказал бы Эмерсон. Чем она убила лорда Баскервиля? Если подсыпала какой-нибудь редкий, неизвестный науке яд, то что мог увидеть Армадейл? Его светлость просто выпил чашку чаю или рюмку шерри – и все дела.)

3. Хасана.Сторож видел Армадейла и заметил что-то очень опасное – к примеру, окно, в которое шастал «ифрит». Следовательно, Хасан мог догадаться, кто убийца. Попытка шантажа. Шантажисту навсегда заткнули рот.

* * *

Последняя формулировка была особенно хороша. Никаких сомнений, все четко и логично. Этот мотив подходил всем подозреваемым.

К сожалению, со следующим абзацем возникли проблемы. Мотив нападения леди Баскервиль на Артура так и остался под вопросом. Разве что его светлость намекнул в завещании, что супруга получит кое-какую прибавку, если сотрет с лица земли наследника титула? Маловероятно, согласитесь. И абсолютно незаконно.

Стиснув зубы, я перешла к следующему разделу схемы.

Возможность исполнения:

1. Убийства лорда Баскервиля.У леди Баскервиль была, разумеется, масса возможностей убить мужа.

(Тот же вопрос – как она это сделала, черт возьми?!)

2. Убийства Армадейла.Ни малейшей. (Откуда леди Баскервиль знать, где находится пещера? Если же она убила Армадейла в доме или поблизости, то должна была оттащить труп в горы... Немыслимо.)

Слабо! Очень слабо! Мне даже почудился ехидный смешок Эмерсона. Но как же хотелось доказать вину леди Баскервиль! Я терпеть не могла эту даму.

Изучив никуда не годный план, со вздохом перевернула страницу.

ДЕЛО ОБ УБИЙСТВЕ ЛОРДА БАСКЕРВИЛЯ

Подозреваемый:Артур Баскервиль, известный также под именем Чарльз Милвертон.

(Начало профессиональное. Отлично!)

Мотив(ы):

Наследство. Месть за отца. (Тоже неплохо звучит.)

Если подумать, то самые серьезные мотивы были как раз у бедного Артура. Ими же легко объяснялось и дурацкое инкогнито. Так поступить мог лишь исполненный романтизма юный идиот. Собственно, Артур и был как раз исполненным романтизма юным идиотом, но если бы этот юный идиот задумал убийство, то появление под вымышленным именем прекрасно вписывалось в его план. Расправившись с дядюшкой (как, будь оно все проклято, как?!), Артур вернулся бы в свою Кению – и кто связал бы тогда новоиспеченного лорда Баскервиля с начинающим фотографом Чарльзом Милвертоном? Права на титул он мог бы заявить, даже не ступая ногой на землю Англию. А если бы и пересек полсвета, то нашел бы уважительные причины не показываться на глаза леди Баскервиль.

Оказывается, в раздумьях об Артуре я умудрилась исчеркать всю страницу. Пришлось начинать новую.

ДЕЛО ОБ УБИЙСТВЕ ЛОРДА БАСКЕРВИЛЯ

Подозреваемый:Сайрус Вандергельт.

(Над мотивами гадать не приходилось. Вопреки строгим запретам Священного писания, он возжелал жену ближнего своего.)

Тут-то я и сообразила, что раздел об Артуре остался без пункта о возможности исполнения замысла. И главное – кто напал на самого убийцу... если убийца – Артур Баскервиль?

Кошмар! Но отступать перед трудностями – не в моих правилах. В блокноте страниц хватало.

ДЕЛО ОБ УБИЙСТВЕ АЛАНА АРМАДЕЙЛА

В новом подходе к расследованию я отталкивалась от того, что смерть лорда Баскервиля была всего лишь затравкой... Прошу прощения... я исходила из того, что его светлость умер естественной смертью, пятно у него на лбу ровным счетом ничего не значило, а убийца Алана под шумок расправился с ним и свалил собственное злодеяние на усопшего фараона.

Мистер О'Коннелл как нельзя лучше годился на роль главного подозреваемого. Он не просто воспользовался – сам же и изобрел пресловутое проклятие фараона! В хладнокровном убийстве я ирландца не подозревала, о нет! Наверняка все вышло случайно, из-за безудержной ревности. Оказавшись перед свершившимся фактом, умный человек (а О'Коннеллу ума не занимать) без труда нашел бы способ избежать обвинения. Умный человек нарисовал бы на лбу Армадейла змею, чтобы все связали эту смерть со смертью лорда Баскервиля.

На месте О'Коннелла можно было представить и Карла фон Борка. Он тоже влюблен в Мэри, а где любовь, там и ревность. Правда, в моих глазах молодой немец выглядел чересчур уравновешенным субъектом, не способным на безумную страсть, которая толкает на преступление. Но в тихом омуте, как известно...

Так называемая «схема» трещала по всем швам, не желала вписываться в четкие формулировки и изрядно смахивала на литературный опус сумасшедшего. Это при моем-то высокоорганизованном уме! Хорошо писателям – продумают сюжет, расставят по местам жертв и преступников... ну а дальше дело техники, знай себе раскручивай клубок загадок.

Словом, я решила пустить мысли в свободное плавание и посмотреть, что из этого выйдет.

Кто из дам имел возможность убить Армадейла? Да никто. Леди Баскервиль я уже отмела. Мадам Беренжери? Разумеется, она достаточно безумна, чтобы укокошить поклонника дочери, но Эмерсон прав – беготня по горам не для ее комплекции. А нанимать убийцу опасно: Луксор – городок крошечный, рано ли, поздно, но истина выплыла бы наружу...

Откровенно говоря, я была даже рада появлению Вандергельта и О'Коннелла. Встретившись на пристани и сгорая от любопытства, они вместе помчались к пещере.

– Что там? – с ходу набросился на меня американец. – Стену не разобрали, нет?! В жизни вам не прощу, миссис Амелия...

– Тихо, тихо. Вы как раз вовремя. – Я сунула блокнот под груду черепков. – Пойдемте, вместе узнаем.

Мэри мы встретили на верхней ступеньке лестницы. Взмокшая, с ног до головы в пыли и известняковых потеках, она с победоносной улыбкой продемонстрировала результат своих мучений. Неплохой, нужно сказать, результат. С работами Эвелины, конечно, не сравнить... А может, я и не объективна: любимая подруга всегда казалась мне верхом совершенства.

О'Коннелл тут же распушил хвост, замурлыкал, в ход пошел полный набор чар – от веснушек до убаюкивающего ирландского говорка. Оставив мисс Мэри на попечении заботливого кавалера, мы с Вандергельтом нырнули в гробницу.

Черная дыра колодца исчезла под новыми мостками, и рабочие уже суетились у стены.

– А-а, вот и вы, – буркнул Эмерсон. – Хотел уж на поиски идти.

– Черта с два, профессор! Но я вас не виню: сам бы никого не стал ждать! Итак – с чего начнем?

Опущу археологические детали, любезный читатель; скажу лишь, что стену в конце концов пробили и первым в пролом заглянул – правильно! – Эмерсон. Мы с Вандергельтом, вытянув шеи и затаив дыхание, ждали профессорского приговора.

Эмерсон вздохнул.

– Что?! – не выдержала я. – Что там? Тупик? Пустой саркофаг? Да не томи же, Эмерсон! Мой муж без единого слова шагнул вбок. Еще один тоннель уходил в бездонные недра скалы. Он был наполовину забит мусором – не известняком, как первый коридор, а глыбами обрушившегося потолка вперемешку с позолоченными щепками от саркофагов и полуистлевшими останками мумий.

– Да... – вздохнул американец. – На усыпальницу не похоже...

Эмерсон качнул седой от пыли головой.

– Думаю, склеп использовали для других захоронений. Представляете, сколько нужно будет перетаскать и перебрать мусора?

– Так за работу! – воскликнул Вандергельт.

Глянув на него, Эмерсон не удержался от ехидной улыбки. Адская жара пещеры за каких-нибудь пятнадцать минут превратила светского франта в субъекта оригинальной, мягко говоря, наружности, которого не пустили бы на порог самого захудалого лондонского отеля. Слипшаяся от серого месива борода, короста на лбу и щеках... зато в глазах – море энтузиазма!

– Угу, – фыркнул мои муж. – За работу.

Вандергельт сбросил пиджак и закатал рукава.

IV

Солнце давно перевалило зенит и двинулось на запад. В ожидании неутомимых кладоискателей мм с Мэри очень мило поболтали о том о сем. Девушка на удивление стойко противилась моим тактичным расспросам об избраннике: все твердила, что никогда не выйдет замуж, и неважно, мол, кому отдано ее сердце. Я бы своего добилась, если бы наш женский тет-а-тет не нарушили два всклокоченных, взмокших оборванца.

– Уф-ф! – Вандергельт рухнул прямо на землю. – Прошу прощения у дам. Общаться с прекрасным полом в таком обличье...

– А что обличье? – возразила я. – Сразу видно – настоящий археолог. Вот, выпейте чаю, передохните. Как успехи?

– Извините... – пролепетала Мэри, с видимой неохотой поднимаясь на ноги. – Мне пора...

Карл тотчас подскочил:

– Позволите проводить мисс Мэри, герр профессор? Одну ее отпускать опасно...

– Вы мне нужны, фон Борк, – рассеянно отозвался герр профессор.

– Я провожу! – О'Коннелл одарил соперника торжествующей улыбкой. – Надеюсь, я не пропущу то, о чем шла речь вчера вечером?

– А о чем шла речь вчера вечером? – обернулся ко мне Эмерсон.

– Ну как же, – понизив голос, забормотал О'Коннелл, – сообщение... Последняя улика... Доказательство...

– Ах, доказательство! Так бы и говорили, а то какие-то идиотские недомолвки... Репортерский инстинкт, что ли? Все вы одинаковы, только и знаете, что шпионить да наушничать. Завтра, О'Коннелл, завтра. Отправляйтесь. Иди-ка сюда, Амелия. – Эмерсон отвел меня в сторонку. – Пибоди, ты тоже должна вернуться в Баскервиль-холл.

– Зачем?

– Мы катастрофически быстро движемся к развязке. Милвертон... тьфу! Баскервиль все еще в опасности. Присматривай за ним. Да, и разнеси по всему дому весть о курьере с решающей уликой.

Я воинственно скрестила руки на груди:

– Ты собираешься посвятить меня в свои планы, Эмерсон, или нет?!

– Как? Неужели ты сама не догадалась?

– Нормальному человеку не уследить за теми смертельными виражамиинтеллекта, которые заменяют мужчинам логику! – отчеканила я. – Ваш приказ будет исполнен, сэр, но только потому, что он совпадает с моими собственными планами.

– Огромное спасибо. – Эмерсон изобразил поклон.

– Всегда пожалуйста.

Мэри с репортером укатили в коляске мистера Вандергельта. Я их легко опередила, проскочив плато по горной тропинке. От удобнейшего и давно привычного пути через окно пришлось отказаться в пользу официального. Иначе как бы я сообщила всему дому о своем возвращении?

Во внутреннем дворике меня неожиданно тепло приветствовала хозяйка:

– О, дорогая миссис Эмерсон! Закончен еще один трудовой день? Поздравляю. Есть новости?

– Из области археологии. Вряд ли они вас заинтересуют.

– Когда-то интересовали... – вздохнула леди Баскервиль. – Я делила с Генри его радости и разочарования. А теперь горечь утраты окрасила все в черные тона. Можно ли винить меня за это?

– Никто и не винит. Будем надеяться, что краски снова заиграют. Вряд ли мистер Вандергельт расстанется с Египтом и археологией, и вас, естественно, ждут такие же радости и разочарования.

– Да-да, конечно.

– Что в Луксоре? Без проблем?

Вдовью печаль как рукой сняло:

– О да, все формальности улажены. Представьте, мне даже удалось выбрать кое-что вполне приличное... для этого захолустья, конечно. Не хотите взглянуть? Похвастаться обновками – это такое удовольствие для женщины!

Я уж было открыла рот, чтобы отказаться, но вовремя прикусила язык. Внезапному радушию леди Баскервиль должны быть причины. Какие?

Одну из них я, кажется, отгадала с порога спальни мадам. Пустые и еще не открытые коробки, оберточная бумага, платья, блузки, шляпки превратили апартаменты в модный магазин. Я и не заметила, как принялась перебирать одну вещь за другой.

– А где Атия?

– Вы разве не знаете? – небрежно бросила леди Баскервиль. – Сбежала, паршивка. Прелестная блузочка, правда? Цвет немного...

Еще одна жертва?! Не дослушав, вся во власти дурных предчувствий, я оборвала ахинею про расшитое манто:

– Во что бы то ни стало нужно ее разыскать! Вдруг ей грозит опасность?

– Кому? Господи! Атие? – Леди Баскервиль расхохоталась. – Вы не заметили ее слабости? Эта несчастная все деньги тратила на опиум и сейчас наверняка валяется в каком-нибудь луксорском притоне. Да бог с ней! Несколько дней обойдусь и без горничной, а потом... Какое счастье! Меня ждет цивилизованный мир, где нет проблем с честной прислугой!

– Очень надеюсь, что ждет.

– Все зависит от Рэдклиффа! Он должен вернуть мне свободу. Он ведь обещал сегодня ответить на все вопросы, правда? Сайрус... и я тоже, конечно... Мы с Сайрусом не бросим вас здесь, пока опасность не миновала!

– До завтра вытерпите? – сухо поинтересовалась я. – Долгожданный курьер Эмерсона задерживается.

– Сегодня, завтра – какая разница! – Леди Баскервиль беззаботно передернула плечиками. – Главное, скоро. А вот и свадебная шляпка. Ваше мнение, миссис Эмерсон?

Она продемонстрировала громадное соломенное блюдо, полное розовых цветочков и сиреневых ленточек, пришпилила его поверх макушки двумя золотыми булавками, покрутилась передо мной. Не дождавшись восторженной оценки, леди Баскервиль залилась румянцем.

– По-вашему, для вдовы это слишком легкомысленный головной убор? Не заменить ли ленты на траурные и не покрасить ли цветы чернилами?

Вопросы остались без ответа, и лицо леди Баскервиль окрасилось в багровые тона, идеально гармонирующие с ленточками. Не сказав больше ни слова, я удалилась.

И вовремя: в ворота Баскервиль-холла въезжала коляска Вандергельта. Первый вопрос Мэри был о матери.

– Я еще не успела ее проведать, задержалась у леди Баскервиль. Давайте вместе заглянем к Артуру, а потом навестим вашу родительницу.

В спальне юного Баскервиля мы были встречены сияющей сиделкой.

– Сознание возвращается! – счастливым шепотом сообщила она. – Мадам, это чудо! Как велика сила молитвы!

Как велика сила куриного бульона, подумала я, но вслух возражать не стала. К чему? Христианские заблуждения наивны, но совершенно безвредны.

Артур, бедняжка, был бледен до синевы (силы куриного бульона не безграничны), но на губах его блуждала улыбка.

– Мэри, дитя мое, поговорите с ним. Вдруг очнется?

Девушка склонилась над кроватью, взяла исхудалую руку, окликнула дрожащим от нежности голосом...

Золотистые ресницы затрепетали, вспорхнули. Артур повернул голову.

– Мэри... – стоном сорвалось с его губ. – Это вы или ангел на небесах?

– Я! – По щекам Мэри заструились слезы. – Вам лучше? Как я рада!

Настало время и мне вмешаться. Артур с трудом оторвал взгляд от прелестной возлюбленной.

– Миссис Эмерсон?

– Точно. Убедились, что не попали на небеса? (Шутка – лучшее лекарство. После куриного бульона.) Вы еще очень слабы, Артур, но ради вашей же безопасности ответьте на один вопрос... Кто на вас напал?

– На...пал? – Светлые брови дрогнули. – А разве... Н-не помню.

– А что помните?

– Леди... леди Баскервиль.

Мэри ахнула и устремила на меня взгляд громадных глаз, в которых плескался ужас. Я покачала головой. Эмерсон не одобрил бы «преждевременные умозаключения».

– Леди Баскервиль?..

– Просила... лечь, – прохрипел Артур. – Я... пошел к себе... лег...

– И все? Больше ничего не помните?

– Н-нет.

– Что ж, отлично. Вам нельзя переутомляться. Отдыхайте, набирайтесь сил и ни о чем не беспокойтесь. Я на посту.

Бескровные губы изогнулись в улыбке. Артур опустил веки.

В коридоре Мэри со вздохом пролепетала:

– Теперь мне будет легче уехать. Артур... лорд Баскервиль в безопасности.

– Да-да... – ответила я скорее на собственные мысли, чем на крик души бедной девочки. – Он не видел нападавшего, значит, второй попытки быть не должно. Но всегда лучше перестраховаться, чем недооценить риск.

Боюсь, Мэри меня не услышала. Мы приближались к логову чудовища... я хотела сказать – к спальне мадам Беренжери, и каждый следующий шаг давался дочери все труднее. Я заметила, как дрогнули и поникли плечи девушки, когда она взялась за ручку двери.

В комнате было тихо, плотные шторы почти не пропускали света. На коврике у кровати свернулась клубочком горничная, в своем коричневом балахоне похожая на мумию. Однако до мумии, судя по глубокому, размеренному дыханию, ей было еще далеко.

Мэри протянула руку к кровати.

– Мама, я вернулась, просыпайся. Ма...

Она отшатнулась, прижав ладонь к груди.

– Что?!! – Я успела подхватить обмякшее тело девушки.

В ответ Мэри лишь качнула головой.

Усадить ее в кресло, вернуться к кровати, заглянуть в мертвые глаза и даже проверить несуществующий пульс – на все ушло не больше минуты.

– Мужайтесь, дитя мое. Когда-нибудь это должно было случиться. Ваша мама была очень, очень больна. Смерть для нее – избавление от страданий.

– Вы думаете... – прошептала Мэри, – сердце?..

– Должно быть, так. Сердце не выдержало. Вам нужно прилечь, дитя мое. Идите. Я сама справлюсь.

Горничная-египтянка к этому времени проснулась, заскулила, сжавшись в углу, точно в страхе перед побоями. И с радостью взяла на себя заботу о мисс Мэри – лишь бы исчезнуть из проклятой комнаты.

Закрыв за ними дверь, я снова прошла к кровати. Зрелище и процедура не из приятных, но что поделаешь? Как всегда, все на мне. Итак...

На ощупь еще теплая... (В такой жаре это ничего не значило.) Глаза! Радужной оболочки не было; в потолок смотрели черные круги расширенных зрачков. Сердце мадам Беренжери не выдержало, это точно. Не выдержало убийственной дозы наркотика.

Глава шестнадцатая

I

Такая мелочь, как очередное убийство, разумеется, не могла оторвать Эмерсона от раскопок, но, будучи человеком ответственным, я все-таки отправила ему записку. Пустой номер, чего и следовало ожидать. Эмерсон явился лишь под вечер; пока снимал с себя истерзанную одежду, выслушал мой доклад о главных событиях дня и погрузился в раздумья. Слова юного Баскервиля имели больший успех, нежели скоропостижная кончина мадам Беренжери.

– Любопытно. – Указательный палец попал точно в ямочку на подбородке. – Оч-чень любопытно. Одной заботой меньше. Если Баскервиль не видел нападавшего, можно надеяться, что он в безопасности, не так ли? Угу... А доктора Дюбуа ты вызвала, Амелия? Или положилась на собственный диагноз?

– Вызвала, вызвала. В основном для того, чтобы получить свидетельство о смерти. Диагноз мсье Дюбуа подтвердил, хотя меня лично его мнение не волновало. Мадам Беренжери приняла смертельную дозу опиума. Дюбуа считает, что это несчастный случай, непреднамеренное самоубийство. Похоже, весь Луксор был в курсе слабостей мадам.

– Гм-м... – Эмерсон упорно проделывал дырку в подбородке. – Оч-чень, оч-чень любопытно.

– Прекрати! – не выдержала я. – Сам знаешь, что о несчастном случае речь не идет. Ее убили.

– Не ты? Нет? Уверена? «Мир вздохнул бы спокойнее без мадам Беренжери» – это разве не твои слова?

– Мои, не отказываюсь, могу и сейчас повторить. Судя по всему, не я одна так считала.

– М-да... В этом, пожалуй, все были единодушны. Ну вот что, Амелия, отправляйся-ка в столовую. Я за тобой, только приведу себя в порядок.

– А как насчет того, чтобы обсудить мотивы нового убийства? У меня есть версия...

– Не сомневаюсь.

– ... версия, связанная с ее бредовыми речами после fantasia.

–С твоего позволения, я предпочел бы эту тему не развивать, дорогая моя Амелия.

– Вот, значит, как? – Я машинально ткнула пальцем в подбородок. Эмерсон ответил подозрительным взглядом. – Что ж, отлично. До встречи.

В столовой я была первой, но к приходу моего мужа собрались и остальные. Мисс Мэри, в элегантном черном платье – какой трогательный жест со стороны леди Баскервиль! – пришла в сопровождении О'Коннелла.

– Заставил, – по-хозяйски сообщил ирландец.

– И правильно, – кивнула я. – Чашка крепкого горячего чаю – вот что успокаивает нервы1

– Меня никаким чаем не успокоить! – взвизгнула леди Баскервиль. – И не возражайте, Рэдклифф, – этот дом проклят! Даже несчастный случай с мадам Беренжери...

– Несчастный случай? – встрепенулся мой муж.

Вандергельт, не выпускавший невесту из-под своего белоснежного крылышка, уколол Эмерсона взглядом:

– К чему этот вопрос, профессор? Ни для кого не секрет, что леди была... э-э...

Он умолк, скосив глаза на Мэри. Девушка ахнула и всем телом подалась к Эмерсону. Я быстренько сунула ей в руки чашку с чаем.

– Возможно, мы так и не узнаем правды, – ответил мой муж. – Однако согласитесь, что подсыпать наркотик в любимый напиток мадам Беренжери не составляло труда. Что же касается мотива убийства...

Повинуясь его взгляду, рассказ продолжила я:

– Все вы помните обвинения мадам Беренжери, которыми она осыпала нас прошлой ночью. Бред, конечно, и злобные выдумки... Но не проморгали ли мы зерно среди плевел? Мадам ссылалась на древнюю притчу. Кто-нибудь из вас эту притчу знает?

– Еще бы! – первым откликнулся Вандергельт. – Ее слышал всякий мало-мальски сведущий египтолог. «Притча о двух братьях», так?

Не слишком ли быстро он ответил? Глупец притворился бы, что впервые слышит о какой-то там сказке. Человек умный сразу догадался бы, что обман бросит на него тень подозрения. Вандергельт далеко не глупец...

– О чем это вы? – жалобно воскликнула мисс Мэри. – Ничего не понимаю.

– Позвольте, я объясню, герр профессор.

– Вы специалист в области языка, фон Борк, – кивнул Эмерсон. – Вам и карты в руки.

Немец смущенно прокашлялся, но в рассказе, я отметила, не перевернул ни одно предложение с ног на голову. Это что-то да значило!

– Притча повествует о двух братьях – старшем, Анубисе, и младшем, по имени Бата. После смерти родителей Бата жил со старшим братом и его женой. Однажды во время работы на поле Анубис послал Бату домой за зерном. Жена Анубиса, заметив, как красив и силен младший брат, возжелала... э-э... просила его... э-э...

– Начала с ним заигрывать, – нетерпеливо подсказал Эмерсон.

– ]а, Herr Professor.Юноша отверг домогания, но женщина, в страхе, что он все передаст ее мужу, пожаловалась Анубису на Бату, сказав, что младший брат... э-э... заигрывал с ней. Разгневанный Анубис решил убить Бату. Спрятавшись в хлеву, он дожидался возвращения младшего брата с пастбища.

Притча увлекла самого рассказчика; глаза его заблестели, всегда бледные щеки окрасились румянцем.

– Но у Баты было волшебное, говорящее стадо. Каждое животное, заходя в хлев, предупреждало своего хозяина о том, что старший брат спрятался за дверью и хочет его убить. Бата убежал из дому, Анубис бросился за ним в погоню. Всемогущие боги, зная, что Бата ни в чем не виновен, разделили братьев рекой, полной крокодилов. И тогда Бата с другого берега окликнул Анубиса и рассказал, как все было на самом деле. А в доказательство того, что неповинен, он отрезал себе... э-э...

Мистер Вандергельт ухмыльнулся, глядя на зардевшегося как девушка немца.

– Вряд ли мы найдем пристойную замену, фон Борк, – протянул Эмерсон. – Собственно, этот акт не вписывается в дальнейший сюжет. Опустите его. И продолжайте.

– Ja, Herr Professor.Бата сказал, что пойдет в Долину Кедров и оставит свое сердце в дупле самого большого дерева. Если пиво в кружке Анубиса, сказал Бата, будет прозрачным, значит, он жив. Если пиво помутнеет, значит, с ним что-то случилось. И тогда Анубис должен будет найти и вернуть Бате его сердце.

Леди Баскервиль уже давно вздыхала, закатывала глаза и ерзала в кресле. Наконец не выдержала:

– Сколько можно! Что за бессмыслица? Ничего глупее...

– Это сказка, леди Баскервиль, – напомнила я. – А в сказках вообще мало смысла. Продолжайте, Карл. Анубис вернулся и расправился с женой...

Первый и последний раз Карл позволил себе меня прервать:

– Ja, Frau Professor.Анубис раскаялся в своей несправедливости к младшему брату. Бессмертные боги тоже жалели юношу и решили подарить Бате женщину, прекраснейшую в мире женщину, чтобы она скрасила его одиночество. Бата полюбил женщину и сделал ее своей женой. Но она принесла в жизнь Баты страдания и зло. Однажды река украдкой похитила локон женщины и отнесла фараону. И так ароматны были волосы красавицы, что фараон приказал разыскать незнакомку и послал на поиски целое войско с золотом и драгоценностями. Алчная и неблагодарная женщина, увидев сокровища, предала мужа. Она показала солдатам огромный кедр, в дупле которого Бата спрятал свое сердце. Солдаты срубили дерево, Бата пал бездыханным, а его неверная жена стала возлюбленной фараона. Увидев, что пиво в его кружке помутнело, Анубис отправился на поиски. Долго искал он брата, но нашел. Опустил его сердце в кружку с пивом; Бата выпил и ожил. Но женщина...

– Отлично, Карл! – встрял Эмерсон. – Позвольте мне закончить – вторая часть еще длиннее и сумбурнее, чем первая. В двух словах... Бата отомстил изменнице и сам стал фараоном.

– В жизни не слышала подобного вздора! – прервала гробовое молчание леди Баскервиль.

– Все сказки – вздор, – отозвалась я. – Тем и хороши.

II

"Притча о двух братьях с легкой руки леди Баскервиль была признана вздором, а ссылки на нее мадам Беренжери – ничем не объяснимым вывертом больного ума. Эмерсон всеми силами пытался увести беседу от скользкой темы, но в самом конце ужина вдруг подкинул еще более опасную приманку:

– Сегодня ночью я буду дежурить в гробнице! Завтра тайна будет раскрыта, и мы наберем столько рабочих и сторожей, сколько понадобится. До тех пор возможность ограбления, хоть и небольшая, но остается.

Американец от столь неожиданного заявления выронил вилку:

– Какого дьявола вы несете...

– Что за выражения, дражайший Вандергельт! – укоризненно покачал головой Эмерсон. – В присутствии дам... И чему вы удивляетесь? Я жду последнюю улику, не забыли? В записке будет сказано «да» или «нет». Если «да»... Представить только! От одного-единственного слова зависит судьба человека.

– Переигрываешь, – едва слышно выдохнула я, наклонив голову.

Эмерсон насупился, но намек понял.

– Итак, все поужинали? Отлично! – провозгласил он. – Пора на покой. Извините, леди и джентльмены, что тороплю вас, но мне хочется поскорее вернуться в Долину.

– Значит, вы уже откланиваетесь, Рэдклифф? – с нажимом спросила хозяйка. К грубостям Эмерсона она всегда была снисходительна.

– Ну нет! Сначала угощусь кофе! Не дай бог, засну.

На пути в гостиную ко мне присоединилась Мэри.

– Что все это значит, миссис Эмерсон? Какое отношение эта притча имеет к смерти мамы?

– Может, и никакого, дитя мое. Мы по-прежнему блуждаем в густом тумане, не видя дороги, на что-то натыкаясь и падая.

– Ах, как мы все сегодня поэтически настроены! – раздался насмешливый голос О'Коннелла.

Профессиональную маску гоблина я сразу узнала, однако в глазах репортера мне почудился особенно зловещий блеск.

Послав мне победоносный взгляд, леди Баскервиль заняла место у подноса. Я лишь улыбнулась. Хочется милой даме продемонстрировать несгибаемую волю – на здоровье!

В тот вечер все как один упражнялись в галантности. «Вам черный или с молоком?»; «Два кусочка, будьте так любезны»; «Благодарю, достаточно»... Мне казалось, что я смотрю на сцены из жизни светского общества через очки с кривыми стеклами. Здесь каждый исполнял придуманную для себя роль. Каждый что-то скрывал – чувства, поступки, мысли...

Каждый играл в меру своих способностей, но вот леди Баскервиль роль хозяйки определенно не удалась. У нее все падало из рук, кофе выплескивался на поднос, сахар летел мимо чашек.

– О-о! – схватилась наконец она за голову. – Я так волнуюсь! Рэдклифф, прошу вас, останьтесь! Не нужно рисковать своей жизнью, я не вынесу еще...

Эмерсон с улыбкой покачал головой. Леди Баскервиль через силу выдавила ответную улыбку.

– Да... Я и забыла, с кем имею дело. Но вы ведь пойдете не один, правда?

Американец тут же вызвался в напарники.

– Нет-нет, Вандергельт! Ваша задача охранять дам.

– Герр профессор, для меня будет большой честью...

– Благодарю вас. Карл. Нет.

Я молча ждала. Слова нам с Эмерсоном не нужны, мы всегда общались на духовном уровне. И в тот миг мой муж уловил сигнал, но...

– Выбираю О'Коннелла! Приключений не предвидится, вот и поработаете над статьей.

– Идет, профессор. – Ирландец выхватил чашку из рук леди Баскервиль.

– Смотрите! – Эмерсон внезапно подскочил и застыл, вытянув руку.

О'Коннелл ринулся к окну.

– Что это было, профессор?

– Не знаю! Мне показалось, мимо окна скользнул кто-то в белом!

– Никого... – Журналист вернулся к столу.

Вцепившись в ручки кресла, я лихорадочно соображала, прикидывала, вычисляла. Эмерсон мог сколько угодно вопить, размахивать руками и нести околесицу о привидениях в белом, меня же терзала внезапная догадка совершенно иного рода. Конечно, я могла и ошибаться. А если нет? Если нет – нужно было что-то предпринимать, и немедленно!

– Боже! – воскликнула я.

– Что еще? – рявкнул мой заботливый супруг.

– Мэри! Бедняжка сейчас упадет в обморок!

Изумленная Мэри оказалась в кольце мужчин. Особых надежд на то, что девушка послушно лишится сознания, я не питала. Эвелина подхватила бы инициативу с лету, но то моя дорогая Эвелина... Впрочем, секундного замешательства мне хватило, чтобы поменяться с Эмерсоном чашками.

– Со мной все в порядке, честное слово, – уверяла Мэри. – Устала немножко, но не до обморока...

– Вы такая бледная... – Я сочувственно покачала головой. – Дитя мое, вам пора в постель.

– Тебе тоже, – насторожился Эмерсон. – Выпей кофе, Амелия, и попрощайся.

Что я с удовольствием и исполнила.

Минут через пять гостиная опустела. Внимательный и предупредительный муж хотел проводить меня до спальни, но я отказалась, сославшись на неотложные дела. Первое и самое неотложное описывать не стану. Отвратительное ощущение. Знала бы, что задумает Эмерсон, – не набрасывалась бы на ужин...

Из ванной я заглянула к Мэри, успокоила девушку, уложила в кровать, подоткнула простынку, как Рамзесу, а вместо сказки напомнила о христианском смирении и стойкости, отличающей британскую нацию. Могла добавить несколько слов и о счастливом будущем, но Мэри, убаюканная непривычной для нее нежностью, уже спала. Опустив полог, я на цыпочках выскользнула за дверь.

Эмерсон дожидался в коридоре, привалившись плечом к стене, скрестив на груди руки и выбивая кончиком ботинка марш оскорбленного в лучших чувствах супруга.

– Что ты возишься?! – набросился он на меня. – Знаешь ведь, что спешу!

– А кто тебя просил ждать?

– Нам нужно поговорить.

– Говорить нам не о чем.

– А-а! – Эмерсон сделал большие глаза, словно его только что осенило. – Злишься, что не беру тебя в пещеру!

– Чушь. Если тебе вздумалось изображать из себя жертвенную овцу на алтаре убийцы – сделай одолжение, мешать не буду.

Эмерсон расхохотался.

– Так вот ты о чем? Нет-нет, моя дорогая Пибоди. Насчет посланца с решающей уликой я блефовал...

– Знаю.

– Гм... Думаешь, и остальные знают?

– Возможно.

– Тогда чего ты боишься? Я хотел подтолкнуть преступника не к убийству, а к бегству! Номер не прошел, но надежда еще есть. Вдруг убийца взвинчен настолько, что сдадут нервы? Ты должна следить, не вышмыгнет ли кто-нибудь из дома. Между тем мы добрались до спальни. Эмерсон втолкнул меня внутрь и стиснул в объятиях.

– Спокойной ночи, дорогая моя Пибоди. Пусть тебе снятся хорошие сны. Обо мне.

Я повисла у него на шее.

– Любимый! Береги свою драгоценную жизнь! Не стану удерживать тебя от выполнения святого долга, но знай – если ты свалишься...

Толчок – и я отлетела на середину комнаты.

– Проклятье! – взревел Эмерсон. – Да как ты смеешь надо мной издеваться! Желаю тебе свалиться со стула и вывихнуть ногу!

На этом наше сердечное прощание и закончилось. Ругаясь сквозь зубы, мой муж кинулся прочь.

– Так ему и надо, – обратилась я к черному силуэту на подоконнике. – Ты права, Бастет. Мужчинам стоило бы позаимствовать у кошек хоть чуточку благоразумия.

III

Мы с Бастет на пару следили, как стрелки часов приближаются к двенадцати. Я была польщена обществом кошки: до сих пор она предпочитала Эмерсона. Видимо, развитый женский интеллект подсказал Бастет, что лучший друг – не обязательно тот, у кого в кармане жареный цыпленок.

Ровно в двенадцать я натянула рабочий наряд, вымазала лицо и руки сажей из лампы, убедилась, что охрана во дворе, и неслышно выскользнула в окно.

Вечная луна Египта в ту ночь меня не радовала; тучи, дождь, даже шторм – все было бы лучше ее яркого света. Я старалась держаться в тени, двигалась перебежками и к концу пути, несмотря на ночную прохладу, не на шутку взмокла.

На площадке перед гробницей царили кромешный мрак и звенящая тишина. Впрочем, ничего другого я и не ожидала. Эмерсон ждал визита убийцы (меня, как вы понимаете, не обманули его наивные уверения в полной безопасности). На цыпочках прокравшись вдоль забора, я прошипела в черноту провала:

– Эмерсон! Не стреляй! Это я!

В ответ – ни звука. Интуиция, которую вечно высмеивает мой муж, подсказала мне правду раньше, чем глаза привыкли к темноте и я разглядела неподвижную груду у первой ступеньки. Опоздала! Господи, ну почему я так медлила?

– Эмерсон! – Я припала к скорчившейся на земле фигуре, вдохнула знакомый запах... – Скажи хоть что-нибудь!

Безжизненное, казалось бы, тело внезапно ожило. Меня схватили... стиснули... смяли... придавили... причем далеко не в порыве супружеской страсти!

– Проклятье! – прохрипел мой дорогой супруг. – Если ты его спугнула, Амелия, слова тебе больше не скажу!

Я замычала, пытаясь вывернуться из железной хватки.

– Тихо, – предупредил Эмерсон и отлепил наконец ладонь от моего рта.

– Какого... напугал до смерти!

– Что ты здесь... Да ладно! Сматывайся отсюда вместе с О'Коннеллом. К твоему сведению, я притворялся спящим.

– Притворялся?! Даты спал как убитый!

– Подумаешь, может, и вздремнул на минутку... Хватит болтать! Делай, что тебе говорят!

– А где О'Коннелл? Он наверняка слышал, как мы с тобой тут возимся!

Журналиста мы нашли за большим валуном у самой скалы. О'Коннелл не проснулся, даже когда Эмерсон встряхнул его как мешок с картошкой.

– Снотворное, – чуть слышно констатировала я. – Ситуация все больше осложняется!

– Зато обнадеживает, – огрызнулся Эмерсон. – Пибоди, умоляю, только не поднимай тревогу раньше времени. Дай мне возможность поймать нашего невидимку с поличным. Сиди здесь – и ни звука!

– Но...

Он исчез. А я привалилась к скале рядом с О'Коннеллом и погрузилась в раздумья. Стоит ли именно сейчас, рискуя спугнуть убийцу, затевать свару со своим единственным и неповторимым? В конце концов, моя догадка не так уж и важна... Или?.. Мысли, как назло, разбегались. Итак, О'Коннелла усыпили. Кофе Эмерсона, скорее всего, тоже был приправлен опиумом. Ожидая чего-то подобного со стороны убийцы, я поменялась чашками с Эмерсоном, а потом избавила свой организм от подозрительного напитка. Но Эмерсон не притворялся спящим, он на самом деле спал. А ведь он выпил мойкофе! Я о зашла в тупик в тот самый момент, когда на площадке раздался осторожный, но для моих натянутых нервов достаточно громкий хруст гравия.

Неподвижный силуэт Эмерсона четко выделялся на фоне фиолетового неба. Я давно не сводила с него глаз, но лишь однажды заметила, как он уронил голову – и вновь застыл. Молодец! Преступник надеется на действие опиума, думала я. Эта беззащитная поза усыпит его бдительность!

Осторожные шаги приближались. Я перестала дышать, всматриваясь в темноту. Еще один шаг. И еще. Даже зная, чтосейчас предстанет моим глазам, я была захвачена врасплох. С ног до головы закутанная в белый муслин, из-за скалы выплыла призрачная фигура, этакая Аэша, героиня романа мистера Хаггарда «Она». Аэша скрывала свое лицо и тело, потому что мужчины сходили с ума при виде ее небесной красоты. Наш призрак был далек от возвышенных побуждений, но вызывал такое же восхищение... и такой же благоговейный страх. Этот прекрасный лик мог принадлежать богине ночи... или царице Древнего Египта.

Белый призрак замер у скалы, огляделся – и шагнул к Эмерсону... Я подалась вперед, чтобы прийти на помощь мужу, когда он схватит убийцу. Схватит?Эмерсон и не думал шевелиться... Дрожа от нетерпения, до крови кусая губы, я ждала. Один неверный шаг – и убийца ускользнет, нырнет в какую-нибудь трещину, пещеру, расселину! Каюсь, я чуть не опоздала. В два прыжка перелетев площадку, фигура в белом занесла руку над Эмерсоном! Я ринулась вперед и... упала, подвернув затекшую ногу. Шум был такой, что и мертвый проснулся бы.

Когда я обрела почву под ногами, призрак уже превратился в белое пятно на тропинке, ведущей к плато. Эмерсон рухнул на бок и закувыркался по земле – мне вслед неслись проклятия...

Менее тренированная дама вряд ли так быстро обрела бы форму, но я уже через несколько секунд перешла на свои излюбленный аллюр: руки прижаты к бокам, подбородок вверх. Белое пятно металось чуть впереди.

– Помогите! Держите вора! – огласились окрестные горы моими дикими криками. Уверяю вас, усилия того стоили. Белое привидение споткнулось, и мне этого хватило, чтобы сократить расстояние как раз до длины зонтика. Удар! Спасения не было, но, даже рухнув на землю и испепеляя меня полным ненависти взглядом, белый призрак все тянул руки за своим смертельным, улетевшим куда-то в темноту оружием, – шляпной булавкой.

– Бесполезно, леди Баскервиль! – Наконечником зонта я пришпилила ее ладонь к земле. – Вы проиграли. Могли бы сразу понять, что вам не под силу тягаться со мной!

Глава семнадцатая

I

Эмерсон еще долго сыпал проклятиями по поводу моего «неоправданного вмешательства». Я позволила мужу выпустить пар, после чего хладнокровно отметила, что безмоего якобы неоправданного вмешательства он бы уже был на пути в лучший, но далеко не такой увлекательный мир. Возразить было нечего, а признать мою правоту Эмерсону не позволила гордыня. Потому он просто ушел от темы.

По моей просьбе конверты мы вскрыли в торжественной обстановке, в присутствии всей компании. Муж так охотно согласился на эту церемонию, что я поняла – убийцу он вычислил верно... или же успел подменить конверт.

Заключительная встреча проходила в спальне Артура. Юный лорд Баскервиль был очень слаб, но уже вне опасности. На мой взгляд, он пошел бы на поправку еще быстрее, узнав, что его больше не подозревают в страшных преступлениях.

Среди нас не было одного лишь Вандергельта, который счел своим долгом сопроводить леди Баскервиль в Луксор. Я искренне сочувствовала луксорским властям – вряд ли им когда-либо приходилось иметь дело с преступником такого ранга, да в придачу еще и дамой, склонной к истерикам!

Итак... мы вскрыли конверты.

– "Леди Баскервиль", – прочитал Эмерсон.

– "Леди Баскервиль", – эхом откликнулась я.

– Вы меня поражаете, Амелия! – ахнула мисс Мэри. – И вы тоже, профессор! Не скажу, чтобы я так уж сильно любила ее светлость, но в роли убийцы...

– Ее вина была очевидна, – отмахнулась я. – Леди Баскервиль – дама порочная и хитрая, однако умом не блещет. Она совершала одну ошибку за другой.

– Предложила, например, профессору возглавить экспедицию, – вставил Карл. – А должна была бы понять, что человек такого блестящего ума...

– О нет, с этим решением она как раз попала в точку, – возразил Эмерсон. – Раскопки были бы продолжены и без ее согласия, об этом позаботился лорд Баскервиль. А ей необходимо было сыграть роль безутешной, преданной памяти мужа вдовы. К нам она приехала в полной уверенности, что победила и бояться нечего. Армадейл должен был либо умереть где-нибудь в горах, либо сбежать из страны. Леди Баскервиль недооценила порядочность этого молодого человека и глубину его страсти. Умом она не блещет, согласен, однако при необходимости действовала быстро и решительно.

– "Дама в белом", – добавила я, – была задумана и сыграна безупречно. Длинные летящие одежды скрывали фигуру, поди догадайся, кто это – мужчина или женщина. Она была похожа на бесплотный дух, а многие ли согласятся подойти к привидению? Образом этой призрачной дамы леди Баскервиль очень удачно воспользовалась в тот вечер, когда в Эмерсона запустили камнем. Помните, как эффектно она упала в обморок, якобы увидев «фигуру в белом»? Ну а камень, разумеется, швырнул Хабиб... В поведении леди Баскервиль подозрительного было много. Скажем, ее выбор горничной – недалекой, суеверной и забитой даже по египетским меркам женщины. Уверена, что Атия была свидетельницей очень любопытных событий, и, будь на ее месте кто посмышленей, я бы о них тоже знала.

– Минуточку! – встрял О'Коннелл. – Все это крайне интересно, но... уж простите, миссис Эмерсон, вы пересказываете очевидные факты. А мне нужны детали! И не только для редактора, но и ради удовлетворения собственного любопытства.

– Детали одного из инцидентов в деле об убийстве лорда Баскервиля вам отлично известны, – парировала я.

Веснушчатая физиономия полыхнула румянцем. О'Коннелл признался мне по секрету, что эпизод с ножом – его рук дело. Подкупив коридорного в отеле, он вручил ему сверкающий фальшивыми камнями кинжал и попросил положить на самом видном месте в комнате. Араб подменил приглянувшееся оружие дешевкой с ближайшего базара и по непонятным соображениям сунул в шкаф.

Добивать сконфуженного ирландца я не стала. Во-первых, это не в моих правилах, во-вторых, за последние дни я успела узнать его и проникнуться симпатией, ну а в-третьих, бедняге предстояло пережить любовную трагедию. Мисс Мэри и Артур не могли наглядеться друг на друга!

– М-да... – пробормотал репортер, не отрывая глаз от блокнота. – Что тут у нас дальше... Как вам удалось докопаться до истины?

Мне очень не хотелось раскрывать все карты перед Эмерсоном. Мы играли в молчанку, пока у негоне лопнуло терпение:

– Я сразу понял, что леди Баскервиль было проще всего избавиться от мужа. Всем известный постулат криминалистики...

– Даю тебе десять минут, – прервала я мужа. – Артуру нельзя переутомляться.

– По-твоему, я чересчур многословен? – набычился Эмерсон. – Ну так и рассказывай сама.

– Что, если вы будете просто отвечать на мои вопросы? – неожиданно весело предложил О'Коннелл. – Сэкономим время. Итак... У леди Баскервиль была возможность убить супруга. Как насчет мотива? Профессор, вы первый.

– Всем известный постулат криминалистики, – пробурчал упрямец, – гласит: наследники жертвы являются основными подозреваемыми. Даже не зная деталей завещания лорда Баскервиля, можно было предположить, что какие-то средства он супруге оставил. Вот вам и мотив. Я же подумал еще об одном, куда более существенном. Мир археологов узок, здесь все обо всех знают. Пристрастие леди Баскервиль к... как бы это поточнее...

– К интрижкам на стороне, – подсказала я. – Спросил бы у меня – не мучился сомнениями. У мадам это на лбу написано.

Эмерсон побагровел.

– И дальше? – спешно вклинился репортер. – Вы навели справки о репутации леди Баскервиль, профессор?

– Угадали, О'Коннелл. Пообщался с нашими общими знакомыми в Луксоре, связался с Каиром и убедился, что прежние привычки этой дамы с замужеством не исчезли. Далее я предположил, что лорд Баскервиль узнал о ее внебрачных связях – супруг всегда узнает последним – и пригрозил жене разводом, разоблачением, разорением...

Как складно звучит, согласны, любезный читатель? Но меня-то не проведешь! Леди Баскервиль утром сама во всем призналась – вот откуда у Эмерсона эти достоверные, лично добытыесведения!

– И она убила мужа, чтобы сохранить репутацию? – недоверчиво шепнула Мэри.

– Чтобы сохранить роскошный образ жизни, – опередила я мужа. – Леди Баскервиль явно имела виды на мистера Вандергельта, который ни за что не женился бы на разведенной, опозоренной женщине. Вы же знаете этих американцев! Пуритане до мозга костей! Ну а в качестве беззащитной вдовы она поймала бы его в сети без особых проблем.

– Очень хорошо... – бросил О'Коннелл, продолжая строчить в блокноте. – Вопрос к вам, миссис Эмерсон. Что стало для вас ключом к разгадке?

– Постель Артура.

– Ха! В духе мистера Шерлока Холмса! Объяснитесь, мэм, умоляю!

– В тот вечер, который едва не стал для нашего друга, – я кивнула на Артура, – последним, его комната выглядела ужасно. Шкаф открыт, ящики из тумбочек выдвинуты, вещи разбросаны. Леди Баскервиль пыталась создать впечатление поспешного бегства. И ей это удалось. Однако она...

– ...забыла бритвенные принадлежности, – вмешался Эмерсон. – Я сразу понял, что убийца – женщина! Ни один мужчина не оставил бы такую очевидную...

– И ни один мужчина... – я повысила голос, – не смог бы так идеально застелить кровать. На Артура напали во сне. Преступник должен был вернуть покрывало на место, да еще и все складки поправить, чтобы создать впечатление, будто постель нетронута. Леди Баскервиль, когда-то работавшая в госпитале, перестаралась, чем и выдала себя с головой.

– Очень, очень хорошо, – приговаривал О'Коннелл, уткнувшись в блокнот. – Перейдем к основному вопросу – какона убила своего мужа?

– Шляпной булавкой.

Шквал изумленных возгласов! Дождавшись тишины, я продолжила:

– Скажу честно – этот вопрос мучил меня больше всего. А ответ стал ясен только вчера, когда леди Баскервиль продемонстрировала мне свою свадебную шляпку. Булавка – смертельное оружие! Среди м-м... знакомых леди Баскервиль было немало медиков; от них-то она и узнала, что если иголку воткнуть в основание черепа, то смерть будет мгновенной, а жертва умирает по непонятной причине. Кто обратит внимание на крошечную точку под волосами? Прыщик или комариный укус не могут убить человека, верно?

– Да, но при чем тут Армадейл? – Карандаш в руке репортера застыл. – Он что же, подозревал леди Баскервиль?

– Напротив. – Эмерсон успел только рот открыть, а я уже ответила! – Армадейл был уверен, что он сам убил лорда Баскервиля.

И вновь мне пришлось пережидать изумленные возгласы.

– Это всего лишь предположение, – честно признала я, – но предположение единственно разумное. Леди Баскервиль хладнокровно соблазнила юношу. Мисс Мэри заметила, как он был удручен и подавлен задолго до смерти патрона. И что еще важнее – мистер Армадейл стал избегать Мэри. У него появилась другая возлюбленная, а вместе с ней и угрызения совести из-за того, что он предал своего благодетеля. Леди Баскервиль притворялась, что страдает не меньше, пообещала открыть мужу всю правду и просила юношу дождаться конца рокового разговора в ее спальне – якобы для его же безопасности. Лорд Баскервиль закатил вполне оправданный скандал, леди заверещала, Армадейл влетел в комнату, чтобы защитить даму своего сердца. От его удара лорд Баскервиль упал, леди склонилась над ним и в крик: «Ты его убил!»

– Ну да, – скептически повел бровью О'Коннелл. – Так он ей и поверил! Читатели, конечно, все проглотят, миссис Эмерсон, но ей-богу...

– Армадейл ее любил! – подал голос Артур. – Ничего вы не смыслите в настоящей любви, мистер О'Коннелл... Продолжайте, миссис Эмерсон... Почему она напала на меня?

– Вот именно, – перехватил инициативу Эмерсон. – Очень интересный вопрос. Держу пари, ответ на него не известен даже моей всезнайке жене.

– А тебе?

– И мне. Не вижу в этом нападении ни малейшего смысла. Чем ей помешал наш юный друг? А если уж напала – то почему не воспользовалась булавкой?

– Это не так-то просто, – объяснила я. – Чтобы попасть иголкой в нужную точку, жертва должна быть без сознания. Леди Баскервиль ударила Артура, подумала, что он мертв или вот-вот умрет, и решила обойтись без булавки. Да и времени ей хватило только на то, чтобы затащить его под кровать. С этим все ясно. Остается мотив. Зачем ей понадобилось убирать вас с дороги, Артур? Если бы полиция усомнилась в естественности смерти лорда Баскервиля, то вы возглавили бы список подозреваемых. Никому не назвав своего настоящего имени...

– Я назвал... – невинно округлил глаза Артур. – Через неделю после приезда я открылся леди Баскервиль...

Мы с Эмерсоном переглянулись. Он кивнул.

– Вот оно что. А жене моей, когда изливали душу, об этом не сказали!

Юноша залился краской.

– Из чувства неловкости... Миссис Эмерсон возмутилась моим инкогнито. А леди Баскервиль меня поддержала. Выходит, я бы обвинил хозяйку в...

Он так и умолк с открытым ртом. М-да... Молодость, красота, баснословное состояние – ну все при нем. Ума бы еще немножко.

– Погодите-ка, погодите! – не унимался мистер О'Коннелл. – Все это замечательно, но мы ушли от темы! Вернемся к убийству Армадейла. Леди Баскервиль заставила злополучного любовника податься в бега, а мужа прикончила булавкой... Нет! Так не пойдет! Куда же делся синяк от удара, а? Ведь, по вашим словам, Армадейл ударил лорда Баскервиля.

– Подумаешь, синяк! Даже если бы у покойного было перерезано горло, доктор Дюбуа вряд ли заметил бы. К тому же лорд Баскервиль отличался редкой способностью калечиться. Думаю, у него все лицо было в порезах, царапинах и ушибах.

– Понятно. – О'Коннелл добросовестно занес мои слова в блокнот. – А дальше? Армадейл скрылся в горах... видимо переодевшись местным крестьянином... Почему он, спрашивается, не сбежал из страны?

– Бросив любимую женщину? – Я покачала головой. – Поставьте себя на его место, мистер О'Коннелл. В ужасе от того, что совершил, – вернее, думал, что совершил, – Армадейл, наверное, и мыслить-то разумно не мог! Ситуация безвыходная: сбежать нельзя, сдаться властям тоже – полиция обвинила бы его возлюбленную в соучастии. Бедняга продержался до возвращения леди Баскервиль из Англии, затем тайком пробрался в дом. Хасан видел, что он влез в окно спальни леди Баскервиль. Следующей ночью решительная мадам избавилась от обоих. Армадейла она убила в пещере – он, конечно, рассказал, где прячется, – а сторожа на обратном пути. Неудивительно, что наутро леди Баскервиль жаловалась на бессонницу и привидения в белом, которые всю ночь мельтешили у нее под окном.

– А зачем...

– На сегодня достаточно! – Я поднялась с кресла. – Артуру пора отдыхать! Мэри, вы позаботитесь о нашем больном? Сиделку я пришлю, как только она проснется.

У самой двери я украдкой оглянулась. Артур потянулся к руке Мэри. Девушка, зардевшись, опустила ресницы... Все! Моя роль была сыграна. Избегая укоризненного взгляда О'Коннелла, я подхватила мужа под руку и вместе с остальными прошла в гостиную.

– То немногое, что мне осталось объяснить, не для ушей Мэри.

– О да! Спасибо, фрау Эмерсон...

– Не за что. Карл. – За что он, собственно, меня благодарил, я так и не поняла, но благодарность всегда приятна.

О'Коннелл уже нацелил карандаш в блокнот, однако интервью было прервано появлением мистера Вандергельта. За этот день американец словно усох и уменьшился в росте. Все остальные молчали и прятали глаза, пока Эмерсон не нашел наконец нужных слов:

– Выпейте, Вандергельт!

– Вы настоящий друг, профессор! Не откажусь, пожалуй! – И он вздохнул.

– Что, мистер Вандергельт? Прогнала? – посочувствовала я.

– Еще как! У полицейских уши загорелись! Ну и вляпался же я... Старый дурак...

– Не переживайте, она не вас одного провела.

– Aber nein! -подтвердил Карл. – Я тоже считал ее достойнейшей и самой...

– Потому-то я вас и не взял ночью в пещеру. – Эмерсон прошел к стойке за выпивкой для раздавленного горем Вандергельта. – Ваше уважение к хозяйке могло стоить нам обоим жизни. Опешили бы на долю секунды, и...

– Ну да, – мрачно согласился Вандергельт. – Меняпо той же причине не взяли, верно, профессор? – Он припал к бокалу. – Ох, спасибо... То что нужно. Можете себе представить – леди Баскервиль ожидала, что я на ней женюсь, несмотря ни на что! Я чувствую себя распоследним мерзавцем! Но право, друзья... взять в жены даму, которая уже прикончила одного супруга... Брр! Утренний кофе будет отдавать мышьяком!

– К тому же пришлось бы лет двадцать-тридцать подождать, – добавила я. – Согласитесь, это неразумно. Выше нос, мистерВандергельт! Время залечит раны, и вы снова будете радоваться жизни!

Американец выдавил благодарную улыбку и приподнял бокал.

– Умеете вы утешить, миссис Амелия.

– Я как раз собиралась посвятить мистера О'Коннелла в обстоятельства смерти мадам Беренжери. Вас не слишком расстроит...

– Еще каплю виски – и меня не расстроит даже падение на двадцать пунктов акций Американских Железных Дорог. – Вандергельт вернул пустой бокал Эмерсону. – Составьте компанию, профессор!

– С удовольствием. – Эмерсон стрельнул в мою сторону злобным взглядом. – Выпьем за вероломный женский пол!

– Я вас поддержу! А шуточки твои, Эмерсон, не ко времени. Мистер О'Коннелл прыгает как на углях, того и гляди карандаш проглотит! Разъяснил бы в своей неподражаемой манере связь вчерашней притчи со смертью мадам.

– Гм... Раз уж ты настаиваешь, Пибоди...

– Настаиваю, настаиваю. Более того – готова услужить вам обоим. – Я забрала бокалы Вандергельта и Эмерсона. Мой наивный супруг расплылся в довольной ухмылке. Бедный, как же его легко обвести вокруг пальца! Толика любезности – и он весь твой!

– Рассказывать-то особенно и нечего... – начал Эмерсон. – Эта смерть – идеальный пример трагического фарса. У мадам Беренжери и в мыслях не было обвинять леди Баскервиль в убийстве. Репутация вдовы была известна всему Луксору, и мадам, естественно, тоже знала об интрижках ее светлости. «Притча о двух братьях», где речь идет и об убийстве, и о прелюбодеянии, была намеком именно на разврат! Нечистая совесть леди Баскервиль сыграла с ней злую шутку. Опасаясь обвинения в убийстве, она была готова на все. Что ей стоило подсыпать опиум в бутылку мадам Беренжери? И что ей жизнь какой-то неприятной старухи, если на руках уже кровь троих человек?

Эмерсон помолчал. Перевел взгляд на О'Коннелла, карандаш которого не останавливался ни на секунду.

– Вопросы есть?

– Секунду, только закончу... «И что ей жизнь...»

– ...какой-то неприятной старухи, – с готовностью подсказал Эмерсон.

– Старый дурак, – жалобно сообщил Вандергельт кому-то на дне бокала.

В гостиную неслышно скользнула Мэри.

– Спит, – улыбнулась она мне. – Я так за него рада!

– А я за вас, дитя мое.

– Но откуда вы узнали?! – удивленно воскликнула Мэри. – Мы еще никому не говорили!

– Мне это было понятно...

Слава богу, я больше ничего не успела сказать. Рядом с Мэри возник Карл фон Борк, его рука обвилась вокруг ее тоненькой талии, и наша девочка, вспыхнув счастливым румянцем, прильнула к немцу.

– Хотим благодарить вас мы, фрау Эмерсон! – торжественно шевеля усами, изрек Карл. – Нехорошо это есть – объявлять о помолвке сразу после трагических событий, речь шла о которых здесь. Но осталась одна во всем мире моя дорогая Мэри. Нужен ей я. Имею надежду я, что вы будете другом ей, пока не настанет благословенная минута, когда...

– Что-о-о?! – гаркнул Эмерсон.

– Проклятье! – Карандаш О'Коннелла просвистел через всю комнату.

– Старый дурак, – убежденно доложил американец пустому бокалу.

– Поздравляю, – улыбнулась я. – Будьте счастливы.

Мне-то давно все было ясно.

II

–Пибоди, а тебе когда-нибудь приходило в голову, – лениво протянул Эмерсон, – что порядочное количество твоих знакомых сидит за решеткой?

– Подумаешь! Всего лишь... – я прикинула, – двое. Нет, теперь уже трое.

Эмерсон весело фыркнул. Он был в превосходнейшем настроении. Перспективы перед ним открывались самые радужные, карьера шла в гору, погода стояла лучше некуда – так почему бы человеку и не наслаждаться жизнью?

После описанных событий прошло два с половиной месяца. Мы возвращались домой на борту «Рембрандта»; солнце заливало палубу, барашки волн играли в догонялки с нашим судном, а впереди уже маячил Марсель. Все остальные пассажиры предпочитали другую часть судна – вечно забываю, то ли это корма, то ли нос. Я была, конечно, рада обществу мужа, но антипатию спутников к нашим мумиям понять не могла, хоть убейте. Создания-то совершенно безобидные...

И насквозь мокрые. Эмерсон вытаскивал их каждый день на палубу для просушки; здесь они и лежали, вперив пустые глазницы в небо и впитывая божественные лучи великого Ра, которому поклонялись при жизни.

Гробница наша, к сожалению, событием в археологии не стала. Ее царственный обитатель был предан анафеме: мы не нашли ни единого целого изображения, а сама мумия и погребальные принадлежности исчезли. Чтобы склеп даром не пропадал, какой-то верховный жрец использовал его для захоронения своих родственников. Позже потолок обвалился, усыпальницу затопило. Мы обнаружили около десяти мумий в более или менее плачевном состоянии. Мсье Гребо по-братски разделил трофеи, вручив Эмерсону две самые искалеченные и мокрые мумии, которые почему-то вызвали дружное неодобрение пассажиров судна.

Накануне нашего отъезда Карл и Мэри предстали перед алтарем. Я была посаженой матерью, Эмерсон – посаженым отцом, а Вандергельту досталась роль свидетеля. Мистер О'Коннелл на церемонии не присутствовал, но за его разбитое сердце я не переживала: для таких, как наш рыжий репортер, любимое дело гораздо важнее любимой женщины. А в статье о бракосочетании, появившейся в каирской газете, я не уловила и намека на злость отвергнутого кавалера. По-моему, О'Коннелл был счастлив добавить последнюю главу в роман о проклятии фараона.

Мистер Вандергельт оправился от удара быстрее, чем можно было ожидать, глядя на него в роковой вечер разоблачений. Получив от Департамента древностей фирман на раскопки в Долине Царей, он жил в ожидании следующего сезона. И в ожидании Эмерсона, которому предложил место главного археолога.

– Ты подумал над предложением мистера Вандергельта?

Эмерсон, прикрыв лицо шляпой, загорал в шезлонге и в ответ на мой вопрос лишь недовольно замычал. Я попробовала зайти с другого боку:

– Артур... Лорд Баскервиль пригласил нас на лето к себе. Не сомневаюсь, он скоро утешится, – с такой-то внешностью и финансовыми возможностями в женихах не засиживаются. А Мэри он не пара. Девушка гораздо умнее Артура, у них бы все равно ничего не вышло. Но какая же милая у него матушка! Она растрогала меня до слез. Все плакала, руки целовала, благодарила за спасение ее единственного сына.

– Угу, – буркнул из-под шляпы Эмерсон. – Ты парня чуть не угробила своей беспечностью. Нет чтобы спросить у него...

– Ах, значит, я беспечна? А сам? Тысяча извинений, Эмерсон, но уж признайся, пока мы тут одни. Ты ведь понятия не имел, кто убийца! Иначе не позволил бы леди Баскервиль подсыпать опиум в твой кофе!

Эмерсон подскочил в шезлонге, сдвинул шляпу на затылок.

– Откуда ж мне было знать, что у нее от Атии остался целый склад этой отравы? Говоришь, ты все знала? Вот и предупредила бы! Кстати, Пибоди... раз уж речь зашла... Ты-то почему заподозрила леди Баскервиль? Только предупреждаю – без ссылок на интуицию! Не поверю!

– Интуиция тоже не подвела. Но главное – безупречно прибранная кровать Артура. К тому же мне,дорогой Эмерсон, легко понять женщину, которая решила убить своего мужа.

– Неужели? – Эмерсон устроился поудобнее и снова надвинул шляпу на глаза.

– У нас остался еще один неясный момент.

– Да?

– Той ночью ты засыпал на ходу... И не возражай! У тебя язык заплетался и колени подкашивались еще несколько часов! Вопрос – что ты подсыпал в мою чашку?

– Чушь несусветная, – пробормотал Эмерсон, ерзая как на иголках.

– В отличие от тебя я догадалась, что леди Баскервиль может устроить что-нибудь в таком духе, – ты был ей нужен беспомощный и неподвижный. Вот я и выпила твой кофе, как... как героиня детективного романа. А ты проглотил мой. Повторяю вопрос: что ты подсыпал в мою чашку?

Эмерсон хранил молчание. Я терпеливо ждала чистосердечного признания. И дождалась-таки.

– Сама виновата. Сидела бы тихо-мирно дома, как послушная девочка...

– Ага! Значит, ты подсыпал опиум мне; леди Баскервиль позаботилась о твоей чашке и чашке О'Коннелла. Отлично, отлично! И ты еще смеешь обвинять меня в беспечности? Представь на минутку, что леди Баскервиль решила и меняусыпить... Вторая порция опиума, думаю, положила бы конец моим ночным прогулкам раз и навсегда!

Эмерсон выпрыгнул из шезлонга как ошпаренный, шляпа вспорхнула и приземлилась на голову одной из наших подопечных. Мумия в шляпе – забавное зрелище, но мне было не до смеха. Эмерсон посерел, позеленел, почернел...

– Боже, Пибоди! – Он схватил меня в охапку. – Что же я мог натворить! Кровь в жилах стынет... Ты простишь меня?!

– Уже простила! – Я обхватила мужа за шею.

– А знаешь, – спустя несколько секунд заявил Эмерсон, – мы в расчете. Ты пыталась меня застрелить, а я – тебя отравить. Все-таки отличная мы с тобой парочка, Пибоди!

Ну как против такого устоишь? Моему смеху вторил раскатистый хохот Эмерсона.

– Не спуститься ли нам в каюту, Пибоди? Пусть наши друзья... – он кивнул на мумии, – немного поскучают в одиночестве.

– Чуть позже, Эмерсон. Бастет только-только просыпалась, когда мы выходили, ей нужно время, чтобы прийти в себя.

– И что меня дернуло потащить этого зверя в Англию, – пробурчал Эмерсон и тут же ухмыльнулся: – Ха! Вот будет компания для Рамзеса! Интересно, кто кого, а?

– Ставлю на Бастет! К следующему сезону наш сын будет в отличной форме!

– Ты считаешь...

– Разумеется. Сам подумай, Эмерсон! Луксор превратился в настоящий курорт! Мальчику там будет гораздо лучше, чем в мерзком английском климате.

– Пожалуй, ты права, Пибоди.

– А я всегда права. Где собираешься копать?

Эмерсон стащил шляпу с головы мумии, нахлобучил на лоб и задумчиво ткнул пальцем в подбородок.

– Боюсь, Долина Царей себя исчерпала... Разве что двинуть на запад? Нужно бы связаться с Вандергельтом. Только вот что я тебе скажу, Пибоди...

– Да?

Заложив руки за спину, Эмерсон прошелся взад-вперед по палубе.

– Помнишь ту золотую подвеску, которую мы нашли на останках грабителя?

– Спрашиваешь!

– Мы прочитали на ней имя Тутанхамона...

– ...решили, что это его гробница, и ошиблись. Со всяким может случиться.

– Само собой, Пибоди, само собой... Но вот что меня смущает... Как думаешь – могла ли шайка воров ограбить за ночь сразу два склепа?

– Разве что эти два склепа соединялись между собой, – рассмеялась я.

– Ха, ха! Исключено! Нет, в Долине больше искать нечего. Но мне кажется, я что-то упустил...

– Не может быть, мой дорогой Эмерсон! Но у нас всегда остается шанс это проверить.

– Ты как всегда права, дорогая моя Пибоди.

Элизабет Питерс Неугомонная мумия

Глава первая

1

Вообще-то я не собиралась замуж. На мой взгляд, женщина, появившаяся на свет в конце девятнадцатого века христианской эры, и без того находится в крайне печальном положении. С какой стати усугублять его, сажая себе на шею бестолковую особь мужского пола? Впрочем, это вовсе не значит, что порой я не предавалась мечтам о романтических свиданиях, – меня не меньше других влекло к представителям противоположного лагеря. Тем не менее, встретить подходящего спутника я совершенно не рассчитывала, поскольку властвовать над супругом я желала не больше, чем подчиняться ему. По моему глубокому убеждению, брак – это увлекательная схватка двух равных по силе противников, но разве среди мужчин найдешь достойного соперника...

Я уже смирилась с тем, что меня ждет участь старой девы, когда нежданно-негаданно познакомилась с мистером Рэдклиффом Эмерсоном. Наша первая встреча отнюдь не была окутана романтической дымкой, скорее уж ее можно назвать скандалом. Никогда не забуду, как столкнулась в Каирском музее с бородатым типом. Синие глаза незнакомца так и метали молнии, а хриплый голос поносил меня за то, что я осмелилась смахнуть пыль с древней статуэтки. Разумеется, я дала бородатому нахалу достойный отпор, но в глубине души сразу поняла, что отныне наши жизни связаны навеки.

У меня имелось несколько весьма логичных и разумных причин принять предложение Эмерсона стать его женой. Прежде всего, Эмерсон был археологом, а я успела всем сердцем влюбиться в древнюю египетскую землю, в пирамиды, гробницы и прочие чудеса давно ушедших времен. Вскоре моя любовь к древностям расцвела пышным цветом. Во-вторых, Эмерсон оказался достойным соперником – его пытливый ум и острый язык, за который египтяне прозвали моего избранника Отцом Проклятий, пришлись мне по душе. И все же...

И все же, мой дорогой читатель, вовсе не эти причины заставили меня уступить притязаниям Эмерсона. Я не выношу штампы, но, увы, придется все же прибегнуть к одному из них. Дело в том, что этот несносный человек попросту вскружил мне голову...

Я дала себе слово быть в своих рассказах предельно откровенной и честной, поскольку не собираюсь публиковать их, по крайней мере при жизни. Поначалу эти записки были личным дневником, в который дозволялось заглядывать лишь одному критику. Будучи самым близким мне человеком, критик этот имел возможность знакомиться с моими сокровенными мыслями, но его замечания по поводу стиля и содержания записок с каждым днем становились все более ехидными и насмешливыми, а потому в один прекрасный день я решила запирать дневник на ключ. Так что теперь мои мысли целиком при мне, и я отдаю их на суд потомков. Пусть наследники решают, стоит ли лишать мир столь ценного литературного труда. Возможно, записки эти навеки останутся никем не прочитанными...

Тогда к чему, спросишь ты, мой благосклонный читатель, это обращение к тебе? Ответ очевиден. Искусство не может существовать в пустоте. Вдохновению требуется аудитория. Писатель не способен проявить себя во всей красе, если беседует лишь с самим собой.

Надеюсь, теперь все стало ясно, а потому возвращаюсь к своему повествованию.

Не только Эмерсон вскружил мне голову, но и я вскружила ему. По современным стандартам меня нельзя назвать красавицей. К счастью, у Эмерсона в этой области, как и во многих других, довольно оригинальные вкусы. Цвет моего лица, который прочие люди находят чересчур смуглым, он сравнил с медом горы Гиметт. Мои жесткие и черные как сажа волосы, которые наотрез отказываются заплетаться в косы и укладываться в благопристойные пучки, приводят его в совершеннейший восторг. А комментарии Эмерсона по поводу моего телосложения, которое слишком костляво в одних местах и чересчур... гм... одарено в других, нельзя воспроизвести даже в этих предельно откровенных записках.

В отличие от моей скромной персоны, Эмерсон – писаный красавец по самым строгим канонам.

При росте в шесть футов с хвостиком его могучее тело, благодаря энергичной жизни археолога-практика, сильное и гибкое, как у юноши. Мускулистые руки и точеное лицо приобрели под лучами щедрого египетского солнца золотистый оттенок, что еще больше подчеркивает пронзительную синеву глаз. После того как Эмерсон, по моему настоятельному требованию, сбрил бороду, на его подбородке обнажилась чудесная ямочка. Эмерсон предпочитает именовать ее впадиной, но, поверьте, это самая настоящая ямочка. А темные, густые и удивительно мягкие волосы моего избранника на солнце отливают тициановской рыжиной...

Но хватит об этом! Достаточно сказать, что положение замужней дамы оказалось довольно занятным, и первые годы нашего брака вполне соответствовали моим приятным ожиданиям. Зиму мы провели в Египте, днем занимаясь раскопками, а ночами уединяясь в пустой гробнице. Летом отправились в Англию, где наслаждались обществом Уолтера, брата Эмерсона, и Эвелины, моей дорогой подруги, которая доводится Уолтеру женой. Словом, жизнь была на редкость приятной и беззаботной, пока...

До сих пор не могу понять, почему столь умная и предусмотрительная женщина, как я, не сообразила, что замужество подразумевает и кое-что другое. Разумеется, я имею в виду материнство.

Осознав, что очутилась в интересном положении, я не слишком смутилась. По моим расчетам ребенок должен был родиться летом, так что я успевала завершить очередной египетский сезон, быстренько провернуть дело с родами и осенью вернуться к раскопкам. Так оно и вышло. Нашего отпрыска, которого в честь дяди назвали Уолтером, мы оставили на попечении этого достойного джентльмена и его ласковой жены, а сами отправились в Египет.

Вина за то, что последовало дальше, лежит не только на ребенке. Откуда мне было знать, что очередная встреча с сыном следующей весной вызовет у Эмерсона приступ слабоумия? Мой ненаглядный супруг принялся с утра до вечера сюсюкать, непрерывно выдумывать самые нелепые прозвища и наотрез отказался расставаться со своим чадом. Наш сын в конце концов получил прозвище Рамсес – он был столь же требователен и несговорчив, как и самый высокомерный из древнеегипетских богов-фараонов. Кроме того, дитя пугало своей чрезмерной развитостью. Об этом поведала одна моя знакомая, когда Рамсес в возрасте четырех лет прочитал ей лекцию о методах раскопки навозной кучи, причем навозная куча находилась как раз в саду моей приятельницы. Помнится, садовника тогда чуть не хватил удар. В ответ я заметила, что это не совсем точное определение. Приятельница испугалась, что обидела меня, но я лишь хотела сказать, что слова «чрезмерная развитость» не в полной мере отвечают действительности. Нашего сына следовало назвать катастрофически развитым.

Несмотря на любовь к сыну, Эмерсон чахнул в унылом английском климате. Я имею в виду не только погоду, но прежде всего бесцветную монотонность академической жизни, на которую мой муж обрек себя. Он объявил, что не поедет в Египет без Рамсеса, но и не собирается рисковать здоровьем мальчика в этой кишащей микробами части света. И лишь мольба одной вертихвостки (которая, на мои проницательный взгляд, была отъявленной лицемеркой и интриганкой) оторвала наивного папашу от Рамсеса. Как только мы ступили на египетскую землю, я увидела, как вспыхнули глаза Эмерсона, и дала себе слово, что отныне не позволю ему приносить себя в жертву семейным обязанностям.

Мы дружно решили, что на следующий год возьмем Рамсеса с собой, но в силу некоторых огорчительных событий я получила возможность отложить это удовольствие. Мою милую подругу Эвелину, успевшую к тому времени без каких-либо усилий произвести на свет четырех здоровых ребятишек, постигло два разочарования подряд (так она это называла). Второй выкидыш поверг ее в состояние глубокого уныния. По непонятной мне причине (возможно, вследствие небольшого душевного расстройства) Эвелина вбила себе в голову, что общество нашего сына – лучшее из лекарств, и залилась слезами, когда мы объявили, что забираем его с собой. Уолтер присоединился к мольбам жены, уверяя, что веселые проделки Рамсеса отвлекут Эвелину от мрачных мыслей. А вот в это я поверила с легкостью, поскольку требуется предельная концентрация внимания, чтобы помешать Рамсесу произвести широкомасштабные разрушения сада и окрестностей, – то, что он называет «раскопками». Пришлось уступить мольбам дяди и тетки. Я была, как всегда, любезна, а Эмерсон, как обычно, невоздержан в словах.

Когда мы вернулись из Египта, Рамсес настолько освоился в замке Элсмир, что я не видела причин что-либо менять. И хотя было понятно, что столь удобное положение вещей не может продолжаться вечно, однако я решила до поры до времени об этом не думать. «Довольно для каждого дня своей заботы», как сказано в Писании.

И этот день наступил. На третьей неделе июня. Я трудилась в библиотеке, пытаясь привести в порядок записи Эмерсона, вернее, мне казалось, что я с головой погружена в такую захватывающую тему, как гробницы Восемнадцатой династии, как вдруг обнаружила, что рассеянно глазею на сад. Стоял чудесный летний день, в воздухе витал пьянящий аромат роз: цветочные клумбы этим летом пребывали в идеальном состоянии. Никто не вытаптывал и не выдергивал с корнем цветы с целью преподнести букет слугам или собакам. Зеленая лужайка перед домом не была обезображена глубокими ямами и кучами земли. Никогда еще наш сад не выглядел столь ухоженным. Надо сказать, переезд в этот дом совпал с великим событием: Рамсес начал ходить. И не только ходить, но и ковыряться в земле...

Я погрузилась в нежные воспоминания, начисто позабыв о работе. Отвлек меня стук в дверь.

Наши слуги приучены стучаться, прежде чем войти. Пусть это и прихоть, лишний раз подтвердившая опасения соседей, что мы дикие и эксцентричные субъекты, но я не понимаю, почему состоятельные люди не имеют права, подобно беднякам, побыть наедине с самими собой. Когда мы с Эмерсоном работаем или уединяемся в спальне, нам совсем не хочется, чтобы рядом мельтешил кто-то еще. Стучаться можно только один раз. Если никто не отвечает, слуга тихонько уходит.

– Войдите, – откликнулась я.

– Телеграмма, мадам, – сказал Уилкинс, ковыляя ко мне с подносом.

Уилкинс – крепыш и здоровяк, но предпочитает передвигаться походкой столетнего инвалида, чтобы его не попросили сделать лишнее. Я взяла телеграмму, и крылья недоброго предчувствия накрыли меня зловещей тенью. Дрожащим голосом (дрожь эта вызвана теми же причинами, что и ковыляющая походка) Уилкинс вопросил:

– Надеюсь, дурных вестей нет, мадам?..

– Нет... Напротив, новость очень хорошая. Завтра, Уилкинс, мы едем в Элсмир. Я попросила бы вас сделать необходимые приготовления.

– Да, мадам. Прошу прощения, мадам...

– Да, Уилкинс?

– Вы вернетесь с маленьким господином, мадам?

– Возможно.

По лицу Уилкинса промелькнула тень ужаса. Правда, надолго она не задержалась – наш дворецкий знает, как надлежит себя вести.

– Это все, Уилкинс, – сочувственно сказала я.

– Да, мадам. Спасибо, мадам. – Он, покачиваясь, направился к двери.

С тоской бросив последний взгляд на прекрасный сад, я вернулась к своим трудам и полностью погрузилась в работу. Вскоре вернулся Эмерсон. Вопреки обыкновению, он не стал нежно обнимать меня, а, пробормотав слова приветствия, швырнул на бюро кипу бумаг. После чего уселся за свой письменный стол, находящийся рядом с моим.

Эгоистичная супруга могла бы отпустить пару шутливых замечаний по поводу его озабоченного вида и потребовать привычной порции невербальных приветствий. Я же лишь взглянула на его новые записи и сдержанно заметила:

– Значит, твоя датировка черепков совпадает с таблицей Питри^[20]? Это, в конечном счете, позволит сэкономить время...

– Нет! – буркнул Эмерсон, яростно скребя пером по странице. – Мы безнадежно отстаем от графика, Пибоди. С этого дня будем работать день и ночь. Больше никаких прогулок по саду и светских приемов, пока не закончим рукопись.

Я не решилась сказать о том, что, по всей вероятности, у нас скоро появится занятие, которое потребует куда больше времени, чем светские приемы и прогулки. Слова Эмерсона подтверждали мои недобрые предчувствия. Большинство археологов обычно публикуют результаты своих работ лет этак через десять, если вообще публикуют, и на дьявольскую спешку моего мужа могло толкнуть лишь какое-то чрезвычайное событие.

– Ты сегодня встречался с Питри?

– М-м-м, – отозвался Эмерсон, продолжая терзать бумагу.

– Полагаю, он готовит собственную публикацию на эту тему.

Эмерсон швырнул перо через всю комнату. Глаза его сверкали.

– Дьявол! Проклятье! Питри уже закончил! На следующей неделе он отдаст книгу в типографию. Можешь себе представить?

Питри, блестящий молодой археолог, был для Эмерсона объектом яростной ненависти. У них много общего – приверженность к порядку и методу в археологии, презрение к отсутствию порядка и метода у других археологов и манера публично выражать свое презрение. Подобное единодушие могло бы сделать этих двоих друзьями, но, увы, они стали соперниками. И только мистер Питри и мой Эмерсон имели обыкновение печатать результаты в течение года. Со временем эта привычка превратилась в нелепое состязание, демонстрацию мужского превосходства на интеллектуальном уровне, хотя подобное соревнование вредило работе, приводя – по крайней мере в случае Питри – к появлению небрежных научных трудов.

Именно об этом я и сказала, надеясь успокоить своего мужа:

– Дорогой мой, Питри, конечно, человек блестящего ума, но он не мог написать хорошую работу за столь короткое время. А что важнее – качество или дата публикации?

Разумный довод, как ни странно, не произвел должного эффекта.

– Все важно! – взъярился Эмерсон. – Где, черт побери, мое перо? Я не могу терять ни мгновения!

– Ты швырнул его в бюст несчастного Сократа, и теперь у бедняги такой вид, словно его поразила корь.

– Твой юмор, если эти жалкие потуги можно так назвать, совершенно неуместен, дражайшая моя Пибоди. Не вижу ничего смешного!

Пибоди – это моя девичья фамилия. Эмерсон с самого первого дня знакомства стал звать меня просто Пибоди, не утруждая себя вежливым обхождением. Бедный, он надеялся досадить мне своей грубостью, но добился обратного: ведь меня принимали на равных. Позже это фамильярное обращение, освященное нежными воспоминаниями, стало символом гармонии в нашем семействе. По той же трогательной причине мой муж предпочитает, чтобы к нему я тоже обращалась исключительно по фамилии.

От попыток развеселить Эмерсона пришлось отказаться. Остается выложить новость, а там будь что будет.

– Сегодня днем я получила от Эвелины телеграмму. Мы должны немедленно ехать в Элсмир.

Кровь отлила от лица Эмерсона. Мне стало стыдно за свою глупость: мою опрометчивую фразу этот самый любящий брат и дядя и самый слабоумный из отцов на свете мог понять весьма своеобразно.

– Все в порядке, Эмерсон! Это хорошая новость. Послушай, что пишет Эвелина. – Я взяла телеграмму и прочла вслух: – «Прекрасная новость. Приезжайте разделить ее с нами. Мы так долго вас не видели».

Эмерсон скривил губы, силясь найти слова, чтобы выразить свое облегчение. Наконец он воскликнул:

– Амелия, более бестактной женщины нет во всей вселенной. Какой дьявол в тебя вселился? Ты это нарочно, признайся!

Я с негодованием отвергла несправедливое обвинение, после чего мы провели небольшую бодрящую дискуссию, со стороны, должно быть, напоминавшую грандиозную ссору. Наконец Эмерсон вытер лоб, встряхнулся и невозмутимо произнес:

– Значит, хорошая новость, говоришь? Может, Уолтер получил почетную степень? Или его пригласили возглавить кафедру египтологии?

– Все мимо, – с улыбкой возразила я. – Полагаю, Эвелина опять ждет ребенка.

– Но это же нелепо, Пибоди! Ничего не имею против того, чтобы мой брат и его жена продолжали плодить потомство, однако называть это чудесной новостью...

– Полностью с тобой согласна. Но телеграмму-то посылали не мы. Ты же знаешь, как Эвелина относится к детям.

– Верно... – Эмерсон задумался над причудами Эвелины, затем лицо его просияло. – Пибоди! Ты понимаешь, что это значит? Если Эвелина оправилась от своей меланхолии, то она больше не нуждается в обществе нашего Рамсеса. Мы можем забрать мальчика домой!

Вскочив, он заключил меня в объятия и с ликующим смехом закружил по комнате.

– Как мне недоставало его диких криков, топота его маленьких ножек! Как мне хотелось читать ему «Историю Древнего Египта», восхищаться тухлыми костями, которые он выкапывает в саду... Я не жаловался, Пибоди, ты ведь знаешь, нет у меня такой привычки, но я так скучал по Рамсесу... В этом году мы непременно возьмем его с собой, Пибоди, правда?! И будем трудиться на раскопках втроем!

– Поцелуй меня, Эмерсон, – едва слышно прошептала я.

2

Наши соседи – люди неинтересные. Мы с ними почти не общаемся. Эмерсон восстановил против себя почти всех мужчин округи, которые считают его экстравагантным радикалом, а я не ищу знакомства с женами этих глупцов. Все их разговоры сводятся к болезням детей, успехам благоверных и недостаткам слуг. Что касается последней темы, то окрестные дамочки очень любят рассуждать о том, с какой скоростью прислуга узнает о личных делах своих господ. Как однажды заявила в моем присутствии леди Бассингтон, «эти люди – несносные сплетники. Наверное, им больше нечем заняться. Кстати, дорогая, вы слышали новость о мисс Харрис и конюхе?»

И нашим слугам, безусловно, известно больше о хозяйских делах, чем мне бы того хотелось. Но я отношу это на счет привычки Эмерсона ни при каких обстоятельствах не понижать голоса. Возможно, один из лакеев услышал его восторженные вопли по поводу предстоящего воссоединения с нашим любимым чадом, а может, Уилкинс позволил себе далеко идущие выводы. Как бы то ни было, слух быстро распространился по всему дому. Когда я поднялась наверх, чтобы переодеться к ужину. Роза уже обо всем знала.

Роза отвечает в доме за уборку, но поскольку у меня нет личной горничной, то при необходимости я прибегаю к ее услугам. В тот вечер нужды в этом не было, но тем не менее Роза оказалась в моей комнате, делая вид, что чинит платье, которое, насколько я помнила, пребывало в целости и сохранности. Поинтересовавшись, какие вещи нужно собрать для поездки в Элсмир, Роза с невинным видом спросила:

– Не стоит ли, мам, во время вашего отсутствия привести в порядок комнату мистера Рамсеса?

– В его комнате и так порядок, которому настанет конец ровно через пять минут после его приезда.

Роза расцвела в улыбке:

– Значит, наш любимый мистер Рамсес возвращается домой?!

Эта девушка питает совершенно необъяснимую слабость к Рамсесу, хотя невозможно подсчитать, сколько кубических футов грязи он оставил на ковре, стенах и мебели в процессе своих изысканий, а грязь, между прочим, далеко не самое худшее из того, что Рамсес приносил в дом. Я сухо ответила, что день и час возвращения нашего дорогого Рамсеса еще не определен и что, если мне потребуются ее услуги, я немедленно сообщу.

Няни у нашего сына нет. Правда, мы пытались приглашать Рамсесу наставницу, когда переехали в этот дом, но первая сбежала через неделю, а скорость, с какой сменялись все последующие, вызвала у Эмерсона жалобы, что он даже не успевает запомнить их в лицо. Однажды мой рассеянный муж принял нашу соседку, достопочтенную мисс Уорт, чьи религиозные убеждения требуют пуританской простоты в одежде, за новую няню и, прежде чем ему успели указать на ошибку, так сильно обидел почтенную даму, что она больше носа к нам не казала. В возрасте трех лет Рамсес сообщил, что няня ему не нужна и отныне он прекрасно обойдется без нее.

Эмерсон с преступной готовностью согласился. Я, конечно же, и не подумала пойти на поводу у маленького изверга. Кое-кто Рамсесу точно требовался – например, крепкая особа отменного здоровья, с десяток лет прослужившая тюремной надзирательницей. Как бы то ни было, найти для Рамсеса очередную няню оказалось задачей невыполнимой. Видимо, дурная слава о нашем любимом чаде распространилась по всей округе.

Когда мы вошли в столовую, я поняла, что возвращение Рамсеса считается в доме фактом непреложным. На лице Уилкинса была написана высокомерная покорность – этой кислой миной дворецкий дает знать о своем дурном настроении. В отличие от него Джон, наш лакей, так и сиял. Он, как и Роза, по необъяснимой причине души не чает в Рамсесе.

Я уже давно смирилась с невозможностью научить Эмерсона, о чем можно и о чем нельзя говорить в присутствии слуг. Уилкинс не смирился, но власти у него не много. За обеденным столом Эмерсон не только распространяется о личных делах, но и часто просит совета у Уилкинса или Джона. На все вопросы у дворецкого один ответ: «Не могу ничего сказать, сэр», а Джон, который до появления в нашем доме никогда нигде не служил, быстро приспособился к прискорбным привычкам Эмерсона и охотно делится своими соображениями.

Однако в тот вечер мой дорогой супруг вливал в себя суп, отпуская пустые замечания о погоде и цветочках. У меня зародились подозрения, что он что-то замышляет. Так оно и оказалось. Как только Джон удалился за второй сменой блюд, Эмерсон заметил как бы невзначай:

– Мы должны составить план зимней экспедиции, Пибоди. Ты возьмешь с собой горничную?

Во всех наших экспедициях мы обходились без слуг. Сама мысль о том, что Роза в своем аккуратном черном платье и кружевном чепце будет на четвереньках вползать в палатку, вызывала неудержимый хохот. А вид горничной, с метелкой для пыли прогуливающейся по гробнице, вполне мог свести в эту самую могилу, о чем я и сказала Эмерсону.

– Ты поступай как хочешь, Пибоди, но мне в этом году могут понадобиться услуги лакея. Джон... – к тому времени молодой человек уже вошел с ростбифом в столовую, – ты не хотел бы поехать с нами в Египет?

Уилкинс успел спасти блюдо, прежде чем весь соус оказался на полу. Джон всплеснул руками и счастливо залепетал:

– Что, сэр? Я, сэр? О, сэр! С большим удовольствием! Вы серьезно это предлагаете, сэр?

– В противном случае я не стал бы заводить об этом речь, – с негодованием пророкотал Эмерсон.

– А может, ты просто лишился рассудка? – поинтересовалась я.

– Ну-ну, миссис Эмерсон, pas devant les domestiques^[21]. – И мой ненаглядный супруг ухмыльнулся.

Разумеется, на его замечание, отпущенное исключительно с целью вывести меня из себя, я и не подумала обращать внимание. Поскольку Эмерсон сам завел разговор, я решила выбить из него все здесь и сейчас.

– Зачем тебе понадобился личный слуга? Ты ведь даже в Англии прекрасно обходишься своими силами. С какой стати брать камердинера в Лук-сор?

– Я имею в виду... – начал Эмерсон.

Его перебил Джон:

– Прошу вас, сэр, прошу вас, мадам! От меня будет прок, честное слово. Я могу подметать гробницы и чистить вам обувь. Уверен, из-за песка обувь там надо часто чистить...

– Прекрасно, прекрасно, – похвалил Эмерсон. – Значит, решено! Уилкинс, что вы, черт возьми, медлите? Я умираю от голода.

Уилкинс даже глазом не моргнул. Судя по всему, его поразила какая-то редкая болезнь и он потерял способность двигаться.

– Джон, поставьте блюдо на стол, – покорно сказала я. – И уведите мистера Уилкинса.

– Да, мадам. Спасибо, мадам. О, мадам...

– Поторопитесь, Джон.

С виду Джон – человек солидный, но на самом деле он очень молод, и на его юном лице отражаются все чувства. Когда Джон возбужден, лицо его багровеет; когда он одержим недобрыми предчувствиями, то становится бледнее савана. Сейчас его пухлые щеки окрасились нежным румянцем – верный признак, что Джон на седьмом небе от счастья. Подхватив своего окаменевшего босса под локоть, он вытащил его из столовой.

Эмерсон набросился на мясо, старательно избегая моего взгляда. Но в изгибе его губ угадывалось самодовольство, всегда выводившее меня из себя.

– Если ты считаешь тему закрытой, то глубоко заблуждаешься, – ледяным тоном заговорила я. – Честное слово, Эмерсон, ты должен стыдиться. Неужели так никогда и не научишься себя вести?! Из-за тебя бедного Уилкинса поразил столбняк, а доверчивый Джон теперь убежден, что ему предстоит захватывающее путешествие.

– Будь я проклят, если стану извиняться перед Уилкинсом, – довольно чавкнул Эмерсон. – Чей это дом, в конце концов, мой или этого напыщенного типа? Если в своем собственном доме я не могу говорить что хочу...

– Уилкинс переживет, бедняга давным-давно привык к твоим выходкам. Меня заботит Джон. Он будет очень разочарован...

– Удивляюсь тебе, Амелия, – перебил меня Эмерсон, вытирая губы. – Ты в самом деле решила, будто Джон мне нужен в качестве камердинера? Я намерен поручить ему совсем иные обязанности.

– Рамсес... – понимающе протянула я.

– Разумеется! Конечно, я души не чаю в нашем мальчике, но он способен на совершенно ужасные проделки. Я не смогу сосредоточиться на работе, если буду все время тревожиться за него.

– Вообще-то я собиралась по приезде в Каир нанять сметливую женщину, чтобы она присматривала за нашим...

– Женщину?! – Эмерсон выронил нож. – Милая Пибоди, да ни одна египтянка не справится с Рамсесом! Египтянки балуют своих детей до невозможности, а те, что работают на англичан, к тому же привыкли потакать представителям так называемой высшей расы. Высшей! У меня кровь вскипает, когда я слышу...

– Не уклоняйся от сути. – Пристрастие Эмерсона к теме угнетенных египтян известно всем. – Тогда мы найдем мужчину. Сильного и крепкого...

– Как Джон! Пораскинь мозгами, Амелия. Даже если мы отыщем в Каире подходящего человека, то туда еще надо доехать.

– И что?

– Рамсес на борту корабля без присмотра... Ужас! – Смуглое лицо Эмерсона даже побледнело. – Во-первых, он может выпасть за борт... Во-вторых, мы должны подумать о других пассажирах, о команде, о корабельных механизмах, наконец! Немного усилий со стороны Рамсеса, и мы пойдем ко дну, Пибоди! От нас не останется ни-че-го! Разве что одинокий спасательный круг.

Я поежилась и поспешила стряхнуть кошмарное видение.

– По-моему, это преувеличение. – В голосе моем явно недоставало уверенности.

– Возможно... – Эмерсон бросил на меня взгляд, который я хорошо знала. – Но есть и другие трудности, Амелия. Если за Рамсесом никто не будет приглядывать, ему придется жить в нашей каюте. Путешествие продлится две недели! Если ты думаешь, что я способен на столь длительное воз...

Я вскинула руку, призывая его замолчать: в столовую вернулся Джон с блюдом брюссельской капусты. Лицо его сияло, как солнце над пирамидами Гизы.

– В этом есть резон, дорогой. Признаюсь, мне такое соображение не приходило в голову.

– Правда? – Эмерсон прожег меня гипнотизирующим взглядом. – Значит, пора тебе кое о чем напомнить...

Что он и сделал в ту же ночь, и весьма убедительно.

3

На следующий день мы отправились в Элсмир.

Навстречу нам выбежала Эвелина. Одного взгляда на ее сияющее лицо хватило, чтобы увериться в обоснованности моей догадки. По-сестрински обняв ее, я промолвила:

– Я так рада за тебя, милая Эвелина.

Эмерсон повел себя куда менее деликатно:

– Амелия сказала, что ты опять в положении, Эвелина! Вообще-то я надеялся, что вы с Уолтером покончили с этими глупостями и отправитесь с нами в Египет. С тех пор как ты забросила рисование, у нас на раскопках не было хорошего художника, и мне кажется...

Его перебил Уолтер. Расхохотавшись, он воскликнул:

– Ну-ну, Рэдклифф, ты должен понимать, что виновата не только Эвелина. Я попросил бы тебя не досаждать моей бедной жене и посмотреть на наше недавнее приобретение.

– Папирус, написанный демотическим письмом?

Эмерсона можно отвлечь от чего угодно, переведя разговор на древности. Он выпустил Эвелину и последовал за братом.

Дорогая подруга с улыбкой посмотрела на меня. Годы милостиво обошлись с ней: все та же красавица-златовласка, как и в тот день, когда мы познакомились, материнство лишь слегка округлило ее стройную фигуру. Цветущий вид Эвелины почти убедил меня, что с ней все в порядке, но, как только мужчины отошли на достаточное расстояние, я обеспокоенно спросила:

– Ты уверена, что все идет как надо? Может, мне остаться у вас до конца лета? Если бы я была здесь в прошлый раз...

Эмерсон не должен был меня слышать, но временами у него прорезается неестественно острый слух. Вот и на этот раз.

– Опять за свое, Амелия? Пусть египтяне и зовут тебя Ситт-Хаким^[22], но это вовсе не значит, что врачевание – твое призвание. Эвелина не нуждается в том, чтобы ты пичкала ее своими микстурами, моя доморощенная докторша.

С этими словами он исчез в коридоре, ведущем в библиотеку.

– Ха! – негодующе воскликнула я. – Вот видишь, Эвелина...

– Вижу, вижу. – Она обняла меня за талию. – Никогда не забуду, как ты вернула меня к жизни, когда я упала в обморок в римском Форуме. Твой муж и дня без тебя не проживет, поэтому и беспокоится, как бы ты не задержалась у нас. К тому же в этом нет никакой необходимости, поверь, дорогая Амелия. Я уже миновала то время, когда... Короче, опасный период уже закончился...

В женских делах Эвелина до нелепости целомудренна. Поскольку я считаю материнство естественным и интересным событием, то не вижу никаких основании что-либо скрывать.

– Да-да, для тебя наибольший риск представляют первые три месяца. Отсюда я делаю вывод, что ты родишь малыша в декабре или январе. Кстати, о детях...

– Да, конечно. Прости, тебе не терпится увидеть Рамсеса, а я...

Эвелина быстро отвела глаза. Стараясь не выдать внезапной тревоги, я невозмутимо спросила:

– С ним что-то случилось?

– Нет-нет, конечно, нет. По крайней мере... Дело в том, что Рамсеса...

Договорить она не успела, в холл опрометью выскочил Эмерсон.

– Пибоди, Рамсес исчез! Его не видели с завтрака. Проклятье, ну что ты тут стоишь столбом? Мы должны найти его!

Вцепившись в мраморную колонну, я ухитрилась не дать Эмерсону утащить меня к двери.

– Успокойся, Эмерсон. Не сомневаюсь, его уже ищут. К тому же от тебя мало толку. Скорее всего ты сам потеряешься, и всем придется искать и тебя. Ты ведь знаешь, Рамсес обожает исчезать. Он появится, когда сочтет нужным.

Последнюю часть этой спокойной и взвешенной речи Эмерсон не слышал. Убедившись в невозможности сдвинуть меня с места, он с безумным воплем выскочил за дверь.

– Волноваться не о чем, – заверила меня Эвелина. – Ты абсолютно права, Рамсес и раньше так поступал.

– Ра-а-мсе-ес! – Голос Эмерсона известен своей зычностью. – Твой папочка здесь! Рамсес, где ты? Бубуська мой!.. Рамсес...

– Я бы не отказалась от чашечки чаю.

Как на Британских островах, так и в прочих местах чай считается тонизирующим средством, способным поднять дух в тяжелые минуты. Именно поэтому Эвелина поспешила сунуть мне чашку чая, продолжая уверять, что с Рамсесом ничего не случилось. Я же обрадовалась чаю только потому, что после долгой поездки в поезде меня мучила жажда. Если бы мне требовалось тонизирующее средство, я попросила бы виски с содовой.

Как и можно было предвидеть, через несколько минут Эмерсон вернулся, неся на руках Рамсеса. Я неодобрительно взирала на эту трогательную картину. Рамсес, как обычно, был невообразимо грязен, а костюм Эмерсона только что вычистили и погладили.

За ними ступала Бастет, большая полосатая кошка, которую мы как-то привезли из Египта. Она была постоянной спутницей Рамсеса, но, к сожалению, замечательные привычки кошачьих не передались ее юному хозяину. Кошка устроилась на ковре и началавылизываться. Рамсес, вырвавшись из рук отца, бросился ко мне, даже не удосужившись вытереть ноги.

От него так и разило собаками, шоколадом, соломой, болотом и мятными конфетами. В избытке усеяв мое платье самыми разнообразными пятнами, Рамсес отступил на шаг и расплылся в счастливой улыбке.

– Здравштвуй, мамочка!

У нашего сына удивительно приятная улыбка. В сущности, его трудно назвать красавцем: у маленьких детей редко бывают столь крупные черты лица. Особенно примечателен орлиный нос, который обещает стать таким же внушительным, как и у его древнеегипетского тезки. А на подбородке ямочка, в точности как у отца. Должна признаться, стоит моему взгляду наткнуться на эту ямочку, как я тут же размякаю. Вот и сейчас я невольно улыбнулась в ответ, вместо того чтобы напомнить Рамсесу, что чистота – залог здоровья, как физического, так и душевного.

– Где ты был, несносный ребенок?

– Выпушкал зверей из ловушек! Я думал, что поезд приезжает позже.

– Что такое? – нахмурилась я. – Рамсес, ты шепелявишь?

– Вовсе нет, Амелия! – Разумеется, Эвелина поспешила вступиться за это маленькое чудовище, которое тем временем жадно накинулось на сандвичи. – Почти все звуки он произносит правильно!

– Ага, слышу. Думаю, он нарочно это делает. Знает, как вывести меня из себя.

Пристроившись меж отцовских коленей, Рамсес запихнул в рот целый бутерброд и загадочно посмотрел на меня. Я бы с удовольствием прочла ему нотацию, но тут появился запыхавшийся Уолтер. Увидев наше дитя, он испустил вздох облегчения.

– Так вот ты где, Рамсес! Неужели ты забыл, что должны приехать мама с папой?

– Я думал... – Рамсес искоса глянул на меня, потом медленно и четко повторил: – Я думал, что поезд приезжает позже. Ты должен подать в шуд на Уилла Бейкера, дядя Уолтер. Он шнова штавит ловушки. Мне надо было ошвободить бедных зверей.

– В самом деле? Немедленно этим займусь!

– Что за черт! – возмущенно воскликнула я. Однажды Уолтер отшлепал Рамсеса (за то, что тот вырвал страницы из его словаря), а теперь покорно соглашается с приказами маленького тирана.

– Амелия, следи за своим языком, – проворчал Эмерсон. – Помни, что тебя слышат юные, невинные и впечатлительные уши.

По моему настоянию Рамсес отправился мыться и переодеваться. Через некоторое время он вернулся в сопровождении детей Эвелины и Уолтера. Глядя на нашего сына и его двоюродных братьев и сестру, никто бы не сказал, что они состоят хотя бы в отдаленном родстве. Рамсес своими смуглыми щеками и копной курчавых темных волос напоминал обитателей Средиземноморья, тогда как его кузены унаследовали светлые волосы матери и правильные черты обоих родителей. Все трое – просто красавчики, особенно тезка Эмерсона, юный Рэдклифф. Рэдди, как мы его зовем, девять лет, но выглядит он старше – общение с Рамсесом не прошло даром. Двойняшки Джонни и Уилли пострадали меньше, возможно, потому, что воздействие буйной натуры Рамсеса делилось на двоих. Они приветствовали меня одинаковыми щербатыми улыбками и по-взрослому пожали руки. Затем Рамсес вытолкнул вперед четвертого и младшего (пока!) ребенка Эвелины – похожую на херувима девочку с золотистыми волосами, в данный момент основательно взъерошенными. Большие голубые глаза бедняжки слегка вылезли из орбит, поскольку Рамсес крепко держал ее за шею. Подтолкнув ее ко мне, он торжественно объявил:

– Это Мели, мама.

Я высвободила ни в чем не повинное дитя из его цепких рук.

– Я прекрасно знаю свою дорогую тезку, Рамсес. Милая моя, поцелуй тетушку Амелию.

Девочка выполнила просьбу с изяществом, характерным для всех отпрысков Эвелины, но когда я предложила ей сесть рядом со мной, застенчиво замотала головой.

– Спасибо, тетушка, но можно мне посидеть с Рамсесом?

Я вздохнула, перехватив взгляд, который она бросила на моего сына. Точно такой же я видела у мыши перед тем, как ее проглотила кобра.

Эвелина суетилась над детьми, скармливая им кексы и приставая с просьбой поведать мне, чем они занимаются. Я же присоединилась к беседе мужчин, которые обсуждали план осенней экспедиции.

– Значит, ты не намерен возвращаться в Фивы? – спросил Уолтер.

Я об этом ничего не знала и уже собиралась возмутиться скрытностью Эмерсона, как он раздраженно воскликнул:

– Уолтер, я хотел сделать Амелии приятный сюрприз!

– Ненавижу сюрпризы, – мигом отозвалась я. – Во всяком случае, когда речь идет о работе.

– Этот тебе понравится, моя милая Пибоди. Угадай, где мы станем вести раскопки?

От столь ласкового обращения упреки замерли у меня на языке. Поэтому я отозвалась:

– Как я могу угадать, мой милый Эмерсон? В Египте есть десятки мест, которые мне хотелось бы раскопать.

– Но чего ты жаждешь больше всего? Какая страсть оставалась доселе неудовлетворенной? Какое самое заветное твое желание?

– О, Эмерсон! – Я хлопнула в ладоши, в приступе восторга совершенно забыв о сандвиче с помидором, который сжимала в руке. К вящему удовольствию Рамсеса, во все стороны брызнул томатный сок. Невозмутимо вытерев пальцы, я продолжила, распаляясь все сильнее: – Пирамиды! Ты нашел для нас пирамиду?

– Не одну, а целых пять! Дахшур, дражайшая моя Пибоди, пирамиды Дахшура – вот где я намерен вести раскопки ради твоего удовольствия, моя дорогая.

– Ты намерен вести раскопки... – повторила я, когда улегся первоначальный восторг. – А как насчет лицензии?

– Ты же знаешь, я никогда не обращаюсь заранее в Ведомство древностей. Если кое-кто из этих стервятников от археологии узнает, где я собираюсь копать, то просто назло постарается опередить меня. Имена называть не буду, но ты понимаешь, о ком идет речь.

Я отмахнулась от этого необоснованного намека на мистера Питри.

– Но, Эмерсон, прошлой весной раскопки в Дахшуре вел мсье де Морган. В качестве главы Ведомства древностей он имеет преимущественное право выбора. С чего ты взял, что он уступит это место тебе?

– Насколько я понимаю, мсье де Морган более разумный человек, чем его предшественник, – вмешался Уолтер, прирожденный миротворец. – Деятельность мсье Гребо на посту главы Ведомства древностей была крайне неудачной.

– Неудачной? – возмутился Эмерсон. – Да Гребо был просто форменным идиотом! – Тут он вздохнул. – Правда, мне этот дуралей не перечил.

– Ага, – с готовностью согласилась я, – поскольку боялся как огня. Как-то раз в приступе ярости ты пообещал убить его. Мсье де Морган, возможно, не столь робок.

Эмерсон удивленно посмотрел на меня:

– Интересно, где ты нахваталась таких глупостей, Пибоди? Да я самый уравновешенный и кроткий человек на всем белом свете. Надо же такое предположить – будто бы с меня станется угрожать физической расправой бедному тупице... Честное слово, Амелия, ты меня изумляешь.

Уолтер сдавленно рассмеялся:

– Будем надеяться, что на этот раз обойдется без насилия. По крайней мере без убийства!

– Очень хотелось бы верить, – сурово изрек Эмерсон. – Подобные глупости отвлекают от работы. Амелия обожает убийства. Она пребывает в заблуждении, будто у нее детективный талант, но ведь любому ясно...

– У меня, во всяком случае, есть причина благодарить ее за этот талант, – тихо сказала моя дорогая Эвелина. – Рэдклифф, ты не можешь порицать Амелию за то, что именно я стала невольной причиной ее первой встречи с преступлением.

– А во второй раз, – добавил Уолтер, – ты сам во всем виноват. Ведь это ты взялся руководить экспедицией, над которой витало древнее проклятие.

– Еще чего, – проворчал супруг, косясь на меня, – это она втянула меня в ту историю.

Я ответила возмущенным взглядом.

– Постыдился бы жаловаться! Раскопки оказались на редкость интересными, и мы сделали несколько ценных открытий в Долине царей.

– Но ты ошибся с гробницей, – подал голос Рамсес. – Я, к вашему шведению, придерживаюсь мнения, что могила Тутанхамона еще не найдена.

Чувствуя, что спор может затянуться, ибо Эмерсон не терпит критики ни от кого, даже от собственного сына, Уолтер поспешил сменить тему:

– Рэдклифф, ты слышал, что с недавних пор возросла незаконная торговля древностями? Ходят слухи, будто на рынке появилось несколько великолепных древнеегипетских предметов, в том числе и ювелирные изделия. Может, грабители наткнулись в Фивах еще на один тайник с мумиями фараонов?

– Твой дядя имеет в виду пещеру в Дейр-эль-Бахри, – объяснил Эмерсон Рамсесу, который ловил каждое слово. – В ней находились мумии фараонов, их там спрятали преданные жрецы, когда прежние гробницы были разграблены.

– Спасибо, папа, но я хорошо знаком с подробностями этого замечательного открытия. Тайник грабители нашли неподалеку от Фив, они выбросили на рынок предметы, найденные на мумиях, что позволило тогдашнему руководителю Ведомства древностей выследить их и найти щель в скалах, где...

– Хватит, Рамсес, довольно! – простонала я.

Эмерсон слегка ошарашенно взглянул на сына.

– Гм-м... Что касается твоего вопроса, Уолтер, то вполне возможно, что предметы, о которых ты говоришь, были похищены из аналогичного захоронения мумий. Однако, насколько мне известно, предметы эти относятся к разным эпохам. Наибольшую ценность представляет нагрудное украшение Двенадцатой династии из золота, лазурита и бирюзы со знаком Сенусерта Второго. Чудится мне, что за дело взялась новая и более умелая банда грабителей, которая орудует одновременно в нескольких местах. Ну что за стервятники! Если бы я только до них добрался...

– Ты же только что заявил, что не будешь играть в детектива, – с улыбкой заметил Уолтер. – Никаких убийств для Амелии и никаких ограблений для тебя, Рэдклифф. Только невинные научные раскопки. Не забудь, ты обещал посмотреть мои папирусы.

– А я, – встрял Рамсес, скармливая кошке последний сандвич, – хотел бы раскапывать мертвых людей. Человеческие останки такие интересные! По ним можно узнать, от каких рас происходили древние египтяне. Я считаю, что можно провести целое исследование о развитии методики мумификации на протяжении веков, и тогда...

Эмерсон нежно посмотрел на своего сына и наследника:

– Очень хорошо, Рамсес, просто замечательно. Папочка найдет тебе столько мертвых людей, сколько ты захочешь.

Глава вторая

1

В начале ноября мы тронулись в путь. Путешествие в Александрию прошло без происшествий. Остановку корабля по яростному настоянию Эмерсона трудно назвать настоящим происшествием. Мой безумный супруг вбил себе в голову, будто наше беспокойное чадо упало за борт. На мой взгляд, такое просто невозможно – Рамсес слишком разумен. И действительно, негодника скоро нашли в трюме за исследованием груза.

Не считая этого единственного промаха, за который Джона нельзя винить, так как Рамсес запер его в каюте, юноша прекрасно справлялся со своими обязанностями. Он следовал за Рамсесом по пятам и не спускал с мальчика глаз. Да и Бастет была под присмотром, пусть и в гораздо меньшей степени, но ведь кошки – существа на редкость самостоятельные. Именно поэтому старые девы предпочитают заводить котят, а не беспокойных человеческих младенцев. Рамсес вовсе не просил, чтобы мы взяли Бастет с собой, он просто счел это само собой разумеющимся. В моей памяти были еще живы воспоминания о том ужасном периоде, когда наш сын был разлучен со своей кошкой, так что я безропотно согласилась.

Но вернемся к Джону. Когда Эмерсон предложил ему поехать с нами, на него, должно быть, снизошло озарение, и с присущим мне чувством справедливости я признала этот факт.

– Знаешь, ты гениально придумал с Джоном, что бы мы без него делали...

Это была ночь накануне нашего прибытия в Александрию. Джон и Рамсес занимали каюту по соседству. Зная, что иллюминатор забит гвоздями, а ключ от запертой двери находится у Эмерсона, я не беспокоилась о Рамсесе, а потому могла сполна наслаждаться объятиями мужа. Эмерсон сонно промычал:

– Я же тебе говорил.

– К счастью, Джон не страдает морской болезнью, – продолжала я. – И делает большие успехи в арабском, к тому же он благоволит к Бастет...

Ответ Эмерсона не имел никакого отношения к обсуждаемой теме. Ночь была напоена ароматами ветров Востока, лунный свет проложил на полу серебряную дорожку, а близость Эмерсона... Обретя возможность говорить, я снова подала голос:

– Я начинаю считать, что недооценила способности этого юноши. Возможно, от него будет прок и на раскопках: вести ведомость выплат работникам или даже...

– Не понимаю, – возмутился Эмерсон, – почему в такую минуту ты упорно разглагольствуешь о слуге!

И я вновь была вынуждена согласиться с мудростью своего мужа. Не самое лучшее время для разговоров о достоинствах экс-камердинера.

2

И все-таки Джон не выдержал. Все следующее утро он шмыгал носом и гундосил, а ко времени прибытия в Каир у него развилась полноценная простуда со всеми сопутствующими неприятностями. После расспросов он сиплым голосом признался, что снял фланелевый пояс, который я вручила ему, наказав носить днем и ночью.

– Безумие! – воскликнула я, укладывая Джона в постель. – Полное безумие, молодой человек! Вы пренебрегли моими указаниями и теперь пожинаете плоды. Почему вы перестали носить пояс? Где он?

Лицо Джона, от распухшего горла до корней волос, залил густой румянец, но я отнюдь не уверена, что причиной тому было раскаяние. Налив полную десертную ложку легкого слабительного, которым обычно лечу простуду, я зажала Джону нос, и через мгновение микстура была уже в глотке глупого юнца. За слабительным последовала доза висмута, после чего я повторила свой вопрос:

– Где ваш пояс, Джон? Вы должны были носить его не снимая.

Ответить он не смог. Однако глаза его, на мгновение метнувшиеся в сторону Рамсеса, подсказали мне ответ. Собственно, ничего другого я и не ожидала. Мальчик стоял в изножье кровати и с любопытством взирал на больного.

– Это я во всем виноват, мама. Мне нужно было сделать из чего-то поводок для Бастет.

Любимица Рамсеса, развалившись на полу, хищно рассматривала противомоскитную сетку. Ее намерения вызывали весьма обоснованные подозрения, так что поводок и в самом деле необходим. Помнится, я даже похвалила сына за инициативу. Бастет, подобно преданному псу, повсюду следовала по пятам за Рамсесом, но в незнакомой обстановке она вполне могла свернуть с пути истинного и пуститься во все тяжкие. Но только сейчас я признала в поводке остатки фланелевого пояса, который собственноручно сшила для Джона.

Первым делом следовало поставить на место кошку:

– Бастет, не вздумай взбираться по сетке! Она предназначена вовсе не для тебя, а для москитов, так что твоего веса просто не выдержит. – Кошка бесстрастно посмотрела на меня и заурчала. Я повернулась к сыну: – Почему ты не воспользовался своим собственным поясом?

– Потому что ты бы сразу заметила, что он пропал, – ответил Рамсес с прямотой, которая является одной из самых примечательных его черт.

– Да кому нужны эти чертовы пояса? – фыркнул Эмерсон, который метался по гостиничному номеру, как тигр в клетке. – Отродясь не носил этой дряни! Послушай, Амелия, ты потратила достаточно времени на игру в доктора. Это всего лишь легкое недомогание, которое случается у большинства туристов, и Джон поправится гораздо быстрей, если ты оставишь его в покое. Пойдем, дел по горло, и мне нужна твоя помощь.

Перед такой просьбой устоять я не могла. Прихватив Рамсеса (разумеется, вместе с кошкой), мы отправились к себе. Но только я собралась открыть чемодан с книгами, как Эмерсон схватил меня за руку и потащил к окну.

Наш номер был на третьем этаже гостиницы и имел небольшой балкончик с железной оградкой. Окно выходило в парк на площади Эзбекья. Буйствовала осенняя мимоза; хризантемы и астры спорили друг с другом яркостью красок; знаменитые александрийские розы радовали глаз нежнейшими оттенками. Но на этот раз вовсе не цветы (которые я просто обожаю) привлекли мое внимание. Взгляд скользнул выше, туда, где в сияющей дымке плыли крыши и купола, минареты и шпили.

Эмерсон глубоко вздохнул, и лицо его озарилось счастливой улыбкой. Свободной рукой он подхватил Рамсеса. Я разделяла радость, переполнявшую его сердце: отец знакомил сына с жизнью, которая была для него всем. Мгновение, исполненное самых высоких чувств... точнее, могло бы стать таковым, если б Рамсес не вскарабкался на хлипкую балконную загородку и едва не рухнул вниз.

– Осторожно, бубуська, – проворковал Эмерсон; я поморщилась. – Ты можешь упасть. Давай папочка тебя подержит.

Бастет, с откровенно презрительной усмешкой, адресованной человеческой неуклюжести, грациозно уселась на загородке. Шум внизу нарастал – это возвращающиеся с экскурсий туристы прощались со своими ослами. Внимание наивных иностранцев пытались привлечь факиры и заклинатели змей, жаждавшие получить свои бакшиш, с факирами соперничал нестройный хор торговцев цветами и безделушками. По улице маршировал военный оркестр, впереди вытанцовывал старик, из огромного сосуда поливавший водой дорогу, – дабы оркестр не поднимал пыль. Детское лицо Рамсеса оставалось бесстрастным. Впрочем, как и всегда. Разве что смуглые щеки слегка разрумянились – верный признак сильнейшего возбуждения.

Внезапно Бастет дернулась и вцепилась зубами в собственный бок.

– Не могла она так быстро подхватить блох! – воскликнула я, отправляя кошку в комнату.

И все же блоха была тут как тут. Я отловила обидчицу, убедилась, что это единственный экземпляр, после чего заметила:

– Насчет поводка ты хорошо придумал, Рамсес, но эта грязная тряпка не годится. Завтра же пойдем на базар и купим кожаный ошейник и кожаный поводок.

Муж с сыном, разумеется, и не подумали оторваться от окна. Эмерсон увлеченно показывал сыну город. Я не стала им мешать. Пусть Эмерсон наслаждается моментом; разочарование не заставит себя ждать, когда он поймет, что обречен несколько дней (и ночей) терпеть общество сына. Рамсес не мог жить в одной комнате с больным Джоном, да и Джону вряд ли пойдет на пользу столь беспокойное соседство. Он едва справлялся с нашим чадом, даже когда находился в полном здравии.

Основная ноша, естественно, падала на мои плечи. Вызвав коридорного, я отправилась распаковывать вещи.

3

В тот же вечер мы должны были ужинать с нашим старым другом шейхом Мохаммедом Бахсуром. Он происходил из бедного бедуинского рода и унаследовал орлиные черты и мужественность представителей этого славного племени. Рамсеса решено было взять с собой – оставить его в гостинице на попечении больного Джона нам даже в голову не пришло, – но, по счастью, мои предчувствия относительно его безобразного поведения совершенно не оправдались. Почтенный старик приветствовал нас с вежливой учтивостью истинного сына пустыни; и Рамсес, вопреки своему обыкновению, просидел весь вечер спокойно и молча.

Я была единственной женщиной на ужине. Жены шейха, разумеется, не покидали гарема, а европейских дам он хотя и принимал с почтительностью, но никогда не приглашал на дружеские трапезы. «Женщины, – уверял шейх, – не способны обсуждать серьезные вопросы».

Нет нужды говорить, я была польщена, что ко мне эта сентенция не относится, и все же с жаром кинулась защищать пол, к коему имею честь принадлежать. Судя по всему, хозяину моя горячность пришлась по душе.

Среди гостей были представители самых разных народов. Помимо египтян и бедуинов на ужине присутствовали мсье Навиль – швейцарский археолог, голландец Инсингер, а также помощник мсье Нави-ля, приятный молодой человек по имени Хауард Картер. Еще один господин выделялся пышностью своего наряда. Его манишка и манжеты сверкали бриллиантами, а грудь украшала широкая темно-красная лента какого-то иностранного ордена. Он был среднего роста, но благодаря необычайной худобе казался выше. Черные волосы, подстриженные короче, чем того требовала мода, блестели от обилия помады, как, впрочем, и лоснящиеся усики. Монокль зловеще поблескивал в правом глазу, придавая лицу на редкость коварное выражение.

Перехватив взгляд этой странной личности, Эмерсон нахмурился и что-то пробормотал себе под нос, но он слишком хорошо относился к шейху Мохаммеду, чтобы устраивать скандал в его доме. Когда шейх представил кривоватого господина как князя Каленищеффа, мой муж выдавил неубедительную улыбку и лишь промолвил:

– Я знаком с... э-э... князем.

Пока странный господин непозволительно долго лобызал мне ручку, я припомнила слова Эмерсона: "Каленищефф ковырялся в Абидосе^[23], он там на пару с таким же идиотом все вверх дном перевернул. Этот тип именует себя археологом. Да я скорее поверю в его титул! Если он русский князь, то я китайский император".

Поскольку Эмерсон ко всем археологам относится, мягко говоря, критически, я тогда восприняла его слова с некоторым скепсисом, но сейчас наглые темные глаза князя и его презрительная ухмылка произвели на меня неприятное впечатление.

В тот вечер беседа крутилась вокруг археологии. Все оживленно обсуждали план постройки плотины в районе Фил, который предполагал затопление острова с храмами эпохи Птолемеев. Эмерсон, презиравший памятники этого упаднического периода, заявил, что треклятые храмы не стоят того, чтобы их сохранять, даже если они и дожили до наших дней в превосходном состоянии, – чем вызвал страшное раздражение коллег. В итоге он, разумеется, поставил свою подпись под прошением, посланным в Министерство иностранных дел, и я не сомневаюсь, что имя Эмерсона сыграло определенную роль в спасении древних храмов.

Шейх с лукавым видом отпускал провокационные замечания по поводу женского пола. Я, как обычно, возражала и заставила-таки мужчин прослушать краткую лекцию о женских правах. Лишь однажды спокойствие вечера чуть было не нарушил небольшой конфликт, когда мсье Навиль спросил Эмерсона, где тот собирается в этом сезоне вести раскопки. Вопрос был задан без всяких задних мыслей, но мой драгоценный супруг тут же набычился и наотрез отказался обсуждать свои планы. Возможно, этот эпизод остался бы незамеченным, если бы не подал голос господин Каленищефф. Ленивым тягучим тоном он заметил:

– Знаете, дражайший, все перспективные места уже заняты. Не следовало так долго тянуть, уважаемый профессор.

Эмерсон наверняка ответил бы какой-нибудь грубостью, если бы не я. Метко сунув в раскрывшийся рот супруга изрядный ломоть баранины, я ухитрилась предотвратить скандал. По арабскому обыкновению, мы сидели, скрестив ноги, вокруг низенького столика и потчевали друг друга отборными кусками. Очень удобный обычаи – при надобности всегда можно заткнуть собеседнику рот.

На протяжении всего ужина Рамсес изображал каменную статую. Говорил он, только когда к нему обращались, ел с невиданной для себя аккуратностью, – словом, не ребенок, а оживший ангел. Перед уходом он почтительно поклонился шейху и поблагодарил хозяина на арабском. Добрый старик просиял, прижал к себе Рамсеса и торжественно объявил его своим сыном.

Когда мы наконец сели в экипаж, Эмерсон со стоном рухнул на сиденье и прижал руки к животу.

– Единственный недостаток в арабском гостеприимстве – это склонность к излишествам. Я переел, Пибоди! Ночью не сомкну глаз.

Поскольку основное блюдо состояло из жареного барашка, фаршированного цыплятами, которые, в свою очередь, были фаршированы перепелами, набитыми миндалем, я целиком разделяла чувства Эмерсона. Но отказ от угощения был бы, разумеется, верхом грубости. Я покосилась на чадо:

– Рамсес, ты был сегодня идеален.

– Проверял, хорошо ли знаю арабский, – важно ответствовал Рамсес. – Удивительно, но кабинетное образование дяди Уолтера полностью соответствует моим потребностям. Я понимал почти все.

Я мигом насторожилась:

– В самом деле?

Рамсес вел себя так тихо, что я, забыв о его присутствии, довольно решительно высказалась по поводу некоторых семейных обычаев египтян. Пока я отчаянно вспоминала, что именно наговорила, Рамсес продолжил:

– Да, у меня нет оснований жаловаться на уроки дяди Уолтера. Я не очень хорошо понимаю шов-ременный жаргон и разговорные выражения, но этого и шледовало ожидать. Им лучше учиться на личном опыте...

Я рассеянно согласилась с ним, остановив словесный поток. М-да, у меня определенно вырвалось несколько «шовременньк» выражений, не предназначенных для ушей Рамсеса. Ладно, остается надеяться, что Уолтер не стал объяснять племяннику, что такое «супружеская неверность» и «половое созревание».

Оставив Рамсеса на попечении Эмерсона, я отправилась проведать Джона. Юноша заверил, что чувствует себя лучше, и выразил готовность немедленно приступить к своим обязанностям, но я велела ему оставаться в постели и заставила проглотить микстуру. На его утверждение, что он уже принимал лекарство, я, естественно, не обратила никакого внимания. Проверив, на месте ли новый фланелевый пояс, я пожелала Джону спокойной ночи и вернулась к себе в номер.

Эмерсон, Рамсес и кошка, сплетясь в тесный клубок, спали глубоким сном, а Эмерсон к тому же еще и храпел. Вопреки мнению Эмерсона, переедание вызвало отнюдь не бессонницу, а оглушительный храп. Я осторожно перенесла Рамсеса в его кроватку и подоткнула сетку. Бастет собралась последовать за малышом, но я объяснила, что в таком случае ей придется отказаться от ночных похождений. Вздохнув, Бастет устроилась в ногах своего друга. Парочка являла трогательную картину: тонкая ткань сетки смягчала крупные черты моего сына, и в белой ночной рубашке, с непослушными черными кудрями он напоминал маленького египетского божка, сон которого хранит невозмутимая львица.

Возможно, залюбовавшись этой милой картинкой, я утратила бдительность, а может, просто устала после долгого утомительного дня, но как бы там ни было, за Рамсесом я не уследила. Стоило лечь, как я погрузилась в глубокий сон, когда же открыла глаза, за окном уже вовсю сияло солнце, а постель Рамсеса была пуста.

Эмерсон по-прежнему храпел в блаженном неведении. Я быстро оделась. Нет, вовсе не потому, что тревожилась за Рамсеса, просто хотелось обойтись без суетливой и бестолковой помощи дорогого супруга.

На память пришли слова Рамсеса, которые я накануне оставила без внимания. И уже через несколько минут я обнаружила беглеца.

Улица перед гостиницей была заполнена пестрой толпой: нищие, погонщики ослов, сами ослы, торговцы мелкой дребеденью. Все они поджидали туристов. И конечно же, Рамсес находился в самом центре толпы. Хотя я наверняка знала, что он здесь, все же пришлось постараться, чтобы разглядеть его. В своей белой рубашке, со спутанной копной черных волос, он ничем не отличался от малолетних хозяев ослов. Я даже немного испугалась, не сразу отыскав своего сына, но, отыскав, испытала еще большее потрясение... Долговязый мальчишка, такой же чумазый, как и мой сын, что-то сказал Рамсесу, и, о боже... Наше чадо исторгло целый фонтан витиеватой брани на самом вульгарном арабском жаргоне. Я даже не до конца поняла некоторые слова, хотя общий смысл не оставлял сомнений, что милое дитя имеет в виду.

Несколько ранних пташек уже выпорхнули из гостиницы, готовые отправиться на экскурсии. Обычно меня не волнует мнение праздных зевак, но сейчас я вовсе не горела желанием признавать свое родство с этим запыленным ребенком. Однако о благоразумии пришлось забыть. Собеседник, на котором Рамсес совершенствовал свой арабский, явно вознамерился поставить нашего сына на место. Для начала он уличил его в незаконном появлении на свет: мол, вряд ли англичанка и верблюд связали себя официальными брачными узами.

– Рамсес!!!

Все головы, кроме одной, повернулись в мою сторону, и неудивительно: экстравагантная англичанка начинает свой день с того, что выкрикивает на пороге гостиницы имя древнеегипетского фараона.

Рамсес, спрятавшийся было за унылым осликом, неохотно поднялся на ноги. Его противник замер с занесенным кулаком. Невесть откуда возникшая Бастет молнией взлетела на спину бедняги и запустила в него когти. Несчастный мальчишка завопил, а кошка как ни в чем не бывало вынырнула из облака пыли, чихнула и с независимым видом пристроилась за Рамсесом. Я возглавила процессию, и мы в угрюмом молчании скрылись в отеле.

Эмерсон тем временем мирно пил чай.

– Доброе утро, мои дорогие, – приветливо улыбнулся он. – Где вы пропадаете спозаранку?

Бастет принялась вылизываться. Здравая мысль... Я всучила Рамсеса отцу.

– Вымой его!

Родитель с отпрыском скрылись за дверью, но до меня донеслись объяснения Рамсеса:

– Я изучал арабский, папа.

Ответ последовал незамедлительно:

– Прекрасно, мой мальчик, прекрасно!

4

После завтрака все разбрелись по своим делам:

Эмерсон решил навестить мсье де Моргана и выудить лицензию на раскопки в Дахшуре, а я с сыном отправилась за покупками. Обычно я сопровождаю Эмерсона во время официальных визитов, но тогда бы пришлось взять с собой Рамсеса. После «изучения» арабского мне не хотелось демонстрировать способности нашего чада чопорному господину, вдруг ему не понравится лексикон юного археолога? Кроме того, Рамсес заявил, что не сдвинется без Бастет и с места. Что ж, тогда вместо визита в резиденцию де Моргана походим с кошкой по магазинам и поищем для нее ошейник покрепче.

Улица Муски, главная артерия старого Каира, за последние годы утратила свой причудливый восточный колорит; теперь здесь много современных английских и французских магазинов, я же любила маленькие египетские лавочки. Так что мы миновали Муски и остановили экипаж у старого торгового квартала.

Первым делом мы отправились к кожевникам, где купили два ошейника для Бастет. Я выбрала простой и удобный, Рамсес предпочел щедро разукрашенный росписями, золочеными скарабеями и фальшивой бирюзой. Меня слегка озадачило пристрастие Рамсеса к безвкусным украшениям, но я решила не затевать дискуссию. Рамсес тут же нацепил на Бастет аляповатый ошейник и пристегнул к нему не менее жуткий поводок алого цвета. Они составляли примечательную пару: Рамсес в твидовой курточке и брючках, которые отец заказал ему по образцу собственного наряда, и большая кошка, словно сошедшая с древнеегипетской росписи. Я лишь порадовалась, что Рамсес не предложил вставить Бастет в ухо золотую серьгу, как делали древние любители кошек.

Разобравшись с Бастет, мы занялись прочими покупками – медикаменты, инструменты, веревки и другие полезные вещи. Когда список иссяк, близился полдень. В Каире всегда так – часовая прогулка по магазинам выливается в тягучие перебранки с торговцами, нескончаемые чашечки густого кофе и цветистые комплименты. Оставалось лишь одно место, куда я хотела зайти. Я повернулась к Рамсесу, чтобы спросить, не голоден ли он, но обнаружила, что вопрос излишен. Он только что запихнул себе в рот пирожное, истекающее медом и ощетинившееся орехами. Мед капал с подбородка на куртку.

– Где ты это взял?! – ошарашенно спросила я.

– А мне вон тот человек дал.

И Рамсес ткнул липким пальцем в продавца восточных сладостей, на голове которого покачивался большой деревянный поднос. Торговец послал мне улыбку и почтительно поклонился.

– Рамсес, – простонала я, – разве я тебе не говорила, чтобы ты ничего не ел на улице?

– Нет, – довольно ответил Рамсес.

– Нет?.. Ну тогда говорю сейчас.

– Ладно, – покладисто согласился мой сын, облизывая пальцы.

Мы гуськом прошли через арку на маленькую площадь, где весело шелестел фонтан. Вокруг мраморного сооружения столпились женщины с кувшинами. Появление Рамсеса с Бастет произвело небольшой фурор. Раздалось дружное хихиканье, одна из дам даже набралась храбрости и приподняла паранджу, чтобы как следует разглядеть диковинного зверя на поводке.

– Мама, а куда мы идем?

– В лавку древностей. Я обещала дяде Уолтеру посмотреть папирусы.

– Папа говорит, что торговцы древностями – гнусные мошенники и они...

– Я знаю все, что говорит твой отец, однако порой приходится иметь дело и с мошенниками. И пожалуйста, Рамсес, не повторяй его слова, хорошо? Лучше вообще молчи. И ничего там не трогай. И не позволяй Бастет разгуливать по лавке. И ничего не ешь!

– Хорошо, мама.

Я подозрительно покосилась на сына. Что-то уж очень он покладистый.

Квартал Хан-эль-Халил, где торгуют металлическим скарбом, еще более многолюден, чем прочие торговые районы Каира. Мы прокладывали себе путь мимо лавчонок размером с кухонный шкаф; на узких каменных скамейках, которые здесь называют «мастаба», сидели покупатели, торговец копошился внутри лавки, время от времени выныривая на свет с очередным предметом и начиная расхваливать свой товар на все лады.

Лавка Абделя находилась в самом конце квартала. Неказистый вид магазинчика служил лишь для отвода глаз. Почетных клиентов проводили в тесное помещение, располагавшееся позади совсем уж крошечной комнатенки. Там и хранились основные сокровища старого мошенника.

Еще со времен мсье Мариетта, первого хранителя египетских древностей, археологические раскопки, по крайней мере теоретически, были поставлены под строгий контроль. Лицензии выдаются только опытным ученым, а результаты изучаются официальным представителем ведомства, который отбирает для музея лучшие экземпляры. Остальное разрешается взять археологу. Всякий, кто желает вывезти древности, должен получить разрешение, но его легко выдают только в том случае, если указанные предметы не имеют большой денежной или исторической ценности.

Все было бы прекрасно, если бы закон соблюдался. К сожалению, невозможно уследить за каждым квадратным акром, и незаконные раскопки встречаются сплошь и рядом. Неопытные копатели, опасаясь разоблачения, работают в большой спешке, походя разрушая древние объекты, и уж конечно не ведут никаких записей. Египетские крестьяне просто нутром чувствуют клады и зачастую отыскивают гробницы, о которых археологи понятия не имели.

Знаменитый тайник с мумиями фараонов, о котором упоминал Эмерсон, – наиболее яркий пример.

При таком положении вещей торговцы древностями, разумеется, процветали. Некоторые были менее щепетильными, чем другие, но безупречно честный торговец попросту не выдержал бы конкуренции со своими пройдошистыми коллегами, ведь самые ценные вещи появлялись на рынке в результате нелегальных раскопок. Абдель был не лучше и не хуже других. Иными словами, в его лавке вполне могли найтись папирусы для Уолтера.

Каменная скамейка перед лавкой была пуста, значит, покупателей нет. Я заглянула внутрь. Тускло освещенная комнатка была забита товарами. Большую часть свободного места занимал сам Абдель – человек небольшого роста, но необъятной толщины. Пока богатство не испортило его фигуру, Абделя, наверное, можно было назвать красивым – правильные черты лица, большие карие глаза. В нем и сейчас осталось кое-что от прежнего щеголя, если судить по одеянию из кашемира цвета зрелого апельсина и массивному зеленому тюрбану. Возможно, при помощи этого сооружения на голове Абдель восполнял недостаток в росте. Стоя ко мне спиной, он напоминал ярко-оранжевый воздушный шар, увенчанный капустным кочаном.

За ним, в занавешенном дверном проеме, стоял еще один человек. Я видела только его лицо, надо сказать, довольно зловещее лицо – очень смуглое, почти черное, как у нубийца, дряблое, с мешками под глазами, наводившими на мысль не столько о возрасте, сколько о разгульной жизни. Увидев меня, человек дернул верхней губой, над которой чернели редкие усики, и оскалился. Хриплым голосом он перебил воркующую речь Абделя. Я разобрала лишь несколько слов, все остальное смешалось в непонятную сумятицу.

С проворством ящерицы, удивительным для человека столь солидной комплекции, Абдель обернулся и властным жестом заставил замолчать своего собеседника. Широкое смуглое лицо лоснилось от пота.

– Да это же Ситт-Хаким! – воскликнул хозяин лавки, расплываясь в улыбке. – Жена великого Эмерсона. Большая честь видеть вас у себя дома, госпожа доктор!

Поскольку мне не хуже Абделя известно, кто я такая, то напрашивался вывод, что слова предназначались неприятному усатому субъекту. И вряд ли это было официальное знакомство, поскольку, заслышав мое имя, зловещий усач исчез, да так внезапно и бесшумно, что даже занавеска за ним не колыхнулась. Видимо, хозяин не столько представлял меня, сколько предупреждал посетителя.

Абдель поклонился, точнее, попытался поклониться, но шар согнуть не так-то легко.

– Добро пожаловать, уважаемая и драгоценная. А этот юный благородный господин, разве может он быть кем-то иным, кроме как сыном великого Эмерсона! Какой красавчик, и сколько ума светится в его глазах!

Это было невероятным нарушением этикета: нельзя хвалить ребенка из опасения накликать завистливых демонов зла. Раз Абдель допустил такую ошибку, значит, он чем-то сильно взволнован.

Рамсес не сказал ни слова и лишь величаво поклонился в ответ.

– Но давайте же выйдем на воздух, драгоценная Ситт-Хаким, – продолжал разливаться Абдель, – сядем на эту удобную мастабу, выпьем кофе, и вы расскажете мне, чем могу вам служить.

Я позволила вывести себя из лавки и усадить на каменную скамейку. Хозяин присел рядом и хлопнул в ладоши, призывая слугу. Под оранжевым одеянием он носил длинный халат из полосатого сирийского шелка, перевязанный поясом, который едва гнулся от обилия жемчуга и золотых нитей. Абдель не обратил никакого внимания на Рамсеса, который остался внутри лавки. Нарочито заложив руки за спину, словно демонстрируя послушание, Рамсес разглядывал выставленные на продажу товары. Я решила его не звать. Даже если что-нибудь и сломает, ничего страшного – большинство предметов все равно дешевые подделки.

Некоторое время мы с Абделем пили кофе и обменивались неискренними комплиментами. Затем хозяин лавки вдруг сказал:

– Надеюсь, вас не оскорбила речь этого ничтожного нищего? Он пытался кое-что мне продать. Однако у меня возникли подозрения, что эти древности украдены, а как известно вам и моему великому другу Эмерсону, я не имею дел с мошенниками.

Я согласно закивала, прекрасно зная, что Абдель бессовестно лжет. А он знал, что я знаю. Мы разыгрывали освященный временем спектакль, когда обе стороны клянутся в самых благородных намерениях, а сами вынашивают планы, как бы поудачнее обмануть другого.

Торговец ласково улыбнулся. Этот толстяк умел хранить невозмутимость, но я-то прекрасно изучила старого плута – его реплика была не извинением, а замаскированным вопросом. Он всеми силами стремился выведать, поняла ли я, о чем они шептались.

Многие профессии, особенно связанные с преступным миром, с годами обзаводятся собственным языком, и воровской жаргон Лондона семнадцатого века служит прекрасным тому примером. Абдель и зловещая личность разговаривали на жаргоне каирских торговцев-ювелиров. В его основе лежит древнееврейский язык, который я учила вместе со своим покойным отцом-историком. Вообще-то они говорили очень быстро и очень тихо, поэтому я разобрала лишь несколько слов. Абдель сказал: «Хозяин съест наши сердца, если...» Тут собеседник предостерег его о том, что появились посторонние уши.

Однако признаваться, что знакома с секретным наречием, я совершенно не собиралась. Пусть старик гадает и тревожится.

И Абдель встревожился. Вместо того чтобы бесконечно пересказывать слухи, он внезапно перешел к делу, спросив, что мне угодно.

– Я пришла ради брата моего мужа Эмерсона. Он изучает древний язык Египта, и я обещала ему привезти папирусы.

Абдель вдруг стал похож на сверкающую статую: его неподвижные руки словно окаменели, лицо потемнело. Неужели невинное слово «папирусы» подействовало таким удивительным образом? Может, обнаружили тайник с древними письменами? Я уже представляла себе, как раскрою бандитскую сеть, арестую преступников и в качестве трофея доставлю Уолтеру целые кипы бесценных папирусов.

Абдель откашлялся:

– Это чрезвычайно огорчительно, драгоценная госпожа, но горе мне! Я не в силах помочь той, кому всем своим сердцем рад бы оказать услугу. Увы, увы, у меня нет папирусов.

Что ж, ничего другого я и не ждала. Абдель никогда не признавался с первого раза, что у него имеется интересующий покупателя товар. А сейчас и вовсе... Если я права в своих подозрениях (а ошибаюсь я редко), то на этот раз у Абделя имеются особые причины для скрытности. И все же нет сомнений, что рано или поздно алчность в душе торговца возьмет верх над осторожностью. Должен ведь он продать кому-то свою добычу, так отчего бы не мне?

А потому я перешла к следующему этапу переговоров, в конце которых Абдель обычно делал вид, будто что-то припоминает... Он, конечно же, не якшается с ворами (упаси Аллах!), однако, желая сделать приятное столь дорогому другу, возможно, согласится выступить в качестве посредника... Но сегодня, к великому моему удивлению, египтянин остался непреклонным.

Делать нечего, пришлось пустить в ход последний козырь:

– Очень жаль, друг мой. Я бы предпочла купить у вас, но вынуждена обратиться к другому торговцу. Мне очень неприятно.

И я сделала вид, что встаю.

Это была последняя стадия переговоров, и обычно она приносила желаемые результаты. На лунообразном лице Абделя мелькнула тень страдания, но он покачал головой:

– Нет слов передать, как велико мое огорчение, почтенная госпожа, но у меня нет папирусов.

И тут откуда ни возьмись за пухлым плечом Абделя возникла маленькая ладошка, торчащая из аккуратного твидового рукава. Тоненький голос невидимого обладателя ладошки пропищал:

– Мама!

И рядом с ладошкой появилась еще одна, в которой была зажата какая-то трубка грязно-желтого цвета. Абдель сделал отчаянную попытку выхватить трубку, но промахнулся. Тяжело дыша, он рванулся в дверной проем, как вдруг прямо перед моим носом мелькнула серая тень, и толстый лавочник с истошным визгом рухнул на пол. Бастет с довольным урчанием взлетела на каменную скамью и принялась вылизываться. А Рамсес с невинной улыбкой протиснулся мимо Абделя и важно протянул мне папирус.

– Где ты его нашел? – спросила я по-английски.

– В той комнате, за занавеской. – Рамсес опустился прямо на землю, скрестив ноги на восточный манер, и погладил кошку. Та ласково мяукнула. – Я искал Бастет. Ты ведь самасказала, чтобы я не отпускал ее.

От двери лавки донеслось страдальческое кряхтение. С немалым трудом поднявшись на ноги, Абдель с непритворным ужасом уставился на кошку в сверкающем фальшивыми драгоценностями ошейнике. Пухлая рука быстро описала в воздухе витиеватый зигзаг – старинное заклинание против сглаза и сил тьмы.

– Я не знаю, что это за папирус! – простонал толстяк, переводя дыхание. – Никогда его прежде не видел.

Я вгляделась в находку Рамсеса. Папирус был явно оторван от большого манускрипта. Грубый прямоугольник с неровными краями, потемневший от времени, но в прекрасном состоянии. Обычно древние папирусы выглядят плачевно, едва не рассыпаясь в руках. Этот же, как ни странно, казался довольно прочным, да и письмена проступали ясно и четко. Я не сдержала возгласа удивления:

– Странно... это же греческие буквы!

– Я же говорил, – пролепетал Абдель. – Вы спрашивали про египетские папирусы, госпожа моя несравненная...

– А я думаю, это написано на коптском языке, – возразил Рамсес. – Значит, папирус египетский!

– Гм... возможно, ты и прав, – согласилась я, разглядывая знаки. – Что ж, я покупаю этот папирус, дорогой Абдель. Сколько?

Торговец как-то странно дернул рукой:

– Ничего мне не надо... Но я вас предупреждаю, госпожа...

– Вы мне угрожаете, Абдель?

– Упаси Аллах! – На этот раз голос старого мошенника звучал совершенно искренне.

Лавочник нервно глянул на кошку, потом на Рамсеса, который созерцал его немигающим взглядом, и, наконец, посмотрел на меня. Я прекрасно понимала, что за моей спиной маячит тень страшного и ужасного Эмерсона, которого египтяне боятся пуще огня. Отец Проклятий, как называли его бедные люди, мог нагнать страха на кого угодно, а уж на трусливого толстяка и подавно. Абдель судорожно сглотнул и залепетал:

– Я не угрожаю, госпожа моя, нет-нет, я просто предупреждаю. Отдайте мне папирус. Если вы вернете его, с вами ничего не будет, клянусь Аллахом!

Как сказал бы Эмерсон, это был весьма сомнительный метод запугать меня. Точнее, Эмерсон наверняка бы помянул быка и красную тряпку. Я аккуратно уложила папирус в сумку.

– Благодарю за предупреждение, Абдель. А теперь выслушайте мое. Если обладание этим обрывком представляет опасность для меня, то оно опасно и для вас. Подозреваю, что вас, дружище, неприятности накрыли с головой и даже с тюрбаном. Вам нужна помощь? Скажите правду. Мы с Эмерсоном вас защитим – слово англичанки!

Абдель колебался. Внезапно Бастет встала на задние лапы и прижалась к Рамсесу. Она была чем-то обеспокоена, но лавочник разволновался еще сильнее. С суеверным страхом взирая на моего сына и кошку, он прошептал едва слышно:

– Это воля Аллаха... Приходите сегодня ночью вместе с Эмерсоном, когда муэдзин пропоет в полночь с минарета.

Больше он ничего не сказал. Уходя, я оглянулась через плечо и увидела, что Абдель все еще сидит на каменной скамейке, словно огромная золотая статуя, охраняющая вход в лавку. Его выпученные глаза невидяще уставились в пространство.

Рамсес дернул меня за руку:

– Мама, а этот толстый человек лгал, да?

– О чем, мой мальчик? – рассеянно спросила я.

– Обо всем, мама.

– Думаю, действительно лгал, Рамсес.

5

Мне не терпелось поведать Эмерсону, что теперь у нас есть шанс разоблачить шайку грабителей, промышляющую древностями. Но когда мы с Рамсесом и Бастет добрались до гостиницы, я с удивлением обнаружила, что ненаглядного супруга там еще нет. Эмерсон не настолько любил де Моргана, чтобы любезничать с ним полдня. Правда, в Каире у нас было немало друзей, возможно, он заглянул к кому-нибудь в гости и потерял счет времени.

Проведав Джона и убедившись, что он спит сном младенца, я распорядилась принести воды. Рамсеса следовало вымыть. При нормальных обстоятельствах нашего сына приходилось драить мылом и щеткой по три-четыре раза на дню, а уж сейчас... Базарная пыль, смешавшись с медом, оставила на чумазой физиономии причудливые разводы. Рамсес послушно удалился за плетеную ширму, где скрывались принадлежности для омовения. Какое-то время он плескался молча, а затем принялся напевать. Эту весьма досадную привычку сын усвоил, пока жил у дяди с теткой. Подобно своему отцу, Рамсес начисто лишен слуха. Монотонное и назойливое жужжание родного чада – тяжелое испытание для материнских чувств, а сейчас оно к тому же приобрело восточный колорит – в своих завываниях Рамсес подражал каирским бродячим певцам.

Внезапно песнопения были заглушены отдаленным, но весьма отчетливым рокотом. Шум становился все громче, явно приближаясь к нашим дверям. Из-за ширмы высунулась голова Рамсеса. Бастет быстро юркнула под кровать. Я приосанилась и сложила руки на коленях...

Дверь вздрогнула от удара, заходила ходуном и наконец с грохотом распахнулась. С потолка посыпалась штукатурка.

На пороге стоял Эмерсон. Лицо его было багрово, вены на лбу выпирали, словно канаты, с губ рвался звериный рык. Рык перерос в рев, а рев сложился в слова, весьма неприличные арабские слова.

Я инстинктивно зажала уши и мотнула головой в сторону Рамсеса, который с восторгом внимал «разговорной» арабской речи.

Выпученные глаза Эмерсона остановились на зачарованном лице сына. Усилием воли он умерил свой гнев и замолчал. Правда, в порядке утешения изо всех сил пнул бедную дверь. Ручеек штукатурки превратился в водопад, и на полу образовался небольшой могильный холмик. Эмерсон глубоко вздохнул, и я с тревогой посмотрела на пуговицы его рубашки: не хватало только провести вечер с иголкой в руках. Но на сей раз обошлось, пуговицы уцелели. Что ж, и на том спасибо.

– Э-э... – заговорил Эмерсон, и речь его отличалась редкой выразительностью, – гм-м... Кхааа! Здравствуй, мой мальчик. Амелия. Приятно провела утро?

– Оставь в покое дежурные любезности! – сурово ответствовала я. – Выкладывай, Эмерсон, пока тебя не разорвало. Только, если можно, литературным языком.

– Нельзя! – заорал мои дорогой супруг. – Как обойтись без доброй порции отборных ругательств, рассказывая об этом мерзавце, об этом олухе царя небесного, об этом... де Моргане!

– Он отказался выдать лицензию на раскопки в Дахшуре?

Эмерсон пнул стул, и тот весело порхнул к противоположной стене. Рамсес проводил стул восторженным взглядом. Из-под кровати высунулась кошачья морда и тут же исчезла.

– Он сам пожелал копать в Дахшуре! Этот посланник ада имел наглость заявить, что я слишком поздно обратился за разрешением.

Я открыла рот, но не успела издать ни звука. Эмерсон прожег меня яростным взглядом:

– Пибоди, если ты опять собираешься сказать, что предупреждала меня, я... я... разнесу кровать в щепки!

– Хорошо, – смиренно согласилась я, – если тебе от этого полегчает, можешь изрубить хоть всю мебель. Но нечего возводить на меня поклеп. Ты прекрасно знаешь, что я никогда, ни единого разочка ничего подобного не говорила!

– Никогда?! – Казалось, Эмерсона сейчас хватит удар.

– Никогда?! – писклявым эхом отозвался Рамсес. – Мамочка, а сегодня утром? А вчера в поезде? И позавчера, когда папа забыл...

– Рамсес! – Эмерсон послал отпрыску укоризненно-нежный взгляд. – Зачем обвинять мамочку в смертных грехах и поносить последними словами? Извинись немедленно.

– Прими мои извинения, мамочка, – безропотно подчинился Рамсес. – Я не хотел тебя обидеть. Кроме того, ты была шовершенно права, когда шказала папе...

– Достаточно, Рамсес, достаточно!.. И прекрати шепелявить!

Последовавшее молчание напоминало затишье после бури, когда листва безвольно повисает в неподвижном воздухе, а природа словно переводит дух. Эмерсон без сил опустился на кровать и вытер вспотевший лоб. Его лицо постепенно приобрело нормальный оттенок, губы дрогнули в улыбке.

– Вы ждали меня к обеду? Очень приятно, мои дорогие. Немедленно идем есть.

– Сначала мы должны обсудить сложившееся положение.

– Конечно, Амелия. Обсудим за обедом.

– Ну уж нет! «Шепард» – это респектабельный отель, и кричать полагается за закрытыми дверями. Постояльцы, которые выкрикивают непристойности и швыряют об пол тарелки...

– Понятия не имею, где ты набралась подобных мыслей, Амелия, – обиженно поджал губы Эмерсон. – Я никогда не выхожу из себя и никогда не повышаю голос. А вот и наша красавица Бастет. Какой на ней симпатичный ошейник. Что она делала под кроватью?

Бастет отклонила приглашение Рамсеса пообедать (вряд ли нужно говорить, что прихватить с собой кошку было его собственной инициативой), поэтому в ресторан мы отправились втроем. Напускное спокойствие Эмерсона не могло меня обмануть: удар был жестоким, разочарование – тяжелым, и я чувствовала себя не многим лучше его. Разумеется, Эмерсон сам виноват, что не поступил так, как предлагала я, но, будучи особой великодушной, я не стану ему напоминать об этом, по крайней мере за обедом. После того как мы устроились за столиком и сделали заказ официанту, я заговорила:

– Возможно, мне удастся уломать мсье де Моргана. В конце концов, он ведь француз и довольно молод; его галантность общеизвестна...

– И не только галантность, – проворчал Эмерсон. – Держись от него подальше, Амелия. Думаешь, я забыл его гнусности?

Гнусности мсье де Моргана заключались в том, что однажды он поцеловал мне руку и отпустил в мой адрес стандартный французский комплимент. Однако меня тронуло предположение Эмерсона, что каждая особь в штанах имеет на меня виды. Пусть это и было величайшим заблуждением, но весьма приятным заблуждением.

– А что он сделал? – заинтересовался Рамсес.

– Неважно, мой мальчик, подлые и невозможные гнусности, вот что он сделал, – нравоучительно ответил Эмерсон. – Де Морган француз, а французы все как один мерзавцы! Когда речь идет о дамах или древностях, им нельзя доверять. Я не знаю ни одного француза, который имел бы представление, как надо проводить раскопки.

Заметив, что Эмерсон уселся на любимого конька, и видя, как в глазах Рамсеса тлеет надежда побольше разузнать о французских гнусностях, я поспешила перевести разговор на более безопасную и более любопытную тему:

– Хорошо, Эмерсон, если не хочешь, беру свое предложение обратно. Но что нам теперь делать? Полагаю, у него нашлось для тебя какое-то другое место?

Щеки Эмерсона потемнели.

– Держи себя в руках, – взмолилась я. – Глубокий вдох, Эмерсон, глубокий выдох. Вдох, выдох, вдох... Неужели все так плохо?

– Хуже некуда, Пибоди! Ты знаешь, какое место этот убл... этот несчастный лягушатник имел наглость мне предложить? «Вы желаете получить пирамиды? – сказал он с мерзкой французской ухмылочкой. – Я дам вам пирамиды, дорогой мой. Мазгунах. Что вы скажете о Мазгунахе?»

Невинное название местности в устах Эмерсона прозвучало как проклятье.

– Мазгунах... – задумчиво повторила я. – Первый раз слышу. Где это?

Мое признание в собственном невежестве произвело ожидаемый терапевтический эффект. Эмерсон расслабился и с надеждой посмотрел на меня. Ему редко представлялся случай прочесть мне лекцию по египтологии. Однако на этот раз я не просто проявляла тактичность: название действительно было мне неизвестно. Когда же Эмерсон все объяснил, я поняла, почему до сих пор ничего не слышала о Мазгунахе и почему мой несчастный супруг пришел в такую ярость.

Мазгунах находится всего в нескольких милях к югу от Дахшура, от того места, на которое мы имели виды. Дахшур, Саккара, Гиза и Мазгунах – это древние кладбища Мемфиса, некогда великой столицы Древнего Египта, от которой ныне остались одни развалины. Все они совсем недалеко от Каира, и все могут похвастаться наличием пирамид, но две «пирамиды» Мазгунаха существуют лишь в виде груд известняка, едва возвышающихся над песком пустыни. Никто не удосужился их исследовать, потому что вряд ли там осталось хоть что-то интересное.

– Около этих мусорных куч есть еще и кладбища, относящиеся к более позднему периоду, – хмыкнул Эмерсон. – Де Морган упомянул про них с таким видом, словно это дополнительный стимул, а не помеха.

Слова «поздний период» для Эмерсона страшное оскорбление, поскольку его интерес к Египту начинается в 4000 году до Рождества Христова и заканчивается спустя 2500 лет. Все, что моложе 1500 года до нашей эры, его совершенно не интересует, а кладбища времен династии Птолемеев – будь то Александр Македонский или Клеопатра, – с точки зрения моего мужа, сущий хлам.

Надо признать, новости были весьма неутешительные, но следовало все же приободрить мужа.

– Там могут быть папирусы, – сказала я. – Вспомни те папирусы, что мистер Питри нашел в Хаваре...

Дернул же черт за язык! Вряд ли имя давнего соперника Эмерсона могло поднять ему настроение.

– Питри мне солгал, – проворчал Эмерсон и остервенело набросился на принесенную официантом рыбу, словно вилка была копьем, а рыба – самим мистером Питри, выпотрошенным, сваренным и находящимся в полной его власти. – Он вовсе не подготовил свою статью. Она вышла гораздо позже. И ты это знала, Амелия.

Да, я знала. Эмерсон мне все уши прожужжал об этом. Расправляясь с рыбой, дорогой супруг мрачно размышлял о коварстве Питри и де Моргана.

– Он все это подстроил, клянусь, подстроил! Мазгунах рядом с Дахшуром, и уж де Морган позаботится, чтобы я ежедневно получал отчеты о его находках. Я же буду выкапывать жалкие римские мумии и всю эту дрянь времен упадка.

– Так откажись от Мазгунаха! Потребуй другое место.

Эмерсон молчал. Постепенно его лицо просветлело, на губах заиграла улыбка. Я знала эту улыбку. Она кому-то сулила неприятности, и мне казалось, я знала кому.

Наконец он медленно произнес:

– Ну уж нет, я соглашусь на этот поганый Мазгунах. У тебя нет возражений, Пибоди? От пирамид действительно почти ничего не осталось, но внизу наверняка сохранились лабиринты, ходы, пещеры... На лучшее все равно рассчитывать не приходится. Саккару получил Ферт, а у пирамид Гизы столько туристов, что работать придется исключительно локтями.

– Согласна! Ты же знаешь, Эмерсон, я всегда не прочь залезть в пирамиду. Меня тревожит другое: по-моему, ты вынашиваешь планы мести. Я угадала? Собираешься обрушить на бедного де Моргана град ядовитых нападок?

– О чем это ты толкуешь, дорогая моя Пибоди? – с лицемерным удивлением вопросил Эмерсон. – Естественно, я предложу этому никчемному гробокопателю воспользоваться моим опытом и глубокими познаниями, коли представится оказия. Я преисполнен решимости подставить другую щеку и отплатить добром за...

Тут он осекся, перехватив мой, мягко говоря, скептический взгляд. В следующее мгновение раскатистый смех моего супруга эхом взлетел под свод ресторана, заставив умолкнуть публику и зазвенеть хрусталь. Я присоединилась к хохоту Эмерсона, а Рамсес с легкой улыбкой смотрел на нас, словно престарелый философ, снисходительно взирающий на буйство юности. Лишь когда мы вернулись в номер, я обнаружила, что Рамсес воспользовался нашей минутной невнимательностью и спрятал под рубашкой рыбу. Бастет пришла от угощения в восторг.

Глава третья

1

Хотя я пыталась скрыть свои чувства, но настроение было из рук вон. И хуже всего то, что страдать приходилось исключительно из-за дурных манер Эмерсона. Мсье де Морган вел раскопки в Дахшуре год назад, потому требовался немалый такт и дар убеждения, чтобы уговорить его уступить пирамиды другому археологу. Моему супругу по части такта и деликатности нет равных – этих полезных качеств он начисто лишен. Хотя я не присутствовала при их беседе, представить, что Произошло, особого труда не составляло. Наверняка Эмерсон как смерч ворвался в кабинет мсье де Моргана, грохнул кулаком по столу и потребовал лицензию на раскопки в весьма экстравагантной форме:

– В этом сезоне я буду работать в Дахшуре!

Мсье де Морган пригладил роскошные усы и ответил:

– Mais, mon cher collegue, c'est impossible^[24]. В этом сезоне в Дахшуре работаю я.

Эмерсон, должно быть, издал негодующий вопль и еще раз треснул кулаком по столу, а мсье де Морган продолжал поглаживать усы и качать головой до тех пор, пока мой супруг не выскочил за дверь, изрыгая проклятья и круша на своем пути элегантные парижские столики и хлипкие этажерки.

Найти в справочниках хоть что-то о Мазгунахе надежды почти не было, но я все-таки в них заглянула. Мало кто из археологов упоминал об этом селении, и если там имелись пирамиды, то факт этот был покрыт кромешным мраком. Неужели игривый мсье де Морган выдумал пирамиды, дабы подразнить моего нетерпеливого супруга? Вряд ли. Авторитет Эмерсона в научных кругах слишком велик.

Утверждая, что я питаю нездоровую страсть к пирамидам, Эмерсон, склонный к черному юмору, несколько преувеличивал. Однако не стыжусь признаться, что я действительно увлечена этими фантастическими сооружениями. В первый же свой приезд в Египет я была очарована темными, душными катакомбами, забитыми булыжниками и плодами жизнедеятельности летучих мышей. Но с тех пор – увы! – мне ни разу не доводилось исследовать пирамиды. Мы с Эмерсоном изучали гробницы, древние города и пещеры – все, что угодно, но только не вожделенные пирамиды. И вот теперь все мои надежды снова пошли прахом. Горькое разочарование затопило душу.

– Абусир, – неуверенно сказала я. – Эмерсон, как насчет Абусира? Там ведь есть пирамиды, пусть разрушенные, но это все-таки пирамиды.

– Мы едем в Мазгунах.

Эмерсон произнес эти слова очень тихо, но я хорошо знала, что значит, когда он вот так выпячивает подбородок. Подбородок Эмерсона – одна из самых соблазнительных его черт. Но когда эта соблазнительная черта выдвигается вперед, демонстрируя ослиное упрямство моего благоверного, так и хочется как следует стукнуть по ней.

– А как насчет развалин пирамиды в Завайет-эль-Ариан? – не унималась я. – Десять лет назад мсье Масперо не удалось проникнуть туда. Мы могли бы поискать вход, который он пропустил.

Эмерсон явно испытывал искушение. Утереть нос другому археологу для него – высшее счастье. И все же он непреклонно качнул головой:

– Мы едем в Мазгунах. У меня на то свои причины, Амелия.

– Знаю я, что это за причины. Наверняка хочешь...

Эмерсон прыжком пересек комнату и заткнул мне рот поцелуем.

– Я делаю это для тебя, Пибоди, – пробормотал он после долгой паузы. – Я обещал тебе пирамиды, и ты получишь пирамиды. А пока... Господи, почему ты так вертишься?

Будучи не способна к членораздельной речи, я безмолвно ткнула пальцем на дверь в соседнюю комнату. Рамсес обучал Джона арабскому. Приглушенное бормотание, время от времени прерываемое смешками Джона, свидетельствовало, что урок в самом разгаре.

Затравленно взглянув на дверь, муж выпустил меня.

– Когда же кончится это мучение? – простонал он, запуская пальцы в черные кудри.

Голос Рамсеса на мгновение прервался, затем бормотание возобновилось.

– Завтра Джон встанет на ноги.

Эмерсон расцвел в хитрой улыбке:

– Почему не сегодня ночью?

– Ну... О господи! Совсем забыла. Нам ведь назначили свидание, Эмерсон, в полночь. После твоего горького известия у меня совсем вылетело из головы.

Эмерсон без сил опустился на кровать:

– Неужели на сегодня мало?! Ты же обещала, Амелия... Что ты задумала на этот раз?

Я рассказала ему о происшествии в лавке Абделя, в завершение предъявив обрывок папируса.

– Как видишь, Абдель лгал, утверждая, что у него нет папирусов. Вообще-то это коптские письмена, но...

Эмерсон брезгливо оттолкнул клочок:

– Вот именно! Уолтера не интересует язык коптов!

– Знаю, Эмерсон, но...

– Тебе не следовало ходить к этому жирному мошеннику.

– Я обещала Уолтеру поискать манускрипты...

– Но это не...

– Где есть один обрывок, там должен быть и целый папирус. Я ведь говори...

– А я тебе говорил...

– Эмерсон!

– Амелия...

– Эмерсон!

К этому времени мы вскочили на ноги и вопили так, что стены тряслись. Впрочем, я вопила громче. Гм... еще и ногами топала, в запале со мной такое случается. Ну и ладно, не стану я извиняться: Эмерсон и святого выведет из себя.

Я замолчала и виновато глянула на мужа. Он с угрюмым видом принялся кружить по комнате. Из-за двери как ни в чем не бывало долетало мирное, чуть шепелявое гудение Рамсеса.

Наконец Эмерсон остановился. Надо отдать ему должное: отходит он так же быстро, как и распаляется.

– Дорогой, я пообещала Абделю, что мы придем к нему в лавку сегодня ночью.

– Очень опрометчивое обещание. Вот скажи, с какой стати мне тащиться черт-те куда из-за этого старого мерзавца, а? Между прочим, ночами порядочные люди не шастают по улицам, а...

Его глаза выразительно сверкнули, но я сделала вид, будто ничего не заметила.

– Абдель вне себя от страха. Думаю, он связан с грабителями.

– Разумеется, связан, дражайшая моя Пибоди. Все торговцы древностями якшаются с грабителями.

– Ты не понял, я имею в виду конкретных грабителей, Эмерсон. Помнишь, вы с Уолтером обсуждали невиданный поток древностей, хлынувший на рынок? Ты тогда сказал, что в игру вступил какой-то новый игрок, настоящий гений преступлений...

Я с изумлением услышала в своем голосе восторженные интонации.

– Ничего такого я не говорил! Лишь предположил...

– И Абдель входит в эту банду! Он терзается, что упомянул при мне какого-то «хозяина». Наверное, это и есть Гений Преступлений... Будем называть его так.

Эмерсон язвительно захохотал.

– Живописно, но неубедительно! Ты опять даешь волю воображению. Что-то не верится, будто злодеи в твоем присутствии стали вдруг делать такие признания. Ты уверена, что правильно поняла?

– Во-первых, Абдель не знал о моем присутствии. А во-вторых... интересно, чем ты слушаешь, Эмерсон? А во-вторых, они говорили на жаргоне.

– Ну хорошо... Согласен, Абделя вовлекли во что-то более серьезное, чем его обычные темные делишки. Но твое предположение, будто толстяк состоит в какой-то гипотетической банде, – это всего лишь предположение, не более. И этот твой Гений Преступлений... Пибоди, у тебя редкий дар возводить фантастические теории на пустом месте. А зданиям без фундамента свойственно падать, дорогая моя. Так что, прошу, сдерживай свое буйное воображение и оставь в покое бедного мужа.

Пришлось подбавить в голос смирения.

– Эмерсон, а что, если я права? Вдруг мы сумеем поймать этих подлых людишек? У нас ведь есть шанс. Неужели это не стоит небольшого неудобства?

– Гм-м...

О, этот многозначительный звук был максимальной уступкой, на которую я могла рассчитывать. А потому дискуссию пришлось отложить, тем более что вернулось наше чадо и с важным видом оповестило родителей, что первый урок арабского прошел успешно. У меня не было ни малейшего желания посвящать Рамсеса в наши планы. Он бы тут же объявил, что пойдет с нами, да еще прихватит Бастет, а его мягкотелый отец согласился бы с блаженной улыбкой.

Увы, предусмотреть все не в силах даже такая смекалистая особа, как Амелия Пибоди. Следовало припрятать обрывок папируса прежде, чем его увидел Рамсес. Он накинулся на древний клочок с видом оголодавшего зверя. Я со вздохом разрешила ему взять папирус, попросив быть поаккуратнее. Рамсес послал мне взгляд, полный праведного негодования.

– Прости, мой мальчик, я знаю, что с древностями ты всегда обращаешься аккуратно. Но, откровенно говоря, не понимаю, зачем он тебе. Не научил же дядя Уолтер тебя еще и коптскому?

– Дядя Уолтер не знает коптского, – надменно ответствовал Рамсес. – Я просто хочу проверить на практике, насколько далеко я продвинулся в изучении этого языка. Как тебе, наверное, известно, мамочка, коптский язык – это модифицированный древнеегипетский, хотя копты использовали греческие буквы.

Я закатила глаза. Ладно бы только муж читал лекции по египтологии, так нет, родное дитя тоже вздумало поучать, да еще в столь самодовольной форме!

Рамсес сел за стол, рядом примостилась Бастет. Ребенок и кошка склонили головы над папирусом, причем у животного вид был не менее заинтересованный, чем у нашего сына.

Внезапно дверь, ведущая в соседнюю комнату, затряслась под градом ударов. Кулачищи у Джона огромные, а своей силы он не осознает, вот и приходится каждый раз опасаться, как бы дверь не слетела с петель. Однако сейчас этот грохот доставил мне невероятное наслаждение, он звучал заманчивее самой сладкой музыки.

Я пригласила Джона входить. Молодой человек застенчиво переступил порог, и Эмерсон согнулся в пароксизме хохота. На Джоне была униформа лакея, которую он, видимо, привез из Англии: бриджи до колен, медные пуговицы и все такое... Должна признаться, в этом наряде он и впрямь выглядел довольно нелепо. Залившись румянцем, Джон недоуменно посмотрел на Эмерсона.

– К вашим услугам, сэр и мадам, – объявил он. – Приношу свои извинения, что не мог выполнять свои обязанности на протяжении прошедших дней, и почтительно благодарю мадам за то внимание, которое она мне оказывала.

– Хорошо, хорошо, – выдавил Эмерсон. – Ты уверен, что выздоровел, мой мальчик?

– Полностью выздоровел, – заверила я супруга. – А теперь, Джон, постарайтесь никогда не снимать фланелевый пояс и следите за тем, что вы пьете и едите.

Тут я невольно покосилась на Рамсеса, проглотившего утром подозрительное лакомство. Впрочем, за нашего сына можно не опасаться: через его пищеварительный тракт прошли газетные листы, волчьи ягоды, ластики, чернила, костяные пуговицы и такое количество сладостей, которое могло бы свалить буйвола, а у мальчика даже расстройства желудка ни разу не было.

Джон спросил, какие будут распоряжения.

– Пока никаких. Почему бы вам немного не прогуляться, Джон? Вы не видели города, да и гостиницы тоже.

Рамсес тут же подскочил:

– Я с Джоном!

– Ну, не знаю...

– А как же папирус, сын мой? – спросил Эмерсон.

Рамсес взял шляпу и направился к двери.

– Похоже, манускрипт принадлежит человеку по имени Дидимус Томас, – невозмутимо объявил он. – Это все, что я пока смог выяснить, но попытаюсь еще разок, когда достану коптский словарь. Пошли, Джон!

– Только не смей выходить из гостиницы! – поспешно сказала я. – Дальше террасы ни ногой! Ничего не ешь! Не пей! Не разговаривай с погонщиками ослов! И никому не говори тех слов, которые узнал от погонщиков ослов. Не заходи на кухню, в ванные или в спальни других людей. Не отходи от Джона! Не отпускай Бастет! Не позволяй ей гоняться за мышами, собаками, другими кошками и дамскими юбками. Не...

Я замолчала, чтобы набрать воздуха. Рамсес сделал вид, что с нравоучениями покончено, послал мне ангельскую улыбку и выскользнул за дверь.

– Только не долго, Джон! – умоляюще выдохнула я. – Не выпускайте его из виду.

Юноша расправил плечи:

– Можете положиться на меня, мадам. Я готов к выполнению задания. И...

– Быстрей же! – Я вытолкала его за дверь и повернулась к Эмерсону: – Я предусмотрела все случайности?

– Наверняка нет, – ответствовал заботливый родитель.

2

Я забыла запретить Рамсесу залезать на верхушки пальм. Обиженным тоном он объяснил, что хотел всего лишь получше разглядеть финики, о которых столько слышал. А есть, мол, и не собирался. В доказательство он протянул мне горсть липких фиников, с большим трудом выковыряв их из кармана.

Велев Джону отмыть Рамсеса, сама я принялась приводить в порядок вечерний костюм Эмерсона. Он с отвращением взирал на фрак.

– Сколько раз повторять, Амелия, я не собираюсь разгуливать в этих нелепых одеяниях. Какое мучение ты припасла для меня на этот раз?

– Сегодня у нас званый ужин, на который я пригласила кое-кого. Если тебе не трудно, помоги мне с платьем.

Наивного Эмерсона очень легко отвлечь. Он проворно помог мне втиснуться в платье и принялся сопеть над пуговицами.

– И кого же? Не Питри же, он никогда не бывает на этих светских балаганах. На редкость разумный человек. Навиля? Картера? Нет... – Руки, сновавшие вдоль моего позвоночника, замерли. Над моим плечом возникло разъяренное лицо Эмерсона. – Только не говори мне, что это де Морган! Пибоди, если ты занялась интригами за моей спиной...

– Я когда-нибудь занималась интригами? – На самом деле мсье де Морган с вежливым извинением отклонил мое приглашение, так как уже пообещал быть в другом месте. – Нет, – продолжала я, когда Эмерсон вновь принялся за пуговицы: платье было оснащено двумя десятками микроскопических горошин. – Речь идет вовсе не о мсье де Моргане. Утром я узнала, что в каирский порт прибыли «Иштар» и «Хатор».

– А... Сейс и Уилберфорс. Не могу понять, что ты находишь в этой парочке. Священник-любитель и политик-ренегат...

– Они прекрасные ученые. Преподобный Сейс только что получил в Оксфорде кафедру ассирологии.

– Дилетанты! – фыркнул Эмерсон. – Таскаются туда-сюда по Нилу на своих корытцах, вместо того чтобы работать, как все честные люди.

Из моей груди невольно вырвался тоскливый вздох, и Эмерсон, самый отзывчивый из мужей, вновь прервал свой тяжкий труд и вопросительно заглянул мне в глаза.

– Скучаешь по собственному кораблю, Пибоди? Ну, ради тебя...

– Нет-нет, дорогой. Честно говоря, путешествие по Нилу было бы высшим блаженством, но я не променяю на него удовольствие работать вместе с тобой.

Это признание привело еще к одному перерыву; если так пойдет и дальше, то платье мне удастся застегнуть лишь к завтрашнему утру. Я занялась пуговицами сама, стараясь не обращать внимания на коварные маневры Эмерсона, всеми силами пытавшегося помешать мне.

– А знаешь, дражайшая моя Пибоди, мне нравится этот наряд. Темно-красный цвет тебе к лицу. Похожее платье было на тебе в тот вечер, когда ты вынудила меня дать обещание жениться на тебе.

– Все шутишь, Эмерсон... – Я придирчиво осмотрела себя в зеркало. – Не слишком ли вызывающий оттенок для замужней женщины и заботливой мамаши? Нет? Что ж, как всегда, полагаюсь на твое суждение, дорогой мой супруг.

В моей памяти тоже были живы самые нежные воспоминания о том заветном платье... Именно в тот романтический вечер Эмерсон предложил мне руку и сердце. Разумеется, я не вынуждала его жениться на мне, ну разве что... слегка подтолкнула. С тех пор я всегда слежу за тем, чтобы в моем гардеробе непременно присутствовало платье глубокого винного оттенка. Правда, нынешние наряды, по счастью, лишились отвратительного элемента прошлых лет – турнюра. И теперь я мечтала о том, что вслед за турнюрами, в небытие канут и омерзительные корсеты. Конечно же, мои корсеты никогда не отличались той теснотой, которую требует мода, поскольку я глубоко убеждена, что человеку надобно дышать. Да и вообще я частенько обходилась без этого гнусного орудия пыток, но к вечернему платью требовался корсет – для завершенности, так сказать, форм...

Удостоверившись, что наряд мой в порядке, я застегнула на шее любимое украшение – кулон в виде скарабея. Скарабей был самый настоящий, времен Тутмоса III, и подарил мне его любимый супруг.

Покончив со своим туалетом, я принялась за Эмерсона. Очень кстати вернулись Джон с Рамсесом, одна бы я не справилась – мало того, что запихнуть моего мужа в вечерний костюм дело нелегкое, так Эмерсон еще имеет пагубную привычку с таким остервенением набрасываться на застежки, пуговицы и запонки, что они разлетаются во все стороны. Вот и сейчас, если б не Рамсес, мы бы битый час ползали по полу, заглядывая под шкафы в поисках запонки. Наш сын и его любимица Бастет справились с этим в мгновение ока.

Усилия наши окупились сторицей, ибо Эмерсон в вечернем туалете выглядел неотразимо. Синие глаза гневно полыхали на загорелом лице, и эта ярость добавляла внешности моего мужа особый шарм. Эмерсон всегда гладко выбрит, но дело вовсе не в аккуратности или патологической опрятности, а скорее в извращенном вкусе моего ненаглядного. Если бы вдруг бороды вышли из моды, Эмерсон тотчас бы отрастил на лице косматую поросль.

– Какой ты красивый, папочка, – с восхищением протянул Рамсес. – Но мне такой костюм не нужен, на нем хорошо видно грязь.

Что правда, то правда. Пришлось отправить Рамсеса в очередной раз мыться. Судя по всему, пыль под кроватью копилась не один год. Мы распорядились, чтобы ужин для Джона с Рамсесом принесли в номер, а сами спустились встречать гостей.

Нельзя сказать, что прием прошел гладко. Но такого никогда не бывает, если Эмерсон находится в мрачном настроении, а он почти всегда в мрачном настроении перед званым ужином.

Мистера Уилберфорса Эмерсон уважал, пусть и с огромной неохотой, но преподобный Сейс будил в нем животные инстинкты. Трудно найти более непохожих людей: Эмерсон – высокий, широкоплечий и энергичный, а Сейс – маленький, тщедушный человечек с ввалившимися глазами за стеклами очков в проволочной оправе. Даже на раскопках его преподобие расхаживает в сутане и долгополом сюртуке, напоминая гигантского жука.

Уилберфорс, которого арабы прозвали Отец Бороды, обладал таким флегматичным характером, что Эмерсон давно оставил затею вывести его из себя. Американец лишь улыбался в ответ на нападки и поглаживал окладистую седую бороду.

Джентльмены приветствовали нас с обычной учтивостью и выразили сожаление, что не имеют возможности познакомиться с юным Рамсесом.

– Вы, как всегда, в курсе всех новостей, – улыбнулась я. – Мы прибыли лишь вчера, а вы уже знаете, что с нами приехал наш сын.

– Круг ученых и египтологов невелик, – отозвался Уилберфорс. – Вполне естественно, что каждый из нас интересуется деятельностью другого.

– С какой стати? – фыркнул Эмерсон с видом человека, во что бы то ни стало решившего испортить вечер. – Нет ничего скучнее, чем сплетни! Какое мне дело до того, чем занимаются другие, будь они ученые или нет. А о профессиональной деятельности большинства археологов даже и говорить не стоит. Профаны!

Я попыталась сменить тему разговора вежливым вопросом о здоровье миссис Уилберфорс. Мое приглашение распространялось, разумеется, и на эту даму, но обстоятельства не позволили ей прийти. Обстоятельства всегда не позволяли ей прийти. Складывалось впечатление, что миссис Уилберфорс – довольно болезненная личность.

Однако мой тактичный маневр пропал втуне. Преподобный Сейс, в адрес которого Эмерсон неоднократно отпускал язвительные замечания, был не настолько христианином, чтобы упустить возможность отомстить.

– Кстати, о профессиональной деятельности, – сладким голосом заговорил он. – Насколько я понял, наш друг де Морган собирается копать в Дахшуре. А вы где будете трудиться, дорогой профессор?

Судя по выражению лица Эмерсона, он готов был обрушить в адрес бедного мсье де Моргана град проклятий. Я поспешно пнула супруга. Гримаса ярости на его физиономии сменилась гримасой страдания. Эмерсон судорожно ойкнул, а я быстро заговорила:

– В Мазгунахе! В этом сезоне мы собираемся заняться пирамидами в Мазгунахе.

– Пирамидами? – Уилберфорс был слишком учтив, чтобы возражать даме, но на лице его читалось сомнение. – Признаюсь, мне казалось, что я знаю все известные пирамиды.

Ничего не оставалось, как упрямо сказать:

– А это неизвестные пирамиды!

После этого разговор перешел на общие темы. И только когда мы перебрались в гостиную, чтобы выпить бренди и выкурить сигары (последнее, увы, касалось лишь джентльменов), я достала обрывок папируса и протянула его преподобию.

– Вот что я купила сегодня у одного торговца древностями.

Глубоко посаженные глазки преподобного вспыхнули любопытством. Поправив очки, он внимательно рассмотрел письмена, после чего неуверенно протянул:

– Я не специалист в коптском языке, дорогая миссис Эмерсон. Полагаю, это... – Он замолчал, изучая текст, а Уилберфорс с улыбкой заметил:

– Удивляюсь вам, миссис Амелия. Я-то думал, чета Эмерсонов принципиально не покупает ничего у этих стервятников.

Эмерсон тут же надменно выпятил подбородок:

– Я-то не покупаю! К сожалению, у моей жены более гибкие моральные принципы.

– Мы ищем папирусы для Уолтера, – объяснила я.

– Ах да! Профессора Эмерсона-младшего. Но боюсь, на этом поле вас ждет жестокая конкуренция, дорогая миссис Амелия. Сейчас столько молодых людей увлеклось древнеегипетским, что тексты идут нарасхват.

– И вы тоже за ними охотитесь? – спросила я, внимательно глядя на мистера Уилберфорса.

– Конечно. Но, – глаза американца лукаво блеснули, – я веду честную игру. Если вы найдете что-нибудь стоящее, меня можете не опасаться: я не стану чинить козни и пытаться увести у вас из-под носа лакомый кусочек.

– Чего нельзя сказать о некоторых наших коллегах, – проворчал Эмерсон.

Ответа мистера Уилберфорса я не расслышала. Мое внимание привлекла пара, вошедшая в гостиную.

Молодой человек повернул голову и что-то сказал своей спутнице. У него был идеальный греческий профиль, характерный для изысканных статуй Аполлона. Зачесанные назад волосы оставляли открытым высокий классический лоб и сияли как электрум – так называется смесь золота и серебра, которую египтяне использовали в наиболее ценных украшениях. Чрезвычайная бледность (наверное, только что приехал на Восток) усиливала сходство со статуей – лицо казалось вырезанным из мрамора. Внезапно с молодым человеком произошла разительная перемена. Он посмотрел на свою спутницу и... улыбнулся, лицо его словно засветилось. Мраморная статуя ожила, по-другому и не скажешь.

Сопровождавшая его леди... гм, а леди ли это? Атласный наряд кричащего ярко-лилового цвета своим экстравагантным видом наводил на мысль не столько о мире моды, сколько о полусвете. Платье было щедро оторочено соболями, усыпано бисером и снабжено оборками и кружевами, бантами и перьями, умудряясь при этом оставлять обнаженной пышную белую грудь. Сверкающие драгоценности просто усеивали дородные прелести особы, а лицо ее было надежно скрыто под толстым слоем косметики. Если молодой человек походил на прекрасную мраморную статую, то его спутница – на толстое разрисованное чучело.

Эмерсон толкнул меня в бок:

– На что это ты уставилась, Амелия? Мистер Уилберфорс спрашивает, что...

– Ох, простите! Честно говоря, загляделась на этого красивого юношу.

– Как и все остальные дамы в гостиной, – усмехнулся мистер Уилберфорс. – Примечательное лицо, не правда ли? Когда я с ним познакомился, он мне напомнил всадника на фризе Парфенона.

Похоже, пара направлялась именно к нам. Вульгарная особа жеманно цеплялась за локоть своего прекрасного спутника. Я испытала настоящее потрясение, увидев, что греческий герой облачен в пасторское одеяние.

– Священник!..

Эмерсон презрительно скривил губы:

– Именно поэтому он так очаровывает женщин. Недоразвитые дамочки падки на худосочных служителей церкви. Ваш коллега, Сейс?

Его преподобие поднял взгляд. Лоб его прорезали морщины.

– Нет!

– Он американец, – объяснил Уилберфорс. – Член одной из тех странных сект, что как грибы появляются в моей огромной стране. По-моему, они называют себя Братьями святого Иерусалима.

– А... э-э... дама?

– Понятия не имею, почему тебя интересуют подобные личности, – проворчал Эмерсон. – Если и есть на свете что-то более скучное, чем благочестивый лицемер, так это легкомысленная модница. По счастью, я с такими особями не имею ничего общего.

Вообще-то вопрос мой был обращен к мистеру Уилберфорсу, и тот оправдал мои надежды:

– Это баронесса фон Хохенштайн фон Бауэр фон Грюневальд. Древний баварский род, почти такой же богатый, как английский королевский дом.

– Ха! – воскликнул Эмерсон. – Так, значит, молодец – банальный охотник за приданым?! Так я и знал! Худосочный лицемер!

– Да помолчи же, Эмерсон, – не выдержала я. – Они обручены? Похоже, баронесса находится с молодым человеком в очень дружеских отношениях.

Уилберфорс улыбнулся в бороду:

– Не думаю. Баронесса – вдова, но разница в возрасте... Да и называть этого человека охотником за приданым было бы несправедливо. Все, кто знаком с этим юношей, отзываются о нем с большим уважением.

– Знать его не хочу и говорить о нем не хочу! – отрезал Эмерсон. – Ну, Сейс, что вы думаете об этом папирусе?

– Трудный текст, – медленно сказал Сейс. – Собственные имена я могу прочесть, но только потому, что они греческие...

– Дидимус Томас, – сказала я.

– Поздравляю вас с такой проницательностью, миссис Эмерсон. Вы, несомненно, обратили внимание вот на эту лигатуру, которая служит сокращенным обозначением имени Иисуса.

Я скромно улыбнулась. Эмерсон фыркнул.

– Библейский текст? Ничего другого копты и не писали, будь они прокляты, одни лишь скучные копии Писания да нудные небылицы о святых. Кто этот Дидимус Томас?

– Апостол, насколько я понимаю, – ответил священник.

– Фома Неверующий? – просиял Эмерсон. – Единственный апостол, в котором нашлась крупица здравого смысла. Старина Фома мне всегда нравился.

Сейс нахмурился.

– "Блаженны не видевшие и уверовавшие", – процитировал он.

– Ну что еще мог сказать этот человек? – вопросил Эмерсон обрадованно. – О, этот ваш Иисус умел жонглировать словами, если, конечно, он вообще существовал, что весьма сомнительно.

Редкая бороденка Сейса задрожала от возмущения.

– Если такова ваша точка зрения, профессор, то этот обрывок представляет для вас мало интереса.

– Вовсе нет. – Эмерсон выдернул папирус из рук преподобного. – Сохраню его на память о любимом апостоле. Честно говоря, Сейс, вы ничем не лучше других бандитов-археологов, стремящихся украсть мои открытия.

Мистер Уилберфорс громко объявил, что пора уходить. Эмерсон продолжал говорить, явно вознамерившись довести преподобного Сейса до бешенства. Начал с сомнения в существовании Христа, а закончил презрением к христианским миссионерам... Такое кого угодно выведет из себя.

– Эти ваши христиане были редкостными наглецами! – весело воскликнул мой ненаглядный. – С какой стати они пытались привить мусульманам свои узколобые предрассудки? В своем первозданном виде ислам ничуть не хуже любой другой религии... Конечно, любая религия – это жуткий вздор, но...

Уилберфорсу наконец удалось увести своего глубоко оскорбленного друга, но лишь после того, как его преподобие нанес последний удар:

– Желаю удачи с «пирамидами», дорогой профессор. Не сомневаюсь, ваши соседи в Мазгунахе вам очень понравятся.

– Что он хотелэтим сказать? – спросил Эмерсон, когда наши гости удалились.

– Полагаю, мы скоро узнаем.

Если бы я могла предвидеть, сколь пророческими окажутся мои слова... О, похоронный колокол прозвучал бы тогда веселее, но в тот вечер я была преступно беззаботна, радуясь удачному вечеру: обошлось без громкого скандала, да и Эмерсон не слишком бесновался.

Заглянув к Рамсесу и убедившись, что нашего беспокойного сына объял сон праведника, мой дорогой супруг с горящими глазами предложил последовать примеру чада и отправиться в постель...

– Как, а встреча с Абделем? – возмутилась я.

– Э-э... Я надеялся, что ты передумала. Пибоди, да этот твой Абдель и думать забыл о нас! Посулив объясниться при встрече, он лишь хотел выпроводить тебя, вот и все. Поверь, он нас не ждет!

– Чепуха, Эмерсон. Когда муэдзин пропоет в полночь с минарета...

– Не пропоет. Ты не хуже меня знаешь, Амелия, что в полночь на молитву не созывают. На рассвете, в полдень, среди дня, на закате и с наступлением темноты – вот когда следует молиться правоверному мусульманину.

Он был совершенно прав. Непонятно, почему этот факт вылетел у меня из головы. Справившись с досадой, я возразила:

– Но ведь иногда муэдзин поет и среди ночи.

– Вот именно, иногда. Порой самых благочестивых охватывает религиозное рвение. Но это невозможно предвидеть заранее. Будь уверена, Амелия, старого проходимца не окажется в лавке.

– Мы не можем утверждать наверняка.

Эмерсон в сердцах топнул ногой.

– Проклятье, Амелия! Отродясь не встречал такой упрямой женщины. Давай найдем компромисс – если в твоем словаре есть такое слово.

Я скрестила руки на груди, давая понять, что не дам обвести себя вокруг пальца.

– И что за компромисс?

– Давай еще часок посидим на террасе, и если услышим песню муэдзина, то отправимся в квартал торговцев. Но если до половины первого ничего не услышим, то пойдем спать.

Поскольку я и сама собиралась предложить то же самое, то нашла слова Эмерсона не лишенными смысла. В конце концов, мы не могли отправиться в лавку, не услышав условленного сигнала.

– Вполне разумный компромисс. Подчиняюсь твоему суждению, как и полагается послушной жене.

3

Если нужно убить час, то наверняка найдутся места и похуже, чем терраса гостиницы «Шепард». Мы сидели за столиком, потягивали кофе и наблюдали за прохожими. В ласковом египетском климате люди ложатся поздно, и жизнь на улицах кипит до глубокой ночи. Бесчисленные звезды сияли так низко, что, казалось, цеплялись за ветви деревьев. Серебристый звездный свет окутывал город призрачным покрывалом. Цветочники на улице предлагали свои товары – ожерелья из жасмина и охапки розовых бутонов, обвязанных яркими лентами. В теплом ночном воздухе стоял густой и пьянящий цветочный аромат. Эмерсон подарил мне букетик. Его теплые пальцы нежно сжимали мою ладонь, в глазах светились чувства, не требовавшие слов, ласковый ветерок гладил мне щеку, и я почти забыла, зачем здесь нахожусь.

Но чу... Что это?! Высокий и чистый голос пронесся над залитыми лунным светом куполами, то нарастая, то ослабевая в своем музыкальном призыве, – крик муэдзина!

Аллах акбар, аллах акбар – лайлаха иллаллах!

Бог велик, Бог велик, нет Бога, кроме Бога.

Я мигом вскочила на ноги.

– Я знала!!! Быстрей же, Эмерсон!

– Вот черт... Ну хорошо, Амелия. Но когда я доберусь до этого прохвоста, он пожалеет, что потревожил нас в такой неурочный час.

Перед тем как выйти на террасу, мы переоделись: Эмерсон потому, что терпеть не может вечерний костюм, а я потому, что надеялась на приключение.

Мы пустились в путь еще до того, как смолкло пение ревностного приверженца веры. Отравились пешком, так как не пристало на тайное свидание заявляться в экипаже, да и все равно ни одна повозка не сможет протиснуться в узкие переулки квартала торговцев древностями. Эмерсон несся вперед широченными шагами: ему не терпелось поскорее покончить с делом. Мне же не терпелось узнать, что за страшная тайна не дает покоя моему старому другу. Ибо, несмотря ни на что, я относилась к Абделю с теплотой. Может, он и мошенник, но очаровательный мошенник.

Как только мы свернули в узкие проходы, стены закрыли лунный свет, и чем дальше мы углублялись в лабиринт улочек, тем темнее становилось. Балконы с решетчатыми деревянными ставнями нависали над улицей, почти соприкасаясь друг с другом. Кое-где путь озарял золотой отблеск освещенного окна, но большинство домов были темными, лишь иногда меж ставнями мелькали полоски света. В темноте метались зловещие тени: то из-за груды мусора выскочит крыса, то нырнет в еще более узкий проулок тощий пес. Нестерпимое зловоние от гниющих фруктов и человеческих испражнений, словно густая жидкость, заполняло улочки-туннели.

Эмерсон летел вперед, то и дело наступая в лужу с какой-то неописуемой дрянью или поскальзываясь на дынной корке или гнилом апельсине. Я не отставала ни на шаг. Впервые мне довелось оказаться в старом городе среди ночи. Меня не так-то просто напугать. Не раз я без страха смотрела в лицо опасности, не раз противостояла врагам, но эта зловонная тишина начинала действовать мне на нервы.

Какое счастье, что со мной Эмерсон. На современной улице, где даже в такую пору шляются праздные туристы, много света и смеха, музыки и громких голосов. Обитатели квартала Хан-эль-Халил спали или занимались делами, для которых требуется не столько свет, сколько плотно закрытые двери. В одном месте, где из-за ставен пробивалась бледная полоска света, я уловила одуряющий сладкий запах. До моего слуха долетел возглас, приглушенный толстыми глиняными стенами, возглас то ли восторга, то ли боли... В этом доме располагалась «гурза», опиумный притон, где любители искусственных сновидений проводили лучшие свои часы. А когда впереди в какой-то проем нырнула темная фигура и исчезла, растворившись в непроглядной тьме, я едва сдержала крик. Эмерсон усмехнулся:

– Надургия заснул. Он должен был раньше услышать наше приближение.

Он говорил тихо, но как благословенно успокаивающе звучал спокойный голос моего ненаглядного!

– Надургия? – повторила я озадаченно.

– Сторож. Он принял нас за полицейских шпиков. Теперь гурза закроется, пока не минует опасность. Жалеешь, что пошла, Пибоди?

Улочка была такой узкой, что мы не могли идти рядом, и такой темной, что я едва различала в черной мгле смутные очертания фигуры Эмерсона. Я не столько увидела, сколько почувствовала, как он протянул ко мне руку. Вцепившись в нее, я правдиво ответила:

– Вовсе нет, дорогой. Очень интересное и необычное приключение. Но признаюсь, без тебя я бы, наверное, слегка испугалась, совсем чуть-чуть...

– Мы почти пришли. Если наше путешествие – напрасная трата времени, дражайшая Пибоди, я буду поедом тебя есть до конца жизни.

Лавка Абделя казалась, как и все остальные, темной и пустой.

– Что я говорил, – торжествующе прошипел Эмерсон.

– Мы должны зайти с черного хода, – отозвалась я, тоже невольно переходя на шепот.

– С черного хода, Пибоди? Ты в своем уме? По-твоему, это образцовая английская деревушка с ровными улицами и выходами на две стороны?

– Не тяни время, Эмерсон. Я уверена, ты знаешь, где находится черный ход. Он должен быть: кое-кто из клиентов Абделя вряд ли осмеливается входить в лавку через парадные двери, минуя привратника.

Эмерсон хмыкнул. Держа меня за руку, он некоторое время шел вдоль улицы, затем свернул в какую-то мрачную каменную кишку. Проход все сужался и сужался, я уж стала думать, что он закончится тупиком. Мои плечи касались стен, Эмерсон и вовсе был вынужден протискиваться боком. Это был не переулок, а черта, нарисованная самыми черными в мире чернилами.

Наконец Эмерсон остановился и тихо прошептал:

– Здесь.

– Где? Я ничего не вижу.

Он поднес мою руку к невидимой поверхности. Дерево...

– Здесь нет молоточка, – разочарованно сказала я, тщетно шаря по двери.

– И звонка тоже нет, – саркастически отозвался Эмерсон и негромко постучал.

Ответа не последовало. Эмерсон, который никогда не отличался терпением, остервенело шарахнул по двери кулаком.

Та подалась. На какой-нибудь дюйм, не больше, и совершенно бесшумно. В образовавшуюся щелочку проник слабый свет, настолько тусклый, что он не мог справиться с уличным мраком.

– Странно, – пробормотал Эмерсон.

Я разделяла его чувства. Все это было очень странно... и зловеще. Изнутри не доносилось ни шороха, ни звука. Как будто все живое вокруг охватил ужас, заставив затаить дыхание. Из личного опыта я знала, что это дурной знак: за дверью мог кто-то притаиться. Дверь не заперта... Трудно представить, что торговец не запер лавку на ночь, да еще в таком сомнительном квартале...

– Отойди назад, Пибоди, – тихо велел Эмерсон.

Свой приказ он подкрепил бесцеремонным толчком. Только я собралась сообщить, что думаю о его манерах, как Эмерсон с силой пнул дверь.

Если он намеревался зажать предполагаемого злодея между дверью и внутренней стеной, то ему это не удалось. Дверь была настолько тяжелой, что отреагировала на удар очень вяло, проще говоря, приоткрылась еще чуть-чуть. Эмерсон же со стоном схватился за ногу.

– Дьявол!

Я всегда говорила, что разум превыше силы...

Слегка потеснив супруга, я вытянула шею и сунула нос в щель. Комнату освещала единственная лампа – в грубом глиняном сосуде, что использовались еще в древние времена, мерцало коптящее пламя. Благодаря этому неверному мерцанию создавалось жутковатое впечатление, будто во тьме кто-то тайком движется. Повсюду царил невероятный беспорядок. Может, Абдель и не отличался аккуратностью, но подобный хаос не мог быть вызван одной лишь ленью. Деревянный столик опрокинут, пол усеян черепками и осколками... Вперемешку с черепками валялись скарабеи и прочие древние безделушки, обрывки папируса и холсты, каменные сосуды, резные изображения и даже мумия в обмотках, наполовину скрытая деревянным ящиком.

Эмерсон, еще раз призвав на подмогу Князя Тьмы, храбро двинулся вперед. Я схватила его за руку:

– Будь осторожен! По-моему, здесь дрались...

Он попытался стряхнуть мою руку, но я не унималась:

– Наверное, Абдель... Но другой... Эмерсон, а что, если он притаился и выжидает удобного момента, чтобы наброситься на нас?

– Если так, то этот тип полный идиот. Пусть даже к нашему приходу он находился в доме, но у него было полно времени, чтобы удрать, пока мы тут с тобой устраиваем дискуссию. Кроме того, где здесь можно спрятаться, по-твоему? Есть только одно место... – Он заглянул за дверь. – Но там никого. Пролезай же и закрой дверь. Что-то мне все это не нравится.

Я смиренно последовала его указаниям, захлопнула тяжелую дверь и почувствовала себя гораздо лучше. И все же сосущий страх не оставлял. Я никак не могла отделаться от ощущения, будто в темной лавке таится нечто ужасное.

– Может, Абделя здесь вообще не было? – неуверенно спросила я. – Два вора столкнулись случайно и...

– Нет смысла гадать. Ну и кавардак! Поди разбери, пропало что-нибудь или нет. Господи, Амелия, ты только взгляни вон на ту полку. Это же фрагмент цветной фрески – я видел такую лишь раз в жизни, два года назад, в одной из гробниц Эль-Бершеха. Чертов проходимец, у него не больше моральных устоев, чем у тех шакалов, что грабят своих собственных предков!

– Эмерсон, сейчас не время...

– А это... – он выхватил предмет, наполовину скрытый черепками. – Дощечка с портретом, оторванная от мумии...

Оставив супруга копаться в рухляди и бормотать себе под нос, сама я на цыпочках подкралась к занавешенному проему, который вел в переднюю часть лавки. Я знала, что найду там, и была готова, как мне казалось, к худшему. И все же от картины, представшей перед глазами, у меня разом отказали руки, ноги и голосовые связки.

Поначалу я увидела в сумраке лишь темную бесформенную массу, заполнявшую всю крошечную комнатку. Темная груда шевелилась, мерно раскачивалась из стороны в сторону... словно чудище из морских глубин, лениво отзывающееся на неспешные подводные течения. Мерцание золота, вспышка алого... Мои глаза, привыкая к мраку, начали различать отдельные детали... Рука, сверкание колец... Лицо... Лицо, которое не то что знакомым, человеческим нельзя было назвать. Почерневшее и раздувшееся, темный язык высунут в жуткой усмешке, выкатившиеся глаза залиты кровью...

С моих губ сорвался вопль. Эмерсон тотчас оказался рядом, схватил меня за плечи.

– Пибоди, пойдем отсюда... Не смотри!

Но я уже все видела.

И я знала, что отныне этот ужас станет преследовать меня в ночных кошмарах. Абдель, висящий на балке собственного дома... Абдель, раскачивающийся в темноте, словно неведомое ночное чудовище.

Глава четвертая

1

Мне наконец удалось преодолеть спазм в горле:

– П-прости, Эмерсон. Со мной все в п-поряд-ке... П-прости, что нап-пугала тебя...

– Оставь свои извинения, дорогая Пибоди. Ну и вид у бедняги! Просто жуть... Он и при жизни-то не был красавцем, но сейчас...

– Может, перерезать веревку?

– Поздно. В бедолаге не осталось ни крупицы жизни. Доверим властям эту неприятную задачу. – Я попыталась высвободиться из объятий Эмерсона, и он с нарастающим раздражением продолжал: – Уж не собираешься ли ты поиграть в доктора? Уверяю тебя, Пибоди...

– Эмерсон, я никогда не говорила, что способна воскрешать из мертвых. Но прежде чем мы вызовем полицию, я хочу осмотреть лавку.

Хотя мне и не впервой сталкиваться с насильственной смертью, пришлось сделать над собой усилие, чтобы коснуться дряблого лица бедняги. Оно еще было теплым, но это ни о чем не говорило – в тесной комнатке царила одуряющая жара. И все же, думаю, смерть наступила не очень давно. Методично зажигая спички, я осмотрела пол, старательно отводя взгляд от перекошенного лица Абделя.

Эмерсон наблюдал за мной, демонстративно уперев руки в бока.

– Чем ты там занимаешься, черт побери? – наконец поинтересовался он. – Пойдем-ка из этого проклятого места. Чтобы вызвать полицию, придется вернуться в гостиницу. Здешние жители вряд ли охотно откроют на стук в дверь посреди ночи.

– Хорошо, пошли.

Я увидела все, что хотела увидеть, а потому, опустив занавеску, последовала за мужем.

– Улики ищешь? – иронически осведомился Эмерсон, пока я исследовала валявшийся на полу мусор.

Таблички от мумии нигде не было. Я промолчала: вещица все равно была краденой, и пусть лучше она попадет в руки моего мужа, чем в чьи-либо еще.

– Не знаю, что ищу. В таком хаосе разве ж найдешь следы... Стоп! Эмерсон, взгляни-ка. Это не кровь?

– Очнись, Пибоди! – возмутился супруг. – Ты же сама видела беднягу – никаких ран.

– Разумеется, разумеется... И все-таки я уверена, что это кровь...

– Краска, наверное.

– ...кровь того из грабителей, что...

– Бога ради, какой еще грабитель, Пибоди?!

– ...что порезался во время схватки, – продолжила я, давно привыкнув к несносной манере мужа перебивать. – Думаю, во время борьбы с Абделем он наступил на острый черепок...

Эмерсон крепко схватил меня за руку.

– Хватит, Пибоди! Хватит. Если ты сейчас же не уйдешь, я переброшу тебя через плечо и унесу.

– Ага, и как ты намерен пробираться через тот крысиный ход? – ехидно спросила я. – Погоди-ка... что тут такое?..

Эмерсон рывком поднял меня на ноги как раз в то мгновение, когда пальцы коснулись вещицы, привлекшей мое внимание.

– Обрывок папируса!

Эмерсон потащил меня вон из комнаты.

Снова мы заговорили, лишь когда выбрались на широкую улицу Муска. Даже здесь, на обычно шумной городской магистрали, в этот поздний час стояла тишина, но благожелательность звезд, дружески мерцавших на черном небосводе, придала нам сил.

– Подожди, Эмерсон, слишком быстро... Я устала.

– Не удивительно, после такой-то ночки.

Он с готовностью замедлил шаг и подставил мне локоть, пришлось опереться о его руку – исключительно чтобы сделать ему приятное. Моему мужу нравится, когда я изображаю слабую нервическую дамочку. Гораздо более мягким тоном Эмерсон заметил:

– Все-таки ты была права, Пибоди. Этот несчастный действительно что-то знал. Жаль, что он решил положить всему конец до того, как поговорил с нами.

– О чем ты толкуешь? – возмутилась я. – Это вовсе не самоубийство! Абделя убили.

– Амелия... Я так и знал, что ты уже состряпала какую-нибудь безумную теорию. Тебя хлебом не корми, дай придумать самое сенсационное объяснение. Поверь мне, он повесился!

– Не говори чепухи, дорогой! Ты же своими глазами видел комнату, где произошло убийство. Разве было что-нибудь рядом с телом – стол, стул, табурет, – на чем Абдель мог бы стоять, пока завязывал петлю на шее?

– Проклятье! – только и пробормотал Эмерсон.

Я покосилась на его ошарашенную физиономию.

– Вот именно. Его убили, Эмерсон, убили! Нашего старого знакомого умертвили самым жестоким образом. И случилось это после того, как он попросил нас о встрече. Странное совпадение, правда?

– Что ты хочешь этим сказать? Если Абделя убили, то убийцу надо искать среди его сообщников по сомнительным делишкам. И мы к его смерти никакого отношения не имеем, заруби себе на носу. Совпадение вовсе не странное, скорее уж неприятное. И в лавку нас привела неисправимая привычка лезть не в свое дело. Мы известим полицию, как того требует наш долг, и тут же забудем эту печальную историю. Я не позволю, чтобы моей работе помешало...

Я не стала прерывать его болтовню, поскольку ничуть не сомневалась, что время докажет мою правоту и рано или поздно мы все равно вынуждены будем заняться этим делом. Так к чему спорить?

2

Крепкий сон вернул мне обычную бодрость и энергичность. Когда я пробудилась, солнце уже стояло высоко в небе. Первым делом, даже не проглотив чашку чая, я открыла дверь в соседнюю комнату. Она была пуста. На столе лежала записка, из которой следовало, что Джон и Рамсес, не желая нас будить, отправились осматривать город. «Не волнуйтесь, – писал Джон, – я присмотрю за Рамсесом».

Эмерсона записка не успокоила.

– Видишь, что бывает, когда ты отправляешься искать приключения, – проворчал он. – Мы слишком долго спали, и теперь наш беспомощный сын бродит по улицам этого порочного города без какой-либо защиты.

– И не говори. Боюсь даже представить, что способен за несколько часов натворить Рамсес. Не удивлюсь, если на бедный Каир обрушатся небывалые потрясения. Скоро сюда прибудет делегация разгневанных граждан и примется размахивать перед нами счетами за нанесенный ущерб.

Я вовсе не шутила. День предстоял жаркий. Только Рамсес тут был ни при чем. Хотя Эмерсон решительно отказывался обсуждать убийство Абделя, я предчувствовала, что в самом скором времени нам придется вступить в дискуссию, но не с жертвами нашего сына, а с каирской полицией. И действительно, когда мы заканчивали завтракать, посыльный доставил записку. Человек в белом одеянии поклонился почти до земли, передавая сложенный листок. Не соблаговолим ли мы зайти в кабинет управляющего, где с нами хотел бы побеседовать представитель полиции?

Эмерсон в сердцах швырнул салфетку на стол.

– Нет, ты только посмотри! Еще одна задержка, еще одна неприятность. И все ты виновата, Амелия, одна лишь ты! Вставай же, надо побыстрее покончить с этим делом.

Стоило нам распахнуть дверь в кабинет управляющего гостиницей «Шепард», как хозяин бросился нам навстречу. Герр Бехлер родом из Швейцарии – статный и красивый мужчина с гривой седеющих волос и располагающей улыбкой.

Моя ответная улыбка превратилась в гримасу, когда я увидела, кто еще находится в кабинете. Представитель полиции, конечно, был тут как тут, но вот кого я никак не ожидала лицезреть, так это некую маленькую и невероятно чумазую личность, с которой полицейский не сводил глаз.

Эмерсон молнией промелькнул мимо герра Бехлера, проигнорировав его протянутую руку, и схватил наше дитя.

– Рамсес! Мой дорогой мальчик! Что ты здесь делаешь? Ты ранен?

Рамсес, притиснутый к отцовской груди, говорить был явно не способен. Эмерсон обратил на полицейского разъяренный взгляд:

– Как вы посмели, любезный?!

– Прошу тебя, Эмерсон! – поспешила вмешаться я. – Нам нужно поблагодарить этого господина за то, что он доставил нашего мальчика домой.

Полицейский – седой, грузный человек с ровным кофейным загаром – с признательностью посмотрел на меня.

– Благодарю вас, мэм, – с чувством произнес он, приложив руку к фуражке. – Этот молодой человек не ранен.

– Вижу, инспектор – могу я к вам так обращаться? Спасибо. Я предполагала, что вы пришли, дабы допросить нас по поводу вчерашнего убийства.

– Так оно и есть, мэм, – последовал вежливый ответ. – Мы обнаружили молодого господина в лавке скончавшегося.

Я рухнула на стул, ловко подставленный проворным герром Бехлером.

Рамсес высвободил лицо из плена отчей груди и проговорил:

– Мама, есть одно дело, которое я хотел бы обсудить с тобой наедине...

– Помолчи!

– Но, мама, Бастет...

– Помолчи же, прошу!

Воцарилась гробовая тишина. Даже герр Бехлер, человек беспримерной уравновешенности и учтивости, казалось, пребывал в полной растерянности. Я намеренно неторопливо сосредоточила взгляд на Джоне, который жался к стене. Человеку таких габаритов невозможно стать незаметным, но Джон очень старался. Когда мой взгляд упал на него, он, заикаясь, залепетал:

– О, м-мадам, я старался... я... н-но где... не знал... мы, пока...

– Джон, следите за своей речью. Вы опять впадаете в косноязычие, от которого вас избавил профессор Эмерсон. Пять лет стараний должны были искоренить все следы прошлого.

Джон сглотнул, кадык его заходил ходуном.

– Я, – медленно и четко заговорил он, – не знал, где мы быть... где мы есть, пока... пока...

– Совершенно верно, мама, – раздался тоненький голос Рамсеса. – Джон не виноват. Он думал, что мы всего лишь осматриваем, базар.

Тут все заговорили одновременно. Герр Бехлер молил, чтобы семейные проблемы мы решали не в его присутствии, так как он очень занятой человек. Ему вторил инспектор. Эмерсон орал на Джона. Бедный Джон оправдывался, становясь все более и более косноязычным. Рамсес пронзительно пищал что-то в защиту Джона, немилосердно шепелявя. Я поняла, что настала пора вмешаться, и резко подскочила вместе со стулом, заставив всех замолчать. В основном потому, что слегка не рассчитала и растянулась на полу. С кряхтеньем приняв вертикальное положение, я сурово оглядела собрание и что было мочи крикнула в гробовой тишине:

– Хватит! Инспектор, полагаю, Рамсес вам больше не нужен?

– Мне? Нет! – с чувством ответил этот господин.

– Джон, отведите Рамсеса наверх и хорошенько вымойте его. До нашего прихода оставайтесь в своей комнате – оба. Нет, дорогой Эмерсон, тебе стоит помолчать.

Никто, разумеется, и не подумал возражать. После того как негодники удалились, я вновь села на стул.

– Ну что ж, теперь к делу.

К моему крайнему раздражению, оказалось, что точка зрения полиции совпадает с точкой зрения Эмерсона. Инспектор, конечно, выслушал мою интерпретацию событий, но, судя по взгляду, которым он обменялся с управляющим гостиницей, отнесся к ней с типичным для мужчин легкомыслием. К тому же Эмерсон то и дело прерывал мой рассказ ехидными репликами.

– Грабители что-то не поделили, – подытожил инспектор. – Благодарю вас, профессор, и вас, миссис Эмерсон, за помощь.

– Когда найдете подозреваемого, я обязательно приду в полицейский участок, чтобы его опознать. Инспектор вытаращился на меня:

– Подозреваемого?

– Человека, который разговаривал днем с Абделем. Вы ведь записали с моих слов его приметы?

– О-о... Да, мэм. Записал.

– И приметы эти соответствуют половине мужского населения Каира, – заметил Эмерсон. – Кто вам действительно нужен, инспектор, так это специалист, способный оценить стоимость товаров в лавке. Большая их часть попала туда незаконным путем, а потому по праву принадлежит Ведомству древностей. Хотя, видит бог, никто в этом пыльном сарае, называемом музеем, понятия не имеет, как обращаться с ценнейшими экспонатами.

– Друзья мои! – жалобно простонал герр Бехлер. – Прошу меня простить...

– Да, конечно, дорогой герр Бехлер. – Я повернулась к мужу. – Эмерсон, герр Бехлер – очень занятой человек. Не понимаю, почему ты до сих пор отнимаешь у него время. Мы продолжим наш спор в другом месте.

Однако инспектор по непонятной нам причине отказался так поступить. Он даже отверг предложение Эмерсона помочь составить опись товаров. Но мой супруг непременно увязался бы за полицейским, не останови я его.

– Ты не можешь выйти на улицу в таком виде. Рамсес перепачкал тебя с головы до ног. Как ты думаешь, что это за липкая гадость темного цвета?

Эмерсон взглянул на свой пиджак.

– Похоже на деготь, – ответил он с удивлением. – Кстати, о Рамсесе...

– Да, – мрачно сказала я, – очень кстати. Нам надо поговорить с этим несносным созданием.

Джона и Рамсеса мы обнаружили сидящими бок о бок на кровати – они напоминали преступников, ожидающих приговора. Правда, на вымытой физиономии нашего отпрыска начисто отсутствовали какие-либо признаки раскаяния.

– Мамочка, – заговорил он, как только мы открыли дверь, – Бастет...

– Где она?

Лицо Рамсеса стало пунцовым.

– Так именно это я и пытался объяснить, мамочка. Бастет потерялась. Когда мистер полисмен схватил меня, по моему мнению, несколько более грубо, чем того требовали обстоятельства...

– Грубо, ты сказал? – Лицо Эмерсона приобрело в точности такой же пунцовый оттенок, что и у сына. – Проклятье, я так и знал! Руки чесались хорошенько врезать этому мерзавцу в челюсть. Оставайтесь здесь, я скоро вернусь...

– Постой, Эмерсон! – Я обеими руками вцепилась в руку супруга.

Пока мы пыхтели и боролись, Рамсес задумчиво заметил:

– Если бы мистер полисмен был более любезен, я не стал бы пинаться и кусаться. Ему не следовало называть меня назойливым сатанинским отродьем.

Эмерсон прекратил сопротивление.

– Гм-м...

– Бог с ним, с мистером полисменом! – воскликнула я. – Бог с ней, с Бастет! Она вернется, когда сочтет нужным. В конце концов, Бастет родилась в этой стране.

– По моему мнению, приписываемая кошкам способность преодолевать большие расстояния в незнакомой местности сильно преувеличена, а потому...

– Рамсес, у тебя слишком много мнений. Лучше скажи, что ты делал в лавке Абделя?

Невозможно дословно привести объяснения Рамсеса. Его витиеватые монологи способны доконать кого угодно. По заверениям Рамсеса, ему захотелось еще раз взглянуть на предметы, которые он приметил в лавке накануне. Но я знала, как припереть к стенке маленького хитреца. Рамсесу ничего не оставалось, как признать, что он невольно подслушал наш с Эмерсоном спор о ночном визите к Абделю.

– Я хотел пойти с вами, – укоризненно сказал он, – но случайно заснул, а ты, мамочка, меня не разбудила.

– Увы, Рамсес, но детям полагается ночью спать, а не шастать по злачным местам.

– Я это подозревал, – грустно ответил сын.

– А какие предметы в лавке привлекли твое внимание? – спросил Эмерсон.

– Да не все ли равно? – вмешалась я. – Уже полдня прошло, там небось побывала целая армия зевак, а мы с вами тратим время на болтовню.

Эмерсон бросил на меня взгляд, который ясно говорил: «А кто виноват в том, что мы потеряли полдня?» Однако вслух он этого не произнес, поскольку мы стараемся не осуждать друг друга в присутствии Рамсеса. Единый фронт совершенно необходим, если мы хотим выжить в борьбе с нашим сыном. Вместо этого мой дорогой супруг простонал:

– Когда же наконец мы сможем сбежать из этого отвратительного города? Я надеялся отбыть к концу недели, но...

– Ничто нам не мешает уехать хоть завтра, если немедленно приступим к делу. Что у нас осталось?

Оказалось, не так уж и много. Я согласилась взять на себя подготовку к поездке и отправку багажа. Эмерсон же наведается в деревушку неподалеку от Каира, где мы обычно набираем рабочих.

– Почему бы тебе не взять с собой Рамсеса?

– Конечно! – обрадовался Эмерсон. – А что Джон?

На протяжении всей дискуссии Джон стоял столбом, не осмеливаясь вставить слово. Его глаза, не мигая, следили за моим лицом, в них светилась смесь стыда и надежды, которую так часто можно увидеть в глазах провинившейся собаки.

– Мадам, – начал он медленно, – я хотел бы сказать...

– Вы сегодня и так слишком много сказали, Джон.

– Да, мадам. Благодарю, мадам. Мне поехать вместе с профессором и юным Рамсесом, мадам?

– Нет, Джон, мне понадобится ваша помощь.

Ничего не подозревающий Эмерсон возражать не стал.

Наскоро поев, мы отправились каждый по своим делам. Со своими я покончила очень быстро. Европейцы часто жалуются на восточную медлительность, но, полагаю, всему виной их собственное неумение. Вот у меня никогда не возникало сложностей с тем, чтобы заставить людей делать то, что мне надо. Следует лишь твердо и решительно пресекать любые попытки отвлечь вас от цели. Эмерсона, например, как и большинство мужчин, ничего не стоит отвлечь. Сегодня мой дорогой супруг потратит целый день на то, на что мне хватило бы и пары часов. Он покурит и посплетничает с Абдуллой, нашим верным помощником, потом не спеша распробует предложенные угощения, вот день и пролетит. Рамсес наверняка набьет живот всяческими антисанитарными сладостями, а его не по летам развитой ум обогатится новыми бранными словечками. Ладно, пусть наслаждаются на свой лад. А я развлекусь на свой. И Эмерсон с Рамсесом были бы мне только помехой. Очень хорошо, что они уехали на целый день...

Джон с молчаливой преданностью следовал за мной, пока я расправлялась с делами. Но когда я приказала доставить нас в квартал торговцев древностями, на его простодушном лице мелькнула тень недоброго предчувствия. И все же заговорить Джон решился только в ту минуту, когда я вылезла из экипажа и, размахивая зонтиком, устремилась в узкие переулки.

– О, мадам... – бормотал Джон, плетясь следом. – Я... это... того... пообещал господину...

– Джон, умоляю вас, следите за своей речью.

Мы нырнули в темный арочный туннель.

– Да, мадам. Мадам, а мы... это... идем в это... туда... в это место?

– Совершенно верно.

– Но, мадам...

– Если вы легкомысленно посулили профессору Эмерсону, что помешаете мне пойти в лавку Абделя, то вам следовало сначала хорошенько подумать, Джон. Как, интересно, вы собирались остановить меня? А мистеру Эмерсону следовало быть поделикатнее и не требовать от вас невозможного. – Джон издал слабый стон, мне стало жаль молодого человека, и я, вопреки своим привычкам, снизошла до объяснения: – Кошка, Джон... кошка Рамсеса. Надо поискать Бастет. Малыш очень расстроится, если мы оставим ее в Каире.

Свернув на улочку, ведущую к лавке Абделя, мы угодили в сущее столпотворение. Узкий проход был забит вперемешку людьми и ослами. Человеческий род был представлен в основном мужчинами, хотя среди зевак попадались и женщины. Похоже, феминизм проник и в каирские лабиринты. Там и сям сновала ребятня. Казалось, толпа ожидает какого-то зрелища.

Несколькими вежливыми арабскими фразами и меткими тычками зонтика я привлекла внимание к своей скромной персоне, и толпа расступилась. Но особенно упорные зеваки насмерть стояли у порога лавки Абделя. А я-то полагала, что найду ее запертой, под охраной полицейского...

Дверь лавки была распахнута настежь, а полиция и вовсе отсутствовала. В крохотной комнатке творилось невообразимое. Два человека в дешевых сине-белых халатах и неприглядных тюрбанах мельтешили возле двери. Судя по всему, это были слуги. В сумраке помещения угадывались еще две фигуры. Мне стало ясно, что же привлекло зевак. Зрелище и впрямь оказалось занимательным. Из лавки в очередной раз выскочил один из слуг и водрузил на осла огромный узел. Второй слуга тотчас оттолкнул коллегу, проворно стянул узел со спины невозмутимого животного и скрылся за дверью. Через минуту история повторилась. Поначалу я не могла понять, что за игру затеяли эти двое, но, приглядевшись к паре в глубине комнатки, сообразила, что к чему. Здесь явно происходил дележ имущества покойного.

В лавке ожесточенно спорили египтянин в европейском костюме и ярко-красной феске и женщина, закутанная в пыльное черное одеяние. Дама была столь возбуждена, что не заметила, как чадра сбилась на сторону, обнажив лицо, сморщенное и злобное, как у ведьмы из немецкой сказки. Старуха то отдавала работнику приказы, то накидывалась с бранью на своего противника.

Судя по всему, срочно требовалась помощь разумного человека. Не мешкая, я прицельно ткнула зонтиком толстого египтянина, от души наслаждавшегося происходящим. Толстяк охнул и испуганно шарахнулся в сторону, а я оказалась у дверей лавки.

Первой меня заметила старуха. Она осеклась на полуслове, причем полуслово это явно не пристало добропорядочной женщине. Приоткрыв беззубый рот, карга уставилась на меня. Слуги прервали свою однообразную игру и последовали ее примеру. Толпа загалдела в предвкушении нового поворота в спектакле.

Человек в феске повернулся ко мне.

– Что здесь происходит? – бесстрастно спросила я. – Это лавка покойного Абделя. Почему эти люди распоряжаются его собственностью?

Я говорила по-арабски, но человек в феске, безошибочно определив мое происхождение, ответил, хотя и с акцентом, на беглом английском:

– Я не вор, миссис. Я сын покойного Абделя. Могу узнать ваше почтенное имя?

И губы его скривились в неприятной ухмылке, которая исчезла, стоило мне представиться. Старуха разразилась пронзительным смехом.

– Это женщина Отца Проклятий! – воскликнула она. – Та, которую зовут Ситт-Хаким. Я слышала о вас, госпожа. Вы же не позволите, чтобы ограбили старую женщину? Не позволите, чтобы почтенную жену лишили наследства?

Я недоверчиво посмотрела на нее:

– Вы жена Абделя?

Вот эта отвратительная карга? Жена Абделя, который был достаточно богат, чтобы выкупить не одну молодую жену? Абделя, питавшего слабость к красавицам?

– Старшая жена! – гордо объявила ведьма и кокетливо прикрылась чадрой.

Запоздало вспомнив про свой траур, она испустила пронзительный и неубедительный горестный вой и наклонилась, чтобы подобрать пригоршню пыли и беспорядочно посыпать себе голову.

Я перевела взгляд на человека в феске:

– Она ваша мать?

– Упаси Аллах! – последовал благочестивый ответ. – Но я старший из сыновей Абделя, мэм. А товары отца я забираю в свою собственную лавку, это прекрасный магазин, мэм, на центральной улице. Современный магазин. Ко мне ходит много англичан.

Я могу продать вам самые прекрасные вещи на свете, и очень дешево продать!

– Да, да, непременно загляну к вам. – Я рассеянно приняла из его рук визитную карточку. – Но вы не можете так просто забрать вещи покойного Абделя. Полиция расследует смерть вашего отца. Вам разве не сказали, что на месте преступления нельзя ничего трогать?

– Преступления? – Лицо молодого человека расплылось в циничной улыбке, а глаза превратились в щелочки. – Мой несчастный отец отправился на примирение с Аллахом. Он выбирал не тех друзей, мэм. Я знал, что рано или поздно один из них его убьет.

– И вы считаете, что это не преступление?

Он лишь пожал плечами и закатил глаза в невыразимом восточном фатализме.

– В любом случае забрать вы ничего не сможете. Прошу вас все положить на место и запереть дверь.

Старуха вновь разразилась дьявольским смехом и принялась шаркать ногами, изображая восторженный танец.

– Я знала, знала, что почтенная госпожа не позволит ограбить старую женщину. Вы обладаете мудростью пророка, славная госпожа! Примите благословение старой женщины. Пусть у вас будет много сыновей, много-много сыновей...

От этого пожелания я едва не потеряла сознания. Одна лишь мысль, что надо уследить за целым выводком Рамсесов, показалась мне столь ужасной, что я на мгновение лишилась дара речи. Человек в феске ошибочно принял мое смятение за страх. Скрипучим голосом он произнес:

– Вы не можете помешать мне, мэм. Вы не полиция.

– Не смейте говорить в таком тоне с моей госпожой! – раздался голос Джона. – Мадам, не стукнуть ли мне его по носу?

Судя по всему, часть зевак понимала английский, ибо толпа отозвалась восторженным гулом. По всей видимости, сын Абделя не пользовался популярностью у соседей покойного.

– Разумеется, нет, – сердито ответила я. – И вообще, что это за разговоры? Джон, вы не должны пытаться копировать привычки своего господина. Мистер... – я взглянула на карточку, – мистер Азиз поступит как здравомыслящий человек, я в этом уверена.

Выбор у мистера Азиза был невелик. Ослы удалились налегке, и, хотя выражение на ослиной морде прочесть не так-то просто, животные, казалось, были рады, что их избавили от ноши. Толпа нехотя рассеялась, а я поспешила спровадить старуху, пока она не повторила свое зловещее благословение. Карга ретировалась, восторженно подпрыгивая. Я прислушалась к ее неприятному карканью, но ничего опасного для себя не услышала – сыновей она мне больше не сулила. Переведя дух (все-таки приятно осознать, что сын у нас только один), я повернулась к мистеру Азизу.

Вне всякого сомнения, субъект этот был личностью пренеприятной, но нельзя не посочувствовать человеку, которому приходится иметь дело с такой мачехой.

– Если вы мне поможете, мистер Азиз, я замолвлю словечко перед властями, чтобы спор разрешился в вашу пользу.

– Что я могу для вас сделать, мэм?

– Ответить на мои вопросы. Меня интересует все, что касается дел вашего отца.

Разумеется, он стал клясться, что знать ничего не знает о преступных связях покойного родителя. Иного я и не ждала, но интуиция подсказывала, что Азиз и в самом деле не связан (возможно, к великому его сожалению) с бандой торговцев древностями. Он наотрез отрицал свое знакомство с подозрительной личностью, которую я видела у Абделя. На этот раз шестое чувство сообщило мне, что Азиз лжет. Если он и не знал, кто этот человек, то по крайней мере догадывался.

Затем я попросила позволения осмотреть лавку. В закрытых шкафах имелось несколько предметов явно незаконного происхождения, но не они меня волновали, и кислая мина на лице Азиза растаяла, когда я молча прошла мимо краденых древностей. Увы, в лавке не было ничего, что могло бы указать на личность убийцы Абделя. Впрочем, я понятия не имела, что же хочу найти.

Пропавшей Бастет тоже нигде не было. Мистер Азиз твердил, что не видел кошки. При расставании мы лицемерно заверили друг друга во взаимном расположении. Я не сомневалась, что Азиз не посмеет вновь открыть лавку, – его страх перед полицией был очевиден.

Шагая назад по кривым тенистым улочкам, я высматривала, не мелькнет ли гибкая рыжая тень, но безуспешно. Несколько раз мы останавливались и звали Бастет, но ответа не последовало, если не считать изумленных взглядов прохожих. Я слышала, как один шепнул своему спутнику:

– Они зовут старого джинна! Эта женщина и ее муж – волшебники... Горе Азизу, если он навлек гнев колдуньи.

Добравшись до Муски, мы наняли экипаж. Джон смущенно ерзал на краешке сиденья.

– Мадам...

– Да?

– Если хотите, я не стану ничего говорить господину.

– У вас нет никаких оснований поднимать эту тему, Джон. Но если вам зададут прямой вопрос, то вы, естественно, скажете правду.

– Э-э... правду?..

– Разумеется, Джон! Мы ведь искали Бастет. Но, к сожалению, не нашли.

Вот тут я ошиблась. Бастет обнаружилась в отеле. Свернувшись клубком, она мирно спала на моей кровати. Итак, в одном я все же оказалась права: смышленое животное само нашло дорогу домой.

3

Позолоченные шпили и минареты Каира уже сияли отблесками заходящего солнца, когда вернулись странники. Донельзя чумазые, как я и предполагала. Рамсес, как обычно, кинулся ко мне обниматься. Предвидя это, я заранее облачилась в самый старый свой халат. Помимо милой Эвелины, я была единственным человеком, кому Рамсес демонстрировал свою любовь таким вот наглядным способом. Иногда у меня возникали подозрения, что он делает это из природного коварства, поскольку всякий раз мой дорогой сын с головы до пят был покрыт в лучшем случае уличной грязью. Однако на этот раз Рамсес в последний момент круто изменил направление и рванулся к кошке.

– Бастет! Мама, где ты ее нашла?

Что и говорить, мне польстила его вера в мои детективные способности, но врожденная правдивость вынудила ответить:

– Бастет сама вернулась домой.

– Какое счастье. – Эмерсон устало улыбнулся. – Рамсес был очень расстроен. Отныне всегда держи Бастет на поводке, мой мальчик.

– Рамсес, прошу тебя, иди в ванну и оставь Бастет, иначе ее придется драить весь вечер.

С возмутительным хладнокровием пропустив мои слова мимо ушей, Рамсес удалился, нежно прижимая кошку к груди. Джон последовал за ним. От Рамсеса исходил весьма своеобразный запах. По-моему, козлиный.

От Эмерсона тоже попахивало козлом, а также крепким табаком, который предпочитают египтяне. Выяснилось, что причина усталости кроется, как выразился Эмерсон, «в мальчишеской жизнерадостности» нашего сына.

Сначала Рамсес упал с пальмы в реку.

Потом на Рамсеса набросился козел (а с запахом-то я угадала!). Рамсес попытался снять с шеи животного веревку, которая показалась ему слишком тугой (животное то ли неправильно поняло его намерения, то ли козлам свойственна беспричинная раздражительность). А в довершение Рамсес проглотил несколько пинт финикового вина. Правда, среди правоверных мусульман оно запрещено, но кое-кто из жителей деревни все равно тайком его готовит.

– Странно, – заметила я. – Он вовсе не выглядит пьяным.

– Вино почти тут же из него вышло, – пояснил Эмерсон.

Я предложила Эмерсону отправиться за ширму и привести себя в порядок, а сама вызвала коридорного и заказала виски с содовой.

Вскоре мы потягивали бодрящий напиток и обменивались впечатлениями. Результаты оказались вполне удовлетворительными. Приготовления подходили к концу, так что на рассвете можем смело пускаться в путь.

Остаток дня я паковала ящики, спеша покончить с этим делом к вечеру. Это был последний цивилизованный вечер, и, хотя жизнь в пустыне обладает своей прелестью,хотелось сполна насладиться хорошим вином и хорошей кухней, принять горячую ванну и выспаться в мягкой кровати.

На ужин мы взяли с собой Рамсеса, хотя он очень неохотно расставался с Бастет.

– Кто-нибудь обидит ее, – сказал он, укоризненно глядя на меня. – У нее на спине порез, мамочка. Кто-то поранил ее ножом...

– Знаю, милый, я уже обработала рану.

– Но, мамочка...

– Хорошо, что дело ограничилось лишь царапиной. Надеюсь, Бастет не...

– Что, мамочка?

– Неважно.

Я покосилась на кошку, которая взирала на меня загадочными янтарными глазами. Никаких признаков любовного пыла у Бастет не наблюдалось... Но время, только время покажет, чем она занималась и где пропадала.

На этот раз Эмерсон не стал ворчать, что его силком всунули в вечерний костюм и заставили спуститься к ужину. Раздувшись от гордости, он всем подряд представлял «своего сына, Уолтера Пибоди Эмерсона». Я тоже гордилась нашим мальчиком: еще бы, Рамсес выглядел таким опрятным в своем шотландском костюмчике в тонах клана Эмерсонов. Вечер прошел очень приятно, и в свой номер мы вернулись в прекрасном настроении.

Проснулась я незадолго перед рассветом. Луна уже зашла, и комнату освещало лишь призрачное звездное сияние. Я немного встревожилась, поскольку у меня нет привычки просыпаться без причины, и вскоре причина эта обнаружилась – моего слуха коснулся звук крадущихся шагов. Шаги доносились из дальнего конца просторной комнаты, где были сложены ящики и тюки, готовые к отправке.

Несколько минут я лежала неподвижно, давая возможность глазам привыкнуть к темноте и одновременно напрягая слух. Хриплое дыхание Эмерсона мешало вслушиваться в осторожное шуршание, раздававшееся в углу, но в промежутках между вдохом и выдохом я слышала, как вор копается в наших вещах.

Мне не привыкать к ночным неожиданностям. По какой-то неведомой причине их словно магнитом притягивает ко мне. Вряд ли нужно говорить, что я не из пугливых. Вот и сейчас меня волновал лишь один-единственный вопрос: как схватить грабителя. На дверях не было запора, поскольку считается, что коридорный – вполне достаточная защита от гостиничных воров. Я не сомневалась, что появление в нашем номере злоумышленника – следствие моего интереса к убийству Абделя. Перспектива была заманчивой. Наконец-то появилась зацепка, которая, возможно, приведет к убийце! Да еще в моей собственной комнате!

Будить Эмерсона мне даже в голову не пришло. Он слишком шумно просыпается, с криками, протяжными вздохами и оглушительным грохотом – от привычки падать с кровати при пробуждении я так и не смогла его отучить.

Прежде я несколько раз допускала одну и ту же ошибку – запутывалась в противомоскитной сетке и тем самым позволяла непрошеному гостю спастись бегством. На этот раз я решила сначала разделаться с ловушкой и потому принялась осторожно, дюйм за дюймом, вытягивать сетку, которую сама же с вечера надежно подоткнула под матрас. Все шло как по маслу. Эмерсон продолжал храпеть. Вор продолжал копаться в вещах. Я продолжала тянуть сетку. Каждый занимался своим делом.

Наконец между сеткой и матрасом образовался вполне достаточный зазор. Теперь я могла выскользнуть из кровати и накинуться на грабителя. Но первым делом следовало вооружиться. Я мысленно представила план боя. Зонтик стоит на своем месте – в изголовье кровати. Вор шуршит в дальнем углу комнаты. Что это значит? А это значит, что главное в битве – не бесшумность, а стремительность! Я приподняла сетку и резко дернулась, собираясь выпрыгнуть из постели.

О боже! Не тут-то было... Вся эта чертова конструкция рухнула прямо на меня. Целый водопад тонкой ткани залепил мне глаза и ноздри, спеленал по ногам и рукам. Господи, ну почему?! Барахтаясь в складках противомоскитной сетки, я слышала удаляющийся топот. Хлопнула дверь, и тут же под ухом раздалась ругань.

– Дьявол! – воскликнула я, от отчаяния забью о приличиях.

– Дьявол! – зарычал в ответ Эмерсон. – Какого черта... – И тут он исторг каскад слов, которые я не решаюсь доверить бумаге.

Моим попыткам выпутаться мешало судорожное дерганье Эмерсона. Сетка все сильнее стягивала наши тела в тугой кокон.

Когда в комнату ворвались обитатели соседнего номера, на кровати рядышком сидели две смирные мумии, не способные пошевелить даже пальцем. Правда, Эмерсон продолжал изрыгать приглушенные тканью проклятия. Надо сказать, Джон в съехавшем набок ночном колпаке выглядел не менее комично. Глядя на его перекошенное от изумления лицо, я разразилась слегка истеричным смехом.

Наконец Эмерсон перестал ругаться, а заодно и дышать, – должно быть, сетка нашла управу на моего ненаглядного и забилась ему в дыхательные пути.

Я велела Джону поставить лампу, пока он ее не выронил и не устроил пожар.

Бастет опустила голову и принюхалась. Шерсть у нее на загривке встала дыбом.

Рамсес доселе взирал на происходящее с легким недоумением. Но тут он спохватился, кинулся к себе в комнату и через несколько секунд снова возник в дверях, в руках его поблескивал какой-то предмет. Наш сын деловито засеменил к кровати, и я поняла, что в руках он сжимает огромный нож. Комнату огласил пронзительный визг:

– Нет, Рамсес! Нет! Брось! Брось немедленно, ты слышишь?!

Когда я беседую с сыном таким тоном, Рамсес обычно не спорит. Вот и сейчас он растерянно выронил нож. В оружии было не меньше восьми дюймов длины, лезвие зловеще сверкнуло.

– Я собирался, – обиженно заговорил Рамсес, – освободить тебя и папу. Вы каким-то непонятным образом попали в весьма затруднительное...

– Конечно, дорогой, я вовсе не против твоих намерений, но методы...

Каким-то чудом мне удалось высвободить из пут одну руку. Несколько ловких кульбитов, и я оказалась на свободе. Взгляд мой метнулся к Эмерсону. Ну да, так оно и есть: сетка забилась в его открытый рот. Глаза моего супруга вылезли из орбит, а лицо приобрело зловещий лиловый оттенок.

Я оживила мужа, конфисковала нож – подарок Абдуллы, о котором Рамсес не счел нужным сообщить, – и велела сыну, слуге и кошке возвращаться к себе в комнату. И лишь затем смогла уделить внимание недавнему преступлению, поскольку попытку ограбления, смею предположить, следует называть преступлением, а никак иначе.

Пускаться в погоню за вором было бесполезно. За это время он мог пересечь пол-Каира. Одного взгляда на угол комнаты было достаточно, чтобы убедиться: пришелец обладал отличной сноровкой, раз умудрился столь бесшумно нанести такие разрушения. Правда, ящики вскрыть он не осмелился – без шума отодрать заколоченные крышки не так-то просто. Зато наш личный багаж подвергся тщательному обыску: вещи валялись на полу беспорядочными грудами. Ко всему прочему негодяй зачем-то откупорил пузырек с чернилами и вылил его содержимое на мою лучшую блузку.

Эмерсон наконец очнулся – с кровати донеслось шумное сопение. Кряхтя и постанывая, он привел себя в сидячее положение, скрестил руки на груди, с минуту понаблюдал за мной, а потом ласково спросил:

– Амелия, а зачем ты бегаешь по комнате на четвереньках?

– Следы ищу.

– А... ну да, ну да. Визитной карточки там не осталось? Может, обрывка одеяния нашего гостя? Хотя половина населения Египта разгуливает в одинаковых тряпках. Ну тогда клока волос, который наш гость любезно выдернул из своей шевелюры, чтобы помочь одной великой сыщице...

– Сарказм тебе вовсе не идет, Эмерсон! – пробурчала я, бодрой рысью направляясь к окну. Должна сказать, ползать – весьма утомительное занятие, когда складки ночной рубашки так и норовят спутать тебе ноги.

– Вот!

Краем глаза я с удовлетворением заметила, как Эмерсон подскочил от моего восторженного вопля.

– Фотография жены и деток грабителя? – ехидно поинтересовался дорогой супруг. – Или письмецо с именем и подробным адресом? Впрочем, что я говорю, египтяне ведь презирают карманы, да и читать-писать мало кто из них умеет.

– След! След ноги!

– След ноги, – задушевно повторил Эмерсон. – Уж не подбитый ли гвоздями сапог оставил след на лакированном деревянном полу? И наверняка сапоги с такой необычной подошвой шьет один-единственный башмачник во всем Каире, и башмачник этот – редкостный педант, ибо заносит имена всех своих клиентов в специальную тетрадочку...

– Угадал! По крайней мере относительно сапога. Однако у меня есть сомнения в уникальности этого рисунка. Но справки я все равно наведу.

– Что?! – Эмерсона как ветром сдуло с кровати. – След сапога?!

– Сам полюбуйся. Отпечаток очень отчетливый. Должно быть, вор наступил в разлившиеся чернила. Какая удача, что пузырек откупорился. Правда, с какой стати среди моей одежды оказались чернила, а? Небось Рамсес подсунул.

Опустившись рядом со мной на четвереньки, Эмерсон тщательно изучил след.

– А почему это обычный воришка щеголяет в сапогах? Конечно, если он был одет по-европейски... Европейцу проникнуть в гостиницу гораздо проще...

Голос его нерешительно затих, и я не преминула подбавить в свой голос назидательности:

– Обычный воришка не осмелился бы сунуться в гостиницу, Эмерсон. Даже если портье и коридорный дрыхли без задних ног.

Эмерсон сел на корточки и укоризненно посмотрел на меня.

– Знаю, знаю, Пибоди, о чем ты думаешь! Наверняка ведь станешь утверждать, будто существует связь между этим происшествием и смертью Абделя.

– А ты находишь, что это совпадение? Довольно-таки странное совпадение, правда?

– В этом мире случаются и куда более странные вещи. Интересно, что ему было нужно?

– Табличка с мумии, – невозмутимо предположила я.

Эмерсон смущенно потупился.

– Я собирался передать ее музею, Амелия.

– Неужели?

– Она очень красивая, но особой ценности не представляет, – задумчиво сказал Эмерсон, потирая подбородок. – А тебе удалось... э-э... вызволить что-нибудь из лавки?

– Лишь обрывок папируса, который, по-видимому, приходится родным братом тому, что я выцарапала у Абделя.

– Даже вместе они не настолько ценны, чтобы вор стал ради них рисковать.

Эмерсон сел на полу и, пристроив локоть на колене, уперся подбородком в ладонь. В этой позе он мог бы сойти за модель для замечательной роденовской статуи, вплоть до своего костюма, точнее, деликатно выражаясь, вплоть до отсутствия оного. Эмерсон наотрез отказывается от ночных рубашек, а новомодное пристрастие к пижамам вызывает у него лишь ядовитые насмешки. Словом, по ночам мой супруг обходится тем, что дала ему природа.

– Папирус, к которому относятся эти фрагменты, может действительно представлять ценность, – сказал он через минуту. – Преподобный Сейс очень заинтересовался твоим рассказом, хотя и попытался скрыть это – тот еще хитрец. Но ведь всего манускрипта у нас нет... Точно нет?

– Эмерсон, ты уязвляешь меня до глубины души. Я хоть раз обманывала тебя?

– Довольно часто, дорогая Амелия. Однако в данном случае рискну поверить тебе на слово. Согласись, вряд ли у нас найдется нечто такое, что могло бы объяснить визит посланца твоего воображаемого преступного гения.

– Насколько мне известно, ничего такого. Но...

Эмерсон величественно встал на ноги.

– К нам в номер проник самый обычный воришка! – вынес он свой вердикт. – И точка. Пойдем спать, Амелия.

Глава пятая

1

Мазгунах.

Мазгунах!

Мазгунах...

Увы, нет в этом названии никакой магии, с какой интонацией его ни произноси. И даже десять восклицательных знаков не способны придать очарования этим грубым звукам. Гиза, Саккара, Дахшур обладают, возможно, не большим благозвучием, но они навевают мысли о древних временах, несметных сокровищах и чудесных открытиях. А в Мазгунахе не было ничего, что говорило бы в его пользу.

Но железнодорожная станция здесь наличествовала, и, сойдя с поезда, мы обнаружили, что нас с нетерпением ждут. Среди собравшихся на платформе зрителей я сразу заметила величественную фигуру нашего неизменного помощника Абдуллы, который отправился вперед, чтобы позаботиться о жилье. Абдулла исполнен достоинства, ростом он почти с Эмерсона, иными словами, выше среднего египтянина, обладает пышной бородой, которая год от года становится все белее. Своей энергичностью Абдулла не уступает молодым. Увидев нас, он расцвел в широкой улыбке, удивительно преобразившей его чинное лицо.

Мы погрузили вещи на ослов, которых уже раздобыл наш верный помощник, и оседлали низкорослых скакунов.

– Вперед, Пибоди! – прокричал Эмерсон. – Вперед!!!

Глаза его горели, щеки полыхали лихорадочным румянцем. Муж мой пустил своего осла легкой рысцой, и я последовала его примеру. За нами трусили Джон с Рамсесом. Человек изрядного роста, взгромоздившись на осла, неизменно выглядит забавно. Вот и Эмерсон, с растопыренными локтями и коленями, вздернутыми чуть ли не к подбородку, вызвал у меня улыбку. Правда, улыбка эта объяснялась не только его нелепым видом. Прямо на глазах душевное состояние Эмерсона шло на поправку, и я не могла не радоваться этому. Так счастлив может быть только тот, кто нашел свое место в жизни. И даже разочарование решением мсье де Моргана не могло испортить великолепное настроение моего супруга.

Разлив Нила уже закончился, но на полях еще поблескивали озерца и лужицы. Мы ехали вдоль рвов примитивной ирригационной системы, и вдруг зелень деревьев и молодой поросли сменилась голой пустыней, словно небесная рука провела черту.

Никогда не забуду то чувство глубокой подавленности, которое охватило меня, когда я впервые увидела место будущих раскопок, где нам предстояло провести нынешнюю зиму. Мазгунах превзошел все мыслимые разочарования. На запад, за низкими голыми холмами, граничащими с пашней, насколько хватало глаз, тянулись серо-желтые пески. А правее, к северу, на фоне голубого неба резко выделялись пирамиды Дахшура, одна правильных очертаний, другая – со странным изломанным склоном. Контраст между двумя этими величественными памятниками и холмистой монотонностью нашего места отдавался в душе почти невыносимой болью. Эмерсон вдруг остановился. Подъехав к нему, я увидела, что взгляд его сосредоточен на этих далеких вожделенных пирамидах, а на губах застыла кривая усмешка.

– Чудовище, – проворчал он. – Негодяй! Я еще отомщу... День расплаты недалек, проклятый де Морган!

Я коснулась его руки:

– Эмерсон...

Он повернулся ко мне с деланной улыбкой:

– Да, моя дорогая? Замечательное место, не так ли?

– Замечательное, – пробормотала я.

– Пожалуй, прокачусь-ка я на север и скажу нашему соседу доброе утро, – как бы невзначай обронил Эмерсон. – Если ты, моя дорогая Пибоди, разобьешь лагерь...

– Лагерь? – повторила я. – Где? И как?

Назвав эту часть Египта пустыней, я, быть может, ввергла непосвященного читателя в заблуждение, так как это не та пустыня, которую обычно рисуют в воображении, – большие песчаные дюны, живописными волнами уходящие за горизонт. Пространство вокруг и впрямь было пустынным, но ландшафт на редкость изрезанный: впадины и ложбины чередовались с возвышенностями, а каждый квадратный фут поверхности был усеян всевозможным мусором – черепками, щепками и прочими менее приятными свидетельствами заселенности этих мест. Мой наметанный взгляд тут же распознал участок старого погребения. Могилы были разграблены давным-давно, ибо покрывавший землю хлам был не чем иным, как остатками вещей, что захоронили вместе с мертвецами, а также останками самих мертвецов. У кладбища высилась небольшая, но живописная скала с волнистым гребнем.

Рамсес слез с осла и с горящими глазами кинулся к мусору.

– Эй, господин Рамсес, бросьте-ка вы эту мерзость! – перепугался Джон.

Наш сын поднял предмет, похожий на сломанную ветку.

– Это бедренная кость! – дрожащим от восторга голоском сообщил он.

С криком невыразимого отвращения Джон попытался отнять у своего подопечного добычу. Я понимала, какие чувства испытывает мой сын.

– Ничего страшного, Джон. Вы не сможете удержать Рамсеса от раскопок.

– Эта мерзость, к вашему сведению, дружище, и есть предмет наших поисков, – добавил Эмерсон. – Положи ее, сын мой, ты же знаешь первое правило раскопок – ничего не брать, пока точно не описано место находки.

Рамсес послушно положил кость на место. Теплый ветер пустыни ерошил его мягкие темные волосы. Глаза горели рвением паломника, только что коснувшегося камней Святого Града.

2

Уговорив Рамсеса на время оставить кости, мы двинулись на северо-запад. Рядом с гребнем скалы мелькали фигуры – это были наши работники, которые выехали днем раньше, чтобы выбрать место для лагеря. Вместе с Абдуллой их было десять человек – наши давние друзья, по части раскопок съевшие собаку. Их задача заключалась в том, чтобы наблюдать за неквалифицированными рабочими, которых мы намеревались нанять в ближайшей деревне. Я ответила на восторженные приветствия, с удивлением заметив, что лагерь состоит всего лишь из очага и двух палаток. На мой вопрос последовал вежливый ответ:

– Но, госпожа, другого места здесь нет.

Во время предыдущих экспедиций мы с комфортом проживали в гробницах. Выдолбленные в скале пещеры Эль-Амарны – чудесное место! Я всегда говорила, нет более просторного и удобного жилища, чем гробница, особенно если это гробница состоятельного человека. Судя по всему, здесь такие удобства отсутствовали.

Я вскарабкалась на скалу и, пробираясь между камнями, порадовалась, что хоть одно изменилось к лучшему – меня больше не стесняли пышные юбки и тесные корсеты, бывшие непременным атрибутом одежды в те времена, когда я впервые занялась археологией. Нынешний мой костюм состоял из мужской широкополой соломенной шляпы, блузки свободного покроя и не стесняющих шаг шаровар до колена, наряд дополняли крепкие башмаки и гетры. Форму, если ее можно так назвать, довершала весьма важная деталь – широкий кожаный пояс, к которому была прикреплена старомодная цепочка. В свое время респектабельные владелицы поместий вешали на нее ножницы и ключи, но мой инструментарий состоял из охотничьего ножа и пистолета, записной книжки и карандаша, спичек и свечей, складной линейки, маленькой фляжки воды, карманного компаса и походного швейного набора, а также большой лупы и крошечной лопатки. Эмерсон уверял, что я грохочу, как каторжник в кандалах. А еще моему супругу очень не нравилось, что каждый раз, когда ему вздумается меня обнять, в бок первым делом тыкаются нож, пистолет и все остальное добро. Но я все-таки уверена, что проницательный читатель нисколько не усомнится в полезности всех этих вещей.

Абдулла поднялся на холм вместе со мной. На его лице было написано отстраненное и задумчивое выражение – он явно ожидал разноса.

Неподалеку простиралась пашня. Группа пальм в полумиле свидетельствовала о наличии воды, а среди пальм можно было разглядеть крыши деревушки. Чуть ближе находился объект, который меня интересовал. Я заметила его еще по дороге – какое-то полуразрушенное строение.

– Что это, Абдулла?

– Это дом, госпожа, – изумленно сказал Абдулла, словно впервые его увидел.

– Там кто-нибудь живет?

– Не думаю.

– Кому он принадлежит?

Абдулла пожал плечами так, как умеют только арабы. Я без раздумий устремилась вниз, и он быстро сказал мне в спину:

– Это плохое место.

– Там есть стены и крыша.

– Но, госпожа...

Я остановилась и посмотрела на него.

– Абдулла, ты же знаешь, как меня раздражают твои мусульманские недомолвки. Говори. Что такое с этим местом?

– Там живут демоны, – неохотно ответил Абдулла.

– Понятно. Что ж, демоны так демоны. Эмерсон их разгонит, они его как огня боятся.

Спустившись вниз, я помахала Эмерсону, приглашая следовать за мной. Чем ближе мы подходили к полуразрушенному строению, тем больше оно мне нравилось и тем в большее недоумение меня повергало. Это не был обычный дом. Длинные стены, кое-где обрушившиеся, кое-где сохранившиеся, наводили на мысль, что когда-то здание было гораздо больше и затейливее. Судя по всем признакам, в нем давно никто не обитал. Вокруг простиралась бесплодная пустошь – ни деревца, ни травинки.

Необычный дом был построен из необожженного кирпича, чередовавшегося с каменными плитами. Некоторые каменные блоки своими размерами не уступали большим упаковочным ящикам.

– Из пирамид выкрали, – проворчал Эмерсон и нырнул в ближайший пролом.

Нет нужды говорить, что я не отставала от него ни на шаг.

За проломом находился внутренний дворик, с трех сторон которого когда-то имелись жилые помещения, а с четвертой – просто стена. Стена и помещения в южной части превратились в руины, но с двух сторон комнатки сохранились, хотя большинство из них оказалось под открытым небом. Сохранилась и крытая галерея, которую поддерживали несколько колонн.

Эмерсон щелкнул пальцами:

– Здесь был монастырь, Пибоди! Это монашеские кельи, а вот эта груда камней в дальнем углу, наверное, когда-то была церковью.

Я озиралась с неподдельным интересом:

– Как любопытно!

– Ничего любопытного. Брошенных храмов в Египте навалом. В конце концов, это же родина монашества, и религиозные общины обитали здесь еще во втором веке от Рождества Христова, моя дорогая. В ближайшей деревне живут копты.

– Ты мне никогда об этом не говорил, Эмерсон.

– А ты никогда и не спрашивала, Пибоди.

По мере осмотра я начала испытывать странное беспокойство, хотя для этого не было никаких оснований: в высоком безоблачном небе сияло ласковое солнце и, если не считать шуршания ящерицы или скорпиона, ничто не предвещало опасности. И все же в воздухе была разлита какая-то безысходность, она словно окутывала это странное место. Абдулле тоже было не по себе. Он следовал за Эмерсоном по пятам, то и дело тревожно оглядываясь по сторонам.

– Ты думаешь, это место покинули? – спросила я.

Эмерсон принялся теребить подбородок. Здешняя атмосфера повлияла, по-видимому, и на его железные нервы.

– Возможно, иссяк источник воды. Это очень старое строение, Пибоди. Ему тысяча лет, а может, и больше. За это время Нил вполне мог изменить русло, а опустевшее здание превратиться в руины. И все же наверняка разрушения – дело рук человеческих. Церковь была весьма крепкой, а от нее не осталось камня на камне.

– Должно быть, здесь произошла стычка между мусульманами и христианами.

– Или язычниками и христианами, мусульманами и христианами, христианами и христианами. Выбирай любую пару. Удивительно, как религия умудряется вызывать в людях самые свирепые чувства. Копты разрушали языческие храмы и преследовали тех, кто поклонялся старым богам, они убивали своих единоверцев за малейшие отступления от догмы. После мусульманского завоевания к коптам поначалу относились терпимо, но их собственная нетерпимость в конце концов вынудила завоевателей уподобиться их примеру.

– Все это дела давно минувших лет. В этом здании наша экспедиция прекрасно разместится. В кои-то веки у нас будет достаточно места для хранения находок.

– Здесь нет воды.

– Воду можно доставлять из деревни. – Я взяла карандаш и принялась составлять список первоочередных дел: – Так, починить крышу, восстановить стены, вставить двери и оконные рамы, убрать...

Абдулла кашлянул.

– Изгнать ифритов, – напомнил он.

– Ах да, демоны... конечно... – Я сделала пометку.

– Ифриты? – изумленно повторил Эмерсон. – Пибоди...

Я оттащила его в сторонку.

– Понятно, – ответил он, выслушав мои объяснения. – Что ж, я исполню все необходимые ритуалы, но сначала надо сходить в деревню и покончить с юридическими формальностями.

Предложение было разумным, и я с готовностью его поддержала.

– Вряд ли у нас возникнут трудности с оформлением аренды, – сказала я, когда мы бок о бок шагали к деревне. – Здание давно стоит заброшенным и едва ли представляет для местных жителей какую-то ценность.

– Будем надеяться, что местный священник не верит в демонов. Ничего не имею против того, чтобы устроить представление ради Абдуллы, но изгонять дьявола чаще, чем раз в день, не собираюсь.

Завидев нас, жители деревушки дружно высыпали из своих хижин.

Обычные требования бакшиша чередовались с другим заклинанием:

– Мы христиане, благородный господин!

– А потому я обязан дать бакшиш побольше, – усмехнулся Эмерсон.

Большинство построек теснилось вокруг колодца. Церковь, скромное куполообразное строение, была не выше соседних домишек.

– Жилище священника, – Эмерсон указал на строение с куполом. – А вот, если не ошибаюсь, и его хозяин.

В дверях стоял высокий, мускулистый человек в темно-синем тюрбане – неизменном головном уборе египетских христиан. Некогда тюрбан предписывалось носить презренному религиозному меньшинству, но теперь он стал скорее предметом гордости.

Вместо того чтобы выйти нам навстречу, священник замер в картинной позе: руки скрещены на груди, голова надменно поднята. Фигура, что и говорить, величественная. Лица было почти не разглядеть, ибо его скрывала самая примечательная борода, какую я когда-либо видела. Она начиналась на уровне ушей, смоляной чернотой заливала щеки и верхнюю губу, черным водопадом спускалась почти до пояса. Брови священника были необычайно косматы. Лишь по ним можно было судить о чувствах их обладателя, и в данный момент брови особого оптимизма не внушали: они были нахмурены.

Заметив священника, большинство сельчан потихоньку улизнули. Осталось пять-шесть человек. На них были те же синие тюрбаны, и брови их выглядели так же неприязненно, как и у святого отца.

Эмерсон невольно рассмеялся:

– Дьяконы.

Он завел приветственную речь на великолепном арабском, после чего наступило молчание. Но вот борода священника дрогнула и раздался глухой, словно из бочки, голос:

– Доброе утро.

У мусульман, с которыми мне приходилось общаться, за формальным приветствием всегда следует приглашение зайти в дом, поскольку гостеприимство предписано Кораном. Мы напрасно ждали подобной любезности от наших единоверцев, если пользоваться этим термином в широком смысле. После долгого молчания священник спросил, что нам нужно.

Его показное недружелюбие вывело из себя Абдуллу, который, хотя и является во многих отношениях замечательным человеком, все же не лишен известного предубеждения против своих соотечественников-христиан. В деревню Абдулла вошел с таким видом, будто ничего хорошего от этого визита не ждет.

– Эй вы, грязные свиноеды, как вы смеете так обращаться с великим повелителем? Вы знаете, что перед вами господин Эмерсон, Отец Проклятий? А это его главная жена, премудрая и опасная врачевательница Ситт-Хаким! Они оказали честь вашей деревне, почтив ее своим присутствием. Пошли, господин Эмерсон, нам не нужна помощь этих презренных людишек.

Один из «дьяконов» что-то прошептал священнику на ухо. Тюрбан святого отца качнулся.

– Отец Проклятий, – повторил он, а затем нарочито медленно произнес: – Я вас знаю... Я знаю ваше имя.

По моему телу пробежал холодок. В устах священника эта фраза ничего не значила, но, сам того не ведая, он повторил зловещую ритуальную фразу древнеегипетских жрецов. Знать имя человека или бога означало обладать властью над ним.

Абдулле эти слова тоже не понравились, хотя, наверное, совсем по иной причине.

– Знаешь его имя? Да кто здесь не знает? От порогов южного Нила до болот дельты...

– Хватит, – сказал Эмерсон. Губы его подрагивали, но он все-таки сохранял серьезное выражение лица, так как смех уязвил бы Абдуллу и оскорбил священника. – Вы знаете мое имя, святой отец? Это хорошо. Но я не знаю вашего.

– Отец Гиргис, священник церкви святой Мириам в Дронкехе. Вы действительно Эмерсон, который откапывает кости мертвецов? Вы не духовное лицо?

Теперь настал мой черед сдержать улыбку.

– Да, я тот самый Эмерсон. Я здесь для того, чтобы вести раскопки, и собираюсь нанять работников из жителей деревни. Но если они не хотят со мной работать, я найду работников в другом месте.

Крестьяне постепенно снова стали собираться на площади. А стоило Эмерсону произнести последние слова, как в толпе пронесся приглушенный ропот. Жители египетских деревень, будь то мусульмане или копты, чрезвычайно бедны. Возможность получить щедрое вознаграждение – это не то предложение, от которого стоит отказываться.

– Постойте, – поспешно сказал отец Гиргис, увидев, что Эмерсон собирается уйти. – Если вы пришли именно за этим, то можно поговорить.

В итоге нас все-таки пригласили в «пасторский дом», как окрестил его Эмерсон. Хижина отца Гиргиса мало отличалась от прочих египетских домов, разве что была немного почище. Основным предметом меблировки служила длинная оттоманка, обтянутая дешевым поблекшим ситцем, единственное украшение – распятие с жутковатым Христом, вымазанным вместо крови красной краской.

По просьбе священника к нам присоединился робкий человечек с темным лицом, напоминавшим сморщенный орех, – староста деревни. Не было никаких сомнений, что этот испуганный египтянин обладает лишь номинальной властью. Он чуть слышно поддакивал «пастору» и встрепенулся, только когда Эмерсон упомянул про заброшенный монастырь. Староста побледнел и пролепетал:

– Но, господин, это невозможно!

– Мы не будем осквернять церковь, – вежливо сказал Эмерсон. – Нам вполне достаточно тех помещений, где когда-то размещались кладовые и кельи.

– Но, великий господин, туда никто не ходит! – упорствовал староста. – Это место проклято, там таится зло. Это обитель ифритов!

– Проклято? – недоверчиво повторил Эмерсон. – Обитель святых монахов?

Староста закатил ореховые глаза:

– В давние-давние времена все божьи люди были убиты. Отец Проклятий. И души их все еще бродят по своему жилищу. Они ищут мести...

– Мы не боимся ни демонов, ни мстительных привидений. Если это ваше единственное возражение, мы немедленно поселяемся там.

Староста лишь покачал головой. «Пастор» слушал этот разговор с сардонической улыбкой.

– Здание ваше. Отец Проклятий. Пусть души монахов, не обретшие покоя, отомстят вам, как вы того заслуживаете.

3

– Куда это ты направляешься? – вопросила я, когда мы покинули жилище отца Гиргиса. – По-моему, в деревню мы вошли с противоположной стороны.

– Надо осмотреться, – ответил Эмерсон. – Здесь происходит что-то странное, Амелия. Удивляюсь, как это ты, с твоей хваленой наблюдательностью, ничего не заметила.

– Как это не заметила? – запальчиво возразила я. – Отец Гиргис настроен к чужакам с неприкрытой враждебностью. Надеюсь, он не станет подрывать наш авторитет.

– Отец Гиргис меня волнует меньше всего. – Эмерсон перешагнул через шелудивого пса, разлегшегося прямо на дороге. Пес зарычал, и Эмерсон автоматически похвалил: – Хорошая собачка, умная... Интересно, почему этот почтенный бородач встретил нас так нелюбезно? С этими церковными крысами вечно одно и то же... А борода у него примечательная, почти...

Эмерсон внезапно замолчал, уставившись прямо перед собой. Впереди показалось несколько домов, наполовину скрытых величественными пальмами. По сравнению с другими лачугами они выглядели вполне пристойно. Стены явно совсем недавно побелены, двери сияют свежей краской... Да и улица была подметена. Три дома вполне заурядные, а вот четвертый... Плоскую крышу венчал короткий шпиль, а над дверью золочеными буквами было выведено: «Церковь Святого Иерусалима».

Пока мы в молчаливом недоумении рассматривали это сооружение, неведомо как очутившееся в египетской пустыне, дверь одного из домиков отворилась и оттуда с веселым смехом высыпала стайка ребятишек. Без лишних колебаний они ринулись в нашу сторону с приветственными воплями. Смуглый херувим вцепился в мои штаны и устремил на меня глаза цвета расплавленного шоколада.

– Бакшиш, госпожа, – ласково пролепетал он. – Я Христиан... Я протестант...

– О господи! – обреченно протянула я.

– Это галлюцинация, Пибоди, этого просто не может быть. После всех жестоких ударов судьбы, которые мне довелось перенести... Миссионеры! Здесь эти чертовы миссионеры, Амелия!

– Мужайся! – взмолилась я, чувствуя, как у самой подкашиваются ноги. – Мужайся, Эмерсон. Могло быть и хуже.

Из двери выпорхнуло еще несколько детей – на этот раз девочки. Правда, эти робкие создания не бросились на нас с энергией стервятников, как их сверстники мужского пола. Вслед за девочками в дверном проеме показалась высокая фигура. С минуту человек, щурясь, вглядывался в залитую солнцем улицу. Золотые блики играли в его волосах, создавая что-то вроде нимба. Это был тот самый Аполлон, которого мы видели в ресторане «Шепарда» с жутковатой толстухой. Наконец он заметил нас, и на губах его заиграла чудесная улыбка. Он вскинул руку, то ли приветствуя, то ли благословляя нас.

Эмерсон без сил опустился в уличную пыль, словно его вдруг подкосила смертельная болезнь.

– Куда уж хуже! – простонал он замогильным голосом.

4

– Мальчики, мальчики!

Молодой человек направился к нам, взмахами рук призывая мальчишек угомониться. Он говорил по-арабски почти без акцента, но очень медленно и короткими фразами.

– Прекратите же, мальчики. Идите по домам. Мамы уже заждались вас. И хватит клянчить. Бог этого не любит.

Сорванцы послушно рассеялись. Их наставник переключился на нас. При ближайшем рассмотрении он выглядел просто ослепительно. Золотистые волосы сияли, белоснежные зубы сверкали, а лицо так и лучилось радушием. Эмерсон продолжал пялиться на него, как завороженный, поэтому я сочла своим долгом обменяться любезностями.

– Боюсь, мы должны извиниться за вторжение в ваши владения, сэр. Позвольте представиться. Меня зовут Амелия Пибоди Эмерсон, а это...

Правильнее всего было бы сказать «чурбан», поскольку Эмерсон хранил полную неподвижность, сидя в пыли, но ослепительный красавец не дал мне продолжить.

– Вам нет необходимости представляться, дорогая миссис Эмерсон! Вы и ваш выдающийся муж известны всем гостям Каира. Для меня большая честь приветствовать вас здесь. Я лишь вчера узнал о вашем приезде.

Монолит ступора, в котором пребывал Эмерсон, дал трещину.

– А кто вам об этом сообщил? – прохрипел он.

– Как «кто»? Мсье де Морган, конечно же! – простодушно ответил молодой человек. – Директор Ведомства древностей. Возможно, вам известно, что он ведет раскопки в Дахшуре, недалеко от...

– Я знаю, где находится Дахшур, молодой человек, – отрезал Эмерсон, окончательно приходя в себя. – А вот вас я не знаю! Кто вы такой, черт побери?

И он величественно восстал из клубов уличной пыли.

– Эмерсон! – воскликнула я. – Разве можно так обращаться к представителю церкви!

– Прошу вас, не надо извиняться. Я сам виноват, что не представился. Меня зовут Дэвид Кэбот, из бостонских Кэботов.

Судя по всему, нам полагалось знать это имя, но, увы, ни я, ни тем более Эмерсон и слыхом не слыхивали ни о каких Кэботах. Мой супруг сверлил юного священника суровым взглядом.

– Ох, простите, я забыл о приличиях, – продолжал тот. – Заставляю вас стоять на солнцепеке. Прошу вас, входите и познакомьтесь с моей семьей.

О какой семье он толкует? Вряд ли этот юноша женат, значит, речь идет о родителях? Юный священник рассмеялся и покачал головой.

– Я имею в виду свою духовную семью, миссис Эмерсон. Мой отец во Христе преподобный Иезекия Джонс возглавляет нашу миссию. Его сестра также трудится на виноградниках Господних. Скоро время полуденной трапезы. Не почтите ли вы наше скромное жилище своим присутствием?

Я вежливо отклонила предложение, объяснив, что нас ждут остальные участники экспедиции, после чего мы опрометью кинулись прочь, словно беседовали не с симпатичным представителем церкви, но с самим сатаной. Даже не подумав понизить голос, мой дорогой супруг рявкнул во все горло:

– Ты была чертовски вежлива, Амелия!

– Ты так говоришь, словно вежливость – смертный грех. Надо же кому-то было проявить хоть крупицу воспитанности, чтобы компенсировать твою грубость.

– Грубость? Это я-то грубый?!

– Ужасно грубый.

– На мой взгляд, грубость – это когда врываешься к человеку в дом и требуешь, чтобы он перестал поклоняться тому богу, которого он избрал. Какая наглость! Мистеру Кэботу и его «отцу во Христе» лучше не пытаться испробовать свои трюки на мне.

– Вряд ли мистеру Кэботу придет в голову обращать тебя в свою веру, – рассмеялась я, беря его за руку. – Быстрей, Эмерсон, мы слишком долго отсутствовали. Страшно подумать, что за это время мог натворить Рамсес.

Как ни странно, Рамсес ничего не натворил. Мы обнаружили его сидящим на земле, рядом с древней монастырской стеной. Он увлеченно ковырял спекшийся песок маленькой лопаткой, неподалеку высилась кучка черепков. При виде этой идиллической картинки Эмерсон просиял, а у меня появилась надежда, что Рамсес рассеет отцовское раздражение, вызванное встречей с миссионерами.

5

Вскоре прибыла делегация из деревни. Крестьяне уверили, что отец Гиргис все-таки решил благословить их на сотрудничество с нами. Первым делом нам требовались строители – каменщики, плотники, штукатуры. Эмерсон обрадовался аудитории; пусть он и отрицает это с пеной у рта, но мой муж питает неодолимую склонность к театральности.

Представление «Изгнание демонов» вышло у него на славу. Заунывным голосом распевая молитвы, он скакал по бывшему монастырю, а публика, раскрыв рты, таскалась за ним хвостом. Эмерсон был на вершине блаженства, даже не обратил внимания на то, что подвернул ногу во время своих «религиозных» скачек. Зрители наградили его восторженными овациями и наперебой уверяли, что полностью избавились от страхов перед ифритами и прочей нечистью.

Вскоре работа закипела, и я надеялась, что к темноте у нас будет крыша над головой, а под ногами – чистый пол. Мы сможем собрать походные кровати, расставить столы и стулья, навести уют.

Наши работники сторонились местных жителей, но осложнений можно было не бояться: Абдулла пользовался среди своих подчиненных непререкаемым авторитетом. Бок о бок с ним трудились четыре его сына самого разного возраста – от Фейсала, уже седого человека, сыновья которого достигли совершеннолетия, до совсем юного Селима, обаятельного парнишки четырнадцати лет. Судя по всему, Абдулла души не чаял в младшем сыне, да и вся семья обожала Селима. Заразительный мальчишеский смех и покладистый нрав сделали его всеобщим любимцем. С точки зрения египтян, Селим считался взрослым мужчиной и должен был вскоре обзавестись женой, тем не менее они с Рамсесом быстро нашли общий язык.

Некоторое время понаблюдав за мальчиком, я назначила его официальным надзирателем Рамсеса. Непригодность для этой роли Джона с каждым днем становилась все очевиднее. Он без конца пытался помешать Рамсесу заниматься безобидными вещами – например, вести раскопки, хотя для этого, собственно, малыш сюда и приехал, – и позволял ему куда более страшные, например пить сырую воду. Зато в прочих отношениях Джон оказался весьма полезен. Он с удивительной быстротой усваивал арабский и охотно общался с египтянами, в нем не было и следа островных предрассудков, свойственных британцам. Выметая песок из бывшей трапезной, которую мы решили сделать гостиной, я слушала болтовню Джона на ломаном, но вполне понятном арабском. Собеседники добродушно посмеивались над его ошибками.

В конце дня я вышла на улицу, чтобы проверить, как продвигается ремонт крыши, и увидела приближающуюся процессию. Верхом на ослах тряслись три человека. Изящную фигуру мистера Кэбота нельзя было не узнать. На другом осле сидел мужчина в таком же темном одеянии священника и шляпе-канотье. Лишь когда вереница подъехала ближе, стало ясно, что третьей была женщина.

При виде этого несчастного существа у меня сжалось сердце. Глухое платье с длинными рукавами из темного набивного ситца свело бы в могилу кого угодно. Пышные юбки целиком накрыли осла, из-под юбок торчали лишь голова и хвост бедного животного. Широкополая нелепая шляпка с высокой тульей, каких я не встречала лет десять, почти полностью скрывала лицо. Невозможно было даже определить, блондинка пожаловала к нам в гости или брюнетка, юная дева или дряхлая старуха.

Мистер Кэбот спешился первым.

– Вот и мы! – жизнерадостно воскликнул он.

– Вижу, – лаконично ответила я, благодаря небо и собственную догадливость за то, что отправила Эмерсона с Рамсесом осматривать место будущих раскопок.

– Имею честь, – продолжал мистер Кэбот, – представить моего уважаемого наставника преподобного Иезекию Джонса.

Наружность этой личности мало соответствовала благоговению, звучавшему в голосе молодого Кэбота. Иезекия был среднего роста, с мощными плечами и квадратным туловищем. Его рубленые черты скрывала окладистая борода. Над глазами нависали две черные лохматые гусеницы – брови толщиной в мой палец. Особой грациозностью Иезекия не отличался: неловко сверзился с осла и согнул в поклоне коренастое туловище. Но мне стало понятно восхищение Кэбота; когда его старший коллега заговорил. Голос Иезекии был прекрасен – чудесный баритон, напевный, звучный и глубокий, как голос виолончели. Правда, эта виолончель оказалась слегка подпорченной нелепым и уродливым американским выговором.

– Очень приятно, мэ-эм. Мы так по-оняли, вам нужна по-омощь. А это моя сестра Черити, она истинное Милосердие.

Особа в шляпе-трубе к этому времени уже спешилась, но я по-прежнему не могла разглядеть ее лицо, скрытое под черной вуалеткой. Бородатый братец обнял спутницу за плечи и подтолкнул ко мне, словно торговец, расхваливающий товар.

– Черити умеет много трудиться во славу Го-оспо-да, – продолжал он. – Скажите, что вам нужно делать, и она все сде-елает.

Меня пронзила дрожь негодования. Я порывисто протянула девушке руку.

– Очень приятно, мисс Джонс.

– Мы не по-ользуемся мирскими обращениями, – пропел Иезекия. – Брат Дэ-эвид все вре-емя об этом забыва-ает. Я понимаю, друг мо-ой, ты делаешь это из уважения...

– Так оно и есть, сэр, – виновато пробормотал «брат Дэвид».

– Но я не заслуживаю уважения, брат. Я всего лишь жалкий грешник, как и все остальные в этом самом грешном из миров. Мо-ожет, я сделал один лишний шажок по дороге к спасению,но все равно остаюсь таким же жалким гре-ешником.

От благостной улыбки Иезекии к горлу подкатила тошнота. Что за противный тип! Взять бы его за шкирку и хорошенько встряхнуть... Молодой Кэбот взирал на Иезекию с таким благоговением, что мне стало окончательно не по себе.

Черити замерла, сложив руки на животе и склонив голову. Девушка напоминала вырезанный из черной бумаги силуэт, безжизненный и лишенный индивидуальности. Безликий женский силуэт.

Я еще не решила, стоит ли мне приглашать гостей в дом, но Иезекия сделал это за меня. Он просто вошел. Я последовала за ним и с негодованием обнаружила, что этот наглец устроился на самом удобном стуле.

– А вы тут неплохо поработали, – похвалил он. – Как только вы закрасите языческое изображение вон на той стене...

– Языческое?! – воскликнула я возмущенно. – Это христианский образ, сэр! Два святых, если я не ошибаюсь.

– "Не со-отвори се-ебе языческого кумира"^[25], – напевно произнес Иезекия. Его мелодичный голос прокатился по пустому помещению, отразившись от древних стен.

– Прошу прощения, но мне нечем вас угостить. Как видите, мы еще не устроились.

Такая грубость была бы достойна самого Эмерсона. Переносная плита уже горела, и на ней весело пофыркивал чайник, так что моя ложь носила явный и умышленный характер. Но, как тут же выяснилось, грубостью брата Иезекию не проймешь.

– Как правило, я воздерживаюсь от алкоголя, – невозмутимо ответил он. – А вот от чашечки чая не откажусь. Давно из Рима? Я знаю, что вы, британцы, жить не можете без этого языческого города. Садитесь, мэ-эм. Наша возлюбленная се-ест-ра Черити позаботится о чае. Дава-ай, девочка, куда подевались твои хорошие манеры? Шляпку-то сними. Здесь и так темно, а я не хочу, чтобы ты что-нибудь пролила.

В комнате было вполне достаточно света, и разглядеть девичье лицо не составляло особого труда.

Красота девушки не соответствовала современным канонам. Она словно явилась из другой эпохи. Лицо было очень бледным, что не удивительно, если бедняжка все время разгуливает в этом дымоходе. Утонченные черты и совсем детское выражение делали ее похожей на маленькую девочку. Черити застенчиво посмотрела на меня, словно испрашивая дозволения, и я поразилась доброте и наивности, светившимся в ее глазах. Пышные темно-русые волосы были зачесаны назад и собраны в нескладный пучок, но несколько прядей вырвались на волю и ласкали нежные щеки.

Я улыбнулась Черити и обратила куда менее дружеский взгляд на ее братца.

– Здесь есть кому позаботиться о чае, Джон?

Я знала, что Джон стоит за дверью в ожидании распоряжений. Да-да, за дверью, ибо ее успели навесить, отделив трапезную от внутреннего дворика. Дверь тотчас распахнулась, и на пороге возник Джон. Я испытала почти материнскую гордость. Джон мог служить замечательным примером молодого британца. Высоко закатанные рукава рубашки обнажали мускулистые руки Геркулеса, в лице читались сдержанное достоинство и готовность быть полезным.

Но ответа от него я так и не дождалась. Слова застряли у Джона в горле. Глаза его были прикованы к девушке.

У меня в голове вертелась фраза из мистера Теннисона, которая подходила к данному случаю с точностью стрелы, попавшей в центр мишени. «На меня обрушилось проклятье», – воскликнула леди Шалотт (не самый достойный пример для подражания), когда впервые увидела сэра Ланселота. Так же мог бы воскликнуть Джон, когда его взгляд упал на Черити, если бы имел склонность к виршам.

Интерес молодого человека не укрылся от девушки. Впрочем, поведение Джона было недвусмысленным до неприличия, для пущего эффекта ему оставалось разве что громким воплем оповестить всех о том, что внешность гостьи поразила его воображение. Черити зарделась и потупила взгляд.

Опущенные ресницы и румянец добили Джона. Как он сумел приготовить и подать чай, мне, честно говоря, неведомо: его глаза словно приклеились к девушке. Я полагала, что брату Иезекии поведение нашего Джона будет неприятно, но фарисей почему-то невозмутимо наблюдал за молодыми людьми, прихлебывал чай и помалкивал. Зато учтивость брата Дэвида пришлась как нельзя кстати. Юный Кэбот с неподражаемым юмором описывал, с какими сложностями ему и его коллегам пришлось столкнуться в деревне.

Я думала, что мне придется выпихивать Джона силой, но оказалось достаточно всего лишь пять раз громко повторить, что он свободен. После чего, шатаясь, бедняга вышел из комнаты. Дверь, однако, осталась приоткрытой.

Иезекия наконец выхлебал весь чай и встал.

– Нам надо возвращаться, – объявил он. – За Черити я вернусь на закате.

– Нет-нет! Очень благодарна за ваше предложение, и Черити – чудесная девушка, но мои люди со всем справляются. – Иезекия открыл было рот для возражений, но я повысила голос: – Если мне понадобится помощница, я найму ее в деревне. И ни в коем случае не допущу, чтобы эта юная леди превратилась в посудомойку.

Лицо Иезекии приобрело багровый оттенок. Прежде чем он смог выдавить хоть слово, Дэвид сказал:

– Дорогая миссис Эмерсон, ваша заботливость делает вам честь, но вы не понимаете наших воззрений. В честном труде нет ничего позорного. Я сам всегда с готовностью засучиваю рукава и беру в руки малярную кисть или швабру. И Черити, я знаю, придерживается того же мнения и согласится вам помочь.

– Да-да, с большой радостью! – Девушка впервые осмелилась заговорить. Голос ее был нежным, как ветерок, колышущий листву. А взгляд, который она обратила на молодого Дэвида, говорил красноречивее слов.

– Нет, – упорствовала я.

– Нет? – повторил Иезекия угрожающе.

– Нет.

Когда я говорю таким тоном, да еще сопровождаю свои слова грозным взглядом, ни один мужчина на свете, даже самый отчаянный храбрец, не отваживается мне перечить. А брат Иезекия вовсе не был храбрецом. И даже если был, то его учтивый спутник не позволил разгореться сваре.

– Тогда мы вас покида-аем, – пропел Иезекия и поклонился. – Надеюсь, наше предложение не было неправильно понято.

– Ничуть. Оно просто было отклонено. С благодарностью, разумеется.

– Гм... Ладно, раз вы так хотите. До свида-ания. Увидимся в церкви на воскресной слу-ужбе.

Это было утверждение, а не вопрос, поэтому я не стала отвечать.

– И с вашим слугой тоже, – Иезекия многозначительно покосился на приоткрытую дверь. – Для нас ва-аши британские социальные различия ничего не зна-ачат. Для нас все люди – братья в глазах Го-оспода. Мы с радостью примем сего молодого челове-ека.

Я крепко ухватила брата Иезекию за локоть и вывела на улицу.

Глядя им вслед, я чувствовала, как меня снова захлестывает негодование. Девушка покорно брела позади мужчин, словно существо низшей касты. Я даже ногой топнула, что было совершенно бессмысленно, только в песке увязла. Этот треклятый попик не только был религиозным фанатиком и невоспитанным хамом, он еще служил сводником у своего бога. Заметив интерес Джона к Черити, брат Иезекия тут же смекнул, что может заполучить в ряды своих последователей еще одного новообращенного. Я почти жалела об отсутствии Эмерсона. Уж он бы схватил этого мерзавца за шиворот и вышвырнул за дверь.

6

Позже я рассказала мужу об этом визите. Мы сидели перед дверью и любовались волшебными закатными красками, игравшими над янтарными песками пустыни. Рамсес неподалеку с похвальным рвением рыл землю. Куча черепков и костей уже походила на основательную пирамиду. Рядом с нашим трудолюбивым сыном лежала Бастет. Время от времени, когда ее ноздрей касался аромат жареной курицы, доносящийся из кухни, кошка дергала носом.

К великой моей досаде, Эмерсон отнюдь не преисполнился сочувствием.

– И поделом тебе, Амелия! Говорил же, что ты слишком любезна с церковными крысами.

– Если бы ты видел преподобного Иезекию Джонса, то понял бы, что ни вежливость, ни грубость на него не действуют.

– Тогда, – невозмутимо сказал Эмерсон, – надо было вытащить пистолет и приказать ему проваливать.

Я поправила вышеупомянутое оружие, которое висело на моем поясе среди прочих полезных в хозяйстве мелочей.

– Ты ничего не понимаешь, Эмерсон. Я предвижу неприятности. Девушка по уши влюблена в молодого Дэвида, а Джон... наш увалень Джон с первого взгляда пал к ногам Черити. Классический треугольник, дорогой мой Эмерсон.

Супруг мой презрительно фыркнул:

– Какой же это треугольник! Если только этот красавчик не потерял голову из-за...

– Эмерсон!

– ...кого-нибудь другого, – шепотом закончил Эмерсон, воровато оглянувшись на Рамсеса, навострившего уши. – Амелия, ты опять за старое? Снова твое буйное воображение вырвалось на волю? Теперь, когда твои детективные инстинкты чахнут в этой мирной пустыне, ты решила заняться любовными интригами? Почему бы тебе не приберечь силы для полезной деятельности? Прошу, оставь свои фантазии, в нашей работе нужна светлая голова.

Рамсес оторвался от раскопок и помахал почерневшей от времени костью.

– Джон, – сообщил он, – сидит в комнате и читает Библию.

7

Увы, Рамсес был прав. Джон действительно читал Библию. С того вечера он стал посвящать этому прискорбному занятию почти все свободное время, если только не слонялся по деревне в надежде увидеть даму своего сердца. Когда Джон возвращался летящей походкой и с дурацкой улыбкой на лице, я знала, что он видел Черити. Когда же со стороны дороги, ведущей в деревню, доносился угрюмый топот, я понимала – его бдение осталось невознагражденным. В подобные дни у Джона был такой вид, словно всех его родственников поразила чума.

На следующее утро после визита миссионеров мы завершили предварительный осмотр места будущих раскопок. Общая длина участка составляла около четырех миль, он начинался у деревни Бернаш и заканчивался в полумиле от Ломаной пирамиды в Дахшуре. Мы нашли следы нескольких небольших кладбищ, относящихся к разным эпохам: от Древнего царства до Древнего Рима. Почти все захоронения были разграблены. Две ложбины, одна приблизительно в трех милях к югу от Ломаной пирамиды, а вторая в четверти мили к северу от первой, были густо покрыты обломками известняка. Это, как заявил Эмерсон, и были остатки пирамид Мазгунаха.

Я бесцветным голосом повторила:

– Пирамид?

– Пирамид, – твердо ответил Эмерсон.

Грандиозные сооружения Дахшура, высившиеся на горизонте, казалось, издевательски подмигнули. После ленча Эмерсон заявил о своем намерении нанести визит мсье де Моргану.

– К работе мы сможем приступить только через день-два, – лживым голосом объяснил он. – А Рамсесу следует посмотреть на Дахшур. Я собирался свозить его в Гиду и Саккару, но мы в такой спешке покинули Каир, что бедняге даже в музее побывать не удалось.

– После завершения сезона у нас будет масса времени на достопримечательности, – ответила я, аккуратно складывая салфетку.

– Все равно вежливость требует нанести визит соседу, моя дорогая Пибоди.

– Безусловно, но обычно вежливость сама по себе, а ты сам по себе. Что это с тобой стряслось? – Эмерсон набычился, и я быстро добавила: – Ну хорошо, хорошо, если ты настаиваешь, то пойдем.

Мы взяли с собой юного Селима, а Джону поручили руководить обустройством жилища. На раскопках хозяйничал Абдулла.

Путешествие в Дахшур явилось проверкой моего самообладания. Чем ближе мы подходили к величественным пирамидам, тем сильнее меня охватывала горечь. С каким неописуемым вожделением я взирала на эти чудесные строения, с которыми еще недавно надеялась познакомиться!

Две большие пирамиды Дахшура относятся к тому же периоду, что и пирамиды Гизы, и почти столь же высоки. Они построены из известняка, их белоснежные грани в зависимости от освещения играют совершенно немыслимыми оттенками – золотистые на закате, в лунном свете они приобретают призрачную полупрозрачную бледность. Сейчас, когда едва-едва перевалило за полдень, обе громады сияли ослепительной белизной, чудесно гармонируя с небесной лазурью.

Кроме двух гигантов в Дахшуре имелось еще три пирамиды поменьше, построенных позднее, когда мастерство египетских строителей пришло в упадок. Их возвели не из прочного камня, а из кирпича, облицованного камнем, со временем камень исчез, и малые пирамиды утратили первоначальную строгую форму. Каменные плиты то ли понадобились последующим поколениям фараонов, то ли уже в поздние времена их пустили на строительство.

Несмотря на плачевное состояние, одна из этих кирпичных пирамид, самая южная, с некоторых точек казалась даже выше, чем ее каменные соседки. Она сурово и почти угрожающе маячила впереди и на фоне своих белоснежных каменных сестер выглядела почти черной.

– Какой странный и поистине зловещий вид у этой конструкции, Эмерсон. Неужели это пирамида?

Чем ближе мы подходили к Дахшуру, тем больше мрачнел Эмерсон. И сейчас он угрюмо ответил:

– Тебе прекрасно известно, Пибоди, что это именно пирамида. Можешь не развлекать меня своей притворной невежественностью.

Да, он был совершенно прав. Пирамиды Дахшура я знала не хуже собственного дома в Кенте. Мне казалось, что я смогу ходить здесь с закрытыми глазами. Плохое настроение Эмерсона не в последнюю очередь объяснялось тем, что он знал о моем жгучем желании и чувствовал свою вину, – во всяком случае, такой вариант я не отвергала.

Арабы называли зловещее кирпичное строение Черной пирамидой, и оно заслужило свое имя, хотя напоминало, скорее, огромную усеченную башню. Подойдя почти вплотную, мы заметили какое-то движение с восточной стороны Черной пирамиды, где как раз и вел раскопки мсье де Морган. Однако самого француза не было видно. Приветственный рык Эмерсона вытащил мсье де Моргана из палатки, где тот мирно дремал.

Мсье де Моргану было чуть за тридцать. До того как возглавить Ведомство древностей, каковой пост традиционно занимал гражданин Франции, он работал горным инженером. Это был человек приятной наружности с правильными чертами лица и роскошными усами. Несмотря на то, что мсье де Моргана вырвали из объятий Морфея, стрелки на его брюках были безупречны, сюртук застегнут на все пуговицы, а пробковый шлем находился там, где ему полагается быть. Впрочем, эту деталь туалета галантный француз тут же сорвал с головы, стоило ему узреть меня. Губы Эмерсона брезгливо скривились при виде этого «пижонства». Сам он наотрез отказывался носить головные уборы, стрелок на его штанах отродясь не водилось, куртка обычно валялась в пыли, а мой ненаглядный супруг разгуливал с засученными по локоть рукавами и с расстегнутым воротом рубахи.

Я извинилась перед де Морганом, что пришлось его потревожить.

– Все в порядке, дорогая мадам Эмерсон, – улыбнулся француз, тайком зевнув. – Я все равно собирался вставать.

– Давно пора, – буркнул мой муж. – Вы никогда ничего не добьетесь, если будете следовать восточному обычаю спать среди дня. Да и погребальную комнату такими любительскими методами не отыщете – копать туннели наугад, вместо того чтобы искать первоначальный вход...

Натужно рассмеявшись, мсье де Морган перебил его:

– Mon vieux^[26], я отказываюсь обсуждать профессиональные вопросы, пока не поприветствую вашу очаровательную жену. А это, должно быть, юный Эмерсон... Как поживаешь, дружище?

– Спасибо, хорошо, – вежливо ответил Рамсес. – Можно мне посмотреть на пирамиды?

– Уже истинный археолог! – с восторгом вскричал француз. – Mais certainement, mon petit!^[27]

Я сделала знак Селиму, который сохранял почтительную дистанцию, и юноша, сверкнув белозубой улыбкой, последовал за Рамсесом. Де Морган пригласил нас сесть и что-нибудь выпить. Мы потягивали вино, когда из палатки на воздух вынырнул еще один любитель дневного сна. Он зевнул во весь рот и потянулся.

– Боже всемогущий! – поразился Эмерсон. – Неужто мошенник Каленищефф?! Какого черта он здесь делает?

Брови де Моргана поползли вверх, но он лишь сдержанно произнес:

– Мсье Каленищефф предложил свои услуги. Знаете, лишняя пара рук никогда не помешает.

– Да он о раскопках знает меньше Рамсеса.

– Я бы с радостью воспользовался познаниями юного Рамсеса. – Де Морган улыбнулся, пытаясь скрыть досаду. – Ваша светлость, вы знакомы с профессором Эмерсоном и его супругой?

Каленищефф пожал руку Эмерсону, поцеловал мою, извинился за растрепанный вид, спросил о Рамсесе, посетовал на жару и выразил надежду, что нам нравится в Мазгунахе. На последнее замечание у нас не было никакого желания отвечать. Каленищефф нацепил монокль и, по своему обыкновению, принялся строить мне глазки.

– Очаровательная мадам Эмерсон, своим присутствием вы преобразили это унылое место! – воскликнул он. – Какой соблазнительный наряд!

Эмерсон злобно зыркнул на медоточивого русского, который с нескрываемым интересом изучал мои икры, затянутые в сапоги.

– Я здесь не для того, чтобы обсуждать женские наряды!

– Нет, разумеется, – невозмутимо ответствовал Каленищефф, перемещая взгляд на мои колени, упрятанные под бриджами. – Если вам нужен совет или помощь, мы всегда готовы...

Разговор вертелся вокруг пустяков. Каленищефф трепал языком, француз любезничал, а Эмерсон тщетно пытался перевести беседу на какую-нибудь осмысленную тему. Стоило ему задать вопрос, касающийся раскопок, как мсье де Морган тут же заводил речь о погоде, а русский отпускал очередную оскорбительную пошлость. Нет нужды говорить, что я сгорала от злости, глядя, как эта парочка измывается над моим мужем. И в конце концов терпение мое оказалось исчерпанным. Когда необходимо, в моем арсенале есть такой пронзительный тон, что проигнорировать меня невозможно.

– Я хотела бы поговорить с вами о подпольной торговле древностями! – прокричала я, поразившись собственному визгу.

У Каленищеффа из глаза выпал монокль, мсье де Морган поперхнулся чаем, слуги подскочили, а один выронил стакан, который держал в руках. Я самодовольно глянула на Эмерсона, который так и замер с разинутым ртом. Цель была достигнута: вниманием собеседников я завладела, а потому можно было перейти на более сдержанные интонации.

– Дорогой мсье де Морган, будучи главой Ведомства древностей, вы, разумеется, знаете о сложившемся положении. Какие шаги вы намерены предпринять, чтобы остановить эту гнусную торговлю и посадить преступников в тюрьму?

Де Морган с трудом откашлялся и прохрипел:

– Обычные шаги, мадам.

– Нет, мсье, вы так просто не отделаетесь. – Я шутливо погрозила пальчиком и слегка подбавила в голос пронзительных ноток. – Вы разговариваете не с пустоголовой туристкой, а с опытным археологом! И я знаю куда больше, чем вы думаете. Например, знаю, что в последнее время торговля древностями приобрела катастрофические размеры. В игру вступил доселе неизвестный гений преступлений, которого местные мошенники называют Хозяином.

– Черт! – воскликнул Каленищефф. Монокль, который он только что водрузил на место, вновь упал. – Прошу прощения, драгоценная мадам Эмерсон...

– Вы удивлены? – улыбнулась я. – Неужели вы об этом не знали, ваша светлость?

– Незаконные раскопки всегда велись. Но вы говорите о каком-то преступном гении... – Каленищефф пожал плечами.

– Его светлость прав, – подхватил де Морган. – Возможно, незаконная торговля сейчас и на подъеме, но, простите, мадам Эмерсон, преступные гении бывают только в приключенческих романах. – Он тонко улыбнулся.

Это нелепое возражение лишний раз доказало, что мсье де Морган совершенно не пригоден для столь ответственного поста. А слащавый Каленищефф явно что-то скрывал. По спине у меня побежали мурашки удовольствия. Я чувствовала, что нахожусь на пороге важного открытия, и собиралась с удвоенной настойчивостью продолжить расспросы, когда раздался душераздирающий крик. В этом звуке было столько ужаса, что мы разом вскочили на ноги и бросились на помощь.

Распростершись на земле. Селим лихорадочно разгребал песок. Время от времени он разражался воплями, в которых ужас мешался с отчаянием. Мальчика окружало столь плотное песчаное облако, что, лишь подойдя ближе, я поняла, в чем дело.

Поверхность земли к западу от основания пирамиды была очень неровной и состояла из глубоких впадин и высоких гребней: верное свидетельство, что под слоем песка сокрыты древние строения. Из одной такой впадины торчала маленькая рука, неподвижная, словно ветвь дерева. Селим яростно рыл песок вокруг руки, и не надо было обладать особым умом, чтобы понять две вещи: во-первых, рука явно принадлежит Рамсесу, а во-вторых, остальная часть Рамсеса находится под слоем песка.

Эмерсон рванулся вперед и оттолкнул Селима. Вместо того чтобы тратить время на раскопки, он схватил Рамсеса за запястье и изо всех сил дернул. Наш сын вылетел из-под земли, словно форель, охотящаяся за мухой.

Я стояла в сторонке, опираясь на зонтик, пока Эмерсон отряхивал сына. Все остальные топтались вокруг, помогая моему ненаглядному по мере сил. Когда Рамсес обрел относительно человеческий вид, я открыла флягу с водой и протянула мужу вместе с чистым носовым платком.

– Вымой ему лицо, Эмерсон. У Рамсеса, слава богу, хватило ума держать глаза и рот закрытыми, так что вряд ли он сильно пострадал.

Так оно и оказалось, но Эмерсон решил, что нам лучше все-таки вернуться. Я согласилась, поскольку это происшествие все равно прорвало паутину, которую я с искусством престарелой и многоопытной паучихи плела вокруг этого мерзкого русского. Продолжать расспросы не имело никакого смысла.

Де Морган не стал нас задерживать.

После того как мы нехотя попрощались с Дахшуром и двинулись в обратный путь, ко мне неуверенно приблизился Селим и робко потянул за рукав.

– Госпожа, я вас подвел. Побейте меня, прокляните меня!

– Ничего страшного, мои мальчик, – улыбнулась я. – Удержать Рамсеса совершенно невозможно. Он всегда найдет куда упасть. Твоя задача состоит в том, чтобы спасти его или позвать на помощь, и с этим ты вполне справился. Если бы не ты, он мог бы задохнуться.

Лицо Селима просветлело. Он благодарно поцеловал мне руку.

Эмерсон с Рамсесом ушли немного вперед. Услышав мои слова, они остановились.

– Совершенно верно, Пибоди. Ты точно описала ситуацию. Я уже предупредил Рамсеса, чтобы он вел себя осторожнее и... больше на эту тему говорить не стоит.

– Гм...

– Все хорошо, что хорошо кончается, – упорствовал Эмерсон. – Кстати, Пибоди, с какой радости ты стала расспрашивать прощелыгу де Моргана о грабителях? Какой толк разговаривать с круглым идиотом? На этом посту он не лучше, чем его предшественник.

– Я собиралась расспросить Каленищеффа о смерти Абделя, но мне помешал Рамсес.

– Помешал? Помешал! Вот как, оказывается, ты на это смотришь.

– Этот Каленищефф – очень подозрительный тип. Ты заметил, как он отреагировал на слова о Гении Преступлений?

– Если бы я носил монокль...

– Ты? Монокль? Не могу себе представить, чтобы ты нацепил столь нелепый предмет.

– Если бы, – упрямо повторил Эмерсон, – я носил монокль, то он бы тоже у меня упал после такого абсурдного предположения. Прошу тебя, заканчивай с игрой в сыщицу, Амелия. Теперь нам до этого нет никакого дела.

8

Эмерсон, разумеется, выдавал желаемое за действительное, когда говорил, что с расследованием убийства бедного Абделя покончено. Если бы он дал себе труд хоть немного поразмыслить, то наверняка бы понял, что факт нашего отъезда из Каира не означает, что мы уехали от преступлений.

Вор проник в наш номер, потому что нам многое известно о смерти Абделя. В этом я сомневалась не больше, чем в своем собственном имени. И вор не нашел того, что искал. Но эта вещь для него очень важна, иначе он не стал бы рисковать, проникая в столь солидную гостиницу, как «Шепард».

Какой же отсюда проистекает вывод?

Для любого разумного человека он очевиден. Вор будет продолжать поиски. Раньше ли, позже, но мы о нем услышим – последует или еще одна попытка ограбления, или нападение на нас, или какое-нибудь иное, не менее увлекательное происшествие. Так как эти простые и очевидные соображения не пришли Эмерсону в голову, я не сочла нужным сообщать супругу о своих умозаключениях. Он бы только отмахнулся.

На следующий день мы приступили к работе. Эмерсон решил начать с самого позднего по времени захоронения. Я попыталась его отговорить, поскольку христианские мученики никогда меня не привлекали. Сплошь зануды.

– Эмерсон, ты прекрасно знаешь, что останки на этом кладбище относятся, судя по всему, к римской эпохе. Ты же терпеть не можешь такие кладбища. Почему бы не начать работу с... э-э... пирамид? Там могут обнаружиться гробницы, и храмы, и подземные сооружения, и...

– Нет, Амелия. Я согласился вести раскопки в Мазгунахе и буду копать здесь со всей тщательностью и вниманием к деталям. Дабы никто не сказал, что Эмерсон уклоняется от своих обязанностей.

И мой супруг зашагал прочь, расправив широкие плечи и устремив нос навстречу горизонту. Вид у него был столь решительный, что у меня не хватило духу указать на недостатки такой походки: когда твой нос уперт в синюю даль, то недолго споткнуться и сломать шею. Через несколько шагов Эмерсон, разумеется, споткнулся. О Рамсесову кучу черепков. И растянулся во весь рост.

Рамсес, который направился было вслед за отцом, благоразумно юркнул за мои широкие бриджи. Бросив на нас злобный взгляд, Эмерсон поднялся и захромал дальше. На сей раз нос его был уткнут в землю.

– Что папа собирается делать? – пискнул Рамсес.

– Нанять работников. Видишь, вон они идут.

За столом, где теперь восседал Эмерсон вместе с Джоном, собралось несколько человек. Мы решили поручить Джону, вести табель: записывать имена рабочих, следить за тем, сколько часов каждый работал, и отмечать премии за наиболее ценные находки. Претенденты продолжали стекаться ручейками со стороны деревни. В темных одеяниях и синих тюрбанах, они производили весьма мрачное впечатление. Некоторое оживление вносили лишь дети. Мы собирались нанять несколько ребятишек, как мальчиков, так и девочек, чтобы они относили корзины с песком.

Рамсес внимательно осмотрел толпу кандидатов в археологи и справедливо решил, что ничего интересного в предстоящей процедуре нет.

– Мама, я буду тебе помогать, – объявил он.

– Очень мило с твоей стороны, Рамсес. А ты не хочешь закончить свои собственные раскопки?

Рамсес бросил на черепки уничижительный взгляд:

– Я с ними покончил к полному своему удовлетворению. Я просто желал провести пробные раскопки, поскольку у меня нет никакого опыта, хотя я неплохо осведомлен об основных принципах. Однако очевидно, что это место лишено интереса. Теперь я рассчитываю обратить свое внимание на...

Я закатила глаза:

– Помилуй, Рамсес! Не могу понять, откуда у тебя эта прискорбная привычка к многословию. Нет никакой необходимости прибегать к пространной речи в ответ на простой вопрос. Краткость, мой мальчик, – это не только признак острого ума, но и свидетельство хорошего литературного стиля. Я просила бы тебя брать пример с меня и впредь, ведь твоя мама...

Меня перебили, но не Рамсес, который внимательно слушал, а Бастет. Жалобно мяукнув, она цапнула меня за ногу. По счастью, сапоги из толстой кожи не позволили острым зубам добраться до моей плоти.

На страницах личного дневника я могу признаться в допущенной ошибке. Мне не следовало перебивать Рамсеса, когда он заговорил о своих планах. Бастет лишь указала на мое недостойное поведение.

Все утро я занималась хозяйственными делами. И лишь когда рабочие приступили к раскопкам после полуденного перерыва, нашла время взглянуть, как продвигается работа.

Они уже заложили первый шурф. Пятьдесят человек размахивали кирками и лопатами, и столько же детей сновали туда-сюда, оттаскивая мусор в сторону. Эта картина была мне знакома по предыдущим экспедициям, и, несмотря на весь мой пессимизм по поводу сезона в Мазгунахе, я приободрилась.

Я прошла вдоль цепочки рабочих, в душе надеясь, что кто-нибудь вдруг вскрикнет, обнаружив ценную находку. И моим глазам предстанет сокровище – саркофаг, тайник с драгоценностями или даже нетронутая гробница. Но открытие я сделала лишь в конце шурфа.

От английских и европейских туристов часто можно слышать, что все египтяне похожи друг на друга. Разумеется, это полный вздор. Эмерсон называет это предрассудком, и, наверное, он прав. Однако я готова признать, что бесформенные одеяния и тюрбаны создают впечатление однообразия, а бороды, к которым наши работники питают особое пристрастие, лишь усиливают впечатление, что все эти люди – близкие родственники. Но, несмотря на это, не прошло и пяти минут, как я увидела лицо... и – стыдно признаться – от неожиданности чуть не села на песок.

Едва ли не бегом я кинулась к Эмерсону.

– Он здесь! Идем быстрей, Эмерсон!

Мой дорогой с кислой миной рассматривал первую находку – неказистую глиняную лампу. Он сердито посмотрел на меня:

– Кто здесь, Амелия? Выражайся яснее.

Я сделала паузу для большего эффекта.

– Человек, который разговаривал с Абделем!

Эмерсон в сердцах сунул лампу в ящик.

– О чем ты говоришь, черт возьми? Какой еще человек?

– Неужели ты забыл? Я же тебе его описывала. Тот, что говорил на жаргоне торговцев золотом, и когда меня увидел, то...

– Ты совсем из ума выжила, Амелия?!

Я схватила его за руку:

– Пойдем же скорей!

По пути к раскопу я объяснила:

– У него отвратительная внешность. Жуткая и уродливая. Никогда не забуду этого ужасного лица. Ты только подумай, зачем бы он здесь оказался, если бы не вынашивал какие-то гнусные планы?

– Где этот мерзавец? – поинтересовался Эмерсон с обманчивой покладистостью.

– Вот!

– Эй, любезный... – позвал Эмерсон.

Человек выпрямился. Глаза его расширились от притворного удивления.

– Вы говорите со мной, господин?

– Да, с тобой. Как тебя зовут?

– Хамид, господин.

– Ах да, помню. Ты не из местных.

– Я вам говорил, господин, я из Манавата. Мы узнали, что здесь есть работа.

Он отвечал не задумываясь. И ни разу не отвел взгляда. Я сочла такое поведение крайне подозрительным.

– Будь осторожен, Эмерсон! – прошипела я. – Если его впрямую обвинить, он может ударить тебя киркой.

– Ну-ну... Хамид, когда ты был в Каире?

– В Каире? Я никогда там не бывал.

– И ты не знаешь Абделя, торговца древностями?

– Нет, господин.

Эмерсон сделал ему знак возвращаться к работе и отвел меня в сторону.

– Вот видишь? Ты опять дала волю воображению, Амелия.

– Разумеется, он будет все отрицать. Ты неправильно его расспрашивал. Впрочем, это не имеет значения, нам все равно не удалось бы вытянуть из этого мерзавца признание. Я лишь хотела, чтобы ты обратил на него внимание.

– Сделай одолжение, не надо больше ни к кому привлекать мое внимание, если только это не мертвец по меньшей мере тысячелетней давности. Эта работа и так утомительна. И лишние сложности мне не нужны.

И он с ворчанием удалился.

Честно говоря, я начала жалеть о своем опрометчивом поступке. Могла бы догадаться, что Эмерсон поднимет меня на смех. А теперь этот человек с ужасным лицом знает, что я подозреваю его. Было бы куда лучше, если бы он пребывал в заблуждении, будто меня обманул его маскировочный наряд – халат и синий тюрбан, в каких щеголяют и все остальные рабочие.

Но что сделано, то сделано. Может, Хамид, зная, что я за ним слежу, решится на какой-нибудь опрометчивый поступок... Например, предпримет новое нападение. Приободренная этой приятной мыслью, я вернулась к работе.

Но сосредоточиться никак не удавалось. Мой взгляд то и дело устремлялся к горизонту, где издевательским напоминанием о запретном рае высились пирамиды Дахшура. Глядя на прекрасные древние строения, я как никогда хорошо поняла, что должна была чувствовать Ева, изгнанная из рая. Оглядываясь на чудесные цветы Эдема, она, должно быть, испытывала ту же тоску, что и я теперь. Надо сказать, этот пример с Евой – еще одна наглядная демонстрация мужского двуличия. Адама вовсе никто не заставлял есть это дурацкое яблоко, а его попытка спихнуть всю вину на доверчивую супругу выглядит, по меньшей мере, недостойной.

Поскольку мои глаза, как стрелка компаса, были устремлены на север, то я первая увидела, что со стороны пирамид к нам мчится всадник. Горячий арабский скакун летел по бесплодной равнине, и я невольно залюбовалась им. Может, даже приоткрыла рот. Во всяком случае, когда всадник натянул поводья, остановив коня в нескольких шагах от меня, челюсть моя точно поехала вниз. Мсье де Морган грациозно взмахнул шляпой, но поразила меня вовсе не галантность француза, а вид существа, восседавшего перед ним.

На горячем арабском скакуне сидел мой сын собственной персоной. Грязнее некуда, с ног до головы в пыли и до отвращения довольный. Невинный взгляд его синих глаз способен довести до членовредительства даже самую выдержанную мать.

Мсье де Морган осторожно передал Рамсеса в мои руки. Я тут же выронила любимое чадо и принялась отряхиваться.

– Где вы его нашли?

– Посреди пустыни. Когда я спросил, куда это он направляется, мсье Рамсес ответил, что решил нанести мне визит. C'est un enfant formidable!^[28]Истинный сын моего дорогого коллеги – яблочко от яблони недалеко падает, n'est-ce pas?^[29]

Эмерсон подоспел как раз вовремя, чтобы услышать последний комплимент. Взгляд, который он обратил на мсье де Моргана, мог бы испепелить более чувствительного человека, но француз лишь улыбнулся и подкрутил усы. После чего обрушил на Эмерсона целый водопад похвал уму, смелости и превосходному французскому нашего чада.

– Гм... да-да... конечно... – бормотал Эмерсон. – Рамсес, какого черта... то есть нельзя с такой беспечностью отправляться куда глаза глядят и... и теряться!

– Я не терялся, – возразил Рамсес. – Я все время точно знал свое местоположение. Надо признаться, я недооценил расстояние до Дахшура. Папа, мне нужна лошадь. Вот такая.

Мсье де Морган расхохотался:

– Малыш, с таким конем, как Мазепа, справиться не так-то легко. – Он похлопал жеребца по роскошной гриве. – Но конь – это замечательно, ты совершенно прав!

– Я просила бы вас не потакать моему сыну в его вздорных требованиях, мсье. – Я обратила на путешественника суровый взгляд. – Рамсес, где Селим?

– Он был со мной. Но мсье де Морган не позволил ему сесть на лошадь вместе с нами.

Француз снова принялся петь дифирамбы Рамсесу. Думаю, прежде всего потому, что видел, сколь сильно его похвалы раздражают Эмерсона.

– В конце концов, что с мальчуганом могло случиться? Ему только и требовалось, что держаться границы пахотной земли. Небольшая лошадь, мадам... профессор... может быть, пони. Малыш может посещать наш лагерь в любое время. Я не сомневаюсь, что у нас есть более интересные... более интересные объекты.

Эмерсон сбоку от меня сдавленно булькнул, и я испуганно оглянулась. Неужели сейчас произойдет смертоубийство? Но нет, мой импульсивный супруг сдержался, только сухо спросил:

– Вы уже нашли погребальную камеру?

– Мы только приступили к поискам, – надменно ответил мсье де Морган. – Но поскольку погребальная камера обычно расположена строго под центром основания пирамиды, ее обнаружение – лишь вопрос времени.

– Впрочем, это не имеет значения, – проворчал Эмерсон. – Эту пирамиду, как и все остальные, давным-давно ограбили, так что вы впустую потратите время.

– Кто знает, mon cher? У меня такое чувство... вот здесь, – мсье де Морган приложил ладонь к сердцу, – что в этом сезоне нам предстоит открыть что-то очень важное. А вы... вам что-нибудь уже удалось найти?

– Как и вы, мы только начали, – сказала я, опередив Эмерсона. – Не зайдете ли в дом, мсье, выпить с нами чашку чаю?

Мсье де Морган отклонил приглашение, объяснив, что его ждут к обеду.

– Вы же знаете, Дахшур популярен у туристов. Там сейчас находится графиня Вестморленд, и я сегодня у нее обедаю.

Эта глупая похвальба не могла задеть Эмерсона: титулы его не впечатляли, а званые обеды он считал смертной мукой. Но остальные шпильки француза угодили в цель. Он пожелал нам удачи, сказал, что мы можем в любое время приезжать к нему, и повторил свое приглашение Рамсесу.

– Я буду рад научить тебя основам археологии. Тебя ведь это интересует, n'est-ce pas, mon petit?^[30]

Рамсес благоговейно взглянул на статного наездника:

– Спасибо, мсье, с большим удовольствием. Поклонившись мне и насмешливо улыбнувшись Эмерсону, мсье де Морган эффектно развернул коня и умчался прочь. Совсем не туда, куда ему было нужно. И я не могла не согласиться с Эмерсоном, когда он пробормотал:

– Ох уж эти французы! На все готовы, лишь бы покрасоваться.

Глава шестая

1

Рамсес все-таки добился своего. Нам и впрямь стоило обзавестись собственным средством передвижения, так как раскопки занимали довольно солидный участок. И наше хозяйство пополнилось несколькими ослами. Для них неподалеку от монастырских руин соорудили навес. Первым делом животных следовало вымыть. Задача была не из легких, поскольку воду приходилось таскать из деревни, а ослы почему-то не горели желанием мыться.

Надо отдать должное Рамсесу: он вовсю старался быть полезным, однако скорее мешал, чем помогал, поскольку то и дело что-нибудь опрокидывал, выливая на себя воды больше, чем на ослов, и едва не лишился пальца, когда замыслил почистить одному из ослов зубы. Как только животные приняли божеский вид, Рамсес потребовал одного себе.

– Конечно, мой мальчик, – ответил его наивный папаша.

– Куда это ты собрался? – спросила его более подозрительная мамаша.

– В Дахшур, навестить мсье де Моргана, – как ни в чем не бывало ответствовал Рамсес.

У Эмерсона вытянулось лицо. Его глубоко уязвляло то, что Рамсес восхищается щеголеватым французом.

– Я предпочел бы, чтобы ты не ездил к мсье де Моргану, Рамсес. Во всяком случае, в одиночку. Папа как-нибудь возьмет тебя с собой.

Удивительно, но спорить Рамсес не стал. Он умоляюще заглянул встревоженному родителю в лицо:

– Папа, можно мне тогда заниматься своими собственными ласкопками? Совсем маленькими ласкопками, папочка?

Не могу выразить словами те мрачные подозрения, которые шевельнулись в моей душе от столь вопиющего коварства. Миновало уже несколько месяцев, как Рамсес перестал картавить. Разумеется, временами он продолжал нахально шепелявить, но от картавости благополучно избавился. И вот теперь... Эмерсон был очарован дефектом речи своего отпрыска. По моему глубокому убеждению, и картавость, и шепелявость – следствие безобразного сюсюкания, которым мой супруг ублажал себя в пору младенчества Рамсеса. Но выразить свои опасения я не успела. Эмерсон расцвел в блаженной улыбке:

– Мальчик мой, конечно, можно. Какая замечательная мысль! Ты получишь прекрасный опыт.

– А можно мне взять в помощники двух лаботников, папа?

– Я сам собирался тебе предложить, Рамсес.

И папаша с сыночком удалились прочь, рука об руку. Я же осталась гадать, что на сей раз задумал Рамсес. Но даже мое знаменитое воображение не смогло дать ответ.

2

Кладбище действительно относилось к римской эпохе. Что тут еще скажешь? Мы нашли выдолбленные в стене гробницы, большую часть коих ограбили еще в древности. В качестве вознаграждения за труды нам досталась коллекция хлама, на который даже грабители не позарились: дешевые глиняные кувшины, обломки деревянных ящиков и несколько бусин. Эмерсон производил опись со зловещим спокойствием, а я угрюмо относила находки в хранилище. В нетронутых гробницах обнаружились гробы, частью деревянные, частью картонные (что-то вроде папье-маше), покрытые толстым слоем лака. Мы открыли три таких гроба, но Эмерсон был вынужден отказать Рамсесу в просьбе размотать мумии, поскольку для этого занятия у нас не имелось инструментов. У двух мумий головы были прикрыты дощечками с портретами. Такие портреты, выполненные разноцветным воском, в римскую эпоху заменяли посмертные маски и зачастую выходили из-под руки настоящего художника. Правда, наши находки иначе как убогими назвать нельзя. К тому же дощечки пострадали от сырости.

Я покрыла портреты свежим слоем воска, чтобы сохранить цвета, затем спрятала в коробку, переложив ватой. Там уже покоилась дощечка, которую Эмерсон похитил из лавки Абделя. Наши находки не шли ни в какое сравнение с этим шедевром. На портрете было изображено женское лицо. Чудесная золотая повязка обвивала лоб, серьги были выписаны с восхитительной скрупулезностью. Большие темные глаза и выразительные губы выполнены почти в современной реалистической манере...

В воскресенье Джон расфуфырился как на парад. Ну скажите, почему мужчинам так дороги бриджи, эти короткие штанишки? У них есть все права разгуливать в полноценных брюках, так нет же, норовят влезть в костюм, который более подошел бы женщине. Башмаки Джон драил битый час. А от одного взгляда на его пуговицы можно было ослепнуть. Покончив с туалетом, Джон почтительно попросил у меня соизволения посетить церковную службу.

– Но все здешние церкви не относятся к вашей вере, – возразила я, жмурясь от блеска пуговиц.

Это разумное замечание Джон пропустил мимо ушей, продолжая с немой мольбой взирать на меня. Пришлось уступить.

– Я тоже пойду! – спохватился Рамсес. – Я хочу посмотреть на юную даму, которую Джон...

– Хватит, Рамсес.

– А еще я хочу посмотреть на коптскую службу, – упорствовал Рамсес. – Насколько мне известно, она сохранилась в неизменном виде с древних времен...

– Хорошая мысль, Рамсес. Мы все пойдем.

Эмерсон оторвался от своих записей.

– Меня, надеюсь, с собой не потащите?

– Нет, если не хочешь. Но, как заметил Рамсес, коптская служба...

– Не надо лицемерить, Пибоди. Тобою движет вовсе не научное рвение; ты тоже не прочь полюбоваться, как наш Джон станет распускать хвост перед юной особой, которую он...

– Довольно, Эмерсон!

Джон с благодарностью посмотрел на меня. Все его лицо от ворота куртки до корней волос цветом напоминало свекольную похлебку.

Когда мы вошли в деревню, коптская служба уже началась, о чем можно было догадаться по нестройным воплям, несущимся изцеркви. Из пальмовой рощицы, где располагалась американская миссия, доносился колокольный звон. В этом зове чувствовалось что-то категоричное, а может, я придираюсь. Звон напомнил мне голос брата Иезекии. Смутное сомнение, зародившееся у меня по дороге, переросло в решимость ни под каким видом не дать заманить себя в церковь американцев.

– Загляну-ка я на коптскую службу. Рамсес, ты со мной или с Джоном?

К моему удивлению, Рамсес объявил, что составит компанию Джону. И это мой сын? Неужели вульгарное любопытство взяло верх над научными интересами? Однако мне это было только на руку. Я договорилась встретиться с Рамсесом и Джоном у колодца и проводила их взглядом.

Внутреннее убранство коптской церкви Ситт Мириам (по-нашему – девы Марии) состояло из поблекших картин с изображением этой дамы и всевозможных святых. Никаких скамеек и прочих удобств здесь не было; прихожане свободно прохаживались по церкви, болтали и на первый взгляд не обращали никакого внимания на священника, который у алтаря распевал молитвы. Паства была невелика – человек двадцать. Несколько угрюмых людей, которые, по-видимому, составляли ближайшее окружение отца Гиргиса, с лицемерной истовостью били поклоны изображениям святых. Однако человека, который меня интересовал, среди них не было.

Я устроилась в дальнем конце церкви, рядом с огороженным местом, отведенным для женщин. Мой приход не остался незамеченным. Разговоры на мгновение стихли, но через минуту возобновились с удвоенной силой. Черные блестящие глаза отца Гиргиса уставились на меня. Он был слишком опытным актером, чтобы прервать молитву, но голос его стал громче, а движения более размашистыми. Казалось, он кого-то обвиняет, возможно даже меня, трудно сказать. Судя по всему, говорил священник на древнекоптском, и я сомневалась, что прихожане, да и он сам, понимают намного больше моего. Обычно подобные молитвы зазубриваются, а потом просто декламируются.

Вскоре отец Гиргис перешел на арабский, и я сообразила, что он читает отрывок из Евангелия. Это продолжалось нескончаемо долго. Наконец священник отвернулся от алтаря и принялся размахивать кадилом. В воздухе одуряюще запахло ладаном. Отец Гиргис двинулся по церкви, раздавая благословения, больше похожие на угрозы. Он так свирепо вращал глазами и так яростно раскачивал кадилом, словно хотел заехать благословляемому по лбу. Представьте мое изумление, когда, обойдя всех мужчин, священник целеустремленно двинулся ко мне. Возложив тяжелую руку на мою шляпку, он благословил меня во имя Троицы, Божьей Матери и целого сонма святых. Я вежливо поблагодарила, черная бородища дернулась в ответ – намек на улыбку.

Когда отец Гиргис вернулся к алтарю, я решила, что исполнила свой долг и могу уходить подобру-поздорову. Дышать становилось все труднее. В воздухе висела густая завеса дыма. Еще немного, и я расчихаюсь прямо в святом месте.

Солнце стояло почти в зените. Несколько раз вдохнув теплый, целительный воздух, я пришла в себя, потом стянула с головы шляпку и с огорчением обнаружила, что дурные предчувствия оправдались.

Шляпка из желтой соломки, так шедшая к моему рабочему платью, была украшена желтыми розами, желтой лентой и двумя бантами из белого бархата. Это был мой любимый головной убор; я потратила немало усилий, чтобы отыскать шляпку без птичьих гнезд и страусиных перьев. Когда отец Гиргис возложил мне на голову руку, я услышала отчетливый хруст. И вот на тебе... Банты смялись, розы безжизненно болтались на сломанных стеблях, а на скомканном тюле остался грязный след. Единственным утешением могло служить то, что кроме грязи я обнаружила пятно крови – одна из шпилек уколола духовную ладонь.

Поскольку со шляпкой все равно ничего поделать было нельзя, оставалось только водрузить ее обратно на голову и оглядеться. Небольшая площадь была пустынна, лишь два тощих пса да несколько куриц уныло мотались по пыли. Джона с Рамсесом видно не было, и я направилась в сторону миссии.

Из открытых дверей молельного дома доносились призывные звуки, но не медоточивые аккорды органа и не приятное пение вышколенного хора, а нестройные гнусавые завывания. Я прислушалась – прихожане старательно распевали гимн. Мне даже показалось, что я узнаю писклявый голос шепеляво фальшивящего Рамсеса, но слов разобрать не смогла. Я села на камень у церкви и стала ждать.

Солнце поднялось еще выше, по спине уже струился пот. А пение все продолжалось, снова и снова выводя один и тот же заунывный мотив. Наконец нестройные вопли стихли и послышался голос брата Иезекии. Он молился за избранных и за тех, кто еще блуждает в потемках ложной веры (а блуждал в этих потемках каждый житель земли, кроме горстки приверженцев церкви Святого Иерусалима). Мне казалось, что он не закончит никогда. Но Иезекия все-таки замолчал, и из молельного дома хлынули прихожане.

Судя по всему, «протестанты» преуспели в своих проповедях, поскольку публики у брата Иезекии было даже больше, чем у отца Гиргиса. На головах новообращенных красовались темные коптские тюрбаны. С мусульманами у христианских миссионеров дела шли гораздо хуже, возможно, потому, что египетское правительство неодобрительно относилось к отступникам от ислама. А копты никого не волновали, отсюда большое число обращенных и возмущение коптских церковных властей деятельностью миссионеров. В нескольких случаях это возмущение даже вылилось в физическое насилие. Когда Эмерсон мне об этом рассказал, я выразила недоверие, но мой циничный муж лишь презрительно улыбнулся. «Никто не убивает единоверцев с большим удовольствием, чем христиане, дорогая моя. Вспомни историю». Я не возразила, поскольку, честно говоря, что тут можно возразить.

Внезапно среди синих тюрбанов мелькнула знакомая личность. Хамид! Так, значит, он новообращенный? У этого типа хватило наглости поприветствовать меня.

Наконец из церкви вышел Джон. Лицо его было пунцово то ли от жары, то ли от удовольствия. Он кинулся ко мне с бессвязным лепетом:

– Служба... очень долго, мадам.

– А где Рамсес?

– Он был здесь, – туманно ответил Джон. – Мадам, мне оказали честь, пригласив меня на обед. Вы разрешите?

Ответить твердым «нет» я не успела, поскольку в этот момент заметила, что ко мне направляется процессия, и лишилась дара речи.

Брат Дэвид с видом юного святого шел под руку с дамой... С той самой дамой, что я видела с ним в гостинице. В это утро на ней было платье из яркого фиолетового шелка; в немыслимой глубине более чем откровенного выреза пенился белый шифоновый платок. На подобранной в тон шляпке с трудом уместились ленты, цветы, перья и хвосты неведомых животных, а над всем этим великолепием хитро подмигивало чучело птицы. Крылья птицы были расправлены, хвост задран вверх, словно пернатое вот-вот взмоет ввысь.

Третьим в компании был Рамсес. С самым благочестивым видом, какой бывает у нашего сына, когда он замышляет какую-то выходку, Рамсес цепко держался за руку дамы. Боже, этот ребенок умудрился выпачкаться даже в церкви! Пыль покрывала Рамсеса с ног до головы, некогда белый воротник посерел от грязи, ботинки выглядели так, словно прошагали с десяток миль.

Троица налетела на меня. Все заговорили одновременно. Рамсес разразился цветистым приветствием, брат Дэвид – упреками, что я не зашла в церковь, а дама пронзительным, как у сороки, голосом кричала:

– Ach du lieber Gott^[31], как приятно! Как приятно! Неужели знаменитая фрау Эмерсон собственной персоной? Я о вас слышала так много, так много! Все мечтала увидеть, и вот вы здесь! Живая!

Что верно, то верно, на труп я пока не похожу.

– Боюсь, мои мечты не столь смелы...

– Позвольте мне представить баронессу фон Хохенштайн фон Бауэр фон Грюневальд, – сказал брат Дэвид. – Она...

– Большая поклонница знаменитой фрау Эмерсон и ее выдающегося мужа! – проверещала баронесса, хватая мою руку. – А теперь еще и поклонница этого Hebe Kind^[32]. Какое счастье! Какое счастье! Вы должны посетить меня. Непр-р-ременно! Я настаиваю, чтобы вы пришли ко мне. Мое судно стоит в Дахшуре. О, я осматриваю пирамиды, я принимаю выдающихся археологов, я собираю древности. О! Сегодня же приходите ко мне на обед! Вместе со знаменитым профессором Эмерсоном, nicht?

– Nicht, – сказала я. – То есть благодарю вас, баронесса, но я боюсь...

– У вас делишки? – Маленькие грязно-коричневые бровки баронессы быстро-быстро задвигались. Я испуганно смотрела на них. Баронесса панибратски пихнула меня в бок. – Нет-нет, у вас не должно быть других делишек. Что можно делать в этой пустыне? Вы придете! О, я дам обед в честь знаменитых археологов! Брат Дэвид, он тоже придет. – Молодой человек с улыбкой кивнул. – В Дахшуре я только три дня. Я совершаю круиз по Нилу. Поэтому вы должны прийти сегодня вечером. Я покажу знаменитому профессору Эмерсону свою коллекцию древностей. У меня есть симпатичненькая мумия, очаровательные скарабейчики, красивенькие папирусы...

– Папирусы? – насторожилась я.

– Да-да, кучи папирусов! А юного Эмерсона я сейчас же возьму с собой, он желает посмотреть на мое судно. А вечером вы заберете его, хорошо?

Я пристально посмотрела на Рамсеса. Он умоляюще сложил руки:

– Мама, можно я пойду с дамой?

– У тебя слишком неприглядный вид...

Баронесса загоготала.

– Любой мальчик таким должен быть, nicht? Я о нем позабочусь. Я тоже мать, я знаю материнское сердце.

Она взъерошила черные кудри моего сына. Лицо Рамсеса окаменело, что обычно предшествует какой-нибудь грубости. Он терпеть не может, когда ему ерошат волосы. Но Рамсес смолчал, укрепив мои самые худшие подозрения.

Прежде чем я успела придумать очередное возражение, баронесса встрепенулась и сказала театральным шепотом:

– Вон он идет, der Pfarrer^[33]. Слишком много он говорит, правда? Удаляюсь, удаляюсь! Я пришла встретиться с братом Дэвидом, потому что он такой красавчик, но der Pfarrer... я его не люблю. Пойдем, Bubchen, пойдем, дорогуша!

И баронесса потащила Рамсеса прочь.

Из церкви вышел брат Иезекия. За ним следовала Черити, пальцы ее были сцеплены, уродливая шляпка-труба закрывала лицо. При виде девушки Джон подскочил так, словно его ужалила пчела.

– Мадам, – жалобно простонал он, – можно мне...

– Хорошо, Джон.

Баронесса, несомненно, одна из самых вульгарных женщин, которых я когда-либо видела, но инстинкты у этой дамы здоровые. Мне тоже хотелось убежать от брата Иезекии. Бочком отодвигаясь в сторону, я чувствовала себя подлой трусихой, которая бежит от хищника, бросив на произвол судьбы своего товарища. Единственное утешение – Джон был добровольным мучеником.

Значит, у баронессы есть папирусы. На мой взгляд, это обстоятельство оправдывало визит, хотя Эмерсон, разумеется, в восторг не придет. Джона я отдала на растерзание миссионерам, Рамсеса – баронессе, а теперь собираюсь заставить ненаглядного супруга отправиться на мучительную пытку. Может, я чудовище? Однако и у чудовищ бывают смягчающие обстоятельства. Сегодня днем мы с Эмерсоном останемся наедине! А значит... а значит, я найду метод убедить его выполнить свой долг и навестить противную баронессу.

Эмерсон легко дал себя убедить. Правда, он отказался влезть в вечерний костюм, да я и не настаивала, так как обнаружила, что мое любимое бархатное платье винного цвета непригодно для прогулок верхом на осле. Потому я облачилась в свои парадные шаровары, и мы отправились в путь, прихватив с собой Селима и Дауда.

Бастет оказалась поупрямее Эмерсона. Обнаружив, что я вернулась без Рамсеса, она встревожилась, хрипло мяукнула, пулей вылетела на улицу и скрылась в неизвестном направлении.

Ни Джон, ни Бастет до нашего ухода так и не вернулись.

– С этим идиотизмом надо что-то делать, Амелия, – заявил Эмерсон, когда мы уже тряслись на спинах ослов. – Я не могу допустить, чтобы Джон превратился в братца этого самого иерусалимского ордена. Я-то считал его более разумным человеком. Увы, Джон меня разочаровал.

– Господи, какой же ты глупый, Эмерсон! Наш молодой человек просто влюбился, вот и все. А ты на собственном опыте прекрасно знаешь, что от этого опасного недуга нет противоядия.

Вместо ответа на это нежное замечание Эмерсон лишь что-то пробурчал.

Стоял чудесный вечер, какие часто бывают в пустыне. Прохладный ветерок унес прочь полуденный жар. Небо на западе было расцвечено оттенками розового и золотого, а небеса над нашими головами напоминали полупрозрачный темно-синий фарфор. Склоны далеких пирамид Дахшура, позолоченные лучами заходящего солнца, выглядели библейской лестницей в небо. И над всей этой чудесной картиной зловеще нависала мрачная громада Черной пирамиды, к подножию которой мы и держали путь.

В прошлый сезон мсье де Морган раскопал рядом с пирамидой остатки стены и погребальную молельню, и сейчас на поверхности земли осталось лишь несколько упавших колонн и фрагментов барельефов. Через несколько лет песок поглотит обломки белого известняка, так же как когда-то поглотил великие строения, призванные обессмертить фараона. На месте раскопок не было ни души. Мсье де Морган остановился в ближайшей деревушке под названием Меньят-Дахшур.

Мы двинулись в сторону реки, куда указывала вытянувшаяся тень от пирамиды. На якоре, мерно покачиваясь, стояло несколько судов, но отличить собственность баронессы оказалось легко – на носу судна полоскался огромный немецкий флаг, а на борту игривыми буквами вилась надпись: «Клеопатра». Ничего другого от баронессы я и не ожидала. Трудно было придумать для корабля более избитое имя.

Ступив на палубу, я испытала легкий приступ ностальгии. Нет более приятных средств передвижения, чем эти неспешные речные парусники-дахабии. Курсирующие по Нилу туристические пароходы почти вытеснили парусники, но сравниться с ними комфортабельностью и очарованием не способны.

Кают-компания находилась в передней части судна: ряд широких окон следовал изгибу носовой части. Слуга-египтянин открыл дверь и возвестил о нашем приходе. Мы очутились в помещении, залитом закатным светом и обставленном с вульгарной роскошью. На необъятной тахте, заваленной пестрыми подушками, с восточной истомой возлежала баронесса. В темную копну распущенных волос были вплетены золотые ленты, на руках громоздились золотые браслеты. Белоснежные одеяния хозяйки были из тончайшего шифона, на груди покачивалось тяжелое ожерелье из сердолика и бирюзы в золотой оправе. Я решила, что этот нелепый костюм намекает на легендарную царицу, в честь которой названо судно. Вероятно, баронесса считала, что Клеопатра позеленела бы от зависти, глядя на пышную вульгарность ее туалета.

За моей спиной раздавался судорожный хрип. Я испуганно обернулась: мой ненаглядный супруг, похоже, задумал скончаться от удушья. Его апоплексический взгляд был устремлен вовсе не на пышные прелести баронессы, а совсем на другие сокровища. У рояля, подобно экстравагантному украшению, поблескивал лакированный саркофаг, на столе в живописном беспорядке лежали разнообразные чудеса: скарабеи, ушебти^[34], глиняные и каменные сосуды и несколько папирусных свитков.

Внезапно баронесса начала судорожно извиваться. Боже, да эта особа куда эксцентричнее, чем мне показалось... И тут до меня дошло – баронесса всего лишь пыталась встать с мягкой тахты. После целой серии подергиваний студенистое тело вырвалось-таки из плена подушек, и хозяйка с радостным воплем кинулась к нам. Эмерсон явно не горел желанием целовать пухлую ручку, которую сунули ему под нос, но хозяйку это нисколько не смутило. Схватив ладонь моего мужа, баронесса интимно улыбнулась. Нос Эмерсона уперся в ее вздымающуюся грудь.

– Мадам, вы сознаете, что предмет, висящий у вас на груди, является бесценной древностью? – Голос ненаглядного звучал глухо.

Баронесса закатила глаза и кокетливо прикрыла ожерелье окольцованными пальчиками.

– Ах, вы чудовище! Сущее чудовище, герр профессор! Неужели вы хотите сорвать его с моего беспомощного тела?..

Эмерсон отшатнулся. Не прегради я ему путь, он наверняка бы умчался прочь.

– Еще чего! Грубое обращение может повредить ожерелью.

Баронесса залилась пронзительным смехом.

– Правду говорят, что герр Эмерсон – самый очаровательный на свете грубиянчик! О, меня предупреждали, что вы будете ругаться...

– Ради бога, мадам, говорите по-немецки, – буркнул Эмерсон, затравленно косясь на баронессу.

Та послушалась.

– Да, да, все говорили, что вы непременно станете ругать меня за эти маленькие безделушки. Милый мсье де Морган не такой суровый.

И, огласив кают-компанию новым взрывом хохота, баронесса начала представлять других гостей. Если бы она специально подбирала их, дабы как можно сильнее досадить Эмерсону, то и тогда не получилось бы лучше: мсье де Морган, Каленищефф (в безупречном вечернем костюме и при своем неизменном монокле), застенчивый брат Дэвид и трое «проклятых туристов», как именовал подобных людей Эмерсон. Из этой троицы памятную фразу за весь вечер произнесла некая англичанка. Томным протяжным голосом она проворковала:

– Но у руин такой неприглядный вид! Почему их никто не подкрасит?

Единственный человек, которого я рассчитывала здесь увидеть, отсутствовал, и, воспользовавшись временным затишьем в разговоре, я поинтересовалась у баронессы:

– А где Рамсес?

– Заперт в одной из гостевых кают, – последовал невозмутимый ответ. – Да не волнуйтесь, фрау Эмерсон, дорогуша. Ваш сынуля изучает папирус, он на седьмом небе от счастья. Но мне пришлось его запереть. После того как вашего очаровательного мальчика покусал лев, он случайно вывалился за борт и...

С диким воплем Эмерсон отскочил от гранитной статуи Исиды, которую внимательно разглядывал.

– Лев?!

– Миленький львенок! – хихикнула баронесса. – Это прелестное создание я купила у одного торговца в Каире.

– А-а-а... – Я с трудом сдержала вздох облегчения. – Должно быть, Рамсес пытался освободить животное. Ему это удалось?

– К счастью, мы сумели снова поймать зверя.

Увы! Рамсес, несомненно, предпримет вторую попытку.

Тем временем баронесса кружила вокруг моего супруга, пытаясь успокоить его: укус совсем неглубокий, и медицинскую помощь оказали своевременно. Мы пришли к молчаливому соглашению, что Рамсесу лучше оставаться там, где он находится. Эмерсон не возражал. Голова у него была занята другим.

Вряд ли мне нужно говорить, что этим «другим» были незаконно добытые древности. Эмерсон упорно возвращался к этой теме, несмотря на все усилия остальных гостей поддерживать легкую светскую беседу, и после обеда ему удалось-таки прочесть небольшую лекцию. Расхаживая взад и вперед, «герр профессор» выкрикивал анафемы грабителям пирамид, торговцам, туристам и безмозглым коллекционерам, а баронесса восторженно улыбалась и закатывала глаза.

– Если бы туристы перестали покупать у торговцев, те прекратили бы грабеж гробниц и кладбищ! – вопил мой муж. – Взгляните! – Он ткнул пальцем в ящик с мумией. – Кто знает, какое важное свидетельство упустил грабитель, когда вытаскивал мумию с места ее упокоения?

Баронесса заговорщически подмигнула мне:

– Ваш муженек просто прелесть, дорогая! Какая страсть, профессор, какая очаровательная неистовость! Поздравляю вас, моя дорогая, вы отхватили...

– Боюсь, я должен присоединиться к упрекам профессора. – Это заявление прозвучало столь неожиданно, что Эмерсон едва не подавился очередным проклятьем. Все дружно посмотрели на брата Дэвида. Юноша застенчиво продолжал: – Уносить человеческие останки, словно дрова, – это прискорбный обычай. Будучи человеком веры, я не нахожу этому оправдания.

– Но это же труп язычника, – возразил Каленищефф с циничной улыбкой. – Я думал, что священников интересуют только христианские останки.

– Язычник или христианин, все люди – дети Божьи. (Дамы издали восхищенный вздох) Разумеется, если бы я полагал, что останки принадлежат христианину, пусть и введенному в заблуждение ложными догматами, я бы протестовал более решительно. Я не мог бы позволить...

– А я думала, он христианин, – перебила его баронесса. – Мне так сказал торговец, у которого я купила мумию.

Раздались протестующие крики. Баронесса пожала плечами:

– Какая разница? Все они одинаковые, высохшие кожа да кости, выброшенное за ненадобностью вместилище души.

Расчетливый удар. Правда, пришелся он мимо цели, поскольку Дэвид, судя по всему, плохо понимал по-немецки. Он недоуменно огляделся, и мсье де Морган примиряюще проговорил на языке Шекспира:

– Нет, такого просто не может быть. Боюсь, торговец обманул вас, баронесса.

– Вот свинья, – спокойно сказала баронесса. – А почему вы так уверены, мсье?

Пока француз подбирал слова, Эмерсон его опередил:

– По оформлению саркофага. Иероглифы сообщают, что в нем находится человек по имени Термутарин. Судя по всему, он поклонялся прежним богам; выполненные позолотой сцены изображают Анубиса и Исиду, Осириса и Тога, которые проводят церемонию бальзамирования покойного.

– Эпоха Птолемеев, – вставил мсье де Морган.

– Нет, нет, позднее. Первый или второй век от Рождества Христова.

Узкие скулы француза залил румянец раздражения, но врожденная учтивость не позволила ему затеять спор. А вот Дэвид Кэбот забросал моего мужа вопросами: что значит тот или этот иероглиф, каков смысл надписи и так далее. Его интерес меня удивил, но я не нашла в этом ничего зловещего... тогда.

Вскоре баронессе наскучил разговор, тема которого не имела никакого отношения к ее особе.

– Ax! – воскликнула она, без труда перекричав всех остальных, и звонко хлопнула в ладоши. – Сколько шума по поводу какой-то уродливой мумии! Если она вам так нужна, профессор, можете ее забирать. Я вам ее дарю! Конечно, если брат Дэвид не желает похоронить покойника по христианскому обряду.

– Н-нет... – растерялся Дэвид. – Профессор меня убедил – это мумия язычника.

– Мне она тоже не нужна, – поспешно отказался Эмерсон. – Мне и так хватает этих чертовых... то есть... Подарите ее музею, баронесса.

– Непременно последую вашему совету, – мадам расцвела в зубастой улыбке, – если заслужу этим ваше одобрение, дорогой герр профессор.

Несмотря на все старания баронессы, «дорогой герр профессор» попросту не замечал ее неуклюжего флирта. Устав от игры, в которой она была единственным игроком, баронесса пригласила гостей посмотреть на ее новую забаву, содержавшуюся в клетке на палубе. Мы с Эмерсоном отказались. Когда остальные ушли, я повернулась к своему несчастному мужу:

– Ты выполнил свой долг как настоящий джентльмен, Эмерсон. Теперь можно и домой.

– Как я и подозревал, мое мученичество оказалось напрасным. У этой чертовой куклы нет ни одного стоящего папируса.

– Знаю. Но, возможно, твоя речь в защиту древностей подействует не только на баронессу, но и на других туристов.

Эмерсон фыркнул:

– Не будь такой наивной, Пибоди. Ладно, пошли? Если я еще хоть немного пробуду в этой жуткой атмосфере, то умру от удушья.

– Прекрасно, дорогой. Как всегда, твое желание для меня закон.

– А как ты думаешь, куда это мерзкое существо женского пола запихнуло нашего бедного ребенка?

Найти Рамсеса не составило труда. Один из слуг баронессы нес вахту у двери. Завидев нас, египтянин приветствовал нас по мусульманскому обычаю и достал ключ.

Несмотря на опустившуюся темноту, в комнате было светло: под потолком ярко сияли две лампы, освещая стол, заставленный тарелками с едой. На соседнем столе лежал папирус. Рамсеса нигде не было.

– Проклятье! – взревел Эмерсон. – Бьюсь об заклад, эта идиотка забыла заколотить иллюминатор!

Он отдернул портьеру и с криком отпрянул. На стене, подобно охотничьему трофею, висело маленькое безголовое туловище. Ноги в потрепанных коричневых башмаках на пуговичках казались безжизненными.

Эта картина была столь ужасна, что у меня сдавило грудь. Прежде чем я пришла в себя, далекий и необычно глухой, но все же хорошо знакомый голос произнес:

– Добрый вечер, мамочка. Добрый вечер, папочка. Не будете ли вы так добры втащить меня внутрь?

Рамсес застрял в иллюминаторе, потому что карманы его маленького костюма были до отказа набиты камнями.

– С моей штороны это было крупным просчетом, – заметило наше чадо, отдышавшись. Я даже не сделала ему замечания за шепелявость – в конце концов, бедный малыш пережил не самые приятные минуты. – Я полагался на явление, которое неоднократно проверял на опыте: если голова и плечи проходят, то пройдет и оштальное тело. Совсем забыл о камнях, которые являются интересными образцами геологической иштории...

– Почему же ты не влез обратно? – с любопытством спросила я, пока бледный как смерть Эмерсон лихорадочно ощупывал нашего ребенка.

– Все дело в прискорбной нехватке рошта, – объяснил Рамсес. – У меня слишком короткие руки, чтобы оттолкнуться от борта судна.

Он продолжал бы разглагольствовать и дальше на своем шепелявом наречии, если бы я его не перебила:

– А папирус?

Рамсес бросил на стол презрительный взгляд и перешел на нормальный язык:

– Обычный погребальный текст Двадцатой династии. У этой дамы нет демотических папирусов, мама.

Мы обнаружили, что остальные гости все еще находятся на палубе. Дамы присели перед клеткой, где беспокойно сновал львенок. Пока мы приносили извинения и расточали благодарности хозяйке, я крепко держала Рамсеса за руку. Точнее, благодарила я, а Эмерсон лишь хмыкал.

Брат Дэвид решил уехать вместе с нами.

– Я должен вставать на рассвете, – произнес он нараспев. – Спасибо за приятное развлечение, но мой наставник призывает меня.

Баронесса протянула руку, и молодой человек почтительно склонился над ней.

– Гм, – сказал Эмерсон, когда мы отошли, чтобы не мешать его прощанию. – Полагаю, развлечение было не только приятным, но и выгодным. Он не стал бы торопиться, если бы не достиг того, за чем сюда пришел.

– И чего же? – с интересом спросил Рамсес.

– Денег, разумеется. Пожертвования его церкви. Думаю, в этом и состоит роль брата Дэвида – соблазнять впечатлительных дамочек.

– Эмерсон, прошу тебя!

– Не в прямом смысле, – добавил Эмерсон. – Во всяком случае, я на это надеюсь.

– А какое буквальное значение у этого слова? – тут же вопросил любознательный ребенок. – Словари особенно невразумительны в этом вопросе.

Эмерсон счел за благо сменить тему.

Избавиться от общества молодого человека оказалось не так-то просто, хотя Эмерсон и пустил вскачь своего осла. Дэвид прокричал ему вслед: «Прошу вас, профессор, объясните мне...» – и затрусил вдогонку. Мы с Рамсесом не торопясь последовали за Эмерсоном. Рамсес выглядел задумчивым, и через некоторое время я его спросила:

– Куда тебя укусил львенок?

– Он меня не укусил, мамочка. Просто поцарапал, когда я вытаскивал его из клетки.

– Неразумный поступок, Рамсес.

– Мне совсем не больно, мама.

– Я уж не говорю об опрометчивости самого решения освободить животное из плена. Но такой маленький львенок не выживет там, где нет сородичей.

Рамсес некоторое время помолчал. Потом медленно произнес:

– Должен сказать, этот довод не пришел мне в голову. Спасибо, мамочка.

– Пожалуйста, – ответила я, поздравив себя с тем, что отговорила Рамсеса самым удачным образом. Он редко позволял себе не слушаться прямых указаний, но если такое все же случалось, то непременно ссылался на моральные соображения. Я подозревала, что благополучие животного представляется ему достаточным оправданием.

Верно говорится, что нет более слепого, чем тот, кто не желает видеть!

Ночь выдалась удивительно тихой. Словоохотливый миссионер и его предполагаемая жертва уехали далеко вперед. Песок заглушал цокот копыт наших скакунов. Нас можно было принять за пару древнеегипетских мертвецов, ищущих рая. Я все продолжала нахваливать себя за догадливость, а Рамсес был на редкость молчалив. Я взглянула на него, и по спине пробежал холодок: профиль, отчетливо вырисовывающийся на светлом фоне песков пустыни, напоминал профиль его древнего тезки – большой нос, выступающий подбородок, нахмуренный лоб. Во всяком случае, на мумию своего тезки Рамсес точно походил.

Когда мы добрались до монастыря, Дэвид пожелал нам спокойной ночи и поскакал к деревне. Настроение Эмерсона ничуть не улучшилось, когда он обнаружил, что дом наш темен и, по всей видимости, пуст. Однако Джон никуда не ушел. При неверном мерцании свечи он прилежно читал Библию. Узрев эту ужасную картину, Эмерсон произнес слова, которые я не решаюсь представить на суд почтенной публики.

3

На следующее утро Джон долго извинялся за свою оплошность.

– Я знаю, что мне следовало разобрать постель и вскипятить чайник. Такого больше не повторится, мадам. Каждый человек должен выполнять свой долг перед теми, кто выше его, но лишь до тех пор, пока это не вступает в противоречие с долгом перед...

Краем глаза я заметила, как физиономия Эмерсона наливается кровью.

– Да-да, Джон, вы совершенно правы. Я бы хотела, чтобы вы помогли мне сегодня утром с фотографиями, поэтому побыстрее уберите посуду после завтрака. Рамсес, ты должен... что с тобой такое? Почему у тебя все лицо в овсянке?

Рамсес вытер лицо салфеткой. Я с подозрением оглядела его и повернулась к мужу.

– Мы опаздываем, Пибоди. Вот что выходит, когда кто-то позволяет светским глупостям мешать работе.

Эмерсон отвел работников в северо-западный конец участка, где неровные холмики сулили еще одно древнее кладбище. Так оно и оказалось. Могилы совсем не походили на те, что мы обнаружили на римском кладбище. Погребение было здесь совсем простым: тела лишь заворачивали в грубый полотняный саван и перевязывали крест-накрест веревками в красно-белую полоску. Среди засыпанных песком надгробий имелось несколько стел с вырезанными на них крестами и прочими христианскими символами – могилы коптов. Правда, это были очень древние копты, и я надеялась, что священник воздержится от протестов. До сих пор отец Гиргис нам не мешал, но вдруг ему не понравятся раскопки на христианском кладбище? Эмерсон, разумеется, поднял меня на смех: дескать, со всеми человеческими останками мы будем обращаться с должным почтением и даже перезахороним их, если того пожелает отец Гиргис. Но прежде надо изучить мертвецов, и если какой-то невежда, одержимый предрассудками, станет возражать, то гореть ему со всеми его предрассудками в геенне огненной.

Прежде чем извлекать содержимое могил на свет божий, Эмерсон хотел сфотографировать раскопы. Это было моей задачей. С помощью Джона я приволокла фотоаппарат, треногу, кассеты с фотопластинками и прочие принадлежности. Нужно было подождать, когда солнце поднимется достаточно высоко и осветит могилы. Пока мы маялись от вынужденного безделья, я спросила:

– Джон, вы хорошо провели свой выходной?

– О да, мадам. Вечером была еще одна служба. Сестра Черити так божественно пела гимн «Омытый кровию Агнца»!

– А обед понравился?

– О да, мадам! Сестра Черити замечательно готовит!

Я узнала один из симптомов безрассудной страсти – потребность в регулярном повторении имени возлюбленной.

– Надеюсь, вы не собираетесь сменить веру, Джон. Вы же знаете, что профессор Эмерсон этого не потерпит.

Прежний Джон разразился бы уверениями в вечной преданности. Новый, испорченный Джон помрачнел.

– Я готов отдать жизнь за профессора, мадам. В тот день, когда мистер Эмерсон поймал меня за кражей его часов перед Британским музеем, он спас меня от греховной и порочной жизни. О, он был так добр! Ударил меня в челюсть, так что я полетел вверх тормашками, потом схватил за шкирку и потащил с собой в Кент. Любой другой на его месте сдал бы меня полиции.

Губы Джона дрожали. Я дружески похлопала его по руке:

– Вряд ли ваша карьера карманника была бы долгой, Джон. Учитывая ваши размеры и вашу, простите, неуклюжесть, вас бы очень скоро поймали.

– Это точно, мадам. Вы не поверите, каким я был маленьким и проворным, когда только занялся этим делом. Слава богу, все это в прошлом.

– И профессор Эмерсон?

– И профессор Эмерсон, мадам. Я глубоко почитаю его и готов отдать всю кровь, до последней капли, за него или за юного господина, но я не могу пожертвовать своей душой. Человеческая совесть...

– Вздор! Если уж вам вздумалось цитировать, Джон, то цитируйте Писание. По крайней мере, оно обладает литературными достоинствами, коего лишены проповеди брата Иезекии.

Джон снял шляпу и почесал голову.

– В том-то все и дело, мадам. Иногда мне хочется, чтобы в Писании не было этих самых достоинств. Но я твердо решил прочесть Библию от корки до корки, сколько бы времени это ни потребовало.

– И до какого места вы дошли?

– До Левита, – сказал Джон с глубоким вздохом. – Бытие и Исход не так плохи, хотя и там есть непонятные места. Но Левит будет моей гибелью.

– Пропустите, – сочувственно предложила я.

– Нет, мадам. Не могу.

Возмущенный крик Эмерсона напомнил о моих обязанностях. Сделав знак Джону, что пора приступать к съемкам, я поднялась, однако едва успела вставить фотопластинку в камеру, как поняла, что вопль Эмерсона обращен вовсе не ко мне.

К нам приближался всадник. Сине-белое одеяние развевалось на ветру. Всадник подъехал прямо ко мне и соскочил с осла. Тяжело дыша, он протянул записку, после чего картинно рухнул на песок.

Поскольку скакал по пустыне осел, а этот болезный лишь сидел на его спине, то я не стала обращать внимания на спектакль. Пока Джон участливо хлопотал над незнакомцем, я вскрыла письмо.

Судя по всему, автором был еще один несостоявшийся трагик. Обращение и подпись отсутствовали, а лихорадочный неразборчивый почерк мог принадлежать единственному знакомому мне человеку.

– "Приезжайте немедленно!!! – с выражением прочла я. – Катастрофа, гибель, крушение! Ужас!!!"

Я ткнула носком туфли посланца, который, казалось, погрузился в благостный сон.

– Любезный, вы от баронессы?

Человек проворно привстал, словно только что не валялся на песке в полном изнеможении, и энергично кивнул.

– Баронесса посылает за вами, госпожа, и за господином Эмерсоном.

– Что случилось? Она ранена?

Объяснения посланца были не более вразумительны, чем само послание. Я все еще пыталась добиться от него хоть какой-то ясности, когда примчался Эмерсон. Протянув ему записку, я объяснила, в чем дело.

– Думаю, нам надо ехать.

– Только не мне!

– Пожалуй, обоим действительно ни к чему, – согласилась я. – Ты можешь заняться съемками, пока я...

– Проклятье, Пибоди! Неужели ты позволишь этой истеричке помешать нашей работе?

Дело кончилось тем, что поехали мы оба. Эмерсон уверял, будто не хочет отпускать меня без присмотра, но на самом деле на него наши жалкие раскопки навевали такую же тоску, как и на меня.

И разумеется, долг каждого помочь попавшему в беду брату... и сестре.

Пока мы ехали по пустыне, настроение мое заметно улучшилось. И вовсе не от перспективы сунуть нос не в свое дело, как могут подумать иные злобные натуры, а от близости изящных пирамид Дахшура.

Сегодня на якоре стояло лишь судно баронессы. Нас без лишних проволочек провели к хозяйке. Мадам в причудливом одеянии розового цвета и в пене оборок, напоминавшем отчасти пеньюар, отчасти вечернее платье, полулежала на тахте, стоявшей на палубе под навесом. Рядом с баронессой сидел мсье де Морган и держал ее за руку. Точнее, позволял баронессе держать себя за руку.

– Ах, дорогой коллега, – сказал он с явным облегчением. – Наконец-то вы пришли.

– Мы отправились в путь, как только получили письмо. Что случилось?

– Убийство, кровопролитие, взлом! – взвизгнула баронесса, подскакивая на тахте.

– Ограбление, – кратко подытожил мсье де Морган. – Кто-то ночью проник в кают-компанию и похитил несколько древних вещиц.

Я покосилась на Эмерсона. Он с нескрываемым отвращением взирал на баронессу и ее галантного покровителя.

– Это все? Пойдем, Пибоди, у нас много дел.

– Нет, нет! Вы должны мне помочь! – простонала баронесса. – Я призвала вас как великих специалистов по разгадыванию тайн. Вы должны меня защитить. Кто-то хочет меня убить...

– Ну-ну, баронесса, держите себя в руках. Но почему кражу обнаружили только сейчас? Уже почти полдень.

– Именно в это время я встаю, – простодушно объяснила баронесса. – Слуги разбудили меня, как только заметили пропажу. Нерадивые свиньи! Они должны были убрать в салоне еще на рассвете.

– Будут нерадивыми, раз за ними никто не смотрит. К сожалению, некоторых подозреваемых уже и след простыл.

Мсье де Морган выругался по-французски.

– Madame, вы же не имеете в виду тех достойных людей, чьи суда вчера стояли здесь? Воры не водятся среди приличной публики!

Я не могла удержаться от улыбки при столь наивном заявлении.

– Никогда не знаешь наверняка. Для начала давайте осмотрим место преступления.

– Никто ничего не трогал! – Баронесса с готовностью поднялась. – Я приказала, чтобы все оставили как есть, до приезда великих сыщиков.

Как воры проникли в кают-компанию, догадаться оказалось легче легкого. Широкое окно на носу судна было распахнуто, а подушки на тахте смяты. К сожалению, следы были крайне нечеткими. Разглядывая их в карманную лупу, я чуть ли не впервые пожалела, что в Египте нет нашего благословенного сырого климата.

Я повернулась к мужу:

– Ты же можешь сказать, что пропало, Эмерсон? Полагаю, вчера ты рассмотрел древности куда внимательнее, чем я.

– А тут и думать нечего, – мрачно проворчал он. – Какой предмет вчера больше всего бросался в глаза?

Правильный ответ – рояль, но Эмерсон имел в виду вовсе не музыкальный инструмент.

– Ящик с мумией. Я уже заметила, что он исчез. Что еще, Эмерсон?

– Скарабеи из лазурита и статуэтка Исиды с младенцем Гором на руках.

– Все?

– Все. Эти предметы, – с чувством добавил Эмерсон, – были лучшими в коллекции.

Дальнейший осмотр комнаты не дал ничего интересного, поэтому мы принялись опрашивать слуг. Баронесса визгливо выкрикивала обвинения, а слуги с понурым видом жались друг к другу.

Двумя меткими словечками я заткнула баронессе рот и велела Эмерсону допросить слуг, что он и проделал с присущим ему тактом.

Все до единого отрицали свою причастность. Все до единого ночью крепко спали, а когда один из них предположил, что во всем виноваты джинны, остальные поспешили с ним согласиться.

Мсье де Морган посмотрел на солнце, которое стояло почти в зените.

– Я должен вернуться к раскопкам, мадам. Советую обратиться к местным властям. Они разберутся со слугами.

Египтяне издали страдальческий вопль. Они слишком хорошо знали, как местные власти разбираются со слугами. Жестом успокоив их, я повернулась к баронессе:

– Я запрещаю.

– Вы... запрещаете? – У мсье де Моргана поползли вверх брови.

– И я тоже запрещаю! – Эмерсон встал рядом со мной. – Вы не хуже меня знаете, де Морган, что в здешних краях допрос сводится к тому, чтобы бить подозреваемого по пяткам, пока он не сознается. Бедняги считаются виновными, пока не будет доказана их невиновность. Однако, – добавил он, хмуро глядя на француза, – такое поведение может показаться вполне разумным гражданину Французской Республики с ее архаичным кодексом Наполеона.

Мсье де Морган театрально вздохнул:

– Я умываю руки! И так потерял полдня. Делайте что хотите.

– Именно так я и поступлю. Bonjour, monsieur.

После того как француз удалился, тихо ругаясь на своем кокетливом языке, Эмерсон повернулся к баронессе:

– Мадам, если вы вызовете полицию, мы с миссис Эмерсон не станем вам помогать.

И он расправил широкие плечи.

По-моему, на баронессу больше подействовали плечи, чем угроза. Она как завороженная смотрела на моего мужа, пока я не ткнула ее своим незаменимым зонтиком.

– Что? – вздрогнув, пролепетала немка. – Полиция... Зачем она нужна? Ведь что пропало? Ничего особенного.

Эмерсон хмыкнул:

– Поздравляю, мадам. Вы не лишены здравого смысла. Вам ведь не требуются дополнительные проблемы. Если вы желаете отдохнуть...

– Нет, вы меня не понимаете! – И эта наглая особа хищным движением схватила моего мужа за руку и уткнулась в нее лицом, кинув на меня хитрый взгляд. – Меня не интересует это старье! Но что будет со мной? Я боюсь за свою жизнь, за свою добродетель...

– Думаю, за последнее опасаться не стоит, – буркнула я и прикусила язык, поймав взгляд Эмерсона.

– Вы меня защитите, бедную беспомощную Madchen^[35]? – не унималась баронесса. Ее пальцы ласкали бицепсы Эмерсона.

У моего мужа замечательные бицепсы, но никому не дозволено (кроме меня, конечно) восхищаться ими подобным образом.

– Я защищу вас, баронесса! – Мой голос был холоден и тверд. – У нас с мужем разделение обязанностей. Он расследует, а я охраняю дам.

– Да-да, совершенно верно. – Эмерсон подергал руку, но баронесса и не думала ее отпускать. – Я оставлю вас с миссис Эмерсон, мадам, а сам... сам пойду... сам пойду расследовать...

Баронесса с недовольным вздохом ослабила хватку, и Эмерсон торопливо ретировался.

– Опасность вам не грозит. Если только вы не знаете чего-то такого, что может заинтересовать преступников.

– Ничего такого я не знаю. – Баронесса подмигнула мне. – Какой знойный мужчина! Mucho macho, как говорят испанцы.

– Неужели так и говорят?

– Но я не привыкла растрачивать силы ради безнадежного случая, – продолжала баронесса со вздохом. – Этот macho крепко-накрепко пришит к завязкам фартука своей доброй английской Frau. Я завтра же покидаю Дахшур.

– А как же брат Дэвид? – ядовито осведомилась я. – Он ведь ни к чьим завязкам фартука не пришит, если только его сердцем не завладела мисс Черити.

– Это бледное, линялое создание? – фыркнула баронесса. – Нет-нет, девчонка от него без ума, но юноша совершенно к ней равнодушен. Ей нечего ему предложить. Думаю, вы заблуждаетесь на его счет, дорогая фрау Эмерсон. У этого красавчика ангельские только личико и фигура. У нашего брата Дэвида, как говорят французы, наметанный глаз pour le main chance.

Французский баронессы оказался ничуть не лучше испанского, но я решила, что в понимании человеческой натуры она сильнее, чем в языках.

– Я послала сегодня за Дэвидом, и гдеон? А ведь я пожертвовала его церкви огромную сумму! Значит, Эмерсон не ошибся.

– Вы несправедливы к брату Дэвиду, баронесса. Он уже здесь.

Она обернулась.

– Herr Gott! Он привел с собой этого уродливого Pfarrer.

– По-моему, наоборот.

– Я удаляюсь, – громко прошипела баронесса. – Убегаю! Скажите им, что я никого не могу видеть.

Убежать не удалось. Наступив на свои оборки, мадам кулем повалилась на тахту. Брат Иезекия налетел на немку прежде, чем она успела подняться и спастись бегством. Шаря в груде шевелящихся рюшей и кружев, он выудил оттуда пухлую руку.

– Дорогая сестра, я рад, что вы не пострадали. Давайте склоним головы и возблагодарим милостивого Бога за ваше чудесное избавление. Небесный отец, пусть тяжесть твоего гнева падет на тех негодяев, что свершили это позорное деяние. Обрати их в прах, о Господи, порази их, как ты поступил с амаликитянами, и иевусеями, и...

Затейливые слова нанизывались одно на другое.

– Доброе утро, брат Дэвид, – сказала я. – Рада видеть вас здесь. Теперь я могу оставить баронессу на ваше попечение.

– Разумеется, можете, – заверил меня Дэвид. Его необыкновенные синие глаза сияли. – То, что вы проявили нежность и женское сострадание, делает вам честь, миссис Эмерсон, но нужды в вашем присутствии больше нет.

Баронесса перестала трястись. Глаза ее были закрыты, казалось, немка спит, хотя ума не приложу, как можно спать под эти певучие раскаты голоса брата Иезекии.

– ...и с царями Мадиамскими: Евией, Рекемом, Цуром, Хуром...

Эмерсона я нашла в окружении слуг и команды судна. Он произносил перед ними страстную речь на арабском, которой они внимали как завороженные. Египтяне обожают искусных ораторов. Завидев меня, Эмерсон быстро закруглился.

– Братья мои, вы знаете меня! Вы знаете, что я не стану лгать и встану на защиту всех честных людей. Подумайте хорошенько о моих словах.

– А что ты им сказал? – полюбопытствовала я, когда мы под аккомпанемент прощальных возгласов благодарных слушателей отошли в сторонку.

– То же, что и всегда, Пибоди. Я не верю, что кто-то из этих людей замешан в краже, но их, наверное, подкупили, чтобы они хранили молчание. Нельзя вытащить такой предмет, как ящик с мумией, никого не разбудив.

– Подкупили или запугали? Я чувствую зловещую тень Гения Преступлений, Эмерсон! Как далеко, должно быть, протянулась его липкая паутина.

– Предупреждаю, Пибоди, я за себя не отвечаю! Если ты и дальше будешь нести вздор о паутине, каких-то гениях и зловещих тенях, то здесь точно случится смертоубийство! Заруби себе на носу, это самая обычная кража. И она не имеет никакого отношения...

– Гений Преступлений плетет свою ужасную сеть, словно гигантский паук. И всякий – богач и бедняк, преступник и невинный – попадает в эту мерзкую ловушку. Поистине он гений, Эмерсон!

С громким стоном мой ненаглядный бросился прочь. Осел рысью устремился следом.

Река скрылась из виду, когда с лица Эмерсона наконец исчезла гримаса невыразимого ужаса. Я воздержалась от дальнейшей дискуссии, зная, что рано или поздно он признает мою правоту. Разумеется, любимый супруг первым нарушил молчание:

– В этом происшествии есть пара любопытных моментов. Зачем ворам было возиться с ящиком, в котором лежит мумия самого обычного египтянина римской эпохи? Да еще простолюдина. В его обмотках не найти ни драгоценностей, ни редких амулетов.

– А что ты думаешь об остальных вещах?

– В том-то и дело, Пибоди. Помимо ящика с мумией украли скарабея и статуэтку. Особенно хороша статуэтка, конец Восемнадцатой династии, если не ошибаюсь. Можно предположить, что вор прекрасно разбирается в древностях, раз сумел выбрать самые ценные экспонаты. Но ведь в салоне хватало безделушек, на которых можно было неплохо заработать. И тем не менее вместо них воры забрали громоздкий и никчемный ящик с мумией! Почему?

– Ты забыл еще про одну пропажу. Или же просто не заметил ее.

– О чем ты говоришь, Пибоди? Я ничего не пропустил.

– Пропустил, Эмерсон, пропустил.

– Нет, Пибоди, не пропустил!

– Львенок, Эмерсон. Клетка была пуста.

Эмерсон выпустил из рук поводья. Его осел остановился как вкопанный.

– Пуста, – тупо повторил мой проницательный супруг.

– Дверца была закрыта, а клетка сдвинута в сторону, но я внимательно ее осмотрела и смею тебя уверить...

– О господи! – Эмерсон в ужасе посмотрел на меня. – Пибоди! Твое собственное невинное дитя... Ты же не подозреваешь... Рамсес не мог утащить тяжелый ящик с мумией. Кроме того, у него хватит вкуса, чтобы не воровать подобных вещей.

– Я уже давно перестала предугадывать, на что Рамсес способен, а на что нет! Но второе возражение весьма убедительно, хотя мотивы Рамсеса столь же туманны, сколь замечательны его способности. Никогда не знаешь, что на уме у этого чертенка.

– Следи за своим языком, Пибоди!

– Ты прав. Спасибо за напоминание, Эмерсон.

Он вновь взялся за поводья, и мы в задумчивом молчании двинулись дальше.

– Как ты считаешь, куда он его дел? – спросил Эмерсон через несколько минут.

– Ящик с мумией?

– Нет, черт возьми! Львенка.

– Скоро узнаем.

– Ты же не думаешь, что Рамсес имеет отношение к краже всего остального, Амелия? – жалобно спросил Эмерсон.

– Конечно, не думаю. Я знаю, кто украл. Но как только доберусь до Рамсеса, посажу его под замок!

Глава седьмая

1

Львенок был в комнате Рамсеса. Когда мы туда влетели, наш отпрыск сидел на полу и пытался скормить ему кусок сырого мяса самого неприглядного вида.

Рамсес недовольно посмотрел на нас и с упреком сказал:

– Мамочка и папочка, вы не постучались. Вы же знаете, как мне это не нравится.

– А что бы ты сделал, если бы мы постучались? – спросил Эмерсон.

– Спрятал львенка под кровать, – правдиво ответил Рамсес.

– Но как же ты собирался...

Я ткнула его локтем в бок.

– Эмерсон, ты опять позволяешь Рамсесу увести тебя в сторону. Он всегда так поступает, и ты всегда попадаешься. Рамсес...

– Да, мамочка?

Львенок свернулся у его ног уютным пушистым клубком.

– Я ведь просила тебя не... – Но тут я была вынуждена остановиться и подумать. Речи о том, чтобы Рамсес не крал у баронессы львов, не было.

Он вежливо ждал, и я не нашла ничего лучшего, как сказать:

– Я же просила тебя никуда не ходить одному.

– А я был не один, мамочка. Со мной пошел Селим. Он нес львенка.

В то утро я уже видела Селима, но лишь теперь сообразила, что мальчик старательно поворачивался ко мне спиной. Несомненно, на его лице и руках остались царапины от общения с царем зверей.

Я присела на корточки, чтобы внимательней рассмотреть этого самого зверя. Судя по всему, львенок был совершенно здоровым и пребывал в хорошем расположении духа. Из чисто научных побуждений, только чтобы проверить состояние шерсти, я погладила шелковистую голову. Львенок довольно заурчал.

– Я учу его охотиться, – объяснил Рамсес, плюхнув тошнотворный кусок мяса на живот львенка.

Похоже, тот был сыт, поскольку не обратил никакого внимания на мясо и принялся лизать мои пальцы.

– Как ты собираешься с ним поступить? – спросил Эмерсон, тоже садясь на пол. Львенок тут же занялся обшлагом его рубашки, и мой супруг глупо хихикнул. – Какое очаровательное маленькое создание!

– Все маленькие создания очаровательны, – холодно ответила я. Львенок забрался мне на колени и ткнулся носом в грудь. – Но в один прекрасный день это маленькое создание станет таким большим, что проглотит тебя в два приема, Рамсес. Нет, мои дорогой лев, я не твоя мама. И здесь для тебя нет ничего интересного. Рамсес, поищи-ка молока.

– Да, мамочка. Спасибо, мамочка, я об этом не подумал.

– И не вздумай вновь выкинуть какой-нибудь фокус, Рамсес. Никакими очаровательными маленькими животными меня не проймешь. Ты меня расстроил. Я надеялась, что ты умнее. Похитил это беспомощное существо... – Львенок, недовольный, что я не являюсь источником пропитания, запустил зубы в мою руку. Я вскрикнула и сунула его Эмерсону. – ...это беспомощное существо, а сам не способен дать ему самого необходимого. Надеюсь, ты не лелеешь надежду взять львенка в Англию?

– Нет, мама, – сказал Рамсес, широко раскрыв глаза.

Теперь Эмерсон занялся тухлым мясом. Они со львенком на пару носились по комнате, вырывая друг у друга эту мерзость.

– Хорошо, что ты это понимаешь. Мы не можем каждый раз вывозить животных из Египта. В прошлый сезон Бастет... Господи, а как же кошка? Она ни минуты не станет терпеть этого непрошеного гостя.

Рамсес счастливо улыбнулся:

– Львенок понравился Бастет!

Кошка безмятежно лежала на ящике, который Рамсес использовал вместо шкафа. За прыжками своего юного царственного собрата она наблюдала с откровенной доброжелательностью.

Эмерсон вздохнул и неохотно направился к двери.

– Ну ладно... Что-нибудь придумаем, Рамсес.

– Я уже придумал, папа! Отдадим львенка тете Эвелине и дяде Уолтеру. В Элсмире хватит места для зверинца, построенного на основе последних научных достижений, где звери будут находиться под постоянным наблюдением ветеринара...

– Бред какой-то! – с негодованием воскликнула я. – Рамсес, ты разочаровываешь меня все больше и больше. Считай, что тебе запрещено выходить из комнаты, пока я не разрешу. Нет, так не пойдет. Ты должен хотя бы отчасти ликвидировать хаос, который тут учинил. Немедленно позови Селима!

Рамсес устремился к двери, а я рухнула в кресло. В первый (хотя наверняка не в последний) раз я усомнилась в своей способности справиться с задачей, которую так бездумно на себя взвалила. Что там всевозможные убийцы, воры и разбойники, ерунда! Вот совладать с Рамсесом – такое, боюсь, не под силу даже мне.

2

Сомнения в собственных силах рассеялись естественным образом, когда я с присущей мне сноровкой занялась решением неотложных вопросов.

Сделав суровое внушение Селиму и смазав йодом его царапины (после чего юноша стал походить на индейца, ступившего на тропу войны), я поручила одной бригаде работников построить клетку, другой – закрыть окно Рамсеса тяжелым деревянным щитом, а третьей – отправиться в деревню и купить дойную козу. Эмерсон, разумеется, протестовал против разбазаривания его рабочей силы, но не столь бурно, как обычно.

Должна признаться, у меня с души упал камень, когда Рамсес заявил с присущей ему прямотой, что о краже древностей баронессы ему ничего не известно.

– Ты меня обижаешь, мамочка, – возмутился он. – Зачем мне этот дрянной ящик с мумией? Неужели ты думаешь, что я способен на подобное невежество?!

Я переглянулась с Эмерсоном. Глаза супруга выражали несказанное облегчение, что вынудило меня улыбнуться:

– Ты заметил, что нашего сына обижает вовсе не сомнение в его честности, а лишь в его уме?

– Воровать нехорошо, – добродетельно сказал Рамсес. – Так говорится в Писании.

– Прими мои извинения за то, что сомневался в тебе, сын мой, – покаялся Эмерсон. – Знаешь, ты бы мог сказать, что даже вдвоем с Селимом вам не унести такой большой предмет.

– Это плохой довод, папа. Трудности всегда можно преодолеть.

Неужели Эмерсон тоже заметил то расчетливое выражение, что скользнуло по лицу Рамсеса?

Иначе с чего бы он поспешно пробормотал:

– Рамсес, мальчик мой, ночью на судне ты ничего подозрительного не увидел? Никого чужого? Если не считать тебя самого, разумеется.

На этот счет Рамсес не сообщил ничего полезного. Судно баронессы он посетил вскоре после полуночи. По его расчетам, в это время никаких посторонних быть не должно. Вахтенный почивал глубоким сном. Рамсес признался, что кто-то из команды все-таки проснулся.

– Я нечаянно наступил ему на руку.

Монетка, опущенная в отдавленную руку, не позволила свидетелю поднять шум.

– Теперь понятно, почему этот прохиндей все посмеивался, пока я расспрашивал о грабителях! – воскликнул Эмерсон.

– Мамочка, можно мне посмотреть, готов ли обед? Есть хочется.

Я воспользовалась моментом, чтобы обменяться с Эмерсоном впечатлениями.

– Судя по всему, непрошеные гости явились после полуночи.

– Логично, Пибоди, но пользы от этого факта мало.

– А я разве сказала, что много?

Эмерсон откинулся на спинку стула и скрестил ноги.

– Мне кажется, ты слишком уверовала, будто вор – это Хамид.

– Все указывает на это, Эмерсон. Хамид был там, где встретил смерть Абдель... Прекрати презрительно шевелить бровями, ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Мы не можем доказать, что Хамид той ночью побывал в лавке Абделя, но он находился в Каире, и у него с Абделем были какие-то секретные дела. Несколько дней спустя Хамид оказывается здесь, якобы ему нужна работа. И тут же баронессу ограбили.

– Слабо, – хмыкнул Эмерсон. – Очень слабо, Пибоди. Но, зная тебя, я удивляюсь, как это ты до сих пор не арестовала подозреваемого.

– У меня было время справиться с первым побуждением. Какая польза от того, что мы задержим Хамида? Пока у нас нет твердых доказательств его причастности к преступлению, он будет все отрицать. Наиболее разумная линия поведения – не обращать на него внимания, следя при этом за каждым его шагом. Рано или поздно Хамид совершит какую-нибудь оплошность, и мы схватим его на месте преступления.

– Следить? Ты хочешь сказать – следовать за ним по пятам? Ну, знаешь... Если ты думаешь, что я ночи напролет стану сидеть на корточках за пальмой и вслушиваться в храп Хамида, то глубоко заблуждаешься.

– В этом-то и трудность. Тебе по ночам нужно спать, Эмерсон, и мне тоже.

– И не только спать... Ночь – единственное время, когда мы можем побыть вдвоем, и я ни в коем случае не намерен лишиться этой привилегии.

– А что, если спать по очереди? – размышляла я. – В тюрбане и халате я вполне сойду за мужчину...

– Мне бы хотелось видеть тебя без тюрбана и халата, Пибоди...

– Э-э...

Нам помешал Рамсес, вернувшийся из кухни с жареным цыпленком. Мне пришлось употребить все свое красноречие, но все же удалось доказать ему, что цыпленка нужно съесть самому, а не скормить льву.

3

Возражения Эмерсона по поводу слежки за Хамидом хотя и отличались некоторой фривольностью, но были вполне разумными. Поэтому я обдумала иные возможности. Наиболее очевидной был Джон.

Рабочие расчищали могилы, перенося хрупкие останки в древние кельи. Хамид работой себя особо не утруждал. Еще бы, небось утомился ночью, перетаскивая ящик с мумией. Куда же он его дел? Длина ящика превышала два метра. В деревне Хамид – чужак, своего жилища, где можно было бы спрятать ящик, у него нет. Скорее всего, снимает угол...

Но в пустыне хватает тайников: брошенные гробницы, углубления... Господи, да ящик можно просто зарыть в песок! Или погрузить в лодку и переправить по воде. Ответов на вопрос «где?» хватало, а вот с вопросом «зачем?» было посложнее...

Наконец я приняла решение.

– Джон! У меня для вас задание, которое требует немалого ума и преданности.

Молодой человек приосанился:

– Все, что пожелаете, мадам.

– Благодарю, Джон. Я знала, что могу на вас положиться. Мы с профессором Эмерсоном подозреваем, что один из наших работников – отъявленный преступник. Днем я буду за ним приглядывать, но ночью у меня нет возможности следить. Джон, я хочу, чтобы вы стали моими глазами. Первым делом надо выяснить, где он живет. Затем найдите неподалеку от его жилища удобный наблюдательный пункт. Если этот негодяй ночью выскользнет из дома, отправляйтесь за ним. Главное, чтобы он вас не заметил. Справитесь?

Джон почесал затылок.

– Мадам, я, конечно, постараюсь, но предвижу некоторые трудности.

– А именно?

– Как он меня не заметит?

– Не говорите глупостей, Джон. Вы спрячетесь.

– Где, мадам?

– Где? За деревом, стеной... Напрягите воображение!

– Да, мадам, – с сомнением сказал Джон.

– Какие еще трудности вы предвидите?

– А что, если кто-то заметит меня за пальмой и спросит, что я там делаю посреди ночи?

– Если вы спрячетесь достаточно хорошо, вас никто не увидит. Господи, Джон, вы что, сами придумать не можете?

– Трудно сказать, мадам. Но я сделаю все, что смогу. А что это за человек?

– Вон тот. Третий от конца... теперь второй... Они все время меняются местами.

– Неужели вы говорите о брате Хамиде, мадам?

– Брате Хамиде?! Да, Джон, я говорю о брате Хамиде. Значит, он обратился в веру Иезекии?

– Да, мадам, и я знаю, где Хамид живет. Он ночует в кладовке за молельным домом. Но, мадам, уверен, вы ошибаетесь. Он не может быть преступником. Брат Иезекия очень уважает его, а брат Иезекия не стал бы уважать преступника, мадам.

– Брат Иезекия столь же падок на лесть, как и любой другой. – Джон недоуменно посмотрел на меня, поэтому я уточнила: – Вокруг святых всегда вертятся нечестивцы и строят козни.

– Не понимаю я всех этих мудреных слов, мадам... По-вашему, брат Иезекия слишком доверчив?

– Доверчивость – признак истинной святости, Джон. Мученичество часто является результатом излишней доверчивости.

Трудно сказать, понял ли меня Джон, но, похоже, я его убедила. В любом случае он смекнул, что слежка позволит ему быть поближе к своей драгоценной Черити.

– Я сделаю то, что вы сказали, мадам. Как вы думаете, может, мне замаскироваться?

– Отличная мысль, Джон! Я рада, что вы прониклись духом задания. Халат и тюрбан позаимствуем у Абдуллы.

Джон отправился помогать Эмерсону, а я осталась на месте, пристально, но ненавязчиво присматривая за Хамидом. Через некоторое время ко мне подошел Абдулла:

– Что такого в этом человеке, госпожа? Почему вы не сводите с него глаз?

– В каком человеке, Абдулла? Ни на кого я не смотрю. Просто любуюсь пейзажем.

Абдулла почесал бороду:

– Значит, я ошибся. Мне показалось, что вы следите за чужаком. Тем, что из Манавата.

– Вовсе нет... А что ты о нем знаешь, Абдулла?!

– Он никогда не работал руками, госпожа моя. Натер киркой кровавые мозоли.

– А как он ладит с остальными?

– Друзей у него нет. В деревне тоже ни с кем не разговаривает. Прогнать его, госпожа? Желающих поработать хватает.

– Нет, не надо. Лучше не спускай с него глаз. – Я понизила голос. – Абдулла, возможно, этот Хамид – преступник. Убийца...

– Опять! – Абдулла испуганно всплеснул руками. – Достопочтенная госпожа, только не это! Я здесь для того, чтобы работать. Умоляю, госпожа, не надо этого делать. Опять убийства, опять трупы!

Я нахмурилась:

– Что ты имеешь в виду, Абдулла?

– Я боялся, что это случится, так боялся... Вы все время находите трупы! А еще эта деревня неверных, ненавистников Аллаха. И проклятие, тяготеющее над домом, где мы живем...

– Что ты бормочешь, Абдулла? Мы же сняли проклятие.

– Нет, госпожа, нет! Призраки все еще здесь. Прошлой ночью мой сын Дауд видел одного из них...

Я ожидала чего-то подобного. Многие люди суеверны, но у египтян больше оснований верить в призраков, чем у других народов. Разве удивительно, что потомки фараонов ощущают присутствие богов, которым поклонялись более трех тысяч лет назад? Добавьте к этому пантеоны христианства и ислама, и вы получите внушительную когорту всевозможных демонов.

Я собиралась объяснить это Абдулле, но нам помешал Эмерсон.

– Пибоди! Ты сюда не подойдешь?

– Поговорим позже, Абдулла. Не поддавайся страху, друг мой. Ты же знаешь, что Отец Проклятий способен справиться с любым злым духом.

– Гм-м, – с сомнением протянул Абдулла.

Эмерсон стоял на вершине скалы и смотрел вниз. Рядом с ним топтался Джон.

– Пибоди, ты только взгляни!

Я взобралась на скалу. На первый взгляд внизу ничего примечательного не наблюдалось. Из-под земли торчала наполовину раскопанная мумия. Судя по обмоткам, мумия относилась либо к эпохе Птолемеев, либо ко временам римлян, а такого добра у нас хватало.

– Господи, – вздохнула я. – Еще одно римское кладбище.

– Не думаю. Мы находимся на христианском кладбище.

Джон прочистил горло:

– Сэр... Я давно хотел сказать вам об этом. Эти бедные христиане...

– Не сейчас, Джон!

– Но, сэр, нехорошо выкапывать бедных покойников, словно это какие-то нечестивцы. Если бы мы были в Англии...

– Мы не в Англии, Джон. Ну, Пибоди, что скажешь?

– Любопытно... У столь ухоженной мумии должен бы иметься гроб или саркофаг.

– Именно, моя дорогая Пибоди.

– И как ее обнаружили?

– Рабочие просто наткнулись на нее, в каких-то двух футах от поверхности.

– Ты ведь знаешь, Эмерсон, пески иногда смещаются без всякой видимой причины. Мне сфотографировать?

Эмерсон поскреб подбородок:

– Думаю, не надо. Я просто запишу, где ее нашли, и посмотрим, что еще здесь отыщется.

– Сэр, – снова забубнил Джон, – это христиане...

– Попридержи язык, Джон, и дай мне вон ту щетку.

– Скоро время чая, Эмерсон.

– Неужели?

Приняв этот вопрос за согласие, я вернулась в дом. Рамсеса в комнате не было. Как только я открыла дверь, навстречу радостно выскочил львенок. Я почесала его за ухом и оглядела ошметки, оставшиеся от тапочек Рамсеса, его ночной рубашки и парадного костюмчика. Потом, несмотря на жалобные причитания львенка, загнала его в клетку, вернулась в гостиную и поставила чайник.

Чай мы пили на воздухе. Песчинки, скрипевшие на зубах, – небольшая плата за прекрасный вид и ласковый ветерок.

Скоро появился Эмерсон.

– Сколько раз говорить тебе, Амелия, что этот ритуал – полная нелепость? Послеполуденный чай хорош дома, но прерывать раскопки... – Он жадно схватил чашку, осушил ее в один Присест и с многозначительным видом протянул мне. – Питри небось не прерывается на чай. И я не буду, точно тебе говорю. Сегодня последний раз.

Не проходит дня, чтобы я этого не слышала. Эмерсон обожает чай.

– А где Рамсес?

– Задерживается, – саркастически отозвалась я. – Что касается его точного местонахождения, то оно мне неизвестно. Ты ведь возражал, чтобы я устроила за нашим сыном слежку. Ты балуешь мальчика, Эмерсон. Сколько детей в его возрасте ведут свои собственные раскопки?

– Он хочет нас удивить, Пибоди. Было бы жестоко лишать ребенка невинного удовольствия... А, вот и он. Что-то ты сегодня на редкость опрятный, Рамсес.

Он был не просто опрятным, он был чистым! В черных кудрях все еще поблескивали капельки воды. Я так обрадовалась этой демонстрации послушания (поскольку Рамсес не часто моется по собственной воле), что не стала бранить его за опоздание и даже не возражала против присутствия львенка. Рамсес привязал поводок к каменному столбику и накинулся на бутерброды.

Мы наслаждались семейной идиллией, и, должна признаться, я полностью разделяла чувства Эмерсона, когда он раздраженно воскликнул:

– Господи, такое впечатление, что этот бездельник только и делает, что таскается по округе со светскими визитами.

К нам и в самом деле приближался мсье де Морган.

– Рамсес...

– Да, мамочка. Думаю, нашему льву пока хватит свежего воздуха.

Мы едва успели впихнуть львенка в дом и закрыть дверь, как француз спешился.

После обмена приветствиями мсье де Морган получил свою чашку чая и спросил, как продвигается работа.

– Замечательно! Мы закончили осмотр места и приступили к закладке шурфов. Обнаружили кладбища христианского и римского периодов.

– Мои соболезнования, дорогие друзья, – сочувственно произнес француз. – Но, возможно, со временем вы наткнетесь на что-нибудь интересное.

– В соболезнованиях нет нужды, мсье. Мы просто помешаны на римских кладбищах.

– Тогда вы, несомненно, с радостью примете мое приношение.

– Что вы имеете в виду? – с подозрением вопросил Эмерсон.

– Нашелся украденный ящик с мумией. В нескольких милях от моего лагеря, – ответил де Морган, и на губах его заиграла улыбка Макиавелли.

Я покачала головой:

– Очень странно.

– Вовсе нет, напротив, все очень понятно, – покровительственно улыбнулся де Морган, подкручивая усы. – Воры – люди невежественные. Они допустили ошибку, взяв ящик с мумией. А когда обнаружили, что он ничего не стоит, просто бросили. Не тащить же такую тяжесть.

– Баронесса обрадуется возвращению реликвии.

– Ничего подобного! Женщины лишены логики... Разумеется, мадам, я не имел в виду вас...

– Очень надеюсь, мсье.

– Так вот, баронесса наотрез отказалась взять ящик обратно и велела вручить его вам, профессор. Поэтому мои люди скоро доставят ящик сюда.

– Большое спасибо, – процедил Эмерсон сквозь зубы.

– Не за что, дражайший профессор, ровным счетом не за что. – Де Морган похлопал Рамсеса по влажным кудрям, Рамсес шарахнулся в сторону, словно пугливый щенок. – Как продвигается изучение мумий, mon petit?

– Я пока оставил это занятие. Мне не хватает для исследований надлежащих инструментов. Необходимо точно измерить объем черепа и скелет, если хочешь получить научно значимые выводы относительно антропологического и физического...

Мсье де Морган добродушно рассмеялся:

– Ничего страшного, petit chou, если тебе наскучат папины раскопки, ты можешь всегда приехать ко мне. Завтра я начинаю прокладывать в пирамиде новый туннель, который наверняка выведет к погребальной камере.

У Эмерсона исказилось лицо. Перехватив мой взгляд, он задушенно пробормотал:

– Прости меня, Амелия, я должен... должен...

После чего вскочил и исчез за углом дома.

– Мне пора идти, мадам Эмерсон. – Мсье де Морган поднялся следом. – Я хотел лишь сообщить вам о находке и передать прощальный привет от баронессы. Она отплывает на рассвете.

– Чудесно! – искренне воскликнула я. – То есть... я рада, что она оправилась и может продолжить путешествие.

– Я предвидел вашу реакцию, – расхохотался француз. – Вы знаете, что ее зверь все-таки сбежал?

– Правда?

Последние несколько минут из дома доносились приглушенная возня и рычание. Де Морган хитро улыбнулся:

– Истинная правда. Видимо, воры по ошибке открыли клетку. Ну ладно, по сравнению с остальным это сущая мелочь.

– Безусловно! – прокричала я, стараясь перекрыть жалобный вой недовольного арестом львенка.

Улыбаясь как последний идиот, мсье де Морган отбыл восвояси, а я отправилась на поиски Эмерсона. Трудно сказать, что общего он нашел между фундаментом дома и мсье де Морганом, но, видимо, что-то нашел, раз с такой энергией колошматил по ни в чем не повинному камню. Пришлось остудить его и проводить на раскопки.

Остаток дня прошел спокойно.

Вечер мы провели в гостиной. Бастет исполняла роль пресс-папье, сидя на бумагах Эмерсона. Он задумчиво изводил бумагу, описывая дневные находки. Львенок с наслаждением жевал шнурки его ботинок. Рамсес во дворе упражнялся в арабском, разговаривая с сыновьями Абдуллы.

– Пора спать, Рамсес, – окликнула я его.

– Да, мамочка. – Он распутал поводок, которым львенок спеленал ноги его родителя. – Я выгуляю льва, а потом пойду спать.

– Уж не думаешь ли ты, что с этим животным можно обращаться так же, как с собакой?

– Насколько мне известно, такой эксперимент никогда не проводился. Я считаю, стоит попробовать.

– Хорошо. Только, прошу, перед сном посади льва в клетку. И убедись, что дверца надежно заперта...

– Да, мамочка. Мама...

– Что, Рамсес?

Его темные глаза были устремлены на меня.

– Мне хотелось бы сказать, что я очень ценю твое отношение к львенку. И постараюсь найти способ выразить тебе свою благодарность.

Я вздрогнула.

– Нет, Рамсес, нет! Мне приятно слышать твои слова, но лучший способ выразить свою благодарность – это быть хорошим мальчиком и всегда слушаться маму.

– Да, мама. Шпокойной ночи, мама. Шпокойной ночи, Джон. Шпокойной ночи, Бастет. Шпокойной ночи, папа.

– Спокойной ночи, мой мальчик, – рассеянно отозвался Эмерсон. – Приятных снов.

После того как Рамсес ушел, а Джон спрятал поднос с черепками в хранилище, Эмерсон с упреком посмотрел на меня:

– Рамсес повел себя очень благородно, он фактически принес тебе извинения, а ты...

– По-моему, извинениями тут и не пахнет. А когда Рамсес предлагает свои услуги, у меня кровь стынет в жилах.

Эмерсон отшвырнул перо.

– Амелия, я тебя не понимаю. Бог свидетель, ты прекрасная мать...

– Пытаюсь ей быть.

– Прекрасная, дорогая моя, прекрасная. Рамсес тому свидетельство. Но ты не можешь более... более...

– Что «более», Эмерсон?

– Быть более ласковой?.. Ты все время одергиваешь бедного мальчугана.

– Ты же знаешь, я не люблю демонстрировать свои чувства.

– У меня есть все основания этому не верить... – И Эмерсон послал мне многозначительный взгляд.

– Это совсем другое дело. Разумеется, я люблю Рамсеса, но из меня никогда не выйдет одна из тех безумных мамаш, что обожествляют собственное чадо и квохчут над ним днями напролет.

Тут вернулся взволнованный Джон:

– Мадам, во дворе лежит огромный-преогромный ящик! Что мне с ним делать?

– Наверное, это ящик баронессы. Видимо, люди де Моргана просто бросили его и уехали. Какая досада! Как быть, Эмерсон?

– Выбросить эту чертову штуку!

– Нет, положим его вместе с другими. Пойдемте, Джон, я отопру хранилище.

Луна еще не взошла, но лакированная поверхность ящика тускло поблескивала в бриллиантовом свете звезд. Я отперла дверь, и Джон поднял гроб с такой легкостью, словно он был сделан из бумаги. Мне это напомнило одного шарлатана-итальянца по имени Бельцони, который когда-то жонглировал в цирке гирями, а потом обратился к археологии. Он одним из первых начал вести раскопки в Египте, но его методы вряд ли можно назвать научными, ибо, помимо прочих грехов, он использовал порох, чтобы проложить путь внутрь пирамид.

Гробов в хранилище хватало, и нам пришлось подвинуть несколько штук, чтобы найти место для нового. Возможно, разумнее было бы открыть другую комнату, но я всегда предпочитаю, чтобы однородные предметы хранились вместе.

– Мадам, мне не пора шпионить за братом Хамидом?

Я снабдила Джона обещанной маскировкой. Запасной халат Абдуллы едва прикрывал ему колени, и грубые английские башмаки в сочетании с арабским одеянием смотрелись довольно своеобразно. Джон предложил прогуляться босиком, но я воспротивилась. Еще наступит на колючку и своим воплем спугнет Хамида. Обмотав голову Джона тюрбаном, я отступила, дабы оценить свое творение.

Джон выглядел... гм... живописно. На египтянина он точно не походил. Скорее уж на того пройдоху Бельцони. Но делать нечего, я отправила Джона на задание, а сама вернулась к Эмерсону. Мой любопытный супруг поинтересовался, куда это намылился Джон, но я легко отвлекла его от этой щекотливой темы.

4

Спала я лишь несколько часов. Очнулась от яростного стука в дверь. На этот раз никаких ловушек в виде противомоскитных сеток не было, я без труда выскочила из постели и схватила зонтик с твердым намерением проучить негодяя, что разгуливает по ночам и мешает наслаждаться благословенным отдыхом. Голос, выкрикивавший мое имя, показался мне знакомым.

С нашего брачного ложа донеслись проклятия, сменившиеся возней. Небо за окном уже начало светлеть, предвещая скорый восход, а внутренний дворик все еще был погружен во тьму. Но ошибиться, кому принадлежит этот внушительный силуэт, было невозможно. Однако было в этом силуэте что-то странное, лишнее... Я пригляделась. Джон держал на руках чье-то маленькое, хрупкое тело. С какой стати он притащил сюда мумию?

– Какого черта вы приволокли эту мерзость? – От изумления я даже забыла о приличиях.

– Это не мерзость, мадам, это сестра Черити.

– Вы не попросите его отпустить меня, мэм? – пролепетала девушка. – Я ничуть не пострадала, но брат Джон настаивает...

– Так, не двигайтесь! Оба. Ситуация слишком необычная, мне нужен свет. – С брачного ложа снова донеслись звуки возни. Я поспешно добавила: – Эмерсон, прошу тебя, не вставай и натяни одеяло. Здесь дама.

– Проклятье, проклятье, проклятье! – был мне ответ.

– Да-да, дорогой. Все хорошо, – успокоила я ненаглядного супруга. – Я только зажгу лампу... Вот. Теперь посмотрим, что здесь происходит.

Первым делом я удостоверилась, что Эмерсон выглядит пристойно. Все было в порядке – из-под одеяла выглядывали лишь кончик носа да два синих глаза.

Тюрбан на голове Джона размотался и теперь свисал безобразной тряпкой. Некогда белоснежный халат был разодран, на лохмотьях что-то чернело... У меня замерло сердце. Неужели кровь?! Нет, всего лишь сажа и гарь. Лицо Джона было донельзя чумазым, но широкая улыбка и блеск в глазах свидетельствовали – мой шпион не пострадал.

Девушка тоже выглядела слегка растрепанной, но и только. Пепельные волосы спадали на плечи, на лице полыхал румянец смущения. Ноги Черити были босы. Просторное одеяние унылого цвета, то ли темно-синего, то ли черного, надежно закрывало ее от горла до щиколоток. На шее болтался ночной чепец.

– Прошу вас, мэм, скажите ему, чтобы он меня отпустил.

– Всему свое время, дорогая. Джон, теперь вы можете рассказать, что случилось.

– Пожар, мадам.

– Гм... Где?

Джон прятался в пальмовой рощице неподалеку от молельного дома, когда увидел, как из-за здания вырвался язык пламени. Его крики разбудили миссионеров, все вместе они сумели погасить пламя, прежде чем огонь успел нанести серьезный ущерб. Из деревни помощи так и не дождались. Более того, селение оставалось подозрительно темным и тихим, хотя криков там не могли не слышать. Никаких следов поджигателя не обнаружилось. Но это определенно был поджог, так как первой занялась груда сухих пальмовых ветвей, лежавшая у стены молельного дома. Как только огонь потушили, Джон схватил девушку и унес ее прочь.

– На кой черт? – крикнул Эмерсон и поглубже зарылся под одеяло.

Глаза Джона расширились.

– Чтобы доставить мисс Черити к миссис Эмерсон, разумеется.

С кровати донеслось язвительное бормотание:

– Ну конечно, конечно! К миссис Эмерсон тащат что ни попадя. Львов, ящики с мумиями, юных девиц... Она у нас известная барахольщица.

– И правильно делают, – с достоинством сказала я. – Не обращайте внимания на профессора Эмерсона, дорогая мисс Черити. Он бы приветствовал вас со свойственным ему радушием, если бы... э-э...

– Оставь свои бестолковые объяснения, Амелия! Гм-м... Я возражаю не против присутствия мисс Черити, а против вторжения, которое неминуемо засим последует. Надеюсь, моя просьба не покажется чрезмерной, если я попрошу, чтобы эту молодую леди ненадолго унесли, дабы я мог облачиться в штаны? Мужчина находится в очень невыгодном положении, когда вынужден встречать разгневанных братьев и их не менее разгневанных возлюбленных без этого предмета туалета.

Судя по всему, к моему милому Эмерсону вернулось хорошее настроение, так что я уступила этой разумной просьбе:

– Разумеется, мой дорогой. Джон, отнесите юную даму к себе в комнату.

Девушка жалобно запротестовала и снова попыталась вырваться.

– Это единственное помещение, мало-мальски пригодное для жилья, – объяснила я, несколько раздраженная чрезмерной щепетильностью юной Черити. – Я немедленно к вам присоединюсь, вот только найду тапочки. И куда они подевались? Вот черт!

– Мадам! – негодующе воскликнул Джон.

– Простите... – рассеянно отозвалась я, шаря под кроватью. – Ага, вот они! Я так и думала. Рамсес все-таки запустил в комнату льва, хотя я строго-настрого ему запретила.

– Льва? – испуганно спросила Черити. – Вы сказали...

– Вы только посмотрите! Это же лохмотья, а не тапочки! Ну что за несносный ребенок... Господи, по-моему, эта юная особа в обмороке. Впрочем, оно и к лучшему, меньше шума.

Последующий час прошел в невероятной суматохе, но удовольствие я получила огромное. Как раз в суматохе проявляются мои лучшие качества. От шума проснулся Рамсес. В компании Бастет и львенка он заявился в комнату Джона. Там каждый занялся своим делом: Рамсес начал без умолку трещать, лев – терзать и без того пострадавший халат Джона, а Бастет, устроившись на кровати, с интересом взирала на происходящее. Пришлось всех выдворить, в том числе и Джона, в комнату Рамсеса. Правда, Бастет наотрез отказалась подчиниться. Перебравшись на ящик, она с любопытством наблюдала, как я пытаюсь привести Черити в чувство.

Как только девушка пришла в себя, она первым делом потребовала, чтобы ей позволили покинуть эту комнату. По-видимому, сама мысль о том, что она находится в спальне мужчины, одетая в ночную рубашку, была для Черити невыносимой. К этому времени я удостоверилась, что девушка не пострадала, поэтому уступила ее вздорному требованию. В гостиной она немного успокоилась.

Ожидаемое вторжение еще не произошло, но я не сомневалась, что Эмерсон прав. Разгневанный брат Иезекия явится искать свою сестру, а брат Дэвид, несомненно, увяжется следом. А раз так, надо воспользоваться возможностью и поговорить с девушкой наедине.

– Вы не должны сердиться на Джона, мисс Черити. Он поступил опрометчиво и безрассудно, но им двигали лучшие побуждения.

– Теперь я это понимаю. – Девушка откинула с лица непослушный локон. – Но, право, мэм, это был настоящий ужас: крики и пламя, затем меня кто-то схватил и потащил куда-то... Меня никогда... мужчина никогда...

– Надо полагать. Вы многое потеряли, мисс Черити. На мой взгляд, вы поступаете очень неблагоразумно. Но не будем об этом. Вам нравится Джон?

– Он очень добр, – медленно ответила девушка. – Но брат Джон, он... он очень большой.

– Всегда считала, что это скорее преимущество, вы не находите? – Черити в замешательстве посмотрела на меня. – Послушайте совета почтенной замужней матроны: физическая сила в сочетании с нежностью и чуткостью – это как раз то, что требуется от мужа. Надо признать, такое сочетание встречается крайне редко, но когда с ним сталкиваешься...

– Как всегда, ты образец тактичности, Амелия, – донесся с порога едкий голос.

– А, вот и ты, Эмерсон. Я только что объясняла мисс Черити...

– Я слышал. – Эмерсон вошел в комнату, на ходу застегивая рубашку. – Твоя тактика, дорогая, напоминает штурм с помощью тарана. Почему бы тебе не приготовить чай и не оставить бедную девушку в покое?

– Чай готов. Но, Эмерсон...

– Прошу тебя, Амелия. По-моему, я слышу шум... Да! Скоро сюда примчатся святые братцы, и если я перед этим не выпью чаю...

Девушка вжалась в стул, обхватила себя руками и потупила взгляд, хотя Эмерсон деликатно не смотрел на нее. Когда же с улицы донесся зычный голос брата Иезекии, она попыталась слиться со стулом.

Эмерсон торопливо проглотил чай, а я отправилась полюбопытствовать, с кем там разговаривает гость. Разумеется, это был Рамсес.

– Я же велела тебе не выходить из комнаты!

– Нет, мамочка, ты велела мне пойти в комнату, но ты не говорила, что я должен там оставаться. Когда я увидел этого человека, то решил, что будет разумно, если я встречу его, чтобы...

– Вот тараторит! – Брат Иезекия неловко слез с осла и критически оглядел Рамсеса. – Сынок, разве ты не знаешь, что самые лучшие дети – это те, которых всегда видно и никогда не слышно?

– Нет, не знаю, – деловито ответил Рамсес. – Точнее, сэр, я не раз слышал это сомнительное высказывание, но оно не подкреплено практикой...

– Хватит, Рамсес, – со вздохом сказала я. – Брат Иезекия, вы войдете? Ваша сестра у нас, целая и невредимая.

– Так я вам и поверил! – Брат Иезекия оттолкнул меня. – А, действительно, вот и она. Черити, где твой перочинный нож?!

Девушка встала.

– Ой... Под подушкой, брат. В суматохе я забыла про него...

– Разве я не говорил, чтобы ты шагу не смела делать без этого оружия? – прогремел брат Иезекия.

– Я виновата, брат.

– Конечно, виновата! И будешь наказана.

– Одну минуту, сэр. – От вкрадчивого голоса Эмерсона я невольно поежилась. – По-моему, мы с вами официально не знакомы.

– А если и так, я тут ни при чем! По крайней мере, это неприятное событие дало возможность поговорить с вами, профессор. Я знаю, кто вы такой, а вы знаете, кто я. Давайте оставим формальности. Я не большой охотник до них.

И брат Иезекия как ни в чем не бывало сел.

– Садитесь, прошу вас, садитесь, – проурчал Эмерсон.

– Я уже и так сижу. Неплохо бы чаю выпить. Если у вас, конечно, нет кофе.

– Непременно, непременно.

Со сладчайшей улыбкой Эмерсон подал Иезекии чашку. Я смиренно ожидала неминуемого взрыва.

– Правильно ли я понял вас, – вежливо продолжал Эмерсон, – что мисс Черити повсюду ходит с ножом? Позвольте заверить, мистер Джонс, что такая предосторожность совершенно излишня. Египет – мирная страна, кроме того, я сомневаюсь, что мисс Черити способна пустить оружие в ход.

– Она способна пустить его в ход против самой себя! – парировал Иезекия. – И именно так она обязана была поступить, дабы не позволить твари мужского пола прикоснуться к ней.

– Господи! – воскликнула я. – Мы же не в Древнем Риме, сэр!

Я полагала, Иезекия не поймет намек, но, к моему удивлению, он ответил:

– То были язычники, но даже Лукреция понимала ценность женской чистоты. Поскольку в данном случае никакого вреда причинено не было, я забираю сестру Черити домой. Но раз уж я все равно в обители греха, то хочу высказать кое-какие соображения, пришедшие мне в голову.

– Да уж, избавьтесь от этой ноши, – серьезно сказал Эмерсон. – Боюсь, и более крепкая голова не способна выдержать столь тяжкое бремя.

– Что? Я по поводу христианского кладбища, на котором вы копаетесь. Вы должны это прекратить, профессор. Они были еретиками, но их похоронили, чтобы они покоились в Господе.

Нет, это уже переходит все границы! Эмерсон поднял брови.

– Еретиками? – повторил он ласково.

– Монофизитами, – ответствовал брат Иезекия.

Мне казалось, что выше брови Эмерсона подняться не могут, но я ошибалась. Брат Иезекия, неверно поняв причину его удивления, поспешил просветить нас:

– Наш Господь и Спаситель, профессор, имеет двойную природу – человеческую и божественную, которые соединяются в нем. Так постановил Халкедонский собор в 451 году от Рождества Христова. Таково учение, и его не обойдешь. Но копты не приняли святую доктрину. Они последовали за Евтихием, который настаивал на поглощении человеческой природы Христа божественной. Отсюда, сэр, термин «монофизиты».

– Я знаком и с этим термином, и с его значением.

– Вот как? Ну, вопрос не в этом. Пусть они еретики, ноони христиане, в каком-то смысле, и я требую, чтобы вы оставили их могилы в покое.

Веселые огоньки в глазах Эмерсона сменились гневными искрами, и я решила вмешаться:

– Ваша сестра на грани обморока, брат Иезекия. Если вы не намерены ей помочь, то это сделаю я. Черити, сядьте, прошу вас.

Девушка послушно села. Брат Иезекия встал:

– Пойдем, девочка, служанка Господа не имеет права падать в обморок. Я все сказал, и теперь я ухожу.

– Нет! – во все горло гаркнул Эмерсон. – Я еще не все сказал, мистер Джонс...

– Брат Иезекия, сэр.

Эмерсон покачал головой:

– Неужели вы думаете, что я стану употреблять это нелепое обращение? Вы не мой брат, любезнейший. Однако вы такой же человек, как и я, и потому считаю своим долгом вас предупредить. Вы вызвали большое возмущение среди жителей деревни. И ночной пожар может оказаться не последней демонстрацией этого возмущения.

Брат Иезекия возвел очи горе:

– Господи, если мне суждено надеть мученический венец, то сделай меня достойным его!

– Если бы он не был таким забавным идиотом, я бы наверняка рассердился, – пробормотал Эмерсон себе под нос. – Видите ли, сэр, вы делаете все возможное, чтобы усилить раздражение местного священника, отца Гиргиса, у которого крадете паству...

– Я стараюсь спасти их от адского огня! – прокурлыкал брат Иезекия. – Они все прокляты...

Эмерсон повысил голос:

– Может, они и прокляты, а вот вы будете мертвы! И это не первый случай, когда протестантские миссии подвергаются нападению. Собственной персоной можете рисковать сколько вашей святой душе заблагорассудится, но вы не имеете права рисковать жизнью новообращенных и своей сестры.

– На все Божья воля!

– Несомненно. А теперь вон отсюда, мелкий маньяк, пока я вас не вышвырнул. Мисс Черити, если вам потребуется помощь, мы всегда в вашем распоряжении. Вы только свяжитесь с нами через Джона или через кого-нибудь еще.

Тут я поняла, что самообладания у брата Иезекии не больше, чем у моего несдержанного супруга. От последнего оскорбления маска спокойствия на лице миссионера дала трещину. Но выплеснуть свой гнев Иезекия не успел, ибо раздался глухой и грозный рык. Я грешным делом подумала, что Рамсес опять ослушался меня и выпустил львенка, но рычала обычно кроткая Бастет. Кошка, по своему обыкновению, возникла словно ниоткуда и явно собралась защищать Эмерсона до последнего издыхания.

Черити тоненько пискнула:

– Ой, уберите ее! Пожалуйста, уберите...

Доселе молчавший Дэвид покачал головой и заговорил:

– Черити, вы должны держать себя в руках. Это всего лишь кошка, обычная домашняя кошка, дружелюбное и... – Он протянул руку к Бастет. Та свирепо зашипела, и Дэвид испуганно отшатнулся. – ...и ласковое создание, – закончил он менее уверенно.

Черити попятилась, не сводя взгляда с Бастет.

– Брат Дэвид, вы знаете, что я сделаю все, чтобы угодить вам. Я пыталась. Но я не могу... не могу...

На лбу девушки бисеринками выступил пот. Ужас ее был столь же искренним, сколь и необычным. Ничего удивительного, что она потеряла сознание, когда упомянули про льва!

Я взглянула на Рамсеса, который спокойно сидел в углу. Я уже давно ждала, когда он вставит словечко, точнее, разразится нескончаемым монологом. Должно быть, Рамсес понимал, что я тут же выставлю его из комнаты, если он рискнет заговорить.

– Унеси кошку, Рамсес.

– Но, мама...

– Мы все равно уходим! – величественно пророкотал Иезекия.

Взгляд, которым он одарил Бастет, ясно давал понять, что брат во Христе с таким же трудом понимает страхи Черити, как и слабость брата Дэвида к домашним животным. Иезекия повернулся к Эмерсону:

– Не беспокойтесь о моей сестре, профессор, Черити получила правильное воспитание. Она знает, где место женщины. Напоминаю вам, сэр, первое послание к коринфянам, глава четырнадцатая, стихи тридцать четвертый и тридцать пятый: «Жены ваши... да молчат, ибо не позволено им говорить... Если же они хотят чему научиться, пусть спрашивают о том дома у мужей своих». Советую вам применить это правило к своей собственной семье, профессор, пока вы не пали жертвой более хитрых и пронырливых ее членов. – И он послал мне долгий взгляд.

Когда Иезекия со своей свитой удалился, Эмерсон разразился хохотом:

– Надо же! Оказывается, Пибоди, ты хитра и пронырлива! А я подкаблучник!

Я приподнялась на цыпочки и обвила руками его шею:

– Эмерсон, давно я говорила, что питаю к тебе самые теплые чувства?

Муж обнял меня:

– Ты упомянула об этом мимоходом несколько часов назад, но если у тебя есть желание углубиться в эту тему...

Он мягко отстранился и заговорил уже серьезнее:

– Пибоди, мы не можем позволить этим идиотам мчаться навстречу гибели.

– Думаешь, все обстоит так серьезно?

– Боюсь, что да. Ты слишком старательно изображала сыщицу и не замечала, что вокруг творится. Наши работники уже разделились на две группы. Новообращенные сторонятся своих односельчан. Абдулла сообщил мне о нескольких потасовках. У меня такое впечатление, что этот несчастный проповедник действительно стремится стать мучеником.

– Ну, этого можно не опасаться. Времена мучеников давным-давно миновали.

– Будем надеяться. Мы потратили слишком много времени на этого несчастного. Рабочие уже на раскопках. Я должен идти.

Наскоро обняв меня, он удалился, а я села выпить чаю. Но едва поднесла к губам чашку, как услышала яростный крик. Я узнала голос ненаглядного супруга и со всех ног кинулась на крик, ожидая самого худшего. Может, брат Иезекия вернулся и сейчас на раскопках творится убийство?!

Проповедника, как и Эмерсона, нигде не было видно, однако дикие вопли продолжались. Я устремилась к дальней стороне монастыря, где не бывала с самого первого дня. Стена там была ветхая, но целая. Теперь же моему изумленному взгляду предстал зияющий пролом.

Эмерсон метался вдоль пролома, размахивая руками и выкрикивая бессвязные слова. Перед ним понуро стоял Абдулла. Углядев новый объект для нападок, Эмерсон принялся вопить с удвоенной силой:

– Вы посмотрите! Нет, вы только посмотрите! Это так ты, Пибоди, ведешь хозяйство?!

Короткой, но предельно выразительной речью я отмела несправедливые попреки. После чего Эмерсон поспешно извинился:

– Прости, дорогая Пибоди. Сегодня выдалось трудное утро. И теперь вот это!

– Что?

– Дыра, Пибоди! Дыра!!! В нашем хранилище.

– Дыру я вижу. Откуда она здесь взялась?

– Не знаю, Пибоди. Возможно, Рамсес украл слона и попытался спрятать его в этом сарае?

Неуместная шутка, согласитесь.

– Стена старая, и известковый раствор во многих местах выкрошился. Возможно, она упала сама по себе.

– Ага, сама упала! Только не изображай из себя круглую дурочку, Пибоди!

– А ты не изображай пожарную сирену, Эмерсон!

Абдулла встрепенулся:

– Приятно внимать вашей дружеской беседе, но это сделал призрак! Дух священника, которого изгнал Отец Проклятий. Он вернулся! Ифрит...

Я вздохнула. Снова призраки, джинны, ифриты и прочая нечисть.

– Абдулла, ты же понимаешь, что это чепуха.

– Совершенно верно, – поддержал меня Эмерсон. – Если уж я взялся изгонять духов, то делаю это на совесть.

Абдулла улыбнулся. Эмерсон вытер лоб рукавом и устало сказал:

– Давайте посмотрим, какой нанесен урон. Что это за комната, Амелия? Я что-то никак не сориентируюсь.

Я сосчитала окна.

– Там хранятся ящики с мумиями. Те, что мы обнаружили на римском кладбище.

– Есть в этом какая-то странная обреченность, – задумчиво пробормотал Эмерсон. – Абдулла, отправляйся на раскопки, и пусть рабочие приступают. А мы с тобой, Пибоди, посмотрим, что там есть – или чего нет.

Так мы и сделали. Гробы были все перепутаны, зато кирпичи лежали аккуратной кучкой. Вряд ли стена рухнула столь изысканным способом. Впрочем, я и сама не верила в свою гипотезу. Кирпичи вытаскивали по одному, пока не получился достаточно большой проем. Не слишком тяжелая работа.

– ...пять, шесть, семь, – считал Эмерсон. – Все на месте, Амелия.

Я откашлялась.

– Эмерсон...

– Только не говори, что ты сунула сюда баронессину мумию!

– Мне показалось это логичным.

– Значит, здесь должно быть восемь гробов.

– Именно.

– Но один исчез.

– Безусловно.

Эмерсон задумчиво затеребил подбородок.

– Позови-ка Джона!

Я молча повернулась. Сейчас не время придираться к повелительным интонациям. Дверь одной из келий приоткрылась, и в галерею высунулась голова.

– Можно мне выйти, мама? – спросил Рамсес.

– Можно. Пожалуйста, разыщи Джона.

– Он тут, мама.

Эта парочка присоединилась к нам, и Эмерсон с помощью Джона начал выносить ящики из хранилища. Выложенные в рядок, они производили отталкивающее впечатление. Мастерская гробовщика, да и только. Эмерсон внимательно оглядел свое богатство.

– Все эти гробы нашли мы, Пибоди! – объявил он. – Значит, украли тот, что принадлежал баронессе. Опять!

– Ошибаешься, Эмерсон. Вон тот ящик мы с Джоном принесли сюда вчера вечером. У него сбоку царапина. Да и лежал он как раз там, где мы его положили.

– Ошибаешься, Пибоди. Уж в чем, в чем, а в гробах я разбираюсь! Это все равно как если бы я не узнал свою собственную мать.

– Поскольку твоя матушка почила пятнадцать лет назад, ты вполне способен допустить такую ошибку.

– Оставим в покое мою родительницу! – парировал Эмерсон. – Вообще не понимаю, с какой это стати ты завела о ней речь. Если ты мне не веришь, Пибоди, можем заглянуть в записи. Гробы я описываю с особым тщанием.

– Нет-нет, мой дорогой Эмерсон, это лишнее. Твоя память всегда отличалась точностью. Но и я уверена, что именно этот ящик мы с Джоном вчера положили в хранилище.

– Вывод очевиден! – радостно пискнул Рамсес. – Ящик, который принесли вчера вечером, вовсе не принадлежал баронессе. Его просто перепутали с ящиком баронессы...

– Заверяю тебя, Рамсес, подобная возможность не ускользнула от нашего внимания, – несколько резко ответила я.

– Неизбежный вывод заключается в том, – продолжал Рамсес, – что...

– Помолчи немного, Рамсес, – взмолился Эмерсон, хватаясь за голову. – Дай подумать. А то гробы с мумиями свистят у меня перед носом со скоростью экспрессов... Первоначально в комнате было семь ящиков.

Я похвалила:

– Очень хорошо, Эмерсон, – и пристально глянула на Рамсеса, который собирался разразиться новым монологом.

– Семь, – мучительно повторил Эмерсон. – Вчера вечером сюда поместили еще один. Семь плюс один. Получается восемь. Ты случайно не заметила, Пибоди, сколько было вчера...

– Боюсь, что нет, Эмерсон. Было темно, и мы торопились.

– У баронессы украли ящик с мумией, – продолжал Эмерсон. – Мы решили, что нам передали именно этот ящик. Ты уверена, что это он. Следовательно, остается предположить, что нам всучили вовсе не украденный у баронессы гроб, а черт-те что... Непонятно где добытую дрянь!

Рамсес не в силах был больше сдерживаться:

– Нет-нет, папа! Ты был прав, сказав, что этот ящик нашли наши рабочие. Нам вчера вернули наш собственный ящик! Наверное, вор вытащил его из этой комнаты раньше.

Я с изумлением воззрилась на любимое чадо:

– Что-что?

– Грабитель! – торжествующе пропищал Рамсес.

– И после ограбления он аккуратно поставил на место кирпичи? – Эмерсон недоверчиво покрутил головой. – Впрочем, почему бы и нет? Предположим, вор утащил у нас ящик и бросил его в пустыне. Идиот де Морган, который даже гроб со своей собственной мумией не признал бы, принял находку за ящик баронессы. Но зачем грабителю понадобилось устраивать этот спектакль?

Краем глаза следя за Рамсесом, я выпалила:

– Он надеялся, что прекратятся поиски ящика баронессы.

Рамсес разочарованно вздохнул. То-то же! Пусть знает, что его родительница тоже не лыком шита!

– Гм... Мой вопрос был чисто риторическим, Пибоди. Ты меня перебила. Могу я попросить, чтобы вы оба немного помолчали и позволили мне довести умозаключения до логического конца?

– Конечно, мой дорогой Эмерсон.

– Конечно, папочка.

– Конечно, сэр, – смущенно присоединился к нашему хору Джон. – Правда, я не понимаю, о чем вы толкуете.

Эмерсон величественно расправил плечи и прочистил горло.

– Хорошо. Начнем с предположения, что вор украл один из наших ящиков с мумиями и подменил его похищенным у баронессы гробом. Так он убил двух зайцев: во-первых, припрятал свою добычу в надежном месте, где никто ее не станет искать; во-вторых, подбросил в пустыню другой гроб, дабы все успокоились. Он изрядно постарался, заделывая стену, чтобы никто не заметил подмену. Все это достаточно логично. Но скажите, зачем ему вздумалось следующей ночью разрушать стену, а?

Он буравил Рамсеса таким жутким взглядом, что наш сын нехотя захлопнул рот.

– Вовсе не для того, чтобы вернуть украденный ящик! Их здесь семь, то есть столько, сколько было с самого начала. Отсюда вытекают две возможности. Либо вор хотел забрать какой-то предмет, который он прятал в хранилище. Либо стремился привлечь наше внимание к своим действиям.

Эмерсон замолчал. Аудитория хранила восхищенное молчание. На лице моего супруга проступило выражение ребяческого удовольствия.

– Если у кого-либо имеются иные гипотезы, можете их выдвигать, – милостиво предложил он.

Мой несносный ребенок вновь меня опередил:

– Возможно, кто-то еще хотел привлечь наше внимание к краже. Другой человек!

Эмерсон энергично потряс головой:

– Нет, Рамсес! Я отказываюсь допустить существование еще одного неизвестного мошенника. Хватит с нас и одного.

– Я склоняюсь в пользу первой твоей гипотезы, Эмерсон, – заговорила я. – Зачем огород городить? Все просто: вору понадобилось спрятать ящик баронессы. И логичнее всего спрятать вещь среди других таких же вещей. Вот он и засунул свой гроб в хранилище, а дабы мы не обнаружили подкидыша, умыкнул один из наших ящиков и не долго думая бросил его в пустыне. Мсье де Морган нашел этот ящик с мумией, и Джон положил его обратно в хранилище, но, поскольку было темно, мы не заметили, что ящиков стало восемь. Сегодня же вор снова проник в хранилище и забрал свою добычу, то есть ящик с мумией из коллекции баронессы.

– У меня такое чувство, – как бы между прочим заметал Эмерсон, – что, если я еще раз услышу выражение «ящик с мумией», меня хватит апоплексический удар. Пибоди, твоя гипотеза звучит разумно, за исключением одного пункта. Всякий, у кого есть хотя бы унция здравого смысла, не стал бы красть ящ... собственность баронессы, не говоря уж о том, чтобы идти на такие фантастические трюки.

Мы озадаченно переглянулись. Наконец Рамсес задумчиво объявил:

– У меня есть несколько вариантов, папа. Но строить теорию на недостаточных данных – это серьезная ошибка.

– Хорошо сказано, Рамсес, – одобрил Эмерсон.

– Это не я придумал, папа.

– Все равно. Так что давайте оставим теории в покое и будем действовать. Я начинаю склоняться к твоей точке зрения, Пибоди. Единственная подозрительная личность в нашем лагере – это Хамид. Расспросим его.

Но Хамида на раскопках не было. В то утро он не явился на работу, остальные рабочие уверяли, что не видели его.

– Ну, что я вам говорила? – воскликнула я. – Сбежал! Разве это не доказывает его вину?!

– Это доказывает лишь то, что Хамида здесь нет, – желчно ответил Эмерсон. – Возможно, прощелыга достиг своей цели, в чем бы она ни заключалась, и убрался восвояси. Тем лучше. Можно спокойно продолжать работу.

– Но, Эмерсон...

Он погрозил мне пальцем:

– Работа, Пибоди, работа! Тебе это слово знакомо? Я знаю, наша деятельность в этой дыре нагоняет на тебя скуку, ты жаждешь пирамид и с насмешкой относишься к кладбищам, особенно римским...

– Эмерсон, я никогда не говорила...

– Зато думала!

– Если и так, то не я одна.

Эмерсон обнял меня за плечи, не обращая внимания на рабочих, и тихо пробормотал:

– Ты как всегда права, дорогая моя Пибоди. Я тоже считаю наши нынешние раскопки смертельной скукой. И вымещаю на тебе свое дурное настроение.

– Может, займемся здешними пирамидами, Эмерсон? Пусть они неказистые, зато наши.

– Ты знаешь мою методику, Пибоди. Все надо делать последовательно. Долг прежде всего, и меня не отвлечет сладостный зов... этих... гм... пирамид.

5

В течение следующих нескольких дней казалось, что надежды Эмерсона по поводу Хамида оправдаются. В нашем лагере, как и в деревне, царили тишь да гладь. На миссионеров больше не нападали, на нашу собственность не покушались. И даже когда с моего языка случайно сорвались слова «ящик с мумией», Эмерсон лишь слегка передернулся, но до обещанного апоплексического удара дело не дошло.

Я позволила любимому супругу наслаждаться иллюзорным покоем, но сама-то прекрасно знала, что этот обманчивый мир продлится недолго. Интуиция подсказывала: спокоен лишь тоненький слой над бушующим котлом страстей, которые рано или поздно вырвутся наружу.

Мысль позволить Рамсесу вести собственные раскопки оказалась удивительно удачной. Каждое утро я готовила для него увесистый сверток с едой, и он пропадал в пустыне целыми днями, возвращаясь точно к чаю. Голодный и довольный. Однако как-то раз он задержался, и я уже собиралась послать за ним, когда углядела вдали маленькую фигурку.

Рамсес торопливо крался вдоль монастырской стены. К груди он прижимал какой-то предмет, завернутый в куртку. Ничего хорошего эта таинственность не сулила.

– Рамсес!

Он стремительно юркнул в свою комнату, но через несколько секунд появился как ни в чем не бывало. Куртка была на нем, правда наизнанку.

– Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не снимал куртку в пустыне?

– Много раз, мамочка.

– Что у тебя там?

– Находка с раскопок, мама.

– Можно взглянуть?

– Я предпочел бы не показывать, мамочка... пока.

Настоять мне не дал Эмерсон.

– Одну минуту, Пибоди. – Он наклонился к моему уху. – Рамсес хочет сделать нам сюрприз. Ты же не станешь разочаровывать нашего мальчика, правда?

Как сказать. Сюрпризы бывают всякие, а когда речь идет о Рамсесе, в основном неприятные.

С блаженной улыбкой Эмерсон снова зашипел мне на ухо:

– Наверняка собирает черепки и свои любимые кости. Так что приготовься радостно восклицать и восторгаться всякой трухой.

– Ладно, чему быть, того не миновать.

Наш довольный отпрыск скрылся в своей комнате.

Что бы ни обнаружил Рамсес, вряд ли его находки были скуднее наших. Мы нашли небольшое семенное кладбище, относящееся к Четвертой или Пятой династии фараонов, но в скромных маленьких гробницах не было ни одного примечательного предмета, а мумии из-за влажной почвы превратились в комья глины. Словом, ужасная скука.

К счастью, это нудное спокойствие продолжалось недолго. Первый признак новой вспышки насилия был довольно невинным.

Мы с Эмерсоном сидели в гостиной после непритязательного ужина. Он делал записи в журнале, а я собирала из черепков свою одиннадцатую римскую амфору. Честно говоря, амфоры у меня всегда вызывают зевоту. Вот я и зевала над черепками. Рамсес в своей комнате был погружен в какое-то таинственное и наверняка предосудительное занятие. Джон терзал Писание. Львенок охотился за моими ногами, в качестве трофея ему неизменно доставались тапочки. Поскольку одну он уже благополучно сгрыз, я решила отдать ему на растерзание и другую. Бастет лежала на столе рядом с бумагами Эмерсона, глаза ее превратились в щелочки, а мерное мурлыканье тихим эхом разносилось по комнате. Словом, наше семейство погрязло в трясине бездействия и умиротворенности. Отвратительное состояние.

Я зевнула в очередной раз, потянулась и сказала:

– Пожалуй, съезжу-ка я в Каир.

Эмерсон отложил перо:

– Так я и знал! Пибоди, я запрещаю тебе шляться по базарам, выискивая убийцу. До сих пор все шло спокойно, и я не собираюсь...

– Не понимаю, что это тебе взбрело в голову. Мне надо сделать покупки, только и всего. Между прочим, посмотри на мои домашние туфли. Видишь, во что они превратились? Да и запасы висмута кончаются. Такое впечатление, что все до единого страдают желудочными коликами.

– Если бы ты так щедро не пичкала всех подряд этим мерзким зельем, оно бы никогда не закончилось.

Дружеская дискуссия развивалась своим чередом, когда нас прервал донесшийся снаружи окрик. После ограбления хранилища Абдулла взял на себя труд охранника. Каждую ночь либо он, либо один из его сыновей спал рядом с дверью хранилища. Этот поступок глубоко тронул меня, тем более что Абдулла по-прежнему опасался призраков и джиннов.

К дому приближались две фигуры. В свете факела, который Абдулла держал высоко над головой, я узнала наших друзей.

– Да это преподобный Сейс и мистер Уилберфорс! – воскликнула я радостно. – Какая приятная неожиданность!

– Неожиданно здесь только то, что они не заявились раньше, – проворчал Эмерсон. – Уже три или четыре дня никого не было, я даже чуть было не возомнил, что нас оставят в покое и позволят нормально работать.

Вскоре выяснилась причина появления гостей.

– Мы причалили сегодня утром в Дахшуре, – сообщил преподобный Сейс, – и провели весь день с мсье де Морганом. Поскольку утром мы вновь отправляемся в путь, то вечером решили навестить вас.

– Очень любезно с вашей стороны, – сказала я, на всякий случай пихнув Эмерсона локтем в бок. – Добро пожаловать в нашу скромную обитель!

– Не такую уж скромную, – улыбнулся американец, одобрительно оглядывая наше уютное жилище. – Вы обладаете подлинно женским талантом, миссис Амелия, придавать любому месту обжитой вид. Мои поздравления... О господи!

Уилберфорс отскочил как раз вовремя, чтобы не дать львенку схватить себя за ногу. Он вырядился в элегантные ботинки с кисточками, и вряд ли стоило винить юное и легкомысленное создание за интерес к новым веяниям в моде.

Я привязала львенка к ножке стола, а мистер Уилберфорс уселся в изрядном отдалении.

– Не тот ли это лев, что принадлежит баронессе? – спросил преподобный. – Мы слышали, он потерялся.

– Да, его нашел Рамсес.

Если ничего, кроме лжи, не остается, то приходится лгать, такова жизнь. Но сейчас я вовсе не лгала. Рамсес ведь и впрямь нашел льва, а вот где именно – это дело другое.

Разговор переключился на открытия мсье де Моргана. Эмерсон молча слушал, время от времени раздраженно покусывая губы.

– Нет никаких сомнений, – рассказывал его преподобие, – что южная кирпичная пирамида построена фараоном Аменемхетом Третьим из Двенадцатой династии. Мсье де Морган нашел несколько прекрасно сохранившихся гробниц, относящихся к тому периоду. Он уже внес огромный вклад в наши представления о Среднем царстве.

– Очень мило, – вяло отозвалась я.

После этого разговор затих. Даже у преподобного не хватило смелости спросить Эмерсона, как продвигается работа. Наконец мистер Уилберфорс сказал:

– Честно говоря, друзья мои, мы приехали сюда не просто так. Мы несколько обеспокоены вашей безопасностью.

Эмерсон напустил на себя оскорбленный вид:

– Господи, Уилберфорс, что вы имеете в виду? Я в состоянии защитить свою семью.

– Но неподалеку от вас случилось несколько тревожных событий. За день до нашего отъезда из Каира мы встретили молодого Дэвида Кэбота, который поведал нам о нападении на миссию.

Эмерсон презрительно хмыкнул:

– Вряд ли это нападение. Какой-то религиозный маньяк устроил костер у молельного дома, вот и все. Никто ведь не пострадал.

– И все же это зловещий знак, – настаивал Сейс. – А еще мистер Кэбот признал, что среди жителей деревни растет враждебность.

– А вы знакомы с братом Иезекией?

Уилберфорс рассмеялся:

– Я вас понял, профессор. Если бы я страдал пироманией, то дом этого господина спалил бы в первую очередь.

– Этим не шутят, Уилберфорс, – с укором заметил преподобный. – Я не питаю никаких симпатий к убеждениям и деятельности брата Иезекии, но мне не хотелось бы, чтобы кто-нибудь пострадал. Своим бестактным поведением эти люди бросают тень на всех христианских миссионеров.

Эмерсон довольно усмехнулся.

– Думаю, вы переоцениваете опасность, господа. Я внимательно слежу за ситуацией и могу вас заверить, что при мне никто не посмеет напасть на брата Иезекию и его сподвижников.

И он щелкнул зубами, а надо заметить, зубы у моего любимого супруга очень белые и очень острые. Преподобный Сейс лишь покачал головой.

Вскоре после этого оба собрались уезжать, уверяя, что они отплывают на рассвете. И только когда гости взяли шляпы, Сейс, откашлявшись, произнес:

– Есть еще один небольшой вопрос, который я намеревался обсудить с вами, миссис Эмерсон. Он чуть не вылетел у меня из головы – это такая мелочь... Тот кусок папируса, который вы мне показывали, он все еще у вас?

– Да, – удивленно ответила я.

– А вы могли бы с ним расстаться? Я все вспоминал ту часть текста, что сумел перевести, и пришел к выводу, что он может представлять интерес для изучения библейской истории.

– По правде говоря, у меня до него так руки и не дошли, – призналась я. – Даже не взглянула на него с того дня, как мы покинули Каир.

– Но папирус у вас? – повторил преподобный каким-то напряженным тоном.

– Да, конечно. Где-то здесь.

– Не хотелось бы вас беспокоить...

– Так и не надо, – встрял Эмерсон, с любопытством наблюдавший за его преподобием. – Полагаю, вы не рассчитываете, что миссис Эмерсон начнет в столь поздний час ворошить коробки и тюки.

– Конечно, нет. Я только надеялся...

– Загляните к нам на обратном пути, – Эмерсон радушно улыбнулся, – когда будете проезжать мимо. Мы постараемся найти этот обрывок и тогда подумаем над вашей просьбой.

Сейсу пришлось довольствоваться этим туманным обещанием, хотя он был явно недоволен.

Мы вышли на порог, чтобы проводить гостей. Звезды величественно мерцали на бархатно-черном небе, пустыня в лунном сиянии казалась облитой жидким серебром. Рука Эмерсона медленно обвила мою талию.

– Пибоди...

– Да...

– Я эгоистичная скотина, Пибоди.

– Мой дорогой Эмерсон!

Он увлек меня внутрь и плотно прикрыл дверь.

– Хотя твое заветное желание не исполнилось и к пирамидам нас не подпустили, ты ведешь себя удивительно благородно. Ни слова попрека. А когда на днях ты сказала проклятому де Моргану, что без ума от римских мумий, я едва не разрыдался.

– Спасибо, мой милый Эмерсон, за добрые слова. А теперь, с твоего позволения, я закончу собирать амфору.

– К черту амфору! Хватит с нас римских горшков и мумий, Пибоди. Завтра мы приступаем к пирамидам. Конечно, здешние пирамиды – не совсем пирамиды, но все-таки куда интереснее, чем кладбища, ты не находишь?

– Эмерсон, это правда?

– Совершеннейшая! Ты это заслужила, моя дорогая Пибоди. Лишь эгоизм не позволил мне давным-давно заняться ими. Ты заслуживаешь пирамиды, и ты получишь пирамиды!

Я задохнулась от счастья. Что мне оставалось? Лишь вздыхать и таращиться на любимого с обожанием и восторгом, как и полагается идеальной жене. Правда, особого труда это не составляло – у Эмерсона такие чудесные глаза, такого насыщенного синего цвета, так напоминают сапфиры...

Глава восьмая

1

Обычно в пустыне сон очень крепкий, сказывается дневная усталость. Однако в эту ночь я по непонятной причине чувствовала себя на редкость бодрой. Эмерсон давно уже спал, а я вглядывалась в темноту и размышляла. В открытом окне мерцали звезды, лицо обдувал прохладный ночной ветерок. Где-то вдалеке среди ночного безмолвия раздавался одинокий вой шакала, словно стенания блуждающего призрака.

Но чу! Что это? Совсем рядом раздался новый звук. Я привстала, откинув с лица волосы. Звук раздался снова: тихое поскребывание, едва слышное постукивание, а потом – о господи! – какофония воистину нечеловеческих воплей. К человеку вопли и впрямь не имели никакого отношения. Вопил львенок.

Я вскочила с кровати. Несмотря на возбуждение, меня охватило чувство триумфа. В кои-то веки ночное волнение не застигло меня врасплох; в кои-то веки противомоскитная сетка не мешала немедленно откликнуться на возникшую угрозу. Я схватила зонтик и устремилась к двери. На кровати завозился Эмерсон.

– Брюки, Эмерсон! Пожалуйста, не забудь про брюки!

С тем я и выскочила во дворик.

Поскольку поблизости имелся только один лев, не составило труда определить, откуда исходил звук. Комната Рамсеса находилась рядом с нашей. По такому случаю я не стала стучаться.

Внутри царил кромешный мрак. Свет из окна закрывала фигура, заполнившая собой весь проем. Не медля ни секунды, я принялась молотить фигуру зонтиком. К сожалению, удары сыпались, так сказать, на антифасад незваного гостя. Подстегнутый этой поркой, он удвоил усилия и выскочил наружу. Я бы последовала за ним, но тут левую лодыжку пронзила острая боль, и, потеряв равновесие, я шлепнулась на каменный пол.

Домочадцы уже проснулись. Со всех сторон неслись тревожные возгласы и крики. Первым на месте происшествия появился Эмерсон. Ворвавшись в комнату, он споткнулся о мое распростертое на полу тело, и в следующий миг я лишилась возможности дышать.

Вторым прибыл Джон с лампой в одной руке и суковатой палкой в другой. Если бы я могла говорить, то непременно поблагодарила бы его за то, что сообразил принести лампу. В темноте Джон наверняка бы огрел дубиной сначала Эмерсона, а потом и меня. Львенок тем временем продолжал упоенно грызть мою ногу. Разумеется, он вовсе не желал лишить меня конечности, просто решил немного поиграть, забыв о том, сколь острые у него зубы.

Эмерсон с кряхтеньем поднялся на ноги.

– Рамсес! Рамсес, где ты?

Тут и до меня дошло, что я не слышала голоса Рамсеса. Довольно необычное молчание. Его койка представляла собой скомканный клубок одеял, но самого мальчика нигде не было видно.

– Ра-а-амсес! – завопил Эмерсон с побагровевшим лицом.

– Я под кроватью, – донесся слабый голос.

Там он и оказался. Эмерсон выдернул его оттуда и развернул смирительную рубашку... пардон, простыню. Сыпя нежными и бессмысленными словечками, он притиснул сына к груди.

– Рамсес, мальчик мой, скажи хоть слово... Ты ранен, Рамсес? Что с тобой сделали?

После первых слов Рамсеса я перестала беспокоиться за его безопасность. Сначала загнала львенка в клетку и лишь потом спокойно сказала:

– Эмерсон, Рамсес не может говорить, ты его так сжал, что он вот-вот задохнется.

– Спасибо, мамочка, – просипел Рамсес, жадно хватая ртом воздух. – Между простыней, которую я только теперь смог вытащить изо рта, и папиным объятием, которое, хотя и вызвано вполне понятными чувствами, много сходного...

– Господи, Рамсес! – воскликнула я в сердцах. – Хоть на этот раз ты можешь оставить свою многословную витиеватость и перейти прямо к делу? Что случилось?

– Я могу только гадать об источнике этой неприятности, поскольку я крепко спал, мамочка, – обиженно сказал Рамсес. – Но полагаю, что некий человек убрал ставень и забрался через окно. Я проснулся, когда он... или она – я не смог определить пол – обернул меня простыней. Стараясь высвободиться, я упал на пол и каким-то образом закатился под койку.

Он замолчал, переводя дыхание, и я быстро спросила:

– А как лев выбрался из клетки?

Рамсес с сомнением посмотрел на клетку. Свернувшись в пушистый клубок, львенок уже сладко спал.

– Наверное, я забыл проверить, заперта ли дверца.

– И хорошо, что забыл! – с жаром вскричал Эмерсон. – Я с содроганием думаю, что могло бы случиться, если бы это благородное животное не предупредило нас об опасности.

– Это животное с тем же успехом могло разбудить нас, находясь внутри клетки, – возразила я. – Единственный человек, на которого оно напало, – по-видимому, я. И если бы не лев, возможно, мне удалось бы схватить негодяя.

Отец с сыном посмотрели на меня, а затем друг на друга. «Ох уж эти женщины! – казалось, говорили их взгляды. – Всегда найдут на что пожаловаться».

2

На следующее утро за завтраком я напомнила Эмерсону о его обещании заняться пирамидами. Он с упреком посмотрел на меня.

– Мне не нужно напоминать, Амелия. В роду Эмерсонов никогда не нарушают данного слова. Но сегодня мы начать не можем. Необходимо произвести предварительный осмотр местности и законсервировать работу на кладбище.

– Хорошо, только, пожалуйста, не надо больше приносить костей. Последняя партия была ужасно ломкая. У меня уже нет ящиков. Брат Иезекия обрадуется, что ты закончил работу на кладбище, – добавила я, подавая ему мармелад.

– Надеюсь, этот тип не решит, будто я испугался его. – Эмерсон сконфуженно улыбнулся. – По правде говоря, именно поэтому я так долго там и ковырялся.

– Раз с пирамидами мы начнем через несколько дней, то я могу с чистой совестью наведаться в Каир.

– В Каир? Сейчас? После того как наш сын прошлой ночью подвергся жестокому нападению?

– Лев съел все домашние туфли. Я обернусь за день. Кроме того, не верю, что нападение на Рамсеса было умышленным. Негодяй что-то искал. Иными словами, это был грабитель, а не убийца.

– Искал? В комнате Рамсеса?

– Он мог ошибиться окном. Или хотел добраться до хранилища через внутреннюю галерею. Ведь в хранилище нет окон, а гостиную охраняет Абдулла...

– Абдулла тоже хорош, – проворчал Эмерсон. – Небось спал мертвым сном! Ладно, ладно, если ты решила ехать, поезжай, хотя я и сомневаюсь относительно твоих подлинных целей. Выдумала тоже, тапочки! Признавайся, Амелия, ты все еще не можешь выбросить из головы своего воображаемого Гения Преступлений?

– Нам все-таки стоит заняться преступниками, гении они или нет, если уж мы стали объектом их внимания. До каких пор прикажешь терпеть эти вторжения?

Эмерсон пожал плечами:

– Поступай как знаешь. Только постарайся, чтобы тебя не изнасиловали, не похитили и не убили.

* * *

Поразительно, но Рамсес отказался сопровождать меня. (Предложение отправиться в Каир, конечно же, исходило от его отца, а не от меня.)

– Раз ты все равно едешь, мамочка, – сказал отпрыск, – то не привезешь ли мне коптский словарь?

– Я не уверена, что такой существует, Рамсес.

– Герр Штайндорф только что опубликовал на немецком «Коптскую грамматику с хрестоматией, указателем и списком литературы». А еще есть коптская грамматика, а также коптско-латинский словарь, а еще...

– Хорошо, хорошо, что будет, то и куплю! – поспешно сказала я.

– Спасибо, мамочка.

– Зачем тебе понадобился коптский словарь? – встрял Эмерсон.

– В мамочкином папирусе есть несколько слов, смысл которых ускользает от меня.

– Боже мой, коптский папирус! Совсем забыла. Мистер Сейс только вчера о нем спрашивал...

Эмерсон улыбнулся:

– Этот святоша его не получит!

– И почему ты такой жадный, мой дорогой Эмерсон? Интересно, куда я подевала другой отрывок? Тот, что нашла в ночь убийства Абделя.

– Еще один папирус, мамочка? – обрадованно пискнул Рамсес.

– По-видимому, обрывок той же рукописи.

Рамсес возбужденно подпрыгнул.

– Мамочка, можно мне посмотреть на него?

– Я не помню, куда положила его, Рамсес.

– Но, мама...

– Если ты будешь вести себя хорошо и во всем слушаться папу, то обещаю: как только вернусь, непременно найду для тебя папирус.

3

Об обещании купить словарь я пожалела очень скоро. В Каире у меня было много дел, а отыскать книгу в здешних лавках – задача не из легких. В книжных магазинах я обычно застреваю очень надолго: что может быть приятнее, чем рыться в старых книгах? И все же я сумела справиться с задачей, да и как же иначе. На базаре башмачников я приобрела дюжину пар тапочек: по две для себя, Рамсеса и Эмерсона и шесть для львенка. Будем надеяться, что к тому времени, когда он разделается с последней парой, у него окончательно прорежутся зубы.

И лишь после этого отправилась в квартал торговцев древностями.

Лавка Абделя была заперта, ставни наглухо закрыты. На стук в дверь черного хода никто не отозвался. Несколько огорченная, я повернула назад, в сторону улицы Муски, где находился магазин Азиза, сына Абделя. Но по дороге меня осенила мысль получше. Я прошла мимо фонтана и нырнула под старинную арку, ведущую в глубь базара.

Критикас был самым известным торговцем древностями в Каире, соперником Абделя и нашим старым другом. Он встретил меня возгласами, в которых мешались упреки и искренняя радость.

– Насколько я понимаю, вы ищете демотические папирусы, миссис Эмерсон. Почему вы сразу не пришли ко мне?

– Я бы пришла, мистер Критикас, если бы меня не отвлекла смерть Абделя. Вы, наверное, слышали.

– Да, слышал. – Благородное чело Критикаса нахмурилось. – Печальная история. У меня есть превосходный экземпляр папируса Двадцать шестой династии...

Я осмотрела папирус, выпила кофе, завела разговор о погоде и природе и только потом как бы невзначай спросила:

– Я обратила внимание, что лавка Абделя закрыта. Кто ее новый владелец? Его сын или та очаровательная старая дама, что называет себя женой бедного Абделя?

Критикас беззвучно рассмеялся:

– Вы знакомы с этой почтенной женщиной?

– Да. Похоже, очень решительная особа.

– Можно и так сказать. Разумеется, у старухи нет никаких оснований для претензий. Она действует от имени своего сына Хасана. Он из тех, кого вы, англичане, называете непутевыми: наркоман, не раз попадал в сомнительные истории. Но вы же знаете этих матерей – чем хуже сын, тем больше они к нему привязаны.

– М-да...

– Положение старухи было с самого начала безнадежным, – продолжал Критикас. – Абдель еще несколько лет назад лишил Хасана наследства. Сейчас у парня наверняка новая неприятность. Его уже несколько недель не видно.

Тут мне в голову пришла настолько очевидная мысль, что я удивилась, как это не додумалась до нее раньше.

– Мне кажется, я с ним знакома... Среднего роста, редкие брови и нет переднего зуба.

– Он! И еще сотни тысяч других египтян. – Критикас вновь беззвучно рассмеялся. – Ну что, миссис Эмерсон, папирус находится в отличном состоянии. У меня есть на него покупатель, но если вы желаете...

После долгой торговли я купила папирус. Сделка привела торговца в хорошее расположение духа, и он потерял осторожность. И вот тут-то я нанесла разящий удар!

– Этот папирус, случаем, не трофей Хозяина? Именно так называли это мифическое существо Абдель с Хамидом...

Глаза Критикаса сверкнули.

– Прошу прощения, миссис Эмерсон?

– Вам не хуже меня знаком этот жаргон, – сказала я. – Ничего страшного, мистер Критикас. У вас есть все основания хранить молчание, но помните, мы с Эмерсоном – ваши друзья. Если вам когда-нибудь понадобится наша помощь, достаточно только попросить.

Гордый грек поджал губы:

– Абделю вы говорили то же самое?

4

Я пообедала в гостинице. Эмерсон наверняка счел бы это пустой тратой времени, но мой дорогой супруг заблуждается. Гостиница – средоточие каирской светской жизни, и я надеялась услышать последние новости. Так оно и оказалось. Герр Бехлер угостил меня аперитивом и поведал местные сплетни.

Кофе я решила выпить на террасе, и не ошиблась. Именно там мне на глаза попалось знакомое лицо. Лицо сделало вид, что меня не замечает, но я встала и помахала зонтиком.

– Князь Каленищефф! Ваша светлость!

Завидев меня, русский изобразил удивление и дал себя уговорить составить мне компанию.

– Я думал, вы никогда не расстаетесь со своим выдающимся супругом.

– А вы что делаете в Каире? Надеюсь, в Дахшуре ничего не случилось?

Этот диалог, я полагаю, дает достаточное представление о бессодержательности нашего разговора. Каленищефф без умолку трещал, а я поджидала, когда можно будет вставить неприметный, но коварный вопрос. Озабоченная своими далеко идущими планами, я не замечала, что Каленищефф придвигается ко мне все ближе и ближе. Внезапно моей ноги что-то коснулось.

– Сегодня утром я была в квартале древностей, – сказала я, хладнокровно убирая ногу.

– Какое совпадение! – промурлыкал Каленищефф. – Я тоже. Жаль, что мы не встретились раньше. С удовольствием пригласил бы вас на обед, дорогая...

Рука его скользнула под скатерть и, проворно ощупав материю моей юбки, вольготно устроилась на коленке. Я отодвинулась, но стул князя Каленищеффа, казалось, был привязан к моему.

– У меня в Каире есть очаровательная маленькая квартирка, – продолжал ворковать его светлость, с вожделением глядя на меня в монокль, и придвинулся совсем вплотную.

В поисках истины и справедливости я готова пойти на многое, но всему есть пределы. Свой пояс с прилагающимися к нему инструментами я оставила в лагере, однако верный зонтик находился при мне. Стальное острие вонзилось в ногу князя.

Каленищефф выронил монокль, широко разинул рот, потом захлопнул его, потом снова разинул – и так несколько раз. И совершенно беззвучно. Я с интересом наблюдала за его гримасами.

– Счастливо оставаться, ваша светлость. Если у я еще немного задержусь, то опоздаю на поезд.

Как бы то ни было, день я провела с большой пользой и не могла дождаться, когда расскажу Эмерсону о своих открытиях. Правда, свидание с князем придется опустить, не то Эмерсон тотчас помчится в Дахшур и от бедного ловеласа останется лишь мокрое место.

Самое важное открытие заключалось в том, что человек, которого мы считали Хамидом, на самом деле был непутевым сыном Абделя. Но виновен ли Хамид в подлом грехе отцеубийства? Поначалу эта мысль мне понравилась, но чем больше я размышляла, тем больше остывал мой энтузиазм. Я могла представить ссору, даже удар, нанесенный сгоряча. Но вряд ли худосочный и ленивый Хамид стал бы пыхтеть, подвешивая отца на крюк. Уж, наверное, Абдель не смог бы терпеливо наблюдать, как родное чадо пытается его вздернуть, а самоубийством там явно и не пахло.

Всю обратную дорогу я развлекалась подобными умозаключениями. До дома я добралась еще засветло и рассчитывала, что Эмерсон будет на раскопках. Представьте себе мое удивление, когда я обнаружила его в гостиной. С Рамсесом на коленях. Все мое существо пронзила дрожь недоброго предчувствия, но я не смогла удержаться от того, чтобы не выпалить новость:

– Эмерсон! Я выяснила, кем на самомделе является Хамид!

– Являлся, – отозвался Эмерсон.

– Что?..

– Являлся. Рамсес только что нашел его останки, истерзанные шакалами.

5

Увы, теперь нам никогда не удастся расспросить Хамида!.. Я села и сорвала с рук перчатки.

– Удивляюсь тебе, Рамсес. И почему ты вечно натыкаешься на всякую гадость?

– На самом деле это не я, а Бастет наткнулась на эту гадость, – спокойно ответствовал Рамсес. – Я дрессировал ее по своей методе и научил выкапывать всякие вещи. Теперь Бастет тоже археолог. Особый интерес она проявляет к костям, что не удивительно, но наша Бастет – кошка редкого ума, поскольку сумела преодолеть свои инстинкты и...

– Достаточно, мой мальчик, достаточно! – воскликнул Эмерсон. – Амелия, как ты можешь обсуждать с ребенком столь ужасные темы! Такая находка испугает и взрослого!

– И вовсе я не испугался, – недовольно сообщил Рамсес, извиваясь в нежных объятиях родителя. – Ученый-физиолог должен относиться к исследуемым объектам хладнокровно. Я хотел объяснить это папе, но не шмог.

Так всегда: только я решу, что наш сын навсегда избавился от шепелявости, как он непременно вернет меня с небес на землю.

Эмерсон чуть разжал руки, и Рамсес выскользнул на волю.

– Я сразу понял по внешнему виду останков, что они принадлежат человеку, умершему совсем недавно. Бастет вывела меня к месту, где лежали другие части...

– Хватит, Рамсес! – взмолилась я. – Эмерсон, а где эти... останки?

– Я принес их сюда.

– Сюда?! Я бы предпочла осмотреть их на месте.

– Ты бы предпочла их вовсе не осматривать, – слабо усмехнулся Эмерсон. – Слово «останки» полностью отражает суть, Амелия.

– Я их внимательно осмотрел, мамочка, – успокоил нас Рамсес. – Одежды на теле не было.

Смерть наступила несколько дней назад. На шее отметина от веревки, но, по моему мнению, его задушили руками.

Я во все глаза смотрела на юного патологоанатома.

– Хорошо, Рамсес, хорошо. Что будем делать, Эмерсон?

– Я послал за начальником местной полиции.

– Ладно. С вашего позволения, я переоденусь.

Направляясь к внутреннему дворику, я слышала бубнящий голос Рамсеса:

– Позволь мне отметить, папочка, что хотя твоя забота обо мне излишня, но это не значит, что я не ценю твои побуждения.

6

От полицейского, разумеется, не было никакого толку, но я не особо расстроилась, поскольку и не рассчитывала встретить полисмена семи пядей во лбу. Осмотрев останки – а должна признаться, Эмерсон оказался совершенно прав, слово это было самым подходящим, – полицейский ласково погладил свою шелковистую бороду и пробормотал:

– И что еще сотворят эти неверные?

– А что они уже сотворили? – вежливо спросил Эмерсон.

– О, великий Отец Проклятий, этот неверный повесился.

– А затем прогулялся по пустыне и закопался в песок?

– Отец Проклятий изволит шутить, – серьезно сказал египтянин. – Видимо, эту обязанность исполнил его друг. Только друг очень плохо сделал свою работу.

– Чушь! – не выдержала я. – Этого человека убили!

– Возможно, возможно. Если госпожа желает, я допрошу других неверных.

Полисмен явно недоумевал, с какой стати мы так интересуемся ничтожным трупом. Сам он не стал бы волноваться, даже если неверные решили поубивать друг друга. А мы почему-то подняли суету из-за безвестного крестьянина, который даже не был нашим слугой.

Поскольку я не желала видеть, как всех местных жителей построят и изобьют, что в представлении здешних полицейских и называется допросом, то отклонила это любезное предложение. Тем более что Хамид не был ни коптом, ни жителем соседней деревни и эти обстоятельства лишь еще больше смутят напыщенного старого каирца.

Поэтому мы попрощались с ним, и он отправился восвояси в сопровождении целой свиты оборванных и босых подчиненных. Я уже собиралась вернуться в дом, когда Эмерсон, скрестив руки на груди, преградил мне путь.

– Лучше подождем здесь, Амелия. Следующая делегация прибудет с минуты на минуту.

– Ты кого-то еще ждешь?

– Этого прощелыгу Джонса, кого же еще! Как его там... брата Иезекию. Он наверняка узнал о смерти брата Хамида. Я отпустил работников, солнце все равно уже почти село, и вот-вот стемнеет. Да и работу они побросали, как только услышали о находке Рамсеса.

И точно, вдалеке уже показалась знакомая процессия: впереди тряслись на ослах мужчины, на приличном расстоянии от них ехала наездница.

– Господи! – воскликнула я. – Они и Черити притащили! Эмерсон, неужели этот ужасный человек полагает, будто она...

– Похоронит останки? Мне кажется, даже брат Иезекия вряд ли додумается до такого. Просто он любит, чтобы девушка всюду таскалась за ним, словно послушная собачонка.

Брат Дэвид пустил своего осла галопом.

– Это правда? – крикнул он возбужденно. – Брат Хамид...

– Мертв, – ответил Эмерсон. – Совершенно мертв. Настолько мертв, что дальше некуда. Безусловно мертв и... – Тут подъехали остальные, и он замолчал.

Однако Черити слышала его слова, ее маленькие мозолистые ручки с такой силой сжали поводья, что побелели костяшки пальцев. Лицо девушки, как обычно, было надежно укрыто в тени шляпки-дымохода. Иезекия величественно спешился.

– Мы прие-ехали забрать нашего бе-едного брата, чтобы достойно похорони-ить его, – пропел он. – И призвать Го-оспода обрушить карающую дла-ань на голову его уби-ийцы.

– Полагаю, вы не откажетесь от чашки чаю? – спросила я и вкрадчиво добавила: – С сандвичами.

Иезекия невольно облизнулся.

– Чай смажет ваши голосовые связки, – гостеприимно подхватил Эмерсон. – И ваши проклятия станут громче.

Пряча улыбку, я прошла в гостиную. Эмерсон мог сколько угодно жаловаться на мою любовь к детективным историям, но он и сам подвержен этой болезни. Иначе зачем бы он зазывал Иезекию? Только чтобы выведать у миссионеров, что они знают о своем «новообращенном».

Я намеревалась избавить Джона от появления перед нашими гостями, дабы не повергать его в смущение после инцидента с пожаром. Но присутствие Черити сказалось – невидимые щупальца любви обхватили сердце нашего бедного Джона и неумолимо потащили к ней.

Джон выскочил из галереи, красный как рак, и оглушительно вопросил, не требуются ли его услуги. Отослав беднягу прочь, я тем самым нанесла бы ему тяжелую рану. Поэтому пришлось уступить и смиренно наблюдать, как Джон бестолково мечется по комнате, опрокидывая стулья и поливая чаем пол. Глаза его были прикованы к Черити.

Разговор крутился вокруг смерти Хамида.

– Бедняга, – скорбно покачал головой Дэвид. – Вы были несправедливы, брат Иезекия, когда сказали, что он убежал.

Иезекия величественно кивнул:

– Истина твоя, брат мой.

Он оглядел остальных, словно ожидая восхищения за это признание своей небезгрешности. Видимо, реакция Дэвида удовлетворила его, поскольку Иезекия продолжил звучным голосом, так и сочащимся самодовольством:

– Брат Хамид был подлинным воплощением доброде-етели.

– Замечательный человек! – тихо сказал Дэвид.

– Нам будет очень его не хватать.

– Один из избранных.

– Мне он никогда не нравился.

Наше удивление вызвал не столько этот диссонанс в непрерывном потоке славословия, сколько его источник. Замечание исходило из-под черного дымохода Черити. Ее братец в гневном изумлении повернулся к ней, но девушка продолжила с вызовом:

– Он был подхалимом и льстецом. Вечно расточал похвалы, а сам посмеивался себе под нос.

– Черити, Черити, – мягко сказал Дэвид. – Вы забываетесь.

Стройная фигурка в черном одеянии качнулась в его сторону, словно цветок в поисках солнца. Девушка молитвенно сложила руки:

– Вы правы, брат Дэвид. Простите меня.

– Это может сделать только Бог.

Эмерсона, который с неприкрытым удовольствием наблюдал за этим диалогом, наконец утомили лирические отступления.

– Когда вы в последний раз видели Хамида?

Все сошлись во мнении, что Хамида не видели с той ночи, когда случился пожар. Он присутствовал на вечерней трапезе вместе с другими, новообращенными, после чего удалился на свое убогое ложе. Дэвид утверждал, что видел его мельком в последующей суматохе, но Иезекия настаивал, что, напротив, отсутствие Хамида среди тех, кто тушил пламя, вызвало у него нехорошие подозрения. Когда же Хамид и утром не объявился, оказалось, что его скудные пожитки тоже исчезли.

– Мы предположили, что он вернулся к себе в деревню, – сказал Дэвид. – Иногда наши новообращенные... Иногда они не...

– Понятно, – ухмыльнулся Эмерсон. – Ваша наивность, господа, меня удивляет. Оставим вопрос о вашей вере, но принимать у себя дома совершенно незнакомого человека, не получив рекомендаций, не наведя о нем справки...

– Все мы братья в Господе нашем! – продекламировал Иезекия, напыжившись.

– Это вы так думаете. В данном случае у мисс Черити, похоже, оказалось больше здравого смысла, чем у мужчин. Ваш «брат» вовсе не христианин-копт, а правоверный мусульманин. И выходец он отнюдь не из соседней деревушки, а из каирского преступного мира. Хамид был лжецом, весьма вероятно – вором и очень возможно – убийцей.

Если бы Эмерсон посоветовался со мной заранее, я бы велела ему не выдавать эти сведения. Да еще в такой форме! Как легко заметит читатель, мой ненаглядный сделал вид, будто сам и разведал всю правду о Хамиде.

Однако откровения Эмерсона позволили понаблюдать, какое же впечатление произведут они на миссионеров. Поскольку я, как правило, подозреваю всех без исключения, то, естественно, задалась вопросом: а не сидит ли перед нами убийца Хамида? Но изумление гостей выглядело искренним. На лице Дэвида читалось вежливое недоверие. Брат Иезекия сидел, словно громом пораженный. Его тяжелая челюсть отвисла, и в течение нескольких секунд он мог только бессвязно лопотать:

– Что... где... как вы... почему...

– В этом нет никаких сомнений, – важно сказал Эмерсон. – Ваш брат Хамид был отъявленным мошенником, он ловко вас одурачил.

– Поскольку сам Хамид не способен себя защитить, – заговорил Дэвид, – мой долг сделать это за него. Вы обвиняете беднягу в том, что он вас ограбил?

– У нас он ничего не украл. То есть... – По лицу Эмерсона скользнуло выражение досады. Я поняла, что он думает о странствующих ящиках с мумиями. Но вдаваться в подробности он не стал. – На совести Хамида кража древностей баронессы.

Иезекия наконец обрел дар речи:

– Откуда вам известно, сэр?

– У нас с миссис Эмерсон свои методы, – тонко улыбнулся Эмерсон.

– Но по крайней мере одна вещь нашлась, не так ли?

– Вы ошибаетесь. Ящик... – Эмерсон спохватился, но было уже поздно. – Это был не тот ящик с мумией, что принадлежит баронессе. Где же находится имущество баронессы, по-прежнему никто не знает. Но мы вышли на след.

Дэвид встал.

– Простите меня, профессор, но я не могу спокойно слушать, как вы обвиняете мертвого. Наши помощники, наверное, уже прибыли. Если вы покажете мне, где лежит наш несчастный брат, мы заберем его с собой.

– Разумеется. Я одолжу вам мешок.

7

Мрачная вереница похоронной процессии на фоне кровавого заката потянулась в сторону деревни. Нас пригласили присутствовать на погребении «нашего дорогого брата», на что Эмерсон воскликнул с искренним изумлением:

– Сэр, вы, должно быть, выжили из ума, раз предлагаете подобное!

Мы вернулись в гостиную, где Джон уже зажег лампы. Рамсес тоже был здесь. Он явно подслушивал нашу беседу с миссионерами. Стоило нам переступить порог комнаты, как он пропищал:

– Папочка, я хотел бы пойти на похороны.

– Что за вздорное желание? – поразился Эмерсон.

– Есть народное поверье, будто убийцу как магнитом притягивает на похороны жертвы. Я подозреваю, что это просто вымысел, но истинно пытливый ум не отвергает теорию только потому, что...

Эмерсон испустил тяжкий вздох.

– Рамсес, ты меня удивляешь. Одно дело научные изыскания и совсем другое – нездоровое любопытство, к которому, я должен с сожалением констатировать, питают пристрастие и некоторые взрослые, – быстрый взгляд в мою сторону, – хотя им следовало бы понимать...

Тут он замолчал, очевидно понятия не имея, а что, собственно, «им» следует понимать. Я ледяным голосом отчеканила:

– Мы слушаем тебя, Эмерсон. Продолжай, будь так любезен.

– Ну... э-э... Ага! Я собирался предложить вам иное развлечение. Вместо того чтобы тащиться на кладбище, давайте завтра наведаемся в Дахшур и вздуем... то есть навестим старину де Моргана.

– Прекрасная идея, Эмерсон! Но я не вижу причин, почему бы нам не сделать и то, и другое. Похороны состоятся рано утром, а потом мы можем съездить в Дахшур.

Странно, но Эмерсон возражать не стал. Рамсес тоже милостиво согласился.

После того как Рамсеса отправили спать, а Джон удалился к себе в комнату (он таки закончил терзать Левита и теперь погрузился в еще более запутанный текст Чисел), я сказала ненаглядному:

– Твоя сдержанность меня приятно удивила. Я уж испугалась, что ты разорвешь брата Иезекию в клочья.

– Этот жалкий субъект не стоит того, чтобы тратить на него силы и нервы. – Эмерсон отодвинул в сторону блокнот. – Честно говоря, я нахожу Иезекию крайне занимательным представителем Homo Sapiens. Это самый нелепый человек из всех, кого я встречал за последние годы.

– Думаешь, это Иезекия убил Хамида?

Эмерсон изумленно вытаращил глаза:

– На кой черт ему понадобилось убивать Хамида?

– Вечно у тебя на уме одни лишь мотивы. Давно уже следовало бы понять, что это не единственный способ раскрыть злодейство! – Эмерсон продолжал таращиться. Я окинула его долгим взглядом и невозмутимо продолжала: – Можно придумать с десяток причин, почему Иезекии не терпелось укокошить своего брата Хамида. Например, Хамид мог приставать к Черити, в Иезекии взыграло ханжество и он помчался убивать бесстыдника. Или же святоша Иезекия прознал, что брат Хамид лишь притворяется новообращенным.

– Пибоди... – начал Эмерсон зловещим тоном.

– У меня уже готов перечень возможных мотивов! – Я гордо извлекла из кармана блокнот. – Во-первых, мы знаем, что Хамид был сыном Абделя и отец лишил его наследства. Во-вторых, мы знаем, что Хамид входил в шайку преступников, промышляющих древностями. Согласна, наиболее правдоподобное объяснение убийства – склоки среди воров. Все эти тайные сообщества – настоящие рассадники интриг. Что, если Хамид нарушил клятву, которую скрепил собственной кровью, а? Знаешь, такие пышные церемонии, где все разгуливают в капюшонах, кромешный мрак рассеивается светом одной-единственной свечки, то и дело бьют в гонг и раздаются печальные завывания...

– Пибоди, когда только ты находишь время читать подобную дребедень?!

Сочтя этот вопрос риторическим, я не снизошла до ответа.

– А еще в тайных обществах популярны дурманящие зелья, от которых у людей ум за разум заходит, они теряют волю и становятся способны на самые чудовищные дела. Что, если зловещий Гений Преступлений решил, что Хамид опасен, и приказал его убить?

– Полагаю, ты говоришь о своем любимце, мифическом персонаже из бульварных романов, что вершит злодеяния по всему Египту, а то и миру? Впрочем, благородный злодей-любитель мне больше по вкусу, чем брат Иезекия.

Эту шпильку я тоже пропустила мимо ушей.

– Или, например, Хамид вздумал основать собственное дело и похитил казну своей шайки. Но как бы там ни было. Гений Преступлений – самый вероятный подозреваемый.

– Ну да, конечно, конечно! – Эмерсон скрестил руки на груди и издевательски улыбнулся. – Полагаю, логическим путем ты уже установила личность этой загадочной, если не сказать неправдоподобной, фигуры?

Я демонически расхохоталась:

– Неправдоподобной?! Подумай сам, мой дорогой Эмерсон! Интересно, кто тогда проник вчера в комнату Рамсеса, а? Хамид к тому времени был уже мертв!

– Гм... Ну-ну... Ладно, я готов допустить существование банды, Пибоди, хотя это о-очень большая натяжка. Но Гений Преступлений... Ха!

Я послала ему улыбку умудренной опытом разбойницы с большой дороги.

– Во всякой уважающей себя банде имеется вожак, дражайший Эмерсон. Разумеется, я уже думала, кто бы это мог быть... – Я зашелестела страницами блокнота. – Только не надо больше перебивать. По-моему, ты хочешь запутать меня.

– Ив мыслях не было! – лицемерно воскликнул Эмерсон.

– Да? Что ж... Очевидно, что Хозяин, как его назвал Абдель, скрывается под чьей-то личиной.

Эмерсон зааплодировал:

– Браво, Пибоди! Блестящий вывод.

– Прошу тебя, Эмерсон, оставь свои шутки. Я хочу сказать, что он – или она, ибо не стоит преуменьшать способности так называемого слабого пола... На чем я остановилась?

– Понятия не имею, дорогая моя Пибоди.

– Так... Ага! Итак, Гений Преступлений скрывается под маской какой-нибудь вполне добропорядочной личности. Миссионера, русского аристократа, немецкой баронессы, известного археолога...

Эмерсон приосанился:

– Уверяю тебя, Пибоди, у меня есть безупречное алиби. Ты знаешь, где я бываю ночью.

– Тебя никто и не подозревает.

Мой ненаглядный супруг разочарованно вздохнул:

– Да? Что ж, приятно слышать.

– Давай расположим подозреваемых по порядку. Во-первых, брат Иезекия. Что мы знаем о его жизни до того времени, как он появился в Мазгунахе? Нисколько не сомневаюсь, что «Братья святого Иерусалима» – вполне официальная секта, но не слишком ли охотно они вербуют в свои ряды отъявленных негодяев? В преступной деятельности могут быть замешаны все члены миссии: например, брат Дэвид служит связным между Иезекией и каирским преступным миром, а Черити исполняет роль ширмы. Ее присутствие придает шайке невинный вид.

Эмерсон старательно пытался скрыть растущий интерес, но я видела, как сверкают его глаза.

– Ну вот опять, Пибоди! Ты всегда была снисходительна к юным прелестницам. Ангелоподобная Черити запросто может оказаться твоим Гением Преступлений.

– Я и не отрицаю, уж слишком у нее добродетельный вид – настоящая карикатура на благочестивую юную американку. Главой банды может быть и молодой Дэвид, а Иезекия – его невинной жертвой, обманом завлеченной в цепкие сети злодейств. Но самый подозрительный человек – князь Каленищефф. На аристократа он не похож, источники его доходов никому не ведомы. Кроме того, славяне – люди с крайне неустойчивой психикой.

– А как насчет немцев, Пибоди? Уж у них-то с психикой все в порядке!

– Бисмарк, Эмерсон... вспомни о Бисмарке! Типичный истерик. К тому же кайзер был крайне груб со своей бабушкой.

– Неопровержимый довод! Впрочем, мне эта мысль нравится. Гений Преступлений – баронесса! Однако она, вероятно, сейчас в Луксоре. А предводитель банды, если хочет преуспеть, должен быть в гуще событий.

– Но баронесса вовсе не в Луксоре! – торжествующе вскричала я. – В гостинице мне удалось подслушать кое-какие сплетни. Через два дня после отплытия из Дахшура судно баронессы село на мель, и наша приятельница вернулась в Каир поездом. Так что баронесса в Каире! Точнее, даже ближе, в Гизе, остановилась в гостинице у пирамид. А Гиза, между прочим, находится от Дахшура всего в двух часах езды на осле!

– Значит, древности у этой каракатицы украли для отвода глаз, чтобы отвести подозрения?

– Возможно, возможно... Но в тот момент баронесса не вызывала подозрений, по крайней мере у нас. Мне кажется более вероятным, что кража эта – вызов со стороны Хамида. Если, конечно, баронесса действительно Гений Преступлений.

– А кого из археологов ты подозреваешь? Уж не нашего ли соседа, этого французского павлина?

– Но это самая лучшая маска! У археолога законное право вести раскопки, он лучше всех прочих способен оценить находки. А мсье де Морган, будучи главой Ведомства древностей, может присматривать за остальными археологами и самые многообещающие участки спокойно прикарманить. Вспомни, прошлой весной он раскапывал гробницы Двенадцатой династии, а летом пошли слухи, что на черном рынке появились украшения той эпохи.

Лицо Эмерсона приобрело мечтательное выражение, синие глаза замерцали надеждой. Он покачал головой.

– Увы, Пибоди. Не позволим благим пожеланиям уводить нас в сторону. Конечно, заманчиво упечь прощелыгу де Моргана за решетку, но придется поискать другой способ заполучить Дахшур. Однако твое предположение о преступнике-археологе выглядит весьма правдоподобно. Знаешь, де Морган не единственный мой знакомый в научных кругах... – И Эмерсон устремил на меня умоляющий взгляд.

– И на секунду не поверю, будто Гений Преступлений – это мистер Питри!

– Нет?.. А может, все же...

– Нет, нет и нет!

8

Несмотря на затянувшееся обсуждение, список в моем блокноте так и не пополнился. Эмерсон все норовил включить в число подозреваемых наших знакомых – преподобного Сейса, архиепископа Александрийского, милого мсье Масперо, бывшего главу Ведомства древностей, – но его предложения были слишком смехотворны, чтобы воспринимать их всерьез. Как я справедливо указала ненаглядному, одно дело гипотезы и совсем другое – необузданная фантазия.

Я надеялась, что завтрашний визит в Дахшур позволит нам узнать больше. Каленищефф все еще был там, делая вид, будто помогает мсье де Моргану, и я собиралась снова поболтать с этим малоприятным господином.

Спать мы легли поздно, но отдохнуть мне не довелось. Мое знаменитое чутье никогда не дремлет, вот и на этот раз разбудило меня очень вовремя: о подоконник кто-то скребся. Я уже собиралась ткнуть зонтиком в темную массу, маячившую за окном, как послышался знакомый голос, тихо звавший меня по имени.

– Абдулла? – осторожно отозвалась я. – Это ты?

– Просыпайтесь, госпожа. Неладное что-то творится.

Мне потребовалось всего одно мгновение, чтобы накинуть халат. Поиски тапочек отняли куда больше времени: накануне пришлось их хорошенько спрятать, чтобы Рамсес не скормил обувь льву. Спросонья я тыкалась в коробки и сундуки, пока не вспомнила, что повесила тапки на гвоздик под потолком. Абдулла терпеливо дожидался снаружи.

– Посмотрите туда, госпожа!

Далеко на северо-востоке к небу поднимался яркий столб пламени. Все вокруг казалось нереальным – ночное спокойствие, которое не нарушали даже стенания шакалов, бескрайняя голая пустыня, холодная в лунном свете. Я поежилась. Далекое пламя могло быть жертвенным костром какого-то дьявольского культа.

Я напомнила себе, что сейчас девятнадцатый век, а вовсе не эпоха фараонов. По крайней мере, это горела не американская миссия: огонь полыхал где-то в пустыне.

– Быстрей, Абдулла! Нужно успеть, пока он не погас.

– А разве мы не станем будить Отца Проклятий? – нервно спросил Абдулла.

– Слишком долго. Скорей же, Абдулла, скорее!

До костра было не так далеко, как казалось, но, когда мы добрались до него, пламя превратилось в тусклые огоньки. Тяжело дыша, мы смотрели на быстро угасающие угли. Я покосилась на Абдуллу. На лице нашего верного помощника был написан неприкрытый страх, и я хорошо понимала его.

Тлеющие угли подозрительно напоминали контуры человеческого тела...

В чувство нас привел гулкий топот. Мы дружно вздрогнули и засуетились. Я поспешила нацепить на лицо маску всезнающей удачливой сыщицы, Абдулла же юркнул за мою спину: он прекрасно знал привычки своего хозяина. Первым делом Эмерсон наверняка попытается вцепиться в горло тому, кого считает моим похитителем. Так оно и произошло, с полминуты не до конца проснувшийся Эмерсон и перепуганный Абдулла топтались вокруг меня, потом супруг осознал, что происходит, встряхнулся, как большой пес, и жалобно спросил:

– Зачем ты так со мной поступаешь, Пибоди?

Он выскочил из дома, забыв надеть штаны, и лишь на полпути осознал, что мчится по ночной пустыне в чем мать родила. Пришлось бедняжке возвращаться. С трудом сдержав улыбку, я рассказала, почему не стала его будить.

Эмерсон внимательно разглядывал тлеющие угли.

– Какая-то зловещая у них форма, ты не находишь?

– Да... Но это не могло быть человеческим телом, Эмерсон. Плоть и кости не сгорели бы дотла.

– Верно, Пибоди. – Эмерсон присел на корточки и протянул руку. – Ой!

Он принялся дуть на обожженные пальцы.

– Осторожней, дорогой.

– Нужно действовать быстро, Пибоди. Эта штука вот-вот превратится в пепел. Еще несколько мгновений... – Он ухитрился выхватить из кострища маленький предмет, не больше двух дюймов в поперечнике. – Думаю, мы отыскали пропавший ящик с мумией.

– Ты уверен?

– Взгляни, здесь остались следы коричневого лака. Полагаю, это один из наших...

– К дому никто ночью не приближался, – подал голос Абдулла.

– Значит, это ящик баронессы.

– Не обязательно, – мрачно сказал Эмерсон. – Найдется четыре, а может, и все пять тысяч этих чертовых гробов, которые еще не прошли через наши руки.

– Не стоит впадать в отчаяние, Эмерсон. Или в легкомыслие, если именно это ты собирался сделать. У меня нет никаких сомнений, что это тот самый ящик, который мы ищем. Как жаль, что от него так мало осталось.

– Не удивительно, что он так быстро сгорел: древнеегипетские гробы большей частью состоят из лака и папье-маше.

– Но зачем вор все это затеял? Сначала предпринимать немалые усилия, чтобы добыть ящик, а потом взять и попросту сжечь его?..

Эмерсон лишь пожал плечами. Мы молча смотрели друг на друга, теряясь в догадках, а солнце медленно вставало на востоке.

* * *

Утром наша маленькая компания отправилась на похороны. Перед выходом я придирчиво оглядела свое войско и осталась довольна. Джон побрился гладко-прегладко, так что его щеки сияли, как отполированные яблоки. Рамсес в своей светло-синей курточке и коротких штанишках казался невинным ангелочком. Эмерсон отверг галстук, но и без галстука выглядел замечательно. Я же втиснулась в свое парадное платье и целых пять минут расчесывала волосы, от всей души надеясь, что воронье гнездо на моей голове станет выглядеть хоть капельку пристойнее.

Переступать порог молельного дома Эмерсон категорически отказался и уселся на свой любимый камень. Вид у ненаглядного был такой, словно он аршин проглотил, – полное сходство с древнеегипетским фараоном.

Служба оказалась короче, чем я ожидала, возможно, потому, что брат Иезекия не очень хорошо владел арабским, а быть может, его религиозный пыл слегка поугас после того, как он узнал правду о Хамиде. Паства затянула траурный гимн. Джон с Рамсесом внесли в хор свою фальшивую лепту. Покончив с вокальными упражнениями, несколько дюжих «братьев» взвалили на плечи грубо сколоченный деревянный гроб, и прихожане потянулись на улицу.

Снаружи собралась приличная толпа. Поначалу я решила, что жители деревни пришли просто поглазеть или даже выразить протест против церемонии чужаков. Но публика выглядела слишком веселой для печального обряда: собравшись вокруг моего мужа, люди смеялись и весело балагурили, а Эмерсон внимал им с царственным видом, время от времени отпуская реплики. Вынуждена с сожалением оповестить читателя, что Эмерсон питает слабость к вульгарным арабским шуткам. Заметив меня, он осекся на полуслове и встал.

В сопровождении зевак мы проследовали за гробом через пальмовую рощицу до границы пашен. Я полагала, что брат Иезекия как-то пометил место предполагаемого захоронения, но нас встретила лишь мрачно зияющая яма. Вокруг ямы не было ни ограды, ни каких-либо религиозных символов. Заброшенное и неприветливое место последнего успокоения, но оно более чем подходило тому несчастному, чьи кости должны были здесь лежать.

Открыв Библию, брат Иезекия завис над могилой. Рядом с ним пристроился Дэвид; Черити, как обычно, держалась сзади. Джон медленно начал подбираться к ней. Я ткнула его зонтиком и, нахмурившись, покачала головой. Обычно я с пониманием отношусь к романтическим чувствам, но не у могилы же!

Гулкий голос Иезекии лишь усилил унылость происходящего:

– Всякая плоть – трава, и вся красота ее – как цветок полевой. Засыхает трава, увядает цвет, когда дунет на него дуновение Господа.

Утешающие слова последующих стихов, где говорится о бессмертии, Иезекия опустил. Он захлопнул книгу и разразился пространной речью.

Мне не терпелось отправиться в путь, поэтому я не обращала внимания на бубнеж Иезекии, пока не почувствовала, как напряглась рука Эмерсона. Оказывается, надгробное слово быстро превратилось в обличительную речь, направленную против коптской церкви и ее духовенства.

В толпе поднялся гневный ропот, подобный первому порыву бури, пригибающему сухую траву. Дэвид с удивлением и тревогой смотрел на Иезекию. Эмерсон громко прочистил горло:

– Я тоже хотел бы сказать несколько слов.

Его голос успокоил ропот толпы, Иезекия осекся. Прежде чем он успел набрать в грудь воздух, Эмерсон разразился цветистой речью. Ему не хватило лицемерия на то, чтобы славить Хамида, вместо этого он процитировал Коран и Библию – о грехе убийства – и объявил о своем намерении отдать убийцу под суд. После чего благословил слушателей от имени Аллаха, Иеговы, Христа и Мухаммеда, на любой вкус.

Народ медленно разошелся, остались лишь могильщики. Эмерсон набросился на разгневанного проповедника:

– Вы в своем уме? Решили устроить маленькую войну?

– Я сказал правду! – надменно ответствовал Иезекия.

Эмерсон с презрительным видом махнул рукой.

– Постарайтесь сдерживать праведные порывы своего коллеги, – посоветовал он Дэвиду, – или вас сожгут вместе с церковью.

Не дожидаясь ответа, он быстро зашагал прочь. Мне ничего не оставалось, как вприпрыжку броситься следом.

– Куда это ты направился, Эмерсон? Ослы ждут нас у молельного дома!

– Поговорить с отцом Гиргисом. Боюсь, до него уже дошло известие об этом происшествии, нужно постараться сгладить эффект.

Отец Гиргис отказался встретиться с нами. По словам угрюмого дьякона, который вышел нам навстречу, его преподобие молится и просил не тревожить. Мы неохотно повернули обратно.

– Не нравится мне все это, Пибоди.

– Уж не думаешь ты, что нам грозит опасность?

– Нам? – Эмерсон рассмеялся. – Отец Гиргис вряд ли осмелится нам угрожать, моя дорогая Пибоди. А вот безумцы миссионеры – другое дело. Иезекия, судя по всему, большой любитель неприятностей.

– В прошлый раз отец Гиргис был со мной довольно любезен. По крайней мере, – я с тоской вспомнила испорченную шляпку, – пытался быть любезным.

– Но это было до того, как мы стали приглашать его конкурентов на чай, а наш Джон принялся шастать в их богоугодное заведение. Ладно, зайду к его святейшеству в другой день.

Джон повернул к дому, а мы с Рамсесом и Эмерсоном потрусили в Дахшур. Дорога вела вдоль зеленеющей пашни, вдали зловеще темнела Черная пирамида. Рамсес, который все это время подозрительно помалкивал, обрушил на любимых родителей лекцию о древнеегипетских глагольных формах. Эмерсон, который больше понимал в раскопках, чем в филологии, внимал сыну с воодушевлением неофита, пока мы не подъехали к пирамидам поближе.

– Что за черт, Пибоди? Да здесь кто-то копает!

– Разумеется, Эмерсон.

– Да я вовсе не этого неумеху де Моргана имею в виду. Взгляни, раскопки-то совсем свежие.

Я пожала плечами:

– Возможно, кто-то из жителей деревни роется втихомолку.

– Под носом у де Моргана? Впрочем, французик не заметит, даже если пирамиду утащат.

– Мсье де Морган очень решительный человек, – вступился за своего приятеля Рамсес. – Все арабы его боятся.

Эмерсон хмуро покосился на родное чадо.

– Они боятся местного полицейского и хлыста, Рамсес, а вовсе не какого-то там де Моргана. Кстати, англичане никогда не прибегают к таким угрозам.

Эмерсон умолк, поскольку мы наконец добрались до места основных раскопок. Рабочие лежали в теньке, наслаждаясь полуденным отдыхом. Мсье де Моргана нигде не было. Нам сообщили, что он у южной каменной пирамиды вместе со своим гостем.

Де Моргана мы застали за обедом. При виде стола, покрытого льняной скатертью и уставленного тончайшим фарфором и сверкающим хрусталем, Эмерсон забулькал. Я же не обратила ни малейшего внимания ни на сервировку (очень изысканную), ни на свирепый клекот супруга – глаза мои пожирали пирамиду.

Эмерсон тем временем ярился:

– Как можно бросать рабочих без присмотра! Да они все находки прикарманят!

– Но, mon vieux^[36], – отозвался де Морган, подкручивая усы, – вы ведь сейчас тоже не присматриваете за своими рабочими.

Эмерсон расправил плечи:

– Мы были на похоронах! Полагаю, вы слышали о загадочной смерти одного из наших людей?

– Должен признаться, – надменно сказал де Морган, – меня мало интересуют дела аборигенов.

– Он был не из местных, – вмешалась я, с трудом отводя взгляд от пирамиды. – У нас есть основания полагать, что покойный был закоренелым преступником и входил в шайку, промышляющую древностями.

– Преступником? – улыбнулся мсье де Морган. – Вы упорствуете в своих интересных фантазиях, мадам.

– Вряд ли это фантазии, мсье. Нам стало известно, что убитый приходился сыном Абделю. – Я резко повернулась к Каленищеффу: – Вы ведь с ним знакомы?

Но русского было не так-то просто застать врасплох. Выщипанные бровки едва заметно приподнялись.

– Абдель? Что-то такое слышал... Он случайно не торгует древностями?

– Торговал, ваша светлость. Абделя больше нет...

– Ах, да-да, припоминаю! По-моему, ходили какие-то разговоры, когда я в последний раз приезжал в Каир.

– Его убили!

– Правда? – Князь укрепил в глазу монокль. – Боюсь, я солидарен с мсье де Морганом и не питаю нездорового интереса к жизни аборигенов.

Увы, перехитрить Каленищеффа и вытянуть у него признание будет нелегко.

Я вдруг обнаружила, что с трудом слежу за разговором. Детективная лихорадка боролась во мне со страстью к археологии. Когда речь шла о разлагающихся римских мумиях и заурядных черепках, я держала эту страсть в узде, но под сенью одной из самых величественных и больших пирамид в Египте археологический экстаз подхватил меня и закружил в вихре... Впрочем, достаточно... Добавлю лишь, что дыхание мое участилось, а лицо пылало, словно я битый день носилась по раскаленной пустыне.

Мсье де Морган наконец изящно промокнул губы салфеткой и предложил нам кофе. Я послала ему рассеянную улыбку и как бы между прочим проговорила:

– Спасибо, мсье, но я предпочла бы посмотреть пирамиду... э-э... изнутри!

– Изнутри? – Глаза француза расширились от изумления. – Мадам, вы не можете говорить серьезно.

– Миссис Эмерсон никогда не шутит по поводу пирамид, – заметил мой муж.

– Совершенно верно, – с жаром согласилась я, чувствуя, как подрагивают колени.

– Но, мадам... Проходы там темные и грязные, жара...

– Полагаю, они расчищены?

– Да, конечно, но... Там ведь летучие мыши, мадам!

– Мама обожает летучих мышек! – объявил Рамсес.

– Прошу прощения?

– Да-да, они такие симпатичные, – подтвердила я.

– Что ж, если вы настаиваете, мадам, я, разумеется, дам вам сопровождающего с факелом, – с сомнением сказал де Морган. – Профессор, вы не возражаете?

Эмерсон скрестил руки и откинулся на спинку стула.

– Я никогда не возражаю миссис Эмерсон. Это пустая трата времени и сил.

Француз недоверчиво оглядел наше семейство.

– Хорошо, мадам, так тому и быть. В качестве провожатого можете взять с собой сына, – добавил он, покосившись на Рамсеса. – С внутренним устройством этой пирамиды он знаком неплохо.

Эмерсон поперхнулся. Рамсес взирал на меня с выражением куда более загадочным, чем у знаменитого сфинкса.

– Так ты исследовал Ломаную пирамиду, Рамсес?

– Разумеется, мадам, – ответил вместо него мсье де Морган. – Мои люди провели некоторое время в поисках нашего маленького... коллеги. По счастью, один из них видел, как он зашел внутрь, иначе мы могли бы не успеть его спасти.

– Я уже говорил вам, мсье, что вовсе не нуждался в помощи, – обиженно забубнил Рамсес. – В любой момент я мог вернуться тем же путем.

В этом я ничуть не сомневалась. У Рамсеса сверхъестественное чувство ориентации.

– Мне следовало догадаться. Однажды ты вернулся домой и вымылся без напоминания...

Рамсес горько вздохнул.

– У экскрементов летучих мышей очень сильный запах.

– Разве я не запрещала тебе исследовать внутренности пирамид?

– Нет, мамочка, иначе я бы никогда...

– Что ж, раз ты знаешь дорогу, можешь пойти со мной.

Я была страшно сердита на Рамсеса, поскольку не могла наказать его за ослушание – мне даже в голову не пришло запретить ему заходить внутрь пирамид. Это упущение можно было исправить, хотя я не сомневалась, что Рамсес найдет какую-нибудь лазейку для нарушения запрета.

– Рамсес, отныне тебе запрещается входить внутрь пирамиды!

– А с тобой и папой можно?

– Ну... да.

Вход в пирамиду находился на северной стене, в тридцати девяти футах от земли. Благодаря необычному наклону боковой грани подъем оказался не таким уж и трудным: поверхность, издалека выглядевшая гладкой, была испещрена бесчисленными выбоинами и трещинами. Рамсес продвигался вверх с ловкостью обезьяны.

У входа в пирамиду наш провожатый запалил факел и первым ступил в низкий и узкий коридор, который с небольшим уклоном уходил вниз. По мере продвижения в глубь пирамиды воздух становился все более спертым и жарким. Мы медленно, шаг за шагом, спускались в удушливую тьму и наконец оказались в узком, но очень высоком вестибюле, потолок которого терялся во тьме... и в летучих мышах. Над нашими головами пищала и хлопала крыльями живая масса. Пришлось заверить летучих хозяев, что мы существа безвредные и тихие.

Из книг я знала общий план пирамиды. Рамсес показал выход из вестибюля, который находился футах в двадцати от пола. Протиснувшись сквозь узкий тоннель, мы оказались в совершенно восхитительном зале со сводчатым потолком. Я с восторгом озиралась по сторонам: так бы и провела здесь всю оставшуюся жизнь... Но тут наш проводник принялся жаловаться. В своем нытье этот человек был на редкость разнообразен. То, мол, факел горит слишком тускло, то он задыхается, то ногу подвернул и так далее и тому подобное. Честно говоря, мне тоже не хватало воздуха, поэтому я предложила присесть и немного передохнуть.

Мы находились в одном из верхних коридоров рядом с огромным камнем, который прежде закрывал вход, дабы уберечь погребальную камеру от воров. Теперь же камень мог послужить в качестве вполне удобной скамьи.

Таинственная прелесть древней гробницы настолько захватила меня, что я забыла обо всем на свете. Конечно, мы были отнюдь не первыми посетителями пирамиды. За последнее время здесь побывало изрядно археологов, а три тысячи лет назад в залах пирамиды похозяйничали дерзкие грабители, презревшие проклятия мертвых. Когда в 1839 году в Ломаную пирамиду проникли Перринг и Вайз, отважные, но малообразованные исследователи, они нашли лишь щепки, плетеные корзины да несколько мумифицированных летучих мышей. Ни саркофага, ни мумии фараона не было. У хозяина пирамиды, фараона Снерфу, имелась и другая гробница, так что, возможно, он никогда и не покоился здесь, но камеры пирамиды наверняка были полны всевозможными ценностями. Так уж повелось у фараонов – устилать сокровищами свой путь как при жизни, так и после смерти.

Пока я предавалась этим блаженным размышлениям, произошло событие воистину невероятное. Спертый застоявшийся воздух вдруг сменился легким сквозняком, быстро переросшим в настоящий ветер. Стало холодно. Факел ярко вспыхнул и погас. Нас объяла кромешная тьма. Провожатый испустил вой, мрачным эхом прокатившийся по тоннелю.

– Господи, Рамсес! – возбужденно зашептала я. – Мы с твоим папой наслышаны об этом явлении, но я и надеяться не смела, что когда-нибудь нам посчастливится стать свидетелями этого чуда.

– Насколько я помню, о нем упоминают первые археологи. Весьма любопытное явление, мамочка. Наверное, в пирамидах есть тайные проходы и выходы.

– Именно так, Рамсес!

– Я проверял эту теорию, но мне помешали люди мсье де Моргана. Один из них был страшно наглым и схватил меня за шиворот... Я сказал об этом мсье де Моргану, но он лишь посмеялся...

– Увы, мой мальчик.

Ветер стих так же внезапно, как и начался. Из темноты доносился дробный стук зубов нашего отважного проводника.

– Госпожа, – простонал он, – госпожа, мы должны уходить! Джинны проснулись и ищут нас. Мы умрем здесь, и джинны съедят наши души!

– Мы могли бы поискать этот тоннель, мамочка, – заговорщицки прошептал Рамсес.

Сказать, что я испытывала искушение, – все равно что сказать про умирающего от голода, будто ему хочется перекусить. Однако здравый смысл возобладал. На поиски ушло бы никак не меньше нескольких дней, если не недель. К тому же требовалась хорошая предварительная подготовка.

Захваченная путешествием по пирамиде, я потеряла счет времени и опомнилась только сейчас. Запалив факел, мы двинулись обратно.

Должно быть, Рамсес уловил мои страдания. Карабкаясь следом за мной, он прошепелявил:

– Жаль, что папа не шмог получить Дахшур, мамочка.

– Увы, никто в этом мире не совершенен, мой мальчик. Если бы Эмерсон позволил мне поговорить с мсье де Морганом... Но что прошлое ворошить...

– Да, мамочка. Но ты ведь хотела бы приехать в Дахшур надолго, да?

– Не стану этого отрицать, Рамсес. Но не забывай, что твой папа – самый выдающийся египтолог современности, пусть слегка и... гм... бестактный.

* * *

На обратной дороге в Мазгунах Эмерсон держался от нас на почтительном удалении. Как верно заметил Рамсес, плоды жизнедеятельности летучих мышей очень запашисты. Я надеялась, что именно обоняние Эмерсона, а не что-то другое заставляло его сторониться своего семейства.

– Хорошо провела время, Пибоди? – прокричал он издалека.

– Да, спасибо, дорогой. Чудесно!

Эмерсон похлопал своего ослика, и тот чуть приблизился к нам.

– Ты ведь знаешь, Пибоди, будь моя воля, я бы преподнес тебе Дахшур.

– Знаю, дорогой.

С юга подул ветерок, и Эмерсон, сморщив нос, шарахнулся в сторону.

– Тебе не хочется узнать, что я выведал у твоего русского, пока ты шлялась внутри пирамиды?

– Я хочу узнать! – с жаром воскликнул Рамсес, разворачивая осла.

Эмерсонпоспешно рванул прочь:

– Потом, Рамсес, потом. Почему бы тебе не ехать рядом с мамочкой?

9

Намеки Эмерсона на откровения неприятного Каленищеффа призваны были лишь возбудить мое любопытство. После того как мы пообедали и Рамсес отправился к себе в комнату, Эмерсон сел за стол и серьезно посмотрел на меня.

– Мы должны поговорить, Пибоди. Пришло время посмотреть в глаза жестокой правде. У меня есть основания считать, что мы оказались вовлечены в преступный заговор.

– Эмерсон! – обрадованно воскликнула я и ядовито добавила: – Какое поразительное открытие.

Муж послал мне кислый взгляд.

– Сарказм идет тебе не больше, чем мне, дражайшая Пибоди. До недавнего времени твои теории оставались лишь сумасбродными фантазиями. Но последние события убедительно доказали, что некие криминальные субъекты избрали нас мишенью. И возле Черной пирамиды кто-то тайком вел раскопки... Все одно к одному. – Эмерсон нахмурился. – Раз уж ты придумала кличку Гений Преступлений, то...

– Мы можем использовать не столь громкий псевдоним.

– Да?..

– Так ты согласен, что тот, кто проник в наше хранилище, из банды Гения Преступлений?

– Не торопись, Пибоди. Давай хоть раз обдумаем все по порядку, призвав логику, а не станем бросаться в пучину спекулятивных измышлений, основанных на досужих домыслах.

Я вздохнула и пододвинула к себе корзину с вещами, давно требующими ремонта.

– Пункт первый: кто-то ведет незаконные раскопки в Дахшуре. А ведь на черном рынке недавно появились украшения времен Двенадцатой династии. Здесь находятся три пирамиды, относящиеся к этому периоду, и одна из них – Черная пирамида, рядом с которой мы видели свежие ямы. Думаю, вывод ясен.

– И воры, наверное, еще здесь, надеются поживиться чем-нибудь еще, например в гробнице...

– Пункт второй! – повысил голос Эмерсон. – Связь Абделя с Гени... с прохиндеями. Насильственная смерть бедняги, появление его сынка в Мазгунахе, потом убийство Хамида... Выстраивается целая цепочка. Ты согласна?

– Поскольку я твердила о связи этих событий с самого начала, то так уж и быть, согласна.

Эмерсон испепелил меня взглядом.

– Но дальше мы отправляемся блуждать в потемках догадок и праздных предположений. Почему наша безобидная компания вызывает такой интерес у этих мошенников? Мы с тобой не видели ничего такого, что могло бы изобличить убийцу Абделя...

– Возможно, видели, но не придали значения.

– Факт остается фактом, Пибоди, – на нас с тобой никто не нападал. Думаю, эти люди ищут что-то конкретное. Некий предмет, волею судьбы оказавшийся в наших руках.

Я отбросила ненавистное рукоделие.

– Ты попал в точку, Эмерсон! Ни денег, ни драгоценностей у нас нет. Табличка-портрет, которую ты стянул в лавке Абделя, конечно, симпатичная, но много за нее не дадут, а обрывок папируса вообще ничего не стоит. Думаешь, из лавки пропало что-то еще и бандит подозревает, что в этом повинны мы?

– Правдоподобная теория, – согласился Эмерсон. – Я хорошо запомнил предметы, валявшиеся в лавке той жуткой ночью. Жаль, что ты не смогла проникнуть в заднюю комнатку днем. Мы могли бы сравнить списки.

– Я-то не проникла, зато Рамсес шуровал там довольно долго. Спросим его?

– Не хочу вовлекать малыша в это грязное дело, Амелия. Я специально дождался, пока он уйдет, прежде чем начать этот разговор.

– Эмерсон, ты недооцениваешь нашего сына. За последние несколько недель он побывал в полиции, чуть не задохнулся, оказался погребенным в песке, похитил льва и анатомировал мертвое тело. И ни разу даже глазом не моргнул!

Эмерсон больше не возражал, детективная лихорадка обуяла теперь и его. Я не сомневалась, что Рамсес и не думает спать.

Эмерсон постучал в его комнату. Через мгновение дверь отворилась и появилась взъерошенная голова. Рамсес был в ночной рубашке, но лампа на столе горела, рядом лежала стопка бумаги и открытая коптская грамматика.

Эмерсон объяснил, что нам нужно. Рамсес важно кивнул:

– Полагаю, я могу предоставить нужную информацию, папочка. Не лучше ли нам перейти в гостиную?

По моему настоянию Рамсес надел халат. Тапочки, конечно же, исчезли. Скорее всего, в утробе льва. Хорошо, что я купила целую партию и припрятала пару на всякий случай. Львенок со счастливым урчанием набросился на башмаки Эмерсона. Общими усилиями нам удалось утихомирить его. Оставив зверю в качестве добычи шнурки, супруг пулей вылетел из комнаты. Мы с Рамсесом и Бастет кинулись следом, захлопнув дверь перед носом не ожидавшего такой подлости львенка.

Заседание клуба детективов решили устроить в гостиной. Эмерсон занял место председателя – уселся за столом, положив перед собой несколько чистых листов бумаги, целую охапку остро заточенных карандашей, чернильницу и ручку с пером. Я с интересом спросила себя, уж не собирается ли возлюбленный супруг обессмертить мои детективные подвиги.

– Итак, – зачастил Рамсес, прикрыв глаза, – скарабей из синего фаянса, тарелка с бусами, холст, на котором было написано: «Год двадцатый, день четвертый от наводнения...»

Я вновь взялась за штопку. Рамсес продолжал монотонным голосом:

– Фрагменты гроба римской эпохи, ящик с мумией жрицы богини Хатор...

Прошло добрых двадцать минут, прежде чем он закончил говорить и открыл глаза.

– Это все, что я могу вспомнить, папочка.

– Очень хорошо, мой мальчик. Ты уверен, что там не было других драгоценных изделий? Ничего, кроме дешевых бус?

– Небольшие ценные предметы могли быть в запертых шкафах, папа. Я не открывал их, потому что мама опрометчиво запретила мне трогать что-либо...

– А еще потому, что такие действия были бы незаконными, аморальными и беспринципными, – подсказала я.

– Да, мамочка.

– И все-таки жаль, что ты их не открыл, – вздохнул Эмерсон.

– Ты можешь вспомнить, какие предметы из списка Рамсеса пропали? Хотя это еще ничего не докажет. Абдель вполне мог продать их после моего ухода.

– Верно. – Эмерсон заглянул в список.

– Я, например, не помню никаких ящиков из-под мумий.

Эмерсон отшвырнул листок в сторону. Бастет прыгнула за ним и начала гонять по комнате.

– Не желаю ничего слышать об этих ящиках, Пибоди!

– И все же они возникают то тут, то там, – справедливо заметил Рамсес. – По моему мнению, ключ к разгадке – ящик баронессы.

– Согласна, Рамсес! И у меня есть мысль.

Рамсес соскользнул со стула и отобрал у кошки листок. Эмерсон уставился в пространство. Никто не спросил, что за мысль пришла мне в голову, поэтому я продолжила:

– Мы пришли к выводу, что кто-то нашел в Дахшуре сокровища. И лелеет надежду найти еще...

Эмерсон покачал головой:

– Это лишь гипотеза, Пибоди, гипотеза, и только.

– Надо исключить невероятное, и тогда останется одна лишь истина! – провозгласил наш мудрый ребенок.

– Отлично сказано, мальчик мой! – воскликнул папаша. – Какой лаконизм!

– Это не мои слова, папочка.

– Неважно, – нетерпеливо прервала я это никчемное пустословие. – Золото и драгоценности – достаточная причина для убийства, что доказывает вся история человечества, а вот обычный ящик из-под мумии никак нельзя считать таковой. Но что такое, я вас спрашиваю, представляет собой этот ящик? – Я сделала паузу для пущего эффекта. Муж и сын взирали на меня, как два невозмутимых сфинкса. – Это вместилище! Обычно в таком ящике покоится засушенное человеческое тело, но что, если его использовали в качестве тайника для украденных сокровищ?! Баронесса вывезла бы ящик из Египта. Древности она покупала открыто, и все бумаги у нее были в порядке.

Эмерсон задумчиво погладил подбородок:

– Разумеется, это объяснение приходило мне в голову... Но зачем воры выкрали у нее ящик? Если баронесса должна была вывезти сокровища из страны, то с какой стати...

– Потому что ящиком заинтересовались мы. Ну как ты не понимаешь, Эмерсон? Баронесса – особа легкомысленная и импульсивная. Она предложила ящик с мумией тебе, и, хотя предложение носило шутливый характер, с нее вполне могло статься и впрямь отдать ящик. Вот ворам и пришлось украсть его. Они извлекли оттуда сокровища, а сам ящик уничтожили.

– Я вижу тут несколько проблем, мамочка...

– Тихо, Рамсес! Если твоя мысль верна, Пибоди, то баронесса не может быть Гением Преступлений.

Я уныло вздохнула:

– Полагаю, ты прав.

– Выше голову, Пибоди, ты с легкостью придумаешь другую гипотезу, и баронесса вновь станет главной злодейкой.

– Баронесса всего лишь одна из подозреваемых. В тот вечер на ее судне хватало народу, и все слышали, как хозяйка предложила тебе забрать ящик с мумией. К тому же один из ее слуг вполне мог состоять на службе у Гения Преступлений.

– Но кто этот неизвестный главарь? Если не возражаешь, Пибоди, я не стану употреблять этот нелепый псевдоним, который ты наверняка вычитала в каком-нибудь из глупых романов. Допустим, что наши выводы верны, но мы по-прежнему не знаем, кто стоит за всей этой запутанной историей.

– Мы его поймаем, Эмерсон, непременно поймаем! До сих пор преступники от нас не уходили.

Эмерсон не ответил. Рамсес сидел на стуле, беззаботно болтая ногами, – ни дать ни взять, обычный милый и послушный малыш, но впечатление это было обманчивым. После продолжительного молчания Эмерсон заговорил:

– Давайте-ка отложим этот вопрос. Спать, мой мальчик, уже очень поздно. Прости, что пришлось оторвать тебя от отдыха.

– Наше обсуждение было очень полезным, папочка. Спокойной ночи, мама. Спокойной ночи, папа. Пойдем, Бастет.

И Рамсес удалился в свою комнату, бормоча:

– Ящик с мумией... Что же такое ящик с мумией? Ящик с мумией... Ящик...

Да, пожалуй, еще немного, и я тоже не смогу слышать этих слов. Ящик с мумией... Ящик с мумией... Что же в нем такое?..

Глава девятая

1

Вот и настал волнующий момент, которого я так долго ждала: мы занялись пирамидами! Если уж соблюдать точность, то занялись мы одной пирамидой... Ладно. Не пирамидой, а жалким курганом, больше напоминающим невысокую кучку камней.

Стоит сказать правду? Думаю, что стоит. Это жалкое подобие пирамиды, хотя и представляло большой шаг вперед по сравнению с римскими мумиями и христианскими костями, не вызвало у меня никаких чувств. Увы, слишком поздно я поняла, что мне не следовало поддаваться искушению и залезать внутрь Ломаной пирамиды.

Эмерсон целый день был угрюм и молчалив. Его тревога не укрылась от меня, но признаться он соизволил лишь вечером, когда мы записывали в журналы события минувшего дня.

Какое-то время мы трудились в гробовом молчании. Эмерсон сидел напротив меня за длинным столом, в центре которого ярко светила керосиновая лампа. Я мирно строчила в тетради, как вдруг мимо моего уха со свистом пронесся какой-то предмет. Я быстро обернулась: на стене красовалось чернильное пятно, а на полу подпрыгивала ручка.

Я перевела удивленный взгляд на дорогого супруга.

Эмерсон остервенело дергал себя за волосы.

– Что случилось?

– Что случилось, что случилось... В голове свербит. Я все надеялся, что тебе передастся мое смятение, но ты как ни в чем не бывало корябала в своем журнале. Даже язык высунула от усердия, в то время как твои супруг сходит с ума...

– Но я прекрасно чувствовала твое состояние просто не хотела навязываться! – возмутилась я. – Так что тебя беспокоит?

– Помнишь ту мумию, что мы нашли в песке? Мне пришлось немного напрячься.

– В песке? Да-да... припоминаю. Если не ошибаюсь, прямо на краю христианского кладбища.

– Я тогда еще удивился... – Эмерсон вскочил на ноги. – Ты наверняка забыла, куда ее засунула.

– Разумеется, нет. Эмерсон! Кажется, я знаю, о чем ты думаешь.

Мы столкнулись в дверях.

– Минутку, – сказала я, тяжело дыша. – Давай не будем суетиться. Возьми лампу, а я позову Джона.

С помощью Джона мы сняли мумию с верхней полки хранилища и перенесли в гостиную. Эмерсон смахнул все бумаги на пол.

– Ну-с, давай посмотрим...

В мумии не было ничего необычного, если не считать обмоток. Полоски ткани, как правило, создают сложный рисунок из пересекающихся ромбов, эта же мумия выглядела какой-то... небрежной, словно одевалась впопыхах. Да и обычный портрет отсутствовал.

– Табличку забрали, – констатировал Эмерсон, поймав мой недоуменный взгляд.

Я пригляделась к голове мумии.

– Похоже, ты прав. Взгляни, здесь остатки клея. И обмотки... Тебе не кажется, что их трогали?

– А вот и портрет! – торжествующе вскричал Эмерсон, приложив к голове мумии табличку, похищенную из лавки Абделя.

На безглазую голову легла дощечка.

Джон задохнулся от изумления. Портрет словно вдохнул жизнь в этот бесформенный сверток. Перед нами лежала женщина, закутанная в погребальные одежды. Ее большие прозрачные глаза, казалось, отвечали на наши изумленные взгляды с выражением легкого недоумения, в улыбке сквозила насмешка над нашим оцепенением.

– Две части мозаики собраны, – сказал Эмерсон. – Недостает только гроба.

– Он уничтожен, – уверенно сказала я. – Сожжен. Это мумия баронессы, Эмерсон.

– Видимо, так, Пибоди. Знаешь, когда в ту ночь я смотрел на горящий гроб, меня удивило, почему он так быстро сгорел. В мгновение ока. Конечно, эти мумифицированные тела, пропитанные смолами, горят как спички, но должно было хоть что-то остаться: кусок кости или часть амулета. Джон...

Молодой человек подпрыгнул. Объятый ужасом, он не отрывал глаз от мумии.

– Ты ведь клал ящик с этой мумией в хранилище, так? Не заметил разницы в весе по сравнению с остальными?

– Этот ящик был не такой тяжелый, как другие, – пробормотал Джон.

– Так что же вы промолчали?! – взвилась я.

– Ну-ну, Пибоди, не надо бранить юношу. Вчерашний камердинер не привык иметь дело с гробами.

– Верно. Прошу прощения, Джон.

– О, мадам... – Джон осекся, издав булькающий звук; глаза его, казалось, вот-вот выскочат из орбит. Эмерсон занес нож над грудью мумии. – О, сэр... Боже мой... сэр...

– Не хочется трогать обмотки, – объяснил Эмерсон. – Та ткань, что ближе к телу, все равно, наверное, спрессовалась в твердую массу. Послышался хруст разрезаемой ткани.

Джон взвыл и закрыл глаза руками.

– Вот стержень из синего фаянса... Где-то поблизости должен быть сердечный скарабей... Ага, есть, и довольно неплохой образец. Зеленый полевой шпат.

– Эмерсон ищет амулеты, – пояснила я Джону. – Это такие магические предметы. Их кладут в обмотки. Этот стержень символизирует постоянство, сердечный скарабей гарантирует, что сердце не заберут демоны. Эти два амулета почти всегда находятся в области груди...

– Не надо мне об этом говорить, мадам, – взмолился Джон, плотнее прижимая руки к глазам.

Эмерсон отложил нож:

– Расчленять дальше нет необходимости. Наверняка здесь найдутся еще амулеты и украшения, дамочка, похоже, была не из бедных, но, думаю, смысл уже ясен.

Я кивнула:

– Мумия и ее снаряжение так же ничем не примечательны, как и гроб. Какая досада! Ну-ну, Джон, профессор Эмерсон закончил; хватит строить из себя натурщика, позирующего для статуи воплощенного ужаса.

Джон открыл глаза, но упорно отводил их от мумии.

– Прошу прощения, мадам... Это просто... она выглядит такой настоящей...

Я взяла покрывало и набросила на древние останки, оставив открытой лишь голову с портретом.

Джон испустил вздох облегчения:

– Спасибо, мадам. Можно отнести ее в кладовую?

– Джон, – сурово сказал Эмерсон, – ты никогда не станешь археологом, если будешь позволять себе сантименты.

– Спасибо, сэр, но я не хочу быть археологом. Это не значит, сэр, что этот труд бесполезен, но, думаю, я для него не гожусь.

– Боюсь, ты прав, Джон. Жаль, что ты не можешь брать пример с меня. Мумии – это всего лишь образцы, у них нет личности, их следует изучать с колодной бесстрастностью, и ни в коем случае нельзя предаваться сентиментальности. – Он протянул руку, чтобы убрать портрет, но замешкался. – Закрепи-ка его, Амелия, не то упадет и разобьется.

Было бы проще положить портрет в отдельную коробку, но я не стала перечить. Пристроила дощечку на мягкой подушечке и примотала полосками ткани. Осторожно укутав мумию покрывалом, Джон поднял ее на руки.

Я отправилась с ним, чтобы посветить. Сцена была достойна кисти самого Рембрандта. Мрачный силуэт разрушенного монастыря, одинокий круг яркого света и мужчина, прижимающий к груди белую фигуру. Я хорошо понимала настроение Джона, но в душе тлела надежда, что свою страсть к Черити он не перенесет на эту истерзанную мумию. А такая опасность существовала: Черити отнюдь не собиралась поощрять Джона, а отвергнутые влюбленные, как известно из романов, обожают предаваться страданиям по поводу своей безответной любви. И разве есть на свете любовь более безответная, чем к женщине, что скончалась почти две тысячи лет назад...

Заперев хранилище, я поблагодарила Джона и отпустила его. Он нерешительно сказал:

– Если вы не сочтете это за неудобство, мадам... можно мне немного посидеть с вами и профессором?

– Конечно, Джон, вы же знаете, что мы всегда рады вашему обществу. Но я думала, что вы штудируете Библию.

– Ох, мадам! Боюсь, мне не удастся осилить Числа.

– Не падайте духом, Джон!

Честно говоря, я подбадривала Джона скорее по привычке. Его любовные и религиозные проблемы начали мне надоедать, да и голова была забита более неотложными делами.

Проходя мимо двери Рамсеса, я заметила, что из-под нее выбивается полоска света. Странно, что он не выглянул и не спросил, чем мы занимаемся, ибо любопытство нашего отпрыска не знает границ.

Я постучалась.

– Гаси свет, Рамсес. Тебе уже давно пора в постель.

– Еще только полчасика, мамочка!

– Над чем ты там корпишь?

Последовала пауза, потом неохотный ответ:

– Над манускриптом.

– Ты испортишь зрение, если будешь изучать выцветшие коптские буквы при свете лампы. Хорошо, полчаса, но не больше.

– Спасибо! Спокойной ночи, мамочка. Спокойной ночи, Джон.

– Спокойной ночи, Рамсес, – отозвался Джон.

– Интересно, как он узнал, что вы со мной? – задумчиво спросила я.

Когда мы вернулись в гостиную, Эмерсон собирал бумаги с пола.

– Какой беспорядок! Вечно ты, Пибоди, все разбросаешь... – ворчал он. – Джон, ты мне не поможешь?

Джон поспешно бросился на подмогу. Когда бумаги вновь были разложены на столе, он с готовностью спросил:

– Могу я что-нибудь еще для вас сделать, сэр?

– Нет, спасибо, Джон, возвращайся к своей Библии. Надеюсь, чтение доставит тебе удовольствие.

Джон умоляюще посмотрел на меня.

– Почему бы Джону не посидеть с нами, Эмерсон? Садитесь, Джон.

Он послушно сел на краешек стула, сложил руки на коленях и устремил взгляд на Эмерсона. Работать под надзором этой безмолвной статуи было невозможно, так что Эмерсон вскоре отложил перо и сказал:

– Что-то ты какой-то неприкаянный сегодня, Джон. И вид у тебя нездоровый. Тебя что-то беспокоит?

Нелепый вопрос. Неужели он ждет, что Джон поведает ему свои сокровенные секреты?.. Это после того, как бедняга выслушал град насмешек по поводу романтических настроений и внезапного увлечения религией. Вообще-то Эмерсон сам склонен к романтическим порывам (уж я-то знаю, поверьте!), но на людях никогда этого не демонстрирует.

Джон почесал голову.

– Ну, сэр...

– Юная дама, я полагаю. Брось, Джон! Здесь тебе ничего не светит, она отдала свое сердце братьям Дэвиду и Иезекии, а еще Иисусу, хотя не обязательно в этом порядке.

– Эмерсон, ты ведешь себя грубо.

– Я никогда не веду себя грубо! – с негодованием отрезал Эмерсон. – Я всего лишь хочу утешить Джона и помочь ему трезво взглянуть на положение вещей. Если он пожелает упорствовать в своей нелепой привязанности, никто не станет мешать. Разве я когда-нибудь ему мешал? Разве запрещал таскаться каждый вечер в эту нелепую миссию? Чем ты там занимаешься, Джон?

– Ну... мы разговариваем, сэр. Брат Иезекия называет это «часом общения».

Эмерсон расплылся в едкой ухмылке. Я многозначительно кашлянула. Перехватив мой взгляд, он воздержался от комментария, а Джон продолжал:

– Брат Иезекия рассказывает о своем детстве, сэр. Его мать была настоящей святой. Знаете, сэр, он не может даже подсчитать, сколько раз она истязала его розгами, выбивая из него бесов. Я рассказываю о том, что происходит здесь...

– Сплетничаешь, значит? – вопросил Эмерсон страшным голосом.

Джон вздрогнул.

– О нет, сэр! Я никогда не стал бы сплетничать о вас или миссис Эмерсон. Я рассказываю лишь о мелких происшествиях да о похождениях юного господина Рамсеса... Брат Дэвид разъясняет мне Писание...

– а о чем говорит Черити? – поинтересовалась я.

– Она не говорит, мадам, она сидит и шьет – рубашки для детей и брата Иезекии.

– В общем, скука смертная, – заметил Эмерсон.

– Нет, сэр, я бы не назвал наши разговоры скучными, хотя и веселыми их назвать, наверное, нельзя.

– Ага! – Эмерсон рассмеялся. – Возможно, Амелия, для этого парня еще не все потеряно. Джон, ты бы лучше проводил вечера с Абдуллой и работниками, совершенствуя свой арабский. Их разговоры куда веселее.

– Нет, сэр, я не могу. Честно говоря, сэр, я беспокоюсь за братьев. Обратившихся в их веру в последнее время стало меньше. Один из детей на днях даже швырнул в мисс Черити камнем.

– Камнем?.. Ты подтверждаешь мои опасения, Джон. Надо что-то предпринять. Ну, юноша, я рад, что ты облегчил душу. А теперь ступай спать, мы с миссис Эмерсон подумаем, что делать с миссией.

Проводив Джона взглядом, Эмерсон проговорил:

– Я знал, что его что-то гложет. Видишь, Амелия, немного такта, немного сочувствия – вот и все, что надо, чтобы добиться доверия такого простодушного парня, как Джон.

– Такта? – переспросила я, постаравшись скрыть улыбку. – Так что ты намерен делать, Эмерсон?

– Надо кое-что провернуть! – ответил он твердо, но довольно туманно. – Мне бы хотелось, чтобы люди сами решали свои проблемы и не ждали, когда я приду к ним на помощь. Все, Амелия, пора работать.

Я послушно вернулась к своим занятиям, но вместо рисунка с изображением черепков, над которым трудилась, перед моим взором возникло видение – женское лицо с прозрачными темными глазами и легкой, чуть насмешливой, чуть загадочной улыбкой.

Ну скажите, как сосредоточиться на горшках или даже пирамидах, когда тебя как магнитом влечет к нераскрытому преступлению? Завораживала сама трудность задачи, ибо я не сомневалась: обрывочные факты не что иное, как фрагменты единой картины. Вот только нужно увидеть контуры этой картины, а дальше все пойдет как по маслу... Мумия и ящик из-под нее, портрет и нагрудное украшение Двенадцатой династии, убийство, кража, поджог... Все это составные части единого замысла, хитроумного плана.

На столе лежали списки содержимого лавки Абделя. Я осторожно подтянула листки к себе. Эмерсон и ухом не повел.

Догадка явилась не яркой вспышкой озарения, но тончайшим лучиком света. Постепенно луч становился шире, высвечивая факт за фактом.

Эмерсон прекратил скрипеть пером. Я подняла взгляд и увидела, что он в упор смотрит на меня.

– Опять, Амелия?

– Мне кажется, я поняла, Эмерсон... Ключ к разгадке здесь. – Я протянула ему списки.

– Один из ключей, Пибоди.

– У тебя новая гипотеза?

– Не просто гипотеза, дорогая. Я знаю, кто убил Хамида и Абделя!

– Я тоже знаю.

Эмерсон улыбнулся:

– Так я и думал. Ну что, опять устроим дружеское соревнование? Запечатаем ответы в конвертах и вскроем после того, как все выяснится?

– Дорогой мой Эмерсон, в этом нет необходимости. Я никогда не сомневалась в твоих словах. Если ты скажешь, что знал все с самого начала, я тебе поверю. Правда, при условии, что ты дашь объяснения.

Эмерсон задумался, но преимущества моего предложения были столь очевидны, что долго размышлять он не стал. В синих глазах мелькнули веселые искорки, и он согласно кивнул.

– По рукам, моя дорогая Пибоди!

2

Говоря, что раскрыла личность убийцы, я вовсе не лгала. Однако на этих страницах, в стороне от чужих глаз, готова признать, что кое-какие детали от меня все же ускользнули. Я ломала голову над тем, как бы заполучить нужные сведения, когда произошло примечательное событие. Речь идет о пирамиде, о нашем низеньком курганчике.

Обнаружился вход в пирамиду.

В другое время я пустилась бы в пляс при этой новости, сейчас же, когда детективный жар с такой силой жег меня, лишь тихо порадовалась. Вид темной дыры, уходящей в землю, наполнил душу блаженством, и лишь рука Эмерсона, ухватившая меня за штанину, не позволила немедленно нырнуть в эту чудесную щель.

Эмерсон полез в дыру первым. После недолгого отсутствия он выбрался на воздух, чумазый и запыхавшийся.

– Состояние отвратительное, Пибоди. Часть стен в коридорах осыпалась. Сначала надо укрепить тоннели.

Он оглядел работников, пребывавших в радостном возбуждении. Один из египтян, коротышка Мохаммед, выскочил вперед. У Мохаммеда маленькие пухлые ручки, но такие умелые и ловкие, что по части плотницких дел ему нет равных. Он уже не раз укреплял подземные тоннели деревянными стойками и свое дело знал превосходно.

– Только будь осторожен, Мохаммед, – предупредил Эмерсон. – По-моему, осталось несколько досок от загона для ослов, можешь начать с них. А я схожу в деревню и поищу еще.

– Ты мог бы послать кого-нибудь из работников, – заметила я, когда мы отошли в сторону.

– Мог бы, – согласился Эмерсон.

– Я с тобой!

– Ни минуты не сомневался, Пибоди.

– А потом заедем к мсье де Моргану?

– Ты читаешь мои мысли. Последний обход подозреваемых, так?

– Подозреваемых, Эмерсон? Ты же сказал, что знаешь ответ.

– Дело куда сложнее, чем кажется. Настоящий заговор, в котором может быть замешано несколько человек.

– Верно!

Эмерсон улыбнулся и ласково хлопнул меня по спине.

– А еще я намерен поговорить с миссионерами. Я ведь обещал Джону... Постой-ка, Пибоди, а где Рамсес?

Рамсес крутился в гуще толпы, собравшейся у входа в пирамиду. Эмерсон отвел его в сторону:

– Ты слышал, как я предупреждал Мохаммеда, чтобы тот был осторожен?

– Да, папочка. Я только...

Эмерсон ухватил чадо за шиворот.

– Мохаммед – наш самый опытный плотник, – сказал он, подчеркивая каждое слово легким встряхиванием. – Но даже для него это опасная задача. Запомни, ты не должен проникать в пирамиду! Ни через этот вход, ни через любой другой. Ясно, мой мальчик?

– Да, папа.

Эмерсон отпустил его.

– Не хочешь пойти с нами, Рамсес?

– Нет, папа. Я немного покопаю. Не волнуйтесь, со мной будет Селим.

– Далеко не уходи.

– Хорошо, папа.

* * *

Я не была в деревне несколько дней. Внешне она выглядела вполне обычно: у колодца толпились женщины, в тени пальм прохлаждались мужчины, на пыльной дороге валялись собаки. Вот только наше появление не вызвало ни привычных радостных улыбок, ни любезных приветствий. Даже ребятня не вилась вокруг, выпрашивая бакшиш.

Эмерсон прямиком направился к дому отца Гиргиса. Поначалу казалось, что священник не примет нас. Дюжий охранник, один из «дьяконов», уверял, что его преподобие занят. Но дверь внезапно отворилась.

– Ты слишком невежлив с гостями, сын мой, – проухал низкий голос. – Проси гостей войти и почтить мой дом своим присутствием.

Когда мы уселись на тахте, отец Гиргис спросил, чем может служить. Эмерсон объяснил, что ему нужны доски, и священник кивнул.

– Их можно найти. Надеюсь, стены не рухнули, крыша не обвалилась, а спокойствие не нарушено в этом зловещем месте?

– Рушится не дом, а пирамида, – ответил Эмерсон. – Правда, в монастыре тоже случились неприятности, но виноваты в том вовсе не демоны, а порочные люди.

Отец Гиргис сочувственно покачал головой. Я почти ожидала, что он прищелкнет языком.

– Разве вам ничего не известно? – упорствовал Эмерсон. – О том, что в наше жилище вломились? О том, как напали на нашего сына?

– Очень неприятно.

– "Неприятно" – не то слово. Убийство, пожар в миссии. Не слишком ли много неприятностей, святой отец?

Несмотря на то что лицо священника находилось в полумраке, я разглядела, как вспыхнули его глаза.

– Все это случилось после прихода иродов. До их появления у нас не было никаких неприятностей.

– Но не они же устроили пожар сами у себя, – возразил Эмерсон. – И не они проникли в наш дом.

– Вы думаете, это кто-то из моей паствы? Говорю вам, во всем виноваты ироды. Они должны уйти.

– Это была провокация, святой отец. Я прошу вас не поддаваться на нее.

– Вы считаете меня глупцом? – с горечью спросил отец Гиргис. – В этой стране нас держат за рабов и терпят лишь до тех пор, пока мы ведем себя смирно. Если бы я поднял руку на иродов, то наша деревня была бы обречена на гибель.

И я вынуждена была с ним согласиться.

Священник встал:

– Не пытайтесь обвинить меня в злодеяниях! Повторяю еще раз, ответы на свои вопросы ищите у иродов. Сами выясняйте, что это за люди. Они должны уйти отсюда.

Невозможно яснее указать на дверь. Эмерсон встал и молча поклонился. Я испытывала некоторое... ну, скажем, замешательство, поскольку впервые поняла, что чувствовал отец Гиргис. В его вотчине появились чужаки, подрывают его авторитет, и он ничем не может ответить, поскольку чужаки находятся под покровительством властей. Образ жизни, существовавший на протяжении столетии, подходил к концу, и бедный отец Гиргис не в силах тому помешать.

Мы вышли из дома священника.

– Может, нам удастся убедить Иезекию устроить свою штаб-квартиру где-нибудь в другом месте? – спросил Эмерсон.

– Чтобы убедить его, нужна просто дьявольская деликатность. Малейший намек, что ему грозит опасность, лишь укрепит решимость этого фанатика остаться здесь.

– Тактичность или прямой приказ Всемогущего. – Лицо Эмерсона просияло. – Интересно...

– Выкинь это из головы, Эмерсон. Твоя простенькая магия может сработать с невежественными египтянами, но Иезекия вряд ли попадется на крючок и примет твои фокусы за глас Божий.

Миссия являла воплощение спокойствия. В школе шли занятия. Из открытых окон доносились монотонные голоса, напоминавшие пчелиное жужжание душным летним днем. Пальмы и тамариски отбрасывали на землю прохладную тень, в одном из таких тенистых уголков шло занятие по рукоделию. Несколько девочек, поджав босые ноги под темные подолы, склонили черноволосые головы над тряпицами. На любимом камне Эмерсона сидела Черити и читала отрывок из арабского перевода Нового Завета. На ней было неизменное черное ситцевое платье, правда, от жутковатой шляпки-дымохода она на сей раз избавилась. Арабский в исполнении Черити никуда не годился, но голос девушки был свеж и мелодичен, и прекрасная древняя история в ее безыскусном исполнении дышала очарованием.

– "Но Иисус сказал: пустите детей и не препятствуйте им приходить ко мне, ибо Царство Небесное принадлежит им".

Брат Иезекия, конечно же, был крайне неприятным типом и мог вывести из себя даже святого, и все же миссионеры выполняли важную задачу. Положение коптских женщин ничуть не лучше их мусульманских сестер. Даже если бы миссионеры больше ничего не делали, они все равно могли бы считаться спасителями египетских женщин.

Думаю, эта картинка подействовала даже на Эмерсона, хотя лицо его осталось невозмутимым. Кое-кто отрицает, что мой супруг способен на нежные чувства, но я-то знаю, что он самый сентиментальный человек на всем белом свете, даром что не читает романов.

Однако сейчас было неподходящее время предаваться сантиментам. Эмерсон тихо прошептал:

– Нам повезло. Есть возможность поговорить с девушкой наедине.

В этом маленьком раю все-таки нашелся змей, точнее, змея – ваша покорная слуга. Я негромко кашлянула и, как полагается змее-искусительнице, высунулась из тени раскидистого дерева. Безобидный кашель заставил Черити подскочить. Девушка принялась озираться с неподдельным страхом.

– Это всего лишь я, мисс Черити. А со мной профессор Эмерсон. Прошу вас, сидите. Мы хотим поговорить с вами.

Девушка послушно опустилась на камень.

– Девочки, можете идти домой, – распорядилась я. – Занятие окончено.

Одна из самых маленьких завела было старую волынку про бакшиш, но, взглянув на Черити, тут же осеклась. Я села рядом с девушкой.

– Простите, не хотела напугать вас.

– Мы теряем время, Пибоди. Бог знает, как скоро нам помешают. Чего вы испугались, дитя мое? – спросил Эмерсон, наклоняясь к девушке.

Я ожидала, что Черити шарахнется прочь, но что-то в каменном лице Эмерсона придало ей смелости. Она даже слегка улыбнулась.

– Меня увлек этот замечательный рассказ, профессор. Я не ожидала, что кто-то...

– Ладно вам! – воскликнул Эмерсон. – Разве ваша вера не учит, что лгать грешно, мисс Черити?

– Но это правда, сэр.

– В лучшем случае полуправда. В деревне стало небезопасно, дитя мое. Вы не можете убедить своего брата отправиться в какое-нибудь другое место?

Девушка подняла голову:

– Вы же видите, чем мы здесь занимаемся, сэр. Как можно покинуть эти беспомощные заблудшие души?

Одна из заблудших душ в этот момент выглянула из-за дерева, показала язык и нахально улыбнулась. Я невольно улыбнулась в ответ.

Эмерсон нахмурился.

– Вам грозит опасность, и, полагаю, вы сознаете ее, мисс Черити. Невозможно... Что такое, Пибоди? Прекрати дергаться и строить рожи!

– Кто-то наблюдает за нами из окна дома. Я видела, как колыхнулась штора. Черт! Простите... Сюда кто-то идет!

– Черт! – повторил Эмерсон. – Не вставайте, мисс Черити, выслушайте меня. Очень скоро вам может понадобиться наша помощь. Обращайтесь к нам в любое время дня и ночи.

Девушка не ответила. К нам величественной поступью приблизился Иезекия.

– Неу-ужто это профессор и его достойная спу-утница? – пропел он. – Что ты здесь поделываешь, сестра-а моя Че-ерити? Почему не пригласишь гостей во-ойти?

Черити встала – словно кукла, которую дернули за ниточку.

– Прости меня, брат.

– Ничего страшного, – сказал Эмерсон, хотя извинение предназначалось вовсе не ему. – Мы тут просто... проходили мимо.

– Прошу вас ко мне в дом, – торжественно сказал Иезекия. – Преломим вместе хлеб. Черити, позови брата Дэвида.

– Да, брат.

Девушка упорхнула, склонив голову, а мы последовали в дом за ее обаятельным братцем.

Я всегда считала, что выражение «болезненная чистота» употребляется лишь в фигуральном смысле. Небольшая гостиная, куда нас провели, заставила меня сморщиться от боли. Она была пустой, до блеска начищенной и вызывающе неуютной. Несколько стульев с высокими спинками, стол, на нем лишь свечи и Новый Завет. Ни ковра на полу, ни скатерти на столе, ни картины на стене, не было даже жутких цветных литографий на религиозные темы, которыми набожная публика обожает украшать свои жилища. Похоже, «Братья святого Иерусалима» воспринимали Библию буквально – включая запрет на изображения. Единственным привлекательным предметом в комнате был книжный шкаф. Меня потянуло к нему, как тянет к огню человека, пришедшего с холода. В основном это были массивные теологические труды на разных языках да собрания проповедей.

Вскоре в гостиную вошел Дэвид. Я давно его не видела и едва устояла на ногах от изумления. Черный костюм болтался на молодом человеке как на вешалке, кожа посерела, глаза ввалились. Придя в себя, я с искренней озабоченностью спросила, как он себя чувствует. Дэвид слабо улыбнулся:

– Со мной все в порядке, миссис Эмерсон, правда. Просто немного устал. Я не привык к... жаре.

Мы с Эмерсоном обменялись выразительными взглядами. Стояла середина зимы, а это лучшее время – днем тепло, вечерами прохладно.

Иезекия, судя по всему, пребывал в превосходном настроении. Потирая руки, он сказал:

– Сестра Черити сейчас приготовит нам пищу Господню. Перекусите с нами.

– Спасибо, но мы не можем остаться. Наши люди заняты укреплением тоннеля в пещере, нам нужно быть на раскопках.

Я обращалась к Дэвиду, но ответил его коллега:

– Да, мы слышали, что вы перестали копаться на кладбище. Я рад, что вы вняли моим увещеваниям, друзья. Вы совершили прискорбную ошибку, но и ваши сердца не из камня. И в конечном счете Господь направил вас на истинный путь.

Эмерсон сверкнул глазами, но сдержался.

– Мистер Джонс, мы пришли поговорить с вами об одном серьезном деле. В последнее время не только в деревне, но и у нас в лагере случилось несколько неприятных происшествий.

– Вы имеете в виду смерть бедного брата Хамида? – спросил Дэвид.

– В течение десяти дней произошло убийство, трижды к нам проникали, в вашей миссии вспыхнул пожар, еще один загадочный пожар случился в пустыне. Как я понимаю, мисс Черити тоже подверглась нападению.

– Просто какой-то не в меру озорной мальчишка... – начал брат Дэвид.

– Но в комнату нашего сына проник вовсе не мальчишка.

– Вы хотите сказать, что между этими происшествиями есть связь? – с сомнением спросил брат Дэвид. – Но почему? Преступления, от которых пострадали вы и баронесса, никак не связаны с нашими неприятностями. Нет ничего необычного в поджоге нашего молельного дома. Многие еще блуждают в потемках...

Эмерсон фыркнул:

– Все не так! Возможно, неприятности вызваны вовсе не вашими действиями в деревне, но вы настойчиво усугубляете их. Прекратите нападки на отца Гиргиса или подыщите другое место для своих религиозных экспериментов.

Иезекия расцвел в самодовольной улыбке и разразился напыщенным монологом об истине, долге, спасении и мученическом венце. Я наблюдала, как мрачнеет лицо Дэвида.

Эмерсон повернулся ко мне:

– Мы только теряем время, Амелия. Пойдем.

– Я не держу зла, – заверил его Иезекия. – Кроткие наследуют землю, и я всегда готов оросить свежей водой спасения души грешников. Вам нужно лишь попросить, и вы получите, ибо нет другого пути к Отцу, как только через меня. Приходите ко мне в любой час, брат Эмерсон.

К счастью, брат Эмерсон был уже у двери. Услышав ласковое обращение, он дернулся, но я выпихнула его наружу.

Не успели мы отойти от миссии, как сзади послышались торопливые шаги. Нас догонял Дэвид.

– Вы действительно думаете, что нам грозит опасность? – спросил он, тяжело дыша.

Эмерсон изумленно вздернул бровь:

– А какого черта, по-вашему, я сюда приперся? Уверяю, вовсе не для того, чтобы насладиться обществом братца и сестрицы Джонс.

– Вы наверняка преувеличиваете! – упорствовал молодой человек. – Рвение брата Иезекии порой лишает его осторожности. Святые Господа не ведают страха...

– Зато мы люди земные, а потому ведаем, – сухо сказал Эмерсон. – Не надо стыдиться собственного страха, мистер Кэбот.

– Я встревожен, – признался Дэвид. – Но, право, профессор, мы не могли стать причиной творящихся безобразий!

Эмерсон внимательно посмотрел на него:

– А что вы думаете?

Дэвид в отчаянии всплеснул руками:

– По-моему, всему виной просто несчастное стечение обстоятельств! Мы оказались в центре какого-то зловещего заговора.

– Интересная мысль, – холодно заметил Эмерсон.

– Но что мы можем поделать?

– Уехать.

– Это невозможно! Брат Иезекия никогда не согласится...

Эмерсон дьявольски расхохотался:

– Так оставьте его, пусть братца поджарят! Забирайте девушку и уезжайте. Такая мысль вас не привлекает? Подумайте над ней. И если здравый смысл одержит верх над слепой преданностью Иезекии, мы поможем вам. Но решение вы должны принять сами.

– Да, конечно, – пробормотал Дэвид с несчастным видом.

Мы оставили это воплощение нерешительности заламывать руки и стенать, а сами вернулись к фонтану, где привязали осликов.

– Интересный разговор, Пибоди. Молодой Кэбот явно знает больше, чем говорит. Что же его гнетет? Вина?

– Чушь, Эмерсон! Юношу терзает не вина, но страх. Это муки труса: Дэвид боится уйти и боится остаться. Честно говоря, он меня разочаровал. Какая жалость, что это мужественное лицо и статная фигура сочетаются со слабым характером.

– О чем это ты толкуешь, а?

Я сделала вид, что не слышала провокационного вопроса.

– Допустим, чисто умозрительно, что миссионеры ни в чем не виноваты, что они самые обычные дуралеи. Ты попытался их убедить уехать и потер пел неудачу. Как, между прочим, я и предполагали Что ты собираешься делать дальше?

– Можно поговорить с другими миссионерами, вдруг кто-нибудь знает, где находится резиденция «Братьев Иерусалима». Начальникам Иезекии следует быть в курсе, что здесь происходит. Но у меня такое чувство, Пибоди, что совсем скоро произойдет нечто такое, что смешает все наши планы.

Я испытывала сходное чувство. Но мы и представить не могли, как близки ужасные события и сколь трагичны будут их последствия.

3

Хотя визит в деревню и оказался бесполезным с детективной точки зрения, кое-что он все-таки принес. Подтвердилось одно из моих подозрений. Я спрашивала себя, совпадают ли мысли Эмерсона с моими. Его довольный вид свидетельствовал именно об этом.

Со второй группой подозреваемых нам повезло меньше. Мсье де Моргана в лагере мы не застали, его люди мирно покуривали в тени. Рык Эмерсона заставил их нехотя подняться. Подбежал бригадир. Покорно склоня голову, он сообщил, что мсье де Морган отправился с визитом к даме на судне.

– К какой даме?

– Вы знаете ее, госпожа. Немецкая дама. Она вернулась. Говорят, что она хочет дать нашему господину много денег за его работу. Вы тоже пойдете к даме за деньгами?

– Нет, – поспешно сказал Эмерсон.

– Нет, – согласилась я. – Когда вернется мсье де Морган?

– Только Аллах ведает, госпожа. Вы его подождете?

– Подождем, Эмерсон?

– Э-э... думаю, я осмотрю окрестности. Ты можешь посидеть в палатке, Амелия.

– Но, Эмерсон, я тоже хочу...

– Ты хочешь посидеть в палатке мсье де Моргана, Пибоди.

– А... Да-да... Прекрасная мысль!

Поначалу мысль и впрямь показалась мне прекрасной, но очень скоро я избавилась от этой иллюзии. Выяснилось, что мсье де Морган патологически опрятный человек, тогда как его записи оставляют желать лучшего. Впрочем, я это и так подозревала. Куда больше меня интересовали разные сомнительные вещички, припрятанные в укромных уголках. Но, увы, ничего такого и в помине не было. Впалатке царил омерзительный порядок, никаких тебе свалок под кроватью, ни многообещающих ящиков, заколоченных крепко-накрепко. Увы... Что ж, я ведь все равно всерьез не подозревала мсье де Моргана.

Шаря в пожитках француза, я чувствовала себя слегка не в своей тарелке, лишь немного успокаивала мысль, что в любви и частном сыске все средства хороши. Разобравшись с палаткой мсье де Моргана, я выглянула наружу и убедилась, что рядом никого нет. После чего опустилась на четвереньки и быстрой рысью переместилась к соседней палатке, которую занимал Каленищефф, но и здесь меня постигло жесточайшее разочарование. Никаких зацепок в палатке Каленищеффа не было. Точнее, там вообще ничего не было. Ну разве что походная койка. Я с сомнением оглядела ее. М-да, на улику койка походила мало.

Эмерсона я нашла у туннеля, который проделал мсье де Морган. Мой ненаглядный сидел на корточках, таращился в непроглядную мглу дыры и поучал бригадира.

– Ты только взгляни, Пибоди! – воскликнул он. – Эти дилетанты разрушили слои. Какого дьявола этот человек рассчитывает...

– Если ты закончил, то нам пора возвращаться.

– Эта стена совершенно определенно относится к Древнему царству, а он прошел сквозь нее и даже не... Что? А, да. Пойдем.

Кислое лицо бригадира просияло. Он и так потратил на Эмерсона свой законный перерыв.

– А где другой господин? – спросила я.

– Тот, что со стеклянным глазом? Он ушел, госпожа. Стеклянный Глаз завтра отплывает вместе с дамой.

– Ага, – задумчиво сказал Эмерсон.

– Ага, – задумчиво повторила я.

Мы забрались на ослов.

– Слава богу, наконец эта темная история закончится. Я узнал все, что нужно, Пибоди, и теперь мы можем живо завершить это дело.

– Ты что-то вытянул из бригадира, Эмерсон?

– А ты что-то нашла в палатке, Пибоди?

– Пожалуйста, помедленней. Я не могу говорить и думать, когда так подскакиваю на осле.

– Ну выкладывай же! Откровенность за откровенность, Пибоди.

– Разумеется, Эмерсон. Но мне нечего сказать. Только то, что Каленищефф уехал, его палатка пуста.

– А среда пожитков де Моргана ничего подозрительного?

– Абсолютно.

У Эмерсона разочарованно вытянулось лицо.

– Что ж... Эта гипотеза слишком хороша, чтобы быть правдой. В своих раскопках французик мало продвинулся. Никаких признаков погребальной камеры, а соседние гробницы разграблены, в них даже мумий не осталось.

– Уж его-то я никогда по-настоящему и не подозревала, Эмерсон.

– Я тоже, Пибоди.

4

Рабочие отдыхали не только в Дахшуре, наши работники бездельничали с не меньшим энтузиазмом. Проход в пирамиду находился в таком чудовищном состоянии, что раскопать его попросту было нельзя. Мохаммед едва не оказался погребенным заживо.

– Я с самого начала опасался, что этим дело кончится, – вздохнул Эмерсон. – Придется проникать внутрь через верхушку пирамиды. Судя по всему, подземные проходы обрушились. Видишь, как проседает под ногой земля... Мне очень жаль, Пибоди. Я знаю, как ты любишь ползать на четвереньках в темных и душных туннелях, но...

– Не кори себя, ты ведь не виноват, что пирамида в таком ветхом состоянии.

Мой бодрый голос не обманул Эмерсона, но я продолжала прямо-таки лучиться счастьем, пока он не отошел на изрядное расстояние. И только тогда уголки моих губ поехали вниз, а глаза затуманились слезами. Конечно, с безобразной грудой камней, в которую превратилась пирамида, я успела смириться, но на подземную часть продолжала надеяться. Теперь моим мечтам исследовать ее загадочные внутренности пришел конец.

Рамсес воспринял трагическую новость стойко, заметив лишь:

– Я пришел к тому же выводу, когда на Мохаммеда обрушилась стена.

Одно время мне казалось, что Рамсес унаследовал мою любовь к пирамидам, но его флегматичная реакция поставила под сомнение эту гипотезу.

Сразу после ужина Рамсес отправился к себе в комнату, а мы с Эмерсоном занялись канцелярщиной, которая является необходимой, хотя и тоскливой частью любой археологической экспедиции. На следующий день надо было выплатить деньги работникам. Джон звонко щелкал на счетах, Эмерсон заунывно сыпал числами, а я зевала. Словом, каждый был при деле.

Незваные гости и детективная деятельность приучили меня, что вечером происходят самые интересные события, но сегодня в нашем лагере царила смертная скука. Однако только я засобиралась вывихнуть челюсть в очередном зевке, как с улицы донеслись возбужденные голоса. Я мигом сорвалась с места и выскочила за дверь.

– Какой-то человек принес вот это, госпожа, – Абдулла протянул мне сложенный лист бумаги.

– Какой человек?

Абдулла пожал плечами:

– Один из неверных.

– Спасибо.

Я вернулась в дом, где счеты по-прежнему щелкали в унисон с бубнежом Эмерсона.

– Что там такое, Пибоди?

– Записка... Адресована мне. Почерк незнакомый, но, кажется, я догадываюсь от кого...

– Читай же, не тяни.

Я стряхнула дурное предчувствие, и зловещая тень с жуткими клыками скрылась в глубинах моего сознания. Господи, это ведь всего лишь клочок бумаги, а мне мерещатся чудовища... Наверное, выражение моего лица все же напугало Эмерсона и Джона. Они выжидающе смотрели на меня.

– Это от Черити, – медленно сказала я. – Твое предупреждение оказалось не напрасным, Эмерсон. Девушке нужна помощь.

– Когда?

– Сейчас.

Джон вскочил на ноги:

– Что случилось?! Где она? Она в опасности?

– Прошу вас, Джон, успокойтесь. Черити всего лишь просит о встрече... – Глянув на Джона, я осеклась.

Он трясся как осиновый лист на декабрьском ветру, в глазах метался ужас. Не хватало только, чтобы он бросился спасать свое драгоценное сокровище и напортачил так, что потом и за год не расхлебаешь. Спаситель из Джона, прямо скажем, никудышный.

– Идите-ка к себе в комнату, Джон.

– Эй, Пибоди, – подал голос Эмерсон. – Он же не Рамсес, а взрослый и самостоятельный человек. Кстати, о Рамсесе...

– Угу, очень кстати... Джон, поверьте, тревожиться нет нужды. Мы встретимся с Черити и, если ей угрожает хоть малейшая опасность, приведем девушку сюда.

– Только сразу же расскажите мне, что случилось, мадам, – взмолился Джон. – Обещаете?

– Обещаю, Джон. А теперь ступайте.

Джон удалился, волоча ноги. Я протянула Эмерсону записку.

– В полночь, – пробормотал он. – Почему это все попавшие в беду назначают встречу в полночь? Чертовски неудобное время, слишком рано, чтобы успеть выспаться, и слишком поздно...

– Тес... Не хочу, чтобы нас подслушали. Рамсес наверняка болтается неподалеку.

– Похоже, девица до смерти перепугана... Как ты думаешь, что это за «страшную вещь» она выяснила?

– Кажется, догадываюсь.

– Ну да... я тоже. Мне просто интересно, совпадают ли наши догадки.

До полуночи оставался еще час. Все это время мы гонялись за Рамсесом и пытались уложить его в постель. Наш сын превзошел самого себя: он то прятался от любящих родителей, то пускался на всякие уловки, только бы его не загнали в кровать.

– Я разобрал коптский язык, мамочка! – в отчаянии выкрикнул он, когда, размахивая новомодной пижамой, я нависла над ним с неумолимостью самой Судьбы. – Хочешь знать, что говорится в папирусе?

– Не сейчас, Рамсес, завтра.

Он ловко увернулся от пижамы.

– Это очень интересно, мамочка. Там упоминается о каком-то сыне...

– Наверное, речь идет об Иисусе... – Я обогнула кровать, загоняя Рамсеса в угол. – В твоем религиозном воспитании, дорогой сын, сплошные пробелы. И я собираюсь исправить это упущение, что бы ни думал на этот счет твой родитель. Английский джентльмен должен знать основы христианства. А теперь марш в постель! – И пижама взметнулась в воздухе.

– Да... мамочка... Евангелие от святого Фомы...

– Вот именно, Рамсес! Запомни, никакого Евангелия от святого Фомы нет. Матфей, Марк, Лука, Иоанн... Есть чудная маленькая молитва, которая начинается с перечисления имен евангелистов, я тебя непременно научу ей. Но не сейчас. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, мамочка. – Смирившись, Рамсес застегнул пижаму и с унылым видом забрался в постель.

Остававшиеся минуты тянулись с мучительной неспешностью. Мне не терпелось узнать, что же хочет сообщить нам Черити.

– Интересно, почему она выбрала такое удаленное место, – проворчал Эмерсон, когда мы шагали по залитой лунным светом пустыне.

– Вряд ли Черити могла позвать нас в деревню, Эмерсон. К тому же она знает, что мы работаем у пирамиды.

Когда мы приблизились к месту раскопок, у меня заколотилось сердце. Заложенные шурфы на фоне серых песков выглядели провалами в преисподнюю. Чуть в стороне метнулась какая-то тень. Я судорожно ухватила Эмерсона за руку.

– Черити! Это ее жуткая шляпка!

Мгновение девушка стояла неподвижно, словно вырезанный из бумаги черный силуэт. Но вот она слабо взмахнула рукой и заскользила прочь.

– По-моему, она зовет нас за собой, – прошептала я.

– Вижу.

– Но куда?

– Давай узнаем у нее самой.

И Эмерсон ускорил шаг. Я вынуждена была перейти на легкую рысцу, благо юбки не стесняли движений. Вскоре мы уже бежали, но расстояние до стройной фигуры с дымоходом вместо головы не сокращалось.

– Что за черт? – удивленно выдохнул Эмерсон. – Нелепость какая-то. Эта девица до Дахшура намерена бежать? Давай позовем...

– Нет! Разбудим всех на милю вокруг, ты же знаешь, как звук разносится в ночной тишине.

– Так и будем скакать вслед за полоумной особой? Чемпионка по бегу, да и только...

– Думаю, скоро все разъяснится.

В этой молчаливой гонке по безмолвным пескам и впрямь было что-то жутковатое. Черная тень впереди временами взмахивала рукой, призывая нас поторопиться. Не девушка из плоти и крови, а сам зловещий Рок в женском обличье!

– Может, она нас с кем-то перепутала? – спросила я, тяжело дыша.

– Ага! Да сейчас светло как днем, а у нас с тобой весьма приметная внешность. Особенно у тебя, в этих штанах.

– Это не штаны, а шаровары.

– К тому же ты бренчишь и лязгаешь, как немецкий духовой оркестр.

– Никогда не... знаешь... когда... что... понадобится...

– Побереги дыхание, Пибоди. Смотри... она поворачивает на восток, в сторону возделанной земли.

Впереди маячила одинокая пальма. Хрупкая фигурка растворилась в ее тени. Мы припустили из последних сил.

Черити была там. Она нас ждала...

Внезапно, словно из-под земли, выросли три призрачных силуэта. Едва заметные на фоне серого песка, они двигались с проворством ифритов. А может, это и в самом деле демоны?.. Я потянулась к поясу... слишком поздно! Ифриты набросились на нас. Послышался разъяренный вопль Эмерсона и хлесткий удар. Грубые руки обхватили меня и повалили на землю...

Глава десятая

Итак, милая скромница Черити оказалась в действительности Гением Преступлений... Атаманшей банды головорезов! Впрочем, сейчас не до нее. Есть вещи и поинтереснее. Например, огромная ножища, припечатавшая меня к земле. И две ручищи, что заталкивают мне в рот мерзкий кляп. Ну вот, кляп на месте, теперь принялись обматывать меня веревками... Ну погодите, дайте только вырваться...

А где Эмерсон?.. Что с ним?! Я внезапно осознала, что не слышу ни его голоса, ни шума борьбы. Неужели эти негодяи... Неужели он без сознания?.. Или же... Нет, какая отвратительная и невероятная мысль!

Один из мерзавцев подхватил меня и перекинул через плечо.

Мускулистая рука, клещами вцепившаяся в мои ноги, наглядно доказывала бесполезность любых попыток бегства. Поэтому, оставив намерения вырваться, я сосредоточилась на том, чтобы как можно сильнее вывернуть шею и отыскать глазами Эмерсона. В своем начинании я преуспела, но нельзя сказать, что увиденное хоть сколько-нибудь обрадовало. Мерзавец тащил меня вниз головой, и глаза находились в каком-то футе от земли, так что поначалу я разглядела лишь пару босых ног, шлепающих следом, да полы засаленного халата. Но за грязными босыми ногами по песку волочилась безвольная рука... Эмерсон! Они тащат его с собой... Значит, он жив! Не будь у меня во рту мерзкой тряпки, я наверняка бы издала истошный ликующий вопль.

Сколько я ни старалась, кроме ног похитителя и руки Эмерсона ничего разглядеть не удалось. Шея отчаянно ныла, и на какое-то мгновение я позволила себе расслабиться – в следующий миг нос ткнулся в грязный халат негодяя. О боже, ну и вонь! Какой знакомый запах... Ну да, это же амбре летучих мышей!

Сориентироваться было нелегко, но недаром я была опытнейшим археологом: по мусору, который мелькал под ногами похитителя, мне удалось установить направление. Мы двигались к Черной пирамиде.

Внезапно негодяй остановился, и я замычала от удивления. Прямо подо мной зияла темная дыра. И дыры этой накануне не было! Я могла бы поклясться в этом, ведь днем мы с Эмерсоном проходили мимо Черной пирамиды... Какое зловещее отверстие.

Я снова начала извиваться в тщетной надежде вырваться. Сверху донеслись раздраженные возгласы, и меня бесцеремонно плюхнули на землю. Скосив глаза, я обнаружила рядом Эмерсона. Грудь его мерно вздымалась. Жив... Слава Всевышнему, жив!

Но как долго он еще будет оставаться в живых? И я тоже?..

Ответ не заставил себя ждать. Все та же бесцеремонная ручища ухватила меня за шкирку и потянула к дыре.

Неужели это могила? Впрочем, для могилы слишком просторно. Неужели... Мы все глубже погружались в кромешный мрак. Тело мое беспомощно скакало по каким-то острым буграм. Ступеньки? Я укрепилась в своем подозрении. Но вот бугры остались позади, человек остановился и запалил свечу. До чего ж неприятно спускаться по лестнице в лежачем положении. Хотя надо признать, что у моего похитителя, собственно, не было выбора. Конечно, он мог развязать меня, и я спустилась бы на собственных ногах, но, согласитесь, это слишком нахальное желание. Если уж тебя похитили, связали по рукам и ногам, запихнули в рот кляп, то об удобствах можно на время забыть. Тащить же меня на себе похититель не мог, свод коридора был слишком низким, и передвигаться приходилось согнувшись в три погибели.

Итак, грабители нашли вход в пирамиду, который тщетно искал мсье де Морган. Археологический пыл затмил душевные и физические страдания. Однако надолго его не хватило: даже самая остервенелая любительница пирамид вряд ли способна испытывать удовольствие от той позы, в которой я пребывала, – ворот платья врезался в шею, норовя задушить, ступеньки сменились острыми камнями, так и впивавшимися в... э-э... бока, не помогал даже ковер из помета летучих мышей. Дышать становилось все труднее.

Свеча, которую держал мой похититель, давала слишком мало света, и видеть, что происходит сзади, я не могла. Эмерсона тащат следом или его бездыханный труп швырнули в пустую могилу?.. От этой мысли я похолодела, на мгновение даже забью о чудовищной вони.

Плоды жизнедеятельности летучих мышей не особенно ядовиты, но вот запах... У меня начала кружиться голова. Я едва сознавала, что меня подняли и потащили вверх по деревянной лестнице. Честно говоря, если бы не это, я наверняка задохнулась бы. Вскоре я уже не понимала, куда мы движемся: коридоры сплетались в настоящий лабиринт, призванный запутать грабителей и не позволить им добраться до погребальной камеры фараона.

Меня, во всяком случае, запутать удалось, но в свое оправдание скажу: вряд ли можно сохранить ясность мысли, когда тебя волокут вниз головой, а обоняние терзает невыносимая вонь.

Наконец негодяй остановился и склонился надо мной. Глаза мои слезились от едкой пыли, но мне не хотелось, чтобы похититель возомнил, будто я плачу от страха, поэтому я сморгнула слезы и попыталась скроить свирепую гримасу. Поверьте, с кляпом во рту это не так-то легко. Похоже, особого успеха я не достигла: физиономия мерзавца расплылась в идиотской улыбке. В неверном мерцании свечи незнакомое лицо лоснилось, словно красное дерево, щедро смазанное гусиным жиром. В одной руке похититель держал свечу, в другой сжимал длинный и острый нож. Лезвие зловеще поблескивало.

Дна быстрых взмаха... Я опрокинулась на спину, попыталась вскрикнуть и полетела в чернильную мглу.

Если вас похитили, связали, заткнули рот кляпом, потом затащили в пирамиду и, наконец, швырнули в какую-то подозрительную яму и вы при этом ни капельки не испугались, то поверьте – у вас явно не все в порядке с головой. А у меня с головой все в порядке. И потому я не просто испугалась, а оцепенела от ужаса. Скользя в непроглядном мраке, слепая и беспомощная, я чувствовала, как шевелятся волосы на голове. Впереди, в конце адского туннеля, в бездонной пропасти обитают чудовища, питающиеся телами и душами мертвых. Часть помутившегося от страха рассудка, разумеется, понимала, что чудовища бывают только в сказках, зато другая часть прекрасно сознавала, что вместо чудищ внизу меня ждут острые камни, о которые мои бедные кости разлетятся на мелкие кусочки.

Теперь я верю рассказам тех, кто утверждает, будто перед кончиной в течение нескольких секунд перед человеком проносится вся жизнь. Падая в пропасть, я успела припомнить каждое мгновение своей жизни, вплоть до мельчайших деталей. Я настолько увлеклась воспоминаниями, что даже забыла о своем бедственном положении. В чувство меня привела жестокая реальность. Впрочем, тут я несправедлива – реальность могла оказаться куда более жестокой. Взметнув фонтан брызг, я плюхнулась в воду. Под водой была грязь, и только под грязью – острые камни. Вода и грязь изрядно смягчили падение, и каменные клыки не добрались до моей многострадальной... хм... плоти, назовем это так. Хотя, поверьте, барахтаться в липкой грязи – занятие не из приятных. Радовало лишь то, что хоть частично удастся избавиться от вони летучих мышек, которой я пропиталась насквозь. Как говорится, нет худа без добра.

Судорожно барахтаясь в жиже, я вдруг поняла, что руки и ноги больше не связаны. А в следующую секунду до меня дошло, что судьба Офелии мне не грозит: вряд ли удастся утонуть там, где можно смело встать на ноги. Что я и сделала. И поспешно выдернула изо рта кляп. Эта тряпка, конечно, не позволила наглотаться отвратительной жидкости, но все должно быть в меру. Не стану же я разгуливать с кляпом во рту всю оставшуюся жизнь.

Едва я успела принять вертикальное положение, как снова полетела в воду – рядом шлепнулся какой-то весьма тяжелый предмет. Не мешкая ни секунды, я нырнула в кромешный мрак и принялась шарить в воде руками. Вскоре пальцы наткнулись на что-то мягкое и склизкое, похожее на шкурку дохлого зверька. Я узнала бы это «что-то» в любом виде! Сухом или мокром, чистом или грязном! Какое счастье, что Бог наградил Эмерсона такой густой шевелюрой! Я вцепилась в волосы ненаглядного супруга и изо всех сил потянула вверх.

Даже ангельский хор не прозвучал бы так чарующе, как эти проклятья. Раз Эмерсон ругается, значит, он не только жив, но и в сознании. Наверное, холодная вода привела его в чувство.

Отплевавшись, супруг развернулся и нанес стремительный удар. Благо я была к тому готова, не то наверняка лишилась бы половины зубов. Вильнув в сторону, я опасливо отодвинулась от ненаглядного как можно дальше и задушевно прошептала:

– Это я, Эмерсон, твоя Пибоди.

– Пибоди! – пробулькал Эмерсон. – Это ты? Слава богу! Но где, черт возьми, мы находимся?

– Внутри Черной пирамиды. Точнее, под ней. Мне удалось определить направление.

Эмерсон нащупал в темноте мое лицо и прижал меня к себе.

– Ну и в переделку мы попали. Последнее, что я помню, – это взрыв где-то в основании черепа. Но с чего ты взяла, что мы внутри Черной пирамиды? Еще одна твоя фантазия? Никогда не думал, что внутри пирамиды может быть так мокро.

– Меня связали и запихнули в рот кляп, но сознания я не теряла. Эмерсон, они нашли вход! Он не на северной стороне, где его ищет мсье де Морган, а на уровне земли у юго-восточного угла. Неудивительно, что француз не смог его отыскать. – Критическое покашливание, донесшееся из темноты, напомнило, что я отклонилась от темы. – Подозреваю, что мы в погребальной камере. Если помнишь, эта пирамида стоит совсем рядом с полями. Недавнее наводнение, возможно, затопило нижнюю часть.

– Но почему они нас просто не убили? Зачем скинули сюда? Полагаю, ты сможешь найти путь назад.

– Надеюсь, Эмерсон. Но это очень запутанная пирамида, настоящий лабиринт. И я находилась не в лучшем состоянии. Похититель большую часть пути тащил меня за собой, и... э-э... мое тело все время билось о камни, а...

Эмерсон зарычал.

– Тащил, говоришь? Мерзавец! Вырву у негодяя печень, когда доберусь до него. Не бойся, Пибоди, я выведу тебя из любой пирамиды.

– Спасибо, дорогой Эмерсон, – с чувством ответила я. – Но для начала не мешало бы хоть что-нибудь разглядеть.

– Интересно, как? Если только ты не умеешь видеть в темноте, как Бастет.

– По словам Рамсеса, это все легенда. Даже кошкам нужно хотя бы немного света, а здесь такой мрак, что его можно пощупать. Постой, Эмерсон, перестань брызгаться, я зажгу спичку.

– Почему-то удары по ягодицам отбили у моей дорогой женушки мозги, – пробормотал про себя Эмерсон. – Пибоди, о чем ты...

Тусклое пламя спички отразилось в его расширившихся глазах.

– Подержи коробок, – велела я. – Мне нужны обе руки, чтобы зажечь свечу. Вот. Так-то лучше, не правда ли?

Стоя по пояс в грязной воде, с лиловым синяком во весь лоб, Эмерсон все-таки сумел изобразить широкую радостную улыбку.

– Никогда больше не буду насмехаться над твоим снаряжением, Пибоди!

– Мне приятно отметить, что уверения производителя в водонепроницаемости жестяной коробки оказались правдивыми. Нельзя рисковать нашими драгоценными спичками. Пожалуйста, закрой коробочку и положи ее в карман рубашки.

Эмерсон так и сделал. Наконец у нас появилась возможность оглядеться.

Неверное пламя свечи едва пробивало брешь в окружающей черноте. В глубине помещения, возвышаясь, словно остров, над водной поверхностью, проступал какой-то смутный силуэт. К нему-то мы и направились.

– Это саркофаг фараона. Вскрытый. Вот черт, Пибоди, мы не первыми обнаружили его.

– Где-то здесь должна быть крышка... ой... вот она. Я ударилась о нее ногой.

Бока саркофага из красного гранита находились почти на уровне головы Эмерсона. Он обхватил меня за талию и приподнял, чтобы я могла вскарабкаться на саркофаг.

– Пибоди, дай-ка свечу, осмотрю стены.

Эмерсон побрел к ближайшей стороне камеры. При тусклом освещении стены выглядели такими гладкими, словно были вырезаны из монолита. От вида этой ровной поверхности у меня сжалось сердце.

– Дорогой, держи свечу выше. Я летела довольно долго, прежде чем ударилась о воду.

– Я летел столько же, – ответил Эмерсон, но все-таки выполнил мою просьбу.

Он обошел две стены и был уже на середине третьей, когда где-то в вышине проступила темная тень. Эмерсон поднял свечу над головой. Он напоминал статую, мокрая рубаха скульптурно облепила мускулистый торс и руки. Эта картина навсегда отпечаталась в моем мозгу: Эмерсон с высоко поднятой рукой, в которой горит свеча, траурная мрачность гробницы...

Надежд выбраться отсюда было не много: выход из гробницы находился слишком высоко. Рост Эмерсона составляет шесть футов, во мне пять футов с небольшим. Арифметика удручающая.

Эмерсон все понимал не хуже меня. Прошло несколько мгновений, прежде чем он опустил руку и вернулся к саркофагу.

– Полагаю, здесь футов шестнадцать, – спокойно сказал он.

– Думаю, почти семнадцать.

– Пять футов один дюйм плюс шесть футов. Прибавить к этому длину твоих рук...

– И вычесть расстояние от твоей макушки до плеч...

Несмотря на серьезность положения, я расхохоталась – такими нелепыми выглядели все эти подсчеты. Эмерсон подхватил, его искренний смех эхом разнесся по камере.

– Можно все-таки попробовать, Пибоди.

Когда я забралась на плечи мужа и вытянулась насколько могла, от кончиков моих пальцев до края проема оставалось еще добрых три фута.

– А что, если ты встанешь мне на голову? – задумчиво пробормотал Эмерсон.

– Это даст нам еще двенадцать-тринадцать дюймов. Явно недостаточно.

Его руки обхватили мои лодыжки.

– Я подниму тебя на руках, Пибоди. Ты сможешь удержать равновесие, опираясь о стену?

– Конечно, дорогой. В детстве моим самым заветным желанием было стать акробаткой на ярмарке. А ты уверен, что удержишь меня?

– Да ты как пушинка, Пибоди. Если ты можешь сыграть роль акробатки, то я вполне могу рассчитывать на место циркового силача. Кто знает, вдруг нам когда-нибудь надоест археология? Мм тогда сможем стать циркачами.

– Замечательно!

– Начали, Пибоди.

По-моему, на этих страницах уже неоднократно упоминалось о впечатляющей мускулатуре Эмерсона, но до сих пор я и не представляла, сколько в нем силы.

Почувствовав под ногами пустоту, я не сдержала испуганный вздох. Но трепет быстро сменился восторгом. Я услышала, как Эмерсон задержал дыхание, и почти ощутила, как вздулись от напряжения его мышцы. Медленно, дюйм за дюймом, я приближалась к краю проема. Это напоминало полет. Никогда прежде я не испытывала ничего чудеснее.

Я боялась запрокинуть голову и посмотреть вверх: малейшее движение могло нарушить хрупкое равновесие. Но вот руки Эмерсона замерли, а под моими вытянутыми пальцами был все тот же холодный гладкий камень. Эмерсон издал вопросительный хрип. Я подняла взгляд.

– Три дюйма, Эмерсон. Ты можешь...

– Нет.

– Тогда опусти меня. Придется придумать что-то другое.

Путь вниз был значительно менее приятным. Когда мои ноги благополучно коснулись плеч супруга, я без сил прислонилась к стене. И правильно сделала, поскольку Эмерсон вдруг пошатнулся и мы оба едва не полетели вниз.

– Прости, Пибоди. Судорога.

– Неудивительно, дорогой. Дальше я сама спущусь.

Он нашел силы рассмеяться:

– Нет уж, я до конца исполню роль святого Христофора^[37]и отнесу тебя к саркофагу. Садись мне на плечи.

Эмерсон доставил меня обратно и тоже забрался на саркофаг. Несколько минут мы сидели бок о бок, легкомысленно болтая ногами и пытаясь отдышаться.

– Эмерсон, коробок со спичками еще при тебе?

– Можешь не сомневаться, Пибоди. Эта маленькая жестяная коробочка сейчас для нас дороже золота.

– Тогда дай мне, я положу ее к себе в карман. Он застегивается на пуговицу. И если ты не против, давай задуем свечу. Видишь ли, она единственная.

Эмерсон мрачно кивнул. Нас окутала темнота. Эмерсон обнял меня, и я положила голову ему на плечо. Некоторое время мы молчали. Затем замогильный голос произнес:

– Мы умрем в объятиях друг друга, Пибоди.

На редкость ободряющая мысль.

– Чепуха, Эмерсон. Не будем терять надежду. Мы еще не начали сражаться, как сказал один из книжных героев.

– Кто именно?

– Какая разница.

– Но если уж нам суждено умереть, то я хочу сделать это в твоих объятиях.

– Я тоже, дорогой мой Эмерсон, но позже. Пока умирать я не собираюсь. Давай-ка пораскинем мозгами, не найдется ли какой-нибудь выход.

– Надежда умирает последней! – провозгласил Эмерсон.

– Не надо поддерживать мой дух банальностями. Честно говоря, меня удивляет, почему похитители бросили нас сюда, вместо того чтобы убить в пустыне. Закопали бы наши хладные тела, их вовек никто бы не нашел. Правда, негодяи знали, что шансы на спасение почти равны нулю. Они не вернутся. Что касается помощи, то, насколько мне известно, ни один археолог не сумел пока обнаружить вход. Мерзавцы завалят камнями дыру, и мсье де Морган вряд ли ее найдет. Да он и не будет искать. Никому ведь и в голову не придет, что мы замурованы в недрах Черной пирамиды.

– Что верно, то верно – глупец де Морган дальше своего носа не видит, а уж отыскать вход – куда ему. Знаешь, Пибоди, я и в самом деле не прочь умереть в твоих объятиях, но, боюсь, это будет не так-то просто: слишком ты беспокойная. Ну скажи, почему ты непрерывно елозишь, словно одержима пляской святого Витта?

Этот нелепый вопрос я оставила без внимания.

– Как бы то ни было, не стоит рассчитывать на помощь извне... Придумала! Нам нужна подставка! Всего каких-то три дюйма, Эмерсон! Это же пустяк.

– Легко сказать – подставка. Саркофаг мы не сдвинем. Он небось тонну весит.

– Думаю, даже больше. А крышка не меньше нескольких сотен фунтов. Нет, они не подходят. А вдруг здесь есть что-то еще? Под этой грязью что угодно может скрываться. Удобная каменная скамеечка или ящик для благовоний. Да мало ли!

– Что ж, поищем, – согласился Эмерсон. – Но сначала давай обсудим другие возможности.

– Например, еще один вход? Ты прав. Жаль, что потолок находится так высоко. Света одной свечи недостаточно, чтобы исследовать все подозрительные трещины и впадины.

– В любом случае мы знаем, что на уровне пола проемов нет, иначе здесь не плескалась бы эта вонючая лужа.

Мы затихли, размышляя. Наконец Эмерсон усмехнулся.

– Питри лопнет от зависти! Если помнишь, он наткнулся на что-то подобное в Хаваре. Еще похвалялся тогда, что вычистил всю камеру, бродя по колено в воде и запихивая добычу босыми ногами в самый обычный совок для мусора.

– Ага, он нашел несколько прекрасных вещей! – подхватила я. – Резной каменный алтарь принцессы Птахнеферу...

– Отличная подставка вышла бы.

– А еще там были огромные гипсовые блюда и чаши... Только подумай, Эмерсон, какие сокровища могут здесь скрываться!

– Ну-ну, Пибоди, не входи в раж, нам сейчас не до археологии. Даже если... – Он испустил тяжкий вздох. – Даже если выберемся отсюда, все равно никто не даст порыться в этой пирамиде. Вотчина де Моргана.

– Уверена, он не станет возражать, если, отыскивая выход, мы сделаем несколько грандиозных открытий! Разве не в этом заключается наша главная цель – найти выход? Вот только мой блокнот размок... Зато линейка в целости и сохранности. Если попадется что-нибудь интересное, сможем измерить.

– Ты самая замечательная женщина на свете, Пибоди! Мало кто, будь то мужчина или женщина, сможет думать о научных открытиях, когда нужно думать о спасении собственной шкуры.

Я почувствовала, как щеки заливает румянец удовольствия. Дождаться такой похвалы от Эмерсона – великая честь.

– Спасибо, дорогой. Разрешишь ответный комплимент?

– С удовольствием, но потом, в более приятной обстановке. А пока давай еще раз обсудим, что же мы можем сделать...

И тут случилось нечто такое, от чего я едва не свалилась в воду. В кромешной тьме мелькнула тень. Уж не тронулась ли я умом?! Нет, это и впрямь свет... точнее, намек на свет. В глубоком мраке что-то происходило. Темнота была столь густая, что казалось, она давит на глазные яблоки, но где-то в ее чреве зарождалось свечение. Я поежилась. Ничего хорошего ждать не приходилось. Должно быть, грабители решили вернуться и прикончить нас...

Бледное свечение становилось все ярче и ярче. Оно шло с той стороны, где находился проем. Я ущипнула Эмерсона и прошипела:

– Гляди!

– Вижу! – прошипел он в ответ. – Быстро, Пибоди, в воду.

Он беззвучно соскользнул с саркофага. Я последовала за ним, Эмерсон поймал меня на лету.

– Ты думаешь, это возвращаются негодяи? – выдохнула я.

– Больше некому. Прячься за саркофаг, Пибоди. И ни звука!

Послышался тихий плеск – это Эмерсон двинулся куда-то в сторону. Объяснять он ничего не стал, да это и не требовалось: мы понимали друг друга без слов. Одно из двух: либо бандиты вернулись убедиться, что мы благополучно скончались, либо решили развлечься, наблюдая за нашими предсмертными муками. И если они нас не обнаружат, то наверняка спустятся вниз, чтобы найти наши тела. И вот тогда у нас появится шанс!

Я спряталась за каменным саркофагом, готовая в любой момент броситься Эмерсону на помощь.

Проем уже сиял желтым светом. На его фоне появился силуэт. Я не видела Эмерсона, но знала, что он притаился у стены под проемом. Мои пальцы сжали рукоятку ножа.

И тут... Честно говоря, я до сих пор не могу опомниться от изумления... Столь невероятный поворот событий не привиделся бы даже в самом разнузданном сне.

В абсолютной тишине послышался тихий голос. И звал голос меня. Все бы ничего, вот только так обращается ко мне лишь один-единственный человек в целом мире. Мое изумление было столь велико, что, забыв об осторожности, я вскочила и треснулась головой о край саркофага. Перед глазами вспыхнули искры. Я покачнулась, попыталась удержать равновесие... Свет внезапно погас, и темноту пронзил полный ужаса вопль. В следующую секунду неподалеку от меня раздался плеск.

Моим первым побуждением было ринуться вперед, но разум, как обычно, возобладал. По плеску и тяжелому дыханию я поняла, что Эмерсон шарит в воде и моя помощь будет лишь помехой. Мне тоже нашлось занятие: трясущимися пальцами я выковыряла из кармана непромокаемую коробку со спичками, зажгла свечу и укрепила ее на краю саркофага.

Эмерсон вынырнул из воды, встал на ноги и распрямился. В руках он держал что-то мокрое и неимоверно грязное. И живое. Я перевела дух и строго сказала:

– Рамсес, мне казалась, я предупреждала, чтобы ты никогда не входил внутрь пирамиды.

Глава одиннадцатая

1

– Ты же говорила, что вместе с тобой и папой можно, – пропищал Рамсес.

– Да, говорила. Но это иезуитский довод, Рамсес. Придется в ближайшем будущем провести с тобой беседу. Тем не менее твой поступок благороден, а намерения похвальны... Эмерсон, отпусти же его наконец и перестань сюсюкать.

Эмерсон замолчал на полуслове.

– Если отпущу, его рот окажется под водой.

– Да? Тогда посади на саркофаг.

Рамсеса усадили рядом со свечкой. Вид у него был неприглядный. С головы до ног нашего сына покрывал слой грязи. Но я видела его и в более жутких обличьях, так что особо не расстроилась.

– Твои намерения благородны, Рамсес, но должна заметить, что не очень-то разумно было прыгать.

– Я не прыгал, мамочка, я поскользнулся. Я принес веревку и хотел зацепить ее за что-нибудь, но...

– Понятно. Но если веревка при тебе, то нам от нее мало проку.

– Да, – вздохнул Рамсес и поник.

– Мальчик мой, мальчик мой, – скорбно сказал Эмерсон. – Я утешал себя надеждой, что ты прославишь род Эмерсонов своими научными достижениями. А теперь мм все до единого погибнем...

– Прошу тебя, Эмерсон! – возмутилась я. – Мы уже обсудили все и решили, что умирать не собираемся. Рамсес, думаю, тебе не пришло в голову позвать подмогу, так? Небось опрометью кинулся туда, куда и ангелы боятся ступить?

– Я очень торопился и беспокоился за вас, – ответил Рамсес, дрыгнув ногой. – Правда, я оставил записку.

– У кого? – с надеждой спросил Эмерсон.

– Понимаете, обстоятельства показались мне странными. Когда вы украдкой выскользнули из дома, я последовал за вами... – Он метнул на меня быстрый взгляд. – Правда, сначала я припомнил, а не запрещала ли мне мамочка шпионить за вами. Но ничего такого мама не говорила, вот я и отправился следом...

– О господи, – беспомощно сказала я.

– Прошу тебя, Пибоди, не перебивай мальчика. Можешь пропустить свои споры с совестью, Рамсес. Никто тебя не станет сегодня упрекать.

– Спасибо, папочка. Я прятался в укромном месте, когда злые люди схватили вас. В тот момент я не мог позвать на помощь, поскольку надо было посмотреть, куда вас понесут. А потом пришлось залезть в пирамиду. Я едва успел схватить моток веревки, валявшийся в коридоре, и накорябать записку...

– Записка, Рамсес! – простонала я. – Где ты оставил записку?

– Я привязал ее к ошейнику Бастет.

– К ошейнику Бастет?..

– Ну да, она ведь пошла со мной. Не мог же я бросить записку просто на землю, мамочка, – обиженно добавил Рамсес. – Ее никто не нашел бы.

– Ты хочешь сказать, – изумленно прошептал Эмерсон, – что все это время находился внутри пирамиды? Но как ты умудрился не попасться на глаза головорезам?

– И почему так долго сюда добирался? – подхватила я.

Рамсес уселся поудобнее, явно собираясь разразиться нескончаемым монологом. Так оно и произошло.

– На оба вопроса будут даны исчерпывающие ответы, если вы позволите рассказать все по порядку. Я услышал плеск и пришел к выводу, что разбойники сбросили вас в погребальную камеру. А еще я услышал, как папа вскрикнул, что развеяло мое беспокойство относительно его состояния. Когда разбойники возвращались, я спрятался в одном из боковых проходов. Эти коридоры находятся не в лучшем состоянии, как вы, возможно, заметили. Разбойники укрепили досками основной проход до погребальной камеры, но остальные коридоры очень опасны. И тот проход, в котором я спрятался, внезапно обрушился. И все это время я расчищал дорогу.

– Боже мой! – задохнулся Эмерсон. – Бедный мой мальчик...

– Ты еще не слышал самого худшего, папочка! – жизнерадостно оповестило наше мужественное чадо. – Добравшись до главного прохода, я решил выйти наружу и привести кого-нибудь на помощь, но выход оказался завален. Полагаю, это сделали намеренно, убрав подпорки, которые удерживали камни. Мне ничего не оставалось, как вернуться к вам, но на это ушло больше времени, чем я предполагал. У меня были спички и свечка – я ведь беру пример с мамочки и повсюду ношу с собой разные полезные вещи, – но, по-моему, я их уронил, когда упал в эту противную грязную воду.

Мы с Эмерсоном ошеломленно молчали. Итак, мы обречены, по-другому и не скажешь. Выход завален, назад дороги нет. Одна надежда на смекалку самой обычной кошки. Бастет, конечно, удивительное создание, но и она может потерять записку или сжевать ее... Я оборвала себя. Предаться отчаянию никогда не поздно, пока же можно подумать и о более приятных вещах. И меня затопила материнская гордость. Рамсес показал себя во всей красе! Мало того, что проявил качества, которых и следовало ждать от потомка Эмерсонов и Пибоди, он еще и перестал шепелявить! И это в самый тяжкий момент своей недолгой жизни! Наш сын просто...

Я уже собралась обрушить на него поток заслуженных похвал, но вовремя осеклась. Судя по самодовольной мине Рамсеса и блаженной физиономии его папаши, чадо уже получило изрядную порцию комплиментов.

– Ты молодец, Рамсес, но теперь нам предстоит еще одно испытание. Мы должны выбраться из этого болота.

– Зачем? – спросил Эмерсон. – Если проход закрыт, нам некуда идти.

– Во-первых, здесь очень сыро. Без фланелевого пояса, который ты отказываешься носить, можно подхватить подагру или бронхит.

– А в коридоре мы рискуем оказаться погребенными заживо, Пибоди. Безопаснее ждать здесь.

– Прождать можно долго, Эмерсон. Бастет, конечно, вернется домой, но к этому времени записка Рамсеса может потеряться.

– Кроме того, – подхватил Рамсес, – если мы хотим поймать разбойников, то надо торопиться. Они собираются улизнуть на рассвете. Я слышал, как они договаривались.

– Но если проход закрыт...

– Есть другой путь, папа.

– Что ты хочешь сказать?

– Один из коридоров ведет в вестибюль у подножия пирамиды. Там находятся гробницы второстепенных членов царской семьи. В первый раз я вошел в эту пирамиду именно так. И, – поспешно добавил Рамсес, – если мамочка разрешит отложить объяснение до более подходящего момента, нам лучше поспешить.

– Ты прав, мой мальчик! – Эмерсон расправил плечи. – Первым делом надо найти предмет, на который можно было бы встать. Мы с мамой собирались заняться его поисками, когда ты... э-э... к нам присоединился.

– Нет, Эмерсон, – возразила я. – Нужно найти веревку, которую Рамсес столь беспечно выпустил из рук.

– Но, Пибоди...

– Подумай сам. Нам не хватало лишь трех футов. А сейчас у нас есть предмет, длина которого превышает три фута.

Я показала на Рамсеса, который с недоумевающим видом уставился на меня.

– Ха! – воскликнул Эмерсон. Эхо повторило его возглас жутковатым подобием смеха. – Ты, как всегда, права, моя дорогая Пибоди.

Предложение Рамсеса нырнуть за веревкой было единодушно отвергнуто. Вскоре Эмерсон ее обнаружил. Смотанная в кольцо веревка упала на дно прямо под проемом, откуда ее и выудил Эмерсон. Смыв с нее слизь, мы изобразили пирамиду, верхушкой которой стал Рамсес. На этот раз трюк удался до смешного легко. Рамсес вскарабкался наверх с проворством обезьяны. Как только его руки вцепились в край проема, я пропихнула его вперед.

После этого нам оставалось только ждать, когда Рамсес зажжет свечу и попытается найти какой-нибудь каменный выступ, чтобы привязать веревку. Именно эта часть нашего плана вызывала у меня наибольшее беспокойство. Внутренняя каменная кладка находилась в ветхом состоянии, а потому я опасалась, что стена может не выдержать.

Я слышала, как наш сын осторожно продвигается по проходу. Рамсес не торопился, выбирая наиболее надежную опору. Как ни хотелось мне покинуть погребальную камеру, я все же испытывала легкое разочарование, оттого что не удастся исследовать гробницу. Когда еще появится такой шанс!

Рамсес наконец объявил, что нашел подходящий камень.

– Но надолго его не хватит, мамочка! – крикнул он. – Тебе надо поторопиться.

Висевший перед моим носом конец веревки дергался и извивался, словно обезумевшая змея. Выдохнув бессловесную молитву всем божествам разом, я вцепилась в веревку. Эмерсон подбросил меня вверх. Один долгий миг я болталась в воздухе, затем нога отыскала на стене небольшой выступ, левая рука ухватилась за край проема, и я оказалась наверху. Темноту огласили радостные поздравления.

– Давай сюда свечу, Рамсес, посмотрим на твой камень.

Вид опоры меня не вдохновил. Несколько камней в нижней части стены выперли вперед под давлением находящихся внутри кирпичей, вокруг них Рамсес и обмотал веревку. Эмерсон куда тяжелее меня, и его вес этот хлипкий столбик может не выдержать.

– Я лезу, Пибоди! – раздался снизу нетерпеливый голос.

– Постой, Эмерсон. – Я села на пол, прижавшись спиной к выпирающему блоку и упершись ногами в противоположную стену. – Рамсес, зайди за угол.

Я ожидала, что он произнесет свое неизменное «но, мама». Вместо этого Рамсес покорно засеменил прочь. Подождав, пока он скроется из виду, я крикнула Эмерсону, что он может подниматься.

Последующие мгновения трудно назвать самыми приятными в моей жизни. Как я и опасалась, Эмерсон так тянул и дергал веревку, что эта чертова штуковина за моей спиной сдвигалась каждый раз, когда Эмерсон перехватывал руки. Внезапно по ладоням заструилось что-то мягкое. Я едва не вскрикнула от страха и неожиданности. Это была труха, в которую медленнопревращался кирпич.

Казалось, прошло несколько часов, прежде чем из дыры вынырнула косматая голова. К этому времени кирпичный столбик сдвинулся настолько, что ноги, упиравшиеся в противоположную стену, готовы были вот-вот коснуться моего носа. Со стороны я, должно быть, напоминала перевернутый циркуль. Говорить во весь голос я не решалась. Казалось, от малейшей вибрации потолок обрушится вниз.

– Эмерсон... – прошептала я, – быстрей... Не вставай. На четвереньках за мной... Раз, два, три!

В который уже раз я возблагодарила небо за то, что мы с мужем родственные души. Он не стал задавать глупых вопросов, а послушно встал на четвереньки, и мы устремились прочь от опасного места. Спина нещадно ныла, в колени и ладони впивались острые камни, но я ликовала. Получилось!

Мы свернули за угол и наткнулись на Рамсеса, который сидел на полу. Ладно, наверное, можно и передохнуть.

Если бы я писала не правдивую автобиографию, а приключенческий роман, то непременно сообщила бы, что стена рухнула, как только мы добрались до безопасного места. Однако ничего такого не случилось. Позднее нашлись наглые люди, которые утверждали, что никакой опасности и не было, а мне все привиделось.

Но вернемся к нашему рассказу. Высота коридора, выложенного известняком, не превышала четырех футов. Даже Рамсесу приходилось нагибать голову. Я вытерла о штаны кровоточащие руки, заправила блузку и пригладила волосы.

– Веди, Рамсес. Ты как, Эмерсон? Отдохнул?

– Нет, – простонал мои ненаглядный, – но идти готов. Не сидеть же здесь. Надо отцепить веревку, она нам еще понадобится.

– Нет! Придется обойтись без веревки, Эмерсон. Просто чудо, что стена не рухнула.

– В веревке нет необходимости, – сказал Рамсес. – По крайней мере... я на это надеюсь.

Пришлось удовольствоваться этим сомнительным уверением, задавать вопросов я не стала.

Веревка нам все же не помешала бы. Древние архитекторы соорудили целую пропасть ловушек: потайные ямы, скрытые от глаз проходы, расположенные под самым потолком, коридоры-тупики... К счастью для нас, древние грабители оказались находчивее архитекторов. Никогда не думала, что стану поминать добрым словом этих мерзких личностей, которые умыкнули сокровища фараонов, можно сказать, из-под носа честных археологов. Но, обнаружив дополнительный коридорчик вокруг огромного валуна, перегородившего основной проход, я вознесла хвалу их алчным душам.

А еще я вознесла хвалу сверхъестественному чутью нашего Рамсеса. Просто удивительно, насколько точно он умеет выбрать направление. Лабиринт комнат и коридоров, многие из которых заканчивались тупиками, казался нескончаемым, но Рамсес все-таки безошибочно вывел нас к цели.

– Думаю, столь сложная сеть подземных помещений является типичной для пирамид Двенадцатой династии, – сказала я в спину Эмерсону, когда мы, пыхтя и обливаясь потом, ползли друг за другом. – Эта напоминает мне пирамиду в Хаваре, которую исследовал Питри в восемьдесят седьмом году.

– Разумно, – прохрипел супруг. – Наша наверняка относится к тому же периоду. Жаль, что мы не смогли найти надпись с именем фараона.

– Возможно, еще найдем. Думаю, эту пирамиду можно датировать более ранним временем, чем наш жалкий курган. Она построена более основательно...

Тут меня шарахнуло по голове камнем, выпавшим из стены. Вняв намеку судьбы, я поползла быстрее. Эмерсон тоже ускорил ход, и мы возобновили беседу, лишь удалившись от опасного места на изрядное расстояние.

Может показаться странным, если люди затевают научную дискуссию, когда следовало бы думать о спасении. Но, согласитесь, чтобы ползать на четвереньках, особых умственных усилий не требуется, а от разговоров об опасностях и возможной гибели и свихнуться недолго. Так что научная беседа – лучшее средство отвлечься от мыслей о смертном одре.

На небольшие осыпи мы уже не обращали внимания – подумаешь, шишкой больше, шишкой меньше. В нескольких местах высились изрядные завалы, а однажды дорогу нам преградил настоящий каменный курган. Даже Рамсес затих, хотя до этого упоенно пичкал нас лекцией о конструкции пирамид Среднего царства. Кое-как мы расчистили проход, протиснулись сквозь узкую дыру и бодрой рысью поспешили дальше. Раскидывая камни, я успела поймать загадочный взгляд Рамсеса. Лицо его хранило невозмутимость, но в глазах так и сверкали подозрительные искры. Ладно, вот выберемся и разделаемся с негодяями, и я вытяну из нашего чада все его сомнительные тайны.

Если не считать череды мелких происшествий (однажды Рамсес упал в яму, откуда Эмерсон вытащил его с помощью моего фланелевого пояса, лишний раз доказав полезность этого предмета туалета), наше подземное путешествие оказалось ничем не примечательно. Длинный прямой проход в конце концов вывел в просторное помещение, высеченное в скале. Его тоже ограбили еще в древние времена (по крайней мере, так я тогда решила), в центре стоял лишь девственно пустой саркофаг. Здесь мы смогли выпрямиться в полный рост, и Рамсес попросил Эмерсона поднять свечу повыше.

Одного камня не хватало.

– Это проем, который ведет к шахте, выходящей на поверхность. Глубина тут небольшая, двадцать футов восемь дюймов, если быть точным. Я беспокоюсь лишь о том, что камень, которым прикрыт вход в шахту, папа не сможет сдвинуть. Селим и Хасан тащили его вдвоем.

Я дала себе обещание поговорить с Селимом и Хасаном и спросила:

– А ты что думаешь, Эмерсон?

Ненаглядный поскреб небритый подбородок.

– Попробовать можно. После всего, что мы пережили, не думаю, что меня остановит какой-то камешек.

Шахта оказалась столь узкой, что Эмерсон смог взобраться по ней, упираясь спиной в одну стену, а ногами в другую. Подобно трубочисту в дымоходе.

Пыхтение и стоны, доносившиеся из узкой щели, свидетельствовали, что Эмерсон старается вовсю.

– Не надо поднимать камень, Эмерсон! – крикнула я. – Попытайся сдвинуть его в сторону.

– А я что, по-твоему, делаю? – последовал ответ. – За эту чертову штуковину не ухватишься... А... вот. По-моему...

Его голос заглушил песчаный ливень. Мне редко доводилось слышать такую цветистую ругань, даже от Эмерсона.

– Дорогой, рот лучше держать закрытым, – посоветовала я.

– Э... У... Ы... – Не слишком вразумительно, позволю себе заметить.

– Мне пришлось присыпать камень песочком, – добродетельно объяснил Рамсес, – чтобы замаскировать...

Настоящая лавина песка и мелких камешков положила конец разговорам. Эмерсон затих. Наконец ливень превратился в тоненький ручеек.

– Осторожней, – прокричал Эмерсон, – я спускаюсь.

И он упал вниз. Если раньше моего ненаглядного покрывала болотная слизь, то сейчас это был песочный человек, да и только. В прорезях серой маски сверкали два синих глаза.

– Дорогой мой, – сочувственно сказала я, – не хочешь промыть глаза? У меня есть фляжка с водой...

Эмерсон сплюнул песок.

– Не сейчас, Пибоди. Чувствую, что я вот-вот утрачу спокойствие, которым по праву горжусь. Ты первая. Давай подсажу.

Он помог мне залезть в жерло шахты. Во время наших приключений мне уже приходилось таким образом подниматься по узкой расщелине, но на этот раз я позорно застряла. Меня охватило оцепенение: в нескольких футах над моей головой мерцал прямоугольник темно-синего бархата, усыпанный сверкающими драгоценными камнями. Он выглядел таким близким, что казалось, можно протянуть руку и дотронуться. Неужели этот сверкающий лоскут – то ночное небо, которое еще совсем недавно я и не чаяла увидеть?

Недовольный окрик Эмерсона привел меня в чувство, я двинулась вверх. И лишь вынырнув на свежий воздух, выпрямившись во весь рост и подставив лицо ласковому ветерку, осознала, что ужасное испытание закончилось.

Я огляделась. В трех футах от меня, озаряемая лунным светом, застыла небольшая статуя. Два янтарных глаза в упор смотрели на меня. Вот так древняя богиня любви и красоты могла приветствовать своего приверженца, вернувшегося из опасного путешествия по подземному миру.

Мы долго смотрели друг на друга. Бастет была сама безмятежность. Я же репетировала обличительный монолог, который позже обрушу на это легкомысленное создание. Вместо того чтобы спешить за подмогой, она, видите ли, нежится под луной!

Бастет вопросительно мяукнула.

– Он сейчас будет! – рявкнула я в ответ.

Вскоре из шахты вынырнула голова Рамсеса. Я вытащила его, и Бастет сорвалась с места. Кошка принялась деловито вылизывать ему голову, время от времени о чем-то раздраженно шипя. Должно быть, выговаривала нашему чаду за нечистоплотность.

Но вот на волю вырвался и Эмерсон. Он встряхнулся, как большой пес, и во все стороны полетел песок.

Одной рукой я притянула к себе Рамсеса, другой обняла Эмерсона. Мы на несколько мгновений замерли живописной скульптурной группой. Над нами возвышался бесформенный силуэт Черной пирамиды. Мы находились у ее северной стороны. Пустыня была окутана тишиной и спокойствием. На востоке, где среди пальмовых рощ и возделанных полей пряталась деревушка, не было видно ни огонька. Восход тоже еще не вступил в свои права.

Бастет оставила Рамсеса в покое. Смекалистое животное сообразило, что столь ювелирными приемами нашего сына от грязи не очистишь, добиться желаемого можно было только посредством десятка ведер воды, щетки и мочалки. Правда, родители Рамсеса пребывали не в лучшем состоянии. Эмерсон напоминал крошащуюся статую из песчаника, а я... обитательницу грязевых озер, должно быть... Ладно, лучше об этом не думать.

Я погладила Бастет. Рваный клочок бумаги по-прежнему был прикреплен к ее ошейнику.

– Половина записки здесь, – сказала я. – Хорошо, что мы не стали дожидаться помощи.

– Из этого следует, что Бастет нуждается в дальнейшей дрессировке, – сказал Рамсес. – Я только приступил к этой стороне ее подготовки, поскольку не мог предвидеть такого развития событий...

– Нам еще три мили топать пешком, – перебил его Эмерсон. – Давайте тронемся в путь.

– А ты в состоянии, Эмерсон? До деревни ближе. Не стоит ли разбудить мсье де Моргана и попросить его помощи? Он мог бы снабдить нас ослами.

– Пибоди, ты не больше меня горишь желанием кланяться де Моргану, правда?

– Но, дорогой, ты, наверное, падаешь от усталости.

– Ничуть. Воздух свободы действует на меня подобно вину. Разве что ты, милая моя Пибоди... может, вам с Рамсесом действительно пойти в Дахшур? Ты вся дрожишь.

– Нет, Эмерсон, мы тебя не оставим.

– Я так и думал, – ответил Эмерсон, и крошечные трещинки побежали от улыбающихся губ по всей песчаной маске. – Тогда вперед. Рамсес, отпусти кошку, и папа возьмет тебя на руки.

Всевозможные синяки и ссадины вскоре были совсем забыты. От быстрой ходьбы по телу разлилось приятное тепло, а душу грело чувство семейного единения. Мне не терпелось добраться до злодеев, иначе я бы с удовольствием продлила эту необычную прогулку.

По дороге у нас созрел план. Он был предельно прост: собрать наших верных людей, извлечь из ящиков оружие (мой пистолет был забит грязью), после чего отправиться в деревню и арестовать Гения Преступлений.

– Мы должны застать его врасплох! Этот тип способен на многое.

– Значит, ты исключила мисс Черити из претендентов на эту роль?

Ползая по пирамиде, я успела пересмотреть свой первый поспешный вывод.

– Мы же не разглядели толком эту бегунью. Да кто угодно мог напялить платье Черити, а жуткая шляпка-труба полностью скрывает лицо. И почерка девушки мы не знаем, так что написать записку тоже мог всякий.

– Тут ты ошибаешься, Пибоди, отнюдь не всякий.

– Верно. Если не Черити, то составить эту фальшивку могли только Иезекия или Дэвид.

– И на ком ты остановилась?

Мы настолько близко подошли к разгадке, что я сочла бессмысленным продолжать уклоняться от ответа.

– Иезекия, разумеется.

– Не согласен. Дэвид!

– Ты так говоришь только потому, что он очень симпатичный молодой человек.

– Чья бы корова мычала, Пибоди. Сама ведь питаешь слабость к смазливым юнцам с хорошо подвешенным языком. Тогда как Иезекия...

– Все улики указывают на него, Эмерсон.

– Напротив, Пибоди. Улики указывают на Дэвида.

– Может, соблаговолишь уточнить?

– Не сейчас. Осталось выяснить пару мелких вопросов.

На этом дискуссия закончилась. Попытки Рамсеса высказать свое мнение были единодушно отвергнуты, и дальнейший путь мы проделали молча. И правильно сделали: в пустыне звуки разносятся далеко. Мы уже подходили к дому, когда Эмерсон, последние минуты беспокойно озиравшийся, внезапно остановился.

– Рамсес, – прошептал он, – ты оставлял свет у себя в комнате?

– Нет, папа.

– Мы тоже. Смотрите!

На черном фоне монастырских стен призрачно светились два желтых квадрата. Эмерсон взял меня за руку и притянул к земле. Рамсес соскользнул с его плеч и примостился рядом.

– Может, Джон обнаружил, что Рамсес исчез, и отправился на поиски?

– Молча? И где Абдулла? Не нравится мне это, Пибоди.

– По-моему, я вижу Абдуллу... вон там, слева от двери. Похоже, он спит.

Я привстала, чтобы разглядеть получше.

Из-за угла разрушенной церкви выскользнула темная фигура. Бесшумно перебегая из тени в тень, она миновала спящего Абдуллу и исчезла в глубине галереи.

Если бы Абдулла увидел эту фигуру в развевающихся одеждах, наверняка бы решил, что по монастырю шастает дух одного из монахов.

Мы подползли ближе. Похоже, этот способ передвижения входит у нас в привычку. Свернувшаяся калачиком фигура действительно оказалась нашим верным помощником, но он не спал... Эмерсон осторожно потряс Абдуллу, но тот даже не пошевелился. Я не сдержала вздоха облегчения, когда Эмерсон едва слышно прошептал:

– Ему что-то дали. Судя по запаху, гашиш. К утру с ним будет все в порядке.

– Думаешь, остальные в таком же состоянии?

– Или в худшем, – последовал мрачный ответ. – Дай-ка мне пистолет, Пибоди.

– Он забит грязью...

– Знаю. Но испугать все же может. Оставайтесь здесь.

– Нет, Эмерсон, я с тобой!

– Ладно, но Рамсес останется. Мальчик мой, если мы с мамой не сумеем одолеть бандитов, то тебе надо будет позвать кого-нибудь на подмогу.

– Но, папочка...

Нервное напряжение все-таки сказывалось. Ящерицей метнувшись к сыночку, я клацнула зубами у его уха:

– Ты слышал, что сказал папа?! Жди пятнадцать минут, а потом беги со всех ног в Дахшур. И учти, Рамсес, если ты сейчас скажешь еще хоть слово, я нарушу свои принципы и задам тебе хорошую порку.

Рамсес поспешно юркнул в тень, забыв даже про свое сакраментальное «да, мамочка, но...» Все-таки смышленый у нас сын.

– Пибоди, к чему такая грубость? – недовольно спросил Эмерсон. – Рамсес сегодня проявил чудеса преданности и сообразительности. Могла бы хоть намекнуть, что оценила...

– Обязательно намекну... позже. Рамсес не обидится, он прекрасно знает, что его мамочка – дама чересчур эмоциональная. Хватит терять время, Эмерсон! Что эти мерзавцы делают в комнате Рамсеса?

Что бы мерзавцы ни делали, они все еще находились там, когда мы подкрались к стене внутреннего дворика. Дверь в комнату Рамсеса была открыта, оттуда доносились голоса. Непрошеные гости явно не опасались, что им помешают. Значит, наших работников они каким-то образом нейтрализовали, как и предполагал Эмерсон. А Джон... Что с бедным Джоном?

Бесшумными тенями, прижимаясь к стене, мы продвигались к распахнутой двери. Эмерсон заглянул в щель. Я проделала то же самое, только чуть ниже.

Мы видели один конец комнаты – импровизированный письменный стол Рамсеса, окно, закрытое сеткой, клетку с львенком и часть перевернутой кровати. Одеяла и простыни были свалены в кучу. В комнате хозяйничали два человека, оба в темно-синих тюрбанах. Да, они не боялись, что им помешают: парочка сыпала ругательствами, то и дело раздавался грохот переворачиваемых ящиков. Львенку явно не понравилось поведение бандитов, и он тихо зарычал. Один из «тюрбанов» мимоходом пнул клетку. Я заскрипела зубами. Ничто так не бесит меня, как жестокость к животным.

Рука инстинктивно попыталась нашарить ручку зонтика, но увы! Пистолеты Эмерсона остались в спальне, а зонтик... Вот он, у двери в гостиную!.. Я привстала на цыпочки и прижалась ртом к уху Эмерсона.

– Их всего двое... Давай, Эмерсон?

– Давай...

Не сомневаюсь, наше нападение завершилось бы полным успехом, если бы Эмерсон мне не помешал.

Мы самым нелепым образом застряли в дверях, попытавшись добраться до грабителей одновременно. Я отчаянно рванулась вперед, шлепнулась на отполированные временем булыжники, которыми был вымощен двор, проехалась на животе и очутилась прямо перед зонтиком. С победным кличем я подпрыгнула, ухватив зонтик, и... и увидела наставленный на меня пистолет.

Лицо человека с пистолетом показалось мне знакомым. По-моему, один из «дьяконов» отца Гиргиса. Его напарника я видела впервые. Он заговорил, и я узнала каирский выговор.

– Тебя нелегко убить, о Отец Проклятий. Посмотрим, сможет ли поразить тебя пуля, раз не удалось похоронить заживо...

Словно в ответ на эти слова, львенок издал пронзительный жалобный вой. Другой негодяй злобно пнул клетку.

Львенок испуганно умолк, а из глубины комнаты раздался звучный голос, произнесший на безукоризненном арабском:

– К убийству мы прибегнем только в том случае, если мистер Эмерсон не оставит нам иного выхода. Разве пророк не оторвал свой рукав, чтобы не тревожить спящую кошку?

Человек шагнул в круг света, отбрасываемого лампой. Темный тюрбан, черное одеяние, черная борода... Отец Гиргис!

От изумления я чуть не выронила зонтик.

– Вы?! Это вы Гений Преступлений?

Отец Гиргис рассмеялся и ответил на превосходном английском:

– Какой драматический псевдоним, дорогая миссис Эмерсон. Я всего лишь глава преуспевающей фирмы, которой ваше семейство решило помешать.

Эмерсон спокойно заметил:

– Вы превосходно говорите по-английски. Уж не наш ли вы соотечественник, любезнейший?

«Отец Гиргис» улыбнулся:

– Я свободно говорю на большинстве европейских языков. Гадайте, дорогой профессор, гадайте! Вы с супругой обожаете совать нос не в свое дело. Если бы вы не заявились сюда, то вашим жизням ничего бы не угрожало, поверьте.

– И скоротечный остаток своих дней мы провели бы замурованными в пирамиду, да? – язвительно осведомилась я.

– О, вас бы освободили, как только мы покинули бы Дахшур, дорогая моя миссис Эмерсон. Убийства не по моей части.

– А как же настоящий священник Дронкеха? Не сомневаюсь, каирский патриарх понятия не имеет, что его наместника подменили. Что вы сделали с беднягой?

В черноте огромной бородищи сверкнули белые зубы.

– Почтенный старичок наш гость. Он из первых рук знакомится с земными радостями, которых до сих пор сторонился. Заверяю вас, если ему и грозит какая-то опасность, то только духовного свойства.

– А Хамид?

В глубоко посаженных глазах сверкнула искра.

– Да, я бы с удовольствием покарал предателя, но, увы, кто-то опередил меня.

– И вы рассчитываете, что мы поверим? В жизни не слышала более бесстыдной лжи!

– Амелия, – пробурчал мои муж, – нет никакого смысла раздражать этого господина.

– Ничего страшного, профессор. Мне все равно, верит мне миссис Эмерсон или нет. Я здесь по делу. Меня интересует некая вещь...

– Эта? – Я потрясла зонтиком, и прислужники негодяя подскочили.

«Отец Гиргис» прикрикнул на них, затем расцвел еще в одной белозубой улыбке:

– У вас очаровательный зонтик, но пусть он останется при вас. Вы, должно быть, решили, что я охочусь за обрывком манускрипта, который попал к вам в руки? Ну-ну, вы плохо обо мне думаете, дорогие мои. Нет, я пришел совсем за другим... Вот за этим. Он достал из-за пазухи коробочку и снял крышку. В мягком свете лампы замерцало золото, засияла бирюза, искрами вспыхнули ярко-синий лазурит и красно-оранжевый сердолик. У меня перехватило дыхание.

– Нагрудное украшение Двенадцатой династии.

– Еще одно нагрудное украшение Двенадцатой династии, – поправил «отец Гиргис». – А также ожерелье из золота с сердоликовыми бусинами и такие же браслеты. Это сокровище когда-то принадлежало принцессе эпохи Среднего царства, оно было надежно спрятано под основанием ее гробницы, так что никому до сих пор не удалось его обнаружить. Это уже второй такой тайник, который мы нашли в Дахшуре, миссис Эмерсон. И если бы не ваш непоседливый отпрыск, этим бы дело не ограничилась. Последние несколько недель ваш очаровательный малыш непрерывно ковырялся у Дахшурских пирамид. Один из моих людей видел, как он нашел гробницу принцессы и извлек эти драгоценности, но мы не стали лишать мальчика игрушек, понадеявшись, что он угомонится. Да не тут-то было... Вы балуете ребенка, миссис Эмерсон. Скольким мальчикам его возраста разрешают вести самостоятельные раскопки?

Я уже собиралась ответить, когда увидела кое-что такое, отчего у меня кровь застыла в жилах. К зарешеченному окну прижалось лицо, искаженное жуткой гримасой. Я бы его не узнала, если бы не длинный нос, просунутый между прутьями решетки.

Рамсес!

Лжесвященник продолжал:

– К сожалению, таковы неизбежные превратности моего ремесла. А теперь я вынужден просить разрешения покинуть ваше приятное общество. Нужно оповестить тружеников, которые в поте лица обыскивают вашу комнату, что я нашел нужные предметы. Итак, прощайте, дорогие мои. Надеюсь, мы больше не увидимся.

И «отец Гиргис» непринужденно двинулся к двери.

Люди в тюрбанах уставились ему вслед. Эмерсон стоял спиной к окну, тоже провожая взглядом главаря злодеев. И лишь я одна видела, как трясутся деревянные прутья решетки. Внезапно решетка повернулась, и тут я поняла, как Рамсес мог незаметно уходить и возвращаться по ночам. Что же делать?! Приказать ему оставаться на месте, не привлекая внимания, я не могла. Оставалось лишь повернуться к чаду спиной и представить, какому наказанию я подвергну это пронырливое и непослушное существо.

Последняя колкость Гения Преступлений осталась без ответа, хотя на языке так и вертелось: «Ну уж нет! Мы непременно встретимся! Я не успокоюсь, пока не выслежу тебя и не положу конец твоим гнусным козням».

Однако Эмерсон терпеть не может, когда последнее слово остается не за ним.

– А нас вы оставляете на растерзание своим прихвостням? Ну да, грязную работу вы поручаете другим. Но наша кровь будет на вашей совести, негодяй!

«Отец Гиргис» послал нам от двери еще одну чарующую улыбку:

– Дорогой мой профессор, не будет пролито ни капли крови! Смиритесь с неизбежным. Мои люди получили приказание связать и...

Гений Преступлений осекся.

Окно распахнулось, и в комнату ввалился Рамсес. Быстро вскочив на ноги, он ринулся к злодею:

– Отдайте! Это мое!

Удивительно, но детский писк напоминал рык родителя.

Гений Преступлений расхохотался:

– Бесенок сатаны! Держи его, Мустафа!

Мустафа злобно ухмыльнулся и небрежно выбросил вперед руку. Удар пришелся Рамсесу прямо в грудь и сбил его с ног. Наш бедный сын отлетел к стене и сполз на пол.

Я услышала рев Эмерсона, щелчок пистолета. Но ничего не увидела... Меня вдруг объяла кромешная тьма, словно облако густого дыма. В ушах грохотало и скрежетало...

Прошла целая вечность, прежде чем чьи-то руки встряхнули меня и чей-то знакомый голос прокричал:

– Пибоди! Пибоди!

Туман перед глазами рассеялся. Я по-прежнему стояла посреди комнаты, сжимая в руках зонтик...

Тряс меня, разумеется, Эмерсон. На свете не сыщешь еще одного столь же деликатного человека.

Рамсес сидел, привалившись спиной к стене, ноги вытянуты вперед, руки безвольно свисают. Рот его был приоткрыт, глаза выпучены, в них застыла смесь ужаса с изумлением.

– Ты жив... – пробормотала я.

Рамсес кивнул. В кои-то веки он потерял дар речи.

На лице Эмерсона я увидела то же выражение недоверчивого ужаса. Хотя для тревоги не было никаких оснований: один негодяй лежал лицом вниз, прикрыв голову руками. Второй вжался в угол и бормотал что-то нечленораздельное. «Отец Гиргис» исчез.

– Ты прекрасно справился с ситуацией, Эмерсон, – просипела я, неприятно поразившись собственному голосу. – Мои поздравления.

– Это не я! – выдавил Эмерсон. – Это ты!

Он разжал руки и тяжело опустился на скомканные одеяла.

– На твоем зонтике кровь, Пибоди.

Только тогда я поняла, что поза моя довольно воинственна. Зонтик выставлен вперед, словно я вознамерилась нанести разящий удар. На стальном наконечнике что-то алело. Кал... кал... Я завороженно смотрела, как с моего зонтика капает кровь...

– Неистовство, – продолжал Эмерсон, качая головой. – Вот как это называется... Неистовый гнев. В древнегреческих мифах о нем часто упоминается. Но в жизни... Такое я видел впервые! Тигрица, защищающая детеныша...

Я прочистила горло.

– Эмерсон, понятия не имею, о чем ты тут толкуешь. Так, разорви простыню на полоски, давай свяжем преступников, а затем отправимся выручать наших людей.

2

Выручать никого не пришлось. Пока мы пеленали двух головорезов (которые пребывали в состоянии паралича и не оказали никакого сопротивления), в дом ворвались наши работники.

Выяснилось, что их застали врасплох. Они не подозревали об опасности, пока один из них не проснулся и не увидел, что на него направлена винтовка «проклятого христианина». Эмерсон поспешил снять с коптов подозрения. Упоминание о «святом отце» поначалу смутило Али, но после наших объяснений он продолжил рассказ:

– Увидев винтовку, я закричал и разбудил остальных. Человек велел нам не двигаться, госпожа, поэтому мы не двигались. Понимаете, это была многозарядная винтовка. Но мы бы все равно пришли, если в знали, что вы в опасности. Честно говоря, мы уже собирались наброситься на разбойника, когда из темноты вдруг появился человек. Он махал руками и кричал...

Судя по описанию Али, это был «отец Гиргис».

– У него была длинная борода, госпожа, а на поясе болтался крест. Лицо все в крови, и он кричал так пронзительно, совсем как перепуганная женщина...

Эмерсон исподлобья взглянул на меня, но я сделала вид, что не замечаю этого испытующего взгляда.

– Продолжай, Али.

Юноша почесал голову:

– Они убежали, госпожа. Оба. Мы так удивились, что не знали, что же делать. Дауд сказал, что надо оставаться на месте на тот случай, если человек с ружьем тайком наблюдает за нами...

Дауд растерянно заерзал.

– Но мы с Мохаммедом сказали, что нужно найти вас. Так и сделали. Наш почтенный отец принял слишком много гашиша, госпожа...

Абдулла во сне выглядел таким счастливым, что было неловко его будить. Поэтому мы просто внесли его в комнату и уложили на кровать, велев Али присматривать за отцом. Остальные отправились наводить порядок в комнате нашего сына.

Рамсес все еще прижимал к своему худому тельцу коробочку с драгоценностями.

– Мамочка, ты не хочешь поговорить со мной?

– Очень хочу, Рамсес, но позже. А теперь помоги прибраться в своей комнате.

– Один вопрос, – подал голос Эмерсон. – Какого дьявола ты полез в окно, Рамсес? По-моему, тебе велели привести подмогу.

– Разбойник хотел украсть мои находки, – насупившись, ответил Рамсес.

– Но, мой дорогой мальчик, это же было очень опасно! – воскликнул Эмерсон. – Нельзя требовать у воров то, что принадлежит тебе по праву. К твоему сведению, эта публика не склонна выполнять подобные просьбы.

– Никакой опасности не было, – невозмутимо ответил Рамсес. – Я же знал, что вы с мамочкой не позволите этим злым людям причинить мне вред.

Эмерсон закашлялся и мазнул рукавом по глазам. Мы с Рамсесом обменялись долгими пристальными взглядами.

– Иди спать, Рамсес, – вздохнула я.

– Да, мамочка. Спокойной ночи, мама. Спокойной ночи, папа.

– Спокойной ночи, мой дорогой мальчик.

Под суровой наружностью моего Эмерсона скрывается слабое и сентиментальное существо. Я тактично глазела в сторону, пока он вытирал глаза. Наконец он заговорил:

– Пибоди, это была самая великолепная характеристика, которую ребенок когда-либо давал своим родителям. Ты могла бы проявить больше чувств.

– Мы с Рамсесом и так прекрасно понимаем друг друга.

– Гм, – сказал Эмерсон. – Ладно, дорогая, что дальше?

– Джон... Дальше Джон.

– Джон? Джон! Господи, ты права. Где же бедняга?

Эмерсон вскочил на ноги. Я снова усадила его на кровать. Даже самый выносливый человек не в состоянии сутки напролет носиться по пустыне. Эмерсон выглядел смертельно уставшим.

– Он может быть только в одном месте, Эмерсон. Но прежде чем кидаться на его поиски, надо принять ванну и переодеться. Если с Джоном собирались расправиться, это уже случилось. Остается надеяться, что убийца Хамида и Абделя пощадил парня.

У Эмерсона сузились глаза.

– Ага... Значит, ты поверила этому мерзавцу? Поверила, будто он не причастен к убийствам?..

– А зачем ему лгать? Мы поймали его с поличным. Нет, отец Гиргис, или, если угодно. Гений Преступлений, несомненно, самый отъявленный мерзавец, и я не сомневаюсь, что на его совести не одно убийство, но к смерти Абделя и Хамида он не имеет отношения.

– Амелия...

– Да, Эмерсон?

– Ответь честно. Ты подозревала этого бородатого святошу?

– Нет, Эмерсон. А ты?

– Нет, Пибоди.

– Но я не совсем ошибалась. Человек, в котором я подозревала Гения Преступлений, – убийца. Честно говоря, разница невелика.

– Проклятье, Пибоди, ты никогда не кончишь? Хватит плескаться! Пора схватить брата Дэвида.

– Брата Иезекию, – поправила я, накидывая халат.

Глава двенадцатая

1

Солнце уже поднялось над горизонтом, когда мы отправились в путь с миссией правосудия и, как я надеялась, милосердия. Утренний воздух был чист и свеж; небо на востоке сияло золотистым великолепием. Но нам было не до рассветных красот. Меня волновала не грозящая нам опасность, а судьба Джона.

Разумеется, искать его следовало у «Братьев святого Иерусалима». Должно быть, Джон перепугался за нас и за даму своего сердца и помчался в миссию. У меня язык не поворачивался ругать его за это. Я ведь не сказала, где мы встречаемся с Черити.

Прибежав к миссионерам, он обнаружил... что? Какая ужасная картина предстала перед его изумленным взглядом? И пополнил ли убийца свой список еще одним зловещим преступлением? Раз Джон не вернулся, значит, ему помешали... Но что... Убийство или похищение? В любом случае случилось это несколько часов назад. Если Джона уже нет на свете, мы могли лишь отомстить за него. Если же его держат в заточении, мы успеем его спасти.

Перед тем как принять ванну и переодеться, я отправила записку мсье де Моргану. Мне казалось, что Эмерсона обрадует моя предусмотрительность, но он стал мрачнее тучи.

– У де Моргана нет оснований для ареста Каленищеффа, Пибоди. Даже если этот негодяй украл древности, он находится под покровительством баронессы. Чтобы арестовать такого знатного гостя, понадобится прямое распоряжение из Каира.

– Каленищефф наверняка входит в банду Гения Преступлений.

– Согласен. Он выполнял функции наводчика. Если де Морган находил что-то интересное, Каленищефф тут же сообщал главарю. Но мы этого никогда не докажем, Пибоди, мы даже не убедим де Моргана, что его одурачили.

– Похоже, это одно из тех дел, где виновны все вокруг.

– Ты преувеличиваешь, Пибоди. Баронессу просто надули. Де Морган виновен лишь в собственной врожденной глупости. А из трех миссионеров настоящий преступник только один.

– Ты так считаешь? Может, все же двое? Этот вопрос вывел Эмерсона из уныния.

– Кто именно?

– Я ведь не утверждаю, что двое, просто не исключаю такую возможность.

– Значит, ты стоишь на своем? Иезекия?

– Ну... да.

– А Бастет шипела на брата Дэвида, Пибоди...

Увы, от Эмерсона не укрылась эта деталь. Она не вписывалась в мою теорию, и я решила ее проигнорировать.

– Ну и что с того? Просто Бастет была в дурном настроении...

– А почему она была в дурном настроении, Пибоди? Потому что учуяла запах человека, побывавшего в лавке Абделя...

– Когда речь заходит о кошке, твоя фантазия становится такой же необузданной, как у Рамсеса. Не сомневаюсь, что именно на сообразительность Бастет рассчитывал наш несносный ребенок, когда отправился в лавку Абделя. Рамсес надеялся, что кошка выведет его на убийцу. Но если наивность простительна маленькому мальчику, то взрослый человек должен быть разумнее. Если ты полагаешь, будто Бастет выследила убийцу в лабиринте благоухающих каирских переулков, а много дней спустя вспомнила запах убийцы, то мне сказать нечего...

Эмерсон отозвался недовольным бурчанием.

Мысль и в самом деле казалась нелепой, и все же... И все же в ней имелась крупица здравого смысла. Ведь Дэвид в тот день пришел к нам не один, и Бастет могла учуять вовсе не его запах...

2

В этот ранний час деревне полагалось бурлить жизнью, ибо в жарких краях рабочий день начинается с рассветом. Но мы не увидели ни души. Попрятались даже собаки. И лишь у колодца нас окликнул робкий голос. Из каждого окна за нами внимательно наблюдали, из чуть приоткрытых дверей нас жгли любопытные взгляды.

Одна дверь неуверенно отворилась, и на улицу выглянула голова. Это был староста, маленький робкий человечек. Мы выжидающе остановились. Наконец старик собрался с духом и осмелился выйти.

– Мир вам, – продребезжал он.

– И вам тоже, – машинально ответил Эмерсон. – У нас нет времени на обмен любезностями. Что, черт побери, здесь происходит?

– Не знаю, господин, – пролепетал староста. – Вы нас защитите? Ночью мы слышали крики и стрельбу...

– О боже! – вскрикнула я. – Бедный Джон!

– Да он слегка преувеличивает, – сказал Эмерсон по-английски, но лицо его было серьезным. – Стрельба, говорите?

– Один выстрел, – признался староста. – Но один – точно! А утром выяснилось, что исчез священник и все его друзья, и священные чаши тоже пропали. Это были очень древние чаши для причащения, и мы очень ими дорожили. Может, он повез их в Каир, чтобы починить? Почему святой отец никому не сказал, что уезжает?

– Что ж, ты почти прав, дружище. Ваши священные чаши сейчас на пути в Каир.

Я досадливо вздохнула:

– Мне следовало это предвидеть! Честно говоря, Эмерсон, я не заметила в церкви никаких чаш.

Маленький староста робко переводил взгляд с меня на Эмерсона. Эмерсон похлопал его по спине.

– Не падай духом, друг мой. Ступай домой и жди. Скоро вы все поймете.

Мы продолжили путь в гробовой тишине.

– У меня дурные предчувствия, Эмерсон.

– Я догадываюсь, Пибоди.

– Если Джон погиб, никогда себе этого не прощу.

– Это я решил взять его в Египет, Пибоди.

Эмерсон больше ничего не сказал, но страдальческое выражение на лице лучше, всяких слов говорило о муках моего ненаглядного.

– Нет, дорогой. Я же с тобой согласилась, значит, виновата не меньше.

– Не стоит хоронить Джона раньше времени.

Маленькое аккуратное здание молельного дома выглядело мирно, но во дворике миссии висела все та же зловещая тишина.

– Эмерсон, давай поторопимся. Я больше не выдержу неизвестности.

– Подожди. – Эмерсон втащил меня в укромную тень между пальмами. – Что бы нас здесь ни ждало, одно я точно могу сказать – от буйного сумасшедшего нам никуда не деться. По крайней мере в этом наши теории сходятся?

Я кивнула.

– Поэтому действовать надо крайне осмотрительно. Ни к чему провоцировать безумца.

– Ты, как всегда, прав, Эмерсон. Но я не могу больше ждать.

– И не надо... – Эмерсон перешел на шепот. – Господи, вот он... Беззаботный, словно и не убил двух человек. На первый взгляд поразительно нормальный, но так с безумцами бывает сплошь и рядом.

Он говорил о Дэвиде. Молодой человек не выглядел сумасшедшим, но и беззаботным тоже не казался. Он стоял у самой двери, нервно оглядываясь по сторонам. Поозиравшись с минуту, Дэвид нерешительно двинулся вперед. Эмерсон подождал, когда он окажется в центре дворика, и с яростным воплем выпрыгнул из укрытия.

Я и глазом не успела моргнуть, как Эмерсон с победным видом уже восседал на груди распростертой на земле жертвы.

– Я держу его! – крикнул мой муж. – Можешь не бояться, Пибоди. Что ты сделал с Джоном, мерзавец?

– Вряд ли он сможет ответить, Эмерсон, пока ты на нем сидишь.

Эмерсон чуть приподнялся.

Дэвид судорожно втянул воздух и изумленно выдохнул:

– Профессор? Это вы?

– А кто же еще, черт побери?

– Я боялся, что пришел кто-то из приспешников этого злодея отца Гиргиса. Слава Богу, что вы здесь, профессор. Я как раз собирался отправиться к вам и попросить о помощи.

– Ха! – скептически хмыкнул Эмерсон. – Так что ты сделал с Джоном?

– С братом Джоном? Ничего. А разве он исчез?

Ни один актер не смог бы убедительнее изобразить замешательство, но если Эмерсон уперся, то пиши пропало. Переубедить его невозможно.

– Разумеется, он исчез! Он здесь, ты похитил его, если не хуже... Говори, негодяй, что за стрельбу вы тут устроили?

И он затряс Дэвида с яростью, с какой мастиф терзает крысу.

– Господи, Эмерсон! Либо прекрати сыпать вопросами, либо позволь ему ответить!

Эмерсон неохотно выпустил ворот молодого человека. Голова Дэвида с гулким стуком упала в песок, глаза закатились.

– О чем вы спрашивали?.. Я не очень понял... Выстрелы... Ах да, брату Иезекии пришлось открыть огонь... Кто-то забрался в дом. Разумеется, брат Иезекия стрелял в воздух. Он хотел только напугать вора...

– Брат Иезекия... – Эмерсон потер подбородок и посмотрел на меня. – Гм... А где, собственно, брат Иезекия? Обычно он вертится в самой гуще событии.

– Брат Иезекия молится у себя в кабинете. Он просит Всемогущего защитить нас от врагов.

– Ты была права, Амелия, – вздохнул Эмерсон, внимательно изучив лицо Дэвида. – Признаю свое поражение. Этот беспомощный слабак – не убийца.

Он встал и помог молодому человеку подняться.

– Мистер Кэбот, ваш наставник – опасный маньяк. Ради него самого, а также ради всех остальных Иезекию Джонса следует поместить в сумасшедший дом. Следуйте за мной.

Стоило Эмерсону отпустить Дэвида, как тот кинулся наутек. Дверь молельного дома с шумом захлопнулась. В одном из окон мелькнуло бледное лицо.

– Брось его, Эмерсон, – с отвращением сказала я. – Не только ты ошибался в отношении этого человека, но и я тоже. Он бы только мешал. А нам нужно выкурить убийцу из его логова. Будем надеяться, что мы не опоздали.

Не мешкая, мы направились к дому, где обитали миссионеры. В неприветливой гостиной ничего не изменилось, разве что со стола исчезла греческая Библия.

– Как ты думаешь, где кабинет этого типа? – спросил Эмерсон, разглядывая две двери в дальнем конце комнаты.

– Есть только один способ выяснить.

Я осторожно повернула ручку правой двери. За ней находилась комнатушка, которая, очевидно, принадлежала Черити. На торчащих из стены крючках висели шляпка и платье из знакомого темного материала. В комнате больше ничего не было, если не считать койки, больше похожей на обычную доску. Единственное тощее одеяльце валялось на полу, словно его сбросили впопыхах.

Я тихо притворила дверь и кивнула на соседнюю.

– Сюда.

Хотя переговаривались мы шепотом, нас давно уже должны были услышать. Но в доме царила гнетущая тишина. Может, здесь никого нет? Или обитатели этой тихой комнаты мертвы?

Я достала пистолет.

– Держись сзади, Эмерсон.

– И не подумаю, Пибоди. Подожди... – Он тихо постучался.

К моему изумлению, на стук тут же отозвались:

– Брат Дэвид, я же проси-ил оставить меня в покое. Я беседую со своим Отцом.

Эмерсон выразительно закатил глаза.

– Это не брат Дэвид. Это профессор Эмерсон.

– Профессор? – Последовала пауза. – Входите.

Эмерсон открыл дверь.

Хотя я и была готова к самому страшному, но все равно замерла в дверях, потрясенная увиденным. Джон сидел на краешке кровати, лоб его закрывала окровавленная повязка, во взгляде застыли недоумение и страх. Слава богу, жив!

Черити, казалось, находилась в трансе. Бледное лицо девушки было отрешенным, она даже не посмотрела в нашу сторону, съежившись в своем уголке. За столом расположился Иезекия, перед ним лежала раскрытая книга, в руке он сжимал пистолет. И пистолет был направлен на Джона.

– Входите, брат и сестра, – спокойно сказал Иезекия. – Вы как раз вовремя. Я борюсь с демонами, которые вселились в этого несчастного юношу. Свиньи в деревне не нашлось, так что я не могу заставить бесов перебраться из тела брата Джона в новое пристанище. Поэтому единственный способ избавиться от этих порождений сатаны – убить их, но сначала брат Джон должен вознести хвалу Спасителю. Мне не хотелось бы, чтобы его душа горела в аду.

– Очень любезно с вашей стороны, – сказал Эмерсон столь же невозмутимо. – А почему бы вам не использовать вместо свиньи козла... или собаку? Отличное жилище для бесов.

Иезекия покачал головой:

– Боюсь, ничего не выйдет. Видите ли, профессор, бесы вселились и в вас. Я должен расправиться с ними, прежде чем вы покинете этот дом, иначе они собьют вас с пути истинного.

– Мистер Джонс...

– Не подобает так обращаться ко мне, сын мой. Зовите меня моим истинным именем. Ибо я Помазанник Божий, который пришел, чтобы спасти этот мир греха.

– Вот черт! – невольно прошептала я.

Эмерсон недовольно зыркнул на меня, а Иезекия оживился:

– О-о... И наша возлюбленная сестра Амелия тоже во власти бесов. Я вижу, как они пляшут в ней... Подойди, сестра, возблагодари своего Господа и Спасителя, и я избавлю тебя от исчадий ада.

От изумления я начисто забыла о своем пистолете. Как давно безумие завладело рассудком этого бедняги? До сих пор Иезекии удавалось выглядеть совершенно нормальным.

Эмерсон осторожно шагнул в комнату.

– Хватит! – приказал Иезекия. – Теперь ты, сестра. Подойди ко мне.

Я никак не могла сообразить, что же предпринять. Комната была совсем крошечной, так что безумец почти наверняка кого-нибудь ранит, если нажмет на спусковой крючок. А он нажмет, непременно нажмет...

За окном что-то мелькнуло. Неужели подмога?

Увы. Всего лишь брат Дэвид. В глазах плещется ужас, губы трясутся. Хорош помощничек...

Эмерсон тоже увидел Дэвида.

– Ой! – вскрикнул он так громко, что я едва неподпрыгнула. – Смотрите, что там?

Иезекия скосил глаза, и Эмерсон взвился в воздух.

Грохнул выстрел, и с потолка посыпалась штукатурка. Дэвид за окном взвизгнул и исчез. Джон вскочил на ноги и тут же вновь осел на кровать: у бедняги подкосились колени. Черити призрачной тенью сползла со стула.

Эмерсон выбил пистолет из руки Иезекии и стиснул миссионера в медвежьих объятиях. Из гостиной донеслись шаги. Я оглянулась.

– Черт подери! – выпалил мсье де Морган. – Чем вы здесь занимаетесь?

За спиной француза скромно стоял наш вездесущий отпрыск.

3

– И все-таки причина заключалась в коптском манускрипте! – объявил Рамсес несколько часов спустя.

Иезекию поместили под стражу, а его жертвам оказали помощь. Мы вернулись домой, и Джон, все еще трясясь как осиновый лист, слабым голосом сказал, что приготовит чай. Я не стала возражать: суета по хозяйству – самое лучшее лекарство в таких случаях.

– Quel manuscrit coptique?^[38]– вопросил мсье де Морган. – Я ничего не понимаю, ни-че-го! Сумасшествие какое-то. Какие-то преступные гении, манускрипты, буйнопомешанные миссионеры...

Пришлось рассказать ему про наш папирус.

– Я с самого начала знала, что причина в этом обрывке, но никак не могла понять почему. Дело в том...

Меня перебил Эмерсон:

– Дело в том, что здесь орудовали две преступные шайки. Одна банда занималась грабежом пирамид, мерзавцы нашли тайник с царскими драгоценностями и продолжали поиски. Их главарь изображал коптского священника. Очень удобно – все на виду...

Я поспешила перехватить инициативу:

– Но среди грабителей начались раздоры, думаю, у подобных личностей такое случается сплошь и рядом. Хамид, мелкая рыбешка, был недоволен своей долей и решил пуститься в самостоятельное плавание. Он уговорил Абделя, которому доводился сыном, найти для него покупателей. И среди предметов, которые он предлагал...

– Был ящик с мумией, купленный баронессой! – снова встрял Эмерсон.

– Нет-нет, дорогой. Там было два ящика с мумиями! Именно это внесло путаницу. Оба ящика теперь уничтожены, но, полагаю, гробы были совершенно одинаковыми. Вероятно, они принадлежали мужу и жене, не пожелавшим расставаться и после смерти...

– Это все сантименты, Амелия, – пробурчал Эмерсон. – Главное, ящики были совершенно одинаковыми, их сделали из старых тряпок и папирусов, покрасили и покрыли лаком. Такие картонные гробы – обычное дело. Нам следовало догадаться, что обрывки папируса – это часть ящика из-под мумии.

– Хорошо, хорошо, – нетерпеливо сказал мсье де Морган, – с ящиками все понятно. Их было два, совершенно одинаковых. Что дальше?

Я послала ему любезную улыбку:

– А дальше все очень просто. Ящики оказались у Абделя. Один из них, принадлежавший жене, видимо, был поврежден. Абдель распотрошил его и, будучи опытным старым лисом, решил продать коптские папирусы, из которых был сделан гроб.

– И стал искать клиента! – опять не удержался Эмерсон. – К несчастью для бедняги, папирусами заинтересовался религиозный фанатик. Иезекия Джонс, вне всякого сомнения, образованный человек. Его нелепые манеры и американский выговор сбили нас с толку. Мы решили, что он невежественный фанатик, но это не так. Иезекия прочел обрывок манускрипта, купленного у Абделя, и окончательно свихнулся. Должно быть, папирус содержал какую-то ересь, поразившую его и без того слабый рассудок. Иезекия вознамерился уничтожить богохульственный манускрипт и отправился к Абделю за остальной частью.

Эмерсон остановился, чтобы набрать воздуху, и я подхватила:

– Иезекия заявился в лавку и стал угрожать Абделю. Бедный лавочник до смерти испугался, но вовсе не своих сообщников, как я поначалу предположила, а странного покупателя. Думаю, что в конце концов Абдель признался, что один из ящиков продал баронессе, а клочок папируса отдал мне.

Иезекия, конечно же, пришел в неистовство, как водится у безумцев, и задушил беднягу...

– А потом еще и повесил на потолочной балке, – мрачно сказал Эмерсон. – Именно так казнят предателей разбойники, поэтому мы и пошли по ложному следу. Но смерть через повешение – излюбленный библейский сюжет. Вспомните Иуду. Или Дэвида, чей коварный сын Авессолом был найден повесившимся на дереве... Думаю, Иезекия вообразил себя персонажем Библии и повесил грешника.

– Позже он проник в наш гостиничный номер, чтобы выкрасть обрывок папируса, – продолжила я. – В ночь убийства он вытащил из лавки Абделя остатки первого ящика. Мумия его не интересовала, она выпала вместе с остальным содержимым, дощечка-портрет отделилась от обмоток. Именно этот портрет Эмерсон...

У меня под ухом раздалось громоподобное:

– Кха-кха!

Я спохватилась и замолчала.

– В общем, с первым ящиком, думаю, все ясно, – заговорил Эмерсон, послав мне негодующий взгляд. – Второй гроб купила баронесса и переправила на свое судно. Иезекия считал, что его миссия не будет выполнена до конца, пока он не уничтожит и второй ящик, содержащий богохульственные письмена.

– И этот увалень проник в каюту баронессы и собственноручно вынес ящик? – недоверчиво спросил мсье де Морган.

Эмерсон меня опередил:

– Нет, это сделал Хамид. Он знал, как страстно Иезекия мечтает заполучить ящик баронессы. Хамид выкинул мумию, сорвав с нее портрет, чтобы не опознали.

– А другие вещи, украденные у баронессы, Хамид наверняка отнес главарю в качестве доказательства своей преданности. Но Гений Преступлений, которого на мякине не проведешь, естественно, полюбопытствовал, куда делся гроб. И зачем вообще Хамид его украл? На эти вопросы у воришки не было ответа. Ему ничего не оставалось, как затеять возню с ящиками, чтобы окончательно запутать и нас, и Гения Преступлений. Гроб то появлялся, то исчезал, у меня даже голова кругом от этого пошла...

– Да уж, Хамид проявил недюжинную смекалку, – нехотя признал Эмерсон. – Он положил ящик к нам в хранилище и вытащил в пустыню один из наших гробов. Потом, когда Иезекия согласился купить ящик баронессы, Хамид попросту извлек его из хранилища. Он не учел лишь одного: Иезекия и не собирался ему платить, у него не осталось больше денег. Веревка вокруг шеи Хамида имела символическое значение. Вряд ли Иезекия мог повесить человека на балке молельного дома.

– Он тогда еще цеплялся за остатки здравого смысла, – заметила я.

– Но связь с реальностью слабела с каждым днем. Правда, у Иезекии хватило рассудка понять, что он не может долго прятать гроб. Несколько дней спустя он его сжег. В конце концов, в этом ведь и заключалась главная цель – уничтожить манускрипт. Это и есть главный ключ к разгадке. Зачем Гению Преступлений... тьфу ты! Зачем главарю банды красть какой-то ящик?

Мсье де Морган больше не мог сдерживаться.

– Так что же там было? – воскликнул он. – Что было такого в этом ужасном манускрипте?

Последовала драматическая пауза. Эмерсон повернулся к Рамсесу, который до этого скромно помалкивал.

– Хорошо, мой мальчик, даже мама не может отрицать, что теперь ты имеешь право говорить. Что было в манускрипте?

Рамсес торжественно прочистил горло:

– Как вы понимаете, я могу лишь строить гипотезы, поскольку сохранившиеся фрагменты составляют малую часть от целого. Однако...

– Рамсес, – с легкой укоризной сказала я.

– Да, мамочка, я буду краток. Думаю, что этот манускрипт представляет собой утраченное Евангелие, написанное Фомой Неверующим, одним из апостолов. Об этом можно судить из первого фрагмента. А вот второй фрагмент, обнаруженный мамой позже, может объяснить, почему мистер Иезекия пришел в такую ярость.

– Рамсес, – нетерпеливо одернул Эмерсон.

– Да, папочка. В обрывке содержится всего три слова: «Это сын Иисуса». Вот что я там прочел.

– Вот черт! – охнул мсье де Морган.

– А вы быстро соображаете, дорогой мсье, – похвалила я. – Вы понимаете значение этих слов?

– Они могут означать вовсе не то, что мы думаем, – пробормотал француз, проводя дрожащей рукой по лбу. – Господи, да не могут эти слова означать то, что мы думаем!

– Да, но доказательство кроется в поведении Иезекии. Вряд ли он мог обезуметь от неизвестного Евангелия, если оно не содержало ничего богохульственного или еретического. Нет, он хотел уничтожить текст, чтобы никто во всем мире не увидел этих ужасных строк!

– Наверное, вы правы, – потрясение сказал мсье де Морган. – Другого объяснения нет... Вы настоящая героиня, мамам. Убийца схвачен, воры обращены в бегство... От всего сердца поздравляю вас!

Я простерла руку в сторону Эмерсона.

– Поздравьте нас обоих, мсье, мы работаем вместе.

– Восхитительно, – вежливо сказал француз. – Ну что ж, я должен возвращаться к своей работе. Надеюсь, воры все же мне кое-что оставили. Какая была бы удача, если бы я нашел подобный тайник!

– Так пусть вам повезет, – пожелала я.

Эмерсон угрюмо промолчал.

– Да, настоящая удача не помешала бы! – вздохнул де Морган. – Мое фото появилось бы в лондонских газетах. Фотографии Шлимана там уже были, мистера Питри тоже. Почему бы там не оказаться и портретам де Моргана?

– Действительно, почему? – вопросила я.

А Эмерсон снова промолчал.

Мсье де Морган встал и взял шляпу.

– Но, мадам, вы не объяснили одно... Вам чудесным образом удалось выбраться из пирамиды... Кстати, примите мои поздравления! Но я не понимаю, зачем Гений... главарь банды вообще замуровал вас там. До этого он ведь не обращал на вас внимания. Вы страдали от происков злобного Хамида и безумного Иезекии, искавших папирус... Так, может, Гений... главарь разбойников тоже искал манускрипт?

Рамсес перестал болтать ногами. Эмерсон закашлялся. Мсье де Морган вопросительно посмотрел на него.

– Легкая простуда, – объяснил мой правдивый супруг. – Кхе-кхе-кхе...

Де Морган ждал. Разумеется, пришлось отдуваться мне.

– У меня такое чувство, что у главаря... э-э... у Гения Преступлений создалось впечатление, будто мы нашли какие-то ценности.

– А-а... Ну да, ну да... даже гении порой ошибаются. Au revoir, madame. Adieu, professeur. Заходи ко мне, mon petit Рамсес.

После ухода француза я повернулась к сыну:

– Ты должен его вернуть, Рамсес.

– Да, мамочка. Наверное, должен. Спасибо, что не поставила меня в неловкое положение.

– И меня, – пробормотал Эмерсон.

– Я сейчас же поговорю с мсье де Морганом!

И Рамсес сорвался с места.

Француз поправил седло и вскочил на коня. Увидев нашего отпрыска, он улыбнулся и придержал лошадь. Рамсес схватился за стремя и заговорил.

Улыбка спала с лица мсье де Моргана, а с губ слетело весьма выразительное словечко. Рамсес насупился, но не замолчал. Через несколько секунд с лицом француза произошла еще одна метаморфоза.

Оно вдруг стало задумчивым. Мсье де Морган соскочил на землю, опустился на корточки и притянул к себе Рамсеса. Они о чем-то зашептались.

– Что там происходит? – пробормотал Эмерсон, вытягивая шею. – Он что, угрожает нашему бедному Рамсесу?..

– Он имеет полное право задать ему хорошую взбучку.

Но на лице француза читалось скорее недоумение, чем злость. Задумчиво хмуря брови, он снова вскочил в седло. Рамсес учтиво попрощался с ним и направился назад к дому.

Вместо того чтобы поскакать прочь, де Морган продолжал смотреть Рамсесу вслед. Он быстро взмахнул рукой. Если бы я не знала француза, то могла бы поклясться, что образованный директор Ведомства древностей изобразил древний знак, охраняющий от происков дьявола.

4

Так что же было в утраченном Евангелии от Фомы Неверующего? Мы никогда не узнаем ответ на этот вопрос, хотя Эмерсон часто позволяет себе скабрезные и непристойные замечания.

– Может, там описывается фокус, с помощью которого апостолы убедили римлян, будто человек восстал из мертвых? А что, если Иисус женился и завел детишек? Или же крутил шашни с Марией Магдаленой?

Брат Иезекия, единственный, кто прочел часть утраченного Евангелия, никогда не расскажет о его содержании. Я слышала, что он бродит по коридорам бостонской обители для душевнобольных, одетый в домотканый халат, и благословляет тех, кто присматривает за ним.

Иезекия именует себя мессией.

За ним ухаживают преданная сестра и скорбящий ученик. Думаю, недалек тот день, когда Черити и брат Дэвид поженятся. Их объединяет не только преданность безумцу, но и непроходимая глупость. Некоторых людей никто не может спасти, даже я.

Джон не сомневался, что его сердце разбито. Он еще много недель бродил с потерянным видом, то и дело ощупывая область живота – именно там, по его уверениям, находится сердце. Правда, в нашем английском доме появилась новая горничная, смешливая девушка с очаровательными ямочками на щеках... И в последнее время Джон все реже ощупывает свой живот.

Мы покинули Египет в марте и вернулись в Англию, чтобы познакомиться с нашим очередным племянником. Мать и дитя благополучно перенесли родовые муки.

Перед отъездом мы добрались-таки до подземной части нашей пирамиды. И пусть больших открытий нам не довелось сделать, я очень привязалась к Мазгунаху. Очень уютное место, где творятся интересные и удивительные события. Однако я без особых сожалений рассталась с ним, ибо мсье де Морган уступил нам Дахшур. И следующей зимой, я уверена, в полузатопленных недрах Черной пирамиды нас ждут поразительные открытия...

Лишь после возвращения в Англию мы узнали о замечательной находке мсье де Моргана – рядом с Ломаной пирамидой он нашел драгоценности древней принцессы. И в лондонских газетах появились приукрашенные снимки нашего француза. На фото он таращит глаза, а усы завиваются кокетливыми колечками. Очень мило. В одной руке он держит корону принцессы, а другой фамильярно обнимает мумию.

Не могу не согласиться с Эмерсоном, который в сердцах отшвырнул газетный лист и проворчал:

– Эти французы на все пойдут, лишь бы попасть в газеты!

Одно из ожерелий на мумии принцессы поразительно напоминало украшение, найденное Рамсесом. Припомнив беседу нашего чада с французом, я задалась вопросом: уж не Рамсес ли заставил де Моргана уступить нам... Впрочем, неважно.

Львенку очень понравилось в замке Элсмир. А Уолтер с Эвелиной поинтересовались, не собираемся ли мы следующей весной привезти слона.

Марта Таро Кинжал с мальтийским крестом

© Таро М., 2016

© ООО «Издательство «Вече», 2016

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2016

Глава первая. Отчаяние

Москва

20 декабря 1826 г.

Ну вот и всё! Ничего уже не исправить…

Душа как будто оцепенела. Странно, но Александр не чувствовал ни ужаса, ни боли, даже горю и то не нашлось места в его сердце. Их заслонило одно-единственное чувство: вечная обида нелюбимого ребёнка, так и не дождавшегося признания матери. Он раздражал её в детстве, а когда вырос, всё стало ещё хуже. Мать так и не поняла его, не оценила…

Александр застыл у дверей спальни – ноги просто не шли дальше. Под прицелом острых, недоверчивых глаз он не решался подойти к постели. Ему хватило того, что было видно издалека: баронессу Евдоксию закололи кинжалом, причём фамильным – с мальтийским крестом на рукоятке. Что это? Намёк?.. Возможно… Этот кинжал – символ власти старшего в роду Шварценбергов – Александр получил совсем недавно, одновременно с княжеским титулом и наследством своего дяди. Кто-то хочет сказать, что он – никчёмный глава семьи? Ну а как же иначе, если не смог защитить собственную мать?!

Полицейский капитан с говорящей фамилией Свиньин и маленький кривоногий доктор в круглых очках буднично рассуждали о причинах смерти баронессы. Они бойко чесали языками и демонстративно «не замечали» сына убитой. Александра это задело. Что за ерунда? Кого они тут изображают и кем выставляют его?.. Впрочем, он и сам хорош, даже не смог понять смысла их разговора. Титаническим усилием воли Александр собрал своё растекшееся в кисель сознание и навострил уши. Доктор рассказывал Свиньину, что удар был один, но зато его нанесли с близкого расстояния и очень точно – прямо в сердце. От этих подробностей стало совсем тошно, и Александр всё-таки сдался – решил, что ему лучше уйти, но тут заговорил капитан:

– Как вы думаете, она сопротивлялась?

Ответ доктора был однозначным:

– Я не нашёл здесь следов борьбы: убитая лежит в спокойной позе, на её руках не осталось никаких отметин, её не удерживали. Эта дама либо спала и проснулась только в тот момент, когда убийца наклонился над ней, либо знала преступника и не опасалась его.

– Так это же меняет дело! – обрадовался Свиньин. – Давайте-ка уточним: вы считаете, что жертва хорошо знала своего убийцу и не боялась его, поэтому и не оказала никакого сопротивления?

– Да-с, именно так…

– Ну что же, ваша светлость! – Оказывается, капитан очень даже замечал стоящего в дверях Шварценберга, поскольку сейчас вперил в его лицо строгий взгляд. – Как я и подозревал, убийца – член вашего благородного семейства. Прошу вас возвратиться в гостиную, будем снимать показания.

Похоже, что Свиньин уже нашёл виноватых, и ясно как божий день, что козлом отпущения он сделает кого-то из немногочисленной княжеской родни. Так что же, позволить ему это? Не чувствуя ног, Александр шагнул вперёд. Слава богу, не рухнул. Шаг… ещё шаг… Он не понимал, что с ним творится: краски в полутёмной комнате вдруг стали яркими, как при июльском солнце, он видел мельчайшие и совершенно ненужные детали окружавшего его пространства: пылинки в луче света, паутину трещин в углу старинной рамы и красноватые жилки на щеках и носу полицейского. Разбушевались и запахи: аромат лавандовых саше из раскрытых настежь шкафов, затхлость, вонь застарелого перегара от Свиньина, но всё это перебивал жуткий дух спёкшейся крови. Александр ужаснулся… Только не спасовать! Он просто не мог позволить себе растеряться. Только не сейчас, когда его жизнь летит в тартарары! Он потом разберётся в своих чувствах, а пока надо хотя бы понять, как это случилось. Стараясь, чтобы голос звучал ровно, Шварценберг попросил:

– Я вернусь в гостиную, и вы, если угодно, сможете продолжить свой допрос, но пока позвольте мне остаться наедине с матерью.

Александр замер у постели. Боковым зрением он успел заметить сочувствие, мелькнувшее на лице коротышки-доктора, и победную усмешку капитана, но всё это тут же стало неважным. В кровати, запрокинув голову на высоко взбитые подушки, лежала мать, и, если бы не залитая кровью сорочка, можно было бы подумать, что она отдыхает. Доктор уже вынул из её груди кинжал, и тот лежал на покрывале рядом с телом. Александр еле узнал золотую рукоятку с восьмиконечным мальтийским крестом. Белая эмаль, обычно такая броская на золотом фоне, сейчас померкла под ржавыми мазками свернувшейся крови, а сам клинок по рукоять сделался бурым.

Свиньин демонстративно пролез между Шваценбергом и постелью.

– Кинжал я забираю как вещественное доказательство, – заявил он.

Александр не шелохнулся. Он смотрел на мать. Глаза её были открыты, а на лице застыло удивление. Ни страха, ни ужаса, ни отчаяния – в остекленевших глазах стояло недоумение. Полицейский сказал правду: мать знала убийцу и доверяла ему.

Сзади преувеличенно громко высказался доктор:

– Может, нам оставить его светлость одного? Я свою работу закончил, могу записать выводы и откланяться.

– Ладно, идем вниз, – снизошёл к нуждам простых смертных полицейский и, тоже повысив голос, чтобы Александр осознал, к кому здесь обращаются, добавил: – Ваша светлость, буду ждать вас в гостиной. Сразу предупреждаю, что вы и ваши родственники не должны покидать Москву.

Простучали две пары каблуков, следом хлопнула дверь. Александр остался наедине с матерью, вернее сказать, наедине с её телом. Наверно, он должен закрыть ей глаза и как следует уложить на постели. Запоздалое внимание! Ну почему они так и не смогли найти общий язык, почему не любили друг друга? А теперь уже ничего не изменишь…

– Прости меня, – попросил Александр и, собрав всё своё мужество, прикрыл матери глаза.

Подхватив грузное тело, князь потянул его вниз, укладывая на ровную часть постели. Наставленные друг на друга бесчисленные подушки мешали, и он отбросил их в сторону. Под самой большой, на которую мать до этого опиралась спиной, нашёлся кусочек вышитого батиста с ржавым пятном в центре. Носовой платок! К тому же прекрасно Александру знакомый. Вышитая на уголке буква «А» не оставляла никаких сомнений – платок принадлежал ему самому, и ещё пара дюжин подобных лежала в комоде его спальни. Не далее как вчера Александр точно таким же платком вытер кровь с оцарапанного пальца, когда открывал футляр с ожерельем для Лив.

Лив?.. Нет! Уж она-то никак не может быть связана с этим кошмаром. Ерунда! Глупое совпадение… К тому же на том платке осталась всего пара крохотных пятнышек, а здесь залита кровью вся середина.

Александр с отвращением посмотрел на бурое пятно, и вдруг осознание того, что же подумает капитан Свиньин, найдя этот платок рядом с телом убитой, заставило его вздрогнуть. Измаранный кровью батистовый лоскут не просто так оказался под подушкой. Это была неопровержимая улика, призванная убедить всех, что несчастную баронессу убил её собственный сын.

«Обязательно найдутся доброхоты, слышавшие накануне вечером, как жутко ругала сына мать, как безобразно она орала», – понял Александр. Кинжал принадлежит ему, платок тоже, с матерью он не ладил – всё однозначно било в одну точку.

По коридору процокали железные набойки полицейских сапог. Раздался стук в дверь.

– Ваша светлость! – крикнул заглянувший в комнату городовой. – Господин капитан просит вас спуститься.

Александр выпалил первое, что пришло на ум:

– Сейчас! Только распоряжусь насчёт тела…

Полицейского ответ, как видно, устроил: тот кивнул и c готовностью удалился. Сколько осталось времени? Минута-две или того меньше. Хватит, чтобы спасти шею от виселицы? Александр чуть слышно попросил у матери прощения и стал обшаривать постель. Кроме уже найденного платка, подозрительных вещей не оказалось, и он, накрыв тело свежей простынёй, вернул подушки на прежнее место. Что теперь? Взгляд скользнул по комнате. Ящики комода раскиданы по полу, дверцы шкафов открыты – спальню тщательно обыскали. По всему выходило, что ему откровенно повезло: дожидаясь приезда доктора, полицейские не стали копаться в постели и не нашли столь важную улику.

Но что же это получается? Убийца матери и впрямь хотел навести подозрение на сына?.. Но почему, и кто этот человек?.. Или их несколько?.. Зря Свиньин говорит только о членах семьи, ведь в доме есть и слуги – те, кого баронесса уж точно никогда не боялась.

Может, это грабеж? У матери ещё оставались деньги, да и драгоценности Шварценбергов считались довольно ценными. Одно жемчужное ожерелье в шесть рядов, которое баронесса Евдоксия носила постоянно, чего стоило!

«Где она могла хранить украшения? Наверно, здесь – в спальне, – рассудил Александр и вдруг увидел на каминной полке выставленные в рядок шкатулки и футляры. – Наверно, полицейские снесли их все в одно место».

Первым бросился в глаза пустой ларец от кинжала. Жуткая ирония судьбы: символ рода Шварценбергов убил одну из них! Кто же так ненавидел баронессу и его самого, раз мать лишил жизни, а вину хотел свалить на сына?

Нельзя отвлекаться, время-то уходит, зашептал в душе страх.

Александр кинулся открывать крышки. Он перетряс все шкатулки, ларцы и футляры. Не было ни украшений, ни денег. Надежда сменилась отчаянием. Он со злостью отшвырнул последний из футляров – удлинённый, обитый зелёным бархатом – и уже было шагнул к двери, как вдруг понял, что рука саднит: бронзовая защёлка глубоко оцарапала кожу.

– Да что же это? – пробормотал он.

От ужаса задергалось веко. Александр вновь поднял футляр, но в этом уже не было нужды – глаза его не обманули. Какой смысл отрицать очевидное? Он держал в руках нарядную бархатную коробочку от того самого ожерелья, которое вчера подарил своей юной кузине. Значит, Лив всё-таки сюда приходила. Но когда и зачем?.. И самое главное – что она здесь делала?

Глава вторая. Настоящий друг

Москва

Ноябрь 1826 г.

Что же ей теперь делать?.. Любочка Чернышёва, или, если угодно, Лив, как на английский манер называли её в семье, постаралась отогнать чёрные мысли. Тоска заедала её с самого утра. За окном бесилась непогода: ветер ломился в окна, по-волчьи завывал в трубах, струи дождя тарабанили по стёклам и мрамору балкона. Как, наверно, страшно сейчас на улице! Лив одну за другой задёрнула шторы – и ненастный вечер как будто исчез, спрятался за складками желудёвого бархата.

«Вот так-то лучше, нечего нас расстраивать», – оценила она.

Однако желаемое и действительное – вещи обычно разные. Это «нас», к огромному сожалению Лив, вовсе не соответствовало действительности и мелькнуло в её мыслях лишь по привычке. На самом деле никакого «нас» больше не было. Совсем наоборот, с недавних пор она стала одинокой как перст. Сколько Лив себя помнила, её – самую младшую в семье графов Чернышёвых – всегда окружали родные лица, но декабрь прошлого года подвёл жирную черту под прежней счастливой жизнью. Сначала за принадлежность к тайному обществу, устроившему в Петербурге восстание двух гвардейских полков, арестовали её старшего брата и опекуна – Владимира. Потом имущество Чернышёвых, вместе с приданым трёх дочерей, реквизировали в казну. Ну а дальше всё и вовсе пошло вразнос. Покинула дом старшая сестра Вера, решившая содержать обедневшее семейство за счёт подаренного ей разорённого поместья. Следом пришёл черёд остальных: мамы, бабушки и сестры Надин. Графиня Чернышёва получила разрешение отправиться в Сибирь за осужденным на три года каторги сыном, её тётка – двоюродная бабушка Лив – Мария Григорьевна Румянцева, выехала к Вере, ожидавшей ребёнка, а Надин помчалась в Одессу за своим молодым мужем. Конечно, Лив искренне радовалась за сестёр, ведь они уже нашли своё счастье, но медаль имела и оборотную сторону: родные оставили её одну. Исчезли привычные тепло и забота, а самое главное – ушла любовь, и жить стало на удивление грустно.

Нужно было уехать в Петербург вместе с Кочубеями. Они же звали! Лив в очередной раз пожалела о своем необдуманном отказе. Как же её тогда все уговаривали, а она уперлась. Но ещё месяц назад казалось, что если она уедет, то предаст лорда Джона – своего учителя по вокалу и безоговорочного кумира. Этот белокурый красавец пел ведущие партии в частной опере. Там выступали как признанные звезды мировых сцен, так и любители, единственным, что от них требовалось, были голос и сценический талант. У лорда Джона с избытком хватало и того и другого, и в труппе он считался звездой первой величины. Англичанин давно занимался с младшей из сестёр Чернышёвых. Он очень хвалил Лив и обещал, что скоро займёт в одном из спектаклей. Лив только об этом и мечтала и, чтобы не провалить вожделенный дебют, занималась часами. Тем сильнее оказалось разочарование, когда лорд Джон вдруг объявил, что на три месяца уезжает в Лондон. С дорогой и разными непредвиденными задержками всё это могло растянуться на полгода. А что же теперь делать ей? Единственная причина, державшая Лив в Москве, исчезла, но жалеть об этом теперь было поздно. Она не могла уехать в столицу одна и твёрдо знала, что троюродные тётки, перебравшиеся ради неё в дом Чернышёвых, сами никуда не поедут и её тоже не отпустят.

«Евдоксия даже слышать об этом не захочет, иначе у неё не останется повода, чтобы жить на Тверской, а переезжать во флигель собственного дома – это уж точно ниже её достоинства», – размышляла Лив. Как ни крути, но выхода из западни не просматривалось. Вот ведь угораздило – попасть в такой переплёт!

Всё началось с отъезда Надин. Собираясь в Одессу к мужу, сестра выбрала для Лив временную опекуншу – кузину их матери Алину Румянцеву. Жизнь в компании этой доброй и услужливой тётки сулила необременительную заботу и покой, и Лив с лёгким сердцем согласилась на её приезд. Но тут случилось непредвиденное: следом за Алиной в доме появилась её старшая сестра – баронесса Шварценберг. Та приехала в Москву на коронацию Николая I вместе с сыном и считалась гостьей графа Литты, занимая комнаты в его доме. Но коронационные торжества закончились, и Литта отбыл в столицу, разрешив гостям пожить у себя ещё пару недель. Когда же и это время вышло, оборотистая Евдоксия задумала поселиться у Чернышёвых. Родня ведь – куда денутся! Она приехала на Тверскую. Как огромный чёрный корабль, вплыла в гостиную, где коротали вечер Лив и Алина, и, прижав к необъятной груди пухлые руки, заявила, что считает истинно святым долгом опекать «дочку нашей дорогой кузины Софи». Лив растерялась, а Алина стыдливо промолчала, хотя причину такого альтруизма знала отлично: большой дом Румянцевых был сдан внаём на много лет вперёд. Свободным оставался лишь маленький флигель, где до переезда к Чернышёвым обитала сама Алина. Жизнь в такой тесноте баронессе претила, поэтому она заселила во флигель своего единственного сына Александра, а сама с комфортом расположилась на Тверской. На следующий день Евдоксия пошла ещё дальше: она отобрала у младшей сестры деньги, оставленные Надин «на хозяйство», и теперь распоряжалась ими единолично.

Баронесса не стеснялась. По её требованию закупались самые дорогие вина, она велела нанять повара-француза и уже приобрела на Кузнецком Мосту несколько новых платьев. Глядя на это самоуправство, бедняжка Алина обвиняла во всём себя и ужасно страдала.

– Ах, дорогая, я просто не смогла с ней спорить, – чуть не плача, жаловалась она своей подопечной. – И что теперь делать – ума не приложу.

Лив с пониманием кивала: плетью обуха не перешибёшь. Что они обе могли сделать? С баронессой предпочитала не связываться даже мудрая и стойкая Полина Николаевна – средняя из трёх сестёр Румянцевых.

Если б Лив уехала в столицу с Кочубеями, она не докатились бы до нынешних проблем. Но она сглупила, и теперь ей приходилось расхлебывать плоды собственного упрямства. Но что же теперь делать? Как вырваться из-под гнёта Евдоксии? Был один-единственный способ – написать жалобное письмо Вере. Но на это Лив пойти не могла. У сестры и без неё дел хватало, да и здоровье сейчас было не из лучших… Так что хочешь не хочешь, надо как-то выкручиваться самой.

Лив бросила взгляд на часы и заспешила: пора на ужин. Баронесса терпеть не могла опозданий и сообщала об этом в таких выражениях, что, выслушав их один раз, больше попадаться ей на язык не хотелось.

Лив позвала горничную:

– Саня, неси же быстрее платье!

Саня – пухленькая и голубоглазая, с толстой пшеничной косой – была верной наперсницей и горячей поклонницей Лив. Она искренне считала свою барышню самой доброй и, уж конечно, самой красивой из трёх хозяйских дочерей. Услышав отчаянный крик Лив, горничная показалась в дверях гардеробной с ножницами в руках.

– На голубом платье оборка оторвалась, сейчас, уже дошиваю, – сообщила она.

– Давай любое другое…

– Ну как же любое?! Ведь барон на ужин приедет. Он-то в дамских нарядах понимает, а вы выйдете в затрапезном платье…

Лив не на шутку рассердилась: опять снова-здорово! Начинался дурацкий разговор, который она просто не могла уже слышать.

– Перестаньте вы наконец меня сватать! – крикнула она горничной. – Сколько можно тебе повторять, что мне нет дела до Александра Шварценберга. Он приезжает в гости к своей матери, вот пусть Евдоксия с ним и любезничает. А я поужинаю и сразу вернусь сюда.

– Как скажете, – надулась Саня и, раскинув руки наподобие вешалки, вынесла из гардеробной светло-зелёное атласное платье. – Это подойдёт?

– Какая разница? Давай скорее…

Помогая хозяйке одеться, Саня обиженно молчала. Хотела показать, насколько Лив не права. Женская прислуга в доме просто умирала от восторга при виде барона Шварценберга. Тот всегда был приветлив и не скупился на доброе слово, а посему вся дворня истово желала, чтобы младшая из барышень вышла замуж за такого достойного кавалера.

Лив вновь глянула на часы и расстроилась – время ужина уже наступило. Придётся теперь выслушивать нотации! Дай бог, чтобы сегодня не было гостей – при свидетелях такая выволочка покажется ещё унизительней.

– Всё, Саня, заканчивай, я и так опоздала, – вырываясь из рук горничной, приказала Лив.

Пулей вылетела она из комнаты и стремглав понеслась по коридору. Ещё поворот, и Лив ступила на лестницу, а потом ринулась вниз, перепрыгивая через ступеньки. Она так разогналась, что на последнем марше даже задела коленом за мраморный пьедестал украшавшей площадку вазы. Боль оказалась нестерпимой. Лив ахнула и, вцепившись в перила, застыла на месте. Даже страшно было представить, что придётся наступить на отбитую ногу.

– Сильно ушиблись? – спросили её.

Лив поняла, что стоит зажмурившись. Она приоткрыла один глаз и повернулась на звук голоса. Из вестибюля на неё с сочувствием взирал Александр Шварценберг. Лив не знала, что ему ответить… Вроде бы боль немного слабеет… Барон поднялся по ступеням и взял её под локоть.

– Опирайтесь на меня, – предложил он.

Лив кивнула, но так и не решилась наступить на пальцы ушибленной ноги.

– Ну же, храбрая девочка, – подбодрил её Александр. – Смелее! Один шажок!

Лив сделала первый шаг и поняла, что сможет идти. Кузен крепко держал её за локоть и медленно шёл по ступеням рядом с ней. Они добрались до вестибюля, и Лив с облегчением поняла, что боль притупилась.

– Спасибо, мне уже легче, – призналась она.

– Я рад, – серьёзно ответил Александр, но лукавая улыбка вмиг растопила эту официальность, когда он предложил: – Тогда вы, может, возьмёте меня под руку? А то мне приходится нагибаться.

Он был прав: локоть у Лив как-то чудно и неудобно задирался вверх. Просто кузен был гораздо выше. Александр согнул руку, она оперлась на неё, и они чинно отправилась ужинать. В столовой их ждал сюрприз: непогода не помешала приехать ещё одной гостье. За столом вместе с сёстрами поджидала опоздавших племянников тётка Полина.

Евдоксия занимала место хозяйки дома, и это в очередной раз покоробило Лив. Она всё никак не могла смириться, что теперь вместо её тонкой и хрупкой матери во главе стола восседает массивная, как огромный тёмный шкаф, тётка. В Евдоксии было слишком много чёрного: наряд, глаза, волосы, широкие брови. Она, как видно, и сама это понимала, поскольку сильно белилась. Сейчас на тёткином лице застыла злобная гримаса, а её тирада, обращённая к вошедшим, сильно походила на оскорбление:

– Сколько можно всех просить не опаздывать на ужин? Заставлять других ждать себя за столом – признак дурного воспитания. Кузина Софи оказалась недопустимо снисходительной к своим дочерям, но раз теперь обязанность следить за манерами Лив легла на меня, я позабочусь о том, чтобы нам впредь не пришлось за неё краснеть.

– Маман, вы перегибаете палку, – отозвался Александр, – по-моему, графини Чернышёвы сделали в этом году блестящие партии: Вера стала княгиней Горчаковой, а Надин – княгиней Ордынцевой. Насколько я знаю, супруги моих кузин – люди не только богатые, но и безупречно родовитые. Такие мужчины не стали бы жениться на девушках, чьё воспитание хромает. А что касается Лив, то я уверен: она сделает ещё более удачную партию, ведь она – самая красивая из трёх сестёр.

Это высказывание оказалось неожиданным и очень лестным.

«Он, верно, шутит», – задумалась Лив. Она незаметно скосила глаза, пытаясь увидеть лицо кузена. Тот казался невозмутимым, словно его слова и не были комплиментом, а так – всего лишь простой констатацией факта.

Через корку белил на лице Евдоксии проступили бурые пятна. Баронесса явно взбесилась, но её сынок не считал нужным обращать на это внимание. Он подвёл Лив к свободному месту рядом с Полиной, а сам уселся напротив. Женщины за столом притихли. Все ожидали бури. К счастью, Алина догадалась погасить уже было вспыхнувший скандал, заведя разговор про общих знакомых:

– Евдокси, ты слышала, что вся Москва осуждает графа Самойлова? Он беспардонно спускает в игорных домах приданое молодой супруги. Все ожидают вмешательства в скандал деда новобрачной – графа Литты.

Баронесса как будто поостыла, по крайней мере, она кивнула слугам, чтобы те подавали блюда, а потом соизволила ответить:

– Я знаю, граф недоволен тем, как ведёт себя муж его внучки. Перед отъездом в столицу Юлий Помпеевич не раз жаловался мне на распутство зятя, более того, он уже не скрывает, что собирается развести Самойловых.

– Это может стать непростительной ошибкой, – вмешался в разговор Александр. – Они – молодожёны и, по-моему, неплохо ладят. Мало ли кто не нравится тестю или свекрови… Не дело старикам лезть в жизнь молодой семьи.

Какая неосторожность! Все в доме знали, что спорить с баронессой Шварценберг недопустимо в принципе, а уж то, что вытворял сейчас Александр, было настоящим безумием. Лив обречённо вздохнула – теперь достанется всем. К сожалению, она не ошиблась.

– Где это ты понабрался такой ереси?! – взорвалась Евдоксия. – Я очень сожалею, что привезла тебя в Россию. Нужно было оставить тебя при венском дворе – там хоть понимают, что такое этикет и как нужно говорить со старшими. Как ты смеешь осуждать решения графа Литты?! Он – друг твоего дяди, к тому же именно Литта представил тебя новому российскому государю, расхвалив, что ты владеешь восемью языками. Ты получил место в Министерстве иностранных дел исключительно по рекомендации графа!

В лице её сына не дрогнула ни одна чёрточка. Голос его остался ровным, а тон подчёркнуто учтивым:

– Места я ещё не получил, оно пока мне только обещано. Что-то вожделенного письма из министерства до сих пор нет… К тому же вы не могли оставить меня при венском дворе, поскольку я не хотел больше там находиться. Император Франц уморил уже трёх жен, а собственного наследника довёл до полного умственного расстройства. Если это называется «следовать этикету», то уж лучше как-нибудь обойтись без него. Но я думаю, что этот вопрос, кроме нас с вами, никому не интересен, и предлагаю переменить тему. Сегодня у княгини Зинаиды провожают в столицу Веневитинова, он в последний раз будет декламировать, и хозяйка выбрала для этого стихи Пушкина. Если угодно, я готов сопровождать вас всех после ужина на вечер к соседке.

Лив прикусила язык. Она боялась, что, если хотя бы намекнёт, что хочет попасть к княгине Волконской, Евдоксия сразу же ей откажет. Лив даже уронила руку на колени и, затаив дыхание, скрестила под скатертью пальцы, надеясь, что ей повезёт. Тётки молчали, как видно, никто из них в гости не рвался. Значит, придётся выкручиваться самой. Лив вытянула под столом ногу и легко наступила на кончик ботинка Полины. Тётка с удивлением глянула на неё, а потом, сообразив, что к чему, робко заметила:

– Мне бы хотелось послушать Пушкина. Его книги дороги, я видела их в лавке: там тоненькая брошюрка – одна глава его романа в стихах – стоит пять рублей. Мне это не по карману.

– Тётушка, вы угадали, – откликнулся Александр. – Княгиня Зинаида пообещала, что сегодня будут читать «Евгения Онегина». К тому же она приготовила и третью главу, которой ещё нет в продаже.

– Нужно пойти, – решила Полина. – Давайте скорее доедим и отправимся. Не хотелось бы пропустить начало.

Последнее слово, как всегда, принадлежало баронессе. Та скривилась, но всё-таки снизошла и разрешила:

– Стихи – легкомысленная блажь, но если вам они так нравятся, то идите, слушайте. Да и вообще, у меня голова болит, я отдохну без вас. Полежу в тишине.

Молчавшая до сих пор Алина переменилась в лице: заявленная «болезнь» могла растянуться на неделю, а то и больше. В таких случаях роль сиделки и по совместительству прислуги доставалась именно ей.

– Я останусь при тебе, Евдокси, – заявила она и пристально вгляделась в лицо баронессы: – И впрямь, у тебя кровь в голову бросилась, глаза налились. Тебе нужно поскорее лечь, а я могу посидеть рядом.

– Да что ты? Так заметно? – испугалась Евдоксия. – Мне совсем нельзя раздражаться, а кругом столько непорядка, что невозможно оставаться спокойной.

Она поднялась из-за стола, велела лакею принести в её спальню чай с мятой, и выплыла из столовой.

– Идите скорее, пока она не передумала, – заговорщицки улыбнулась Алина, – а я пойду её ублажать.

Лив испугалась, что Александр может обидеться за столь непочтительные слова в адрес его матери, но барон лишь рассмеялся.

– Ну что, дамы, вам нужно переодеваться? – поинтересовался он.

– Нет, мы наденем тальмы – и всё, – решила Полина. Она повернулась к Лив и уточнила: – Ты как, готова?

– Конечно, тётя!

– Раз так, то поспешим, – поторопил Александр, – мы же не хотим слушать роман «Евгений Онегин», начиная с третьей главы.

Дом Чернышёвых, где сейчас вместе с Лив обитали её тётки, граничил с усадьбой Белосельских-Белозерских. Там жила и давала свои знаменитые приёмы старшая дочь хозяев – княгиня Волконская. Выйдя на Тверскую, Александр повел своих дам к дверям соседнего дворца. Судя по обилию запрудивших улицу экипажей, в гости к княгине прибыло чуть ли не всё московское общество. Неприятно поражённая Полина обсуждала это нашествие с племянником, а её подопечная шла молча. Лив хватало надёжной руки и звучащего рядом низкого голоса. Кузен сегодня поразил её воображение: он оказался первым мужчиной, сказавшим, что Лив прекрасна. Более того, он даже посчитал её самой красивой из сестёр.

Александр так много видел, объехал всю Европу, а её выделил, хотя она для него – обычная провинциальная барышня. Это казалось таким удивительным, да к тому же кузен был обворожительно любезен. «Он – замечательный человек и самый настоящий друг», – наконец-то признала Лив. На теплый взгляд барона она ответила нежной улыбкой и прошла в вестибюль вслед за тёткой. Здесь оказалось так многолюдно, что Александру пришлось долго лавировать, прежде чем он вывел своих дам к лестнице.

– Подозреваю, что в гостиной сегодня яблоку негде упасть, – заметил он и попросил: – Держитесь рядом, не отставайте.

Глава третья. Неубиваемый аргумент

В мраморной гостиной княгини Волконской гости устроили настоящий затор, и вновь прибывшие, чтобы поздороваться с хозяйкой, выстроились в длинную очередь. Александр уже пожалел, чтозатеял нынешний визит, но, посмотрев на оживлённые лица своих спутниц, понял, что согласен и потерпеть, лишь бы доставить бедняжкам удовольствие. Сказать по чести, он понимал это как свой долг, ведь и Лив, и тётки не по своей воле попали в когти его матери.

Сам Александр воевал с ней постоянно. Евдоксия искренне считала, будто все вокруг должны поступать лишь так, как хочется ей, и при этом сын не мог вспомнить случая, когда бы мать осталась им довольна. Баронесса всегда смотрела на него с осуждением, а часто и с омерзением: он не так ел, не так ходил, не то думал и говорил.

Раньше лицо матери было худым, таким же, как у её младшей сестры Алины, потом оно расплылось и стало бесформенным, но его привычное выражение – злобная гримаса – всегда оставалось неизменным. Александр часто задавал себе один и тот же вопрос: любила ли его мать хоть когда-нибудь? И так ни разу и не смог ответить на него положительно. Зато его обожали отец и дядя, и в чувствах этих двух мужчин он никогда не сомневался. Но ведь всегда же хочется невозможного. Вот и Александру хотелось, чтобы мать наконец-то «прозрела». Если бы Евдоксия хоть раз удосужилась похвалить общепризнанные таланты своего сына, которыми восхищались при всех европейских дворах, Александр посчитал бы это настоящим счастьем. Но, к сожалению, подобное баронессе Шварценберг и в голову не приходило.

Александр уже давно понял, что стояло за демаршем матери с заселением в дом Чернышёвых. Она хотела продемонстрировать сыну, что он – бессовестный скареда, не способный обеспечить «больной» матери достойную жизнь. Проще говоря, всё сводилось к деньгам. По завещанию покойного барона Шварценберга его имущество отошло к единственному сыну, и теперь Александр сам распоряжался доходами с имений. Он старался по мере возможности потакать желаниям матери, но та требовала всё больше и больше, считая оскорблением любые ограничения. Александр быстро обнаружил, что никаких доходов на это не хватит и попытался как-то объясниться. Однако мать предложила ему попросить денег у дяди – приора Мальтийского ордена в Богемии.

– Что значит, нет денег? Твой отец всегда в таких случаях обращался к главе рода. Пришла твоя очереди написать дяде, – заявила она.

Попрошайничать Александр не собирался, и теперь мать вела себя так, как будто они стали врагами. Сам он в этом противостоянии капитулировать отказывался, жалко было лишь ни в чём не повинных тёток и юную Лив, угодивших под железную пяту баронессы Шварценберг.

Александр вдруг обнаружил, что, погрузившись в свои мысли, давно молчит. Это было неучтиво по отношению к спутницам, но те и не роптали, а наоборот, выглядели очень довольными. Тётка Полина, так не похожая на своих сестёр русыми волосами и тонкими чертами миловидного лица, с мягкой улыбкой поглядывала по сторонам, а Лив сияла, как ребёнок.

«Так она и есть ребёнок», – вдруг понял Александр. Нежна и трогательна. В Лив нет ни силы, ни жёсткости, и, пользуясь её деликатностью, его жестокосердная мамаша станет притеснять бедняжку, вымещая на ней свою злость.

Но что он мог поделать? Идти на поводу у матери и клянчить деньги у князя Иоганна? До этого Александр унизиться не мог, он слишком уважал себя и так же сильно дорожил мнением дяди. Значит, оставалось терпеть. Самое интересное, что доходы от имений оказались отнюдь не маленькими. Но он-то понимал, что должен вкладывать большую часть в восстановление давно запущенного хозяйства, а вот мать даже и слышать об этом не хотела. Александр искренне сочувствовал отцу, прожившему в этом аду более двадцати лет, и понял дядю, когда тот однажды в сердцах сказал, что очень ошибся, выбрав невесту младшему брату в семье графа Румянцева. Но теперь-то какой смысл сожалеть?! Оставалось лишь гнуть свою линию и при этом защищать тёток и юную кузину от деспотизма Евдоксии…

…Они наконец-то смогли приблизиться к хозяйке дома. Княгиня Зинаида нежно поцеловала Лив, тепло пожала руку Полине и, обернувшись к Александру, поинтересовалась:

– Ну а вас мы когда проводим к новому месту службы? Веневитинов уезжает завтра, он станет вашим коллегой – будет служить в Министерстве иностранных дел по Азиатскому департаменту.

– Я рад за него, ваша светлость, но обо мне пока говорить преждевременно, в министерстве не спешат с вызовом, – отозвался Александр и поспешил увести разговор с неприятной для него темы. – Веневитинов будет читать нам Пушкина, а что же сам автор? Не приедет?

Княгиня лукаво улыбнулась и открыла секрет:

– Пушкин пока больше ничего и нигде читать не будет, дабы не сердить двор. Государь пожелал быть его цензором, а Пушкин, похоже, чего-то недопонял. Недавно он читал у Веневитинова свою новую трагедию «Борис Годунов», так это мгновенно стало известно – пришло неприятнейшее письмо от шефа жандармов. Я хочу, чтобы сегодня прозвучала и третья глава романа, а она ещё не прошла цензуру, поэтому сам автор наш вечер пропустит. Вы садитесь, а то уже пора начинать.

Александр огляделся по сторонам в поисках свободных мест и увидел у дальней стены два пустых кресла.

– Пойдемте скорее, – поторопил он своих дам, – не дай бог, придётся стоять.

Быстро лавируя между гостями, он провёл спутниц к нужным креслам. Усадив их, встал рядом с Лив. Хозяйка заняла место за большим овальным столом и попросила внимания. Шум голосов стих, все взоры обратились на поднявшегося чтеца. Веневитинов взял в руки тоненькую книжечку в бледной обложке и начал декламировать. Александр уже несколько раз перечитал недавно купленные главы «Евгения Онегина». Это оказалось наслаждением: слова были так просты и точны, что он сразу же запомнил наизусть многие строфы и сейчас мысленно повторял их вместе с чтецом. Шваценберг покосился на своих дам и увидел, что не он один произносит волшебные строки – юная кузина чуть заметно шевелила губами. Это смотрелось так трогательно.

«Интересно, что может нравиться такой молоденькой девушке в стихах, воспевающих жизнь светского щёголя? Нужно будет порасспросить Лив».

За раздумьями Шварценберг не заметил, как закончилась первая глава. Веневитинов закрыл последнюю страницу одной брошюры и взял другую.

– Вы читали вторую главу? – тихо спросил Александр, склонившись над плечом кузины.

– Нет, я не смогла её купить.

– Я завтра привезу вам свой экземпляр, – пообещал он и замолчал, ведь голос чтеца зазвучал вновь.

Лив мгновенно обратилась в слух. Теперь Александр мог смело её рассматривать – она ничего вокруг не замечала. Сосредоточенное выражение сделало её лицо взрослее. Исчез трогательный ребёнок, его место заняла девушка: умная, тонкая и… очень красивая. Александр давно обратил внимание на её глаза: светлые и прозрачные, они были вроде бы голубыми, но множество зеленых точек вокруг зрачка делали их похожими на волны морского мелководья – те так же неуловимо меняли цвет. Черные локоны отбрасывали тени на бледные, без румянца щёки, зато чуть приоткрытый рот цвел яркими оттенками коралла. Александр не мог оторвать взгляда от этих губ. Он не сомневался, что дело тут не в помаде, это природа наградила Лив такими красками. Не было ни изогнутого тетивой лука, ни бантика, как у других красоток, а был чувственный, яркий рот, возможно, даже слишком большой для столь тонкого лица, и этот контраст навеял Шварценбергу столь грешные мысли, что он застыдился.

На подвижном лице Лив одно за другим сменялись чувства: восхищение, сочувствие, сопереживание. Она принимала всё сердцем. Это было так интригующе, что Александр с нетерпением взглянул на часы. Когда же перерыв? Так захотелось поговорить с Лив, понять её… Хотя, может, и не нужно спешить? Скоро чтец доберётся до того места в романе, где появляется главная героиня. Интересно, как её примет Лив?

Наконец этот момент настал, и Александр умилился – на лице его кузины промелькнуло озадаченное выражение.

«Какая прелесть! Она смущается, будто малышка, тайну которой узнали старшие. Она видит в героине себя, – понял Александр. – А ведь и впрямь похожа, даже внешне».

Лив постепенно успокоилась и вновь отдалась очарованию стихов, но глава подошла к концу. Веневитинов получил свою долю аплодисментов и занял место рядом с хозяйкой. Перерыва объявлять не стали. Княгиня выждала паузу, открыла лежащую перед ней тетрадь и предупредила:

– Третью главу буду читать я.

Александр раздобыл для себя список этой части романа, но прочесть ещё не успел. Не выпуская из виду лицо юной кузины, он обратился в слух. Стихотворные диалоги оказались бесподобными. Он наслаждался каждым словом, но неменьшим удовольствием было следить за переживаниями на лице Лив. Как она сочувствовала героине, как мучилась вместе с ней, а когда Зинаида Александровна перешла к письму Татьяны, его кузина даже закусила губу от волнения. Да уж! Только смотреть на этот рот оказалось искушением. Александр даже перестал слушать: он представил, как сам прикусил бы эту коралловую губку.

Сколько ей лет? Восемнадцати явно нет. Фигурка совсем тоненькая, и грудь ещё небольшая. Но угловатость подростка уже исчезла, нет ни одной резкой линии. Лив похожа на статуэтку из мейсенского фарфора. Год-другой, и эта малышка станет настоящей красавицей, а её чудный рот принесет кому-то множество приятных минут.

Александр так увлёкся фривольными размышлениями, что удивился, услышав аплодисменты. Княгиня Волконская закрыла тетрадь. Окрылённая горячим приёмом, хозяйка с улыбкой раскланялась, а потом пригласила всех на ужин. Гости потянулись в столовую. Тётка Полина обратилась к Александру:

– Мне кажется, нам стоит вернуться домой. Мы поужинали. Не надо переедать. – Она обернулась к своей подопечной и уточнила: – Дорогая, ты услышала всё, что хотела?

– Да, тётя, спасибо. Как хорошо, что мы сюда пришли! У господина Пушкина замечательные стихи!

– А что именно вам понравилось? – спросил Александр. – Ведь в этих стихах много иронии, поэт рассказывает нам о циничном, пресыщенном щёголе.

Ответ его изумил:

– Нет, вы не так поняли, – возразила Лив, – герой просто ещё не нашёл себя. Он уже отказался от пустой жизни, впереди у него много хорошего, и он обязательно будет счастлив.

– Вы думаете, что любовь Татьяны пробьёт его панцирь?

– Конечно! Иначе зачем было писать о них?

«Ну что ты на это скажешь? Неубиваемый аргумент!»

В их разговор вмешалась тётка:

– Дай-то бог, чтобы всё у героев хорошо закончилось… Пойдем, Алекс, уже поздно, а мне ещё домой ехать.

– Я довезу вас, – пообещал Шварценберг. Он как раз собирался поговорить с Полиной: хотел понять, можно ли хоть что-нибудь для неё сделать. Что же касается Лив, то ей он задумал подарить свои экземпляры глав прочитанного сегодня романа. Девушка искренне любила поэзию и должна была найти в ней отдушину.

Надо же, какая прелесть, «герой просто ещё не нашёл себя». Такая вера в совершенство мира бывает лишь в юности, да к тому же только у барышень. Но когда Лив встретит собственного героя, она сразу же растеряет все свои иллюзии, а с таким чувственным ртом долго этого ждать не придётся.

Глава четвёртая. Завещание князя Шварценберга

Сколько же ещё ждать? Вопрос баронессы Евдоксии относился к календарю. Она хотела понять, сколько дней осталось до начала следующего месяца – именно тогда Алекс выдаст ей деньги. Баронесса пребывала в сквернейшем расположении духа. Это было не ново: раздражение не покидало её с того самого дня, когда она узнала о последней воле предателя-мужа. За нежность, верность и преданность этот мерзавец отплатил ей чёрной неблагодарностью: имя жены он упомянул в завещании лишь однажды, поручив супругу заботам сына. А всё, чем он мог распоряжаться сам, барон оставил Алексу. Муж прекрасно знал, что их сын со временем унаследует титул и огромные богатства дяди, и мог бы поступить по-человечески, обеспечив жену, но этот неблагодарный мужлан обошёлся с Евдоксией, как с пустым местом. Сын же вырос на редкость упрямым и несговорчивым. По характеру с ним мог сравниться только князь Иоганн. Деверь сильно напоминал баронессе ту самую скалу, на которой стоял его замок. Он был суров и беспощаден, а его решения считались законом для каждого из членов семьи. В своё время Евдоксия быстро научилась вертеть собственным мужем, но связываться с его братом не решалась никогда.

«Алекс совсем обнаглел, – вспомнив разговор с сыном, расстроилась она. – Надо положить конец этим фокусам. Что значит получать деньги первого числа каждого месяца? Да этой подачки не хватит даже на несколько дней!»

Причин для беспокойства хватало: у Евдоксии имелась одна «маленькая» слабость – она играла. Так что денег, выдаваемых сыном, теперь катастрофически не хватало. При жизни мужа ей было достаточно одного сурового взгляда, и все вопросы решались сами собой, но с сыном этот номер не проходил: мальчишка делал вид, что не замечает её обид.

Интересно, Алина ничего не припрятала из денег Чернышёвых? Евдоксия и сама знала, что это невозможно. Младшая сестра была такой безответной тихоней, что не решилась бы ей перечить. Конечно, та отдала всё.

Алина так старалась всем услужить, так хотела оказаться полезной, что от привычки постоянно заглядывать домашним в глаза вечно сутулилась и выглядела плюгавой. Баронессе всегда льстило, что так похожая на неё крупными чертами, длинным ртом и яркостью чёрных бровей Алина внешне сильно ей проигрывала. Однако собственной красотой сыт не будешь, а деньги-то уже кончались. На что они теперь станут жить? Как сказать, что денег, оставленных Чернышёвыми на год, больше нет? Да у Евдоксии просто язык не повернётся. Надо сегодня же выколотить из Алекса приличную сумму!

«Придётся предъявить Алексу ультиматум», – размышляла Евдоксия. Она принесла мужу большое приданое – пусть сын вернёт ей то, что она отдала Шварценбергам.

Принятое решение даже улучшило баронессе настроение, она даже соизволила улыбнуться младшей сестре, робко заглянувшей в её спальню.

– Чего тебе, Алина? Заходи, не стесняйся.

– Извини, Евдокси, я пришла за помощью, – смутилась сестра.

– Что-то случилось?

– Нет, не беспокойся, пожалуйста! Ничего плохого. Просто в гостиной сидит офицер, он хочет встретиться со мной. Ты не составишь мне компанию?

– Да ради бога. Мне нетрудно, – согласилась Евдоксия и уточнила: – А что ему нужно, ты знаешь?

– Мне передали, что он приехал по поручению Надин, наверно, привёз письмо. Я не знаю, о чём он ещё хочет поговорить.

Баронесса даже развеселилась:

– Алина, ты по-прежнему боишься мужчин?! В тридцать шесть это уже становится неприличным. Вместо того чтобы презирать это баранье сословие, ты трепещешь перед ним. Мне за тебя стыдно!

– Не сердись, дорогая, – засуетилась Алина, – я не то чтобы боюсь, я просто не очень уверенно себя чувствую. Ты уж поговори с ним сама, узнай, что ему от меня нужно.

– Ладно! Тебя уже всё равно не исправить, – вздохнула баронесса и поднялась.

Сёстры направились к парадной гостиной. Евдоксия неспешно плыла, а Алина то отставала, то забегала вперёд, явно смущённая визитом неизвестного офицера.

«Может, найти бедняжке мужа? Это надо же, так переживать из-за встречи с мужчиной», – снисходительно размышляла по пути баронесса. Эта мысль показалась ей занятной, и Евдоксия даже прикинула, кого бы подобрать на роль жениха немолодой и бедной Алины. Но подходящее имя так и не пришло ей на ум. Лакей почтительно отворил перед дамами дверь, и они вошли в гостиную. С дивана поднялся невысокий молодой офицер самой заурядной наружности. Единственной заметной деталью его облика был морской мундир. Визитёр поклонился:

– Добрый день, сударыни! Меня зовут Афанасий Паньков. Я привёз для графини Румянцевой письмо и деньги от княгини Надежды Ордынцевой. Прошу сообщить, кто из вас является Александрой Николаевной.

– Мы – родные сёстры, вы можете передать всё любой из нас, – вмешалась Евдоксия, ведь посланец произнёс заветное слово: «деньги»! Но не тут-то было – порученец упёрся:

– Простите, мадам, я лишь выполняю волю княгини Ордынцевой, а та выразилась однозначно: я должен передать письмо и деньги графине Александре Румянцевой.

– Это я, – выступила вперёд Алина и смущённо пискнула: – Как там Надин?

– Её светлость вместе с мужем отбыла в путешествие, – доложил моряк и протянул Алине конверт. Большой, стянутый чёрным шнурком бархатный кошель он держал наготове, ожидая, пока дама прочтёт письмо.

Евдоксию так и подмывало забрать деньги. Но вдруг моряк не отдаст? Тогда позору не оберешься… Она стиснула зубы, смиряя бушующую внутри злобу. Приходилось ждать, пока её бестолочь-сестра соизволит избавить чужого человека от этой золотой ноши. Алина закончила читать и спросила:

– Надин пишет, что уезжает на долгий срок. Вы знаете, куда они отправились?

– Нет, ваше сиятельство, мне об этом ничего не известно, – отозвался посланец. – Меня только попросили передать письмо и деньги.

– Возьми наконец-то кошелёк, – не выдержала баронесса. – Гость уже устал ждать, пока ты это сделаешь.

– Да, простите, – окончательно смутилась Алина.

Она взяла у моряка увесистый кошель и растерянно оглянулась по сторонам, не зная, куда его положить.

– Давай я подержу, – предложила Евдоксия и забрала деньги. Она любезно улыбнулась посетителю и уточнила: – Вы выполнили все поручения нашей племянницы?

– Да, ваше сиятельство. Позвольте откланяться.

Моряк щёлкнул каблуками, склонил рыжеватую голову перед каждой из сестёр и направился к выходу.

– Я провожу вас, – предложила Алина и пошла рядом с гостем.

Да, сестрице явно не хватало мужского внимания. Ей бы опыт Евдоксии, тогда б эта тихоня презирала бы мужчин. Но свою голову на чужие плечи не приставишь, и баронесса, взвесив в руке тяжёленький кошель, мысленно поздравила себя с решением финансовых проблем. Неприятный разговор с сыном откладывался до лучших времён. Прямо-таки подарок судьбы.

В гостиную вернулась Алина, и баронесса взялась за дело – если и ковать железо, так пока горячо.

– Что написала Надин? – поинтересовалась она.

– Просит, чтобы мы заказали Лив новые платья, а через два месяца отправили её в Петербург к графине Кочубей. Та как раз вернётся из Варшавы, куда поехала вместе с мужем.

Только этого Евдоксии и не хватало! Она просто взорвалась:

– С какой стати мы должны отправлять девушку к чужим людям?! Кочубеи ей – никто. У нас с ними нет никакого родства, и со стороны отца эта семья ей тоже чужая. Что за блажь? Лив живёт под присмотром в собственном доме, вот пусть здесь и остаётся, пока не вернётся её мать или не приедет бабка, в крайнем случае, замужние сёстры.

– Ты только не волнуйся, Евдокси! Тебе ведь вчера было плохо. Побереги себя. Мы всё сделаем, как ты хочешь! – воскликнула перепуганная Алина.

– Не думаешь ли ты, что я настолько забуду свой долг, что отпущу девушку, доверенную мне её матерью, под надзор чужих людей, причём в столицу, где так много соблазнов?! – распаляя себя, вопила баронесса.

– Что ты, Евдокси! Мы все знаем о твоём верном и благородном сердце. Не нужно так волноваться… Пока будут шить платья, пройдёт несколько месяцев, а там тётушка Мария Григорьевна вернётся.

– Я сама займусь этими платьями, – крепко зажав кошелёк, пообещала Евдоксия. – Я сначала одна съезжу на Кузнецкий Мост, выберу что-нибудь подходящее, а потом и вас возьму с собой.

Алина кивнула: она была согласна на всё. В дверях появился лакей с маленьким подносом в руках. На серебре белел одинокий конверт.

– Ваше сиятельство, только что принесли для вас от графа Литты, – доложил слуга. Евдоксия взяла письмо. Интересно, зачем это она понадобилась старому итальянскому лису?

Письмецо оказалось коротким – всего в несколько строк:

«Ваше сиятельство, любезная Евдоксия Николаевна!

Прошу Вас оказать мне честь и прибыть сегодня с визитом в мой дом в любое удобное для Вас время.

Искренне Ваш, Юлий Литта».

– Надеюсь, что всё хорошо, Евдокси? – влезла с расспросами Алина.

Баронесса сразу вспомнила, что кроме письма держит в руках и деньги, а вот их-то нужно было поскорее спрятать.

– Всё прекрасно, – отмахнулась она. – Я прилягу на часок, а потом поеду с визитом к графу.

Алина с облегчением вздохнула. Поддакнула:

– Отдохни, дорогая. Тебе необходим отдых, ты стала очень слаба здоровьем.

Сестра поднялась с намерением проводить Евдоксию до спальни, но в планы баронессы это не входило, и она распорядилась:

– Можешь не ходить за мной, займись лучше Лив. Мать так избаловала её, что никакие платья не помогут найти этой девушке достойного мужа. Озаботься её воспитанием, а я буду решать все остальные вопросы.

Сестра поклялась, что всё сделает как надо, и сбежала из гостиной. Баронесса же отправилась одеваться. Радость играла в её крови, как пузырьки в бокале с шампанским. Жизнь налаживалась! Евдоксия решила заглянуть на Кузнецкий Мост. Очередное платье она хотела купить для себя, а отнюдь не для глупой девчонки, оказавшейся лишь приложением к вожделенным деньгам. Ну а главное, она собиралась узнать, что же всё-таки понадобилось от неё старому интригану Литте.

Граф Литта не садился обедать: он ждал гостью. Юлий Помпеевич слишком хорошо изучил людей, чтобы ошибиться в своих расчётах. Баронесса Шварценберг прибудет с минуты на минуту – эта вечно нуждавшаяся в деньгах женщина не могла не проглотить его наживку.

«А ведь Евдоксия небось забыла, кто рекомендовал её князю Иоганну, когда тот решил поискать невесту для своего брата в России», – размышлял Литта.

Впрочем, развивать эту мысль не хотелось. Сердце до сих пор саднило при одном воспоминании о крушении их великой мечты. Тогда потерявший свою драгоценную Мальту орден госпитальеров поставил всё на русскую карту. Сначала дела шли прекрасно, и мальтийцам даже показалось, что они победили. Император Павел осыпал орден золотым дождём, а всё российское дворянство возжелало стать рыцарями. Однако этому счастью не суждено было продлиться долго: сумасбродного императора убили, а его наследник постепенно упразднил все орденские льготы и синекуры. Пожалуй, Евдоксия Румянцева оказалась одной из немногих, словивших изрядный куш во время краткого романа Мальтийского ордена с Российской империей. Конечно, князь Иоганн «прозрел» вместе со всеми остальными госпитальерами, но отменить уже ничего не смог – его брат успел обвенчаться со старшей дочкой графа Румянцева.

Литта поглядел на часы – гостья опаздывала. От нечего делать он прошёлся по гостиной и остановился перед своим портретом. Он красовался там в пышном парике и орденском плаще с мальтийским крестом. Граф почти равнодушно отметил, что от его прежней красоты ничего не осталось: природа не тронула лишь высокий рост, а всё остальное забрала, будто и не было. Вместо молодцеватой стройности появилась тучность, глаза заплыли, а когда-то волевой подбородок уже и не просматривался за складками жира. Впрочем, Литту его внешность давно не волновала, единственным, что задевало графа за живое, были деньги, власть и любимая внучка.

Юлия – свет в окошке, ребёнок, посланный судьбой на закате жизни. За одну слезинку своей ненаглядной крошки граф готов был убить кого угодно. Жаль только, что это не помогло бы изжить свалившуюся на семью беду. Литта лучше всех понимал, что виноват сам, ведь жениха внучке выбирал именно он, и теперь проклинал тот день, когда решил искать зятя среди наследников Светлейшего: первого человека империи при Екатерине Великой – князя Потемкина-Таврического.

Николай Самойлов – внучатый племянник Светлейшего – показался графу вполне подходящей кандидатурой. Литта встретился с его матерью и нашёл у сей почтенной дамы полное понимание всех выгод этого брака. Жадная и властная старуха обожала деньги, а своих детей держала в таких «железных рукавицах», что им и в страшном сне не могло присниться восстать против воли маменьки.

– Мой Ник будет счастлив просить руки вашей Жюли, – изрекла Самойлова, просмотрев список приданого.

Она оказалась права лишь наполовину, её сынок не только сделал предложение, но и женился, однако тут же сбежал из столицы в Москву, где теперь со скандальным размахом просаживал женино приданое.

Воспоминания о мерзавце Нике растравляли графу душу. «Не хочет жить в семье – не нужно! Пусть вернёт деньги – и катится ко всем чертям! Найдём новую партию, ещё лучше прежней», – размышлял Юлий Помпеевич.

Впрочем, не всё было так просто: деньги деньгами, но требовалось ещё и уговорить Юлию. Та, как все красавицы, увидев равнодушие мужа, задалась целью покорить его и, не получив желаемого, ужасно страдала. Сегодня Литта хотел устроить внучкины сердечные дела. Только действовать он собирался с оглядкой, чтобы на сей раз не прогадать.

Наконец-то лакей доложил о приезде гостьи. Юлий Помпеевич на радостях потёр руки: пока всё шло как надо. Он сам поспешил навстречу баронессе и, увидев необъятную, как гардероб, фигуру в чёрном, раскланялся и провозгласил:

– Дорогая Евдокси, как я рад снова вас видеть! Я не садился обедать, надеялся, что вы составите мне компанию.

– Благодарю, – заулыбалась дама, но Литта успел заметить настороженный взгляд заплывших чёрных глаз.

Граф повёл гостью в столовую, и пока они обедали, развлекал её светским разговором, где перемежал сплетни, колкости в адрес общих знакомых и прозрачные намёки на то, каким влиятельным человеком стал он сам. В последнем баронессу можно было и не убеждать: она прекрасно знала о недавно пожалованной ему должности обер-камергера. Однако Литта решил, что кашу маслом не испортишь, и в ярких красках повествовал, как купается в монарших милостях. Наконец он решил, что можно перейти к делу, и начал разговор:

– Дорогая Евдокси, вы знаете, что я – старый друг вашей семьи и полностью вам доверяю. Поэтому я и подумал о вас, как о человеке, способном помочь мне, ну, а я, в свою очередь, не оставил бы это без благодарности.

Баронесса явно заинтересовалась.

– Конечно, вы всегда можете на меня рассчитывать. Но что случилось? – осведомилась она.

– Ну, дорогая, то, что случилось, обсуждают обе столицы, ещё немного – и слухи дойдут до царской семьи. Речь идёт о безобразном поведении моего зятя, Самойлова: он разоряет бедняжку Юлию.

– Ах, как я вам сочувствую, – часто, как курица, закивала головой Евдоксия. – С детьми всё так сложно. Мой сын тоже меня расстраивает, он совсем не понимает нужд матери, а мой неразумный муж сделал Алекса единственным наследником. Я оказалась в ужаснейшем положении!..

– Вот об этом я и хотел с вами поговорить, – оживился граф. – Если бы вы оказали мне небольшую услугу, я мог бы помочь вашему горю. Небольшой подарок, тысяч в пять, на время облегчил бы ваши страдания, а в моей семье восстановился бы мир.

– Что нужно делать? – насторожилась гостья, но жадный блеск глаз спрятать не смогла.

Вот и славно! Рыбка-то клюнула… Литта перешёл к главному:

– Я хочу развести Юлию с мужем. Теперь я убеждён, что для моего семейства это осталось единственным выходом из положения.

– Но чем же я могу вам помочь?

– Повлияйте на своего сына, а он поможет мне.

– Я уж и не знаю, как к нему подступиться, – вздохнула Евдоксия, – Алекс так раздражён, тем более что приглашения из министерства всё нет.

– Оно придёт – как только мы закончим это дельце.

До баронессы начал доходить смысл сказанного:

– Так это вы затягиваете назначение моего сына? – изумилась она.

– Не забывайте, дорогая, кто ему это назначение устроил! Я сделал первый шаг, сделаю и второй, но пока Алекс мне нужен в Москве.

– Зачем? Объяснитесь же наконец! – лицо женщины побагровело под слоем белил.

– Не волнуйтесь вы так, – посоветовал Литта и перешёл к сути дела: – Алекс – прекрасный молодой человек. Я думаю, что такой красавец обязательно понравится Юлии, тем более что они шапочно, но знакомы. Девочке нужно только повнимательнее к нему присмотреться, и она не устоит. Как только Жюли увлечётся вашим сыном, она охотно согласится на развод с Самойловым. А я уж добьюсь, чтобы этот наглец вернул приданое до последней копейки, даже если при этом он пойдёт по миру. После того как дело будет сделано, вашему сыну придёт долгожданный вызов, и он уедет в Петербург, а вы получите оговоренный подарок.

– Сын не послушает меня, он всё сейчас делает мне назло, – вздохнула баронесса. – Что бы я ни посоветовала, он поступает наоборот.

– Так вы и скажите наоборот! Прикажите ему не приближаться к Юлии, и я сделаю то же самое. Вот увидите – они полетят друг к другу, как мотыльки. Поверьте, я давно так поступаю, когда хочу чего-то добиться от внучки.

Евдоксия хмыкнула, но согласилась:

– А знаете, это может получиться.

Поразмыслив, она подняла на собеседника глаза. По их жадному блеску Литта догадался, что речь пойдёт о деньгах. Интуиция его не подвела. Евдоксия заговорила: – Я согласна помочь вам, но думаю, что подарок должен составить десять тысяч, и я хотела бы получить его прямо сейчас.

– Договорились! – согласился Литта. – Но вы побеседуете с Алексом сегодня же.

Баронесса пообещала итальянцу всё, что он от неё требовал, и получила толстенный кисет с десятью тысячами серебром. За один день она разбогатела на огромную сумму! Это следовало отметить. Вечерком можно наведаться в салон Козловских – там всегда играют по-крупному, ну, а пока Евдоксия взобралась на мягкие подушки экипажа и отправилась на Тверскую.

Экипаж подкатил к дому Чернышёвых. Засуетились лакеи – открывали дверцу, опускали подножку – и всё это ради мерзкой туши, именуемой баронессой Шварценберг. Хочешь не хочешь, но и Палачу пришлось наблюдать за этой мерзкой суетой.

Говорят же, что Бог шельму метит, значит, весь мир давно должен был понять, что отвратительная внешность Евдоксии отражает её внутреннее уродство. Почему же этого не случилось? Почему одним всё – а другим ничего?!.

Раздражение Палача давно сделалось привычным. Евдоксия вечно требовала от окружающих невозможного. Ей даже в голову не приходило, что она может вызывать ненависть. Эта стерва не стеснялась затаскивать в свою постель понравившихся ей мужчин и выжимать из них все соки.

Ярость исказила лицо Палача, но сейчас можно было и не прятать свои чувства – угол дома оказался надёжным укрытием, и баронесса ничего не видела.

Это хорошо, пусть подольше витает в облаках. Её час пока не пробил. Да и зачем спешить? Тянуть время – тоже удовольствие. Палачи обожают своих жертв. Ничто на свете не сравнится с агонией врага, это – экстаз, вершина наслаждения. Но ведь есть ещё и путь к заветной цели – тоже не рядовое удовольствие. Палачи вершат судьбы своих жертв. Палач – тот же бог, нежащий своего агнца, ведущий его по выбранному пути, чтобы в конце забрать его бессмертную душу.

Баронесса Шварценберг исчезла за дверями дома. А может, хватит уже тянуть? Может, пора ею заняться?.. Мысль была очень приятной и почему-то не вызвала сомнений. Всё сразу встало на свои места…

Шаги Палача гулко отдались в вестибюле дома Чернышёвых.

Ну что ж, время пошло… Пеняй на себя, баронесса!

В гостиной баронесса застала лишь Алину.

– Где твоя подопечная? – благодушно поинтересовалась она.

– Я отпустила её в гости к Полине, – доложила младшая сестра и, испугавшись сразу посуровевшего взгляда Евдоксии, стала оправдываться: – Лив так хотела повидаться с ней напоследок, ведь Полина уезжает в паломничество.

Эти постоянные «ахи» и «охи» по поводу желания средней сестры посетить Святую землю давно осточертели Евдоксии. Да сколько же можно всё это выслушивать?

– Одной занудой станет меньше, только и всего, – отчеканила она. – Что ты поощряешь эти визиты в Полинину конуру? Если наша святоша хочет читать проповеди, пусть ездит сюда.

– Хорошо, Евдокси, как скажешь, – перепугалась Алина и заюлила: – Ты не хочешь пообедать? Суп сегодня очень удался.

Обед?.. А почему бы и нет? Лишний раз поесть будет совсем не вредно, и Евдоксия милостиво кивнула:

– Ну ладно, распорядись, пусть подают.

Сестра кинулась в столовую, а баронесса расположилась в кресле у камина. В Богемии, где она прожила все последние годы, такого холода, как в России, отродясь не было, и Евдоксия отвыкла. Наслаждаясь теплом, она поставила ноги на каминную решётку, но шаги за спиной отвлекли её. Ожидая увидеть Алину, она обернулась. В дверях появился уже немолодой высокий блондин. Весь в чёрном, суровый, он выглядел как на похоронах. Увидев баронессу, визитёр поклонился и замер, словно не решаясь к ней подойти.

– Эрик, что-то случилось? – по-немецки спросила Евдоксия.

– Да, ваше сиятельство! Князь Иоганн скончался, оставив вашего сына единственным наследником, – доложил гость. Голос его оказался высоким, даже писклявым, что никак не вязалось с его высокой фигурой и широким, грубоватым лицом.

– Ты привёз завещание? – уточнила баронесса и почувствовала, как у неё под сердцем задрожала жилка.

– Да, я уполномочен передать его князю Александру вместе с кинжалом Шварценбергов.

– Кого волнует этот нож? Где бумаги?! – Евдоксия уже кричала.

– Они – в моем бауле, ваше сиятельство, – всё так же спокойно ответил немец, как будто не замечая её раздражения. – Я должен передать их из рук в руки молодому князю – такова воля его покойного дяди. Но я прекрасно осведомлён о тексте завещания, поскольку был одним из трех свидетелей, заверивших его.

– Тогда рассказывай!

– Князь Иоганн оставил вашему сыну всё имущество, обременив его только одной выплатой: наследник обязан передать по пятидесяти тысяч дукатов в золоте своим тёткам – Полине и Александре Румянцевым.

– Какая чушь! – вскипела баронесса, но тут же поняла: – Он что, решил вернуть моё приданое, выплатив его сестрам? Ну и сюрприз!.. А как же я?

– Сожалею, мадам, но о вас речи в завещании не было, – лицо немца сделалось почтительно-скорбным.

– Ещё бы! Старый негодяй всю жизнь ненавидел меня, – вздохнула Евдоксия. – Но ничего, мы ещё посмотрим, за кем останется последнее слово!

Она приказала дворецкому устроить и накормить гостя, а сама отправилась сочинять письмо сыну. Нашёлся отличный повод пригласить Алекса на ужин, а там уж она совместит приятное с полезным. Впрочем, одно Евдоксия знала совершенно точно: ни один золотой, предназначенный сёстрам, не пройдёт мимо её рук. Это покойный рыцарь-госпитальер зря придумал, она не позволит так себя оскорблять! Мало ли кто кого в этой жизни не любил, побеждает-то всё равно сильнейший…

Глава пятая. Прекрасный рыцарь

Как можно не любить этот уютный маленький домик на Пятницкой? Однажды, давным-давно, Полининому мужу повезло, и он смог купить крохотный флигель в продававшейся по частям городской усадьбе. Домик был деревянным, но снаружи оштукатуренным под камень. Он примыкал к изумительной красоты воротам. В их чугунной решётке искусно переплетались рыцарские кресты, а на белёных кирпичных столбах покоились маленькие, но очень грозные львы. Поскольку хозяева во флигеле и в доме уже давно были разными, ворота за ненадобностью закрыли, и в узком пространстве бывшего проезда, не потревоженные никем разрослись из занесенных ветром случайных семян деревья и кусты. В этот росший вопреки всему маленький садик, припорошённый сейчас первым снегом, выходило окно гостиной, где коротали время Полина и Лив. Белоснежный пейзаж за окном был полон очарования, мягко гудела голландская печка, тётка смотрела так ласково, но Лив всё равно грустила.

– Что же я буду делать, когда и вы уедете? – печально спросила она.

Только Полина да Зинаида Волконская оставались теми людьми, с кем Лив было просто и хорошо. Но к княгине её пускали всё реже и реже, а скоро должна была уехать и Полина. Тётка давно мечтала совершить паломничество в Иерусалим, и такая возможность ей наконец-то представилась. На Святую землю отправлялись две монахини из Ивановского женского монастыря, и пожелавший уменьшить епархиальные расходы архиерей разрешил им взять с собой оплативших путешествие мирянок. Для Полины это был редкостный шанс.

– Всё обойдётся, – пообещала она и улыбнулась. – Тебе придётся потерпеть пару месяцев. Если что – Алекс поможет: защитит тебя от своей матери. А потом отправишься в Петербург к Кочубеям. – Тётка с осуждением покачала головой и вздохнула: – Зря ты отказалась уехать с ними сразу.

– Зря, конечно, – признала Лив, – но я думала, что лорд Джон устроит мне дебют в опере. Я так об этом мечтала!

– Что ни делается – всё к лучшему. Я не знаю, что там думают нынче в светском обществе, а в мои времена никто бы не одобрил барышню на выданье, поющую на сцене, пусть даже и в частном театре. Выходи замуж – а потом пой, сколько душе угодно. Теперь, когда твоя мать уехала, тебе нужно быть очень осторожной, чтобы не потерять шансы удачно выйти замуж, – заметила Полина. Она смутилась, но всё-таки решилась спросить о главном: – Евдоксия сильно вас тиранит?

Вопрос оказался не из лёгких. Что тут ответишь? Сказать правду и расстроить тётку перед отъездом? Это было бы жестоко… Так что Лив ответила, как истинный дипломат:

– Она, наверно, считает, что делает это ради нашего блага.

Тётку её смирение не обмануло. Аккуратно выбирая слова, Полина предложила:

– Ты бы написала письмо сестре, пусть Вера и Мария Григорьевна вызовут тебя к себе в имение. Евдоксия не посмеет им отказать, а ты из деревни сразу же уедешь в столицу к Кочубеям. Ты же видишь, что, заехав в ваш дом и живя на ваши деньги, баронесса сильно экономит собственные средства.

Обе понимали, что Полина наконец-то решилась назвать вещи своими именами. Лив вздохнула:

– Наверно, вы правы… – Потом попросила: – Давайте напишем вместе, и вы отправите письмо сами, иначе, боюсь, оно даже до почты не дойдёт.

– Садись к столу и пиши, а я в конце добавлю пару строчек, – решила Полина и, увидев свою единственную служанку Любу с самоваром в руках, поспешила ей навстречу.

Пока тётка занималась сервировкой, Лив уселась за старенькое бюро, взяла чистый лист и вывела на нём дорогие имена. Но дальше приветствий дело у неё не пошло. Из головы не шёл тот случай на лестнице, когда сквозь ужасную – до звона в ушах – боль она расслышала полный заботы голос Александра. До сих пор её пальцы начинали дрожать, когда Лив представляла, как опирается на его руку. Вчера её поразило доселе незнакомое острое чувство, когда между пальцами мужчины и женщины словно проскакивают искры. Ей показалось, или так оно и было? Неужто между ней и кузеном возникла невидимая, но прочная связь? Странно… Александр – хороший друг, но не более того. Так откуда же эти искры?..

Конечно же, Шварценберг был красавцем, это признавали все, и Лив с этим спорить не собиралась. Очень высокий, с ладной и мощной фигурой, он больше походил на офицера, чем на штатского. Породистое лицо, точеный нос, мягкий взгляд светло-карих глаз, глубокий, тёплый голос… Получается, что она, как и все глупые барышни, купилась на смазливый облик?

«Ничего не смазливый, а просто красивый. И вообще, это не главное. Александр – очень добрый человек. В этом его основное достоинство», – решила Лив. Мысль была справедливой, но ясности ни во что не внесла.

Лив вздохнула и вновь принялась за своё письмо. Ей не хотелось беспокоить ни бабушку, ни беременную сестру, и она осторожничала, подбирая слова. Впрочем, результат получился даже удачным. Письмо вышло спокойным, изложение событий выглядело так, будто Лив просто соскучилась и захотела повидать родных. Отлично! Теперь можно и тётку позвать.

– Я закончила. Вы ведь хотели сделать приписку? – напомнила она Полине.

– Давай выпьем чаю, а потом я допишу пару слов, – предложила тётка. – Иди ко мне, садись. Я достала малиновое варенье, как ты любишь.

Лив пересела к столу и потянулась к вазочке с вареньем, но шум шагов возвестил о приходе гостя. В маленькую гостиную вошёл именно тот, о ком Лив теперь думала ежечасно. Сегодня, в новом чёрном фраке, ладно облегавшем его широкие плечи, Шварценберг был особенно хорош, он шёл легко и быстро, один его вид дарил праздник. Прямо с порога Александр заявил:

– Милые дамы, вы даже не представляете, как я счастлив вас видеть! Только с вами, тётушка, я и отдыхаю душой. Мать со мной бесконечно воюет, а я никак не могу отсюда уехать – приглашения из министерства до сих пор нет.

– Не волнуйся, оно обязательно придёт, – отозвалась Полина. – Побудь здесь до нашего отъезда, а там уже отправляйся в своё министерство.

– Вы уезжаете? – удивился барон, и его улыбка померкла.

– Я собралась в паломничество, а Лив хочет поехать к сестре.

– Жаль, – чуть помедлив, отозвался Александр и тут же заговорил о другом: – Лив, я привёз вам мои экземпляры «Евгения Онегина», третья глава – в списках, а две другие напечатаны.

– Вот спасибо! – Лив даже не ожидала такого внимания. Как он добр и как чуток!

Александр положил на стол две тоненькие книжечки и маленькую тетрадь в картонном переплёте. Прижал их ладонью.

– Я уверен, что отдаю эти сокровища в самые достойные руки. Никто не понимает поэзию, как вы, – заявил он и так тепло улыбнулся, что сердце Лив затрепетало от счастья.

Она протянула руку, забирая подарок, и вновь ощутила жар от незримых молний, проскочивших меж их пальцев. Господи, неужели кузен тоже это чувствует? Но что он подумает? Решит, что она навязывается…

Лив раскрыла тетрадь со стихами и уткнулась носом в рукописные строки. Поначалу она ничего не видела, но волнение улеглось, и Лив начала читать. Стихи очаровали её. Лив вновь встретилась с так поразившей её накануне Татьяной. Эта уездная барышня была так понятна, так близка, будто родная сестра. Впрочем, дочитать главу не удалось, – тётка тронула Лив за рукав, и та откликнулась:

– Да, тётя?

– Я предлагаю нам всем отправиться на Тверскую, – объявила Полина. – Алекс получил записку от матери – Евдоксия зовёт его на ужин. Он отвезет нас, а я сегодня останусь с ночёвкой: побуду подольше с тобой и Алиной накануне отъезда.

– Конечно, поехали, – согласилась Лив и вслед за тёткой поднялась из-за стола.

Она прижала к груди книжки, как будто боялась с ними расстаться. Просто вдруг стихи навели её на странную мысль. А что, если она, как и Татьяна в романе, влюблена? От волнения задрожали руки… Неужто?.. Но как же так? Ведь это даже неприлично: чтобы влюбиться, Лив хватило пары лестных фраз и обычного мужского внимания.Открытие ужасало. Лив боялась в это поверить, но нежное тепло, разливавшееся в груди и пресловутые «искры», яснее ясного подтверждали, что её догадка верна.

«Господи, не дай мне погибнуть и наделать ошибок тоже не дай! Если я не могу избавиться от своей любви, помоги мне хотя бы скрыть её», – мысленно взмолилась Лив.

Добравшись до дома, Лив кинулась переодеваться. Ей так хотелось сегодня быть красивой, а нарядных платьев у неё осталось раз-два и обчёлся, и она решилась на неслыханную прежде вольность – позаимствовала без разрешения платье из гардеробной старшей сестры. Эффект оказался сногсшибательным: аквамариновый шёлк оттенил глаза Лив, а роскошный «взрослый» фасон подчеркнул достоинства её гибкой фигуры. Верная наперсница Саня, быстренько убравшая лишнее в боковые швы прямо на хозяйке, пришла в неописуемый восторг и тут же предложила:

– Нужно бы все наряды Веры Александровны сюда перенести. Зачем им впустую висеть, а то выйдут из моды, и деньги, плаченные на Кузнецком Мосту, пропадут.

В словах горничной был свой резон: средств не хватало, а мода менялась быстро, но сейчас Лив волновало другое.

– Потом всё обсудим, – заторопилась она. – Обнови причёску, только не вынимай шпильки, я спешу.

Саня аккуратно заправила в узел на макушке выбившиеся прядки, расчесала и вновь закрутила в тугую спираль чёрные локоны и залюбовалась.

– Очень красиво! – провозгласила она, и Лив с ней мысленно согласилась.

Впрочем, времени любоваться собой уже не было. Все домашние ждали в столовой. Ещё чуть-чуть – и нарвёшься на выволочку от Евдоксии. Лив побежала вниз и, затаив дыхание, вошла в столовую. Но всё обошлось – баронесса промолчала, а Лив прошла к столу и села на единственное незанятое место. К её удовольствию, оно оказалось рядом с Александром.

– Наконец-то все в сборе, – изрекла баронесса и тут же с явным наслаждением вонзила когти в Лив: – Какое прелестное платье, дорогая! Я его у тебя ещё не видела.

Какой позор! Быть пойманной за руку на глазах у кузена! Лив тут же решила, что лучше проглотит свой язык, чем признается, откуда взяла наряд, но, на её беду, вмешалась тётка Алина.

– Это Верочкино платье? Правда, Лив? Как хорошо, что ты догадалась его надеть, оно очень тебе идёт.

– Практичная мысль, – снизошла до похвалы баронесса. – Вера беременна. Пока она родит, пока восстановит фигуру – мода уже изменится, а Лив успеет поносить красивый наряд. Нужно завтра же пересмотреть все платья Веры и подогнать их на Лив. Хотя, как я вижу, и делать ничего особенно не придётся.

Лив молчала, она уже пришла в себя, но до сих пор не решалась посмотреть на своего кузена. Она молила небеса, чтобы тётки перевели разговор на другую тему, а её оставили в покое, но Алина не унималась.

– Евдокси, но ведь Надин прислала деньги, чтобы мы сшили для Лив новый гардероб. Зачем тогда переделывать старые платья?

– После коронации все магазины на Кузнецком пусты. Весь товар в них раскупили. Пока доставят новые ткани и готовые платья, минует не один месяц, а я собираюсь вывозить Лив уже сейчас. Мы не будем ждать, иначе пропустим весь сезон. Кстати, Алекс, ты можешь сопровождать нас с Лив.

– Уведомите меня о времени и дате, – сухо обронил Александр, и стало понятно, что ему этот разговор неприятен.

Лив ужаснулась: кузен не хотел появляться вместе с ней. Неужели Александр всё понял и теперь боится, что она поставит его в неловкое положение? Господи, только не это!

Между тем Евдоксия, как будто и не заметив раздражённого тона сына, пустилась в объяснения:

– Мы будем бывать там, где не может появиться бедняжка Юлия Самойлова. Алекс, мне бы не хотелось, чтобы ты сейчас лишний раз встречался с этой женщиной. Вокруг неё ходит слишком много разговоров.

Лив расслышала, как барон рядом с ней явственно хмыкнул, но отвечать матери не стал. Все занялись едой, и над столом наконец-то повисло молчание. Впрочем, ненадолго. Резкий голос Евдоксии вновь привлёк общее внимание:

– После ужина я прошу всех пройти в гостиную. Вы ещё не знаете, что приехал управляющий князя Шварценберга. Поздравляю тебя, Алекс, ты унаследовал титул!

Лив почему-то сразу поняла, что сейчас последует взрыв. Так и получилось: с грохотом опрокинув стул, Александр вскочил.

– И вы молчали?! – взревел он. – Вели дурацкие разговоры, зная, что дядя умер?..

– Не смей орать на мать! – взвизгнула баронесса, швырнув вилку на стол. – Я сама знаю, когда и что говорить. Подумаешь, умер старик! Что ещё он мог сделать в его возрасте? Или ты думал, что он будет жить вечно?

Евдоксия поднялась и встала напротив сына. Лицо её сделалось багровым. С неприкрытым сарказмом она сообщила:

– Если ты так спешишь, мы можем пройти в гостиную прямо сейчас. Эрик фон Масс ожидает нас там. Пожалуйста, мы обойдёмся без ужина.

– Мы уже поели, – подсказала Алина, – не будем заставлять этого господина ждать.

Лив не понимала, что теперь делать. Александр молча вышел из комнаты, а баронесса опустилась обратно на стул. Слава богу, что вмешалась Полина:

– Пусть Алекс и господин фон Масс поговорят наедине, а мы подождём здесь, – предложила она. – Если твой сын, Евдокси, захочет к нам вернуться, он это сделает, а если нет – то пусть едет домой. Я так понимаю, что он боготворил своего дядю, а тот, в свою очередь, любил его.

Баронесса взвизгнула:

– Что ты понимаешь?! Этот мерзкий скряга любил лишь свой орден. Рыцарь-госпитальер! В наше время смешно даже слышать об этом! Стоило ли обрекать себя на безбрачие ради ордена, доживающего последние годы. Мальту у них отобрали, госпитальеры теперь – бездомные псы.

– Хорошо, Евдокси, тебе виднее, – вновь засуетилась младшая из сестёр. – Ты сердишься. Опять кровь к голове прильёт, и ты заболеешь.

– Действительно, надо бы мне поберечься, – сбавила тон баронесса и поднялась из-за стола. – Вы идите в гостиную, познакомитесь с Эриком. Он пока поживёт здесь.

Лив с удивлением заметила, как переглянулись её младшие тётки. Полина даже побледнела, а Алина, наоборот, заулыбалась.

– Мы знакомы с Эриком фон Массом ещё с тех времен, когда он служил у графа Литты, – сказала Полина. – Он нам очень помог после смерти папы…

– В первый раз слышу! – поразилась Евдоксия и с подозрением уточнила: – Что значит «очень помог»?

Полина напомнила:

– После отца остались огромные долги. По поручению графа Литты Эрик помог мне рассчитаться с кредиторами.

Баронесса сразу же потеряла интерес к разговору и, заявив, что идёт к себе, направилась к дверям.

– Не беспокойся, дорогая, я сама прослежу, чтобы господина управляющего устроили поудобнее! – крикнула ей в спину Алина.

Проводив взглядом массивную фигуру старшей сестры, засобиралась и Полина.

– Я поеду домой, – заявила она. – Сейчас нам всем лучше разойтись по своим кельям.

Лив взяла тётку под руку и прижалась к её плечу.

– Как проводишь меня, ложись, – посоветовала ей Полина, – а завтра с утра приезжай на Пятницкую на весь день. Надеюсь, что до самого отъезда ты станешь бывать у меня ежедневно.

– Но ведь Евдоксия решила меня вывозить, вы же слышали, – засомневалась Лив.

– Пока она с сыном на мировую не пойдёт, никуда она отсюда не двинется. Потом Верины наряды тебе подгонять будут, это тоже требует времени. Так что всем будет лучше, если ты погостишь у меня.

– Тогда приеду!

– Вот и хорошо, – кивнув на прощание, Полина вышла.

Из окна Лив наблюдала, как тётка усаживается в экипаж. Карета тронулась и покатила по Тверской, а её место у крыльца заняла коляска барона Шварценберга. Нет, теперь правильнее говорить «князя». Александр унаследовал титул своего дяди. Почему же он так вскипел, почему скандалил с матерью?

«Наверно, для него это оказалось ударом, – догадалась Лив. – Значит, он любил старого князя». Ей захотелось утешить Александра. Она подошла к дверям гостиной и, не решаясь войти, замерла в темноте вестибюля. Она видела всех, находившихся в комнате. Александр взволнованно ходил взад-вперед. По сцепленным в замок побелевшим пальцам Лив определила, что кузен тщетно пытается взять себя в руки. Высокий мужчина в чёрном стоял у камина, повернувшись к двери боком. Пламя ореолом подсвечивало его жёсткий профиль и коротко стриженные светлые волосы. Алина сидела на диване и с явным интересом слушала собеседников. А её-то что тут могло заинтересовать? Впрочем, понятно. Алина – добрая душа и сочувствует горю племянника. Но Лив ошиблась: разговор шёл о деньгах.

– Повторите ещё раз, Эрик, – попросил Александр по-немецки. – Сколько денег я должен буду передать моим тёткам по завещанию князя Шварценберга?

– По пятьдесят тысяч дукатов в золоте, ваша светлость, – почтительно ответил управляющий.

– Пятьдесят тысяч золотых вам, тётушка, – перевёл слова немца Александр, – и столько же Полине. Такова воля моего дяди.

– Спасибо вам обоим, дорогой, – растерянно сказала Алина. – Только я не возьму в толк – почему князь вспомнил о нас?

– Я так понимаю, что ваш отец отдал в приданое за старшей дочерью всё, что только мог, в надежде через князя Иоганна получить высокую должность в Мальтийском ордене.

– Да, он был так увлечен этой идеей. Я отлично помню отца в плаще с мальтийским крестом – он заранее заказал его и часто надевал.

– Ну а когда ничего из этой затеи не вышло, дед понял, что напрасно обездолил младших дочерей, и осознание этого факта свело его в могилу. Я думаю, что князь Шварценберг в своём завещании приносит вам с сестрой своеобразное извинение.

– Царствие ему небесное! – перекрестилась Алина. Она поднялась и по-французски обратилась к гостю: – Господин фон Масс, я сама прослежу, чтобы вам приготовили другую спальню, побольше и поудобнее.

Она направилась к двери, а Лив отступила за колонну. Она не хотела, чтобы тётка забрала её с собой. Лив собиралась поговорить с кузеном. Но Александр, похоже, ещё не закончил свою беседу с управляющим.

– В этом ларце завещание? – спросил он, кивнув на большую полированную шкатулку красного дерева.

– Да, ваша светлость, и ещё – кинжал Шварценбергов, – объяснил фон Масс.

– А письма для меня дядя не оставил?

– Нет. Мой хозяин умер скоропостижно. Завещание он написал ещё полгода назад. Ничто не предвещало его кончины. В день смерти князь собирался на охоту. Но после завтрака ему стало плохо, он упал в обморок, а через три часа умер.

– Понятно… – Лив услышала в голосе кузена безнадёжность.

Шварценберг открыл крышку ларца и вынул кинжал, похожий на маленький меч. На его золотой рукоятке белел восьмиугольный мальтийский крест. Александр прижался губами к кресту, а потом положил кинжал обратно в ларец.

– Благодарю вас, Эрик, и не буду больше задерживать. Я прочитаю завещание дома и встречусь с вами завтра.

Немец поклонился и вышел из гостиной. Он прошёл мимо колонны, за которой пряталась Лив, потом его шаги отдались под сводами вестибюля. Где-то у лестницы прозвучал голос тётки Алины, та по-французски приглашала фон Масса проследовать в приготовленную для него новую комнату. Похоже, что больше никто им с Александром не помешает.

Лив вошла в гостиную. Кузен сидел на диване. Глаза закрыты, а между бровями – глубокая морщина. Сейчас он казался слишком взрослым, даже старым, так исказило горе его черты.

– Вы очень его любили? – тихо спросила Лив.

Шварценберг открыл глаза и вскочил. Он показался Лив страшно измученным.

– Да! Я любил дядю, как отца, а может, и больше, – признался Александр. Потом подошёл к Лив, вгляделся в её лицо и тихо сказал: – Спасибо, ангел, за сочувствие. По вашим глазам я вижу, что вы хотите разделить со мной горе. Не рвите своё сердце – вы ещё так молоды. Пусть печали как можно дольше обходят вас стороной. Идите отдыхайте. Я сегодня испортил всем вечер. Простите меня.

Александр взял руку Лив, поцеловал её и, перевернув, прижался губами к ладони. Это уже была настоящая ласка. Трогательная и острая. А ещё опасная. Но Лив не отняла руки, наоборот – она не хотела, чтобы кузен отпускал её. Но Александр отошёл. Открыл стоящую на столе шкатулку и вынул из неё большой конверт, запечатанный красным сургучом.

– Бегите к себе, ангел, увидимся завтра, – посоветовал Александр и вышел.

Лив осталась одна. Она подошла к ларцу и откинула крышку. Алый бархат оттенял белоснежную эмаль восьмиконечного креста и золото рукоятки. Что же это получается – она влюбилась в мальтийского рыцаря? А их вообще-то можно любить? Лив даже помотала головой, отгоняя тревожные мысли. Не надо сейчас думать о плохом. Рыцарь, в которого она влюбилась, поцеловал ей ладонь и назвал ангелом. На неё обрушилось счастье. Слепящее и немыслимое!

Глава шестая. Юлия Самойлова

Вот ещё счастье – сидеть в четырех стенах в компании с нудным стариком! Юлия Самойлова уже извелась от раздражения. Чёрт бы побрал эту собачью жизнь!..

Ну почему она дала слабину? Поддалась на уговоры деда и переехала к нему. Прошло всего лишь два дня, а она уже проклинала себя за глупость и слабоволие. Конечно, в родном доме тепло и уютно, нет скандалов и нервотрёпки, но зато нет и самого главного: нет мужчины, занимавшего теперь все её мысли.

Интересно, где сейчас Ник? Что он делает? Наверняка она этого не знала, но подозревала самое худшее. Понятное дело, что играет или путается со шлюхами. Сукин сын!.. Юлия вздохнула. И было от чего…

А ведь как замечательно всё начиналось: Николай Самойлов по праву считался первым красавцем обеих столиц, да к тому же приходился внучатым племянником великому Потёмкину. У Ника было всё: красота, родовитость, богатство. О браке с этим синеглазым античным богом мечтали все светские красотки, и – о, чудо! – этот немыслимый приз достался Юлии. Она опередила и подруг, и соперниц. Юлия была так счастлива, что просто летала, и пропустила мимо ушей главное – совет тётки Багратион. Та как раз накануне свадьбы заглянула в Петербург и, выслушав рассказ невесты о её планах на семейную жизнь, расхохоталась, а потом и вовсе заявила:

– Смотри, Жюли, приятели твоего будущего мужа зовут его русским Алкивиадом – явно не за полководческий талант, а за красоту и беспутство. Помни, что такие мужчины никогда не меняются. Держи ухо востро.

Юлия тогда промолчала. Мало того что она не знала, кто такой этот древний герой с забористым именем, причина была в другом: она просто не могла поверить, что найдётся мужчина, который не будет заглядывать ей в глаза и млеть, исполняя все её капризы. Так всегда поступал дед, да и её поклонники при дворе вели себя один галантнее другого. Мужчины без устали пели ей хвалу, а уж от желающих попробовать этот сочный персик на вкус не было отбоя… Но как же могло быть иначе? Кто ещё мог похвастаться огромными, в пол-лица, бархатными чёрными очами, точёным носиком и ртом – крохотным, словно бутон алой розы? Ну, а про фигуру и говорить нечего: вторых таких покатых плеч и изящных рук не было ни в Петербурге, ни в Москве, да и во всей России. Юлия родилась победительницей и чуть ли не с детства привыкла собирать дань из мужских сердец.

Подготовка к свадьбе запомнилась ей как самое счастливое время: закупалось приданое, шились наряды, а бабка подарила ей бриллианты Скавронских. Конечно, они оказались старомодными, но таких неправдоподобно больших камней не было ни у одной из ровесниц Юлии. Потом последовало благословение государя и императрицы-матери и грандиозная свадьба. Брачная ночь убедила новую графиню Самойлову, что её мужем стал великолепный, опытный в постельных делах кавалер, а потом… всё закончилось. Супруг объявил Юлии, что испросил у государя отпуск и собирается в Москву, а она вольна делать всё, что угодно. Может жить со свекровью во дворце Самойловых или вернуться к деду с бабкой.

– Как же так, Ник?.. – изумилась новобрачная. – Почему вы хотите это сделать? У нас же всё было хорошо.

– Да что вы? – саркастически усмехнулся Самойлов. – Я ничего хорошего не заметил. Ваш дед купил меня, как сундук с тряпьём, у моей собственной матери. Или вы не знали, что любезная маменька шантажировала меня карточными долгами? Да, именно так – не давала денег. Я выбирал между пулей в лоб и вами… Всем в свете давным-давно известно, что я любил и люблю хорошую, чистую девушку. И она уже согласилась стать моей женой, когда появился граф Литта с мешком золота, и сумасшедшая жадность моей матери не справилась с искушением… Чего вы хотите? Вы стали замужней дамой, получили моё имя, ну а остальное – не обессудьте, об этом я ни с кем не договаривался.

Ник отбыл в Первопрестольную, оставив Юлию в расстроенных чувствах. Она не знала, как поступить, поэтому сделала то, что и всегда: отправилась за советом к деду. Юлия повторила ему слова Самойлова, ожидая гнева и возмущения, но дед и бровью не повёл. Он усадил внучку в кресло, распорядился принести им две чашки кофе, до которого оба они были большие охотники, и начал неспешный разговор:

– Твой муж очень избалован. Он – младший сын и любимец матери, к тому же – красавец. В вашем браке ему не понравилось то, что мать заставила его жениться. Если бы она препятствовала этому – он добивался бы тебя, увёз тайком. Избалованный мальчишка решил показать всему свету, что его нельзя купить, что он сам принимает решения. Вольно же ему так дерзить матери! Потерпи, дорогая, он образумится и вернётся.

Но Юлия терпеть не умела. Месяц спустя, поняв, что муж возвращаться не намерен, она сама отправилась в Москву. В доме Самойловых на Маросейке она застала настоящий притон. Компания во главе с Ником играла в гостиной чуть ли не круглые сутки. Увидев в дверях жену, Самойлов с радостью сообщил, что он уже проиграл почти треть полученного приданого.

– Но ведь это невозможно, – поразилась Юлия.

– Для меня? Обижаете… – засмеялся её супруг и добавил, что они с приятелями, пожалуй, закончат игру и поедут к девкам.

– А я? – только и нашла что спросить Юлия.

– Вам никто ничего не запрещает – делайте, что хотите, – отмахнулся Самойлов и отправился развлекаться.

С тех пор прошёл год. Юлия давно и в подробностях разузнала всё о своей сопернице, которой Ник собирался и не успел сделать предложение. Графиня Самойлова так и не решилась лично познакомиться с несостоявшейся невестой своего мужа, но внимательно присмотрелась к этой девице на балах. Они оказались похожи: черноглазые брюнетки, да и чертами напоминали друг друга. Почему же Ник так и не смог забыть эту Александрин? Почему до сих пор сох по ней? Ведь ничем иным нельзя было объяснить то, что этот гордец проводил время со шлюхами, но так ни разу больше и не лёг в постель жены.

Чтобы досадить мужу и вызвать его ревность, Юлия у него на глазах принялась кокетничать с управляющим Мишковским. Она надеялась, что Ник не оставит её роман с поляком без внимания. Он и не оставил – только в дураках оказалась она сама. Управляющий каждый день приносил ей на подпись разные бумаги. Понятное дело, что она ничего в них не понимала, но безбоязненно подписывала, ведь Мишковского ей прислал дед, к тому же Юлия сделала поляка своим любовником – а значит, рабом. Но, как видно, раньше нужно было спросить у тётки Багратион, кто такой Алкивиад, тогда бы Юлия знала, что этот грек славился не только изумительной красотой и необузданными страстями, но и тем, что покорял не только женщин, но и мужчин.

– Жюли, ты с ума сошла? Зачем ты подписываешь заёмные письма на такие огромные суммы?! – спросил у неё примчавшийся в Москву взбешённый дед.

– Какие письма? Я подписываю лишь то, что приносит Мишковский.

– Боже мой!.. – ужаснулся граф Литта и бросился собирать по Москве слухи о поведении зятя и управляющего.

То, что он узнал, оказалось катастрофой. Вся Первопрестольная с замиранием сердца следит за тем, как Николай Самойлов спускает огромные суммы, полученные под заёмные письма жены, а влюблённый в него Мишковский помогает графу продавать имущество Юлии.

Дед умолил свою девочку хоть на время переехать к нему, чтобы оградить и от распутного мужа, и от вора-любовника. Скрепя сердце Юлия подчинилась, но теперь заскучала и рвалась обратно. Она уже твёрдо решила, что уедет, осталось придумать, как это сделать, не поссорившись со стариком.

«Дед уволил Мишковского, и теперь Ник остался дома один, – размышляла Юлия. – Можно ведь и обманом затащить мужа в постель. Хватит ждать у моря погоды. Если Ник ходит к шлюхам, значит, без женщин всё-таки не может. Надо дождаться, когда он напьется и заснет, и прошмыгнуть в его спальню, а потом он уже никуда не денется».

Нарисованные воображением картины оказались одна заманчивей другой, только от одного предвкушения по жилам разлилось приятное тепло. Ник ведь так хорош! Его синие глаза и каштановые кудри сводили женщин с ума. Сколько таких обезумевших по нему сохло? И не сосчитать. Юлия не стала исключением, а то, что муж уже год не падал к её ногам, сильно задевало. Она не могла думать ни о чём другом.

«Решено – завтра же домой», – пообещала она себе. Настроение сразу улучшилось. Теперь нужно объявить деду о своём решении. Юлия пошла искать старика. Но того нигде не было. Один из лакеев сообщил, что дед удалился в кабинет для беседы с князем Шварценбергом. Юлия помнила человека с таким именем – величественного худого старца. Тот был другом деда и приором Мальтийского ордена в одной из европейских стран, а его племянник Александр, гостивший в их доме во время коронации, был очень даже приятным малым. Решив, что, поздоровавшись со старым князем, она польстит самолюбию деда, а тот, раздобрев, отпустит её, Юлия постучала в двери кабинета и тут же заглянула внутрь.

– Можно, дедушка?

– Заходи, дорогая, – пригласил Литта. – Познакомься с князем Шварценбергом.

Юлия повернулась к гостю, но вместо высохшего старца увидела красавчика-Александра.

– Алекс, так вы теперь князь? – удивилась она.

– К сожалению, ваше сиятельство, – ненавязчиво подчеркнув официальное обращение, ответил Шварценберг. – Дядя недавно скончался, и титул перешёл ко мне.

– Царствие небесное моему дорогому другу Иоганну, – перекрестился Литта и объяснил внучке: – Алекс – единственный наследник и отца, и дяди. Теперь он должен жениться и родить наследника. Древний княжеский род требует продолжения.

Юлии это совсем не касалось, но почему-то слова деда её задели. Если бы у них с Ником появился ребёнок, это всё изменило бы, но этого не случилось, и вот теперь дед ронял напыщенные фразы о долге перед родом и наследниках.

Юлия вгляделась в гостя. Хорош, конечно, хоть и не так ярок, как её Ник. Всё дело в контрастах. У Ника они так разительно прекрасны, а этот… При черных волосах карие глаза редкого орехового оттенка тоже кажутся тёмными. Лицо, пожалуй, жестковато… Впрочем, если не придираться, нельзя было отрицать, что Шварценберг – отличный образчик настоящего мужчины.

«Может, он, конечно, и не так искусен в постели, как Ник, но явно силен и вынослив. Его надолго хватит, – определила Юлия. – Незачем Шварценбергу жениться, обойдется без наследников. Пусть лучше развлекает меня, пока Ник не вернётся в семью».

Юлия просияла лучезарной улыбкой и скользнула по лицу гостя коронным «бархатистым» взглядом. Обычно это действовало безотказно… Теперь добавить в голос немного ласки, и дело сделано:

– Дорогой Алекс, примите мои соболезнования. Я хорошо помню князя Иоганна. Он был прекрасным человеком. Пусть покоится с миром.

Юлия сама себе нравилась – ангел, да и только. Гость явно растрогался.

– Благодарю вас, – с чувством ответил он. – Я считал дядю самым близким и родным человеком.

– Ничего не попишешь, дружок. На небесах лучше знают, кому какой черёд уготован, – посочувствовал Литта и тут же пригласил: – Прошу, отобедайте с нами. За трапезой мы помянем моего доброго друга.

Шварценберг предсказуемо согласился, и все прошли в столовую. Юлия удивлялась деду: тот за обедом без устали вспоминал князя Иоганна и их былую дружбу – только об этом и говорил. В конце концов старик так растрогался, что на глаза его навернулись слёзы.

– Ну, Алекс, благодарю! Какие трогательные воспоминания… Я так взволнован, – сказал он и вытер глаза. – Приходите к нам почаще, вы так похожи на моего доброго Иоганна. Глядя на вас, я буду вспоминать свою молодость…

Граф поднялся и, выразительно глянув на внучку, попросил:

– Жюли, проводи князя вместо меня, а я пойду в спальню, полежу.

– Вам плохо, дедушка?

– Нет, дорогая, это всего лишь старость. Волнения мне уже не по силам. Ты не задерживай нашего гостя, он приехал с коротким визитом, а я заставил его обедать. Не будем навязываться со своим гостеприимством.

Литта пожал гостю руку и вышел. Шварценберг поблагодарил хозяйку и явно собирался откланяться, но в планы Юлии это не входило. Она усмехнулась и взяла гостя под руку.

– Вы приняли близко к сердцу дедушкины намёки? Думаете, что он боится оставлять меня с вами наедине?.. Ну, не без этого. Но всё равно приезжайте к нам вечером. Я вас приглашаю на маленький раут. Только не говорите, что вы собирались поехать играть. Я этого не переживу!

– Сегодня я должен сопровождать мать и кузину в гости к знакомым.

– Как скучно, – вздохнула Юлия, – и куда вас везут?

– …К Римским-Корсаковым.

Пауза перед ответом гостя оказалась гораздо длиннее, чем нужно: Шварценберг явно знал о том, в кого прежде был влюблён Ник. Да к тому же собирался ехать в дом её соперницы. Юлия оскорбилась. Да что же это такое?! Все, как видно, сговорились выставлять её дурой. Ну уж, нет! Она этого не допустит!

Юлия мгновенно сообразила, что делать.

– Дед рассказывал, что ваш дом стоит рядом с церковью Успения Пресвятой Богородицы в Котельниках. Я давно там не была. Может, вы сопроводите меня в этот храм, а потом пригласите в гости на чашку чая? – Она замерла в ожидании ответа.

Собеседник молчал. Юлия вспыхнула, ещё мгновение – и она выскочила бы из комнаты, но Шварценберг кивнул и без улыбки ответил:

– Почту за честь.

– Тогда поехали…

Намёк на соперницу настолько разозлил Юлию, что она в ярости сожгла для себя все мосты: специально отправилась в гости в экипаже нового кавалера – пусть вся Москва знает. И завидует.

Открытый экипаж медленно катил по улицам Москвы, и всякий желающий мог лицезреть князя Шварценберга рядом с чужой женой. Но, похоже, Юлия не считала это скандальным. Или просто манкировала приличиями. Для Александра не было секретом, насколько она избалована и эгоистична, но до сих пор это его совершенно не касалось. А что делать теперь?.. Юлия заливалась низким грудным смехом и повествовала о своих победах при дворе. Александр лишь изредка вставлял в разговор краткие фразы, а сам всё пытался понять, что же его теперь ждёт.

Впереди засверкали на солнце кресты церкви Успения Пресвятой Богородицы. Александр мысленно чертыхнулся. Он даже не представлял, что будет делать в православном храме рядом с чужой женой. Может, Юлия сама ему всё объяснит?

– Сударыня, я ведь – католик, просветите меня, ради бога. Что вы собираетесь делать в храме? – поинтересовался он.

Ответ оказался недвусмысленным:

– Я уже замёрзла, – красавица зябко повела укутанными в соболя плечами. – В храме наверняка тоже холодно. Боюсь заболеть! Поедем к вам. У вас найдётся чашка горячего чаю, а ещё лучше – рюмка водки?

– Разумеется! Что вашей душе угодно.

– Ловлю на слове, – улыбка Юлии ослепляла.

Обогнув храм, коляска, свернула в переулок. Ещё чуть-чуть, и они приедут. Как же выйти из столь щекотливого положения с наименьшими потерями? Понятно, что после водки последует ещё более скандальное предложение. Если отказаться, Юлия сочтёт его рохлей, трусом и, что хуже всего, бессильным по мужской части. Молчать о своём открытии она не станет и понесёт сплетни по всей Москве. Да-а… Перспектива не из приятных.

А кто мешает принять такое предложение, если графиня его сделает? Вот уж точно никто. Женщина замужем, за её поведением должен следить муж, а если ему всё равно, так почему посторонний мужчина должен быть святее папы римского? Не принимать же всерьёз нравоучения матери, возжелавшей, чтобы её сын держался подальше от внучки графа Литты. Смешно! Он – взрослый, холостой человек, а значит, свободен в своих поступках.

Александр бросил взгляд на свою спутницу. Что ни говори, Юлия – настоящая красотка. Чёрные глаза сияют, на щеках алеет румянец, а брови на гладком лбу словно нарисованные. Она облизнула пухлые губки, как будто собиралась съесть что-то очень вкусное.

Что же ей покажется вкуснее – водка или он сам? Александр уже принял решение и теперь рассматривал свою спутницу, пытаясь понять, что же он чувствует. Пока главенствовала ирония. Кто из них в данной ситуации смешнее? Явно не Юлия, та плюёт на мнение света и делает лишь то, что хочется ей, ну а он – фигура презабавная. Будет спать с женщиной, чтобы та не подумала, что он не умеет этого делать.

Экипаж остановился у маленьких боковых ворот в окружавшей дом массивной каменной стене. Их когда-то специально устроили для въезда в крохотный дворик флигеля, который теперь занимал Александр. Кучер свистнул, и за воротами показался Назар – единственный, кроме кухарки, слуга тётки Алины. Та, переехав в дом Чернышёвых, оставила свою прислугу в распоряжении Александра.

– Сей секунд, ваша светлость, сейчас открою! – крикнул Назар, и Шварценберг отметил, как быстро слуга узнал о том, что хозяин получил княжеский титул. Это казалось тем более интересным, что сам он Назару ничего не говорил.

«Похоже, что этот ловкач подружился с камердинером, – сообразил Александр. – На чем же они сошлись? Дай бог, чтоб не на пьянке, иначе опозорят меня перед гостьей. Как можно объяснить даме, что обещанную ей водку выпили немец-камердинер и русский дворовый мужик? Юлия просто умрёт от смеха».

Коляска остановилась у крыльца. Назар подскочил, открывая дверцу с той стороны, где сидела графиня. Самойлова расцвела улыбкой и подала ему тонкую руку в чёрной кожаной перчатке. Она скользнула взглядом по высокой широкоплечей фигуре, плутоватым глазам и льстивой улыбке. Спустилась с подножки экипажа, но руку у Назара отняла не сразу.

«Да она и дворовых не пропускает», – догадался Александр. Его нынешняя роль становилась всё незавиднее. Он поспешил вслед за своей гостьей на крыльцо. Назар уже распахнул дверь, и Юлия смело пошла в дом впереди хозяина. Александр сумел обогнать её на повороте и, прихватив за локоть, направить в маленькую гостиную своей тётки.

– Прошу, располагайтесь. Печь здесь натоплена, и вы можете снять шубу, – предложил он.

– Я ещё не согрелась. – Графиня развязала шёлковый шарф, бантом повязанный под пушистым собольим воротником.

– Как угодно…

Александр снял пальто и отдал его камердинеру, маячившему в дверях.

– Вы хотели водки, ваше сиятельство? – напомнил он.

– Алекс, зовите меня Юлией, – капризно протянула графиня. – Попробуйте, это совсем нетрудно.

– Благодарю за честь, Юлия, – с чуть заметной иронией произнёс Александр, но его гостья насмешки не услышала. Она откровенно обрадовалась:

– Вот видите, как всё просто! А водки я выпью с удовольствием.

Александр достал из буфета флягу с синей гранёной пробкой и разлил по стопкам золотистую анисовую. Одну стопку он протянул своей гостье, уютно расположившейся в углу дивана. Дама уже сняла перчатки и шляпку. Она выпила залпом и похвалила:

– Отменно! Налейте-ка ещё.

Пришлось Александру «догонять». Он выпил и снова разлил водку по стопкам. Юлия осушила и вторую. Пила она легко и привычно. Лихо! Что же будет потом? Неужели потребует ещё? Но гостья уже заметно повеселела – хмель забирал её на глазах. Юлия кокетливо улыбнулась, от чего верхняя губка её крохотного яркого рта изогнулась, приняв форму лука.

– Чем вы здесь развлекаетесь? – спросила она.

Это оказалось так неожиданно, что Александр оторопел. Сказать, что он почти не бывает в этом доме, а развлекается в других местах, было глупо. Врать об игре на фортепьяно и чтении тоже не имело смысла: в доме не нашлось бы ни инструмента, ни библиотеки. Здесь не было даже колоды карт! Молчание затягивалось, но вдруг в его памяти встала картина: тётки играют в лото. Интересно посмотреть, как отнесётся уже захмелевшая светская дама к этой детской игре.

Александр направился к буфету. Вот и шкатулка с карточками и бочонками. Он достал её и поставил на столик перед гостьей.

– Не хотите ли сыграть в лото?

– Охотно, – засмеялась Юлия. – Только я предлагаю немного изменить правила.

– И как же вы хотите это сделать?

– Бочонки станем доставать как всегда, но если на наших карточках не найдётся нужной цифры – то проигравший обязан снять с себя одну вещь. Ну как?

Юлия глядела с вызовом, а в её глазах плавились звёздочки сладострастия. Графиня Самойлова выбрала свой приз и хотела его получить. Так что отступать было поздно…

«Да и чёрт с ним, может, вся эта история ещё окажется забавной», – решил Александр. Он достал из шкатулки бархатный мешочек с бочонками и стопку тонких деревянных пластинок, расчерченных на пронумерованные квадраты. Юлия сидела так близко. Запах её духов щекотал ноздри. Жасмин. Надо же какое совпадение – Александр всегда любил этот летний аромат… Во рту появился острый привкус. В конце концов, они просто мужчина и женщина… Природу не обманешь. Тело всё сделает за них.

– Выбирайте бочонки сами, – предложил он Юлии.

– С удовольствием, – почти промурлыкала графиня и, ослабив шнурок мешка, вытащила первый бочонок. Посмотрев на цифру, она подняла на Александра тяжёлые от хмеля глаза и объявила: – Тринадцать. Вы не суеверны?

– Нет, я не верю в приметы. Наверно, поэтому на моей карточке есть эта цифра.

Справляться с возбуждением становилось всё сложнее. Александр забрал крохотный деревянный бочонок и поставил его в нужную клетку, а потом подсказал:

– Теперь для вас.

Юлия засунула руку в мешок и достала новый бочонок. Она долго и старательно вглядывалась в цифру, похоже, не могла разобрать – хмель сделал своё дело. Как бы не пришлось возиться с перепившей бабой! Александр забрал из её рук бочонок и объявил сам:

– Шестьдесят шесть.

– У меня нет, – отозвалась Юлия, даже не глянув на свою карточку. – Я проиграла, так что снимаю одну вещь.

Она стянула с плеч шубу и бросила её на пол у печки мехом вверх. Шоколадный соболь чуть поблескивал, отливая на свету серебром. Казалось, что на полу раскинулась огромная шкура неизвестного зверя. Как можно не понять такой намёк? Скоро они окажутся на этом меху вдвоем. Юлия вытащила новый бочонок и протянула раскрытую ладошку:

– Смотрите сами.

– Восемнадцать, – определил Александр и потянул с плеч сюртук.

– Теперь мне, – радостно провозгласила графиня, окинув довольным взглядом рослую фигуру своего кавалера. Она достала бочонок и сразу отбросила его на диван: – Опять проиграла. Что бы мне такое снять? Без горничной я не смогу застегнуть платье, а уж тем более корсет. Нужно снять что-то такое, что я потом смогу надеть без посторонней помощи.

Она задрала подол, обнажив ноги в белых чулках и высоких ботинках. А потом подтянула юбки ещё выше, и взору Шварценберга открылись белые панталоны с кружевной оторочкой. Ноги были очень хороши: в меру длинные, безупречно прямые и тонкие в щиколотках.

«Интересно посмотреть на колени», – успел подумать он, и дама тут же предоставила ему такую возможность. Где-то среди моря оборок она что-то расстегнула, и панталоны скользнули вниз. Взору Александра открылись безупречно гладкие колени и молочно-белые стройные бедра, а ещё – плоский живот. Вид чёрных тугих завитков на венерином холме искушал так, что Александр даже прикусил губу. Всё было сказано и сделано – осталось протянуть руку и взять. Но Юлия не стала ждать его решения, она сама шагнула вперёд, взяла партнёра за локоть и потянула его на пол, туда, где лежала шуба.

– Пойдем, милый, – позвала она, и низкие ноты страсти, зазвучавшие в её голосе, подстегнули Александра.

Он лёг рядом с Юлией и потянул вниз корсаж, обнажив небольшую идеально круглую грудь с тёмными сосками. Женщина оказалась именно такой, какие ему нравились: темпераментная южанка, из тех, что вибрируют под мужским телом. Возбуждение распаляло кровь, стучало в висках. Александр обнял губами шоколадный сосок и потянул, пока тот не затвердел. Его партнёрша застонала от удовольствия. Как будто приглашая, она раздвинула ноги, и Александр рванулся в бой. Он быстро расстегнул пояс, стянул панталоны и лёг между призывно манящих бедер. Ещё мгновение – и они наконец-то слились.

Юлия сладострастно постанывала. Она вбирала мужчину в себя, прижималась и отпускала. Сама задавала темп: быстрее, ещё быстрее. Она торопила, гнала, и Александру это очень нравилось. Женщина оказалась великолепной: о ней не приходилось заботиться, она сама брала своё. По телу Юлии пробежала дрожь, и Александр усилил напор. Вцепившись ногтями в его спину, женщина закричала, волны экстаза одна за другой бежали по её влажному телу. Да и у Александра всё оказалось не хуже – на удивление сильно и ярко…

…Он опомнился первым. Юлия лежала тихо. Глаза закрыты, дыхание ровное – похоже, спит. Шварценберг осторожно встал и попытался натянуть панталоны. Юлия, не открывая глаз, томно вздохнула:

– Неплохо для первого раза. А ты что думаешь?

– Согласен…

Что ещё можно сказать в таком случае Александр не представлял.

Он кое-как справился со своей одеждой. Одёрнул вниз юбки Юлии.

– Вставай, – предложил он. – Ты же не хочешь, чтобы нас застали слуги?

– Не застанут, – отмахнулась графиня. – Твой камердинер появился в дверях как раз в тот момент, когда мы упали на пол. Надеюсь, он предупредит остальных.

– Но я его не видел, – поразился Александр. Случившееся всё больше напоминало водевиль.

– Ты стоял к нему спиной…

Юлия подобрала свои панталоны. Долго возилась – перебирала многочисленные оборки, но наконец-то смогла одеться. Оправила складки корсажа и рукава, потом поднялась. Зеркала в гостиной не было, и она посмотрелась в стекло буфета. Наверно, что-то увидела, раз поправила волосы.

– Отряхни мою шубу. – Юлия хихикнула. – Теперь, встречая меня в ней на улице, ты всегда будешь помнить про наш первый раз.

Александр поднял и отряхнул шубу. Накинул её на плечи графини. Он совершенно не знал, что делать дальше. Ему уже хотелось, чтобы Юлия уехала, но выгонять светскую даму, с которой только что переспал, было совсем неприлично. В надежде, что гостья сама догадается убраться восвояси, он выжидательно молчал. Ему повезло: Самойлова засобиралась. Она надела шляпку и стала завязывать бант под подбородком.

– Скажи своему кучеру, чтобы отвёз меня домой. Сам можешь со мной не ездить. Я не хочу беспокоить деда, а то ещё возьмётся следить за нами. Мне его подозрения ни к чему.

Графиня потянулась к Александру, закинула руки ему на шею и жарко поцеловала. Он испугался, что Юлия вновь захочет большего – слишком уж горячим и требовательным оказался этот поцелуй. Однако дама отступила и, натянув перчатки, направилась к выходу. Кучер, так и не получивший от хозяина указаний, не распряг лошадей: коляска всё ещё стояла у крыльца. Щварценберг распорядился отвезти гостью домой. Глядя вслед экипажу, он старался понять, нужны ли ему завязавшиеся сегодня отношения, но так и не смог честно ответить на этот вопрос. Решив, что жизнь сама всё расставит по местам, а пока незачем ломать голову, Александр позвал камердинера и стал собираться на вечерний раут. Сегодня он сопровождал свою милую кузину и немилую мать в гости. После столь экстравагантного свидания ехать никуда не хотелось.

«Мать обещала, что танцев не будет, только музыкальные номера и ужин, – вспомнил Шварценберг. – Значит, всё будет не так уж и плохо. Пение московских барышень я как-нибудь вытерплю, ну а ужин после нынешнего экспромта – штука очень даже полезная».

Глава седьмая. Бал в Благородном собрании

С того памятного ужина, когда Александр назвал её ангелом и поцеловал ей ладонь, прошла неделя, но Лив так и не смогла понять, как же кузен к ней относится. Он послушно сопровождал Лив и баронессу на приёмы и музыкальные вечера, а сегодня даже собирался поехать с ними на бал в Благородное собрание. Но жёсткое напряжение разлада, искрившее меж матерью и сыном, превращало милого и сердечного Александра в безупречного и равнодушного князя Шварценберга. Весёлый и заботливый друг исчез – осталась лишь красивая оболочка без малейшего проблеска чувств. Александр больше не шутил, не говорил с Лив о поэзии, казалось, он просто не замечал её.

Почему же он так изменился? Как будто ничего и не было… А может, и впрямь не было, и Лив просто ошиблась? Сомнения, одни сомнения… Что ей ещё оставалось? Только надеяться, что свинцовые тучи когда-нибудь рассеются и откроют небесную лазурь, а ледяной панцирь, сковавший душу кузена, наконец-то растает. Нынешним вечером их ждал бал. А вдруг ей повезёт и случится чудо – вдруг солнце выглянет именно сегодня? Дай-то бог! Сколько разочарований может выдержать сердце? И сколько часов ледяного молчания?..

В карете царило ледяное молчание. Александр понимал, что он должен заговорить первым, но мать так его раздражала, что не хотелось даже смотреть в её сторону. Хотя, если уж быть до конца честным, изрядную лепту в его хандру вносила и новая пассия. Искренне убежденная, что все вокруг должны быть счастливы от одного её присутствия, Юлия бесцеремонно вмешивалась в его жизнь. Она сама назначала время свиданий, приезжала к нему без предупреждения и с каждым днём становилась всё настойчивей. Она хотела владеть любовником безраздельно.

– Алекс, я считаю, что теперь ты можешь сопровождать меня на балы и приёмы, – заявила Юлия сегодня утром. – Я замужем, поэтому имею право появляться в обществе с кем захочу. А ты вообще совершенно свободен.

Александр представил себя входящим в московские гостиные под руку с Юлией, и ему стало тошно. Мелькнула шальная мысль прямо сейчас разорвать эту обременительную связь. Но как он мог обидеть женщину? Да никак… Пришлось срочно искать приличную версию для отказа:

– Я отнюдь не свободен. В Москве живёт моя мать, есть и другие родственники. К тому же я жду назначения на высокий пост в Министерстве иностранных дел. Пойми, мне совсем не хочется испортить карьеру из-за глупого проступка. Твой дед разозлится и сорвет моё назначение.

– Дед сделает то, что я ему скажу, – надуласьЮлия. – Если я хочу появляться с тобой в свете, значит, ему придётся выполнить моё желание и проглотить свои обиды. Если я прикажу, он будет с тобой любезен.

Александр разозлился. Господи, ну что за женщина! Как же достучаться до её разума?

– Извини, но я не стану скандализировать общество, хотя бы до тех пор, пока твой дед не приведёт свой план в исполнение, – уже жёстко сказал он.

Юлия насторожилась.

– Какой план? Он ничего мне не говорил.

– Зато рассказывает всей остальной Москве, что собирается развести тебя с Самойловым и заставить того вернуть приданое.

Графиня предсказуемо возмутилась:

– С Ником я разводиться не собираюсь! Мой муж не так уж и плох. Он говорит, что я свободна и вольна делать всё, что захочу. Вряд ли я найду другого такого покладистого супруга.

– Вот и объясни это своему деду, а я уж, с твоего позволения, не стану переходить ему дорогу.

– Объясню, не беспокойся. Самое большее, на что я соглашусь, это разъехаться с Самойловым, а дед пусть разбирается с приданым.

Юлия завязала ленты шляпки и направилась к выходу. Уже на крыльце, как будто что-то вспомнив, она заметила:

– Я сегодня приеду в Благородное собрание. Оставляю тебе вальс на этом балу!

Вовремя прикусив язык, чтобы не чертыхнуться, Александр проводил её.

Собираясь на бал, он старался предугадать, как всё сегодня сложится. Позору не оберёшься, коли эта тигрица станет заявлять свои права на глазах матери и Лив. Ну а если этот концерт увидит старик Литта, можно вообще сушить вёсла. Мать, почитай, каждый день напоминает, что её сын должен держаться подальше от внучки всесильного графа.

Александр пока отмалчивался, делал вид, что не слышит. Но если вдруг Юлия позволит себе какую-нибудь вольность, баронесса не смолчит. Устроит публичный скандал. Твёрдо решив, что он ни за что этого не допустит и, если понадобится, силой увезёт мать из Благородного собрания, Александр отправился к Чернышёвым.

Баронессы в гостиной не было – ему навстречу вышла Лив. Как же она была прелестна: глаза сияли, а улыбке цвела нежность.

«Ангел! В белом она ещё больше похожа на ангела», – оценил Александр. И дело тут не в красоте, а в её золотом сердце. Шварценберг поцеловал тонкие пальцы в белой паутинке кружев и задержал руку Лив в своих. Он перевернул её кисть и уже собрался поцеловать ладонь, но его испугал злобный рёв:

– Ты что это себе позволяешь?! – орала, стоя в дверях, его драгоценная мать.

Гнев обрушился на Александра с яростью голодного медведя. Он еле совладал с собой, чтобы не ответить таким же криком. Мысленно досчитав до десяти, он чуть успокоился и сквозь зубы предложил всем садиться в карету. Мать, как ни странно, послушалась. Отыгралась она уже в экипаже, наградив сына ледяным молчанием. Если бы не присутствие бедняжки Лив, Александр оставил бы всё как есть, но девушка явно страдала в этой гробовой тишине, и, собравшись с мыслями, он начал разговор:

– Как ваши дела, Лив? Вы больше не занимаетесь вокалом?

– Нет, к сожалению. Лорд Джон уехал в Англию, – чуть слышно отозвалась кузина.

Ее голос дрогнул. Что это? Страх или слёзы? Чёрт бы побрал и мать, и его самого! Устроили войну, а бедняжка страдает!

– Если вы захотите, можно найти другого учителя. Вы только разрешите, я отыщу самого лучшего, – предложил Александр.

Лив благодарно улыбнулась, но отказалась:

– У меня и был самый лучший. Я подожду его возвращения, если, конечно, сама не уеду в деревню. Я соскучилась по Вере и бабушке.

Тут уж не вытерпела Евдоксия:

– Что за глупости ты несёшь, Лив! – оскорбилась она. – Зачем пропускать сезон, прячась в деревне? Может, через месяц-другой ты уже будешь обручена. Присмотрись к кавалерам на этом балу. Незачем терять время у твоей Волконской, нужно танцевать на балах и смотреть на подходящих молодых людей. Я уже имею кое-кого на примете. Старший сын у Козловских – очень приятный молодой человек. Я вас сегодня же познакомлю.

Голос Александра прогремел в тесном экипаже с силой громового раската:

– Маман, Козловский – игрок, как и все в его роду. Вы так осуждаете Николая Самойлова, спускающего за картами деньги своей жены, а Лив предлагаете в мужья такого же игрока!

Александр не сомневался, что этого мать ему не спустит. Размажет по стенке, сотрёт в порошок. Но и молчать он не собирался. О чём она только думает? Хорошенькая идея – отдать светлого ангела распутному негодяю!

Как он и предполагал, баронесса в долгу не осталась:

– Что за бред? Козловские – почтенное семейство! Возможно, что сейчас они не так богаты, как раньше, но ведь твоя кузина не бесприданница.

Лив молчала. В полутьме кареты Александр не мог рассмотреть её лицо, но почему-то сразу понял, как противны ей речи баронессы.

Наконец-то прибыли в Благородное собрание. Шварценберг вышел первым и помог дамам. Сначала из кареты появилась мать, а потом в его ладонь легла тонкая рука в кружевной перчатке. При свете фонарей Александр рассмотрел лицо Лив. Она была так печальна, что он не удержался и, склонившись к её уху, спросил:

– Что вас так расстроило?

– Нет, ничего! Благодарю…

– Я обещаю, что мать не сделает вам ничего дурного. И жениха не навяжет.

– Спасибо, – прошептала Лив и крепко сжала его пальцы.

Вот так-то лучше! Александр успокоился и даже повеселел. Он передал шубы лакею и повёл своих дам в Колонный зал.

Колонный зал. Сколько же здесь гостей! Сколько любопытных глаз… Лив задыхалась от волнения, её спутники не подозревали, что этот бал будет для неё первым. Её не раз приглашали на званые вечера с танцами, но настоящий бал – это впервые. Каким он окажется? По крайней мере, зал не разочаровал: тот был именно таким, как в её мечтах – огромным и великолепным, с чередой беломраморных колонн и исполинских золочёных люстр… Как жаль, что здесь нет ни мамы, ни сестёр. Если бы не присутствие Александра, Лив, наверно, совсем растерялась бы. Но сейчас кузен стоял рядом. Он так по-рыцарски относился к ней, защищал от нападок своей матери…

Конечно же, его поведение могло оказаться всего лишь простой любезностью светского человека, но Лив очень хотелось поверить в сказку, в то, что этот взрослый и прекрасный рыцарь, начинает любить её так же, как она любит его. Эта мысль согревала душу. Лив скосила глаза, пытаясь рассмотреть лицо своего кумира. Александр был серьёзен. Ни улыбки, ни тёплого взгляда… О чём он думает? У него такой вид, будто приехал не на бал, а куда-нибудь в присутствие. Надежды оказались напрасными. Лив в мыслях кузена точно не было.

Но эта догадка не испортила настроения, ведь у Лив всё равно остались надежды и мечты. Лучше уж жить мечтами, чем знать правду, если эта правда так печальна.

По знаку распорядителя вступил оркестр. Начались танцы. Полонез Лив танцевала с Александром. На кадриль её пригласил друг детства Вася Оборин, а потом у неё уже не было отбоя от кавалеров. Это оказалось необычайно приятно. Ведь в зале, не отрывая от неё внимательных глаз, стоял тот, кто занимал все её мысли.

Закончился гавот, и очередной кавалер, имя которого Лив мгновенно забыла, вернул её под надзор опекунши.

– Отдохни, дорогая, побудь рядом со мной, – предложила баронесса.

– Хорошо, тётя, – послушно откликнулась Лив.

Она стояла так близко к Александру, что ощущала исходящее от него тепло. Лив даже задержала дыхание, боясь разрушить эту связь. Подняла глаза и встретила ласковый взгляд. Кузен нежно ей улыбнулся:

– По-моему, вы сегодня затмили всех.

– Спасибо, – отозвалась Лив и рассмеялась. О чудо! – в её голосе зазвучали низкие, грудные нотки. Так говорят только очень счастливые женщины.

Лив даже испугалась, что тётка заподозрит её, но баронессу отвлекли. Перед их компанией появилась очень красивая молодая дама. Её черные глаза светились лукавством, а пухлые карминно-красные губки сложились в очаровательную улыбку. Не слишком высокая, она была великолепно сложена, покатые белоснежные плечи и низко открытая тугая грудь выступали из пены кружев на её корсаже.

– Добрый вечер, баронесса, – сказала красавица и, не дожидаясь ответа Евдоксии, повернулась к Александру. – Князь, я оставила вам вальс, и поскольку вы ещё не начали искать меня в зале, решила облегчить вам поиски.

Она протянула руку мгновенно помрачневшему Шварценбергу и потянула того за собой на середину зала. Баронесса так и осталась стоять, глядя им в спину. Лив не могла понять, что всё это значит. Впрочем, тётка Евдоксия быстро обрела дар речи:

– Я же велела ему держаться подальше от внучки графа Литты, – зашептала она на ухо Лив. – Вот приедем домой, я устрою ему такой разгон, что он сильно пожалеет о своей дерзости. Графиня Самойлова замужем, значит, не должна танцевать на сегодняшнем балу, а она специально приехала и вальсирует тут с моим сыном. Где это он мог увидеться с Юлией, что она пообещала ему вальс?

Неужели Евдоксия этого не понимает?.. Нет! Всё она понимает, просто сохраняет хорошую мину при плохой игре… Счастливое настроение Лив мгновенно исчезло, как будто его и не было. По сердцу вновь заскребла когтями горькая тоска. Самойлова вела себя с Александром как хозяйка, и, значит, имела на этого право. Лив вдруг чётко поняла, что её мечты никогда не сбудутся. Какой взаимности она хотела? Это просто смешно!.. Есть только одна правда: Александр танцует вальс с молодой и красивой любовницей.

Глава восьмая. «Письмо Татьяны»

У него есть любовница! Это открытие просто убивало. Лив так и промучилась всю ночь, вспоминая Алекса, кружащего в танце красотку Самойлову. Задремала она лишь под утро, но выспаться ей не удалось – горничная прибежала будить её:

– Вставайте, барышня! Ваша тётушка приехала прощаться. Говорит, что больше не сможет повидаться с родными до отъезда.

– Полина здесь? – переспросила Лив, с трудом выбираясь из сумбурного и унизительного сна, где она скандалила с тёткой Евдоксией и черноглазой любовницей Александра.

– В гостиной вас ждёт, кофе пьет с младшей сестрицей, – доложила Саня.

– А Евдоксии нет?

– Ещё не изволили вставать…

Лив обрадовалась. По крайней мере, она сможет провести утро с приятными её сердцу людьми. Она быстро оделась и спустилась в гостиную. Тётки уютно расположились за маленьким кофейным столом: Полина устроилась в углу высокого резного дивана, а Алина утонула в подушках глубокого кресла. Обе дамы пили кофе и ели тёплые булочки. Судя по их довольным лицам, сёстры наслаждались приятной беседой и отсутствием Евдоксии. Первой увидела племянницу Полина, она в восторге всплеснула руками и объявила:

– Лив, ты всё хорошеешь! Думаю, что ещё несколько месяцев – и ты станешь самой красивой девушкой Москвы. Как бы мне не пропустить твою свадьбу!

Лив отмахнулась:

– Ну, тётя, вы просто не видели нынешних московских красавиц – например, Александру Римскую-Корсакову. Вчера на балу все головы свернули, наблюдая, как она идёт по залу.

– Ну что сравнивать: Александра – уже в годах, ей надо равняться на своих ровесниц, а ты – самая красивая дебютантка, – не согласилась с ней тётка.

– Да уж, – поддакнула Алина, – у Александрин Корсаковой другой круг поклонников, чем у тебя: там люди более зрелые, солидные, а молодые ей уже не подойдут.

Выдав это замечание, Алина вдруг почему-то покраснела. Кровь полыхнула на её щеках, сделав их свекольными. Сестра испытующе глянула ей в глаза и тихо хмыкнула:

– Ты, как видно, хорошо в этом разбираешься.

– А в чём тут разбираться? – прошептала Алина. Она пылала, как фонарь: теперь горели не только щёки, но и лоб, а плоская грудь в вырезе платья порозовела.

Пожалев сестру, Полина отвела взгляд и обратилась к Лив:

– Ну и как прошёл бал?

– Хорошо…

И зачем только тётя спросила? Лив не умела врать и теперь заливалась краской, как прежде Алина.

– Да что с вами обеими происходит?! Мне кто-нибудь это объяснит? Как я уеду, если не смогу быть спокойной за вас обеих? – расстроилась Полина.

– Езжай хоть завтра, у нас всё хорошо! – ответила ей младшая сестра. Щёки Алины по-прежнему горели, а чашка в её руке заметно дрожала.

Полина обняла Лив и заглянула ей в глаза:

– Дорогая, может, ты развеешь мои сомнения? Я подозреваю, что на вчерашнем балу Евдоксия опять что-нибудь учудила, и тебе досталось…

Что сказать? Не признаваться же в несчастном увлечении собственным кузеном. Язык просто не поворачивался назвать вещи своими именами. Но и врать не хотелось – Полина этого не заслужила. Оставалась лишь полуправда, и Лив сказала:

– Алекс до сих пор в ссоре с матерью. У них сейчас очень плохие отношения, и мне тяжело находиться с ними рядом.

– Бедняжка, – пожалела её Полина. Она помолчала и горестно вздохнула. – Хочешь, я никуда не поеду?

Но Лив не могла принять такой жертвы.

– Нет, что вы! – воскликнула она. – Поезжайте! Скоро придёт письмо от Веры, и я уеду в деревню.

– Действительно, дорогая, что ты выдумываешь? – поддержала племянницу Алина. – Мы все знаем, сколько лет ты мечтала об этом паломничестве. Ещё не хватало, чтобы оно сорвалось из-за какой-нибудь ерунды.

Но Полина по-прежнему хмурилась. Лив никогда не видела её такой озабоченной. Тётка схватила её за руку и просительно заглянула в глаза:

– Поедем со мной! Я оставлю служанку здесь. Зачем она мне в путешествии? Тогда мы сможем вдвоем поместиться в моей каюте. Монахини тоже будут жить очень тесно.

Лив оторопела. Она не знала, что и ответить, но тут вмешалась Алина:

– Почему ты говоришь, что с тобой поедут только монахини? Что, разве вас не будут охранять мужчины с оружием?

– Мы едем к Гробу Господню, нас будет оберегать Провидение. Ничего плохого с нами не случится.

Алина изменилась в лице.

– Какая неосторожность! – ужаснулась она. – Что ты говоришь? Ехать на другой конец света, не имея охраны?! А если каким-нибудь дикарям приглянутся ваши скромные пожитки? Или кто-то решит, что вы везёте с собой деньги и драгоценности? Я не отпущу тебя одну. Просто лягу на пути твоей кареты! Ты должна взять с собой хотя бы Назара. Он сейчас прислуживает Алексу, но наш племянник – человек небедный, он сможет нанять себе другого слугу. Умоляю, не возражай и не отказывайся! Иначе я здесь умру от тревоги. Всё очень просто: я отправлю с тобой Назара, а ему мы дадим папины пистолеты. Если ты велишь, то он будет охранять не только тебя, но и всех твоих спутниц.

– Полно, Алина! Куда я дену охранника на корабле? У нас есть каюты только для женщин.

– И что? Паруса тоже будут ставить монахини?

Полина откровенно растерялась. Тихоня Алина – и вдруг такой напор. Может, сестра всё-таки права? И Полина сдалась:

– Конечно, паруса ставят матросы. Понятно, что весь экипаж состоит из мужчин. Наверно, можно было бы устроить Назара с командой, но тогда нужно поговорить с сестрой Феодорой. Это она фрахтовала для нас места на корабле.

– Вот и поговори. Я всё равно не отпущу тебя без охраны!

– Ну хорошо, я подниму этот вопрос, и, если монахини не возражают, мы возьмем с собой Назара. Признаю, что определённая справедливость в твоих словах есть – всё-таки мы едем в другую страну, да ещё и с другой верой.

Полина вдруг осознала, что Лив давно и грустно молчит, и тётка заворковала:

– Съешь булочку, дорогая, ты ведь ещё не завтракала… Кофе хочешь, или сказать, чтобы тебе принесли чай?

Лив откусила кусок ещё тёплой булки. Она только собралась порасспросить тётку о будущем путешествии, когда в дверях гостиной показался высокий блондин в чёрном. Лив даже не сразу сообразила, что это Эрик фон Масс. С момента своего появления в доме немец вёл себя деликатно – старался не мозолить хозяевам глаза, и Лив всё время о нём забывала.

– Доброе утро, ваше сиятельство, – по-французски обратился фон Масс к тётке Алине. Затем поклонился остальным дамам, – мадам, мадемуазель…

– Здравствуйте, месье. – Алина просияла улыбкой, и на её щеках вновь вспыхнул румянец. – Как продвигаются ваши дела?

Глаза на грубоватом лице немца блеснули, а широкая улыбка сделала его моложе и привлекательней. Восторженно глядя в лицо Алины, он доложил:

– Не так хорошо, как хотелось бы. Его светлость не спешит войти в курс дел по принятию наследства. Я уже начинаю беспокоиться. Вы понимаете, что моё долгое отсутствие в поместьях может губительно сказаться на положении дел?

Ни взгляд, ни улыбка никак не соответствовали его прозаическим словам, но и волнение, написанное на лице Алины, совсем не сочеталось с тем, что ответила она:

– Да, конечно, я понимаю. Ведение дел требует ежедневного контроля, но что поделаешь, наш племянник – занятой человек. Вам придётся подождать. Но мы очень рады тому, что можем предложить вам своё гостеприимство.

– Благодарю, ваше сиятельство, – поклонился фон Масс, и вновь в его словах зазвучали ласковые нотки. – Я очень ценю ваше внимание к моей скромной особе, но позвольте мне откланяться, не хочу мешать вашему разговору.

Алина вскочила.

– Вы ещё не завтракали? Пойдёмте, я прослежу, чтобы вас хорошо покормили.

Она кинула умоляющий взгляд на сестру, как будто бы просила ту не вмешиваться, и чуть ли не бегом покинула гостиную. За ней, поклонившись дамам, ушёл и управляющий князя Шварценберга. Всё случившееся выглядело так странно, что Лив и Полина молча переглянулись. Ясно, что этого мужчину и Алину что-то связывает. Но что?.. Первой опомнилась тётка.

– И давно это продолжается? – спросила она.

– Что?..

– Это увлечение! Я не видела Алину такой уже лет двадцать, с тех самых пор как она была влюблена в корнета Елагина. Тогда молодой человек поспешил унести ноги, как только узнал, что у Алины нет приданого. Неужели моя младшая сестра влюбилась в управляющего собственного племянника?

– Я не знаю…

Лив удивляло, что Алина, казавшаяся ей пожилой, испытывает такие же чувства, как и она сама.

– Хотя почему бы и нет? – вздохнула Полина. – Нашей младшей сестре – тридцать шесть, а Эрик – мой ровесник. По возрасту он ей подходит… Если фон Масс попросит руки Алины, я дам согласие.

Казалось, что Полина готова заплакать. Странно! На неё это совсем не похоже – так переживать.

– Это пока лишь наши догадки, – стараясь успокоить её, заметила Лив. – Если этот господин сделает предложение, тогда и будем думать.

К счастью, Полина всегда умела принимать чужое мнение. Подумав, она признала:

– Ты права, дорогая. Нечего ставить телегу впереди лошади. Но в любом случае я должна поговорить с сестрой.

Сообразив, что тёткам легче выяснять отношения один на один, Лив поднялась.

– Тогда я пойду? – спросила она.

– Нет, останься! Ты посиди и послушай. Тебе это тоже будет полезно. Ведь с мужчинами нужно быть очень осторожной – как бы не остаться с разбитым сердцем и испорченной репутацией.

Лив послушно вернулась на своё место и вновь взяла недопитую чашку. Она предпочла бы уйти, но ей не хотелось спорить с Полиной. Тётка о чём-то задумалась и теперь молчала, а Лив крохотными глотками допивала остывший кофе, стараясь не привлекать к себе лишнего внимания. В дверях появилась Алина. Улыбка, которую она явно старалась скрыть, неудержимо рвалась наружу.

– А вот и я, – с преувеличенной бодростью сообщила Алина, но, наткнувшись на внимательный взгляд сестры, пожала плечами. – А что такого?

– Я надеюсь, это ты мне расскажешь, а что такого, – отчеканила Полина. – Мне, как видно, нужно о многом узнать. Или ты хочешь, чтобы первой всё узнала Евдоксия?

– Что ты придумываешь всякую ерунду?! Просто у нас в доме живёт гость, и я должна быть к нему внимательна.

– Он женат? – уточнила Полина.

– Нет! Да и я не замужем, так что ничего предосудительного в наших разговорах нет, – с вызовом ответила ей сестра. – Или ты считаешь, что я недостойна иметь семью, как имели её ты и Евдокси? Что я должна умереть старой девой?

Полина побледнела. Вся её строгость мгновенно исчезла, а взгляд стал виноватым.

– Упаси бог! – воскликнула она. – Я уверена, что ты достойна счастья, как никто другой. Просто я хочу трезво посмотреть на сложившиеся обстоятельства, чтобы избежать разочарований. Кстати, не забывай, что тебе доверили Лив – её репутация не должна пострадать!

Алина, похоже, засовестилась: голос её притих, а обличительный запал исчез.

– Ну что ты сгущаешь краски, ищешь то, чего нет? – мягко сказала она и грустно усмехнулась: – Ты прекрасно знаешь, что наша баронесса уже отодвинула меня в сторону и сама занимается делами Лив. Я теперь – всего лишь домоправительница при старшей сестре. Слежу за тем, чтобы обед подавали вовремя и не забывали покупать вино.

Лив, с изумлением наблюдавшая за их перепалкой, вдруг впервые осознала, что в раздражении Алина становится похожа на старшую сестру. Её худощавое лицо было вдвое уже расплывшихся щёк Евдоксии, но сходство оказалось столь очевидным, что Лив даже удивилась, как же она раньше этого не замечала.

Сёстры всё никак не могли успокоиться. Полина расстроенно заявила:

– Конечно, твои чувства принадлежат только тебе. Не хочешь говорить – не нужно. Но ты пойми и меня. Я уезжаю, и если оставлю тебя в двусмысленном положении, то с ума сойду от тревоги. Всё моё паломничество пойдёт насмарку. – Полина, вздохнув, замолчала, а потом воскликнула: – Нет, я остаюсь!

Все обуревавшие Алину чувства проступили на её лице: обида, сомнение и… упрямство. Лив не узнавала тётку. Куда делись её мягкость и уступчивость? На глаза Алины навернулись слёзы, она вновь по-девичьи заалела и призналась:

– Ну хорошо, раз ты так настаиваешь, я скажу: господин фон Масс просил разрешения ухаживать за мной. В моём возрасте я сама могу принимать решения, кому это позволять, а кому нет. Ни ты, ни Евдоксия мне не опекунши. Слава богу, я давно уже живу самостоятельно и ни у кого из вас ничего не прошу.

– О чём это вы тут спорите? – прозвучало в дверях, и в комнату вступила баронесса. Новое изумрудно-зелёное платье облекало её необъятную грудь.

Алина мгновенно стушевалась и прошептала:

– Я не спорю, а говорю о том, что тоже имею право на счастье. Ты только не волнуйся, Евдокси. Всё хорошо, ничего не случилось.

– Как не волноваться, если вы кричите так, что слышно с лестницы? – скептически отозвалась баронесса. – Давайте выкладывайте, в чём дело, и учтите, что конец вашего спора я слышала.

– Не было никакого спора, – возразила ей средняя сестра и, бросив выразительный взгляд на младшую, добавила: – Мы обсуждали то, что мать доверила Лив именно Алине, а я перед отъездом хотела убедиться, что с девушкой всё будет в порядке.

– А как может быть иначе, если я сама взялась за это дело? Конечно, Алина не может полноценно опекать юную графиню Чернышёву, поскольку не вращалась в свете, и, естественно, многого не понимает, – пожала широченными плечами Евдоксия. – Но я слышала, что наша младшая сестра требует для себя права на личное счастье?

– Я ничего не требую, – чуть не плача, прошептала Алина, – просто господин фон Масс попросил разрешения ухаживать за мной. Я не возражала.

Баронесса побагровела. Окинув сестру злобным взглядом, она грязно, по-мужицки, выругалась и протянула мерзким фальцетом:

– Она «не возражала»! Поглядите-ка на неё! А моего мнения ты не спросила? Откуда ты знаешь, разрешу ли я управляющему из поместий сына ухаживать за моей собственной сестрой?

– Евдокси, ты забыла, сколько мне лет? Я давно живу самостоятельно. К тому же вспомни, почему я до сих пор не вышла замуж, а Полине сделал предложение только обедневший дворянин, и она – графиня – стала женой простого коллежского секретаря…

– Только не нужно перекладывать на меня чужую вину! Это было решение отца! – повысила голос баронесса.

Она нависла над креслом, где скрючилась Алина:

– Говори, насколько далеко зашли ваши отношения?!

– Никуда они не зашли. Эрик только один раз подарил мне цветы и принёс пирожные из соседней кондитерской.

– Понятно! Цветы и пирожные! Он живёт в нашем доме, глядишь, вы и в одной постели окажетесь, – заявила баронесса и, совсем разозлившись, крикнула: – Где сейчас фон Масс?!

– Он завтракает. Пожалуйста, Евдокси, ты так кричишь, что он может услышать! – вытирая слёзы, взмолилась Алина.

– Пусть слушает, я говорю правду! К тому же твой ухажёр по-русски не знает, и я могу обозвать его подлецом, он всё равно ничего не поймет.

Баронесса окинула всех полным ярости взглядом и приказала:

– Ждите здесь.

Дверь за ней захлопнулась. Женщины переглянулись. Полина резко, до синевы, побледнела, а её младшая сестра залилась слезами.

– Господи, что же теперь будет? Что Евдокси скажет бедному Эрику? Неужели выгонит его из дому? – всхлипывала Алина.

Лив подозревала, что баронесса так и сделает, и ей было жаль Алину. Бедняжка не виновата, что влюбилась, а теперь старшая сестра беспардонно лезет в её отношения с мужчиной.

«Евдоксия считает, что имеет право ломать чужие судьбы лишь потому, что родные перед ней беззащитны», – поняла Лив. Сначала баронесса разрушит счастье младшей сестры, а потом возьмётся и за свою «подопечную».

Так что же теперь делать? Коли Евдоксия догадается о чувствах Лив к своему сыну, она будет так же унижать Александра, как сейчас унижает бедного немца. В том, что Эрика фон Масса распекают, как нашкодившего мальчишку, можно было не сомневаться.

Полина утешала младшую сестру, обещая той, что баронесса образумится, и всё как-нибудь обойдется. Но бодрые слова Полины никак не вязались с её бледным и растерянным лицом.

– Опять!.. Опять то же самое! – в голос рыдала Алина. – Как только появляется достойный мужчина – на моём пути встаёт Евдокси!..

– Если ты про историю с Елагиным, то там дело было в приданом, – примирительно заметила Полина.

– А почему ни у меня, ни у тебя его не было? – сквозь слёзы спросила Алина. – Да потому, что папа всё отдал в приданое Евдокси…

– Не реви, как корова! – рявкнула появившаяся в дверях баронесса. Она, как большой зелёный корабль, вплыла в гостиную и провозгласила: – Я всё устроила! Эрик фон Масс попросил твоей руки, и я от имени семьи дала согласие. Иди – он ждёт тебя в столовой. Можешь заодно и позавтракать с ним, похоже, что после разговора со мной он уже не помнит, ел или нет.

– Евдокси, ты его оскорбляла?! – ужаснулась Алина.

Баронесса фыркнула, а брезгливые интонации не оставили сомнений в её отношении к управляющему:

– Больно много ему чести!.. Но ты идёшь объясняться со своим поклонником или нет? Смотри, сбежит ведь!

Алина вышла из гостиной. Глядя ей в след, баронесса покрутила пальцем у виска.

– Бестолочь! Да разве можно жить в одном доме с мужчиной и при этом разрешать ему ухаживания? Несколько ласковых слов, пара поцелуев – и окажешься в его постели! Хорошо, что я вмешалась. Масс хоть и плохонький, но дворянин, да и средства у него, похоже, водятся. Я не сомневаюсь, что он покойного Иоганна регулярно обкрадывал.

– А ты не поторопила события? Возможно, что этот брак – и не такая уж хорошая идея, – тихо заметила всё ещё растерянная Полина.

Баронесса пожала плечами:

– Хорошая или плохая – уже не важно, дело решено. Пусть Алина выходит за управляющего и едет в Богемию. Я хочу обвенчать их, пока ты здесь. Договорюсь в том же храме, где венчалась Надин. Там батюшка не возражал, что мой сын-католик будет держать венец над невестой. Значит, не станет возражать и против католика-жениха.

– Да разве так можно? Решать за людей… – безнадежно вздохнула Полина.

Баронесса не соизволила ответить. Она позвонила в серебряный колокольчик, а прибежавшей на зов горничной велела принести горячий чайник и пирожных. Горничная стремглав кинулась на кухню, а Лив в очередной раз отметила, что слуги в их доме никого и никогда так не боялись, как теперь боятся тётку Евдоксию. Баронесса окинула сестру с племянницей строгим взглядом и уже открыла рот, чтобы прочитать им нотацию, но в дверях под руку с немцем появилась Алина. Пара шла медленно. Тётка сквозь слёзы улыбалась, а её жених робко смотрел в лицо баронессы Шварценберг.

– Дорогие мои, позвольте представить вам моего жениха: господин фон Масс сделал мне предложение, и я его приняла, – по-французски сказала Алина.

– Поздравляю, – отозвалась Евдоксия, переходя на тот же язык. – Поговорим теперь о свадьбе. Наша средняя сестра отправляется в длительное путешествие, а я хочу, чтобы она уехала спокойно. Я предлагаю обвенчать вас завтра в соседней церкви. А по католическому обряду, если захотите, обвенчаетесь в Богемии. Думаю, что господину управляющему пора возвращаться к делам, он слишком засиделся в Петербурге.

Фон Масс заволновался:

– Ваше сиятельство, я не волен в своих поступках, а молодой князь пока не отпустил меня.

Евдоксия скептически пожала плечами и напомнила:

– Так что насчёт венчания?

– Я согласен обвенчаться завтра. Надеюсь, что и моя прекрасная невеста разделяет это мнение.

– Да, я не против, – прошептала Алина.

– Вот и отлично! Всё устроилось, – провозгласила баронесса. – Господин фон Масс сейчас поедет вместе со мной в храм, договариваться о церемонии. – Вдруг, как будто что-то вспомнив, она обратилась к средней сестре: – Кстати, ты писала мне, что венчалась со своим коллежским секретарём в свадебном платье нашей матери. И где оно теперь?

– У меня дома…

– Вот и поезжай за ним.

Евдоксия распорядилась закладывать экипажи. Спустя полчаса она отбыла вместе с Эриком фон Массом, а потом собрались уезжать и обе тётки.

– Не хочешь ли с нами, дорогая? – спросила свою подопечную Алина.

– Нет, тётя, спасибо. Я, наверно, лучше останусь дома, – отказалась Лив.

– Да уж, нынешнее утро могло выбить из колеи кого угодно, – вздохнула Полина и посоветовала: – Пока нас не будет, ты отдохни,

Лив еле дождалась их отъезда – так ей хотелось остаться одной. Наконец она добралась до своей спальни и в отчаянии кинулась на постель. То, как баронесса обошлась сегодня со своей младшей сестрой, казалось ужасным, но ещё кошмарнее было то, что Лив не сомневалась – тётка сломает жизнь и ей. Как только Евдоксия догадается о её чувствах к своему сыну, она начнёт выкручивать Александру руки, заставляя того жениться на кузине. Лив просто не представляла, как сможет пережить его капитуляцию под нажимом матери или его отказ – и то и другое было бы одинаково унизительным.

Выходом мог стать отъезд в деревню, но тогда ей придётся расстаться со своим кумиром. Только представив, что она больше не увидит кузена, Лив ужаснулась. Её потребность постоянно встречаться с Александром уже сделалась непреодолимой. Как можно отказаться от этих встреч? А от любви? Да лучше умереть!

Но вдруг Александр сам захочет взять её в жены? Он очень тепло относился к Лив в последнее время. К тому же сестрам Чернышёвым уже вернули прежде реквизированное в казну приданое, и она вновь могла считаться хорошей партией.

Сердце Лив забилось чаще. Наконец-то она решилась хотя бы помечтать об этом. Но ведь у Александра есть любовница! На обратном пути с бала мать попыталась устроить ему разнос из-за внучки графа Литты, но сын жёстко оборвал её, предупредив, чтобы Евдоксия не лезла не в своё дело. Александр ничего не ответил на обвинения матери. Не подтвердил, но и не опроверг их.

«Он ведёт себя так же, как и все остальные мужчины», – с горечью признала Лив. Но кузен и впрямь может считать себя свободным. Это она в него влюблена и сходит с ума, а Александр об этом даже не подозревает. Он – благородный человек, и если бы знал о её чувствах, то не стал бы выставлять напоказ свою связь с другой.

Нащупав под подушкой свои богатства, Лив вытащила две тоненькие книжечки в бумажных обложках. За ними последовала тетрадка. Глаза заскользили по строчкам, и горечь постепенно отступила: магия стихов вновь приукрасила неприглядную явь. Лив уже столько раз прочла все главы, что помнила их наизусть, но сегодня листала страницы – хотела поскорее встретиться с Татьяной. Как она теперь понимала героиню романа, как разделяла её чувства… Ведь Лив любила, а её избранник не подозревал об этом. Совсем как Евгений Онегин. Тот ведь не знал о любви Татьяны, пока она ему не написала.

Лив задумалась. Вот же он выход: Татьяна уже всё сделала. Написала, рассказала о своих чувствах, взяла судьбу в собственные руки. Почему же Лив не может поступить так же? Нужно же бороться за своё счастье! Александр всё поймет и скажет ей правду. Если она не нужна ему – значит, Лив уедет в деревню и останется там навсегда. Нет смысла выезжать, искать жениха, если ей всё равно никто, кроме Александра, не нужен.

Лив открыла страницу с письмом Татьяны. Она ещё раз пробежала его глазами – её сердце отзывалось на каждое слово. Дойдя до фразы: «Другой!.. Нет, никому на свете не отдала бы сердце я!», Лив замерла. Глаза её заволокло слезами, и она не смогла читать дальше, но этого и не требовалось: она помнила строки наизусть и мысленно повторяла их одну за другой. Слёзы ещё бежали из-под её закрытых век, а губы шептали заветные строфы, когда простая и понятная мысль пришла Лив в голову. Нужно переписать письмо Татьяны и отдать Александру, тогда он поймёт. Лучше всё равно не скажешь.

Лив вытерла слёзы и подошла к письменному столу. Взяв листок, она принялась копировать заветные строки. Прошло не менее получаса, прежде чем она поставила последнюю точку, а внизу вместо подписи вывела «Ангел». Она позвала свою горничную и велела той положить конверт в карман пальто князя Шварценберга.

– Я всё сделаю, барышня, – пообещала Саня. – Барин только пальто снимет, так я сразу и положу.

– Ну, хорошо, ты иди пока, оставь меня одну…

Горничная вышла, а Лив вновь прилегла на кровать и накинула на плечи край одеяла. Она закрыла глаза и тут же, как убийца из засады, навалилась на неё опустошающая усталость. Лив не могла даже пошевелить пальцем. Правильно ли она поступила? Или совершила непоправимую ошибку?.. Впрочем, ей уже не хотелось размышлять об этом. Одно Лив знала точно: Александр не обидит её, и, если она ему не нужна, он просто и тихо скажет ей об этом. Один на один, и больше никто в мире не узнает о её унижении.

Глава девятая. Непоправимая ошибка

Расклад становился всё унизительней: вызов из министерства не приходил – ни отказа, ни должности. Похоже, граф Литта решил забрать свою рекомендацию обратно. Ведь совершенно ясно, что это из-за Юлии. Теперь приходилось выбирать: любовница или карьера. Но для Александра это казалось очевидным. Конечно, он выбирал карьеру. Графиня Самойлова при всей своей искушённой страстности была всего лишь чужой женой. Завтра она помирится со своим Ником, упадёт в его объятия, а князю Шварценбергу придётся уезжать из России не солоно хлебавши.

А он уезжать не хотел. Александр на удивление быстро прижился в Москве и понял, что русской половине его души здесь очень даже уютно. Новые знакомые – чиновники и царедворцы, офицеры да и свободные, не обремененные службой дворянские дети – оказались в большинстве своем людьми умными и приятными. У Александра появилось столько друзей, сколько не набралось бы и за всю предыдущую жизнь. Широкие русские души мгновенно превращали рядовые знакомства в дружбу. Все здесь были рады оказать услугу, одолжить денег, а если нужно, то и защитить, не считаясь с собственными неудобствами. Такая сердечность поначалу озадачила Александра, но он быстро к ней привык, а потом вдруг понял, что и сам рад жить точно так же.

«Надо принимать реальность такой, как есть. Так распорядилась судьба: я – полукровка. Сейчас я живу в России. Меня здесь приняли как своего, и мне это нравится. Так зачем тогда упираться, цепляясь за прошлое? В этом нет никакого смысла», – часто думал Александр. Но и немецкий прагматизм в нём тоже не дремал – изводил сомнениями. Имения и замок – в Богемии. Как всё это оставить? Это нужно совсем головы лишиться, чтобы бросить своё имущество на произвол судьбы!

Александр понимал, что пора уже сделать над собой усилие и посидеть недельку с Эриком фон Массом, входя в курс наследственных дел. Понимал – и всё равно малодушно тянул время. Ему почему-то казалось, что в делах Шварценбергов обязательно отыщется что-нибудь срочное, и они затянут его обратно в Европу. Даже кинжал с мальтийским крестом – символ своего старшинства в роду – новоиспечённый князь не стал из суеверия забирать себе, а оставил у матери.

Александр склонялся теперь к некоему компромиссу. Пару лет можно пожить здесь, посмотреть, как будет складываться служба, а потом решить, что делать дальше. Больно уж хорошо жилось Александру в Москве! Когда совесть толкала его, напоминая о долге, настроение у него портилось. Тогда он давал себе слово порвать с Юлией и всерьёз озаботиться министерскими делами.

Еще одно дело оставалось незавершённым – тётки так и не получили своих денег. Но предназначенные им сто тысяч дукатов лежали в банке Праги.

«Сегодня же надо поговорить с Эриком, – в который уже раз решил Александр. – Завтра я подпишу все бумаги и отправлю управляющего обратно. Пусть Эрик проверит, как идут дела в имениях, а потом привезет сюда деньги. Вот тогда и дойдёт дело до дядиного наследства».

Отвлекая его от размышлений, во дворе застучали копыта. Александр выглянул в окно – чёрный экипаж с гербом графа Литты на дверце разворачивался у крыльца. Любовница в очередной раз изменила время свидания по своему усмотрению, сдвинув его почти на три часа, а теперь прибыла как ни в чём не бывало. Александр не пошёл её встречать. Бесцеремонность Юлии слишком раздражала, нечего давать ей лишний повод для самолюбования. Пусть лучше обижается, чем считает князя Шварценберга своим рабом. Похоже, что он рассчитал правильно, дама явно оскорбилась:

– Я вижу, что меня здесь не ждут! – заявила она, капризно надув губки.

– Как прикажешь тебя ждать? Сидеть целый день у окна, как девица в русских сказках? – парировал Александр. – Я – занятой человек, к тому же имеющий определённые обязательства. У тебя на редкость странный взгляд на мужскую жизнь.

– Я не смогла приехать раньше из-за твоей матери! – огрызнулась Юлия. – Чёрт принес её в наш дом. Дед тут же пригласил баронессу обедать, и мне пришлось развлекать её, изображая хозяйку дома.

Александр почувствовал подвох – очередная выходка матери не сулила ему ничего хорошего:

– Что ей было нужно от тебя и от графа Литты?

– От меня – ничего. Она приехала к деду, чтобы попросить его быть шафером на свадьбе твоей тётки. Меня, естественно, тоже пригласили на венчание. Так что завтра в три часа увидимся в церкви.

– Какая свадьба? Ты шутишь? – поразился Александр.

– Зачем мне это? Баронесса сказала, что венчание состоится завтра в храме Святого Димитрия Солунского на Страстной. Её младшая сестра выходит замуж за немецкого дворянина. Она ещё упомянула, что тот был управляющим твоего дяди, а теперь перешёл к тебе. Странно, конечно, ведь твоя тётка – графиня, но в её возрасте выбирать не приходится. Всё нужно делать вовремя, и замуж выходить тоже.

– Понятно… – протянул Александр, хотя на самом деле ничего не понимал.

Первой его мыслью стало, что мать устроила очередную провокацию, лишь бы досадить ему. Но чего она могла этим добиться в их противостоянии?

Похоже, что он пропустил что-то очень важное. Неужели мать, и так державшая сестёр и племянницу железной рукой, начала самоуправствовать? Жаль! Ни тёткам, ни Лив против неё не выстоять.

Шварценберг вспомнил тонкое лицо своей юной кузины, её ласковый взгляд. Неужели баронесса затопчет и этого ангела, как только что поступила с собственной сестрой?

Но зачем это Евдоксии? Мать всегда так кичилась родословной, а тут сама устраивает явный мезальянс. Ведь даже в бреду невозможно представить, что сдержанный и флегматичный Эрик фон Масс залез в постель немолодой графини Румянцевой, и теперь семье приходится прикрывать грех. Неужто дело в деньгах? Средства, завещанные тётке Алине, отнюдь немалые, а для скромного управляющего и вовсе могут показаться заманчивым кушем.

– Алекс! – крикнула Юлия, топнув ногой. – Я к тебе обращаюсь, а ты меня не слушаешь. В чём дело? Ты что озабочен из-за дурацкой свадьбы немца со старой девой?

– Извини, я задумался. Эта свадьба не стоит того, чтобы слишком много о ней говорить. Я хотел побеседовать с тобой о другом. Присядь, пожалуйста. Вот в этом кресле у печки тебе будет удобно.

Он принял шубу, которую графиня уже стянула с плеч, и положил её на спинку стула. Соболий мех начал сползать, грозя упасть на пол, но Александр подхватил шубу и аккуратно прижал её спинкой стула. Слишком уж хорошо он помнил, что случилось, когда соболя лежали на полу. Лукавая улыбка Юлии подсказала, что не только у него хорошая память. Решив сразу же пресечь все фривольные мысли, Александр сообщил:

– Моя мать давно требует, чтобы я больше не приближался к внучке графа Литты. Если она узнает о нашей связи, разразится жуткий скандал. Я этого не хочу. Так что нам лучше расстаться. Сохраним мир в наших семьях. Я думаю, и твой дед обрадуется, ведь он не из тех, кто не ведает о том, что творится в его доме.

– Ну и что, пусть знает! – возмутилась Юлия. – Что за ерунду ты говоришь о своей матери? Она прекрасно ко мне относится: сегодня я два часа выслушивала от неё комплименты. Она была сладка, как мед. Я уж было подумала, что старики договорились о нашем с тобой браке: дед рассыпался в восторгах по твоему поводу, а баронесса ему поддакивала. Кстати, возможно, это и неплохая идея.

Только этого Александру и не хватало! Хватит с него интриг…

– Знаешь, дорогая, ты отправляйся сейчас домой, а я поеду к матери, разбираться, что это за тайные переговоры она ведёт за моей спиной, – предложил Шварценберг и поднял за плечики шубу любовницы. – Одевайся, я тебя провожу.

– Но я же только приехала, – обиженно протянула Юлия. Она была явно расстроена. – Ты разве не хочешь меня?

– Не об этом речь! Надевай шубу, мне тоже пора ехать.

Самойлова наконец-то поняла, что её выпроваживают. Она враждебно поджала губы, молча повернулась к любовнику спиной, позволив надеть на себя шубу. Потом направилась к карете. Александр шёл за ней. Уже прозвучало самое главное, теперь осталось дождаться, когда графиня поверит, что их отношениям пришёл конец. Александр надеялся, что это случится скоро. Не соизволив кивнуть на прощание, Юлия уселась в элегантный экипаж с золотисто-чёрными клетками герба Литта на дверце и уехала.

Ну и ладно! Дело сделано… Александру всё-таки было неловко.Понятно, что пришло время объясниться, но как-то стыдно обижать женщину.

Но и бог с ним, как говорится, с плеч долой. Надо сосредоточиться на главном: на Тверской происходит что-то странное. Пора вмешаться! Александр велел запрягать и сразу выехал к Чернышёвым. В пути его грызли сомнения. Ох, не промахнуться бы сейчас! Не ошибиться.

А вдруг она ошибается? Лив не находила себе места. То ей казалось, что она поступила правильно, то вдруг её накрывала жаркая волна паники.

«Мама, наверно, была бы в ужасе», – с тоской подумала Лив. Стало очень стыдно, а потом пришёл страх – намертво сковал волю, сжал холодной лапой сердце.

Надо вернуть письмо пока не поздно!.. Лив кинулась бежать, хотела разыскать горничную и отобрать конверт, но замерла в дверях. Гордость не позволила ей так унижаться. В чём она виновата? В том, что любит прекрасного человека? Любовь росла день ото дня, грела Лив сердце, занимала все её мысли. Других чувств у неё уже не осталось. Как можно не рассказать об этой великой любви? Даже если бы Лив не имела надежды, то всё равно не стала бы скрывать этот сердечный жар. Она вновь вспомнила героиню заветного романа и вслед за Татьяной повторила:

– «Но мне порукой ваша честь, и смело ей себя вверяю…»

Дверь спальни с грохотом распахнулась и в комнату влетела Саня.

– Барышня, князь приехал. Я письмо потихоньку засунула в карман его пальто. Только его светлость, видать, не в духе: он велел доложить своей матери, будто срочно хочет её видеть, а сам бегает по гостиной, как медведь в клетке. Не случилось бы беды!

Душа у Лив ушла в пятки.

– Что, князь очень сердит? – прошептала она.

– Ужас, лицо такое мрачное…

– Давай скорее одеваться! Пока он будет с матерью говорить, я смогу забрать письмо обратно.

В четыре руки они молниеносно нарядили Лив. Стараясь не шуметь, спустилась по лестнице. Вот и вестибюль. На их счастье, слуг здесь не оказалось. Лив знаками показала горничной, чтобы та покараулила, а сама на цыпочках дошла до приоткрытых дверей гостиной. Здесь вовсю бушевал скандал:

– Как ты смеешь вмешиваться в мои дела?! – кричала баронесса. – Только я могу принимать решения о судьбе моих сестёр. Ты не имеешь к этому никакого отношения. Я решила, что Алина выйдет за фон Масса – значит, так оно и будет! Моя сестра имеет право стать женой, не спросив разрешения у племянника, которого она впервые увидела два месяца назад.

– Вы забываете, что я теперь – глава семьи Шварценбергов, а Эрик – мой служащий. Вы хоть подумали, что теперь мой управляющий станет мне роднёй, а это совершенно меняет отношения, – возражал ей сын.

– А вот это меня совсем не волнует, дорогой сынок, – язвительно парировала Евдоксия. – Ты настаивал на том, что будешь единолично заниматься делами. Пожалуйста, сам и действуй. Алина хочет этого человека в мужья? Она его получит! Более того, я уже приняла предложение Эрика от имени семьи. Венчание назначено, я даже пригласила графа Литту стать шафером жениха-католика.

Спорщики замолчали. Слышались лишь гулкие шаги Александра, тот явно ходил не по ковру, а по паркету и, значит, отошёл к окнам. В таком настроении, как сейчас, кузен мог превратно истолковать письмо в стихах, а то и просто с раздражением выкинуть его, сочтя неуместной шуткой. Лив уже сделала шаг в сторону вестибюля в надежде разыскать пальто и забрать своё послание, когда услышала слова Александра:

– Хорошо, пусть так! Вы решили выдать сестру замуж за моего управляющего, и мне придётся смириться с этим. Но зачем было втягивать в это дело Литту, тем более что свадьба эта до неприличия скоропалительна? Вы же знаете, что он может повлиять на моё назначение в Министерство иностранных дел.

– Я всё знаю! Мне не нужно открывать глаза на реальное положение вещей, – отрезала баронесса. – Мне приходится лично замаливать твои грехи, а ты ещё смеешь ставить мне это в вину?! Ты думаешь, такого человека, как Литта, можно провести? Все на балу в Благородном собрании поняли, что вы с Юлией – любовники. Разве я тебя не предупреждала, чтобы ты держался от неё подальше?

Лив расстроилась. Баронесса, похоже, совсем распоясалась. Как вообще можно говорить о таких вещах? Но оскорбилась не только она – тон Александра стал ледяным:

– Соизвольте объяснить, каким образом вы «замаливали мои грехи», не поставив меня об этом в известность?

– Мне пришлось специально ехать к графу, чтобы объяснить, как наша семья уважает и почитает его самого и всех его родных, в том числе и Юлию. Я два часа расточала этой беспутной девице комплименты, чтобы её дед не сомневался, что ты поступишь как порядочный человек, а я тебя поддержу.

– «Порядочный человек»? Что это значит?! – вскричал Александр. – Уж не думаете ли вы, что я по вашей указке должен жениться на Юлии так же, как бедная тётка Алина идёт замуж за Эрика?!

– Именно так я и думаю. И ты сам виноват в том, что это случилось. Если бы ты хоть раз в жизни послушал мать, ничего бы этого не понадобилось! Я тебя предупреждала, а ты поступил мне назло. Граф Литта прекрасно знает, что ты спишь с его внучкой, эта девчонка даже не считает нужным скрывать вашу связь. Как только дед разведёт Юлию с Самойловым, тебе придётся стать её мужем.

Лив показалось, что она сейчас умрёт. Неужели Александр примет ультиматум? Но, к её радости, тот не спешил сдаваться:

– И кто меня заставит это сделать? Я ведь могу просто уехать в свой замок. Не думаю, что граф Литта станет так утруждаться, чтобы брать его штурмом.

– Господи, за что мне это наказание?! – простонала баронесса. – Тебе само идёт в руки самое большое приданое России. Девчонка – наследница Скавронских, её бабка завещала Юлии всё, что оставил ей самой князь Потёмкин, ну, а после деда ей достанется имущество Литта и в России, и в Италии. Разве можно упускать такой шанс?!

– Юлия замужем – и, насколько мне известно, не собирается разводиться. Так что оставьте ваши планы при себе. Я не женюсь на ней, сколько бы вы на меня ни давили.

Баронесса в долгу не осталась. В её голосе звучала неприкрытая издевка:

– Тогда тебе придётся ждать своего назначения бесконечно долго! Литта уже придержал его, узнав, что ты спутался с его внучкой.

– Значит, обойдусь без его протекции. В конце концов, я должен заниматься собственными делами. Не забывайте, что я теперь – князь Шварценберг. Если я через месяц-другой не получу назначение, то уеду домой, а вы, если хотите, можете жить здесь. Я буду высылать вам деньги, так же, как выдаю их теперь.

Голос Евдоксии поднялся до визга. Она уже не выбирала выражений. Ненависть плескалась в её истеричных криках:

– Что ты мне даёшь?! Жалкие крохи. На них невозможно жить! Я не намерена зависеть от собственного сына и требую, чтобы ты вернул мне приданое, которое я принесла в вашу семью. Вот тогда я смогу вести достойный образ жизни.

– Это приданое вернётся в Россию, но оно достанется вашим сёстрам. Так решил мой дядя, – жёстко парировал Александр. – У моего деда было три дочери, и те, кого ваше замужество обездолило, должны вернуть свою часть состояния Румянцевых. Самое большее, что я могу для вас сделать, это выплатить вам столько же, сколько вашим сёстрам, но тогда я буду считать, что вы отказались от своего прошлого в семье Шварценбергов. В том числе и от меня.

– Я не позволю тебе делить мои деньги на троих! – вскипела баронесса. – Отец решил отдать их мне, значит, нужно уважать его волю. Мне всё равно, что ты думаешь – я хочу получить эти деньги сама и полностью.

– Я чувствую, что мы так никогда и не поймём друг друга, поэтому нам лучше закончить разговор, – с горечью заметил Александр. После долгой паузы он добавил: – Я приеду завтра к часу, буду сопровождать вас в церковь, но это станет моим последним визитом. Прощайте.

Лив с ужасом осознала, что её сейчас застанут под дверью. За те несколько мгновений, что остались до появления Александра, она уже никуда не успевала спрятаться. Придётся сделать вид, что идёт в гостиную. Лив шагнула вперёд и взялась за ручку, в этот миг дверь сильно толкнули изнутри, и девушка, отлетев назад, упала.

Лив молча сидела на полу, не понимая, что случилось. Над ней склонился Александр.

– Простите, я сильно толкнул дверь. Вы ушиблись? – спросил он.

Слова были те же, что и сказанные тогда на лестнице, но сейчас в голосе кузена не было и тени заботы, не было даже сочувствия. В этом тоне сквозила лишь плохо скрываемая ярость, а ещё – нетерпение. Князь спешил уйти, а кузина оказалась досадной помехой. Лив постаралась встать. Александр легко поднял её и поставил на ноги.

– Ну что? Можете идти?

– Да, со мной всё хорошо, – отозвалась Лив и, не удержавшись, спросила: – Вы разве уже уходите? Скоро ужин…

– Благодарю, я не голоден, а сейчас очень спешу. Прошу простить, – отозвался Александр, но потом, чуть оттаяв, добавил: – Встретимся завтра на свадьбе. Надеюсь, что вы и Полина там будете, иначе мне не вынести этого балагана.

– Да, конечно, мы с тётушкой будем, – пообещала Лив. В её сердце вдруг забрезжила надежда, что всё ещё может хорошо закончиться.

Кузен кивнул ей и пошёл к выходу. В вестибюле слуга накинул ему на плечи длинное пальто с двумя пелеринами. Лив не могла отвести глаз: вот Александр поправляет воротник, вот идёт к двери… Полезет он в карман или нет? Впрочем, зачем гадать? В любом случае всё уже свершилось: письмо попало к адресату, и завтра она узнает свою судьбу.

Как же приятно вершить людские судьбы! Ощущение своего могущества грело Палачу душу. Какое же это наслаждение – следить, как мучаются твои жертвы! Шварценберги спорили не на жизнь, а на смерть. Жаль только, что не видно их лиц, а подойти поближе нельзя. И всё из-за этой девчонки. Чёрт принес её под двери гостиной. Она-то что здесь забыла?

Палач до сих пор не обращал на Лив особого внимания, девчонка никак не помогала, но и не мешала делу. Так, может, стоило к ней присмотреться? Впрочем, картину она всё равно испортила – не позволила Палачу подобраться к двери, и теперь приходилось прятаться за колонной, ближе к чёрному ходу. Хорошо, хоть Шварценберги орали так, что их услышали бы и мертвые.

Баронесса упёрлась, как кремень, настаивая на свадьбе сестры. Молодчина! Так держать! Ну, а сынок против этой жабы явно не стоял. Как и ожидалось, он быстро скис и на всё согласился. Давно бы так! Палачу стало весело, и пришлось даже зажать ладонью рот, чтобы девчонка не услышала смех.

Лив прямо-таки приникла к дверям гостиной, ловила каждое слово. На мгновение её лицо попало в полосу света, и стало ясно, что девчонка в отчаянии. С чего бы это? Шварценберги ругались из-за интрижки сына с графиней Самойловой, а Лив только что не умирала. Влюбилась, что ли? А ведь точно влюбилась! Жаль. Из неё получился бы хороший свидетель – дурочка с благородными принципами. Такая врать не станет. Спроси её полиция, не ссорились ли, мол, князь с матерью меж собой, она правду бы и выложила. А теперь что? Станет своего избранника всячески защищать. Да-а… Так и будет! Палачу ли не знать женскую натуру? Бабы совсем разума лишаются, когда до их любовников дело доходит…

Что там кричит баронесса? Требует золота? Ну, это уж она много хочет! Всё решено, кому и сколько денег достанется. Хотя… Сынок предлагает матери пятьдесят тысяч дукатов? А почему бы и нет? Сто пятьдесят тысяч – лучше, чем сто. Ради этого можно даже разрешить жирной бабище пожить ещё.

Лив в полосе света у двери сделалась белой, как простыня. С чего бы это? Ага! Её избранник объявил, что завтра в последний раз появится в этом доме. Ишь, задергалась-то как!.. Грохнулась на пол! Понятное дело – станет изображать невинную овечку, будто не подслушивала, а шла в гостиную. Князек склонился над ней. Но почему ничего не слышно? О чём они там шепчутся?

Шварценберг ушёл, оставив девчонку у двери. Куда та пойдёт, в гостиную или наверх? Убежала… Ну, что ж! Путь свободен. Надо бы исчезнуть, пока никто не обнаружил этого убежища…

Палачу осталось пройти лишь несколько ступенек до второго этажа, когда вновь вспомнилось главное из подслушанного разговора. Князь не хочет больше бывать в этом доме? Тогда времени просто не остаётся. Логика всегда была коньком Палача. Не подвела она и на этот раз. Хоть и жаль пятидесяти тысяч, но выбирать не приходится. Баронесса Шварценберг должна умереть от руки собственного сына – это основа плана, можно сказать, его стержень.

Вот всё и решилось. Сразу после свадьбы своей тётки с управляющим князь Александр Шварценберг убьёт собственную мать из-за давнишней вражды. Как забавно: в доме живёт куча народа, а никто, кроме Палача, не знает, что час уже пробил и наступила последняя ночь перед бойней.

Ночь оказалась тяжёлой и бесконечно длинной. Лив надеялась, что волнение, от которого у неё внутри тряслась каждая жилка, постепенно спадёт, но этого так не случилось. Лив всё пыталась понять, что же почувствует Александр, найдя её письмо. Раздражение? Жалость? В самом деле, ведь он ни разу даже не намекнул, что видит в ней женщину, он всегда относился к ней как младшей родственнице – ну, может, как к сестре. Страх шептал Лив, что ничего хорошего она от Александра не услышит. Не хотелось даже думать, что это будет за разговор.

– Только не жалость, – раз за разом повторяла Лив, меряя спальню шагами, – что угодно, только не жалость!

Пусть бы лучше Александр отчитал её, чем пожалел. Хотя если уж быть честной, то выслушивать нравоучения – тоже унизительно. Лив явно переоценила свои силы и просто не сможет встретиться с кузеном лицом к лицу. Но ведь этого не избежать – они оба должны быть на свадьбе. Хотя и в этом случае можно найти выход: стоять рядом с Полиной, а в его сторону даже не смотреть.

А ведь тётка звала Лив с собой. Всё бы уладилось, если бы они уехали… Вернулись бы через год, когда Александра уже и след простынет. Хорошо бы уехать тайком, и чтобы письмо об отъезде своих сестры и «подопечной» баронесса получила как можно позже.

Нужно только избежать объяснения, а потом броситься Полине в ноги. Так размышляла Лив.

Утром выяснилось, что драма только усугубляется: ещё предстояло пережить раздражение тётки Евдоксии и истерику тётки Алины. Баронесса измучила всех, заставляя перекладывать складки, перекалывать шпильки, запудривать круги под глазами невесты и делать множество других бесполезных вещей. Она всё никак не могла достичь «приличного» результата. Лив, Полина, сама невеста и две горничные замучились исполнять её требования. Никто уже не понимал, что же баронессе нужно. Всё разъяснилось, когда Лив случайно заметила тёткин взгляд. Евдоксия смотрела на часы. Судя по времени, Александр уже сорок минут как должен был приехать. Лив чётко слышала, как он обещал матери прибыть к часу, баронесса явно не могла об этом забыть.

«Да она от него прячется, – догадалась вдруг Лив. – Ну и ну! Кто бы мог подумать, что у них с Евдоксией совпадут желания и намерения?..»

Баронесса выпустила всех из спальни ровно в половине третьего. Времени оставалось – лишь доехать до церкви. Александр ждал всех в гостиной. Он повёл мать к своему экипажу, а Лив поспешила к карете невесты. Обе тётки уже исчезли внутри, и она собралась последовать за ними, когда услышала шёпот:

– Нам нужно поговорить. После свадебного обеда, когда гости уедут, я буду ждать вас в кабинете, – предупредил Александр.

Глава десятая. Полный крах

Александр покосился на мать. Её застывшее лицо и поджатые губы говорили сами за себя: менять гнев на милость она явно не собиралась. Всё как всегда – ничего нового. Стало противно: ну что он, право слово, как дитя малое – цепляется за несбыточные мечты. Давно пора смириться и принимать баронессу Шварценберг такой, как она есть. Откуда-то издалека, из закоулков памяти, а может, из детских снов выплыла привычная надежда: если ещё немного потерпеть, то мать прозреет, поймёт, насколько была не права. Но Евдоксия упорно не замечала в сыне ничего хорошего. Он был плох, плох и ещё раз плох. Может, он просто не заслуживал любви? Но тогда – это крах. Кем нужно быть, чтобы оказаться недостойным любви собственной матери?

Привычная боль царапнула сердце, а потом уколола – проткнула грудь раскалённой иглой. Нет, не думать!.. Только не сейчас… Надо бы вспомнить о чём-то приятном… Стихи! Как же вчера помогли стихи! После ужасного скандала они как будто омыли душу. Его б воля – читал бы целыми днями. Может, так и сделать? Закрыть дверь на замок, никого не видеть и не слышать. Пусть сердце вылечат стихи… Вчера же они смогли усмирить ярость. Он умилился чуть ли не до слёз, увидев переписанное «письмо Татьяны». Это было так прекрасно, что он даже начал читать вслух. Стихи лились, как родник по камням. Чистые и звучные… Ну а чувства… Что уж и говорить! Хоть так прикоснуться к настоящей любви…

Александр прочитал последние строки: «Но мне порукой ваша честь, и смело ей себя вверяю» – и вдруг увидел под ними подпись. Ангел.

Милая Лив. Она переживала, что забрала «Евгения Онегина», и теперь заботилась о кузене – прислала список. Добрая девочка! А что же он? Толкнул бедняжку дверью. Лив упала на пол, растерялась, а он даже не смог найти для неё ободряющих слов. Он не заслуживает её заботы. Прекрасный Ангел! Он был с ней непростительно груб. Евдоксия терзает и обкрадывает бедняжку, а тут ещё и дурак-кузен со своим раздражением.

Сложив письмо, Александр решил, что завтра же извинится. Поговорит с Лив и обязательно сделает ей подарок. Нужно порадовать девушку, ведь Евдоксия не даёт ей ни гроша из её же собственных денег. Можно заехать на Кузнецкий Мост и что-то купить. Лучше всего, конечно, было бы заказать те модные платья, на которые прислали денег Чернышёвы. Тётка Алина уже намекала, что пора поговорить с баронессой и заставить её выдавать деньги на содержание Лив. Но Александр не смог себя заставить. Объясняться с матерью насчёт денег? Благодарю покорно… Это оказалось свыше его сил, и теперь юная кузина «щеголяла» в обносках от старших сестриц. Может, самому оплатить наряды, и поставить всех перед фактом?.. Нет, ничего не выйдет! Мать обвинит его в попрании мыслимых и немыслимых приличий и устроит скандал. Сама же под шумок вернёт одежду в магазин, а денежки присвоит.

Вдруг Александра осенило: надо купить дорогое украшение и попросить Лив объяснить всем, что это – фамильная драгоценность. Кузина – трогательная и беззащитная – казалась такой одинокой. В этом они с ней были похожи. Правда, у Лив всё-таки имелась Полина – та искренне любила девушку. Но ведь тётка скоро уедет, и бедный ангел окончательно осиротеет.

Александр уже объявил матери, что в последний раз приедет к ним в дом на свадьбу Алины. Ещё через день отбывала в своё паломничество Полина. Младшей из тёток как жене Эрика фон Масса одна дорога – с мужем в Богемию. Вот и получалось, что бедняжке-кузине предстоит остаться один на один с властной и беспощадной баронессой Шварценберг. Это было не просто жестоко, но даже и подло. Александр, как никто другой, знал свою мать: если у Евдоксии не будет укорота, она не моргнув глазом продаст свою подопечную любому, кто больше заплатит. Ей бы лишь горсть монет и возможность играть – остальное баронессу не волнует. Но что же теперь делать ему?

Выхода не было. Если Александр не выполнит свою угрозу и продолжит бывать на Тверской, мать сразу же решит, что победила, и совсем распояшется. Оставалось одно – з-абрать Лив из этого дома. Кузина как-то вскользь упомянула, что хочет поехать в деревню к сестре. Вот так и нужно сделать. Он сам отвезёт её в поместье к родным. Решение, хоть и плохонькое, но всё же нашлось. На душе полегчало. Александр наконец-то лёг в постель – надо же хоть немного поспать. Завтра он собирался на Кузнецкий Мост – за подарком для Лив.

На ювелиров Александр потратил чуть ли не всё утро, но умудрился найти то, что хотел. Приходилось возмещать большую сумму, и он выбрал очень дорогое жемчужное ожерелье. Крупный, как лесной орех, жемчуг и сам по себе стоил немало, но большую часть сумасшедшей цены просили за фермуар, скреплявший нити, а вернее, за огромный изумруд в его крышке.

Опасаясь, что покупатель мог что-то недослышать, приказчик написал на листке сумму с четырьмя нулями и положил бумажку на прилавок. Немецкая половина в душе Александра ужаснулась, но русская прошептала, что это – то, что нужно. Честное решение. А не дай бог, если с Лив что-нибудь случится, то она сможет продать фермуар и жить на полученные деньги. Шварценберг долго прикидывал, как поступить, и сам себе удивлялся: ведь если сейчас заплатить за ожерелье, его нынешние ресурсы практически иссякнут. Придётся самому ехать в Прагу за золотом.

«Ну и что, – беззаботно откликнулась русская половина его души. – Очень даже удачно! Можно съездить и заодно посмотреть, как там Эрик хозяйствовал. Да и Алину в имении устроить». В конце концов, у него из родни – только две тётки и кузина. О ком ещё можно заботиться?.. Решено, так он и поступит.

Александр сообщил приказчику, что покупает ожерелье, велел упаковать его в красивый футляр, а сам отправился домой за деньгами. Пока он вернулся на Кузнецкий Мост и расплатился, прошло немало времени, и Александр сильно опоздал на Тверскую. Но мать, казалось, этого не заметила. Она вообще его не ждала. Пришлось в одиночестве сидеть в гостиной, дожидаясь выхода женщин. Поначалу Александр обрадовался – решил, что сможет поговорить с Лив наедине. Но кузины в гостиной не было, а лакей, отвечая на его вопрос, доложил, что юная графиня вместе с тётушками наряжает невесту. Разговор откладывался.

Александр решил, что улучит момент и договорится о встрече, но это оказалось не так-то просто. Женщины спустились к нему, когда времени оставалось впритык. Он устроил в карете мать, сел туда же сам и в окно наблюдал, как рассаживаются тётки и Лив. Когда же Алина в старинной парчовой юбке еле протиснулась бочком в экипаж, а Лив всё ещё оставалась на улице, Александр, не глядя на мать, выскочил из кареты и, наклонившись к уху кузины, прошептал, что будет ждать её в кабинете после отъезда гостей. Глаза Лив заметались, и он понял, что услышан. Александр вновь забрался в карету и занял место напротив матери – до прибытия в церковь ему ещё предстояло вынести на своих плечах бремя её ледяного молчания. Впрочем, этого можно было и не бояться – ехать им было недалеко.

Больше всего Лив боялась, что тётки заметят, как Александр с ней шептался, но, слава богу, этого не случилось. Им было не до неё: Алина упивалась собственными переживаниями, а сестра её успокаивала. Лив затихла на передней скамье – пыталась сообразить, что же ей теперь делать. Вот всё и стало явным: Александр прочитал её письмо и решил объясниться. Она успела всмотреться в его лицо – оно не казалось ни рассерженным, ни суровым. Похоже, что любимый не считал Лив навязчивой, да и жалости в его глазах не было. Боже, пусть это случится! Пусть Александр полюбил её так же, как она любит его!

Экипаж остановился у крыльца храма Святого Димитрия Солунского. Казалось, что чуть ли не вчера здесь венчалась Надин, а теперь и мать, и обе сестры были так далеко… Слёзы навернулись на глаза Лив. А вот это уже было плохо: нельзя грустить и портить всем настроение. Надо постараться ради Алины, ведь тётка тоже имеет право на свой кусочек счастья.

В храме их ждали граф Литта со своей красавицей-внучкой и жених, стоящий рядом со батюшкой у царских врат. Юлий Помпеевич сердечно улыбнулся и принёс свои поздравления невесте:

– Я давно знаком с Эриком, дорогая. Он – достойнейший из достойных. Я рад, что он наконец-то нашёл своё счастье.

Алина рассыпалась в благодарностях и, ухватив графа под руку, пошла навстречу жениху. За ними последовала баронесса. Теперь пришёл черёд Полины, но та стояла на месте вцепившись в руку Лив. Заболела она, что ли? Не дай бог!..

– Что, тётя? – прошептала Лив. – Вам плохо?

– Ничего, сейчас пройдет…

Лив осторожно повела Полину вперёд. Вскоре тётка чуть слышно вздохнула и отпустила её руку.

– Отлегло? – спросила Лив. Полина лишь молча кивнула.

Началось венчание, все глядели на новобрачных, но Лив не могла отвести взгляд от соперницы. В платье из пурпурного бархата графиня Самойлова была неотразима.

Как можно устоять против таких чар? Да никак! Александр был обречён. Он сможет уйти, только если Юлия сама его отпустит. Что бы он ни говорил матери о женитьбе – если эта красавица захочет стать княгиней Шварценберг, то обязательно ею станет.

Лив так ушла в свои грустные мысли, что не заметила, как венчание закончилось. Графиня Александра Румянцева превратилась в госпожу фон Масс. Немногочисленные гости поздравили новобрачных, разместились в экипажах и отправились на праздничный обед. Теперь Лив усадили в карету вместе со старшими тётками и Александром, да и сидела она рядом со своим кумиром. Пелерина его чёрного пальто касалась её плеча, и Лив была счастлива. Она мечтала продлить это упоительное соседство, но… они приехали. Александр помог выйти матери, следом подал руку Полине, а помогая Лив, напомнил:

– В кабинете, как только уедут граф с внучкой…

Лив покорно кивнула и прошла в дом вслед за тётками. В голосе Александра не было ни суровости, ни раздражения, и звезда надежды вновь засияла в её мечтах…

Свадебный обед показался Лив бесконечным. Ну зачем Литте такие длинные речи?.. И зачем наготовили столько блюд?.. Когда же наконец удалятся новобрачные?.. Кусок не лез в горло. Наконец свершилось: Литта с внучкой собрались уезжать. Баронесса с сыном отправились их провожать, следом удалились новобрачные, и Лив с Полиной остались вдвоём.

– Будем считать, что Алина нашла своё счастье, и теперь я могу спокойно уехать. – Полина выглядела такой грустной, как будто побывала не на свадьбе, а на похоронах. – Но ты, дорогая… Как ты останешься один на один с Евдоксией? Только на Александра и надежда. Он хоть как-то сможет повлиять на свою мать и защитить тебя.

– Ничего, тётя! Вы же помните, что скоро должно прийти письмо от Веры, и я отправлюсь в деревню… Поезжайте, не беспокойтесь обо мне, – отозвалась Лив. На самом деле она не знала, как поступить. Может, стоило попросить тётку остаться сегодня подольше? Если Александр сделает предложение, пусть Полина узнает об этом первой. Была не была! И Лив попросила: – Задержитесь сегодня, пожалуйста, я ещё не хочу с вами расставаться.

– Я тоже не хочу, – призналась тётка и вдруг предложила: – Поедем со мной, я буду очень рада.

– Я бы поехала… – отозвалась Лив, но закончить не успела – в дверях показалась баронесса, за ней следовал Александр.

– Прощай, Полина, тебя я провожать не стану, – сообщила Евдоксия, закатывая глаза. – Я совершенно измотана, мне нужно немедленно лечь, пока кровь не бросилась в голову. Никто не ценит того, что я делаю для семьи, но я смиренно принимаю такое отношение. Бог всё видит и всех рассудит!

Последняя фраза явно предназначалась её сыну – Александр поморщился, но промолчал. Баронесса выплыла из гостиной. Лив задрожала: что же будет дальше? Но Александр обратился к ней буднично, вроде бы между делом:

– Кузина, покажите мне, пожалуйста, где находится кабинет. Я договорился с Эриком, что оставлю там для него свои письменные распоряжения.

– Пойдемте, – тихо ответила Лив. Сердце её дрогнуло и от испуга забилось часто-часто. Как будто сквозь вату, в её голову пробилась мысль, что нужно что-нибудь сказать Полине. Она попросила: – Тётя, подождите меня, пожалуйста. Не уезжайте.

– Конечно, дорогая. Иди, – согласилась Полина, – а я побуду здесь.

Александр нёс двурогий шандал. Свет падал через плечо идущей впереди Лив, и ей казалось, что у коридора не видно конца, а паркет под ногами – узорная дорога, ведущая в неизвестность. Что ждало её в конце пути – счастье или боль?.. Мелко затряслись руки. Лив толкнула дверь кабинета и, шагнув в темноту, нерешительно остановилась. Александр обогнал её, поставил шандал на письменный стол и, явно смущаясь, заговорил:

– Дорогая кузина, мне очень неловко поднимать столь щекотливую тему… И поверьте, что лишь крайние обстоятельства вынуждают меня сделать это…

Александр замолчал, похоже, не знал, как перейти к главному, и Лив вдруг чётко поняла, что всё кончено. Она не знала, как объясняются в любви, но её избранник настолько не походил на счастливого влюблённого, что ошибиться было невозможно. Сердце провалилось куда-то в пятки и там застыло, а потом пришло отупение. Как во сне, слышала Лив фразы о поведении баронессы, о деньгах, о том, что обе тётки уезжают. Да о чём это он?! Что здесь вообще происходит?!

Александр протянул ей длинный бархатный футляр.

– Что это?.. – не поняла Лив.

– Пожалуйста, разрешите мне возместить присвоенные баронессой средства, иначе я перестану себя уважать.

Александр потянул вверх защёлку футляра, но так торопился, что, неудачно подцепив её край, содрал кожу на пальце. Он чуть слышно чертыхнулся, но защёлку всё-таки открыл и поставил футляр на стол. Лив переводила взгляд с длинного ожерелья, закрученного в несколько рядов вокруг огромного изумруда, на руку Александра с пятнышками крови на коже. Она никак не могла сообразить, что же происходит. Как можно говорить о деньгах, о возмещении ущерба, о тётках – когда она написала кузену письмо, где открыла своё сердце?..

Как же так? Он что, не стал читать? Не нашёл письма или потерял?.. Не может быть, чтобы он откупался от её чувств! Только не Александр с его умом и сердцем! Это невозможно… Это слишком мелко для такого, как он.

Лив пристально вгляделась в лицо Александра. Тот откровенно смущался и, отводя глаза, старательно промокал кровь носовым платком. Крохотные алые пятнышки проступили на белоснежном квадратике платка. Как будто одежды ангела измарали кровью… Это было так жутко. Неужели знак? Как будто в этой полутёмной комнате переплелись сейчас все нити судьбы. Стало до ужаса страшно, но Лив уже не могла остановиться.

– Вы прочли моё письмо? – спросила она.

– Письмо?.. – Александр с недоумением уставился на неё, а потом вспомнил: – Стихи, которые вы для меня переписали из «Евгения Онегина»? Спасибо, я был тронут. Но я не настолько люблю поэзию, чтобы слишком дорожить моими экземплярами романа. Вы можете не переживать и оставить их себе. Мне они не нужны.

Не понял! Он ничего не понял!.. Эта мысль убивала Лив. Как можно было не разглядеть за стихами признания? Может, Александр и не чуткий вовсе, а она всё выдумала? На самом деле, она ничего о нём толком не знала…

Отрезвление было ужасным. Лив всматривалась в красивое лицо своего кузена, тот растерялся, как мальчишка. В голову пришла трезвая мысль, что всё сложилось к лучшему и для её самолюбия это станет спасением, но новая, совсем отчаянная Лив, забыв о гордости, призналась:

– Это были не стихи как таковые – я сама написала вам. Я думала, что вы это поймёте…

– Ваше письмо ко мне? – поразился Александр, и его смуглое лицо побледнело, став оливково-серым. – Вы хотите сказать, что описали в письме собственные чувства?..

– Да, – храбро подтвердила новая, бесшабашная Лив, а прежняя тихо добавила: – Извините, я не должна была этого делать.

По отчаянию в его глазах стало ясно, что никакие извинения уже не помогут: Александр просто испугался!.. Они долго молчали. Лив показалось, что миновала целая вечность, прежде чем кузен заговорил:

– Простите меня, но другие отношения, кроме братских, между нами невозможны. Я восхищаюсь вашей красотой, умом, прекрасным характером – но люблю вас как сестру. Поймите, супружество требует от мужчины других чувств. Тех, каких я не смогу вам дать. Для меня вы – девочка, маленькая кузина, а не женщина.

Каждое его слово убивало, но Лив не пожалела бы полжизни, только бы он остался сейчас с ней в этом полутёмном кабинете… Но Александр коротко поклонился и отправился к выходу. В дверях он обернулся.

– Вы хотели поехать к сестре? Пожалуйста, отправляйтесь как можно скорее. Я больше не смогу бывать здесь. Тётушки ваши уедут – и вы останетесь во власти моей матери, а баронесса – не та дама, с кем стоит жить юной барышне. Я сейчас зайду к матери и предупрежу, что вас необходимо отправить в деревню. Пусть наймут компаньонку, и поезжайте.

Он кивнул и вышел. Лив так и осталась стоять у стола рядом с раскрытым футляром. Она видела себя как будто со стороны. Растерянная, униженная простушка, от любви которой откупились дорогим подарком… Александр так испугался её признания, что даже решил больше не приезжать в дом. Лив захлопнула футляр и бросила ожерелье в ящик стола. Решив вернуться в гостиную к тётке Полине, она потянулась за шандалом и тут заметила на столе платок с алыми пятнами. Это было всё, что осталось у неё на память о первой любви. Лив взяла платок и зажала в кулаке то место, где его окрасила кровь Александра.

Вот всё и определилось: она уедет с тётей, а потом Россию покинет Александр – и они никогда больше не увидятся. Лив так хотелось спрятаться, немедленно исчезнуть. Она сделала шаг к двери и сама удивилась, что ещё может ходить. Её тело жило отдельной жизнью, а душа корчилась от горя, утопая в слезах. Но глаза её были сухи, они, наоборот, горели, как будто под веки насыпали песок.

Лив повертела в руках платок, решая, куда его спрятать, и положила в ящик к ожерелью. Если Полина согласится взять её с собой, можно перед отъездом заглянуть в кабинет за платком. Лив так хотела уехать, что была готова просить тётку на коленях. Но умолять не пришлось. Узнав, что Александр предложил кузине немедленно уехать, тётка печально покачала головой:

– Не отпустит тебя Евдоксия. Ты для неё – источник дохода. Но в одном Александр прав: оставлять тебя с ней нельзя. Поедем со мной. Мы должны вернуться назад через восемь месяцев, к тому времени Вера родит, и твоя бабушка приедет домой. Вот я тебя и сдам ей с рук на руки. Ну, что скажешь?

– Я согласна! – Лив бросилась тётке на шею.

Полина поцеловала её.

– Иди укладывайся, а я подожду тебя здесь. Возьми штуки три самых простых платьев и немного белья. Крепких ботинок захвати две пары. Я же пока напишу Евдоксии записку.

Лив отправилась собираться. Позвав Саню, она велела достать из кладовой небольшой баул.

– Зачем, барышня? – удивилась горничная, но тут же всё поняла: – Не вышло ничего с князем – и вы уехать решили?..

– Не спрашивай!

– Я всё сделаю, только вы не плачьте! – воскликнула Саня и бросилась её утешать: – Это не из-за вас, это из-за баронессы: она житья сыну не даёт, всё пилит его да попрекает. Совсем недавно опять кричала, на весь этаж слышно было… С четверть часа только как замолчала.

Лив принялась отбирать вещи. Она вытащила старые платья и отложила три с длинными рукавами – шерстяное, бумазейное и муслиновое. Потом пришёл черёд белья и обуви. Саня притащила небольшой обитый кожей баул, и они сложили отобранные вещи. Подумав, Лив высыпала из шкатулки и завязала в узелок свои немногочисленные драгоценности. Горничная достала шубу и меховую шапочку. Ну вот и всё…

– Берись за одну ручку, а я – за другую, – распорядилась Лив.

Они подхватили совсем лёгкий баул и понесли его в гостиную. По пути Лив вспомнила, что забыла в кабинете платок. Ничего, она отнесёт вещи, а потом сходит в кабинет… В гостиной Полина как раз запечатывала письмо.

– Готова? Ну и я закончила, – сказала она. – Пыталась, как могла, объяснить Евдоксии, почему забираю тебя с собой. Правда, боюсь, сестра всё равно не простит мне этого до конца жизни, – увидев растерянное лицо Лив, тётка рассмеялась: – Не грусти, я уж как-нибудь переживу её неудовольствие. Письмо отдадим Сане, пусть передаст его ровно в полдень, скажет, что из моего дома принесли.

Полина вручила конверт горничной и дважды повторила, что та должна будет сказать баронессе. Убедившись, что Саня всё запомнила, тётка поторопила Лив:

– Поехали! Лошади – у крыльца.

– Сейчас, тётя, вы садитесь в экипаж, а я на минутку отойду. Я вспомнила, что кое-что забыла.

– Ну, давай скорее…

Лив побежала в кабинет. Темень там стояла непроглядная. Девушка на ощупь пробралась к столу и выдвинула ящик, пытаясь разыскать платок, но пальцы скользнули по бархату футляра.

Господи! Ожерелье! Лив расстроилась. Надо срочно вернуть жемчуг Александру. Но как, если кузен больше не приедет сюда? Что же теперь – бросить без присмотра дорогую вещь?.. Лив наконец-то нащупала платок, за которым пришла. Тётка Полина уже, наверно, заждалась. Лив попыталась сообразить, что же ей делать.

Можно заглянуть в спальню баронессы и оставить футляр на столике у двери. Евдоксия не проснется, а утром увидит ожерелье и начнёт разбираться, откуда оно взялось. Баронесса обожает учинять допросы и такой повод точно не пропустит. Вот Александр и узнает, что его подарок вернули.

Засунув платок за вырез платья, Лив поспешила на второй этаж в спальню Евдоксии. На цыпочках подошла она к двери и повернула ручку. В комнате было тихо. Слава богу, тётка спит… Лив отворила дверь чуть шире и протиснулась в образовавшуюся щель. Слабый свет ночника освещал комнату. Пройдя на цыпочках вдоль стены, Лив оказалась у столика с малахитовой столешницей и положила на него футляр. Дело сделано – теперь надо так же тихо выйти. Лив покосилась на кровать. Баронесса спала, вот только голова её казалась странно запрокинутой. Лив замерла, вглядываясь в сумрак алькова. Ещё мгновение – и она, вцепившись от ужаса в волосы, закричала, ведь в груди Евдоксии торчал кинжал. Мальтийский крест на его рукоятке был измаран алой кровью.

Глава одиннадцатая. Капитан Свиньин

20 декабря 1826 г.

Кинжал с мальтийским крестом… Убийца должен был знать, где он хранится. Или оружие случайно попалось ему под руку? Вопросов было много – ответа ни одного.

Полицейские уже заждались князя Шварценберга в гостиной, но Александр туда не пошёл. Сомнения гнали его в другое место. По боковой лестнице спустился он в кабинет, где вчера объяснялся с Лив. Прежде чем разговаривать с полицией, нужно хоть что-то понять самому. Но в сумрачной, полной старинной мебели комнате всё было так же, как и всегда: безжизненно и тихо. Как будто они и не приходили сюда, и не случилось здесь никакого мучительного объяснения.

«Думай! Пойми наконец, что случилось, – приказал себе Александр. – Только за что хвататься, как найти истину?..» И князь сделал единственное, что сейчас мог, – постарался разобрать всё «по полочкам». Он начал с того, что вернулся к утреннему визиту своего управляющего.

Когда примчавшийся утром Эрик сообщил о смерти баронессы, Александр ужаснулся, но поверил сразу. Он ещё не забыл, как от крика бурело, наливаясь кровью, лицо матери. Это всё из-за их ссоры…

– Сердце или удар?.. – спросил Александр.

– Увы, – вздохнул фон Масс, а потом признался: – Её сиятельство убита – заколота фамильным кинжалом.

– Что?!

– К сожалению, это так… Примите мои соболезнования.

– Но о чём вы говорите?! Бред какой-то! Кто мог решиться на подобное злодеяние?

Управляющий лишь пожал плечами.

– Я не знаю, ваша светлость, это дело полиции. Поэтому я и приехал, чтобы вы решили, как нам всем поступить. В доме осталась только моя супруга, но она совершенно растеряна.

При чём тут его жена? Александр даже оскорбился. Тётка Алина – взрослая женщина, сама может за себя постоять. Но что с Лив? Он ждал, что управляющий расскажет о девушке, но тот молчал. Пришлось спросить:

– А как же Лив? Вы позаботились о ней?

– Мы не можем найти графиню Чернышёву: её нет в доме.

– Как «нет»?!

– Увы, ваша светлость, – подтвердил немец, – и это не единственная странность. Дело в том, что и входная, и дверь чёрного хода утром оказались запертыми изнутри. У преступника или преступников в доме имелись сообщники.

Сообщники в доме… Так что же, мать убил кто-то из своих? Этот удар добил Александра. Он кинулся на Тверскую в надежде, что ужасное недоразумение вот-вот разъяснится и весь этот кошмар закончится. Но всё стало только хуже: в доме Чернышёвых сновали полицейские. Прибывших мужчин сразу же препроводили в гостиную, где высокомерный лощеный капитан допрашивал заплаканную Алину.

– Эрик, ну где вы были?! – вскричала бедняжка при виде мужа и уже тише добавила: – Полиция приехала, а вас нет!

– Я ездил за его светлостью. Князь должен был узнать о случившемся несчастье.

Алина разрыдалась. Александр подошёл к ней, заслонил собой от полицейского и тихо сказал:

– Ну будет…

– Вы сын убитой дамы? – окликнул его капитан.

– Да, меня зовут Александр Шварценберг. Позвольте узнать, что вы выяснили.

– Пока мы знаем лишь то, что баронесса убита кинжалом, привезённым управляющим из-за границы лично для вас. Как вы можете объяснить этот факт?

– Какой?..

– Ну, что убийство совершено вашим кинжалом.

– Это кинжал рода Шварценбергов. До недавнего времени он принадлежал моему дяде, а ко мне перешёл вместе с титулом и остальным наследством. Мой управляющий привёз кинжал в этот дом, где живут мои мать и тётка и где остановился он сам. Я же проживаю отдельно в маленьком флигеле. У меня нет возможности хранить там ценные вещи, и уж точно там не место фамильным реликвиям.

– И где же этот кинжал хранился?

– Он лежал в большом ларце, точно не знаю где. Я оставил ларец матери, забрав с собой только завещание дяди.

– Понятно, – заметил капитан и поставил какую-то закорючку на листе бумаги. Вообще-то записями его каракули назвать было сложно. Строчки казались неопрятной абракадаброй. Может, это шифр?.. Полицейский вновь отвлёк Александра от размышлений, спросив: – А с завещанием ознакомиться можно?

– При чём здесь оно?

– А это уж позвольте нам судить – что при чём, – откликнулся капитан, в упор разглядывая Александра. Глаза у полицейского были крошечные, серо-зелёные, взгляд – жёсткий. – Я так понимаю, господа, что вы тут все – иностранцы. Порядков наших не знаете. Так что отправьте-ка слугу за бумагами, а сами никуда не отлучайтесь.

Похоже, неприятный капитан подозревал родных убитой. Опыта участия в подобных дознаниях у князя Шварценберга не было. Может, в таких случаях всегда думают на ближайших родственников? Бог весь… Страха и обиды Александр не чувствовал, но капитан ему сразу не понравился. Впрочем, если судить по взгляду полицейского, неприязнь оказалась взаимной.

– Позвольте узнать вашу фамилию, – осведомился Александр.

– Капитан Свиньин, – иронично отрапортовал мужчина и предложил: – Пока привезут завещание, вы уж сами расскажите, что покойница по нему получила.

– Ничего! Всё отошло мне, значительныесуммы выделялись только двум моим тёткам. Одна из них присутствует здесь, вторая отправилась в паломничество.

– Понятно: вы хотите меня убедить, что вам троим не было смысла убивать баронессу… – протянул полицейский.

– Именно так!

– А исчезнувшей из дома барышне?

От ужаса спина Александра покрылась гусиной кожей. Неужели этот зрелый, опытный мужчина мог всерьёз подумать, что юная девушка – почти ребёнок – способна ударить кинжалом пусть и не слишком хорошего, но родного человека? Да чтобы так думать, надо совсем мозгов не иметь! Так просто не бывает! Распаляясь гневом, Александр отчеканил:

– Вы с ума сошли! Моей кузине нет и восемнадцати, она – юное хрупкое существо, и вы всерьёз думаете, что она могла убить мою мать?

– Я уж чего только в жизни не навидался! Всяко бывает. Даже дети родителей убивают, а ваша пропавшая девица убитой почти что и не родня.

– Моя мать и её сестры приходятся графине Чернышёвой троюродными тётками, а я ей – четвероюродный брат, – огрызнулся Александр и замолчал. Он наконец-то осознал, что несчастье ещё непоправимее, чем кажется: мало того, что мать убили, а Лив пропала – власти подозревают всех членов семьи, и доказывать собственную невиновность им придётся самим.

– Вы позволите мне увидеть мать? – спросил Шварценберг у капитана.

– Не раньше, чем вы ответите на мои вопросы, – отрезал полицейский и, заглянув в свои чудные каракули, продолжил: – Вы подтверждаете, что отношения между вашей матерью и остальными членами семьи были плохими?

– Нет, ни в коем случае! – оскорбился Александр. – Только со мной она иногда спорила, а остальные с ней ладили.

– А вы знаете, что покойная баронесса дважды присвоила деньги, оставленные на содержание своей подопечной, графини Чернышёвой?

Александр глянул в покрасневшее лицо Алины и понял, что капитану удалось запугать бедняжку. Тётка, похоже, наговорила лишнего. Теперь этот цепкий полицейский будет приплетать к делу то, что нужно, и то, что не нужно. Свиньин пристально смотрел в глаза князя, будто старался прочитать его мысли.

Придётся взвешивать каждое слово! Впрочем, это было ещё не самое страшное, в конце концов, Александр – дипломат, ему не привыкать носить маски.

Он ободряюще кивнул заплаканной тётке. Потом обратился к капитану:

– Я знаю об этих деньгах. Но финансовый вопрос между мной и кузиной был улажен: я возместил ей потерю средств.

– Вы дали барышне такую большую сумму?

– Я предпочел бы не обсуждать этот вопрос как не относящийся к делу.

– Очень даже относящийся, – хмыкнул капитан. – В комнате графини Чернышёвой никаких денег не найдено.

– Я подарил Лив жемчужное ожерелье, по стоимости равноценное утраченным деньгам.

– Ожерелья мы тоже не нашли, как, впрочем, и других украшений. В комнатах баронессы тоже ценностей нет. Ограбили её, а потом убили. Что же до вашей молодой родственницы, то там вообще пока нет никакой ясности: если это не она – то почему исчезла?

– Участие графини Чернышёвой в этом преступлении исключено. – Александр еле сдерживался, уж больно ему хотелось стукнуть этого солдафона прямиком в его низкий лоб. Этот наглец пытался объявить убийцей Лив!

Вспомнилось лицо кузины: распахнутые, полные боли глаза, белые, без кровинки, щёки – эта девочка была просто раздавлена. Она должна была проплакать всю ночь. Что же с ней случилось? Куда исчезла Лив?

– Вы допросили горничную молодой графини? Что вам сказала Саня?

– Ваша Саня заперлась в гардеробной своей хозяйки и ревёт как белуга, – отозвался полицейский.

– Так давайте же вместе поговорим с ней. Может, она успокоится, увидев знакомое лицо, и мы что-нибудь узнаем, – предложил Александр. Он уже решил, что пойдёт искать Саню, даже если капитан не разрешит ему этого. Князь больше не мог просто сидеть на месте, полагаясь на то, что кто-то другой отыщет Лив. Свиньин вроде бы что-то понял, по крайней мере, не стал изгаляться – лишний раз изображать, кто здесь хозяин, а, наоборот, кивнул:

– Пойдёмте. Может, и впрямь дело сдвинется с мёртвой точки.

Они вышли из гостиной и направились на второй этаж. У большой спальни, которую занимала его мать, Александр увидел зелёный мундир – дверь охранял полицейский. Не дожидаясь вопросов, Свиньин объяснил:

– Комнату уже обыскали, там сейчас доктор тело смотрит. Мы с вами сначала со служанкой закончим, тогда уж и сюда заглянем.

Александр кивнул. Что он мог ещё сказать на это будничное «заглянем»? Для Свиньина тело, которое сейчас осматривал доктор, было лишь трупом, а для него – матерью. Вслед за полицейским князь прошёл в комнату Лив. Он впервые попал в её спальню, но почему-то не сомневался, что её комната окажется именно такой – светлой, с тонконогой белой мебелью, бархатными гардинами и большим палевым ковром.

Капитана обстановка, похоже, не интересовала, он направился к молоденькой горничной. Та, всё ещё шмыгая носом, складывала в ящики комода разбросанное белье.

– Говори, где твоя госпожа?! – приказал Свиньин.

– Я не могу, – всхлипнула Саня, – ещё полдень не пробил.

Ответ оказался таким странным, что полицейский оторопел. Горничная меж тем уже плакала в три ручья.

– Тихо, тихо, успокойся, – отодвинув капитана, вмешался Александр. – Осталось всего четверть часа. Если Лив велела тебе молчать до полудня – то ты уже выполнила её приказ. Скажи нам, пожалуйста, где твоя госпожа. Это очень важно для неё самой.

Саня недоверчиво глянула на князя Шварценберга, но затихла, вытерла слёзы, а потом, достав из кармана, протянула ему письмо:

– Вот, Полина Николаевна велела отдать не раньше полудня. А моя хозяйка вместе с тётушкой в паломничество уехала и теперь нескоро вернётся.

Свиньин выхватил конверт из рук горничной и вскрыл его. Он внимательно прочитал листок. Протянул его Александру. Тот тоже пробежал письмо глазами. Тётка писала его матери, что забирает Лив с собой, поскольку хочет, чтобы их подопечная «прикоснулась к святыням Иерусалима». Далее следовало признание, что сама Лив давно об этом мечтала, но стеснялась сказать.

«Полина знала, что баронесса не отпустит жертву, вот и увезла Лив явочным порядком, – понял Александр. – Полудня же велела ждать, чтобы они смогли отъехать подальше. Погони боялась». Делиться своими догадками с полицией Александр не собирался и как можно равнодушнее сказал:

– Вот всё и прояснилось: графиня уехала с моей тёткой в Иерусалим. Деньги и ценности она забрала с собой, поэтому вы их в комнате и не нашли. Надеюсь, вы больше не подозреваете мою кузину?

– Ничего это не меняет, – возразил Свиньин, но напора в его голосе поубавилось.

Он долго и во всех подробностях расспрашивал горничную, как та собирала барышню, какой взяли баул, что туда положили и как несли. Саня ни разу не сбилась, и, хотя полицейский несколько раз задавал одни и те же вопросы, пытаясь поймать её на вранье, стояла на своём. Горничная всё повторяла, что именно тётка в последний момент предложила её хозяйке уехать.

– Вы убедились, что зря грешили на юную графиню? – не выдержал Александр.

– Я знаю лишь то, что у меня появился ещё один подозреваемый – ваша тётушка Полина Николаевна, – отрезал Свиньин. Заглянув в свои почеркушки, он изрек: – Ладно, будем считать, что здесь пока закончили. Вы можете зайти в спальню убитой. Вместе со мной, естественно…

Разум Александра отказывался принять то, что последовало дальше: труп матери, заключение доктора, что покойная не сопротивлялась, поскольку знала своего убийцу и доверяла ему. А потом он нашёл под подушкой залитый кровью платок. Тот же, что и вчера, или всё-таки другой? Именно поэтому он и стремился в кабинет: шёл сюда за последней надеждой. Вчерашний платок он оставил здесь – на столе, рядом с футляром от ожерелья.

Темная комната и гнетущая тишина… Будто дорога в ад… Нет, так нельзя! Если об этом думать, обязательно сдашься, и Свиньин нащупает слабину, а потом спровадит их всех на каторгу. Даже Лив не пощадит. Надо собраться с силами и искать…

Александр выдвигал ящики. Один, другой, третий… Пусто… Не было ни платка, ни ожерелья, ни футляра. Сколько можно обманывать самого себя? Зачем искать то, что уже видел на месте преступления? Таинственный злодей втянул их всех в этот кровавый круговорот. На кого хотели бросить подозрение? Если не знать о вчерашнем объяснении в этом кабинете, то на Александра, а если знать, то на Лив. Платок с пятнышками крови оставался здесь на столе, но кто-то решил по-другому – его вместе с зелёным футляром должны были найти на месте преступления.

Ну, предположим, что злодей знал об этом объяснении. Что дальше? Какие умозаключения? Александр старался поставить себя на место врага. Какие выводы он бы сделал? Первое: князь Шварценберг оскорбил свою кузину. Далее – простейший посыл: у Лив от горя помутился разум, и она убила баронессу, а потом сбежала. Опасаясь возмездия, конечно.

Для Свиньина это – как раз то, что надо. Настоящий подарок, а не версия. А ведь Александр уже проболтался ему об ожерелье! Впрочем, ничего страшного. Ведь никто из домашних в глаза не видел зелёного бархатного футляра. Его держали в руках лишь он да Лив. Значит, никто ничего не узнает.

– Уж я об этом позабочусь, – пробормотал Александр.

Свиньин его ждёт? Да ради бога! Князь Шварценберг ответит на все вопросы полиции. Он больше не станет оскорбляться и скандалить. Наоборот, он будет очень внимательным и жёстким. Ни малейшего сомнения по поводу участия Лив в этом кошмарном деле он не допустит. Именно это теперь и стало для Александра главным.

Глава двенадцатая. Долгое путешествие

Главное в путешествии – приспособиться к походной жизни. К счастью, у Лив это получилось. Ехали они в двух экипажах: в первом разместились она с Полиной и старшая из двух монахинь – сестра Феодора, а в другом – купчиха Рогожина со своей воспитанницей Варей и сестра Ираида. Слуги-мужчины (тёткин Назар и конюх Рогожиной) помещались на козлах вместе с ямщиками. В общем, как говорится, устроились в тесноте, да не в обиде.

К паломницам Лив хоть и не сразу, но привыкла. Все они оказались учтивыми и деликатными. Присмотревшись, она с облегчением поняла, что до её тайн спутницам нет никакого дела – все были заняты только собой. Если монахини и её тётка ехали в Святую землю, исполняя благочестивую мечту всей своей жизни, то суровая, как гранит, измождённая купчиха явно хотела что-то вымолить у христианских святынь. Сопровождавшая её Варя – грустная и застенчивая, неизменно в чёрном – избегала любых разговоров. Так что никто здесь лишних вопросов не задавал и с разговорами не лез. Для Лив это оказалось спасением. Если Полина и беседовала в карете с сестрой Феодорой, то делала это потихоньку, и Лив прикрывала глаза, изображая дрёму. Правда, как раз эти минуты и становились для неё самыми тяжёлыми, ведь на изнанке закрытых век сразу же возникали картины прошлого.

В тот первый миг рядом с телом Евдоксии с Лив случилось что-то ужасное. Прежде с ней такого не бывало. Она не чувствовала ни рук, ни ног. Сердце её колотилось где-то в горле, а в ушах, словно иерихонская труба, гудели слова горничной. Саня так и сказала, что баронесса кричала на весь этаж – с сыном скандалила. Так что же это?.. Александр – убийца?

– Нет… нет… – шептала Лив, зажмурившись от страха.

Только не он! Это просто невозможно!.. Лив заставила себя приоткрыть глаз и посмотреть на кровать. Ужасная картина не изменилась: тётка полулежала, странно закинув голову, а в её необъятной груди торчал мальтийский кинжал. Лив поперхнулась, и всё внутри сразу же стало дыбом. Да её сейчас вырвет!.. Она кинулась к двери. Глухой удар за спиной показался Лив раскатом грома. Это свалился со стола зелёный футляр. От удара он раскрылся, а ожерелье вывалилось на пол. Фермуар отлетел к ногам Лив, а жемчужные нити вытянулись за ним. Ожерелье словно бежало за своей новой хозяйкой, просило спасти, не бросать в этой ужасной комнате, а изумруд, как огромный зелёный глаз, смотрел прямо в душу.

– Я возьму тебя, – прошептала Лив и, подхватив ожерелье, выбежала из комнаты.

Она еле успела домчаться до своей спальни, когда рвотный позыв скрутил её. Лив выгибалась над умывальником, жгучие волны прокатывали по её телу, раздирая нутро, слёзы градом лились из глаз, но облегчения не было. Сзади хлопнула дверь. Как сквозь вату, долетел крик Сани:

– Да что с вами такое?!

– Ничего, сейчас пройдёт, – заикаясь, пробормотала Лив.

– Водички, водички попейте, – засуетилась горничная. – Сейчас я Полине Николаевне скажу, что вы заболели и не можете с ней ехать.

Эти слова отрезвили Лив. Рвотные позывы вдруг прекратились. Она замерла, прислушалась к своим ощущениям – ничего… Спазмы больше не рвали ни живот, ни грудь. Лив вытерла слёзы и прошептала:

– Сейчас я умоюсь, вернусь к тёте и уеду, но сначала ты должна будешь мне помочь.

– Да всё, что вам будет угодно!

– Обещай мне, что завтра отдашь тётино письмо только в руки князю Шварценбергу и сделаешь это не ранее полудня.

– Вот вам крест, так и будет, – поклялась Саня.

– И ещё. Никому не рассказывай, что Александр ссорился вчера с матерью в её спальне!

– Да я никому и не собиралась говорить. Это уж я вам сказала, чтобы утешить.

– Обещаешь? – настаивала Лив.

– Да, конечно же, обещаю!

– Ну и хорошо…

Лив обмакнула край полотенца в кувшин с водой, быстро протерла лицо и направилась к выходу. Саня семенила рядом – несла муфту и шапочку. В вестибюле она взяла из рук лакея шубу своей хозяйки и помогла Лив одеться.

– Храни вас Бог! Возвращайтесь скорее…

Лив обняла свою верную наперсницу и шепнула:

– Прощай – и помни, что ты мне обещала.

Тётка Полина уже совсем потеряла терпение и вылезла из кареты в ожидании своей подопечной. Лив успокоила её, но о том, что случилось в доме, умолчала. Сначала она просто не могла об этом говорить, а потом стало поздно. После того как они уехали в путешествие, разве можно было признаться в том, что видела заколотую кинжалом Евдоксию? Да и вообще, как же Лив могла сказать правду? Тогда пришлось бы говорить и о ссоре матери с сыном. Значит, на князя Шварценберга пало бы подозрение, а Лив не могла этого допустить. Её сердце отказывалось верить, что Александр мог убить собственную мать. Но самое главное, Лив просто не могла предать свою любовь!

Время шло, Лив уже привыкла и к дороге, и к тряске, и к своим невесёлым мыслям. Незаметно, но что-то стало меняться и в ней самой, и в её спутницах. На постоялом дворе в уездном Козельске с Лив впервые заговорила Варя. Паломницы обычно ужинали в одном из номеров. Назар и слуга Рогожиной приносили туда подносы с едой, а половой – горячий самовар. В этот вечер поступили так же. Взяв со стола тарелку, Лив уселась на одну из кроватей, а Варя пристроилась рядом.

– Вы с Полиной Николаевной вместе живёте? – вдруг шепнула она.

– Нет, я жила с её сестрами, просто уехала вместе с ней в паломничество, – объяснила Лив и, в свою очередь, поинтересовалась: – А вы?

– Я выросла у Рогожиных. Домна Фёдоровна – жена моего опекуна. Тот был приказчиком в нашей лавке, а когда мой отец умер, продолжил вести дела. Ну а меня жене отдал. Так что я уже семнадцать лет вместе с ней живу.

– От чего же она вам жениха не подыскала? – не удержалась от любопытства Лив.

– Зачем его искать? Он всегда рядом был: все в доме надеялись, что я выйду за Фёдора – сына Рогожиных. Но, видно, не судьба – женился он пять лет назад. Влюбился в цыганку из хора и тайно с ней обвенчался. А лавка-то ведь – моя, да и дом тоже, деньги опять же… Вот его мать и не сдержалась: когда Фёдор с молодой женой на порог ступили, она их прокляла, а потом выгнала. Грех это страшный. Домна Фёдоровна раскаивается, да сын её не прощает. Ведь детки его от этой цыганки не живут – все в младенчестве помирают.

– Господи, вот несчастье-то! Но, может, это просто совпадение?

– Может, и так, – согласилась Варя и безнадёжно вздохнула: – Тогда, значит, я виновата – очень Фёдора любила и предательство ему простить не смогла. Вдруг это моя злоба их детей убивает? Затем мы и едем к святым местам, чтобы грехи отмолить, а может, и навсегда там останемся при каком-нибудь монастыре.

«Монастырь… Вот ведь решение проблемы, – вдруг осенило Лив. – Как всё, оказывается, просто: жить тихой, праведной жизнью. Унести свои тайны за святые стены».

– Замечательная мысль, – признала Лив, – простая и светлая жизнь без мирской суеты. Я уважаю такое решение.

Варя, похоже, удивилась, а потом улыбнулась, сразу став молодой и даже хорошенькой.

– Правда? – спросила она и, увидев кивок Лив, обрадовалась:

– Спасибо за поддержку!

Так появилась у Лив подруга, скрасившая ей изнурительное путешествие. Паломницы ехали без остановок. Даже в Киеве, где сестра Феодора обещала небольшой, но отдых, они задержались лишь на день, а потом отправились дальше. Дорога шла через малые, неказистые южные городки и, в общем-то, почти не запомнилась. Обе подруги с нетерпением ждали встречи с Одессой.

Вот только погода всё им испортила: черноморская жемчужина приветствовала паломниц ледяным дождём и болотами вместо улиц. Но зато они нашли удобный дом и наконец-то смогли отдохнуть. До отплытия Полина собиралась пожить у Ордынцевых, и, хотя молодой хозяйки дома – средней из сестёр Чернышёвых, Надин – не было в Одессе, тётушка и Лив не сомневались, что им не откажут в гостеприимстве. Особняк на Софиевской улице они разыскали быстро. Гостей в нем, конечно же, приняли, вот только из всей прислуги в доме жили лишь сторож и поломойка.

– Ничего, мы сами будем стряпать, – пообещала сестра Феодора. Монахини радовались уже тому, что им нет нужды тратиться на гостиницу. – Я могу варить каши и щи, а сестра Ираида испечёт хлеб.

Женщины с удовольствием отдыхали – каждая в отдельной спальне. Лив и Варя подолгу гуляли в небольшом саду с вечнозелёными лаврами и отцветшими розовыми кустами. Особенно им нравилась потайная, спрятанная среди зарослей олеандра скамейка. Здесь, в уединении, девушки много и откровенно говорили. Лив рассказала подруге о своей любви и о том, как Александр отверг её. Но об убийстве тётки промолчала – эту тайну она хранила ото всех. Варя же говорила только о своём Фёдоре.

Сегодня утром небо очистилось, а к полудню уже вовсю припекало. Подруги устроились на любимой скамье: грелись на солнышке и болтали. Варя, как обычно, оседлала излюбленного конька:

– Ты, Лив, счастливая! Для тебя ещё не всё потеряно. Твой хоть не женат, – изрекла она и с любопытством спросила: – Ты не знаешь, у него любовница есть?

– Похоже на то…

– А какая?

– Брюнетка с пышными волосами и крупными чёрными глазами, вроде гречанки или итальянки.

– Вот видишь! Мужчинам всегда нужно что-то необычное, не зря же мой Фёдор в цыганку влюбился. А мы можем предложить им только верное сердце, – со вздохом признала Варя, но, поглядев на подругу, великодушно сказала: – Хотя ты красивее любой итальянки. Где только были его глаза?..

Лив усмехнулась: признание Вари оказалось слабым, но утешением. Но их разговор прервали: со стороны тропинки послышался шорох шагов, и в просвете цветочной арки появилась дама в крытой алым бархатом лисьей ротонде. Как будто подслушав их разговор, гостья блистала той самой экзотической красотой, которую подруги только что обсуждали. Черноглазое породистое лицо гостьи естественно смотрелось бы на испанском или французском портрете. Сначала дама показалась Лив молодой и приятной, но как только открыла рот – чары развеялись. Тон незнакомки был властным, а интонации железными:

– У князя Ордынцева гости? – чёрные глаза дамы смотрели настороженно, даже, можно сказать, с неприязнью. – Я – хозяйка соседнего дворца, княгиня Нарышкина. А кто вы?

– Меня зовут Любовь Чернышёва, а моя подруга – Варвара Сорокина, – отозвалась Лив.

– Графиня Чернышёва? – уточнила гостья, и в её тоне явно прозвучало отвращение.

– Вы правы, я прихожусь сестрой хозяйке этого дома.

– Она не была здесь никакой хозяйкой! – отчеканила Нарышкина. Злоба исказила её лицо, мгновенно превратив красавицу в ведьму. – Вашу сестру в Одессе не приняли, и ей пришлось убираться восвояси. Мне говорили, что она села на первый попавшийся корабль, лишь бы покинуть город. Это был настоящий позор!

Лив растерялась. Эта женщина оскорбляла её сестру. Не стесняясь, говорила гадости. Разве может Надин хоть кому-то не понравиться? Да это просто исключено! Но высокомерная княгиня в алой ротонде с явным удовольствием поливала сестру грязью. Не было никаких сомнений, что дама ненавидела Надин. Этого Лив снести не могла. Глядя в лицо наглой лгуньи, она заявила:

– Никто и никогда не сможет убедить меня, что Надин сбежала, не дав боя своим врагам. Как я понимаю, вы – одна из них. Но поверьте, вы и мизинца Надин не стоите. Кстати, я уже вспомнила, где вас видела: на музыкальном вечере у княгини Волконской в Москве. Вы сидели в заднем ряду и кокетничали с князем Ордынцевым, а потом к вам подошёл здешний губернатор и отвел вас к мужу. Вот и вся разгадка: вы хотели завлечь Ордынцева, а он женился на Надин. Вы проиграли ей, а теперь черните мою сестру. Покиньте наш сад! Вы недостойны здесь находиться.

– Что это за чушь вы несёте?! – взвизгнула Нарышкина. – Вы пожалеете, что так распустили язык! Я в Одессе решаю, кого принимают, а кого нет. Стоит мне только слово сказать – как вы вылетите из города, словно пробка из бутылки!

– А вы, дамочка, вылетите из этого сада, если не поторопитесь уйти, – выступила вперёд Варя. Её сжатые кулаки подсказали незваной гостье, что будет дальше.

– Ну, погодите, – отступая, прошипела Нарышкина. – Я этого так не оставлю! Вы очень пожалеете о своих словах.

– Не успеете, – развеселилась Лив. – Завтра мы уже будем в море, придётся вам искать нас в Иерусалиме. Если хотите натравить на нас полицию – то бегите бегом.

– Обойдусь… – огрызнулась княгиня и, гордо вскинув голову, исчезла за кустами.

Девушки переглянулись и расхохотались.

Этот обидный смех долетел и до ушей проигравшей. Нарышкина пробежала через розарий к своему дому и, как всегда в «плохие минуты», заперлась в спальне. Мерзкая девчонка говорила с ней так же нагло, как раньше её сестра. Тогда Надин взяла верх, но уступать ещё и этой соплячке – это уж слишком. Княгиня понимала, что нужно проучить нахалку, а заодно и её грубую подругу. А если наказать их – убьёшь сразу двух зайцев: отомстишь этим дряням и поквитаешься с Надин. Та ведь сильно расстроится, узнав, что случилось с её маленькой сестрёнкой.

– Одним ударом… – пробормотала Нарышкина и усмехнулась.

Идея оказалась блестящей. Жаль только, что время поджимало.

Глава тринадцатая. Кровавый календарь

Время шло, а жизнь становилась всё хуже. Сплетни разносятся быстро, и не успел Александр оглянуться, как вся Москва вдруг решила, что он – «сомнительное знакомство». Встречали его теперь очень прохладно и, хотя от дома ещё нигде не отказали, но и этот конфуз был явно не за горами. Ну а как же иначе, если смерть его матери получила широкую огласку, а виновного полиция так и не нашла? Единственное, до чего за время расследования додумался капитан Свиньин, так это запретить всем родственникам покойной баронессы покидать Москву.

– Нельзя-с, – равнодушно ответил он на просьбу отпустить Эрика фон Масса в Прагу. – А если убийца – именно ваш управляющий? Мы ему позволим – и ищи ветра в поле. Нет уж, пусть здесь ждёт, пока полиция во всём разберётся.

– Поймите, в России у меня и моей семьи нет источников дохода, – попытался объяснить Александр. – Мои деньги лежат в банках Европы, а имения расположены в Богемии. Фон Масс – мой управляющий, он должен проверить положение дел в поместьях и привезти деньги для меня и моих тёток.

– Пока дело не раскрыто, я никого из Москвы не отпущу, – отрезал Свиньин и, поставив точку в разговоре, добавил: – Тётками не прикрывайтесь: одна уехала, а вторая замуж вышла.

Александру вновь захотелось въехать кулаком в его низкий лоб, но плетью обуха не перешибёшь, не сделалось бы хуже. Так князь и покинул участок несолоно хлебавши. Жизнь стала совсем тяжкой, а выхода всё не предвиделось.

Покупка жемчужного ожерелья пробила в капиталах князя Шварценберга смертельную брешь. Сначала это казалось не слишком важным, ведь Александр надеялся, что полиция найдёт преступника и жизнь хоть как-то войдёт в своё русло. Но месяц прошёл, дело не сдвинулось с мёртвой точки, и, кроме уже надоевших сентенций, что баронессу могли убить только те, кого она хорошо знала, Свиньин ничего нового не говорил. Следствие топталось на месте, Александр был заперт в Москве, и в довершение всех неприятностей у него кончались деньги.

Конечно, можно было занять. Но у кого? К ростовщикам идти – так нужны залоги, а где их взять? Закладывать было нечего. Документы на всё имущество лежали в дядином замке и теперь оказались так же недоступны, как и деньги в европейских банках. Так что ростовщики отпадали, оставались лишь друзья и знакомые. Впрочем, те, кто ещё месяц назад клялся Александру в вечной дружбе, исчезли первыми, знакомые тоже рассосались, и единственными, кто по-прежнему дружелюбно относились к Шварценбергу, были граф Литта и Юлия. Узнав об убийстве баронессы, дед сам предложил свою помощь, а внучка вновь появилась во флигеле и подарила Александру… себя – подсластила неприятности. Сначала это его коробило, но Юлия оказалась настойчивой и ласковой, как кошка, и Александр сдался на её милость.

Теперь им было легко друг с другом: он не хотел никаких обязательств, но и она их не жаждала – ведь дед так и не смог уломать Юлию на развод с мужем. Александр уже не раз подумывал о том, чтобы занять денег у Литты, но не мог пересилить себя: просить взаймы у старика и при этом спать с его внучкой было свыше его сил. Однако деньги кончились, жить стало не на что, и пришла пора наступить на горло собственной гордости.

«Поеду завтра, – решил Александр. – Сегодня это точно будет наглостью. По крайней мере, хотя бы не в день свидания с Юлией».

Найдя уважительную причину вновь отложить неприятный визит, князь повеселел и стал собираться на Тверскую. Хотел навестить тётку и Эрика. Управляющий, а по прихоти судьбы теперь ещё и дядя, в последние дни недомогал. Откровенно влюблённая в своего мужа тётка просто извелась и сама еле ходила. У Александра был ещё один повод повидаться с Алиной: доля его матери в городской усадьбе Румянцевых могла бы стать залогом, и тогда б занимать у графа Литты не пришлось. Увидев, что коляска ждёт его у крыльца, Александр накинул пальто, захватил цилиндр и вышел. Всю дорогу он терзался сомнениями, говорить ли с тёткой о доме или нет, но решения так и не принял. Придётся смотреть по обстоятельствам.

Родных Шварценберг нашёл в гостиной первого этажа. Исхудавшая Алина хлопотала вокруг мужа. Эрик сидел в кресле у камина. Он ужасающе сдал. Синюшно-бледный, тощий, согнутый, как клюка, управляющий казался живым трупом. Его прежде волевое лицо, сейчас походило на заношенную серую тряпку.

– Эрик, как вы сегодня? – забеспокоился Александр.

– Благодарю, мне легче, – чуть слышно ответил фон Масс и бессильно уронил голову на спинку кресла.

– А вы, тётя?

– Да что я? Не обращай внимания, – отмахнулась Алина, хотя по бледности и худобе почти не отставала мужа. – Слава Всевышнему! Сегодня Эрик хоть и слаб, но рвота и колики у него прекратились. Надеюсь, что теперь он пойдёт на поправку.

– А что доктор говорит?

– Ох, он нас так напугал: подозревал тиф или холеру, – побледнела тётка. – Упаси бог! Как же можно такое говорить? Откуда холера, если карантинов нет? Я думаю, это всё от расстройства. Всё из-за наших несчастий. Эрик рвётся домой, ему Москва не нравится.

– Да, холодно здесь очень, снегу много… У нас такого нет, – тоскливо подтвердил управляющий. – Нельзя ли мне уехать, ваша светлость?

– Пока не разрешают, – отозвался Александр.

Тётка с мужем совсем сникли. Этак и до беды недалеко! Надо их как-то подбодрить.

– Вот скоро расследование закончат, тогда уедем все вместе, я тоже не хочу здесь больше оставаться.

– А как же дом? На кого я его оставлю? – испугалась Алина.

Как удачно – повод заговорить о доме подвернулся сам, и Александр поспешил им воспользоваться:

– Тётя, а документы на него у вас? Можно мне их посмотреть?

– Бумаги у меня, но что ты хочешь в них прочесть? – не поняла тётка.

– У меня кончаются деньги, я хотел бы заложить часть дома, принадлежавшую моей матери. Потом я выкуплю залог и разделю эту долю между вами с Полиной.

– Так нет никаких долей, просто дом.

– Разве вы не делили наследство деда?

– А что, разве его нужно было делить? Дом так и записан на имя папы, мы же с сёстрами знаем, что это – общее. Мы друг друга не обманем.

– Значит, вы не вступали в права наследования? – поразился Александр. – И вам никто не подсказал, что это нужно сделать?

– Разве мы нарушили закон? – забеспокоилась тётка. – Теперь что, отберут дом в казну?

Алина так разволновалась, что пошла красными пятнами. Александр уже был не рад, что вообще поднял эту тему. Бог с ним, с домом.

– Не волнуйтесь, мы всё оформим, никто ничего не отберёт. Не нужно беспокоиться. Хватит с нас уже переживаний, – сказал он и ласково похлопал тётку по руке.

Испуг в глазах Алины растаял. Она вновь принялась хлопотать вокруг больного. Ну и славно – можно посидеть ещё чуть-чуть и уехать. Общая больничная атмосфера тяготила Александра, но были и трогательные моменты: тётка с такой нежностью подкладывала мужу подушки и укрывала его пледом, что Александр умилился. Эти двое уже немолодых людей радовались простыми прикосновениями к руке супруга. А ведь и Полина как-то обмолвилась, что тоже любила. Похоже, из сестёр Румянцевых пренебрегала семьёй только его мать. Сразу же кольнула совесть: матери больше нет, а значит, негоже вновь вспоминать прежние обиды. Да и вообще, посидел, отдал долг и достаточно. Можно ехать…

Александр поднялся, но попрощаться с родными не успел: в дверях гостиной появился лакей и доложил:

– Его светлость князь Горчаков!

Тётка Алина вскочила с кресла и полетела навстречу высокому шатену с умным, волевым лицом.

– Платон Сергеевич, как мы рады вас видеть! – воскликнула она. – Познакомьтесь, пожалуйста, с моими племянником и мужем.

Мужчины раскланялись. Алина, распорядившись принести чай, усадила Горчакова в кресло, села с ним рядом и светским тоном осведомилась:

– Как там Верочка?

– Спасибо, всё хорошо. Вера и Мария Григорьевна передают вам привет, а я очень благодарен за то письмо, что вы мне написали. Я пока скрыл его от жены (ей нельзя волноваться), а обсудил дела с графиней Румянцевой. Мы решили, что я должен поехать в Москву и узнать подробности того, что случилось.

– Конечно, давайте всё обсудим, – согласилась Алина. – Кстати, мой племянник встречался с капитаном полиции и лучше всех знает, как обстоят дела.

Открытие, что тётка, не поставив его в известность, написала родным Лив, уязвило Александра. Он до сих пор чувствовал вину за то ужасное объяснение, но одно дело – переживать в душе, и совсем другое – выяснять отношения с роднёй сбежавшей кузины. А уж обсуждать с посторонними убийство собственной матери хотелось меньше всего на свете. Однако князь Платон ждал ответа, пришлось объясняться:

– В доме случилось несчастье – погибла моя мать… К сожалению, до настоящего времени полиция не смогла найти преступника… Не буду скрывать, что все мы здесь находимся под подозрением. Нам запрещено покидать Москву, – слова не шли с языка, и Александр тянул их из себя, будто клещами.

– Примите мои соболезнования, – откликнулся Горчаков. Он чуть помолчал, как будто решая, о чём следует говорить, а о чём нет, и продолжил: – Я стал опекуном Лив по воле её матери. Я отвечаю за девушку. Меня волнует и настораживает тот факт, что моя подопечная уехала в Иерусалим, хотя совсем недавно просила вызвать её в деревню. Почему они с Полиной так резко изменили планы? Почему не поставили нас в известность? Вы связываете это с преступлением?

Не дав Александру ответить, в разговор вмешалась его тётка:

– Они уехали сразу после нашей с Эриком свадьбы и так и не узнали о том, что произошло ночью, – в глазах Алины блеснули слёзы. – Если бы Полина знала об этой беде, она никуда бы не поехала.

– А почему ей не сообщили? Путешественниц можно было вернуть с дороги, – удивился князь Платон, и в его голосе зазвучала сталь. – Александра Николаевна, мать и сёстры поручили Лив вашим заботам. При этом было поставлено условие, что вы со своей подопечной останетесь в московском доме нашей семьи. Мы никогда бы не дали согласия на паломничество.

– Для меня самой это стало ударом, – призналась Алина. – Я теперь подозреваю, что сестра давно уговаривала Лив поехать с ней, но нам об этом даже и не заикалась. Мы с покойной Евдокси, конечно же, не отпустили бы девочку в такую даль. Поэтому нам ничего и не сказали, а Полина оставила письмо у горничной Лив. Служанка отдала его, когда уже было поздно снаряжать погоню, а в доме хозяйничала полиция.

Горчаков нахмурился. Он явно настроился обвинить Алину во всех смертных грехах. Александр не мог этого допустить:

– Позвольте мне уточнить некоторые детали, – начал он. – Я мог бы сам отправиться вдогонку, но нам запрещено покидать Москву. Впутывать же посторонних в это дело – значит, ставить под сомнение репутацию девушки, чего никто из нас не хочет. Так и получилось, что тётя Полина и Лив до сих пор не знают о нашей беде.

– Понятно… – протянул князь Платон и уточнил: – Как же девушка смогла выправить заграничный паспорт, и никто из семьи об этом не знал?

– Я подозреваю, что никакого паспорта Лив не получала, – откликнулась Алина. – Сестра выправляла документы на себя и свою служанку – дворовую девушку по имени Люба. Думаю, что Полина увезла Лив именно по этим документам.

Александр вскипел. Ну, Алина, удружила! Очень захотелось дать тётке крепкого пинка. Зная о подложных документах, она не соизволила поделиться своими опасениями с главой семьи, а теперь вываливала всё это опекуну Лив. Да кем он их после этого будет считать? Полными идиотами?! Впрочем, отчасти справедливо. Сам Александр – идиот и есть. Если бы он не был таким мужланом, таким бестактным ослом… Понятно, что Лив уехала из-за унижения. Она просто не упустила подвернувшийся шанс и уплыла за моря по чужим документам. Если бы не его отповедь в ответ на почти детскую выходку, Лив осталась бы дома. Но что делать теперь? Признаваться, что это он виноват в её бегстве? Это только всё усугубит…

– Как только мне разрешат покинуть Москву, я готов выехать за тётей и Лив в Иерусалим, – заявил Александр. – А сейчас давайте избавим Александру Николаевну от печальных воспоминаний. Тётя и так не слишком здорова. Позвольте пригласить вас ко мне. Там мы могли бы всё подробно обсудить.

– У меня есть другое предложение: мой дом недалеко отсюда – на Большой Дмитровке. Милости прошу, – отозвался князь Платон.

– Хорошо, поедемте к вам.

Алина попрощалась с ними, а Эрик слабо махнул рукой и вновь закрыл глаза. Он выглядел таким измождённым, да и тётка совсем истаяла. «Надо завтра же поговорить о них с доктором», – решил Александр.

Дом Горчакова и впрямь оказался рядом. Пройдя вслед за хозяином в большую, обставленную по старинке гостиную, Александр сразу же перешёл к делу:

– Как я теперь понимаю, Лив должна была оставаться в доме Чернышёвых с Александрой Николаевной, а то, что там поселилась и моя мать, для вашей семьи стало сюрпризом. Впрочем, со мной мать тоже не советовалась, лишь поставила перед фактом. К сожалению, наши с ней отношения всегда оставляли желать лучшего, а в последнее время совсем испортились. Я жил в том флигеле, где раньше обитала тётка Алина, а баронесса перебралась к сестре и начала вывозить Лив.

– Мы всё это знаем из писем Полины Николаевны и самой Лив, а вы расскажите о том, что произошло в тот роковой день, – перебил его Горчаков.

Александр начал со свадьбы тётки Алины. Он постарался вспомнить все подробности того дня и вечера и умолчал лишь о несчастном объяснении в кабинете. Князь Платон слушал внимательно. Потом заговорил:

– Значит, полиция зашла в тупик? Тогда она не сможет найти убийцу. Но если вы и впрямь заинтересованы в том, чтобы установить истину, я могу попросить одного своего друга приехать сюда и во всём разобраться.

Вот когда Александр понял, что чувствует утопающий, ухватившийся за соломинку.

– Пожалуйста, сделайте это! – попросил он. – Моя жизнь свалилась в тупик: обещанного места в министерстве теперь уже точно не будет, деньги мои лежат за границей, и я не могу до них добраться, и даже полученное от дяди наследство до сих пор не оформлено. Я приму любую помощь и готов на всё, лишь бы разорвать этот порочный круг.

– Ну что ж, тогда я отправлю курьера в Петербург. Надеюсь, что частный пристав Щеглов мне не откажет, – сказал князь Платон.

Александр после таких слов перекрестился – для него наконец-то забрезжил лучик надежды.

Надежда – это чувство пришло к ней незаметно, как-то само собой. Может, из-за безбрежных лазурных просторов, а может, из-за вкуснейшего солёного ветра? Как бы то ни было, но Лив захотелось жить. Уже третий день барк «Посейдон» рассекал косматые макушки чёрноморских волн и уносил паломниц всё дальше от Одессы. Непогода, изводившая всех на берегу, отступила, и паломницы теперь часто выходили на палубу. Хотелось дышать, набираться терпкой морской свежести. Сейчас Лив снова шла на палубу и почти тащила на себе тётку. Полина невероятно страдала от морской болезни. Она не вставала с койки с самого начала пути, но сегодня нашла в себе силы подняться.

– Ох, дорогая, если бы я раньше знала, как действует на меня качка, я, наверно, не решилась бы на это путешествие, – не раз жаловалась она, – уж и не знаю, как я доживу до конца плавания.

– Говорят, что к этому привыкают, – подбодрила тётку Лив, – сестра Феодора обещала, что дней через пять вы почувствуете себя гораздо лучше.

– Дай-то бог, а то уже сил нет терпеть эту муку. Ты не знаешь, как там наши переносят путешествие?

– Сестра Феодора – хорошо, а вот Ираида так же, как и вы, до сих пор лежала. Варя качку совсем не заметила, зато Домна Фёдоровна два дня мучилась, а теперь ей полегче. – Лив потянула тётку вперёд, ей так хотелось показать Полине барк: – Вы наконец-то увидите, какой наш корабль большой. На нём одних кают семь штук, и все заняты.

Лив и Полина размещались в маленькой каюте на двоих, остальные паломницы заняли большой отсек с четырьмя койками, а слуги-мужчины ночевали вместе с экипажем. Варя ещё четверть часа назад заглянула в маленькую каюту и сообщила, что она, обе монахини и Домна Фёдоровна собрались на палубу, и теперь Лив вела туда же тётку. Они уже одолели большую часть коридора, им оставалось подняться по маленькой лесенке в три ступени, но ослабевшая Полина всё тяжелее висла на руке Лив.

– Ох, дорогая, ступеньки… – тёткин голос сорвался.

– Позвольте вам помочь, мадам, – произнёс по-французски мужской баритон, и сильные руки, подхватив Полину под оба локтя, молниеносно переместили её на верхнюю ступеньку лестницы.

Лив с удивлением смотрела на незнакомого пассажира, В чёрном сюртуке и алой шёлковой феске он смотрелся весьма необычно. Турок? Скорее всего… Пассажир был немолод, его виски посеребрила седина, но узкоглазое приятное лицо казалось моложавым, а брови и густые усы, в отличие от волос, остались иссиня-черными. Турок отпустил локти Полины и, улыбнувшись, сказал:

– Простите мою бесцеремонность, но, выйдя из каюты, я понял, что мы с вами – соседи. Вот и поспешил на помощь. Позвольте представиться: Ахмет Гюнель, я торгую коврами и шёлком. У меня лавки по всей Турции, а сейчас я возвращаюсь из Одессы, где только что открыл свой первый магазин.

– Очень приятно, месье, – ответила Полина. – Моя фамилия – Денисова, а эта мадемуазель – графиня Чернышёва, моя племянница. Мы обе благодарим вас за помощь.

– Пустяки… – отозвался турок. – Но я действительно могу помочь. Вы ведь страдаете от морской болезни? А у меня есть настойка из трав. Несколько капель этого эликсира, разведённых в холодной воде, снимут все симптомы дурноты. Я сам принимаю их каждое утро и провожу день в полном здравии.

– Мне неловко вас беспокоить…

– Что вы, никакого беспокойства, – отмахнулся новый знакомый и предложил: – Ваша племянница отведёт вас на палубу, а я пока схожу за питьем.

Он посторонился, пропуская Лив, и повернул обратно к своей каюте. Вновь покрепче обняв тётку, девушка толкнула дверь, ведущую на палубу. Прохладный морской воздух ударил им в лицо, защекотал ноздри. Как же хорошо здесь дышалось!

– Полина Николаевна, Лив, идите сюда, – позвала Варя.

Все паломницы собрались у борта. Лив как раз успела усадить тётку на складной парусиновый стул, когда рядом с ними появился новый знакомый со стаканом в руке.

– Прошу, мадам, пейте безбоязненно, – сказал он, протянув стакан Полине, – четверть часа – и вы станете гораздо бодрее.

– Вы уверены? – Полина выглядела растерянной.

– Смелее, я побуду с вами, пока эликсир не подействует, – пообещал турок.

Полина отпила глоток. На вкус питьё оказалось обычной водой, и женщина осмелела. Выпила всё.

– Вот и отлично, – оживился турок, забирая у неё стакан, и попросил: – Мадам Денисова, представьте меня, пожалуйста, вашим спутницам.

Полина выполнила его просьбу. Лив показалось, что монахини отнеслись к этому знакомству прохладно. Понятное дело – иноверец. Вечно хмурая, Рогожина лишь кивнула, а Варя на ломанном французском сообщила, что рада знакомству.

Турок осведомился, куда следуют столь достопочтенные дамы, и, получив ответ, что в Акко, обрадовался. Оказалось, он тоже направляется в этот порт и, поскольку корабль идёт через Константинополь, где останется на двое суток для перевалки груза, пригласил новых знакомых посетить его магазины.

– Благодарю, но мы не станем сходить с корабля, – сразу же отказалась Полина. Она перевела слова турка и свой ответ остальным паломницам, и монахини дружно закивали.

– Возможно, что за оставшиеся дни вы перемените своё мнение, – любезно заметил торговец и спросил Полину: – Вы чувствуете улучшение?

– Да, и впрямь, мне легче, – удивилась та, – ваше питье творит чудеса.

– Ярад, – заулыбался турок. – Может, ещё кто-то из дам нуждается в таком напитке?

Полина перевела вопрос, но все женщины отказались. Даже землисто-серая, как болотная тина, сестра Ираида, явно страдавшая от морской болезни, покачала головой.

Новый знакомый откланялся, а паломницы остались на палубе. Оставив старших обсуждать чудодейственное питьё, девушки прошли на нос корабля: смотрели, как барк рассекает волны, а сотни белоснежных гребешков превращаются в кружева под его килем.

– Как красиво! – вырвалось у Лив.

– Да… – согласилась с ней Варя, – как будто в сказке. Я ведь в первый раз по морю плыву. Скажи мне кто раньше, что я через полмира в путешествие отправлюсь, не поверила бы…

Через полчаса совсем бодрая Полина позвала всех обедать. Сама она решилась поесть впервые со дня отплытия.

На следующее утро сосед-турок вновь принёс Полине стакан с эликсиром, и она, расхрабрившись, попросила второй – для сестры Ираиды. Монахиню пришлось долго уговаривать, но потом она сдалась, выпила «колдовскую воду», и… ей полегчало. С тех пор путешествие для паломниц стало совсем приятным, и в Константинополь все они прибыли бодрыми и полными сил.

Константинополь поразил Лив. Город оказался огромным. Мачты минаретов вздымались в небо, окружая шапки куполов, а длинные, словно распластанные, дома с покатыми крышами теснились вокруг великолепных дворцов. Девушкам так хотелось посмотреть город, да и новый знакомый предлагал свои услуги (обещал и лодку, и охрану), но Полина даже слышать об этом не захотела. Пришлось Лив и Варе остаться на корабле.

– Купите у разносчиков всё, что захотите, вот и будет вам развлечение, – посоветовала им Полина.

Так девушки и сделали: они накупили у разносчиков фруктов и сладостей, а Ахмет Гюнель принёс им в подарок изумительной красоты платки: Лив – бирюзовый, а Варе – золотисто-жёлтый. Полина Николаевна порывалась оплатить их, но турок отказался.

Выгрузив часть товаров, «Посейдон» отплыл из Константинополя. Погода стояла – лучше не бывает. Подсвеченное ярким солнцем Мраморное море казалась васильковым, а когда корабль вошёл в Дарданеллы, Лив с Варей долго стояли у борта. Надо же – с одного борта Европа, а с другого – Азия… В Эгейском море берега разбежались – исчезли, растворились вдали, и «Посейдон» окружила безбрежная морская синь. С каждым днём становилось всё теплее, и когда десять дней спустя корабль встал на якорь в порту Акко, паломницы поняли, что здесь им даже шали не нужны. Привезённые шубы пришлось связать в узлы.

– Господи, сколько же вещей получилось, – вздыхала Полина, глядя на гору сундуков, поверх которых топорщились узлы с одеждой. – Придётся лишнюю телегу нанимать.

– Не беспокойтесь, мадам, – успокоил её Гюнель. – Мы же с вами договорились – я всё устрою.

Турок давно объяснил паломницам, что у него есть торговые дела в Акко и сопроводить их до Иерусалима он не сможет. Но зато Гюнель пообещал ночлег в хорошей гостинице еврейского квартала, а к утру – экипажи и охрану до Иерусалима. Эскорт должен был доставить паломниц до православного женского монастыря Онуфрия Великого – сестра Феодора везла письмо от московского архиепископа для его настоятельницы. Гюнель подвёл Полину к борту и указал на терракотовую черепичную крышу с узкой башенкой, видневшуюся за мачтами кораблей.

– Вон та гостиница, о которой я вам говорил. Как только сойдёте на берег, через пять минут уже будете у её порога. Сейчас спустим в шлюпку вещи, посадим слуг и доставим сундуки до гостиницы. А пока мы будем их таскать, шлюпка вернётся за вами. Я сам буду ждать на берегу. Не волнуйтесь: через час вы уже будете отдыхать в своих комнатах, а завтра отправитесь в Иерусалим.

– Благодарю вас, месье, вы так нас выручаете, – с чувством сказала Полина. Попутчик был не только приятным, но и очень полезным человеком.

С борта опустили шлюпку, а потом, разом закрутив их в сеть, погрузили вещи. По веревочной лестнице спустились слуги, за ними – Гюнель. Прежде чем исчезнуть за краем борта, он махнул Полине рукой.

Стоя на палубе, паломницы наблюдали, как лодка причалила к берегу и как мужчины перетаскали из неё вещи. Гребцы развернулись и направились в обратный путь. Ещё четверть часа – и шлюпку вновь закрепили у борта «Посейдона». Капитан – рябой и кривоногий забияка-грек – сам вышел проследить за тем, как будут спускать в шлюпку пассажирок. Паломниц по очереди обматывали толстым канатом, а потом осторожно опускали вниз. Лив отправляли последней, и, хотя она быстро оказалась в лодке, неприятное впечатление от спуска осталось.

Шлюпка приближалась к берегу. Куча с вещами паломниц уже сильно поредела – большую часть вещей перетаскали. Слуга Рогожиной с хозяйкиным сундуком на плечах брёл в сторону гостиницы, за ним с баулом в руках ковылял Гюнель. У воды поджидал шлюпку Назар. Гребцы сложили весла. Один из матросов кинул Назару канат. Тот подтянул шлюпку к берегу и, обмотав канат вокруг каменной тумбы, протянул руку сидевшей на носу Полине:

– Прошу, ваше сиятельство, я держу, не бойтесь.

Назар вынес сначала хозяйку, потом перетащил на сушу обеих монахинь и Рогожину, а Варя с Лив сами перепрыгнули на берег. Паломницы собрались у своих вещей. Сундуков было мало, зато узлы с одеждой лежали нетронутыми.

– Давайте возьмем шубы, их мы сможем донести сами. Тогда останется всего два сундука, – предложила Полина. Так они и сделали: все взяли в руки по узлу и двинулись навстречу Гюнелю, спешащему через площадь.

Вдруг всё вокруг неуловимо изменилось. Топот копыт взорвал тишину. Вдоль берега скакали всадники – все в длинных белых рубахах и с пёстрыми платками на головах. Откуда они взялись? И что это за напасть?.. Кони неслись прямо на паломниц.

– Стойте! – закричала Полина. – Сбейтесь в кучу, или они нас затопчут!

Но женщины остолбенели от ужаса. Они как будто приросли к земле… Шум нарастал, пыль от копыт взвивалась столбом. Как сквозь дымку, увидела Лив белую рубаху Назара, метнувшегося вперёд.

– Спаси тёт… – закончить Лив не успела. Голова её взорвалась от боли – и для неё всё закончилось.

Когда?.. Ну, когда же всё это закончится? Отбивала часы очередная бессонная ночь. Третья или четвертая? Нет, даже пятая… Нетерпение изнуряло Палача – разбивало в прах и без того жалкие остатки душевного равновесия. Ну почему же так долго?.. Как только враги исчезнут, мечта наконец-то обернется явью. Надо просто набраться терпения. Если так себя изводить, можно и не дотянуть до победы. Растерять с дуру своё счастье, или хуже того – подарить его соперникам.

Пальцы сами потянулись за изголовье: где там заветный лист? А его-то и нет – перепрятан… Вот и хорошо! Нечего вытаскивать его каждый час, нечего считать клетки. Всё равно больше, чем одну в день, зачеркнуть нельзя. Да и опасно…

Малейший намёк на излишнее любопытство, глупая фраза или неверный шаг грозили разоблачением. Пришлось балансировать на лезвии ножа, ведь подозреваемых в деле – раз-два и обчелся. Чудо ещё, что не всплыли прежние дела. Ну, здесь уже Бог пронёс. И как только эта курица промолчала? А ведь сколько раз чуть было не сорвалась – глядела с немым укором, слезами блистала. Но нет! Рта не открыла.

Если Шварценберга осудят, старые тайны так и останутся пустым звуком. Мысль эта была приятной, но на самом деле всего лишь выдавала желаемое за действительное. И это Палачу было известно лучше всех на свете.

Раздражение всё нарастало и нарастало, пока не взорвалось гневом. Хотелось всё разнести в пух и прах, сокрушить, измочалить! Да сколько же можно так мучиться? Бока уже отвалились ворочаться…

«Достань листок и сделай это», – подталкивало нетерпение. Вставать или нет?.. Уже можно?.. Пришлось вылезать из-под одеяла и на ощупь искать свечу, потом фитиль долго не загорался. Наконец огонёк вспыхнул… Вот и славненько, теперь достаем лист… Драгоценная бумага завернута в шёлковый платок и припрятана в шкафу среди белья. Рука Палача привычно шарит между простыней и извлекает цветастый сверток. Под пальцами скользит шёлк, а в отблесках свечи переливается золотом рисунок орнамента – бежит змейка, вьётся по бирюзовому фону.

Пальцы сами развязывают узлы. Вот он – самодельный календарь. Первый день обведён красным: понятно, что кровь. Тогда не стало Евдоксии. А дальше просто дни – это ведь так просто, зачеркивать один день за другим. Всё же известно заранее: отплытие, стоянка, прибытие в Акко. Места на корабле фрахтовали за месяц вперёд, остальное и ребёнок подсчитает.

Руки Палача дрожат… Ряд перечеркнутых клеток почти закончен. Осталась всего одна. Одна-единственная не зачеркнутая клетка – последняя дата. Ослепительный, невероятный восторг заливает душу. Последняя цифра – самая важная. Можно её уже зачеркнуть? Перевалило за полночь или нет?.. Но если этого сейчас не сделать, сердце просто лопнет от напряжения… Маленькая уступка. Всего чуть-чуть… Рука сама тянется к перу. Крест перечеркивает последнюю клетку. Ну вот наконец-то всё и сбылось. Победа – сладкое слово! Но вместо радости на Палача вдруг обрушивается ужасное опустошение.

Глава четырнадцатая. Белая рабыня

С чего это вдруг на месте головы – пустая скорлупа? Да ещё почему-то болит… Сверху боль была тупой, а вот на лице – злой и острой. Внезапно прорезались звуки: шлёп!.. шлёп!.. Кто-то больно хлестал Лив по щекам. Не открывая глаз, она мотнула головой. Почему-то казалось, что веки не поднять: теперь затылок пронзила огненная стрела, а в ушах загрохотал барабан.

– Лив, да приди же в себя, ради бога! – прозвучал умоляющий голос.

Сразу вспомнились кони и облако пыли, а потом удар… Лив открыла глаза. Вокруг, кроме темноты, ничего не было. Но вот чёрная тень рядом с её лицом заколебалась, стала плотнее и постепенно соткалась в живого человека. Варю.

Понятно, они просто сидят в темноте… А где? Мысли путались, наверно, из-за удара. Но пол, на котором лежала Лив, мягко качался. Это ощущение давно стало для неё привычным: корабль. Только на сей раз они сидят не в каюте, а где-то в трюме.

К счастью, рядом была подруга.

– Варя, где мы? – голос Лив прозвучал чуть слышно.

– Ой, слава богу, ты очнулась! – В голосе Вари прозвучало облегчение, но на вопрос она ответила уже со вздохом: – Нас с тобой, похоже, украли.

– Как?..

– Ты помнишь всадников на берегу?

– Это – да! Они подскакали, а потом был удар – и всё…

– Я видела, как один из этих бандитов перекинул тебя через луку седла, но тут схватили уже меня. Я стала задыхаться – и как провалилась во тьму. Пришла в себя уже здесь. Зову тебя, зову, а ты никак не шевелишься, я уже думала, что ты умрёшь.

– Погоди, а что же с нашими стало? – спросила Лив. – Я видела, как Назар рванулся к тёте. Надеюсь, он защитил её…

– Там всё заволокло пылью, и я не знаю, что было дальше. По крайней мере, здесь мы с тобой только вдвоем.

– Это трюм корабля. Мы в море?

– У берега! Там, в самом конце, есть одно крохотное окошко, из него виден мол. – Варя махнула рукой направо, туда, где в косматой чернильной тьме пробивался узенький золотистый луч. – Я разглядела даже башенку на крыше той гостиницы, куда мы шли. Получается, что этот корабль стоит недалеко от нашего. Можно выбраться в окно и доплыть до «Посейдона», а там попросить помощи у капитана.

Варя замолчала, а потом спросила:

– Ты умеешь плавать?

– Умею, – подтвердила Лив.

– Тогда давай руку, и пойдем. Попробуем открыть окно, а если не получится, то выбьем его.

Варя изо всех сил потянула Лив за руку и, прислонив к обшивке, придержала.

– Ну что, сможешь идти?

– Наверно…

– Ну, пойдём скорей!

Там, где борт, изогнувшись дугой, примыкал к носу корабля, светлело крошечное окошко. Оно оказалось куском стекла, вставленным в свинцовую раму с четырьмя потемневшими от времени болтами.

– Так как же мы их открутим? – потрогав крепёж, расстроилась Лив.

Проржавевшие гайки намертво приросли к болтам. Похоже, что эту раму не открывали с момента постройки корабля.

– Нужно, значит, открутим!.. – отозвалась Варя.

Она вынула из волос толстую роговую шпильку, надела её поверх одной из гаек и, придержав седловину рукой, попыталась всё это сдвинуть. К удивлению Лив, крепкая роговая шпилька провернула гайку сначала один, а потом и другой раз, и гайка настолько ослабла, что легко скрутилась пальцами.

– Вот видишь! – обрадовалась Варя.

Через четверть часа рама была снята. Но легче от этого не стало: отверстие в борту оказалось слишком маленьким.

– Не пролезть! – признала Лив.

– Протянем руки вперёд, ухватимся снаружи за корпус и подтянемся. Давай, я попробую первая, а ты – за мной.

Варя поднялась на цыпочки, просунула руки в отверстие и попыталась снаружи ухватиться за доски корпуса. Она нащупала в дереве щель и впилась в неё ногтями, потом нашла ещё одну – хоть двумя пальцами, но уцепилась. Теперь руки держали крепко. Варя подтянулась и… упала обратно.

– Чёрт побери!

– Давай, я возьму тебя за ноги, а ты, упираясь в меня, ляжешь горизонтально, а потом соскользнёшь наружу, – предложила Лив.

Варя задумалась. Идея показалась ей разумной: так можно выбраться, но… только одной из них. А как же вторая?

– Если я выскользну наружу, то уже не смогу помочь тебе!

Лив это понимала. От страха скрутило живот, следом зашлось сердце. Только не подать вида, не испугать подругу! Лив сама удивилась, насколько ровно прозвучал её голос:

– Доплывёшь до нашего корабля и приведёшь помощь, а иначе ни у тебя, ни у меня шансов не будет.

Все сомнения явственно читались на лице Вари. Вот уж не ко времени…

– Пожалуйста, не раздумывай, иначе у нас ничего не получится, – попросила Лив. – Я знаю, что ты сможешь доплыть до берега, а может, и до нашего корабля. Давай, я помогу тебе.

– Ну хорошо…

Варя сняла нижние юбки и, вытянув руки, протиснула голову и плечи в оконце. Лив крепко ухватила её щиколотки, оторвала их от пола и уперла в свои колени.

– Встаем, – скомандовала она, начав выпрямляться.

Варя за бортом цеплялась руками, вытягивая наружу своё тело. Ещё немного, ещё чуть-чуть… и у неё получилось! Лив высунулась в оконце, пытаясь разглядеть подругу среди волн. Голова Вари появилась из воды, сквозь волны просвечивало облепленное платьем тело. Лив махнула ей рукой, Варя кивнула и поплыла к берегу.

– Господи, помоги нам! – Лив перекрестилась. Вот и осталась она в одиночестве. Успеет ли Варя привести помощь?

Лив поставила на место раму и закрутила гайки. Потом вернулась на прежнее место и села, прижавшись к борту. Доплывет ли Варя?

– Боже, сохрани ей жизнь и пошли удачи, – молила Лив.

Закрыв глаза, она читала «Отче наш» и «Богородицу» и постепенно страхи притупились. Остались лишь усталость и чувство безысходности. Даже не верилось, что не прошло и двух месяцев с того вечера, когда они с кузеном объяснялась в кабинете московского дома. Смешно сравнивать! Нынешняя Лив, запертая в чёрном трюме, на краю земли, уже давно забыла себя – наивную барышню, но вот Александра она забыть не могла… Вспомнились глаза цвета ореха, и на сердце стало теплее. Оказывается, любовь не умирает!

«Наверно, так теперь будет всегда», – поняла Лив и… обрадовалась. Пусть! Если Александр не может быть с ней наяву, то никто не запрещает ей мечтать о нём.

Закрыв глаза, она вновь представила дорогое лицо, но борт за её спиной дрогнул.

– Отплываем?! – ужаснулась Лив и кинулась к окошку.

Прорезавший до этого тьму золотистый луч исчез, и понятно почему: корабль разворачивался. Теперь уже не было видно берега, в поле зрения попадал только край мола и мачты стоящих в гавани кораблей. Страх сковал Лив. Обречённо смотрела она на исчезающий город: никто больше не придёт ей на помощь, и она, как песчинка, затеряется в огромном и враждебном мире. Лив даже показалось, что сердце вот-вот остановится, но… ничего не случилось, и она по-прежнему стояла у крохотного оконца в трюме плывущего в неизвестность чужого корабля.

– Я жива и, похоже, здорова, – сказала она себе, – а раз так, то надо бороться!

Уговоры помогли. Исчез холодный пот между лопаток, ушла дрожь в руках. Лив глубоко вздохнула и вернулась на прежнее место. Она привалилась спиной к борту и закрыла глаза. Неподъёмной каменной глыбой навалилась на плечи усталость. Уже путаясь в мыслях, Лив успела попросить для себя возвращения домой и встречи с любимым, а потом пришёл сон.

Сон стал каким-то неприятным.

– И что всё это значит?! – кричали ей по-французски.

Лив как раз вела Александра в кабинет, но он только что шёл сзади и молчал. О чём он спрашивает? И что она должна объяснить? Кузен вдруг больно тряхнул её за плечо. С чего это он стал таким грубым?

Лив открыла глаза и не смогла понять, где она, а потом вдруг весь ужас случившегося рухнул ей на голову. Не было ни родительского дома, ни Александра. Перед нею стоял мужчина в белом, до пят, балахоне и с платком на голове. Это он кричал по-французски. Лив вглядывалась в незнакомца, но в темноте его черты сливались в одно белесое пятно. На нём выделялась лишь чёрная подкова усов. Человек заговорил вновь, и Лив мгновенно узнала голос.

– Я спрашиваю, что всё это значит? Где ваша подруга? – раздражённо осведомился Ахмет Гюнель.

– Я ничего не знаю, – отрезала Лив.

Ну и ну! Добряк-сосед обвёл их с тёткой вокруг пальца! Лив мгновенно разозлилась, и тон её сделался высокомерно-холодным:

– Потрудитесь сами мне объяснить, что всё это значит. Как вы посмели похитить меня?!

– Девочка, не нужно строить из себя королеву в изгнании, – усмехнулся турок. – За вас с подругой заплатили хорошие деньги, и, хотя Варе удалось улизнуть, вашу судьбу это не изменит. Беглянка могла выбраться только в иллюминатор, но далеко она не уплывёт. Местные рыбаки разделывают улов прямо на кораблях, а отходы выбрасывают в море, поэтому тут полно акул. Жаль, но Варю мы больше не увидим. Что же до вас, то я собираюсь заработать хороший куш.

– Вы вернёте меня родным за выкуп?

– Слишком много хлопот, – отмахнулся Гюнель. – Я продам вас здесь. Вот завтра утром и отправлю к новому хозяину. Жаль, что вы не сошли на берег в Константинополе, тогда бы и ехать никуда не пришлось. Давно бы уже трудились в одном из моих портовых борделей, а так пришлось тащиться за вами в такую даль.

– Подождите минутку! Послушайте… – взмолилась Лив, ей всё ещё казалось, что она сможет уговорить этого коварного человека. – Моя семья – одна из самых богатых в России. Мои сестры замужем за князьями, за меня они вам заплатят любые деньги. Сколько запросите – столько и дадут!

– Не выйдет, – отмахнулся турок. – Меня предупредили, что, если я так поступлю, мне России больше не видать. А там крутятся большие деньги. Я не стану рисковать из-за призрачного шанса получить выкуп. И так хорошо заработаю. У меня есть заказ на француженку, вот я вас и продам.

– Но я же не француженка, и вас разоблачат! Я сама объявлю, что русская.

– Можете не стараться: покупатель живёт далеко, вас к нему отвезет перекупщик, а тот говорит только на местном наречии. Я его знаю, а вы – нет.

– Но почему?! – в отчаянии закричала Лив. – Кто вам заплатил?

– Вспоминайте сами своих врагов, – засмеялся Гюнель, – до завтрашнего утра времени много, вот и думайте, кому вы перешли дорогу. Впрочем, я их всё равно не знаю, мне передали деньги через третьи руки, описали двух девушек и сказали, что вы будете вместе с паломницами. Найти вас оказалось нетрудно.

Всё ещё посмеиваясь, турок направился к приставной лестнице, ведущей на палубу. Гюнель стукнул в люк, крышка открылась, впустив столп света, а вслед за турком вновь захлопнулась. Лив осталась одна. Теперь она знала почти всё. Похититель уже обозначил, какая судьба её ждет, и стало понятно, что за этим стоял враг или враги. Кому же она так мешала? Лив сломала голову, но так и не смогла найти ответа на этот вопрос. Неужели её убрал с дороги враг, убивший тётку Евдоксию? Но ни одной мысли, кто это может быть, в голову не приходило. Измучившись сомнениями, Лив наконец-то заснула.

Разбудил её стук открываемого люка. Сквозь носовое оконце опять падал косой луч света – значит, пришло утро. Корабль стоял на месте. Скорее всего, они прибыли в порт, туда, где всё решится.

– Я никогда не сдамся, – пообещала себе Лив. Она перенесёт всё, но свободу вернет. Чего бы это ни стоило.

Гюнель уже спускался по лесенке в трюм. Он подошёл к пленнице и окинул её скептическим взглядом.

– Да уж, вид у вас неказистый, но если есть самое главное – девственность, то остальное меня уже не касается. Отмоют и переоденут вас в другом месте. Надеюсь, что вы не наделали глупостей. Если вдруг окажется, что вы уже знали мужчину, придётся сбыть вас в портовый бордель. В обратный путь я вас не повезу – слишком много хлопот.

Лив молчала. Объяснять этому негодяю, что она девственна, было ниже её достоинства, но турок, похоже, ответа и не ждал. Он ухватил пленницу за руку и потащил за собой. На палубе Лив обвязали канатом и сгрузили в шлюпку, за ней спустился Гюнель.

Гребцы заработали веслами, и лодка понеслась по волнам. Турок не обращал на Лив внимания, и она потихоньку огляделась. Вдоль берега ласточкиными гнёздами лепились друг к другу белоснежные дома, за ними виднелась крепость, но мола не было. Насколько хватало глаз, на якорях стояли корабли, а вокруг них сновали маленькие и большие лодки. Шлюпка подошла к берегу. Турок перебрался на нос и, подобрав полы своей длиннющей белой рубахи, широким прыжком перескочил на песок. Он махнул рукой, и один из матросов выпрыгнул в воду. Перекинув Лив через плечо, он перенёс пленницу на берег и поставил рядом с Гюнелем. Турок сунул в его ладонь монетку и потянул Лив за собой. Они пошли в сторону домов.

Встречные мужчины оглядывали Лив с явным интересом. Заметил это и Гюнель.

– Лучше бы вам оказаться невинной, – иронично заметил он, – иначе в борделе наберётся слишком много желающих попробовать ваши прелести. Быстро в расход выйдете: нутро нежное – белая кость, сил не хватит.

Турок проволок Лив мимо прибрежных лачуг и свернул на улицу, где сплошные высокие заборы, сливаясь друг с другом, полностью скрывали дома. Гюнель остановился у одной из утопленных в белой стене калиток и принялся колотить в неё. Дверь скоро открылась. Худая, как саранча, молчаливая старуха в чёрном пропустила гостей во двор. Лив вновь увидела высокую беленую стену, но на сей раз это оказалась часть дома. Турок втолкнул пленницу в коридор и что-то приказал старухе. На местном наречии он говорил бегло. Служанка отворила резные двери и сделала гостям знак следовать за собой. Гюнель прикрикнул на пленницу:

– Не отставать!

Лив решила пока не спорить и поспешила вперёд. Миновав какие-то коридоры, все они оказались в большой комнате с приземистым широким диваном и низенькими столиками. На диване восседал полуголый бритоголовый толстяк с жиденькой бородкой. Широкие, собранные в складки белые шаровары съезжали с его круглого, как ослиное брюхо, смуглого живота. Толстяк курил кальян. Не прерывая своего занятия, он кивнул Гюнелю, а Лив внимательно осмотрел. Похоже, что увиденное его не порадовало. Он принялся что-то зло выговаривать турку. Гюнель отвечал так же резко, а потом повернулся к Лив и сказал:

– Сейчас вы пойдёте вместе со старухой, она вас отмоет, переоденет и, самое главное, убедится в том, что вы девственны. Не вздумайте сопротивляться, здесь с провинившимися наложницами разговор простой: вас выпорют, а потом отдадут солдатам. Если же вы подойдёте для нашей цели, то вас отвезут к богатому покупателю, заказавшему себе рабыню-француженку. Второе для вас предпочтительнее. Идите.

Старуха увела Лив. Они миновали маленький сад и прошли в другой дом, где им навстречу поспешили две женщины. Старуха знаками дала понять Лив, что служанки займутся ею. После вонючего корабельного трюма баня оказалась невиданным счастьем. Кожу Лив отскребли, волосы отмыли и расчесали. Но все приятные впечатления перечеркнула унизительная процедура: старуха лично удостоверилась в девственности пленницы.

Служанки обрядили Лив в шёлковые шаровары и платье с длинными рукавами. Её влажные волосы заплели в косу. Женщины переглянулись и довольно закивали: хороша, мол, новая рабыня! Вернувшаяся старуха проводила Лив в комнату, где ждали Гюнель и хозяин дома. Толстяк оглядел пленницу и что-то весело сказал турку, а тот перевёл его слова:

– Ваш новый хозяин Али доволен, ведь вы красивы и девственны, так что он берёт вас для своего покупателя. Вам повезло, что заказчик оказался морским капитаном. Если вы ему понравитесь, он оставит вас для себя. Так что не задирайте нос, а старайтесь ублажить мужчину. Теперь ваша судьба – в ваших руках.

Он замолчал, а Лив не стала ничего больше спрашивать. Она не разрешала себе думать о том, через что придётся пройти. Просто надеялась на лучшее.

– Идите в гарем, отдыхайте до завтра, – распорядился Гюнель. Он кивнул старухе, и та увела пленницу. Служанки проводили Лив в большую и прохладную комнату, где указали на низкий диван. С десяток подушек и покрывало говорили сами за себя. Лив устроилась на постели и на удивление быстро заснула.

Утром те же служанки разбудили её – пора собираться! Поверх шёлкового платья на Лив натянули чёрную накидку с узкой прорезью для глаз. Старуха вывела рабыню к воротам, где посадила в тележку, завешанную со всех сторон кусками полотна. Тучный Али, кряхтя и задыхаясь, влез на мощного жеребца, а шестеро всадников, похожих на тех, что сбили паломниц с ног в Акко, окружили тележку. Кавалькада тронулась в путь.

Путешествие оказалось долгим и мучительным: длинные переходы, ночлег в горных пещерах или на морском берегу, а то и вовсе на земле среди скал. Сейчас, в конце января, изнуряющая жара сменилась ровным теплом, но вода в здешних местах была на вес золота, её выдавали лишь на привалах, и напиться вдоволь никогда не удавалось. Лив уже потеряла счёт времени и давно не выглядывала из-за занавесок своей тележки. Зачем? Она ведь не увидит ничего нового. Только выветренные серо-коричневые скалы и бесконечный морской берег. Поэтому Лив так удивилась, когда их измученные кони вошли в узкую лощину между двух гор.

Это был другой мир! Всё здесь поражало буйством красок: между пальмами цвели кусты, усыпанные бело-розовыми и лиловыми гроздьями, а трава вокруг казалась изумрудной. Это объяснялось совсем просто: в лощине журчал ручей.

С десяток лёгких шатров раскинулись под деревьями. Рядом с ними выстроились люди. Все они оказались мужчинами, причём воинственными – выскочили из шатров с ружьями или саблями.

Повозка остановилась. Что-то бормоча себе под нос, Али взял пленницу за руку и потащил её в центр лагеря. Вход с самый большой из шатров закрывал собой мужчина, скорее даже юноша. Взгляд его не сулил гостям ничего хорошего. Али заговорил с грозным стражем, а потом перешёл на язык жестов. Юноша презрительно скривил рот, пожал плечами, но откинул полог шатра – проходите. Работорговец вошёл сам и втянул за собой пленницу.

Внутри оказалось полутемно. После яркого света Лив различала лишь силуэты. По тому, как заглохли шаги, она догадалась, что пол застелен ковром, затем разглядела проблески узоров на ярких подушках, а потом уже заметила в глубине шатра ещё кого-то. Человек, судя по ширине плеч, мужчина, сидел, привалившись спиной к частоколу из валиков и подушек. Лица его Лив не видела, но уже различила странно вывернутые вбок ноги. Человек подался вперёд, но его ноги остались в прежнем положении. «Да он калека», – поняла Лив и обрадовалась: её покупают для ухода за больным.

Работорговец вернул Лив с небес на землю. Он грубо сдернул с неё чадру и подтолкнул к покупателю. Лив качнулась и еле удержалась на ногах.

– Простите этого мужлана, сударыня, – по-французски предложил хозяин шатра. – Я, правда, не лучше – сижу в присутствии дамы, ну в этом приходится винить Наполеона, да известное всему свету моё фатальное невезение. Так что извините великодушно и присядьте рядом со мной.

Лив ничего не оставалось, как опуститься на ковер. Хозяин шатра что-то резко сказал Али, тот поклонился и откинул полог, впустив солнечный свет. Лив на мгновение зажмурилась, а потом, привыкнув, открыла глаза и взглянула на своего собеседника. Она получила удар в самое сердце: с незнакомого, до черноты загорелого лица на неё смотрели ореховые глаза. Похожие… Очень похожие… Точно такие же, как у Александра.

Это был знак судьбы!

Глава пятнадцатая. Капитан Щеглов

Как ни печально, но последнего в роду Шварценбергов ждёт судьба изгоя… Мысли Александра были такими же безнадёжными, как и весь мир вокруг. Мартовская погода в Москве оказалась на редкость мерзкой: снег то таял, то начинал падать вновь, причём шёл сутками, не давая людям ни малейшей передышки. А когда снегопад прекращался, из свинцовых облаков сочился дождь, превращая белоснежную чистоту сугробов в ноздреватую рыхлую жижу. Впрочем, чему удивляться? Именно в этом городе прежде четкая и достойная жизнь Александра вдруг превратилась в грязное и зловонное месиво. Теперь он прозябал в одиночестве, словно облитый помоями, ведь капитан Свиньин пришёл-таки к «оригинальному» выводу, что убийцей баронессы является её собственный сын, и не постеснялся высказать свои мысли главному подозреваемому. К счастью, в тот момент в полицейском участке вместе с Александром находился князь Платон, он-то и не позволил оскорблённому Шварценбергу наломать дров.

– Опомнитесь, – прошептал Горчаков, – этот негодяй провоцирует вас, ведь его обвинения голословны. А вот если вы устроите драку – у него будет возможность вас арестовать.

Александр всё понял. Он сразу же, не простившись, ушёл из участка и больше в нём не появлялся. Да и что ему было там делать? Изучать постановление о собственном аресте? Последней его надеждой оставался расхваленный Горчаковым сыщик, но тот пока в Москву не спешил. Князь Платон отправил в столицу второго гонца и получил краткий ответ, что капитан Щеглов уже испросил на службе отпуск и ожидает приказа. Оставалось только набраться терпения.

Крепкий шатен средних лет переступил порог флигеля в доме Румянцевых неделей позже. Сопровождавший его князь Платон сиял от радости. Представляя гостя, Горчаков не пожалел красок:

– Ну вот, Александр, мы с вами и дождались! Прошу любить и жаловать – капитан Щеглов. Мой добрый друг и при этом – золотая голова, лучший сыщик в нашей полиции.

Князь Платон как будто и не заметил ни укоризненного взгляда частного пристава, ни его явного смущения, он просто представил гостю князя Шварценберга и сказал:

– Вот, Пётр Петрович, здешняя полиция обвинила Александра в убийстве собственной матери, а наши аргументы, что это – чушь собачья, они не хотят слышать. Теперь вся надежда только на вас…

– Рад знакомству, ваша светлость, – поклонился Щеглов.

Александр пожал ему руку.

– Я тоже очень рад, что вы согласились приехать. Как справедливо сказал князь Платон, наверно, вы для меня – последняя надежда.

Щеглов мягко улыбнулся. Улыбка у него была смешной – на один бок, но очень приставу шла. Александр вдруг осознал, что Щеглов, оказывается, совсем не стар и очень даже приятен. Но пристав не стал отвлекаться на досужие разговоры, а сразу перешёл к делу:

– Вы дайте мне время и пока ни о чём не расспрашивайте, – попросил он. – Сейчас я ещё не вижу мотива, не знаю связей между людьми. Пока я не опрошу всех хозяев и всех слуг, ясности у нас не появится, а недостаток фактов часто заводит не туда, куда следует. Я пока начну дознание, а своими выводами поделюсь, когда буду в них совершенно уверен.

Александр согласился. Да и как же могло быть иначе? От этого человека с острым взглядом прищуренных карих глаз, ловкого и проворного, несмотря на его «прилично за сорок», теперь зависела его судьба. Александр пригласил капитана поселиться вместе с ним и был счастлив, когда Щеглов согласился. Кроме всего прочего, это развязало князю руки, и он смог наконец расстаться с Юлией. Как только капитан Щеглов занял вторую из двух имеющихся спален, Александр нанёс визит в дом графа Литты и попросил о встрече с его внучкой.

– В чём дело, дорогой, почему ты приехал сам? – удивилась Юлия. – Я хотела навестить тебя через часок…

– Потому и приехал. Хотел предупредить, что мы больше не сможем встречаться. В моём доме живёт частный пристав, прибывший расследовать убийство матери. Я не хочу, чтобы твоё имя трепали, поэтому прошу тебя больше не приезжать ко мне.

– Но почему?.. – графиня Самойлова надулась, словно капризная малышка. – В конце концов, ты можешь найти другое место для наших встреч.

– Я уже говорил тебе, что мои средства практически исчерпаны. Я не могу добраться ни до своих денег, ни до имущества, так что мне не на что снимать квартиры.

– Ну, давай я сниму, – Юлия пожала гладкими плечиками, – сегодня же этим займусь.

Господи, она даже не понимала, что оскорбляет мужчину! Александру пришлось сильно постараться, чтобы его голос прозвучал спокойно:

– Не трудись, я не смогу встречаться с любовницей в той квартире, которую она оплачивает сама. Это для меня неприемлемо. Ты говорила, что твой дед хочет вернуться в Петербург? Вот и поезжай с ним, ты же давно жалуешься на скуку и провинциальность Москвы.

– Ну да… Здесь все забавные, но какие-то жалкие. Хотя я осталась бы здесь из-за тебя и Ника.

– Если тебе так хочется, то оставайся, но только из-за Ника. Меня, пожалуйста, убери из списка, – попросил Александр и мысленно поздравил себя. Всё оказалось легче, чем он думал: объяснение прошло более или менее цивилизованно. Осталось только распрощаться и уехать – что князь и сделал.

Как удачно, что он всё-таки выкрутился и не занял денег у Литты. Спасибо Горчакову – одолжил пять тысяч, так что теперь можно было честно глядеть старику в глаза.

Вернувшись домой, Александр обнаружил там князя Платона. Тот приехал прощаться.

– Через три недели моей Верочке рожать, – объяснил Горчаков. – Но я уезжаю спокойно: оставляю вас в надёжных руках: Щеглов помог нам распутать такие дела, что другой бы не справился. Так что наберитесь терпения и ждите результата, ну, и не сочтите за труд – отпишитесь. Сообщите, как развиваются события.

Они простились, и князь Платон уехал. С тех пор все мысли Александра занимал Щеглов. Капитан вёл себя замкнуто, уезжал из дома сразу после завтрака, а возвращался к ужину. По вскользь брошенным замечаниям можно было понять, что он бывает не только у Чернышёвых, но и в полицейском участке. О своих выводах Щеглов молчал. С каждым днём это угнетало всё сильнее. Кончилось тем, что Александр сдался: решился нарушить данное обещание и расспросить капитана. Впрочем, это уже не понадобилось: как только они сели ужинать, Щеглов сам начал разговор:

– Ваша светлость, теперь я готов обсудить это дело, – заявил он. – Только хочу сразу предупредить, что вас ждёт несколько неприятных открытий, но зато вы хоть поймёте, почему Свиньин считает вас самым вероятным подозреваемым.

– Я уже давно ко всему готов. Моё нынешнее положение настолько отвратительно, что правда, какой бы неприглядной она ни была, всё равно лучше, – признался Александр.

– Ну что ж, тогда начнём по порядку. – Щеглов отвел глаза и смущенно потёр лоб. – По всеобщему мнению, у вашей матушки был очень тяжёлый характер. Врагов она нажила полный дом: её не любило большинство его обитателей, а некоторые слуги – те, кого баронесса, хотя и за дело, но приказала жестоко наказать, – откровенно её ненавидели. Так что мотив убить её сиятельство имелся, по крайней мере, у десятка человек.

– Да что вы? Так много? Я считал себя единственным подозреваемым.

– Да уж, не меньше десяти. Начнём с ваших тёток. Я так понимаю, что граф Румянцев отдал в приданое старшей дочери всё, что имел, надеясь занять высокий пост в Мальтийском ордене с помощью князя Иоганна Шварценберга. Не будем обсуждать причины, по которым у него ничего не вышло, но фактом остается то, что граф ушёл из жизни из-за сильнейшего разочарования, оставив ваших тёток бедными сиротами. Вполне естественно, что обе женщины должны были затаить самые негативные чувства по отношению к вашей матери.

– Только не они: Полина не способна на ненависть, к тому же она глубоко религиозна, не зря же отправилась на Святую землю. Алина же – слабое, доброе существо, и она так робка, что просто не могла бы решиться на убийство.

– Возможно, что вы правы, а может, и ошибаетесь. Вдруг ваша тётушка Полина давно замыслила рассчитаться со старшей сестрой за все свои беды? Она могла зайти в комнату баронессы, ударить ту кинжалом – и тут же уехать. Полина Николаевна знала, что сестру найдут только утром, а в это время она уже будет далеко. К тому же ваша тётя уговорила поехать с ней юную графиню Чернышёву, которая до последнего не собиралась этого делать. Если вашей тётке требовался свидетель, у которого она всё время была бы на глазах, то лучшего и не придумать. Кто спустя год, когда Полина Николаевна вернётся, будет вспоминать эти пять-десять минут, когда было совершено убийство?

– Нет, это исключено! – возразил Александр.

Он замолчал, взвешивая все «за» и «против», но понял, что признания не избежать. Впрочем, Щеглову можно и открыться, тот не станет трепать имя Лив. Капитан не сводил с собеседника цепкого взгляда. Похоже, он и сам обо всём догадался… Александр собрался с мужеством и сознался:

– Дело в том, Пётр Петрович, что я один знаю причину, по которой графиня Чернышёва так скоропалительно уехала. Она, как и все очень юные девушки, решила, что влюблена. К сожалению, объектом её привязанности оказался именно я. Лив переписала для меня стихи Пушкина, надеясь, что я догадаюсь о её чувствах, но я ничего не понял. Тогда она объяснилась со мной. Я честно сказал, что люблю её как сестру, и объявил, что больше не смогу появляться в этом доме, а она решила уехать сама.

– Ну, вот и нашлось исчезнувшее звено! Дело в том, что самое малое, трое слуг слышали, как вы ругались с матерью. Поскольку в тот раз вы говорили по-русски, предмет вашей ссоры не остался в секрете. Все трое показали, что вы требовали от матери отправить юную Чернышёву в деревню к сестре, а баронесса кричала, что вам бы лучше заниматься собственными делами и склонить к браку Юлию Самойлову – самую богатую женщину России.

– Смысл нашего разговора передан верно, – кивнул Александр, – но вы же понимаете, что попытка матери женить сына на богатой невесте не может быть мотивом для убийства.

– Зато мотив появляется у нашей барышни: она влюблена, но баронесса уже присмотрела вам богатую невесту. Любящее сердце может и не выдержать такого удара. Сознание помутится – и всё, человек уже не помнит, что творит.

– Пётр Петрович, я надеюсь, что вы не верите тому, что сейчас говорите! Семнадцатилетняя девушка – нежная, ранимая, тонкая – она не способна даже помыслить о таком, не то что сделать. Я ручаюсь, что Любовь Чернышёва не имеет никакого отношения к совершённому злодеянию.

Александр сверлил капитана взглядом. Поверил Щеглов или нет? Для себя он уже решил, что скорее умрёт, чем расскажет о найденном в комнате убитой матери футляре от ожерелья. Ни одна душа на свете не должна об этом узнать.

– Хорошо, я учту ваше мнение, – пообещал Щеглов и продолжил: – Вы хорошо знаете камеристку вашей матери фрау Гертруду?

Александр часто видел рослую, сухопарую немку с длинным лошадиным лицом, но никогда с ней не разговаривал. Гертруда казалась такой нелюдимой, что никакого желания беседовать с ней, в принципе, не возникало. Но баронессу эта камеристка устраивала, и сын считал за благо не вмешиваться.

– Я знаю, что Гертруда служила матери много лет, но сам с ней, помнится, никогда не говорил, – признался Александр.

– А вот это напрасно – со слугами нужно беседовать, иначе в самый неподходящий момент можно сильно поскользнуться, – заметил Щеглов. – Фрау Гертруда подробно рассказала полиции, что вы никогда не ладили с матерью, всегда шли наперекор её воле, а теперь, когда баронесса договорилась с графом Литтой о вашем союзе с его внучкой и даже взяла деньги за то, что устроит этот брак, вы совсем потеряли самообладание. Вашу ссору она оценивает как «сражение непримиримых врагов».

Александру показалось, что ему плюнули в лицо.

– Позвольте, Пётр Петрович, это или неудачная шутка, или наговор, – перебил он капитана. – О каких деньгах говорит эта женщина?

– О десяти тысячах, которые ваша матушка привезла от графа Литты. Баронесса сама рассказала служанке, от кого получила деньги и за что. Если хотите, то можете завтра поговорить с немкой, возможно, что вам она расскажет ещё что-нибудь, хотя эта дама и так наговорила предостаточно: Свиньин выбрал вас в главные подозреваемые именно с её слов. По-хорошему, эту фрау нужно бы срочно отправить обратно в Богемию, да только Свиньин её не отпустит, она у него – основной свидетель.

– Я побеседую с ней. Эта женщина либо врет, либо что-то путает. – Александр сам не верил своим словам, он уже понял, что служанка, может, и права. Мать вполне могла договориться с Юлиным дедом, и что самое печальное – продав сына, запросто могла взять аванс.

– Ну хорошо, оставим пока эту Гертруду в покое, – предложил капитан. – Поговорим о вашей тётке, Александре Николаевне и её молодом муже. Дело в том, что баронесса выдала свою младшую сестру замуж за собственного любовника: о том, что господин фон Масс находился в плотской связи с вашей матерью, поведала всё та же камеристка.

Унижение стало непереносимым. Александра не просто толкнули в грязь, но и вытерли об него ноги. Господи, помилуй! Ещё и шлюха!.. Если мать была любовницей Эрика, то, скорее всего, это началось давно, ещё при жизни отца. Мёртвая Евдоксия продолжала унижать сына даже из гроба. Шварценберг молчал, стараясь пережить услышанное. Щеглов с тактом умного человека сделал вид, что всецело увлечён ростбифом. Тянул время – разрезал мясо на мельчайшие кусочки. Наконец Александр смог ответить:

– Пусть всё обстояло именно так… Возможно… Даже принимаю… Но это значит, что Алина – пострадавшая сторона и уж никак не убийца. Сколько людей не может похвастаться твёрдостью в моральных устоях, но не все же хватаются за нож.

– Это замечание было бы справедливым, если бы не одно «но»: дело в наследстве, оставленном князем Иоганном вашим тёткам. Ведь сама баронесса не получила ничего и очень по этому поводу обижалась, а потомвдруг решила выдать младшую сестру за своего любовника. Все свидетели в один голос утверждают, что мысль об этом браке пришла в голову вашей матери, и именно она настояла на скорейшем венчании.

– Я не понимаю хода ваших мыслей. При чём тут Алина?

– Поскольку сумма, оставленная вашим дядей сёстрам Румянцевым, была значительной, обе ваши тётушки становились богатыми, и понятно, что баронесса захотела облагодетельствовать своего любовника, устроив его брак с одной из них. Вопрос только в том, знала ли Александра Николаевна, что выходит замуж за любовника своей сестры, и в том, как отнёсся к поступку баронессы сам господин фон Масс? Не был ли он оскорблён? Если первая знала, а второй оскорбился – то мы имеем ещё два мотива.

– Не укладывается в голове… – признался Александр. – Но тётка, даже если и была поначалу обижена, теперь совершенно очарована своим мужем. Эрик тут болел, даже было подозрение на холеру, так она с ума сходила от беспокойства.

– Да, похоже, тут вы правы, – кивнул Щеглов, – я тоже заметил нежную привязанность Александры Николаевны к супругу. Она это чувство даже не может скрыть, а вот он относится к жене гораздо сдержанней. Возможно, что даёт себя знать его немецкая флегматичность. А вдруг дело в другом? Фон Масс мог просто не желать брака, навязанного баронессой. Получается, что у нас уже есть пять подозреваемых. Добавьте сюда ещё фрау Гертруду, с которой хозяйка часто была груба, и четверых слуг из дома Чернышёвых: троих из них баронесса велела высечь, а одной из горничных надавала пощёчин. Вот и вырисовывается та самая цифра десять.

– И что же теперь делать? – спросил Александр.

– Сейчас я предлагаю пойти спать, поскольку, как говорится, утро вечера мудренее, а завтра поедемте вместе на Тверскую и вновь порасспросим всех заинтересованных лиц о том злополучном вечере. Теперь нас будет двое, кто знает, может, мы услышим что-то новое, или вы заметите то, что пропустил я.

Щеглов простился и ушёл в свою спальню, а Александр так и остался сидеть за столом. Новости, озвученные капитаном, оказались настоящим позором. Какой уж тут сон… Уже на рассвете, так и не сомкнув глаз, Александр начал собираться. Сегодня его ждали неприятные откровения членов собственной семьи. Выдержит ли он? Не потеряет лицо на этом допросе?

Для своих допросов Щеглов выбрал кабинет, где случилось то самое злополучное объяснение. Александр вошёл – и сердце его болезненно сжалось. Хотя сегодня, при свете дня, ничто здесь не напоминало о том роковом вечере.

– Вы готовы, ваша светлость? – уточнил Щеглов. Сам он уселся за письменный стол и указал Александру на одно из двух парных кресел с другой стороны столешницы. – Если готовы, то начнём с камеристки.

– Да, пожалуйста, – согласился Александр.

Задумка Щеглова была понятной: каждый, пришедший на беседу, будет сидеть напротив князя Шварценберга – глаза в глаза. С такого расстояния сложно что-нибудь скрыть от пристального взгляда. Александр устроился в кресле и приготовился ждать, но почти сразу дверь отворилась, и в кабинет вошла камеристка.

– Добрый день, фрау Гертруда, – на ломаном немецком обратился к ней Щеглов. – Проходите, садитесь в кресло напротив князя. Сегодня его светлость будет присутствовать при разговоре. Я надеюсь, что вы не будете возражать против этого?

Не соизволив ответить, женщина только пожала плечами. Александр в очередной раз мысленно спросил себя, есть ли на этом свете хоть один человек, к которому фрау Гертруда имеет слабость?

– Вы говорили, что ваша хозяйка принесла десять тысяч серебром от графа Литты, – начал Щеглов. – Уточните: за что она получила эти деньги.

– За то, что сведёт сына с внучкой этого старика. Баронесса смеялась, рассказывая о том, как они собирались действовать. Оба договорились, что будут всячески запрещать молодым людям встречаться, чтобы те поступали наоборот.

А вот это была правда – мать вела себя именно так: она изводила Александра приказами не встречаться с Юлией. Да уж, старому царедворцу Литте не откажешь ни в уме, ни в ловкости. Его задумка воплотилась в жизнь без сучка и без задоринки. Обе жертвы этой интриги попались в ловушку, как глупые дети.

Щеглов задал камеристке новый вопрос:

– Вы дали показания, что у вашей хозяйки была любовная связь с управляющим, фон Массом. Она не говорила вам, почему же тогда решила выдать за него свою сестру? Как вы считаете, баронесса охладела к этому мужчине?

– Возможно, что и охладела, – равнодушно согласилась фрау Гертруда. – Уж больше десяти лет, как она с ним спать начала. А про сестру говорила, что та, как все старые девы, мужчин боится, и её нужно выдать замуж, даже против воли. Сама же графиня Алина никогда на замужество не решится.

– Значит, моя мать хотела сестре счастья? – уточнил Александр.

– Откуда мне знать?! – равнодушно ответила женщина. – Только сестёр ваша мать не любила. Пока в Богемии жили, ни разу о них не вспомнила, а я уж служу у неё больше пятнадцати лет. А как Эрик известие привёз, что старый князь сёстрам большие деньги оставил, так баронесса совсем взбесилась. Не зря она сестру замуж за своего любовника выдала – рассчитывала на что-то.

– На что? – уцепился за слова Щеглов. – Отвечайте! Я вижу, что вы знаете больше, чем говорите. Может, это вы ударили ножом свою хозяйку? Тех десяти тысяч так нигде и не нашли!..

– Я её не убивала и денег не брала, – невозмутимо процедила камеристка. – Не знаю, что вы нашли, а что нет, только деньги хозяйка вполне могла спустить за карточным столом. Все знали, что она играет. Как только пара монет в кармане зашевелится, сразу же играть садится – больная она была на карты.

Александр чуть прикрыл веки – дал понять Щеглову, что немка права. Капитан моргнул в ответ – понял, мол, и продолжил допрос:

– Что вы знаете о причинах, по которым ваша хозяйка выдала замуж собственную сестру за своего же любовника?

– Деньги её прибрать хотела да и дом, общий для всех сестёр, заполучить, – выпалила фрау Гертруда. – Я разговор подслушала. Она заставляла Эрика жениться, говорила, что её сестра здоровья слабого, даст Бог, умрёт быстро, а они потом поженятся.

– Вы с ума сошли! – взорвался Александр. – Моя мать не могла выйти замуж за собственного управляющего. Это было ясно всем.

– Я рассказываю то, что слышала, исполняю свой долг перед покойной хозяйкой: помогаю найти её убийцу. А вы, ваша светлость, должны заплатить три талера – их покойная баронесса осталась должна – и найти мне другое место, раз полицейский начальник не разрешает мне уехать домой.

– Хорошо, я заплачу вам, – отчеканил взбешённый Александр, – а служить вы будете Александре Николаевне. Я уговорю её, а жалованье буду платить вам сам.

– Как угодно, – поджала губы немка и обратилась к Щеглову: – Вам что-то ещё надо?

– Вы можете идти, а если понадобитесь, я позову, – чуть поразмыслив, изрёк Щеглов. Дождавшись, пока за камеристкой закроется дверь, он сказал: – Думаю, что пора побеседовать с господином фон Массом. Но, ваша светлость, вы уж держите себя в руках, что бы тот ни говорил.

Александр только кивнул. По большому счету, он уже даже не винил Эрика, ведь, зная мать, не сомневался, кто кого совратил. Наверняка баронесса вертела управляющим точно так же, как и собственным мужем.

В дверь постучали, и в кабинете появился фон Масс.

– Вы хотели меня видеть, капитан? – спросил он, но, увидев князя, добавил: – Ваша светлость! Не знал, что вы тоже здесь.

– Проходите, господин фон Масс, – предложил Щеглов. Он подождал, пока управляющий занял кресло напротив князя, и приступил к допросу: – Почему вы ничего не сказали о том факте, что хозяйка приказала вам жениться на своей сестре? И как быть с её требованием, что вы со временем должны были отдать приданое и наследство супруги в руки баронессы?

– Я не собирался делать ничего подобного, – не моргнув глазом, ответил фон Масс, – а не сказал, потому что не хотел пачкать имя умершей женщины. Я много лет уважал и ценил баронессу, но потом увидел её сестру и понял, что влюбился по-настоящему. Алина – нежное, доброе создание, ну а то, что теперь она к тому же богата, да ещё и родилась графиней, делает этот брак для меня особенно почётным. Но ваша матушка, князь, не дала бы своего согласия на нашу свадьбу, если бы догадалась о моих истинных чувствах. А так всё очень хорошо устроилось.

– Вы хотите сказать, что не собирались воплощать в жизнь план Евдоксии Николаевны? Значит, когда вы объявили ей об этом, баронесса пришла в ярость, кинулась на вас, и вы, защищаясь, убили свою бывшую любовницу, – констатировал Щеглов.

– Я не убивал. Зачем бы мне это делать? Моя жена на семь лет моложе своей старшей сестры и не в пример красивее. Я был всем доволен и не собирался подвергать своё счастье опасности. Естественно, что я ничего не говорил баронессе.

Александра так и подмывало задать своему управляющему вопрос, как тот мог смотреть им с отцом в глаза, но он удержался: это казалось слишком унизительным, да и уже и не имело никакого значения. Капитан, попросив прислать к ним Александру Николаевну, отпустил фон Масса, а сам подвёл итоги:

– Позиция у вашего управляющего разумная. Ему действительно не было резона ссориться с баронессой. Рассказав о своей любви к её младшей сестре, он подписал бы себе приговор. Баронесса сгноила бы его. Фон Масс вёл себя так, как и все остальные мужчины: отношений не выяснял, пользовался моментом и лавировал.

Александр лишь вздохнул. Похоже, что все вокруг были нормальными, и только он относится к нетипичной категории мужчин – с матерью сплошь и рядом выяснял отношения, а бедняжке Лив, не задумываясь, высказал всю правду. И какой от этого толк? Одни скандалы и разочарования…

От раздумий Александра отвлекла тётка. Алина появилась в дверях, и князь поспешил ей навстречу. Обнял и проводил к креслу. Тётка совсем исхудала – просто кожа да кости. Жаль было её мучить. Но Алина вдруг с яростью наседки, спасающей своего цыпленка, кинулась защищать самого Александра:

– Вы пригласили Алекса, капитан? Думаете, что это разумно? Может, лучше всё оставить как есть, а не посыпать раны солью?

Но Щеглова сложно было смутить.

– Вы, сударыня, были бы правы, если б полиция нашла убийцу вашей сестры, – назидательно сообщил он. – А сейчас мы оказались в такой ситуации, что лучше уж вывалить на всеобщее обозрение грязное бельё семьи, чем подозревать в убийстве каждого из её членов.

Александр поспешил вмешаться:

– Ничего, тётушка, я уже большой мальчик, да к тому же – глава семьи. Я переживу все наши неприглядные тайны, так что вы не только можете, но и должны говорить правду.

– Александра Николаевна, у меня к вам есть несколько вопросов. Вы уж простите, что они будут неприятными, но иначе нельзя, – начал Щеглов. – Вы знаете, что до свадьбы с вами господин фон Масс был любовником вашей старшей сестры?

– Знаю, – вздохнула Алина, – Эрик, когда заболел, сам мне признался – думал, что уже не поднимется, вот и хотел совесть свою облегчить. Лучше бы уж промолчал. Но что поделаешь: он – мой муж, и я должна принимать его таким, как есть, вместе с его прошлым.

– То есть в ночь смерти баронессы вы ещё не знали об этом?

– Нет, конечно! Позвольте напомнить, что это была и наша с Эриком брачная ночь. Мы были вместе.

Щеки у Алины вспыхнули, как фонари, но глаз она не отвела – держалась с достоинством.

– И вы ничего не знаете о том, что Евдоксия Николаевна рассчитывала на ваше слабое здоровье и на то, что вы умрёте, а господин фон Масс женится на ней? – настаивал Щеглов.

– Господи, какой бред! – возмутилась Алина. – Если бы Евдоксия хотела, она могла бы обвенчаться с Эриком гораздо раньше. Только это было ниже её достоинства. Поймите, ей нравилось унижать нас с Полиной. Выдав меня за управляющего, она показала всем, где моё место. Только мне всё равно – я люблю своего мужа. А сестре мы с Полиной всё всегда прощали. Евдоксия с детства была такой. Что ж поделать? Сестёр, как и родителей, не выбирают…

Щеглов кивнул – с этим уж точно не поспоришь. И вновь задал вопрос:

– Вас не беспокоил скандал между баронессой и её сыном? Ваша спальня расположена на том же этаже, а слуги показали, что Шварценберги сильно кричали.

– Нет, я ничего не слышала, я была с мужем. Поймите меня правильно… – Алина окончательно смешалась, и Александру сделалось неловко.

Щеглов тоже, как видно, понял, что переборщил. Он торопливо поднялся из-за стола.

– Простите за беспокойство, сударыня. Я вас больше не задерживаю.

Александр проводил тётку до вестибюля.

– Не нужно переживать. Всё уже в прошлом, – шепнул он на прощание.

Всё ещё пунцовая, Алина грустно улыбнулась и ушла.

– Ну, Пётр Петрович, что вы почерпнули из своего допроса? – вернувшись, спросил Александр.

Щеглов только открыл рот, чтобы ответить, но его перебил лакей. Тот появился в дверях кабинета.

– Ваша светлость. Там слуга прибыл. Тот, что уехал вместе с Полиной Николаевной и барышней, – доложил он.

– Зови, – распорядился Александр, и недоброе предчувствие стеснило его грудь.

Лакей пропустил в кабинет заросшего и до черноты загорелого путника, в котором почти невозможно было узнать весельчака Назара. Усохший, словно мощи, тот еле держался на ногах.

– Почему ты один?! – воскликнул Александр. – Что с Лив и тётей?

– Беда, ваша светлость! – Назар чуть не плакал. – Как только мы доплыли до места и сошли на берег, так налетели на нас разбойники на конях. Они молодую графиню схватили и увезли, а Полину Николаевну саблей зарубили…

Александру показалось, что в комнате кончился воздух. Что-то перекрыло его горло, он попытался вдохнуть, но не смог. Откуда-то у его лица появилась рука со стаканом воды – это старался помочь Щеглов. Александр сделал глоток. Вместе с водой в горло попал воздух, и он подавился. Кашель оказался мучительным: рвал нутро, выворачивал наизнанку. Но спасибо боли – Александр пришёл в себя. Пытаясь совладать с кашлем, он сделал ещё пару глотков и, когда дыхание наконец-то выровнялось, спросил:

– Где похоронили мою тётку?

– Пока нигде, – отозвался Назар. – Я её прах сюда привез.

В подтверждение своих слов он открыл холщовую торбу, висевшую на плече, и показал глиняную плошку, закрытую тёмно-коричневой крышкой.

Сердце в груди Александра как будто бы застыло. Просто перестало биться – и всё. Вот такое оно – дно, когда всё плохое сходится в одной точке и жизнь становится невыносимой. Александр вдруг увидел себя откуда-то сверху: тонущего. Он не боролся, не пытался выплыть – просто, раскинув руки, шёл ко дну, а где-то за гранью жизни и смерти догорало над зелёной толщей моря закатное солнце.

Глава шестнадцатая. Чёрный Гвидо

Солнце утонуло в море, и яркая небесная лазурь потемнела, налилась колдовской синевой. Скоро в тёплой дымке вспыхнет и заиграет перламутром вечерняя звезда, а следом выйдет месяц. Лив застыла на крохотном, шириною в её ступни, резном балконе на корме чёрного, словно ночь, корабля. Эту бригантину хорошо знали и боялись по всему Средиземноморью – легкая и быстроходная, она могла догнать любое из судов, а её капитан, не задумываясь, отдавал приказ «пли» для всех её двадцати пушек. Бригантина именовалась «Вендеттой», её мрачный владелец отзывался на прозвище Чёрный Гвидо, а Лив считалась его «гостьей» – попросту говоря, рабыней.

В маленьком оазисе на берегу моря Чёрный Гвидо купил Лив. Она до сих пор помнила тот миг озарения, когда на смуглом и угловатом горбоносом лице блеснули глаза цвета ореха, такие же, как у Александра. И сердце шепнуло: «Это знак».

Лив ничего не знала об этом капитане, но обострённая интуиция женщины, потерявшейся в бесконечном и жестоком мире, подсказала ей мгновенное решение – зацепиться за этого моряка, остаться под его защитой. Когда покупатель осведомился об её имени и родной стране, Лив, не раздумывая, сообщила, что она – француженка и назвала первое, пришедшее на ум французское имя. Так она стала Катрин – «гостьей» чёрной бригантины. Правда, гостья не могла попрощаться с хозяином корабля и сойти на берег. Она занимала крохотную каюту рядом с капитанской, но бывала в ней, лишь когда Гвидо отдыхал или отправлялся на мостик своего корабля. Всё остальное время Лив должна была его развлекать. Она разделяла с капитаном трапезы, играла для него на миниатюрных клавикордах, привинченных к полу в одном из углов каюты, пела и поддерживала изысканные беседы об искусстве и музыке.

Мадемуазель Катрин изображала светскую даму для своего хозяина-пирата, ведь, несмотря на известный лоск и тягу к прекрасному, Чёрный Гвидо был всего лишь корсаром. Единственным его отличием от собратьев-капитанов, промышлявших в этих водах под флагом с Весёлым Роджером, стало то, что Гвидо охотился исключительно на французские суда. Он в первый же вечер объяснил это Лив:

– Я не люблю французов! Наполеоновский снаряд разбил мне хребет и раскидал осколки по всему телу. Кое-что эскулапы смогли достать, а часть осколков не тронули: побоялись задеть сердце и лёгкие. Так что я живу на лезвии ножа. В любой миг осколок может шевельнуться, и я отправлюсь к Всевышнему. Я не знаю, сколько проживу, поэтому хочу успеть наказать побольше ваших соотечественников.

– Но Наполеона давно уже нет, зачем же мстить остальным? – искренне удивилась Лив.

– Не сам император заряжал ту роковую пушку и не сам стрелял. Это делали другие французы, они шли за своим вождём и убивали тех, кто им мешал.

Лив не стала спорить. Она поняла манию Гвидо: тот мстил целой нации и даже рабыню себе купил француженку, чтобы быть полным хозяином её судьбы. Но, несмотря на грозные заверения, пока капитан ни разу не обидел Лив. Он оказался любезным и изысканно-вежливым. В его обществе было интересно и приятно. В сундуках своей крохотной каюты «гостья» обнаружила множество дорогих нарядов, а Гвидо передал ей шкатулку с украшениями. Сначала Лив ужаснулась, представив, откуда взялись эти вещи, но, прочитав эту догадку на её лице, капитан саркастически заметил, что он не снимает золото с трупов, поскольку у его семьи предостаточно собственного. В тот вечер Лив впервые вышла к обеду в рубиновом колье и серьгах, и с тех пор меняла драгоценности ежедневно.

Два часа перед ужином Гвидо обычно проводил на капитанском мостике, где для него прибили кресло. Для Лив же начиналось благословенное время, когда она была предоставлена сама себе. Тогда она открывала дверь и ступала на свой балкон. Это было удивительное чувство: она парила над морской бездной, а со всех сторон её окружал необъятный лазурный небосвод. Одинокая и свободная, она летела, как птица, и мысленно неслась к далёким родным берегам. Конечно, потом ей приходилось спускаться с небес на землю – в клетушку на борту пиратской бригантины. Мадемуазель Катрин надевала пышный наряд и шла в капитанскую каюту, усыпанная чужими бриллиантами. Пусть так, но ведь у Лив всё-таки были её два часа и была её тайная свобода. А это уже многого стоило!

Жемчужной искрой блеснула над горизонтом первая звезда – время вышло, пора собираться. Лив вернулась к себе. Она причесалась, надела рубиновое ожерелье и серьги. Вот, пожалуй, и всё – она готова. Два шага до капитанской каюты. Лив постучала. Дверь сразу же открылась, и высокий юноша – смуглый большеглазый красавчик – отступил в сторону, пропуская её.

– Добрый вечер, Сандро, – обратилась к нему Лив, но ответа не дождалась. Молодой слуга Черного Гвидо невзлюбил «гостью» с первого взгляда. Он старался не замечать Лив ещё в оазисе, положение дел не изменилось и на корабле, но их общий хозяин не обращал на поведение Сандро никакого внимания. Лив сначала обижалась, а потом махнула на глупого мальчишку рукой и поступала так, как её учила мать: попросту говоря, стала любезной с тем, кто был этого недостоин. Но сегодня Чёрный Гвидо удивил её: капитан скептически глянул на надувшегося слугу и заметил:

– Простите этого неуча, Катрин! Его мать – деревенская шлюха. Сами понимаете, что мальчишкой некому было заниматься, вот он и вырос, как чертополох на обочине. Живёт самыми примитивными чувствами, а главные из них – жадность и зависть. Этот дикарь считает вас повинной в своих убытках, а достучаться до его разума невозможно, поскольку мозгов у этого поросёнка просто нет.

Лив оторопела. Какие убытки она принесла Сандро? Похоже, что капитан прочёл этот вопрос на её лице, он рассмеялся и спросил:

– Вы не заметили, что мы за последний месяц захватили только одну шхуну?

– Я не считала дни, – осторожно ответила Лив, не понимая, куда приведёт её странный разговор.

– Я рад, ведь есть поговорка, что счастливому часы не бьют, – серьёзно отозвался Гвидо. – Вы дали мне надежду, что не тяготитесь моим гостеприимством.

Лив промолчала, да и что можно было на это сказать? Ложь показалась бы оскорбительной, а правда – неуместной. В ореховых глазах Гвидо мелькнули лукавые огоньки, но он сделал вид, что и не ждал её ответа. Просто вернулся к тому, с чего начал:

– В самом начале нашего знакомства вы задали мне простой вопрос: зачем мстить случайным людям, когда твоего главного врага давно нет в живых? Вы задели меня за живое, ведь когда-то и моя любящая мать стремилась сделать из сына хорошего и справедливого человека. Сегодня я дозрел до того, чтобы признать: каюсь, был неправ. Когда Наполеон умер на острове Святой Елены, мне нужно было остановиться. Но лучше поздно, чем никогда! Я объявил команде, что мы идем в Александрию, где я продам «Вендетту». Её покупает Бербер – человек в наших кругах известный. Тот уж точно не разбирает, под каким флагом ходит его добыча. Команда встретила эту новость ликованием, а вот Сандро недоволен.

– Но почему? Вы же поступаете так, как велит честь…

– Всё очень просто: мальчишка привык получать часть из моей доли добычи. Я не должен был этого делать, но хотел порадовать бедолагу, а на самом деле развратил его лёгкими деньгами. Стать членом команды и остаться с пиратами ему страшно, да и не примут они к себе такого избалованного труса, а денег поросёнку хочется.

Гвидо перешёл на итальянский и отдал поставившему на стол бутылки Сандро короткий приказ. Юноша поклонился и вышел из каюты.

– Вы не против того, что мы не станем сегодня лицезреть его надутую физиономию? – спросил капитан.

– Я буду рада, – призналась Лив и напомнила: – Вы сказали, что Сандро винит меня в убытках, но ведь решение приняли вы сами…

Гвидо пристально вгляделся в её лицо, как будто пытаясь найти ответ на известный лишь ему вопрос, но, похоже, у него ничего не вышло. Он чуть слышно вздохнул и объяснил:

– Сандро, как, впрочем, и вся команда, уверен, что я больше не охочусь за кораблями по вашей просьбе. Они считают, что я попал под ваши чары и теперь, как жалкий раб, выполняю все ваши желания. Принимая своё решение, я учитывал и это заблуждение моей команды. Боюсь, что ещё чуть-чуть – и я не смог бы гарантировать вашей безопасности на этом корабле.

Лив обомлела. Она опустилась на стул за нарядно сервированным столом, но вид еды вдруг вызывал у неё отвращение. Господи, за что ей это?! Гвидо молчал, как видно, ждал её ответа, но Лив даже не представляла, что здесь можно сказать. Команда приписала своему капитану сильные чувства, а что же случилось на самом деле? О своём «хозяине» Лив знала то, что он сам соизволил приоткрыть ей в светских беседах. Гвидо был хорошо образован, прекрасно разбирался в музыке, ещё лучше – в живописи, манерам этого корсара мог позавидовать герцог. Вот и все наблюдения! Но что теперь делать ей самой? И Лив спросила:

– Вы отпустите меня в Александрии?..

Гвидо явственно хмыкнул, а затем и поинтересовался:

– Вы бывали когда-нибудь одна в большом мусульманском городе?

– Нет…

– А я их перевидал немало, и поверьте мне на слово, во всём, что касается женщин, они похожи. В порту Александрии вы не успеете сделать и десятка шагов, как опять окажетесь у работорговца.

– Так как же мне поступить?

Капитан помолчал, потом вновь испытующе поглядел на Лив.

– Я считаю, что пришло время поговорить начистоту, и приму решение в зависимости от того, что услышу.

Что он хотел услышать? Мысли Лив заметались, как мотыльки у огня. Ей казалось, что все её чувства сейчас написаны на лице. Что делать? Она не могла спрятаться от пристального взгляда ореховых глаз. И вдруг простое соображение перевесило все страхи. С чего так паниковать? Лив не сделала ничего плохого. Солгала насчёт имени и Франции? Но это объяснимо: она спасала свою жизнь. Если бы Гвидо отказался от неё, Лив уже умерла бы в портовом борделе. Она твёрдо выдержала взгляд корсара и предложила сама:

– Спрашивайте!

В ореховых глазах мелькнуло понимание, и Гвидо как-то на удивление буднично попросил:

– Расскажите мне правду. Я знаю, что вы не француженка, ведь вы говорите без акцента, но слишком правильно. Да и имя Катрин – явно не ваше, поскольку вы не сразу на него откликаетесь. Ну и как же вас зовут на самом деле?

– Любовь, но дома меня звали Лив. Моё полное имя – Любовь Александровна Чернышёва, я русская графиня.

– Я подозревал что-то подобное, – кивнул Гвидо. – Как вы попали к этому негодяю Али?

– Я отправилась в паломничество вместе с тёткой. На корабле мы познакомились с попутчиком-турком. Он обещал нам помощь с отправкой из Акко в Иерусалим, а вместо этого устроил похищение. Он и продал меня в рабство.

Капитан помолчал, потом, как любезный хозяин, налил в бокал Лив красное вино, плеснул себе и лишь тогда сказал:

– Ну что ж, графиня, я думаю, что теперь и мне следует представиться. Меня действительно зовут Гвидо, но к этому обычно добавляют «маркиз ди Мармо». Я – последний в своём роду, правда, от моего старшего брата осталась вдова – чудаковатая испанская герцогиня, но это не родня, а скорее недоразумение. Из Александрии я собираюсь отплыть домой – на остров, принадлежащий моей семье. Знаете, это самое красивое место на свете. Я приглашаю вас с собой, но ни на чём не настаиваю. Не захотите, останетесь в Александрии: я дам вам денег, сможете поехать, куда захотите. Но прежде чем вы дадите ответ, подумайте…

– Мне нужно вернуться с Россию, – откликнулась Лив.

– А кем вы туда вернётесь? История с вашим похищением неминуемо получит огласку. Светское общество везде одинаково – лицемерно и жестоко. Вас не будут принимать, родные начнут заступаться за вас и тоже подвергнутся гонениям. Вы хотите для них и для себя такой доли?

Лив молчала. Только теперь до неё дошло, что случившаяся катастрофа разрушила не только её судьбу, но и благополучие сестёр. Если, конечно, она допустит это, а вот если она просто не вернётся, то её оплачут, и жизнь близких пойдёт своим чередом.

– Мне нельзя возвращаться, – признала Лив.

– Тогда поедемте на мой райский остров. Общество друг друга нам с вами не в тягость. Надеюсь, что и в дальнейшем ничто не изменит этих отношений. Я уже говорил, что могу в любой момент умереть, так скрасьте же оставшиеся мне дни. Когда меня не станет, вы, если захотите, вернётесь в Россию маркизой ди Мармо – богатой и уважаемой дамой. Есть только одна причина, по которой вам не стоит принимать моё предложение, – если вы помолвлены. Так как, дорогая, вы обручены?

– Нет…

– То, что я предлагаю, станет достойным выходом из ловушки, подстроенной судьбой нам обоим, – подсказал Гвидо. – Подумайте над этим, а пока давайте наконец ужинать. Времени до Александрии у нас предостаточно.

Он усмехнулся. Улыбка так украшала это сухое, горбоносое лицо. Когда Гвидо улыбался, в его удивительных глазах плясали золотистые искры. Только у двух мужчин в мире были такие глаза – бархатные, светло-карие. Но Александру Лив не нужна, тот вздохнёт с облегчением, узнав, что она стала женой другого. Оставался Гвидо. Он прав: нужно спасти родных от позора и горя. Лив вновь посмотрела в ореховые глаза и уже без сомнений сказала:

– Мне не нужно ждать до Александрии… Благодарю за честь, маркиз ди Мармо! Я принимаю ваше предложение.

С этой минуты она запретила себе вспоминать об Александре Шварценберге.

Глава семнадцатая. Победа Щеглова

Князь Шварценберг изловчился, выгнул руку дугой и вложил урну с прахом тётки в приготовленную нишу. Теперь дело за могильщиком. Александр отошёл от чёрной мраморной стелы и стал рядом с заплаканной Алиной. Могильщик споро заложил нишу кирпичами и закрыл квадратной плитой с именем и датами жизни Полины Денисовой.

Точно такая же мраморная стела, только с именем баронессы Евдоксии, стояла по другую сторону от могилы графа Румянцева. Теперь на кладбище Донского монастыря рядом с отцом лежали уже две дочери. Назар заверил хозяев, что, прежде чем кремировать Полину Николаевну, монашки отпели её по православному обряду. Так что семье оставалось лишь установить на семейном кладбище новую стелу.

– Тётушка, пора… – напомнил князь. Алина, казалось, прикипела к дорогим могилам. При её нынешней слабости это могло привести к самым печальным последствиям. Тётка, похоже, не услышала, а может, не поняла сказанного, пришлось напомнить ей о самом главном: – Эрик нуждается в вашем внимании.

Хитрость удалась.

– Ты прав, дорогой, – встрепенулась Алина. – Прости, я совсем потеряла голову, даже забыла о своих обязанностях. Мне нужно ехать к мужу.

Эрику фон Массу после довольно долгого периода улучшения вновь стало хуже, и доктор теперь ездил к нему каждый день. Врач уже не говорил о холере, а склонялся к болезни желудка. Эрик совсем истаял и почти всё время лежал. Оживал он только при виде жены.

Алина легонько провела рукой по белому мрамору креста на могиле отца, потом тронула камень на стеле с именем Полины и шепнула:

– Им теперь хорошо у небесного Престола, это мы остались здесь…

Александр промолчал. Да и о чём говорить? Дед ушёл из жизни много лет назад, причём добровольно, а обеих дочерей графа убили. Объяснений, почему это случилось, до сих пор не было. Чёрное, разъедающее душу отчаяние, скрутившее Александра в день, когда он узнал о судьбе тётки и Лив, уже притупилось, но облегчения на душе так и не было.

Последняя надежда – капитан Щеглов – совсем замкнулся и отвечал на все вопросы до предела обтекаемо. По всему выходило, что расследование зашло в тупик. Теперь уже окончательно.

Тем более неожиданным оказалось сегодняшнее предложение. Утром Щеглов попросил князя о встрече в ресторане «Яр».

– Часов в пять пополудни. Пообедаем, а заодно и поговорим, – предложил пристав.

Александр с готовностью согласился и теперь изнывал от нетерпения. Ему ещё предстояло доставить тётку домой. Путь предстоял неблизкий – через всю Москву, а время поджимало. Придётся им с Алиной разделиться.

– Тётушка, вы отправляйтесь домой в моей коляске, а я возьму извозчика и поеду к Щеглову. Он ждёт меня в «Яре», – сказал Александр.

– Как скажешь… – тётка вздохнула. – И когда только весь этот ужас закончится?

– Надеюсь сегодня хоть что-то выяснить.

Александр усадил тётку в коляску. Отправил. Теперь самому бы уехать… На его счастье, на бирже у монастырских ворот ожидали седоков извозчичьи упряжки. Одна из них оказалась потрепанной каретой. Договорившись с извозчиком «на весь день», Александр забрался в экипаж и под стук копыт вновь погрузился в свои мысли.

Господи, как жить?! Смерти, безденежье, ставшая весьма жестокой Москва и самое главное – подозрение в убийстве матери истощили все его силы. Жизнь стала беспросветной. Перед князем Шварценбергом захлопнулись все двери. Даже Юлия уехала – вместе с дедом вернулась в Петербург.

Интересно, а она-то знает об интриге стариков? Впрочем, лишний раз вспоминать об этом не хотелось. Его собственная мать не постеснялась взять деньги за то, что Александр будет спать с внучкой Литты. Как будто он – шлюха в борделе! С ума сойти!.. Хотя почему это открытие стало для него такой драмой? Мать играла и всегда нуждалась в деньгах. Чего только стоила одна её идея женить Эрика на тётке Алине, чтобы заполучить оставленное сестре наследство! Приличная женщина сочла бы это верхом цинизма, а баронесса Шварценберг – семейным делом.

Всё было не просто скверно, а катастрофически плохо! Если бы убили тёток и подозрение пало на мать – Александр ещё мог бы в это поверить, но жертвой стала сама Евдоксия, а когда в порту Акко напали на Полину, баронесса уже давно лежала в могиле. Во всём этом кошмаре оставалось только одно слабое утешение: при всех своих аморальных наклонностях мать не была убийцей.

– За что мне всё это? – пробормотал Александр.

Впрочем, мог бы и не спрашивать… Зачем прикидываться, что не знаешь ответа? Сам виноват – обидел ангела. Лив трогательно подарила ему стихи, а он разбил ей сердце. Ну почему он не смог найти мягких, необидных слов? Зачем была нужна отповедь? Чего же теперь удивляться, что бедняжка в отчаянии сбежала? И куда? На позор и поругание?..

Страшно подумать, что с ней могло случиться. Скольких иноземных красавиц поглотили невольничьи рынки Алжира и Бейрута? Не счесть!.. Раскаяние вновь кольнуло сердце. Он виноват – ему и ошибки исправлять! Какую бы и где он ни нашёл Лив, это теперь – его крест. Придётся защитить её своим именем.

От этих размышлений повеяло гордыней. Что за высокопарность? Стало стыдно. Тоже мне честь – быть женой подозреваемого в убийстве собственной матери! Да его имя замарает Лив ещё больше… И самое главное: кто его отпустит на поиски, когда он вот-вот окажется в тюрьме?

Безысходность убивала. От отчаяния хотелось выть. К счастью, карета свернула на Кузнецкий Мост и остановилась у «Яра». Ну что ж, вот он и наступил – момент истины. Пора выслушать приговор. Александр велел извозчику ждать, а сам вошёл в ресторан.

Народу в ресторане оказалось мало, и Щеглова искать не пришлось: тот выбрал уединённый столик у окна недалеко от входа. Александр поспешил к нему. Поздоровавшись, нетерпеливо спросил:

– Ну что, Пётр Петрович, есть новости?

– Не знаю, можно ли это считать новостями. Скорее, новым взглядом на старые факты. Я попросил вас приехать сюда, поскольку у Чернышёвых не доверяю никому, а в вашем флигеле живут слуги. Ну и, как говорится, стены везде имеют уши. То, что я собираюсь вам сказать, должно пока остаться между нами.

– Разумеется! Это можно было и не обсуждать, – обиделся Александр.

– Извините, если задел вас, – отозвался Щеглов и благоразумно сменил тему: – Раз уж мы договорились обедать, давайте сделаем заказ, а потом всё обсудим.

Александр выбрал свой любимый луковый суп, зелёный салат и ростбиф. Положившись на его вкус, Щеглов, заказал то же самое. Официант налил им вина и отошёл. Убедившись, что их никто не слышит, капитан вернулся к главному:

– Вы уж простите, что я так долго молчал – хотел отыскать неопровержимые улики против убийцы, но сейчас должен признать, что это не удалось. Однако известие о гибели вашей тёти многое изменило. Часть версий отпала, и теперь все линии сходятся к двум людям, которым выгодны эти смерти.

– О ком вы говорите?!

– Не спешите! Вы сами всё поймёте, – мягко заметил Щеглов и, помолчав, добавил: – А потом либо разделите моё мнение, либо нет. Решать вам.

Александру стало стыдно. Что за мальчишество, ей-богу?!

– Простите, я больше не стану перебивать, – пообещал он.

– Хорошо, я начну с того вопроса, который задал в самом начале: «Кому выгодна смерть баронессы?» Мы с вами уже обсуждали это. Как вы помните, тогда под подозрением оказались десять человек: четверо обиженных дворовых, камеристка-немка, а также две сестры баронессы и её бывший любовник Эрик фон Масс, юная графиня Чернышёва и вы сами. Я не стану повторять свои аргументы, которые уже приводил, скажу лишь, что, судя по моему опыту, человек решается на убийство, только когда для него самого стоит вопрос о жизни и смерти или он получает от преступления очень большую выгоду.

Щеглов отпил вина и продолжил:

– Вопроса жизни и смерти не было ни у кого из наших подозреваемых. Либо мы этого просто не знаем. Но нам нужно от чего-то отталкиваться. Предлагаю руководствоваться тем, что вопрос жизни и смерти маловероятен, иначе где-нибудь обязательно проявилась бы хоть какая-нибудь зацепка, а её нет. Поэтому я взял на себя смелость предположить, что дело в выгоде. Вот и давайте смотреть, кто и что получает после смерти баронессы. Вы, как я понимаю, – основной наследник матери. Что получили вы?

– Ничего, у неё просто не было никакого имущества, кроме драгоценностей и тех денег, что я выдавал ей в начале каждого месяца. Украшения не нашли, так что для меня они потеряны.

– Вы ничего не сказали о наследстве графа Румянцева, которое так и не было разделено между сестрами. Вы ведь знали об этом?

– Там оставался только дом. Алина сдавала его внаём, а сама жила во флигеле, который сейчас уступила мне. Дом не поделён.

– Но вы ведь понимаете, что это неправильно. Дочери графа Румянцева должны наконец-то вступить в наследство. Теперь, после смерти обеих сестёр, Александра Николаевна становится единственной наследницей отца.

– Да это такое наследство, что много пользы от него не будет. Алина бедна, у неё всего двое слуг: Назар и кухарка Акулина. Тётя не сможет содержать такой дом и всё равно будет вынуждена сдавать его.

– Вы забываете о подарке князя Иоганна, – заметил Щеглов.

– Я помню. Но Алина так долго прожила в бедности, что ни за что не спустит свои деньги на содержание дома. Он так велик, что её наследство закончится слишком быстро.

– Но вы ведь не собирались выделять из наследства Румянцевых долю своей матери, чтобы затем потребовать её для себя?

– Бог с вами, – усмехнулся Александр, – я хотел содержать тёток, а не обирать их.

– А как вы поступите с наследством Полины Николаевны? Что будет с её пятьюдесятью тысячами золотых?

– Естественно, я выполню последнюю волю дяди. Я перестал бы себя уважать, если бы присвоил деньги моих ближайших родственниц. Долю Полины получит её младшая сестра.

– Вот видите, как растёт богатство госпожи фон Масс, – заметил Щеглов. – Она наследует усадьбу в центре Москвы и сто тысяч дукатов, да и муж переходит в полное её подчинение – больше нет соперницы, готовой его отнять.

– Но ведь в момент убийства Алина была с Эриком. Как говорится, на брачном ложе, – отозвался Александр. На его взгляд, добрая и услужливая тётка Алина ну никак не подходила на роль убийцы, хотя факты у капитана выглядели серьёзно.

– Вы заметили то же, что и я: супруги фон Масс души не чают друг в друге. Что бы ни сделал один из них, второй станет во всём его покрывать. Возможно, что в этом случае так оно и было.

– Ну хорошо. Допустим, Алина убила мою мать. Но как она могла подстроить гибель средней из сестёр? – удивился Александр.

– А вот здесь на сцену выходит новое действующее лицо – Назар. Я узнал от вашей кухарки, что перед отъездом в паломничество этот слуга получил от своей хозяйки вольную. Да и в паспорт Полины Николаевны он был вписан как сопровождающий её слуга – вольный крестьянин. Спрашивается, за что ему такая милость?

– А почему вы не поинтересовались у самой Алины?

– Потому что знаю её ответ. Горничные в доме Чернышёвых показали, что Назар приходил туда по вечерам, тихо поднимался в спальню вашей матери, а через пару часов отправлялся обратно в ваш флигель.

– Господи, теперь ещё и дворовый! – вырвалось у Александра, и он покраснел, как рак.

– Поэтому я и не сомневаюсь, что Александра Николаевна скажет, что выполнила просьбу покойной сестры, и никто не сможет это опровергнуть. Учитывая, как ваша тётушка наградила Назара, я даже рискну предположить, что именно его рука нанесла удар в грудь баронессы, пока его хозяйка предавалась утехам брачной ночи. Назар виновен и в гибели второй из сестёр.

– А графиня Чернышёва?! – воскликнул Александр. – Её похищение не укладывается в вашу теорию. Тогда у Назара должны были сообщники в Акко, а это смешно…

– Или на корабле. Но это можно узнать, только разыскав судно, на котором уплыли паломницы.

– Нужно немедленно допросить Назара! – Александр вскочил со стула, но тут официант принёс поднос с салатами и двумя тарелками супа.

Капитан придержал Александра за локоть.

– Назар болен, третий день лежит… Я утром заглядывал в его каморку за кухней – он выглядел откровенно слабым, так что никуда он уже не денется, – заметил Щеглов. – Давайте спокойно пообедаем, тем более что мы не договорили: я ведь упоминал о двух подозреваемых.

Александр дождался, когда уйдёт официант, и уточнил:

– Так ведь уже получается двое – тётка и Назар.

– Он исполнитель, а мы говорим о вдохновителях преступления, – откликнулся Щеглов. – Вы помните вечер, когда мать объявила вам о приезде вашего управляющего с завещанием князя Иоганна?

– Да, я тогда вспылил…

– Так вот, благодаря разразившемуся скандалу слуги очень хорошо всё запомнили. Лакей и горничная показали, что баронесса предлагала своим сёстрам пройти в гостиную и познакомиться с Эриком фон Массом. Однако Полина Николаевна сказала ей, что они с сестрой давно знают этого господина: после смерти вашего деда граф Литта отрядил его в помощь осиротевшим барышням – разобраться с делами.

Ну и сюрприз! Эрик столько лет проработал у дяди и даже не намекнул, что хорошо знаком с двумя младшими сёстрами Румянцевыми.

– Я не знал этого. – Александр вспомнил первую встречу супругов фон Масс и объяснил Щеглову: – Когда в тот вечер тётка Алина пришла к нам с Эриком в гостиную, я представил их друг другу. Никто даже вида не подал, что они уже знакомы. Так, может, они давно в сговоре? Вы спросили у Эрика, что это значит?

– Спросил! Он подтвердил, что действительно выполнял поручение графа Литты, но от него тогда ничего особо не потребовалось: всё имущество графа Румянцева находилось в залоге, и оно просто отошло заимодавцам, у сестёр остался только дом, ну и двое крепостных. Кстати, Назар тогда был ещё ребёнком, а вот Акулина – взрослой бабой. Я её пытался разговорить, но она не стала отвечать на вопросы о тех временах – давно, мол, было, запамятовала.

– Что же Эрик не подсказал сестрам, что они должны вступить в наследство и разделить дом? – задумался Александр. – Может, он уже тогда имел виды на свою нынешнюю супругу? Тогда понятно, почему у них всё так быстро сладилось…

Щеглов с сомнением покачал головой.

– Нет, всё не так однозначно. Александра Николаевна на момент смерти отца была совсем девочкой, к томуже Эрику подвернулось выгодное место у вашего дяди, и он на долгие годы уехал. Фон Масс не мог предполагать, что князь Иоганн умрёт именно сейчас. Но зато управляющий знал содержание его завещания. Скорее всего, мысль завладеть наследством пришла ему уже здесь. Александра Николаевна находится под сильным влиянием мужа. Вполне вероятно, что указания Назару давал именно фон Масс, а его супруга, не ведая, что творит, расплачивалась – как в случае с этой вольной.

Вот это уже больше походило на правду. Александр даже воспрянул духом.

– Мне сложно поверить, что вдохновителем всех этих преступлений была тётка Алина, – признался он. – Понимаете, у меня в голове не укладывается, что именно младшая из сестёр – слабая, подверженная чужому влиянию, но добрая и заботливая – может захотеть смерти близких. Впрочем, вы не рассмотрели ещё один вариант: Назар, став любовником моей матери, захотел с её помощью получить вольную. Добился своего, а потом задумал разорвать тяготившую его связь с немолодой и уже некрасивой женщиной, а заодно и поживиться. Никто бы на него и не подумал. Ведь все считали, что его в доме не было.

– Зачем же ему тогда убивать вашу тётю Полину? – возразил Щеглов. – Сам Назар не имеет здесь выгоды, а вот если предположить, что он отрабатывает полученную вольную или ждёт нового вознаграждения – тогда всё становится на свои места.

– А если он затеял банальный грабеж?

– Полина Николаевна, по-моему, не располагала большими средствами? – усомнился капитан.

– Но она захватила в дорогу все свои сбережения, да и Лив должна была взять с собой драгоценности, – отозвался Александр.

В памяти мгновенно всплыл пустой футляр от ожерелья. Это могло означать, что девушка, зайдя в спальню убитой баронессы, от испуга выронила его. Кто подобрал ожерелье: сама Лив или убийца? Если жемчуг подняла кузина, то, возможно, преступление в Акко совершено именно с целью заполучить его – деньги ведь баснословные. Если же жемчуг попал к убийце, то Лив могла случайно опознать ожерелье, а убийца запаниковал. Решил избавиться от опасного свидетеля, а заодно и от тётки Полины. Александр поймал удивлённый взгляд капитана и понял, что слишком давно молчит. Пора объясняться!

– Вы помните, я говорил о том, как вернул кузине деньги, присвоенные моей матерью? – спросил Александр и, заметив утвердительный кивок Щеглова продолжил: – Я подарил Лив дорогое жемчужное ожерелье с изумрудным фермуаром. Одного взгляда на это украшение достаточно, чтобы понять его уникальность. Возможно, что тётя и Лив пострадали именно из-за него.

– Да, горничная юной графини признала, что её хозяйка забрала с собой все свои драгоценности, – подтвердил Щеглов. – Раз вы говорите, что среди них была очень ценная вещь, то об этом следует подумать. Зря вы раньше не рассказали об этом.

– Я не хотел бросать тень на Лив. Надеялся оградить её от этого кошмара. Вы ведь понимаете, что безупречная репутация – залог будущего счастья девушки.

– Не беда, мы потеряли всего пару дней. Скоро всё выяснится. Правда, я опасаюсь, не заразен ли наш преступник. Что за болезнь притащил он из своих странствий? – поморщился Щеглов.

– Если завтра ему не станет лучше, значит, снова пошлем за доктором, – пообещал Александр. – Два дня назад врач сказал, что это похоже на отравление несвежей пищей во время пути. Назар объяснил, что ел вместе с матросами, а те питались сухарями да солониной. Присоленное мясо за долгий срок вполне могло протухнуть. Впрочем, я не думаю, что мы с вами заразимся.

– Ну и хорошо, – отозвался Щеглов и взялся за принесённый официантом ростбиф.

Александр последовал его примеру. Наступившая пауза дала возможность подумать. Щеглов назвал два имени, но капитан был для семьи посторонним, и для него обе версии – и с Алиной, и с Эриком – казались равнозначными. А как поступить тому, для кого это дело кровное?!

– И всё-таки, Пётр Петрович, я не могу поверить в виновность моей тётки, – начал Александр.

– Не волнуйтесь раньше времени. Я думаю, что сегодняшний допрос всё поставит на свои места. – Щеглов косо улыбнулся и признал: – Я был бы рад ошибиться.

Обед подошёл к концу и Александр рассчитался с официантом.

– Ну что, ваша светлость, поедем за истиной? – спросил Щеглов, усаживаясь в карету.

– Поедем! Вы даже не представляете, как я её жажду! – признался Александр.

У ворот своего флигеля Александр расплатился с извозчиком. Щеглов ждал у маленькой боковой калитки. Князь ещё не успел повернуть ключ в замке, когда из-за ограды донёсся истошный женский крик, сразу же перешедший в низкий, почти звериный вой.

– Господи, это ещё что такое? – поразился Александр и вдруг узнал голос: – Акулина! Это она!

– Быстрее! – крикнул Щеглов.

Капитан моментально подобрался. Лицо его сделалось на удивление жёстким. Александр толкнув калитку и бросился вперёд, Щеглов бежал за ним. Они влетели во флигель и кинулись на звук ужасного воя. Тот доносился из-за двери чулана, где обычно ночевал Назар. Александр распахнул дверь. Слуга лежал на топчане – руки сложены крестом, глаза закрыты. Лицо его уже покрыл серовато-синюшный оттенок, и никаких сомнений в смерти Назара не осталось. Рядом с изголовьем умершего билась в слезах кухарка Акулина. Щеглов тихо выругался и решительно шагнул вперёд.

– Тихо!.. Тихо, голубушка, – ласково сказал он, положив руку на плечо кухарки. – Ему уже не поможешь. Чего уж теперь убиваться. Тебе о себе нужно подумать.

Акулина подняла на капитана пустые, бездумные глаза, потом как будто сообразила, с кем имеет дело, и отмахнулась:

– О чём мне теперь думать, коли моего сокола больше нету?

– А разве он был тебе мужем? – удивился Щеглов.

– Стал бы, как только барыня мне вольную отпишет, – объяснила Акулина и вновь зарыдала.

«По крайней мере, она больше не воет», – отметил Александр. Он с удивлением рассматривал кухарку. Та выглядела старухой – она была старше своего покойного жениха самое малое лет на десять. Да и красотой Акулина никогда не блистала. Ширококостная и кряжистая, с плоским скуластым лицом, кухарка казалась по-мужски высокой. Сейчас она стояла на коленях перед телом и, не вытирая слёз, рыдала. Руки она сцепила под плотным и длинным серым фартуком.

– Не бери греха на душу, – тихо сказал Щеглов, склонившись над плечом кухарки. – Отдай мне то, что взяла у покойника, а то ведь на каторгу пойдёшь.

Слёзы на глазах женщины высохли, она злобно глянула на капитана и заявила:

– Это моё – он обещал, что всё это моим будет!

– Ерунды не говори! – уже с угрозой прикрикнул Щеглов. – Что ты нам врёшь? Покойник тебе в сыновья годился, да к тому же он был любовником барыни – а ты нам хочешь доказать, что он собирался тебя выкупить, да ещё и в жёны взять.

– Всё правда, истинный крест! – отозвалась Акулина, но не перекрестилась, и Александр наконец-то заметил то, что зоркие глаза частного пристава разглядели сразу: кухарка не просто прятала руки под фартуком, она что-то в них держала. Акулина затравленно перевела взгляд с полицейского на князя и объяснила: – Я ведь хорошо стряпаю, могу и в трактире работать, и к купцам наняться. Назару до конца жизни ничего б делать не пришлось – я бы, как каторжная, для него день и ночь горбатилась! Он это хорошо понимал. Зачем ему вольная, если идти некуда, да и работать надо? А со мной он забот бы не знал, всё в тепле да в холе.

– Давай! – приказал Щеглов и протянул руку. – Ну!

Этот окрик прозвучал так грозно, что Акулина вытащила из-под фартука руки. В одном кулаке она сжимала жемчужное ожерелье в шесть рядов, принадлежавшее баронессе Евдоксии, а в другом – маленький узелок.

– Ну, ваша светлость, вот и доказательства! – обрадовался Щеглов. Он отобрал у кухарки ожерелье, передал его Александру, а сам развязал узелок. В тряпице лежали серебряные монеты – франки. Капитан отошёл к подоконнику, высыпал на него деньги и пересчитал.

– Тридцать серебреников, – объявил Щеглов, закончив подсчёт. – И конец тот же, что и в Святом Писании, жаль только, что таких, как Назар, обучать бесполезно.

Капитан навис над кухаркой и прикрикнул:

– Значит так: либо ты нам сейчас всё без утайки про убийства доложишь – либо пойдёшь на каторгу как подельница своего любовника. Сама же разболтала, как он для тебя старался.

– Ой, барин, да что вы говорите?! – завопила Акулина. В голосе её звенели слёзы, но глаза оставались сухими. – Я, правда, ничего не знаю. Назар мне толком ничего не сказывал – укорял, что бабам верить нельзя.

– Почему он баронессу убил? – не отступал Щеглов. – Ожерелье мы у тебя из рук взяли – так что можем считать, что он по твоему наущению это сделал.

– Не знаю я, что между ними вышло. Только, как баронесса Назара в свою постель затребовала, так он вольную и получил. Хвастался, что будет при ней, как король, а потом оказалось, что его в паломничество отправляют – сундуки монашкам таскать. Назар очень разозлился, что баронесса за него не заступилась, думал, что это из-за немца-управляющего. Жаловался мне, что барыня его променяла на прежнего любовника. А ожерелье я только сейчас нашла у него под подушкой, не знала я про это раньше.

– Верится с трудом, – скептически хмыкнул капитан. – Про деньги говори!

– Назар сказывал, что встретил на корабле одного купца, с которым сладил выгодное дельце. Обещал, что у него теперь очень много денег будет и что на всё хватит: меня выкупить и даже домик приобрести.

– И что это за купец такой? – уточнил Щеглов.

– Откуда мне знать, – хмыкнула Акулина. – Назар сказал только, что турок, хотя по-нашему говорил понятно.

– Ну что же, ваша светлость, для вас дело можно считать законченным, – обратился к Александру капитан. – Убийца баронессы изобличён, улики налицо. Сейчас я поеду в участок, а вы уж проследите, чтобы наша свидетельница не исчезла ненароком. Я уверен, что Свиньин лично прибудет сюда, чтобы допросить её. Я же свою задачу выполнил – доказал вашу невиновность. Ну а про остальное вам решать самому. Я сказал всё…

Александр намёк понял. Он поймал острый взгляд Щеглова и поёжился. Единственные живые родственники Шварценбергов – убийцы? Один или оба сразу? Было от чего расстроиться. Аргументы у капитана оказались слишком серьёзными, чтобы просто так от них отмахнуться, но и поверить в виновность доброй и заботливой Алины было немыслимо. А Эрик? Он столько лет верой и правдой служил такому проницательному человеку, как князь Иоганн. Неужели это возможно – так быстро перемениться? Но если Щеглов прав, как тогда поступить?

Голова шла кругом, вспомнились ласковый взгляд тётки и её сердечная забота. А чего стоят прямота Эрика и его многолетняя верная служба…

«Не надо спешить с выводами, – решил Александр. – Щеглов ни на чём не настаивает, значит, можно пока подождать. Вдруг всплывут ещё какие-нибудь факты? Те самые улики, которые сделают ответ однозначным. Сейчас важнее всего правда, а время – уже не самое главное».

Глава восемнадцатая. По следам беглянки

Время совсем не лечит. Чёрный камень в душе Александра всё разрастался, давил силы и волю. Хоть бы глоток надежды, хоть бы одну добрую весточку… Впереди раскрылась огромная чаша порта. Александрия – последняя остановка в пути. Потом судно отправится в конечную точку своего плавания – Хайфу. Ещё в Москве Александр выяснил о паломницах всё, что только можно. Монахини оказались из Ивановского женского монастыря на Солянке. Он навестил тамошнюю игуменью и узнал, что сёстры взяли с собой письмо для настоятельницы монастыря Онуфрия Великого в Иерусалиме. По крайней мере, стало понятно, где теперь искать спутниц тётки Полины и Лив.

Почему-то вновь вспомнился последний разговор со Свиньиным. Тот лично прибыл в дом Румянцевых и допросил кухарку. Акулина больше не ревела белугой, вела себя скромно и на вопросы отвечала внятно. Свиньин подобрел, а потом и вовсе снизошёл до любезности:

– Ну что ж, ваша светлость, преступнику очень повезло, что он умер своей смертью, а то б, как пить дать, на виселице болтался. Это же надо, какой подлец! Получил вольную – и тут же благодетельницу свою зарезал… Всё, закрываю дело! Можете ехать, куда считаете нужным. Надеюсь, что ко мне претензий не имеется? Служба, понимаете ли…

Александр ещё не забыл безобразную сцену в участке, когда сам чуть было не кинулся на Свиньина с кулаками. Может, отчитать наглеца напоследок? Но желание раз и навсегда избавиться от этого человека пересилило, и он процедил:

– Помилуйте! Какие претензии?..

Александр подписал бумаги и выпроводил полицейского, а потом вернулся в гостиную, где его терпеливо ждал Щеглов.

– Ну что? Дело закрыто? – уточнил капитан.

– Да, формально всё закончилось. – Александр чертыхнулся. – Мне так хотелось избить эту сволочь!

Щеглов потёр лоб и, аккуратно подбирая слова, всё-таки заметил:

– Не судите его очень уж строго. Свиньин – при исполнении, с него долг и присяга требуют найти преступника. Моей целью было помочь вам, я мог вести себя свободнее, чем местные служаки. Конечно, на месте здешней полиции я не стал бы действовать столь топорно, но с подозреваемыми тоже пошёл бы до конца. К чести Свиньина следует признать, что тот всё же не решился на последний шаг – не арестовал вас.

Александр впервые посмотрел на дело с другой стороны. Вот уж точно, у каждого – своя правда. И как бы, интересно, действовал Щеглов?

– Ответе мне честно, если бы это был ваш участок, как поступили бы вы? Арестовали обоих: тётку Алину и Эрика? Или кого-то одного?

– Ни то ни другое, – объяснил Щеглов. – Я установил бы слежку и в конце концов докопался бы до истины.

Капитан поднялся – пора в дорогу. Александр с чувством пожал ему руку.

– Спасибо, Пётр Петрович! За всё, что вы для меня сделали, а особенно за то, что ни на чём не настаиваете. Я ещё не могу принять вашу версию. Может быть, пока… Сейчас я поеду на поиски моей похищенной кузины. Были же свидетели этих событий, возможно, появятся новые аргументы «за» или «против». Пока я не узнаю всё до мелочей… Простите…

– Понимаю, – кивнул капитан. – Наверно, на вашем месте я поступил бы так же. Но главное сказано, вы предупреждены. Теперь вся ответственность за дальнейшее развитие событий лежит на вас. По крайней мере, постарайтесь больше не садиться с родней за один стол – чтобы не заболеть…

Ну уж это чересчур! Щеглов явно перегибал палку, и Александр возразил:

– Назар вернулся из путешествия уже больным, вы же сами видели, каким он был исхудавшим – кожа да кости. Он как приехал, так и слёг, и всё время находился здесь – во флигеле. Ни тётка, ни Эрик в наш дом не приезжали. Нет, Пётр Петрович, это вы уж слишком подозрительны стали.

– Может, и так. Повторяю, я был бы рад ошибиться, – признался Щеглов, а потом добавил: – И ещё я рад, что вы собираетесь искать паломниц. Только на месте вы сможете узнать, что же там на самом деле произошло. Всё, что нам известно сейчас, мы знаем со слов преступника. Держите ухо востро! Не было бы сюрпризов.

Простившись, Щеглов отправился на почтовую станцию, а Александр взялся за сборы. Он написал подробное письмо князю Горчакову: сообщил о результатах расследования и потом добавил, что выезжает на поиски кузины. Александр так и не смог пересилить себя и встретиться с тёткой и Эриком. Одно дело – защищать их перед Щегловым, а другое – смотреть родным в глаза. Он вышел из положения, отправив на Тверскую коротенькую записочку о том, что срочно уезжает в Богемию. Сам же быстро собрался и рано утром, наняв ямскую тройку, выехал по Смоленской дороге на запад. Он торопился: ехал и днём и ночью – только вёрсты мелькали за окнами его экипажа. В Минск Александр прибыл на восьмой день, ещё через неделю он миновал Варшаву и десять дней спустя открыл дверь своего дома в столице Богемии.

В пражском банке его ждал приятный сюрприз: денег там оказалось даже больше, чем выходило по дядиным бумагам.

– Годовые набрались, ваша светлость, – объяснил банкир и лично вынес почётному клиенту холщовый мешок с сотней тысяч франков. – Если что-то ещё потребуется – мы всегда рады помочь.

С деньгами всё устроилось. Можно ехать. Александр заколебался, ведь после столь долгого отсутствия надо было хотя бы вчерне проверить состояние имений. Но сердце спорило с разумом. Сердце не могло ждать, и Александр выбрал Лив. Рано утром он выехал в Баварию.

Вот где властвовала весна! Дни были тёплыми, дороги сухими, и путешествие оказалось даже приятным. Мюнхен, австрийский Инсбрук и итальянская Верона, а потом и конечный пункт – Венеция. Александр очень надеялся, что в порту Царицы морей для него найдётся корабль, идущий на Святую землю. Он не ошибся: такое судно и впрямь нашлось, и что самое смешное – оно было русским. Торговая шхуна «Паллада», приписанная к порту Одессы, как раз отплывала из Венеции в Хайфу.

«Да уж, видать, это судьба… От себя, как ни убегай – всё без толку», – размышлял Александр, поднимаясь на борт русской шхуны. Он хотя и обиделся на предателей-москвичей, но с собою ничего поделать не мог. Как же ему было хорошо среди русских! Сколько в них оказалось сердечности и тепла, да и русская девушка, занимавшая теперь все его мысли, была изумительно искренней, тёплой и невыразимо прекрасной. Никому из безупречных европейских девиц Бог не дал и половины сердечности Любочки Чернышёвой. Одного только не мог понять Александр – почему он не оценил этого сразу. Ведь всё было так просто, и эта чудесная девушка сама хотела принадлежать ему.

Капитан «Паллады» сообщил князю, что судно идёт в Хайфу с заходом в порт Александрии, и, если господина это устраивает, тот может занимать любую из свободных кают – в этом рейсе он будет единственным пассажиром.

– Идёт! – отозвался Александр и, заплатив за проезд явно грабительскую цену, занял самую большую из трёх свободных кают.

То, что на судне не оказалось других пассажиров, было очень кстати. Александр подолгу стоял у борта – глядел на море, наслаждался тишиной и одиночеством. Подставив лицо ветру, он вдыхал солоноватый воздух и, закрыв глаза, представлял лицо кузины. Почему-то чаще всего вспоминалось чтение «Евгения Онегина» у княгини Волконской. Как тогда сияли глаза Лив! А ведь таких глаз, как у неё, Шварценберг больше не встречал. Зеленые точки вокруг зрачка придавали их прозрачной голубизне оттенок морской волны. Да уж, Лив была настоящей красавицей, и не понимать этого мог только настоящий болван…

…На подходе к Александрии капитан предупредил:

– Завтра утром будем в порту. Там мы останемся на двое суток – пока разгрузимся, да вдруг ещё и попутный груз найдём.

– Я понял.

Эта задержка не радовала, но и сделать было ничего нельзя. Оставалось одно – развлечься и скоротать время – осмотреть древнюю столицу Птолемеев. Решив не мешкать, Александр рано утром накинул плащ и вышел на палубу. «Паллада» входила на рейд мимо выбеленных беспощадным солнцем зубчатых башен александрийского форта. Множество кораблей тихо качалось на волнах, лодок почти не было – порт ещё спал, и лишь большой чёрный корабль делал разворот, собираясь покинуть гавань. «Паллада» тоже маневрировала. Чёрный корабль оказался слишком близко к её борту.

«Не столкнулись бы», – засомневался Александр. Взгляд его скользнул по палубе черного корабля. У мачты стояла закутанная в широкий плащ женщина. Вдруг она бросилась к борту, а потом так же резко остановилась и замерла. Капюшон упал с её головы, обнажив чёрную косу и тонкие черты знакомого лица. Но это продолжалось лишь мгновение – женщина исчезла.

– Лив! – закричал Александр и кинулся к борту, но на соседней палубе уже никого не было. Может, вообще ему всё это померещилась? Любой может сойти с ума от постоянных терзаний…

Господи, да что же это такое? Была там Лив или нет?! Вцепившись в борт, Александр смотрел, как чёрный корабль с золочёной надписью «Вендетта» удаляется всё дальше и дальше. Даже если на нём и плыла похожая на Лив женщина, как её теперь догонишь?

Хотя, с другой стороны, название корабля известно, нужно просто в порту узнать что-нибудь о его пассажирах. Если здесь найдётся какая-нибудь контора, где регистрируют корабли, надо навести там справки, а если её нет – просто расспрашивать торговцев и лодочников о тех людях, что плыли на «Вендетте».

Александр еле дождался, чтобы якорь «Паллады» прочно зацепил дно, а матросы убрали паруса.

– Есть ли в порту контора, где можно навести справки о корабле и его пассажирах? – спросил он у капитана и, получив ответ, что никаких контор тут нет, да и не нужны они здешнему торговому люду, засобирался на берег.

Свесившись через борт, он стал высматривать лодку. Солнце уже поднялось над горизонтом, а с ним проснулся и порт. Появились местные рыбаки: они подплывали под борта стоящих на якоре кораблей и предлагали свой трепещущий товар. Смуглый египтянин окликнул Александра, подняв в сетке большую рыбину. Князь в ответ поманил его. К счастью, одним из восьми языков, которыми свободно владел князь Шварценберг, был и арабский, так что никаких трудностей в общении с местными не предвиделось.

Египтянин подплыл к «Палладе», и Александр, перегнувшись через борт, крикнул, что хочет добраться до берега. Рыбак понятливо кивнул и приблизился к кораблю вплотную.

Капитан «Паллады» отдал приказ, матросы помоги Александру, и уже через пять минут тот сидел на корме узкой рыбацкой лодки. Египтянин улыбнулся во весь свой щербатый рот, что, как видно, должно было изображать дружелюбное гостеприимство, и осведомился, не нужно ли гостю их прекрасного города хорошенько отдохнуть. Можно устроить и общество красивой дамы.

– Нет, женщин мне не нужно, – отозвался Александр, – отвезите меня на берег. Этого достаточно.

Рыбак сразу же утратил интерес к бестолковому пассажиру, и когда Александр спросил, не перевозил ли кто из местных лодочников людей на корабль «Вендетта», ответил сквозь зубы:

– Ну, я перевозил, а что?

– Не было ли среди них молодой черноволосой дамы?

– Вы шутите, господин? – отозвался египтянин. – Какие дамы могут быть на пиратской бригантине? Все знают, чем занимается «Вендетта», а если портовые власти закрывают на это глаза, так это не нашего ума дело…

Александр замолчал. Разочарование оказалось слишком сильным. Почему же так больно? Это могло показаться смешным, если бы не было так грустно. Как можно было всерьёз надеяться на столь фантастическую встречу?..

Александр старался совладать с отчаянием. Нужно взять себя в руки. Если он раскиснет, то не сможет найти Лив… Вспомнилось предложение лодочника, и вдруг откуда-то пришло понимание: как это ни прискорбно, но кузину придётся искать в домах терпимости. Вот те места, где нужно расспрашивать о красивой русской девушке с чёрной косой и необычными глазами цвета морской волны. Что ж, если предложить хорошие деньги, всё может получиться.

Когда они пристали к берегу, Александр уже знал, что будет делать. Вот только хватит ли ему на это двух дней?..

Два дня, отведённые рачительным капитаном на разгрузку своей «Паллады» и поиск попутного груза, Александр потратил на посещение всех злачных мест города, начиная от закрытых борделей для богатеев и кончая самыми дешёвыми портовыми тавернами. Проныра-египтянин сразу же почуял в своём необычном пассажире возможный источник дохода и прилип уже намертво. Сообщил, что зовут его Ибрагим и он за совсем небольшое вознаграждение берется привести к господину всех местных торговцев живым товаром.

– Я заплачу, – пообещал Александр. – Дело в том, что я ищу молодую девушку-брюнетку. Она русская, может говорить по-французски или по-английски. У неё есть особая примета: глаза необычного цвета – зеленовато-голубые и прозрачные, как морская волна в солнечный день. Её похитили в Акко. Тому, кто её найдёт, я дам сто серебряных франков.

Глаза Ибрагима сверкнули, как ятаганы на солнце, и он поклялся:

– Если она здесь – в нашем городе или где в округе, мы разыщем её, господин!

Объявленное вознаграждение оказалось не убиваемым аргументом для александрийских сутенёров. Все они побывали в маленькой гостинице на берегу, где князь Шварценберг снял комнату. Прибывшие сообщали одно и то же, что именно та девушка, которую ищет господин, находится в одном из заведений. Александр кидался за очередным обещающим и каждый раз с тоской убеждался, что найденная брюнетка даже не похожа на Лив.

В Александрии кузины не было. Все местные торговцы, покупавшие белых рабынь на невольничьих рынках Алжира и Триполи, клялись, что девушку с «бирюзовыми» глазами за последние месяцы там не продавали. Сутенёры сходились во мнении, что пленницу, скорее всего, продали в Хайфе. За свои франки Александр узнал имена и адреса всех работорговцев Леванта. Его александрийские осведомители дружно сходились во мнении, что если девушка так прекрасна, как говорит господин, то её мог купить только самый богатый перекупщик невольниц по имени Али, живущий недалеко от порта в Хайфе.

– Ах, господин, не верьте ни одному слову этого мерзавца Али, – напутствовал князя Шварценберга рыбак Ибрагим, при этом он ловко орудовал веслом, приближаясь к борту «Паллады». – Этот проходимец за деньги зарежет и собственную мать. Я несколько раз имел с ним дело и скажу вам по совести, что более подлого человека я не встречал. Зато он – трус, вы, в случае чего, припугните его хорошенько.

Александр поблагодарил египтянина, заплатил за его труды и поднялся на палубу. «Паллада» ждала только его, и капитан приказал поднимать якорь. Всю дорогу до Хайфы Александр не находил себе места, и когда вдалеке замаячил город, быстро собрал свои немногочисленные пожитки и вышел на палубу. Завидев его с саквояжем в руках, капитан скептически фыркнул и проворчал:

– Зря вы так туда рвётесь – ничего хорошего в этой Хайфе нет. Как только вы войдёте в городские ворота, вас ограбят и убьют. Возьмите для защиты кого-нибудь из моих парней. Да, чего уж там! Дам вам четверых, всё равно простоим здесь дней десять, пока подвезут груз. Меня ещё в Венеции предупредили, что придётся ждать.

Предложение было разумным. И правда, зачем бравировать? Тем более, что в саквояже под бельём лежало серебро. Александр с благодарностью принял помощь. Когда «Паллада» стала на якорь, вместе с князем в Хайфу отправилось четверо рослых матросов, вооружённых ружьями и ножами. Как только они сошли на берег, Александр попросил свою охрану:

– Вы, пожалуйста, ничего не говорите, просто будьте рядом…

Матросы окружили его, и маленькая компания двинулась в сторону глинобитных домов, взбиравшихся от воды к старинной городской стене. Александра предупредили, что Али живёт в зажиточном квартале, почти на берегу. Князь провёл своих матросов мимо первого ряда домов и, не доходя до городской стены, свернул направо (как это было нарисовано в плане, сделанном для него Ибрагимом). За поворотом оказалась улица из двух рядов высоких белых стен.

Ну и заборы! Выше домов, как крепостная стена. Александр начал считать калитки. Дойдя до четвертой, он принялся стучать в неё кулаком. Скоро за забором послышались шаги, и из-за калитки прозвучал злющий старческий голос.

– Вот я сейчас собак спущу!

– Откройте, я прибыл из Александрии по важному делу. Мне нужен Али, – ответил Александр по-арабски.

Женщина, похоже, колебалась, и ему пришлось соврать:

– Я привёз деньги.

Жадность пересилила осторожность, поскольку звякнул засов и калитка отворилась. В её проёме стояла высохшая старуха в чёрном. Увидев вооружённых матросов, она отпрянула и попыталась захлопнуть калитку, но Александр не позволил – быстро шагнул во двор.

– Ведите меня к Али, – распорядился он.

Тон его был властным, а интонации не сулили ослушнику ничего хорошего. Старуха молча повернулась и направилась к дому. Она привела незваных гостей в большой зал с широким диваном и низкими резными столиками. На одном из них, скрестив ноги, восседал необъятный толстяк с бритой головой и жиденькой бородкой. В одной руке он держал трубку кальяна, а другой брал сладости с большого чеканного подноса. Увидев Александра с его охраной, толстяк явно перепугался: уронил кусочек лукума и заверещал:

– Кто вы?! Что вам нужно?!

– Не орите. У меня к вам выгодное предложение! – прикрикнул на него Александр. – Мои спутники не понимают по-арабски, так что всё сказанное останется между нами. Я заплачу вам за достоверные сведения о девушке, которую вы сначала купили у похитителей, а затем продали. Но если вы мне солжёте, то я вас убью, а мои охранники не позволят вам сопротивляться.

– Я скажу! Пожалуйста, мне не жалко, – тут же пообещал Али и с опаской посмотрел на молчаливых матросов. – Только о ком речь?

– Она русская, похищена в Акко около четырёх месяцев назад. Чёрные волосы, белая кожа, необычного цвета зеленовато-голубые глаза. Может говорить по-французски и по-английски. У кого вы её купили?

Александр говорил так убедительно, что торговец даже не засомневался в его осведомлённости. Глаза Али заметались, его корыстная душонка хваталась за любую зацепку, лишь бы вывернуться, но ухватиться было не за что. Пришлось сознаваться:

– Мне продал её Ахмет Гюнель. Он держит бордели в порту Константинополя, а эту красотку не захотел везти с собой – риск был большой. Девушек у него сначала было две, только второй удалось бежать, вот он и боялся, что беглянка заявит на него властям. Он уплыл в тот же день, продав оставшуюся пленницу мне. Правда, он говорил, что девушка – француженка.

– И куда же вы её дели?! – рванулся вперёд Александр, но, увидев исказившееся от страха лицо толстяка, замер.

Али выставил руки, закрываясь, как от удара, и крикнул:

– Не убивайте меня, я поступил с ней хорошо!

Увидев, что страшный гость опустил занесённую руку, работорговец заговорил:

– Для девушки это было почётным предложением: очень важный господин по имени Чёрный Гвидо искал себе спутницу. Там не могло быть плотских отношений – Гвидо покалечен на войне. Сам он – из знати и привык к изысканному обхождению, вот и нуждался в красивой и воспитанной даме. Он пообещал, что завалит девушку нарядами и золотом, ну и защитит, конечно.

– Где живёт этот Гвидо?.. Собирайтесь! Поедете со мной, проводите туда, куда отвезли пленницу. Эта девушка – моя невеста, я выкуплю её.

Работорговец побледнел и от страха совсем вжался в подушки.

– Собирайтесь! Вы что, не слышали?! – прикрикнул Александр.

– Я слышал, господин, – прошептал Али, – только ехать некуда. Чёрный Гвидо жил на своём корабле, он ведь не просто моряк, а корсар. При его ремесле конец обычно недолог. Вчера сюда пришло известие, что «Вендетту» потопил французский корвет. Гвидо так насолил французам, что они даже пленных с места боя подбирать не стали. Так и утопили всю команду вместе с капитаном. Ваша дама всегда была при нём…

Это не укладывалось в голове. Лив погибла?! Господи, ну почему это случилось?! За что этому ангелу такая судьба?.. Боль кинжалом пробила сердце, перехватило дыхание, ещё миг – и всё закончится. Но боль отпустила, оставив лишь испарину меж лопаток. Александр был жив – это Лив не было на свете…

– Что с этим гадом делать, ваше благородие? – поняв, что дело неладно, спросил один из матросов. – Пристрелить его, что ли?

– Уходим отсюда, пусть живёт, – распорядился Александр.

Он повернулся и пошёл прочь, а когда старуха захлопнула за ними калитку, понял, что надежд больше нет. Душа корчилась в муках. Утопиться, что ли?

«А отомстить? Мужчина должен мстить своим врагам», – подсказал внутренний голос. Вспомнились слова толстяка, что у похитителя было две девушки, но одна умудрилась сбежать. Значит, она, скорее всего, вернулась к остальным паломницам. Нужно ехать в Иерусалим…

Александр договорился с капитаном «Паллады», что тот отпустит с ним четверых матросов, и, не откладывая в долгий ящик, тут же нанял лошадей и, взяв проводника, вместе со своей командой отправился в Иерусалим.

Глава девятнадцатая. Иерусалимское чудо

Воистину Иерусалим – сердце мира. Изъездивший всю Европу и считавший, что его удивить невозможно, Александр мгновенно попал под чары Святого города. Тому просто не было равных. Словно волны на морском берегу, здесь один век набегал на другой, а тысячелетия мирно дремали рядом с суетой сиюминутных будней. Замощенные камнем лабиринты узких улиц, купола мечетей вперемежку с крестами христианских церквей и развалины древнего иудейского храма поражали воображение.

Наверно, при других обстоятельствах дипломат Шварценберг надолго поселился бы в Иерусалиме, чтобы погрузиться в саму историю, но сейчас долг требовал совсем иного. Александр снял верхний этаж в высокой и узкой, как крепостная башня, гостинице, оставил там одного из матросов охранять саквояж с деньгами, а сам с тремя другими отправился на розыски православного женского монастыря Онуфрия Великого. Поиск привёл всю компанию в восточную часть Иерусалима. Притулившийся на плоской вершине невысокой горы, монастырь, в отличие от большинства городских кварталов, утопал в зелени. Окружавшая его высокая белокаменная стена вилась по самому краю скалы, а похожие на маленькую часовню ворота высились на площадке, нависшей над краем обрыва.

Попросив свою охрану подождать снаружи, Александр позвонил в предназначенный для паломников медный колокольчик. Скоро заскрежетал засов, и калитка распахнулась. Высокая девушка в сером платье и в завязанном под подбородком платочке с удивлением смотрела на князя и его грозную свиту.

– Что вам угодно? – спросила она по-русски.

– Вы русская?! – воскликнул Александр. Девушка молча кивнула – ждала, что будет дальше. Пришлось ему извиняться: – Простите за неучтивость, я не представился. Князь Шварценберг. Ищу здесь паломниц из России.

– А кто именно вам нужен? – уточнила девушка. – Я тоже – паломница из России. Здесь есть ещё две монахини и послушница, все они приехали из Москвы.

– Я ищу сестру Феодору и сестру Ираиду. Дело в том, что я – племянник Полины Николаевны Денисовой и кузен Любочки Чернышёвой. Я хочу поговорить с людьми, знающими, что с ними случилось.

– Я видела, как похитили Лив, – отозвалась девушка. Она вновь с опаской покосилась на матросов с ружьями (те из любопытства подошли к самим воротам), но всё-таки пригласила: – Идёмте на террасу, в монастыре мужчинам можно бывать только в этом месте. Но лишь вы один.

– Конечно, как скажете…

Девушка захлопнула калитку, аккуратно закрыла её на целых два засова и повела Александра через сад к длинному двухэтажному корпусу. К нему примыкала крытая терраса, отделенная от сада колоннадой со сводчатыми проёмами. Вдоль этих проёмов выстроились горшки с пышными тропическими цветами – их броская пестрота казалась ещё ярче на ослепительном полуденном солнце, а сильные и пряные запахи, смешавшись в экзотическую смесь, витали под кирпичными сводами террасы.

– Проходите сюда, садитесь на скамью, – предложила девушка, потом взяла табурет, уселась напротив Александра и представилась: – Я Варвара Сорокина. Меня похитили вместе с Лив, но она помогла мне выбраться из трюма, где нас заперли, и я смогла доплыть до берега. Но вот её я освободить не успела: пока плыла, корабль, где осталась Лив, вышел в море, а куда он направился – никто не знал.

– Он ушёл в Хайфу, – объяснил Александр. – Я нашёл торговца, купившего Лив в этом городе. Он рассказал мне, что вас похитил Ахмет Гюнель. Этот турок хотел вас обеих отправить в Константинополь, но после вашего побега испугался гнева местных властей и поспешил продать Лив.

– А где она теперь? – с надеждой спросила Варя. – Знаете?

Язык Александра стал колом, он просто отказывался говорить. Да и как можно сказать такое о Лив? Это кошмарное слово «смерть». Но Варя ждала ответа.

– Её купил пират. Лив плавала вместе с ним. Однажды случился бой, и корабль пошёл ко дну вместе со всей командой…

– Лив тоже?!

Александр только кивнул. Девушка разрыдалась и теперь сидела, сжавшись в комок и закрыв лицо руками. У Александра не было для неё утешения, он и сам бы мог зарыдать вместе с кареглазой Варей. Но что толку-то?.. Теперь нужно мстить! Дождавшись, пока Варины рыдания стихнут, он попросил:

– Пожалуйста, вспомните подробности того, что случилось в момент нападения. Я хочу найти и покарать злодеев, а для этого мне нужно знать всё.

Варя промокнула слёзы концами платка и подняла заплаканное лицо.

– Я расскажу, что помню, только лучше вы спрашивайте, я ведь не знаю, что говорить.

– Так и сделаем, – пообещал Александр и задал первый вопрос: – Как вы познакомились с этим Гюнелем?

– Вашу тётушку мучила тошнота из-за морской болезни, а он дал настойку, облегчившую её состояние. После этого Гюнель помогал Полине Николаевне по мелочи: то воды подаст, то яблоко, а когда она не отпустила нас на берег в Константинополе, подарил нам с Лив по турецкому шёлковому платку.

– А ведь Полина вас спасла, а то попали бы вы обе в стамбульские бордели. Этот турок – хозяин подобных заведений. Он, как видно, сразу на вас нацелился, но смог устроить похищение только в Акко.

– Понятно… – протянула Варя и с надеждой всмотрелась в лицо собеседника. – Вы уж поквитайтесь с ним за Лив.

– Обязательно, а вы расскажите, как отправились с корабля на берег.

– Гюнель пообещал Полине Николаевне, что снимет для нас комнаты в надёжной гостинице и найдёт проводников до Иерусалима. Сначала в шлюпку погрузили узлы и сундуки. Лакей вашей тёти, наш конюх и сам турок поплыли с ними к берегу. Там вещи сгрузили, Гюнель и оба слуги начали перетаскивать их в гостиницу, а шлюпка вернулась за нами. Мы все спустились в неё и поплыли к берегу. К тому времени как мы причалили, около вещей находился ваш Назар, остальные двое с сундуками на плечах шли через площадь. Мы двинулись следом, но, как только вышли на дорогу, откуда-то вылетели всадники. Их было не меньше десяти, и они неслись прямо на нас. Я помню, как Назар кинулся к Полине Николаевне, пытаясь защитить её, я видела, как Лив ударили плашмя саблей по голове и тут же вздёрнули на коня. А потом стали душить меня саму. Дальше – всё, я очнулась только в трюме корабля.

– А как вам удалось выбраться?

– Там было маленькое окошко, Лив помогла мне протиснуться в него.

Рассказ Вари не добавлял ничего нового к тому, что Александр уже знал сам. Попробовать зайти с другой стороны? И он аккуратно, чтобы раньше времени не выдать сведений о Назаре, заметил:

– Всё понятно – кроме того, зачем Гюнелю понадобилось нападать на мою тётку.

– Может, она просто случайно подвернулась под удар кинжалом, как моя опекунша попала под удар саблей? – предположила Варя.

– Мой опыт говорит, что случайных ударов кинжалом не бывает, – заметил Александр и вдруг, пораженный, переспросил: – Вы сказали – кинжалом?..

– Ну да, – подтвердила Варя. – Вашу тётю ударили кинжалом, а мою опекуншу – саблей.

Люди, скачущие верхом, не орудуют кинжалами. Тётка должна была погибнуть от удара саблей – а Варя говорит о кинжале… Вот и подтверждение вины Назара.

– Вы ничего не путаете? – переспросил Александр.

– О чём вы?..

– Как всадник может ударить стоящего на земле человека кинжалом? Он должен рубить сверху, а для этого требуется другое оружие – как вы сами заметили, сабля.

– Я не знаю, – растерялась Варя. Она на мгновение задумалась, а потом воскликнула: – Но позвольте, я сама видела рану в груди Полины Николаевны! Отверстие было небольшое, да и сестра Феодора говорила, что кинжал валялся на земле у ног вашей тёти. Убийца, как видно, выронил его.

– И где сейчас этот кинжал?

Но Варя лишь развела руками:

– Я не знаю… куда-то делся. Да вы сами спросите у тёти. Может, она помнит?

Александр остолбенел. Он, конечно, понимал, что живущая в монастыре девушка явно должна быть очень религиозной, но не настолько же, чтобы уверовать в возможность задавать вопросы умершим. Но Варя смотрела на него ясными, без признаков фанатизма глазами, и он мягко заметил:

– После того как Назар привёз нам тётин прах, я захоронил урну рядом с могилой деда на кладбище Донского монастыря. Мне сложно говорить с тенью.

Варя смертельно побледнела, она смотрела на Александра с таким ужасом, что он испугался:

– Что случилось? Вам нехорошо?

Девушка с трудом сглотнула. Раз, ещё раз… потом схватилась за горло. Александр шагнул к ней, хоть и не знал, как помочь. Но Варя справилась сама. Прошептала:

– Дело в том, что после нападения наш конюх бесследно исчез. Поэтому мне пришлось довериться Назару.

– О чём вы?!

– Я велела ему переправить в Москву урну с прахом моей опекунши – Домны Фёдоровны. Ваша тётя была хоть и серьёзно, но только ранена. Она выжила, и теперь мы обе с ней стали здесь послушницами.

Послушница! В это было невозможно поверить, но напротив Александра – глаза в глаза – сидела его погибшая тётка. Правда, теперь она была одета в простое серое платье и закутана в чёрный плат, но это такая мелочь по сравнению с тем, что Полина жива. Александр вслушивался в тихую речь – после ранения тётка не могла говорить громко – и размышлял о том, что нельзя верить чужим россказням. Если ты не видел родных мертвыми – значит, ищи их. Он знал о смерти Лив только со слов проходимца Али. А вдруг у этого работорговца были свои причины, чтобы заявить о гибели корабля? Нет, теперь уже никто не убедит Александра в том, что Лив погибла! Он будет искать её и не успокоится, пока не получит веские доказательства того, что случилось на самом деле.

– Я тебя утомила, дорогой? – спросила тётка. – Я смотрю, ты меня уже не слушаешь.

– Нет-нет, я всё слышал, но не согласен с тем, что вы считаете себя виновной в похищении Лив. Этот турок – хозяин борделей, ему всегда нужны новые женщины, вот он и приглядел в пути двух молодых красавиц. Дело в ином: просто я должен сообщить вам трагическое известие.

– Что? – побледнела Полина. – О ком? О Любочке?

– Упаси бог! О Лив пока точно ничего не известно, – твёрдо сказал Александр, – есть только слухи, которые я не хочу обсуждать, пока сам всё не проверю. Дело касается моей матери.

Он рассказал тётке об убийстве её сестры, а потом и о роли Назара в этом деле. Полина молчала, а чувства на её лице сменяли друг друга, как картинки в калейдоскопе. Известие об убийстве её потрясло, и если бы Александра спросили, как можно одним словом описать тёткино поведение, то он бы сказал, чтоПолина раздавлена. Но когда он перешёл к рассказу о возвращении Назара и о найденном у него ожерелье, Александру вдруг показалось, что тётка стала поспокойнее.

– Полиция подозревала всех членов семьи. Но после того как у Назара нашли ожерелье, в убийстве обвинили его, а поскольку к тому моменту преступник уже умер, то дело закрыли, – закончил Александр.

Полина молчала. Не знала, что сказать или ещё не придумала правдоподобную ложь? Оставалось только одно – спросить прямо, что он и сделал:

– Вы верите, что Назар это задумал и сделал самостоятельно?

– Конечно!

Ответ оказался скорым и безапелляционным. С чего это вдруг? Конечно, Полине хотелось, чтобы во всём был виноват слуга, а не члены её семьи. Но только ли в этом дело? Видно, пришла пора изложить теории Щеглова.

Рассказ о столичном частном приставе и сделанных им выводах Полине явно не понравился. Её возмущению не было предела. Тётка даже не удосужилась дослушать и гневно перебила Александра:

– Алина не могла убить собственную сестру! Я не говорю о моральной стороне этого дела – возможно, что у постороннего человека может быть своё мнение на этот счёт – но посуди сам: у твоей матери был такой жёсткий и сильный характер, что она совершенно подмяла Алину. Та её панически боялась. Бедняжка просто не смогла бы преодолеть свой трепет перед Евдоксией и натравить на неё убийцу.

– Страх часто дает плохие советы. – Александр вглядывался в глаза тётки. Лжёт она или нет? Но ничего, кроме искреннего гнева, он не видел. Пришлось предъявлять главный аргумент: – Алина слишком много выиграла после смерти моей матери: она получила свободу от диктата, доля Евдоксии в наследстве отца будет поделена между вами обеими, к тому же ваша младшая сестра теперь безраздельно владеет собственным мужем – бывшим любовником старшей. Не забывайте и о том, что Назар – её слуга, а перед тем как отправиться в паломничество, этот человек получил от хозяйки вольную.

– Нет, Алекс, ты всё понимаешь неверно. Во-первых, наследство твоего деда – это дом. Как его поделить? Никак! Поэтому неважно, на кого из сестёр он оформлен. Во-вторых, Алина так долго не могла выйти замуж, что теперь очень ценит своё супружество. Ты представляешь, каким ударом стало бы для неё разочарование Эрика? Она никогда – я в этом абсолютно уверена – не рискнула бы благополучием своего позднего брака. Это дело рук Назара! Я знала, что Евдоксия взяла дворового в любовники. Именно из-за неё Алина дала слуге вольную. Наша баронесса не могла снизойти до крепостного. И видишь, к чему всё это привело? Негодяй возомнил себя бог знает кем!

Что ж, другого от тётки ожидать и не стоило. Как и предполагалось, та горой встала на защиту Алины. Впрочем, в этом Александр был с ней солидарен. Но, может, Полина хоть что-то знает о фон Массе?

– Тётушка, а что вы думаете о виновности Эрика? Мог тот задумать и осуществить подобную авантюру?

К несказанному изумлению племянника, Полина вдруг покраснела, как девочка, но глаз не отвела и ответила твёрдо:

– Я знаю Эрика очень давно. Считаю его благородным человеком, и никто не заставит меня изменить своё мнение.

Господи, помилуй! Ну и женщины… Как с ними иметь дело? Сплошные тайны…

– У вас с Эриком были особые отношения? – догадался Александр.

– Я любила его, – просто ответила тётка. – Даже надеялась, что он сделает мне предложение, но Эрик так и не решился, ведь я была графиней. Литта тогда предложил ему место у твоего дяди, и Эрик уехал, а я осталась, даже потом вышла замуж за Денисова. Что делать, дорогой, в жизни так бывает – мечта обманет, но нужно жить дальше.

– Так как же вы согласились на брак фон Масса с Алиной?

– Я постарела, а сестра моложе меня. Эрик так и не женился. Он тоже имеет право на счастье. Может, у них ещё будут дети…

В этом была вся Полина. Ну как так можно жить – одно сплошное самоотречение?! Она стояла насмерть, защищая семью. Но вдруг тётка права, и Назар, так легко получивший, казалось бы, невозможные блага, захотел сразу всё? Если вспомнить его жуликоватые повадки и сомнительные поступки, не оставалось сомнений, что единственный тёткин лакей был человеком жадным и бессовестным. Как же всё-таки докопаться до истины? И Александр попросил:

– Расскажите поподробнее, как вы получили удар кинжалом. Варя считает, что Назар кинулся к вам, чтобы защитить. Но мне кажется, что всадник не мог нанести такой удар – скорее всего, Назар сам ранил вас.

– Я чётко не помню, – растерялась Полина, – все мои мысли тогда были только о Лив, я видела, как похититель её ударил, а потом втащил на лошадь, видела, как рубанули саблей Домну Фёдоровну, а потом почувствовала боль, и всё заслонила фигура Назара. А дальше – чернота…

– Правильно ли я понимаю, что вы не можете сказать, кто вас ранил? Возможно ли, что это был Назар?

– Да, наверно… – оживилась тётка, – и теперь мне кажется, что это так и было. Просто раньше никто из нас не подозревал его, а если знать то, что ты мне сейчас рассказал, то выходит, будто Назар хотел меня убить.

– А зачем ему убивать вас? Ему-то какой резон это делать? А вот у Алины – серьёзный интерес. Она становится единственной наследницей отца, да ещё уже как ваша наследница получает дом и деньги.

– Ну, ты видел мой флигель – много за него не возьмешь. Да и какие у меня деньги? Так, крохи!

– Пятьдесят тысяч дукатов в золоте – неплохой куш для любого.

– О чём ты говоришь? – удивилась Полина. – Какие пятьдесят тысяч, да ещё в золоте?!

На лице тётки отразилось недоумение… Да как же так? Неужто родные сёстры не сказали Полине о наследстве князя Иоганна?.. Хотя… Это возможно… Евдоксия могла так поступить из зависти. А младшая? Добрая и любящая Алина. Может, та из-за своей забитости просто не поверила, что племянник отдаст им деньги?.. Прямо-таки чудеса в решете… Или просто ложь… Ладно, с этим можно разобраться и потом, а сейчас нужно всё рассказать Полине.

– Князь Иоганн в своём завещании распорядился передать вам и Алине по пятьдесят тысяч дукатов взамен потерянного вами приданого. Ваши сёстры узнали об этом в день приезда Эрика, – сказал Александр.

– Так вот почему Евдоксия заставила его жениться! – воскликнула Полина. – Я никак не могла понять, ей-то какой резон? А она небось задумала прибрать эти деньги к рукам. Ведь баронесса Эриком вертела, как ей заблагорассудится… – Лицо тётки стало виноватым. – Прости, дорогой, что говорю тебе неприятные вещи, но для нас с Алиной не было секретом, что твоей матери всегда требовались деньги. Игра не отпускала её.

Александр накрыл тёткину ладонь своею. Какие между ними обиды? Не нужно никаких извинений…

– Я тоже это знал, – сказал он, – и в том, что мать задумала прибрать и деньги Алины, вы абсолютно правы: Эрик сам признался сначала жене, а потом и нам с капитаном Щегловым. Но мы с вами говорили о том, что именно Алине и её мужу была выгодна смерть обеих сестёр. К тому же Назар выдал прах Рогожиной за ваш. Это хоть и косвенно, но доказывает, что он должен был вас убить.

Однако Полина упёрлась. Отринув всё, кроме верности и семейного долга, она теперь намертво стояла на своём:

– Назар уже стал преступником, ему нечего было терять, вот он и придумал вернуться домой и получить хороший куш от несчастных родственников. Он не мог, не вызвав подозрений, продать драгоценности Евдоксии. Вольную он уже получил, и теперь ему понадобились деньги. Хотел начать новую жизнь.

Да, аргумент оказался весомым. Александр об этом как-то подзабыл, но ведь кухарка Акулина, которой преступник наобещал золотые горы, подтвердила, что тот в пути прокрутил выгодное дельце и ждал откуда-то новых денег. Выходит, Полина права? И Александр это признал:

– Здесь вы, возможно, и правы. Назар на корабле сговорился с Гюнелем как минимум о том, что не станет мешать похищению девушек, а может, и о том, что сам будет ему содействовать.

– Вот видишь! – обрадовалась Полина. – Все преступления – на совести этого негодяя. Моя младшая сестра и её муж тут ни при чём!

Полина с завидным упорством сводила всё к одной-единственной мысли, что Назар действовал один. Она вновь и вновь напоминала о случаях из жизни своей младшей сестры, подтверждая то, что Александр и так прекрасно знал. Об Эрике тётка и вовсе сказала, что тот – благородный человек и никогда и ни при каких обстоятельствах не станет убийцей. Наконец Полина замолчала – похоже, исчерпала все свои аргументы.

Она вгляделась в глаза Александра – словно бы ответ искала. Бог знает, что она там увидела, но тётка заговорила вновь:

– Мне тяжко об этом вспоминать, но придётся открыть тебе правду. Я знаю, что сгубило мою младшую сестру. Наш отец покончил с собой у неё на глазах. Я помню, что в тот вечер он вернулся откуда-то очень печальным, я хотела с ним поговорить, но в гостиной сидел молодой человек, который, как я надеялась, вот-вот должен был стать моим женихом, и я осталась с ним. Папа позвал с собой Алину, и они вышли в сад. Через четверть часа раздался выстрел. Мы с моей гувернанткой и кавалером кинулись на звук и увидели страшную картину: мёртвый отец сидел на скамье с простреленным виском, а у его ног без чувств лежала Алина.

Александр содрогнулся. В голове не укладывалось! Кем нужно быть, чтобы так поступить с собственным ребёнком?

– Как можно застрелиться на глазах у дочери – почти девочки? Дед был не в себе?

– Скорее сильно угнетён, но не безумен. Мы отнесли Алину в дом, но у неё начался бред, а потом она ещё целый месяц пребывала в жутком состоянии: пряталась под столом, забивалась в угол, её била дрожь. Постепенно сестра пришла в себя, но с тех пор боится даже громких звуков… К сожалению, после смерти отца в нашей жизни всё рухнуло. Несостоявшийся жених сразу исчез, за ним уволилась гувернантка, а потом мы узнали об огромных долгах. Если бы граф Литта не прислал мне Эрика, я уж и не знаю, как справилась бы. Эрик взял на себя все хлопоты, мы тогда очень сблизились… Впрочем, это уже не относится к делу. Что же касается Алины, я еле выходила её, но сестра всё равно осталась душевно сломленным человеком. Я точно знаю, что Алина испугана на всю жизнь. К сожалению, она теперь подчинится любому, кто просто прикрикнет на неё. Я лично это проверила.

– Вы что – запугивали Алину? – удивился Александр.

– Не я…

– А кто же?

– Мой муж! Я вышла замуж за человека, которого сочла хорошим. Я любила Эрика, но нужно было жить дальше. Так я стала Денисовой. К сожалению, мой муж тяготился тем, что мы живём все вместе в маленьком флигеле, и срывал своё зло на Алине. Она пугалась и пряталась в своей комнате, даже залезала под стол. Кончилось это тем, что мы с мужем купили флигель на Пятницкой и уехали. Сестре тогда было уже двадцать два, и стало ясно, что без приданого она замуж не выйдет.

Где правда, а где, пусть и искренние, но всё-таки заблуждения? Тётка говорила с таким жаром. По крайней мере, сама она в это верила. Но это всего лишь мнение Полины, её племянник вовсе не обязан разделять его. Конечно, Алина робка и слаба – но на другой чаше весов лежали сто тысяч дукатов и дом. Вдруг алчность подвигла это робкое существо на преступление? А Эрик? Смог ли тот устоять перед искушением? К тому же Полина сама подтверждает, что сильный человек легко подчинит себе её младшую сестру. Кем-кем, а уж робким и слабым Эрик не был никогда. Да и сама Полина… Она ведь жива, а это меняет всю картину: ей тоже выгодна смерть старшей из сестёр… Хотя тётка уже стала послушницей, значит, собирается принять постриг и уйти от мира, тогда дом и деньги не будут иметь для неё значения…

«Но ведь пока она не постриглась – значит, всё ещё можно отыграть назад, – всплыла вдруг трезвая мысль. – Ну надо же Щеглов – прямо-таки провидец. Как в воду глядел: не было бы сюрпризов. Да, Пётр Петрович, тут у нас о-го-го какие сюрпризы!» Александр с горечью признал, что окончательно запутался. Может, посмотреть на дело с точки зрения сестёр Румянцевых?

Денег по завещанию князя Иоганна ещё нет. Александр может вообще их не отдать, и тёткам придётся с этим смириться. Евдоксия была единственным человеком, способным вытрясти из своего сына это золото. Если бы её убили после того, как наследство князя Иоганна было выплачено, то рассуждения Щеглова были бы разумны. Сёстрам невыгодно убивать баронессу до того, как деньги окажутся в их карманах. Насчёт дома Полина тоже права: какая разница, на кого он записан, если его нельзя разделить? Продавать дом никто из сестёр явно не собирался. Теперь Александр скорее согласился бы с тёткой, чем со Щегловым.

Полина больше не улыбалась и вела себя скованно. Сердилась. Или обижалась. Ну всё – пора с ней мириться! И Александр заговорил о другом:

– Тётя, как же вы теперь распорядитесь своим наследством? Я могу внести эти деньги как вклад в ваш монастырь, – предложил он.

– Не нужно, дорогой! Пусть всё пока остается как есть. Храни это золото у себя. Я потом приму решение. Если не найдётся Любочка, я подарю деньги Алине. Кстати, ведь моя сестра уже сейчас может считаться богатой?

– Ну, разумеется. Дом вашего отца в её полном распоряжении, а пятьдесят тысяч в золоте явно добавили Алине очарования в глазах мужа.

Полина наконец-то улыбнулась. Слава богу, отошла. Деловито, как о давно решённом, она сказала:

– Я написала вольную для моей единственной служанки, ту тоже зовут Люба. Это под её именем я вывезла сюда Лив. Пожалуйста, отвези вольную в Москву и дай ей ход, как положено. Кстати, захвати уж тогда и драгоценности. Вернёшь их Лив, когда она найдётся.

– Я всё сделаю, – пообещал Александр. Тётка явно оттаяла, и он даже осмелился спросить её о самом сокровенном: – Тётя, но почему вдруг? Вы – и послушница… Перед отъездом и речи не было ни о чём подобном.

Что-то дрогнуло в лице Полины, и на мгновение показалось, что она вот-вот расплачется. Но этого не случилось. Она лишь тяжело вздохнула:

– Мужчина, которого я любила, женился на моей сестре. Девушку, которую я хотела оградить от мерзостей жизни, похитили – скорее всего, я сломала ей жизнь… Мне незачем оставаться в миру, а здесь, моля Господа, я принесу больше пользы. Может, если Любочка вернётся домой, я и искуплю свою вину.

Её чувства были понятны, но вдруг так защемило сердце. Это ведь навсегда!..

Пообещав зайти к тётке перед отъездом, Александр откланялся. До калитки его провожала ожидавшая в саду Варя. Они уже свернули на вымощенную камнем дорожку, петлявшую между кипарисов, когда послушница вдруг сказала:

– Я не знаю, важно это или нет, но я недавно вспомнила, что перед отплытием из Одессы мы с Лив страшно поссорились с одной женщиной. Мы гуляли в саду рядом с домом сестры Лив. Внезапно там появилась дама – вроде соседка. Она набросилась на Лив с оскорблениями – поливала грязью её сестру, а заодно её саму, прямо как будто с цепи сорвалась. Мы тогда очень сильно повздорили, я даже пригрозила избить эту женщину, если она немедленно не уберётся. Та пообещала нам, что мы очень пожалеем об этом скандале.

Еще одна версия? Неужели те самые новые улики, которых Александр так ждал? Вполне возможно, что та давняя ссора ничего не значила, но вдруг эта ниточка приведёт к преступнику?

– Вы не помните фамилию дамы?

– Она представилась княгиней Нарышкиной, – заявила Варя.

Александр поблагодарил послушницу и вышел за стены монастыря. На следующий день, чуть ли не до обморока изумив мать игуменью, он внёс щедрейший вклад в монастырь Онуфрия Великого: половину от оставшегося в саквояже серебра. Какие бы подозрения его ни мучили, но тётка была одной из двух его родных душ, и он не мог позволить, чтобы она хоть где-то жила из милости. Александр простился с Полиной, забрал с собой вольную для её единственной служанки и драгоценности Лив, а потом двинулся в обратный путь к побережью. Если Лив жива, он обязательно её отыщет и в любом случае отомстит её обидчикам.

Интересно, жива ли девчонка? Почему-то эта мысль пришла в голову Палачу именно сегодня. По большому счету, это было неважно, однако любопытство не отпускало. Назар уже за всё поплатился. Дурак, он даже не понимал, что происходит на самом деле. Впрочем, кто такой этот дворовый мужик, чтобы тратить на него мысли и чувства? И без него дел по горло, один столичный пристав чего стоит.

Ну зачем вмешали в дело этого Щеглова? Нельзя сказать, чтобы Палача это сильно пугало: одно дело – подозревать, а другое – найти доказательства. А как это сделать без прямых улик? Никак! Ну а прямых улик нет и никогда не будет, это всегда было для Палача самым главным. Всё остальное – от лукавого. Ну насобирал Щеглов сплетен, ну поделился ими со Шварценбергом. Дальше что?

Но у князя этот гад заронил прочные подозрения. Настроение у Палача, и так-то не блестящее, портилось на глазах. Конечно, Шварценберг колеблется, боится грешить на родню. Но на сколько его хватит?.. Вот ведь мразь этот Щеглов! Если бы не он, всё уже давно закончилось бы.

Чёрной непроглядной тучей налетело отчаяние, ещё чуть-чуть – и скрутит в бараний рог. Раздавит. По стенке размажет…

Нет, раскисать нельзя! Всё ещё обязательно получится! Нужно думать о хорошем. Вот только о чём? На ум не шло ничего путного… С чего-то вспомнилась Евдоксия – громоздкая, неповоротливая. А уж как она одевалась – курам на смех. И это её пресловутое ожерелье в шесть рядов. Впрочем, хорошо, что вещица нашлась. Понятно, что она в полиции, но ведь следователь должен всё когда-нибудь вернуть. Как они это называют? Вещественные доказательства… Понятно, что речь идёт не об измазанном кровью кинжале, но такой крупный жемчуг, как у покойной баронессы, стоит немалых денег.

Вернут, куда денутся! Убийца найден, и дело закрыто. Настроение у Палача улучшилось. Нечего ерундой заниматься, нечего подсчитывать прошлые недочеты. Всё получилось – как получилось. И, чтобы там люди ни говорили, всё-таки месть – сладчайшее из удовольствий.

Глава двадцатая. Сладость мести

Мечты о мести грели Александру душу. Он уже составил свой список, и первым в нём был Ахмет Гюнель. Так что «Паллада» шла в Константинополь – ещё в Хайфе князь Шварценберг зафрахтовал её до турецкой столицы, а оттуда уже собирался дойти до Одессы. Практичный капитан быстро подсуетился, набрал в рейс целый трюм попутных грузов и теперь пребывал в отличнейшем расположении духа.

В порт Константинополя судно вошло уже ближе к вечеру.

– Ну что, князь, становимся на якорь! – крикнул капитан. – Вы сейчас на берег сойдёте, или уж до утра отложите?

– Сейчас! Я беру с собой тех, кто уже был со мной в Иерусалиме, и ещё вашего помощника – он знает турецкий.

Капитан вообще-то не возражал, но счёл своим долгом предупредить:

– Вечером в береговые кварталы лезть не слишком разумно, но раз уж иначе никак нельзя, вы хоть пару заряженных пистолетов за пояс заткните.

– Я так и сделаю, – пообещал Александр и пошёл собираться.

Уже через четверть часа он стоял на палубе вместе со своей прежней охраной и помощником капитана, свободно говорившим по-турецки. Этого молодого человека – бойкого остроглазого брюнета – Александр собирался использовать и для других целей. Как бы невзначай, он пошутил:

– Василий Антонович, что-то не верится, что при таком знании турецкого и местных обычаев вы не имеете понятия о том, где расположены портовые бордели.

Помощник капитана от неожиданности смутился, заалел, но потом честно ответил:

– Кое-где я бывал, не спорю. Вы, ваша светлость, какими интересуетесь?

– Мне нужен тот, который принадлежит сутенеру Гюнелю.

– Да как же узнать, какой из них его?

– Мне Гюнеля описывали как человека, «одетого прилично, но не более того». Никто не видел у него драгоценностей. Я думаю, что нужно начать с чего-то среднего по цене. Не самое дорогое, но и не самое низкопробное. Знаете такие?

– Да… Я именно в таких и бываю, – признался Василий Антонович и снова покраснел.

– Вот туда нас и поведёте, – распорядился Александр.

Они спустились в шлюпку. Все четверо охранников держали в руках ружья, ну и, как любые уважающие себя моряки, имели в кармане по ножу. Сам Александр последовал совету капитана и взял два уже заряженных пистолета. Подумав, что Василий Антонович мог отправиться в город безоружным, Александр спросил:

– Вы взяли пистолет?

– Обижаете, – усмехнулся помощник капитана, – кто же из иностранцев в Константинополе без оружия ходит? Я таких ещё не видел.

Шлюпка уже приблизилась к берегу. Двое гребцов спрыгнули в воду и вытолкали её на каменистый пляж. Сначала сошли вооружённые матросы, затем к ним присоединились Александр и помощник капитана. Василий Антонович повёл всех вдоль прибрежной улицы. На ходу он объяснял Александру:

– Минуем два квартала – и свернём в один переулок, он сплошь из борделей состоит. Я хожу в первый дом от угла, но там не меньше шести заведений.

– Хорошо, с первого и начнём. Наши матросы перекроют вход, а мы с вами будем разговаривать с главным из обслуги. Наша задача – выманить этого Гюнеля.

Помощник капитана кивнул, соглашаясь, и тут же указал на переулок, куда нужно сворачивать. Улочка была небольшой и тупиковой. Все дома здесь – двухэтажные с плоскими кровлями – казались похожими, как две капли воды.

«Видно, один хозяин строил, – сообразил Александр. – Даже если это не Гюнель – не придётся обходить все бордели подряд». Компания поднялась на крыльцо, один из матросов открыл дверь, пропуская вперёд князя и помощника капитана, а потом зашли и все остальные. В большой комнате, скорее даже зале, они застали троих полураздетых молодых женщин и тучную старуху в чёрном хиджабе. Девицы тут же кинулись за спину старухи, восседавшей на подушках перед низким широким столом, и притихли.

– Мы не сделаем никому ничего плохого, если вы позовёте сюда своего хозяина, Гюнеля, – обратился к женщине Александр, а помощник капитана перевёл его фразу на турецкий.

Старуха озабоченно залопотала, она широко раскинула руки и теперь прикрывала собой девиц, как курица цыплят.

– Бабка говорит, что хозяина нет в городе, – перевёл ответ Василий Антонович и добавил: – Она не отрицает, что её хозяина зовут именно так, похоже, что мы попали с первого раза.

– Так скажите ей, что тогда мы всё здесь разобьём и сломаем, а потом то же самое сделаем и в остальных борделях на улице.

Моряк только открыл рот, но слова застряли у него в горле – из темноты коридора показался невысокий турок в халате до пят и алой феске. В руках тот держал пистолет и целил прямиком в грудь Александру. Турок заговорил по-французски:

– Я – хозяин этого заведения! – Выглядел турок невозмутимо-спокойным: его тёмные глаза смотрели равнодушно, даже пренебрежительно. – Что вам нужно в принадлежащем мне доме?

– Вы похитили и продали в рабство мою кузину, – отозвался Александр. Он отчаянно жалел, что не догадался вытащить пистолеты до того, как вошёл в дом.

– Ну-ну… Пришли отомстить за похищение красавицы Лив? – отозвался Гюнель. – Только вы должны были не мстить, а благодарить меня. Я сохранил вашей кузине жизнь. Слуга, которого вы с ней послали, взял деньги за то, чтобы вообще отравить бедняжку, да и её подругу Варю тоже – в порту я подслушал его разговор со служанкой из богатого дома. Та дала ему мешок с травой и деньги. Я потом припёр негодяя к стенке и посулил хороший куш, если он поможет мне заполучить обеих девчонок для моих борделей. Так что не я первый продал вашу кузину, я её первый купил… Чем же вы недовольны?

– Предатель-слуга уже получил своё, теперь ваша очередь платить по счетам. Сейчас вы пойдёте с нами, и мы сдадим вас властям. Я заявлю о том, что вы выкрали двух подданных Российской империи и продали одну из них в рабство.

– Нет, это ваша охрана сейчас покинет мой дом, а вы сами останетесь в заложниках. Я буду считать до десяти, и, если они не выйдут, прострелю вам лоб. Если кто-нибудь из них поднимет ружьё или полезет в карман за ножом, я тут же выстрелю… Итак, я начинаю.

Турок принялся монотонно считать. Он не спускал с Александра глаз. Расклад выглядел безнадёжным. Никто из матросов не успеет выстрелить раньше Гюнеля. Выхода не было… И Александр велел всем выйти.

– Я останусь, вдруг понадобится переводчик, – сказал Василий Антонович и сразу же повторил свою фразу по-турецки.

– Оставайтесь, – равнодушно заметил Гюнель и скользнул взглядом по тонкому сюртуку безоружного помощника капитана.

Матросы один за другим вышли, а старуха в хиджабе по приказу Гюнеля задвинула за ними дверной засов.

– Что дальше? – спросил Александр.

– Сейчас девочки заберут ваши пистолеты, которые вы так неосмотрительно оставили за поясом, – объяснил Гюнель и что-то скомандовал по-турецки.

Две молодые женщины, одетые лишь в шёлковые шаровары, выбрались из-за занавески, где до сих пор прятались, и стали осторожно приближаться к Александру.

– Если вы решите прикрываться шлюхами, как живым щитом, то не советую – мне на них плевать, а выстрелю я всё равно первым, – заметил турок.

– Я не прикрываюсь женщинами…

Когда, опасливо вытянув руки, обе женщины вытащили у Александра пистолеты и отнесли их Гюнелю, сутенер довольно хохотнул.

– Как жаль, что у вас ничего не вышло, а ещё больше жаль вашу бедняжку-кузину: красавица Лив погибла страшной смертью. Её новый хозяин Чёрный Гвидо так намозолил глаза Франции, что эта держава не поскупилась отправить на его поиски военный фрегат. Участь «Вендетты» должна была напугать всё Средиземноморье. И поверьте, эффект достигнут: расстрел корабля обсуждают во всех портах. Ваша Лив просто оказалась не в том месте и не в то время. Ну, не она первая…

Вот и всё! Значит, это правда… Острая боль вновь ужалила сердце, а дыхание сбилось.

Александр напрягся, превозмогая боль, и даже не осознал, что Гюнель подошёл ближе. Теперь он держал в руках уже два пистолета, своим он так же целил Александру в лоб, а отобранный зажал в левой руке. Глаза турка победно сверкали.

– Вы хотели знать, что будет дальше? – ехидно осведомился он. – Всё просто: я сейчас застрелю вас и вашего переводчика и тут же уйду через запасной ход. Пока матросы выломают дверь, я буду уже далеко. Так что – прощайте.

Громыхнул выстрел, и Гюнель, всё ещё улыбаясь, рухнул к ногам Александра.

– Получилось! – воскликнул Василий Антонович. – Я уже думал, что он никогда от меня глаз не отведёт, но повезло.

– Вот спасибо! – только и смог сказать Александр. Он ещё не до конца осознал случившееся, но его молодой переводчик оказался более опытным и посоветовал:

– Уходить нужно, пока властям не донесли об убийстве.

– Хорошо, уходим…

Они открыли дверь уже ломавшим её матросам, и вся команда поспешила к ожидавшей у берега шлюпке.

– Где же вы прятали пистолет? – на бегу спросил Александр.

– В рукаве, – отозвался помощник капитана. – Я всегда так делаю, когда в чужом городе схожу на берег.

Через полчаса они поднялись на борт «Паллады». Узнав о случившемся, капитан распорядился поднимать паруса. Солнце уже исчезло за горизонтом, когда судно покинуло порт. Александр в одиночестве стоял на корме – провожал взглядом огни Константинополя. На душе у него стало совсем скверно. Даже то, что он сохранил жизнь, по большому счёту не радовало – ведь Лив так и не смогла сохранить свою…

Глава двадцать первая. Райский остров

Лив смотрела на закат… Алый солнечный диск уже скатится к горизонту, ещё чуть-чуть – и он исчезнет в тёплых густо-синих морских волнах. В небе отцветали малиновые всполохи: бледнели, растекались по небосклону, превращались в нежную лиловую дымку… Жара спала, и в тёплом неподвижном воздухе стоял аромат роз. Лив дотронулась до одной – томной, пышной, ярко-красной. Понюхала… Вот уж точно – чудо из чудес!

Эта вечерняя благодать дарила главное – лучшее лекарство от разбитого сердца – покой. Лив прикрыла глаза. Легко, без грусти вздохнула. Теперь она жила в мире сама с собой, и даже воспоминания уже не мучили её так, как прежде. Да и как же могло быть иначе, если она жила в раю?

Только однажды Лив пожалела о своем согласии стать маркизой ди Мармо, да и то на минутку. Случилось это на рассвете последнего утра в Александрии, когда уже проданная новому капитану «Вендетта» вышла в море, чтобы доставить Чёрного Гвидо и его подругу на Крит. Там они должны были пересесть на судно, идущее к Сардинии. «Вендетта» разворачивалась, собираясь выйти в море, и Лив поднялась на палубу, чтобы бросить последний взгляд на древнюю Александрию. В опасной близости от «Вендетты» продвигался широкий и неуклюжий торговый корабль. Буквы на его носу сложились в русское слово «Паллада», и Лив, не рассуждая, кинулась к борту. Она хотела домой, к родным и к своему любимому. Сейчас, сию минуту, немедленно пересесть к русским! Это продолжалось лишь мгновение, ведь горькая правда не забывалась никогда: Александру она не нужна, а сёстры не заслужили тех испытаний, которые принесёт её возвращение.

Чтобы не передумать, Лив развернулась и убежала в свою каюту. Там она заплакала, и, как оказалось, это были её последние слёзы. Как будто вместе с чёрной «Вендеттой» ушли из жизни несбывшиеся мечты. С тех пор Лив, не споря, принимала всё, что посылает ей судьба. Ну а провидение, будто оценив такое смирение, послало не так уж и мало. С Гвидо они обвенчались на Крите, и Лив получила настоящий свадебный подарок: трепетную и нежную привязанность мужа. Она и сама искренне им восхищалась. Может, для семейной жизни дружба – это не так уж и мало?

Гвидо много рассказывал Лив о великом итальянском искусстве. До мельчайших деталей помнил он убранство залов и оттенки фресок во Дворце дожей, в палаццо Флоренции или самом Ватикане. Маркиз брал лист бумаги и углем набрасывал для Лив композиции фигур на картинах величайших мастеров, а его описания казались такими живыми и образными, что полотна сразу же вставали перед глазами.

– Ты так хорошо рисуешь, – как-то похвалила Лив.

– Я когда-то мечтал стать художником, но сыну маркиза этот путь был заказан.

– Но теперь ты сам стал маркизом и ни перед кем не отчитываешься!

Гвидо промолчал, но на следующий день велел натянуть на подрамник холст и установить на террасе мольберт. Свой первый пейзаж маркиз подарил жене. Лив испытала настоящее потрясение: в пронизанной солнцем лагуне с белоснежными бликами дальних парусов было столько чувства. Гвидо до боли любил этот прекрасный остров, море и жизнь. Как смогла, Лив пересказала мужу свои впечатления и по слезам, блеснувшим в ореховых глазах, поняла, как он благодарен ей и как счастлив.

С тех пор Гвидо стал писать картины. Во время работы он часто просил Лив спеть, говорил, что её голос приносит ему вдохновение. Как можно было ему отказать? Так Лив вернулась к музыке. Она снова открыла для себя гармонию звуков, как будто и не было всех тех ужасных несчастий, искромсавших судьбу юной графини Чернышёвой. Она почти что нашла себя прежнюю. Почти…

Жара спала, и захотелось погулять. Жаль, что Гвидо приболел и второй день не выходил из спальни. Обычно они в этот час катались по острову, но не закладывать же экипаж для неё одной.

«Можно погулять в саду», – решила Лив. Огромное имение, занимавшее всю южную часть острова Мармо, оказалось раем на земле. Утопая в зелени, радовали глаз два белоснежных дворца, но ни с чем не сравнимым чудом был огромный, сбегающий со склона горы к морю парк. Он начинался у террас как регулярный – с розарием, с партерными посадками вокруг скульптур и причудливой живой изгородью. На ровной площадке с большим мраморным бассейном сад рассыпался пёстрыми куртинами, а ниже по склону превращался в пейзажный парк: таинственный и романтичный, с извилистыми тропками, потайными беседками и изящными скамьями по краям нависших над морем скал.

Только одно, на взгляд Лив, было плохо: ровно посредине сада высилась чёрная кованая решётка. Покойный маркиз ди Мармо разделил поместье пополам, южную часть оставив Гвидо, а северную отдав старшему сыну. Тот уже тоже умер, и северный дворец с половиной парка отошёл его вдове – испанской герцогине, которую Гвидо не признавал, а его жена никогда не видела. Но никто не запрещал Лив гулять за оградой, чем она с удовольствием и пользовалась.

Лив спустилась с террасы и пошла через розарий на площадку к бассейну, а потом сквозь калитку в ограде – в соседний парк. Здесь не было ни души, стояла тёплая, благоуханная тишина. Ноги привычно несли Лив вдоль главной аллеи, когда низкий, бархатный голос окликнул её по-французски:

– Неужели я вижу маркизу ди Мармо?

Лив замерла, стараясь понять, откуда её позвали. Вокруг не было никого, но потом раздался тихий смех, и из-за живой изгороди выступила дама. Не слишком молодая, но стройная и изящная, с породистым, красивым лицом. Наряд её поражал воображение: Широкий алый кушак стягивал пышные юбки, кружевная мантилья сбегала с высокого резного гребня. Лив просто не могла оторвать от неё глаз. Дама сердечно улыбнулась и представилась:

– Я – герцогиня Оливарес. Вы можете звать меня Каэтаной. Я рада, что мы познакомились, и надеюсь, что подружимся. Нельзя же жить рядом и вечно враждовать.

Лив растерялась. Вдова покойного деверя запросто беседовала с ней, да ещё и говорила о своей вражде с Гвидо. Что делать?.. Сбежать?

Герцогиня, похоже, обо всём догадалась и дружелюбно предложила:

– Пойдёмте ко мне. Ужинать уже поздно, но можно выпить холодного вина и съесть персик. Я расскажу вам то, чего вы не знаете, а уж вы сами решайте, что делать дальше.

Лив заколебалась. Одобрит ли муж такой визит? Но герцогиня настаивала:

– Пойдёмте! Как говорят англичане, расставим все точки над «i», а потом уж решите, сообщать ли Гвидо о нашей встрече.

Она так обворожительно улыбнулась, что Лив не устояла.

– Благодарю за приглашение, Каэтана, – сказала она. – Кстати, вы можете звать меня Лив.

Они поднялись на террасу северного дворца, и там под обещанные холодное вино и персики Каэтана рассказала невестке историю семьи ди Мармо. Всё оказалось совсем тривиальным, но от этого не менее грустным. В семье росли два сына. Братья любили друг друга и очень дружили. Потом старшему – наследнику рода – подобрали знатную и богатую жену, а младший отправился на войну. Не повезло обоим: младшего покалечили французы, а старший всей душой прикипел к своей красавице жене, вот только та любила другого. Каэтана привыкла ценить лишь с собственные чувства. Она избегала мужа и жила так, как хотела. А номинальный супруг продолжал её ждать, изнывая от тоски и заливая горе вином. Опомнилась герцогиня, когда стало слишком поздно – муж умер, а его брат, справедливо считая невестку виновницей этой смерти, возненавидел её.

– Вот такая история, Лив, – грустно закончила Каэтана. – Я раскаиваюсь, и мне тоже нужно прощение. Я знаю, что Гвидо сильно болен и в любую минуту может умереть, и я не хочу, чтобы он забрал свою ненависть ко мне в иной мир. Можно было бы давно уехать с острова, но я построила возле рыбацкой деревни фабрику, где делаю искусственный жемчуг. Это дело мне дорого, ведь я сама придумала, как плотно, без единого пятнышка, осаждать слои перламутра. Мой искусственный жемчуг считается лучшим в Европе. Поймите, в этом теперь – моя жизнь. Я просто не могу от неё отказаться.

Лив вспомнила о своих сёстрах. Те тоже преуспели там, где обычно властвуют мужчины… Вот и Каэтана – умница, каких мало, да и в общении добра и сердечна. К тому же она искренне раскаивается… Может, Гвидо поймёт невестку? И простит?.. Лив не дала герцогине никаких обещаний, но для себя решила, что попробует с мужем поговорить.

Новая родственница проводила Лив через парк, а у своей калитки остановилась и сказала:

– Я надеюсь на вас.

– Всё будет хорошо, – пообещала Лив.

Так оно и получилось: Лив смогла-таки уговорить мужа, и Гвидо объяснился с невесткой. Каэтана сумела найти нужные слова, и маркиз оттаял. Вскоре герцогиня стала желанной гостьей в южном дворце. Каэтана и впрямь оказалась уникальной женщиной. Её деятельная натура и редкостные таланты, переплавившись в одном котле, породили чудо-фабрику. И дело было даже не в жемчуге – Лив поразили люди. Женщины в деревне получили работу, и теперь весь остров молился на Каэтану. Люди звали её Жемчужной герцогиней. Судьба опять сделала Лив подарок, послав ей на чужбине верного и мудрого друга.

Так что, кто бы что ни думал, но маркиза ди Мармо жила в раю. Жизнь оказалась добра к ней. Нельзя было требовать большего. Лив стала знатной и богатой, вновь вернулась к музыке, и теперь уже никому бы и в голову не прошло, что её можно жалеть. Последней каплей оказался портрет. Гвидо написал его тайком, а когда показал, Лив ахнула. Сходство было поразительным, но при этом сидящая за фортепьяно женщина казалась невыразимо прекрасной.

– Неужели это я? – спросила Лив.

– Ты, мой ангел, – подтвердил Гвидо. И Лив поверила.

Поверила мужу и подруге, а главное, поверила самой себе. Время пришло – и это было её время. Лив собралась с мужеством и наконец-то написала в Россию.

Глава двадцать вторая. Долгожданное письмо

Как же ему хотелось в Россию! Весь последний год Александр провёл в Богемии, и теперь чувствовал, что больше не может здесь жить. Из-за душевной боли? Наверно… Боль притупилась, но всё равно при каждом воспоминании о Лив сердце ныло. Он был кругом виноват и не сделал для кузины даже самого малого – не разобрался в запутанном клубке случившихся несчастий.

Со смертью Гюнеля оборвалась нить, по которой можно было найти заказчика похищения. В Одессе Александр попытался разыскать хоть кого-нибудь, кто видел в порту служанку, говорившую с Назаром. Он опросил всех матросов с «Посейдона», который, по счастью, стоял на причале в одесском порту. Моряки Назара прекрасно помнили, но никто и никогда не видел рядом с ним посторонних женщин.

– Нет, господин, не было никаких служанок, – в один голос твердили матросы, – вот с турком – да. С ним Назар часто беседовал, а с женщинами, кроме своих хозяек, – ни-ни.

Гюнель мог и солгать, пытаясь свалить вину на Назара, и тогда к похищению девушек никто, кроме самого турка, не причастен. Но вдруг он сказал правду? Возможно ли, что здесь замешана женщина, названная Варей? Александру оставалось только одно – самому встретиться с княгиней Нарышкиной и всё узнать. Он помнил эту яркую, высокомерную даму со времён коронации. Эта жгучая красотка в открытую флиртовала с генерал-губернатором Новороссийского края и делала это на глазах его жены, а за компанию и собственного мужа. К тому же она не скрывала и своих видов на Дмитрия Ордынцева, хотя тот уже стал женихом средней из сестёр Чернышёвых. И с этой женщиной предстояло объясняться, не имея при этом ни одного доказательства. Впрочем, иного выбора не было. Промолчать Александр не мог – это означало бы предать память Лив.

После бесплодных поисков в порту Одессы князь вернулся в свою гостиницу усталый и голодный. Надо бы хоть поесть по-человечески. Проще всего было поужинать в каком-нибудь из соседних трактиров, и Александр, переодевшись в чистое, вышел из номера с твёрдым намерением так и сделать. В узком коридоре на него внезапно налетел идущий навстречу мужчина.

– Простите великодушно… – произнес тот и вдруг с удивлением воскликнул: – Вот это сюрприз! Какими судьбами? Князь Шварценберг в Одессе! Мы думали, что вы уехали в Богемию.

Перед Александром стоял один из его московских приятелей – Владимир Голицын. В последний раз они виделись в то время, когда капитан Свиньин пытался сделать из Александра козла отпущения и всё московское общество резко охладело к прежнему любимцу. Голицын тогда явно избегал Шварценберга, а теперь, как ни в чём не бывало, широко улыбался и тянул руку. Александр уже давным-давно всех простил и не держал зла на прежних знакомых, и сейчас, пожав Голицыну руку, ответил на его вопрос вполне дружелюбно:

– Я съездил в Богемию, успел побывать ещё в нескольких странах, а сюда приплыл из Константинополя. Немного отдохну в Одессе и поеду дальше.

– Что значит европейский масштаб! Завидую вам белой завистью. А мы – русаки – всё по своим имениям катаемся, да зимой – в столицы на светский сезон. Мира не видим! Провинциалы! – откликнулся Голицын и тут же уточнил: – Куда собрались?

– Хочу пообедать. Других планов у меня пока нет.

– Так давайте со мной. Вы ведь знакомы с графиней Воронцовой? Самого генерал-губернатора сейчас нет – он отбыл в Севастополь, пресловутый Витт увязался за ним, так что мы с вами окажемся в обществе прекрасных и одиноких дам.

– Разве их будет много, ведь вы назвали всего двоих уехавших мужчин? – улыбнулся Александр.

– Воронцов покинул и законную жену, и любовницу – Ольгу Нарышкину, а генерал Витт – свою метрессу Каролину Собаньскую. Все три дамы терпеть не могут друг друга, но графиня Воронцова приглашает Собаньскую, когда хочет досадить своей сопернице – Нарышкиной. Прекрасная Каролина в открытую живёт с Виттом, а тот приходится княгине Ольге единоутробным братом. Сестрица уже поцапалась с генералом, отказавшись принимать его любовницу. Так что это настоящий цирк! Поедемте! Посмотрите на дамские битвы, я уже не раз их наблюдал: искры из польских панн летят, как из топки. Не пожалеете – будет забавно, к тому же у Елизаветы Ксаверьевны отлично кормят.

Ну надо же, какой шанс! Равнодушно, чтобы не возбудить любопытство в своём болтливом собеседнике, Александр заметил:

– У меня остались добрые воспоминания о встречах с графиней Воронцовой, я бы с удовольствием возобновил знакомство. Но вы говорите, что в её доме ожидаются бабские склоки… Возможно, Елизавету Ксаверьевну не обрадует присутствие в такой момент незваного гостя?

– Здесь вы не правы: графиня так безупречно воспитана, что к её поведению придраться невозможно, при этом она лихо стравливает Нарышкину и Собаньскую, выставляя их обеих на потеху гостям. Ей чем больше зрителей – тем лучше.

Александр для приличия ещё раз выразил сомнение, а потом «сдался». Голицына у крыльца ждал собственный экипаж, и уже через две-три минуты приятели отправились на Приморский бульвар к недавно отстроенной губернаторской резиденции. Дворец стоял на холме, и самым главным его украшением была панорама залива, но и сам двухэтажный ампирный особняк мог считаться эталоном стиля. Гладкие стены с белыми пилястрами, лепной фриз, бегущий у края плоской крыши и минимум украшений создавали изысканное и гармоничное целое.

Коляска остановилась перед крыльцом с двумяльвами, и гости прошли в тень портика. Монументальный в своей важности лакей проводил их в салон. Приглашенных собралось пока немного: вдоль окон прохаживались двое молодых чиновников в вицмундирах, а в кресле сидел уже облысевший, с виду вяловатый мужчина, в котором Александр узнал князя Нарышкина. Женщин в гостиной тоже было трое: по-летнему воздушная в белоснежном шёлке хозяйка дома, статная темноглазая шатенка в золотистом муслине и томно играющая веером Ольга Нарышкина в переливчатой тафте. Голицын, на правах друга дома, подвёл Александра к хозяйке и заявил:

– Драгоценная Елизавета Ксаверьевна, вы представляете, кого я встретил сегодня в гостинице? Князя Шварценберга! Естественно, что я счёл своим долгом привезти его к вам.

Воронцова сердечно улыбнулась. Если её и озадачил неожиданный визит, то виду она не подала. Наоборот, сказала со всем радушием:

– Я очень рада, князь. Не обещаю, что здесь вы найдёте всех светочей искусства, как в доме княгини Волконской, но будьте уж снисходительны к провинциалам.

– Ну что вы! Какое снисхождение? Я просто очарован, – искренне ответил Александр. – Ваш дворец напоминает мне итальянские виллы, только здесь всё роскошнее, и вместе с тем строже.

Тронутая его комплиментом хозяйка с удовольствием представила Александра сидящей рядом шатенке. Та, как и ожидалось, оказалась Каролиной Собаньской – невенчанной женой начальника всех южных жандармских служб генерала Витта. Елизавета Ксаверьевна уже поднялась, чтобы пройти в дальний угол гостиной и представить нового гостя Нарышкиной, но Александр остановил её, сказав, что уже знаком с княгиней Ольгой и сам подойдёт поздороваться.

– Ну и прекрасно, – обрадовалась графиня и вновь опустилась в своё кресло, – идите, возобновите знакомство. Как раз успеете поговорить, пока мы ещё не перешли в столовую.

Александр направился к Нарышкиной. Путь был немалый – через весь обширный салон, выходящий окнами на террасу. Княгиня явно заметила нового гостя, но, когда он приблизился, равнодушно отвернулась. Как видно, пребывала не в лучшем расположении духа. Что ж, тем хуже для неё!

– Добрый вечер, ваша светлость, – сказал Александр. – Надеюсь, что вы ещё помните меня: нас представила друг другу в Москве Зинаида Волконская. Это было в её салоне.

Нарышкина удостоила его взглядом и даже соизволила улыбнуться. На её щеках заиграли ямочки.

– Конечно, я помню князя Шварценберга, – отозвалась она, – только удивлена, что вижу его в пыльной грязнуле-Одессе. Что привело вас в этот провинциальный город?

– Мой корабль сейчас приплыл из Константинополя, но до этого я ещё был в Акко, Хайфе и Иерусалиме.

– Как интересно, – оживилась Нарышкина. – Что за миссия подвигла вас на такое путешествие? Только не говорите мне, что вы торговец, как муж у некоторых из здешних дам.

– Нет, я отправился в путь с целью разыскать свою кузину, пропавшую на Святой земле. Её зовут Любовь Чернышёва, она – младшая сестра вашей соседки по Софиевской улице, княгини Ордынцевой.

Нарышкина так заметно побледнела, что ошибиться было невозможно. Александр ждал ответа. Он пристально ловил малейшие оттенки чувств, мелькавшие на лице княгини. Сначала в её глазах забился страх, но потом что-то случилось: лицо Нарышкиной стало высокомерным и жёсткими. Задрав нос, она сообщила:

– Вы, верно, не знаете, что Софиевская улица названа в честь моей матери, а у князей Потоцких не бывает соседей.

– Извините, если я неточно выразился! Просто дом князя Ордынцева расположен рядом с вашим. Однако вы ведь прекрасно знаете, что пропавшая графиня Чернышёва жила в нём вместе со своей подругой. Вы тогда сильно повздорили с обеими барышнями.

– Я не опускаюсь до ссор с простушками и простолюдинками, – отрезала Нарышкина. – Я вообще не имею привычки беседовать с людьми не своего круга.

– А вот турок Гюнель говорил совсем другое, – наугад сообщил Александр и сразу понял, что попал в точку. Лицо княгини стало белее её собственного кружевного воротника, она поднялась и, не обращая внимания на собеседника, направилась к хозяйке дома. Княгиня Ольга что-то сказала Воронцовой, закатила глаза, приложила руку к виску, а потом и вовсе удалилась.

«Сослалась на головную боль и сбежала», – определил Александр и попытался понять, что же в итоге дал ему этот разговор. То, что Нарышкина знает турецкого сутенёра, – очевидно. По крайней мере, на его имя она клюнула однозначно. Значит ли это, что её можно считать виновницей похищения? Возможно, но не доказуемо… Можно посмотреть и с другой стороны: что делал владелец турецких борделей в Одессе? Скорее всего, занимался обычным ремеслом подобных людей – торговал чужими секретами.

Только кому он их продавал? Туркам или русским, или тем и другим сразу? Выход на подобных типов у княгини Ольги мог быть только через брата-жандарма, ведь осведомители – его люди.

Александр так углубился в свои размышления, что лишь в самый последний момент заметил подошедшую к нему хозяйку дома. Елизавета Ксаверьевна взяла его под руку и повела на террасу.

– Князь, вы ещё не видели панораму моря, – громко сказала она, – давайте полюбуемся. Даю слово, что это самый красивый вид в Одессе.

Александр прошёл за графиней к балюстраде и остановился, любуясь и впрямь изумительным пейзажем. Он уже собрался похвалить увиденное, но Елизавета Ксаверьевна опередила его:

– Что же такое вы сообщили нашей дражайшей Нарышкиной, что у неё сразу заболела голова?

Александр всмотрелся в умные и проницательные глаза хозяйки дома, оценил дружелюбие тона, с каким та задала свой прямой вопрос, и так же честно ответил:

– Я сказал ей, что ездил по миру, стараясь разыскать кузину, пропавшую после ссоры с княгиней здесь, в Одессе.

– Да что вы?! И как зовут эту девушку? – насторожилась Воронцова.

– Любовь Чернышёва, а ссора произошла в саду дома, соседствующего с дворцом княгини Ольги. Как мне рассказала подруга, бывшая в тот день вместе с Лив, княгиня Нарышкина без приглашения заявилась к соседям и стала поносить молодую хозяйку дома. Лив – а она приходится хозяйке младшей сестрой – естественно, вступилась за родню. Слово за слово, и разразился настоящий скандал. Нарышкина тогда пообещала Лив и её подруге, что они очень сильно пожалеют о своих словах. Так и случилось: девушки отправились в паломничество, а на борту корабля оказался попутчик-турок, который устроил их похищение. Нарышкина знает о похищении, знает и имя преступника-турка, но, естественно, ничего не признаёт, а у меня нет доказательств, чтобы отдать её в руки правосудия.

Елизавета Ксаверьевна надолго задумалась, а когда подняла на Александра глаза, в них читалась решимость:

– Но вы уверены, что княгиня Ольга причастна к этому делу?

– После разговора с ней – абсолютно!

– А что стало с девушками, вы знаете?

– Графиня Чернышёва погибла, а её подруге удалось бежать из плена, она-то всё мне и рассказала. Теперь эта девушка стала послушницей в православном монастыре Иерусалима.

– Две искалеченные судьбы… Это не должно остаться безнаказанным, – сказала Елизавета Ксаверьевна и уже тише добавила: – Впрямую обвинить Нарышкину вам здесь не позволят, но есть одна женщина, которая сделает всё, чтобы это случилось. Я точно знаю, что эта дама – осведомитель Бенкендорфа, причём у неё есть свои каналы связи с нашим главным жандармом. Просто расскажите ей всю эту историю и посетуйте, что у вас нет доказательств, чтобы привлечь Нарышкину к суду. Я уверена, что подробнейший рапорт уйдёт в столицу уже через час после вашего разговора. По крайней мере, на самом верху узнают о мерзкой роли княгини Ольги в этом прискорбном деле. А это уже немало. Никто ведь не знает, когда сильные мира сего вдруг решат вытащить на свет божий чужое грязное бельё.

Совет был мудрым, и Александр обрадовался.

– Благодарю, ваше сиятельство, – с чувством сказал он. – А как мне найти эту даму?

– Вы познакомились с ней четверть часа назад, а за обедом я посажу вас рядом.

Графиня выполнила своё обещание, дав Александру возможность побеседовать с Собаньской. Дама, похоже, и сама горела любопытством. Усевшись рядом с ним за стол, Каролина сразу же спросила, не знает ли он, с чего это княгиня Нарышкина так внезапно уехала. Рассказ Александра пришёлся ясновельможной пани по вкусу: с горящими глазами задавала она вопросы, выспрашивая подробности дела, и сразу же по окончании обеда уехала. Что ж, если не получается наказать врага по закону, значит, нужно сделать это любым другим способом.

Александр подошёл к хозяйке – прощался и поблагодарил за совет. Елизавета Ксаверьевна лишь вздохнула.

– Жаль, что мне не по силам сделать больше, – с горечью сказала она. – Я не сомневаюсь, что ваш рассказ – чистая правда, ведь я своими глазами видела в Москве, как Ольга вешалась на шею князю Ордынцеву. А когда тот женился на Надин, восприняла это как личное оскорбление. Надеюсь, что постепенно и в обществе поймут, сколь порочна и опасна Нарышкина. Жаль только, что это будет нескоро… Ну а я начну с малого – с Одессы.

Александр пожелал графине удачи. Сам он уже в Одессе сделал всё, что мог, а посему отплыл в Венецию, а оттуда уже выехал в Богемию. Из Праги Александр написал Горчаковым, сообщив о судьбе Лив и тётки Полины. Большего он сделать не мог…

…Александр перебрался в свой замок и с тех пор сидел там в полном одиночестве, пытаясь заниматься делами поместий. Чёрная тоска прочно угнездилась в его душе. Время шло. Задавленное делами и заботами прежнее отчаяние притупилась и теперь превратилось в постоянную, нудную боль. Александр никого не хотел видеть, не поддерживал переписку и очень удивился, получив однажды письмо. Оно оказалось совсем коротким:

«Ваша светлость! Я рад сообщить, что графиня Любовь Чернышёва, к поискам которой вы приложили столько усилий, благодарение Богу, жива и здорова. Мы получили от неё письмо с острова Мармо, лежащего между Сардинией и материком.

Лив стала женой маркиза ди Мармо. Нам она пишет, что довольна и счастлива, а раз так, то и мы все за неё очень рады.

С пожеланием всего наилучшего, искренне ваш, Платон Горчаков».

Александру на мгновение показалось, что все вокруг потемнело. Он встряхнул головой и огляделся по сторонам. Тьма отступила, он стоял в собственной гостиной и никак не мог поверить тому, что с ним случилось. Лив была жива и… принадлежала другому! Кто такой маркиз ди Мармо? Неужели какой-нибудь богатый старик? Лив сейчас только девятнадцать, она наверняка решилась на этот брак от отчаяния. Боже, какой кошмар!

– А ведь всё это из-за меня! – вырвалось из глубины души.

Вспомнилась полутьма московского кабинета и растерянное юное личико. Что бы Александр сейчас ни отдал, лишь бы повернуть время вспять! Он нашёл бы другие слова и не оттолкнул бы Лив, никогда бы не устроил той отповеди. Но зачем рвать душу и мечтать впустую? Его маленькая кузина уже сделала свой выбор и стала женой другого.

Ну и пусть – главное, что она жива. Нужно сделать простейшую вещь: поехать на этот остров, увидеть Лив и поговорить с ней.

Александр не стал мешкать. Он велел заложить лошадей и уехал в Прагу. Наведавшись в банк за деньгами, князь Шварценберг вновь отправился по тому пути, который уже проделал полтора года назад. Он опять спешил в Венецию и очень рассчитывал, что там, в порту, его вновь будет ждать «Паллада», и они вместе отыщут между Сардинией и материком этот проклятый остров Мармо.

Глава двадцать третья. Маркиза ди Мармо

Сколько ни ищи, ни рыскай по свету, но такого чудного места, как остров Мармо, всё равно не сыщешь. Ни жары, ни холода, круглый год – ровное тепло и нежные морские ветры. А уж в парке – просто рай. Герцогиня Оливарес шагнула под сень платановой аллеи и закрыла свой кружевной зонтик: сюда послеполуденные лучи не пробивались, можно и не прятаться от солнца. Ещё сотня шагов в благоуханной тени – и Каэтана свернула к бассейну. Лив ждала её, как и уговорились, на скамье у воды. Увидев подругу, встала и поспешила навстречу.

– Здравствуй, дорогая!..

Каэтана не дала ей закончить:

– Ты идёшь ко мне в гости, и, пожалуйста, не отнекивайся, я не приму никаких оправданий. Ты меня совсем забросила!

Лив виновато развела руками.

– Я и сама по тебе скучаю, – призналась она, – но приходится всё время проводить с Гвидо, ты же знаешь, как он сдал.

– Это понятно, но сейчас ты пойдёшь со мной и отдохнешь. Возражения не принимаются!

Лив сдалась и пошла рядом с подругой. Она скучала по своим посиделкам с Каэтаной, по уютным вечерам на веранде, но сейчас всё изменилось: муж нуждался в Лив. Гвидо радовался каждому её взгляду, каждому прикосновению руки, рядом с ней он оживал.

– Ты прости, что говорю об этом, – смущённо начала Каэтана, – я понимаю, это было необходимо, но принять ваш брак так до конца и не могу. Я знаю, что Гвидо на тебя молится, но его жизнь в прошлом – а тебе всего девятнадцать. Ты – красавица, созданная для страсти, а твоя постель пуста. Это грех, Лив…

Господи, да разве такие вещи обсуждают? Лив не хотела об этом даже думать, не то что говорить. Но сейчас ей показалось, что подруга обидела её мужа, и Лив, не раздумывая, кинулась на его защиту:

– Я очень ценю любовь и преклонение Гвидо и сама люблю его, как родного и очень близкого человека. Нельзя получить от жизни всё, а мне судьба и так дала много. Я честно плачу за это.

Каэтана тихо хмыкнула. Вышло это отнюдь не почтительно.

– Ты никогда не рассказывала мне ни об одном мужчине. Неужели ты так никого и не встретила? Ты любила? Страстно, всей душой, всей кровью, до обморока…

– Я и сейчас люблю, – просто сказала Лив, – но я ему не нужна… Я до сих пор помню его взгляд, когда он объявил, что любит меня как младшую сестру. В его глазах стояла неловкость, он хотел лишь одного – поскорее сбежать.

– Вот как?.. Жаль! – отозвалась Каэтана. – Я раньше считала, что можно разменять любовь на долг и благополучие, но только жизнь переубедила меня, преподав хороший урок. Если хочешь, могу рассказать тебе эту печальную историю.

– Расскажи, – попросила Лив.

– Я очень любила одного человека. Когда мы познакомились, мне было пятнадцать, а ему – двадцать. Фернандо происходил из знатной семьи, но, на горе нам обоим, родился младшим сыном и по традиции предназначался церкви. Где были мозги у его отца – я не знаю, и не понимаю, как можно было всерьёз думать, что этот дуэлянт и гуляка наденет сутану. Мы влюбились друг в друга с первого взгляда. Это случилось на балу, который дед устроил в честь моего пятнадцатилетия, а уже через три дня любимый забрался в мою спальню по веревочной лестнице, которую я сама ему сбросила. С тех пор мы проводили вместе каждую ночь и были совершенно счастливы.

Каэтана судорожно вздохнула, она явно старалась сдержать всхлип. Лив обняла её, прижалась к плечу. Герцогиня не сразу, но справилась с собой – по крайней мере, заговорила:

– Так уж случилось, что мой род в Испании – самый знатный, да и богаче нас никого нет. Только вот из наследников осталась лишь я одна. Дед выбрал мне жениха по совету короля, а вернее, королевы – настоящей хозяйки страны. Твой деверь Карло был ровесником моего Фернандо и любил меня не меньше, но для меня существовал только один из них. Я попала в безвыходное положение: нарушить монаршую волю казалось немыслимым. Кто же знал, что Наполеон выбросит королевскую чету из страны всего лишь через пару лет. Мне пришлось объявить Фернандо, что я выхожу замуж. Я до сих пор вздрагиваю, вспоминая тот кошмар, который он устроил в моей спальне: стулья разбивались о стены, вазы – об пол, он даже умудрился расколотить все окна, изрезав руки и плечи. Раны оказались такими глубокими, что, мне кажется, шрамы остались у него на всю жизнь.

– Господи, но ведь он, наверно, перебудил весь дом? – ужаснулась Лив.

– Да уж! Дед лично выгонял слуг из спальни, пока я, нагая, рыдала в постели, а мой любимый в костюме Адама пытался попросить моей руки.

– Но твой дед не согласился?..

– Нет, конечно. Фернандо с позором изгнали. Его отцу-графу направили оскорбительное письмо с требованием немедленно отправить младшего сына в монастырь. Впрочем, мой любимый уже сбежал из дома. Он уехал в Америку, а я осталась и вышла замуж за Карло.

– А ты пыталась забыть Фернандо?

– Пыталась, конечно, только ничего у меня не вышло, – сказала Каэтана. – Я ведь так и не смогла переступить через свои чувства и не подпустила к себе мужа, хотя он ждал этого всю жизнь. До последнего надеялся. Вот так и вышло, что я разрушила жизнь Карло, исковеркала судьбу любимому – ведь он так и не женился, и сама была счастлива лишь один-единственный месяц в свои пятнадцать лет…

Ну надо же! Каэтана – такая блистательная и успешная – оказывается, страдала, как все простые смертные.

– Но зато ты многого добилась в жизни, – возразила Лив. – Вспомни о своей фабрике. Ты смогла сделать то, что никому из женщин не под силу. Ты – совершенно уникальное явление.

– Стоит ли всё это уплаченной цены? Я знаю, что Фернандо прожил в Америке бурную жизнь. В конце концов он осел на Гаити. И вот оттуда он недавно прислал мне великолепные крупные жемчужины. Ты думаешь, я не поняла намёка? Он хотел сказать, что вся моя жизнь – искусственна, как придуманный мною жемчуг, а с ним она была бы настоящей.

– Жизнь, где есть созидание, самая что ни на есть настоящая, – отозвалась Лив. – Ты создала дело. Оно кормит людей. Если бы не ты – эти семьи голодали бы. Ты – Жемчужная герцогиня, хозяйка этих мест.

– Мне бы хотелось быть просто Каэтаной в объятиях любимого.

Как же Лив её понимала, но что они обе могли сделать? Жизнь так сурова… Лив обняла подругу. Предложила:

– Будем делать то, что должны, и посмотрим, как распорядится нами судьба.

– Ты ещё можешь дождаться её подарков, а я своё уже прождала. В моей жизни сюрпризов больше не будет, – горько улыбнулась Каэтана.

– Я тоже не жду сюрпризов. Я уже говорила, что живу в гармонии с собой и не хочу ничего менять. Наверно, всё, что случилось – к лучшему…

За разговором они незаметно добрались до северного дворца. Навстречу выбежали слуги – засуетились, принимая зонтики и шляпки. Герцогиня приказала накрыть стол на веранде.

– Давай пообедаем на воздухе, морем подышим, – предложила она Лив.

Появившийся в дверях лакей прервал их разговор.

– Ваша светлость, – обратился он к Каэтане, – прибыл путешественник, он ищет маркизу ди Мармо.

Брови герцогини подпрыгнули от изумления.

– Проси, – распорядилась она, а когда лакей удалился, повернулась к Лив. – Ты кого-нибудь ждешь?

– Не знаю… Может, это кто-то из моей семьи?

Лив похолодела от страха. Неужели дома что-то случилось, если родные приехали сюда? Она нетерпеливо обернулась на звук шагов – и получила удар прямо в сердце. Гостем оказался Александр Шварценберг.

Александр онемел. Он смотрел на Лив – и не мог поверить, что это она. Шагнувшая ему навстречу прекрасная дама – это его маленькая кузина?.. Юная барышня, чьи мысли и чувства всегда были написаны на её личике, вдруг исчезла – перед ним стояла маркиза. И это было ясно, как божий день. Никакого высокомерия, гордой стати надменной грандессы – всё было просто и… безупречно. Перед ним предстало совершенство.

– Вы искали маркизу, месье? – осведомились где-то рядом по-французски.

Александр вздрогнул и опомнился. Он обернулся и увидел красивую брюнетку в испанском платье. Та поднялась с кресла и шагнула ему навстречу.

– Простите мою неучтивость, мадам, – откликнулся Александр, – я князь Шварценберг, кузен Любови Александровны.

– Что-то случилось дома? – по-русски спросила Лив.

– Нет, там всё благополучно, я приехал к вам.

На лице маркизы отразилось явное облегчение, но это было заметно лишь миг, потом она вновь спряталась за маской приветливой безмятежности и, перейдя на французский, объяснила подруге:

– Каэтана, князь Александр приходится мне четвероюродным братом, я очень благодарна ему, что он заехал повидаться.

– Рада знакомству, – улыбнулась герцогиня. – Вы недавно на нашем острове?

– Да, ваша светлость. После несчастия в Акко я долго искал свою кузину, но потерял её след и теперь приехал убедиться, что с ней всё благополучно.

– Я думаю, что вам нужно многое обсудить, – заявила Каэтана. – Я распоряжусь, чтобы поставили третий прибор, а ты, дорогая, пока развлеки нашего гостя.

Не дожидаясь ответа, герцогиня быстро вышла.

Вот и наступил долгожданный миг. Александр остался наедине с женщиной, которую искал так долго. Хотелось повторить всё, что говорил в мечтах, но слов не осталось. Да и как ему было не онеметь, если он мечтал лишь о том, как найдёт Лив и предложит ей помощь, защитит своим именем, а эта красавица ни в чём не нуждалась. Она обитала на олимпе, а он… Молчание затягивалось. Александр все сильнее отчаивался. Но вновь, как в доме на Тверской, переливаясь серебряными верхами, зазвучал родной голос:

– Откуда вы теперь, не из Москвы?

– Нет, я приехал из Богемии. – Александр обрадовался подсказке и заговорил уверенней: – Я долго искал вас, но, к сожалению, смог выехать на поиски только через четыре месяца после вашего отъезда. Вы, наверно, догадались, что всех членов семьи подозревали в убийстве моей матери, и полиция запретила нам уезжать из Москвы?

Он ждал ответа. Всматривался в прозрачные глаза маркизы ди Мармо, надеясь поймать в них отблески чувств… Бесполезно!.. Даже бровью не повела, спросила:

– Я надеюсь, что все эти неуместные подозрения давно сняты?

– Да, убийца найден, им оказался Назар – слуга тётки Алины. В его комнате обнаружено похищенное ожерелье баронессы. Можно считать доказанным и то, что он способствовал вашему похищению.

– Нас выкрал попутчик-турок по фамилии Гюнель, – поправила его Лив, и Александр вновь поразился тому, с какой безмятежностью она вспоминает о драматических событиях недавнего прошлого.

– Я нашёл Гюнеля в Константинополе, и тот заплатил за всё, – не желая вдаваться в опасные подробности, Шварценберг заговорил о другом: – Варя смогла присоединиться к остальным вашим спутницам. Теперь она вместе с монахинями и нашей тёткой Полиной живёт в иерусалимском монастыре. Тётушка и Варя решили остаться там послушницами.

– Варя давно этого хотела, но тётя – никогда даже не заикалась. Почему она переменила мнение? – удивилась Лив, и её голос дрогнул.

– Я задал ей тот же вопрос. Полина ответила мне, что мужчина, которого она любила, женился на другой, а девушку, которую она взялась опекать, похитили. Тётя хотела вымолить своим близким здоровье и счастье, поэтому и осталась в монастыре.

– Значит, это из-за меня… – с горечью прошептала Лив.

– Вы не должны так думать – Полина не сомневалась, что вы живы, она просила меня отвезти вам шкатулку с драгоценностями.

– Спасибо ей, но теперь, наверно, они мне не нужны. Я живу здесь, и у меня всё есть. Отдайте шкатулку Алине, – отмахнулась Лив.

Александр не решался спросить её о замужестве, просто язык не поворачивался, и он заговорил о другом:

– Лив, а ведь я заметил вас в Александрии. Вы стояли на палубе «Вендетты», а мой корабль как раз входил в гавань.

– Я помню, он назывался «Паллада»…

– Да, именно на нём я отправился вас искать. Я смог выяснить, что вы находились на пиратском корабле, но и купивший вас Али, и Гюнель в Константинополе в один голос утверждали, что вы погибли во время расстрела «Вендетты» французским корветом.

Лив на мгновение прикрыла глаза, скользнула пальцами по виску, как будто поправляя локон. Что означал этот жест? И что он скрывал? Испуг или боль воспоминаний? Александр не сумел разобраться – просто не успел. Заговорила Лив:

– Нас с мужем спасло то, что он продал «Вендетту». Мы уже были на Крите, когда пришло известие о гибели судна вместе со всей командой. Но я прошу вас никогда не упоминать о прежней жизни маркиза ди Мармо, она осталась в прошлом. Всё забыто.

– Как будет угодно, – только и сказал пораженный Александр. Чего-чего, но такого он точно не ожидал. Маркиз ди Мармо оказался корсаром по имени Чёрный Гвидо. И как теперь к этому относиться? Князь вглядывался в лицо кузины, но та смотрела мимо, казалось, её взгляд блуждал по глади вечернего моря. Она невозмутимо говорила о таких вещах, о которых Александр даже думать не мог спокойно. Но задать свой главный вопрос он так и не решился.

В дверях появилась Каэтана. Это было настолько вовремя, что гость даже заподозрил, что хозяйка подслушивала. Герцогиня прощебетала:

– Я передумала насчёт террасы: там ветер поднялся. Так что обед накрыли в малой столовой. Пока всё перенесли, пока снова накрыли, вот я и припозднилась. – Каэтана радушно улыбнулась: – Милости прошу за стол…

Она вышла. Лив поспешила вслед, и Александру ничего не оставалось, как догнать обеих.

Столовая оказалась абсолютно белой: стены, мебель, даже мраморные плитки на полу переливались перламутровым блеском. Ветерок с моря поддувал тонкие газовые занавески на распахнутых французских окнах. За столом всем заправляла герцогиня. Как только все расселись, она сразу же обратилась к Александру:

– Я надеюсь, что вы согласитесь погостить у нас подольше. Может, вы не знаете, но мы с Лив – одна семья. Я тоже по мужу принадлежу к роду Мармо. Мы все будем очень вам рады. Дом для гостей в южной части парка свободен. Вам в нём будет удобно, ну, а вид там просто бесподобный: балкон парит над морем.

– Благодарю, – смутился Александр, – но боюсь, что вы сочтёте меня навязчивым.

– Наоборот, я была бы разочарована, если бы вы не погостили у нас, – откликнулась Каэтана и с любопытством спросила: – Как вы разыскали маркизу?

– Я получил письмо от князя Горчакова.

– Он женат на моей старшей сестре, – подсказала Лив.

Каэтана кивнула (мол, приняла к сведению) и вновь сменила тему: теперь она принялась расхваливать подругу. По рассказам герцогини выходило, что Лив – святая, положившая свою жизнь на алтарь служения изувеченному в сражениях мужу. Каэтана так увлеклась, что, похоже, уже не замечала, как долго солирует.

– Ты всё преувеличиваешь! – не выдержала наконец Лив. – Зачем Алексу знать об этом?

– Чтобы потом рассказать всей твоей родне, – непонимающе уставилась на неё хозяйка дома. – Твоя жизнь полна света и милосердия. Мы так гордимся тобой!

– Я тоже восхищён, – признался Александр. – Хотя чему удивляться? Я всегда знал, что моя кузина оправдывает своё имя. Она ведь Любовь.

– Точно подмечено! – восхитилась Каэтана. – Лив – олицетворение любви.

Александр впервые заметил на лице кузины смущение, та выразительно глянула на герцогиню и попросила:

– Давайте оставим мою персону в покое.

– Ну хорошо, я знаю, как ты скромна, – согласилась Каэтана и обратилась к гостю: – Расскажите нам, как и где вы искали Лив.

Александр начал свой рассказ с отъезда из Москвы. Он входил в подробности, вспоминал о мелочах – всё тянул время, боялся, что Лив уйдёт. Ему помогала хозяйка дома – засыпала вопросами. Так что рассказ получился длинным, и когда Александр закончил, солнце за окнами уже село. Лив заторопилась домой, а герцогиня вызвала мажордома и распорядилась проводить князя Шварценберга в дом для гостей.

– Сегодня отдыхайте, а завтра мы обедаем у Лив, – заметила Каэтана и, вопросительно выгнув бровь, уточнила: – Правда, дорогая?

– Конечно, – отозвалась Лив и, попрощавшись, вышла.

– Ангел, – вздохнула герцогиня, – живёт для других, о себе не думает…

Александр промолчал. Каэтана явно вела какую-то игру, но чего она добивалась, так и осталось для него тайной.

Двухэтажный гостевой дом оказался маленькой копией дворца герцогини: он тоже был облицован снежно-белым мрамором и со всех сторон окружён верандами. Мажордом показал гостю спальню на втором этаже и ушёл.

Каэтана не обманула: вид отсюда открывался божественный. Дом стоял на краю скалы, а балкон и вовсе парил над морем. Александру вдруг показалось, что его сверху и снизу окутало небо. Бархатно-чёрное, в ярких и крупных южных звёздах. Полная луна, огромная и близкая, сияла совсем рядом, а от неё прямо к балкону стелилась зыбкая сверкающая дорожка. Самый романтичный пейзаж на свете, как раз для влюблённых, только вот их-то как раз и нет.

У Александра не осталось сомнений, что Лив давно избавилась от прежнего увлечения – не могла же влюблённая женщина оставаться такой равнодушной при виде своего избранника. Она, похоже, уже не нуждалась и в прежней семье, ведь они были, хоть и дальними, но родственниками. В этой маркизе не осталось ни искренности, ни тепла, ни детской бесхитростности прежней Лив.

– Господи, помоги мне, – попросил Александр.

Он очень смутно понимал, о чём просит – нельзя же всерьёз надеяться, эта гордая красавица вновь превратится в юную влюблённую девушку. Таких чудес не бывает. Но пусть Лив хотя бы подпустит к себе, снимет маску равнодушия!

Александр лёг в постель и закрыл глаза. Из темноты тут же выплыло прелестное лицо с прозрачными, как море, глазами. Он застонал… Как смириться с тем, что всё потеряно?.. Душа отказывалась верить. Он не мог отказаться от Лив. И от этой нынешней – величавой и прекрасной, и от прежней – юной и трогательной. Ему были нужны обе.

– Любовь, – шепнул он и вдруг осознал то, что должен был понять уже давно.

Он любил!.. Когда же пришло это чувство? Когда он в отчаянии прочёсывал бордели Александрии? А может, раньше, когда он метался от безысходности в Москве? Впрочем, какая теперь разница? Главное, что Лив принадлежит другому.

В комнату потихоньку вполз рассвет, а сон так и не пришёл. Александр поднялся и вышел на балкон. Солнце ещё не выбралось из-за горизонта, но бледную голубизну неба уже подкрасило розовым. Запели птицы. Этот райский уголок был создан для блаженства. В этом тёплом, напоенном сладкими ароматами воздухе разливалась истома. Померещилась чудная картина – Лив, нагая и прекрасная, на белых простынях. Огонь желания запалил кровь и напряг плоть.

Только этого сейчас и не хватало! Этак можно совсем умом тронуться. Лив только посмеется, и будет права. Уж она-то точно не забыла их постыдного объяснения в полутёмном кабинете. Теперь Александр и Лив поменялись ролями, и гордая маркиза сочтёт это очень забавным.

До завтрака оставалось ещё несколько часов, надо было хоть как-то убить время. Перегнувшись через балюстраду, Александр посмотрел вниз. Там тёмные скалы обступили маленькую уютную бухту, похожую сверху на голубую бутылку. Среди камней мелькала узкая тропка – звала на берег. Можно спуститься к морю, поплавать.

Шварценберг натянул панталоны, накинул рубашку и прямо с веранды спустился в сад. Дорожка, ведущая к морю, петляла среди кипарисов на краю обрыва. Александр ступил на неё и побежал вниз. Скоро тропинка превратилась в лесенку, вырубленную в граните, потом змейкой завилась между скал, нырнула в туннель, а после серпантином скатилась в бухту. Солнце ещё не встало, и скалы казались почти чёрными, а вода, прозрачная на мелководье, резко темнела на глубине. Краешек солнца показался над морем, и вода в горловине бухты стала алой.

– Эгей! – крикнул Александр солнцу, скинул одежду, разбежался и нырнул под волну. Вода за ночь ещё не успела остыть и теперь приятно нежила кожу. Шварценберг проскользнул под водой до середины бухты, а потом, резко отгребая руками, стремительно поплыл на глубину. Какое же это было счастье! Александр растворился в морской стихии. Ушли все терзания и горечь, в этой бескрайней лазури к нему вернулись силы и воля. Он справится! Он добьётся всего… Даже невозможного.

Затопив всё вокруг жидким золотом, над горизонтом встало солнце. Спасаясь от беспощадных лучей, Александр отвернулся и впервые поглядел назад. Ого! Куда он заплыл! Бухта превратилась в узкую черту среди скал, а белый гостевой дом на краю обрыва сжался в крохотную точку. Надо поворачивать обратно. Александр махнул рукой солнцу и, нырнув, развернулся. Теперь волны подгоняли его. Несли к берегу. Дом на горе стал увеличиваться, а потом раскрылось жерло бухты. Всё тело ныло, гудело от напряжения, но это оказалось именно то, что нужно. Александр нашёл себя прежнего – сильного, волевого, бесстрашного. Вот теперь можно и в бой…

Князь вышел на берег и оделся. Разыскал среди камней тропинку. Пробежался по серпантину и шагнул в полумрак туннеля. Не ожидая препятствий, он не убавил шаг и с разбегу налетел на кого-то, идущего навстречу. Александр инстинктивно придержал пошатнувшегося человека и ощутил под пальцами тонкую девичью талию. В тёплом сумраке он обнимал Лив.

Глава двадцать четвёртая. Запоздалое объяснение

Лив совершенно измаялась. Это безумное возбуждение – смесь восторга и отчаяния – сжигало её изнутри. Александр приехал! Нашёл-таки! Значит, хотел увидеть. Ведь он чётко сказал, что никто из родных его не посылал… Но зачем он здесь? Разве между ними что-то изменилось? Захотел исполнить свой долг и пожалеть бедную кузину? Но здесь никто не нуждается в его жалости. Да и в сочувствии тоже.

Лив зажмурилась. В мягкой полутьме под веками замелькали картинки. Ясные глаза цвета ореха, чёткое смуглое лицо. Такое красивое! Она уже успела забыть, как красив Александр Шварценберг… Хотя зачем ей вообще об этом помнить? Она ему никогда не нравилась, а, как говорится, долг платежом красен… Нет! Никто больше не разрушит жизнь маркизы ди Мармо. У неё всё хорошо, дорогие ей люди – рядом, а больше ей никто не нужен.

Лив перекатилась на другой бок. Кожа её горела, а ноги и руки ни с того ни с сего заходились вдруг мелкой дрожью. Это было так страшно – не чувствовать своего тела. Лив распластывалась, словно морская звезда, вдавливалась в постель, терла пальцами по простыне. Дрожь проходила, а потом неизменно возвращалась. Сколько же можно так мучиться? Лив поднялась. Покрутилась по комнате, вышла на балкон.

Сонный парк у её ног был прекрасен, но даже он не мог сравниться с морем. Отороченное на горизонте тончайшим розовым кантом, бледное, серебристо-сизое, оно обнимало остров, качало его в объятиях, как верная нянька любимого питомца. Мерно, как и сотни лет назад, шумело море под скалами, утешая и обещая, что всё пройдет, всё минует, и останутся в душе лишь покой и гармония.

Лив глянула в окна первого этажа – в спальне Гвидо шторы задернуты, значит, муж ещё не проснулся. Пусть поспит. Он такой бледный, и ведь никогда не узнаешь, как на самом деле себя чувствует, у него всегда всё хорошо.

Солнце вставало над горизонтом. Чудо, как красиво! Понятно, что уже не заснуть, лучше сходить искупаться. Лив накинула лёгкий капот из голубого шёлка и, сунув ноги в туфли без задников, вышла из комнаты, а через минуту уже бежала по ступенькам лестницы, ведущей в парк. Под кронами деревьев ещё сохранялась прохлада, пели птицы, тихо журчали струи недавно расчищенных и восстановленных старинных фонтанов. Лив вышла на главную аллею своего парка и побежала в самый её конец, к решётке, разделявшей поместья.

Нужно было пройти через кипарисовую аллею, но тогда придётся огибать гостевой дом. Иначе нельзя – Александр решит, что она опять предлагает ему себя. Что ещё может подумать мужчина, когда увидит у своего порога полуодетую женщину? Тем более когда-то признававшуюся ему в любви. Лишь то, что она взялась за старое! Только раньше он имел дело с девицей, поэтому предпочёл сбежать, а теперь ему навязывается замужняя.

Лив даже передернуло от таких мыслей. Она обошла гостевой дом дальней дорогой и, успокоившись, стала спускаться по тропке. Миновала гранитную лесенку, потом прошла между скал и нырнула в туннель. Она уже предвкушала, как поплывёт навстречу восходящему солнцу, когда ей показалось, что чайки в бухте ведут себя беспокойно. Они громко и недовольно перекликались, как будто их кто-то потревожил. Лив давно привыкла, что, кроме неё, на маленьком пляже никогда никого не бывает. Выйдя из туннеля, она спустилась ещё немного и выглянула из-за скалы. По краю бухты, резко выбрасывая руки, плыл человек. Он быстро приближался. Ещё пять минут – и, поднимаясь наверх, купальщик неминуемо обнаружит незваного соглядатая, но Лив не могла сдвинуться с места: ведь к ней плыл Александр.

Какой стыд – подглядывать! Как тогда, на Тверской, когда она пряталась у двери гостиной… Лив замерла – она не могла отвести глаз… Прошла ещё минута и ещё одна… Купальщик вышел на берег. Солнце, только что вставшее над горизонтом, светило ему в спину, и обведенная сверкающим контуром мощная фигура походила на статую. Да, точно, статую из Летнего сада. Там у мраморного героя, подхватившего на руки испуганную красавицу, плечи так же стекали в красивый треугольник. Александр нагнулся за одеждой. Сильные мышцы его спины напряглись, и Лив поняла, что права. Он был точной копией того мраморного воина. Как называлась та скульптура? Вроде «Похищение Вирсавии». Да, именно так.

Лив приросла к месту. Где-то внутри проклюнулся, а потом разгорелся, заполыхал жарким костром жидкий огонь. Крепко зажав грудь рукой, Лив старалась унять частый стук сердца. Дыхание её сбивалось. Ей так захотелось прижаться к ещё влажной груди своего Алекса! Она шагнула вперёд и тут же шарахнулась обратно. Что она делает? Куда бежит? Ещё минута – и её обнаружат.

Лив кинулась обратно. Туфли без задников тут же слетели с ног, и она бросилась их подбирать, а пока обувалась, услышала дробь шагов – Александр бегом взбирался по тропинке. Лив уже не успевала скрыться. В туннель! И сделать вид, что собралась купаться.

Она успела пройти совсем чуть-чуть, когда высокая фигура заслонила свет и в туннеле показался Александр. Он с разбегу налетел на Лив. Она покачнулась, но сильные руки удержали её.

Как же хорошо прижиматься к его груди!.. Всё, передуманное за ночь, мгновенно забылось. Лив любила этого человека и больше не могла с собой бороться. Полутьма туннеля объединяла их. Дарила тайну. Шептала, что сейчас можно всё… И когда Александр наклонился и, легко приподняв подбородок Лив, поцеловал её в губы, она растворилась в этом поцелуе. Расплавилась. Перетекла в мужчину. Теперь у них на двоих было одно сердце и одна полная любви душа…

Александр теснее прижал Лив к себе. Его пальцы скользнули под кружева сорочки, сжали сосок, а в её живот уперлась восставшая плоть. Лив мгновенно отрезвела. Вот он – её ночной кошмар! Воплотился в жизнь. Александр решил, что она неспроста заявилась к нему полуголой.

– Нет, отпустите меня, – взмолилась Лив. – Вы не так поняли – это просто случайность, я шла купаться, не зная, что вы здесь.

– Это ты не так поняла. Я люблю тебя – а всё остальное не имеет значения!

Александр отпустил Лив, но, сделав пару шагов, вновь заступил дорогу.

– Дорогая, послушай. Умоляю, – голос его пробила хрипотца страсти. – Я объехал полмира, разыскивая тебя. Мне не нужен никто на свете, и я с радостью отдам всё, что имею, за одно лишь право быть рядом с тобой. Я увезу тебя в свой замок, это сказочное место. Мы будем счастливы, обещаю!

Лив не верила своим ушам. Её кумир признавался в любви! То, о чём она так мечтала два года назад, стало явью. Вот только почему так хочется плакать?.. Неужели она сама всё разрушила?.. Нужно было подождать – и счастье нашло бы её, а теперь на одной чаше весов лежала любовь, а на другой – жизнь Гвидо. Лив отшатнулась. Напомнила:

– Я замужем…

– Но твой муж – пират, ты не можешь любить такого человека… Я! Я люблю тебя! И хочу положить жизнь к твоим ногам.

– Я маркиза ди Мармо и сама выбрала свой путь. – Лив почти шептала, губы не слушались её. – Может, я поступила неосторожно, но тогда этот брак показался мне отдушиной, лучом света во тьме. Теперь ничего уже не изменишь. Я буду верна обету…

– А как же я? Что делать мне?

– Вы пробудете здесь несколько дней, а потом уедете домой.

– Один? Без тебя?..

– Да, я останусь здесь, с моей семьёй, – уже твёрже подтвердила Лив. – Пропустите меня, я не хочу, чтобы слуги проснулись и увидели меня полуодетой.

– Конечно, вы правы. – Александр вновь перешёл на «вы».

Он пропустил Лив вперёд, а сам двинулся следом. Они молча поднялись по тропинке до кипарисовой аллеи.

– Подождите минутку, я привёз шкатулку с вашими драгоценностями. Я сейчас вынесу её.

Но Лив больше не могла оставаться с ним рядом.

– Потом как-нибудь… – отмахнулась она и, не оборачиваясь, прибавила шагу.

Только миновав гостевой дом, она поняла, что осталась в одиночестве, её спутник не пошёл дальше. Он смирился. Что ж, это было справедливо и правильно: Александр уедет, а она останется здесь – на острове Мармо.

Дворец Мармо оказался настоящим шедевром. И это Александру страшно не нравилось. Ему во всём здесь мерещилась фальшь. Как могла его маленькая кузина стать своей в этих огромных, полных резного мрамора и изящных фресок залах? Всё здесь дышало южной негой, и русская графиня из заснеженной Москвы казалась существом чужеродным. Идущая рядом с Александром герцогиня Оливарес непрерывно щебетала, повествуя об истории поместья, но он слушал вполуха. Ни парк, ни дворец ему не нравились, и, хотя князь был достаточно самокритичен и понимал, что его грызёт банальная ревность, но от этого понимания легче не становилось.

– Старую часть дворца только подновили: отполировали мрамор, отреставрировали настенную роспись, – распиналась Каэтана, как будто и не замечая угрюмого молчания своего спутника, – зато в боковых крыльях всё сделали заново. Там теперь при каждой спальне есть ванная комната. Под новую мебель, привезённую из Франции, пришлось фрахтовать целый корабль, так её было много. Зато теперь Лив живёт очень удобно, ну а маркизу ничего другого и не нужно.

– У него в жизни нет других интересов? – Александр понадеялся, что собеседница не услышит его сарказма.

– Его жизнь принадлежит жене, – серьёзно ответила Каэтана. Похоже, что иронию она всё-таки оценила, раз не постеснялась добавить: – Вы молоды и здоровы, вам не понять человека, который знает, что каждый день может стать для него последним. Вы только представьте себе его полную тоски и бесплодных сожалений жизнь! И вдруг – появляется Лив, приносит заботу и нежность. Я думаю, что сейчас Гвидо любит её больше жизни.

Они свернули в южное крыло дворца, и герцогиня уверенно повела Александра налево – в распахнутые двери большой двухсветной гостиной. Мебель красного дерева, жемчужный шёлк на стенах, люстры и зеркала в пышных позолоченных рамахвыглядели новыми, и только картины – на взгляд Александра, кисти Тициана – напоминали, что хозяева принадлежат к старинному итальянскому роду. В дальнем углу комнаты, под витражами оконного эркера в кресле сидел мужчина. Очень худой и бледный. Руки его торчали из рукавов, словно две плети, а ноги высохли до размеров детских. На аскетичном горбоносом лице жили лишь яркие глаза. Светло-карие. Похожие… очень похожие… точно такие же, как у самого Александра.

Больной шевельнул пальцами, и красивый молодой слуга покатил кресло навстречу гостям. Маркиз радушно улыбнулся, и стало понятно, что на самом деле он ещё молод.

– Рад видеть вас, дорогая Каэтана. Добро пожаловать в наш дом, месье! – Маркиз говорил по-французски. Голос его оказался звучным и сильным – настоящим контрастом к физической немощи. – Вы даже не представляете, как меня обрадовало известие, что вы – родственник моей жены.

– Наши матери – троюродные сёстры. Мы не слишком близкая родня, но по поручению семьи именно я искал следы Лив после похищения.

– Но вы её так и не нашли?

В словах маркиза проскользнула нотка иронии, и Александр чуть было не ответил в том же тоне, но всё-таки смог подавить раздражение.

– Всё Средиземноморье обсуждало гибель «Вендетты» с командой и пассажирами на борту, – объяснил он.

– Ну да, я ведь не давал объявлений, что к тому времени у корабля уже был другой капитан, а мы с женой плыли сюда, – отозвался маркиз и, переменив тему, принялся расспрашивать гостя о положении дел в Европе. Пришлось Александру отвечать. Он вроде бы связно и толково рассказывал об освобождении Греции, о новых реалиях, возникших в Европе, а сам напряжённо ждал хозяйку дома. Её всё не было. Наконец в дверях процокали каблучки испанских туфель и в гостиную вошла Лив. От неё невозможно было оторвать глаз. Белое кружевное платье, затянутое бледно-зелёным кушаком, необычайно шло к её чёрным локонам и золотистой от солнца коже. На шее и в ушах Лив сияли огромные – с грецкий орех, – оправленные в потемневшее от времени золото изумруды. Перед Александром стояла прекрасная грандесса – любезная хозяйка этого мраморного дворца. И никакой другой Лив больше не было. Ни для кого.

Маркиза пригласила гостей в столовую и пошла вперёд рядом с креслом мужа. Лив сама взяла его исхудавшую руку и отпустила лишь тогда, когда слуга подкатил кресло маркиза к хозяйскому месту в торце стола. Александр пододвинул стул герцогине и, обойдя стол, уселся по левую руку от хозяйки.

Компания ему не нравилась. Александр не чувствовал никакой искренности – одно сплошное притворство… О чём здесь можно говорить? Впрочем, ответ он получил сразу: беседу за столом повела Лив. Она поведала гостю о том, что Каэтана сама придумала особый способ осаждения слоев перламутра, а её фабрика искусственного жемчуга процветает. Потом Лив рассказала о реставрации палаццо и садов, которая держалась на великолепном вкусе и глубоких знаниях маркиза. А уж о картинах мужа Лив и вовсе отзывалась с восторгом. Расхваливая своих близких, она ни разу не свалилась ни в лесть, ни в жалость. Лив восхищалась искренне, от чистого сердца, а глаза её мужа сияли благодарностью. И любовью… Как можно было не заметить эти теплые взгляды, светлые улыбки и лёгкие пожатия рук? Да ещё и посчитать это притворством? Это была истинная правда. Только правда и ничего, кроме правды. И эта правда убивала… Александр всё глубже погружался в теплую, пронизанную нежностью атмосферу дружного семейного дома и, как ни стыдно в этом признаться, ревновал и завидовал. У него самого такого никогда не было. Но совесть шептала, что так нельзя. Как можно вырвать отсюда Лив?.. Эта семья сразу же перестанет существовать. Всё здесь держится на Лив и крутится вокруг неё.

Князь Шварценберг отвечал на вопросы, улыбался, даже пытался шутить, очень надеясь, что никто не догадается о его тоске. Он не мог разрушить этот мир, а ему самому в нём не было места. Два часа, проведённые во дворце Мармо, показались Александру длиннее суток, а соседство с Лив его просто доконало. Эта безупречная грандесса не нуждалась в любви князя Шварценберга, а его прежней юной кузины больше не было. Оставалось только признать, что он упустил свой шанс, и покориться судьбе…

Пора уезжать! Александр окончательно это понял. Наверно, так всем станет легче.

Глава двадцать пятая. Несколько часов счастья

Пора уезжать! Сейчас, пока ещё не успел наломать дров… Но как же оторваться от Лив?.. Александр разрывался между долгом и чувством. Скажи ему кто-нибудь раньше, что такое возможно, он поднял бы трепача на смех, ведь честь для Шварценбергов была самым главным в жизни. Но теперь… Александр любил и ничего не мог с этим поделать. Просто не мог жить без Лив и готов был пожертвовать честью, чтобы вернуть её любовь.

А счастье было так возможно. Протяни руку – и возьми. Бесплодные сожаления разъедали душу. Как же князь винил себя за дурацкую идею с ожерельем, за свою неуклюжесть во время объяснения! Один неудачный разговор – и вся жизнь пошла наперекосяк! Было от чего пасть духом.

Словно загнанный зверь, метался Александр в своём домике над морем. Он, конечно же, уедет! Но чем меньше часов оставалось до отъезда, тем чернее становилась его тоска, а ко времени затеянного герцогиней прощального ужина Александр и вовсе дошёл до ручки. И когда душное покрывало отчаяния накрыло его, когда всё уже казалось потерянным, вдруг пришла в голову простая мысль. Надо ещё раз объясниться с Лив. Честно и однозначно, без недомолвок, без галантной мишуры. Всё просто: «да» или «нет»…

Но как это сделать в присутствии её мужа? Дело казалось абсолютно безнадёжным. Представилась унизительная сцена: Александр, ползая, обнимает колени Лив, а бледный от бешенства маркиз из своего кресла требует оставить его жену в покое.

Можно докатиться и до этого. Самое интересное, что унижения уже не пугали так, как прежде – более того, князь был готов на любые, лишь бы в качестве приза получить Лив. В конце концов она уже испила свою чашу до дна – ту московскую отповедь невозможно ни забыть, ни простить…

Нет! Даже смешно надеяться… Нет ни единого шанса, даже намёка на шанс… Значит, придётся скрутить себя в бараний рог, натянуть на лицо маску холодной учтивости и пережить этот последний вечер в обществе маркиза ди Мармо и его супруги.

Впрочем, на маркиза грех было жаловаться: до сих пор тот вёл себя безупречно. Гвидо оказался любезным, умным и прекрасно образованным, ну а когда разговор заходил о живописи или архитектуре, тут уж ему и вовсе не было равных. Больше всего Александра пугало то, что итальянец может догадаться о его истинных чувствах к Лив. Но маркиз, если что и заметил, то вида не подал.

Всё на этом острове было вывернуто наизнанку. Александр должен был ненавидеть Гвидо, ведь тот отнял у него женщину, – а он его уважал. Должен был обижаться на Лив, ведь она его отвергла – а вместо этого любил её ещё сильнее.

Часы на комоде пробили восемь. В общем-то уже можно было отправляться во дворец Каэтаны: если не спешить, то как раз прибудешь вовремя. Александр сбежал по лесенке, ведущей с террасы, и зашагал по аллее. Далеко впереди на фоне зелени мелькнуло светлое платье. Да ведь это Лив! Она шла одна. Значит, маркиза на приёме не будет? Озноб волнения пробежал по спине Александра. Неужто тот самый шанс? Каэтана не в счёт. Она – мудрая женщина, и, если гость попробует объясниться с Лив, не устроит скандала.

Александр прибавил шагу. Ему хватило нескольких минут, чтобы приблизиться к Лив. Он нарочно замедлил шаг и ступал на цыпочках, лишь бы подольше любоваться чудесной картиной. Множество кисейных юбок колыхалось в такт шагам Лив, широкий синий кушак обвивал гибкий стан. Она шла без шали, с обнажёнными плечами. При каждом её шаге юбки трепетали, закатное солнце просвечивало сквозь кисею, и Александр вдруг понял, что на Лив нет корсета. Воображение дорисовало всё остальное, и кровь ударила в голову. Опять привиделось прекрасное тело на белых простынях…

Звучный голос герцогини вернул Александра с небес на землю:

– А вот и мои гости! Как хорошо, что вы пришли вместе, поднимайтесь сюда, я решила накрыть стол на воздухе! – прокричала с террасы Каэтана.

Лив тут же обернулась и, увидев князя, любезно кивнула и даже улыбнулась. Только вот искренности в этой улыбке не было совсем. Александр подошёл и, поздоровавшись, осведомился, где маркиз.

– Гвидо не слишком хорошо себя чувствует. – Лив упорно отводила глаза. – Он просил передать вам пожелание доброго пути.

– Благодарю. Я надеюсь, что ваш супруг скоро поправится.

– Всё будет хорошо. – По всему было видно, что обсуждать здоровье мужа Лив не собиралась. Она указала на террасу и позвала: – Давайте поторопимся, Каэтана ждёт нас.

Они поднялись к герцогине, та встретила их у небольшого стола, накрытого на троих.

– Ну, что же, – жизнерадостно провозгласила она, когда все расселись, – я хочу, чтобы наш последний совместный вечер прошёл весело. И начать я предлагаю с самого важного. Выпьем за Лив! Благодаря ей моя жизнь навсегда изменилась. Её золотое сердце подарило мне надежду и милосердие.

– Ты преувеличиваешь. – Лив явно смутилась.

– Ничуть, ведь благодаря тебе я смогла покаяться и получить главное – прощение, и с тех пор у меня началась новая жизнь…

Понимала ли герцогиня, что делает, или это всё вышло случайно, но Александр намертво вцепился в представившуюся возможность:

– Вы правы в том, что покаяние открывает новую страницу в жизни. Я тоже мечтаю об этом, а сегодня хотел бы покаяться. Я очень виноват перед кузиной. Совесть мучает меня эти два года… Позвольте и мне облегчить душу.

Шварценберг вгляделся в глаза Лив, та явно побледнела, и маска безупречного равнодушия на мгновенье исчезла, слёзы блеснули в глазах. Но как же краток был этот миг: маркиза ди Мармо взмахнула веером, скрыла лицо за золочёными кружевами и ровно, почти равнодушно ответила:

– Как вам будет угодно.

– Благодарю, – откликнулся Александр и обратился к хозяйке дома: – Дело в том, что родные оставили Лив на попечение моей тётки Алины, но слишком скоро в их доме появилась и моя мать. К несчастью, баронесса Шварценберг обладала властным и тяжёлым характером. Всех в доме она подчинила своей воле и сама навязалась в опекунши Лив. Но самым печальным было то, что моя мать играла, причём неудачно, и постоянно нуждалась в деньгах. Я слишком поздно узнал, что она присвоила средства, оставленные родными для Лив – деньги мать уже истратила. Тогда я начал искать возможность возместить кузине эти потери. Мне бы следовало передать необходимую сумму другой моей тётке – Полине, и, всё ей рассказав, попросить истратить деньги в интересах девушки…

– Полина не могла ничего сделать, она собиралась в паломничество, – нетерпеливо вмешалась Лив. – Вы ничего не были мне должны.

– Ты не права, дорогая. – Каэтана даже всплеснула руками от возмущения. – Мужчина – глава семьи. Он отвечает за проступки всех своих близких. Князь был обязан возместить убытки, принесённые его матерью. Действительно, следовало передать деньги другой опекунше.

– Благодарю за поддержку, герцогиня, хоть я её и не достоин. Я тогда почему-то решил, что знаю, как помочь Лив. Купил жемчужное ожерелье, по ценности сопоставимое с растраченными деньгами, и подарил его своей юной кузине.

– Я не хотела ничего брать. Просто случившийся меж нами сумбурный разговор сбил меня с толку. – Лив начала сердиться. – Я твёрдо решила вернуть ожерелье.

– Хотя могла бы и взять. – Герцогиня явно не собиралась идти на поводу у подруги. – Это ведь был долг Шварценбергов, как я понимаю.

– Дело в том, что я выбрал для вручения подарка очень неудачный момент, – признался Александр. – Знаете, в России есть замечательный поэт Пушкин, он издаёт роман в стихах, и мы как раз обсуждали с Лив одну из глав, где юная героиня романа пишет соседу письмо с признанием в своих чувствах.

Александр не сводил глаз с лица своей любимой. Лив смотрела в стол. И молчала. Что бы она сейчас ни чувствовала, это так и осталось тайной. Щадя её гордость, Александр сказал полуправду:

– Я тогда объяснил, что признание юной девушки – почти ребёнка – может испугать взрослого мужчину, ведь к девочкам относишься иначе, чем к женщинам. Вот к этому высказыванию неудачно приплелась моя речь о подаренном ожерелье. Лив решила, что я откупаюсь от неё. Видит Бог, что я этого не хотел, я просто оказался неотесанным чурбаном, желавшим поскорее заплатить долг матери. Но каждый из нас услышал то, что услышал, и понял так, как понял. Всё закончилось трагически: чтобы меня больше не видеть, кузина уехала из дома, а что случилось потом – вы знаете лучше меня…

– Всё давно забыто. – Голос Лив вновь прозвучал бесстрастно.

– К сожалению, то, что делаешь во имя долга, часто потом оказывается никому не нужным, даже вредным. – Каэтана легонько стукнула ножом по краю бокала, как будто подвела черту под затянувшимся покаянием. И тут же затеяла разговор о делах своей фабрики, а потом и других поместий. Вот только вопросы задавала исключительно князю. Пришлось ему рассуждать о современном подходе к ведению хозяйства. Но разве этого добивался Александр? Ведь, покаявшись в прежних грехах, он не сказал главного: не объяснился в любви.

В дверях появился слуга со шкатулкой в руках. Это были драгоценности Лив. Александр забрал шкатулку, поставил на стол и поднял крышку.

– Позвольте мне выполнить поручение тётушки Полины и вернуть вам драгоценности, – сказал он и сам поморщился от высокопарности слов.

– Жемчуг слишком дорог, я не возьму его! – Лив захлопнула крышку и оттолкнула шкатулку.

Разговор получился безвыходным и глупым. Александр уже не знал, что и делать. К счастью, их примирила Каэтана:

– Я принесу другой ларец, и мы упакуем в него жемчуг. Его заберёт себе князь, а остальное возьмешь ты, – подсказала Лив герцогиня и, обернувшись в дверях, пообещала Александру: – Вы ещё подарите это ожерелье своей невесте.

Каэтана выразительно приподняла бровь, и Александр вдруг поразился, как же он сам не додумался до такой простой вещи. Его невеста сидела рядом! Да, сейчас она была несвободна, но что теперь значило время?

– Я обязательно последую вашему совету и подарю ожерелье своей невесте, сколько бы мне ни пришлось ждать, – пообещал он герцогине.

Каэтана отправилась за ларцом, оставив своих гостей наедине. Застигнутые врасплох этим тет-а-тет, оба молчали. Шварценбергу вдруг показалось, что его «второй шанс» утекает, как вода сквозь пальцы. Нет, только не это!..

– Я верну ожерелье, когда ты вновь станешь свободной и согласишься стать моей женой, – выпалил Александр и тут же пожалел: уж слишком топорно это прозвучало.

– Так нельзя говорить, – прошептала Лив. – Гвидо – мой муж.

– Я знаю, что ты верна ему, и уважаю твоё решение, но я не верю, что ты любишь его.

– В браке есть много других чувств. Моя семья счастлива, значит, счастлива и я, – отрезала Лив.

Она поднялась из-за стола и отошла к балюстраде на краю террасы. Князь в два шага догнал её, но обнять не решился – слишком прямая спина Лив не сулила ему ничего хорошего. Он опять проиграл! В отчаянии ухватился Александр за воспоминание о прежней, юной и такой искренней, Лив.

– Ты меня ещё любишь? – вопрос вырвался сам собой.

Лив молчала, и это оказалось приговором. А когда Александр уже почти поверил в свой крах, прозвучал тихий голос:

– Люблю. К чему лукавить? Но это ничего не меняет. Я замужем и буду жить для моей семьи.

– Ну и я не стану притворяться, что смогу хоть когда-нибудь смириться с этим. Я буду ждать, сколько потребуется, и женюсь на тебе, как только ты вновь станешь свободной.

Александр обнял Лив, развернул её к себе и поцеловал. Чудо, случившееся в туннеле над морем, вернулось к ним на дворцовой террасе. Они растворились друг в друге. Не осталось ни мужчины, ни женщины – было одно целое, как будто две отрезанные судьбой половинки наконец-то совпали, и краснобокое яблоко, как ни в чём не бывало, вновь закачалось на ветке. Время остановилось. Александр утонул в бездонной нежности, но Лив сама оторвалась от его губ и напомнила:

– Сейчас вернётся Каэтана, да и все слуги пока ещё в доме. Я не хочу, чтобы сплетни о нас дошли до ушей моего мужа.

Лив говорила так трезво и вновь думала только о своём маркизе. Ревность полоснула по сердцу, но Александр сдержался и даже смог сказать:

– Прости, что не удержался. Но как же мне быть? Ведь я-то тебя люблю! – поняв, что ещё мгновение – и он кинется на колени, начнёт умолять, Александр отшатнулся. – Наверно, мне сейчас лучше уйти. Ты передай мои извинения герцогине.

Он коротко поклонился и сбежал по лестнице, ведущей с террасы в парк. Ещё несколько шагов, и он растворился во тьме ночного сада.

– Ну и что же ты будешь делать? – услышала Лив. – Так и дашь ему уйти?..

Каэтана стояла в дверях. Выглядела она откровенно разочарованной. Лив даже рассердилась.

– А что я должна, по-твоему, делать? Броситься ему на шею? – парировала она. – Ты ведь поняла, что его рассказ о моих стихах оказался не совсем точным? Я переписала письмо главной героини, где та признается в любви, и подбросила эту записку в карман Александра. Только он сначала ничего не понял, а потом, когда я объяснила, что писала о собственных чувствах – просто струсил. Теперь же, когда я стала богатой и знатной, к тому же счастлива рядом с моими близкими, он мной заинтересовался. Видите ли, князь Шварценберг не может пережить, что кто-то в нём больше не нуждается!

– Возможно, что ты и права, а может, наоборот, – слишком придираешься к бедняге. Ну а мне опыт подсказывает, что истина лежит где-то посередине. Знаешь, я думаю, что, по большому счёту, не важно, кто что сказал, не важно даже, кто что сделал – нужно просто быть рядом, и всё!

– Ты считаешь, что я должна пойти к нему? – не поверила своим ушам Лив.

– В любом случае – решать тебе. Только мне в жизни есть что вспомнить: у меня был мой счастливый месяц. А что будешь вспоминать ты?..

– Нет, я не могу! Он говорит, что любит меня, но это – только слова, а вот любовь мужа я чувствую постоянно. Ему не нужно слов, за него говорит сердце. До приезда Александра я жила в гармонии с миром и самой собой, я не хочу потерять это чувство, слишком тяжело оно мне досталось.

– Поступай, как велит тебе сердце, – вздохнула Каэтана, – я хочу только одного – чтобы ты была счастлива. В конце концов, Александр Шварценберг мне чужой, а ты – нет…

Александр пылал, как факел. Обида, отчаяние и безнадёжность, смешавшись в какой-то дьявольский смерч, выжигали душу. Он почти бежал по аллеям – хотел уйти подальше от Лив, но это не помогало: огонь внутри всё распалялся, мелко затряслись руки, задергалось веко. Что за чёрт? Ещё чуть-чуть – и он взорвётся, как пороховая бочка.

Александр пронесся по регулярному парку (с обеих сторон дорожек тянулись ровные самшитовые шпалеры), вылетел на платановую аллею. Казалось, что она никогда не кончится. Наконец впереди замаячили макушки плакучих ив. Они растут у бассейна… Туда… Вода – она принесёт облегчение.

Фонтан в центре бассейна уже выключили на ночь, и по водной глади к ногам ночного гостя бежала лунная дорожка. Александр упал на колени, набрал воду в пригоршни и вылил себе на голову. Он вновь и вновь поливал себя, пока не понял, что бушевавшая внутри ярость стихает.

Прислонившись спиной к прохладному мрамору, Александр сел на краю бассейна и закрыл глаза. Он даже не мог шевелиться: казалось, что вода залила полыхавший внутри огонь, и все силы ушли с паром. Зато вернулась способность мыслить. Князь Шварценберг ведь дипломат. Значит, и поступать должен так, как обычно поступают дипломаты. Это же аксиома, что если крепость не взята штурмом, то нужно переходить к осаде. Терпение и мудрость – лучшие из орудий.

Наконец-то расслабились мышцы и приятная легкость растеклась по телу. Даже намокшая одежда не мешала, Александру стало всё равно. Шорох гравия в глубине аллеи отрезвил его. Кто-то шёл к бассейну. Наверно, нужно было встать, но лень сковала все члены.

Гравий шуршал всё сильнее, ещё немного – и человек появится на площадке. Князь ухватился за край бассейна, чтобы подняться, но вдруг в аллее затрещали ветки, а следом раздался крик. Александр узнал голос и рванулся во тьму.

Тени под исполинскими платанами казались чернильными, но в глаза бросилось светлое пятно кисейного платья. Лив отчаянно с кем-то боролась. Александр кинулся к ней и, уже подбегая, увидел, что напавший – мужчина, а в его руке зажат нож. В отчаянном прыжке бросился Александр на преступника, схватил того за длинные густые волосы и поднял над землей. Нападавший взвыл от боли и отпустил Лив. Теперь он пытался ударить ножом князя. Ну, это уже было гораздо проще: перехватить запястье и вывернуть нападавшему руку. Кисть преступника хрустнула и повисла. Александр швырнул негодяя на землю и кинулся к Лив.

– Ты ранена? – он в ужасе ощупывал её лицо и плечи. – Где больно, скажи…

– Ножом он меня не достал, – прошептала Лив.

Вот когда понимаешь, что значит «родиться заново». Александр обнял вздрагивающие плечи своей любимой.

– Кто этот человек? – спросил он.

– Сандро – слуга моего мужа. Ты его видел в нашем доме – он возит кресло.

Услышав своё имя, преступник завозился и попытался отползти в сторону. Александр шагнул к нему. Парень тянулся к лежащему в траве ларцу. Тот раскрылся, и в свете луны мерцал жемчуг в ожерелье. Бандит пытался дотянуться до него здоровой рукой. Александр наступил на его запястье и по-итальянски спросил:

– Ты специально следил за маркизой?

– Да! – в отчаянии крикнул Сандро. – Я хотел забрать драгоценности и уехать. Это из-за неё хозяин бросил такое выгодное дело.

– Ну, больше ты уже никуда не уедешь. Сейчас я свяжу тебя и брошу в подвал, а завтра утром сдам властям. Если бы не моё вмешательство – ты убил бы маркизу. Думаю, что виселица тебе обеспечена.

Подошла Лив.

– Подожди, Алекс, – попросила она по-русски. – Давай ради спокойствия моей семьи отпустим Сандро, а в полицию заявим утром. Если он не уедет ночью, значит, будет болтаться на виселице.

Сандро не понимал их, но, как видно, интонации что-то ему подсказали, и он, рыдая, обратился Лив:

– Сеньора, простите меня! Я уеду, сегодня же ночью выйду в море и никогда больше не появлюсь на этом острове. Клянусь Святой Девой, вы никогда больше обо мне не услышите.

– Отпусти его, Алекс, а заявим на него завтра утром, – повторила Лив на ломаном итальянском. – Нож забери. Отдадим полицейским.

Александр поднял нож с роговой рукояткой, освободил руку преступника и разрешил:

– Иди, дьявольское отродье, и помни о милости маркизы. Смотри, времени у тебя – только до утра.

Опираясь на здоровый локоть, Сандро поднялся и кинулся бежать по аллее, а Александр нагнулся и поднял с земли ларчик с ожерельем. Он протянул жемчуг Лив.

– Возьми…

Она лишь покачала головой:

– Ты же обещал забрать его себе, чтобы подарить своей невесте.

Александр вгляделся в любимое лицо. Даже в темноте было видно, как алеют щёки Лив, как часто она дышит. Её грудь белела в разорванном корсаже. Александр просто не мог в это поверить. Неужели?..

– У меня одна невеста, и другой никогда не будет, – сказал он.

– Так подари ей то, что хотел…

Александр вынул из ларчика ожерелье. Он защелкнул фермуар с изумрудом на шее Лив и поцеловал губы своей невесты… С ним опять случилось то же чудо: он уже не мог остановиться – всё продлял и продлял поцелуй. Лив отвечала ему, прижималась, не чувствуя мокрой одежды, как будто стремилась с ним слиться. Боясь вспугнуть нежданное счастье, Александр взял любимую за руку и повёл к дому. Балконные двери в его спальне были открыты, внизу, в темноте, мягко шумело море. Огромная золотая луна смотрела в окно. Лив улыбнулась Александру, распахнула полы его мокрого фрака и предложила:

– Раздевайся скорее.

Он рванул фрак с плеч. Мокрая рубашка прилипла к подкладке, и Александр разорвал её, лишь бы не возиться. На пол полетели туфли, а потом и всё остальное. Князь стоял нагой. В комнате было светло, Александр ясно видел лицо Лив. Вспыхнувшее в её глазах восхищение зажгло его кровь. В лунном свете незагорелая кожа на груди Лив казалась ещё светлее, а контраст между золотистыми плечами и молочно-белыми грудями делал это зрелище умопомрачительным. Роскошное ожерелье, соединив золотистое и атласно-белое, указало путь рукам и губам Александра.

Такой Лив он ещё не знал: её глаза светились, а щеки разрумянились от поцелуев. Она подхватила кисейные оборки юбок и через голову стянула свой изорванный наряд. В её теле не нашлось ни малейшего изъяна, ни одной угловатой линии – всё в Лив было прекрасно, как в распустившейся на заре белой розе.

Александр обнял любимую и поцеловал. Уже знакомая волна нежности подхватила их, но теперь оба хотели большего. Не прерывая поцелуя, князь положил руку на грудь Лив и с радостью понял, что её сосок упёрся в его ладонь. Она тоже хотела его! Бедра прижались к бедрам, и желание полыхнуло в крови с яростью лесного пожара. Оба больше не могли ждать. Александр обхватил тоненькую талию и в два шага перенёс Лив к кровати. Страсть кузнечным молотом стучала в висках. Он сел на край постели и потянул любимую к себе на колени.

– Иди ко мне, ангел. – Александр, мягко раздвинул ноги Лив и притянул её поближе. Теперь её грудь и лоно находились в упоительной близости, и князь по очереди целовал розовые соски, а его пальцы скользили между стройных бедер. Голова кружилась от возбуждения: кожа Лив оказалась атласной и упоительно пахла розой. Пальцы Александра раздвинули влажные складки. Ласкали, нежили. Лив припала к его плечу, впилась в губы, она уже не помнила себя – за неё говорило тело. Александр вошёл в тёплую глубину её лона, и они стали наконец одним целым. Исчезли две половинки, на ветке сияло рубиновыми боками спелое яблоко, и в этом мире не было ничего лучше. Их общий жар всё нарастал, полыхая, как костёр на ветру. Лив вдруг выгнулась, вцепилась в плечи любимого и закричала, а волна немыслимого наслаждения подхватила обоих и унесла к звёздам.

…Они не размыкали объятий. Казалось, оба не могли оторваться друг от друга. Александр поцеловал тёплые губы своей ненаглядной и шепнул:

– Для нас ничего не изменилось?

– Ничего. У нас есть только эта ночь. Я хочу, чтобы каждая минута была нашей, и чтобы это счастье осталось со мной, когда ты уедешь.

Луна по-прежнему глядела в окно, заливала комнату волшебным светом. Значит, у них в запасе есть несколько часов. А это уже и впрямь – счастье.

Глава двадцать шестая. Когда сбываются мечты

Всё осталось в прошлом – и мечты, и счастье. Александр зачеркнул цифру в календаре, а потом мысленно прибавил ещё одну единицу к сроку, прожитому вдали от Лив. Но сегодняшний день был особенным, можно сказать, юбилейным – ведь прошёл ровно год с тех пор, как он покинул Мармо.

Юбилей оказался печальным, ведь никаких вестей от Лив не было. Александр долго не решался написать первым, и лишь когда неизвестность стала совсем невыносимой, он всё-таки отправил на остров письмо. Это случилось два месяца назад, но ответа до сих пор не было. Лив не собиралась писать. Она сказала честно: одна ночь – а больше ничего.

Опять заныло сердце… Этак и сам не заметишь, как ноги протянешь. Хватит себя изводить! Пора заняться собственными делами… Александр раскрыл гроссбух и уставился на цифры. Что там с арендной платой? Сколько недоимок?.. Однако долги издольщиков так и остались неизученными: в дверь постучали. Александр отозвался – разрешил войти, но вместо лакея в дверях кабинета появилась дама. Шварценберг просто потерял дар речи! Не верил собственным глазам… Сияя лучезарной улыбкой, перед ним стояла Юлия Самойлова.

– Вот это сюрприз. Я думал, что вы в Италии, – сказал Александр, целуя гостье руку.

– Мне помнится, что в Москве мы были на «ты», – заметила красотка, и с любопытством оглядела его кабинет. – Не нужно политеса, мой дорогой, я не могла не заехать к старому другу, хотя мне и пришлось сделать изрядный крюк, чтобы повидать тебя. Но я не жалею: замок у тебя красивый, да и природа тут неплоха. Но, правда, холодно.

– Не буду спорить, хотя мне после России здешний климат кажется слишком тёплым. Но лучше поговорим о тебе. Что ты делаешь в Богемии?

– Моя бабушка умерла, – беззаботно сообщила Юлия, – я ездила в Петербург вступать в права наследования, ну а теперь, когда все наконец-то закончилось, возвращаюсь в Рим.

– Приношу свои соболезнования, – посочувствовал Александр, но его гостья лишь отмахнулась.

– Спасибо, конечно, но мы с бабкой в последние годы не ладили. Не понимаю, чего она от меня хотела. Я уж думала, что вообще всего лишусь и всё отойдёт моей тётке – Багратион. Но нет, старушка сделала меня единственной наследницей. Я и раньше была богатой, а теперь могу купить половину Европы, вот только Нику до этого нет никакого дела. Ты знаешь, что он вернул моё приданое и мы окончательно разъехались?

– Впервые слышу, – откликнулся Александр. – Я уехал из России почти три года назад и с тех пор не имел известий от моих русских знакомых. О том, что ты живёшь в Италии, я узнал лишь недавно из письма княгини Волконской. Зинаида Александровна любезно переслала мне последние из вышедших глав «Евгения Онегина», а в прилагаемом письме сообщила свой адрес в Риме и упомянула, что ты живёшь рядом и часто у неё бываешь.

– Да, мы с Зизи дружим, а её салон в Риме стал прибежищем для всех русских. Я поначалу хотела сама держать открытый дом, да поняла, что больно хлопотно – лучше уж ходить в гости к Волконским, – усмехнулась Юлия, но потом вдруг стала серьёзной. – Думаю, ты уже догадался, что я не стала бы делать такой ужасный крюк только ради твоих прекрасных глаз? Я привезла тебе сообщение от деда.

– Граф Литта написал мне?

– Слушай внимательней! Я сказала «сообщение». – Графиня назидательно, как строгая гувернантка погрозила пальчиком в кружевной перчатке. – Нынче не то что прежде: государь везде ищет заговоры. Бенкендорфу даны немыслимые полномочия по выявлению недовольных, так что почте теперь никто не доверяет. Я должна передать тебе кое-что на словах, а потом прислать деду личное послание, где в определённом месте будет стоять «да» или «нет».

– Ну и дела… Хотя понять императора можно – ни у одного государя в Европе царствование не начиналось с армейского восстания. – Александр вдруг понял, что ужасно заинтригован, и поторопил гостью: – Ну так чего же хочет от меня почтеннейший граф Литта?

– До него дошли слухи, что ты отказался от места личного помощника канцлера Меттерниха, и он предлагает тебе возглавить новый департамент, который создают в нашем Министерстве иностранных дел. Департамент по делам Греции и всех Балканских территорий.

Александр мгновенно сообразил, откуда растут ноги у этого предложения, и расхохотался:

– Похоже, наш мудрейший Юлий Помпеевич вспомнил моего дядю – госпитальера, и решил, что я, заняв новый пост, стану бороться за возвращение Мальты?

– Может, и так. – Юлия повела точёным плечиком, наивно закатила глазки. – Он со мной свои планы не обсуждал, а просто попросил заехать к тебе и поговорить. Так какое слово я должна вписать в условленное место письма?

Александр совсем развеселился. Вид у его гостьи был на редкость беззаботным. Так что его отказ Юлию уж точно не расстроит. И он ответил совершенно искренне:

– Знаешь, мне нравится моя нынешняя жизнь. Я ведь полукровка. Здесь мой дом, но и Россия мне тоже нечужая. Поэтому я не хочу выбирать ни одну из империй. Я решил держать нейтралитет. Так и напиши своему деду.

– Ну, как знаешь, – прежняя подружка и впрямь не обиделась, так и сияла улыбкой. – Кстати, дед ещё зачем-то просил тебе передать, что в Петербург приехала маркиза ди Мармо. Не знаю, какой тебе от этого прок – она ведь в трауре и нигде не бывает, но, видно, старый хитрец решил подсунуть тебе этот денежный мешок. Все только и шепчутся о том, как она богата.

Александр просто онемел. Ну и Литта, ну и хитрец!.. Какую закинул наживку.

Мнение князя Шварценберга мгновенно изменилось на прямо противоположное, и он сразу же предложил:

– Знаешь, я тут подумал, ты можешь вообще ничего не писать Юлию Помпеевичу. Мне нужно самому с ним объясниться. Хотя бы ради памяти дяди Иоганна. Я давно веду переговоры о покупке подмосковного имения, принадлежавшего раньше моему деду, Румянцеву. Вот я и совмещу два дела: выкуплю родовую вотчину и повидаюсь с графом Литтой.

– Мне всё равно – делай что хочешь, – хмыкнула Юлия. – Только имей в виду, что я богаче этой твоей вдовой маркизы.

– Я это прекрасно знаю, – расхохотался Александр, – но ты ведь замужем.

– Да! Хоть и за подлецом, но разводиться не хочу, – подтвердила Самойлова. – Но раз мы закончили с делами, может, накормишь меня приличным обедом, да я поеду дальше? Ты даже не представляешь, как я соскучилась по Риму.

– Разве я могу отказать столь прекрасной даме? – всё ещё смеясь, отозвался Александр.

– По-моему, ты только что это сделал, – заметила его гостья. – Но, так уж и быть, по старой дружбе я тебя прощаю.

Под беззаботный щебет графини Самойловой обед прошёл на редкость сердечно, а ещё через полчаса гостья уехала в Прагу. Её экипаж ещё не успел выехать за ворота, как хозяин замка кинулся собирать вещи. Вскоре он и сам отправился в дорогу, только Юлия стремилась на юг, а путь Александра лежал на север.

Москва встретила Александра проливным дождём. Ветер крутил ледяные струи, бился в стёкла его экипажа. И это в конце ноября!.. Когда ямщик остановил тройку у флигеля дома Румянцевых, продрогший Александр, уже несколько часов мечтавший о лафитнике крепкой русской водки и раскалённом самоваре, был сильно удивлён: света в окнах не было. Ни тётки, ни её мужа дома не оказалось. Заспанная кухарка сообщила, что её хозяева так и остались жить в доме Чернышёвых на Тверской, а здесь она осталась одна. Так что лишних печей не топила и стряпать тоже не собиралась.

– Затопи в моей прежней спальне и в гостиной, – распорядился Александр, – и нагрей побольше воды, хоть умоюсь с дороги.

Пока кухарка возилась с печами, он вышел по переулку на Покровку и, недолго думая, обосновался в ближайшем трактире. Выпив полстакана анисовой, он принялся за суточные щи с расстегаями и, наконец-то согревшись, успокоился и подобрел. Теперь можно было подумать и о собственных делах. Родня Александра расстроила – загостилась в чужом доме. Что за привычка такая – побираться? С какой стати Алина живёт у Чернышёвых да ещё и мужа туда заселила? Одно дело, когда в доме жила Лив, но её ведь там давным-давно нет. Тётка унижалась сама и этим унижала главу семьи!

Впрочем, совесть тут же шепнула, что у самого рыльце в пушку. Кто не пустил Эрика в Богемию? Александр сам написал фон Массу письмо, чтобы тот не спешил – оставался в России, пока не поправится, и при этом стал отправлять в Москву полный объем жалованья управляющего. Естественно, что при таком раскладе тётка костьми легла, лишь бы никуда не ехать, и мужа смогла уговорить.

Но с другой стороны, что Александру ещё оставалось делать? Он просто не мог переступить через свои прошлые сомнения. Ведь он почти поверил Щеглову, а капитан считал, что за убийством баронессы стоят ближайшие родственники. Прошло три года, а Александр так и не узнал, кто убил его мать. Одна из тёток или его новый дядя? Три человека. Один – преступник, но двое других – ни в чём не виноваты. Подозрения оскорбят их до глубины души, больно ранят. И Александр малодушно выбрал самое простое – он сбежал ото всех. Если не видеть никого их родных, то и совесть не так мучает. Пока это получалось: князь сидел в Богемии, Полина – в Иерусалиме, остальные – в Москве. Но теперь всё изменилось. Александр вернулся в Россию, и первое, что ему придётся сделать, так это убрать свою родню из дома Лив.

Ехать на Тверскую не хотелось, и Шварценберг решил отложить неприятный визит. Разумнее всего повидаться с родней, когда он купит имение. От Москвы до Никольского оказалось двадцать верст, но и туда ехать не пришлось. Новый хозяин, уже согласившийся продать усадьбу, зимой жил в городском доме на Лубянке. Александр незамедлительно отправился к нему и, сговорившись по цене, пообещал привезти деньги и подписать все бумаги завтра утром. Радуясь удачной покупке, он вернулся к себе и, наконец-то отмывшись с дороги, улегся в прежней спальне. Последняя – уже на грани сна – мысль была о том, что родственное свидание надо бы закончить побыстрей и уехать. Александр рвался в Петербург.

Когда во двор въехала почтовая тройка, Александр уже ждал.

– Сейчас заедем на Лубянку, потом на Тверскую, а тогда уже тронемся в путь, – объяснил он вознице.

Ямщик равнодушно пожал плечами и сообщил, сколько ещё возьмёт за простой. Александр, не торгуясь, заплатил и отправился претворять в жизнь свои вчерашние планы. На Лубянке его уже ждали хозяин имения и нотариус с заготовленной купчей, так что покупку оформили быстро. Зато с Тверской вырваться скоро не получилось.

Увидев Александра, тётка разрыдалась от счастья, а удивительно бодрый для больного человека Эрик фон Масс радостно пожал князю руку и спросил:

– Как там дела в имениях, ваша светлость? Я очень скучаю по деревне и никак не дождусь того дня, когда доктор скажет, что я смогу вынести дорогу до Богемии.

– Дорогой, не нужно расстраивать Алекса, нам ведь и здесь хорошо. – Алина ласково погладила мужа по плечу.

Подозрения Шварценберга оправдались: Алина никуда из этого дома съезжать не собиралась. Пришлось Александру выкладывать козырной туз:

– В деревню вы можете поехать хоть завтра, – сообщил он и достал из кармана купчую. – Я выкупил Никольское. Оно в полном вашем распоряжении.

Тётка, похоже, не поверила своим ушам. Она переменилась в лице и, вцепившись в руку мужа, спросила:

– Эрик, что он говорит?

– Я сказал, что выкупил Никольское. Вы можете переезжать туда, если не боитесь зимовать в деревне, – повторил Александр.

Он уже начал раздражаться – пора было заканчивать визит.

– А крестьяне? – Тётка всё никак не могла поверить.

– Они остались на месте, хозяйство там налажено, вроде бы есть и хороший управляющий, но это известно лишь со слов прежнего хозяина. Надеюсь, что Эрик сможет сам разобраться с делами в поместье, пока вы будете там жить.

– Я готов, – обрадовался фон Масс, – завра же туда поеду. Вы только разъясните мне, где находится имение, и дайте соответствующие указания.

– Вот купчая. Бывший хозяин при мне написал управляющему, сообщив, что имение продано. Вы можете ехать, вас будут ждать.

– А ты, Алекс? Разве не поедешь с нами? – заволновалась Алина. – Я не знаю, как смогу пережить эту встречу, ведь я в последний раз была в Никольском ещё девочкой. Боюсь не справиться с переживаниями.

– Тётя, с вами будет муж. Я же уезжаю в Петербург, повидаться с Лив. Вы знаете, что она вернулась?

– Конечно, знаем, – просияла тётка. – Наша девочка стала такой знатной и богатой дамой! Мы с ней проплакали целый вечер, вспоминали её бедную мать. Софи теперь нескоро вернётся: тем из осужденных, кто отбудет свой срок на каторге, определена постоянным местом жительства Сибирь… Владимира уже должны были отпустить на поселение, вот мать и хлопочет, дом в Иркутске купила.

– Так Лив была здесь?

– Ну а как же! Это же её дом! Любочка – славная девочка, она попросила нас с Эриком жить здесь столько, сколько захотим. Сама она собиралась поселиться в столице, у бабушки Марии Григорьевны. Та ведь живёт теперь совсем одна, так что приезд внучки будет очень кстати.

– Лив – вдова?

– Да, бедняжка овдовела и пока находится в трауре, – признала Алина, но тут же со всей убеждённостью заявила: – Я уверена, что Лив обязательно найдёт своё счастье и снова выйдет замуж.

– Я тоже на это надеюсь, поэтому и еду в Петербург. Я собираюсь сделать Лив предложение, а сразу же по окончании Рождественского поста обвенчаться.

В глазах Алины блеснули слёзы.

– Боже, какое счастье! Мы вновь станем одной семьёй… Наконец-то и у нас будет праздник!

Тётка так воодушевилась, что даже вскочила с кресла.

– Сейчас, Алекс! Я принесу ожерелье твоей матери. Ларец с вещами вернули из полиции ещё год назад. Жемчуг такой ценный! Выйдет прекрасный свадебный подарок.

На Александра как будто водой плеснули… Боже милосердный!.. Тётка хоть понимает, что несёт? Ожерелье, снятое с убитой. Да у него самого рука не поднимется прикоснуться к этому жемчугу, и он уж точно никогда не допустит, чтобы его носила Лив.

Алина уже метнулась к выходу – побежала за ожерельем, он еле успел остановить её:

– Не беспокойтесь, тётя. Это ожерелье не для молодых женщин – слишком массивное. Я думал, если его вернут, подарить мамин жемчуг её сестрам. Полина ушла от мира, её теперь украшения не волнуют. Так что ожерелье – ваше.

Тётка залилась румянцем. Она посмотрела на мужа, как будто прося совета.

– Но это ведь так дорого…

Муж и племянник в два голоса принялись уговаривать её принять подарок. К чести Алины, она не стала портить всем праздник и с радостью согласилась.

Александр вздохнул с облегчением: наконец-то всё сказано, дела переделаны, а долги розданы. Ещё чуть-чуть – и можно будет уехать… Он скосил глаза на часы – стрелка подбиралась к трём. Пора! Александр встал и попытался откланяться. Но тётка и слышать не хотела о том, чтобы отпустить его, не накормив. Это было совсем некстати, но из-за отказа Алина расстроилась чуть ли не до слёз. Пришлось подчиниться. Когда Александр наконец-то вырвался из-за стола, над Москвой уже сгущались ноябрьские сумерки.

– Чего же теперь ехать-то на ночь глядя? – проворчал ямщик.

Пришлось опять раскошеливаться. Новенький пятак заметно улучшил настроение возницы. Тот хлестнул лошадей, а Александр закутался в прихваченный из дома плед и устроился поудобнее… Оставалось только добраться до Петербурга и встретиться наконец с прекрасной и недоступной маркизой ди Мармо.

Вдовствующая маркиза ди Мармо жила затворницей, и это её очень устраивало. Лив не хотела никого видеть и даже в страшном сне не могла представить, что сможет хоть как-то обсуждать свою личную жизнь. Единственное исключение она делала для бабушки и её старой подруги, Загряжской: обе старушки вели себя деликатно,лишнего не спрашивали и нос куда не надо не совали. Впрочем, как раз сегодня Лив поняла, что даже милые старые дамы её тоже утомили. Сославшись на обязанность написать письма, она отвертелась от визита к Загряжской, и бабушка в конце концов согласилась поехать одна.

– А кому ты собралась писать? – полюбопытствовала уже собравшаяся в гости Мария Григорьевна. – По-моему, одно письмо ты откладываешь уже третий месяц.

Опять начиналась старая песня. И как бабушке не надоест талдычить одно и то же?.. Лив нахмурилась.

– Я пока не готова, – отмахнулась она и, вспомнив, сколько раз повторяла эту фразу, опустила глаза.

– Я думаю, что Алекс не зря метался по всему свету, разыскивая твои следы. Он будет рад такому развитию событий, – старая графиня укоризненно вздохнула и с привычными нотками безнадёжности в голосе закончила: – Любочка, я устала повторять, что ты сама себе противоречишь…

Кто бы спорил… Конечно, бабушка права. Лив и впрямь многого не договаривала. Она так никому и не сказала о той единственной ночи. Разве после такого можно написать мужчине, что она теперь свободна? Как будто она требует от него сдержать данное слово. Но ведь год назад была одна ситуация, а сейчас – совсем другая. Откуда Лив знать, чего князь Шварценберг хочет теперь? Он ведь даже не написал ей. Не было ни одного письма! Так что же, Лив писать первой, и сразу о том, что он теперь должен на ней жениться?.. Она не могла даже об этом помыслить! Лив вздохнула. Это не осталось незамеченным – бабушка всё ещё стояла в дверях, дожидаясь ответа. Старая графиня выразительно закатила глаза (мол, с тобой невозможно иметь дело!) и припечатала:

– Это даже неприлично…

Пришлось Лив вспомнить любимую отговорку:

– Я пока не могу. Вы знаете, как маркиз был щедр ко мне. Чересчур щедр!.. Он так составил завещание, что я не могу отказаться от его даров. Поэтому я хочу сначала пожертвовать большую часть на благотворительность, а потом уже устраивать собственную судьбу.

– Ответ не выдерживает никакой критики, и пока я буду в гостях, постарайся придумать другое оправдание своему поведению. Более похожее на правду, – саркастически заметила Мария Григорьевна.

С видом победительницы она выплыла из комнаты. Пытаясь сдержать смех, Лив тихо прыснула. Бабушка, как всегда, была просто бесподобна, и, если бы не обстоятельства, весёлого в которых было мало, Лив расхохоталась бы от души.

– Ну надо же: «не выдерживает никакой критики», – пробормотала она и, не сдержавшись, расхохоталась.

Лив смеялась так, как это случалось с ней только в юности: всё время вспоминала бабкины слова и заливалась вновь и вновь. Этот звонкий смех уносил прочь все её беды: смерть Гвидо, разлуку с Каэтаной, боязнь встречи с Александром. На душе вдруг стало легко и свободно, и, услышав в коридоре шаги что-то забывшей старой графини, Лив, не дожидаясь вопросов, воскликнула:

– Всё-всё! Обещаю, что сегодня же напишу князю Шварценбергу!

– Лучше расскажи прямо сейчас, – попросил её родной голос, и в дверях появился Александр. В его ореховых глазах цвела любовь. Он нежно улыбнулся и добавил: – Пока ты собираешься с мыслями, я сам хочу кое-что сказать. Дело в том, что я люблю тебя – и приехал, чтобы сделать предложение. Ну, так что ты хотела мне сообщить?

– Что тоже тебя люблю. – Лив бросилась на шею жениху.

Как хорошо, когда сбываются мечты!..

Глава двадцать седьмая. Семейная драма

Дома было так хорошо! Лив соскучилась по снегу, кружевам заиндевелых парков, по ранним зимним сумеркам с оранжевыми огоньками в окнах. Она вернулась в Россию и стала невестой. Два прежде совершенно немыслимых чуда слились в одно – огромное, до небес, и теперь она была совершенно счастлива.

Все готовились к свадьбе. В доме Румянцевых дым стоял коромыслом: бегали декораторы, с утра до ночи трудились строительные артели: срочно обновляли первый этаж. Старая графиня заявила, что свадьба младшей из её внучек – отличный повод навести порядок, и теперь упорно занималась делами, стараясь успеть к сроку.

От Веры пришло письмо. Сестра писала, что они с мужем, их маленькая дочка и две сестры Платона собираются в Петербург и на свадьбе будут обязательно. Надин прислала депешу через Министерство иностранных дел – сообщила, что прибудет вместе с мужем ровно через неделю.

До чего же удачно всё складывалось! Лив просыпалась утром в ожидании чуда, и оно случалось: появлялся Александр – то с букетом оранжерейных роз, то с коробочкой засахаренных фиалок или ещё какой-нибудь милой диковинкой. Жених обнимал Лив и целовал тем долгим, нежным поцелуем, от которого слабеют ноги, а тело превращается в пульсирующий огонь. Александр теперь не отходил от невесты ни на шаг. Всё старался обнять, прижать потеснее. Ну и Лив отвечала ему со всей страстью.

– Не дотяну, – шептал он тогда, и становилось понятно, что это не совсем шутка.

Сегодня они провели вместе весь день. Не могли оторваться друг от друга. Через две недели Александр должен был вступить в должность, и тогда они уже не смогут постоянно быть вместе.

– Нужно покупать здесь дом. – Князь задумчиво потёр переносицу, как будто решал сложнейшую задачу. – Английская набережная или Невский?

Да уж! Вопрос оказался не из лёгких. Лив склонялась к Невскому – всё-таки поближе к бабушке, а её жениху нравился вид на реку. Они так увлеклись обсуждением, что даже не заметили, как пролетело время. Часы пробили полночь, когда Александр наконец-то простился и уехал в нанятую им до свадьбы квартиру. Старая графиня поднялась со своего кресла, где она почти безмолвно провела за вязанием целый вечер, и с явным облегчением сказала:

– Пора спать, и знаешь, я бы сейчас не отказалась от рюмочки. Да и тебе будет полезно выпить – успокоишься.

Мария Григорьевна подошла к поставцу, где хранила свою любимую смородиновую настойку, и, достав две серебряные рюмки – их она держала именно для таких случаев – разлила пахучую рубиновую жидкость.

– Ну, давай, дорогая, по одной – и спать, – предложила старушка, передавая рюмку внучке.

Они выпили. Огненная струя прокатилась по горлу и обожгла Лив нутро. Похоже, что бабушкина настойка совсем не так безобидна, как кажется на первый взгляд. Лив уже было собралась поделиться этим наблюдением со старой графиней, но в дверях появился лакей. За его плечом маячила фигура в чёрном. Мария Григорьевна вгляделась и… бросилась навстречу вошедшей.

– Алина, мы тебя ждали через неделю. Что случилось? Почему ты одна? – Бабушка задавала вопросы, хотя всё и так было ясно. Полный счастья волшебный мир, сиявший вокруг Лив, рухнул. В дом опять пришла беда. Тётка Алина, ещё недавно счастливая и цветущая, сейчас казалась замученной и усохшей, а её чёрный вдовий наряд говорил сам за себя.

– Эрик… Он скончался. Опять вернулась его проклятая болезнь, и моего мужа не стало…

Последние слова Алина произнесла сквозь всхлипы. Стесняясь, она закрыла лицо руками, но справиться с собой уже не смогла и, рухнув на диван, отчаянно зарыдала. Сквозь громкий плач доносились отдельные слова. В конце концов родственницы поняли, что Алина хотела всё держать в тайне, чтобы не портить свадьбу, но, похоронив мужа, не смогла оставаться одна – побоялась сойти с ума.

– Ты правильно сделала, – подбодрила её старая графиня. Она присела на диван рядом Алиной, обняла её за плечи. – Ты и не должна сейчас быть одна. К тому же мы тебе нечужие, и Алекс – глава вашей маленькой семьи, ты просто обязана сообщить ему о своей беде.

– Но он женится, а я испортила ему праздник! Единственному близкому человеку… Теперь, кроме Алекса, у меня никого нет…

Алина опустила наконец руки и открыла лицо. Зарёванное, распухшее от слёз, оно стало некрасивым и совсем старым, и Лив почему-то подумала, что Эрик был для тётки лебединой песней. Больше Алине семью не создать. Наверно, нельзя было так думать – это ведь жестоко, но почему-то эта мысль намертво засела в голове. И Лив стало ужасно стыдно. Старая графиня тем временем уже пришла в себя и стала уговаривать Алину:

– Никто не властен над своей судьбой, нам остаётся только смириться… Сегодня уж не будем посылать за Алексом, ведь он только что уехал. Поговорим с ним завтра. А ты останешься у меня. Пока твой племянник остаётся холостяком, и квартира у него съёмная, тебе с ним жить не стоит.

– Я же стану для вас чёрной вороной, плакальщицей, – всхлипывала Алина. – Это ведь неуместно в доме невесты. Я лучше завтра переберусь к Алексу. Мне много не нужно, устроюсь в какой-нибудь маленькой комнатке.

– Глупости не говори! Никому ты не помешаешь. К тому же завтра приезжает Вера. Алекс с невестой поедут их встречать на почтовую станцию, а потом Горчаковы вместе с Лив отправятся в свой дом в Павловске. Наша невеста погостит неделю у сестры, и к тому времени, когда она вернётся, Алекс уже примет решение относительно твоей судьбы. Он – благородный человек и тётку не обидит.

– Конечно, он всё сделает как нужно, – присоединилась к уговорам Лив, – а я буду рада, если вы согласитесь жить вместе с нами.

– Спасибо, дорогая, – слёзы брызнули из глаз Алины с новой силой, – но я не могу стать обузой молодожёнам. Да и куда я теперь уеду из Москвы, если похоронила там Эрика?

Бедняжка уже вновь рыдала. Как же её успокоить?..

– Сейчас всё видится в чёрном цвете, а через пару месяцев ты, может, переменишь своё мнение, – заметила старая графиня. – Пойдём спать, я сама провожу тебя в твою комнату.

Алина поднялась. Мария Григорьевна крепко ухватила её за локоть и повела к выходу. Лив тоже пошла к себе. В постели она долго вспоминала почерневшее от горя тёткино лицо. Бедная Алина! Она потеряла любовь. Чем тут поможешь? Ничем… Оставалось только поверить на слово бабушке и надеяться на милосердие времени.

Записка от бабушки его невесты повергла Александра в ужас. Мария Григорьевна коротко сообщала ему о приезде овдовевшей тётки и просила встретиться с Алиной пораньше, пока ещё не проснулась Лив. А вот эта мысль была уже разумной: невеста не так давно сама прошла через горечь утраты, надо щадить чувства Лив.

Ну почему же у Шварценбергов не может быть простой и радостной свадьбы, как у всех остальных на этом свете? Почему обязательно должна случиться трагедия?.. Смерть Эрика вновь перенесла Александра на три года назад. Словно камнепад с горы, свалились кошмарные воспоминания: он, запертый в своем флигеле. Без денег, без друзей, без будущего. Только Щеглов смог его вытащить… Как говорил тогда капитан? Нужно смотреть, кто выигрывает.

Но Алина от смерти Эрика точно ничего не выигрывала: все свои деньги и дом она получила по наследству, а у Эрика ничего, кроме жалованья, и не было. Да и, честно сказать, тётка никак не походила на женщину, способную убить мужа. А тем более любимого.

«Чего гадать?! Надо съездить к ней и всё узнать», – решил Александр и принялся собираться.

Он прихватил с собой зелёный бархатный футляр в форме сердечка – его только вчера прислали от ювелира. В нём лежали крупные изумрудные серьги – в комплект к фермуару на ожерелье. Александр хотел подарить их Лив перед отъездом в Павловск. Пусть в гостях у сестры его невеста почаще вспоминает о собственном женихе. Слуга, доставшийся князю от прежних хозяев вместе со снятой квартирой, доложил, что ямские санки ждут у крыльца. Всё складывалось удачно: на часах ещё не было девяти, даст Бог, Лив не проснулась, и разговор состоится без неё.

Но благим намерениям не суждено было сбыться: в гостиной дома на Мойке приезда Александра ожидали трое. Рядом с Марией Григорьевной на диване сидела его невеста, а Алина фон Масс – в чёрном платье и сама почерневшая, как головешка, – замерла в кресле, напротив. Завидев племянника, она было поднялась, но рухнула обратно и зарыдала.

Не зная, что ему делать, Александр застыл, как истукан. Выручила Лив: подбежала, просунула руку под локоть, на мгновение прижалась к плечу и прошептала:

– Ты Алину ни о чём не спрашивай. Она ещё не может говорить о смерти мужа – всё время плачет. Я по себе знаю, что сочувствие – как обоюдоострый меч. Люди желают добра, но постоянно напоминают о том, что ты хочешь забыть. Давай отвлечём Алину, поговорим на посторонние темы. Она попросила, чтобы мы помянули Эрика, но я без тебя пить не стала. Наливку уже разлили. Давай обсудим вкус или крепость, или запах ягод. Придумай что-нибудь…

И впрямь на столе возле рыдающей тётки стояли три серебряные рюмки. Две из них были пустыми, а в одной жидким рубином переливалась знаменитая смородиновая настойка графини Румянцевой.

– Садись в кресло рядом с Алиной, – шепнула Лив, – а я сейчас принесу тебе рюмку.

Александр последовал её совету. Но прежде чем сесть возле рыдающей тётки, он проводил взглядом стройную фигурку в белом утреннем платье. Лив завязала пояс на спине, и его концы колыхались в такт движениям её бедер. Да-а! Это было искушение… Александр просто не мог оторвать взгляд от трепещущих концов шёлковой ленты.

– Алекс, тебе придётся принимать решение о судьбе Алины, – вернула его к реальности старая графиня. – Я думаю, что ей нужно переменить обстановку и уехать из Москвы. Она может остаться жить здесь, если захочет.

– Ах, нет! Благодарю… – сквозь слёзы откликнулась Алина. – Я не уеду от дорогих могил. В Москве лежат папа и Эрик. Я не могу с ними надолго расстаться.

– Вы можете поехать в Никольское, – нашёлся Александр, – это всего в двадцати верстах от Москвы. Я буду присылать вам туда деньги. Пройдёт какое-то время, и тогда вы сами поймёте, что для вас лучше. Я поддержу любое ваше решение.

– Я уже предложила тётушке жить с нами, – сообщила Лив, поставив перед женихом рюмку с настойкой. Она окинула взглядом стол и обратилась к старой графине: – Бабушка, вам налить ещё?

– Мне больше не нужно, а вот Алине налей. Так она быстрее придёт в себя.

Лив забрала тёткину рюмку и отправилась к поставцу. Опять заколыхались концы банта на её талии, и Александр сразу потерял нить разговора.

– Алине надо бы подлечиться, – вновь напомнила о себе старая графиня.

– И то правда! Может, стоит показаться врачу? Он пропишет успокоительное и укрепляющее. Вы сильно похудели и явно измотаны. – Александр очень старался проникнуться тёткиной бедой, но рядом с Лив это плохо получалось.

Алина лишь отмахнулась:

– Кто и что может мне прописать? Пошлют на воды, вот и весь разговор. Не нужно городить огород. Вот выпью с вами рюмочку за моего Эрика и лягу. – Тётка взяла из рук Лив настойку и нежно пожурила: – А ты так и не помянула дядюшку, дорогая?!

– Для меня, наверно, это слишком крепко, – повинилась Лив, но храбро пообещала: – Ну, ничего, сейчас я выпью.

– Примерь сначала мой подарок, – попросил Александр и достал из кармана сюртука коробочку с серьгами.

Он открыл крышку – внутри золотых колец крепились к дужке крупные квадратные изумруды. Лив ахнула и бросилась ему на шею.

– Какая красота!

Она радовалась, как ребёнок, и всё стало таким, каким и должно было быть с самого начала: наконец-то из дома на Мойке исчезла маркиза и вернулась прежняя юная Лив. Она подбежала к большому зеркалу, вынула из ушей сережки с крохотными рубинами и надела подарок.

– Ну, как вам, Мария Григорьевна? Не слишком ли крупны? – спросил Александр.

– По-моему, в самый раз. Очень изящно, а что до размера, так теперь все носят массивные украшения, – отозвалась старая графиня.

– А вам, тётя, нравятся? – стараясь растормошить Алину, продолжил Александр. – Не будет ли это слишком явно напоминать об Италии? Я хотел, чтобы этот намёк поняли только я и Лив.

– Очень красиво, дорогой, а если бы ты не сказал про Италию, я бы о ней и не подумала. Мне кажется, что и другие воспримут это так же, – отозвалась Алина, промокая глаза платком. – Но не буду вам портить утро. Помянем моего Эрика, да я пойду в свою комнату.

Она подняла рюмку, дождалась, пока все выпили, выпила сама и, поблагодарив родных за память о её муже, ушла.

– Бедняжка ещё нескоро опомнится, – старая графиня с сочувствием поглядела вслед чёрному платью, но тут же вернулась к делам: – Горе горем, но жизнь идёт своим чередом, и нам нужно готовиться к свадьбе. Ты уж, Любочка, не затягивай с платьем: как только приедет Вера, сразу же померьте и подгоните, где надо.

– Хорошо, хорошо! Мы сделаем всё, как вы хотите, – пообещала Лив, чмокнула жениха в щёку и убежала собирать вещи.

Александр проводил её взглядом. Жаль, что Лив уезжает… Ну ничего, до свадьбы осталось всего восемь дней, а потом милый ангел уже никуда не улетит. Они всегда будут вместе. В горе и радости…

Часы на камине пробили десять. Время поджимало – а им ещё ехать и ехать… К счастью, вернулась Лив – в ротонде и собольей шапочке, из-под чёрных кудрей выглядывали изумруды в дареных серьгах. В её улыбке плескалась нежность… Надо ли говорить, чем занимался Александр в экипаже?

Глава двадцать восьмая. Длинные тени старых тайн

Двери своей квартиры Александр открыл под полуночный бой часов. Обед у графа Литты затянулся, и теперь хотелось только одного – завалиться в постель. Из темноты коридора показался заспанный слуга. Принял шубу и, как будто что-то вспомнив, доложил:

– Ваша светлость, там вам опять письмо доставили. Я его на стол в гостиной положил.

– Когда принесли и откуда?

– Часа два назад давешний слуга приходил, тот, что и раньше записку приносил.

Снова известие от графини Румянцевой? Настроение у Александра испортилось окончательно. Скорее всего, речь опять шла о тётке. Её драма случилась так некстати. Князь прошёл в гостиную и вскрыл конверт. Мария Григорьевна сообщала, что Алина занемогла, похоже, нервной горячкой, и всё время зовёт племянника. Прозрачно намекнув, что тётка, возможно, захочет попрощаться перед смертью, старая графиня умоляла срочно приехать. Александр чертыхнулся и велел слуге глянуть в окно, вдруг ямщик ещё не уехал. На его счастье, карета ещё маневрировала у крыльца – разворачивалась среди заледеневших сугробов, и уже через минуту Шварценберг уже ехал на набережную Мойки.

Несмотря на поздний час, хозяйка дома ожидала его в гостиной. Увидев Александра, она с облегчением вздохнула и предупредила:

– Твоя тётка очень плоха, она то приходит в себя, то впадает в забытьё. Доктор сказал, что у неё сердце еле бьётся – пульс совсем слабый, а ногти на руках посинели. Там пока сиделка дежурит. Ей велено, ежели что, прямиком сюда бежать. Раз она не пришла – значит, пока всё без изменений. Ты иди, посиди рядом, вдруг Алина придёт в себя.

Александр поспешил в спальню тётки. Он легонько толкнул дверь и вошёл. На маленьком прикроватном столике зажгли трехрогий подсвечник, его отсвет, словно большой тёплый овал, окружал золотистой дымкой синюшное лицо Алины и склонённую голову уже немолодой худощавой сиделки. Александр на цыпочках прошёл к постели и тихо спросил:

– Как она?

– Иногда приходит в себя и спрашивает о вас, – прошептала сиделка. – Занимайте моё место, а я отойду, питье приготовлю.

Женщина поднялась со стула и вышла. Всё стихло. Александр поднял глаза на бледное тёткино лицо и вдруг наткнулся на взгляд отёкших чёрных глаз.

– Это ты? – хрипло спросила Алина. – Признавайся!

– Да, тётя, я приехал, – стараясь успокоить её, отозвался Александр. – В чём мне нужно вам признаться?

– Ты поменял рюмки местами? Ведь это ты! Ни старуха, ни Лив не смогли бы сами до этого додуматься. Почему ты это сделал?

В это было невозможно поверить, но казалось, что воскресла баронесса Евдоксия. Те же железные интонации, искажённое яростью лицо и… ненависть. Она наполняла воздух, сочилась изо всех щелей, её было так много, что она обжигала. Отгоняя наваждение, Александр тряхнул головой. Померещится же такое!

– Я вспомнил совет капитана Щеглова: не садиться с вами за один стол обедать. Мою и вашу рюмку наливала Лив, а вот ту, из которой должна была пить моя невеста, – я не знал кто. Так что, пока все обсуждали красоту серег, я поменял рюмки местами. – Александр перевёл дух (не так-то легко говорить такое!) и теперь уже задал вопрос сам: – Зачем вы убивали членов своей семьи, я ещё могу понять – скорее всего, из-за денег. Но какой вам был прок покушаться на жизнь Лив? Вы же не могли ничего получить после её смерти…

– Ты глуп – такой же тупица, как и твоя мать, – брезгливо заметила тётка. – Моей целью всегда был именно ты, и я не могла позволить тебе жениться. Я хотела убить двух зайцев: как твоя единственная родственница получить всё наследство Шварценбергов и пресечь этот поганый род, забравший будущее у меня самой.

– Но вы же вышли замуж. Дядя вернул вам деньги Румянцевых. Чего вам ещё было нужно?

– Отомстить! Я не спустила никому! Как я потешалась над вами, изображая слабую, забитую Алину, которой все чуть ли не брезговали. Да я в тринадцать лет застрелила собственного отца, когда поняла, как он со мной поступил, а потом вложила пистолет в его руку, а сама изобразила обморок. Никто не ушёл от меня безнаказанным! Полина сумела выйти замуж, а у меня не было мужчины. Тогда я отняла мужа и у неё. Я соблазнила этого жалкого идиота Денисова, а потом кинулась в ноги к сестре и призналась, что её муж изнасиловал меня. Я думала, что Полина его сразу выгонит, но она уехала! Уехала с ним, оставив меня одну. Вот тогда я напросилась к ним в гости и накапала Денисову в суп мою настоечку на бледных поганках – и Полина стала вдовой. Но что самое смешное, она считает, что её муженёк умер из-за своих грехов, с тех пор и бегает по монастырям и скитам, прощения просит. Ты думаешь, чьи грехи она отмаливает на Святой земле? Уж точно не свои, у этой тюхи и грехов-то быть не может!

Алина зашлась в удушливом кашле, из глаз её брызнули слёзы, она ловила ртом воздух. Александру на мгновение показалось, что сейчас всё закончится и убийца отправится туда, где ей и место – прямиком в ад. Но кашель постепенно стих, и обессиленная тётка распласталась на постели. Так же кашлял и Эрик. Получается, что и он – жертва?

Уже не надеясь услышать ответ, Александр всё-таки спросил:

– А чем же вам не угодил Эрик, ведь вы, кажется, любили его?

К его удивлению, Алина смогла ответить. Не открывая глаз, она прошептала:

– Болван нашёл в потайном шкафчике мою бутылку с настойкой и решил, что это водка. Ему же врач запретил пить – считал язвенником. Вот Эрик и дорвался: выпил целый стакан и умер через час. Я-то капала ему раз в месяц понемногу, чтобы поддерживать видимость болезни. Он должен был умереть вместе с тобой в Богемии, вроде бы управляющий заразил тебя.

– Так вы не любили его?

– Он был никчемным дураком – не понимал нужд женщины. Мой Назар стоил ста таких Эриков. Жаль только, что мой любовник оказался жадной скотиной. Он вздумал меня шантажировать – угрожал всё рассказать тебе. Назар обобрал всех: и меня, и турка, пожелавшего заполучить Лив в свой бордель, даже жемчуг у Евдоксии украл и присвоил. Вот и пришлось от него избавляться.

Наконец-то Александр всё понял. Как жёстко и цинично их всех использовали. Он, Лив, тётка Полина, даже мать – все были марионетками в руках бессердечной эгоистки, и, проверяя свою догадку, он спросил:

– Значит, это вы впустили Назара в дом? Вечером после собственной свадьбы?

– Конечно! Пока мой муж ждал меня в брачной постели, мы вместе с Назаром слушали твой разговор с Лив в кабинете. Ты сам дал мне карты в руки, когда поскандалил с матерью. Я всё сделала для того, чтобы тебя обвинили: взяла твой кинжал, велела Назару украсть и подбросить на место преступления измазанный кровью платок с твоей монограммой. До сих пор не пойму, где я просчиталась. – Голос Алины становился всё тише и теперь вообще стал еле различимым.

А ведь тётка права: Александр действительно оказался глупцом! Почему он поверил словам Полины? Та защищала сестру из-за собственной мнимой вины. Щеглов ведь предупреждал!

Алина больше не шевелилась. Похоже, отходит… Тёткины губы потемнели, став сине-чёрными, на сером лбу блеснула испарина. Что же делать? По закону преступницу нужно спасти, а потом уже передать её в руки правосудия. Александр напряг голос (может, пробьётся сквозь забытье умирающей) и спросил:

– Вы сами знаете, что подмешали в ту рюмку. От этого можно спастись?

– От моих ядов нет спасения, – чуть слышно, но с явной гордостью прозвучало с постели. – Все знали, что бедная Алина выращивает цветы на продажу. Дураки! Я не продала ни одного цветка – они были нужны мне как предлог, чтобы возиться в саду, и скрывали от чужих глаз мои грибы.

Тётка смолкла, дыхание её зачастило, а потом в горле что-то булькнуло и захрипело, как в прохудившихся мехах. Казалось, Алина пытается вдохнуть, но не может. Сквозь хрип она простонала:

– Я прощаю тебе мою смерть. Но и ты прости мне грехи.

Александр растерялся. Он не был готов к такому разговору.

– Я умираю, – всхлипнула Алина, – дай мне хотя бы твою руку…

Они ведь – родня. Один род и одна кровь. Александр не смог отказать умирающей. Алина выпростала из-под одеяла дрожащую руку с посиневшими ногтями – как будто огромная куриная лапа распласталась на простыне. Это было страшно и мерзко, но что поделаешь? Алина тянула вперёд левую руку, похоже, что правая у неё уже не действовала. Александр наклонился над тёткой, чтобы дотянуться до пальцев.

Синюшные ногти вонзились в его кисть, а из-под одеяла вдруг взлетела рука с кинжалом. В полутьме алькова призрачно сверкнул белоснежный мальтийский крест.

– Я Палач! – прохрипела Алина, ударив племянника в грудь.

Но она уже так ослабела, что пробила только лацкан сюртука. Лезвие даже не царапнуло кожу Александра.

Тёткины глаза закатились, судорога свела её тело. Последний ужасный хрип забился в горле на немыслимо высокой ноте… и всё стихло. Убийца получила по заслугам – умерла от яда, приготовленного ею для других…

– Пойдём вниз, – прозвучало откуда-то из-за плеча Александра, – здесь уже ничем не поможешь.

Старая графиня подошла к нему и ласково погладила по плечу.

– Так вы всё слышали?

– Да, но ты не волнуйся – я умею хранить секреты. – Мария Григорьевна печально вздохнула и подсказала: – Может, и тебе стоит поступить так же?

Разумно ли это?.. Или старушка права, зачем ворошить прошлое? Александр ещё не забыл своих прежних мытарств. Если бы не Щеглов – неизвестно, чем бы дело кончилось. В конце концов, совет частного пристава спас жизнь Лив.

– Давайте, я поговорю со Щегловым, а потом решим, – сказал Александр.

– Делай, как знаешь, – старушка ободряюще кивнула. – Я в любом случае буду на твоей стороне.

Старая графиня предложила Александру лечь в свободной спальне, но он отказался и, еле дождавшись рассвета, помчался на Охту. Частного пристава Щеглова князь нашёл уже одетым. Капитан собирался на службу. Его супруга – высокая и статная русская красавица Марфа Васильевна – предложила незваному гостю завтрак: картофельные драники со сметаной. Но Александр от волнения есть не мог и согласился лишь на горячий кофе. Хозяйка поставила перед ним дымящуюся, пахучую чашку и деликатно вышла.

– Ну, ваша светлость, кто оказался мишенью на сей раз? – поинтересовался Щеглов. Всё тот же прищур внимательных карих глаз, та же кривоватая улыбка. Трёх лет как будто и не бывало.

– Она собиралась отравить Лив, а потом попыталась зарезать меня, – признался Александр и рассказал капитану всё по прядку.

Щеглов не перебивал, лишь иногда кивал, соглашаясь, а когда рассказчик наконец-то замолк, рассказал о своих выводах:

– Убийца не могла допустить вашей свадьбы, ведь, если в живых нет родителей, а дети ещё не родились, жена становится единственной наследницей мужа. Но, слава богу, справедливость восторжествовала: преступница сама выпила то, что предназначила вашей невесте. Чем, кстати, перевернула всё с ног на голову – теперь вы стали её единственным наследником.

Александр чертыхнулся: об этой стороне дела он даже и не вспомнил. Да уж, судьба умеет пошутить! Но Щеглов не дал ему задуматься. Спросил:

– Почему же вы всё-таки поменяли рюмки местами?

– Когда Алина начала приставать, чтобы мы с Лив помянули её мужа, меня как будто что-то толкнуло. Я вспомнил наш с вами последний разговор. От этих подозрений я отказался уже в Иерусалиме – после встречи с Полиной. К моему величайшему стыду, тётка смогла обвести меня вокруг пальца – не сказав всей правды, убедила в невиновности своей младшей сестры.

– Не корите себя, да и тётушку Полину не судите. Ей и так несладко пришлось: всю жизнь прожила с чувством вины за преступление своего мужа. Она-то считала, что муж изнасиловал её маленькую больную сестрёнку. Вот поэтому и отдала Алине мужчину, которого сама любила всю жизнь. Даже не попыталась за него бороться, а ведь могла. Она же стала богатой и свободной, и неизвестно, кого фон Масс мог выбрать. Я думаю, что Алина всё это прекрасно понимала. Она была жестоким монстром, а таким людям легко манипулировать чувствами других – своих-то у них нет. Отец, Полинин муж, ваша мать, Назар, а теперь и вы с вашей невестой – и, как вы говорите, никакого раскаяния. Таких людей можно только поймать за руку. К счастью, вы смогли это сделать.

– Но как же давно всё началось! – Александр всё никак не мог успокоиться. Тёткины признания звучали у него в ушах. – Алина ещё ребёнком застрелила собственного отца, и никто вокруг не догадался об этом!

Щеглов вгляделся в непривычно растерянное лицо князя Шварценберга и посоветовал:

– Мне кажется, что теперь, когда все тайны этого дела раскрыты, самое время поставить в нём точку. Если вы промолчите, ваша семья только выиграет. Сколько же жизней забрал и искалечил, казалось бы, вполне безобидный мальтийский крест!..

Александра аж передёрнуло от отвращения: вспомнились скрюченные пальцы с посиневшими ногтями на золотой рукоятке. Если бы всё случилось на пару часов раньше, пока Алина ещё не потеряла силы, она могла бы его убить. Вдруг стало страшно.

Щеглов, похоже, обо всём догадался. Он не стал ни успокаивать, ни утешать. Просто сказал:

– Преступница убила себя сама. Справедливость восторжествовала. Зачем желать большего?.. Примите это – и идите вперёд.

И всё сразу стало на свои места, а за окном расцвёл новый день.

В солнечный и морозный январский полдень к церкви Святой великомученицы Екатерины на Васильевском острове одна за другой подъезжали нарядные кареты. Для этого храма, освященного всего лишь два года назад, такое было в диковинку. Здесь привыкли видеть купцов, ну, может, приказчиков с береговых складов да рабочий люд, а нынешняя публика явно была совсем из другого теста. Щегольские фраки и шитые золотом мундиры мужчин, модные наряды и сияющие драгоценности женщин привлекли внимание любопытных, и вскоре за спинами важных господ в церкви собралась толпа простолюдинов.

Облачённый в парадный мундир частный пристав Щеглов ожидал начала венчания, стоя рядом с супругой. Невеста запаздывала, гости переминались с ноги на ногу, и капитан мысленно развлекался тем, что прикидывал, а по чину ли ему тут находиться. Да и то сказать, компания ли он председателю Государственного Совета графу Кочубею и обер-камергеру графу Литте? Хотя, если смотреть глубже, оба шафера на нынешней свадьбе – должники Щеглова. Ведь это он спас жену Платона Горчакова, а Дмитрию Ордынцеву помог изобличить турецкого шпиона. Ну а жених?.. Тут и так всё ясно… Придя к мысли, что он не зря занимает почётное место на нынешней свадьбе, Щеглов усмехнулся и по привычке стал прислушиваться к чужим разговорам. Сухонькая, утонувшая в собольей шубе старая фрейлина Загряжская капризно выговаривала стоящей рядом с ней Марии Григорьевне Румянцевой:

– Ещё четверть часа – и нас сомнут любопытные. Объясни же мне, почему Любочке захотелось венчаться именно здесь? Я бы поняла, если бы речь шла о храме в честь Веры, Надежды, Любви и матери их Софьи…

– Она говорит, что первый муж звал её Катрин, в этом – её дань уважения покойному маркизу.

Ропот толпы усилился, превратившись в настоящий галдёж, ибо в храм наконец-то прибыла невеста. Грянул хор. Все в церкви замерли, ожидая невесту, но первыми, сжимая в руках по одинаковому букетику белых оранжерейных роз, вошли две нарядные молодые дамы. Обе высокие и стройные, схожие меж собой тонкими чертами правильных лиц, женщины отличались глазами: у одной они были прозрачными и отливали редкостным лиловатым оттенком, а вторая весело сверкала ярко-синими очами.

– До чего же княгиня Вера после родов похорошела, – шепнула Щеглову супруга, но тут же честно признала: – Да и Надин не хуже. Барышни Чернышёвы – все красавицы!

– Самое главное, что они закончились, – буркнул себе под нос Щеглов.

Он сразу же пожалел о сказанном, но ему повезло, и жена ничего не услышала. Со слезами умиления взирала она на невесту.

Чуть склонив черноволосую голову и опустив глаза, навстречу жениху шла невероятная красавица. Пена кружев на переливчатом атласе делала её высокую фигуру совсем воздушной, а ажурное покрывало обрамляло прелестное лицо.

– Ангел, ангел… – зашептались в толпе.

Началась служба. Женщины – молодые и старые – то и дело подносили к глазам платочки, мужчины были торжественно солидны, и лишь Щеглов вспоминал о деле, растянувшемся на целых три года. И всё же хорошо, что последняя из этих девиц выходит замуж. Дай бог, чтобы на этой торжественной ноте заботы частного пристава в этом благородном семействе закончились.

Щеглов поглядел на старших сестёр невесты, на её бабку, потом его взгляд скользнул по двум одетым в одинаковые голубые платья барышням. Сестрицы князя Горчакова. Этих двойняшек Щеглов помнил ещё с Полесья. Не девицы, а натуральная пороховая бочка, даже две. Одно утешало – Горчаковы, похоже, не собирались покидать деревню, а значит, и родню свою в столице не оставят, и сия чаша минует беднягу Щеглова.

– Славою и честью венчай их! – воскликнул батюшка, и повеселевший пристав перевёл взгляд на новобрачных.

…Служба завершилась. Родственники и друзья окружили молодожёнов. Щегловы тоже подошли, и пока Марфа Васильевна обнимала новоявленную княгиню Шварценберг, сам капитан пожелал Александру безмятежной семейной жизни. По глазам новобрачного Щеглов понял, что его совет оценен, а история кинжала с мальтийским крестом наконец-то закончена. Навсегда.

Праздничный обед в честь новобрачных давали в доме Румянцевых. Гости расселись по экипажам, и кавалькада двинулась к набережной Мойки. Скрывшись ото всех в карете, Александр целовал свою княгиню. Он просто не мог от неё оторваться.

– Я очень хочу, чтобы ты всегда была счастлива. Пожалуйста, скажи, что мне для этого сделать? – он всматривался в лицо жены, ловил её взгляд.

Лив улыбнулась. Её глаза сияли любовью.

– Просто будь рядом – и все!..

…Карета молодожёнов огибала церковь. Лив выглянула в окошко и вдруг схватила мужа за руку.

– Смотри, ангел благословляет нас, – шепнула она, указав на крышу храма.

Серебряный ангел на куполе церкви сжимал в руках медный крест, а скользнувший по его перекладине закатный луч заиграл – рассыпался множеством крохотных солнц. Алый крест горел – сверкал и переливался в лазурной чистоте неба. Александр улыбнулся восторгу жены. Она просто не знала всей правды. Зато знал он: ангел сидел тут, рядом. Ангел по имени Любовь.

Глава двадцать девятая. Из письма графини Румянцевой княгине Вере Горчаковой

«Благодарю за приглашение, ангел мой, но ты уж не обессудь, на старости лет я, конечно же, никуда не поеду. У вас молодая семья и своя жизнь. Вот и живите в любви и согласии всем на радость, а я лучше останусь дома. Понятно, что я скучаю, ведь вы разлетелись, но тут уж ничего не попишешь. Так Господь рассудил: молодые замуж выходят, а старухи остаются одни в пустых домах. Впрочем, теперь это верно лишь отчасти. Впервые в жизни я решилась сдать флигель – тот самый, что стоит во дворе. Сама понимаешь, что абы кому я б его не сдала, да если уж честно сказать, и никому другому тоже не сдала бы. Просто моя новая жиличка оказалась той единственной женщиной, которую я согласилась впустить в дом. Она скрасила моё одиночество. Мне с ней легче и покойнее, я даже не боюсь говорить с ней о Соне, хотя прежде и думать боялась о судьбе вашей матери. Наверно, эту жиличку послала мне сама судьба. Впрочем, расскажу всё по порядку.

Зовут её Агата Андреевна Орлова. Сейчас ей что-то под пятьдесят. Она больше тридцати лет прослужила фрейлиной при императрице-матери, а когда государыня два года назад скончалась, Агата оставила двор. Я-то её помню ещё с тех давних времен, когда она только появилась в столице. Её дядька – граф Орлов-Чесменский – попросил покойную императрицу Екатерину пожаловать сироту-племянницу во фрейлины. Государыня не отказала, но родственницу Орловых к себе не взяла, а определила в услужение к жене сына. Со временем Агата стала для цесаревны, а с восшествием Павла Петровича на престол и для императрицы самой доверенной фрейлиной. Государыня верила ей безоговорочно и часто посылала Орлову с тайными миссиями за границу. Агата не бывала во дворце по нескольку месяцев. Однажды она даже отсутствовала больше года, а потом, как ни в чём и не бывало, появилась в Павловске. Помнится, мне Мари Кочубей рассказывала, как они тогда все ахнули, увидев вдруг в спальне императрицы Орлову, сидящую над карточным раскладом.

Дело в том, что Агата – исключительного таланта гадалка. Как никто другой толкует она расклады на картах Таро. Когда-то много лет назад её обучила старая немка – камеристка, приехавшая с Марией Фёдоровной из Пруссии. С тех пор Орлова так преуспела по части предсказаний, что вдовствующая императрица никогда не принимала важных решений, не узнав у Орловой, что обещают карты. При дворе многие пытались использовать этот дар Агаты, но она редко кому гадала, делая исключения лишь для тех, кого любила. Так что теперь ты понимаешь, что я не смогла отказать Орловой, когда та попросила сдать ей флигель. Как ещё я узнаю о Сониной жизни в Сибири? Только если карты расскажут. Признаюсь тебе сразу, чтобы не томить, пока у твоей матери всё складывается неплохо. Боб вышел на поселение. Соня купила дом в Иркутске, выхаживает сына после каторги. Денег, что вы с Надин присылаете, ей хватает, так что не только нужды нет, но и какое-никакое благосостояние складывается. Всё это рассказала мне Орлова.

Кстати, ты не поверишь, но ей тоже пришлось иметь дело с проклятым Вано Печерским и его роднёй. Только случилось это гораздо раньше. Орлова сказала, что всё началось в сочельник 1814 года. Императрица тогда отправила её с секретным поручением в Лондон, где Агата и оказалась случайным свидетелем убийства оперной примадонны. Целый год понадобился Орловой, чтобы разобраться в хитросплетениях этого дела, вот тогда-то она и столкнулась с Печерскими.

Сама понимаешь, что не стоит доверять бумаге чужие тайны, вот и я не стану писать тебе лишнего. Думаю, что будет лучше, если ты услышишь эту историю от самой Орловой. Вы же обещали приехать ко мне в сентябре, пусть тебя любопытство заставит сдвинуться с места пораньше. Уверяю, ты не пожалеешь. Когда Орлова начинает свои рассказы, я забываю обо всём на свете, так и сижу, открыв рот, словно дитя малое.

Так что приезжай, ангел мой. Пригласим Орлову, сядем у комелька, и она нам скажет: “Это случилось в Рождественский сочельник…”»

Марта Таро Охота на Менелая

© Таро М., 2016

© ООО «Издательство «Вече», 2016

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2016

Глава первая Турецкий шпион

Константинополь

Октябрь 1825 года

Душный вечер так и не принёс прохлады древней столице Османской империи.

Солнце катилось за горизонт, а плотный жар по-прежнему висел в воздухе – упругий и липкий, словно рахат-лукум, – и лишь на Босфоре дышалось свободней. Шустрая лодка с двумя парами гребцов, скользившая по серо-лиловым закатным водам, сейчас могла бы сойти за райские чертоги, однако её единственный пассажир выглядел изрядно раздражённым. Его узкое лицо с тонким крючковатым носом и влажными чёрными глазами могло принадлежать и греку, и уроженцу любой из балканских стран (на это намекал дорогой европейский сюртук), но красивая густая борода и шёлковая малиновая феска выдавали в пассажире турка.

– Долго ещё? – спросил он у старшего из гребцов.

– Нет, господин, вон уже мыс показался. Рыбацкая деревушка – левее, сразу за той горой, а новые дома – правее, – почтительно доложил лодочник.

Пассажир кивнул и замолчал. Ему пришлось нанять лодку в предместье, чтобы этот его визит остался незамеченным. Сегодня он должен был завершить работу самого ценного из своих осведомителей в тайной греческой организации «Филики этерия» и организовать переброску в Одессу нового агента. Османской разведке отчаянно не хватало шпионов в России. Тот же, к кому сейчас направлялся пассажир, имел подлинный российский паспорт, что само по себе было редкостью.

– Куда прикажете, господин? – уточнил старший из гребцов, – к рыбакам?

– К новым домам, и подождёте меня с полчаса, а потом отвезёте обратно.

Лодка взяла правее и вскоре приблизилась к берегу. Узкая полоска гальки вперемежку с крупными валунами окаймляла крутой скалистый подъём. С высоты берега вниз сбегала тропинка, а по воде навстречу ей стремились узкие мостки.

– Здесь причалим, – объяснил гребец. – Вы по тропинке подниметесь и увидите новые дома, там всего одна улица.

Пассажир молча кивнул, и как только лодка ткнулась бортом в сваи этой убогой пристани, он перескочил на мостки и распорядился:

– Ждите!

Пассажир стремительно поднялся на кручу и огляделся. Два ряда похожих друг на друга каменных домов под черепичными крышами лепились к склону горы. Пассажир уверенно свернул на узкую тропку и направился ко второму из них, толкнул незапертую калитку и поднялся на крыльцо. Дверь сразу же отворилась, и высокий смуглый толстяк, одетый по-европейски, придержав дверь, отступил в глубь коридора.

– Добрый вечер, а я уже думал, что вы не придёте, Муртаза-Ага, – сказал он по-турецки, но с грубым, раскатистым акцентом.

– Вы ошиблись, – не считая нужным оправдываться за опоздание, ответил гость. – У меня мало времени, так что давайте перейдём к делу.

– Да-да, конечно, прошу вас, – заторопился иностранец и повёл своего визитёра в большую полупустую комнату,выходящую окнами на Босфор. – Вы ведь в первый раз у меня дома?

– И в последний, – отрезал Муртаза-Ага. – Я вынужден отказаться от ваших услуг. Этеристы больше не примут вас – ясно же, что вы провалились, а раз так, то это только вопрос времени – узнать ваше местонахождение. Моё начальство не хочет, чтобы дом, построенный для наших агентов, был рассекречен и к тому же обагрён кровью. Я вынужден предложить вам покинуть его.

– Но как же так?.. – растерялся толстяк, лицо его под жёсткой шапкой бараньих кудрей бледнело на глазах. – Куда я пойду? Я так много сделал для нашего дела, а теперь вы гоните меня на ножи заговорщиков?

Казалось, что его страх заполнил всю комнату. Запах пота, особенно мерзкий в духоте перегретого за день воздуха, резанул чуткий нюх гостя, но турок подавил брезгливый позыв и равнодушно процедил:

– Мы оба с вами находимся в безвыходной ситуации: я не обсуждаю приказы своего начальства, а вам некуда идти. Но поскольку я не привык бросать преданных лично мне людей, то взял на себя смелость порекомендовать вашу кандидатуру на роль нашего агента в России. Материально это дело необыкновенно выгодное. Тому, кого берут на такую ответственную службу, сразу дарят один из этих домов и выдают аванс в десять тысяч пиастров.

– Но ведь в России за это – смерть!

– Не попадайтесь, – пожал плечами Муртаза-Ага, – по риску и оплата. Ну, что скажете?

– А мне нужно сразу дать ответ? – заюлил его собеседник. – Дайте хотя бы подумать.

– Нет времени! Мой агент должен завтра на рассвете отправиться на задание. Либо я передам все документы вам, либо другому человеку. Так что у вас ровно пять минут на раздумье, – сообщил турок и отошёл к окну.

Он встал так, чтобы его не видели с улицы, и с облегчением подставил лицо под только что зародившийся ветерок с Босфора. Осмотрел берег и спуск к воде. Хотя уже стемнело, он ещё различал лодку, ожидавшую его возвращения.

– А бумагу на дом сразу дадите? – прозвучало за его спиной.

Муртаза-Ага обернулся и с удовольствием отметил, что толстяк совершенно раскис. Получился именно тот эффект, которого турок и добивался.

– Купчая со мной. Кстати, вас поэтому и выселяют, что дом отходит новому агенту. Мы ценим храбрых людей.

– И что же я должен делать?! – взвизгнул толстяк. – Надеюсь, не генералов в Петербурге убивать?

– Мы не ставим невыполнимых задач. Нас интересуют только документы, и прежде всего те, что касаются портов и крепостей, а также флота и армии, ну и любые сведения, задевающие интересы Османской империи.

– Вот это да!.. Кем же нужно быть, чтобы добраться до этих бумаг?

– Незаметным чиновником, писарем или адъютантом военного начальника – нам всё равно, главное, чтобы результат был.

Румянец постепенно вернулся на щёки толстяка, но он всё ещё не мог решиться. Наконец он воскликнул:

– А если случится война?! Вы понимаете, как я рискую?

– В военное время оплата удваивается. Здесь – аванс за первое донесение. Золотом… Берёте?

Муртаза-Ага кинул на стол увесистый кожаный кошель. Пухлая рука с короткими пальцами тут же сгребла его.

– Беру, – подтвердил толстяк. – А что мне теперь делать?

– Все указания найдёте в этом конверте, – объяснил турок. – Завтра в пять часов утра будьте вон на тех мостках, подойдёт лодка и отвезёт вас на корабль, идущий в Анапу, а там уже комендант крепости сам переправит вас в Одессу.

Муртаза-Ага положил на стол купчую и толстый запечатанный конверт. Увидев, как, не выпуская из рук кошель с деньгами, иностранец ухватил и бумаги, турок явственно хмыкнул, выйдя из образа строгого, но справедливого начальника. Однако спохватившись, гость поспешил добавить:

– Теперь о том, что будем знать только я и вы. Нужно выбрать имя, которым вы станете подписывать свои донесения. Я предлагаю Менелай. Как вам?

– Красиво…

Начальник вгляделся в лицо своего нового агента. Растерянность толстяка уже прошла, и тот взирал на Муртаза-Агу с угодливой заинтересованностью. Да, ничего не скажешь! Этот человек – настоящая находка: его патологическая жадность и полное отсутствие принципов открывали для османской разведки заманчивые перспективы. Объяснив новоявленному шпиону, каким будет пароль между ним и связным в Одессе, турок простился и поспешил к лодке.

Менелай остался один. Он бросил кошелёк на стол. Даже золото не радовало – его изводили страх и ненависть. Он ненавидел беспощадного турка, греков-этеристов, себя самого и всю свою прошлую жизнь. Он ненавидел этот выжженный солнцем бездушный город, а ещё больше – огромную ледяную империю, Россию, куда ему предстояло вернуться. Страх сжигал нутро, да так, что хотелось выть… Боже милосердный, как жить дальше? Как всё это можно вытерпеть?..

Глава вторая Происшествие на Тверской

Москва

Август 1826 г.

Как всё это можно вытерпеть?! Ну и духотища! Слава богу, что их бесконечное путешествие заканчивается. За окошком ямской кареты запестрели свежими красками возрождённые после пожара двенадцатого года дома Тверской, пути оставалось всего чуть-чуть. Графиня Надежда Чернышёва выглянула в окно, высматривая мраморные пилястры родного дома, и когда они наконец-то показались из-за длинного фасада дворца Белосельских-Белозёрских, обрадовалась.

– Ещё пара минут – и будем дома, – пообещала она своей вконец измученной двоюродной бабке – Марии Григорьевне Румянцевой. – Сразу мыться и спать!

– Надеюсь, что в доме прохладно, иначе я залезу в пруд и буду сидеть в нём до самой ночи, – пошутила старая графиня и тут же поняла, что сказала чистую правду. За семь дней пути не выдалось ни единого дождичка, пыль на тракте стояла столбом, а беспощадное солнце закрутило в трубки пожухлую листву и до желтизны выдубило травы.

– Возьмите меня с собой, будем сидеть рядом, как две разморённые лягушки! – усмехнулась Надин.

– Ладно, возьму, но только если не заставишь меня квакать, – в тон ей ответила бабушка и, выглянув в окно, обрадовалась: – К крыльцу разворачивают. Приехали!

Топот летящих во весь опор лошадей прервал их шутливую перепалку. Истошный крик кучера, следом удар – и обе дамы скатились на пол. Послышался скрежет, как будто что-то тяжёлое проволокли вдоль левого борта кареты, и окно там наглухо закрылось. Надин с изумлением увидела чёрную лакированную стенку чужого экипажа и краешек открытого окошка. За ним кто-то чертыхнулся, потом в узкой щели появился глаз и часть лица, явно мужского, поскольку был чётко виден золотистый ус. Мужчина, как видно, оценил обстановку и неуверенно спросил:

– Сударыни, вы сможете подняться сами?

Надин ухватилась за сиденье и, подтянувшись, встала, зато её бабушка лежала на полу, неуклюже вывернув левую ногу. Лицо старушки сделалось землисто-серым, а на лбу бисерной дорожкой проступили капли пота.

– Что? Где больно? – испуганно захлопотала Надин.

– Нога, похоже, сломана…

Надин аж подпрыгнула.

– Эй, вы, там! Немедленно откройте дверь, у бабушки повреждена нога! – завопила она, потрясая кулачком перед глазом лихача, так осложнившего им жизнь. – Сию минуту, или я вас в порошок сотру!

– Не орите, вы испугаете почтенную даму, – невежливо заметил незнакомец.

Надин услышала, как хлопнула дверь чужого экипажа, под свободным окном послышались шаги, и высокая фигура заслонила солнечный свет.

– Кареты сцепились осями, быстро их не растащишь, а дверь зажата. Я помогу вам, потом сам залезу внутрь и поднесу к окну вторую даму, а кучера пусть её примут. Давайте руки, – скомандовал незнакомец, и Надин против своей воли подчинилась.

Железные пальцы сомкнулись на её запястьях, потом перехватили плечи, и девушка, как пробка из бутылки, вылетела наружу. Теперь она стояла на мостовой, а незнакомец в морском мундире крепко держал её за талию. Пытаясь осознать случившееся, Надин, словно заворожённая, уставилась на него.

– Ваше сиятельство, вы не пострадали? – прозвучало откуда-то сзади.

Надин обернулась. Дворецкий Чернышёвых, открыв рот, взирал на то, как незнакомый мужчина на глазах всей Москвы обнимает хозяйскую дочь. Надин стряхнула с себя руки незнакомца и кинулась к крыльцу.

– Бабушка лежит в карете, у неё повреждена нога. Скорее позовите кого-нибудь!

Дворецкий метнулся за подмогой, а Надин вернулась к экипажу. Голос незнакомца уже звучал внутри кареты, старая графиня отвечала ему, и, что самое интересное, она явно знала собеседника.

Вернулся дворецкий, с ним – четверо слуг. Офицер выглянул из окна и спросил:

– Готовы? Тогда принимайте её сиятельство.

Он опять исчез внутри кареты, и через мгновенье в окне показались голова и плечи графини Румянцевой. Слуги и дворецкий подхватили старую даму на вытянутые руки и понесли её к дому. Надин уже собралась последовать за ними, когда услышала:

– Вы меня не помните?

Ну, ничего себе, вопрос! Как можно забыть такого мужчину? В лице этого моряка эффектно сочетались медальная правильность черт и яркий контраст светлых волос с тёмными, как вишни, глазами. Если бы Надин хоть раз его увидела, то уж точно не забыла бы. Она растерянно молчала…

– У Кочубеев, в январе. Вы тогда были вместе с матерью и бабушкой. Я приехал к хозяину дома, а ваша компания – к мадам Загряжской. Мы встретились в вестибюле.

Надин это ни о чём не говорило. С тех пор как Чернышёвы после свалившихся на семью бед перебрались в Петербург, они бывали в доме Кочубеев чуть ли не ежедневно. На половине тёщи хозяина дома действовал их маленький «штаб», где обсуждалась любая возможность помочь арестованному по делу о восстании на Сенатской площади единственному сыну Чернышёвых – Владимиру, или Бобу, как звали его дома. С каждым днём надежды таяли и в конце концов иссякли – все усилия бедных женщин пошли прахом. Понятное дело, что тогда Надин думала только о брате, и её меньше всего интересовали встреченные в коридорах офицеры, она даже не запоминала их лиц. Но не объяснять же всё это случайному человеку, тем более такому самоуверенному типу. В его лице не было даже намёка на раскаяние, хотя именно он оказался виновником бабушкиного несчастья.

Офицер закатил глаза и приставил два пальца к виску, как будто собрался стреляться, и тут же весело расхохотался:

– Какая драма – узнать, что оказался недостойным вашего внимания.

«Он ещё и издевается!» – Надин рассердилась.

– Я не запоминаю лица неинтересных мне людей, к тому же вас мне никто не представлял, – высокомерно процедила она, развернулась и направилась домой.

– Меня зовут Дмитрий Ордынцев, – прозвучало за её спиной, – пожалуйста, запомните хотя бы имя, раз вы не в состоянии запомнить моё незначительное лицо.

Надин пожала плечами и, не удостоив наглеца ответом, захлопнула дверь.

«Он ещё иронизирует! Ни стыда, ни совести», – злилась она.

Впрочем, всё это не имело никакого значения по сравнению с бабушкиной ногой. Старую графиню положили на широкий диван в гостиной, бледность её вроде бы начала отступать.

– Сильно болит? – кинулась к старушке Надин.

– Ты знаешь, вроде легче! Я могу шевелить пальцами – наверное, это не перелом, скорее, ушиб.

– Слава богу! Я так испугалась, – просияла Надин и с нежностью поцеловала руку старой графини. – Надо же, в самом конце попасть в такой переплёт!

– Ну, ничего, князь Дмитрий справился с нами обеими, вытащил.

– Так вы его знаете?

– Давно… Я когда-то дружила с его бабкой, да и отца его хорошо помню, тонкий был человек – искусством всё увлекался. Сын не в него – в моряки подался.

Мария Григорьевна смолкла и устало прикрыла глаза. В дверях раздался стук каблучков, Надин обернулась и увидела свою мать, а за её плечом – испуганное личико младшей сестры, Любочки.

– Что с ногой?! – кинулась к тётке Софья Алексеевна и бросила укоризненный взгляд на дочь. – Как такое могло случиться?

– Никто не виноват, Сонюшка, – поспешила объяснить старая графиня, – наша карета поворачивала к крыльцу, когда на неё налетел экипаж князя Ордынцева. Это я с испугу решила, что нога сломана, а теперь думаю, что просто ушиблена.

– За доктором уже послали, скоро всё узнаем, – пообещала ей племянница и села на краешек дивана, – а пока придётся вам здесь полежать.

Софья Алексеевна выжидающе посмотрела на тётку и перевела взгляд на дочь. Ещё мгновение – и она спросит о причине их внезапного появления в Москве. Мать пока не знала главного. Надин вздохнула и, взяв тяжкое бремя объяснения на себя, сообщила:

– Бобу вынесли приговор. Ему присудили три года каторги.

Глаза матери наполнились слезами. Пугающе-большие на истаявшем лице, они мгновенно переполнились влагой, и капли заскользили по щекам. На это было невозможно смотреть. Мать не всхлипывала, не рыдала, она молчала, но слёзы текли непрерывным потоком.

– Мамочка, не нужно!.. Боб – молодой и сильный, он всё перенесёт и вновь будет с нами, – кинулась к ней Надин.

– Да, конечно! Боб справится со всеми невзгодами, – вторила ей младшая сестра, – мы сможем вместе поехать к нему.

Слова Любочки как будто отрезвили графиню, она вытерла слёзы.

– Этого я не допущу. Я позволила сыну исковеркать судьбу, но костьми лягу, чтобы хоть вы не наломали дров из-за каких-то романтических иллюзий. Вы останетесь здесь – среди людей нашего круга. Слава богу, Вера уже нашла своё счастье: князь Платон – прекрасный человек и любит вашу сестру. Теперь дело за Надин, а потом и ты подрастёшь. Вы должны быть здоровы и счастливы, а к Бобу я поеду одна.

Софья Алексеевна строго поглядела на дочерей, но никто и не собирался с ней спорить, а уж Надин – тем более. О чём рассуждать, если насчёт замужества мать права? Ещё полгода назад, когда получил огласку тот неприятный факт, что сёстры Чернышёвы остались бесприданницами, Надин пообещала родным сделать блестящую партию, только вот найти идеального жениха пока не смогла. У всех претендентов чего-то да не хватало: знатные были не слишком состоятельны, а богатеи не могли похвастаться древностью рода. Нет, всё – или ничего! Так что свой поиск она продолжала.

Приехал доктор. К счастью, оказалось, что нога у старой графини всего лишь ушиблена, даже никаких повязок не потребовалось. Врач позволил Марии Григорьевне самой подняться и дойти до спальни.

– Полежите денёк, и всё забудется, – пообещал он.

У Надин отлегло от сердца. Ей стало совестно, что не уберегла бабушку, но что она могла сделать, когда этот варвар носился по Москве, не разбирая дороги? Теперь, когда всё обошлось, Надин с облегчением возложила вину за это происшествие на нахала Ордынцева и с чистой совестью занялась собой. Ванна, прохладные простыни в собственной спальне – мечта путешественника! Сон не заставил себя ждать, и, уплывая в дрёму, Надин вспомнила черные вишни глаз, светлые усы и бачки, а потом и свою отповедь.

«Ну что, наглец, получил по носу? Так тебе и надо», – мстительно улыбнулась она и сразу уснула.

Уснуть бы, да как? Жара – сил нет! Измотанные лошади еле плелись по раскалённым улицам Москвы, и Менелай давно пожалел, что не сменил их на въезде в город. Глупость, конечно, – решил сэкономить деньги и время, чтобы завтра не плутать по улицам, а сразу же выехать на столичный тракт. Его ноги в модных сапогах разбухли, спина под летним сюртуком сделалась абсолютно мокрой, а муслиновый галстук казался ему теперь отвратительной липкой удавкой, и, хотя оба окна в карете были опущены, духота так и не уменьшилась.

Может, заселиться прямо сейчас в какую-нибудь гостиницу? Менелай выглянул в окно, пытаясь понять, где он находится… Ба!.. Да это же Тверская!..

На другой стороне улицы сиял белоснежной лепниной трехэтажный особняк. В стёклах его высоких окон алыми всполохами преломлялись лучи закатного солнца, длинный ряд мраморных пилястр отливал розовым. Просто картинка! Впрочем, Менелай мало ценил московские красоты, зато его очень заинтересовало случившееся перед домом происшествие. Два экипажа сцепились осями. У свободного окна одной из карет топтался высокий офицер, как видно, из моряков. Вдруг он изловчился и вытащил из экипажа женщину. Офицер поставил даму на ноги, но при этом почему-то не спешил отпускать.

– Фу ты, ну ты, каков спаситель! Теперь, понятное дело, губу раскатал на сладкое, – оценил ситуацию Менелай. – До чего же глупы женщины: пара нужных слов – и дело в шляпе.

Но его предположение не оправдалось. Дама резко отшатнулась и кинулась прочь от моряка. Эко диво, она, оказывается, строила из себя праведницу! Менелая даже заинтриговало, кто эта высоконравственная особа, но та стояла спиной, и он не видел её лица. Спасителя, насколько он мог рассмотреть, Менелай не знал, поэтому конфуз, приключившийся с бедолагой, не доставил того удовольствия, какой могла бы принести неудача знакомого. Карета уже миновала место столкновения экипажей, и Менелай вернулся мыслями к собственным делам. Вылезать у ближайшей гостиницы или нет? Наверно, всё-таки не стоит этого делать, ведь начальник и так уже, поди, рвёт и мечет из-за его длительного отсутствия. Как знать, может, ещё один день вне службы решит судьбу Менелая, и раздражённый начальник выкинет своего нерадивого подчинённого на улицу. Этого никак нельзя было допустить, ведь тогда рухнет не только вдруг замаячившая блестящая карьера, но иссякнет и золотой дождь турецких пиастров.

«Береженого – бог бережет. Дотерплю как-нибудь», – решил Менелай.

Он снял сюртук, рванул с шеи мокрую удавку галстука и, вытянув ноги, устроился поудобнее. Самое позднее через пять дней он должен появиться в Петербурге. Время поджимает, скорее всего, и после Москвы не стоит останавливаться на ночлег. Впрочем, зачем суетиться? Можно принять завтра – как говорится, утро вечера мудренее.

Утром Надин нашла бабушку в столовой. Вчерашние наставления врача старая графиня, как видно, пропустила мимо ушей.

– А вы уверены, что вам уже можно ходить? Доктор сказал, что сегодня нужно лежать, – на всякий случай напомнила Надин.

Мария Григорьевна лишь отмахнулась:

– У меня не так много дней осталось, чтобы проводить их в постели. Да и тебя вывозить нужно…

Надин сочла за благо попридержать язык: на сегодняшнее утро у неё имелись очень важные планы, и чем меньше внимания она привлечёт к собственной персоне за завтраком – тем лучше.

Дело это было её личной тайной. Родные знали лишь то, что лежало на поверхности: незадолго до своего ареста граф Владимир отдал процентщику Барусю в рост двести тысяч золотом. Деньги были частью приданого трех сестёр Чернышёвых. Пришлось Вере и Надин разыскивать Баруся. Ростовщик не стал отпираться и свой долг перед Чернышёвыми признал, но всю сумму вернуть не смог (деньги были уже розданы, а сроки выкупа залогов ещё не подошли), зато он дал хороший процент, и Надин уговорила сестру не требовать слишком многого и оставить всё как есть. С тех пор Чернышёвы исправно получали от ростовщика проценты. Надин ездила на Охту – забирать деньги, но сама думала о большем. Никто из родных даже не подозревал, какую рискованную игру она затеяла. Перед самым отъездом в Москву Надин успела заехать к ростовщику, чтобы спросить:

– Иосиф Игнатьевич, ведь бывают же случаи, когда долги в срок не гасят и залог отходит вам?

Барусь подтвердил:

– Редко, но бывают. Должник может умереть, а наследники не захотят выкупать залог, или тот не столь ценен, а деньги нужнее. Бывает, игроки всё спустят и вовремя не расплатятся.

– Вы что тогда с залогом делаете?

– Выставляю на аукцион, кто больше даст. В «Сенатских ведомостях» печатаю объявление и продаю. Зачем мне залоги собирать, какой от них прок?

– А разве вы обязаны аукцион устраивать? – уточнила Надин. – Если у вас уже есть покупатель, который хочет за остаток стоимости залог выкупить, вы же имеете право это сделать?

– Формально к этому препятствий нет, только для нашего с вами дела какой резон за минимальную цену залоги отдавать и доходы уменьшать? – удивился Барусь. – Мы ведь с процентов живём.

Он не понимал!.. Надин казалось, что это так просто – всё лежит на поверхности, но собеседник так и смотрел на неё с недоумением. Пришлось объяснять:

– Я о том толкую, что, если должник проценты исправно выплачивал и долг гасил, только под конец не смог этого больше делать, залог ведь отходит к вам целиком и вы можете пойти навстречу своему компаньону, продав ему залог за цену, равную непогашенному остатку.

– И что же за залоги вас интересуют? – наконец-то догадался Барусь. – Имения, земля?

– Дома и городские усадьбы. Бывают у вас такие?

– Есть, конечно. В Москве один дом как раз под невозвращённый заём подпадает, выплаты уже на четыре месяца просрочены. Должник слёзно умолял меня продлить срок выплат ещё на месяц, отыграться надеялся, да бесполезно это: игрок он конченый – всё спустил, неоткуда ему денег взять.

– Что за дом? – стараясь скрыть азарт, поинтересовалась Надин.

– Трехэтажный особняк на Неглинной. Первый этаж – парадный, второй – жилой, а на третьем устроены комнаты для прислуги и детские.

Надин сама видела, как такие дома переделывают в доходные. Это казалось ей совсем несложным, и она уточнила:

– Много там денег требуется? Сколько не погашено?

– Ну, ваше сиятельство, угадали, – развел руками Барусь. – Там и впрямь три четверти займа выплатили – за две тысячи дом получить можно. Так что, возьмёте?

– Мы возвращаемся в Москву. Как только я приеду, то посмотрю дом и решу, буду покупать или нет, а вы мне из основного капитала вернёте ровно столько, сколько нужно внести за покупку и потратить на ремонт.

Барусь пообещал ей полное содействие, и Надин со спокойным сердцем уехала. Сегодня она собиралась осмотреть своё будущее владение. Осталось только тайком улизнуть из дома. Но как?.. Пока Надин это ещё не придумала…

От любящего взгляда Софьи Алексеевны не ускользнула озабоченность, написанная на лице дочери, но графиня решила, что та беспокоится о бабушке.

«Славная моя девочка, – умилилась мать. – Такая красавица, и сердце золотое, дай ей Бог счастья, как дал Верочке».

Нежданное замужество старшей дочери оказалось подарком Небес. Князь Платон Горчаков был знатен и богат, а главное, добр и благороден. Его младшего брата так же, как и Владимира, арестовали по делу о декабрьском восстании, и зять всем сердцем разделял беды Чернышёвых. Он сразу же предложил свою помощь, став опекуном двух младших сестёр своей жены, а теперь помогал вернуть поместья из их приданого, конфискованные вместе с имуществом арестованного брата. Но для Софьи Алексеевны решающим было то, что этот сильный и красивый человек искренне любил её Веру. Теперь бы ещё хорошего мужа для Надин!.. Ох, жаль, время уходит: надо бы вывозить девочку… Но как?.. Да хоть к Волконским сегодня отправить!

Как будто подслушав её мысли, Надин поинтересовалась:

– Княгиня Зизи дома? Вы у неё бываете?

Зинаида Волконская – старшая дочь хозяина соседнего дворца, известная поэтесса и певица – слыла в великосветских кругах образцом стиля, и вся Москва почитала за честь получить приглашение в её знаменитый салон на Тверской. Ну а Софья Алексеевна с Волконской просто дружила, и барышни Чернышёвы считались в соседнем дворце своими. Но теперь, из-за случившегося с сыном несчастья, графиня избегала общества, поэтому с грустью призналась:

– Зизи вернулась из поездки по имениям и уже начала принимать, но я к ней так и не выбралась. Не до гостей мне… Хочешь, загляни к ней сама, сообщи, что вы с бабушкой приехали.

Вот он – шанс! Мгновенно сообразив, что и как делать, Надин поинтересовалась:

– Можно мне повидаться с соседями, а потом съездить на Кузнецкий Мост за перчатками? Я в спешке забыла положить свои в сундук, и у меня теперь нет ни одной свежей пары.

– По магазинам – это без меня, – проворчала старая графиня, – пригласи сестру, и пусть горничная с вами поедет.

– И лакея возьмите, – напомнила Софья Алексеевна и, заметив в дверях столовой младшую дочку, ласково спросила: – Проснулась, милая? Надин собралась на Кузнецкий Мост. Хочешь с ней?

– Через час лорд Джон приедет, – напомнила Любочка.

Речь шла о визите знаменитого оперного баритона, обучавшего сестру вокалу. Любочка считала англичанина чуть ли не божеством, только что не молилась на него, и никак не могла допустить такого святотатства, как отмену занятий. Надин же, наоборот, взялась её уговаривать:

– Ну пропусти хоть один разок! Что ты словно привязанная к своему фортепьяно…

– Да что ты говоришь?! – перепугалась Любочка. – Лорд Джон – великий артист, он уделяет мне своё драгоценное время, а ты хочешь, чтобы я подвела его?

В голосе сестры звучало искреннее возмущение, и, чтобы не выдать себя, Надин опустила глаза. Пока всё шло как по нотам, она побеждала в своей маленькой домашней интриге:

– Ну, право, дорогая! – вмешалась мать. – Лорд Джон делает нам одолжение, занимаясь с Лив. Неужели ты этого не ценишь?

С видом оскорблённой королевы Надин соизволила уступить:

– Да ради бога! За перчатками я и одна съезжу. Стешу возьму, вот и вся компания.

Как же удачно всё складывалось! От Кузнецкого Моста до нужного номера дома на Неглинной было рукой подать. От горничной Надин легко отделается – придумает для Стеши какое-нибудь поручение, а лакея вроде бы случайно «забудет» дома. Ну а кучер никуда от лошадей не отойдет. Вот Надин и исчезнет на часок, а мать с бабушкой ничего об этом не узнают.

В спальне горничная развешивала отглаженные после сундуков платья. Надин окинула свои наряды взглядом и распорядилась:

– Стеша, давай-ка мне синее шёлковое. Да и сама одевайся. Сначала зайдем к соседям, а потом отправимся на Кузнецкий Мост.

– Как прикажете, – с готовностью отозвалась горничная и сняла с вешалки платье из ярко-синего шёлка.

Надин отлично знала, что именно в этом наряде её талия выглядит сказочно воздушной, а глаза становятся особенно яркими. Если покорять Москву, так во всеоружии! Надин покрутилась перед зеркалом – полюбовалась отраженной в нём очаровательной брюнеткой. Чуть поразмыслив, надела золотистую соломенную шляпку с маленькими полями. Секрет был в том, что на тулье красовалась гирлянда шёлковых васильков, перевитых светло-синими лентами. Сапфировые серьги – подарок матери на последний день рождения – стали завершающим штрихом в её столь обворожительном «ангельском» облике.

– Счастливой охоты, – пожелала себе Надин и взяла из рук горничной большую кашемировую шаль.

Стеша приготовила хозяйкины ридикюль и зонтик. Спросила:

– Что теперь, барышня?

– Навестим княгиню Волконскую. Я только поздороваюсь, а потом уедем.

Внизу уже ждала коляска. Кучер сидел на козлах, а молодой лакей ожидал хозяйку у дверей. Надин поднялась в экипаж, подождала, пока усядется Стеша, а потом обернулась к лакею:

– Фрол, ты мне не нужен. Лучше сходи пока в лавку за мылом. Возьми два куска лавандового и два розового. Пусть там на наш счёт запишут.

Лакей отправился исполнять поручение, а Надин велела кучеру подъехать к соседнему дворцу. Оставив горничную в вестибюле, она поспешила в личную гостиную хозяйки.

– Её сиятельство, графиня Чернышёва, – провозгласил слуга, открывая двери.

Надин шагнула в комнату, где кроме княгини Зинаиды – красивой большеглазой брюнетки слегка за тридцать – сидел молодой офицер-кавалергард. Оба поднялись навстречу гостье.

– Доброе утро, дорогая, – обрадовалась хозяйка. Она расцеловала Надин и с улыбкой кивнула на кавалергарда: – Позволь представить тебе моего друга – графа Дмитрия Николаевича Шереметева. Или вы уже знакомы?

– Я не имел этой чести, – явно смущаясь, откликнулся офицер. Он был ещё очень молод, старше восемнадцатилетней Надин, но года на три-четыре, не более, по меркам света – совсем мальчик. Однако в столице ходило немало разговоров об этом молодом человеке – единственном сыне крепостной актрисы и самого знаменитого мецената России, и вот теперь богатейший жених империи стоял перед Надин и взирал на неё с откровенным восторгом.

«Да это же перст судьбы! Вот вопрос и решён», – поняла Надин. Она тепло улыбнулась кавалергарду и сказала:

– Очень приятно, граф. Мы действительно не встречались, иначе я бы запомнила.

Глава третья Поручение адмирала Грейга

Как можно всё это запомнить?! Дмитрий Ордынцев отшвырнул отчет управляющего ярославским имением. Почему у матери получалось держать в голове все эти цифры, а у него нет? Впрочем, других дел в Москве, кроме проверки дурацких отчетов, у него, к величайшему сожалению, до сих пор не было. А чем ещё, если не рутинным сложением цифр, можно было притушить ставшее уже привычным нетерпеливое ожидание?

Сомнения изводили его. Что пошло не так? Почему его помощник до сих пор не объявился? Этот вопрос возникал в голове всякий раз, как только Ордынцев отвлекался от цифр. Дело, порученное ему адмиралом Грейгом, находилось на той же стадии «догадок и предположений», что и месяц назад. Как ни крути, но вывод напрашивался однозначный – несмотря на всё своё рвение, Дмитрий так ничего и не сделал.

Адмирал Грейг был его командиром, а ещё – лучшим из лучших, образцом моряка, эталоном, до которого мечтал дорасти и сам Дмитрий. С того давнего дня, когда юный князь Ордынцев впервые приехал в Крым и увидел бескрайнюю бирюзовую гладь, переходящую где-то далеко в такое же бесконечное небо, он твёрдо знал, что станет моряком. С тех пор он шаг за шагом шёл к своей мечте: Морской кадетский корпус, служба в Кронштадте, два года волонтёром в Королевском флоте Великобритании и, наконец, назначение в Севастополь. Этот молодой город стал для Дмитрия домом, а командующий Черноморским флотом адмирал Грейг сделался его учителем. Но самым замечательным было то, что на фрегате «Олимп», построенном на севастопольских верфях, Ордынцев стал капитаном.

До сих пор Дмитрий мог смело сказать, что он ни разу не подвёл своего командира. Грейг доверял ему самые деликатные дела. После получения известия о смерти в Таганроге императора Александра адмирал отправил в столицу именно Ордынцева. Время было смутное, Грейг тогда даже письмо не решился написать своему другу, графу Кочубею, всё передал на словах. Это стало проявлением высшего доверия к капитану Ордынцеву. Неужели теперь всё в прошлом? А ведь сначала ничто даже не предвещало такого поворота событий. Дмитрий вновь вспомнил то жаркое крымское утро и свой приватный разговор с адмиралом. Грейг вызвал его, протянул маленький, исписанный чётким почерком листок и предложил:

– Почитайте. Это – донесение от моего шпиона в Анапе. Я перевёл его для вас.

Ордынцев взял записку. Текст был коротким, всего несколько строк:

«В Одессу проследовал новый агент. Он встречался только с комендантом и уехал в сопровождении одного охранника. Увидеть агента не удалось. Скорее всего, он должен появиться в известном Вам доме».

Ожидая разъяснений, Дмитрий поднял глаза на командира, и тот сказал:

– Мой человек ещё ни разу не ошибся. С его помощью полгода назад нам удалось разоблачить турецкого агента-связника в Одессе. Он оказался богатым греческим купцом, у него есть лавка и гостиница на Итальянской улице. Мы не стали его арестовывать, но теперь внимательно следим за всеми его визитёрами. В гостинице, сменяя друг друга, проживают наши моряки, а приказчик из его лавки работает на нас. Но именно это донесение, как видно, пришло с опозданием, и обозначенный в нём человек либо не появился у нашего грека, либо уехал до того, как мы смогли его выявить. Надо признать, что за несколько месяцев наши люди так и не нашли ничего интересного, но позавчера кое-что случилось. Мы проследили до порта за личным слугой грека. При негласном обыске в зафрахтованной им каюте был обнаружен подробный отчёт о севастопольских верфях, заложенных и готовых к спуску кораблях и о береговых бастионах.

– Даже так? – поразился Дмитрий.

– Эти данные можно получить здесь на месте, в столичном Адмиралтействе или в канцелярии новороссийского генерал-губернатора. Я проверил – все наши экземпляры этих документов находятся под замком в архиве моего кабинета. То, что мы перехватили, – это даже не копии, а подлинники, отправленные в столицу или Одессу, ведь я узнал руку моих писарей. Вот это, Дмитрий Николаевич, и станет вашим новым заданием. Я хочу, чтобы вы нашли шпиона.

– Слушаюсь, – ответил Ордынцев и уточнил: – С кем я буду взаимодействовать?

– В порту Одессы стоит шхуна «Святой Николай» – это штаб нашей команды. Командир корабля – капитан Филиппов. Зовут его Александр Данилович. Он введёт вас в курс дела. Принимайте командование. Нужно будет выехать в столицу – выезжайте. Рапорты будете отправлять лично мне. Я не стал бы снимать вас с корабля по менее важному поводу, но сейчас у меня нет выбора. Шлюп ждёт вас в порту, отправляйтесь и приступайте к делу, дай вам Бог удачи.

На обычно спокойном лице Грейга проступило волнение, и стало ясно, насколько адмирал озабочен. Ордынцев не стал давать своему командиру никаких обещаний, это было бы лишним, даже фальшивым. Он откланялся и, не заехав за вещами, поскольку в Одессе собирался жить в собственном доме, отправился на причал. Капитан ждал только его, и шлюп сразу же вышел в море. Стоя на корме, Ордынцев мысленно простился с бухтой Севастополя и вдруг подумал, что теперь, после смерти отца и отъезда матери, только здесь и живут люди, которым есть до него дело.

Он нежно любил отца – тонкого, образованнейшего человека, знатока искусства, а мать свою просто боготворил. В этом чувстве смешались нежность и восхищение: Татьяна Максимовна была на редкость хороша собой и при этом необыкновенно умна, а уж её знаменитая деловая хватка давно обросла легендами. Единственной наследнице заводчиков Лужениных ещё десять лет назад принадлежала половина Южного Урала, и, хотя в дальнейшем её оружейные заводы за баснословные деньги выкупила казна, княгиня очень жалела, что больше не занимается ни железом, ни оружием.

Родители всегда казались сыну дружной парой, и когда отец скоропостижно скончался, подхватив на раскопках крымского Херсонеса ту самую гнилую лихорадку, что в ноябре двадцать пятого года забрала жизнь императора Александра, мать так и не смогла с этим смириться. Она попробовала забыться в делах, но это у неё не получилось, начала ездить по монастырям и церквям, одаривая их без разбора, но и это не помогло. Как ни странно, облегчение своим душевным мукам княгиня нашла в католической общине Петербурга. Дмитрий, не вдаваясь в религиозные тонкости, тогда обрадовался, что мать хоть чуть-чуть приободрилась.

Но за всё в жизни нужно платить: Татьяна Максимовна, со свойственной ей решимостью доводить дело до логического завершения, приняла твёрдое решение принять католическое крещение. Двором это не только порицалось, но и преследовалось. Прослышав от новых единоверцев, что у государя вовсю обсуждается идея о лишении новообращённых католиков их имущества в Российской империи, княгиня Ордынцева на всякий случай подарила все свои огромные богатства сыну. Добавленное к отцовскому наследству состояние матери сделало Дмитрия одним из самых богатых людей страны, но и сильно осложнило его жизнь. Ведь сама Татьяна Максимовна отбыла в сердце католицизма – Рим, и уже не собиралась возвращаться домой, а её сыну теперь приходилось разрываться между службой и надзором за семейными поместьями.

Стоя на палубе идущего в Одессу корабля, Дмитрий прикинул, что уже, наверно, запустил дела, и пообещал себе быстренько разобраться с этой шпионской историей и взять отпуск. Вопросов по имениям накопилось предостаточно, и, хотя подобные обещания он давал себе уже не впервые, на душе стало легче, и Ордынцев попытался сосредоточиться на задании. Где же искать шпиона? В окружении генерал-губернатора Воронцова или в Адмиралтействе? Впрочем, в любом случае начинать придётся с Одессы.

На закате дня шлюп пришвартовался в пёстром, многоязычном одесском порту. Не прошло и получаса, как Ордынцев поднялся на палубу неприметной торговой шхуны «Святой Николай» и попросил о встрече с её капитаном. Филиппов – с виду обычный плутоватый хозяин торгового судна – прочитал письмо адмирала и, поняв, с кем имеет дело, сразу подтянулся, обернувшись собранным и жестким.

– Добро пожаловать! Я рад, что вы возглавите операцию, – признался он. – Может, у нас взгляд замылился, или я что-то недопонимаю. Нам явно нужен свежий ум.

– Вы расскажите мне, пожалуйста, об этом греке, – попросил Ордынцев.

Лицо его собеседника стало сосредоточенным, как у школяра, вспоминающего урок. Может, это сравнение и не слишком подходило морскому волку, но рассказ его оказался чётким и подробным:

– Зовут агента Аристотель Сефиридис. Он приехал сюда лет десять назад из Константинополя, похоже, что с большими деньгами. По крайней мере, он сразу купил гостиницу и лавку на Итальянской улице. Мы наблюдаем за Сефиридисом более полугода, всех подозрительных людей, имеющих с ним встречи, мы отслеживаем и негласно обыскиваем их жилище и вещи. До сих пор ничего интересного не находили, я уже хотел написать адмиралу рапорт, что пора сворачивать операцию, как случилась позавчерашняя находка. Судно, на котором собирался плыть лакей Сефиридиса, зафрахтовали до Анапы. Мы команду арестовали, а корабль вывели из гавани, чтобы агент ни о чем не догадался, а потом пустили слух о шторме и кораблекрушении. Естественно, что на самом деле судно отогнали в Севастополь, с ним увезли и арестованных. К сожалению, слуга Сефиридиса не знает ничего, кроме адреса анапского связника. О моряках и говорить нечего – обычные контрабандисты. Так что, как ни печально, но нам выпал пустой номер. Удачей считаю то, что пока мы себя не рассекретили, но как выйти через Сефиридиса на шпиона, я совершенно не представляю.

– А с кем встречался этот грек в дни, предшествующие отъезду своего слуги? – уточнил Дмитрий.

– Он же купец – у него множество встреч, – расстроенно заметил Филиппов. – У нас всё записано по минутам за каждый день. Вот списки за последний месяц, смотрите сами.

Он достал из привинченного к стене железного ящика плоскую коробку. В ней лежала похожая на увесистый кирпич стопка аккуратно исписанных листов. Филиппов протянул коробку собеседнику и предложил:

– Занимайте мою каюту, а я пойду спать к помощнику.

– Спасибо, но у меня здесь – собственный дом на Софиевской улице, я буду жить там. Приглашаю и вас погостить у меня, можете взять всех, кого считаете нужным. Дом большой, места хватит.

– Боитесь, что я не позволю забрать с собой отчеты? – догадался Филиппов. – В этом вы правы, бумаги находятся там же, где и я.

– В любом случае приглашение остаётся в силе, – усмехнулся Дмитрий. Ничего не скажешь, новый знакомый и впрямь соображал быстро.

Филиппов не стал раздумывать, он захлопнул драгоценную коробку и объявил:

– Хорошо, я поеду с вами, но больше никого не возьму. Утром вернусь на корабль: не станем менять устоявшихся отношений в команде. Кстати, давайте уж по-флотски – без отчеств.

– Согласен, – кивнул Дмитрий.

Он подождал, пока напарник в очередной раз сменит обличье (Филипов преобразился во франта), и уже через полчаса они прибыли на Софиевскую улицу.

Хоть их и не ждали, но ванны им приготовили, а там и ужин подоспел. Филиппов отправился отсыпаться, а Дмитрий взял отчеты и попытался хоть что-то из них выжать. Через пару часов он понял, что анализ завел его в тупик: встреч у грека оказалось так много, что выявить в них какую-то закономерность было невозможно. Нет, так дело не пойдет! Нужно задать хоть какие-то точки отсчета по времени, отсечь лишнее.

Слугу арестовали позавчера. Если донесение привезли из столицы или передали агенту в Одессе, то Сефиридису опасно хранить такие бумаги дома. Грек должен был от них избавиться, но поездку слуги следовало подготовить, на это могло уйти до трех дней. Значит, нужно смотреть встречи купца максимум за неделю до ареста его слуги, а ещё точнее, дня за четыре, ну, может быть, пять.

Решив проверить свою идею, Ордынцев отобрал листки с нужными датами и начал проверять перечисленных там людей. Но ничего, выбивавшегося из рамок обычного, в списках не оказалось, там по-прежнему мелькали имена одесских купцов, постояльцев гостиницы, крестьян из окрестных деревень. Пожалуй, все встречи Сефиридиса с жителями Одессы, не имевшими доступа в окружение генерал-губернатора, можно было и отбросить. Лучше сосредоточиться на персонах, вхожих в высшее общество или имевших там знакомства, ну и на жильцах гостиницы, если считать, что сведения переправлены из Адмиралтейства. Это выглядело уже разумнее: постояльцы находились под присмотром, ведь в гостинице уже полгода проживали люди из команды Филиппова. Решив, что утром он уточнит у нового товарища фамилии его людей и тогда список сомнительных персон совсем сократится, Дмитрий собрался спать. Погасив свечи, он распахнул окно в благоуханную южную ночь и, взглянув через сад на тёмную громаду соседнего дворца, пожелал себе только одного – чтобы всё осталось по-прежнему и молодая хозяйка этого дома не вздумала бы утром появиться в Одессе.

Глава четвёртая Ольга Потоцкая

Утро в Одессе! Вот уж где оно всегда бывает ранним и шумным. Солнце ещё только показало свой алый краешек над гладью моря, а резкие крики возниц и шум экипажей за открытым настежь окном беспардонно прогнали сон Ордынцева. Он открыл глаза и прислушался. Шум становился всё сильнее, казалось, что колёса стучат по брусчатке прямо у крыльца, но это было невозможно, ведь дом отделял от улицы розарий, а его решётку Дмитрий самолично замкнул на ночь цепью. Странно!..

Ордынцев шагнул к окну и отогнул занавеску. Шум доносился со двора соседней усадьбы: у крыльца стояла запряжённая гнедой парой лаковая коляска, а в широко распахнутые ворота одна за другой въезжали нагруженные сундуками подводы. Дмитрий мысленно чертыхнулся. «Не повезло», – констатировал он. Ольга его как будто чуяла: стоило князю Ордынцеву покинуть гарнизон, как она сразу же оказывалась рядом.

Ольгу Потоцкую он знал с тех самых пор, когда впервые приехал в крымское поместье своей матери, Кореиз. Потоцкие оказались владельцами соседнего имения Мисхор, и, хотя мать этого знатного семейства княгиня Софья Константиновна, имевшая в свете сомнительную славу и прозвище Прекрасной гречанки, не нравилась Татьяне Ордынцевой, мать всё же позволила Дмитриюсойтись покороче с этим гордым и богатым семейством. Успокаивая себя тем, что выбирать не из кого, Татьяна Максимовна принимала соседей у себя, иногда ездила к ним и часто отпускала в Мисхор Дмитрия – повидаться с друзьями.

Там четырнадцатилетнего князя Ордынцева ждали совсем юные, но уже прекрасные, как белый день, княжны Потоцкие. Одиннадцатилетняя София гордым нравом и преданностью Польше сильно напоминала своего отца – крупнейшего польского магната, а десятилетняя Ольга сокрушительным обаянием и полным пренебрежением к нормам морали пошла в мать.

В то первое лето подросток так и не сумел выбрать, какая же из сестёр лучше. Ему нравились обе. Не смог он разобраться в своих чувствах и семь лет спустя, когда вернулся из Англии и впервые за многие годы появился в Крыму.

Тогда мать дала ему короткий совет:

– Не питай иллюзий относительно княжон Потоцких: ни одна из них не принесёт своему мужу счастья.

– Почему, мама? – удивился Дмитрий.

– София слишком горда и будет плохой женой, а Ольга любит только саму себя, но крутить мужчинами умеет отлично, попомни мое слово – через несколько лет она затмит свою мать по количеству и скандальности любовных приключений.

Совет матери Дмитрий услышал, но противостоять очарованию роскошных черноглазых красоток не смог. Он так бы и метался, не зная кого выбрать, если бы сёстры не решили всё сами: старшая вышла замуж за героя войны генерала Киселёва, а Дмитрий, как спелое яблоко, упал в цепкие руки младшей.

Ольга не рассматривала князя Ордынцева в качестве претендента в мужья – слишком мала была разница в их возрасте, да и вся карьера у Дмитрия была ещё вперёди, а при всём своём очаровании младшая Потоцкая замечала лишь тех, кого считала «важными». Дело было в другом: он просто ей нравился. Ольга даже поссорилась с матерью, захотевшей отказать Ордынцеву от дома, когда тот зачастил в Одессу.

Состарившаяся Прекрасная гречанка не смогла противостоять сильной молодой дочке. Видно, силы были на исходе, или уже дала себя знать болезнь, которая вскоре свела её в могилу, только княгиня оставила всё как есть, и молодёжь наслаждалась полным очарования и флирта летом. Они даже не стали выяснять отношений, когда осенью мать увезла Ольгу за границу, так и не выбрав ей достойного жениха. Занятый службой, Дмитрий быстро утешился и не вспоминал о подружке, пока год спустя не получил письмо с сообщением, что его мать приобрела у Ольги полученный ею в наследство дом в Одессе. Дворец Потоцких на улице, названной в честь уже покойной Прекрасной гречанки, отошёл старшей из дочерей, и сёстры решили, что будут жить вместе, а соседний дом продадут. Татьяна Максимовна писала:

«Митя, ты стал взрослым, но, помня твои детские увлечения, прошу, когда будешь останавливаться в новом одесском доме, не попадись на старую наживку. Ольга, похоже, уже перещеголяла свою мать, поскольку при дворе вовсю обсуждают её отношения с собственным зятем. Все очень жалеют бедную Софию, а генерала Киселёва за эту связь корят».

Почему-то Дмитрий сразу уверовал в эту историю, Ольга просто не могла отказать себе ни в одной прихоти, да и беднягу-генерала он понимал – сам ведь долго метался между сёстрами, не в силах выбрать. Поэтому Дмитрий не удивился, когда до него дошли слухи о том, что новороссийский генерал-губернатор граф Воронцов и его супруга лично подыскали жениха для младшей Потоцкой, дабы сохранить мир в одной из знатнейших семей Одессы. Ольга стала княгиней Нарышкиной и родственницей Воронцовых и теперь была признанной звездой пёстрого общества, кочевавшего между Одессой и поместьями на Южном берегу Крыма. Капитана Ордынцева новоявленная княгиня окончательно завоевала именно в Мисхоре. Это имение отошло ей по завещанию матери, и когда Дмитрий приехал в свой Кореиз, он с удивлением обнаружил, что много лет пустовавшее соседнее поместье вновь стало обитаемым. Решив утром пройтись, он неожиданно узрел вереницу экипажей, катящих вдоль моря. Ордынцев узнал многих сослуживцев по флоту, были там и его приятели из Одессы.

– Дмитрий, откуда? Ты здесь живешь? – засыпали его вопросами.

Он объяснил, что ближайшее имение принадлежит его матери, а сам он сюда иногда наведывается из Севастополя, чтобы отдохнуть от службы.

– Князь, присоединяйтесь к нам, мы все будем очень рады, – услышал он знакомый низкий голос и поднял глаза.

Совершенно неотразимая, Ольга призывно улыбнулась ему из-под кружевного зонтика. Теперь она стала раскованной и опасной, грешные страсти полыхали в её чёрных глазищах. Ольга вела пустой светский разговор, а её взгляд при этом сулил райское блаженство. Кто бы смог устоять?.. Через несколько часов Дмитрий оказался в Ольгиной постели, и эта ночь одарила его такими радостями, что он уже и не помышлял от них отказываться.

От этого адюльтера Ордынцева спасло море. Он ушел со своим «Олимпом» в рейд вдоль турецких берегов Кавказа. Это хорошо его встряхнуло, с тех пор Дмитрий старался лишний раз не появляться в Одессе, а в Кореиз приезжал без огласки, боясь вновь потерять волю в постели своей прежней подруги. До Севастополя дошли слухи, будто Ольга начала обхаживать генерал-губернатора, как видно, ей вновь не давал покоя «важный» мужчина, принадлежавший другой женщине. Ордынцев тогда порадовался, что сам не попал в скандальную историю. Вчера он так надеялся, что княгини Нарышкина не появится в Одессе. Не получилось! Высокую фигуру с великолепными покатыми плечами нельзя было спутать ни с чьей другой – Ольга, собственной персоной, стояла на крыльце дворца Потоцких, громко командуя прислугой.

«Дело – дрянь, – оценил Дмитрий. – Филиппову нельзя здесь оставаться». Всё осложнялось тем, что Ольга никогда бы не приехала в Одессу одна. Её появление здесь означало лишь то, что в город прибыл генерал-губернатор, обычно проживавший в Крыму. Скоро здесь станет тесно от наплыва чиновников, приближённых Воронцова и его прихлебателей, кочующих вслед за всесильным графом по Новороссии и Бессарабии.

«Может, это и неплохо, – задумался Ордынцев. – Чиновники приедут в город, и я смогу сам присмотреться к окружению генерал-губернатора. Ольга сразу же потащит меня на приёмы, она ещё ни разу в жизни не отказалась от лишнего кавалера. Правда, тогда мне придётся изображать мальчика на побегушках или комнатную собачку, но ради дела можно и потерпеть».

Решив, что так рано будить Филиппова не стоит, да и самому можно ещё поспать, Ордынцев снова лёг в постель. Но уснуть не удалось. Дмитрий поднялся, вынул из коробки вчерашние бумаги и принялся составлять список фамилий, которые хотел обсудить со своим новым товарищем. Кое-что у него уже вытанцовывалось.

«Ничего, справимся как-нибудь», – написав последнее имя, пообещал себе Ордынцев.

Вот только отпускать из дома Филиппова было почему-то жалко.

Филиппов вполне предсказуемо засобирался на шхуну и согласился задержаться лишь на полчаса, чтобы кратко обсудить соображения по гостям Сефиридиса. Дмитрий разложил отчеты на столе так, как распределил их ночью, и начал свой рассказ:

– Я определил ваших людей. Их четверо, они живут по паре недель, потом съезжают, уступая место друг другу.

Ордынцев протянул товарищу листочек с четырьмя фамилиями.

– Точно, – хмыкнул Филиппов, – плохие мы конспираторы, если нас так легко выявить.

– Если знать, что искать, всегда найдёшь!

– А что ещё вы из моих бумаг смогли вытащить?

Дмитрий попытался изложить свои умозаключения:

– Я решил отбросить всех местных, не входящих в окружение генерал-губернатора, и для начала сосредоточиться на чиновниках и приближенных Воронцова, а также на постояльцах гостиницы, да и по времени ограничиться последней неделей перед обнаружением донесения. Теперь, когда я точно знаю ваших офицеров и изучил отчёты об обыске номеров, у меня остались лишь две сомнительные фигуры: начальник канцелярии генерал-губернатора граф Булгари и постоялец гостиницы Алан Гедоев. Первый дважды посещал Сефиридиса в его лавке. С чего он туда зачастил?

– Как сообщил нам приказчик, он оба раза покупал отрезы шёлка. Один раз для графини Воронцовой, а второй – для княгини Нарышкиной.

– Это может оказаться только предлогом, – отозвался Дмитрий. – Но важного чиновника я предлагаю оставить на потом – постараюсь сам незаметно понаблюдать за ним. Поговорим о втором подозреваемом. Возможно, что мы имеем дело с посыльным, доставившим донесение из Адмиралтейства. Тогда посыльный должен представляться торговцем или ямщиком, в любом случае ему нужен какой-то предлог для путешествия, а я не понимаю, кем считать этого Гедоева, ведь в отчёте есть запись об обыске его повозки, но нет ни слова об обыске в его номере. Кто этот человек?

– Он не снимал комнаты. Гедоев – всего лишь бедный странствующий торговец, он спал в своей кибитке на конюшне. Её-то мы и обыскивали, когда он уходил в город, – вспомнил Филиппов.

– С номером понятно, но и на торговца этот Гедоев не похож… – продолжал рассуждать Ордынцев. – Где же его товар? В описи перечислена какая-то ерунда: бусы, два мотка лент, пара женских шалей – и всё. Чем же он торгует?

– Может, уже расторговался?

– Возможно, но почему тогда он не закупил товар на обратный путь?

– Хочет в Одессе взять. В порту полно контрабанды, я сам видел, – объяснил Филиппов.

– Нужно ещё раз посмотреть его вещи. Как, сможем?

– Да, сегодня же и обыщем. Пойдёмте на корабль, вызовем моих людей и поговорим с ними.

Так они и сделали. В порту своего командира уже ждали трое участвующих в операции подчиненных. Филиппов познакомил их с Дмитрием и спросил самого старшего из моряков – высокого здоровяка со звучной фамилией Закутайло:

– Павло, ведь кибитку этого Гедоева обыскивал ты?

– Я, – откликнулся Закутайло, поднимаясь во весь свой богатырский рост. – А что?

– Надо бы её снова посмотреть. Товар-то он уже купил?

– Один кусок шёлка в лавке Сефиридиса взял, больше ничего не покупал, но он к отъезду готовится – лошадь к кузнецу водил.

Дмитрий со значением посмотрел на Филиппова, и тот распорядился:

– Павло, ты обыскиваешь кибитку, а остальные следят за этим Аланом.

– Я тоже помогу с обыском, – вмешался Ордынцев.

Филиппов кивнул, и вся команда отправилась в гостиницу на Итальянской улице.

Сыщикам повезло: Гедоева в конюшне не оказалось. Его лошадь тоже отсутствовала, но повозка стояла на месте. Двое моряков выдвинулись в противоположные концы улицы, чтобы не пропустить возвращение постояльца, а Закутайло и Дмитрий взялись за обыск. Товара у странного купца действительно почти не было. По сравнению с описью вещей, сделанной при предыдущем обыске, прибавился только кусок алого шёлка.

– Глядеть не на что, – раздражённо отметил Закутайло, – понятно, почему он номер не заказывал. Голытьба!

Дмитрий молча осматривал почти пустую кибитку. Он приподнял кусок шёлка, потом потряс его – среди складок материи тайников не оказалось. Несколько линялых шалей даже сложно было считать товаром, настолько они были плохонькими.

– Может, мы чего-то не замечаем? – пробормотал Ордынцев.

Он ещё раз окинул взглядом полог кибитки – ничего, за что мог зацепиться взгляд, не просматривалось. Дмитрий спрыгнул на землю и стал разглядывать повозку. Та выглядела обычной подводой с прибитыми с трех сторон деревянными бортами, к которым крепились дуги для парусиновой крыши. Повозку давно не красили, она уже начала облезать, краска осыпалась на углах и железных скобах, прежде закрашенных вместе с деревом. Шляпки плотно набитых гвоздей чётким пунктиром окаймляли все борта.

– Павел, смотрите, сколько тут крепежа, – подозвал своего нового помощника Ордынцев. – Такое впечатление, что основание повозки сделано из толстого бруса, а боковины прибиты гвоздями как раз на всю его высоту. Только зачем такое творить – повозка будет тяжелой, и лошадям лишний груз…

– А ведь верно, – тут же насторожился Закутайло, – в здравом уме никто такое не сделает, а доски набиты так, что про эти брусья невозможно догадаться, если заглянуть только внутрь кибитки. Похоже, что мы имеем дело с двойным дном!

Они, не сговариваясь, забрались в повозку и принялись выстукивать её дно и бока. Теперь они уже знали, что ищут, и быстро обнаружили со стороны оглобель выдвигающиеся доски. Когда их сняли, стало понятно, что на самом деле торговец уже полностью закупил свой товар: в тайнике лежали аккуратно завёрнутые в куски холста свёртки, и довершала картину пара новых мягких кожаных сапог без каблуков. Такие сапоги-ичиги носили многие кавказцы, непонятно было лишь то, зачем эту обувь горских войнов спрятали в тайник.

Дмитрий взялся за ичиги. Сапоги оказались на удивление тяжёлыми. Он перевернул странную обувь и потряс. Глухо звякнув, на дно тайника упали два внушительных кошеля и тёмные деревянные чётки с пушистой шёлковой кисточкой.

– Не так-то он и беден, – заключил Ордынцев, развязывая тесемки первого мешка. Там лежало множество золотых червонцев.

– Да, не так-то он и прост, – поддакнул Закутайло, показывая полный золота второй кошель.

Дмитрий успел лишь кивнуть, поскольку в дверь конюшни заглянул оставленный на страже офицер.

– Скорее! Гедоев верхом едет, через пару минут будет здесь! – крикнул моряк и исчез.

– Закрываем! – распорядился Дмитрий.

Он затянул тесёмки обоих кошелей, сунул их и чётки в сапоги и положил ичиги на прежнее место, но Закутайло всё-таки успел развернуть один из полотняных свёртков.

– Гашиш, – коротко объявил он.

– Кладите на место, уходим!

Закутайло молниеносно сунул свёрток обратно и задвинул одну из досок, Дмитрий пристроил в паз другую, они в последний раз оглядели кибитку и вышли из конюшни. Моряки даже успели подняться на крыльцо гостиницы, когда во дворе появился верховой. Стараясь не выдать своего интереса, Ордынцев искоса посматривал на кибиточника. Внешность у того оказалась самой невзрачной: мужчина был маленьким, щуплым, смуглым, как арап, с совершенно заурядным горбоносым лицом. Он явно спешил с отъездом. Пришлось морякам всё решать на ходу:

– Ну, Павел, придётся вам ехать вместе с этим контрабандистом и следить за ним в дороге. Только какую легенду нам для этого придумать?

– Да всё просто: если он – наш столичный связной, ему Москвы не миновать. На больших дорогах сейчас опасно. Торговцы поодиночке не ездят, все в обозы сбиваются. Вот и я объявлю, что собираю компанию до Первопрестольной. Обязательно две-три подводы найдутся, с одной из них я и поеду, словно заказчик.

– Тогда я стану ждать вас в Москве, – сообразил Дмитрий. – Я возьму почтовых, выгадаю на этом дней десять. Думаю, что, пока вы доберётесь до Киева, мне вполне хватит времени присмотреться к начальнику губернской канцелярии в Одессе, а там уж и я пущусь вдогонку.

– Разумно, – согласился новый помощник, – так и сделаем.

Вечером вся компания собралась на шхуне, и Закутайло доложил, что сбил обоз из четырёх подвод, и так громко обсуждал в гостинице путешествие до Москвы, что Алан Гедоев сам попросился ехать вместе. Ордынцев написал Павлу адрес своего московского дома и заметил:

– Надеюсь, что мы всё рассчитали правильно, и я, закруглив дела в Одессе, буду ждать вас уже с окончательным вердиктом по нашему шпиону.

Они простились. Закутайло уехал, а Дмитрий отправился на поиски графа Булгари. Но здесь его ждало разочарование. Быстро выяснилось, что чиновник по указанию своего начальника отбыл в Петербург. Оставалось одно – надеяться, что Булгари рано или поздно появится рядом с новороссийским генерал-губернатором, а граф Воронцов никак не мог пропустить коронационные торжества. Решив ловить начальника и его подчинённого в Москве, Дмитрий выехал в Первопрестольную. Но удача как будто покинула его: в Москве не оказалось ни Булгари, ни Воронцова, Закутайло тоже опаздывал.

Дмитрий так измаялся от вынужденного безделья – чуть ли не волком выл, пока не придумал себе занятие с проверкой счетов. Теперь он занимался этим каждый божий день. Нынче к полудню сложение с вычитанием ему окончательно осточертели, он захлопнул гроссбухи и решил перекусить. Французский ресторан «Яр», открывшийся недавно прямо на углу его улицы, показался Ордынцеву самым подходящим для этого местом.

Невыносимая жара, изнурявшая обе российские столицы последние две недели, начала спадать, и влетевший в окно нежный ветерок ласково обдувал лицо. Прогулка обещала стать даже приятной. Решив не портить себе настроение бесплодными терзаниями, Дмитрий дошёл до ресторана, занял столик у окна и, с толком покопавшись в меню, сделал заказ. За бокалом красного вина он всё-таки не удержался и принялся в очередной раз мысленно просчитывать, сколько же дней пути от Киева до Москвы, но рядом с ним зашуршали шёлковые юбки, и томный грудной голос сообщил:

– Я заехала к тебе домой. Служанка рассказала, куда ты пошёл. Не возражаешь, если я к тебе присоединюсь?

Наверное, это и называется верхом невезения! Дмитрий поднял глаза. Сияя царственной улыбкой, на него сверху вниз взирала княгиня Ольга. Тонкая рука в кружевной перчатке легла на его запястье, и Дмитрию вдруг отчего-то вспомнились кандалы…

Глава пятая Два дома на Неглинной

– Кружевные перчатки!.. Поймите, мне нужны сплошь кружевные, а не со вставками, – втолковывала Надин уставшему приказчику.

Бедняга с вымученной улыбкой стоял над кучей самых разномастных перчаток. В ответ на последнюю фразу он лишь развел руками:

– Ваше сиятельство, я вынес уже всё, что было, больше у нас ничего нет.

– Ну, как же так? – раскапризничалась Надин. – Мы с сёстрами всегда находили у вас нужные вещи, а сейчас вы говорите мне «нет».

– Так ведь коронация, ваше сиятельство! Господа прибывают, им к празднествам одеться нужно-с. Вот и разобрали товар.

– Вас я понимаю, а мне что прикажете делать? – возмущение в голосе Надин завибрировало с опасным накалом.

– Те две пары, что вы изволили первыми посмотреть, только они кружевные и есть, – в очередной раз повторил приказчик. – Может, ещё раз глянете?

Надин скептически пожала плечами и фыркнула:

– Они совсем серые! Что я с ними делать буду?

– Так ведь это с того, что давно лежат. Запылились… Их только постирать нужно, вот и всё, – распинался приказчик.

Слава тебе господи! Сообразил наконец… Только этого Надин и добивалась. Теперь она могла оставить горничную в лавке, а сама под благовидным предлогом исчезнуть.

– Коли ваша прачка сделает так, что перчатки станут белыми, я их возьму, – заявила Надин. – Стирайте! Моя горничная подождёт здесь, а я сама посижу в соседней кондитерской.

– Как будет угодно вашему сиятельству, – засуетился приказчик.

Надин вышла за дверь. План её удался как нельзя лучше: кучер, оберегая лошадей, поставил их в тени лип, зажатых между соседними магазинами, и сейчас подрёмывал, разморённый жарой. Надин дошла до ресторана «Яр» и, свернув на Неглинную, принялась искать нужный дом. Тот оказался третьим от угла. Здание выглядело солидным и довольно новым, скорее всего, его отстроили после пожара двенадцатого года. Трехэтажное, оно не имело ни колонн, ни портика, только над крыльцом и широкими резными дверями красовался изящный навес с множеством чугунных завитков.

Интересно, где здесь лестница? Если посередине – то можно сделать шесть квартир, по две на каждом этаже, а если сбоку – тогда придётся на месте крайнего окна пробивать дверь и делать два парадных. С этим вопросом хотелось бы разобраться сразу, и Надин взялась за дверной молоток. Стук эхом отозвался в глубине дома, но открывать непрошеной гостье не спешили. Стоять одной на чужом крыльце было опасно: молодых графинь Чернышёвых в Москве знали слишком многие, сплетни разнеслись бы мгновенно. Наконец за дверью раздались шаркающие шаги, потом послышалось недовольное брюзжание, следом звук открываемого замка. Дверь приоткрылась, за ней маячил высокий старик в старой ливрее. Подслеповато щурясь, он спросил:

– Вам кого?

– Барина, – объявила Надин. Что она будет говорить, когда её проводят к хозяину дома, Надин ещё не решила. Понадеялась на авось.

Присутствие незнакомки лакея ничуть не удивило. Он лишь спросил:

– Вы барина внизу дожидаться будете или сами к нему пойдете?

– Сама пойду.

Возможность посмотреть дом обрадовала Надин, и только потом она поняла, что старик принял её за даму легкого поведения. «Да и ладно», – успокоила она себя.

Слуга вручил гостье свечу в крохотном оловянном подсвечнике, а сам зашаркал к одному из двух расходящихся от вестибюля коридоров. Надин осмотрелась. В вестибюле лестницы не было. Осторожно заглядывая в комнаты, она прошлась по первому этажу. Увиденное её порадовало: здесь могла получиться хорошая квартира в семь комнат с кухней. Лестница на верхние этажи нашлась в самом конце коридора.

«Отличная планировка! Будет три большие квартиры на два парадных», – обрадовалась Надин. Легко ступая, она поднялась наверх. Опасаясь встречи с хозяином, юная авантюристка даже не стала заглядывать в комнаты, только посчитала двери и поняла, что все три квартиры будут большими, а значит, и дорогими. Закончив осмотр, Надин выскользнула на улицу. Она уже хотела сойти с крыльца, когда заметила идущих под руку мужчину и женщину. Дама была высокой и очень красивой брюнеткой, одетой изящно и дорого. Томно клонясь к плечу своего кавалера, она что-то увлечённо рассказывала.

Надин так заинтересовалась незнакомкой, что даже не обратила внимания на её спутника и вдруг, словно на обнажённый кинжал, напоролась на острый взгляд чёрных глаз. «Боже милостивый! Только этого и не хватало», – перепугалась она, узнав глаза-вишни и светлые кудри, а уж имя этого наглеца она теперь помнила наизусть. Надо же было встретить именно Ордынцева!

Но в минуты опасности Надин соображала мгновенно. Вот и сейчас она нашла выход из положения: опустила голову, скрыв лицо за полями шляпки, и сбежала по боковым ступенькам крыльца, чтобы обойти парочку вдоль стены. Так, не поднимая глаз, она спешно покинула Неглинную и свернула на Кузнецкий Мост, ещё пара минут – и Надин проскользнула в лавку перчаточника.

– Надеюсь, что всё готово? – спросила она у приказчика, разложившего перед Стешей две пары отстиранных и выглаженных кружевных перчаток.

– Беленькие, как снег, барышня! Совсем не видно, что постиранные, – доложила горничная.

– Посмотрим!

Остальное заняло несколько минут: Надин покапризничала, попридиралась и заставила приказчика уступить в цене, а потом чрезвычайно довольная отправилась домой. На Неглинной она ещё раз внимательно оглядела выбранный дом и улыбнулась своим мыслям. Дай бог, чтобы этот особняк стал её первым, но не единственным выгодным приобретением. Вот только воспоминание об опасной встрече портило настроение.

«Ордынцев был так увлечён своей блистательной спутницей, что навряд ли заинтересовался одинокой девушкой, прошмыгнувшей мимо», – успокоила себя Надин.

Ей очень хотелось в это верить.

Верь, не верь – факт всё равно остается фактом. Ордынцев собственными глазами видел красавицу Надин, выскользнувшую из дверей соседнего дома. Оказывается, графиня Чернышёва бегает тайком к беспробудному пьянице и игроку Коковцеву! Дмитрий знал соседа с детства и глубоко его презирал. Коковцев давно погряз во всевозможных пороках и даже не скрывал свою тягу к извращённым плотским забавам. Этот мерзавец не раз хвастался, что покупает себе не только замужних аристократок, но и девиц из хороших семей. Похоже, что и Надин была из их числа. Ордынцеву стало противно.

Брезгливость оказалась весьма противным чувством, во рту даже появился привкус горечи, а потом горько стало на душе… Дмитрий даже на себя рассердился. Ну, что это за переживания? Ещё не хватало думать о чужой и малоприятной девице. Отгоняя дурацкие мысли, он тряхнул головой. Сейчас его должна занимать только Ольга.

Ордынцев уселся на подоконнике в гостиной своего дома, а княгиня Нарышкина удобно расположилась на диване. Она хвасталась своими успехами. Определив Дмитрия на роль покорного слушателя, гостья заливалась соловьём:

– Мой муж Лев – второе по влиянию лицо в крае после генерал-губернатора. Все считают за честь попасть на мои рауты, но я принимаю лишь избранных.

Дмитрий насторожился. Может, зацепиться за эту фразу? Попробовал закинуть удочку:

– А мне говорили, что самый влиятельный человек после графа Воронцова – начальник его канцелярии Булгари.

Ольга наживку проглотила.

– Кому интересен этот глупый боров? – капризно фыркнула она. – У него мозги жиром заплыли. Если бы не протекция моего глупого братца, никогда бы Мишель не взял этого проходимца на такую должность.

Ух-ты! А вот это уже было интересно: подозрительного человека, оказывается, порекомендовал генерал-губернатору Ольгин сводный братец граф Витт. Этот самолюбивый поляк командовал всеми военными поселениями на Юге России и Воронцова почитал своим главным соперником, а посему строчил на того доносы в Петербург. Трудно поверить, что генерал-губернатор об этом не догадывался. Тогда почему же взял в начальники канцелярии протеже своего врага? Приблизил к себе осведомителя. Намеренно или нет?

Надо было разговорить гостью, и Дмитрий с иронией заметил:

– Ну, вот видишь, ты сама себе противоречишь! Твой брат ни за что не на дал бы рекомендацию заурядному человеку.

– Да нет в Булгари ничего достойного внимания! Обычный торгаш. Просидел несколько лет в Константинополе – в нашей торговой миссии. Втихую помогал одесским мешочникам обделывать их грязные делишки.

Ордынцев насторожился. Начальник канцелярии так долго прожил в Турции? Ого, как горячо, однако! Надобно познакомиться с этим Булгари… Без Ольги этого не сделаешь, так что придётся подлизываться. Дмитрий нежно улыбнулся, и его гостья тут же перешла в наступление:

– Ты всё ещё один? Но ведь это скучно, да и грустно. Как можно так жить? Ты помнишь, как мы любили друг друга в Мисхоре? Здесь нет моря, но Москва тоже хороша: я обожаю, когда звонят колокола.

Да уж!.. С Ольги станется кувыркаться в постели под звон колоколов. Дай бог, чтобы Дмитрия эта участь миновала. Уж очень не хотелось соперничать ни с генералом Киселёвым, с графом Воронцовым, а уж тем более с законным супругом – Нарышкиным, но Ольга, похоже, думала иначе. Она поднялась с дивана, и Дмитрий поспешил отвернуться к окну, вот только сделал он это зря. Его настроение испортилось окончательно, ведь по Неглинной в открытом экипаже катила графиня Надин и с нежной улыбкой взирала на дом старого развратника Коковцева. Эта улыбка казалась такой лучезарной, что у Дмитрия заныло сердце.

«Видать, девица с Коковцевым – одного поля ягоды», – решил он. Ну и пусть тешатся, князю Ордынцеву нет никакого дела до них обоих.

Ольга уже стояла рядом, и Дмитрий вдыхал густой запах розовой воды от её волос. Дочь Прекрасной гречанки обожала резкие чувственные ароматы, цинично считая, что мужчины, как и все самцы на свете, летят на запах. Тонкая рука скользеула по груди Дмитрия. Прикосновения были лёгкими и нежными. Ольга бравировала своей порочностью, но этим и привлекала. Вспомнив, что без её помощи всё равно не обойтись, а дело требует жертв, Дмитрий сдался. Он спрыгнул с подоконника и встал рядом с Ольгой.

– Вот так-то лучше, – промурлыкала она, обняла его и поцеловала.

В её поцелуе не было нежности – в нём кипела страсть, Ольга так же сильно желала мужчину, как он хотел её. Огонь вожделения полыхнул в крови обоих. Женщина принялась раздевать мужчину. Она властвовала, подавляла, была хозяйкой положения. Полуголый Ордынцев показался сам себе кобелём на псарне. Этого он допустить не мог. Толкнув женщину к соседнему дивану, Дмитрий перегнул её через подлокотник, а потом задрал ей юбки. Последние преграды из слоев вышитого батиста он разорвал. Вид белых, как молоко, ягодиц лишил Ордынцева остатков воли. Вздох наслаждения оказался обоюдным. Княгиня была великолепной и страстной самкой. Хрипло застонав, она прижалась к Дмитрию, и сладкий нутряной трепет её тела послал ему последний яркий сигнал. Ордынцев содрогнулся и… догнал любовницу. Это было что-то невероятное!

Дмитрий всё ещё парил между небом и землей, когда сквозь эйфорию услышал Ольгин смешок.

– Надо же, такого со мной точно не бывало: ты взял меня, как девку на конюшне, – промурлыкала она, и Ордынцев вдруг осознал, насколько дико они выглядят. Вдруг слуги войдут?! Он поспешил одернуть Ольгины юбки и кинулся одеваться сам. Нарышкина повела плечами, поправляя корсаж, и разгладила платье.

– Я рада, что мы снова вместе, – уже по-деловому заявила она. – Мне ведь донесли, что тебя видели в Одессе в день моего приезда, а потом ты исчез. Мне стало обидно, что ты смог так поступить.

– Я не хотел мешать твоему роману с Воронцовым или с Киселёвым. Впрочем, я уже запутался в твоих победах, – парировал Дмитрий.

Он и сам не понимал, чего хочет – вернуться к Ольге или больше никогда её не видеть. Та как будто почувствовала его настроение, она вновь прижалась к нему и, щекоча дыханием ухо, прошептала:

– Не верь никаким сплетням. Для меня всегда существовал только ты один. Я не виновата, что мужчины сходят по мне с ума, но для меня важен только мой Мэтти – красавец из Кореиза, герой моей юности.

Вот и финал. Дмитрия разбили наголову и взяли в плен. Ну и пусть! По крайней мере, их с Ольгой связывают воспоминания юности, к тому же лишь она может ввести капитана Ордынцева в дом генерал-губернатора Воронцова. Сначала надо сделать дело, а потом уже решать, как поступить с любовницей…

Ордынцев пригладил Ольгины растрепавшиеся локоны своей и улыбнулся её благодарному взгляду.

– Спасибо, дорогая, я очень тронут…

Ещё через четверть часа Дмитрий распорядился заложить коляску. Услышав из уст любовницы адрес московского дома Воронцовых, он тихо хмыкнул, но ничего не сказал. Именно туда он и собирался попасть в самое ближайшее время. Вот только что ждёт капитана Ордынцева в доме генерал-губернатора Новороссии – разгадка или пустые хлопоты?

Глава шестая Сети для ангела

Хлопоты бывают либо приятными, либо пустыми, но Надин, конечно же, ни минуты не сомневалась, что последнее ей не грозит. Она полдня занималась прической и нарядом с такой вдохновенной точностью, с какой полководец двигает на поле сражения свои войска. Сегодняшний вечер должен был стать решающим: она выбрала себе жениха – и собиралась его заполучить. В качестве смертельного оружия выступало великолепное платье из переливчатой тафты. Цвет слоновой кости в складках пышной юбки переходил в глубокую синеву, а на плотном корсаже ткань оставалась гладкой и светлой. Чудо, а не платье!

«То, что и требовалось, – глянув на себя зеркало, признала Надин. – Жемчужные серьги – и больше никаких украшений». Для покорения такого молодого человека, каким был Шереметев, надо было выглядеть нежной и романтичной. Более смелые повадки могли отпугнуть графа, и Надин решила не рисковать, а добавить немного благообразия к своим манерам. Стоя перед зеркалом, она несколько раз скромно опустила ресницы и попыталась оценить, на кого же теперь похожа. Получалось, что на дурочку, но красивую. «Придётся утешаться этим», – с философским смирением решила Надин.

Стеша уже приготовила веер и шаль. Можно было идти.

Мать и бабушка сидели в гостиной, а Любочка расхаживала вдоль окон. Она не решалась сесть, чтобы, не дай бог, не помять подол.

– Пока тётя не здорова, я отправляю вас на попечение княгини Зизи. Будьте рядом с ней, – попросила дочерей Софья Алексеевна.

– Конечно! Не нужно волноваться… Мы послушаем концерт и сразу же вернёмся домой, – поклялась Надин.

Данное обещание совсем не нарушало её планов, ведь в первый вечер романтическая барышня должна подаваться в малых дозах: такое эфемерное существо не может бесконечно мелькать перед глазами мужчины.

«Заинтриговать, поманить и исчезнуть – пусть мучается», – вспомнила Надин основные вехи своего плана. Она взяла под руку младшую сестру и повела её к соседям.

Княгиня Зинаида Волконская переехала в московский дом своих родителей года три назад и сразу же подружилась с соседями. Юные графини обожали эту московскую звезду, а Зинаида Александровна с удовольствием принимала их восторженное поклонение и, даже не отдавая себе в этом отчета, старательно подкидывала хворост в костёр этого восхищения, рассказывая юным соседкам то о дружбе с прекрасной Луизой Прусской, то о переписке с императором Александром, то об участии в раскопках Геркуланума. Барышням это казалось сказкой, и они с радостью появлялись на полных очарования приёмах в доме блестящей Зизи.

В мраморной гостиной – первой из анфилады комнат с окнами на Тверскую – гостей собралось пока немного, и все они разместились вокруг большого овального стола. Сама хозяйка сидела в кресле лицом к дверям и, увидев вошедших сестёр, поднялась и поспешила им навстречу. Следом за ней встали двое мужчин, а дамы с любопытством оглядели вошедших. Надин мысленно поблагодарила судьбу, ведь одним из двух кавалеров оказался Шереметев. Около графа очень удачно стоял незанятый стул. Грех было этим не воспользоваться!

Княгиня Зинаида обняла юных соседок.

– Ах, мои дорогие, как я вам рада! – воскликнула она и повела барышень к столу.

Почти все дамы были Надин знакомы, исключением оказалась лишь миловидная темноглазая шатенка лет тридцати в тёмно-вишневом бархате. Как раз к ней хозяйка и обратилась:

– Дорогая Бетси, вы ещё не знакомы с моими юными соседками – Надеждой и Любовью Чернышёвыми? – спросила она и объяснила девушкам: – Елизавета Ксаверьевна – супруга генерал-губернатора наших южных краёв, графа Воронцова.

– Как мило, – заметила дама, – а сестры Веры у вас нет?

– Вы угадали, ваше сиятельство, – парировала Надин, уловив в словах губернаторши скрытую насмешку, – нашу старшую сестру зовут Вера, она недавно вышла замуж за князя Горчакова.

Надин сразу же пожалела, что не сдержалась, ведь сегодня она хотела прикинуться невинной овечкой, тем более что вожделенный жених стоял рядом, наблюдая за тем, как она выпускает коготки. Но если Шереметев и был шокирован, то не подал виду, а наоборот, вступил в разговор:

– Князь Платон женился? Он был моим командиром и только недавно вышел в отставку. Кавалергарды его очень любили.

– Уже три месяца, как сыграли свадьбу, – отозвалась Надин и робко потупила глазки.

– Девочки, садитесь, пожалуйста, – предложила Чернышёвым хозяйка дома, – я сегодня задумала декламацию и выбрала для этого «Сида». Не хотите ли поучаствовать?

Надин, в отличие от сестры, совершенно равнодушная и к поэзии, и к драме, читала лишь французские романы, но признаваться в этом не хотела и потому скромно заметила:

– Мы не обладаем вашими талантами, зато будем самыми восторженными зрителями.

Отвечая хозяйке, она ловко посадила сестру рядом с графиней Воронцовой, а сама подошла к заранее намеченному месту. Шереметев пододвинул ей стул и сел рядом. Граф смущённо поглядел на Надин, но ничего не сказал. Да-а, эдак он на предложение не скоро решится!.. Придётся действовать самой. А как?.. Интересно, что ему нравится?.. Поглядывая на графа из-под ресниц, Надин старалась угадать подходящую тему. По крайней мере, Шереметев сам начал разговор про кавалергардов, значит, ему это интересно. Надин обворожительно улыбнулась и закинула удочку:

– Так вы служили под началом моего зятя?..

Ее собеседник радостно ухватился за вопрос и тут же принялся рассказывать о службе. Надин кивала, вставляла реплики, а сама исподтишка рассматривала Шереметева. Пожалуй, его даже можно было счесть красивым: тёмноволосый, с большими чёрными глазами и соболиными бровями; хоть невысокий, но стройный и ладный. Впрочем, его немного портил по-женски пухлый рот бантиком.

«Надо бы ему усы отпустить», – определила Надин. Мысль об усах напомнила ей об утренней встрече. Настроение сразу же испортилось. Надо же ей было попасться на глаза Ордынцеву!.. Отогнав раздражающие воспоминания, Надин вдруг осознала, что собеседник задал ей какой-то вопрос, а что ответить, она не знает. На её счастье, общее внимание отвлекла появившаяся в дверях пара. Эффектный шатен, лет сорока или немного старше, сопровождал ослепительную брюнетку в лимонно-жёлтом атласе. Покатые плечи дамы спорили белизной с кружевами воротника, а сверкавшее на её груди бриллиантовое колье перекликалось блеском с искрами в глубине её черных глаз. Надин с изумлением узнала в гостье томную спутницу Ордынцева.

– Бетси, а вот и ваш муж прибыл, значит, мы можем начинать наш маленький спектакль, – обратилась хозяйка дома к Воронцовой.

Елизавета Ксаверьевна равнодушно заметила:

– В чём, в чём, а в артистизме Мишелю нет равных.

Поймав огоньки свечей, заблистали огромные кровавые рубины в её ожерелье, и Надин вдруг показалось, что графиня специально повела плечами, чтобы привлечь внимание к своим баснословно дорогим украшениям. Похоже, что Воронцова ревновала. Муж пришёл с другой, да к тому же красоткой. Сама Елизавета Ксаверьевна была миловидна, но до мужниной пассии явно не дотягивала.

Княгиня Зизи представила гостям генерал-губернатора Новороссии и Бессарабии, а потом назвала имя его спутницы. Красавица оказалась княгиней Нарышкиной. Самым интересным было то, что и у жены, и у спутницы Воронцова оказался сходный тип внешности. Это открытие так заинтриговало Надин, что она тихонько поинтересовалась у своего кавалера:

– А как звали княгиню Нарышкину до замужества?

– Ольга Потоцкая, – отозвался Шереметев, – она полька, такая же, как и Елизавета Ксаверьевна, та ведь до замужества была графиней Браницкой.

– Польки очень красивы, – заметила Надин, опуская ресницы.

Она так старательно прикидывалась овечкой, что уже с непривычки утомилась. Если бы не великая цель, разве бы стала она так мучиться?! Но её старания не пропали даром:

– Русские девушки гораздо красивее всех остальных! – пылко воскликнул Шереметев, и Надин сквозь ресницы поймала его восторженный взгляд.

Ну, надо же, и часа не прошло, как жертва пала к её ногам! Надин сразу повеселела и… махнула рукой на свой романтический образ.

– Благодарю вас от всех русских девушек, – весело сказала она и, теперь уже не жеманясь, просто, по-дружески спросила: – А вы не будете участвовать в чтении пьесы?

– Я пока не решаюсь, хотя обожаю театр, – серьёзно ответил граф и тихо, почти шёпотом спросил: – Вы знаете, что моя мама была крепостной актрисой?

– Да, – просто ответила Надин. – Вы её совсем не помните?

– Совсем! Только по портретам и представляю. У неё был удивительный голос, иногда мне кажется, что я слышу его во сне, а может, это ангелы поют.

– И я отца почти не помню, он погиб, когда мне было четыре года.

– А мой умер, когда мне было шесть, – отозвался Шереметев, – меня всегда окружали воспитатели и опекуны, а вот родных рядом не было…

Надин только собралась его утешить, но хозяйка потребовала тишины. Зинаида Александровна уже раздала графу Воронцову, своему другу поэту Веневитинову и княгине Ольге исписанные листы, положила перед собой книгу и объявила:

– Начинаем!

Надин покосилась на восторженное лицо Шереметева и признала, что тот действительно любит театр. Пьесу читали по-французски. Юные соседки давно знали о драматическом таланте Зинаиды Волконской. Та читала так же выразительно и безупречно, как и пела. Но и остальные участники импровизированного спектакля оказались на высоте. Граф Воронцов, читавший за Сида, убедительно передавал возвышенную борьбу между любовью и долгом. Веневитинову, по роли изображавшему рыцаря, влюблённого в героиню княгини Зизи, даже и притворяться не пришлось – его чувства проступали в каждом слове, а Ольга Нарышкина достоверно изображала гордую испанскую инфанту.

Текст пьесы оказался таким пафосным, а все герои – такими благородными, что Надин заскучала. Она покосилась на своего соседа, тот с обожанием смотрел на княгиню Волконскую, читавшую монолог страдающей Химены, потом глянула в лицо собственной сестры и увидела слёзы в глазах Любочки.

«Ну, надо же, все так наслаждаются!» – с удивлением подумала Надин. Самой ей было скучно. Она оглядела присутствующих. Гости увлеклись представлением, холодный и трезвый взгляд остался лишь у Елизаветы Ксаверьевны, та внимательно наблюдала за мужем и Нарышкиной.

Чтецы закончили первый акт, и Надин вдруг поняла, что толком ничего не слышала: слишком увлеклась, наблюдая за польскими красотками. Разве так ставят сети на женихов? Пора уходить. Надо закрепить успех и исчезнуть с глаз своего нового поклонника. Пусть поскучает!

– Я обещала маме вернуться пораньше, – сообщила Надин графу, потом кивнула младшей сестре и поднялась из-за стола. – Нам пора домой.

Шереметев вскочил. Он замялся, как будто не находил слов и наконец тихо пробормотал:

– Я могу навестить вас?

– Мы пока не принимаем, но до окончания коронационных торжеств останемся в Москве. Завтра мы снова придём к княгине Зинаиде.

– Я тоже буду, – обрадовался Шереметев. – Тогда… до завтра?

– До завтра, – улыбнулась Надин. Восторг в глазах поклонника согрел её самолюбие. Как быстро она добилась желаемого! Только вот радости особой что-то не чувствовалось. Да и с чего она вдруг появится, если всё оказалось так просто?

«Ну и пусть, – успокоила себя Надин. – Подумаешь, бороться не пришлось! Не больно-то и хотелось!»

Глава седьмая Три встречи

Борись не борись, – результат будет тот же! Через день после первого свидания князя Ордынцева захомутали намертво. При этом ситуация выглядела на удивление мерзко: хоть и с благими намерениями, но за оказанные услуги ему приходилось расплачиваться с Ольгой собственным телом.

Но разве была у него другая возможность проникнуть в ближайшее окружение генерал-губернатора Воронцова? Нужно честно признать, что такой возможности не было. Дмитрия, конечно же, представили в Одессе и графу, и его супруге, но это считалось лишь шапочным знакомством, и запросто появиться в московском доме Воронцовых он не мог. Ну а Ольга сразу же устроила ему приглашение. В изящном конверте, доставленном Дмитрию на следующее утро после их первого свидания, лежала маленькая записочка. Графиня ЕлизаветаКсаверьевна в самых любезных выражениях приглашала князя Ордынцева посетить её скромный дом на Рождественке.

Конечно, её сиятельство всё сильно преуменьшила: дом Воронцовых оказался дворцом – в три этажа, классически строгим и совсем новым – что, впрочем, было неудивительно на этой полностью выгоревшей в двенадцатом году улице. Во внутреннем убранстве дома царила очаровательная легкость. Здесь не давила помпезность ампира, интерьеры казались изящными, но лаконичными, и Ордынцев задался вопросом: кому же Бог послал такой прекрасный вкус, генерал-губернатору или его жене? Ответ лежал на поверхности: приветствуя хозяйку, Дмитрий похвалил красоту дома, и просиявшая Елизавета Ксаверьевна с удовольствием принялась обсуждать с ним тончайшие подробности декора, а потом похвасталась:

– Но в Одессе я всё сделаю ещё лучше! Мы там начали строить новую резиденцию, и хотя это пока лишь начало, я уже собираюсь в Италию – заказывать обстановку.

Дмитрий слушал хозяйку дома, а сам незаметно поглядывал по сторонам. Самого генерал-губернатора видно не было, зато в гостиной расположились с десяток незнакомых мужчин. Фраки перемежались с вицмундирами, пестрели наряды дам, а южные интонации и громкие голоса сильно напоминали Одессу.

– Вы со всеми знакомы? – поинтересовалась Елизавета Ксаверьевна.

Сразу ухватившись за представившуюся возможность, Ордынцев попросил:

– Подскажите мне, пожалуйста, имена господ в вицмундирах, боюсь, что в Одессе я больше встречался с офицерами.

– Это всё – подчиненные мужа, он ведь хотел до коронации ещё попасть в столицу, поэтому взял с собой только троих. Вон те двое у камина – столоначальники Дибич и Огурцов, а рядом с княгиней Нарышкиной – начальник канцелярии Булгари.

– Похоже, нас когда-то представляли друг другу, по-моему, он граф… – как будто запамятовав, протянул Дмитрий. – Только вот имя-отчество вылетело из головы.

– Иван Ардальонович, – подсказала графиня, – он с бессарабскими корнями, так что мой муж зовёт его Ион.

– Ну, конечно, теперь вспомнил! Булгари ведь был дипломатом в Константинополе?

– Да, точно! Работал в нашей миссии лет шесть-семь, а потом ещё три года там жил после отставки, негоциантам одесским в торговле способствовал. Я не знаю, как вы к этому относитесь, но на моей родине, в Польше, аристократия не чурается ни наживать богатство, ни с умом вкладывать деньги.

– Моя мать владела оружейными заводами, – отозвался Ордынцев, но тему эту развить не успел – хозяйка извинилась и поспешила навстречу вновь прибывшей супружеской паре. Случай благоприятствовал Дмитрию: подозрительный бессарабский граф очень удачно расположился рядом с креслом Ольги, и, если сейчас к ней подойти, Нарышкиной придётся их познакомить.

Да, но о чём говорить с Булгари? Не состоите ли вы, граф, часом, на турецкой службе? Смешно!.. Дмитрий задумался. О чём можно говорить с незнакомым человеком, если не о погоде? Нечего путного на ум не шло, темы для разговора не находились.

«Присмотрюсь, соображу, что он за человек, а потом уже заговорю», – решил Дмитрий и направился к парочке, игриво ворковавшей в нише рядом с балконом.

Ольга заметила любовника сразу. Лицо её просияло, и пока Ордынцев шёл через комнату, победная улыбка всё шире расплывалась на пухлых вишнёвых губах.

– Добрый вечер, – Дмитрий поздоровался сухо, да и смотрел строго (в надежде, что Ольга не испортит ему дело откровенными заигрываниями). Любовница намёк поняла и повела себя скромнее – притушила блеск глаз и стала по-светски невозмутимой.

– Рада вас видеть, Дмитрий Николаевич. Вы знакомы с графом Булгари?

– Не имел чести, – отозвался Дмитрий, – хотя и наслышан.

Ольга представила мужчин друг другу. Начальник губернаторской канцелярии – высокий и тучный, по-цыгански смуглый, с копной чёрных мелких кудрей – оказался ещё нестарым – его возраст Дмитрий определил как «около сорока». Булгари любезно, с лёгкой улыбкой, глядел на нового знакомца, а его выпуклые чёрные глаза казались тёплыми. Этот бессарабский граф как-то не очень подходил на роль турецкого шпиона. Впрочем, если бы все шпионы внешне напоминали великанов-людоедов, их бы давно переловили. Решив не полагаться на первое впечатление, Ордынцев приступил к разговору:

– Я слышал, что вы долго жили в Константинополе?

– Да, я прослужил там десять лет.

А вот и первый звоночек! Хозяйка дома сказала, что служил граф Ион гораздо меньше. Но Булгари мог просто скрывать свои занятия торговлей, тем более от человека, которого видит впервые в жизни. И Дмитрий зашёл с другой стороны:

– А я вот военный моряк, так что мне путь в Константинополь заказан, ну если только, конечно, мы не завоюем эту твердыню.

Оценив шутку, Булгари рассмеялся, но потом сказал уже серьёзно:

– Великий город стоит того, чтобы в нём побывать. Ну а я просто привык. Мне нравились турецкие порядки: неспешность, любовь к удобствам, да и с дамами, не в обиду будь сказано нашей прекрасной княгине, у них разговор короткий. Жёны сидят взаперти, по балам не ездят.

Нарышкина предсказуемо возмутилась и принялась отчитывать графа, поминая его холостяцкое положение и как следствие непонимание тонкой и прекрасной натуры российских жён, а тот весело отшучивался, перемежая остроты с комплиментами своей собеседнице.

Диалог между парочкой получался на удивление ловким. Может, это и не шпион вовсе, а очередной Ольгин любовник? Эта догадка, конечно же, уязвила Ордынцева, но не настолько, чтобы отвлечь от главного. Пока не было ни малейшего намёка на то, что Булгари – тот, кто ему нужен. Найденные у курьера бумаги относились к севастопольским верфям… Может, об этом поговорить? Дмитрий нагло вклинился в игривую перепалку:

– Как вам мои отчёты, Иван Ардальонович? Всё устраивает? Нет ли замечаний или рекомендаций?

– О чём вы? – удивился Булгари.

– По порту! Теперь ведь я вам отчёты присылаю, адмирал Грейг недавно поручил мне вести переписку по портовым делам.

Только что оживлённое, лицо начальника губернаторской канцелярии окаменело. Живой взгляд исчез под опущенными веками, теперь перед Дмитрием белела застывшая маска. Булгари молчал. Дмитрий ждал ответа. Начальник канцелярии поднял на него непроницаемые глаза, и это уже был безликий чиновник. Ровно, без интонаций, он произнёс:

– Подобными вопросами канцелярия не занимается. Его высокопревосходительство лично просматривает такие документы.

Не глядя на Дмитрия, чиновник поклонился Ольге, пробормотал что-то о делах, которые ещё должен сегодня доделать, и ретировался.

Так что же, получается, вопрос попал в цель? Только вот поведение Булгари уже не предвещало ничего хорошего. Ясно, что теперь он станет обходить князя Ордынцева десятой дорогой. Всё-таки нужно было хорошенько подумать, прежде чем лезть к подозреваемому со своими вопросами. Пригляжусь – тогда и рискну! Вот и рискнул, чёрт подери! Раздражение от явного промаха усугублялось угрызениями совести, и Дмитрий даже забыл о любовнице, но та напомнила о себе сама:

– Ты ведёшь себя просто неприлично! Вольно же тебе ревновать? И к кому? Неужели ты считаешь, что я снизойду до какого-то отуречившегося бессараба?

Ольга капризно выгнула бровь. Она не менялась – так и считала, что весь мир крутится вокруг неё, но это оказалось даже к лучшему: можно было изобразить обиду и последовать примеру Булгари. Окинув любовницу суровым взглядом, Дмитрий сухо процедил:

– Ты так с ним кокетничала, что сумела убедить меня в обратном.

Не дожидаясь ответа, он покинул гостиную.

Через несколько минут экипаж Дмитрия уже катил по вечерней Москве, а сам он всё пытался угадать, что же скрывает начальник губернаторской канцелярии. С теми же мыслями князь проснулся и утром. Вновь и вновь прокручивал он в памяти вчерашний разговор. Но ясно было лишь одно: Дмитрий насторожил, а может, даже испугал Булгари.

Оставалось только одно – признать ошибку и отступить. Но пока генерал-губернатор сидит в Москве, Булгари тоже никуда не денется, и, значит, до окончания коронационных торжеств о нём можно не беспокоиться. Надо заниматься бродячим торговцем. Но… пока эти планы так и остались планами, ведь Закутайло вместе со своим подопечным как сквозь землю провалился.

Закутайло так и не появился. Дмитрий уже весь извёлся, но никаких предположений, что же могло случиться с его товарищем, сделать не мог. До коронации оставалось совсем чуть-чуть, Москву заполонили толпы желающих принять участие в празднествах, постоялые дворы и гостиницы были переполнены. Отыскать среди них Закутайло или торговца Гедоева не представлялось возможным.

Нынче утром Дмитрий позавтракал остатками вчерашнего ужина, присланного из ресторана «Яр», и только пригубил кофе, когда в дверях столовой замаячила стройная фигура в лиловом шёлке. Белоснежные блонды широкой каймой лежали на пышных рукавах, льнули к груди и красиво обрамляли спину княгини Нарышкиной. Она специально замерла в дверях – прекрасная живая картина – потом улыбнулась и протянула к любовнику руки:

– Мэтти, я так соскучилась!

Легкой бабочкой пролетела она через всю столовую и скользнула на колени любовника. Ордынцев осторожно отодвинул чашку с кофе подальше от края стола и обнял гостью, Ольга жадно и нетерпеливо поцеловала его. Как обычно, её поцелуй разжег Дмитрию кровь. От дочки Прекрасной гречанки исходил аромат тёмной, тяжёлой чувственности, и противиться её зову было невозможно. Ольга усилила напор: сильнее прижалась к груди мужчины и шепнула:

– Смелее, мой лев!..

Дмитрию показалось, что его окатили ушатом холодной воды. Он взял женщину за талию и поставил на ноги.

– По-моему, ты спутала меня со своим мужем, ведь это его зовут Лев, – надменно изрёк он.

– Ну, что ты опять цепляешься к словам? – вишнёвые губки Ольги надулись пышным бутоном. – Ты сам знаешь, что я имела в виду не это.

– Я услышал то, что услышал! В конце концов, ты приехала сюда с мужем, у него есть все права, а я – никто, посторонний человек.

– Да ты опять ревнуешь! – просияла княгиня. – Да, кстати, с каких это пор ты так серьёзно относишься к узам брака?

– Я всегда к ним относился серьёзно, поэтому и не сделал тебе предложения!

– Вот бы мы всех насмешили, если бы поженились: почти дети, влюблённые и глупые. Но бог с ним – что было, то прошло. Нам сейчас хорошо. Зачем ты всё портишь? Я же тебе говорила, что для меня существуешь лишь ты один.

За столько лет Ольга совершенно не изменилась и другой уже не будет. Либо избегай ее, либо принимай такой, как есть. Ордынцеву захотелось сгладить свою резкость, но этого уже не потребовалось – Ольга занялась собой. Она любовно расправила кружева на корсаже и встряхнула примятую юбку платья.

– Я, вообще-то, приехала ненадолго, – сообщила она, – ты сам виноват, что не захотел совместить приятное с полезным, так что я перехожу к делу. Ты вчера сбежал, а через полчаса после этого приехала Зинаида Волконская. Не застав тебя, она очень расстроилась и попросила, если я вдруг снова тебя увижу, передать, что она хочет встретиться. Зизи сказала, что получила письмо от твоей матери из Рима.

– Вот как… – протянул Дмитрий.

Ольга ждала его ответа и, поняв, что любовник колеблется, подсказала:

– Приезжай к ней сегодня, я тоже там буду.

На языке у Дмитрия вертелся вопрос, с кем же прибудет княгиня Нарышкина на сей раз. С которым из любовников? Впрочем, опускаться до дешёвых дрязг – самое последнее дело, и, проглотив колкость, он просто ответил:

– Ладно, я приеду.

– Вот и молодец, – похвалила Ольга и, поцеловав любовника на прощание, направилась к двери. Она вновь задержалась в дверном проёме, застыв в нём прекрасной живой картиной, а потом вышла.

«Ох! Не было печали… Придётся теперь ехать к Волконской», – расстроился Дмитрий.

Надин решила забежать к Волконским с утра пораньше. Этой привилегией сёстры Чернышёвы пользовались с особым удовольствием, ведь именно по утрам Зинаида Александровна оставалась одна и принадлежала только им. Надин хотелось поговорить с ней о Шереметеве. Раз Зизи назвала графа своим другом – значит, хорошо его знала.

Выяснив у дворецкого, что княгиня ещё не выходила, Надин поднялась на второй этаж. Она ожидала найти Зизи в постели, но ещё в коридоре услышала переливы низкого бархатного контральто. Княгиня пела. Это было что-то незнакомое, по крайней мере, Надин ещё не слышала ни такой мелодии, ни таких слов. Зинаида Александровна пела по-русски, и слова оказались не торжественно-возвышенными, а простыми, но так брали за душу, что Надин застыла на месте. Зизи пела о молодом изгнаннике, тот плыл в чужие страны, а в его родном краю остались разбитые иллюзии и утраченная юность. Надин даже представила изгнанника на палубе корабля, когда теплый, изумительный красоты голос вывел последнюю фразу:

В воздухе повисла тишина, и Надин вдруг осознала, что музыки-то не было, чудо сотворили обворожительный голос и потрясающие слова, а ведь казалось, что звучит целый оркестр. Что это? Наваждение?.. Надин постучала в дверь спальни и, услышав приглашение, вошла. Поздоровавшись, она тут же спросила:

– Что вы пели? Я слышала. Это божественно – всё так просто, а каждое слово берет за сердце!..

– Это Пушкин, моя дорогая, – улыбнулась княгиня. – Мой друг написал музыку на его стихи. Мне шепнули, что после коронации Пушкина примет государь, так что мы ждём его в Москве. Хочешь, я и тебя с ним познакомлю?

– А вам не будет за меня стыдно – ведь я не очень-то разбираюсь в поэзии? – призналась Надин и заговорила о том, что её больше всего волновало: – Можно спросить о другом вашем госте?

– Дмитрий Шереметев? – сразу догадалась Волконская. – Я оценила огонь в его очах, когда ты поднялась из-за стола после первого действия. Кстати, я вчера тебя так и не спросила, почему вы ушли так рано?

– Я маме обещала, да и бабушка нездорова – ногу повредила.

– Как это Марию Григорьевну угораздило?

– Спасибо лихачу – нёсся, как сумасшедший, и прямо у крыльца зацепил ось нашего экипажа. Бабушка упала с сиденья и ударилась.

– И кто этот умник, летающий по Тверской сломя голову?

Надин раздраженно фыркнула:

– Князь Ордынцев. Форменный наглец!

– Зря ты! Он неплохой человек, – отозвалась Зинаида Александровна.

Разговор скатился на обсуждение Ордынцева, а Надин пришла сюда не за этим и поэтому напомнила:

– Я хотела спросить вас о том, что за человек Шереметев.

– Понравился? – лукаво блеснув чёрными очами, спросила Волконская. – И то правда, как он может не понравиться? Золотое сердце! Он рожден, чтобы делать добро.

– Мне показалось, что он увлечён театром, – вспомнила Надин, – он с таким восторгом слушал вашу декламацию!

– Актриса во мне польщена, – торжественно изрекла княгиня и рассмеялась, но тут же продолжила уже серьёзно: – Что до Шереметева, то я его очень ценю и не сомневаюсь, что ты с таким мужем была бы счастлива, хоть он и молод. Есть только одно «но»: сироту-графа с малых лет опекает вдовствующая императрица Мария Фёдоровна. Она, похоже, давно считает его чем-то средним между собственным ребёнком и учеником своего Воспитательного дома, а такой свекрови не пожелаешь никому.

Зинаида Александровна ещё кое-что рассказала о молодом графе, но Надин не узнала ничего нового – всё это она уже слышала в Петербурге. Пришлось уйти ни с чем. По дороге домой Надин вспоминала бархатное контральто и проникновенные слова. Может, это был знак? Но как его растолковать? Море – значит, путешествие? Наверное, они с Шереметевым поплывут после свадьбы на корабле, но это станет радостным событием, и не будет ни тревог, ни печалей.

«Это просто совпадение», – наконец-то решила Надин. Море здесь ни при чём, просто её будущий жених любит прекрасное. Это намёк на то, что придётся и ей научиться разделять его увлечения, а начинать нужно с поэзии.

Успокоившись, Надин занялась самым приятным на свете делом – выбором наряда на вечер. Пусть Шереметев ослепнет от её красоты!.. Интересно, когда же он дозреет до предложения руки и сердца? Сколько же, однако, нужно терпения, чтобы женить на себе мужчину!

Глава восьмая Скандал в музыкальном салоне

Терпение обычно вознаграждается, вот и Дмитрий наконец-то получил свой приз: вскоре после отъезда Ольги его разыскал Закутайло.

– Ну, Павел, я уже все глаза проглядел и все думы передумал, ожидая вас! – обрадовался Ордынцев и нетерпеливо спросил: – Как там наш подопечный?

– Отдыхает на постоялом дворе. Доехали мы без приключений: он ничего никому не продавал, ни с кем не встречался, а завтра утром собирается отправиться в столицу. Так что если он – курьер, то шпион ждёт его в Петербурге.

– Не всё так просто, – возразил Дмитрий и рассказал товарищу о втором подозреваемом и о том, что уже вспугнул Булгари.

– Но вы же сами сказали, что ещё месяц этот граф из Москвы никуда не денется, а как только он в Одессу вернётся, установим за ним слежку, это ведь легче, чем гадать на кофейной гуще, подозревая всех и никого. Но я вам сразу скажу, что я бы на торговца гашишем поставил. Мерзкий он мужик. Вроде и молчит, никого не обижает, ни с кем не общается, а взгляд у него – змеиный.

Других возможностей, по большому счету, все равно не осталось, и Ордынцев согласился:

– Давайте пока на нём и сосредоточимся. Но как мы сможем и дальше этого Гедоева отслеживать? Вы ехали с ним от Одессы, и вас нельзя больше использовать – это может вызвать подозрения, и он запаникует. Наверно, придётся мне этим заняться.

В глазах Закутайло мелькнул скепсис.

– Это не пойдёт, – возразил он. – Вы уж не обижайтесь, только в вас барина-аристократа за версту видать, а такому человеку в торговом обозе делать нечего. Но беспокоиться не надо, наш капитан Филиппов уже обо всём позаботился – меня на постоялом дворе ждал Афоня. Помните Афанасия Панькова? В то утро, когда капитан вас нашей команде представлял, он слева от меня сидел – рыжеватый такой.

– Помню: невысокий и худенький, сидел в углу каюты, – подтвердил Дмитрий. – Так вы передали Гедоева ему?

– Так точно! Афоня уже примкнул к завтрашнему обозу на Петербург, Алан тоже с ним поедет, другого ещё неделю не будет.

Дмитрий горестно вздохнул. После стольких дней ожидания так сразу и расстаться с Закутайло? Понятно, что этого не избежать, но всё-таки очень жаль. Ордынцев спросил помощника:

– А вы-то что намерены делать?

– Мне Афоня привёз от капитана приказ: я еду обратно. Теперь Паньков станет вам помогать. Он парень ловкий, не пожалеете. Адрес вашего столичного дома я ему передал, он вас сам найдёт, как только доберётся до Петербурга.

– Павел, вы уж проследите лично, вдруг Булгари всё-таки появится в Одессе, – попросил Дмитрий.

– Не волнуйтесь, я уж его не пропущу!

Ордынцев написал адмиралу короткий отчёт и простился со своим помощником.

Пришло время самому собираться в дорогу. Дмитрий взялся паковать вещи, но его сборы прервала горничная. Она принесла маленькую записочку от княгини Волконской. Только тут Дмитрий вспомнил, что пообещал посетить вечерний раут у Зинаиды Александровны. Господи, как же некстати! Но Ольга уже передала хозяйке, что Дмитрий будет, и не приехать теперь – значило оскорбить княгиню Волконскую. Пришлось доставать из баула уже уложенный фрак.

До дворца Белосельских-Белозерских на Тверской было рукой подать, и Ордынцев надеялся доехать быстро, но экипаж еле тащился. Складывалось такое впечатление, что население Первопрестольной по меньшей мере удвоилось: множество экипажей запрудило мостовую, а вдоль домов сновали толпы прохожих.

«Как хорошо, что не придётся ждать коронации! – порадовался Дмитрий. – Как можно пережить это столпотворение, которое к тому же будет продолжаться почти месяц, и остаться в здравом уме?»

Коляска наконец-то остановилась. Слава тебе господи, добрались! Ордынцев уже собрался подняться на крыльцо, когда увидел, что из дверей соседнего дома на улицу вышли две высокие черноволосые барышни, а с ними пухленькая старушка.

«Да ведь это же пострадавшие дамы, – понял Дмитрий. – Если бабушка ходит, значит, ничего страшного с её ногой не случилось. Вот и славно: не придётся мучиться совестью, – обрадовался он… – Подойти что ли? Предложить старушке помощь?» Из чувства приличия так и надо было сделать, вот только встречаться с внучкой графини Румянцевой Дмитрию совсем не хотелось.

Дамы приближались, и войти в дом, не поздоровавшись, он уже не успевал. Ордынцев дождался, пока дамы поравняются с его коляской, и, поклонившись старой графине, предложил:

– Ваше сиятельство, позвольте мне проводить вас. Я так понимаю, что вы тоже идёте на приём к княгине Зинаиде. Он специально обратился именно к Румянцевой, поскольку не сомневался, что её вредина-внучка от помощи непременно откажется. Вторая барышня в этой компании оказалась совсем молоденькой и, опустив ресницы, скромно молчала, зато её старшая сестра от злости прикусила губу.

«Вот так-то, красотка, знай своё место», – мысленно потешался Ордынцев, лучезарно улыбаясь. Он ждал решения старой графини.

– Благодарю, ваша светлость, – откликнулась на его предложение Румянцева, – буду рада вашей помощи.

Она отпустила локоть старшей из барышень, оперлась на руку Дмитрия и спросила:

– Вы знакомы с моими внучками?

– Ещё не имел чести, – сообщил Ордынцев, – но очень хотел бы это исправить. Представьте меня барышням, пожалуйста.

– Девочки, познакомьтесь с князем Дмитрием Николаевичем Ордынцевым, внуком моей старой подруги. А моих красавиц зовут Надежда Александровна, – почтенная дама кивнула в сторону старшей внучки, – и Любовь Александровна Чернышёвы, – повернулась она к младшей.

– Очень приятно, сударыни!

– Нам тоже, – любезно отозвалась младшая из сестёр.

– Вы хотели извиниться за ушиб, полученный бабушкой по вашей вине? – ехидно поинтересовалась старшая.

– Надин! За что ты винишь князя? – вмешалась старушка. – Это был несчастный случай.

– Не нужно сломя голову носиться по городским улицам, – сбавив тон, всё-таки завершила свою мысль Надин и сердито зыркнула на Ордынцева яркими синими глазищами.

Когда она злилась, то становилась ещё красивее. Такую внешность можно было бы назвать безупречной: изящные черты лица, гордо посаженная на лебединой шее скульптурная голова, грациозная фигура, даже летящая походка – всё было при ней. Просто эталон благородства! Но Дмитрий знал то, что оставалось тайной для других. Перед ним стояла Ева, уже вкусившая запретный плод, и настроена она была очень воинственно. Следовало держать ухо востро, Ордынцеву совсем не хотелось обижать ни юную Любочку, ни старую графиню. Дмитрий отвернулся от сверкающих злобой глаз своей недоброжелательницы и, сосредоточив всё своё внимание на её бабушке, повёл старушку на раут к княгине Волконской.

Пока они добирались до гостиной, Дмитрию показалось, что Надин сменила гнев на милость. В её голосе не осталось раздражения, она весело обсуждала с Любочкой предстоящий концерт и, не стесняясь присутствия Ордынцева, с завидной самоиронией признавалась в том, что несильно разбирается в искусстве.

– Ты должна рассказать мне сюжет «Итальянки в Алжире» до того, как Зизи и её артисты начнут петь, иначе я вообще не пойму, о чём идёт речь, – уговаривала Надин сестру. – Я подозреваю, что любезность княгини не будет простираться настолько далеко, чтобы специально для меня перевести текст на русский.

Сестра выполнила её просьбу и начала пересказывать либретто оперы. Любочка знала его во всех деталях. К тому времени, когда Дмитрий подвел своих спутниц к хозяйке дома, младшая сестра как раз закончила свой рассказ.

Княгиня Зинаида очень обрадовалась Марии Григорьевне – обняла старушку и посадила в кресло рядом с собой. Барышень она отправила на диванчик, стоящий с другой стороны стола, а потом обратилась к Ордынцеву:

– Я рада, князь, что вы приняли мое приглашение. Надеюсь, что после концерта мы с вами сможем поговорить. Возьмите пока письмо вашей матушки. – Волконская достала из крохотной бальной сумочки сложенный в несколько раз листок и протянула его Дмитрию.

Ордынцев поблагодарил и отошёл к окну. Дневного света ещё хватало, и он захотел сразу же прочесть письмо. Дмитрий развернул лист и узнал плотный, чёткий почерк матери. Та обращалась к Волконской, как к подруге, и подробно описывала свою жизнь в Риме. Мать, по-видимому, отвечала на какие-то вопросы княгини Зизи о своём мировоззрении, и Дмитрий поразился философской глубине её мыслей. В конце послания, уже попрощавшись, Татьяна Максимовна сделала приписку, что из-за нового закона о католическом вероисповедании беспокоится о судьбе подаренного Дмитрию имущества и советовала княгине Волконской переписать всё на сына задолго до «решительного шага».

«Так вот о чём собиралась поговорить Волконская: хотела предупредить о возможной конфискации, – догадался Дмитрий. – Но теперь-то уже всё равно ничего не изменишь. Поздно!»

Настроение испортилось окончательно: отдавать в казну то, что он любил с детства, а потом по дарственной передала ему мать, Дмитрий не хотел. Это было просто оскорбительно! Кому какое дело до того, во что верит княгиня Ордынцева? Она многое сделала для страны, даже отдала короне своё любимое детище – оружейные заводы. Неужели этого мало?.. Гнев разгорался, как костёр на ветру. Наверное, пора уходить. Не дай бог, не совладаешь с собой, сорвешься. Дмитрий спрятался за колонну, пытаясь взять себя в руки.

Наконец он справился с обидой – по крайней мере, притушил её. Не стоило пороть горячку: нового закона ещё никто не видел, а раз так, то и обсуждать было нечего.

Дмитрий свернул письмо и положил его в карман. Оглядевшись по сторонам, он понял, что старшая из сестёр Чернышёвых уже успела покинуть своё место на диване и теперь стояла в сторонке, беседуя с Шереметевым. Даже издали было видно, как сияют глаза графа, да и Надин казалась воодушевлённой. Отметив, что бедняга Шереметев явно влип, как кур в ощип, Дмитрий решил подойти к хозяйке, дать ей знать, что всё понял, и откланяться. Он ещё не успел добраться до Зинаиды Александровны, когда в комнате появилась новая пара. Рослый смуглый генерал, в котором Дмитрий узнал мужа своей любовницы, Льва Нарышкина, вёл под руку очень худую, но всё ещё красивую немолодую даму. Роскоши её наряда могла бы позавидовать императрица, а пышный берет с кудрявым страусовым пером венчал её голову, как самая настоящая корона.

«Ух, ты! Прямо-таки явление царицы! Правда, ненастоящей», – мысленно оценил Ордынцев, узнавший в стареющей даме когда-то всесильную фаворитку покойного императора Александра.

Марию Антоновну Нарышкину Дмитрий помнил с отрочества: тогда прекрасная дама, объезжавшая Крым со своей маленькой дочкой Софьей, поразила воображение подростка, а пятнадцать лет спустя, поселившись в своём новом одесском доме, Ордынцев узнал, что мать с девочкой провели здесь целую зиму.

Лев Нарышкин – племянник Марии Антоновны по мужу, поэтому он и сопровождает тётку. «Однако интересно, с кем же тогда появится на приёме его собственная жена? Ольга пообещала, что непременно здесь будет», – размышлял Ордынцев.

Ответ он получил сразу. В дверях гостиной появилась его любовница. Абсолютно неотразимая в пышных шёлках цвета слоновой кости, она томно клонила голову к плечу новороссийского генерал-губернатора Воронцова. Ревность в мгновение ока пожрала остатки самообладания Дмитрия.

«Все Ольгины уверения – сплошное враньё, а правда заключается в том, что её нынешний герой – генерал-губернатор», – с горечью признал Ордынцев. Он воротился на своё прежнее место у окна – теперь об отъезде не могло быть и речи. Дмитрий просто не мог себе это позволить: моряки с поля боя не бегают. Если нужно, они сражаются и за своих женщин, и за свою честь.

«У этого человека нет ни совести, ни чести», – размышляла о своём враге Надин. Присутствие Ордынцева её безмерно раздражало. Она ведь так и не поняла, узнал ли её князь накануне или нет… Впрочем, чего бояться? Даже если вдруг этот фанфарон и станет сплетничать, Шереметев сразу же защитит честное имя своей невесты.

Надин вдруг осознала, что Шереметева зовут так же, как и её недруга. В этом было что-то неправильное, тревожное. Почему такое совпадение? Два Дмитрия Николаевича, только один – ангел, а другой – демон. Надин не настолько глупа, чтобы не понимать, где белое, а где чёрное. Она поискала глазами Ордынцева и увидела, как тот, спрятавшись в нише окна, что-то читает. Вот ведь дубина неотёсанная – не умеет себя вести, в гостях такого не делают! Эта мысль о недруге оказалась последней, а потом всё заслонило главное событие вечера – в дверях зала появился Шереметев. Его взгляд обежал гостей и сразу отыскал Надин. Чёрные глаза графа вспыхнули. На пухлых губах расцвела улыбка, сделав их необычайно привлекательными.

«Да Шереметев – настоящий красавец! Ему не нужны усы. Что за глупая мысль? У ангелов усов не бывает», – наконец-то поняла Надин.

Она просто извелась от нетерпения, пока её обожатель приветствовал хозяйку дома и графиню Румянцеву, и просияла от восторга, когда он направился к ней.

– Добрый вечер, сударыни, – граф учтиво поклонился обеим сёстрам Чернышёвым, а потом добавил: – Надежда Александровна, ваша бабушка позволила мне немного побеседовать с вами.

Отменная сообразительность не подвела Надин и на сей раз – предлог нашёлся сразу:

– Я с удовольствием послушаю ваше суждение о сегодняшней опере, – сообщила она.

Надин поднялась с дивана, обошла колонну и сделала ещё пару шагов. Кавалер послушно шёл за ней. Надин остановилась, и теперь они стояли на виду у всего общества. Если Шереметев не имел серьёзных намерений, он должен был прервать их рискованный тет-а-тет и отвести её обратно к бабушке, но граф без видимых колебаний остался рядом.

– Вам нравится «Итальянка в Алжире»? – спросил он.

– Мне нравится главная героиня. Я понимаю её характер, да и поступки тоже, – отозвалась Надин, мысленно поздравив себя с тем, что вовремя догадалась заранее выспросить у Любочки сюжет.

– Но не каждая девушка решится отправиться на поиски своего любимого.

– Это-то как раз естественно, – опустив ресницы, убеждённо заявила Надин, – по крайней мере, для меня.

– Вы хотите сказать, что сами могли бы пуститься в полное опасностей путешествие ради спасения дорогого вам человека?

– А как же иначе? – изумилась Надин. – Разве можно смириться, если ещё не все возможности помочь близким исчерпаны?

Слёзы умиления блеснули в тёмных глазах Шереметева. Он даже прижал руку к сердцу, когда сказал:

– Я тоже считаю, что ради любимых можно пожертвовать жизнью. Я сам этого, конечно, не помню, но знаю, что моих родителей связывало очень сильное чувство. После смерти матери отец не захотел жить – и угас…

– Мои тоже очень любили друг друга! Мама до сих пор верна памяти отца, и, если бы не мы, наверно, ушла бы в монастырь, – призналась Надин. – Я думаю, что найти свою вторую половину – большое счастье. Не всем так везёт.

Она чуть слышно вздохнула. Уловка подействовала:

– Вы обязательно будете счастливы, я уверен в этом! – воскликнул её кавалер. – Вы достойны этого, как никто другой.

– Но вы же меня совсем не знаете. Я – самая обычная девушка, у меня нет особых талантов. Например, я не очень хорошо разбираюсь в искусстве, даже моя младшая сестра пеняет мне за то, что я не понимаю музыки.

Строгий взгляд старой графини положил конец столь рискованному разговору. Опустив глазки (прямо-таки сама скромность!), Надин прошептала:

– Нам пора вернуться на свои места. Боюсь, мы злоупотребили доверием бабушки.

– Простите, это я виноват, – расстроился Шереметев. – Позвольте проводить вас обратно.

Надин лишь кивнула. Начало было положено. Все общество следило за их разговором, и во мнении света их имена теперь накрепко связаны. Этот продолжительный тет-а-тет станут обсуждать во всех гостиных, слухи обегут все салоны обеих столиц и вернутся к графу Шереметеву с вопросом: «Что вы собираетесь делать?»

Надин рассчитывала, что такой благородный человек, как Дмитрий Николаевич, даст на него единственно верный ответ. Правда, ей ещё предстояло получить нагоняй от бабушки, но приз в лице графа Шереметева того стоил.

«Перетерплю», – рассудила она, усаживаясь на маленький диванчик рядом с сестрой. Очень уж хотелось, чтобы граф поскорее сделал ей предложение, и ради этого Надин была готова выдержать не одну головомойку.

Они вернулись вовремя: хозяйка поднялась из-за стола и пригласила всех гостей в музыкальный салон:

– Милости прошу, занимайте места.

Зинаида Александровна направилась к дверям. За ней потянулись гости. Надин и Любочка взяли под руки бабушку и последовали за остальными. На изображавшем сцену помосте уже ждали четверо музыкантов со скрипками и виолончелью. Княгиня Зинаида села за большое концертное фортепьяно, а трое певцов – двое мужчин и дама, чьих имён Надин не знала, – встали впереди маленького оркестра. Из-за больных ног Марии Григорьевны сёстры прошли в салон чуть ли не последними. Все кресла в первых рядах оказались заняты. Надин огляделась, выбирая место, и увидела графа Шереметева. Тот робко улыбался ей из предпоследнего ряда, около него оставались три свободных места подряд.

– Пойдёмте туда, – позвала Надин и, уловив мгновенную заминку Марии Григорьевны, шепнула: – Всё будет хорошо, скоро он станет моим женихом.

– Ты играешь с огнём, – расстроилась старая графиня.

– Я уверена! – заявила Надин и потянула родных в проход между кресел. Она добралась до Шереметева, опустилась на соседнее кресло, лучезарно улыбнулась и спросила:

– Вы не знаете, кто из певцов будет петь и какие партии?

Конечно же, Дмитрий Николаевич всё знал, причём досконально. Чуть склонившись к уху Надин, он начал сыпать именами итальянских артистов, объяснять, какие партии те станут петь и что за арии будут исполнены. Перейдя к персонажам оперы, граф так увлекся, что Надин потеряла нить разговора. Впрочем, своего кавалера она уже не слушала, её заинтересовало совсем другое: за спинками раздался шум шагов, а потом голос Ордынцева произнёс:

– Вам отсюда видно?

Похоже, что князь был не в духе. По крайней мере, со спутницей он разговаривал сухо.

– Всё, что мне нужно, я вижу уже сейчас, – отозвался томный женский голос с такой нежностью, что можно было побиться об заклад, что Ордынцева надолго не хватит, под таким напором бравый моряк быстро капитулирует.

Звуки вступившего квартета заглушили его ответ. Сзади теперь долетали лишь отдельные слова, зато Надин различала страстные интонации голосов. Эти двое явно были любовниками и сейчас выясняли отношения. Голубки уединились в последнем ряду. Надин точно помнила, что в нём все кресла оставались свободными.

«Там эта парочка сможет и обниматься. Никто не увидит, если не догадается посмотреть назад», – поняла Надин и сразу же осознала, что у неё возникло сильнейшее желание испортить любовникам их уединение. Можно уронить веер и начать искать его вместе с Шереметевым. Эта мысль показалась настолько забавной, что Надин явственно хмыкнула, но никто этого не заметил – все слушали музыку. Княгиня Волконская и итальянский тенор пели любовный дуэт. Бархатное женское контральто оттенялось сильным голосом мужчины, музыка блистала радостью и лёгким кокетством, и даже Надин почувствовала изумительную гармонию исполнения. Шереметев же с восторгом взирал на сцену. Он просто впитывал звуки.

«Счастливый человек! И впрямь, ангел во плоти», – с умилением поняла Надин.

Она вспомнила свои рассуждения об ангеле и демоне с одинаковыми именами и тут же попыталась выяснить, что происходит сзади, но музыка мешала подслушивать. Надин показалось, что прозвучал короткий смешок, затем тихий вздох, потом женский голос что-то скороговоркой пролепетал. Надин уже совсем изнемогла от любопытства, но тут голоса певцов переплелись, рассыпались руладами, завибрировали в верхних октавах и смолкли.

Гости разразились аплодисментами. Шереметев вскочил с кресла и крикнул: «Браво!» Надин с нежностью подумала о том, какой он искренний и восторженный человек. Вдруг её внимание привлек мужчина, идущий по проходу от первых рядов. Он выступил из тени, и она узнала генерал-губернатора Воронцова. Тот прошёл прямиком к последнему ряду кресел, и Надин услышала его голос:

– Ольга Станиславовна, позвольте проводить вас к родным. Вам оставлено место около вашей тётушки.

– Я не хочу сидеть рядом с этой старой ведьмой, – ответил раздражённый женский голос.

– Ваша светлость, муж и тётка ждут вас. Извольте пройти со мной, – уже с нажимом повторил Воронцов и тихо добавил: – Не стоит капризничать.

Надин навострила уши: похоже, в заднем ряду разворачивался настоящий скандал. У неё мелькнула мысль, что генерал-губернатор ревнует – как видно, княгиня Ольга крутила головы сразу двум мужчинам.

«Муж и два любовника. Вот это да! Нарышкина ни в чём себе не отказывает», – размышляла Надин.

Сзади вновь раздались шаги, и генерал-губернатор проследовал вперёд по проходу, ведя под руку княгиню Ольгу. Но самым интересным оказалось то, что горе-кавалер Ордынцев до сих пор не произнёс ни слова, как будто его тут и не было. Надин уже хотела обернуться, но услышала, как скрипнул отодвигаемый стул, и чёткий звук мужских шагов, становясь всё тише, замер у дверей. Надин всё-таки не выдержала и обернулась, но Ордынцева в зале уже не было.

«Вот так-то, голубчик, чужим жёнам головы крутить! Можно и свою на дуэли сложить. Пусть скажет “спасибо”, что сегодня обошлось», – мысленно злорадствовала она.

Хорошее настроение Надин превратилось в великолепное. Ещё бы! Всегда приятно, когда публично унижают твоего врага.

Глава девятая Переулок на Охте

Самое большое унижение – это когда тебя используют близкие. Раньше Ордынцев понимал это, как говорится, в общем, а теперь проверил и на собственной шкуре.

Прикрыв глаза, Дмитрий устроился в экипаже, катившем по столичному тракту. В другой раз он под стук колёс давно бы уже заснул, но сейчас так злился, что никак не мог успокоиться. Ольга его бессовестно использовала! Глядя в светлые от бешенства глаза Воронцова, Дмитрий наконец-то догадался, что стал козырным тузом в незамысловатой игре по обольщению важного сановника. Ольга сама афишировала связь с князем Ордынцевым, пытаясь вызвать ревность не мужа, а любовника.

«Противопоставила друга юности генерал-губернатору, а теперь даёт понять, что если Воронцов не поступит “как надо”, то и у неё есть запасной вариант», – злился Дмитрий.

Соперник пытался казаться равнодушным, но его полный ненависти взгляд говорил об обратном. Генера-губернатор убил бы Ордынцева, если б мог. Чёрт с ней – с ревностью уже немолодого мужчины, но по милости циничной бабы Дмитрий стал нежелательной персоной в окружении Воронцова, так что подходы к начальнику губернской канцелярии закрылись окончательно. Если шпион – Булгари, то Дмитрий, можно считать, провалил задание. К тому же (что было обиднее всего) его выставили дураком. Хотя почему «выставили»? Он и есть настоящий дурак. Получил-то ведь по заслугам: использовал женщину ради своих целей. Чего же теперь обижаться, что и она не осталась в долгу?

Самым противным было то, что унизительный разговор слышали посторонние. Надин Чернышёва так старательно вытягивала шею, так внимательно смотрела на сцену, что можно даже не сомневаться, уж она-то не пропустила ни единого слова. До чего ж вредна! И при этом порочна, а ведь всё при ней – хороша безмерно, да к тому же сильна и полна жизни, и при этом путается со старым развратником. Дмитрий не понимал этого и мог объяснить подобное поведение лишь внутренней червоточиной, врождённой гнилью души. Хотя, если уж быть честным, его нынешняя любовница недалеко ушла от красотки Надин.

Бабы, чёрт бы их побрал! Да пропади они все пропадом! Кто их поймёт?! Уж точно не князь Ордынцев… Впрочем, зачем о них вообще думать? Нужно сосредоточиться на деле. Это сейчас главное. Злость наконец поостыла, Дмитрий собрался с мыслями и принялся вспоминать известные факты о торговце гашишем. Хорошо бы, Закутайло оказался прав. Если этот Гедоев – действительно связник и через него они смогут выйти на шпиона, тогда ссора с генерал-губернатором не повредит делу. Новый помощник Афоня должен был проводить торговца гашишем до въезда в Петербург, а при удачном стечении обстоятельств даже довести Гедоева до самого его дома. Вот тогда и появится возможность обложить шайку, пройти по цепочке от связника к хозяину. Наверное, для слежки понадобятся ещё люди, но на этот случай у Дмитрия имелось письмо адмирала Грейга на имя генерала Бенкендорфа. Вспомнив о письме, Ордынцев вдруг осознал, что не сумеет им воспользоваться. Все начальники отбыли в Первопрестольную, и до окончания коронационных торжеств никто из них возвращаться не собирался.

Но Афоня с подопечным уже выехали в Петербург, и самому Дмитрию задерживаться в Москве не имело смысла. «Ничего! Как-нибудь справимся», – решил он. В крайнем случае, можно будет привлечь к слежке собственных дворовых. Так он и сделает! Второго провала Дмитрий себе позволить не мог. Теперь его волновала только скорость передвижения. Он менял лошадей и отправлялся дальше, не останавливаясь на отдых или ночлег, и спустя трое суток после бесславного посещения раута у Зинаиды Волконской вошёл в вестибюль своего дома на Литейном проспекте Петербурга.

Этот трехэтажный особняк стал последним, к чему приложила свои золотые руки княгиня Татьяна Максимовна. Она закончила отделку комнат всего за полгода до своего отъезда в Рим. Дом был выстроен по типу итальянских палаццо.

– Дом напомнит тебе обо мне, а мне – о тебе, ведь мы будем видеть одно и то же – изящные силуэты римских дворцов, – сказала княгиня Ордынцева, прощаясь с сыном, и, как обычно, оказалась права.

Дмитрий часто вспоминал о родителях, но здесь – особенно. О тонком вкусе княгини напоминали росписи стен и плафонов, искусные узоры наборных паркетов и гармонично вписанная в интерьеры старинная мебель, а картины были миром отца. Ордынцев вошёл в холл и… вздохнул с облегчением – он наконец-товернулся домой. Скорее к себе – вверх по резной лестнице, потом – по коридорам, а вот и его комнаты… Дыхание родного дома развеяло заботы, прогнало раздражение. Хорошо, что Дмитрий за счет бешеной скачки выиграл для себя несколько дней. Можно будет поваляться в постели и ни о чём не думать. Это было тем проще, что ездить с визитами более не требовалось – Петербург опустел.

Петербург впал в спячку: балов и приемов не было, даже театры, обычно собиравшие полные залы, теперь играли спектакли при пустых ложах. Генерал Бенкендорф тоже отбыл в Первопрестольную, и воспользоваться его помощью не представлялось возможным. Решив, что будет действовать по обстоятельствам, Ордынцев теперь сходил с ума от нетерпения. Да где же застрял Афоня?

Наконец, спустя три дня после его приезда, в кабинете Дмитрия появился дворецкий и сообщил, что у дверей дома стоит какой-то мальчишка.

– Ваша светлость, этот оборванец говорит, что принёс для вас записку, но отказывается передать её мне. Что с ним делать, гнать?

– Зачем же сразу гнать? Посмотрим, что это за гонец такой.

Дмитрий спустился в вестибюль, где обнаружил бедно одетого подростка лет двенадцати, тот с любопытством разглядывал мраморные колонны и высокие, почти в половину человеческого роста, малахитовые вазы. Заметив на лестнице князя, гонец оживился и полез за пазуху.

– Вы будете Дмитрий Николаевич Ордынцев? – строго спросил он, доставая из-под выцветшей рубахи маленький незапечатанный конверт.

– Его светлость – князь! – возмутился дворецкий. – Ты как, голытьба, разговариваешь?

– Спасибо, я сам разберусь, – успокоил дворецкого Дмитрий и обратился к мальчишке: – Я – тот, кого ты ищешь. Письмо тебе дал мужчина, ещё молодой, невысокий, зовут его Афанасий. Правильно?

– Да, – подтвердил юный посыльный и протянул Ордынцеву конверт.

Помощник писал кратко:

«Наш подопечный прибыл в дом на Охте, похоже, что он – здесь хозяин. Мальчик приведёт вас ко мне».

Ну, вот и началась самая важная часть игры! Дмитрий повернулся к мальчику и уточнил:

– Как тебя зовут?

– Данила!

– Проведёшь меня?

– Само собой – не за так, – намекнул юный коммерсант.

– Пятак! – серьёзно пообещал Дмитрий.

Оборванец оценивающе поглядел на тёмно-синий сюртук, высокие блестящие сапоги и парировал:

– Гривенник!

Дмитрий для солидности поторговался. Он понимал, что, если вдруг сразу согласится, мальчишка потом будет горевать, считая, что продешевил. В конце концов сошлись на восьми копейках. Ордынцев велел заложить экипаж, и через полчаса они уже катили в сторону Охты. Данила, явно наслаждаясь поездкой, припал к окну.

– Где тебя Афанасий нашёл? – окликнул его Ордынцев.

– Так он в моём доме засаду устроил. За соседями следит.

Всё развивалось так, как и надеялся Дмитрий, и он попросил мальчика:

– Расскажи-ка о себе, да и о соседях не забудь.

Мальчик степенно заговорил:

– Мы с бабушкой вдвоём жили. Она молоко разносила. Только потом сильно заболела, и пришлось нам корову продать. Бабушки уже два года как нет, теперь я один в доме живу. Афанасий ваш утром постучал, сказал, будто дело у него очень важное, хочет последить за моими соседями. Я и пустил, он ведь пообещал в долгу не остаться.

Картина вырисовывалась такая: торговец гашишем довёл Афоню до своего дома. Сообразительный моряк нашёл по соседству удобный наблюдательный пункт, ну и, как видно, толкового помощника. Мальчишка выглядел смышленым, и Ордынцев постарался вытянуть из него всё, что только можно.

– А про соседей, что ты сказать можешь?

– Дом не ихний, а Конкина. Тот им сдал.

– Кто это? – уточнил Дмитрий.

– Конкин считается, что купец – а на самом деле он краденое скупает и с лихими людьми знается. Он два старых домика рядом купил и на их месте новые построил: в одном сам живёт, а второй этому кибиточнику сдал.

– А что ты про кибиточника знаешь? Когда он приехали и откуда?

– Приехали он вместе с семьёй недавно, а откуда – я не спрашивал. Самого зовут Алан, а жену его – Аза. Считается, что она в шляпном магазине торгует, только это неправда: она недалеко отсюда тайный бордель держит. Ещё в доме живут две девочки, они хорошие, добрые, лишь матери очень боятся. Служанка ещё у них есть, да она уже старая и противная.

Дмитрий задумался. Получалось, что связник привёл их прямиком в собственный дом. Это хорошо, значит, он не знает о слежке. Теперь не прошляпить бы момент встречи со шпионом! И Ордынцев уточнил:

– Афанасий в твоём доме прячется?

– Зачем прятаться – он на чердаке сидит: оттуда соседский двор как на ладони виден, – пожал плечами мальчик.

Дмитрий усмехнулся, его забавляла подчеркнутая солидность маленького помощника. Экипаж уже катил по тихим улочкам Охты. Маленькие домики, редко, когда в два этажа, прятались за бушевавшими в палисадниках кустами сирени. Данила выглянул в окно и сообщил Ордынцеву:

– Скоро уже, барин. Ещё два поворота – и всё.

– Тогда давай выгружаться, – решил Дмитрий и остановил экипаж.

Они вышли, и Данила сразу же перебежал на противоположную сторону улицы, Ордынцев последовал за ним. Мальчик повернул в короткий переулок, застроенный аккуратными свежепокрашенными домами.

– Здесь у нас богатеи живут, – объяснил он.

– Какие богатеи?

– Купцы, а вон в том длинном доме – ростовщик Барусь, к нему со всего города господа ездят, говорят, что даже царь у него деньги занимает.

– Царь – это вряд ли, – усмехнулся Дмитрий, – а господа – вполне правдоподобно.

Он постарался запомнить дом ростовщика, мало ли что могло пригодиться в расследовании. Юный помощник опять свернул – теперь на узкую тупиковую улочку. Все дома здесь, кроме двух одинаковых и совсем новых, оказались маленькими ветхими хибарками, утонувшими в зарослях одичавших палисадников.

– Вон там Алан живёт, – мальчишка указал на левый из новых домов, – а в другом Конкин обитает.

Побелённые по штукатурке новостройки были одноэтажными, но с мезонином. К забору Гедоева примыкал участок с посеревшим от времени смешным домиком. Похожий на кубик, тот имел крутую четырехскатную крышу, а на каждом из скатов под острым треугольным навесом пряталось маленькое решётчатое окошко.

– Какой у тебя интересный дом, – похвалил князь.

– Я знаю, – с гордостью откликнулся Данила, – его мой отец сложил так. Он моряком был, только сгинул вместе с кораблем сразу после моего рождения, а мама за кузнеца замуж вышла и уехала. Я её почти не помню.

Дмитрий внимательно осмотрел безлюдную улочку.

– Беги быстро к своей калитке, – предложил он Даниле.

Мальчик сразу же помчался к своему дому, а Ордынцев зашагал следом. Они миновали заросший травой двор и поднялись на старательно подлатанное свежими досками широкое крыльцо. Данила толкнул дверь и пропустил гостя вперёд.

– Афанасий! – крикнул в сумеречную глубину дома Ордынцев.

В ответ что-то зашумело на потолке, а потом на приставленной к чердачному проёму лесенке показались сначала пыльные сапоги, а следом и весь Афанасий Паньков. Сегодня он нарядился в длинную чёрную поддёвку и мягкие штаны. Дмитрий одобрительно хмыкнул – отличить его нового помощника от приказчика или лабазника было невозможно.

– Здравия желаю! – поздоровался Афоня, вновь став военным моряком, потом улыбнулся мальчику и попросил: – Ты, Данила, покарауль пока на крыльце, глянь, не ходит ли кто-нибудь у нашей ограды.

Мальчик понятливо кивнул и вышел, а Паньков, дождавшись, пока хлопнет входная дверь, начал свой доклад:

– Ваша светлость, пока всё было без происшествий. Гедоев, похоже, меня даже не заподозрил. В пути он ни с кем не сходился, всегда один был, и уж точно ничего не продавал, да и не покупал тоже.

– Где он сейчас? Дома? – уточнил Дмитрий.

– Ещё пока не выходил, но давайте поднимемся на чердак, чтобы его не упустить.

Афоня взобрался по лестнице первым, Ордынцев последовал за ним. На чердаке оба устроились у слухового окна. Двор подозреваемого лежал прямо перед ними. Рядом с домом не было ни деревьев, ни клумб, ни даже маленького огорода, зато в одном из углов двора распластался длинный сарай – скорее всего, конюшня. К нему примыкал такой же длинный навес, там сейчас примостилась крытая парусиной кибитка.

– Приглядитесь, – подсказал князю Афоня, – в кибитке прячутся две девочки. Что-то, видно, неладно в доме, раз они выскочили, как ошпаренные, спрятались под навесом и не выходят оттуда.

Опять приходилось гадать на кофейной гуще!.. Ордынцев вздохнул:

– Нужно бы в дом попасть!

– Да как же, Дмитрий Николаевич? – засомневался Афоня. – Меня он сразу признает, а вам как одному идти? Риск большой.

В чём-то помощник был прав, Ордынцев и сам об этом думал. Но выбирать не приходилось, и Дмитрий объяснил свой новый план:

– Нам одним туда лезть нельзя, но и сидеть здесь, не понимая, что происходит, тоже невозможно. Так что выхода нет, и придётся нам кланяться полиции. Пойду просить у них помощи. Где тут ближайший участок?

На лице Афони проступило явное сомнение, он долго размышлял, но потом всё-таки сдался:

– Ну что ж, полиция, так полиция. Данила вас отведёт, а я останусь на посту.

Дмитрий спустился с чердака и вышел на крыльцо. Маленький хозяин дома сидел на нижней ступеньке и грыз травинку. Он исподлобья посмотрел на Ордынцева и спросил:

– Ну что, закончили?

– Пока нет, но я хотел бы расплатиться, как обещал, – объяснил Дмитрий и вытащил из кармана гривенник. – Держи. А теперь проводи меня в ближайший полицейский участок. Я в долгу не останусь.

– Ничего больше не надо, я и так помогу, – гордо отказался мальчик, – а участок был как раз рядом с той улицей, где мы с экипажа слезли. Лишь повернуть нужно было в другую сторону.

Они вновь миновали открытое пространство тупика, дошли до того места, где отпустили экипаж и, свернув за угол, оказались на длинной улице. Дмитрий увидел лавку булочника, с десяток домов и двухэтажное здание с уже выцветшим имперским флагом у крыльца.

– Вон участок, – указал на флаг Данила. – Новую съезжую часть только начали строить, так что полицейские здесь пока сидят. На первом этаже – участок, а на втором – квартира частного пристава. Он у нас новый. Я его ещё не видел, говорят, что очень строгий.

– Сделаем так: ты подожди меня здесь в тенёчке, а я пойду посмотрю, что это за пристав такой, – предложил Дмитрий.

Он пересёк улицу, толкнул массивную дверь и оказался в длинном и, несмотря на открытые окна, раскалённом помещении. Под окнами стояли столы, но сейчас они все пустовали. В конце комнаты среди стеллажей и шкафов темнели высокие двустворчатые двери. Решив, что именно там и находится кабинет начальника, Дмитрий пробрался к дверям и, постучав, вошёл. За чистым, без единого листочка, письменным столом сидел невысокий крепкий шатен лет под сорок. Новенький мундир и жёсткое выражение его карих глаз подсказали Дмитрию, что он имеет честь лицезреть того самого «строгого» пристава. Полицейский оглядел визитёра и осведомился:

– Что вы хотели, сударь?

– Меня зовут князь Ордынцев. Мне нужна помощь полиции в необычайно важном и секретном деле.

Пристав и бровью не повёл. Сказал невозмутимо:

– Рад знакомству, ваша светлость! Ну, а я – частный пристав этого участка капитан Щеглов. Правда, я всего неделя как приступил к работе, пока только вхожу в курс дел, но надеюсь, что смогу быть вам полезным. Присаживайтесь и изложите суть вопроса поподробнее.

Еле втиснувшись между столом и подоконником, Дмитрий устроился на свободном стуле. Он вновь предупредил, что дело является совершенно секретным, и начал свой рассказ с севастопольского поручения адмирала Грейга, а закончил описанием устроенного в доме Данилы наблюдательного пункта. По мере того как он рассказывал, лицо молчащего Щеглова становилось всё более заинтересованным, а под конец и вовсе расцвело кривоватой, но от этого не менее радостной улыбкой. Теперь перед Ордынцевым сидел славный, ещё молодой офицер и смотрел на Дмитрия влюблёнными глазами. Как только гость закончил, Щеглов хмыкнул и спросил:

– А что, ваша светлость, вы, часом, не Гавриил?

– С чего вы это взяли? – удивился Ордынцев.

– Потому что вы, как тот самый архангел, принесли мне благую весть. Я за этим кибиточником со Смоленска охочусь. Боялся, что так уже никогда правды и не узнаю – а тут вы! Спасибо. Это точно – подарок судьбы!

Глава десятая Капитан Щеглов

И впрямь, подарок судьбы! Сказать, что Ордынцев был изумлен – значит, не сказать ничего. Он не верил собственным ушам! Разве можно было предполагать, что в Петербурге, в маленьком слободском участке, куда Дмитрий зашёл, даже не надеясь на серьёзную помощь, начальником окажется, быть может, единственный в империи человек, способный пролить свет на историю со шпионажем. Князь слушал рассказ частного пристава, и отдельные факты вдруг начали складываться для него в цельную картину, так маленький кусочек смальты, брошенный на место опытной рукой, преображает разномастный набор камней в изумительную мозаику. Оказывается, капитан Щеглов, ещё недавно служивший уездным исправником в Полесье, не так давно лично наблюдал за весьма необычной встречей. На ярмарке в Смоленске бродячий торговец Алан Гедоев имел приватный разговор с графом Печерским – личным (и по слухам, весьма доверенным) помощником человека, управлявшего сейчас всем военным хозяйством страны.

– Этот Печерский – личность не из приятных, но он у нас в Полесье появился не просто так, а как посланец своего начальника – генерал-лейтенанта Чернышёва. Ну а тот – человек всесильный, уже почти что в военные министры вышел. После коронации, говорят, указ последует, – сказал Щеглов и признался: – Я тогда прикинул: мне с этим Печерским детей не крестить, вытерплю его присутствие без скандала, а там он, даст Бог, уедет с глаз долой. Так оно, в общем-то, и вышло. Я бы и не вспоминал о нём, если бы не одна мелочь. Зацепила меня сущая ерунда, грошовая безделушка – деревянные чётки. Вроде бы такие же, как наши монахи или богомольные старушки носят – тёмные, почти чёрные бусины. Только там, где на наших чётках – крест, на тех была лишь шёлковая кисточка. Получалось, что чётки-то мусульманские, и вот такую приметную вещицу я сначала видел у Печерского, а потом у этого нищеброда Алана.

– Так вы знакомы с обоими? – уточнил Дмитрий.

– Гедоева мне показали уже на ярмарке. Две милые дамы сказали, что этот торговец по поместьям ездит – товар свой предлагает. Имя его назвали – Алан. С Печерским же я встретился раньше, он в имение графини Веры Чернышёвой приехал, вроде как с поручением от её дядюшки, а на самом деле – в женихи набивался. Но, видно, что-то не рассчитал – барышня его выставила. Я сам этого горе-кавалера из поместья увёз, он божился, что тут же в столицу отбудет. Я не поверил собственным глазам, когда заметил этого Печерского на ярмарке в Смоленске. А он, как ни в чём ни бывало, беседовал с разъезжим торговцем. Я был на другом краю площади, и когда Печерский ушёл, догнать его уже не смог. Зато этого Гедоева порасспросил с пристрастием. Торговец клялся детьми, что собеседника знать не знает, да я не поверил. Увидел эти чётки среди лент и тесьмы и понял, что мошенник врёт. Тогда я заставил его продать чётки мне.

Дмитрий насторожился: здесь уже что-то не сходилось, ведь он сам видел в Одессе спрятанные в тайнике кибитки деревянные чётки.

– Но я сам нашёл эту вещицу среди поклажи Гедоева в Одессе, – сообщил он Щеглову.

– Вот именно, это полностью доказывает мою версию. Я ведь подарил чётки графине Вере, а через несколько часов – на обратном пути из Смоленска – на нас напали. Один из грабителей сдернул чётки вместе с сумкой с руки её сиятельства. И ведь что важно: этот Алан в нападении участвовал лично. Доказанный факт!

– Может, тогда это просто месть? – предположил Ордынцев.

– Нет, в том нападении заказчик найден и изобличён. При нападении я застрелил двух местных прохвостов, они-то и были наняты преступником. А вот графиня Вера успела ранить третьего негодяя, который действовал сам по себе. Он-то и отнял у неё сумку и чётки.

Щеглов бросил на собеседника нетерпеливый взгляд и, поняв, что тот всё ещё не уловил его мысль, объяснил:

– Этим третьим и был Алан, и я думаю, что он при нападении преследовал собственную цель – вернуть себе чётки. Ведь в округе других таких нет. А вот если это опознавательный знак для связного в Одессе, тогда всё становится на свои места.

Ну, ничего себе, предположение! Гедоев их ещё никуда не привел, а частный пристав уже фактически назвал имя шпиона. Даже боязно поверить! На всякий случай Ордынцев уточнил:

– Так вы считаете, что шпион – граф Печерский?

– Почти не сомневаюсь, – подтвердил капитан. – Чётки я сам видел в его руках. Бумаги, которые вы обнаружили в Одессе, при его должности личного помощника руководителя военного ведомства достать легче лёгкого. Так что говорю слово «почти» только из-за привычки рассматривать все возможности.

Глаза Щеглова горели, а щёки полыхали румянцем. Ему уже казалось, что этого моряка прислала в участок сама судьба. Теперь бы ещё не промахнуться и наконец-то вывести негодяев на чистую воду. Капитан мысленно прикинул, что и как нужно делать, и объявил:

– К великому сожалению, сейчас все мои квартальные надзиратели заняты. На нас ведь лежит всё – и порядок, и дознание. А слобода здесь лихая: и воруют, и грабят, и зельем торгуют, ростовщик, опять же, – к нему кто только ни ходит. Так что я предлагаю отправиться к подозреваемому вдвоём. Я зайду, как будто бы с обходом, гляну, что там происходит, а потом приду на ваш наблюдательный пункт. Там и поговорим.

– Хорошо, – согласился Дмитрий. Он уже шагнул было к дверям, но всё-таки не удержался и спросил: – Можно мне уточнить? Чего хотел Александр Иванович Чернышёв от графини Веры?

– Он хотел выдать её замуж за своего человека, чтобы тот потом стал опекуном младших сестёр – кроме Веры есть ещё Надежда и Любовь. Однако просчитался. Вера Александровна вышла замуж за князя Платона Горчакова, и опекуном младших стал он.

Дмитрий поблагодарил капитана и поспешил на свой наблюдательный пункт. Помощника он нашёл сидящим на шаткой скамеечке под слуховым окном. Сосредоточенным видом и горящими глазами Афоня напоминал маленькую, но храбрую охотничью таксу. Он указал Дмитрию на низкий рубленый домишко в глубине соседнего двора и доложил:

– Есть кое-что интересное! Наш подопечный прошёл из дома в баню и сразу же оттуда вышел с большим холщовым мешком в руках. По всему видать, что в заборе есть калитка или лаз, поскольку со двора Алан исчез. Он мог выйти только к соседу. Как там его называл Данила – Кононов?

– Конкин, – уточнил Дмитрий, – а занимается этот мнимый купец тёмными делами. Может, мы вышли на шайку по торговле гашишем? Один возит, другой продает: выгодная цепочка получается.

– Я не знаю, что лежало в мешке, но в кибитке зелья уже точно нет, иначе хозяин не бросил бы её во дворе на ночь. Скорее всего, тайник у него оборудован в бане. Давайте поглядим, с чем он вернется.

Минуту спустя из-за бревенчатой стены появился Гедоев. В руках у него ничего не было. Торговец вошёл в баню, пробыл там не более пяти минут и вновь появился во дворе. Он направился под навес, к кибитке. Наблюдавшие даже услышали его голос, но слов разобрать не смогли, зато они увидели двух девочек, вылезших из повозки. Дочери подбежали к отцу и повисли на нём. Алан взял девочек за руки и повёл их к дому. Несколько шагов – и они скрылись за дверью.

Опрокинув скамейку, Афоня встал. Прошёлся по чердаку, разминая ноги. Самое время предупредить его о визите Щеглова.

– Скоро здесь появится частный пристав, – сказал Ордынцев. – Произошло невероятное совпадение: весной капитан Щеглов ловил нашего торговца гашишем в Смоленске.

Дмитрий рассказал своему товарищу всё, что услышал в полицейском участке. Он как раз успел закончить, когда вернувшийся к окну Афоня заметил:

– Вон, похоже, ваш Щеглов идёт.

И впрямь, на улице появился частный пристав и принялся с размаху колотить в калитку, ведущую в дом Конкина.

– Так точно, он самый, – подтвердил Дмитрий и подмигнул Афоне. – Ну, дружище, счастливой охоты нам всем!

Ах, как давно не испытывал Щеглов острого, горячащего кровь охотничьего азарта, а сегодня – пожалуйста! Фортуна сделала ему настоящий подарок – открыла новые обстоятельства в деле, которое он в глубине души уже считал безнадёжным.

«А вот теперь выкуси! Думал выставить Щеглова дураком, обвести вокруг пальца? Ан не вышло! Я, может, долго запрягаю, да быстро езжу, а следа уж точно не упущу», – ликовал пристав, мысленно обращаясь к графу Печерскому.

Капитан вспомнил оплывшее черноглазое лицо и плотную фигуру в уланском мундире. Этот Печерский не понравился ему сразу: тот был высокомерным и при этом недалёким – сочетание для жизни самое убийственное. Щеглов даже не по-христиански порадовался, когда графиня Вера, можно сказать, пинком под зад выставила несостоявшегося кавалера со двора.

«Вот ниточки и затянулись в узелок, – размышлял Щеглов. – На поверхности – всё чисто: кибиточник вроде бы добывал для Печерского сведения о предполагаемой невесте, а сам Печерский как будто бы выполнял поручение своего начальника, да только главное для обоих – в другом. Похоже, что именно в Смоленске шпион в последний раз проверил своего посыльного и лишь тогда передал ему чётки, а значит, и донесение».

Вспоминая детали своего последнего дела в Полесье, Щеглов не заметил, как дошёл до тупиковой улочки, где стоял дом Гедоева. Теперь – внимание! Не выдать бы свой интерес именно к дому подозрительного торговца. Капитан на ходу придумал легенду, что ищет раненого преступника. Он огляделся и остановился у первой их двух обитых железными полосами калиток в высоком тесовом заборе. Окрашенный в ядовито-зеленый цвет забор тянулся по правой стороне улочки и лишь в её конце сменялся посеревшим от времени и дождей штакетником, из-за которого выглядывал утопавший в кустах сирени небольшой деревянный дом с непривычной глазу острой четырехскатной крышей.

«Первая калитка ведёт к Конкину, вторая – к Алану, а в последнем доме по этой стороне засел Ордынцев», – определил капитан и толкнул первую калитку.

Как он и предполагал, калитка оказалась запертой, тогда Щеглов принялся громко стучать кулаками. Открывать явно не спешили, наконец раздражённый мужской голос крикнул из-за забора:

– Хорош колотить! А то как бы по морде не схлопотать!

– Это мы ещё посмотрим, кто тут и что схлопочет, – отозвался Щеглов и добавил: – Открывай! Полиция!

Раздался скрежет засова, обитая железом дверца распахнулась, и в её проёме встал одетый в алую рубаху огромный мужик. Ростом он был выше капитана, самое малое, на полголовы. Седина так побила ему бороду, что та казалась сивой, такого же цвета была и пышная кудрявая шевелюра. Лицо бородача могло даже испугать: приплюснутый нос, толстые губы и узенькие глазки на этом широком, как блин, лице сложились настолько топорно и нескладно, что производили отталкивающее впечатление.

– Чего надо? – процедил великан, угрюмо рассматривая незваного гостя.

– Я частный пристав этого района, капитан Щеглов. При попытке разбойного нападения сегодня был ранен преступник, но он сумел скрыться. Мы обходим всех. Возможно, что злоумышленник прячется в дворовых постройках или посадках, а хозяева домов этого не знают. Нужно осмотреть ваш двор. Пройдёмте!

Щеглов говорил так властно, что великан, поколебавшись, всё же посторонился и пропустил его за калитку. Оштукатуренный дом с мезонином оказался совсем новым: его ядовито-зелёную, как и забор, железную крышу ещё не присыпали ни мелкий сор, ни уличная пыль. В одном из углов двора капитан заметил низкий сруб, скорее всего, баню, в другом – длинный сарай, похоже, конюшню. Никаких посадок вокруг дома не было, двор напоминал вытоптанный плац.

– Как вас величать? – осведомился Щеглов.

– Фрол Иванов Конкин.

– Вы, Фрол Иванович, хозяин дома?

– Да, – коротко отрапортовал Конкин.

– А семья у вас большая?

– Я один здесь живу, – ответил бородач и с нетерпением спросил: – Вы что смотреть будете?

– Всё! – решил Щеглов. Он огляделся по сторонам и уточнил: – Это сарай у вас?

– Конюшня, только лошадей сейчас у меня нет, – объяснил Конкин, и капитану почудилось некое облегчение в его голосе.

Так что же пугает этого великана? Щеглов постарался это выяснить:

– А в том углу что? – спросил он.

– Там у меня баня сделана, – в голосе Конкина вновь скользнула тень напряжения.

– Ну, с неё и начнём, – распорядился капитан и направился к бане.

Мрачный хозяин догнал его и пошёл рядом. Щеглов чувствовал, как бородач испытующе поглядывает на него сверху вниз, но не решается начать разговор. У бани Конкин прошёл вперёд, толкнул дверь и пригласил за собой пристава:

– Проходите, только тут пусто, я сам четверть часа назад отсюда вышел, никто не успел бы тут спрятаться.

– Ну и хорошо, – обронил Щеглов, – одной заботой меньше.

Капитан осмотрелся. Баня оказалась большой, вдоль стен стояли лавки, а в самой дальней от входа перегородке виднелась низенькая дверь.

– Там парная? – спросил Щеглов.

– Да, – подтвердил Конкин и не двинулся с места, закрывая визитёру путь вперёд.

– Посмотрим, – заявил капитан и, обойдя бородача, направился к закрытой двери. Спиной он чувствовал острый ненавидящий взгляд и весь сжался, словно тугая пружина. Сделай Конкин хотя бы шаг, капитан мгновенно развернулся бы, но хозяин дома замер на месте, и Щеглов, распахнув дверь парной, осмотрел её, не заходя внутрь.

Баню давно не топили: печку-каменку и стены покрывал слой пыли, только полати и выглядели чистыми, как будто их недавно протирали. Отметив про себя сей факт, капитан обернулся к Конкину и равнодушно сказал:

– Здесь беглеца не было, давайте посмотрим вашу конюшню и дом.

– Прошу, – махнул рукой бородач. Он дождался, пока пристав выйдет на улицу, тщательно прикрыл дверь и, достав из кармана широких плисовых штанов ключ, повернул его в замке.

«Значит, Конкин находился в бане, когда услышал стук. Пошёл отворять калитку и не закрыл дверь – не успел или в спешке позабыл», – сообразил Щеглов.

Они осмотрели конюшню, та была пустой и выглядела заброшенной. Конкин вёл себя совершенно равнодушно: стоял в дверях и только что не зевал, наблюдая за действиями пристава.

– Здесь тоже никого не было, – заключил Щеглов. – Теперь покажите мне дом.

Как видно, приказ капитана застал Конкина врасплох, но, поразмыслив, он согласился и на это.

Дом оказался большим (Щеглов насчитал пять комнат и кухню) и прилично обставленным. Конкин совсем успокоился и даже повеселел. Стало понятно, что в доме искать нечего. Так оно и получилось…

Капитан предупредил Конкина, чтобы тот смотрел в оба – остерегался разбойного люда. Бородач клятвенно ему это пообещал и проводил Щеглова до калитки. Лишь только пристав шагнул на улицу, как дверца за его спиной захлопнулась и загремело железо – хозяин задвинул засов.

«Как он спешит, – забеспокоился Щеглов. – Интересно, в чем здесь дело?»

Капитан подошёл к следующей калитке и постучал. Та, как и у соседа, оказалась наглухо запертой. Щеглов долго в неё колотил и уже было подумал, что ему вообще не откроют, когда с другой стороны забора раздались чёткие шаги. На сей раз вопросов не задавали, калитка просто распахнулась, и капитан увидел плюгавого торговца с ярмарочной площади Смоленска. То, что его тоже узнали, пристав понял мгновенно. Худое лицо Алана явно дрогнуло, а его рука непроизвольно попыталась прикрыть калитку.

– Ба, да я вас знаю! – пошёл в наступление Щеглов. – Вы торговали с кибитки на ярмарке в Смоленске.

– Где я только ни торговал, ваше превосходительство, – отозвался Алан, отступая во двор, – в Смоленске тоже был. Я ведь и городами, и деревнями, и усадьбами кормлюсь – никогда не знаешь, где повезёт.

– Так вы в столице живёте, и дом у вас хороший, а я решил, что у вас заработки малые. Покупателей в Смоленске ведь не нашлось, только я у вас деревянные чётки купил.

Алан побледнел, отчего его смуглое лицо стало землистым, но выдержки не потерял.

– Ваше превосходительство ушли и не видели, как мои шляпки и шали разбирали, – сказал он. – Я тогда хорошо заработал.

– Ну, и прекрасно, – перешел к делу Щеглов и рассказал Алану ту же легенду о поисках разбойника, которую только что излагал его соседу. Торговец и глазом не моргнул.

«Да он либо подслушивал, либо Конкин его предупредил. Видно, между участками есть проход», – сообразил капитан.

На дворе Алана он увидел точно такие же баню и конюшню, как и у его соседа. На сей раз Щеглов решил начать с конюшни. Он прошёл к низкому длинному сараю и сразу же увидел под навесом кибитку.

– Там никого нет? – спросил он.

– Дочки мои недавно здесь играли, но сейчас они уже в дом ушли. Обедать собираются, – отозвался торговец.

Он был расслабленно спокоен, и Щеглову стало ясно, что ни в кибитке, ни в конюшне он ничего не найдёт – Алан либо успел перепрятать свой товар, либо отдал его Конкину. Пристав осмотрел конюшню, нигде не было даже намёка на то, что здесь оборудован тайник. Та же история повторилась и с баней.

– Пойдёмте в дом, – велел Щеглов, и по тому, как подобрался Алан, понял, куда перенесли зелье.

– В доме никого, кроме моей семьи, нет, – твёрдо заявил торговец, преграждая приставу дорогу. – У меня большая семья, никто не может спрятаться в моём доме так, чтобы остаться незамеченным.

Обстановка накалялась, и, чтобы не разрушать легенду о поимке сбежавшего разбойника, Щеглов не стал настаивать. Зачем перегибать палку? Изобразив лёгкие колебания, он всё-таки согласился с Гедоевым.

– Ну, глядите! Всё тогда на вашу ответственность. Не ослабляйте внимания, а я пойду с осмотром дальше.

Алан так же, как ранее его сосед, проводил капитана до выхода на улицу и захлопнул за ним калитку.

Щеглов поспешил к соседнему дому, где его уже ждали моряки. Сидевший на крыльце мальчик при виде пристава вскочил и распахнул перед ним дверь.

– Проходите. Господа вас на чердаке ждут, – объяснил юный охранник и снова опустился на ступени.

Щеглов взобрался по шаткой лесенке на чердак. Там он нашёл Ордынцева и второго – невысокого худощавого парня с неприметным лицом. Оба стояли у окна и обернулись на звук шагов.

– Ну, что там, Пётр Петрович? – нетерпеливо спросил князь.

– Гашиш частично спрятан в бане у Конкина, частично – в доме у Алана. В том, что эти двое повязаны, я теперь не сомневаюсь.

– Точно! – согласился с ним незнакомец. – Пока вы в калитку стучали, Конкин прибегал, но ушёл с пустыми руками.

Ордынцев наконец-то вспомнил, что не познакомил Щеглова со своим помощником. Он представил капитану Афанасия Панькова, а потом спросил:

– В дом Гедоева вы так и не попали. Как же нам понять, передал ли связник шпиону чётки и золото, или эти вещи всё ещё у него?

Речь зашла уже о самой операции, и Щеглов изложил свой план:

– Нам придётся следить и за самим Гедоевым, и за членами его семьи. Вы наблюдаете здесь, а я своих квартальных на всех ведущих отсюда улицах расставлю. Мои ребята будут подозреваемых друг другу передавать, а вы уж, как увидите, что кто-то выходить собирается, мальчонку своего пошлите к первому из городовых – к дому ростовщика. Другого пути из этого тупика всё равно нет.

Моряки сразу же согласились, и Щеглов отправился в участок собирать своих квартальных. Дмитрий достал из кармана часы и от удивления присвистнул: время, оказывается, перевалило за шесть пополудни.

– Схожу-ка я за едой, – решил он и спустился вниз.

Ордынцев уже собрался выйти со двора, когда вдруг увидел, что калитка Гедоевых отворилась и из неё вышла беременная женщина. Вперевалку, выставив перед собой огромный, похожий на огурец живот, она засеменила по улице. Дмитрий позволил женщине дойти до угла и пошёл следом. Через минуту он свернул на улицу «богатеев», беременная опережала его на три десятка шагов. Ордынцев сбавил темп и лениво побрёл вдоль домов. Так, сохраняя дистанцию, он и двигался. Женщина не смотрела по сторонам. Похоже, дорога была ей привычна. Наконец она поднялась на крыльцо двухэтажного деревянного дома и прежде, чем войти, оглянулась, но не обратила особого внимания на бредущего по улице одинокого мужчину. Зато Дмитрий успел разглядеть её лицо. Оно сильно опухло и переливалось чёрно-лиловыми пятнами – бедняжку жестоко избили. Женщина скрылась за дверью, а Ордынцев подошёл к крыльцу. В назначении дома сомневаться не приходилось: прямо над грубо намалёванной вывеской «Пошив мужского и дамского платья» горел красный фонарь. Беременная привела Дмитрия к борделю. Ну и сюрприз! Прямо-таки чудеса в решете…

Глава одиннадцатая Долгожданное предложение

Чудо из чудес – коронация! Жизнь в Москве превратилась в сказку. Балы и приёмы – один роскошнее другого – давались и в Кремле, и в Благородном собрании, и во дворцах знатнейших российских фамилий. Город бурлил, сверкал и переливался всеми оттенками роскоши и веселья. Редчайшее, единственное в своём роде событие захватило Первопрестольную, и лишь в доме Чернышёвых не чувствовалось никакой восторженной суеты – его хозяйки в празднествах не участвовали. Софья Алексеевна погрузилась в своё горе. Как огня, боялась она и тайного злорадства, и искреннего сочувствия, поэтому вообще нигде не показывалась, да и дочерей прятала.

Зато в доме появились добрые друзья. Семейство Кочубеев – сам Виктор Павлович и его супруга – решили на время коронации остановиться у Чернышёвых. Пользуясь случаем, Софья Алексеевна теперь часто секретничала с графиней Марьей Васильевной, а Надин даже как-то раз умудрилась подслушать их разговор.

– Я надеюсь на скорейшее воссоединение с сыном, – призналась Софья Алексеевна, – и хочу сама передать прошение на высочайшее имя. Помоги мне это сделать.

В воздухе повисла тяжкая пауза, но когда Мари Кочубей заговорила, в её голосе явно звучали сомнения:

– Это почти нереально, но всё-таки можно попробовать. Прошение о приданом твоих дочерей ведь подано, я могу попытаться вновь поговорить с императрицей-матерью. Попрошу для тебя аудиенции, не уточняя зачем. Формально-то повод есть.

– Попроси, Мари! Если я не смогу жить рядом с сыном, я, наверное, умру здесь от тоски…

Сердце Надин разрывалось от жалости, но, честно говоря, она почти не верила в успех этой авантюры. Однако судьба рассудила иначе: императрица Мария Фёдоровна разрешила пригласить графиню Чернышёву вместе другими дамами на утренний приём двадцать седьмого августа. Софья Алексеевна сразу же приободрилась, и Надин, пользуясь случаем, решила поговорить с ней о своём предстоящем замужестве. Улучив момент, когда мать, бабка и графиня Кочубей все вместе собрались в гостиной, Надин присоединилась к ним и в общих словах сообщила, что, пожалуй, уже готова связать себя узами брака с подходящим молодым человеком.

– И кто это? – вздохнув, уточнила Софья Алексеевна.

– Граф Дмитрий Шереметев! Он – отличная партия. Надеюсь, никто не будет этого отрицать? – с вызовом бросила Надин и мысленно себя поздравила. Главное было сказано.

– Это, действительно, могло бы стать блестящей партией. Молодой человек – единственный наследник огромного состояния, – подтвердила Кочубей. – В этом союзе я вижу только один минус.

Поддержка Марии Васильевны дорогого стоила, и Надин кинулась в наступление:

– Вы о том, что его мать была крепостной актрисой? – уточнила она. – Я смотрю на подобные вещи совершенно спокойно. Это даже кажется мне романтичным.

– Дело не в этом, – вмешалась старая графиня, – Шереметев слишком молод, он – почти мальчик, я думаю, что он старше тебя не более чем на три года. Мужчины не женятся в таком возрасте, ему ещё служить и служить.

Ну, этот аргумент, по мнению Надин, не стоил и выеденного яйца, что она тут же и сообщила:

– Значит, он станет исключением из правил. Дмитрий так богат, что ему нет нужды делать придворную или военную карьеру. Он сам мне сказал, что хочет заниматься благотворительностью: строить приюты и больницы. Я тоже этого хочу.

– Вы все не о том говорите, – остановила спорящих Софья Алексеевна, – ты ничего не сказала о своих чувствах. Ты любишь этого молодого человека?

Надин притихла, она так и знала, что мать всё равно задаст этот вопрос. На него не было на него ответа… Конечно, Надин радовалась, когда встречалась с графом по вечерам в доме Зинаиды Волконской. Влюблённый в неё кавалер смотрел с таким восхищением, а все его разговоры сводились к потоку комплиментов. Это было так приятно, Надин купалась в обожании и хотела, чтобы ничто не менялось. Но мать задала свой вопрос и ждала ответа.

– Я хочу остаться с ним навсегда! – сказала Надин.

– А что думает сам граф по этому поводу? – уточнила Кочубей. – Ты считаешь, что он готов сделать предложение? Когда я говорила, что у этого брака есть один минус, я имела в виду императрицу-мать. Та опекает Шереметева с детства, а в таких случаях она сама выбирает супругов своим подопечным.

Господи, только этого ей и не хватало! Надин чуть не плакала:

– Старая императрица не знает меня. Как же она сможет меня выбрать?

– Мы пока не можем представить тебя ко двору, – вздохнула Мария Васильевна. – Твоя мать получила приглашение на приём к вдовствующей императрице – это и так почти чудо. Мы с мужем не волшебники.

Надин кинулась к ней. Обняла.

– Тётя Мари, я всё понимаю, – умоляла она, – но, может, вы возьмёте меня на приём, где будет императрица-мать? Туда, где не нужно быть официально представленной…

– Ближайший бал состоится как раз двадцать седьмого вечером в Грановитой палате, а утром этого дня Софи будет на приёме у государыни, – вспомнила Мария Васильевна. Она взглянула в молящие синие глаза и поняла, что не сможет отказать. Это казалось страшно рискованным, но графиня решилась: – Я возьму тебя по своему пригласительному билету: он выписан на моё имя, но на двоих.

– Ой, тётя Мари, спасибо! – просияла Надин. – Я буду вести себя безупречно, вы сможете мной гордиться.

– Ну, в этом я не сомневаюсь. Главное, чтобы твой избранник всё-таки сделал предложение.

– Сделает, сегодня же вечером!

Женщины переглянулись, но спорить не стали, зато в гости к Зинаиде Волконской вместе с барышнями вместо старой графини отправился зоркий страж в лице Мари Кочубей.

Надин не сомневалась, что в отношении жениха она проведёт свою партию, как по нотам, её беспокоило другое: она панически боялась, что всплывёт правда об её сделках с Барусем, но даже под страхом разоблачения она не смогла бы отказаться от такого выгодного и увлекательного дела.

– Пусть лучше меня убьют, но я уже никому ничего не отдам, – прошептала Надин, примеряя своё очередное тайное оружие – голубое платье с тугим атласным корсажем и пышными кружевными юбками. Результат оказался ожидаемым: перехваченная тёмно-синим поясом талия была невероятно тонка, а плечи так изящно выступали из кружевной оборки. Чудо, а не девушка! Как она может проиграть? Да никак!..

Надин были одинаково дороги и первый самостоятельно купленный дом, и обожающий её молодой человек, и она не собиралась расставаться ни с тем, ни с другим. Если не трусить, всё у неё получится! Она обязательно победит! Сейчас ведь время чудес – коронация…

Коронация затмила всех и вся, и княгиня Зинаида мудро решила, что порфироносное семейство не перещеголяешь, и умерила блеск своих вечеров. Волконская теперь принимала гостей, ограничившись ужином с танцами. Когда графиня Кочубей и барышни Чернышёвы вошли в её гостиную, народу там уже было полным-полно.

Шереметев подошёл к ним сразу. Сегодня он был во фраке, и Надин показалось, что штатское идёт графу больше, чем белый мундир кавалергарда.

«Незачем Дмитрию служить, это не его дело, – сразу же решила она. – А что? Разве творить добро, строить больницы и школы – не почётнее, чем гарцевать на плацу?»

Надин радостно ответила на сияющую улыбку Шереметева.

Подошла хозяйка дома. Княгиня Зинаида радостно обняла Марию Васильевну и повела её к столу. Любочка двинулась за ними, а Надин чуть приотстала. Шереметев шёл рядом с ней. Надин специально не смотрела в его сторону и, опустив ресницы, молчала. Кожа её горела под огненным взглядом черных глаз. Ей даже показалось, что кавалер собрался что-то сказать, но так и не решился.

«Ну, смелей же, я готова принять твоё предложение, сделай его наконец!» – мысленно подбодрила его Надин. Как будто услышав её подсказку, Шереметев кашлянул в кулак, а потом прошептал:

– Графиня, мне нужно поговорить с вами, для меня это вопрос жизни и смерти.

Надин подняла на него глаза и ужаснулась: лицо Шереметева пылало маковым цветом, а глаза блестели, как в лихорадке. Он привлекал внимание, а этого ей сейчас не хотелось. Надин тут же кивнула и прошептала:

– Я оставлю вам вальс.

– Спасибо, – расцвел её кавалер.

Лицо его стало бледнеть и наконец приняло привычный оттенок, а Надин успокоилась. Шереметев пододвинул ей стул и усадил за спиной графини Кочубей, уже занявшей место за большим овальным столом. Надин села, изящно сложила руки на кружевах пышных юбок и, поразмыслив, пришла к выводу, что большую часть пути она одолела. Осталось дождаться счастливого финала. Терпение её было на исходе. Да когда же всё это наконец кончится?!

Да будет ли конец этой напасти? Булгари уже устал и от Москвы, и от коронации. Торжества только начались, а у него не было ни сна, ни отдыха. Губернатор, похоже, рассорился с женой и теперь всё чаще доверял почётную миссию сопровождения Елизаветы Ксаверьевны своему преданному помощнику.

А ведь как хорошо они жили в Петербурге: не было никаких женщин, все спешили закончить дела до отъезда на коронацию. Генерал-губернатор сам наносил визиты, а начальник его канцелярии занимался лишь бумагами. Всё было чин чинарем – дело крутилось, шеф день-деньской пропадал вне дома, а предоставленный сам себе Иван Ардальонович отлично проводил время. А теперь всё пошло прахом: Воронцов, не стесняясь, обхаживал семейство Нарышкиных, а его супруга отдавала предпочтение другим домам, и графу Булгари приходилось таскаться за губернаторшей по светским салонам.

Иван Ардальонович тихо вздохнул. Отецкогда-то учил его, что нужно уметь находить приятное в любом занятии. И впрямь, зачем Бога гневить? Сегодняшний приём оказался не из худших: салон княгини Волконской считался модным, да и общество там было многолюдным, можно спрятаться где-нибудь в уголке и сидеть, наблюдая за публикой, пока Елизавета Ксаверьевна ведёт свои бесконечные разговоры.

Булгари обежал взглядом гостиную, ничего интересного пока не наблюдалось, и вдруг его глаз зацепился за свекольное пятно. Ба!.. Да это же молодой Шереметев так опозорился! Мальчишка пылал, как фонарь, от его щёк можно было прикуривать. Что же это с ним случилось? Ответ лежал на поверхности… Ничего нового. Сказано же: «Сherchez la femme». Ищите женщину. Впрочем, чего её искать, коли эта женщина рядышком стоит? Ничего себе девица: глазки опустила – сплошная невинность. А вот, пожалуйста, любуйтесь – подняла головку, чёрными локонами тряхнула и одним словечком своего молокососа в порядок привела. Заулыбался, бедняга, расцвел.

Девица завертелась, оглядывая публику, и Булгари узнал её. Надежда Чернышёва. Иван Ардальонович специально интересовался этой барышней, поскольку не забыл, с кем её видел. В прошлый раз их с сестрой сопровождал чёртов Ордынцев. После разговора с этим моряком Булгари всё никак не мог успокоиться. Он гадал, что тому известно и почему Ордынцев заговорил про порт.

Почему порт? Почему он спросил именно об этом? Никто в Одессе никогда не связывал начальника губернской канцелярии с портом, за столько месяцев даже намёка не было. Граф так разволновался, что ему вновь захотелось уехать с дурацкого раута. Тяжёлые мысли грозили вогнать Ивана Ардальоновича в чёрную меланхолию. Почему Ордынцев обратился к нему с этим вопросом? Булгари успел проверить и теперь знал, что сказанное князем – правда. Тот действительно был ближайшим помощником адмирала Грейга. Если такой человек вдруг заинтересовался портовыми делами – жди беды.

«Но что они могут знать об этих делах? Да ничего, – уговаривал себя Иван Ардальонович. – Никто не может ничего знать. Что же теперь, только от одного подозрения всё бросить и потерять такие деньжищи?» На это он точно пойти не мог. Ни за что!

– Гедоев, – вдруг прошептал Булгари.

Как же он забыл про этого кибиточника? Ведь тот видел его в порту, мельком, но видел, а самое главное – запомнил. Иван Ардальонович это знал совершенно точно: острый, узнающий взгляд этого мелкого жулика, встреченного им однажды в гостинице на Итальянской улице, сказал о многом. Как внимательно рассматривал кибиточник вицмундир начальника канцелярии. Не успеешь оглянуться, как шантажировать начнут.

«Ну ничего, когда Гедоев вернётся в Одессу, тогда и подумаем, как поступить, – успокоил себя Булгари. – Ещё не хватало из-за нищего кибиточника своим благополучием рисковать! Нет, Ордынцев никак не может выйти на такого, как Гедоев. Они из разных миров, такие люди никогда не встречаются. Всё обойдётся».

Эта мысль принесла успокоение. Булгари вспомнил о своих обязанностях и поискал взглядом губернаторшу. Елизавета Ксаверьевна не скучала. Она кружилась в вальсе.

Вальс. Раздались долгожданные волнующие звуки, и к Надин подошёл Шереметев. Он робко улыбнулся, а она, просияв, вложила свои пальцы в его раскрытую ладонь. Граф вывел Надин на середину зала, обнял за талию и закружил. Господи, как же это оказалось хорошо! Молодой, красивый и добрый человек обнимал ее, и Надин знала, что сейчас услышит долгожданное признание в любви, а её душа купалась в чувственной нежности вальса. Чего в ней сейчас было больше – ожидания триумфа или сладостной неги, навеянной мелодией и объятьями молодого красавца? Сложно сказать… Граф двигался с удивительной легкостью, Надин даже подумала, что мужчины не бывают такими грациозными. Казалось, что они скользят над полом – так виртуозно вел её Шереметев. Сердце Надин пело, она отдалась танцу, и когда наконец-то услышала тихий шёпот кавалера, даже слегка расстроилась. Предвкушение оказалось лучше самого признания.

– Надежда Александровна, – волнуясь, начал Шереметев, – я хотел бы сказать, что с того дня, как познакомился с вами, в моей жизни появился свет. Я никогда раньше не встречал такой девушки, и мне кажется, что только вы понимаете меня.

Граф замолчал, и Надин догадалась, что он не решается сказать главное. Похоже, её кавалер просто трусил. Она подняла глаза и увидела на лице Шереметева растерянность и отчаяние.

«Да он на самом деле боится, что может получить отказ», – поняла Надин. Она нежно улыбнулась, заглянула в чёрные тревожные глаза графа и сказала:

– Мне тоже кажется, что только вы меня понимаете. Мне так близко ваше желание делать добро, я хотела бы заниматься этим всю жизнь.

– Так давайте объединимся. Вокруг столько бедности и горя, вдвоём мы сможем помочь многим! – обрадовался Шереметев.

– И как мы сможем это делать? – подтолкнула его Надин.

– Прошу вас, станьте моей женой!

– Я согласна! – Надин светло улыбнулась кавалеру и предупредила: – Но вы должны сначала поговорить с моей мамой, решение остаётся за ней.

– Господи, как же я счастлив! – воскликнул Шереметев, и в его голосе зазвенели слёзы. – Вы позволите мне поговорить с Софьей Алексеевной прямо сейчас?

– Нет, уже поздно, но вы можете сделать это завтра утром, а теперь вам пора отвести меня к графине Кочубей. Музыка-то уже закончилась.

Шереметев виновато пожал плечами, ведь они остались посреди зала одни. Вальс оказался последним танцем, и другие пары уже потянулись к дверям столовой. Граф предложил Надин руку и повёл её вслед за остальными, а она всё пыталась понять, что же чувствует. Наконец-то она получила долгожданное предложение руки и сердца, но куда делись восторг и всепоглощающая радость?.. Ради справедливости нужно признать, что на какое-то мгновение Надин испытала острое чувство триумфа, ощущение победы, но оно так быстро растаяло, а в голову пришла грустная мысль о том, что свободе – конец, и почему-то очень пугало слово «жених».

Жених проводил Чернышёвых до дома и предупредил, что он приедет к полудню. Надин задержалась с ним на крыльце. Прощалась.

Графиня Кочубей отправила Любочку спать, а сама осталась ждать Надин в вестибюле. Увидев свою подопечную, она весело сказала:

– Поздравляю! Я всегда знала, что ты сделаешь самую лучшую партию.

– Эта точно самая лучшая? – кокетливо переспросила Надин.

– Точно. Есть ещё только один холостяк с таким же большим состоянием – князь Ордынцев, но он, насколько я знаю, пока не собирается жениться, – объяснила Мария Васильевна и повела Надин в гостиную, где коротали вечер Софья Алексеевна и её тётка.

Кочубей объявила о новости прямо с порога:

– Соня, твоя дочь оказалась права. Шереметев сделал ей предложение.

Графиня попыталась что-то сказать, но из её глаз хлынули слёзы, она так и застыла, вцепившись в подлокотники кресла и не вытирая мокрых щёк. Надин бросилась к матери, обняла и принялась уговаривать:

– Не нужно плакать! Вы же хотели, чтобы мы устроили свои судьбы, теперь можно не заботиться о нашем приданом и просить у императрицы-матери только разрешения на ваш отъезд к Бобу. Вам больше не нужно волноваться за нас. Любочка сможет жить в моей семье, мы с Велл сделаем всё для того, чтобы она тоже нашла хорошую партию!

– Я знаю, – всхлипнула графиня, – всё складывается как нельзя лучше, но я боюсь, что вы с Верой принесли себя в жертву обстоятельствам, поспешили с выбором.

– Я совсем не спешила! Тётя Мари вам скажет, что граф – прекрасный молодой человек. Он молод, красив, богат, а самое главное, у него благородное сердце.

Кочубей подтвердила:

– Он и впрямь прекрасная кандидатура. Если двор не станет возражать против его ранней женитьбы, то Надин очень повезло.

– Ты думаешь, что двор может вмешаться? – сразу же позабыв о собственных переживаниях, забеспокоилась Софья Алексеевна. – Что же мне делать в таком случае?

– Выслушай предложение, но не спеши объявлять о помолвке. Скажи Шереметеву, что ты не возражаешь, но просишь время на раздумья, – предложила Мария Васильевна. – Приличия будут соблюдены, слухи быстро дойдут до императрицы-матери, и, если та не против, нам дадут об этом знать. Вот тогда и дашь окончательное согласие.

Все, кроме самой «невесты», дружно согласились, что это мудро и прилично, да и она промолчала. Иногда лучше прикусить язык, чем ссориться со всей семьёй сразу. Лежа без сна, Надин проклинала досадную отсрочку, а в голове почему-то всё время крутилась мысль, что теперь придётся держать ухо востро: не дай бог, какая-нибудь акула в кружевах и перьях захочет украсть её победу.

Глава двенадцатая Накинутая петля

Победа бывает и зримой. По крайней мере, в том, что касалось всесильного генерал-лейтенанта Чернышёва, эта фраза уж точно была справедливой. Новый дом Александра Ивановича на Малой Морской неизменно поражал воображение гостей запредельной роскошью. Все ахали и восторгались, молчал только Вано Печерский – его эта помпезность откровенно злила. Как только Вано входил в просторный вестибюль, настроение у него мгновенно падало. На мраморной лестнице с решёткой из позолоченной бронзы в душу Печерского вползало раздражение, а в конце бесконечной анфилады нарядных комнат чёрная волна зависти окончательно отравляла его сознание. Чернышёв имел всё – карьеру, связи, богатую, как Крез, жену, а своему помощнику предлагал грязную работу и сомнительный брак с высокомерной сучкой. И что хуже всего, за сущие гроши. Разве это справедливо?

Чернышёв никогда более не возвращался к их первому разговору о «племянницах-сиротках». Тогда приказ шефа не оставил простора для толкований: чёрное было чёрным, а белое – белым. Вано обязали жениться на старшей из трёх девиц и стать опекуном младших. Перед свадьбой он должен был подписать определённые обязательства. Шеф добивался одного: чтобы, не дай бог, на графский титул Чернышёвых не появился претендент-мужчина. Александр Иванович высказался предельно ясно: выполнишь задание – получишь благоволение и дальнейшую карьеру, не выполнишь – пинком под зад вылетишь на улицу. Вано до сих пор удивлялся тому, что Чернышёв сменил гнев на милость и не выгнал его после неудачи с графиней Верой. Весной Печерский просидел в треклятом Полесье целых три месяца, хоть и понимал, что задание провалено. Но прячься не прячься, а от наказания не уйти. Вано просто не мог потерять столь выгодное место и, приготовившись к худшему, вернулся в Петербург.

Чернышёв уже знал, что его «племянница» вышла замуж, и отнюдь не за Вано, но, как ни странно, объяснениям своего помощника всё-таки поверил. Вано тогда поклялся:

– Ваше высокопревосходительство, здесь дело в деньгах! Графиня Вера польстилась на состояние Горчакова, вы же знаете, как он богат.

Шеф тогда переменился в лице, но объяснение принял:

– Ну да, девицы – народ меркантильный…

После этого Александр Иванович надолго задумался, а когда вновь обратился к Вано, лицо его стало непроницаемым, а голос оказался подчёркнуто бодрым:

– Меня волновало лишь счастье племянницы. Она сделала выбор, ну что ж… Ей жить…

Вано показалось, что это конец. В отчаянной попытке вернуть расположение начальства он намекнул:

– У нас есть и вторая Чернышёва… Графиня Надин мне очень нравится, я был бы счастлив стать её мужем. Моя семья безупречно родовита. Ни мать девушки, ни князь Горчаков не смогут против этого возразить.

Вано с ударением произнёс слово «князь». Сам-то он считал, что князь (если тот, конечно, находится в здравом уме) никогда не станет претендовать на более низкий титул. Если Чернышёв не понимает таких простых вещей, можно сказать об этом в открытую. Первая сестра – за князем, вторая – за Вано, останется лишь младшая, но это уже решаемо. Барышни – существа хрупкие…

Зря Печерский сомневался в уме своего шефа. Генерал-лейтенант намёк понял. Он явственно хмыкнул и процедил:

– Попробуйте…

Казалось, что новое задание вновь должно поднять Вано в глазах генерал-лейтенанта, но этого не произошло. Александр Иванович явно охладел к своему помощнику. Печерскому, как тот ни старался, никак не удавалось вернуть их прежние отношения времен допросов в Петропавловской крепости. Но всех заговорщиков уже осудили, а вместе с допросами закончились и успехи Вано. Теперь Чернышёв занимался проверкой дел в военном министерстве. Целая армия делопроизводителей, чиновников и интендантов считала орудия и корабли, шашки и амуницию, площади под озимыми и коров в военных поселениях. Всё это разносилось по гроссбухам и оформлялось докладными записками. Вот в эту-то бумажную круговерть начальник и бросил Вано.

Печерский никак не мог понять, чего от него требуют. Сам он не знал и половины слов, мелькавших в пресловутых бумагах, и уж тем более не мог сделать из отчётов и докладных записок какие-то выводы. Вано попытался схитрить: он сложил всё, понаписанное чиновниками, в толстые стопы и принёс их Чернышёву, как будто для принятия окончательного решения, но сделал только хуже. Шеф побагровел от бешенства и задал своему помощнику ехидный вопрос, поинтересовавшись, кто кому служит, и осознаёт ли Печерский, что значит разобраться с документами и доложить по форме.

Но окончательно их отношения испортились из-за чертовки Надин. Чернышёв как-то привёл Вано в музыкальный салон своей супруги и усадил рядом с молодой графиней. Вот только барышня графа Печерского нахально «не заметила». Она была скромна и вежлива, но либо вообще не слышала слов Вано, либо отделывалась односложными ответами. Это не укрылось от глаз Чернышёва, тот отчитал помощника за тупость и деревенские повадки и с тех пор перестал замечать. Вано даже не сомневался, что патрон не возьмёт его с собой на коронацию. Тем приятнее оказался сюрприз, когда Чернышёв вызвал его и приказал собираться в Москву.

– Я выезжаю сегодня, а вы и Костиков отправитесь завтра, – сообщил Александр Иванович и, подумав, добавил: – Соберите свои выписки по военным поселениям. Я обещал государю, что в один из дней отдыха сделаю доклад по этому вопросу.

Печерский поклялся всё исполнить и вышел из генеральского кабинета. Какие выписки? У него их отродясь не было… Хорошо, что Чернышёв уезжает сегодня, хоть вечер не испортит. Вано собирался устроить себе приятный досуг в уже ставшем привычным месте – в борделе Азы Гедоевой. Там он всегда располагался в маленькой комнатке на верхнем этаже. Ежевечерний ритуал оставался одним и тем же: Вано доставал из верхнего ящика комода заранее набитую хозяйкой трубку, закуривал и погружался в приятную истому. Аза не беспокоила его. Печерский незаметно задремывал на кушетке. На рассвете он просыпался, ехал домой переодеваться, а оттуда уже отправлялся на службу.

Вано уже привык к ежевечерней «приятной затяжке» и не собирался от неё отказываться. Все его размышления теперь сворачивали на одну дорожку: как бы так устроиться в Москве, чтобы никто ни о чём не догадался. Он поднялся в облюбованную комнатку, выдвинул ящик комода, достал свою трубку, но та оказалась пустой. Драгоценной набивки не было. Вано вдруг осознал, что у него затряслись руки.

«Аза, дрянь такая! Она нарочно это сделала, чтобы помучить», – пробилась сквозь пену гнева разумная мысль. Сразу же нашлось решение – пристрелить мерзкую бабу. Никто не смеет издеваться над Иваном Печерским!

«Сначала выколотить из неё правду о том, где эта тварь прячет гашиш, забрать весь запас, а потом убить», – поправил сам себя Вано. Это показалось выходом. Печерскому даже полегчало. Чёрная пелена спала с его глаз, а дыхание стало выравниваться. Надо немного подождать, Аза придёт, и тогда у него будет много гашиша.

– Да где же её черти носят?! – прорычал Вано, глянув на часы. Аза уже час как должна была прийти.

Гнев, замешанный на бешеном нетерпении, опалял нутро. Чёрная волна вроде бы откатила, дала передышку, и… опять накрыла. Скоро Вано уже казалось, что его голова вот-вот лопнет. Господи, да что же делать?!

На его счастье, хлопнула дверь и в комнате наконец-то появилась Аза. Лицо её оказалось чёрно-синим и до безобразия распухшим, а на губах и под носом подсыхали кровавые бляшки. Её вид так поразил Печерского, что он даже забыл о собственных планах изувечить мерзкую бабу.

– Что это с тобой? – спросил он.

– Муж вернулся, – буркнула Аза. Она подошла к дивану, пошарила под ним и вытянула железный ящик. Снятым с шеи ключом открыла навесной замок и, достав пару завернутых в тончайшую бумагу кубиков, набила трубку.

– Бери, – сказала она, – небось извёлся уже весь?

Печерскому было не до её колкостей. Сделав первую затяжку, Вано успокоился и даже посочувствовал:

– За что он тебя так?

– А то ты не знаешь? – огрызнулась Аза.

– И что же я должен знать? – благодушно поинтересовался Печерский. Его уже подхватила сладкая волна, и он не хотел портить себе настроение.

– Да так, ничего…

Аза вглядывалась в обрюзгшее лицо своего любовника и размышляла о том, что потребовал утром муж – предупредить его о приходе Печерского. Как Алан смог догадаться, что именно Вано был отцом её будущего ребенка, женщина не знала, но факт оставался фактом. Муж заявил, что Печерский дорого заплатит за свои пакости, и теперь она должна была участвовать в его мести.

Так предупреждать любовника или нет? Аза всегда знала, что Вано – законченный мерзавец, но девичьи воспоминания и глупые мечты сыграли с ней скверную шутку. Когда-то в ярославском имении Печерских красавчик Вано показался бедной приживалке самой вожделенной добычей, и, если бы не боязнь попасть на расправу к его матери – беспощадной графине Саломее, Аза давно заполучила бы этого маменькина сынка. Говорят же: «Всё, что ни делается, – к лучшему». Тогда не получилось – значит, не судьба, нечего было и начинать. А теперь что? Переспала с Вано, а он, скотина такая, видите ли, ничего не знает… Аза в последний раз оглядела развалившегося на диване мужчину и вышла. Она накинула шаль, пряча лицо, поглубже натянула шляпку и поспешила домой. Там Аза (везёт же ей на любителей гашиша!) растолкала мужа, тоже спавшего тяжким сном заядлого курильщика, и сообщила:

– Ты хотел знать, когда появится Печерский? Так вот: он сейчас лежит в моём борделе, курит зелье. Так что вы – два сапога пара. Хочешь, можешь идти к нему, и, если вы поубиваете друг друга, я буду только рада.

Женщина с интересом наблюдала, как муж старается вырваться из пут сна. Он попытался открыть глаза и приподнять голову, но сил у него не хватило. С нечленораздельным мычанием Алан вновь повалился на подушку.

– Будьте вы оба прокляты! – прошептала Аза.

Она отошла к приоткрытому окну и задумалась. Её сын ещё не родился, а в том, что у неё будет мальчик, Аза почему-то не сомневалась. Ей нужно просто выиграть время. В конце концов, она пока не в том положении, чтобы загадывать далеко вперёд. Ей бы пережить следующий день и сохранить ребёнка.

– Я подожду, – пообещала себе Аза. – Они оба никуда не денутся… Сволочи!

С улицы потянуло холодом. Женщина поспешила закрыть окно. В соседском домишке – том, где жил одинокий мальчишка, горел свет. Аза видела часть стола и медный бок самовара.

«С чего это вдруг соседский щенок по ночам самовары греет? Странно», – задумалась она, но тут Алан заворочался и стал подниматься с кровати. Аза так испугалась, что сломя голову ринулась прочь из комнаты.

В комнате было светло, как днём. Свечей не пожалели. На столе остывал надраенный медный самовар, доставшийся Даниле в наследство от бабушки. Дмитрий и Щеглов попивали чай, а их маленький помощник, наевшийся до отвала кровяной колбасы с булками, безмятежно спал на лежанке русской печи.

«Надо бы сменить Афоню», – решил Дмитрий и взобрался по лестнице, ведущей на чердак. Его уставший помощник, чтобы не заснуть, раскачивался на своей шаткой скамеечке под слуховым окном.

– Афанасий, спускайтесь вниз, я вас сменю, – предложил Ордынцев. – Вы не спите почти сутки.

– Так и вы тоже, – отмахнулся помощник. – Я поел – это самое главное, так что лучше поспите сами.

Похоже, что отвлекать взявшего след Афоню было бесполезно. Дмитрий спустился вниз и предложил Щеглову:

– Хотя бы вы идите отдыхать, Пётр Петрович. Нас двоих тут за глаза хватит.

– У меня есть другое предложение, – отозвался Щеглов. – Раз на моём участке выявлен бордель, по нему нужно принимать решение. Скоро сменится дежуривший там ночью квартальный, он придёт отчитаться в участок. Приглашаю вас выслушать его доклад.

– Конечно, благодарю. Но только вы уж повремените меры-то принимать. Дайте шпиона взять, – отозвался Ордынцев.

Они только успели добраться до участка, как туда пришёл квартальный.

– Ваше высокоблагородие, – отрапортовал он, обращаясь к Щеглову, – человек, про которого вы говорили, появился.

– Да ну? – обрадовался капитан. – Давай, Куров, докладывай!

– Господа разъехались из борделя ещё до полуночи. Трое их было: все люди в возрасте, один – и вовсе старик, он в собственном экипаже приезжал. Потом приходили и уходили местные мужички. Ну тех я знаю, всех поименно записал. А дальше затишье пошло. Огни в доме погасли, я уж думал, до смены моей ничего больше не случится, как дверь отворилась и сам этот голубчик на крыльце показался. Всё, как вы изволили рассказывать: высокий, чёрный, лицо широкое, а телом – плотный, даже жирный. Я за ним проследил. Оказалось, что идти недалече. Человек этот тоже на Охте квартирует – в домике вдовы одной. Я её уже потихоньку опросил. Старуха сказала, что жилец – в чине небольшом, да у важного генерала в помощниках ходит. Так что платит он исправно.

– Молодец, Куров! – похвалил пристав. – Только не слишком ли ты рискнул? Не предупредит ли твоя старушка своего постояльца?

– Я сказал, что пришёл с обходом. Жильцов считаю, чтобы хозяева не хитрили и дрова на зиму по душам заказывали.

Пристав расхохотался:

– Ну, ты и загнул, Куров! Надеюсь, эта вдова не уверовала, что мы её теперь бесплатно дровами обеспечивать станем?

– Никак нет! – заметно смутился квартальный.

– Ну, ладно. Надо установить наблюдение и за домом этой вдовы, чтобы Печерский у нас никуда уже не делся, – распорядился Щеглов. – Давай-ка, Куров, дождись Фокина и отведи его на место, пусть стоит до полудня, а там его сменим. Как сделаешь, так иди отдыхать.

Квартальный отдал честь и отправился выполнять приказ, а частный пристав поглядел на Ордынцева и вдруг расцвёл чудной, кривоватой улыбкой.

– По-моему, ваша светлость, петелька у нас затягивается.

– Хорошо бы, да только нам с вами мало – увидеть их встречу. Недостаточно даже чётки у Печерского изъять. Если он и есть тот самый шпион, то нам нужны веские доказательства, и самое главное, мы должны понять, что он успел передать врагу.

Дмитрий замолчал, не решаясь сказать остальное. Ему только что пришло в голову, что ведь можно пойти ещё дальше – устроить с хозяевами шпиона собственную игру. Пусть думают, что агент достает им подлинные документы, а на самом деле…

Первые рассветные лучи залили кабинет Щеглова мягким розовым светом. Утро вступало в свои права. Поистине, оно сулило удачу!

Глава тринадцатая Новые шансы Вано

Надин не сомневалась, что поймала удачу за хвост. Теперь, когда она так блестяще устроила свой брак, можно было заняться главным – сколачиванием капитала. Её жених считался первым богачом страны, к тому же он сам рвался положить свои богатства к её ногам, но ведь это было слишком просто и ничуть не интересно. В этом не осталось бы ни крупицы азарта, ни тени куража. То ли дело – её задумки! Ведь один план с залогами чего стоит – просто чудо, как хорош, а самое главное, до этого ведь прежде никто не додумался. Надин жаждала успеха, рвалась к нему и нынче утром собиралась поставить победную точку – нет, жирный восклицательный знак – в своем первом деле. Чуть ли не затемно она вызвала горничную и приказала:

– Помоги мне одеться и поедешь со мной, только никто не должен знать о том, где мы были. Смотри, будешь языком трепать – отправлю тебя обратно в деревню.

– Да упаси Бог, барышня, – испугалась Стеша, – вы же знаете, какая я вам преданная.

Надин обрядилась в старое платье и вышедшую из моды шляпку-капор, удачно скрывавшую лицо, а горничная побежала искать извозчика. Ещё полчаса – и они отправились на Солянку. Больше всего Надин боялась, что её узнает кто-нибудь из знакомых, а таких сейчас в Первопрестольной хватало.

«Жаль, что этому дружку Баруся приспичило снять флигель именно у Сумароковых, – терзалась она. – Хозяева наверняка уже и сами приехали, и гостей пригласили». Барусь, правда, успокоил Надин, сказав, что флигель отделен от остальной усадьбы двором и маленьким садом. Зайти в дверь флигеля можно прямо с улицы, а хозяева и гости основного дома об этом не узнают. Оставалось надеяться, что ростовщик прав. Заметив, как лошадь натужно потянула экипаж в горку к монастырским воротам, Надин выглянула в окно и слева увидела чугунную ограду усадьбы Сумароковых. Невысокая решётка бежала от ворот и упиралась в одноэтажный флигель с большим полукруглым окном на чердаке. Двери флигеля и впрямь выходили в переулок. Надин стукнула в стекло, и кучер остановил экипаж. Велев горничной сидеть в карете, Надин поднялась на крыльцо и постучала. Открыли сразу. Из темноты коридора незваную гостью с изумлением разглядывал длиннобородый мужчина в круглых очках.

– Чего изволите, сударыня? – поинтересовался он, по-прежнему загораживая собой проход внутрь дома.

– Я ищу поверенного Жарковича, меня прислал Барусь, – объяснила Надин. Она старалась не вертеть головой. Сейчас старомодный капор с боков закрывал её лицо, и его видел только хозяин флигеля.

– Милости прошу, – очкарик сразу сменил тон и посторонился, пропуская гостью в коридор, – пройдёмте в мой кабинет, это прямо.

Он привёл Надин в большую светлую комнату с окнами в сад. Сейчас створки были распахнуты настежь, ветви разросшихся кустов жасмина лежали на подоконниках, а по-осеннему свежий утренний ветерок шевелил лёгкие занавески. Хозяин предложил Надин кресло, втиснутое в простенок меж окон, а сам сел за свой письменный стол. Убедившись, что гостья устроилась, он осведомился:

– Что же угодно Иосифу Игнатьевичу?

– Он дал мне ваш адрес и сказал, что, если понадобится, я смогу получать у вас нужные мне средства и помощь в строительстве и ремонте дома, – объяснила Надин и достала из-за манжеты небольшой конверт. – Я привезла от Баруся письмо.

Жаркович сломал печать, пробежал листок глазами, а потом сказал:

– Ваше сиятельство, Иосиф Игнатьевич уполномочил меня выдать вам необходимые суммы и поспособствовать с оформлением покупки дома, если вы примете такое решение. Ну и вообще – обязал помогать во всём. Чего бы вы хотели?

Надин рассказала о том, что дом ей понравился. Его можно приобрести, а затем переделать в три доходных квартиры. Начертив по памяти планы этажей, Надин показала, где надумала сделать второе парадное. Пока она говорила, Жаркович кивал, соглашаясь, а когда она закончила, попросил время на оформление покупки и на то, чтобы посчитать стоимость переделок.

– Тут по соседству есть хорошая строительная артель. Её мастера и в монастыре всё, что только можно, восстанавливали, да и дома в округе отстраивали. Они и сделают хорошо, и возьмут недорого. Вы приезжайте дня через два, я уже и покупку оформлю как положено, и сметы подготовлю, – пообещал Жаркович.

– Хорошо, – согласилась Надин, – я буду на третий день, утром.

Она поднялась, и поверенный проводил её до двери. Надин незаметно для своего спутника перекрестилась. Как всё удачно складывается, правильно говорят, что одна удача тянет за собой другую. Сначала Шереметев, теперь – дом. Надин забралась в карету и приказала ехать обратно. Экипаж тронулся, мимо поплыли чугунные завитки ограды и пышная листва жасминовых кустов.

Надин так ушла в свои мысли, что не заметила стоявшего у окна флигеля мужчину. Листва всё ещё оставалась по-летнему густой, поэтому соглядатай не смог увидеть её лица, зато узнал голос.

– Ну надо же, ваше сиятельство!.. – тихо сказал он, глядя вслед отъезжающему экипажу. – Какими, однако, интересными и малопочтенными делами занимается графиня Чернышёва.

Настроение у Вано Печерского сразу улучшилось: вот наконец-то и подвернулся долгожданный шанс. Теперь надо не упустить удачу и выжать из случившегося всё, что только можно.

Печерский откровенно устал. Дорога до Москвы показалась ему страшно длинной, да и чему удивляться – вёрсты не побегут быстрее, когда в твоей жизни нет ничего, кроме разочарований и неудач. Надо было срочно все изменить, а то, не ровен час, и до отставки недалеко… По всему выходило, что Вано мог помочь лишь громкий успех, а ещё лучше – яркая победа, и единственным, до чего он во время путешествия додумался, была всё та же свадьба с чертовкой Надин.

Девчонка оказалась крепким орешком и оставалось только надеяться, что удастся как-то подловить её и втравить в какую-нибудь скандальную историю. Тогда у нахалки останется единственный выход – под венец. Мысли о средней из сестёр Чернышёвых доводили Вано до разлития желчи. Он ненавидел эту высокомерную дрянь и утешался лишь тем, что когда-нибудь обязательно с ней расквитается.

За время в пути Вано всё обдумал. Изувечить Надин несложно, но он поступит умнее: устроит этой мерзавке такую жизнь, чтобы та от отчаяния сама наложила на себя руки, оставив при этом безутешному мужу свои денежки. Такой поворот событий выглядел гораздо заманчивей, жаль только, что он не знал главного – как жениться на Надежде Чернышёвой. Эта девица выезжала из дому либо со своей бабкой, либо с женой графа Кочубея, и Вано так и не смог придумать, как же остаться с барышней наедине, а потом вызвать скандал. Может, во время коронации ему повезёт больше?

В Москве Печерского ждал сюрприз: начальник как будто забыл, что вызвал его к себе. Для докладов генерал-лейтенант вызывал лишь штатского Костикова. Вообще-то, Вано это было на руку: он быстро разыскал на соседней Хитровке дешёвые «нумера», где торговали гашишем, и теперь по вечерам тайком выбирался из дома, проводил ночь за трубкой, а на рассвете возвращался обратно и, прячась среди кустов, ожидал, когда слуги откроют двери. Настоящего сада возле особняка не было – так, неухоженные заросли сирени и жасмина. Но Печерскому это как раз подходило: он облюбовал скрытую листвой скамейку под окном бокового флигеля. По словам слуг, флигель сдавался внаём, и в нём жил какой-то поверенный. Печерский жильца ещё ни разу не видел, зато развлекался тем, что сквозь открытые окна подслушивал его разговоры с посетителями.

Сегодня Вано появился в саду очень рано. Он думал, что поверенный спит, но тот, оказывается, работал. Окна его кабинета по-прежнему были открыты. Жаркович беседовал с дамой, а та, на удивление, лихо раздавала указания по коммерческим вопросам. Печерский не всё понял, но зато обомлел от счастья, узнав голос. Гордячка Надин путалась с ростовщиками! Как понял Вано, молодая графиня давала деньги в рост, прикрываясь именем известного на Охте процентщика Баруся, а полученные таким постыдным образом средства хотела вложить в покупку дома на Неглинной. Ну, вот уж повезло, так повезло!

«Надин пообещала Жарковичу вернуться за купчей через три дня, когда поверенный посчитает цену перестройки дома. Значит, Жаркович либо сам поедет в новый дом, либо пошлёт туда какого-нибудь строителя, – прикинул Вано. – Если проследить за поверенным, можно узнать, что за покупку сделала Надин».

Воодушевлённый такой удачей, Печерский весь день бродил в саду, поглядывая на окна флигеля. Но поверенный сидел дома. Зато на следующий день к нему приехал похожий на цыгана, могучий мужик, и, прячась под окном, Вано подслушал любопытную беседу. Великан расспрашивал поверенного о задуманных новой хозяйкой переделках, а потом поинтересовался адресом, где ему придётся работать. Печерский тут же сообразил, что подрядчик поедет смотреть дом. К тому времени, когда строитель сел в свою двуколку, Вано уже давно оседлал хозяйскую лошадь. Пропустив подрядчика вперёд, он поскакал следом.

«Везёт же этой кукле! Хороший особнячок отхватила, и ведь хитрая какая – благородную из себя строит, а сама – процентщица», – размышлял Вано, глядя, как подрядчик открывает дверь трёхэтажного особняка на Неглинной.

Не то чтобы Вано осуждал ростовщичество, наоборот, он считал это специфическое занятие весьма прибыльным. Дело было в другом: его возмущало, что баба полезла в мужское дело, да к тому же имела наглость преуспеть! Он стоял перед трёхэтажным доказательством её успеха. Если этот дом продать, можно купить хорошее, приносящее большой доход имение. Впрочем, он так и сделает, когда придёт время.

От такого особняка Вано и сам не отказался бы. Тем более что Надин собиралась превратить его в доходный дом, а это было даже выгоднее. Осталось дождаться встречи со своей жертвой, а пока можно было подумать и о себе. Самое время выкурить заветную трубочку, а потом уплыть в благословенную истому…

Глава четырнадцатая Муж мадам Азы

Сладкая истома сытого безделья, что может быть лучше? По утрам девицы из борделя мадам Азы откровенно ленились. Они долго нежились в постелях, а потом собирались на поздний завтрак в маленькой столовой, где болтали о всевозможных пустяках и мыли кости своей хозяйке. Мадам Аза приходила по вечерам, а её прихлебательницы, Неонилы, – богатырской стати рыжей толстухи – девицы не боялись: рыжая сама втихаря недолюбливала «мадаму». Да и как такую любить? Жадна, прости господи, неимоверно.

К трём часам пополудни девицы уже поставили второй самовар. Сплетни закончились, варенье съели – больше ничего интересного до вечера не предвиделось.

– Может, в лавку сходим? – предложила товаркам шустрая и вертлявая Глаша.

Ответа можно было и не ждать, остальные девицы – все, как на подбор, сильно раздобревшие тверские мещанки – были ленивы и на улицу выползали редко. Они переглянулись и зенекали:

– Нет… Неохота…

– Ну, как хотите, сама пойду.

Глаша только поднялась из-за стола, как у дверей звякнул колокольчик.

– Кого это там принесло? Закрыто же ещё, все в округе знают…

Глаша подбежала к окну и глянула вниз. На крыльце стоял мальчишка в серой поддёвке и мягком картузе. Заслышав стук открываемой рамы, он поднял голову и улыбнулся Глаше. Крикнул:

– Помады французские, корсеты англицкие! Высший шик, только что с корабля!

– Контрабандой промышляешь, красавчик?

– А коли и так? – отозвался мальчишка. – По дешёвке отдаю.

Глаша спрыгнула с подоконника и заявила товаркам:

– Там внизу малец товар принёс. Поглядим, что ли?.. Деньги-то ведь ещё не отдавали.

Румяные толстухи переглянулись и дружно кивнули:

– Ага…

Глаша уже летела к двери. Она открыла засов и впустила мальчика.

– Пойдём наверх, там девочки ждут, – велела она.

Юный коробейник поспешил вслед за нею в тесную столовую.

– Ну, показывай, что принёс, – распорядилась Глаша.

Продавец откинул кусок холста с объёмного берестяного короба и выложил на стол чёрный кружевной корсет, три пары чулок и маленький веер. За ними последовало множество разномастных склянок.

– Извольте, глянуть! Белье, помады, румяна, даже белила англицкие.

Женщины тут же кинулись разбирать товар. От корсета отказались сразу: вертлявой Глаше он был велик, а на остальных явно не сошёлся бы. Веер тоже пришёлся не ко двору, а вот склянки вызвали у покупательниц живой интерес. А уж когда продавец разрешил мазнуть помады «на пробу», женщины пришли в полный восторг. Они красили друг другу губы, румянили щёки, а брюнетка Глаша с удовольствием разглядывала в зеркале своё набелённое лицо.

– Сколько хочешь за белила? – поинтересовалась она.

То ли продавец был неопытным, то ли товар оказался и впрямь контрабандным, но запросил мальчишка сущие гроши. Женщины обрадовались, поделили между собой склянки и кинулись за деньгами. Шустрая Глаша вернулась первой, протянула коробейнику деньги и забрала баночку белил.

– Как у вас тут живётся? Хозяйка не обижает? – спросил мальчик.

– Не больше, чем в других домах, – пожала плечами Глаша. – Жадна только наша Аза, но и мы не вчера родились, свою копеечку к ладони прилепим.

– Да разве знатные дамы бывают жадными? Ходят слухи, что ваша, не в пример другим мадамам, – жена графа и только из интереса бордель держит.

– Кто графская жена? Аза?! – возмутилась Глаша. – Да это кто же такой слух пустил? Не иначе как она сама.

В кухню вернулись другие женщины, и возбуждённая Глаша кинулась к ним в поисках справедливости. Как только её товарки уловили суть возмутительной сплетни, всех четверых будто прорвало. На продавца сразу же посыпались откровения:

– Муж у Азы есть, да только он простой ямщик, даже хуже – погонщик, на телеге в одну лошадь в обозах ходит. На графа она только пока глаз положила, хотя знает того с юности. Конечно, она забеременела от графа, да только куда своего погонщика денет?..

– А коли и денет, – перебила подруг Глаша, – граф этот всё равно на Азе не женится. Не по чину ему это.

Женщины дружно закивали. Согласились с товаркой. Но продавец никак «не понимал», и гнул своё:

– Так если граф ребёнка признает, это всё равно что женился…

– Азе муженёк так признает, что мало не покажется! – отозвалась Глаша. – Видел бы ты, как он её отделал! Живого места не было. Как только она ещё дитя не скинула…

Все принялись с радостью обсуждать, до чего же страшна была «мадама» после возвращения мужа и как граф к ней мерзко относился: издевался да высмеивал. Девицы так увлеклись, что даже не заметили вошедшую женщину. Рыжая, как морковь, высоченная, с огромными, как астраханские дыни, грудями она казалась просто великаншей. Рыжая строго зыркнула на девиц и поинтересовалась:

– Что за базар вы тут устроили? Забыли, что хозяйка говорит? Собирай, малый, своё барахло и уматывай.

Повторять ей не пришлось. Коробейник покидал товар в корзину и распрощался. Через минуту за ним захлопнулась дверь. Данила сбежал с крыльца и даже засвистел от удовольствия. Задание частного пристава он выполнил: разузнал-таки всю подноготную хозяйки борделя, Азы.

Аза натянула рубашку и накинула поверх неё капот. Мужа дома не было, этот дурак всё никак не мог поверить, что она не предупреждала Печерского, и тот уехал сам. Муженёк сначала проспал соперника, а теперь носился по столице в его поисках. Пусть бегает, она хоть отдохнёт и от него, и от любовника. Аза присела у туалетного столика и принялась старательно запудривать глубокие морщинки у глаз и мелкую сеточку вокруг губ. Да, время неумолимо отнимало её красоту. Впрочем, была ли она вообще у неё, эта красота? По крайней мере, десять лет назад мать Вано – графиня Саломея Печерская – считала свою приживалку настоящей уродиной.

Вновь вспомнились муки недавнего прошлого, когда Аза пыталась во что бы то ни стало забеременеть от Печерского. Этот поганец совсем скурвился. Он оказался настолько слаб по мужской части, что не мог излиться часами. Аза не раз подсовывала ему девиц для оргий, но Вано так и остался никчёмным. Всё заканчивалось одинаково. Девицы по очереди возбуждали, а когда появлялся намёк, что Печерский может излиться, Аза залезала к нему на колени, сама вводила внутрь себя вялый член и дотягивала совокупление до завершения. Сколько раз так ничего и не получалось, и тогда Вано вымещал злобу и на ней, и на девицах, пиная их всех ногами. Но теперь это, слава богу, осталось в прошлом.

«Больше Вано мне не нужен», – поняла Аза. Она вдруг подумала, что любовник, вообще-то, зажился на этом свете: не ровен час, ещё других наследников оставит. Хотя это вряд ли… Аза представила жалкий отросток под обрюзгшим животом графа и расхохоталась. Уж она-то знала толк в мужских достоинствах, её девки, бывало, визжали, обслуживая настоящих мужиков. Хуже Вано был только её собственный муж. Мысль об Алане опять испортила настроение. Как же она ошиблась, считая того тюфяком, а муж-то оказался зверем, да к тому же невероятно жестоким.

«Ну, ничего, вот сын родится, тогда и начнём новую жизнь», – подбодрила себя Аза. Она давно всё продумала и знала, что будет делать дальше. Аза вообразила Саломею Печерскую. Как у той затрясутся руки, а из глаз брызнут слёзы при виде внука! Восторг ненависти согрел душу Азы. Она получит своё, а проклятая ведьма наконец-то потерпит поражение.

За окном поплыл колокольный звон. К вечерне зовут. Пора! Аза засобиралась: через час уже открывать. Она надела шляпку, накинула шаль и поспешила в своё заведение. Наверное, стоит остаться там сегодня подольше, тогда можно будет избежать разговора с Аланом.

Алан до сих пор не мог поверить, что проиграл. Он уже несколько раз спрашивал у жены, действительно ли та сказала Вано, что муж вернулся, и женщина клятвенно подтвердила, что граф всё понял как надо. Получалось, что Печерский сбежал в Москву от страха, но это выглядело так странно и глупо, что просто в голове не укладывалось. Как можно уехать, не получив кучу денег, ведь именно их и должен был передать Гедоев своему заказчику?

Вано был именно заказчиком, ведь он заплатил половину от условленной суммы за поездку в Одессу. Алана это устраивало, он знал, что в южном порту купит контрабандный гашиш гораздо дешевле, чем в горных селениях Кавказа, да ещё заработает на поручении. Но всё изменилось, когда Гедоев увидел кошели с золотом. Там оказалась такая сумма, что Алану пришлось бы три года возить гашиш и окончательно рассориться с подельником Конкиным, постоянно сбивавшим цену. Такие деньжищи доставалась Вано за просто так, а в случае ареста курьера граф заявил бы, что не знает жалкого торговца контрабандным зельем, и его сиятельству поверили бы.

«Сукин сын! Всё ему с небес в руки падает», – злился в дороге Алан. Поразмыслив над этой несправедливостью, он решил по приезде заявить Печерскому, что за такую работу нужно платить больше.

Гедоев вернулся в твёрдой уверенности, что заставит Вано делиться, но дома выяснил, что делиться заставили его самого. Пока хозяин отсутствовал, мерзавец не только развлекался с его женой (это было бы ещё полбеды), а сделал ей ребёнка. Теперь по всем существующим законам этот ещё не родившийся ублюдок считался Гедоевым, а такого Алан простить своему обидчику уже не мог. Он решил наказать негодяя, но до сихпор так и не смог его найти.

Жена утверждала, что в первый же вечер после его приезда она пыталась растолкать Алана, чтобы сообщить о приходе Печерского, но что уж греха таить – это было совершенно невозможно.

– Ничего, повидаемся сегодня, – решил Алан утром, и наказал жене немедленно прислать записку, как только её любовник объявится.

Но Аза вернулась домой как обычно – за полночь – и доложила раздосадованному мужу, что Печерского сегодня не видела.

– Ты его предупредила?! – взревел Алан, отвешивая жене увесистую оплеуху. – Признавайся, дрянь такая!

Но Аза поклялась жизнью обеих дочерей, что ничего Печерскому не говорила. Более того, она заявила, что любовник и не подозревает, что будущий ребёнок от него. Аза говорила так убедительно, что муж поверил – не могла же женщина врать, поклявшись жизнями своих детей.

Гедоев понадеялся, что его заказчик появится в борделе на следующий день, но этого не случилось, и только к концу недели кибиточник понял, что Вано его избегает. Если граф не ожидал мести Алана, то почему не спешил за привезёнными деньгами?.. Нет! Что-то тут не чисто!.. Значит, Печерский что-то подозревал, раз даже соглашался расстаться с такой огромной суммой, лишь бы не подвергать себя опасности.

Алан давно уже решил присвоить чужое золото, хотел только сначала поговорить с Печерским. Но раз тот избегал разговора – ему же хуже. Теперь Алан размышлял, куда же вложить своё богатство. Негоже ведь, чтобы такие деньжищи лежали мертвым грузом – они должны работать и приносить доход. Можно было отнести их Барусю, отдать в работу. Говорят, что у этого ростовщика много заёмщиков и человек он надёжный. А что? Очень даже неплохо – сидеть, ничего не делая, только денежки получать.

Однако радужная перспектива разбилась о суровую действительности: Барусь обязательно спросил бы, откуда у мелкого торговца появилась такая сумма в золоте, а там, глядишь, и в полицию сбегал бы. Нет, связываться с ростовщиками нельзя! Но тогда оставался лишь Конкин. Алан чертыхнулся, ведь отношения с подельником у него то и дело сваливались на грань войны. Конкин безбожно занижал цену на привезённый гашиш и при этом забирал большую его часть себе на том основании, что давал Алану аванс.

– Вот ведь беда: деньги есть – а вложить некуда… – пробормотал Гедоев.

После визита частного пристава он вновь перенёс все свои богатства из дома в баню и теперь часто пересчитывал в холодной парной спрятанные в тайник золотые червонцы. Их оказалось ровно двести штук – немыслимое богатство! Куда? Куда их вложить?.. Вдруг в голове Алана мелькнула счастливая мысль. Аванс! Вот что нужно сделать… Вернуть Конкину аванс и забрать обратно товар. Хочет – пусть берёт по той же цене, что и остальные. Хватит ему захребетничать.

Алан спрятал кошели в тайник под полатями, запер баню и направился к маленькому лазу между дворами. Он раздвинул доски и оказался во дворе соседа. Гедоев уже было собрался постучать во входную дверь, но та сама распахнулась, и на пороге появился хозяин дома. Волосы соседа были всклокочены, как будто он только что спал.

– Чего нужно? Не договаривались же, – процедил Конкин. – Что-нибудь стряслось?

– Да ничего, просто дело есть…

– Ну, проходи, – посторонился сосед, пропуская Алана в дом.

Гедоев чувствовал, что подельник раздражен его приходом, казалось, что он соседу чем-то помешал. Конкин недовольно засопел, кивнул посетителю на стул и поинтересовался:

– Зачем пришёл?

– Хочу отдать тебе аванс и забрать свой товар. Цена твоя меня больше не устраивает.

– Вот как? А что же ты раньше думал, когда мои средства по полгода крутил? – удивился Конкин, и его узкие глаза недобро блеснули. – Тогда мои деньги тебе хороши были, а нынче, значит, уже в тягость?

– Сам виноват, – разозлился Алан, чувствуя определённую правоту в словах подельника, – ты давишь цену! С тобой работать совсем невыгодно.

– Что же тебе выгодные покупатели авансов на полгода не дают? – поинтересовался Конкин, – а я – плохой человек – тебя деньгами снабжаю и процентов не беру.

– Больше мне это не понадобится, – отрезал Алан. – Бери свой аванс, возвращай товар, разводимся мы.

– Это ты со своей шлюхой разводиться будешь, – зловеще процедил сосед, и яростная гримаса исказила его некрасивое лицо, сделав из Конкина чудовище. – Ну, а я тебе развод дам – только когда сам этого захочу. Так что иди пока домой, недосуг мне лясы с тобой точить. Устал я.

Конкин настолько недвусмысленно сунул руку в карман широких плисовых штанов, что безоружный Алан испугался за свою жизнь. Он молча попятился к двери, и, только захлопнув её за собой, вздохнул свободно. Гедоев добежал до лаза в заборе, проскользнул на свою сторону и задумался. То, что Конкин ему отказал, не удивило. Странно было другое: куда тот спешил? Алан не поленился и засел у окна в своём мезонине, чтобы выследить подельника. Ждать пришлось долго, но терпение принесло свои плоды: в сумерках дверь соседского дома отворилась, и оттуда вышел Конкин, а рядом с ним вышагивала огромная рыжая женщина.

«Неонила, – узнал Алан. – Так вот кто был в доме кроме Конкина. Значит, эта коровища всё слышала. Плохо… Лишний свидетель…» Хотя чего волноваться? Это как раз было делом решаемым: одного соседа завалить или на пару с любовницей – Алану было всё равно. Одной жизнью больше, одной меньше – для него не имело значения. Он задумался, что, может, следует присоединить к этой компании и собственную жену, пока та ещё не родила. А почему бы и нет? Вполне разумная мысль! А вот её любовника Алан собирался беречь. Очень-очень беречь эту дойную корову…

Вот всё и встало на свои места. План хорош – прост и ясен, оставалось лишь найти исчезнувшего Вано. Старуха – хозяйка дома, где снимал комнату Печерский, сообщила Алану, что её постоялец отбыл в Москву и велел ждать его обратно не ранее чем через месяц. Гедоев не представлял, что делать дальше. Места службы Вано он точно не знал, только слышал от жены, что Печерский устроился помощником к генералу. Куда теперь идти? Искать дом этого генерала? Да кто бы пустил туда бедного торговца? Алан печально вздохнул и уже собрался уйти, когда хозяйка поинтересовалась:

– А вы графу друг, что ли?

– Конечно, я привёз ему известие от его матушки, та на Кавказе сейчас живёт. Она уже совсем плоха, боюсь, не доживёт до приезда сына, – вдохновенно соврал Гедоев.

– Ах, как жаль! – расстроилась старушка. – Вам нужно разыскать графа. Как же остаться без благословения матери?! – Что-то вспомнив, она задумалась, а потом сообщила: – Мой постоялец, уезжая, говорил, что его начальнику друг предложил для проживания свой дом около Ивановского женского монастыря.

– Спасибо вам, добрая женщина, – поклонился Алан. – Даст бог, мать вашего постояльца выживет, а если нет, так он, может, к вам больше и не вернётся. Наследство ему на Кавказе достанется.

Старушка разохалась и, похоже, хотела ещё поговорить, но Гедоев быстренько распрощался. Нечего время терять, пора в дорогу! На червонцы Печерского он сможет долететь до Москвы за три дня. Кто-кто, а Алан в этом деле понимал лучше всех. Он лично будет выбирать на почтовых станциях свежих лошадей и экипажи полегче.

Глава пятнадцатая Теремной дворец

Экипаж графини Чернышёвой остановился у Никольских ворот Кремля. Лакей спрыгнул с козел и подбежал к застывшему в тени полосатой будки часовому – предъявлять разрешение на проезд. Солдат косо глянул на бумагу и поднял шлагбаум.

– Ну вот, Софи, можно сказать, приехали, – заметила Мари Кочубей. Она с тайной жалостью скосила глаза на измождённое лицо своей подруги и посоветовала: – Не нужно так волноваться, всё будет хорошо.

Но Софья Алексеевна лишь вздохнула. Тринадцать лет назад, вернувшись в Москву сразу после отступления французов, она увидела на Красной площади взорванные кремлёвские башни и испугалась почти до обморока. За прошедшие с той поры немалые годы графиня так и не решилась вновь побывать в Кремле. Она, конечно же, понимала, что к коронации всё должны были уже восстановить, но тем не менее с опаской поглядывала по сторонам – не дай бог, вновь зайдётся сердце при виде изувеченных русских святынь. Но все дворцы и храмы стояли на своих местах, да и выглядели так же, как и до войны. Софья Алексеевна наконец-то осмелела и обратилась к подруге:

– Стыдно признаться, но я после войны здесь не была, боялась тяжких воспоминаний. Неужели всё заново построили?

– Похоже на то. Я слышала, что монастыри и дворцы восстановлены. Арсенал снаружи достроили, а теперь отделывают внутри, – отозвалась Кочубей.

– Слава богу! – Софья Алексеевна перекрестилась на купола Ивана Великого. – Я тебя даже не спросила, куда мы едем, в Большой дворец?

– Нет, императорская чета давно облюбовала Малый. Александра Фёдоровна не любит огромных залов, а в Малом дворце ей уютно. К тому же наследник-цесаревич там родился, и у государыни остались добрые воспоминания о тех днях. Но и императрица-мать не стала одна занимать Большой дворец. Мария Фёдоровна поселилась в Теремном, а свои балы даёт в Грановитой палате.

– Как же всё сложно при дворе, – вздохнула Софья Алексеевна, – я никогда не понимала этих отношений…

– Наоборот, всё очень просто: император считает главным себя, его жена это понимает, ну, а все остальные, включая императрицу-мать, не должны об этом забывать.

Коляска обогнула Соборную площадь и пристроилась в хвост вереницы экипажей, свозящих нарядных дам к высокому, изогнутому крутой дугой крыльцу Теремного дворца.

– Смотри, сколько народу пригласили! – удивилась Мария Васильевна и начала по головам считать визитёрш, ступающих на широкие ступени. Увидев одну из дам, она обрадовалась: – А вот и Долли Ливен! Ты с ней знакома? Нет?.. Вон она – на лестнице. В честь коронации они с супругом возведены в княжеское достоинство. Не знаю, как её муж, но сама-то Долли эту честь давно заслужила. На ней ещё со времен войны держатся все отношения с Англией.

Софья Алексеевна постаралась разглядеть княгиню Ливен, но их экипаж был ещё слишком далеко, и она заметила только высокую фигуру в малиновом платье и пышные тёмные локоны. Дама легко взбежала по ступенькам и исчезла под каменным шатром верхней площадки крыльца. Зато следующая гостья поднималась по лестнице так медленно, что собрала позади себя пёстрый цветник из нарядных женщин.

– Мария Антоновна Нарышкина, – вздохнула Кочубей. – После смерти государя она сильно сдала, видишь, еле ходит.

Подруга называла всё новые имена, но Софья Алексеевна её не слушала. Она так боялась получить сегодня отказ, что у неё дрожали руки. Впрочем, услышанная краем уха фраза, отвлекла графиню от собственных переживаний.

– Кстати, сегодня объявили, что и Александру Ивановичу Чернышёву в честь коронации тоже пожалован титул. Его возвели в графское достоинство, – сообщила Кочубей. – Может, сей новоиспеченный граф теперь оставит вас в покое?

– Хотелось бы, – откликнулась Софья Алексеевна. Она так устала, что теперь была готова отдать всё, что угодно, лишь бы эта чёрная полоса наконец-то закончилась.

Экипаж поравнялся с крыльцом, лакей распахнул дверцу и помог дамам сойти на ступени.

Лестница показалась Софье Алексеевне бесконечно длинной и крутой. Пока они поднялась на большую террасу, графиня обессилела.

– Отдышись, – посоветовала ей Мария Васильевна и, подхватив под локоть, увлекла подругу под шатровые своды каменных сеней. Они вошли в большой вестибюль, и Софье Алексеевне показалось, что она попала в сказку. Коралловые колонны яркой рамой обрамляли белую мраморную лестницу, а на светло-золотистых стенах причудливо переплетались резные листья и фантастические цветы. В простенках по небесной лазури алели розы, а у подножия лестницы скалили клыки два льва с геральдическими щитами.

– Боже мой, какое чудо! – восхитилась графиня. – Хоть это сохранилось…

– Да что ты! Ничего не уцелело. Французы что не разграбили – то взорвали. Всё восстанавливали по старым рисункам, но я здесь была в юности и помню дворец именно таким. Понятно, что сейчас краски ярче, чем прежде – не выцвели пока. Ну, это лишь начало, посмотришь, как внутри всё сделано.

Мария Васильевна повела подругу мимо оскалившихся львов. Они миновали лестницу и медленно двинулись через анфиладу сводчатых залов. Кочубей не спешила, давая возможность Софье Алексеевне поближе рассмотреть фантастическую красоту парадных комнат Теремного дворца. Алые с золотом стены перетекали в светлые, сплошь расписанные нежными сказочными узорами. Потом фон наливался охрой, и узоры темнели, становились чёрно-зелёными, а на фресках проступали суровые лики московских князей. У Софьи Алексеевны захватило дух, так это было необычно и прекрасно. Подруги вошли в большой двухсветный зал с высоким потолком-куполом. Всё здесь – и сводчатый потолок, и стены – покрывала затейливая позолоченная резьба, и зал казался огромным старинным ларцом, а овалы с ликами святых на куполе – драгоценностями, сложенными на хранение.

Прибывшие дамы собрались маленькими группками и выстроились вдоль стен, и лишь Мария Антоновна Нарышкина уселась в старинное кресло с очень высокой и жесткой спинкой.

Двери в зал отворились, и вошла императрица-мать. В белом платье, с жемчугами на шее Мария Фёдоровна выглядела на удивление молодо. А может, дело было в улыбке? Или в сияющем взгляде? Похоже, государыня пребывала в прекраснейшем расположении духа. Сразу за ней следовала высокая худая старуха в чёрном шёлке. На её плоской груди играла алмазным блеском Екатерининская звезда.

– Обер-гофмейстерина Волконская – свекровь нашей Зизи, – кивнув на даму в чёрном, шепнула подруге Кочубей.

Императрица переходила от одной группы дам к другой, и чем ближе она приближалась, тем тревожнее становилось Софье Алексеевне, ведь все собравшиеся в зале женщины были благополучны, и лишь у неё одной решался вопрос жизни и смерти. Вдруг императрица не захочет омрачать светлые праздничные дни тяжким воспоминанием о декабрьском восстании? Слишком уж мало прошло времени – раны ещё не зарубцевались. Наконец государыня остановилась рядом, тепло поздоровалась и двинулась дальше. Она обошла всех дам, а потом пригласила их в соседнюю палату на чай.

Подруги вошли в зал последними. К ним тут же поспешила одна из дежурных фрейлин и указала на маленький столик в нише у окна.

– Прошу вас, садитесь, – озабоченно предложила она и вновь убежала за указаниями к обер-гофмейстерине. Императрица-мать в одиночестве сидела за небольшим, сервированным к чаю овальным столом. Вдоль стен палаты расставили с десяток маленьких столиков, и за ними уже расположились приглашённые дамы.

Лакеи начали разносить чай, а фрейлина, подойдя к столику, где в одиночестве восседала Мария Нарышкина, пригласила ту пройти к столу императрицы.

– Как и двадцать лет назад, – усмехнулась Кочубей, – тогда она везде была первой.

– Пусть так, – примирительно отозвалась Софья Алексеевна, – бедняжка потеряла всех, кого любила, пусть хотя бы почёт согреет ей душу.

Мария Васильевна тихонько хмыкнула, но промолчала, а Софья Алексеевна вновь ушла в свои тяжкие мысли. Сейчас решалась её судьба, и всё зависело от мнения одной уже немолодой женщины. Императрица могла подарить надежду, а могла и убить ее.

«Господи, помоги! Научи, как быть», – мысленно взмолилась графиня. Она подняла глаза и вдруг увидела на своде потолка прямо над своей головой летящего ангела. Радость согрела ей душу – это был знак. Всё будет хорошо.

Софья Алексеевна глянула на стол императрицы. За ним уже сидела новая гостья: княгиня Ливен что-то весело говорила Марии Фёдоровне, а государыня в ответ смеялась, будто простая смертная. Вскоре княгиня поднялась, а её место заняли другие дамы. Те тоже пробыли около императрицы несколько минут и откланялись, а дежурная фрейлина подошла к столу, где сидели графини Кочубей и Чернышёва.

– Дамы, прошу вас следовать за мной, – позвала она.

Подруги поднялись и двинулись к столу императрицы.

– Пожалуйста, садитесь, – пригласила Мария Фёдоровна и сразу же обратилась к Кочубей: – Мари, помнится, ты говорила, что графиня Чернышёва хотела о чём-то попросить?

– Да, ваше императорское величество! Вы позволите ей самой изложить просьбу?

– Говорите, графиня!

Софья Алексеевна собрала всё своё мужество и сказала:

– Ваше императорское величество, я – несчастная мать. Мой сын осуждён на три года каторжных работ. У него нет жены, чтобы разделить с ним тяготы его нынешней жизни, я – его единственная надежда. Позвольте мне обратиться с просьбой: разрешите выехать в Сибирь к сыну.

Вот всё и сказано! Что же будет дальше?.. Застыв, как натянутая струна, Софья Алексеевна ожидала ответа. Вдовствующая императрица молчала. Тишина сделалась оглушающей, но пусть лучше будет молчание, чем отказ. Наконец государыня как будто что-то надумала, она глянула на бледную как смерть женщину и спросила:

– Ваши дети все живы?

– Да… – отозвалась поражённая графиня.

– Тогда не искушайте судьбу и не называйте себя несчастной матерью. Для матери невозможно бороться лишь со смертью. Но кроме сына у вас ведь есть дочери – что будет с ними, если вы уедете?

– Моя старшая уже вышла замуж за князя Горчакова, и он стал опекуном двух меньших дочек.

– Это хорошо! Князь Платон благороден, он сильно похож на своего отца, которого я очень ценила. Вы правы, что доверили Горчакову судьбу своих дочерей, – отозвалась императрица и призналась: – Как мать я вас понимаю! Готовьте прошение на имя государя, я сама поговорю с сыном, и, если он прислушается к моему совету – вы сможете уехать в Сибирь.

– Благодарю, ваше императорское величество! – воскликнула Софья Алексеевна. Она была так благодарна этой немолодой, уставшей женщине. Императрица улыбнулась и кивнула, подсказав, что аудиенция окончена. Графиня Кочубей поднялась, Софья Алексеевна последовала её примеру, они поклонились и вернулись на прежнее место.

– Ну, слава богу! – с облегчением вздохнула Мария Васильевна. – Я, признаюсь, уже подумала, что всё пропало и она откажет. Теперь посиди и успокойся, посмотри, как принимают других.

Но мыслями Софья Алексеевна уже летела к сыну. Она предвкушала отъезд, прикидывала, что привезет в Сибирь, чтобы сделать их жизнь хотя бы немного комфортнее, и даже не заметила, как все гостьи побывали за царским столом. Софья Алексеевна опомнилась, лишь когда обер-гофмейстерина объявила, что приём окончен. Графиня вместе с остальными дамами склонилась перед уходившей императрицей, а потом взглянула на ангела, парящего на сводчатом потолке.

– Спасибо, – шепнула она небесному заступнику. Софья Алексеевна была уверена, что только ангел помог ей уговорить вдовствующую императрицу.

Вдовствующая императрица давала очередной бал в Грановитой палате. Мария Фёдоровна давно запамятовала, на скольких балах она выступала хозяйкой. Раньше предвкушение очередного триумфа удесятеряло её силы, и она просто летала, ну а теперь, чтобы изобразить бодрость, государыне приходилось лицедействовать. До начала нынешнего бала оставалось меньше часа, а она всё ещё лежала в своей спальне. Роковой декабрь прошлого года надломил могучую волю «чугунной матушки», как её, шутя, звали старшие сыновья. Сколько потерь может вынести душа? Мария Фёдоровна часто задавала себе этот вопрос, и каждый раз признавала, что на её жизнь выпало слишком много горя.

– Скольких детей может пережить мать? – прошептала она, глядя на роспись сводчатого потолка, где в пронизанном солнцем небе парила Богородица. – Я уже похоронила пятерых, неужели это ещё не всё?..

Воспоминания жгли, и несгибаемая императрица, ставшая теперь просто старухой, искала в них ответ на вопрос, почему жизнь оказалась к ней так жестока. Она ведь была хорошей женой, и пусть её муж оказался слишком сложным и мятущимся человеком, но вначале они очень любили друг друга. Это потом уже Павел стал заводить любовниц, да и она не отставала, но всегда главными для Марии Фёдоровны оставались дети. Четыре сына и шесть дочерей, все как на подбор, один ребёнок лучше другого. Только малышка Ольга прожила всего три года, а остальные выросли. Девочки превратились в красавиц, сделали прекрасные партии, а сыновьями мать могла только гордиться. Александр – главная любовь всей её жизни – стал великим императором, освободителем Европы. Как ревновала Мария Фёдоровна своего первенца к свекрови, ведь та забрала долгожданного наследника сразу после рождения! Императрица всю жизнь билась за внимание и любовь Александра, сначала со свекровью, потом с молодой невесткой, затем с официальной любовницей Нарышкиной, а в конце прошлого года она потеряла всё…

«Нельзя было отпускать Александра в Таганрог…» – терзалась Мария Фёдоровна. Она корила себя, хотя прекрасно знала, что советов её великий сын не принимал. В последние годы он много времени стал проводить с матерью, и императрица наконец-то уверилась в его сыновней любви. Тем тяжелее оказалась её потеря. Горькие мысли терзали сердце, душу колола ревность, ведь Александр не просто так рвался уехать из столицы.

«Понятно, что он хотел помириться с женой, но зачем было забираться так далеко? Это уединение и погубило их обоих», – признала Мария Фёдоровна.

Как же она теперь жалела, что из глупой ревности испортила когда-то отношения своего первенца и его молодой жены… Тогда ей казалось, что она целиком права и защищает честь своего ребёнка, но жизнь сыграла с Марией Фёдоровной злую шутку – опустевшее сердце сына на долгие годы заняла бойкая польская княжна, ставшая потом княгиней Нарышкиной, а Россия осталась без прямого наследника. Почти пятнадцать лет эта шляхтянка задирала нос перед отвергнутой законной женой, а та – нет, чтобы дать отпор – замкнулась, ушла в себя.

Теперь из этого любовного треугольника двоих уже не было в живых, а третья стала высохшей моралисткой, озабоченной лишь тем, с кем ей придётся доживать старость. Императрица вернулась мыслями к утреннему приёму, где Мария Антоновна пожаловалась ей, что устала жить за границей и хочет перебраться в Одессу.

– Мы провели там очень счастливый год вместе с моей покойной девочкой, – со слезами в голосе сказала Нарышкина.

Марии Фёдоровне вспомнилось прелестное личико умершей внучки. Этого ребёнка нельзя было не любить: девочка была ангельски добра и так же прекрасна. Смерть Софи разбила сердце Александра и сломала жизнь её матери. По крайней мере, Нарышкина не хотела больше возвращаться в столицу, а рвалась уехать в Одессу.

– Мы с мужем немолоды, нам нужен тихий дом, да и племяннику требуется наша помощь. Ему не повезло с женой – Ольга Потоцкая, к сожалению, пошла в свою мать.

Мария Фёдоровна тогда подумала, что всё повторяется, только тот, кто обижал, сам оказывается в роли жертвы. И теперь женщина, когда-то не постеснявшаяся сообщить законной российской государыне, что беременна от её мужа, жаловалась на распущенное поведение своей молодой родственницы. Императрица осторожно заметила:

– Княгиня Потоцкая прожила бурную жизнь и, как мы с вами знаем, плохо кончила. О её дочери Ольге ходят самые неприятные слухи, но, надеюсь, что в них много преувеличения.

– К сожалению, все они справедливы, – закатив глаза к небу, вздохнула Нарышкина. – На самом деле истина ещё непригляднее.

– Её собственный зять – генерал Киселёв и друг юности – князь Ордынцев?..

– Да, а теперь ещё и генерал-губернатор Воронцов.

– Тогда вы действительно должны вмешаться, – согласилась императрица. – Поезжайте в Одессу, а когда там устроитесь, напишите мне, я буду рада помочь вам и вашему супругу, чем смогу.

Сейчас, лежа в полутьме своей спальни, государыня думала о том, что нельзя переходить опасную грань и топтать жизни других людей – всё вернётся к тебе самой, и удар окажется сокрушительным.

Мария Фёдоровна слишком давно стала вдовой и уже не помнила чувств женщин, добивавшихся любви мужчин, теперь ей казалось, что на свете есть только одно достойное занятие, и это – забота о детях. Она опекала множество сирот и любила их всех. Первыми её приёмышами стали сёстры Бенкендорф, и если старшая из них выросла просто достойной женщиной – хорошей женой и нежной матерью, то младшая – Долли Ливен – стала настоящей звездой. Мария Фёдоровна воспитала из Долли преданную помощницу, а русский император получил блестящего тайного дипломата и разведчика.

«Долли ещё послужит и Николаю. Пока она сидит в Англии, у российской короны сохраняется возможность влиять на политику Альбиона», – порадовалась старая императрица. Она очень гордилась своей лучшей воспитанницей.

Мария Фёдоровна перебрала в памяти имена сирот, взятых ею на особое попечение. Сравниться с Долли в успехах мог только Дмитрий Шереметев. Молодой граф проявлял страстное рвение в делах милосердия, да к тому же намётанный глаз императрицы разглядел в нём отменные способности: ещё юношей Дмитрий мог запросто просчитать стоимость любого проекта, и сам рисовал чертежи богоугодных заведений, школ и больниц. Мария Фёдоровна уже видела в нём своего ближайшего помощника, она даже собиралась (понятно, что со временем) передать ему своё любимое детище – управление благотворительными и воспитательными учреждениями.

«Дмитрий – хороший мальчик, умный и благородный, а главное, очень способный», – признала Мария Фёдоровна. Она так устала тянуть свой воз. Пора было передавать дела. Старая императрица размечталась, как поставит Шереметева председателем попечительского совета Воспитательного дома. Мысль о том, что у неё скоро появится энергичный и толковый помощник, развеселила Марию Фёдоровну. Она поднялась с постели и позвонила. К ней вбежали озабоченные фрейлины и камеристки.

– Придётся нам поторапливаться, – распорядилась императрица, – давайте кофейное шёлковое платье и берет из золотой тафты.

Она знала, что успеет собраться. Мария Фёдоровна уже давным-давно не нуждалась в парикмахере: её седые и поредевшие волосы прикрывал рыжий парик. Лицо она тоже уже не красила. Зачем? Суета сует… Камеристки помогли надеть парадное платье, а поверх парика закрепили берет с белым пером и бриллиантовой пряжкой. Ожерелье из трёх ниток отборного жемчуга, когда-то подаренное Марии Фёдоровне старшим сыном, и овальная камея с портретом мужа были теперь её единственными украшениями. Государыня оглянулась на фрейлин и уловила веселый блеск в их глазах: девчонки радовались балу. Эх вы, молодо-зелено! Императрица умилилась их романтичной наивности и подыграла: – Ну что, пойдёмте веселиться?

Фрейлины просияли, и Мария Фёдоровна направилась к дверям, почему-то вдруг вспомнив, что так и не смогла ответить себе на вопрос, на скольких же балах она считалась хозяйкой.

Глава шестнадцатая Бал в Грановитой палате

Бал, где хозяйкой выступает императрица Мария Фёдоровна! Неужели мечта сбудется? До выезда оставалось ещё около часа, а Надин уже собралась. Она начала готовиться с утра и за это время трижды сменила причёску, дважды отправила Стешу переглаживать платье и забраковала с десяток белых роз, принесённых из сада Любочкой. Наконец она всё-таки признала, что более-менее приблизилась к идеалу, и с удовольствием оглядела себя в зеркале.

Сегодня Надин выбрала белое. Переливчатый атлас корсажа выразительно облегал её грудь, а кружевная пена оборок вокруг тонких рук добавляла нотку воздушности в безупречный облик. Полураспустившийся розовый бутон с двумя матовыми листочками угнездился среди собранных на макушке прядей, а тугие локоны вдоль лица оттеняли тонкость черт и молочную белизну кожи.

Ну, хороша же? Надин не сомневалась в ответе – тот был однозначным.

Перед выездом все домашние собрались в её комнате – надо же было проводить дебютантку на первый бал. К удовольствию Надин, старшие по достоинству оценили результаты её стараний. Бабушка аж всплеснула от восторга руками:

– Дорогая, ты – первая красавица Москвы!

– Ах, тётя, не нужно забивать девочке голову, – мягко возразила Софья Алексеевна. – Мне кажется, что уже появился человек, который станет беспрестанно говорить ей комплименты, давайте хоть мы сохраним трезвость ума.

– Но ведь Надин и впрямь стала красивейшей из дебютанток, – вмешалась Мари Кочубей, но, взглянув в измученное лицо Софьи Алексеевны, сдалась и мягко заметила: – Да не страдай ты так, всё будет хорошо.

Графиня тяжело вздохнула, а когда заговорила, её голос дрожал от страха и волнения:

– Мари, ты ведь рискуешь! Надин в Кремль не приглашали. Вдруг ты вызовешь гнев императрицы-матери или, не дай бог, царской четы?

Мария Васильевна хотела отмахнуться, но сдержалась и в очередной раз произнесла то, что говорила уже раз сто:

– Ты представляешь, сколько там будет гостей? Никто из царствующих особ не помнит наизусть списков приглашенных, а девочка лишний раз потанцует с Шереметевым. Пусть общество привыкнет к мысли, что они поженятся.

Софья Алексеевна покорно кивнула и больше не сказала ни слова.

Графиня Кочубей в последний раз оглядела наряд своей подопечной, довольно улыбнулась и сказала:

– Поехали, Надин! Только имей в виду, я с Марией Фёдоровной давно знакома. Она – дама проницательная, да и хитра без меры. Не знаю, как уж ты собралась её очаровывать, но смотри не зарвись.

– Не беспокойтесь, обещаю вести себя безупречно.

У Надин, вообще-то, не было сомнений в успехе. Она сделала половину дела, доделает и вторую. Кто мог с нею сравниться? Бабушка сказала истинную правду – она была самой красивой девушкой Москвы. Единственное, что её пугало, так это впустят ли на бал, или ей придётся уезжать не солоно хлебавши.

Сердце Надин забилось чаще, когда графиня Кочубей предъявляла приглашение сначала на въезде в Кремль, а потом и у крыльца Грановитой палаты. Но страхи оказалось напрасными – вопросов не последовало, и Надин с замиранием сердца вступила на ковровую дорожку Красного крыльца. А как же ей было не волноваться, если по этим самым ступеням несколько дней назад шла на коронацию в Успенский собор царская чета?

В дверях Грановитой палаты Мария Васильевна в последний раз окинула придирчивым взглядом свою подопечную и тихо, так, что Надин скорее догадалась, чем услышала, прошептала:

– Господи, помоги!..

Графиня двинулась вперёд, а Надин, отстав на полшага, как того требовали приличия, последовала за ней. Они вошли в огромный зал с высоким сводчатым потолком. На затянутых малиновым бархатом стенах сияли золочёные державные орлы, а вдоль маленьких частых окон рядком выстроились старинные скамьи и стулья. Кое-где на них уже расселись дамы постарше, но большая часть многочисленных гостей стояла вдоль стен и расписных колонн.

Надин сразу поймала сияющий нежностью взгляд Шереметева. Жених уже спешил ей навстречу.

– Добрый вечер, ваше сиятельство, – поклонился он графине Кочубей и, не дожидаясь её ответа, улыбнулся Надин. – Здравствуйте, Надежда Александровна!

Но Мария Васильевна не одобряла нарушений этикета – она тут же взяла бразды правления разговором в свои руки и затеяла обсуждение прошедших празднеств.

«Наверное, это к лучшему», – с облегчением поняла Надин. Теперь она лишь поддакивала своей опекунше и чувствовала себя уверенно. Честно сказать, Надин до сих пор боялась что-нибудь не то ляпнуть и отпугнуть жениха. Ясно же, что душа у Шереметева благородная и возвышенная, и избранница ему требовалась под стать. Надин даже подозревала, что этот трепетный и деликатный молодой человек ужаснётся, узнав о её делах с просроченными залогами.

Церемониймейстер громко объявил о прибытии её императорского величества, и в дверях появилась Мария Фёдоровна.

Слушая рассказы бабушки и графини Кочубей о вдовствующей императрице, Надин почему-то считала, что та должна быть моложе. Не могла же эта пожилая и безмерно усталая дама, появившаяся сейчас в зале, держать в кулаке всё царское семейство и управлять бесчисленным множеством благотворительных заведений. Надин видела перед собой тучную женщину с тяжёлой походкой не слишком здорового человека. Государыня медленно продвигалась по залу, вяло здоровалась с гостями. Но вот что-то зацепило её внимание, глаза императрицы вспыхнули голубым огнём, а живое выражение лица сразу же сделало Марию Фёдоровну молодой и сильной.

– Похоже, что вы были правы, – прошептала Надин на ухо своей спутнице, – государыня – крепкий орешек.

– Я рада, что ты поняла это сейчас, значит, уже не наделаешь ошибок, – так же тихо отозвалась Кочубей.

Надин постаралась присесть в реверансе как можно ниже и изящнее. Голову она заученно склонила так, чтобы Шереметев мог сзади любоваться её лебединой шеей. К величайшему удивлению Надин, пышные юбки цвета кофе с молоком замерли прямо у неё под носом, а властный голос с немецким акцентом произнёс:

– Мари, ты сменяла своего мужа на юную девицу? По-моему, у тебя только одна дочь, и та уже замужем…

Надин показалось, что сейчас пол разверзнется, и она провалится в чёрное подземелье, откуда никогда больше не выйдет от стыда за свою настырность. Какой позор! Она загнала графиню Кочубей в неловкую и опасную ситуацию. Неужели сейчас разразится скандал? И почему тётя Мари молчит?

– Ваше императорское величество, в этом сезоне я вывожу дочь своих друзей – графиню Надежду Чернышёву, – раздался наконец голос Кочубей.

– Ну, при такой внешности эта забота – ненадолго, – усмехнулась императрица и двинулась дальше.

– Тятя Мари, – прошептала Надин, с раскаянием глядя на густо-красные, как спелые яблоки, щёки своей спутницы, – простите меня…

– Ты здесь ни при чём! Мне самой нужно было помнить собственные поучения, а то тебе про императрицу-мать рассказывала, а сама как будто бы всё забыла.

Графиня Кочубей глянула вслед Марии Фёдоровне, гадая, что их теперь ждёт, и подавила в душе трусливое желание немедленно сбежать. Впрочем, сделать это она уже всё равно опоздала – в дверях появилась царская чета.

Мужчина и женщина. Оба в расцвете молодости и красоты: высокие и стройные, они дополняли друг друга – сильный широкоплечий государь оттенял невероятную грацию и изящество своей супруги.

«Да, тут уж не поспоришь, правильно говорят, что равных молодой императрице нет», – признала Надин. Она не отрываясь следила за Александрой Фёдоровной. Та оказалась не только красавицей, она к тому же была прелестной и трогательной, а на мужа глядела с нежностью и обожанием.

«Вот как нужно себя вести», – поняла Надин и решила, что станет брать пример с молодой императрицы. Но как подражать ангелу, когда ты сама бесконечно далека от идеала?

Отгремел полонез. Надин обещала Шереметеву вальс, а этот танец был обозначен в программке лишь третьим. До вальса она танцевать не собиралась и не поверила своим глазам, узрев перед собой кавалера, да ещё какого! Александр Иванович Чернышёв лихо щелкнул каблуками, склонил перед ней голову и изрёк:

– Позвольте, графиня, пригласить вас на кадриль.

Эта заученная фраза прозвучала в его устах настолько двусмысленно, что Надин с сомнением оглянулась на свою опекуншу. Та чуть заметно моргнула, подсказав, что не стоит отказывать, и Надин кротко согласилась:

– Благодарю.

Чернышёв подставил ей локоть и повёл в центр зала к другим парам.

– Вашу семью можно поздравить с прекрасной партией, сделанной старшей дочерью, и блестящей, на которую рассчитывает средняя? – поинтересовался Чернышёв. В его тоне сквозила неприкрытая ирония. Мгновенно забыв о своём твёрдом намерении изображать скромную овечку, Надин огрызнулась:

– А вас, ваше сиятельство, можно поздравить с новым титулом?

– Да-с, его императорское величество оказал мне величайшую милость, – подтвердил Чернышёв, и опять напомнил о своем: – Помилуйте, дорогая, мы с вами – родня, зачем хранить секреты от близких людей?

– У меня пока нет никаких секретов, а если появятся, я не стану ничего скрывать от вас, – пообещала Надин, скромно опуская ресницы.

Дав ей передышку, грянула музыка. Фигуры кадрили пусть и ненадолго, но развели её с неприятным кавалером, ну а когда они вновь сошлись, Надин сделала вид, что не понимает намёков. Впрочем, от Александра Ивановича не так-то просто было отвязаться. Танец закончился, Чернышёв вновь предложил Надин руку, и повёл назад – к опекунше. Стало понятно, что новоиспечённый граф просто так свою жертву не отпустит, и обязательно скажет то, что хотел довести до сведения непокорной родни. Так оно и вышло: Александр Иванович чуть замедлил шаг, как будто пропуская вперёд другие пары, и произнёс:

– Вы замахнулись слишком высоко – вряд ли Шереметеву позволят самому решать свою судьбу. Так что, если здесь не получится, я буду рад предложить вам в мужья другого графа: мой протеже Иван Печерский жаждет этой чести. Вы ведь уже знакомы, он от вас без ума. Так что дело только за вами.

Надин очень хотелось произнести вслух то, что она на самом деле думает о его предложении, но, вспомнив о своём желании стремиться к идеалу, она взяла себя в руки и как можно любезнее сказала:

– Благодарю вас за заботу, но граф Иван Печерский мне не подходит.

– Вот как? – удивился Чернышёв. – Он знатен, не урод – что же в нём не так?

– Он не Шереметев, – объяснила Надин. – Вы сами понимаете, что этим всё сказано.

– Ну, хозяин – барин, было бы предложено, – усмехнулся Чернышёв. Они подошли к графине Кочубей, кавалер поблагодарил Надин за танец и откланялся.

Обеспокоенная Мария Васильевна забросала Надин вопросами:

– Что ему было нужно? Опять какая-нибудь пакость? Что-нибудь новенькое придумал?

– Поздравил нас с замужеством Веры и намекнул, что знает о моём.

– Больше ничего?

– Ничего, – как можно увереннее подтвердила Надин и, увидев идущего к ней Шереметева, закончила неприятный разговор: – Граф идёт за мной, сейчас заиграют вальс.

Она так просияла при виде жениха, что бедный молодой человек окончательно уверовал, что его чувство взаимно. Он с нежностью посмотрел в синие глаза своей избранницы и, раскрыв сердце, заговорил с ней о любви. Как же они были счастливы! Какой же это был божественный танец – вальс!

Танцы – это такая прелесть… Императрица-мать разглядывала танцующих. Она вновь с гордостью убедилась, что её сын и невестка – самая красивая пара на этом балу. Лишнее подтверждение тому, как она была права, когда выбрала в жёны своему Нику именно Шарлотту Прусскую. Теперь её сын счастлив. Крошка Лотти – образец жены и матери. Она не слишком образована, зато добра и скромна, предана семье и не станет докучать мужу, вмешиваясь в политику. Мария Фёдоровна за свою жизнь уже насмотрелась на умных и образованных – покойная невестка Елизавета всегда знала себе цену, но что это дало ей и её мужу, кроме многолетнего отчуждения и холодной постели? Императрица вновь мысленно помянула недобрым словом свою покойную свекровь – той так хотелось передать корону внуку, минуя сына, что она не постеснялась женить подростка. Разве можно так поступать? Никакие соображения нельзя поставить выше интересов детей, но Екатерину Великую не волновало ничто на свете, кроме собственных прихотей.

Воспоминание о свекрови распалило желчь, и Мария Фёдоровна постаралась отогнать печальные мысли. Куда веселее наблюдать за человеческими слабостями – те так явно читаются по лицам гостей. Императрица всегда умела разбираться в людях, а к старости она даже перестала нуждаться в словах – лишь смотрела в лицо человека и сразу же узнавала всю его подноготную. Начав привычную игру, она стала вглядываться в лица танцующих, пытаясь разгадать их мысли и желания.

В первой четверке пар кадрили, кроме её детей, танцевали новороссийский генерал-губернатор Воронцов с женой, светлейший князь Черкасский с сестрой и генерал Нарышкин со своей супругой Ольгой. Императрица припомнила жалобы бывшей фаворитки своего сына и усмехнулась. Приходит время, и судьба ставит любого человека по другую сторону зеркала, давая возможность посмотреть на себя со стороны, только не все это замечают. Вот и Мария Антоновна не понимает, что смотрит на себя молодую: такая же сжигаемая зовом плоти распутная польская княжна, как она сама двадцать пять лет назад, живёт в своё удовольствие, цинично используя мужчин.

Внимание императрицы привлёк Воронцов: когда дамы поменяли кавалеров, а ему вместо жены протянула руку Ольга Нарышкина, лицо генерал-губернатора просияло. На губах красавицы-польки расцвела точно такая же победная улыбка, как сияла когда-то на лице её тётки, танцевавшей с императором Александром.

«Всё старо, как мир», – философски признала Мария Фёдоровна, но тут же насторожилась – заиметь при дворе вторую княгиню Нарышкину в её планы не входило. Она и с первой-то наелась досыта. Нужно бы укоротить эту красотку, её предшественница хотя бы в собственном доме не пакостила, а эта у родной сёстры мужа отняла. Что там говорила Мария Антоновна – генерал Киселёв, князь Ордынцев, а теперь ещё и Воронцов?.. И всё это одновременно, прямо Мессалина какая-то.

Напрашивалось простое решение: выпроводить княгиню Ольгу из обеих столиц – пусть едет в Одессу, а там тётка научит её правилам приличия. Киселёв сидит в Тульчине и сейчас не решится оттуда уехать, так что его связь с Ольгой оборвётся сама собой… Нужно бы отвадить от неё и Ордынцева. Однако тот пока холостяк – и в этом вопросе никто ему не указ. После того как его мать сбежала в Италию, этого молодца и приструнить-то некому.

Татьяну Ордынцеву государыня уважала за бесспорный деловой талант. Та, уезжая, сделала сына богатым, как Крез. Одного только не понимала императрица: с чего это вдруг стоящая двумя ногами на Русской земле женщина подалась в католичество?

«Что это за чума такая поползла по нашим столицам – в католичество переходить? Дурь какая-то, – вновь расстроилась Мария Фёдоровна. – Пора всё это выжигать калёным железом! Нужно поторопить Ника с указом против католиков. Вот тогда все и забегают, когда узнают, что их имущество подлежит изъятию в казну.

Стоп! Да ведь княгиня Ордынцева не только сменила веру, но и на глазах всего света несколько месяцев посещала католическую церковь Святой Екатерины, став там самым активным членом общины. Это уже потом она уехала в Италию, подарив всё единственному сыну. Сначала католическое крещение – и лишь потомдарственная.

Так ведь по новому закону это имущество можно и конфисковать, – поняла императрица. – Вот и нашёлся ключик к князю Ордынцеву. Теперь надо подобрать ему жену и посоветовать поступить так, как нужно».

Настроение у Марии Фёдоровны сразу улучшилось. Она не собиралась отбирать у князя Дмитрия подаренное матерью имущество, но попугать хотела. «Мужчины по уму – те же дети, они ничего не видят дальше женских юбок, вот и нужно им иногда давать правильные советы. А так всем будет хорошо: Дмитрий Ордынцев обретёт семейный дом, а фаворитка Александра, которую тот пятнадцать лет считал своей настоящей императрицей, поживёт спокойно на старости лет. И это будет добрым делом», – рассудила Мария Фёдоровна.

Она подберёт Ордынцеву достойную невесту. Взгляд Марии Фёдоровны заскользил по лицам танцующих, но пока ни одна кандидатура не приходила ей на ум. Самых лучших из девиц уже просватали, другие, на взгляд императрицы, не дотягивали по родовитости или красоте. Пары кружились в вальсе. Государыня улыбнулась, заметив своего любимца – Шереметева: тот танцевал с гибкой брюнеткой в белом. Пара сделала оборот, и Мария Фёдоровна увидела лицо его партнёрши, это оказалась протеже Марии Кочубей – графиня Чернышёва. Девушка сияла и улыбалась кавалеру так, как улыбаются очень близкому человеку. Шереметев вновь крутанул красавицу и теперь сам повернулся лицом к императрице. Его обращённый на партнершу взгляд был полон нежности. Сомнений не осталось – Шереметев влюбился. Тревога, будто корова языком, слизнула благодушное настроение Марии Фёдоровны. Её любимец потерял голову! Но он был ещё слишком молод, чтобы жениться. А как же её планы?.. А Воспитательный дом?..

Мария Фёдоровна вновь вспомнила несчастный ранний брак своего старшего сына и дала себе слово: «Больше я ничего подобного не допущу!»

Императрица внимательно всмотрелась в лицо молодой графини – та, бесспорно, могла считаться красавицей. Мари Кочубей просила вернуть приданое сёстрам Чернышёвым. Разговор шёл о трёх больших и процветающих имениях. Что ж, на это имелось справедливое решение. Девица получит и своё приданое, и богатого мужа, а за это оставит в покое Шереметева. Мария Фёдоровна поискала взглядом графиню Кочубей. Та стояла рядом с Волконскими и наблюдала за своей танцующей подопечной. «Вот Мари-то и устроит этот брак», – решила императрица. Она подозвала слугу и велела тому привести к ней статс-даму Кочубей.

Мария Фёдоровна всё ещё наблюдала за своим любимцем. Лицо Шереметева по-прежнему сияло, он с восторгом взирал на свою партнёршу. Поздравив себя с тем, что успела вовремя вмешаться, государыня тепло улыбнулась подошедшей к ней графине Кочубей и сказала:

– Мари, я обдумала дело с приданым сестёр Чернышёвых. Я поспособствую его скорейшему завершению – девушкам вернут их имущество, ну а твоей подопечной я подобрала мужа. Это будет блестящая партия! Князь Ордынцев – один из самых богатых людей в стране, к тому же красавец. Ну, как тебе моё предложение?

Читая по лицу своей статс-дамы, как по открытой книге, Мария Фёдоровна ясно видела, что та имела в виду совсем другого жениха, и с интересом ожидала, как Мари будет изворачиваться. Графиня Кочубей не подвела и выразилась очень дипломатично:

– Ваше императорское величество, это действительно была бы великолепная партия, но позвольте узнать, что сам князь думает по поводу брака с моей подопечной?

Императрица по-матерински нежно ей улыбнулась и с удовольствием нанесла последний удар:

– Я ведь ничего не требую… Ты знаешь, что я молодым всего лишь советую. Мне бы хотелось, чтобы ты передала этот совет невесте, а твой муж поговорил бы с женихом. Мать Ордынцева приняла католичество до того, как подарила сыну своё состояние. Государь милосерден и, если он будет знать, что это имущество осчастливит сироту, он не станет его отбирать. Надежда Чернышёва – почти что круглая сирота: её отец погиб, брат отправлен на каторгу, а мать едет за осуждённым сыном. Я хочу помочь и барышне, и молодому человеку, а там уж – им решать.

– Я всё поняла, ваше императорское величество, – сдалась Кочубей. – Благодарю за заботу о моей подопечной.

Мария Фёдоровна отпустила свою статс-даму и опять вернулась к наблюдениям. До чего же грациозна невестка Лотти! В мазурке ей просто нет равных! Старая императрица умилилась до слёз.

«Всегда нужно слушать старших. Только опыт поможет определить: кто друг другу подходит, а кто нет, – размышляла она. – Бог даст, и устроенный нынче брак тоже окажется счастливым». Бал подходил к концу. Мария Фёдоровна зевнула. Теплая сентябрьская ночь уже давно вступила в свои права… Всё, хватит танцев, пора на покой.

Глава семнадцатая Московские драмы

Теплая сентябрьская ночь, быть может, одна из последних ночей бабьего лета, нежила сон Первопрестольной. Месяц серебрил листву в садах за Тверской заставой. В окнах домов не было огней – далёкий от пышных торжеств слободской люд мирно почивал. Стук копыт ямской тройки (лошади вылетели с грунтовки на мостовую) вспорол сонную тишину.

«Ну теперь уже и до дома недалеко», – с надеждой прикинул Ордынцев. Света от узкого лунного серпа явно не хватало, и в карете сгустился мрак. Дмитрий не видел глаз Щеглова. Спит или нет? Переговорить бы… Ордынцев всё больше убеждался в правоте капитана. Как и предсказывал Щеглов, торговец гашишем всё-таки привёл их на квартиру Печерского.

Вездесущий квартальный надзиратель Куров, вроде бы между делом, порасспросил квартирную хозяйку, и стало понятно, что кибиточник прикинулся гонцом от смертельно больной матери Печерского. Причитая и охая, добрая старушка повторила квартальному всё то, что сказала визитёру.

– Ну что, Пётр Петрович, как вы думаете, поедет Гедоев в Москву? – спросил тогда Дмитрий.

Щеглов ответил не раздумывая:

– Не сомневаюсь! Скорей всего, завтра и отправится.

Он в очередной раз оказался прав. Уже через час они с удивлением узнали, что полунищий торговец заказал для себя на ближайшей почтовой станции лучшую тройку.

– Гляди-ка, похоже, и золото в ход пошло, – удивился частный пристав.

Дело принимало опасный оборот. Надо было следить за подозреваемыми, но отказаться от помощи Щеглова Дмитрий тоже не мог. Захочет ли столичный пристав ехать с ними в Москву? И сможет ли?

– Ехать нужно, Пётр Петрович, – намекнул Ордынцев, а потом спросил прямо: – Вы как? Поедете?

Капитан призадумался. По всему было видно, размышления его оказались не из лёгких. Прикрыв глаза, он сложил вместе кончики пальцев и легонько ими постукивал. Дмитрий суеверно затаил дыхание. Господи, помоги!

Ему повезло: Щеглов согласился.

– Оба злоумышленника проживают на моей территории, мне их и ловить, – сказал частный пристав и пообещал: – Доложу своему начальству. Думаю, в просьбе не откажут. Расскажу про гашиш, закупаемый основным здешним скупщиком краденого. Гедоев ведь – основной подельник Конкина, а вокруг того всё охтинское ворьё крутится. Пообещаю дней за десять управиться. Ну, а с собой возьму двоих: Курова с Фокиным.

– Как скажете, – с облегчением вздохнул Ордынцев. При таком количестве людей их общих сил могло хватить даже на серьёзную операцию. Если Щеглов и Афоня с помощью квартальных сосредоточатся на паре Гедоев – Печерский, то сам Дмитрий сможет вернуться к графу Булгари. Как говорит частный пристав, нечего замыкаться на одной версии.

В Москву они выехали двумя тройками: квартальные, облачённые для такого случая в штатское, Афанасий Паньков и напросившийся в поездку Данила – ещё затемно в первом экипаже вслед за Гедоевым, а пристав с Ордынцевым – часом позже. На каждой почтовой станции Дмитрий получал оставленную Афоней записочку и знал, где торговец гашишем будет менять лошадей. Час назад они остановились у ворот первой из московских почтовых станций. Там, судя по всему, Гедоев собирался заночевать. Афоня назначил им последнюю встречу, и Дмитрий со Щегловым ждали моряка у кареты. Паньков бесшумно вынырнул из темноты.

– Здравия желаю, – заявил он. – Давно ждёте?

– Что наш подопечный? – сразу же перешёл к делу Щеглов.

– На ночлег устроился – комнатку снял. Спрашивал про то, где здесь извозчичья биржа. Интересовался у смотрителя далеко ли до Солянки.

– Ну, что ж, значит, он будет искать встречи с Печерским, – довольно констатировал пристав. – Теперь и нам пошевеливаться нужно. Не проморгать бы.

Ордынцев быстренько пересчитал в уме все свои ресурсы и предупредил Афоню:

– Мы сейчас поедем ко мне на Неглинную, а вам я сюда коляску пришлю.

– Не стоит! Слишком заметно, – возразил Щеглов. – Двуколку нужно, да поскромнее.

– Правильно, – согласился Афоня. – Куров с Фокиным пусть за кибиточником на двуколке следуют, а мы с Данилой на заре возьмём извозчика и к Ивановскому монастырю подъедем, там и будем нашего подопечного ждать.

На том и порешили. Афоня вернулся в трактир при почтовой станции, а Щеглов и Дмитрий продолжили путь в экипаже.

За окном экипажа замелькали центральные улицы. Из тьмы одна за другой выступали громады домов. Здесь не спал никто, а ночная жизнь кипела и бурлила, словно густая и огненная похлебка в печи. За окнами сияли люстры, а вдоль края мостовой горели масляные плошки: Москва праздновала коронацию. Ордынцев узнал Тверскую. Лошади как раз бежали мимо особняка Белосельских-Белозерских, сюда Дмитрий приезжал по приглашению княгини Зизи.

«Следующий дом – Чернышёвых», – вспомнил он. Но сделал это зря. Зачем себе настроение портить? И так трудностей полно, а тут ещё и неприятные воспоминания. К чему?.. Но память, не спрашивая разрешения, уже нарисовала мерзкую картину: Надин с обворожительной улыбкой взирает на дом пропойцы Коковцева. Дмитрий мысленно чертыхнулся. Да пропади она пропадом вместе со всеми Чернышёвыми! Ему нет до них никакого дела!

Как Ордынцев ни хорохорился, но с любопытством справиться не смог. Его взгляд все-таки скользнул в сторону «того самого» дома. У крыльца стояла карета. На ярко освещённые ступени поднялась крупная дама в пёстрой кашемировой шали. Та стояла спиной, и Дмитрий не видел её лица, но пышные формы подсказали ему, что дама – в летах. Она обернулась к карете, протянула руку, и к ней присоединилась высокая девушка. Из-под шёлкового плаща белело платье, струились вдоль щёк чёрные локоны: юная графиня Чернышёва – живая, из плоти и крови – стояла умопомрачительно близко. Это раздражало. Ордынцев откинулся на подушки и закрыл глаза.

«Мне нет до неё никакого дела», – приказал он себе. На сей раз заклинание помогло – Надин исчезла из мыслей Ордынцева.

Надин замерла в углу гостиной. Она уже выплеснула всё своё возмущение по дороге домой, а сейчас, пока графиня Кочубей доносила до её матери и бабушки совет старой императрицы, сосредоточенно искала выход из безнадёжной ситуации. Мария Васильевна закончила свой рассказ и замолчала. Как и следовало ожидать, Софья Алексеевна возмутилась:

– Помилуй бог! Это не брак, а сделка! Что ждёт в таком супружестве не знающих друг друга молодых людей? Я никогда не отдам дочь ради меркантильных соображений. Пусть князь Ордынцев сам разбирается со своим имуществом – нам нет до этого никакого дела!

Старая графиня укоризненно вздохнула и вмешалась:

– Сонюшка, ты уж не торопись, пожалуйста! Как я поняла, выдвинутое императрицей условие обязательно будет учитываться при решении вопроса с приданым. У нас – три девочки!

– Тётя, вы хотите, чтобы я пожертвовала одной из дочерей ради двух других?

– Я хочу только сказать, что не надо с порога отвергать богатого жениха. Возможно, к нему нужно присмотреться. Я знала его отца и бабку, князь Дмитрий принадлежит к очень почтенному роду, а мать у него – умница, каких мало. Это она собрала богатства семьи. Самого Дмитрия я мало знаю, но слышала, что он в Севастополе был правой рукой у адмирала Грейга. – Старая графиня помолчала, а потом спросила о главном: – Софи, ты понимаешь, что совет вдовствующей императрицы означает приказ?

– Но не для матери! Я не торгую своими детьми!

– Но ты же ждёшь от Марии Фёдоровны разрешения на отъезд к сыну. А если она обидится на твой отказ выдать Надин замуж по её рекомендации? – мягко напомнила графиня Кочубей. – Вопрос с приданым ещё не решён, с твоим отъездом – тоже. Может, нам стоит трезво посмотреть на сложившуюся ситуацию? Самое главное, я совершенно уверена, императрица-мать даёт нам понять, что брака с Шереметевым не будет. Она заметила то же, что и я: сияющее лицо молодого человека, вальсировавшего с Надин.

– В конце концов, мы опасались, что Мария Фёдоровна не даст согласия на эту свадьбу, – опять вмешалась в разговор старая графиня. – Что ж, наши опасения оправдались. Но государыня предлагает Надин партию не менее блестящую, а может, и более счастливую. По крайней мере, по возрасту князь Ордынцев больше подходит девочке, чем Шереметев, да и по характеру, по-моему, тоже.

– Вы же сказали, что мало его знаете, – упрекнула тётку Софья Алексеевна, – а теперь говорите, будто он ей подходит!

– Не передергивай, Соня! – рассердилась старая дама. – Я знаю, что он – моряк, любимец главнокомандующего Черноморским флотом, а значит, он должен быть мужественным и благородным человеком. Мне кажется, что наша Надин сможет найти счастье лишь рядом с сильным мужчиной. Иначе она сама станет главой семьи, а это для женщин обычно плохо кончается. Кстати, с Шереметевым обязательно так бы и случилось.

Поняв, что страсти накаляются, опять вмешалась Кочубей:

– Может, нам послушать саму Надин? – Мария Васильевна посмотрела на замершую в углу девушку и спросила: – Дорогая, что у тебя на уме? Ты, вообще-то, нас слушала?

– Конечно, тётя Мари! Я всё слышала и потрясена тем, как государыня распорядилась судьбой ни в чём не повинных людей, хотя бабушка рассказывала, что при императоре Павле не давали советов, а сразу женили.

– Да, милая, так и было, – оживилась Румянцева. – Знаешь, однажды Павлу Петровичу очень понравилось, как отличился на учениях князь Багратион, и император тут же распорядился обвенчать генерала с фрейлиной своей жены, Екатериной Скавронской – наследницей огромного состояния. Молодых поженили через час.

– Тётя, все помнят, чем закончился этот несчастный брак, – разгорячилась Софья Алексеевна. – Через три года жена сбежала от мужа и так больше никогда к нему и не вернулась. Переезжала из одной европейской столицы в другую, а князь всё воевал, пока не сложил голову под Бородино.

– Такое возможно? – заинтересовалась Надин. – Муж оплачивал её жизнь за границей?

– Ей не было в этом нужды, – усмехнулась Кочубей, – она сама распоряжалась своими деньгами.

Надин повеселела и впервые за время разговора слабо улыбнулась:

– Тогда можно и согласиться, – заявила она. – Я не против пожить в Европе, пока мой муж служит в армии. Кстати, раз он моряк, значит, будет много времени проводить в море, а может, и вовсе уйдёт в кругосветное плавание.

– Надин! – потрясённо воскликнула Софья Алексеевна. – Как у тебя язык поворачивается говорить такое? Ты шутишь святыми вещами, ведь семья для женщины должна быть всем!

– Вины Скавронской в том, что её по капризу императора выдали замуж, не было никакой. Наверняка ей тоже кто-нибудь нравился, вот она и отомстила навязанному ей мужу. Что же, она должна была всё стерпеть и смириться?

– Багратион, вообще-то, тоже не хотел на ней жениться, – напомнила старая графиня. – Неизвестно, кто в этом деле оказался пострадавшей стороной. Может, это он должен был мстить ветреной жене, а Багратион любил её и всё прощал.

– Как же он её мог любить, если она жила в Европе, а он все время воевал? – удивилась Надин.

– Так бывает. Он десять лет писал ей нежные письма. Обычно женщин, не заслуживающих любви, обожают…

Намёк оказался настолько прозрачным, что Надин тут же поджала хвост и со смирением поинтересовалась:

– Бабушка, вы имеете в виду меня? Я знаю, что эгоистична, но зато я умею заводить друзей среди мужчин и с мужем тоже надеюсь подружиться.

– Так, может, ты подружишься с Ордынцевым?

Надин вспомнила самоуверенное черноглазое лицо, а в её ушах зазвучал издевательский смех.

– Нет! Он такой высокомерный. Вряд ли с таким вообще можно дружить, – скривилась Надин. – Боюсь, что мне с таким мужем грозит долгая жизнь в Европе.

– Давайте отложим разговор на завтра. Время уже позднее, идемте спать. Утро вечера мудренее, – напомнила старая графиня.

Софья Алексеевна печально вздохнула:

– Утром я напишу Шереметеву, но готовьтесь, нам предстоит тяжелое объяснение…

Надин еле сдерживала себя – ярость жгла ей сердце. Как можно остановиться в полушаге от самой блистательной победы? А её остановили! Просто подстрелили на взлёте! Разве это справедливо?! Но глянув в расстроенное лицо матери, Надин промолчала. Может, бабушка права, а утро вечера и впрямь мудренее? Вдруг она завтра проснётся и придумает, что делать дальше…

Что тут можно было придумать? Утром Софья Алексеевна прислала за дочкой: позвала в гостиную для встречи с отвергнутым женихом. Надин сделалась ни жива ни мертва. Сразу померещилось лицо Шереметева: как тот вскрывает письмо и осознаёт, что свадьбы не будет. Надин шла в гостиную, и её сердце разрывалось от отчаяния и жалости. Несостоявшийся жених сидел рядом с Софьей Алексеевной, лица у обоих были печальные. Надин поздоровалась и замерла в дверях, не зная как поступить.

– Дорогая, я сообщила графу о том, что не могу дать согласия на его предложение. Я также рассказала ему о причине этого решения, – завидев дочь, сказала Софья Алексеевна. – Надеюсь, что Дмитрий Николаевич понял, что у меня не было выбора. – Графиня помолчала и добавила: – Думаю, что вам нужно поговорить. Я оставлю вас и вернусь через четверть часа.

Мать поднялась и вышла из комнаты. Надин повернулась к графу, а тот кинулся к ней, но замер, не дойдя нескольких шагов:

– Как же так?!. – только и смог сказать он.

В голосе Шереметева звенела боль, и Надин заплакала. Этого оказалось достаточно, чтобы жених, забыв свою робость, кинулся к ней и обнял.

– Мы убежим! Уедем в деревню и станем жить лишь вдвоём, – жарко шептал он, целуя заплаканные глаза Надин. – Мой отец тоже женился против воли двора, а моя любовь, наверное, даже сильнее – я всё смогу преодолеть ради вас.

– Я не свободна в своих поступках, – всхлипнула Надин. – От моего поведения зависит благополучие родных: если сёстрам не вернут приданое, они сильно пострадают, а если маме не разрешат поехать к моему брату – это разобьёт ей сердце. Она зачахнет здесь, а Боб останется один и без помощи.

– Простите меня, я забылся, – прошептал Шереметев, размыкая объятия. Он побледнел, а лицо его теперь напоминало трагическую маску.

Душа Надин разрывалась от горя. Не за себя: сейчас она остро чувствовала, как страдает граф, и теперь была готова на всё, лишь бы хоть как-то утешить его.

– Это вы простите меня! – сквозь рыдания попросила она, обняла Шереметева и прижалась губами к его губам. – Будьте счастливы, я очень вас прошу!

Надин выбежала за дверь, в коридоре увидела мать, но, будучи не в силах удержать рыдания, лишь кивнула ей и проскользнула на лестницу, а оттуда – в свою комнату. Плакать.

Плакала Надин до вечера. Она так и не смогла остановиться, сердце её заходилось от горя и раскаяния, ведь она причинила страшную боль ни в чём не повинному человеку, искренне её полюбившему. Мать и бабушка по очереди заглядывали к ней, но Надин шептала, что хочет побыть одна. Наконец обе женщины сдались и оставили её в покое.

Утро принесло успокоение: Надин проснулась опустошённой, но готовой жить дальше. Она долго возилась, меняя наряд и причёску. Ей очень хотелось выглядеть сильной и независимой, она сейчас не вынесла бы жалости. Что угодно, только не жалость!.. Она ещё станет счастливой и богатой. Надин вспомнила, что на сегодня назначила встречу с поверенным. Жаркович уже оформил ей купчую на дом.

Объяснив матери, что собирается в одиночестве помолиться и пожертвовать деньги на восстановление Ивановского женского монастыря, Надин взяла у Софьи Алексеевны золотой червонец, села вместе со Стешей в экипаж и, как всегда, «позабыв» сопровождающего лакея, отправилась на Солянку. Флигель поверенного прилепился как раз под монастырской стеной, и её слова о причине поездки казались очень правдоподобными. Как и в прошлый раз, Надин оставила горничную в экипаже, а сама постучала в дверь.

Жаркович открыл сразу, как будто бы ждал ее. Он вновь проводил Надин в свой кабинет, усадил в то же самое кресло между распахнутых окон и протянул ей бумагу с большой сургучной печатью.

– Вот, ваше сиятельство, извольте получить купчую. А это – ключи. По цене вышло так, как договаривались: Барусь продал вам залог за четверть первоначальной стоимости, а уж от настоящей цены дома это будет меньше десятой доли. Выгодную покупку совершить изволили. У нас тут появился ещё один просроченный залог: городская усадьба недалеко отсюда, на Солянке. На прошлой неделе её хозяин допился до белой горячки – он так в себя и не пришёл, вчера похоронили. Наследников у него нет, имущество теперь в казну отойдёт, а то, что в залоге, – это уж нам останется.

– А там сколько выплачено? – встрепенулась Надин.

– Там чуть больше половины, да сумма займа маленькая была против стоимости самой усадьбы. Только по пьяному делу такой дом, да с участком в центре Москвы, можно было заложить у процентщика.

– Я хочу и усадьбу, – решила Надин. – Долго ждать по ней решения?

– Срок по платежу – десять дней как вышел. Должник скончался, так что можно сразу оформлять купчую. Коли вы согласны, я вам её к третьему дню подготовлю. А что до переделки дома на Неглинной, так я уже и сметы у застройщика взял. Изволите посмотреть?

Жаркович разложил на столе бумаги и помог Надин разобраться в предложении. Поверенный сказал правду: местная артель брала недорого, а работы обещала выполнить всего за два месяца.

– Принимаем их предложение, – решила Надин. – Вы сами сможете мне выделить такие деньги и проследить за работами?

– Конечно, ваше сиятельство! Барусь так и поручил сделать.

– Прекрасно! Значит, договорились. Я приеду послезавтра в это же время, – сказала Надин и простилась с Жарковичем.

Поверенный проводил её до кареты и вернулся в дом. Надин уже поставила ногу на подножку, когда за её спиной громко, с неприкрытой издёвкой прозвучал знакомый голос:

– Не спешите так, Надежда Александровна! Уделите пару минут вашему скромному поклоннику.

Надин оглянулась и оторопела: на неё, ехидно улыбаясь, смотрел Вано Печерский.

Глава восемнадцатая Шантаж и шантажисты

Печерский наслаждался. Ну, наконец-то и у него случился праздник! Теперь уж эта кукла нахлебается досыта. Мнила себя ловкой особой? Как же, она ведь никогда его открыто не оскорбляла. Зачем? Она просто не замечала графа Печерского. Вано даже удосужился подсчитать: из четырех заданных им вопросов высокомерная дрянь отвечала только на один. Понятное дело – выдумала маневр, призванный указать Вано, что дама в его ухаживаниях не нуждается. Да кто она такая? Брат – каторжник, сама сидит без приданого. Нет, чтобы знать своё место, так она ещё и нос дерёт!

Вано устроился в своём убежище за кустом так рано, что ему пришлось прождать несколько часов. Надин прибыла уже ближе к полудню. Она прошла в кабинет поверенного, а Печерский навострил уши, и не прогадал – подслушанный разговор оказался чрезвычайно интересным.

«Ну, и аппетиты, – подивился Вано, услышав, как нахалка поручила купить ещё и городскую усадьбу. – Впрочем, это даже к лучшему: пусть скупает дома – потом всё это достанется неутешному вдовцу».

Поняв, что собеседники во флигеле обо всём договорились и стали прощаться, Вано вышел за ограду и оказался на пустой улочке, бегущей вдоль монастырской стены вниз к Солянке. Карета ждала у крыльца, в её окошке маячила голова хорошенькой румяной девушки в платье служанки. Вано прислонился к решётке и стал ждать.

Поверенный открыл перед Чернышёвой дверь.

– Идите, идите, я сама… – сказала Надин своему очкарику, тот поклонился и вернулся во флигель.

Служанка распахнула дверцу экипажа, её хозяйка ступила на подножку. Вот он – момент торжества! Печерский громко окликнул Надин. Та обернулась, увидела его – и растерялась. Что это было? Изумление или испуг? Вано, честно говоря, не понял, но ему было всё равно: он с наслаждением глянул в мятущиеся глаза графини Чернышёвой и вбил первый гвоздь в крышку её гроба.

– Вы, сударыня, как я вижу, слишком увлеклись коммерцией. Только вот интересно, знают ли о ваших делах близкие люди? Бьюсь об заклад, что ваш дядюшка Александр Иванович будет сражён, узнав, чем занимается его молодая родственница. Вы не считаете, что нам нужно всё это обсудить?

Щёки Надин побледнели, а глаза потухли. Печерский нагло уставился в её помертвевшее лицо. Он упивался смятением своей жертвы. Надин молчала. Язык, что ли, проглотила от страха? Вот и славно… Наконец барышня как будто собралась с силами и спросила:

– Чего вы хотите?

– Встретиться с вами в новом доме, – заявил Вано и назвал адрес. – Кстати, я одобряю ваш вкус, дом очень даже неплох.

Надин не ответила, пришлось её припугнуть:

– Ну что? Так и будем в молчанку играть? – Печерский постарался, чтобы слова прозвучали грубо.

Его жертва как будто бы проснулась.

– Когда? – спросила она.

– Сегодня вечером.

– Я не могу, – отказалась Надин, – по вечерам я занята, могу приехать только утром.

– Не возражаю. Утром, так утром… Приезжайте завтра. В десять часов вас устроит?

– Хорошо, – кивнула Надин, взобралась в экипаж и крикнула кучеру: – Трогай!

Карета покатила под горку, а потом свернула на Солянку. Вано на радостях шутовски помахал ей вслед: дело-то выгорело. Теперь бы ему ещё одну маленькую радость… Если шефа нет на месте, можно сбегать на Хитровку. Посвистывая, Печерский направился в дом, но далеко не ушёл – в вестибюле его окликнул лакей:

– Ваше сиятельство, вас с чёрного хода какой-то человек спрашивал. Я ему сказал, что вас нет, а он заявил, что подождёт.

Давая понять, что услышал, Вано кивнул слуге, и направился к заднему крыльцу. Он распахнул дверь, но яркий свет ударил в глаза, и Печерский увидел лишь тёмный силуэт сидящего на бочке человека. Тот встал и шагнул к Вано. Родившийся внутри страх обжёг нутро, стало трудно дышать. Глаза Печерского привыкли к свету и он понял, что не ошибся. По залитому ярким сентябрьским солнцем московскому дворику, нагло помахивая тёмными деревянными чётками, шёл Алан Гедоев.

Алану даже не верилось, что он нашёл своего врага. Все получилось на удивление просто: извозчик без вопросов привёз его к Ивановскому монастырю, а уж дом, где квартировал «столичный генерал», местная голытьба показала сразу. Гедоев подошёл к чёрному ходу и, подкараулив слугу, сообщил, что ищет генеральского помощника. Он был готов к тому, что Вано здесь не окажется или у генерала и вовсе не будет никаких помощников, но лакей просто сказал, что графа Печерского нет дома.

Услышав знакомую фамилию, Алан повеселел. Он сообщил слуге, что подождёт графа во дворе у чёрного хода. Лакей равнодушно кивнул и пообещал доложить его сиятельству, как только тот вернётся. Гедоев уселся на старую бочку, забытую нерадивой прислугой у стены каретного сарая, и закрыл глаза. Всё стало ясно и просто. Их роли поменялись: теперь Алан будет приказывать, а Печерский выполнять. Избалованный барчук станет таскать денежки своему новому хозяину, потому что другого выхода у него уже не будет.

Даже с закрытыми глазами Гедоев почувствовал, что его враг появился в дверях чёрного хода. Глаза у Печерского округлились от изумления, а Алан вынул из кармана деревянные чётки и двинулся ему навстречу. Не дойдя нескольких шагов, он остановился и с наслаждением выкрикнул заранее придуманную фразу:

– Что-то вы, ваше сиятельство, не спешили со мной встретиться. Не хотите ли рассчитаться за работу?

– Я нахожусь на государственной службе, – процедил Печерский. – Ты мог бы подождать в столице, незачем было сюда тащиться. Ну, раз приехал, то давай, что привез.

Он протянул руку, и Алан вложил в его раскрытую ладонь чётки. Вано погладил пальцами бусины, ощупал шёлковую кисть и вопросительно глянул на Гедоева.

– Где остальное?

– Не пойму, о чем вы толковать изволите? – издевался Алан. – Если о деньгах, так они мои. В Одессу я для вас съездил? Съездил! А вы моей жене в это время ублюдка сделали. Вам – удовольствие, а моей семье его кормить? Мне такой чести не надобно, вы уж сами ему на молоко денежки выделять будете. Каждый месяц, первого числа, станете приносить мне ровно тысячу, чтобы я вашего щенка и его мать случайно не удавил.

– Ты ополоумел? – взревел Печерский, нависая над щуплым Аланом. – Да я тебя сейчас же прибью. Какое мне дело до твоей жены? Она содержит бордель и сама в нём работает. Откуда мне знать, от кого она понесла? Ты можешь её задушить вместе с ребёнком, если захочешь, только уже не успеешь этого сделать!

Вано выхватил из-за голенища сапога длинный и тонкий кинжал и прижал его к шее Алана, но тот ждал чего-то подобного. Не моргнув глазом он равнодушно процедил:

– Зря вы это. Если меня вдруг найдут мёртвым, один мой друг отнесёт в полицию письмо, переданное для вас в Одессе вместе с деньгами. Я его вскрыл, что там внутри – вы знаете лучше меня, так что давайте-ка договариваться.

По лицу своего врага Алан понял, что граф сражён. Понятное дело: удар неожиданный и от этого ещё более страшный. Сдастся или нет? Печерский надавил кинжалом на его шею. Терпеть! Не подать вида!.. Вот так… Ну а теперь можно чуть-чуть отступить – ослабить напор и уменьшить требования.

– Ваша светлость, мы ведь с вами повязаны, – хладнокровно сказал Алан, – если тысячи рублей для вас будет слишком много – я готов уступить. Давайте торговаться.

– Хорошо, обсудим, только не здесь. Жди моего возвращения в Петербург, встретимся в борделе твоей жены, когда я вернусь, – процедил сквозь зубы Печерский и убирал кинжал.

Граф повернулся к шантажисту спиной и отправился в дом, а Алан расхохотался. Он выиграл! Его просто распирало от гордости и счастья: наконец-то он выйдет в господа. Сколько денег! Сколько возможностей! Он всех под себя подомнет, весь гашиш в Петербурге через свои руки пропустит. Он разделается с Конкиным, да и с любым другим, кто посмеет встать на его пути. Да чего уж там, Алан и Москву взнуздает! Станет таким же важным и спесивым, как хозяин одесских контрабандистов. Так же, как тот, он будет держать цену, и так же, как к этому одесситу, все придут к Алану и возьмут гашиш на его условиях.

Алан проследил за грузной фигурой с чётками в руках. Печерский исчез в глубине коридора. Теперь выждать ещё пять минут – и можно идти в дом. Это раньше Алан к чёрной лестнице подходил, ждал униженно, а теперь он тоже через дом пройдёт к парадному входу, а если и встретит кого, так не беда, он теперь – в своём праве. Гедоев прошёл по коридору в глубину дома, оказался в широком полутёмном вестибюле и уже собрался пересечь его, когда увидел, что лакей распахнул входную дверь перед высоким господином в расшитом галунами вицмундире. Тот подал слуге треуголку и сообщил:

– Граф Булгари к генерал-лейтенанту Чернышёву.

– Сейчас доложу, – заторопился слуга, – извольте обождать, ваше сиятельство.

Чиновник милостиво кивнул и отошёл к окну. Солнечный луч выхватил из полумрака его полноватое смуглое лицо, и Гедоев обомлел. Помяни чёрта – и он уже тут! В вельможном московском доме, вырядившись в расшитый галунами вицмундир, стоял хозяин всех одесских контрабандистов. Алан не мог ошибиться, он хорошо запомнил этого человека, жаль только, что до сего дня не знал его имени.

Сразу нахлынула злость, ведь из-за этого хлыща пришлось так много переплатить в Одессе. Тогда, пообещав часто ездить и брать большие партии гашиша, Гедоев смог договориться с одним из портовых торговцев о скидке. Тот уже даже пересчитал товар и собрался передать его Алану, когда не ко времени нагрянул в лавку сам «Хозяин». На глазах у покупателя этот господин отлупил продавца толстой эбеновой тростью, а Алану сказал:

– Или плати сколько положено, или убирайся.

Этот высокомерный подлец даже не стал дожидаться, пока Алан отсчитает деньги. Он уехал, не сомневаясь, что продавец не решится нарушить его приказ. Так оно и вышло.

«Ну, правду говорят, что удача не приходит одна, – мелькнуло в голове Алана. – С Вано – капитал, а с этого индюка – товар». Гедоев уже знал, что всё у него получится. Сегодня – его день! Он пересёк вестибюль и развязно кивнул чиновнику:

– Здравствуйте, ваше сиятельство! Как удачно, что я вас встретил. У меня, знаете ли, обстоятельства поменялись: теперь весь гашиш в Петербурге – мой, а скоро и в Москве то же самое будет. Так что я теперь стану у вас крупнейшим покупателем, вы уж скиньте цену-то.

Смуглое лицо Булгари стало землистым, он выкатил на Алана глаза и молчал. Вот она – власть над людьми. Ничего слаще этого нет! Куда деваться этому чиновнику? Да некуда – по глазам видно, как тот боится. И то верно, стоит Алану в этом доме рот раскрыть, и конец всему графскому благополучию. Вельможи ведь чистоплюи – сразу же контрабандисту от дома откажут. Здесь уже эбеновая трость не поможет. Алан высокомерно кривился, дожидаясь ответа перепуганного чиновника. Он с наслаждением смотрел, как наливаются кровью черные заплывшие глазки Булгари, как дрожит его нижняя губа. Того и гляди весь затрясётся. Но, на беду, по лестнице застучали каблуки, и в вестибюле появился давешний слуга.

– Извольте пройти, ваше сиятельство, – провозгласил он, адресуясь к чиновнику.

Булгари как будто проснулся – краски вернулись на его лицо. Граф шагнул вперёд, обходя Алана.

– Поговорим в Одессе, когда приедете. Встретимся в гостинице на Итальянской улице, дадите мне знать, – шепнул он.

Слуга уже прошел вперёд, Булгари в два шага догнал его и заспешил вверх по лестнице.

«Ну наконец-то», – обрадовался Алан. Вот он и вышел в короли, и горе врагам, рискнувшим встать на его пути.

Глава девятнадцатая Штаб на Неглинной

Ну, наконец-то! Ещё чуть-чуть – и все закончится.

Ордынцев с нетерпением ожидал своих соратников. Все были заняты слежкой за кибиточником и Печерским, и в доме на Неглинной, превращённом Дмитрием в штаб, из всей команды сейчас оставался только он один. Часы уже пробили шесть пополудни, когда явились Щеглов с Афоней, за ними следовал Данила. Парнишку было не узнать – его нарядили с кучерским шиком в атласную рубаху и длинную поддёвку.

– Ну что, Дмитрий Николаевич, поздравляю вас! – радостно возвестил Щеглов. – Наконец-то наши подопечные встретились.

– Я слышал все, что они говорили! – влез в разговор сияющий Данила.

– Да уж, малец постарался: пока наш Афанасий отвлекал лакея в передней, Данила удачно проскочил в двери дома и вслед за Печерским пробрался к чёрному ходу, – подтвердил Щеглов. – Только вот события стали разворачиваться непредсказуемо. Вы просто не поверите, что случилось! Связной взялся шантажировать Печерского, а всё из-за бабы. Ну-ка, Данила, расскажи его светлости, что ты слышал. Только подробно, ничего не упускай.

Старательно излагая все мельчайшие детали, мальчик сообщил о разговоре графа и бродячего торговца. Дмитрий слушал его, не перебивая, а когда юный сыщик закончил, лишь уточнил:

– Ты уверен, что Печерский забрал чётки?

– Так он же, когда в дом возвращался, мимо меня прошёл. Я как шаги заслышал, от двери отскочил и сбоку за шкаф нырнул. Граф шёл к лестнице, а чётки у него в руке болтались.

– Да уж, ничего себе – развитие событий, – признал Ордынцев. – Выходит, что наш агент не получил указаний от своих хозяев, потому что связник использует их письмо для шантажа. Как вы думаете, что теперь сделает шпион, и самое главное – что делать нам?

Щеглов ответил не раздумывая:

– Мне кажется, Печерский не из тех, кто станет платить шантажисту. Да к тому же с каких шишей? Он ведь одесского золота так и не увидел. Здесь Гедоев явно переборщил. Печерский теперь не успокоится, пока не отнимет у своего врага злосчастное письмо. Да и украденные деньги он явно не простит, там ведь была приличная сумма. Я думаю, что скоро мы увидим связника мёртвым.

– Мне тоже так кажется, – поддержал капитана Афоня. – У нашего торговца гашишем сейчас только одна возможность спасти свою шкуру – уехать из Москвы. Я так понимаю, что Печерский будет сидеть около своего начальства, пока торжества здесь не окончатся. Вот тогда он и ринется в погоню за связником. Куров дежурит на постоялом дворе, и если Гедоев засобирается в дорогу, то мы сразу об этом узнаем. Только ведь это ещё не всё. Данила нам сегодня кучу сюрпризов преподнёс.

– Вот именно, что сюрпризов, – подтвердил Щеглов. – Наш малец раскрыл тайну загадочного графа Булгари. Гашишем торгует начальник канцелярии новороссийского генерал-губернатора. Поэтому и испугался ваших расспросов. Вы ему про севастопольский порт говорили, а он про Одессу подумал. Рассказывай Данила про второй разговор.

Мальчик кивнул и старательно пересказал всю короткую беседу Гедоева с одесским чиновником.

– Значит, позвал, на Итальянскую улицу? – уточнил Дмитрий.

– Так точно, – по-военному подтвердил Данила.

– Я тоже обратил внимание, – вмешался Афоня. – Местечко-то известное.

Ордынцев задумался. Что это? Совпадение? Но если шпион – Булгари, то ему Гедоев не нужен, ну, если только не считать торговли гашишем, хотя это дело, как известно, доходное. Передать донесение начальник канцелярии может и сам – нужно лишь дойти до лавки или гостиницы на Итальянской улице, вот дело и в шляпе.

– А вы-то что думаете, Пётр Петрович? Кто? Печерский или Булгари? – спросил Дмитрий пристава.

– И ведь, как на смех, оба графы, – отозвался Щеглов, потом прикрыл глаза и замолчал.

Собеседники терпеливо ждали. Капитан так и сидел – откинувшись на спинку кресла, глаза прикрыты, а кончики пальцев легко выбивают быструю дробь на подлокотниках. Заговорил он так же неожиданно, как и замолчал.

– Я думаю, что Печерский. И дело даже не в том, что, как мы теперь знаем, связник вез графу большую сумму денег и письмо – плату за работу и новые указания. Дело в том, что будь шпионом Булгари, ему агент в Одессе ни к чему. Граф торгует гашишем, товар этот контрабандный он может получать только через Константинополь – не зря он там столько лет просидел и связями обзавелся. Множество знакомых с Булгари моряков чуть ли не ежедневно туда отплывают, так что нет у графа нужды свои донесения греку на Итальянской улице передавать. Грек да его слуга – лишние люди в цепочке, а значит, лишний риск. Так что я думаю – Печерский.

– Согласен, – поддакнул Афоня. – В одесском порту десятки кораблей контрабандой промышляют, никакого резона нету ещё и Сефиридиса задействовать.

Дмитрий думал так же, да и то, как Гедоев решился шантажировать своего заказчика, подтверждало, что спрятанное письмо полностью изобличает Печерского. Но пока у их команды не было ни письма, ни доказательств.

– Может, нам арестовать Гедоева? – подумал он вслух. – Отберём письмо, доказательства против Печерского появятся…

– Кибиточник будет молчать, ведь граф для него теперь – курица, несущая золотые яйца. К тому же выходит, что его самого можно обвинить в пособничестве шпиону, – возразил Щеглов. – Так что остается единственная возможность: брать Печерского с поличным.

– Надеюсь, вы имеете в виду не над трупом связника? – хмыкнул Дмитрий.

– Если судьба так распорядится, я не откажусь от любых возможностей, – твёрдо сказал Щеглов. – Что же мне теперь – охранников к шантажисту приставить, чтобы его оберегать? Что заслужил, то и получит…

Ордынцев задумался, в словах частного пристава была своя правда: вся их работа могла пойти прахом, ведь надеяться на то, что Алан добровольно сдаст письмо и напишет показания на шпиона, не приходилось. Расследование вместо завершения внезапно свернуло в новую колею, и конца этому не просматривалось. Доказательством шпионажа должно было стать только вновь перехваченное донесение. Но Печерский мог вообще забросить свою опасную работу, ведь денег от хозяев он не получил… Ну и дела! Сто вопросов и ни одного ответа. Дмитрий вздохнул (а что ему ещё оставалось делать? – только вздыхать) и предложил:

– Вы отдохните пока. Я послал в «Яр» за ужином, как принесут, разбужу вас.

– Полежать малость – это сейчас то, что нужно… – согласился Щеглов.

Все разошлись по спальням, и Дмитрий остался один. Настроение его совсем испортилось. Опять тупик. Несколько месяцев труда, и все – псу под хвост. Давно Ордынцев не чувствовал себя таким беспомощным. Со злости он врезал кулаком по пёстрым изразцам голландской печки. Одна из плиток треснула: свежий разлом отсёк парус у крохотного синего кораблика. Дмитрий выругался:

– Чёрт! Что за невезение? Хуже, наверное, не бывает!

– А может, и бывает… – раздалось за его спиной, и Ордынцев увидел в дверях графа Кочубея. Тот извинился: – Прошу прощения, что я вошёл без доклада, но у вас, похоже, о визитёрах докладывать некому.

– Виктор Павлович! – воскликнул Ордынцев. – Рад вас видеть, а что до прислуги – так почти все уехали в подмосковное имение. Я ведь здесь бываю наездами и всего на несколько дней… Кстати, как вы узнали, что я в Москве?

– Очень просто – отправил своего лакея узнать, когда вас ожидают в Первопрестольной, а он сообщил, что вы уже прибыли.

– Значит, вы меня искали? Я вам нужен?

– Не мне, – вздохнул Кочубей, – я в этом деле – лишь порученец. Видит Бог, что мне не хотелось бы затевать этот разговор, но персона, пожелавшая донести до вашего слуха её совет, остановила свой выбор на мне.

– Вы говорите загадками, – насторожился Ордынцев, и стальные нотки, зазвучавшие в его голосе, напомнили графу Кочубею, что перед ним уже не юноша – сын его покойного друга детства, а офицер, привыкший командовать.

Виктор Павлович развёл руками и виновато сказал:

– Нет никаких загадок, все абсолютно просто. Вдовствующая императрица открыто предупредила, что все имения и деньги, подаренные вам матерью, по новому закону против католицизма, подлежат изъятию в казну. Ведь княгиня Татьянасначала приняла новую веру, а только потом написала дарственную на ваше имя. Государыня прозрачно намекнула, что вы сможете спасти имущество, только женившись на сироте. Мария Фёдоровна покровительствует сирым и убогим…

– Бред какой-то… – изумился Ордынцев. – Какая сирота? Я так понимаю, что у сиротки есть совершенно конкретное имя?

– Есть, – согласился Кочубей, – её зовут Надежда Чернышёва.

Дмитрий остолбенел… Ну надо же было так влипнуть, чтобы ему предлагали в жены девицу сомнительного поведения! Зачем это старой императрице? Все знают, что Мария Фёдоровна никогда и ничего не делает по легкомыслию. Чем важна для неё эта подозрительная барышня? Может, государыня так же попала под сокрушительное обаяние ярко-синих глаз и кипучего темперамента, как поначалу и он сам? Зато теперь у Дмитрия глаза открыты, а вот покровители барышни, к которым принадлежит и Виктор Павлович, как видно, ещё не растеряли своих иллюзий. Если сейчас выложить Кочубею всю правду о его подопечной, можно и вызов на дуэль получить.

Дмитрий одёрнул себя: нельзя рисковать операцией, надо как-то оттянуть неизбежный скандал. Мгновенно взвесив всё, что можно сделать, Ордынцев принял решение:

– Виктор Павлович, мы с вами оба знаем, что императрица-мать ничего не делает без причины. Может, в память вашей многолетней дружбы с моим отцом вы расскажете правду? Почему именно я и почему Надежда Чернышёва?..

Оба понимали, что его требование справедливо, но знали и другое: Кочубей связан обязательствами с семьёй своей подопечной, он не мог повредить девичьей репутации.

Граф долго размышлял, но все-таки соизволил приоткрыть правду:

– Шереметев сделал Надин предложение. По-видимому, императрица решила вмешаться до того, как мать девушки даст согласие на этот брак.

– Теперь ясно: я подвернулся под руку её императорскому величеству, чтобы заменить её подопечного, – саркастически хмыкнул Ордынцев. – Не очень-то лестно узнать, что ты – всего лишь пешка в чужой игре. Однако Мария Фёдоровна, наверное, имеет свои возможности давления и на семью барышни, раз там безоговорочно ей подчиняются? Раскройте карты, Виктор Павлович, и без этого всё скоро станет явным.

Кочубей вздохнул и заговорил откровенно:

– Единственный сын Чернышёвых осуждён по делу о декабрьском восстании. Он был опекуном трех сестёр и выделил каждой в приданое по большому поместью, к сожалению, их конфисковали вместе с остальным имуществом молодого графа. Сейчас рассматривается прошение об истребовании приданого сестёр Чернышёвых.

– И этот вопрос, конечно же, будет решен так, как подскажет императрица-мать, – констатировал Ордынцев. – Понятно, что у вашей протеже ситуация безвыходная, она отвечает не только за себя, но и за семью. Однако вы говорили о сироте – а у невесты имеется мать…

– Софья Алексеевна получила разрешение выехать за сыном в Сибирь, – объяснил Кочубей. – Императрица считает, что мать девушки уезжает на долгие годы, а может, учитывая климат тех мест, и навсегда.

– Всё, в принципе, ясно, всем можно посочувствовать, но, когда я соотношу ваше предложение с собственной персоной, понимаю, что это что-то невообразимое! – воскликнул Дмитрий.

– Государыня подчеркнула, что дала всего лишь совет, решение остается за молодыми людьми и их семьями. Насильно под венец никого не потащат. Может, вам следует поближе познакомиться с барышней? Завтра она будет вместе с моей женой в Благородном собрании, потом ожидаются балы у посланников французской и английской короны. Я могу прислать вам приглашения.

Кочубей протягивал Дмитрию оливковую ветвь мира… Что ж, по крайней мере, сейчас можно будет продолжить операцию, а о своих делах подумать на досуге. Ордынцев не собирался приносить себя в жертву, но сообщать об этом Кочубею считал преждевременным. Взяв себя в руки, Дмитрий даже улыбнулся.

– Присылайте ваши приглашения! Завтра на балу и увидимся.

Обрадованный, Кочубей простился и уехал, а Дмитрий вдруг понял, что шутка, с которой этот видавший виды царедворец вошёл в его кабинет, оказалась истинной правдой. И так-то всё было не слишком гладко, а стало хуже некуда.

Вот уж точно, хуже некуда… Утром в доме на Неглинной осталась только половина команды. Накануне, уже ночью, с постоялого двора, где остановился Гедоев, посыльный принёс записку. Куров сообщал своему начальнику, что торговец гашишем заказал тройку на пять часов утра, а в книге смотрителя обозначил целью своего путешествия Петербург. На срочном совещании всей командой решили, что Щеглов заберёт квартальных и поедет в столицу, а Дмитрий с Афоней и юный Данила останутся в Москве наблюдать за Печерским. Утром, проводив пристава в столицу, а Афоню с его маленьким помощником – на Солянку, Дмитрий прошёл в свой кабинет. Он закурил трубку и уселся на подоконник, мысли его были одна мрачней другой. Как же ему вырваться из расставленного капкана?

Сцены с участием Надин всплывали в памяти одна за другой. В первый раз он увидел эту девицу в доме Кочубеев. Дмитрий как раз прибыл к Виктору Павловичу с поручением от своего адмирала, а Надин вместе с родными приехала к Загряжской. Ордынцев до сих пор не забыл её голубое бархатное платье. Надин стояла перед зеркалом и охорашивалась. Она так нежно улыбнулась своему отражению, что Дмитрий умилился. Он ещё подумал, что в полутёмном вестибюле эта красавица сильно напоминает яркий солнечный лучик. Она казалась такой юной и неискушённой. Как же, однако, плохо разбирается в людях князь Ордынцев!

«Неужели дело в деньгах? Надин и её сёстры остались без приданого, похоже, что всё состояние принадлежало их брату, а теперь у семьи не осталось ничего», – вдруг осенило Дмитрия. Но от этого открытия всё стало только хуже. Так что же это получается? Его будущая невеста зарабатывает себе на жизнь, путаясь с развратным пропойцей Коковцевым?

Впрочем, если дело и впрямь в деньгах, то это к лучшему. Дмитрий сможет откупиться. Мария Фёдоровна хочет, чтобы он поделился с сиротой? Пусть сиротка назовёт любую цену, он заплатит. Хочет дома и имения? Пожалуйста… Князь Ордынцев может дать ей столько же, сколько эта девица и её сёстры потеряли по вине старшего брата. Нужно только подобрать разумные слова. Надо, чтобы это не выглядело как подачка, иначе результат будет обратным. Надин не потерпит унижения – это Ордынцев уже усвоил. Барышня слишком горда, чтобы допустить подобное.

Дмитрий задумался. Интересно, а Надин влюблена в своего графа?.. Скорее всего, да. Говорят же, что юные девицы должны непременно влюбляться. Наверняка Надин не стала исключением и была искренне влюблена, а теперь у неё так грубо отобрали Шереметева и навязывают ей другого. Ясно, что девица должна быть глубоко опечалена, а может, и разгневана.

Но ведь это сейчас на руку Дмитрию: тогда легче будет договориться с семьёй Чернышёвых о компенсации. Ордынцев ещё толком не знал, как убедит «невесту» и её мать. И впрямь, что тут можно сказать? На ум пришло лишь: «Согласен оплатить причинённый ущерб». Получалось глупо и не очень-то благородно. К тому же выходило, что (хоть и за очень большой куш) Чернышёвы должны были взять на себя всю тяжесть неудовольствия императрицы-матери. Совет советом, но ведь всем было понятно, что Мария Фёдоровна желала бы видеть избранных ею жениха и невесту в церкви.

– Нет, они не рискнут ослушаться, – подумал вслух Дмитрий, – слишком многое поставлено на карту.

Ему уже казалось, что делать предложение по отступным не имеет смысла – его не примут. Но Дмитрий мог сам отказаться от предложенной чести. Он попытался представить, что будет с ним дальше. Перспектива выглядела отнюдь не радужной. Сначала он потеряет большую часть состояния. Императрица-мать не забудет Дмитрию пренебрежения своей волей и при случае расквитается со строптивым моряком за его поведение. Сейчас, когда доверие к офицерству в царской семье подорвано, надо только заронить сомнение в благонадёжности капитана Ордынцева, а тогда – отставка, и прощай, «Олимп»! Но это было как раз то, от чего Дмитрий не мог отказаться – он не представлял свою жизнь без моря и любимого корабля, все эти месяцы он так страдал, что из-за шпионской истории не видит своей лазурной стихии… Перед глазами встало море – такое, каким он видел его по утрам в Кореизе: бесконечное, позолоченное солнечными лучами, растворёнными в спокойной глади, или тёмное, в высоких волнах с белыми гребешками пены на грозных макушках. Его воплощённая мечта!

«Значит, нужно искать другое решение. В лоб ничего не выйдет», – признал Ордынцев.

Он выбил трубку и распахнул окно – проветрить. Потянуло нежной прохладой, Дмитрий подставил лицо ветерку и вдруг увидел человека, ступившего на крыльцо дома Коковцева. Поистине, нынче – день чудес! В это было невозможно поверить, но у дверей соседнего дома стоял Иван Печерский. Тот постучал. Открывать ему не спешили. Дмитрий ещё не успел сообразить, что же это значит, как к его дому подкатила двуколка. С видом заправского кучера лошадью правил Данила, а Афоня – в хорошем сюртуке и цилиндре – гордым хозяином развалился на сиденье.

Неужели подъедут прямиком к дому и привлекут к себе внимание?.. Но Афоня не подвёл: двуколка свернула за угол. Уже через минуту оба сыщика появились в доме с чёрного входа. Ордынцев кинулся им навстречу.

– Вы хотя бы догадываетесь, зачем он сюда прибыл?

– Мы сами поразились, когда его экипаж остановился здесь, – отозвался Афоня и уточнил: – Кто живет в доме напротив?

– Коковцев. Он когда-то был очень богат, но карты и водка сделали своё дело. Я слышал, он разорён.

– Что-то ваш сосед не спешит открывать нашему подопечному, – заметил Паньков, – у него, может, уже и слуг нет? Продал всех крепостных, а вольных нанять – денег жалко.

Их сомнения развеял Данила. Гордый своей осведомлённостью мальчик заявил:

– Так там уже никого нет. Мне горничная Фрося говорила, что дом этот продали. Ихняя кухарка к ней прощаться приходила, сказала, что уезжает в Петербург.

Дмитрий не поверил своим ушам.

– Когда продали дом?

– Я не знаю, спросите Фросю, – отозвался мальчик. – Позвать её?

Ответить Дмитрий не успел – Печерский спустился с крыльца и двинулся по Неглинной. Все испугались, что подозреваемый уходит, но сразу же стало ясно, что тот просто спешит навстречу даме. Она появилась со стороны Кузнецкого Моста. Дама встретилась с Печерским, но не подала ему руки, а просто зашагала рядом. Пара поднялась на крыльцо соседнего дома, и женщина достала из кармана ключ. Пока она открывала дверь, лицо её было скрыто полями вышедшей из моды шляпки-капора, но, распахнув створку, дама быстро оглянулась по сторонам, как будто хотела убедиться, что её никто не видел… Да! Граф Кочубей оказался прав, как никогда! Всё было даже хуже, чем предполагал Дмитрий: на его глазах вместе со шпионом в пустой дом вошла его пресловутая «невеста».

Нужно было что-то делать, причём быстро, и Ордынцев решился:

– Подслушать бы их. Как, Данила, сможешь подобраться поближе?

– Если хоть чуть-чуть любое окошко мне приоткроете, я по дому неслышно проползу, – откликнулся мальчик.

– Опасно, – засомневался Афоня, – там все окна заперты. Тихо раму не открыть, шум будет. Лучше проследить, куда они дальше пойдут, чем вспугнуть нашего голубя.

– Тогда хотя бы заглянуть в окно, – не сдавался Дмитрий, – нужно понять, какие у них отношения.

Он быстро направился к чёрному входу в надежде подойти к соседнему дому незаметно, но Паньков остановил его:

– Дмитрий Николаевич, а у вас подзорная труба есть? Смотрите – все окна не зашторены, даст Бог, увидим, что в комнатах делается. Ваш дом как раз напротив, можно идти по этажам и смотреть.

– Действительно, – обрадовался Ордынцев, – у меня где-то пара окуляров ещё с морского училища должна лежать.

Он кинулся к шкафу, занимавшему одну из стен кабинета, и открыл дверцу нижнего отделения. Две трубы в кожаных чехлах лежали там, где он их оставил много лет назад. Дмитрий выложил их на стол.

– Берите, – велел он и, стянув чехол с большей, кинулся к окну.

Совет Афони оказался разумным: при взгляде через подзорную трубу окна соседнего дома замаячили рядом, а яркий утренний свет позволял разглядеть даже рисунки на обоях. Но ни Печерского, ни графини Надин видно не было. Неужели эта парочка уединилась в спальне? От этого предположения у Дмитрия выступила испарина.

– Я пойду налево по коридору, а вы идите направо, – распорядился он. – Кто увидит их первым – тот кричит.

Дмитрий почти побежал в соседнюю гостиную, а Афоня и его маленький помощник двинулись в большую столовую. Ордынцев начал с крайнего из окон: он увидел совсем маленькую комнату с полосатыми обоями – та пустовала, зато в следующей – большой и светлой гостиной – он нашёл тех, кого искал. Надин стояла у двери, опираясь на косяк рукой, как будто приготовилась бежать при малейшей опасности, а Печерский сидел в кресле спиной к окну. Дмитрий не видел его лица, зато бледные черты его собеседницы, чётко увеличенные сильной оптикой, просматривались во всех деталях. Барышня была настроена явно недружественно, она, по меньшей мере, недолюбливала своего визави, а скорее всего, даже ненавидела.

«Похоже, что он имеет над ней власть, – догадался Дмитрий. – Таким полным отвращения взглядом обычно одаривают злейшего врага. И при этом Надин беседует с Печерским. Не уходит. Так чем же шпион так зацепил эту девицу?»

Впрочем, настроение Ордынцева заметно улучшилось: по крайней мере, стало ясно, что девушка не состоит с мерзавцем в физической связи, что-то другое заставило её прийти на эту встречу. В соседнем доме Печерский махнул рукой, как видно, чего-то потребовал от собеседницы. Лицо Надин закаменело, между бровей залегла складка, а пухлые ярко-розовые губы сжались в узкую полоску – барышня явно противилась тому, чего от неё требовали. Или предлагали?.. Но вот губы шевельнулись, она кратко ответила своему собеседнику и кивнула.

Что же Надин ему пообещала? Секретные сведения? Но это странно. Откуда может взяться хоть что-то подобное у рядовой московской девицы? Значит, дело в другом.

Печерский поднялся со своего кресла и пошёл к двери. Надин метнулась в коридор, а минуту спустя вылетела на крыльцо дома. Она дождалась Печерского, а потом закрыла дверь на ключ. Не оглядываясь на своего спутника, барышня почти бегом двинулась в сторону Кузнецкого Моста. Ещё минута – и она скрылась за углом, а Печерский остался стоять у крыльца. Тот, похоже, раздумывал, куда бы ему податься.

– Афанасий! Данила! – закричал Ордынцев, поняв, что если они не поторопятся, то объект слежки исчезнет с их глаз.

Оба помощника – большой и маленький – с топотом скатились со второго этажа.

– Уходит! – сразу же оценил ситуацию Паньков. – Придётся тебе, Данила, идти вперёд, а я буду следовать за вами издали.

– Я готов, – обрадовался мальчик. Он бросился к двери и выскользнул на улицу в тот самый момент, когда Печерский двинулся в ту же сторону, куда до этого ушла Надин. Афоня вышел следом, а Дмитрий остался один на один со своими загадками.

– Ну и что мне теперь делать? – подумал он вслух.

Чёрт его знает… Навязалась на его голову эта Надин!

Глава двадцатая Капкан для Надин

Надин вернулась в кондитерскую, где час назад оставила горничную. Стеша уже съела все пирожные, а теперь испуганно жалась в уголке. Она очень боялась, что дамы, сидящие в компании многочисленных детей за другими столиками, заметят слишком долгое отсутствие её хозяйки. Увидев Надин, горничная расцвела.

– Ой, барышня, а я уже обмерла вся…

– С чего бы это? Глупостей не говори, – огрызнулась Надин.

Она отхлебнула остывший чай, поставила чашку и, бросив на стол монету, встала. Стеша поднялась следом, и они двинулись к выходу, Надин ещё нашла в себе силы улыбнуться малышу из соседней компании, когда тот подкатился ей под ноги, но с облегчением вздохнула только в коляске.

Кошмарный разговор с шантажистом показал, чего стоили все её прежние страдания. Только сейчас Надин поняла, что значит по-настоящему «плохо». Печерский знал о ней всё, и нарисованная им картина будущих разоблачений (в случае, если его условия не будут приняты) впечатляла. Он произнёс фамилию Баруся, но дело выкручивал так, будто именно Надин занималась ростовщичеством, а процентщиком лишь прикрывалась, как ширмой. Если этот мерзавец поделится своим открытием с «дядюшкой» Александром Ивановичем, то перед Надин захлопнутся все двери, а из-за неё изгоями станут и остальные члены семьи. Печерский, как видно, не сомневался, что загнал свою жертву в угол, потому что плата, которую он потребовал за молчание, оказалась непомерной: шантажист хотел, чтобы средняя из сестёр Чернышёвых стала его женой.

– Почему вы решили, что я вообще могу согласиться? – спросила Надин. – Мне уже сделал предложение граф Шереметев.

– Вам не позволят выйти за него замуж, – рассмеялся наглец. – Александр Иванович хочет, чтобы вы стали моей женой, а он не тот человек, чтобы отступать от своих планов.

– Ему-то какая от этого польза? – удивилась Надин.

– Ну, а вот это вам знать совсем не обязательно! – отрезал Печерский. – Вы, как я погляжу, совсем не понимаете, что прилично даме, а что нет. Ну, ничего – выйдете замуж, поумнеете.

– Вы, что ли, уму-разуму учить меня будете? – не выдержала Надин, и Печерский разозлился:

– Не волнуйтесь, чтобы поставить женщину на место, большого ума не требуется.

Шантажист развалился в старом кресле посреди гостиной её нового дома и смеялся Надин в лицо. Этот скот искренне считал, что сможет распоряжаться её жизнью только потому, что каким-то образом узнал правду о закладах. Но эти дела можно и свернуть. Попросить Баруся переоформить купчую на дом, отписав его надёжному человеку, хотя бы ему самому, а усадьбу вообще не покупать. Тогда получится, что против слова Печерского будет её слово. Без доказательств всё это окажется голословным обвинением, и за неё сразу вступится граф Кочубей… Хотя нет!.. Так нельзя! Как можно втягивать Виктора Павловича в эту неприличную историю? В конце концов, Печерский дал Надин неделю на размышление, сказал, что будет ждать ровно столько, а если через семь дней не получит желаемого, начнёт действовать. Значит, за эту неделю придётся найти выход из положения.

– Барышня, это не с вами здороваются? – услышала Надин голос Стеши.

Коляска катила по Неглинной и как раз поравнялась с новым домом, но горничная указывала на противоположную сторону. Там, у крыльца серого трёхэтажного особняка с длинным балконом и пилястрами меж окон, стоял высокий блондин. Надин успела заметить тёмный сюртук, и цилиндр, похоже, только что снятый с головы. Блондин низко поклонился, а потом крикнул:

– Ваше сиятельство, вы, как видно, опять забыли мое лицо, вспомните хотя бы имя!..

– Ордынцев! – простонала Надин.

Первым её желанием было сбежать, но ведь Виктор Павлович уже поговорил с этим человеком, и теперь им предстояло хотя бы формально, но общаться. Надин приказала кучеру остановиться и замерла в ожидании.

– Доброе утро, Надежда Александровна, гулять изволите? – подойдя к коляске, осведомился Ордынцев.

– Я ездила по магазинам, – ответила Надин, мысленно поздравив себя с тем, что не встретила этого фанфарона на полчаса раньше.

– Вот уж правильно! – поддакнул Дмитрий. – Вам явно нужна новая шляпка. Теперь носят такие маленькие – они лицо открывают, а капоры, как на вас, с широкими полями, скрывающими черты, вышли из моды ещё года два назад. Вы не знали?

– Спасибо, что просветили, – разозлилась Надин. Этот насмешник ещё будет обсуждать её вкусы в одежде!

– Да не за что. Мы ведь теперь с вами связаны общей бедой и должны помогать друг другу, – любезно отозвался Ордынцев. – Я так понимаю, что «совет» императрицы-матери доведен не только до моего сведения?

Надин кивнула. Она никак не ожидала такого напора, а самое главное, такой серой обыденности в словах князя. Она, правда, ещё не думала, как поведёт себя Ордынцев, но почему-то не сомневалась, что тот будет за ней ухаживать. Всё – как положено. Пусть без особого восторга, зато и не требуя никаких чувств с её стороны. Но «жених» вёл себя так, как хотелось ему. Приходилось играть по его правилам – просто и честно, и Надин призналась:

– Я не знаю, что мне делать.

– А у вас разве есть выход?

– Я надеялась, что, может, не понравлюсь вам и вы сами откажетесь от этого безумного предложения.

– Я бы отказался. Вы и впрямь мне не нравитесь, но тогда я потеряю большую часть своего имущества и буду вынужден расстаться с морской карьерой, а обе эти вещи мне очень дороги. Я так же честен с вами, как и вы со мной. Подумайте, что бы вы сделали на моём месте?

– Я бы, наверное, согласилась, – прошептала Надин, поняв, что ждать другого от Ордынцева не приходится. Но, может, его остановит то, что она – бесприданница? Надо бы спросить! Она осторожно поинтересовалась: – Вы осведомлены о том, что со мной случилось?

– Вы даже не подозреваете, насколько, – отозвался Ордынцев. – Я так понимаю, что вы связаны по рукам и ногам. Возможно, что вас даже шантажируют…

Такого Надин не ожидала. На мгновение ей показалось, что князь знает о её встрече с Печерским, но ведь это невозможно – она и шантажист были вдвоём в пустом доме, разговор продолжался недолго. Надин ощутила, как кровь сбежала с её лица, а голова закружилась. Испугавшись, что «жених» это поймёт, она, отвлекая его внимание, заговорила:

– Меня никто ни к чему не принуждает, но я не могу не думать о судьбе родных. Сейчас мы полностью зависим от доброй воли царской семьи.

– Значит, мы оба находимся в абсолютно безвыходной ситуации, – подвёл итог Ордынцев. – Тогда нам с вами нужно договориться и действовать вместе. Согласны?

Надин быстро кивнула, она не могла произнести ни звука – судорога свела горло. Как бы хотелось, чтобы её собеседник этого не заметил.

– Оставьте мне вальс на сегодняшнем балу, – попросил Ордынцев. – Вы же будете в Благородном собрании?

– Хо… хорошо, – прошептала Надин и, поняв, что голос возвращается, уже громче сказала: – Я оставлю вальс, а сейчас мне нужно ехать.

– Всего наилучшего, – поклонился князь, – до встречи…

Он вновь отступил к крыльцу, откуда сошёл, приветствуя «невесту», и ужасная догадка добила самообладание Надин. Боясь услышать ответ, она всё-таки спросила:

– Вы приехали в гости?

– Нет, это мой дом, – спокойно ответил Ордынцев и сделал приглашающий жест: – Заходите, милости прошу.

– В другой раз и в подобающем сопровождении, – жёстко парировала Надин и велела кучеру трогать.

Дмитрий долго смотрел вслед коляске, гадая, обернётся ли молодая графиня, но она, гордо вскинув голову, смотрела только вперёд. Это разочаровало Ордынцева. Ему почему-то хотелось, чтобы Надин обернулась и хотя бы раз с интересом посмотрела в его лицо. Напомнив себе, что эта барышня настолько неразборчива в связях, что уже докатилась до встреч со шпионом, Дмитрий вновь стал в мельчайших деталях вспоминать сцену в доме напротив. Он вынужден был признать, что подвижные черты лица Надежды Чернышёвой отражали все её чувства. Девушка ненавидела Печерского, а тот совершенно точно её шантажировал. Князь внимательно смотрел в лицо своей «невесты», когда задал ей вопрос о шантаже, Надин побледнела до синевы, а в глазах её мелькнул ужас.

«С причинами, в конце концов, можно разобраться, но помочь барышне нужно уже сейчас», – глядя вслед коляске, решил Дмитрий.

– Помоги барышне застегнуть платье, – велела графиня Кочубей горничной Стеше и поторопила свою подопечную: – Поспеши, дорогая, а то окажемся последними.

Надин промолчала. Графиня вгляделась в её бледное лицо и забеспокоилась:

– Ты не больна ли? Давай пошлём за доктором и сообщим твоей матери!

– Нет, тётя Мари, я хорошо себя чувствую…

Надин и сама знала, что бледна. Да и как ещё она могла выглядеть в подобных обстоятельствах? Чем дольше она думала, тем яснее понимала, что её дела абсолютно безнадёжны. Час назад Надин поднялась с постели, где тихо пролежала несколько часов и позвала горничную. Чтобы не испугать мать, придётся ехать на бал. Значит, надо взять себя в руки и выглядеть хотя бы спокойной. Но, как видно, в лицедействе Надин не преуспела, раз графиня Кочубей так забеспокоилась. Отговорки подопечной не убедили Марию Васильевну, та продолжала стоять на своём:

– Дорогая, ну к чему себя насиловать? Всем понятна твоя тоска по Шереметеву, ты ведь уже почти стала его невестой. Лучше останемся дома. Дай только время – и ты обязательно успокоишься. Всё проходит!

Надин только сейчас вспомнила о Шереметеве, и сама удивилась, как быстро вылетела из её головы несостоявшаяся помолвка, но говорить об этом не стоило. Неизвестно ещё, как долго её родные будут питать иллюзии относительно поведения и моральных устоев Надежды Чернышёвой. Решив, что лучше выдавать неприятные факты маленькими порциями, Надин объявила:

– Я пообещала вальс Ордынцеву. Мы со Стешей ехали с Кузнецкого Моста, когда князь окликнул нас на Неглинной. Я решила, что не поздороваться будет неприлично, а он попросил оставить ему вальс.

– Как мило, – обрадовалась Мария Васильевна, – значит, князь Дмитрий хочет познакомиться с тобой поближе. Мне кажется, что дело уже слажено, ты быстро очаруешь его, и он сделает предложение уже через несколько дней.

– По-моему, вы переоцениваете мои возможности, – скромно отозвалась Надин. В отличие от графини, она-то знала, что будущему жениху не нравится.

– Ты просто не видишь себя со стороны, – отмахнулась Мария Васильевна.

Он взяла свою подопечную за руку и повела к коляске. Пора было ехать в Благородное собрание. В дороге Надин делала вид, что слушает советы своей опекунши, хотя мыслями была далеко.

«Шереметев – ангел, поэтому небеса и уберегли его от этого брака. Он заслуживает хорошей, любящей жены, а не авантюристки, решившей сделать выгодную партию», – размышляла Надин. Её цели были далеки от благородных – вот судьба и наказала её, отняв милого и доброго жениха.

Неизвестно, сколько бы ещё продолжалось это самобичевание, но коляска остановилась у широких дверей Благородного собрания. Надин уже бывала на здешних балах и уверенно прошла вслед за графиней Кочубей в огромный зал, где среди беломраморных колонн толпились сотни гостей. Царской семьи ещё не было, и Мария Васильевна вздохнула свободней. Она огляделась, ища знакомых, и, увидев у одной из колонн Долли Ливен и Зинаиду Волконскую, подошла к ним.

– Вы тоже сегодня без мужей? – поздоровавшись, спросила она. – Или ваши половины заняты делами где-нибудь в буфете?

– Второе предположение верно, – подтвердила Волконская и обратилась к княгине Ливен: – Долли, а ты знакома с Надин Чернышёвой, дочкой Софьи Алексеевны?

Жена российского посланника в Лондоне ободряюще улыбнулась и сказала:

– Рада познакомиться, Надин, и по-хорошему завидую Марии Васильевне: вывозить такую красавицу, как вы, – одно удовольствие.

Надин не успела ей ответить: разговор прервала та особая суета, что возникает при появлении высочайших особ. Освобождая проход, забегали служители, публика расступилась, выравниваясь в две огромные шеренги, и через пару минут в дверях появилось царское семейство. Государь вел свою мать, а молодая императрица опиралась на руку великого князя Константина, за ними следовала компания мужчин в яркой иностранной форме.

– Кто тот красавец в красном мундире, Долли? – тихо поинтересовалась Волконская.

– Герцог Девонширский, посланник английского короля, – так же шёпотом ответила княгиня Ливен. – Это я познакомила его с нашим будущим императором, когда Николай Павлович в семнадцатом году приезжал в Англию. Великий князь и герцог – почти ровесники, они тогда сразу же подружились.

Царская семья приближалась. Дамы почтительно склонились в реверансе. Надин успела бросить любопытный взгляд на офицера в красном мундире, которого только что обсуждали старшие. Англичанин и впрямь оказался красавцем, впрочем, на вкус Надин, его внешность была уж слишком изысканной, даже женственной.

Императрица-мать и великий князь Константин заняли кресла на возвышении в конце зала, а царская чета приготовилась открыть танцы полонезом. Надин не огорчало, что ей придётся подпирать стену, в её настроении это казалось естественным, но такое положение вещей не устраивало Долли Ливен. Эта жизнерадостная дама ослепительно улыбнулась красавцу-англичанину в красном мундире. Тот сразу же откликнулся на немой призыв и подошёл к супруге посла.

– Разрешите приветствовать вас, княгиня, – любезно произнёс он по-английски. – Я ещё не имел чести поздравить вас с новым титулом.

– Благодарю, герцог, – отозвалась Дарья Христофоровна и тут же ловко представила англичанина стоящим рядом дамам. Когда очередь дошла до Надин, княгиня поощрительно улыбнулась – и получила то, на что и рассчитывала: герцог пригласил её протеже, и, чрезвычайно польщённая, Надин отправилась танцевать.

Англичанин с ней не разговаривал, Надин лишь ловила на себе его быстрые, косые взгляды. Красавец вёл себя робко и деликатно, и это ей понравилось. Надин легко улыбнулась своему кавалеру и получила в ответ восторженную улыбку. Они заняли место в шеренге, ведомой царской четой. Зазвучала музыка, и пары двинулись вперёд. Теперь Надин уже радовалась, что танцует – после сегодняшних унижений она как будто вернула себе гордость. Этот красавчик – представитель английской короны – счёл её достойной партнёршей. Так неужели она не оправдает его ожиданий? Надин вновь ощутила себя прежней – сильной, уверенной, красивой. Герцог в красном мундире показался ей райской птицей на фоне множества чёрных фраков. Нечего унывать! Выше голову! Пусть все увидят её триумф, и князь Дмитрий Ордынцев тоже…

Вспомнилось признание Ордынцева. Как он заявил сегодня утром? Надин ему, видите ли, не нравится… Да разве можно говорить такие слова в лицо, а тем более барышне? Ну и самомнение же у этого Ордынцева!..

Ордынцев приехал на бал в чёрном фраке. Нового парадного мундира у него в Москве не оказалось, а тот, что был, стал узок в плечах, да и привлекать внимание знакомых Дмитрию явно не хотелось – не было настроения шутить и общаться со старыми друзьями. Поводов для огорчений накопилось предостаточно, а самым главным из них была Надежда Чернышёва. Князь уже знал, что Печерский после встречи с нею отправился в ресторан «Яр» и провёл там несколько часов, а потом вернулся в дом на Солянке. Получалось, что для этого сомнительного типа единственно важным делом за весь день оказалась встреча с молодой графиней. Интересно, во что же нужно было влипнуть, чтобы попасться на крючок такому негодяю? Семья этой девчонки должна немедленно вмешаться. Несмотря на хитрый довод императрицы-матери о бедной сиротке, Надин имела полноценную защиту: мать, бабушку и друзей семьи в лице Кочубеев.

Войдя в зал, Дмитрий сразу же увидел свою «невесту». Нынче вечером она была в светло-лимонном шифоне, две чайные розы трогательно светлели в угольно-черных волосах. Барышня казалась слишком бледной, но даже это ей шло. Как, впрочем, и печаль, так заметная на тонком лице. Надин страдала! Ордынцеву стало даже интересно, что же будет дальше, логика подсказывала, что красавица останется грустить у колонны, отдав дань уважения потерянной любви, но он ошибся. Надин отправилась танцевать, и пригласил её не кто-нибудь, а сам герцог Девонширский.

– Непотопляемая, – хмыкнул моряк Ордынцев, глядя на то, как Надин улыбнулась кавалеру.

Дальнейшее оказалось абсолютно предсказуемым – англичанин расцвел, как бутон под солнцем, и теперь взирал на Надин с нескрываемым восхищением. Герцог начал разговор, а Надин любезно ему отвечала. Похоже, у неё уже начинался новый роман.

«Может, его английская светлость сам решится на предложение руки и сердца? Возьмёт эту красотку себе», – насмешливо размышлял Дмитрий. Судя по лицу герцога Девонширского и самой Надин, это было очень даже возможно. Только вот на каких условиях может состояться это счастливое событие? Англичанин получит жену, а князь Ордынцев лишится большей части своего состояния? Не слишком радужная перспектива…

Дмитрий продолжал наблюдать. Надин вела себя безукоризненно: она лишь отвечала на вопросы своего кавалера, на её лице не было явной улыбки, но этого и не требовалось. Светлое, очаровательное выражение мелькало в её глазах или проступало в уголках розового рта, и оторвать взгляд от этой красотки было невозможно. Когда полонез закончился, герцог провёл свою даму совсем близко, и до Ордынцева долетел обрывок любопытного разговора:

– Вы окажете мне честь, посетив мой бал? – спросил англичанин и тут же умоляюще добавил: – Прошу вас, графиня, соглашайтесь! Я надеюсь, что мой праздник затмит все остальные, данные в честь коронации, а без вас бал потеряет всё очарование.

– Благодарю, – скромно отозвалась Надин, но Ордынцев успел уловить чуть слышную нотку триумфа в её голосе. – Я надеюсь, что сопровождающая меня на балы графиня Кочубей сможет посетить ваше празднество. Я не сомневаюсь, что оно будет великолепным.

Наблюдая за тем, как герцог Девонширский беседует с Марией Васильевной и как та любезно кивает, Дмитрий понял, что Кочубей приняла приглашение. Англичанин раскланялся и направился к царской семье. Ордынцев оглянулся на императрицу-мать и понял, что не он один наблюдал за танцующей парой. На лице Марии Фёдоровны появилось озадаченное выражение.

Только этого Дмитрию и не хватало. Сейчас государыня начнёт взвешивать, не поспешила ли она, предложив князя Ордынцева вместо своего любимчика Шереметева.

Это было просто оскорбительно, и Дмитрий, не раздумывая, оттолкнулся от колонны и двинулся к группе дам, окружавших Надин. Он успел заметить тревожный взгляд графини Кочубей и любопытство на лицах Ливен и Волконской. Ордынцев по очереди поздоровался с каждой из женщин, а напоследок поклонился Надин и тут же пригласил её на танец.

– Но вы же просили оставить вальс, а сейчас заиграют мазурку, – напомнила ему графиня Кочубей.

– Боюсь, что при таком наплыве поклонников мне будет сложно даже приблизиться к Надежде Александровне, и, если она ещё никому не обещала мазурку, позвольте мне стать её кавалером на этот танец?

– Я свободна, – тихо ответила Надин.

Она положила руку на локоть князя, и они медленно двинулись к середине зала. Ордынцев специально продефилировал мимо помоста, где восседала вдовствующая императрица. Решив, что он просто хочет показать Марии Фёдоровне, что её «совет» принят к действию, Надин совсем успокоилась. Тем сильнее поразили её сказанные между делом слова:

– Сударыня, прошу вас оказать мне честь и стать моей женой. Как вы думаете, времени на размышление до конца мазурки для вас достаточно?

Надин показалось, что пол у неё под ногами закачался. Она непроизвольно вцепилась в рукав своего кавалера и почувствовала, как тот замедлил шаг.

– Вы сможете танцевать? – тихо спросил Ордынцев. – Может, лучше вернуться к вашим дуэньям?

– Только не это, – ужаснулась Надин. – Танцуем!

Ордынцев подвёл её к свободному месту. Перед ними оказалась пара из дамы в ярко-алом платье и высокого гусара в парадном мундире. Гусар оглянулся на звук шагов, и Надин узнала одного из своих поклонников – князя Голицына.

– Надежда Александровна, очень рад вас видеть! – воскликнул тот и суховато добавил: – Ордынцев!

– Приветствую, – коротко ответил князь, и уголки его губ раздражённо дернулись.

Надин даже не успела спросить себя, в чём дело, поскольку тут же узнала ответ. Дама в алом наряде обернулась… и на вишнёвых губах Ольги Нарышкиной расцвела сияющая улыбка.

– Здравствуйте, князь Дмитрий, – нежно сказала она, демонстративно не замечая Надин.

Положение оказалось просто оскорбительным – получалось, что, сделав предложение, Ордынцев поставил невесту рядом со своей любовницей. И как теперь поступить? Повернуться и уйти? Но в присутствии царской семьи это было немыслимо. К счастью, зазвучала музыка, и пары заскользили по паркету.

Надин с давно отточенным изяществом привычно крутилась в сложных и ритмичных фигурах мазурки. Ордынцев оказался прекрасным танцором, он безукоризненно выполнял все шаги, а когда опустился на одно колено, так посмотрел в глаза Надин, что она сразу всё поняла. Так же, как и другие дамы, скользила она вокруг своего кавалера, но только для неё одной мужчина преклонил колено с особой целью. Она поняла, почему Ордынцев выбрал мазурку, а не вальс, и что бы там ни думала красавица Нарышкина, предложение делали Надин.

– Ну, так как? – тихо спросил Дмитрий, вновь встав рядом. Он легонько сжал её пальцы и вопросительно глянул в глаза.

Оба знали, что она должна ответить, но Надин всё никак не могла произнести эти слова. Даже английский герцог, встретивший её впервые в жизни, мгновенно проникся к Надин симпатией, а этот моряк думал лишь о своих деньгах и имениях. Но ведь и сама Надин тоже думала о том же самом. Неизвестно, кто из них был хуже.

Вспомнилось оплывшее лицо Печерского, его наглая усмешка, и острое чувство унижения кольнуло сердце. Надо лишить этого наглеца самой возможности думать о браке с ней… Райской птичкой порхала Надин в объятиях своего кавалера, а он молча ждал её ответа. На последних тактах мазурки она решилась:

– Я хочу, чтобы мы обвенчались через три дня. Свадьбу сделаем очень скромной, а на балу у герцога Девонширского вы представите меня обществу как свою княгиню.

– Согласен, – кивнул Ордынцев. – Договорились!

Глава двадцать первая Свадебная кутерьма

Они договорились!.. Софья Алексеевна, как сквозь вату, слушала речь мужчины, попросившего руки её дочери. Жених был выдержан, безукоризненно вежлив и холоден как лед. Неужели этот красавец совсем не испытывает никаких чувств? Как можно говорить о Надин с таким трезвым безразличием? Ордынцев уже дал краткий отчёт о размерах своего громадного состояния, а сейчас явно намекал, что в приданом не нуждается. Считает Чернышёвых нищими? Да что это он о себе возомнил?!

– Позвольте, сударь, – возмутилась Софья Алексеевна, – моя Надин не дворовая девчонка, она дочь и внучка графов, а значит, получит всё, что завещал ей отец, и то, что хотела выделить к её свадьбе бабушка.

– Как будет угодно вашему сиятельству, – равнодушно пожал плечами Ордынцев. Ничто не дрогнуло в его лице, хотя Софья Алексеевна не сомневалась, что князь почувствовал её отвращение.

Похоже, что её чувства не остались тайной и для остальных, поскольку сразу же вмешалась тётка. Обняла Софью Алексеевну, примирительно похлопала по плечу, а гостю заявила:

– Давайте поговорим спокойно! Князь, постарайтесь извинить определенную нервозность, с какой мы все воспринимаем случившееся. Причина – в наших сложных и трагических обстоятельствах.

Ордынцев выгнул бровь. Поинтересовался:

– Мария Григорьевна, вы имеете в виду августейшее внимание к нашей судьбе? Обстоятельства и впрямь необычные и, можно сказать, отчаянные

– Вот именно, что отчаянные, – поддержала его Софья Алексеевна. – Я вынуждена дать согласие на брак моей дочери с человеком, которому она безразлична. Поймите чувства матери, я своим детям хотела счастья.

– Сонюшка, никто и не говорит, что девочка будет в этом браке несчастлива, – опять вмешалась старая графиня. – Я знала семью князя. Он похож на своего отца, а тот был прекрасным человеком и очень любил супругу.

– Благодарю за лестное сравнение, – чуть улыбнулся Ордынцев и уже серьёзно обратился к будущей тещё: – Ваше сиятельство, не нужно требовать от меня невозможного. Жизнь сама всё расставит по местам. Мое предложение – верх того, что я могу дать. В вашей власти принять его или отвергнуть. Вам нужно время на размышления?

Графиня заколебалась. Она прекрасно осознавала, что положение её семьи совершенно однозначное: Чернышёвы должны были склониться перед царской волей, но и принести одно своё дитя в жертву ради других графиня тоже не могла. Она бросила затравленный взгляд на тётку потом на подругу и прошептала:

– Что мне делать?

– Давайте спросим Надин, – предложила Мари Кочубей. – Я сейчас приведу её.

За Надин идти не пришлось: та ждала в коридоре. Она вошла в гостиную, опустив глаза, сделала изящный реверанс и так же скромно присела в кресло у окна. Солнечный луч мелкими бликами рассыпался в завитках чёрных локонов и позолотил кружева в вырезе белого платья. Надин была милой и домашней, такой, какой Софья Алексеевна любила её больше всего, и это сокровище нужно было отдать совершенно недостойному человеку! Графиня уже собралась объяснить дочери, что не хочет делать её разменной монетой в играх царского двора, когда заговорила Мари Кочубей:

– Надин, князь просил твоей руки. Он уже изложил нам свои планы относительно вашего брака. Дмитрий Николаевич предлагает отказаться от тех средств, что тебе выделит семья, а сам готов обеспечивать жене самый роскошный образ жизни. Я так поняла, ваша светлость?

– Совершенно верно, – невозмутимо подтвердил Ордынцев. – Я предлагаю пятьдесят тысяч в год на туалеты, столько же на личные расходы моей жены, а во вдовью долю передаю ей большое подмосковное имение Апраксино и дом на Неглинной.

– Очень щедрое предложение, – подтвердила Мария Васильевна, переглянувшись со старой графиней. – А ты, Надин, что думаешь?

Надин чуть заметно поморщилась, но смело подошла к матери и поцеловала ей руку.

– Мама, я согласна стать женой князя Ордынцева. Прошу, дайте и вы своё согласие.

– Но ведь потом будет поздно, – глядя в синие глаза своей дочери, прошептала Софья Алексеевна. – Подумай хорошенько.

– Я уже всё взвесила, – так же тихо ответила ей Надин, – пожалуйста, соглашайтесь.

Софья Алексеевна вздохнула и посмотрела на невозмутимого «жениха». Такой зять был ей явно не по душе, но куда теперь деваться? Смирившись с неизбежным, графиня объявила:

– Князь, от имени семьи я принимаю ваше предложение, сделанное моей дочери Надежде. Ваши условия нас устраивают. В приданое вашей невесте предназначено село Павлово, оно находится в двадцати верстах от Москвы по Калужскому тракту.

– Я даю за внучкой пятнадцать тысяч и семейные драгоценности, – вступила в разговор графиня Румянцева, – а после моей смерти она унаследует одно из моихпоместий во Владимирской губернии.

– Благодарю, – поклонился Ордынцев. – Я пришлю к вам поверенного с проектом брачного договора, мне хотелось бы подписать его как можно быстрее.

– Зачем спешка? – удивилась Софья Алексеевна.

– Ваша дочь выразила пожелание обвенчаться через три дня, то есть девятого сентября, а на следующий день быть представленной обществу в качестве моей княгини на балу у герцога Девонширского.

– Надин!.. – Софья Алексеевна вложила в имя дочери всё отчаяние материнской души. Она так старалась спасти девочку от ошибки, а та сама рвалась затянуть брачные путы. Графиня вгляделась в заалевшее лицо дочери и вновь удивилась необычайной внутренней силе своего ребёнка: с пылающими щеками и срывающимся от волнения голосом Надин всё-таки твёрдо и чётко выразила свою волю:

– Мне хочется именно этого. Если князь согласен выполнить мое желание, я прошу и семью пойти навстречу.

– Мы даже не успеем сшить платье, – осторожно напомнила графиня Кочубей, с изумлением глядевшая на мать и дочь.

– Мне платья не нужно, – равнодушно заметила Надин, краска уже сбежала с её лица, и теперь она казалась невозмутимо-спокойной. – Праздника тоже устраивать не будем. Пусть нас обвенчает отец Иоанн в храме Дмитрия Солунского рядом с нашим домом, а на церемонии я хочу видеть только вас, ну, и Виктора Павловича, конечно.

– Мой муж станет посажённым отцом, – вмешалась графиня Кочубей, – а кто будет шафером?

Сдавленные рыдания Софьи Алексеевны красноречиво подсказали, кого она хотела бы видеть шафером на свадьбе своих дочерей. Мария Васильевна тут же осеклась и замолчала, а Надин бросилась обнимать мать.

– Все наладится, – шептала она, – скоро вы увидите Боба, а это самое главное.

– А как же ты? Ты приносишь себя в жертву.

– Никаких жертв, – ещё тише ответила Надин. – Князь – самая блестящая партия сезона, вы помните, я обещала всем именно такую полгода назад. Мне нужно лишь это.

Она зря надеялась, что никто, кроме матери, её не услышит, жених острым слухом моряка тоже разобрал её шёпот. Ничего нового он не узнал, иллюзий относительно душевных качеств своей невесты Дмитрий не питал, но всё равно стало до ужаса противно. Вот так вот – мнишь себя серьёзной фигурой, а оказывается, девицы считают тебя тупым денежным мешком.

Дмитрий поспешил свернуть разговор. Он получил от старой графини мерку для обручального кольца Надин и откланялся. Раздражение его грозило перерасти в бешенство: невеста явно собиралась продемонстрировать всему свету, что идёт за него по принуждению и из-за денег.

Кем они его хотят выставить? Жалким дураком и негодяем? Ну, в этом драгоценная Надин и её семейство просчитались. Никаких демонстраций он не позволит. Его невеста пойдёт под венец как положено – в белом платье и фате – и вести себя будет так же, как и другие новобрачные.

Дмитрий отправился на Кузнецкий Мост, купил там фату и самое дорогое, расшитое множеством крохотных жемчужин подвенечное платье. Все это он велел отправить в дом своей невесты. Туда же поехали и две французские модистки, чтобы подогнать наряд по фигуре.

Выплеснув раздражение, Ордынцев повеселел. Хватит терзаться. Как получилось, так и получилось – дело сделано, назад не воротишь!

Как же удачно все получилось! Граф Александр Иванович Чернышёв в прекраснейшем расположении духа собирался на бал к посланнику французской короны. Поводов для радости было предостаточно: его главный соперник стал шефом жандармов, и теперь никак не мог помешать карьере будущего военного министра. Молодой государь всё решил мудро и без обид. Он развел Чернышёва с Бенкендорфом, разделив между ними два ключевых ведомства, и теперь всячески демонстрировал обществу, что нового временщика вроде Аракчеева в стране больше не будет. Ну, а коли так, то исчезла и опасность, что кто-нибудь, кроме Помазанника Божия, станет отдавать генерал-лейтенанту Чернышёву приказания. Ну а самое главное, сбылась наконец заветная мечта Александра Ивановича – ему пожаловали титул. Жизнь подняла Чернышёва на такую высоту, о которой он раньше и мечтать не мог. Служба ему нравилась и была как раз по плечу, да и в семье царили мир и согласие.

– Господи, пусть всё останется таким, как есть, – тихо попросил Александр Иванович и перекрестился.

И тут вдруг почему-то вспомнились те, чьи судьбы стали дровами в топке его честолюбия, и суеверная опаска, словно маленькая железная птичка, стукнула клювом в висок. Неужто за былые грехи придётся заплатить своим нынешним благополучием?

«Мать всегда говорила, что не нужно делать людям зла, тогда беда не тронет и тебя самого, – вспомнил Чернышёв. – Но ведь это – иллюзии для дураков. Для сильных мира сего эти законы не писаны».

Устыдившись глупого суеверия, Александр Иванович отогнал тревожные мысли и направился в спальню жены. Очень похорошевшая после родов Елизавета Николаевна теперь даже интриговала Чернышёва, и он с любопытством предвкушал, какою сейчас её увидит. Жена оправдала наилучшие ожидания: в атласном платье цвета слоновой кости и в роскошном бриллиантовом ожерелье она выглядела очень достойно, ничуть не хуже, чем признанная красавица – супруга Бенкендорфа.

Чернышёв улыбнулся жене, и та в ответ просияла.

– Сейчас, Алекс! Ещё пять минут, и я буду готова. На столе лежит письмо от кузины Софи. На конверте написаны оба наших имени, вскройте его сами.

– Можешь не торопиться, – добродушно разрешил Александр Иванович.

Он взял со стола письмо, сломал печать и развернул листы. Софья Алексеевна сообщала, что её дочь Надежда приняла предложение князя Ордынцева и венчание состоится завтра, в три пополудни, в храме Дмитрия Солунского на Страстной площади.

– Что пишет Софи? – спросила Чернышёва жена, натягивая перчатки. – Надеюсь, что у них всё хорошо?

– Лучше не бывает, – отозвался Александр Иванович. – Она вторую дочь замуж выдает. Нас зовут в церковь, завтра в три часа. Поедешь?

– Конечно, – обрадовалась Елизавета Николаевна. – А кто жених?

– Князь Ордынцев. Самый богатый холостяк в стране, если не считать графа Шереметева. Повезло девчонке!

– Не нужно так говорить. Надин – прекрасная девушка, она заслуживает счастья, и хорошо, что жених – богатый человек, ведь семья лишилась всего, даже приданого дочерей.

Слова жены так перекликались с размышлениями самого Александра Ивановича, что тот даже испугался. Что это – совпадение или знак? Вдруг почему-то стало стыдно: в его возрасте и в таких чинах верить в мистическую ерунду… Но червячок сомнения уже поселился в мозгу, а следом туда заполз страх. Неужто зло, причинённое чужим детям, может вернуться к своим? Но это невозможно! Хотя…

Александр Иванович слишком хорошо помнил о своей интриге против сестёр Чернышёвых. Но теперь всё изменилось: у него появился титул, безграничные карьерные возможности и первый ребёнок. Пусть родилась девочка, значит, будет и сын – наследник. Не нужно искушать судьбу! Чернышёв сложил письмо и, предупредив жену, что скоро вернётся, поднялся по лестнице на третий этаж – там жили его помощники. Он толкнул дверь в комнату Печерского. Вано сидел за столом и что-то писал.

«Вот это новость! Дурак, оказывается, писать умеет», – ехидно подумал граф и тут вдруг увидел, что Печерский вскочил и быстро перевернул лист. Ну и ну, что это за тайны? Чего бояться помощнику, если только он не пишет доносов на своего хозяина?..

Доносы! Пелена вдруг спала с глаз Чернышёва, и всё встало на свои места. Как же заверчена интрига! Кто ему подсунул этого человечка? Бенкендорф! Вот ему-то и писал Печерский, и надо думать, что послание было отнюдь не первым.

Господи, какое же счастье, что не выгорело дело с женитьбой этого негодяя! Господь отвел… Александр Иванович мысленно поблагодарил судьбу. Ведь всё осталось только на словах. Если у Печерского вдруг развяжется язык, кому поверят? Подчинённому или его начальнику? Одно слово – против другого слова.

Пообещав себе, что больше никогда не станет так близко подпускать к себе людей и история с Печерским окажется последней такой ошибкой в его жизни, генерал-лейтенант заявил:

– Я пришёл сообщить, что вы мне больше не нужны. В делах вы совершенно бесполезны: не знаете простейших вещей! Самоуверенные дураки – самые плохие помощники на свете, в чём я на вашем примере и убедился. Идите к Костикову, выписывайте подорожную. Вы немедленно возвращаетесь в Петербург, а потом я найду вам должностишку в архиве, где вы ничего не сможете испортить. Чтоб завтра утром духу вашего здесь не было! Кстати, надеюсь, вы не поверили, что я и впрямь хотел вашего брака с моей племянницей? Я проверял вас на сообразительность и понимание реалий жизни. Замужество Надин благополучно устроено, скоро она станет княгиней Ордынцевой. Мы с её матерью приняли это решение ради блага всей семьи.

Граф всмотрелся в землисто-серое лицо своего бывшего помощника и в душе порадовался, что избавился от редкостной скотины. В глазах Печерского горела такая ненависть, что ошибиться было невозможно. Чернышёв развернулся и, хлопнув дверью, вышел. В спальне его ждала супруга, она взяла Александра Ивановича под руку и спросила:

– Так мы поедем завтра на свадьбу?

– Конечно! Ты уж обдумай подарок сама, – предложил Чернышёв и даже расщедрился на подобие комплимента: – У тебя ведь безупречный вкус.

Сияющая улыбка жены стала для него истинным подарком. Оказывается, семейная жизнь – штука очень даже приятная!..

…Поглядев в окно на отъезжающий экипаж своего бывшего начальника, Вано плюнул вслед. «Чтоб ты сдох», – пожелал он генерал-лейтенанту Чернышёву. Впрочем, у окна Печерский долго не задержался. Времени оставалось мало, а тех, кому он задумал отомстить – много. Вано взялся за перо, и предвкушение согрело ему душу. Всё у него получится! Никто не уйдёт от него безнаказанным. Вано всё успеет сделать, даже если ему придётся крутиться, как белке в колесе.

Глава двадцать вторая Белка в колесе

Как белка в колесе! Давненько князю Ордынцеву не приходилось так крутиться, как накануне собственной свадьбы. Понятно, что главным для него оставалось порученное дело, но здесь он изловчился и смог удачно разделить обязанности. Слежку за Печерским поручил Афоне, а сам попытался собрать по московским гостиным сплетни о графе Булгари. Дмитрий, как и капитан Щеглов, почти не сомневался, что искомый шпион – Печерский, но оставалось крохотное сомнение, и его нужно было полностью исключить.

Пока что Паньков, взявший себе в помощники Данилу, справлялся лучше своего командира. У Афони всё было ясно: Печерский сидел в усадьбе на Солянке и лишь по вечерам выбирался в сомнительной славы хитровские «нумера». У Дмитрия успехи оказались скромнее: о Булгари в Москве сплетничали, что тот повсюду таскается за супругой новороссийского генерал-губернатора, но интерес вызывал не он сам, а та причина, по которой графиня Воронцова избегала общества мужа. Ничем другим Булгари в обществе не отметился. Если коротко – скромняга, преданный слуга и надёжный друг семейства Воронцовых. Оставалось утешаться тем, что все подозреваемые находились в Москве и были хоть как-то подконтрольны.

Свалившиеся в разгар операции свадебные хлопоты оказались так некстати, что аж скулы сводило от раздражения. «Хорошо бы не сойти с ума», – размышлял Дмитрий после утреннего посещения дома Чернышёвых. Чего стоила только одна свара с будущей тёщей! Софья Алексеевна бросала на него полные отвращения взгляды и всё время порывалась спасти несчастную дочку из когтей холодного и циничного монстра, каким она считала навязанного семье жениха. Ордынцеву стоило немалых усилий, чтобы не предложить ей забрать своё сокровище обратно.

Это же надо, так обольщаться относительно своего ребёнка! Или все матери слепы?.. Дмитрий вздохнул: чужая душа – потёмки, а уж женская – и вовсе чёрная яма.

Кузнецкий Мост вновь выручил его: переплатив раз в пять, князь раздобыл подогнанный на его фигуру щегольский фрак, а вместе с обручальными кольцами купил и длинные, изумительной красоты жемчужные серьги. Его уязвленное самолюбие жаждало реванша, и он предвкушал, как завалит Надин дорогими подарками, но в душу свою не пустит.

«Денежный мешок – пожалуйста, но ничего сверх этого», – злорадствовал он.

Ордынцев только успел вернуться с покупками домой, как появился его помощник. Выглядел Афоня озабоченно и с порога сообщил:

– Уезжает наш Печерский. Дворового послал на почтовую станцию – тройку на завтрашнее утро вызвал, в Петербург направляется. Данила пока на Солянке остался, но Печерский, видать, уже никуда оттуда не двинется, коли ему на рассвете выезжать.

– Господи, ну как же всё не ко времени! – расстроился Ордынцев. – Этак можно и расследование загубить.

– Вы про свадьбу? – посочувствовал Паньков.

– Про что же ещё? – поморщился Дмитрий и постарался сосредоточиться на деле: – Какие будут предложения по Печерскому?

– Я вот что думаю, – оживился Афоня. – Нашему шпиону после ссоры с Гедоевым не с кем донесения переправлять – значит, ему придётся искать нового связного. Куда он будет смотреть? Да на тех, кто имеет лошадей или сможет отправиться на почтовых в нужную сторону – на ямщиков и извозчиков!

– Логично, – кивнул Дмитрий. – Только где нам взять подходящего ямщика?

– Взять негде – значит, следует им стать. Я думаю, что нужно мне ямщиком прикинуться. Повезу нашего голубя до Петербурга. Скажу, что я при своём экипаже господ вожу, а кони – почтовые. Кстати, Дмитрий Николаевич, у вас, часом, свободного экипажа нет?

– Есть, – подтвердил Ордынцев, – в каретном сарае стоит. Идея хорошая, может получиться.

Повеселевший Афоня принялся объяснять, как он будет выслуживаться перед Печерским и льстить ему.

– Главное, не переборщить, – посоветовал Дмитрий, – иначе можно вызвать подозрение. Но если мы принимаем такое решение, надо ехать на почтовую станцию и говорить со смотрителем. Придётся нам заручиться его содействием.

Афоня согласился, и они отправились на станцию. Выходя из дома, Дмитрий глянул на часы и выругался: уже пора было ехать к невесте. Когда он всё успеет?

– Ничего, – сказал он Афоне, – эта кутерьма – только до свадьбы, потом я снова освобожусь. Всего три дня… Можно и перетерпеть, главное только – не раздражаться.

Ещё чуть-чуть, и Надин просто лопнет от раздражения! Французские модистки прямо на ней подгоняли по фигуре изумительной красоты кружевное платье, расшитое жемчугом. Но Надин этого не хотела – ей не нравились ни это платье, ни услужливая суета модисток. Что бы она сейчас ни отдала за возможность никогда не видеть пресловутого жениха!

Что он хочет сказать этим платьем? Что он – повелитель и собирается решать за жену всё, даже то, что ей надевать? А не много ли ему чести? Прямо-таки смешно!..

Надин покорно крутилась у зеркала в ловких руках француженок, а сама мстительно размышляла, что Ордынцев даже не пыль под её ногами. Она уже поняла главное: этого моряка ей не подмять и не подчинить своей воле. О таком не приходилось даже и мечтать, стало бы верхом удачи, если б Надин смогла отстоять хотя бы личную свободу. Впрочем, она собиралась продолжить свою коммерцию и бывать лишь там, где ей самой захочется. И уж, конечно, одеваться она всегда будет только по собственному вкусу.

Может, отослать платье обратно? Написать, что фасон вышел из моды. Пусть Ордынцев умоется. Надин представила изумление своего жениха и тихо хмыкнула. Настроение её сразу улучшилось, и она решила непредвзято присмотреться к «дарёному коню». Похоже, что мама и бабушка не ошиблись – наряд и впрямь ей шёл, как ни один другой. Завершая изысканный образ, французская модистка накинула ей на голову фату, и Надин вдруг увидела в зеркале хрупкое и трогательное создание.

– Только этого мне и не хватало, – разозлилась она и сбросила вуаль с головы.

– Дорогая, зачем нарушать традиции? – поспешила вмешаться бабушка. – Хорошо, что князь оказался внимательным человеком и вспомнил о подвенечном платье и фате.

Надин мгновенно сообразила, как ей вывернуться и при этом настоять на своём.

– Вот именно! Традиции, – заявила она. – Все прекрасно знают, что жених не должен видеть платье невесты до свадьбы! Я не могу надеть подаренный наряд и обречь наш брак на неудачу.

– Это всё – обычные суеверия, – неуверенно возразила Софья Алексеевна, – даже как-то неудобно рассуждать о таких вещах. И что мы теперь скажем князю?

– Скажем, что хотим нам счастья, поэтому уважаем старинные приметы, – на ходу сочиняла Надин. Она уже нащупала почву под ногами и уверенно вела своих домашних к цели, известной пока только ей одной. Это было так забавно – щёлкнуть жениха по носу, поставив его на место, а великолепное платье оставить себе. И Надин сказала главное: – Мамочка, если ваш свадебный наряд сохранился, я хотела бы венчаться в нём.

– Я не вынимала его со дня свадьбы с твоим отцом, – растерялась Софья Алексеевна, – он лежит в сундуке с памятными вещами. Я сейчас проверю.

Мать вышла из комнаты, и Надин мысленно поздравила себя: всё шло как по маслу. Она повернёт это дело так, как считает нужным.

– Надин, а ты не заигралась? – осторожно поинтересовалась старая графиня. – По-моему, Ордынцев не тот человек, которого можно дёргать за ниточки. Мне мать всегда советовала не будить лихо, пока тихо.

Бабушка попала в точку – Надин и впрямь затеяла игру, и это оказалось так увлекательно. Впрочем, признаваться она не собиралась. Вся честность мира отразилась в её глазах, когда Надин сказала:

– Вы, похоже, что-то не так поняли. Я хотела сделать всё по правилам – только и всего. Да и маме будет приятно, если я надену её платье.

– Зато жених оскорбится, если ты не наденешь его подарок!

– Ну, что за мысли приходят вам в голову? Я вообще ни о чём таком не думаю, вы сами сгущаете краски. Я просто хочу сделать так, чтобы мой брак был удачным, больше мне ничего не нужно.

– Дай-то Бог, – заулыбалась Мария Григорьевна. – Ты прости меня, старуху, за нотацию, просто я забеспокоилась, ведь Дмитрий Ордынцев – опасный мужчина, и только наивная дурочка может считать, что она станет управлять таким человеком. Это исключено!

«А вот это ещё как пойдет», – мысленно парировала Надин, но бабушке улыбнулась и принялась с помощью портних снимать кружевное платье.

Часы на камине показывали шесть – пора собираться к княгине Волконской. Сегодня Надин должна была впервые появиться на людях в сопровождении официального жениха. Её эта обязанность совсем не прельщала. Хоть бы жених опоздал, что ли…

Ордынцев опаздывал почти на два часа. Он мысленно представлял себе гневный взор будущей тёщи и надменно вздернутый подбородок Надин. Но что он мог сделать? Не объяснять же, что нужно было помочь Афоне отогнать на почтовую станцию экипаж. Дмитрий хотел сам убедиться, что его помощник действительно справится с ролью ямщика, и только побывав на станции и лично предупредив смотрителя, что тот отвечает за успех дела головой, Ордынцев успокоился. Быстро натянув свежую рубашку и фрак, он отправился на Тверскую в дом невесты. По дороге Дмитрий перебрал кучу оправданий, но ничего умнее, чем беготня за подарком, так и не придумал.

«При алчности этой девицы упоминание о подарке должно всё уладить, – предположил он, вспомнив великолепную роскошь жемчужных серёг. – Если Надин из-за денег связывалась с мужчинами и попалась на зуб шантажисту, она должна знать цену подобным вещам».

Коляска остановилась у дома Чернышёвых, Дмитрий отдал цилиндр лакею и прошёл в гостиную. Там он застал целую компанию. В платье цвета топлёных сливок Надин казалась настоящей принцессой. Глаза её сверкали, на щеках цвел акварельный румянец, а улыбка сбивала с ног, и всё это предназначалось отнюдь не жениху – рядом с её креслом, мило болтая, красовался статный брюнет.

Невеста заметила Дмитрия, пошепталась с кавалером и поспешила навстречу жениху.

– Добрый вечер, ваша светлость, – беззаботно сказала она. – Если вы готовы, мы можем сразу идти.

– Простите за опоздание, я искал для вас свадебный подарок и потерял счёт времени, – заученно сообщил Ордынцев.

– Не беспокойтесь, – отмахнулась его невеста, как видно, пропустившая слова о подарке мимо ушей. – Мы с сестрой только на днях познакомились с дальним родственником, бароном Шварценбергом. Наши матери – троюродные сестры. Алекс специально приехал из Вены на коронацию нового государя. Давайте, я представлю и вас.

Вблизи барон оказался ещё интереснее, чем издали. Дмитрий оценил безупречную фигуру и открытое лицо с блестящими ореховыми глазами. Да, этот австрияк был опасным соперником! Ордынцев любезно с ним поздоровался и заметил:

– Мы, похоже, уже безнадёжно опоздали к княгине Зинаиде.

– Ничего страшного. К Зизи можно прийти в любой час, – вмешалась Надин.

Она взяла жениха под локоть, барон Шварценберг предложил одну руку старой графине, а другую – заалевшей от смущения Любочке, и все они отправились к соседям. Надин оказалась права: хозяйка встретила опоздавших гостей на пороге музыкального салона, она взяла Марию Григорьевну под руку, а молодёжи посоветовала:

– Начали играть вальс – это последний танец, а потом будет ужин. Танцуйте!

Ордынцев обнял талию своей невесты, Надин вздохнула и, поймав мелодию, мечтательно прикрыла глаза. Дмитрию из вредности захотелось вернуть её к реальности.

– Вам понравилось платье? – громко спросил он.

– А?.. Платье… – как будто проснулась Надин, она подняла глаза, и жених увидел в них лукавые огоньки. – Платье хорошее, но вы могли бы и не тратиться, у меня не меньше двадцати совершенно новых бальных туалетов. Одним больше, одним меньше – какая разница?

Она наслаждалась своим ехидством. Это было так заметно, что Дмитрий расхохотался и, всё ещё смеясь, спросил:

– Вас никогда не учили говорить «спасибо»?

– Меня няня учила всегда говорить правду, я так и поступаю. А в чём дело? Что-то не так? Вы, наверное, отдали за платье много денег? Так вас обманули! Если вы заплатили более двухсот рублей, то это досадно.

Наряд стоил гораздо дороже, и Дмитрий не сомневался, что невесте это прекрасно известно. Она разыгрывала целое представление, лишь бы вывести его из равновесия своими «шпильками». Но и он уступать не собирался:

– Не беспокойтесь. Платье отдали за четверть цены, – отозвался Ордынцев, – его никто не хотел брать.

– Слишком дорогое?

– Да нет – обычное рядовое платье, просто залежалось. Но у вас их больше двух десятков, одним больше – одним меньше. Какая разница?..

Похоже, Надин не ожидала от него такой наглости. Не зная, что делать, она прикусила губу, но её выручила княгиня Волконская, позвавшая гостей в столовую. Ордынцев взял свою невесту под руку. Они шли рядом, и он поглядывал сверху вниз на тонкий профиль и чёрные ресницы. Красотка явно приуныла. Что же у неё пошло не так? Дмитрий усадил невесту за стол и только хотел сесть рядом, как Надин вспомнила, что позабыла свой веер в одной из ниш музыкального салона.

– Пошлите за ним слугу, пожалуйста, – попросила она.

Дмитрий огляделся в поисках лакея, но все они уже встали за спинками стульев гостей. Чем связываться с чужой прислугой, лучше сходить самому. Ордынцев предупредил об этом Надин и отправился в музыкальный салон. Резная безделушка нашлась быстро, он взял веер и вернулся в столовую. Гости ещё продолжали рассаживаться, и мимо его невесты как раз шествовала одна из пар. Проходившая дама из-за спинки стула наклонилась к уху Надин и что-то ей сказала. Дмитрию показалось, что плечи невесты дернулись, как от удара, а дама, как ни в чём не бывало, двинулась дальше. Когда та, обходя стол, повернулась, Дмитрий просто оторопел: с его невестой шепталась Ольга Нарышкина. Ну, теперь жди беды… Ордынцев ни секунды не сомневался, что его любовница сделала какую-то пакость.

Глава двадцать третья Злосчастное письмо

Любовница жениха поучала её на глазах у полусотни гостей. Какое унижение!.. От стыда Надин хотелось провалиться сквозь землю. Господи, пусть только никто не догадается о её чувствах!

– Он всегда будет принадлежать только мне… – прошептал ей в ухо насмешливый голос.

Сказано это было пренебрежительно, и Надин впервые в жизни показалось, что она – ничтожество. Это было так неожиданно, что она растерялась и смолчала. Ей бы хоть минутку, и она придумала бы достойный ответ, но соперница проплыла мимо и теперь была недосягаема.

– Что-нибудь случилось? – спросил у Надин жених. Ордынцев положил рядом с её тарелкой веер и теперь ждал ответа.

Этот простой вопрос прозвучал для Надин, как звук боевой трубы. Хватить терпеть унижения! Больше она никому не позволит взять над собой верх: ни Ордынцеву, ни этой… Надин гордо вскинула голову и сердечно ответила:

– Нет, всё хорошо. Я просто задумалась. Наверное, это неправильно, что я такую кучу дел свалила на вас и не помогаю в свадебных хлопотах.

Она светло улыбнулась и впервые глянула на Ордынцева так, как обычно смотрела на своих ухажёров. Надин давно отрепетировала перед зеркалом вид очаровательной заинтересованности и прекрасно осознавала, что сейчас её глаза сияют мягким светом, а улыбка чуть приподнимает уголки губ, делая лицо нежным и милым. Наверное, ей следовало бы стать актрисой, ведь, даже применяя свои излюбленные хитрости, она не притворялась, а просто умела вызывать в себе нужный настрой, а сейчас и впрямь была нежной и сердечной. Но другая, сидящая внутри, Надин будто со стороны глядела на добрую красавицу и придирчиво отслеживала её слова и поступки – не давала взять фальшивую ноту. Эта же внутренняя Надин пристально наблюдала за женихом. Он неё не укрылось, что Ордынцев оторопел, он явно не ожидал увидеть свою невесту такой милой, но и сопротивляться не смог. На его лице расцвела улыбка, а в глазах мелькнула благодарность.

– Спасибо! Я, похоже, уже справился, – ответил он. – Но всё равно приятно, что вы предложили помощь.

– Ну, а как же иначе? – синие глаза изумлённо распахнулись, – ведь это касается нас обоих. Пусть мы загнаны в этот брак обстоятельствами, но тем более должны помогать друг другу. Теперь ваши заботы станут моими, а дела вашего семейства будут не менее важными, чем моего собственного, – в голосе Надин было столько тепла и внимания. Наконец она нанесла последний удар в сердце своего жениха: – Расскажите мне о своей матушке. Я слышала, как о ней говорила Зизи, та считает княгиню Ордынцеву великой женщиной.

Надин подогрела в себе чувство горячего участия и заглянула в глаза жениху. На его лице мелькнула благодарность, а потом он с нежностью и восхищением стал говорить о своей матери. Надин поддакивала, восторгалась, пела дифирамбы талантами княгини Татьяны, причём не кривила душой, а просто играла. Вот так это и делается: шажок, ещё шажок… Надин неумолимо продвигалась к заветной цели – сердцу жениха. Она ещё не знала, зачем ей это нужно, но делала. Это упоительное ощущение напоминало ей танец канатоходцев. Один шаг – хорошо, второй – ещё лучше.

Надин глянула на соперницу и успела заметить гримасу откровенного раздражения, исказившую безмятежный лик княгини Ольги – той, похоже, не нравилась оживлённая беседа князя Ордынцева с невестой.

«Ещё поглядим, чей он будет», – мстительно подумала Надин и стала искать новую тему для разговора, но её жених замолчал, а потом с сомнением заметил:

– Похоже, что мы выбрали крайне неудачное место для моих семейных воспоминаний: за ужином, да ещё в гостях, – это, пожалуй, неуместно. Давайте поговорим о насущных проблемах. Вашим посажённым отцом будет граф Кочубей, а кто будет держать ваш венец?

– Барон Шварценберг – он родственник, и маме будет приятно, – отозвалась Надин… Ну, а кто будет шафером у вас?

– Мне удалось договориться с Веневитиновым, он – мой четвероюродный брат по отцу. К тому же он – хороший, светлый человек.

– Прекрасный выбор! – подтвердила Надин и нашла взглядом молодого поэта, сидевшего, как всегда, рядом со своим кумиром – княгиней Зизи.

– А из гостей вы решили пригласить только новоявленного графа Чернышёва с супругой? – уточнил Ордынцев. От него не укрылась гримаска отвращения, мелькнувшая на подвижном лице его невесты.

– Я бы с удовольствием обошлась без компании «добрейшего дядюшки», но мать с бабушкой настаивают, ведь Александр Иванович – нам родня. Мама боится, как бы не пошло разговоров, – призналась Надин. – К тому же супруга Чернышёва – очень достойная женщина. Она всегда хорошо относилась и ко мне, и к сёстрам.

Ордынцев незаметно перехватил инициативу. Теперь он сам выбирал темы и при этом изящно острил, а уж льстил невесте просто безбожно. Его глаза стали мягкими, а обворожительная улыбка грела душу. Надин не верила собственным глазам! Жених просто обольщал её!

«Неизвестно ещё, кто здесь умнее и искуснее», – призадумалась она и решила держать ухо востро. Да и вообще, не пора ли исчезнуть?

Слава богу, ужин подошёл к концу, и, как только хозяйка поднялась из-за стола, Надин объявила:

– Проводите меня к бабушке. Нам пора домой. Если вы завтра не слишком заняты, то можете навестить нас.

– Конечно, – с готовностью согласился Дмитрий, поискав взглядом старую графиню и Любочку. Те как раз приближалась к ним в компании барона Шварценберга.

Они простились с хозяйкой и отправились по домам. На улице уже во всю хозяйничала свежая сентябрьская ночь. Надин вздрогнула в ознобе и поплотнее стянула шаль на открытых плечах.

– Мерзнете? – тихо, чтобы не услышала старая графиня, шепнул ей жених, и с интонацией искусителя добавил: – Может, вас обнять? По-моему, мы как раз подошли к той стадии ухаживаний, когда это уже возможно.

Надин порадовалась, что они с Ордынцевым идут последними, и никто не заметил, что она шарахнулась от жениха, как от чумы.

– Я не заметила никаких стадий! – огрызнулась она.

Ордынцев даже не потрудился скрыть иронию:

– А чем же мы с вами так долго занимались за столом?

– Мы просто разговаривали, – упрямо прикидываясь дурочкой, возразила Надин.

Добравшись до крыльца родного дома, она оставила старую графиню прощаться с мужчинами, а сама, лишь кивнув, нырнула внутрь и утащила за собой сестру.

– Куда ты так спешишь? – удивилась Любочка.

– Я просто устала от пикировки с женихом…

– Так, может, не нужно выходить за него? Если он уже сейчас тебе в тягость, что же будет потом?

– Поживем – увидим. Я не привыкла пасовать перед трудностями, а князь Ордынцев – не самая большая из них.

Надин проводила сестру до дверей её комнаты и с облегчением ушла к себе. Она безмерно устала. Эта дуэль с женихом истощила все её силы. Надин упала в кресло и прикрыла глаза, ей не хотелось даже шевелиться. Хлопнула дверь – это вошла Стеша. Решив, что хозяйка спит, горничная принялась тихо скатывать с её руки перчатку.

– Я не сплю, – заметила Надин, не открывая глаз.

– Ой, а я думала, что вы так и задремали, не раздеваясь! – воскликнула Стеша. – Там вам письмо недавно принесли, дворецкий отдал конверт мне, сказал – вам в руки передать.

– Что за письмо? – удивилась Надин и тут же догадалась: – Наверно, от Веры. Давай скорее!

Но её постигло разочарование: имя на конверте было нацарапано грубым почерком малограмотного человека. Надин сломала печать. Письмо оказалось коротким и не оставляло никаких сомнений в чувствах написавшего его человека:

«Надежда Александровна, вы считали, что сумеете меня обмануть и я не узнаю о вашей свадьбе с Ордынцевым. Сообщаю, что вы сильно просчитались и станете жалеть об этом до конца жизни. Я описал князю все ваши проступки и отправил ему письмо одновременно с этим. Так что теперь вашу семью ждёт вечный позор, а что сделает с вами жених – решать ему».

Подписи не было, но она и не требовалась. Перед глазами Надин встало оплывшее лицо Ивана Печерского. От ужаса она застонала.

– Что с вами? – испугалась Стеша. – Плохие вести?

Голос служанки отрезвил Надин. Чем в обмороки падать, лучше действовать! Надо спасать положение. Как всегда, в минуты опасности её захлестнула отчаянная смелость, и Надин приказала:

– Стеша, брось эти дурацкие перчатки и беги на конюшню. Скажи, чтобы заложили коляску, и ждите меня во дворе, я выйду через четверть часа. Только шума не поднимай, ведь бабушка ещё не заснула. Выезжать будем через боковые ворота, чтобы она, не дай бог, из окна не выглянула.

– Как скажете, барышня, – пробормотала оторопевшая горничная.

Стеша кинулась выполнять поручение, а Надин застегнула поверх платья длинную тёмно-синюю тальму и натянула старую шляпку-капор. У конюшни её уже ждала коляска. Взлохмаченного кучера явно только что подняли с постели. Увидев молодую хозяйку, он хрипло спросил:

– Куда едем, барышня?

– На Неглинную, – отозвалась Надин, – к дому князя Ордынцева.

Ордынцеву новый знакомый откровенно понравился. Александр Шварценберг оказался умным и интересным собеседником. У дома на Моховой, где на время коронации остановился барон, Дмитрий тепло пожал ему руку и напомнил о завтрашнем венчании. Шварценберг пообещал обязательно быть и вышел из экипажа.

Дмитрий остался один. Мысли его тут же унеслись к главному делу. Он так и не решился сказать Афоне, что женится на девушке, которую они видели рядом со шпионом. Просто язык не поворачивался объяснять бесхитростному моряку причину этого брака, да к тому же в глубине души Ордынцев надеялся, что это так и останется его личной тайной и в расследовании не всплывёт. Как бы ни ошибалась Надин, судьба уже наказала её за сомнительное поведение, превратив в объект шантажа. Если бы она призналась, Дмитрий сам бы помог этой дурочке. Какие откровения со стороны молодой барышни могли бы поразить взрослого мужчину? Да никакие! Всё можно было если не извинить, то хотя бы понять.

Коляска свернула на Неглинную, Ордынцев привычно поискал взглядом серый фасад своего дома, и предчувствие беды испортило ему настроение: около подъезда он увидел чужую коляску. Кучер подрёмывал на козлах, значит, его хозяин, а вернее, хозяйка, уже давно находилась в доме. Ордынцев повернул ключ в замке и вошёл, навстречу ему кинулся Данила.

– Ваша светлость, там вас дама ожидает. Она постучала в дверь. Я открыл. Дама и говорит, что вы скоро приедете, а она пока тут побудет.

– Я знаю, – кивнул Ордынцев, – ты ложись спать, я сам её выпущу.

– Да мне чего уж ложиться, часа через два светать начнёт. Я тут на диванчике прикорну и с рассветом на Солянку поеду. Как увижу, что Печерский к нашему Афанасию Ивановичу в экипаж сел, так вернусь.

– Ну, как знаешь, – согласился Дмитрий. Он с сомнением глянул на узенький полосатый диванчик между двумя колоннами. – А то шёл бы к себе в спальню – два часа, но поспал бы с толком.

– Нет, мне и здесь хорошо, – отмахнулся Данила и начал укладываться.

Он уронил голову на подлокотник и тут же закрыл глаза – похоже, что и уснул мгновенно. Подумав, что только в детстве всё так легко и просто, Ордынцев с тяжёлым сердцем пошёл в гостиную. Там его ожидала настоящая беда. Он не звал к себе Ольгу, более того, он не хотел её видеть, но его любовница в приглашениях не нуждалась, и сегодняшний вечер не стал исключением. Дмитрий распахнул дверь и остолбенел – его гостья сидела в кресле у камина, вот только была она совершенно нагой, если, конечно, не считать за одежду широкое рубиновое ожерелье.

– Ну и что ты стал в дверях? – как ни в чём не бывало, осведомилась Ольга.

– Поражён открывшейся картиной! Почему ты решила, что можешь устраивать в моём доме такие представления?

– Ты пятнадцать лет позволяешь мне это, с чего бы я должна перестать? – надменно выгнув бровь, отозвалась Ольга, но тут же подобрела, заластилась: – Мой дорогой, не нужно ссор, я хотела подарить тебе свадебный подарок. Радуйся, пока ты ещё свободен!

Она поднялась и шагнула к Ордынцеву. Её тугие груди с крупными тёмными сосками покачивались в такт шагам, и Дмитрий ощутил, как острое предвкушение разогнало кровь, а следом пришло возбуждение. Подарок оказался запретным и непристойным, но он так искушал!.. Женщина обняла, прижалась к нему всем телом. Острый и пряный запах кружил Дмитрию голову. Ольга замурлыкала, словно большая кошка:

– Мой дорогой, я вся истомилась. Я не могу больше ждать…

Она припала к губам Ордынцева, а её ловкие пальчики сновали по его пуговицам. Привычная игра захватила обоих: две-три минуты – и Дмитрий переступил через сброшенную одежду. В глазах Ольги сверкнуло ликование: она победила – любовник сдался на её милость. Осталось последнее – превратить его в раба. Княгиня опустилась на колени, и… острая интимная ласка лишила Ордынцева остатков разума. Безумное возбуждение превратило его кровь в сгусток огня, ещё мгновение – и любовница возьмёт верх. Дмитрий смял в кулаке её черные локоны и потянул вверх. Женщина поднялась с колен, он увидел томную поволоку на её глазах и услышал частое дыхание страсти.

Князь увлёк Ольгу на ковёр и, раздвинув коленом ноги, вошёл в теплые глубины женского тела. Вожделение гнало его вперёд. Дмитрий усилил натиск. Низкие стоны Ольги пришпорили его. Любовница выгнулась дугой, сливаясь с Дмитрием в последнем порыве. Мгновение – и она завибрировала в волнах экстаза. Ордынцев ещё успел подумать, что Ольга – великолепная самка, может, лучшая из всех, что ему попадались, а потом… улетел к звездам.

…На мгновение Ордынцев забыл, где и с кем находится, но ему об этом напомнили:

– Господи, как же это было прекрасно! – зазвучал у его уха полный истомы голос. – Обещай, что мы никогда не расстанемся. У тебя ведь ни с кем нет такого, как со мной, и никогда не будет…

Всё-таки Ольга была неисправима. В момент наивысшего единения, когда они были одним целым, она лезла к нему со своими капризами. Дмитрий скатился с её тела и сел рядом. Словно протрезвев, он поглядел на любовницу. Да, её тело казалось безупречно-стройным, а округлая грудь с острыми сосками ещё нерожавшей женщины могла свести с ума кого угодно, но в Ольге не было главного: она совершенно не нуждалась во взаимности и любила в этой жизни только себя.

Ордынцев поднялся и накинул на плечи рубашку.

– Вставай и одевайся, – предложил он, – нам нужно поговорить.

– Ты должен пообещать мне, что всегда будешь моим, – капризно протянула Ольга.

Любовница вновь оказалась рядом и закинула руки ему на шею. Дмитрий разомкнул её объятия, поднял с ковра свои панталоны и натянул их, а потом начал собирать женские вещи. Платье, нижние юбки и корсет оказались раскиданными по всей комнате, это было даже к лучшему – по крайней мере, Ордынцев выиграл пять минут до неприятного разговора, а в том, что объяснение будет тяжёлым, сомневаться не приходилось. Протянув Ольге корсет, Дмитрий спросил:

– Тебе помочь?

– Да уж, зашнуруй. Снять его я ещё смогла, а надеть точно не получится.

Дмитрий занялся сложным делом шнурования корсета и не услышал, как от двери гостиной прошелестели по направлению к вестибюлю лёгкие шаги.

«Хватит на сегодня приключений», – решил Ордынцев, завязав последний узел на шнуровке.

«Всё! С меня хватит», – поняла Надин. От двери, за которой пряталась так долго, она тихо шагнула в темноту коридора и на цыпочках побежала в вестибюль.

С самого начала было понятно, что Надин решилась на отчаянную авантюру, но то, что вышло на самом деле, оказалось мерзким и очень обидным. Её жених накануне свадьбы развлекался с любовницей!

Надин сразу поняла, что Ордынцев в доме не один, ведь у его дверей стояла коляска. Лошади, свесив морды, дремали, а кучер откровенно храпел на козлах.

Что же делать? Возвращаться обратно? Но ведь Печерский сам подтвердил, что отправил жениху письмо. Если у князя гости, ему наверняка не до писем. Надо спросить у слуг, а там видно будет…

Надин приказала Стеше ждать её в экипаже, а сама поднялась на крыльцо и постучала. Открыл ей заспанный паренёк, вернее, даже мальчик. Глаза его были полузакрыты, а голос – хрипл.

– Вам кого? – просипел мальчик.

– Я приехала к князю, – решительно объявила Надин и, мягко подтолкнув маленького слугу, вошла в полутёмный вестибюль. В подсвечнике на столе у окна горела лишь одна свеча. Этот одинокий фитилёк освещал то, за чем приехала Надин: у когтей бронзовой птицы, распростёршей крылья в основании подсвечника, лежал конверт с неопрятной коричневой печатью. Его явно ещё не вскрывали. Рука сама потянулась к письму, но Надин тут же опомнилась. Рядом с ней стоял мальчик, и каким бы сонным тот ни был, кражу он заметил бы обязательно.

– Его светлость с другой дамой в гостиной, она ещё не уехала, – всё так же хрипло сообщил мальчик и с надеждой поглядел на диван, откуда его подняла поздняя гостья.

– Ты ложись, – тут же сообразила Надин, – я дорогу знаю, сама дойду. Князь с дамой ждут меня.

Она двинулась в ту строну, куда указывал мальчик. Юный слуга тут же с готовностью рухнул на свой диван. Надо было всего лишь подождать пять минут, потом взять конверт и выскользнуть за дверь, но любопытство толкало Надин вперёд.

«Я только проверю свои догадки», – разрешила она себе и подкралась к открытой двери гостиной.

То, что она там узрела, поразило Надин в самое сердце. Её обнаженный жених застыл посреди комнаты, а перед ним на коленях ползала голая женщина. Это зрелище было отвратительным и в то же время притягательным. Надин не понимала, какое из чувств сильнее, но она не могла оторвать глаз от обнажённой пары. Внутри разлилось странное тепло, и она вдруг поняла, что увиденное больше не отталкивает, а наоборот, притягивает. Надин даже показалось, что какая-то тёмная внутренняя сущность, о которой она и не подозревала, с жадностью глядит на запретные игры обнажённых любовников.

Ее жених за волосы поднял женщину с колен, и та прильнула к Ордынцеву, а потом они оба рухнули на пол. Дмитрий подмял любовницу под себя.

«Вот так это и бывает», – поняла Надин.

Она не могла отвести взгляд от смуглого мужского тела, нависшего над белоснежным телом женщины. Нарышкина оказалась безупречной красавицей, но гордая светская дама куда-то исчезла, на ковре стонала и извивалась великолепная самка, а её любовник, похоже, упивался ею. Надин услышала женский стон, следом – хрип Ордынцева… и наступила тишина.

«Пора уходить», – мелькнула спасительная мысль и тут же исчезла, задавленная любопытством. Надин так иосталась за полуоткрытой дверной створкой.

Первой заговорила княгиня Ольга. Она затеяла объяснение – требовала от своего любовника обещания, что они никогда не расстанутся. Неужели он даст ей слово? Надин показалось, что её не просто унизили – её размазали, втоптали в грязь. Ордынцев не спешил с ответом, но Надин поняла, что не сможет услышать подобное обещание. Просто этого не вынесет. Она кинулась обратно в вестибюль. Там, на узеньком диванчике, посапывал во сне маленький слуга. Стараясь идти тихо, Надин подошла к столику и в бледных отсветах догорающего фитиля разобрала на конверте имя князя Ордынцев, выведенное знакомым корявым почерком. Она сунула письмо за корсаж и оглянулась на спящего мальчишку. Тот ничего не видел и не слышал. Надин открыла дверь и сбежала с крыльца. Ну что ж, дело сделано, теперь можно и не суетиться.

Глава двадцать четвёртая Княгиня Ордынцева

Вот уж поистине – суета сует!.. Весь дом был на ногах с раннего утра: одевали невесту. Графиня Кочубей командовала, Любочка подавала ленты и шпильки, а бабушка встречала восторженными «ахами» каждый поворот головы Надин – и только Софья Алексеевна глядела на дочь и тихо плакала. Графиню уговаривали все по очереди, но толку не было, в итоге домашние сдались и оставили её в покое.

За полчаса до отъезда в церковь Надин объявила, что готова. Теперь уже все признали, что, настояв на венчании в материнском платье, она приняла верное решение. Простой, словно греческий хитон, фасон, очень удачно подчеркивал стройность её фигуры, а теплый, чуть желтоватый от времени цвет шёлка оттенял яркость глаз и черноту густых кудрей. Надин даже снизошла до подаренной женихом фаты.

– Милая моя, как же ты хороша!.. – всхлипывала Софья Алексеевна. – И сердце у тебя золотое, ты достойна самого лучшего мужчины на свете.

– Вот его-то она сейчас и получает, – твердо сказала графиня Кочубей. – Дай ей немного времени, Софи, и твоя дочь обязательно это поймёт.

– Мамочка, не нужно плакать. Я делаю самую блестящую партию, это признают все, а остальное – вопрос времени, – в очередной раз попросила Надин.

Она уже приготовилась развить свою мысль, когда раздался аккуратный стук в дверь и заглянувший в спальню дворецкий сообщил:

– Подарок от его светлости князя Ордынцева!

Стеша забрала у дворецкого большой квадратный футляр и протянула коробку своей хозяйке.

– Откройте, пожалуйста, – адресуясь к женщинам, попросила Надин. Сама она не хотела никаких подарков от предателя – даже не представляла, как сможет посмотреть в глаза этому человеку.

– Я открою, – предложила графиня Кочубей, забрала футляр из рук горничной и откинула крышку. – Вот это да! Какая красота…

На малиновом бархате таинственно мерцали изумительной красоты серьги. Множество жемчужин, вплетённых в тонкий мавританский орнамент, переливались призрачным лунным светом. Любопытство подтолкнуло Надин, и она шагнула вперёд, заглянув под крышку. Серьги, величиною почти с ладонь, были так хороши, что она не сумела сдержать восхищение:

– О! – вырвалось у нее, но, не желая сдаваться, Надин тут же капризно добавила: – Хотя не знаю, пойдут ли они мне…

Означают ли надетые серьги капитуляцию? Надин повернулась к зеркалу и надела подарок. Преображение оказалось мгновенным – серьги опустились почти до плеч, она повернула голову, и жемчужины медленно качнулись под черными локонами. Надин была ослепительно-хороша, горда и недоступна. Что ж, вполне подходящий образ для венчания. Она залюбовалась собой и не устояла:

– Я оставлю серьги.

– Ну, и замечательно, – откликнулась графиня Кочубей, – забирай букет, пора ехать.

Надин взяла из рук сестры крохотный букет и вдруг обернулась к матери:

– Мама, пожелайте мне везения, а всё остальное я добуду сама.

Софья Алексеевна вновь всхлипнула, но всё-таки смогла сказать:

– Помоги тебе Господь, дорогая. Пусть тебе повезёт в браке.

– В первый раз вижу такую невесту, – шепнула Мари Кочубей на ухо старой графине, – помяните мое слово, не пройдёт и полугода, как муж будет делать всё, что она захочет.

– Я даю год, – прошептала в ответ Румянцева, – и то потому, что знала его бабку и отца – оба были людьми с характером, а у нашего жениха ещё и материны задатки.

Софья Алексеевна взяла дочь за руку и повела к экипажу, Любочка подхватила край длинной фаты и понесла его за сестрой, а Мари Кочубей взяла под руку старую графиню.

– Поспорим? – тихо спросила она Румянцеву.

– Поспорим, – согласилась старая графиня. – Ставлю мою табакерку с портретом императрицы Екатерины против твоих рубиновых серег.

Женщины переглянулись – и дружно расхохотались: в способностях Надин они не сомневались. Осталось только обвенчать её с Ордынцевым.

Согласится ли Надин венчаться? Ответа на столь мудрёный вопрос Ордынцев не знал. Эта девчонка выкинула такое, что он уже не понимал, как теперь поступить – то ли самому застрелиться от стыда, то ли выпороть Надин.

Выпроводив Ольгу после нежданного свидания, Дмитрий уже закрывал дверь на ключ, когда услышал сонный голос Данилы:

– А барышня тоже уехала?

– Какая барышня? – не понял Ордынцев. – Здесь была только княгиня.

– Нет, после вас ещё барышня приехала, велела мне ложиться спать и сказала, что сама дорогу найдёт.

– Тебе, наверное, это приснилось. Не было никакой барышни…

– Ничего не приснилось, – упорствовал парнишка, – красивая такая барышня – глаза синие, а волосы чёрные. Да мы её видели – с тем типом.

– Ко мне никто не приходил, – тихо ответил Ордынцев, и холодный пот выступил у корней его волос. Если Данила говорил правду и его невеста добралась до входа в гостиную – то было понятно, почему она не решилась войти…

– А письмо вы уже забрали? – вдруг вспомнил мальчик, – вон там, на столике лежало.

– Нет, я не забирал. Что за письмо? – уже ничему не удивляясь, поинтересовался Дмитрий.

– Не знаю. Для вас письмо, посыльный вечером принёс.

Конверта нигде не было. Если Данила не ошибался, а Ордынцев уже успел понять, что толковый мальчишка никогда не врёт и ничего не выдумывает, то похоже, что Надин знала о существовании письма и сюда приехала именно за ним.

Надежда на то, что его невеста, взяв конверт, сразу покинула дом, казалась эфемерной. Но ведь это – катастрофа! Неужели девчонка наблюдала за ним и Ольгой?..

– Господи, только не это! – взмолился Ордынцев. Да как же он после такого сможет смотреть Надин в глаза? Легче сбежать и не встречаться до конца жизни.

Стыд в его душе смешался с яростью. Неужели у неё хватило наглости?! Ни одна приличная барышня не стала бы этого делать. Она просто испугалась бы. Ордынцев знал, что уговаривает сам себя, может, другая и струсила бы – но только не Надин. Эта девица не боялась встречаться с последним отребьем, неужто её могла испугать интимная сцена? Но ему-то что теперь с этим делать? Пойти к невесте и спросить, не подглядывала ли она за его совокуплением с любовницей?..

Дмитрий весь день метался, как тигр в клетке. Он всё никак не мог собраться с мыслями, но вечером, к собственному удивлению, кое-как очухался и попытался разобраться в случившемся. После раута Надин явно никуда не собиралась, она сбежала, не дождавшись, пока отъедет его коляска. Что могло изменить её решение? Что-то, случившееся в доме. Возможно, она получила известие или письмо.

Почва вновь затвердела под ногами Ордынцева. Он точно знал, что ему прислали письмо и этот конверт исчез вместе с Надин. Кто мог написать им обоим? Ответ напрашивался сам собой. Его невесту шантажировал Печерский. Девушка отказалась выполнить требования негодяя, и тот осуществил свою угрозу, сообщив о её неблаговидном поведении жениху. Скорее всего, мерзавец написал об этом Надин, и та примчалась к Дмитрию, чтобы объясниться. Нарвавшись в гостиной на интимную сцену, она вернулась в вестибюль, украла злополучное письмо и уехала.

Так получается, что они теперь квиты? Он знает о Печерском – она знает об Ольге. Теперь любой из них может посчитать себя пострадавшей стороной и разорвать помолвку, и, если невеста откажется от венчания, значит, так тому и быть.

Весь день Ордынцев провёл, как на иголках, ожидая унизительного письма, однако никто и ничего ему не прислал, и он в конце концов вздохнул с облегчением. Утром приехал шафер Веневитинов, тот с сочувствием посмотрел на непривычно взбудораженного Дмитрия и принялся утешать его рассказами о волнении других женихов перед свадьбой. Кончилось всё тем, что они прибыли в храм Святого Дмитрия Солунского задолго до венчания. После томительного ожидания наконец-то появились гости: племянницы старой графини – Алина, Полина и Евдоксия. Их сопровождал Александр Шварценберг. Ещё четверть часа спустя прибыли генерал-лейтенант Чернышёв с супругой. Дмитрий всех их поприветствовал и в свою очередь выслушал положенные поздравления. Время шло, разговоры иссякли, словно обмелевший в жару ручей, а его невесты по-прежнему не было.

«Надин решила бросить меня у алтаря, – понял Дмитрий. – Расчёт понятный – чтобы позору было побольше». Ордынцев в изнеможении закрыл глаза, но вдруг с хор грянула венчальная «Гряди голубица». Он уставился на дверь. Под руку с графом Кочубеем в храм вошла Надин – и это была самая красивая женщина, виденная им в жизни.

Ордынцев шагнул ей навстречу. Надин поражала: в ней не было скромности и целомудрия других невест, она лишь для вида опиралась на руку посажённого отца, а на самом деле шагала легко и уверенно. Невеста не надела подаренного им платья – на ней был простой, как греческий хитон, старинный наряд. Зато он увидел блистающие под чернью волос крупные жемчужные серьги. Это сочетание простоты и роскоши казалось языческим, как будто ему навстречу шла не московская барышня, а древняя богиня.

«Диана-охотница», – вдруг вспомнил Дмитрий. Такие же сила и грация и такая же божественная красота были у статуи, которую он когда-то видел в Виндзорском замке. А ведь он всегда это чувствовал. Жаль, что осознал только сейчас.

Граф Кочубей подвел невесту к жениху и, улыбаясь, отступил в сторону. Дмитрий протянул руку, и теплые пальцы легли в его ладонь. Он сжал их и осмелился посмотреть в лицо Надин, та не отвела глаз, глядела с вызовом. Он не смог разобрать, что таилось в этом взгляде. Но теперь это стало уже неважным. Главное свершилось – она пришла!

«Всё потом», – приказал себе Ордынцев и встал рядом невестой у аналоя. Главное сейчас – обвенчаться!..

…Обвенчаны! Гости осыпали князя и княгиню Ордынцевых восторженными поздравлениями. Софья Алексеевна была единственной, кто плакал, все остальные дамы радостно обнимали новобрачную, а мужчины с воодушевлением пожимали руку Дмитрия. Наконец все расселись по экипажам, и свадебный кортеж покатил вниз по Тверской. Дмитрий бросил взгляд на свою застывшую в уголке кареты новобрачную и спросил:

– Вы ни о чём не жалеете?

– Нет, – коротко ответила Надин.

Она не стала продолжать фразу, и Дмитрий мгновенно понял, о чём думала его молодая жена, но, разрази его гром, он просто не мог об этом говорить. Как вообще можно обсуждать то, что случилось в гостиной?.. Он смог только признать:

– Для меня холостая жизнь осталась в прошлом, в церкви я был честен.

– Надеюсь, – после долгого молчания выдавила из себя Надин и опять застыла.

Тяжелая пауза всё разрасталась, наливалась чернотой обид, и, спасая их робкий диалог, Дмитрий попытался заговорить о другом:

– Вы не стали надевать мой подарок – значит, вам и впрямь не понравилось платье.

– Дело не в этом, – с готовностью откликнулась Надин, – просто вы же знаете о примете, что жених не должен видеть платья невесты до свадьбы. Я хотела надеть ваш подарок на бал к герцогу Девонширскому.

– Так оно вам всё же понравилось?

– Да, оно мне очень идёт, – признала Надин и улыбнулась.

Что за улыбка – как солнечный лучик! Может, у них всё ещё сладится?.. Осмелев, Дмитрий предложил:

– Давай звать друг друга по именам и на «ты». Решишься?..

– Я попробую, – пообещала его жена и после паузы добавила: – Дмитрий.

– Спасибо, Ди, – обрадовался Ордынцев. Он сам не ожидал, что назовет её так – но имя само слетело с губ. Ведь жена стала для него Дианой-охотницей, но как это объяснить, он и сам не знал. Не рассказывать же ей о древней статуе в Виндзорском замке. Вдруг она сочтет это глупым мальчишеством? Впрочем, Надин ни о чём не спросила, и он промолчал. Жена вела себя так просто и искренне, что к Дмитрию вернулась надежда. Может, их драматические коллизии остались в прошлом? Он даже скрестил пальцы (не дай бог, сглазит такое везение).

За окошком экипажа появились серые стены и мраморные пилястры дома Ордынцевых. Кучер развернул экипаж к крыльцу, а лакей поспешил распахнуть дверцу.

– Добро пожаловать, – сказал Дмитрий жене.

Вслед за их экипажем подъехали кареты гостей, и сияющий, как новый самовар, дворецкий провёл всех в украшенную цветами столовую.

Гости отдали должное искусству французского повара из ресторана «Яр», запили угощение изрядным количеством «Вдовы Клико», и за праздничным столом воцарилось искрометное веселье. Даже генерал-лейтенант Чернышёв оказался на удивление любезным, а Софья Алексеевна наконец-то перестала плакать и теперь нежно улыбалась молодожёнам.

По сигналу Ордынцева лакей отворил двери большой гостиной, превращённой в танцевальный зал, и оркестр заиграл вальс.

– Это ты придумал сделать его первым танцем? – удивилась Надин. – Я ждала сначала полонез, потом мазурку.

– Я ведь просил тебя оставить мне вальс на балу в Благородном собрании. Вот и захотел получить долг.

– А ты всегда требуешь расчёта по долгам или хоть изредка прощаешь своих должников?

– Только не в этом случае!

Ордынцев вывел жену на середину зала и обнял. Теперь он имел право прижать её к себе, и, к его радости, Надин не отстранилась, ему даже показалось, что она сама прильнула к нему. Дмитрий кружил жену, вдыхал аромат роз из её свадебного венка, и сейчас хотел только одного – чтобы музыка не кончалась, а он не размыкал объятий.

Шафер тоже захотели потанцевать с новобрачной, потом Надин пригласил барон Шварценберг, её мужу оставалось лишь наблюдать за тем, как грациозно скользит она по паркету. Дмитрий даже с трудом вспомнил, что кроме личного счастья существует ещё и выстраданное дело, которому уже отдано несколько месяцев. Нет, так нельзя! Надо вернуться с небес на землю… Ордынцев подошел к графу Чернышёву и тихо сказал:

– Ваше высокопревосходительство, у меня есть к вам особо конфиденциальное служебное дело. Я прошу вас принять меня завтра утром, часов в десять, если вам удобно.

– Для молодожёна вы собираетесь проснуться слишком рано, – развеселился генерал-лейтенант, и Дмитрий вдруг понял, что тот уже изрядно пьян.

Стараясь не испортить себе праздник, Ордынцев просто уточнил:

– Вы будете в своём доме на Солянке?

– Вы знаете, где я живу? – удивился Чернышёв, а потом вяло махнул рукой: – Ладно, приезжайте в десять, но к полудню я должен быть в Кремле.

– Мне хватит получаса, – заверил его Дмитрий и вернулся на своё место.

Наконец гости стали прощаться. Подали экипажи. Стоя на крыльце, Ордынцев с нежностью смотрел, как Надин машет вслед коляске, увозящей её мать и сестру. Неужели чудо всё-таки свершилось и синеглазая Диана-охотница стала его женой? Он обнял Надин за талию и тихо спросил:

– Пойдём наверх?

Надин поняла. Она не ответила, лишь молча кивнула. Дмитрий довел её до парадной спальни, где хозяйку уже ждала переехавшая в новый дом Стеша, а сам отправился в свою комнату. В последний раз развесил он в полупустой гардеробной свою одежду. Завтра все вещи нужно будет перенести в смежную с жениной спальню. Дмитрий затянул кисти на поясе бархатного халата и, сжигаемый нетерпением, поспешил к Надин.

Жена ждала его в постели. Свечи в люстре уже потушили, и в спальне горел ночник. Он подсвечивал тонкий профиль Надин. Её плечи казались золотистыми, длинные кудри чёрными спиралями разметались по взбитым подушкам, а глаза в мягкой полутьме стали тёмными, глубокими омутами. Жена была так хороша, что в это даже невозможно было поверить.

Дмитрий присел с ней рядом. Надин заметно волновалась. Ничего… её страхи уйдут, ведь он будет очень нежным и терпеливым. Дмитрий потянулся к губам жены, но Надин вжалась в подушки и с ужасом прошептала:

– Я не могу. Мне кажется, что нас здесь будет трое…

Глава двадцать пятая Скандальные разоблачения

Трое в постели!.. В брачную ночь… Застрелиться, что ли?

Тьма за окном казалась такой же непроглядной и чёрной, как тоска в душе Дмитрия. Он сидел на подоконнике распахнутого настежь окна в своей холостяцкой комнате. Ползущие из сада сырость и холод, как ни странно, приносили облегчение. По крайней мере, Дмитрий чувствовал, что жив. Это было всё-таки легче, чем жуткое – чуть ли не до воя – отчаяние, накрывшее его в первые часы после визита в спальню жены.

Самым ужасным оказалось то, что Надин, зная о его связи с любовницей, решилась на венчание и даже хотела супружеских отношений, но так и не смогла перебороть брезгливость и отвращение. Разум его молодой жены подсказывал ей одно, а сердце требовало другого. Но если с разумом можно было договориться, объяснив все выгоды и преимущества, то с сердцем это было немыслимо – оно либо принимало человека, либо нет. Сердце жены не приняло Дмитрия, и он сам был во всём виноват.

Ордынцев застонал. Всё его нутро скрутило так, что аж перехватывало дыхание.

«Что делать?.. Как быть? Это ведь крах», – стучало в висках.

Может, просто поговорить с Надин? Объяснить, что связь с Ольгой ничего для него не значит? Почему он не сделал этого сразу? Впрочем, какой разговор, когда она шарахнулась от него, как от чумного.

Дмитрий давно замерз, но так и остался сидеть на подоконнике. Тусклое пятно луны лишь угадывалось за тучами, а звезд не было вовсе. Сама природа надела траур по разбитым надеждам и несбывшимся мечтам князя Ордынцева. Что же делать? Умолять жену о прощении, вымаливать ласки? Это невозможно! Проще всего было уехать – да хотя бы в Петербург. В конце концов, в Москву Дмитрий прибыл с заданием, а шпиона так ещё и не поймал. Надо утром объясниться с Чернышёвым и уехать. Оставить жене денег, и с глаз долой…

Так потянуло домой – в Севастополь или в любимый Кореиз. Можно ведь просто притвориться, что в жизни ничего не изменилось. Закончить со шпионом и уйти в море. Вот где он всегда был королем! Ордынцеву так мучительно захотелось оказаться на палубе своего «Олимпа», что он даже закрыл глаза и представил бесконечную, пронизанную солнцем лазурь, услышал шум парусов и перекличку матросов, бегущих по вантам. Господи, что бы он сейчас ни отдал, лишь бы оказаться на капитанском мостике!..

Скорей бы уж утро… Дмитрий соскочил с подоконника, по очереди зажёг свечи во всех канделябрах, и чёрная, промозглая тьма отступила перед теплым янтарным светом. «Пусть и в мою жизнь тоже войдёт свет. Пора открыть двери разуму, это обычно приводит к успеху», – размышлял Дмитрий.

Он взял лист, разделил его пополам, написал сверху фамилию Печерского и стал выписывать в одну колонку предположения, а в другую – уже известные факты. Постепенно у Дмитрия вызрел окончательный план разговора с военным министром. Слишком уж острой была нынешняя ситуация: шпион подобрался к важнейшим сведениям о российской армии, ведь именно к Чернышёву стекались все доклады по военному ведомству, а Печерский ходил у генерал-лейтенанта в ближайших помощниках.

«Впрочем, планы планами, а ещё надо будет посмотреть, как сложится беседа, – прикинул Ордынцев. – В крайнем случае можно и Данилу предъявить (вот, мол, свидетель имеется). А мальчик перескажет Чернышёву весь разговор связника со шпионом».

Претворяя свой план в жизнь, Ордынцев посадил Данилу в экипаж, и они отправились на Солянку.

– Ты всё помнишь, ничего не забыл? – во время пути спросил Дмитрий, и его юный помощник ещё раз слово в слово повторил свой прежний рассказ.

Коляска натужно проползла по крутой улочке вдоль монастырской стены и свернула в засаженный жасмином сад, ещё мгновение – и она остановилась у крыльца длинного двухэтажного дома с высоким мезонином. Семья Чернышёва занимала его левое крыло, построенное над палатами двухсотлетней давности, здесь бросались в глаза сводчатые потолки и маленькие, забранные в частые переплёты окошки.

«Наверняка и комнаты здесь угрюмые – тёмные и низкие», – предположил Дмитрий и скоро убедился, что не ошибся. Слуга провёл его в большую мрачную комнату с белёным сводчатым потолком. Вскоре появился и генерал-лейтенант. Любезно улыбнувшись гостю, Чернышёв поинтересовался:

– Доброе утро, князь. Что за дело могло привести ко мне новобрачного в столь ранний час?

– Ваше высокопревосходительство, я нахожусь на службе, и мои частные дела могут подождать, – отозвался Ордынцев. – Адмирал Грейг прислал меня сюда с определённой миссией: я должен выявить и обезвредить шпиона вражеской державы.

– Да что вы? – развеселился Чернышёв. – Какое же я имею к этому отношение?

– Дело в том, что этот шпион – ваш ближайший помощник, граф Печерский.

Александр Иванович издевательски хмыкнул:

– Не смешите меня. Печерский – болван, у него не хватает соображения даже на примитивные вещи. Этот человек не может сложить два и два, а вы заявляете, что он является шпионом. Да на такое дело мозги нужны!

– Возможно, что Печерский хорошо прикидывается или выбрал для себя простейший путь, когда и ума особого не нужно: он просто ворует бумаги. В пакете, привезённом его связным в Одессу, лежали документы, украденные в Адмиралтействе. Там были описания севастопольских кораблей, а также дислокация укреплений и характеристика размещённых в них частей.

Чернышёв задумался. Он-то знал, что Ордынцев попал в точку: именно с проверки документов по Севастополю начал Александр Иванович свою ревизию в Адмиралтействе, и его первый доклад, сделанный государю, был о Черноморском флоте, но говорить об этом настырному моряку Чернышёв не собирался. Вместо этого он предложил Ордынцеву рассказать о деталях расследования. К его удивлению, тот не стал скрытничать, а рассказал всё как есть. Закончил князь пересказом скандального разговора между шпионом и его связным.

«Какая у этого Ордынцева получается складная картина, – размышлял между тем Александр Иванович. – Хотя… о чём теперь волноваться? С генерал-лейтенанта Чернышёва взятки гладки, он от Печерского избавился. Надо же, как вовремя!» Александр Иванович даже порадовался своему везению. Он теперь знал, что надо делать. «Настырный морячок ждёт ответа? Что ж, пожалуйста. С нашим удовольствием!» Генерал-лейенант сочувственно улыбнулся визитёру и изрёк:

– Видите ли, в чём дело – вы пришли не по адресу. Печерского мне очень сильно рекомендовал наш новый шеф жандармов. Я не сомневаюсь, что мой бывший помощник работает на Бенкендорфа. Как говорится, наушничает – в деталях излагает все подробности моей службы и личной жизни. Я смотрю на такие вещи трезво: если не он, так этим займётся кто-нибудь другой. Но я устал от глупости Печерского и отправил этого болвана обратно в Петербург: хотел вернуть его Александру Христофоровичу, пусть найдёт кого-нибудь поумнее. Так что вы опоздали. Шпион у меня больше не служит, разбирайтесь теперь с Бенкендорфом.

С намёком, что аудиенция окончена, Чернышёв поднялся. Он позвонил в колокольчик, и в дверях, как по мановению волшебной палочки, возник одетый в чёрное усталый немолодой чиновник.

– Принесли, Костиков? – осведомился генерал-лейтенант. – Кладите на стол, я ещё раз посмотрю доклад и тогда уже поеду к государю.

Ордынцев понял, что его выпроваживают. Он попрощался и вышел. Чернышёв явно хотел переложить свою вину на плечи шефа жандармов. В любом случае прямых улик у Дмитрия не было, и ему оставалось лишь одно: ехать в Петербург и добывать неопровержимые доказательства. Расстроенный неудачным визитом, он двинулся по коридору к выходу.

– Ваша светлость, – окликнул его сзади тихий голос, – погодите немного.

Дмитрий обернулся и увидел, что за ним спешит усталый штатский из кабинета военного министра.

– Вы простите меня за настойчивость, но я услышал конец вашего разговора с его высокопревосходительством, – тихо, почти шёпотом сказал Костиков. Он помялся, но, как видно, решившись, продолжил: – Дело в том, что Печерский перед отъездом украл из моей комнаты написанный к сегодняшнему дню доклад. Я не стал поднимать шум, а восстановил документ заново по черновым записям. Я думаю, мерзавец надеялся, что я не смогу это сделать, и граф меня выгонит. К тому же Печерский подбросил мне в комнату хозяйкины драгоценности. Хорошо ещё, что я сразу их обнаружил и с помощью горничной её сиятельства вернул на место.

– Вот как! И чему был посвящён доклад? – уточнил Дмитрий.

– Военным поселениям. Я подробно описывал их дислокации, количество людей, имущество и вооружение.

– Ценные сведения для того, кто работает на врага, – признал Ордынцев и поблагодарил: – Спасибо, что предупредили меня, буду знать, что искать.

– Это ещё не всё, – затравленно оглянувшись по сторонам, прошептал чиновник, – я ведь тоже слышал тот разговор, как и ваш мальчик. Печерский и его гость стояли под окнами моей комнаты. Я не решился сообщить об этом его высокопревосходительству. Не знал, как он к этому отнесётся. Но раз вы ему рассказали, я, наверно, сегодня же вечером доложу о том, что слышал.

Какая удача – нашёлся новый полноценный свидетель! Вот уж нежданно-негаданно… Ордынцев с надеждой спросил:

– Я могу рассчитывать, что вы под присягой дадите показания на графа Печерского?

– Конечно, ваша светлость! Это мой долг, – согласился Костиков, и Дмитрий успел заметить радостный блеск его глаз.

«Печерский – дурак, походя наживает себе врагов, – понял Дмитрий. – Этот незаметный чиновник с радостью поквитается с сиятельным негодяем, а если бы у того хватило ума не подбрасывать драгоценности, Костиков, может, и промолчал бы».

Ордынцев попрощался с новым союзником и вышел. В пронизанном солнцем маленьком садике золотым ковром лежала на газонах опавшая листва, на клумбе роняли лепестки осенние цветы. Коляска по-прежнему стояла у крыльца, кучер дремал на козлах, но Данилы в экипаже не было. Ордынцев с недоумением огляделся и тут же увидел, как мальчик вынырнул из зарослей жасмина у чугунной решётки. Он поманил Дмитрия к себе.

– Что это за представление? – удивился Ордынцев.

– Тише, ваша светлость, там окно распахнуто, ещё услышат, – шепнул Данила, потянув его за собой.

Они прошли вдоль чугунной ограды, отделявшей сад от улицы, и добрались до стены флигеля. Окно там действительно было открыто, и за ним разговаривали двое. Низкий мужской голос Дмитрий слышал впервые, но зато женский он не спутал бы ни с каким другим. Во флигеле наедине с таинственным мужчиной что-то обсуждала Надин.

Надин прекрасно осознавала, что потерпела жуткое, сокрушительное поражение. Такое случилось с ней впервые, и чёрное, как деготь, и такое же мучительно липкое чувство отвращения к себе просто изводило ее. Это сильно напоминало зубную боль: от неё тоже нельзя избавиться, а с ней – ни заснуть, ни бодрствовать. Вот ведь позор какой! Соперница бросила ей вызов – а Надин в этой борьбе проиграла. Что на неё нашло? Одна фраза – и она навсегда потеряла мужа, а ведь Дмитрий так подходил для этой роли: умён, красив, с явным характером. Если коротко – настоящий мужчина.

Прошло уже столько часов, но Надин по-прежнему беспрестанно вспоминала ужасную сцену: муж наклоняется к её губам, чтобы поцеловать, в его глазах цветёт нежность, а следом вспыхивает желание. А она?.. В полушаге от победы Надин сама всё испортила…

«Я всегда знала, что преуспею в любом деле, так что нечего раскисать, – приказала она себе. – Нужно пережить случившееся, а потом начать всё сначала». Эта простая мысль утихомирила боль, стало легче дышать, сотрясавшая тело мелкая дрожь постепенно затихла. Очень хотелось уснуть, чтобы наутро проснуться и вновь стать прежней, но не вышло. Надин так и пролежала, свернувшись комочком, до самого восхода. Зато под утро пришло решение. Оно было простым и разумным: надо понравиться собственному мужу. Надин считала себя умной и интересной, ей оставалось только донести эту правду до Ордынцева, а уж выбор тот пусть делает сам.

Как говорится, лучшее – враг хорошего! Надо начать с чистого листа, – словно и не было ни Нарышкиной, ни сцены в гостиной. Надо считать, что ей просто понравился красивый моряк, и Надин хочет его приручить.

Вечером Ордынцев собирался представить её обществу как свою жену, и это был отличный случай, чтобы произвести настоящий фурор. Хватит ныть! Пора вставать и начинать бороться. Сегодня утром Надин должна забрать купчую на новую усадьбу, а к вечеру стать первой красавицей на балу. Задача была не из простых, но тем ценнее окажется победа.

Надин дождалась Стешу и послала её на разведку. Час спустя горничная донесла, что Ордынцев вместе с Данилой отбыл из дома. Путь был свободен. И Надин отправилась к поверенному.

– Ну что, готовы купчая и выписка? – спросила она у Жарковича прямо с порога.

– Да, ваше сиятельство, пожалуйте, – откликнулся поверенный, доставая из стола свернутые и перевязанные тесьмой плотные листы с гербовыми печатями. – Вы распорядились оформить покупку усадьбы на имя графини Любови Александровны, так я и сделал. Изволите посмотреть?

Поверенный разложил бумаги на столе, и Надин быстро пробежала глазами строчки обоих документов. Всё получилось как нельзя лучше. Вот он и появился у неё в руках – ещё один кирпичик в фундамент благосостояния семьи. Радость окрасила румянцем щёки Надин, а её улыбка засияла подобно солнцу.

– От всего сердца благодарю вас, – сказала она поверенному. – Пожалуйста, если появится ещё какой-нибудь интересный заклад, дайте мне знать. Я пока остаюсь в Москве, только теперь буду жить в другом месте.

Надин записала на листе свой новый адрес и простилась. Пряча под шалью бумаги, она прошла к выходу, но, когда её провожатый распахнул дверь, Надин обомлела. На крыльце стоял её муж, и выражение его лица не сулило ни ей, ни Жарковичу ничего хорошего.

– Познакомь меня со своим поверенным, дорогая, – любезно сказал он и, не дав жене заговорить, представился сам: – Я – муж Надежды Александровны, князь Ордынцев.

Глава двадцать шестая Полный крах

Ордынцев молча сидел в полутьме кареты рядом с женой и всё пытался понять, что же ему теперь делать. Он узнал тайну Надин: та приезжала в дом Коковцева, потому что им владела и была виновна лишь в одном – в неуёмном желании выправить финансовое положение семьи. Впрочем, разве это вообще можно хоть кому-нибудь поставить в вину? Дмитрия поразило и то, что усадьбу на Солянке его жена купила для младшей сестры. Надин оказалась смелой, умной и благородной, а он подозревал её чёрт знает в чём…

Жена тоже молчала. После объяснения, когда Надин пришлось выложить всё, она больше не проронила ни слова. Дмитрий бросил взгляд на её тонкий профиль и заметил, что Надин прикрыла глаза. Чёрные веера ресниц опустились на бледные щёки, его княгиня казалась до бесконечности усталой, похоже, ей тоже нелегко далась их вчерашняя ссора. Или это нельзя назвать ссорой? Ведь не было ни оскорблений, ни упрёков, просто жена дала понять мужу, что не может разрешить ему прикасаться к себе. Просто и непоправимо!..

Ордынцев уловил тихий вздох и, присмотревшись, понял, что жена заснула: она склонялась набок, а её голова свесилась на грудь. Он чуть-чуть пододвинулся, развернувшись так, чтобы Надин было удобнее, а потом обнял её и теснее прижал к себе. Теперь голова жены лежала на его плече, её тело было мягким и тёплым, а грудь плотно прижималась к его боку. Сейчас между ними не осталось преград, жаль только, что это ничего не меняло. Стоит ей открыть глаза, как Надин снова шарахнется от него, как от чумного.

Дмитрий коснулся щекой волос жены и вдохнул их запах. Если бы эта поездка оказалась хоть чуть-чуть длиннее, он был бы счастлив, но за окном промелькнули знакомые переулки, а потом карета свернула на Неглинную, ещё пара минут – и они доберутся до дома. Коляска, куда Дмитрий посадил горничную жены и своего маленького помощника, уже подъехала к особняку, и сейчас Данила ожидал на крыльце.

– Дорогая, просыпайся. Мы дома, – позвал Ордынцев.

Жена села и покрутила головой. На мгновение мелькнуло растерянное лицо ребёнка, но Надин тут же пришла в себя и вновь стала уверенной в себе и сильной.

– Как это я заснула? – удивилась она.

– Наверно, ты устала – слишком много впечатлений.

– Да, это уж точно, – согласилась Надин и, искоса поглядев на Дмитрия, уточнила: – Я правильно поняла, что ты разрешил мне заниматься моими коммерческими делами?

– Да, – подтвердил он. – Единственная просьба к тебе – приглашать поверенных к себе домой, а не ездить в их конторы.

– Спасибо, – обрадовалась Надин, – я думала, что ты будешь шокирован.

– Моя мать в одиночку управляла половиной Южного Урала и поставляла оружие русской армии, так что меня удивить трудно. А ты – молодец, хорошую комбинацию придумала.

Надин расцвела улыбкой, она, как видно, не ожидала похвалы и теперь просто сияла. Тоненькая ниточка доверия протянулась меж ними, и Дмитрий пытался сообразить, каким же должен быть его следующий шаг. Но жена спутала ему все планы. Она сослалась на желание отдохнуть перед балом, и ему пришлось проводить Надин до дверей спальни. Он поцеловал ей руку и ушёл к себе. Если б Дмитрий обернулся, то его решение уехать той же ночью подверглось бы сильному испытанию: жена смотрела ему вслед с сожалением. Она явно расстроилась оттого, что Ордынцев не сделал попытки зайти в спальню вместе с ней.

Карета Ордынцевых медленно двигалась в веренице экипажей к воротам большой и богатой усадьбы на Таганском холме. Её казна арендовала на время коронации для посланника английской монархии – герцога Девонширского. Надин с беззаботным любопытством юности высунулась в окно и разглядывала это невероятное столпотворение, а Дмитрий исподтишка наблюдал за ней.

Да, что уж греха таить, зрелище того стоило: Надин в своём «жемчужном» платье походила на сказочную принцессу. Её красота казалась совершенной, а весёлое оживление и мелькавшие в глазах огоньки, предавали ей невероятное очарование. Понимала ли это Надин? Бог весь…

После долгих мытарств экипаж наконец-то добрался до крыльца. Герцог Девонширский в ярко-красном с золотыми галунами мундире английской армии приветствовал гостей прямо у распахнутых дверей. Увидев Ордынцевых, он недоуменно вскинул брови и, пожимая Дмитрию руку, уточнил:

– Князь, вы сопровождаете графиню Чернышёву на мой бал?

– Нет, ваша светлость. Я сопровождаю княгиню Ордынцеву. Позвольте представить вам мою супругу.

Если герцог и удивился, то не подал вида. Он поцеловал руку Надин и сердечно сказал:

– Поздравляю вас со счастливым выбором, а вашего супруга с тем, что он женился на первой красавице Москвы.

Дмитрий поблагодарил герцога и провёл жену в зал. Здесь уже собрались несколько сотен гостей. Ордынцев по очереди здоровался со своими знакомыми и представлял им Надин как супругу. Со всех сторон к ним летели поздравления и пожелания счастья. К тому времени, когда прибыла августейшая семья, всё светское общество вовсю обсуждало интригующую новость о бракосочетании князя Ордынцева и Надежды Чернышёвой. Дмитрий как раз подвёл жену к Долли Ливен и её супругу-посланнику, когда в дверях бального зала под руку со своей матерью появился государь. Молодую императрицу сопровождал герцог Девонширский.

Царственное семейство медленно продвигалось внутри живого коридора. Император Николай приветствовал собравшихся. Он сердечно поздоровался с четой Ливен, с улыбкой кивнул Ордынцеву, которого помнил со времён их совместного пребывания в Англии, и собирался уже пройти дальше, но его остановила мать. Вдовствующая императрица поглядела на макушку присевшей в реверансе Надин и поинтересовалась:

– Князь, если я правильно угадала причину вашего соседства с этой молодой дамой, то вас можно поздравить. Вы обвенчались?

– Да, ваше императорское величество. Вчера Надежда Александровна стала моей женой, – почтительно сообщил Дмитрий.

– Очень похвально, – обрадовалась императрица. – Насколько я знаю, вопрос с приданым сестёр Чернышёвых как раз решён.

– Да, я подписал распоряжение, – подтвердил Николай Павлович и добавил: – Поздравляю, князь! Вы позволите мне пригласить вашу супругу на мазурку?

Дмитрий поблагодарил за честь, а польщенная Надин обольстительно улыбнулась.

Это оказалось лишь началом её триумфа. Полонез она танцевала с мужем, мазурку – с государем, вальс – с герцогом Девонширским, а потом уже не считала ни танцев, ни кавалеров. Надин стала истинной королевой бала и в глубине души даже не сомневалась, что сегодня затмила и молодую императрицу, а самое главное, она видела неприкрытый восторг в глазах Ордынцев. Вот она и вернула упущенную победу!..

Надин танцевала очередной вальс и через плечо кавалера глянула на то место, где оставила мужа. Он весь вечер простоял у колонны, наблюдая за ней. Дмитрий и теперь был там же, но только не один. Рядом с ним стояла высокая женщина в ярко-голубом платье и с такого же цвета шёлковой чалмой на голове. Но что это? Дмитрий положил руку на талию этой дамы и закружил её в вальсе. Счастье Надин растаяло, словно мартовский снег. С кем ещё мог танцевать её муж? Только со своей любовницей.

Надин даже не заметила, как закончился вальс. Очередной кавалер подвёл её к колонне и откланялся. Дмитрий вернулся почти сразу. Муж пытливо вглядывался в лицо Надин. Похоже, что он сразу всё понял, раз сказал:

– У нас произошёл деловой разговор: Нарышкина захотела выкупить обратно свой одесский дом, который так неосмотрительно продала моей матери.

– Да?.. – полувопросительно и совершенно равнодушно ответила на его тираду Надин и сменила тему разговора: – Царская семья уже покинула бал, я думаю, что теперь и простым смертным можно уехать.

– Как скажешь, – согласился Дмитрий, но уезжать ему не хотелось, и он спросил: – А ты больше не будешь танцевать? По-моему, у тебя сегодня был потрясающий успех.

– Не более, чем обычно, – пожала плечами Надин, – я к такому уже привыкла.

Она хотела донести до мужа, что давно считает себя королевой – была такой до него и будет после. В её жизни с появлением Дмитрия ровным счётом ничего не изменилось.

Всю обратную дорогу они молчали, а по приезде Надин сразу же ушла в спальню, где проворочалась всю ночь, так и не заснув.

Утро приготовило ей сюрприз: управляющий московскими имениями мужа передал ей большой кошель с деньгами. К золоту прилагалась короткая и невнятная записка. Князь Ордынцев сообщал супруге, что дела требуют его присутствия в столице.

Ну что ж, как говорится, что хотела, то и получила! Надин осталась в своём новом доме в гордом и удручающем одиночестве.

Глава двадцать седьмая Конец шантажиста

Как же, оказывается, горько одиночество! Раньше Дмитрий даже любил его, почему же теперь возможность отдаться собственным мыслям и чувствам стала вдруг абсолютно ненужной? Он же хотел, чтоб в его жизни ничего не менялось. Можно считать, что так и получилось. Они с Надин обвенчались, но у них просто не было другого выхода. А теперь это ничего не значит… Умом Дмитрий понимал всё, но душа его ужасно болела. Единственным якорем, державшим Ордынцева на плаву, оставались мысли о деле. Как там справился Афоня? Что узнал в столице Щеглов?

Коляска въехала на окраину Петербурга. Вот, что никогда не менялось, так это здешняя погода. Всё было, как всегда: тяжёлые, почти чёрные тучи, сизый туман моросящего дождика и холодный ветер с залива. Впрочем, это оказалось даже к лучшему. Чтобы залечить душевные раны, нужны привычка и обыденность, а родной дом на Литейном – именно то, что нужно.

Дмитрий добрался наконец до своих комнат. Как же здесь было хорошо, и как всё напоминало о прежней, такой уютной жизни! Хватит ему валять дурака, пора вернуть самого себя, а значит, забыть Москву и тех, кто там живёт.

Князь глянул сквозь омытое дождём стекло на серый Литейный проспект. Вот он и добрался до Петербурга. Так что довольно уже приключений, надо собрать волю в кулак и довести начатое дело до успешного завершения.

Узнав у дворецкого, что Афоня отправился на Охту к Щеглову, Дмитрий решил ехать следом. Раз Паньков ещё сидит в Петербурге, значит, их подопечный на идею с ямщиком не клюнул. Мысли о деле уже захватила Ордынцева, и он, позабыв о собственной драме, стал продумывать новые возможности разоблачения шпиона. Жаль, что Афоня не сумел убедить Печерского. А может, всё не так плохо, просто тому ещё нечего отсылать своему турецкому начальству?

Вспомнился разговор с Костиковым. Чиновник ведь сказал, что украден доклад по военным поселениям. Печерский не станет рисковать и держать такие бумаги дома, он должен их переправить. Но тогда почему он медлит? Надеется договориться с Гедоевым? Но это, учитывая их взаимные угрозы, совсем маловероятно.

Коляска остановилась перед крыльцом охтинского участка. Ордынцев прошёл в кабинет пристава, где и нашёл обоих своих товарищей. Сам капитан сидел за письменным столом, а Афоня, по-детски свесив ноги, примостился на подоконнике. Увидев Дмитрия, оба просияли, и он понял, что сейчас его будут поздравлять с законным браком. Нет! Только не это! Только не поздравления, чёрт побери! Пресекая любые разговоры о своей женитьбе, Ордынцев сразу же перешел к делу:

– Пожалуйста, расскажите, как обстоят наши дела, – попросил он.

Его соратники переглянулись, но, видно, сообразили что к чему. Мгновенно перестроившись, Афоня доложил первым:

– Я довёз Печерского до Петербурга, угождал ему, как только мог, под ноги стлался и, похоже, всё-таки приглянулся его сиятельству. Он вскользь меня расспрашивал, могу ли я выбирать маршруты и приходилось ли мне ездить в Крым и на Кавказ. Я наплёл, что изъездил всю Малороссию и Бессарабию, а поехать могу, куда угодно, лишь бы деньги платили. Уже в столице, когда я Печерского около его дома высаживал, он велел мне через три дня к немуявиться. Срок истекает завтра, вот и узнаем, как мы сыграли партию.

Дмитрий вздохнул с облегчением: его молодой помощник не только отлично справился с выбранной ролью, но и преуспел.

– Мои ребята следят за домом Печерского, – вступил в разговор частный пристав. – Наш граф весь день никуда не выходит, лишь вечером в публичный дом на Охте выбирается, вот уже два дня как он там время проводит. Зайдёт, когда ещё светло, а выйдет на рассвете и бредёт пешком до своего дома. Ребята говорят, что он еле тащится, будто сил совсем нет.

– Обкуренный! – сказал Ордынцев и уточнил: – Вы за обоими следите?

– Пока графа не было, мы за Гедоевым следили, а теперь на Печерском сосредоточились. Если они снова встретятся, граф сам нас куда надо приведет, – объяснил Щеглов: – Людей на слежку за двумя людьми у нас не хватает. Ведь теперь круглосуточно смотрим.

А вот это уже было плохо! Вдруг они что-то упустят?.. Дмитрий расстроился.

– Не нарваться бы на сюрприз, – осторожно, чтобы не обидеть своих соратников, заметил он. – Вы, когда за Гедоевым следили, ничего интересного не видели?

– Скандалище у него с соседом вышел. У Конкина во дворе они и подрались, а разнимала их высоченная рыжая бабища, как оказалась, она в том же борделе работает, Неонилой зовут, – начал вспоминать Щеглов. – Кстати, Гедоев, как видно, под горячую руку так свою жену излупил, что она рожать принялась. Местную акушерку, принимавшую роды, мы потом ненавязчиво опросили, та подтвердила, мол, от побоев до срока всё и случилось. Восьмимесячным младенец родился, слабый, но выжил.

– А чего они с соседом не поделили? Может, эту Неонилу допросить?

– Уже сделано, – отозвался капитан. – Данила вновь со своим коробом в бордель наведался. Все девицы сбежались. Они меж собой болтали, а наш малец слушал. Оказывается, эта Неонила, пока мадам Аза после родов ещё не оправилась, всеми делами в доме терпимости заправляет. Она сама девицам рассказала, как хозяйкин муж подрался с купцом Конкиным из-за какого-то товара, да купец Гедоева отлупасил, о тот пошёл домой и избил жену. Теперь и мать, и дитя еле живы.

– Ну, а какой товар они не поделили – мы с вами знаем, – присоединился к разговору Афоня.

Зря они прекратили слежку с Гедоевым! Дмитрий всё больше беспокоился, нужно было исправлять ситуацию, и он предложил:

– Людей бы добавить! Я понимаю, что квартальных мало, так, может, у Данилы на чердаке моих слуг посадим, я отберу самых смышлёных.

– Неплохая мысль, – согласился Щеглов. – Пусть сидят на чердаке и не высовываются, а если Гедоев выберется из дома, идут за ним, не приближаясь. Потом нам расскажут, куда тот ходил, и мы узнаем всех перекупщиков гашиша, с которыми наш подозреваемый имеет дело.

– Договорились, – кивнул Ордынцев и обратился к Афоне: – Если всё сладится, как мы задумали, вас должны завтра отправить в Одессу с донесением о военных поселениях. Наш герой перед отъездом из Москвы украл доклад военного министра на эту тему.

Дмитрий пересказал собеседникам весь свой разговор с Костиковым.

– Как удачно, что у нас появился взрослый свидетель, – обрадовался Щеглов, – это совершенно меняет дело. Печерского уже сейчас можно арестовывать: найдем доклад, два свидетеля подтвердят, что слышали, как его шантажировал связник – и каторга нашему графу обеспечена.

– Не спешите, Пётр Петрович! Если завтра Афанасий получит из рук шпиона донесение и чётки, мы возьмём Печерского с поличным, а там можно замахнуться и на большее: подменить донесение и поставлять врагу ложные сведения.

– Вон куда вы метите… – протянул капитан. – Ну, насчёт шпионов вам, конечно же, виднее, но только моё дело охотничье – преступников переловить. Вот когда все они в тюрьму сядут, тогда вы игру с турками и затеете. Моё мнение простое: злодеи должны в кандалах идти по Владимирке.

Впервые Щеглов говорил так резко. Дмитрий его отлично понимал: служба – дело святое. Частный пристав должен был обезвредить и передать в руки правосудия всех преступников на своем участке. Но ещё в юности мать как-то сказала Дмитрию: «В любом деле, каким займешься, прежде всего найди лучшего из мастеров, и дай ему возможность работать, а уж ты свой интерес выкрутишь по его следам». Частный пристав Щеглов оказался тем самым лучшим из лучших, и раз он настаивал на своем, приходилось с ним соглашаться.

– Договоримся, Пётр Петрович! У нас с вами задание общее. Разберёмся, кто и что делать будет, – примирительно сказал Дмитрий и достал из кармана часы. – Когда ваши квартальные прибудут?

– Через полчаса Куров должен подойти.

Но частный пристав ошибся, квартальный влетел в дверь уже через минуту. Лицо его пылало, как факел, а глаза, казалось, вот-вот вылезут из орбит.

– Ваше высокоблагородие, там такое!.. – закричал он с порога.

– Что? – в один голос спросили все.

– Гедоева нашли на заднем дворе борделя. Мертвого – с ножом меж рёбер.

Интересно, неужто везде обитательницы борделей – такие дуры, или Азин публичный дом – исключение из правил и чисто случайно приютил под своей крышей полных идиоток?

Щеглов уже умаялся разговаривать с этими курицами.

Проститутки, как заведённые, твердили одно и то же: «Ничего не видели и не слышали» и, как по команде, просили вызвать к ним хозяйку.

– Мадам Аза вам сама всё расскажет. Здесь девушки просто работают, а больше ничего не знают, – на все лады повторяли они и скромно опускали глаза. Так что это? Глупость или заговор?

Афоню на всякий случай на допрос не взяли, уж слишком боялись провалить завтрашнее дело с «новым связником». На место преступления Щеглов и Дмитрий отправились одни. Под допросную они заняли небольшую комнату с круглым окошком под самой крышей. Девицы объяснили, что это – личный кабинет хозяйки. Щеглов расспрашивал местных обитательниц, а Дмитрий наблюдал и слушал. Впрочем, толку от этого было мало. Вот и сейчас очередная «мамзель» плакала и клялась в своём полном незнании всего и вся. Просто беда – натуральная потеря времени… Может, пока капитан допрашивает этих бестолочей, обыск сделать?

Дмитрий поднялся из-за стола и огляделся. Мебели в кабинете Гедоевой оказалось раз-два и обчёлся. Так что искать предстояло в комоде и в шкафу. Он взялся за дело. Находка не заставила себя ждать. В верхнем ящике комода лежала глиняная трубка. Она была пуста, но исходивший от неё характерный запах не оставлял никаких сомнений – здесь курили гашиш.

Дмитрий дождался, пока Щеглов отправит очередную ничего не слышавшую и не видевшую за дверь, и повернулся к капитану, демонстрируя трубку.

– Вот вам и гашиш, Пётр Петрович, – объявил он и предложил: – Нужно посмотреть, где здесь прячут запасы отравы.

Они вдвоём обыскали комнату и быстро нашли под кроватью железный сундучок. Он так же, как и трубка, издавал сильный запах и был так же пуст. Рядом с сундучком валялся сломанный навесной замок.

– У кого-то не было ключа, но ему очень хотелось покурить, – определил Щеглов. – Если вспомнить, что комната принадлежит Азе, то ключ, скорее всего, находится у неё. Кто-то нуждался в гашише, а женщина не явилась, поскольку в это время рожала, вот нетерпеливый гость и похозяйничал. Значит, остаётся вычислить того, кто сможет назвать нам имя курильщика. Мы с вами оба его знаем, поэтому наша задача – просто добиться подтверждения, а раз так, то пришло время побеседовать с Неонилой.

Капитан подошёл к двери и крикнул:

– Куров, давай сюда рыжую Неонилу!

В коридоре послышалась ругань, а следом в дверь влетела огромная, пышнотелая баба с ярко-рыжими волосами. Она злобно глянула на мужчин, но тут же опомнилась и заулыбалась ярко-красными губами.

– Что угодно господам? Есть девочки на любой вкус, или, может, выпить и закусить изволите?

– Мы не гости, – прервал её Щеглов, – нам в вашем борделе столоваться без надобности. Я буду задавать вопросы, а ты станешь отвечать, а иначе первая в крепость пойдёшь за причастность к убийству.

– Да почему же я?! – тут же завопила великанша. – Я ничего не видела и ничего не знаю.

– А вот эта песня сегодня не пройдёт! – гаркнул Щеглов. – Нам известно, как ты со своим любовником Конкиным весь гашиш, принадлежавший убитому, украла. Даже в этой комнате замок сломала, чтобы последнее выгрести.

– Да что вы говорите, барин? – побледнела Неонила. – Я Конкину никакая не любовница – так, ублажаю его, пока хозяйка не знает, он тайком мне деньги платит. Но про его дела я ничего не ведаю.

– Не ведаешь, а когда ты дерущихся мужиков во дворе у своего любовника растаскивала, тоже не знала, из-за чего побоище вышло? Это ты своим подругам безмозглым врать будешь, а я и так всё знаю. Гедоев гашиш привёз, вы с любовником его прибрали, не заплатив, и потом беднягу зарезали, чтобы и деньги, и товар себе оставить. Неизвестно ещё, кто из вас Гедоеву нож под рёбра всадил. Ты небось посильнее Конкина будешь, тебе удар нанести – запросто.

Женщина всхлипнула, в её глазах мелькнул страх.

– Да, помилуй Бог, ваше высокоблагородие, наговариваете вы на меня. Сроду я убийцей не была, да и чужого не брала. Я вам всё до капельки расскажу, что только знаю. Вы спрашивайте: я всё – как на духу, как перед святой иконой!

– Поглядим! Если поможешь убийцу найти, может, и выхлопочу для тебя послабление, – сказал частный пристав. Он сурово нахмурился и спросил: – Печерского знаешь?

– Да как же, он почитай каждый день приходит; раньше с девочками баловался, а теперь заберётся сюда, трубку, что ему хозяйка набьёт, закурит – и не выходит из комнаты.

– Печерский сколько вечеров подряд тут был? – уточнил капитан. – Ты не юли, мы и сами всё знаем, я проверяю твою честность.

– Не было его долго, а позавчера появился. У хозяйки для него трубка всегда в комоде приготовлена. В первый вечер граф своё курево нашёл, но вчера, когда пришёл, а трубка не набита, он такой скандал устроил. Орал, что поубивает всех, если мы ему курево не отдадим. Я ему русским языком сказала, что гашиш есть только у самой хозяйки, у нас ничего нету, тогда он как будто что-то вспомнил, под кровать полез и железный сундучок достал. Хотел открыть его, а там замок. Так он ящик комода, где трубка лежала, снова выдвинул, нож достал и начал петли на сундучке им поддевать. Ну, я поняла, что граф отвлёкся, и вышла из комнаты, а он здесь остался, но больше не шумел.

– Нож, говоришь? – заинтересовался Щеглов. – Каким он был, помнишь?

– Да чего помнить? Я его сколько раз видела… Хозяйка его здесь держала, говорила, что муж ей подарок с Кавказа привёз. Вроде из особенного булата нож этот сделанный, а ручка у него – серебряная с чернью.

– Вот видишь, милочка, ты и призналась, – потёр руки капитан, – именно такой нож Гедоеву под ребра и загнали. Ты это и сделала, больше некому, подучил тебя твой любовник, а ты и рада услужить.

Тут уж Неонила зарыдала в голос, и крупные, как всё у этой великанши, слёзы побежали по её красным щекам.

– Мамой покойной клянусь, не делала я этого!

– Ну, а кто тогда? Твой любовник Конкин? – продолжал давить Щеглов.

– Про Конкина не скажу. Не знаю. Только зачем ему хозяйкиного мужа убивать, если тот ему товар привозил? Конкин мне сам в подпитии хвастался, что с этого Алана огромные деньжищи имеет. Это Печерский сделал! Хозяйка ведь от него забеременела. Может, надеялась, что граф её содержать будет, да только, по мне, кто на гашиш запал – тот всё до последней нитки спустит, и толку от него – как от козла молока.

– Мало ли у графа незаконных детей, он ведь ничего не обещал этой женщине, разве не так? – скептически хмыкнул частный пристав.

– Так это понятно! Вот только хозяйкин муж обо всём узнал. Поэтому он и бил Азу смертным боем, та даже раньше срока родила. Слава богу, что и сама, и сынок выжили. Мадам однажды проговорилась, что муж грозился её любовника убить, да, видно, тот сильнее оказался, справился с хозяйкиным задохликом.

– Значит, ты утверждаешь, что ни ты, ни твой любовник к убийству не причастны? – задумчиво, как будто начиная ей верить, уточнил капитан. – К тому же ты предполагаешь, что любовник твоей хозяйки убил её мужа на почве ревности.

– Про Печерского не могу сказать, чтобы он хозяйку ревновал. Он с ней обращался, как с прислугой, – вспомнила Неонила, – а про мужа своего мадам Аза так и говорила, когда в первый раз избитая пришла: вроде Алан узнал про её любовника и пообещал того убить.

– Хорошо, будем считать, что ты помогла расследованию, – заявил Щеглов. – Иди к остальным женщинам – и головой мне отвечаешь, чтобы никто из борделя не сбежал! Гляди, чтобы все твои девицы на месте были, мне ведь донесли, что ты у хозяйки – правая рука.

– Врут, ваше высокородие, я – бедная девушка, – заныла Неонила, но при этом поспешила к двери. Там она нерешительно помялась и, подобострастно улыбнувшись, спросила: – Можно нам сегодня заведение открыть? Нам убыток терпеть никак нельзя.

– Как квартальные тело увезут – можете открывать, – разрешил Щеглов и строго прикрикнул: – Сама завтра утром ко мне в участок придёшь и девок своих приведёшь, запишем ваши показания! Чтобы все к девяти утра – как штык! Не опаздывайте.

Неонила заверила пристава, что они будут тютелька в тютельку ровно в девять и выбежала за дверь, а Щеглов обернулся своему напарнику:

– Похоже, что из здешних обитательниц мы выжали всё, что можно, забирайте трубку, а я возьму ларец. Пора нам встретиться с несчастной вдовой.

Глава двадцать восьмая Бедная вдова

К дому вдовы Гедоева офицеры подъехали уже в сумерках. Им пришлось долго стучать в калитку. Наконец за забором послышались шаркающие шаги и раздражённый женский голос осведомился:

– Чего надо? Хозяина дома нет, приходите завтра.

– Открывайте! Полиция… Побыстрее там, иначе сломаем забор! – крикнул Щеглов.

– Ой, боже ж ты мой!.. – запричитали во дворе, грохнул засов, и калитка распахнулась. За ней маячила неопрятная старуха в чёрном.

– Где хозяйка? – осведомился частный пристав.

– Известно где, около дитяти, – огрызнулась бабка и махнула рукой в сторону дома. – Наверху она, ребёнка качает. Орёт, сердешный, благим матом. Небось не жилец.

– Веди нас к ней. Младенца заберёшь, а нам с хозяйкой поговорить нужно.

Злобно бубня себе под нос что-то нечленораздельное о полуночи и бедных детках, старуха повела незваных гостей в дом. Внутри он оказался полной копией соседнего, с той лишь разницей, что мебель здесь стояла неказистая, половиков на крашеных досках не было, и вообще, обстановка говорила скорее о бедности, чем о достатке.

– Не похоже, чтобы хозяин на гашише разбогател, – шепнул Дмитрию капитан Щеглов и тут же предположил: – А не курил ли он сам? А если ещё и на пару с женой, тогда на продажу у него мало оставалось.

– Может, поэтому он и хотел забрать у Конкина его часть привезенного? – так же тихо ответил Ордынцев.

Щеглов молча кивнул, потому что они уже добрались до низкой двери, ведущей в единственную комнату мезонина. За стеной надрывно плакал ребёнок. Старуха постучала и крикнула:

– Тут вас господа спрашивают…

– Мужа нет, приходите завтра, – ответил из-за двери женский голос и пригрозил: – Если не уйдёте, позову квартального.

– Не нужно так усердствовать, мы пришли сами, – заявил капитан и толкнул дверь.

Женщина – босая и в одной короткой сорочке – застыла посреди комнаты, прижимая к себе закутанного в шаль ребенка. На её лицо было жутко смотреть: оба глаза подбиты и затянуты огромными синяками, а на месте губ бугрилось скопище подсохших коричневых бляшек.

– Кто вас избил? Муж? – войдя в комнату, спросил Щеглов.

– Поскользнулась и упала с лестницы. Я ведь недосыпаю: ребёнок маленький и всё время плачет, – отозвалась Гедоева и уже тише уточнила: – Вы из полиции?

– Оттуда, – подтвердил Щеглов и опять вернулся к допросу: – Где сейчас ваш муж, знаете?

– Он ушёл, мне не ведомо, где он бывает и с кем встречается.

– Вот как? Даже если муженек пребывает в вашем собственном борделе?

– Я не делаю ничего дурного. Мои девушки – белошвейки. Все по закону, – отозвалась Аза. – Мне нужно кормить детей, я просто получаю доход.

– А как же ваш муж? Он разве детей не кормит?

– Алан занимается перевозками, а это оказалось делом не слишком выгодным, – объяснила женщина. Она передала служанке орущего ребенка и проводила уходящую старуху тревожным взглядом.

В комнате стало заметно тише, и частный пристав заговорил, уже не повышая голос:

– Ваш муж занимается доставкой и продажей гашиша, а это обычно приносит хорошие барыши. Так что не нужно прибедняться, мадам Аза.

Щеглов скроил откровенно брезгливую гримасу и отвернулся от женщины.

– Я побеседую с подозреваемой, а вы посмотрите в доме и в баню загляните, – предложил он Дмитрию.

– Хорошо, – согласился Ордынцев и заметил, как побледнела Аза.

Женщина вскочила со стула, куда опустилась лишь мгновение назад, и крикнула:

– Не пугайте детей! Скажите, что вы ищете, и я сама всё покажу.

– Мы ищем гашиш. Где вы его прячете?

– Муж не дает мне к нему даже прикасаться. Он держит кое-что для себя, а большую часть продает соседу. Своё он хранит в парной, там доски полатей снимаются, а под ними – тайник, про остальное спрашивайте у Конкина.

– Спросим и посмотрим, – пообещал Щеглов. – Только муженька вашего сегодня ночью убили, причём не где-нибудь, а у вас в борделе. Я так думаю, что это ваших рук дело. Закололи вы мучителя своего – и дело с концом.

– Я ни в чём не виновата, – перепугалась Аза и завизжала: – Детьми клянусь, я ни при чём! Господи, что же мне теперь делать, как жить?!

Она вцепилась в свои космы и завыла, как безумная. Этот низкий животный крик казался таким диким, да и вся эта растрепанная уродливая баба сильно походила на ведьму. Дмитрий отвернулся, лично у него Гедоева вызывала лишь чувство омерзения, но тут Щеглов стукнул кулаком по столу и крикнул:

– Молчать, пока я тебя в кутузку не упёк! Выдавай гашиш!

Женщина тут же смолкла, потрясла головой, как будто со сна, и принялась обуваться. Потом она закуталась в засаленный капот, взяла с подоконника свечу и вышла из комнаты. Мужчины двинулись за ней. Аза миновала двор и, нащупав на притолоке ключи, открыла дверь бани.

– В парной доски снимите, там всё и лежит, – объяснила она. Женщина остановилась в предбаннике, протянула Щеглову свечу, а сама устало опустилась на лавку: – Я пока здесь посижу… Три дня ведь всего как родила.

Сыщики зашли в парилку и убедились, что вдова сказала им правду: доски на полатях выдвигались так же, как и в кибитке Гедоева. Только вот тайник был пуст.

– Здесь ничего нет! – крикнул пристав и вернулся в предбанник. – Вы нас обманули.

– Да зачем мне это? – устало ответила вдова. – Не верите – ищите сами. Только я больше ничего не знаю. Что муж творил? Куда он гашиш дел? Может, уже всё сбыл. Соседа потрясите, тот лучше знает: у него давно с Аланом дела закручены. Ищите, а я пойду, мне ребенка кормить пора.

Она повернулась и вышла из бани. Щеглов в задумчивости потёр лоб и спросил Дмитрия:

– Ну, и что вы обо всём этом думаете?

– Похоже, что этот Гедоев был жуткой сволочью. Его смерти кроме нашего шпиона мог желать кто угодно – и собственная жена, и сосед, а возможно, и кто-нибудь из покупателей гашиша.

– Правильно. Только нож-то взяли из комода в борделе, а там соседа Конкина до сих пор не видели, его Неонила на дому обслуживает, – подсказал Щеглов.

– А если она сама принесла этот нож любовнику?

– Не сходится: Печерский вчера открывал им жестяной ларец, – парировал капитан.

– Мы это знаем только со слов самой Неонилы, – не сдавался Ордынцев, – она могла рассказать нам то, о чём договорилась с Конкиным.

– Да, в этом вы правы, – согласился капитан. – Значит, подозреваемых у нас стало четверо: Печерский, которого убитый шантажировал, жена, которую тот избивал, и Конкин со своей любовницей. Это если сбросить со счетов Булгари, поскольку тот остался в Москве и просто физически не мог прирезать шантажиста в Петербурге.

Да, список получался немалый. Конечно, Печерский оставался самым главным подозреваемым, но…

– Давайте проверять всех, – решился Дмитрий. – Нужно бы обыски сделать здесь и у соседа. Только как нам не насторожить Печерского? Он ведь на завтра встречу назначил с новым связником. Вдруг испугается и отменит передачу донесения?

– Да-а… – протянут Щеглов. Он долго что-то взвешивал, прежде чем предложил: – Конкин на моём участке – чистая язва. Он ведь своим зельем всю окрестную мразь приманивает. Ворованное тоже ему сбывают. Если мы его закроем – воздух чище станет. Сейчас на него дали показания две женщины. Не верить им у нас оснований нет. Обыщем дом Конкина и арестуем его по подозрению в убийстве Алана Гедоева. Печерский успокоится и станет действовать по намеченному плану, а когда вы с Паньковым добьётесь желаемого, я предъявлю шпиону обвинение в убийстве. Ну а у Конкина другие грехи всплывут, на каторгу ему точно хватит.

– Согласен!.. – обрадовался Дмитрий. – Командуйте, Пётр Петрович!

Кучера они послали за квартальными, а сами принялись за обыск дома Гедоева. Как и сказала хозяйка, ничего интересного они не нашли. В доме не оказалось ни гашиша, ни денег, ни драгоценностей, в нём вообще не было ничего ценного. Покойный торговец явно не шиковал. Две девочки, лицом сильно напоминавшие погибшего отца, испуганно жались в углу. Дмитрию стало тошно, и он заторопился:

– Ясно, что в доме ничего нет, посмотрим конюшню, и сразу можно идти к соседу.

– Попробуем! Только и в конюшне мы ничего не найдём, – отозвался Щеглов.

Капитан оказался прав. У Гедоева не было ничего, торговца гашишем можно было смело считать нищим.

На улице послышались голоса, и во дворе появились квартальные.

– Мы прибыли, ваше высокоблагородие, – отрапортовала Куров. – Что делать-то?

– Здесь мы закончили, перебираемся к соседу, – решил Щеглов. – Ты, Куров, иди к калитке да стучи как можно громче, а мы проберёмся через лаз в заборе и поглядим, куда Конкин бросится в минуту опасности – надеюсь, что он испугается и выдаст себя.

Куров двинулся к калитке, а остальные обошли баню и принялись искать проход в соседний двор. Две незакреплённые снизу доски обнаружил Дмитрий, он пролез сквозь дыру в заборе, за ним протиснулся Щеглов, а потом и остальные. Все они оказались в узком пространстве между оградой и баней Конкина.

– Фокин, ты стой здесь, а остальные – за мной, – скомандовал капитан. – Быстро к дому – и по окнам: смотрите, что здешний хозяин делать будет.

Уже стемнело, и вся команда безбоязненно перебежала двор, а потом рассредоточились под окнами. Конкин жил холостяком, и ему, как видно, в голову не приходило задергивать шторы. В большинстве окон было темно, но в том, к которому встал Ордынцев, колебался бледный отсвет незримой свечи. Куров загрохотал в калитку, и Дмитрий увидел, как в освещённую комнату вбежал могучий бородач в красной рубахе. Он метнулся к окну, и Ордынцев присел ниже уровня подоконника – спрятался. Тень бородача исчезла, и Дмитрий осторожно приподнялся. Заглянул в комнату. Конкин стоял на коленях рядом с голландской печью.

«Гашиш спрятан в печке или тайник устроен рядом с ней», – сообразил Ордынцев.

Согнувшись, он пробежал под окнами, встал рядом со Щегловым и рассказал об увиденном.

Капитан кивнул и нарочито громко скомандовал:

– Заходим в дом, если хозяин не откроет, двери и окна вышибаем!

Полицейские рванулись к крыльцу и забарабанили в дверь. Щеглова, как видно, услышали не только подчинённые, потому что дверь сразу распахнулась и на крыльцо выскочил хозяин дома.

– Не нужно ничего ломать, – заявил он. – Что вам понадобилось здесь среди ночи? Один раз вы уже всё осмотрели.

– Вы обвиняетесь в убийстве своего подельника и соседа Гедоева, – отозвался пристав. – Мы проведём в вашем доме обыск, а потом отвезём вас в участок.

– Я не убивал Алана. Зачем мне это? – сразу понизил тон Конкин.

– Вы не поделили с ним гашиш и прибыль от продажи этой заразы, – объяснил Щеглов. – У нас есть показания двух человек о том, как вы ссорились с Гедоевым из-за денег и гашиша. Советую вам выдать товар добровольно, ну и то, что на нём заработали тоже. И ещё оружие.

– Нет у меня ничего, – процедил сквозь зубы Конкин. – Алана я не убивал, гашиш в глаза не видел, да и денег у меня особых нет – застой в делах.

– Ищите, ребята, – велел Щеглов, – идите в ту комнату, где свеча недавно горела, там в печке посмотрите да рядом с ней.

Эти слова подстегнули Конкина. Он кинулся в глубь дома и попытался закрыть засов, но не успел, из коридора дверь отжали квартальные, они же скрутили беглеца. Уже через минуту Куров извлёк спрятанные в тайнике за печью холщовые мешки с завёрнутыми в тонкую бумагу брусочками гашиша.

– Ну, вот и всё, Конкин, можно ехать в каталажку, – заметил капитан и скомандовал: – Ребята, едем в участок! Улики забирайте, а этого орла не развязывать.

Через полчаса они заперли арестанта в участке, а Курова оставили его караулить. Прощаясь с Дмитрием, частный пристав сказал:

– Зайдёмте к нам – вы весь день на ногах, ни крошки во рту не было, а моя жена нас накормит.

– Благодарю, Пётр Петрович, но я уж лучше спать поеду.

Щеглов с пониманием кивнул, пожал Дмитрию руку и направился к дверям собственной квартиры, расположенной прямо над участком.

Ордынцев поехал домой. День измотал его, но и подарил удачу. Остался всего лишь шаг до успешного завершения дела. Дождаться бы! С этой мыслью Дмитрий упал на кровать и мгновенно заснул.

Глава двадцать девятая Начало большой игры

Дмитрию снилось венчание. Прекрасная, как весна, Диана-охотница шла по храму под ликующий распев церковного хора. Она протянула ему руку, улыбнулась и вдруг заявила:

– Долго спите, ваша светлость! Мне в Одессу уезжать пора, а вы ещё не вставали.

Дмитрий ужаснулся: какая Одесса? Почему уезжать? Но вот сознание начало проясняться, и он открыл глаза. У кровати стоял Афоня, и его широченная улыбка не оставляла сомнений, что дело всё-таки выгорело.

– Неужто?! – спросил Ордынцев.

– Так точно, – щёлкнул каблуками Паньков и протянул Дмитрию увесистый, со всех сторон опечатанный конверт. Поверх он выложил чёрные деревянные чётки с пышной шёлковой кисточкой. – Извольте посмотреть.

Ордынцев скользнул пальцами по гладким бокам чёток и осмотрел конверт. На сургуче виднелся оттиск необычной печати: две переплетённые змеи обвивали высокий кубок.

– Вот ведь гадость какая, – оценил Дмитрий, – не дай бог, не найдём такую у Печерского – заказывать придётся.

– Не нужно ничего заказывать: отпарим письмо над самоваром, и аккуратно отделим печати острым ножом. Понадобится – слепки сделаем, а потом подклеим сургуч на прежнее место, – предложил Афоня.

– Тому, кто придумал, и карты в руки, – согласился Ордынцев и вернул конверт помощнику. – Я умоюсь, а вы пока расскажите мне о встрече с Печерским.

– Я приехал к нему чуть засветло, изображал, будто приготовился его сиятельство куда-то везти. Печерскому мое «тупоумие», как видно, понравилось, он соизволил отвести меня к себе в мезонин. Обстановка у него совсем убогая, так что шпион хоть и граф, но в деньгах точно не купается. Правда, когда дошло до поручения, он мне аванс аж в пятьдесят рублей серебром выделил и пообещал в два раза больше, если я привезу ответ на его письмо. Он объяснил, что чётки – опознавательный знак, по ним меня его адресат признает. Так что я еду в Одессу, на Итальянскую улицу, искать хозяина гостиницы по фамилии Сефиридис. – Афоня в предвкушении потёр руки и поинтересовался: – Ну что, вскрываем конверт?

– Конечно! Крикните там, чтобы нам самовар принесли.

Пока Дмитрий одевался, Афоня колдовал у самовара. Наконец он издал радостный возглас и, подцепив ножом последнюю печать, развернул конверт над столом. На зелёный бархат скатерти выпала стопка перевязанных шнуром листов и маленькая записка в несколько строчек. Паньков взял её и прочитал.

– Гляньте-ка, наш шпион учёл прежние ошибки, – определил он и протянул листочек Дмитрию.

В трех строках, написанных по-русски, излагалась просьба перевести оплату в драгоценные камни, а их, в свою очередь, помещать в корешки книг. Шпион предлагал спрятать камни в любом французском романе, а для маскировки добавить в посылку ещё несколько русских книг. В углу листочка красовалась подпись: «Менелай».

– Всё понятно – он рассчитывает на то, что вы по-французски не читаете и даже случайно не позаритесь на его гонорар.

– Он прав, я иностранных языков не знаю, – беззаботно согласился Афоня и протянул Ордынцеву перевязанную шнуром стопку. – Похоже на доклад о военных поселениях. Вон – так прямо и написано.

Дмитрий развязал узлы, пролистал объёмистый доклад и хлопнул Афоню по плечу.

– Поздравляю вас, да и себя тоже. Задача решена: мы взяли шпиона с поличным. Теперь дело за сильными мира сего. Торжества в Москве закончены, надеюсь, что Бенкендорф с Чернышёвым уже вернулись в столицу. Я забираю у вас это послание и еду к шефу жандармов, а вы, если хотите, можете отправляться к Щеглову, он как раз должен допрашивать арестованного Конкина.

Афоня согласился и поспешил на Охту. Дмитрий остался один. Ему предстоял трудный разговор, но это не пугало, а почему-то даже радовало. Он вновь узнавал себя прежнего – цельного, сильного и волевого.

Ну что ж, версию Чернышёва он уже слышал. Интересно, что теперь скажет по тому же поводу шеф российских жандармов? Дмитрий взял бумаги и отправился прямиком на квартиру генерала Бенкендорфа.

Александр Христофорович Бенкендорф вчитывался в очередной рапорт своего агента Печерского, и раздражение его разрасталась, словно чертополох в диком поле. О пребывании генерал-лейтенанта Чернышёва в Первопрестольной этот информатор сообщал форменную ерунду. Бенкендорф теперь прекрасно знал, кто бывает на музыкальных вечерах у супруги его соперника, что едят на его ужинах и сколько тот проигрывает в карты, но он даже не подозревал о реальных планах Чернышёва. Агент не стоил получаемого им вознаграждения. По чести сказать, он не стоил ни полушки. Жаль было тратить время на чтение его бредовых донесений.

«Пора избавляться от этого дурака», – понял Александр Христофорович. Он смял никчемную бумажку и бросил её в печку. Как удачно, что сегодня голландку впервые затопили после лета.

Его размышления прервал лакей, сообщивший о прибытии князя Ордынцева с письмом от адмирала Грейга.

– Господи, а морякам-то что от меня нужно? – изумился шеф жандармов.

Он распорядился пригласить визитёра, и в его кабинет вошёл незнакомый рослый офицер. Тот щёлкнул каблуками и поклонился.

– Чем обязан? – осведомился Бенкендорф. Тон его не сулил моряку ничего хорошего, намекая, что военным следует ездить к своему министру, а не к шефу жандармов, и тем более нечего беспокоить генерала на дому. Но офицер твёрдо выдержал недовольный взгляд Александра Христофоровича и сообщил:

– Ваше высокопревосходительство, я послан адмиралом Грейгом с очень важным и секретным поручением.

Он сделал паузу, как видно, ожидал вопросов Бенкендорфа, но генерал молчал. Пришлось моряку излагать всю историю с начала и до конца. Не моргнув глазом, выслушал шеф жандармов повествование об одесских шпионах, перехваченных донесениях, об убийстве шантажиста и полученном сегодня утром новом отчёте.

Только лишь когда визитёр, окончательно умаявшись, замолчал, Бенкендорф соизволил открыть рот:

– Ну и дела! Письмо адмирала ко мне именно об этом?

– Да, ваше высокопревосходительство, – подтвердил Ордынцев и выложил на стол конверт, – извольте прочесть.

Александр Христофорович взялся за письмо. Можно было его и не читать, но генерал тянул время.

«Чёрт побери! Ну это же надо было так влипнуть, – размышлял он. – Теперь придётся спасать репутацию, а может, и шкуру». Бенкендорф дочитал послание, любезно улыбнулся настырному моряку и похвалил его:

– Это вы ловко придумали: арестовали торговца гашишем и усыпили подозрения преступника. Я так понял, что вы хотите начать игру с турками, подкидывая им фальшивые документы? Ничего не скажешь – мысль просто блестящая. Только я здесь вам не помощник. Мои полномочия не выходят за границы империи. Я напишу для вас записку к князю Курскому: разведкой у нас занимаются дипломаты. Князь Сергей недавно вернулся из Англии, а теперь в Министерстве иностранных дел возглавил департамент как раз по этим самым делам. Вот к нему и обращайтесь! А что касается этого душегуба Печерского – так с ним нужно уже сейчас поступить по закону: немедленно арестуйте его и препроводите в крепость.

Бенкендорф написал две короткие записки и протянул их Ордынцеву.

– Первое письмо – для Курского, второе – распоряжение для коменданта Петропавловской крепости, чтобы тот принял вашего арестанта. Берите шпиона силами полиции. Кто там на Охте сейчас главный?

– Капитан Щеглов, ваше высокопревосходительство. Он – толковый и храбрый офицер.

– Такие нам и нужны, – с отеческой улыбкой подтвердил Бенкендорф и проводил гостя до дверей.

Утро у Александра Христофоровича оказалось безнадёжно испорченным.

Оставшись в одиночестве, генерал открыл потайной ящик в своём шкафу. Он хотел немедленно уничтожить все донесения агента Печерского. Бенкендорф очень надеялся, что в этой чрезвычайно неприглядной истории его имя так и не всплывёт.

«Морячок-то, похоже, не прост, – рассуждал Бенкендорф, кидая листы в огонь. – Ордынцев рассказал, как беседовал с военным министром, а тот сообщил об увольнении помощника. А ведь можно даже не сомневаться, что драгоценный Александр Иванович не упустил возможности побольнее лягнуть соперника и наябедничать, у кого прежде служил Печерский. Значит, этот моряк обо всём догадался, раз утаил часть разговора. Но одно дело предполагать, а другое – знать. Если нет доказательств, то любое заявление – клевета. Так что нечего паниковать раньше времени». Ордынцев явно неглуп и на рожон не полезет, а там, бог даст, тучи рассеются, и всё вернётся на круги своя.

Низкие плотные тучи всё набухали и темнели, пока не разродились наконец холодным дождём. Крупные звонкие капли часто забарабанили по усыпанной палой листвой брусчатке. Осень… Зато в дождь хорошо думается, и Дмитрий не преминул этим воспользоваться. План у него сложился великолепный. Интересно, захотят ли дипломаты помогать морякам? И какие показания даст Печерский?.. Ну ничего, скоро все вопросы получат свои ответы…

Экипаж остановился у крыльца полицейского участка. Дмитрий прошёл в кабинет пристава. До крайности усталые Щеглов и Афоня сидели там вдвоём, ни арестованного Конкина, ни свидетельниц из борделя не было.

– Добрый день, – приветствовал товарищей Дмитрий и посочувствовал: – Что, измотали вас мамзели?

– Не то слово! – признался капитан. – Одна Неонила чего стоит, а остальные и вовсе невыносимы: рыдают почем зря и божатся, что ничего не видели и не слышали. Правда, есть одна интересная зацепочка: узнав об аресте Конкина, Неонила показала, что тот ей по пьяни как-то в убийстве признался. Вроде бы до семьи Гедоевых в соседнем доме жила его любовница, однажды Конкин поймал её за воровством денег и убил. Неонила утверждает, что даже знает место, где бородач закопал труп – за баней, как раз под лазом в заборе.

– Господи, так это мы с вами на могиле топтались? – перекрестился Дмитрий. – Ну и ну!

– Пока тело не найдено, относимся к заявлению Неонилы с известной долей недоверия, – отмахнулся Щеглов. – Мало ли что эта сомнительная баба наврет. Ну, а у вас как дела?

– Я получил от шефа жандармов добро на арест Печерского, а ещё Бекендорф направил меня в Министерство иностранных дел, там есть сведущие люди, чтобы подготовить дальнейшую игру с турками. Я поеду к дипломатам, а вы берите людей, записку к коменданту Петропавловской крепости – и начинайте действовать. Сколько времени вам нужно, чтобы приступить к допросу шпиона уже в крепости?

– Часа четыре! Ведь ещё и обыск сделать нужно.

– Договорились, – заявил Ордынцев и напомнил: – Пожалуйста, найдите у него печатку с двумя змеями.

Он пожелал Щеглову удачи, а сам поехал в Министерство иностранных дел искать князя Курского.

Длинное серо-зелёное здание на Английской набережной встретило Дмитрия неприветливо, до него здесь никому не было дела: холёные чиновники пробегали мимо офицера в морском мундире, не замечая его. Но всё мгновенно изменилось, как только Ордынцев громко произнёс фамилию шефа жандармов. Все безмерно занятые чиновники мгновенно прониклись к Дмитрию симпатией и вниманием и сразу осведомились, что посетителю угодно. Узнав, что он прибыл к князю Курскому с письмом от Бенкендорфа, Дмитрия тут же сопроводили до нужной двери на втором этаже, а ещё через минуту он уже прошёл в кабинет.

Навстречу Ордынцеву из-за стола поднялся красивый блондин лет под сорок. Тот с веселым изумлением вгляделся в лицо посетителя и воскликнул:

– Ну, не ожидал! И что же делает морской волк в ведомстве шефа жандармов?

– А я всё гадал. Князь Курский, не однофамилец ли? – в тон ему отозвался Дмитрий.

Сюрприз оказался необычайно приятным. Начальник департамента разведки в Министерстве иностранных дел был старым знакомым Дмитрия. Когда-то они вместе сопровождали великого князя Николая Павловича в его поездке по Англии. Ордынцев пожал князю Сергею руку и объяснил:

– От Бенкендорфа я только привёз письмо, а сам же по-прежнему остаюсь моряком.

Усадив Дмитрия в кресло у старинного письменного стола, Курский уселся напротив и спросил:

– Что понадобилось шефу жандармов от нашего ведомства?

– Он переложил на вас тяготы помощи Черноморскому флоту в борьбе с турецкими шпионами.

Дмитрий протянул Курскому записку. Тот быстро пробежал взглядом рекомендацию шефа жандармов и попросил:

– Расскажи мне всё по порядку.

В который уже раз за последние дни Ордынцев повторил свой рассказ и добавил, что сейчас шпион, наверно, уже арестован.

– Уже через два часа меня ждут в Петропавловской крепости. Я бы хотел понять, будет ли ваше ведомство помогать морякам в этой операции – или мы ограничимся тем, что обезвредим шпиона? – спросил Дмитрий.

– Заманчиво… – призадумался Курский. – Ты предлагаешь слать туркам ложные сведения? Тогда можно сделать так…

Князь Сергей быстро набросал план операции. Ни одна мелочь не ускользала от его внимания. Наконец Курский спросил:

– Кто будет писать для нас фальшивые донесения? У тебя есть кто-нибудь на примете?

– Я рекомендую Костикова – чиновника, готовившего доклады по военному ведомству. Этот человек согласился дать показания против шпиона, думаю, что он станет помогать и дальше. Надо лишь получить согласие его начальника.

– Не беспокойся! С Чернышёвым я поговорю сам, – решил дипломат и предложил: – Раз мы начинаем такое серьёзное дело, может, ты перейдёшь на дипломатическую службу? Мне тогда не нужно будет договариваться с твоим адмиралом.

Дмитрий от неожиданности даже опешил, но отказался, не раздумывая:

– Нет, Сергей, я люблю море.

– Ну, раз так, будем считать, что предложение остаётся в силе на неопределённый срок, – решил Курский. – Поехали в крепость. Хочу сам услышать, как такое могло случиться, что русский граф превратился в турецкого шпиона.

– Мне тоже любопытно, – признался Ордынцев. – Надеюсь, что мы скоро это узнаем. Щеглов пообещал расколоть этого молодца, а Пётр Петрович слов на ветер не бросает.

Частного пристава они нашли в Комендантском корпусе Петропавловской крепости. Увидев вошедших, капитан явно обрадовался.

– Я смотрю, вы уже с командой? – обратился он к Дмитрию.

– Да, всё сладилось, теперь мы работаем вместе с дипломатами, – подтвердил Ордынцев, представил князю Курскому частного пристава Щеглова, а потом попросил рассказать, как проходило задержание.

– Печерский нас совершенно не ждал, – объяснил капитан. – Сказать, что он был потрясён – это не сказать ничего. Он полностью утратил самообладание и вёл себя по-бабьи: сначала весь взмок от страха – провонял всю комнату, потом рыдал, а под конец и вовсе катался по полу и выл. Я такого, по правде сказать, ещё не видел. В его мезонине мы нашли гашиш, стопку документов, похищенных из Адмиралтейства, кисет с золотыми червонцами и печатку с двумя змеями. А самое интересное, что мы нашли и задание, отправленное для Печерского из Одессы, – то самое письмо, которым Гедоев его шантажировал. Граф признался, что и впрямь похитил адмиралтейские бумаги, но категорически отрицает убийство Гедоева. Я пока не стал говорить о шпионаже и Турции, здесь уж вам – карты в руки, мое дело – доказать, что он убийца.

Щеглов протянул Дмитрию найденное на Охте письмо, тот прочитал его и отдал Курскому.

– Ну надо же, турок интересует не только Юг, но и Балтийское побережье России. Широко берут! – заметил дипломат, а потом предложил: – Давайте начнём допрос.

Щеглов отдал распоряжение доставить арестованного…

…Дверь распахнулась и в комнату ввели уже закованного в кандалы Печерского. Конвоиры усадили арестанта на стул и отошли – один к окну, а другой – к двери. Увидев рядом с частным приставом ещё двоих – моряка и штатского, Печерский закричал:

– Что всё это значит?! Кто посмел арестовать меня, дворянина и графа?

– До вас в той же камере сидел князь, – заметил Щеглов. – Но вы нам истерики не закатывайте, всё равно не поможет! Не хотите пока в убийстве сознаваться? Не надо. Я подожду. А пока расскажите-ка о шпионаже в пользу Турции.

Кровь отлила от лица Печерского, и оно стало даже не землистым, а мертвенно-серым.

– Воды, – прошептал он.

– Попить нальем, мы же не изуверы, – заметил капитан и протянул арестанту стакан. – Если с нами по-хорошему разговаривать – можно и тюрьмой отделаться, а то ведь законы в стране двести лет не менялись: за самые тяжкие преступления четвертование положено. Мучительная штука, скажу я вам!

Печерского затрясло. Его руки ходили ходуном, расплёскивали воду. Но Щеглов будто и не замечал этого, он невозмутимо продолжил:

– Нам тут местные старожилы рассказали, как вы несколько месяцев назад сами на допросах присутствовали, так что объяснять вам не надо – вы и так всё знаете. Шпионить в пользу врага – тягчайшее преступление. И кому помогать вздумали? Туркам!

– Я им не помогал, – отозвался Печерский, – я им ложные бумаги посылал. Сам придумывал и выдавал за настоящие.

– Лжёте! – вмешался Дмитрий. – Перехвачены два ваших донесения с похищенными секретными документами. Вы крали их в Адмиралтействе и чиновников военного ведомства, а врагу отправляли в том виде как есть. Имеются свидетели вашего разговора с Гедоевым, когда тот начал свой шантаж. Торгаш понял, что вы – шпион, и принялся тянуть из вас деньги.

Ордынцев выложил на стол пакет, отправленный преступником с «ямщиком» Паньковым, и печатку, найденную при обыске.

– Вы полностью изобличены. Вас может спасти только полнейшее раскаяние, – сообщил арестанту Щеглов, – иначе четвертование. Вряд ли государь снизойдёт до того, чтобы заменить его для вас на повешение. По крайней мере, я просить об этом не стану.

Печерский разваливался на глазах: его широкое лицо разъехалось в гримасе плача, жирные плечи затряслись, и он зарыдал. Массивное тело арестанта начало сползать со стула, и Щеглов, предупреждая его истерику, кивнул охраннику. Конвоир подхватил рыдающего преступника и вернул его в прежнее положение.

– Нам надоели эти сопли! – гаркнул частный пристав. – Либо вы начнёте отвечать на вопросы – либо я, признав вас шпионом и убийцей, закрываю дело. Завтра вас осудят, а ещё через неделю казнят.

– Я скажу всё, что знаю… – сквозь затихающие рыдания пообещал Печерский.

– Вот так-то лучше, – отозвался капитан и обратился к Ордынцеву: – Приступайте, Дмитрий Николаевич.

– Расскажите, когда и как вы начали работать на врага. Что заставило вас стать шпионом?

Печерский подавил всхлип и признался:

– Это из-за греков, а ещё из-за обиды… Отец по завещанию всё оставил моему старшему брату. Я был этим просто сражён, хотел доказать всем, что со мной поступили неправильно. В этот тяжёлый душевный момент я встретил князей Ипсиланти, они так красиво говорили о свободе Греции. У них выходило, что все, кто борется за это святое дело – герои. Я поверил и отправился по их поручению в Константинополь. Они послали меня на верную смерть: ведь я не знал ни турецкого, ни греческого языков, а паспорт мой оказался поддельным. Деньги быстро кончились, а греческие заговорщики, вместо того чтобы выполнять мои приказания (ведь я был посланником их вождей), избегали меня. Они не давали мне ни денег, ни еды, никто не хотел селить меня в своем доме. Эти фанариоты даже не скрывали, что хотят выдавить меня из Константинополя.

– И тогда вы предложили свои услуги туркам… – предположил Дмитрий.

– Я голодал, а греки, которые должны были мне служить, ели досыта.

– И что же было дальше? – поторопил арестанта Щеглов. – В ваших интересах быть поразговорчивее.

– Да, конечно, – суетливо поддакнул Печерский. – Я понял, что фанариоты меня не признают, и решил их наказать. Обратился к турецким властям и пообещал выдать всех заговорщиков, если мне дадут хорошее жильё и устроят на службу. Мои условия приняли: мне выделили прекрасный дом и стали исправно платить. Турки разобрались с заговорщиками-греками, а потом выдвинули мне условие, что денег станут давать гораздо больше, если я вернусь в Россию и начну пересылать оттуда донесения. Их интересовали армия и флот.

Арестованный замолчал, а в разговор вступил князь Курский:

– Есть ли опознавательный знак, по которому агент в Одессе понимает, что у вас всё в порядке?

– Я посылаю ему деревянные чётки с шёлковой кисточкой, а он, получив донесение, возвращает мне их обратно с гонораром и новым заданием, – отозвался Печерский

– А как вы должны были сообщить, что вас разоблачили? – настаивал дипломат.

– Просто коротко остричь кисточку с одного бока, – объяснил Печерский, – но я всерьёз к этому не относился. Меня невозможно было связать с турками.

– Тем не менее связник начал требовать деньги за то, что сохранит вашу тайну, – вмешался Щеглов. – Кстати, то письмо и кошель с золотом, которые он прятал у себя, нашли в вашей комнате, а вы говорите, что не убивали Гедоева. Как тогда они к вам попали?

Печерский умоляюще прижал руки к груди и поклялся:

– Ей-богу, я нашёл всё это в кармане, когда ночью пришёл домой. После гашиша в моей голове всегда такой сумбур делается, я ничего не помню, ноги еле идут, а что было накануне, забываю.

– Значит, вы порешили Алана, потом обкурились и забыли, – констатировал Щеглов. – Бывает и так.

– Я стану делать всё, что угодно, дам любые показания, только не говорите мне, что я его убил! – взмолился Печерский. – Мне хотелось… но я боялся, что Алан выполнит свою угрозу и отошлёт задание от турок в полицию. Когда оно нашлось в кармане, я решил, что этот негодяй одумался. Я хотел сегодня же послать к нему Азу. Предложить встречу. У меня уже есть другой связник, в Гедоеве я больше не нуждался. Скажу честно: я задумал его убить, но не успел. Но ведь за желание не наказывают!

– Разберёмся, – пообещал Щеглов и посмотрел на Дмитрия, а потом на князя Курского: – У вас есть ещё вопросы, господа?

– На сегодня хватит, – решил Курский, а Дмитрий кивнул, соглашаясь.

– Забирайте арестованного, – велел капитан.

Печерского увели.

– Ну, и как вы поступите с турками? – поинтересовался Щеглов.

– Нужно заменить доклад о военных поселениях и отправить его с Афоней, – пояснил Дмитрий. – Я встречу своего помощника в Одессе и помогу ему с Сефиридисом, а дальнейшее поступление фальшивых донесений становится заботой князя Сергея.

– Я всё продумаю, и со шпионом ещё не раз побеседую, пока не вытащу из него детали и подробности. Пока всё для нас складывается очень удачно, – признал дипломат.

– А вы, Пётр Петрович, что делать будете? – спросил Дмитрий.

– Пока займусь Конкиным. Мои люди и впрямь откопали за его баней женский скелет с проломанным черепом. К Печерскому я вернусь попозже, дней через десять, а пока он – ваш.

– Договорились, – кивнул Курский.

Они пожали друг другу руки и разъехались.

По большому счёту, всё получилось на удивление складно. Через день Костиков принёс фальшивый доклад о военных поселениях, и Афоня, забрав с собой Данилу, отбыл в Одессу. В Петербурге Дмитрия больше ничто не держало, и он выехал в Москву. Карета вновь катила по знакомому тракту, только теперь в обратном направлении – везла Дмитрия к неразрешимым проблемам его странного брака. Ну и мысли его были под стать этой ужасной катастрофе.

«Нужно быть честным и наконец-то признать, что прежней жизни больше не будет», – вдруг осознал он, разглядывая в окошко поредевшие осенние леса.

Надин уже заняла место в его сердце, и с этим ничего нельзя было поделать. Когда же только это случилось?.. Вспомнилась Тверская и две сцепившиеся осями кареты. Он тогда вытащил Надин и никак не мог заставить себя убрать руки с её талии. Ну не мог – и всё! А почему? Влюбился, как юнец! В этом и заключался корень всех его бед… И что же теперь его ждёт? Ведь они с Надин женаты… Неужели всё безнадёжно? От печали заныло сердце… Но как же хотелось, чтобы однажды чудо всё-таки свершилось и на его улицу тоже пришёл праздник.

Глава тридцатая Погасло дневное светило

Праздник закончился, а вместе с ним ушли тепло и солнце, как будто природа на радостях подержала над молодой и прекрасной царской четой золотой шатёр, а потом свернула его и убрала подальше – до лучших времён. Свинцовые тучи за окном, безнадёжная тоска в душе – всё было закономерно, но Надин отчаянно старалась выбраться из этого серого болота. Она пыталась выглядеть благополучной, хотя бы ради матери. Печали всё прибывали, и Софья Алексеевна держалась из последних сил. Три дня назад пришло тревожное письмо от Веры – доктор уложил её постель из-за угрозы выкидыша. На семейном совете решили, что помогать Вере поедет бабушка, а Надин вернётся в родительский дом и станет опекать Любочку. Старая графиня выехала в Солиту накануне, а сегодня покидала родной дом Софья Алексеевна. Все боялись даже заикнуться об этом, но одному Богу было известно, когда семья соберётся вновь, и, вообще, дарует ли им судьба такое счастье.

Начался дождь. Мелкий, холодный и безнадёжный, он размывал остатки мужества, и Надин казалось, что небо плачет вместе с нею. На запятки дорожного экипажа почти вровень с крышей увязали сундуки, а внутри негде было повернуться от узлов и одеял. Для Софьи Алексеевны и её горничной оставалось совсем мало места, но Надин уже устала спорить с матерью, настаивая на ещё одном экипаже. Хрупкая графиня проявила недюжинный характер и отмела все советы:

– Это лишнее, дорогая, – твёрдо сказала она. – Я хочу ехать быстро, это самое главное, а места нам хватит.

Надин практически умолила мать взять пятнадцать тысяч из оставленных ей Дмитрием средств. Теперь вместе с выручкой от продажи соли, присланной Верой, у графини собралось около тридцати тысяч. Надин успокаивала себя тем, что как только узнает новый адрес матери, начнёт переправлять ей деньги с любой оказией.

Проводить графиню пришла и Зинаида Волконская, та зябко куталась в меховую тальму и была непривычно бледна.

– Прощай, Софи, может, и не увидимся, – тихо сказала она. – Я ведь уже решила: весной приму католическое крещение, и, скорее всего, мне придётся уехать. Ты прости, если что было не так.

– С тобой всё и всегда было «так», – грустно улыбнулась Софья Алексеевна и попросила: – Присмотри за моими дочерьми, пока можешь.

– Обязательно, а ты пиши мне, где бы я ни жила…

Софья Алексеевна только кивнула. Говорить она уже не могла. Рядом навзрыд плакала Любочка, и только Надин крепилась, хоть и её глаза были полны слез. Софья Алексеевна перекрестила своих дочерей и села в экипаж. Ямщик тронул, и карета выехала со двора.

Сёстры простились с княгиней Волконской и зашли в дом.

– Как мы будем жить без мамы, Надин? – всхлипнула Любочка.

– Пока не знаю, но мы обязательно что-нибудь придумаем!

Любочка протянула руку и коснулась лица сестры.

– У тебя все щёки мокрые…

– Это дождь, – твёрдо сказала Надин.

Что ни говори, а плакать под дождём очень удобно: надо потом только не признаваться в своей слабости.

Сколько часов проплакала Надин в чёрной тиши своей спальни? Она не считала. Тоска душила ее. Казалось, что ещё чуть-чуть – и отчаяние победит. Надин силой заставила себя подняться с постели. Измотанная горем, Любочка давно спала и не могла скрасить сестре тоскливое одиночество. И что же теперь делать?.. Надин вдруг поняла. Надо выйти из этой черноты! Хоть на все четыре стороны. Даже узников выводят из камер… Она накинула шаль и вышла в сад. Из окон княгини Волконской лилась музыка. Это напомнило Надин о прошлой жизни. Оказывается, она тогда не понимала, что была счастлива.

«Нужно пойти к Зизи, – вдруг сообразила она. – Хотя бы оказаться среди людей – можно ведь просто сесть в уголке и слушать».

Надин вернулась в дом, выбрала первый попавшийся наряд, закрутила косу на затылке и поспешила к соседям. Концерт уже начался. Допев романс, сошёл со сцены черноглазый красавец – итальянский тенор. Он галантно подал руку княгине Волконской. Та подошла к фортепьяно и, прежде чем сесть за инструмент, объявила:

– Я хочу спеть для вас русское произведение. Я делаю это с огромным удовольствием, поскольку сегодня его вместе с нами будет слушать знаменитый поэт, написавший эти проникновенные строки.

Руки Зинаиды Александровны легли на клавиши, и зазвучали первые аккорды, а потом вступило великолепное контральто. Это была та самая элегия, которую уже однажды слышала Надин:

Надин замерла. Как всё это было ей знакомо! Поэт каким-то чудом догадался о её сердечной боли. Понял её тоску. Как видно, не только у Надин мечты и надежды обернулись томительным обманом. Она впитывала каждый звук и каждое слово. Почему?.. Почему так получилось?.. Надин спасла бы свою гордость, если бы смогла забыть Ордынцева. Как будто отвечая на её незаданный вопрос, откликнулась княгиня Зинаида:

Вот и ответ! И всё так просто: Надин любит мужа, а тот влюблён в другую! В этом и был корень всех зол, а остальное лишь усугубляло её отчаяние. Поражённая сделанным открытием, Надин замерла, прижавшись к колонне. Она не хотела верить горькой правде. Просто не могла! Оказаться недостойной любви – почему?!

Музыка смолкла, и слушатели зааплодировали, они встали с мест и повернулись к невысокому человеку, сидевшему в первом ряду. Надин из-за голов гостей видела лишь шапку чёрных кудрей, но вот поэт поднялся на сцену к хозяйке дома и поцеловал ей руку. Надин поняла, что он – совсем ещё молодой человек – безмерно счастлив. Крупные серые глаза его блестели от волнения, а улыбка рвалась наружу сквозь маску «приличной» сдержанности. Поэт чуть наклонил голову, поблагодарив слушателей, и аплодисменты загремели с новой силой.

– Он будет самым знаменитым стихотворцем России, – раздался за спиной Надин знакомый голос. – Я всегда это знала, с самого первого его появления в свете, я как раз тогда начала выезжать. Мы очень дружили.

Надин обернулась и, словно на кинжал убийцы, напоролась на лучезарную улыбку Ольги Нарышкиной.

– Вам повезло, – стараясь сохранить достоинство, ответила Надин.

Она гордо вскинула голову и бросила на соперницу высокомерный взгляд. Но ту это не испугало, Нарышкина насмешливо хмыкнула и объявила:

– Мне всегда везёт, потому что мужчины делают лишь то, что захочу я, а ведь они правят этим миром. Но больше всего мне повезло в семнадцать лет – тогда расцвело наше с Дмитрием чувство. Я была и его первой любовью, и его первой женщиной, во мне сошлось всё, и теперь он никогда уже не сможет от меня отказаться… Это так трогательно! Знаете, я ведь всегда ношу его подарок, сделанный мне после нашей первой ночи. Вот, гляньте, как мило.

Надин казалось, что она сейчас провалится сквозь землю. Она чувствовала, как горячая волна мучительного румянца предательски заливает ей лицо и грудь, но, собрав волю в кулак, подняла глаза на соперницу. Нарышкина вытянула из-за корсажа длинную золотую цепочку и теперь держала на ладони маленький медальон. Ольга подцепила ногтем застежку и открыла его. С крошечной миниатюры на Надин смотрел Дмитрий. Художник оказался не слишком талантливым, но ошибиться в том, что юноша – это князь Ордынцев, было невозможно.

– Правда, он был очень хорош? – наслаждаясь мучениями Надин, поинтересовалась соперница. – Впрочем, сейчас он стал ещё лучше. Великолепный мужчина и умелый любовник. Прекрасное сочетание!

Надин глупо молчала – слова как-то не находились. Нарышкина довольно улыбнулась, спрятала медальон за вырез корсажа и выпустила последнюю стрелу:

– Пойду встречусь с ещё одним старым другом. Как говорят, воспоминания юности – главные сокровища нашей души.

Поняв, что больше ни минуты не выдержит рядом с соперницей, Надин кинулась домой. Она даже не стала искать у лакеев свою шаль, а так и выскочила на улицу с оголёнными плечами. Влажный ночной воздух остудил горящую кожу, и кровь отлила от щёк, но легче почему-то не стало. В дверях родного дома её встретил дворецкий.

– Шаль забыли? – посочувствовал он, – нечего, не беспокойтесь, я сейчас пошлю за ней. Тут для вашей светлости письмо принесли.

Он протянул Надин маленький конверт, где чётким мужским почерком было выведено имя княгини Ордынцевой. Она уже знала, кто ей пишет, но теперь не хотела ни встреч с этим человеком, ни его писем. Вот только гордость не позволяла Надин сдаться: она сделала над собой усилие и вскрыла письмо. Дмитрий сообщал, что приехал в Москву и предлагал жене (если та согласна) вернуться домой.

Зачем?.. Всё и так ясно… Господи, как же это оказалось унизительно! Прав был поэт: сердечные раны так глубоки…

Надин прошла в гостиную, взяла лист бумаги и перо. Она даже не задумалась – слова легли на листок сами:

«Пригласите княгиню Нарышкину».

Надин запечатала письмецо, отдала его посыльному и ушла в свою спальню. Рухнув на кровать, она зарыдала так, как не плакала с детских лет. Дождь за окном тоже лил слёзы: плакал о разбитых мечтах, обернувшихся томительным обманом.

Глава тридцать первая По делам и расплата

Дождь… Не висит стеной, не сечет колкими струями, а будто плачет… Впрочем, в Северной столице Российской империи осенью другой погоды и не бывает. Поймав ноздрями порыв холодного ветра, Сергей Курский чихнул и поспешил закрыть окно экипажа. Он вновь ехал в Петропавловскую крепость. Кто бы мог подумать, что так стремительно изменится расклад сил в мире: освободительная борьба уже пылала по всей Греции, и российской разведке пришлось навёрстывать упущенное. Князь Сергей теперь расспрашивал Печерского и о «Филики этерия», и о молдавском походе князей Ипсиланти, и о характерах и взглядах участников греческого восстания. Арестованный шпион с готовностью отвечал, можно сказать, прямо-таки рвался сотрудничать. Впрочем, у Курского от этих бесед оставалось крайне неприятное впечатление: арестованный ненавидел греков, а больше всех – князей Ипсиланти.

Ни одного доброго слова в их адрес, а ведь Печерский знал вожаков греческого восстания десять лет. Впрочем, чувства и переживания шпиона Курского не слишком занимали. Россия готовилась помогать единоверцам, а для этого требовались люди и в самой Греции, и в сердце её поработителя – Турции. Князя Сергея интересовали их имена, род занятий, место жительства, а всё остальное можно было пропустить мимо ушей.

Курский зашел в вестибюль комендантского корпуса и не поверил собственным глазам: ему навстречу спешил частный пристав Щеглов.

– Здравствуйте, Пётр Петрович! Вас-то каким ветром сюда занесло? – удивился дипломат. – Новенького кого привезли?

Щеглов со вздохом признал:

– Не до новеньких мне, всё старое дело из головы не идёт. Червоточина в нём имеется, она-то и не позволяет захлопнуть книгу.

– Что же вас беспокоит? Надеюсь, вы не считаете, что мы ошиблись, взяв шпиона?

– Нет, в этом я как раз не сомневаюсь. Тут у меня вопросов нет. Да и характер у Печерского такой, что ему предавать – в радость. Меня волнует другое: Печерский по нутру своему – человек с большими претензиями, но с никчемными задатками, да к тому же труслив и жаден. Такой за малейшую выгоду душу продаст, а в нашем деле ведёт себя совсем нелогично. Он ведь признался в том, что шпионил. За это кара непомерно более страшная, чем за убийство торговца богомерзкой отравой, а значит, преступника. Но Печерский в убийстве шантажиста так и не сознался. Всё твердит: «не я». Я ему поблажки обещаю за чистосердечное признание, а он упёрся.

Курский уже хорошо изучил арестованного и был полностью согласен с капитаном: Печерский и впрямь был человеком слабым.

– Так вы, получается, склоняетесь к мысли, что он Гедоева не убивал? – спросил дипломат.

– Выходит, что так, – признал Щеглов. – Поэтому и езжу сюда, что дело недоделано.

– Так кто же убийца?

– Сдается мне, что с Гедоевым разобралась его собственная жена. Больше некому, – вздохнул Щеглов. – Сегодня я окончательно в этом убедился. Ещё раз напомнил нашему арестанту о письме, которым его Алан шантажировал, и о кошеле с золотом, но тот на своем стоит – подкинули, в кармане нашёл, когда проснулся. А чего ему упираться, когда остальные шпионские бумаги в его комнате нашли? Какая теперь разница? Один ответ – всё до кучи. Ан нет, не сознаётся!

Курский напомнил:

– Но ведь факты указывают на Печерского: у него имелся очень сильный мотив – его шантажировали. К тому же во время убийства он находился в борделе, а когда уходил, его никто не видел. Да и нож, которым зарезали связника, всегда лежал в той самой комнате, где шпион курил гашиш. Других фактов ведь нет?

Капитан вздохнул:

– Нет других фактов. Имеется лишь шестое чувство вашего покорного слуги.

– Тогда оставьте всё как есть. В вашем деле без фактов никак нельзя, это у нас, у дипломатов, можно с умным лицом изрекать бездоказательные высказывания. Мол, наша великая империя имеет мнение, что ваша страна…

Щеглов вдруг дернулся, как от удара, и переспросил:

– Как вы говорите? С умным видом голословное обвинение?..

– Бездоказательное высказывание, – поправил его Курский и улыбнулся. – Понравилось выражение?

– Не то слово! – воскликнул повеселевший Щеглов. – Вы, ваша светлость, может, сейчас новую страницу в сыскном деле открыли. Главное, что с умным видом…

Капитан пробормотал слова прощания и пулей вылетел за дверь.

«Что-то наш сыскарь задумал», – понял Курский и, мысленно пожелав приставу удачи, отправился по собственному делу.

Удачи! Совсем немного – вот что ему сейчас было нужно… Щеглов спешил в заведение мадам Азы, вернее сказать, в бордель Неонилы. О том, что у заведения сменилась хозяйка, Щеглов узнал, как только обнаружил исчезновение Азы. Он сразу же взялся за Неонилу, но не преуспел: новая владелица «швейной мастерской» роняла крупные, как лесной орех, слёзы и уверяла, что отдала за заведение всё до последнего гроша, а куда и почему уехала мадам Аза – не знает.

«А ведь про орудие убийства и пристрастие Печерского к гашишу рассказала нам именно Неонила, – размышлял Щеглов по дороге на Охту. – Почему она так поступила? Нарочно отправила следствие по ложному следу? Возможно… Хотя нельзя отрицать и явной пользы от этой бабищи: про труп за баней сообщила тоже она. Впрочем, это фокус известный: хочешь, чтобы тебе поверили, спрячь ложь среди правды».

Коляска долго петляла по улочкам Охты. Частный пристав раздражённо крякнул (да, когда же он, чёрт побери, доберется до места?!). Наконец появился дом с аляповатой вывеской и красным фонарем – заведение мадам Неонилы.

– Главное, что с умным видом, – пробурчал себе под нос Щеглов и толкнул дверь, а уже в коридоре добавил: – бездоказательное высказывание…

Неонила приняла его всё в том же крошечном чердачном кабинетике.

– Ваше высокоблагородие, – чуть ли не пропела она, закатывая от восторга глаза. – Какая честь!

– Да уж, не ко всем соучастникам убийства я захожу лично, – подыграл ей Щеглов. – Девок твоих пожалел, а то снова на допросы таскать начну, они перепугаются да разбегутся. Что делать будешь? Сама всем мужикам «рубахи шить» станешь?

Старательно отводя взгляд от побледневшего лица Неонилы, капитан притворно вздохнул и добавил:

– Хотя тебе уже всё равно будет. С убийцами и их пособниками суды разбираются быстро. Ты, мать моя, уже в полосатой робе по Владимирке пойдешь.

– Да что вы говорите? Господь с вами! – всполошилась Неонила. – Да я, мамой клянусь…

– Не утруждайся ложными клятвами. Всё и так ясно: хозяйка тебе этот бордель пообещала, вот ты и плясала под её дудку.

Рыжая великанша застыла с открытым ртом, глаза её забегали. Щеглов испытующе глянул на нее, а потом вдруг гаркнул:

– Сегодня граф Печерский показания на тебя дал, что ты специально из корысти на него напраслину возвела. Аза сбежала от наказания, а ты – в деле, тебе и ответ держать, как вы с хозяйкой невиновного дворянина в тюрьму упрятали.

Неонила аж посерела. Руки её затряслись, она качнулась к двери, как будто собралась бежать, но вместо этого рухнула на колени перед Щегловым.

– Батюшка, родимый, я всё, как на духу, расскажу, – лепетала она, – не так было, нет моей вины…

– Да что тебя слушать, опять соврешь, – брезгливо отмахнулся Щеглов. – Ты ведь Гедоеву сказала, что граф его зовёт, чтобы тот во дворе борделя ждал.

– Сказала. Хозяйка хотела, чтобы они с графом подрались и поубивали друг друга. А сама она на эту свару посмотреть рвалась – уж больно обоих ненавидела. Я пришла. Сказала Гедоеву, как велели, а потом с ребёнком сидела, пока Аза не вернулась.

– Понятно! Хозяйка твоя зашла с главного входа, пока её муженёк во дворе торчал. Она взяла в комоде нож, а своему обкурившемуся любовнику в карман письмо засунула и один из двух кошелей с золотом, привезённых Аланом из Одессы. Дальше дело осталось за малым – мужа пырнуть, что она и сделала. Ну а потом эта кормящая мать вернулась домой – тебе указания давать, что говорить полиции.

Неонила вновь запричитала:

– Так хозяйка сказала, что, если я в полиции стану говорить по её указке, всё образуется, а она мне тогда заведение дёшево продаст. Но коли я болтать начну, так мы с ней вместе на каторгу пойдём. А меня за что на каторгу, коли я ни сном ни духом?

– Прямо святая, – хмыкнул Щеглов. – Понятно, что твоя Аза на Кавказ подалась, думает, что мы её в горах не найдем. Да мы и искать не станем! Всё равно она сюда вернётся или в Москву, или в другой какой город. Мы везде предписания разошлём и сцапаем её, как миленькую.

Неонила поднялась с колен и деловито отряхнула платье.

– Нет, хозяйка навсегда уехала, – возразила она. – У неё ведь в руках золотой ключ – сынок её новорождённый. Мамаша-то Печерского в горном селе живёт, богатая – страсть, а наследников нету. Любовника своего Аза в тюрьму определила на верную смерть, а сама к его матери подалась. Она старую ведьму ещё с давних времён ненавидела, всё о богатствах её мечтала.

– Да что ты? Убийца собралась заботиться о бедной старушке? Ну, Бог в помощь! Но только если мамамша Печерского хоть малость похожа на сынка, Аза недолго проживёт. Зачем она теперь нужна? Ребёнок-то ведь уже родился.

Неонила вдруг с ним согласилась:

– Я и сама так думала. Эта графиня Печерская – просто волчица. Она, не моргнув глазом, собственного любовника зарезала, а Аза у неё в приживалках ходила. Неужто такая дама гордость свою уронит и с прислугой породнится? Нет, не будет этого! А ребёнок что ж, его и забрать можно…

Щеглов задумался. Как теперь поступить?.. Не мчаться же за подозреваемой на Кавказ?! Расследование он наконец-то закончил, и по большому счету, пусть и не слишком прямолинейно, но справедливость всё-таки восторжествует. Печерский – конченый мерзавец, тип без стыда и без совести, но он должен отвечать лишь за то, что совершил на самом деле.

А как же Аза? Она ведь страшно рискует… Но она – убийца! По делам и расплата… Пусть жизнь сама решит её судьбу.

– Коли дашь показания под присягой на свою бывшую хозяйку, я закрою глаза на твою «швейную мастерскую». Живи, пока кто-нибудь на вас официальную жалобу не подаст. А там уж не обессудь, – сказал Щеглов.

– Я все сделаю, как надо! Мамой-покойницей клянусь!..

Кланяясь в пояс, Неонила проводила частного пристава до дверей, а поглядев ему в след, перекрестилась.

Щеглов же мысленно поставил в этом деле точку и с лёгким сердцем отправился к себе в участок.

Глава тридцать вторая Гадюка и волчица

Только в горах можно так жить: c лёгким сердцем и без печалей!.. Княгиня Лакоба, давно забывшая, что в прежней жизни называлась Саломеей Печерской, была счастлива. Это острое чувство блаженства появлялось у неё всякий раз, когда она спускалась в свой подвал. Предвкушение начиналось уже перед низенькой дверцей, окованной широкими железными полосами. Саломея доставала из кармана кольцо с ключами. Сначала она открывала массивный навесной замок, аккуратно вешала его на дверную ручку, а потом по очереди поворачивала в замочных скважинах три ключа. Она не распахивала дверь, а тихо приоткрывала ее, и сама проскальзывала в кладовую. Войдя, Саломея тут же задвигала массивный засов – никто не должен был знать, сколько на самом деле богатств у хозяйки горного ущелья. Она никогда не сомневалась, что молва давным-давно передаёт из уст в уста россказни о её немыслимых богатствах.

«Пусть думают всё, что хотят, – часто размышляла Саломея, глядя на заставленную сундуками кладовую. – Считают, что княгиня Лакоба богаче, чем есть на самом деле? Хорошо – больше станут бояться. Ну а если думают, что беднее, то не станут завидовать».

Людей Саломея презирала. В её в жизни была единственная любовь – сын Вано, но он предал мать, и она вычеркнула его из своей жизни. Теперь княгиня Лакоба любила лишь то, что никогда не обманет – себя и золото.

Саломея зажгла от принесённого огарка все четыре светильника (она специально расставила их по углам кладовой) и подошла к старинному дубовому столу в центре комнаты. Сколько монет пересчитала она здесь? Горы! А потом они обрели своё место в сундуках. День за днём и месяц за месяцем копила Саломея деньги. Годы, в отличие от золотых монет, она не считала. Сколько лет она властвовала над этим ущельем? Теперь ей уже казалось, что всегда.

Удача пришла к ней вместе с новым замужеством. Сбежав на Кавказ от расплаты за убийство, Саломея умудрилась сохранить это в тайне и уже здесь окрутила князя Лакобу. Ещё большим везением стало то, что муж через три месяца после свадьбы погиб в горах, а всё его имущество досталось Саломее. Она не стала тягаться в спорах с многочисленной и воинственной мужниной родней. Зачем? Она продала этим горлопанам своё наследство по вполне разумной цене, а сама обосновалась в родном селе, скупив всё, что только можно, по всему ущелью.

Нынче вечером Саломея выложила на стол три холщовых узелка и стала разбирать деньги. Золото она клала к золоту, серебро к серебру, а ассигнации, которых, впрочем, оказалось немного, собирала в стопку. Шерсть принесла меньше, чем ожидалось, а вот за гашиш выплатили на целую треть больше, чем в прошлом месяце. Теперь понятно, что выгодней. «Значит, надо делать ставку на эту отраву», – решила Саломея.

Она захлопнула дверь кладовой, закрыла все замки и зашагала наверх. В просторном зале с огромным, сложенным из гранитных камней очагом Саломея в задумчивости постояла, решая, чем теперь заняться. Однако делать ничего не хотелось. Хватит, набегалась, пора и отдохнуть. Саломея уселась в любимое кресло и прикрыла глаза. Идущее от огня приятное тепло окутало ее, а уже сгустившиеся за окном сумерки убаюкали. Сон захватил Саломею и привел её на каменистую тропку, по которой она ещё девочкой бегала к реке. Она видела родной дом, и до него оставалось всего чуть-чуть, надо было только пройти по тропе между почти сомкнувшимися огромными валунами. Саломея подошла к камням, но путь ей заступил высокий, массивный горец с обрюзгшим землисто-серым лицом. С ужасом узнала она своего убитого любовника. Мертвый Коста посмотрел на неё с осуждением и попенял:

– Всё бегаешь и суетишься? А ведь тебе спешить-то некуда. Ты осталась одна как перст, никому ты не нужна со всеми своими богатствами.

– Отойди! – крикнула Саломея и топнула на покойника ногой. – Кто ты такой, чтобы мне указывать? Я – царица здешних мест! Я здесь караю и милую. А ты кто? Ничтожество, пустое место. Как ты посмел меня осуждать?!

– А кому тебя судить, если не мне? Кто воткнул кинжал в моё сердце, чтобы без помех ограбить? Ты! Моё золото всё ещё лежит в твоей кладовой…

– Ты умер, тебе больше ничего не нужно! – взбесилась Саломея. – Это мои деньги, они принадлежат мне по праву, а ты проваливай отсюда, ничтожество!

– Я ведь любил тебя, – как будто не замечая её гнева, тихо объяснил Коста, – а ты предала меня. Ну, ничего, скоро мои деньги станут тебе поперёк глотки.

– Мели языком сколько хочешь, тебе меня не достать, – расхохоталась Саломея. Она хотела добавить ещё что-нибудь язвительное, но Коста вдруг исчез, а откуда-то издалека донёсся голос служанки:

– Госпожа, охранник прибежал, говорит, что у ворот кибитка стоит, в ней женщина приехала. Та клянётся, что она вам – родственница.

Саломея тряхнула головой, отгоняя сон. Служанка стояла перед ней. Поняв, что хозяйка ничего не слышала, старуха повторила:

– Родственница к вам приехала. Что делать? Пускать или нет?

Никаких родственниц у Саломеи не было. Откуда, если она порвала все связи с прошлой жизнью? Но кто это решил напомнить о себе? Княгиня уже хотела выгнать непрошеную гостью, но разгоревшееся любопытство так искушало…

– Веди её сюда, – велела Саломея.

Старуха удалилась. Её не было так долго, что Саломея уже успела разозлиться. Наконец она услышала шаги, и следом за служанкой в зал вошла женщина с ребёнком на руках. Вот уж кого Саломея никак не хотела видеть! Но глаза её не обманули – к ней в новый дом прямиком из ненавистного прошлого вошла приживалка Аза.

Аза больше не считала себя Гедоевой. Она сбросила унизительное имя вместе с прежней жизнью – обрубила все нити – и теперь чувствовала себя абсолютно свободной. Похоронив Алана, она тут же отправила дочерей к родственникам мужа. По традициям их народа, те должны были принять осиротевших детей, к тому же Аза дала каждой из девочек по двадцать золотых червонцев из кожаного кошеля, украденного Аланом у Печерского. С таким приданым в горных селениях женихи в очередь встанут за сёстрами Гедоевыми.

Бордель Аза переписала на свою помощницу, вытряхнув из Неонилы все припрятанные деньги. Все получилось так, как она задумала, и, покидая Петербург, Аза не чувствовала ничего, кроме равнодушия. Здесь она уже взяла от жизни всё, что только смогла, пришло время побороться за главный приз – золото Саломеи.

Нависший над большим горным селом дом-крепость на краю скалы встретил Азу неприветливо. Охрана не хотела её пускать. Пришлось долго клянчить и умолять, пока, наконец, за ней не вышла какая-то старуха. Служанка позвала гостью за собой.

«Господи, помоги мне победить эту ведьму», – молила Аза. Она шла по тёмному дому своего врага с маленьким сыном на руках и чувствовала свою правоту. Ведь все права на наследство убитого деда теперь принадлежали маленькому Джи. Значит, ради сына надо отобрать золото у преступницы Саломеи.

Служанка провела Азу в огромную, почти пустую комнату, где в гранитном очаге пылал огонь, а рядом с ним, протянув к теплу ноги в разношенных башмаках и толстых шерстяных чулках, сидела старуха. Она явно бедствовала: её домотканая одежда казалась грубой и сильно поношенной, а головной платок когда-то был куском простыни.

«Сколько служанок в таком большом доме? Похоже, что всего две, и обе немолоды», – обрадовалась Аза. Она уже собралась потребовать, чтобы позвали княгиню, когда услышала знакомый голос:

– С чего это ты решила, что можешь приехать сюда? – поднимаясь с кресла, спросила старуха, и Аза с изумлением осознала, что перед ней стоит хозяйка дома. А Саломея все так же грубо продолжила: – Поворачивай обратно. Если бы я знала, что это ты, я бы не разрешила пустить тебя.

Аза услышала в голосе княгини презрение (Саломея всегда разговаривала с ней пренебрежительно), но теперь старухино время кончилось, и бывшая приживалка с наслаждением сообщила:

– Если бы ты меня не впустила, то никогда бы не увидела своего внука. Других-то у тебя уже точно не будет, ведь твой любимец Вано арестован и теперь пойдёт на каторгу, если не на виселицу.

Саломея молчала, и Аза догадалась, что поразила врага в самое сердце. Развивая успех, она добавила ещё язвительней:

– Я вообще не хотела тебе ничего говорить, ведь твой сын убил моего мужа. Ну да Бог велел нам прощать, и я решила не держать зла на вашу семью. Поэтому и показываю тебе моего Георга, в первый и, может, в последний раз. Ты мне не нужна, я сама – богачка, мой Джи ни в чём не будет нуждаться. Так что посмотри на внука, да я уеду, а ты оставайся здесь одна, теперь уже навсегда.

– Не спеши, раз уже вошла в дом, – обрела дар речи Саломея. – Что это за история про моего сына и твоего мужа? Люди судачили, что ты вышла замуж за погонщика. Зачем моему сыну понадобилось убивать такое ничтожество?

– Может, мой Алан и был погонщиком, как ты выражаешься, но он родился с гордым нравом. Муж долго находился в отъезде, а когда вернулся, я была уже беременна от Вано, и скрыть это оказалось невозможно. Алан пошёл к твоему сыну объясняться, а тот его убил.

– А чего ты ждала от отродья абрека? – осведомилась княгиня. – Что же ты не предупредила своего мужа, с кем он имеет дело? Грязная кровь всегда опасна. Я больше в эту ловушку не попадусь. Так что оставь ребёнка себе, мне он не нужен.

Саломея ехидно улыбалась, а Азе показалось, что земля ушла у неё из-под ног. Её план, на который она, как на карту, поставила всё, лопнул. Бывшая графиня Печерская ни в ком не нуждалась. Что же теперь делать? Ещё чуть-чуть – и старуха выгонит непрошеную гостью. Джи завозился на руках у матери, сморщил нос и заплакал. Аза как будто очнулась, она умоляюще глянула в брезгливо сощуренные глаза Саломеи и попросила:

– Можно мне остаться на ночь? Ребёнка нужно покормить. Мы уедем завтра.

Хозяйка долго раздумывала, прежде чем неохотно разрешила:

– Оставайся, но чтобы утром я тебя здесь больше не видела. Иди в ту дверь, откуда пришла, прямо по коридору увидишь пустую комнату. Можешь там покормить ребенка. Ужин – через два часа. Приходи сюда, я на слуг денег не выбрасываю, сама готовлю овощи с огорода и вино пью домашнее. Если тебе этого достаточно, можешь поесть вместе со мной.

– Да, спасибо, – отозвалась Аза и унесла совсем раскричавшегося сына из большого зала.

Джи заходился в плаче. Господи, Боже, ну почему её малыш так орёт?! Наверное, от голода… Аза замурлыкала:

– Тихо, тихо, родной. Сейчас мама тебя покормит.

Да где же она наконец, эта вожделенная комната?!

Комнату Аза всё-таки нашла. Там стояли стол и кровать, застеленная домоткаными одеялами и овечьими шкурами. Аза обрадовалась, что они с Джи не замёрзнут. Она присела на мягкую шкуру и расстегнула корсаж. Сын взял грудь и тут же успокоился. Но его мать, так и не смогла справиться с отчаянием: её сокровище, её долгожданный мальчик не получит ни гроша.

– Это несправедливо, родной, – шептала Аза сыну. – Твоя бабка убила твоего деда и присвоила его наследство. Убийца никогда не наследует своей жертве, и Саломея должна вернуть украденное. Твой отец – в тюрьме, его, наверно, казнят, теперь ты – единственный наследник всего, а раз так, твоя бабка должна поделиться.

Аза вздохнула, она слишком давно знала своего врага, чтобы на что-то рассчитывать. Никогда эта старая ведьма не отдала добровольно ни ржаного зерна, ни ржавого гвоздя, как же можно надеяться, что сейчас она поступит иначе? Нет, план нужно менять. Не для того Аза распродала имущество и проехала через всю страну, чтобы убраться восвояси не солоно хлебавши. Алан пересказывал жене сплетни, будто все свои богатства Саломея держит в подвале, а с ключами никогда не расстаётся. Значит, нужно проникнуть в её кладовую и забрать столько золота, сколько можно унести.

Саломея обмолвилась, что сама будет готовить ужин – выходит, прислуга уже покинула дом. Вот и пришло наконец-то время пустить в ход заветный пузырек со смертельным отваром из волчьих ягод. Десять лет берегла его Аза, и теперь час настал.

Она положила заснувшего сына на одну шкуру и накрыла его сверху другой. Теперь мальчик согреется и крепко уснет, он не помешает матери осуществить новый план. Аза прилегла рядом с сыном, вспоминая, как расположен стол в том зале, где ей предстояло ужинать. В её задумке было два трудных вопроса: как подлить Саломее яд и как открыть кладовую.

«Ключи должны быть у хозяйки – в кармане или на поясе, – рассуждала Аза. – Кладовая, по рассказам Алана, находится в подвале. С этим легко справиться. Остаётся только одна сложность: подмешать яд. Лучше всего вылить его в суп или питьё. Но супа здесь точно не дождёшься, значит, остаётся питьё. Саломея обещала вино. Как раз то, что нужно».

Аза поднялась с постели, осторожно поправила шкуру, укрывавшую её драгоценного сына, и отправилась на встречу с волчицей.

Саломея всё так же сидела у очага, как будто и не вставала с места, но на большом столе в центре комнаты появилась домотканая скатерть. На ней стояли глиняный кувшин с вином, две одинаковые грубые кружки и две тарелки, уже наполненные едой. Похоже, что хозяйка приготовила тушёные овощи: Аза почуяла острый запах чеснока. Так готовили еду только в здешних горах: её обильно заправляли чесноком. Это оказалось на руку Азе, ведь она никогда не открывала заветный флакон и не знала, имеет ли яд запах, а чеснок запросто перебьет любой аромат.

Гостья подошла к сидевшей у огня хозяйке и предложила:

– Может, нужно помочь? Давай, я нарежу хлеб и налью вина.

– Да уж, потрудись за стол и кров, – уколола Саломея, не поднимаясь с места.

Аза замерла – это был великолепный шанс. Только как теперь угадать, куда сядет хозяйка? Оба места казались одинаковыми – стулья стояли с коротких боков массивного стола. Какой из них выберет княгиня? Аза уставилась на тарелки: они были полны одинаковой едой, даже количество овощей было равным, и вдруг она заметила на одной из тарелок отколотый краешек.

«Скряга чёртова, никогда ведь не выбросит, а так и будет есть на битом», – обрадовалась Аза. Впрочем, для разбитой тарелки могла быть и другая причина: гостье давали понять, насколько мало её уважает хозяйка.

Ха! Вот уж испугала… Аза даже развеселилась: когда Саломея сдохнет, кое-кто всю оставшуюся жизнь станет есть на серебре.

Она повернулась спиной к хозяйке дома и разлила вино, потом молниеносно выхватила из-за корсажа заветный флакон и вылила его содержимое в кружку, стоявшую около целой тарелки. Дело было сделано, и она с явным облегчением принялась резать хлеб.

– Отрежь по куску – и хватит! – прикрикнула Саломея.

Княгиня прошла к столу и уселась там, где и предполагала отравительница.

«Хорошо», – с облегчением подумала Аза. Изображая заинтересованность, она указала на овощи и спросила:

– Что здесь?

– Морковь с чесноком и сметаной, – ворчливо ответила Саломея, – у меня разносолов не подают.

Она захватила вилкой с костяной ручкой свою морковь и принялась есть, Аза последовала её примеру. Она была так напряжена, что не чувствовала вкуса еды, зато Саломея ела и ела и никак не бралась за кружку. Ужин проходил в молчании. Хозяйка не прикоснулась к питью, пока не съела всё, что лежало на её тарелке. Аза с трудом доела последние куски безвкусной моркови. Если бы не чеснок и сметана – проглотить эту преснятину было бы невозможно. Наконец Саломея протянула руку к кружке с вином и с удовольствием отпила большой глоток. Аза последовала её примеру и, выпив всё, взялась за ручку кувшина.

– Можно мне ещё? – спросила она.

– Всего поровну, – отказалаСаломея и выпила свою кружку до дна, – хватит с тебя. Расскажи мне лучше про своего сына.

– Что это вдруг Джи тебя заинтересовал? – удивилась Аза.

– Да вот, решила его у тебя отобрать, – буднично отозвалась Саломея. – Хоть кровь в нём и грязная, но ведь и моя в нём тоже есть. Если вовремя отнять мальчишку у такой твари, как ты, глядишь, может, хоть что-нибудь стоящее из него получится.

– Да ты что, спятила?! – возмутилась Аза. – Я никогда не отдам своего сына!

Она с ненавистью уставилась на Саломею, с нетерпением ожидая, когда же подействует яд, но старуха была такой же, как обычно. Неужели за десять лет отрава выдохлась?

«Если яд не подействует, зарежу гадину», – решила Аза.

Она уже потянулась к ножу, но Саломея вдруг схватилась за горло и дико закричала. Она попыталась встать со стула и тут же рухнула на пол. Саломея корчилась, хватаясь руками за шею, она попыталась что-то сказать, но лишь шипение вырывалось из её уст.

– Ну что – деньги поперёк глотки встали? – ехидно спросила Аза, обшаривая карманы своей жертвы. Она достала кольцо с ключами и мстительно добавила: – Пока ты не умерла, слушай правду. Это я заколола своего мужа, а всю вину свалила на твоего сына, потому что ненавидела их обоих, а больше всех я ненавидела тебя. А теперь я тебя отравила. Сейчас ты сдохнешь, а я заберу то, что должна была получить ещё десять лет назад. Сколько унесу – столько и возьму. Тебе шаль больше не пригодится, давай её мне, в двух руках нести легче.

Аза наклонилась к умирающей и сдернула с её плеч шаль.

– Ци… – прошептала Саломея, потом по её телу прошла судорога, и она затихла.

Аза плюнула на труп своего врага, взяла со стола шандал со свечами и побежала искать кладовую. Она быстро нашла спуск в подвал, а там и маленькую, обитую железными полосами дверцу. Убийца немного повозилась с ключами, но быстро подобрала их и открыла дверь. Внутри всё было заставлено сундуками.

Аза открыла ближайший, тот был наполнен золотом. Преступница скинула с плеч свою шаль, расстелила её на полу и рядом положила шаль Саломеи. Аза пригоршнями выгребала из сундука монеты.

«Всё золото отойдёт Джи», – размечталась она и шагнула к соседнему сундуку. Но нога её стала как будто ватной и подвернулась. Аза больно ударилась о каменный пол и попыталась встать, но теперь она не чувствовала и второй ноги. Что же это такое? Аза поползла к шали с золотом. Надо забрать хотя бы это. Если не идут ноги, она выползет отсюда на руках – ведь наверху спит её драгоценный сын! Аза подтянула вперёд тело и, кое-как связав шаль в узел, снова поползла к выходу из кладовой. Путь показался ей бесконечным. Наконец она перевалилась через порог и увидела то, о чём совсем забыла.

Ступеньки! Их было не меньше десятка, и все – высокие, с острыми краями. Ей не выползти с золотом! Аза согнула руки, чтобы на локтях подтянуться вперёд – и тут же поняла, что больше не чувствует правого локтя.

– А-а-а!.. – в ужасе закричала она в черноту коридора, и вдруг из темноты выглянула смеющаяся Саломея – не та нынешняя старуха, а прежняя красавица в бархатной шубке.

– Ах ты, воровка, – с презрением заметила Саломея, – никогда тебе не победить меня!

Красавица исчезла, и Аза поняла, что уже не может повернуть голову. Её полностью парализовало.

Аза в полном сознании лежала рядом с немыслимыми сокровищами и понимала, что скоро умрёт, а её долгожданный сын пойдёт скитаться по миру нищим сиротой. Она уже догадалась, чем накормила её Саломея вместо моркови и что старуха пыталась сказать перед смертью. Цикута! Как можно было забыть об излюбленном яде гор? Теперь всё стало ясно: тарелка с отбитым краем понадобилась Саломее, чтобы не перепутать морковь с цикутой. Аза добилась своего, но заплатила за это жизнью. Она ощутила, как яд достиг её сердца – и оно замерло… Мощный чёрный смерч затянул Азу в бесконечный коридор, и она, кувыркаясь, полетела в страшную глубину. Может быть, в ад?..

Глава тридцать третья Только ты

Пусть все беды и печали катятся в ад! Пусть ликуют достойнейшие! В Одессе праздновали успех операции. В доме на Софиевской улице доедал гору пирожных бравый юнга Данила, а князь Ордынцев и Афанасий Паньков торжественно распивали третью бутылку «Вдовы Клико» и в очередной раз перечитывали распоряжение, переданное агентом Сефиридисом турецкому шпиону Менелаю в Санкт-Петербург:

«Вами довольны. Необходимы планы оборонительных сооружений в портах на всех морях. В случае успешного выполнения этого задания вознаграждение удваивается».

– Турки денег не жалеют, – разогнав пузырьки в бокале чайной ложкой, заметил Афоня. – Так что мы их теперь точно разорим фальшивыми бумагами. А всё-таки главное, что мы с вами Менелая правильно выбрали. Помните, как мы сомневались, ещё Булгари подозревали?

– Да уж, сомнений хватало. Кстати, вы знаете, что Воронцов уволил своего начальника канцелярии без объяснения причин? – Ордынцев разлил остатки шампанского по бокалам и предложил: – Давайте выпьем за успешное продолжение начатой игры, пусть нашей команде и в ней повезет.

– За это точно нужно выпить, – чокнувшись с ним, подтвердил Афоня. – Только мне чудно, как нас будут переводить в Министерство иностранных дел с повышением в звании, если там работают штатские.

– Курский утверждает, что офицеров в его ведомстве хватает, в каждом посольстве имеется военный советник или что-то в этом роде, так что мы с вами не останемся в одиночестве. Правда, из этой операции я выхожу, буду заниматься другим делом.

– Значит, мне теперь одному быть Менелаем? – расстроился Афоня.

– Князь Сергей – очень толковый человек. Я уверен, что никто не сможет так спланировать дальнейшую игру с турками, как он. Я тоже буду работать под его началом, но на другом направлении.

– Получается, что долго не увидимся? – вздохнул Паньков.

– Может, в следующем году, а там, как наше дипломатическое начальство решит, – признался Дмитрий и предложил: – Возьмите ключ от этого дома. Здесь останутся только сторож и служанка, я предупрежу их, что вы будете иногда приезжать.

– Заманчиво, но опасно, – отказался Афоня. – Вдруг кто-нибудь из окружения Сефиридиса заметит меня здесь? Не будем рисковать.

Он поднялся и, попадая в прежние сгибы бумаги, заново сложил конверт, а потом, подогрев на свечке печати, вернул их на прежние места.

– Ну, вот и готово, – сказал Афоня и вздохнул. – Давайте прощаться. Пора мне.

– Удачи, друг, – сказал Ордынцев, пожав ему руку.

– А вам благополучия и счастья с молодой женой, – отозвался Паньков и вышел в сопровождении Данилы: юнга вызвался проводить старшего товарища до почтовой станции.

Дмитрий принялся собирать вещи. «Святой Николай» ждал их с Данилой в порту. В Севастополе Ордынцев собирался попрощаться с адмиралом Грейгом, но дело было не только в этом. На верфи мастера заканчивали переделку купленной в Одессе бригантины. Этот корабль на долгие месяцы, а может, и на годы, должен был стать для Дмитрия домом. Новое задание оказалось интригующим: под видом богатого путешественника князь Ордынцев должен был посещать разные города и страны, а интересные и важные для собственной державы сведения переправлять Курскому. Дмитрию всё это очень нравилось: здесь сошлись вместе морская стихия и интересная, во многом авантюрная служба. Как офицер он получил от судьбы подарок. А как муж?..

Вспомнилось пожелание Афони: благополучия и счастья с молодой женой. Что бы Дмитрий ни отдал теперь за это! Если бы Надин согласилась поехать с ним, пусть даже просто согласилась ждать его дома – Ордынцев стал бы самым счастливым человеком на свете…

Но от жены вестей не было. После короткой записки, в которой она советовала мужу пригласить к себе Нарышкину, Дмитрий больше ничего от неё не получал. Он не понимал, что можно изменить в их не заладившейся семейной жизни. Это был порочный круг: жена не прощала его, но и выслушать тоже не хотела.

«Всё равно – до отплытия нужно с ней встретиться, – в очередной раз подумал Ордынцев. – Выгонит – значит, так тому и быть. Я просто уеду и оставлю Надин в покое».

Дмитрий раньше не мог понять, как люди живут, годами лелея в сердце неразделённую любовь. Теперь ему предстояло узнать это на собственном опыте. Он уже привык к новому взгляду на жизнь и не променял бы своего, пусть и неразделённого, чувства на прежнюю беззаботную свободу весёлого гуляки.

Ордынцев защёлкнул саквояж. Ну вот и собрался…

– Ты уезжаешь? – раздался за его спиной капризный голос.

Поражённый, Дмитрий обернулся и увидел в дверях Ольгу Нарышкину.

– Что ты здесь делаешь? – рассердился он. – Я же велел никого в дом не пускать.

– Меня это не касается. Я не кто-нибудь, я – твоя женщина!

– Ты – жена князя Нарышкина, любовница генерал-губернатора Воронцова и собственного зятя, – огрызнулся Дмитрий.

– В Москве тебя это не смущало, почему же что-то должно мешать нам в Одессе? Никогда не думала, что в князе Ордынцеве живут такие дремучие воззрения. Я была о тебе лучшего мнения.

Дмитрий разозлился и уже не считал нужным это скрывать:

– Какой есть! А теперь будь добра покинуть мой дом. Я не считаю тебя своей женщиной и никогда не считал, к тому же я люблю другую.

– Эту дурочку? Ты смешон! – взорвалась Нарышкина. Лицо её исказилось в злобной гримасе.

– Надин умна и благородна, а самое главное, она – моя жена. Разговор закончен. Уходи, и никогда больше не приближайся к моему порогу.

Дмитрий подошёл к незваной гостье, взял её за локоть и повёл к выходу. Нарышкина молча семенила рядом, он распахнул дверь и выставил женщину на крыльцо.

– Дорогой, мы оба погорячились, – опомнилась Ольга. – Разве можно зачеркнуть многолетние отношения из-за нескольких слов?..

– Оставь меня в покое, – отрезал Ордынцев, – просто отвяжись!

Через час «Святой Николай» покинул порт Одессы, и Дмитрий в последний раз глянул на удаляющиеся кварталы этого пёстрого и весёлого города. Сожалений не было, не было даже лёгкой грусти, князь как будто подвел черту под прежней жизнью и посмотрел вперёд. Корабль шёл в открытом море один-одинёшенек, даже птицы остались далеко позади, а впереди разливалась холодная и бескрайняя лазурь. Это и была новая жизнь Дмитрия Ордынцева: море и одиночество. Что ж… Пусть так… И будь, что будет!

– Я еду к мужу – и будь, что будет, – шептала Надин. Она повторяла эти слова множество раз на дню, и если в начале пути они её успокаивали, то теперь, когда за окном экипажа мелькали пыльные улочки Одессы, слова не помогали. Неуверенность разбежалась дрожью по телу, заныло сердце, а руки увлажнились.

Надин рассердилась: «Вот стыдоба! Как маленькая, ей-богу! Говорят же: приняла решение – выполняй. Вот и нечего трусить. Пора поговорить с мужем и понять, как жить дальше».

Справиться с обидой и отчаянием оказалось ой как не просто. После того, как Ордынцев покинул Москву, даже не поговорив с ней, Надин слегла. Целые дни проводила она в постели, не в силах подняться. Ужас от случившейся катастрофы оказался необычайно острым. Он рвал сердце в клочья, а боль пронзала насквозь. Надин боялась даже пошевелиться. Она лежала, свернувшись клубочком, и лишь сон приносил ей облегчение. Но как только она открывала глаза, вся непоправимость случившегося вновь наваливалась на плечи огромной и неподъёмной глыбой. Её предали, растоптали и унизили. Что могло быть хуже?

Надин никого не хотела видеть, но княгиня Волконская не стала спрашивать разрешения. Зинаида Александровна сама пришла к ней в спальню, всмотрелась в бледное лицо, оценила запавшие щёки, лихорадочный блеск синих глаз – и поставила свой диагноз:

– И давно ты поняла, что влюблена в собственного мужа?

– Как вы догадались?..

– Все признаки налицо: отчаяние, худоба и нежелание выходить из дома. Не ты первая через это проходишь, а что касается виновника твоего состояния, то, кроме Ордынцева, никого рядом с тобой в последнее время не было. Ну, так как, ответишь на мой вопрос?

Пришлось Надин признаваться:

– Вы правы. Только он любит другую, а не меня…

– Да что ты? – поразилась Волконская. – Я видела, как он на тебя смотрел, ещё порадовалась, что тебе достался любящий муж. Ты ничего не путаешь?

– Хорошо бы – да я всё видела собственными глазами, а чего не видела, так мне с радостью описала моя соперница.

– Давай рассказывай, – потребовала княгиня Зизи и села на стул рядом с кроватью. – Что-то тут не то, будем разбираться вместе.

Надин не смогла заговорить о сцене в гостиной, это оказалось так унизительно. Она затравленно смотрела на Зинаиду Александровну, не решаясь коснуться самого больного, тогда княгиня сказала сама:

– Ты ещё слишком молода, чтобы это оценить, но на самом деле находишься в очень выгодной ситуации. Ты – законная жена человека, которого любишь! Как бы ни сложились поначалу ваши отношения, всё ещё можно поправить или хотя бы улучшить. Что бы ты чувствовала, если бы любила человека, а он был для тебя совершенно недоступен? Но даже в этом случае можно найти достойный выход из положения, ведь настоящая любовь никогда не исчезает бесследно. Просто кому-то везёт и он находит взаимность, а у других нет такого счастья, тогда они выдумывают для души спасительную мысль и живут, любя безответно.

– Какую спасительную мысль?

– Каждый находит её сам. Вот я решила, что мой любимый уехал, и всю жизнь писала ему письма, а теперь и этого утешения не стало…

Тёмные глаза княгини заволокло слезами, и Надин вдруг всё поняла.

– Вы любили императора Александра?

Волконская грустно улыбнулась и подтвердила:

– Да, но моя жизнь – в прошлом, а тебе жить сейчас. Так что же у вас случилось?

Надин увидела в глазах Зизи сострадание. Этой женщине можно было рассказала всё, и она это сделала…

Княгиня не перебивала, не задавала вопросов, но этого и не требовалось, теперь Надин сама рвалась выплеснуть боль. Она повторила фразу из своего злосчастного письма: «Пригласите княгиню Нарышкину». Замолчала и тихо всхлипнула. Волконская не спешила с ответом, она долго размышляла, прежде чем предложила:

– Знаешь, поезжай-ка ты к мужу. Войди в его дом и останься с ним наедине. Дальше дело за тобой: если ты будешь с ним нежна, то он быстро уложит тебя в постель – а потом соперниц у тебя уже не останется.

– Правда? – спросила Надин. – Вы думаете, я могу приехать к нему, не спрашивая разрешения?

– Конечно, можешь! Более того, ты просто обязана быть с ним рядом. Ты же обещала это перед алтарем. Помнишь?

– Помню, – подтвердила Надин и впервые за вечер улыбнулась…

…Теперь она уже не знала удержу и сумела закончить все дела и сборы за пару дней. Надин договорилась с кузиной матери, Алиной Румянцевой, что та переедет к ним в дом, и сама перевезла тётку. Убедившись, что Любочка с Алиной устроены и обеспечены, Надин отправилась в Одессу. Торопя время, она ехала без остановок, но теперь, подъезжая к одесскому дому своего мужа, вновь почувствовала неуверенность и страх. Никогда ещё она не была так уязвима.

«Хватит уже терзаний. Объяснимся, и будь, что будет», – решила она, наконец.

Это помогло – Надин перестала дрожать, а потом к ней вдруг пришло спокойствие фаталиста. Ничего уже не изменить. Сегодня днём она получит ответы на все свои вопросы.

Уже миновала половина дня, а княгиня Нарышкина так и не смогла успокоиться. Она не хотела никого видеть и сидела, запершись в своей спальне.

– Ах ты, скотина! Чтоб ты сдох! – пробормотала Ольга. – Чтобы тебе утонуть в море, а этой курице – твоей жене – пойти на дно вместе с тобой! Я-то выдержу, а вот ты без меня – посмотрим!..

Стук колёс под окном привлёк её внимание. Ольга выглянула и поразилась: женщина, которой она желала всяческого зла, вышла из дорожного экипажа у крыльца дома Ордынцева. Двери оказались заперты, слуг не было, и на лице Надин мелькнуло сначала удивление, а потом разочарование.

«Она разминулась с Дмитрием часа на два, – обрадовалась Нарышкина. – Какой же отличный повод расквитаться с этим мужланом… Только нужно действовать быстро».

Ольга схватила ключ от чёрного хода дома Ордынцева и, словно молния, пролетев через сад, отомкнула заветную дверь. Ещё минута – и она оказалась в спальне хозяина дома. Ольга скинула на ковер покрывало и несколько подушек, туда же швырнула свой кружевной капот, чулки вместе с подвязками и мягкие туфельки без задников, а сама скользнула под одеяло. Мизансцена вышла отличной – оставалось дождаться единственного зрителя.

– Сюда, ваша светлость, вот – спальня барина, – послышался в коридоре голос сторожа.

– Я займу комнату мужа, – ответила ему Надин и толкнула дверь.

Ольга прикрыла глаза и притворилась спящей. Она не решалась смотреть сквозь ресницы – боялась, что соперница обнаружит обман, и теперь полагалась на слух. Похоже, что сторож заглянул в комнату вслед за молодой хозяйкой, потому что виновато забубнил:

– Я её не пускал! Небось князь сам это сделал.

– Идите, я потом к вам выйду, – услышала Ольга дрожащий женский голос и обрадовалась: она смогла поразить Надин в самое сердце. Нарышкина решила, что уже может «проснуться» и, открыв глаза, стыдливо натянула одеяло на грудь.

– Что здесь происходит? – изумлённо спросила она. – Где Дмитрий? Неужто побоялся меня будить и уже уехал?

Ольга торжествовала: соперница побледнела, она стояла, привалившись спиной к закрытой двери, и с ужасом взирала на женщину, лежавшую в постели её мужа.

– Что вы так смотрите? – изображая недоумение, хмыкнула Ольга. – Я давным-давно вам сказала, что Ордынцев принадлежит только мне, и так будет всегда. Не хотите верить – дело ваше. Мне всё равно.

– Покиньте мой дом немедленно! – потребовала Надин, и соперница с явной досадой услышала, что из её голоса исчезла дрожь.

– Это дом князя Дмитрия, а не ваш. Вернее, это дом его матери, а несколько лет назад он был моим, так что нечего тут командовать! – заносчиво изрекла Нарышкина, подбирая с пола свой капот и подвязки.

– Продано – значит, продано. Скатертью дорога! – уже с напором сказала Надин и добавила: – Я разрешила мужу приводить домой продажных женщин только в мое отсутствие. Теперь я приехала, и ваше время закончилось.

– Да как вы смеете?! Я устрою вам в Одессе такой приём, что вы сильно пожалеете. Вас не примут ни в одном приличном доме! – закричала Ольга.

– Кого интересует эта деревня? Я не собираюсь жить в вашей пыли… Собрали своё белье? А теперь убирайтесь!..

Этого Нарышкина уже стерпеть не могла, она шагнула вперёд с желанием вцепиться сопернице в волосы, но вдруг замерла от страха. Глаза Надин превратились в два куска синего льда. Такая сумеет за себя постоять…

«Лучше не связываться с этой сумасшедшей», – трусливо подумала Нарышкина, подобрала с пола свои чулки и, увидев, что соперница, дав ей дорогу, отступила в сторону, выскользнула за дверь.

«Всё равно, между ними уже вбит клин, и это навсегда», – размышляла Ольга, пробираясь через сад к собственному дому. Но почему-то ей совсем не хотелось вновь увидеться со своим неверным любовником. Княгиня Нарышкина даже не поняла, что против своей воли, но выполнила желание Дмитрия: она оставила его в покое – просто отвязалась!

Господи, пусть её наконец-то оставят в покое! Как же Надин этого хотела… Она одна стояла на палубе корабля. Прежнее отчаяние, так долго сжигавшее всё внутри, обрушилось на неё вновь. Кругом царили обман и предательство. Куда податься теперь? Возвращаться в Москву и вновь прятаться в родительском доме?.. Надин представила участливые лица знакомых. Все сразу начнут её жалеть… Ох, только не это!

Слава богу, что всё это случилось в Одессе. Через полчаса после безобразной сцены в доме мужа, Надин оказалась в порту. Ей было безразлично куда плыть, а ближайший рейс оказался в Крым. Капитан сообщил, что везёт доски и брус для новой конторы в Ялте, где уже начали закладывать порт. Если даму такой маршрут устроит, он её с удовольствием доставит.

Корабль вышел в море, и Стеша, тут же испытавшая приступ морской болезни, прилегла в каюте, но Надин не хотела уходить с палубы. Она повернулась спиной к Одессе и теперь глядела в открытое море. Солёные брызги от поднявшихся волн осыпали её лицо и волосы, Надин оперлась на борт и глянула вниз. Вода казалась тёмной, с барашками белой пены на гребнях, а морская бездна завораживала: иди – волны примут, и не останется ни боли, ни отчаяния, ни унижения…

Надин показалась, что в тёмной воде, как в зеркале, мелькнуло лицо её соперницы. Княгиня Ольга злорадно усмехалась – радовалась тому подарку, который собиралась преподнести ей законная жена её любовника.

«Тогда Нарышкина победит», – поняла Надин и её передёрнуло. Как вообще можно было до этого додуматься?! Мама оставила на неё Любочку, а она даже ни разу не вспомнила о сестре. Вот позорище! Не она первая – не она последняя, многим женщинам не везёт с мужьями, но они же находят для себя достойный выход из положения. Как там сказала Зизи? Любимый просто уехал – но он останется глубоко в сердце. Жизнь как-то наладится. Надо только дождаться того дня, когда сможешь написать мужу письмо, а пока нужно просто жить.

Надин подставила лицо холодным брызгам. Она вспомнила княгиню Волконскую, певшую в тот бесконечно далёкий вечер в Москве, и с родившейся в душе надеждой повторила:

Вековечный шум моря не беспокоил Надин. Окна в её спальне выходили на огромную плоскую гору. По утрам над макушкой горы сгущался туман, а может, это были низкие облака, и тогда гора печалилась, закрывалась от встающего над морем солнца, а вместе с ней грустила и Надин. Тупая боль, поселившаяся в её сердце, не проходила, так и пекла его, не находя выхода. Надин казалось, что судьба загнала её в каменный лабиринт, по которому, сколько ни броди, к свету всё равно не выйдешь.

Она понимала, что Бога гневить нельзя: Провидение заботилось о её жизни и здоровье. Чем ещё можно объяснить то, что она вспомнила лишь однажды услышанное название имения мужа в Крыму. Слово «Кореиз» всплыло в памяти именно в тот миг, когда она, стоя на берегу пустой бухты, где ещё не было даже и намёка на порт, мучительно решала, что делать дальше. Мрачный возница, сгрузивший с подводы большую кучу валунов, с подозрением уставился на Надин, когда та попросила довезти их со Стешей до города.

– До какого? – спросил он.

– А какой тут есть?

– Никакого, – кратко ответил возница, но, как видно, сжалившись над двумя одинокими женщинами, предложил: – Могу отвезти вас в имения – Мисхор или Кореиз, а там уж сами выбирайтесь.

– В Кореиз, нам туда и нужно, – обрадовалась Надин, ведь это было имение её мужа, а значит, она могла рассчитывать на помощь.

Возница кивнул и усадил женщин на подводу. Так и въехала княгиня Ордынцева в великолепное имение своего мужа – на грязной телеге, засыпанной песком и осколками камней. Управляющий поместьем оказался человеком деликатным и не стал уточнять, почему её светлость путешествует налегке и таким необычным видом транспорта.

К удивлению управляющего, Надин отказалась занимать парадную спальню и выбрала для себя небольшую комнату с видом на гору. И она об этом не пожалела. За две недели, проведенные в Кореизе, Надин стала относиться к горе, как к живому существу. Может, это выглядело глупо, но только гора и море помогали Надин, успокаивали её мятущуюся душу: гора с ней плакала, а море смывало усталость и печали. Утром и вечером сбегала Надин по дорожкам парка к морю, где на берегу был выстроен домик в мавританском стиле, а из него попадала на маленький пирс. По деревянной лесенке из трёх ступеней она спускалась в прозрачные волны, и море подхватывало её.

Отсчитывал последние дни октябрь, но вода всё ещё оставалась тёплой. Надин подолгу плавала на глубине и возвращалась к купальне, только когда руки уже начинало ломить от усталости. Зато она всей кожей ощущала, как прежняя жизнь, словно подсохшая корка, отваливается в прошлое, а из-под неё уже проступает новая, или просто повзрослевшая Надин. Рецепт княгини Волконской помог. Надин уже смирилась с тем, что её муж уехал, и они будут разлучены, но никто не мешал ей любить свои воспоминания.

Закат разбросал по волнам миллионы горящих алых чешуек. Надин уже долго плавала, пора было выбираться из воды. Она подплыла к пирсу, взобралась по лесенке и села на нагретые за день доски. Надин глянула в море и залюбовалась: из-за мыса появился корабль. Его подсвеченные солнцем паруса отливали золотом, он казался волшебным видением, миражом. Корабль приближался. Надин уже могла различить матросов, бегущих по вантам, и фигуру капитана на мостике, она даже смогла прочесть название судна, выведенное золочёными буквами на его борту: «Диана-охотница».

Надин опустила глаза на свою мокрую рубашку, та облепила тело, как вторая кожа. Наверно, лучше спрятаться в купальне и наблюдать за парусником из её окна. Но уходить не хотелось. Решив, что с палубы её вряд ли заметят, Надин села на верхнюю ступеньку лестницы, опустив ноги в воду, и замерла, глядя на чудо-корабль. Похоже, что тот становился на якорь: чёрная цепь соскользнула по борту, а потом матросы спустили на воду шлюпку. Один за другим скатились в неё гребцы и взяли весла. Последним спустился капитан.

Надин не верила собственным глазам: шлюпка летела по волнам прямо к ней, но за спинами гребцов она не могла рассмотреть капитана, сидевшего на корме. Надо немедленно уйти – ведь она раздета, но Надин не могла даже пошевелиться. Она не понимала, где сейчас находится – наяву или во сне. Гребцы вдруг опустили весла. Высокий блондин поднялся на корме шлюпки. На нём больше не было капитанского мундира, Надин видела лишь белую рубашку. Он наклонился и прыгнул за борт.

Через мгновение светловолосая голова вынырнула уже далеко от шлюпки. Матросы развернули лодку и вновь ударили по веслам, а пораженная Надин не отрывала глаз от пловца. Он вскидывал руки, рассекая волны, а голову поворачивал вслед за рукой, и Надин всё никак не могла разглядеть его лицо, но сердце её задрожало, подсказав ответ… Ещё несколько минут – и сильные руки ухватились за перила лесенки, а мокрые губы поцеловали колени Надин.

– Прости меня! И вернись, пожалуйста, – сказал ей муж.

Он подтянулся на руках и застыл, не решаясь прикоснуться к ней. Дмитрий просто не мог поверить, что не во сне, а наяву, замерев на краешке пирса, сидит в мокрой рубашке его потерянная любовь. Это было совершенно невозможно – но это случилось, и сейчас решалась его судьба… Губы жены шевельнулись, и он замер, боясь и надеясь.

– Я люблю тебя, и хочу быть твоей женой, – прошептала Надин, и ему показалось, что мир вокруг засиял.

– Я тоже тебя люблю, – признался он и позвал: – Иди ко мне.

Надин оперлась на его плечи и соскользнула в воду. Какое же это было счастье! Руки Дмитрия скользили по её телу, зажигая в нём огонь, а его губы покрывали поцелуями её лицо. Муж прижал Надин к себе и вместе с ней поднялся на пирс.

– Диван в купальне ещё стоит? – хрипло спросил он.

– Да…

– Тогда я предлагаю вернуться к тому, на чём мы остановились в Москве…

Надин только кивнула, не нужно было ни о чём говорить. Она прижалась к мужу, и они вместе пошли по тёплым доскам к купальне. Казалось сказкой, что они наконец-то будут вместе в домике на берегу моря, но ведь и их встреча была волшебной, а их любовь – вообще чудом. У порога Ордынцев спустил с плеч Надин мокрую рубашку и разделся сам.

– Ты – самое красивое существо на свете, – убеждённо сообщил он и подхватил жену на руки.

В несколько шагов донёс он Надин до низкой широкой лежанки и уложил на подушки. Её влажная кожа в полутьме купальни казалась молочной. Жена была так хороша, что захватывало дух, и Дмитрию казалось невозможным счастьем только касаться ее. Надин потянулась к нему, и он лёг сверху, накрыв её тело своим. Ордынцев целовал свою красавицу – и не мог оторваться от её губ, один бесконечный поцелуй сменял другой, соединяя их навеки. Его пальцы гладили высокую шею и ямочки ключиц, он сжал ладонью маленькую круглую грудь и поймал губами тихий стон: Надин упивалась его лаской.

Дмитрий мягко раздвинул колени жены и погладил нежную кожу её бедер, Надин раскрылась ему навстречу, а он нагнулся к её лону и провел языком по нежным складкам. Жена застонала и содрогнулась, упоительные волны катились по её телу, и Дмитрий поймал их уже внутри – в горячей тесноте её тела. С каждым движением его страсть становилась всё острее, а сладкая дрожь лона Надин торопила его. Стон, похожий на львиный рык, вырвался из его груди…

Через мгновение Дмитрий опомнился. Перекатившись на бок, он обнял жену, поцеловал её теплые губы и пообещал:

– Я больше не расстанусь с тобой, и каждая ночь будет нашей.

– А я уже решила, что останусь жить здесь – буду ждать, когда ты вернёшься из плавания.

– У меня есть другое предложение, – улыбнулся Ордынцев, – на моём корабле имеется большая каюта с удобной постелью. Ты уходишь со мной в море, и мы проводим дни и ночи вместе!

– Правда? – обрадовалась Надин. – Ты не шутишь?

– Я мечтал об этом с того самого дня, как купил эту бригантину.

Теперь, когда наконец-то закончилась охота на Менелая и начиналась новая, полная удивительных приключений жизнь, Дмитрий хотел только одного – вернуть Надин. С замиранием сердца он спросил:

– Ну, так каким будет твой ответ, Ди?

Надин вгляделась в его лицо и засмеялась: муж действительно боялся, что она откажется. Наверное, стоило его немного помучить, ведь это по вине Дмитрия им пришлось хлебнуть столько горя. Немного помучить, совсем чуть-чуть! Она кокетливо покачала головой и улыбнулась:

– Я дам тебе ответ, если ты наконец-то объяснишь, почему зовешь меня Ди.

– А ты ещё не догадалась? – засмеялся муж. – Выгляни в окно и прочтешь это имя на борту моего корабля: «Диана-охотница».

Надин оторопела. Как мог он догадаться о её планах? Ей ведь так и не удалось начать свою охоту. Но обсуждать это было слишком опасно. Зачем портить то, что так хорошо закончилось? Или началось?.. Поэтому она задала вопрос, ставший для неё теперь главным:

– Так мы больше никогда не расстанемся?

– Я не хотел отпускать тебя уже тогда, когда вытащил из кареты на Тверской, – признался Дмитрий. – Скажи «да», пожалуйста, и мы вместе побываем на всех континентах.

– Да, – заявила Надин и, прижавшись щекой к его груди, с гордостью добавила: – Ведь не каждая девушка получает в подарок целый мир.

– Не каждая, – согласился с ней муж. – Только ты!

Глава тридцать четвёртая Из письма Надин Ордынцевой княгине Вере Горчаковой

«Что сказать тебе о Париже? Боюсь показаться самоуверенной зазнайкой, но ничего столь потрясающего в этой “столице мод и красоты” я не заметила. Милый город. Понятно, что красивый, с печатью веков на камнях Notre-Dome, Tour du Tample и La Conciergerie, но не более того. Наш Петербург гармоничнее, а Москва самобытнее и теплее. Впрочем, как говорится, на вкус и цвет… Может, я просто скучаю. Но одно уж точно не вызывает никаких сомнений: французский королевский двор не идёт ни в какое сравнение с российским. Здесь, похоже, и не понимают, что значит настоящий блеск. Да и откуда? Король стар, всю жизнь провёл в изгнании, приучен считать деньги, а получив престол, уже не смог измениться.

Однако не стану тебя больше разочаровывать. В нашем пребывании здесь есть и хорошие моменты: нас принимают очень радушно. Этим мы обязаны племяннику здешнего премьер-министра – герцога де Ришелье. Сам старик (бывший губернатор Одессы, посаженный в первые министры Франции волей российского императора) не так давно умер, но его наследник оказался старым другом моего мужа. Арман-Франсуа пятнадцать лет назад приезжал в Крым к дяде, и они оба гостили у Ордынцевых в Кореизе. Так что, благодаря протекции герцога, мы приняты везде, начиная от политического салона блистательной герцогини Дино – музы опального Талейрана, до философско-литературного «прибежища светлых умом» очаровательной фрондёрки мадам Рекамье. На мой вкус, и политические интриги, и глубокие философствования были бы одинаково скучны, если бы не забавные и любопытные штрихи, как я их называю, приправы к основному блюду.

У Талейрана в его политическом террариуме встречаются и успешные финансисты. Подслушивая их разговоры, я намотала себе на ус немало интересных суждений. Ты не поверишь, как ловко и цинично действуют эти люди. Что же до мадам Рекамье, то в её салоне главная ценность – она сама. Все окружающие мужчины влюблены в неё, но я голову даю на отсечение, что их отношения с Жюли всегда остаются платоническими.

Если уж речь зашла о мадам Рекамье, то придётся признаться и в собственных грехах. А дело было так: позавчера я застала Жюли за пасьянсом. Карты в нём даже не были настоящими: какая-то смесь забавных картинок, разрезанных пополам. В раскладе нужно соединить половинки – вот и всё гадание. Наверно, я не слишком почтительно отозвалась о её забаве, поскольку Жюли поглядела на меня как-то двусмысленно и сказала:

– Есть карты и посерьёзнее моих, только хватит ли у вас храбрости разложить их?

Ты, конечно же, догадалась, что я ответила. Так что и получаса не прошло, как мы с мадам Рекамье вошли в салон знаменитой гадалки Ленорман. Даму эту в Париже и превозносят, и боятся. Она с одинаковой легкостью предсказывает людям счастье и смерть, при этом все её предсказания сбываются. Кстати, здесь даже шепчутся, что Ленорман накликивает беды на тех, кто к ней приходит. Сама понимаешь, как я струсила, хоть и старалась не подать вида.

Гадалка оказалась некрасивой толстухой в летах. Вся в чёрном, а взгляд – поистине змеиный. Я сразу решила спросить какую-нибудь ерунду и уехать, но не тут-то было. Ленорман не стала ждать никаких вопросов, она разложила карты и заявила:

– Вас беспокоит судьба близких. Мать покинула вас, уехав в дальний край. Это надолго, но она там скоро привыкнет и найдёт душевный покой. Её дочери тоже выпорхнули из опустевшего гнезда. Вашу жизнь связал счастливый брак, ваша старшая сестра – опора семьи, её «Императрица» – нашла своё счастье в деревне. Там у неё сошлось всё: и любовь, и дело, а теперь ещё и материнское счастье. В марте она благополучно родит дочь. Что же до младшей сестры, то и её жизнь предрешена. Не мешайте, не пытайтесь стать на её пути, всё уже случилось. Выбор сделан.

Ленорман показала мне карту и обозначила её: «Влюблённые». От такого предсказания в голове у меня сделался сумбур, и я совершенно растерялась. Только и сумела, что спросить:

– Моя сестра влюбится?

– Для девицы это естественно, – отозвалась гадалка, – но дело в другом. Эта карта означает выбор. А его ваша сестра уже сделала и теперь вернётся в семью новым человеком. Вот увидите, она сделает вам честь.

Больше Ленорман мне ничего не сказала, а я поспешила ретироваться, проклиная себя за длинный язык и дурацкий гонор. Нужно было отказаться от этой поездки. Жюли не та женщина, чтобы высмеивать чужие страхи, она промолчала бы. Но после драки кулаками не машут, придётся расхлебывать собственные ошибки. Если уж честно, то я вся в смятении. Что за выбор пришлось делать Любочке?..

Теперь уже ясно, что зря я положилась на тётку Алину, знала же насколько та слабохарактерна и робка. Наверняка наша сестрёнка уже вертит ею, как хочет. Так что одна надежда, что их обеих приструнит тётка Полина. У той разума и воли хватит на двоих. Но как бы то ни было, прошу тебя, Велл, забери Любочку к себе. Может, ещё не поздно, и этот таинственный “выбор” окажется не так страшен…»

Имоджен Робертсон Орудья мрака

Посвящается Семье

Благодарности

Я очень признательна следующим людям: Роз Тейлор и Рейчел Халлибертон — за драгоценные советы, данные мне на ранней стадии работы над книгой; судьям конкурса «Роман: первая тысяча слов», который проводит газета «Дейли телеграф», — за поддержку и обед; коллегам-писателям Родди Ламсдену, Арену Уорнеру, Камелии Стаффорд, Эми Кей, Хизер Филлипсон и Уэйну Смиту, обучившим меня, помимо всего прочего, понятию каденции; работникам великолепной Британской библиотеки, где я собрала большую часть материалов для книги; Кэт, Эмме, Нил, Сэму, Шоне, Нат, Дэвиду, Стивену, Дункану, Джонатану, Неду и моим родителям за необходимую эмоциональную поддержку; Аннете Грин — она так полюбила эту книгу, что даже продала на нее права; Джейн Морпет и Флоре Риз — они так полюбили эту книгу, что даже купили на нее права; но особенно я благодарна Эдду Стерну и его семье за любезности, которым несть числа.

Часть первая

I.1

Пятница, 2 июня 1780 года,

Западный Суссекс, Англия

Гэбриел Краудер открыл глаза.

— Господин Краудер, сэр?

В комнату пробивался слабый свет. Утренняя заря.

— Если кто-нибудь явился, отошлите его прочь, — велел Краудер.

Он моргнул. Горничная не двинулась с места.

— Она не уйдет, сэр. Это госпожа Уэстерман из Кейвли-Парка. Она сказала, что не отступит, сэр. И велела передать вам вот это.

Горничная протянула Краудеру листок бумаги, стараясь не приближаться к постели, словно боялась, что хозяин укусит ее.

Это было необычное вторжение. С тех пор как прошлым летом Краудер поселился в Хартсвуде близ Пулборо, он так усердно пренебрегал соседями, что вскоре они вовсе перестали наносить визиты. У него не было необходимости в скрашивающих досуг компаньонах, а также ни малейшего желания принимать участие в различных увеселениях, пикниках и благотворительных ужинах, где собиралось провинциальное общество. Прочие жители городка никогда и не стремились к тесным сношениям с новым обитателем, однако, понаблюдав за ним месяц-другой, местные женщины сделали открытие: оказывается, простейший способ унять детишек — пригрозить им ужасным господином Краудером и его большим ножом. Он изучал анатомию. Хотел узнать, как действует организм, что могут рассказать телесные останки о жизни человека, и в его распоряжении были время и средства для исследований.

Особенные привычки новичка вскоре стали широко известны. В среде образованных людей он прослыл ученым мужем с ужасными манерами, а малограмотные сочли соседа дьявольским доктором, который вырезает души из живых тел непослушных детишек, а затем сжирает их.

Горничная по-прежнему протягивала ему записку — листок слегка подрагивал в ее руке. Издав утробный стон, Краудер выхватил послание и быстро развернул его. Записка на почтовой бумаге, взятой, как он успел заметить, с его собственного рабочего стола, что стоял внизу, была начертана изящной женской рукой. Составительница текста не потрудилась добавить ни приветствий, ни извинений по поводу раннего часа, ограничившись лишь десятком слов: «Я обнаружила мертвеца на своих угодьях. У него перерезана глотка».

Краудер вернул послание горничной.

— Поклонитесь от меня госпоже Уэстерман и передайте, что, как только оденусь, я буду к ее услугам. Велите оседлать и вывести мою лошадь.

Раскрыв рот, горничная воззрилась на хозяина.

— Будьте любезны сделать это немедленно, мадам.

Накануне вечером. «Музыкальная лавка Адамса»,

Тичфилдская улица близ площади Сохо, Лондон

Сьюзан Адамс прижала ухо к полу. Первого числа каждого месяца ее отец устраивал в своей лавке небольшой концерт для соседей и друзей. Он учредил этот ритуал с того момента, как его дело — печать и гравировка музыкальных партитур, а также сборников популярных песен и арий и продажа их живущим в Лондоне любителям музыки — начала приносить доход, пусть и небольшой. Концерты были чем-то вроде жертвоприношения в благодарность за семь комнат, мастерскую и внутренний дворик. Дети Адамса учинили собственные традиции, связанные с этим ритуалом. Джонатан обычно приходил в комнату Сьюзан, заявляя, что хочет лучше слышать музыку, а потом, удобно устроившись в постели сестры, засыпал еще до того, как заканчивали играть первый номер программы.

— Сьюзан! — ворчал он. — Ты тоже должна быть в постели. Музыка слышна и отсюда, но здесь куда мягче, чем на полу.

— Тс-с-с, Джонатан! Я слушаю.

До девочки донесся вздох брата — оставив свои попытки дозваться ее, он нервно заерзал на постельном белье. В воздухе по-прежнему висела духота, оставленная жаром июньского дня.

— Ну ладно, расскажи мне, что там происходит. — Мальчик зевнул.

Сьюзан улыбнулась — один из белокурых завитков коснулся уха, и ей стало щекотно. Поправив волосы, девочка задумалась.

— Прибыли все — господин Пакстон, господин Уитакер и мисс Хардинг. Господин Пакстон принес виолончель, господин Уитакер будет играть на клавесине, а мисс Хардинг — петь. Сейчас все они пьют пунш в лавке.

— Сегодня после обеда я помогал там подметать.

Пока они вместе с отцом расставляли по местам партитуры и ноты, Сьюзан наблюдала за попытками Джонатана помочь горничной Джейн. Девочка не считала, что он хоть как-то подсобил прислуге, но поскольку брату было всего шесть, окружающим, возрастом превосходившим его на три года, например таким, как она, полагалось потворствовать мальчику. Даже несмотря на то, что тот бывал надоедлив. Сьюзан решила не обращать внимания на его фразу.

— Стулья сдвинули в длинные ряды. Госпожа Сервис очень скромно села в углу, потому что она никогда не покупает музыку, и платье у нее старое. Господин и госпожа Чейз, те, что живут на улице Саттон, тоже здесь, потому что господин Чейз, когда дела окончены, не прочь немного послушать музыку. Господин Грейвс, конечно же, тоже прибыл — нахмурившись, он пытается стереть с пальцев чернильные пятна, которые только что заметил.

Со стороны кровати послышалось сонное хихиканье, затем мальчик спросил:

— А мисс Чейз там?

— Ну конечно! — Внезапно вскочив, Сьюзан встала донельзя прямо и выставила вперед босую и не очень чистую ступню. — Она сейчас как раз входит в лавку, вот так.

Склонив голову набок, девочка поправила шаль на своих худеньких плечах и, прижав одну руку к талии, а другой подхватив ночную рубашку, словно это был кринолин вечернего платья, двинулась между воображаемыми рядами стульев, улыбаясь направо и налево. Казалось, комната наполнилась свечами и шумом разговоров.

Джонатан снова уселся на кровати.

— А господин Грейвс наблюдает за ней?

— Да, из своего угла.

Слегка подскочив, Сьюзан уселась на стул с высокой спинкой, стоявший у вычищенного очага, и тут же превратилась в клубок конечностей — молодого человека, изо всех сил стремившегося вести себя непринужденно, но не очень справлявшегося с этой задачей. Он открывал было рот, чтобы обратиться к кому-то, но, осекшись, опять начинал разглядывать свои ногти.

Джонатан снова рассмеялся. Сьюзан подняла руку. Из комнаты снизу просачивались первые, едва слышные звуки виолончели господина Пакстона — низкие и трепещущие.

— Они начинают.

Сьюзан спрыгнула со стула и снова припала к полу, прижимая ухо к щели между досками. Девочка чувствовала, как доносившаяся снизу музыка словно бы разливается по ее рукам. Ощущала, как звуки касаются ее приоткрытых губ.

Тишина Краудера не пугала, однако нынешнее утро, напрочь лишенное птичьих трелей, показалось ему неестественно тихим для ранней июньской поры. Когда он вышел из дома, его гостья уже сидела на лошади чуть поодаль от принадлежавшей Краудеру гнедой кобылы и ожидала анатома в компании своего слуги. Госпожа Уэстерман кивком поприветствовала хозяина дома и, как только Краудер взялся за поводья, поторопилась выехать прочь со двора. Дом Краудера стоял на въезде в городок и был первым сколько-нибудь заметным местным строением, так что всего через несколько мгновений спутники оказались в окружении полей и придорожных посадок.

Молчание госпожи Уэстерман удивляло Краудера и даже немного досаждало ему. Анатом искоса глянул на ее профиль. Этой женщине, возможно, лет тридцать с небольшим, одета она опрятно и небедно. Вряд ли госпожа Уэстерман когда-нибудь отличалась особенной красотой, даже в самом расцвете юности. Ее лицо казалось несколько длинноватым и немного узковатым. Однако осанка и ладная фигура говорили о добром здравии и безупречном жизненном укладе. Ее обтянутые перчатками руки непринужденно придерживали поводья, а из-под полей шляпы для верховой езды выбивалась прядь темно-рыжих локонов.

— Они вам нравятся? — поинтересовалась госпожа Уэстерман. — Моя служанка Дидона ликует, когда я соглашаюсь завить волосы. Но мне кажется, они только лезут в глаза.

Встрепенувшись, Краудер тут же стал смотреть вперед.

— Прошу прощения, мадам. У меня не было намерения таращиться.

Госпожа Уэстерман повернулась к нему и, несколько секунд поглядев на него в упор, улыбнулась. Краудер отметил темную зелень ее глаз и поразился сам себе, ненадолго задумавшись: а какое впечатление он производил на эту женщину?

— Нет, это я прошу прощения, господин Краудер, — отозвалась она. — Я должна поблагодарить вас за то, что вы согласились выехать спозаранок. Я долго думала, что вам сказать, но, к сожалению, вынуждена признать: ничего подобающего мне в голову так и не пришло. Я могла бы спросить вашего мнения о том, какая нынче будет погода, или поинтересоваться, как вам нравится в Хартсвуде, но, если принять во внимание цель нашего путешествия, эти темы вовсе не кажутся подходящими. Так что я, напротив, ждала возможности нагрубить вам.

Он чуть было не расплылся в улыбке.

— Но, может быть, вы поведаете мне о своей находке и о том, почему позвали меня, а не мирового судью или констебля?

Госпожа Уэстерман кивнула в ответ на предложение и, вздернув подбородок, некоторое время обдумывала следующую фразу. Ее тон казался несерьезным.

— Мой лакей и впрямь отправился к сквайру, однако прошлой весной в «Трудах Королевского общества» я прочитала ваше сочинение. Если помните, вы писали о приметах, которые убийца может оставить на своей жертве, поэтому, обнаружив мертвеца, я решила, что вы способны прочитать его гибель так же, как цыганки читают карты. — Краудер смерил ее откровенно изумленным взглядом, и госпожа Уэстерман, внезапно нахмурившись, снова переключила внимание на тянувшуюся впереди дорогу. — Знаете ли, то, что я завиваю волосы, еще не означает, будто я лишена способности к чтению.

Краудер не знал, как ему реагировать — то ли оскорбиться тоном спутницы, то ли снова принести свои извинения, — а потому решил не делать ни того, ни другого. В этот момент они как раз свернули с главной дороги, ведущей на Болкэм, а затем и на Лондон, и оказались на более узкой тропе, которая, как догадывался Краудер, представляла собой границу между владениями Кейвли-Парка и угодьями благородного поместья — замка Торнли.

— Покойник лежит в рощице на холме, — сообщила госпожа Уэстерман. — Лучше всего добираться туда через лес, посему путь мы продолжим пешком. Мой человек приглядит за лошадьми.

Прислушавшись к дыханию брата, Сьюзан поняла, что мальчик заснул. Вслед за музыкой зал разразился аплодисментами, и низкий женский голос принялся представлять следующий номер. Сьюзан изо всех сил пыталась расслышать слова, но вдруг в коридоре, прямо возле ее двери, заскрипела половица; девочка чуть было не подпрыгнула от неожиданности. И тут же услышала чей-то разговор.

— Я должен был отправиться туда много лет назад, когда умерла Элизабет. Она говорила, что мне необходимо это сделать, что надо смотреть прошлому в лицо, иначе оно настигнет тебя. Однако всегда находилась причина для отсрочки.

Это был голос ее отца. Услышав имя матери, Сьюзан почувствовала, как сердце сжалось у нее в груди, и на миг погрузилась в странную смесь боли и утешения. У маменьки были очень мягкие каштановые волосы, от которых исходил аромат лаванды. Она умерла через неделю после рождения Джонатана. Девочка держала ее за руку до тех пор, пока отец не сказал, что маменьку пора отпустить.

В ответ послышался другой голос. Он принадлежал господину Грейвсу и казался почти таким же родным, как голос папеньки. С тех пор как молодой человек приехал в Лондон, Сьюзан почти ежедневно слышала его в лавке или за столом. Однако этот голос редко звучал так тихо и серьезно, как теперь. Сьюзан задумалась о том, как сейчас может выглядеть его лицо, и голова девочки склонилась — даже неосознанно она пыталась изобразить Грейвса. Пусть его воротник не всегда выглядел опрятно, зато в серых глазах постоянно светилось сочувствие; юноша был худым как палка, однако, приходя в лавку, без труда поднимал Сьюзан на руки и кружил ее по воздуху; при этом девочка прямо-таки задыхалась от смеха. Однажды во время такой игры в помещение вошла мисс Чейз. Господин Грейвс, сильно покраснев, опустил девочку на пол несколько резче, чем обычно. Но Сьюзан не показалось, будто у мисс Чейз возникли возражения против этой забавы; похоже, она даже не заметила, что каштановые волосы юноши немного растрепались.

— Ты так мало рассказывал о своей жизни до переезда в Лондон, Александр, — обратился Грейвс к отцу девочки. — Как же я смогу дать тебе совет? Почему потеря кольца так обеспокоила тебя? Оно было ценным? Я ни разу не видел, чтобы ты носил его.

— Для меня оно не имеет особой ценности, во всяком случае я так считал. — Отец ненадолго умолк. — Я удивлен, что его пропажа настолько потрясла меня. Несколько лет оно использовалось лишь как игрушка для Джонатана: ему нравятся лев и дракон, выгравированные на печатке: я хранил кольцо в своем бюро и позволял Джонатану забавляться с ним, когда мне хотелось, чтобы мальчик помолчал и успокоился. Оно было последней ниточкой, которая связывала меня со старым домом, и теперь, когда кольцо пропало, я снова начал терзаться. Возможно, я в долгу перед теми, кого оставил там, или перед своими детьми. Я убеждал себя: нет, ничего подобного, но эта мысль все равно досаждала мне.

— Наверняка есть какая-то причина, по которой ты воздерживался от сношений с ними, — отозвался Грейвс. — Подумай еще раз. Ты теперь счастлив, а счастье — хрупкая и деликатная материя. Джонатан не станет долго горевать по этому кольцу. Стоит ли так расстраивать свою жизнь из-за безделицы, о которой он через неделю забудет? — Молодой человек немного помедлил. — Не стоит привлекать к себе внимание богов теперь, когда ты можешь потерять так много.

— Ты прав… — Снова запнувшись, папенька вздохнул. По голосу отца Сьюзан поняла, что он потер подбородок правой рукой и, поменяв позу, перенес вес тела с больной ноги на здоровую. — Возможно, кольцо где-нибудь обнаружится, и мой разум успокоится. Утром я велю Джонатану еще раз поискать его в мастерской. Тем не менее он со всей решимостью утверждает, будто не брал кольца из бюро без моего позволения, и крайне возмущен, что я считаю его виноватым. — Услышав в голосе отца улыбку, Сьюзан обернулась к кровати, где спал брат. С тех пор как мальчик обнаружил пропажу перстня из маленькой шкатулочки и оплакал его исчезновение, он больше не упоминал о кольце, однако Сьюзан сомневалась, что Джонатан уже забыл о нем.

Сначала в доме повисла тишина, а затем внизу раздался голос певицы. Поднявшись на ноги, Сьюзан открыла дверь в коридор. Когда свет из детской, обнимая плечи девочки, пролился на лестничную площадку, Александр и Грейвс подскочили, словно заслуживающие порицания прогульщики.

Грейвс улыбнулся ребенку.

— Слушаешь музыку, Сьюзан?

— Да, но о чем вы здесь беседуете? Папенька уезжает?

Бросив взгляд сначала на друга, а затем на дочь, отец опустился на колени.

— Подойди сюда, дочь моя, и скажи мне кое-что. — Сьюзан ухватилась за руку, которую протягивал ей отец. — Ты счастлива, Сьюзан? Тебе хотелось бы иметь служанку, экипаж, большой дом и сотню красивых платьев?

Девочка поглядела на отца, чтобы понять, не поддразнивает ли он, но папенькины глаза сохраняли прежнее спокойное и серьезное выражение, его дыхание слегка отдавало запахом пунша. Сьюзан смутилась.

— Я люблю этот дом. И у меня есть семь платьев. — Девочка услышала, как отец вздохнул, однако при этом он притянул ее к себе, поэтому Сьюзан предположила, что ответ пришелся ему по душе.

— Ну что же, если у тебя достаточно платьев, то, полагаю, мне вовсе не нужно никуда уезжать. К тому же я рад, что ты любишь этот дом. Надеюсь, мы еще долго будем жить в нем все вместе. — Затем, выпустив ребенка, Александр сказал: — А теперь, раз уж ты не спишь, думаю, тебе можно спуститься в лавку на некоторое время. Господин Пакстон должен сыграть нам свой «Концерт».

Всю оставшуюся жизнь Сьюзан будет искать эту музыку или иную, похожую мелодию — не только из-за прекрасных эмоций, которые она пробуждала, но ради связанных с ней воспоминаний: продолговатая гостиная, освещенная свечами, профили и плечи первых друзей и соседей девочки, грудь папеньки, вздымавшаяся под ее маленькой ручкой, и серебряные нити, вплетенные в ткань отцовского жилета, к которому прислонялась ее щека.

I.2

Стоял по-особому щедрый и по-особому английский летний день, и сельская местность Суссекса радовала обитателей свойственными для этого времени красками плодородия. Луг, на котором спешились Краудер и Харриет, расцвечивали высокие лютики и пурпурные васильки, а шевеливший их утренний ветерок казался ленивым и жизнерадостным. Любой приобщенный к цивилизации человек, будь то мужчина или женщина, наверняка остановился бы и, разглядывая природу, задумался о том, какое место он сам занимает в этом пейзаже. Хорошее время пожить за городом, вдали от суматохи и смрада. Ведь здесь земля уже готовилась преподнести дары своим владельцам и их подопечным. Поспевал урожай, жирела домашняя скотина — почва служила верой и правдой тому, кто заботился о ней весь год. Здесь Англия представала во всей своей красе, удовлетворяя потребности тела и даря красоту, питающую разум и душу.

Однако госпожа Уэстерман и Краудер с равнодушием взирали на пейзаж. Ни один из них не остановился, чтобы полюбоваться живописными возвышенностями по обоим краям долины или пофилософствовать о величии нации, взлелеявшей эти красоты. Ни разу не оглянувшись, спутники направились в лес. Спешившись, слуга предпринял все необходимое, чтобы отвести четвероногих подопечных в стойла Кейвли-Парка, а уж там лошади сами могли любоваться видами, обрывая атласными ртами дикие цветы.

Дорожка — примерно тридцать ярдов грубоватой земли, уводившей чуть вверх, под нависающие ветви вязов и дубов, — закончилась поляной. Тропинка была сухой (Краудер попытался припомнить, когда последний раз в его кабинет проникал шум дождя), а воздух переполняли ароматы, свидетельствующие о том, что лес уже расправляет зелень летнего наряда. Дикий чеснок, роса. Наверняка, перед тем как погрузиться в дневные заботы, здесь можно совершить чудесную прогулку, решил Краудер, и, без сомнения, госпожа Уэстерман оказалась тут именно по этой причине.

Краудер вдруг понял, что не заметил, как год достиг своего расцвета. Конечно, он без колебаний ответил бы любому, кто поинтересовался бы, какой нынче день, что сегодня второе июня, поскольку вчера, прежде чем приступить к работе, поставил в блокноте дату, однако анатом никогда не ощущал смену сезонов нутром, хотя многие жители городка не раз утверждали, что с ними такое происходит. Краудер понимал, что пришла зима, потому что наступала лучшая пора для анатомирования, и лето — потому что в жаркую пору слуги чаще жаловались на запахи. Отвернувшись от внешнего мира с его величием, простором и масштабами, он занялся иссечением малюсеньких сосудов, несущих жизнь. Долгие годы он хранил верность загадкам, которые умещались на поверхности его стола. А последние несколько месяцев и вовсе не поднимал от него глаз. Теперь Краудер почувствовал, как пот начал пощипывать спину под хлопчатобумажной сорочкой, как сердце стало работать энергичней. Эти ощущения показались ему до странности необычными. Он приложил руку к лицу, туда, куда падал проникавший сквозь листву солнечный свет.

Остановившись, госпожа Уэстерман вытянула свой стек.

— Вон там. У дороги к замку Торнли, примерно в десяти ярдах. Собака первая заметила мертвеца. — Харриет поглядела вниз, на тропинку. — Я отвела ее домой, прежде чем отправиться к вам.

Краудер посмотрел на спутницу. Ее голос звучал достаточно ровно, лицо немного раскраснелось, однако румянец вполне мог появиться после подъема по тропе. Он двинулся по направлению к тому месту, которое указала госпожа Уэстерман, и тут же услышал слабый вздох и звук шагов поспешившей за ним спутницы.

Покойник лежал у самой обочины тропы, и, если бы не предплечье с кистью оттенка сероватого воска, под прямым углом выступавшие из-под смятого темно-синего плаща, можно было подумать, что это просто сверток старой одежды.

— Тело передвигали? — поинтересовался Краудер.

— Нет. То есть я приблизилась и поняла, что он погиб и каким образом это случилось, для чего мне понадобилось поднять плащ. После я снова накрыла беднягу. Вот и все.

Уже слетелась небольшая стайка мух — насекомые прохаживались по краям плаща с грациозностью приказчиц, фланирующих по Садам Рэнела,^[39] и заглядывали по своим делам во все укромные уголки и щелочки, образовавшиеся на ткани. Опустившись на колени, Краудер отбросил ткань с лица покойника и заглянул в мертвые глаза. Мухи яростно зажужжали, и он, не раздумывая, отогнал их движением руки.

Будучи студентом, Краудер слышал рассуждения о том, что сетчатка запечатлевает последнее увиденное мгновение. В молодости эта идея заинтересовала его, и, прежде чем отвергнуть сие предположение как невозможное, он, еще в старом своем доме, провел эксперименты с несколькими несчастными собаками и двумя кошками. Метки, которые убийство оставляет на теле мертвеца, порой почти незаметны и весьма банальны, однако Краудер верил, что по выражению лица покойника зачастую можно многое узнать. Некоторые казались спокойными, а другие, как, например, этот несчастный, умерли удивленными и слегка разочарованными. Мертвец не носил парика. Его настоящие волосы были густыми и светлыми. Немного приподняв тело, Краудер ощупал землю и заднюю часть плаща. И то, и то оказалось сухим. А тело окоченело, хотя, похоже, не совсем. Как только труп всем своим весом снова лег на землю, на него уселись мухи.

— Когда я его обнаружила, тело покрывала роса, и, кажется, оно не было таким окоченелым, как теперь, — доложила Харриет.

Краудер кивнул, но на нее не посмотрел.

— Тогда, я полагаю, он умер прошлой ночью.

— Его убили прошлой ночью, — поправила Харриет.

И действительно, глубокая рана на шее недвусмысленно указывала на это. Снова отогнав мух, Краудер нагнулся над ней — одним-единственным жестоким ударом убийца полностью перерубил сонную артерию, наградив погибшего еще одним широко раскрытым ртом. Однако этот человек наверняка страдал недолго, решил Краудер. Удар нанесли с такой силой, что почти полностью рассекли шею, и теперь дальняя часть раны обнажала ужасающе белые позвонки несчастного. Большие темные пятна на воротнике указывали, что сердце после этого, пусть и недолго, еще продолжало качать кровь. Краудер оглядел туловище покойника. На нем были относительно чистое белье и вышитый камзол, скроенный из более дорогой ткани, чем исподнее; черные пятна испещряли его безобразными темными кляксами. Перед мысленным взором Краудера предстала следующая картина: мужчину захватывают и удерживают со спины, и в дело вступает нож, затем землю с безудержной роковой мощью орошает кровавый поток, вырвавшийся из горла. Краудер огляделся. Да, на стволах деревьев, возвышавшихся прямо перед ним, виднелись красные следы, и даже отцветающие ландыши были обрызганы кровью. Они выглядели так, словно увядали под весом этих капель. Погибший лежал на том самом месте, где впервые упал.

Харриет проследила за переместившимся взглядом своего спутника.

— Существует предание о том, что произошло неподалеку отсюда, — заметила она. — Один святой сразился с ужасным драконом, и с того самого времени и по сей день в местах, где пролилась его кровь, расцветают ландыши. — Госпожа Уэстерман вздохнула. — Впрочем, сомневаюсь, что нынешняя смерть стала последствием битвы с драконом, вы согласны, господин Краудер? Думаю, битвы тут и вовсе не было. Один удар из-за спины. Вероятно, он был мертв еще до того как упал.

Краудер не любил, когда его поторапливали во время работы, а потому рвение дамы слегка досаждало ему. В наказание спутнице он помолчал, осматриваясь; особенно его занимало пространство чуть позади мертвеца, где, вероятней всего, стоял убийца. Куст шиповника присел в реверансе, когда Краудер потянулся, чтобы снять нити, которые, как он заметил, висели средь белых цветов. Вынув свой платок, он аккуратно завернул в него находку. И только когда она была надежно спрятана в карман, анатом сделал попытку ответить Харриет.

— Я полагаю, вы пришли к этому выводу, потому что много читали, госпожа Уэстерман?

— Я рассердила вас. Простите.

В ее ответе прозвучала такая прямота, что Краудер даже сконфузился. Он поспешно поклонился.

— Вовсе нет, мадам. Ваши выводы вполне созвучны с тем, что я здесь вижу.

Некоторое время Харриет молчала, крутя в руках свой стек, а затем тихо проговорила:

— А не кажется ли вам, господин Краудер, что трудно делать какие-либо выводы, если ими не с кем поделиться? Начинаешь подвергать сомнению собственные суждения или слишком уж доверять им. У меня не было намерения торопить вас. Возможно, мне хотелось доказать вам, что я не глупа, но, пытаясь сделать это, я повела себя как дура. — Их взгляды на мгновение встретились, а затем Харриет посмотрела в сторону. — На ваш вопрос могу ответить следующее: я читаю не так много, как хотелось бы. Ваше сочинение попалось мне случайно. Но, возможно, во мне вас возмущает недостаток брезгливости. До того как мы купили Кейвли и на свет появился мой сын Стивен, я три года ходила в плавания вместе со своим супругом. Там я видела людей, убитых в сражениях и в мирное время, и служила сестрой, так что, вероятно, повидала больше, чем это необходимо.

Краудер посмотрел на собеседницу в упор, но госпожа Уэстерман, слегка сконфузившись, отвела взгляд. Что же, подумал Краудер, склоняясь над покойником, в присутствии мертвеца люди часто говорят больше, чем намеревались, и это известная истина. Он полагал, будто это явление как раз и легло в основу поверья, что труп якобы способен указать на своего убийцу — в его присутствии из ран погибшего снова начинает сочиться кровь. Нет, истина состоит в том, что люди просто-напросто до отвращения склонны к признаниям, даже при наличии явного указания: memento mori.^[40]

Краудер начал ощупывать тело мертвеца. Рука анатома остановилась, наткнувшись на выпуклость в кармане камзола, и, запустив длинные белые пальцы в складки серебристой одежды, Краудер вынул оттуда кольцо. Тяжелым грузом оно легло в его ладонь, и, повернув украшение, Краудер заметил отпечатанный на золоте герб. Он был знаком ему — время от времени по городку проезжал экипаж с таким изображением, а еще Краудер видел его на воротах благородного поместья. Услышав шумный вздох своей спутницы, он выпрямился и положил находку в ее вытянутую руку. Харриет сжала кольцо в кулаке, и с ее губ — Краудер готов был поклясться — сорвалось еле слышное проклятие.

— Это, конечно же, эмблема замка Торнли, — сухо заметил анатом. Посмотрев на Краудера, Харриет отвела глаза. Он приподнял бровь. — Я должен был спросить у вас раньше, госпожа Уэстерман, вы знали этого человека? Он из Хартсвуда? Или из поместья?

Харриет ответила, похлопывая стеком по платью. Она не сводила глаз с покойника, а говорила так, словно размышляла вслух.

— Он мне незнаком. Думаю, если бы он жил в замке Торнли или в городке, я наверняка признала бы его, но… Как вы думаете, сколько лет этому человеку и какое положение он занимал в обществе?

— Я бы предположил, что его возраст между тридцатью пятью и сорока пятью годами. А что касается положения, я бы не сказал, что он беден. На нем камзол и плащ, руки у него достаточно чистые и без шрамов. Можете взглянуть сами. Госпожа Уэстерман, вы знаете что-то такое, чего не знаю я?

— Ничего такого. Всего-навсего историю здешних мест. А она гласит, что старший сын лорда Торнли лет эдак пятнадцать назад отказался от покровительства своей семьи; теперь ему наверняка столько же лет. Его зовут Александр, виконт Хардью. На портрете, который я однажды видела, у него были светлые волосы.

На шаг отойдя от тела, Харриет обернулась и поглядела вверх, на владения Торнли. Легкий ветерок забормотал в ветвях деревьев и легонько потянул Краудера за полу кафтана, словно пытаясь увлечь назад, в его комнаты, к его книгам, пока не все еще сказано, пока он еще не перешел черту.

— Видите ли, сэр, — продолжила Харриет, — меня мучает вопрос: неужели этот несчастный — наследник благородного поместья моих соседей? А если так, то почему ему оказали настолько холодный прием?

I.3

Наутро после концерта Сьюзан, сидя в лавке, практиковалась в музицировании и размышляла: может, она слишком поторопилась отклонить давешнее предложение папеньки и напрасно отказалась от экипажа и служанки? Жара стояла мучительная: девочка чувствовала, как у нее под мышками и на затылке скапливается пот, к тому же, в Лондоне зной сразу пропитывает дом городским зловонием. А как было бы приятно проехаться по парку на пони и в красивом платье, вместо того чтобы сидеть здесь, в лавке, среди стопок партитур и музыкальных фрагментов, которые печатал и продавал отец, и отрабатывать свои упражнения.

Обычно эта комната оставалась прохладной даже летом. В изящном удлиненном помещении девочке ничего не мешало: его занимали только клавесин Сьюзан, прилавок вдоль одной из стен и несколько маленьких витрин — новейшие арии и фрагменты, выложенные на столиках под окнами. Только вот в нынешнем году грудь девочки уже в июне теснил знойный воздух. Казалось, руками Сьюзан запоминала упражнения даже лучше, чем головой. Она могла смотреть за тем, как ее пальцы бегают по клавиатуре, слушая щелчки клавиш и бреньканье инструмента так, словно была сторонним наблюдателем. Так она спокойно могла размышлять, делая вид, будто занята, и мысли девочки начинали витать где-то далеко, за пределами дома.

Сьюзан не раз видела экипажи, останавливавшиеся возле лавки, и дам, которые, как правило, выходили из них. Однако она никогда не видела в каретах ребенка своего возраста. Обычно дам, ездящих в экипажах, сопровождали служанки или другие дамы, но маленьких девочек ей видеть не доводилось. Все женщины казались очень красивыми, однако выглядели немного утомленными, словно страшно уставали носить свои тяжелые платья. Девочка вспомнила одну даму, вошедшую как-то раз в тот момент, когда Сьюзан сидела за инструментом; она еще пожелала, чтобы девочка сыграла на каком-то вечере для ее знакомых. Дама назвала Сьюзан «юным Моцартом» и пришла в восторг. Она так и сказала: «Я в восторге!» Ее платье очень сильно шуршало, а на губах у нее было что-то красное. Дама наклонилась к Сьюзан, почти уткнувшись ей в лицо, и объявила ее «необычайно прелестным созданием».

Сьюзан все это не понравилось. И отцу тоже. Он был достаточно строг с дамой, и она больше не приезжала. Отец сказал дочери, мол, если увидишь «эту женщину» на улице, ни в коем случае никуда с ней не ходи. Сьюзан задумалась: неужели эта дама распутница? Девочка слышала, как о таких женщинах говорят на площади: они за деньги позволяли мужчинами целовать их и делать разные другие вещи. Но, поскольку Сьюзан считала, что папенька не одобрит такие знания, она никогда его об этом не расспрашивала. В лавку приезжали и другие дамы, которые улыбались девочке, но слишком близко не подходили; папенька часто просил ее сыграть немного из той музыки, что имелась в продаже, чтобы покупательницы поняли, хотят ли они приобрести ноты и выучить ту или иную мелодию. Однако посетительницы всегда казались Сьюзан какими-то полуживыми. Она думала: как это, наверное, ужасно, когда все время приходится так медленно ходить. Вдруг девочка поняла, что ее пальцы сами собой заиграли следующую вариацию.

— Нам всем необходимо время на размышления, Сьюзан, — проговорил отец девочки. Стоя за прилавком, он улыбался поверх своего гроссбуха. — Но я прекрасно знаю, что за последние несколько минут ты так и не сумела сосредоточиться на упражнениях. Можешь остановиться, если пожелаешь. В ином же случае не забывай: за механическими движениями надобно искать музыку.

Сьюзан подняла глаза. Папенька убирал попавшую в глаз волосинку соломенного цвета. Широко улыбнувшись, девочка робко перевела взгляд на клавиатуру, стараясь запомнить музыку — движение и периоды вылетавшего из-под ее пальцев контрапункта. Александр очень любил музыку. На заднем дворе дома содержалась основная сила его предприятия — там хранились медные пластины, на которых Адамс гравировал чужие нотные сочинения, а также прессы для печати; Александр передал дочери и любовь к музыке, и свое ремесло. И все же порой, когда горячий металл испускал слишком неприятный запах или пальцы неохотно и слабо нажимали на клавиши, музыка казалась девочке истязательницей и тираном. Она насмехалась над Сьюзан, всегда оказываясь выше ее понимания и способностей. Девочка догадывалась, что папенька порой чувствует то же самое, когда заставала усталого родителя поздним вечером за сортировкой счетов. И тем не менее музыка стала матерью для Сьюзан и возлюбленной для ее отца. Все девять прожитых лет были окутаны мелодиями, напоены музыкой. Иной жизни девочка просто не представляла.

Порог лавки переступил какой-то джентльмен; легонько поклонившись Сьюзан и ее отцу, мужчина принялся изучать открытые партитуры, лежавшие на прилавке. Сьюзан еще раз глянула на посетителя. Возможно, он все-таки не джентльмен. Когда папенька снова уткнулся в свои книги, мужчина, сузив глаза, тайком окинул его расчетливым взглядом. Играя, девочка слегка сбилась, и посетитель, заметив это, обернулся. Его кожа носила желтоватый оттенок. Мужчина улыбнулся, и девочка заметила, что у него нет передних зубов. В этот момент снова зазвонил колокольчик, и в лавку гордо прошествовала дама в такой широкой юбке, что ее хватило бы и на трех женщин; покупательница громко поздоровалась и протянула Александру руку. Желтолицый господин ускользнул еще до того, как дверь успела закрыться. Сьюзан поежилась. Чувство подавленности, которое мужчина принес с собой в лавку, все утро преследовало девочку, и, несмотря на все старания, музицирование ей не давалось.

I.4

Дом госпожи Уэстерман, Кейвли-Парк, считался благоустроенным красивым поместьем, процветающим благодаря стараниям новых владельцев. Справедливо заметить, что в нем не наблюдалось претензий на великолепие, отличавших владения ближайших соседей, однако коммодор Уэстерман был одаренным, а что еще лучше — удачливым военачальником с достаточным опытом, это доказывали и масштаб приобретения, и забота, с которой производились капиталовложения и починка дома. Его супруга прослыла дамой, способной умело действовать в интересах мужа, и ее распоряжения встречали одобрение окружающих, а часто и вовсе заимствовались соседями.

Когда впервые всплыл вопрос о покупке имения, Харриет Уэстерман не имела намерения оставаться на берегу, однако целый ряд обстоятельств привел к тому, что ее присутствие в имении оказалось и полезным, и необходимым. Ее супруг тем временем продолжал плавать, служа своему монарху, сперва по Каналу, а после Нового года — по Вест-Индии. Таким образом госпожа Уэстерман рассталась с корабельным бытом, равно как и с жизнью в обширном морском лагере, где порой доводилось ужинать с правителями и королями, а порой — с рыбаками и бедно одетыми офицерами, которых откомандировали в более неприятные уголки растущей империи, и предалась размеренному существованию деревенской дамы.

Первое обстоятельство — осознание, что поместье таких размеров потребует пристального внимания, которое невозможно уделять при помощи нерегулярной и ненадежной почты с корабля, принадлежащего к эскадре Ее Величества. Второе — рождение сына Стивена: нынче он казался сильным и цветущим, однако начал свою жизнь слабым болезненным младенцем и весьма неохотно набирал вес на морских просторах. Он появился на свет во время плавания, на корабле своего отца; во время родов необычные для этого времени ветра гнали судно домой из экспедиции в Ост-Индии. Годом ранее Уэстерманы уже потеряли одного ребенка, и эта утрата стеной нестерпимой боли встала между ними. Младенец родился и умер на краю земли и дожил лишь до того дня, когда ему дали имя. Маленькое тельце ребенка положили в землю, принадлежавшую церкви Ост-Индской компании в Калькутте. Временами этот участок чужой земли Харриет видела у себя под ногами, даже если прогуливалась по тропкам, поросшим английской лавандой. О том времени она редко упоминала даже в разговорах с собственной сестрой. Уэстерманы готовы были пойти на что угодно, лишь бы избежать очередного горя. Затрагивался вопрос и о том, чтобы мальчик остался на суше в каком-нибудь уважаемом семействе, однако капитан настоял на преимуществах материнской заботы.

Третье соображение (и эта последняя причина оказалась значительной сама по себе) состояло в том, что совершенно нечестолюбивый отец госпожи Уэстерман, священник из юго-западных земель Англии, уже несколько лет проживший вдовцом, не смог оправиться после падения с лошади и умер, оставив свою младшую дочь Рейчел, всего четырнадцати лет от роду, без опеки и в нищете; бедняжка едва ли сумела бы в одиночку проложить себе дорогу в этом мире.

Вернувшись домой с ребенком, госпожа Уэстерман, несмотря на прежние намерения, рассталась с мыслью о возвращении в море. Она превратилась в управляющую и опекуншу коммодорских земель, тем самым обеспечив постоянное место жительства для своей сестры. Прибытие госпожи Уэстерман и мисс Тренч было воспринято соседями с радостью, и Харриет, как только весть о ее уме, здравых принципах и любви к коммодорским владениям облетела всю округу, стала глубоко уважаемым членом местного общества. Возможно, порой она демонстрировала излишнюю резкость, проявляла чрезмерное воодушевление или даже возражала соседям более почтенного возраста, если, по ее мнению, они заблуждались в политических вопросах либо хозяйственных делах, но такие оплошности списывались на счет странностей, которые Харриет приобрела, сопровождая своего супруга во время иноземных экспедиций, а потому это ей прощалось. Сестра госпожи Уэстерман, как считали соседи, приносила много пользы и оказывала благотворное влияние на домочадцев, так что местные матроны изо всех сил вкладывали эту мысль в голову самой девушки. Однако ее разочарование в собственной персоне выросло из прошлого печального опыта, к тому же будущее этой девицы по-прежнему казалось неясным.

Мисс Рейчел Тренч, попивая за завтраком шоколад и глядя на лес, который был виден из окна салона, слышала беспокойные голоса, доносившиеся из передней, и тявкание сестринской борзой, но лишь краткий приглушенный вопль служанки Дидоны заставил девушку подняться и открыть дверь. Поглядев на хозяйскую сестру, госпожа Хэткот прогнала Дидону на кухню. Уильям, лакей, также кивнул Рейчел, но ей не удалось с ним заговорить, поскольку он, натягивая на ходу шляпу, поспешно двинулся к парадной двери. Рейчел посмотрела на экономку. Лицо ее казалось белым, и девушка почувствовала, как в ожидании дурных вестей бледнеет сама.

— Что происходит, госпожа Хэткот? Моя сестра…

— Госпожа Уэстерман чувствует себя хорошо, однако в рощице обнаружили покойника, мисс Тренч. Мужчину с перерезанной глоткой.

Чувствуя, как земля уходит из-под ног, Рейчел оперлась рукой на дверь. Во внезапно опустевшем сознании всплыл голос зятя. Однажды вечером, за ужином, она попросила его поделиться каким-нибудь важным знанием, приобретенным за годы странствий. Рассмеявшись, он сказал: «Если случилось землетрясение, моя дорогая сестра, встаньте в дверной проем и дождитесь, пока оно закончится».

Госпожа Хэткот сделала два шажка в сторону Рейчел, пытаясь загородить уходящую служанку.

— Успокойтесь, мисс. Говорят, это какой-то незнакомец.

Экономка подхватила девушку за локоть. Та кивнула и, не отважившись поглядеть женщине в лицо, удалилась назад в салон.

— И куда же вы определите это тело? Есть какие-нибудь соображения на сей счет? — осведомился Краудер.

— Я отослала записку младшему сыну семейства Торнли, Хью. Более того, я отправила ее с вашим человеком, пока вы заканчивали туалет. Если это и в самом деле Александр, полагаю, они захотят забрать его в свой дом. Если же нет, мы можем поместить его в Кейвли, моем имении, там и дождемся сквайра.

Решив не отпускать комментариев по поводу людей, дающих распоряжения чужим слугам, Краудер заметил только:

— Знаете ли, госпожа Уэстерман, в нынешнем году я приложил немало усилий, чтобы как можно меньше узнавать о своих соседях.

Харриет косо улыбнулась.

— И всего лишь разглядывать типажи, минующие ваш дом? Вы это имеете в виду, сэр? — Краудер, нахмурившись, поглядел на собеседницу, а та почти с радостью добавила: — Ваша привычка наблюдать за проходящими мимо соседями так, словно это экспонаты с выставки, уже не раз отмечалась.

Краудер вдруг ощутил легкую беспомощность, из-за того что его разоблачили, однако госпожа Уэстерман не собиралась дразнить собеседника. Она заговорила серьезно.

— Полагаю, вам хочется побольше узнать о семействе Торнли? Очень хорошо. Замок Торнли — не самое богатое поместье в графстве, но одно из крупнейших. — Харриет указала стеком на север. — Лорд Торнли — граф Суссекский, и размеры земель отражают его высокое положение. Владения Торнли простираются до самого горизонта, а кроме того, им принадлежат несколько ферм, лежащих за пределами их земель. Сам дом великолепен и полон различных сокровищ — нынешних и старинных, от глаз соседей его скрывает огромный парк. Просто чудо. Я не была там некоторое время, однако эконом устраивает экскурсии для любопытных, нам даже сказали, что как-то раз прежний король собственной персоной останавливался там. Насколько я поняла, они поместили карманный нож, принадлежавший Якову Первому, в какой-то ящичек и демонстрируют любому пожелавшему его увидеть. — Стек госпожи Уэстерман снова вспорхнул над плечом хозяйки, указывая на холм, куда они только что забирались. — Конечно же, им принадлежат все земли к западу от городка. Это роскошное имение, хотя, я подозреваю, нынче там царит скупость.

— Лорд Торнли по-прежнему живет в нем?

— Да, вместе со второй супругой. Однако он очень болен. Спустя некоторое время после нашего переезда в Кейвли его хватил какой-то удар, и с тех пор он не может говорить. Теперь его редко видят, и никто о нем не вспоминает. Полагаю, его разместили в верхней части дома и отдали на попечение прислуги. У лорда трое сыновей. Александр, старший отпрыск, он же пропавший наследник титула, и Хью, с которым вы в скором времени познакомитесь, — сыновья от первой супруги лорда Торнли. Вторая также родила мальчика, Юсташа.

— Я видела, как она вместе с сыном проезжала мимо моего дома.

— Да. — Харриет на мгновение умолкла, словно не знала, что именно сказать дальше. — Хью воевал в Америках и был ранен. Он вернулся четыре года назад, когда его отца свалил недуг.

Краудер вспомнил джентльмена, виденного им как-то раз в городке. В тот день анатом искал книгу, которая однажды вечером составила ему компанию за ужином, и, найдя ее в парадной гостиной, увидел в окно джентльмена; тот встретился с друзьями возле каретного сарая, стоявшего на той же улице, совсем недалеко от дома Краудера. Вернее сказать, до анатома донеслось громкое приветствие, и он обернулся взглянуть, кто и почему так явно демонстрирует радость. Воззрившись на профиль молодого и крепкого на вид джентльмена, Краудер распознал в себе характерную смесь зависти и презрения, которую обычно ощущают мужчины его возраста в присутствии юношей, и во мраке пустого дома задумался над этим чувством, но тут джентльмен обернулся, чтобы поприветствовать еще одного приятеля, и анатом увидел правую часть его лица — от середины щеки до линии волос ее покрывали страшные шрамы, а беловатый глаз казался мертвым. Даже в вечернем сумраке было заметно, что кожа повреждена недавно. Казалось, какой-то дьявол так позавидовал красоте молодого человека, что принудил его к частичной сделке.

— Мушкет дал осечку, — проговорил Краудер так, словно размышлял вслух. Затем, заметив удивленный взгляд Харриет, добавил с кривоватой улыбкой: — Я наблюдал за ним из своего фасадного окна. Эта рана выглядит весьма характерно.

Почти в то же самое мгновение до слуха Краудера донесся звук шагов, приближавшихся по дорожке со стороны замка Торнли. К ним быстрой походкой направлялся тот самый джентльмен.

Если судить по фигуре и чертам этого молодого человека, он должен был быть красавцем, однако рана была жестокой, выражение лица — отталкивающим, а платье выглядело несколько неряшливо. Пока расстояние между ними сокращалось, Краудер решил воспользоваться моментом и оглядеть мужчину так, как если бы тот был трупом на его столе: лопнувшие сосуды под кожей вокруг носа, красноватое лицо и черные круги под глазами. Пьяница. Судя по всему, болезнь печени уже развилась. Краудер нисколько не удивился бы, если даже в такой ранний час уловил бы запах вина, вырывавшийся изо рта молодого человека. Он не уставал поражаться, сколько знатных семей производило на свет сыновей, которые, как считал анатом, не сумели вырасти джентльменами.

Еще не успев как следует приблизиться, мужчина заговорил сиплым баритоном:

— Госпожа Уэстерман, известно ли вам, сколько раз за годы, прошедшие после моего возвращения домой, меня просили взглянуть на тела, которые могли бы принадлежать моему брату? Четыре. В двух случаях это были странники, решившие умереть в Пулборо, не оставив убедительного адреса, одного беднягу утопили в Смоле^[41] и вытащили лишь месяц спустя — тогда бы его даже родная мать не признала. А еще один покойник, обнаруженный в Ашвелле, оказался темноволосым, к тому же Александр был выше его на фут, когда уходил из дома. А теперь еще и вы, мэм, принялись бороздить сельскую местность в поисках других бедолаг.

Краудер бросил взгляд на спутницу. Впервые за все утро лицо Харриет приобрело слегка потрясенное выражение, а еще ему показалось, что у женщины задрожала рука. И тогда, выйдя вперед, анатом поклонился — достаточно низко, чтобы молодой человек не заподозрил его в сарказме.

— Что ж, сэр, по крайней мере этот джентльмен проявил достаточно уважения — был убит относительно близко к вашему дому. Так что неудобства практически сошли на нет.

Вздрогнув, молодой человек повернулся к нему лицом, и Краудер вдруг понял: он стоит так, что из-за поврежденного зрения юноша мог не заметить его. А если бы он знал, что дама не одна, задумался анатом, стал бы он разговаривать с ней в подобном тоне? Несмотря на пристрастие к выпивке, молодой человек по-прежнему выглядел сильным и крепким. Вероятно, много ездил верхом, впрочем, юношеская фигура уже начала обрастать жиром. Краудер вообразил, как бы выглядело его мускулистое предплечье без кожи. Откашлявшись, мужчина решил проявить порядочность — теперь он хотя бы выглядел несколько смущенным.

— Вы ведь наш философ-натуралист, господин Краудер, верно?

— Совершенно верно.

— Я Хью Торнли. — Поклонившись, молодой человек покачал головой. Казалось, он слегка остыл. — Прошу прощения, госпожа Уэстерман. Я разговаривал очень грубо. Спасибо, что прислали записку. Надеюсь, вы были не слишком потрясены, обнаружив этого несчастного. — Он снова умолк, а затем откашлялся. — Полагаю, ваши домашние здоровы.

Теперь Хью почти полюбился Краудеру. Дурной нрав уравновешивался очарованием и ласковой почтительностью по отношению к госпоже Уэстерман. Создавалось впечатление, что, покачав головой, молодой человек стряхнул с лица некую маску, которая скрывала его лучшие качества. Он оказался этаким медведем в кафтане. Зверем — но прирученным. Краудер вспомнил своего брата.

Однако госпожа Уэстерман до сих пор гневалась. Ее голос звучал холодно, и, отвечая, она смотрела скорее сквозь молодого человека, чем на него.

— Мы все здоровы, господин Торнли. Вот мертвец. — Кончиком стека она снова убрала плащ с лица покойника.

Торнли резко втянул воздух.

— Я подумал: возможно, это странник. Вы сказали, онубит… — Хью шагнул к телу. — На нем что-нибудь обнаружили? — Положив кольцо в протянутую руку мужчины, Харриет отдернула пальцы и снова надела перчатку. Когда перстень упал в его ладонь, отразив солнечный свет, Хью слегка вздрогнул и бросил быстрый взгляд на госпожу Уэстерман и Краудера. — И больше ничего?

— Боюсь, мы обыскали не все его карманы, — ответил Краудер. — Могу я задать вам вопрос, сэр? Вы знаете этого человека?

Хью слегка успокоился и сменил тон.

— Я уверен: это не Александр, хотя по возрасту и цвету волос они похожи. Я снова прошу прощения, мадам. Однако я не знаю, как к нему попало это кольцо. Оно действительно принадлежало Александру. У меня почти такое же. — Вытянув левую руку, Торнли продемонстрировал перстень, сиявший на среднем пальце, он как две капли воды походил на тот, что нашли Харриет и Краудер.

— Вы совершенно уверены? — осведомилась госпожа Уэстерман. — Мне казалось, как-то раз вы сказали, что долгие годы не видели Александра.

— Последний раз я виделся с ним в шестьдесят пятом, незадолго до поступления в полк. Однако я уверен. Если бы передо мной лежал Александр, я узнал бы его, несмотря на многолетнюю разлуку. Этот человек не пробуждает во мне никаких чувств. А потому я думаю, что он не может быть моим братом. — Хью повернулся к Краудеру. — Ребенком мой брат упал и серьезно поломал ногу. После этого он всегда несколько прихрамывал. Если вы получше осмотрите покойника, вы сможете сказать, страдал ли он от такого повреждения? Но, возможно, я прошу слишком многого.

— Повреждение наверняка обнаружится, и я с радостью продолжу осмотр тела.

Хью отрывисто кивнул.

— Что ж, это послужит подтверждением для коронера и его людей, и я благодарен вам. Но в душе я убежден — это не Александр. За что и восхваляю Бога.

— Хорошо, я рада это слышать, — вздохнула госпожа Уэстерман. — Полагаю, раз тело обнаружилось во владениях Кейвли-Парка, я должна забрать этого бедолагу в свой дом до приезда сквайра, и тогда мы узнаем, что будет дальше. Конечно, если вы не возражаете, Торнли.

Прежде чем ответить, Хью смотрел на Харриет, пожалуй, дольше, чем это было необходимо, и, пока он глядел, Краудер заметил, как по лицу молодого человека пробежала тень тоски и стыда, сделавшая его похожим на побитую собаку. Внезапно анатом поймал себя на том, что погрузился в размышления. Молодой, пострадавший в бою сосед, муж, уплывший далеко в море… И тут Краудер ухмыльнулся своим мыслям. Неужели он превращается в романтика?

— Разумеется, не возражаю, госпожа Уэстерман. Могу я еще чем-нибудь быть полезен?

— Нет. Люди из имения очень скоро будут здесь, и мы тоже последуем за телом.

— Прекрасно. — Отвесив обоим спутникам один-единственный поклон, Хью повернулся и двинулся в обратный путь, вверх по холму; он шел очень быстро — казалось, ему хотелось пуститься бегом, но он не мог себе этого позволить.

— Он страдает пристрастием к выпивке, — заметил Краудер, наблюдая за тем, как синий кафтан Торнли постепенно исчезает в лесу.

Харриет прислонилась к одному из ясеней, росших у тропинки.

— Да, боюсь, это так. Пока он проводит время в компании с бутылкой, замком управляет Уикстид, эконом.

— В конце концов это убьет его, и, я думаю, довольно скоро, если в таком относительно юном возрасте он уже достиг подобной стадии.

— Вот и хорошо.

Обернувшись, Краудер пристально поглядел на Харриет. Она, конечно же, необычная женщина, однако сказать такое! Он знать не знал, что речи дамы из порядочного семейства по-прежнему способны ужасать его. Похоже, его манеры все же не так плохи, как он подозревал. Госпожа Уэстерман продолжала смотреть на землю под своими ногами, постукивая стеком по платью. Через несколько минут Краудер услышал шаги и увидел, что к ним приближаются слуга Харриет и еще один человек из поместья. Она вздохнула и подняла глаза.

— Моя бедная тихая рощица! Нынче утром она оживлена не меньше Ярмарочного ряда.^[42] — Выпрямившись, госпожа Уэстерман спокойным тоном дала слугам весьма разумные указания, а затем обратилась к анатому. — Пойдемте со мной в дом, господин Краудер. Мы встретимся со сквайром, а затем тщательнее изучим тело.

Пока слуги готовились вынести мертвеца из рощицы, Харриет, как заметил Краудер, бросила взгляд на тропинку, по которой удалился Хью. Похоже, ее гнев испарился, и теперь на лице женщины отражалось лишь сожаление.

I.5

Рейчел ужасно боялась услышать, что Хью перерезал себе глотку почти под окнами ее дома, а потому некоторое время была бледна и очень нервничала, однако к моменту появления сестры и господина Краудера несколько оправилась и уже смогла поприветствовать их и налить им чаю не дрогнувшей рукой.

Ей уже случалось один или два раза встречать господина Краудера на улице, а однажды она даже видела анатома в самом верхнем окне его дома (тогда он смотрел на дорогу и, видимо, не замечал, что происходило перед ним), и, конечно же, девушка слышала от своей служанки сплетни, которые о нем распускались. Таинственный отшельник. Впрочем, Рейчел почти никогда не задумывалась о нем: за тот год, что он прожил в Хартсвуде, у нее на уме было множество собственных забот, однако она порадовалась, что ей представилась возможность поближе познакомиться с анатомом. Девушка сочла, что ему пятьдесят с небольшим. Краудер не носил парика, был очень бледен и до чрезвычайности худ, однако его рост и уверенная манера держаться невольно заставляли Рейчел восхищаться гостем. Она ожидала увидеть некоторую угловатость, которая связывалась в ее сознании с обликом ученых мужей, однако движения Краудера были плавными. Наверняка в прежние времена он привычно вел себя в окружении людей. Его черты были изящны, хотя губы казались тонкими, а выражение лица представлялось пусть и не слишком дружелюбным, зато и не откровенно враждебным. Краудер с вежливым любопытством осмотрел их салон, и девушка решила, что, пожалуй, этот человек ей нравится.

Рейчел не раз ловила себя на мысли, что ее сестра — не самая обходительная хозяйка, но даже она была поражена тем, что Харриет вовсе не предпринимает никаких попыток заговорить с гостем. Подперев подбородок рукой и постукивая пальцами по щеке, она молча смотрела в другой конец комнаты. Рейчел ощутила, как бремя гостеприимства обрушилось на ее плечи, — девушка была молода, а потому стремилась восполнить недостатки, которые замечала в других.

— Я рада познакомиться с вами, господин Краудер. В нашем здешнем обществе вас считают человеком-загадкой.

Поглядев на сестру госпожи Уэстерман, Краудер с минуту помучился, припоминая ее имя.

— Я не расположен к общению, мисс Тренч. Уверен, это мой недостаток.

— Ах, ну разумеется, господин Краудер! — фыркнула Харриет. — Моя сестра — большая мастерица в том, что касается триктрака и виста. Не желая знакомиться с соседями, вы пропустили несметное множество восхитительных вечеров.

В голосе госпожи Уэстерман прозвучала откровенная насмешка, и Рейчел решила, что она предназначалась именно ей. Вспыхнув, девушка поспешно поднялась.

— Прошу меня извинить, — проговорила она. — Мне нужно обсудить обед с госпожой Хэткот.

Девушка покинула комнату так быстро, что Краудер едва успел поклониться, а Харриет, нахмурившись, проводила ее взглядом.

— Проклятие! Я ее огорчила. Порой я бываю очень черствой сестрой. Но, видите ли, ей всего восемнадцать, и она слишком чопорна для такого юного возраста.

Ничего не ответив, Краудер продолжал смотреть на госпожу Уэстерман поверх края своей очень изящной чашки.

— Я все еще пытаюсь решить, что нужно делать дальше, господин Краудер, и попытка бедняжки Рейчел проявить вежливость раздражила меня.

Краудер счел нужным не высказываться по поводу нрава Харриет и вместо этого достаточно мягко осведомился:

— И к какому же заключению вы пришли, госпожа Уэстерман? Что, по-вашему, необходимо сделать?

Подняв глаза, она посмотрела в противоположный угол комнаты.

— Я начну говорить о том, что, по моему мнению, сейчас произойдет, а вас попрошу остановить меня, если какое-либо из соображений покажется вам ошибочным. — Краудер кивнул. — Что ж, хорошо. Для начала к нам прибудет сквайр и сообщит, что он вызвал коронера, а тот завтра днем будет ожидать нас вместе с присяжными в «Медведе и короне». Он поинтересуется нашим мнением и позволит нам осмотреть тело, чтобы найти другие указания на то, кем может быть этот человек и зачем он сюда прибыл, а также для того, чтобы убедиться: у нашего безвестного друга нога не повреждена так же, как у Александра. — Харриет загибала по одному пальцу, заканчивая очередной пункт своей речи. — Мы не обнаружим ничего определенного, чем можно было бы дополнить уже известные нам сведения. Завтра коронер, как благовоспитанный господин, выслушает нас, а присяжные сделают вывод, что этот неизвестный был убит другими неизвестными по неизвестному же поводу, и станут молиться Богу о спасении его грешной души. В лучшем случае кто-нибудь видел, как он приехал из Лондона, а оттуда, как известно, приходят все беды и пороки. Посему нам придется заключить, что гибель следовала за ним по пятам из самого города, на том дело и решится. Если не считать того, что день или два за вами последят: вдруг вы вздумаете откопать тело и провести над ним свои безбожные опыты?

Краудер улыбнулся.

— Так оно и будет.

Некоторое время они молчали.

— Как вы думаете, господин Краудер, он действительно зашел в эти леса случайно?

Вопрос был задан беспечным тоном, однако, отвечая, анатом безотрывно глядел на Харриет.

— Нет. Я полагаю, он пошел туда, чтобы повстречаться с кем-то, и этот кто-то или другой человек, знавший о встрече, напал на нашего незнакомца и убил его.

— А если иметь в виду место встречи?..

— А если иметь в виду место встречи, он собирался повидаться с кем-то из поместья Торнли или из Кейвли-Парка. Полагаю, вы считаете так же, но сомневаюсь, что вы подозреваете кого-то из своих домочадцев. Однако это не особенно помогает нам понять, как все происходило на самом деле.

Поднявшись, госпожа Уэстерман подошла к застекленным дверям, выходившим на лужайки, которые располагались у боковой стены дома.

— Возможно, мы с супругом повели себя немного наивно, приобретя это поместье. Непросто управлять хозяйством такого размера и блюсти его интересы в отсутствие главы семейства. Сначала я занималась этим ради своих супруга и сына. — Улыбнувшись, Харриет резко повернулась к анатому. — У меня есть еще и дочь — ей всего шесть месяцев от роду. Ее зовут Энн. Она родилась в тот самый день, когда ее отец отбыл в Вест-Индию. — Черты госпожи Уэстерман разгладились, когда она заговорила о детях. Краудер приготовился к более подробной беседе об их уникальных способностях и отличительных чертах, однако Харриет сменила тему. — Вероятно, будь на то моя воля, я даже сейчас отказалась бы от поместья, но я способна быть упрямой, господин Краудер. Теперь здесь мой дом, и городок стал мне родным, однако замок Торнли возвышается надо всем этим, словно огромный черный ворон. В их доме что-то не так. Там есть что-то нечистое и гнилое. Я в этом убеждена.

Отставив свою чашку в сторону, анатом с некоторой усталостью поглядел на хозяйку дома.

— И, смею сказать, убеждены в этом уже некоторое время, — добавил он, — а теперь у вас появилось моральное право, полученное после обнаружения трупа на ваших землях, эту самую гниль разоблачить. Для разнообразия, чтобы отвлечься от управления поместьем. Ах да, и если вспомнить, как вы совсем недавно рассказывали о притаившемся в своих владениях семействе Торнли, я не могу позволить вам сравнивать его всего лишь с парящим над округой вороном. Скорее, оно напоминает черного дракона в пещере.

Судя по виду Харриет, она удивилась.

— Я рада, что позвала вас, господин Краудер. Вы очень искренны.

— Вы вытащили меня из постели до полудня, продемонстрировали ужасающую непочтительность к местным лордам и по меньшей мере один раз выругались в моем присутствии. Вряд ли вы ожидали, что я стану утруждать себя обычными проявлениями вежливости.

Харриет поглядела на гостя, но он не смягчил свои слова ни тенью улыбки.

— Так даже лучше, — отозвалась госпожа Уэстерман с выражением куда более довольным, чем ожидал Краудер. — И, возможно, вы правы относительно моей метафоры. Я всегда питала слабость к драконам, хотя никогда не стала бы очернять их сравнением с Торнли. Когда мною снова овладеет тяга к ораторству, я смогу назвать замок Торнли зловредным паучьим гнездом. — На этот раз Краудер позволил себе слегка улыбнуться. Она посмотрела ему прямо в лицо. — А разве вы не испытываете подобного любопытства? Не желаете узнать, по какой причине погиб этот человек и от чьей руки? Те нити, что вы собрали в роще… Полагаю, они означают, что задачка вас заинтересовала?

Вздохнув, анатом заерзал на стуле.

— Это не игра в шарады, мадам. Здесь вы не сможете, отгадав загадку, получить в ответ аплодисменты учтивых зрителей. Вам придется задавать дерзкие вопросы, и, какими бы справедливыми ни оказались причины вашего любопытства, вас вряд ли за него поблагодарят. Множество добропорядочных господ и дам отказались идти по этой дорожке, и, возможно, вам, поразмыслив, стоит последовать их примеру. Как правило, во время работы я сообщаюсь только с мертвецами, потому что они могут рассказать гораздо больше правды, и с ними куда интересней, чем с живыми. Уже много лет я предпочитаю мертвую собаку колоде карт. Вероятно, я помог бы разорить ваше паучье, драконье или воронье гнездо, но поступил бы так с позиций силы, — бесстрастно продолжал Краудер, заставив изумленную Харриет усмехнуться. — Мне нечего терять.

— А что терять мне? Вы имеете в виду мою репутацию? Всем давно известно, что я порой бываю излишне откровенна, но, впрочем, да, я, возможно, еще немного подпорчу свое реноме, занявшись этим делом. Так тому и быть. Я должна делать то, что считаю нужным, чтобы без стыда смотреть в глаза своим домашним. Ваша помощь была бы для меня бесценна. Хотя я не знаю, как попросить вас о ней. Возможно, вам нечего терять, но и выгоду из этого вы едва ли извлечете. Я не обольщаюсь и не считаю, будто вы предлагаете свои услуги лишь потому, что вам приятно мое общество.

— Возможно, именно так и нужно считать. — Брови Харриет поползли вверх. — Нет, мадам, у меня не было ни малейшего намерения флиртовать с вами. Просто несколько раньше вы говорили об опасностях уединенности, которая может привести к искаженным суждениям. — Он с грустью посмотрел вниз, разглядывая узор на ковре под своими туфлями. — Боюсь, я выбрал неверный путь в своей нынешней работе, так что вы не оторвали меня ни от каких важных дел. А из моего труда вы знаете, что порой я не отказываю себе в любопытстве, если дело касается отметин, оставленных убийством. Нынче у меня нет занятия лучше, и я, пожалуй, помогу вам погубить себя.

— Что бы ни побудило вас к этому, я все равно вам признательна.

Дверь открылась, и в комнату вошла служанка.

— Мэм, сквайр прибыл.

— Очень хорошо, Дидона.

Влетев в салон, сквайр с такой явной радостью заулыбался Харриет, что мощь его восторга, казалось, отбросила в сторону изящную фигуру Краудера.

Сквайр Бриджес оказался хорошо сложенным мужчиной, лет на десять старше Краудера, и его невозможно было принять ни за кого иного, только за старорежимного английского джентльмена из провинции. Он был обладателем красноватого лица и талии солидного объема, что говорило о нем, как о человеке, который с удовольствием предается неистовым празднествам и шумным обедам. Его персона и правда казалась слишком солидной и массивной для спокойной атмосферы, царившей в салоне, так что создавалось впечатление, будто она напирает на стены и раздвигает мебель, пытаясь внести в помещение как можно больше доброжелательности. Глядя на Бриджеса, Краудер немедленно ощутил усталость.

Протянув руки, сквайр бросился к ним.

— Дорогая госпожа Уэстерман, как я счастлив вас видеть! Вы настоящее украшение нынешнего утра! И, как всегда, пышете здоровьем! Я должен хорошенько разглядеть вас, моя дорогая. Ибо вы знаете: госпожа Бриджес не даст мне покоя, пока не получит все подробности вашей наружности и не выпытает все новости! А мисс Рейчел в этом месяце стала в три раза красивей, чем в прошлом, мы только что обменялись приветствиями в передней. Мы недостаточно часто видимся, дорогая моя. Это мое ощущение, равно как и ощущение моей супруги, которая также говорит мне об этом!

Рассмеявшись, Харриет шагнула вперед и с невероятной приветливостью пожала руку сквайра.

— Как видите, я прекрасно себя чувствую, сэр. Можете доложить, что у нас все благополучно. Стивен здоров, малышка окрепла, а в последних весточках от коммодора Уэстермана говорится о благоприятных ветрах и исправных помощниках. Иными словами, он хорошо отзывается о тех, кто служит под его началом.

Сквайр слегка напрягся.

— Возможно, он питает некие сомнения относительно Роднея?^[43] — Харриет ничего не ответила. — Что ж, поглядим, поглядим.

Затем Бриджес бросил вопросительный взгляд в сторону Краудера, который, словно опасаясь, что сквайр его съест, забрался в самый темный угол достаточно хорошо освещенного салона.

— Сквайр, это господин Краудер, прошлым летом он поселился в доме Лараби. Господин Краудер, это наш местный судья и хороший друг всем нам, сквайр Бриджес.

Мужчины поклонились друг другу, и лицо сквайра еще больше просветлело в предвкушении нового знакомства.

— Большая честь для меня, сэр. Я слышал о вас как об ученом муже и рад познакомиться с вами. Действительно очень рад. — Некоторое время Бриджес внимательно вглядывался в лицо анатома. Затем снова обернулся к хозяйке дома, и его физиономия тут же приобрела серьезное и озабоченное выражение. — А теперь, госпожа Уэстерман, расскажите мне об этом печальном деле. Я знаю лишь, что нынче утром в вашем лесу обнаружили покойника.

Харриет поделилась с Бриджесом всем тем, что им было известно об обстоятельствах смерти погибшего, а также поведала о твердом убеждении Хью, что покойник — не его брат. По мере рассказа госпожи Уэстерман лицо сквайра становилось все мрачнее, и в конце концов он, не сумев удержаться, тихонько вскрикнул:

— О, как это печально! Как ужасно!

Когда Харриет закончила свой рассказ, сквайр некоторое время хранил молчание. А затем произнес:

— Я не найдусь, что сказать, госпожа Уэстерман. Разумеется, мы можем поспрашивать в соседних городках, не видел ли кто в последние два вечера странника и не случалось ли что-нибудь, способное вызвать справедливые подозрения. Боюсь, мне никогда не доводилось сталкиваться ни с чем подобным. Дорогая моя, мы старые друзья, а потому я, ничуть не стесняясь, могу признаться: все это меня страшно смущает. Однако навести справки, конечно же, необходимо. Кольцо — сбивающее с толку обстоятельство, оно только осложняет дело, существенно осложняет. А знает ли семья Александра о том, где он обретался последние десять лет?

— Я ни о чем таком не слышала.

— Ходили какие-то слухи, — припомнил сквайр, — в основном они вертелись вокруг Лондона. Я никогда не слышал, чтобы это обсуждалось в замке. Что же, мы пошлем за коронером и его присяжными. Могу ли я попросить, чтобы один из ваших людей показал мне это место; разумеется, я должен взглянуть на тело и черкануть записку-другую. Действительно, очень печальное дело. — Бриджес обернулся к анатому. — А вы, сэр, не желаете ли должным образом осмотреть труп? Мы будем вам очень благодарны.

Краудер поклонился.

Сквайр расплылся в улыбке.

— Разумеется. Разумеется. Прелестно, любезный.

— А что за человек коронер? — поинтересовалась Харриет.

Сквайр заговорил, обращаясь непонятно к кому: то ли к двум своим собеседникам, то ли к камину, да еще начал рассеянно почесывать голову за париком.

— О, это жалкий человечишка откуда-то из-под Грассертона. Он принял обязанности коронера, чтобы добавить блеска своей адвокатской практике. Я полагаю, он проведет судебное заседание завтра после полудня в «Медведе и короне». Я вынужден попросить вашего участия, моя дорогая. И, вне всякого сомнения, один из присяжных заседателей подробно изложит все это для лондонских газет. Нынче они всегда это делают. Весьма сожалею.

Харриет положила ладонь на рукав сквайра.

— Это не имеет значения, сэр. Не отобедаете ли с нами, после того как мы закончим осмотр тела? — Если госпожа Уэстерман и заметила вспышку в глазах Бриджеса, возмущенного тем, что она собирается осматривать мертвеца вместе с Краудером, то вида не подала. — Полагаю, госпожа Хэткот ожидает нас к столу в четыре. Конечно же, если госпожа Бриджес сможет обойтись без вас.

Сквайр снова просиял.

— А как же! Если я раздобуду для нее достаточно подробностей о вас и ваших делах, она с радостью отпустит меня на большую часть вечера! Я тем временем отправлюсь к коронеру и устрою так, чтобы он созвал присяжных.

Харриет коснулась колокольчика, и в дверях появилась Дидона, которая должна была проводить гостя.

Сквайр повернулся к анатому.

— Ваш покорный слуга, сэр, — проговорил он и, поклонившись, вышел из комнаты.

I.6

Пока сквайр занимался сбором малочисленных отправителей правосудия — самого себя, коронера и констебля, выбранного местными прихожанами по той причине, что от него ожидали меньше всего неприятностей, Харриет и Краудер, выйдя из дома, отправились осматривать тело. Спутники свернули к скоплению надворных строений, и, когда они миновали нынешние роскошные конюшни, Харриет повела гостя к более скромной постройке в углу двора, где в прежние времена обитали лошади Кейвли-Парка. Она оказалась большой и просторной; по северной и южной стороне шли перегородки, разделявшие каждую стену на три пустых стойла, а на восточной имелось большое неостекленное окно с распахнутыми ставнями. Необработанные балки таинственно устремлялись к сумрачному склону крыши, а каменные плиты под ногами спутников были украшены узорами, нарисованными ярким солнечным светом, который проникал в окно и дверь. В воздухе плавали соринки и обрывки соломы. Разрозненные части упряжи по-прежнему висели на огромных железных гвоздях, вбитых в перегородки между стойлами; здесь пахло лавандой и старой кожей. В пространстве между стойлами, которое раскинулось прямо перед ними, располагался длинный стол; он, как догадался Краудер, обычно использовался дворовыми людьми во время различных торжеств и праздников сбора урожая. Сейчас на него уложили тело, скромно обернутое в белое льняное полотно. Оно походило на жертву, подготовленную для какого-нибудь обряда. На скамье, помещавшейся под окном, лежали тряпицы и стояла широкая лохань, чуть поодаль виднелся кувшин.

Приложив ладонь ко лбу, Краудер шумно выдохнул. Когда он снова открыл глаза, Харриет смотрела на него, склонив голову набок.

— Прошу меня простить, господин Краудер, но, похоже, вы очень утомлены.

— Я действительно утомился, госпожа Уэстерман. По обыкновению я работаю ночами и в тех случаях, когда не доводится осматривать убитое неподалеку дворянство, предпочитаю проводить утро в постели. — Он сплел руки и вытянул пальцы, заставив их хрустнуть, а затем по-деловому продолжил: — Итак, анатомирование будет неполным. Погода к этому не располагает, к тому же завтра утром на тело должны взглянуть люди коронера, но, я полагаю, мы и без того сможем определить, как умер этот человек. Ограничимся поверхностным осмотром, а также отыщем давнее повреждение на ноге.

Резко выпрямившись, Харриет кивнула. У Краудера создалось впечатление, что она едва поборола желание по-военному отдать честь.

Анатом снял кафтан и уже повернулся, собравшись повесить его на ближайший гвоздь, как вдруг заметил свои инструменты — завернутые в мягкую кожу, они лежали на скамье возле лохани и кувшина.

— Как они здесь оказались?

— Уильям взял их у ваших людей, когда возвращался сюда через городок. Если бы они вам не понадобились, их вернули бы на место так, что вы даже не заметили бы.

— Вы хорошо наладили хозяйство.

— И Уильям, и Дэвид ходили в плавание со мной и моим супругом. Муж госпожи Хэткот до сих пор служит у него. Лучших домочадцев я и пожелать бы не смогла. Конечно, служанки приходят и уходят, но в общем я полагаю, что не всякая женщина может похвастаться такими добрыми и верными слугами.

Снова повернувшись к трупу, Краудер задумался о том, ходила ли мисс Рейчел Тренч в плавания, а если нет, какого она мнения об окружающих ее домочадцах.

Он ожидал, что теперь госпожа Уэстерман предоставит его самому себе, но она не уходила. Вместо этого хозяйка поместья, обнажив запястья, завернула рукава своей амазонки и взяла фартук, собираясь прикрыть юбки. Поймав взгляд Краудера, она одарила его опасливой полуулыбкой.

— Вы сказали, что анатомирование будет неполным.

— Совершенно верно.

— В этом случае, думаю, я в состоянии вынести его. — Приблизившись к телу, она откинула льняное покрывало, а затем, увлекшись, наклонилась пониже, чтобы осмотреть руку.

Краудер учился у лучших докторов и анатомов Европы. Они постоянно практиковались, а их основной чертой была пытливость ума; изящество манер притуплялось постоянным общением с мертвецами и неизбежными деловыми отношениями с преступным миром в лице похитителей трупов и гробокрадцев. При Краудере неоднократно разрезали и перетаскивали мертвые тела, он не раз видел скользкий от крови пол и вдыхал полный миазмов воздух, когда с десяток мужчин в напудренных париках теснились вокруг трупа, чтобы взглянуть на ту или иную особенность, указанную их преподавателем. Но в этот момент Краудер подумал, что ни разу в жизни не видел зрелища столь ужасающего и удивительно прекрасного, как открывшаяся его глазам сцена, — обхватив своими бледными руками окостеневший кулак покойника, госпожа Уэстерман склонилась, чтобы осмотреть мертвую плоть. Последняя казалась серой и невыразительной, словно сделанной из воска, а нежный оттенок женского лица и ум в глазах Харриет будто бы символизировали Божью искру. Если бы она смогла, обдав эту руку дыханием, снова наделить ее теплом, Краудер смирился бы с чудом и тут же уверовал бы.

— Он что-то держит в руке. У вас есть пинцет?

— Разумеется.

Передав ей инструмент, Краудер наблюдал, как она засовывает его между пальцев мертвеца. Харриет сосредоточенно прикусила губу.

— Вот!

Она с многозначительным видом вернула Краудеру пинцет; между его изящными серебряными кончиками анатом увидел клочок бумаги. Оборванный краешек листа.

— У него с собой что-то было. Кроме кольца, еще письмо или записка, которую у него забрали, — немедленно заключила госпожа Уэстерман.

— Вероятно. А возможно, это была записка от его портного.

Харриет сузила глаза.

— Сомневаюсь, что кому-нибудь придет в голову отправиться на встречу в лес, во тьму, сжимая в руке записку от портного. Впрочем, я вас поняла. Я слишком тороплюсь.

Она забрала у Краудера обрывок бумаги и, завернув его в свой носовой платок, отложила в сторону.

— Вы, возможно, несколько поспешны. Однако на вашем месте я воспользовался бы тем же методом.

— Вы позабыли. Я же читала ваш труд и наблюдала за вами нынче утром. Я ваша ученица.

На мгновение брови Краудера взлетели вверх, а затем он снова повернулся к трупу.

В плаще незнакомца не обнаружилось ничего, кроме кошелька с несколькими шиллингами, и Краудер задумался: где же все пожитки этого человека, если они вообще у него были, тихо дожидаются возвращения хозяина? Его сапоги покрывала пыль, однако они были целы. Его одежда выглядела весьма сносно, хотя местами несколько потерлась, лишь ткань камзола и его фасон выдавали в убитом человека, претендовавшего на звание модника. А может, эта покупка — единственное излишество, которое позволил себе человек, ведший весьма умеренный образ жизни? Или попытка продемонстрировать собственную знатность? Краудер тщательно ощупал камзол большим и указательным пальцами, оценивая качество ткани. Когда-то он и сам мог надеть такой.

— Насколько далеко мы находимся от Пулборо? И останавливается ли там дилижанс? — осведомился он, и Харриет с удивлением воззрилась на анатома. — После переезда в Хартсвуд мне не доводилось путешествовать, — пояснил Краудер.

— До Пулборо отсюда — около четырех миль. Дилижанс, следующий в Лондон, проходит там по вторникам, а из Лондона — по четвергам. Вы размышляете, как он добрался до нашего городка.

— Верно. Если он прибыл из Лондона, то, вероятней всего, следовал сначала на карете, а затем пешком. У него на сапогах дорожная пыль.

Еле заметно кивнув, госпожа Уэстерман взяла в руки тряпицу, намочила ее и с невозмутимым видом принялась смывать кровь с жуткой раны на шее мертвеца. Некоторое время Краудер просто смотрел на нее, затем тоже взял тряпицу и, расположившись напротив Харриет, принялся обрабатывать рану со своей стороны. Молчание растянулось на несколько минут, и Краудер понемногу начал ощущать почтение и сдержанность, царившие в этом теплом помещении и постепенно наполнявшие все его существо. Он часто испытывал подобное у себя в кабинете: ощущение чуда посещало его, когда он сосредоточивался на трупах и кровяных сосудах, по которым бежали соки жизни — такой скоротечной и порой такой жестокой. Он уже давно понял, что это чувство для него заменяет религиозную веру.

Вернувшись к окну, Краудер опустил тряпицу в лохань и некоторое время наблюдал, как вода вокруг нее окрашивалась розовым. Он припомнил слова Гарвея:^[44] «Все части тела вскормлены, взлелеяны и пробуждены кровью — теплой, безупречной, прихотливой, полной жизни…» Это поразительное вещество, омывающее сердце любого человека; независимо от положения в обществе и характера, этот символ любви и смерти пульсирует на кончиках пальцев каждого. Краудер снова вспомнил о темных метках, оставшихся на деревьях в рощице, и подумал, много ли времени понадобится местным ребятишкам, чтобы найти их и превратить лесок в место поклонения ужасу.

Снова обратившись к трупу, анатом наклонился, чтобы заново осмотреть рану; с бесконечной нежностью он приложил палец к поврежденным краям кожи.

— Госпожа Уэстерман. — После длительного молчания голос анатома прозвучал неестественно громко. — Если вы в состоянии это вынести, подойдите и снова поглядите на рану, а затем расскажете мне, что вы видите.

Ее зеленоватые глаза некоторое время внимательно изучали лицо анатома, затем Харриет медленно обошла стол, по-прежнему держа в руках окровавленную тряпицу, и, приблизив лицо к жуткой ране, сосредоточила внимание на том самом месте, на которое указывал Краудер.

Когда она заговорила, ее голос звучал спокойно.

— Глубже всего порез вот здесь, с правой стороны. Значит, если на него неожиданно напали сзади… — Она нахмурилась.

Краудер вынул нож из свертка, что лежал у него за спиной.

— Вы позволите?

— Разумеется.

Он встал позади нее, взял нож в правую руку и проговорил:

— Вы смотрите вперед…

— …ожидаю, что человек, с которым у меня назначено свидание, появится на поляне…

— Я подхожу к вам сзади. Беру вас за плечо… — Краудер так и сделал: он положил левую руку на плечо Харриет, а правой поднес нож к ее телу, расположив лезвие в нескольких сантиметрах от шеи. У него во рту тут же пересохло, и он почувствовал себя так, словно с большой высоты смотрит на себя, женщину и труп.

— Я поняла, — сообщила Харриет. — Когда наносилась рана, силу удара пришлась с правой стороны. Его убил человек, который чаще пользуется правой рукой.

— И который был примерно одного роста с погибшим, поскольку порез пошел вглубь, прямиком к позвонку.

Харриет поглядела на нож, который по-прежнему находился в нескольких сантиметрах от нее.

— Хотя, если бы вы собрались перерезать мне горло, — заметила она, — рана, вероятней всего, была бы направлена вверх, ведь вы превосходите меня ростом.

Краудер поклонился и осторожно отодвинулся от Харриет.

Когда Краудер принялся искать свидетельства перелома нижней конечности мертвеца, госпожа Уэстерман немного отступила в сторону. Он вскрыл плоть, обнажив кость от колена до лодыжки. Краудер снова ощутил, как пот постепенно скапливается у него на затылке. Кости обеих ног оказались целыми и невредимыми. Пока он был занят работой, Харриет не говорила ни слова и просто кивала, когда анатом демонстрировал ей нетронутые кости. Возвращая плоть на прежнее место и зашивая кожу специальной, созданной им самим изогнутой иглой, в которую была вдета шелковая нить, Краудер почувствовал внимательный взгляд госпожи Уэстерман. Анатом наложил аккуратный шов и в глубине души ждал похвалы за свою работу, однако, подняв взгляд, понял, что мысленно Харриет находится в каком-то другом месте.

— Так нападают малодушные люди, — заметила она.

— Наброситься на человека сзади, в ночи, и перерезать глотку? Да, это малодушие или отчаяние. Вы ведь, я полагаю, никогда не считали это делом чести?

— Нет, не считала, однако, пока вы разрезали голени, я продолжала думать об этом. Убийство совершили быстро и тихо. Нет никаких указаний на то, что это было сделано сгоряча, во время драки или спора.

— Хотя, возможно, они обменялись какими-либо фразами, а затем убийца возвратился.

— Вероятно. В любом случае, убийство состоялось, и записку забрали… Только записку, но не кольцо. Найти его было несложно, а оно указывает на связь этого дела с обитателями замка Торнли. Если убийство собирались держать в секрете, о чем свидетельствует рана погибшего, почему бы не забрать кольцо и не припрятать тело, во всяком случае хоть немного?

Приблизившись к кувшину, Краудер вдруг понял: он не знает, как помыть руки и не испачкать сосуд. Харриет подошла к нему и, подняв кувшин, полила его запястья водой. Анатом вычистил кровь из-под своих коротких ногтей, затем взял в руки чистую тряпицу и принялся вытирать пальцы, глядя вверх, на затененный потолок у них над головами. Харриет отошла от него, чтобы прикрыть покойника.

— Возможно, убийцу кто-нибудь отвлек, — предположил Краудер, обращаясь к потолку.

— То есть на это свидание прибыл еще кто-то, а не только сам убийца? Интересно, — задумчиво проговорила Харриет, а затем со вздохом продолжила: — Мне очень хотелось бы, чтобы мы побольше узнали об этом человеке, Краудер. Он не богатый и не бедный, не высокий и не низкий. Он неприметный.

— Ваша правда, госпожа Уэстерман. Однако платье кое-что говорит о нем. Именно оно убедило меня в том, что этот человек — не Александр Торнли…

— Досточтимый Александр Торнли, виконт Хардью, если упоминать о нем подобающим образом. О графском сыне следует говорить уважительно, даже in absentia.^[45]

— Признаю свою ошибку, — отозвался Краудер и продолжил: — Как я уже говорил, различие между его плащом и камзолом убеждает меня в этом куда больше, чем целые кости или даже слова его брата. Этот человек с большей охотой потратил значительную сумму на камзол, чем на плащ путешественника. Так можно охарактеризовать человека, желающего произвести в обществе впечатление, что у него больше денег, чем, судя по плащу, у него было на самом деле. При этом господин Торнли, если верить вашим словам, пятнадцать лет отказывался от высокого положения и состояния.

Размышляя, Харриет долго глядела на Краудера, а затем всплеснула руками.

— Для человека, не желающего смотреть в лицо своим собратьям, вы чрезвычайно тонкий знаток психологии, — заявила она, и Краудер поклонился.

Тут в дверь тихонько постучали, затем она слегка приоткрылась, и в проеме показалось лицо Дидоны. Служанка увидела, что мертвец прикрыт тканью, и ее выражение стало менее испуганным. Дидона вошла в помещение и присела в реверансе.

— Прошу прощения, мэм. Сквайр уже вернулся из городка, а кухарка готова подавать обед.

— Мы будем сию секунду.

Когда дверь за служанкой захлопнулась, Харриет с полуулыбкой посмотрела на Краудера.

— Что ж, похоже, мы закончили все возможные приватные дела с этим беднягой. Полагаю, мы должны донести обо всех подробностях надлежащим лицам.

Госпожа Уэстерман повернулась к двери, однако Краудер, откашлявшись, не двинулся с места.

— Я осмотрел тело, мэм. Мои знания по нынешнему случаю на этом исчерпываются. А потому я вынужден поинтересоваться — зачем вам понадобилось, чтобы я принимал участие в разгадывании вашей загадки?

Харриет поглядела на анатома.

— Потому что считаю: вам присуща ясность ума; к тому же, сэр, вы чужды здешнему обществу, и вас не интересуют местные правила поведения. В этом-то для меня и состоит ваша значимость. Я уверена, что с вашей помощью мы сумеем сохранить честность. Вы уже несколько раз повели себя крайне грубо по отношению ко мне, а потому я все больше убеждаюсь, что вы мне необходимы. В округе невероятно мало независимых и свободно мыслящих людей, особенно теперь, когда мой супруг ушел в плавание, так что, возможно, я просто вынуждена была выбрать вас.

— А супруг одобрит ваше участие в этом деле, мадам?

Харриет опустила взгляд к полу.

— Вероятно, не одобрит. Однако он больше разбирается в политике, чем я, и потом, он уже достаточно богат. — Краудер нахмурился, а Харриет продолжала: — Но, прежде чем он узнает об этом, пройдет не менее шести недель, его негодование сможет достигнуть Кейвли спустя еще шесть недель. К возвращению он успеет подготовиться к любым затруднениям, которые я ему создам. Так уже бывало раньше. Неужели это вас беспокоит?

— Нет. Но, вероятно, это должно беспокоить вас.

Мягко улыбнувшись собеседнику, Харриет повернулась и без лишних слов направилась к двери.

I.7

— Отец! — закричала Сьюзан, снова вбегая в лавку из семейной гостиной.

Она внезапно остановилась в дверном проеме, заметив, что Александр, стоя у окна, смотрит на улицу, и вспомнила, что теперь, когда ей исполнилось девять, пора прекратить носиться по дому, словно уличный мальчишка. Услышав ее голос, отец повернулся к девочке, и Сьюзан решила, что хмурится он скорее из-за своих мыслей, чем из-за ее поведения.

— У вас все хорошо, папенька? Не хотите ли поесть? Мы с Джейн испекли пирог! — Лицо девочки стало серьезным. — Неужели вы все еще волнуетесь из-за своего кольца? Мне жаль, что мы не смогли найти его.

Александр улыбнулся дочери.

— Нет. Я решил больше не тосковать о нем, а пирог — это чудесно. — Он снова бросил взгляд в сторону площади. — Думаю, все хорошо. Лорд Джордж Гордон поднял толпу.^[46] Они полагают, будто дать католикам право на собственность — личное оскорбление для каждого английского протестанта, и хотят помешать принятию Акта. Глупцы. Господин Грейвс только что заходил ко мне сообщить, что даже парламент в осаде, однако нас толпа не станет беспокоить. А Джонатан тоскует по кольцу? Полагаю, он думал о нем даже больше, чем ты или я.

В голове Сьюзан всплыли обрывки воспоминаний. Она снова увидела перед собой кольцо и выгравированный на нем рисунок и вспомнила, что сказал ей несколько дней назад Джонатан, вернувшись в комнату после игры. Он говорил что-то о камзоле.

Девочка открыла было рот, чтобы рассказать обо всем папеньке, как в магазин влетел ее брат.

— Долой папизм! Долой папизм! — крикнул он, взмахнув платком, и бросился к отцу.

Подхватив сына на руки, Александр поднял его.

— Нет нужды спрашивать, играли ли вы во дворе, сэр. Однако, юноша, следите за своими словами. Они приносят беды вашим друзьям и не делают вам чести.

Казалось, Джонатан растерялся и хочет что-то спросить, но отец шикнул, заставив его замолчать. В этот момент позади них возникла встревоженная горничная.

— Сэр, говорят, толпа возвращается из Вестминстера, и она разъярена.

Джонатан открыл было рот, чтобы снова прокричать что-то, но, поймав взгляд отца, осекся.

— Ты беспокоишься о родне, Джейн? — Александр участливо посмотрел на девушку.

— Немного, сэр. Говорят, толпа направляется к богатым домам, но о нашей вере все знают, а там осталась только мама. Боюсь, она будет волноваться, сэр.

— Что ж, ты должна пойти к ней. И передать ей наши наилучшие пожелания.

Как только первые слова сорвались с губ хозяина, Джейн тут же принялась развязывать передник, а потому ответила уже скороговоркой.

— Спасибо вам, сэр! Я вернусь, как только станет тише. Мы с мисс Сьюзан приготовили пирог, которого вполне хватит на обед, а на ужин есть хлеб и горшок творога.

— Мы управимся. Иди же к своим родным и возвращайся, когда сможешь.

Сьюзан с тоской оглядела горничную. Она еще никогда не видела, чтобы Джейн так волновалась, к тому же ей не нравился отцовский тон. Исчезнув на кухне, прислуга вышла из дома прочь, а папенька, подойдя к дочери, положил руку ей на плечо.

— Не беспокойтесь, юная дама. Просто глупый народ, желая повеселиться, понаделал много шума и бед. Нам ничто не угрожает. Пойдем же попробуем ваш замечательный пирог.

Краудер и Харриет как раз приближались к застекленным дверям, выходившим на главную лужайку, когда до их слуха донесся резкий шлепок и удивленный детский возглас. Краудер бросил взгляд на Харриет — та заторопилась по лестнице в дом. Он последовал за ней. Оказавшись в помещении, анатом увидел раскрасневшуюся Рейчел. Девушка энергично трясла за плечо мальчика лет пяти. На лице у ребенка, который сжимал в свободной руке кисть для рисования, уже проявлялось красное пятно. Когда Рейчел заговорила, в ее дрожащем голосе послышалось раздражение.

— Стивен, гадкий мальчишка! Как ты мог!

Увидев в дверном проеме Харриет, мальчик высвободился, подбежал к ней и, зарывшись лицом в ее юбки, с большим удовольствием зарыдал. Увидев сестру и гостя, мисс Тренч вздрогнула. Она умоляюще протянула руки к госпоже Уэстерман.

— О, Харри, прости. Я не хотела этого, но он из одной лишь вредности разрисовал мою картину черными точками, а ведь у меня получилось как раз то, к чему я стремилась!

Харриет опустилась на колени, чтобы покрепче обнять мальчика, и, вынув из его рук вредоносную кисть, молча передала ее Краудеру, а затем погладила сына по волосам. Рыдания малыша поутихли. Он уткнулся лицом в шею матери и пробормотал что-то, всхлипывая.

— Что ты сказал, Стивен? Я тебя не слышу, — ласково проговорила Харриет, по-прежнему не глядя на сестру.

— Это вороны. Она забыла нарисовать ворон, — пояснил мальчик, срываясь на страдальческий вой. — Я ей помогал!

Ребенок снова уткнулся носом в шею Харриет; его маленькие пальчики, вцепившись в воротник ее дорожного платья, превратились в упрямые кулачки.

Лицо Рейчел еще больше исказилось страданием. Краудер оставался в тени портьеры, словно занавески госпожи Уэстерман могли защитить его от эмоций, вспыхивавших в комнате, словно китайские фейерверки над Садами Воксхолла.^[47] Он бросил взгляд на грязную кисточку, которую сжимал в руке.

Подождав, пока мальчик немного успокоится, Харриет ласково проговорила:

— Возможно, тетушка Рейчел не хотела, чтобы на ее картине были вороны. Об этом ты не подумал? Тебе бы не понравилось, если бы она перекрасила всех твоих солдатиков в желтый, верно? Даже если бы ей показалось, что так гораздо лучше.

Мальчик внезапно прекратил всхлипывать и, обдумывая это ужасное предположение, отстранился от матери. Стивен покачал головой. Харриет обхватила ладонями личико ребенка и улыбнулась ему, а затем поцеловала мальчика в горячий гладкий лоб.

— Что ж, юноша, вы вовсе не кажетесь таким уж оскорбленным. Извинитесь перед тетушкой и, возможно, она не станет в отместку перекрашивать ваши вещи.

Бросив взгляд в сторону Рейчел, Стивен осторожно приблизился к девушке.

— Простите, тетушка. Я подумал, что с воронами будет красивей.

На мгновение задумавшись, мальчик протянул руку. Рейчел опустилась на колени и с серьезным видом взяла ее в свою ладонь.

— Я не знала, что ты хотел помочь, Стивен. Прошу прощения за чрезмерное раздражение. Мы можем снова стать друзьями?

— Значит, вы не станете разрисовывать моих солдат желтой краской? Потому что они должны ходить в красных мундирах.

Рейчел покачала головой. Краудер вдруг понял, что улыбается, и вышел из-за занавески. Стивен засиял от радости и бросился целовать тетку в щеку, а затем, вырвавшись из ее объятий, обернулся и вздрогнул от неожиданности — мальчик увидел гостя, который, сжав в руке кисть, замер в дверном проеме, за спиной у Харриет.

— Кто вы, сэр?

— Я Гэбриел Краудер.

Сначала мальчик слегка задумался, а затем его глаза округлились.

— Вы едите детей, сэр?

Слегка согнувшись в пояснице, худощавый Краудер принял такую позу, чтобы удобно было смотреть мальчику прямо в глаза.

— Не так часто, как хотелось бы.

Глядя на гостя с трепетом и наслаждением, Стивен засунул в рот свой маленький кулачок. Затем объявил взрослым, что госпожа Хэткот испекла пирог и разрешила ему доесть крошки с противня, и выбежал прочь из комнаты. Харриет постояла немного, улыбаясь Краудеру, а потом ее глаза приняли более серьезное выражение, и она обернулась к сестре.

— Прости, Харриет, я не хотела. Я…

Лицо госпожи Уэстерман приняло раздраженное выражение; она подняла руку.

— Это на тебя не похоже, Рейчел.

Мисс Тренч вспыхнула.

— Я была невероятно огорчена. Я услышала о мертвеце и на мгновение подумала даже…

Харриет на секунду поднесла ладонь ко лбу, а затем, подойдя к сестре, взяла девушку за руку и подвела к креслу.

— Ах, Рейчел, прости. Мне даже на ум не приходило… К тому же я сурово поступила с тобой. Тебе, наверное, хотелось послать нас ко всем чертям.

Рейчел покачала головой.

— Это была глупая мысль, и она мелькнула лишь на мгновение. — Девушка бросила взгляд в тень, туда, где, ощущая неловкость, стоял Краудер. — Простите, сэр, что вам пришлось стать свидетелем моего несдержанного поведения. Мне стыдно.

Ее сестра рассмеялась.

— Ах, Рейчел, нынче утром я сама по крайней мере семь раз ужаснула его своими словами. Разве нет, господин Краудер? При желании он мог бы очернить нас перед всей округой. Правда, господин Краудер редко появляется в обществе, а потому едва ли сможет разрушить нашу репутацию раньше, чем мы это сделаем сами. Присядьте, пожалуйста, сэр.

Рейчел наблюдала за тем, как гость сел, предусмотрительно поставив кисть в вазу, что стояла на приставном столике.

— И тем не менее, сэр, я стыжусь, что вы стали свидетелем моего скверного поведения. Я надеюсь, вы постараетесь не думать обо мне дурно и, так же как моя сестра, полагаюсь на ваше благоразумие.

Тепло ее взгляда и голоса показались Краудеру благословением — к привлекательной внешности, характерной для этого семейства и присутствовавшей в старшей сестре, добавлялись настоящие изящество и женственность. Волосы девушки отличались более светлым оттенком, чем у Харриет, хотя солнечный свет, отражаясь в них, также озарял ее голову золотистым сиянием. А глаза Рейчел выделялись тем же зеленым оттенком, что и у госпожи Уэстерман. Возможно, они были несколько больше, а взгляд девушки казался мягче, однако близкое родство сестер обращало на себя внимание. Фигурка Рейчел была несколько тоньше, чем нужно, однако это придавало ей хрупкости, которой, как уже успел заметить Краудер, недоставало Харриет. Кожа мисс Тренч отличалась свежестью и нежностью расцветающей юности. Она выглядела так, будто бы еще не знала суровой погоды. Пусть Рейчел тоже не обладала выдающейся красотой, однако анатом внезапно ощутил, как в нем просыпается былой ценитель женских достоинств.

— Я буду благоразумен до гробовой доски, мэм.

Харриет вздернула брови.

— Что же, сэр, будем надеяться, этого не понадобится. — Краудер слегка заерзал в кресле. — А теперь, Рейчел, будь добра, скажи, где в этом доме ты спрятала сквайра Бриджеса?

Рейчел издала тихий сдавленный смешок.

— Он в библиотеке, дописывает письма. Нам нужно поскорей отобедать, не то мы рассердим кухарку и госпожу Хэткот. Она так любит сквайра, что, кажется, сегодня на стол подадут все содержимое нашей кладовой, так что, если все это испортится, нам же будет хуже. — Обернувшись к анатому, девушка продолжила: — Вы присоединитесь к нам, сэр? Обычно мы обедаем без особых формальностей, а вы будете желанным гостем.

Краудеру показалось, что внезапно, без особых усилий с его стороны он стал выглядеть еще нелепей.

— Боюсь, что нет, мисс Тренч, но я благодарен вам за приглашение. Я обедаю в более поздний час и обычно дома.

Харриет не обернулась к нему, но проговорила голосом слегка заскучавшего человека, которого утомляют расшаркивания, принятые в обществе:

— Позвольте вас уговорить, господин Краудер. Сквайр, конечно же, отобедает с нами, а я была бы рада еще немного обсудить ваши впечатления о происшедшем.

Господин Краудер сидел на краешке аккуратно обитого хозяйского кресла — склонив голову как можно ниже и чувствуя на себе ободряющую улыбку мисс Тренч, он принял приглашение.

— Я уведомлю госпожу Хэткот, — сказала Рейчел, сделав небольшой реверанс, а затем встала и поспешила прочь из салона.

Не успела закрыться дверь, как анатом услышал быстрый стук ее туфелек по выложенному плиткой коридору; мисс Тренч бегала так, словно была маленькой девочкой.

Поднявшись, Харриет подошла к превосходному письменному столу, стоявшему у дальней стены продолговатого салона, и начала просматривать аккуратно сложенную корреспонденцию. Краудер понял, что эта комната наверняка служит ей не только местом отдыха, но и кабинетом. Она вполне подходит ей, решил анатом, — в этом приятном и практичном помещении не наблюдалось избытка роскоши и прочей чепухи, которая весьма досаждала Краудеру в типично женских покоях. В эту продолговатую комнату попадало много света из сада; современная и практичная мебель была подобрана со вкусом. Стену за письменным столом закрывали тома в переплетах из коричневой кожи, а на приставных столиках и каминной полке были собраны любопытные objets d’art,^[48] великолепно смотревшиеся на своих местах. По всей видимости, супруг госпожи Уэстерман во время путешествий собирал не только домашнюю утварь, но и немало денег за добычу, захваченную в бою, а потом доставлял богатства доброй хозяйке. Вздохнув, Харриет положила бумаги обратно на письменный стол.

— Думаю, здесь нет ничего важного. Что ж, сэр, пойдемте обедать?

Обычно, когда в лавке звонил колокольчик, Джейн выходила в торговый зал, а потом сообщала семейству, просит ли посетитель хозяина. Поскольку теперь служанка вернулась в отчий дом, Сьюзан, лишь только до ее слуха донеслось огласившее салон радостное медное звяканье, вскочила на ноги и помчалась в лавку — так быстро, что отец даже не успел отложить салфетку.

Она позабыла о желтолицем господине. Незнакомец осторожно закрыл за собой дверь лавки и опустил штору, а затем повернулся к девочке, улыбаясь той же отталкивающей улыбкой, что и утром. Сьюзан замерла перед посетителем. Он сделал шаг вперед и нагнулся к ребенку.

— И как же вас зовут, юная леди? — Запах, вырывавшийся изо рта господина, напомнил Сьюзан о Скотобойном переулке, куда мясники выбрасывали испорченный товар.

— Сьюзан Адамс.

Похоже, это позабавило посетителя.

— Неужели Адамс? Прелестно, прелестно. А дома лишь ваш отец, Сьюзан Адамс, и ваш младший брат?

— Я могу вам помочь, сэр?

Сьюзан обернулась и встретилась с суровым взглядом папеньки — он вошел в салон без кафтана. Приблизившись к девочке, Александр ласково отодвинул ее в сторону. Она с удовольствием спряталась за отца, радуясь тому, что он не убрал руку с ее плеча.

Посетитель довольно долго всматривался в папенькины глаза, а затем ответил:

— Я полагаю, можете, сэр. Мне велели передать вам весточку из замка.

Сьюзан видела, как посетитель изменил положение, затем услышала папенькин стон — порой он издавал такой звук, поднимая большую стопку партитур. Внезапно отец сильно надавил ей на плечо, и девочка оступилась под его весом — оба тяжело приземлились на пол. Пытаясь принять сидячее положение, Сьюзан в замешательстве посмотрела вверх. Желтолицый человек стоял над ними, по-прежнему улыбаясь. Он держал нечто влажное и красное — до этого девочка ничего не видела в его руке. Она слышала дыхание папеньки — тяжелое, прерывистое. Сьюзан повернулась к нему — изумленно округлив глаза, Александр прижимал руку к тому боку, на который пришелся удар. Сьюзан снова поглядела вверх, на желтолицего господина, ожидая объяснений. Он ответил на ее взгляд.

— Сохраняй спокойствие, дитя мое. Скоро все закончится.

Девочка не могла пошевелиться, но, нащупав руку отца, почувствовала, как его пальцы сжали ее ладонь. В дверях возник уставший от долгого одиночества Джонатан.

— Папа, можно мне съесть корочку от пирога, если она тебе не по вкусу?

Желтолицый господин быстро поднял взгляд, и на его лице снова зазмеилась улыбка. Сьюзан решила, что он, наверное, очень стар. Его кожу, словно плохо починенный фарфор, покрывали глубокие трещины. Шляпа, которую он нахлобучил поверх парика, казалась сальной и даже блестела в некоторых местах.

— Здравствуй, юнец! Подойди и побудь с нами немного.

В голосе посетителя слышалась настойчивость. Сьюзан попыталась открыть рот и шепотом проговорила:

— Не надо, Джонатан.

— Не слушай свою гадкую старшую сестру, мальчик мой. Когда те, кто знает лучше тебя, велят подойти, нужно поступать именно так.

Сьюзан не видела брата, она могла лишь следить за сверкавшими глазами незнакомца. Не отводя взгляда от мальчика, желтолицый господин вытер нож о полу своего кафтана. Девочка почувствовала, что ее сердце бьется, как безумное, словно в последний раз.

В этот момент снова зазвенел медный колокольчик, и в лавку по обыкновению быстрой походкой вошел господин Грейвс.

— Александр! — взволнованно воскликнул он. — Ты не поверишь, как далеко зашла толпа. Они пытаются… Бог мой! Что стряслось?

Издав яростный крик, желтолицый человек повернулся к двери. Сьюзан видела, как Грейвс, кинувшись к нему, загородил выход; рука незнакомца описала широкую дугу, и молодой человек, пошатнувшись, упал набок. Желтолицый выбежал на улицу, шумно захлопнув дверь. Джонатан пронзительно завопил. С трудом встав на колени, Грейвс подполз к Сьюзан и Александру.

— Боже мой! Боже мой! Александр!

Девочка снова взглянула на отца и увидела, что в том самом месте, которое он зажимал руками, на жилете расцвел странный красный цветок; пятна виднелись даже на шейном платке, который поутру был чист. Джейн станет жаловаться на дополнительную работу.

Застонав, господин Грейвс поглядел на девочку.

— Сьюзан? Сьюзан! Слушай меня! Ты ранена?

По его лицу протянулся тонкий красный порез, тут и там украшенный капельками, словно драгоценными камешками на нитке. Ухватив Сьюзан за плечи, молодой человек принялся трясти ее.

— Ты ушиблась, девочка моя?

Она удивленно посмотрела на Грейвса. Казалось, он сидел очень далеко от нее. Джонатан был в истерике. Нужно утихомирить брата, не то он разбудит маму, а ей сейчас очень нужен покой. Сьюзан покачала головой. Грейвс продолжал смотреть на нее.

— Я схожу за лекарем. Запри дверь и открывай ее только мне, поняла? Только мне! — Молодой человек повернулся к ревущему мальчику. — Джонатан, принеси папеньке воды. — Грейвс положил руку на плечо Александра. — Не двигайся. Нет! Ради Бога, не пытайся говорить, приятель.

Александр попробовал поднять руку. В его хрипящем дыхании различались слова. Мужчины глядели друг на друга.

— Заботься о них, Грейвс.

— Даю зарок. А теперь… — Он встал и помог подняться Сьюзан, вынудив девочку отпустить отцовскую руку; в ответ она взвизгнула, жалобно, словно побитая собака. Ухватив ее за плечи, молодой человек посмотрел прямо в глаза ребенку и сказал: — Подойди к двери, Сьюзан. И запри ее за мной. — Девочка с трудом кивнула. — И помни: ты никому не должна открывать ее, пока я не вернусь. Запомнила?

Она снова кивнула, и Грейвс, в глазах которого читалось безумное нетерпение, потащил ее к двери; стоя на улице, он ждал, пока раздастся звук поворачиваемого замка, а затем помчался вниз по узкой улочке.

Сьюзан наблюдала за ним, удивляясь, почему он убегает так быстро, а затем обернулась к отцу. Она опустилась на пол возле него и, приподняв голову Александра, положила ее на свое колено. Девочка попыталась хоть немного напоить отца водой — то и дело расплескивая ее и рыдая. Джонатан принес питье с обеденного стола. Задача оказалась сложной, потому что руки девочки были скользкими и красными, однако она решила, что несколько капель все же проскользнули между губами папеньки. Джонатан уткнулся ей в бок, и Сьюзан слегка поменяла положение, чтобы он смог прижаться теснее. Подвинувшись, она с тоской заметила, что на полу образовалась алая лужа и что ее платье и штанишки Джонатана тоже пропитались красным. Поставив на пол стакан с водой, девочка очень осторожно обхватила отцовскую руку. Джонатан взялся за другую. Дыхание Александра стало еще более прерывистым, тихим и вялым. Он с трудом открыл глаза и тяжело сглотнул.

— Сьюзан…

Девочка даже не шевельнулась. Все казалось таким далеким, словно она вот-вот провалится в сон. Окружающий мир то возникал, то снова ускользал от нее. Она погладила отца по волосам. После падения они растрепались, а папенька всегда придавал особую важность опрятности.

— Сьюзан… — Голос Александра звучал так низко, что девочка с трудом узнавала его. — Послушай… под прилавком, за партитурами Бонончини,^[49] лежит черная деревянная шкатулка. — Отец замолчал, снова закрыв глаза. Теперь он судорожно глотал воздух. Сьюзан продолжала гладить его по волосам. Подняв веки, папенька пристально посмотрел ей в глаза. — Ты должна взять ее с собой, куда бы ни отправилась. О том, что ты найдешь в ней, поговори с господином Грейвсом. — Он снова закрыл глаза, снова шумно втянул воздух. Из уголка его рта потекла тонкая струйка какой-то жидкости, густой и красной. Джонатан опять заплакал, закрыв глаза руками. — Не осуждай меня, Сьюзан…

Девочка не проронила ни слова, продолжая гладить отца по волосам. В ее голове внезапно всплыло воспоминание о том, как ее, совсем еще ребенком, свалила хворь. Она вспомнила прохладную маменькину руку на своем лбу и ее пение. Отец снова глотнул воздуха, и по его телу пробежала сильная дрожь; девочка почувствовала, что он сильно, почти до боли, сжал ее ладонь, а после его рука внезапно размякла. Джонатан шумно всхлипнул и поднял глаза на сестру.

— Тише, Джонатан. Папе нужно отдохнуть. — Сьюзан облизнула губы и, не прекращая поглаживать отца по волосам, принялась напевать тихим надтреснутым голосом.

Сьюзан сдержала слово и никому не открыла, до тех пор пока спустя четверть часа не вернулся господин Грейвс, который вел за собою запыхавшегося недовольного лекаря. Оказавшись на месте, им пришлось пробиваться сквозь взволнованную толпу, перекрывшую доступ к двери; она состояла из соседей, которые слышали крики и видели бегущих людей. Прильнув к оконному стеклу, горожане с изумлением и восклицаниями глядели на девочку с прямой спиной и ее брата — дети стояли на коленях в луже отцовской крови, которая, казалось, разлилась по всей лавке. Девочка гладила отца по волосам и еле слышно напевала колыбельную.

I.8

Обед в Кейвли-Парке оказался достаточно приятным событием, если учесть, что Краудер говорил очень мало, а все присутствующие знали о лежавшем в конюшне теле незнакомца.

На стол приносились разнообразные блюда, члены семейства обслуживали сами себя и друг друга. Поскребывание ножей о тарелки и благотворное воздействие добротной, прекрасно приготовленной пищи служили отличным полифоническим сопровождением к новостям и вопросам сквайра, а также добродушным ответам Харриет и Рейчел.

Краудер слушал их разговоры без всякого интереса и не высказывал своих замечаний до тех пор, пока в ответ на беглое упоминание о замке Торнли в речи сквайра, Харриет не произнесла:

— Дорогой сэр, надеюсь, вы не имеете ничего против моего интереса к подробностям, но мне любопытно, каково ваше впечатление о лорде Торнли. Мы знаем о нем так немного. Каким человеком он был, по вашему мнению, до того как захворал?

Сквайр ответил не сразу — лишь едва заметно отодвинул от себя тарелку. Он сморщил губы и, наверное, впервые за день хорошенько подумал, прежде чем заговорить, а уж когда заговорил, его голос звучал серьезно и взвешенно. Краудеру показалось, что место сквайра занял более содержательный человек, а может быть, Бриджес просто бережно снял и отложил в сторону привычную маску. Анатом принялся рассматривать его со вновь вспыхнувшим интересом.

— Что ж, я постараюсь сказать о нем побольше хорошего.

Сделав неторопливый вдох, он остановил взгляд на своей наполовину опустошенной тарелке, впрочем, было ясно, что, глядя на нее, он видит перед собой нечто иное.

— Я знал лорда в лучшие дни его жизни. Впрочем, мы не состояли в близких сношениях, так как его ранг и состояние были гораздо внушительней моих. Он держался очень надменно, и мне не нравились люди, которые находились рядом с ним. Мне казалось, они презирали своих ближних. Сдается мне, добрые и честные создания из прислуги не приживались в его доме, а те местные жители, любить коих у меня было меньше всего причин, но в коих не раз приходилось сомневаться, всегда добивались у него на службе многого — куда большего, чем стоили их достоинства. — Сквайр медленно перевел взгляд на госпожу Уэстерман, и их глаза встретились. Затем он откашлялся, словно пытаясь избавиться от неприятного привкуса во рту. — Но это всего лишь бесполезные предрассудки, и я не должен говорить плохо о том, чье здоровье так подорвано.

— Насколько я понял, сэр, — впервые за время обеда произнес Краудер, — несколько лет назад лорд Торнли пал жертвой удара?

Кивнув, сквайр слегка пожал своими крупными плечами.

— Я не занимаюсь медициной, господин Краудер, но — да, мне представляется именно так. Когда это случилось, его второму браку не исполнилось еще года. Он почти полностью утратил способность к движению, а говорить и вовсе не в силах. Однако он жив. Что за существование он влачит, трудно сказать, но тем не менее он живет. Вероятно, Всевышний в своем бесконечном милосердии дает ему время раскаяться в юношеских заблуждениях, правда, слуги говорят, что он стал совсем слабоумен.

— Разве у него столько причин каяться? — беспечно спросила Рейчел.

Сквайр сделал вид, что не услышал ее, — подняв голову, он принялся разглядывать углы столовой.

— Мы полагали, что лорд не переживет удара, однако он по-прежнему с нами. Это говорит о хорошем уходе за больным, и все же его судьба кажется мне жестокой — такой я не пожелал бы никому.

— Прошу меня простить, сквайр, — произнес Краудер, — но вы говорите так, словно подозреваете его в более серьезном грехе, чем надменность?

— Возможно и так. Однако это подозрение покуда останется между мною и Богом. Я не стану порочить человека, который не в силах мне ответить, а также мне сейчас не хочется рассказывать неприятные истории в присутствии дам. Я знаю, госпожа Уэстерман, вы выносливы, как настоящий воин, но есть вещи, кои из моих уст не должна слышать ваша сестра.

Рейчел опустила взгляд в тарелку, а Харриет улыбнулась гостю, ласково положив ладонь на руку сестры.

— Как вы думаете, завтра будет дождь? — весело поинтересовалась она, и сквайр принялся обсуждать эту тему. Пока дамы не вышли из-за стола, ничего важного больше не обсуждалось.

Когда вино было налито, а слуги отпущены, Краудер еще раз завел разговор о подозрении сквайра, Бриджес поставил перед собой бокал с вином и покачал головой. Сквозь полуопущенные веки анатом внимательно всматривался в красноватый профиль сквайра. Краудер не прерывал долгого молчания, пока оно не стало гнетущим. Слегка нахмурившись, сквайр принялся рассеянно вертеть изящный бокал Харриет в своих толстых, словно колбаски, пальцах, и Краудер вдруг засомневался: цел ли этот хрупкий предмет?

— Госпожа Уэстерман желает узнать правду о том, что здесь произошло, — констатировал анатом. — Очевидно, она подозревает, что в замке Торнли творятся темные дела, к тому же убийство произошло на ее земле. Госпожу Уэстерман не удовлетворит простой результат дознания — «убит неизвестными».

Пока Краудер говорил, сквайр был весь внимание, о чем свидетельствовало выражение его лица. Бокал он на время оставил в покое. У анатома складывалось ощущение, будто его собеседник вслушивается не только в слова, но и в их тайный смысл. Он чувствовал, что ему выносят приговор.

— Что же, господин Краудер, раз уж вы спрашиваете в такой манере, я отвечу вам, — вяло согласился сквайр. — Однако у меня нет оснований полагать, что это имеет отношение к смерти несчастного. Говоря от имени этого семейства, вы не можете до некоторой степени не расположить меня к себе, впрочем, порой мне кажется, им было бы лучше где-нибудь в другом месте. Несмотря на опыт в большом свете, госпожа Уэстерман не вполне понимает, как тянутся ниточки, связывающие наше здешнее общество. Не понимаете этого и вы. Пусть голова семейства Торнли в некотором смысле обрублена, оно по-прежнему представляет большую силу. Это каменный божок нашего графства. А она хочет постучать в их ворота и крикнуть: «Убийство!» У ее супруга, разумеется, есть кое-какие связи, но их немного. Я могу рассказать вам свою историю, но советую забыть обо всем этом. Возвращайтесь к прежней уединенной жизни, а госпожу Уэстерман убедите в том, что лучше ограничиться свойственными ей обязанностями. — Бриджес потер ладонью подбородок. — Возможно, мой рассказ аллегорично докажет, что в конце концов гораздо мудрее оставить правосудие в руках Господних.

Сквайр поднял глаза и посмотрел Краудеру в лицо. Тот лишь медленно моргнул. Глотнув вина и поудобнее устроившись в кресле, Бриджес начал рассказывать.

— Итак, когда я был юн… ох, около сорока лет назад, задолго до рождения госпожи Уэстерман и первого брака лорда Торнли, на окраине деревеньки Харден, что в двух милях к югу отсюда, убили девочку. Доброе дитя, всеобщая любимица, она отличалась подобающим воспитанием. Были собраны поисковые отряды, и вскоре ее тело нашли. Ее звали Сара Рэндл. Ей было двенадцать лет.

Сквайр умолк и опустошил свой бокал, с благодарностью кивнув, когда Краудер снова наполнил его.

— Должен с сожалением признать — именно я нашел ее. Я был бы рад прожить свою жизнь, не тяготясь этой картиной, однако я могу воздать бедняжке лишь памятью. Я ездил верхом и натолкнулся на поисковый отряд, приближавшийся к лесу на окраине Хардена. Я спешился, поскольку лично знал эту девочку, и присоединился к ним. Стоял летний вечер, почти теперешнее время года, воздух был теплым и ласковым, поля и тропинки оживляла суета созидания — казалось, все вокруг прихорашивается. Она была такой бледной и хрупкой! Ее бросили на землю в нескольких ярдах от узкой лесной тропки. Она лежала, оскверненная и сраженная, посреди богатой неуемной жизни, и это казалось ужасной ошибкой. Ее лицо было нетронуто, но одежда почернела от крови. Тело девочки было изранено, словно в бешенстве. Я насчитал тринадцать ран на груди и животе. Она надела праздничный наряд, и он стал таким изорванным и окровавленным… Мы нашли ее на закате, когда небо окрасилось золотым и красным, а величественные темно-багровые облака проглатывали дневной свет. Две эти картины связались воедино в моей памяти. Оскверненное тело девочки и великолепие садящегося на западе солнца. Ни в чем не повинная бедняжка! Ее смерть едва ли была легкой или быстрой.

Краудер не решался заговорить. Он понимал, что его вниманием завладел талантливый рассказчик, и словно почувствовал тепло позднего солнца на своей спине, услышал гудение жизни в придорожных кустах.

— Ее живот был вздутым, — продолжил сквайр. — Она без сомнения носила ребенка.

— И никто не знал, кто его отец?

— В последующие месяцы ходили слухи, очернившие нескольких достойных людей, однако она все хранила в секрете. Я полагаю, она не доверилась никому из своих друзей. Даже сестре, с коей делила постель. В ответ на возмущение жителей в городке взяли под стражу какого-то проезжего торговца, однако за него поручились один или два почтенных человека, да и толпа набросилась на него скорее от горя, чем со злобы. Ему удалось уехать целым и невредимым. На похороны явился весь городок, а лорд Торнли так и не пришел. Впрочем, он проезжал мимо в сопровождении одного из своих друзей, пока мы хоронили бедную грешницу. Они над чем-то смеялись, и я, подняв голову и прекратив молиться, увидел лорда. То выражение его лица — единственный повод для моих подозрений об этом человеке. Тогда моя душа похолодела, холодеет она и сейчас, стоит лишь вспомнить об этом. Его выражение было ликующим, веселым. Почти исступленным.

Кто-то из домочадцев прошел по коридору возле столовой, его шаги простучали по ковру и камню. Краудер сделал большой глоток.

— И никто больше не наводил справки о связи Торнли с этой девочкой? — поинтересовался он.

— Полагаю, я достаточно хорошо описал его нрав, чтобы внушить вам мысль, почему никто не испытывал желания наводить справки, — ответил сквайр. — У той девочки не было такой защитницы, как госпожа Уэстерман, не было тогда столь своевольного и наивного человека. А если бы кто-то взялся защищать бедняжку, его сразу же погнали бы прочь и он навсегда усвоил бы этот урок. Возможно, госпоже Уэстерман тоже придется пройти по этому пути. — Сквайр казался слегка раздраженным. — Ни Рэндл, ни этому бедолаге из леса не нужен защитник. Торнли лишился старшего сына — тот покинул отчий дом, второй предался пьянству и дошел до слабоумия, а третьего воспитывает блудница. — На последних словах сквайр почти осип.

Краудер не шевелился, продолжая смотреть на свои сцепленные пальцы. Его лицо ничего не выражало.

— Вы сказали, Сара Рэндл погибла до первого брака Торнли?

Сквайр снова поднял взгляд, словно удивляясь, что он говорил вслух и в присутствии другого человека. Бриджес пожал плечами, его голос снова приобрел привычный тон, и в речи зазвучали знакомые выражения.

— Так и было. Последующие годы он по большей части провел в Лондоне, а затем вернулся сюда с супругой. И этот брак был несчастным, хотя первая леди Торнли, как вам уже известно, до смерти успела родить супругу двух сыновей. Три девочки не дожили до четырехлетнего возраста.

— А она умерла при родах?

— Нет, в результате падения, всего через три года после рождения Хью. Боюсь, смерть дочек сделала ее… несколько нервной. С того дня до второго брака мы почти не видели Торнли. Большую часть времени он жил в городе, то и дело приезжая поохотиться с приятелями, но оставаться надолго желания не выказывал. Детей вырастила прислуга, а затем их отправили учиться. Впрочем, в юности они казались достаточно хорошими людьми.

Он слегка поерзал в кресле.

— Я благодарен, что вы осмотрели беднягу, но мне бы не хотелось, чтобы вы продолжали хлопотать об этом деле. При всем моем уважении госпожа Уэстерман порой бывает импульсивна и быстра в суждениях. Это цена, которую ей приходится платить за собственную же непомерную активность, а посему я рад, что у нее есть такой советчик, как вы. Коммодор Уэстерман далеко, а ведь в целом именно он играет роль ее плавучего якоря, разумеется, если я правильно понял термин.

Краудер отвесил небольшой поклон. Сквайр кивнул, истолковав этот жест сообразно своим желаниям.

— Момент, к коему вы наверняка придете, когда урон будет неминуем, сей момент наступит очень быстро. И если вы не удержите ее, вам придется взять на себя часть вины за то, что произойдет. И, разумеется, сама ваша связь с этим семейством, станете вы вмешиваться в эту историю или нет, может навредить им. — Сквайр умолк, наблюдая, как лоб Краудера слегка сморщился. Его голос приобрел приятную мягкость: — Вероятно, я должен сознаться вам, раз уж мы беседуем столь открыто, что я знаю: когда вы только появились на свет, ваше имя было не Гэбриел Краудер.

В комнате установилась тишина — тягостная, как акт насилия. Краудер хранил абсолютное безмолвие. Сквайр едва заметно искривил уголок своего полного красного рта.

— Я тот, кем кажусь, господин Краудер. Однако по роду занятий мне приходилось сталкиваться с разным, и я научился некоторым привычкам, кои после сделал своими. Я беру на себя труд узнавать кое-что, кроме обычных сплетен, о заметных людях из нашей округи. Впрочем, я не стану обращаться к вам иначе и буду использовать имя и звание, кои вы сами для себя выбрали. — Он умолк. — Могу заверить вас, что я наводил справки весьма осмотрительно, и буду хранить молчание — до поры до времени. Более никто в нашем графстве, во всяком случае по моим сведениям, не подозревает, что вы можете быть не тем, за кого себя выдаете. Вот и все, что я хотел сказать, повторю лишь мою просьбу: постарайтесь удержать госпожу Уэстерман, ради нее же самой.

Краудер едва ли осознавал происходящее, ощущал лишь, как воздух входит в его легкие и выходит из них. Заговорить он не решался. Глубоко вздохнув, сквайр снова почесал свою щетину и продолжил тем же приглушенным голосом:

— Я испытываю чрезвычайно нежные чувства к семейству из Кейвли-Парка и хочу быть уверен, что защитой и опорой им служит умный и опытный человек вроде вас.

Когда Краудер наконец заговорил, собственный голос показался ему чужеродным. Он не мог им управлять.

— Как вы уже сказали, возможно, никакой тайны не существует, однако я сделаю все возможное, чтобы поддержать это семейство.

Взяв со стола бутылку, сквайр наполнил их бокалы и широко улыбнулся — так, словно считал Краудера отличным малым и чудесным собеседником. Из его голоса исчезли серьезные нотки, и он снова превратился в открытого провинциального джентльмена, каким казался с самого начала.

— Прекрасно, прекрасно. А теперь скажите мне, сэр, не вашу ли гнедую я видел в стойле, когда приехал? Вы охотитесь? Она напоминает мне молодую кобылу, что была у меня в детстве. Та гнедая была удивительным скакуном.

Краудер слушал речи сквайра и наблюдал, как тот пьет вино, хотя самому анатому оно вдруг стало казаться черным и горьким.

I.9

Грейвс пообещал не покидать дом, а чета Чейз и их дочь с удовольствием позволили ему нести охрану неподалеку от старой детской, где спали Сьюзан и Джонатан. Он привел их в этот дом, принадлежавший друзьям Александра, как только стало ясно, что его другу уже нельзя помочь, и лишь после этого позволил осмотреть свою рану. Она и теперь горела, однако эта боль не могла сравниться с той, что пульсировала в горле. Он думал о том, сможет ли Сьюзан когда-нибудь оправиться. С тех пор как ее обнаружили, девочка была бледна и хранила молчание, если не считать мгновения, когда Грейвс оттаскивал ее от тела отца, — она издала такой жуткий вопль, что несколько человек в толпе перекрестились. Желтолицего господина уже разыскивали, однако никто не знал его имени, а в городе, где беспорядок лишь нарастал, не было человека, способного продолжить поиски.

Мисс Верити Чейз вошла в комнату, неся исходящий паром стакан.

— Выпейте немного, господин Грейвс. Это матушкино укрепляющее средство, состоит в основном из бренди, я полагаю. Она и несколько соседей ушли, чтобы позаботиться о теле Александра и принести детскую одежду. А еще вам следует знать, что их прислуга, Джейн, как только до нее донеслись новости, вернулась вместе со своей матерью. Они присмотрят за лавкой. А потом, господин Грейвс, что произойдет потом? Дети стали сиротами. Не знаете ли вы семьи, которая могла бы взять их? Если нет, остается лишь надеяться, что наследства хватит на какую-нибудь школу. Впрочем, коли дети бедны и нет родственников, которые могли бы за них заступиться, жизнь их будет тяжела.

Господин Грейвс провел рукой по лицу, и мисс Чейз внезапно почувствовала себя невероятно глупой. Девушка произнесла первое, что пришло ей в голову, добавив к ужасам, которые ему уже пришлось пережить, новые хлопоты. Она глядела, как молодой человек держит стакан. Даже его руки вдруг стали казаться постаревшими.

— У меня есть очень немного — лишь то, что я могу заработать своим пером. Я не в силах обещать хорошего будущего, но у меня всегда найдется место для них. Надеюсь, вы тоже останетесь их другом. — Девушка кивнула. — Что же до родни… вероятно, это будет сложно, но попробовать нужно.

Грейвс вытянул свои длинные ноги, а потом со вновь подступившим ужасом заметил, что на его башмаках по-прежнему виднеется кровь друга, засохшая и покрытая пылью. Он снова сел ровно и глотнул из бокала, стремясь делом или словом отвлечься от увиденного.

Попав в желудок, бренди некоторое время пылал, пока холод и мрак организма не загасили его. Впрочем, присутствие мисс Чейз было утешением. Ему, представителю целого легиона обожателей, в прошлом это показалось бы пыткой и радостью, но никогда еще он не чувствовал себя так, как сейчас. Грейвс, снова посмотрев на ее профиль, оглядел бокал в своей руке и продолжил:

— Александр говорил мне, что покинул семью, когда женился по любви, но во всяком случае я полагаю, что его родня благоденствует. Он сомневался, верно ли сделал, отлучая детей от наследства и тем не менее, похоже, был рад избавиться от влияния отчего дома. Сомневаюсь, что его действительно звали Адамс.

Серьезное лицо мисс Чейз приобрело потрясенное выражение.

— И что же нужно делать теперь?

Неловко поерзав в кресле, Грейвс оглядел комнату, будто ответ был написан на каминных принадлежностях или свисал со шнура, привязанного к колокольчику.

— Утром я отправлюсь к судье и коронеру, затем мы похороним Александра под именем, которое он выбрал. Ни на какую иную родню, кроме нас, он и не рассчитывал.

— А вы не догадываетесь, почему Александра вот так убили?

Задавая вопрос, она взяла со стоявшего рядом стола свое вышивание и на мгновение замерла. Верити обнаружила, что ее руки по-прежнему слишком сильно дрожат для такой тонкой работы, а потому, положив вышивку на колени, стала водить кончиком пальца по выступающему узору. Грейвс нахмурился, и рана на его лице болезненно изогнулась.

— Не представляю. Не думаю, что это из-за карт или женщин. — Он поднял руки в печальном бессилии. — Возможно, мы узнаем больше, когда Сьюзан заговорит, если она все-таки решит это сделать. Однако я не могу расспрашивать ее.

Последние слова Грейвс выговорил с трудом и больше почувствовал, чем услышал тихий ответ мисс Чейз:

— Конечно.

В комнату вошел ее отец, взмахнув пухлой рукой, он пресек попытку Грейвса подняться.

— Даже и не думайте вставать, мальчик мой. Я подготовил низкую кровать в боковой комнатке возле детской. Удобства там мало, но, я полагаю, чем ближе вы окажетесь к детям, тем проще вам нынче будет отдохнуть.

— Есть ли новости, отец? — спросила Верити. Господин Чейз начал взволнованно покусывать ноготь. — Не кусайте большой палец, уважаемый сэр.

Эти слова вылетели сами собой, и девушка вспыхнула, поняв, что сделала отцу замечание в такой вечер. Однако господин Чейз, похоже, ничуть не обиделся.

— Говорят, лорда Бостона вытащили из экипажа, но из увечий — лишь порванная одежда да оскорбленная гордость. Правда, кажется, половина членов парламента потеряли свои парики. Все великие законодатели страны в изящных кафтанах, ставших лохмотьями, отбивались от толпы, хныча, словно младенцы. — Эта мысль позабавила его, и он с минуту пытался обрести серьезность, однако с переходом на новую тему его тон выровнялся. — Чтобы вывести членов парламента из Палаты общин, появились войска, но они не могут противодействовать толпе, пока не оглашен Закон о мятежах,^[50] а судьи либо скрываются, либо захвачены. Зловещая нынче ночь, ох, зловещая.

Заерзав, Грейвс поглядел в скуластое лицо господина Чейза.

— Кого же мы уведомим о смерти Александра? Надлежащие власти… Его нужно похоронить. И дети…

Пятерня господина Чейза снова потрепала молодого человека по плечу.

— Утром сделаете, что сумеете, Грейвс. Но, если я правильно понял, пока продолжаются беспорядки, закон нам не помощник. Надобно самим позаботиться о своих делах и похоронить его как должно. Когда все завершится и закон снова вернется к нам, найдется достаточно людей, способных показать под присягой, что случилось.

Молодой человек наконец удобно устроился в кресле.

— Благодарю вас, сэр, что разрешили мне остаться подле детей.

— Мальчик мой, неужели я смог бы отослать вас прочь с искалеченным лицом, когда по всему Лондону, кажется, вот-вот вспыхнут пожары! Я был очень рад, что вы пришли к нам. Это, мой мальчик, говорит о доверии, кое я очень ценю. Ваше жилище, я полагаю, не подходит для размещения семьи, а дети не могли оставаться в лавке. Нет, нам нужно притаиться здесь, приглядывать за детьми и беречься пьяных и вояк, что шатаются по улицам. — Господин Чейз заметил тревогу на лице своей дочери. — Бриггс и Фриман пошли за твоей матушкой, моя дорогая, заодно посмотрят, надежно ли спрятано тело бедняги Александра. Я слышал, толпа ворвалась в винную лавку, принадлежавшую какому-то несчастному католику, так что теперь они пьяны и жаждут присвоить что-нибудь еще. Черный был день, и кто знает, что принесет с собой утро.

I.10

Краудер покинул дом, посидев немного с дамами, — пока сквайр развлекал их, анатом хранил молчание. Ему было известно, что нынешняя ситуация в Америке и роль в ней коммодора Уэстермана (несомненно, решающая) широко обсуждаются в обществе, но даже не пытался вникнуть в эту тему. Впрочем, он слышал тон и пыл дискуссии, а потому понял, что коммодора в семье любят и ждут.

Краудер устремил свое внимание на портрет, висевший справа от камина. Коммодор показался ему слишком молодым и гнетуще бодрым. Он задумался, почему госпожа Уэстерман повесила эту картину здесь, в гостевом салоне, а не в той комнате, где проводила за делами большую часть дня. Возможно, ей не хотелось постоянно находиться под присмотром. При свете свечи анатом с легким равнодушием наблюдал за Харриет — смотрел, как она жестикулировала, разговаривая, и как рыжеватый отсвет играл в ее волосах, когда она пылко соглашалась с очередным трюизмом сквайра. Он размышлял, как изменилось бы поведение этой женщины, если бы она знала, что за разговор только что состоялся между ним и Бриджесом. Дружеский прием, оказанный сквайру, внезапно показался анатому чрезвычайной наивностью. Как может она исследовать запутанное убийство, если считает этого человека своим другом? Однако Краудер не станет сдерживать ее. Сквайр разозлил его, тем самым накрепко привязав к лежавшему в конюшне мертвецу.

Краудер удалился рано, сославшись на усталость, которую уже не ощущал; он позволил лошади двигаться ее собственной побежкой и, миновав скромные ворота Кейвли-Парка, легким нажимом шенкеля направил животное в сторону городка. Вечерние сумерки начинали сгущаться, но неохотно, словно стараясь подольше задержать ласковое июньское солнце.

Что чужой человек знает о тайне его имени, анатом понимал лишь настолько, насколько позволял его организм, оправлявшийся от внезапного потрясения. Резкий холод, пронизавший его кости, уже отпустил, но состояние оставалось тревожным. Стена, которую он возвел между собой и прошлым, казалась прочной всего несколько часов назад, а теперь стала шаткой и проницаемой. Это правда, у сквайра нет причин разоблачать его, во всяком случае в настоящий момент, но если Бриджес всю жизнь имеет дело с политикой и тайными сведениями, возможно, в один прекрасный день ему будет важнее выдать Краудера, вместо того чтобы оставить знания при себе. А поскольку анатом решил, что не станет отказываться от расследования и отговаривать от него госпожу Уэстерман, этот прекрасный день может наступить внезапно и очень скоро.

Краудер злился на самого себя. Его безопасное существование вдруг показалось ему притворством. Чувство собственного достоинства он построил на иллюзии. А если вся округа узнает правду, что тогда скажет свет? Станут ли осуждать дам из Кейвли за то, что они принимали его в своем доме? Краудер запахнул плащ так, чтобы прикрыть лицо, и позволил лошади и дальше идти шагом. Возможно, не станут, а если все же осудят, едва ли госпожаУэстерман обратит на это внимание. А вот ее супруг может рассудить иначе, но хуже всего, если она начнет жалеть Краудера, он не был уверен, сможет ли снести ее жалость. Он снова превратится в ходячий паноптикум. Завидев Краудера на улице, люди начнут тыкать пальцами, рассказывая соседям его историю. Он застыдится, опороченный еще более жуткими россказнями, чем те готические легенды о нем и его огромном ноже, что выдумывают нынче.

Краудер не должен был писать тот труд, однако поверил льстивым речам. Он был горделив — в этом и состояла сложность. Анатом вздохнул и провел рукой по черной гриве лошади, ощутив шершавость волосков. Имя Гэбриела Краудера он взял более двадцати лет назад — с ним анатом путешествовал, учился, совершал сделки, пока оно не стало куда более родным, чем полученное при рождении. После смерти брата, в ту же самую неделю, он натянул на себя это имя, словно новую кожу, и, покинув Англию, отправился в Германию изучать анатомию, — так на тридцатом году жизни он сделал смыслом и основным занятием то, чем порой интересовался в юности. Краудер обошел множество больничных палат в Германии и других странах. Он мог оплатить эту привилегию и поступал именно так, не беспокоясь ни об экзаменационных комиссиях, ни о борьбе за должность в какой-либо больнице. Сначала коллеги по учению пренебрегали Краудером. А как только поняли, что он не угрожает их намерениям в поисках службы, и вовсе потеряли интерес. Краудер был рад этому, чувствуя себя слишком старым и разбитым для их увеселений и дружбы. Потом ученье провело его по многим лекционным залам Европы — он рассматривал кровеносные сосуды рода человеческого, наблюдал, как их вскрывают, и перенимал это искусство, а затем овладевал наукой исследования плоти. Краудер не отличался ни брезгливостью, ни сентиментальностью. Он оказывал услуги своим педагогам, забирая свежие тела казненных из-под городских виселиц (эти трупы затем вскрывали и изучали), а также использовал полученные знания для разработки собственных теорий и исследовательских планов. Его эрудиция завоевала уважение среди преподавателей, пусть даже манеры студента отталкивали их.

Спустя десять лет Краудер вернулся в Лондон, чтобы поучиться у Джона Хантера, человека, отличавшегося большим талантом и энергией; под его началом анатом создал свои лучшие работы, хоть сперва и отказывался приписывать себе честь авторства. Нынче, вдыхая летние ароматы, идущие от придорожных кустов, он припоминал диковинные образцы (Хантер готов был выложить целое состояние, чтобы они попали в его руки, а затем и под его нож) — крокодила, доставленного с африканского побережья в трюме торгового судна, и льва, чья шкура обвисла от старости, — его Хантер откупил у странствующего зверинца. Некоторое время оба — и лев, и крокодил — жили в доме ученого. Под влиянием человека, отличавшегося пытливым умом, а также жестким отношением к дуракам и непроверенным знаниям, Краудер находился в состоянии подъема. Владения Хантера всегда полнились самыми странными божьими созданиями. Как, вероятно, и залы, где он читал лекции.

Сам Краудер на протяжении многих лет то и дело возвращался к отметинам, что оставляет на теле насильственная смерть. Зафиксировав результаты своих наблюдений, он обнародовал их в анонимных трудах, беседах или корреспонденции. Лишь однажды анатом подписал свой труд именем Краудер — именно эта статья и попала в руки его соседки. Там содержались общие замечания — факты относились лишь к опытам над животными. Когда же коллеги попытались убедить его в необходимости более глубокого изучения этой области, Краудер уклонился от их уговоров. Если его труды подвергались сомнению, он предпочитал отступить, не пытаясь убедить мир в собственной правоте. Краудер задумался: а читала ли госпожа Уэстерман отзывы на его работу, содержавшие иронические вопросы — почему, мол, господин Краудер не использует тела убитых, коих Лондон может предоставить в изобилии? А финальную наказующую строку? Она звучала примерно так: если бы какой-нибудь сумасшедший вздумал нападать на городских бродяг, Краудер без сомнения стал бы для них ангелом мщения. Переезд в Хартсвуд, в дом Лараби, стал попыткой отдалиться от этой области исследований, снова заняться обогащением своих умножающихся с возрастом знаний, сделать небольшие, но полезные открытия, касающиеся мелких деталей. Судя по всему, эту попытку постигла неудача. Работа, проделанная за последний год, не принесла хороших результатов, а теперь возник новый труп.

Оглядев темные силуэты заполнявших тропинку теней, он беззвучно, словно заклинание, произнес забытые звуки утраченного имени. Они вызвали образ его отца, заставили вспомнить родные земли и брата. Краудер вновь увидел лица и места своей юности и ранней зрелости, почувствовал, как они обступают его. Он убеждал себя, что они забыты и утеряны, хотя в действительности понимал — будь он честным не только на словах, но и на деле, давно бы признал, что все эти годы воспоминания не покидали его ни на минуту. Так что, если забыть об остром глазе и умении работать ножом, Краудер знал о себе лишь одно: он — человек, видевший, как его брата вешали за убийство их отца. Он — человек, который гневно и резко оттолкнул руки брата, заявлявшего о невиновности и умолявшего о помощи. В этих смертях и этом поступке заключалась вся судьба анатома. Остальное — лишь мишура да лицедейство.

Превосходно. Побег оказался невозможным, придется снова показаться свету. Вздохнув, Краудер поглядел на свои руки. Он так сильно вцепился в петлю поводьев, что от пальцев отлила кровь, они разболелись и занемели. Ослабив хватку, анатом начал ощущать покалывание и тепло восстановленного кровообращения. Нужно рискнуть и немного пожить в свете, чтобы понять, как отзовется на это общество.

Впереди, в нескольких ярдах от Краудера, какая-то тень, внезапно отделившись от придорожных кустов, остановилась на дороге в ожидании. Анатом почувствовал, как его оторвали от мыслей и вернули в действительность. Даже если этот человек попытается ограбить или убить его, Краудер все равно должен поблагодарить незнакомца за то, что он отвлек его от забот.

— Капитан Торнли?

Незнакомец говорил громким шепотом — нетерпеливым и раздраженным. Капюшон плаща по-прежнему прикрывал лицо Краудера; анатом почувствовал, как страх уступает место проснувшемуся любопытству, и вместо ответа остановил лошадь.

— Вы заставили меня ждать, капитан. Моя прислуга встревожится, если я пропаду на целый вечер. Я, несомненно, прошу прощения за то, что с Бруком ничего не получилось, однако мне нужно знать, что вы велите мне сказать завтра. Я ни в коем разе не хочу принести в замок неприятности, однако мой разум встревожен. Встревожен, сэр.

Человек сделал шаг вперед и увидел лицо Краудера. Незнакомец побледнел.

— Простите, сэр. Я думал, вы едете из замка. Приношу извинения за то, что прервал ваш путь. — Опустив глаза, незнакомец отошел с дороги.

Краудер, напротив, даже не пошевелился — он продолжал разглядывать лицо мужчины. Оно было широким и достаточно приятным. Хорошо сохранившийся индивид, персона средних лет и заурядных финансовых возможностей. Краудер ощутил, как в его голове вспыхнула искра — человек был ему знаком.

— Вы держите лавку мануфактурных товаров в городке.

Мужчина с некоторой неохотой поднял взгляд и не слишком убедительно улыбнулся. Отвечая, он продолжал смотреть на тропу — то в одну сторону, то в другую.

— Верно, сэр, держу. Я продал перчатки, что у вас на руках, сэр. Я помню это, ведь обычно джентльмены сами приходят за товаром, а ваша служанка Бетси пришла со старой парой, и мы постарались найти новую, равную по размеру и свойствам. Надеюсь, вы остались довольны нашим усердием, сэр.

Краудер уловил легкий упрек в тоне торговца. Ага, значит, он оскорбил этого маленького человечка, верно? Тем, что не пришел в его лавку и не обсудил с ним сорта кожи и покрой. В самом деле, в маленьких городках общаться не проще, чем при дворе иной европейской державы. Краудер поднял руку и в меркнущем свете поглядел на перчатку так, словно видел ее впервые в жизни. У этого человека зоркие глаза, раз он смог узнать свой товар в такой час и на таком расстоянии. Владелец лавки не любил неопределенность.

— Надеюсь, вы находите их удобными, сэр?

— Весьма, господин…

— Картрайт, сэр, Джошуа Картрайт. Это указано над дверью моей лавки.

Крепко сжав поводья, Краудер наблюдал за тем, как глаза господина Джошуа Картрайта ощупывают дорогу, бегая то вправо, то влево.

— Так и есть, простите меня. А вы ожидаете господина Хью Торнли?

— Для меня он капитан Торнли, сэр. И навсегда им останется. Верно, хотя, мне кажется, я перепутал вечер, а потому мне лучше отправиться домой. Прошу прощения. Мне не хотелось бы надолго оставлять лавку. Из-за смерти того человека моя горничная станет волноваться обо мне, а я не хочу, чтобы она вышла искать меня во тьме, сэр. Было бы нехорошо.

— Верно. — Краудер кивнул, улыбнувшись по обыкновению сухо.

— Тогда покойной ночи, сэр.

Слегка оступившись, владелец лавки перелез через заборчик, ограждавший дорогу от луга, и под безобидным взглядом Краудера, который не мог не вызвать подозрений, бодро и услужливо зашагал в сторону городка по безропотной луговой траве. Он ежеминутно оглядывался, словно надеясь, что Краудер просто-напросто исчезнет, и при этом не замедлял хода — впечатляющий маневр на неровной почве. Анатом не спешивался и сохранял неподвижность, пока торговец не утонул в тени первых домиков, затем соскользнул с лошади и, заведя ее за кусты, вернулся, чтобы, опершись на низкую ограду, принять позу Картрайта. Он надеялся, что ждать придется недолго.

Краудеру повезло: луна лишь слегка сменила свое положение, когда с дороги донеслись приближающиеся звуки. Он вышел на тропу в тот же момент, что и возникший на дороге человек. Фигура на лошади оказалась совсем близко. Когда мужчина заговорил, Краудер тут же узнал в нем Хью Торнли.

— Джошуа? — Краудер не ответил, а потому капитан продолжил: — Ну и что тебе нужно от меня? Много же пользы принесла мне помощь — и твоя, и этого Картера Брука. Теперь нам не о чем говорить. Не шли мне больше посланий, а своей Ханне передай хотя бы эту монету, облегчи боль ее сбитых ног. Она верно обессилела — столько раз ты посылал ее нынче в замок. — Голос звучал хрипло и невнятно; к анатому протянулась обтянутая перчаткой рука. — Ну держи же, Картрайт.

Приблизившись, Краудер опустил плащ.

— Нынче вечером вы можете оставить эту монету себе, господин Торнли. Джошуа счел необходимым вернуться в лавку. Однако мне показалось, он обеспокоен тем, что должен завтра сказать коронеру.

Хью был поражен настолько, что невольно дернул за поводья; лошадь заржала и протестующее замотала головой.

— Господин Краудер! У вас талант застигать меня врасплох. Что это значит — зачем вы прячетесь по кустам?

— Приятный вечер нынче. У меня нет причин торопиться домой.

— Да! Это совпадение, верно? Вы заставили Джошуа сбежать, не так ли? Проклятье! Что вам до того, с кем я встречаюсь и где?

Невинно округлив глаза, Краудер подождал, пока Хью успокоится, и только потом ответил:

— Думаю, это дело интересует теперь многих, господин Торнли. Кто такой Картер Брук и каким образом он должен был помочь вам?

— И снова я спрашиваю: что вам до этого? По какому праву вы производите дознание, сэр?

— Во имя всеобщего блага, разумеется.

Хью фыркнул, а Краудер приблизился к нему еще на шаг.

— А поскольку большую часть дня я занимался осмотром тела этого самого господина Брука, можно сказать, что в данных обстоятельствах мое любопытство вполне оправданно и естественно.

— Доискивание — вот как это называется. Я никогда не встречался с господином Бруком… — Торнли осекся, и его голос стал звучать несколько тише. — Хотя должен был сделать это прошлой ночью. Кое-что воспрепятствовало моему прибытию в назначенный час, однако я намеревался встретиться с ним в рощице. Когда я добрался туда, меня никто не ждал; я оставался там, пока мой кафтан не покрыла роса, а после уехал домой. Вполне вероятно, что глотку перерезали именно ему, впрочем, я никогда не видел этого человека и не могу сказать наверняка. Однако я по-прежнему не вижу причины рассказывать вам об этом.

— Возможно, вам придется ответить перед силой более могущественной, чем я.

— Вы религиозны, Краудер? Как это согласуется с разрезанием трупов и тем, что с ними становится потом?

Краудер вздернул бровь.

— Я говорил о коронере.

— У меня есть твердое намерение рассказать обо всем коронеру, — запальчиво отозвался Хью. — У Картрайта нет причин волноваться за меня. Да, весьма вероятно, что тело принадлежало Картеру Бруку.

— Я полагаю, вы также расскажете коронеру, какое именно дело у вас было к этому человеку?

— Его наняли, чтобы он нашел адрес моего старшего брата. Я надеялся, ему улыбнулась удача. Об этом свидетельствует кольцо, однако он уже не сможет рассказать, что еще ему стало известно.

Краудер сорвал белый цветок с придорожного куста, возле которого стоял, и устремил взгляд во тьму.

— Да, у него напрочь отняли возможность делиться секретами.

Переведя взор ниже, Хью посмотрел на анатома.

— Вы намекаете, что его смерть связана с этим поручением? — Он рассмеялся. Сходство этого звука с тем, что всего несколько минут назад издала лошадь, показалось анатому жутковатым. — Нет, Краудер, вы пошли по ложному пути. Просто я человек, всю жизнь преследуемый злоключениями, а потому, стоит мне сделать шаг вперед, как я сей же час откатываюсь назад. Полагаю, из Лондона за ним следовало какое-то иное дело.

Краудер вдруг понял, что ему неинтересно, какие выводы сделает из этого разговора Хью.

— А почему вы назначили ему встречу ночью и вдали от дома?

— Вероятно, надеялся, что ночь будет хорошей, — с усмешкой ответил Торнли.

— А владелец лавки, господин Кратрайт, сумеет опознать тело?

— Полагаю, они знали друг друга. Джошуа встретился с ним в Лондоне и нанял от моего имени. Я попрошу его обратиться к коронеру.

Кивнув, Краудер направился к своей лошади. Хью вздернул подбородок.

— К этому вас побудили дамы из Кейвли, я полагаю. — Краудер различил раздражение в голосе капитана. — Какое счастье для вас! Будьте осторожней, сэр. Это отвратительное, бесцеремонное семейство. Стоит навестить их более двух раз, и вся округа начнет судачить, что вы просили руки младшей. А старшая — мегера и притом синий чулок, все признают это. Похоже, коммодор счастлив, что смог оставить ее на суше и уйти в плавание один. Вероятно, вдали от дома он находит женщин, лучше знающих свое место и занятия.

Счищая с кончиков пальцев останки сорванного цветка, анатом медленно обернулся к собеседнику.

— Я слышал, многие разочарованные мужчины находят утешение в вине и злословии. Вы служите тому хорошим примером. Хотелось бы знать, беды ли привели вас к нынешнему состоянию, или, напротив, ваше поведение навлекло на вас несчастия.

Самое худшее состояло в том, что слова, огласившие вечерний воздух, были сказаны почти бесстрастно. Даже о собаке не всякий дворянин высказался бы столь холодно. Краудер продолжал наблюдать страдание, которое они причинили Хью. Даже в относительной тьме он заметил негодующий румянец, вспыхнувший на здоровой щеке молодого человека.

— Вы желаете, чтобы я спросил имена ваших секундантов?

Краудер почувствовал, что улыбается. Вот к чему привело расставание с анатомической комнатой, подумал он, к раскрытым секретам, убийствам, дуэли, пропавшим сыновьям и погибшим детям… Нужно было плотнее запирать двери.

— Если вы желаете драться, Торнли, я, разумеется, встречусь с вами. Однако должен предупредить — моя рука тверда на рассвете. Сомневаюсь, что вы можете сказать о себе то же самое.

Некоторое время они смотрели друг другу в глаза.

— Черт бы вас побрал, Краудер! — прошептал Хью. Он резко дернул за поводья, разворачиваясь, и помчался назад, в направлении замка Торнли.

Краудер снова вывел лошадь на тропинку и, охнув, уселся верхом. Он поглядел вверх, на первые звезды, что зажигались над головой. Так тому и быть, решил анатом, нужно двигаться туда, куда нас повлекут приметы. Проводящие пути организма указывают нам источники и первопричины, так же и пролитая кровь приведет нас к самой сути дела. Краудер уже свернул с пути, по которому его направил сквайр. Теперь он хотел понять, куда придет, и, если семейство из Кейвли вынудят расплачиваться за любопытство, — быть по сему. Это станет им уроком, а госпожа Уэстерман, похоже, жаждет получить новые знания. Анатом снова вспомнил Хью — искаженное шрамом лицо и мертвый глаз — и задумался: так ли сильно, как кожу, пометил дьявол его душу? Семейство из Кейвли-Парка когда-то любило его, а теперь хозяйка радуется, наблюдая, как он убивает себя выпивкой. Краудер подстегнул лошадь.

7 апреля 1775 года, Бостон,

залив Массачусетс, Америка

Капитан Хью Торнли из 5-го пехотного полка неуклюже скрючился над письменным столом и, упершись взглядом в стену барака, попытался собраться с мыслями.

Он с трудом разбирался в запутанном политическом положении колоний, да и не особенно тревожился по этому поводу. Юридические тонкости, касавшиеся налогов и чая, не занимали его. Армия нравилась ему как род деятельности — и не только потому, что давала возможность умножить славу имени предков и обеспечить спокойную жизнь вдали от родового имения, а еще и потому, что умела использовать активных людей вроде него. Он надеялся, что однажды поведет в бой целую армию, а не одну роту, однако тактическую подготовку этого боя он предоставил бы другим. Хью заботился о тех, кто служил под его началом, и слыл хорошим командиром. Он с готовностью пускал в ход кулаки, но мог и посмеяться или, хлопнув солдата по спине, выбить воздух из его легких. Для полного счастья не хватало лишь жены, чтобы баловать, да сына, чтобы обучить стрельбе. Однако же ему нужно было написать письмо отцу. Хью начал так:

Милорд,

Жаль, но с тех пор, как мы прибыли в Америку, у меня не добавилось благих новостей. Дела в Бостоне обстоят и правда славно — добрая зеленая не похожая на нашу страна, стоящая на холмах, так что продовольствия достаточно, а люди по большей части здоровы и готовы выполнять свой долг. В городе живут джентльмены, с коими приятно было бы отобедать в любой части света, однако в манерах простого люда присутствует удивительное неуважение к званию. Это трудно передать. Они не походят на угрюмую лондонскую толпу, скорее, проявляют коварство в обращении — ведут себя так, словно мы сделаны из одного теста, если вы понимаете, что я под этим подразумеваю. Приведу пример — коли трапезничаешь вне полка, человек может подать тебе еду и, усевшись рядом, завести беседу, словно вы оба только что вернулись с поля боя. Полагаю, неосведомленность о статусе и общественном положении, проявляющаяся в простых людях, и есть корень бунтовских настроений — она, словно зараза, подступает к нам не только из деревни, но даже из города. Народ, хоть ему и далеко до истинных воинов, вооружается, и пусть даже самая мощная их сила не доставит серьезных хлопот небольшой роте Его Величества, хмурая чернь сбивается в большие отряды. Нам придется убить значительное число этих людей, прежде чем они решат снова расползтись по фермам. Разумеется, это плачевно, что в нынешнем положении подданным короля придется сразиться друг с другом.

Торнли остановился и, озабоченно нахмурившись, снова уставился на стену, но тут кто-то заглянул в дверь и позвал его.

— Торнли, брось перо. Все одно — никто не разберет ни слова из написанного. Мне приказано посмотреть, как выполняются распоряжения по поводу госпиталя. Пойдешь со мной?

Хью с доброжелательной улыбкой обернулся на голос. Это был его друг Хокшоу, такой легкий и худой, будто его сплели из веревки. Торнли расправил плечи, ссутуленные на время сочинения письма, и положил перо на бумагу — с неуклюжей осторожностью медведя, решившего украсить гостиную букетами из роз. Быстро пройдя по комнате, Хокшоу бросил взгляд другу через плечо.

— Ты что, никогда не ходил в школу, Торнли? Мои наставники высекли бы меня до полусмерти за такую кривопись.

Хью широко улыбнулся.

— Старый болван Граймс до крови бил меня по рукам. Забавно, но мой почерк так и не улучшился. Я пойду с тобой в госпиталь, хотя мне нельзя упускать очередную отправку писем, нужно послать отчет отцу. Он хочет объявить в палате о тайных сведениях из первых рук.

Хокшоу поморщился.

— Лорд! Политика! Что ж, возможно, все это сойдет на нет. Мы должны быть образчиком вежливости и опрятности, но порох держать в сухости. А тем временем давай подышим немного воздухом и взглядом путешественников окинем все эти прекрасные холмы и дороги, пока нам не пришлось осматривать их солдатским глазом.

— Я приехал не затем, чтобы восхищаться этой страной.

Не ответив, Хокшоу посмотрел в окно на тихую городскую улицу. Деревья, с небольшими интервалами высаженные вдоль широких приятных улиц, придавали городу атмосферу мира и прочности. Мимо проходила женщина, за ней по пятам следовала ее служанка. Дама слегка вспыхнула, заметив, что за ней наблюдает офицер, а затем с улыбкой перевела взгляд на лежавший впереди путь.

— Ах, как прекрасны дамы в этом городе! — пробормотал Хокшоу. — Однако, прежде чем лечь со мной, она наверняка перережет мне глотку, продаст мои пистолеты минитменам^[51] и назовется дщерью свободы. — Кривовато ухмыльнувшись, он снова обернулся к Торнли. — А потому я навещаю здешних дам с одной лишь шпагой, дабы не искушать их революционный пыл. — Хью рассмеялся. — Ходят слухи, Торнли, будто некоторым из нас очень скоро доведется увидеть бой. Говорят о походе на Конкорд, дабы ослабить силы, кои, как мы подозреваем, собираются там.

Хью фыркнул.

— Едва ли это будет бой. Я воровал яблоки из соседских садов с куда большей опасностью для жизни. Мятежники трусливы и хвастливы. Как только они завидят роту британских солдат, выстроившихся напротив них, они отдадут нам все, что мы ни попросим.

— Хотелось бы мне такой уверенности. Возможно, нынче они не походят на армию, но в их глазах мне чудится решимость, способная насторожить любого солдата. Не забывай — некоторые из них сражались в недавних войнах вместе с нами. И рассказывают о них не самое плохое.

— Много ли добра принесет решимость против пороха, штыка и обученных людей? Решимость не сделает их бессмертными.

— А нас едва ли обессмертят красные мундиры.

— Они же фермеры! Охотники! Если они смогут перезаряжать оружие чаще раза в минуту, я готов купить им столько чая и гербовых марок, сколько они попросят.

— Если каждый выстрел будет попадать в цель, — тихо заметил Хокшоу, — им не придется волноваться о медленной стрельбе.

В отличие от своего друга капитан Торнли не отличался склонностью к размышлениям. Поистине, дружба, возникшая между капитанами, с тех пор как Торнли перевели в этот полк, удивляла многих. Между собой офицеры называли их Буйволом и Малюткой; если друзья и знали об этом, похоже, прозвища их не заботили.

Когда они вышли из помещения, легкий ветерок, прихватив занавески, ударил ставнями по рамам так, что треск получился приглушенным, словно орудийный выстрел на противоположном берегу озера.

Здание, преобразованное в госпиталь, раньше служило верфным складом. Врач явно счел их присутствие обременительным, а потому, кратко поприветствовав капитанов, повернулся к сестрам, двум женам сержантов, служивших в полку, и продолжил отдавать указания относительно перевязки; все возможные вопросы он попросил адресовать его помощнику.

Юноша, на которого указал врач, поднялся из-за своего рабочего стола и приблизился к посетителям. Он был хорошо сложен, черняв и наделен некоторым изяществом. Хью он напомнил лис, обитавших в поместье. Это впечатление усиливали высокие скулы, а также осторожный оценивающий взгляд его темных глаз.

— Я Клейвер Уикстид, — представился он. — А вы капитаны Торнли и Хокшоу. Это ведь полковник направил вас посмотреть на наши успехи?

— Верно. — Торнли был слегка удивлен отношением, которое выказал молодой человек. Уикстид продолжал смотреть на них.

— И как же ваши успехи? — прямо спросил Хокшоу. — Есть ли у вас все необходимое? Вы ведь новичок на этом врачебном фронте, верно?

— Не уверен, сэр, что мои занятия можно назвать врачеванием. Доктор сказал, что ему нужна помощь, вот и появился я. Он режет и зашивает людей, а я помогаю держать их, затем выписываю заявки на лезвия и иглы. Вы желаете осмотреть это место?

Капитаны кивнули, и Уикстид поклонился.

— Замечательно. Этот зал мы отвели под операционную. Как видите, людей можно доставлять сюда прямо с верфи, а места, как мы считаем, хватит на семерых одновременно.

Хью невольно ощутил неловкость оттого, что молодой человек подошел к нему слишком близко. Он был так же строен, как Хокшоу, но его движения казались более плавными. Говоря, он держал руки вместе, однако правая то и дело выскальзывала, жестом иллюстрируя рассказ о приготовлениях; впрочем, левая вскоре снова крепко сжимала ее, словно своенравное животное, требующее обуздания. Казалось, он помешивал воздух, превращая его в нечто более густое, отчего становилось трудно дышать.

По широкому коридору они прошли в более просторное помещение, едва поспевая за проворным шагом Уикстида.

— Это главный участок, где мы разместим большую часть кроватей, для них у нас припасена солома. — И снова правая рука выскользнула, чтобы изобразить в воздухе груженый воз. — Это помещение — самое большое во всем здании, и мы, разумеется, полагаем, что высокие потолки обеспечат больше чистого воздуха, а сие достоинство, как мне сказали, благотворно влияет на больных.

— Это и вправду большой зал, Уикстид. Надеюсь, нам не представится случая заполнить его, — заметил Хокшоу.

Моргнув, Уикстид пожал плечами.

— Как вам угодно. Впрочем, нынче здесь — один из двух настоящих госпиталей на острове, сэр, а нас, солдат, тут великое множество. И пусть покуда мы счастливо избегали больших болезней, кто знает, что может случиться летом.

— Я полагаю, Уикстид… — как только Хью заговорил, молодой человек резко развернулся к нему, — узников будут лечить в Каменном остроге?

— Как вам угодно. Разве можно знать наперед, каков нрав этих бунтовщиков — понесут ли они раненых с собой или оставят на наше попечение? Весьма вероятно, что многих из них соединяют узы родства, а общая кровь, я полагаю, хороший резон, чтобы унести товарища еще дальше, чем нужно. Единственной родней, забравшей меня с собой, оказалась армия, но пошло ли это на пользу, мне еще предстоит узнать. Вероятней всего, те, кого они оставят, уже не будут нуждаться в нашей помощи.

— Значит, вам нравится ваша работа, Уикстид? — немного помолчав, спросил Хокшоу.

Молодой человек снова пожал плечами и, сгорбившись, оперся о стену.

— Покамест да, капитан Хокшоу. Следует использовать случай, который тебе представляется.

Хью начала одолевать скука.

— Здесь все в надежных руках, Хокшоу. Может, пора возвращаться с докладом?

— Согласен, Торнли.

Высказанное Уикстидом замечание о кровных узах раздражило Хью, как правило, отличавшегося благодушным настроением. Торнли ощутил зуд, словно в него впились острые зубы этого человека. Вернувшись в барак, Хью поймал себя на том, что впервые за много лет думает о своем брате Александре. Они едва знали друг друга — вскоре после смерти матери их отослали в разные заведения для юных джентльменов, — однако Хью всегда радовался встрече с братом. Возможно, Александр казался более ученым, чем друзья, коих обычно выбирал себе Хью, однако они неплохо ладили друг с другом.

В конечном счете Александр вырос под защитой семейства, а не в мире с волчьими законами, поркой и дурной пищей, заменявшими образование представителям высшего общества. Он покинул школу еще до того, как ему исполнилось десять лет, и объявил, что станет жить у господина Аристон-Грея в Чисвике. Этот человек был джентльменом и музыкантом. Отец счел эту идею нелепой, однако, столкнувшись с невозмутимой решимостью Александра, в конце концов уступил. Вернее, просто-напросто перестал тревожиться об этом деле, позволив наследнику поступать, как заблагорассудится.

В том доме Александр и познакомился со своей супругой. Он прожил там до совершеннолетия, а затем переехал, но недалеко — всего-навсего на соседнюю улицу, презрев манеры и обычаи своего класса, хотя продолжал получать содержание — щедрое и не ограниченное никакими условиями. Хью лишь однажды слышал, как брат говорил об этой даме — тогда они в последний раз были в замке вдвоем. Братья совершали верховую прогулку к северной границе владений Торнли, любуясь просторами, над которыми переливался дневной свет и которые Александр должен был унаследовать, вместе с графским титулом и роскошью, полагавшейся человеку его положения; и в тот момент старший брат просто признался младшему, что встретил женщину, которую будет любить до конца своих дней, и хочет жениться на ней. Сначала Хью рассмеялся — он не привык слышать от мужчин такие нежности, однако невозмутимая, почти сочувственная улыбка на лице брата заглушила звук, вырывавшийся из горла, и заставила его посерьезнеть.

— Она — подходящая партия? — спросил Хью.

— Нет, — улыбнулся Александр. — Она безупречна, но мне не ровня. Я поговорю с лордом Торнли, однако подозреваю, что он не станет меня слушать. Что ж — чудесно. Элизабет унаследовала немного денег, да и я откладывал с того содержания, что назначил мне отец, а благодаря своему образованию я, в отличие от многих людей нашего класса, способен сам зарабатывать на жизнь. Мы отправимся в Лондон и посмотрим, как пойдут дела.

— Ты будешь работать? — слегка изумившись, поинтересовался Хью.

— Да! Ведь, знаешь, многие работают. А мне лучше обладать любовью Элизабет и работать ради этого, чем… — подняв руку, он указал на простиравшийся перед ними пейзаж, — владеть всем этим.

— Как романтично!

Запустив руку в карман кафтана, Александр вытащил серебряный медальон с миниатюрой, открыл крышечку и показал брату. На портрете оказалась необыкновенно красивая женщина с большими голубыми глазами; она улыбалась кому-то.

— Я стоял за спиной художника, когда он делал наброски. Она смотрит на меня именно так. И что — ты считаешь, она этого не стоит?

— Разве хоть одна женщина может стоить такой жертвы? — удивился Хью, отводя глаза от портрета. — И как ты намерен поступить, когда отец умрет? Приедешь ли ты тогда, чтобы вернуть себе поместье?

Александр нахмурился.

— Возможно, мне захочется снова появиться здесь, но, думаю, я не приеду. Когда лорд Торнли преставится, ты можешь объявить о моей смерти и получить графский титул, мне нет до этого никакого дела.

— Благодарю.

Александр попытался объясниться с братом.

— Понимаю, ты наверняка считаешь это причудой, Хью, но я никогда не был счастлив здесь, возможно, лишь в твоем обществе. С Элизабет я радуюсь каждому дню. И это кажется мне куда большей наградой, чем роскошь и золото, в коих купается наш отец.

— Желаю тебе успеха, — пробормотал младший брат.

— Спасибо. А если, Хью, я понадоблюсь тебе когда-нибудь в будущем, не сомневаюсь, ты найдешь способ отыскать меня. Есть узы, крепко связывающие нас, узы крови, над коими не властны ни титулы, ни владения. Если не сможешь освободиться, позови меня, я так или иначе прибуду к тебе.

Александр причмокнул, и его лошадь, тряхнув гривой, поскакала вниз по холму.

Часть вторая

II.1

Суббота, 3 июня 1780 года

В этот день Харриет Уэстерман рано принялась за дела.

Она отправилась в узкую комнату, располагавшуюся на верхнем этаже особняка Кейвли, где, как ей стало понятно в момент пробуждения на заре, уже должна была трудиться госпожа Белинда Мортимер. Эта женщина шила для нескольких домов в округе, время от времени проводя в каждом по два-три дня и занимаясь бельем и платьями для дам, а также любой тонкой работой, каковую требовали от знати мода и соображения пользы. Ткани были недешевы, а потому то, что можно было использовать вновь или переделать, заменялось лишь самыми расточительными хозяевами. Однако швея не была сплетницей, и Харриет знала, что не заставит ее поведать о делах и ошибках других заказчиков. В конце концов никому не понравилось бы, что прислуга рассказывает интимные подробности о семействах, которые посещает. Госпожа Уэстерман немного задержалась, раздумывая над этим, а затем толкнула дверь в комнату, отведенную для госпожи Мортимер.

Она вышла оттуда почти час спустя — несмотря на сдержанность Белинды, Харриет теперь знала гораздо больше, чем раньше, и даже обзавелась новым помощником конюха в лице племянника швеи. Свернув платок Краудера, в котором хранились несколько нитей, Харриет снова положила его в карман юбки.

Харриет не торопилась в залу для завтрака, хотя нынче утром она не навещала ни сына, ни малютку дочку. Вместо этого, прогуливаясь по фруктовому саду, который располагался с восточной стороны дома, она размышляла над тем, что ей удалось узнать. Она гордилась, что деревья разрослись в ответ на ее заботу, и прогулки меж ними оказывали на нее успокаивающее действие. Шорох ветра в листве напоминал ей о море, и, закрыв глаза, она могла вызвать в памяти шум ветра и волн, заставлявших шпангоуты прогибаться и постанывать, а также ощутить вкус соленого воздуха. Однако сейчас она была далеко от моря.

Когда госпожа Уэстерман появилась в коридоре, ей сообщили, что Краудер прибыл и уже сидит за столом для завтрака, попивая шоколад вместе с ее сестрой. Харриет обнаружила, что они восседают рядышком, а на столе между ними лежит раскрытый альбом Рейчел. Когда ее сестра вошла в комнату, девушка подняла глаза.

— Харриет, господин Краудер просматривал мои наброски, сделанные с кошки госпожи Хэткот, и считает, что у меня есть талант!

Своей чопорностью она напоминала ту самую кошку, о которой шла речь и которую Харриет так и не смогла полюбить.

— Однако он говорит, что мне должно понимать, коим образом соединяются мышцы животных, чтобы все получалось правильно, как у да Винчи! Когда он в следующий раз станет препарировать мертвую кошку, он разрешит мне присутствовать. Разве это не мило с его стороны?

Харриет вздернула брови.

— Прелестно, мой ненатуральный котенок.

Снова опустив взгляд в альбом, Рейчел принялась быстро перелистывать страницы, а затем пожала плечами.

— Я во всем следую за тобой. Именно ты сказала: «Не нужно бояться знаний».

Харриет взяла стоявшую на серванте чашку кофе и уселась за стол.

— Я кого-то цитировала. Aude sapere. И, насколько я помню, этот человек плохо кончил. Впрочем, есть девизы и похуже.

Краудер вздернул бровь.

— Это сказал Гораций, и, я полагаю, он отошел от более пылкой деятельности, чтобы управлять своим поместьем. Многие сочли бы его счастливчиком.

Казалось, Харриет не слышала гостя.

На мгновение повисло молчание. Поглядев сначала на сестру, затем на Краудера, Рейчел со вздохом поднялась.

— Что ж, думаю, вам есть что обсудить. А потому я покину вас. Харри, сквайр прислал записку. Вон она, рядом с твоей тарелкой.

— Я вижу. Полагаю, в ней сообщается о времени дознания.

Она поглядела в доброе лицо сестры. Из Рейчел получилась бы хорошая управляющая для какого-нибудь богатого дома — в помощи близким она находила самую большую радость. Харриет ощутила, как в ней поднимается волна любви к сестре, и очень расстроилась, обнаружив, что эту привязанность тронуло дыхание зависти. Она невольно играла роль, предназначенную для Рейчел, и чувствовала собственное несоответствие. Да, жизнь порой преподносит дары, но и страдания часто бывают упакованы в красивую бумагу.

Рейчел закрыла за собой дверь, и Харриет заметила, что Краудер следит за ней, глядя поверх газеты. Поймав ее взгляд, он снова сосредоточился на небольших сообщениях об ужасах и забавах, из коих состояла «Дейли эдвертайзер», ожидая, пока госпожа Уэстерман начнет разговор.

— Похоже, вы стали фаворитом, — заметила Харриет.

Краудер бросил на нее быстрый взгляд.

— Я польщен. Но, думаю, обвинив ее возлюбленного в убийстве, я буду исключен из числа друзей.

Харриет замерла.

— Впрочем, — продолжал Краудер с видом человека, распространяющегося о погоде, — он глупый, грубый и неприятный человек. — Анатом свернул газету. — Прошлой ночью он чуть было не вызвал меня на дуэль.

Харриет в удивлении приоткрыла рот и, резко оборотившись к гостю, перевернула свою чашку. Остатки кофе выплеснулись на скатерть.

— Ах, дьявол! Я снова испортила столовое белье коммодора. — Вскочив, госпожа Уэстерман промокнула пятно салфеткой. Казалось, оно еще больше расплылось и потемнело. — Дуэль, Краудер? О чем, черт побери, вы говорите? — Она снова взяла в руки салфетку, чтобы прикрыть пятно, и, аккуратно разложив ее, продолжила: — А что касается чувств, кои Торнли однажды пробудил в моей сестре, уверяю вас…

Анатом поднял руку.

— Госпожа Уэстерман, я вовсе не хотел напугать вас, не стоит отстаивать передо мной репутацию и поведение вашей сестры или ваши собственные. Не сомневаюсь — упрекнуть вас не в чем.

Харриет уловила сухость в тоне гостя, и ей стало не по себе. Она попыталась вспомнить, какими анатом мог видеть их вчера. В памяти всплыл собственный отталкивающий образ: ее худшие черты казались преувеличенно яркими, а побуждения — мелочными и гадкими.

— И теперь вы считаете, что я желаю напасть на Торнли и обитателей замка, чтобы отомстить за обманутую сестру?

Ее голос звенел, словно хрусталь. Краудер с удивлением поглядел на хозяйку дома. Харриет заметила, что шейный платок анатома повязан весьма небрежно, а к рукаву пристали хлебные крошки. Но, увы, от этого легче не стало.

— Нет, мадам, — мягко ответил он. — Я так не думаю, хотя Хью, вероятно, когда-нибудь намекнет на это вашим соседям. — Вздохнув, анатом заерзал на стуле. — Госпожа Уэстерман, нам обоим известно, что обсуждать отношения между вашей сестрой и господином Хью Торнли безнравственно, и я прекрасно понимаю, что я вам не наперсник и не советчик. Однако в этом случае неведение ставит меня в тупик. Прошлым вечером сквайр пытался убедить меня, что я обязан уговорить вас больше не вмешиваться в дела замка Торнли. Это раздражило меня. Однако он пообещал, что дела примут неприятный оборот, а если вы не способны рассказать мне о Хью Торнли, не беспокоясь о собственной репутации, возможно, он прав, и вам следует сосредоточить внимание на ведении домашнего хозяйства.

Говоря это, Краудер слегка повысил голос. Не отводя глаз от салфетки, Харриет подняла руку и кивнула.

— Я действительно доверяю вам, — просто ответила она. — И, по странности, очень ценю ваше доброе мнение. — Ее пальцы принялись пощипывать скатерть. — Я не уверена, что вела себя хорошо. Это нелепо, ведь мне нравится полагать, будто я равнодушна к мнению света. Однако мне неприятно говорить о таких вещах.

— Госпожа Уэстерман, я очень сомневаюсь, что хоть одна ваша фраза способна переменить мое мнение о вас.

Эти слова Краудер произнес почти ласково, и, когда Харриет подняла глаза, он заметил на ее лице улыбку и легкий румянец.

— Бог мой! Это звучит почти как вызов. Что ж, прекрасно. Я проявлю всю откровенность, на какую способна. Сожалею о своей чрезмерной чувствительности.

Харриет возложила локти на стол и подперла щеку ладонью. Она сопровождала свой рассказ неровным ритмом, который пальцы другой ее руки выстукивали на испачканной скатерти.

— Хью прибыл из Америки с израненным лицом и поврежденным глазом, что вы видели. Он уехал еще до того, как мы приобрели Кейвли. В сущности, мы познакомились с леди Торнли всего лишь за два месяца до его приезда. До болезни лорда Торнли это семейство казалось почти незаметным. Полагаю, Хью желал продолжить службу, поскольку ранение не лишило его пригодности, однако, узнав о болезни отца и о том, что местонахождение Александра до сих пор неизвестно, он счел своим долгом вернуться домой. Видите ли, он тогда впервые встретился с мачехой. Прежде чем стать леди Торнли, она работала танцовщицей и была старше Хью всего на год или два. Они не чувствовали расположения друг к другу. И тем не менее я была рада его возвращению, и он стал нашим постоянным гостем.

Харриет поглядела вверх, куда-то влево, а Краудер молчаливо ждал продолжения.

— Хью не был таким, как теперь. Возможно, он любил похвастаться и был несколько криклив, но зато весел, и мне казалось, будто в нем есть великодушие, нуждающееся в поощрении. Он пил не больше прочих мужчин, и, хотя жизнь в замке была несовершенна, казалось, Хью с радостью сиживал здесь с нами, рассказывая мне военные истории и слушая, как декламирует Рейчел. — На губах Харриет мелькнула улыбка. — Видите ли, у нее есть талант. Я должна была отдать ее в театр.

Краудер улыбнулся в ответ, а затем откинулся на спинку кресла и, сложив пальцы домиком, стал ждать продолжения.

— Я хочу сказать, что Хью казался вполне довольным, однако он вел себя беспокойно. Время от времени на него нападала хандра, и дважды он посреди беседы вставал и уходил из нашего дома, не проронив ни слова. Мне до сих пор не понятна причина столь странных уходов. В обоих случаях мы обсуждали скучнейшие дела поместья.

Краудер выпрямил пальцы — казалось, он был поглощен изучением собственных коротких ногтей — и произнес куда-то в пустоту:

— Полагаю, госпожа Уэстерман, вам лучше многих известно, что время, проведенное в боях, способно творить странности с душами даже самых храбрых людей.

Взяв со стола чайную ложку, Харриет принялась крутить ее в руке.

— Я думала о том же. А потому особенно не беспокоилась. Когда же заметила, что между господином Торнли и моей сестрой развивается привязанность, решила, что, вероятно, это поможет Хью. — Ее улыбка немного скривилась. — Более того, я радовалась, что Рейчел будет так скоро и так хорошо устроена. Я полагала, что все уже определено и что Хью ожидает лишь очередного увольнения коммодора, дабы испросить позволения ухаживать.

— А после?

— А после началисьперемены. Это произошло два года назад, то есть через два года после его возвращения в замок Торнли. Он начал больше пить, настроение его стало мрачнее. Порой он казался совершенным сумасбродом. — Краудер ощутил, как от Харриет исходят сожаление и сочувствие к этому человеку. — А затем однажды вечером он прибыл сюда очень пьяным. Почти в бреду. — Рот госпожи Уэстерман сузился. — Я велела Дэвиду и Уильяму спустить его с лестницы. Звучали бранные слова.

— А ваша сестра?

— Подозреваю, она пыталась поговорить с ним вскоре после этого, а Хью сказал ей… что-то неприятное. Некоторое время она казалась крайне несчастливой.

Харриет уткнулась лбом в ладонь и положила ложку обратно на стол — та глухо звякнула.

— Я была глупа. Мне не следовало позволять ей вести себя столь приветливо, однако общество здесь ограниченно, и я искренне полагала, что он ее любит. Мой супруг называет меня наивной, и, возможно, порой я вовсе не оказывала должной поддержки в его занятиях.

— Альянс с такой знатной семьей принес бы свои преимущества.

— Джеймс — великолепный капитан. А что до господина Хью Торнли… да, безусловно, но кроме того… — Харриет снова принялась крутить в руках ложку, наблюдая за тем, как она отражает попадавший в комнату солнечный свет и отбрасывает его на стены. — Краудер, я радовалась его обществу. Мне казалось, мы оба полагаем себя существами, вырванными из естественной среды. — С безропотным видом она позволила солнечному зайчику застыть над пейзажем в итальянском стиле, что висел над холодным камином. — Полагаю, эта история несколько навредила репутации нашего семейства. Однако летом мой супруг, прибыв домой на несколько месяцев, заставил нас посещать все торжества и сборища, проходившие в пределах пяти миль отсюда. Рейчел настолько мила, что, познакомившись с ней, никто не мог счесть ее интриганкой, мой супруг — джентльмен до мозга костей, а Хью продолжал вести себя по-прежнему… Ну и тогда люди начали говорить о счастливом избавлении Рейчел. А я радовалась. Он выставил нас в чрезвычайно дурном свете.

Подождав, пока Харриет поднимет взгляд и их глаза встретятся, Краудер кротко спросил:

— Считаете ли вы, что существует некая связь между переменой в его поведении и вчерашними событиями?

Госпожа Уэстерман склонила голову набок.

— Рейчел опасается, что поступила неправильно и поэтому Хью разлюбил ее, а я хочу, чтобы она перестала беспокоиться из-за этого. Она несчастна с тех самых пор.

— А вы, госпожа Уэстерман? Вам тоже хотелось бы не беспокоиться из-за этого?

Не ответив, она лишь печально кивнула. Краудер снова уставился на кончики своих пальцев.

— Что еще значительного происходило в то время?

— Прибыл Уикстид, его новый эконом. Я расскажу о нем все, что мне известно.

Краудер прекратил разглядывать ногти и, наконец-то заметив крошки, смахнул их с рукава.

— Великолепно. Я рад, что вы с сестрой — не ведьмы-интриганки. Но, прежде чем вы расскажете мне об экономе, позвольте я сообщу вам о своей вчерашней беседе со сквайром и встрече с господином Хью Торнли.

Харриет удивленно усмехнулась, пытаясь сделать глоток кофе из своей чашки, но слегка поперхнулась, а потому жестом попросила гостя продолжить.

— Прекрасно, я обо всем доложу. Но при одном условии — если вы прекратите играть с этой ложкой.

Госпожа Уэстерман аккуратно положила прибор на стол и выпрямилась. Прямо-таки образец внимательного слушателя.

II.2

Александра должны были похоронить на кладбище святой Анны, которое располагалось в полумиле от его дома. Нашлись бы и более приличествующие места упокоения, однако именно там лежала его супруга, а господин Грейвс полагал, что Александр не пожелал бы оказаться вдали от нее. Однако первым делом юноша должен был добраться до мирового судьи прихода и узнать, каким образом закон может преследовать убийцу его друга. Утро начало овладевать городом лишь незадолго до того, как Грейвс пустился в путь, оставив детей на попечении мисс Чейз. Сьюзан по-прежнему молчала, но теперь казалась скорее настороженной, чем потрясенной, а Джонатана несколько раз настигали приступы скорби — точно волны, они сотрясали его маленькое тельце.

Прошло достаточно времени, прежде чем Грейвс набрел на следы ночных деяний. Разрушенная католическая церковь на Золотой площади поразила его. Владения собора были усеяны страницами из гимнов и молитвенников — опаленные, раненые слова трепетали на ветру. Тлеющие останки костра сгрудились посреди площади, в окружении сконфуженных домов. Грейвс увидел перекладины скамей и другие детали церковного убранства, что торчали из костра, словно почерневшие ребра животного, погибшего во время лесного пожара. Грейвс задержался на секунду, рядом остановился бедняк, переходивший площадь.

— Это ужасно, верно, сэр? Неужели им неизвестно, что мы читаем ту же самую Библию? — Потерев свой щетинистый подбородок, он понадежней устроил на плече льняную котомку с вещами. — Можно ли называть себя защитником истинной веры и при этом сжигать церковь? Вот что хотелось бы понять.

Грейвс печально кивнул, а затем, слегка встревожась, отступил. По всей видимости, из черного липкого пепла костра восстал еще один человек; он походил на дьявола, явившегося из руин церкви, чтобы забрать двоих зевак. Человек двинулся к ним нетвердой походкой; с его шляпы свисала влажная синяя кокарда, а одежду дочерна закоптил костер, возле которого он, судя по всему, спал. Грейвс и его спутник продолжали стоять, пока человек плелся им навстречу — видимо, он посчитал, что эти двое любуются работой толпы. Человек поглядел на обоих, затем наклонился к Грейвсу, скосил глаза и, подмигнув, провозгласил:

— Долой папизм!

Грейвс с отвращением ощутил вонь застарелой выпивки, вырывавшуюся из его рта, и оттолкнул пьянчугу. Протестантский герой по-прежнему был не в себе, а потому не смог удержаться на ногах, отшатнулся, споткнувшись об останки сожженного креста, и тяжело приземлился на пятую точку.

Бедняк от души расхохотался, указывая на него пальцем. Не обращая внимания на смех, пьяница злобно поглядел на Грейвса.

— Ты еще получишь от меня, католический ублюдок! Я узнаю тебя в следующий раз, и ты получишь!

Однако протестант даже не попытался подняться. Грейвс, не утруждаясь ответом, развернулся и пошел своей дорогой. Впрочем, путь он проделал напрасный. Суд окружили мятежники, и протиснуться сквозь толпу было невозможно. Некоторых бунтовщиков, бушевавших прошлой ночью, арестовали, допросили и бросили в Ньюгейтскую тюрьму до судебного разбирательства. Сквозь толпу Грейвсу удалось разглядеть красные мундиры — на ступенях, охраняя вход, стояли солдаты.

— У меня дело об убийстве! — заявил он. — Мне нужно поговорить с судьей!

Те, кто стоял поблизости, повернулись, чтобы оглядеть его с головы до ног.

— Убийство будет, если они осудят заключенных. Истинных протестантских героев, всех до одного.

Грейвс попытался шагнуть дальше, однако злобный человек, в два раза превосходивший его ростом, оттолкнул юношу назад.

— Убирайся отсюда, мальчишка. Твое дело подождет.

Грейвс снова попытался пройти, но тот же самый человек со всей силы завел его руку за спину и с ужасающей интимностью прошептал на ухо:

— Поможет ли твоему делу, если толпа разорвет тебя на мелкие кусочки? Говорю же — убирайся!

Юноша крадучись выбрался из толпы, утешая себя лишь одним — тем, что прошлой ночью сказал ему господин Чейз, и отправился договариваться со священником кладбища святой Анны. Тот оказался жалостливым, добрым человеком и поддержал мудрое решение сначала похоронить Александра, а затем, когда волнения в городе улягутся, обратиться к коронеру.

Грейвс ненадолго заглянул в собственное жилище, комнату в одном из наименее сомнительных домов поблизости от Семи Циферблатов,^[52] чтобы переодеться — на вчерашней одежде (во всяком случае так казалось юноше) была заметна кровь его друга. Надевая свежее, юноша задержался у рябого запыленного зеркала. И решил, что больше не выглядит таким уж молодым человеком. Конечно, багровая рана на лице по-прежнему была свежей, однако меньше всего он узнавал свои глаза — в них поселилась подавленность.

Оуэну Грейвсу шел всего двадцать второй год. Три года назад он приехал из провинции, из Костуолда, где находился дом его отца, твердо решив, что сможет зарабатывать в Лондоне собственным пером. Это повлекло за собой разрыв с семьей, изо всех сил старавшейся вести аристократический образ жизни на доходы священника и надеявшейся, что Оуэн сможет достигнуть успехов в правоведении. Однако он оказался романтиком. Эти три года юноша с трудом кормился и одевался на то, что зарабатывал своим пером, и пусть его статьями часто восхищались, большого дохода они не приносили.

Лучше всего он писал о музыке и предлагал свои краткие сообщения газетам, которые развлекали столицу и уведомляли читателей о новостях, однако издатели часто бывали недовольны, что, несмотря на прекрасный слог, юноша писал о самой музыке и о том, насколько она его поразила, вместо того чтобы привести список светских персон, присутствовавших на концерте, и описать их манеру держаться и одеваться. Часто он пытался объединить то, что от него требовалось, и то, что считал важным сам, сообщая, например, что один из любимцев haut ton был особенно пленен такой-то мелодией из такого-то произведения. Этот трюк сослужил ему хорошую службу, а поскольку те, кого он наделял собственной восприимчивостью к музыке, редко ему противоречили, он умудрялся жить за счет своих статей. Правда, едва сводя концы с концами.

Оуэн с малолетства любил музыку. У его матушки было красивое сопрано, однако она рассталась с профессией певицы, чтобы выйти замуж за человека, которого любила, и жить в спокойной бедности. Семейная легенда гласила, что сам господин Гендель назвал ее уход со сцены потерей и чертовски досадным событием. Отец каждый раз с гордостью рассказывал эту историю новым знакомым, однако Грейвс замечал, что матушка всегда будто бы содрогалась при упоминании об этом.

Три года назад Грейвс прибыл в город и повстречался с Александром на одном из первых столичных концертов в своей жизни. Исполнение захватило его настолько, что он не смог удержаться и в перерыве поделился радостью с джентльменом, сидевшим рядом. Он принялся расхваливать произведение, которое любил его сосед, а потому оценку Грейвса выслушали с пониманием.

Александр был гораздо старше Оуэна и в первые месяцы заменял ему отца, ободряя юношу и давая советы, даже несмотря на то, что рана, нанесенная потерей супруги Элизабет, была еще свежа. Взамен Грейвс подарил другу свою любовь, преданность, воодушевление и энергию. Жилище Александра стало для него вторым домом. А дети друга заменили младших брата и сестру, коих у него никогда не было. Их болтовня помогала юноше забыть о собственных страхах и неудачах, а в Александре он обрел наставника, вознаграждавшего его доверием и верностью. Теперь пришла пора отработать то, что ему так щедро дарилось.

Лишь большим усилием воли Грейвс заставил себя снова покинуть свое жилище. Прежде чем уйти, он немного подвигал разбросанные страницы своих сочинений по рабочей поверхности стола, как ребенок, окунающий в пруд купальницы, и, сам не зная почему, задумался о том, когда он сможет вернуться сюда и каким человеком снова поднимет щеколду на этой двери.

Харриет не испытала ни малейшего удовольствия при мысли о том, что нынче утром ей придется посетить леди Торнли. Этот визит покажется хозяйке замка необычным, и Харриет стало немного не по себе оттого, что подобное предприятие может вызвать сомнение в ее поступках.

Цель визита была неясна даже ей самой. Она знала, что хочет показать замок Торнли Краудеру и понять, почувствует ли он ауру распада, ту, что ощущает она сама, однако подобное начало всестороннего расследования обстоятельств, приведших покойника в рощицу на холме, казалось ей неосновательным. Она так и сказала Краудеру, предлагая нанести этот визит, но, услышав, что он считает подобное поведение правильным, успокоилась.

— В моей работе, госпожа Уэстерман, часто приходится начинать с широкого рассмотрения вопроса, — сказал он, — до тех пор, пока не отыщутся особенности, а за них уже можно ухватиться. У вас есть подозрения, не подлежащие словесному выражению. Нам должно осмотреться, имея в виду эти ощущения, и понять, сможем ли мы нарастить мясо на кости наших доводов. Что же до самого визита, возможно, местная знать просто-напросто предположит следующее: вы гордитесь тем, что выманили меня из уединения и теперь водите тут и там, словно леопарда на цепи.

Харриет не представляла себе, как можно сравнить худощавого и сухопарого Краудера с леопардом, однако эта метафора рассмешила ее и придала смелости.

Два семейства давным-давно свели общение к обмену любезностями через слуг. Рейчел посчитала своим долгом присоединиться к сестре и Краудеру, а Харриет, хоть и была рада этому с точки зрения приличий, чувствовала себя почти жесткосердной, рассказывая анатому о том, что ей удалось выспросить нынче утром у маленькой швеи. Они ехали в экипаже к главным воротам замка Торнли, и Харриет, рассказывая, то и дело поглядывала на бледный профиль сестры, однако Рейчел казалась непреклонной: она упорно разглядывала проносящиеся мимо пейзажи и делала вид (во всяком случае в тот самый момент), что ничего не слышит.

— Под конец госпожа Мортимер кое-что разъяснила о главных персонах замка. Прежнего эконома Торнли считали жестким, но дельным человеком. Обитатели замка его не любили, однако у хозяина он ходил в фаворитах. Затем, чуть больше двух лет назад, появился Клейвер Уикстид; казалось, он возник из ниоткуда, и Хью объявил о своем решении сделать его экономом. Бывшего управляющего выпроводили из замка с суммой, достаточной для покупки небольшой лавки, и он уехал в ту же неделю под сердитый шепот домашних.

Краудер повернулся лицом к собеседнице, вцепившись одной рукой в край сиденья, так как экипаж слегка подпрыгивал на засохшей дороге.

— Уикстида любят больше?

— Нет, вовсе нет, и госпожа Мортимер даже намекнула, что его влияние на хозяина кажется… нездоровым.

Краудер смотрел на нее, приподняв брови. От них обоих не ускользнул тот факт, что время появления Уикстида совпало с переменой в поведении Хью.

— А ничего более конкретного она не сказала? Например, что он взял на себя больше обязанностей, нежели обычный эконом? — спросил Краудер.

Харриет пожала плечами. В женщинах этот жест всегда казался Краудеру несколько вульгарным, однако он почти усвоил, что госпоже Уэстерман позволены любые вольности.

— Нет, но, разумеется, в поместье таких размеров обязанностей предостаточно. Он управляет рентой и ремонтом, и Хью больше не занимается делами поместья. Был момент, когда он принимал более деятельное участие в управлении имением, однако это время, похоже, прошло. Все идет к Уикстиду и через Уикстида, а господину Торнли, видимо, нет до этого никакого дела.

— Удивительно, что при всем том он не предпочел жизнь в Лондоне.

Харриет кивнула.

— Я удивилась, что он не уехал снова. Не знаю — Торнли кажется неугомонным, однако в столице он не бывал с тех пор, как прибыл Уикстид. Госпожа Мортимер дала понять, что перевес в их отношениях — на стороне Уикстида. Полагаю, это идет вразрез с ее представлениями о правильном порядке вещей. Во всем городке о Уикстиде хорошо отзываются лишь девицы, с коими у него не было никаких дел.

Краудер вопросительно посмотрел на собеседницу.

— Нет, я не имею в виду ничего постыдного. Никто не замечал с его стороны попыток соблазнить какую-либо местную девицу. Он сумел завоевать друзей внешней привлекательностью, однако его манеру вести дела скорее можно назвать жестокой. Уикстид знает, какие преимущества приносят сделки, заключенные от имени такого поместья, а потому выжимает всю возможную выгоду. Думаю, он получает от этого удовольствие.

Судя по виду Краудера, он о чем-то задумался.

— Значит, мы допускаем, что Уикстид и господин Торнли знали друг друга раньше?

— Да. Вскоре после приезда Уикстида Хью говорил нам, что они вместе служили в первые дни Американской революции, однако, когда Хью рассказывал о своей жизни до восстания, он никогда не упоминал этого имени, а ведь на основании его рассказов мы, я полагаю, могли бы назвать каждого состоявшего в его полку, вплоть до того месяца, когда Хью прибыл домой.

Отвернувшись от окна, Рейчел поглядела на анатома.

— Мне кажется, американцы совершенно справедливо требуют независимости. Вы так не считаете, господин Краудер? Почему им нельзя править самим? По-моему, невероятно досадно, что мой брат Джеймс вынужден участвовать в такой войне.

Лицо старшей сестры приобрело раздраженное выражение, она выпрямилась.

— Мой муж выполняет свой долг, Рейчел.

Вытянув руку, девушка погладила сестру по колену, словно мать, ободряющая свое дитя.

— Разумеется, Харри. Я очень горжусь им, а он делает большие успехи в сборе призовых денег за корабли, что он захватывает. Однако мне не нравятся сами приказы.

Обе женщины излучали спокойную уверенность, казавшуюся Краудеру забавной. Пусть это по-разному выражалось, заметил про себя анатом, однако они обладают одной общей чертой — сильной волей. Анатому стало интересно, каким был их отец.

— А вы защитница свободы, мисс Тренч.

Рейчел наградила Краудера улыбкой.

— Да. Однако, Харри, если ты хочешь рассказать еще какие-нибудь неприятности о семействе Торнли, сделай это сейчас, ибо мы уже въехали в парк.

Начало строительству замка двести лет назад положил второй граф Торнли, однако последующие поколения во всю мочь улучшали здание, которое в итоге стало изысканным и внушительным. Его широкий белокаменный фасад изобиловал высокими симметричными окнами, в которых отражалась открытая зеленая территория раскинувшегося вокруг парка. Западное и восточное крылья, по высоте равные фасаду, выгибались назад, создавая ощущение внутреннего простора. Дом строился, для того чтобы поражать, а не для того чтобы создавать впечатление уюта, именно так он и действовал. От просторных лужаек до декоративных прудиков, обрамлявших въезд, от колоссальных ворот, способных без труда заглотить любой экипаж, до бесчисленных дымоходов, по количеству годящихся скорее для города, чем для одного-единственного семейства, от резного герба над дверью до замысловатых каменных завитушек под каждым окном, — всем этим дом объявлял о богатстве и власти так уверенно, что становилось ясно: ему и дела нет до такой мелочи, как человек, переступающий порог.

Они еще из экипажа со слугой послали поклон леди Торнли, и приглашение войти последовало на удивление быстро. Войдя в аванзал, сестры и сопровождавшая гостей служанка словно бы непроизвольно замедлили шаг, чтобы Краудер смог проникнуться величием помещения. Перед ними возвышалась главная лестница. Она выгибала спину над их головами и достигала парадных комнат первого этажа. По обе стороны от нее висели огромные масляные полотна. Картины изображали библейские сцены битв и жертвоприношений, до смешного идеальных героев, убивающих мистических животных, а также видных членов семейства, запечатленных во весь рост и окруженных символами богатства, цивилизации и власти.

С основания лестницы Краудер мог поглядеть вверх, на свод крыши, — расположенный там выпуклый световой люк пропускал достаточно света, чтобы можно было полюбоваться замечательными фресками, украшавшими потолок. Рай, ад и семейство Торнли сгрудились вокруг Младенца Христа, который сидел на руках у Богородицы и с этого места, расположенного в самом сердце замка Торнли, выносил приговор всему живому. Без сомнения, владельцы дома полагали, что для Суда Он выберет именно это место.

Заметив, на чем сосредоточилось внимание Краудера, Харриет пробормотала:

— Потолок расписали вскоре после того, как нынешний граф унаследовал имение от своего отца. Вон там, рядом с архангелом Михаилом, изображен нынешний лорд Торнли.

Краудер поглядел туда, куда указывала госпожа Уэстерман. Красивый человек с продолговатым лицом, одетый в мех горностая, не обращал внимания ни на ангела, ни на его пылающий меч. Молитвенно протягивая руки к Младенцу Христу, лорд Торнли глядел назад, на муки проклятых, и делал это если не с удовольствием, то по крайней мере с удовлетворением. Изображение произвело на Краудера неприятное впечатление.

Тем временем служанка, видимо, сочла, что они слишком долго задержались на лестнице.

— Сюда, мадам.

Пока гости поднимались вверх вслед за прислугой, Краудер от нечего делать начал считать ливрейных лакеев, стоявших по стойке смирно возле наиболее ценных произведений искусства, мимо которых лежал путь, но, досчитав до пяти, заскучал совсем и, ускорив шаг, принялся догонять дам.

Салон, куда их проводила служанка, оказался таким невыносимым для глаз, что Краудер опасался серьезно повредить зрение. Комната была исключительно и всепоглощающе золотой. Обои представляли собой золотые fleur de lys,^[53] тисненые на бархате более светлого тона, занавеси отделаны и перевязаны тяжелой золотой парчой, а спинку каждого кресла (разумеется, золотую) в избытке украшали резные херувимы, облака и рога изобилия; висевшие на стенах портреты были вставлены в тяжелые золотые рамы; полку над пустым камином заставили золотыми безделушками, посреди которых громоздились часы (примерно двух футов высотой) — они являли собой компанию из золотых пастухов и пастушек, устроившихся на золотых холмах и каждую четверть часа бивших золотыми молоточками по золотым колокольчикам.

Дама, ожидавшая их посреди всего этого великолепия, казалась одинокой лилией на инкрустированном драгоценными камнями алтаре. Она была примерно одного возраста с Харриет, но немного превосходила ее ростом. Когда гости вошли, дама стояла между занавесками, склонившись к одному из длинных окон, что смотрели на парадный вход. Когда служанка объявила об их приходе, дама обернулась и некоторое время молча оглядывала визитеров. А она действительно красива, подумал про себя Краудер.

У леди Торнли были темные волосы, большие глаза и пухлые губы, а силуэт ее тела, подчеркнутый тесно зашнурованным платьем, выдавал достойные поклонения формы. Любой художник мечтал бы рисовать Магдалину именно с такой натурщицы. Исходившая от нее чувственность заглушала даже невыносимое золото.

Краудер ощутил, как у него слегка пересохло во рту, и подумал: неужели леди Торнли всегда приветствует гостей стоя и начинает любой прием гостей с минуты тишины, позволяя прибывшим восхититься и привыкнуть к ее присутствию?

— Вы поднимались наверх целую вечность, госпожа Уэстерман! Я точно видела, что вы покинули экипаж десять минут назад.

Харриет прошла в глубь комнаты.

— Мы не смогли удержаться, миледи, и остановились, чтобы господин Краудер рассмотрел картины.

— Ах! — содрогнулась леди Торнли. — Они отвратительны. Каждый день, спускаясь по лестнице, приходится смотреть на всю эту кровь. Я хотела, чтобы их сняли, однако мой сын Хью не желает об этом слышать. Он называет их нашим наследием. Некоторой частью наследия. Но я предпочла бы что-нибудь более радостное. Теперь я пью кофе в верхнем салоне, чтобы не видеть эти картины до завтрака.

Повернувшись, хозяйка дома посмотрела на Краудера. Она смерила его взглядом своих прекрасных глаз, и он ощутил себя нагим и беспомощным, точно наказанный ребенок.

— Леди Торнли, разрешите мне представить вам господина Гэбриела Краудера, — проговорила Харриет. — Он живет в городке, в доме Лараби.

Краудер поклонился, и леди Торнли присела в неглубоком реверансе. Ее движения были невероятно грациозными, но и при этом не стоили ей никаких усилий. Краудер припомнил, что она работала танцовщицей. И ему захотелось увидеть ее выступление.

— Да, я узнаю вас. Мы передавали приветствия, когда вы прибыли в городок.

— Все это время я был рабом своих исследований, леди Торнли.

Она снова смерила гостя долгим взглядом; в ее улыбке промелькнула насмешка. Похоже, слово «раб» позабавило ее. Хозяйка дома шорохом юбок прервала тишину.

— Что ж, давайте присядем. Мисс Тренч, я всегда рада вам, это правда.

Когда леди Торнли снисходила до банальных любезностей, ей так плохо удавалось скрывать скуку, что Краудеру хотелось рассмеяться. Как только все уселись, она запрокинула свою красивую головку и крикнула лакею (на такой громкости уличные торговки обычно нахваливают свою макрель):

— Дункан!

Золотая дверь снова открылась, и в нее просунулась голова лакея в тщательно напудренном парике.

— Чаю. — Кивнув, голова исчезла. Леди Торнли некоторое время просто смотрела на гостей. — Господин Краудер, вам нравится моя гостиная? Граф сделал ее мне в подарок, когда мы поженились. Он говорил, она мне подходит. Раньше я принимала это как знак большой привязанности, но теперь сомневаюсь: а вдруг он хотел пошутить?

Леди Торнли едва заметно зевнула, прикрывая рот рукой. Краудеру она очень напоминала кошку. Характер улыбки, украшавшей ее алые губы, заставлял лишь надеяться, что он никогда не окажется птичкой, с которой решит поиграть эта женщина. Анатом слегка поклонился. Устроившись в кресле, Харриет поправила юбки.

— Надеюсь, лорд Торнли чувствует себя сносно, миледи?

— О, как обычно, — ответила миледи, запрокинув голову, чтобы полюбоваться золотым потолком. — Это так безрадостно — ты выходишь замуж за человека, восхищаясь его умом, а потом он его теряет. — Медленно моргая, она обвела взглядом всех гостей. — Знаете, до того как мы поженились, меня забавляло его общество. Он всегда делал умные замечания по поводу своих друзей и соседей. Как жаль, что до болезни он так и не познакомился с дамами из Кейвли-Парка. — Леди Торнли позволила этой фразе повиснуть в воздухе, а затем перевела взгляд на Краудера. — Знаете, сначала мы жили в Лондоне. Он часто прогуливался со мной по лондонским паркам, и вдовствующие герцогини всегда пытались избегать нас. Конечно же, он заставлял их вести себя любезно. Тогда его все боялись. А теперь всего лишь жалеют.

Никто не придумал, как ответить на эту фразу. Если леди Торнли сочла тишину неприятной, она этого не показала. И переключила внимание на Рейчел.

— Мисс Тренч, я должна поблагодарить вас за то лекарство, что вы нам прислали. Нельзя не признать, запах у него отвратительный, однако сиделка говорит, что оно облегчило кожные воспаления, к коим предрасположен лорд Торнли.

— Оно помогало папеньке во время его последней болезни, — тихо ответила Рейчел.

Харриет с изумлением поглядела на сестру. Заметив это, леди Торнли склонила голову набок и округлила глаза.

— Разве вы не знали, госпожа Уэстерман, что ваша сестра стала аптекарем? Вы еще услышите, что пол-Хартсвуда души не чает в ее кожных мазях. — Снова повернувшись к Рейчел, миледи подняла руку и пригрозила девушке пальцем. — Однако вам нужно назначить цену в целый шиллинг, дорогуша, вы сделали ошибку, продавая ее всего за шесть пенсов. Люди ценят вещи сообразно тому, сколько за них уплачено. Назначьте цену в шиллинг, и они расскажут всем, что мазь — настоящее чудо, ибо кому угодно выглядеть дураком и тратить деньги на всякий вздор?

Завершив этот не длинный, весьма игривый пассаж, леди Торнли снова откинулась на спинку кресла и с удовольствием посмотрела на Харриет, которая все еще не оправилась от удивления. Затем она опять отвела взгляд, уставившись вдаль, в золотое пространство комнаты.

— Удивительно, как мало некоторые знают о том, что творится в их собственном доме. — Подняв руку к лицу, она на секунду прикусила пухлую нижнюю губу и оттянула темный завиток волос. — А ведь дом не такой уж и большой.

Краудер кашлянул.

Последовал ритуал сервировки чая. Анатом заметил, что в присутствии графской супруги Харриет чувствует себя несколько неуверенно. Ему показалось, что тему покойника в лесу она начала достаточно неловко.

— Разве это не странно, леди Торнли, что на теле обнаружили перстень виконта Хардью?

Миледи зевнула. Когда, перед тем как ответить, она поднесла ладонь ко рту, Краудер подумал, что даже руки у этой женщины исключительно хорошо сложены. Все дело в пропорциях — в длине пальцев по сравнению с костями, образующими ладонь, соотношении жира и мышц и, конечно же, в качестве и свойствах кожи.

— Не сомневаюсь, он нашел его в Лондоне, узнал герб и приехал сюда в надежде получить от Хью награду, — пожав плечами, сказала она. — Я бы именно так и поступила.

На мгновение нахмурившись, Харриет выдавила из себя продолжение:

— Также странно, что от виконта Хардью давно не было вестей, а теперь это кольцо. Я полагаю, он уехал из дома еще до того, как мы прибыли в Кейвли. Не припомню, чтобы до меня доходили подробности этой истории.

— Неужели? Что же, я полагала, будто вы не интересуетесь подобными романтическими преданиями. Думаю, мы можем потратить время и снова поговорить об этом. Если вдуматься, этот мой рассказ может даже показаться смешным.

Леди Торнли умолкла, потянулась за одним из изящных пирожных, которые ей подали вместе с чаем, и своими маленькими белыми зубками откусила от него кусочек. Пирожное ей не понравилось, поэтому миледи, изобразив гримасу отвращения, положила его назад и взяла попробовать еще одно. Судя по всему, оно оказалось лучше, потому что, снова заговорив, хозяйка дома продолжала держать его в своих точеных белых пальцах.

— Александр влюбился в женщину из дома, где он жил. Семейство из Чисвика с какой-то забавной фамилией. Ах да, Аристон-Грей. Мне кажется, звучит немного на французский манер. Они были музыканты. Вдовый отец и его дщерь. Мне говорили, будто Александр помешан на музыке. Старик до самой смерти играл на скрипке, дабы прокормить семью, хотя я уверена, что все эти годы мой супруг достаточно платил ему за содержание Александра, и ему не было нужды увеселять публику мелодиями.

— Возможно, он делал это из любви к музыке, леди Торнли, — предположила Рейчел.

— Как вам угодно, мисс Тренч. — Леди Торнли с легким удивлением воззрилась на гостью. — Мне приходилось иметь дело с музыкой только по роду моих занятий. Ни один мясник не забивает скотину под конец дня ради собственного увеселения. Зачем же скрипачу играть для удовольствия? — Рейчел не нашлась что ответить, и леди Торнли продолжила: — Самое забавное в том, что эта дама оказалась до ужаса целомудренной, и Александр мог получить ее только после свадьбы. Мой супруг страшно разозлился. Счел Александра нелепым дурнем и сказал: раз он не смог добиться благосклонности подобной девицы без женитьбы, значит, уж наверняка не сумеет управлять поместьем — его будут грабить на каждом шагу. По всем отзывам, Александр обладал невероятно честным характером, а потому никто не успел и глазом моргнуть, как он уехал из дома и приготовился жениться на этой девице с жалким приданым, оставшимся от скрипача. С тех пор ни о ком из них вестей не приходило.

Леди Торнли откусила еще кусочек пирожного.

— Я называю это забавным, потому что, конечно, лорда Торнли тоже считали дерзким за его брак со мной, но, думаю, причиной разрыва стали педантичность Александра и нытье о добродетелях его суженой, а вовсе не то, что она была ему не ровня.

Смахнув крошки с губ, миледи улыбнулась своей кошачьей улыбкой.

— У нас столько денег, что мужчины Торнли еще пять поколений могут жениться на нищенках, но здесь по-прежнему будут чистокровные жеребцы и фруктовый лед в июле. — Она перевела взгляд на Рейчел. — Конечно, если они в самом деле хотят жениться.

Оставшееся время визита ушло на неуклюжие банальности, а попытка обсудить погоду вызвала у леди Торнли такой зевок, что Краудер даже испугался: вдруг она свернет свою изящную челюсть? Замечания хозяйки дома были настолько неприятными, что анатом не удивился бы, если бы Рейчел и Харриет уехали из замка очень рассерженными, однако они проявили удивительное великодушие. Их благородство поразило Краудера.

— Из-за всех этих разговоров о напуганных герцогинях в городе ее никто не принимал, даже когда лорд Торнли был здоров, — заметила Харриет, после того как тронулся экипаж.

— Но почему она не завела друзей, когда ее супруг заболел? — удивился Краудер. — Думаю, спустя год после свадьбы осталось достаточно знакомых, желающих потратить деньги ее мужа.

Отвернувшись от окна и обратив взгляд на попутчиков, Рейчел расправила юбки.

— В действительности, собственных денег у нее немного. И, чтобы получать их, ей необходимо постоянно жить с лордом Торнли. Эти статьи брачного договора составлены очень строго. Когда лорд Торнли умрет, она станет опекуншей их мальчика и будет управлять его деньгами, однако ему завещано не все. Он может получить полное наследство лишь по усмотрению нового графа, Александра, если его удастся найти. Наследство Хью тоже будет небольшим. На ее месте я бы завернула те ужасные часы в одеяло и сбежала в Лондон, но она, возможно, чересчур ленива для этого.

Мисс Тренч внезапно поняла, что и Краудер, и Харриет смотрят на нее, открыв рот.

— Господин Торнли рассказал мне об этом, — словно бы с вызовом пояснила она. — Кстати, Харри, я ведь говорила тебе, что делаю кожные мази по старым рецептам маменьки. Ты просто не слушала. — Она слегка надула губки. — Ты бы заметила это тогда, когда стала бы делать расчеты за следующий квартал, ибо, как оказалось, я заработала четыре фунта.

Харриет была потрясена.

— Вы так удивили сестру, мисс Тренч, что она лишилась дара речи. Полагаю, это настоящий успех.

Рейчел поймала взгляд Краудера и счастливо улыбнулась. Анатом сощурил глаза.

— Раз уж вы интересуетесь кожными воспалениями, я могу одолжить вам несколько книг на эту тему. В обычных обстоятельствах я не стал рекомендовать бы подобное чтение женскому полу, однако, если вы находите это интересным…

Судя по виду, Рейчел обрадовалась. Некоторое время Краудер смотрел в окно, пытаясь избежать воздействия девичьей улыбки — своей жизнерадостностью она грозила растопить и размягчить его. И тут взгляд анатома остановился на фигуре, стоявшей под большой галереей замка. Это был мужчина — стройный и хорошо сложенный, во всяком случае так Краудеру показалось издалека. Не Хью Торнли, но, судя по всему, и не слуга. Он был темноволос. И провожал взглядом их экипаж. В его позе чувствовалось спокойствие, которое до странности встревожило Краудера.

II.3

— Пропустите даму, пожалуйста. Эй, Джо, шевелись, раздобудь стул для госпожи Уэстерман, хорошо? Говорю же, шевели гузном, ради бога! Прошу прощения, госпожа Уэстерман!

За утро тело мертвеца успели перевезти из конюшни Кейвли-Парка в конюшню постоялого двора. У пятнадцати присяжных, отобранных констеблем из числа посетителей «Медведя и короны» накануне вечером, было время поахать над покойником и пристально вглядеться в его мертвые глаза, и теперь все они в сопровождении коронера, свидетелей и любопытных наблюдателей протискивались в низкую убогую комнату задней части постоялого двора.

Майклс, хозяин заведения, с настойчивостью утверждал, что вот-вот устроит в этом помещении серию музыкальных концертов и частных танцевальных вечеров, однако Харриет подозревала: ему настолько удобно хранить здесь в зимнее время соленую свинину и мешки с картофелем, что он навряд ли затеет нечто подобное. Однако красивые слухи о том, что прославленные музыканты вот-вот предпримут путешествие из Лондона в Хартсвуд ради увеселения здешних жителей, упорно ходили по округе, поскольку все были согласны: даже молва способна улучшить репутацию местности.

Майклс был исполином, начавшим свою жизнь на лондонских улицах, однако благодаря любви к лошадям, удаче и светлой голове к сорока годам он разбогател и стал владельцем процветающего дела. Никто не знал ни его имени, ни того, существовало ли оно вообще; дети, друзья и даже жена всегда обращались к нему по фамилии. Каждое утро его можно было застать в компании галдящего семейства — к собственным отпрыскам Майклса часто добавлялись кузены и племянники, якобы нуждавшиеся в щедрости и суровой любви хозяина; они читали газеты и пили его легкое пиво. Ходили слухи, будто к нему часто обращаются с просьбой выступить третейским судьей в городских спорах и что обычно он справедлив и до невероятности неподкупен. Некоторые местные жители опасались, что сквайр не одобрит подобного отношения к собственной судебной власти, однако Харриет давно поняла, что у Бриджеса и Майклса на сей счет существует особая договоренность.

Теперь, когда Майклс, протиснувшись сквозь толпу, обеспечил госпоже Уэстерман место неподалеку от стола, за которым сидели присяжные, Харриет радовалась его содействию. В помещении собралась львиная доля местных жителей, хотя провинциальная аристократия, похоже, посчитала это дело ниже своего достоинства или вовсе не слышала о нем, решила Харриет, оглядывая зал и понимая, что почти все лавки городка нынче вечером наверняка закрыты по желанию приказчиков, владельцев и покупателей. Пробравшись в зал вслед за госпожой Уэстерман, Краудер занял место у нее за спиной. Когда его узнали, несколько человек в толпе что-то пробормотали — впрочем, если анатом ожидал неприязненного отношения, он явно ошибался. Человек, в котором Краудер, как ему показалось, узнал отца своей служанки, что-то буркнул, и анатом вдруг понял, что ему принесли персональный стул и одарили далеко не враждебным кивком.

Он огляделся. В другом конце помещения (его обустройство немного напоминало церковь, где присяжные исполняли роль невесты, угол — роль жениха, а зрители, сидевшие или стоявшие на всем остальном пространстве, заменяли семейство и друзей) Краудер заметил Хью. Как обычно, Торнли выглядел несколько всклокоченным и нервным. Анатом обратил внимание на то, как он расположился: большая часть помещения была не видна ему из-за слепого правого глаза. Слева от него, откинувшись на спинку стула, сидел тот самый стройный человек, которого Краудер видел под галереей замка Торнли. Волосы его были очень темными, а черты лица — выраженными. Краудеру внешность этого человека показалась слишком утрированной, и он подумал, что женщины вряд ли считают его настоящим красавцем. Скулы мужчины располагались несколько выше, чем нужно, а подбородок слишком выпирал. Судя по всему, ему было тридцать с небольшим, примерно столько же, сколько господину Торнли, однако сохранился он значительно лучше. Брюнет напомнил анатому карикатурные портреты великих актеров, виденные им в «Иллюстрейтед ньюс». Даже Краудеру, человеку, умевшему сдерживать свои движения, мужчина, сидевший рядом с Хью, казался до странности смирным. Впрочем, его губы двигались — он говорил что-то своему спутнику, и, судя по наклону шеи, господин Торнли слушал его.

Краудер бросил на свою спутницу вопросительный взгляд. Она поймала его и быстро кивнула. Значит, это действительно Клейвер Уикстид. В нем чувствовалось столько лоска, словно его отполировали. Краудер даже задумался: а вдруг у него белые зрачки и светло-коричневая радужка — глаза, сделанные из клена и тонкого слоя перламутра? Это был изящно выполненный мужчина, напоминавший броский предмет мебели из дамских покоев, однако мастерство авторов вызывало у Краудера сомнения. На лице Хью застыло хмурое выражение; он пристально смотрел на запыленный пол под своими скрещенными лодыжками.

Поглядев на людей, сидевших за спиной у Торнли, анатом заметил осторожную улыбку и кивок сквайра, беседовавшего с несколькими мужчинами среднего возраста, которые походили на фермеров. Снова бросив взгляд в первые ряды, Краудер заметил Джошуа Картрайта — тот печально стоял у окна. Он ни с кем не разговаривал, без конца ощипывая пушок со своего рукава, — у Краудера даже появилось опасение, что к концу заседания его манжеты окончательно облысеют.

Оглядевшись, коронер встал и призвал собравшихся к тишине. Просьбу замолчать подхватили и донесли до задних дверей, где она была усилена рыком Майклса. Воздух будто бы застыл — казалось, коронер доволен эффектом.

Затем вызвали свидетелей и стали задавать вопросы. Харриет рассказала, как обнаружила тело во время утренней прогулки и как решила вызвать не только сквайра, но и Краудера, а затем послала за Хью, который постановил, что тело не принадлежало его брату. Упомянутый джентльмен изменил положение, повернувшись на целую четверть оборота, чтобы видеть, как говорит Харриет. Выражение его лица по-прежнему оставалось угрюмым.

Краткий рассказ Харриет был выслушан с почтением. Старшина присяжных от имени всей коллегии поблагодарил ее за то, что было сделано, а также за любезность, которую она оказала, придя сюда и поговорив с ними. Наблюдая за тем, как она говорила, Краудер отметил нехарактерную застенчивость в ее поведении: стремление глядеть на коронера и старшину из-под длинных ресниц, скрывая молнии зеленых глаз, словно в немой просьбе о доброжелательном отношении. Джентльмены с радостью ответили на эту просьбу — когда Харриет села, в помещении воцарилась атмосфера мужского внимания. Казалось, только Хью и Уикстид, глядя на нее, не испытывали собственнического восторга.

Усевшись, Харриет бросила на Краудера извиняющийся взгляд. Он почувствовал, что выступление госпожи Уэстерман впечатлило его, и понял, какими преимуществами и маской могла обеспечить ее в подобном окружении женственная сдержанность, однако ему нравилось то, что Харриет терпеть не могла скрывать свое настоящее лицо, и жалел ее, коль скоро это было необходимо. Краудер задумался, смогут ли дамы, прибегающие к подобным трюкам, хоть когда-нибудь стать самими собой, однако, не имея понятия о том, какие опасности подстерегают искренних женщин, он потерял охоту осуждать их. Размышления анатома прервал коронер, назвавший его по имени.

Краудера также выслушали с уважением, хотя ему не удалось завоевать расположение зала. Он говорил о ране, вероятном времени смерти и о том, как он обследовал нижние конечности мертвеца, чтобы установить, здоровыми ли они были. То и дело ему приходилось прерываться, чтобы преобразовать латынь и прочий научный язык в слова, более доступные пониманию присяжных. Когда анатом передавал замечание Хью отом, что из-за юношеской травмы Александр повредил ногу, он с некоторым удивлением услышал подтверждающие выкрики собравшихся: «Верно, верно!», «В самом деле — с семи лет!», «Его лошадь споткнулась и угодила в кроличью нору на Блэкаморском холме!» А густой бас, донесшийся от двери, уточнил: «Она упала на него!» Казалось, городок решил играть в суде хор, и у Краудера возникло неуютное ощущение симпатии к актерам Друри-Лейн.

По тону вопросов и ответов можно было заключить, что мнение, царившее в зале, соответствовало соображениям леди Торнли: мол, незнакомец прибыл сюда, надеясь получить вознаграждение за обнаружение перстня, и пал жертвой некоего дела, увязавшегося за ним из города. Поэтому неудивительно, что, вызывая Джошуа Картрайта, коронер произнес его имя с таким видом, будто был чародеем, достающим из-под рубахи необычайно большого и внушительного кролика.

Джошуа и вправду вел себя, словно пугливый кролик, и собравшимся то и дело приходилось подбадривать его, чтобы лавочник говорил громче. Картрайт подтвердил, что знал человека, которому принадлежало тело, и что от имени господина Торнли просил Картера Брука отыскать следы старшего брата Хью, виконта Хардью.

Собравшиеся были потрясены, и шепот в зале сначала усилился, а потом затих, словно мимолетный ливень. Последовали вопросы о семействе и положении Брука, и Джошуа сообщил присяжным и всем собравшимся, что, насколько ему известно, у Брука не было семьи. Словно в качестве извинения за то, что привел в здешние места такую сомнительную личность, он взял на себя обязательство написать хозяйке Брука, поведать ей обо всем случившемся и сообщить, что она вправе удалить вещи покойного и сдать его комнату кому-нибудь другому. Коронер признал это решение разумным и предложил Картрайту переписать выводы, которые он сделает после рассмотрения этого дела, и вставить в свое письмо любые отрывки, подходящие для корреспонденции.

Хор собравшихся выразил удовлетворение целой чередой бормотаний и кивков, разносившихся от наблюдателей до присяжных и обратно, словно рябь на маленьком прудике. Все больше и больше людей устремляли свои взгляды на затылок Хью, задерживая их там, и, когда тот, оттолкнув свой стул, наконец поднялся, зал вздохнул с облегчением. Торнли обращался к одному лишь коронеру, однако по его раскрасневшемуся профилю Краудер мог заключить: Хью полностью отдавал себе отчет, что на него смотрит весь зал.

— Я хотел узнать, где мой брат, и заверить, невзирая на его нынешнее положение, что буду рад снова знаться с ним.

По залу разнеслось благосклонное бормотание.

— Правильно, правильно, — одобрил стоявший у двери бас.

— Вот он, наш добрый капитан, — похвалил еще кто-то.

Коронер окинул наблюдателей серьезным взглядом, и они умолкли. Краудер продолжал смотреть на Хью, а потому заметил, как вспышка боли исказила его лицо, когда он услышал свое военное звание.

— Картер Брук написал, что у него есть сведения для меня и что ему удобнее доставить их лично. Я попросил Брука принести какое-либо свидетельство его встречи с братом, поскольку в прошлом мне не раз приходилось испытывать разочарование из-за ложных следов.

Несмотря на проступки, совершенные Хью, жители городка, казалось, по-прежнему одобряли его, и какие-то голоса тут же подхватили:

— Верно, верно!

— Ужасно, как же ужасно потерять брата!

А кто-то писклявый из задних рядов проговорил:

— Но потерять сына — чертовское легкомыслие!

Покрасневший еще больше Хью по-прежнему не оборачивался, а Майклс качнул своей мощной головой в сторону обладателя тонкого голоска.

— Я же говорил тебе, Бейкер, покуда не пьешь, держи свой рот на замке. — Все засмеялись. — И думай, что говоришь, здесь присутствует дама.

Зал ответил всеобщим согласием.

Коронер, воплощенное достоинство, подождал, пока зал снова сосредоточит внимание на выступающем, и жестом попросил Хью продолжить.

— Я не смог встретиться с Бруком в назначенный час, поскольку юный Торп выразил желание видеть меня, и некоторое время мы с ним беседовали о том, что он планирует изменить на взятой у меня внаем земле.

Публика начала бормотать и смеяться, и Краудер заметил раскрасневшегося молодого человека — уставившись на свои ноги, он прижимался к боковой стене так, словно мечтал стать бестелесным и провалиться сквозь нее.

— Он умный юноша, и в его голове полно мыслей о том, как усовершенствовать землю, — прошептала Харриет, склонившись к анатому. — Но он не понимает, что длительные беседы с ним способны утомлять. Думаю, некоторые его идеи увеличили мой доход на десять фунтов в год, однако я избегаю встреч с ним, если ощущаю в себе недостаток терпения.

Хью подождал, пока шум утихнет.

— Так что я пришел на встречу с Бруком почти часом позже.

— Вы легко отделались! — раздался голос из глубины зала.

Судя по виду юного Торпа, эта фраза сильно задела его.

— Могу я напомнить вам, джентльмены, — обратился коронер к залу, — что мы обсуждаем убийство?

Немного пошаркав, собравшиеся опять посерьезнели. Коронер снова сосредоточил внимание на Хью.

— Мне бы хотелось знать, сэр, почему вы не пригласили этого человека явиться в ваш дом.

Хью слегка смутился, и Краудер заметил, что Уикстид немигающим взглядом смотрит ему в спину.

— Я опасался, что его сведения могут быть деликатного свойства. Что они потребуют осторожного обращения. — Хью откашлялся. — Я очень доверяю своим домашним, однако мне не хотелось привлекать их внимание ни к поискам, ни к тому, что я мог бы узнать, пока у меня не появилось возможности самостоятельно обдумать смысл этих сведений.

Забавно, что после этого заявления в зале не раздалось ни одобрительного, ни скептического бормотания; публика твердо хранила молчание, что говорило о неоднозначности суждений.

— А когда вы прибыли на место предполагаемой встречи?..

— Там никого не было. Я прождал столько, сколько смог, выкурил сигару, а затем поехал домой. На следующий же день мне сообщили, что обнаружено тело.

И коронер, и присяжные помрачнели. Хью огляделся, видимо, собираясь сесть. Коронер поднял руку.

— Еще один вопрос, сэр. Очень ли ценным был привезенный Бруком перстень?

Судя по виду, Хью немного удивился.

— Не могу сказать, сэр. Он золотой и, я полагаю, достаточно тяжелый. Я принес его с собой.

Торнли ощупал свой карман и кинул кольцо старшине присяжных. Тот поймал его, и вся коллегия, склонившись, принялась крайне внимательно осматривать украшение.

— Что скажешь, Уилтон? — выкрикнул Майклс из середины зала. — У твоего дядюшки в Пулборо есть ювелирная мастерская, верно?

— По крайней мере два фунта, — с абсолютной уверенностью заявил Уилтон. — Даже если соскоблить герб.

Кивнув со знанием дела, присяжные передали перстень коронеру, а тот со всей учтивостью вернул его Хью.

У присяжных не было совещательной комнаты, куда можно было бы удалиться, так что они сгрудились в самом дальнему углу помещения, а все прочие согласились не смотреть на них, пока коллегия не примет решение. Многие из собравшихся повернулись к присяжным спинами, стараясь как можно громче говорить друг с другом. Маленький мальчик — Краудер принял его за одного из отпрысков Майклса, — протиснувшись сквозь толпу, принес госпоже Уэстерман бокал лимонада. Она широко улыбнулась ребенку, и мальчик зарделся. Толпа вокруг них задвигалась, Харриет, вытянув руку, умудрилась дотронуться до рукава юного Торпа. Он обернулся к ней; вид у молодого человека по-прежнему был виноватый и довольно сконфуженный.

— Торп, а я рассказывала господину Краудеру, что в прошлом году поместье заработало десять фунтов на твоих идеях.

Юноша вспыхнул от удовольствия и выпрямился.

— Спасибо вам, госпожа Уэстерман. Я сожалею, что задержал господина Торнли, но Уикстид, — он словно выплюнул это имя, — сказал: лучше всего будет застать его в тот самый момент. Знаю, я мог бы поторопиться, но я хотел разъяснить господину Хью…

Краудер уже начал опасаться, что юноша собирается пуститься в очень длинные объяснения, однако Харриет прижала пальцы к губам.

— Думаю, присяжные приняли решение, Торп. Смотри-ка — коронер говорит со старшиной.

Кивнув и снова улыбнувшись, юноша двинулся прочь, а Харриет повернулась к столу присяжных. Краудер наклонился к ней.

— Вы ведь говорили, что с господином Торнли никто не обсуждает дела поместья.

— Говорила, — согласилась она, — однако юный Торп может быть очень настойчивым.

Краудер смотрел на Харриет, размышляя, как можно описать выражение ее лица. Он остановился на слове «чопорное», а затем переключил внимание на заговорившего коронера.

— Я благодарю всех выступавших, а также самих присяжных. Мы полагаем, этот человек был убит тем, кто хотел украсть кольцо. Возможно, он следовал за Бруком из Лондона, воспользовавшись тем обстоятельством, что тот направился в уединенное место. Мы считаем, господин Хью Торнли расстроил его планы, и убийце пришлось сбежать, так и не получив кольца. Коллегия желает выразить сожаление, что господин Торнли так и не получил от Брука новостей о своем брате.

По залу пронеслись одобрительные возгласы; присяжные сохраняли серьезный вид.

— Вот они, наши выводы, и, если все согласятся, я должным образом оформлю их, и вы, джентльмены, сможете поставить свои подписи. Я не стану в очередной раз зачитывать клятву — вы все расслышали ее в первый раз, верно?

Вразнобой кивнув, члены коллегии отказались от прослушивания клятвы. Коронер огляделся и, поняв, что внимание зала сосредоточено на нем, взял со стола документ. Чтобы как следует видеть написанное, ему пришлось сначала поднести руки поближе, затем снова вытянуть их; когда подходящее положение было найдено, коронер зачитал:

— «Мы, коллегия присяжных, установили следующее: неизвестная особа, не имея страха Божьего перед глазами, искушенная и побуждаемая дьяволом, в ночь на первое июня года от Рождества Христова тысяча семьсот восьмидесятого, в лесах Кейвли-Парка, нанесла Картеру Бруку, происходившему не из нашего прихода, ожесточенный и смертельный удар в шею неким острым орудием. Означенный Картер Брук тотчас скончался, а упомянутые присяжные, принесшие вышеназванную клятву, установили, что указанная неизвестная особа, совершив означенное злодеяние и убийство вышеупомянутым способом, сбежала в ночь, противу общественного порядка, установленного королем, его короной и достоинством».

Присяжные, напустившие на себя важный вид, кивнули, и в зале прозвучал удовлетворенный вздох, выражавший согласие.

— Праведные слова, — одобрил бас, обладатель которого стоял у двери.

— Почти такие же, как в церкви, — согласился другой наблюдатель.

Немного взволнованный коронер, отложив бумагу и не вставая со стула, улыбнулся Майклсу, который, словно башня, маячил позади собравшихся.

— Эта работа вызывает жажду, Майклс. Открыта ли пивная?

— У меня всегда найдется доброе питье для слуг короля, приятель. Присяжных мы тоже угощаем. Остальные платят сами.

Помещение быстро начало пустеть.

II.4

Вокруг открытой могилы собралась изрядная толпа. Судя по разнообразию лиц, весть о смерти Александра донеслась из одного конца города в другой. Даже в дни мятежа и разлада сосед говорил с соседом, легкий ветерок взвивал эти вести в небо, а потом люди просто вдыхали их из воздуха. За время, проведенное в Лондоне, Александр Адамс сумел завести и сохранить добрых друзей. На похороны пришли почти все актеры театра Друри-Лейн. Грейвс смотрел, что они сбиваются в кучку в нескольких шагах от него, так, словно длительная близость, возникшая за сценой театра, привила им привычку постоянно держаться вместе, даже в том случае, если преграды снимались.

Пришли сюда и композиторы, доверявшие Александру гравировку и печать своих произведений. Господин Пакстон, приблизившись к Сьюзан, попытался заговорить с ней, но слова застряли у него в горле, и он сумел лишь ненадолго положить руку девочке на плечо, а затем быстро двинулся прочь, обходя надгробия и стуча своей отполированной, поблескивавшей на солнце тростью.

День выдался жарким и мрачным. Повсюду виднелись следы бунта, оставшиеся после вчерашней ночи; пусть улицы и казались тихими, в воздухе разлилось напряжение, делавшее город беспокойным. Прибыв на церковное кладбище, они увидели человека, спавшего в водосточном желобе, так что носильщикам пришлось обходить его. На нем была шляпа, обмотанная подризником, а к своей груди, так, словно в нем заключалась его единственная любовь и отрада, пьяный прижимал оборванный кусок меха. Старый неряшливый констебль прихода, старательно избегавший внимания тех, кто мог потребовать его помощи в защите собственности от толпы, пробрался в центр сборища. Он едва слышно беспрерывно бормотал: «Бедный господин Адамс, бедный господин Адамс. В какие времена мы живем!», — пока Грейвс, опасаясь, что это лишь усугубит напряжение Сьюзан, не зыркнул на него, нахмурив брови, из-за чего старик смутился и умолк.

Сьюзан по-прежнему хранила молчание, однако Грейвс надеялся, что она понемногу начала приходить в себя. Не раздумывая, он протянул ей руку, когда они встречали тело у двери лавки, и она, также не раздумывая, приняла ее. Джонатан держал сестру за другую руку, однако мальчик не сделал бы и шагу, не ощущая присутствия мисс Чейз. Вот так неуклюже и неловко четверка близких усопшего двигалась за гробом по узким улицам города.

Коллективный рассудок сборища уже ответил на все вопросы, касавшиеся смерти Александра, и Грейвс ощущал на себе взгляды людей, рассматривающих его рану в те моменты, когда молодой человек, как полагали скорбящие, не замечал этого. Он раздумывал о том, останется ли у него шрам. Рана оказалась неглубокой, и мисс Чейз со всей осторожностью промывала ее, хотя Грейвс порой сомневался, что лондонская вода имеет хоть что-нибудь общее с чистотой.

У могилы их ждал священник. Солнце даже сейчас стояло высоко, и было заметно, как он страдает от жары. Священнослужитель напудрил щеки, и пот из-под его парика стекал по глубоким впадинам на лице; однако, перед тем как занять свое место у могилы и откашляться, он улыбнулся Сьюзан и, согнув старческие колени, чтобы его слышал Джонатан, шепотом сказал детям, что их папеньке хорошо в раю, а затем объяснил, как будет проходить церемония.

Как только он заговорил, к воротам кладбища подъехали два экипажа с разными гербами — они принадлежали графу Камберленду и виконту Карнатли. Люди заметили их, в толпе послышалось бормотание. Сьюзан не подняла глаз. Оба пэра были страстными любителями музыки, и Грейвс знал, что Александр переписывался с обоими и регулярно отсылал им экземпляры своих работ. Они оказали большую честь, прислав свои экипажи к воротам.

Грейвс заметил, что Сьюзан все-таки обернулась и равнодушно поглядела на них. Джонатан же, округлив глаза, смотрел на лошадей. Это были красивые животные. Грейвс надеялся, что экипажи постоят подольше и у мальчика будет возможность подойти ближе и поговорить с кучерами. Он бы отдал что угодно, чтобы вместо картин вчерашнего дня наполнить этот нежный формирующийся разум чем-нибудь более приятным. У Грейвса создавалось ощущение, будто он наблюдает за всем этим с большого расстояния и с высоты. За тем, как собравшиеся мужчины и женщины мрачно и торжественно слушают заупокойную службу, и за тем, как Сьюзан сжала его руку, когда первая горсть земли легко упала на крышку гроба. Он заметил, что в дальней части толпы прячется его знакомый, наемный писака с Граб-стрит,^[54] поставлявший новости в «Дейли эдвертайзер». Судя по его виду, он чувствовал себя таким же голодным и усталым, как Грейвс, поэтому молодой человек не мог осуждать приятеля за то, что он расспрашивает одного из соседей Александра. Нужно подкармливать газеты новостями и удовлетворять людское любопытство. Подняв взгляд, писака вопросительно посмотрел на Грейвса, но тот покачал головой, и знакомый, кивнув, снова отступил назад.

Священник добрался до завершающего «аминь», и толпа начала расходиться, предоставив закапывание ямы могильщику. Грейвс не двинулся с места, позволяя Сьюзан проследить за этим. Он понял, что мысли мисс Чейз приняли похожий оборот, но уже в отношении Джонатана. Когда толпа начала таять, она тихонько подвела ребенка к лошадям. Грейвс видел, как кучеры здороваются с мальчиком. Малыша подняли на козлы и позволили подержаться за поводья, затем снова сняли, чтобы он мог погладить лошадей из передней пары экипажа графа Камберленда. Грейвс бросил взгляд на Сьюзан и увидел, что она тоже наблюдает за братом. Глаза и щеки девочки были влажными от слез. Не устояв, юноша легонько привлек ее к себе. Сьюзан еще немного поплакала в его кафтан, а затем, тяжело и прерывисто вздохнув, разомкнула губы.

— Господин Грейвс?

— Да, Сьюзан?

— В лавке лежит шкатулка. Папенька велел мне найти ее и держать при себе. Боюсь, я на некоторое время позабыла об этом. — Ее голос звучал так безжизненно и тихо, что Грейвс едва разбирал слова. — Мы можем сходить за ней? Я помню, где она спрятана. Папенька сказал мне.

— Конечно, Сьюзан.

Они миновали еще не успевшую разойтись публику (люди провожали их тихими соболезнованиями, а при виде девочки снимали шляпы) и приблизились к мисс Чейз. Пока Грейвс рассказывал ей о предстоящем деле, Сьюзан направилась к брату. Взрослые смотрели за тем, как договариваются дети. Джонатана встревожила предстоящая разлука, и его глаза округлились, однако через некоторое время он немного успокоился — видимо, под влиянием ласкового шепота сестры. Девочка умолкла, словно ожидая ответа, и молодые люди увидели, что Джонатан медленно кивнул. Развернувшись, Сьюзан снова подошла к ним и со спокойствием, заставившим дрогнуть их сердца, проговорила:

— Я готова, господин Грейвс. Идемте?

Поклонившись, он подал ей руку.

II.5

На похороны Картера Брука пришли только госпожа Уэстерман, Краудер и Рейчел. Когда они прибыли на кладбище, церковный сторож и его люди уже опускали гроб в открытую могилу. Пока дамы и анатом сворачивали с тропы, ведущей к входу в церковь, и приближались к могиле, между могильщиками состоялся краткий разговор, и самый молодой из них, всего-навсего мальчишка, отложил заступ и помчался в ризницу. Юнец вернулся всего через мгновение, вызвав у Краудера нехорошую улыбку, потому что за ним следовал викарий, по дороге надевая воротник и стараясь выглядеть так, будто собирался присутствовать с самого начала.

Краудер бросил взгляд на мисс Тренч. Именно Рейчел настояла на том, чтобы они пришли сюда. Извилистая дорожка, по коей известия попадали в местные дома, сворачивала сначала к юному помощнику церковного сторожа и мяснику, а затем новости вместе с говяжьими голенями доставлялись в Кейвли-Парк. Это и помогло Рейчел узнать о том, что похороны состоятся нынче вечером, еще до того, как мысль о погребении пришла в головы Харриет и Краудера. Когда анатом и хозяйка дома вернулись с дознания, стол уже был накрыт для их позднего обеда, а Рейчел — убеждена, что им необходимо поторопиться и в течение часа снова вернуться в городок.

— Рейчел, нам нужен покой! И время, чтобы обсудить происшедшее, — возразила Харриет. Она опустилась на маленький диванчик и посмотрела на сестру широко раскрытыми глазами. — Лучшая услуга господину Бруку — это, несомненно, наша попытка узнать, почему он погиб и от чьей руки. Ты ведь не считаешь, что это сделал неудачливый вор, верно?

От тоненькой фигурки сестры Харриет исходила такая сила морального убеждения, какую может придать человеку лишь восемнадцатилетний возраст — он и только он.

— Нет. Мне хотелось бы так считать, но нет. Однако обдумать все это ты можешь и позже, Харриет, или вовсе завтра. И вы тоже, господин Краудер. Этого беднягу похоронят всего лишь однажды, и мне кажется, при этом должен кто-нибудь присутствовать. Понравилось бы тебе, если бы тебя положили в землю в полном одиночестве и никто тебя не оплакал?

— Очень сомневаюсь, что в тот момент меня что-нибудь беспокоило бы. — Харриет поняла, что проиграла спор, а потому перестала изображать разумную кротость. Она скрестила руки и опустила подбородок на грудь. — В любом случае — разве мы в состоянии его оплакивать? Я познакомилась с этим человеком лишь после того, как он стал хладным трупом.

Рейчел сжала руки в кулаки — казалось, девушка вот-вот начнет топать ногами.

— Харри, нужно поступить именно так, и ты сама это знаешь. Ты свидетельствуешь о его смерти — прекрасно, так засвидетельствуй же и его похороны. Каким бы человеком он ни был, он входил в число Божьих созданий, а потому заслужил эту любезность от всех нас.

Харриет не двинулась с места — Краудер заметил лишь, как она поморщила нос, когда ее сестра упомянула о Боге. Рейчел сузила глаза.

— Если ты не пойдешь, я попрошу господина Краудера сопроводить меня. В самом деле, Харри, если ты собралась весь вечер думать о смерти, ты можешь заняться этим и в тиши церковного кладбища.

Эта фраза во всяком случае рассмешила Харриет, и она согласилась. Не успел обед осесть в их желудках, как они снова двинулись в городок, на этот раз пешком, так как Харриет полагала, что экипаж не подходит для столь тихого визита — ведь, кроме них, карета привезет с собой и свою слишком заметную пышность.

Увидев, как священник заторопился к могиле, Харриет обрадовалась, что сестра силой заставила ее прийти сюда, это и в самом деле было подходящее место для размышлений о смерти. Вердикт коронера не удивил Харриет, хотя она не переставая размышляла о том, много ли местных жителей в действительности поддерживают его. Чрезвычайно удобное заключение — весьма правдоподобное, если, конечно, принять на веру, что воры ради одного-единственного перстня станут неспешно преследовать друг друга на протяжении целого дня пути. На мгновение Харриет задумалась: а может ли она сама поверить в это? Если да, тогда ей стоит примерить самодовольную улыбку деревенской матроны, заняться младенцем и видеть лишь то, что у нее перед носом, так же, как Рейчел. Она на секунду нахмурилась, понимая, что неверно и несправедливо охарактеризовала сестру, и разозлилась на себя за это. Священник заметил выражение ее лица и, слегка смутившись, заглянул в свой молитвенник, чтобы убедиться, не поймала ли его на ошибке вспыльчивая госпожа Уэстерман. Успокоившись, он продолжил.

Харриет бросила взгляд на сестру. Она вовсе не казалась самодовольной и куда больше Харриет знала о тайнах и тягостях деревенской жизни. Главная сложность с Рейчел состояла в том, что она в самом деле была добра. И поэтому обладала терпением и душевной стойкостью, которые порой вызывали у ее сестры зависть, а порой казались Харриет почти невыносимыми. Когда молебен закончился, Рейчел с улыбкой протянула руку священнику, и его лицо приняло до смешного гордое выражение. Харриет и Краудер поклонились, и их маленькая компания, в которой каждый размышлял о своем, двинулась назад, к дороге на Кейвли.

Пройдя совсем немного, они заметили впереди мужскую фигуру. Вечер был еще светлым, и путники, даже оставаясь на значительном расстоянии, увидели, что это Хью Торнли. Краудер скорее почувствовал, чем заметил легкую нерешительность в походке Рейчел, а уголком глаза уловил движение упрямо вздернувшегося подбородка. Какая же это, должно быть, пытка, подумал анатом, жить, постоянно ощущая присутствие неразделенной любви. Он стал размышлять о том, почему Харриет не увезла сестру прочь отсюда. Возможно, Рейчел сама решила ежедневно сталкиваться с собственными страданиями. По мнению Краудера, подобное решение было несовместимо с душевным покоем, несмотря на облегчение, которое приносили девушке склонность к усердию и религии.

Ощутив их присутствие, Хью обернулся. Все обменялись поклонами.

— Я приходил на похороны Брука, — объяснил он. — Решил, что кто-нибудь должен это сделать, а Картрайт не явится. В нынешних обстоятельствах он не рад, что люди связывают его с подобными типажами. А затем я увидел вас и решил не докучать. С вашей стороны очень мило было прийти. Похоже на вас. Что ж, доброго вечера.

Никто не сомневался, что эти слова предназначались Рейчел, однако Харриет и Краудер учтиво притворились, будто замечание относилось ко всем. Госпожа Уэстерман откашлялась, словно собираясь что-то сказать, хотя ей никак не приходило в голову, что можно произнести в подобной ситуации, и тут подоспела помощь — со склона высокого холма, располагавшегося на границе владений замка Торнли и находившегося сейчас у них за спиной, послышался крик. Вниз по склону прямо к ним бежал какой-то мальчишка; полы невзрачной куртки развевались за его спиной, а ноги легко ступали по длинной траве.

— Господин Торнли! Господин Торнли, скорее сюда, сэр!

— Что такое?

Споткнувшись, мальчишка остановился рядом с ними. Он был очень бледен.

— Сиделка Брэй! В ведьмовской хижине.

Развернувшись, он побежал обратно по тому же пути. Краудер поглядел на Харриет. Она уже подхватывала юбки, собираясь пойти за ребенком.

— Это хижина старого лесника, — кратко пояснила она, — у кромки леса.

Госпожа Уэстерман двинулась вверх по склону; Краудер, Рейчел и Хью последовали за ней. За деревьями, на самой вершине холма, Краудер впервые увидел маленький полуразвалившийся домик. Он и вправду подходил для ведьм, если, конечно, ваше воображение склонно к подобным образам. Его стены и потолок пробили и замаскировали деревья, а сохранившуюся каменную кладку увивал плющ. Широкая дверь, с невероятным упрямством державшаяся на последних петлях, была приоткрыта. Мальчишка показал в дверной проем. Из-за бледности на его лице была особенно заметна грязь. Он воплощал колоритный образ сентиментального пастушка. Под предводительством Хью все двинулись внутрь, силясь различить узоры света и тени. Внезапно вскрикнув, Рейчел уткнулась сестре в грудь. Та обняла девушку, но даже поверх ее головы, округлив глаза, продолжала смотреть в глубь помещения. Мужчины замерли так, будто на них только что обрушилась гигантская волна.

На одной из низких балок, до коих почти доставали их головы, висело женское тело. Лицо трупа потемнело, а высунутый язык торчал между зубами. Ступни покойницы почти касались каменного пола, и под скрип древесины и шорох пеньки ее тело продолжало тихонько колыхаться на легком вечернем ветерке. Как раз ветерок и повернул труп лицом к Харриет. Даже в таком искаженном виде она узнала эту женщину. Сиделка Брэй, прислуга из замка Торнли, возникла точно дар Божий вскоре после того, как лорд заболел, и заботилась о нем с того самого момента. Харриет отвернулась, продолжая прикрывать Рейчел. Затем зажмурила глаза, очень крепко зажмурила, и стала ждать, когда успокоится сердцебиение.

— Нужно снять ее, — прозвучал голос Краудера. — Вон та бочка выдержит?

Послышались глухие удары — это мужской сапог, испытывая бочку, пинал ее, затем скрип от соприкосновения дерева и камня — кто-то потащил ее по полу.

— Господин Торнли, есть ли у вас нож?

Через некоторое время раздался щелчок обнажаемого лезвия, а затем ужасный звук распиливаемой веревки. Харриет вспомнила звуки больничной палаты во время сражения: казалось, за проклятиями, стонами и взрывами всегда можно было расслышать срежет пилы — это врач распиливал кость. Раздался треск — видимо, веревка поддалась. Хью крякнул, приняв вес, а затем вздохнул, опустив тело на пол.

— Она мертва? — раздался голос господина Торнли.

— О да, — сухо ответил Краудер.

Харриет открыла глаза. Краудер опустился на колени рядом с телом, Хью стоял чуть поодаль.

— Черт побери!

Ругательство Хью отразилось от стен пустых развалин и, словно ружейный выстрел, встревожило ворон, устроившихся на ночлег в лесу. Вспорхнув из своих гнезд, они огласили округу эхом сердитых криков. Рейчел поморщилась и высвободилась из объятий сестры. Всеми силами стараясь не глядеть на то место, где лежало тело, девушка распрямила спину и направилась к двери. Обернувшись, Харриет увидела, что она говорит с мальчиком.

— Как тебя зовут?

— Джек.

— Нам лучше побыть на улице, Джек.

Она вытянула руку, мальчишка вложил свои грязные пальчики в ее ладонь, обтянутую черной перчаткой, и позволил вывести себя наружу, на свет угасающего дня.

Опершись спиной на неровно обмазанную стену и пытаясь успокоиться, Харриет наблюдала за Краудером. Он рассматривал тело так, словно водил взглядом по тексту. Затем, подняв руку, отодвинул складки плаща и веревку, свисавшую с шеи сиделки, и поглядел на Харриет. Она поняла его.

— Господин Торнли, может быть, вам стоит пойти и позвать своих людей? Как бы то ни было, а это тело, вне всяких сомнений, — ваша забота.

Бросив на нее сердитый взгляд, Хью спешной походкой двинулся к выходу. Как только стих звук его шагов, доносившийся с улицы, Харриет миновала открытое пространство хижины и опустилась на корточки напротив Краудера. Анантом взглянул на нее.

— Разумеется, разозлившись, он ушел отсюда скорее. Однако я боюсь, что он пойдет слишком быстро.

В ответ Харриет кратко улыбнулась, затем жестом указала на дверь, за которой ожидали Рейчел и мальчонка, и подняла палец к губам. Краудер кивнул.

Затем снова обратился к телу и, внезапно нахмурившись, приподнял правое запястье сиделки. Его внешняя сторона была покрыта темными кровоподтеками в том месте, где под мягкой плотью скрывается лучевая артерия, и по бокам — там, где кости предплечья соединяются с косточками кисти. Передвигать руки покойницы было легко — она умерла всего несколько часов назад. Сняв свои перчатки, Харриет засунула их в карманы платья и, увидев то, что подметил Краудер, подняла левую ладонь сиделки. Здесь сильные кровоподтеки находились на внешней стороне запястья. Поднеся его поближе к глазам, Харриет кончиком пальца провела по отпечаткам. Затем подцепила что-то ногтем и показала Краудеру. Анатом поглядел на ее палец. Волокно. Она осторожно опустила руку покойницы и потянулась за другой, затем сложила руки сиделки так, чтобы они соприкасались запястьями.

— Веревка, — беззвучно прошептала она.

Несмотря на теплый вечер, Краудер ощутил, как в животе разливается холод. Он снова принялся внимательно разглядывать правую руку сиделки, сгибая мертвые пальцы так, словно, сидя на диване в гостиной, лениво поигрывал рукой возлюбленной. Один ноготь был сломан, а под тремя застряли частички кожи и немного крови. Он поднял взгляд на Харриет, чтобы проверить, смотрит ли она и понимает ли то, что видит. Ее губы были поджаты, а поза говорила о сосредоточенном внимании. Краудер положил руку покойницы на место, и они оба, словно по команде, поглядели на жутко перекошенное лицо.

— Я срежу веревку с ее шеи, — очень тихо проговорил Краудер и сделал, что обещал, обнажив ужасный пурпурный след от петли, давившей на горло, пока сиделка не задохнулась.

Своими длинными пальцами он ощупал позвонки на задней части шеи. Они не были сломаны. Женщина умерла от недостатка воздуха. Эта смерть не была щадящей. Краудер припомнил, как время от времени работал на своих профессоров — ожидал под виселицей в надежде на то, чтобы с помощью многочисленных взяток и нескольких людей, которым он платил за сдерживание толпы, заполучить тело для анатомирования. Он присутствовал и при быстрой, и при медленной смерти от повешения. Если от рывка веревки шея несчастного не ломалась, порой его друзья кидались к эшафоту и, ухватив за ноги, тянули вниз со всей силы, чтобы как можно скорее окончить предсмертные мучения. Он видел, как матери тем же способом тянули за ноги своих сыновей, — этим быстрым убийством они исполняли последний долг перед своими чадами. Неприятней всего был шум — бесполезное бульканье воздуха, пытавшегося пробиться в закупоренную чашу горла, свист рассекающих воздух ног, дергающихся словно в кукольном представлении; этакий танец в воздухе. Краудер задумался: а тянул ли кто-нибудь за ноги сиделку в попытке сократить ее мучения?

Харриет принялась очень осторожно ощупывать затылок покойницы. Она вспомнила, как проделывала то же самое с головой корабельного гардемарина, когда они в последний раз ходили в море вместе с супругом. До этого врач отрезал юноше ногу выше колена, однако прикончил его осколок, застрявший в задней части черепа, — именно его Харриет обнаружила под густыми черными волосами гардемарина. Даже вопреки ожившим и забурлившим с новой силой воспоминаниям Харриет обратила внимание на изменение структуры кожи, припухлость на затылке. Она подняла свою руку пусть испачканную кровью, но при этом совершенно сухую, и показала ее Краудеру. Он тоже отыскал это место на коже головы, а затем ощупал весь труп, однако больше ничего замечательного не обнаружил.

Выпрямившись, он осмотрел балку над их головами — веревочная петля выглядела теперь вполне безобидно. Харриет встала рядом с ним, она пыталась вытереть руку платком. Эта вещица была слишком нежной для подобной задачи. Уловив ее тихое проклятие, Краудер без лишних замечаний подал даме свой платок. Харриет удалила кровь с ладони и снова натянула перчатки, а затем, печально качнув головой, вернула платок анатому. Когда она заговорила, ее приглушенный голос напомнил Краудеру: Харриет все еще волнуется, что их могут услышать.

— Я не обратила внимания, где стояла эта бочка, когда мы вошли.

Анатом задумался: а стоит ли удивляться, что их мысли в подобных ситуациях движутся в одном и том же направлении?

— Я пытался припомнить. Вон там. — Краудер указал на стену слева от них. — К тому же бочка была опрокинута, то есть могла откатиться, когда сиделка Брэй оттолкнула ее.

Харриет поглядела на него, вздернув бровь.

— Нет, госпожа Уэстерман, я не сошел с ума. Эту женщину убили. Я лишь размышляю, как присяжные могли бы переиначить все это, превратив в самоубийство.

— Харри? — Рейчел приблизилась к двери, пытаясь отыскать сестру во мраке, но так, чтобы не видеть трупа.

Краудер заметил, что Харриет, украдкой бросив взгляд на перчатку, натянула ее повыше, прикрывая запястье, а потом уже ответила:

— Да, Рейчел?

— Там что-то лежит. Кто-то развел костер, и он до сих пор теплится. Похоже, в нем лежит что-то…

Не успела Рейчел закончить фразу, как Харриет и Краудер уже оказались возле нее. Она указала на узенькую тропку за спиной у мальчика Джека, ведущую в лес и пролегавшую чуть поодаль от дорожки, что шла возле хижины. Там, на оголенной лесной подстилке, возвышалась кучка золы, содержавшая несколько обуглившихся щепок и подозрительно светлый пепел, оставшийся от сожженной бумаги. Краудер поднес ладонь к остаткам костра. И ощутил лишь слабое, но все же напоминание о былом жаре. Харриет осторожно проткнула кучку тонкой хворостинкой.

— Я не вижу исписанной бумаги, — заметила она.

Краудер засунул нож Хью еще глубже в пепел, а вынув, обнаружил на острие более крупный клочок бумаги, переживший пламя. На обеих сторонах было что-то написано; судя по всему, перед ним был нижний уголок бумажного листа.

— Это письма. Я уверен. — Он указал на другой обрывок, где различалось слово «замок».

Харриет не ответила. Она с ужасом смотрела на руки анатома. Краудер проследил за ее взглядом. На ноже, что он держал, проявились темные пятна. Он уставился на оружие.

— Это нож Хью? — прошептала она.

Он кивнул.

— Харриет, вы что-нибудь нашли? — окликнула их Рейчел.

Госпожа Уэстерман очень быстро поднялась, заслонив Краудера, который по-прежнему изучал нож.

— Письма. Но все они сгорели.

Джек оторвал взгляд от небольшого участка лесной подстилки, который он рассматривал.

— Сиделка Брэй всегда радовалась письмам, — сообщил он.

Харриет ощутила поднимающееся в горле волнение. Она осторожно приблизилась к мальчику и опустилась на колени рядом с ним.

— Кто писал ей, Джек?

Судя по виду, она внушала мальчику благоговейный ужас — Джек поднял глаза на Рейчел. Девушка улыбнулась ребенку, и, похоже, это придало ему смелости.

— Из Лондона. Хотя она держала это в секрете. Другие считали ее слегка заносчивой, особенно когда приходило письмо. Мы говорили, она даже не будет узнавать нас день или два после получения письма, и она никогда не рассказывала, что там написано. Но в остальное время она была хорошая. В выходные иногда покупала сладкое угощение и запросто делилась со всеми. — Внезапно у мальчика затряслась губа. — Мне ведь не придется ухаживать за его светлостью, верно? Теперь, когда она умерла? Он мне не нравится.

Опустившись на корточки, Рейчел обхватила невероятно худенькие плечи мальчика.

— Почему он тебе не нравится?

Округлив глаза, мальчик посмотрел ей в лицо.

— Он издает ужасные звуки, мисс. Вот такие.

Ребенок внезапно застонал, разинул рот и, опустив голову, начал мотать ею из стороны в сторону. Харриет едва заметно отступила.

От необходимости отвечать их избавил звук шагов, приближавшихся по дорожке. К ним подошел Хью в сопровождении двух мужчин из наружной прислуги. Через плечо одного из слуг была перекинута попона. Харриет поднялась и, обернувшись, посмотрела на Краудера. Он по-прежнему стоял у костра, держа в руках нож Хью.

Торнли указал своим людям на хижину, а затем приблизился к Харриет и анатому.

— Вы охотитесь, господин Торнли? — поинтересовался Краудер. — Хорошо позабавились намедни?

— Охочусь, — холодно отвечал Хью. — Да, на днях неплохо позабавился.

Краудер протянул ему нож. Торнли шагнул вперед, чтобы забрать его, но, ухватившись за рукоять, увидел лезвие и охнул.

— Что вы сделали с ним? Я никогда не оставляю нож грязным!

— Вероятно, вы были заняты другими делами, — метко, но бесстрастно ответил Краудер. — С ножом я ничего не делал, лишь перерезал веревку, державшую сиделку Брэй. На лезвии кровь. Но я полагаю ей, вероятно, день или два.

Хью сильно побледнел. Из-за этого его шрам покраснел еще сильнее.

— Вероятно, это какой-нибудь кролик или заяц. Я, должно быть, забыл вытереть лезвие.

Краудер поймал его взгляд.

— Какое-нибудь невинное существо, не сомневаюсь.

Хью сжал кулаки, и Краудер поймал себя на том, что расслабляет мышцы, готовясь увернуться или принять удар, однако Торнли удержался.

— А сейчас мне нужно позаботиться о сиделке Брэй. Буду благодарен, если вы покинете мои владения.

Краудер отвесил очень низкий поклон. Харриет осмотрительно взяла сестру под руку. Она ощутила, как дрожит рука девушки, и оглянулась, чтобы через плечо бросить взгляд на соседа.

— Земли вашего отца, господин Торнли, я полагаю. Вы ведь лишь управляете ими, с надеждой ожидая брата?

Хью молча поклонился, и сестры, за которыми последовал Краудер, с величавой невозмутимостью двинулись прочь. Харриет ощущала, что Торнли провожает их злобным взглядом.

— Харри, не значит ли это, что ты считаешь, будто Хью… — Голос Рейчел понизился до шепота.

Посильнее зажав руку сестры, Харриет знаком приказала ей замолчать.

II.6

Они свернули на Голландскую улицу, и дорога сузилась. Их шаги замедлились, Грейвс уже не смог бы сказать наверняка, кто из них меньше хотел продолжать путь. Улицы казались слишком тихими для субботы; разъездных торговцев было немного, и они на удивление спокойно заявляли о своем товаре. Все это производило нездоровое и неправильное впечатление, однако Грейвс не смог бы объяснить, в чем дело — в уличной ли атмосфере или в тяжкой тьме, что ни на миг не оставляла его. Однако их приближение не осталось незамеченным — многие люди выглядывали из окон или стояли в дверных проемах.

Подмастерья и слуги из домов, стоявших поблизости от лавки Александра, выглядывали из дверей, когда юноша и девочка проходили мимо. Повариха из дома постижера, подойдя к ним, сунула в руку Сьюзан имбирные пряники, завернутые в салфетку, — «для младшего господина Адамса». Сьюзан бесстрастно посмотрела на них и, слегка кивнув, приняла сверток. Она выросла в страхе перед этой женщиной — огромной и, судя по всему, вечно обсыпанной мукой, — с тех пор как та застукала девочку в одном из судейских париков, сделанных в лавке, — Сьюзан тогда приговаривала уличных детишек к ужасным наказаниям. Девочка поблагодарила повариху, и женщина отвернулась, чтобы утереть глаза фартуком.

Им удалось пройти всего несколько шагов, как вдруг на плечо Сьюзан опустилась нерешительная женская рука. Девочка остановилась. К ней склонялось худое птицеподобное лицо госпожи Сервис. На шее женщины выпирали кости, а запястья казались такими же узкими, как у Сьюзан. Она была вдовой, страдавшей от благородной бедности в однокомнатном жилище, располагавшемся напротив лавки. Время от времени люди покупали вещицы, которые шила госпожа Сервис, хотя особенно искусной мастерицей ее не считали, а потому заказывали ей работу скорее из милосердия, чем по какой-то иной причине. Сьюзан считала, что госпожа Сервис знает это, и жалела ее. Вдова всегда открывала свои окна, когда девочка упражнялась. Иногда Сьюзан замечала, как женщина высовывается из окна, силясь расслышать музыку, которую заглушали уличные звуки. Девочка тогда старалась играть громче, что, конечно же, было невозможно, однако мысленно она всегда направляла музыку в дом напротив, своей публике.

Слегка волнуясь, госпожа Сервис протянула девочке небольшую брошь с камеей в виде фруктов и цветов и быстро проговорила:

— Я хотела отдать ее тебе во время службы, но там было столько людей. — Она перевела утомленные глаза на Грейвса, потом на Сьюзан, а затем снова на землю. — Однажды ею любовался твой отец. Мне будет очень приятно думать, что она у тебя и что время от времени ты носишь ее. Мне так нравилось слушать, как ты играешь. — В голосе госпожи Сервис чувствовалась трещина.

Сьюзан взяла брошь.

— Она очень красивая.

Расплакавшись, госпожа Сервис отвернулась.

Джейн дожидалась их у двери в лавку, раскрыв объятия. Сьюзан слегка всхлипнула и, вырвавшись из рук Гревса, помчалась к служанке, чтобы уткнуться в ее фартук. Юноша поспешил за девочкой, а затем как можно сдержанней заглянул в помещение. Джейн проследила за его взглядом и кивнула. Половицы были выскоблены добела. Сьюзан выпрямилась, сжав руку Джейн в своей ладони, а затем повернулась и первой направилась в лавку.

— Что теперь будет, господин Грейвс? —спросила молодая служанка.

Бросив взгляд на запыленные и запачканные башмаки, юноша пожал плечами.

— Не имею ни малейшего понятия. Надеюсь, он оставил завещание. Тебе что-нибудь должны?

Джейн отмахнулась от него.

— Мне заплатили два дня назад, сэр. Господин Адамс всегда был очень пунктуален.

Джейн была достаточно молода, едва ли старше девятнадцати, однако в ней чувствовались разум и рвение, и это вселяло в Грейвса небольшую надежду. Она была худенькой, но подтянутой и выносливой.

— Ты могла бы некоторое время присмотреть за лавкой и домом? — спросил он. — Пока мы не решим, как поступить?

Джейн погрузилась в недолгие раздумья, а приняв решение, вытерла руки о фартук и посмотрела в глаза Грейвсу.

— Я размышляла, спросите ли вы об этом и какой ответ я должна дать, так что вот он. С радостью. Но, как вы думаете, можно ли мне пожить здесь с маменькой? Мне бы не хотелось быть здесь одной, да и ее нынче в одиночестве не оставишь. — Джейн прикоснулась рукой к голове, намекая на синие кокарды, что накануне носили мятежники, спалившие католическую церковь на Герцогской улице и Золотой площади. — Она готова, — добавила Джейн. — Сейчас она гостит у приятельницы на площади Сохо, ждет, пока я пришлю за ней.

— Вероятно, нам нужно спросить Сьюзан.

Однако, когда они вошли в лавку, девочки там не было. Приступ тревоги сжал Грейвсу горло, и он выкрикнул ее имя — возможно, несколько громче, чем требовалось. Девочка выскочила из-за прилавка.

— Я здесь. — Сьюзан заметила радость на его лице, и ее выражение стало более осознанным.

— Вы мне не поможете? Она тяжелая.

Грейвс подошел к девочке. Сьюзан убрала связку партитур, обнажив черную деревянную шкатулку — до того большую, что в нее можно было, не складывая, уместить целый нотный лист. Она была еще и глубокой — Грейвс поймал себя на том, что пыхтит от натуги, выкладывая ее на поверхность прилавка. Юноша поставил шкатулку и рассказал Сьюзан о предложении Джейн.

— Но только если вы согласны, мисс, — быстро добавила девушка. — Если думаете, что так будет лучше.

Сьюзан прикусила губу и быстро кивнула. Гребень, которым мисс Чейз закрепила ее волосы, слегка качнулся.

— Да, пожалуйста. Это очень мило, что придет твоя маменька.

Губы девочки дрогнули, и Джейн, обойдя прилавок, остановилась рядом с ней.

— О, мисс! Только посмотрите на свои волосы! Вы снова теребили локоны. Вы ведь знаете, что папенька любит, когда вы выглядите опрятно.

Горничная принялась приглаживать кудряшки Сьюзан, и этот ласковый жест сразил девочку. Она начала не на шутку всхлипывать. Решив, что лучше ненадолго оставить их одних, Грейвс отправился в гостиную.

Остатки ужина, который так ужасно прервали, были убраны, и комната выглядела столь же опрятной и жизнерадостной, как прежде. Грейвс остановился — так, словно одним лишь усилием воли был способен обратить время вспять, и в комнату сейчас войдет Александр и пригласит его пообедать вместе со всей семьей. Они станут разговаривать, и Александр начнет ласково посмеиваться над немым обожанием, с коим юноша смотрит на мисс Чейз, а потом Грейвс расспросит обо всех новостях лавки. После они начнут разглядывать какую-нибудь новую партитуру, попавшую в руки Александра, и вечер незаметно истает.

Тяжело вздохнув, Грейвс, сам не зная зачем, оглядел комнату, увидел в углу открытое бюро Александра и подошел к нему, смутно надеясь отыскать признаки завещания или некую вдохновляющую идею, как именно выполнить обязательства, оставленные другом.

Бюро содержалось в полнейшей чистоте и безупречном порядке. Это привело Грейвса в уныние, заставив вспомнить свой собственный столик, покрытый разрозненными и разорванными бумажными листами. Над рабочей плоскостью стояла тщательно вычищенная лампа, а ниже располагались удобные ряды ящичков для бумаг, где можно было хранить счета, расписки и рассортированную корреспонденцию. Маленькая шкатулка, где Александр хранил перстень, по-прежнему стояла тут и по-прежнему, как отметил Грейвс, когда, подцепив ногтем, открыл крышечку, была пуста.

Юноша печально опустился на стул и принялся теребить краешек бювара; он был уверен — какие бы задачи ни стояли теперь перед ним, он не способен с ними справиться. Под бюваром лежал лист бумаги.

Грейвс вытащил его и увидел первые слова письма, начатого в день концерта. Сверху стояли название и адрес лавки и дата — 31 мая 1780 года, написанные твердым и уверенным почерком, в котором молодой человек узнал руку своего друга. Письмо начиналось так:

Мой дорогой Хью,

Полагаю, ты прекрасно знаешь причины, побудившие меня расстаться с замком, однако потеря моей супруги, а также осознание, что мои дети растут без матери и уверенности в будущем, заставили меня…

На этом месте письмо Александра обрывалось. Грейвс почувствовал, как сжалось его сердце. Он припомнил беседу, что состоялась у них с Александром в тот вечер, его странные намеки в адрес дочери и заново принятое решение жить той жизнью, какую он выбрал ранее, не пытаясь примириться с родней. Грейвс прикусил губу. Если бы он дал иной совет, возможно, его друг закончил бы письмо. Нужно было хорошенько расспросить его, а уж потом советовать. Возможно, в свой ответ Грейвс вложил слишком много собственной гордыни. Как-никак, а ведь он тоже ушел из дома, и, вероятно, это лишь усиливало желание Александра держаться подальше от родни и не полагаться на собственное решение. Юноша вспомнил, как тяжела и массивна оставшаяся в лавке черная шкатулка и как заботливо Александр разместил ее подальше от аккуратно рассортированных деловых бумаг, лежавших в этой, более оживленной комнате. Возможно, там отыщутся ответы на вопросы Грейвса, найдется какая-нибудь подсказка.

Он быстро поднялся, но, поворачиваясь к двери, что вела в лавку, случайно заметил какое-то движение в окне, выходившем на задний двор. Его сердце замерло. «То самое лицо», — пронеслось в голове у юноши. Желтое, зловеще ухмыляющееся лицо, постоянно всплывавшее перед его внутренним взором с того момента, как он увидел на полу своего умирающего друга. Сейчас оно маячило в окне прямо перед Грейвсом. Качнувшись, юноша отступил на шаг назад. Двое мужчин на мгновение замерли, глядя друг на друга через стекло, не в силах отвести глаз, а затем Грейвс, издав яростный рык, бросился к кухонной двери, выходившей во двор. Желтый человек развернулся и по проулку выбежал на Тичфилдскую улицу.

— Душегуб! Убийца! Вон он! Вон он! — крикнул ему вслед Грейвс и бросился вдогонку.

Улица ожила, словно человек, только что промчавшийся мимо, сообщил ей некую силу, способную пробуждать людей. Раздалось еще несколько криков — казалось, даже дома наклоняются, чтобы разглядеть преступника. В погоню включилось еще несколько мужчин, а какая-то женщина, завопив, отшатнулась к стенке, когда желтолицый человек, рванув мимо нее, свернул на Маленького Ангела.^[55] Убийца поскользнулся на грязи, но тут же поднялся и, прежде чем Грейвс успел дотянуться до полы его испачканного плаща, опять побежал прочь. Однако в ту сторону он направился совершенно зря. Лондонцы, напуганные событиями предыдущей ночи, опасливо оглядывались по сторонам, ощутив приближение погони, слыша крики «убийство!» и видя, как им навстречу мчатся доведенные до отчаяния люди. Желтолицый выхватил корзину из рук стройной уличной торговки и бросил ею в своих преследователей. Ноша девушки, состоявшая из подгоревших пирогов, вывалилась на землю, но споткнулся лишь один мужчина, остальные продолжали бежать вслед за Грейвсом — его легкие чуть не лопались от натуги. Торговка завопила и плюнула вслед желтолицему, но тот уже бежал дальше. Однако ушел убийца недалеко, совсем недалеко. Он резко свернул на Часовенную улицу, расшвыривая в разные стороны людей и их товары, но толстый кучер, заслышав доносившиеся вслед беглецу крики, набросился на него с правого бока. Желтолицый свалился на грязную, усыпанную мусором мостовую, а сверху его всем весом придавил кучер. Вокруг них собралась толпа, несколько человек ухватили убийцу за руки, а один вытащил нож из его кармана. Желтолицый сопротивлялся, и если в одиночку никто не удержал бы его, то здесь он пропал — сразу два десятка мужчин схватили его, вытолкнув вперед. Грейвс остановился перед убийцей и, даже не переведя дух, нанес удар, который пришелся в подбородок желтолицего, — преступник, лишившись сознания, кулем свалился в толпу.

— Искусный удар! — похвалил кто-то.

Когда Грейвс снова поднял кулак, некий здоровяк приблизился к нему и положил руку на плечо.

— Только не убей его, а то мы и тебя схватим. Кто он?

— Он убил Александра Адамса, — задыхаясь, произнес Грейвс.

В толпе раздались бормотание и ропот. Здоровяк сдержанно кивнул.

— Какой мировой суд ближе?

— Аддингтон! Аддингтон! — закричали в толпе.

Откуда-то взялись тележка и готовый толкать ее молодой человек; желтолицего перекатили на тележку, предварительно связав веревкой запястья и щиколотки. Его голова болталась, словно у пугала, которое вот-вот сожгут на костре. Толпа направилась к дому мирового судьи, чтобы потребовать соблюдения закона.

Возвращаясь по улице, где стоял дом Чейзов, Грейвс чувствовал, что его рассудок утомлен и запутан. Несколько раз за вечер он отправлял весточки Сьюзан и мисс Чейз: сначала сообщил, что желтолицего схватили, затем — что на основании его, Грейвса, свидетельства, не особенно церемонясь и к удовольствию доставившей убийцу толпы, злодея отправили в Ньюгейтскую тюрьму дожидаться суда, который состоится на будущей неделе в Олд-Бейли.^[56]

Как только желтолицый пришел в себя и понял, что оказался в безнадежном положении, он тут же помрачнел. Говорить отказался, лишь изрыгал проклятия и призывал страшное отмщение на голову Грейвса и детей, однако так и не обмолвился ни о своем имени, ни о причине, побудившей его напасть на Александра. Толпа глумилась над ним, а мировой судья, на вид усталый и сердитый, отослав желтолицего прочь под стражей, через полчаса отправился домой, в Ковент-гарден.

Народ, сопровождавший Грейвса, стремился представить его героем, так что юноша с большим трудом освободился от людей и их поздравлений. Он мог бы до смерти напиться за их счет, однако молодого человека не оставляли мысли о том, что Сьюзан и мисс Чейз дожидаются его, а вместе с ними — и черная шкатулка. Тем не менее, проходя мимо Семи Циферблатов, Грейвс убедился, что приобрел славу. Соседи, подходя, хлопали его по спине, кивали или многозначительно улыбались. Его ноги болели после погони за желтолицым человеком, а костяшки пальцев были ободраны. Юноша не собирался заглядывать в свое жилище, он прошел его, направляясь к улице Саттон, чтобы воссоединиться с семейством Чейзов. Когда возле него зашевелилась тень, он собрался было с улыбкой отмахнуться от поздравлений.

— Ба! Герой-победитель, господин Грейвс!

Юноша почувствовал, как ухнуло его сердце. Он узнал голос — это встреча явно не будет приятной. Тень отделилась от стены. Высокий сморщенный человек с зелеными зубами улыбнулся ему, словно крокодил, которого Грейвс видел в прошлом году на выставке в Воксхолле.

— Господин Моллой, добрый вечер.

— А ведь он и вправду добрый, верно? И лишь одна вещь может сделать его еще более приятным… — Запнувшись, Моллой на мгновение затащил Грейвса в тень; в этот момент мимо них пронеслась группа мужчин с испачканными сажей лицами и синими кокардами на шляпах. После этого Моллой отпустил руку юноши и продолжил, будто бы ничего не произошло: — А именно — мои деньги.

— У меня их нет.

— Значит, вы не должны были покупать себе этот красивый кафтан и новые башмаки. Портной продал мне ваш вексель, и вы заплатите мне или к вечеру понедельника окажетесь в Маршалси.^[57]

Пока он говорил, улыбка ни разу не исчезла с его лица. Грейвс поднял руки.

— Ради Бога, сжальтесь надо мной! Моего друга убили, и теперь его дети под моей опекой. Некоторое время мне неоткуда будет достать деньги.

— Да, я наслышан о ваших похождениях, сынок. То, о чем рассказывают прихожане, — весьма похвально. Я ценю вас за это и сочувствую вашей утрате, однако, знаете ли, жалость не делает человека богатым. Мне же очень хочется стать богачом. А ведь Адамсу принадлежала небольшая доля этой чудесной лавочки, верно?

Грейвс выпрямился.

— Считаете, я должен обокрасть его детей? Да что же вы за тварь такая!

Моллой смеялся до тех пор, пока ему не понадобилось сделать вдох, а потом плюнул на землю.

— Я — тварь? В самом деле? Что ж, по крайней мере я оплатил плащ, в коем брожу по улицам. — Грейвс покраснел. — Двадцать шиллингов — вот сколько вы должны. Мне бы не хотелось смущать вас и просить эти деньги у господина Чейза, пока вы живете под его крышей, присматривая за своими маленькими подопечными.

Теперь Грейвс почувствовал, что он бледнеет.

— Как двадцать шиллингов? Я не мог задолжать больше половины этой суммы!

— Вы, писаки, никогда не поймете, для чего существуют проценты, верно? — Моллой покачал головой, сокрушаясь: мол, какие люди нынче считаются образованными. — Вероятно, вы можете получить небольшое жалование или попросить о нем, раз уж вы, занимаясь своим ремеслом, так много рыщете по улицам, это ваша забота. Просто сделайте так, чтобы в понедельник к обеду я уже сжимал денежки в кулаке, и тогда я буду приветствовать вас по-дружески. Если же не успеете к сроку, вас запрут в каталажке — даже плюнуть не успеете.

Юноша почувствовал, что его плечи опустились.

— Для вас я упрощу задачу, Грейвс. В ближайшие день-два я не двинусь дальше улицы Саттон. Чтобы вы знали, как меня найти.

Приложив руку к полям шляпы, Моллой почти беззвучно растворился в тени. На мгновение юноша поник, но затем, расправив плечи, двинулся к дому Чейзов.

18 апреля 1775 года, Бостон,

залив Массачусетс, Америка

Произошла досадная случайность; конечно, всем было известно, что капитан Девей глуп, и в полку недоумевали, почему его не перевели в другое место, когда их пересылали в Америку, однако, знай Девей, что Хью его услышит, он не стал бы говорить это. Торнли задержался у дверей офицерской трапезной, чтобы сбить со своих сапог бостонскую грязь, так что Хокшоу зашел на несколько секунд раньше друга, поприветствовал своих товарищей офицеров и тут же потребовал новостей и кларета.

Капитан Девей услышал его голос и, даже не обернувшись, крикнул:

— Хокшоу! Ты на короткой ноге с Торнли, верно? Как он принял весть о том, что граф Суссекский женился на своей блуднице? Хорошая же мать ждет его дома!

В столовой повисла жуткая тишина; Девей внезапно повернулся в своем кресле и выругался, заметив в полутемном дверном проеме широкие плечи Хью. Последний остановился как вкопанный и побелел. Его руки сжались в кулаки.

— Торнли! П-прошу прощения, — пролепетал Девей. — Я… Мой отец написал мне, письмо пришло всего час назад.

Хью шагнул вперед; его лицо приобрело убийственное выражение. Хокшоу, преградив ему путь, повернулся к Девею.

— Мы ездили верхом. И еще не проверяли почту. Здесь, несомненно, какая-то ошибка.

Казалось, Девею вот-вот станет дурно; он не в силах был смотреть в черные глаза Хью, а тот не сводил их с капитана, глядя через плечо Хокшоу.

— Несомненно, Хокшоу. Разумеется.

— Это, вероятно, какой-то другой граф Суссекский, — растягивая слова, произнес еще чей-то голос.

Хокшоу гневно посмотрел туда, откуда он донесся. Ему любезно улыбнулся пожилой лейтенант Грегсон, выглядевший в своем прекрасно скроенном мундире так, словно перепутал столовую с гостиной герцогини. Хокшоу обернулся к Хью.

— Что же, Торнли. Пойдем со мной. Давай проверим, какие вести пришли нам из Англии.

Однако Хью продвинулся еще на полшага вперед, будто бы и не слышал друга. Кресло Девея заскрипело по каменному полу — капитан отодвигался от Торнли.

— Черт побери, Хью, — выдохнул Хокшоу. — Завтра у нас будет предостаточно времени, чтобы убивать и быть убитыми.

— Ах, завтра будет так, как если бы мы решили украсть масло, лежащее на столе детской, — снова пропел голос Грегсона. — Мы проворно обойдем деревеньки, взорвем порох, с трудом собранный мятежниками, и снова поспешим домой.

Хокшоу повернулся к нему.

— Вы чрезвычайно открыто говорите о планах нашей армии, сэр.

Грегсон поднял руку, словно в попытке отгородиться от раздраженного Хокшоу.

— Но ведь мы с вами друзья, верно?

Не успел Хокшоу ответить, как Хью развернулся и вышел из комнаты, дверь с грохотом закрылась у него за спиной. Потерев лицо, Хокшоу упал в кресло. Перед ним поставили еду и вино.

— Спасибо, Хокшоу, — задыхаясь, поблагодарил Девей.

— Ты чертов идиот, Девей, — почти беззлобно ответил тот. — А если ты станешь сражаться так же беспечно, как говоришь, то скоро перестанешь докучать мне.

И Хокшоу приступил к еде.

Когда день скользнул к вечеру, атмосфера лагеря стала еще более напряженной из-за предстоящих боевых действий.

Высказывания Девея подтвердились — сначала их подкрепили другие офицеры, получившие письма из дома с теми же сплетнями, а затем и заметка в выпуске «Журнала джентльмена» месячной давности, который раздавали в столовой. Хокшоу получил его открытым на нужном месте — один из офицеров даже ткнул большим пальцем в заметку, расположенную в центре страницы.

Похоже, никто, даже самые высокопоставленные персоны нашего государства, не способны устоять перед жуткими страстями и воздействием великой красоты. Недавно обладатель одного из старейших и безупречнейших графских владений лорд Т** из замка Т** в Суссексе против желания своих друзей женился на мисс Джемайме Б**, также известной под именем Восхитительная Джемайма, — пользуясь им, она услаждала публику Ковент-Гардена своими представлениями, составленными из танцев всего мира. Известно, что упомянутая дама была дружна еще с несколькими аристократами, чего не скажешь об их женах. Как это ни прискорбно, мы не можем не отметить, что виконт X**, сын и наследник лорда Т**, около десяти лет назад был изгнан из семейства за благородную любовь и желание жениться на простой, но прекрасной молодой даме безупречного нрава, и с тех пор пребывает в безвестности.

Бросив журнал на стол, Хокшоу вышел на улицу и принялся бродить без особой цели, пока наконец не оказался на окраине лагеря. На простиравшемся перед ним небосклоне начал таять свет. Хокшоу подумал о предстоящих назавтра боевых действиях. И ощутил, как в его венах разлилось неестественное спокойствие, которое он всегда испытывал до и во время боев. Хокшоу улыбнулся, словно приветствовал старого друга. Рядом послышались чьи-то шаги — это был Грегсон, вероятно, тоже искавший успокоения. Подойдя, он кивнул и предложил Хокшоу сигару из кожаного футляра, который всегда носил в нагрудном кармане. Помедлив секунду, Хокшоу взял ее, холодно поблагодарил лейтенанта и закурил, вдыхая густой серый дым и перекатывая его во рту.

— Вы видели Торнли после того случая? — спросил Грегсон.

Хокшоу покачал головой.

— Я решил предоставить его собственным мыслям. Он действительно получил письма из дома. Вероятно, там было что-то от графа. Но вы же знаете Торнли. Он ни с кем из нас не станет обсуждать семейные дела.

Офицеры услышали, как за их спинами треснула ветка.

— Кто идет? — потребовал ответа Грегсон, повернувшись к невысоким зарослям кустистых деревьев, что находились в нескольких ярдах от них. — Выйди и покажись нам!

На свет шагнул худой мужчина средних лет. Под мышкой у него было несколько хворостинок.

— Простите, сэр. Я Шейпин. Помогаю на кухнях.

Мужчина вытянул перед собой растопку так, будто подавал документы для проверки. На нем была домотканая одежда, какую обычно носили деревенские фермеры и чернорабочие. Его спина была чуть искривлена, а на его сильно загорелой шее выделялся длинный светлый шрам. В выговоре незнакомца чувствовалась американская протяжность, хотя под ней по-прежнему слышались нотки старой доброй Англии — так бывает с женскими платками: девушка давным-давно ушла, а ткань все еще хранит ее аромат.

— Зачем тебе понадобилось красться сюда во тьме, Шейпин?

У мужчины было такое лицо, будто он счел этот вопрос достаточно глупым в сложившихся обстоятельствах. Он шумно собрал свои ветки.

— Я собирал хворост, сэр. А потом услышал имя Торнли, и оно привлекло меня. Неужели здесь служит один из сыновей графа Суссекского? Господин Александр или господин Хью? — Он выжидающе поглядел на офицеров.

Капитаны переглянулись, и Хокшоу пожал плечами.

— Досточтимый Хью Торнли — капитан гренадеров в моем полку.

На лице Шейпина отразилась радость.

— Приятно было узнать! Понимаете, я работал на это семейство, когда жил в Англии. Я знал господина Хью, когда тот был совсем маленьким мальчиком, еще до того, как умерла его мать. — Похоже, на ум Шейпину внезапно пришла какая-то мысль. Раскрасневшись, он прижал хворост к груди. — Мне нужно возвращаться. Меня будут искать на кухнях.

Не успели офицеры и слова ему ответить, как слуга двинулся назад, в сторону лагеря. Они смотрели, как Шейпин убегает прочь.

— Как думаете, Хокшоу, он может быть шпионом?

— Что ж, если он и шпион, то очень плохой.

Джентльмены переключили внимание на сигары и принялись обсуждать предстоящие боевые действия.

Выполнив свои обязанности, Хокшоу по-прежнему не мог успокоиться, и, хотя он знал, что должен отдыхать, готовясь к предстоящему ночному маршу, он решил до отбоя заглянуть на кухню и нанести визит Шейпину. У него появился смутный план представить его Хью — а вдруг это поможет исправить дурное настроение Торнли, вызванное вестями об отцовской женитьбе? Приход Хокшоу не вызвал радости. Когда он осведомился о Шейпине, квартирмейстер выругался.

— Так значит, это вы испугали Шейпина, верно, капитан?

— Не понимаю, чем я мог так встревожить его.

— Ну кто-то ведь смог. — Квартирмейстер сплюнул на земляной пол. — Он вошел сюда весь белый, пялясь по сторонам так, словно потерял рассудок, а потом, не успели мы оглянуться, он бросил свой хворост и пустился бежать, будто бы за ним гнался сам дьявол.

— Он заявил, что в Суссексе состоял в некоем знакомстве с семьей капитана Торнли.

Один из проходивших мимо колонистов услышал это и рассмеялся.

— В этом, видимо, все дело. Его выслали за то, что он воровал у них, и он прибыл сюда как законтрактованный работник добрых двадцать лет назад. Я всегда изумлялся, почему он все же проводит время здесь, в нашем лагере. Видит Бог, у него нет причин любить Англию. Возможно, он решил, что капитан Торнли приехал сюда специально, чтобы его повесить.

Хокшоу обернулся к случайному собеседнику.

— За воровство, вы говорите?

— Да, именно так я слышал. Кстати, мне бы хотелось, чтобы колонисты перестали отсылать сюда своих преступников. У нас и без того достаточно тех, кого следовало бы повесить, за что вам большое спасибо. — Умолкнув, человек потер свой подбородок. — Имейте в виду — однажды, вскоре после своего прибытия, он уже пытался избавить нас от заботы о себе. — Мужчина провел пальцем по горлу, и Хокшоу вспомнил шрам на шее Шейпина. — К этому он оказался не более способным, чем к воровству. Его залатали и снова отправили работать.

— И он не пытался вернуться домой, после того как срок ссылки истек?

— Сомневаюсь, что ему было куда возвратиться. Спустя десять лет многие из таких впадают в уныние и забывают о мысли вернуться домой.

Хокшоу нахмурился.

— Как вы думаете, куда он направился?

— Возможно, поразмыслил о том, кто он таков, и перешел на сторону мятежников. При следующей встрече он наверняка наставит на вас допотопный кремневый пистолет.

Хокшоу кивнул и медленно вышел из здания.

Часть третья

III.1

Воскресенье, 4 июня 1780 года

Краудер поражался тому, как быстро он начал испытывать симпатию к обитателям и атмосфере Кейвли-Парка. Сегодня, отворив перед ним дверь, экономка улыбнулась Краудеру и проводила в салон — дожидаться возвращения дам из церкви. Он из окна наблюдал за тем, как под присмотром няни, прижимавшей к груди младенца госпожи Уэстерман, маленький мальчик носился по лужайкам и подражал дерущимся воронам. Когда Краудер был ребенком, воскресная церковная служба была неизбежным долгом до тех пор, пока он не выучил, в какой именно момент необходимо спрятаться. А делать это нужно было перед самым выходом семейства из дома, когда на тщательные поиски уже не хватало времени. Этот же мальчик получил всю возможную свободу и воздух в качестве естественного права. Краудер задумался: а пойдет ли Стивен в морское дело, по стопам отца? Еще несколько лет порезвится, а затем его жизнь наполнится соленым ветром и ударами судового колокола.

Анатом продолжал наблюдать за ребенком, пока тот не поднял взгляд и не помахал, заметив гостя. Няня, чье внимание было сосредоточено на Стивене, обернулась и тоже, улыбнувшись, подняла руку. Краудер улыбнулся в ответ, позволив своей руке взмахнуть и опуститься, а мальчик помчался дальше. В груди анатома теснились непривычные чувства. Откашлявшись, он отвернулся от окна и посмотрел в глубь комнаты. После недолгого ожидания у двери послышался шум, и приветственные крики Стивена возвестили о возвращении Харриет и Рейчел.

В салон с гордым видом вошла госпожа Уэстерман (в ее глазах плясали веселые огоньки), а вслед за ней вприпрыжку вбежал сын. Рейчел, пребывавшая в более спокойном состоянии, замыкала шествие. Краудер поднялся, но госпожа Уэстерман жестом велела ему оставаться на месте, после чего сняла шляпу, бросила ее на стол и тяжело опустилась на одно из канапе. Рейчел взяла со стола шляпу сестры и аккуратно расправила ленты, затем бережно сняла собственный головной убор.

— Краудер! Я рада, что вы здесь. Мы боялись за свою репутацию, однако превратились в образчик чистейшей морали. Госпожа Хэткот!

Экономка заглянула в комнату. Ее лицо озаряла широкая улыбка.

— Наверное, вы желаете кофе, мэм?

— Желаю. Что вас так рассмешило, мадам? Дэвид поведал вам о нашей ведущей роли в сегодняшней проповеди? Разве это не честь для вас — работать на такое совершенство?

Госпожа Хэткот усмехнулась.

— Разумеется, это честь, мэм. — Она повернулась к Рейчел: — Я заберу их, мисс? — Экономка унесла дамские шляпы.

Краудер помедлил и, когда Харриет поглядела на него, поднял бровь. Она расхохоталась, а затем, расправив юбки, посадила на колени Стивена и взъерошила сыну волосы.

— Ах, это так нелепо! На сегодня викарий выбрал текст притчи о добром самарянине и привел меня, Рейчел и вас в пример за то, что мы посетили… ах, как это он сказал?.. «завершающий одинокий обряд потерянной жизни». Как мне показалось, стараясь произвести впечатление, он слишком сильно полагается на аллитерации. С ним нужно побеседовать.

Говоря это, Харриет принялась стаскивать перчатки. Стивену разрешили помочь, и мальчик серьезно рисковал свалиться со своего места — так усердно он пытался стащить перчатки с маменькиных пальцев. Краудер внезапно припомнил кровь сиделки Брэй на ее руке.

— Невероятный вздор! Он бы и сам не пришел туда, если бы мы не появились, а ведь моей сестрице пришлось изображать фурию и гнать нас силой. Одна лишь Рейчел может думать об этом, не краснея.

Во время этой речи девушка старалась принять строгий вид, но так и не сумела, однако, услышав последнюю фразу, все же слегка посерьезнела.

— И господин Торнли. Он действительно намеревался прийти.

Краудер поглядел на Харриет. Она поморщила нос. Анатом не знал точного смысла этой мины. Харриет горячо обняла сына, затем спустила его на пол и, отстранив на расстояние вытянутой руки, одной ладонью обхватила его гладкое личико.

— Ваши волосы спутаны, молодой человек. Что ж — вы достаточно на нас насмотрелись. Идите, испачкайтесь как следует, пока вас не позвали на обед.

Мальчик улыбнулся и снова отправился на лужайку. Рейчел повернулась к анатому.

— Я знаю о ноже, господин Краудер. То есть я знаю, каким образом его испачкали. Я заставила Харриет рассказать мне об этом, до того как легла спать прошлой ночью.

Харриет оперла локти на колени и подалась вперед, положив подбородок на ладонь.

— Боюсь, она была слишком настойчива и попросила позволения послушать, как мы будем обсуждать положение дел нынче утром. Я согласилась, если у вас не будет возражений.

Ощущая на себе взгляды обеих женщин, Краудер неуклюже заерзал в кресле.

— При всем моем безграничном уважении, мисс Тренч, должен сказать, что госпожа Уэстерман — замужняя женщина, обладающая обширным опытом. Тогда как вы… мы обсуждаем подробности и строим догадки, кои могут оказаться неподходящими для…

— Я уже не дитя, господин Краудер! — возмутилась Рейчел.

При этих словах дверь открылась, и в салон, неся кофе, плавно вплыла госпожа Хэткот.

— Мисс, а если бы вы научились владеть собой, еще меньше напоминали бы ребенка. Прошу прощения за это замечание. — Экономка поставила поднос возле локтя Харриет и обратилась к анатому: — Господин Краудер, сестры Тренч — достойные девицы. Но стоит услышать порой, как они выходят из себя, и можно подумать, будто они понятия не имеют, как вести себя в приличном доме. Но, возможно, с возрастом они станут разумней.

Не дожидаясь ответа, экономка повернулась и с гордо поднятой головой прошествовала прочь из комнаты. Краудер проводил ее взглядом, полным откровенного изумления. Некоторое время обе женщины чувствовали себя несколько удрученно, однако, заметив выражение лица Краудера, рассмеялись. Харриет принялась разливать кофе.

— Боюсь, Краудер, я хозяйка в этом доме только в отсутствие госпожи Хэткот. Опасаюсь, что она может все отнять, если сочтет, будто я веду себя недостойно. Она полагает, нам нужна мать, поскольку мы потеряли нашу маменьку, когда Рейчел была еще совсем ребенком, а потому стала замещать ее.

Рейчел взяла у сестры чашку, наполненную кофе, и передала Краудеру.

— Ее супруг такой же. Джеймс говорит, что бывает капитаном лишь тогда, когда Хэткот полагает, будто он справляется со своими обязанностями. Когда они оба приезжают домой, мы все живем в страхе.

Улыбнувшись и отпив немного кофе, Краудер вдруг понял, что Рейчел по-прежнему смотрит на него с неослабевающим вниманием, и вздохнул.

— Я бы не хотел, чтобы вы слушали наши разговоры, мисс Тренч, поскольку нам, вероятно, придется обсуждать неприятный предмет, а я не желал бы доставлять вам какие-либо огорчения. — Слегка покраснев, Рейчел прикусила губу, а Краудер продолжил: — Тем не менее обычно мы воображаем, что слышим куда более дурные вещи, чем те, что на самом деле говорят при нас, а потому, если вы убедили свою сестру, вряд ли у меня найдутся возражения.

Рейчел взяла свой кофе и с явным удовлетворением устроилась в кресле.

— Благодарю вас. А теперь, — она перевела взгляд с одного собеседника на другого, — расскажите мне обо всем с самого начала.

Шкатулку поставили в центр стола. Вокруг, с подозрением рассматривая ее гладкие черные бока, уселись Сьюзан, Грейвс и мисс Чейз. Чуть поодаль стояли Джонатан и госпожа Чейз, уютно скрестившая руки на своем дородном животе. Семейство только что вернулось из церкви, и время, которое они назначили для изучения таящихся в шкатулке секретов, подошло незаметно. Оглядев всех присутствующих, госпожа Чейз обратилась к стоявшему рядом с ней мальчику:

— Может, пойдем поможем кухарке, Джонатан? Кроме того, у меня есть целый ящик лент, ожидающих сортировки. Давай оставим этих людей с их бумагами.

На некоторое время маленький мальчик погрузился в серьезные размышления, после чего кивнул и позволил даме увести себя из комнаты.

— Итак, Сьюзан?

Грейвс попытался улыбнуться девочке. Она подняла глаза.

— Кто этот человек с улицы, господин Грейвс? Кажется, вы не были рады встрече с ним.

— Его имя — Моллой. Мы связаны делами, Сьюзан, но к Александру это не имеет отношения, уверяю тебя.

Она кивнула и, с усилием придвинув к себе шкатулку, откинула крышку.

Внутри в основном лежали бумаги, однако сверху оказались два маленьких свертка из обрывков мягкой кожи. Вынув первый, Сьюзан без слов передала его Грейвсу. Он взял и развернул его под пристальным взглядом девочки. В свертке скрывалась миниатюра — портрет матери Сьюзан, который, как припомнил молодой человек, Александр однажды показывал ему. Более крупный вариант того же самого портрета висел в гостиной Александра, словно присматривая за домочадцами, однако это маленькое изображение отличала утонченность, коей не сохранилось в большой картине. Грейвс передал миниатюру Сьюзан, а та положила ее на ладонь.

— Я думаю, мы с Джонатаном теперь довольно одиноки в этом мире, верно?

Грейвс почувствовал жжение в горле, однако медленно кивнул.

— Но ведь вы и мисс Чейз будете помогать нам, верно, господин Грейвс?

— Всегда.

Утерев глаза кончиками пальцев, Сьюзан вынула второй маленький сверток и снова передала его Грейвсу. Молодой человек осторожно принял его, и ему на руку выпало обручальное кольцо — изящное и золотое. На нем блестели несколько сапфиров. Грейвсу показалось, что в его ладони стало тепло.

— Думаю, это кольцо твоей маменьки, Сьюзан.

Девочка взяла украшение из рук Грейвса и кончиками пальцев ощупала драгоценные камни, затем ее плечи затряслись, и мисс Чейз положила руку на плечо ребенка.

— Что с тобой, Сьюзан? Тебе больно видеть его?

Девочка диковатым взглядом окинула сидевших рядом с ней взрослых.

— Я не знаю, что с ним делать! Разве я должна носить его? Думаю, оно мне велико. А вдруг оно упадет с меня на улице!

Уткнувшись лицом в плечо юной дамы, Сьюзан расплакалась так горько, что Грейвс даже начал опасаться за нее. Он поймал взгляд мисс Чейз и открыл было рот в надежде подыскать нужные слова. Девушка едва заметно покачала головой и, прижав ребенка к груди, принялась утешать Сьюзан, пока наконец всхлипы не стали реже. Тогда мисс Чейз одной рукой ощупала свою шею и вынула из-под лифа простую золотую цепочку.

— Сьюзан, дорогая моя, у меня есть мысль. Думаю, так ты прекрасно сможешь носить кольцо своей маменьки. Давай подвесим его на мою старую цепочку.

Сьюзан подняла глаза — неуверенно, но с надеждой.

— Но это же ваша цепочка, — возразила девочка.

Мисс Чейз напустила строгий вид.

— Это мой подарок тебе. Посмотри, какая надежная тут застежка. — Сьюзан раскрыла маленькую защелку и прикусила губу. — А теперь можно закрепить на ней твое кольцо, — девочка сделала это, — и повесить цепочку тебе на шею.

Сьюзан подставила голову, чтобы мисс Чейз надела ей на шею легкую цепочку, взяла кольцо и поднесла его к свету.

— Ну вот, — заключила мисс Чейз, откидываясь на спинку стула. — Ты можешь носить ее под лифом, как это делала я, чтобы кольцо всегда было близко к твоему сердцу и сохранно, будто в Банке Англии.

Сьюзан понимающе улыбнулась и спрятала цепочку. Грейвс наблюдал за ними — чувство восхищения одной женщиной и стремление защитить другую кувыркались в его груди, словно размахивающие флагами акробаты. Сьюзан опять упала в объятия мисс Чейз, и они снова поглядели на шкатулку — ворох лежавших в ней бумаг заставил ребенка еще теснее прижаться к юной даме. Осторожно удерживая девочку, мисс Чейз потянулась к черной крышке, и документы снова скрылись из поля зрения. Грейвс слегка заволновался, словно собираясь возразить. Во взгляде мисс Чейз читался приказ.

— Пока этого достаточно. Бумагами можно заняться позже. Они подождут, а нам со Сьюзан, я полагаю, следует пройтись по площади.

Молодой человек услышал, как девочка вздохнула с облегчением, и ничего не сказал.

III.2

Харриет глотнула кофе из своей чашки, нетерпеливо постукивая ногой по ковру. Краудер задумался: как же этой женщине удавалось ограничивать свою энергию такой относительно небольшой ареной, как один из кораблей Его Величества? Казалось, даже здесь, в городке, ей всегда недостаточно места. Анатом раздумывал, а она собиралась с мыслями, чтобы все объяснить сестре. Вероятно, ее связывало даже не физическое пространство, которое она занимала, а тонкое воздействие чаяний и привычек, опутывавших тугими петлями окружающий мир. Пусть они незаметны и сделаны из гладких и тонких волокон, напоминающих шелковые, однако, несмотря на это, очень крепки и тесны. Продолжая сидеть в кресле, Харриет подалась вперед и начала говорить.

— Что ж, хорошо. Похоже, Хью попросил Джошуа Картрайта найти человека, способного отыскать Александра, наследника замка Торнли и титула. Наняли того человека, Картера Брука, и он явно что-то обнаружил — мы знаем это, потому что при нем был перстень Александра, — однако, когда он направлялся в лес, на встречу с Хью, на него напали и убили, так что он ничего не смог рассказать господину Торнли.

— Так утверждает он сам, — пробормотал Краудер, не сводя глаз с Рейчел. Вероятно, девушка подготовилась к подобным вещам, решил он, так как его намек на то, что человек, которого она однажды любила, может оказаться лжецом и убийцей, не вызвал никакой реакции.

Вместо этого мисс Тренч спокойно осведомилась у сестры:

— В основе этой истории — поиски Александра или попытка помешать его обнаружению, верно?

— Да. — Продолжая говорить, Харриет слегка повернула голову, чтобы глянуть в окно. — Понимаешь, все богатство поместья и сам титул зависят от того, найдется ли Александр. Впрочем, если его невозможно обнаружить, если окажется, что он умер, или если его объявят погибшим после надлежащих поисков, тогда, конечно же, все унаследует Хью. Пока же он управляет поместьем с общего согласия.

Краудер откашлялся.

— Меня удивляет, почему до этого момента семейство Торнли не предприняло никаких шагов, чтобы провозгласить виконта Хардью мертвым. Его отсутствие сильно затянулось, и, похоже, от него давно не было вестей.

Харриет пожала плечами.

— Нынешний лорд все еще жив — до некоторой степени. Вероятно, по сей причине семейство и не считает это дело таким уж неотложным. Он уже пять лет провел в этом полумертвом состоянии.

— Но вы ведь не думаете, будто Хью жаждет получить титул?

— Едва ли. А вы, Краудер?

— Нет. Если судить по нашим встречам, я полагаю, он желает проводить время лишь на охоте или с бутылкой. Однако я могу сильно ошибаться. Что-то раздражает и очень злит его. Возможно, тот факт, что он в ответе за богатство семьи, но не в силах наслаждаться им. Возможно, из-за этого Торнли, как он сам говорит, хочет возвращения Александра или же мечтает отправить наследника ко всем чертям.

Краудер и Харриет были поглощены беседой друг с другом. И теперь, когда Рейчел заговорила — вполне спокойно и твердо, — оба собеседника повернулись к ней, словно слегка удивившись, что в разговоре участвует кто-то третий.

— Если предположить, что все сказанное Хью и господином Картрайтом в присутствии коронера — правда и побуждения господина Торнли связаны лишь с благополучием семейства, а не с его собственным положением в нем… почему тогда Хью не приказал своему управляющему Уикстиду, чтобы тот разузнал что-нибудь об Александре? Ведь с тех пор, как эконом прибыл сюда, Хью передал на его попечение все текущие дела.

— Могу лишь заключить, что Хью хотел собрать эти сведения и действовать тайно, на это он намекнул во время слушания дела, — ответил Краудер. — Я был удивлен и немало усомнился, когда он списал эту таинственность на желание защитить чувства леди Торнли. Разве только Хью решил, что она проявит больше жесткости в отношении к Александру и обращении с ним, если он находится в стесненных либо же… — анатом осекся, — постыдных обстоятельствах того или иного рода. Однако ее разговоры о запугивании герцогинь не наводят на мысль, что она стала бы сильно беспокоиться, если бы положение Александра оказалось… неподобающим. И, если он жив, она зависит от его благосклонности не меньше, чем Хью. А может, даже больше.

Рейчел кивнула. Краудер откинулся, дотронувшись пальцами до завитушек на спинке кресла так, что его локти оказались на уровне груди, и продолжил:

— От кого же ему тогда таиться? А Уикстид? Кому он больше предан — Хью, благодаря их связи в армии, или все-таки леди Торнли завоевала большее влияние? И почему бы это Хью стал бояться мачехи или эконома? Госпожа Уэстерман, что там говорит наша властительница иголки и нитки?

Харриет скорчила гримасу.

— В замке ходят сплетни, будто Уикстид стал полезен хозяйке, но, несмотря на их прежние взаимоотношения с Хью, никто из домочадцев не считает, что он фаворит господина Торнли.

— Вероятно, ей очень одиноко в этом огромном доме, — пробормотала Рейчел.

— А леди Торнли, — Краудер подался вперед, — она может по какой-то причине опасаться Хью?

— Он с большой неохотой терпит ее присутствие и, я полагаю, вовсе о ней не думает, — отозвалась Харриет. — Во всяком случае, такое впечатление создалось у меня, пока мы водили дружбу. — Она умолкла и слегка посерьезнела. — Однако мне всегда казалось, что в их отношениях с Клейвером Уикстидом есть нечто загадочное. Похоже, этот человек обладает большим влиянием в замке, и у меня давно возникло ощущение, будто он внушает Хью беспокойство. Даже представить себе не могу, почему Хью позволил человеку, коего он, судя по всему, не любит, занять такое могущественное положение в своем доме.

— Итак, Уикстид, как мы предполагаем, — человек относительно неопределенного происхождения, и, какими бы ни были его таланты и достоинства, нам неизвестно ни одного факта из его прежней жизни, который мог бы объяснить, почему он способен стать самым влиятельным человеком в одном из наиболее богатых домов графства, коим он теперь и является. — Краудер почесал подбородок. — Нужно подумать, каким образом можно узнать об этом человеке несколько больше. Если Уикстид что-то знает о Хью и может угрожать ему этим, маловероятно, что он с нетерпением ждет появления в замке Торнли законного наследника. Весьма вероятно, что управляющий не будет иметь такой же власти над Александром, преемником титула, если того найдут и убедят вернуться домой.

Харриет смотрела в свою кофейную чашкус таким видом, будто пыталась обнаружить в ней руны.

— В этом есть определенный смысл, — согласилась она.

— Однако какого рода власть Уикстид имеет над Хью? И существует ли она вообще? А может, Хью просто счел его хорошим управляющим, даже не питая к нему личной приязни? — засомневалась Рейчел.

Краудер серьезно поглядел на девушку.

— Мы должны подозревать что угодно, но ни во что не верить, пока не получим доказательств.

— В этой доктрине есть нечто аморальное, господин Краудер, — улыбнулась Рейчел и получила улыбку в ответ.

Харриет снова начала барабанить пальцами по тканевой обивке дивана.

— Госпожа Мортимер не знает о тайнах, коими Уикстид может угрожать Хью, а если этого не знает Белинда Мортимер, могу ручаться, что и прочие домочадцы ничего не подозревают об этом. К тому же, мне кажется, она рассказала мне обо всем, что ей известно.

— Я видела ее племянника — он явился на конюшню, сияя от счастья, — сообщила Рейчел.

Харриет ухмыльнулась.

— Что ж, я намереваюсь потратить твой доход от кожных мазей на его жалование и новые сапоги для него и Джеймса.

— Если Хью невиновен, — вздохнув, проговорила Рейчел, — не думаете ли вы, господин Краудер, что Уикстид мог убить Брука, дабы не позволить Хью узнать о местонахождении Александра?

— Вероятно. В таком случае мне представляется, что Уикстиду пришлось добиваться своего нынешнего положения. Всем известно: если человеку приходится бороться за должность или деньги, он весьма неохотно расстается с ними.

Печально глядя в пространство, Рейчел правой рукой скрутила уголок подола, затем тихо проговорила:

— А вот Александр поступил иначе — просто оставил все это и ушел.

Мурашки пробежали по затылку Краудера, и его собственный голос, когда анатом заговорил, показался ему невероятно далеким.

— То, что, взрослея, мы имеем в изобилии, мы, как правило, ценим меньше всего.

Некоторое время каждый из трех собеседников вглядывался в свою часть лиственного орнамента, искусно исполненного на коммодорских коврах. Первой очнулась Харриет.

— Краудер, нынче вы полны афоризмов. Мы должны собрать их вместе и составить книгу публике в назидание. — Анатом, не вставая с кресла, отвесил ей едва заметный поклон. — Нам нужно пойти и повидаться с господином Торнли, — сказала она и добавила, обращаясь к сестре: — Без тебя, моя дорогая, пойдем лишь мы с Краудером.

— Сомневаюсь, что он отнесется к нам иначе, чем просто отправит ко всем чертям, не говоря уж о том, чтобы рассказать, существует ли тайна, коей Уикстид способен угрожать ему.

— Пускай отправляет. Однако, если он невиновен, мы должны попытаться помочь ему.

— А сиделка? Ее-то с какой стати убили? — Рейчел подняла взгляд на собеседников. — Полагаю, она погибла не от собственной руки.

— Ее убили, — вяло согласился Краудер. — На этот счет у меня нет ни малейшего сомнения.

Поднявшись с места, Харриет принялась мерить шагами салон, курсируя мимо сидевших напротив друг друга Краудера и сестры. Рейчел провожала ее взглядом, анатом же, молитвенно сложив ладони, продолжал глядеть в пол и слушать беседу сестер.

— Однако какое участие она могла принимать в этом деле? — вслух удивилась Харриет.

— Вероятно, она знала, что за власть Уикстид имеет над Хью, — предположила Рейчел.

Остановившись, Харриет снова обернулась к сестре.

— Возможно, именно об этом говорилось в письмах. Однако как ей удалось узнать тайну, если она так недавно находится в этом доме, ведь о ней не ведает даже госпожа Мортимер, регулярно бывавшая там еще до рождения Хью и Александра!

Краудер ощутил, как задвигался окружавший его воздух, — казалось, в центре сознания открылось пространство, готовое к формированию новой мысли. Вокруг него теснились обрывки идей, и если бы ему удалось связать их воедино в своем мозге… Там что-то рождалось, стремясь обрести форму.

— Когда сиделка лорда Торнли прибыла в замок? — спросил он.

Обернувшись к нему, Харриет пожала плечами.

— Она жила в этих краях дольше нас. — Госпожа Уэстерман развернулась к сестре. — Разве она появилась не по чистой случайности, спустя месяц или два после того, как заболел лорд Торнли?

Рейчел кивнула.

— Да, она как раз ехала в дилижансе в Брайтон, к своей сестре, и по дороге услышала о лорде Торнли. В прошлом она приобрела опыт с подобными болезнями — ну, то есть работала сиделкой, — а потому решила пешком добраться из Пулборо и предложить свои услуги. Домочадцы были очень рады принять ее.

Обе женщины с любопытством поглядели на Краудера, чувствуя напряжение в его худом теле. Когда мысли канатом сплетались в его уме, он, к собственному стыду, осознавал, что испытывает огромное удовлетворение, ловя внимательные взгляды дам, а снова заговорив, сделал это не без налета важности, с коим актеры выходят на сцену.

— Ну конечно! Таинственные письма из Лондона! Своевременное появление, а затем смерть. Я понял! — Анатом оторвал взгляд от пола; глаза на его бледном лице внезапно стали неестественно синими. — Ее послал Александр.

III.3

Харриет быстро расправилась с обедом, Краудер же почти не ел. Как только слуги оставили их втроем, они снова стали обсуждать предположение — то, что сиделку Брэй мог послать Александр, и, казалось, дамы были готовы принять его за факт.

— У нас нет доказательств, — устало и уже в третий раз проговорил Краудер.

— Завтра должно быть дознание, — слегка раздраженно ответила Харриет. — Вероятно, у сиделки Брэй в замке были друзья, о коих нам пока неизвестно. Возможно, они смогут что-то сообщить нам.

— Ради их же собственного блага, — вздохнула Рейчел, — я надеюсь, что они не знают адреса Александра. Кажется, это очень опасные сведения.

Внезапно замерев, Краудер и Харриет воззрились на девушку.

— На вашем месте, — продолжила она, — прежде чем направиться в замок и потребовать от Хью ответа, что именно держит его в зависимости от управляющего, я бы выяснила, можно ли что-то узнать у господина Картрайта. Все же он единственный известный нам человек, встречавшийся с Картером Бруком, когда тот был еще жив. Он огорчился, что его считают знакомым Брука, и, возможно, рассказал не все, что ему известно о покойнике.

Краудер кивнул.

— Вы совершенно правы, мисс Тренч. Вероятно, это самый лучший образ действий.

Положив себе еще немного рыбы, Рейчел слегка задиристо улыбнулась Харриет.

— Он наверняка не захочет видеть вас. Так что, Харриет, я предложила бы долгую прогулку по жаре до самого городка и внезапный приступ дурноты прямо возле лавки.

Краудер увидел улыбку на лице Харриет и заметил:

— Наша страна потеряла великого генерала, мисс Тренч, когда вы родились женщиной.

— Я полагаю, каждой женщине время от времени должно думать по-генеральски, — с легким поклоном парировала она. — К тому же вы обрадуетесь, узнав, что страна также потеряла великую актрису, поскольку мою сестрицу воспитали приличной замужней дамой.

С косоватой улыбкой Харриет точь-в-точь повторила поклон своей сестры.

— Не уверена, что сейчас я веду себя как приличная замужняя женщина, Рейчел.

Мисс Тренч слегка округлила глаза.

— О, Харри, я вовсе не говорила, будто ты приличная женщина, я лишь заметила, что тебя так воспитали.

Краудер подумал: а бросит ли госпожа Уэстерман в сестру салфеткой? Он подозревал, что мисс Тренч спасла лишь открывшаяся дверь и — госпожа Хэткот, которая явилась забрать посуду.

Рейчел не преувеличила, говоря о талантах своей сестры. Подходя к лавке Картрайта, ставни которой были закрыты, Краудер видел, как Харриет готовится, делая быстрые короткие вдохи, однако, когда она всем весом упала на него так, чтобы он все же смог дотянуться до дверного молотка, анатом понял: он не смог бы отличить настоящий приступ слабости от изображенных госпожой Уэстерман симптомов. Краудер лишь надеялся, что сможет сыграть не хуже. Он дважды настойчиво стукнул по двери и, как только им открыла миловидная служанка — по его предположению, та самая девушка, что волновалась, оставаясь одна, — анатом то ли ввел, то ли внес госпожу Уэстерман внутрь; при этом горничная успела лишь открыть, а потом закрыть рот. Краудер отворил первую попавшуюся дверь, за которой оказалась скромная гостиная, и помог Харриет опуститься в кресло.

Служанка с явной тревогой посмотрела на гостей, а затем твердо произнесла:

— Господин Картрайт передает свои извинения. Нынче он очень занят делами и не может принимать визитеров.

Краудер сурово нахмурил лицо и резко отвернулся от девушки.

— Милая моя, неужели вы полагаете, будто госпожа Уэстерман или я имеем привычку вот таким образом наносить светские визиты? — Служанка вздернула подбородок. — Госпоже Уэстерман стало дурно на жаре, и ей необходимо где-нибудь отдохнуть. Твой хозяин может отправиться ко всем чертям, мне нет до него никакого дела.

Харриет подняла глаза; ее лицо раскраснелось, дыхание по-прежнему было отрывистым, а молящий взгляд — влажным.

— Мне нужен всего лишь стакан воды и возможность оправиться, Ханна. Понимаешь, вчера мы обнаружили сиделку Брэй… и я вдруг вспомнила лицо бедняжки и…

Краудер был восхищен, увидев, как огромная слеза стекает по щеке Харриет. Не раздумывая, он взял в одну руку ее запястье, в другую — свои часы и принялся измерять пульс. Сделав шаг вперед, Ханна слегка вздохнула и расслабила плечи.

— Разумеется, я принесу вам воды. Оставайтесь здесь, мэм. — Бросив суровый взгляд на Краудера, она развернулась так быстро, что ее юбки зашелестели. Дверь за служанкой захлопнулась, прогремев засовом.

Пульс госпожи Уэстерман оказался спокойным и ровным — лучше и пожелать нельзя. Отведя глаза от карманных часов, анатом поймал ее взгляд. Харриет подмигнула ему. В коридоре послышался тихий разговор, затем дверь открылась, и в комнату вошел сам хозяин, неся воду и наклонившись вперед так, словно боялся показаться выше кого-либо из гостей.

— Дорогая госпожа Уэстерман! Я так сожалею, что вам нехорошо.

Он подал ей стакан с водой. Харриет приняла его трясущейся рукой.

— Господин Картрайт, прошу прощения, что мы помешали! — Ее ресницы задрожали, когда хозяин с негодующим восклицанием отверг ее извинения. — Вы знаете господина Краудера, я полагаю. Господин Краудер, это господин Картрайт.

Анатом распрямился и свысока поглядел на хозяина.

— Ах да! Перчаточник.

Улыбка Картрайта казалась слегка мрачноватой.

— Верно, сэр. Как я уже отмечал ранее, мое имя начертано над дверью. Однако сядьте, пожалуйста. — Отступив на шаг, торговец снова открыл дверь в коридор. — Ханна! Будь добра, принеси немного лимонада.

Харриет подняла руку.

— Мы слишком досаждаем вам, сэр.

— Вовсе нет, вовсе нет, госпожа Уэстерман!

Испустив весьма убедительный скучающий вздох, Краудер уселся, и следующие несколько мгновений двое мужчин молча наблюдали, как госпожа Уэстерман делает небольшой глоток, а затем так, словно держать воду ей слишком тяжело, опускает стакан на стоящий рядом стол. После этого она сказала, уже гораздо бодрее:

— Так, значит, это вы, господин Картрайт, отыскали горемыку Брука для господина Торнли? И как же это произошло?

Маленький человечек напрягся и, судя по виду, смутился. В комнату снова вошла Ханна, неся лимонад и три пустых стакана. Харриет слегка откинулась на спинку кресла и, получив стакан, поблагодарила горничную едва слышным «спасибо», однако, как только Ханна покинула комнату, состояние госпожи Уэстерман, судя по всему, снова улучшилось, поскольку она воззрилась на Картрайта со спокойным дружелюбным вниманием. Хозяин лавки перевел взгляд с одного собеседника на другого, и его кожа слегка заблестела. Краудер подумал, что он похож на загнанную в угол амфибию.

— В Лондоне есть кофейня, я обычно посещаю ее, когда езжу в город за покупками. Там я весьма поверхностно познакомился с Бруком. Вероятно, ведя дела с капитаном Торнли, я упоминал о некоторых типажах, коих встречал в Лондоне.

Похоже, торговец счел необходимым создать хотя бы видимость, что он слегка расслабился, а потому откинулся на спинку своего кресла и скрестил ноги. Краудер впервые заметил, что Картрайт носит кюлоты поразительного желтого оттенка.

— Иногда для увеселения друзей я имею привычку кратко характеризовать типажи, встретившиеся мне в большом городе. Когда мы видимся с капитаном Торнли, мне всегда хочется показать ему что-нибудь новенькое.

Харриет широко улыбнулась хозяину лавки.

— Это так замечательно, когда есть дар увеселять! — Картрайт поднял руку, словно хотел отмахнуться от похвалы, и слегка залился краской. — Именно поэтому он понял, что вы способны отыскать ему помощника?

— Полагаю, так и было, впрочем, я подчеркнул, что не могу отвечать за нрав Брука, и посоветовал капитану Торнли не платить ничего вперед, пока он не получит вещественных подтверждений.

Соединив пальцы домиком, Краудер позволил себе медленно оглядеть Картрайта и убедиться, что торговец чувствует испытующий взгляд, а потому ощущает скованность.

— Господин Картрайт, отчего, говоря о господине Торнли, вы всегда упоминаете его военное звание?

Маленький человечек снова ощетинился.

— Когда-то у меня были жена и сын, господин Краудер. И дочь тоже — впрочем, слава Господу, сейчас она замужем и живет отдельно. Я потерял и жену, и сына в первые годы Американского мятежа. Мой сын погиб в Бостоне, а жена захворала и умерла спустя месяц после того, как мы получили эту новость. Капитан Торнли знал моего мальчика на протяжении всей его жизни. Принес его в лагерь на собственных плечах и держал за руку, когда тот умирал.

Краудер снова подумал о масках, которые носят люди, — они сливаются с их кожей, словно грим, нанесенный для ежедневного представления. Насколько же интересней становится человек, когда горе или размышления стирают эту краску с его лица.

— Когда капитан Торнли вернулся, он первым делом навестил меня и только потом отправился домой, чтобы снять мундир. Он пришел рассказать мне, что Том умер, как мужчина, от этого любой отец станет испытывать гордость.

— Это очень любезно с его стороны, Джошуа, — тихо заметила Харриет.

Слегка шмыгнув носом, лавочник кивнул.

— К тому же он не забывает обо мне, даже спустя годы. Нынче утром он принес мне из замка бутылку с каким-то напитком и попросил прощения за то, что втянул меня в это дело. Порой он слишком остер на язык, а временами грубоват, однако у него по-прежнему добрая душа. И о чем бы он меня ни попросил, я всегда готов выполнить его просьбу. Чего только ни сделаешь, чтобы отблагодарить человека, который был с твоим мальчиком в последние минуты и не позволил ему остаться в одиночестве. Нашему Тому наверняка не было так уж страшно, по крайней мере в присутствии капитана Торнли. Поэтому раз он попросил меня отыскать для него человека, искусно и тщательно задающего вопросы, я готов пойти хоть на край света, чтобы выполнить эту просьбу.

Краудер немного смягчил свой ледяной тон.

— Значит, ваш сын знал и Клейвера Уикстида? — поинтересовался он.

Господин Картрайт взял себя в руки и, подняв глаза, удивленно пожал плечами.

— Да, знал, — впрочем, в письмах Тома он упоминался лишь однажды. Полагаю, мой сын не любил господина Уикстида. Том считал его шпионом. Говорил, что солдаты не доверяли ему, так как он всегда все записывал в книжечки с кожаными переплетами. Он и теперь так делает. Я достаточно часто видел, как он пишет в «Медведе и короне», поставив рядом свой бокал. Хотя нынче он больше времени проводит в замке, не то что в первые дни. Даже капитан Торнли в последние месяцы редко появляется у нас. — Картрайт нахмурился. — Не то чтобы Уикстид потрудился хоть раз поговорить со мной о Томе. Вероятно, он и не понял, что между нами существовало родство. Он заботится лишь о себе и своем положении.

В голосе лавочника слышалась горечь. Харриет глотнула лимонада.

— Кажется, господин Торнли доверяет вам больше, чем своему управляющему, я имею в виду, что с просьбой касательно Брука он обратился именно к вам.

Погрузившись в раздумья, господин Кратрайт почесал шею чуть ниже уха.

— Ох, госпожа Уэстерман, не знаю уж, могу ли я так сказать. Вероятней всего, капитан Торнли просто вспомнил, что как-то в разговоре я упоминал о Бруке или о ком-нибудь подобном.

Харриет кивнула. Краудер склонил голову набок.

— Вы видели Брука, когда тот направлялся на встречу с господином Торнли?

Картрайт вздрогнул.

— Видели? Скажите же нам, господин Картрайт! — нетерпеливо потребовала Харриет.

Лавочник огляделся — судя по виду, он сильно нервничал.

— Разве это имеет значение? Коронер сказал, что его убил вор, прибывший из Лондона. Давайте оставим это.

— А сиделка Брэй?

— Как говорят, это было самоубийство. Несомненно. Разумеется, она была угнетена постоянным присутствием возле лорда Торнли, и, если она решила сжечь свои бумаги, прежде чем совершить столь отчаянный шаг, почему бы и нет?

— Господин Картрайт, что бы ни говорили, я скажу вам: эту несчастную женщину убили, и это так же верно, как то, что я сижу перед вами, — сообщила Харриет торговцу. — Это убийство наверняка связано со смертью Брука, понимаете? Вероятно, вы правы — ваша встреча с Бруком, состоявшаяся до его смерти, не имеет значения, но, прошу вас, расскажите нам обо всем, что знаете. Слава Богу, если я не права, однако я не могу спокойно спать в своей постели и думать о своем мальчике, сестре или резвящейся малышке, подозревая, что здесь могут твориться темные дела. Вы добрый человек и отец. Вы бы чувствовали то же самое, разве нет?

Обращение к Картрайту как к родителю и покровителю оказалось мудрым шагом. Вздохнув, он поглядел на свои колени, после чего, похоже, решил заговорить.

— Я видел Брука, когда тот направлялся в город, и говорил с ним.

— А вы не заметили — кто-нибудь шел за ним по дороге? — осведомился Краудер.

— Нет, сэр. — Картрайт грустно взглянул на анатома. — Боюсь, что нет.

Краудер и сам слегка огорчился.

— И что же произошло между Бруком и вами?

— Он окликнул меня на окраине городка и поблагодарил за то, что я раздобыл ему работу. Казалось, он был очень доволен собой. — Умолкнув, Картрайт виновато огляделся. — Он показал мне перстень, сказал, что взял его, пока семейство навещало соседей. Это доказывает, что он мог похваляться кольцом где угодно и перед дурными людьми, верно?

— Он говорил вам, каким образом раздобыл перстень? — спросила Харриет так мягко, будто пыталась вытянуть нитку из очень тонкого волокна.

Перестав разглядывать колено, Картрайт кашлянул и лишь после этого ответил:

— Сказал, что украл его из бюро того человека, Александра, из его гостиной.

Краудеру показалось, что язык у него во рту распух и отяжелел.

— А он сказал вам, где живет Александр?

Картрайт выглядел глубоко подавленным.

— Он записал адрес на клочке бумаги, — пробормотал торговец.

Харриет резко подняла глаза и поймала взгляд Краудера.

— Он помахал им у меня перед носом, говоря, что получит за это деньги, — продолжал Картрайт. — Сказал, что это лучше любого банковского билета. Я очень старался припомнить адрес. И говорил капитану Торнли, что пытался это сделать, но ничего не получилось. Луговая улица, возможно… Однако я не уверен.

Краудер ощутил, как тяжело ухает сердце в его груди. Харриет облизнула губы.

— Что-нибудь еще, Джошуа? Он что-нибудь еще говорил об Александре?

— Только то, что отыскать его было дьявольски сложно. Другое имя, другое положение. Брук считал, будто больше никто в Лондоне не смог бы этого сделать, да и ему просто повезло. Сказал, будто ему помог мой намек на то, что Александр без ума от музыки и что сначала он пошел по этому пути. А я рассказал ему все, что знал об Александре, — о его внешности, больной ноге и прочем. Все решилось благодаря этому, а еще благодаря какому-то ребенку, попавшемуся ему по дороге и приведшему в нужное место. Брук считал себя очень находчивым еще и за то, что прихватил с собой набросок герба Торнли. — Торговец поднял глаза на собеседников. — Было уже поздно, так что он двинулся дальше. Я никогда не видел человека, который был бы так доволен собой.

— Он шел пешком? — спросил Краудер.

— Да. В Пулборо он наверняка прибыл на дилижансе. — Человечек снова оглядел гостей. — Я не знал, что мне сказать на слушании. Меня ни о чем и не спросили. Потом я сказал об этом господину Хью, хотя, кажется, это было жестоко, к тому же все время с ним рядом был Уикстид. Похоже, ничего, кроме горечи, это делу не прибавило. Как бы мне хотелось яснее восстановить в памяти эту бумагу!

Краудер моргнул, глядя на Картрайта поверх сложенных домиком пальцев.

— Наш разум таинствен, господин Картрайт. Постарайтесь не загружать его слишком сильно. Приступая к своим ежедневным обязанностям, то и дело вызывайте в воображении встречу с Бруком. Наверняка вам известно больше, чем вы думаете.

Картрайт с надеждой поглядел на анатома.

— Вы так считаете, сэр?

— Подобное не раз происходило раньше.

— Как отрадно было бы помочь капитану! Я поступлю так, как вы советуете.

Вскоре после этого гости покинули лавочника с должными любезностями и предупредительностью. Обернувшись, Краудер увидел Картрайта, в раздумьях стоявшего у двери, до которой он проводил посетителей. Его глаза навыкате уставились в землю, а губы слегка шевелились — так он пытался восстановить утраченные обрывки воспоминаний; казалось, теперь только они связывают Александра с Хартсвудом.

III.4

На обратном пути до Кейвли-Парка госпожа Уэстерман погрузилась в раздумья. Краудер же оглядывался по сторонам, рассматривая густые отяжелевшие кусты, коим придал солидности новый рост, кисти дикой моркови и кудряшки белого вьюнка. Он вдруг подумал: а процветают ли под присмотром нового хозяина земли, которыми он когда-то владел? Анатом так и не встретился с человеком, купившим поместье. От своего бывшего поверенного Краудер знал, что пивовар, сколотивший состояние и выдавший дочь за лорда, желал получить в собственность часть удобно расположенной земли. Поверенный даже процитировал его: «Истинный англичанин никогда не сочтет себя по-настоящему счастливым, пока не приобретет кусок земли, при помощи которого сможет прокормить детей». Краудер с радостью избавился от имения. Оно да и титул тоже не должны были принадлежать ему, пока не повесили его старшего брата. Этой земле нужен был хозяин получше, она стала бы процветать в руках сведущего человека, а вовсе не представителя его рода.

Внезапно Краудер понял, что они свернули и приближаются к рощице, где обнаружили тело Брука; он поглядел на свою спутницу, пытаясь понять, случайно ли она направилась туда или эта прогулка была задумана специально. Харриет поймала взгляд анатома и поняла его вопрос без всяких слов.

— Я задумалась о том, можем ли мы узнать еще что-нибудь, посетив место первого убийства. Ведь если бы не Рейчел, мы бы не увидели у ведьмовской хижины оставшийся от писем пепел.

Краудер подумал немного.

— Вы полагаете, что мы по крайней мере сможем отыскать окурок сигары господина Торнли, если Хью, как он уверяет, ждал Брука?

Харриет кивнула.

— Это, разумеется, ничего не докажет. Но, вероятно, я буду склонна больше доверять ему, если мы найдем окурок.

Они достигли нужного места, и госпожа Уэстерман направилась к маленькой скамейке, стоявшей на поляне; там она уселась, словно ожидая свидания. Затем наклонилась, потянулась далеко вперед и рукой в перчатке разворошила сухую листву у своих ног. Анатом остановился в стороне, наблюдая за спутницей. Она искала осторожно, с педантичной внимательностью, расширяя полукруг, который описывала ее рука, и от старания слегка покусывала губу.

— А! — Харриет выпрямилась, держа толстый коричневый кончик сигары между указательным и большим пальцами.

Приблизившись и забрав у нее находку, Краудер поднес остаток сигары к своему длинному тонкому носу; Харриет тем временем отряхнула руки.

— Да, я думаю, это он, госпожа Уэстерман. — Краудер положил окурок на ладонь и ткнул в него кончиком пальца. — Я бы сказал, что он пролежал здесь недолго и что в свое время это была хорошая сигара.

— Итак, Хью действительно просидел здесь некоторое время. — Обхватив рукой подбородок, Харриет оглядела округу. — Тем не менее Брука застали врасплох, так что Хью, если убийца он, едва ли восседал в ожидании здесь, на самом виду.

— А тот факт, что перстень остался у покойника, говорит лишь об одном: после умерщвления злодей не стал тратить время на поиски, так что едва ли он решил бы отдыхать, после того как убил Брука.

— Едва ли, однако это возможно. Хью мог позабыть о перстне, но пожелал вернуть душевное равновесие до возвращения домой.

— Несомненно.

Вынув платок, Краудер завернул в него окурок; он и сам не понимал, зачем делает это, однако было бы невежливо презреть усилия спутницы и снова бросить находку на землю. Харриет опять огляделась. Листва дуба, росшего на склоне холма прямо перед ними, зашевелилась на ветру — плотная зелень подалась было вверх, а затем снова вернулась на место.

— Многое бы я отдала, чтобы только взглянуть на записные книжки Уикстида, — обращаясь неизвестно к кому, призналась Харриет.

— Вы полагаете, он и вправду записывает все, что ему известно? Никто еще не говорил нам, что он слабоумен.

Краудер опустился на скамью подле нее, однако обратил взгляд в противоположную сторону — туда, где обнаружили Брука. Некоторое время Харриет не отвечала. Тишина этого места и отрада, которую оно дарило, стали проникать в душу анатома. Казалось, он был почти так же высоко, как облака. Краудер посмотрел вверх — туда, в голубизну меж листьями, где они парили и набухали. Госпожа Уэстерман заговорила снова, так, словно беседа не прерывалась.

— Я думаю, он умный и безжалостный человек. Однако у меня есть подозрения в отношении самой себя: вероятно, мне по-прежнему не хочется называть Хью убийцей. К тому же тот, кто убил Брука, должен был участвовать и в умерщвлении той несчастной. Я бы не смогла простить себе, если бы человек, коему я доверяла, приложил руку к повешению женщины почтенных лет. Я не могу не думать о ней, и от этого кровь моя холодеет. Она сопротивлялась, а помощь не пришла.

Краудер нарисовал в своем воображении эту картину. Женщина в годах… Неужели кто-то обманул ее, и она по собственной воле отправилась в хижину с письмами в руках? Возможно, но кто это сделал? В голову анатому приходила лишь мысль о Хью, только ему сиделка могла бы назначить такое свидание. Ведь именно он разыскивал Александра. Несомненно — если бы она решила обнаружить свою вроде как тайную осведомленность о местоположении Александра, она пошла бы к Торнли. Сиделка договорилась о встрече с тем, кому доверяла, однако на нее напали. Она наверняка поняла, что визави хочет причинить ей зло, ибо женщина нанесла удар и задела обидчика.

— Семейство Торнли приходило в церковь нынче утром? — вдруг спросил Краудер.

— Да. Леди Торнли явилась под руку с Хью. Время от времени она позволяет толпе полюбоваться собой, и мы любуемся. Иначе просто невозможно.

— А Уикстид? — Харриет кивнула. — Полагаю, вы бы уже сообщили мне, если бы заметили царапины у кого-нибудь из пришедших.

Госпожа Уэстерман не повернулась, но в ее словах анатом услышал сдержанную улыбку.

— Да, думаю, я, пожалуй, рассказала бы об этом.

— Она поцарапала злодею если не лицо, то уж наверняка предплечья. — Краудер вообразил мужчину, который ожидал сиделку, держа наготове веревку; незнакомец снял плащ, приготовившись к тяжелой физической работе — убийству другого человека. В сознании анатома возникла сцена: женщина со связанными руками, сопротивляясь, видит, как на балку вешают веревку.

— Ей наверняка вставили кляп, — проговорила Харриет.

Даже путь к Тайберну^[58] в сопровождении гикающей толпы, что бросает на тебя злобные взгляды, вряд ли напустит такой ужас, как летний вечер, проведенный в хижине с крепко связанными запястьями и кляпом из тонкого льна, затыкающим рот. Анатом устремил взгляд в глубь леса.

— Я знаю, вы не ищете успокоения, однако вспомните тот удар, что пришелся ей в затылок. Возможно, по причине этого увечья она была в бессознательном состоянии, когда убийца накинул веревку ей на шею.

Харриет притопнула.

— Вероятно. Рана была кровавой, но череп ей не проломили. Возможно также, этим ударом пытались прекратить ее сопротивление, чтобы связать запястья, и она очнулась, чувствуя, как их стянула веревка.

Краудер почти ощущал холодную землю под своей щекой, боль в голове и жутко стянутых запястьях. Перед его глазами возник мрак хижины и мужские сапоги, то появляющиеся, то исчезающие из поля зрения, — это их владелец медленно завершал приготовления. Краудер чувствовал ужас, проникший под кожу, словно кто-то впустил в него ртуть, скользкую и холодную.

— Возможно и такое, госпожа Уэстерман. — На мгновение анатом крепко зажмурил глаза. — Нужно попросить сквайра провести обыск в замке Торнли. Проверить всех обитателей на предмет царапин. Как думаете, он осмелится на это?

Слегка подвинувшись, чтобы посмотреть на собеседника, Харриет склонила голову набок.

— Возможно, но лишь притом, что коронер сочтет этот случай убийством, в чем я сильно сомневаюсь. Даже если что-то покажется ему подозрительным, подобные царапины всегда можно как-нибудь оправдать, а неприятности возникнут чрезвычайные.

Медленно кивнув, Краудер поднялся.

— Значит, мы сами должны их найти, и как можно скорее. Через три-четыре дня раны, оставленные сиделкой Брэй на убийце, заживут, и мы упустим нужный момент.

Грейвс ощутил, как ухнуло его сердце. Уговорив Сьюзан и мисс Чейз снова сесть за стол, на котором стояла шкатулка, он вынул первую стопку лежавших в ней бумаг и обнаружил лишь негодные копии старых партитур. Его желудок сжался. Он и не представлял себе, насколько сильна была его вера, что в шкатулке обнаружится нечто важное. Грейвс поднялся, стремясь скрыть свои эмоции от дам, и подошел к окну, дабы взглянуть на улицу, но увидел лишь обращенное вверх лицо Моллоя, смотревшего прямо на него. Молодой человек решительно отошел прочь.

Вынув стопку бумаг, мисс Чейз бережно повернула их лицевой стороной к себе и сказала:

— Господин Грейвс, думаю, я кое-что нашла.

Юноша уселся напротив нее, и мисс Чейз подвинула ему письмо. Оно было написано простым аккуратным почерком — женским, как показалось Грейвсу, — и снабжено датой четырехлетней давности. Чуть ниже значилось просто: «Замок Торнли, Суссекс». Поглядев на то и дело моргавшую Сьюзан, молодой человек принялся читать вслух:

Уважаемый господин Адамс!

В доме меня приняли с величайшим облегчением. Думаю, здешние люди не умеют справляться с болезнями, подобными графской. Он почти полностью утратил способность говорить, и людей пугают издаваемые им звуки. Полагаю, в душе он остался тем же, кем был, и я рада предложить бедняге то утешение, на какое способна. Время от времени наведывается миледи, и, мне кажется, он рад, когда ее видит. Я восхищена ее преданностью и тем, что она не уезжает из дома. Она спрашивала, сможет ли он когда-нибудь путешествовать, и сурово посмотрела на него, когда я сказала, что считаю это нежелательным. Думаю, граф не поймал этого взгляда, поскольку на вид по-прежнему казался довольным. Говорят, господин Хью Торнли решил вернуться с войны в Америке, как только представится возможность приплыть, чтобы на несколько месяцев принять на себя управление поместьем.

Мне хотелось бы еще раз поблагодарить Вас, господин Адамс, за то, что направили меня на эту должность, которая, кажется, прекрасно мне подходит, а также за то, что снарядили меня в дорогу. Я буду и впредь писать Вам каждые полгода, как мы договаривались, и, конечно же, хранить молчание о том, каким образом я оказалась на этом месте. Разумеется, я буду соблюдать Ваши пожелания в этом отношении без дополнительной щедрости с Вашей стороны.

Искренне Ваша,

Маделина Брэй

Грейвс вытер лоб рукой.

— Что это может означать? Кто эти люди? Вы слышали о них, мисс Чейз? Ты знаешь какое-нибудь из этих имен, Сьюзан?

Покачав головой, девочка приняла испуганный вид. Грейвс встревожился: а вдруг он говорил с большим пылом, чем ему хотелось?

Мисс Чейз взяла маленькую ручку девочки в свою ладонь и погладила ее. А потом медленно проговорила:

— Разве несколько лет назад какой-то граф не женился на танцовщице и не заболел после этого?

Грейвс нахмурился и, уставившись в столешницу, попытался собраться с мыслями.

— Возможно, у Александра были родственники в том доме, — продолжила мисс Чейз. — Он был образованным человеком. Помню, я как-то слышала об одном джентльмене, прекрасно воспитанном в каком-то поместье. Он был сыном управляющего и получил всестороннее образование, чтобы занять место отца. Однако уже молодым человеком поссорился с семьей и пожелал создать собственное состояние, вместо того чтобы присматривать за чужим.

Оглядев свои ногти, Грейвс спрятал их, сжав кулаки.

— И что же с ним стало? — поинтересовался он.

— Он разбогател и купил собственное имение. Так теперь принято, я полагаю. Хорошие люди могут завоевать положение в обществе, если им достанет мужества. — Девушка нежно улыбнулась ему, и Грейвс почувствовал, что на душе у него полегчало.

Сьюзан, сильно наморщив свой гладкий лобик, подала молодому человеку еще одно письмо.

— Это странное письмо! От той же дамы, я полагаю. Вы прочтете его, господин Грейвс? Я не уверена, что все понимаю.

Взяв у ребенка бумагу, юноша откашлялся.

Замок Торнли, Суссекс

Уважаемый господин Адамс!

Здесь все по-прежнему. Господин Хью Торнли и леди Торнли не слишком дружны; очень жаль, когда родственники не способны утешить друг друга в такие времена — как Вы думаете, господин Адамс? Однако я узнала, что старший сын, Александр, виконт Хардью, несколько лет назад пропал из здешних мест — более того, у меня была возможность взглянуть на портрет этого джентльмена в молодости, когда я вместе с экономкой протирала миниатюры, и выслушать всю эту историю. Я бы рассказала ее Вам, но подозреваю, что Вы и так ее знаете! Мне бы не хотелось посеять в Вашей душе беспокойство, господин Адамс. Клянусь, никто не узнает о Вашей тайне из моих уст, и я больше никогда не стану упоминать о ней.

Ваша Маделина Брэй

Грейвс закончил чтение, и в комнате повисло тяжкое молчание. Юноша осторожно поглядел на девочку, пытаясь угадать, все ли она поняла.

Сьюзан уперлась взглядом в столешницу; она не чувствовала ничего, кроме невесомой тяжести кольца, висевшего у нее на шее. Что за пропавший сын? И что за Александр? Ее отца тоже звали Александром, и он был джентльменом, но мог ли он оказаться таким знатным? Гуляя в парке, Сьюзан не раз встречала графов. Никто из них не был похож на папеньку, и ни один не казался ей приятным. У девочки пересохло во рту. Заморгав, она посмотрела в темно-синие глаза Грейвса.

— Неужели папенька — сын этого больного человека?

Облизнув губы, юноша с некоторой долей отчаяния поглядел на бумагу, которую держал в руке.

— Похоже, эта мисс Брэй так считает! Все это кажется очень странным, Сьюзан. Твой отец когда-нибудь говорил тебе вещи, способные навести на мысль…

Девочка неистово замотала головой.

— Нет. Только когда в тот вечер спросил об экипажах и платьях.

— Здесь должно быть что-то еще. — Грейвс снова потянулся к шкатулке. — Давайте просмотрим все страницы, одну за одной.

Они опять принялись разбирать шкатулку — переворачивали каждый лист с партитурами, перетряхивали каждую связку, проверяя, не спрятано ли там чего.

Мисс Чейз обнаружила их — три бумаги, спрятанные в связку партитур, которую Грейвс незадолго до этого отложил в сторону, сочтя просто маскировкой.

— Вот! Вот же они, господин Грейвс!

Девушка разложила бумаги на столе. Свидетельство о браке и два других документа, удостоверяющие рождение Сьюзан и Джонатана. На брачном свидетельстве стояли два имени — Элизабет Аристон-Грей и Александр Торнли. Дети значились как Сьюзан и Джонатан Торнли.

Все пристально смотрели на документы, пока Грейвс не уверился, что даже на смертном одре сумеет припомнить манеру начертания букв. Молодой человек поглядел на Сьюзан.

— По всей видимости… — Его голос дал трещину, и он тяжело сглотнул, а девочка продолжала глядеть на него широко раскрытыми глазами. — По всей видимости, Сьюзан, Александр всегда хотел, чтобы у тебя была возможность обратиться к семейству Торнли, если ты этого пожелаешь. Сомнений нет. Это ваши истинные имена.

— Значит, я вовсе не Сьюзан Адамс?

— Ты — дочь своего отца, а он был слишком великодушен, чтобы вместо тебя отказаться от того, от чего отказался сам.

Молодой человек поднял глаза, чувствуя, что на него смотрит мисс Чейз. Она улыбнулась ему и кивнула. Сьюзан внезапно подняла руку и, слабо вскрикнув, прикрыла ею рот.

— Ох! Но мы не должны говорить, мы ничего не должны говорить! Я не думаю, что они хорошие люди! — Глаза девочки наполнились слезами.

Взяв ребенка за руку, мисс Чейз обхватила ее кисть своими ладонями.

— Что такое, Сьюзан? Почему они нехорошие люди?

Сьюзан пугливо поглядела на взрослых, повернув голову сначала к девушке, а затем к Грейвсу.

— Тот человек, желтый человек, сказал, что это весточка из замка! Именно так и сказал: «Весточка из замка». Наверняка это тот самый замок, да? Если мы начнем говорить, они могут прислать еще кого-нибудь — убить Джонатана и меня.

III.5

Пока Харриет и Краудер шли по склону холма в сторону Кейвли, мысли госпожи Уэстерман по-прежнему вертелись вокруг дневника Уикстида.

— Наверняка есть способ поглядеть на его бумаги. Между нашими поместьями достаточно деловых сношений, чтобы я вполне оправданно могла посетить экономку или даже самого Уикстида. Если мне удастся попасть в его кабинет и найти предлог, чтобы он на некоторое время оставил меня одну…

Краудер вздохнул.

— Госпожа Уэстерман, возможно, он хранит свой дневник вовсе не в кабинете. К тому же, если в нем содержится нечто предосудительное, Уикстид наверняка держит его под замком.

Сердито поглядев на анатома, Харриет убрала с дороги ветку-нарушительницу — пнула ее ногой в сапожке из мягкой кожи.

— Но я все же попробую. Я просто не смогу забыть об этом. Возможно, я ничего не обнаружу, однако мне ясно: мы ничего не узнаем, если не предпримем попытки. — Когда Краудер позволил себе закатить глаза, она поинтересовалась: — У вас есть план получше, сэр?

Анатом уставился в землю под ногами.

— Нет.

— То-то и оно.

Со стороны дома до них донесся звук хлопнувшей двери; оба путника подняли глаза и увидели Рейчел, спешно направлявшуюся к ним по траве. Обменявшись взглядами и поняв, что их одолевает одна и та же тревога, они ускорили шаг и приблизились к девушке.

— О, господин Краудер, Харри! Слава Богу! У господина Картрайта что-то стряслось!

Лицо Харриет приняло озадаченное выражение.

— Что ты имеешь в виду, Рейчел? Мы были там всего лишь полчаса назад.

— Майклс только что прискакал верхом. Картрайт сильно захворал, а врач уехал к больному в Пулборо. Майклс примчался, чтобы просить вашей помощи, Краудер.

Девушка была очень бледна. Краудер даже не подумал расспрашивать или возражать, а просто нашел взглядом Майклса, сидевшего на лошади возле дома и державшего поблизости кобылу анатома, и спешно направился к нему. Там он лихо заскочил в седло — несколько дней назад Краудер и не подумал бы, что в нем обнаружится такая энергия.

— Насколько он плох?

Майклс передал ему поводья.

— Плох.

Исполин вонзил свои каблуки в лошадиные бока, и Краудер пустился вслед за ним галопом. Копыта животных разбрасывали пыль и траву. Всадники, стараясь держать спины прямо, склонялись над холками. Краем глаза анатом увидел женщин, оставшихся позади, на траве главной лужайки Кейвли, — они казались очень бледными и очень далекими.

Повернувшись к сестре, Харриет взяла ее за руку.

— Что тебе известно? — спросила она.

Дыхание раскрасневшейся Рейчел по-прежнему было прерывистым.

— Очень немногое. Майклс прибыл всего минуту назад. Картрайт мучается жестокими болями. Майклс встретил его горничную на улице. Бедняжка выплакала все глаза, потому что не смогла найти доктора, и Майклс принял на себя ее заботы.

В голове Харриет начали роиться жуткие страхи, она почувствовала, как дрожит ее рука, касающаяся предплечья Рейчел.

— Давай же войдем в дом и отправим Дэвида вслед за Краудером. Тогда он сможет передавать весточки от нас в городок и обратно. И еще, Рейчел… — Девушка испуганно поглядела на сестру. — Мне бы не хотелось, чтобы в ближайшее время кто-нибудь из домашних пользовался дарами, полученными из замка. Ты могла бы как-нибудь устроить это? С осторожностью, если такое возможно.

Рейчел побелела, как полотно, но все-таки кивнула, и женщины направились к дому.

Майклс впустил Краудера в дом и повел по узкой лестнице прямиком в комнату Картрайта. Когда открылась дверь, из помещения так повеяло рвотой и желчью, что Краудер слегка пошатнулся. Сначала мужчины остановились, затем Майклс взял стул, стоявший в центре комнаты, и, отставив его в угол, сел. Он хранил молчание, но по виду очень напоминал сторожевую собаку. Краудер направился к постели. Она была влажной от пота. Рядом стояла лохань, наполовину заполненная желтоватой рвотой. Картрайт застонал, а открыв глаза и увидев Краудера, попытался подняться.

— Господин Краудер! Вы здоровы? А госпожа Уэстерман?..

Присев на кровать, Краудер коснулся запястья торговца. Его пульс казался истощенным, нитевидным, прерывистым.

— Я чувствую себя довольно хорошо, да и госпожу Уэстерман я оставил в добром здравии.

Картрайт откинулся на подушки, и его дрожащие ресницы опустились.

— Слава Богу. Я опасался… — Его тело сотрясали судороги; с тихим стоном он подтянул колени к груди.

Краудер снял кафтан.

— Господин Майклс, пожалуйста, воду и всю соль,какая есть в доме. Мы должны сделать все возможное, чтобы вывести это из него.

Анатом не оглянулся, он лишь услышал, что другой мужчина поднялся и быстрыми шагами вышел из комнаты. Задыхаясь, Картрайт попытался снова открыть глаза.

— Меня отравили, верно, господин Краудер?

— Боюсь, что да.

— И яд убьет меня?

Краудер помедлил, но затем позволил себе посмотреть в блестящие красные глаза пациента.

— Безжалостность приступа говорит о том, что вы подверглись воздействию сильной дозы. Но мы очистим вас, и, возможно, вы поправитесь.

Раздался стон, руки и челюсти Картрайта сильно сжались, а костяшки пальцев побелели. Когда спазм миновал, руки больного разжались, и Краудер заметил ранки на его ладонях — в тех местах, куда вонзались аккуратные ногти лавочника. Некоторое время торговец тяжело дышал, а потом снова поднял глаза.

— Он появился так внезапно. Странный привкус…

— Металлический?

— Да. — Казалось, Картрайт смутился. — Откуда вы знаете?

— Мышьяк. А затем начались сильная головная боль и тошнота?

Картрайт снова кивнул, но на этот раз глаза открывать не стал.

Его кожа пожелтела и увлажнилась. Краудер аккуратно убрал волосы со лба больного.

— У меня в запасе есть кое-какие средства, и мы сможем облегчить ваше состояние. — Анантом не знал, слышит ли его пациент.

Майклс снова поднялся по лестнице; за ним следовала Ханна. Смешав соль с водой и поднеся раствор к губам Картрайта, Краудер вдруг понял, что лечит первого живого пациента за всю свою практику. Он сомневался, что этот случай удастся внести в список заслуг — судя по всему, доза была очень большой, однако, кроме очистки желудка и дежурства возле постели больного, анатом едва ли мог что-нибудь предпринять. Соль подействовала почти сразу же. Застонав, Кратрайт изогнулся на постели и снова стал изрыгать рвоту в лохань. Та стояла на темном деревянном полу в луче вечернего солнца, и постельное белье Джошуа свисало до ее краев. На ткань попадали брызги желчи, вырывавшейся у него изо рта. В желчи виднелась и кровь. Краудер задумался: неужели желудок торговца уже кровоточит? Хотя, возможно, во время одного из спазмов Джошуа просто прикусил слизистую оболочку рта.

Взяв в руки стакан, анатом наполнил его чистой водой и, обхватив рукой плечи пациента, слегка приподнял его на постели, чтобы тот смог попить. Картрайт сделал несколько жадных глотков и упал на плечо Краудера. По щеке стекали струйки воды. Вынув платок, анатом осторожно вытер лицо больного. Тот не возражал — тяжело дыша, он ожидал нового приступа. Картрайт ненадолго открыл глаза — роговая оболочка глаза стала алой от крови. Словно воплощенный ад смотрел в лицо анатома.

— Долго ли это продлится, господин Краудер? — задыхаясь, спросил лавочник.

— Возможно, сутки.

Застонав, Картрайт отвернулся. Краудер поднялся и увидел Ханну.

— Слушай, девица, ты умеешь читать? — Служанка кивнула. — Тогда иди в мой дом и принеси из шкафа с ящиками, что стоит в моем кабинете, склянку с надписью «Валериана».

Лицо девушки приобрело растерянное выражение, Краудер нетерпеливо вздохнул. Майклс открыл ящик маленького столика, стоявшего в дальнем конце комнаты, у темной стены, и указал на его содержимое — бумагу и чернила. Поблагодарив его, Краудер начертал на бумаге нужное слово.

— Вот тебе ключ. Мои слуги покажут, где стоит шкаф. Поторопись.

Она выскочила из комнаты, Краудер проследил, как за ней закрылась дверь.

— Господин Краудер, — заговорил Майклс, — а вы знаете, что послужило причиной?

— Судя по силе приступа и металлическому привкусу, который он ощутил, я сказал бы, что это мышьяк.

— Надежда есть?

Краудер покачал головой.

— Когда Ханна вернется, я спущусь вместе с ней и закупорю бутылки, — объявил Майклс.

— Еду тоже проверьте, если он ел час назад.

— Почему он спросил о вас и госпоже Уэстерман?

— Мы были здесь некоторое время назад, хотели спросить, видел ли он Брука, когда тот направлялся в городок, — ответил Краудер. — Он угощал нас лимонадом.

— Но вы от него не пострадали.

— Как видите.

Чуть прикусив свой большой палец, Майклс скосился в сторону.

— И что же — он видел Брука?

— Да. И тот помахал у него перед носом адресом виконта Хардью. Однако Картрайт не может его припомнить.

Майклс сжал кулаки.

— Это вы нашли ту сиделку из замка?

— Да.

— Ее тоже убили, я полагаю. Хоть в городке и твердят, что она наложила на себя руки.

— Да. Убили. — Краудер не стал уточнять, а просто взял еще один стул, поставил его у изголовья постели и расположился на нем, как человек, готовый к долгому ожиданию.

Майклс искоса поглядел на анатома.

— За чем вы послали?

— За опиатом. Он должен уменьшить его мучения в самом конце.

Майклс вздохнул и снова занял свое место в затемненном углу.

Рейчел взяла в руки книгу, а затем снова отложила ее, поглядев на тот самый абзац, который прочитала уже дважды, так ничего и не поняв. Харриет продолжала ходить взад-вперед по комнате. Тут раздался негромкий стук в дверь, и вошла госпожа Хэткот, держа в руке сложенный вдвое листок бумаги. Харриет выхватила его у экономки и развернула, прикусив губу.

— Харриет?

Обернувшись к сестре, госпожа Уэстерман вложила записку ей в руку.

— Отравлен. Сделать ничего нельзя.

Госпожа Хэткот вздрогнула, но быстро опомнилась.

— Я отправлю Дэвида назад, мэм, пусть дожидается свежих новостей, если, конечно, вы не станете передавать никаких весточек.

Харриет кивнула, не поднимая глаз.

— Да, будьте любезны. Я не буду передавать весточек.

Краудер точно не знал, Майклс ли послал за сквайром или вести перенеслись к Бриджесу по воздуху, без помощи гонца в человеческом обличье. Как бы там ни было, сквайр прибыл и, поговорив со служанкой, занял место в сгущающейся тьме комнаты рядом с Краудером и Майклсом. Воздух в помещении был душным и зловонным, и, хотя анатом распахнул окно, проникавший внутрь ветерок был столь незначительным, что едва ли приносил облегчение. У Картрайта начался бред, он звал жену и сына — то голосом, выражавшим отчаянную боль утраты, то весело, словно видел их обоих перед собой.

Бриджес подождал, пока Краудер охладит лоб своего пациента и снова измерит напряженный пульс, а потом взял его за руку и вывел в коридор.

— Вы считаете, это яд? — осведомился сквайр.

— Я уверен в этом.

— По-прежнему ли прочен его разум? Можем ли мы узнать у него, как это приключилось? Вероятно, это случайность.

— Я дал ему снотворное снадобье, так что, если хотите поговорить с ним, делайте это сейчас. Возможно, после я дам ему более щедрую дозу. Мучается он чрезвычайно.

Втянув воздух сквозь зубы, сквайр кивнул.

— Прекрасно, прекрасно. Как вы думаете, откуда взялся яд?

— Я еще не осматривал бутылки и съестное на кухне, но подозреваю, что не обошлось без аква вита, полученной из рук господина Торнли. Служанка сказала, он выпил немного, после того как мы с госпожой Уэстерман ушли отсюда. Симптомы были настолько сильными и внезапными, что иной причины и придумать невозможно. Лимонад, который мы пили вместе, очевидно не был испорчен. Вы можете видеть это сами по тому, что я стою здесь с вами и разговариваю. — Шепот Краудера звучал сурово и жестко.

— Действительно, — отозвался сквайр. — Разве только кто-то, как вы выразились, испортил лишь его стакан.

— Это можно прояснить, проведя достаточно быстрый опыт. Дать немного этого спиртного напитка какой-нибудь уличной собаке. Если в течение часа она не подохнет, вы можете предполагать все что хотите.

— Прекрасно, прекрасно, господин Краудер. — Положив руку на плечо анатома, сквайр некоторое время не убирал ее, словно человек, стремящийся обрести равновесие на плывущем судне. — А еще вы утверждаете, что сиделка также была убита.

— Утверждаю. А вы сомневаетесь?

— Вопрос не в сомнении, я просто не могу понять, что тут происходит. Возможно, это всего лишь череда злосчастных, не связанных друг с другом событий? Может, это и есть простейшее умозаключение?

— Это невероятно. Люди были убиты, и сделал это вовсе не одинокий вор.

— Вы указываете на господина Хью Торнли.

— Если Александра так и не найдут или если обнаружится, что он умер, в этом случае Хью унаследует поместье. Кто еще может извлечь подобную выгоду?

В сумраке сквайр смерил анатома тягостным взглядом.

— А если оба брата будут устранены? Один — в результате убийства, другой — по воле закона, кто же получит богатство? Не думаю, что вы так уж стремитесь посмотреть, как человека повесят за убийство родственника.

Краудер вспыхнул.

— Я не стремлюсь, пользуясь вашим выражениями, посмотреть, как повесят кого бы то ни было. Однако не просите меня поверить в несчастный случай или самоубийство сиделки Брэй, единственно для того, чтобы Хью оказался в безопасности!

— Возможно, Хью куда лучше, чем о нем принято думать.

— Даже если он убивает?

— Я не уверен, что нынешний случай — непременно убийство.

— Возможно, вы захотите обсудить это дело с пострадавшим.

Краудер снова открыл дверь комнаты. Майклс занял его место возле постели и теперь посторонился, позволяя анатому подойти. Он кивнул Краудеру так, что тот заподозрил: разговор за дверью не прошел незамеченным. Наклонившись над кроватью, Бриджес откашлялся.

— Послушайте, господин Картрайт, мне жалко видеть вас в таком состоянии! Что же произошло? Какое-то недоразумение с хозяйственными ядами?

Картрайт открыл глаза, и сквайр слегка отшатнулся от него. Рот несчастного шумно заглатывал воздух.

— Воды, — попросил он.

Краудер наполнил стакан и, протиснувшись между сквайром и больным, напоил своего пациента. Картрайт откинулся на подушки, а затем, вздохнув, снова открыл глаза.

— Возможно. Да, возможно. В прошлое воскресенье мы уничтожали мышей. — Отчаянным взглядом он посмотрел на круглое лицо сквайра. — Вместе с напитком, что принес капитан Торнли, я выпил воды. Вероятно. Должно быть, это так.

Сквайр переступил с носка на пятку, удовлетворенно улыбнулся и, простодушно заморгав, поглядел на Краудера. Тот ничего не сказал, однако не счел нужным скрыть свое презрение. Джошуа он не винил. Если лавочнику хотелось верить, будто он стал жертвой несчастной случайности, и эта вера способна утешить его, так тому и быть.

Повернувшись к столу, анатом добавил в стакан с водой несколько капель из коричневой склянки. Светло-фиолетовый завиток пошел ко дну и рассеялся в воде, и Краудер снова подал стакан своему пациенту. Его глаза внезапно открылись и впились в лицо лекаря. Картрайт поднял руку, отвел стакан в сторону и, вцепившись своей окровавленной ладонью в запястье Краудера, притянул его почти вплотную к своим губам. Краудер ощутил запах смерти.

— Тичфилдская. Так называлась улица — Тичфилдская.

Анатом почувствовал, как в его голове запульсировала кровь. Он осторожно кивнул, показывая, что все понял; напряжение покинуло конечности Картрайта, и несчастный закрыл глаза. Он позволил напоить себя водой с лекарством и, медленно выдохнув, снова провалился в пучину страданий.

Сквайр шагнул вперед.

— Что он вам сказал?

— Ничего, лишь бредовое порождение его ума. — Краудер не сводил глаз с лица Джошуа. — Больше он уже ничего не скажет.

Когда Дэвид в последний раз вернулся в Кейвли, время уже перевалило за три утра. Дамы не ложились спать. Харриет ни за что не перестала бы дежурить, а Рейчел не смогла бы оставить ее. Посыльный вошел, не сняв плаща, и протянул Харриет листок бумаги, однако уже по выражению его лица она могла догадаться почти обо всем, что содержалось в записке. Госпожа Уэстерман очень грустно улыбнулась слуге. В свете свечи он казался чрезвычайно бледным и встревоженным.

— Спасибо, Дэвид. Ты прекрасно поработал. Теперь отдыхай.

На секунду дамам показалось, будто он хочет что-то сказать, затем слуга отвернулся, а у двери остановился снова.

— Мэм, мисс Рейчел, я просто хотел сказать, что господин Краудер отнесся к Картрайту как джентльмен. Надеюсь, обо мне так же позаботятся, когда придет мое время. Впрочем, хотелось бы верить, что моя смерть не будет столь жестокой. — Он ушел, не дожидаясь ответа.

Дверь за слугой закрылась, и Рейчел, поднявшись, заняла место за спиной у Харриет, чтобы прочитать записку через плечо сестры. Послание было кратким и по существу.

«Все кончено. Доза была огромной. Я знаю, где Александр».

19 апреля 1775 года, Бостон,

залив Массачусетс, Америка

Тем утром они выступили, словно мальчишки на обещанный пикник, однако на следующий вечер вернулись в лагерь уже иным войском — потрясенным и окровавленным.

На щеке Хокшоу осталась рваная рана — какой-то фермер выстрелил в него из мушкетона, а кроме того, во время отступления из Лексингтона его рота уменьшилась на трех человек. Он не видал Хью с самой бойни на Кровавом углу^[59] — там бунтари, воспользовавшись крутым поворотом посреди марша, устроили засаду и разгромили его людей. Никогда еще Хокшоу не чувствовал себя таким беззащитным. Эти изрядно лесистые холмы и долины, изогнутые дороги и реки хороши для сельского хозяйства, однако сражаться на них дьявольски тяжело. Когда они возвращались в Конкорд, бунтовщики возникали откуда ни возьмись; некоторые вваливались в самую середину строя и стреляли, пусть даже таким образом они шли на верную смерть. В будущем войска уже наверняка не будут столь уверены в успехе, когда речь пойдет о встрече с этими людьми. Пусть они не обучены и одеты в лохмотья, зато отважны и знают, как остаться в выигрыше, используя собственную землю.

В относительном покое своего барака Хокшоу снял мундир и попытался промыть рану. Он ртом набрал воду из лохани, а затем выплюнул ее, густо окрасив собственной кровью. По дороге, на одной из ферм, он видел даже женщину, которая стреляла, стоя рядом с мужем. Их обоих убили, а дом подожгли, однако это была страшная картина. Если даже своих женщин они заставляют так сражаться, сколь великая сила понадобится для их подавления? Более мощная, чем та, что есть сейчас, и даже более мощная, чем та, что может появиться здесь в скором времени, а между тем их загнали к этому кровавому заливу, точно зверей в западню. Бунтовщики казались ему мальчишками, кидающими острые камни в медведей. Возможно, они не смогли бы соперничать в честной борьбе, однако, если когти животных не достают до них, и сцепиться не получается, а камни достаточно остры, совершенно ясно, на кого поставит разумный человек.

Дверь за его спиной открылась, и он обернулся, ожидая увидеть своего слугу со свежей рубашкой в руках. Но это был Хью. Вид у него был изнуренный, а плечи поникли, однако никаких ран Хокшоу не увидел. Некоторое время они радостно глядели друг на друга, затем Хью протянул другу простую высокую бутылку.

— Вот. Это тебе. Мой отец прислал полдюжины бутылок бренди, чтобы офицеры выпили за него и его молодую жену. Мы используем это для промывки ран.

Хокшоу взял у него напиток и, задрав бутылку повыше, сделал большой глоток, а затем ополоснул десны. Бренди нашло рану, и капитан поморщился. Он ничего не смог бы сказать о качестве напитка, потому что чувствовал лишь вкус собственной крови и грязи.

За ним наблюдал Хью.

— Ты можешь говорить? — поинтересовался он.

— Да. Но на вид рана кажется ужасной. Впрочем, долгих речей я произносить не стану. Кого ты потерял?

Хью ударил ногой по стене маленького барака, и удар оказался настолько сильным, что подпрыгнули половицы.

— Четырех достойных людей. Янга, Спайсли, Болла и Тома Картрайта. Спайсли был одним из первых, кого убили там, у моста. Эти звери сняли с него скальп. А Картрайт умирал тяжело. Он поступил на службу всего шесть месяцев назад, был родом из наших мест и получил выстрел в живот. Умирая, он смотрел мне прямо в глаза. Мы ехали назад на грохочущей телеге, а я мог думать лишь о том, как умилительно выглядят усы, что он пытался отрастить. Он был еще совсем юнцом. Все время глядел на меня, словно я бог, способный вылечить его рукопожатием и попыткой проявить храбрость.

— Это хорошо, что ты побыл с ним.

— Ему это не принесло ничего хорошего. Да пропади все пропадом! Четверо достойных людей! И ради чего? Чтобы выбросить полтонны пушечных ядер в утиный пруд и спалить несколько лафетов.

Хокшоу передал другу бутылку бренди, и Хью, сделав большой глоток, продолжил:

— Мы не можем себе позволить вот так бросаться людьми. Еще двое ранены и несколько месяцев не смогут сражаться. Мне придется заново набирать роту. А тебе? Ты уже видел своих раненых?

— Разумеется. Похоже, Паркинсон плох. Прочие из тех, что вернулись, будут жить. Слава Богу, Перси^[60] поднял достаточно шума, чтобы его допустили сюда, и прикрыл нас во время отступления. Если бы он не сделал этого, нас уцелело бы еще меньше.

Хью тяжело опустился на кровать.

— Я пошлю ему бренди.

Некоторое время Хокшоу молча наблюдал за другом, а затем начал вычищать из-под ногтей кровь и песок.

— Кстати, насчет женитьбы — все правда. — Хью бросил взгляд на бутыль, в которой оставалось все меньше бренди. — Ты это, конечно же, знаешь. Мой отец пишет, что она станет украшением замка и лондонского общества.

Хокшоу уселся на свой дорожный сундук и, не говоря ни слова, снова протянул руку к бутылке.

— Отец опозорил нас и полагает, что превосходно пошутил. Надеюсь, он подавится этой шуткой.

— Сегодня я встретил старого друга твоей семьи.

Хью поднял глаза, и его брови поползли вверх.

— Человека по имени Шейпин. Он услышал, как Грегсон назвал тебя по имени, и заявил, что знал тебя ребенком.

— Я не помню этого имени.

— Похоже, он был слугой, и его сослали сюда за воровство, когда ты был еще мал.

Хью пожал плечами и снова взялся за бутылку.

— Поразительно, как это отец не добился, чтобы его вздернули. Он никогда не прощал чужих грехов.

Хью приложил бутыль ко лбу, словно стремясь с ее помощью обрести прохладу и утешение.

Часть четвертая

IV. 1

Понедельник, 5 июня 1780 года

Возможно, Сьюзан спала, однако, когда свет начал заползать в щели между ставнями и девочка услышала знакомые звуки лондонской улицы, которая зашевелилась, словно пьяница, пробудившийся от плохого сна, ей показалось, будто всю ночь она наблюдала за передвижением теней на потолке.

Она спросила у Грейвса и мисс Чейз, можно ли рассказать брату о странной перемене в его — вернее, в их — положении и видах на наследство, и все втроем они решили никому ничего не говорить, пока не придет время. Ей казалось, что сообщить обо всем Джонатану будет справедливо, однако принять такое решение было куда проще, чем на самом деле рассказать. Сначала она пообещала себе, что сделает это после ужина, потом решила, что Джонатан устал и нуждается в отдыхе, а теперь и сама потеряла способность ко сну, пытаясь найти мягкие и правильные слова — те, что наверняка будут поняты.

Девочка вздохнула и села на кровати, а затем, свесив ноги, увидела, что брат спит на соседней постели. Его светлые волосы разметались по подушке, а руки были расставлены в стороны, словно в своих снах он мчался по крутому склону. Его кожа была такой же безупречной и бледной, как облака ранним утром. Сьюзан протянула руку и резко потрясла его за плечо.

— Джонатан! Джонатан, проснись!

Мальчик зашевелился и открыл глаза. Сьюзан заметила в них замешательство, которое каждый раз испытывала сама, просыпаясь в этой комнате. Те же первые несколько секунд покоя, потом, когда знакомые предметы из детской, располагавшейся над лавкой на Тичфилдской улице, так и не появились, — подозрение; затем Джонатан зажмурил глаза и глотнул воздуха, вспомнив, где он и что произошло.

— Джонатан, я должна кое-что сказать тебе.

Мальчик подтянулся на локтях и протер глаза.

— Что?

— Ты проснулся?

— Конечно, проснулся. Ты же только что трясла меня за плечо.

— Тебя зовут не Адамс, а Торнли. Вероятно, ты виконт, а когда-нибудь станешь графом.

Не вставая с постели, Джонатан нахмурился.

— И какого графства?

— Суссекс.

Мальчик бросил взгляд на сестру.

— О! Значит, вот откуда та картинка.

— Какая картинка?

— Та, что была на папенькином перстне. С драконом и птицей, которые держат щит. Возможно, тот человек знает это.

— Это феникс. К тому же, ты сказал глупость — какой человек?

Наконец-то приняв сидячую позу, Джонатан возмущенно ответил:

— Я не говорю глупостей! Этот человек показал мне картинку, такую же, как та, что была на перстне, и спросил, не видел ли я ее. Я рассказал ему о перстне, а он сказал, что я умный. А потом пообещал, что вернется и подарит мне камзол, такой же, как у него. Мне понравился его камзол, он был красивый. Но он не вернулся.

— Когда это было, Джонатан? И что это за человек?

— Это было много дней назад. Я же сказал тебе. Его звали Картер. Похоже на колоду карт. Почему ты спрашиваешь?

— Возможно, он взял перстень! — Понизив голос, Сьюзан дернула за простынь. — А он не был похож на… другого человека?

Джонатан покачал головой.

— Нет, он был хороший. Зачем ему брать кольцо? У него была картинка. — Дети с минуту подумали об этом, а потом мальчик, склонив голову набок, снова поглядел на сестру. — Если я виконт, значит ли это, что ты леди или еще кто-нибудь?

Сьюзан принялась качать ногами.

— Возможно.

Зевнув и снова зарывшись в постели, Джонатан положил голову на подушку.

— Они заставят тебя учить французский.

Сьюзан округлила глаза.

Краудер не уходил домой до тех пор, пока тело Картрайта должным образом не обрядили; промежуток между смертью больного и тем временем, когда женщины объявили, что покойник омыт и подготовлен, он провел на кухне перчаточника, попивая красное вино вместе с Майклсом. Исполин покинул дом, как только Краудер своими длинными белыми пальцами закрыл глаза Джошуа, но не замедлил вернуться с бутылкой бургундского, которую он, словно игрушку, сжимал в своей огромной руке, и двумя бокалами; трактирщик быстро протер их краем рубашки и без слов поставил на стол.

Кивнув, Краудер принял поставленный перед ним бокал и сделал большой глоток. Он задумался, попросят ли его анатомировать покойника. И понял, что ему не хотелось бы делать это. Как-то раз в Лондоне он видел, как отравление мышьяком сказалось на органах собаки, и решил, что совокупность его знаний едва ли умножится, если он увидит, что яд сотворил с человеческим организмом. Он почувствовал, как вино попало в пустой желудок и согрело его. Не осознавая собственных действий, анатом расправил члены и вздохнул. Майклс внимательно наблюдал за ним.

— Все бутылки и кувшины спрятаны, — объявил хозяин постоялого двора. — До того момента, как начался приступ, он ничего не ел с самого завтрака. Однако, вероятно, вам стоит забрать с собой бутылку, присланную из замка, и поставить ее в свою аптечку.

Краудер удивленно поглядел на собеседника.

— Вы полагаете, здесь ее хранить опасно?

Пожав плечами, Майклс растопырил свои пухлые пальцы.

— Я не уверен, господин Краудер. Этих бутылок две. Из одной он пил, из другой — нет. Заберите с собой открытую, чтобы я был спокоен. Лучше я не стану говорить то, что думаю. Я сам себя не узнаю.

Краудер, воздержавшись от дальнейших замечаний, снова сосредоточился на вине. Собеседники хранили молчание, пока бутылка не опустела, а небо за кухонным окном не начало светлеть, меняя летний рассвет на ясный день. Дверь открылась, и в помещение твердым шагом вошла молодая на вид женщина с узлом белья, который она тут же вынесла через заднюю дверь. Вернувшись, она положила руку на плечо Майклса. Он схватил ее ладонь и ненадолго поднес к своей щеке. Женщина нагнулась и поцеловала его в макушку, чем тронула сердце Краудера. До этого он никогда не видел жену Майклса, не знал, что она такая опрятная и молодая, и даже не представлял, что супруги способны воплощать этакий образчик крепкой семьи. Похоже, женщина почувствовала на себе взгляд анатома и подняла глаза.

— Господин Краудер, вы и мой супруг должны вернуться домой и отдохнуть. А мы с Ханной подежурим.

Он кивнул, однако, поднявшись, понял, что ноги сами несут его наверх, в комнату больного. В одном конце помещения на маленьком медном блюдце горели травы, а по обе стороны постели Джошуа были расставлены свечи. Ханна сидела на стуле, который большую часть ночи занимал Краудер; услышав скрип открываемой двери, девушка быстро поднялась. Анатом жестом велел ей сесть и поглядел в лицо лежавшего на постели покойника. Каким же странным оно казалось и как же мертво выглядят мертвецы. Джошуа нельзя было перепутать со спящим человеком. Его тело имело вид легковесный и бесчувственный — казалось, все человеческое покинуло его. Краудер заметил, что Ханна утирает глаза.

— Вы любили своего хозяина?

Они кивнула; вид у нее был слегка напуганный.

— Да, сэр. И…

Вероятно, усталость смягчила его голос, и он стал звучать ласковей, чем обычно.

— Что такое, дитя мое?

Девушка вздохнула, положив руку на постель хозяина.

— Сквайр Бриджес задавал разные вопросы — о яде и мышах. Боюсь, они скажут, это я во всем виновата, сэр. — Служанка погладила ладонью усопшего, словно женщина, успокаивающая ребенка. — Будто бы я хоть однажды навредила ему.

Краудер секунду хранил молчание, разглядывая профиль девушки в свете свечей.

— Я знаю, ты не делала ничего подобного. — Ханна одарила его мимолетной благодарной улыбкой. — И если у тебя будут сложности с поиском нового места, я с радостью приму тебя в свой дом.

— Мне бы очень хотелось этого, сэр. — Она перевела взгляд на лежавшего возле нее покойника. — Но сейчас мое место здесь.

Поклонившись ей с не меньшим почтением, чем герцогине, Краудер покинул комнату и, задержавшись лишь затем, чтобы взять у Майклса сверток и тягостно кивнуть, вышел на улицу через парадную дверь и направился к себе домой.

IV. 2

Сьюзан думала, что, сообщив брату новости, снова заснет, однако она не на шутку взбодрилась. Мягкими шагами Сьюзан дошла до закрытого ставнями окна, распахнула их и вздрогнула от яркого утреннего света, неожиданно ударившего в глаза. Комната, которую отвели для них с Джонатаном, располагалась на верхнем этаже дома, и девочке были видны чудные струйки дыма, таявшие в небе над городом; казалось, будто в Лондоне обитают несколько исполинов, решивших начать день с курения трубок. Но вдруг что-то привлекло ее внимание, и Сьюзан поглядела вниз. На нее смотрел худой человек, который, кажется, интересовался господином Грейвсом. Он поймал взгляд Сьюзан и быстро снял шляпу, взмахнув ею так эффектно, что девочка улыбнулась. Затем, оглядевшись по сторонам, он поднял руку и поманил ребенка к себе. Сьюзан нахмурилась. Он снова помахал, подзывая ее. Сьюзан отвернулась и двинулась в глубь комнаты. Господину Грейвсу этот человек не нравился, она видела это своими глазами. Более того, судя по виду, Грейвс ощущал беспокойство, когда этот человек оказывался поблизости. Возможно, если она попросит незнакомца уйти, он послушается. Девочке не хотелось, чтобы господин Грейвс испытывал беспокойство. Она вдруг поняла: ей хочется, чтобы он был как можно ближе к ней и Джонатану.

Подкрепив свою решимость едва заметным кивком, девочка быстро оделась, неслышным шагом пробралась по спящему дому и постаралась как можно тише повернуть ключ в скважине выходившей на улицу двери. Одна из младших служанок, чистившая каминную решетку в салоне, обернулась и с удивлением поглядела на Сьюзан. Натужно улыбнувшись ей, девочка выскользнула на улицу, а служанка, едва ли превосходившая Сьюзан по возрасту и явно сбитая с толку, продолжала смотреть ей вслед.

На улице по-прежнему было тихо, однако Сьюзан смело двинулась к Моллою.

— Вы мисс Адамс.

Лицо человека было очень морщинистым, но не желтым. Девочка внезапно ощутила странное спокойствие и чуть было не поправила мужчину, но потом вспомнила об опасностях, связанных с новым именем, и просто кивнула в ответ.

— А вы — господин Моллой. Вы доставляете неудобства господину Грейвсу.

Мужчина издал хриплый смешок, заставивший девочку отскочить на шаг назад. Затем он поднял одну руку в попытке успокоить ребенка, а другой достал из кармана платок, чтобы промокнуть глаза.

— Ох, неужели, мисс? Это правда? Что ж, оказываться в должниках и вправду неудобно, а еще неудобнее — не рассчитываться с долгами. Доставляю я неудобства или нет, мне должны заплатить сегодня же, иначе я позабочусь о том, чтобы господина Грейвса к обеду забрали за долги. Мне нужно кормить жену и ребенка.

— Что вы имеете в виду — «забрали»? — нахмурилась Сьюзан.

— В темницу, юная мисс, — ответил Моллой, чрезвычайно аккуратно сворачивая свой платок и кладя его обратно, в карман кафтана. — Ему придется остаться там, если я не смогу получить свои деньги.

Сьюзан склонила голову набок.

— Ваши жена и ребенок голодны?

Судя по виду, человек слегка удивился.

— Нет, ягодка, пока нет. Но, вероятно, однажды проголодаются из-за отсутствия этих двадцати шиллингов. В этом мире все меняется ужасно быстро и внезапно, вам это известно. — Девочка медленно кивнула, соглашаясь, что в этом есть доля правды. — Поэтому мы должны держаться своих друзей, а для меня нет друзей лучше, чем деньги.

Девочка округлила глаза.

— У нас с братом лучший друг — господин Грейвс. А вы хотите забрать его.

Моллой вздернул подбородок.

— Вовсе нет. Я просто хочу получить деньги.

Потерев затылок, мужчина глянул на улицу за спиной у девочки. Сьюзан продолжала разглядывать кончик его подбородка.

— У меня их нет, — призналась она. Моллой пожал плечами, продолжая равнодушно осматривать улицу через голову ребенка. Девочка прикусила губу, резко втянула воздух и начала вытаскивать золотую цепочку, висевшую у нее на шее. — Зато у меня есть это кольцо.

Мужчина немедленно посмотрел вниз. И сразу же заметил мерцание золота и сверкание бриллиантов. Его голос стал звучать тише и сладострастнее.

— Оно сгодится, деточка! Сгодится! Если ты отдашь его мне, мы совершенно рассчитаемся.

— Если я отдам его вам, вы оставите нас и не станете забирать господина Грейвса?

Моллой быстро кивнул.

— Он будет в полнейшей безопасности, ягодка, когда кольцо окажется в моих руках.

— Оно принадлежало маменьке, — тихо проговорила девочка.

Моллой снова оглядел улицу.

— Ваша маменька наверняка хотела бы, чтобы рядом с вами были друзья, разве не так?

Девочка задумалась. Миниатюра всегда будет с ней, однако господин Грейвс ей дороже кольца. Сьюзан почувствовала, как подступают слезы. Она сморгнула их. Удивительно, что такие мелочи могут уберечь Грейвса. Как бы ей хотелось, чтобы и желтолицый человек предоставил ей возможность договориться!

— Мне придется оставить себе цепь, иначе мисс Чейз узнает, что кольца больше нет.

Девочка завела руки за голову, чтобы расстегнуть цепочку. Моллой помолчал немного, потом пожал плечами.

— Да, да, цепь оставьте себе, юная мисс, а мне дайте только кольцо.

Он вытянул руку, потирая большим пальцем кончики указательного, среднего и безымянного. Тут раздался стук, и Моллой, ругнувшись, снова бросил взгляд через голову девочки. Сьюзан окликнули, она обернулась, по-прежнему ощупывая застежку на шее, и увидела мисс Чейз, приближавшуюся к ним большими шагами; глаза юной дамы сверкали, а волосы были распущены. Она подошла и положила руку на плечо Сьюзан. Ростовщик выпрямился и слегка побледнел.

— Господин Моллой! Объяснитесь.

— Всего-навсего небольшое дельце, мисс Чейз. — Кончиком языка Моллой облизнул свои тонкие губы. — Вам не стоит беспокоиться об этом.

Сердце Сьюзан сильнее забилось в груди.

— Прошу вас, мисс Чейз! Если я позволю ему взять кольцо, он не станет забирать господина Грейвса в темницу. Пожалуйста, позвольте мне сделать это. Я не хочу, чтобы господин Грейвс ушел от нас!

Последние слова напоминали скорее скорбный крик. Сьюзан почувствовала, что мисс Чейз сильнее сжала ее плечо. И посмотрела на Моллоя.

— Запугиваете девочку? А ведь она два дня назад видела, как убили ее отца! Вот как вы поступаете? Да как вы смеете после этого называть себя человеком?

Моллой выпрямился, изо всех сил стараясь заставить себя смотреть на мисс Чейз.

— Не сомневаюсь, все это очень печально, мисс. Но дело есть дело. Ты можешь отдать мне кольцо, ягодка. Мисс Чейз тут ни при чем.

— Ох, неужели? — Мисс Чейз вспыхнула.

Сьюзан снова попыталась расстегнуть замочек на цепочке.

— Вы должны позволить мне. Прошу вас.

Мисс Чейз вытащила из-за пояса маленький кошелек.

— Каков долг, Моллой? Я заплачу, пока вы не ограбили бедного ребенка.

Он что-то пробормотал себе под нос — Сьюзан не сомневалась, что не должна была это слышать.

— Двадцать шиллингов. И никакого воровства здесь нет, мисс Чейз. Вы не имеете права говорить такое.

— Мне интересно, что скажут люди, Моллой, когда услышат эту историю. — Мисс Чейз угрожающе сдвинула брови.

— Вы не должны платить! — Сьюзан топнула ножкой. — Ему это не понравится! Вы же знаете, что не понравится. Он застыдится и больше к нам не подойдет. Это я должна заплатить. Он заботится обо мне! Мы ему обязаны, а вовсе не вы!

Мисс Чейз пришла в замешательство. До крайности серьезная Сьюзан пристально смотрела на молодую женщину. Моллой слабо улыбнулся.

— Мне нет дела до того, кто заплатит, но у меня есть и другие хлопотные занятия, а потому, дамы, не могли бы вы поскорее…

Мисс Чейз бросила на него презрительный взгляд.

— Ах, помолчите, Моллой. Вы целыми днями шляетесь здесь, а мне нужно подумать.

Моллой опустил подбородок. Мисс Чейз облизнула губы.

— Очень хорошо, Сьюзан. Я одолжу тебе двадцать шиллингов, — девочка начала было возражать, — а кольцо возьму под залог. Так ты будешь знать, что деньги твои, и ты вольна потратить их на что угодно.

Не поднимая глаз, Моллой сапогом вычертил полумесяц в пыли прямо перед собой.

— Похоже, вы взялись за мои занятия, мисс Чейз.

Девушка с отвращением посмотрела на ростовщика, но ничего не ответила. Сердце радостно подпрыгнуло в груди Сьюзан.

— Да, пожалуйста. Так будет правильно. А когда я стану леди, я отплачу вам. — Сьюзан ненадолго умолкла. — И вы купите себе экипаж, если пожелаете.

— Спасибо, Сьюзан. Только у папеньки есть экипаж, и я с радостью езжу вместе с ним.

Девочка, кивнув, согласилась.

Сделка была совершена. Забрав у мисс Чейз деньги, Сьюзан положила кольцо в ее ладонь. Юная дама неохотно приняла украшение, однако, увидев решимость во взгляде девочки, тут же спрятала кольцо в свой кошелек. Затем Сьюзан с радостной улыбкой ребенка, покупающего сладости, сунула одолженную сумму в руку Моллоя. Она собралась было уходить, но мисс Чейз все еще держала ее за плечо.

— Бумагу, Моллой.

Печально улыбнувшись, ростовщик вынул бумажник. Из него торчало множество испачканных документов; некоторые из них смялись, и Моллою пришлось разглаживать бумаги.

— Вы прекрасно подходите для нашего занятия, мисс Чейз. Жаль, что вам приходится целый день сидеть дома, расписывая ширмы.

Юная дама снова ничего не ответила — она пристально наблюдала за тем, как ростовщик хмуро роется в бумагах, доставая нужный документ из середины засаленной кипы. Он положил вексель в руку Сьюзан. Мисс Чейз по-прежнему не отводила глаз.

— А там отмечено о выплате процентов?

С минуту Сьюзан беспомощно разглядывала цифры, а затем, перевернув бумагу, сказала:

— Да, вот тут, мисс Чейз.

— Очень хорошо.

Разместив деньги в бумажнике, Моллой снова положил его в карман, располагавшийся прямо над сердцем, и ласково погладил его.

— Приятно вести с вами дела, дамы. Юному Грейвсу повезло иметь таких друзей.

Склонив голову набок, Сьюзан поглядела на ростовщика.

— А у вас теперь тоже есть друзья. — Он улыбнулся, с любопытством ожидая объяснений. — Шиллинги. Вы сказали, что они — ваши друзья.

Моллой рассмеялся — резко и отрывисто.

— И вправду говорил, ягодка, и вправду говорил!

Рукой он слегка коснулся полей своей засаленной шляпы и, посвистывая, двинулся по улице прочь.

Мисс Чейз присела на корточки — так, чтобы глядеть Сьюзан прямо в глаза.

— Скажи мне, милая, пока мы одни. Ты улучила момент и что-нибудь рассказала Джонатану?

Казалось, самостоятельность и сила, только что переполнявшие Сьюзан, куда-то испарились. Она очень грустно взглянула на мисс Чейз.

— Да, и он сказал, что мне придется учить французский!

Мисс Чейз рассмеялась гортанным музыкальным смехом, затем выпрямилась, на мгновенье прижала девочку к себе и повела ребенка в дом.

IV.3

Краудер шевельнулся и застонал. Стук в парадную дверь и без того разбудил его, а тут еще раздались голоса. Слушая их вполуха, анатом выбрался из постели и начал одеваться; он так старательно стряхивал обрывки слишком короткого сна, словно они и вправду могли упасть на половые доски его комнаты. Краудер замер. Он мог бы поклясться — за дверью только что заскулила собака. Анатом потряс головой и потянулся за сорочкой. Бдения у постели больного утомили его. Кости чувствовали свой возраст.

— Конечно же, он спит, девушка! Он и после рассвета сидел у постели Картрайта. Но мне нужно его видеть, и ты должна разбудить его.

Голос принадлежал Майклсу. Затем кто-то снова заскулил. Без сомнения, он привел с собой собаку. Краудер слышал, как служанка попыталась возразить еще раз, однако ее слов разобрать не сумел.

— Ох, поди же и позови его, Бетси, ради Бога! Иначе я перестану давать твоему отцу кредит в «Медведе» и расскажу, в чем причина! Вот увидишь!

Высокий женский голос произнес еще одну невнятную фразу.

— Нет, не надо провожать меня в библиотеку, спасибо! За кого ты меня принимаешь? Я подожду в коридоре. Ступай же разбуди его, пока я окончательно не потерял терпение!

Открыв дверь своей спальни, Краудер бросил взгляд вниз, в коридор.

— В этом нет необходимости, Майклс, вы уже сами все сделали. — В голосе анатома чувствовалась улыбка, однако его лицо тут же посерьезнело, стоило ему встретиться взглядом с посетителем, стоявшим внизу, на каменном полу полутемного коридора. — Что стряслось? — Краудер начал спускаться вниз по лестнице. — Принеси, пожалуйста, кофе, Бетси. В кабинет.

Майклс бросил встревоженный взгляд на собаку, которую он держал возле себя на коротком кожаном поводке. Черная псинка — сука, с седоватой шерстью у морды.

— Я ведь с собакой, господин Краудер.

— Не имеет значения.

Краудер толкнул одну из дверей, расположенных по левую сторону коридора, и позволил Майклсу войти первым. Затем, приблизившись к ставням, впустил в комнату свет летнего дня. А потом обернулся. И Майклс, и, судя по всему, собака, разинув рты, разглядывали кабинет.

Перед ними открылось радующее глаз, просторное помещение, отделанное крашеным деревом. У предыдущих жильцов здесь располагалась столовая, однако Краудер не устраивал у себя приемов, ему нужно было место для работы. У задней стены он велел установить полки, на которых помещались самые ценные, по его мнению, книги и препараты. Посреди зала стоял длинный грубо сработанный стол, отполированный до блеска благодаря бесконечным отскабливаниям и отмываниям; такие столы обычно встречаются на кухнях лучших домов. На нем были разложены инструменты анатома. В дальнем конце комнаты, под несколькими латунными канделябрами, стояла конторка, на которой лежали забытые Краудером записные книжки. Но больше всего Майклса привлекли препараты. Они были плодами почти десятилетия научных занятий и старательного коллекционирования. Краудер, как и прочие люди, располагавшие временем и средствами, частенько посещал аукционные залы Лондона и Европы, однако покупал он не искусство в итальянском стиле и не мраморные фрагменты античной эпохи, он приобретал органы человеческого тела, заключенные в тяжелые склянки со спиртом; в них вводились разноцветные смолы, дабы продемонстрировать разнообразные сосуды и формы, свойственные нашему организму, а также подчеркнуть причудливые капризы развития, открытые взору для постижения и изучения, словно неизвестные тексты. Взгляд Майклса скользил по полкам.

— Что это? — Он указал на тонкий рисунок человеческих легких, изумительный пример работы препаратора. Капилляры, по которым воздух через кровь попадает в организм, напоминали голые ветви деревьев в безветренный день — ошеломляюще многосложные и тонкие, словно кружева.

— Легкие молодого человека из Лейпцига.

Рука Майклса лежала на груди — он ощущал, как грудь вздымается и опадает под его ладонью.

— Красиво, — похвалил трактирщик.

Улыбнувшись себе под нос, Краудер поставил кресло к столу, занимавшему центр помещения.

— Садитесь, пожалуйста.

Открылась дверь, в комнату вошла Бетси и принялась расставлять на столе между двумя мужчинами предметы из кофейного сервиза. Пока девушка ставила чашки, нога Майклса прямо-таки подпрыгивала от нетерпения. Видимо, собака была не так сильно встревожена, потому что, широко зевнув, свернулась под креслом трактирщика и положила морду на передние лапы. Бетси ушла, по-прежнему стараясь не глядеть на полки, а когда дверь за ней закрылась, Краудер произнес лишь одно слово:

— Итак?

Сжав правую руку в кулак, Майклс стукнул ею по ладони левой.

— На кухне у Картрайта полнейший разгром.

Краудер подался вперед.

— Бог мой! А ваша супруга? А Ханна?

Майклс поднял взгляд; его губы тронула мимолетная улыбка.

— Обе целы и скорее злы, чем напуганы. Они не слышали, что кто-то входил, а когда начался шум, поняли, что не могут выбраться из спальни. Как только все утихло, моя жена вылезла через окно и пошла за мной. — Он поглядел Краудеру в глаза. — Та бутылка по-прежнему у вас?

Не говоря ни слова, Краудер поднялся и направился к шкафу, стоявшему в самом темном углу комнаты. Затем вытащил из кафтана ключ и, повернув его в замке, достал сверток, полученный прошлой ночью от Майклса. Он принес его на стол и поставил между собой и гостем, а после снова взялся за чашку кофе.

— Хорошо, — обрадовался Майклс.

— Кто это сделал?

Майклс с явной осторожностью отставил изящную фарфоровую чашку из Краудерова сервиза — обычно мужчины так обращаются с игрушками из кукольных домиков своих дочерей.

— Юнцы сквайра, я полагаю.

Краудер кивнул.

— Зачем?

— Вчера я слышал, как сквайр говорил вам об этом за дверью. Он считает, что это сделал Хью, однако опасается того, что произойдет, если поместье перейдет в руки леди Торнли и ее сына. Она хитроумна. И отношения между ними неприязненные. — Майклс попытался объяснить. — Я подозреваю, что они знали друг друга еще в городе, до того как она вышла за графа, и она считала, что Бриджес плохо относился к ней. Когда миледи только приехала сюда, казалось, она станет усложнять ему жизнь. А потом лорд Торнли заболел, и власть снова переменилась.

Краудер медленно кивнул.

— Значит, он полагает, что это сделал Хью, и стремится защитить его.

— Вы достаточно насмотритесь на все это во время сегодняшнего дознания. Коронер станет дергаться, словно кролик, попавший в силок, потому что не будет знать, кто в конце концов обретет власть над ним.

— А вы сами считаете Хью отравителем?

— Но ведь он вручил эту бутылку, верно? Мальчонкой он всегда мне нравился, однако в Америке с ним что-то стряслось… Пусть неприятно, что эта блудница станет собирать с нас ренту и учить своего сынка, как держать нас в повиновении, я лучше буду иметь дело с ней, чем с убийцей. — Майклс поглядел в голубые глаза Краудера; на темном лице анатома они казались светлыми, словно колотый лед. — К тому же, есть такая вещь, как правосудие, верно? Госпожа Уэстерман и вы прекрасно знаете об этом. Я вижу — по тому, как вы ведете дела.

— Мы стараемся, как можем. А вы что, желаете попытать счастья вместе с нами?

Майклс слегка заерзал в кресле.

— Думаю, да. Я всегда могу продать «Медведя» и уехать отсюда — в прошлом мне это не раз предлагали. Так или иначе. Именно поэтому я привел собаку. Давайте испробуем на ней содержимое бутылки и посмотрим, удастся ли коронеру смутить нас.

— Очень хорошо, но, думаю, нам следует послать за викарием.

— Для собаки?

— Дабы появился еще один свидетель того, что с ней станет.

— Что ж, прекрасно, господин Краудер, — согласился Майклс. — Так и поступим.

Когда они со Сьюзан вернулись в дом и сели на диван в салоне, мисс Чейз все еще держала руку на плече девочки. Сьюзан посмотрела в лицо юной дамы — с него по-прежнему не сошла краска, появившаяся во время столкновения с Моллоем, — и увидела, что ее прекрасные черты отражают смятение, жалость и, как решила девочка, изумление. Мисс Чейз покачала головой, словно надеясь, что в ней немного улягутся мысли, а затем сказала с полуусмешкой:

— Ах, Сьюзан, я не представляю, как поступать дальше. Должна ли я рассказать господину Грейвсу о том, что ты сделала?

Сьюзан прикусила губу.

— Я не знаю. Мне не хочется, чтобы он волновался из-за Моллоя, но, как вы считаете, будет ли он испытывать неловкость из-за того, что мы оплатили его долг?

Мисс Чейз кивнула с серьезными видом, разглядывая сцепленные руки, которые лежали перед ней, и слушая, как девочка размышляет вслух.

— Возможно, он посчитает, что Моллой ради нас решил изменить намерения и на некоторое время исчезнуть, — предположила Сьюзан.

Мисс Чейз убрала прядь волос за ухо ребенка.

— Ты разумное дитя, — заметила она. — Вполне вероятно. Полагаю, теперь он думает только о тебе и Джонатане.

Сьюзан быстро подняла взгляд.

— И о вас.

На лице мисс Чейз отразилось понимание, и она снова посмотрела в пол. А после паузы сказала:

— Сьюзан. Я думаю, тебе очень важно знать это: что бы ни случилось, мы с Грейвсом никогда не покинем вас. Мы останемся вашими друзьями.

Девочка почувствовала, как у нее сжалось горло.

— Папенька тоже не хотел нас покинуть.

Мисс Чейз раскрыла объятия и приняла в них ребенка. Сьюзан рыдала на ее мягком плече, чувствуя, что волосы Верити упали ей на шею, а рука гладит по спине. Девочка вспомнила отца, смотревшего на нее с улыбкой, услышала его энергичный смех и почувствовала, как, словно бы вновь начиная биться, запинается и жалуется ее израненное сердце. Сьюзан плакала, но теперь у слез был иной вкус.

Харриет проснулась рано, несмотря на давешние ночные бдения. В доме царила тишина. Она покинула свою спальню и, поднявшись по лестнице, ведущей на последний этаж имения, в детскую, осторожно открыла дверь комнаты. Стивен во сне воевал — очевидно, плечом к плечу с отцом. Его простынка сбилась, а влажная ночная рубашка перекрутилась и задралась на груди. Харриет опустилась на корточки рядом с кроватью и убрала волосы с щеки ребенка; он что-то пробормотал и, не просыпаясь, перевернулся на другой бок.

Наверное, она никогда не устанет поражаться красоте рожденного ею ребенка. Его кожа была светлой, словно утреннее парное молоко, и безупречно гладкой. На мгновение Харриет дотронулась до щеки мальчика тыльной стороной ладони; радость от этого соприкосновения была сродни идеальной боли.

Дверь тихо открылась, и в комнату вошла кормилица с младенцем на руках. Женщины улыбнулись друг другу, и няня опустилась в мягкое кресло у незажженного камина, чтобы солнечный свет не попадал на лицо малышке. Дитя жадно принялось за еду. Харриет ощутила, как, словно от воспоминания, смутно потягивает ее собственную грудь. Она знала, что женщины ее положения все чаще и чаще сами кормят детей. Когда Стивен родился на принадлежавшем ее супругу неустойчивом участке английских владений, на корабле, ей ничего не оставалась, как самостоятельно обеспечивать его питанием. Однако спустя несколько часов после рождения дочки Энн Харриет передала ее другой женщине, а сама, перевязав грудь, продолжила заниматься делами имения.

Наблюдая теперь за младенцем, Харриет надеялась, что на ее тогдашнее решение не повлиял пол ребенка. Она хотела родить дочку, ее супруг тоже мечтал о девочке, и Харриет с радостью ожидала ребенка, способного взять от нее куда больше, чем Стивен, однако, когда повитуха положила ей на руки дитя, вместе с пугающим приступом любви она испытала что-то вроде безысходности. «И что же станет с тобой? — подумала тогда Харриет, рассматривая аккуратные маленькие ноготки и темный пушок волос, таких непохожих на волосы Стивена. — Выйдешь замуж. Счастливо или несчастливо, но тебе предстоит сделать выбор всего один раз в жизни, и от него зависит вся твоя судьба». От тяжести этой мысли у Харриет перехватило дыхание, а повитуха, посчитав, что мать измучена родами, забрала у нее дитя. Делая вид, что она спит, Харриет слышала, как ребенка передали кормилице. И посмотрела из окна спальни на свои сады, хотя, конечно же, они, как и все, что она носила и ела, принадлежали ее супругу, так же как лошадь, на которой она ездила, и перо, которым она записывала свои расчеты. Харриет Уэстерман жила из милости, как и любая другая красиво одетая дама на этом свете.

Приблизившись, Харриет встала за спиной у кормилицы, чтобы посмотреть, как малышка ест. Ее движения отвлекли ребенка — девочка заплакала и отвернулась от груди. Харриет на шаг отступила.

— Тише, малышка. — Няня улыбнулась младенцу, а потом спросила у своей хозяйки: — Желаете немного подержать ее, мэм?

Харриет покачала головой.

— Энн похожа на свою мать. Терпеть не может, когда ее беспокоят во время завтрака, — заметила она, наклоняясь и кладя палец в маленькую сложенную ручку. Ребенок внезапно открыл глаза, и мать с дочерью посмотрели друг на друга долгим взглядом. Словно в тумане, Харриет увидела все возможные варианты будущего, ожидавшего ее девочку. Затем, заерзав, дитя открыло свой розовый ротик и тихо агукнуло. Няня переложила ребенка на колено.

— Она расцветает, мэм.

— Прекрасно, прекрасно. Спасибо, что заботишься о ней. — Харриет снова выпрямилась. А затем, не оглядываясь, покинула комнату; дверь беззвучно закрылась у нее за спиной.

IV.4

Всего лишь час спустя Харриет твердым шагом вошла в личный кабинет Уикстида, кивнула служанке и, не ожидая приглашения, уселась в низкое кресло у окна. Управляющий имением с удивлением посмотрел на нее, оторвав взгляд от конторки, за которой что-то писал, затем поднялся и быстро поклонился гостье.

Харриет жестом попросила его снова сесть на стул и принялась снимать перчатки. Он наблюдал за ней, ничего не говоря, будто бы рассматривал дикое, но безобидное создание. Обезьянку за стеклом, птицу в клетке. Она старалась изучить управляющего, однако сама стала объектом изучения. Существует разновидность мужчин, умеющих смотреть на женщин таким пристальным взглядом, что дамы чувствуют себя беззащитными. Она задумалась: а могла ли Джемайма, леди Торнли, обнаружить нечто свежее в этом неослабевающем, немигающем внимании, восхищении и словно бы удивлении? В управляющем все это было. Прежде чем заговорить, Харриет нервно сглотнула.

— Простите, Уикстид, что я вот так пришла сюда в столь ранний час. — Он начал бормотать какие-то комплименты, но Харриет прервала его. — Однако я хотела сверить с вами цифры по продаже того прелестного чалого коня, что мы приобрели у вас в марте для моей сестры. — Вздохнув, она взглянула на собеседника украдкой, из-под ресниц. — Боюсь, я вписала в свои расчеты неверную цифру. Эта колонка не желает сводиться к верной сумме, сколько бы я ни пыталась, а ошибку, как мне кажется, я могла допустить лишь в этой цифре. У меня значится двадцать гиней, но для того красивого животного больше подходит двадцать одна. Если ошибка таится именно здесь, то все мои суммы наконец сойдутся!

Она одарила Уикстида широкой, полной надежды улыбкой. Выражение его лица не изменилось.

— Я с радостью проверю, госпожа Уэстерман. Счетные книги за март в основном кабинете, впрочем, я полагаю, вы правы, и сумма действительно составляла двадцать одну гинею.

Харриет доверительно подалась вперед.

— Ах, проверьте, пожалуйста, господин Уикстид! Это будет так мило с вашей стороны. Понимаете, когда коммодор приезжает домой, он терпеть не может, если в расчетах обнаруживается нечто иное, кроме первозданного порядка.

Медленно поднявшись, Уикстид оглядел комнату.

— Возможно, мне придется на несколько минут…

— О, я с превеликой радостью подожду! — Харриет снова откинулась на спинку кресла. — К тому же у меня есть к вам еще одна просьба. У вашей экономки есть рецепт тушеной зайчатины, который я считаю замечательным; я пообещала госпоже Хэткот, что постараюсь найти в нем секрет. Не могли бы вы попросить экономку, чтобы она записала его для меня?

Уикстид нахмурился, и Харриет подумала, что, наверное, переиграла. Снова поглядев на нее, управляющий внезапно улыбнулся. Она так редко видела его улыбку, что испытала почти потрясение. И ощутила себя ребенком, совершившим какую-то очаровательную глупость. Он развернулся и с невероятным изяществом вышел из комнаты.

Как только звякнула защелка, Харриет позволила улыбке исчезнуть и начала подниматься из кресла. Дверь снова открылась, и ей удалось изогнуться так, словно она всего-навсего пыталась удобней устроиться на своем месте. Уикстид все еще улыбался.

— Пожалуй, я могу предложить вам какой-нибудь освежающий напиток на время ожидания.

— Ах нет, я чувствую себя здесь великолепно, благодарю вас, — уверила его Харриет.

Поклонившись, управляющий закрыл дверь. Она досчитала до десяти, стараясь не торопиться, затем поднялась и быстро направилась к конторке, за которой застала Уикстида. Там лежал ворох обрезков, однако первым делом она решила поискать легендарный дневник. Харриет просмотрела аккуратные ящички, размещенные над рабочей поверхностью, надеясь отыскать книжки в кожаных переплетах, его записные книжки. В маленькой конторке имелось два выдвижных ящика. Верхний открылся довольно легко, и в нем не было ничего, кроме запасных перьев и бумаги, а в нижнем обнаружился маленький латунный замочек, и он не поддавался напору Харриет. Ругнувшись себе под нос, она задумалась: а есть ли у нее в доме человек с колоритным прошлым, занимавшийся среди прочего отпиранием замков без ключа, и смог бы он поучить ее этому искусству? Она должна была заранее поразмыслить на этот счет.

За дверью раздался шум, и она замерла, отсчитывая тяжелые удары сердца, а когда шаги двинулись дальше по коридору, снова переключила внимание на кипу бумаг, лежавшую на бюваре. Они представляли собой черновики или частичные наброски писем, и Харриет, нахмурившись, несколько мгновений просто перетасовывала их в руках. Рука Уикстида была очень четкой, Харриет даже поймала себя на размышлениях о том, что почерк у него слишком витиеватый, слишком искусный для джентльмена, а затем в ее голове начали объединяться фрагменты и фразы…

— Ах, неужели? — пробормотала она. — Именно это мы и хотим сделать, разве нет?

Снова раздались шаги. Госпожа Уэстерман бросила бумаги на конторку и обернулась к окну, поэтому, когда Уикстид толкнул дверь, снова несколько неожиданно, она смогла притвориться, будто только что оторвалась от пейзажа. Он замер на пороге. Харриет смотрела на него выжидающе.

— Вот рецепт нашей поварихи. — Управляющий протянул ей обещанное, а Харриет, аккуратно свернув бумагу, сунула ее в перчатку. — И вы были правы. Цена действительно составила двадцать одну гинею.

Харриет сцепила руки.

— Вы так добры! Это просто замечательно!

Он бросил взгляд в другой конец комнаты, в сторону лежавших на конторке бумаг. С возрастающим стеснением в горле Харриет заметила, что, пытаясь выдвинуть ящик, закрытый на замок, она добилась того, что его края выступали несколько больше, чем нужно. Уикстид посмотрел ей в глаза, и Харриет почувствовала, что ее улыбка стала увядать изнутри.

— Надеюсь, госпожа Уэстерман, теперь у вас есть все необходимые сведения… для расчетов.

Казалось, его бесстрастный голос давит на каждый ее позвонок по отдельности.

— Полагаю, господин Уикстид, пока у меня достаточно сведений. — Ее собственный голос звучал, возможно, несколько легкомысленно. — Благодарю вас за содействие. — Харриет сделала вид, будто собирается уходить, однако управляющий не двинулся со своего места в дверном проеме; он по-прежнему поднимал и опускал щеколду, внимательно разглядывая ее.

— Можно расспросить вас о некоторых новостях? — спросил Уикстид. — Я слышал, Джошуа Картрайт вчера вечером заболел, и господин Краудер заботился о нем. Слышали ли вы, что произошло потом?

У Харриет пересохло во рту. Уикстид поднял на нее глаза. Они были мрачны и темны.

— Он умер сегодня ранним утром, — тихо проговорила Харриет, — мучаясь от ужасной боли.

Уикстид отвел взгляд от гостьи, сосредоточившись на довольно-таки блеклом виде из окна.

— Бедняга!

Он не двинулся с места, продолжая медленно поднимать и опускать защелку, словно его забавлял избыточный грохот. Харриет ждала, что Уикстид заговорит снова, заставляя себя сохранять спокойствие, а защелка клацала снова и снова. Когда она решила, что еще один удар повергнет ее в истерику, управляющий, внезапно замерев, заговорил, и Харриет готова была поклясться, что слышала шипение в его голосе.

— Кажется, ни один из нас, как бы хорошо он ни устроился, не может быть уверен, что сможет избежать ужасной случайности или великого провала, верно? — Уикстид улыбнулся безжизненной улыбкой, а затем, внезапно обретя силы, распахнул дверь пошире, чтобы Харриет могла пройти. — Однако я задерживаю вас, и вы не можете заняться учетными книгами.

Харриет вдруг поняла, что не способна ответить, а потому, слегка поклонившись, прошла мимо управляющего. Ей пришлось приблизиться к нему настолько, что она почувствовала аромат его дыхания — сладковатый, с оттенком лаванды. Харриет поспешила выйти из дома и довольно быстро двинулась в сторону своего поместья; ее щеки горели, а сердце скакало, наталкиваясь на ребра.

За завтраком господин Грейвс по-прежнему был слишком озабочен тем, что еще он должен сделать для детей, а потому не заметил заговорщически-торжественного выражения на лицах Сьюзан и мисс Чейз. Черная шкатулка, возле которой он сидел накануне вечером, открыла ему некоторые другие сокровища, и теперь он желал узнать, какой совет даст ему семейство Чейзов.

— Я нашел завещание, господин Чейз, — сообщил молодой человек, вкладывая документ в замасленные пальцы хозяина дома.

Господин Чейз с некоторой осторожностью кивнул и, достав из кафтана пенсне, начал читать.

— Итак, вы назначены опекуном детей, господин Грейвс.

Сьюзан слегка взвизгнула от радости, а Джонатан захлопал в ладоши. Господин Чейз пристально поглядел на Грейвса поверх пенсне, пока тот улыбался детям.

— Это тяжкая ответственность для такого молодого человека, как вы. Надеюсь, вы не оскорбитесь, если я скажу, что Александр был не прав, возложив на вас такое бремя.

У детей вытянулись лица, но Грейвс простер к ним руки, стараясь не задеть булочки и кофейники.

— Уверен — он никогда не думал, что придется передать заботу о них кому-либо другому. Для меня большая честь, что он был столь высокого мнения обо мне.

Господин Чейз по-прежнему хмурился.

— Да, да. Это прекрасно и благородно, сэр, и я знаю, что вы хороший человек. Но действительно ли вы подходящий опекун для таких молодых людей? Вы и сами-то едва устроились в этом мире.

Грейвс инстинктивно поглядел на улицу — туда, где накануне стоял Моллой. Там никого не было. Он снова повернулся к Чейзу, лицо его посерьезнело.

— Вы, разумеется, правы, сэр. Но в случае необходимости я имею возможность принять на себя управление лавкой в той мере, — он опустил взгляд, — в коей, вероятно, это невозможно для более важных персон.

— Однако это спорный вопрос, если иметь в виду то, что мы узнали о родственниках Александра.

— Как вам угодно.

— Но я же говорила вам, что сказал тот человек. — Округлив глаза, Сьюзан посмотрела на обоих мужчин. — Нельзя сообщать ему о том, где мы. Люди из замка послали его убить нас.

Господин Чейз сильно помрачнел.

— Если это так, Сьюзан, они будут наказаны. Но ты права, моя дорогая, не тревожься, мы будем осмотрительны. — Он снова поглядел на молодого человека. — Что вы предлагаете, Грейвс? Вы и дети можете жить здесь, как дома, сколько вам потребуется.

— Вы чрезвычайно добры, сэр. — Грейвс умолк, а затем объявил: — Я предлагаю написать местному судье, если мне удастся узнать, кто он. — А когда девочка принялась яростно мотать головой, он добавил: — Не беспокойся, Сьюзан, мы можем попросить, чтобы ответ адресовали в кофейню «Белая лошадь». Нет необходимости рассказывать, где мы находимся. — Сьюзан расслабила плечи. — И тогда мы сможем понять, как обстоят дела.

— Великолепно, господин Грейвс. Это кажется разумным, однако я был бы рад подробней обсудить с вами этот предмет. — Господин Чейз положил салфетку на скатерть. — Вероятно, сегодня мы совершим с вами прогулку. Мне хотелось бы посмотреть, каково положение в городе, и я буду рад, если вы составите мне компанию. Мои дочь и супруга присмотрят за детьми в наше отсутствие. — Он обратился к мисс Чейз: — Уважь старика, дорогая моя, не выходи за пределы улицы. К нашему возвращению мы с господином Грейвсом будем знать больше, однако, я полагаю, город нынче слишком опасен для дам.

IV.5

Судя по виду, викарий чувствовал себя крайне неловко.

— Сквайр несомненно… — начал было священник.

В ответ Майклс почти прорычал:

— У сквайра достаточно других дел. Ваше слово не менее обоснованно, чем слово любого другого прихожанина, верно?

Викарий решил воздержаться от прямого ответа.

На заднем дворе Краудерова дома собралась весьма эксцентричная компания. Довольно-таки бледная, но все же державшаяся на ногах Ханна, Майклс, этакий ходячий дуб, его ни о чем не подозревавшая собака, уже залившийся краской викарий и Краудер со свертком под мышкой.

— Что ж, хорошо, — провозгласил Майклс. — Ханна, сперва я хочу, чтобы ты посмотрела на эту бутыль и сказала, из нее ли давеча пил Джошуа, и выглядела ли она так же, когда мы, уже после того как твоему хозяину стало дурно, закупорили ее.

Служанка довольно проворно сделала шаг вперед, а Краудер, развернув сверток, показал ей бутыль. Она наклонилась и провела пальцем по запечатанной пробке.

— Так же, как тогда, сэр. — Ханна подняла взгляд на викария. — Видите, воск, которым мы залили пробку, выглядит так же, как вчера вечером. Свечи у нас на кухне того же цвета. Посмотрите! Вот здесь воск потек вкривь, потому что у меня немного дрожали руки.

Викарий встретился глазами с Майклсом и поспешно склонился, чтобы как следует рассмотреть место, указанное Ханной. Он осмотрелся, переминаясь с ноги на ногу.

— Да, я вижу, вижу.

Задняя дверь дома с грохотом раскрылась, и все присутствующие увидели, как во двор вышла госпожа Уэстерман. Она на секунду остановилась и, поглядев на них, проговорила:

— Доброе утро, Краудер, джентльмены, Ханна. Ваша горничная говорит, вы собираетесь убить собаку.

Джентльмены поклонились, а Ханна приветливо кивнула. Довольно усталым голосом Краудер ответил:

— Действительно собираемся, госпожа Уэстерман. Во всяком случае я боюсь, что это так. Желаете понаблюдать?

— Если позволите.

Майклс повернулся к Ханне:

— А для тебя, девушка, если ты этого не хочешь, нет необходимости присутствовать.

Ханна бросила беглый взгляд на Краудера.

— Я не боюсь это увидеть, — ответила она, — однако кухня дома по-прежнему в ужасном беспорядке.

Краудер, моргнув, поглядел на служанку.

— Я не сомневаюсь в твоей выносливости. Однако будет лучше, если ты вернешься к работе.

В ответ служанка улыбнулась анатому, а проходя мимо госпожи Уэстерман, улыбнулась и ей.

— Я не стану задерживать вас расспросами о кухне Джошуа, — проговорила Харриет, — однако, коли уж вы решили заставить бедную собаку выпить этот напиток, не лучше ли налить его на какое-нибудь мясо?

Мужчины удивленно переглянулись и закивали. Харриет вздохнула и, развернувшись, снова направилась на кухню; через несколько минут она вернулась оттуда с треснутой плошкой, в которой лежал кусок говяжьей голени, предназначавшийся, как подозревал Краудер, для его собственного обеда. Собака унюхала запах и заскулила. Харриет передала плошку анатому и вдруг заметила лицо своего слуги, возникшее в заднем окне и мгновенно исчезнувшее.

— Госпожа Уэстерман, вы жрица науки.

Не удостоив его ответом, Харриет села возле грядок с кулинарными травами. Сломав восковую печать, Краудер стал наливать жидкость на мясо и в плошку. Собака снова завыла, и Майклс по привычке склонился к ней, чтобы потрепать по голове и гладким черным ушам. Краудер медлил. Проследив за движениями анатома, Майклс поглядел на него с грустной улыбкой.

— Это необходимо, господин Краудер. Возможно, на ее могиле я даже установлю надпись: «Жрица науки».

Собака подняла глаза на своего хозяина и лизнула его руку. Краудер поставил плошку на землю, а трактирщик снял кожаный поводок, закрепленный на шее суки. Подбежав к плошке, собака немного помедлила, обнюхивая содержимое, а затем с аппетитом принялась за еду. Люди стояли вокруг животного, наблюдая за ним. Собака выбрала из миски остатки мяса и, желая насладиться ими, неуклюже припала к камням, которыми был вымощен двор; псинка то и дело поглядывала вверх, словно боялась, что незнакомые фигуры, сгрудившиеся вокруг нее, попытаются украсть лакомство. Прошло еще несколько минут — собака помахивала хвостом и вообще выглядела так, будто собиралась уснуть.

Харриет уже подумывала о том, чтобы попросить Бетси вынести сюда чай. Она сорвала лист с растущего поблизости кустика шалфея и, растерев его пальцами, поднесла к носу, чтобы вдохнуть аромат. Раздался пронзительный вой, Харриет поглядела на собаку. Плотно прижав черные уши к голове, животное поплелось к сапогу хозяина. Взяв плошку за самый краешек, Краудер поднес ее к колонке, обмыл, наполнил водой и снова поставил перед собакой. Она опустила морду в миску и принялась жадно лакать, затем опять завыла и задрожала, а потом рыгнула, и ее вырвало. Краудер дотронулся до рукава викария. Тот слегка вздрогнул.

— Обратите внимания на желтую рвоту. Это характерно для мышьяка. У Джошуа была точно такая же.

Викарий кивнул, округлив глаза. Опустившись на колени, Майклс потер собачьи бока, и псинка поглядела на него. Харриет почувствовала, как у нее защипало в глазах. Краудер откашлялся.

— Это продлится недолго.

Собака громко завыла и задергала лапами; ее когти заскребли по камням. Майклс продолжал держать псину.

— Тише, дорогая моя. Тише.

Собака попыталась лизнуть его руку, а потом внезапно взвизгнула. Харриет сжала зубы. Животное продолжало скулить, выть и извиваться под тяжелой лапой Майклса. Согнув свои длинные конечности, Краудер уселся на корточки рядом с трактирщиком и поглядел в собачьи зрачки.

— Осторожнее, она может укусить вас, Майклс.

Анатом снова поглядел на часы. Майклс не отводил глаз от собаки.

— Нет, она этого не сделает. Ни за что.

Собака снова дернулась и взвизгнула, глядя мимо них, на небо над стенами двора, затем опять рыгнула — ее грудная клетка содрогнулась так, будто животное глубоко вздохнуло, — и замерла. Краудер резко захлопнул крышку своих часов, заставив викария вздрогнуть.

— Полчаса с того момента, когда она начала есть.

Викарий, чье лицо побелело как полотно, просто кивнул.

— И вы будете свидетельствовать о том, что видели, нынче днем на дознании?

— Нынче днем… пожалуй… да, конечно.

Майклс по-прежнему стоял на коленях возле своей мертвой собаки и гладил ее по ушам. Харриет наблюдала за ним.

— Бедная сучка, — проговорила она и выронила из рук остатки шалфейного листа.

IV.6

Грейвса поражала скорость, с которой способен был передвигаться господин Чейз. Даже раскаляющаяся дневная жара и толпы людей у Хай-Хоубернской дороги, которые нещадно толкались, невзирая на вращающиеся поблизости колеса экипажей и телег, не мешали ему идти вперед широкими шагами, и лондонцы, отдавая должное сильной воле и крепкой руке, расступались перед ним. Грейвс скакал за ним по пятам, то и дело получая толчки от тех, кто пропускал пожилого мужчину, и оступался на мостовой, усеянной обломками и мусором. Молодой человек размышлял: а вдруг он стал свидетелем демонстрации, показательного примера того, как ничтожны его собственные силы в сравнении с крепостью главы семьи, в которой он жил? Юноша разрывался между негодованием и усовещеньем. Нынче утром ему удалось быстро успокоить детей, однако, впервые прочитав в Александровом завещании, что он назван опекуном, Грейвс испугался. Он бы никому не позволил обозвать себя трусом, однако это бремя ужаснуло его.

Господин Чейз резко остановился, и Грейвс, целиком поглощенный собственными мыслями, чуть не врезался ему в спину на полном ходу. Замерев, господин Чейз поднял голову и принюхался.

— Сюда, господин Грейвс. Я хотел завершить разговор с вами вдали от дома, и, я полагаю, моя кофейня — вполне подходящее место.

Грейвс опустил руку в карман. У него было четыре шиллинга и, несмотря на то, что он задолжал их Моллою, этой суммы будет достаточно, чтобы выглядеть по-джентльменски в общественном месте. Они почти добрались до кафе, весьма милого домика с высокими эркерами, который уже заполнили посетители с трубками и газетами; возле них стояли кофейники с длинными ручками, напоминающие кальяны из арабских заведений у порта. Когда они вошли, господин Чейз поздоровался с несколькими мужчинами, однако столик выбрал в более уединенном уголке, там, где уместились бы лишь они с Грейвсом, и заказал юной подавальщице, приветствовавшей его по имени, напиток и трубки.

Грейвс огляделся. В последние годы кофейни плотно вплелись в полотно лондонской жизни, и каждая из них в течение всего нескольких месяцев существования обретала и собственный дух, и свой круг постоянных посетителей. В том заведении на Флит-стрит,^[61] что обычно посещал Грейвс, дабы утешить себя в минуты разочарования или отпраздновать победу — истинную или воображаемую, посетители либо казались измученными и болезненными, либо громко обменивались колкостями и насмешками. Там и шагу нельзя было ступить без того, чтобы друг или случайный знакомый не положил испачканную чернилами руку на твой рукав и не шепнул на ухо какую-нибудь сплетню, жалобу на возмутительное отношение типографа либо же не объявил, что был оскорблен в чьих-то дурных и худо рифмованных виршах. Некоторые посетители почесывали свои плохо подогнанные парики и, сощурив глаза от дыма, смотрели в потолок, силясь отыскать вверху верное слово либо подходяще звучащую фразу, дабы завершить заметку, которая заставит друзей завидовать, а врагов сразит наповал, словно армию деревянных солдатиков. Прочие, сидя за широкими столами, похвалялись недавними вознаграждениями и будущими успехами, очевидно не обращая внимания на то, что товарищи избегают смотреть им в глаза.

Глядя на хвастунов, Грейвс обычно испытывал сочувствие, поскольку знал наверняка, что их конторки покрывала пыль, а страницы оставались пустыми. Человек, в самом деле приступивший к работе, никогда не станет разглагольствовать о ней с такой гордостью и охотой. Лишь в мыслях работа может обладать подобным очарованием. Молчаливые люди с рассеянным видом и глубокими морщинами на лбу, которые, казалось, в любой момент могут разразиться слезами, — вот в ком Грейвс узнавал писателей, окончательно разуверившись в хвастунах и рифмоплетах, что постоянно ищут покровителя или клянут своих врагов.

Кофейня, коей оказывал предпочтение господин Чейз, казалась куда более уютной. Ее посетители были хорошо одеты, как и сам господин Чейз, и в основном столь же дородны. У них не было претензий на высокую моду — кафтаны этих джентльменов не украшала чрезмерная вышивка, на них не красовались позументы и печати, однако скроены они были хорошо и демонстрировали прекрасное качество. Грейвс вспомнил двух кошек своей матушки — холеных счастливых животных, любивших после удачной охоты вылизывать лапки, лежа у камина. Видимо, дела в целом приносили хороший доход, несмотря на волнения в городе. Грейвс воображал, что за разговорами и стуком чашек слышится мурлыкание, исходящее от людей, которые, даже попивая кофе и покуривая трубки, зарабатывают куда больше, чем способны потратить их семейство и прочие иждивенцы.

Молодой человек бросил взгляд на сидевшего напротив собеседника.

— Как вы полагаете, господин Чейз, бунтовщики успокоились?

Господин Чейз поднял глаза, словно удивившись, что он не один.

— Что, мой мальчик? Ах, да, возможно. Мы узнаем об этом через несколько часов. — Он оттянул вниз мочку своего уха, и его глаза слегка затуманились. — Вон там, у двери, стоит господин Ландерс. Он католик, держит небольшой чистенький склад в Смитфилде^[62] и сейчас выглядит слегка изнуренным. А вон, в другом углу, Гренджер, его конкурент, он, не задумываясь, направил бы толпу на Ландерса, если бы не считал, что после этого мы исполнимся подозрений и начнем избегать его. Придется ждать и наблюдать. Пивовары станут нервничать. Сторонники Гордона решили, что пивоварение — ремесло католиков, а пивоварни и винокурни для черни, разумеется, — самые излюбленные места грабежа и поджога.

Нахмурившись, Грейвс снова оглядел зал и теперь под густым слоем благополучия, которое бросилось ему в глаза с самого начала, обнаружил признаки задумчивости и тревоги. Казалось, его внутренний слух уловил смену тональности в приглушенном шуме разговоров, и он ощутил висевшее в воздухе напряжение, прикрытое сдержанностью и хорошими манерами.

Господин Чейз вздохнул.

— Однако, мальчик мой, я желал бы поговорить на другую тему, имеющую касательство к детям.

Грейвс выпрямился. С рассвета он строил в голове собственный план, решив взять под начало лавку Александра на Тичфилдской улице и руководить ею во благо детей. Какими бы ни были их новые виды на будущее, он полагал, что на некоторое время сможет обеспечить их надежным домом. Грейвс приготовился объясниться, однако господин Чейз, подняв руку, воспрепятствовал этому порыву.

— Я надеялся, — заговорил он, — что в черной шкатулке, принадлежавшей Александру, обнаружится нечто, способное избавить меня от необходимости беседовать с вами на эту тему. Однако, боюсь, там не было ничего такого, иначе я заметил бы это по вашему лицу.

Грейвс вспыхнул, заставив собеседника улыбнуться.

— Да, молодой человек, думаю, я способен угадывать ваши мысли. Однако вам незачем стыдиться. Это хорошо, что у вас открытое лицо, оно говорит о вашей душе. — Господин Чейз затянулся своей трубкой. — Я знал Александра с первых дней его жизни в городе. Именно я ссудил ему денег, чтобы он смог устроиться. — Грейвс попытался вставить замечание, но у него ничего не получилось. — Это была обычная ссуда, возвращенная в срок. Лавка не заложена. — Чейз снова помолчал, а затем, положив пухлую руку на столешницу, принялся один за одним поднимать и опускать пальцы, словно наблюдал за работой какой-нибудь новой механической игрушки. — Я бы многое отдал, дабы не говорить вам то, что я собираюсь сказать. Александр как-то обмолвился… в общем, ничего не поделаешь. Зная это, я не могу не сказать вам. И выбросить это из головы я тоже не могу, как бы мне ни хотелось.

Глотнув кофе, Грейвс ждал продолжения. Раньше он никогда не видел, чтобы господин Чейз испытывал такое неудобство. Отец семейства разглаживал камзол на своем дородном животе да так, что Грейвс начал беспокоиться — уж больно натянулись добротно прошитые петли.

— Александр оставил свою родню не только из-за любви к супруге. — Грейвс хранил молчание. Господин Чейз поднял на него взгляд, а затем, снова уставившись на свой камзол, принялся теребить одну из костяных пуговиц большим и указательным пальцами. — Он в чем-то подозревал своего отца. В каком-то преступлении, очень скверном. В чем-то, что вызывало у него по меньшей мере отвращение. Понимаете, его матушка умерла, когда он был совсем еще мальчонкой.

Господин Чейз оставил в покое пуговицу и принялся так яростно курить трубку, будто стремился раствориться в облаке исходившего от нее дыма. Его взгляд метался — он смотрел то на Грейвса, то снова в сторону.

— И вы больше ничего мне не расскажете об этом? — Молодой человек пристально поглядел на собеседника.

Ссутулившись, господин Чейз упрямо глядел вдаль поверх Грейвсова плеча.

— Нет. Он был пьян и сказал мне лишь это. Он упоминал о медальоне. О каком-то оловянном медальоне.

— Александр был пьян?

— Он тоже совершал ошибки, как любой человек, но я ни разу не видел, чтобы после рождения детей он притрагивался к напитку, более крепкому, чем пунш. Однако ему было тяжко начинать, да и Элизабет тоже. К такой жизни он не привык. Даже если у него и была гордыня, он осадил ее и взялся за дело. Александр изготовил первые печатные формы, испортил их, потерял на них несколько фунтов, и в тот вечер это было для него настоящим ударом. Однако на следующий день я пришел навестить его и снова застал за работой. В конце концов он полюбил свое дело.

Грейвс позволил себе слегка откинуться на темную деревянную спинку небольшой скамьи.

— Понимаю. Но не могли бы вы рассказать мне немного подробней?

— Возможно, в этом ничего нет. Или все это вздор.

— Если бы вы считали это вздором, — возразил Грейвс, — не думаю, чтобы вы стали рассказывать об этом.

Господин Чейз неохотно улыбнулся.

— Возможно. Полагаю, я просто внес свою лепту в предупреждение Сьюзан о том, что с замком стоит обходиться осторожно. У Александра были причины не показываться там, и мы должны быть бдительны и присматривать за детьми.

Грейвс открыл было рот, чтобы задать очередной вопрос, но тут распахнулась дверь. Парнишка в грязной шинели, казавшейся на три размера больше, чем нужно, придержал дверь открытой и начал выкрикивать слова; лицо мальчонки было полосатым от сажи и пота. Синяя кокарда висела на его шапке так, словно и была ободрявшим его пьяным дьяволом.

— Толпа поднялась и принялась за работу! Позаботьтесь о своих предприятиях, джентльмены! Долой папистов!

Несколько мужчин поднялись. Господин Ландерс, перекрестившись, проталкивался к двери. Последовала общая суета — люди стали забирать счета и верхнюю одежду. Господин Чейз помрачнел.

— Пойдемте, юноша. Посмотрим, что там затевается.

IV. 7

Зал в задней части «Медведя и короны» снова заполнил народ; пусть на коже и одежде жители Хартсвуда принесли запахи и ощущения цветущего лета, тем не менее здесь царило мрачное настроение. Вести переходили из уст в уста, их упорно нашептывали соседям; мужчины и женщины склоняли друг к другу головы, а когда расходились, лица их становились бледнее. Харриет поймала себя на том, что, войдя в помещение, стала оглядываться, словно дикое животное, ищущее пути к отступлению и места, где можно укрыться.

Коронер пока еще не занял свое кресло — он сидел в самом дальнем углу зала. Над ним, обхватив ладонью локоть, возвышался сквайр; его крупное лицо слегка разрумянилось. Взгляд коронера был направлен на Бриджеса, и Харриет вдруг вспомнила о крольчихе, которая жила у нее в детстве, — если к клетке зверька подходила не хозяйка, она съеживалась, прижимала уши и начинала подергивать носом. В конце концов ее настигла лиса. Присяжные топтались в противоположном углу, словно пугливое стадо, — они заходили в помещение, глядя на свои сапоги.

Краудер расставил стулья, а Рейчел и Харриет заняли свои места подле него. Присутствие викария мешало им вести какие бы то ни было беседы. Харриет шепотом сообщила Краудеру кое-что о своем визите к Уикстиду, но в ответ получила лишь кивок. Ее красноречивые вопросительные взгляды вызывали у него столь же неодобрительную реакцию — нахмуренные брови и взмах руки. Рейчел ухватилась за ладонь паренька по имени Джек, обнаружившего тело сиделки Брэй, и пыталась поговорить с ним, однако Харриет было ясно, что мысли ее сестры далеко. Мальчик дважды повторил ей, какие обязанности он любит исполнять в доме Торнли. Он пришел сюда вместе с Хью, а точнее — следом за Хью, однако, заметив в толпе Рейчел, тут же направился к ней и взял ее за руку. Торнли поприветствовал их и сразу же отвернулся.

Отпустив коронера, сквайр обвел взглядом зал. Он холодно кивнул компании из Кейвли-Парка и уже собирался приблизиться к ним, когда к нему тихо подкрался викарий. Склонив голову, сквайр выслушал его, а затем бросил встревоженный взгляд на эту самую компанию и в заднюю часть помещения, туда, где возле мощной фигуры Майклса стояли Ханна и стройная жена трактирщика. Не переставая следить за беседой викария со сквайром, Краудер едва заметно наклонился к госпоже Уэстерман и сказал ей, почти не разлепляя губ:

— Бриджес опасается, что мы вот-вот повесим господина Торнли, и предпочел бы, чтобы мы этого не делали. — Он заметил, что Харриет слегка напряглась. — Возможно, он станет оспаривать наши слова, госпожа Уэстерман. Вы уверены, что вам должно находиться здесь?

Харриет огляделась. На лицах ее соседей читались неуверенность и напряжение. В этом зале не было ни одного человека, не знавшего о судьбе Джошуа или не слышавшего об опыте с собакой Майклса. Хоть нынешнее дознание и было связано с именем Маделины Брэй, помещение полнилось ужасом двойного убийства.

— Мы останемся. Но где же Александр?

Краудер медленно заморгал.

— У меня есть название улицы в Лондоне, госпожа Уэстерман, однако я должен сказать вам, что сквайр знает обо мне нечто, чего вы не…

Повернувшись к нему, Харриет смерила анатома резким взглядом, но не успел он продолжить, как коронер занял свое место и откашлялся.

— Мы собрались здесь, чтобы расследовать смерть мисс Маделины Брэй; как представляется, в прошлую субботу она повесилась в старой хижине, у кромки леса, принадлежащего к поместью Торнли…

В дальнем углу зала народ хором вскрикнул и заохал.

— Она убита, черт подери! Повесилася, как же!

Харриет поглядела на Майклса — он приблизился, остановившись подле них, и теперь с пристальным вниманием смотрел на коронера. От окна донесся еще один брюзжащий голос:

— И Джошуа убили — только вчера. Или это мы тоже станем называть случайностью?

Толпа зароптала — все были согласны. Взгляд коронера заметался по залу, и он облизнул губы. Слово взял сквайр.

— Существует свидетельство, что и эта смерть приключилась по случайности, — заявил он, и толпа снова зароптала, — однако, прошу вас, мне необходима тишина. Джентльмены… и леди, — добавил он, кивнув в сторону Харриет и Рейчел, а затем, порывшись в бумагах и шмыгнув носом, продолжил: — Сожалею, что снова вижу вас здесь, госпожа Уэстерман.

Харриет слегка вспыхнула, не переставая смотреть прямо перед собой. Коронер откашлялся, и глаза его забегали. Харриет вообразила, как бы он выглядел, если бы она стянула с него парик и начала топтать его ногами. Вид коронера доставлял Харриет суровое удовлетворение, хотя она соблюла осмотрительность и не улыбнулась.

— Однако, с вашего позволения, мы собрались лишь для того, чтобы обсудить гибель сиделки Брэй, — с чопорным лицом продолжил коронер. — Давеча присяжные осмотрели тело в часовне замка Торнли. — Краудер, не поднимаясь со стула, демонстративно повернулся туда, где стоял сквайр, недвижимый, как и Майклс у противоположной стены. И встретился с ним взглядом. — И мы не обнаружили никаких подозрительных признаков.

Краудер поднялся со стула.

— Это вздор!

В толпе зашептались. Коронер помахал руками в воздухе.

— Господин Краудер, я прошу вас сесть! Здесь суд, действующий по нормам права.

Краудер по-прежнему стоял. У него в руке была трость; анатом ударил ее концом по каменному полу, и этот звук разнесся по залу, словно ружейный выстрел.

— А как же ее запястья? — решительно спросил он. — А как же следы веревки на ее запястьях? Неужели никому из вас это не показалось странным? А рана на коже ее головы?

Шум в помещении усилился до рева.

— Выслушайте его!

Краудер обратился к присяжным.

— Был ли с вами врач, когда вы осматривали тело?

Размахивая руками, коронер старалсяутихомирить народ — многие люди поднялись и даже пытались пробраться вперед. Харриет заметила, как один знакомый ей фермер перекрестился.

— У нас не было времени призвать другого врача, господин Краудер, а вы, как мы посчитали… э-э-э… возможно, в некотором роде близки к этим событиям.

— Постыдитесь, черт побери! — закричал кто-то.

— Подлые делишки, скажу я вам, — огрызнулся другой голос.

Харриет обратила внимание, что на этот раз Майклс даже не пытался усмирить толпу.

— Расскажите нам об этих отметинах! — потребовал еще один голос. — Кто ее убил?

Один из присяжных, шаркая, шагнул вперед и обратился к народу:

— Мы не видели ее запястий — у нее на платье длинные рукава. А ее волосы выглядели довольно опрятно.

— Когда мы видели ее, все было иначе, — громко заметил Краудер. — Я предлагаю вам пойти и посмотреть еще раз. Разумеется, если это дознание не замышлялось как совершенный фарс.

Присяжный обернулся к своим коллегам и, увидев, что они кивают, с некоторой застенчивостью спросил:

— Может быть, вы пойдете и покажете нам все это, господин Краудер?

Однако не успел анатом ответить, как их прервал резкий голос коронера.

— Довольно, Эдвард Хеджес! Роль присяжного не предполагает обращение к собравшейся здесь публике.

В толпе снова послышались ворчание и проклятия. Господин Хеджес повернулся к коронеру с видом оскорбленной невинности:

— Я лишь сказал…

— Довольно, говорю я вам! Господин Краудер, прошу вас, садитесь. Суд не признает ваших доводов.

— Тогда к черту суд! — послышался крик из центра толпы.

Раздался смех, и даже Харриет улыбнулась. Она протянула руку Рейчел, обхватила ее ладонь и крепко прижала к своим коленям. Сквайр шагнул вперед; его лицо густо покраснело.

— Господин Краудер! По какому праву вы учите нас выполнять наш долг?

Майклс выпрямился. Повернувшись к сквайру, Краудер посмотрел на него поверх своего длинного носа.

— Я обучен анатомии и натурфилософии. Пусть я недавно живу в этом городке, однако при этом остаюсь заинтересованным подданным короля. Я охотно поделюсь с присяжными всеми знаниями, имеющимися в моем распоряжении. Мне представляется, что во время осмотра тела им не оказали должного содействия.

В толпе раздались одобрительные возгласы. Сквайр смерил анатома долгим взглядом, ожидая, пока толпа снова успокоится; лицо его стало почти черным — таким интенсивным был румянец на мясистых щеках.

— А эти ученые степени получены вами под именем Краудер или под вашим настоящим именем?

Харриет, вовремя не сумев сдержаться, резко подняла взгляд на анатома. Рука Рейчел задрожала под ее ладонью. Краудер почувствовал, как похолодела кожа на его шее. Это было неизбежно; он знал, что все к тому идет. Краудера разоблачили, но ему было интересно: на самом ли деле сквайр настолько хороший тактик, каким он считал себя? Бриджес рано выложил свой козырь. Даже в эти длинные безмолвные мгновения, ожидая, когда к нему снова вернется дар речи, анатом размышлял, что же так напугало сквайра, что же заставило его преждевременно пустить в ход это выигрышное средство?

Краудер огляделся. Майклс неотрывно рассматривал его; еще несколько жителей городка — и стар, и млад — наблюдали за ним с осторожным вниманием.

Когда он был совсем еще малолетком, брат заставлял его участвовать в небольших сценках, которые разыгрывал для домашних. Брат любил это делать и жаждал внимания зрителей, рядами сидевших перед ним. Краудеру же все время хотелось исчезнуть, он торопясь произносил нужные слова, норовя скрыться в безопасности, за кулисами, и уже оттуда быстро прокричать свою реплику. Во время репетиций брат клал ладонь ему на рукав и давал наставление: «Говори спокойно, брат. Заставь их податься вперед, дабы услышать тебя. Повелевай их вниманием, не отпугивай их своими речами». Краудер задумался: а поможет ли ему теперь это учение? Он позволил себе медленно обвести глазами толпу, а затем опустил взгляд на трость. И лишь после этого заговорил.

— Вы принудили меня вспомнить то, что мне хотелось бы забыть. Однако я дам вам ответ и расскажу свою историю. Позволим этим людям рассудить, подобает ли мне делать замечания. — В толпе послышались шепот и вздохи. — По рождению я второй сын барона Кесвикского.

Он замолчал, а потому баритон, донесшийся из задней части помещения, прозвучал вполне отчетливо:

— Северянин. Что ж, любой человек захотел бы скрыть такое.

На мужчину шикнули, но сдержанная улыбка, словно легкий ветерок, пронеслась по залу. И опустилась на тонкие губы Краудера, чуть приподняв их края. Она не коснулась лишь сквайра — его плотная фигура по-прежнему была напряжена и оставалась неподвижной. Харриет бросила взгляд туда, где сидели Хью и Уикстид. Господин Торнли разглядывал свои туфли, а Уикстид, повернув голову, слушал с выражением учтивого удивления. Улыбка слетела с лица Краудера, и он продолжил, глядя вниз, на каменные запыленные серые плиты у его ног:

— Мой отец был убит почти двадцать лет назад, и моего брата повесили за это преступление.

Он вспомнил выступление Харриет на предыдущем дознании, ее трепетную застенчивость, вызвавшую у жителей городка желание встать на ее защиту. Анатом старался смотреть вниз и говорить тихо. Он ощущал, что народ напрягся, подавшись вперед. Ты был прав, брат, подумал Краудер.

— Титул был мне не нужен, а потому я отказался от него и с той поры стал посвящать все свое время научным занятиям. Так я провел все последующие годы. Я прятался от прошлого среди книг и в обществе самых ученых мужей. Я узнал множество загадок человеческого тела, чуда, кое мы ежедневно имеем в своем распоряжении. Если я смогу добавить хоть самую малость к нашим знаниям о самих себе, я умру счастливым человеком. — В помещении ощущалась теплота сочувствия. Как же люди любят хорошую трагедию, подумал он. Жалость и страх отхлынули от него, словно теплые воды, в которых иначе можно было бы утонуть. — Краудер — имя моей родни со стороны матери. И я имею на него право. По закону и по совести. — Он поднял глаза и, повысив голос, позволил ему звучать по обыкновению бесстрастно. — Но каким бы ни было мое имя или ваши… — он запнулся, — инсинуации, скажите, какое отношение они имеют к тому обстоятельству, что сиделке Брэй связали запястья, ударили ее по голове, а затем повесили?

Он позволил себе заговорить громче, и это вызвало поддержку у народа — толпа издала возмущенный вой. Внимание собравшихся, их неприязнь и негодование обратились теперь на сквайра. Его по-прежнему переполняла ярость, позволяя ощутить настроение, царившее в зале. Он презрительно усмехнулся:

— Вероятно, пережитое затуманило ваш разум, Краудер. Если принять во внимание достойное сожаления прошлое, вас можно простить за то, что вам повсюду чудится убийство.

Краудер ощутил приступ усталости и раздражения. Черт бы побрал этих людей! Ему хотелось лишь одного — уйти отсюда и снова оказаться среди чужаков. Люди в нерешительности смотрели на анатома. Харриет отпустила руку сестры и поднялась.

— А мой разум, господин Бриджес? Какие прошлые события затуманили мой разум? Я видела те же отметины, что и господин Краудер. — Она почувствовала, что ее лицо заливается румянцем. — К тому же, сэр, я полагаю, это подло — заставлять человека публично сознаваться в собственных трагедиях. Если господин Краудер пожелал оставить свое прошлое в тайне… — она умолкла. — Что ж, он обладает таким же правом на секреты, как и любой другой свободнорожденный англичанин!

Зал взорвался одобрительным шумом, и этот звук продолжал нарастать. Теперь даже сквайр собственным телом ощущал его давление; он начал осматриваться, слишком поздно осознав, что, возможно, неверно разыграл эту игру.

Майклс устроился поудобнее, опершись спиной о стену, и слабо улыбнулся.

— Идите и снова взгляните на сиделку!

Краешком глаза Харриет увидела, как Ханна приложила руки ко рту.

— Правосудия! Именем короля! — закричали другие.

Коронер безнадежно махнул рукой, пытаясь перекричать шум:

— Будьте любезны! Будьте любезны! Пожалуйста, займите свои места! — Он повернулся туда, где сидел Хью. — Господин Торнли, я полагаю, вы присутствовали при обнаружении тела. Видели ли вы эти отметины?

Народ тут же снова умолк. Казалось, каждый присутствующий в зале вобрал в легкие воздух и задержал его там, ожидая слов Торнли. Хью не стал подниматься со своего места и заговорил, будто бы обращаясь к своим сапогам.

— Да, я отрезал петлю и снял ее. Не могу утверждать, что на сиделке были следы от веревки. Но я видел отметины, совершенно верно.

Охнув, толпа разразилась криками. Побелев, сквайр развернулся на каблуках и стремительно вышел из зала. Крики усилились, но, помимо них, по залу начало распространяться тихое шипение. Уикстид прикрыл рот рукой — так делает человек, желающий скрыть смешок. Коронер затрепетал; его голос дрожал и срывался.

— Это недопустимо! Я не в силах управлять судом в таких условиях! Заседание откладывается. Я вернусь через неделю.

— Не стоит беспокоиться, подхалим, — послышался голос из дальней части зала.

Коронер собрал свои бумаги и поспешно выбежал из таверны вслед за сквайром, оставив разинувших рты присяжных безо всяких указаний. Рейчел почувствовала, что кто-то тянет ее за рукав, и перевела взгляд на бледное лицо маленького Джека.

— А разве я не буду свидетельствовать? Господин Торнли сказал, я должен свидетельствовать.

Рейчел услышала, как стоявший вокруг народ зашевелился и зароптал.

— Нет, Джек. Думаю, не сегодня.

IV. 8

— Что ж, это было увлекательно, — сухо заметила Рейчел, когда зал начал пустеть.

Харриет погладила ее по руке, а затем, обернувшись, бросила немного нервный взгляд на Краудера. Теперь, когда пыл улетучился, анатом казался серым и выглядел старше, чем когда бы то ни было. Он слегка наклонил голову, обхватив рукоять трости. Это было изящное изделие — тяжелая, из черного дерева, с круглым набалдашником из кованого серебра, теперь наполовину скрытым под пальцами Краудера.

— Раньше я никогда не видела при вас этой трости.

Анатом не смотрел на Харриет.

— У меня деликатный возраст, госпожа Уэстерман. Всего одна ночь без отдыха способна сделать из меня старика.

— Вы не настолько уж и стары.

В ее голосе мелькнула улыбка; анатом поднял глаза, и Харриет с участием посмотрела в его бесстрастное измученное лицо.

— В самом деле, мадам? Я очень рад, что вы так считаете.

Его тон был довольно враждебным, так что Харриет даже вспыхнула и отвела взгляд, однако, прежде чем прозвучали следующие слова, в зал быстрыми шагами вошел Майклс и проговорил:

— Его принудили. Он только что взял под стражу Хью за убийство Джошуа Картрайта.

Рейчел поднесла руку к лицу, а Харриет быстро поднялась.

— Здесь? Сейчас?

Майклс кивнул.

— Сквайр сказал, что он выслушал показания викария и Ханны, пусть даже пока это было сделано неофициально, и велел Хью оставаться дома. Вероятно, понадеявшись, что тот пустит пулю себе в лоб и уволит нас от суда. Насколько я знаю Торнли, он и так мог бы это сделать. Виновен или нет.

Краудер по-прежнему не сменил позы, однако заговорил:

— Возможно, так оно и будет.

Харриет ощутила, как кровь поднимается к самому ее горлу, и резко обратилась к анатому.

— Неужели? Вероятно, сквайр был прав, и ваше тайное прошлое… — она сделала такой явный акцент на слове «тайное», что Краудер поморщился, — превратило вас в любителя однозначных финалов. Я удивлена, что исследования привели вас туда, куда привели, коли вы цените ясность превыше истины. — Внезапно госпожа Уэстерман почувствовала жестокость собственных слов и прикрыла глаза рукой. — Это неправильно. Нам нужно обдумать дальнейшие действия, и как можно скорее. Прошу вас, пойдемте туда, где можно говорить свободно.

Харриет заметила, что кожа вокруг рта анатома приобрела сероватый оттенок. Тревога, которую госпожа Уэстреман отвергла в то же мгновение, несмотря на доверие и дружеские отношения, существовавшие между ними, пощипывала лицо, сообщая ей жар и раздражение. Харриет ощутила, что к глазам подступают слезы.

— Ах, как вы можете просто так сидеть там?

Краудер не взглянул на нее, лишь пошевелил тонкими сжатыми губами.

— Кажется, госпожа Уэстерман, вы и здесь способны говорить достаточно свободно.

Харриет прикусила губу, и слова изменили ей. Поэтому она наградила Краудера долгим взглядом, повернулась и со стоном, который мог выражать и разочарование, и горе, поднялась, чтобы выйти из комнаты, — она крайне нуждалась в движении и просто не могла сопротивляться порыву. Рейчел поднялась, чтобы последовать за сестрой, потом замешкалась и вздохнула.

— Господин Краудер, я не думаю, что господин Торнли в ответе хотя бы за одну из этих смертей. Вы сами выдвигали иные планы действий…

Краудер встретился с ней взглядом своих полуоткрытых глаз; губы его изогнулись в усмешке.

— Вероятно, уединение добавило причудливости моему воображению.

Девушка продолжала смотреть на анатома.

— Помогите нам, прошу вас.

Краудер снова обратил взор на скопление серебряных фруктов и лоз, которым, собственно, и был набалдашник трости, и задумался: какие боги побудили его сегодня взять ее с собой? Эта трость — единственная из всех его вещей — когда-то принадлежала отцу Краудера. Рейчел тоже подождала с минуту, пристально глядя на точеный профиль анатома, а потом, поняв, что и ей не суждено получить ответ, развернулась и последовала за сестрой; ее шаги казались более размеренными, а плечи поникли. Держа руки перед собой, Майклс растопырил пальцы одной и выковырял что-то застрявшее под ногтем левого большого пальца.

— Ужасные создания, верно, господин Краудер? Другие люди…

Анатом поднялся и вышел, ступая широкими равномерными шагами. Мужчины и женщины, ведшие на улице разнообразные беседы, умолкли и поглядели на него. Он двинулся дальше.

Грейвс удивился, обнаружив, что они почти приблизились к Лестерским полям.^[63] Он не знал наверняка, по-прежнему ли господин Чейз нуждается в спутнике, поскольку отец семейства уже набрал свой привычный суровый темп; однако юноша все еще обдумывал неоконченную историю Александра и надеялся узнать подробности, несмотря на уверения Чейза о том, что ему больше нечего сказать.

Они свернули на открытое пространство полей и тут же оказались прижатыми к стене одного из строений — прямо перед ними по направлению к улице Чаринг-кросс, улюлюкая, неслись люди с обезумевшими глазами; они гнали перед собой испуганную корову. К голове животного кто-то привязал синюю кокарду, еще одна болталась на хвосте несчастного создания. Похоже, из коровы на время сделали символ. Искаженные лица погонявших и бивших ее по бокам мужчин чуть не лопались от ликования, а суженные глаза блестели. Какой-то человек стегнул корову по крестцу, она испуганно замычала и, пошатываясь, двинулась вперед.

— Доло-о-ой папи-и-и-истов! — заорал мужчина; его ликующие товарищи, обнявшись, подхватили этот крик и погнали несчастное животное дальше.

Грейвс вспомнил чертей в аду, изображенных на фресках отцовской церкви. Некоторые из них оказались слишком непристойными для становящегося все более утонченным Божьего дома и были закрашены, однако в детстве его завораживали оставшиеся изображения — маленькие темные фигурки чертей с широкими улыбками, истязающих бледные обнаженные тела грешников. Юноше показалось, будто он снова видит их — в закоптелых лицах протестантских воинов, одетых в лохмотья, в том восторге, который приносят им публичные насилие и святотатство. На мгновение его переполнил детский страх. Затем он услышал потрясенный вздох господина Чейза.

— Ах, Бог мой! — Грейвс повернулся, чтобы взглянуть, куда указывает его спутник. — Это же дом лорда Сэвила!^[64]

В прошлом Грейвс неоднократно ходил этой дорогой, а потому прекрасно знал, что именно он должен был увидеть — пышный белокаменный фасад, чистое крыльцо и отполированную отделку, — однако всего этого коснулась чья-то темная рука, и то, что когда-то казалось прочным, уютным символом богатства и культуры, оказалось теперь в огне. Пламя облизывало дом, высунувшись из окон верхнего этажа, своими оранжевыми языками оно касалось черепицы и обсасывало желоба; сквозь горящие занавеси второго этажа дом изрыгал дым, а ниже, там, откуда, извиваясь, тоже поднимался огонь, Грейвс видел движущиеся тени. Ежеминутно одна из них выдвигалась вперед, дымясь и хихикая, чтобы бросить на мостовую награбленное. Толпы зевак издавали одобрительные возгласы и плясали; их испачканные сажей лица сияли радостью, а рты были открыты в исступлении. Переведя дух, Грейвс пробормотал:

— «Пламень пожара уже прошибал из-под верхния кровли; вихрем взрывалися искры и в воздухе страшно гремело…»^[65]

Немного озадаченный, господин Чейз повернулся к юноше.

— Что, Грейвс?

— Это Вергилий. Перевод господина Купера.^[66]

Слегка кашлянув, господин Чейз отвернулся и снова стал наблюдать за пламенем. Теперь даже самым отважным мародерам огонь казался слишком жарким. Пока другие наблюдали, последний воришка с трудом выбрался из окна гостиной — фалды его кафтана уже загорелись, а под мышкой он придерживал большое позолоченное зеркало. Человек десять мужчин затоптали огонь, чтобы грабитель смог, спотыкаясь, присоединиться к толпе; тот смеялся, словно дитя, а его товарищи хлопали его по узкой спине — так, будто бы он спас из пламени живую душу. Меж мужскими фигурами, собравшимися возле дома, Грейвсу была видна куча награбленного, возвышавшаяся на дороге. Она напоминала внутренности туши, выброшенные на задний двор мясницкой лавки. Юноша видел опрокинутые резные кресла с позолотой, оторванную от них и растрескавшуюся ножку; книги, раскрытые и разорванные, с беспомощно трепетавшими страницами; великолепные гобелены, сброшенные вниз и превращенные толпой в импровизированные накидки и покрывала. Значит, вот как это все происходит. Всего несколько дней, какой-нибудь дурень с петицией, — и вот уже в Лондоне не осталось ничего святого и невредимого. Судя по всему, мысли господина Чейза двигались в том же направлении, что и размышления юноши.

— Мы ступаем по узкой дорожке, господин Грейвс.

Молодой человек не ответил; он медленно закрыл глаза и вдохнул дым, стараясь языком ощутить его структуру, чтобы, если вдруг понадобится описать его, суметь это припомнить. Даже на таком расстоянии он чувствовал, как жар оскверненного горящего дома согревает его лицо. Внезапно он открыл глаза и с тревогой поглядел на господина Чейза.

— Господин Чейз… Медальон… я вдруг о нем подумал. Он принадлежал матушке Александра?

Господин Чейз снова повернулся к горящему зданию, к бормочущей оживленной толпе, которая собралась возле него.

— Некоей юной девушке. Это все, что я знаю.

С другого конца улицы раздался краткий и громкий одобрительный возглас. Грейвс, господин Чейз, мародеры — все обернулись и увидели команду солдат с мушкетами на плечах, идущую по открытому пространству Лестерских полей. Их было всего двадцать, однако упорядоченность и решительность их движений каким-то образом придавала им значительности.

— Юной девушке?

Господин Чейз продолжал наблюдать за солдатами.

— Он сказал только это. «Полагаю, он принадлежал той юной девушке».

Красные мундиры солдат выделялись на фоне зелени, белые петлицы словно бы мерцали, а темное дерево их мушкетов выглядело деловито. За ними следовала разношерстная группа людей с ведрами. Грейвс решил, что они пришли слишком поздно и уже не смогут спасти дом, однако, насколько можно было судить по их виду, тщета усилий сама по себе еще не была поводом эти усилия прекратить. Толпа, казалось, уменьшилась — менее смелые или менее пьяные, склонив головы, спрятались в гуще народа. Командир отряда крикнул «стой!», когда солдаты оказались в десяти ярдах от мародеров.

— Бросьте то, что у вас в руках, и уходите отсюда. Приказываю вам именем короля!

Похоже, этого оказалось достаточно. Толпа, прежде столь неуправляемая, начала редеть. Мятежники помрачнели; какой-то обожравшийся ребенок крадучись ускользнул прочь. Люди с ведрами устремились вперед. Грейвс задумался; а может быть, кто-то из них имел отношение к семейству лорда Сэвила? Почему они так охотно пытаются спасти дом? — задавался он вопросом. Возможно, чтобы в будущем успокаивать себя, говоря: мы старались. Командир наблюдал, как люди подбираются к огню, и в этот момент из центра отступающей толпы быстро вылетел тяжелый камень, который попал точно в лоб одному из солдат. Из раны тут же заструилась кровь, и мужчина, сняв с плеча мушкет, изготовился к стрельбе. Командир сделал шаг вперед.

— Убери оружие, Уилсон. Ты будешь стрелять по моему приказу и не иначе.

Уилсон на мгновение замер, затем снова вскинул мушкет на плечо и вытер кровь с века; его взгляд не покидал отступающую толпу.

— Ублюдки с кровавыми спинами! — закричал кто-то из мятежников, когда толпа свернула на дорогу.

Солдаты не двигались — они просто смотрели вслед черни, пока последние мародеры не выбежали с площади. Один тоненький человечек, бросавший взгляды то через одно, то через другое плечо, казалось, пытался пролезть вглубь толпы меж ног своих спутников, чтобы оказаться в сравнительной безопасности, под прикрытием, вдали от вороненых оружейных стволов.

Господин Чейз поглядел на Грейвса.

— Полагаю, кровавыми спинами их прозвали из-за цвета мундиров?

Грейвс кивнул.

— Поэтому и потому, что армия, насколько я понимаю, любит дисциплину. Я полагаю, у каждого солдата из этого отряда, помимо боевых ран, на спине найдутся шрамы от ударов палками.

Господин Чейз продолжал наблюдать за пламенем и за тем, как люди с ведрами пытались затушить его. Пожилой человек, как заметил Грейвс, остановился поблизости и принялся глядеть на пожар так, словно был ребенком, чью любимую игрушку по неосторожности уничтожили взрослые.

— Я задавался вопросом, почему Александр оставил детей на ваше попечение, а не на мое, — тихо проговорил господин Чейз, глядя на Грейвса. — Вероятно, несмотря на то, что он покинул свою знатную семью, несмотря на ужасы, отлучившие его от родни, он по-прежнему желал, чтобы его детей воспитывал джентльмен.

Грейвс удивленно поглядел на собеседника и нахмурился.

— Но ведь вы и есть джентльмен, сэр.

Чейз не улыбнулся.

— Нет, юноша. Я стал немного похож на джентльмена, однако мы оба знаем: здесь необходимо нечто более глубокое. В какие бы знатные дома я ни был вхож, там до сих пор ощущают исходящий от меня запах мастерской и товарного склада. Ах, Англия! Я родился таким же, как те мои собратья, — он махнул рукой в сторону рядовых солдат, — и каждый англичанин понимает это, как только я открываю рот или кланяюсь. Мне интересно: понимал ли Александр, это ли всплыло в его уме, когда он начертал ваше имя? У вас есть то, чего нет у меня, хотя я способен купить вас и еще десяток таких, как вы, заплатив мелочью из своего бумажника. — Грейвс обратил взгляд на свои ноги, а господин Чейз повернулся к нему с полуулыбкой: — Это не ваша вина, мальчик мой. Я не хотел сказать о вас ничего плохого. — Он ухватился пальцами за перила, оказавшиеся рядом, так, словно собирался оторвать их. — Однако я воспитал дочь, достойную джентльмена. Этим я могу утешиться.

Грейвс зарделся.

— Да, сэр, — молвил он. — Воспитали.

IV. 9

День клонил голову к вечеру. В Кейвли-Парке царила тишина. Харриет и Рейчел, ничего не говоря, сидели в продолговатом помещении салона, однако ни одна из них не притворялась, будто занята чем-то, кроме собственных мыслей. Как только они прибыли домой, Харриет на час поднялась наверх, а когда сели ужинать, Рейчел решила, что сестра плакала. Ели дамы без аппетита. Безмолвие легло на них, словно пыль на домашнюю утварь. Время медленно утекало, и высокие напольные часы отсчитывали его четвертями. Их бой начинал действовать Харриет на нервы — маленькие медные молоточки словно бы находили узловатые дуги в ее позвоночном столбе и заставляли их звенеть. Тут в дверь тихонько постучали, и в салон вошла госпожа Хэткот с запиской для Рейчел.

— Из замка, мисс, — сообщила она, стараясь не глядеть девушке в глаза, и удалилась.

Харриет пристально наблюдала за Рейчел, сидевшей у стола напротив нее, когда та развернула и прочитала записку, а затем снова сложила листок и протянула его сестре.

— Прости, Харри, — проговорила она, — но я не могла поступить иначе. Когда ты поднялась наверх отдохнуть, я послала господину Торнли записку, — я просто хотела сказать, что полагаю его невиновным и верю, что правда со временем выплывет наружу, если он проявит терпение.

Харриет поглядела на безмятежное лицо сестры. Это было очень похоже на Рейчел — проявить доброту и великодушие по отношению к человеку, который их не заслуживает. Она надеялась, что в конце концов появится некто достойный подобного нежного уважения. Девушку следует любить за это, но и защищать от этого.

— Ну конечно, дорогая моя, — ответила Харриет. — Никто не может осудить тебя за такой поступок.

Рейчел все еще сжимала листок между пальцами. Харриет ждала, когда сестра будет готова предоставить записку в ее распоряжение. Разворачивая листок, госпожа Уэстерман ощутила, как пульсируют жилки у нее на лбу. С тех пор как они возвратились домой, она чувствовала себя слабой, словно дитя. Она очень редко плакала, но когда это случалось, слезы опустошали и расшатывали ее. Она прочитала неуклюжие каракули Хью. Долго их разбирать не пришлось.

Благодарю Вас, мисс Тренч. В прошлом терпение не было мне особенно полезно, однако предпринятые действия также не лучшим образом сказались на моей участи. Я благодарен за то, что Вы не считаете меня способным на подобные злодеяния.

Хью также послал им обеим наилучшие пожелания и поставил свое имя. Харриет перевернула лист бумаги, словно в надежде, что на его уголке может появиться приписка — какое-нибудь тайное сообщение.

— Любопытно, что же он имеет в виду? Обладая определенным умом, можно счесть это за полное признание, Рейчел.

Слегка нахмурившись, младшая сестра подняла глаза.

— Я думала, упоминая «действия», он имел в виду то, что отправил Брука на поиски Александра. Похоже, с этого и начался весь нынешний ужас.

Харриет кивнула, слегка поморщившись, — ее головная боль по-прежнему была беспрестанной и яростной. Она мучила госпожу Уэстерман весь вечер, а ведь Харриет постоянно говорила окружающим, что никогда не бывает больна. В будущем она станет с большим сочувствием относиться к дамам, воображающим себя больными и слабонервными.

— Рейчел, мы давно не разговаривали о господине Хью Торнли.

В улыбке девушки сквозила чуть заметная горечь.

— Неужели? По мне так в последние дни мы едва ли говорим о чем-нибудь ином.

— Ты понимаешь, что я хотела сказать.

Рейчел не подняла глаз, а просто накрыла руку сестры своей ладонью.

— Это проходит, Харри. Некоторое время я была очень несчастна, и ты знаешь это. Даже теперь я порой чувствую себя несчастной, однако это больше походит на воспоминание о печали, чем на саму печаль. Ты понимаешь меня?

Харриет кивнула.

— Мне очень жаль, Рейчел.

— Не стоит жалеть, Харри. — Рейчел взглянула на сестру невероятно нежно. — В этом совершенно не было твоей вины, и хотя я считаю Хью невиновным, теперь я бы не пожелала быть его женой, как не пожелала бы и много месяцев назад. Уверяю тебя. Ему не нужна супруга, подобная мне, а он человек, неспособный составить мое счастье. Однако бывали мгновения… когда он с таким воодушевлением рассказывал о своих походах или планах, касающихся имения, и эти разговоры казались мне правдивыми. Харри, мне не хватает радостных и волнительных мыслей о будущем, вот и все.

Харриет сомкнула пальцы на ладони сестры и склонила голову.

Раздался стук, и госпожа Хэткот снова открыла дверь — на этот раз жест ее показался куда более выразительным. Женщины удивленно подняли глаза.

— К вам господин Краудер, мэм, и некий господин Клоуд.

По дороге домой сестры не говорили о Краудере, хотя Харриет едва ли думала о чем-нибудь другом — свою головную боль она отнесла на счет анатома и его кровожадного семейства. Он был не прав, осуждая Харриет за то, что она узнала об этом. Лежа наверху, в своей кровати, госпожа Уэстерман изобрела некое подобие плана — она навестит его утром и потребует рассказать обо всем, что он разузнал у Картрайта о местонахождении Александра, однако все то праведное возмущение, на которое она была способна, не могло загасить страдание, вызванное его явным предательством и ее собственными, сказанными в раздражении словами. Когда о нем доложили, Харриет осторожно поднялась. Если анатом одарит их своей обычной сдержанной улыбкой, она подойдет к нему и с величайшей радостью подаст руку, однако госпожа Уэстерман сомневалась, что он так скоро сумел покончить со своими демонами. А если не сумел, отчего тогда пришел?

Когда анатом вошел, вид у него был по-прежнему мрачный и усталый, а его поклон в лучшем случае можно было бы назвать формальностью. Испытав приступ сожаления, Харриет сдержалась: она выпрямила спину и приветствовала гостя улыбкой — мимолетной и опасливой. Вслед за анатомом в комнату вошел куда более молодой человек — темноволосый и стройный. Он был хорошо одет, и его платье шло ему, однако в незнакомце чувствовалась основательная серьезность. Харриет улыбнулась ему несколько мягче, понимая теперь, что, возможно, узнала его — это лицо мелькнуло в дальних рядах толпы, собравшейся на дознании. Избегая прямо глядеть на сестер, Краудер махнул рукой через плечо.

— Госпожа Уэстерман, мисс Тренч. Позвольте представить вам Дэниела Клоуда.

Рейчел тоже вскочила на ноги. Обе женщины присели в реверансе, а господин Клоуд поклонился. Казалось, молодой человек чувствует себя несколько неловко и никак не может расстаться со своей слегка взволнованной улыбкой. Он джентльмен, решила Харриет, хоть и не праздный.

— Господин Клоуд, — продолжил Краудер, — стряпчий из Пулборо. Он нанес мне визит нынче вечером, после дознания, и, некоторое время послушав объяснения, касающиеся его дела, я попросил его изложить все это при вас и вашей сестре, мадам.

— Счастлива знакомству с вами, господин Клоуд, — проговорила Харриет. — Садитесь, пожалуйста.

Молодой человек подчинился, едва заметно улыбнувшись и кивнув.

— Благодарю вас, госпожа Уэстерман. — Его голос оказался плавным баритоном с оттенком местной картавости. — Я немного познакомился с этим домом, когда был еще мальчиком, и мой дядюшка вел дела с тогдашними жильцами. Кажется, нынешние владельцы прекрасно содержат его.

Харриет едва слышно поблагодарила гостя и решила, что этот мужчина выглядит крайне благоразумным. Он немного помолчал, и ее взгляд сместился туда, где сидел Краудер, склонившись над своей тростью точно так же, как это было в «Медведе и короне». И вдруг госпожа Уэстерман поняла, что не сможет вынести этого, не сможет сидеть под тучей, которую они сами на себя нагнали, и, как ей показалось, не успев принять осознанное решение, она снова поднялась на ноги. С несколько удивленным видом вслед за ней поднялся господин Клоуд. Краудер лишь бросил на нее угрюмый взгляд.

— Господин Клоуд, прошу прощения за грубость, однако, прежде чем выслушать вас, я должна наедине спросить кое-что у господина Краудера. Рейчел, вероятно, ты можешь попросить госпожу Хэткот принести нашим гостям что-нибудь освежающее. — Харриет обратилась к анатому: — Господин Краудер, будьте так добры, уделите мне минутку своего времени. — Не дожидаясь, пока гость встанет, она покинула салон, перешла коридор и оказалась в пустой столовой, придерживая дверь, пока анатом не вошел следом. Харриет позволила двери закрыться, когда Краудер зашел в комнату, и повернулась, чтобы опереться на нее спиной.

В столовой не зажигали огней. Харриет и Краудер оказались в мире светло-серых теней. Несколько мгновений Краудер постоял в центре комнаты, а когда стало ясно, что Харриет не собирается говорить, он, пристально глядя в ее сторону, обронил:

— Итак, мадам?

Она почувствовала, как ее самообладание лопнуло, будто бы внезапно хрустнув, как сухая ветка под ногами.

— Не смейте говорить мне «итак, мадам», Краудер! Как вам не стыдно! Как можно ненавидеть нас за то, что мы узнали вашу тайну! Это отвратительно с вашей стороны. Я прошу прощения за то, что сказала, однако вы меня рассердили. Вы ведь знаете, что мы не предавали огласке ваше положение. Нам не было о нем известно. Вы боитесь нашего сочувствия? От меня вы его не получите. Вы могли позволить себе роскошь и сбежать от любых недоразумений, которые вам подбрасывала жизнь. В этом я могу вам только позавидовать.

Он изумленно уставился на нее, и губы его побелели.

— Недоразумения, госпожа Уэстерман? Вы смеете именовать то, что произошло в моей семье, недоразумением?

Она мысленно обругала себя за это слово, однако остановиться не могла — ее словно ветром понесло, и обратного пути уже не было.

— И все же сочувствие вам необходимо. Я просчиталась. — Харриет поглядела в глаза анатома, и это ее не испугало. — Проклятье, Краудер! Вы упрямы! Я удивлена, что вы не успели сменить еще полдюжины имен, раз вы изволите так воспринимать людей, знающих хоть что-то о вашем прошлом. Поразительно, что гордыня может заставить человека так смалодушничать!

Анатом приблизился к ней на шаг; Харриет ощутила, что ее спина упирается в дверь.

— Если бы вы были мужчиной, — тихо проговорил он, — я бы убил вас за подобное замечание.

Харриет ощутила легкую дрожь в руке, которую она сжимала за спиной. Она повернула голову так, чтобы посмотреть на собеседника в упор.

— Оттого что вы убьете меня, правда не станет ни более, ни менее правдивой.

Их лица оказались так близко, что они чувствовали дыхание друг друга. Ощущая биение собственного сердца, Харриет вспомнила о том, где нашла Краудера — среди его препаратов, обращенного спиной к миру, — и подумала — ясно, внезапно и впервые — о том, как он устранился от обыденности и обрел некую разновидность покоя и как она снова увлекла его в самый быстрый из потоков. В ее глазах опять защипало, и Харриет сморгнула слезы.

— Ах, Краудер, мне так жаль. И я особенно сожалею, если из-за того, что я втянула вас в эту историю, вы испытали душевные страдания.

Снести ее сочувствие было в тысячу раз тяжелее, чем ярость. Два десятилетия скорби обрушились на него, точно наводнение. С грохотом уронив свою трость и отвернувшись от госпожи Уэстерман, анатом закрыл лицо руками. Его плечи затряслись, а из груди вырвался тихий стон. Харриет не двинулась с места, однако ощутила, что ее тело расслабилось. Царивший в комнате полумрак делал анатома похожим на одинокое порождение тьмы и холода, однако возникшие между ними стесненность и болезненность, казалось, рухнули и унеслись прочь, словно загубленная весенним половодьем детская плотинка на реке.

Тогда Харриет наклонилась и, полуприсев, подняла трость. Длинные юбки будничного платья вздыбились вокруг ее ног. Она не стала подниматься сию же секунду, а задержалась там, где была, устремив взгляд на анатома. Он глубоко вздохнул, провел рукой по лицу, медленно прошел мимо госпожи Уэстерман и остановился у ряда длинных окон, освещавших комнату, откуда принялся разглядывать дорогу, ведшую к дому. Окна были открыты, и рассеянный легкий ветерок слегка приподнимал занавеси. Он нес с собой тяжелые воспоминания о дневной жаре, проникая сквозь ветви дуба, который защищал фасад дома. Аромат казался спокойным и умиротворяющим.

— Простите меня.

Его голос звучал неловко, словно он был человеком, за несколько лет не проронившим ни фразы и так и не привыкшим заново произносить слова. Поднявшись, Харриет подошла к нему. Она ничего не сказала, но, вложив трость в его ладонь, позволила своим пальцам задержаться на его рукаве, и, так и не отняв их, посмотрела в окно на дуб.

— Это дерево — одна из причин нашего переезда в Кейвли. Мой супруг сказал, что станет меньше волноваться о нас, уходя в плавание, если будет знать, что у него есть такой друг и хранитель.

Краудер ответил не сразу, но, когда заговорил, казалось, он уже больше походил на самого себя.

— Неужели вам действительно нужен хранитель, госпожа Уэстерман?

Она улыбнулась.

— Мне больше нравится думать, что нет. Однако союзники нужны каждому из нас — разве вы не согласны, господин Краудер?

— Вероятно.

Харриет подняла глаза и увидела призрак усталой улыбки, коснувшийся его губ. Она почувствовала, что ее головная боль немного отпустила.

— Вы вовсе не хотите об этом говорить?

Анатом знал, что на уме у госпожи Уэстерман. Он медленно покачал головой.

— Нет, не сейчас. Возможно, когда-нибудь в будущем. Сегодня я желаю послушать то, что скажет господин Клоуд.

Они еще немного побыли в полумраке, чтобы установившееся между ними перемирие углубилось и стало казаться совершенным, достаточным. Краудер предложил Харриет свою руку, и они двинулись прочь.

— Простите, что я по-прежнему не рассказал вам о местоположении Александра. Я все время страшился, что нас услышат. Картер Брук отыскал его на Тичфилдской улице.

Харриет округлила глаза.

— Я знаю ее. Это возле площади Сохо. — Она улыбнулась, и Краудер открыл перед ней дверь в салон. — Ах, Краудер, возможно, мы все же постигнем смысл этого кошмара.

IV. 10

Когда Краудер и Харриет снова вошли в комнату, Рейчел и господин Клоуд были на ногах. Похоже, Рейчел демонстрировала гостю некоторые диковины, коих в салоне было множество, и поясняла, в каких путешествиях Харриет и ее супруг отыскали их. Госпожа Уэстерман порой и вправду сомневалась: уж не знает ли Рейчел все эти истории лучше, чем она сама? Молодые люди были застигнуты как раз в тот момент, когда Рейчел смеялась над довольно смущенным выражением своего собеседника — он разглядывал изображения, вырезанные на маленькой костяной флейте. Ради всех присутствующих Харриет понадеялась, что серьезный юноша не слишком тщательно изучил их. На этом инструменте обычно играли во время обряда плодородия на одном из островов Вест-Индии. Рейчел поглядела сестре в глаза, и Харриет улыбнулась девушке. Господин Клоуд снова поклонился и очень бережно вернул флейту на стол. В его глазах загорелся известный огонек, заставивший Харриет усомниться: а вдруг стряпчий разглядывал маленький инструмент гораздо внимательней, чем она надеялась? Госпожа Уэстерман разъярилась, ощутив, что вот-вот покраснеет.

— Простите, что заставили вас ждать, господин Клоуд. Надеюсь, Рейчел не докучала вам морскими историями?

Стряпчий улыбнулся.

— Мы путешествовали в Индии и обратно, госпожа Уэстерман, пересекали Европу и даже ненадолго заглянули на Гибралтар. Я не слыхал рассказов увлекательнее.

Похоже, Рейчел была довольна.

— Вы очень добры, сэр, — кивнув, заметила Харриет.

— Я очарован, госпожа Уэстерман! — Он смерил ее совершенно серьезным взглядом, и Харриет распознала в нем привлекательное сочетание черных волос и голубых глаз, каковое впервые заметила, познакомившись со своим мужем. — Я едва ли покидал здешние земли, но очень бы хотел путешествовать. Я с радостью послушал истории о вас, а мисс Тренч рассказывает их прекрасно, я полагаю.

Сколько же ему лет, задалась вопросом Харриет, двадцать пять, двадцать шесть? Не сумев вовремя остановиться, она поймала себя на мысли, что этот молодой человек прекрасно смотрится рядом с Рейчел.

— Я уверена: она рассказывает их лучше, чем я, и мы с супругом можем довериться ей — моя сестра непременно придаст нам соответственный героический облик. Итак, господин Клоуд, я в вашем распоряжении, если вы желаете о чем-то поведать нам.

В тот же миг стряпчий снова нахмурился; он использовал для размышлений те несколько мгновений, которые потребовались остальным, чтобы занять свои места.

— Я полагаю — и, надеюсь, вы будете снисходительны ко мне — мне необходимо объяснить, почему я не стал первым делом говорить со сквайром. Я бы непременно сделал это, но, конечно, ввиду ареста господина Торнли сразу же после приостановки дознания… Одним словом, я несколько часов прогуливался по городку, и, поскольку сведения, которые у меня есть, не строго конфиденциальны, к тому же я видел вас обоих на дознании… И сквайр не показался мне…

Судя по виду, он чувствовал себя неловко, однако во время прогулки по городку он принял решение, и, похоже, ничто из увиденного им не заставило стряпчего передумать. Харриет стало интересно, не знаком ли он с Майклсом.

Повертев трость между ладонями, Краудер спокойно молвил:

— Мы понимаем вас, господин Клоуд. И с уважением относимся к вашим сомнениям.

Молодой человек кивнул.

— Благодарю вас. Мой дядюшка — старший компаньон нашего дела в Пулборо. Я сотрудничаю с ним вот уже два года, однако он в отъезде, и я подумал: возможно, я могу обратиться к вам за рекомендациями, раз сквайр нынче… недоступен.

— Благодарим за доверие, — ответила Харриет.

Они подождали еще мгновение. Господин Клоуд разглядывал свою манжету. Харриет почувствовала, как в ней снова растет нетерпение, однако сумела удержаться до того момента, когда юноша опять заговорил.

— Сиделка лорда Торнли, Маделина Брэй, оставила нам на хранение свое завещание.

Внезапно выпрямившись, Харриет бросила на Краудера красноречивый взгляд. Он поднял руку так, словно желал отразить некий удар.

— Это все, что мне покуда известно, госпожа Уэстерман. Когда господин Клоуд сказал мне об этом, я попросил его отправиться вместе со мной к вам.

Харриет была рада, хоть и почувствовала из-за этого свою вину. Ревностно относиться к сведениям ей не подобало, ведь у нее самой еще остались невысказанные тайны, но тем не менее ей было приятно, что рассказ господина Клоуда станет новостью для них обоих. Краудер опять перевел взгляд на молодого человека.

— Продолжайте, господин Клоуд.

— Составление завещаний — одна из первых обязанностей, порученных мне дядюшкой, поэтомуя хорошо помню госпожу Брэй. Когда весть о ее смерти дошла до нашего города, я решил посетить дознание, чтобы понять, возможно ли вступить в контакт с ее наследниками. Мы с дядюшкой должны действовать в качестве ее душеприказчиков.

Краудер кивнул, разглядывая ногти на своей правой руке. На лице господина Клоуда отразилась неуверенность. Увидев, что молодой человек смотрит на Краудера, Рейчел улыбнулась ему.

— Не беспокойтесь о господине Краудере. Он всегда ведет себя так, когда особенно заинтересован в том, что, как он думает, ему собираются сказать. — Анатом поглядел на девушку, приподняв бровь. — Именно так, между прочим, — пояснила она.

Краудер откашлялся и снова положил руку на трость. Рейчел повернулась к молодому человеку.

— Продолжайте, пожалуйста, господин Клоуд.

Он кивнул ей.

— Оказалось, у госпожи Брэй в этом мире было немного родственников и друзей, однако им она оставила куда больше, чем можно было ожидать. Сумма в пятьдесят фунтов должна быть выплачена ее давнему другу, некоей госпоже Сервис, проживающей на Тичфилдской улице в Лондоне. — Внезапно Харриет очень плотно сжала ладони. Господин Клоуд подождал немного, но, поскольку она так и не заговорила, продолжил: — А маленькая брошь с камеей, которую, как она отмечает, подарила ей мать госпожи Сервис, эта дама пожелала передать дочери своего «благодетеля». Его дочь зовут Сьюзан и — в самом деле, эта часть показалась мне несколько странной, и я подумал, что к ней следует привлечь чье-нибудь внимание, — этот благодетель, как сказано в завещании, также живущий на Тичфилдской улице, «известен под именем Александр Адамс». — Он не заметил, какое невероятное впечатление произвели на слушателей его слова, поскольку, нахмурившись, снова принялся разглядывать свою манжету. — Записывая со слов завещательницы эту фразу, я счел ее необыкновенной, и спросил об этом у госпожи Брэй. Она чрезвычайно настаивала, а когда она указывала точную формулировку, на ее лице отразилась неподдельная радость…

Молодой человек осекся и поднял глаза. Все три слушателя неотрывно смотрели на него, словно в этом опрятном салоне он только что проделал некий ужасный и удивительный фокус. Клоуд выглядел немного растерянным.

— Я надеюсь, вы не считаете, что я поступил неправильно, поделившись этими сведениями с вами.

Над рукоятью Краудеровой трости мелькнула легкая улыбка.

— Значит, Александр нынче зовется Адамсом, верно?

Госпожа Уэстерман поднялась; лицо ее вспыхнуло, а глаза засияли.

— У него есть ребенок! Краудер!

Мисс Тренч уперла локти в колени, видимо пребывая в глубокой сосредоточенности.

— Погоди, Харри! — с нажимом сказала девушка. — Это имя… Я помню, нынче утром… — Вскрикнув от ужаса, она вскочила на ноги, побежала к столу, располагавшемуся в дальнем конце салона, взяла с него «Дейли эдвертайзер» и примчалась назад.

Краудер поднялся ей навстречу; господин Клоуд тоже растерянно встал, чтобы не оказаться единственным сидящим в комнате. Харриет поймала сестру за локоть.

— Рейчел, что там?

Мисс Тренч принялась перелистывать газетные страницы, затем сунула издание Харриет.

— Вот! Ах, Харри, вот она!

Девушка отступила на шаг назад и наверняка споткнулась бы, если бы господин Клоуд не удержал ее за локоть и не помог сесть. Она с благодарностью поглядела на молодого человека.

Просмотрев страницу, Харриет прикрыла рот рукой. Краудер постучал по ковру концом своей трости.

— Госпожа Уэстерман, ради всего святого, избавьте меня от тревожного ожидания.

— «Ужасное убийство совершено на Тичфилдской улице», — нетвердым голосом начала читать Харриет. Взгляд Краудера метнулся на ее лицо. Она посмотрела на анатома, чувствуя, как трясется ее рука, и попыталась успокоить дрожь, а уж потом продолжить чтение. — «В прошедшую пятницу, помимо многочисленных волнений черни, было совершено жуткое убийство в музыкальной лавке и печатне господина Александра Адамса на Тичфилдской улице». Ах, Краудер, его убили!

— Будьте добры, госпожа Уэстерман, читайте дальше.

— «Некий мужчина, чье имя поныне остается загадкой, вошел в лавку, когда господин Адамс и его дети сидели за ужином, и убил ее владельца одним безжалостным ударом ножа в живот. Кажется, если бы не случайное появление друга, этот дьявол в человечьем обличье мог бы погубить и юные жизни двух беззащитных, оставшихся без матери детей господина Адамса, Сьюзан Адамс, всего лишь девяти лет от роду, и ее младшего брата Джонатана». Ах, значит, дети живы! — Госпожа Уэстерман обменялась взглядами с Краудером и продолжила чтение: — «Убийца скрылся в толпе, и, хотя господин Адамс оставался в живых достаточно долго, чтобы успокоить детей и передать их на попечение своего друга, все попытки врача спасти его жизнь оказались тщетными».

Харриет огляделась. Рейчел была бледна, господин Клоуд растерян и испуган, пальцы Краудера, крепко обхватившие рукоять трости, побелели.

— Кто же этот друг? — почти прошептала она. — Его нужно предупредить! Тут написано еще что-то.

«Мотивом для этих убийств мог, вполне вероятно, послужить грабеж, но в этом ли дело — о, Англия! — когда подобное убийство происходит при свете дня, в доме уважаемого человека, оставившего своих малолетних сына и дочь одинокими, брошенными на произвол судьбы в этом жестоком суматошном мире. Похороны господина Адамса прошли в присутствии его многочисленных друзей, преисполненных уважением к убитому, прекрасно разбиравшемуся в чудесной музыке, какую нынче можно услышать в городе, и к его стремлению рекомендовать лучшие произведения самым искушенным ценителям».

Харриет отложила газету в сторону. Краудер почти видел, как в сгущающейся тени госпожу Уэстерман окружают жуткие видения — чудовища, порожденные воображением и состраданием, тянут ее за темно-красные юбки, перебирают ее волосы своими длинными восковыми пальцами.

Господин Клоуд изумленно огляделся.

— Я не понимаю. Это человек, бывший благодетелем сиделки Брэй?

Рейчел обернулась к нему — лицо девушки было спокойно, но казалось опустошенным, а голос мисс Тренч звучал глухо, отчего Дэниел почувствовал себя так, словно заблудился в холодной ночи.

— Мы полагаем, что Александр Адамс — урожденный Александр Торнли. Наследник замка Торнли и виконт Хардью.

На этот раз побледнел уже господин Клоуд. Харриет заговорила, обращаясь к пустому пространству.

— И у него были дети.

Краудер немного ссутулился, по-прежнему опираясь на трость.

— Возможно, они незаконнорожденные.

Харриет покачала головой.

— Если Александр покинул свое семейство из любви к их матери, я могу лишь посчитать, что он женился на ней, и дети родились в браке.

Господин Клоуд снова поднялся, на этот раз внезапно посерьезнев.

— Они в опасности, — сказал он. Ему никто не ответил. Тогда он обратился к анатому: — Господин Краудер, разве я не прав? Я не настолько хорошо разбираюсь в этом деле, однако могу понять, что здесь действует чья-то отчаянная рука и что влияние ее простерлось до Лондона. Это и ребенку было бы ясно. Мы должны предупредить их, предостеречь их друзей, как сказала госпожа Уэстерман, укрыть их в некоем безопасном месте, покуда угроза не миновала.

Краудер не сводил глаз с рукояти своей трости. Он ощущал стремительный ток молодой крови, живую энергию юноши, стоявшего в некотором отдалении от него. Уголок его рта изогнулся, и на лице появилась усталая улыбка.

— Да. Полагаю, господин Клоуд, вы постигли основы нынешнего положения.

Дэниел бросил быстрый взгляд на Рейчел, пристально смотревшую в сторону, в угол комнаты, а затем снова обратил его на фигуры Харриет и Краудера, каждый из которых, похоже, погрузился в свой собственный мирок.

— Позвольте мне отправиться к ним, — тихо попросил он.

Казалось, Харриет очнулась. Нахмурившись, она обернулась к стряпчему.

— Нет, господин Клоуд, я поеду.

— Простите, госпожа Уэстерман, однако в этом нет ни малейшего смысла. — Молодой человек сделал шаг вперед. — Опасность будет грозить этим детям до тех пор, пока стоящего за всем этим человека не передадут в руки правосудия. Вы можете поспособствовать этому куда лучше, чем я. Позвольте мне поехать. Я отправлюсь сейчас же и буду в Лондоне к рассвету.

Харриет замешкалась. Она подумала о собственных детях, спящих наверху, а затем быстро кивнула и отвернулась. Страхи и путаница этого вечера по-прежнему не отпускали ее.

— Вот только знать бы место, где можно укрыть детей, если возникнет нужда, — продолжал Клоуд. — Чем ближе они к Тичфилдской улице, тем страшнее угроза, однако я не думаю, что дом деда может стать теперь убежищем для них, если… — он поглядел на собеседников, — если я правильно понимаю нынешнее положение.

Краудер быстрыми шагами подошел к письменному столу Харриет.

— Правильно, сэр. А снабдить вас безопасным местом, полагаю, смогу я. — Он вытащил лист бумаги и принялся разглядывать перья Харриет, пока наконец, охнув, не выбрал одно из них, которое счел подходящим. — Я напишу записку, каковую вы передадите господину Джону Хантеру. Он был моим наставником в Лондоне, великий человек во многих отношениях и здравомыслящий в отличие от большинства. У него есть дом в Графском дворе. Хантер пустит вас к себе, если вы сочтете это необходимым. Он человек суровый, и домочадцы у него необычные. — Краудер посыпал письмо песком. — Он также знает некоторых лиц, кои могут понадобиться, если вы окажетесь под угрозой. — Анатом сложил записку и передал ее Дэниелу. Тот слегка нахмурился. — Гробокрадцы и иже с ними, господин Клоуд, — пояснил Краудер. — Он анатом, как и я сам, и притом отменный, однако потребность в материале заставила его вступить в престранные альянсы. Впрочем, вы можете вверить ему и свою жизнь, и жизни детей. Он не выдаст вас, даже если сам король и архиепископ Кентерберийский постучат к нему в дверь и станут спрашивать о детях.

Стряхнув свои видения, Харриет тоже быстро шагнула к бюро, заставив Краудера спешно уступить ей место, и нетерпеливо выдвинула ящичек с боковой стороны, выполненной из светлого дерева. Она достала денежный сундучок, открыла его ключом, который извлекла из кармана, и вынула стопку банкнот. Судя по виду, господин Клоуд слегка оскорбился и попытался отмахнуться от нее. Однако Харриет едва ли не топнула ногой.

— Ах, возьмите их, господин Клоуд! Возможно, вы станете испытывать нужду в деньгах и столкнетесь с тратами, коих не предвидели, покинув свой дом нынче утром.

Молодой человек снова замешкался, однако, поняв смысл ее слов, взял деньги и поклонился.

— Я благодарен вам за оказанное доверие, госпожа Уэстерман.

Кажется, эти слова удивили ее — стряпчий заметил, как Харриет обменялась взглядами с Краудером и пожала плечами.

— Похоже, мы действительно доверяем вам, господин Клоуд. Мы ошибаемся?

Стряпчий покачал головой.

— Нет. Вы не ошибаетесь. Я могу уехать немедленно, прямо отсюда. Вы позволите мне написать записку для отсылки утром в Пулборо? Я бы не хотел, чтобы родители тревожились. Я сообщу им, что дела удерживают меня здесь на несколько дней.

— Разумеется, — молвила Харриет. — Хорошо. Рейчел, пойди принеси, пожалуйста, господину Клоуду один из Дэвидовых плащей для верховой езды. А мы пока расскажем ему о том, что нам известно.

Так и не вернувшись на свои прежние места, Харриет и Краудер поведали молодому человеку обо всем, что они видели, думали и подозревали с самого рассвета пятницы. Стряпчий по большей части молчал, а вопросы, все же заданные им, были умны и весьма уместны. Он усвоил необходимое к тому моменту, когда Рейчел вернулась с плащом и небольшим мешком провизии, собранной на кухне, в котором лежала также бутылка, наполовину заполненная самым дорогим бренди, что было у Харриет. После этого молодой человек удалился.

Когда дверь за ним захлопнулась, Рейчел, Харриет и Краудер ошарашенно переглянулись. Затем госпожа Хэткот проворно, словно лейтенант, готовящий палубы к бою, вошла в салон, чтобы убрать почти не тронутые закуски и напитки, и Харриет поднялась из-за своего бюро.

— Замечательно, — обронила она. — И что теперь?

17 июня 1775 года, холм Брида

возле Чарлзтауна, залив Массачусетс

Попытайся вообразить туман. Столь же густой, как тот, что стелется во тьме подле неподвижной реки и позволяет видеть лишь на расстоянии нескольких футов в обе стороны, однако этот по-прежнему немного желтоват из-за света солнца, которое больше не просматривается, и отдает едким дымом, попадая тебе в нос и рот. Пушечный дым. Целый мир сгоревшего пороха. Окружающие тебя звуки напоминают гром, но они приглушены; ты уже не в силах отличить стук собственных сапог по земле от стука шагов товарищей и пульсации собственной крови. Из твоих глаз текут слезы, один из них опух, не открывается и отдает дергающей болью — так, словно в твоем черепе застряла крыса и теперь царапается изнутри. Ты бы с радостью вырвал ее оттуда и выбросил прочь, однако твои руки не желают расставаться с зажатым в них мушкетом. Воздух оглашают шипение и взрывы. Слышатся стоны и крики — некоторые вдалеке, а некоторые вдруг почти из-под твоих ног. Ты ощущаешь влажный жар и жжение на своей щеке. Мимо тебя со стрекотом несутся губительные шарики картечи. Ты не можешь разглядеть, с какой стороны и издалека ли они несутся. И вот ты улавливаешь пороховую вспышку во мраке прямо перед собой. Ты почти достиг их. Человек, бегущий справа от тебя, спотыкается, и ты, проклиная разъявшуюся землю, наклоняешься, чтобы снова поставить его на ноги; и только изогнувшись от усилия, подняв его болтающуюся голову до уровня своего опущенного плеча, ты видишь, что этот человек мертв, и ему оторвало часть лица. Ты отпускаешь его. Окликнув окружающих тебя людей, ты снова движешься вперед, вскинув штык и понимая, что выжить здесь невозможно, однако ты наверняка заберешь с собой одного из кровожадных негодяев, съеживающихся под прикрытием оборонительных стрел; ты полон решимости обрушить хоть немного своей муки на их редут, в гущу их войска.

Вот ты и добрался. Ограждение между тобой и другим человеком рушится под твоим весом, он замешкался с перезаряжанием. Человек смотрит тебе в лицо, а ты возвышаешься над ним, пока он возится с зарядным мешком; на нем домотканая рубаха и аляповатая шапка. У его ног обрывок старой газеты, усыпанный крошками. Он наверняка ел между прошлым и нынешним наступлениями. Принес что-то из дома. Ты понимаешь все это, не сводя глаз с его лица. Ты поднимаешь ствол, вонзаешь ему в грудь фут стали, прикрепленный к твоему оружию, и продолжаешь наносить удары с каждым своим выдохом, пусть даже он пристально глядит на тебя. У него во рту булькает кровь, а глаза становятся безразличными. Штык ушел так глубоко, что тебе приходится наступить на его грудину, чтобы полностью вытащить оружие. Ты оборачиваешься в поисках еще одного противника. Это похоже на танец. Мир замедлился, ты двигаешься плавно, то и дело меняешь партнера, повинуешься импульсу движения и, обернувшись, берешь еще одного, а следующий — его пороховая полка зашипела — открывает огонь прямо тебе в лицо. Ты ждешь, когда мир погрузится во тьму, но этого не происходит — выстрел не удался. Он сгибается, ты спотыкаешься об него, но затем снова поднимаешься на ноги. Твой взгляд прикован еще к одному, уползающему прочь человеку — он двигается слишком медленно. Справа от тебя сверкает выстрел — приподняв противника, ударная волна отбрасывает его на землю чуть дальше, в траву, его тело трясется от страха и отчаяния.

Сновидения заканчиваются, миру снова возвращается его скорость, и ты опять отдаешь себе отчет в том, что отчаянно ловишь губами воздух, а твои руки, сжимающие приклад мушкета, стали скользкими от крови других людей. Кто-то стоит рядом с тобой. Его глаза такие же черные и горящие, как у тебя.

— Здесь все кончено, Торнли. Редут захвачен. Боже правый! Ваше лицо!

Ты сплевываешь на землю. Вокруг тебя тела. Одни облачены в местный лен, другие — в кроваво-красный мундир, так же, как и ты. Ничего не ответив, ты снова оборачиваешься к побережью. Справа от тебя слышится стон. Опустившись на корточки, ты узнаешь одного из своих. Закидываешь его руку себе на шею, своей рукой обхватываешь его поперек туловища и тащишь его назад, к побережью. Когда ты достигнешь первых кораблей, в твоих руках уже будет покойник.

Улицы были заполнены людьми — окровавленными и сломленными; одних везли в сторону госпиталей на телегах, другие же, пошатываясь, тащились позади. Некоторые кивали, когда он проходил мимо. Торнли остановился возле судов ровно на столько, сколько занял у него доклад, а затем двинулся в сторону госпиталя, который они с Хокшоу посещали всего несколько недель назад. Он хотел узнать, есть ли там кто-нибудь из его роты, и, если это так, чем можно помочь.

Из тридцати человек, воевавших под его началом, лишь четверо смогли вернуться с поля боя без посторонней помощи. Хью видел мертвые тела десятерых подчиненных. Теперь он пытался отыскать остальных. Окна почтенных бостонских домов были по большей части закрыты ставнями. Местные жители — в основном пожилые мужчины в париках и обтягивающих куртках — стояли тут и там на крылечках своих домов в полнейшем смятении и наблюдали этот медленный кровавый парад, изумленно и оторопело разинув рты. Свернув к широким воротам старого склада, Хью словно оказался на мясном дворе.

Палисад был полон искалеченными людьми — истекая кровью, они со стонами ожидали, когда до них доберется врач. Между ними ходили городские женщины, предлагая воду; края их длинных юбок покраснели от крови. Одна девушка, отвернувшись, стояла в тени, прижав ко рту платок; даже в полумраке было видно, как побелела кожа вокруг ее рта. Одной рукой она опиралась о стену, а когда отошла, на камне осталось ржавое пятно — кровь какого-то солдата. Хью задумался: за последними минутами чьей жизни она наблюдала?

Он зачерпнул питьевой воды из бочонка и стал раздавать ее раненым — крики жаждущих доносились со всех сторон. Некоторые просили побыть с ними, иные цеплялись черно-красными руками за его рукав, пытаясь задержать капитана подольше, чтобы рассказать о бойне, свидетелями коей они стали на холме. Войска Хау^[67] были разбиты (некоторых людей ранили, а иных убили); из половины гренадерских рот в живых остались лишь единицы, как в случае с подопечными Хью. Победа была одержана, но страшной ценой.

Если, отступая от Лексингтона, они уже не были так уверены в собственном успехе, то теперь их отрезвили окончательно. У стены, всхлипывая, свернулся клубком солдат морской пехоты; он сунул в рот кулак, чтобы совладать со слезами. К Хью попыталась приблизиться еще одна молодая женщина, жестом указывая на его рану; у нее в руках были тряпица и чаша с водой — уже порозовевшие и грязные. Хью безмолвно отстранил ее, а затем, услышав свое имя, поднял глаза. Молодой человек из роты Хокшоу лежал, прислонившись к белой стене. Торнли подошел к нему. Лицо юноши посерело и казалось сделанным из воска. Торнли позволил себе оглядеть его тело. Солдат был ранен в живот. Врачи уже ничем не смогут помочь ему. Не говоря ни слова, Хью опустился на корточки возле юноши и достал из-под мундира плоскую фляжку, все еще наполовину заполненную праздничным отцовским бренди. Он поднес ее к губам юноши. Тот глотнул и поморщился, когда жар устремился вниз по его горлу.

— Благодарю, капитан. Вкус отменный.

Торнли не улыбнулся.

— У меня плохого не водится.

Молодой человек рассмеялся. Смех затронул его рану и превратился в кашель, исторгший изо рта густую красную струю. Торнли снова передал ему фляжку. Выпив, смущенный юноша попытался обтереть горлышко фляги рукавом, однако Торнли спокойно забрал свое бренди.

— Не знаю, слышали ли вы об этом, сэр. Боюсь, капитан Хокшоу погиб.

Торнли почувствовал, будто кто-то ударил в его собственный живот. Он склонил голову.

— Ты видел? — только и смог спросить Хью.

Молодой человек кивнул.

— Во второй волне он был впереди и бросился в атаку. Тощий подлец, на которого он надвигался, дождался момента, когда капитан оказался почти возле него, и угодил ему прямо в лоб. Тот упал замертво. — Юноша снова умолк. — Они храбры, эти выродки, во всяком случае некоторые из них. Я расправился с ним через минуту, а потом… — юноша положил руку на красное месиво, в которое превратился его живот, — потом его товарищ расправился со мной.

Торнли кивнул — в его голове пульсировала боль. Юноша взглянул на него.

— В вас стреляли из мушкета, сэр?

Торнли приложил руку к своей правой щеке. Он нащупал скорее плоть, чем кожу. Похоже, прикосновение пробудило рану — жжение волной прошло по его лицу и взорвалось болезненным спазмом под глазом, заслонив взор прозрачной преградой, сплошь испещренной царапинами, в которых, казалось, он мог даже различить некий рисунок. Хью снова обрел равновесие. Усмирил приступ.

— Да. Мой мушкет выбили выстрелом из рук на первой волне. Пришлось обходиться оружием погибшего мятежника, пока вновь не добрался до своего. Полагаю, оно не признало во мне хозяина.

Юноша улыбнулся.

— Оружие мятежника, понимаете? — Он рассмеялся своей собственной шутке и снова повторил ее, качая головой. — Оружие мятежника. Мне жаль Хокшоу, капитан. Он был хорошим малым. — Его улыбка слегка искривилась. — Да и я тоже.

Торнли снова вложил плоскую фляжку в руки юноши и поднялся. Молодой человек воззрился на сосуд.

— Вы уже не сможете вернуть ее, капитан.

Торнли махнул рукой.

— Выпей за Хокшоу.

— Выпью, сэр. Желаю вам успеха.

Торнли остановился. Свет смягчался, становясь вечером очередного погожего летнего дня. Хью свернул в здание госпиталя. Здесь, в полумраке, отвратительно пахло ржавчиной, а стоны превращались в крики. Врач безжалостно орудовал пилой; земля под его ногами была мокрой от крови и рвоты. Прямо за ним виднелся широкий бочонок, с его края свешивалась согнутая в запястье рука, выглядевшая до странности безупречно. Торнли задумался: а уцелел ли этот человек в остальном?

Минуя врача, он прошел в широкое помещение самого госпиталя и двинулся в главную часть тем же путем, каким ходил недавно с Хокшоу и Уикстидом. Потолки здесь были высокими, как в церкви. Камень слегка заглушал вопли, доносившиеся из того помещения, где работал врач. Здесь люди в основном хранили молчание — похоже, они уже успокоились и мирно ждали прихода смерти, либо же их тела проявляли стремление к выздоровлению. Он обнаружил трех своих людей и узнал еще о двоих, погибших под ножом врача. У двоих выживших раны были перевязаны, однако они сказали ему с сомнением в голосе, что ранившую их картечь не вынули, а оставили нетронутой.

Торнли не приучен был рассуждать на медицинские темы. Солома, рассыпанная между постелями, была скользкой от крови. Хью снова сходил за водой. Затем сел, выслушал других и рассказал историю своей собственной раны, каковую потом, как он слышал, повторяли солдаты на дальних койках. Начало смеркаться, и Хью стало дурно от боли. Ему нужно было подумать о Хокшоу и выпить все оставшееся бренди, чтобы смыть хотя бы некоторые события прошедшего дня. Он ощутил, как силы, помогавшие в бою, покидают его, оставляя взамен пустоту и ужас. Он уже собирался выйти из дверей госпиталя, как вдруг ощутил прикосновение к своему плечу и, обернувшись, увидел рядом с собой Уикстида, чьи руки были по локоть в крови.

— Капитан Торнли! — Уикстид подошел чуть ближе и присмотрелся к ране Хью. — Прежде чем уйти, вы должны показать ее врачу, капитан Торнли.

— У него есть более неотложные дела.

Хью снова отвернулся, собираясь уйти, однако правой рукой Уикстид твердо держал его за рукав и не отпускал.

— А капитан Хокшоу?

— Погиб.

Уикстид отдернул руку.

— Досадно. Он был мне другом. Я думал, возможно, он вспомнит обо мне, когда все это закончится.

Торнли уставился на юношу своим единственным глазом. Уикстид с минуту глядел в землю, а затем придвинулся поближе к своему более крупному собеседнику, словно девушка, ищущая партнера на провинциальном балу. Его рука снова легла на рукав Торнли. Пальцы Уикстида были черны от запекшейся крови.

— Позвольте мне промыть вашу рану, капитан Торнли.

Хью не ответил, просто стряхнул его ладонь со своего рукава и двинулся дальше. Необходимость сбежать все сильнее давила меж глаз. Он уже минут пять как покинул госпитальный двор, и вдруг с противоположной стороны улицы его окликнул юный прапорщик.

— Капитан Торнли! Просьба от губернатора. Как только оправитесь, не могли бы вы сходить в Каменный острог и выяснить, сможете ли вы узнать что-нибудь от узников.

Хью нахмурился.

— Что за чепуха? Вытягивать сведения не в моей натуре. Отчего они просят меня?

Похоже, юноша смутился, решив, что неверно донес сообщение.

— Один узник говорит, что знает вас. Его имя Шейпин. Он просит о свидании с вами. Губернатор надеется, что при вас он разговорится.

Хью припомнил рассказ Хокшоу, устало кивнул и снова отвернулся. Прапорщик явно нервничал, но все же повысил голос.

— Простите, сэр, но они просили вас прийти как можно скорее. Не знаю, как долго он протянет.

Хью продолжал свой путь — давление в области глаз по-прежнему нарастало.

Часть пятая

V.1

Вторник, 6 июня 1780 года

— По чьему приказанию? По чьему приказанию, я спрашиваю?

Крики доносились с торцевой стороны дома; всего лишь раз переглянувшись, Харриет и Краудер свернули с тропинки, ведшей к главному входу в замок Торнли, и двинулись на голоса. Их ноги еле слышно шуршали по гравию. Свернув за угол, они увидели Уикстида, стоявшего к ним спиной; он поднял руку с зажатой в ней рукоятью кнута, другой же ладонью обхватил запястье служанки примерно возраста Рейчел. Одна из дверей кухонь в подвальном этаже была открыта — возле нее понаблюдать эту сцену собралась большая часть прислуги замка Торнли. Должно быть, девушка упала, когда Уикстид тащил ее из кухни вверх по лестнице. Несколько прядей выбились из-под чепца; служанка плакала. Она подняла свободную руку, готовясь защититься от хлыста. Задрав ее еще выше, она стала пронзительно кричать:

— Я думала, так будет лучше! Он был пьян! Вы пошли спать, господин Уикстид!

Потянув девушку за руку, Уикстид поставил ее на колени.

— Думала, так будет лучше! Мыслительница ни дать ни взять! Ты думаешь, можно запереть хозяина в его комнатах, и так будет лучше?

Управляющий вывернул ее запястье, и служанка снова завопила.

— Он был пьян, сэр! У меня нет ключа от оружейной залы, а ключ от салона оказался в замке! У него там горел огонь! Я подумала, что смогу открыть комнату утром, и никто об этом не узнает! Я рада, что так поступила!

Харриет и Краудеру было видно, как слюна изо рта Уикстида упала девушке на лицо. Его голос почти превратился в пронзительный крик.

— Рада, в самом деле?

Он стегнул кнутом. Служанка попыталась увернуться, но управляющий крепко сжимал ее руку. Кнут со свистом опустился на щеку девушки, и звук эхом отразился от стен. Харриет в ужасе отшатнулась. Когда Уикстид снова поднял кнут, Краудер сделал последние несколько шагов, чтобы преодолеть разделявшее их пространство, и поднял свою трость, удерживая правую руку Уикстида в воздухе.

— Мелкие неприятности с прислугой, Уикстид? — растягивая слова, осведомился он.

Управляющий быстро обернулся; он тяжело дышал, лицо его стало алым.

— Это мое дело, — прошипел он.

Краудер натужно улыбнулся, так и не убрав свою трость.

— Полноте. Полагаю, вы заставили эту девушку сильно пожалеть о своем проступке, разве не так?

Анатом не сводил глаз с лица Уикстида, однако тот глядел на склонившуюся у его ног служанку. След от удара казался мертвой белой полосой на неестественно красном лице девушки. На коже возле глаза открылась ранка. Уикстид плюнул на землю.

— Отпустите ее, пожалуйста. — Краудер произнес это очень тихо и очень медленно. Уикстид выпустил запястье девушки. Она начала массировать руку. — Ступай, голубушка, — добавил Краудер, не двигаясь с места.

Девушка словно проснулась, поспешно поднялась на колени и помчалась назад, на кухню; другие слуги проводили ее за дверь так, словно сажали в спасательную шлюпку жертву кораблекрушения. Краудер подождал одно долгое мгновение, прежде чем отвести трость. Снова поставив ее на землю, анатом оперся на нее. Уикстид пристально смотрел в землю, туда, где перед ним только что на коленях стояла служанка, при этом его грудь вздымалась и опадала; затем он развернулся на каблуках и двинулся прочь.

Сделав несколько шагов, Харриет остановилась рядом с Краудером.

— Вы ведь вовсе не нуждаетесь в этом посохе, верно, Краудер?

Анатом наблюдал за удалявшейся фигурой Уикстида.

— Вчера он был мне необходим. А сегодня я просто наслаждаюсь его присутствием.

Краудер предложил даме руку, и, развернувшись, они снова двинулись к парадному входу в замок.

— Он желает быть джентльменом, — заметила Харриет.

— Уикстид? Едва ли этому поможет отхлестывание женщин кнутом.

Она улыбнулась.

— Нет, до нынешнего момента у меня не было возможности рассказать вам об этом. Вчера я нанесла Уикстиду визит и осмотрела его конторку.

— Надо понимать, вы не нашли записных книжек с детальным перечислением всех его злодеяний?

Харриет наморщила нос.

— Нет. Один из выдвижных ящичков его конторки заперт. Однако я нашла черновики довольно вкрадчивого письма в геральдическую палату. А совсем недавно мы видели, что он способен на жестокость по отношению к женщине.

— Порой мы все на это способны, — пробормотал Краудер.

Решив не обращать внимания на эту фразу, Харриет продолжила излагать свои мысли.

— Я уверена — он имеет какую-то власть над Хью.

— Вы полагаете, что бутылку для Картрайта через Хью передал тоже он, верно? — Краудер вздохнул с едва заметным раздражением. А когда его собеседница кивнула, продолжил: — Но зачем же, госпожа Уэстерман? В этом нет ровно никакого смысла. Если у него есть власть над господином Торнли, тогда логичным представляется желание устранить угрозу возвращения Александра и его наследников. Однако если желания Уикстида таковы, он наверняка не захотел бы, чтобы Хью повесили за его преступления. А почему он захотел, чтобы у этого господина была возможность спокойно застрелиться? Другой интерпретации той сцены, каковую мы только что видели, быть не может. Он разозлился, что его благодетель, будучи пьяным, не смог застрелиться из-за поступка юной служанки. Едва ли это говорит о том, что состояние и успех Уикстида зависят от Хью.

Госпожа Уэстерман, судя по ее выражению, не была потрясена.

— Вероятно, его привязанности нынче на чьей-то еще стороне, Краудер. Если Александра и Хью удалить, в этом случае семейным богатством станет распоряжаться леди Торнли. Вероятно, он считает ее более угодной покровительницей.

Это замечание заставило Краудера остановиться, однако вскоре он, пожав плечами, снова продолжил путь.

— У нас нет доказательств, — заметил анатом. — Никаких. Домыслы, сплетни и бутылка с ядом — вот все, что мы имеем, и все это явственно указывает на Хью.

— Разве науке не свойствен подобный метод: сначала предложить гипотезу, а затем отыскать подтверждающие ее доказательства?

— Нет, конечно же нет. Он состоит в следующем: наблюдать, собирать все возможные сведения, а затем выдвинуть гипотезу — с большой долей осмотрительности и осторожности.

Харриет пожала плечами.

— Мне больше нравится мой метод.

Краудер не ответил, лишь многозначительно вздохнул, когда они приблизились ко входу в дом.

В то утро они оказались не первыми посетителями. Ожидая своей очереди посреди обильно украшенной передней, Краудер и Харриет увидели сквайра Бриджеса — он остановился на лестнице и, казалось, весьма дружелюбно прощался с леди Торнли. Бриджес низко склонился над ее рукой и, вывернув шею, с огромной теплотой поглядел в прекрасное лицо графини. Она улыбнулась ему, слегка склонив голову набок, затем проронила что-то на прощание, развернулась и исчезла из виду, направившись в расположенные наверху парадные комнаты. Сквайр принялся спускаться с лестницы, затем увидел двух других визитеров, и твердость его шага несколько ослабла.

— Краудер. Госпожа Уэстерман. Вы решились нанести ранний визит.

Краудер улыбнулся.

— Однако не более ранний, чем вы, сэр.

Бриджес вытянулся во весь рост.

— Нынче я пришел сюда по делам, как, я полагаю, вы уже догадались. Однако я не понимаю, по какой причине сюда явились вы.

Некоторое время мужчины неотрывно глядели друг на друга. Краудер уже задумался, долго ли будет продолжаться это соревнование, но тут возле них возникла служанка.

— Леди Торнли приносит свои извинения, однако сегодня она не в состоянии принимать гостей. Она немного нехорошо себя чувствует.

На лице сквайра возникло выражение крайнего удовлетворения.

— Надеюсь, сэр, — обратился к нему Краудер, вздернув одну бровь, — это не ваш визит доставил ей страдания.

Бриджес покраснел и уже собрался было ответить, когда из коридора нижнего этажа вдруг появился бледный и небритый Хью.

— Госпожа Уэстерман! Краудер! Входите. Я приму вас, даже если моя уважаемая мачеха не желает вас видеть.

Сквайр, не взглянув на Торнли, отвернулся. Пока они следовали за Хью через сводчатый проход в старую приемную залу, Краудер бросил взгляд на Харриет.

— Когда-то сквайр был нашим большим другом, Краудер, — шепнула она.

— Он политик.

— И, похоже, примкнул к леди Торнли. Я полагала, они ненавидят друг друга.

— Он наверняка убежден, что его доказательств достаточно, дабы повесить Хью, и надеется подружиться с новой властью в этом доме.

Хью бросил на них взгляд через плечо.

— О чем вы шепчетесь?

Они оказались в старой зале. Эта комната была построена примерно за двести лет до остальных помещений. Современное имение возводилось вокруг нее, словно изящная ширма вокруг древнего сердца здания. Пол здесь оставался вымощенным камнем, а мебель была темной и массивной. На стенах висели старое оружие и портреты, до того потускневшие от времени, что едва ли можно было разглядеть возвышавшиеся над их головами чопорные профили первых графов Суссекских. В дальнем конце залы висели две скрещенные алебарды, к которым крепился герб семейства, изображенный на уже истлевающем шелке. В огромном пустующем камине можно было бы целиком зажарить буйвола. И, вероятно, он действительно использовался для этих целей, решила Харриет, когда первые графы пировали здесь вместе со своими собаками и слугами и, вернувшись с охоты, разворачивали на каменном полу вьюки с дичью; безвольная, незрячая оленья голова скользила и подскакивала на камнях, а псы, прыгая, тявкали на нее.

Хью приблизился к широкому дубовому столу, занимавшему центр помещения. Харриет двинулась к нему, по пути подол ее платья шептался с каменным полом.

— Мы не подозревали, что сквайр в таких хороших отношениях с леди Торнли.

Хью с некоторой нерешительностью потянулся к винной бутылке, стоявшей на большом столе.

— Они договариваются о моей крови. — Его пальцы сомкнулись на тонком зеленом горлышке; он поднял бутылку и принялся наливать кларет в один из больших бокалов. Немного вина пролилось через край. — Бриджес в долгу перед нами. Это никогда меня не беспокоило — мне говорили, что он выплачивает проценты подобающим образом. Полагаю, это политический заем, полученный от моего отца. Осмелюсь предположить, моя красавица матушка пообещала, что у него не возникнет сложностей, если меня повесят, и власть перейдет к ней, однако, стоит ему повнимательней оглядеться по сторонам, он поймет: Торнли не будут столь благосклонны к нему, когда меня не станет. Или я погибну от собственной руки. Она заставит его страдать, что бы она сейчас ему ни говорила.

Его спокойный тон ужаснул Харриет.

— Хью, я прошу вас! Что происходит в этом доме?

Торнли отставил в сторону винный бокал, но голову так и не повернул. Харриет быстро двинулась к нему, на ходу сбросив ладонь Краудера, которой тот предупреждающе коснулся ее рукава.

— Неужели вы погубили того человека, Картера Брука, убили сиделку Брэй и отравили Джошуа? Я не могу в это поверить. Разве вы не хотите спастись от казни? Господин Торнли, ваш брат…

Развернувшись, Хью ухватил ее за запястье. Его бокал с вином, опрокинувшись, упал со стола и разбился на камнях у их ног. Казалось, расколовшийся хрусталь зазвенел, словно колокол.

— Что вы знаете об Александре, Харриет? — Он притянул ее к себе. Его здоровый глаз забегал по лицу госпожи Уэстерман. — Жив ли он? Вы его нашли?

Харриет уставилась на него, охваченная одновременно страхом и жалостью. Розовато-желтые шрамы на его щеке и веке словно бы смеялись над ее надеждой. Она почувствовала, что Краудер приблизился к ним. И видела, как на глаза Хью наворачиваются слезы. Так, значит, поврежденный глаз по-прежнему мог горевать, пусть даже был лишен зрения. Харриет осторожно высвободила свою руку и немного отступила назад. Она ощутила, как на коже под ее манжетами, словно цветы на веточке наперстянки, начинают расцветать темные синяки. Она покачала головой и заговорила тихо, нерешительно.

— Мы полагаем, он мертв. Убит в Лондоне несколько дней назад. Об этом сообщалось в «Эдвертайзере». Александр Адамс — мы считаем, что в городе он пользовался этим именем.

Хью отвернулся, громко хохоча.

— Кончено! Кончено! Он мертв, и все кончено. — Харриет сделала еще один шаг назад. — Значит, это конец. Они связали и высекли меня. Конец! Подумать только, сколько бы я дал, чтобы услышать это имя неделю назад, что я готов был отдать за него Бруку! А теперь вы сообщаете его во время утреннего визита, и оно ничего не значит. Бесполезно! В тысячу раз хуже, чем бесполезно.

Он опустил голову на полку над остывшей пастью огромного камина и ударил раскрытой ладонью по старому камню. Харриет подождала, пока утихнет эхо, отразившееся от внушительных стен залы. Когда Хью снова опустил руку, она увидела красные следы на том месте, по которому он ударил.

— Кто, господин Торнли? Кто это сделал? Вы во власти Уикстида? Мы должны вытащить вас из петли и показать суду на истинно виновного. — Он не пошевелился, и Харриет стала увещевать его: — Неужели вы оставите этот дом в руках горстки убийц? Неужели хотите, чтобы о вас вспоминали как о трусе, отравителе и погубителе слабых? Вы же солдат!

Хью рассмеялся ей в лицо.

— Ах, моя дорогая, глупая госпожа Уэстерман. Вы и такие, как вы, невинны, словно младенцы! В жилах Краудера течет старая кровь. Он знает не хуже меня — этот дом всегда принадлежал горстке убийц! Это благородная традиция. Мы с большой серьезностью относимся к своим обязанностям. И с чего бы мне беспокоиться о том, что скажут, когда я буду мертв? Неужели вы верите, что это станет тревожить меня в ином мире? Я буду счастлив сменить этот ад на другой. Я не убивал Брука и не отравлял Картрайта, но, вероятно, все равно заслуживаю петли. Уикстид отдал Бриджесу мой окровавленный нож, и я уже не смогу оправдаться. Пусть же это случится. Пусть они повесят меня! Я не стану пускать пулю в лоб, я позволю им насладиться великолепным зрелищем. Пусть поглядят, как я задохнусь! Таким будет мой подарок. Толпа любит смотреть, как вешают знать, верно, Краудер?

Анатом смотрел куда-то в камин. Харриет показалось, что он быстро кивнул. Она снова шагнула вперед.

— Хью! Это Уикстид? Какую власть он может иметь над вами, что вы не хотите освободиться от него даже сейчас?

Торнли посмотрел на госпожу Уэстерман. Его лицо увлажнилось и покраснело от слез, отчего шрамы на щеке стали напоминать свежее мясо. Он задрожал; Харриет выдержала его взгляд, надеясь, что он разлепит губы. Хью тяжело поглядел ей в лицо, потом вздохнул и отвернулся. Пыл и волнение оставили его, словно упав с плеч долой, и он стал казаться униженным и ослабшим.

— Я виновен. Не делайте Уикстида своим врагом, госпожа Уэстерман. Ради благополучия вашей семьи.

Носком своего сапога он описал полукруг в одном из проемов решетки, словно двигая воображаемый пепел. Положив ладонь на руку Хью, Харриет повернула его лицом к себе.

— Какой-то человек убивает ваших друзей, приказывает погубить вашего брата, а вы готовы влезть в петлю вместо него? Это возмутительно, Торнли. Чем можно…

Хью сжал кулаки.

— Довольно! У меня есть причины. И в этом моя вина, госпожа Уэстерман. — Он разжал руки, его ярость мгновенно сменилась мольбой. — Я виновен. А теперь убирайтесь из этого дома ко всем чертям и держитесь подальше. Как-то раз Александр дал мне этот совет. Я пытался следовать ему и устремился за братом, однако этот дом держит. Вы же все еще можете выбраться из него. Идите. Прошу вас. Идите.

Они вышли из залы, но не из дома. Поначалу Краудер думал, что госпожа Уэстерман пожелает удалиться. Он ощущал, как вокруг нее носятся вихри страха и замешательства. Однако Харриет повела его не к главному входу в замок Торнли, а, напротив, в глубь здания.

— Вы уверены в этом? — пробормотал он, как только понял, в каком направлении они двигаются.

— Вполне уверена. — Затем Харриет остановилась и посмотрела на него. Анатом обратил внимание на белки ее глаз, лишенные каких бы то ни было изъянов. И задумался: сколько времени пройдет, прежде чем они покроются красными шрамами от увиденного и станут напоминать его собственные? — Может, мы должны были сообщить ему о детях?

Краудер вздохнул.

— Этого я вам сказать не могу. Я просто не могу этого сказать.

Похоже, его ответ удовлетворил Харриет, и она подняла руку, указывая на гостиную экономки. Дверь им отперла маленькая женщина средних лет. Ее глаза покраснели, а поверх будничного платья был небрежно повязан фартук. Харриет улыбнулась ей и заметила, что в глазах экономки мелькнуло облегчение.

— Госпожа Доэрти! Моего спутника зовут господин Краудер. Он врач. — Харриет почувствовала, как, услышав это слово, с ней рядом напрягся Краудер, однако возражений он не высказал. — Нам бы хотелось увидеть лорда Торнли. — Госпожа Уэстерман по-деловому улыбнулась.

Стоявшая перед ними маленькая женщина, судя по виду, смутилась. Она вытерла руки о свой льняной фартук и заправила выбившийся локон обратно под чепец.

— Онведь не паноптикум, госпожа Уэстерман. Я не уверена, что моя хозяйка… — За спиной экономки произошло какое-то движение. Из дверного проема высунулась голова служанки, которую они спасли от побоев во дворе. Ее волосы снова выглядели опрятно, а рана, оставшаяся от Уикстидова кнута, до сих пор пылала, но казалась чистой.

— Я провожу их, госпожа Доэрти. — Служанка немного помолчала. — Господин Уикстид и леди Торнли прогуливаются в лавандовом саду.

Госпожа Доэрти сплела руки, затем пожала своими худыми плечами.

— Что ж, очень хорошо. Очень хорошо. — Она склонила голову набок и с малоубедительной небрежностью спросила: — Я полагаю, госпожа Хэткот покуда не успела попробовать мой рецепт тушеного кролика?

Харриет наградила экономку лучезарной улыбкой.

— Мы должны насладиться им нынче вечером, однако она признала в вас мастера, как только просмотрела ваши записи.

Хрупкая женщина торжествующе вздернула подбородок.

— Разумеется. Наиболее справедливые люди наверняка признают: я понимаю, что делаю.

С этими словами она отпустила гостей, а те позволили служанке указать путь.

— Меня зовут Пейшнс, мэм, — представилась девушка, прежде чем они начали подниматься по многочисленным ступеням.

— Я рада с тобой познакомиться, — заверила ее Харриет.

Служанка проводила их до черной лестницы и, приподняв длинные юбки, начала подниматься в комнаты на верхнем этаже, где уже довольно долго жил взаперти лорд Торнли.

V.2

Дэниел Клоуд был встревожен. Всю ночь он скакал хорошим аллюром, однако его продвижение в город сильно задерживал транспорт, покидавший Лондон. Вперед стряпчего гнало опасение, что он прибудет слишком поздно и уже не сможет предотвратить ущерб, который могли нанести детям. Дорога была перегорожена каретами и повозками, а также взволнованными мужчинами и плачущими женщинами; вокруг них теснились узлы с вещами, а недовольные рыдающие дети сидели у них на коленях. Редкие всадники то и дело пролетали мимо Клоуда, покидая город, — их головы были опущены, а взмыленные лошади тяжело дышали. И какие только ужасные сведения, какие новости следовало было доставить хозяевам на такой скорости? Казалось, будто население спасалось от чумы.

Он достаточно долго пробыл на постоялом дворе на окраине Саутварка, чтобы послушать кое-что о мятежах, поменять лошадей и запихнуть в рот черствые белые булки, запивая их слабым пивом. Он никогда не смог бы привыкнуть к мелу в лондонском хлебе и зловонной воде в чаше для мытья рук. Он никогда не сможет понять, как люди живут в городе, где даже самые необходимые вещи полны коварства. Хозяин постоялого двора был слишком занят многочисленными путниками и распоряжениями своих испуганных гостей, а потому почти не разговаривал, зато, пока Клоуд ел, с удовольствием болтала подавальщица, прячась за изгибом стены, чтобы хозяин не заметил ее праздности. Клоуд был из тех людей, на которых подавальщицы обычно тратят больше времени и которым обычно улыбаются. Правда, сам он никогда не подозревал об этом. Ведь в большинстве случаев, как и сейчас, его голова была занята иными делами.

— Как говорят, полгорода в огне. — Кончиками пальцев девушка крутила тоненькую прядь своих волос, разглядывая их черные кончики так, словно по ним можно было читать судьбу. — Другая же половина может сгореть, а может уцелеть.

Клоуд кивнул, обтер рот и потянулся за очередной булкой, лежавшей на столе, — его голод оказался злее, чем отвращение к хлебу.

— Говорят, даже евреи вывесили синие флаги и написали над входами в лавки: «Здесь живут лишь добрые протестанты». — Девушка хихикнула. — Я и не знала, что они умеют писать по-английски. Они ведь только считают, верно?

Когда Клоуд заговорил, из его рта на стол исторгся град вязких крошек.

— Многие люди умеют писать.

Перенеся вес всего тела на одно бедро, подавальщица вздернула бровь.

— Что ж, здесь я никогда не испытывала в этом нужды.

Из-за смены позы девушка попала в поле зрения хозяина.

— Сефи! Другим мужчинам тоже нужно прислуживать.

Девушка глянула на него, и ее лицо скорчилось от скуки и отвращения.

— Иду! — Понизив голос, она добавила: — Вот стану ведьмой и наложу проклятие на этого старого козла. Я-то знаю, какая служба ему нужна.

Подавальщица развернулась и плавной походкой двинулась прочь, затем бросила взгляд через плечо, улыбнувшись во весь рот.

Клоуд поднялся и, еще до того как на столешнице перестали звенеть оставленные им монеты, вышел за дверь.

Они оказались над парадными комнатами и продолжили подъем, пока не достигли самых малоиспользуемых уголков дома, лишь тогда они снова заговорили.

— Как твоя рана?

Служанка остановилась на лестнице и обернулась.

— Саднит, мэм, но скоро заживет. Однако я здесь не останусь. Этот замок пропитан злом до самых костей. Я такое всегда чувствую.

Отвернувшись, она продолжила подниматься.

— Порой я задумывалась: а может зло таится в самой сердцевине этого места? — призналась Харриет.

Краудер повидал достаточно зла, совершенного живыми людьми и отнесенного на счет нечистой силы или даже самого Господа Бога. Он считал это отговоркой, отказом от ответственности. Слабостью.

— Что до меня, госпожа Уэстерман, — резко отозвался он, — я отношусь к подобным вещам так же, как и к прочим народным россказням — например, о том, что нужно спать, положив под кровать мочевой пузырь свиньи, и тогда родится дитя мужского пола, или о том, что нужно оставлять хлеб эльфам. Я верю лишь в то, до чего я могу дотронуться и увидеть. Если я чего-то не понимаю, я возлагаю вину на собственный ум, а не считаю это свидетельством существования потусторонних сил. Я отвечаю на вопросы науки, а все прочее оставляю священникам и мистикам.

Внезапно анатом понял, что речь его раздражительна, и пожалел об этом. Впрочем, женщины, казалось, были до того погружены в собственные мысли, что не уловили его тона и не оскорбились им.

— Зло здесь и вправду есть, — пробормотала служанка. — В этом доме до него можно дотронуться. Я чувствую его. — А через некоторое время добавила: — Мы почти пришли.

Они поднялись по очередному лестничному пролету в самые верхние помещения замка, и Краудер вдруг понял, что его глаза почти ничего не видят во мгле. В отличие от широких пространств нижних этажей, помещения здесь были сужены и уплотнены, и анатому все время приходилось бороться с желанием пригнуться. Они остановились на голом полу верхнего этажа.

— За лордом Торнли ухаживают в старой детской.

Пока они шли в полумраке, Краудер чувствовал, как по его телу бегают мурашки.

— Ты можешь рассказать нам что-либо о нынешнем состоянии лорда Торнли?

Обернувшись к нему, Пейшнс медленно моргнула.

— Он не может говорить. И едва ли двигается. В основном он спит, но иногда открывает глаза. Его кормят пищей, которую не нужно пережевывать, и подносят к его губам чашку, чтобы он смог напиться. — Служанка немного помолчала. — Я думаю, ему не хватает сиделки. С тех пор как она погибла, он кажется куда менее спокойным. Никому из нас не хочется надолго оставаться с ним в комнате.

Харриет остановила девушку, когда та потянулась к ручке одной из выходящих в коридор табачно-коричневых дверей.

— Навещает ли его леди Торнли?

— Иногда. Порой она остается с ним наедине, а в иные разы даже не дает себе труд отослать нас прочь. Однако господин Хью здесь не бывает. Он никогда не приходит.

Пейшнс повернула ручку.

После мрака, царившего в узкой галерее верхнего этажа, Краудер не был готов к гладким белым стенам комнаты, в которую он теперь вошел. Помещение вобрало в себя весь попавший в него утренний свет и обрушило его на анатома, который, моргая, остановился в дверном проеме. Когда его глаза привыкли к новому освещению, он смог различить камин, рядом с ним служанку, которая, с трудом поднявшись на ноги, отложила шитье, и лишь потом увидел кресло с высокой спинкой, стоявшее напротив женщины. Оно казалось массивным, точно средневековый трон. Спинку обхватывал толстый кожаный ремень. Еще один виднелся на подлокотнике. Краудер заметил, что он удерживает тонкое предплечье в свободной льняной рубашке, заканчивающееся белой, почти прозрачной кистью — пальцы ее судорожно сжимались каждые несколько секунд.

Харриет обратилась к служанке, приведшей их наверх:

— Благодарю тебя, Пейшнс.

Краудер услышал звяканье монеты и понял, что девушка уходит.

— Скажи им, что я пробуду здесь только час! — заявила заменявшая сиделку служанка. — Я не останусь дольше.

Ничего не ответив, Пейшнс закрыла дверь. Служанка нахмурилась и повернулась к посетителям. Она была невысокой, коренастой и краснолицей; ее руки казались слишком грубыми для изящного шитья. Взгляд служанки метнулся с Краудера на Харриет и обратно.

— Что случилось с ее лицом? — спросила она, имея в виду Пейшнс.

Харриет поглядела на прислугу с легкой холодностью.

— Некоторые разногласия с Уикстидом.

Коренастая служанка сморщила лицо, отчего оно собралось складками, словно старый носовой платок.

— Этот дрянной человечишко!

— Присядь, — велел ей Краудер.

Пожав плечами, она подчинилась.

Харриет осталась у двери, а Краудер обошел кресло так, чтобы его взгляд упал на лорда Торнли, графа Суссекского, барона Пулборо, одного из самых богатых людей светского общества. Он был готов к этому зрелищу, но все равно почувствовал, как холодный осколок ужаса вонзился в его хребет.

Возраст сидевшего в кресле мужчины, вероятно, был от шестидесяти пяти до семидесяти. Его голову недавно брили, и кожа на ней была усеяна отрастающими волосками. Тело казалось тощим и изможденным, словно то был скелет, спеленатый полупрозрачной плотью. Он наверняка упал бы от собственной тяжести, если бы не был притянут к спинке кресла толстым кожаным ремнем, пропущенным у него под мышками и удерживавшем его на троне в вертикальном положении. На лорде Торнли была рубашка, а его колени покрывала накидка. Запястья старика были привязаны к подлокотникам кресла. Его подбородок отвис, голова безвольно склонилась набок, с губ тонкой струйкой стекала слюна. Глаза его были наполовину закрыты.

Краудер поклонился.

— Лорд Торнли, я Гэбриел Краудер. Я… врач. Вы позволите вас осмотреть?

Он вытащил из кармана свой носовой платок и стер слюну со рта мужчины. Когда он сделал это, глаза лорда Торнли метнулись на его лицо. Они казались мертвыми и пустыми, однако по-прежнему сохранили свой удивительный светло-голубой оттенок, чуть было не заставивший Краудера отскочить назад. Глаза напомнили ему его собственные. Затем лорд Торнли тихо завыл. Этот вой не был похож на неоформившийся плач младенца, он звучал матеро и как-то по-звериному. Краудер вспомнил волка, которого пристрелил в Германии в годы юности. Зверь сдох не сразу — его прерывистый, полный отчаяния рык взбередил анатома так, что он вовсе перестал охотиться. Краудер припомнил об этом теперь, глядя в белое лицо сидевшего перед ним человека. Анатом поднял глаза и встретился взглядом с Харриет. Похоже, ей было нехорошо.

Краудер ухватил пальцами тонкую плоть на правой руке лорда и с силой ущипнул. Рука дернулась, и больной снова взвыл.

— Простите меня, милорд. Я лишь желал удостовериться, что ваши конечности способны к ощущениям. — Анатом наблюдал за тем, как медленно разглаживалась старая ущипленная кожа; кровь сначала отступила, затем вернулась под свое тонкое слабое прикрытие. — А теперь, если позволите, я развяжу ваши руки и осмотрю вас поближе.

Краудер склонился, чтобы распустить ремень на локте, и обхватил руками предплечье больного, легкое, словно перышко. Он снова поглядел лорду в глаза. Бессмысленное, неживое выражение, бывшее на его лице всего несколько минут назад, исчезло. Взгляд лорда был осознанным и, к изумлению Краудера, испуганным. Завывания старика стали более громкими и пронзительными.

— Милорд, в самом деле, я обещаю, что больше не причиню вам боли, а если и побеспокою, то лишь незначительно.

Краудер не знал, способен ли больной слышать и понимать его. Лорд Торнли по-прежнему глядел на него растерянно и печально. Краудер ощутил, как в низу его живота разливается холод.

Служанка снова поднялась.

— Ай! Он огорчен. Возможно, он требует колье.

Харриет и Краудер с удивлением воззрились на женщину. Она уже открывала шкатулку, стоявшую на каминной полке, рядом с ее стулом, после чего повернулась к ним, держа в руке медальон на тонкой серебряной цепочке.

— Вот оно, не волнуйтесь.

Краудер ощутил судороги в тонком предплечье больного. Голова лорда Торнли резко дергалась из стороны в сторону; с приближением служанки, державшей цепочку так, чтобы сразу накинуть ее на шею больному, его вой становился все громче и пронзительней.

— Ради Бога! — Краудер выбил колье из рук женщины; оно отлетело в другой конец комнаты и упало под окном. — Неужели ты не видишь, что он не желает надевать его?

Как только украшение ударилось об пол, лорд Торнли вздрогнул, и его вой превратился в хныканье. Служанка возмущенно отступила, уперев руки в бока.

— Вот те раз! Никогда не видела ничего подобного! Вы его понимаете, да? Что ж, тогда вы можете сами ходить за ним. Миледи велела нам время от времени надевать колье ему на шею, чтобы порадовать. Он радуется, только и всего. Миледи говорит, что это подарок от его возлюбленных. Она купила его в воскресенье, до похода в церковь. Посчитала, что ему будет приятно, особенно после того как повесилась его сиделка.

Харриет прошла в другой конец комнаты и подняла колье. Вещица была дешевая — она видела, как ходебщики продают подобные безделушки за шиллинг, и считала эту цену непомерной. Открыв медальон, Харриет увидела в нем лишь светлый локон, и больше ничего. Она захлопнула крышечку.

— Его возлюбленные были не особенно щедры.

Служанка выпрямилась.

— Я предполагаю, оно о чем-то напоминает ему, мэм.

— О чем-то неприятном, судя по реакции милорда.

— Вздор. Он просто радовался.

— Радовался ли он так, когда за него отвечала сиделка Брэй? — Харриет пристально поглядела на служанку.

Женщина сузила глаза.

— Сиделка Брэй, если вы хотите знать, навряд ли могла вызывать радость.

Краудер осторожно засучил рукав рубашки, надетой на лорда Торнли.

— Мы не расспрашивали тебя о сиделке Брэй. Ты можешь… — Он внезапно осекся. Харриет замерла, глядя на него. Анатом обернулся. — Что это?

Он отодвинулся так, чтобы Харриет и служанка могли видеть дрожащее предплечье, которое он сжимал в руке. Харриет прикрыла рот рукой. На внутренней стороне предплечья Торнли, где почти не осталось плоти, виднелись несколько глубоких порезов. Они были свежи, нанесены параллельно друг другу и ясно выделялись на синеватой коже; судя по всему, заживали они плохо.

— Откуда мне знать? — громко возмутилась служанка. — Порой он царапает себя. Когда его руки не привязаны, они болтаются в разные стороны.

— Вздор. Это преднамеренные порезы. Они нанесены ножом и уж никак не собственной рукой лорда Торнли.

— Я тут ни при чем, я просто присматриваю и занимаюсь шитьем.

— Вон!

Уговаривать служанку не пришлось, и дверь тут же захлопнулась за ее спиной. Харриет подошла поближе, чтобы Торнли мог видеть ее; он вздрогнул, а затем вдруг расслабился. Она присела в реверансе, а потом поглядела на раны.

— Их семь.

— Семь ран. Да. — Краудер наклонился к больному. — Милорд, вы меня понимаете? Вы можете моргнуть один раз, если это так? — Светло-голубые глаза забегали туда-сюда по комнате. — Прошу вас, милорд. Просто попытайтесь и слушайте меня. Моргните разок, если вы меня понимаете. — Взгляд лорда по-прежнему бегал, теперь по лицу Краудера.

Харриет услышала звук шагов, доносившийся снаружи.

— Краудер…

— Прошу вас, сэр. Просто попытайтесь.

На мгновение взгляды лорда и Краудера встретились. Веки больного опустились и снова приподнялись. Дверь распахнулась. На пороге стояла леди Торнли. Словно феникс, сломавший фасад голубятни.

— Госпожа Уэстерман! Что это значит?

Харриет плавно двинулась вперед.

— Леди Торнли! Я очень надеюсь, что вам стало лучше…

Хозяйка дома подняла перед собой руку, словно пытаясь отгородиться от Харриет.

— Не смейте изображать передо мной даму! Вы пришли сюда истязать моего супруга, верно? — Она повернулась к анатому. — Может быть, измерить его для будущих препаратов? — У лорда Торнли снова вырвался тихий жалобный стон. Даже не поглядев на него, леди Торнли сказала: — Не волнуйся, голубчик мой. Когда придет твой час, я похороню тебя в освинцованном гробу.

— Это вы истязали его, леди Торнли? — непринужденно спросил Краудер.

Ярость сделала эту женщину еще более красивой, чем она показалась анатому во время предыдущей встречи.

— Пойдите прочь! Немедленно пойдите прочь! Мне не терпится увидеть, что сделают с вами жители графства, когда станет известно об этом небольшом приключении. Надеюсь, ваш муж уже не стремится стать парламентарием. — Харриет лишь сплела руки на груди и улыбнулась. — Пойдите прочь, я сказала! Сейчас же! — Приблизившись к креслу, леди Торнли оттолкнула Краудера, снова положила руку мужа на подлокотник и принялась застегивать пряжку, чтобы опять зафиксировать его предплечье. — Если вы не уберетесь, пока я застегиваю ремень, — зарычала она, — я велю своим лакеям выкинуть вас на дорогу.

Харриет и Краудер откланялись и собрались уходить. Леди Торнли по-прежнему занималась ремнями, а голос ее супруга, исполненный одиночества и отчаяния последней оставшейся в аду души, звучал то громче, то тише.

V.3

Харриет и Краудер взобрались на холм и вошли в рощу, где погиб Брук. Когда они оказались возле лавки, Харриет села, закрыв лицо руками. Краудер устроился возле нее и стал ждать. Над их головами жалобно кричали вороны, ветерок перевернул несколько листьев своими легкими ладонями. Плечи Харриет перестали сотрясаться. Спустя несколько минут она вытащила свой платок и громко высморкалась.

— Благодарю вас, — молвила Харриет.

— Не стоит благодарности, госпожа Уэстерман. Вы пришли в себя?

— Нет. — Она пристально смотрела перед собой, словно пытаясь вселить в свой разум образ собственного дома и выгнать образ соседского. — Какие ужасы, Краудер! У меня от них голова идет кругом. Как может человек находиться в таком состоянии и тем не менее жить?

Краудер покрутил свою трость между ладонями. Ее наконечник со скрипом погрузился в землю возле их ног, усеянную листьями и обломками веток.

— За ним прекрасно ухаживали — во всяком случае до недавнего времени. Александр прислал хорошую сиделку. Сомневаюсь, что есть много врачей, чьими стараниями он прожил бы столь долго.

— Но его ум… Неужели вы полагаете, будто с ним и вправду можно сообщаться?

— Тело не всегда отображает обитающий в нем ум или подчиняется ему. Полагаю, он осознает себя и свой недут. Во всяком случае, порой.

Харриет содрогнулась и подалась вперед, подперев подбородок ладонью.

— Что обозначает этот медальон, как вы думаете? — поинтересовалась она. — От всех его возлюбленных…

— Я рассказывал вам о подозрениях сквайра, касающихся смерти молодой девушки.

— Несомненно. Он и вправду выглядит безделицей, какую могла бы носить девушка этого возраста. К тому же относительно бедная. Я даже не могу вообразить, чтобы женщины, с коими лорд Торнли был когда-то связан, могли носить нечто иное, кроме золота.

— Кто был мировым судьей в те времена?

Харриет повернулась к анатому.

— Представления не имею. Это произошло, должно быть, лет тридцать назад.

Краудер вынул трость из маленькой ямки, образованной ее наконечником, и принялся проделывать новую выемку.

— Вероятней всего, сорок, я полагаю. Однако если его семейство добросовестно хранило документы…

— Неужели такая древняя история может соотноситься с тем, что происходит теперь?

Краудер вздернул брови.

— Госпожа Уэстерман, с вашей стороны было бы любезнее не называть историю, происходившую в годы моей жизни, «древней». — Харриет, хоть и нетвердо, но громко расхохоталась. Анатом с удовольствием продолжил: — Я поразмышлял над тем, что Хью сказал о вине, лежащей на его семействе, а также о медальоне и тех ранах. И задался вопросом: может, его привлекли к ответственности за некие прошлые деяния? Так что если мы не в силах устремиться вперед, нам нужно вернуться назад. Вероятно, та смерть точно затяжной узел на веревке. Если мы распустим его, все остальное разъяснится само собой.

Дом сэра Стивена Янга уже начал обнаруживать следы запустения. Бывший мировой судья умер в подобающем возрасте и вследствие естественных причин примерно двадцать лет назад. Его сын и наследник, как говорили, был несколько чудаковат.

Служанка, впустившая их в дом, похоже, не привыкла к посетителям, а потому отнеслась к ним так, как епископ мог бы отнестись к говорящему льву: с любопытством, но в лучшем случае несколько неуверенно. Их спешно проводили в салон, который оказался пыльным и непроветренным, с неуклюжей и щербатой меблировкой; на стенах, в тех местах, куда падало солнце, краска была усеяна пузырями и выцвела, в других же — покрылась копотью и грязью. Ждать им пришлось недолго. Вскоре дверь шумно и суетливо распахнулась, и в комнату ввалился мужчина примерно Краудеровых лет. Он был на удивление невысок, но делал себя еще ниже, наклоняя голову и сутуля плечи. Его парик, казавшийся скорее желтым, сидел косовато, а обшлага кафтана покрывали странные пятна. Впрочем, его энергия ощущалась сразу же — похоже, радость от прихода гостей овладела им почти безраздельно. Про себя Харриет решила, что все это немного напоминает приветствие восторженного крота. Сощурясь, мужчина глядел на посетителей сквозь изрядно запачканные очки и радостно морщил нос, словно пытался опознать их скорее при помощи обоняния, чем посредством зрения.

— Я так рад, так рад! Такие замечательные гости! Надеюсь, вы простите, что я принимаю вас в таком доме. У меня не хватает на него времени! И глаз. Это всего лишь оболочка! Его сердце — моя работа, а для нее мне не нужны салоны. — Говоря, он быстро кивал.

— Вы очень добры, что приняли нас, сэр.

Харриет протянула ему руку. Мужчина уткнулся в нее носом.

— Это честь для меня. Когда я услышал, что великий господин Краудер в моем доме собственной персоной… такая радость! Так приятно познакомиться с коллегой-натурфилософом, исследователем вселенской красоты Божьего творения. — Он повернулся к Краудеру. — Полагаю, сэр, вы знаете мое имя из публикаций, касающихся жуков здешних мест? Вы разыскали меня, чтобы узнать об этом предмете немного больше?

Мужчина продолжал ожесточенно кивать, и Харриет поняла, почему его парик, должно быть, всегда сидел криво. Она ничего не могла поделать — ей нравился этот маленький человечек, и Харриет надеялась лишь на то, что и Краудер будет добр к нему. Она не перенесла бы, если бы ее крота раздавили, словно один из предметов исследований. Однако ей не стоило опасаться этого. Похоже, Краудер пребывал в великодушном настроении.

— Я пришел сюда вместе со своим другом по двум причинам. Для меня было бы честью больше услышать о вашей работе. — Сэр Стивен снова радостно сморщил нос. — Однако я также хотел бы знать, не можете ли вы помочь нам с одним делом, касающимся древней истории.

Харриет прикрыла рот рукой, стремясь спрятать улыбку, а сэр Стивен часто заморгал, сцепляя и расцепляя руки, затем резко склонил голову набок. Парик не сумел вовремя последовать за столь быстрым движением, и ему пришлось, спотыкаясь, нагонять голову, словно пьяному поклоннику — полную жизни танцоршу.

Краудер откашлялся.

— Я полагаю, ваш отец примерно сорок лет назад был мировым судьей в этих краях, и мне хотелось бы узнать, не сохранилось ли у вас каких-либо его бумаг, касающихся того времени? Есть дело, о коем мы с радостью узнали бы несколько больше.

— О да! — Сэр Стивен снова закивал. — Мой отец старательно вел записи. Все они в его библиотеке. Я намереваюсь в будущем отослать их куда-нибудь. Однако что-либо, не относящееся к моей работе… У меня никак не находится времени уделить этому внимание.

Краудер поклонился.

— Я, конечно же, понимаю вас.

Сэр Стивен воссиял, упиваясь чувством общности взглядов. Краудер, казалось, немного подумал, а затем предложил:

— Возможно, если вы позволите, госпожа Уэстерман может проглядеть бумаги, а мы тем временем немного поговорим о вашей работе.

Кивки достигли невероятной интенсивности, и Харриет начала опасаться, что парик вовсе слетит с головы сэра Стивена.

— Конечно, конечно. Я велю Эстер принести вам чашечку какого-нибудь напитка, моя дорогая. — Он улыбнулся Харриет, и дневной свет выхватил пятна на его очках, затем, повернувшись к анатому, хозяин дома заметил доверительным шепотом: — Боюсь, прекрасный пол не всегда понимает очарование естественных наук.

Пробормотав нечто приличествующее, Харриет опустила взгляд.

Спустя примерно два часа Краудер открыл дверь в бывший кабинет сэра Стивена и обнаружил там закашлявшуюся Харриет. Рядом лежали ее шляпа и перчатки. Госпожа Уэстерман сидела в облаке пыли, взметнувшейся в воздух, когда она с излишней решительностью положила перед собой очередной том записей.

— Доброй ли была охота, госпожа Уэстерман? — осведомился анатом после вежливой паузы.

— Весьма, господин Краудер, — задыхаясь, ответила она.

Анатом подошел к секретеру и увидел стопки бумаг, сползавшие с нескольких стоявших поблизости кресел. Он вопросительно поглядел на Харриет.

— Да, эти вы можете переложить. Все, что мне нужно, находится здесь.

Спустив на пол одну из стопок, анатом внимательно осмотрел кресло. Нахмурившись, он достал из кармана платок и, прежде чем сесть, попытался стереть с сиденья хоть немного грязи.

— Не думаю, Краудер, что здесь вам удастся избежать пыли. Как там жуки?

— Многочисленны. Меня всегда удивляла заносчивость человечества, полагающего, будто мы созданы по образу Бога. Если судить по многоликости и адаптациям образцов сэра Стивена — их способности удерживаться в любой среде, — я не удивлюсь, узнав, что наш Создатель в действительности — очень большое насекомое. — Анатом широко улыбнулся. — Вероятно, всем нам должно выучиться ступать осторожнее.

Харриет улыбнулась, но от чтения отрываться не стала.

— Однако мне придется отплатить за это, — продолжил Краудер. — Сэр Стивен навестит меня через неделю, дабы осмотреть мои препараты.

На этот раз Харриет подняла глаза.

— Я не завидую вашей прислуге, содержащей в чистоте все эти ужасы, — заметила она. — А сэр Стивен достоин того, чтобы увидеть находки великого господина Краудера?

Анатом сложил руки на набалдашнике трости и опер о них подбородок. Если он и обратил внимание на ее шутливый тон, то возражать не стал.

— Неумным его не назовешь, разве что он стремится во всем видеть Бога, особенно в жуках, впрочем, я не думаю, что он присоединится к моей новой теологии. А моей прислуге не позволено приближаться к препаратам, кои, хоть и по-своему, весьма красивы.

— В этом мы с вами расходимся. Я предпочитаю человеческое тело целиком и без впрыскивания смол… Проклятье, из-за вашей болтовни я потеряла нужное место. Нет, вот оно. Вы пришли в подходящий момент.

Поднявшись, Краудер осторожно переступил стопки документов и приблизился так, чтобы посмотреть Харриет через плечо. Она держала пухлый, исписанный от руки том и указывала на один из абзацев.

— Сэр Стивен был прав, — подтвердила Харриет. — Похоже, его отец также прекрасно записывал свои наблюдения, хотя он больше интересовался людьми, чем насекомыми, и, если верить прочитанному мною, подозреваю, что в итоге он не был так уж счастлив. Его записи весьма обильны. Тома тридцатых годов скреплены с томами двадцатых, а не переплетены отдельно, и мне пришлось узнать о делах моего соседа куда больше, чем нужно. Однако довольно об этом. Я отыскала дневник сэра Стивена за тот год, когда умерла Сара Рэндл. Она погибла в тридцать девятом. Он описал смерть и поиски, и я прочитала о них. — Харриет подняла глаза на Краудера. — Ее нашел вовсе не сквайр. А наш с вами друг.

— Нынешний сэр Стивен в те времена сам был всего лишь мальчишкой, — заметил Краудер, приподняв бровь.

Харриет кивнула.

— Бедняжке было всего лишь двенадцать. Он был одного возраста с Сарой. Сожалея об этом и опасаясь того, что потрясение сильно повлияет на мальчика, его отец расплескал немало чернил. Бриджес входил в поисковый отряд, это действительно так. Как вы думаете, отчего он обманул вас?

— Полагаю, ему хотелось оказаться в центре этого рассказа. Я польщен, что он стремился поразить меня. Есть ли какое-либо описание тела?

— Да, но мне хотелось бы показать вам не его.

— Доставьте мне радость, госпожа Уэстерман.

Вздохнув, она снова принялась листать пожелтевшие страницы.

— Вот. «Ее тело было совершенно холодным, а платье — влажным от росы… Одна колотая рана…»

— Одна? Сквайр говорил о множестве ран, о бешеном нападении.

— Вероятно, это очередное преувеличение с его стороны. Одна рана, нанесенная в левую часть груди, между четвертым и пятым ребром.

— В сердце. Она должна была умереть немедленно, если лезвие было длинным и острым.

Харриет позволила своему пальцу опуститься ниже.

— Вот… «живот вздулся из-за дитяти…» Во всяком случае в этом сквайр не обманул. На ее шее была побелевшая царапина, однако она не кровоточила. — Харриет снова подняла взгляд на анатома. — Что сие означает?

— Возможно, ничего. Однако это наводит на мысль, что повреждение было нанесено уже после смерти.

— Что-то снято у нее с шеи?

— Несомненно, нечто напоминающее медальон на цепочке. Какого цвета были ее волосы?

— Темные. Здесь упоминаются ее темные волосы на фоне зеленых высоких трав. А локон в мелальоне был светлым.

— Нам известен натуральный цвет волос лорда Торнли?

— На всех портретах, о коих мне известно, он в напудренном парике, однако естественный цвет волос Хью — светлый, равно как и цвет волос Александра. Вероятно, она носила с собой локон возлюбленного.

— Волосы богача в самолично купленном медальоне… — задумчиво проговорил Краудер. — Возможно, именно поэтому за ходебщиком устроили погоню и поймали его. Какой-нибудь честный горожанин видел, как девочка покупала у него медальон. Бедное дитя. Итак, госпожа Уэстерман, что вы так страстно желали показать мне?

Она широко улыбнулась и принялась перелистывать страницы, пока не добралась до нужного места.

— Вот. Вскоре после похорон лорд Торнли нанес визит сэру Стивену. Он сказал, что слышал, как его имя упоминается в связи с этим убийством, и пожелал, чтобы сэр Стивен объяснил, будто в этих слухах нет правды.

— А сэр Стивен? — осведомился Краудер.

— Сказал, что лорд Торнли может, если пожелает, воспользоваться законом о клевете. И добавляет следующее: «Из безудержного юнца милорд превращается в неприятного молодого человека. Мне жаль его домашних, мне жаль всех тех, над кем он имеет власть». А затем вот это: «Я должен предупредить Бриджеса, чтобы он не романтизировал его так открыто. Торнли нравится мне не больше, чем всем прочим его соседям, однако нельзя ни о ком говорить дурно, коли не имеешь доказательств, как нельзя избежать проклятий в свой адрес, и Бриджес узнает, как и все мы, что влияние Торнли сильно и опасно».

— Я полюбил сэра Стивена так же, как и его сына. Вы не могли бы передать мне этот дневник, госпожа Уэстерман? Мои глаза не слишком хорошо видят в полумраке.

Харриет передала ему книгу, довольно неуклюже удерживая открытую страницу. Когда Краудер взял у нее том, что-то зашелестело, и на пол упал сложенный листок бумаги, скрывавшийся между страницами. Харриет бросилась на него, словно спаниель, однако через минуту ее лицо снова расслабилось.

— Письмо, только это некий запрос, датированный несколькими годами позже. Всего лишь случайность.

— Думаю, сэр Стивен откуда-то усвоил свой инстинкт каталогизации. Вы уверены, что письмо сюда не относится?

Снова развернув листок, Харриет принялась читать. Ее глаза расширились, она перевернула страницу, пытаясь отыскать подпись, и снова вздохнула, не обнаружив ее.

— Вы правы, Краудер. И это ваша весьма досадная привычка.

Анатом вернулся к своему креслу, держа в руках дневник старого судьи, и, прежде чем сесть, поклонился Харриет. Она бережно разгладила листок.

— Я прочту вам письмо. Двадцатое марта тысяча семьсот сорок восьмого года. «Уважаемый сэр, я пишу вам, дабы задать вопрос, однако боюсь, что мне придется просить вас доставить свой ответ косвенно, тайно. Я знаю, вас это не обрадует. И все же я чувствую — я опасаюсь, сэр, — что этот вопрос необходимо задать и что на него должен быть дан ответ. Надеюсь, вы согласитесь с этим. Я слышала, что несколько лет назад умерла юная девушка, Сара. Мой вопрос следующий: имелся ли у нее медальон, посеребренная жестяная вещица на оловянной цепочке? Если да, забрали ли его во время убийства? Возможно, сэр, эти два вопроса покажутся вам чудными и бессмысленными. Однако они приводили меня в уныние и давили на меня в течение многих бессонных ночей. Если вы ответите „да“ на оба вопроса, тогда я должна признаться: я полагаю, что видела этот медальон, и видела его среди вещей могущественного человека, обладающего высоким положением и свирепым нравом. Вероятно, я потеряла рассудок и воображаю демонов в изножье своей постели, где нет ничего, что не было бы порождением моих нервов. Так что мне должно ожидать вашего ответа. Если медальон, о коем я повела речь, в самом деле принадлежал погибшей девушке, не могли бы вы несколько дней поносить на вашей цепочке для часов брелок, приложенный к настоящему письму? Я непременно увижусь с вами в это время, и, если вы подобным образом дадите мне ответ, я снова напишу вам и назову имя, кое не решаюсь теперь начертать на бумаге, а также сообщу, где можно найти медальон».

Харриет подняла глаза. Во мраке Краудер, сложивший пальцы домиком, казался лишь серой тенью.

— Да, я бы сказал, что это письмо действительно относится к делу. Нет ли там еще чего-нибудь? Записки от сэра Стивена?

— Здесь нет. Где ваши наблюдатели обычно записывают свои мысли и поступки?

Краудер обратился к последним страницам дневника, лежавшего у него на коленях.

— Порядок сохранен. Вот, на последних страницах этой книги. Теперь, мадам, настала моя очередь читать: «Я приложил это письмо к своему дневнику за тот год, когда была убита Сара Рэндл. Я полагаю, по-прежнему полагаю, что оно было написано леди Торнли, за трагическим браком коей я наблюдал, но не способен был помочь. По ее просьбе я носил брелок с того момента, как получил записку, но более мы с ней не сообщались. К тому моменту, когда леди Торнли совершила свое трагическое фатальное падение, я носил его уже два дня. Я сделал свои выводы, а будущим читателям этих строк предоставляю сделать свои. Да помилует Бог их души!»

Краудер перелистал страницы и снова спрятал от света слова сэра Стивена, а затем перевел взгляд на Харриет — она пристально глядела в сторону окон; сквозь щели по краям ставен в комнату попадал слабый отсвет солнца и зелени. Вечерний полумрак размыл контуры ее лица, однако анатом все же различил слезинку, сползавшую по ее бледной щеке.

V.4

Вопреки его собственным предположениям, Дэниелу Клоуду понадобилось куда больше времени, чтобы пересечь Лондон. В конце концов он оставил лошадь в одном из заслуживающих уважения мест на окраине города, надеясь, что пешком ему удастся перемещаться быстрее. День уже клонился к вечеру, а его надежда оказалась напрасной. Еще до того как он сумел осознать масштаб беспорядков, синими волнами пробегавших по городу, он понял, что дорогу будет найти нелегко. Его знания городской географии в лучшем случае можно было назвать туманными, и вскоре он очутился в паутине беспорядочно пересекающихся улиц, среди многочисленных зданий и шума, что вконец ошарашило и встревожило его. Дважды все заканчивалось тем, что он возвращался на ту же самую площадь, хотя был уверен, будто держит путь на запад. Здесь, перед ним и позади него, находилось то, о чем ранее он мог только читать. Лондон оказался еще непригляднее, чем он помнил.

Молодой человек начал задумываться: а что если Краудер и госпожа Уэстерман все же не были достаточно благоразумны, остановив свой выбор на нем? До нынешнего момента он лишь раз бывал в Лондоне; когда Клоуд был еще мальчиком, его дядя устроил это путешествие по милости одного из своих лучших клиентов. Тогда они ездили по улицам в экипаже. Дэниел перевешивался через край грохотавшей повозки и широко раскрытыми глазами с любопытством наблюдал за людьми, во множестве проходившими мимо. Он видел великолепно одетого человека, который будто бы сошел с картинки, а затем получил несколько толчков от группки облаченных в лохмотья мальчишек — сорванцы на прощание махали Дэниелу его же собственным носовым платком, а их крики и гиканье разносились по улице. Он видел, как по мостовым водили животных, поднимавших хвосты и пачкавших дорогу, тем временем джентльмены на лошадях, которые высоко поднимали копыта и казались юному Дэниелу замаскированными единорогами, то и дело сгоняли их со своего пути хлыстами. Он видел торговцев макрелью и молоком, громко расхваливавших свои товары, а на фоне белых стен — небольшие сборища мужчин, сбивавшихся в кучки над бутылками и игрой в кости. Проезжая мимо них, он свесился еще сильнее, и какая-то женщина, чьи оспины виднелись из-под лохмотьев и мертвенно-белой пудры, встала на цыпочки и погладила его по щеке своей костлявой рукой. А затем рассмеялась над ужасом и смущением мальчика, демонстрируя корешки последних черных зубов.

Вспомнив о ней теперь, Дэниел огляделся по сторонам и теснее прижал котомку к своей груди. В его сознании эта женщина превратилась в дух Лондона, и, полуобернувшись, он почти ожидал увидеть перед собой ее насмешливое лицо. Молодой человек остановился, а вокруг по-прежнему кипело движение. Наконец он вытянул руку и остановил человека, казавшегося по крайней мере чистым, если не дружелюбным. Дружелюбным здесь не казался никто.

— Тичфилдская улица?

Обернувшись, мужчина с подозрением поглядел на него.

— К северу отсюда, — проворчал он, но затем, заметив замешательство на лице Клоуда, объяснил подробнее: — Просто дойди до конца этой улицы, затем сверни направо и подчинись своему носу. Это рядом с Золотой площадью; если же попадешь на поля, значит, ушел слишком далеко.

Отпустив прохожего, Дэниел кивнул. Человек двинулся было дальше, но затем снова обернулся и почесал голову.

— Берегись, сынок. Люди Гордона буянят там что есть мочи. — Клоуд с благодарностью кивнул. Человек, вздохнув, снова подошел к нему. — И ради всего святого, не носи так свою котомку. Вот так — повесь ее на бок и спрячь под плащ. Когда я увидел, как ты льнешь к ней, мне и самому захотелось тебя ограбить.

Он поправил котомку, отошел на шаг назад, чтобы полюбоваться своей работой, а затем, еще до того как Клоуд успел заговорить, развернулся и снова отправился в людское море.

— Нет.

— Мисс, это чрезвычайно важно.

— Нет. Если вы желаете оставить у меня сообщение, я прослежу за тем, чтобы оно попало к детям, но больше ничего сделать не смогу. Вряд ли у вас есть к ним дело, не терпящее отлагательства.

— Есть. Я всю ночь ехал верхом, чтобы увидеть их.

— Тогда расскажите мне.

— Дело не подлежит разглашению.

— Значит, ему придется подождать.

Джейн собралась закрыть дверь у него перед носом. Дэниел поднял руку.

— Но ведь я стряпчий!

— Что ж, я очень рада за вас, сэр. Прощайте.

Дверь лавки с грохотом закрылась. Повернувшись, Клоуд прислонился к ней спиной. Он не знал, откуда у него взялись силы на такое путешествие. День двигался к закату, и в воздухе уже чувствовались первые вечерние нотки. Он не спал прошлой ночью, а длительная верховая езда словно прошила его мышцы красными нитями боли — они чувствовались, как только Клоуд начинал двигаться. Он снова вспомнил широколицую сиделку Брэй с маленькими голубыми глазами и то, как она распределяла свое наследство в кабинете дядюшкиной конторы, вспомнил, как нервничал он сам, поднося перо к бумаге, стараясь не посадить кляксу, чтобы потом при виде ее дядюшка не вздернул брови. Он вспомнил перечисленные вслух скромные богатства этой женщины, ее чудные фразы, гордость, когда она пересчитывала оставляемое наследство, загибая розовые пальцы: брошь и удивительно крупная сумма, причитавшаяся ее другу. И вдруг усталость покинула Клоуда — он громко проговорил, обращаясь к безразличному воздуху:

— Госпожа Сервис, Тичфилдская улица.

Его проводили в скромную гостиную, и он сел в одно из кресел, стоявших возле пустого камина, тем временем госпожа Сервис возилась с сервизом и чайными листиками на своем потрепанном столике для закусок. Гладкая кожа на ее щеках была усеяна красными точечками. Клоуд с радостью попросил бы ее не извиняться за свою маленькую темную комнатку и за девушку с кухни, что, притащив наверх горячую воду, присвистнула и подмигнула, а вовсе не присела в реверансе. На поношенном платье госпожи Сервис виднелись заплатки. И тем не менее все, что касалось ее самой и ее жилища, выглядело опрятно и чисто. Клоуд задумался о том, скольких же гостей ей доводилось развлекать и как она проводила вечера возле этого пустого камина, когда вокруг не было никого и ничего, кроме уличного шума.

Когда пришло время заговорить, Дэниел постарался осторожно выбирать выражения. Он дождался момента, когда можно было взять и попробовать чай — слабенький, потому что заваривался на старых листьях, — высказал свое восхищение, а уж потом упомянул о причине визита.

— Прошу прощения, мэм, но, боюсь, у меня дурные вести.

Госпожа Сервис с крайней осторожностью отставила свою чашку и выпрямилась, готовая проявить мужество. Сердце Клоуда забилось сильнее — по морщинкам на лице госпожи Сервис он понял, что она неоднократно получала дурные вести, и мысленно пожелал ей сил.

— Боюсь, что дама, бывшая, как я полагаю, вашим давним другом, Маделина Брэй, умерла.

Он ждал, чтоженщина вот-вот заплачет. Но вместо этого плечи госпожи Сервис расслабились, и она улыбнулась стряпчему.

— Ах, нет-нет! Мой дорогой мальчик, я думаю, вы ошибаетесь. Я получила от нее письмо не далее как нынче утром. — Внезапно по ее лицу пробежала волна сомнения. — Хотя я сочла его тон несколько странным. Не похожим на нее.

Клоуд ждал, а на лице женщины начал проявляться страх.

— Вероятно, это было… ах, Боже мой. Неужели, сэр? Вы совершенно уверены — сиделка, Маделина Брэй?

Клоуд отставил свою чашку.

— Да, из замка Торнли. Мне очень жаль. Насколько я могу судить, она умерла в субботу днем. Мои соболезнования.

Госпожа Сервис опустила взгляд на колени. Одна ее рука постукивала по другой, лежавшей на серо-зеленых складках давно вышедшего из моды платья. Некоторое время она молчала. Клоуд начинал догадываться, что эта женщина была сильнее, чем он предполагал.

— У нее была лихорадка, сэр? — спокойно спросила госпожа Сервис. — Она может напасть ужасно быстро. Вероятно, то письмо было первым ее признаком.

Молодой человек откашлялся.

— Прошу прощения, но нет. Боюсь, я вынужден усилить ваши страдания. Ее нашли повешенной в старой хижине на землях поместья Торнли. — Он умолк, не зная наверняка, что именно он может или должен сказать. — Идут споры о том, была ли ее смерть самоубийством или же… чем-то более подозрительным.

Голос госпожи Сервис начал срываться. По ее речи Дэниел понял, что пожилая дама разозлилась.

— Бедняжка Маделина! Ее убили. Она бы ни за что не погибла от собственной руки.

— Но вы же сами сказали, что она составила письмо в не свойственной ей манере.

— Ах, это совсем иное. — Быстро поднявшись, госпожа Сервис выдвинула верхний ящик маленького сундучка, стоявшего под единственным убогим окошком ее комнаты, вынула сложенный лист бумаги и вернулась на свое место.

— Вот это письмо. Я не стану досаждать вам обычной чепухой, какую пишут друг другу женщины нашего возраста. — Она внезапно осеклась, и ее речь почти утратила энергичные нотки. — Я уже начала отвечать ей, господин Клоуд. Полагаю, теперь нет необходимости заканчивать это письмо. Бедняжка Маделина. — Она снова обратилась к листу бумаги, который держала в руках. — Вот отрывок, доставивший мне больше всего беспокойства: «Моя дорогая Беатрис, — это я, господин Клоуд, — я стала задумываться, до какой степени простые люди вроде нас должны вмешиваться в дела наших хозяев. Нынче здесь произошел один случай, ужасающий случай, доставивший мне много печали, и я опишу его тебе в одном из последующих писем, — ах, как же над нами смеются боги, когда мы строим собственные планы, господин Клоуд, — однако он раздражил меня, ибо я полагаю, что имею сведения, способные послужить иным здешним обитателям, однако мне неизвестны некоторые обстоятельства, и я не знаю, должна ли я обо всем рассказать или нет. Вероятно, я не должна ничего говорить, однако над этим домом что-то довлеет. Я раньше уже говорила тебе, моя дорогая, что при всех его удобствах замок — несчастливое, покоржавелое место. Случай заронил во мне подозрения, но я не знаю больших грехов за господином Хью, так что, возможно, я все же сделаю ему намек. Не сомневаюсь, все это кажется тебе бессмыслицей, однако, даже излагая все это, я вижу твое мудрое доброе лицо, и нужный ответ приходит сам собой. Оказывается, нынче вечером мне нужно написать еще одно письмо, так что мне придется заканчивать, оставив тебя в замешательстве на день или два. Прости меня. С искренней любовью, Маделина».

Госпожа Сервис снова посмотрела на Клоуда, и его голубые глаза ответили ей спокойным взглядом.

— Вы знаете господина Хью Торнли, сэр? Полагаю, он сын семейства, в котором служила Маделина.

— Я видел его лишь издалека, однако теперь он подозревается в убийстве сиделки Брэй, мэм.

Она медленно кивнула, а затем проговорила:

— Интересно, что содержалось бы в том, другом, так и не написанном ею письме…

— Мадам, я не знаю средства, способного смягчить рану от потери друга, — снова заговорил Дэниел, и уголки рта госпожи Сервис приподнялись в легком подобии улыбки, словно она полагала, будто ее гость слишком молод, чтобы получить много подобных ран, — однако я составлял завещание госпожи Брэй. Она оставила вам сумму в пятьдесят фунтов. Если вы позволите мне узнать, куда вы хотели бы поместить эти деньги, я могу устроить так, чтобы эти средства были отправлены вам.

Госпожа Сервис выпучила глаза.

— Боже милостивый! Откуда Маделина могла взять пятьдесят фунтов? — Дэниел улыбнулся. — Что ж, как видите, я бедна, господин Клоуд. Пятьдесят фунтов значат для меня столько же, сколько для иных тысяча. Она добра ко мне. — Женщина снова поглядела на свои колени, а затем в очередной раз перевела взгляд на гостя и с любопытством склонила голову набок. — Значит, можно сделать вывод, что она назначила вас своим душеприказчиком. Ну и ну! Пятьдесят фунтов. — Женщина снова опустила глаза на свои сцепленные руки. — Спасибо тебе, голубушка. Хотя с большей радостью я получала бы твои письма, чем все деньги мира. — Она еще немного помолчала, а затем обратилась к Клоуду: — Возможно, вы сочтете, что я не вправе спрашивать об этом, но упоминалась ли в завещании брошь с камеей?

— Несомненно. Она попросила передать ее маленькой девочке, своей знакомой. Сьюзан Адамс. Полагаю, она живет на этой же улице.

Госпожа Сервис вздрогнула.

— Как странно! Да, Сьюзан Адамс живет здесь. Бедное дитя! Ее отец был убит на этой самой улице всего несколько дней назад. В каком же мире мы живем, господин Клоуд! Весьма странно, ведь я отдала ей такую же брошь с камеей. И рада, что они обе будут в ее собственности. Вы найдете девочку в доме господина и госпожи Чейз, под опекой друга ее отца, господина Грейвса. Это за углом, на улице Саттон. — Она снова подошла к окну, написала несколько слов в записной книжке, вырвала оттуда листок, а затем обернулась и передала записку стряпчему.

— Деньги можно разместить по этому адресу. — Она осеклась на секунду. — Несмотря на эти пятьдесят фунтов, господин Клоуд, у Маделины было немного друзей, и ни одного из них нельзя назвать влиятельным человеком, я полагаю. Найдут ли ее убийцу? Был ли это Хью Торнли?

Дэниел опустил взгляд на свои ноги.

— Я не знаю, мэм, — сознался он. — Но одна дама, живущая в соседнем имении, и джентльмен, как я понимаю, натурфилософ с известным именем, уже начали расследовать это дело и пытаются понять, на ком в действительности лежит вина, чтобы отдать этого человека в руки правосудия.

Медленно кивнув, пожилая дама проговорила:

— Спасибо, что сказали мне об этом. Теперь я буду спать спокойно. Надеюсь, вы напишете мне и сообщите о том, что происходит. Разумеется, если это вас не затруднит.

— Конечно, мэм. — Дэниел поклонился женщине. — Вы получите деньги через несколько недель.

Итак, Клоуд снова двинулся в путь, оставив госпожу Сервис размышлять о бедности, смерти, богатстве и прочих странных поворотах, которые уготовила ей жизнь.

V.5

— И что теперь, Краудер?

Харриет долго сидела тихо, положив руку на развернутом перед нею письме. Краудер поднял голову и посмотрел на нее полуприкрытыми глазами, словно кот, привлеченный переменой ветра.

— Не знаю.

— Можем ли мы вынудить сквайра осмотреть Хью и Уикстида на предмет царапин, оставленных сиделкой Брэй?

— Это неубедительно. Любой может оцарапаться, любой может сказать, что кожа под ногтями сиделки — из иного источника.

— Однако вы не верите в это.

— Разумеется, нет. Такое количество, такая сила. Нет, госпожа Брэй повредила нападавшего, и раны его до сей поры не затянулись. Вероятно, они на предплечье.

Он умолк, а когда снова посмотрел на Харриет, заметил, что собеседница наблюдает за ним, сузив глаза.

— О чем вы размышляете, Краудер?

— Где теперь тело сиделки Брэй?

— В старом леднике возле «Медведя и короны»; местный констебль караулит дверь, а Майклс караулит его до тех пор пока не состоится дознание. Каковы ваши намерения?

— Собрать еще немного доказательств с этой милой дамы.

— Откуда вам известно, что она была милой дамой? — удивилась Харриет.

— Она прекрасно ходила за своим подопечным. Я проявляю профессиональное уважение. А еще я размышляю, удастся ли вам воспользоваться помощью нашего друга, оставшегося в замке, — добавил Краудер.

— Вы имеете в виду Пейшнс? Служанку, которую ударил Уикстид?

— Да.

Харриет задумчиво поглядела в потолок кабинета сэра Стивена.

— Она не кажется абсолютно глупой и, вероятно, стремится произвести впечатление на нового хозяина. Интересно, может ли она рассказать нам что-нибудь о том, как известная бутылка попала из погребов замка в руки Картрайта?

Харриет снова взяла анонимное письмо и принялась вертеть его в руках.

— Когда мы все-таки доберемся до конца этой истории, наших домочадцев станет вдвое больше.

Краудер вспомнил умные глаза бывшей служанки Картрайта и свое обещание.

— Подозреваю, что у меня домочадцев уже прибавилось.

— Прекрасно.

Раздался стук в дверь, и на пороге, пытаясь разглядеть их темные фигуры во мраке и пыли, возник младший сэр Стивен.

— Бог мой! Как это вещи пришли в такой беспорядок — и сами собой! Итак? Вы нашли то, чего искали, госпожа Уэстерман?

Харриет поднялась, улыбаясь.

— Разумеется, нашла, сэр. Благодарю вас. — Она поглядела в сияющее морщинистое лицо хозяина. — Мы искали любые наблюдения, сделанные вашим отцом по поводу смерти Сары Рэндл.

Лицо сэра Стивена горестно сморщилось, и он уставился в пол.

— Бедняжка Сара. Тысяча семьсот тридцать девятый. Лето. Но не столь теплое, как это. Печально.

— В своих записках ваш отец упомянул…

— Да. Я нашел ее. Знал ее. Мы играли вместе. — Внезапно он поднял взгляд и широко улыбнулся. — Она тоже любила жуков! — Затем его лицо снова приобрело грустное выражение. — Я помню, как приходил лорд Торнли. Кричал на моего отца. Бесчестный человек. — Он склонил голову набок. — Хотя, я полагаю, он спас от петли своего лакея. Или, возможно, просто сделал вид. Они не смогли повесить его. Назвали это помилованием. Присяжные — такие чудаки.

Харриет подалась вперед.

— Прошу прощения, сэр, я не совсем…

Сэр Стивен поглядел на гостью. Из-под края парика ученого мужа выбился небольшой клочок его собственных седых волос.

Это выглядело так, будто на улице к нему пристал пушок какого-то растения.

— Его лакей, милый человек, пойманный, однако, на краже в лондонском доме, вскоре после их переезда туда. Они выслали его на целых четырнадцать лет. Но на самом деле должны были повесить.

Краудер разжал пальцы и посмотрел на них с таким видом, будто впервые в жизни заметил их.

— Вы помните, когда это произошло, сэр Стивен?

— Спустя два месяца после смерти леди Торнли, в тысяча семьсот сорок восьмом. Когда я знал ее, она была очень красива, но совершенно несчастна.

Его взгляд снова метнулся к Харриет, и он слегка покраснел, впрочем, присущие сэру Стивену живость и веселый нрав, казалось, исчезли, как только было упомянуто имя Сары Рэндл, и ему еще предстояло снова уловить их и приладить на себя.

— Сэр Стивен, мы больше не станем вам докучать, — проговорила Харриет, — но, прежде чем удалиться, я с большим удовольствием взглянула бы на ваших жуков, даже невзирая на то, что я недостаточно образована и не в силах полностью понять их. Краудер говорит, они весьма примечательны.

Здоровый цвет и жизненные силы снова прихлынули к согбенной фигуре сэра Стивена, словно кто-то открыл ворота шлюза.

— В самом деле? Ах, разумеется! Многие из них отличаются весьма красивой расцветкой. Моя живущая в Лондоне племянница говорит, что с радостью носила бы шелковое платье цвета ее любимого жука. Не желаете ли увидеть его?

— Разумеется, — ответила Харриет, выходя из-за стола и подавая ему руку. — И, пожалуйста, расскажите мне о своей племяннице.

Краудер медленно последовал за ними.

Спустя несколько часов они сидели в небольшой приватной гостиной «Медведя и короны». Массивная фигура Майклса расположилась в одном из углов и почти не шевелилась, пока Харриет и Краудер рассказывали о том, что произошло за время их отсутствия. Когда рассказ был почти окончен, хозяин трактира поднял оловянную чашку и полностью осушил ее.

— Я немного знаком с этой Пейшнс. Имейте в виду, сам я не особенно высокого мнения о ней и ее родне, однако могу передать ей весточку. Вероятно, она не сможет покинуть дом несколько дней, — тихо проворчал он. — Ее отпускали на сутки лишь неделю или две назад. Но, возможно, я придумаю нечто, способное привести ее сюда нынче вечером. Говорят, экономка всем и каждому жалуется, что ее не желают понимать, и становится все небрежнее по части дисциплины, а Уикстид большую часть времени тратит на увеселение леди Торнли. — Харриет и Краудер молчали. — Я могу расспросить людей — вероятно, кто-нибудь помнит того лакея. Вы знаете его имя?

— Сэр Стивен не смог припомнить, — тихо отозвалась Харриет.

— Возвращаясь к прочим делам… Толлер — милый человек. Я вызову его сюда, на ужин, а вы сможете провести некоторое время с покойной госпожой Брэй, и сквайр об этом не узнает.

— А что говорят о сквайре? — поинтересовался Краудер.

Майклс провел рукой по своей черной бороде, слегка оттянув ее вниз.

— Он намеревается повесить Хью и со всеми своими любезностями причалить к мачте леди Торнли. Глупец!

Майклс произнес последнее слово с такой выразительностью, что Краудер невольно приподнял бровь.

— И он, и леди, и все им подобные проснутся однажды и увидят, что мы с дочерью Картрайта уже скупили все их закладные и владеем даже шелком, что покрывает их тела. Они никогда не сочтут это возможным, пока не узнают, что таковое уже произошло.

— Это похоже на революцию, Майклс. — Видимо, слова хозяина «Медведя и короны» немного позабавили Краудера.

Дородный трактирщик повернулся к ним лицом.

— Я называю это прогрессом, господин Краудер. Прогрессом. А теперь давайте заманим сюда Толлера. Моя жена улыбнется ему, и он по крайней мере час будет покорным, словно котенок.

Краудер замешкался у двери в старый ледник и повернулся к Харриет с сомнением во взгляде. Она встретилась с ним глазами и кивнула. Краудер открыл дверь, и их немедленно обдало прохладным воздухом; они восприняли бы его с радостью, если бы не серые могильные нотки, сильно ощущавшиеся в этой прохладе.

Краудер остался доволен. Тело было хорошо размещено, и разложение еще не развернулось в полную силу. Установив свечу, он вынул из кармана кремень и трут и принялся высекать искру, пока не получил пламя, достаточное для пробуждения фитилька. Ему пришлось немного нагнуться из-за изгиба стены, оказавшись совсем рядом с телом женщины, умершей три дня назад.

Сиделка Брэй лежала на подмостьях посреди круглого кирпичного строения. Харриет вспомнила о римском Парфеноне, который посещала вместе с супругом сразу после свадьбы. О нем напомнила ей форма деревенского ледника, даже несмотря на разницу в размерах этих двух зданий. Здесь она по-прежнему слышала доносившиеся с улицы негромкие крики вяхирей. Похоже, Майклс распорядился, чтобы некоторое количество соломы и льда из его заведения были принесены сюда для охлаждения воздуха. Время от времени Харриет улавливала треск льда, отзывавшийся едва слышным эхом, и медленное капанье воды, стремившейся освободиться от своей твердой формы и снова забурлить. При этом освещении и с этого расстояния казалось, что сиделка Брэй просто пребывает в покое, однако неестественная тишь и запах, витающий в воздухе, напоминали живой женщине о страшных опасностях и тьме, так часто скрывающихся за видимым спокойствием. Свечка, дрогнув, ожила, тени от кирпичей заплясали, чудовищно разрастаясь над телом, и Харриет процитировала:

Краудер глянул на нее через плечо.

— Вы приверженка Шекспира, госпожа Уэстерман?

— Я полагаю его величайшим из наших поэтов. А вы разве нет?

— Я знаю, что последнее время стало модно отзываться о нем подобным образом. Лично я предпочитаю Поупа.

— Кажется, это вам идет.

Анатом не обратил внимания на слова Харриет — он вгляделся в глыбы льда, потрескивавшие под своими соломенными одеялами.

— Тем не менее должен признать, что ваша цитата уместна. Как госпожа Брэй оказалась здесь? Я думал, ее должны были забрать в замок.

— Должны были, — согласилась Харриет, — однако Майклс сказал, что после дознания он предложил коронеру это место, а сторона Торнли, похоже, с радостью освободилась от лишней заботы. Разумеется, в то время Хью уже арестовали, и, я полагаю, коронер готов был согласиться на любое предложение.

Харриет разглядывала тонкий профиль Краудера, его выпуклости и впалости, обрисованные тенями и танцующим пламенем свечи. Она видела, что его мысли уже далеко. Анатом обернулся к ней.

— Если бы я стал на вас нападать, как бы вы защищались?

— Я владею техникой, коей научил меня мой супруг; с ее помощью при необходимости я могу положить почти любого мужчину. Но, полагаю, вы просите меня вообразить, как защищалась сиделка Брэй.

— Именно.

— Прекрасно. Если я правильно помню, кожа застряла под ногтями ее правой руки. — Она повернулась к анатому. — Допустим, что вы держите меня, ухватив за запястья, и мое лицо обращено к вам. Мне удается высвободить правую руку, и я с силой вонзаю пальцы в ваше предплечье, надеясь высвободить и левую. Могу вообразить, что моя рука выглядела бы так. — Правой кистью она изобразила лапу дикого зверя. — Почти наверняка я смогу угодить вам по левому предплечью… Разумеется, это лишь один из возможных вариантов. — Харриет пожала плечами.

— Но, как мне кажется, наиболее вероятный, — согласился Краудер. — Мы не видели ни одного человека с царапинами на лице. Если ее руки были свободны и она могла царапать, весьма сомнительно, что она стала бы царапать напавшего по обнаженной спине, вместо того чтобы просто сбежать. У нее под ногтями нет ткани, и очень маловероятно, что ей пришлось разорвать чьи-то штаны, дабы добраться до кожи, если ее уложили на пол.

Нахмурившись, Харриет ответила:

— Мы предполагаем, что удар, сваливший ее на пол, был также достаточно сильным, чтобы привести ее в послушное состояние. А уж затем ей связали руки.

Краудер передал Харриет свечу и достал из кармана маленькую шкатулочку розового дерева. Он открыл ее, плюнул внутрь, а затем, поглядев на Харриет и заметив ее удивление, кончиком пальца размешал получившуюся кашицу. Краудер немного наклонил шкатулочку, чтобы показать ее содержимое.

— Это вклад в науку из детской юных Майклсов. Плитка акварельной краски. Теперь мы немного порисуем пальцами.

Харриет кивнула — она была рада, что из всех доступных цветов анатом выбрал черный, а не алый.

Они приблизились к телу. Местами на коже сиделки начали проступать фиолетовые пятна. Харриет старалась держать свечу ровнее. Когда Краудер приподнял правую руку покойницы, от ее тела пахнуло зловонием уже начавшегося гниения, однако пламя свечи не шелохнулось. Анатом опустил в краску холодные восковые пальцы усопшей, а затем, отставив коробочку розового дерева, достал из кармана кусок почтовой бумаги. Харриет заметила на ней небольшое изображение — танцующего медведя возле крупной, слегка смазанной диадемы. Анатом поместил ее на груди сиделки. Затем, обхватив запястье одной руки и поддерживая кисть так, чтобы пальцы образовали такую же хищную лапу, какую изобразила Харриет, он провел ею по всей длине бумажного листа. Под шуршание погребальной одежды она оставила четыре отметины, вялые дорожки, ведущие к нижней части листа. Харриет вздрогнула. Краудер полюбовался своей работой и кивнул, затем, плюнув на платок, начал стирать краску с мертвых пальцев.

— Полагаю, — заметил он, склонившись над своей работой, — что этот лист бумаги может усложнить задачу тому, кто решит объявить, будто царапины на его предплечье нанесены каким-либо животным. — Умолкнув, он поглядел на Харриет. — Впрочем, вероятно, мне нужно приготовить еще несколько образцов для сравнения.

В трепещущем свете свечи Харриет наблюдала за Краудером, обхватившим руки покойницы; тон анатома казался весьма легкомысленным.

— Мы потратили достаточно времени на то, что, вероятно, необходимо, — проговорила она. — Давайте скажем Майклсу, что Толлер может вернуться к своим обязанностям караульного, и узнаем, удалось ли ему вызвать Пейшнс из замка.

Краудер вернул руку сиделки Брэй на место, разместив ее вдоль стола, и сложил свой лист бумаги, предварительно подув на него.

— Что вы думаете о словах Майклса? — спросила Харриет. — Относительно того, что он выкупит замок еще до того, как его владелец поймет, в чем дело?

Поправив свой кафтан Краудер, ответил:

— Земли, когда-то принадлежавшие мне, возделывает бывший кладовщик, сколотивший состояние в Лондоне. За двадцать лет этот человек накопил такое богатство, какое моя семья наживала столетиями.

Харриет медленно кивнула.

— Как вы думаете, здесь будет революция?

Краудер улыбнулся.

— Сомневаюсь. Нос англичанина по-прежнему чует зловоние гражданской войны. Разумеется, был и сорок пятый год.^[69] — Он вспомнил панику, разразившуюся в Лондоне во времена его детства, когда принц Чарли свалился на страну, словно комета, а за этим воспоследовали убийства и расправы. — Нет, я лишь дразнил Майклса, используя слово «революция», однако мы живем во времена, когда человек способен — более того, должен — возвыситься при помощи собственных талантов. Это только к лучшему, я полагаю.

Анатом открыл дверь для дамы и, пока она стояла, ослепленная внезапной яркостью дня, задул свечу.

V.6

Грейвс настороженно подошел к двери на улицу. Ему передали лишь, что его желает видеть некий джентльмен по секретному делу и что он предпочел подождать его снаружи, а потому молодой человек ожидал увидеть гневливую ухмылку осмелевшего алчного Моллоя. Он был премного удивлен, выйдя на улицу и увидев мужчину своего возраста или, быть может, чуть постарше. У незнакомца были гладкая кожа, голубые глаза, и, несмотря на изнуренный вид, решил Грейвс, он выглядел куда более здоровым, чем это позволительно жителю Лондона. О срочности его дела говорили лишь разрастающаяся пежина щетины на подбородке и взгляд, бегающий взад-вперед по улице.

— Вы господин Грейвс, сэр?

Молодой человек кивнул.

— Я Дэниел Клоуд, стряпчий из Суссекса. — Грейвс старался смотреть на молодого человека спокойным взглядом, понимая, что за его реакцией внимательно наблюдают. — Я живу неподалеку от замка Торнли.

Эта фраза сделала свое дело. Выражение лица Грейвса изменилось; видно было, что он старается скрыть изумление. Грейвс бросил взгляд через плечо, дабы посмотреть, закрыта ли дверь в дом Чейзов, и слегка расслабился, увидев, что она затворена. Молодой стряпчий заметил все это и почувствовал облегчение.

— Есть ли здесь место, где мы могли бы спокойно побеседовать? — спросил у него Клоуд. — Мне ведь верно сказали, не правда ли, что вы назначены опекуном над двумя детьми господина Александра Адамса? Вероятно, я просто ожидал увидеть человека постарше.

Грейвс выпрямился. Вряд ли можно было вообразить себе большую противоположность тому желтолицему чудовищу, которое убило его друга, чем человек, стоявший перед ним; однако, если дьяволу не удается покорить нас огнем и заразой, он способен принимать более привлекательные формы. Грейвс пытался решить, насколько он может довериться этому человеку.

— Верно. Александр был моим лучшим другом. — Он пристально поглядел на Клоуда. Джентльмен показался ему искренне обеспокоенным. Возможно, рисковать стоило, однако, не узнав больше, он не мог привести незнакомца в дом, где в гостиной у ног мисс Чейз сидели дети. — Тут за углом есть рюмочная, где разливают джин. Грубоватая, однако, кроме как личными делами, там никто ничем не интересуется. К тому же мне не хотелось бы надолго оставлять детей. Этого будет достаточно?

Отрывисто кивнув, Клоуд подождал, пока встретивший его человек, вернувшись к двери дома, шепотом побеседует с прислугой. Когда Грейвс снова подошел к нему, Клоуд поглядел в лицо собеседника.

— Надежно ли защищены дети?

Его тон заставил Грейвса похолодеть. Он нервно сглотнул и оглядел улицу. Казалось, внезапно она стала обиталищем всех демонов и ведьм из принадлежавшего Сьюзан сборника сказок.

— Господин Чейз и его семейство дома.

Клоуд приложил руку к лицу — очередная волна усталости, словно прилив, накатила на него, — затем потер переносицу.

— Хорошо. Пойдемте. Я куплю нам по рюмочке и объяснюсь.

Наблюдая за тем, как Клоуд, прислонившись спиной к грязной стене в подвальчике рюмочной, слушает его, Грейвс начал понимать, насколько тот и впрямь утомлен. В полутьме лицо его нового знакомого казалось опустошенным, а скулы — чрезмерно выступающими. После этого он не удивился, узнав, что Клоуд всю ночь ехал верхом, а в разгар дня с трудом пробирался по лондонским улицам.

— До нас, живущих в глуби Суссекса, донеслась лишь небольшая часть вестей о беспорядках, — пояснил Дэниел, — а потому я даже не представлял…

— …что Лондон можно так быстро поставить на колени. — Грейвс опрокинул рюмку и почувствовал, как ему обожгло горло. Он сквозь зубы втянул душный воздух.

Молодые люди говорили тихо, склонившись друг к другу в темном углу рюмочной. Небольшие группки мужчин в запыленных кафтанах заполняли своим бормотанием помещение, окутанное облаком табачного дыма. Возле двери на корточках сидела женщина среднего возраста; она запела какую-то солдатскую балладу себе под нос, однако никто из посетителей не обратил на нее внимания.

Не давая себе труда оглядеться, Грейвс продолжил:

— За последнюю неделю мир перевернулся. Я молю Бога, чтобы он снова оказался в прежнем положении, не то мы все останемся без опоры под ногами. Расскажите мне еще что-нибудь о замке Торнли.

Подняв свою рюмку, Клоуд опрокинул ее в рот. Огненный вкус джина заставил его закашляться, в глазах защипало, однако Дэниел почувствовал, что напиток сделал его крепче, принес временное облегчение.

— Я рассказал вам о наших подозрениях, касающихся фамильного имени и положения детей.

Грейвс кивнул.

— Вы правы. У меня есть тому доказательство, а также их законное требование.

— Слава Богу. — Казалось, Клоуд еще больше съежился в своем углу. — Это облегчит дело, когда минует опасность, однако… — Он подался вперед и положил свою ладонь на рукав собеседника. — Опасность в самом деле есть. Нам неизвестно, знает ли кто-нибудь еще о детях, кроме убийцы Александра, однако, хоть я и испытываю невероятное облегчение оттого, что он взят под стражу, госпожа Уэстерман и Краудер полагают, будто человек, устроивший это убийство, трижды собственными руками губил людей в Хартсвуде. Опасность существует в действительности. Другой человек мог так же, как и я, приехать верхом и навести справки.

Грейвс положил ладонь поверх руки своего нового друга, сжимавшей рукав его кафтана, и постарался говорить так, будто он испытывал куда больше уверенности, чем на самом деле.

— Мы можем присмотреть за ними. Мы так и сделаем, только сначала я должен отвести вас назад, в дом господина Чейза. Вам нужно отдохнуть, а мне необходимо найти способ рассказать детям о том, что вы рассказали мне. Похоже, Сьюзан оказалась права в своих самых страшных подозрениях.

Дэниел жутковато улыбнулся, разглядывая пятна на своей грязной рюмке.

— Кажется, она сообразительная девочка.

— И очень добрая, равно как и ее брат. Александр прекрасно воспитал их.

Тут дверь, выходившая на уличные ступени рюмочной, распахнулась, и в помещение влетел поваренок господина Чейза.

— Господин Грейвс! Скорее, сэр! Загорелся склад моего хозяина, что у реки, и он собирается отстоять его. Вы должны присмотреть за детьми.

Грейвс выругался себе под нос и, бросив на стол несколько пенни за выпивку, выскочил из двери, волоча за собой Клоуда.

Домочадцы пребывали в замешательстве. Грейвс буквально затолкал Клоуда в кабинет господина Чейза и велел ему отдыхать. После ночной езды, дневных приключений и джина Дэниел смог высказать лишь невнятный протест, но затем лег на диван и накрылся своим плащом.

Господин и госпожа Чейз спорили в коридоре со своей дочерью, тем временем к дверям с грохотом подъехал экипаж, и вокруг него собрались все слуги мужского пола — на их лицах читались мучительная спешка и тревога.

— Идем, Верити! Ты должна поехать с нами! Я не могу оставить тебя здесь!

Мисс Чейз казалась единственной безмятежной актрисой в этой пьесе — она спокойно сложила руки на груди.

— А я не могу оставить детей, папенька, они же не могут — не должны — ехать. Идите же, боюсь, вам придется покинуть меня.

— А если черни взбредет в голову прийти сюда?

— Вы должны оставить меня под защитой господина Грейвса и его друга.

Значит, она все-таки заметила появление Клоуда. Грейвс понадеялся, что господин Чейз не почувствует исходивший от него запах джина. Госпожа Чейз что-то пробормотала. Грейвс уловил слово «репутация» и ощутил, что подрагивает. Улыбнувшись, мисс Чейз ответила своим обычным уверенным тоном.

— Я буду изображать опекуншу Сьюзан, а она — мою компаньонку.

Родители девушки обменялись взглядами. Господин Чейз пожал плечами, бросил на Грейвса взгляд, говоривший больше, чем иная проповедь, поцеловал дочь в щеку и увлек супругу из дома. Дверь за ними с грохотом закрылась и была заперта на засов. Грейс приблизился к мисс Чейз.

— Почему они выбрали вашего отца? Ведь он не католик.

Верити взяла его за руку и повела в сторону гостиной.

— Однако его сосед по докам католик, а нынче вечером этого, видимо, достаточно.

Дверь в гостиную открылась, и оттуда с тревогой выглянула Сьюзан. Ее худенькие плечики облегченно расслабились, когда она увидела приближавшихся к ней мисс Чейз и Грейвса. Девочка шагнула вперед и уткнулась лицом в кафтан опекуна. Он обнял ее за плечи и наклонился, чтобы поцеловать в макушку. Она подняла глаза.

— Где вы были? Фи! Ваш кафтан пахнет отвратительно! А кто тот, другой человек? Он наш друг?

Грейвс улыбнулся ребенку.

— Да. Но только утомленный друг. Я отправил его передохнуть. — Молодой человек запнулся. — Он принес нам вести, Сьюзан. А Джонатан?..

Личико девочки посерьезнело.

— Он уснул на каминном коврике, точно кот. Вы можете рассказать обо всем нам, чтобы не пугать его. Вы это имели в виду, верно?

Грейвс кивнул.

— Да, юная дама. Верно.

Они вошли в ярко освещенную гостиную, и дверь, закрывшаяся за их спинами, казалось, прочно оградила их от шума и ярости толпы.

Грейвс был откровенен с девочкой, она выслушала его с тихой торжественностью, держась за руку мисс Чейз и будто бы изучая фигуру спящего брата, который свернулся калачиком на полу, прикрывшись шалью мисс Чейз. Когда молодой человек закончил рассказ, Сьюзан некоторое время помолчала, а затем, не глядя на него, спросила:

— Как звали того человека в лесу, того, у кого было кольцо папеньки? Не Картер?

Грейвс нахмурился.

— Полагаю, именно так, Сьюзан. Картер Брук. Но откуда это тебе известно? Ты когда-нибудь видела этого человека?

Она покачала головой, и светлые кудряшки возле ее ушей подпрыгнули и стали раскачиваться, словно поплавки на воде.

— Нет, его видел Джонатан. Когда он играл на улице, этот человек показал ему рисунок, герб с папенькиного перстня, и Джонатан рассказал ему все об этом кольце и о том, где оно хранилось, тоже, я полагаю. Джонатану он понравился. Он сказал, что Картер — хороший человек и что у него был красивый камзол. Если ему кто-то нравится, он может болтать без конца. — Девочка нервно сглотнула. — Если бы он ничего не сказал, возможно, папенька до сих пор был бы жив, верно? Папенька и те, другие люди.

Мисс Чейз склонилась к ребенку.

— Мы не можем этого знать, дорогая моя.

Девочка держалась очень спокойно и прямо.

— Нет, но мне кажется, что были бы. — Она посмотрела вверх, Грейвсу в лицо. Молодой человек позволил своему взгляду окинуть все еще формирующиеся черты девочки и ощутил нежность к юному созданию. — Давайте не будем говорить ему об этом, господин Грейвс. Если он узнает, из этого не выйдет ничего хорошего.

Грейвс только и смог, что кивнуть в знак согласия, и все трое снова посмотрели в сторону досточтимого Джонатана Торнли, виконта Хардью, который спокойно спал, запутавшись пальцами в кисточках каминного коврика, и видел во сне лошадей.

V.7

Пейшнс ожидала их в одной из отдельных комнат на верхнем этаже «Медведя и короны», эти помещения хозяева предоставляли путешественникам, нуждающимся в постели, либо тем постояльцам, кто желал восстановить силы в уединении по причине привередливости или в целях безопасности. Когда Краудер и Харриет вошли, она поднялась и сделала им реверанс. Харриет задумалась: а сможет ли она принять эту женщину в число своих домочадцев? Во внешности служанки чувствовалась жесткость, а в поведении сквозило нечто, не внушавшее Харриет доверия. Она опасалась, что такая служанка может подчинить себе Кейвли. Однако Харриет все же сделала шаг вперед и в своей обычной открытой манере взяла служанку за руку.

— Вот мы и встретились снова, Пейшнс. Спасибо за то, что согласилась поговорить с нами.

Пейшнс немного натужно улыбнулась, а затем снова заняла свое место. Харриет уселась на один из не подходивших к гарнитуру обеденных стульев Майклса, Краудер разместился возле камина.

— Мы хотели расспросить тебя о событиях прошлой субботы, — начала Харриет.

— Да, мэм. Майклс сказал мне.

— Помнишь ли ты, что произошло, когда господин Торнли и Уикстид вернулись с дознания, касавшегося гибели незнакомца в лесу?

Пейшнс пожала плечами.

— Ничего особенного. Господин Уикстид отобедал один. Леди Торнли не обедала, пока мой хозяин не вернулся домой. А когда он вернулся, то сказал, что не голоден, и отправился в свои комнаты пить и играть в бильярд. — Пейшнс слегка улыбнулась. — Леди Торнли была раздражена.

Харриет склонила голову набок.

— Значит, Хью провел ночь, играя в бильярд и пьянствуя в одиночестве?

— В основном, да, хотя и меня немного поучил, — ответила служанка. — Порой он учит меня играть, когда я ему прислуживаю.

— И в субботу он тоже учил тебя играть?

— Да, мэм. Он сказал, что сделает из меня знатока. Все это время мы занимались понемногу.

Пейшнс снова едва заметно улыбнулась — ее губы сложились в чувственном изгибе, и Харриет даже обеспокоилась, что вот-вот вспыхнет, однако она знала, что кошачьи глаза служанки пристально смотрят на нее, ожидая реакции.

Краудер оперся спиной о стену. Пейшнс моргнула и переключила внимание на него.

— Значит, большую часть вечера вы были с господином Торнли? — осведомился он.

Пейшнс вздернула подбородок.

— О, у меня есть и другие обязанности, и время от времени я их выполняю. Например, я отношу господину Уикстиду его поднос с едой. Полагаю, вы желаете знать, с кем ужинал господин Уикстид?

— Вы действительно это полагаете?

— О да, я так думаю. Когда я относила остатки его еды на кухню, господин Уикстид велел мне принести ему бутылку «живой воды». — Она немного помолчала, снимая нитку со своей серой юбки и наслаждаясь пристальным вниманием господ. — Впрочем, лишь Богу известно, что он с ней сделал, потому что я больше не замечала этой бутылки в его комнате. Утром мадам Доэрти рассвирепела, увидев, что не хватает одной бутылки, однако Уикстид дал мне шиллинг, чтобы я не записывала ее в книгу. — Она похлопала себя по бедру, на котором, как предположил Краудер, и был спрятан ее кошелек. — Разумеется, позже господин Хью сказал, что отнес ее старому Картрайту, и это успокоило ее. Вероятно, старая дама обсчиталась. Не удивлюсь, если окажется, что у нее есть собственные припасы, и последнее время она проворно опустошает их.

Сделав вдох, Харриет подалась вперед.

— Пейшнс, подумай о том, что ты рассказала нам. Господин Хью всю ночь пил и играл в бильярд; в комнате Уикстида была бутылка, но позднее она, видимо, исчезла; Картрайт был отравлен этим напитком. Ты должна рассказать сквайру все то, о чем сейчас поведала нам. Это может спасти Хью от петли!

Девушка поглядела на нее с удивительным хладнокровием.

— Господин Хью должен сам о себе позаботиться. У меня есть собственные тревоги и нет ни малейшего желания беседовать со сквайром. В конце концов я рассказала об этом вам. — Служанка погладила себя по животу. — Я ушла из замка Торнли. И направлюсь в Лондон. Поэтому я здесь. Сын Майклса встретил меня, когда я шла из замка. — Ее лицо разрумянилось, а глаза вспыхнули. Похоже, слово «Лондон» действовало на нее духоподъемно.

Судя по виду, Краудер несколько смутился.

— Вчера вечером казалось, будто ты хочешь присмотреть за Хью, и закрыла его на ключ, чтобы он не добрался до своего оружия.

Она кивнула и снова, поднеся ладонь к бедру, многозначительно похлопала по нему.

— Нынче у меня больше надежд на будущее. Я займусь торговлей — мы с кузеном решили открыть небольшую лавку. Думаю, дела у нас пойдут хорошо. А теперь вы должны отпустить меня. Я еду в Пулборо, чтобы сесть в вечерний дилижанс. Джордж уже наверняка хочет ехать.

Снизу раздались грохот и крик. Краудер, выглянув в окно, увидел, как и говорила девушка, одного из местных парней, который, ерзая, сидел на облучке своей повозки и смотрел вверх, на них. Пейшнс нагнулась, чтобы взять накидку, и Краудер впервые заметил под стулом небольшой аккуратный сверток.

— Будь осторожна, — предупредил он, наблюдая за тем, как девушка забирает маленький узелок, и раздражаясь против собственной воли ее легкостью и самодовольством. — Ибо мы слышали, что слуг лорда Торнли в Лондоне не всегда ждет преуспеяние.

Выпрямившись, Пейшнс натянула на плечи накидку.

— Вы говорите о Шейпине? — осведомилась она. — О человеке, коего выслали много лет назад?

Харриет кивнула.

— Он был моим дядюшкой. В конце концов его убили, когда он сражался в Бостоне на стороне мятежников. Матушка всегда говорила, мол, он был простофиля, и удивлялась, когда он оказался вором. Она не считала, что Шейпин достаточно хитер для этого. — Девушка обхватила сверток руками, держа его над едва заметной округлостью своего живота. — Зато я хитра. Но, возможно, однажды я тоже отправлюсь в Америку. Они там выгнали всех королей и лордов. Вы сможете найти меня в Лондоне, если спросите обо мне в чайной лавке Калеба Джексона в районе Саутарк.

Краудер шагнул вперед.

— Вот еще что, Пейшнс. — Он залез в карман и достал из него небольшой кусок ткани с вышивкой, который они нашли в рощице, на шипах кустарников. — Тебе это знакомо?

Служанка посмотрела на ткань.

— Да. У господина Хью был кафтан из такой ткани. Его сшила госпожа Мортимер. Однако зимой он отдал его Уикстиду. Мне пришлось ушить его. Плечи господина Хью значительно шире.

Служанка приподняла задвижку на двери, затем снова развернулась к собеседникам.

— Я не думаю, что господин Торнли в действительности отравил Картрайта или погубил сиделку Брэй, но, вероятно, он все-таки прав, когда говорит, что заслуживает повешения. Мне кажется, большинство мужчин его заслуживают — вы так не считаете, мэм?

Пейшнс снова улыбнулась, не дождавшись ответа, вышла за дверь и двинулась прочь, покинув пристально глядевших ей вслед Харриет и Краудера.

— Бог мой, — пробормотала госпожа Уэстерман спустя несколько мгновений.

С улицы донесся смех, а затем повозка заскрипела по дороге. Пейшнс уехала. Харриет вообразила себе, как девушка держится за края трясущейся повозки и, самодовольно улыбаясь, смотрит на мир широко раскрытыми глазами, потому что в этот момент жизнь ей кажется прекрасной, словно кошке, объевшейся сметаной.

Краудер осмотрел кончики своих пальцев.

— Как вы полагаете — вероятно, четвертый месяц?

Харриет кивнула.

— Дитя Хью.

— Во всяком случае, он в это верит. Полагаю, такое возможно. — Казалось, в голову Краудеру пришла какая-то мысль. — Вы потрясены?

Харриет задумалась.

— Наверное. Как это неприятно — вдруг понять, что ты ханжа.

Краудер обратил на нее взгляд.

— Полагаю, потрясло вас вовсе не собственное ханжество, а тот факт, что вам не понравилась эта девушка. Идемте. Давайте вернемся в Кейвли. Вашей сестре наверняка кажется, что мы пропадаем целую вечность, а нам еще надо решить, достаточно ли имеющихся у нас сведений, чтобы запутать сквайра и снова переманить его в лагерь Хью.

— Я не уверена, что нам это удастся, пока мы не поймем яснее, какого свойства властью обладает Уикстид над Хью. К тому же Пейшнс была права — нам придется побороться с убежденностью Хью в том, что он почему-то заслуживает повешения. Покуда мы не выясним это, мы ничего не сможем поделать.

Действительно, Рейчел уже давно и с нетерпением ожидала их возвращения. Приветствуя их, девушка выглядела весьма бледной, и не успела дверь салона захлопнуться за спинами Харриет и Краудера, как она уже вложила в руки сестры письмо.

— Я тоже получила послание. Они прибыли как раз после вашего ухода. Я уверена, еще одно ожидает вас дома, Краудер.

Рейчел выглядела так, будто вот-вот расплачется, а потому Краудер подхватил ее под локоть и усадил в кресло. Тем временем Харриет распечатала письмо и принялась читать. Ее щеки покрылись ярко-красными пятнами. Она поглядела на сестру.

— А еще были какие-нибудь письма?

— Госпожа Хэткот тоже получила письмо и сразу же принесла его мне, когда я еще читала свое. Сказала, что мы должны сжечь их и что она пойдет за нами на край света. — Рейчел слабо улыбнулась. — Я никогда еще не видела ее в таком негодовании.

— Прекрасно.

Харриет вложила листок бумаги в руку Краудера. Письмо — двадцать строк чистой ненависти — было написано аккуратнои без ошибок. Мол, Харриет прелюбодейка и ведьма, Краудер — злобный варвар, вырезающий души из человеческих тел и пожирающий плоть. Они должны покинуть эти места, покуда народ не узнал то, что известно автору письма, и их дома не сгорели вместе с ними. Письмо заканчивалось так: «Ворожеи не оставляй в живых».^[70] Краудер не удивился, когда не обнаружил подписи.

— Я согласен с госпожой Хэткот, — сказал он, бросив листок на столик для закусок. Рейчел нервно глянула на письмо, словно оно действительно способно было подпрыгнуть и укусить ее. — Их нужно сжечь. Вы узнаете почерк?

Усевшись, Харриет с напускной беспечностью положила перчатки поверх письма.

— Да. Мне кажется, это почерк экономки из замка Торнли. Вероятно, с ней говорили сквайр или Уикстид. Если судить по тому, что мне о ней известно, даже в лучшие времена ее не надо сильно поощрять, чтобы она сделалась злобной. — Госпожа Уэстерман замолчала, сложив руки на коленях. — Что ж, я рада этим письмам.

— Ох, Харри!

— Да, Рейчел, это так. Я полагаю, все это время мы барахтались, обнаруживая множество неприятных вещей, но к истине так и не приблизились. А это… — она бросила взгляд на письмо, — доказывает, что мы, похоже, почти у цели.

Однако Рейчел была безутешна.

— Неужели? А может, это всего лишь означает, что здешние жители начинают относиться к нам, как к горстке надоедливых соседей?

Харриет, казалось, несколько встревожилась.

— Майклс на нашей стороне. И большинство жителей городка следуют его примеру.

Вздохнув, Рейчел поднялась, подошла к камину и уставилась на пустую решетку.

— А большая часть местной знати следует примеру сквайра. — Она обернулась и снова воззрилась на сестру. — Всего неделю назад, Харри, мы поступили бы так же. Если бы он высказал о ком-то дурное мнение, оно и нам послужило бы межевым столбом.

На это Харриет не сумела ответить. Рейчел отошла от камина и приблизилась к окну, за которым в убывающем свете летнего дня все еще был виден меркнущий пейзаж.

— Я лишь надеюсь, что господин Клоуд добрался до Лондона. Если мы оградили детей от того, что их преследует, я с радостью снесу злобные взгляды соседей.

Откашлявшись, Краудер заметил:

— Я полагаю, ваша сестра права, мисс Тренч. Мы и вправду подобрались близко. А что до писем и наших соседей, боюсь, выйти из этого положения нам удастся, лишь полностью погрузившись в него. Напугав обитателей замка, мы должны выманить у них правду: узнать, почему лорда Торнли отметили семью ранами и кто в действительности виновен во всех свершившихся подле нас смертях.

V.8

Клоуд пробудился и потер глаза. При свете шипящего огарка свечи, которую ему оставили ранее, он мог разглядеть часы господина Чейза. Почти полночь. Некоторое время в сознании молодого человека царила путаница — обрывки снов и событий последних дней смешивались с витавшими в комнате тенями и снова отделялись от них. Клоуд медленно припоминал. Он находился рядом с детьми, он разговаривал с их молодым опекуном, и тот ему понравился. Дэниел приподнялся, опершись на локоть, и провел рукой по подбородку — тот был шершавым, а во рту молодой человек ощутил привкус вчерашнего джина. Когда он принял сидячее положение, у него заныло плечо. Дэниел крепко и неподвижно спал на диване господина Чейза. Бросив взгляд за спину, он увидел, что свет фонарей за окном давно погас, однако в доме было неспокойно. Он вспомнил, что именно разбудило его — это был стук в дверь.

Обменявшись взглядом с мисс Чейз, Грейвс поднялся. Удары были до того настойчивыми, что на них нельзя было не обратить внимания. Он вышел в коридор. Возле зеркального гардероба в передней гостиной, украшенного букетом фиалок, стояла кухарка. Ее била дрожь; стук был таким, что вода в вазе с цветами расходилась кругами, а сами они словно бы трепетали, сочувствуя страху девушки. Бросив взгляд через плечо, она заметила молодого человека и неуверенно улыбнулась.

— Возвращайся на кухню и оставайся там.

Кухарка умчалась прочь, шаркая по каменному полу мягкими домашними ботиками. Грейвс приблизился к двери.

— Кто там?

Удары прекратились, и раздался крик:

— Грейвс! Ты там? Это Моллой! Открой сейчас же!

Молодой человек ощутил, как по его телу одновременно пробежали облегчение и ярость. Открыв дверь, он ухватил Моллоя за воротник, а затем, используя вес процентщика, снова захлопнул дверь.

— Ты? Теперь? Бог мой, Моллой, ты барабанишь в дверь в такое время, чтобы получить деньги? Пришел забрать меня в Маршалси в такую ночь? И о чем ты только думаешь?

Лицо у Моллоя покраснело. Изумленное «о» его рта опало, лицо приняло хмурое выражение, и он наконец заговорил.

— У нас — у тебя и меня — больше нет общих дел. Я пришел как друг, так что отпусти меня, дурень. — Он вырвался из ослабевшей хватки Грейвса и поглядел в смущенное лицо юноши. — Да. Твои дамы покрыли долг, впрочем, это их дело, и тебе самому придется расспросить их об этом.

Грейвс почувствовал, что краснеет. Моллой наградил его мерзкой улыбкой, шмыгнул носом и поправил грязную узкую льняную тряпицу, которую носил вместо шейного платка.

— Дело в том, — угрюмо сообщил он, — что сгорела Ньюгейтская тюрьма.

Грейвс побледнел.

— Да, ты понял, верно? Я действительно пришел по дружбе, хотя известия у меня невеселые. Это случилось несколько часов назад. Тюремщики пытались удержать толпу, однако узников оказалось слишком много. Все сгорело дотла, и те, кто был внутри, теперь на свободе. Не только люди с синими кокардами. Все.

Грейвс оперся о стену и выругался. Моллой разгладил рукава своего кафтана.

— Правда, дела обстоят еще хуже. Час назад я был в «Белой лошади» и слышал, как один человек расспрашивал о детенышах. О той девочке и ее брате. Мерзавец с гнусной физиономией, я рядом с ним что окаянный херувимчик. Лицо у него желтое.

Грейвс закрыл глаза рукой.

— Это он. Человек, убивший Александра.

— Я подумал: возможно, это он, а потому отставил свой бокал и помчался к тебе, словно мне подпалили задницу. То, что ты здесь, сынок, — вовсе не такая уж тайна. Он скоро узнает об этом. При нем еще один тип, огромный ублюдок.

Моллой опустил глаза к полу.

— Я решил, что не стану строить из себя героя, — пробормотал он. — Не был уверен, понимаешь? Но подумал, что следует прийти сюда и рассказать тебе.

Грейвс побелел как полотно.

— Благодарю. Похоже, я снова у тебя в долгу. — Он поднял несколько виноватый взгляд. — Прости за то, что я сотворил до этого.

Моллой фыркнул.

— Об этом я не стал бы беспокоиться. Мне оказывали прием и похуже в более зажиточных домах, чем этот; и не благодари меня за себя, я бы по-прежнему даже ноги об тебя вытирать не стал. А вот мисс Чейз хорошая, и маленькая девочка тоже. У меня тоже есть дочка. — Моллой бросил взгляд на фиалки и шмыгнул носом. — Мне пора идти заниматься своими делами, но ты не должен здесь оставаться. Он узнает, и он придет.

Грейвс провел рукой по волосам.

— Мы можем закрыть ставни и запереть дверь.

Моллой покачал головой.

— Полагаю, именно так и решил судья Хайд, но они разобрали его дом по камушкам всего лишь за час. Стоит желтому парню начать, как тотчас найдутся сотни желающих помочь, и они за минуту снесут этот дом. А после он сможет охотиться за детьми в свое удовольствие. Понимаешь, довольно мне хоть раз увидеть наемника, я его сразу признаю, к тому же у него есть приятель. Тут у тебя нет надежды, особенно когда все здешние парни подались к складам. Тебе нужно бежать.

Моллой внезапно выпрямился. Грейвс обернулся и увидел, что двери в кабинет и гостиную открылись. На порогах двух комнат стояли Клоуд и мисс Чейз. Судя по их лицам, они слышали достаточно. Мисс Чейз приветливо кивнула Моллою, и он разулыбался, точно лорд-мэр на параде.

— Куда же нам идти? — заволновался Грейвс.

Клоуд залез в карман своего плаща, достал оттуда смятое письмо и поднял его над головой.

— У меня есть одно место.

17 июня 1775 года, Каменный острог,

Бостон, Массачусетс

Поднимаясь по ступеням Каменного острога, Хью то и дело отдыхал и глубоко втягивал воздух. Его слух по-прежнему был приглушен свистом и ударами орудий. Рана словно царапала его изнутри, и каждый раз, когда перед глазами все расплывалось, он снова видел хмарь пушечного дыма и выражение лица того мятежника, коего он насадил на штык, пока бунтарь пытался перезарядить мушкет посреди остатков своего обеда. Казалось, с каждым разом, когда этот образ всплывал в голове, кровавый цветок, появившийся вокруг рта того человека, увеличивался, расцветал, а теперь, закрыв глаза, Хью увидел, что он превратился в фонтан, и кровавая волна накрыла их обоих. Взглянув на свою руку, прижатую к стене, Торнли ожидал увидеть кровь, словно она превратилась в кусок свежего мяса. Но рука оказалась белой, покорной, послушно помогавшей опираться на грубую поверхность стены. Капитан чуть было не посчитал ее чужой.

— Пришли проведать своего друга, господин Хью?

— Уикстид! — Торнли поднял глаза, испытывая одновременно ужас и удивление. — Какого черта?

— Я слышал, у вас есть друг среди раненых мятежников, а потому поспешил сюда взглянуть, что можно сделать. Боюсь, очень немногое. Он ранен в живот. Бедняга Шейпин не переживет эту ночь.

— Он мне не друг.

— Но вы же пришли сюда! — Уикстид пожал плечами. — Значит, он вам не безразличен. Я позволю вам поговорить наедине. Кто знает, что он может сказать другу? Однако я дождусь вас. Вашей ране необходим уход.

Толкнув Уикстида плечом, Хью вошел в маленькое помещение, где у стен на грубой соломе лежали человек десять мужчин — кто-то спал, а кто-то был без сознания. Хью понял, почему мятежники не потрудились забрать их с собой во время отступления. Он бы удивился, если бы кто-то из них дотянул до утра. В сгущавшейся тьме мелькнуло движение. Человек средних лет с трудом приподнялся на локте.

— Господин Торнли? Господин Хью Торнли?

Шагнув вперед, Хью опустился на колени возле ложа раненого.

— Я капитан Торнли. А ты Шейпин?

Человек пристально уставился на него.

— Да. Я служил в вашем доме в Суссексе.

Торнли посмотрел на мятежника и увидел старый шрам, улыбкой расплывшийся по шее.

— И как же ты попал сюда, Шейпин?

Человек снова лег, издав длинный неровный вздох. И уставился в потолок.

— Забавно, что вы спрашиваете меня об этом, капитан. Почти все тридцать лет я задавался этим вопросом каждое утро. «Как же ты попал сюда, Шейпин?» Понимаете, всякий раз, просыпаясь и открывая плаза, я по-прежнему думаю, что нахожусь на чердаке в лондонском доме вашего отца, даже теперь. Мне сказали, я украл, и они нашли то, что пропало, под моей кроватью; я даже начал думать, что это правда, так часто мне об этом говорили, и с таким сожалением качали головами. — Он повернулся, чтобы смотреть Хью прямо в глаза. — Но, знаете, капитан, мне кажется, наконец я все понял. Когда тот ублюдок с кровавой спиной пробил дырку в моем брюхе, он словно вложил в меня рассудок. Картинки соединились, и я увидел все сразу.

Хью плюнул на солому — мокрота была смешана с кровью. Осечка мушкета стоила ему двух зубов, участка щеки над ними и глаза, который теперь был поврежден. Похоже, лежавший перед ним человек был философом, а постоянный запах крови начинал досаждать Торнли. Теперь он казался ему живым существом, которое, извиваясь, ползло по коже и забиралось под рукава. У него в голове стучало — казалось, с каждым ударом эта барабанная дробь становится все мрачнее; контуры предметов, на которые он смотрел, были расплывчатые, их усеивали тусклые красные вспышки, и создавалось впечатление, будто по глазу царапают изнутри.

— Прекрасно, Шейпин. А теперь расскажи, зачем ты меня позвал.

Мужчина улыбнулся ему — это была довольная, даже радостная улыбка. Она засияла сквозь грязь и щетину на его лице, и глаза мятежника приобрели почти детское выражение.

— Ах да, сэр. Разумеется, сэр. Я хотел сказать вот что: ваш отец, капитан, убил юную девушку. Обесчестил ее, обрюхатил, а затем убил. Потом, когда ваша матушка произвела на свет наследника и еще одного сына для ровного счета — вы, приятель, были для него необходимым условием, — он погубил и ее. Сбросил ее с лестницы, прямо на моих глазах.

Слова выпадали из желтых растрескавшихся губ Шейпина, словно четкие, круглые жемчужины на нитке, но барабанный бой в мозгу Хью не позволял осознать их. Он ответил автоматически, безжизненно.

— Ты врешь.

— Нет. За тридцать лет я впервые говорю правильную вещь. — Шейпин снова улыбнулся, словно даруя благословение. Облизнул губы, как если бы он смаковал каждое слово. — Лорд Торнли забрал у той девушки медальон. В нем она носила его волосы. Он держал его у себя, дабы не забывать, что он натворил. А потом этот медальон нашла ваша матушка, и он убил ее за то, что она узнала. Она держала эту безделицу в руке, когда умирала. Я был там. Вот что я припомнил на поле, в дыму. — Шейпин выглядел, словно счастливый ученик, получивший похвалу за решенную задачу. — Я видел, как та девушка носила этот медальон. Я слышал, как ваша матушка кричала, падая, и заметил, что лорд Торнли сверху наблюдал, как я поднимал ее у основания лестницы. Я видел кровь на ее губах и медальон в ее руке. Но лишь сегодня, лежа там, на поле, среди травы и под огромным небом, я снова подумал о ней, и все стало ясно.

— Ты лжец. Вор.

Радость стерлась с лица Шейпина, и он покраснел, разбрызгивая слюну.

— Не то и не другое. Ваш отец решил, что, возможно, я все пойму, и отделался от меня поскорее. Тридцать лет в этом ужасном месте, за океан от него, и тут возникли вы, капитан. Вы. Маленький господин Хью. Поначалу я стыдился показаться вам во всем моем позоре. Но потом увидел вас в лагере, и все воспоминания вернулись. И вот, уже лежа в траве, я понял: вы — ничто. Моя кровь куда лучше вашей. Вы сын кровожадной сволочи, честь вашей семьи — просто шутка, а ваше положение фальшиво, вы — чертова зараза, вашими костями даже и собаку-то не накормишь…

Он продолжал говорить, его слова вылетали откуда-то снизу, словно Хью откопал самого дьявола. Барабанная дробь в голове Торнли подхватила ритм речи — убыстрилась и стала громче. Хью почувствовал себя так, словно опять оказался в дыму, по колено в крови; его матушка лежала на редуте в бальном платье, и какой-то мятежник прострелил ей живот кремневым ружьем; юная девушка бежала по траве навстречу его отцу, а тот стоял, выставив перед собой пистолет; тут же был мятежник, которого он ударил так сильно, что был вынужден придавить сапогом, дабы вынуть свой штык, только теперь у мятежника было лицо Хокшоу, и он смеялся над Хью, они все смеялись, провозглашая тосты за отца и его блудницу, смеялись, когда Торнли, спотыкаясь, ковылял по крови к юной девушке; Хью опять ощутил вспышку возле своего лица — удар горячего металла, сваливший его на землю, в кровь. Она текла по нему, попадая в рот и глаза, он барахтался, пытаясь освободиться, но скоро уже все было красным.

Удары замедлились. Он моргнул, осознавая, что стоит на коленях, что его руки на голове Шейпина — одна обхватывала затылок, другая закрывала ему нос и рот. Ладонь Шейпина, видимо сжимавшая его запястье, упала на пол. Хью отдернул руки, и на него уставились мертвые глаза Шейпина. Хью распрямил пальцы, осмотрел ладони — они тряслись. Барабанная дробь стихла. Рассудок его внезапно успокоился, освободился.

Поднявшись на ноги, он направился к двери. Тот факт, что Уикстид вздрогнул, когда Хью проходил мимо, — единственная причина, почему капитан его заметил. С минуту они глядели друг на друга — Хью смотрел невидящим взглядом, Уикстид таращился, открыв рот, — а затем капитан ушел, стук его сапог отдавался эхом, когда он, спотыкаясь, выходил на улицу.

Три недели спустя пришло письмо. Его отца сразил удар, а беременная мачеха просила помощи. Это письмо, видимо, было послано еще до того, как в замке получили его неуклюжие поздравления. Здоровье отца выдержало не больше трех месяцев брака. Новая матушка Хью изъяснялась вполне разумно, и ее рука казалась аристократической, несмотря на опасения, связанные с репутацией этой женщины. Он дважды прочитал письмо леди Торнли, прежде чем надеть парадную форму и обратиться к старшему офицеру с просьбой об увольнении. Если бы Хью был полностью в здравом рассудке, он заметил бы — вероятно, взгрустнув, — с какой готовностью была принята его просьба, и как быстро отыскалось для него место на следующем же корабле, отплывавшем в Плимут.

Вечером накануне отплытия, стоя в окутанном мглой лагере, Хью снова вспомнил об Александре. Мысль о том, что его брат, возможно, где-то далеко, свободен от лорда Торнли, его молодой жены, Шейпина и замка, заронила скромный покой в его душу, и некоторое время кошмары лишь шептались, а вовсе не вопили в его голове. Самая последняя беседа братьев была короткой и осталась незавершенной — когда Александр окончательно покидал дом, он лишь обнял Хью и шепнул ему несколько слов. После разговора с отцом его старший брат побелел как полотно и сказал: «Выбирайся отсюда, Хью. Держись подальше от этого человека». Хью пытался как мог, но его старания ни к чему не привели.

Уикстид нашел его днем, накануне отплытия — Хью чувствовал, что это когда-нибудь случится. Этот человек скользнул к нему, когда Хью смотрел, как в порту загружают корабль, который должен был увезти его домой.

— Капитан Торнли?

Хью развернулся к нему и моргнул. Окликнувший его человек казался неестественно спокойным; он держал перед собой молитвенно сложенные ладони.

— Уикстид.

— Я слышал, вы завтра уплываете. И с сожалением узнал, что ваш отец болен.

Хью не ответил.

— Так значит, вы можете стать лордом Торнли? Даже теперь? — Пусть руки Уикстида не двигались, глаза его по-прежнему сияли.

— У меня есть брат.

— Коего никто не способен отыскать, как я слышал, — заметил Уикстид, глядя на корабль. Хью не ответил. — Лорд Торнли — вот это титул! Вероятно, лорд Торнли может делать все, что ему угодно в этой жизни, вы так не думаете? Но ведь, возможно, и его сын всегда мог вытворять, что хотел. Или думал, что мог.

Хью стало не по себе, когда он вспомнил о последних минутах Шейпина. Он старался не задаваться вопросом, что именно мог видеть Уикстид. Молчание Хью, похоже, воодушевило его собеседника на новую речь.

— Однако, видите ли, капитан, чтобы вести себя, как нам угодно, необходимы друзья. Чтобы они хранили наши секреты. Чтобы оберегали честь семьи. Чтобы поддерживали наше влияние.

Хью сунул руку в карман и достал вексель, который держал там в сложенном виде с тех самых пор, когда командир согласился дать ему увольнительную. Он откашлялся и выпрямился.

— Я не совсем понимаю вас, Уикстид. Но у меня для вас кое-что есть. В знак признательности за ваши заслуги перед полком.

Он вложил вексель в руки Уикстида. Тот развернул его и вытаращил глаза. Хью ожидал благодарностей, а затем с удивлением заметил, что Уикстида начало трясти. На его щеках проступили яркие пятна.

— Пять фунтов! Много ли любви можно купить на них в наши дни, капитан? — Хью был настолько потрясен, что даже отступил на шаг. Придвинувшись к нему, Уикстид зашипел прямо в лицо Хью: — Неужели, по-вашему, моя преданность стоит лишь пять фунтов? Это при том, что я знаю? Я знаю о девушке, о том, что ваш отец — убийца, и о том, что вы ничем от него не отличаетесь. Пять фунтов!

Он смял вексель в руке и бросил на землю между ними. В уголках его губ скопилась слюна.

— Я вовсе не дурак! Я умею писать. Я уже писал. И могу написать снова. Я могу рассказать обо всем, что мне известно, и кто из светского общества осмелится тогда заговорить с вами? Истории вашей семьи будет достаточно, чтобы где-нибудь в мире началась революция. Станут ли друзья ваших жертв кормить вас, прислуживать вам?

Последний вопрос он прокричал прямо в лицо Хью, и в глазах капитана физиономия Уикстида внезапно превратилась в полотно, на коем некий демон снова и снова малевал лица тех, кого Торнли когда-либо обижал, — убитых им людей, обиженных на него женщин, обитателей и детей из его имения, а также Хокшоу, Шейпина, сына Картрайта… Хью отшатнулся, разинув рот.

— Погоди у меня, Торнли! Я приду за тобой. Я вырву твое сердце и сожру его прямо при тебе, а потом заставлю поблагодарить меня за это.

Развернувшись на каблуках, Уикстид пошел прочь. Хью наклонился, поднял смятый вексель, расправил его дрожащими пальцами, а затем, свернув, снова положил в карман.

Часть шестая

VI. 1

Среда, 7 июня 1780 года,

улица Саттон неподалеку

от площади Сохо, Лондон

Грейвс снова ворвался в дом с улицы.

— Нельзя достать ни экипажа, ни фаэтона. — Он увидел Клоуда, который, стоя на коленях, застегивал плащ на шее Джонатана.

Молодой человек поднял глаза.

— Далеко ли это? — осведомился он.

Грейвс провел рукой по волосам.

— Вероятно, три-четыре мили. Зависит от того, как идти, — по улицам или по полям.

Мисс Чейз закрепляла узел у себя на плече и, в очередной раз затягивая его, проговорила:

— По улицам. Нас могут увидеть, но лучше, если мы сможем спрятаться. Ты готова, Сьюзан?

Девочка была бледна, но все же держалась на ногах. Она кивнула.

Мисс Чейз взяла ее за плечи.

— Что бы ни случилось, ни в коем случае не выпускай мою руку, поняла?

Девочка снова кивнула.

Дотронувшись до рукава Клоуда, Грейвс увлек его в сторону.

— Вы вооружены?

Молодой человек покачал головой.

— У меня есть лишь перочинный нож.

— Идите на кухню и возьмите несколько хороших ножей. Слуги запрут дом, когда мы уйдем, и найдут приют у соседей. — Грейвс положил руку на плечо стряпчего и крепко сжал его. — Идите же, мы и без того слишком долго собирались.

Маленькая команда неуверенно двинулась во мрак. На черном небе виднелись оранжевые пятна — над теми местами, где бушевали многочисленные пожары. Мимо путников, торопясь, шли люди — этакие сгустки из полумрака и страха; когда свет фонарей выхватывал их лица, было видно, что они поблескивают от пота; эти прохожие словно бы сошли с картин Караваджо. Грейвс поторапливал друзей. Хорошо известные улицы и неровная мостовая у них под ногами, казалось бы, знакомая, как пять пальцев, переменились, будто в кошмарном сне. Джонатан оступился еще до того, как они прошли мимо дверей первого соседа; Грейвс обернулся и увидел, что Клоуд поднял мальчика на руки. Ребенок повис на шее молодого человека, изо всех сил пытаясь устроиться поудобнее, и сомкнул ладони под темными волосами Клоуда.

Грейвс огляделся. Кругом было множество лиц — в такой тьме он не мог отличить друга от врага. Молодой человек спешно двинулся вперед, осознавая, что мисс Чейз и Сьюзан отстают от него на шаг; Клоуд замыкал процессию — одной рукой он поддерживал Джонатана, другую предусмотрительно держал в кармане. Грейвс догадывался, что пальцы его нового товарища лежат на рукоятке мясного ножа, поскольку его собственная рука сомкнулась на точно таком же оружии.

Они свернули и двинулись через Сохо. Казалось, все площади потонули в голодных языках пламени и пьяном смехе. Какой-то человек, качнувшись назад, почти упал ему на руки, от незнакомца пахнуло бренди и сажей. Грейвс оттолкнул его в сторону.

Справа от него раздался крик. Развернувшись, он увидел молодую женщину, простоволосую и взъерошенную, с младенцем на руках; она пронзительно вопила, глядя на крышу захудалого домишки, который располагался на другой стороне площади. Строение было окутано дымом и словно бы изгибалось в оранжевом пламени.

— О Боже! Куда же я пойду! Куда же я пойду? — кричала она, пока двое мужчин, чьи синие кокарды еще можно было разглядеть в отблеске огня, выбирались из ее дома. Один грубо пихнул ее в грудь, и женщина растянулась на мостовой.

— Вернешься в Рим, блудница! — воскликнул он, поворачиваясь, чтобы посмеяться вместе со своим товарищем. Женщина покрепче обхватила ребенка руками, качаясь из стороны в сторону.

Сьюзан высвободила руку из хватки мисс Чейз и побежала к женщине. Девочка сунула ей свой маленький кошелек.

— Возьмите! Найдите безопасное место.

Женщина подняла глаза и перекрестилась, затем сказала, всхлипывая:

— Благослови вас Бог, мисс! Но спрячетесь ли вы сами?

— Да, в Графском дворе. Однако всем нам придется уйти отсюда.

— Сьюзан, ради всего святого, встань! — закричала мисс Чейз.

Женщина кивнула.

— Я уйду, — торжественно пообещала она. — И больше никогда не вернусь сюда.

Мисс Чейз подняла девочку на ноги и потащила вперед.

— Сьюзан, идем сейчас же. Больше никогда не отпускай меня!

Сьюзан посеменила рядом с ней туда, где, наблюдая за толпой, их ожидали двое мужчин.

— У нее младенец, мисс Чейз! — задыхаясь, проговорила девочка.

Грейвс оглядывался в темноте.

— Хорошо, Сьюзан, — сказал он. — А теперь пойдем. — Он заметил, что Клоуд вздрогнул. — Что случилось?

— Ничего. Я не знаю. Идемте.

Краудер распахнул дверь своего дома чуть позже полуночи, зажег свечу, которая дожидалась его в передней гостиной, и понес свет в кабинет. Там его поджидало письмо. Он прочитал текст, держа лист бумаги за краешек, словно опасаясь, что ему на пальцы может попасть яд, а затем аккуратно положил его на стол. Придвинув к себе свежую бумагу, Краудер принялся писать, занося наблюдения о каждом теле, как если бы он осматривал их для собственного интереса или выставлял на суд своих коллег. Затем, снова заточив перо, анатом принялся записывать все, что они с Харриет знали об обитателях и истории замка Торнли. Краудер воображал, что его слова образуют своего рода разрастающуюся паутину, и пытался сделать так, чтобы связи между людьми и событиями обернулись нитями и ячейками этой сети, обрели определенную форму. Он полагал, что в центре всего Уикстид, однако тот, похоже, лишь стоял посреди паутины с грозным видом, и ни одна из сплетавшихся вокруг нитей не касалась его. Прямое отношение к нему имели лишь бутылка и обрывок вышивки, что вполне объяснимо, однако Пейшнс уже уехала.

Краудер поднял взгляд и перевел его на высушенную черную руку, повернутую вниз пальцами, которая стояла на его шкафу с препаратами. Она была черной от смолы, однако вены и артерии, питавшие ее при жизни, и мышцы, дававшие ей возможность двигаться, были выделены синим и желтым воском. Когда эти мышцы сокращались, рука превращалась в кулак. На мгновение анатом расправил собственные кисти, а затем принялся перечитывать записи. Где же следует надавить? Какое движение заставит паука в ярости подпрыгнуть, закружиться и повеситься на нитях собственной паутины?

Здесь улицы были тише. Они отступали перед полями, что тянулись вдоль Новой королевской дороги к Кенгсинтону. У Дэниела онемела рука, которой он поддерживал Джонатана; молодой человек автоматически следовал за двигавшимися перед ним силуэтами и считал шаги. Он вспомнил о госпоже Уэстерман и мисс Тренч из Кейвли, и ему стало интересно: что бы они подумали, увидев его сейчас, когда он, весь в саже и дорожной пыли, нес на своих руках наследника богатства и роскоши? Клоуд надеялся, что они подумали бы о нем лишь хорошее. Дэниел оступился и упал, больно ударившись о мостовую. Толчок пробудил Джонатана от дремы, сморившей его полчаса назад. Ребенок зашевелился и удобнее обхватил руками шею Клоуда. Дэниел рос без младших братьев и сестер, а потому ощущение полнейшего доверия, с коим мальчик обнимал его, было абсолютно новым. Он начинал завидовать мужчинам, уже имевшим собственных детей. Джонатан что-то пробормотал.

— Что такое, Джон? Я не слышу тебя.

— Я спросил: вы видели замок Торнли?

Клоуд улыбнулся во тьме.

— Видел. Впрочем, внутри я не был.

— Там есть лошади?

— Во множестве.

Мальчик удовлетворенно вздохнул, но вдруг его тельце напряглось.

— Вон там! — крикнул он.

Клоуд развернулся, вытащив нож из кафтана. Он слышал, как Грейвс помчался в их сторону. Джонатан сполз на землю, но остался рядом, под прикрытием правой руки Клоуда.

— Что такое, Джонатан?

— Я видел его, я уверен! В том конце улицы, где стоит фонарь.

Шум мятежа казался приглушенным и далеким; когда подхваченная легким ветерком ставня стукнула о раму, создалось впечатление, будто только что выстрелили из ружья. Грейвс приставил руку ко рту.

— Покажись, если осмелишься! — крикнул он.

Фонарь продолжал тихо колыхаться, но больше никакого движения на улице заметно не было.

Наклонившись к Дэниелу, Грейвс прошептал:

— Двигайся дальше со всеми остальными. Я подожду здесь, посмотрю, не преследует ли нас кто, а затем пойду за вами.

Не сводя глаз с участка улицы, расположенного прямо напротив него, Дэниел покачал головой.

— Нет. Ты знаешь эти дороги лучше меня, а кроме того — охрана не должна разделяться. Если нас преследуют и они проскользнут мимо тебя, то наши с мисс Чейз силы против того человека и его приятеля окажутся неравными, а это мне не нравится.

Грейвс продолжал сомневаться. Шагнув к нему, мисс Чейз с легкостью положила свободную руку на его предплечье.

— Он прав, Грейвс. И давайте двинемся по более людным дорогам. Это место слишком уединенно.

Ее прикосновение подействовало на Грейвса, словно заклинание. Он кивнул. Клоуд снова поднял Джонатана на руки и улыбнулся ребенку.

— Ты наш дозорный, мальчик мой. Не закрывай глаза и кричи, если увидишь что-то еще.

Мальчик слегка побледнел и крепче обнял Дэниела, но все же кивнул.

Издалека до них донесся звон одного из больших колоколов, знаменующий начало нового часа. Грейвс снова положил нож в карман кафтана и повернул в сторону Рыцарского моста.

— Час ночи. Идемте же, нам нужно торопиться.

VI. 2

Харриет услышала, как стоявшие в коридоре часы с медным звоном пробили час ночи. Все попытки заснуть казались глупыми — уже час ее мысли словно бегали по кругу. Спустив ноги на пол, она, вздохнув, подхватила пеньюар. В море Харриет никогда не страдала бессонницей. Какие бы волнения и печали ни преследовали ее, движение корабля всегда склоняло к отдыху. Даже теперь она просыпалась, по-прежнему ожидая услышать скрип шпангоутов и удары ветра — неумолчный разговор, который корабль и стихия вели между собой.

Направившись в другой конец комнаты, Харриет зажгла свечу на туалетном столике, уселась перед зеркалом и, когда пламя, плясавшее на фитильке, успокоилось, с минуту пристально разглядывала себя в зеркале. Она хорошо выглядела при свете свечи. Приятельницы говорили, что жизнь в море состарит и покроет изъянами ее кожу, однако до сих пор у нее не было даже намека на морщинки вокруг глаз и рта; она начинала выглядеть старше лишь тогда, когда рядом садилась ее сестра. Рейчел казалась необычайно свежей и юной, словно все еще формировалась, расцветала.

Харриет повернула маленький ключик в ящике под зеркалом и вынула одно из недавних писем своего мужа. Оно пришло почти два месяца назад, а Харриет так увлеклась делами, что еще не начала дожидаться следующего. Она расправила страницы и улыбнулась, глядя на такой знакомый почерк. Госпожа Уэстерман положила пальцы на бумагу, и ей показалось, будто она касается руки супруга. Послание начиналось с описания нарушенных планов и торгов за новую оснастку в Гибралтаре — это были трудности, неизбежно следовавшие за победами в тех краях. В своей команде ее супруг нашел человека, который — при том, что был пьяницей и драчуном, когда слишком сильно напивался — умудрился вступить в связь с дочерью интенданта и оказался мастаком выторговывать оснастку для судна. Казалось, Джеймс не мог наговориться о самом корабле и о том, какую скорость дала ему новая медная обшивка. В последних строках содержалось быстрое прощание. Кто-то из его друзей направлялся назад, во флотилию Английского канала, тогда как он плыл к Подветренным островам и, если бы промедлил, мог пропустить почтовую оказию.

Супруг закончил письмо словами, предназначенными лишь ей одной, — достаточно простым объяснением в любви и доверии, а также наказом поцеловать за него детей. Он говорил ей, что всегда подносит последние строки к губам, после того как высыхают чернила, и теперь Харриет сделала то же самое; она готова была поклясться, что бумага пахнет солью и холодными ветрами.

Харриет с улыбкой опустила письмо на столик и, не обращая внимания на собственное отражение, оглядела погруженную во тьму обстановку загородного дома. Удивительно. Ее супруг относился к морю, словно к возлюбленной, однако Харриет знала, что его сердце здесь; хоть он и прожил тут всего несколько месяцев, после того как вступил во владение Кейвли, это место было его домом, его душой. Оно взывало к нему через океаны. Конечно, здесь была Харриет и его дети, однако дело было не только в этом. Камни и почва пели лишь ему и для него, когда они ехали по дороге в наемном экипаже. Харриет не видела подобной радости на его лице с того самого дня, когда согласилась стать его женой. Разумеется, она тоже любила свой дом, однако ее привязанность к этому месту была лишь слабым подобием безумного пристрастия, которое испытывал к нему ее супруг. В отличие от Харриет, Джеймс помнил дом и все владения до мелочей и мог мысленно гулять по ним; когда он спал, сознание всегда уносило его в Кейвли.

Сердце Харриет по-прежнему принадлежало морю, и она жаждала снова попасть туда. Тамошние ужасы, коим она была свидетельницей, могли разбудить ее среди ночи, но они лишь надежней привязывали ее к кораблю и команде. Она знала, что до сих пор слывет у них «носовой фигурой», ангелом-хранителем, пусть даже много лет отлучена от моря, и страстно желала ощутить под своей рукой гладкие брусья, услышать свистки и крики, увидеть головокружительный водный простор. Харриет помнила, как бурлила ее кровь во время сражений, помнила правила поведения в портах и пакгаузах и густой черный кофе, что подавал им стюард, когда колокола объявляли о начале дня.

В лесу закричала сова, и возникшие в голове Харриет картинки с ветром и водой сменил образ Брука — он был таким, каким она впервые увидела его, с выражением слабого удивления и осуждения на лице и бесстыдной раной на шее. Она представила его живым — Брук стоял во тьме, и тут позади него возникла фигура с ножом в руке. Харриет проиграла всю эту сцену в уме и устремила взгляд во мрак. Она вообразила, что во тьме возникает покрытое шрамами лицо Хью, а затем представила Уикстида. Неужели управляющий осмелился погубить человека? С чего он заделался убийцей?

Во мраке, прижавшись к детям, Верити Чейз услышала звук сдерживаемого рыдания и посмотрела вниз. Сьюзан плакала. Верити понимала: девочка не хотела, чтобы об этом узнали, — она стремилась проявлять как можно больше смелости и перед опекунами, и перед своим младшим братом. Мисс Чейз прижала ребенка ближе к себе, слегка надавив пальцами на плечо девочки. Она надеялась наделить Сьюзан храбростью и решительностью, однако не была уверена, что у нее самой достанет этих качеств. В полумраке ее глаза слезились от недостатка сна и страха. Пепел многочисленных пожаров залетал под капюшон, касаясь ее бледной кожи, и оседал на ресницах. Со стороны могло показаться, что по лицу Верити стекают серые, сажевые слезы. Подняв взгляд, она посмотрела на Клоуда — тот стоял рядом с ней, опершись о боковую стену постоялого двора. Ставни двора были заперты. У ног молодого человека, свернувшись калачиком на его плаще, лежал Джонатан. Дэниел улыбнулся девушке — серьезно и грустно. Она вдруг поймала себя на мысли, что, побритый и умытый, он наверняка и сам все еще напоминает мальчика. Нынче же он больше походил на разбойника с какой-нибудь книжной гравюры. Тем лучше. Послышались шаги. К ним приблизился Грейвс.

— Мы теперь очень близко от дома Хантера. Но расположен он не идеально. Я видел его, когда стоял на том конце дороги, — там горят огни, и, вероятно, до него около полумили. Однако местность открытая. Если Джонатан прав и тот человек до сих пор преследует нас, для него это прекрасная возможность напасть.

Сьюзан захныкала было, но тут же прикусила губу. Грейвс опустился рядом с ней на корточки.

— Прости, дорогая моя, что напугал тебя. Я болван.

Сьюзан быстро покачала головой.

— Нет. Это меня нужно простить. Я не хотела пугаться.

Мисс Чейз снова сжала плечо девочки.

— Мы все напуганы, Сьюзан. Это всего лишь здравый смысл. — Она поглядела сначала на одного, затем на второго мужчину. — Как мы поступим?

Грейвс поднялся.

— Нам придется бежать до дома. Мисс Чейз, вы сможете донести туда Джонатана?

Она кивнула.

— Прекрасно. Как только мы окажемся на открытом месте, поверните направо. И бегите. Если ворота заперты, вам придется перелезть через них. Но, что бы ни случилось, не стойте на дороге.

— Разумеется.

Пытаясь различить во тьме черты ее лица, Грейвс с трудом удержался, чтобы тут же не объясниться ей в любви. Он нервно сглотнул.

— Мы с Клоудом побежим следом и остановим любого, кто попытается обогнать нас. Все готовы?

Клоуд устраивал Джонатана на руках у мисс Чейз. Сьюзан взяла у нее узелок и обвязала его вокруг талии. Обе кивнули.

— Что ж, прекрасно. Идем.

VI. 3

Они добрались до угла. Не сказав ни слова, мисс Чейз повернула направо и нырнула во тьму — одной рукой она обнимала Джонатана, другой сжимала ладошку Сьюзан. Клоуд и Грейвс шли за ними, обратив лица назад. Слабый свет растущей луны отражался от лезвий их ножей. Шаги позади них начали стихать, и на одно счастливое мгновение ночь вдруг показалась спокойной. Дэниел решил: возможно, они ошибались, — вероятно, паранойя, порожденная мятежами и собственными страхами, ввела в заблуждение их самих и мальчика, а на самом деле все хорошо… Но тут раздался крик, и на дороге возникли два темных силуэта.

Клоуд бросился на человека, оказавшегося ближе к нему. В это мгновение всю его усталость как рукой сняло — он будто бы стал совсем другим человеком. Дэниел ощутил, как мужчина оступился под его напором, но затем все вокруг завертелось — человек ударил его кулаком в подбородок, и голова Дэниела откинулась назад. Рукой он вцепился в рубаху мужчины, и, даже когда ночь взорвалась болью, которая, казалось, способна была раздробить его кости, Дэниел так и не разжал пальцы. Свободной рукой он нанес ответный удар — крепче обхватив рукоятку ножа, Дэниел обрушил его во тьму, туда, где, как ему казалось, находится лицо человека. Он попал в цель и услышал хруст кости. Человек завопил, а выпрямившись, ткнул Клоуда в бок. Удар ослабил хватку Дэниела, его нож выпал на обочину дороги. Человек свалил Клоуда на спину и уселся ему на грудь. Время словно замедлилось. Клоуд видел, как его противник полез в карман за своим ножом. Разум нашептывал ему, что он вот-вот станет жертвой тени. Кровь запульсировала в руках Клоуда, он с трудом сгреб пригоршню дорожной пыли и бросил ее в лицо мужчине. Тень вздрогнула и слегка отпрянула. Этого было достаточно, чтобы Клоуд протянул правую руку туда, где, как ему казалось, поблескивает лезвие его ножа. Дэниел услышал, как зарычал гигант, сидевший на его животе, увидел, как человек поднимается и заносит свое орудие прямо над его сердцем. Пальцы молодого человека коснулись деревянной рукоятки, но он потянулся еще немного — все его мышцы и кости люто гудели от напряжения, — затем нащупал оружие, схватил его и вонзил в противника. Когда человек упал на Клоуда, у него на секунду потемнело в глазах. Затем Дэниел снова открыл их. Его грудь была влажной, однако боли в ней не ощущалось. Он с трудом выбрался из-под туши гиганта и неуверенно поднялся на ноги, прижимая руку к груди. Он чувствовал на себе кровь, но эта кровь принадлежала не ему. Клоуд сапогом перевернул тело, лежавшее у его ног. Туша сдвинулась и развалилась на спине. Глаза человека были открыты и пусты. Нож Дэниела глубоко вошел в мощную грудь. Нагнувшись, молодой человек вынул его. А затем обернулся, ища глазами Грейвса.

Тот видел, как Клоуд, шедший слева от него, пригнул злодея к земле. Сам он прыгнул вправо, угодил на тонкую фигурку, пытавшуюся проскочить мимо, и сбил ее с ног. Человек упал на колени, но, не успел Грейвс навалиться на него, как тот снова поднялся на ноги и обратился лицом к противнику. Луна проливала достаточно света, чтобы различить желтое лицо под остроконечной шляпой.

— Снова ты, — проговорил мужчина.

Грейвс остановился напротив него.

— А как же!

Желтое лицо сморщилось от смеха.

— Что ж, раз ты хочешь разыграть эту партию так, мальчишка…

Внезапно он качнулся вперед. Грейвс замахнулся на него правой рукой. Мужчина захихикал, и только тогда Грейвс заметил его движение, как желтолицый оказался рядом, прижав свою руку-нож к его боку и поймав левое запястье юноши той же рукой. Объятие нетерпеливого возлюбленного. Грейвс ощутил на своем лице отвратительно-теплое дыхание. Оуэн попытался вырваться, но желтолицый держал его словно в тисках. Мужчина тихо заговорил — словно разочарованный отец со своим дитятей.

— Неужели вас, джентльменов, не учат ничему полезному? — Грейвс попытался высвободиться, но человек был несгибаем, словно железо. — Я думал, ты получил урок с тем тонким порезом, что я нанес тебе. — Грейвс почувствовал, как тошнотворное дыхание желтолицего движется по все еще свежей ране на его лице. — Всего и делов, мальчишка, кладешь большой палец сбоку лезвия. И быстро бьешь вверх.

Грейвс поглядел на сверкающее лезвие, большой палец мужчины, прижатый к плоской поверхности оружия, и почувствовал, что желтолицый напрягся для удара. Так, значит, здесь ему суждено потерпеть неудачу? Все кончится здесь, на дороге, перед горящим Лондоном? Он подумал о прикусившей губу Сьюзан, и в нем загудела ярость. Юноша с рыком вывернулся из хватки противника, однако недостаточно быстро и не полностью. Он ощутил, как холодное острие лезвия вонзилось в его кожу, а затем в глаза хлынула ночная тьма. Грейвс упал, желтый человек развернулся и вприпрыжку помчался вперед. Затем рядом с Оуэном оказался Клоуд.

— Грейвс!

Он покачал головой и, оступаясь, выпрямился. Грейвс все еще мог двигаться, значит, рана была неглубокой. Желтый человек сумел проскочить мимо них. Он направлялся к детям. Грейвс быстро глотнул воздух. В нем чувствовался привкус железа, однако его сладость и чернота словно бы стягивали рану и утолялиболь.

— Дети. Бежим.

Они помчались вперед, во тьму.

Мисс Чейз слышала шум на дороге за их спинами, а Сьюзан тянула ее за руку, пытаясь обернуться. Верити еще усердней тащила девочку за собой. Дом с горящими огнями был уже совсем близко. Маленькая компания с трудом пробежала последние несколько ярдов и добралась, точнее, почти налетела на высокие, в человеческий рост металлические ворота. Мисс Чейз приподняла Джонатана, держа его под мышки.

— Давай, Джонатан. Скорее.

Он примерился, затем сжал пальцы, и мисс Чейз почувствовала, как мальчик выскользнул из ее объятий, увидела, как его тельце легко перемахнуло через пики ограды.

— А теперь ты, Сьюзан.

Верити присела на корточки, чтобы из собственных рук соорудить опору для девочки, и подняла ее вверх. Она услышала, как Сьюзан, оказавшись по ту сторону забора, споткнулась, и начала подыскивать кирпичные и железные опоры для собственных ног. Опершись ступней о камень, она ухватилась одной рукой за прут ограды, другой нетвердо обхватила замок, затем немного подтянулась и нащупала правой ладонью более высокую опору. Ее пальцы сомкнулись вокруг морды каменного льва, сидевшего на столбе ворот, девушка подтянулась, а затем опустилась на землю по другую сторону ограды; ее юбки вздыбились. Она обернулась, дабы выглянуть на дорогу меж прутьями ограды и понять, что происходит на улице. Тут кто-то с треском налетел на прутья с внешней стороны решетки, и девушка оказалась лицом к лицу с желтым человеком из страшных снов Сьюзан. Он улыбнулся. Мгновение они глядели друг на друга. Вытянув руки, Верити почувствовала, как за них ухватились мальчик и девочка. Она с трудом разлепила губы:

— Бежим.

И вся троица помчалась по длинному саду к дому господина Хантера. Верити слышала, как загремели ворота у них за спиной, когда желтолицый человек перелезал через них. Огни в доме начали двигаться. Они припустили вперед, а затем Сьюзан вскрикнула, и земля, казалось, ушла у них из-под ног. Падая, мисс Чейз почувствовала, что вывернула лодыжку. У нее перехватило дыхание.

Здесь царила абсолютная, но словно бы живая тьма. Слышался какой-то шум. Что-то уже находилось здесь — что-то движущееся, изгибающееся во мраке. Верити услышала рокот. Он напоминал звук моря или треск разрываемой ткани, только издавало его какое-то животное. Девушка притянула детей к себе и, подволакивая ногу, побрела прочь от этого звука и движения, прикрывая ладонями рты Сьюзан и Джонатана, чтобы они не закричали. В этом не было необходимости — их тонкие тела окаменели от ужаса. Потом звякнул металл. Цепь. Послышался странный, урчащий рык. А затем отдаленные звуки голосов, на этот раз знакомые — Клоуда и Грейвса. Верити почувствовала, как на глаза навернулись слезы. Значит, молодые люди были живы. Кто-то внезапно возник перед ними. Более темная тень во мраке иных теней.

— Эй вы, красавчики. И в какой это пещере вы решили укрыться?

У Верити пересохло во рту, она с трудом сглотнула подступивший к горлу комок и крикнула:

— Грейвс! Клоуд! Он догнал нас!

Мисс Чейз услышала, как за оградой кто-то пустился бегом. Она спрятала детей у себя за спиной, в самом дальнему углу того закутка, где они оказались. Она различала дыхание желтого человека, когда он приближался к ним во тьме. Желтолицый расхохотался. Затем снова раздался тот, другой звук, напоминавший бурчание огромной собаки. Желтый человек обернулся назад, к животному.

— Что за чертовщина?

Затем он начал приближаться к ним. Теперь мисс Чейз кое-что увидела. Перед ними стоял желтый человек — он поднял руку, собираясь напасть, а за ним, во тьме, что-то мелькнуло. Внезапно раздался крик, и Верити увидела мужскую фигуру, рванувшую вперед и свалившую желтого человека во мрак. Странное, чужеродное рычание за его спиной превратилось в рев. Во тьме все задвигалось. До мисс Чейз донесся пронзительный крик. Мелькающие тени визжали и неистовствовали. Еще один крик, еще одна фигура, какой-то неясный звук…

— Грейвс?

— Я здесь! Они поймали его!

Еще один вопль ужаса. Внезапно во тьме возник какой-то полуодетый человек с горящим факелом над головой.

— Что происходит, во имя Всевышнего?

Свет факела разогнал тени. Мисс Чейз ухватила детей. Два огромных существа, напоминавшие кошек, вцепились желтому человеку в глотку и мотали его из стороны в сторону, точно тряпичную куклу. Грейвс, окровавленный, с расширенными от ужаса глазами отползал прочь на спине. Мисс Чейз увидела, как Клоуд, ухватив одно из животных за шею, отбросил его назад, в пещеру, а затем, взяв желтого человека за ногу, попытался вырвать его из пасти другой кошки. Факел опустили — принесший его человек подскочил на помощь Клоуду: он принялся бить по шее вторую кошку, пока та не разжала зубы. Мисс Чейз с трудом встала на ноги, подняла факел и направила свет на пещеру.

— Не смотрите, — велела она детям, затем, оглянувшись, заметила, что они уже все видели и не в силах отвернуться.

Почти у их ног лежал, развалившись, желтый человек; его шея превратилась в изорванное месиво плоти. Широкие ровные полосы на его одежде — следы от когтей — окаймляли края красной бахромой. Мисс Чейз поглядела на их диковинных спасителей. Казалось, кошки были прикованы цепями за ошейники; их сильные тела испещряли отметины, напоминавшие следы от копыт. Они расхаживали взад-вперед, докуда хватало цепей; их крапчатые пасти стали красными, с них стекала кровь, однако звери уже не могли дотянуться до своих гостей. Грейвс сидел на земле, опершись о дальнюю стену; его лицо было белым, а бок — влажным и кроваво-красным. Сьюзан издала какой-то звук — нечто среднее между стоном и криком — и бросилась к нему. Грейвс обнял девочку и притянул к себе.

— Все хорошо, Сьюзан. Я выживу.

Клоуд стоял на коленях подле желтого человека. Он выглядел так, словно во время драки лишился рассудка — Дэниел тяжело дышал, а его тело спереди было испачкано кровью. Мисс Чейз никогда не думала, что в мире может быть столько крови. Казалось, все они насквозь пропитаны ею. Верити посмотрела на свои руки. И увидела, что они оцарапаны и изранены о стены и землю. Человек, вынесший факел, стоял среди них, удивленно озираясь по сторонам. Мисс Чейз подняла на него взгляд.

— Что это за звери?

— Это две мужские особи вида пантера пардус из семейства кошачьих. Широко известен под названием «леопард». А я Джон Хантер. Этот дом — мой. А теперь, мадам, скажите, кто вы такая, черт возьми.

Клоуд заморгал, огляделся по сторонам, затем полез в карман, попутно положив на землю окровавленный нож, и вынул письмо, которое получил в гостиной Кейвли. Он не стал вставать с коленей, а просто протянул мятый, испачканный листок Хантеру; молодой человек все еще не мог отдышаться и заговорить. Хантер принял письмо из рук Клоуда, когда тот все-таки выронил на вдохе:

— Сэр, с поклоном от Гэбриела Краудера.

VI.4

— Тогда приведите их сюда.

Голос Хантера приглушала одна из тяжелых дверей в задней части дома, что отделяли жилые помещения от комнат, где он занимался исследованиями; впрочем, говоря откровенно, все хозяйство Хантера было памятником, воздвигнутым во славу его трудам. На стенах вокруг висели картины с дотошными изображениями чудных животных, написанные маслом, а также черепа и кости существ, коих Сьюзан даже вообразить себе не могла. Джонатан остолбенел от ужаса, разглядывая стоявший у его ног стеклянный ящик со скелетом змеи — она свернулась кольцом, как если бы изготовилась к нападению. Когда дверь распахнулась, его сестра крепко сжала руку мисс Чейз.

Хантер был мужчиной зрелых лет. Лицо его казалось довольно помятым и красным, а под камзолом немало выпирал живот. Стоя подле него, Клоуд казался очень молодым. На Дэниеле была свежая рубашка, однако на коже вокруг шеи по-прежнему виднелись кровавые пятна. Он пытался улыбаться, морщась от боли в подбородке. Перед мужчинами стоял огромный дубовый стол, а на нем под грязными простынями лежали две фигуры — покойники.

— Нам хотелось, чтобы вы поглядели на них, прежде чем идти спать, — объяснил Клоуд. — В последний раз. Дабы доказать — их в самом деле больше нет.

Сьюзан кивнула и выпустила руку мисс Чейз. Хантер откинул простынь с желтого лица покойника, что лежал ближе к девочке, однако шею обнажать не стал. Дети приблизились и довольно долго неотрывно глядели на труп. Глаза убитого были открыты и ничего не выражали. Свеча проливала свет на потрескавшуюся желтушную кожу, а на ткани, скрывавшей его горло, лежали лужицы теней. Губы мужчины были слегка приоткрыты.

Джонатан поднял взгляд на Хантера.

— Он мертв?

— Совершенно.

— А это кто? — Джонатан указал на другое тело.

Хантер отогнул край второй простыни, обнажив грубые черты человека, бывшего товарищем желтолицего.

Мисс Чейз заметила, что Клоуд вздрогнул, когда раскрыли второй труп. Так значит, это твоя работа, подумала она про себя. И снова дети посмотрели на мертвеца. На этот раз заговорила Сьюзан.

— Он немного напоминает сына господина Йеллинга. — Девочка подняла глаза на Клоуда, который наблюдал за ней сочувственно и озабоченно. — Он был немного простодушным. Впрочем, это не он. И я рада, что он умер. Благодарю, что убили их.

Девочка отступила на шаг назад, а Клоуд немного смутился. Сьюзан обратилась к Хантеру:

— И что произойдет с ними теперь?

Хантер поглядел на молодого человека, который ответил за него.

— Эти тела исчезнут, — пояснил Клоуд. — Поэтому мы хотели, чтобы вы увидели их именно теперь.

Джонатан зевнул и оперся о бедро мисс Чейз.

— Как так — «исчезнут»? — спросил он.

Хантер широко улыбнулся мальчику.

— Я разрежу их, чтобы показать студентам. Но, возможно, сохраню черепа.

Мальчик сонно улыбнулся.

— Правильно.

Мисс Чейз опустила руки на плечи ребенка.

— Я должна уложить детей спать. Нам остается лишь пожелать доброй ночи господину Грейвсу.

Джентльмены поклонились, и Верити вывела детей из комнаты, а затем обернулась к чудному, напоминавшему лягушку человеку, коего окружали свечи и трупы.

— Благодарю вас, господин Хантер, — тихо проговорила она.

— Рад стараться, мисс Чейз.

Грейвс выглядел спокойным — пусть он побледнел от кровопотери, однако его аккуратно перевязали, и он был в здравом рассудке. Как только открылась дверь, дети помчались к нему и тотчас погрузились в его объятия.

— Осторожнее! Бог мой, да от вас не меньше бед, чем от человека с ножом! — Усевшись в изголовье постели, мисс Чейз наблюдала, как они, словно младенцы, уткнулись в грудь опекуну.

Джонатан поглядел на Грейвса сияющим взглядом.

— Господин Хантер собирается разрезать их и оставить себе черепа.

— Кажется, это прекрасный план.

Несколько минут они болтали всякий вздор и смеялись даже больше, чем это показалось бы уместным человеку, не пережившему напряжение прошедшей ночи и не ощутившему, как оно постепенно отпускает и наконец улетучивается вовсе, а потом мисс Чейз, заметив, что за окном появляются первые признаки рассвета, стала подниматься, дабы увести детей спать. И тут распахнулась дверь. На пороге возник Клоуд с таким видом, будто у него объявилось безотлагательное дело.

— Прекрасно! Вы еще не спите. Смотрите, что мы нашли в кафтане того человека! — Он подал им лежавшую на ладони бумагу.

Грейвс протянул руку через голову Сьюзан, чтобы взять листок. Мисс Чейз выжидательно посмотрела на него. Он выпучил глаза.

— Это записка: «Вот адрес. Прикончи его и всю его родню, какую можно найти». Что ж, здесь все ясно. А на этом клочке бумаги написан адрес Александровой лавки. Другой рукой.

Дэниел кивнул.

— Полагаю, мне известно, чья рука начертала адрес. Рука Картера Брука.

— Первого убитого в замке Торнли?

— Верно. И — держу пари на любые деньги — госпожа Уэстерман и Краудер смогут сказать мне, кто написал все остальное. Мы нашли ответ! И выгоним гадюк из вашего дома, сэр. — Кивнув, он подмигнул Джонатану. — Так что, когда вы приедете туда, дом будет подготовлен. — Дэниел оглядел лица присутствующих. — Для всех вас, я надеюсь. Однако мне нужно идти. Хантер даст лошадей, и я должен буду как можно скорее передать это в руки госпоже Уэстерман.

Мисс Чейз подняла ладонь.

— Но, Клоуд, вы едва ли спали все эти дни. Вы ранены! Вам нужно отдохнуть.

Молодой человек пожал плечами, ощупывая свободной рукой болезненный участок на подбородке.

— Для этого найдется время потом, мисс Чейз. Это эндшпиль, последние ходы. Я отдохну, когда все закончится.

Развернувшись на каблуках, он направился к двери. За его спиной послышался тихий топот, и молодой человек почувствовал, как Сьюзан обхватила его руками. Она встала на цыпочки, чтобы поцеловать его грязную, небритую щеку.

— Благодарю вас, господин Клоуд.

Он вспыхнул и, когда девочка выпустила его, отвесил ей учтивый поклон.

— Рад стараться, мисс Торнли.

Подняв взгляд, он заметил, что на него смотрит Грейвс. Молодые люди обменялись кивками, и через мгновение Клоуд ушел. Сьюзан долго смотрела на то место, где совсем недавно стоял Дэниел.

Харриет с трудом осилила несколько часов рваного сна, однако почти сразу после рассвета она уже была на прогулке в своем лесу. Что-то снова и снова влекло ее в рощицу. Разумеется, гулять здесь приятно, однако Харриет знала: она пришла сюда в большей степени, чтобы взглянуть на тот участок земли, где пал Картер Брук. Вот и сейчас она остановилась на том месте, положив руку на колючее растение, где был найден обрывок вышивки, и еще раз обдумала свои действия за последние несколько дней. Было ли в ее поступках нечто такое, что следовало бы сделать иначе?

Харриет вернулась к скамье и тяжело опустилась на нее, со вздохом уронив голову на руки. В ее усталом мозгу кружилась вереница образов. Сиделка Брэй, висевшая на веревке в старой хижине; омерзительно глубокая рана на шее Брука; шипящая ненависть письма, попавшего ей в руки накануне вечером; жалкие усилия Майклсовой сучки, сражавшейся с ядом: Уикстид, поднявший руку на любовницу Хью. Можно ли узнать, откуда взялся яд? Она спросит у Краудера, где можно достать нечто подобное. Почему же Хью не сказал, что бутылку в его руки вложил управляющий? Какую власть может он иметь над капитаном?

Харриет услышала шаги у себя за спиной, вскочила и, развернувшись, увидела, что ей улыбается Уикстид собственной персоной.

— Уикстид!

— Да, госпожа Уэстерман. Решились на раннюю прогулку?

Он вел себя до странности дерзко. Управляющий стал менее настороженным и более радостным. Почтительности в нем не осталось вовсе. Он в упор поглядел на Харриет, и она не могла не почувствовать, что встреча позабавила его. Харриет резко выпрямилась и постаралась смотреть на него с холодным превосходством. Уголок его губ изогнула улыбка.

— Да. Как видите, — спокойно ответила она.

— Мне приятно немного оглядеть свои земли, перед тем как приступить к дневным заботам, госпожа Уэстерман.

— Ваши земли? — Она чуть не задохнулась, пытаясь изобразить смешок.

— Я должен был сказать, земли моих господ, верно? Впрочем, если капитана Торнли повесят, наследником будет сын калеки и блудницы, а я полагаю, что моя кровь ничем не хуже его крови.

Управляющий опустился на скамью с наигранной легкостью и, прищурившись, улыбнулся Харриет. Она продолжала стоять напротив него.

— Как вы думаете, Уикстид, по-прежнему ли они будут нуждаться в ваших услугах, когда узнают, что вы подобным образом отзываетесь о леди Торнли?

Его лица коснулась внезапная мягкость, и на секунду он показался ей почти кротким. Уикстид вынул из своего кафтана табакерку, экстравагантно украшенную драгоценными камнями, и предложил ее Харриет, однако она с отвращением отмахнулась. Пожав плечами, Клейвер не спеша поставил ящичек на тыльную сторону своего запястья и вдохнул. Отвечая, он вертел в ладони маленькую табакерку. Харриет заметила: когда Уикстид был расслаблен подобным образом, его голос приобретал приятную мелодичность тенора, и из-за этого слова казались еще более жестокими.

— Ах, миледи знает, кто она такая, госпожа Уэстерман. Она бесстрашна перед лицом истины. А вот насчет вас — кто вы такая? Какая-то матросская сука, обременяющая местных жителей, сующаяся то в одно дело, то в другое, словно пьяный матрос в увольнительной.

Харриет ощутила внезапный приступ отвращения. Она нервно сглотнула.

— Да как вы смеете разговаривать со мной подобным образом?

Уикстид улыбнулся.

— А чего мне бояться? Вы и ваш резальщик расстарались, но так ничего и не добились, разве что еще уютней устроили голову Хью в петле, а сквайра — у меня в кармане. — Управляющий склонил голову набок, поднял правую руку, и она принялась кружить в воздухе, словно ее ленивые параболы руководили ходом дела. — Нет, дорогуша. Бояться должны вы, а не я. Вы мне не нравитесь, и я не думаю, что вам стоит оставаться в Кейвли.

Харриет прищурилась.

— А разве вы можете что-то решать в этом деле?

— Довольно! Разве я не сказал только что? Будьте осторожнее, голубушка! Через месяц Хью будет мертв, власть в доме перейдет ко мне. Вы знаете это не хуже меня. И тогда моя первейшая и единственная задача — сделать вашу жизнь адом на земле. Ни один знатный человек не станет беседовать с вами, и вы больше не сможете обеспечивать ваших домашних, покупая у тех торговцев, что ведут дела с Торнли. Ваша репутация, если таковая еще останется, не принесет вам уважения, а вашу сестру станут презирать. — Уикстид умолк, затем вежливо добавил: — Так и случится, госпожа Уэстерман. Будьте уверены.

Харриет отступила от него на шаг, и в ее голове снова возник образ желтой ящерицы, что, выставив ярко-розовый язык, ловила мух на Барбадосе. Она будто бы опять увидела эту тварь, только на сей раз ящерица была одета и разговаривала.

— Не будьте столь уверены в себе, Уикстид. С этой историей еще не покончено. И царапины на вашем предплечье еще могут стать уликой против вас.

Казалось, управляющий искренне удивился.

— Царапины?

Он тут же скинул кафтан и до самых плеч закатал широкие льняные рукава своей рубашки, затем медленно повернул руки запястьями вверх, чтобы Харриет увидела: его кожа чиста от плеч до кистей. Желтовата и бледновата, но чиста. Заметив ее изумление, Уикстид снова рассмеялся.

— Вы хотели напугать меня, милочка, однако лишь придали мне уверенности!

Харриет ощутила, как ее сердце стало биться чаще; лицо Уикстида порозовело от удовольствия. Недолго думая Харриет подняла хлыст, собираясь ударить его. Управляющий оказался проворнее. Его порхавшая в воздухе правая рука стремительно рванулась вперед и дотянулась до кончика хлыста. Уикстид ухватился за него и сильно потянул, так что Харриет, еле удержавшись на ногах, подалась вперед. Он тяжело дышал, недавнее веселье Уикстида превратилось в ярость. Госпожа Уэстерман видела, как злоба сияет в белых крапинках его бледно-голубых глаз.

— Вот что я тебе скажу, сучка. — Их лица оказались так близко, что Харриет ощущала жар его дыхания. — Ты уедешь. Оставишь своего мужа, свою сестру, своих детей, уедешь куда-нибудь еще, и я стану для них самым добрым соседом на свете. А если останешься или продашь дом и заберешь их с собой, я изгоню тебя из общества. Твое состояние, состояние твоего мужа и сестры… Все это сгинет. Пропадет. Когда мое дело будет сделано, не останется ничего. Но если ты уедешь, ты спасешь их от наказания. Да. Так даже лучше. Я отниму у тебя всю семью.

Слюна Уикстида брызнула на лицо Харриет. Он выпустил кончик хлыста, и госпожа Уэстерман, чей рассудок наводнил чистый ужас, бросилась вниз по холму, к поместью Кейвли-Парк.

VI.5

— Она не желает говорить со мной!

Краудер погладил Рейчел по руке, что лежала на его рукаве.

— Что случилось?

Девушка посмотрела на него полными слез глазами.

— Она вбежала в дом в тот момент, когда я спускалась к завтраку, — полагаю, она плакала, а Харриет не плачет никогда. Затем она направилась прямиком в свою комнату. Я стучала и стучала, а она лишь попросила, чтобы ее оставили одну.

Краудер нахмурился.

— Нынче утром не приходило никаких писем?

— Никаких. Однако давеча она не казалась слишком обеспокоенной из-за них.

Пожав плечами, Краудер прислонил свою трость к одному из книжных шкафов, стоявших в салоне.

— Вы хотите, чтобы я поднялся и поговорил с ней, мисс Тренч?

Девушка кивнула, с готовностью открыв ему дверь.

Краудер был обеспокоен. Если бы еще неделю назад кто-нибудь сказал ему, что он окажется у спальни в доме порядочной женщины, прося разрешения зайти, он был бы удивлен и оскорблен настолько, что даже не смог бы рассмеяться. Однако именно там он и оказался. Анатом полагал, что знает госпожу Уэстерман достаточно хорошо, чтобы понять: она не стала бы вести себя подобным образом безо всякой причины и уж тем более не предалась бы обычной женской истерике. Он тихо постучал и окликнул ее по имени.

— Госпожа Уэстерман! Это Краудер. Можно мне поговорить с вами? Ваша сестра встревожена.

Из комнаты донесся вздох и шелест платья. Шаги приблизились к внутренней стороне двери и замерли. Затем послышался голос Харриет:

— Вы один?

— Да.

Дверь открылась, и Краудер увидел госпожу Уэстерман. Ее глаза покраснели от слез, а лицо было чрезвычайно белое.

— Входите, Краудер. Кое-что произошло.

Ни разу не прервав Харриет, анатом позволил ей пересказать беседу с Уикстидом, а затем, довольно долго просидев в тишине, позвонил в колокольчик. Скорость, с которой госпожа Хэткот ответила на его призыв, говорила о том, что экономка некоторое время вертелась у двери. Краудер встретил ее у входа в комнату.

— Госпожа Хэткот, я полагаю, госпожа Уэстерман может заняться кофием и тостами в своей комнате. — Он собрался было снова вернуться к Харриет, однако остановился и опять обратился к экономке: — И будьте добры, скажите мисс Тренч, что ее сестра чувствует себя достаточно хорошо.

Госпожа Хэткот с благодарностью взглянула на анатома.

— Разумеется. Благодарю вас, сэр.

В ее голосе чувствовалась такая искренняя теплота, что Краудер улыбнулся. Затем он вернулся в кресло у камина, стоявшее напротив кресла Харриет, и скрестил ноги.

— Я не знаю, что вам сказать, госпожа Уэстерман, и для нашей эпохи это признание поразительно. Любой цивилизованный человек должен точно знать, что сказать в том или ином положении.

Ответом на это был невольный смешок.

— Я никогда не считала вас таким уж цивилизованным человеком, Краудер. — Анатом улыбнулся. Потом заметил, что по лицу Харриет прошла болезненная судорога. — Ах, Боже мой! Как вы считаете, неужели мне нужно покинуть Кейвли?

От необходимости ответить его спас приход госпожи Хэткот, принесший завтрак для Харриет. Экономка принесла чашку и для него, в которую с демонстративным усердием налила кофе. Как только она закрыла за собой дверь, анатом ответил:

— Вероятно.

— Но как же мне поступить? Он сказал, что я должна оставить свою семью здесь. Из меня сделали изгнанницу.

— Участь невеселая — это я знаю наверняка. Впрочем, ее вполне можно снести. — Он говорил мягким тоном, и Харриет медленно кивнула в ответ. Краудер откашлялся, и его голос зазвучал грубее. — Вы говорите, на его предплечьях не было отметин?

— Нет.

Анатом изучающее поглядел на свои ногти, затем взял в руки чашку и откинулся на спинку кресла.

— Что ж, госпожа Уэстерман. Покуда не стоит оставлять надежду. Нам нужно попытаться узнать что-нибудь о яде, к тому же у нас есть одно преимущество перед Уикстидом.

Харриет быстро перевела на него взгляд.

— У нас есть дети.

Мисс Чейз тихонько постучала в дверь, а затем вошла в комнату, где отдыхал Грейвс. Раненого осматривал Джон Хантер — он свирепо поднял взгляд, когда девушка вошла, но, узнав ее, расслабился и улыбнулся.

— Как дела у вашего пациента, господин Хантер?

Закончив отсчет Грейвсова пульса и с большой осторожностью положив руку пациента на покрывало, анатом ответил:

— Он молод. Если в рану не попала инфекция — а я не вижу ее признаков, — значит, его дела идут достаточно хорошо.

Грейвс снова устроился на подушках. Его лицо по-прежнему было белым, однако во всем остальном он выглядел лучше, чем ожидала мисс Чейз.

— Значит, вы не собираетесь пустить мне кровь, сэр?

Хантер отрывисто рассмеялся.

— Бог мой, нет! Я полагаю, тот человек пустил вам достаточно крови. По-моему, это варварская практика. Я пускаю кровь лишь манерным дамочкам, воображающим себя немного нервозными и желающим найти предлог, чтобы упасть в обморок и побледнеть. К медицине это не относится. Никогда не замечал в этом пользы — слабое тело лишь еще больше слабеет.

Мисс Чейз улыбнулась ему.

— Вы революционер, сэр.

Он кивнул.

— Я горд называть себя ученым, мисс Чейз, как и Гэбриел Краудер. Мы учимся с помощью глаз, ушей и рассудка, дарованных нам Богом. Добрая половина тех лондонцев, что зовут себя врачами, получили все свои знания, читая вслух древнюю латынь и растирая целебные порошки. Они никогда не делают записей. Никогда по-настоящему не наблюдали за телом в действии, а потому лишь чинят ему препятствия. — Казалось, Хантер встряхнулся. — Ну вот, мисс Чейз, вы заставили меня оседлать любимого конька, и если я не проявлю осторожности, то буду скакать на нем до самого обеда. — Он снова поглядел на раненого. — Я оставлю вас в обществе этой юной дамы, сэр. Однако вам необходим отдых. И не позволяйте мальчику скакать по вам и нарушать повязку, что я наложил на вашу рану. Если вы позволите ему подобное, я непременно узнаю об этом.

Поклонившись, ученый покинул комнату, а мисс Чейз уселась у постели Грейвса. Молодой человек, приподнявшись на локте, повернулся к ней. Девушка могла видеть очертание его ключицы под рубашкой, впадину у шеи. Она быстро улыбнулась и, внезапно ощутив неловкость, опустила взгляд вниз, на свои руки.

— Господин Хантер очень добр к нам.

Грейвс рассмеялся.

— Подозреваю, что лучшего знакомства у нас и быть не могло — мы ведь втащили сюда два свежих трупа. И не просто мертвецов, а тела, не требующие оплаты гробокрадцам.

Верити улыбнулась.

— Я пыталась объяснить ему кое-что еще. Но он шикнул на меня, сказал, что не интересуется россказнями и занят своими трудами.

— Мне жаль коллег, коих он не жалует своим уважением. Сомневаюсь, что господин Хантер угрызается совестью по поводу своего отношения к ним.

В комнате повисло молчание. Мисс Чейз не смотрела на Грейвса, однако очень остро, до боли чувствовала его присутствие.

— Мисс Чейз…

Она не могла припомнить, чтобы его голос когда-либо звучал столь низко. Разумеется, Оуэн всегда нравился ей, однако она считала его весьма неловким молодым человеком. Верити замечала, что он восхищается ею, и его внимание было приятно девушке, однако она ни на минуту не допускала мысли, что когда-либо почувствует к нему нечто более сильное. Затем, казалось, все переменилось, и Грейвс тоже. Она перебила его.

— Я послала прислугу к своим родителям. Надеюсь, они скоро пришлют мне весточку. — Затем Верити широко улыбнулась и подняла взор на Грейвса. — А еще мне кажется, у вас могут возникнуть сложности с вашей подопечной. Я подозреваю, что мисс Сьюзан Торнли отчаянно влюблена в Дэниела Клоуда.

Грейвс резко рассмеялся, но затем поморщился, ощутив протест кожи, вновь затягивающейся на ране.

— Полагаю, она могла бы вести себя куда хуже. Клоуд хороший человек, да к тому же красавчик, черт его побери. Так что я с большой радостью разрешаю Сьюзан любить его.

Чуть покраснев, мисс Чейз улыбнулась ему в ответ.

— Вы ужасный опекун. Она будет богата. У нее будет титул. И связи. Вы должны прочить ей по крайней мере герцога, а не местного стряпчего.

Грейвс перекатился на спину и принялся разглядывать балдахин у себя над головой.

— Богачам необходимы стряпчие. Если не платить поверенному, семейство может сэкономить целое состояние. Впрочем, у детей по-прежнему жив дед, верно?

— Так говорит господин Клоуд. А еще у них есть дядюшка. Впрочем, у меня создалось впечатление, что Клоуду не нравятся ни тот, ни другой.

Грейвс внезапно ощутил усталость. Его рана чесалась, а веки стали тяжелыми и горячими. Молодой человек ненадолго прикрыл глаза, и ему показалось, что присутствие в комнате женщины озаряет веки снаружи — золотистым и праведным сиянием.

— Не забывайте — он уехал, чтобы помочь изгнанию змей из замка Торнли. Ему и нашим новым друзьям — этому Гэбриелу Краудеру и госпоже Уэстерман — мы должны доверить подготовку дома для детей.

VI.6

К ним обернулось маленькое кротообразное личико — его хозяин будто бы сосредоточенно принюхивался.

— Господин Краудер, госпожа Уэстерман! Какая радость! Истинное удовольствие! Вы желаете еще что-то изучить в бумагах моего отца? — Разведя руки, сэр Стивен пригласил их войти в коридор. Харриет улыбнулась ему и протянула руку.

— Совершенно верно, сэр. И мы просим прощения за то, что снова досаждаем вам.

— Бог мой, вы вовсе не досаждаете мне, госпожа Уэстерман. Я долгие годы не проводил времени в обществе. А это очень будоражит.

Быстро шагая, он провел их прямиком в бывший кабинет отца и зашел следом. Краудер огляделся, а затем повернулся к хозяину дома.

— А еще мне очень хотелось бы получить от вас один профессиональный совет, сэр. — Человечек так яростно закивал, что его парик сполз на ухо. — Мне нужно узнать, кто из здешних аптекарей лучше иных в этих краях. Мне стало неудобно беспрестанно посылать в Лондон за тем, что необходимо для моих химических препаратов. Есть ли в округе джентльмен, знающий толк в ядах?

Лицо сэра Стивена просияло.

— Ах, господин Краудер, выбирать здесь не приходится, однако, я полагаю, вы останетесь довольны Огастесом Глэдуэллом из Пулборо. К этому аптекарю обращается вся округа. Его заведение находится всего в нескольких шагах отсюда, и, хотя он в основном занимается хозяйственными ядами и зельями, полагаю, вы сочтете, что он способен и на более сложные рецептуры, если… — сэр Стивен подался вперед и понизил голос до уровня тайной беседы, — если его должным образом проинструктировать. Полагаю, когда он видит меня в своей лавке, его одолевает тоска, ибо порой мне нравится исследовать действие умерщвляющих газов и консервирующих средств с различными добавками и в разнообразных пропорциях. Однако его любопытство разгорается, и часто получение необходимой смеси превращается для нас в маленькое приключение. Он и сам собирает различные диковины, так что наверняка получит огромное удовольствие от знакомства с вами.

Сэр Стивен вскинул голову и часто заморгал. Это движение, видимо, застало парик врасплох, потому как первый и единственный раз за все время общения сэра Стивена с Краудером и Харриет он почти что оказался на том самом месте, на каковом и должен был находиться.

Сэр Стивен позаботился, чтобы его гости были обеспечены напитками и закусками, после чего оставил их наедине с бумагами. Прошло немного времени, прежде чем Харриет подозвала к себе Краудера.

— Вы были правы. В своих дневниках старший сэр Стивен не упустил ни одной детали. Вот что он записал о смерти леди Торнли: «Я беседовал с милордом, и он открыто признал, что находился рядом со своей супругой в момент ее падения, затем он посмотрел мне прямо в глаза, словно любопытствуя: осмелюсь ли я спросить его о чем-то еще? Нет ничего проще падения. Все мы время от времени оступаемся. Я видел обряженное тело миледи и полагаю, что нынче оно выглядит спокойно, особенно если учесть тревожные моменты в прошлом, когда я ожидал, что она вот-вот обвинит своего супруга в убийстве той юной девушки, погибшей несколько лет назад. Тело казалось в целом нетронутым, лишь на запястье виднелись несколько кровоподтеков, словно кто-то держал миледи за руку. Я спросил об этом графа, и он, приняв несколько расстроенный вид, поведал, что пытался удержать супругу, когда она падала, но тщетно. Судя по этим отметинам, тот человек, что держал миледи, сжимал ее руку достаточно крепко, однако я не могу сказать, что именно он пытался сделать — спасти ее или же сбросить вниз. Слуга, Шейпин, ставший свидетелем падения, так толком ничего и не сказал — впрочем, его свидетельство все одно ничто против свидетельства его хозяина. К тому же, разумеется, Торнли был в комнате, когда мы беседовали со слугой. Шейпин полагает, будто миледи еще была жива, когда он оказался рядом. „Я видел, как погас свет в ее глазах, сэр“, — сказал он мне. Граф не согласился с ним. „Когда у тебя сломана шея, Шейпин, свет гаснет в ту же секунду“. Слуга вел себя вполне смиренно и сказал, что, возможно, ошибается. После похорон супруги милорд намеревается проводить большую часть времени в Лондоне. Я рад этому. Надеюсь, его сыновья окажутся людьми лучшими, чем их отец. Во всяком случае, в них течет и материнская кровь».

Краудер улыбнулся.

— Видите, госпожа Уэстерман?

Она приложила руку ко лбу.

— Полагаю…

Анатом опустил свою трость на покрытый толстым ковром пол, издав внезапный глухой звук. Небольшой миазм пыли поднялся в воздух и осел на его туфлях.

— Теперь мы все знаем. Рассказывайте!

Харриет подняла на него взгляд, в котором вдруг отразилось понимание, увидела его раскрасневшиеся щеки и голубовато-ледяные огоньки в глазах.

— Лорд Торнли убил Сару Рэндл и сохранил на память медальон со своими собственными волосами. Его жена обнаружила безделушку, бросила ему вызов, и за это ее столкнули с лестницы, а Шейпин стал свидетелем, возможно, он видел даже больше, чем нужно, но тогда еще не понимал этого.

— А потому его отлучили от друзей, ложно обвинили в воровстве и выслали в Америку.

— Где он в конце концов встретился с Хью… — подхватила Харриет.

— …и Уикстидом. Полагаю, именно из-за этого человека так корит себя капитан Торнли. Он наверняка убил Шейпина. Уикстид знает об этом и знает, почему это произошло.

— А также управляет замком, используя эти сведения, с тех самых пор, как освободился от армии.

Краудер успокоился и улыбнулся собеседнице.

— Полагаю, так оно и есть. Чудесные же у вас соседи, госпожа Уэстерман. А теперь пойдемте навестим местного поставщика ядов.

Огастес Глэдуэлл был самым высоким человеком из всех, кого когда-либо встречала госпожа Уэстерман, и настолько худым, что на его фоне Краудер казался тучным. Анатом разглядывал его с таким интересом, что Харриет почувствовала неловкость. Щеки аптекаря были впалыми, а волосы, редкие и серебристые, он скромно собрал на затылке. Лавка была достаточно просторной, однако из-за гигантского роста своего владельца казалась низкой и более квадратной, чем была на самом деле. Вокруг аптекаря располагались орудия его труда. На стене позади прилавка размещалась сотня маленьких ящичков, каждый из которых был помечен надписью на тонкой медной пластинке. Сам прилавок и боковые столы были уставлены большими сосудами — эти склянки поблескивали и играли в свете вечернего солнца. Харриет удивилась тому, что за четыре года, в течение которых она называла Кейвли своим домом, ей ни разу не довелось побывать здесь. Нет, конечно, Харриет совершала покупки в этой лавке, но лишь через слуг. Царивший тут запах напоминал о ее собственной кухне в те дни, когда госпожа Хэткот делала заготовки на зиму. В воздухе висел аромат гвоздичного масла, и от этого даже в летний день ей казалось, что здесь наступила осень. На прилавке также размещалось множество разнообразных весов: одни подошли бы для картофеля, а самые маленькие казались такими изящными и хрупкими, что — Харриет в этом не сомневалась — способны были взвесить ее дыхание.

Господин Глэдуэлл улыбнулся им и наклонился вперед.

— Вы господин Глэдуэлл, сэр? — осведомился Краудер. Мужчина медленно кивнул. — Я Гэбриел Краудер. Сэр Стивен рекомендовал мне посетить вас.

В глазах мужчины загорелся огонек искренней привязанности.

— Он из моих лучших покупателей, и один из самых требовательных. Полагаю, я уже слышал ваше имя, сэр, и надеялся познакомиться с вами.

Его голос казался до странности шелестящим, словно пергамент, который высушивают, посыпая песком. Краудер с большим удовлетворением огляделся.

— Подозреваю, сэр, что обрел друга. — Анатом заглянул в одну из стеклянных банок; там плавало нечто такое, что Харриет решила не опознавать, дабы сохранить душевное спокойствие. — Сколько лет этому препарату?

— Два года.

— Поразительно.

— На пробку для этой склянки я потратил почти столько же времени, сколько ушло на изготовление раствора. Однако я слышал, что вы обладаете замечательной коллекцией.

Оба мужчины склонили головы над сосудом. Харриет откашлялась, и Краудер неохотно распрямился.

— Надеюсь, у нас еще будет время, чтобы подробно обсудить эти вопросы, но сначала мой друг желает кое о чем вас спросить.

Харриет вежливо улыбнулась и шагнула вперед.

— Мне необходимо средство, чтобы извести мышей у себя дома, — проговорила она.

Глэдуэлл слегка нахмурился.

— Госпожа Уэстерман, ваша экономка всего лишь месяц назад покупала у меня нечто подходящее для грызунов в вашем амбаре.

Моргнув, Харриет взмахнула руками.

— Ах, но от домочадцев замка Торнли я слышала, что у них есть нечто более действенное, и решила: нам тоже нужно попробовать.

Лицо Глэдуэлла еще больше нахмурилось, и следы радушия окончательно покинули его, словно их сдул ветер пустыни.

— У них то же самое средство, что и в вашем доме, мадам.

— Но я думала, господин Уикстид…

— Довольно, госпожа Уэстерман, — прервал ее Краудер.

Глэдуэлл с удивлением воззрился на посетителя. Анатом оперся на свою трость и поглядел на спутницу.

— Как это часто бывает, ваша игра замечательна, однако я уверен, что мы узнаем у господина Глэдуэлла куда больше, если будем немного честнее.

Улыбка сползла с лица Харриет.

— Неужели?

— Я уверен в этом.

Пожав плечами, Харриет присела возле одного из боковых столов. В сосуде, стоявшем подле ее локтя, помещалась мышь о двух хвостах. Веки полевки были мечтательно прикрыты, и она плавала в растворе так, словно витала в облаках. Харриет с трудом удержалась от соблазна постучать по стеклу и узнать, откроет ли мышь глаза, чтобы посмотреть на нее. Господин Глэдуэлл по-прежнему стоял за прилавком, нахмурившись, и глядел на Краудера.

— Воскресным вечером в Хартсвуде был отравлен Джошуа Картрайт. Мышьяком. Я подозреваю, что его погубил управляющий из Торнли, и хочу узнать, не покупал ли он у вас мышьяк в последнее время?

Господин Глэдуэлл долго смотрел Краудеру в глаза. Наконец он откашлялся.

— Я предполагаю, господин Краудер, что вы…

— Да, то, что оставалось в бутылке, мы проверили на собаке. — Сама того не желая, Харриет поморщилась. — Без сомнения, это был мышьяк. Уикстид покупал его у вас?

Вместо того чтобы сразу дать ответ, Глэдуэлл обогнул прилавок, прошел в другой конец зала, закрыл дверь на улицу и опустил штору. Казалось, он не прошагал, но одним махом преодолел это пространство, всего лишь разогнув и согнув конечности.

— Может, я предложу вам обоим немного перекусить? Если вы будете столь любезны пройти в гостиную.

Жилые комнаты господина Глэдуэлла, располагавшиеся позади лавки, не слишком отличались по стилю и меблировке от помещений, в которых он занимался аптекарским делом и торговлей, однако здесь стояли кресла, созданные для более долгого сидения, а ящички с травами и настойками уступили место томам в кожаных переплетах. Впрочем, диковинки в сосудах занимали здесь доминирующее положение. Господин Глэдуэлл, судя по всему, имел пристрастие к странностям природы — указанием на это служила двухвостая мышь, а подтверждением — двухголовая ящерица, представленная в гостиной. Мужчины обсуждали этот образец до тех пор, пока не подали чай и гости не заняли свои места. Чашка господина Глэдуэлла казалась игрушкой в его длинных руках, которые были столь белы, что на их фоне сверкающий фарфор выглядел тусклым и пожелтевшим.

— Благодарю вас за откровенность, господин Краудер, — зашуршал голос Глэдуэлла после непродолжительной паузы, означавшей, что тема беседы изменилась. — То, что я сообщил госпоже Уэстерман, — истинная правда. Средство избавления от нежелательных представителей фауны, приобретаемое замком Торнли, ничем не отличается от того, что мы поставляем в Кейвли, и основой ему служит стрихнин,^[71] а не мышьяк. Однако совсем недавно у меня состоялся один разговор, и, я полагаю, вам нужно узнать о нем.

Харриет поставила свою чашку на столик для закусок, однако, чтобы сделать это, ей пришлось незаметно подвинуть склянку, из которой на нее благожелательно смотрел бычий глаз.

— Мы с интересом вас послушаем, — заверила она.

— В здешних краях у меня достаточно конкурентов. Некоторые из них хорошие люди, а иных я таковыми не считаю. Один из представителей второй категории только вчера заходил в мою лавку. Он надеялся, что сможет поручить мне продажу некоей пилюли от подагры, разработанной им самим. Он говорил о ней нечто такое, что я счел нелепостью и, вероятно, не сумел скрыть этот факт. Он немного разозлился на меня.

Аптекарь едва заметно улыбнулся, припоминая, а затем поднял руку, словно желая отмахнуться от сварливого коллеги. Это движение напомнило Харриет о ее лошади, хвостом отгонявшей летнюю мошкару.

— Полагаю, его гордость была несколько уязвлена, и он сказал, чтобы в будущем я не надеялся иметь обитателей замка Торнли в числе своих покупателей, поскольку теперь он сам ведет с ними дела. Однако покупку, о коей сообщил мой коллега, совершил не господин Уикстид. Он сказал мне, что в субботу утром продал сто гран мышьяка самой леди Торнли.

Харриет нервно сглотнула от неожиданности, а Краудер отставил свою чашку. И через мгновение заговорил:

— Это существенная доза.

— Безусловно. Достаточная, чтобы целый город избавить от мышей. И кошек. И собак. Полагаю, мой коллега был горд тем, что продал так много. Он всегда продает больше, чем это необходимо его покупателям, и не выносит, если они уходят из его лавки с пустыми руками. Я знаю несколько человек, что вошли в его лавку вполне здоровыми, а вышли с убеждением, будто в действительности стоят напороге смерти из-за многочисленных хворей. Они полагают себя счастливцами, потому что случайно встретились с ним именно в тот момент, когда беду еще можно предотвратить.

Краудер улыбнулся, разглядывая кончики своих пальцев.

— Вряд ли это помогает вашей торговле, сэр.

Гигант пожал тощими плечами.

— В конце концов многие возвращаются ко мне. Большинству из них он не наносит сильного вреда, однако покупка такой большой дозы мышьяка запомнилась мне.

Краудер сжал руку в кулак.

— Как вы сказали, господин Глэдуэлл, подобное и в самом деле замечаешь. Вы знали господина Картрайта?

— Вскользь, как и многих других торговцев в нашем графстве. Кажется, этот человек не заслужил подобной смерти. Мышьяк заставляет наши тела оказаться в аду задолго до того, как туда попадают вышедшие из них души. А леди Торнли приобрела такую дозу! Я очень надеюсь, что ради собственного благополучия вы не станете делить с ней трапезу.

Харриет снова взяла в руки чашку. Глаз в сосуде немного вздрогнул, словно пытаясь привлечь ее внимание.

— Не станем. Однако мне не нравится жить поблизости от нее.

VI.7

— Не желаете ли поехать к сквайру? — Краудер готовился помочь госпоже Уэстерман забраться в карету, ожидавшую во внешнем дворе лучшего постоялого двора Пулборо.

Харриет обернулась к нему. Вложив руку в ладонь анатома, одной ногой она стояла на земле, другую же утвердила на подножке маленького изящного ландо, в котором обычно путешествовала по округе.

— Но ведь нам неизвестно, каким образом Уикстид узнал о встрече с Бруком, а наши умозаключения касательно Шейпина — в лучшем случае догадки. Неужели вы думаете?..

Но прежде чем Харриет успела закончить мысль, два молодых человека в разлетавшихся на бегу грубых рубахах наскочили прямо на даму и джентльмена. С внезапным ужасом Харриет осознала, что ее свалили на землю, а затем почувствовала, что вывихнула лодыжку. Она сильно ударилась спиной о высокое колесо своей повозки. Госпожа Уэстерман слышала, как ее кучер Дэвид взревел и спрыгнул с облучка, крикнув помощнику, чтобы тот удержал испуганных лошадей. Трость Краудера с треском упала на землю и покатилась по булыжнику. Дэвид ухватил одного из парней, скрутив воротник его рубахи. Другой заметил Краудерову трость и, когда анатом потянулся за ней, ударил каблуком по тонкому прочному дереву. Трость раскололась на округлых булыжниках, вымощавших двор. Вскрикнув, Краудер с трудом поднялся на ноги; попутно ему удалось попасть тыльной стороной ладони в лицо нападавшему. Голова юноши дернулась назад, он поднял кулак, но потом рассмеялся и плюнул себе под ноги. Краудер снова потянулся к нему, однако парень был слишком проворен — он рванул к своему приятелю и, оказавшись между ним и покрасневшим от злости кучером Харриет, умудрился ослабить хватку возницы. Юноши полным ходом помчались прочь со двора, за ними побежал Дэвид, а Краудер, повернувшись к Харриет, начал поднимать ее на ноги. Тут же по булыжникам к ним поспешила хозяйка постоялого двора — подол ее фартука вился вокруг талии, словно обиженное облако.

— Ах, Боже мой! С какой стати? — Она обхватила Харриет за плечи и помогла поднять ее.

— Со мной ничего не случилось. Лишь немного запыхалась, я полагаю. — Госпожа Уэстерман попыталась опереться на поврежденную лодыжку, но сильно побледнела, а затем изменила позу, перенеся большую часть веса на руку Краудера.

Казалось, хозяйка постоялого двора вот-вот расплачется.

— Не могу поверить! Я никогда не видела ничего подобного.

Харриет с трудом улыбнулась ей.

— Уверяю вас, госпожа Сондертон, я чувствую себя хорошо. Ничего не случилось. Всего лишь двое глупых молодых людей.

Краудер огляделся. В дверях постоялого двора он увидел знакомую фигуру Уикстида. Тот улыбался им, сложив руки на груди. Во двор снова вбежал кучер Дэвид. Краудер заметил облегчение на лице стоявшего возле лошадей мальчика, когда тот вернул поводья вознице. Это, должно быть, Джейк Мортимер, племянник швеи. Анатом углядел также повреждения, полученные Дэвидом во время схватки с юнцом. Кожа вокруг его глаза сильно покраснела.

— Прошу прощения, мэм. Они сбежали от меня на площади.

Госпожа Сондертон пыталась стряхнуть дворовую пыль со складок длинного платья Харриет. Госпожа Уэстерман выставила руку, чтобы остановить ее.

— Не стоит извиняться, Дэвид. Благодарю тебя. Ты ранен?

— Пустяки, госпожа Уэстерман, ни к чему говорить об этом.

Хозяйка постоялого двора по-прежнему сотрясалась от расстройства.

— Не думаю, что я когда-либо раньше видела этих юнцов. Ах, госпожа Уэстреман, что вы, должно быть, о нас подумали! Неужели вы не зайдете еще на минутку, чтобы оправиться? Какое потрясение!

Харриет выдавила из себя улыбку.

— Благодарю вас, но — нет. Я уверена, что чувствую себя хорошо, ведь я уже перевела дух. Однако как странно…

Она отвела взгляд от хозяйки заведения и тоже узрела Уикстида. Краска тут же схлынула с ее лица, а слова словно застряли в горле.

Краудер шагнул вперед.

— Полагаю, госпожа Уэстерман быстрее оправится от потрясения у себя дома.

Кивнув, Харриет снова повернулась в сторону повозки. Поставив ногу на подножку, она чуть было не упала. Дэвид спрыгнул со своего места.

— Держи лошадей, парень. — Через секунду он оказался возле своей хозяйки. — Вы позволите мне, мэм?

Харриет покраснела, кивнула и обвила рукой плечи молодого человека, позволив ему поднять себя и со всеми удобствами усадить в ландо. На облучок Дэвид вернулся без улыбки. Краудер забрался в повозку и занял одно из сидений, по-прежнему ощущая, что Уикстид широко улыбается им со своего места на переднем дворе. Он услышал, как кто-то тихонько кашлянул рядом с ним, и поглядел во двор, за боковину ландо. Возле повозки, на земле, стоял новый подручный конюха из Кейвли, протягивая анатому два обломка его трости. Мальчик смотрел вверх — он был очень бледен и встревожен. Новая одежда была ему великовата. Краудер посмотрел в круглое неоформившееся лицо мальчика, этакий портрет еще не начавшейся жизни, затем протянул руки, обтянутые тонкой, как бумага, кожей, кое-где испещренной коричневыми пятнами, и сомкнул костлявые пальцы вокруг останков своей трости, принимая их из ладошек мальчика. Анатом кивнул.

— Молодец. Благодарю тебя.

Мальчик улыбнулся и взобрался на облучок, чтобы усесться возле Дэвида. Уикстид выпрямился и лениво подошел к повозке со стороны Харриет. Он едва заметно изобразил поклон и сказал даме несколько слов, а затем, кивнув Краудеру, удалился. Госпожа Сондертон, казалось, несколько смутилась. Уикстид широко улыбнулся ей, и она присела в неуверенном реверансе.

— Едем, — четко произнесла Харриет.

Дэвид причмокнул, погоняя лошадей. Животные переступили копытами, и, дернувшись, повозка с шумом покатилась вперед. Краудер бережно положил останки трости рядом с собой и нагнулся к Харриет.

— Что он сказал?

— Это только начало.

Краудер откинулся на спинку сиденья в углу повозки и скрестил руки на коленях.

VI. 8

Дэвид перенес госпожу Уэстерман из повозки в салон, затем поторопился на кухню, чтобы ему обработали раны. Госпожа Хэткот вернулась через несколько минут, неся в руках чашу с горячей водой в руках и льняные лоскуты на плече, а мисс Тренч тем временем опустилась на пол у ног сестры, пытаясь снять с нее туфлю. Эта сцена показалась Краудеру чересчур женственной, а потому, кивнув хозяйке дома поверх плеч ее нянек и оставив сломанную трость на секретере, он ненадолго вышел на улицу через застекленные двери, чтобы прогуляться и вдохнуть аромат лаванды. Наконец, оказавшись перед фасадом дома, он остановился под дубом, который, как полагал коммодор Уэстерман, должен был охранять семейство в его отсутствие. Лето дохнуло на листья ветерком, заставив их зашуметь. Краудер прислонился к стволу дерева.

— Ничего хорошего у нас не получилось, друг мой, — сказал он, прижав ладонь к коре.

У ворот что-то задвигалось, и, повернувшись, анатом увидел двух всадников, въезжавших по дороге в усадьбу. Первым оказался Майклс на своем любимом коне — таком же огромном, как и он сам, и к тому же любителем покусаться. Вытянув руку, владелец таверны поддерживал другого всадника, словно не давая ему вывалиться из седла. Когда мужчины подъехали чуть ближе, Краудер узнал Клоуда, стряпчего, которого они отправили в Лондон. Анатом вышел из-под тенистого дуба, и оба наездника вздрогнули, а затем снова погнали лошадей вперед. Как только всадники поравнялись с Краудером, Дэниел принялся спешиваться, и его худенькое тело чуть было не упало на руки анатому. Краудер удержал Дэниела за плечи.

— Что там дети?

Клоуда лихорадило, его покрытое щетиной лицо казалось мучительно бледным.

— Здоровы. В безопасности. Рождены законно.

Краудер испытал такое облегчение, что невольно заключил юношу в объятия и некоторое время не отпускал. Майклс тоже спешился и, когда Краудер выпустил Клоуда, обхватил плечи стряпчего своей здоровенной лапой.

— Я встретил его на дороге, в двух милях отсюда, он едва держался в седле. Давайте проводим его внутрь, господин Краудер. Думаю, он не спал с того самого вечера, как покинул Хартсвуд.

Подхватив юношу, мужчины затащили его в дом, и госпоже Хэткот, только что закончившей утешать первую пациентку, пришлось заняться еще одним больным. Краудер выкрикнул через плечо те самые слова, которые произнес Клоуд, и мужчины понесли юношу наверх, подгоняемые радостными восклицаниями Харриет.

Как только Клоуда уложили в постель, он тут же забылся тяжелым сном. Краудер охранял его покой. На подбородке юноши красовался большой кровоподтек, более страшные синяки обнаружились на плече и боку, где плоть была совсем бледной. Краудер попросил принести бренди и воду и велел зажечь в комнате свет. Значит, в Лондоне силу применяли и сам юноша, и его неизвестные противники. Он заметил остатки кровяных пятен на груди Клоуда, однако раны не увидел; на ладонях и костяшках пальцев обнаружились царапины, а на большом пальце — глубокий порез, признак того, что Дэниел держал нож и пользовался им в пылу драки, пусть неумело, однако давая отпор.

Майклс присел поблизости.

— Вы выглядите так, будто читаете книгу, — тихо проговорил он.

Подняв взгляд, Краудер едва заметно кивнул.

— Наши поступки оставляют отпечатки. Особенно если нам приходится применять силу. Когда господин Клоуд проснется, я уверен, он сможет рассказать нам об ожесточенной стычке где-нибудь на дороге. Полагаю, его противник погиб, а после Клоуд нашел безопасное пристанище. Почему он решил так скоро его покинуть — этого тело мне не расскажет.

— И откуда вы узнали все это?

— На нем было столько крови — правда, не его собственной, — что быстро ее смыть не удалось бы. Однако на нем чистая рубашка.

— Он выживет? У меня нет большого желания наблюдать, как еще один человек умирает в вашем обществе, господин Краудер.

Гэбриел улыбнулся.

— Полагаю, за исключением кровоподтеков, его симптомы вызваны потрясением и утомлением. Он молод. И должен поправиться. — Немного помолчав, Краудер снова обхватил запястье Клоуда; пульс юноши был напряженным и неровным. — Однако что-то удерживает его от столь необходимого отдыха.

В дверь тихонько постучали, в комнату, хромая, вошла Харриет. Краудер улыбнулся ей и снова повернулся к пациенту. Когда за Харриет захлопнулась дверь, Клоуд застонал и открыл глаза.

— Краудер!

— Да, господин Клоуд, вы добрались до нас. И вам нужно отдохнуть.

Молодой человек поднялся, опираясь на плечи, и покачал головой. Затем он увидел Харриет.

— Ах, и госпожа Уэстерман тоже здесь. Очень рад.

Он казался словно выгравированным на постели — белизна белья и его кожи контрастировала с темными волосами и ключичными впадинами, просматривавшимися под воротником его рубахи. Харриет улыбнулась Клоуду.

— Краудер сообщил мне, что дети здоровы.

— Да, и под самой надежной защитой. Мы убили того человека, что погубил их отца. Вернее, леопард убил его. — Харриет удивилась, уж не бредит ли он, и с тревогой поглядела на Краудера. — Во всяком случае, мне кажется, Хантер сказал, что это леопард.

Казалось, Краудер на секунду смутился, но затем все понял и улыбнулся.

— Господин Хантер держит у себя экзотических питомцев, — пояснил он Харриет.

Она вздернула брови, но все-таки кивнула. Сидевший в кресле Майклс подался вперед. Похоже, Клоуд ничего этого не заметил; его руки принялись ощупывать постельное белье.

— У меня есть одна бумага — я ехал с самого рассвета, чтобы доставить ее вам. Она должна быть у меня.

Повернувшись к изножью кровати — там на спинке стоявшего рядом стула висела верхняя одежда Клоуда, — Краудер подал ему плащ. Молодой человек нетерпеливо потянулся к нему, запустив руку в карман, и вытащил два свернутых листка мятой бумаги. В дороге он наверняка ежеминутно дотрагивался до них кончиками пальцев, чтобы проверить, на месте ли они. Теперь он передал их Краудеру и тут же снова оперся на локти.

— Они были в кармане желтого человека. То есть в кармане того человека, что убил Александра. Дети называют его Желтым человеком. Сьюзан очень смелая. — Клоуд позволил себе снова улечься на подушки. Краудер поднес к его губам бренди с водой. — Он выбрался на волю, когда сгорела Ньюгейтская тюрьма… Пришлось бежать… Они не пострадали…

Дэниел вздохнул, его трепещущие веки закрылись, а дыхание замедлилось. Краудер секунду-другую наблюдал за ним.

— Прекрасно. Кажется, теперь он позволил себе заснуть.

Анатом взял бумаги, подошел к тому месту, где сидела Харриет, и вложил их ей в руки. Когда она разворачивала записки, Краудер и Майклс стояли за спинкой ее стула. Несколько секунд все хранили молчание.

— Полагаю, вы сохранили тот клочок бумаги, что мы нашли на теле Брука?

Она кивнула.

— Да. И я знаю, что это рука Клейвера Уикстида.

— В таком случае я полагаю, нам пора отправиться к сквайру.

Харриет подняла взгляд.

— Нынче он обедает в замке Торнли — госпожа Хэткот слышала об этом.

Краудер вынул бумаги из пальцев Харриет, сложил их и аккуратно поместил в карман своего кафтана.

— Что же, предлагаю нанести визит в замок. Вы присоединитесь к нам, господин Майклс?

Трактирщик пожал огромными, как у медведя, плечами и слегка покраснел.

— Я не особенно привык входить через парадные ворота. Однако не вижу причины, почему я не мог бы пойти с вами.

VI.9

— Нам нужно увидеть сквайра. — Краудер сказал это спокойно, однако, судя по виду, старший лакей замка Торнли почувствовал себя неловко.

— Он за столом, и нам приказали не пускать в этот дом никого из Кейвли, а также вас, господин Краудер. — Похоже, эти приказания его не радовали. Повернувшись к Майклсу, он слегка выпрямился. — А вас мы не впустили бы ни при каких обстоятельствах.

Улыбнувшись, Майклс упер кулаки в бока.

— В таком случае вы напрасно позволили нам войти в переднюю.

Уголком глаза Харриет увидела, что служанка, которая открыла дверь и отступила, позволив им войти, покраснела и отошла на шаг назад. Взгляд лакея скользнул в том же направлении.

— Это было ошибкой, — сухо ответил он.

Майклс выглядел так, будто чувствовал себя совершенно свободно.

— Что ж, если кто-то из вас, воображал, попытается выкинуть нас вон, желаю ему удачи — вот и все, что я могу сказать. — Он сжал свои мощные руки.

Краудер вздохнул.

— Нам нужно увидеть сквайра, — повторил он.

Их провели в Большую залу — ожидать появления трапезничавшей компании; там они обнаружили Хью, неуклюже развалившегося на кресле перед пустым камином. Рядом стоял графин. Он поднял на них глаза, в коих уже не чувствовалось осмысленности.

— Что такое? Новые трупы?

Неловко дошагав до другого кресла, Харриет опустилась в него. Хью наблюдал за ней несколько секунд, затем, поняв, что она не собирается говорить, неохотно спросил:

— Что с вами случилось?

Она посмотрела ему прямо в глаза.

— Уикстид заплатил двум юнцам, чтобы сегодня утром в Пулборо они сбили с ног Краудера и меня. Я повредила лодыжку. — Казалось, Хью был озадачен. Харриет пояснила так, как могла бы пояснять лишь очень простодушному дитяте: — Он потребовал, чтобы я покинула Кейвли, своего супруга и детей. Он демонстрирует мне, чего следует ожидать, если я не подчинюсь.

Хью заерзал в кресле и пробормотал нечто невразумительное. Никто не попросил его повторить сказанное.

Краудер посмотрел на него.

— Известно ли вам, капитан Торнли, что вашего отца истязают?

Хью попытался сфокусировать взгляд.

— Истязают? Что вы имеете в виду?

Некоторое время Краудер пристально глядел на него, а затем отвернулся, словно вид Хью вызывал у него омерзение.

— Его поранили. Мы полагаем, что кто-то заставляет его искупать грехи. Возможно, и ваши тоже.

Хью сильно побледнел, но не успел он дать ответа, как двери распахнулись, и в залу вошли сотрапезники. Уикстид и леди Торнли шли рука об руку, сквайр, подпрыгивая, двигался следом. Харриет не могла не признать: они были очень красивой парой. Оба выглядели решительными и, казалось, осознавали свое могущество. Они походили друг на друга темным цветом волос, а Уикстид, казалось, овладел грацией и способностью управлять движениями, словно это почти звериное умение передалось через прекрасную руку, покоившуюся на его предплечье. Лишь нездоровый блеск их глаз и странное темное облако, возникшее в зале с их появлением, отнимали у них привлекательность. По коже Харриет пробежали мурашки, и она усомнилась: неужели сквайр Бриджес не задыхается в той злости, что, словно дым, струится за их спинами?

Леди Торнли выпустила Уикстида, подошла к длинному дубовому столу, разделявшему залу на две части, и приложила ладонь к деревянной столешнице. Раздался шорох ее платья. Она лениво улыбнулась визитерам. Харриет сощурила свои зеленые глаза, неохотно впивая всю ту красоту, что сияла среди старинных гербов и портретов семейства Торнли. Хозяйка дома по очереди оглядела всех троих и лишь затем обронила:

— Итак?

Краудер поклонился ей.

— Мы здесь, чтобы побеседовать со сквайром Бриджесом, леди Торнли.

Миледи изогнула бровь и поглядела на своего гостя. Бриджес встревоженно шагнул вперед.

— Все, что вы желаете мне сказать, можете говорить в присутствии этих добрых людей, сэр.

Харриет не удалось сдержать горький смешок, вырвавшийся из ее горла. Уикстид бросил на нее злобный взгляд. Краудер кивнул сквайру.

— Прекрасно. Я поведаю вам всю историю. Вы были правы, Бриджес, в том, что касается убийства Сары Рэндл. Ее в самом деле убил лорд Торнли — из-за того ли, что она понесла, или же по собственной прихоти, и по известной лишь ему причине он забрал у девушки медальон. Спустя несколько лет матушка Хью обнаружила его, и за это ее столкнули с лестницы.

Сквайр стоял, раскрыв рот. Хью забился в глубь своего кресла, словно пронзенный острой болью. Значит, Шейпин сказал ему об этом. Уикстид сильно побледнел. Леди Торнли молча барабанила пальцами по столу — она смотрела в пол и, казалось, скучала. Краудер продолжил:

— Хью Торнли узнал обо всем этом в Америке от бывшего слуги его дома, Шейпина. А Клейвер Уикстид, я полагаю, подслушал их. Кстати, что с ним случилось, господин Торнли? — Казалось, Хью лишился дара речи, а на лице Уикстида Краудер заметил натянутую улыбку. — Вы сами убили его, верно? Именно это убийство нынче гонит вас на виселицу?

Сквайр поднял руки.

— Право, я протестую. Как смеете?..

Уикстид развернулся к нему.

— Заткнитесь, Бриджес.

Сквайр в ужасе отпрянул. Краудер кивнул Харриет. Она продолжила.

— Уикстид, вы запугиванием пробили себе путь в этот дом, зная, что оба хозяина начали хворать. — Когда Харриет говорила это, глядя на Хью, на ее лице в очередной раз мелькнуло сочувствие. — Хью был в вашей власти, однако же когда он понял, что ваша дружба с леди Торнли крепнет, он предпринял последнюю попытку борьбы — попросил Джошуа Картрайта отыскать человека, способного обнаружить Александра Торнли. Этот поступок дал вам возможность обрести безграничную власть в доме. Вы убили Брука в моей рощице, украли тот адрес, что он принес Хью, и послали своего наемника разделаться с единственным наследником, не попавшим под ваше влияние. — Она подняла глаза на управляющего. — Когда вы узнали, что именно Александр направил сиделку Брэй ухаживать за лордом Торнли?

Хью с трудом выпрямился в своем кресле и с удивлением огляделся. Уикстид не двигался. Харриет пожала плечами.

— Она написала записку Хью, а вы обнаружили ее, верно? Ведь точно так же вы нашли и записку, написанную ему Бруком? Я сомневаюсь, что, с тех пор как вы прибыли сюда, в этих залах передавался хоть один клочок бумаги, не просмотренный вами. Возможно, сиделка пыталась поговорить с Хью, но вы помешали. Так или иначе, вы избавились от нее и на всякий случай еще отправили к бедняге Картрайту Хью с мышьяком, чтобы никто не узнал о местонахождении Александра, а капитана Торнли повесили бы за ваши преступления. — Она тихонько усмехнулась. — Устраивая все это смертоубийство, вы тем временем пытаетесь убедить геральдическую палату, чтобы она признала ваше имя и происхождение! По-видимому, вы желаете вступить в брак с леди Торнли, когда она станет вдовой. Не сомневаюсь — если лорд Торнли доживет до повешения Хью, после казни он недолго продержится на этом свете. Вы уже вырезали количество жертв лорда на его предплечье. Без сомнения, финальная отметина должна будет убить его самого.

Последние слова заставили Уикстида немного покраснеть. Он двинулся в другой конец залы — туда, где у стола по-прежнему стояла леди Торнли, — взял ее руку и с огромной нежностью поднес к своим губам. Она поглядела ему в глаза, и на мгновение все оказавшиеся в зале почувствовали себя лишними в присутствии двух людей, видевших лишь друг друга и больше никого. Харриет наблюдала за ними; в этот момент в них ощущалось некое совершенство, и в глубине души госпожа Уэстерман испытывала зависть.

Уикстид выпрямился, снова обернулся к ним и заговорил тихим, спокойным голосом:

— Вы ничего не сможете доказать. Ни один человек не станет слушать бредни сумасшедшей женщины, покинувшей свою семью, и брата отцеубийцы. — Он презрительно ухмыльнулся Харриет. — Давеча, во время нашей увлекательной беседы в лесу, вы видели мои руки. И где же следы от ногтей сиделки Брэй, кои, как вы настаиваете, должны быть там? Вы всего лишь выдумщики, так-то.

Майклс вышел из тени, лежавшей позади кресла Харриет.

— Ох, значительную часть всего этого можно доказать, Клейвер.

Казалось, Уикстид слегка изумился.

— Ты смеешь звать меня по имени?

— Я смею звать тебя кровожданым псом, Клейвер, — ответил ему исполин.

Рассмеявшись, Уикстид вложил свою руку в ладонь леди Торнли; она нежно улыбнулась ему.

— Ты всегда нравился мне, Майклс, — признался Уикстид. — Почему бы тебе не перейти на нашу сторону? Я могу сделать из тебя богача. К чему связывать свою судьбу с ними? — Он кивнул в сторону Краудера и Харриет. — Возможно, они вежливы с тобой, но всегда ожидают, что ты будешь стоять, когда они сидят, и ты никогда не спросишь, почему так должно.

— Посмотрим, Клейвер, — спокойно отозвался Майклс. — Однако, невзирая на весь твой ум — а я не говорю, что ты не хитер, — мне известно то, что неведомо тебе.

Краудер заметил, как на лице Уикстида возникло напряжение; оно сосредоточилось прямо под линией подбородка. Майклс кивнул Краудеру, но тот подождал, пока напряжение в зале не начнет напоминать доносящуюся издали барабанную дробь.

— Вы просчитались. Сын леди Торнли — не единственный наследник. У Александра двое детей — мальчик и девочка. Оба родились в законном браке и записаны под истинными именами. Оба в Лондоне — в безопасности и под надежным присмотром. Ваш убийца не смог оборвать род, а сам погиб.

Хью вскочил на ноги и, тут же споткнувшись, упал на колени перед Харриет.

— Это правда? У него есть дети? Они живы?

Капитан Торнли смотрел на Харриет — его лицо сияло сумбурной радостью. Протянув руку, Харриет коснулась его щеки.

— Они живы, здоровы, и преимущество за ними. Замок будет принадлежать им. Мы можем доказать, что Уикстид распорядился убить их отца. Он написал письмо, и за это его повесят. — Голос госпожи Уэстерман звучал ласково, ободряюще.

Краудер повернулся к Уикстиду. Тот отпустил руку леди Торнли и теперь глядел на камни пола у своих ног. Его прижатые к бокам руки собрались в кулаки. Раздался смех, и Харриет, повернувшись, увидела, как сотрясается тело леди Торнли. Она подняла руку к драгоценностям, украшавшим волосы, и начала выдергивать их, бросая на каменный пол залы.

— Тогда у них будет это и это!

Уикстид пытался ухватить ее запястья, однако она вырвалась от него и, оказавшись у дальнего конца стола, обернулась. Ее ленивое настроение улетучилось; казалось, тело миледи изнутри охвачено яростью и трепещет.

— Бедный желтолицый старина Мур! — воскликнула она. — Кто убил его? Боже, когда он продавал меня на улицах, я не раз мечтала вонзить в него нож, однако тогда мне было всего двенадцать, а он казался несокрушимым, словно бог! — Она снова рассмеялась. — А теперь он погиб! Горит в аду — я всегда знала, что он там окажется! Ах, теперь мне тоже нужно попасть туда и выдергать ему волосы за то, что он сыграл с нами такую шутку!

Уикстид, чье побелевшее лицо покрылось пленкой пота, казалось, всполошился и попытался дотянуться до миледи.

— Любимая! Боже мой! Не говори ничего.

Леди Торнли сорвала висевшие у нее на шее бриллианты и бросила их на пол; скользнув по камням, украшение очутилось у ног Краудера.

— Забирай их! Умник! Пусть свершится правосудие! Отойди от меня, Клейвер. Все кончено, и я буду говорить.

Она устремила безумный взгляд на побледневшее лицо Харриет.

— Что? Вы думали, я сидела сложа руки, а Клейвер делал все за меня? — Локоны ее распущенных волос упали на обнаженные плечи. — Именно старина Мур — этому негодяю уже тогда было лет сто — первый раз продал меня старику еще до того, как у меня пошла кровь. Впрочем, после он сделал так, чтобы она пошла — и у меня, и у других. Я знала, к кому обратиться, когда Клейвер вынул эту записку из рук Брука. А вы думаете, что те раны на Торнли — наказание за его печальную красавицу жену и слугу? — Ее голос становился все громче. — Какое мне до них дело! Нет, они за маленьких девочек, вроде меня, и даже младше, коих он насиловал в Лондоне с момента нашей первой встречи. Почти еженедельно он велел приводить ему какое-нибудь бедное дитя, всегда темноволосое и в простом сером платье, чтобы оно напоминало ему о первой любви, как и я когда-то. Я видела, как потом, рыдающих и спотыкающихся, их быстро выводили из черного хода нашего веселого дома, и получала жемчужины за молчание. На меня надевали этот медальон! Его надевали на каждую из нас. Возможно, он надевал его даже на шею своей жены. Я слышала, она тоже была молода, когда он овладел ею. Торнли знал, что я захочу расплатиться с ним! Но не подозревал, что у меня появится возможность. Ему забавно было взять в жены ненавидевшую его блудницу. Ему и не снилось, что он будет сжиматься под ударами моего ножа.

Она снова пристально посмотрела на Краудера; леди Торнли прикусила губу, и на ней собралась кровь. Ее голос зазвучал несколько тише.

— Поразительно, верно ведь, Краудер, как плоть поддается клинку и открывается под ним?

Харриет воззрилась на леди Торнли.

— Вы помогли убить сиделку Брэй.

Леди Торнли подняла руку к плечу платья и разорвала рукав по шву. На мягкой белизне ее верхнего предплечья красовались четыре глубокие царапины, только начавшие заживать. Краудер подумал о листке бумаги, лежавшем в его кармане. Даже с такого расстояния он видел, что раны полностью совпадают с рисунком.

— Она пришла ко мне! Сказать, что, возможно, она знает, где находится Александр; впрочем, надо отдать ей должное — о детях она не упомянула. Если верить ее словам, она сочла, что лучше говорить с хозяйкой дома. Видит Бог, ей нужно было обратиться к Хью! — Застонав, леди Торнли развернулась на своих каблуках. — Мы сожгли все ее бумаги! Откуда вы узнали о детях?

— Она составила завещание, — дрожащим голосом ответила Харриет. — И оставила брошь с камеей дочери Александра.

Стон снова превратился в смех, и миледи сорвала со своих запястий браслеты с драгоценными камнями.

— Всё! Всё пропало из-за какой-то ничтожной камеи!

Уикстид попытался дотянуться и ухватить ее.

— Прекрати! Прекрати! Джемайма, к чему выдавать себя? Любимая! Подумай о своем сыне! О Юсташе! Прошу тебя, дорогая, прекрати!

Казалось, его прикосновение внезапно успокоило женщину. Она поднесла руку к лицу и большим пальцем стерла со щеки слезу.

— Ах, Клейвер. Я похоронила двух детей, а еще одного отдала. К чему мне волноваться об отпрыске Торнли, если он не способен помочь твоему благополучию?

Клейвер положил голову ей на плечо. Она принялась убаюкивать, успокаивать его, гладя пальцами его затылок — там, где темные волосы соприкасались с воротником.

— Все кончено, мой дорогой. — Клейвер жадно поцеловал ее в губы. Когда они обнялись, Джемайма запустила руку в карман его кафтана. — Однако я могу оказать тебе последнюю услугу. Я не позволю им повесить тебя. — Она очень нежно улыбнулась. — «Кладешь большой палец сбоку лезвия, мальчишка, и быстро бьешь вверх».

Озадаченный Уикстид немного отстранился от своей возлюбленной. Харриет видела, как миледи вынула руку из его кармана, как изогнула запястье, видела губительный блеск в воздухе…

— Краудер! Она взяла у него нож!

Уикстид повернулася к Харриет так, будто не понимал, что происходит. Прежде чем Майклс или Краудер успели наброситься на влюбленных, леди Торнли отвела руку и резко выбросила ее вперед.

— Джемайма? — Его голос звучал удивленно, затем Уикстид упал на колени у ног миледи, уктнувшись лбом в шелк ее юбок.

Она на мгновение положила руку ему на голову и погладила так, как женщина может гладить ребенка или комнатную собачку, затем отступила, слегка покачивая своей прекрасной головкой. Потом она отвернулась и пустилась из залы бегом, по-прежнему сжимая в руке нож. Когда леди Торнли пробегала мимо Харриет, госпожа Уэстерман потянулась со стула, пытаясь остановить ее. Рука Харриет сомкнулась на роскошной ткани платья миледи, госпожа Уэстерман повалилась со стула, но леди Торнли тоже не удержалась на ногах. Обернувшись, она увидела, что Харриет вцепилась в нее. На краткий миг Харриет успела заглянуть в глаза миледи — они были черными, с расширенными зрачками. Затем миледи поднялась, освободившись, словно деревенская девушка от ветки ежевики, и выбежала из комнаты.

Хью пришел в себя и принялся поднимать Харриет на ноги. Ей удалось встать. Побледневший сквайр трясся, не в силах понять, что произошло у него на глазах. Майклс приподнял Уикстида за подмышки, словно тот был игрушечным, и едва ли не с нежностью уложил на дубовый стол. Краудер пришел к нему на помощь. Харриет повернулась к ним лицом — Уикстид стонал и трясся на столе. Поймав взгляд госпожи Уэстерман, Краудер покачал головой, однако снял кафтан и попытался остановить кровь, прижав одежду к ране. В залу вбежали слуги, их отправили за льняным бельем и водой.

Краудер ощущал, как у него на руках умирает человек. В последний момент он успел заглянуть Уикстиду в глаза. Тот повернул голову, чтобы направить взгляд на герб замка Торнли; он смотрел туда с улыбкой, даже когда из его груди вырвался и затих последний вздох.

Харриет не понимала, правда ли то, что она видит и слышит. Крики «пожар!» донеслись до нее несколько раз, однако она не сразу постигла их смысл.

В залу ворвались другие слуги. Майклс мгновенно подскочил к ним.

— Что происходит? Где?

Лакей, пытавшийся не пропустить их в замок, помчался к главной лестнице.

— В парадных комнатах и над ними. Всё в огне! Всё! Миледи не спустится! Ее сын с ней!

Майклс рванул вверх по лестнице, Краудер и Хью помчались за ним. Харриет хромала следом. Оказавшись возле лестницы, она остановилась возле лакея и зашипела от боли в лодыжке.

— Выведи людей на улицу, — велела госпожа Уэстерман. — Мы доберемся до нее.

Когда они достигли яруса парадных комнат, Краудер обернулся к Хью.

— Торнли, ваш отец!

Тот кивнул и помчался вперед, обогнав своих спутников. Майклс и Краудер остановились на парадной лестнице. Они услышали смех и крик. По коридору прямо на них валил дым — пламя охватило портьеры и уже обсасывало потолок у них над головами. Перед Майклсом и Краудером, словно охраняя огонь, встала служанка.

— Она заперлась в комнате вместе с юным господином Юсташем! У меня нет ключа!

Повернувшись, Майклс снова помчался вниз по лестнице. Краудер обратился к девушке:

— Иди же — иди отсюда.

Служанка немного помедлила, а затем закричала, когда одно из окон за ее спиной треснуло, и на них посыпался целый дождь искр. Краудер навалился на дверь, но она не поддалась. Харриет наконец догнала его, и тут в комнате послышался пронзительный вой ребенка. Краудер поглядел на госпожу Уэстерман.

— Вам не стоит здесь находиться.

Их глаза встретились, и больше он не стал ни на чем настаивать.

Майклс, спотыкаясь, примчался к ним. В руках трактирщик сжимал связку ключей. Краудер завязал у себя на затылке шейный платок, прикрыв им рот и нос. Харриет вытащила свой носовой платок и последовала его примеру. Майклс испробовал два ключа — ни один не подошел. Он разразился проклятиями, а затем, бросив ключи на пол, всем весом обрушился на замок. Харриет отшатнулась от проема, Майклс и Краудер навалились плечами еще раз. Дерево треснуло. Майклс со всей силы ударил ногой, и дверь поддалась. Из комнаты изверглись клубы дыма. Харриет почувствовала жжение в легких и отвернулась, сильно закашлявшись.

— Леди Торнли! Отдайте нам ребенка! — крикнул во тьму Краудер.

Окно треснуло, и Харриет увидела фигуру, лежавшую ничком на полу, возле нее на коленях стоял ребенок. Госпожа Уэстерман, прихрамывая, вошла в комнату и, забыв о боли в ноге, подхватила на руки мальчика. Он попытался высвободиться, стал звать маму, но Харриет не отпустила его и увлекла из комнаты, а потом стащила вниз по лестнице. Она поглядела туда, где лестница круто взмывала ввысь, и увидела новые языки пламени, облизывавшие ступени на последних этажах. Графы Суссекские, как всегда, хранили недвижность на своих портретах, развешанных вдоль лестницы, и словно бы наблюдали за тем, как огонь пробует на вкус края холстов. Тут пламя разъело дерево верхней балюстрады, и лестница заскрипела.

— Краудер! Майклс!

Они следовали за Харриет. Майклс, словно куклу, держал на руках леди Торнли.

Анатом устремил взгляд наверх.

— Ступайте! — крикнул он. — Я должен помочь Хью. — Харриет начала было возражать, однако он приказал: — Немедленно! — А затем развернулся и помчался вверх по лестнице, в огненную преисподнюю.

Харриет и Майклс, пошатываясь, спустились в переднюю, а затем, сойдя по ступенькам крыльца, оказались на подъездной дороге и на свободе. Пламя танцевало в каждом окне восточного крыла. Майклс положил свою ношу на гравий, а Харриет выпустила мальчика. Зарыдав, он бросился к телу матери. Леди Торнли не шевелилась, и Харриет не замечала в ней признаков дыхания. На груди женщины виднелась кровь: она пустила в ход нож еще раз. Мальчик попытался поднять мать за руку. То, что все это время удерживало Харриет на ногах, отступило, и под крики и стенания домочадцев она упала на колени.

Краудер обнаружил Хью в галерее верхнего этажа; на руках он держал потерявшего сознание лорда Торнли. С потолка, прямо между ними, упала объятая пламенем балка. Краудер отпихнул ее ногой, и Хью, хромая и задыхаясь, подошел к нему.

— Идемте!

Они добрались до яруса парадных комнат, где, казалось, бушевал самый неистовый пожар. Хью поглядел на Краудера.

— Нам придется пройти сквозь него. Бежим!

Они бросились вперед. Краудер чувствовал, как его окружает раскаленный воздух, лицо анатома пылало, и он подумал, что его вот-вот прожжет насквозь. Краудеру удалось-таки добраться до основания лестницы, и он поглядел назад, на Хью; тот стоял на промежуточной лестничной площадке с отцом на руках и, словно дитя, задержавшееся в соборе, разглядывал пылающих предков.

— Хью! Не останавливайтесь!

Снова послышался треск балок. Краудер взглянул вверх. Хью набирал скорость и уже был на полпути. Анатом слышал, что его зовут, и видел, как к нему приближается вбежавший в дом Майклс. Хруст! — анатом снова поглядел вверх, на фреску, изображавшую лорда Торнли и его семейство в Судный день. Казалось, время замедлилось. На фреске загорелся ад. Юный лорд Торнли, изображенный во всей красе, со свойственной ему холодностью и сладострастной надменностью взирал вниз, на грязную, кровавую развалину, в которую превратилось его собственное тело. Снова раздались треск и грохот, но Краудер, даже ощущая, как руки Майклса обхватили его плечи, не смог оторваться от ужасающего зрелища: фреска, висевшая над головами отца и сына, оторвалась, покинув охваченные темным пламенем небеса, и начала падать. Затем все кругом почернело.

Заключение

Пятница, 9 июня 1780 года

Госпожа Уэстерман и Краудер стояли у входа в Кейвли-Парк, когда напротив остановился экипаж. Возле них замер в ожидании Дэниел Клоуд. Дверца открылась, и двое детей, выскочив наружу, кинулись к стряпчему. Подхватив на руки девочку, он закружил ее в воздухе, а затем поднял и мальчика. Юная дама и джентльмен вышли из экипажа несколько степенней, а за ними выбралась женщина постарше — худая и розовощекая. Обменявшись улыбками, Харриет и Краудер выступили вперед встретить гостей.

Грейвс поклонился.

— Госпожа Уэстерман, господин Краудер, позвольте представить вам мисс Чейз и ее компаньонку, госпожу Сервис.

Дамы присели в реверансе, а Клоуд подошел поближе, чтобы сердечно пожать руку госпоже Сервис. Харриет улыбнулась.

— Я чрезвычайно рада приветствовать вас здесь, — проговорила она. — Боюсь, в течение некоторого времени замок не сможет принять своих новых хозяев. Восточное крыло разрушено. Уцелела лишь старинная сердцевина здания. Большая зала осталась почти нетронутой.

Грейвс кивнул.

— Благодарю вас за то, что позволили нам приехать. Мы решили, будет лучше, если лорд Торнли и его сестра посетят службы, посвященные деду.

— Я совершенно согласен с вами, — поддержал Краудер.

Мисс Чейз посмотрела на Харриет своими васильковыми глазами.

— Как чувствует себя их дядюшка?

Харриет печально улыбнулась.

— Возможно, вы сочтете меня мечтательницей, однако я полагаю, он выжил лишь затем, чтобы увидеть детей Александра.

Хью лежал в комнате, которая два дня назад еще служила маленькой дамской гостиной. Окно почти целиком закрывала листва огромного дуба. За больным ухаживала Рейчел, утверждавшая, что большое дерево дарит ему успокоение. С тех пор как капитана и его отца, коего он сжимал в объятиях, словно любимое дитя, вытащили из огня, Хью редко надолго обретал сознание; его лихорадка усиливалась, но каждый раз, приходя в себя, он спрашивал о детях.

Харриет недолго побеседовала с ними, прежде чем пустить их в комнату. И обрадовалась, не обнаружив в них признаков страха. Госпожа Уэстерман тихонько постучала в дверь, а затем распахнула ее, пропуская детей внутрь. Хью повернул голову.

— Александр! — воскликнул он.

Мальчик шагнул вперед.

— Меня зовут Джонатан. А вы мой дядюшка, сэр, — сообщил он, затем, немного помолчав, добавил: — Я граф. — Он подошел к постели и, нагнувшись, поцеловал обожженное лицо Хью.

— Да, я дядюшка, ты — граф, — прошептал Хью.

Когда ее брат отошел в сторону, к постели приблизилась Сьюзан и тоже поцеловала Хью.

Он улыбнулся ей и затрясся от кашля. Затем, закрыв глаза, перевел дух.

— Однажды твой отец показал мне портрет твоей матушки. Ты очень похожа на нее.

Сьюзан покачала головой.

— Я не такая красавица.

— Думаю, ты даже красивей. — Хью снова закашлялся. — Ты знаешь, что у меня есть младший брат?

— Да, — ответила Сьюзан. — Юсташ.

— Он другой наш дядюшка, однако он младше нас, — с известной долей гордости констатировал Джонатан.

Хью улыбнулся, но его глаза уже начали тускнеть.

— Вы должны быть добры к нему, — сказал он.

Сьюзан кивнула и вложила свою ручку в ладонь дядюшки. Он ответил на нежное пожатие ее пальчиков.

— Разумеется, — проговорила девочка. — Мы потеряли папеньку, и маменьку тоже. Мы позаботимся о нем, а господин Грейвс будет заботиться о нас.

— Кажется, он хороший человек. Вы любите его?

— Ах, очень любим!

— Я рад. Тогда мы доверяем ему и наделяем полномочиями. — Хью глубоко вздохнул, и его веки затрепетали. — Мой брат обещал, что так или иначе прибудет ко мне, — вероятно, так и вышло. — Он закрыл глаза. — Простите, дорогие мои. Я очень устал.

Спустя несколько часов, когда взрослые сидели на ярком летнем солнце и наблюдали за детьми, игравшими и увлеченно беседовавшими посреди лужайки, к ним вышла Рейчел в сопровождении госпожи Сервис. Наклонившись, девушка обняла сестру за шею. Все поглядели на нее. Она выпрямилась и утерла глаза.

— Всего несколько мгновений назад. Он скончался.

Мисс Тренч поглядела на детей, болтавших на лужайке. Стивен уже заделался рабом Сьюзан, а младший сын старого графа смотрел на Джонатана, словно на бога.

— Станем ли мы говорить детям?

Грейвс устремил взгляд в ту же сторону.

— Позволим им поиграть еще немного. Времени у нас достаточно.

Поднявшись, Краудер двинулся прочь от семейного сборища. Только спустя несколько минут, когда Харриет нашла его под дубом, анатом понял, что ноги сами принесли его туда. Он поднял взгляд, когда госпожа Уэстерман подходила к нему, — ее руки были скрещены на талии, а зеленые глаза смотрели вниз, в землю.

— Их любовь была чуждой и порочной, верно, Краудер? — Он не ответил. Встав рядом с ним, Харриет прислонилась к огромному стволу дерева. — Нынче утром я получила письмо от сквайра, — продолжила госпожа Уэстерман. — Он пригласил нас с Рейчел отобедать у него, щедро сдобрив посланиевыражениями сочувствия и благосклонности. Мне придется поехать, хотя, боюсь, я могу подавиться его угощением.

Краудер повернулся к ней — его глаза блестели.

— Я получил похожее письмо, но я слишком ревностно оберегаю свою репутацию чудака, чтобы принять приглашение. Если мне понадобится общество, я лучше выпью с Майклсом или отобедаю здесь.

— И когда же это, сэр, вам может понадобиться общество?

Краудер поклонился.

— Боюсь, привычка общаться незаметно пробралась в мою жизнь. Вероятно, я снова удалюсь в свое логово, когда мы закончим обсуждать события нескольких последних дней. У меня никогда не возникнет интереса — ни истинного, ни притворного — к тому, как вы намереваетесь улучшить верхние луга или где можно купить особо изящную ткань лишь за долю ее обычной цены. Если ваш выбор падет на подобные темы, мадам, вы больше меня не увидите.

Харриет рассмеялась, отчего ее рыжие кудряшки задергались, и Краудер почувствовал, что этот звук придал ему бодрости.

— Не сомневаюсь, что вы стремитесь вернуться к своим ножам.

— К моим «орудьям мрака» — так однажды назвала их ваша сестра. Насколько я помню, это случилось в то утро, когда я рассматривал ее эскизы кошек.

— «Орудья мрака говорят нам правду».^[72] Верно. Как странно, что она цитировала «Макбета» еще до того, как у нас возникло подозрение… — Харриет бросила взгляд вверх, в густую листву над головой. На ее шее заплясали блики света. — У леди Торнли было столько мощи, в одном ее маленьком пальчике заключалось столько непреклонной силы, сколько даже при большом желании не отыщешь во всем моем существе. Мне интересно, что бы с ней сталось, родись она в иной семье.

— Вы говорите так, словно восхищаетесь ею, — ласково улыбнувшись, заметил Краудер.

Харриет задумалась, по-прежнему вглядываясь в шевелящуюся листву.

— Нет. А может, да. Я просто понимаю, что никогда не боялась ее так, как следовало. Мне и в голову не приходило, что она способна на подобные поступки. Уикстид занимался вымогательством, однако я сомневаюсь, что без нее он пошел бы на убийство.

— Я уже понял: недооценивать красивую женщину — ошибка. — Краудер помедлил. — Подобные женщины могут сильно испугать.

Снова рассмеявшись, Харриет отстранилась от дуба.

— Каким же льстецом вы стали, Краудер. — Затем, уже взяв его под руку и собравшись отвести на лужайку, к общей компании, она внезапно остановилась. — Мы чуть было не потерпели неудачу. Похоже, стены и огромный дуб не такая уж и надежная защита, как это может показаться, однако, несмотря ни на что, я все равно поступила бы так, как поступила. А вы, Краудер?

Вздернув брови, он поглядел на собеседницу.

— Разумеется, нет. Если бы я только знал, во что все это выльется, я остался бы в постели и уволил бы служанку за то, что она не была достаточно непреклонной.

Харриет улыбнулась.

— Неужели? Если бы записка подвела, я испробовала бы иной метод — стала бы со всей мочи распевать матросские песни, пока вы не поднялись бы и не вышли из комнаты.

Похоже, Краудер пришел в ужас, и Харриет рассмеялась.

Эпилог

8 июня 1778 года

Спустя восемнадцать месяцев после приезда из Америки, отобедав в Кейвли-Парке и поздно вечером возвращаясь домой верхом, Хью ощущал себя почти счастливым. Неразбериха первых дней, проведенных в замке Торнли, начала рассеиваться. Поначалу он почти ничем не занимался — лишь существовал да распивал запасы отцовского погреба, однако вскоре после этого, с тех пор как он познакомился с коммодором Уэстерманом, его супругой и особенно с мисс Тренч из Кейвли, с ним начало что-то происходить. Он стал решительней управлять поместьем, замечал, когда совершались ошибки, и вдруг понял, что, пристрастившись к делам, несколько воодушевился. Тревога и сны все еще не отступали, однако каждая новая встреча с мисс Тренч, каждый вечер, когда он ложился спать не совсем пьяным, каждое утро, посвященное делам, умаляли ужасы, и к нему приближался свет.

Нынче вечером что-то произошло. Он не знал, что именно, однако какой-то взгляд, какое-то слово Рейчел — он, словно молитву, шептал ее имя — помогли смутной слабой надежде распуститься в его сердце. Хью улыбнулся про себя. Не все еще потеряно. И его собственные прегрешения, и грехи отца можно искупить усердным трудом и подлинными чувствами. Он создаст поместье, достойное уважения; его мачеха и единокровный брат будут жить в довольствии. Его здоровый глаз засиял во мраке, однако мысленно он был так далеко, что заметил человека, лениво бродившего в тени, лишь когда поравнялся с воротами.

Человек стоял и глядел на всадника. Лицо чужака было загорелым и грязным с дороги, а у его ног, как заметил Хью, лежал узел.

— Капитан Торнли.

Все вокруг колыхнулось и закружилось. В ноздри Хью ударил запах пороха. Ему вдруг стало дурно.

— Уикстид.

— Рад, что вы по-прежнему помните меня, сэр.

Рука Хью задрожала на поводьях, отчего его лошадь начала переминаться с ноги на ногу. Он попытался как следует откашляться, чтобы снова заговорить.

— Значит, вот как это начинается?

Клейвер плюнул в дорожную пыль у себя под ногами, а затем выпрямился, улыбаясь.

— Если можно так выразиться, сэр, я полагаю, вы правы. Да. Это начинается так.

Историческая справка

Все обстоятельства и ведущие фигуранты «Орудий мрака» выдуманы, однако два персонажа существовали на самом деле и заслуживают внимания.

Джон Хантер (1728–1793) был чрезвычайно влиятельным врачом в георгианском Лондоне и действительно владел чем-то вроде частного зоопарка, в котором однажды содержались леопарды; коллекция его образцов и препаратов по сей день выставлена в Хантерианском музее при Королевском колледже хирургов, что находится на Линкольн Инн Филдс в Лондоне. Описание его жизни рекомендую читать в книге Уэнди Мур «Человек с ножом».

Стивен Пакстон (1734–1787) родился в Дареме, однако до самой смерти был знаменитым лондонским виолончелистом. Его музыку долгое время обделяли вниманием, но самая первая запись его «Концерта», который Сьюзан слушает в лавке отца, имеется в наличии на сайте звукозаписывающей компании «Классика виолончели» www.celloclassics.com в исполнении Себастьяна Комберти.

Мятеж лорда Гордона погрузил Лондон в хаос со 2-го по 7-е июня 1780 года. В конце концов власти призвали войска, и сотни мятежников были расстреляны. Некоторых бунтарей также казнили, хотя сам лорд Джордж Гордон не был обвинен в государственной измене.

Я в большом долгу перед великими историками Георгианской эпохи, особенно перед Амандой Викери, автором книги «Дочь джентльмена: жизнь женщин в георгианской Англии» и Роем Портером, написавшим «Плоть в век разума», а также перед многими другими. Великолепная биография Фанни Берни, написанная Клэр Харман, также вдохновила меня и послужила отличным источником.

Во всех неточностях, анахронизмах и просто ошибках виновата я сама.

Марта Таро Серьги с алмазными бантами

© Таро М., 2017

© ООО «Издательство «Вече», 2017

* * *

Глава первая Убийца

Сентябрь 1812 года

Женщина вопит и стучит ногами. Её праведный гнев неистов, но мужчину это не волнует. К чему слова, когда дело сделано, и жертва уже запуталась в расставленных силках? Он молчит. Наблюдает. Крикунья распаляется всё больше и больше: её голубые глаза сверкают, ноздри дрожат. Сколько в ней злости и сколько гонора!..

Неужели она ни о чём не догадывается? Вроде нет… Хотя что с баб взять? Одно слово – пустышки. Матери растят из них принцесс, сулят им поклонение рыцарей, а потом выпускают в суровый мир, где судьба сразу же даёт дочке пинка. Лети вниз, курица! Знай своё место и не высовывайся!

Мужчина терпеливо ждёт. Наконец с женских уст слетает долгожданное «не дам», и он впивается взглядом в лицо своей жертвы. Поймать, не упустить тот миг, когда в чёрной глубине зрачков проступит страх. Упоительное, сладкое мгновение, а потом – предвкушение и наконец-то… вожделение. Плоть затвердеет, став до умопомрачения чувствительной, а следом придёт наслаждение! Но, чтобы всё получилось, в глазах крикуньи должен проступить ужас.

«Жалкая дурочка, она думает, что нужна мне».

Смешно, но это примитивное существо, кажется, мнит себя чем-то ценным. Дылда с выпирающей грудью, восемнадцатилетняя корова. Человеку со вкусом на неё и смотреть-то противно. Бестолочь не понимает, что годна только в жертвы и судьба её предрешена: умереть в назидание другим. Мужчину волнуют совсем юные, это в их сердцах должен родиться ужас.

Дылда по-прежнему задирает нос, на её лице нет даже тени прозрения. Ну что ж, пора! Мужчина идёт к камину и берёт со стойки кочергу. Может, нахалка хоть теперь догадается?.. Нет, бесполезно. Она и впрямь оказалась тупицей. Удар по икрам валит крикунью на пол. Наконец-то в её глазах мелькает страх – дошло, что к чему! Натянув серое сукно панталон, мужская плоть разбухает, а сладкий огонёк греет кровь. Теперь надо раздуть пламя, обратить его в пожар! Мужчина вновь бьёт жертву. Попав ногой в мягкое, радуется: «Живот? Славно… А теперь добавим!»

Описав круг, тяжелая кочерга опускается на плечо жертвы. Женщина хочет свернуться в клубок, спрятать лицо. Вот уж нет, не выйдет! Бац – и сапог таранит нежную щёку. Лучше бы, конечно, выбить зубы, но не беда – всё ещё впереди.

Переплавляя кровь в жидкий огонь, нарастает возбуждение. Мужчина упивается им – растягивает удовольствие.

Удары сыплются на обмякшее тело: кочерга, нога, кочерга, нога… По холке мучителя пробегает дрожь. Ни с чем не сравнимый аромат свежей крови дурманит голову. Великолепно! Острее пахнет лишь человеческий мозг.

Кочерга опускается на череп жертвы. Веером теплых капель разлетаются окровавленные сгустки. Невероятный, запретный аромат – он как спусковой крючок. Огненные судороги пробегают по телу мужчины. Одна, вторая… О-о-о! Как это приятно!.. Но, скомкав тёплую истому, разрывает тишину визгливый крик:

– Убийца! – старческий голос срывается на фальцет.

«Что за чёрт? Богадельня тут, что ли? – раздраженно думает мужчина. – Всё испоганили!.. Хотя…»

На сером сукне панталон расползается влажное пятно. Чтобы там ни вопила седая ведьма, дальше можно и не слушать – главное уже сказано. Старуха даже не понимает, какой комплимент сделала.

Убийца! Разве не прекрасное имя для великого человека?

Глава вторая Побег

Что может быть прекраснее, чем осень в Ратманово?.. Впрочем, в этом году говорить об осени было, пожалуй, рано: сентябрь выдался на редкость жарким, и благодарная природа на этом солнцепёке цвела и плодоносила по-летнему буйно. Усыпанные мелкими краснобокими яблочками согнулись до земли ветви барского сада, под тяжестью крупных тёмных гроздей провисли виноградные лозы, а на клумбах яркая пестрота георгинов оттеняла нежность белоснежных роз.

Однако ни тёплый день, ни ратмановские красоты не веселили светлейшую княжну Черкасскую. Елена молча сидела возле устроенной на реке купальни, наблюдая, как беззаботно плещутся в воде её младшие сёстры.

– Ах, Элен, неужто и впрямь Москву отдали французам? Нет! Я в это не верю, – сидевшая рядом с княжной тётушка Апраксина горько вздохнула. Вернувшийся из уездного городка управляющий только что доложил хозяйкам о последних сплетнях и устрашающих слухах.

– Я тоже сомневаюсь, что отдали – призналась Елена. – Только мне очень не по себе. От Алексея уже четыре месяца нет писем.

Старший брат четырёх княжон Черкасских покинул Ратманово ещё до начала войны, но с фронта умудрялся писать домой постоянно, а тут – как отрезало.

– Алекс воюет, – резонно заметила Апраксина.

– Да, наверное, вы правы. – Елена и сама каждый день повторяла то же самое, но сердцу не прикажешь, а оно всё ныло и ныло. Княжна уже пожалела, что завела этот разговор. Не нужно бередить раны. Спасение семьи – в обыденности. Всё как всегда! Только так можно спрятаться от тяжёлых мыслей.

Елена окликнула сестёр:

– Девочки, пора обедать! Вылезайте и догоняйте нас.

Ухватив тётку под руку, княжна повела её по старинной липовой аллее к дому. Старая графиня опиралась на палку и даже с помощью Елены шла очень медленно. Дамы ещё не успели добраться до крыльца, когда их обогнали все три купальщицы. Девушки натянули платья на мокрое тело и сейчас бежали наперегонки в свои комнаты переодеваться.

Усадив тётку в гостиной, Елена зашла в крохотную комнату возле буфетной. Там среди шкафов, забитых расходными книгам, приютился квадратный столик, за которым, нацепив на кончик носа круглые очки в железной оправе, что-то писала в гроссбухе седая как лунь, но всё ещё живая и бодрая домоправительница Тамара Вахтанговна. В Россию она приехала давным-давно вместе с грузинской царевной Ниной – матерью Алексея Черкасского. Потом случилось несчастье, и Нина умерла, а старая няня заменила её осиротевшему сыну мать. Вместе с мальчиком перебралась Тамара Вахтанговна в Ратманово, а когда её питомец вырос, сделалась в имении домоправительницей. Княжон – сводных сестёр Алексея от второго брака его отца – Тамара Вахтанговна не воспитывала, но девушки дружно называли её так же, как их брат, – «няня».

– Няня, девочки переодеваются, тётушка в гостиной. А что с обедом? – спросила Елена. Восемнадцатилетняя княжна, сама не заметив как, сделалась за последний год хозяйкой дома.

– Всё готово, дорогая! Скажу, чтобы подавали, – отозвалась Тамара Вахтанговна и отправилась на кухню.

Елена вернулась за тёткой и повела её в столовую. За их спинами простучали быстрые шаги спешащих девушек, и княжна довольно улыбнулась. Она старалась держать младших в строгости, но вредные сестрицы сплошь и рядом восставали против её власти, однако сейчас всё с первого раза вышло гладко. Не только покладистая Лиза и младшая Ольга, но и вечно бунтующая Долли подчинилась без возражений. Хорошо!..

Елена усадила старую графиню во главе стола и, кивнув сёстрам, пригласила их садиться. Но не успели слуги подать блюда, как звук колокольчика возвестил о приближении экипажа. Девушки вскочили.

– Нет, сидите, я сама посмотрю, кто это, – запретила Елена, – время военное, неизвестно кто и зачем может приехать.

Княжна встала и гордо, с прямой спиной, прошла мимо сестёр. Выйдя за дверь, она рванулась вперёд и, перепрыгивая через ступеньки, вылетела на крыльцо. Черная лаковая карета уже остановилась, но из неё вышел вовсе не Алексей, а дядя – брат их покойного отца князь Василий. Он окинул Елену равнодушным взглядом и процедил:

– Ну здравствуй, племянница.

– Князь Василий, мой брат запретил принимать вас в Ратманово, – объявила Елена и постаралась загородить собою дверь. – В письме, присланном весной, он совершенно чётко выразил свою волю.

Оплывшее лицо дяди, до этого расслабленно брезгливое, вдруг исказилось злобой, а блеклые глаза под набрякшими веками опасно блеснули.

– Теперь я здесь хозяин, да и ваш опекун тоже. Так что советую тебе вести себя потише и поскромнее, а то можешь и палки схлопотать, – прошипел князь Василий и, оттолкнув Елену, прошёл в дом.

– Что вы говорите, а где Алексей?!

– Убит под Москвой! – Старик мерзко хихикнул. – Жаль племянника, такой молодой был и наследника не оставил.

Злорадная ухмылка князя Василия оказалась последним, что видела Елена: она без чувств рухнула на пол.

– Девочка моя, очнись, – тихий голос няни еле пробивался сквозь вязкую черноту болезненной дремоты.

Раз зовут, значит, что-то случилось! Елена с трудом разлепила веки и прошептала:

– Где я?

– В гостиной, – объяснила Тамара Вахтанговна. – Ты упала в обморок в коридоре, тебя принесли сюда. Мы всё уже знаем – старый мерзавец нам объявил. Девочки заперлись в тётушкиных покоях, а я здесь, с тобой.

– А дядя где?

– В кабинете Алёшином, в бумагах роется, – с отвращением бросила старая грузинка. – Небось всё подчистую выгребет, жадная скотина!

– Няня, а какое-нибудь подтверждение своим словам он предъявил?

– Да, газету показал, где списки погибших напечатаны. – Тамара Вахтанговна тяжело вздохнула. – Пойдём, я тебя в спальню отведу. Поплачь, милая! Сегодня мы все моего мальчика оплакивать будем. Но помни, теперь ты из детей старшая, а значит, сёстрам защита.

Старая грузинка не ошиблась – проплакав всю ночь, Елена встретила зарю другим человеком. Полная мечтаний и надежд юная барышня осталась в прошлом, а вместо неё появилась стойкая женщина, способная защитить своих младших сестёр от горя и напасти.

Утром, когда Елена под руку с тёткой, спустилась к завтраку, князь Василий уже сидел на хозяйском месте во главе стола.

– Отлично, вы пришли! А где остальные? – не здороваясь, осведомился он.

– Сёстры приболели, они остались в своих комнатах, – отозвалась Елена.

– Да?.. Ну ничего, поправятся, они мне пока не нужны. Я нашёл тебе жениха. Отличная партия! – Князь Василий засмеялся так, что у Елены мурашки побежали по коже.

– И кто же это? – стараясь, чтобы дядя не почувствовал её страха, промолвила княжна. Мерзкая улыбка дяди не сулила ничего хорошего.

– Князь Захар Головин! Жених – хоть куда: первейший богач в столице, ты ни в чём не будешь знать отказа.

– Это какой Головин?! – воскликнула побледневшая графиня Апраксина. – Захар Иванович ещё с моим покойным супругом в гусарах служил. Он?

– Да, жених немолод, но у него нет наследника и, чтобы родить сына, ему нужна молодая жена, – огрызнулся князь Василий.

– Но ведь Головин уже трижды вдовец! – Ужас, охвативший старую графиню, придал ей сил, она даже вскочила. – Старик уморил всех своих жён, последней было всего семнадцать, а она и двух лет с ним не прожила!

– Наша Елена всегда славилась отменным здоровьем. Я описал князю её красоту, и тот сразу решил жениться, даже отказался от приданого и наследства.

– Вот как, вы уже распоряжаетесь моим состоянием? – Елена осознала, что война объявлена, и сдаваться не собиралась. – Я не знаю, с кем вы и о чём договорились, но я ни за кого замуж не собираюсь и разбрасываться моими деньгами не позволю.

– Ну что ж, придётся мне сразу показать тебе, кто в этом доме хозяин!

Князь Василий подошёл к камину и взял с подставки кочергу. Сияя улыбкой, он повернулся к Елене и ударил её кочергой по ногам. Боль оказалась адской, и княжна рухнула на пол.

– Запоминай, кто в этом доме хозяин, – почти пропел ей дядя. – Я остановлюсь, когда ты попросишь пощады.

Улыбка не сходила с лица изверга, его удары становились всё сильнее, а взгляд всё счастливее.

– Не слышу, где «помилуй, дядя»? – спрашивал он, нанося очередной удар.

– Прекрати! Что ты делаешь?! – крикнула вбежавшая на шум Тамара Вахтанговна. Старушка кинулась к лежащей девушке и заслонила её собой.

– Отойди, – приказал князь Василий.

Он изо всех сил размахнулся и ударил, стараясь попасть Елене по голове, но рука его дрогнула, и кочерга размозжила голову няне. Отчаянный крик старой графини отрезвил убийцу. Мгновение он постоял над окровавленным телом и вышел из комнаты.

Часа не прошло, как новый хозяин уехал в другое имение Черкасских – Бельцы.

«Откуда же взять силы? Не дай бог свалюсь, что будет с девочками?» – терзалась графиня Апраксина, весь день и всю ночь просидевшая у постели изувеченной Елены.

Бедняжка так и не пришла в себя. У княжны открылась горячка, она металась в бреду, выкрикивая то имя брата, то бессвязные угрозы дяде. Лицо Елены выглядело распухшим, словно шар. Страшной коростой покрывали его лиловые и чёрные пятна. Апраксина ощупала нос и лицевые кости своей питомицы – на первый взгляд всё было цело. Осмотрела графиня и изувеченное тело. Зрелище было страшным – сплошные синяки да отпечатки кочерги на ребрах. Как догадаться, что сломано? Пока Елена не придёт в себя, понять хоть что-то было решительно невозможно.

Старушка поднялась и позвала свою горничную Марфу:

– Посиди с княжной, я пойду к остальным.

Тяжело опираясь на трость, Апраксина вышла из комнаты. Княжны вместе с гувернанткой-англичанкой сидели в классной комнате. Перед ними стояли чашки с чаем и тарелки с остатками пирога. По крайней мере, девочек догадались покормить. Апраксина обняла своих подопечных и велела им ложиться спать в одной комнате. Решили перенести кровати в спальню Долли. Поняв, что нужно делать, княжны и слуги приободрились, а старая графиня отправилась исполнять свой долг.

Из столовой уже вынесли большой персидский ковер и сейчас две молоденькие горничные оттирали следы крови с паркета. Апраксина позвала дворецкого Ивана Фёдоровича – умного пожилого человека из крепостных, освобождённого ещё дедом княжон Черкасских. Дворецкий всю жизнь проработал в Ратманово, и графиня знала, что может на этого человека положиться.

– Иван, гроб в церковь уже отвезли? – спросила она.

– Да, ваше сиятельство, отпевают Тамару Вахтанговну.

– Скажи, чтобы коляску для меня заложили. – Апраксина задумалась, а потом попросила: – И вот ещё что, зайди в мои комнаты, ты мне нужен.

Подопечные давно сделались для старой графини радостью и смыслом жизни: бездетная вдова, она нашла в княжнах сразу и дочерей, и внучек. Жизненный опыт подсказал Апраксиной, что дела их совсем плохи и князь Василий твёрдо решил обобрать племянниц, а та лёгкость, с какой он изувечил Елену и убил старую няню, не оставляла сомнений, что «опекун» не остановится ни перед чем. Уже не богатство, а жизни княжон оказались в опасности. Надо искать защиты, но где? Графиня слишком хорошо понимала, что будет значить слово светлейшего князя – хозяина обширных поместий – против слова старой вдовы, живущей теперь в Ратманово на птичьих правах. Власть примет сторону Василия. Однако ещё оставалась крохотная надежда: погибший племянник был крестником Екатерины Великой и другом детства нынешнего императора Александра I. Если просить защиты сёстрам Алексея Черкасского, то только у государя.

Апраксина взяла перо и принялась за письмо. Справилась она быстро: сообщила о требованиях, предъявленных дядей Елене, описала избиение княжны и убийство няни, а потом попросила защиты для своих питомиц и наказания для князя Василия. Закончив письмо, старая графиня его подписала. Чуть ниже добавила, что подтверждает её слова ещё один свидетель – вольный крестьянин Иван Петров, дворецкий из поместья Ратманово. Она как раз закончила, когда в дверях появился Иван Фёдорович. Графиня пригласила его войти и подала бумагу. Старый слуга не подвёл – не задавая лишних вопросов, он расписался и молча остался ждать указаний. Слёзы выступили на глазах старушки.

– Спасибо тебе, Иван, – с чувством сказала она и, спрятав письмо в ящик стола, наконец-то решилась: – А теперь поедем в церковь, к Тамаре Вахтанговне.

В церкви читали заупокойный чин. У стен жались перепуганные дворовые. Гроб с телом няни стоял закрытым.

«Господи, за что этой доброй и преданной женщине послана такая кончина?» – графиня молча перекрестилась. Ужас от внезапной и страшной смерти близкого человека оказался таким острым, что просто выжигал душу. Апраксина еле дождалась окончания службы – всё боялась упасть рядом с горбом. Наконец она подошла к батюшке и попросила:

– Отец Василий, если мы с княжнами не сможем прийти на похороны, помолитесь за нас о покойнице.

– Хорошо, ваше сиятельство, я всё сделаю. Не волнуйтесь! – пообещал батюшка.

Вытерев слёзы, графиня простилась с ним и поехала домой. Нужно было что-то решать с Еленой…

В комнате Елены горели свечи, а повеселевшая Марфа бросилась навстречу хозяйке.

– Ваше сиятельство, барышня в себя пришла!

И впрямь, Елена сидела в постели. Кожа на её скулах и лбу была рассечена, губы разбиты, но оба глаза уцелели. Обычно темно-голубые, скорее даже синие, сейчас они казались совсем светлыми на фоне лилово-чёрных синяков, полностью заливших глазницы.

– Элен, скажи, где у тебя болит, – попросила графиня. – Нам нужно понять, есть ли переломы.

– Может, если только в ребрах – их тронуть нельзя, но руки и ноги целы. – Елена говорила хрипло: язык её от запекшейся крови распух и еле двигался.

– А зубы? – графиня приподняла девушке голову и, осмотрев рот, обрадовалась: – Слава богу…

Из глаз старушки вдруг закапали слёзы:

– Няня сохранила тебе жизнь, отдав взамен свою.

Вслед за хозяйкой заплакала и горничная, и лишь глаза Елены остались сухими, теперь в них полыхала ненависть.

– Убийца поплатится! Тётя, я не успокоюсь, пока не отомщу, – пообещала княжна.

– Дорогая, это будет потом, а нам нужно подумать о том, что делать сейчас. Защитить нас может лишь государь, для всех остальных князь Василий – хозяин имения и ваш опекун. В губернии никто не полезет в семейные дела Черкасских – побоятся. Я написала письмо императору, но как его передать? – графиня расстроенно вздохнула.

– Я поеду в столицу и напомню государю, что наш брат был крестником его великой бабушки и его другом детства, а жизнь свою отдал за Отечество на поле брани! – воскликнула Елена.

– Но ты даже не можешь встать…

– Давайте попробуем, – предложила княжна и поднялась на ноги.

Оторвав руки от спинки кровати, она покачнулась, и Апраксина охнула:

– Больно?

– Это не важно. – Стиснув зубы, Елена прошлась по комнате, сначала медленно, потом всё уверенней. Наконец она попыталась коснуться ребер и сразу вскрикнула: – Ой! Больно… Здесь, наверное, трещины.

Старая графиня развела руками – её план оказался невыполнимым.

– Как ты поедешь? Василий проследит за тобой по почтовым станциям и силой привезёт домой, потом объявит умалишённой, а там… Даже подумать страшно… Ведь если ты умрёшь, и приданое, и наследство достанутся ему.

– Тётя, я одного не пойму: если князь Василий договорился с этим стариком на тех условиях, что сам нам изложил, зачем так меня уродовать? Ведь теперь князь Захар не согласится на этот брак, раз он хотел красивую. Здесь что-то не так…

Графиня явно смутилась, но всё-таки ответила:

– Не знаю, вправе ли я говорить такое молодой девушке, но пусть Бог простит меня. Про князя Захара плохие слухи ходят, в свете шепчут, что он любит истязать и насиловать очень молоденьких девушек. Боюсь, что с самого начала договорённость была не о тебе (у подобных извращенцев восемнадцатилетние не в чести), а о Долли или, не дай бог, о младших. Избивая тебя, Василий запугивал их.

У Елены от ужаса затряслись руки.

– Нужно немедленно увезти девочек. Только куда можно уехать, если всё теперь принадлежит дяде, да к тому же, как вы говорите, на почтовых станциях нам показываться нельзя?

– Я уже думала об этом, – с сомнением признала Апраксина, – но, боюсь, дело слишком уж рискованное! У меня есть подруга юности Мари Опекушина. Она живёт в ста пятидесяти верстах отсюда по дороге на Киев. Я знаю, что Мари жива и здорова, поскольку регулярно получаю от неё письма. Опекушина мне не родственница, и никому в голову не придёт искать нас в её имении. Мы могли бы выехать на столичный тракт, привлечь на почтовых станциях внимание, чтобы нас запомнили, а потом через просёлки свернуть на Киев. Ночевать можно в деревенских избах.

– Тётя, какая же вы умница! Только сделать нужно ещё хитрее: я переоденусь пареньком, тогда моему разбитому лицу никто не удивится – буду говорить, что пьяный отец избил, и поеду в Петербург к императору, а вы завтра же уедете к вашей подруге.

– Да разве ты доедешь до столицы в таком состоянии?

– Обязательно доеду! – пообещала Елена и распорядилась: – Ждите меня здесь.

С трудом натянув на избитое тело халат, княжна пошла в кабинет брата. Алексей, уезжая, отдал ей ключ от потайного ящика, вмонтированного в стену за портретом бабушки. Брат заказал этот ящик лишь год назад, и князь Василий не мог знать о существовании тайника.

Сняв портрет, Елена вставила ключ в замочную скважину, повернула его, как учил Алексей, три раза налево, а потом, протолкнув вперёд до основания, ещё два раза направо. Замок щелкнул, и дверца открылась. В ящике лежали драгоценности и деньги. Елена сложила всё в подол халата, закрыла ящик, вернула портрет на место и, захватив из стола шкатулку с дуэльными пистолетами, вернулась к себе в спальню.

– Вот, тётя, забирайте всё с собой, я возьму лишь оружие и немного денег, – сказала княжна и поторопила: – давайте собираться, вам надо уехать на заре, а я должна ускакать не позднее чем через час.

– Хорошо, дорогая, мы возьмём лишь самое необходимое, – решила графиня. – Пошлём Марфу подобрать тебе что-нибудь из вещей Алексея, а я пока напишу письмо к старшей сестре Мари Опекушиной, графине Савранской, та живёт в Петербурге одна и с удовольствием приютит тебя.

Елена отсчитала из принесённых денег жалованье английской гувернантке за год вперёд и написала ей рекомендательное письмо, а потом вернулась к зеркалу. Чёрное, распухшее лицо княжну не испугало. Подумаешь, красоты лишилась! Какое это имеет значение, если убили няню? Елена взяла ножницы и отрезала свои золотистые локоны до длины, подходящей мужчине – чуть ниже ушей. Вьющиеся пряди тут же закрутились в крупные кольца. По крайней мере, причёска её больше не выдаст.

Марфа принесла и вывалила на кровать кучу плащей, сюртуков и панталон, оставшихся в поместье от юности брата Алексея. Елена выбрала из них самые заношенные и примерила на себя. Одежда оказалась широка, что было даже к лучшему – высокая девичья грудь под мешковатым сюртучком не привлекала внимания. Сапоги княжна надела собственные, а простую шляпу с широкими полями и низкой мягкой тульей позаимствовала у Ивана Фёдоровича.

Марфа предложила забинтовать рёбра куском сурового полотна и поверх него застегнуть широкий пояс с металлической пряжкой.

– Так и повязка не соскользнёт, и кости будут плотно сжаты, – объяснила она.

– Забинтуй, только под холст положи, пожалуйста, вот это, – попросила Елена.

Она подала горничной плотный кожаный мешок, где уже разложила деньги, письма, написанные графиней, и сапфировые серьги, подаренные когда-то бабушкой. Марфа примотала мешок к груди Елены, потом стянула ей ребра поясом. Боль сразу притупилась и стало легче дышать. Кроме того, повязка скрыла грудь княжны, сделав ее совсем незаметной.

Положив в седельную сумку пистолеты, две пары мужского белья и немного еды, Елена сочла, что готова. Сёстры спали, и она не стала их будить. Поцеловав старую графиню, беглянка взяла сумку и пробралась в конюшню, где уже ждал Иван Фёдорович, оседлавший для неё любимца покойного брата – орловского рысака Ганнибала. Елена забралась в седло.

– Спасибо вам за всё, Иван Фёдорович! – крикнула она, ударила каблуками в бока коня и выехала в ночь.

Покойная няня сказала чистую правду: теперь Елена стала старшей и её жизнь целиком принадлежала сёстрам. Княжна знала, что расшибётся в лепёшку, себя не пощадит, но для блага семьи сделает всё возможное.

Глава третья Неприятный сюрприз

Безумная храбрость – это зло или благо? Или разумная осторожность приносит больше выгоды?.. За последние две недели Елена часто задавала себе этот вопрос, уже не зная, выживет ли она или погибнет под холодным октябрьским дождём на пустынных дорогах воюющей России.

Сначала дела у беглянки складывались удачно: дядя не послал за ней погоню, а в деревнях, где Елена предлагала деньги, её пускали переночевать, продавали хлеб и корм для коня. Молчаливые крестьяне не задавали лишних вопросов, но чем дальше уезжала княжна от своей тёплой южной губернии, тем суровее становилась осень. Теперь, когда холод и дождь совсем измотали и её, и Ганнибала, Елена уже не раз пожалела, что, собираясь в дорогу, не продумала всё до мелочей, не подготовилась к непогоде и заморозкам.

Снова, как из ведра, хлынул промозглый осенний ливень. Силы Елены таяли, сознание ускользало. Она застыла, склонившись к шее Ганнибала. Сил держаться прямо уже не осталось, спасал лишь чудо-конь.

– Потерпи ещё чуть-чуть, мой герой. Видишь, уже показалась деревенька, тебе нужно проскакать совсем немного, – прошептала княжна.

Когда они рано утром покидали Калугу, небо выглядело ясным, и, хотя похолодало, Елена обрадовалась, что они не вымокнут. Ещё два дня пути по этой дороге – и они попадут в Марфино. Сначала княжна не хотела заезжать в имения Черкасских, боясь, что слуги выдадут её дяде, но из-за столь мучительной дороги сдалась. Ясно ведь, что в такую погоду верхом до столицы не добраться. Бедный Ганнибал совсем измучен, ему нужен отдых. Елена хотела попросить помощи у Ивана Ильича – управляющего самым большим подмосковным поместьем.

Сегодня к вечеру княжна задумала добраться до Малоярославца, но этот холодный дождь спутал её планы – он всё лил и лил. Одежда Елены вымокла, озноб колотил так, что стучали зубы, и лишь сила духа ещё удерживала её в седле. Серая деревенька, выступившая из-за пелены дождя, стала для неё последней надеждой. Решив постучаться в крайний дом, княжна вцепилась ледяными пальцами в гриву Ганнибала и попросила:

– Помоги, дружок, довези…

Глаза Елены закрылись, и она уткнулась головой в шею коня. Как будто осознав, что с его хозяйкой что-то не так, Ганнибал перешёл на шаг и, тихо ступая, двинулся в сторону села, аккуратно неся на спине маленькую согнутую фигурку. Чёрный туман, окутавший измученную княжну, унёс её в прошлое: из мглы памяти всплыли яркие картины счастливой жизни в Ратманово, и она вновь стала тринадцатилетней девочкой – любимой внучкой хозяйки имения.

«Надо же, я теперь на всё смотрю глазами бабушки, хотя сама осталась прежней», – удивилась Елена.

Анастасия Илларионовна Черкасская забрала к себе внучек после смерти старшего сына, Николая, и его второй жены, пережившей мужа лишь на несколько дней. Княгиня тогда решила, что посвятит девочкам остаток жизни, и с тех пор всю себя отдавала осиротевшим детям.

Время лечит, горе княжон притупилось, и Елена вдруг обнаружила, что рядом с бабушкой ей на удивление легко и очень уютно. Они понимали друг друга с полуслова, а иногда даже хватало и взглядов. В тот памятный летний вечер пять лет назад они сидели вдвоем в гостиной в Ратманово. Окна стояли открытыми, в саду благоухали розы, громко пели цикады, и месяц заглядывал сквозь занавески. Елене было так хорошо, и она с любопытством спросила:

– Бабушка, почему мне с вами всегда так просто, даже иногда кажется, что вы думаете так же, как я?

– Посмотри вон туда – и ты всё поймешь, – засмеялась Анастасия Илларионовна и указала на портрет, висевший над камином. Там была изображена она сама – юная невеста перед свадьбой.

Внучка отмахнулась:

– Ну что смотреть?! Вы опять скажете, что я очень на вас похожа, но, может, это было в детстве, а сейчас это совсем не так. Вы там – красавица, а я высокая и худая, да и лицо у меня – самое обыкновенное.

Елене ещё не исполнилось четырнадцати лет, но она уже вытянулась, догнав в росте взрослых женщин, однако осталась худой, как щепка. Сама себе княжна не нравилась, но в глазах бабушки она читала лишь восхищение.

– Ты и впрямь очень похожа на меня в молодости, и поверь, станешь даже красивее. Подойди к зеркалу, присмотрись, тогда и поймёшь, что в твоём лице, если хоть чуть-чуть что-нибудь изменить, обязательно будет хуже, ведь природа сотворила тебя совершенством. Ты унаследовала мой характер и мою жизненную хватку, поэтому мы с тобой и думаем одинаково. Надеюсь, что и жизнь свою ты проживёшь так, как прожила её я: красивой, счастливой и успешной.

Лицо бабушки вдруг стало белеть и расплываться. Елене показалось, что холодная рука схватила её за волосы и потащила прочь из тёплых летних сумерек Ратманово. Княжна вынырнула из чёрного тумана и не поняла, что с ней случилось. Она лежала на шее Ганнибала, уткнувшись лицом в его мокрую гриву. Сквозь пелену дождя Елена с трудом различила серые избы – те были ещё немыслимо далеко. Наверное, она уже не доберётся до них живой…

Сознание вновь ускользнуло, и опять, как утешение умирающему, из ледяной тьмы всплыли радостные воспоминания: четырнадцатый день рождения.

Тогда с самого утра весь дом готовился к празднику: ждали гостей на детский обед и танцы, а вечером обещали фейерверк. К полудню вереница саней с закутанными в шубы детьми, их матерями и гувернантками, выстроилась около крыльца. Бабушка удалилась в свои комнаты, поручив надзор за гостями верной Тамаре Вахтанговне, и та забегала к хозяйке – докладывала, как проходит праздник. Когда же няня сообщила, что обед закончен и начинаются танцы, Анастасия Илларионовна вызвала внучку к себе.

– Да, бабушка! Вы хотели меня видеть? – прощебетала счастливая Елена, с разбегу влетев в кабинет.

Княгиня поднялась с кресла, где коротала суматошный день, и взяла с каминной полки тёмно-синий бархатный футляр.

– Вот, дорогая, это твой дед подарил мне на свадьбу. Сегодня я передаю это тебе, – торжественно произнесла Анастасия Илларионовна и протянула футляр Елене.

Княжна открыла крышку. В затянутых синим бархатом углублениях лежали изумительной красоты серьги. Два огромных густо-синих овальных сапфира в филигранной оправе крепились к дужке алмазными бантами. Этими серьгами Елена ещё в детстве любовалась на старом портрете, а теперь они перешли к ней. Княжна засмеялась от счастья и бросилась на шею Анастасии Илларионовне.

– Это действительно мне? О, бабушка, как я вас люблю!.. Можно я надену их прямо сейчас?

Княгиня помогла вдеть серьги в уши и залюбовалась: оттенённые сапфирами, глаза Елены засияли ещё ярче.

– Беги к гостям, моя хорошая…

Княжна кинулась в бальный зал, а потом в сад, где уже сверкало новое чудо – фейерверк. Разноцветные звезды взлетали вверх, вбок, крутились колесом, а напоследок в чёрном зимнем небе засверкала огромная буква «Е». Дети хлопали, визжали, свистели, их даже не пугало присутствие грозной княгини. Елена так радовалась, стоя рядом с сёстрами среди заснеженных яблонь Ратманово. Потом звёзды фейерверка погасли, сад исчез, и княжну, возможно уже навсегда, поглотила холодная чёрная тьма…

Стемнело: плотные сумерки упали на раскисшую от дождей дорогу почти мгновенно. Медленно бредущий Ганнибал тихо нёс свою ношу к деревне. Вдруг тишину взорвал стук копыт – из леса показались трое всадников. Пара минут – и они нагнали бредущего коня.

– Ваше высокоблагородие, смотрите, да тут паренёк. Не помер ли? – Усатый драгун подхватил под уздцы Ганнибала.

Молодой офицер в плотном плаще, под которым белел мундир кавалергарда, снял с лица бесчувственного всадника бесформенную от сырости шляпу и с жалостью признал:

– Да он избит сильно! Посмотри, Кузьма, какие синяки.

Всё лицо парнишки испещрили пятна. Жёлтые по краям и чёрно-лиловые в центре застарелые следы ударов обезобразили юное лицо.

– Небось малец потому и сомлел, – предположил усатый драгун.

Он потряс юного всадника за плечо, но только сдвинул неподвижное тело, и оно начало сползать.

– Ну, надо же! – расстроился Кузьма. – Да он сейчас упадёт.

– Давайте беднягу ко мне, я довезу, немного осталось, – распорядился офицер.

Кузьма и второй молчаливый драгун спешились и, сняв юношу с уставшего серого коня, посадили впереди своего командира. Офицер одной рукой прижал к себе безвольное тело, а другой натянул поводья. Кузьма взял повод серого жеребца и вскочил в седло.

– А конь-то до чего хорош, давно я таких красавцев не видел! Только уж очень измучен… Но ничего, выходим, – распинался словоохотливый драгун.

Офицер дал сигнал трогать, и маленький отряд двинулся к околице. Они свернули к одному из крайних домов и спешились. Пока командир спрыгнул с коня, Кузьма придержал бесчувственного юношу, а потом помог занести его в дом. Больного положили на широкую лавку у печи.

– Иди в штаб-квартиру и приведи доктора Власова, – приказал офицер Кузьме. – А Мирону скажи, чтобы серого жеребца хорошенько накормил и ноги его осмотрел.

Драгун отдал честь и вышел. Его командир скинул плащ, кивер и подошёл к жарко натопленной печке. Прислонившись к горячим кирпичам, офицер задумался. В этой избе, отведённой для постоя адъютантам генерала Милорадовича, он пока жил один. Его напарника отправили в столицу с донесением, так что пока граф Александр Василевский мог располагать адъютантским жилищем по своему усмотрению. Можно было оставить несчастного подростка на отдых, а потом нанять экипаж и отправить его к родным или в госпиталь.

«Правильно дядя говорит, что все ненужные проблемы липнут ко мне, как мухи к чаше с мёдом», – признал граф и, вспомнив своего любимого дядюшку, улыбнулся.

Решив, что паренька нужно раздеть и согреть, иначе простуда тому точно обеспечена, Александр расстегнул совершенно промокший плащ, вытащил его из-под неподвижного тела и бросил к печке. Так же быстро сняв сюртук, который смело можно было выжимать, он взялся за пуговицы рубашки. Под ней тело юноши оказалось замотано плотным куском холста, закреплённым ещё и широким поясом с металлической пряжкой. Граф начал её расстегивать и ребром ладони ощутил чёткий квадратный выступ. Он снял пояс и развернул холст. На теле, покрытом разноцветными разводами ужасных синяков, лежал большой кожаный мешок для бумаг. Граф взял его в руки и… остолбенел. Его сразу же обдало жаром: высокая грудь с поднявшимися от холода розовыми горошинами сосков не оставляла ни малейших сомнений в том, что он только что раздел девушку.

– Чёрт побери!.. – вырвалось у Василевского: по всему выходило, что на сей раз он влип очень серьёзно.

Глава четвертая Александр Василевский

Граф Александр Василевский, единственное и обожаемое дитя в знатной и богатой семье, родился под счастливой звездой. Отец его послужил в своё время в гвардии, повоевал под началом великого Суворова, а потом, получив наследство после родителей и двоих бездетных дядьёв, стал так богат, что пришлось ему заниматься делами многочисленных поместий. Выйдя в отставку, Василевский-старший поселился в имении под Киевом и стал искать себе достойную невесту – скромную девушку, тихую, воспитанную и хозяйственную, способную родить мужу дюжину крепкихи здоровых детишек. Но судьба рассудила иначе: на первом же балу в местном Дворянском собрании новоявленного жениха представили ослепительно прекрасной Марии Понятовской. Златокудрая и зеленоглазая польская княжна мельком улыбнулась Василевскому – и тот пропал. Как тень, следовал он за ней, а девушка лишь забавлялась, пока Василевский не набрался храбрости попросить её руки, да не у самой княжны, а у её старшего брата – опекуна.

– Я поеду к князю Ксаверию и вымолю у него согласие, чего бы мне это ни стоило! – объявил Николай Василевский своим друзьям и отправился в Лифляндию.

Надо признать, что князь Ксаверий Понятовский слыл в округе человеком необычайно своеобразным. Принадлежал он к младшей из многочисленных ветвей этого знаменитого рода, давшего Речи Посполитой её последнего короля. При разделе Польши в 1772 году владения семьи оказались раздробленными. Часть имений отошла к России, а часть – к Пруссии. Отец семейства решил вместе со старшим сыном принять прусское подданство, а младшего отправить в Россию. Выполняя отцовскую волю, князь Ксаверий выехал на постоянное жительство в большое имение под Динобургом в Лифляндии, принял российское подданство и, решив, что долг он исполнил и теперь может заниматься всем, чем хочет, посвятил свою жизнь изучению античной культуры.

Смерть отца, случившаяся двенадцать лет спустя, преподнесла Ксаверию сюрприз. Старый князь назначил младшего сына опекуном своей единственной дочери – Марии. Он передал с девушкой приданое – сорок тысяч золотых талеров – и завещал выдать её замуж в России с тем, чтобы старший сын княжны стал неженатому Ксаверию наследником. Мари переехала к брату и нарушила его такую приятную уединённую жизнь, полную размышлений над трудами античных авторов.

– Меня все любят, и ты тоже привыкнешь, – заявила Мари сразу же по приезде, и её брат впервые в жизни не нашёлся что ответить.

И вот теперь он – убеждённый старый холостяк – должен был найти мужа этому легкомысленному созданию. Князь считал эту задачу невыполнимой, но, верный своему долгу, взялся за её решение. Отправив Мари в Киев к жене соседа-помещика, вывозившей в этом сезоне свою дочь, и заплатив за услугу столько, что оборотистая дама сшила множество туалетов обеим барышням, не потратив ни копейки из собственных средств, князь Ксаверий наслаждался наступившей в доме благословенной тишиной. Он ждал сестру обратно весной следующего года, искренне считая, что ни один здравомыслящий человек не женится на девушке с полным отсутствием качеств, необходимых покорной жене и рачительной хозяйке дома.

Каково же оказалось его удивление, когда жарким летним днём 1783 года по мощёной площадке перед его двухэтажным готическим домом зацокали копыта запряжённой цугом четверни, и новенький дорожный экипаж остановился напротив крыльца. Красивый брюнет в голубом с серебром камзоле попросил слугу доложить хозяину, что граф Василевский хочет видеть его по неотложному делу. Недовольный тем, что его оторвали от чтения Плутарха, князь Ксаверий вышел в гостиную и увидел визитёра, в волнении шагающего вдоль стены.

– Ваша светлость, позвольте представиться, я – граф Николай Василевский, – начал гость и ту же воскликнул: – Я приехал поговорить о деле, имеющем для меня огромную важность! Я люблю вашу сестру и прошу её руки.

Князь Ксаверий рухнул в кресло и, лишь придя в себя от изумления, задал гостю главный вопрос:

– Вы богаты?

– Да! У меня есть четыре имения в Киевской губернии и два – в Тверской. Ваша сестра никогда ни в чём не будет нуждаться.

– Я согласен, – изрёк князь Ксаверий и пожал руку счастливому жениху. – А за сестрой я даю хорошее приданое – сорок тысяч золотом.

Он вызвал поверенного, и через час брачный договор был подписан. Князь набросал письмо даме, опекавшей Мари, сообщив, что её услуги по поиску жениха больше не требуются, а граф Василевский поехал в Киев готовиться к свадьбе.

Узнав, что брат всё решил, не спросив её мнения, прекрасная княжна сначала устроила несчастному жениху головомойку и отказалась его видеть. Но потом догадалась, что, сама того не ведая, поймала в сети самого богатого жениха сезона, и сменила гнев на милость. По желанию невесты граф Николай оплатил самую роскошную свадьбу, какую только видели в Киеве за последние пятьдесят лет, после чего увёз свою ненаглядную супругу в свадебное путешествие по Европе. Молодая графиня домой не спешила. После Европы она пожелала посетить Петербург, где захотела приобрести дом. Все её прихоти выполнялись супругом беспрекословно. Прекрасный особняк на Английской набережной Мари получила в подарок за рождение наследника, названного Александром.

– Мой сын будет служить в гвардии, – радовался счастливый отец, глядя на маленький свёрток, лежащий на руках у матери.

– Только этого мне и не хватало, – осадила мужа графиня. – Сын – твой наследник, он всегда будет дома со мной и нигде служить не станет.

Мальчик оказался копией своей красавицы матери, за что оба родителя любили его ещё больше. Годы непрерывного обожания должны были полностью испортить характер ребёнка, но после десятого дня рождения маленького графа Василевского, широко отмеченного семейством в имении под Киевом, его мать заболела. Лучшие врачи из обеих столиц приехали к её постели, но приговор был у всех один – чахотка. Семья срочно уехала в Италию, где граф купил для своей Мари виллу на берегу моря. Но три года мучительной борьбы с болезнью закончились смертью бедной графини. Безутешный муж пережил её лишь на год и умер от горя, которое пытался заливать крепким малороссийским самогоном. К счастью, незадолго до смерти он успел назначить опекуном своего сына князя Ксаверия. Так Александра привезли в Лифляндию.

– Добро пожаловать, мой мальчик! – приветствовал его дядя, встречая, но ответа не получил.

Четырнадцатилетний Александр пребывал в таком тяжёлом нервическом состоянии, что князю Ксаверию пришлось отложить все свои любимые дела и заниматься лишь племянником. Когда через месяц Александр начал отвечать на вопросы, а через два – разговаривать, дядя поймал себя на мысли, что его уже не так тянет к древним книгам. Общаться с умным и тонким подростком оказалось гораздо интереснее, чем читать в одиночестве. Князь занялся обучением племянника, выписывал учителей и гувернёров, но никто из них не занимался с Александром больше, чем он сам.

Благодаря дяде граф Василевский получил классическое образование. Он говорил и писал на трёх европейских языках, а также на латыни и по-гречески, прекрасно знал математику, историю и философию. Не желая расставаться с племянником, князь Ксаверий даже поехал в Германию, где Александр два года проучился в Гейдельбергском университете.

Но, как ни противился дядя, молодой граф рвался в армию, и никакие уговоры не могли его остановить. Наконец князь Ксаверий смирился с его решением и счёл за благо тряхнуть тугим кошельком, чтобы получить для племянника назначение поручиком в гвардейский кавалергардский полк. Александр отбыл в Петербург, а его дяде пришлось вновь вернуться в компанию Плутарха.

Два года спустя Ксаверий получил сообщение из Пруссии. Семейный нотариус писал князю, что тот после смерти своего брата Станислава унаследовал всё имущество семьи, к письму был приложен указ короля Пруссии, закрепляющий за Ксаверием титул князя Понятовского в его королевстве.

– О-го-го!.. – глубокомысленно протянул Ксаверий и вызвал поверенного. Он составил новое завещание, по которому всё своё имущество, теперь уже в России и Пруссии, оставлял графу Василевскому, а сам поехал в Петербург просить государева согласия на передачу по наследству и титула. Три месяца хлопот увенчались успехом, и Ксаверий получил долгожданный указ. Не ставя племянника в известность, он проделал то же самое в Берлине, и теперь во всех его письмах к Александру настоятельно звучала лишь одна просьба: жениться и дать семье наследников.

Первые годы службы показались Александру сплошным праздником. Отличившись в зарубежном походе 1805 года и героически сразившись под Аустерлицем, его полк больше не участвовал в походах, а стоял на квартирах в Петербурге, неся службу по охране августейшей семьи. Молодцы-кавалергарды, все как один представители лучших семей России, были желанными гостями в высшем свете столицы, но сами предпочитали офицерские пирушки с игрой по-крупному. Князь Ксаверий предложил племяннику пожить в материнском доме на Английской набережной (нужно же где-то мальчику отдыхать от казарм). Старому философу даже в голову не могло прийти, что вместе с племянником в роскошный особняк, с такой любовью обставленный покойной графиней, заедут все офицеры кавалергардского полка, а также их друзья и знакомые.

– Александру ничего не жаль для товарищей! – считала вся столичная молодежь, прочно обосновавшаяся в доме графа Василевского, и это было истинной правдой.

Александр любил женщин, а те обожали его. Высокий и златокудрый, с лицом, как будто сошедшим с римской фрески, он унаследовал внешность своих польских предков. Стройный, с длинными сильными ногами, он двигался с грацией тигра. Когда граф танцевал на балах, немало женских глаз с немым восхищением взирало на этого античного бога с яркими зелёными глазами. Но благородные дамы Василевского не интересовали, зато через особняк на Английской набережной прошла длинная вереница актрис, балерин, певиц, а то и просто куртизанок. Ни одна из метресс не задержалась здесь надолго, но каждая, удаляясь, уносила с собой утешительный приз в виде полного кошелька и шкатулки, набитой драгоценностями.

– Женщины не должны питать никаких иллюзий, иначе они сразу сядут на шею, – часто говорил Александр друзьям. Сам он следовал этому правилу неукоснительно.

Прослужив в гвардии шесть лет, Василевский уже не так восторженно относился к прелестям весёлой офицерской жизни, да и, честно сказать, он устал от обожания своих товарищей, кутежей и вечного беспорядка в доме, превращённом в офицерский клуб. Может, дядя предугадал это или просто оказался мудрым, но он вновь изменил жизнь Александра, прислав коротенькое письмо, где предупреждал племянника о своём приезде в столицу.

Александр кинулся приводить дом в порядок и еле-еле успел переселить на квартиру очередную любовницу – французскую танцовщицу. Дядя прибыл в назначенный срок, и Александр с горечью заметил, как сильно Ксаверий сдал. Они обнялись, а старый князь даже прослезился, сказав:

– Дорогой, ты всегда был похож на мать, а теперь, став взрослым, превратился в копию своего деда Игнатия. В нашем доме в Мариенбурге висит его большой портрет, вы – просто одно лицо.

Александр проводил дядю в его комнату, а сам спустился в столовую. Домоправитель расстарался, и к приезду дорогого гостя всё в доме сверкало: следы офицерских пирушек исчезли, приятно пахла натёртая воском мебель, яркими красками цвели ковры, а безукоризненный порядок и вышколенная прислуга казались завершающими мазками на образцовой картине добропорядочного столичного дома.

Александр вдруг подумал, что, оказывается, так хорошо, когда рядом с тобой лишь близкие и родные… Хватит с него разгульной жизни!.. Нужно уговорить дядю остаться в столице.

Князь Ксаверий вошёл в столовую, и Александр с сожалением заметил, что дядя сильно хромает. Что это за болезнь, опасная или не очень? Василевский решил не портить ужин нескромными расспросами, и старый князь был, похоже, этому рад. Дядя заговорил откровенно, лишь когда они перешли в кабинет и остались одни:

– Саша, я уже очень немолод и совсем не здоров. Ты знаешь, что мой старший брат умер, но я тебе не говорил, что все наши владения в Пруссии и титул отошли ко мне, а потом достанутся тебе. Это – большие владения, да ещё наследство, полученное тобой от отца. Моих сил рачительно управлять всем имуществом уже не хватает. Ты должен забрать дела в свои руки. Прошу тебя, выйди в отставку и начинай заниматься имениями. Ты теперь – наследник трех титулов, а значит, должен жениться и завести детей. Если у тебя будет трое сыновей, ты сможешь поступить так же, как мой отец, и разделить титулы на троих.

Александр ужаснулся. Он уже не мыслил себя вне гвардии и поспешил отказаться:

– Боже, дядя, это так не ко времени! Я служу, все говорят о скорой войне с французами. Как я могу бросить сейчас товарищей?

– Война, говоришь? Тем более! Ты в ответе перед семьёй: если ты погибнешь, два рода угаснут, а имения отойдут в казну, – не сдавался дядя.

– Но вы пока отлично справлялись, – слабо отбивался Александр, понимая, что попал в ловушку.

– Я болен, ноги почти не ходят, и неизвестно, сколько я ещё проживу. Я надеялся увидеть хотя бы первого твоего ребёнка. – Старый князь вздохнул и пожаловался: – В этом году я не смог объехать поместья, здоровье не позволило. Боюсь, что ещё год-другой такого управления – и ты останешься нищим…

Князь Ксаверий смотрел так грустно, как будто уже стоял на краю могилы, и Александр осознал, что обречён. Единственное, что он смог вымолить, так это отсрочку своей отставки:

– Я не могу сейчас написать рапорт – меня сочтут трусом. Поэтому я предлагаю такой план: вы ещё года два управляете всем нашим хозяйством, а я срочно начинаю искать невесту. Как только я найду хорошую девушку, то сразу женюсь. Что вы об этом думаете?

Старый князь улыбнулся. Он достиг своей цели и решил ковать железо, пока горячо:

– Обещай, что ты обручишься в этом году, тогда я соглашусь.

– Обещаю, – поклялся Александр и уже в ответ потребовал сам: – Но вы останетесь со мной в столице.

Так князь Ксаверий поселился на Английской набережной.

Оставив дядю на Английской набережной, граф Василевский смог наконец-то вернуться в полк. Уговор есть уговор, и Александр решил начать поиски невесты, но всё откладывал со дня на день, предпочитая коротать время в казармах.

Через две недели всё оставалось по-прежнему, но совесть нашёптывала Александру, что он ведёт себя нечестно – ведь нужно держать слово. Впрочем, судьба пожалела беднягу-кавалергарда и выпустила его из ловушки: командование полка прикомандировало Василевского к штабу Первой армии генерала Барклая-де-Толли.

– Я выполню обещание, когда вернусь, – поклялся Александр дяде и выехал в ставку в рядах многочисленной свиты императора.

По прибытии в Вильно Александр поселился в трехэтажном каменном доме вместе с офицерами других гвардейских полков и с лёгким сердцем занялся армейской рутиной. Как же ему нравилась такая жизнь!

Но в июле случилось то, чего все давно ждали и боялись – Наполеон напал на Россию, и, несмотря на всеобщую уверенность в неотвратимости этого события, русские войска оказались к вторжению не готовы. Первая армия начала отступление в глубь страны, вместе с ней двигалась и Ставка главнокомандующего. Василевский по-прежнему оставался в свите императора. До Полоцка они добрались вместе с армией, но потом государь принял решение возвращаться в Петербург. Василевскому повезло – он успел добраться до столицы за два часа до выступления своего родного полка на соединение с основными силами армии. Первым боем у кавалергардов оказалось Бородинское сражение…

…Полк вышел из битвы с ужасными потерями: командир, которого все так любили, был убит. Больше половины офицеров и рядовых погибли, а большинство выживших оказались ранены. Остатки полка отвели в тыл для переформирования, но Александр, не получивший под Бородино ни царапины, рвался в бой. Его товарищ по эскадрону барон Миних принёс известие, что генерал Милорадович собирает из разрозненных частей и свежих полков новый боевой кулак, чтобы закрыть французам путь на Калугу и Тулу.

– Попробуем! Что мы теряем? Может, Милорадович нас возьмёт, вот тогда и отомстим за наших, чтобы французам тошно стало, – предложил Миних. Александр его сразу поддержал.

Чести служить под началом легендарного Милорадовича сейчас добивались толпы офицеров, но, видно, кавалергардов вела сама судьба: Генерал взял их обоих себе в адъютанты. Месяц спустя русские полки впервые наголову разбили французов и погнали неприятеля обратно к сожжённой Москве. Теперь штаб Милорадовича разместился в маленькой деревеньке Величково под Малоярославцем. На днях фельдмаршал Кутузов обещал дать здесь большое сражение основным силам французов.

Зная о предстоящем бое, Александр растерялся. Глядя на бесчувственную, избитую девушку, он не мог сообразить, что ему теперь делать. Ясно было одно: оставить её на произвол судьбы он не мог. Василевский взял с печи лоскутное одеяло, накинул его на обнажённое тело и отошёл подальше. Надо дождаться доктора, а там видно будет.

Глава пятая Лихорадка

На крыльце послышались голоса, кто-то сильно потопал сапогами, стряхивая снег, дверь отворилась, и в комнату вошёл полковой доктор Власов. Круглолицый и румяный, очень высокий – настоящий великан – он уже лет семь служил полковым врачом при одном из гвардейских полков, но после Бородино сам попросился в авангард и оказался у Милорадовича. За месяц общей службы доктор крепко сдружился с адъютантами командующего, и сейчас Александр очень надеялся на его поддержку.

– Миша, помоги! – увидев друга, вскричал Василевский. – Чёрт знает что, а не ситуация! Я нашёл в лесу избитого паренька, он был без чувств, а может, уже и при смерти. Привез малого сюда, а когда снял с него мокрую одежду, то увидел, что это девушка. Выручи, посмотри, что с ней.

Доктор хмыкнул:

– Ну, ты даёшь! Смотри, ребята узнают, проходу тебе не будет, остротами изведут.

Власов подошёл к больной, приподнял одеяло и ужаснулся:

– Бог мой, какой же изверг это сделал?! Бедняжка от чего угодно могла сомлеть. Может, есть разрывы внутренних органов, тогда смерть – лишь вопрос времени.

– Она ехала верхом и лишилась чувств, держась за гриву коня, – напомнил Александр. – Синяки кажутся мне застарелыми, они кое-где уже посветлели, да и болячки тоже подсохли.

– Твоими устами, да Богу в уши! Давай, осмотрю твою находку, – сказал доктор, снял шинель и открыл свой саквояж.

Решив, что бережёного Бог бережёт и лишних глаз ему сейчас точно не нужно, Александр смастерил засов из черенка стоявшей у печки метлы и запер дверь. Доктор тем временем положил ладонь на лоб больной.

– Да она горит вся! Думаю, от переохлаждения… Надо послушать лёгкие…

Власов достал большую костяную трубку и приставил её к груди девушки, потом, велев Александру взять больную за плечи и перевернуть, долго выстукивал спину.

– Хрипы слабые, похоже на воспаление легких, но в самом начале. Лекарство для неё сейчас одно – тепло на легкие, и нужно снимать жар. Обтирай больную. Она ещё молодая, сердце не ослабело, так что должна выжить.

С помощью Александра доктор полностью раздел девушку и стал прощупывать кости, потом поднял веки и осмотрел зубы.

– При таком ужасном избиении ей сильно повезло – кости и глаза целы. Так что, если твоя гостья переживёт горячку, всё будет хорошо. Одного я не пойму, что ты собираешься с ней делать? – спросил доктор. – Я завтра утром уезжаю в Ставку, будем решать, где госпиталь развёртывать, сам понимаешь – сражение на носу. Все считают, что до боя осталось не больше недели.

– Но не могу же я выбросить больную на улицу! – возмутился Александр. – Отправить её к родным? Так они мне неизвестны.

– А при ней были какие-нибудь документы?

– Точно! – обрадовался Александр, успевший забыть о найденном мешке.

Разыскав мешок Василевский развязал шнурок.

Внутри лежали кошелёк с золотыми червонцами, два конверта (один совершенно чистый, а другой – адресованный графине Савранской, в столичный дом на Литейном проспекте) и изумительной красоты серьги: к изящным алмазными бантам крепились крупные овальные сапфиры в филигранной оправе.

– Под нашей больной был замечательный конь, вот лежит кошелёк, полный золота, её серьги стоят целое состояние, она везёт письмо к знатной даме – значит, девушка не из простых, – рассудил Александр и вгляделся в обезображенное лицо своей гостьи. – Одно непонятно, как же её могли так изуродовать?

– Пока она не очнётся, мы ничего не узнаем, – отозвался доктор. – Но она может умереть, так и не придя в сознание. Единственное, что я могу тебе посоветовать: оттяни ей уголок рта и по ложке влей немного водки, чтобы перебороть простуду. Держи барышню на лежанке, а печь хорошо топи. Клади на голову холодный компресс, а тело обтирай той же водкой. Если за три дня твоя гостья не придёт в себя, отправляй её в Калугу, а там сдай монахиням. Может, они её и выходят.

Доктор попрощался и ушёл. Александр с жалостью посмотрел на распростёртое на лавке несчастное создание и стал устраивать для больной постель. В избе имелось лишь одно лоскутное одеяло. Совсем тонкое, оно не защищало от холода, но могло послужить покрывалом на печной лежанке. Василевский расстелил его на печи. Достав из седельных сумок бутылку водки, он разорвал одну из своих нижних рубах на лоскуты и стал обтирать горящее в лихорадке тело.

Обезображенное синяками, оно, как ни странно, не казалось отталкивающим. Более того, оно оставалось красивым. Довольно высокая и тонкая в кости, барышня была изящной, но не худой. Её высокая грудь и плавно расширявшиеся от тонкой талии бедра подсказали Василевскому, что больной не меньше восемнадцати. Увиденное навело его на совсем неприличные мысли.

«Стыдно, право слово!» – мысленно обругал он себя.

Александр натянул на больную последнюю из своих нижних рубах, отнёс девушку на лежанку, а сверху укрыл офицерским плащом. Положил на лоб холодный компресс и, как научил доктор, влил в рот с ложечки немного водки. Что делать дальше, Василевский не знал. Печка уже остывала, он подбросил в неё пару поленьев и дождался, пока они разгорелись. Поужинав куском хлеба, Александр отхлебнул водки из початой бутылки и стал устраиваться на ночлег.

Он растянулся на лавке и постарался заснуть. Лежать оказалось жёстко и холодно. Василевский встал, чтобы проверить свою подопечную, и увидел, что ту колотит озноб. Это было ужасно. Александр испугался. Что же делать?.. Одежда незнакомки не высохла, а укрыть её поверх плаща было нечем. Оставалось одно: греть самому. Александр залез на печку, лёг рядом, устроил голову больной на своём плече, крепко прижал к себе горячее тело, пытаясь унять дрожь. Участь замёрзнуть этой ночью ему точно не грозила. Бедняжка пылала как в огне. Понадобилось не менее получаса тесных объятий, прежде чем дрожь прекратилась, и больная затихла, а самого Александра эта положение взбудоражило так, что он уже не смог заснуть. Разыгравшееся воображение рисовало ему сцены одна обольстительнее другой, и он держался из последних сил.

«Интересная девица… Кто она?»

Василевский попробовал представить, как выглядела незнакомка до этого ужасного избиения, но у него ничего не получилось. Под утро он наконец задремал, и ему приснилась незнакомка с лицом, закрытым золотистыми кудрями, женщина сливалась с ним в страстных ласках, и это было бесконечно, феерически прекрасно!

Как же бесконечно холодно! Даже сердце заледенело, как оно ещё умудряется биться?.. Холод сводил Елену с ума. Она вдруг поняла, что умирает и никогда уже не вырвется из туманного чёрного ледника. Но вот кто-то добрый протянул ей руку и обнял. Слава богу, он нашёл её и теперь вытянет из ледяной ямы. Елена вцепилась в плечи спасителя. Объятия становились всё крепче, они согревали, кровь просто вскипала в жилах. Только бы спаситель не бросил её! Княжна прижалась к его груди и обняла. В ответ он погладил теплой рукой ей спину. Елена удивилась и открыла глаза. Серый свет раннего осеннего утра еле пробивался сквозь низкое окошко крестьянской избы. Елена лежала у тёплой печной трубы в объятиях красивого блондина в белом мундире, и не просто лежала – а сама обнимала его. В блестящих зелёных глазах офицера мелькнуло удивление, потом он улыбнулся и сказал:

– Наконец-то вы пришли в себя! Я нашёл вас вчера без памяти на дороге за околицей, вы сильно простудились и до сих пор горите. Скажите, кто вы и почему оказались в таком положении?

Елена не спешила с ответом. Не в силах вынести взгляд незнакомца, она прикрыла глаза. Но отпускать шею, которую обнимала, ей не хотелось. Странное ощущение не покидало княжну: казалось, что до этого мгновения не было никакого прошлого, а после него не будет и будущего, истиной стало то, что происходило сейчас. Елене вдруг сделалось ясно, что на самом деле её жизнь закончилась, а прошлое… Какая разница, что прежде было, если впереди-то нет совсем ничего?

«Я умру», – княжну саму поразило, насколько она спокойна.

Но сейчас она ещё была жива. Тело мужчины оказалось приятно тёплым, а его объятия дарили блаженство. Елена была так благодарна этому красавцу, но мысль о князе Василии отрезвила ее: «Дядя – страшный негодяй и не только не постесняется испортить другому человеку жизнь, а ещё и порадуется сделанной подлости», – напомнила она себе.

Нужно оградить прекрасного спасителя от любых подозрений. Если он не будет знать правды, ему не придётся лгать. Княжна вспомнила девичью фамилию бабушки и, схитрив, объяснила:

– Меня зовут Елена, моей бабушкой была графиня Салтыкова… Я направляюсь в столицу… Помогите найти моего коня, и я уеду.

– Но это совершенно невозможно! Доктор сказал, что у вас началось воспаление лёгких. Вы всё ещё горите, а вчера у вас был сильный озноб, я уже и не знал, что с этим делать. Всё перепробовал, ничего не помогало, пока не согрел вас своим телом, – объяснил Александр. В ожидании ответа он всмотрелся в темно-голубые глаза больной и вдруг вспомнил, что забыл представиться. – Простите, я не назвался, – повинился он. – Граф Александр Василевский, адъютант генерала Милорадовича. Сейчас мы с вами находимся в деревне Величково, рядом с Малоярославцем.

Александр всматривался в лицо больной. Почему она молчит? Может, опять лишилась чувств? Нет. Глаза открыты, взгляд понимающий. Пришлось повторить главный вопрос:

– Может, вы скажете мне, что с вами случилось?

Елена в смущении потупилась. Она не собиралась раскрывать постороннему мужчине правду о дяде и его преступлениях – это дело касалась лишь её семьи, но и врать не хотелось. Наконец она собралась с мыслями и сказала:

– Простите, ваше сиятельство, я не могу объяснить, кто меня избил и почему. Это тайна. Через два дня пути по этой дороге стоит имение моих знакомых, там я хотела передохнуть и переодеться в женское платье, а оттуда на почтовых добраться до столицы.

– Но там, куда вы собрались, стоят французы. Они покидают Москву: несколько дней назад Кутузов не пропустил их по старой Калужской дороге, теперь неприятель переходит на наш тракт и скоро появятся здесь. Вы не смогли бы проехать мимо французов, даже если б оказались здоровы, – объяснил Александр. Заметив, что из глаз больной брызнули слёзы, поспешил её успокоить: – Не нужно плакать, я что-нибудь придумаю. Это ваше имение – оно находится прямо у дороги или нужно ещё сворачивать?

– Оно довольно далеко. С дороги нужно свернуть направо и ехать пару часов, – всхлипывала Елена, она не вытирала слёз, потому что не могла заставить себя разомкнуть руки, обвивавшие шею спасителя. Казалось, что, сделав это, она опять провалится в холодный чёрный туман.

– А на старую Калужскую дорогу из этого имения можно выехать? – уточнил Александр. Он сам протянул руку и осторожно вытер слёзы на щеках девушки.

– Да, имение находится посередине между этими двумя трактами. Из него можно выехать на любой из них.

– Значит, как только спадёт жар, я отправлю вас по старой Калужской дороге, там вы уж точно не столкнетесь с французами. Вам просто нужно выздороветь, чтобы можно было ехать в коляске.

Как сквозь вату, слушала его Елена. Василевский говорил какие-то слова, и она даже всё понимала, но её отвлекал зов тела. Откуда взялась эта чувственная дрожь, откуда эти тёплые волны? Сознание как будто раздвоилось. Сейчас в Елене жили две девушки: одна слушала своего спасителя, а другая думала о том, что раз она обезображена, то ни один мужчина не захочет сделать её своей, тем более этот красивый, как античный бог, зеленоглазый граф. Если бы Елена смогла вернуть красоту и предложить её своему спасителю, пусть всего лишь один раз! Ведь воспоминания об этом коротком счастье остались бы с ней навсегда, хоть на этом свете, хоть на том…

«Господи, окажи милость, разреши мне узнать женскую долю», – мысленно попросила княжна и тут же ужаснулась. Что она такое несёт? Просит у Небес разрешения на грех?!

«Ну и что? Я не виновата в том, что изуродована. Я хочу стать такой же, как все…»

Елена крепче прижалась к Василевскому и вдруг осознала, что в её живот уперлась твёрдая плоть. Неужели судьба даёт ей шанс, и теперь осталось только сделать выбор?.. Да или нет?.. На одной чаше весов лежали вся прошлая жизнь и безупречное воспитание светлейшей княжны, а на другой – это мгновение, может, последнее в жизни.

«Да», – решилась Елена и храбро сказала:

– Я, наверное, не выживу… Пожалуйста, если я тебе не противна, будь со мной.

Княжна не заметила, как перешла с Василевским на «ты», и её не волновало, что он о ней подумает, она хотела лишь одного: узнать, что значит быть женщиной в объятиях этого полубога в кавалергардском мундире. Вот только он не спешил с ответом. Елена не могла прочесть его мысли. Неужели откажет? И не важно, какие резоны приведёт красавчик-кавалергард, это всё равно будет унизительно!

Но Александр легко поцеловал её разбитые губы и лишь тогда спросил:

– Тебе не больно?

Больно?.. Наверное, но чуть-чуть… Впрочем, покалывание под болячками, сделало этот поцелуй даже острее. Елене вдруг показалось, что её кожа осталась пустой оболочкой, а всё внутри стало сжиматься, пока не превратилось в одну тяжёлую раскалённую точку где-то глубоко внутри. Княжна, наверное, умерла бы на месте, если б Александр сейчас оттолкнул её, но этого не случилось. Смерть незримо стояла в углу маленькой деревенской избушки, готовясь забрать жизнь женщины. А что же мужчина? Он тоже жил одним днём: вдруг в следующем сражении придётся сложить голову?..

Мундир полетел на пол, за ним последовали лосины, и Василевский прижал к себе пылающее тело.

– Ты уверена?

Его вопрос утонул в поцелуе. Граф стянул с Елены рубашку и стал легонько поглаживать ей спину. Её кожа оказалась на ощупь гладкой и шелковистой, и если не смотреть, то невозможно было догадаться, что всё тело испещрено желтовато-лиловыми подтёками.

– Тебе правда не больно?

– Что ты, мне очень хорошо, – прошептала Елена.

Она не узнавала себя: исчезли страх и стыд, казалось, что горевший внутри огонь сжёг всё, оставив лишь неутолённое желание.

«Наверное, я порочная», – мелькнула отчаянная мысль и… исчезла. Потому что стало безумно хорошо, и Елена откуда-то знала, что дальше будет ещё лучше. Может, Василевский прочитал её мысли, а скорее всего, просто был опытным любовником, но он всё понял. Александр стал целовать её грудь, и наслаждение сделалось таким острым, что Елена закричала. Зелёные глаза любовника ярко сверкнули, он рукой раздвинул складки её лона и погладил его. Жидкий огонь разлился по жилам, выгнув Елену дугой.

– Пожалуйста… – выдохнула она.

Александр запечатал ей рот поцелуем и овладел ею.

Елена вела себя так страстно, что Василевскому и в голову не пришло, что она может оказаться девственницей. Когда же она, вскрикнув от боли, дёрнулась, он в нерешительности замер. Однако барышня сама прижалась к нему, приглашая продолжить, и Александр уступил. Елена мгновенно подхватила ритм. Откуда в ней это взялось? Наверное, помогло древнее чутьё женщин. Она сомкнула ноги на пояснице своего любовника, стараясь слиться с ним, втянуть его в своё тело, и сама прибавила темп. Волна яркого наслаждения накрыла её. Елена закричала и… услышала хриплый стон любовника. Он придавил её своим телом к печной лежанке, и у её груди застучали мощные удары мужского сердца.

Сколько пролежали они, обнявшись? Елена об этом даже не думала. Она была счастлива. Вот бы не размыкать этих объятий! Да за это можно отдать всё на свете!.. Хотя… А почему бы и нет?.. Конечно, долг звал Елену прочь отсюда, но один-то денёк можно было украсть у судьбы и для себя. Всего один – на всю оставшуюся жизнь.

Александр мягко подсунул руку ей под голову и обнял. Елена вдруг отчего-то поняла, что он уже принял решение, и она даже знала какое. Его вопрос подтвердил её опасения:

– Почему ты мне не сказала, что у тебя ещё не было мужчин?

Пришлось сказать правду:

– Я боялась, что ты меня не захочешь, ведь я обезображена, не хотела давать тебе лишний повод для сомнений.

– Я просто не спешил бы так. Я хотел тебя всю ночь. Даже заснуть не мог. Так что сомнений у меня не было, – сказал Александр, поцеловал её припухшие губы и спросил: – Что мы теперь будем делать?

– Если хочешь, я сегодня останусь с тобой, а потом ты отправишь меня по той дороге, которую выбрал.

– Я не о том, – возразил Василевский. – Я хочу спросить, если мы оба выживем, ты выйдешь за меня замуж?

Нет, только не это! Никогда в жизни Елену не жалели, не будет этого и впредь! Стараясь спрятать навернувшиеся слёзы, она твёрдо сказала:

– Ты не должен этого делать. Ты не обязан жениться, я сама тебя попросила.

– Это неважно, кто и что предложил, важно другое: мы были вместе, и это оказалось великолепным – в нашем кругу часто бывает гораздо меньше оснований для брака. – Александр улыбнулся и стал губами собирать слёзы с её ресниц.

Господи, ну почему он так нежен, а её воля так слаба?.. Нет! Это невозможно! Всё равно она не примет от него жертв…

– Я никогда больше не стану красивой, а ты не должен стыдиться своей жены! – воскликнула Елена.

Александр внимательно всмотрелся в её лицо. Оно выглядело опухшим и тёмным от синяков, но сквозь отёк уже проступили высокие скулы и нежный подбородок. Бугристые болячки подсохли и скоро должны были отвалиться, всё оказалось не так уж и плохо.

– Уверяю тебя, никаких следов не останется, ты напрасно волнуешься. Но вот что я тебе скажу, дорогая: если ты примешь моё предложение, я сейчас же попрошу генерала отпустить меня на один день и вернусь к тебе, на эту лежанку, а если ты мне отказываешь, то как человек чести я буду вынужден уйти на службу. Ну, принимай решение, – потребовал Василевский.

Что же теперь делать? Даже если Елена выживет, ещё три года её жизнью будет распоряжаться дядя, а тот никогда не даст согласия на этот брак. Но с другой стороны, она сбежала из дома и не собиралась туда возвращаться… Неизвестно ещё, когда закончится война. Да и выживут ли они?.. Внутренний голос по-прежнему шептал, что будущего у Елены нет. Но ей так хотелось хотя бы помечтать о счастье. Что может противопоставить разум, когда говорит сердце?.. И Елена сказала:

– Благодарю за честь, граф Василевский! Я с радостью стану вашей женой.

– Надеюсь, что ты в последний раз обращаешься ко мне на «вы», – поправил её Александр и вновь поцеловал. Господи, как же это было хорошо!..

Жених опомнился первым. Вспомнив, что невеста больна, он потрогал её лоб, тот был горячим, но уже не таким пылающим, как накануне.

– Попробуй поспать, – предложил граф, – а я постараюсь отпроситься на службе.

Спрыгнув с лежанки, он обтёрся водой из стоявшей в углу кадушки и быстро оделся. Подбросив поленьев в печь, Александр прикрыл задремавшую Елену уже высохшим плащом, а сам поспешил в штаб. Генерал Милорадович ещё не вернулся из Ставки, где Кутузов собрал военный совет. Это оказалось весьма кстати. Александр написал рапорт, передал его денщику генерала и поспешил обратно.

День, который Василевский провёл со своей невестой, оказался подарком судьбы. Никогда ещё граф не был так счастлив… Они ели ржаной хлеб и пили водку, по очереди отхлебывая из горлышка бутылки, а потом обнимались на тёплой лежанке русской печи. Их страсть час от часу расцветала всё ярче. Елена осмелела и дала волю потаённым желаниям. Александр отвечал ей с восторгом. Ночь пролетела незаметно. На заре Александр поцеловал лоб мгновенно заснувшей в его объятиях невесты и удивился: кожа была прохладной, как будто бы их страсть выжгла болезнь.

Василевский перекрестился и попросил у Бога сохранить им обоим жизнь и соединить их после войны. Та истовость, с которой он молился, удивляла. Такое с Александром случилось впервые.

«Похоже, что на дорогах войны мне повстречалась любовь. Интересное обличье она приняла. Такого уж точно ни у кого не было», – вдруг осознал он.

Это открытие порадовало, Александр улыбнулся и… сразу заснул.

Утром Александру пришлось доехать до Малоярославца, чтобы за баснословные деньги купить лёгкую коляску и лошадь. Вернувшись, он застал Елену уже готовой. Увидев жениха, та грустно спросила:

– Ну что, пора прощаться?

– Да, дорогая, я привёз лошадь и коляску. Кузьма возьмёт твоего и своего коня, меняя лошадей, можно ехать с краткими остановками. Если французов на дороге не будет, ты доберёшься за день. А теперь прошу тебя, дай мне правую руку, – попросил Александр. Он снял с пальца кольцо с квадратным аметистом. На лиловом камне был вырезан герб Понятовских. Александр надел кольцо на безымянный палец невесты – оно оказалось ей велико, но он успокоил Елену: – Перед свадьбой отдадим ювелиру уменьшить, а пока пусть просто останется у тебя. – Помолчав, Василевский обнял невесту и спросил: – Где мне тебя искать?

Елена отдала ему листочек с адресом графини Савранской, у которой собиралась жить в Петербурге.

– Я буду тебя ждать…

Жених обнял её. Больше медлить было нельзя.

– Пора, – признался Василевский. – Кузьма ждёт нас.

Они вышли во двор. Елена села в коляску, Александр поверх плаща закутал её в лоскутное одеяло, последний раз поцеловал и… дал приказ трогать. Экипаж выехал со двора и почти сразу скрылся за поворотом. Василевский ещё постоял на крыльце, глядя в пустоту. Впереди его ждало большое сражение, но собственная судьба графа больше не волновала, он переживал лишь за невесту и молил Небеса, чтобы Кузьма благополучно доставил её в Марфино.

Кузьма гнал, останавливаясь лишь затем, чтобы сменить коней. Его не пугал даже холодный дождь, зарядивший спозаранку. В ногах у Елены лежала груда мешков, которыми он по очереди накрывался. Княжна сидела под крышей экипажа, но холод и сырость оказались такими, что она быстро продрогла. Когда уже за полночь они свернули к крыльцу имения Марфино, Елена вновь пылала в жару. У неё ещё хватило сил, чтобы войти в дом, но уже в вестибюле она лишилась чувств.

Открывший ей дверь лакей кинулся за управляющим. Иван Ильич с ужасом узнал в плохо одетом и избитом парнишке старшую дочь своих покойных хозяев. Управляющий велел слугам отнести княжну в её спальню, приставил к больной горничную, а сам срочно послал за доктором.

Забрав Ганнибала, управляющий выдал Кузьме рубль и отпустил. Драгун ускакал обратно, он так и не узнал, что болезнь вновь настигла Елену, и, вернувшись к Василевскому, сказал лишь, что они благополучно доехали.

Доктор, появившийся в поместье рано утром, послушал княжну и определил воспаление лёгких. Он посоветовал лечить больную теплом и травами. С тех пор Елена металась в бреду, а горничная днём и ночью меняла ей компрессы, обтирала разгорячённое тело и поила, вливая воду в рот больной с ложки. Улучшений не просматривалось.

Но это оказалось ещё не самым страшным. Через два дня после приезда Елены случилась настоящая беда: в Марфино пришли французы.

Глава шестая Дело об убийстве

Ну просто беда, прости господи! В канцелярии южнорусской губернии бушевала гроза, и происходило это в ясный, ещё по-летнему тёплый и благодатный октябрьский день. Глаза генерал-губернатора Данилы Михайловича Ромодановского метали молнии, а гром в его речах предназначался для упрямого помощника Щеглова. Нельзя сказать, чтобы Ромодановский на поручика злобился. Совсем нет! Более того, губернатор Щеглова искренне ценил и даже как-то по-отечески любил, но порученец оказался таким правдоискателем и борцом за справедливость, что часто осложнял своему начальнику жизнь. Сегодня это случилось в очередной раз. Голубые глаза генерал-губернатора сделались обманчиво-наивными, когда он осведомился:

– Правильно ли я понял, Петруша, что ты предлагаешь мне выкопать труп?

Щеглов этот «наивный» взгляд шефа уже давно выучил, да и что за этим последует, тоже знал прекрасно – обличение и выволочка. Но это был как раз тот самый случай, когда поручик решил упереться. Слишком уж много негодяев в их губернии смогли избежать наказания.

Две француженки – процентщица Франсуаза Триоле и её дочь – возжелали завладеть поместьями и деньгами графов Бельских. Воплощая свой план в жизнь, они отправили на тот свет аж четверых членов пострадавшей семьи, помогал этим авантюристкам женившийся на младшей из них князь Василий Черкасский. Только чудом удалось спастись из лап отравителей последней выжившей наследнице Бельских. Девушке повезло – она вышла замуж за благородного и весьма влиятельного Алексея Черкасского. Тот сумел оградить жену от всех происков. И вот теперь, когда в губернию пришло известие о гибели князя Алексея под Бородино, всё его имущество захватил преступный дядя. Василий Черкасский уже появился в имении племянника, где успел изувечить одну из сестёр князя Алексея и насмерть забить его старую няню.

Щеглов всё это чётко изложил генерал-губернатору, но Данила Михайлович прошлые неприятности явно не хотел вспоминать, а новых старался избежать. Ромодановский делал «наивные» глаза и задавал каверзные вопросы. Но Щеглов не собирался сдаваться.

– Да, требуется выкопать тело убитой няни, – заявил он. – По-другому нам дела не открыть. Некому подать заявление: никто в Ратманово не соглашается его написать. Я, можно сказать, силком выдавил правду из местного батюшки. Он всё мне рассказал, так сказать, неофициально, но отказался давать показания под присягой. Понятное дело: Василий Черкасский – богатейший помещик в губернии. Все его боятся.

Генерал-губернаторпонимающе кивнул и картинно развел руками:

– Вот, Пётр Петрович, есть же вокруг здравомыслящие люди: понимают, что к чему. А ты мне предлагаешь напялить шутовской колпак, отрыть убиенную старушку и объявить, что голова у той проломлена, а значит, сделал это хозяин дома – светлейший князь Василий Черкасский. Мол, моему помощнику об этом по секрету рассказал поп.

– Почему «шутовской колпак»? – изобразив, что не понял сарказма, откликнулся Щеглов. – Мы имеем протокол с показаниями арестованного зятя Франсуазы Триоле. Тот заявил, что именно эта женщина виновна в убийствах Бельских, а князь Василий помогал ей в деле с наследством. Обе француженки сбежали, а князя Василия мы даже не попытались задержать, и вот теперь он своими руками совершил убийство. Что же, мы опять промолчим?

– А что бы ты мог предъявить князю после бегства француженок? Соучастие в их преступлениях? Так он бы тебе ответил, что ничего не знал о делах мадам Триоле и повинен лишь в том, что женился «не на той» женщине, а таких «виноватых» мужчин у нас – полстраны. Или ты собирался посадить светлейшего князя в кутузку и там выбивать из него признания?

– Не хотел я ничего выбивать, – открестился Щеглов. Он понимал, что генерал-губернатор кругом прав, и нечего было глазами хлопать, когда весной француженки исчезли прямо из-под носа. Но неужто Ромодановский позволит убийце распоряжаться жизнями молодой вдовы Алексея Черкасского и его юных сестёр? Этого уж точно нельзя было допустить! И Щеглов пошёл в наступление: – Ваше высокопревосходительство, как вы себе представляете дальнейшее существование бедных девушек, попавших в руки изувера и убийцы? Ведь няня погибла, закрыв собою одну из своих питомиц, если бы она не вмешалась, убили бы княжну Елену!

Услышав официальное обращение, Данила Михайлович всё понял: Щеглов упёрся и собирался биться насмерть. Вот уж не ко времени всё это Петруша затеял – собранное в губернии ополчение отправлялось в поход, и генерал-губернатор собирался сам возглавить его. Однако в словах Щеглова тоже была своя правда: не бросать же девиц на съедение такому ублюдку, как князь Василий. Но время поджимало, из столицы уже ехал сменщик Ромодановского. Конечно, тот имел приставку «временно назначенный», но уж такого тёртого калача, как Данила Михайлович, не стоило учить азбучной истине, что нет ничего постояннее, чем временные полномочия. Не вернётся князь Ромодановский в своё губернаторское кресло, а в лучшем случае получит после войны другое назначение. Впрочем, чего гадать, до победы ещё дожить нужно…

Генерал-губернатор взглянул на своего помощника. Щеглов набычился, всегда подвижное лицо его застыло, а карие глаза сверлили начальника непримиримым взглядом.

«Ну и что мне делать с этим правдолюбом, да и против совести как идти?» – задумался Ромодановский. Простого решения не просматривалось, но такие казусы случались за время долгой службы Данилы Михайловича сплошь и рядом, как раз на них-то он и отточил своё хитроумие, а «извернуться, но сделать» стало для него жизненным девизом. Прикинув, что без хитрости здесь не обойтись, генерал-губернатор решил склонить своего порученца к разумным действиям и осведомился:

– А что, Петруша, ты там про барона Тальзита говорил?

– Да, в общем-то, ничего особенного, – удивился Щеглов. – Обоз с хлебом для армии у Тальзита собрали, а оттуда я уже в Ратманово к Черкасским отправился, там и узнал обо всём. Сюда мы вместе с бароном приехали. Он своё зерно на армейские склады сдаст, а потом дождется обоза из Ратманово. Деньги за обе поставки получит, а княжнам Черкасским их долю передаст.

– Ты же сказал, что барон не знает, куда княжны делись. Право странно: две из них – крестницы барона, а уезжая, с ним даже не попрощались, и вдруг ты говоришь, что Тальзит передаст княжнам деньги за зерно.

Щеглову очень не хотелось углубляться в эту тему, поскольку он сам во время совместного путешествия в губернскую столицу склонил Тальзита к идее проследить за дворецким из Ратманово. Этот Иван Фёдорович уж точно знал, куда увезла своих подопечных графиня Апраксина, но посторонним сообщать тайну отказывался. По его настрою Щеглов понял, что старик скорее умрёт, чем выдаст беглянок. Однако взгляд Данилы Михайловича вновь сделался «наивным», и это ничего хорошего его порученцу не сулило. Пришлось признаваться:

– Я посоветовал барону проследить за дворецким Черкасских, тот явно знает, где графиня Апраксина прячет княжон.

– Вот удумал-то! Предводитель уездного дворянства барон Тальзит на старости лет будет по твоей просьбе в кустах прятаться. Можно сказать – карикатура, хоть сейчас в «Сенатские ведомости».

– Так что же делать? – опешил Щеглов.

– А то, что обязан делать облечённый властью человек! Что тебе барон – нянька при малых детях? Ему полномочия даны законом. Пусть берёт жандармов, да приезжает в Ратманово, а там даёт дворецкому пять минут на размышление: либо тот везёт друга семьи и крёстного княжон в их убежище, либо сам идёт в кутузку за присвоение казённых сумм. Ты ведь не сможешь проверить, куда Иван Фёдорович деньги за хлеб дел, на слово его поведёшься, а с казёнными суммами так поступать нельзя. Циркуляры министерские читать нужно, Петруша, а не дурака валять!

По лицу Щеглова стало заметно, что ещё чуть-чуть – и дело сдвинется в нужном направлении, осталось только поднажать, что Ромодановский и сделал:

– Я вот только одного не понимаю, поручик, – с явным скепсисом напомнил он. – Вы как будто говорили, что моим адъютантом в ополчении будете, а теперь выходит, будто у вас дела нераскрытые и вы остаётесь дома.

Щеглов аж подпрыгнул от возмущения.

– Я не так сказал! – воскликнул он. – Я хотел успеть открыть дело и оставить полиции поручение по его расследованию.

– И кому же предназначалась такая честь, не дражайшему ли полицмейстеру Григорию Адамовичу? Я что-то запамятовал, не он ли тебе свинью подложил, арестовав зятя Франсуазы Триоле, после чего обе преступницы исчезли, а ты остался с носом?

Щеглов молчал, не отвечать же на прямое издевательство. Он и впрямь весной сильно сглупил, недооценив ревнивый и завистливый характер полицмейстера, и в итоге провалил операцию. Генерал-губернатор, не дождавшись ответа, хмыкнул и наконец смилостивился:

– Вот что, Петруша, кончай ты ломиться в открытую дверь. У барона Тальзита есть все полномочия заниматься расследованиями преступлений в своём уезде. Если ему это понадобится, может и старушку откопать, да думаю, до этого не дойдёт. Тальзит разыщет графиню Апраксину, и та напишет ему заявление на князя Василия. Это тебе не дворецкий из крепостных, это ровня с ровней в суде тягаться будет. Ну, а мы с тобой воевать пойдём. Даст Бог, дойдём до Франции, там и будешь свою Франсуазу искать. Вот когда мы с тобой как победители в Париже обоснуемся, тогда и потребуем для этой дамочки правосудия. Она нам за всё ответит.

– А мы обоснуемся в Париже? – тихо спросил Щеглов. В губернии всё ещё никак не могли пережить известие о сдаче французам Москвы, а тут такие планы…

– Не сомневайся, ещё как обоснуемся, – с непоколебимой уверенностью провозгласил генерал-губернатор. – Не было ещё такого случая, чтобы на нашей земле враги правили. Европа она что – там страны меньше наших уездов, а мы – земля без конца и края. Свернём мы шею Наполеону, как пить дать!

Данила Михайлович поднялся, намекая, что разговор окончен. Щеглов тут же вскочил и откланялся. Минуты не прошло, как наблюдавший из окна генерал-губернатор увидел своего порученца бегущим через площадь к армейским складам.

«Вот и славно, – обрадовался Данила Михайлович, – помчался барона искать».

Предводителя уездного дворянства Ромодановский знал давно и не сомневался ни в его уме, ни в его твёрдости. На первый взгляд барон казался человеком мягким и деликатным, но если второе и являлось истинной правдой, то первое относилось лишь к добродушным манерам и приятной внешности Тальзита. В делах же у него царил полный порядок, и, даже не повышая голоса, барон добивался гораздо большего, чем предводители в соседних уездах. Если Щеглов сможет правильно донести до барона высказанную идею, то на войну можно будет уйти с чистой совестью.

Генерал губернатор хмыкнул и задумался. Даже интересно, что там Щеглов на складе говорить будет?

Суета на складе наконец-то улеглась. Зерно из обоза Тальзита перетаскали в свободную клеть, и, выдав Александру Николаевичу расписку, кладовщик замкнул двери. Тальзит в нерешительности топтался рядом с пустыми подводами. Может, сразу пойти за расчётом в губернскую канцелярию?.. Или уже не суетиться?.. По прикидкам Тальзита, где-то часа через два должен был подтянуться обоз из Ратманово.

«Сдам всё, а там уж и за расчётом пойду», – решил барон.

Захотелось обедать. Александр Николаевич облюбовал поблизости один трактир, там вполне прилично готовили щи, да и расстегаи были хоть куда, ну, а что до водки, то барон пил лишь собственную (двойной перегонки через мешок с анисом), и если приходилось обедать вне дома, то всегда доставал за столом свою фляжку.

Тальзит направился к соборной площади, но пообедать ему не удалось: навстречу барону нёсся Щеглов.

– Ух, Александр Николаевич, хорошо, что я вас застал! Поговорить нужно, – выпалил он, заступив Тальзиту путь. – Дело важное и срочное.

По озабоченному лицу поручика это было ясно и без слов, и барон покорно кивнул:

– Слушаю вас…

– Я сейчас говорил с генерал-губернатором об убийстве няни в Ратманово, – начал Щеглов, – всё не так просто, как мне хотелось бы.

Ясное дело, что не так просто! Барон и не сомневался, что Ромодановский сразу отвергнет идею своего порученца об эксгумации тела Тамары Вахтанговны. Нужно найти другое решение. Но вот какое?

– Дело в том, что мы уходим с ополчением на войну. Я хотел открыть дело об убийстве и поручить его тем, кто останется в губернии. Но Данила Михайлович сомневается, что наш полицмейстер станет усердствовать в этом расследовании.

Барон хорошо знал и терпеть не мог полицмейстера – уж больно тот за последние годы стал морально нечистоплотен. Впрочем, Тальзит счёл за благо оставить своё мнение при себе, ограничившись нейтральным:

– Возможно, что здесь губернатор и прав…

– Да уж, – вздохнул Щеглов. – Данила Михайлович попросил меня переговорить с вами, у него есть другое предложение.

– Вот как? – откликнулся Тальзит. Генерал-губернатора он уважал, Ромодановский умудрялся вести дела так, что и результаты были, и достоинство не терялось, князь оставался благородным и при этом успешным – редкостное сочетание.

– Данила Михайлович считает, что происшествие в Ратманово попадает под компетенцию предводителя уездного дворянства. Вы можете поручить расследование своему исправнику, тот, если понадобится, и полицию призовёт, но решение по делу придётся выносить вам.

– Я уже думал об этом, – признался Тальзит. – Пока я даже не стану открывать дела об убийстве. Достаточно заняться поисками пропавших княжон. Ну а как только я разыщу графиню Апраксину и получу от неё заявление об убийстве няни, тогда и приму решение, что делать дальше. – Барон задумался, а потом спросил: – Вы ведь говорили, что княжна Елена отправилась в столицу просить правосудия у государя?

– Так мне сказал батюшка в Ратманово, – подтвердил Щеглов. – Вроде бы графиня написала императору, а княжна Елена увезла письмо с собой. Только вот времени уже минуло предостаточно, но из столицы не поступало никаких указаний о расследовании. Боюсь, что наша барышня так и не добралась до Петербурга!

Тальзит и сам уже не раз посчитал дни, прошедшие с отъезда Елены в столицу, и его выводы оказались столь же неутешительны. Значит, тем более пора вмешаться в дело. Убийца не получит власти над жизнями его крестниц! Барон не стал развивать неприятную тему, а просто пообещал Щеглову:

– Я найду графиню Апраксину и постараюсь убедить её повторить в заявлении то, что она написала в письме императору.

Поручик явно обрадовался:

– Ну а я обещаю, что костьми лягу, но разыщу во Франции эту Триоле. Если она жива, то не уйдёт от возмездия. Вы уж, Александр Николаевич, напишите мне в полк, как развиваются события.

– Обязательно, – отозвался Тальзит. Он проводил Щеглова одобрительным взглядом. Всё-таки поручик – молодец: надо же так верить в победу русского оружия после Бородино…

Глава седьмая Французский полковник

Сильно поредевший после Бородино полк конных егерей французской императорской гвардии, охранявший выходившие из Москвы французские обозы, занял поместье Марфино и сделал его своей штаб-квартирой. Это большое и ещё не разграбленное имение, лежащее между двумя стратегическими дорогами, идеально подходило для выполнения приказа императора, и когда разведчики рассказали о большом доме, флигелях и богатой деревне своему командиру, полковник де Сент-Этьен не колебался – он двинул свой отряд на Марфино.

Увиденное поразило французов: огромный трехэтажный бело-голубой барский дом с мраморными колоннами как будто парил на фоне тяжёлого октябрьского неба.

– Какая роскошь, прямо маленький Версаль! – восхитился полковник.

Он знал, о чём говорил, ведь крёстной матерью маркиза Армана де Сент-Этьена была последняя хозяйка королевской резиденции – прекрасная Мария-Антуанетта. Семье де Сент-Этьенов до революции принадлежала половина Бургундии, и мать Армана – урождённая итальянская принцесса – всегда говорила сыну, что его отец, сделав предложение, оказал ей и её роду немалую честь. Маркиза приходилась королеве Марии-Антуанетте дальней родственницей. Их знакомство, начавшееся как формальное общение особ королевской крови, постепенно переросло в верную и многолетнюю дружбу. Именно королева поддержала мать Армана, когда супруг маркизы погиб на дуэли, оставив своего пятилетнего сына главой древнего рода и наследником огромного состояния.

– Ничего, дорогая, у вашего малыша есть множество кузенов. Вы ведь всегда жили с сёстрами мужа одной семьёй, – утешала Мария-Антуанетта овдовевшую маркизу. – Поверьте мне, Арман никогда не будет одинок.

И впрямь, у покойного маркиза имелось целых шесть сестёр, и тот считал своим долгом всех их опекать. Но королева оказалась плохой провидицей и не смогла предвидеть судьбу многочисленного клана де Сент-Этьенов так же, как не смогла предвидеть собственную участь. Безумие революции убило их всех: ровно через две недели после своей королевы взошла на эшафот маркиза де Сент-Этьен, а потом друг за другом легли под нож гильотины все тётки Армана, их мужья и дети. Из всего семейства в живых остались лишь он да один из его двоюродных братьев – барон де Виларден, успевший сбежать от якобинцев в Лондон. Двенадцатилетнего Армана мать тайком отдала канонику аббатства Сито в Боне, но спустя три года революционные горожане разрушили и этот монастырь. Старого каноника убили на глазах Армана, а ему самому лишь случайно удалось бежать. Провожая его из Парижа, мать когда-то сказала:

– Помни, дорогой, если тебе станет совсем плохо, пробирайся в Италию, к деду.

Решив, что хуже быть уже не может, Арман последовал её совету – с котомкой за плечами он двинулся к границе. На пути в Италию судьба привела юношу в район боевых действий, которые тогда вела французская армия против Сардинского королевства. Случайно попав в лесу на место боя, где попавший в засаду авангард французского полка отбивался от многократно превосходившего его по численности противника, Арман увидел смертельно раненного солдата, спасавшего знамя полка. Тот, умирая, попросил подбежавшего к нему юношу передать знамя генералу Бонапарту и сказать тому, что честь полка спасена.

Арман пообещал выполнить просьбу умирающего и через несколько дней добрался до ставки генерала, а там добился, чтобы его провели к Бонапарту. Юноша выложил на стол окровавленное знамя и передал полководцу слова умирающего солдата.

– Что ж, ты поступил как герой, а значит, заслужил награду, – признал генерал Бонапарт и смерил юного бродягу пронзительным взглядом жёстких голубых глаз. – Кто ты такой?

– Меня зовут Арман, – юноша замолчал, но потом гордость взяла верх над страхом, и он продолжил: – де Сент-Этьен, я из Бургундии.

Генерал с интересом вгляделся в исхудавшее и перепачканное лицо.

– Маркиз де Сент-Этьен? Так будет правильнее?

Арман молчал, зная, что, признавшись, подпишет себе смертный приговор.

– Не забывай, что я родом с Корсики, а прекрасную принцессу Марию-Евгению на этом острове знали так же хорошо, как в королевстве её отца. Ну а ты очень на неё похож.

Генерал улыбнулся, и его жёсткое лицо разительно изменилось, став на удивление красивым.

– Да, это правда, – признал Арман. – Я маркиз де Сент-Этьен, и принцесса Мария-Евгения – моя матушка.

– И что же делает сын прекрасной принцессы в итальянском лесу? – Бонапарт улыбался, и, попав под сокрушительное обаяние знаменитого полководца, юноша поверил ему.

– У меня больше нет родных, я хотел дойти до владений деда, может, там я кому-нибудь пригожусь.

– Француз должен служить своей стране! – заявил Бонапарт.

Он взял перо и, написав несколько строк на листе бумаги, запечатал письмо и протянул Арману.

– За героический поступок капрал французской армии Арман де Сент-Этьен отправляется на обучение за казённый счёт в Национальное военное училище в Ла-Флеше! Вы всё поняли, капрал?

Впервые за долгие годы полного одиночества и беспросветной нужды человек посмотрел на Армана с уважением и добротой и принял участие в его судьбе. Истосковавшееся сердце одинокого юноши потянулось к Бонапарту. Прижав конверт к груди, Арман воскликнул:

– Благодарю вас, мой генерал! Если понадобится, я отдам за вас жизнь! Только скажите.

Бонапарт вызвал адъютанта и, велев тому проследить, чтобы юношу обмундировали и отправили во Францию на учёбу, отпустил обоих.

Спустя четыре года лейтенант де Сент-Этьен был зачислен в полк конных егерей французской гвардии, а через восемь лет возглавил его в чине полковника. Бонапарт не забывал своего протеже и, убедившись в его храбрости и благородстве, приблизил к себе.

Став императором, Наполеон предложил всем аристократам, готовым служить новой династии, возвращаться во Францию. В обмен на преданность они могли вернуть имущество своей семьи, при условии, что оно не было продано с торгов во времена якобинцев и Директории.

Арману повезло, его многочисленные имения в Бургундии соседствовали с монастырскими землями. Монастыри уничтожили, и их земли выставили на продажу первыми. Но желающих выкупить эти участки не нашлось, так что земли Армана местная префектура даже не стала выставлять на торги. Дома его стояли разграбленными, виноградники одичали, но других хозяев у имущества не оказалось. Поэтому первым, кому император возвратил имущество в Бургундии, был его воспитанник – маркиз де Сент-Этьен. После победы под Аустерлицем, где Арман проявил чудеса храбрости, в награду от императора он получил дворец своего отца в Фонтенбло и парижский дом семьи на улице Гренель.

Сейчас, подъехав к широким мраморным ступеням очаровательного и вместе с тем величественного загородного русского дома, маркиз вспомнил свой особняк в Париже. Хорошо, что он успел его обставить. Вот закончится русская кампания, и можно будет выйти в отставку. Арман устал. Сколько можно жить одиночкой? Пора подумать о семье.

«А доживу ли я вообще до этой отставки? – грустно спросил он себя. – Судя по тому, как развиваются события, немногие из нас вернутся во Францию».

Впрочем, предаваться грусти было некогда: авангард полка развернулся перед главным домом имения, и Арман спешился. Пора размещать на постой своих егерей…

Приказав занять под штаб главный дом имения, полковник разместил эскадроны в большом селе, раскинувшемся сразу за парком. Горестно вздыхавшему седому управляющему маркиз сказал, что усадьба уцелеет, если солдат станут исправно кормить, а коней обеспечат фуражом. Управляющий развел руками, намекая, что не понимает по-французски, тогда маркиз выхватил саблю, приставил к её шее русского и знаком указал на себя, на стоящих рядом офицеров и на лошадей, привязанных у крыльца. Старик мгновенно всё понял и, шатаясь от пережитого ужаса, удалился. Вскоре он вернулся в сопровождении дворовых, несущих на плечах мешки с провиантом.

«Как, однако, все хорошо понимают язык оружия», – подумал Арман и отправился осматривать дом.

Изнутри особняк оказался ещё великолепнее, чем снаружи. Широкая мраморная лестница с резными перилами белою дугой взлетала в двусветном вестибюле, стремясь к парящему в вышине потолку-куполу. Маркиз прошёлся по первому этажу. Там он обнаружил большую гостиную, две столовые, зеркальный бальный зал с мраморными колоннами, множество проходных комнат, значения которых он не знал, и кабинет хозяина дома. Здесь же находились крытые переходы в боковые флигели. В одном из них располагалась кухня и подсобные помещения, а другой, как видно, считался гостевым, поскольку оба этажа в нём занимали спальни.

Всё убранство – мебель, ковры, зеркала и люстры – говорило опытному глазу о богатстве и отменном вкусе хозяев дома. Но больше всего полковника заинтересовали портреты: голубоглазой красавицы в белоснежном парике и парчовом платье – в гостиной, и хрупкой молодой дамы с чуть раскосыми серыми глазами – в кабинете. Эту миловидную шатенку художник нарисовал на фоне дома, по которому сейчас ходил полковник. И стояла она не одна, а в окружении четырёх девочек. Только портрет был написан летом, и цветники на террасах пестрели всеми оттенками зелени и ярких красок. Девочки – все совершенно очаровательные в розовых платьях – оттеняли простой белый наряд своей матери. Картина производила потрясающее впечатление, похоже, художник сам попал под обаяние этой прелестной дамы и её милых дочек.

Арман подошёл ближе и вгляделся в лица детей. Старшая из дочерей (лет двенадцати) цветом волос и глаз, да и чертами лица очень походила на даму с портрета в гостиной. Остальные девочки тоже были хороши, но казались ещё детьми, а эта выглядела почти девушкой.

Полковник прошёл в бальный зал, где уже собрались его подчиненные, и обратился к своим егерям:

– Господа офицеры, в этом доме живёт семья: четыре юные дочери и милая мать. Проявим же французскую галантность. Прошу вас занять спальни гостевого флигеля, там вполне комфортно. Обедать мы будем в большой столовой, а заседания военного совета предлагаю проводить в кабинете хозяина – это всё здесь, на первом этаже. Я не запрещаю вам брать себе в качестве трофеев любые понравившиеся вещи, но прошу воздержаться от вандализма и ничего не портить. Уходя, мы оставим дом его хозяйкам неосквернённым. А сейчас занимайте комнаты, я выбрал первую по коридору на втором этаже, остальные – ваши.

Арман отпустил офицеров и направился на кухню, определить, на сколько человек в ней можно готовить, когда услышал за спиной стук каблуков. Его догонял один из двух ординарцев, отправленных с осмотром на второй этаж.

– Ваше превосходительство! – закричал ординарец. – Там наверху в одной из спален лежит больная девушка, похоже, что она – хозяйка этого дома. За больной ухаживает горничная, я попытался её расспросить, но она меня не понимает.

Маркиз поспешил наверх. На втором этаже он нашёл хозяйские спальни. В другой раз он с удовольствием осмотрел бы их, но ординарец вёл его в конец коридора к самой последней комнате. Открыв дверь, солдат пропустил Армана вперёд. В спальне царил полумрак. У стены жалась испуганная служанка, а на кровати, почти потерявшись под широким одеялом, лежала худенькая девушка с короткими золотистыми кудрями. Глаза её были закрыты, а всё лицо покрывали уже побледневшие синяки. Несмотря на болячки, Арман сразу же узнал старшую дочь с портрета в кабинете.

«Вот это сюрприз!» – оценил он.

Но девушка была больна неизвестно чем. Не заразно ли? Полковник знаком подозвал горничную и спросил:

– Чем больна ваша хозяйка? – Арман внимательно наблюдал за лицом девушки, и от него не укрылось понимание, промелькнувшее в её глазах.

– Вы ведь учились французскому? – наугад спросил маркиз и тут же понял, что попал в цель. Горничная дернулась, как от удара, но ответила на его языке:

– Да… немного.

– Хорошо, – похвалил её Арман и добавил: – Не нужно бояться, я ничего плохого вам не сделаю, мои солдаты тоже вас не обидят. Вы можете и дальше ухаживать за своей госпожой. Только скажите, чем она больна, заразно это или нет?

– У мадемуазель – воспаление лёгких, доктор сказал, что от простуды, – девушка помогала себе жестами, показав на грудь и спину.

Что ж, это оказалось не страшно, и Арман поинтересовался:

– Как зовут вашу хозяйку?

– Светлейшая княжна Елена Черкасская.

Наверное, в этом было что-то сентиментальное, ведь среди руин сгоревшей Москвы, так напоминавшей мифическую Трою, полковнику встретилась Прекрасная Елена.

– Пусть выздоравливает, – пожелал Арман.

Но пока надежд на выздоровление было мало. Душа Елены слишком давно блуждала в холодном и опасном мраке и не хотела искать дорогу назад.

Мрачно, холодно и опасно. Петербург раздражал убийцу. Будь его воля, он остался бы в Лондоне. Париж, конечно же, хорош, но там его слишком часто обманывали. Если сказать честно, он ничего не понимал в финансах, и его изрядно облапошили, прежде чем он поправил дела, договорившись со стервой Франсуазой. С тех пор всё изменилось, но яд прежних неудач отравлял воспоминания.

«Интересно, вернусь ли я когда-нибудь в Париж? – спросил он себя и тут же суеверно скрестил пальцы: – Конечно, вернусь!»

Убийца мысленно выругался:

«Что за чёрт?! Зачем на самого себя кликать беду? Хватит уже пережитых бед, нечего тащить их и в будущее».

Он с отвращением отвернулся от окна, выходящего к Неве. Чёрно-синяя рябь воды и свинцовые тучи, накрывшие опустевший город, никак не способствовали улучшению настроения. Ему говорили, что все, кто только мог, уже сбежали в южные губернии, и в столице остались лишь двор во главе с императором Александром да государственные сановники. Светская жизнь замерла: балов больше не давали, не то что приёмы, а даже маленькие вечера «для своих» стали редкостью. Примером считалась царская семья: обе императрицы и все великие княгини занялись госпиталями, а государь пропадал на военных советах. Убийцу это не волновало, он сделал то, что хотел, и теперь собирался в Англию. Осталось единственное, чего он ещё не сделал – не передал письмо.

«Не рискованно ли?»

Убийца откровенно трусил. Вот уже неделя, как он оглядывался по сторонам. Не идёт ли кто-нибудь по его следу?.. Вдруг дознались?.. Пока ничто не вызывало опасения, слежки вроде бы не было. Нужно взять себя в руки. В конце концов, корабль отплывает уже завтра. Значит, он должен передать письмо сегодня! Ведь это же его деньги, и отнюдь не малые: в последние годы он жил на эти средства.

«Франсуаза всё равно не отдаст обещанного. Так и будет кормить меня завтраками и разговорами, что деньги рождают деньги. Ну, а раз так, то выхода всё равно нет. Придётся рискнуть».

Убийца старательно пригладил у зеркала поредевшую шевелюру. Как быстро прошла молодость! Куда исчезла былая красота? Вид морщин под глазами больно ранил, и если фигурой его Бог не обидел, то с лицом была просто беда. Убийца вздохнул, постарался собраться с мыслями и достал из-под стопки шейных платков, сложенных в комоде, маленький конверт, запечатанный чёрным сургучом с оттиском голубки.

«Так, иду в посольство, прошу вызвать третьего секретаря, отдаю письмо и ухожу», – в очередной раз вспомнилась полученная инструкция.

Вроде всё было так просто, но от страха потели и дрожали руки. Убийца прекрасно знал, что французское посольство находится совсем рядом, накануне он даже несколько раз прошёл по нужному маршруту, но так и не решился войти в тяжёлые дубовые двери.

«Вперед! – мысленно подбодрил он себя. – Отделаюсь и уеду».

Убийца быстро добрался до посольства и решительно прошёл в гулкий пустой холл. Никто не спешил ему навстречу, не было ни охраны, ни дежурных – что, впрочем, не удивляло, ведь с началом войны посол и почти все дипломаты уехали, в здании оставались лишь несколько человек обслуги, а для «экстренной дипломатической связи» – третий секретарь посольства. Понять бы ещё, где в многочисленных пустых комнатах можно разыскать этого самого секретаря.

– Эй, есть кто?! – в гулкой высоте пролёта слова отдались звучным эхом, и – о чудо! – откуда-то сверху застучали по ступеням каблуки, и из-за поворота лестницы показался красивый блондин в чёрном фраке. Тот был одет так безупречно, как будто не прятался в опустевшем посольстве, а собирался на бал.

– Чем могу помочь, месье? – спросил блондин, и тут же глаза его заметались.

Убийцу передёрнуло: он вдруг узнал смазливого франта. Бледность, покрывшая щёки его визави, выдавала дипломата с головой, – блондин тоже узнал гостя, но постарался взять себя в руки и заговорил подчеркнуто равнодушно:

– Я третий секретарь посольства виконт де Ментон. Сейчас замещаю посланника и всех других дипломатов. Чем могу служить?

Он мог бы и не трудиться, сообщая свою фамилию. Убийца её прекрасно знал – этот вертопрах был любовником Мари-Элен Триоле. Дурочка просто с ума сходила от этого негодяя и, несмотря на все усилия матери, никак не хотела его бросить. Убийца меньше всего на свете желал бы встречи с этим человеком: это было так унизительно. Более того, это могло стать опасным, ведь на письме, которое он собирался передать, имелось имя адресата.

«Так отдавать или нет?» – заметалась трусливая мысль.

Но ведь это его деньги! Как он сможет от них отказаться? Убийца молча достал из кармана письмо и протянул его де Ментону. Тот прочитал имя адресата и ухмыльнулся.

– Вы как раз застали меня перед отъездом, – сообщил виконт. – Посольство закрывается, я отбываю во Францию, так что можете не беспокоиться, я лично отвезу ваше…э-э… послание.

Ирония виконта сделалась неприкрытой. Убийца не счёл нужным отвечать. Он развернулся и вышел. Дьявол! Ну что за невезение! Почему самая неблагодарная работа всегда достаётся самым толковым?

Глава восьмая Выздоровление

Егерский полк императорской гвардии не привык выполнять чёрную работу. Охрана продовольственных обозов всегда считалась делом интендантов, но в России всё перевернулось с ног на голову. Мрачные бородатые крестьяне не хотели продавать ни продовольствие, ни фураж, всё это можно было отнять лишь силой оружия. Начиная со Смоленска, французские войска везде сталкивались с одним и тем же: вместо того чтобы отдать запасы, но сохранить себе жизнь и кров, русские поджигали дома и уходили в лес.

Арману уже приходилось воевать с партизанами в Испании, но в тёплой южной стране он ещё мог это понять, там горы круглый год служили для местных повстанцев убежищем. Многочисленные пещеры, узкие ущелья, созданные природой как естественные укрепления, тёплые южные ночи – всё помогало партизанам. Но совсем другое дело – промёрзшие леса и проливной дождь. Скоро уже должны ударить морозы, но русских, казалось, это нисколько не волновало. Маркиз не понимал, как это возможно, но партизан становилось всё больше, и они жалили неприятеля, как оводы.

При отступлении из сгоревшей Москвы вопрос снабжения армии стал для французского императора таким же важным, как и военные победы. Вывоз драгоценных обозов Наполеон поручил своему воспитаннику. На все операции было дано три недели, после чего егерский полк должен был перейти в арьергард армии.

– Не подведи меня, Арман, я на тебя надеюсь, – сказал император, и его слова стали для полковника приказом.

Каждый день отряды егерей выезжали на помощь интендантам, сопровождая обозы и отбивая атаки партизанских отрядов. Эти ежедневные стычки изматывали Армана, а его эскадроны несли потери. Большое здание школы в Марфино полк занял под лазарет, и число раненых только возрастало. Две изнуряющие недели уже прошли, осталась ещё одна, скоро французская армия завершит задуманный императором переход, и де Сент-Этьен освободится. Двигаться в походном строю, вести бои с регулярными войсками – вот почётная миссия солдата, которую полковник привык выполнять с честью. К этому стремилась его душа, но в последние дни Арман всё время ловил себя на странной мысли, что не хочет покидать Марфино.

У маркиза появилась сладостная привычка – каждый вечер заходить в комнату больной и смотреть на то, как меняется её лицо. Отёк спал, и стала заметна изящная форма лица с высокими скулами, легким подбородком и гладким белым лбом. Синяки и болячки полностью сошли, и теперь лицо больной стало белоснежным, а когда лихорадка усиливалась, на щеках проступали яркие розовые пятна. Это лицо оказалось таким прекрасным, что Арман просто не мог заставить себя оторвать взгляд и всё время придумывал поручения горничной, чтобы отправить её из комнаты и остаться наедине со спящим ангелом.

Накануне вечером полковник приказал управляющему привезти к нему лечившего княжну доктора, чтобы из первых рук узнать о состоянии её здоровья. Врач, неплохо говоривший по-французски, сообщил, что больную лечат отварами трав и обтирают, снимая жар. Доктор надеялся на юный возраст княжны и её здоровое сердце. Кризис ожидался в ближайшие день-два, и если больная его переживёт, то быстро пойдёт на поправку.

Нынешний день выдался для егерей тяжёлым. Пока один эскадрон благополучно отконвоировал обоз на сборный пункт, второй попал в засаду, устроенную партизанами. Арман потерял двоих убитыми, и шесть человек было ранено. Мельница, которой французские интенданты пользовались уже неделю, сгорела вместе с зерном, и егеря еле успели вывезти с места боя телеги с мукой, нагруженные утром. Сейчас уставшие солдаты были мрачны и неразговорчивы.

Наконец отряд свернул на подъездную аллею Марфино, и Арман пришпорил коня. Все его беды вдруг вылетели из головы, его неумолимо тянуло к Прекрасной Елене. Тихо постучав, он вошел в спальню. Горничная, дремавшая у постели больной, вскочила и поклонилась.

– Как княжна сегодня? – поинтересовался Арман.

Служанка объяснила:

– Доктор недавно ушёл, он сказал, что скоро случится кризис. Жар будет всё сильней и сильней, а потом, если Бог даст, должен совсем пройти…

Арман переставил стул поближе к постели и сел, вглядываясь в тонкое лицо с алыми пятнами румянца на щеках.

Горничная вливала в рот больной воду и меняла ей холодные компрессы. Наконец служанка объявила, что ей нужно раздеть и обтереть госпожу, чтобы снять жар. Маркиз молча кивнул и, повернувшись спиной, отошёл к окну. Промозглый ветер за стеклом отчаянно трепал деревья. Макушки гнулись под его порывами. Арману отчего-то стало жутко. В окне отразился силуэт горничной, та снимала рубашку со своей хозяйки. Воображение дорисовало Арману изумительную картину: княжна в постели, но не больная, а просто спящая. Испугав его самого, нахлынула волна возбуждения. Маркиз тряхнул головой, отгоняя грешные мысли, и подумал, что это просто кощунство… Мечтать о девушке, уже, быть может, шагнувшей за последнюю черту. Да это ведь преступление!.. Или нет?..

Услышав, что горничная вновь опустилась на свой стул, маркиз вернулся к постели. Дыхание больной прерывалось, грудь ходила ходуном, а румянец на щеках сделался ещё ярче. Арман сел у кровати и вдруг, повинуясь странному порыву, взял в ладони безвольную горячую руку и прижал к губам.

– Всё будет хорошо, милая, ты обязательно поправишься, – пообещал он и сам себе поверил, потому что чувствовал: сейчас его ведёт сама судьба.

Ночь оказалась бесконечной. Арман так надеялся на улучшение, но оно всё не наступало. Дыхание больной всё так же частило, и алые пятна полыхали на щеках. Уставшая горничная задремала, и маркиз не стал её будить. Он сам смачивал повязку в фарфоровой чаше и вновь клал её на горящий лоб Прекрасной Елены. Он не хотел верить, что может потерять этого ангела, так нежданно вошедшего в его жизнь. Арман вспомнил все молитвы, которым научил его добрый каноник, и, сжав руку княжны, повторял их снова и снова. Он так и читал молитвы – час за часом – боялся, что если остановится, то тонкая нить, протянувшаяся меж ним и небом, оборвётся и его ангел улетит.

Когда за окном забрезжил рассвет, Арман вдруг понял, что рука, лежащая в его ладонях, уже не так горяча, как прежде Он поднял глаза и увидел, что лоб Елены покрыт испариной, а красные розы лихорадочного румянца исчезли с её щёк. Княжна дышала легко и спокойно.

– Господи, спасибо тебе! – поблагодарил Арман и перекрестился. – Ты спас мою любовь.

Он сказал это и сам испугался, хотя чему было удивляться, если это чувство уже захватило сердце. Может, Бог услышал одинокого как перст маркиза де Сент-Этьена? Арман поцеловал прохладный лоб своей Прекрасной Елены и вышел из её спальни.

Елену разбудил солнечный зайчик, согревший ей щёку. Она лежала в своей спальне в Марфино. Княжна смотрела и удивлялась: всё здесь осталось как прежде – стены, обитые кремовым шёлком, мраморный камин и фарфоровые статуэтки на его полке, белая с золотом мебель. Всё выглядело так, как будто она и не уезжала отсюда шесть лет назад.

Рядом с кроватью дремала девушка в синем платье горничной и белом переднике. Княжна попробовала сесть, но не смогла. От шороха проснулась сиделка.

– Ой, ваша светлость! Правильно доктор сказал, что вы сегодня в себя придёте! – обрадовалась она.

– Долго я болела? – собственный голос показался Елене чуть слышным, а язык казался шершавым, как кора дерева.

– Две недели вы в лихорадке пролежали, а вчера доктор сказал, что кризиса ждать надо. Так полковник всю ночь около вас просидел, всё по-своему молился и руку вашу держал. Он ушёл лишь тогда, когда жар спал и вы заснули.

– Какой полковник? – удивилась Елена. – Я помню только, как сюда добралась, а потом – ничего. Скажи, как тебя зовут, и расскажи мне всё по порядку.

– Я Маша! А вы меня разве не помните? Ваша покойная матушка меня вам в услужение готовила. Я и французскому училась, и у куафера… – удивилась горничная, но долго обижаться не стала, а пустилась в подробное описание, пересказывая слова управляющего и доктора. Елена долго слушала, но потом перебила:

– А полковник?

– Так французы же Марфино захватили – в доме живут. Солдаты, когда всё здесь осматривали, быстро вас нашли и привели полковника своего. Он сначала боялся, что вы заразная, а потом успокоился. Французы уже две недели здесь, но ничего не порушили, не пожгли и никого не убили.

– Это хорошо, – кивнула Елена и вновь вернулась к главному: – Но что этот полковник делал в моей комнате?

– Ваша светлость, он, наверное, в вас влюбился! – Маша мечтательно закатила глаза. – С первого дня, как вас увидел, приходит сюда каждый вечер и сидит, всё смотрит так задумчиво, а глаза у него печальные, как будто вы ему родня – так он переживает. А вчера, как кризис наступил, так он всю ночь от вас не отходил.

– Странно всё это… Как его имя?

– Сказал, что он – маркиз, а зовут – Арман де Сент-Этьен.

– Я никогда не слышала о таком! Вот что, Маша, помоги мне сесть, дай шаль и принеси поесть, – велела Елена. – И ещё, называй меня, как прежде, барышней.

Маша подхватила хозяйку, усадила в подушках и убежала выполнять поручение, а княжна задумалась.

«Всё понятно, кроме того, что это за француз-полковник, и что ему нужно», – размышляла она.

Голова у Елены кружилась, а глаза закрывались, но она приказала себе терпеть. Она должна восстановить силы и ехать дальше! Княжна осмотрела свои руки, те оказались очень худыми, но синяков на них не было. С трудом откинув одеяло, она глянула на свои ноги. Тонкие, как прутики, они белели безупречной кожей, следов избиения не осталось. Сердце Елены забилось чаще, она хотела и боялась увидеть своё лицо. Вошедшая Маша углядела край откинутого одеяла и сразу всё поняла.

– Не беспокойтесь, барышня, ничего нигде не осталось, ни царапинки, ни пятнышка. Вы красивая, как ангел.

Поставив поднос на стол, горничная взяла большое овальное зеркало в серебряной раме и поднесла его к лицу хозяйки.

– Вот, смотрите, я подержу, а то вам тяжело будет.

Елена глянула на себя и не узнала. Она очень исхудала – белоснежная кожа обтягивала скулы, а на глубоко впавших щеках не осталось и следа румянца. Зато лицо было совсем чистым – ни пятнышка, ни шрама, ни вмятины. Губы казались бледными, но зато сохранили форму, а глаза в частоколе чёрных ресниц казались синими и огромными. Масса уже отросших до середины шеи локонов окружала лицо золотистым нимбом. Это была Елена – и не она. Никогда прежде княжна не выглядела такой «воздушной». Но себе она понравилась. Елена сразу же подумала о Василевском, гадая, оценит ли тот её новую внешность. Подумав о женихе, она вспомнила о кольце и письмах.

– Маша, а где вещи, бывшие при мне? Кто меня переодевал?

– Я, барышня. Не волнуйтесь, никто, кроме меня, ничего не знает, я всё спрятала в ваше бюро, – сказала Маша и достала из бокового ящичка кожаный мешок для бумаг и аметистовое кольцо.

– Вот, пожалуйста, всё цело. – Она положила вещи на одеяло.

Елена надела кольцо. Но пальцы так исхудали, что удержать его оказалось невозможно – кольцо соскользнуло на одеяло.

– Ну, если сразу на два пальца надеть, – попыталась развеселить хозяйку бойкая Маша, – а можно на цепочке его носить, тогда и не потеряете.

– Правильно…

Елена сняла с шеи цепочку с крестом и, расстегнув замочек, продела её сквозь кольцо. Маша помогла застегнуть цепочку, и кольцо Александра скользнуло за шёлк ночной сорочки. Осталось только проверить кожаный мешок. Все ценности оказались на месте, и княжна спрятала мешок под подушку, суеверно решив, что так будет надёжнее.

Маша помогла ей выпить чашку бульона. Есть Елене не хотелось, но она не могла себе позволить и дальше голодать. Эдак она не удержится в седле! Семья ждала помощи, к тому же жених будет искать её в Петербурге – надо срочно набираться сил. После еды Еленусразу потянуло в сон, и она так, полусидя на кровати, и задремала. Маша не стала её беспокоить и, собрав посуду, ушла на кухню. В комнате повисла тишина.

Тихо постучав, в комнату вошёл Арман. Спальню освещали лишь одинокая свеча и пламя камина, Прекрасная Елена спала, откинувшись на высоко взбитые подушки. Полковник заметил шаль на её плечах – значит, княжна уже пришла в себя, а сейчас просто отдыхает. Он на цыпочках подошёл к постели и опустился на привычное место. Арман взял тёплую руку и прижался к ней губами. Тоненькие пальцы в его ладони дрогнули, он поднял взгляд и оторопел: на него изумлённо взирали огромные синие глаза. Заглянув в эти очи, Арман вдруг осознал, что его Елена Прекрасная – самое настоящее совершенство, и ещё он понял, что его любовь – это навсегда.

Ошеломлённый этими открытиями, он молчал, а Елена вообще лишилась дара речи, увидев у своей постели смуглого черноглазого красавца, целующего ей руку с таким благоговением, словно она святая. Княжна постаралась вытянуть свои пальцы из ладоней незнакомца, это, казалось, привело француза в чувство, по крайней мере, он отпустил её руку и, поднявшись, поклонился с привычным изяществом светского человека.

– Простите, мадемуазель, я разбудил вас. Сейчас вам нужно как можно больше отдыхать, ведь вы так тяжело болели. Но позвольте представиться: я – маркиз Арман де Сент-Этьен, командир полка конных егерей императорский гвардии, и волею военной судьбы мои солдаты заняли это имение. Но вы не беспокойтесь. Я даю слово, что имение не пострадает, и мы покинем Марфино, как только получим приказ императора.

Сделав паузу, полковник ожидал ответа, но девушка молчала, и он заговорил вновь:

– Мне сказали, что вы – светлейшая княжна Елена Черкасская, сестра хозяина здешнего поместья. Пожалуйста, не смотрите на меня, как на врага. Поверьте, как только я увидел ваш дом, на меня нахлынули воспоминания о собственной семье. Все мои родные погибли во времена Террора. Вы, наверное, не можете себе представить, что такое потерять всех близких и скитаться по свету в полном одиночестве. Придя в этот дом и увидев вас, такую беспомощную, я почувствовал, что это знак судьбы. Ведь если я смогу помочь вам теперь, когда вы одна и страдаете, то я хоть немного смогу вернуть долг провидению за то, что сам остался в живых, когда вся моя родня погибла. Пожалуйста, не бойтесь меня и не гоните!

Маркиз замолчал. В полной растерянности смотрела Елена на этого красавца в расшитом золотом чужом мундире, он казался ей таким огромным и мощным по сравнению с ней, почти не заметной под одеялом. Но, удивляясь самой себе, она движением королевы выпрямила спину, запахнула на груди шаль и указала французу на стул.

– Пожалуйста, садитесь! Давайте поговорим, – предложила Елена и умилилась тому, с какой готовностью маркиз подчинился.

Княжна почему-то сразу ему поверила. Она теперь тоже знала, что значит терять близких и как больно скитаться в одиночестве, Елена вдруг почувствовала в этом чужеземце родственную душу. Положившись только на свои ощущения, подсказавшие, что этот человек не предаст, Елена рассказала маркизу о том, что произошло в Ратманово.

– Теперь мне нужно как можно быстрее поправиться и продолжить путь в столицу, – закончила она свой рассказ.

Арман был сражён. Эта до полусмерти избитая русская девушка ехала через воюющую страну искать справедливости, защищая свою честь и свою семью.

– Мадемуазель, меня изумляет, что изнеженное дитя знатной семьи обладает такой силой духа и так борется за себя и своих близких. Если бы мои кузины обладали вашим мужеством и так же боролись, может, они сейчас были бы живы. Однако позвольте спросить. Есть ли где-нибудь дом, где вы сможете остановиться, а дядя будет не вправе забрать вас силой? – спросил Арман. – Как я понял, этот князь Базиль – ваш опекун?

– Да, он так нам сказал. Хотя я не знаю, как это должно быть по закону. Я никогда не думала, кто и что наследует. Знаю, что по завещанию отца, мамы и бабушки мне и сёстрам оставлены деньги, а все имения отошли Алексею. Часть имений – майоратные, они не делятся и передаются в семье старшему наследнику по мужской линии, но то, что мой брат получил от бабушки, должно наследоваться в обычном порядке.

Елена вдруг поняла, откуда взялась в дяде такая жестокость: дело касалось не только приданого, он хотел уничтожить других претендентов на наследство Алексея.

– Боже мой! Ведь Ратманово, где жили мы с сёстрами, не входит в майорат, и оно должно было отойти не дяде, а ближайшим родственникам моего брата. Я – одна из наследниц, вот почему дядя хотел меня убить!

Елена сделалась белее своей подушки, и испуганный маркиз схватил её за руку.

– Пожалуйста, не волнуйтесь так, вы ещё очень слабы! – взмолился он, а потом спросил: – Сколько лет вам придётся ждать до получения наследства ваших родных?

– Через три года я должна получить наследство мамы и бабушки, а ещё через четыре – отцовское.

– Значит, вам придётся три года скрываться. Судя по всему, ваш дядя не намерен ни с кем делиться, – признал маркиз. Пока он не видел никаких возможностей помочь Елене.

– Но если я смогу потребовать от императора правосудия, дядю должны арестовать, ведь он – убийца!

В условиях войны это казалось нереальным, но Арман пожалел княжну и оставил своё мнение при себе, переведя разговор на другое:

– Где вы собирались жить в столице?

– Тётя дала мне письмо к своей подруге, – сообщила Елена, впервые начав сомневаться в осуществимости своего замысла.

– Ваша тётя недавно получала письма от этой дамы, знает, что та жива и не уехала куда-нибудь в дальнее имение? – уточнил Арман.

– Нет, тётя вообще много лет её не видела, – почувствовав, что план её рушится, а никакого другого нет, Елена испуганно спросила: – Но как же мне теперь быть?

– Пока мы здесь, ваш дядя в это имение не сунется, и вы можете спокойно набираться сил. Когда же мы получим приказ отступать, я вас предупрежу, и тогда решим, что делать дальше, – успокоил её маркиз и предложил: – Отдыхайте, а то я вас заговорил… Но вы разрешите мне прийти к вам завтра?

Елена робко улыбнулась этому странному французу и согласилась:

– Хорошо, приходите…

Глава девятая Единственный вариант

Утром Елена попросила найти ей что-нибудь самое скромное из одежды покойной матери. Платья оказались безнадёжно широки, но Маша пообещала их ушить. С трудом поднявшись с постели, княжна попробовала ходить, но её зашатало, и, пройдя с десяток шагов, она рухнула в ближайшее кресло.

– Ну, ничего страшного, скоро я наберусь сил. Два-три дня – и я окрепну, – пообещала она не столько перепуганной Маше, сколько себе самой.

Зато Елена смогла принять ванну и вымыть голову, а там подоспело и ушитое платье из голубого бархата. Княжна посмотрелась в зеркало. Хрупкая девушка с шапкой блестящих золотистых локонов на маленькой головке казалась совсем незнакомой. Всё в ней было странно: и неправдоподобно большие глаза, и тонкая, как стебелёк одуванчика, длинная шея, и острые ключицы в вырезе платья. Но самой себе Елена нравилась, она не отказалась бы остаться такой навсегда. Только вот сил было слишком мало. Утомленная, она устроилась в кресле у окна и задремала, а проснулась, лишь когда Маша сообщила, что полковник пришёл с визитом.

– Скажи, что он может зайти, – откликнулась Елена.

Она вдруг поняла, что приход гостя её обрадовал, хотя, вообще-то, для этого и не было особых причин. Княжна не понимала, почему её потянуло к этому странному французу, но ничего не могла с собой поделать. Может, дело было в том, что маркиз отмолил её у смерти? Он протянул руку и вытащил Елену из чёрной бездны, а теперь она просто боялась рухнуть обратно?

Горничная вышла, а спустя пару минут раздался тихий стук в дверь и в комнате появился Арман. Он ещё не видел Елену в новом облике. Понравится ли она ему? Восхищение, вспыхнувшее в глазах маркиза, всё сказало без слов.

– Добрый вечер, мадемуазель, позвольте заметить, что голубой цвет вам удивительно идёт, вы просто неотразимы. – Маркиз поцеловал Елене руку. – Как вы себя чувствуете?

– Спасибо, сегодня уже хорошо, я надеюсь быстро восстановить силы, – отозвалась княжна и улыбнулась галантности своего кавалера (маркиз вёл себя так, будто они встретились на балу), а потом предложила: – Садитесь, и, пожалуйста, называйте меня Еленой.

– Благодарю! Можно вас попросить тоже называть меня по имени, это меня порадует.

Елена вдруг осознала, что этот сильный и красивый чужестранец совершенно покорен её воле, это ясно читалось в его взгляде. Неужели Маша, предположившая, что полковник влюблён, оказалась провидицей? Господи, только бы француз не догадался о циничных мыслях русской княжны! Елена поспешила отвлечь собеседника – втянула его в разговор:

– Арман, расскажите мне о себе. Кем вы были до того, как стали полковником?

Маркизу вдруг так захотелось излить душу, что он не удержался и рассказал своей Прекрасной Елене всё.

Княжна слушала, и перед её взором сменяли друг друга виноградники Бургундии, роскошные интерьеры дворца в Фонтенбло, прекрасное лицо итальянской принцессы, приведшей маленького сына в гости к царственной крестной. Елена слышала весёлый смех мальчиков и девочек, играющих в парке, принадлежащем их роду на протяжении столетий. А потом она представила зарево пожаров над восставшим Парижем и телегу, гружённую сеном, под которым верный слуга вывез юного Армана в монастырь.

Услышав рассказ о Бонапарте и военном училище, Елена поняла, почему Арман не только служит императору, но и предан ему. Невзгоды, испытанные одиноким юношей, выковали цельный характер, главными в котором были верность и честь. Такому человеку можно было довериться, и Елена, сама не заметив как, тоже рассказала о смерти родителей, о бабушке и сёстрах. К вечеру княжна уже считала полковника своим другом, и ей казалось, что он думает точно так же. Но как бы она удивилась, если бы могла прочесть мысли де Сент-Этьена! Он не считал себя её другом, он Елену любил.

Неделю спустя Елена окончательно встала на ноги. Набравшись сил, княжна устраивала себе прогулки по второму этажу дома (не спускаясь вниз, чтобы не встречаться с французскими офицерами), и каждый вечер её навещал маркиз. Они вместе пили чай, разговаривали. В историях их жизни оказалось столько общего, что Елена стала считать де Сент-Этьена не просто другом, а почти родным. Рядом с ним было так спокойно, страхи отступали, и жизнь уже не казалась совершенно беспросветной.

«Боже, как я могу стремиться к обществу Армана, если я невеста Василевского? – то и дело одёргивала себя Елена. – Ведь я должна любить Александра и думать только о нем!..»

Но смертельная болезнь, хоть и не оставила следов в её памяти, но отрезала ещё один кусок от жизни Елены, и чувство долга, к которому она сейчас взывала, уже не могло заглушить в её душе простейшей жажды выжить. Княжна как будто родилась заново, и всё, что случилось в прошлом, ушло далеко-далеко и уже не имело такого влияния на её чувства и поступки, как прежде. Образ Василевского затягивался в памяти лёгкой романтической дымкой, а живой, нежный, преданный и такой красивый маркиз де Сент-Этьен был рядом, поддерживал, утешал, вселял надежду и сочувствовал горестям. А самое главное, полковник знал обо всех несчастьях, выпавших на долю княжны Черкасской, и об её ужасном унижении, и за них уважал Елену ещё больше. Наконец она устала мучиться угрызениями совести и решила, что пусть всё идет так, как угодно судьбе. Нужно со смирением принимать посланное Богом, и во всём полагаться на его волю.

Сегодняшняя прогулка по коридорам оказалась особенно длительной, и Елена утомилась. Она прилегла на кушетку. Отсюда ей был виден пруд, в его в гладкой воде отражался дом, и казалось непонятным, где земля, а где – небо. Маша принесла обед и уже начала составлять тарелки на стол, но тут по подъездной аллее зацокали копыта – французы возвращались в имение.

– Что-то они сегодня рано, – забеспокоилась Елена и попросила горничную: – Сходи-ка вниз, постарайся узнать, в чём дело.

Но Маша не успела выйти, как в комнате появился маркиз.

– Добрый день, Элен. Как вы себя сегодня чувствуете? – поинтересовался он, но слова прозвучали как-то дежурно, в них не было привычной заботы, и княжна сразу поняла, что это неспроста.

– Спасибо, я думаю, что уже поправилась, – отозвалась она и спросила: – Что-то случилось? Вы так озабочены…

– Да! Завтра на рассвете мы выступаем. Армия уже вышла на западное направление, наши задачи здесь выполнены. – Арман долго молчал, а потом признался: – Я не могу оставить вас тут. Москва сожжена, почтовое сообщение не работает, вам некуда ехать, а дядя отыщет вас сразу же после нашего отъезда.

Елена чуть не охнула. Господи, ну зачем же маркизу её жалеть?! Он только всё испортил!

Нахмурив брови, она строго бросила:

– Не нужно так за меня беспокоиться! – И, сообразив, что повела себя слишком жёстко, постаралась сгладить впечатление: – Давайте лучше вместе пообедаем.

Княжна окликнула Машу и велела принести ещё один прибор и еду для полковника. Горничная отправилась на кухню. Арман мерил комнату шагами, лицо его стало мрачнее тучи. Наконец, на что-то решившись, он заговорил:

– Дорогая Элен, я вижу лишь одну возможность сохранить вашу жизнь: выходите за меня замуж. Я обещаю, что брак останется формальным, а когда вы достигнете возраста, необходимого для получения наследства, я расторгну наш союз как неосуществленный, и вы освободитесь. – Полковник с опаской вгляделся в лицо изумлённой Елены, но храбро закончил: – Если до этого времени я погибну, что совсем не исключено, вы унаследуете и моё состояние.

Маркиз взял Елену за руку. Та молчала.

– Я ведь вам не противен, и мы даже подружились. Станьте моей женой, прошу вас.

Арман опустился перед Еленой на одно колено и поцеловал ей руку.

– Не могу, – тихо призналась княжна, её сердце разрывалось от жалости к этому прекрасному человеку, – я помолвлена.

– Вы мне не говорили об этом! А как же ваш жених допустил то, что случилось?

– Он воюет, – пояснила Елена, решив не вдаваться в подробности. Чем меньше Арман будет знать об Александре, тем лучше.

– Значит, все напрасно, – признал маркиз. Он отошёл к окну и замер. Что-то мысленно взвесив, он вновь вернулся к разговору: – Я могу увезти вас с собой, но ваша репутация будет навеки погублена, и вы можете потерять жениха. Скажите, у вас совсем нет никаких родственников, хотя бы дальних, тех, кто имеет влияние и сможет вас защитить от дяди?

– У меня в живых остались лишь тётки – сёстры матери, но они все замужем в провинции, у них большие семьи, и я не знаю, захотят ли их мужья ссориться из-за меня с князем Василием.

Елена совсем не помнила своих тёток, она даже не представляла, как они выглядят.

– Это ваша матушка со своей сестрой? – заинтересовался Арман, подойдя к портрету, висящему над камином.

Елена обожала эту картину, где мать – совсем юная и прелестная, – сидела на скамье у пруда на фоне цветущего сада.

– Нет, портрет написан в Австрии, в имении графини Штройберг – кузины моего отца, это она стоит рядом с мамой.

– Так у вас есть тётка в Австрии? – изумился маркиз и укоризненно покачал головой. – И вы ничего мне не сказали! Она жива?

– Да, но я никогда её не видела, поэтому и забыла о ней. Тётя Елизавета живёт в Вене, у неё там дом недалеко от императорского дворца Хофбург. Графиня Апраксина постоянно получает от неё письма.

– Вот и отлично! Вам нужно ехать в Вену, а письмо императору Александру можно переправить через посольство по дипломатической почте. В Австрии вы дождётесь конца войны, а потом тётя поможет вам отстоять ваши права при получении наследства. Я довезу вас до Вены. Это единственный выход. – Арман помолчал и спросил: – Ну что – согласны?

Он ждал ответа. В его глазах стыла печаль, и Елена не смогла отказать. Она понимала, что полковник прав, без его помощи она, скорее всего, не доживёт до двадцати одного года – дядя постарается этого не допустить. Она так и не доедет до столицы и не передаст письмо. Император ничего не узнает, а князь Василий возьмётся за сестёр. Арман предлагал сохранить жизнь и помочь родным. Маркиз был прав – эта возможность была единственной, и Елена сделала свой выбор:

– Я согласна.

Полковник попрощался и ушёл, оставив её собираться. Елена позвала горничную, под большим секретом сказала той, что они уезжают в Австрию к тёте Елизавете, и велела упаковать лишь самое необходимое. Княжна попрощалась с управляющим и, предупредив, что французский полковник хочет забрать её с собой, попросила запрячь в карету лучших лошадей. На рассвете экипаж ждал её у крыльца. Елена взяла лишь два саквояжа и шубы для себя и Маши. Полк построился в маршевые порядки. Арман дал сигнал трогать, и французские егеря навсегда покинули Марфино. Командир полка сдержал слово – усадьба не пострадала, но он увёз из Марфино его главное сокровище.

Управляющий горько вздохнул и перекрестил отъезжающий экипаж:

– Господи, помоги бедняжке!

Глава десятая Малоярославец

– Господи, пошли нам победу, – шептал Александр. Чего ещё можно просить, когда летишь в атаку с саблей наголо рядом с атаманом Платовым, а казаки войска Донского пытаются захватить французский бивак?

Шел третий день боёв за Малоярославец. Восемь раз город переходил из рук в руки, и теперь, полностью сгоревший, дымился на горизонте. Судьба сражения решалась на военном совете в Ставке Кутузова. Глубоко за полночь Александр в компании Миниха и других адъютантов ожидал выхода своего командира. В дверях Милорадович появился первым, за ним показались остальные генералы.

– Ну, что, орлы, заждались? – весело спросил Михаил Андреевич, и стало ясно, что настроение у него прекрасное. – Сейчас мы с Минихом поедем к нашим, а ты, Василевский, отправляйся к Платову. Атаман получил приказ ещё до рассвета разгромить французский бивак. Поедешь с ними, и даю тебе задание: взять пленного из личной гвардии императора. Мне нужно знать, где сейчас Наполеон – хочу сам поймать этого чёрта.

– Есть, ехать к Платову! – отозвался Александр и не удержался от вопроса: – А наши-то что будут делать?

– Фельдмаршал приказал нам отойти на три версты южнее и закрепиться на высотах у Калужского тракта. Но что-то мне подсказывает, что сражение закончено, а Наполеон выдохся – придётся ему отступать по разорённой Смоленской дороге. Надеюсь, что через месяц он уже всех своих лошадей съест… Ну, завтра увидим, прав ли я. – Милорадович махнул на прощание рукой и пустил коня рысью, барон Миних поскакал следом, а Александр поехал искать Платова.

Атамана в окружении его адъютантов Василевский заметил уже на повороте дороги. Он дал коню шпоры и догнал казаков.

– Ваше высокопревосходительство, разрешите обратиться! – крикнул Александр, поравнявшись с Платовым: – Капитан Василевский, прикомандирован к вашим частям по приказу генерала Милорадовича с особым заданием на завтрашний марш.

– Ну что ж, капитан, присоединяйся. Раз Михаилу Андреевичу это надо, как я могу отказать? – Платов улыбнулся из-под седеющих усов и предложил: – Повоюй в войске Донском, посмотришь, каковы казаки в деле. Поручаю тебя моим адъютантам. Ночуй с ними.

Адъютанты Платова взяли Александра под своё крыло: накормили кулешом у разведённого на обочине дороги костра и налили чарку. Два часа сна на лапнике, а потом всех разбудил бодрый голос атамана:

– Подъём, орлы!

Широкое лицо Платова дышало бодростью, а под усами то и дело мелькала улыбка.

Казаки взирали на своего атамана с обожанием – в армии давно ходили слухи, что в войске Донском Платову поклоняются, как божеству. Теперь Александр смог сам убедиться, что это правда.

Казаки построились в боевые порядки вдоль Калужского тракта. Возглавил строй Платов. Александр выровнял коня и встал рядом с адъютантами, сразу за спиной атамана. Матвей Иванович перекрестился, и лишь потом поскакал вперёд. Через полчаса авангард казаков добрался до реки Лужи, где их уже ждал местный проводник, и вскоре полк оказался у брода и начал переправу. Скрытые перелеском от спящего французского лагеря, казаки выстроились в линию. Атаман дал сигнал к атаке, и с криками «ура!» казаки понеслись на французский бивак. Платов скакал впереди, и Александр нёсся рядом с ним.

Уже рассвело и стало видно, как в неприятельском лагере хватают оружие и выстраиваются в ощетинившееся каре пехотинцы, как вскакивают на коней офицеры, но вдруг, как по команде, плотная группа всадников устремилась из лагеря на север. Казаки уже подлетали к биваку, ещё минута-другая – и они сшибутся в схватке с французами. Александр попытался определить, где искать гвардейцев императора, – тех отличали от остальных медвежьи шапки.

Но Василевский таковых не увидел – просто не успел рассмотреть. Сметая всё на своём пути, лавина казаков вкатилась в лагерь. Александр тоже вступил в бой: вместе с двумя адъютантами он сражался рядом с Платовым, отбивая удары, направленные на атамана. Казаки напали на французов с трёх сторон, открытым оставался лишь проход на север, и туда сейчас неслась французская кавалерия, оставив обороняться пехоту. Всадников с французской стороны осталось совсем мало.

Вдруг слева мелькнула высокая медвежья шапка. Гвардеец находился далеко, в самой гуще боя, но Василевский решил добраться туда и попробовать захватить «языка».

– Ваше высокопревосходительство, я ухожу на задание! – крикнул он атаману и, определив по кивку, что Платов его понял, развернулся и поскакал к намеченной цели.

Поминутно отражая удары, Александр огибал дерущихся, держа в поле зрения медвежью шапку. Он подобрался совсем близко, когда лошадь под гренадёром пала, а вместе с ней рухнул и всадник. Василевский не видел больше приметной формы, и ему пришлось прорываться наугад. Вскоре он нашёл гвардейца, тот лежал на земле. Соскочив с коня, Александр перекинул раненого через луку, снова взлетел в седло и поскакал к реке. На берегу он спешился и положил француза на траву. Пуля разворотила спину гренадёру, но тот ещё дышал.

– Месье, вы меня слышите? – спросил Александр.

По русской привычке, считая водку лекарством, он решил дать её раненому, вытащил фляжку и вылил изрядную долю её содержимого в рот французу. Тот сглотнул и открыл глаза.

– Вы меня слышите? – повторил Александр.

– Что вам нужно? – француз говорил тихо, но внятно.

– Скажите, где ваш император?

– Мы спасли Маленького Капрала, он ускакал прямо у вас из-под носа, – в тихом голосе гвардейца слышалось торжество. – Мы услышали ваши крики, мы всё успели…

Глаза раненого закатились, дыхание зачастило, и вскоре он умер.

Не понимая, что делать дальше, Василевский стоял над телом. Вдруг ему показалось, что мундир гренадёра чересчур топорщится. Проверяя свою догадку, граф расстегнул пуговицы и обнаружил под сукном стопку бумаг. Это оказались распечатанные письма, их, как видно, собирали в спешке, они были смяты, а кое-где и залиты кровью раненого. Вот что означали слова умирающего: «мы всё успели». Гвардейцы расхватали императорский архив, чтобы вывезти его с поля боя.

Василевский просмотрел бумаги, это оказались донесения и письма, но ничего, что дало бы подсказку о месте пребывания Наполеона, в них не было. Наверное, следовало отдать документы Платову, ведь этот трофей принадлежал войску Донскому. Александр постарался свернуть письма по сгибам, собрал их в стопку, засунул в седельную сумку и поскакал в разгромленный французский лагерь. Там битва уже закончилась. Атаман Платов расхаживал около захваченных пушек. Увидев Александра, поинтересовался:

– Ну что, капитан, добыл ты «языка» для генерала Милорадовича? – Услышав от Василевского «нет» и поняв, что тот расстроен, атаман предложил: – А то бери пушку, вон целых одиннадцать штук захватили.

– Благодарю, ваше высокопревосходительство, пушку мне не заказывали, а гвардия вся в прорыв ушла вместе с Наполеоном, – отозвался Василевский.

– Так Наполеон был здесь, в этом лагере? – изумился Платов.

– Да, но французы услышали наше «ура» и успели вывезти Бонапарта, а вслед за ним ушла вся гвардия. Пока мы здесь сражались, они уже ускакали, так что – ищи ветра в поле.

– Наполеон был у меня в руках?! Черт!.. Кабы знать… Сейчас бы войну уже закончили! – воскликнул Платов.

– Получается, что мы сами себя выдали, нужно было идти скрытно, – резюмировал Александр.

– Но казаки всегда с криком «ура» в атаку идут – вековая традиция. Кто же знал, что сегодня промолчать нужно? – вздохнул Платов и с горечью признал: – Да, видно, отвернулось от меня военное счастье…

Василевский достал из седельной сумки пачку писем и протянул атаману:

– По-моему, эти документы – часть архива Наполеона. Добавьте их к вашим трофеям.

Матвей Иванович забрал бумаги и попрощался, а Василевский двинулся на розыск своих однополчан. К полудню он нашёл Милорадовича на высотах южнее Малоярославца. Когда Михаил Андреевич узнал, что Наполеон был этой ночью прямо у него под носом, а теперь ушёл, то страшно расстроился и кинулся к Кутузову просить разрешения начать погоню.

– Опоздал ты, голубчик, Платов у меня это разрешения ещё час назад получил, – огорошил генерала фельдмаршал. – Казаки выступают к Городне, да только всё равно – раньше чем утром они там бой не дадут, а Наполеон, если он сейчас там, уже уедет.

Умудрённый опытом Кутузов хорошо знал, что военное счастье – понятие тонкое и не следует просить у судьбы слишком много, но читать нравоучения боевым генералам он тоже не собирался, наоборот, поспешил взбодрить Милорадовича:

– А тебя, Михаил Андреевич, я, как всегда, в авангард посылаю, – примирительно заметил главнокомандующий, – французы сейчас через Боровск на Можайск пойдут, давай кусай их за пятки, чтоб им мало не показалось!

Раздосадованный, Милорадович простился с фельдмаршалом и отправился в свой штаб, а его расстроенный адъютант Василевский решил подправить себе настроение, залив случившиеся поутру неудачи чаркой водки. Александр полез в седельную сумку за заветной фляжкой. Та лежала на самом дне, и ему пришлось постараться, чтобы нащупать круглый бок среди множества необходимых в походе мелочей. Впрочем, это не помогло – фляжка всё время ускользала. Пришлось вывалить содержимое сумки. Вместе с фляжкой вывалились на пол запасной кисет, футляр с ёршиком для трубок и помятое письмо. Александр собрал свои вещи и уставился на вскрытый конверт.

«Вот ведь незадача, – вдруг понял он, – не все письма Платову отдал. И что же теперь из-за одной писульки к казакам скакать?»

Ехать не хотелось, более того, сама мысль о том, чтобы сесть в седло, казалась отвратительной.

«Потом отдам», – решил Василевский.

Настроение его сделалось таким пакостным, что Александру даже было не интересно узнать, что же написано в письме. На конверте имелась надпись: «Его светлости князю Беневентскому». О таком человеке Василевский даже и не слыхивал, так стоило ли хранить его переписку? Александр уже было собрался порвать письмо, но его заинтересовал почерк отправителя. Никогда прежде граф такого не видывал. Там, где все остальные пишущие по-французски вывели бы большие или малые крючки, у написавшего на конверте имя красовались каллиграфически изваянные спирали. Наверное, неизвестный автор чрезвычайно гордился отличием своего почерка, раз так старался, но Василевскому это показалось глупым.

«Павлин», – подумал Александр, имея в виду неизвестного корреспондента загадочного князя Беневентского, потом засунул всё, кроме фляжки, в седельную сумку и наконец-то налил себе долгожданную чарку. Водка помогла: после второй стопки события нынешнего утра уже не казались такими провальными, и собственное «я» – таким ничтожным. Ну, а после третьей Василевский просто заснул, и во сне к нему вновь пришла девушка со спутанной копной золотистых локонов, вот только лица её он почему-то так и не увидел.

На рассвете полки Милорадовича выступили в погоню за арьергардом французов. Никто ещё не знал, что в эту ночь в маленьком селе Городня под Малоярославцем император Наполеон собрал военный совет, где и решил судьбу русской кампании. Все его генералы требовали дать новое сражение и прорываться в Калугу, а оттуда – в хлебные южные губернии России, но, взвесив все: голодную армию, падёж лошадей, скорую зиму и лютующих партизан, – Наполеон единолично принял решение.

– Мы достаточно сделали для славы, теперь мы должны спасти армию, – сказал он и отдал приказ отходить на Боровск, потом Можайск, а оттуда на Смоленский тракт.

Кутузов, как всегда, оказался прав: утренний бой, который дали казаки Платова, изрядно потрепал полки маршала Нея, но ни императора Наполеона, ни гвардии в Городне уже давно не было.

Глава одиннадцатая Почётнейшее задание

Давно Елене не было так плохо! Тряска вызывала у неё тошноту, доводя до полного изнеможения. Карета уже с месяц тащилась за эскадронами конных егерей. Княжна много раз мысленно благодарила заботливого управляющего, давшего ей в дорогу лучший экипаж. Каретник оборудовал его походным туалетом, так что перемена в состоянии здоровья, возникшая у Елены с неделю назад, пока ещё оставалась тайной для окружающих. Горничная, как могла, помогала хозяйке – облегчала страдания. Маша же и подсказала, что барышня беременна. Сначала княжна отказалась в это поверить, но сегодня сдалась и признала правоту горничной.

Полк конных егерей, таких картинно ярких в своих красных ментиках и зелёных мундирах, на самом деле бедствовал. На первые две недели егерям хватило запасов, оставленных французскими интендантами, но, когда еда закончилась, у Армана начались неприятности. Полк шёл в арьергарде армии по разорённой Смоленской дороге, последние остатки продовольствия забирали у крестьян идущие впереди войска, а на долю егерей не оставалось уже ничего. Голодные солдаты, получавшие по паре кусочков хлеба в день, уже не просто роптали, а начинали в гневе предъявлять претензии.

В такой обстановке обеспечивать безопасность женщин становилось всё сложнее. Сегодня, как только полк выступил из разорённого Смоленска, маркиз сам сел в карету княжны с пистолетами наготове.

«Что Арману приходится выносить из-за меня! – с благодарностью оценила Елена – он даже готов пожертвовать собой».

Нужно признать, что за последний месяц она сильно привязалась к черноглазому маркизу. Поверив наконец, что ждёт ребёнка от Александра, княжна, казалось бы, должна была вновь потянуться душой к Василевскому, однако кавалергард-спаситель по-прежнему оставался для неё нежным, но уже далёким воспоминанием. В муках борясь со своей совестью, Елена признала себя порочной, ведь она ждала ребёнка от одного мужчины, а думала о другом. Где её чувство чести, где идеалы, где безупречное воспитание? Как такое могло случиться?.. Впрочем, подобные мысли приходили в голову Елены всё реже. Когда тебе нечего есть и ты не знаешь, что случится к вечеру, мораль как-то сама собой отходит на второй план, приходится думать о вещах прозаических – о ночлеге и ужине.

Обычно женщины ночевали в уцелевших избах или сараях, но несколько раз им пришлось спать, не выходя из кареты. Однако сегодня егерям повезло, в сумерках полк занял чудом сохранившийся помещичий дом и остатки расположившегося рядом села. Маркиз оставил своих ординарцев, Жана и Мишеля, охранять карету, а сам прошёл в дом, собираясь устроить ночлег для женщин.

Он вернулся через четверть часа и подал руку Елене, Маша, прихватив саквояж барышни, последовала за ними. Арман провёл женщин в крохотный боковой флигель, где сохранились не разграбленными две смежные комнаты. Первая, как видно, служила кабинетом, а уже из неё был проход в спальню.

– Элен, устраивайтесь и отдохните, а я попробую раздобыть дров. Пока меня не будет, закройте на засов дверь. – Полковник нежно улыбнулся, как делал теперь постоянно, стараясь успокоить и поддержать Елену.

– Не волнуйтесь, мы так и сделаем, – пообещала она и прошла в спальню.

Ожидая, пока Маша распакует вещи и достанет остатки еды, княжна присела у окна. На газоне перед флигелем Жан и Мишель распрягали измученных лошадей. Голодных животных стреножили тут же, среди клумб, и те принялись щипать пожухлую осеннюю траву и стебли чудом сохранившихся поздних цветов.

Маркиз вернулся с тремя кусками разрубленного шкафа. Он подошёл к печке-голландке, обложенной белыми в цветочках изразцами, и стал разжигать огонь. Вскоре по комнате потянуло теплом. Маша тем временем оттёрла от пыли маленький круглый столик и, найдя в шкафу фарфоровое блюдце, выложила на него четыре кусочка хлеба. Арман сходил к своим офицерам, проследил за дележом скудного пайка и вернулся к дамам ещё с тремя кусочками хлеба и кувшином колодезной воды. Маленькая компания села ужинать.

Трапезу прервал стук копыт. Маркиз поспешил во двор, а Елена подошла к окну. Перед входом в дом спешились с десяток кавалеристов, по-видимому, сопровождавших важного военного. Тот сейчас разговаривал с Арманом. Маркиз кивнул, а потом, знаком указав на флигель, двинулся к крыльцу, военный пошёл с ним рядом. Елена задернула штору и вернулась на диван.

В соседней комнате застучали сапоги, и дверь отворилась. Первым вошёл Арман, следом – плотный мужчина в длинном плаще. Его открытое волевое лицо сразу понравилось Елене. Полковник обернулся к гостю:

– Ваше высокопревосходительство, разрешите представить вам мою невесту – мадемуазель Элен Черкасскую. Её отец, светлейший князь Черкасский, скончался, так же как и её матушка. Кроме меня у моей невесты никого нет. – Арман повернулся к Елене. – Дорогая, позволь познакомить тебя с маршалом Неем. Он привёз мне от императора почётнейшее задание, и поскольку я не знаю, вернусь ли из боя живым, мы не можем больше откладывать свадьбу и сегодня же вечером поженимся. Маршал Ней согласился быть свидетелем на нашем венчании.

Маркиз умоляюще взглянул на Елену, прося поддержки.

– Рада знакомству, ваше высокопревосходительство, – только и смогла выговорить поражённая княжна.

– Для меня большая честь, мадемуазель, быть свидетелем на свадьбе у нашего героя-полковника и такой красавицы, как вы. Я уже отправил людей в свой лагерь за кюре, часа через два его привезут. Вам достаточно времени, чтобы приготовиться к венчанию? – поинтересовался маршал.

Не зная, что сказать, Елена лишь поклонилась. Она взглянула на Армана, тот улыбнулся и успокоил ее:

– Дорогая, сейчас я провожу маршала и вернусь к тебе. Мы всё обсудим.

– До встречи, мадемуазель, – сказал Ней и вышел, маркиз поспешил за ним.

Арман вернулся через четверть часа. Маша деликатно выскользнула из комнаты, оставив хозяйку наедине с полковником. Тот сразу же перешёл к главному:

– Элен, расклад сил катастрофически изменился. Русские войска в двадцати верстах отсюда перекрыли нам дорогу на Польшу. Завтра предстоит тяжелейший бой, и император будет прорываться на запад. Его жизнь драгоценна для Франции, он должен уйти в прорыв живым. Когда-то давно я сказал генералу Бонапарту, что, если потребуется, отдам за него жизнь. Этот час настал. В шинели императора и в его чёрной треуголке, которую знает весь мир, я стану отвлекать на себя преследователей.

Арман сел рядом с Еленой, взял её руку и прижал к своей щеке.

– Дорогая, я ведь не вернусь из этого боя. Единственное, что мне остаётся, это защитить вас своим именем. Маршал Ней сразу после свадьбы переправит вас к своей супруге, она вместе с жёнами других генералов ждёт армию в Борисове. Я напишу завещание, и маршал вместе со свидетельством о венчании заверит и его. Ней – человек безукоризненной чести. Раз он дал слово благополучно доставить вас во Францию и защищать там ваши права, в том числе и на моё наследство, значит, он это сделает. Другого выхода для нас я не вижу. Прошу, дайте мне умереть спокойно – обвенчайтесь со мной сегодня вечером!

Елена не знала, что ему ответить. Согласиться – значит, сделать подлость, отказаться – значит, погибнуть… Господи, да как же быть?! Почему-то вспомнилась бабушка, говорившая, что правда обычно выгодней лжи, и Елена решилась:

– Арман, я благодарна вам за честь и понимаю, что остаюсь в отчаянном положении, но я не могу принять ваше предложение, ведь я беременна.

Еле выговорив это, княжна опустила голову, не в силах встретиться взглядом со своим рыцарем, но тёплые руки приподняли её лицо, и печальные чёрные глаза заглянули прямо ей в душу.

– Не нужно думать, что в моём отношении к вам что-то изменится. Идёт война, и каждый миг похищенного счастья может так и остаться единственным. Вы уверены, что ждёте ребёнка?

– Да… – Елене было безмерно стыдно, но она не имела права врать.

Её чувства так обострились, что казалось, она читает мысли Армана. Тот знал, что скоро погибнет, и ничего уже не мог изменить. Елена заплакала, а маркиз обнял её и признался:

– Элен, вы сделали меня самым счастливым человеком: теперь мой род не угаснет, и имя, которому уже шесть веков, будет жить дальше. Одну половину состояния я завещаю вам, а вторую получит ваше дитя. Я назначу маршала Нея моим душеприказчиком, и ни один волос не упадёт ни с вашей головы, ни с головы этого ребёнка. Прошу, дорогая, примите моё предложение.

Щемящая нежность к этому прекрасному рыцарю затопила душу Елены. Сейчас она была готова умереть, лишь бы сделать его счастливым, пусть и на несколько часов.

– Хорошо, я согласна, – тихо сказала она. – Если таково ваше желание, и вы принимаете меня такой, как есть, я стану вашей женой.

Какой же грустной оказалась эта помолвка: свернувшись на постели, невеста тихо плакала, а жених писал завещание. Но, может, на войне других помолвок и не бывает?..

Елена постаралась успокоиться, она вытерла слёзы и вдруг поняла, что судьба благословила её. Ещё утром княжна не знала, что делать: ведь она была не замужем, и тётка в Австрии вполне могла испугаться позора и отказаться принять её беременную. Несчастный малыш – дитя войны – был обречён носить клеймо незаконнорожденного, его вполне могли отобрать у неё. А теперь Арман давал ребёнку своё благородное имя.

Но что же Елена скажет Василевскому, когда они встретятся?.. Если они вообще встретятся… Неизвестно ещё, что будет после войны. Нет, рисковать благополучием ребёнка мать не имеет права. Малыш должен иметь достойное имя, и, если это невозможно в России, пусть это будет во Франции. Елена всё сделает, в лепёшку расшибётся, пойдёт на любые жертвы, лишь бы её ребёнок занял подобающее место в обществе.

Тихо постучав, в спальню вошёл Арман. Он присел на край кровати и прочитал вслух завещание. На глаза Елены навернулись слёзы:

– Дорогой друг, вы уходите на смерть! Скажите, что я могу сделать для вас?

Маркиз обнял её и поцеловал в мокрые глаза.

– Если родится девочка, назовите её именем моей матери. У неё их было два – Мария и Евгения, выберите любое, а если будет мальчик – назовите его как меня. Вы плачете, но это совсем ни к чему, ведь сегодня ночью исполнится моя мечта, пусть всего на несколько часов, но я умру счастливым. Я полюбил вас с первого взгляда, а теперь моё чувство стало безмерным. Мне повезло, что так сложилась жизнь, при других обстоятельствах вы бы за меня не вышли.

Елена прижалась к твёрдой груди. Под её щекой гулко стучало мужское сердце. Арман наклонился к её губам и легко коснулся их. Елена ответила и вдруг поняла, что глубоко внутри неё затлел жаркий огонек, а тепло разбежалось по жилам. Что это – благодарность или страсть? Впрочем, все мысли тут же куда-то улетели. О чём рассуждать, когда тебя обнимает любящий мужчина, а под окнами дома караулит смерть?..

В комнату заглянула Маша.

– Барышня, там священника привезли, – доложила горничная, старательно отводя глаза от обнявшейся пары.

Арман встал, одёрнул мундир и вышел встречать кюре, а Елене вдруг показалось, что она осиротела.

«Несколько часов, у нас есть лишь это, – поняла она. – Пусть так, но тогда я стану ему настоящей женой, хотя бы один раз».

Хлопнула дверь, это вместе со стареньким кюре и маршалом Неем вернулся Арман. За ними шли ординарцы, несущие походный алтарь. Они установили его в первой из комнат. Арман взял Елену за руку, вывел из спальни и подвёл к алтарю, потом достал из нагрудного кармана золотое кольцо с большим жёлтым бриллиантом и протянул его кюре.

– Любимое кольцо моей матери, она дала мне его в день побега из Парижа, – шепнул Арман невесте. – Я счастлив соединить этим кольцом двух моих любимых женщин.

Елена светло улыбнулась и вновь стала тем ангелом, к которому маркиз прикипел сердцем в похожем на Версаль подмосковном имении. У Армана мелькнула мысль, что круг замкнулся и от этой синеглазой красавицы он скоро вновь уйдёт к прекрасным женщинам своего детства.

– Ваше сиятельство, нужно кольцо и для вас. Если его нет, я могу предложить вам вот это, – кюре протянул Арману простое оловянное кольцо, оно оказалось тонким и очень большим по размеру. Старичок извинился: – К сожалению, кольцо у меня последнее.

– Благодарю вас, святой отец, я думаю, оно подойдёт, – отозвался маркиз и предложил: – Прошу вас, начинайте.

Кюре отрыл молитвенник. Елена вдруг поняла, что служба идёт не на латыни, а на французском. Священник произнёс проповедь, а потом Арман надел на палец невесты кольцо и, с нежностью глядя ей в глаза, поклялся любить, пока смерть не разлучит их. Последние слова вдруг напомнили всем, что это случится слишком скоро. Княжна потянулась к лежащему на ладони кюре оловянному кольцу, но её рука тряслась так, что Елена даже не смогла поднять тонкий ободок. Дважды пыталась она взять кольцо, но пальцы не слушались, совсем растерявшись, она взглянула на Армана, и только увидев его ободряющую улыбку, смогла собраться с силами. Елена взяла кольцо и потянулась к руке жениха, но оловянный ободок выскользнул из её дрожащих пальцев. Кольцо покатилось маркизу под ноги. Елена побледнела как полотно и пошатнулась,а Маша за её спиной в ужасе перекрестилась.

Княжна вдруг с отчаянием осознала, что упавшее кольцо – очень дурной знак и немилосердная судьба заберёт у неё мужа. По лицам всех присутствующих, включая кюре, который в силу сана не должен был иметь суеверий, Елена поняла, что все думают точно так же.

Арман быстро наклонился, поднял кольцо и надел на свой палец.

– Всё в порядке, дорогая, произнеси то, что должна, – попросил он.

Елена послушно повторила за священником клятву. Как только она произнесла последнее слово, кюре с облегчением объявил венчающихся мужем и женой. Арман прижал к себе своего ангела и нежно поцеловал.

– Спасибо, любимая, я самый счастливый человек на свете!

Маркиз подвёл жену к конторке, где лежала церковная книга с записью об их браке. Арман поставил подпись и число первым, за ним расписалась в книге Елена, их подписи заверил маршал Ней. Священник протянул Арману свидетельство о венчании.

– Ваше высокопревосходительство, прошу вас, заверьте и этот документ, – попросил Арман.

Маршал написал на обороте бумаги, что лично был свидетелем венчания, расписался и поставил число. Потом Арман попросил его заверить и завещание. Когда с документами было покончено, Ней обратился к Елене:

– Мадам, примите мои поздравления с этим счастливым событием! Прошу простить, что я напоминаю о времени, но через два часа вы должны выехать к другим дамам в Борисов. Я вернусь за вами, а теперь позвольте откланяться.

Маршал попрощался и направился к двери. Арман пошёл проводить его и кюре. Маша накинула капот и вышла следом.

Елена прошла в спальню. Горничная приготовила походную постель, застелив кровать принесёнными из кареты одеялами и положив две подушки. Елена сбросила шаль и стала расстегивать платье. Она давно не носила корсета, и под платьем у неё была лишь найденная в вещах покойной матери батистовая рубашка. Княжна сняла и её. Повесив одежду на стул у печки, Елена скользнула под одеяло. Через минуту вернулся Арман.

Он замер, прислонившись спиной к двери, и Елена, как по открытой книге, смогла прочесть на его лице все промелькнувшие чувства: удивление, смущение и… радость. Елена не могла говорить, впрочем, и думать тоже, сейчас она хотела лишь одного: принадлежать этому благородному рыцарю. Маркиз подошёл к постели и опустился перед ней на колени.

– Это правда, что ты согласна? Я даже не решался мечтать об этом, – прошептал он, прижавшись лбом к руке Елены.

Она погладила чёрные кудри и… отогнула одеяло.

– Я твоя жена.

Другого приглашения не потребовалось, Арман быстро разделся и лёг с ней рядом. Его руки скользнули по спине жены – прохладной и гладкой, как шёлк. Елена стала совсем худенькой, косточки её позвоночника и рёбер упирались в его ладони, но грудь оказалась полной и тёплой.

Всё благоговение Армана перед его светлым ангелом вдруг испепелилось в огне желания. Невозможное стало возможным, и он прижался пылающими губами к губам Елены, та отозвалась с такой страстью, что Арман не поверил своему счастью. Жена льнула к нему, как будто и не было для неё мужчины желаннее. И тогда маркиз наконец-то понял, что для его прекрасного ангела это не жертва и не жалость, Елена горит такой же страстью, как и он сам.

Твёрдые губы Армана прижались к шее жены, прошлись по её плечам, остановились в ямочках ключиц и спустились к груди. Он потянул губами розовый сосок, и вожделение опалило Елену, жаркие волны внутри поднимались всё выше и выше. Теперь она знала, как шаг за шагом пойдёт к божественно сладкому мигу, и каждая частичка её тела жаждала этого чуда. Но муж не спешил, оторвавшись от груди Елены, он откинул одеяло. Вздох восхищения вырвался у него, а потом прозвучало признание:

– Ты и впрямь Елена Прекрасная, и я не пожалел бы Трои, да и целого мира в придачу за одну-единственную ночь с тобой.

Муж лёг в её ногах и погладил бёдра. Елена раскрылась ему навстречу. Его прикосновения были так точны, а ласки так искусны! Туго натянутой скрипичной струной Елена вибрировала на краю блаженства.

– Иди ко мне, – взмолилась она, и муж исполнил её желание. Наслаждение стало полным и ярким, и Елена вознеслась в рай и теперь парила среди тысяч сверкающих звёзд.

Долго ли они пролежали в истоме, Елена не поняла. Муж опять ласкал её, как будто не мог насытиться. Его губы и руки были везде: на её груди, животе, бедрах. Пальцы её вновь начало покалывать, а по жилам разлился жидкий огонь. Они вновь слились, став одним целым, и теперь, раз за разом улетая к звёздам, Елена уже не понимала, где она – на земле или в раю…

Арман был силён и нежен. Как же хотелось Елене навсегда укрыться от судьбы в его объятьях! Она только захотела сказать мужу об этом, как скользнула по грани сна и тут же провалилась в дремоту.

Маркиз прижимал к себе спящую жену. Это казалось настоящим чудом. Перед смертью судьба сделала Арману царский подарок: он женился на любимой женщине и провёл с ней восхитительную брачную ночь. Он больше не был одинок, а ещё он знал, что после него на свете останутся родные люди. Маркизу даже стало казаться, что ребёнок, которого носит жена, – от него.

«Спасибо тебе, Дева Мария, за последний подарок. Храни мою жену и нашего малыша – продолжателя моего рода», – мысленно попросил Арман.

Он не боялся смерти, просто его время подходило к концу. Маркиз нежно поцеловал жену, тихо вынул руку из-под её головы и постарался встать, не потревожив Елену. Пусть его любимая поспит ещё хоть четверть часа. Арман оделся и умылся остатками колодезной воды, которую принёс вчера к ужину. В дверь тихонько постучали, это Маша пришла будить свою хозяйку. Под окном послышался шум: Жан взялся запрягать лошадей. Маркиз вернулся к постели и, склонившись, поцеловал Елену в приоткрытые губы.

– Просыпайся, дорогая, карету уже закладывают, скоро тебе выезжать, – сказал он и посторонился, пропуская к хозяйке Машу. В последний раз оглянувшись на лежащую в постели жену, Арман вышел из комнаты.

– Поздравляю вас, барышня, – торжественно произнесла Маша. Она стояла над хозяйкой с кувшином для умывания.

Елена сладко потянулась, каждая частичка её тела пела. Она откинула одеяло и, не стесняясь своей наготы, встала.

– Я принесла тёплую воду, давайте я вас оботру, – предложила Маша.

Горничная быстро обтерла Елену, а потом помогла одеться и расчесать волосы. Надев шубы, они обе вышли на крыльцо. Во дворе маркиз разговаривал с маршалом Неем. Увидев жену, Арман извинился перед собеседником и поспешил к ней.

– Дорогая, вернёмся в дом, мне нужно передать тебе документы.

Маркиз взял Елену под руку и провёл обратно во флигель. На подоконнике в спальне лежал большой белый конверт, Арман протянул его жене.

– Элен, здесь лежат наше свидетельство о венчании и мое завещание. Тут же приложено письмо к моему нотариусу Трике в Париже, он введёт тебя в курс всех моих дел. Положись во всём на маршала Нея. Пообещай, что станешь беречь себя и родишь мне наследника или наследницу, а сама проживёшь долгую жизнь и будешь счастлива. – Маркиз поцеловал жену и попросил: – Никогда не носи по мне траур. Я хочу, чтобы моя любовь к тебе осталась светлой.

Елена отвечала на его поцелуи, но из глаз её текли слёзы, она не могла смириться с тем, что они расстаются навсегда.

– Пожалуйста, останься в живых! Я не могу тебя потерять! – всхлипывала она.

– Сделаю всё, что возможно. Если судьба позволит мне исполнить свой долг и выжить, я вернусь к тебе, – пообещал Арман. – Но знай, благодаря тебе я пережил такое счастье, какое многим людям не выпадает и за всю жизнь. Береги себя и нашего ребёнка, и будьте счастливы.

Маркиз сам положил белый конверт с документами на дно саквояжа, обнял плачущую Елену и повёл её к карете. На козлах сидели Жан и крестьянин в коротком дублёном тулупчике, Маша ждала хозяйку на крыльце, а у дверцы кареты стоял маршал Ней. Увидев молодожёнов, он шагнул им навстречу и протянул Елене письмо.

– Мадам, вот записка к моей жене, но это простая формальность, Аглая в любом случае примет под своё покровительство супругу маркиза де Сент-Этьена. Отдаю вас в самые надёжные руки! Не волнуйтесь ни о чём, езжайте спокойно.

Ней поцеловал Елене руку, попрощался и отошёл к своему коню, которого ординарец держал наготове. Кавалеристы окружили маршала, и небольшой отряд ускакал на запад.

Арман в последний раз прижал жену к сердцу и усадил в экипаж.

– До свидания, любимая, давай надеяться на лучшее, – предложил он и, захлопнув дверцу, дал сигнал Жану.

Карета тронулась, выехала за ворота, а потом исчезла за поворотом дороги. Арман ещё долго стоял на опустевшем дворе, как будто прощался с исчезнувшим счастьем.

Потом он пошёл к офицерам, пора было поднимать полк, впереди их ждало сражение. На рассвете конные егеря выехали на соединение с армией под селом Красным.

Их знаменитые зелёные мундиры и чёрные медвежьи шапки в предстоящем бою должны были послужить приманкой авангарду русской армии, чтобы дать выйти из окружения императору Наполеону.

Глава двенадцатая Бой под Красным

Авангард русской армии с боями прогнал французов до сгоревшего Смоленска. Продовольствия, которое ожидали найти в этом городе французы, там не оказалось. Голодная Великая армия теряла человеческий облик, о боеспособности и говорить было нечего, поэтому Наполеон принял решение выводить войска в Польшу, где вдоль границы у него имелись склады с продовольствием. Истощённые, потерявшие большую часть лошадей французы вышли из Смоленска, направляясь на запад, и тогда Кутузов захлопнул ловушку – приказал перекрыть дорогу.

Вечером накануне выступления Милорадович отпустил своих адъютантов отдыхать, наградив ящиком французского коньяка, реквизированного из захваченного обоза. Очень довольные, Василевский и Миних отправились в избу, отведённую им на постой.

Печь в горнице натопили так сильно, что оба адъютанта расстегнули мундиры. Две бутылки коньяка они уже выпили и находились в самом приятном расположении духа, когда вдруг дверь отворилась и в избу вошёл высокий худой брюнет в гусарской форме. Александру показалось, что он увидел привидение: перед ним стоял приятель по Вильно – погибший под Бородино светлейший князь Алексей Черкасский.

– Бог мой!.. Черкасский!.. Ты живой? – неуверенно спросил Александр.

– Живой, – подтвердило «привидение» и усмехнулось такой знакомой лукавой улыбкой.

Какое же это оказалось счастье – война не только забирала, но и возвращала, и Василевский суеверно поверил, что судьба посылает ему знак, и он обязательно разыщет свою Елену!

Александр обнял друга. Черкасский был худым, как скелет, но сила в его руках оказалась прежней. Князя познакомили с бароном Минихом и пригласили к столу. Алексей, не вдаваясь в подробности, рассказал, что был ранен под Бородино, потом долго лечился, а теперь вернулся в строй и назначен третьим адъютантом генерала Милорадовича. Вот уж за что следовало выпить!

…Всех троих Милорадович поднял спозаранку – вызвал к себе и сообщил, что от главнокомандующего ночью принесли пакет с приказом выступать, но для адъютантов припасено отдельное задание:

– При мне остаётся только Миних, а вы двое должны выследить и поймать Наполеона, – распорядился генерал. – Берите двадцать или тридцать драгун. На завтра это единственный для вас приказ.

Александр давно понял: их командир так и не смог смириться с тем досадным обстоятельством, что французский император в последний момент выскользнул у него из-под носа в Малоярославце. Впрочем, разве Милорадович мог поступить иначе? Жажда реванша так понятна русскому сердцу!..

Азарт горел и в крови адъютантов генерала, когда они прятали свой маленький отряд в прозрачном предзимнем лесу на краю села Красное, когда молча наблюдали за битвой, развернувшейся на их глазах. Французы с отчаянной храбростью обречённых раз за разом накатывались на русские позиции. И только когда в сумерках из-за пеших полков стремительно выскочила кавалерия и по чистому полю понеслась в атаку на самый край левого фланга русской армии, пытаясь прорвать его, маленький отряд драгун бросился им наперерез. Но, как оказалось, засаду устроили слишком далеко. Сминая русскую пехоту, кавалерия французов прорубала себе коридор на выход, а в этой сечи мелькали знаменитая чёрная треуголка с трехцветной кокардой и серая шинель императора. Наполеона закрывали собой конные егеря в зелёных мундирах и медвежьих шапках.

Адъютанты Милорадовича врубились в гущу схватки. Они старались не упустить из виду всадника в серой шинели. Тот мастерски владел клинком. Адъютанты ещё не добрались до своей цели, когда авангард французов вдруг прорвал линию обороны русских и вскачь устремился вперёд, а в этот миг все конные егеря, окружавшие императора, развернулись навстречу русским кавалеристам и заняли оборону. Бой закипел с новой силой. Всё меньше защитников оставалось вокруг императора, адъютанты почти приблизились к нему, как вдруг шальная пуля сбила со всадника знаменитую треуголку, обнажив блестящие чёрные кудри. В серой императорской шинели сражался смуглый черноглазый брюнет не старше тридцати лет, даже не похожий на Наполеона. Русские гнались за двойником!

Адъютанты ринулись вперёд, к загадочному всаднику, и когда оказались уже в нескольких шагах, незнакомец дернулся, выронил саблю и рухнул под ноги своего коня. По серой шинели расползалось кровавое пятно. Приятели подскакали к упавшему французу и спешились. Александр перевернул и приподнял раненого, а Алексей наклонился над ним.

– Кто вы? – спросил Черкасский, – и где император?

– Мой император вышел из окружения, а я счастлив отдать за него жизнь, – прошептал француз, и стало ясно: жизнь покидает его.

– Постойте, скажите, как вас зовут? Ведь вы спасли жизнь Наполеону!

– Маркиз Арман де Сент-Этьен, – слабо улыбнулся умирающий, и глаза его затуманились. Александр наклонился к нему в надежде услышать ещё хоть что-нибудь. Действительно, на последнем дыхании француз произнес:

– Прощай, дорогая, я любил тебя…

Вместе со словами, обращёнными к неизвестной даме, отлетела и его душа.

Бой скоро закончился, конница французов прорвалась, а пехоту, наступавшую на левый фланг, перебили. Адъютанты Милорадовича развернули свой маленький отряд и поехали к генералу – докладывать про подвиг маркиза, отдавшего свою жизнь ради спасения императора. Милорадович сначала было расстроился, но потом отошёл, махнул рукой и заявил, что прекращает охоту на Наполеона:

– Да и пёс с ним, с этим Бонапартом! Поглядим ещё, кто скорее до Борисова доскачет – он или наш Чичагов. Переправа через Березину – это вам не фунт изюма. Мы-то сдюжим да поглядим, каково будет французам!

Елена не помнила, как добралась до Борисова: тоска её совсем замучила, она либо тихо плакала, либо засыпала от изнеможения. Но карета наконец-то остановилась у той гостиницы, где проживала супруга маршала. Мадам Ней занимала лучший номер, который, впрочем, отличался от всех остальных лишь вторым окном и наличием дивана. Аглая Ней оказалась миловидной брюнеткой лет тридцати.

– Мадам, у меня письмо от вашего супруга, – обратилась к ней Елена и протянула конверт.

Жена маршала вскрыла его.

– Так вы маркиза де Сент-Этьен? – удивилась француженки и тут же ласково улыбнулась. – Поздравляю! Маркиз – всеобщий любимец, сам государь и императрица Жозефина подыскивали ему множество партий, но он упорно не давал на них согласия, видимо, ждал вас.

Елена не знала, что на это отвечать, и лишь благодарно улыбнулась в ответ.

– Зовите меня Аглая, – предложила мадам Ней. – А как мне называть вас?

– Элен, – сообщила русская княжна, ещё не привыкшая считать себя французской маркизой. Пусть уж лучше супруга маршала зовёт её по имени.

– Элен, муж пишет, что вы должны ехать с нами. Здесь проживали ещё две дамы, жёны высокопоставленных военных, но вчера они получили письма с указанием уехать, поэтому осталась только я. Но я отсюда не тронусь, пока не увижу мужа. Так что выбирайте: или вы вместе со мной ждёте подхода армии, или я устрою вашу отправку в Париж.

– Нет, я останусь здесь, пока не получу известий от супруга.

– Ну что же, договорились! Будем ждать вместе.

День и ночь Елена думала только об Армане. Теперь ей казалось, что если непрестанно молиться о его спасении, то муж выживет.

Весь вечер провела она в маленькой церквушке рядом с гостиницей, и, когда вернулась в свою комнату, силы у неё закончились. В изнеможении рухнула она на кровать. В полудрёме, когда сон ещё не пришёл, а явь уже ускользнула, Елена вновь очутилась рядом с Арманом. Муж нежно обнял её.

– Любимая, не нужно печалиться и изводить себя напрасными терзаниями, я больше не вернусь, но всегда буду оберегать и тебя, и нашу дочь. Помни, моё сердце – с вами. Прощай, – сказал он, и, ощутив на своих губах теплые губы мужа, Елена проснулась.

Она лежала в полутёмной комнате провинциальной гостиницы, все её надежды умерли, и она знала, что стала вдовой, а ещё, что у неё родится девочка.

– Значит, я стану жить для нашей Марии, – прошептала Елена, и ей показалось, что у окна мелькнула и растаяла лёгкая тень.

Пять дней спустя Елена узнала, что посыльный привёз письмо от Нея. Маршал писал жене, что император направляется к ним для переправы через Березину, но что город вот-вот займёт русский генерал Чичагов, идущий со своей армией с юга. Муж советовал Аглае немедленно покинуть Борисов и выехать навстречу отряду императора.

– Элен, собирайтесь! – распорядилась мадам Ней.

Через час обе кареты выехали из города, держа путь на север. Они остановились у небольшого лесочка, в сотне метров от пустынного берега реки Березины. Елена вышла из кареты размять ноги, Аглая тоже вылезла из своего экипажа и пошла ей навстречу.

– Мы здесь надолго? – спросила Елена.

– Не знаю! Будем ждать императора. Так велел мне муж, – сообщила невозмутимая Аглая. – Поверьте, Элен, я много раз бывала с маршалом в походах, если он отдал приказ – значит, всё правильно.

Слуги развели костер, согрели воды и сварили незамысловатую еду. Дамы посидели около огня, а потом, закутавшись во все имеющиеся в их распоряжении одеяла, устроились на ночлег в своих каретах. Утром армии по-прежнему не было. Отряд появился лишь к полудню. Впереди ехали кавалеристы, окружавшие со всех сторон дорожную карету, а дальше длинным хвостом растянулись пешие отряды.

Мадам Ней отправила слугу с запиской к императору. Ответ принесли через час. Наполеон сообщал, что ночью женщины должны быть готовы к переправе, внизу он приписал, что сожалеет о потере молодой маркизы: её муж погиб, выполняя свой долг.

Два плашкоутных моста соорудили за двенадцать часов. Первыми на другой берег переправили карету императора, затем экипажи мадам Ней и Елены. За ними перешли гвардия и кавалерия. Внезапно на горизонте показались всадники: это был авангард русской армии, и Наполеон отдал приказ сжечь мосты. С ужасом глядела Елена на горящую переправу. У неё разрывалось сердце: муж погиб, а она покидала Россию, ехала в сердце враждебной страны. Но Елена была в ответе за своего ребёнка и обещала выполнить последнюю волю Армана.

– Мадам, вы супруга маркиза де Сент-Этьена? – прозвучал за её плечом властный голос. Бонапарт разглядывал Елену в упор. – Ваш муж погиб, спасая жизнь своему императору. Я в долгу перед вами! Жду вас в Париже, где собираюсь воздать вдове героя подобающие почести.

Император резко повернулся и прошёл к своей карете. Кони сразу тронули и устремились на запад. Экипажи женщин покатили следом. За ними двинулись остатки гвардии и кавалерии.

Ударившие в эту ночь жестокие морозы продержались ещё две недели. Они-то и доконали ослабленную от голода французскую армию. Наполеон отправился в Париж набирать свежие полки, и лишь полторы тысячи военных из всей Великой армии, переправившейся в июне через Неман, смогли в декабре добраться до Польши. Остальные полмиллиона остались лежать в России.

Полки Милорадовича дошли до Немана и стали на зимние квартиры. Пока в столице решалась судьба дальнейшего наступления, генерал отправил Алексея Черкасского в столицу: следовало сообщить российскому императору, что князя ошибочно объявили погибшим. Александру жаль было расставаться с другом, но он надеялся, что, если представится хоть какая-то возможность, он тоже вырвется в столицу на поиски своей невесты. Через неделю ему повезло. Милорадович получил из Ставки пакет с сообщением, что наступление начнётся не ранее первого января следующего года. У Василевского оказались свободными более трёх недель, и он попросился в отпуск, пообещав вовремя вернуться.

Александр долетел до столицы за восемь дней. Дом графини Савранской на Литейном проспекте встретил его тишиной и тёмными окнами. Василевский долго колотил в дверь, пока за окном наконец-то не мелькнул огонёк свечи и створка входной двери не приоткрылась. Старый слуга в ливрее, накинутой поверх ночной рубахи, боязливо смотрел на непрошеного гостя.

– Что вам угодно, сударь? – спросил старик.

– Я ищу графиню Савранскую и молодую девушку, Елену Салтыкову, – объяснил Василевский.

– Графиня умерла ещё три года назад, а теперь наш хозяин – её сынок, но граф сейчас служит в армии, и здесь никто не живёт.

– А девушка сюда приезжала? Молодая, блондинка, зовут Елена? – с надеждой спросил Александр.

– Нет, такой не было. Я здесь с начала войны один живу, дом охраняю, всю остальную прислугу граф в южные имения отправил.

Пришлось Александру ехать обратно. Он не знал, что теперь делать: последняя ниточка, ведущая к его невесте, оборвалась.

Василевский успел вернуться в полк за три дня до начала наступления, а ещё через день в часть прибыл почерневший от горя Алексей Черкасский. Тот коротко сказал, что его жена погибла на пути в Англию. Князя не стали тревожить расспросами, а Василевский поблагодарил судьбу, что у него самого осталась хоть слабая, но надежда.

Первого января 1813 года русские войска переправились через Неман, и Россия начала свой Освободительный поход. Войска генерала Милорадовича, как всегда, шли в авангарде русских войск, и обоих друзей это устраивало. Только Александр не оставлял надежды найти свою возлюбленную, а Алексей, похоже, хотел лишь одного – сложить голову на поле брани.

Глава тринадцатая Завещание

– Похоже, что я сам себя сглазил, – признался барон Тальзит. – Когда я пообещал Щеглову разыскать вас и уговорить подать заявление с обвинением против князя Василия, я ещё подумал, что благие намерения не всегда приводят к результату. Так и вышло – вы мне отказали.

Эта тирада, обращённая к графине Апраксиной, должна была тактично усовестить почтенную даму, но та лишь замотала головой. Графиня казалась такой мягкой и домашней – пухленькая голубоглазая старушка в сером шёлке и пышном кружевном чепце, но видимость, как всегда, была обманчива. Сейчас глаза Апраксиной приобрели стальной отлив, а губы осуждающе поджались.

– Простите, Александр Николаевич, но вы поступили очень неосмотрительно, – заявила графиня. – Вы вынудили Ивана Фёдоровича привезти вас сюда. А если бы за вами кто-нибудь проследил? Вы ведь понимаете моё положение?!

Разговор у них получался, как у слепого с глухим: Тальзит растолковывал графине, что в качестве предводителя уездного дворянства он обязан расследовать случившееся в Ратманово, а Апраксина упрекала его в том, что он рискует жизнями собственных крестниц. Конечно, если бы барон не прижал как следует домоправителя, не припугнул бы того судом, то никогда бы не нашел Отрадное – имение, где скрывались княжны со своей тётушкой. Но ведь сделал это Тальзит с благими намерениями, а вот старая графиня видела в его поступках лишь опасность для своих подопечных. Ну, как её убедить в обратном?..

– Евдокия Михайловна, давайте обсудим всё ещё раз, но уже спокойно, – предложил барон. – Я буду излагать дело так, как видит его закон, а вы, если сочтёте нужным, сможете меня поправить… Идет?

Апраксина неохотно кивнула. Да, ничего не скажешь, крепкий орешек!..

Тальзин повторил самое главное:

– Генерал-губернатору стало известно о случившейся в Ратманово трагедии. Он поручил мне – уездному предводителю дворянства – расследовать это дело и доложить. Вы понимаете, что я не могу игнорировать приказ генерал-губернатора?

Апраксина закатила глаза, словно её терпение подвергается ужасному испытанию, и ворчливо заметила:

– Ну, вот и расследуйте! Зачем вам я?

– Надо установить истину, а для этого мне требуются факты. Нужно ваше изложение событий, написанное по всей форме и заверенное вашей подписью, всё остальное – это россказни и слухи.

Апраксина совсем погрустнела, она больше не щетинилась, как ёж, теперь в её глазах стояла печаль.

– Александр Николаевич, вы разве не понимаете, что делаете со мной и с девочками? – тихо спросила графиня.

– А что я делаю?

– Вы отдаете своих крестниц в руки убийцы, а меня на старости лет посылаете в тюрьму! Вы что, не понимаете, что я – преступница, которая увезла сирот от их законного опекуна? Вы ведь даже не имеете права скрыть перед судом место нашего пребывания. Если бы вы его не знали, было бы лучше!

Так вот в чём дело! Барон наконец-то понял. Старая дама поверила словам князя Василия, а ведь на самом деле всё выглядело отнюдь не так однозначно, и Тальзит пошёл ва-банк:

– С чего вы решили, что князь Василий – законный опекун княжон? – спросил он. – Вы видели завещание Алексея Черкасского?

– Нет, – опешила Апраксина.

– Ну, вот вы всё сами себе и объяснили. Я уверен, что ваш племянник не мог назначить опекуном своих сестёр человека, которого откровенно не любил.

– Да, Алекс ещё весной написал, чтобы мы не принимали князя Василия в Ратманово, – подтвердила старая графиня. Теперь её голос звучал бодрее. – Вы думаете, что князь Василий нам солгал?

– Я считаю, что он выдал желаемое за действительное. Спору нет, как старший из наследников мужского пола он унаследует майорат Черкасских, но это – подмосковные имения и по дому в обеих столицах. То, что принадлежало лично Алексею, должно отойти либо по завещанию, либо по закону: ближайшим родственникам – жене и сёстрам.

– Но опекунство? – вновь напомнила Апраксина. – Как быть с ним?

– Если завещание князя Алексея не найдут, вы можете наравне с Василием Черкасским ходатайствовать перед государем об опекунстве над княжнами. Я думаю, что вам скорее пойдут навстречу, чем князю Василию. Он – одинокий мужчина, а вы почтенная дама – фрейлина Екатерины Великой.

Лицо Апраксиной просияло, она вскочила с кресла и в волнении заходила по комнате.

– Ах, Александр Николаевич, – что же это получается, что я только время зря потеряла? Я здесь сижу, жду вестей от Элен, вместо того чтобы действовать… Мне нужно немедленно ехать. – Графиня запнулась и растерянно спросила: – Только куда ехать-то? В столицу?

– Я думаю, что пока достаточно вернуться в Ратманово.

Увидев страх, промелькнувший в глазах графини, Тальзит попросил:

– Давайте попробуем найти завещание князя Алексея, а если не получится, тогда составим прошение на имя государя. В любом случае убийца не может быть опекуном юных девиц. Я как предводитель уездного дворянства могу сам назначить вас опекуншей до того момента, как появится высочайшее повеление.

– Правда? – обрадовалась Апраксина.

– Конечно! – пообещал барон и поторопил: – Ну что, едем?

Через час он и старая графиня отправились в путь…

Старая графиня оставила младших княжон на попечение добрейшей хозяйки Отрадного, которой всецело доверяла, и теперь её мысли занимала старшая из питомиц.

– От Элен так и не было вестей, а все сроки уже прошли, – жаловалась Апраксина. – Как я могла согласиться на такую авантюру и отпустить её одну?!

Барон счёл за благо промолчать. У него это просто не укладывалось в голове – отпустить восемнадцатилетнюю девушку, одну, да притом избитую, неизвестно куда в воюющей стране. Заварить такую кашу, когда можно было за час доехать к нему в Троицкое и найти защиту. Князь Василий не посмел бы сунуться в поместье предводителя уездного дворянства, самое большее, на что мог решиться Черкасский, это написать жалобу в канцелярию генерал-губернатора. Но не говорить же всё это старой графине, та и так сама не своя, ведь уже ясно, что история с Еленой закончилась плачевно.

В Ратманово приехали через сутки, к вечеру. Барон помог своей спутнице выйти из экипажа и спросил:

– Ну что, будете отдыхать или сразу посмотрим бумаги Алексея?

– Какой отдых? – отмахнулась Апраксина. – Пойдёмте искать завещание!

Они отправились в кабинет, много лет принадлежавший княгине Анастасии Илларионовне, а потом отошедший её внуку. Тальзит отметил, что Алексей ничего не поменял в обстановке, новым оказалось лишь то, что сюда перекочевал портрет молодой Анастасии Илларионовны, прежде висевший в её спальне.

– И где может лежать завещание, как вы думаете? – спросил барон.

Апраксина указала ему на портрет княгини и объяснила:

– Алексей заказал несгораемый ящик. Он спрятан как раз за портретом, но Элен перед отъездом открывала его, если бы завещание там лежало, она бы увидела.

– Может, спешила? Вспомните, в каком состоянии была девушка… Где вы храните ключ от ящика?

Старая графиня достала из кармана длинный ключ со сложной резьбой и протянула Тальзиту.

– Элен говорила, что нужно трижды повернуть головку по часовой стрелке, потом протолкнуть ключ вперёд и дважды повернуть головку в другую сторону.

– Попробуем…

Тальзит снял со стены портрет и вставил ключ в замочную скважину. Барону пришлось повозиться, прежде чем он смог открыть дверцу. Ящик был пуст.

– Ну, вот видите! Не могла Элен не заметить завещания, она ведь – вылитая бабка, такая же толковая и практичная, – похвалила свою питомицу старая графиня, а потом спросила: – И что теперь?

Тальзит и сам точно не знал, что делать. Оставалось одно – рассуждать логически:

– Давайте начнём с того, мог ли Алексей вообще написать завещание?

– Не знаю… – растерялась графиня.

– Но ведь весной он дрался на дуэли. Уж перед таким-то событием он должен был подумать о сёстрах и молодой жене.

– А ведь так и было! – вдруг вспомнила Евдокия Михайловна. – Его камердинер рассказывал мне о дуэли. Он тогда сказал, что князь отдал ему два конверта, приказав (том в случае, если он будет убит) передать письма молодой княгине.

Это уже вселяло надежду! Значит, Алексей Черкасский всё же написал завещание. Его на дуэли не убили, а лишь ранили, и значит, камердинер вернул бумаги хозяину.

– Вот и давайте искать эти конверты, – предложил барон. – Скорее всего, на них должно стоять имя Екатерины Черкасской. Кстати, я ведь так ни разу княгиню не видел.

– Я тоже, – вздохнула Апраксина. – Что там между ними случилось, бог весь. Только убивался Алекс ужасно, я уж, грешным делом, думала, что он вовсе не поднимется.

Барон подошёл к письменному столу и стал осторожно выкладывать содержимое ящиков на столешницу. Старая графиня взглянула на гору бумаг, появившихся на столе, и предложила:

– Ну, а я тогда в бюро посмотрю…

Тальзит кивнул, соглашаясь, и вновь углубился в чтение. Барона сильно насторожило, что бумаги в столе лежали в явном беспорядке, казалось, их вывалили из ящиков, а потом засунули обратно по принципу «сколько влезет». Похоже, что князь Василий основательно порылся в архиве своего племянника.

«Если он нашёл завещание, то, скорее всего, уже сжёг», – вынужден был признать барон.

Настроение его совсем испортилось. Понятное дело, что Тальзит со всевозможной уверенностью объяснял старой графине, как он вынесет вердикт об опекунстве в её пользу, а потом поможет получить указ императора, но в этом деле имелось очень существенное «но» – возраст Апраксиной. Если князь Черкасский станет её оппонентом, он прямо будет говорить, что графиня долго не проживёт и девушки в очередной раз осиротеют.

– Не это ли? – вдруг окликнула барона Евдокия Михайловна. Она держала в руках два почти одинаковых конверта. – Вот написано: «Светлейшей княгине Екатерине Черкасской», а второе – «Вскрыть после смерти…»

Голос графини дрогнул, и она не смогла закончить фразу. Барон бросился к ней.

– Дайте-ка глянуть!

Руки Тальзита дрожали, но он сумел справиться с волнением и сломал печать. Это и впрямь было завещание Алексея Черкасского, написанное им перед дуэлью. Оно оказалось коротким. Князь завещал всё принадлежащее лично ему имущество своей жене, душеприказчиком назначал барона Тальзита, а опекуном сестёр – графиню Апраксину.

– Что там? – спросила старушка. Голос её дрожал.

– Вы – опекунша княжон Черкасских, я – душеприказчик, а всё, что не входит в майорат, Алексей завещал жене.

Апраксина без сил опустилась на стул, на глазах её блеснули слёзы.

– Ну, что вы расстраиваетесь, всё же хорошо, – улыбнулся барон и постарался отвлечь ее: – Вы теперь вернётесь в Ратманово?

Старая графиня в ужасе затрясла головой:

– Нет, я ещё не готова. Для меня всё было словно вчера, мне Тамара Вахтанговна каждую ночь снится… Нет, давайте погодим. Мы хорошо устроились в Отрадном. Там девочки живут в безопасности, да к тому же Ратманово отошло вдове Алексея, я не хотела бы жить там без позволения новой хозяйки. Вот пусть она приедет, познакомимся, а дальше решим.

В сказанном имелся резон, к тому же князь Василий мог нагрянуть в Ратманово, не считаясь ни с какими завещаниями, и Тальзит напомнил графине о главном:

– Ну что, Евдокия Михайловна, теперь-то вы можете наконец развязать мне руки? Напишете прошение?

– Конечно! Вы думаете, мне не хочется отомстить за Тамару Вахтанговну и за бедняжку Элен? Да я ничего на свете так не хочу, как этого!

Графиня взяла перо, вынула из бювара чистый лист и посмотрела на Тальзита.

– Что писать?.. Александр Николаевич, вы ведь всё знаете, помогите изложить факты. Теперь, когда мы нашли завещание…

Апраксина замолчала, но барон и так всё понял: теперь она жаждала отомстить. Ну наконец-то!..

Интересно, написал ли этот недоумок завещание? А если да, то чем это грозит? Мысли не тревожили Убийцу, а скорее раздражали. Он постарался отогнать их. Зачем портить себе настроение, если сегодня его ждет поистине чудесный вечер?..

Не зря Убийца так отделал эту великовозрастную корову – результат превзошел все его ожидания. Те, кто должны были испугаться, теперь боялись до смерти. Это радовало, грело душу и чресла. Когда ты уже не молод, начинаешь ценить малейшие нюансы. Движения, взгляды и запахи – всё это может разжечь кровь, а может и убить желание. Страх же отражается во всём: робость движений, трепет, испуганный взгляд из-под ресниц и… холодный пот. Убийца обожал его резкий запах и даже иногда думал, что мог бы стать великим парфюмером, такими чувствительными становились его ноздри во время плотских игр. Ну ничего, скоро Убийце достанутся великолепные трофеи, но и сейчас он тоже не станет монашествовать…

Убийца поднялся с кресла и отошёл от камина, у которого коротал этот промозглый вечер. Не стоит зажигать свечи, достаточно лишь пламени – алые отсветы, как они хороши на покрытой потом гладкой коже…

«Юное тело – венец природы, – всплыло услышанное где-то выражение, но Убийца всегда уточнял: – юное тело жертвы…»

Откликаясь на его мысли, затвердела плоть. Терпение было на исходе. Ну скорее же!.. Куда же запропастилась жертва?!

Внизу хлопнула дверь, осторожные шаги прошелестели по лестнице и дверь отворилась. Худенькая фигурка застыла на пороге, не решаясь сделать ещё шаг… Ещё бы! Просто так деньги никому с неба не сыплются. Убийца знал, за что платил.

– Иди сюда, – позвал он.

Фигурка качнулась в дверях. Взгляд крупных карих глаз заметался по полутемной комнате, и вот наконец-то он мелькнул – страх!.. Даже более того – ужас!.. О, боги, боги!..

– Раздевайся, – скомандовал Убийца. – Быстро!

Он с наслаждение потянул ноздрями воздух – комната запахла страхом.

Глава четырнадцатая Покорение Парижа

Просторная комната, мебель красного дерева, полосатый шёлк обивки… Елена открыла глаза и не поняла, где находится: всё казалось незнакомым, и лишь решётчатые ставни на окнах наконец-то напомнили, что она – в Париже, в доме Аглаи Ней.

Совершенно измученные бесконечным переездом дамы добрались сюда ночью и еле дошли до постелей. Дело было не в беременности – теперь Елена уже легче переносила тряску, но всё-таки гонка длиной в полтора месяца, дорога через всю Европу совершенно её измотала. Елена села на постели, вздохнула… и на неё сразу рухнула лавина тоски и безысходности.

С той памятной ночи в Борисове, когда она говорила с тенью погибшего мужа, Елена пыталась разобраться в своих чувствах. Прежде она верила, что любит Василевского, и жаждала новой встречи с ним. Но преданность и поклонение Армана покорили её сердце, а их единственная ночь принесла в её жизнь нежность и страсть. Теперь Елене уже казалось, что по-настоящему она любила лишь Армана. Отчаяние её сделалось невыносимым. Как только она закрывала глаза, муж, как живой, появлялся из темноты. Он смотрел так нежно, а улыбался так светло… Елена совсем не могла выносить соболезнований, которые ей приносили как вдове маркиза де Сент-Этьена, на глаза её наворачивались слёзы, и хотелось только одного – забиться в тёмный уголок и спрятаться от всего мира.

Но маркиза де Сент-Этьен не могла себе этого позволить, ведь приходилось думать о ребёнке. Правильно ли она поступила, пообещав Арману сделать дочь наследницей его рода, в то время, когда её отцом был Василевский?.. Хотя какое это теперь имело значение: правильно или нет? Ни при каких обстоятельствах Елена не могла обречь свою малышку на участь незаконнорожденной. Никогда и ни за что! Лучше самой на каторгу пойти, чем обездолить дочь! Впрочем, однажды решив во всём положиться на судьбу, новоиспечённая маркиза де Сент-Этьен старалась не роптать и принимать жизнь такой, как есть.

Аглая хотела представить свою подопечную ко двору, не дожидаясь приезда маршала Нея. Может, стоило сразу объявить обществу, что у Армана будет наследник? Елена всё никак не могла на это решиться. Ведь нужно так сказать о ребёнке, чтобы никому и в голову не пришло сравнивать даты. Елена вспомнила своё самочувствие на втором месяце беременности и решила изобразить утреннюю тошноту.

С кувшином для умывания в комнату вошла Маша. Значит, пора одеваться. Елена встала с постели и подошла к зеркалу. Пока её беременность оставалась незаметной, лишь грудь немного увеличилась, а живот чуть округлился, но под модными свободными платьями это было неразличимо. Маша принесла почищенное и отглаженное одно из двух имеющихся в запасе платьев и помогла хозяйке одеться.

Елена по-прежнему казалась очень хрупкой. С томными от слабости сапфировыми глазами на бледном личике, она походила на бесплотного ангела, но за этим эфемерным обликом уже угадывалась сильная и гордая русская княжна. Самой ей это нравилось, а о мнении остальных маркиза де Сент-Этьен не особо не заботилась.

Легко постучав, в комнату вошла мадам Ней. Похоже, что в Париже Аглая сразу вспомнила, что уже восемь лет как носит герцогский титул: её утренний наряд – малиновый бархат и серебро – выглядел роскошным, а рубиновые серьги и колье стоили целое состояние.

– Как ты себя чувствуешь, дорогая? – Аглая вгляделась в лицо своей гостьи и заволновалась: – Ты что-то бледная сегодня.

– Меня мучает тошнота…

Хотелось провалиться сквозь землю – так стыдно было обманывать Аглаю, ведь за время пути Елена искренне привязалась к супруге маршала.

– Вот как? Значит, ты беременна? – обрадовалась мадам Ней. – Какое счастье, что у маркиза будет ребёнок! Поздравляю, дорогая! Тем более, нам нужно поскорее ввести тебя в права наследования.

Елена сама себе удивлялась: она играла, как заправская актриса. Пусть её Бог потом за это накажет, но сейчас надо было сделать всё, чтобы будущий ребёнок имел крышу над головой и средства для достойной жизни. Елена робко напомнила:

– Арман дал мне письмо к своему нотариусу Трике. Мы можем передать ему послание?

– Конечно. Давай письмо, отправим его с посыльным, приложив записку с уведомлением, что ты гостишь в моём доме, – предложила Аглая и поторопила: – Пойдём вниз, а за завтраком подумаем, что из одежды нужно срочно заказать – ты должна появиться при дворе во всем блеске красоты и достоинства, чтобы сразу пресечь все разговоры о «не том выборе» де Сент-Этьена. Ты ведь принадлежишь к древнему роду, а здесь встретишь немало аристократов в первом поколении, таких как мы. Но если я отношусь к этому трезво – ведь наше герцогство оплачено кровью моего мужа, то множество случайных людей купило свои титулы деньгами и подлыми поступками.

Мадам Ней обняла подругу и повела в столовую.

– Скажу тебе по секрету – об этом теперь забыли, а я и не напоминаю – но я ведь выросла при королевском дворе, – сказала Аглая. – Моя тётя была камеристкой королевы. Я твоего мужа помню с детства, он всегда был так похож на свою мать, принцессу Марию-Евгению. Маркиз вырос в обществе самых красивых дам Франции. Конечно, все эти богатые дочки вчерашних лавочников и цирюльников, которых ему сватал император, не могли Арману понравиться, и я понимаю, почему он выбрал тебя. Ты ему ровня!

Если бы Аглая знала, каким бальзамом пролились её слова на сердце Елены.

Они вошли в большую столовую. Мебель здесь поражала воинственной роскошью: полированное красное дерево и море бронзы в виде колонн, знамён и копий. Брат как-то рассказывал Елене о новом французском стиле ампир, но видела она такое впервые. Мадам Ней усадила гостью за стол и предложила:

– Я пью по утрам шоколад и ем пару теплых круассанов, но тебе теперь нужно хорошо кушать. Давай закажем кашу или омлет?

– Пожалуйста, не надо! Я не могу сейчас есть, мне достаточно булочки, – отказалась Елена.

– Как знаешь, – не сталанастаивать Аглая.

Пока слуги разливали по чашкам исходящий ароматом кофе, герцогиня стала прикидывать, сколько нарядов нужно заказать на первое время. К ужасу Елены, получилось что-то невообразимое:

– Пока ограничимся одним придворным платьем, возьмём штук шесть дневных, столько же вечерних, ну и всё остальное: белье, обувь, шляпки, перчатки, – заявила Аглая.

У Елены почти не осталось денег, а одалживать их у мадам Ней было стыдно. Вот если бы маркиза де Сент-Этьен уже получила наследство мужа, тогда – другое дело, а сейчас приходилось изворачиваться.

– По нашим традициям я должна надеть траур и нигде не появляться, – твёрдо заявила Елена.

Аглая отмахнулась:

– У тебя просто нет выбора! Ты должна завоевать Париж до того, как твоя беременность станет заметной: с животом ты не сможешь выезжать. Если ждать, когда ты родишь, время будет упущено, и император забудет, чем обязан Арману. Ты ведь не просто иностранка, ты – русская, а с Россией идет война, – возразила Аглая и предложила: – Предоставь решать мне и не волнуйся. За платья пока заплатит маршал Ней, а когда получишь наследство, рассчитаешься.

Пришлось Елене подчиниться, и сразу после завтрака она попала в цепкие руки самой знаменитой модистки Парижа мадемуазель Мишель.

Два часа простояла маркиза де Сент-Этьен в одной рубашке, пока две помощницы сухопарой модистки с огромным орлиным носом и повадками королевы снимали мерки. Потом Аглая долго совещалась с мадемуазель Мишель и в итоге договорилась, что на тоненькую фигуру Елены подгонят несколько готовых платьев, а придворное сошьют за три дня. Учуяв запах лёгких денег, ушлая мадемуазель всучила маршальше и баснословно дорогую соболью ротонду, на которую уже с месяц не могла найти покупателя.

Следующим номером в программе Аглаи числился «кудесник Поль», тот должен был заняться отросшими до плеч волосами Елены. Поль оказался высоким женоподобным молодым человеком.

– Добрый день, ваша светлость, – обратился он к мадам Ней. – Чем могу быть полезен?

Хозяйка указала парикмахеру на Елену и попросила:

– Нам хочется, чтобы вы поколдовали над прекрасными волосами маркизы де Сент-Этьен. Только деликатно. Нам не нужны вопросы окружающих, нам нужно только их восхищение…

Глубокомысленно кивнув, месье Поль взялся за дело: он расчесал волосы Елены, подровнял их, а потом поднял часть локонов, закрепив их шпильками на макушке. Свободные кончики, завиваясь, образовали пышную шапочку. Остальные пряди парикмахер разделил на прямой пробор и собрал на висках в крупные локоны. Причёска получилась такой милой, что мастер сам захлопал в ладоши.

– Маркиза введёт новую моду: вместо узла на макушке – масса локонов. Какая прелесть! – восхитился он.

Поля поддержала мадам Ней, а Елена с ними согласилась. Кто бы мог подумать, что болезнь и беременность превратят княжну Черкасскую в настоящую красавицу?..

К тому времени, когда парикмахер отбыл, в гостиной уже ожидал нотариус Трике.

Худенький смуглый человечек в круглых очках представился дамам и сообщил, что последние десять лет был поверенным маркиза де Сент-Этьена.

– Очень рада познакомиться, месье! Мне нужна ваша помощь, ведь я даже не знаю, с чего начинать, – откликнулась Елена.

– Мадам, для супруги моего почётного клиента я сделаю всё, что в моих силах, – пообещал месье Трике, – но сначала мне хотелось бы увидеть документы. Маркиз написал, что у вас имеются свидетельство о венчании и его завещание, заверенные по всей форме.

– Да, всё так и есть, – подтвердила Елена. Она поднялась в свою спальню за документами и, вернувшись, отдала конверт поверенному.

Месье Трике разложил бумаги на столике и прочитал их.

– Мадам, по новому гражданскому кодексу, недавно утверждённому императором, супруге можно оставить наследство при условии, что у умершего нет законных детей. В завещании вашего мужа предусмотрен тот случай, что вы после его смерти можете оказаться в положении. Это самый важный момент, – объяснил поверенный. – Вы ждёте ребёнка?

– Да, – подтвердила Елена, вдруг осознав, что краснеет.

– Тогда по завещанию вам отходит половина состояния, а вторую наследует ваш ребёнок, но в этом случае вступление в права наследства откладывается до его рождения. Сразу это сделать можно лишь в том случае, если суд или император назначит вас опекуншей при будущем ребёнке.

– А сколько времени займёт этот суд? – поинтересовалась мадам Ней.

– Мы можем подать прошение, и месяца за три суд должен рассмотреть это дело. Но, мадам, для суда у нас не хватает какого-либо документа, подтверждающего личность маркизы, например, её метрики, свидетельства о крещении или паспорта, по которому она въехала во Францию.

Его слова настолько возмутили Аглаю, что она вспыхнула, как факел:

– Мадам де Сент-Этьен въехала в нашу страну вслед за каретой императора, после того как государь сам пригласил её в Париж в моём присутствии!

– Тогда у нас остаётся единственный выход: маркизе следует воспользоваться приглашением государя и обратиться к нему с просьбой, чтобы тот своим указом назначил её опекуншей при будущем ребёнке. Как только мы получим этот документ, мадам сможет сразу же наследовать своему супругу.

Тоска и безысходность, утром как будто отпустившие душу Елены, вновь вонзили в неё когти: оказывается, жизнь предоставила лишь передышку, не более. Испугавшись, что опять затрясутся руки, а потом мелко задрожит веко, Елена поспешила закончить разговор:

– Благодарю вас, месье, вы всё так подробно разъяснили, – она старательно улыбнулась французу. – Мы дадим вам знать, как только решим этот вопрос.

Поверенный откланялся, и дамы остались одни. Елена уже не могла справляться с паникой, и в её голосе зазвенели слёзы:

– Аглая, у меня нет никаких документов! Когда Арман посадил меня в карету, ни он, ни я не думали об этом. Я взяла лишь бабушкины серьги и немного денег. Маркиз собирался довезти меня до Вены – там живёт моя тётка. Бой, из-за которого нам пришлось пожениться, спутал все планы.

Мадам Ней поспешила её обнять.

– Успокойся, дорогая! Конечно, кто среди войны помнит о бумагах? Я тебя прекрасно понимаю, – поддакнула Аглая и вдруг расцвела счастливой улыбкой: – Я знаю, что нужно сделать! Мы попросим помощи у императрицы Жозефины.

Мадам Ней тут же написала письмо и отправила его во дворец Мальмезон, а потом успокоила Елену:

– Ну вот, первый шаг сделан. Теперь нам нужно заручиться поддержкой в противоположном лагере. К вечеру доставят твои наряды, и я сразу же повезу тебя в дом самого умного и самого циничного человека в Европе. Ты же слышала о князе Талейране? Его помощь может стать неоценимой. Правда, за малейшую услугу он очень дорого берёт, но и к его чёрной душе существует ключик, и если им умело воспользоваться, то старый лис поможет тебе просто «по дружбе».

– И что же это за ключик? – заинтересовалась Елена.

– Её зовут Доротея – не женщина, а просто сказка. Сама увидишь!.. Главное сейчас, чтобы твои платья не подкачали.

Платья оказались хороши. Для визита в дом князя Талейрана Елена выбрала голубой бархат и брабантские кружева.

– Отлично, – похвалила Алгая, осмотрев её наряд. – Сюда нужны сапфиры. Надень что-нибудь из моих украшений.

Ну, уж нет! Этого гордость Елены уже не могла вынести. Хотя о чём речь? Не зря же княжна Черкасская везла через всю Европу бабушкин подарок!

– У меня есть серьги…

Елена разыскала на дне саквояжа кожаный мешок и достала свои драгоценности.

– Вот это да! – восхитилась Аглая, помогла вдеть серьги в уши и поторопила: – Поедем. Я хочу попасть к Доротее до начала вечернего приёма, пока она ещё свободна. Доротея – жена племянника Талейрана, но в доме дяди исполняет обязанности хозяйки.

Блестящая лаковая карета, запряжённая четверкой серых в яблоках коней, везла дам по улицам Парижа. Дом маршала Нея находился недалеко от Тюильри, и перед Еленой открылась панорама этого великолепного дворца, перестроенного императором Наполеоном со свойственным этой молодой монархии помпезным величием.

– Сюда нам ещё рано, мы пока только ждём приглашения, – мягко подсказала мадам Ней. Она отправила прошение с просьбой разрешить представить ко двору маркизу де Сент-Этьен, но ответа пока не получила.

Наконец экипаж остановился у старинного особняка на улице Сент-Флорантен. Лакей проводил дам в гостиную и пошёл доложить хозяйке о визите. Елена с любопытством оглядывалась по сторонам.

– Посмотри, дорогая, какая роскошь. Что умеет делать Талейран – так это получать деньги. Он обирает и друзей, и врагов, – шепнула мадам Ней. – Муж Доротеи – единственный наследник Талейрана. Но она сама знатнее и богаче мужа. Доротея – младшая дочь последнего курляндского герцога Бирона.

За дверью гостиной послышался звук летящих шагов, и в комнату вошла молоденькая женщина, скорее всего, ровесница Елены. Хороша она была необычайно. Густые чёрные волосы и огромные темно-серые глаза казались ещё ярче на фоне белоснежной, как лепесток камелии, кожи. Всё в этой красавице завораживало глаз и вызывало лишь одно чувство – восхищение.

– Дорогая, как я рада вновь тебя видеть! – воскликнула мадам Ней, поднимаясь навстречу хозяйке. – К тебе первой я привезла жену маркиза де Сент-Этьена. Он поручил Элен заботам нашей семьи, и я помогаю ей освоиться в Париже.

Доротея лучезарно улыбнулась и стала ещё прекраснее, хотя это казалось уже невозможным.

– Здравствуйте, мадам, я искренне рада нашему знакомству. Вижу по вашему лицу, что вы не француженка: такая красота, как у вас, встречается только в Польше и в России, что, впрочем, теперь одно и то же. Не смущайтесь, я тоже здесь чужая, Сен-Жерменское предместье всё время даёт мне понять, что я – иностранка. Это, конечно, не касается нашей дорогой Аглаи, поскольку её золоте сердце и доброта известны всем. – Легко сменив тему разговора, хозяйка пригласила дам к столу. – Садитесь, сейчас подадут чай, и мы с вами познакомимся поближе.

Слуга поставил на золочёный столик поднос с сервизом и удалился. Доротея разлила чай и, посмотрев на Елену, сказала:

– Вы – русская, такие камни, как у вас в ушах, можно увидеть лишь при российском дворе, здесь хоть и пыжатся, но до Петербурга не дотягивают, а про немцев я вообще не говорю, они бедны как церковные мыши… Так что, я права?

– Да, ваше сиятельство, я – русская. До замужества меня звали Еленой Черкасской, а теперь я – Элен де Сент-Этьен.

– Я слышала фамилию «Черкасский», когда приезжала с матерью в Петербург к императору Александру договариваться о моём будущем браке: часть моих земель находится в России, поэтому и понадобилось высочайшее разрешение. Тогда моим делом занимался князь Николай, дипломат.

– Он мой кузен, – обрадовалась Елена, меньше всего ожидавшая услышать, что во Франции хоть кто-то знает её родственников.

– Вам сколько лет? – поинтересовалась Доротея. Она не сводила с Елены глаз, явно заинтересовавшись новой знакомой.

Елена объяснила, что ей недавно исполнилось девятнадцать.

– Какое совпадение, мне столько же! А дети?.. – Глаза Доротеи зажглись гордостью, когда она сообщила: – У меня есть сын, ему уже год.

– Я жду первенца, – отозвалась Елена. Нить разговора уверенно перехватила Аглая:

– Муж Элен геройски погиб, отводя опасность от императора. Я хотела бы как можно быстрее представить маркизу ко двору, чтобы потом она, благодаря красоте и прекрасному характеру, заняла подобающее ей место в Париже.

Все понимали, что Аглая неявно, но попросила о помощи. Ответ хозяйки дома оказался искренним:

– Можете на меня рассчитывать, – пообещала Доротея и усмехнулась: – Мы, иностранки, ещё покажем себя. Весь Париж будет лежать у наших ног!

Доротея посмотрела на Елену и предложила:

– Давай, раз мы образуем союз иностранок, перейдём на «ты». Мне так будет легче. Согласна?

Конечно, Елена согласилась. Она вообще не представляла, как сможет жить в чужой стране, и вдруг такой добрый приём, такое радушие! Елена даже забыла о всесильном Талейране. Прелестная Доротея и впрямь оказалась ключом к людским сердцам, и сердце маркизы де Сент-Этьен не стало исключением.

– Приезжайте ко мне завтра, – предложила Доротея. – Я познакомлю Элен с дядей.

– Спасибо, дорогая, но давай сделаем это чуть позже, – отказалась мадам Ней. – Завтра я рассчитываю на приглашение от императрицы Жозефины.

Глава пятнадцатая Императрица Жозефина

Наутро прибыло послание от Жозефины, императрица приглашала «милую герцогиню вместе с её новой подругой» на ужин с танцами.

Аглая прочла письмо и с удовольствием заметила:

– До чего же мила наша Жозефина – нежная и деликатная. А как я рада вновь поехать в Мальмезон! Но, дорогая, путь неблизкий, так что придётся начать сборы прямо сейчас.

На сей раз Елену нарядили в тёмно-синее вечернее платье с шитой золотом каймой по подолу.

– Прекрасно! – похвалила Аглая и поторопила: – Экипаж у крыльца. Поехали.

Путь и впрямь оказался долгим: сначала они ехали через весь город, а потом оказались среди идиллической природы – полей и лесов. Аглая дремала, убаюканная мягким покачиванием кареты, а Елену всё не отпускали тяжкие думы. В очередной раз спрашивала она себя, правильно ли поступила, пообещав Арману принять его наследство. То ей казалось, что всё по закону – ведь она выполняет последнюю волю мужа, то становилось страшно, что обман раскроется и позором ляжет на благородное имя рода де Сент-Этьен. Так и не найдя успокоения, Елена прикрыла глаза в надежде подремать, но вдруг поняла, что карета остановилась. В окно были видны аллея из фигурно постриженных кустов и очаровательный трехэтажный дворец.

Мальмезон походил на старинный ларчик. Скульптуры, венчающие пилястры, два флигеля с круглыми окошками под крышей и широкое стеклянное крыльцо – всё смотрелось изящно и гармонично.

– Какая прелесть! – восхитилась Елена.

– Это дом любви, моя дорогая. Что бы ни говорили о втором браке императора – своё сердце он оставил здесь, – вздохнула Аглая.

Один лакей подбежал, чтобы открыть дверцу кареты и помочь дамам выйти, второй распахнул перед ними широкие стеклянные двери и принял ротонды. Высокий благообразный дворецкий обратился к мадам Ней:

– Ваша светлость, государыня ждёт в малой гостиной, прошу вас и вашу спутницу следовать за мной.

Он прошествовал по длинному коридору и постучал в украшенную позолоченной резьбой белую дверь.

– Входите, пожалуйста, – прозвучал нежный, на удивление молодой голос.

Дворецкий распахнул дверь и доложил:

– Ваше императорское величество, прибыли герцогиня Эльхингенская и маркиза де Сент-Этьен.

– Проходите, располагайтесь, – пригласила очаровательная брюнетка с мягким взглядом больших тёмных глаз. Оказалось, певучий голос принадлежал именно ей.

Елена слышала, что императрице Жозефине сейчас около пятидесяти лет, но просто невозможно было поверить, что этой миловидной даме в светло-лиловом атласе больше тридцати.

– Аглая, как я рада, что вы наконец-то вернулись! Представьте свою спутницу и садитесь к столу, – улыбнувшись, предложила императрица.

Она опустилась кресло, обитое гобеленом, повторяющим рисунок росписи на стенах, и жестом предложила сесть гостьям.

– Ваше императорское величество, позвольте представить вам маркизу де Сент-Этьен… – Аглая коротко рассказала печальную историю своей подруги и, хорошо зная доброту императрицы, подбирала слова так, чтобы задеть благородные струны её души. Расчёт оказался верным: Жозефина растрогалась.

– Примите мои соболезнования, дорогая. Я любила Армана, как сына. Мне очень, очень жаль! – Глаза императрицы подёрнулись влагой.

Словно в ответ, по щекам Елены побежали слёзы.

– Простите, ваше императорское величество, я ещё никак не привыкну к этой утрате, – всхлипнув, объяснила она.

– Не нужно извиняться, мы все вас понимаем. Помнится, император говорил, что хочет воздать вам должное. По-моему, сейчас самое время! Его величество работает в кабинете, и, если он согласится меня принять, я побеседую с ним о вас. Подождите здесь, – сказала Жозефина и, ободряюще улыбнувшись Елене, вышла.

Императрицы не было почти час, Елена и Аглая, давно исчерпавшие все темы для разговоров, устало молчали. Наконец дверь отворилась и вошла сияющая Жозефина.

– Всё в порядке, дорогая, его величество не только подпишет указ о назначении вас опекуншей при вашем будущем ребёнке, но и передаст вам всё имущество пяти тёток Армана, не оставивших наследников. Во времена Директории эти имения отошли в казну, а перед последней военной кампанией по приказу императора спорное имущество было выделено и подготовлено к передаче маркизу де Сент-Этьену, однако Арман так и не успел ничего получить. Теперь всё по праву отойдёт его законным наследникам: вам и будущему ребёнку. Указы привезут завтра в дом герцогини.

– Благодарю, ваше императорское величество. – Елена склонилась в глубоком реверансе. Императрица подняла её и ласково похлопала по руке.

– Это самое малое, что мы можем сделать для Армана: выполнить его последнюю волю. А сейчас пойдёмте в большой зал, гости уже прибывают, сегодня у нас ужин и танцы.

Взяв под руку Елену, государыня пошла вперёд, а довольная мадам Ней последовала за ними. Жозефина шла быстро, нигде не останавливаясь, и у Елены осталось лишь общее впечатление от увиденных интерьеров – необыкновенно изящной роскоши. В глаза бросались то пол из квадратов белого и чёрного мрамора, то стены, задрапированные складками белого шёлка, то панно с танцующими жрицами и горящими треножниками. Дворец оказался таким же, как его хозяйка: роскошным – и в то же время прелестным и простым.

У дверей большого зала Жозефина сбавила шаг. Множество гостей, группами стоящих вдоль стен, обернулись, приветствуя хозяйку. Императрица медленно шла вдоль рядов приглашённых, здороваясь с гостями, а потом представляя Елену. К тому времени, когда Жозефина обошла зал, парижское общество склонило голову перед молодой маркизой де Сент-Этьен.

Начались танцы. Кавалеры пытались приглашать Елену, но она вежливо отказывала, ссылаясь на то, что не танцует из-за траура. Вдруг шум у дверей зала привлёк всеобщее внимание. Пары стали останавливаться и кланяться императору. Музыка смолкла. Бонапарт прошёл к креслу Жозефины и поцеловал ей руку.

Оркестр вновь заиграл кадриль, Наполеон взял императрицу за кончики пальцев и вывел на середину зала. Жозефина танцевала божественно: её движения были грациозны, прекрасные белые руки то прихватывали край шлейфа, то выгибались, как лебединое крыло, а лёгкие ноги несли её уже начавшее полнеть тело с изяществом молодости.

– Какая прекрасная пара, как жаль, что они развелись, – вздохнула Аглая, и Елена кивнула, соглашаясь.

Танец закончился, императрица что-то сказала, наклонившись к уху Наполеона. Он обернулся, огладывая гостей, и, найдя взглядом Елену, направился через зал.

– Дорогая, ты не можешь отказать императору, даже если у тебя траур, – шепнула Елене мадам Ней. Совет последовал как нельзя кстати.

– Добрый вечер, герцогиня. – Наполеон улыбнулся, и его отяжелевшее лицо помолодело, а большие голубые глаза весело блеснули. – Вы отпустите свою подопечную потанцевать со мной?

– Конечно, ваше императорское величество, – ответила мадам Ней. Наполеон протянул руку, Елена положила на неё свою и, опустив глаза, пошла с императором на середину зала.

Никто не знал, но это оказался первый бал в жизни Елены, и ей сразу же пришлось танцевать с французским императором. Стало вдруг страшно. К тому же оркестр заиграл вальс. Как танцевать с самим Наполеоном? Елена смущённо посмотрела на своего кавалера и встретилась взглядом с умными, проницательными глазами.

– Надо признать, что вы очень хороши, мадам! Теперь я понимаю, почему мой Арман влюбился в вас и сразу же заключил брак.

Император закружил Елену в вальсе. Поймав ритм, она успокоилась и даже смогла ответить на комплимент:

– Благодарю, ваше императорское величество, вы очень добры.

– Я очень любил де Сент-Этьена, – признался Наполеон и, вспомнив убитого воспитанника, помрачнел. – Родите ему наследника, пусть хоть кто-то после Армана останется…

– А если будет девочка?

– Я разрешу передавать титул по женской линии – завтра в указе это будет оговорено, – пообещал император и, вздохнув, добавил: – Всё равно других детей у Армана уже не будет.

Музыка смолкла. Наполеон проводил Елену к её спутнице, а сам вернулся к Жозефине. Оркестр заиграл котильон – последний танец бала, и слуги уже распахнули двери, приглашая гостей к столу. Бонапарт попрощался с императрицей и уехал в Париж. В его отсутствие беседа за столом потекла легче и свободнее, гости смеялись и шутили, радуя Жозефину, обожавшую праздники и веселье. Через час начали подавать кареты. Аглая и Елена поблагодарили императрицу за гостеприимство и помощь, а потом уехали в Париж. Елене просто не верилось, что одна поездка к этой очаровательной даме так легко разрешила все трудности, еще недавно казавшиеся непреодолимыми.

С самого утра Елена сидела у окна гостиной. Она так волновалась, что даже не могла есть.

– Ну что ты так переживаешь? – удивилась Аглая.

– Ты не сможешь этого понять – ты же дома, вокруг тебя родные стены, а меня всё равно что нет. – Не в силах совладать с волнением, Елена вскочила и принялась вышагивать по комнате. – Нет документов, нет дома, нет семьи. Если бы не твоя доброта, где бы я сейчас была?..

Аглая осуждающе напомнила:

– Не забывай, кто поручил тебя нам в своей последней воле! Ты здесь не из милости, и, кроме того, мне самой это очень приятно, – герцогиня улыбнулась и ласково попросила: – Ради бога, не мечись, сядь рядом со мной. Я уверена, что документы скоро привезут.

Она оказалась права, посыльный от императора прибыл через четверть часа. Офицер привёз большой белый конверт с вензелем императора. Елена держала его в руках, не решалась вскрыть.

– Ну, что же ты? – подбодрила её Аглая. – Смелее, всё будет хорошо!

Елена открыла конверт и достала три листа, каждый из них был скреплён красным сургучом с оттиском печати Наполеона. Императорские указы! Первый объявлял Элен, маркизу де Сент-Этьен, опекуншей при ребёнке, который должен у неё родиться. Второй разрешал наследовать титул маркизов де Сент-Этьен по женской линии. Третий передавал Елене и её ребёнку имущество, принадлежавшее ранее тёткам Армана. Список передаваемого занимал два листа, но Елена даже не стала его читать. Свершилось главное: у неё будут крыша над головой и средства, чтобы вырастить дочь.

– Посмотри, пожалуйста. Теперь я могу переехать в дом мужа? – спросила Елена и протянула указы мадам Ней.

– Похоже, что всё в порядке, но нужно показать документы месье Трике. Пусть он посмотрит сам, – решила Аглая и взялась за перо, чтобы написать поверенному. – В любом случае, надеюсь, ты не собираешься переезжать сегодня!

– Я так благодарна тебе за помощь, но не могу же я вечно сидеть на твоей шее. – Елена обняла Аглаю и попросила: – Пожалуйста, помоги мне начать новую жизнь! Ты даже не представляешь, как это для меня важно.

– Хорошо, я тебя отпущу, но только если месье Трике скажет, что препятствий больше нет, – уступила Аглая.

Поверенный приехал через час. Он внимательно прочитал присланные указы и сообщил, что всё сделано правильно и оформление наследства покойного маркиза займёт самое большее неделю, но вот имущество тёток Армана, переданное по третьему указу, было разбросано по всей Франции.

– Мадам, вы прочли список? – поинтересовался нотариус.

– Нет, я надеюсь, что вы разберётесь во всём сами и потом мне расскажете. Главное – в другом. Скажите, где жил мой муж? Это ведь теперь и мой дом.

– В Париже вам принадлежат дом на улице Гренель, в Фонтенбло – загородная резиденция, в Бургундии ваше наследство состоит из шести поместий. В банке Парижа у вас имеется около миллиона золотых франков. Виноградники в поместьях уже восстановлены и начали приносить первый доход. В прошлом году вина было продано на четыреста тысяч франков, и теперь продажи станут только увеличиваться. По имуществу родственников маркиза я пока не имею полной картины, мне нужен хотя бы день, чтобы разобраться, но вот я сразу вижу в перечне несколько поместий на юге страны и один замок в долине Луары. Это ценные приобретения! Я могу встретиться с вами завтра утром, чтобы рассказать об остальном наследстве.

– Хорошо, месье! Благодарю вас, – согласилась Елена и, проводив поверенного до дверей, вернулась в гостиную.

– Вот видишь, всё хорошо, а ты волновалась. Завтра поедем смотреть твой дом, а сейчас собирайся к Доротее, она прислала записку, приглашает нас приехать. У неё есть какое-то известие для тебя.

Как ни хотелось Елене начать поскорее паковать вещи, пришлось отложить сборы и ехать с визитом.

В доме Талейрана на улице Сент-Флорантен, как видно, давали приём: к крыльцу один за другим подъезжали экипажи. Прекрасная Доротея встречала гостей в дверях музыкального салона. Увидев Елену и мадам Ней, она расцвела улыбкой:

– Дорогие мои, рада вас видеть. Я опять одна отдуваюсь, принимая дядиных гостей, – сам он ещё не приехал, а людей уже полон дом. Пока проходите в салон, потом я улучу минутку и поговорю с вами. – Доротея кивнула на зал, где уже прохаживалось десятка три разновозрастных мужчин и несколько пышно одетых дам.

Аглая усадила Елену в кресло под большим портретом хозяина дома. Картине было уже, наверное, лет двадцать, а может, и больше. Талейран в простом голубом камзоле сидел за столом. Отсутствие украшений, глухой коричневый цвет стены – всё стягивало взгляд к лицу князя. Красивое, волевое и… непроницаемое, оно поражало. Такая сила исходила от чуть прикрытых глаз, что, увидев это лицо хоть однажды, забыть его было невозможно.

– Какой необычный человек, – кивнув в сторону портрета, сказала Елена.

– По уму Талейрану точно нет равных во всей Европе, – отозвалась Аглая. – Конечно, сейчас он в отставке, но его могущество переоценить невозможно, поэтому, даже рискуя вызвать неудовольствие двора, в этом доме бывают все. Однако сегодня здесь собрались денежные мешки: банкиры с жёнами и промышленники. Я думаю, нам нет смысла оставаться надолго, дождёмся Доротею, узнаем, что у неё за известие, и поедем домой.

Как будто услышав её слова, подошла графиня де Талейран-Перигор.

– Слава богу, все гости собрались, да и дядя прибыл и сейчас выйдет, поэтому я свободна. Давайте скроемся в моём кабинете и поговорим, – предложила Доротея.

Кабинет оказался небольшой и очень уютной комнатой, украшенной гобеленами по рисункам Буше. Доротея усадила дам в кресла и обратилась к Елене:

– Уже всем в Париже известно, что император не только признал за тобой права на наследство Армана, но и подарил тебе конфискованное имущество пяти его погибших тёток. Вот только на эти богатства имеется ещё один претендент: кузен твоего мужа, барон де Виларден. Сейчас он живёт в Лондоне. В окружении графа Прованского он считается главным интриганом. Предупреждаю тебя, что де Виларден очень опасен, такой человек не постесняется нанять убийц, поэтому ты должна остерегаться, никогда и нигде не появляться одна, а главное – беречь своего будущего ребёнка.

– Неужели это так серьёзно? – удивилась Елена. Для неё самой имущество Армановых тёток значило так мало, что рассуждения об убийцах и опасности показались дикими.

– Очень даже! О де Вилардене ходят скверные слухи, будто бы именно он выдал всю свою родню революционным властям. Выжить удалось лишь одному Арману. Доказательств нет, но слухи живут слишком долго…

Доротея казалась такой озабоченной, что Елена против воли поверила в реальность опасности и с чувством сказала:

– Спасибо!

– Может, тебе нанять охрану? – вмешалась мадам Ней. – Надо бы посоветоваться с месье Трике…

Глава шестнадцатая Новая жизнь

Сразу после завтрака прибыл месье Трике и попросил о встрече со своей доверительницей. Мадам Ней распорядилась провести нотариуса в гостиную, а Елене сказала:

– Иди одна, дорогая, имущество и финансы требуют конфиденциальности. Когда освободишься, приходи сюда.

Нотариус уже разложил документы на столе, а увидев Елену, сразу перешёл к делу:

– Ваше сиятельство, сначала я хотел бы рассказать вам об имуществе вашего покойного супруга. Поместья и дома в Бургундии вернули маркизу семь лет назад. Теперь все они восстановлены, прислуга давно нанята, и вы можете, когда угодно, пользоваться любым из домов.

Трике сделал паузу, ожидая вопросов Елены, но она только улыбнулась, и он продолжил:

– Дом в Париже и дворец в Фонтенбло были возвращены на два года позже, поэтому там всё отремонтировано, дом обставлен полностью, а вот дворец – ещё не совсем: во-первых, он слишком велик, а во-вторых, маркиз надеялся разыскать подлинную мебель, стоявшую там ранее. К сожалению, это оказалось слишком сложно – я думаю, что всю её сожгли в печах во времена Диктатуры. Но ваш супруг не терял надежды.

Нотариус вновь посмотрел на Елену, но у той вопросов не было, и она попросила:

– Продолжайте, пожалуйста!

– Имущество, подаренное вам третьим указом императора, очень разнородное, поскольку принадлежало пяти семьям, жившим в разных частях страны. Наиболее ценными являются старинный замок в долине Луары, три поместья около Тулузы, по одному в Бретани, Провансе, Пуату и Аквитании. Вам также принадлежат двухэтажный дом с фруктовым садом в пригороде Парижа, доходные дома в Орлеане и менее внушительная собственность в виде небольших участков земли и магазинов в трёх крупных городах.

– Наверное, всё это имущество находится в плачевном состоянии и требует больших вложений? – спросила Елена. Ей вдруг вспомнились слова бабушки о том, что прежде чем браться за дело, нужно понять, во что ввязываешься. Нотариус кивнул, соглашаясь. Признал:

– Ваше сиятельство, вы смотрите в корень! Я бы посоветовал посетить все эти места, оценить, в каком они сейчас состоянии, и оставить лишь те, которые вы сможете полноценно использовать. Остальное следует продать, а полученные средства направить на восстановление того, что вы оставите себе.

Совет был разумным, но несвоевременным – беременная Елена с ужасом вспомнила недавнее путешествие. Ни за что!.. Не дай бог, выкидыш…

Пришлось схитрить. Лучезарно улыбнувшись, она обратилась к нотариусу:

– Я полностью разделяю ваше мнение и благодарна за совет, но не возьмёте ли вы на себя труд разобраться со всем этим имуществом? Я жду ребёнка, поэтому не смогу помочь вам, ведь придётся объехать чуть ли не всю страну.

Месье Трике буквально расцвёл. Его глаза за стёклами очков подобрели, а на губах мелькнула победная улыбка.

– Благодарю за доверие, ваша светлость! – сказал он. – Я мог бы выехать через недельку, когда устрою вас в доме и передам вам счета в банках. Моя поездка займёт несколько месяцев, точнее сейчас сказать трудно.

Как же удачно всё складывалось! Елена поблагодарила поверенного и договорилась с ним о встрече на улице Гренель…

Сразу после обеда Елена с Аглаей поехали в дом де Сент-Этьенов. Красивый особняк из тёмно-серого камня, в отличие от соседних домов, переделанных в последние годы в модном стиле ампир, сохранил строгость и изящество линий. Полукруглое крыльцо, острые крыши двух флигелей, красивая башенка на центральном фасаде – всё напоминало о вековой истории.

На крыльце дам поджидал месье Трике.

– Добро пожаловать! Надеюсь, ваш переезд вновь принесёт этому дому счастье! – воскликнул поверенный, пропуская дам в просторный вестибюль с розовато-бежевыми мраморными пилястрами.

Широкая лестница двумя маршами поднималась на второй этаж и балконом сходилась у дверей большого зала. Елене хватило одного взгляда, чтобы влюбиться в этот дом. Она вдруг почему-то поверила, что будет здесь счастлива, и, более не откладывая, маркиза де Сент-Этьен к вечеру перебралась в свой новый дом.

Нотариус передал Елене контроль над счетами в банках, познакомил с управляющими поместий и свозил во дворец де Сент-Этьенов в Фонтенбло, а потом в пригородный коттедж, подаренный указом императора. К счастью, небольшой двухэтажный дом, окружённый высокой каменной стеной, оказался не разграбленным. Старинная мебель требовала лишь хорошей чистки, даже кастрюли на кухне и тарелки в шкафах были целы.

– Высокая стена и преданные слуги, забившие окна досками, чтобы придать дому нежилой вид, спасли ваше наследство, – обрадовался месье Трике. – Кстати, дочь супружеской четы, спасшей коттедж от разграбления, живёт по соседству, если хотите, её можно нанять. На такой маленький дом одной служанки будет вполне достаточно.

Елена согласилась, и они тут же договорились с милой и опрятной мадам Роже. Та пообещала привести дом в порядок и впредь следить за ним. Оставив ей денег на то, чтобы пригласить садовника, Елена с нотариусом вернулись в Париж. Прощаясь, месье Трике предупредил:

– Мадам, завтра я выезжаю в провинцию. Если вдруг срочно понадоблюсь, в моей конторе знают, как меня разыскать. Я приеду сколь возможно быстро.

Елена пожелала ему счастливого пути и отпустила. Она теперь не сомневалась, что и с наследством разберётся, и все её имения станут процветающими. Не зря же она была внучкой княгини Анастасии Илларионовны!

Через две недели после приёма в Мальмезоне маркизу де Сент-Этьен представили в Тюильри нынешней жене императора – Марии-Луизе. Последний бастион был взят, Париж – покорён, а избитая и бесправная Елена Черкасская осталась в прошлом. В старинном особняке на улице Гренель теперь блистала маркиза де Сент-Этьен. Всё складывалось просто великолепно, лишь предупреждение Доротеи время от времени нарушало покой Елены. Но в глубине души она надеялась, что всё как-нибудь уладится, и барон де Виларден смирится с потерей наследства.

Маленький домик в лондонском Сохо, снятый бароном де Виларденом для своих утех, сегодня пустовал. Луиджи – прелестный, как ангел, черноглазый неаполитанец – получил немного денег и билет в Вокс-Холл, где и собирался развлекаться до полуночи, а единственная служанка ещё вчера уехала навестить родню в Уэльсе.

Барон не мог рисковать. Сегодня он ждал курьера из Франции, а за те пятнадцать лет, что продолжались эти встречи, так и не смог привыкнуть к риску разоблачения и боялся до дрожи в коленках. Скотина Талейран завербовал барона первым, а потом нагло перепродал ценного агента своему преемнику на посту министра. Конечно, деньги за риск де Вилардену шли немалые, но, если бы он смог, барон отказался бы от золота, лишь бы избежать тягостной повинности работать на врагов. Впрочем, выбирать не приходилось – секретная служба императора Наполеона никого ещё не выпустила из своих когтей, и сегодня де Виларден в очередной раз стоял у окна в тёмной спальне второго этажа, наблюдая за улицей. Наконец у входной двери мелькнул знакомый силуэт, и барон кинулся вниз. Он не ошибся: стук оказался условным, и де Виларден открыл посыльному.

– Проходите, Жан, – пригласил барон и провёл гостя в маленькую гостиную, освещенную лишь пламенем камина.

Света хватало только на то, чтобы увидеть круглый столик с бутылкой бренди и двумя бокалами, а также сиденья двух кресел. Спинки их уже терялись во тьме. Барон уселся и знаком предложил гостю занять другое кресло. Де Виларден много лет знал своего связника, но, встретившись с ним на улице при ярком свете, мог бы и не узнать Жана. Тот всегда появлялся в свободном чёрном плаще и, даже вымокнув под дождём, никогда не снимал капюшон в доме де Вилардена. Вот и сейчас связник уселся в кресло, натянул капюшон на лоб, молча плеснул себе в бокал бренди и, только сделав большой глоток, достал из кармана плаща узкий белый конверт. Барон взял письмо и иронично буркнул:

– Что на сей раз? Они хотят, чтобы я достал луну с неба?

– Ничего особенного, всё, как всегда. Министр желает знать правду о болезни английского короля и подробности переговоров графа Прованского с русским царём, – равнодушно сообщил Жан. Помолчав, добавил: – Вот ваше вознаграждение за прошлое донесение.

Связник достал из кармана плаща объемистый кошелёк, и барон повеселел. В конце концов, все его деньги остались во Франции, и, если бы не золото Бонапарта, пришлось бы влачить в Англии жалкое существование, а так хватало и на Луиджи, и на себя любимого.

Барон открыл кошелёк, отсчитал десять золотых гиней и молча пододвинул их Жану. Связник сгрёб деньги и улыбнулся. Уже много лет Жан выполнял для барона частное поручение в Париже: под видом торговца время от времени он заглядывал в дом маркиза де Сент-Этьена и, разговорив слуг, собирал для барона сведения о жизни его единственного оставшегося в живых двоюродного брата.

Жан вновь плеснул в свой бокал приличную порцию бренди и заговорил:

– У нас есть две новости: плохая и хорошая. С какой начать?

– Ради разнообразия начните с хорошей, – насторожился де Виларден.

– Ваш кузен маркиз де Сент-Этьен погиб в России, изображая перед русской конницей Наполеона, пока сам император вырывался из засады, устроенной ему Кутузовым.

– Господи! – вскричал барон и, вскочив, забегал по комнате.

Попивая бренди, Жан насмешливо глядел на стареющего нарумяненного мужчину. Связник много лет знал барона и все эти годы глубоко презирал его. Поэтому Жан с удовольствием ожидал того момента, когда де Виларден захочет услышать вторую новость. Наконец барон опомнился и благодушно напомнил:

– Вы говорили, что новостей две, есть ещё и плохая?

– Да, должен вас огорчить, – растягивая своё удовольствие, притворно вздохнул связник, – но перед смертью ваш кузен женился и даже умудрился провести брачную ночь. В Париже супруга маршала Нея уже представила свету новую маркизу де Сент-Этьен, а та не скрывает, что беременна. По завещанию вашего кузена его душеприказчиком назначен маршал Ней, а в день моего отъезда из Парижа император Наполеон своим указом утвердил маркизу в правах наследования и подарил ей всё имущество пяти ваших казнённых тёток, ранее реквизированное в казну.

Жан насладился сполна: барон позеленел. Он беззвучно открывал рот, но так и не смог заговорить. Шлепая губами, как большая жаба, де Виларден схватился за сердце и стал заваливаться на бок. Связник подхватил барона и поднёс к его губам бокал с бренди. Сделав большой глоток, де Виларден закашлялся, но потом всё-таки смог выдавить:

– Это точно?

– Абсолютно! Я побывал в доме маршала Нея. Его кухарка оказалась заядлой сплетницей. От этой хвастливой болтушки я узнал имя нотариуса Трике, ведущего дела наследницы. В его доме тоже покупают овощи, а слуги и клерки не прочь перемыть кости хозяину. Так что можете не сомневаться – маркиза уже вступает в права наследования.

– Что ей передали? Замок на Луаре тоже? – прошептал барон.

– Подробностей я не знаю, но во время моего визита оба клерка месье Трике пили на кухне кофе и как раз обсуждали, что полученный маркизой замок граничит с землями Талейрана. Кстати, по слухам, всесильный князь покровительствует молодой даме, а его племянница так же, как и мадам Ней, подружилась с наследницей.

Барон долго молчал, а потом вынул из кармана только что полученный кошелёк.

– Я подозреваю, что вы знаете, сколько там? – холодно осведомился он.

– Конечно! – хмыкнул Жан.

– Этого хватит, чтобы вы выполнили для меня одно задание?

– Смотря какое, – осторожно ответил связник. С бароном следовало держать ухо востро. Таких негодяев, как де Виларден, сыскать было непросто.

– Вы принесёте в дом де Сент-Этьенов молоко или фрукты, а может быть, чай (это не суть важно, решайте сами), а потом у маркизы должен случиться выкидыш. Вы понимаете?! Этот ребёнок не должен родиться, чёрт побери!

– А его мать? – равнодушно уточнил связник. – С ней что?

– Будем считать, что она не вынесла горя и скончалась…

Жан не спешил с ответом и де Виларден спросил прямо:

– Так как?

– Это реально: в чай можно подмешать нужную траву, от неё пострадает лишь беременная. Остальные домочадцы не ощутят её действия. Смерти будут выглядеть абсолютно естественными.

– Так что, возьмётесь? – настойчиво повторил барон.

– Ладно, – кивнул Жан. Он убрал кошелёк в карман и встал. – Ваше донесение готово?

Барон молча взял с полки камина голубой конверт и протянул связнику. Жак направился к выходу. Когда барон следом за ним вышел в вестибюль, там уже никого не было. Де Виларден повернул ключ в замке и вернулся в гостиную. Он чувствовал себя раздавленным. Все труды, на которые было потрачено двадцать лет, пошли прахом. Всё приходилось начинать заново. Барон рухнул в кресло, налил себе бренди и залпом выпил, но даже не почувствовал вкуса. Де Виларден долго сидел, глядя на огонь. Постепенно здравый смысл пробился сквозь пелену отчаяния. Всё-таки это нельзя считать началом. Одно дело – многочисленная родня, а другое – одинокая женщина и её неродившийся ребёнок.

«Арман погиб в России. Всё должно было закончиться ещё в прошлом году».

Тоска подступила к сердцу, захотелось выть. Ну почему вновь и вновь кто-то перебегает дорогу? Бокал за бокалом де Виларден допил бутылку. Бренди помогло – на душе стало немного легче. Ничего! Жак взялся помочь, а тот обычно держит слово… Осталось подождать совсем немного. Пусть, хоть в тринадцатом году, но справедливость наконец-то восторжествует.

Глава семнадцатая Два письма

В военной кампании тринадцатого года уже сложилась определенная традиция: ополченцев в бой без нужды не гнали, а вот осада городов сделалась для них привычным делом. Егерский полк – такое название дал князь Ромодановский своему ополчению – направили под Данциг. Здесь ополченцы надолго застряли, ожидая, пока французский гарнизон съест подметки своих сапог и наконец-то откроет городские ворота.

Данила Михайлович занял под штаб двухэтажное здание почты в одной из ближайшихк Данцигу деревень, там же, в крохотной мансарде под крышей, поселился и его адъютант Щеглов. Окошко в этой коморке оказалось маленьким и круглым, зато из него открывался великолепный вид на город. Впрочем, на взгляд Щеглова, Данциг не слишком отличался от городов, виденных поручиком в балтийских губерниях России. Все они были на одно лицо: с узкими домами, маленькими мощёными площадями и готическими костелами – не разберёшь, то ли Польша, то ли Лифляндия.

Шел март, снег на полях сделался ноздреватым, а небо стало по-весеннему ярким. Боёв не было – не считать же войной нынешнюю осаду. Щеглов поймал себя на мысли, что эта ленивая жизнь затягивает, и даже столь немногочисленные полковые дела командир полка, да и он сам с лёгкостью откладывают «на завтра». Ромодановский оставил свой губернаторский пост и сделался полковником, а его адъютант Щеглов так и остался поручиком. В ополчении новые чины ему особо не светили, но Пётр Петрович не тужил – много практиковался и наконец-то приспособился ездить верхом, особым образом подгибая раненую ногу. Жизнь была простой и понятной, а главное, такой далёкой от хлопотных будней губернаторского помощника. Впрочем, прошлое само напомнило о себе: командир вызвал Щеглова и объявил:

– Письмо тебе, Петруша. – Рамодановский протянул адъютанту конверт и с любопытством спросил: – Что там пишет барон Тальзит?

– Я просил его сообщить, если появятся новости о князе Василии Черкасском, – отозвался Щеглов и уточнил: – Разрешите прочесть?

Ромодановский кивнул:

– Да ты читай здесь…

Данила Михайлович скучал по своей прежней кипучей жизни, в полку ему не хватало размаха, и письмо от предводителя уездного дворянства явно заинтриговало его. Щеглов распечатал конверт.

Барон писал:

«Уважаемый Пётр Петрович!

Выполняя наши договоренности, сообщаю, что при расследовании известной Вам истории мною открыты два дела: первое – об убийстве князем Василием Черкасским няни Тамары Вахтанговны, а второе – об исчезновении княжны Елены.

Как Вы и предполагали, дворецкий из Ратманово был осведомлён о месте пребывания княжон и графини Апраксиной. Я встретился с сей почтенной дамой и уговорил её написать заявление о случившемся в поместье убийстве. Я сделал запросы и в Петербург, и в Москву, а также в Министерство иностранных дел для выяснения местопребывания подозреваемого. Ответы оказались неутешительными: мне сообщили, что князя Василия в обеих наших столицах нет, к тому же со службы он уволен.

Я объявил его в розыск, но боюсь, что уже поздно: ведь у преступника имеется на руках дипломатический паспорт, так что князь Василий может проживать как в России, так и за границей. Мне сообщили, что последним местом его службы по линии Министерства иностранных дел была Англия, но и во Франции он тоже подолгу жил.

Что же касается княжны Елены, то после отъезда из Ратманово от неё так и не было известий. Запросы мною везде разосланы, но ответы на них – отрицательные.

Если вдруг что-то изменится, я обязательно сообщу.

Желаю Вам здоровья и благополучия и прошу передать мой нижайший поклон князю Даниле Михайловичу.

Ваш барон Тальзит».

Щеглов сложил письмо и тут же наткнулся на выжидающий взгляд Ромодановского.

– Барон вам поклон шлёт, – заявил Щеглов и протянул Даниле Михайловичу письмо. – Одно хорошо: хотя бы дело об убийстве в Ратманово открыто…

Продолжать не имело смысла: Ромодановский уже углубился в чтение. Поручик молча ждал.

– Ну, вот видишь, Петруша, барон всё сделал, как нужно, и, если теперь этот Василий где-нибудь мелькнёт, его сразу задержат, а там пусть суд решает.

– Да не мелькнёт нигде этот негодяй, – отозвался Щеглов, – не такой он простак, чтобы по имениям прятаться. Если его нет в столицах, значит, его нет и в стране. Уехал он заграницу. Только вот куда?

– Тальзит пишет, что князь Василий долго жил в Англии, значит, знает, как там надёжно спрятаться, – напомнил Ромодановский.

– Зато в Париже у него – жена и тёща, – возразил Щеглов.

Закрутив седой ус в кольцо, князь надолго задумался, но в итоге со своим адъютантом не согласился:

– Нет, голубчик, с такой роднёй князю Василию теперь знаться ни к чему. Вспомни, сколько он своей тёще должен. Негодяй же не подозревает, что после бегства Франсуазы его векселя нам достались. Тёща ему об этом точно не сказала. Имущество Бельских они заполучить не смогли, зато князь Василий захватил наследство своего племянника и им он с дамами Триоле точно делиться не будет. Не поедет Черкасский в Париж, в Англию он подался!

Щеглов не стал спорить, им сейчас что Англия, что Франция – обе были недосягаемы. Они с командиром служили в ополчении и стояли под Данцигом. О чём рассуждать, коли руки связаны? Ромодановский досадливо цыкнул и предложил:

– Ну, в Париж нам писать некому, а Англия – вроде бы русским союзница. Значит, посол наш там есть. Напиши-ка ты, Петя, нашему послу в Лондоне письмецо, попроси выяснить, не осел ли в английской столице князь Василий Черкасский.

– Есть, написать! – обрадовался Щеглов, но сразу же вернулся с небес на землю: – Да как же мы отсюда такое письмо отправим?

Данила Михайлович успокоил:

– Ты напиши, а я со штабным пакетом переправлю в Министерство иностранных дел. От своего имени добавлю, что прошу доставить послание в Англию.

– Так, может, от вашего имени и письмо написать? – предложил Щеглов. – Я подготовлю его, а вы подпишете.

Данила Михайлович согласился. Через полчаса письмо было готово, Ромодановский подписал его, а утром следующего дня отправил с пакетом в штаб армии, сопроводив личной просьбой переслать в Петербург в Министерство иностранных дел.

В сером особняке Министерства иностранных дел на Английской набережной чиновников осталось раз два и обчёлся. Теперь политика вершилась на полях сражений, и дипломаты следовали за армией. Из большого начальства в столице и вовсе никого не было, все высшие сановники отбыли с государем в Европу. Оставшимся дипломатам приходилось работать за двоих, а то и за троих. В одном из кабинетов второго этажа скрипели перьями два молодых человека в вицмундирах. Лица у обоих осунулись от усталости, разница была лишь в стойкости духа: если высокий кареглазый шатен ещё что-то соображал, то хрупкий, как девушка, сероглазый блондин с пятнами нездорового румянца на щеках совсем раскис.

– Послушай, Никита, этак и сдохнуть недолго! – воскликнул блондин, отбросив перо. – Когда же это кончится! Разве это служба?!

Кареглазый Никита поднял взгляд на приятеля и осознал, что тот находится на грани истерики – слишком уж чувствителен. Но что поделаешь, коли людей не хватает? Хотя и приятеля тоже было жаль.

– Пойди упакуй дипломатическую почту в Лондон, – предложил напарнику Никита. – Через час отправка! А я тут пока всё закончу.

– Как это можно закончить? Тут ещё с десяток писем, и все их нужно зарегистрировать.

В Лондоне с начала войны не было посланника, его заменял секретарь посольства, и министр распорядился отправлять в Англию лишь самые необходимые документы. Этим молодые чиновники сейчас и занимались.

– Упакуй, что есть, – предложил Никита, – остальное в следующий раз отправим.

– Тут ты прав, – сразу же согласился блондин. – Я сдам диппочту фельдъегерю и, с твоего позволения, поеду домой.

Никита напарника поддержал, собрал отсортированные документы в пакет и отправил блондина на выход, а потом забрал с соседнего стола пачку не разобранных писем и вернулся к себе. Если читать побыстрее, то часа через два можно будет освободиться.

– Поехали… – пробурчал Никита себе под нос и вскрыл верхний конверт.

Ему сразу же стало не до шуток. Полковой командир князь Ромодановский обращался к российскому посланнику с просьбой проверить, не скрывается ли в Лондоне беглый преступник светлейший князь Василий Черкасский. Автор письма не вдавался в подробности и о сути преступления не обмолвился ни словом, но Никите от этого легче не стало, ведь речь в письме шла о его собственном отце.

«Господи, да что он ещё мог натворить? – мелькнула отчаянная мысль. – Мало ему того ужаса, который он устроил нам после смерти мамы, мало попытки захватить состояние Алекса, ему нужно опозорить нас так, чтобы мы уже не поднялись!»

Никита Черкасский давным-давно не видел отца: тот порвал отношения с обоими сыновьями, узнав, что покойная жена всё завещала детям. Тогда князь Василий топал ногами и поливал Никиту с Николаем последними словами, а потом заявил, что больше знать не знает неблагодарных сыновей. С тех пор скудные сведения об отце Никита получал от старшего брата. Николай рассказывал, что отец накануне войны привёз в Россию новую жену – француженку, замешанную в авантюре с чужим имуществом. Последним, что слышал Никита, стало известие, что кузен Алекс, объявленный по ошибке погибшим, вернулся в декабре в столицу и выставил князя Василия из своего дома.

«Как тогда сказал Ник? – попытался вспомнить Никита. – Что вещи отца по его указанию отправили в порт?»

Так, может, полковой командир Ромодановский прав, и отец отплыл в Англию? Это была лишь догадка: из порта ведь можно добраться и до Кале, и до Марселя, и до Неаполя. Отец мог оказаться в любой из стран Европы. Для дипломатов Николая и Никиты не было секретом, что отец вышел в отставку, но он мог поселиться в Англии как частное лицо.

«Но, если у отца жена – француженка, может, он уехал к ней? – размышлял Никита. – Хотя вряд ли: во время войны русским во Франции не слишком-то уютно».

Письмо Ромодановского горело в руках. Что с ним делать? Формально Никита имел право отсортировать письмо и не посылать его в Англию, но не сдавать же такую бумагу в архив. Перед Никитой Черкасским лежал листок, который мог навсегда сломать им с братом жизнь и карьеру, да и кузены – Алекс с сёстрами – тоже могли оказаться замаранными… Что делать?.. Нет, рисковать нельзя!

«В конце концов, он – мой отец, и я не стану ему судьёй», – решил Никита Черкасский. Он разорвал письмо, и на душе у него сразу полегчало.

Как часто память бывает бальзамом на душу. Убийца прекрасно знал об этом маленьком секрете и часто им пользовался. Когда дела плохи, а на душе муторно, вспомни о чём-нибудь приятном! Вот и сейчас, прикрыв глаза, он вновь и вновь возвращался мыслями к своему «сладкому мигу». Это поднимало настроение, горячило кровь. Должно же быть хоть что-то хорошее в этой сволочной жизни. Впрочем, даже лучшие воспоминания не могут оградить от жизненных неудач, отвлечь – другое дело, да и то ненадолго.

Как же так получилось, что дело всей его жизни рухнуло? Убийца уже подобрался к богатству, одна за другой падали фигуры с его шахматной доски. Все вокруг считали, что это рок забрал всю его родню, и лишь он один знал, что кровь близких – на его руках. Хотя зачем кривить душой? Убийца не возражал бы, чтобы об этом узнал весь мир! Он – великий человек, орудие провидения, отбирающее жизни у других. Он везде и всегда прав! Он просто обречён на победу…

«Что же пошло не так? Почему человек, узурпировавший мою собственность, восстал из могилы, чтобы вновь забрать ее?»

Убийца даже не успел порадоваться своей удаче, как всё перевернулось с ног на голову. И что теперь? Смириться с поражением? Нет, нет и ещё раз нет! Он никогда на это не согласится! Не добил врага? Значит, добьет, а если при этом ещё и удовольствие получит, так это – двойная победа. Убийца закрыл глаза и представил, как лопнет под ударом кочерги нежная кожа, а на тонкой спине проступит лиловый след. Видение оказалось таким ярким, что, натянув панталоны, затвердела плоть. О-о-о!.. Наслаждение…

Глава восемнадцатая Мари де Сент-Этьен

Какое же это наслаждение, когда ты взлетаешь на вершину успеха! После танцев в Мальмезоне и приёма в Тюильри во всех парижских гостиных только и разговоров было, как о красоте и очаровании прекрасной маркизы де Сент-Этьен. Императрица Жозефина взяла Елену под своё покровительство и приглашала к себе не реже раза в неделю, Доротея рассчитывала на «дорогую Элен», устраивая праздники в доме Талейрана, а Аглая просто возила подругу везде, где бывала сама.

Мужчины увлекались маркизой де Сент-Этьен и всячески старались ей понравиться, но положение вдовы имело свои преимущества – теперь всё в своей жизни Елена решала сама.

Поклонники оставляли её равнодушной, глядя на них, Елена чувствовала себя неприступной скалой. Все ухаживания разбивались о её безразличие, так разбивается о камень и убегает, не оставив следов, прибрежная морская волна.

Беременности уже исполнилось шесть месяцев, однако живот, к величайшему облегчению Елены, так и остался совсем небольшим и не выдавал истинных сроков. Но маркиза де Сент-Этьен просто не могла позволить себе рисковать, слишком уж многое было поставлено на карту. Елена решила уехать из Парижа в одно из своих имений и там родить, не привлекая внимания общества. Она уже несколько дней вынашивала этот план, не зная, как объявить о своём желании подругам. Сидя в своей уютной гостиной, Елена в очередной раз ломала над этим голову, когда вдруг приехала Аглая. Она вошла в комнату, одетая по-дорожному.

– Моя дорогая, я заехала проститься, – вместо приветствия сообщила мадам Ней. – Вчера вечером мне привезли письмо от свекрови – старушка заболела, и не знаю, сможет ли она поправиться. Мои сыновья сейчас живут в её имении, поэтому я уезжаю к мальчикам. Я напишу тебе, как только появится хоть какая-то ясность.

Аглая поцеловала Елену и поспешила к выходу. Это оказалось так неожиданно, но, скорее всего, было к лучшему, ведь обманывать подругу не хотелось. Впрочем, и маркизе де Сент-Этьен уже пора было собираться. Только куда? В Бургундию?.. А почему бы и нет?.. Чем дальше от Парижа – тем лучше. Наконец-то приняв решение и отправив Машу паковать вещи, Елена стала собирать документы. Резкая боль внизу живота заставила её согнуться пополам.

– Боже!.. Доктора!.. Скорее!.. – закричала Елена, схватившись за спинку кровати.

Испуганная Маша кинулась за помощью к дворецкому. Через полчаса в спальню маркизы де Сент-Этьен вошёл высокий старик, одетый в чёрное. К тому времени с помощью горничной Елена уже смогла лечь. Свернувшись калачиком, она обнимала свой живот. Боль ушла, но даже пошевелиться было страшно. Увидев врача, Елена вцепилась в его руку.

– Доктор, пожалуйста, спасите моего ребёнка, с ним что-то не так! – запричитала она.

Старый врач знал, что при таких обстоятельствах нужно первым делом успокоить больную, поэтому он долго расспрашивал маркизу, утешал, обнадёживал, а потом осмотрел её и послушал живот.

– Слава богу, мадам, пока ничего страшного не случилось, но это – сигнал, что ребёнок может в любой момент попроситься на свет, поэтому вам придётся лежать, возможно, до самых родов. Ребёнок пока ещё слишком мал, думаю, меньше пяти месяцев.

Врач говорил уверенно, и, хотя он ошибался, к тому же сильно, Елена не стала его поправлять. Наверное, когда она болела, её малышке тоже пришлось несладко, раз она так мала, что даже доктор не может правильно определить её срок. Врач повторил свой совет лежать, потребовал отказаться от всей острой еды, чая и кофе, питаться бульоном и кашами, а пить только воду. Старик попрощался и обещал вернуться на следующий день.

Что же теперь делать? Елена не видела другого выхода, кроме как остаться в Париже. Совсем расстроенная, она лежала в своей спальне, когда Маша сообщила ей о приезде графини Доротеи.

– Проси её сюда. Доктор не велел мне вставать, – сказала Елена и приподнялась на подушках, стараясь не потревожить живот.

– Что с тобой? – войдя в спальню, удивилась Доротея.

– Моя беременность под угрозой, доктор велел лежать, возможно, до самых родов.

– Но ведь это так долго, у тебя же ещё маленький срок! – расстроилась Доротея.

– На самом деле он не очень маленький: я венчалась, когда была уже беременна, – потупившись, признала Елена. Ей не хотелось начинать такой разговор, но выбирать не приходилось: теперь ей могла помочь лишь Доротея.

– Подумаешь, каждая вторая невеста в Париже выходит замуж беременной, – заметила графиня.

– Не забывай, что я русская, и на мне в ночь перед боем женился маркиз де Сент-Этьен, воспитанник императора. Сомнения в отцовстве Армана возникнут сразу же.

Ну, разве такие мелочи могли испугать Доротею де Талейран-Перигор? Красавица лишь пожала плечами.

– Значит, нужно сделать так, чтобы считать стало некому. Надо всем сообщить, что ты уехала в имение, а на самом деле спрятать тебя поблизости – может быть, даже в Париже, а может, в пригороде. – Цепкая память Доротеи сразу же выхватила нужное: – Ты ведь говорила, что получила от императора дом на южной окраине города?

– Да, мы с месье Трике ездили смотреть коттедж. Он не разграблен, там уже и служанка есть, – подтвердила Елена.

– Вот и отлично, пока ты будешь здесь лежать, я сама съезжу и посмотрю, как там идут дела, а потом аккуратно тебя перевезем. Я буду приезжать, а когда ребёнок родится, всё сделаем так, чтобы сомнений в сроках его появления на свет ни у кого не возникло. Не переживай ты так, в высокородных семьях это обычное дело.

Доротея села у постели подруги и долго развлекла её рассказами об интимных историях из жизни европейских дворов. Названные графиней имена поражали, и Елена наконец-то поняла, что её случай отнюдь не нов.

На следующий день Доротея отправилась на южную окраину Парижа, где в маленьком тупике из четырёх домов стоял коттедж, принадлежащий теперь Елене. Открыв низенькую калитку в каменной стене, Доротея вошла во двор. Дом ей сразу понравился. Двухэтажный, облицованный розовым местным камнем, с крутой черепичной крышей, он был похож на пряничный домик из детской сказки. Деревья в большом фруктовом саду казались пышными белоснежными облаками из-за только что распустившихся бесчисленных цветов.

«Чудное место! – обрадовалась графиня. – Как раз то, что нужно Элен и ребёнку».

За её спиной хлопнула калитка, и сзади раздались шаги. Доротея обернулась и увидела ещё крепкую седоватую женщину с широким добродушным лицом. Та приветливо сказала:

– Здравствуйте, мадам! Я работаю в этом доме, меня зову Маргарита Роже. А вам что угодно?

– Я графиня де Талейран-Перигор, подруга вашей хозяйки. Мы скоро привезём Элен сюда, поэтому я собираюсь всё подготовить. Пойдёмте посмотрим дом, – распорядилась Доротея и пошла по дорожке. Мадам Роже поспешила обогнать её, чтобы открыть дверь.

Дом оказался ухоженным: полы и мебель были натёрты, шторы отстираны, посуда на кухне сияла.

– Отлично, можно переезжать хоть завтра, – похвалила служанку Доротея. – Но ваша хозяйка беременна, ей нужен покой: доктор велел лежать. Вы сможете помогать ей?

– Конечно, мадам, я живу в соседнем доме, до меня здесь работали мои родители. Я очень дорожу этим местом и буду рада ухаживать за новой хозяйкой.

– Вот и отлично, – обрадовалась Доротея, – но если понадобится срочно принять роды, вы сможете найти повитуху?

– Не нужно никого искать, моя тётка была повитухой, я сначала работала с ней, а после её смерти сама принимала всех младенцев в нашей округе, только сейчас, получив место у маркизы, я передала дела более молодой женщине, но для своей хозяйки всё сделаю сама.

– Замечательно! – обрадовалась графиня. Она надавала указаний мадам Роже и с лёгким сердцем уехала.

К вечеру Доротея появилась на улице Гренель, поделилась впечатлениями и пообещала, что самое большее через месяц перевезёт Елену в коттедж:

– Ты родишь. Вы с ребёнком проживёте там, сколько понадобится, а потом вернётесь в этот дом, мы вызовем нотариуса и выпишем метрику новорождённому и окрестим его. Предлагаю себя в крестные и берусь уговорить дядю – он так влиятелен, что, имея такого кума, можешь ни о чём не беспокоиться.

Елена была согласна на всё, она обняла подругу и вздохнула.

– Что бы я без тебя делала?..

– Но я же есть! – засмеялась Доротея, а Елена подумала, что это можно считать подарком судьбы.

Доктор заставил Елену пролежать в постели целый месяц. Она питалась лишь постными кашами, которые готовила ей Маша, не пила ничего, кроме воды, и уже давно чувствовала себя совершенно здоровой. В конце концов доктор смилостивился и разрешил своей подопечной вставать:

– Мадам, я больше не вижу угрозы выкидыша, но вы должны быть очень осторожны. Никаких резких движений, никаких волнений, только покой, солнце и хорошее настроение – вот теперь ваши главные друзья.

Напоследок врач написал рецепт успокоительного питья и откланялся.

Теперь можно было перебираться в коттедж. До родов оставался месяц. Собрав лишь самое необходимое, Елена с Машей переехали в розовый домик, где Маргарита Роже сразу же захлопотала вокруг беременной хозяйки.

Теперь Елена почти всё время проводила в саду: в круглую беседку, увитую виноградной лозой, поставили кушетку с высокой спинкой. Деревья отцвели, и на месте белых лепестков уже завязались крохотные яблочки, клумбы пестрели первыми летними цветами, заботливо рассаженными Маргаритой, и тёплый июньский ветерок доносил до Елены нежнейшие запахи.

Она всё время возвращалась мыслями к своим воспоминаниям. Они уже больше не тревожили её, а только навевали грусть. Елена не спрашивала себя, кого из двух мужчин, промелькнувших в её жизни, любила больше. Теперь-то она понимала, что любила обоих, и было за что – ведь каждый из них спас ей жизнь. Елена принадлежала и тому и другому не из благодарности, не из жалости, а страстно желая обоих. Скоро родится дочка и свяжет их троих неразрывными узами: Александр Василевский дал девочке жизнь, а Арман – своё имя. Сегодня маркиза де Сент-Этьен наконец-то решилась поставить точку в своих моральных терзаниях. Пусть прошлое остаётся в прошлом, а ей нужно жить дальше. Глядя в небо, Елена прошептала:

– Я любила вас обоих, а теперь простите, но для меня важнее всех моя дочь.

Попросив прощения, Елена успокоилась и задремала, но вскоре звонкий голос подруги разбудили её.

– Элен, где ты? – крикнула Доротея из сада, а войдя в беседку, призналась: – Так и думала, что найду тебя здесь.

Для поездок в коттедж графиня одевалась подчеркнуто просто – старалась не привлекать лишнего внимания. Елена ценила её усилия сохранить тайну, хотя и сомневалась, что подругу можно не заметить – хоть даже одень её в обноски нищего. Сегодняшний день не стал исключением – в простеньком белом платье и соломенной шляпке с голубой лентой Доротея сияла, как золотой наполеондор. Она обняла Елену и тут же объявила:

– Я приехала предупредить, что тоже жду ребёнка. Дома я уже объявила об этом, поэтому ещё несколько месяцев – и муж отправит меня в одно из имений. Нужно успеть сделать всё, что нужно для тебя. Как ты думаешь, сколько тебе еще осталось?

– Наверное, неделя, – прикинула Елена.

Она оперлась на стол и села. Живот у неё оставался по-прежнему небольшим и равномерно округлым.

– Да, но ты такая изящная, а я перед родами становлюсь похожей на шар. – Доротея с сомнением посмотрела на подругу и предположила: – Скорее всего, ребёнок будет маленьким, наверное, девочка. Но нас это устраивает, ведь нам нужно выиграть два месяца. Сегодня я пообедаю у тебя, а потом появлюсь уже после родов. Если случится что-то непредвиденное, пришлёшь мне записку, и я примчусь.

Этот тёплый летний день был так хорош. Подруги провели его в саду за лёгкой и весёлой беседой. Елена старалась ничего не загадывать, ведь впереди её ждало самое важное событие: в жизнь должна была прийти её дочь.

Мари родилась на рассвете, тёплым июльским утром, ровно через неделю после встречи подруг. Роды оказались настолько лёгкими, что даже опытная повитуха мадам Роже удивилась. Крошечная девочка выскользнула из утробы матери в ласковые руки Маргариты и приветствовала божий мир звонким криком.

– Барышня, это девочка! – воскликнула Маша.

– Какая хорошенькая, ничего, что совсем маленькая! – вторила ей Маргарита.

Малышку обмыли, завернули в пелёнку и положили на руки счастливой матери. Елена вглядывалась в крошечное красное личико и не могла понять, на кого похож её ребёнок. Она знала лишь одно – что это чудесное существо теперь ей дороже жизни.

– Здравствуй, любимая! – с дочерью Елена заговорила по-русски. – Добро пожаловать в этот мир! Спасибо за то, что ты у меня есть. – Мать поцеловала маленькую головку, отдала ребёнка Маше и попросила: – Береги свою тезку, её зовут Мария, в честь матери маркиза.

На первом этаже маленького домика устроили детскую, где поселилась племянница мадам Роже со своим новорождённым сыном – Лили стала кормилицей маленькой маркизы. Девочку приложили к груди, и она жадно вцепилась в сосок.

– Вот разбойница, – засмеялась Лили, – ничего, что такая маленькая, аппетит у неё большой.

Кормилица оказалась права: девочка была на удивление спокойной, хорошо ела и много спала на воздухе. Через два месяца, когда подруги решили объявить о её рождении, маленькая Мари стала хорошеньким беленьким ребёнком – чуть крупнее, чем обычные новорождённые дети.

– Завтра перебираемся в Париж, а послезавтра утром ты приглашаешь нотариуса и предъявляешь ему новорождённую, чтобы он выписал метрику. Ещё через неделю окрестим Мари, – строила планы уже заметно округлившаяся Доротея. – Я пришлю утром свою коляску, как будто мы путешествовали вместе, а роды застали тебя при подъезде к Парижу. Будем всем говорить, что, слава Небесам, поблизости оказался этот коттедж и ты родила девочку в своём доме. Кормилицу нужно оставить здесь, а в Париже новую найти.

Вечером следующего дня коляска Доротеи привезла маленькое семейство на улицу Гренель. Елена вошла в вестибюль дома с белым кружевным свёртком на руках.

– Добро пожаловать домой, дорогая, – тихо сказала она по-русски, а потом обратилась к дворецкому, кратко изложив версию, придуманную Доротеей. Дворецкий пообещал срочно найти для девочки кормилицу и на завтра пригласить нотариуса.

Счастливое оживление, охватившее дом при известии, что у покойного маркиза родилась наследница, вылилось в множество поздравлений и восторгов. Все слуги хотели помочь. В течение часа под детскую переоборудовали светлую комнату рядом со спальней Елены. У одной из горничных нашлась знакомая молодая вдова, родившая и тут же похоронившая слабенького ребёнка. Женщину привели в дом. Жизель, так звали кормилицу, понравилась хозяйке своей скромностью и опрятным видом. Её бедное платье выглядело чистым и аккуратным, а когда малышка взяла её грудь, Елена совсем успокоилась.

Утром нотариус города Парижа метр Карно выписал маленькой маркизе де Сент-Этьен метрику, а неделю спустя в церкви Сен-Жермен-де-Пре её крестили. Крестной матерью стала графиня Доротея, а крестным отцом – князь Талейран. Елена настояла на скромной частной церемонии. Дав торжественный обед для крёстных своей дочки, маркиза де Сент-Этьен вернулась к привычной тихой жизни, радуясь, что всё постепенно налаживается. Она благополучно родила свою Машеньку и смогла дать ей гордое имя и тёплый дом. Образ Армана уже затянулся дымкой времени, горе ушло, и муж сделался добрым и нежным воспоминанием. Дочка занимала теперь все мысли и всё время Елены; а единственным, что не давало ей теперь покоя, оставалось неотправленное письмо, спрятанное на дне саквояжа в гардеробной. Из Франции Елена его переправить не могла, приходилось ждать подходящего случая.

Месье Трике вернулся из поездки по стране и дал маркизе полный отчет по её имуществу. Как и ожидалось, имения были разорены. Нотариус предложил оставить лишь крупные, а всё остальное продать и вырученные деньги вложить в восстановление. Елена с ним согласилась и, выдав Трике доверенность, попросила всем этим заняться.

Тихая и налаженная жизнь в доме на улице Гренель переменилась в конце октября. Рано утром к крыльцу подкатила коляска Доротеи, и графиня, придерживая рукой свой тяжёлый живот, стремительно вошла в гостиную.

– Элен, дела плохи! Дядя получил известие, что русские под Лейпцигом разбили нашу армию. Талейран считает, что это конец империи Наполеона. Мы срочно уезжаем в Валансе, ведь в Париже оставаться опасно. Я вырвалась к тебе на полчаса. Ты должна немедленно собраться и тоже уехать. Может, обновишь свой замок на Луаре, и мы станем соседями? – с надеждой предложила Доротея.

– Но замок ещё не восстановлен, там пока нельзя жить, тем более с маленьким ребёнком, – растерялась Елена, но тут же сообразила: – Я могу уехать в Бургундию, в самое большое имение под Дижоном.

– Немедленно отправляйся и жди моих писем. Думаю, дядя по-прежнему будет самым информированным человеком, а значит, и мы с тобой всё узнаем первыми, – пообещала Доротея. Она поднялась, на прощание обняла подругу и уехала.

Елена велела собирать вещи, и уже наутро маленькое семейство отправилось на юг. Ехали не спеша, с частыми остановками, чтобы не утомлять ребёнка, и Мари на удивление легко перенесла путешествие.

Споря с календарём, в Бургундии по-прежнему стояло лето. Каждый клочок земли здесь был засажен виноградом. Старинный двухэтажный дом, крытый оранжевой черепицей, стоял на вершине холма, и от его крыльца начинались спускающиеся в долину террасы. На каждой из них рос свой сорт винограда, и сейчас все кусты ломились под тяжестью тёмных, золотистых или розовых гроздьев.

– Боже, да ведь это просто рай! – восхитилась Елена.

Наконец-то она нашла место, где сможет дождаться окончания войны. О дальнейшем Елена старалась просто не думать – боялась сглазить.

В новом доме жизнь скоро вошла в привычное русло. Её центром была малышка Мари. Девочка подросла и стала хорошенькой блондинкой с точёными чертами маленького личика. Но главным чудом оказались её глаза: большие и зелёные, как изумруды, они так напоминали Елене глаза Александра Василевского…

Однажды утром на веранду, где маркиза укачивала дочку, поднялась домоправительница – мадам Бетиль. Елене искренне нравилась эта немолодая француженка, державшая дом в безукоризненном порядке. Сейчас домоправительница помялась, а потом обратилась к ней с просьбой:

– Мадам, извините, что я вас беспокою, но у моей старой знакомой случилась беда: она всю жизнь проработала на епископа Дижона, а в революцию монастыри здесь разрушили, всех монахов убили, епископа тоже. С тех пор женщина без работы и сейчас голодает. У неё есть родные в Англии, но она никак не соберёт денег на переезд. Может, вам нужно что-нибудь сшить? Она хорошая швея, будет работать день и ночь, лишь бы собрать денег на дорогу.

– Шить совсем не обязательно, зато для меня нужно выполнить одно поручение в Англии, – встрепенулась Елена, – но только никто не должен об этом узнать. Если ваша подруга согласится, я дам ей денег на переезд.

– Конечно, мадам, я за неё ручаюсь, но вы можете сами поговорить с ней. Встретьтесь, не открывая ни своего имени, ни своего лица. Я могу это устроить, – предложила мадам Бетиль.

На следующий день закутанная в тёмный плащ с капюшоном, маркиза вошла в дом своей домоправительницы на окраине Дижона. Лицо Елена закрыла густой вуалью и надеялась остаться неузнанной. Навстречу ей вышла немолодая, измождённая француженка. Елена всмотрелась в её глаза – они располагали к себе. Можно было рискнуть.

– Мадам, вы сможете выполнить для меня поручение в Лондоне: передать письмо в русское посольство? Если вы согласитесь, я оплачу ваш проезд, – сказала Елена.

– Конечно, я сделаю это, вы можете не сомневаться! – воскликнула француженка. – Я готова на всё, лишь бы попасть к родным, ведь здесь у меня никого не осталось.

– Хорошо, вот письмо, а вот деньги… Счастливого пути… – Елена протянула женщине конверт и кошелёк, развернулась и вышла из дома.

Пошел второй год с тех пор, как светлейшая княжна Черкасская покинула Ратманово, и только сейчас у неё появилась надежда помочь своим близким.

– О, мои дорогие, только бы вы были живы, – прошептала Елена.

Чтобы там ни говорила Доротея, но император Наполеон ещё крепко держался за власть, а значит, и война не могла быстро закончиться.

Глава девятнадцатая Пьянящий воздух Парижа

Наполеон поставил под ружьё всё оставшееся мужское население Франции. Не имея ни кавалерии, ни артиллерии, потерянных в снегах России, император с отчаянием безумца, не признающего своих ошибок, шёл навстречу русским войскам, пытаясь задержать их в Германии.

Судьба сделала французам последний подарок: в апреле прямо на марше умер фельдмаршал Кутузов. Потеря казалась невосполнимой. Но нужно было воевать дальше, и император Александр назначил новым главнокомандующим генерала Витгенштейна.

Выбор оказался неудачным. Храбрый боевой генерал, не привыкший быть царедворцем, Витгенштейн растерялся от присутствия в войсках своего государя и прусского короля. Генерал ожидал от августейших особ каких-то указаний, в то время, когда те ждали решений от него самого. Через три недели после смерти Кутузова новый главнокомандующий проиграл Наполеону сражение под Лютценом, маленьким городком в двадцати километрах от Лейпцига.

Только отсутствие у французов конницы не позволило им закрепить успех, а храбрость полков Милорадовича, сражавшихся с французами в арьергардных боях, заставила Наполеона остановиться на завоеванных рубежах.

На привале, когда адъютанты Милорадовича расположились на ночь у костра, Александр Василевский спросил друга:

– Скажи, Алексей, как ты думаешь, что же позволяет Наполеону одерживать все эти победы? Ведь прошлой зимой мы его уничтожили! Однако он, как птица Феникс, восстаёт из пепла и вновь наносит нам поражение!

– Тебя ведь в юности учили фехтовать? – отозвался Черкасский.

– Конечно…

– Тогда представь себе, что ты с тонкой гибкой шпагой стал в позицию и готов драться по правилам с таким же, как ты, офицером, но против тебя выходит казак с острой саблей, не знающий никаких правил и дерущийся так, как ему на ум взбредёт. Со всего размаха перерубает он твою тонкую шпагу, а потом забегает сзади и сносит тебе голову, – объяснил Алексей. – Мне кажется, что Наполеон ведёт себя именно так: он сам придумывает себе правила войны, но нужно признать, что у него молниеносный ум и гениальное военное чутьё, чего, скорее всего, пока нет у наших командиров.

– Наверное, ты прав, – согласился Василевский, – я, честно говоря, не думал, что Бонапарт с одними новобранцами, без конницы и артиллерии сможет побеждать.

Жизнь подтвердила правоту своеобразного объяснения князя Черкасского: три недели спустя на востоке Саксонии объединенная русско-прусская армия дала ещё одно сражение французам и вновь проиграла. Армия-победительница, разгромившая Наполеона полгода назад, терпела второе поражение подряд, и герои двенадцатого года чувствовали себя оскорблёнными. Генерал Милорадович лично отправился к новому главнокомандующему и потребовал, чтобы тот сложил с себя полномочия. Витгенштейн не стал упираться, и император Александр с легким сердцем подписал новый указ: армию возглавил давно проверенный в деле Барклай-де-Толли.

Русский император не стал терять времени: его посланцы срочно выехали во все европейские столицы. Суля мыслимые и немыслимые выгоды, они уговаривали государей присоединиться к антифранцузской коалиции. На дипломатическом поприще Александр Павлович победил. Сначала к коалиции добавилась Швеция, а потом и Австрия во главе с тестем Бонапарта – отцом молодой императрицы Марии-Луизы. Осталось только одно – закрепить наконец-то успех и на поле брани.

Но уверовавший в свою непобедимость Наполеон бился отчаянно. В августе он нанёс новое поражение силам союзников под Дрезденом, но в тот же день два его корпуса были разбиты русскими войсками, что и свело на нет эту последнюю победу французов. Вся логика войны подталкивала стороны к генеральному сражению, которое и произошло в октябре под Лейпцигом. Для Наполеона оно оказалось катастрофичным, и ему пришлось уйти из германских княжеств, оставив их милость русских войск.

Во Франкфурте-на-Майне, где русские устроили свою штаб-квартиру, офицеры отдыхали. Так же, как когда-то в Вильно, местные помещики, богатые горожане, вельможи, приехавшие в свите трёх государей, давали приемы и даже балы. Василевский с Минихом их не чурались. Образ Елены в памяти Александра постепенно бледнел, таял в дымке воспоминаний, и граф уже не так остро переживал свою странную помолвку и исчезновение невесты. Василевский вновь стал заглядываться на женщин. Впрочем, одно теперь Александр знал твёрдо: он не вправе жениться, раз дал слово Елене.

Немецкие красавицы оказались особами доступными, а прекрасный, как античный бог, зеленоглазый граф Василевский пользовался у них неизменным успехом. Александр больше не скучал и даже не заметил, как пролетело время, Отдохнувшая объединённая армия подтянула резервы, собралась с силами и приготовилась к последней битве. День в день год спустя после начала Освободительного похода русские войска переправились через Рейн и вступили на территорию Франции.

Наполеон встретил русский авангард почти что на границе Франции, дал бой и даже заставил противника отступать. Но на самом деле император французов был уже обречён. Его противники оказались хорошими учениками. Воспользовавшись тем, что Наполеон завяз в боях далеко от Парижа, Александр Павлович с основными силами союзной армии сделал крюк и в обход направился к столице Франции. Возглавлявший оборону Парижа Жозеф Бонапарт уже ничего не мог сделать. Утром девятнадцатого марта 1814 года русский император Александр I торжественно въехал в Париж в сопровождении австрийского императора и прусского короля. За ним маршировала стотысячная армия.

Наполеон был вынужден отречься от престола. Князь Талейран, давно игравший на руку Бурбонам, договорился с победителями о восстановлении монархии. Месяц спустя Бонопарт отбыл на остров Эльба, оставленный ему во владение союзниками, а в Париж во главе большой свиты эмигрантов въехал брат казнённого французского короля – граф Прованский, принявший власть под именем Людовика XVIII.

Но победивших врага русских офицеров большая политика не волновала. Для этих, в большинстве своём молодых, людей наступило счастливое время. Теперь они считались спасителями Европы, женщины бросались им на шею, мужчины перед ними заискивали. Волшебный воздух Парижа опьянил и графа Василевского: он окунулся в водоворот удовольствий – танцевал, ухаживал за женщинами и соблазнял их.

Однажды Александр вернулся с такого мимолётного свидания в дом, занятый офицерами Милорадовича под постой. Граф растянулся на кровати в своей комнате, но задремать не успел: через приоткрытую дверь он услышал рассказ одного из своих товарищей:

– Мне говорили, что княгиню в Вене звали «белой кошкой», потому что она всегда одевалась только в муслин, через который просвечивало её божественное тело. Так вот, это правда: вчера на приёме в доме Талейрана я убедился в этом сам. С ума можно сойти, до чего это возбуждает! Княгиня живёт в Тюильри вместе со всеми остальными придворными и, говорят, пользуется особой благосклонностью самого императора.

Александр быстро сообразил, что речь идёт о красавице княгине Багратион. Её скандальное прозвище получило в среде русских офицеров широкую огласку. Болтали, что вдова покойного командующего Второй армией необычайно чувственна и не слишком обременяет себя моральными запретами. Василевский видел её раза два издали, и эта прелестная блондинка очень его заинтриговала. Граф решил, что обязательно с ней познакомится, а там уж – как кривая вывезет.

«Можно напомнить, что мы дальняя, но всё-таки родня, – прикинул Александр. – Она так же, как и я, в родстве с Потёмкиным».

Граф отправился в Тюильри, в надежде, что друг не ошибся и княгиня Багратион действительно живёт в резиденции русского императора. Василевскому повезло: один из пробегавших мимо чиновников в тёмно-зелёном мундире Министерства иностранных дел подсказал ему, что княгиня проживает вместе с другими одинокими дамами на втором этаже, и указал направление, куда идти. Ещё через четверть часа Александр постучал в украшенную позолотой белую дверь, за которой, предположительно, скрывалась прекрасная княгиня Екатерина.

Мягкий голос пригласил войти, граф заглянул в комнату, где и увидел прелестное белокурое существо с нежным взглядом голубых глаз и лицом маленькой девочки.

– Что вам угодно, сударь? – красавица подняла на гостя свои чудесные глаза и улыбнулась.

– Простите за беспокойство, сударыня, но мне кажется, мы с вами – родня. Я – граф Василевский, а моя бабушка, княгиня Аврора, была сестрой вашего отца.

– О боже! – блондинка радостно всплеснула руками – Вы не представляете, как я тоскую по родным, ведь я здесь совсем одна!

Красавица бросилась Александру на шею и принялась его целовать. Впрочем, получалось это у неё отнюдь не по-родственному. Василевский на мгновение опешил, но, потешаясь в душе над комизмом ситуации, крепко обнял блондинку и ответил на её поцелуй.

Скоро граф на своей шкуре испытал, почему красавицу Багратион зовут «белой кошкой»: она и впрямь оказалась необычайно чувственной и никогда не выпускала из своих коготков заинтересовавших её мужчин. Холостяк-кавалергард граф Василевский был не только любопытным объектом для обольщения, но и очень выгодной партией – поэтому «белая кошка» и вцепилась в добычу. Скоро Александр прослыл официальным любовником княгини Багратион. Она повсюду таскала его за собой, демонстрируя их связь собравшейся в Париже разноплемённой публике. Василевский не возражал, посчитав эти отношения забавными и возбуждающими.

Оба были довольны. Александр считал, что баснословно богатая внучатая племянница великого Потёмкина не нуждается ни в его состоянии, ни в его титуле. Ведь Светлейший, прослывший не столько дядей, сколько любовником её матери, оставил Скавронской огромное наследство. А княгиня Екатерина до поры помалкивала, всё сильнее затягивая Василевского в сладкие сети – любые объяснения онаоткладывала на «потом». Париж ей в этом помогал – опьянял, заставляя забыть обо всём и жить сегодняшним днём, наслаждаясь радостями страсти.

Глава двадцатая Новые реалии

В Париже вновь царили Бурбоны. Жители французской столицы постепенно привыкали к тому, что великая империя Маленького Капрала ушла в прошлое, а на её руинах воздвиг свой трон немолодой и слабохарактерный вдовец-эмигрант. Однако кое-кого это очень даже устраивало. Если бы Шарля Мориса де Талейран-Перигора князя Беневентского кто-нибудь догадался спросить, какое время в его жизни оказалось самым счастливым, он ответил бы: «Сейчас». Впрочем, никаких вопросов всесильному Талейрану, конечно же, не задавали – все перед князем трепетали, вполне резонно считая его первым человеком в королевстве.

Талейрану вспомнился вчерашний разговор с его величеством. Факт этот был неприятным и настораживающим. Не упустить бы момент и подавить августейший бунт в самом зародыше!

«Его безвольное величество начинает потихоньку наглеть!»

Еще месяц назад Людовик XVIII робкой овечкой ел с рук Талейрана, всего на свете боялся и не принимал никаких решений. Но жизнь шла своим чередом, и в Лувре появилась жадная и амбициозная королевская родня. На них Талейран быстро цыкнул, и те поджали хвосты – два-три месяца о них не придётся беспокоиться, но вслед за принцами в Париж потянулась всякая эмигрантская сволочь: друзья юности короля и – вот ведь смех-то! – его товарищи по оружию, а также прочие «приближённые». Все они что-то для себя клянчили, но поскольку у короля ничего своего не было, тот их просьбы передавал главному министру. Талейрану эта голодная шушера просто осточертела. Подумаешь, голубая кровь! Он и сам в этом королевстве не из последних – восемьсот лет роду. Среди нынешних попрошаек таких единицы. Хотя об одной такой «единице» стоило задуматься всерьёз.

«Де Виларден может спутать мне карты, не исключено, что его томные ухмылки и крашеные кудри ещё что-то значат для его величества», – наконец-то признал Талейран.

Он лучше всех знал о многолетней «дружбе» между графом Прованским и бароном де Виларденом, и, хотя будущий король всю жизнь старательно скрывал свои предпочтения от окружающих, для Талейрана они не были секретом. Какие могут быть тайны, если де Виларден много лет прослужил у всесильного министра агентом! Правда, потом барон решился-таки вильнуть хвостом: узнал, что император Наполеон уволил Талейрана со всех постов, и отказался присылать рапорты. Простак! С кем он вздумал тягаться?! Князь сразу же (и за хорошие деньги) перепродал этого агента министру полиции Фуше, а сам напомнил де Вилардену о кое-каких документах. Пришлось агенту работать уже на двоих, а Талейран не только получал копии рапортов, направлявшихся в адрес Фуше, но и читал все задания, получаемые де Виларденом. Так могло продолжаться бесконечно долго, если бы барон не вздумал возвратиться в Париж. Он уже побывал у короля, и его величество сразу же попросил Талейрана разобраться с наследством барона, и, что оказалось совсем неприятным, в голосе короля зазвучали твёрдые нотки.

«Так ведёт себя на людях бесхарактерный муж в присутствии властной жены», – вспомнилось Талейрану вчерашнее впечатление от разговора с Людовиком XVIII.

Князя это совершенно не устраивало. Никакого возвышения прежних фаворитов он допускать не собирался. А слащавого крашеного наглеца следовало сразу щёлкнуть по носу, чтобы тот знал своё место. Впрочем, сделать это нужно было чужими руками, да ещё и с выгодой.

Талейран прошёл в свой кабинет и достал из папки план имения Валансе. Разложив огромный лист на столе, князь вызвал лакея и распорядился:

– Пригласите ко мне графиню Доротею!

Племянница, как видно, крепко подружилась с русской вдовой маркиза де Сент-Этьена, вот пусть теперь обе дамы и поучаствуют в этом неприятном деле.

«Если дело представить как оскорбление, в Доротее заговорит её польская кровь, – в очередной раз вспомнил князь, – девчонка так же горда, как её отец-шляхтич».

Правда, если уж быть совсем точным, существование некоего шляхтича – любовника герцогини Курляндской, имя которого Талейран не хотел даже вспоминать, не имело никаких доказательств. Герцогиня Анна-Доротея ни разу об этом даже не заикнулась, а сам престарелый герцог Курляндский из четырёх своих дочерей младшую любил больше всех. Девочка оказалась точной копией своей матери, уж в этом Талейрана можно было и не убеждать – тот сам побывал в числе любовников Анны-Доротеи, коих было множество.

Но гордость – отнюдь самое главное качество племянницы. Самым ценным её достоинством был глубокий мужской ум. Талейран задыхался без надёжных и толковых помощников. Сейчас, когда он фактически стал королем Франции, всё приходилось делать самому. Сколько людей, с которыми нужно поговорить, сколько приносящих выгоду тайных связей, которые нужно наладить. Но самого князя на всё не хватало, и часть его замыслов рассыпалась на глазах. Вот если бы привлечь к этим делам Доротею!.. Но почему бы и нет?!. Её мать крутила Пруссией и Польшей, а дочери по силам и вся Европа. Немного подучить – и всё будет в порядке…

За дверью раздались шаги, и в кабинет вошла Доротея. Талейран всегда считал, что женщинам нужно выходить замуж как можно раньше и так же рано рожать – тогда женская красота расцветает с пышностью розы. Доротея просто ослепляла.

– Жемчуг, перламутр и коралл… – произнёс князь вместо приветствия и, заметив вопросительный взгляд племянницы, объяснил: – Ты, дорогая, превзошла красотой свою матушку, о сёстрах я уже и не говорю – они в подметки тебе не годятся.

Доротея расцвела.

Талейран знал, что делал – его племянница вечно соперничала со своей старшей сестрой Вильгельминой – та считалась в Европе кем-то вроде Клеопатры. Ну что ж, наживка заброшена, осталось разыграть партию. Талейран скроил серьёзную мину и спросил:

– Я что-то давно не видел твоей подруги – маркизы де Сент-Этьен.

– Элен пока живёт в Дижоне, – ответила Доротея и тут же заволновалась: – А что случилось, почему вы о ней вспомнили?

– Я бы не вспоминал, да есть кому напомнить. – Князь вздохнул: – Жаль, конечно, но придётся, видно, отменить указ Наполеона об имуществе твоей подруги. Опасный соперник у твоей маркизы объявился.

– Де Виларден приехал? – сразу всё поняла Доротея. – Я предупреждала Элен…

– Король просил меня посмотреть, что можно сделать с наследством де Сент-Этьена, но я пока не дал его величеству ответа…

– Дядя, придумайте что-нибудь! – взмолилась Доротея. – Для вас же нет невозможного! Де Виларден – известная скотина, я уже столько наслушалась от эмигрантов о его жизни в Лондоне. Его все терпеть не могут.

– Меня тоже никто не любит, но это не мешает мне служить Франции, – заметил Талейран. От него не ускользнула ироничная ухмылка племянницы, вернее, даже не ухмылка, а её тень. Девчонка безошибочно отличала фальшь от истины.

«Если Доротея сможет противостоять мне в этой интриге – возьму её с собой на конгресс в Вену, ну, а если сделает всё “в лоб”, значит, не будет от неё пока толку», – решил Талейран и начал игру:

– Мне жаль вас обеих, ты ведь так прикипела душой к своей русской подруге.

– Да, мне с ней хорошо, – подтвердила Доротея и тут же напомнила: – Но вы не ответили на мою просьбу.

– Я уже думал об этом. – Талейран говорил, будто уступая давлению. – У меня есть кое-что на де Вилардена, но ты понимаешь…

– Что у вас есть? – сразу же вцепилась в него Доротея.

– Барон лишь прикидывается бедняком, на самом деле он ещё при покойном Людовике XVI немало зарабатывал на борделях. Он их держал в паре с известной в Париже процентщицей Франсуазой Триоле.

– Она сможет это подтвердить? – спросила Доротея и тут же ответила себе сама: – Нет, она не станет этого делать. Зачем рисковать? Наверняка у неё по бумагам всё записано на совершенно других людей.

– Ну, в документах на бордели и ломбарды имени барона, скорее всего, нет, в этом ты права, – подтвердил Талейран, – но ведь ты, как всегда, не дослушала. У меня есть несколько записок де Вилардена. Во времена Террора я выкупил их в Комитете национального спасения. Сама понимаешь, что там лишь Робеспьер рвал душу за идею, а остальные умели только считать. Так что доносы мог купить любой желающий. Я выкупил доносы на всех родственников, входивших в большой клан де Сент-Этьенов. Как я и предполагал, они написаны одной рукой.

– Об этом давно ходили слухи, – напомнила Доротея. – Но какой толк от доносов, они всё равно не подписаны. Или на ваших имеется подпись?

Девчонка соображала мгновенно, схватывая суть, это обнадёживало. Неужто в Вене у министра иностранных дел Франции всё же появится толковая помощница? Талейран улыбнулся и подсказал:

– Подписи на доносах, конечно же, нет, но зато этот почерк невозможно спутать с другими. Погляди-ка сама…

Талейран выложил поверх карты поместья с десяток коротких записок. Кое-где бумага казалась совсем ветхой, а кое-где даже и не пожелтела. Везде мелькали имена многочисленной родни маркиза де Сент-Этьена. Сразу бросалась в глаза особенность почерка: в заглавных буквах вместо крючков были виртуозно нарисованы чёткие спирали.

– Ну и что?.. – протянула Доротея.

– А то, что его величество отлично знает этот почерк, нужно показать ему записки – и изгнание де Вилардену обеспечено. Пойми, нет таких законов, чтобы убийца мог наследовать своей жертве.

– Вы покажете эти записки королю, и Элен оставят наконец в покое?

Ну, вот птичка и угодила в силки, начиналась самое интересное:

– Не так быстро, – строго сказал Талейран. – Ты меня не поняла! Я не стану рисковать своим положением из-за благополучия твоей русской подруги, мне слишком дорого далась моя карьера. Я устрою твоей Элен аудиенцию у короля, всё остальное в свою защиту она должна сказать сама. Это справедливо!

– Но она моя подруга!

– Именно поэтому я и устрою ей аудиенцию, иначе палец о палец не ударил бы.

Доротея сразу засовестилась и принялась подлизываться:

– Простите, дядя, я так неблагодарна. Поверьте, я очень ценю вашу помощь и понимаю, что вы делаете это только ради меня…

Доротея сгребла листочки со стола.

– Я сейчас же напишу Элен и, когда та приедет в Париж, отдам ей это, – тараторила она. – Маркиза упадёт перед государем на колени и всё объяснит. Де Виларден из-за денег уничтожил собственную семью…

Талейран забрал из рук племянницы записки, и Доротея осеклась.

– Что вы делаете? – вырвалось у нее.

– Возвращаю свою собственность. Это в своё время стоило мне больших денег. Бонапарт озолотил маркизу де Сент-Этьен, и будет справедливо, если она теперь сама купит себе благополучие.

– Купит?! Но Элен – моя лучшая подруга! Как я после этого буду выглядеть?

– А при чём тут ты? Я говорю о сделке между двумя соседями. Ты же прекрасно знаешь, что в Валансе есть спорный участок. – Талейран ткнул пальцем в точку почти на краю огромного плана поместья. – Мы не могли договориться по нему с соседями почти пятьдесят лет, а теперь хозяйкой замка стала твоя русская подруга. Так что я предлагаю сделку: маркиза де Сент-Этьен продаёт мне участок за один франк, а взамен получает эти записочки. Я думаю, что такой расклад – верх справедливости.

По лицу Доротеи стало заметно, что она так не думает. Брезгливо скривившись, она провозгласила:

– Элен подарила бы вам участок, если бы я только намекнула об этом.

– А мне подарков не нужно, – парировал Талейран, – всё имеет свою цену. Так что пиши своей подруге письмо, пусть собирается и едет в Париж, пока не потеряла всё своё состояние.

Доротея развернулась и пошла к выходу. Прямая, как кол, спина должна была продемонстрировать дяде всю степень её возмущения. Игра обещала стать необычайно забавной. Талейран усмехнулся и мысленно подсказал: «Приложи к красоте ум, вот тогда и посмотрим, чего ты стоишь».

Глава двадцать первая Схватка негодяев

К красивому дому на улице Савой, двадцать лет назад принадлежавшему большой и богатой графской семье, подъехал элегантный экипаж, запряжённый серой в яблоках парой. Одетый с иголочки уже немолодой мужчина вошёл в вестибюль и сообщил лакею:

– Передайте своей хозяйке, что её ждет барон де Виларден и у него очень мало времени.

Сказав это, незваный гость направился по коридору в гостиную. Войдя, посетитель опустился на диван и с любопытством огляделся. Обстановка оказалась помпезной. Позолоченные капители колонн, тёмно-алый шёлк на стенах и мебель красного дерева с отделкой из позолоченной бронзы скорее подошли бы дворцу, чем городскому дому. Оглядев комнату, мужчина хмыкнул и, развалившись, приготовился ждать владелицу всей этой сомнительной роскоши.

Расчёт гостя оказался верным: скоро в дверях прошуршал шёлк юбок и в комнату вошла высокая худая дама с пронзительным взглядом чёрных глаз. Её волосы крепко побила седина, на худых щеках заметными бороздами змеились морщины, но сквозь увядание пока ещё проступала яркая средиземноморская красота.

– Приветствую тебя, подруга, – весело произнёс гость, не поднимаясь с дивана. – Богато живёшь. Надеюсь, не мои деньги потрачены на эту королевскую роскошь? Бедняга Тренвиль, обитавший в этом доме до тебя, жил гораздо скромнее.

– Я честно заработала и этот дом, и его обстановку, – спокойно ответила дама, – ну и твои деньги тоже целы. Все указания, которые ваше сиятельство изволили передавать из Лондона, я выполнила. Твоя доля вложена в особняки, золото и драгоценности.

Увидев, что дама сердится, мужчина пошёл на попятную, он поднялся, расплылся в любезной улыбке и направился к собеседнице с распростёртыми объятьями.

– Франсуаза, ты разучилась понимать шутки? Не узнаю мадемуазель Триоле. – Гость обнял даму и расцеловал её в обе щёки.

– Баронесса де Обри, – поправила его хозяйка дома. – Ты слишком долго просидел в Англии и не знаешь, что я теперь – почтенная титулованная вдова.

– Я в этом не сомневаюсь, ты просто не так меня поняла. Но, может, помиримся? Смени гнев на милость, предложи мне чашку кофе и расскажи о наших делах.

Франсуаза недовольно поджала губы, выдержала демонстративную паузу и лишь затем позвала горничную и велела принести кофе. Хозяйка дома уселась в кресло и жестом королевы пригласила гостя сесть.

– Прошу… Пока готовят кофе, я могу рассказать тебе о наших совместных делах.

– Пожалуйста, будь добра, сообщи уж мне наконец, где мои деньги, – саркастически произнёс де Виларден, усаживаясь на прежнее место.

Женщина вытащила из кармана записную книжку в затёртом сафьяновом переплёте и открыла первые страницы.

– Позволь напомнить, что мы работаем вместе уже более тридцати лет, – начала она, – и все три наши заведения мы купили в равных долях. После твоего отъезда в Лондон я вкладывала всю прибыль в ссудное дело, давала деньги в рост, хотя и считала, что это неразумно. В Париже заведений не хватает, можно было бы купить ещё два или три дома терпимости, но ты не давал на это согласия, и я подчинилась.

– Дорогая Франсуаза, я покупаю лишь то, что могу контролировать сам, а из Лондона это было бы затруднительно. Ростовщичество оказалось самым подходящим занятием для нашей с тобой компании, – парировал собеседник.

– Ну что ж, тебе виднее. Я не жалуюсь. Наш доход от заведений и ссудного дела записан у меня по годам, я дам подробный отчёт, но поступления никогда не опускались ниже пятисот тысяч франков. В соответствии с твоими указаниями часть твоей доли я вложила в три особняка на левом берегу Сены. В золоте у тебя лежит миллион триста тысяч и около миллиона сохранено в драгоценностях. Если ты позволишь мне выкупить твою долю в борделях, я готова заплатить ещё два миллиона франков.

Барон прищурился и, сложив длинные пальцы, стал в раздумье постукивать ими. Франсуаза ждала ответа. Тут горничная принесла поднос с двумя чашками и кофейником, на фарфоровой тарелке сиротливо лежал один-единственный круассан. Барон усмехнулся (спасибо и на этом!), у Франсуазы зимой снега не выпросишь. Служанка разлила кофе и вышла. Барон сделал глоток густого обжигающего напитка и наконец-то заговорил:

– Возможно, я и соглашусь, а возможно – нет. Всё будет зависеть от тебя, дорогая Франсуаза. Мне требуется помощь в одном деле. Ты помнишь моего кузена, маркиза де Сент-Этьена?

Баронесса мгновенно разозлилась.

– Опять? Я ведь справилась с этим делом! Нанятый мною монах исправно поил мальчишку нужными травами. Мы просто не успели закончить начатое: монастырь разгромила чернь, а паренёк исчез.

– Но ты же обещала, что у кузена никогда не будет потомства!

– У него и не могло быть детей…

– Тем не менее маркиз женился на русской княжне, и у него родилась дочь. Крёстный девочки – сам Талейран, а с этим человеком связываться опасно.

– Тебе-то уж точно не стоит с ним спорить, ведь, насколько я помню, у него кое-что на тебя есть, – с притворным сочувствием заметила мадам де Обри.

– Вот видишь, дорогая, какая у тебя хорошая память, а своих обещаний не помнишь.

– Неправда! Доза травяных настоек, выпитая этим юношей, исключала возможность иметь потомство. Если у него родилась дочь, то этот ребёнок – от другого мужчины, – твёрдо ответила Франсуаза. – Я уже тридцать лет этим занимаюсь, помогала как мужчинам, так и женщинам оградить себя от нежелательного потомства. Я знаю, что делаю.

– Охотно тебе верю и даже подозреваю, что в этом странном браке не всё чисто. Но Наполеон отдал новой маркизе не только состояние её мужа, но и всё имущество пяти моих тёток, а оно должно было отойти мне. Конечно же, я собираюсь оспаривать передачу этих владений, но мне нужны гарантии.

– Чего же ты ждёшь от меня? – насторожилась Франсуаза.

– Ты должна подкупить кого-то из прислуги в доме де Сент-Этьена. Я хочу, чтобы мать и дочь убили – лучше всего закололи.

– Ну и ну, ты совсем не изменился: убить тех, с кем судишься! Да на тебя первого подумают, начнут трясти прислугу, кто-нибудь назовёт мое имя, а дальше всё просто – ты соучастник, и мы оба отправимся на гильотину. – Франсуаза выразительно постучала пальцем по лбу.

Барон хмыкнул: шлюха никогда не перестанет быть шлюхой, хоть кем её ни назови. В свою очередь мадам де Обри мысленно обозвала своего визави идиотом и подивилась, как тот умудриться дожить до почтенных лет и при этом сохранить мозги наивного юноши. Повисшее молчание затянулось, барон не выдержал первым:

– Сказать по правде, мне уже обещали, что ребёнок так и не родится, но ничего не вышло, русская оказалась хитрой: ела лишь то, что приготовила ее служанка, пила только воду… Ума не приложу, что мне теперь делать.

Франсуаза опустила глаза, выдержала паузу и, двусмысленно улыбнувшись, спросила:

– Ты так и не женился?

– Нет, – кратко ответил де Виларден. – А в чём дело?

– Я сделаю всё, что нужно, но ты потом женишься на моей дочери!

– О чём ты? – насторожился её собеседник.

– Ты женишься на Мари-Элен и завещаешь ей свою долю наших с тобой совместных заведений. Я дам за дочкой большое приданое, так что ты не прогадаешь. Претендовать на твоё тело она не станет, ты даже сможешь открыто жить со своими любовниками. Наследник у моей дочери уже есть.

– Насколько я знаю, Мари-Элен пока не вдова, – удивился барон.

– Её нынешний муж князь Василий Черкасский ударился в бега. Это моё дело: добиться того, чтобы дочь стала свободной.

– Ты не меняешься, дорогая Франсуаза, – ухмыльнулся де Виларден. – Но почему я должен верить, что ты не поступишь со мной так же, как с этим глупцом Черкасским?

– Твои гарантии – наше совместное прошлое. Я тридцать лет добывала и стерегла для тебя деньги, а теперь я должна протолкнуть свою дочь, а главное – внука, в высшее общество. Моей девочке не пристало быть «чёрной вдовой», она должна стать замужней дамой. Кстати, ты зря так уничижительно отзываешься о князе Василии, он ведь чуть не убил твою маркизу. Так отходил её кочергой, что она должна была отдать Богу душу, но девчонка оказалась живучей.

Это стало для барона полной неожиданностью. Ему до сих пор не приходило в голову, что его соперница – не просто русская, а женщина, имеющая личные связи со знакомыми ему людьми.

– Как это? Расскажи, – потребовал он.

– Твоя маркиза – племянница князя Василия. Он стал её опекуном и решил поучить девицу уму-разуму, думал, что она уже не поднимется, а княжна очухалась и сбежала, добралась до имения под Москвой. Там как раз стоял полк твоего кузена – вот она и окрутила маркиза.

– Откуда ты знаешь такие подробности?

– Князь Василий сам мне рассказал, когда приезжал сюда денег просить. Но ты мне зубы не заговаривай! Ты согласен на моё предложение или нет? – раздражённо прикрикнула Франсуаза.

Барон задумался. Король постарел и сделался моралистом. Скорее всего, он теперь станет стыдиться их совместного прошлого. Королевская родня помешана на католических добродетелях. Стоящие в Париже русские тоже не радовали: их царь любил лишь женщин и не понимал тех, кто предпочитает юношей. В предложении Франсуазы сквозила явная выгода: всем ханжам придётся замолкнуть, когда барон де Виларден прикроется браком с женщиной. К тому же Франсуаза ещё с большим усердием станет трудиться на благо дочери и внука. Продавать бордели де Вилардену не хотелось – только дурак режет курицу, несущую золотые яйца. Как ни крути, предложение Франсуазы казалось выгодным. Барон вгляделся в мрачное лицо будущей тёщи и сказал:

– Я согласен жениться на твоей дочери, если ты поможешь мне с маркизой и девчонкой.

– Договорились, – отозвалась Франсуаза.

– Но ты понимаешь, что я выполню своё обещание лишь после того, как ты выполнишь своё?

– Конечно!..

– И что же ты собираешься делать? – не выдержав, полюбопытствовал барон.

– Меньше знаешь – крепче спишь…

Продемонстрировав собеседнику, что разговор окончен, Франсуаза встала. Де Вилардену осталось лишь распрощаться. Проводив его взглядом, женщина поспешила в своё убежище. С момента взятия Парижа русскими Франсуаза жила в мансарде под крышей. Она нашла эту тайную комнату случайно во время ремонта, как видно, прежние хозяева дома соорудили этот тайник во времена Террора. Впрочем, им это не помогло, ведь мадемуазель Триоле лично поспособствовала тому, чтобы все обитатели этого дома во главе с молодым графом отправились на гильотину. Но самой Франсуазе убежище пригодилось. Весь день она проводила в тайной комнате, а ночью, когда прислуга укладывалась спать, спускалась в свою спальню. О том, что Франсуаза прячется в собственном доме, знали лишь её дочь и двое доверенных слуг: личная горничная и лакей, приходившийся горничной мужем.

Визита де Вилардена Франсуаза ждала давно, и лакей был строго предупреждён, что, как только барон появится, об этом нужно будет сразу же сообщить хозяйке. Конечно, спускаться в гостиную среди бела дня было рискованно, но, похоже, дело обошлось малой кровью и никто, кроме доверенных слуг, ничего не видел.

«Зачем только деньги платила, если новое имя всё равно не спасает? – зашевелилась в душе Франсуазы ставшая привычкой скупость. – Можно было и не тратиться, не покупать титул».

Внук умиравшего в разорённом имении барона взял с мадемуазель Триоле сумасшедшие деньги за то, что обвенчал её со своим дедом за день до кончины старика. Франсуаза наивно предполагала, что вместе с новым именем начнётся и новая жизнь, но не тут-то было: знакомые, прислуга, соседи – любой никчёмный человечишка мог в любой момент выдать её жандармам. А если русские объявили Франсуазу Триоле в розыск из-за убийств в России?.. Об этом не хотелось даже думать!

«Чёрт бы его побрал». – Баронесса в очередной раз помянула недобрым словом предателя – первого из своих никудышных зятьёв.

Было понятно, что тот всё, без утайки, рассказал о тёще русской полиции, да столько же ещё и приплёл, чтобы отомстить за прошлое. Ну, не везёт с зятьями, да и только! Первый – подлец, второй – безумный убийца, третьим скоро станет конченый негодяй! Впрочем, третьего ещё нужно было заполучить, а от второго – избавиться.

«Барон пока не знает, что я всю собственность, в том числе и его дома, переписала на Мари-Элен. Это хорошо! – порадовалась Франсуаза, мысленно похвалив себя за ловкость. – Когда же обман вскроется, барон уже окажется у меня в руках. Пообещаю ему всё вернуть через приданое дочери. Выбора у де Вилардена уже не останется – он будет крепко сидеть на крючке».

Перспектива открывалась поистине блестящая. Но для начала ещё предстояло разобраться с этой русской маркизой. Франсуаза присела к старому ломберному столику (в паре со стулом они составляли всю меблировку тайного убежища Франсуазы) и взялась за перо. Пора вызвать в Париж князя Василия. Хватит ему прожигать чужие деньги в Лондоне. Время раздавать долги!

Стук в фальшивую стену, бывшую на самом деле раздвижной панелью, испугал Франсуазу. Она на цыпочках подошла к панели и прижала к ней ухо.

– Это я, мадам, – прошептала в щель доверенная горничная.

Франсуаза щёлкнула задвижкой и чуть сдвинула панель в сторону.

– Чего тебе?

– Там русский пришёл, в такой, знаете ли, синей форме. Все казаки в ней ходят. Русский попросил доложить о себе хозяйке. Мадам Мари-Элен сейчас его принимает, – Горничная запнулась, но потом добавила: – Вместе с виконтом де Ментоном.

Неизвестно какая новость оказалась хуже. Франсуаза не боялась за дочь: русским предъявлять Мари-Элен было нечего – подумаешь, двоемужество! Считала первого мужа погибшим, а себя – вдовой, и вдруг в России случайно его встретила… Франсуаза заставила дочь выучить все эти отговорки наизусть и всегда настаивать на том, что первый муж её оболгал. К тому же Мари-Элен по документам считалась дочерью её покойной сёстры Анн-Мари Бельской, а к Франсуазе Триоле не имела прямого отношения. Нужно просто рассказать всё это пришедшему в дом казаку. Зачем тащить на эту встречу де Ментона?

– Виконт давно в доме? – спросила Франсуаза.

Горничная стыдливо отвела глаза.

– Он не ночует, – отозвалась она.

Все слуги знали о ненависти Франсуазы к любовнику дочери и старались не попадать под горячую руку – скрывали визиты де Ментона от хозяйки. Но сегодня горничная не решилась на обман.

– Я не о том спросила, – прошипела Франсуаза. – Виконт находился в доме до того, как пришёл этот казак?

– Да, приехал за полчаса.

– Передай моей дочери, чтобы она выпроводила и казака, и виконта, а потом пришла сюда.

Горничная побожилась исполнить всё в точности и ушла, а Франсуаза задвинула панель и села за свой стол.

Время тянулось бесконечно долго. Сколько можно отвечать на вопросы?! Ничего не знаю, ничего не видела! Вот и все ответы… Франсуаза принялась мерить шагами своё крохотное убежище. Да куда же, чёрт возьми, провалилась Мари-Элен?!

Дочь появилась только через два часа.

– Господи, да почему же так долго?! – вскричала Франсуаза. – О чём можно столько времени говорить с врагом?

– Нет, тот русский давно ушёл, мне пришлось выслушивать претензии де Ментона, что из-за нас теперь пострадает его карьера.

– Да при чём здесь он?

– Этот русский, он назвался поручиком Щегловым, утверждал, что мой муж оговорил меня, показав, будто фальшивую ассигнацию дала ему я, а потом Щеглов заявил Виктору, что тот сам стоял во главе шайки по сбыту фальшивых денег, раз его хорошо помнят в посольстве Петербурга.

– Да и чёрт с ним, с твоим Виктором, если он сдохнет, я горевать не стану. – Франсуазе захотелось сплюнуть на пол, но в присутствии дочери она сдержалась, а потом перевела разговор: – Я помню этого Щеглова. Он был помощником генерал-губернатора. Расскажи-ка мне, что он ещё говорил.

– Говорил, что я – преступница…

– А ты? – перебила Франсуаза. – Повторила то, чему я тебя учила?

– Я всё так и рассказала: что ничего не знала о муже, поэтому вышла за Черкасского, а в России случайно встретила первого мужа и, вернувшись во Францию, уведомила власти о недействительности второго брака.

– А он?..

– Спросил, почему же я не сказала этого князю Василию в России, а сбежала от него.

К этому вопросу Франсуаза дочь не подготовила.

– Ну и?.. – безнадежно спросила она.

– Виктор сказал, что документы передали князю Василию при встрече, когда он приезжал в Париж, а я подтвердила, что так и было и что я выгнала Черкасского, и тот уехал в Англию.

Баронесса всегда знала, что там, где появляется де Ментон, жди беды. Уже шестнадцать лет боролась Франсуаза с этой голубоглазой чумой и всегда проигрывала. Это уже давно стало традицией, оставалось лишь принять факты такими, как они есть.

– Значит, вы рассказали русским, где искать князя Василия? – переспросила Франсуаза.

– А что мне ещё оставалось делать? – принялась оправдываться Мари-Элен. Выглядело это жалко и безмерно раздражало Франсуазу.

– Заткнись, – оборвала она дочь и взяла со стола запечатанный конверт. – Лучше сделай хоть что-то полезное: отправь это письмо немедленно!

Мари-Элен прочла адрес и скривилась:

– Зачем ты ему пишешь? Договорились же больше не вспоминать об этом старике.

Если бы дочь знала, что Франсуаза собирается заменить ей одного старого мужа на другого, то забилась бы в истерике. Но сейчас это было явно не ко времени, и Франсуаза приказала:

– Делай то, что говорит мать! Ты со своим Ментоном уже и так наломала дров… Отправь конверт с нарочным. Письмо завтра же должно оказаться в Кале, и смотри, как только князь Василий появится здесь, приведёшь его ко мне. Хоть днём, хоть ночью!

Глава двадцать вторая Срочное поручение

День выдался жарким, и все ополченцы попрятались в тени деревьев, благо что природа это позволяла – лагерь егерского полка разбили на краю леса Фонтенбло. Полковник Ромодановский отверг предложение квартирмейстеров поселить его на соседней мызе и жил в просторной палатке, поставленной в центре лагеря. За Данилой Михайловичем в обозе всегда следовали складная кровать, стол и табурет, на мызе ополченцы раздобыли ему пару тонконогих кресел с обивкой в палевый цветочек, и палатка командира полка сейчас выглядела на удивление уютно.

Сам князь сидел за столом, откинувшись на спинку кресла, а напротив него на табурете устроился поручик Щеглов. Выражение лица Ромодановского можно было счесть весьма скептическим, и его адъютант уже понял, что легко добиться желаемого ему не удастся, но тем не менее отступать поручик не собирался. На скептический взгляд командира Щеглов ответил ясным и твёрдым, да только Данила Михайлович с подозрительным спокойствием осведомился:

– Одного я не пойму, зачем ты вообще потащился к этой Мари-Элен, если поехал в Париж повидаться с Алексеем Черкасским?

– Я с ним встретился, и мы обменялись сведениями. Он не знал о том, что мы разоблачили шайку, интриговавшую против его семьи. Я рассказал Алексею Николаевичу о Франсуазе Триоле и её дочери, о том, что мы арестовали её супруга. Князь даже не подозревал, что его собственный поверенный Штерн помог нам, опознав драгоценности, найденные в тайнике у француза. Зато у Черкасского имелись другие новости: он получил письмо от тётки. Графиня Апраксина выяснила, что княжна Елена доехала лишь до подмосковного имения, там заболела, а когда выздоровела, её увёз с собой французский полковник. Князь Алексей теперь ходит по госпиталям, всё расспрашивает раненых, пытаясь найти следы этого полковника. Я пообещал ему помощь, но сначала должен был закончить собственное дело.

Когда Щеглов впадал в такое «упёртое» настроение, на подбородке у него проступала заметная ямка, которой при благодушном или спокойном расположении духа не было. Сейчас она чётко выделялась на выставленном вперёд подбородке, и губернатор, вздохнув, начал всё сначала:

– Погоди ершиться, Петруша! Давай поговорим как разумные люди. Напомни, что мы с тобой выяснили по преступлениям, совершённым в нашей губернии.

– Франсуаза Триоле отравила графиню Бельскую, а потом подстроила несчастный случай с её дочерью Ольгой. Зять этой Триоле – ресторатор – по наущению тёщи убил в столице сына Бельских, Михаила, а в нашей губернии тяжело ранил мужа наследницы – Алексея Черкасского.

– Это ты говоришь о первом деле по расследованию гибели Бельских и покушению на жизнь князя Алексея, – кивнул губернатор и напомнил: – А что по убийству в Ратманово?

– Князь Василий Черкасский избил княжну Елену и убил няню, которая пыталась защитить девушку.

– Поскольку мужа Мари-Элен мы уже арестовали, то получается, что по делам, открытым в нашей губернии, мы ищем с тобой двух преступников: француженку Франсуазу Триоле и российского подданного Василия Черкасского, – подвёл итог Данила Михайлович.

Щеглов никак не мог понять, куда командир клонит, оставалось только ждать, пока тот сам всё объяснит. Пока же поручик счёл нужным напомнить Ромодановскому о пропавшей княжне:

– Вы не забыли, что барон Тальзит открыл дело об исчезновении девиц Черкасских? Меньшие нашлись, а княжна Елена – нет. Это ведь тоже наша губерния!

– Ты сам только что сказал, будто князь Алексей лично ищет сестру. Это теперь дело частное, тем более что девушка уехала с французом. Здесь мы с тобой смело можем умыть руки. Ты лучше мне скажи, с какой целью ты пошёл к этой Мари-Элен, если она среди наших преступников не числится, а то, что её матери в доме нет, ты определил ещё раньше.

– Я расспросил лишь одну соседку. Там, напротив их дома, живёт старушка, которая семейство Триоле явно недолюбливает, так она мне сообщила, что Франсуазы в доме давно нет, и новый муж Мари-Элен там тоже не показывался.

Ромодановский кивнул и мягко, как малого ребёнка, пожурил поручика:

– Ну вот ты сам всё и рассказал: не было твоих преступников в доме, давно уже не было. Зачем же было туда лезть?

Как объяснить словами то, что просто чувствуешь? Щеглов знал, что должен это сделать, хотя бы попытаться взять «на испуг» многомужницу Мари-Элен. Однако командир, похоже, не разделял такой уверенности, и Щеглов попробовал объяснить:

– Князь Алексей в разговоре упомянул, что, когда наводил во французском посольстве Петербурга справки о Мари-Элен, его принял виконт де Ментон, и тот явно врал, прикидываясь, что ничего не знает о такой женщине. Нам же известно, что поддельные ассигнации хранились у младшей Триоле, а потом у её матери в шляпной картонке. Теперь не вызывает сомнений, что фальшивые деньги печатались по прямому указанию самого Наполеона, и в Россию могли попасть лишь по дипломатическим каналам. Я решил надавить на Мари-Элен, чтобы узнать хоть что-то о её матери и муже, поэтому и пошёл к ней. Угадайте теперь, кого я встретил в гостиной этой дамы? Виконта де Ментона!

– Так-так-так… – Данила Михайлович сразу же забыл весь свой скептицизм, глаза у него заблестели, и он по привычке затеребил седой ус. – Ну и что этот красавец тебе сказал?

– Как и ожидалось: Мари-Элен не виновата, муж её оболгал, а с князем Василем она рассталась, случайно узнав, что её первый супруг жив. При этом сама дама с перепугу выболтала, что выгнала второго мужа, и тот уехал в Англию.

– Что ж, мы с тобой с самого начала считали, что князь Василий в Англии прятаться будет, ещё письмо посланнику отправляли, – заметил Ромодановский.

Щеглов кивнул, соглашаясь, и продолжил:

– Осознав, что его дама слишком многое разболтала, виконт стал выгонять меня из дома. Тогда я ему прямо сказал, что он сам – главарь фальшивомонетчиков. Де Ментон переменился в лице и стал кричать, что служит в Лондоне, а в Петербурге никогда не был. Я не постеснялся напомнить, что его там видели.

Ромодановский хмыкнул и предположил:

– После этого он стал грозить тебе карами небесными. Кому он собирался жаловаться, королю или Талейрану?

– Министру Фуше, – признался Щеглов и поспешил сказать главное: – Только это совсем не важно. Дело в другом: князь Алексей оставил для меня записку. Вот, почитайте сами.

Поручик протянул командиру небольшой конверт. Ромодановский развернул лист и прочёл:

«Уважаемый Пётр Петрович!

Сегодня государь сообщил мне, что его сестра – великая княгиня Екатерина Павловна – переслала ему из Лондона письмо моей тёти – графини Апраксиной. То самое, которое увезла Елена в ночь своего побега из Ратманово. Мнения его величества и моё совпали: мою сестру нужно искать в Англии. Я выезжаю в Лондон, а Вас прошу располагать моим домом столько, сколько вам угодно.

Искренне Ваш, Алексей Черкасский».

Данила Михайлович сложил лист, аккуратно выровнял его сгибы, и вздохнул.

– Я так понимаю, что ты пришёл просить меня отправить тебя со срочным поручением в Англию?

– Так точно, – обрадовался Щеглов.

– Ну, повод мы с тобой, конечно, придумаем, но ведь ты, Петруша, ещё не всё знаешь. Пока ты по Парижу гулял, я получил письмо от государя. Миссия моя здесь закончена, скоро сдаю полк, а сам отбываю генерал-губернатором в самую западную российскую губернию. Там, сам понимаешь, после боёв – полная разруха. Все с нуля начинать придётся. Так что письмо нашему посланнику в Лондоне я напишу уже, как генерал-губернатор. Это тебе не армейский полковник, а то в прошлый раз даже ответить не соизволили.

– Может, затерялось письмо? – предположил Щеглов. – Война ведь.

– Ну не знаю! В любом случае у генерал-губернатора не затеряется. – Данила Михайлович помолчал и тихо спросил: – А ты-то, Петруша, не хочешь со мной поехать? Дел там невпроворот…

Щеглов смутился. Как он уедет из родных краев? Бросить Щегловку? Но ведь сын когда-нибудь поправится на целебных немецких водах, и жена привезёт Мишеньку домой. Они снова соберутся все вместе… Поручик не знал, что ответить, но, похоже, что командир и так всё понял. Ромодановский смущённо кашлянул в кулак и сменил тему разговора:

– Значит так, я пишу российскому посланнику, что находящиеся в Лондоне князь Алексей Черкасский и его сестра подвергаются опасности. Все остальное я поручаю доложить на словах поручику Щеглову.

Ромодановский достал из ящика своего походного стола лист бумаги, очинил перо и написал обещанное послание. Заря ещё не встала над Фонтенбло, а Щеглов уже покинул лагерь. На душе его было муторно.

Кто их поймёт, душевные капризы? Чего этой душе вообще надобно?.. Убийца хандрил. Ничто его больше не радовало, даже новое приобретение – кавалерийский стек, которым он в последнее время так увлекался, и тот надоел. Убийца выбросил на эту модную игрушку аж пятьдесят фунтов – втрое больше, чем светские вертопрахи, но оно того стоило. Все выглядело так же, как и у других: дерево, серебряные накладки, олений рог на рукояти, вот только был в его стеке один секрет: сними верхнюю накладку – и полое деревянное тело стека упадет на пол, а в руках останется стилет с роговой рукояткой. Пока ещё Убийца ни разу не пустил лезвие в ход, ему хватало деревянного стека с ременной петлёй на конце. Какие восхитительные алые полосы оставляла эта петля на узкой спинке, белеющей среди простыней на разобранной кровати! Жаль только, что всё на свете приедается, и Убийцу совсем перестало забирать.

Он соскучился по настоящей страсти, по той, что приходит со страхом, а уходит, забрав жизнь. Вот тогда дрожь сладка, а восторг ослепителен, а всё остальное – подмена, жалкая имитация. Убийца слишком давно жил, чтобы не понимать разницы между настоящим и поддельным. Это юнцу, теряющему разум от одного вида голого женского бедра, некогда разбираться, тот может удовольствоваться и суррогатом. Но настоящий знаток, смаковавший все оттенки наслаждений, никогда не откажется от самого сладкого.

«Пора… – пришла вдруг в голову простая мысль. – Я заигрался с маской добропорядочного ханжи. Плевать на то, кто во что верит и кто каким модам следует… У меня в запасе не так много времени. Я должен прожить его в своё удовольствие».

Однако тут же вспомнилось главное: денег-то не было. И всё из-за той недобитой дряни…

«Так что же теперь – смириться?.. Можно ведь и добить».

Солнце показалось над горизонтом, а тёплый летний ветерок скользнул в комнату, очищая спальню от тяжкого духа совокуплений. Убийца подошёл к окну, вдохнул отдающий мёдом аромат мелких цветов с соседней клумбы. Ну почему судьба не пошлёт ему хотя бы чуть-чуть везения?! Всего-то и надо – побольше денег и иногда наивысшее из наслаждений.

– Я не прошу ни долгой жизни, ни власти, ни славы, я хочу меньше других. Почему им можно, а мне нет?! – вдруг неожиданно для себя крикнул Убийца в заалевшее рассветом небо.

Он не видел испуганных глаз девушки, затаившейся среди смятых простыней, он смотрел на алый диск, вставший сейчас прямо над стеной сада. Убийца бросал вызов судьбе! Да и что терять человеку, когда он уже немолод? Да пусть у него заберут эту жизнь, если в ней нет самого главного!

Шорохи в глубине комнаты стали слышнее. Убийца вспомнил о юном и прекрасном теле. Позабавиться, что ли? Но подмены уже осточертели, хотелось настоящего. Убийца накинул халат и вышел из спальни. Он долго гулял по саду, пил в одиночестве кофе, а потом оделся, чтобы отправиться по делам. Нарочный застал его выходящим из калитки на улицу. Посланец попросил назвать имя и вручил конверт.

Письмо оказалось от Франсуазы Триоле. Убийца прочитал его и обрадовался: не зря он сегодня искушал судьбу. Его желание исполнилось: он прикончит недобитую девчонку, и всё сразу станет приятным и правильным. Убийца ещё раз прочитал письмо и от радости засмеялся.

Глава двадцать третья Алое платье

Смешно, конечно, но как же всё это напоминало жизнь в Ратманово! Устроившись на увитой лозой веранде в своём бургундском поместье, маркиза де Сент-Этьен укачивала дочку. Елена прожила в Дижоне почти десять месяцев, увидела конец осени, зиму, весну, а теперь и прекрасное лето.

Климат здесь очень походил на южнорусский. Осень долго оставалась тёплой, зимою мягкий и влажный снег красиво покрывал засаженные виноградом террасы. Ранняя весна приносила буйство красок и высокое голубое небос редкими кудрявыми облачками, а жаркое лето золотило кожу, раскаляло песок под босыми ногами, тёплым и сухим ветром шелестело в резных листьях лоз.

Елене здесь было хорошо. Она целые дни проводила с дочкой. Мари уже уверенно ходила. Мать говорила с ней только по-русски, в надежде, что ребёнок сразу заговорит на двух языках. Долгое время единственным развлечением служили Елене письма подруг.

Правда, мадам Ней написала ей лишь однажды, сообщив, что свекрови стало лучше, но сама Аглая останется с детьми, пока муж не позволит семье вернуться в столицу. Зато почти каждую неделю в Дижон писала Доротея. Она родила в декабре сына и уже давно вернулась к светской жизни. Подруга сообщала Елене о событиях в Париже. Империя Наполеона и впрямь рухнула. Между строк в письмах Доротеи проскальзывали намёки, что князь Талейран приложил к этому немало усилий. Рука великого интригана дёргала сейчас за ниточки судеб Франции, однако маркизу де Сент-Этьен это не слишком волновало.

Доротея уже сообщила о том, что Людовик XVIII пообещал не отбирать у новых владельцев имущество, пожалованное императором Наполеоном, и не преследовать аристократов, служивших предыдущей империи. Впрочем, подруга советовала Елене не возвращаться в Париж, пока не станет ясно, как отнесутся русские к своей соплеменнице, ставшей женой врага.

Елена надеялась, что письмо, переданное ею в лондонское посольство, уже дошло до своего адресата, и император покарал князя Василия. Каждый день она молилась, чтобы тётя и сёстры остались живы, а они с Машенькой смогли вернуться в Россию…

Сегодня днём очень парило, наверное, к грозе. Елена разомлела в тени винограда, дочка так сонно дышала, что и у матери стали слипаться глаза. Вдруг стукнула дверь и на веранде появилась Маша с письмом в руке.

– Барышня, вам письмо от графини Доротеи, – прошептала горничная, стараясь не разбудить девочку. – Давайте, я возьму Мари и отнесу в кроватку, – предложила она.

– Хорошо… – Елена передала дочку Маше, а сама вскрыла конверт. Письмо оказалось коротким, подруга писала:

«Дорогая Элен, я думаю, что тебе нужно срочно возвращаться в Париж. Здесь появился де Виларден, не признающий твоих прав на наследство Армана. Скажу сразу, что барон считается другом нового короля, и существует значительная вероятность победы де Вилардена в вашем споре из-за наследства. Князь Талейран обещал устроить тебе аудиенцию у его величества. К тому же имеются и кое-какие бумаги, компрометирующие твоего соперника.

Ты можешь рассчитывать на нашу всемерную помощь. Целую тебя и мою крестницу.

Доротея».

В глубине души Елена знала, что это случится. Слишком уж большие ценности стояли на кону, соперник не отступится от своих планов из-за какой-то иностранки и её маленького ребёнка. Конечно, этот человек пойдёт до конца, но и Елена не лыком шита, она обещала мужу выполнить его последнюю волю, значит, так и будет.

Как бы то ни было, маркиза де Сент-Этьен не стала искушать судьбу и на рассвете выехала в Париж.

Дом на улице Гренель встретил хозяйку гробовой тишиной. Вышедший навстречу экипажу дворецкий казался испуганным и, лишь узнав Елену, обрадовался.

– Добро пожаловать домой, ваше сиятельство! Какое счастье, что вы приехали! – воскликнул он.

– Здравствуйте, месье Жоно. Что-нибудь случилось? – Елена уже подозревала что, но хотела услышать подтверждение из уст самого дворецкого.

– Ох, мадам, я не знаю, как сказать, но сюда вчера приезжал кузен покойного хозяина барон де Виларден и заявил, что этот дом принадлежит ему и что скоро появится указ короля, отдающий барону всё ваше имущество.

– Не нужно волноваться! Спасибо, что предупредили, я всё улажу, – успокоила его Елена.

Быстро устроив дочку с кормилицей в их прежней комнате, она прошла в свою спальню. Вечер только начинался, можно было сразу поехать к Доротее…

Спустя час, готовая к выходу, Елена стояла перед зеркалом, придирчиво оглядывая своё отражение. Придётся снова покорять Париж, и, значит, её первое появление в столице Бурбонов должно стать сногсшибательным. Елена разыскала в гардеробной вызывающе алое кружевное платье. Она надевала его лишь раз, и тогда все кавалеры слетелись к ней как мухи на мёд.

– Пора выходить на битву, – объяснила Елена своему отражению и, готовая к бою, гордо вздернула подбородок.

У Талейрана сегодня принимали: кареты одна за другой подъезжали к крыльцу.

«Жаль, Доротея будет занята, и мы не сможем поговорить», – расстроилась Елена. Она вошла в знакомый вестибюль и, отдав слуге шаль, направилась ко входу в салон. Графиня де Талейран-Перигор с видом радушной королевы прохаживалась среди многочисленных гостей.

– Боже, как я рада! – воскликнула она, обняв Елену. – Наконец-то ты приехала. Я так по тебе скучала! Впрочем, сейчас не до чувств, надо держать оборону. Думаю, через четверть часа я освобожусь, тогда и поговорим, а ты пока поздоровайся с дядей. Только ничего с ним не обсуждай, если вдруг станет спрашивать о твоём замке в долине Луары, делай вид, что не понимаешь.

– Но я, и правда, не понимаю…

– Я потом объясню, – шепнула Доротея и повернулась к вновь прибывшему толстяку в расшитом золотом придворном мундире.

Елена прошла в дальний конец зала. Князь Талейран, величественный, как августейшая особа, стоял, опираясь на палку с золотым набалдашником. Увидев спешащую к нему Елену, довольно хмыкнул.

– Приветствую вас, маркиза, и должен отметить, что вы стали ещё красивее, – заметил он и тут же добавил ложку дёгтя в бочку мёда: – Правда, теперь всё изменилось: раньше вы блистали здесь одна, а теперь у вас появилось множество русских соперниц.

Князь почти незаметно кивнул в сторону прелестной большеглазой блондинки, одетой в полупрозрачное белое платье. На шее, запястьях и в ушах женщины искрили радужным блеском великолепные бриллианты.

– Эта милейшая дама – княгиня Багратион – демонстрирует обществу неприлично дорогие фамильные драгоценности своего деда – Потёмкина. Так что зря вы сегодня ограничились серьгами. Теперь здесь новые веяния – бедных не любят, – заметил хозяин дома.

Елена опешила. Талейран её оскорбляет? С чего бы ему это понадобилось?.. Может, на что-то ей намекает?.. На что?.. Придётся давать взятку? Но кому, неужто королю?.. Голова пошла кругом, но Талейран подхватил Елену под руку и повёл знакомить с гостями.

Общество, собравшееся сегодня во дворце на улице Сент-Флорантен, оказалось самым разношёрстным. Тут мелькали иностранные дипломаты, аристократы, вернувшиеся из эмиграции, приближённые Наполеона, предложившие свои услуги новой власти, и офицеры в мундирах разных стран. Почти никого из них Елена не знала. Талейран представлял её, говорил несколько вежливых фраз и, как только приличия позволяли, переходил к следующей группе гостей. Теперь они приближались к компании военных, центром которой была прелестная блондинка в великолепных бриллиантах.

– Элен, предупреждаю, княгиня Багратион очень опасна! Не говорите лишнего, а главное, не упоминайте, что вы русская, – посоветовал князь.

Они подошли к военным, Талейран отпустил локоть Елены, шагнул к княгине и поцеловал ей руку.

– Катрин, вы просто обворожительны! Своим присутствием вы осветили мой скромный дом. – Талейран отступил, взял за руку Елену и произнес: – Позвольте представить вам и вашим друзьям близкого друга нашей семьи – маркизу де Сент-Этьен.

Елена поклонилась, приветливо глядя на блондинку, та внимательно посмотрела на неё и улыбнулась одними губами, и, хотя улыбка на этом алебастровом лице казалась заученно прелестной, глаза дамы остались холодными.

– Очень приятно, маркиза! Мы здесь уже три месяца, а вас ещё не видели. Я думаю, что такую красоту мои друзья не пропустили бы. Позвольте, я представлю их вам. – Княгиня повернулась к офицеру, стоящему слева от нее: – Ротмистр Орловский.

Молодой черноглазый офицер, прищёлкнув каблуками, поклонился Елене и поцеловал ей руку. Она ответила ему дежурной фразой и улыбнулась его откровенному восторгу.

– Барон Миних, – продолжила княгиня, повернувшись к серьёзному офицеру, стоящему справа от неё. Тот поклонился Елене и, поцеловав ей руку, задержал её пальцы в своих чуть дольше положенного.

«Не так-то он и серьёзен», – поняла Елена. Она кивнула и мягко освободила руку.

– Граф Василевский, – объявила прелестная блондинка и повернулась к человеку, которого Елена не видела из-за массивной фигуры хозяина дома.

У Елены подкосились ноги, и она изо всех сил вцепилась в руку Талейрана.

– Очень рад познакомиться, – знакомый низкий баритон прозвучал так близко, и Елена не смогла заставить себя поднять глаза на говорившего.

Все ждали её ответа. Елена собралась с мужеством и подняла ресницы. Бывший жених – всё такой же обольстительно красивый – стоял перед ней, прищурив зелёные глаза. Елена протянула ему дрожащую руку, он легко коснулся губами её перчатки и отступил.

Василевский её не узнал! Елене показалось, что на её алое платье кто-то вылил ведро холодной воды: озноб прошёл по спине, а руки моментально заледенели. К счастью, Талейран сказал пару дежурных фраз и перешёл к группе австрийских дипломатов. Это дало Елене крохотную передышку, а ещё через пять минут к ним подошла Доротея и увела подругу в свой кабинет. На ватных ногах прошла Елена по коридору и как подкошенная рухнула в кресло.

– Что с тобой?.. Ты совсем бледная… Тебе плохо? – испугалась Доротея. – Я сейчас пошлю за доктором.

– Не нужно доктора, я здорова, – Елене казалось, что она вот-вот потеряет сознание, из последних сил она попросила: – Дай мне воды, пожалуйста.

Доротея схватила со столика графин и плеснула в бокал янтарной жидкости.

– Выпей коньяку – по себе знаю, что это помогает лучше, чем вода… Что случилось? Когда ты только приехала, выглядела прекрасно.

– Я увидела одного человека… Я знала его раньше, – Елену всю трясло, но она смогла храбро закончить: – Он был моим женихом, а сейчас меня не узнал.

– Но как такое возможно – ведь тебя достаточно увидеть один раз, чтобы больше никогда не забыть?..

– Это долгая история.

– А я никуда не спешу, до обеда ещё целый час, можешь рассказывать. – Доротея уселась поудобнее, расправила складки платья и добавила: – Всё равно я никуда тебя в таком состоянии не отпущу.

– Ну, если ты согласна слушать… – Елена начала свой рассказ с того осеннего утра два года назад, когда в Ратманово приехал дядя с известием о смерти её брата. Она поведала подруге всё, вплоть до венчания с Арманом накануне его гибели.

Когда Елена закончила, потрясённая Доротея лишь развела руками.

– Такое даже невозможно придумать, а это случилось на самом деле. Что же нам теперь делать? Мари – дочь Василевского, но нельзя допустить, чтобы кто-нибудь об этом догадался. Теперь-то ясно, откуда у девочки эти изумрудные глаза, и вообще, как я начинаю понимать, она очень похожа на отца. Ты тоже так считаешь?

– Да, Мари – копия Василевского, – согласилась Елена, сделавшая это открытие давным-давно.

– Учитывая претензии де Вилардена, появление настоящего отца нам сейчас совсем некстати… Да, теперь придётся лавировать! – Доротея взглянула на подругу и прикрикнула: – Элен, очнись! О чём ты думаешь? У тебя вид человека, потрясённого ужасным горем. Что тебя так убивает?

– Доротея, он меня не узнал! Значит, у него ко мне не было истинных чувств, иначе они подсказали бы ему, что это я…

– Все мужчины одинаковы. Прошло два года, если он и любил тебя, то уже утешился. Лучше тебе узнать от меня, чем увидеть самой, что он любовник княгини Багратион, а она такая волчица, что нам с тобой и не снилось. – Графиня задумалась, а потом предложила: – Давай-ка я тебе расскажу то, чего не могла написать в письмах.

Доротея налила и себе, отпила глоток и сказала:

– Когда союзники окружили Париж, придворные должны были выехать за императрицей в Блуа, но дядя собирался остаться – если честно сказать, чтобы захватить власть и посадить на трон Бурбонов. Он тогда договорился с министром полиции Парижа, что национальная гвардия, вроде бы по недоразумению, остановит его карету и не выпустит из столицы. Всё так и получилось: он выехал из дома, гвардейцы заставили его вернуться, и он остался единственным человеком в Париже, встретившим царя Александра. Дядя убедил русского императора, что нужно посадить на трон Бурбонов, и через месяц граф Прованский прибыл из Англии. Талейран бегал между ним и царём, пока не посадил Людовика на трон. Теперь все монархи соберутся на конгресс в Вене, где станут делить Европу. Новый король отлично помнит, чем он обязан Талейрану, но дядя не может переходить границы, испытывая благодарность его величества на прочность. Ведь король много лет считал де Вилардена своим другом, если не сказать более. Своё имущество тебе придётся отстоять самой. Талейран устроит тебе аудиенцию у короля, ты поплачешь, попросишь милости к тебе и малышке, а потом покажешь кое-какие бумаги. О бумагах я расскажу тебе завтра. Теперь же поезжай домой и жди от меня записки.

Доротея встала и с жалостью посмотрела на бледную как смерть подругу.

– Ну, что ты так упала духом? Скажи, ты сама понимаешь, чего хочешь?

– Пока ещё нет…

– Вот разберись в своих чувствах, тогда и начнёшь действовать, а я тебе помогу. Сейчас пойдём, я выведу тебя по боковой лестнице, надо избежать ненужных встреч.

Доротея крепко взяла подругу за руку и провела к выходу. Она усаживала Елену в карету, поэтому и не заметила Василевского, поджидавшего на площадке второго этажа княгиню Багратион. Александр смотрел вслед хозяйке и её подруге и всё пытался понять, догадалась ли его любовница, какое ошеломляющее впечатление произвела на него блондинка в алом платье. Чудо, а не женщина! Маркиза де Сент-Этьен…

Глава двадцать четвертая Весточки из прошлого

Ночи в доме маркизы де Сент-Этьен как будто и не было – Елена так и не смогла заснуть. Перед глазами всё время стояло когда-то любимое лицо.

«Он меня не узнал…»

Эти мысль жгла сердце. Всё оказалось ложью, и обещания ничего не стоили! Война закончилась, они встретились, и жених её не узнал! Более того, весь Париж был осведомлён, что Александр – любовник красавицы Багратион, увешанной бриллиантами размером с голубиное яйцо.

Отчаяние Елены сменилось возмущением. Да как он посмел так унизить её?! Они помолвлены, а Василевский в открытую ей изменяет! Придётся ему за это заплатить. Она обязательно что-нибудь придумает, он поймёт, что значит уязвлённая гордость!

Солнце давно поднялось, слуги проснулись и занялись своими делами, потом за стенкой послышался нежный смех Мари и ласковый голос кормилицы, а Елена всё лежала, не в силах ни заснуть, ни пошевелиться.

«Нужно отбросить обиду и понять, чего же я хочу сама», – наконец признала она.

Елена медленно досчитала до десяти и стала задавать себе вопросы, а потом честно отвечать на них. Любит ли она Василевского?.. Бог весь, теперь она даже не могла понять, любила ли его прежде, ведь они были вместе всего два дня. Да, Александр сделал предложение, но это, скорее всего, было с его стороны вынужденным шагом. Потом Елена стала женой Армана, значит, разорвала помолвку с Василевским. Конечно, он не знал о её замужестве, но это не освобождало его от обязательств… И что же теперь делать с Машенькой? Ведь она – дочь Василевского, и он имеет право знать о её существовании… А нужно ли ему это знать?.. И как теперь поступить с обещанием, данным Арману?

Честность не помогла – Елена совсем запуталась и решила просто спросить своё сердце, хочет ли оно этого мужчину. И хотя гордость протестовала, сердце шепнуло «да». Елена успокоилась и наконец-то заснула.

Разбудила её горничная.

– Барышня, к вам приехал барон де Виларден, – сообщила Маша.

– Вот как? – удивилась Елена. Чего она уж точно не ждала, так этого визита. Прикинув все «за» и «против», распорядилась: – Проводи барона в гостиную, скажи, чтобы Колет подала чай, а сама возвращайся сюда.

Когда Маша вернулась, её хозяйка уже умылась. Горничная помогла Елене застегнуть платье и причесала, перехватив кудри на затылке лентой. Елена посмотрела в зеркало и осталась довольна. Белое утреннее платье с глухим воротом выглядело строго, но не сурово.

– Если он пришёл с миром, будем вести переговоры, а если с войной – значит, начнём сражение!

Елена заглянула в комнату дочери, увидела, что малышка спит, и, приказав Жизель не выходить из детской, отправилась в гостиную. В кресле у чайного столика расположился высокий элегантный человек лет пятидесяти. Окинув Елену пристальным взглядом, он поднялся ей навстречу. Несмотря на ладную фигуру и изысканный наряд визитёр выглядел как-то странно. Елена пригляделась и поняла, что у гостя напудренное лицо, а щёки нарумянены. Он слегка наклонил голову и представился:

– Мадам, я – барон де Виларден, а сюда пришёл, чтобы познакомиться с вами и, возможно, договориться. Может быть, мы сядем и поговорим о делах?

– Прошу… – пригласила Елена.

Она опустилась в кресло и приготовилась слушать. Гость уселся напротив, положил ногу на ногу и заговорил:

– Мадам, поскольку я пристально следил за жизнью моего кузена, то всё о вас знаю. Я кратко повторю существующую легенду: Арман нашёл вас в России, влюбился и перед боем, в котором погиб, женился на вас. Мадам Ней привезла новую маркизу де Сент-Этьен в Париж и добилась от императора Наполеона передачи вам и вашему ребёнку всего наследства Армана, а также имущества, ранее принадлежавшего пяти моим тёткам.

Барон ухмыльнулся, и его глаза злобно блеснули.

– А теперь я расскажу вам то, чего пока ещё не знает никто. У Армана не могло быть детей, я позаботился об этом давным-давно: в том монастыре, где он прятался до пятнадцати лет, проживал один жадный монах, который ежедневно подливал в еду моего кузена небольшую дозу очень интересной настойки. Поэтому ребёнок, которого вы выдаёте за дочь Армана, просто не может быть от него. Я думаю, что, если сравнить даты в вашем свидетельстве о браке и в метрике ребёнка, они, скорее всего, не совпадут. Поэтому я предлагаю вам достойный выход: чтобы не позориться в судах, выходите за меня замуж. На ваше тело я претендовать не стану. Женщины меня не интересуют, детей у меня нет и не будет, поэтому после моей смерти всё, что останется, вновь отойдёт вам и вашему ублюдку, впрочем, я надеюсь, что вам останется мало, ведь я собираюсь пожить в своё удовольствие. Если согласитесь, мы обговорим сумму ежемесячного содержания. Конечно же, она будет разумной, но на приличную жизнь в Дижоне вам хватит… Ну, что скажете?

– Нет!.. А теперь покиньте мой дом, – отчеканила Елена. Была б её воля, она просто застрелила бы мерзавца. Бедный Арман! Какое счастье, что он не знал о преступлении, совершённом против него самого.

Де Виларден, похоже, другого и не ждал, он презрительно хмыкнул и, не прощаясь, вышел. Что означал его визит? Скорее всего, «разведку боем». Барон зашёл оценить противника. Оставалось только надеяться, что негодяй не счёл маркизу де Сент-Этьен лёгкой добычей.

«Ещё посмотрим, кто из нас победит», – размышляла Елена.

Её колотило от бешенства, но рассуждала она на удивление холодно и жёстко. Негодяй говорил о датах, но это уж дудки! Умница Доротея заставила всё просчитать до дней. Этот козырь у них есть. Что ещё может потребоваться? Связи? Покровительство Талейрана сейчас заменяет собой их все. Кстати, что там вчера говорил князь? Новый король не любит бедных? Нужно учесть…

Елена тут же послала за знаменитой мадемуазель Мишель и за самым дорогим парижским ювелиром – поставщиком императорского двора Нито. Модистка прибыла первой в сопровождении двух своих помощниц. За время отсутствия Елены в Париже мадемуазель Мишель ещё сильнее высохла, но всё так же заносчиво несла голову с гордым профилем короля-гасконца Генриха IV.

– Мадам, наконец-то вы вспомнили, что мода не стоит на месте и в платьях двухлетней давности выходить в свет неприлично, – сообщила модистка Елене вместо приветствия. – Теперь никто не носит бархатных тренов – только короткий шлейф. В моде газовые платья на шёлковых чехлах и только пастельных тонов.

Елена мгновенно сообразила, что лесть сейчас принесёт ей больше пользы, чем что-либо другое, и заявила:

– О, мадемуазель, надеюсь, вы поможете бедной затворнице, ведь после рождения ребёнка я долго оставалась в деревне. Да и фигура у меня теперь не та.

– Сейчас посмотрим, – заявила Мишель и кивнула своим помощницам, а те начали снимать с Елены платье.

Следующие полчаса маркиза простояла в одной рубашке, а три модистки с портняжными лентами снимали с неё мерки и записывали их в знаменитую тетрадь в кожаном переплёте.

– Ну, совсем неплохо, – заметила мадемуазель Мишель, сравнивая столбцы цифр под надписью: «де Сент-Этьен». – Мадам прибавила в груди и бёдрах, а талия стала тоньше – отличное сочетание: и для платьев хорошо, и мужчины в восторге.

– Мадемуазель, – изумилась Елена, – я вдова с ребёнком. О чём вы говорите?

– В Париже вдова с ребёнком всегда считалась самым лакомым кусочком, – хмыкнула модистка и пожала плечами. – Впрочем, давайте о деле. Если вы хотите получить наряды быстро, разумнее всего подогнать на вашу фигуру несколько готовых платьев. В Париже появился новый поставщик из Англии. Зовут его Штерн, и он предлагает исключительные модели. Платья, правда, дороги, но я взяла у него несколько на пробу. Ручаюсь, что вам они подойдут.

Все складывалось необычайно удачно. Елена приняла все предложения модистки и простилась с ней.

Следом прибыл ювелир. В свою очередь месье Нито пообещал новой заказчице быстро подобрать гарнитур, подходящий по цвету к сапфировым серьгам, и предложил несколько украшений с крупными бриллиантами. Это оказалось как нельзя кстати, ведь маркизе де Сент-Этьен так хотелось затмить соперницу.

Закончив свои хлопоты, Елена отправила записку Доротее.

Доротея появилась на улице Гренель только через два часа. Она взбежала на крыльцо и быстро прошла в гостиную. Устало пожаловалась:

– Еле вырвалась! Новостей пока нет: дядя ещё не договорился об аудиенции, король нездоров и до конца недели принимать никого не хочет.

– Отлично, значит, он не примет и де Вилардена, – обрадовалась Елена. – Ты знаешь, что милейший барон посетил этот дом и попросил моей руки?

– Как?! Но он ведь даже не скрывает своих наклонностей, – изумилась Доротея. – Мне дядя рассказал об истоках дружбы де Вилардена и графа Прованского: двадцать лет назад многие считали их любовниками.

– А королева?! – воскликнула Елена.

– Все знали, что августейший брак – фиктивный. Ты лучше скажи, почему барон решил, что ты примешь его условия?

– Он меня прямо обвинил в том, что Мари – бастард, сказал, что у маркиза де Сент-Этьена не могло быть детей: мерзавец сам нанял какого-то монаха, чтобы тот травил Армана.

– Вот ведь свинья! Но в этом случае он ничего не докажет, иначе самому придётся сознаваться в преступлении. И потом, королю скоро шестьдесят, его, похоже, вообще перестали волновать плотские утехи, он предпочитает хорошую кухню – так что не вешай нос. Барону нас не достать! Прикажи лучше подать чаю, и поговорим о не менее важных вещах, – предложила Доротея. Она удобно устроилась на диване и расправила юбки.

Горничная Колет, служившая в доме ещё при Армане, принесла поднос с сервизом. Сказав, что разольёт чай сама, Елена отпустила её. Как только за горничной закрылась дверь, Доротея предложила:

– Поговорим о бумагах, компрометирующих де Вилардена. У дяди есть с десяток доносов, где революционерам сообщают о местонахождении аристократов – родных твоего мужа. Все доносы написаны одним почерком. Подписи на них, конечно же, нет, но зато почерк настолько приметный, что его невозможно спутать ни с каким другим. Талейран уверяет, что король сразу же узнает руку.

– И князь отдаст эти бумаги мне?

– В том-то и дело, что он хочет их продать. Ты ведь теперь стала его соседкой в долине Луары, земли Валансе граничат с твоими. Дядя хочет купить один спорный участок всего за один франк.

– Конечно, я согласна! Я подпишу любые документы!

Доротея поморщилась, но не стала развивать эту тему, сказав лишь, что нотариус Талейрана приедет к Елене завтра. Закончив унизительную для себя часть разговора, графиня де Талейран-Перигор заговорила о том, что волновало их обеих:

– Что ты надумала? Ты решила, чего хочешь от Василевского?

– Нет, я так ничего и не придумала. Конечно, выйдя замуж за Армана, я сама разорвала помолвку с Александром, но всё равно не могу смириться, что так мало для него значила. – Вздохнув, Елена добавила: – Наверное, я рассуждаю подло, но ничего не могу с собой поделать.

– Дорогая, ты так благородна, что тебе даже полезно немного побыть в шкуре обычной женщины со всеми её запретными желаниями и неправедными поступками. Разреши себе это, и всё встанет на свои места. Ты хочешь этого мужчину?

– Да!.. – ответ вырвался у Елены сразу, и она вспыхнула.

– Вот видишь, как всё просто. Значит, Василевского нужно заполучить. Уловка стара как мир: искушаешь, потом отступаешь, затем снова манишь – и так до тех пор, пока он тебе не надоест или ты не станешь его женой.

– Нет, к замужеству я не готова, и к тому же у меня есть дочь, а я не знаю, как Александр к ней отнесётся, – возразила Елена.

– Но она же – его ребёнок! Как он к ней может отнестись? Конечно же, хорошо. Другое дело, что ты не можешь ему об этом сказать, иначе будущее Мари рухнет. Даже если Василевский её признает, во Франции девочка потеряет всё, а в России будет считаться незаконнорожденной. Лучше оставить всё как есть. Через пятнадцать лет Мари станет одной из самых богатых невест Франции, а титул передаст мужу. Я сама найду ей жениха, и уж постараюсь, чтобы они понравились друг другу. Никогда я не допущу, чтобы с моей крестницей поступили так же, как в своё время со мной: посчитали моё приданое и повенчали с мальчишкой, который ещё сам не нагулялся и не наигрался в карты и в войну.

Елена вдруг поняла, что подруга впервые обсуждает с ней своего мужа, и удивилась:

– Я никогда не видела графа, но мне всегда казалось, что ты счастлива.

– Я очень хотела полюбить Эдмона, ведь мне было шестнадцать, а ему – двадцать два, да только муж в моей любви никогда не нуждался. Мы бываем вместе по паре недель в году, он делает мне ребёнка и вновь уезжает в свой полк. Мы женаты пять лет и совершенно не знаем друг друга. Я, например, прекрасно образованна, отлично разбираюсь в политике, наслаждаюсь беседами с дипломатами всей Европы, но мужу мои таланты не нужны. Я знаю, что в Италии, где сейчас стоит его полк, у него есть любовница, от которой тоже родились дети, и все в нашем кругу считают это нормальным.

– А ты-то как к этому относишься? – осторожно спросила Елена.

– Я ничего другого в жизни не знала, все вокруг меня всегда имели внебрачные связи. Моя мать до сих пор заводит молодых любовников, а ещё пять лет назад она была любовницей Талейрана. Сам дядя, хоть когда-то и принял сан, всегда путался с жёнами своих друзей. Что мне со всем этим делать? Я хотела бы жить просто, когда всё ясно и правильно, но, как видно, мне не суждено.

Елена призналась:

– Знаешь, а я ведь – уездная барышня, и раньше с подобным никогда не сталкивалась. Вокруг меня всё всегда было однозначно: мама любила отца, а он – её…

Доротея грустно улыбнулась:

– Ты просто засиделась в деревне, а жизнь познаёшь только теперь.

Графиня взглянула на часы и заторопилась. Ещё раз предупредив Елену, чтоб та до аудиенции не выходила из дома, Доротея отправилась к себе.

В коляске Доротея наконец-то успокоилась. Каким же унизительным оказался разговор о спорном участке дядиной земли! Конечно, Элен и бровью не повела, когда соглашалась, она в жизни не видела ни Луары, ни своего нового замка – ей не о чем было жалеть. Но дело было вовсе не в земле и не в смешной цене, дело было в том, что дядя унизил саму Доротею. Неужели князю Талейрану так трудно сделать подобную безделицу бесплатно? Доротее очень хотелось дать старому интригану пинка под зад. Она хмыкнула, вспомнив шутку, пущенную когда-то Наполеоном. Император смеялся: Талейран так невозмутим, и, глядя в его лицо, никогда не догадаешься, что в этот момент кто-то дал ему пинка.

«Да уж, что есть, то есть. Дядиной выдержке можно только поучиться. Никто не знает ни его мыслей, ни его планов, ни его намерений – вот потому-то он уже полвека царит на вершине власти».

Впрочем, несмотря на всё уважение к персоне Талейрана, поквитаться с ним за перенесённое унижение хотелось до ужаса. Но как?..

Лакей открыл дверцу экипажа и помог Доротее выйти. Она успела лишь ступить на первую ступень крыльца, когда её окликнул знакомый баритон:

– Ваше сиятельство, погодите минутку!

К Доротее направлялся тот самый Василевский. С чего бы это ему понадобилось искать общества графини де Талейран-Перигор, не из любопытства же? Доротея лучезарно улыбнулась и дождалась гостя. Они вместе вошли в вестибюль.

– Дело в том, что у меня есть одно необычное дело к князю Талейрану. Я уже заходил сегодня, но мне сказали, что его светлости до вечера не будет, – объяснил Александр.

– Дядя в Лувре… – подтвердила заинтригованная Доротея.

– Так, может, вы передадите ему это письмо? – Василевский достал из кармана уже пожелтевший конверт со сломанной печатью, протянул его собеседнице и объяснил: – Однажды под Малоярославцем мне пришлось участвовать в атаке на лагерь противника. Мы не знали, что там как раз находился Наполеон, но гвардия сумела вырваться, и император ушёл с ней, хотя его архив остался в лагере. Основные трофеи забрали казаки – это был их рейд, а это письмо случайно завалялось у меня. К стыду своему, я лишь в вашем доме узнал, что министр Талейран и князь Беневентский – один и тот же человек.

Доротея смотрела на конверт и не верила своим глазам – титул и имя дяди были выведены уже знакомыми буквами с филигранными завитушками. Вот это да!.. Доротея вдруг поняла, что собеседник давно молчит. Не приведи бог, передумает! Она расцвела улыбкой, быстро спрятала письмо в карман юбки и пообещала:

– Я обязательно передам дяде. – И тут же, забыв о приличиях, полюбопытствовала: – А что там?

– Я не знаю… – растерялся Василевский. Не приходилось сомневаться, что граф действительно не читал письма.

«Ну надо же быть таким благородным, – расстроилась Доротея, – не приведи господь, ещё занудным моралистом окажется, вот тогда Элен и взвоет со своей любовью».

Впрочем, это был вопрос будущего, сейчас их ждали совсем другие дела. Хозяйка дома напомнила Василевскому о приглашении на ужин и распрощалась. Ровно через три минуты – столько ей понадобилось, чтобы добраться до бального зала, где уж точно не могло оказаться лишних глаз, – Доротея развернула письмо. Это было послание шпиона к своему начальнику, и этот агент находился в ближайшем окружении графа Прованского. Он сообщал о результатах переговоров Бурбонов с царем Александром осенью двенадцатого года.

– О-о-о!.. Вот так сюрприз!.. – восхитилась Доротея.

Ну надо же, такое везение! Оказывается, Талейран давно завербовал де Вилардена. Теперь Доротея не сомневалась, что у дядюшки имелся не один подобный рапорт, однако тот предпочел об этом умолчать. Ехидно подмигнув портрету Талейрана, его племянница заметила:

– Ну а теперь держитесь, ваша светлость! Посмотрим, как вы сохраните своё хвалёное самообладание.

Доротея аккуратно спрятала письмо за вырез корсажа, а потом с улыбкой покрутилась у ближайшего зеркала. Яркое солнце рассыпало блики на её чёрных волосах, а глаза сделало совсем прозрачными, настроение у Доротеи стало просто великолепным. А почему бы и нет, если дела пошли как нельзя лучше?

Глава двадцать пятая Сделка с дьяволом

Полуденное солнце играло в позолоте капителей и высветляло алую обивку помпезной гостиной, но даже это не могло улучшить настроение расположившихся здесь людей. Де Виларден нагло развалился на диване, а Франсуаза заняла кресло напротив и теперь сухо излагала ему то, что смогла выяснить о маркизе де Сент-Этьен:

– Эллен действительно обвенчалась с вашим кузеном. Но самое главное, что свидетелем на этой свадьбе оказался маршал Ней, он же заверил завещание маркиза и стал его душеприказчиком. Поскольку маршал уже предложил свои услуги новой короне, и теперь он – один из самых влиятельных людей при дворе, оспорить сам брак вы не сможете. Остается лишь сравнивать даты венчания и дня рождения девочки. Но любой стряпчий вам подтвердит, что если ребёнок родился через семь месяцев после свадьбы, то никто не возьмётся оспаривать законность его появления на свет.

Барон поморщился и процедил:

– Я предложил этой русской мирное решение. Она отказалась. Не будем терять времени. Начинаем действовать. Надо подкупить прислугу и следить за каждым шагом этой самозванки.

– Хорошо, слуг я возьму на себя, – пообещала мадам де Обри. – А ты пока езжай к королю. Чем чёрт не шутит, может, он вспомнит вашу старую дружбу…

Барон недовольно поднялся и, что-то буркнув на прощание, отправился к выходу. Франсуаза проводила его. Увидев, что коляска де Вилардена наконец-то отъехала, баронесса отправилась в комнату своей дочери. Мари-Элен уютно устроилась на маленькой кушетке с высокой спинкой. Светло-розовое муслиновое платье очень шло дочери, оттеняя её чёрные глаза и делая моложе. В руке Мари-Элен держала книгу.

Чувство гордости шевельнулось в душе баронессы, и, как всегда в такие минуты, она мысленно обратилась к своему покойному любовнику с призывом посмотреть, что получилось из малышки, от которой он так высокомерно отказался. Сейчас Мари-Элен занимала в доме матери как раз ту самую спальню, в которой её когда-то зачали. Франсуаза никогда не говорила об этом вслух, но, купив дом, принадлежавший ранее её вероломному любовнику, она злорадно отвела дочери именно ту комнату, где молодой граф де Тренвиль обесчестил молоденькую горничную.

Тогда отрезвление пришло к Франсуазе слишком быстро. Когда она с радостью сообщила молодому господину о своей беременности, тот посадил её в экипаж и привёз в публичный дом. Хозяйка борделя потом рассказала Франсуазе, что подлец-любовник получил за неё тысячу франков, которые тут же проиграл таким же, как он, избалованным отпрыскам титулованных семей.

– Он за всё поплатится, а мой ребёнок вырастет богатым и счастливым, – поклялась тогда Франсуаза.

Теперь, тридцать два года спустя, женщина с гордостью смотрела на свою красавицу-дочь. Да, Франсуазе пришлось идти по трупам, она не пожалела и собственной сестры Анн-Мари: обобрала её до нитки и отправила умирать в монастырь. Но зато дочка с рождения была записана как ребёнок, принадлежащий к аристократическому роду. Теперь требовалось разбогатеть. И тогда Франсуаза приняла предложение барона де Вилардена и открыла с ним на паях публичный дом.

Этот до бесконечности циничный человек пугал Франсуазу своей жестокостью, но де Виларден сразу оценил деловую хватку мадемуазель Триоле и её желание выбиться в люди. Он вскользь обронил, что ищет женщину, способную управлять борделем, но у него есть требование: претендентка должна сама войти в это дело с собственным капиталом.

– Твои деньги станут для меня гарантией, – заявил барон.

Подавив в себе чувство страха, Франсуаза вложила в дело всё, что имела. Она работала день и ночь, выгадывала каждый франк, и новое заведение постепенно приобрело популярность, став весьма доходным. Через полгода после открытия публичного дома его посетил граф де Тренвиль. Узнав во владелице Франсуазу, он поздравил бывшую любовницу с таким успехом и стал частенько у неё бывать. За те пять лет, что Франсуаза почти каждый день видела графа в своём доме, тот ни разу не спросил, кто же у неё родился и как сложилась судьба ребёнка.

Хорошенько присмотревшись к барону де Вилардену, Франсуаза поняла, что основа его характера – бешеное самомнение и твёрдая уверенность, что он умнее всех на свете. Франсуаза научилась льстить, восхищаться умом барона, а тот проникся к ней доверием, считая, что Франсуаза ему предана и деваться ей некуда. А в это время Франсуаза обманывала его, отводя ручейки франков из общей кассы в свой карман. Грянувшая через пять лет революция окончательно развязала Франсуазе руки: барон ещё какое-то время скрывался в Париже, а потом уехал в Лондон.

– Скатертью дорога, – с облегчением пожелала ему Франсуаза.

За то время, пока де Виларден ещё скрывался во Франции, барон одного за другим выдавал революционным властям своих родственников, обрекая их на смерть. Франсуаза передавала его доносы якобинцам и вдруг однажды поняла, что и у неё тоже имеются враги, с которыми можно свести счёты. К очередному письму барона она приложила и свою записочку, где донесла на отца своей дочери. Когда красивая голова её ненавистного любовника скатилась в корзину гильотины, стоявшая в толпе зевак Франсуаза мстительно улыбнулась и… пошла работать дальше. Тогда же она надумала давать деньги в рост, и это дело принесло такие барыши, что, уезжая в Англию, де Виларден потребовал от Франсуазы впредь пускать все доходы только на ростовщичество.

Франсуаза пообещала ему всё, хоть луну с неба, и с облегчением вздохнула, когда корабль барона пересёк Ла-Манш. Она наконец-то получила свободу. Заведя две бухгалтерские книги – одну для барона, а вторую, настоящую, – Франсуаза стала вести дела так, как считала нужным, решив отдавать де Вилардену не больше пятой доли того, что ему фактически причиталось. Она тайком открыла ещё три новых борделя и к тому же стала самой известной процентщицей в Париже.

Купив с торгов дом своего бывшего любовника, Франсуаза полностью сменила отделку и обставила комнаты на свой вкус. Сама она заняла спальню, раньше принадлежавшую матери покойного графа, но, входя в комнату дочери, Франсуаза всегда улыбалась. Свершившаяся месть грела душу, как ничто другое.

Мадам де Обри легонько стукнула по приоткрытой двери, Мари-Элен подняла глаза и улыбнулась. Франсуаза, как всегда, порадовалась тому, что дочь, хоть и похожая на неё яркой южной красотой, всё же взяла от отца большую, чем у матери, тонкость черт, высокий рост и красивую форму изящных рук. Мари-Элен захлопнула книгу и поспешила навстречу Франсуазе.

– Что ты читаешь, дорогая? – поинтересовалась мать.

– Книга называется «Гордость и предубеждение», она наделала много шуму в Англии, Виктор привёз мне её из Лондона.

Франсуаза внутренне сжалась. Любое упоминание о виконте де Ментоне её безмерно раздражало, но ссориться с дочерью не хотелось, и, приклеив на лицо улыбку, она обняла Мари-Элен за талию и потянула за собой на диван.

– Дорогая моя, я хочу с тобой поговорить, – начала Франсуаза. – Ты знаешь, что в делах у меня есть напарник – де Виларден. Он сегодня предложил план, который выгоден нам всем. Барон хочет заграбастать состояние де Сент-Этьенов, мне же надо получить его долю от нашего общего дела, а для тебя и моего внука – новое имя. Теперь, когда русский царь диктует условия всей Европе, нас и во Франции могут осудить за преступления, совершённые в России. Я уже сменила имя, теперь надо сделать то же самое и для тебя.

Франсуаза замолчала и вгляделась в сразу побледневшее лицо дочери.

– Что ты расплылась, как желе? Соберись! – прикрикнула баронесса. Увидев, что окрик подействовал, она вновь стала ласковой: – Ну вот, совсем другое дело! Послушай, как мы станем действовать. Я пока не сказала барону, но сама уже плачу одной из горничных в доме маркизы де Сент-Этьен, и та сообщает мне обо всех действиях этой русской, а также подслушивает все разговоры своей хозяйки. Ты знаешь, что я написала в Лондон князю Василию, тот должен скоро приехать. Черкасский ненавидит эту женщину, а поскольку он – безумец, то будет только рад закончить то, что у него сорвалось в России. Так что маркиза с дочерью обречены.

Увидев, что дочь побледнела ещё сильнее, мадам де Обри обняла её и взяла за руку.

– Вспомни, что маркиза – сестра Алексея Черкасского, который погубил всё, чего я добилась в России, и это по его милости я теперь прячусь в чулане. Но в жизни за всё приходится платить. Черкасский лишил состояния тебя, а я порадуюсь, когда прикончат его близких.

Решив, что убедила Мари-Элен в справедливости своих поступков, Франсуаза продолжила:

– Как только князь Василий убьёт свою племянницу, барон от нас уже никуда не денется – я знаю, как шантажировать людей. Придётся де Вилардену жениться на тебе. Ты не будешь с ним спать – он предпочитает мужчин. К тому же барон немолод, и я обещаю, что через полгода после свадьбы его больное сердце окончательно откажет. Я получу в полную собственность свои заведения, а ты – французский титул и то богатство, которое так манит твоего пресловутого Виктора. При том имуществе и деньгах, которые ты унаследуешь, де Ментон в два счёта женится на тебе, и ты наконец-то станешь тем, кем должна была стать ещё до рождения своего сына.

– Мамочка, – воскликнула Мари-Элен, – поистине ты – великая женщина! Я сделаю всё, что ты скажешь.

– Ну, слава богу, дорогая, – обрадовалась Франсуаза. – Тогда начнём с того, что ты перестанешь выполнять все прихоти своего Виктора, а наоборот, станешь держаться с ним холодно и высокомерно. Поверь женщине, много лет торгующей страстью, ничто так не разжигает в мужчинах чувства, как равнодушие.

Глава двадцать шестая Аудиенция

Полное равнодушное и абсолютная невозмутимость – в расшитом золотом придворном мундире, с непроницаемой миной на сухом лице князь Талейран выглядел небожителем. Рядом с ним Елена казалась себе маленькой глупой девочкой. Но отступать было некуда – министр иностранных дел Франции вез её на аудиенцию к королю. Елена волновалась до беспамятства: во рту у неё пересохло, а руки дрожали. Она сжала кулаки так, чтобы ногти впились в ладони. Похоже, помогло…

– Элен, вы меня не слушаете, – признав очевидное, Талейран философскизаметил: – Не перестаю удивляться женщинам – решается их судьба, а они думают неизвестно о чём.

Признаваться в слабости Елене не хотелось, и она удачно вывернулась:

– Простите меня, ваше высокопревосходительство, я немного отвлеклась, представляла, как же изменился дворец после приезда сюда короля.

– Сняли портреты Бонапартов – вот и всё. Его величество не в том положении, чтобы заказывать себе новую мебель – король беден как церковная мышь, а Франция потеряла половину мужчин и нескоро оправится, да ещё придётся выплачивать контрибуции победителям. Так что ничего нового вы во дворце не увидите. – Привлекая внимание Елены, князь постучал пальцем по борту открытой коляски и строго сказал: – Но, хватит болтать о ерунде! Сосредоточьтесь на деле. Вы всё помните? Что вы должны сказать королю и что сделать?

– Я должна коротко рассказать о нашей с Арманом женитьбе, потом сообщить, что муж предупреждал меня о своём кузене и передал мне документы, которые сам получил от императора Наполеона. Затем я подаю бумаги. – Елена послушно повторила то, что Доротея вдалбливала ей сегодня всё утро.

Подруга несколько раз прорепетировала с Еленой все варианты развития беседы.

– Помни, короля женскими чарами не возьмёшь, ты должна выглядеть достойно, говорить спокойно и просить справедливости, – учила Доротея.

Для визита в Тюильри они выбрали единственное придворное платье, которое успела доставить мадемуазель Мишель – лёгкое, расшитое по подолу тонкими золотыми веточками, простое и элегантное. На шее Елены широкой полосой лежало новое бриллиантовое колье, а крупные, почти до плеч, серьги, покачиваясь, подчёркивали совершенный овал её лица.

– Отлично, – признала наконец Доротея, – просто, достойно и дорого. Мне нравится эта новая мода, нашлась хоть какая-то польза от этих стервятников – английских эмигрантов.

Подруга упомянула Англию, и Елена вдруг вспомнила о своём разговоре с модисткой.

– Ты знаешь, мадемуазель Мишель нашла в Британии нового поставщика готовых платьев, его зовут Штерн. Модистка сейчас перешивает на меня несколько изделий и говорит, что платья – необыкновенные. Совершенно новый стиль: силуэт простой, но всё дело в вышивке, она очень изящна – полная противоположность тому, что носили при Наполеоне. Я думаю, завтра их уже привезут.

– Любопытно, обязательно приеду посмотреть, – пообещала Доротея, – но сейчас тебе пора к королю.

Она довезла Елену до своего дома, а там передала на попечение дяди, и вот теперь маркиза де Сент-Этьен в сопровождении самого влиятельного человека в королевстве подъезжала к Лувру.

Встреча во дворце показала Елене весь масштаб влияния её спутника. Пока они шли к покоям короля, встреченные в бесконечных коридорах люди склонялись перед Талейраном, чуть ли не в пояс.

– Ваше высокопревосходительство, кто здесь король? – шепнула Елена своему спутнику.

– Не надо так шутить, дочь моя, – с интонациями бывшего епископа так же тихо ответил Талейран, – сейчас быть королем – занятие не из лучших.

Слуга подвёл их к дверям кабинета, а сам ушёл доложить о прибытии. Талейран бросил последний взгляд на Елену, зажавшую в руках объёмный шёлковый ридикюль с документами.

– Я вхожу первым, вы – за мной, – коротко напомнил князь.

Слуга распахнул дверь, и Талейран прошёл в кабинет, Елена двинулась за ним. Людовик XVIII сидел за письменным столом и при виде гостей тяжело поднялся, опираясь обеими руками на столешницу. Король был уже немолод, седина, как шлем, покрыла его крупную голову над высоким лбом. Впрочем, широкое лицо короля могло бы даже считаться красивым. Заметив мягкое, даже робкое выражение его глаз, Елена решила, что монарх, как видно, человек приятный, но сильной волей явно не отличается.

– Ваше королевское величество, – сказал Талейран, – позвольте представить вам Элен де Сент-Этьен, вдову покойного маркиза Армана и мать моей крестницы Мари – наследницы этого рода.

Елена присела в реверансе, а король, хромая, подошёл к ней.

– Рад вас видеть, мадам, поднимитесь и расскажите о своем деле, – король подхватил Елену под локоть и повёл к дивану и креслам, окружившим стол с фигурными бронзовыми ножками. – Садитесь, мы с князем готовы выслушать вас.

– Ваше королевское величество, я – русская княжна, и мой будущий муж увидел меня в нашем имении под Москвой. Поскольку я осталась сиротой, маркиз провожал меня в Вену к тёте, чтобы передать на её попечение. Арман хотел жениться на мне после войны, но перед боем, из которого он мог не вернуться живым, маркиз настоял на нашем венчании. Мы поженились, и Бог, услышав наши молитвы, послал нам дочь. Провожая меня в Париж, муж передал мне своё завещание и также предупредил, что у него есть враг – его двоюродный брат. Арман имел доказательства, что именно этот человек выдал революционным властям всех их общих родственников, чтобы остаться единственным наследником имущества всего рода. Эти доказательства были получены моим мужем от императора Наполеона, тот не скрывал, что кузен Армана был его шпионом в Англии.

Король побледнел, его полные губы задрожали, а на глаза навернулись слёзы.

– Позвольте, мадам, для таких заявлений нужны не слова, а веские доказательства, – заявил он. – Я знаю лишь одного родственника де Сент-Этьенов, жившего в Англии, это барон де Виларден, но этот дворянин не мог совершить подобных гнусностей.

– Ваше величество, позвольте мне передать вам документы, полученные от мужа – Елена открыла ридикюль и вытащила полученные от Доротеи доносы де Вилардена и его письмо.

Людовик стал просматривать бумаги, он брезгливо пролистал доносы на родных Армана, а потом открыл письмо, написанное для Талейрана. Прочитав, он с ужасом уставился на своего министра.

– Князь, я так понимаю, что читаю письмо вашего агента, шпионившего за мной в Англии? – осведомился он.

Лицо Талейрана даже не дрогнуло. Он лишь спокойно попросил:

– Позвольте мне ознакомиться с бумагой, ваше величество.

Людовик протянул ему листок. Талейран прочёл текст. Письмо он видел впервые. Более того, это был тот самый рапорт из Петербурга, который князь очень ждал, но так и не получил. Куда же тогда пропал этот документ, и как Доротее удалось получить его сейчас? Впрочем, об этом можно было даже и не спрашивать. Девчонка оказалась на высоте – честь ей и хвала! Талейран сложил письмо и невозмутимо подтвердил:

– Вы правы, ваше величество.

– Но почему вы не сообщили мне имена людей, шпионивших за мной все эти годы?

– Сир, любые правительства содержат информаторов, это обычная практика. К тому же вы не спрашивали меня об этом, и я счёл это обстоятельство незначительным.

– Нет, князь, для меня это очень даже значительно! – Людовик распалялся всё сильнее и теперь почти кричал. – Попрошу вас немедленно сообщить мне фамилии всех шпионов, поставлявших Наполеону сведения обо мне и моей семье.

– Мне нечего больше сказать, сир. Вы знаете единственное имя, других информаторов не было, – отозвался Талейран и, сделав паузу, продолжил: – Маркиз де Сент-Этьен получил эти документы из рук Наполеона, я тогда уже оставил пост министра внешних сношений, всеми документами распоряжался мой преемник Маре.

Щёки у Людовика пылали, а голос дрожал, когда он заявил:

– Я забираю эти бумаги и сам поговорю с де Виларденом, хочу взглянуть ему в глаза, – голос короля взлетел до истерических высот, и Елена испугалась, что её дело проиграно, но Людовик всё-таки смог успокоиться и сказал: – Маркиза, вам не о чем волноваться. Имущество де Сент-Этьенов останется за вами и вашей дочерью.

Король попрощался, и Елена под руку с Талейраном вышла из кабинета.

– Дело сделано, – шепнул ей на ухо князь, – теперь не поворачивайтесь к де Вилардену спиной, он человек беспринципный и, главное, очень подлый, а вы сейчас разрушили мечту всей его жизни.

– Я уже давно ничего и никого не боюсь, – призналась Елена, – но за совет спасибо.

– За последние две недели я только и делаю, что даю вам с Доротеей советы, хотя это не в моих правилах, – заметил Талейран. Он откинулся на подушки экипажа, подставил лицо солнцу, а потом тихо рассмеялся каким-то своим мыслям и сообщил. – Я уезжаю в Валансе, вернусь в начале сентября, до этих пор постарайтесь не ввязаться в ещё какую-нибудь историю. Ну, а потом я заберу Доротею. Она поедет в Вену – будет помогать мне на конгрессе. Впрочем, я не сомневаюсь, что она и вас потянет за собой.

Коляска остановилась у дома де Сент-Этьенов. Елена поблагодарила князя и попрощалась. Сегодня она выполнила обещание, данное Арману, и сохранила имя и будущее своей дочери. Что ж, раз долги отданы, значит, теперь можно заняться и тем, чего хочется больше всего на свете?.. Пора завоевать прежнего любовника!.. Где там запропастилась мадмуазель Мишель с её новыми английскими платьями?

Коробки от мадемуазель Мишель привезли рано утром, и уже через час на улице Гренель, горя нетерпением, появилась Доротея.

– Здравствуй, дорогая, – улыбнулась она, обнимая Елену, – надеюсь, ты не смотрела платья без меня? Это было бы непростительным предательством.

– Я же тебе обещала! – отозвалась Елена.

Они поднялись в спальню и остановились у горы коробок, занявших чуть ли не половину комнаты.

– Прежде чем мы займёмся самым приятным на свете делом, сообщаю тебе новости. Дядя сказал, что вечером король встречался с де Виларденом, и вот результат – барону приказано покинуть Париж и больше не появляться здесь под угрозой ареста! Ну а теперь больше не вспоминаем о мерзавцах! Только радуемся! Начали…

Доротея развязала ленты на верхней коробке, и следующие три часа подруги провели, примеряя наряды. Модистка не обманула: присланные из Лондона платья оказались изумительными. Легкие ткани и изящная вышивка шёлком смотрелись очень изысканно.

– Боже, какая прелесть! Эти платья кажутся простыми, как греческие хитоны, и при этом необычайно современными, – восхитилась Доротея и тут же решила: – Вот это лавандовое я заберу себе на сегодняшний вечер, а тебе куплю новое. Нужно разыскать этого мистера Штерна и скупить все платья, чтобы ни у кого больше таких не было!

Рассматривая наряд, графиня покрутилась перед большим трельяжем, Елена вгляделась в оживлённое лицо подруги и, наконец-то решившись, спросила её о самом важном:

– Василевский появляется у тебя на приёмах?

– Конечно! Бывает каждый день, и не хочу тебя расстраивать, но бриллиантовая княгиня висит на его руке, как жёрнов, – признала Доротея и хмыкнула: – Неужели ты решилась отбить графа у этой волчицы?

– Да, – призналась Елена, – я хочу вернуть Александра.

– И что ты собираешься для этого делать? У тебя есть план?

– Нет у меня никакого плана, – растерялась Елена.

– Моя мать всегда поступала так: она начинала с разговоров. Внимательно слушала, задавала кавалеру вопросы, чтобы тот понял, как она им интересуется, а затем пускала в ход комплименты. Дав понять, что увлечена, она доводила дело до постели. Кавалер пребывал на седьмом небе от счастья, однако мать вдруг «приходила в себя и осознавала ошибки», а затем предлагала любовнику «остаться друзьями». Бедняга, уже вкусивший сладкий дурман, кидался к её ногам, тогда матушка, как бы уступая страсти, вновь отдавалась ему, потом отталкивала… Не знаю, хватит ли у тебя духу, но способ – очень действенный.

– Я постараюсь, чтобы хватило, – пообещала Елена и попросила: – Понаблюдай со стороны, всё ли я делаю правильно. К тому же, если ты разрешишь, я собираюсь выбрать для этого спектакля твой дом.

– А почему бы и нет? Дядя уехал, дом в нашем полном распоряжении, развлечёмся на славу. В любом случае в сентябре княгиня Багратион обязательно уедет на конгресс в Вену. Но пока она здесь, добровольно тебе Василевского не отдаст, придётся вступить с ней в битву. – Доротея с сомнением посмотрела на нежный профиль подруги и признала: – Ох, и нелегко же тебе будет!

Елена и сама во всём сомневалась, но ведь бабушка когда-то пообещала, что внучка обязательно преуспеет в любом деле. Пришло время доказать, что Анастасия Илларионовна не зря в неё верила.

– Я должна взять судьбу в свои руки, – как заклинание, повторила Елена. – Пока жизнь сама всё за меня решала, посылала мне нужных людей, но теперь я выросла и хочу побеждать сама.

– Хочешь борьбы, я – с тобой! – отозвалась Доротея. – Жду тебя вечером, и ты должна выглядеть ослепительно.

Графиня забрала коробку с лавандовым платьем и уехала домой. Елена осталась одна. Она принялась подбирать разбросанные по комнате наряды и вдруг догадалась, как ей начать новую самостоятельную жизнь: найти мистера Штерна и договориться с ним о поставках платьев в Париж.

Париж, Вена… Два эти слова не сходили с языка у княгини Багратион. Как всегда, в белом и прозрачном, Катрин разгуливала по персидскому ковру гостиной в новой квартире на улице Анжу. Александр с недоумением взирал на эту самоуверенную красотку и всё пытался понять, где же он ошибся.

– Свадьбу нужно отпраздновать в Париже, думаю, ровно через месяц, и сразу же уедем в Вену. Пока будет проходить конгресс, мы останемся там, а потом можем жить на две столицы: полгода проводить в Париже, а полгода – в Вене. Я нашла для нас прекрасный особняк с садом и уже договорилась с хозяином об аренде, там можно устроить новый салон – ты же знаешь, что в Вене мой считался лучшим. Почему не повторить этот успех в Париже? – Княгиня подошла к Александру, прижалась к нему всем своим роскошным телом и нежно проворковала: – Но мне хотелось бы, как и в первом браке, сохранить наследство Скавронских за собой.

Катрин взглянула на любовника прозрачными голубыми глазами и улыбнулась нежной улыбкой маленькой девочки, приворожившей Александра два месяца назад, а теперь безмерно его раздражавшей. Он мягко отстранился, прошёл к буфету, налил себе коньяку и проглотил сразу полбокала. Теперь Василевский даже не понимал, как его занесло в постель этой беспринципной блондинки, любящей в этой жизни только себя… Впрочем, с кем не бывает? Зачем мучиться сожалениями, если можно просто расстаться. Любовница ждала ответа. Ну что ж, сама напросилась!

– Я тебя внимательно выслушал и, признаюсь, очень удивлён, – начал Василевский. – По-моему, я твоей руки не просил, и на это у меня имеются очень серьёзные причины: я помолвлен. Поэтому твои планы – неосуществимы. Если тебя что-то не устраивает, можешь переехать отсюда, тем более что ты даже нашла куда. Насколько я знаю, материально ты вполне обеспечена, но, если нужно помочь деньгами, мы можем обсудить и это.

Княгиня побледнела и рухнула в кресло.

– Как «помолвлен»? С кем? Почему же ты молчал?! Мы везде бывали вместе, все знают, что я жила у тебя. Моя репутация безвозвратно погублена! – воскликнула она, картинно заломила руки, и по её персиковым щёчкам потекли крупные слёзы.

– Мою невесту зовут Елена Салтыкова, а что касается тебя, насколько я знаю, ты точно так же жила в Вене с Меттернихом, и тебя не останавливало, что он давно женат и у него есть дети. Ты же не думала, что это губит твою репутацию, почему же сейчас что-то должно измениться? Я считал, что ты обеспеченная, свободная женщина. Покойный князь Багратион признал твою дочь от Меттерниха, у тебя своё собственное большое состояние. Зачем тебе новый муж?

– А ты не можешь представить, что я просто полюбила тебя? – всхлипнула княгиня.

– Мне жаль, но я не могу нарушить данного слова! Так что выбери любую компенсацию, и обсудим твои требования, – предложил Василевский. Он смотрел в полные слёз глаза белокурой красотки и не верил ни одному её слову.

Потеряв след невесты, Александр вновь стал встречаться с женщинами, но выбирал самых доступных и нетребовательных. Подобные отношения его просто развлекали. Теперь он уже не мог поклясться, что чувство, испытанное им к Елене, было любовью, хотя и чувствовал, что это близко к правде. Тогда между ним и Еленой всё искрило страстью, а потом пришла всепоглощающая нежность, а сегодня Василевский холодно и равнодушно смотрел на представление опытной актрисы. Сравнивая «белую кошку» с той девушкой, которую он, наверное, любил, Александр в очередной раз пожалел о своей потере. Резкий окрик княгини прервал его размышления:

– Ты меня не слушаешь! – слёзы у Катрин высохли, и лицо исказила гримаса раздражения, превратившая крошку-девочку в жёсткую волевую даму. Голос её сорвался на крик: – Я не поленюсь тебе повторить, что я никуда отсюда не двинусь, уехать придётся тебе. Ты должен был раньше сказать мне о своих обязательствах, ты просто использовал меня. Я хочу получить достойную компенсацию, и пусть ею станет выбранный для нас дом. Ты должен мне его подарить!

– Хорошо, давай вернёмся к этому разговору завтра, – предложил Александр.

Он прошёл по анфиладе комнат в спальню и стал собирать свои вещи. Пока суд да дело, можно будет пожить на улице Коленкур в доме, купленном Алексеем Черкасским. Четверть часа спустя Александр уже погрузил в фиакр свой саквояж и отправился на новое место жительства. Поняв, что бывший любовник выполнит все её требования, княгиня Багратион повеселела. Она попросила Василевского пока сохранить в тайне разрыв их отношений, а когда граф согласился, потребовала, чтобы сегодня тот сопровождал её на приём в дом всесильного Талейрана.

Глава двадцать седьмая Мир тесен

Елена медленно шла по парадной лестнице дома Талейрана. Волнение не оставляло её. Что будет?.. Получится ли?.. Они с Машей так старались, чуть ли не два часа готовились к сегодняшнему выходу. Елена вспомнила о причёске, придуманной для неё месье Полем в первые дни после приезда в Париж, и попросила Машу причесать её точно так же. Теперь получилось даже лучше: отросшие волосы упругими локонами завивались вдоль лица, а закреплённые на макушке спускались золотистой волной на шею и плечи.

Сегодня Елена обновила вечерний наряд из струящегося «мятного» шёлка, а бриллиантовый гарнитур работы месье Нито, по её честолюбивому замыслу, должен был посрамить соперницу.

«Сама я себе нравлюсь, – мысленно признала Елена, – теперь нужно добиться, чтобы все наши старания оценил и Василевский».

Доротея встречала гостей в дверях салона и, увидев подругу, просияла.

– Отлично, дорогая! Будь добра, помоги мне.

Елена послушно встала рядом.

– Посмотри, что-то сегодня наша волчица появилась одна, – шепнула ей Доротея.

И впрямь, Екатерина Багратион, как всегда, невыразимо прелестная в белом муслиновом платье и в великолепных фамильных бриллиантах поднималась по лестнице в полном одиночестве.

– Добрый вечер, княгиня! Я всегда рада вас видеть, – заявила Доротея и с любезной улыбкой пожала гостье руку. – Я собиралась обсудить с вами письмо моей сестры Вильгельмины, герцогини Саган. Она начала принимать гостей в своём новом венском салоне. Вы же знаете, что сестра разведена и может делать всё, что ей заблагорассудится, и, чтобы она не скучала, её друг – австрийский министр иностранных дел Меттерних – придумал эту затею. У вас ведь, помнится, тоже был салон в Вене. Это действительно так интересно?

– Мне было интересно! – с ударением на первом слове заявила княгиня. – Но мой салон всегда считался самым изысканным, я принимала лишь лучших из лучших. Не знаю, сможет ли ваша сестра подняться до таких высот. Кстати, я возвращаюсь в Вену и, как только приеду, мой салон вновь откроет свои двери. Вам я, конечно же, всегда буду рада. Вы ведь приглашены на конгресс?

– Разумеется, – подтвердила Доротея и, подождав, пока рассерженная блондинка исчезнет за дверью салона, добавила: – Держу пари, что она отбудет в Вену в течение недели. Там у неё самый главный интерес – отец её дочери, а его умудрилась отбить Вильгельмина – моя распутная сестрица.

Поток гостей начал уже иссякать, когда в дверях появился Василевский. В белом колете кавалергарда, высокий, гибкий, как пантера, он показался Елене необычайно красивым и бесконечно чужим. Страх и неуверенность вновь настигли её, и Елена запаниковала, но цепкие пальцы Доротеи схватили её за руку, удержав на месте.

– Добрый вечер, граф, мы с Элен рады вас видеть. Дяди долго не будет, и моя подруга любезно согласилась помогать мне с гостями, – сообщила Доротея. – Вы ведь помните маркизу де Сент-Этьен?

– Как можно забыть такую красоту?! – с шутливым ужасом воскликнул Александр и легко коснулся губами руки Елены.

Доротея мгновенно включилась в игру:

– Дорогая, уже почти все гости приехали. Пройди, пожалуйста, с графом в салон, а я присоединюсь к вам через одну-две минуты, – предложила она.

– Почту за честь проводить маркизу, – любезно заметил Александр.

Господи, ну почему у него такие глаза? Нежнейшие оттенки изумруда переливались в них. Растерявшись, Елена не смогла ничего ответить и молча пошла рядом с Василевским. На ходу вспоминая этапы продуманного плана, она решила, что пора начинать разговор и, собравшись с духом, так и поступила:

– Вы давно не были в России? Наверное, скучаете по своим близким? – Елена сразу же пожалела, что начала так обыденно. Но делать нечего – всё было уже сказано, оставалось дождаться ответа.

– Я покинул Россию в первый день тринадцатого года, – отозвался Александр.

Он покосился на спутницу. Ему безумно хотелось удержать маркизу рядом с собой, но он не знал, как продолжить разговор. Вдруг мелькнувшая мысль показалась ему удачной.

– Мадам, мне пришлось столкнуться в бою с вашим однофамильцем. Очень храбрый был офицер. Представляете, он в треуголке и шинели императора Наполеона отвлёк на себя внимание нашего отряда. Мы хотели взять императора в плен, бросились за этим офицером в погоню – и упустили Наполеона.

Елене показалось, что её ударили прямо в сердце и сейчас она умрёт. Задрожавшей рукой вцепилась она в локоть спутника и остановилась. Почуяв неладное, Василевский взглянул в её белое как мел лицо и замер.

– Вам плохо? Давайте сядем – предложил он и, обняв Елену за талию, быстро подвёл к одному из кресел. – Я взволновал вас, простите, ради бога. Сейчас позову хозяйку, и мы вызовем врача.

Глядя на помертвевшее лицо с закрывшимися глазами, Александр окончательно перепугался, но тонкие пальцы сжали его руки, а ресницы женщины поднялись. В её глазах стоял ужас.

– Это вы его убили? – прошелестел слабый голос.

– Нет, что вы! Бой был ужасный, верховые рубились на саблях, и мы с моим другом никак не могли пробиться к тому, кого считали Наполеоном. Его окружали гвардейцы-егеря, но вдруг треуголка слетела, и стало понятно, что это не император, а красивый молодой брюнет. Но мы так и не успели доскакать до него – незнакомец упал, сражённый шальной пулей. Мы спешились, я подхватил раненого. Мой друг спросил, как его зовут, офицер ответил: «Арман де Сент-Этьен».

Александр замолчал, не зная, что делать дальше. По щекам его собеседницы текли слёзы.

Он встал так, чтобы загородить маркизу от других гостей, и протянул ей носовой платок. Женщина вытерла слёзы, но беззвучные рыдания всё ещё сотрясали её плечи. Наконец она успокоилась, вздохнула и подняла на Александра блестящие васильковые глаза.

– Вы рассказали о смерти моего мужа, – маркиза помолчала, а потом попросила: – Пожалуйста, помогите мне уйти, не привлекая внимания.

Елена встала, по-прежнему скрытая от публики широкими плечами Василевского, повернулась к залу спиной и пошла к выходу. К счастью, лестница оказалась свободной, лишь Доротея спешила им навстречу.

– Что случилось?! – воскликнула она.

– Мир тесен – граф рассказал мне о смерти Армана. Прости, дорогая, но я лучше уеду домой.

– Как скажешь… – согласилась Доротея и обратилась к Василевскому: – Граф, вы проводите Элен?

– Конечно! Я доставлю маркизу домой, не беспокойтесь.

Хозяйка дома сопроводила их до дверей и, уже прощаясь, напомнила:

– Жду вас завтра, будет новая звезда – Жозефина Фодор-Мельвель. У неё не голос, а просто чудо! С этой осени она начнёт петь в Парижской опере.

Граф поклонился, а Елена лишь слабо махнула рукой, она боялась вновь расплакаться. Василевский чувствовал себя виноватым, и это было написано на его лице. Он усадил свою спутницу в коляску и велел кучеру трогать.

Доротея наблюдала за ними из окна. Похоже, что судьба всё взяла в свои руки. А может, это и к лучшему?

«Поживём – увидим», – философски подумала графиня и вернулась в салон.

Нынче вечером гвоздём программы был вернувшийся из путешествия дипломат и писатель Рене де Шатобриан. Доротея присоединилась к кружку гостей, собравшихся вокруг него. Все с удовольствием слушали колоритные рассказы Шатобриана. Доротея заскользила вдоль зала, наблюдая за порядком в своём хозяйстве, а потом пригласила всех к столу. Французская кухня пользовалась среди разноплемённых гостей Талейрана неизменным успехом, так что вечер завершился в наиприятнейшей атмосфере, и визитёры с благодарностью разъехались по домам, надеясь вернуться сюда завтра. Хозяйка дома любезно всем это пообещала, впрочем, из нескольких десятков гостей её интересовали лишь двое: Елена и Василевский.

Глава двадцать восьмая Обольщение

Василевский сидел, как на иголках. Он не собирался заходить в дом маркизы де Сент-Этьен, но дама выглядела такой расстроенной, что Александр счёл за благо напроситься в гости с целью развлечь бедняжку. Сейчас Элен поднялась в свою спальню, а он ожидал её возвращения в гостиной. Дом, хоть и увиденный мельком, произвёл на Василевского сильное впечатление – всё здесь говорило о богатстве и традициях знатной семьи. Драгоценная мебель розового дерева и большой портрет красивого смуглого вельможи в шёлковом камзоле принадлежали, как видно, родителям покойного маркиза, а может быть, и его деду.

Миловидная горничная принесла Александру бокал на серебряном подносе, поклонилась и вышла. Он сделал глоток, и вкус коньяка вновь напомнил о поздней осени двенадцатого года, когда полки Милорадовича разбили императорский обоз и у всех офицеров в седельных сумках хранились фляжки с таким же напитком. Вспомнилась и бешеная скачка за ложным императором и последние слова маркиза де Сент-Этьена. Теперь Василевский знал женщину, к которой обращался умирающий, только не понимал, что ему теперь с этим делать. Наверное, он должен сказать Элен о последних словах мужа, но вдруг она вновь заплачет? Можно ведь поговорить и потом, когда она совсем успокоится, например завтра.

Стук каблучков по мраморному полу предупредил Александра о приближении маркизы, он поднялся ей навстречу и в который раз удивился совершенной красоте этой женщины. Она уже привела себя в порядок, и её лицо больше не портили следы слёз, но Василевский даже пожалел об этом. Со слезами на глазах Элен казалась такой нежной и трогательной, и ему тогда так хотелось обнять её и защитить от всех бед мира, а сейчас перед ним вновь предстала изумительно красивая французская маркиза. Кто из мужчин достоин такого совершенства? Уж точно не он…

– Спасибо, граф, что проводили меня, – легко улыбнулась Элен, жестом приглашая гостя сесть. – Простите, что я оставила вас без ужина, ведь сейчас у Доротеи как раз садятся за стол. Может, вы поужинаете здесь, со мной? Правда, еда очень простая, ведь я не предупредила слуг заранее. Будет ростбиф с овощами, зелёный салат и сыр, ну а вина – с наших виноградников в Бургундии и конечно же как у всех в Париже, коньяк.

– Замечательно, – приободрился Александр, – с удовольствием всё попробую, особенно ваши собственные вина.

– Моей заслуги в этом нет, я получила виноградники в наследство от мужа, это его семья столетиями занималась вином, а я лишь храню поместья для маленькой дочери и, когда она вырастет, передам всё ей.

– У вас один ребёнок? – поинтересовался Александр. Он не понимал, почему ему это так важно.

– Да, у меня дочка, Мари, через месяц ей исполнится год, – ответила Елена и вдруг поняла, что неосознанно назвала дату рождения, указанную в метрике.

Горничная сообщила хозяйке, что стол накрыт.

– Колет, поставьте на стол графин с коньяком и бутылку красного вина из Дижона, а потом идите отдыхать, мы сами управимся, – сказала Елена.

Горничная выполнила приказание и покинула столовую. Александр остался наедине с маркизой, та пригласила его за стол и предложила:

– Давайте я положу вам мяса.

Она подняла крышку с большого блюда и взяла серебряную лопаточку, но Василевский остановил ее:

– Давайте я буду за вами ухаживать, ведь я – солдат, за три года войны мы привыкли сами о себе заботиться. – Он забрал крышку и лопаточку из рук маркизы и спросил: – Вам большой кусок или поменьше?

– Нет, мне немного…

Заинтригованная таким поворотом событий, Елена смотрела, как кавалер, ловко подцепив мясо, отправил кусок в её тарелку, затем красиво выложил около него фасоль и жареный картофель. Так же быстро и красиво граф положил и себе. Потом налил в бокалы красного вина и, улыбнувшись, сказал:

– Позвольте мне по русскому обычаю поднять бокал за хозяйку дома и пожелать вам процветания и здоровья, пусть в вашем семействе царит покой и благоденствие!

Маркиза долго молчала, но потом, как видно, решившись, призналась:

– Я хочу перевернуть предыдущую страницу моей жизни. Вы сегодня рассказали мне о последнем бое моего мужа… Скажите, если он назвал вам своё имя, значит, он мог сказать что-то ещё?

– Вы правы, он произнёс ещё одну фразу, как я теперь понимаю, она была обращена к вам – это были слова: «Прощай, дорогая, я тебя любил».

Александр с облегчением увидел, что собеседница не заплакала. Она сидела молча, закрыв глаза, но слёз больше не было.

Елене же в этот миг показалось, будто преданный любящий друг навсегда простился с ней, и это было мистическим совпадением, что последние слова одного из двух её мужчин принёс ей второй. Открыв глаза, она взглянула на сидящего напротив зеленоглазого Адониса – своего первого мужчину – и вдруг поняла, что успокоилась и готова начать новую жизнь.

«Александр опять станет моим, но Мари останется дочерью Армана», – поставив точку во всех своих предыдущих метаниях, решила Елена и подняла бокал.

– Я хочу выпить за вас. Сегодня вы всколыхнули мои воспоминания, но всё-таки сделали меня счастливой. Спасибо. – Она отпила вина и попросила: – Расскажите мне о себе.

– Я – русский офицер, кавалергард. Войну начал в первый день в Вильно, и, Бог миловал, дошёл до Парижа. – Александр замолчал, не зная, что ещё говорить.

Зато это знала Елена – она мягко направляла разговор, задавая вопросы, удивляясь, восхищаясь и сопереживая, пока не расспросила Александра обо всём. Тот рассказал ей о своей семье и детстве, о смерти родителей и воспитавшем его дяде, о службе в полку. Оба избегали лишь разговора о войне, поэтому Александр и не упомянул о своём близком друге, князе Черкасском.

К концу вечера Василевский всей душой потянулся к прекрасной французской маркизе. Ему уже казалось, что он знает Элен давным-давно и что они доверяют друг другу, что около неё тепло и уютно, и, самое главное, что ему никуда не хочется отсюда уходить…

Когда часы пробили два и хозяйка поднялась, дав понять, что их вечер окончен, Александр почувствовал ужасное разочарование.

– Я могу навестить вас завтра? – с надеждой спросил он.

– Заезжайте за мной в восемь, мы выпьем по бокалу, а потом поедем к Доротее, слушать её новую певицу, – предложила маркиза и, прощаясь, протянула руку.

Александр взял тонкие пальчики и поцеловал их. Ему так не хотелось отпускать эту нежную ладонь, так не хотелось уходить, но хозяйка оказалась неумолимой:

– Я жду вас завтра. Прощайте, – объявила она и повела Василевского в вестибюль.

Давно ожидавший лакей подал Александру треуголку и открыл дверь. Через час, сидя за трубкой и коньяком в доме друга на улице Коленкур, Василевский всё пытался понять, в какой же переплёт он попал на сей раз. Его так тянуло к этой златокудрой красавице, что он просто сходил с ума. Это уже не походило на увлечение – это чувство было гораздо глубже и даже мучительнее. Но что он мог предложить этой прекрасной француженке кроме страсти, если сам навсегда связан с другой? Впервые за два прошедших года Александр пожалел, что дал слово Елене Салтыковой.

Пока Василевский предавался своим сожалениям, Елена лежала без сна, вновь и вновь возвращаясь к событиям прошедшего вечера. Навсегда отпустив милую тень, она больше не думала об Армане. Теперь её мысли занимал Александр. Она весь вечер старалась придерживаться плана обольщения, но сейчас, вспоминая их разговоры, вдруг поняла, что переживала их всем сердцем. Она скорбела с мальчиком, потерявшим родителей, радовалась его последующим успехам и восхищалась тем блистательным офицером, каким он стал. То, что началось как холодный план, превратилось в прекрасное дружеское общение. Елене так не хотелось расставаться с Василевским! Лишь боязнь испортить репутацию и упасть в его же глазах заставила её встать, когда часы пробили два. А когда граф коснулся её руки губами, у неё ослабли колени, и, только призвав на помощь волю, Елена не бросилась ему на шею.

«Он мне нужен весь, со всеми чувствами и мыслями, со всей его жизнью. На меньшее я не согласна!» – призналась она себе.

Значит, нужно собраться с силами и идти к намеченной цели. Приняв решение, Елена успокоилась и задремала, а во сне ей приснилась изба, лежанка на русской печи и нежные объятия молодого любовника – она безоглядно отдавалась ему и была счастлива.

Глава двадцать девятая Разоблачение

Жаркое, как будто в печи, утро изнуряло своей духотой, но в саду всё-таки дышалось легче, и Елена принимала месье Трике в маленькой беседке, увитой плетистыми розами. От их мелких тёмно-красных цветов в раскалённом воздухе разливалось сладкое благоухание розового масла. Аромат оказался необычайно чувственным и взволновал Елену, она даже не смогла заставить себя сосредоточиться на рассказе поверенного. Трике уже отчитался о продаже части имущества и теперь ждал её одобрения, но Елену интересовали лишь собственные переживания, а сейчас она вдруг вспомнила об идее с английскими платьями.

– Прекрасно, месье, я очень довольна результатами. Надеюсь, что ваши действия и впредь останутся столь же успешными, – сказала она и перешла к главному: – У меня к вам есть одна просьба: здесь появились модные платья из Англии, их поставляет человек по фамилии Штерн, мы с графиней Доротеей хотели бы стать единственными покупателями этих платьев в Париже, узнайте, пожалуйста, всё, что известно об этом человеке.

– Хорошо, ваше сиятельство, как скажете, но сначала объясните, каковы ваши планы на дальнейшую судьбу этих нарядов. Вы хотите их оставить себе или собираетесь продавать? – осведомился озадаченный месье Трике.

– Мы бы хотели часть платьев носить сами, а остальные продавать – возможно, через модисток, а может, даже открыть магазин. Вы ведь, помнится, говорили, что у меня есть несколько магазинов в разных городах, и, судя по вашему отчёту, вы их ещё не продали.

– Да, мадам, магазины я продать не смог, война только что закончилась, торговля пока не восстановилась, и та цена, которую дают сейчас за торговые помещения, просто смехотворна.

– Напомните-ка, где там они у нас? – уточнила Елена. Идея продавать платья в собственных магазинах ей понравилась. А почему бы и нет? Брат вот так же почти случайно начал заниматься морскими перевозками и удвоил своё состояние.

Поверенный взялся перечислять:

– Один в Париже, недалеко от улицы Сент-Флорантен, где живёт графиня Доротея. Магазин в Орлеане стоит на очень хорошем месте, рядом с ратушей, а тот, что в Марселе, – на набережной. Жалко их продавать за бесценок.

– Попробуем использовать их сами. Найдите мистера Штерна и пригласите его ко мне.

Трике замялся, но всё-таки признал:

– Для меня это непривычно, но, честно сказать, я заинтересован, ведь сейчас, после стольких лет блокады, любой товар из Англии пойдёт как горячие пирожки, можно хорошо заработать.

– Я рада, что мы пришли к пониманию, – подвела итог Елена. – Жду от вас известий, месье.

Она отпустила Трике, а сама поспешила в дом. Теперь, решив покорить Василевского, Елена не могла рисковать будущим дочери. Мари слишком походила на своего отца, и нужно было исключить любые встречи Александра с девочкой.

«Мари отправится в дом, где родилась, – решила Елена, – если Маргарита Роже переселится на первый этаж, а Жизель с малышкой займут второй, моя дочь окажется в безопасности».

Елена прошла в детскую. Сидя на прохладном паркете, Мари играла с куклой. На девочке было лишь тоненькое батистовое платье, из-за жары она разулась, разбросав туфельки и чулочки по полу. Жизель разбирала постель, чтобы уложить малышку спать.

– Здравствуй, мой зайчик, – позвала по-русски Елена и уселась на пол рядом с дочкой.

– Мама, – обрадовалась Мари. Ловко вскочив на пухлые ножки, она подбежала к матери и бросилась ей на шею.

– Моя любимая! – Елена целовала дочку, с наслаждением вдыхая нежный запах льняных кудрей. – Как я по тебе соскучилась!

– А… – протянула малышка и обворожительно улыбнулась.

– Здесь так жарко. Вам с Жизель лучше сейчас поехать за город – там красивый дом и большой сад, а я буду к тебе приезжать. Хорошо, милая? – спросила Елена и заглянула в сияющие изумрудом глаза своей девочки.

– Том?.. – Мари произнесла слово с вопросительной интонацией и наклонила головку, внимательно глядя на мать, ожидая, что её поймут.

– Ты хочешь взять Тома с собой? – переспросила Елена.

Дочка, как могла, просила разрешения взять с собой рыжего котёнка, найденного недавно в саду.

– Да…

– Конечно же Том поедет с тобой. Собирайтесь! Как только ты поспишь, мы выезжаем.

Пока малышка спала, Жизель собрала её вещи, и через полтора часа все отправились в загородный дом. Елена открыла зонтик, защищая дочку от солнца. К счастью, поднялся ветерок, и стало легче дышать. На берегу Сены они остановились у старинной церкви, где в тени деревьев журчал одетый в гранит источник. В этих краях он считался святым. Елена напоила дочку водой, и экипаж покатил дальше. Скоро они вошли в обитую медными гвоздями низкую калитку в толще высокой каменной стены. Кружевная тень яблонь принесла благословенную прохладу, и девочка, забрав котёнка, сразу побежала в сад.

Мадам Роже с готовностью согласилась переехать на первый этаж, в бывшую детскую Мари. Дождавшись, когда женщина перенесёт свои вещи и закроет собственный маленький домик, Елена уехала в Париж. Она была так занята мыслями о графе Василевском, что не обратила внимания на подозрительное отсутствие Колет при их отъезде из дома. Не заметила она и юношу – почти мальчика, проследовавшего за её коляской до самого коттеджа и так же держась на расстоянии проводившего её обратно по дороге в Париж.

Новая элегантная коляска мягко катилась вдоль Сены. Елена засмотрелась на зеленоватые воды реки, потом дорога убаюкала её, и глаза сами закрылись. Сразу же из мягкой тьмы выступил Александр, такой, каким он был вчера: высокий, широкоплечий, невероятно красивый в своём белом мундире. И тут же услужливая память воскресила другую картину: обнажённый любовник обнимает Елену, его тёплые руки скользят по её телу, а вслед за ними спешат губы. Огненная волна, полыхнув, опалила тело, а сердце забилось чаще.

«Так нельзя», – не открывая глаз, попеняла себе Елена.

Усилием воли отогнав мысли о Василевском, она принялась строить планы насчёт магазинов. Почему-то Елена не сомневалась, что месье Трике разыщет загадочного Штерна и они с Доротеей займутся новым делом.

Экипаж подъехал к крыльцу дома на улице Гренель уже после семи, а ведь надо было ещё успеть собраться! Елена взбежала по лестнице в свою спальню. За ширмой уже стояла ванна, возле которой хлопотала Маша, подливая кипяток. Быстро раздевшись, Елена с удовольствием погрузилась в тёплую воду, но нежиться было некогда. Смыв дорожную пыль, она промокнула кожу простынёй и стала одеваться.

Маша собрала хозяйкины волосы в греческий узел. Сегодня Елена захотела надеть голубое платье – один из новых «английских» нарядов. Легкий газ по подолу был красиво расшит античным орнаментом. Платье необыкновенно шло Елене – подчеркивало стройность высокой фигуры и оттеняло яркий блеск васильковых глаз. Она достала из бюро футляр с тем колье, которое ювелир изготовил в пару к её серьгам, затем – и сам бабушкин подарок. Сначала Елена надела серьги. Полюбовалась на себя в зеркало, проверила, до конца ли закрылись защёлки, скрытые под алмазными бантами. Убедившись, что застежка надёжна, она надела колье. Стоящие на камине часы как раз пробили восемь.

«Отлично! Не нужно опаздывать, это отдаёт кокетством, а оно сейчас не к месту», – прикинула Елена. Надев браслет, кольцо и бабушкины серьги, она взяла со стула приготовленную шаль и маленький перламутровый веер. Последний раз оглядев себя в зеркало, Елена попросила у судьбы удачи и пошла на встречу с Александром.

Александр уже заждался хозяйку. Сегодня он захотел предстать перед маркизой в штатском, и с утра купил себе новый фрак, переплатив за него так, словно тот был из золота. Вторым важным делом, которое граф успел провернуть за сегодняшнее утро, оказалась покупка дома для бывшей любовницы. Поиздержавшийся за время войны хозяин особняка с удовольствием продал дом русскому офицеру. Оформив покупку, Александр тут же выписал дарственное распоряжение на имя Екатерины Павловны Багратион. Отправив нотариуса к княгине, он с приятным сознанием вновь обретённой свободы надел свой щегольской фрак и поехал на улицу Гренель.

Хотя Александр и тянул время (он приказал кучеру ехать медленнее), но всё равно прибыл слишком рано и теперь изнывал от ожидания в гостиной. В шёлковых бальных туфельках маркиза на сей раз подошла бесшумно и появилась в дверях внезапно. Василевский замер, поражённый в самое сердце: как же этой женщине шло голубое – просто не оторвать глаз! Она была подлинным совершенством.

– Добрый вечер, граф! Рада васвидеть, – Элен говорила легко и равнодушно, и это больно укололо Василевского, но он тут же решил не цепляться к мелочам.

– Добрый вечер, мадам, – Александр поцеловал тонкую руку и задержал её в своих ладонях. – Сегодня вы просто обворожительны.

– Благодарю, – маркиза отошла к столику с графинами. – Что вы хотите выпить?

– Коньяк, если вы не против, – попросил Александр.

Он любовался нежным профилем, лебединой шеей и греческой причёской, открывавшей лицо и маленькие розовые ушки.

«Что бы она почувствовала, если бы я сейчас языком коснулся этой розовой раковины?» – подумал Василевский, глядя на прелестное ушко.

Его взгляд остановился на роскошных сапфировых серьгах. Что-то смутно знакомое мелькнуло в памяти, и вдруг… холодный пот выступил у него на спине. Молча смотрел Александр на алмазный бант, закреплённый на мочке розового уха. Да и огромный сапфир в филигранной оправе казался ему знакомым. Однажды граф уже видел эти серьги. Когда-то они с доктором Власовым рассматривали их в холодной избе под Малоярославцем.

Александр пристально вгляделся во французскую маркизу и попытался сравнить эту рафинированную аристократку и избитую русскую девушку в поношенном мужском платье. Высокой и тонкой фигурой, цветом волос и глаз маркиза была похожа на Елену Салтыкову – понятно, что за два года волосы отросли, и женская фигура могла округлиться. Лица своей невесты без синяков и болячек Александр не видел, зато он не смог бы ошибиться, увидев её нагое тело.

– Вы меня не слушаете! – вдруг попеняла Элен и протянула ему бокал с коньяком.

«А имя-то одно», – мелькнула вдруг трезвая мысль, но маркиза ждала ответа, и Василевский постарался взять себя в руки.

– Простите, я задумался, – повинился он. – Я залюбовался вашим профилем. Когда серьги покачиваются при повороте головы, они разбрасывают лучи – это необыкновенно красиво, а когда вы смотрите на меня, они повторяют цвет ваших глаз. Не смейтесь над бедным офицером, это ваша красота сделала из меня поэта, хотя и неумелого.

– Я тронута, ведь вы говорите искренне, а это всегда видно, – тепло улыбнулась Елена. – Салонные комплименты холодны, мне они иногда кажутся издёвкой.

Александр вслушивался в её голос, и в нём крепла уверенность, что, хоть это и совершенно невозможно, но перед ним стоит потерянная невеста. Растерянность, охватившая Александра, сменилась военной собранностью.

«Если это Елена, то почему она играет со мной в какую-то странную игру? Почему не подает виду, что мы знакомы? – гадал он. – Как она могла стать французской маркизой?»

Множество вопросов пока не имело ответов, но Василевский не сомневался, что у его собеседницы есть веские причины так поступать. Он заметил, как Элен разволновалась под его пристальным взглядом, и, спасая положение, завёл разговор на общие темы, похвалив её наряд. Маркиза встрепенулась и принялась с воодушевлением рассуждать о новом поставщике из Англии, которого они с Доротеей собираются перехватить, чтобы скупить у него все платья. Элен говорила про свои магазины и про наряды, а Александр вслушивался в её голос, и всё больше убеждался, что прав.

Пришло время ехать, Василевский помог маркизе накинуть на плечо кашемировую шаль. Он как будто бы случайно коснулся пальцами её обнажённого плеча и отметил, что кожа всё та же: шелковистая и упругая. Это ощущение оказалось ударом молнии. Александр собрал всю свою выдержку, чтобы сохранить хотя бы внешнюю невозмутимость. Он предложил спутнице руку и повёл её к коляске. Через полчаса они уже входили в просторный вестибюль дома Талейрана. За время поездки Василевский использовал любые уловки, чтобы коснуться тела спутницы: приобнимал за талию, помогая сойти с подножки, коснулся открытой спины, снимая шаль, прижал свободной рукой её ладонь, лежащую на его локте, поднимаясь по лестнице. Все его ощущения подтверждали невозможную правду: французская маркиза и его русская невеста оказались одной и той же женщиной!

Встречавшая гостей Доротея жизнерадостно улыбнулась и, поздоровавшись, сообщила:

– Занимайте места в музыкальном салоне. Упустить первое выступление новой оперной звезды – просто грех. Кстати, граф, до того как приехать в Париж, она пела в Петербурге.

Новые гости отвлекли хозяйку дома, а Василевский повёл свою спутницу в зал. Он выбрал два кресла, стоящие между колоннами так, что больше никто не мог сесть рядом.

– Прошу вас. – Александр усадил свою спутницу, опустился в кресло сам и, заглянув в лицо соседки, предположил: – Если певица пела в Петербурге, она, наверное, исполнит арии и из русских опер. Те очень выигрывают своей напевностью и мелодичностью.

– Я не знала, что в России есть своя опера, думала, что там, как и везде, поют одни итальянцы.

– Перед войной в наших драматических театрах начали устраивать спектакли с дивертисментами на народные сюжеты. Я слушал две русские оперы – «Наталья, боярская дочь» и «Ольга Прекрасная». Мне понравилось. На нашем языке арии звучат бесподобно. Хотите, я стану переводить вам на русский то, что певица будет петь по-французски? – предложил Александр.

Елена не успела ответить. К концертному фортепьяно, стоящему на невысоком возвышении, подошёл немолодой мужчина с нотами в руках. За ним под зазвучавшие аплодисменты появилась полная дама с широким волевым лицом. Её быстрый живой взгляд и крупные черты никак не вязались с образом оперной дивы, но зазвучала музыка – и нежное сопрано заполонило зал.

Певица пела арии из итальянских опер, а потом перешла на французский. Даже не вслушиваясь в слова, Александр наклонился к своей спутнице и тихо по-русски сказал:

– Я восхищаюсь твоей красотой и обожаю твоё тело, я так тебя хочу… – Он замолчал, а потом добавил по-французски: – Как и обещал, я перевожу вам на русский язык то, что поёт примадонна.

Нежный румянец окрасил щёки французской маркизы, она опустила глаза и промолчала. Василевский попробовал ещё раз:

– Я хочу прижаться губами к твоей груди. Вот так потянуть за край этой оборки и обнажить сначала левую грудь и, целуя сосок, чувствовать, как сильно бьётся твое сердце, а потом обнажить правую. Я ведь помню, какова она на вкус, – тихо произнёс Александр, глядя на свою спутницу.

Алой волной полыхнула кровь на лице маркизы, она покраснела вся – ото лба до груди, выступающей из низкого выреза платья. Опустив глаза, женщина резко закрылась веером и стала обмахиваться. Александр убедился, что попал в цель. Бешенство вскипело в нём. Василевский встал и крепко взял за руку свою пропавшую невесту.

– Мы уходим, – он больше не трудился говорить по-французски, и Елена поняла, что игра окончена. Поднявшись, она оперлась на руку спутника и, стараясь не привлекать внимания, вышла через боковые двери музыкального салона.

«Господи, только бы не встретить графиню Доротею!» – подумал Александр.

Он боялся сорваться, поскольку не сомневался, что весь этот ловкий спектакль пара бессовестных интриганок разыграла вместе.

На его счастье, лестница оказалась пустой, они быстро спустились к дверям главного входа. Василевский усадил свою спутницу в коляску и велел кучеру ехать на улицу Коленкур. Он собирался объясниться с Еленой без свидетелей и мог это сделать лишь в доме Алексея Черкасского. К счастью, единственный слуга князя, Сашка, ещё вчера отпросился на пару деньков по делам. Его так называемые «дела» жили в соседнем квартале и имели аппетитные формы ещё молодой вдовой булочницы, так что отсутствие Сашки в доме сегодня ночью было гарантировано. Впрочем, Александр опасался, что до дома так и не доберётся, а, не совладав с бешенством, придушит свою беглую невесту прямо в экипаже.

Глава тридцатая Поручик Щеглов

В экипаже царило молчание, только стук копыт по булыжной мостовой хоть как-то разряжал гробовую тишину. Наконец кони остановились у маленького особняка, обнесённого чугунной оградой с высокими воротами, где в ажурные завитки узора неведомый кузнец искусно вплёл буквы «Е» и «А».

«Интересно, кем был человек с такими инициалами, мужчиной или женщиной? – спросила себя Елена, и тут же её мысли вернулись к главному: – Что сделает со мной Василевский в этом прелестном доме?»

Ей опять стало стыдно, как в тот миг, когда Александр догадался, что она понимает по-русски. Елена не была до конца уверена, узнал ли её граф или только угадал в ней русскую. Но чутьё подсказало, что она разоблачена, а Василевский всё понял. В экипаже её спутник, насупившись, молчал, и, как ни странно, Елене это помогло: она постепенно успокоилась.

«Даже интересно, в чём он меня хочет обвинить. Ведь это Василевский явился на нашу первую встречу под ручку с любовницей, да к тому же не узнал меня, – рассуждала она. – Да, я вышла замуж за Армана, но на это имелись причины, правда, я не могу назвать вслух главную – Мари. Посмотрим, как сложится разговор. Я уже не та девочка, которую Василевский знал два года назад. Увидим, за кем останется последнее слово».

Елена заставила себя успокоиться, молча оперлась на поданную ей руку и спустилась с подножки.

– Проходите, пожалуйста, – пригласил Александр. Он вновь перешёл на «вы», но говорил только по-русски, вроде бы и не замечая, что его спутница молчит.

Они прошли в небольшой, обшитый деревянными панелями вестибюль, там Александр мягко развернул свою спутницу, направив к дверям гостиной. Эта красивая комната с модной ампирной мебелью выглядела запущенной. Пыль лежала на зеркалах, на полке камина и на овальном столике с мраморной столешницей – всё говорило о том, что новый хозяин ещё не обзавелся прислугой и не успел привести дом в жилое состояние.

– Садитесь, – Василевский пододвинул гостье кресло, а сам уселся напротив.

Елена устроилась в кресле, расправила юбку и замерла, опустив глаза. Весь её вид говорил о том, что она собралась обороняться. Поняв, что женщина так и будет молчать, Василевский заговорил первым, в голосе его звучало неприкрытое отвращение:

– Мы здесь с вами одни, и никто не помешает нам объясниться. Может, вы наконец-то скажете, как Елена Салтыкова, обещавшая ждать меня в Петербурге, стала маркизой де Сент-Этьен в Париже? И что я должен был подумать, когда разыскивал вас по оставленному мне адресу, где никто и никогда не видел такой девушки и даже не слышал её имени?

Оскорблённая его тоном, Елена и не подумала отвечать. Взбешённый её молчанием Василевский вскочил и, чтобы хоть как-то успокоиться, схватил с каминной полки походный кожаный футляр с тремя короткими трубками и табакеркой. Швырнув его на стол, граф выхватил одну из трубок – пенковую с янтарным мундштуком – открыл золотую крышку табакерки и взялся за набивку. Он был так занят, что не заметил, как побледнела Елена.

– Откуда это у вас? – прошептала она, схватившись за горло.

– О чём вы? – не понял Александр, но сообразив, чего от него хотят, объяснил: – Это трубки моего друга, я временно живу в его доме. А почему вас это так волнует?

Елена взяла в руки табакерку, на выпуклой золотой крышке была бриллиантами выложена красивая, вся в завитушках буква «А».

– Фамилия вашего друга Черкасский? – спросила она, глядя на графа с каким-то странным выражением.

– Да, моего друга зовут Алексей Черкасский. Но какое вам до этого дело? – раздражённо парировал он.

– Значит, вы после смерти забрали себе его вещи? – глаза Елены вспыхнули гневом.

– Вы с ума сошли? Какие вещи?! – возмутился Василевский, но, вспомнив, что перед ним дама, взял себя в руки и объяснил: – Алексей оставил вещи в доме, который недавно купил, а я временно поживу здесь, пока он находится в Лондоне.

– Он уехал в Англию? – Из глаз Елены брызнули слёзы, и она разрыдалась.

– Да что происходит?! Какое вам дело до Алексея? – Василевский смотрел на рыдающую женщину и не знал, как ему поступить.

– Он мой брат, – всхлипывая, сказала Елена, – я думала, что он погиб…

Александр опустился на стул. Что он мог сделать? Только ждать, пока она успокоится. Наконец всхлипывания прекратились, и княжна отняла руки от заплаканного лица. Мелькнувшая на её губах робкая улыбка против воли показалась Александру такой прекрасной, что он признал: «Как радуга на грозовом небе. Ну что за женщина?!»

Василевский смотрел на свою бывшую невесту. Его гнев при виде её слёз испарился. Осталась лишь тяжёлая боль в сердце, ведь теперь Александр начал понимать, что любимая женщина не только не собиралась его ждать, но ещё и постаралась, чтобы и он её не нашёл.

Елена вытерла слёзы и наконец-то заговорила:

– Спасибо вам за такую новость, это великое счастье, ведь нам с сёстрами сказали, что Алексей погиб под Москвой.

– Он был тяжело ранен под Бородино, его признали мёртвым и записали как погибшего, но слуга вынес Алексея с поля боя и отвёз в имение, где старая травница выходила его.

Александр повторил то, что сам узнал от друга.

– Аксинья, – промолвила в ответ Елена – так звали эту травницу. Она и нашего отца выходила за двадцать лет до этого.

– Правильно ли я понимаю, что я имею честь разговаривать со светлейшей княжной Черкасской? Может, вы назовете мне и своё имя? – осведомился Александр.

Ирония, сквозившая в его словах, кольнула Елену, но, взвесив всё, она признала, что бывший жених имел право обижаться.

– Меня зовут Елена Черкасская, но маркиза де Сент-Этьен – тоже моё имя. – Она помолчала и чуть слышно закончила: – Я вышла замуж за Армана через два месяца после нашей встречи.

– Вот как? Значит, я уже два года как свободен, а вы не соизволили мне об этом сообщить?! Не очень-то порядочно с вашей стороны. Я считаю себя помолвленным, не могу создать семью, бегаю по всей стране в поисках моей исчезнувшей невесты, а она проживает в Париже, давно будучи замужем. И как можно назвать такое поведение?

Василевский брезгливо глянул на Елену, а та не осталась в долгу:

– Когда Талейран нас знакомил, вы, насколько я помню, стояли рядом со своей любовницей, вместе с которой проживали в Париже. Что-то помолвка вам не помешала вести разгульный образ жизни, – ехидно заметила Елена и в гневе выпалила: – Вы же ничего обо мне не знаете! Не понимаете, почему я приняла такое решение. Как вы смеете меня осуждать?! Впрочем, в ваших нотациях я не нуждаюсь. Немедленно отвезите меня домой!

Она встала и направилась к выходу. Василевский пошёл следом. Коляска по-прежнему стояла на мощёном дворике перед кружевной решеткой ворот, усталые кони перебирали ногами, а кучер, подрёмывая, свесил голову на грудь. Александр помог Елене подняться в экипаж и велел кучеру ехать на улицу Гренель. Всю дорогу в коляске царило молчание. Когда экипаж наконец-то остановился перед домом де Сент-Этьенов, маркиза обратилась к Василевскому:

– Зайдите, я верну вам ваше кольцо, оно мне больше не нужно.

Елена с брезгливой гримасой отвернулась и вошла в дом.

После секундного замешательства Василевский последовал за ней. В вестибюле их встретил бледный как полотно дворецкий, руки его тряслись, и он мял в руках белый конверт. Увидев хозяйку, дворецкий выпалил:

– Мадам, час назад уличный мальчишка принёс вот это, сказал, что письмо – для вас и касается вашей дочери.

Елена побледнела, покачнулась и упала бы, если бы её не подхватил идущий сзади Василевский.

– Тише, стойте спокойно, – велел он и, прижав женщину к себе, забрал письмо из рук дворецкого.

На мятом конверте буквы с виртуозно вычерченными спиралями вместо завитков сложились в имя маркизы де Сент-Этьен. Удерживая Елену за талию, Василевский провёл её в гостиную, где ещё три часа назад она сидела напротив него во всем блеске своей чарующей красоты. Сейчас на женщину было страшно смотреть: бледная, безвольная, с искажённым мукой лицом и трясущимися руками, она походила на собственную тень. Поняв, что Елена на грани обморока, Александр усадил её на диван, а сам вскрыл печать и стал читать. Записка оказалась короткой, подписи на ней не было:

«Мадам, если Вы завтра в семь часов пополудни не приедете в церковь, где сегодня поили свою девочку, Ваша дочь умрёт. Приезжайте одна, без слуг, в наёмном экипаже, который у церкви сразу же отпустите. Если попробуете обратиться к властям или нарушить мои условия, Вы навсегда потеряете дочь».

Василевский ещё раз перечитал письмо, потом подошёл к Елене, положил перед ней листок и обнял за плечи, не давая впасть в панику.

– Читай, – сказал он и, подождав, спросил: – Прочла?

Александр не ослаблял объятий. Елена кивнула, ответить она не могла.

– Кто этот человек? Назови его имя, это очень важно. – Василевский говорил спокойно и ровно, опасаясь женской паники.

– Я могу только догадываться…

Граф не успел задать следующий вопрос – в дверях гостиной вновь появился дворецкий, в руках он держал свёрток.

– Всё тот же мальчишка, мадам, он оставил это для вас.

Василевский забрал свёрток и разорвал бумагу. Внутри оказалась чугунная кочерга. На проржавевшем металле абсолютно неуместно смотрелась завязанная бантом розовая лента. Звук, раздавшийся за плечом Василевского, ужаснул его. Это был даже не крик, а вой. Граф кинулся к Елене, но опоздал, та, как подкошенная, рухнула на пол.

– Воды!.. – крикнул Александр дворецкому, а сам бросился поднимать Елену. Безвольное тело показалось ему странно тяжёлым, не за что было ухватиться, как будто у женщины не осталось больше костей. Василевский с трудом перенёс Елену на диван. Она по-прежнему оставалась синюшно-бледной.

– Где вода?! – закричал граф.

– Да вот, ваше сиятельство, пожалуйста… – оказывается, дворецкий уже стоял за его спиной со стаканом в руках.

Василевский поднёс воду к губам Елены, но та не проявляла признаков жизни, тогда он отхлебнул сам и брызнул ей в лицо. Женщина вздрогнула и, приходя в себя, затрясла головой. Ещё мгновение – и она открыла глаза.

– Ну, слава богу! – обрадовался Александр. – Ты понимаешь, что произошло?

– Мари… он забрал её. – Из глаз Елены хлынули слёзы. Сейчас она казалась жалкой. Куда девалась уверенная в себе и своей правоте французская маркиза? Лежащая на диване женщина выглядела полубезумной. Она мёртвой хваткой вцепилась в Александра и крикнула:

– Спасите Мари, он убьет её! Князь Василий – убийца! Вы своими глазами видели, что он сделал со мной. Этот мерзавец наслаждается, истязая других. Мари всего лишь год, как можно мучить такую крошку?! Господи! Только не это!..

Елена схватилась за голову и застонала, стон её то переходил в вой, то прерывался всхлипываниями.

Александр крепко прижал рыдающую Елену к себе и шепнул в растрёпанную макушку:

– Тише, тише, успокойся, пожалуйста…

Как ни странно, это помогло – вой прекратился, а следом затихли и всхлипывания, и он уже не удивился, когда услышал тихий голос.

– Ты спасешь Мари, вернешь её мне?

– Да, если ты мне поможешь, – откликнулся Василевский и попросил: – Расскажи всё.

– Он – чудовище, наслаждается, когда убивает… – Голос Елены от плача сел и теперь был еле слышен.

– Кем он тебе приходится?

– Дядей, – ответила Елена и начала свой рассказ.

Кусочки мозаики понемногу занимали свои места и загадка, мучившая Василевского почти два года, теперь стала обычной криминальной драмой.

– Ты думаешь, что князь Василий появился в Париже и похитил твою дочь?

– Но ты же видел сам. – Елена кивнула в сторону лежащего на краю стола разорванного свёртка. Она долго собиралась с силами, но всё же выговорила: – Кочерга… На ней ленточка Мари, я сама завязала дочке бантик на макушке.

– Мало ли розовых лент на свете, – не согласился Василевский.

– У Мари все вещи помечены её инициалами. Проверь…

Василевский подошёл к злополучному свертку и внимательно рассмотрел ленточку. На её краях гладью были вышиты буквы «М». Отрицать истину оказалось невозможно, и он признал:

– Да, похоже, что ты права.

Елена вновь зарыдала, она схватилась за голову и раскачивалась на своём диване, как глиняный болванчик.

«Где искать этого Василия? – обречённо спросил себя Василевский. – Он может быть где угодно – за углом, в другой части Парижа, в предместье… Что делать?»

– С чего ты взяла, что он хочет убить девочку?.. Погоди-ка! Князь Василий требует свидания с тобой, – вспомнил вдруг Василевский. – Он ничего не сделает Мари!

– Почему? – с надеждой спросила Елена.

Василевский не успел ответить, поскольку в разговор вмешался незнакомый голос:

– Потому что князь Василий уже больше никого не сможет убить. Он умер!

Василевский и Елена обернулись. В дверях гостиной стоял кареглазый шатен в синей казачьей форме. Они его прежде никогда не видели, но подвижное лицо офицера оказалось таким открытым и располагающим, что оба сразу же ему поверили.

– Вы уверены? – спросил Василевский.

– Абсолютно, я видел князя Василия в гробу. Он разбил голову, упав на скользкой мраморной лестнице в английском доме своего племянника – Алексея Черкасского. Сделанная операция не помогла, и князь Василий скончался.

Казак замолчал, а потом, переведя взгляд с Александра на хозяйку дома, добавил:

– Елена Николаевна, ваш брат доверил мне ваши поиски. Позвольте представиться! Пётр Петрович Щеглов. Я – поручик в егерском полку, созданном из ополченцев нашей южнорусской губернии. Ещё дома генерал-губернатор поручил мне разобраться с убийством вашей няни. Я искал преступника в Лондоне, но к тому времени князь Василий уже погиб.

– Вас прислал Алекс?! – удивилась Елена и вновь всхлипнула: – Я лишь сегодня вечером узнала, что он жив.

– Брат уже давно ищет вас и в конце концов узнал ваше новое имя, но в тот же день император Александр получил переправленное вами в Лондон письмо, и князь Алексей ринулся искать вас в Англии.

– А я здесь…

– Извините, что прерываю, – встрял в разговор Александр, – но вы, кажется, забыли о главном.

В глазах Елены мелькнула боль, и она обратилась к Щеглову:

– Пётр Петрович, помогите мне как русский офицер – русской женщине! Спасите моего ребёнка!

Щеглов с готовностью кивнул и попросил:

– Введите меня в курс дела, пожалуйста.

Василевский протянул ему письмо и указал на свёрток, лежащий на столе:

– Ленточка, привязанная к кочерге, принадлежит дочери маркизы.

Поручик прочитал письмо и спросил Елену:

– Я так понимаю, что вы сегодня куда-то отвезли дочь. Чем вызвано такое решение?

Елена побледнела до синевы, она с ужасом взглянула на Василевского, потом на Щеглова, но всё же заговорила:

– Я боялась одного человека. Его зовут де Виларден, он – кузен моего мужа…

Она рассказала о появлении барона в Париже, о его визите и предложении, о помощи Доротеи и Талейрана и об аудиенции у короля Людовика. Сказала она и о решении короля выслать де Вилардена из Парижа.

– Получается, что вы загнали этого негодяя в угол, – признал Василевский.

– А что же, я должна была подарить ему наследство моей дочери?! – возразила Елена. Теперь она старалась не встречаться с Александром взглядом.

«Что я такого сказал?» – озадачился Василевский. Видимо, он никогда не понимал женщин: вчера – сюрприз от княгини Багратион, сегодня – от Елены Черкасской. Граф чувствовал себя идиотом.

Не обращая внимания на их спор, Щеглов стал задавать вопросы:

– Елена Николаевна, правильно ли я понял, что вы отвезли девочку в коттедж, который достался вам среди имущества тёток вашего покойного супруга?

– Да, так…

– Значит, не исключено, что барон де Виларден тоже бывал в нём на правах одного из родственников бывших хозяев?

– Наверное…

– Вы сказали, что король велел ему покинуть Париж?

– Доротея сообщила мне об этом позавчера.

– Давайте предположим, что барон знал о коттедже и захотел пожить там какое-то время. Что ему для этого нужно? Ключи. В принципе, они могли остаться у него с прежних времен, но гораздо более вероятно, что он знает, где их найти.

– У Маргариты Роже! – воскликнула Елена. – Её родители раньше присматривали за коттеджем. Ключи можно взять у неё.

Елена смотрела на Щеглова с таким неприкрытым восхищением, что это нравилось Василевскому всё меньше и меньше.

– Позвольте напомнить о кочерге, – мстительно заявил он. – Приславший её знает о происшествии, случившемся осенью двенадцатого года на юге России, а де Виларден, по вашим словам, недавно приехал из Англии.

Щеглов не замедлил с ответом:

– У покойного князя Василия в Париже имеются жена и тёща, скорее всего, он рассказал им о случившемся. Не исключено, что де Виларден знаком с этими женщинами. В том же семействе путается под ногами ещё и любовник дочери – виконт де Ментон. Этот проходимец служил дипломатом и в Петербурге, и в Лондоне. Но в том, что маркизу пугают, напоминая о страшном избиении, я с вами согласен. Елену Николаевну пытаются лишить воли, чтобы она не смогла сопротивляться.

Щеглов говорил разумно, но этим раздражал Александра ещё сильнее, и тот со злости принялся опровергать выдвинутую поручиком версию:

– Если барон собирался занять коттедж и при этом обнаружил там ребёнка с нянями, он не стал бы писать о церкви и о том, что девочку поили. Это мог написать лишь человек, следивший за маркизой.

– Одно не исключает другого, – заметил Щеглов. – У нас слишком мало фактов, но если опираться на известные нам вещи: барона изгнали из Парижа, а он предлагал вам выйти за него замуж, передав состояние де Сент-Этьенов в качестве приданого, то версия с коттеджем вполне логична.

– Вы хотите сказать, что он собирается завтра в этой церкви обвенчаться? – вдруг понял Василевский. – Но тогда ему нет смысла далеко увозить девочку, ведь мать никогда не выполнит требования шантажиста, пока тот не покажет ей ребёнка.

– Совершенно справедливо, – подтвердил Щеглов.

– Но тогда получается, что они всё ещё в коттедже?

– Мне тоже так кажется…

Елена вскочила с дивана и кинулась к Щеглову.

– Пётр Петрович, поедемте немедленно, я покажу дорогу! – умоляла она, вцепившись в отвороты синего мундира.

– Поедем, обязательно поедем, – успокоил её Щеглов и предложил: – Вы оденьтесь попроще: платье потемнее, плащ, ботинки крепкие.

Поняв его, маркиза вылетела из гостиной, а Щеглов оглянулся на Василевского.

– Оружие нам нужно, ваше сиятельство. У меня с собой лишь один пистолет.

– У меня в коляске лежит ещё один…

– Хоть что-то, – оценил Щеглов, – возьмем ещё на кухне пару ножей подлиннее. Нам надо выезжать немедленно – хорошо бы добраться до коттеджа ночью. К счастью, преступник считает Елену Николаевну одинокой вдовой: в записке он упоминает лишь слуг и представителей власти, о друзьях и знакомых речь не идёт. Если это так, то шантажист не будет ждать сегодня ночью мужчин с оружием.

– Ваши слова – да Богу в уши…

– Надеюсь, что так и будет, – отозвался Щеглов и тихо добавил: – Других вариантов, да и времени у нас всё равно уже нет.

В этом с ним нельзя было не согласиться.

В гостиную вошла Елена в чёрном плаще с капюшоном. Под ним виднелось тёмно-синее платье, на ноги она надела высокие ботинки.

– Я готова, – сообщила она.

– Тогда поехали, – откликнулся Василевский.

В коляску запрягли свежую пару. Щеглов взобрался на козлы, Александр помог Елене устроиться на сиденье, сел сам, и экипаж выехал за ворота.

Глава тридцать первая Коттедж на Сене

Время давно перевалило за полночь, а они всё ещё ехали по берегу, выбираясь из города. Лошади бежали по широкой и ровной дороге, с одной её стороны серыми тенями выступали из тьмы убогие домишки бедного квартала, а с другой – медленно несла воды Сена. Елена сидела, как неживая. Василевский попробовал обнять её, согревая, но она даже не шелохнулась, граф не понимал, осознаёт ли она, где находится.

«Нужно говорить с ней, – подумал он, – всё равно о чём».

Но Александр задал именно тот вопрос, который мучил его весь вечер:

– Скажи, почему ты вышла замуж за этого француза?

Он бы не удивился, если бы Елена снова промолчала, но ей, как видно, захотелось выговориться, и она тихо ответила:

– Когда ты отправил меня в Марфино, я добралась до поместья, но упала без чувств прямо в вестибюле – это оказалось воспаление лёгких. Пока я болела, имение заняли французы. Арман был их командиром.

Елена надолго замолчала. Василевский не торопил её, и она наконец заговорила вновь:

– У Армана когда-то была очень большая семья, но всех его родственников казнили. Что-то в моём облике напомнило ему погибших кузин. Маркиз бескорыстно заботился обо мне, а в ночь кризиса болезни, когда Бог решал, выживу ли я, несколько часов молился у моей постели… Из-за князя Василия я не могла оставаться в Марфино, и маркиз предложил довезти меня до Вены, где жила моя тётя. Но когда стало ясно, что в следующем бою он погибнет, Арман настоял на венчании, чтобы его имя оградило меня от опасностей, подстерегающих женщину на войне.

Елена рассказывала механически, не заботясь о связности повествования, но граф уловил все нюансы происшедшего. Василевского больно задело, что его невеста доверила врагу-французу то, что отказалась рассказать ему – своё настоящее имя и причину, по которой она путешествовала одна и не могла остаться в Марфино. Но Александр проглотил вертевшееся на языке колкое замечание и лишь попросил:

– Расскажи мне наконец, почему ты назвалась вымышленным именем.

– Я сказала, что меня зовут Елена, а моя бабушка была графиней Салтыковой, и это – правда, просто я умолчала о том, что в замужестве она стала светлейшей княгиней Черкасской. Понимаешь, я не могла допустить, чтобы тебе пришлось из-за меня лгать. Ведь дядя мог добраться и до тебя, а я этого не хотела.

Елена затихла, на самом деле ей было уже не важно, что думает Василевский. Внутри у неё всё дрожало от животного ужаса за своего ребёнка, она и говорить-то начала в надежде, что если отвлечется, то ей станет легче. Но этого не случилось, ужас не отступал, Елена обхватила себя руками и тихо застонала. Этот мучительный стон так испугал Александра, что он тут же забыл все обиды. Остались лишь бесконечное сочувствие к несчастной матери и честь офицера, требующая освободить ребёнка из рук похитителей.

– Тихо, тихо, всё будет хорошо, – граф произнёс это с такой убеждённостью, что Елена на мгновение поверила и вцепилась в его руку, заглядывая в лицо.

– Мы спасём мою девочку? – прошептала она.

– Да! – пообещал Александр и спросил: – Где же церковь, о которой говорится в письме?

– Вон за теми деревьями, они закрывают её с дороги. – Елена указала на кудрявые силуэты вековых платанов на фоне уже начавшего светлеть неба. – А вон – поворот к нашему участку. Там несколько коротких улочек, выходящих на реку, на каждой по четыре-пять домов, они почти все сейчас пустуют: мужчины погибли на войне, а женщины с детьми переселились к родным в деревню.

Александр передал её слова Щеглову, и поручик свернул на указанном Еленой повороте. Теперь коляска катила по разбитой до выбоин узкой дороге – скорее даже, по широкой тропе. Наконец они свернули в коротенькую улочку, образованную четырьмя домами. Елена тронула Василевского за плечо и указала на высокую каменную стену в конце улицы.

– Вон наш дом, – объявила она, и спросила: – Что мы теперь будем делать?

– Ты останешься держать лошадей и ждать нас, – стараясь не выдать своих сомнений, распорядился Александр.

Щеглов спрыгнул с козел и передал вожжи Елене. Мужчины рассовали по карманам пистолеты, Щеглов спрятал за голенище нож, а Василевский заткнул такой же за пояс. Сначала они направились к калитке. Та оказалась запертой изнутри, тогда Василевский ухватился за выбоины в стене и, аккуратно ставя ноги на выступающие камни, перелез через ограду. Щеглов последовал за ним. Гора свалилась с их плеч, когда офицеры увидели освещённые окна. Предположение, что похитители не стали вывозить девочку в другое место, а остались в коттедже, оказалось верным.

Домик, окружённый со всех сторон высокой стеной, смахивал на маленькую крепость. Это ввело в заблуждение Елену, решившую оставить здесь дочь, но это же, как видно, обмануло и похитителей. Они чувствовали себя спокойно: окна на обоих этажах из-за жары оказались распахнутыми, их прикрывали лишь решётчатые ставни. Два окна, одно – на первом, а другое – на втором этаже слабо светились, как будто в комнатах горел ночник. Среди деревьев сада, пофыркивая, паслись две стреноженные лошади.

– Пётр Петрович, я проберусь в дом и открою вам дверь или одно из окон, – прошептал Василевский, и поручик кивнул в знак согласия.

Александр крадучись прошёл вдоль окон первого этажа и, подцепив ножом щеколду, открыл ставни в одной из тёмных комнат. Проскользнув внутрь, он убедился, что комната пуста, и, мягко ступая, вышел в коридор. Полоска света пробивалась из-под двери соседней комнаты. Тихо потянув на себя створку, чтобы образовалась маленькая щель, Василевский заглянул внутрь. Он увидел кровать, где, разбросав ручки, неподвижно лежала маленькая девочка, а около кровати, прислонившись к ней спиной, полусидели на полу две связанные женщины, рты их были заткнуты кляпами. Но, похоже, кроме женщин и ребёнка, в комнате никого больше не было.

Александр приоткрыл дверь и, держа наготове пистолет, вошёл в спальню. Женщины оказались там одни, он легонько тронул за плечо ту, что моложе, она сразу же открыла полные ужаса глаза.

– Тихо, я – друг и сейчас освобожу вас, – прошептал Александр. – Я выну кляп, но вы будете молчать, пока я не разрешу говорить. Всё понятно?

Когда пленница кивнула, он выдернул кусок тряпки из её рта, а потом развязал верёвки, стягивающие ей руки и ноги.

– Сколько похитителей и где они? – всё так же тихо спросил он.

– Двое, они наверху. – Руки женщины тряслись, но она старалась отвечать чётко.

Вторая пленница открыла глаза и умоляюще уставилась на нежданного спасителя.

– Что с девочкой? – забеспокоился Александр, глядя на неподвижное тельце. Это не походило на обычный сон.

– Старик влил ей в рот полстакана вина, сказал, что после этого ребёнок проспит сутки, – объяснила кормилица и принялась развязывать вторую пленницу.

Василевский помог ей, распутав узлы на ногах женщины. Он подошёл к окну, отрыл его и прошептал стоявшему снаружи Щеглову:

– Девочка и обе няни здесь. Я возьму ребёнка, а вы, Пётр Петрович, принимайте женщин.

Убедившись, что Щеглов поймал спрыгнувших с подоконника служанок, Александр вернулся к малышке. Впервые он внимательно всмотрелся в лицо девочки, и его сердце дрогнуло. Льняные кудряшки окружали овальное личико с тонкими чертами и чудесным пухлым ртом, глаза малышки были закрыты, но граф и так знал, что, когда она их откроет, они окажутся яркого зелёного цвета. Он не мог ошибиться, потому что перед ним, одетая в розовое платьице. лежала живая копия портрета его матери в раннем детстве – того самого, который он как талисман носил под мундиром с начала войны.

Теперь Василевский знал тайну своей несостоявшейся невесты и знал причину, по которой та поспешила замуж.

«Ладно, с Еленой я разберусь потом, – мысленно решил он, – сейчас не время».

Подавив в себе желание сразу же обличить обманщицу, Александр осторожно поднял девочку на руки и, легко перескочив подоконник, под ветками деревьев проскользнул к калитке. К счастью, та закрывалась лишь на засов, который Щеглов уже отодвинул. Женщины сидели в коляске и напряжённо вглядывались в темноту, Щеглов стоял рядом с конями, держа вожжи. Увидев Александра с ребёнком на руках, Елена вскрикнула, но тут же зажала себе рот. Василевский передал малышку кормилице и, знаком приказав женщинам молчать, тихо сказал, обращаясь к Щеглову:

– Пётр Петрович, вы поезжайте, а я разберусь с похитителями. Их всего двое.

– Хорошо, – согласился поручик и взобрался на козлы.

Василевский обратился к женщине постарше, которую счёл Маргаритой Роже:

– Где ключи от дома?

– На столике возле входной двери, – отозвалась та.

Василевский уже открыл было рот, чтобы отдать приказ трогать, но тут вмешалась Елена:

– Александр, там остался Том – котёнок Машеньки, она проснётся и, если его не найдёт, станет плакать.

«Сумасшедший дом, – поразился Василевский. – Ребёнка только что спасли от смерти, а его мать думает о котёнке».

Это оказалось выше его понимания, но он постарался сохранить самообладание и лишь спросил у освобождённых женщин:

– Где вы видели котёнка в последний раз?

– Под кроватью, в той комнате, где вы нас нашли, – подсказала кормилица.

Василевский вновь залез в окно и, наклонившись, заглянул под кровать. К его удивлению, рыжий пушистый комочек, мирно посапывая, спал в углу. Александр подхватил котёнка, уместившегося в его ладони, и вернулся к коляске.

– Вот ваш Том, может, хотя бы теперь вы поедете? – Александр не смог скрыть иронии и заметил, что Елена обиженно поморщилась.

Щеглов передал графу свой пистолет и тронул лошадей. Вскоре экипаж скрылся за поворотом, а Василевский вернулся к калитке. Теперь его ждало самое важное: он собирался покарать людей, посмевших причинить зло его дочери.

Со взведённым пистолетом в руке Александр поднялся на второй этаж. Полоса света падала из полуоткрытой двери большой спальни. Василевский вошёл. На широкой кровати лежали двое обнажённых мужчин – одному было около пятидесяти, на его размякшем во сне лице алели размазавшиеся румяна, а второму – почти юноше – Василевский не смог бы дать больше шестнадцати, оба они крепко спали. В так и не остывшем за ночь душном воздухе тяжёлым облаком висели запахи ночной оргии. Ярость, клокотавшая в душе Александра, смешалась с брезгливостью, всё в его душе кричало, что оба мерзавца, покушавшихся на жизнь его дочери, должны умереть.

Василевский вынул из кармана второй пистолет и подошёл к кровати. Так просто было сейчас выстрелить в сердце и тому, и другому. Усилием воли задавив жажду мести, Александр решил всё-таки передать преступников во власть правосудия. Перевернув пистолеты и размахнувшись, он изо всех сил ударил рукоятями по головам лежащих. Старший сразу обмяк, но юноша распахнул большие карие глаза и попытался скатиться с кровати. Александр в один прыжок оказался рядом с ним и схватил преступника за горло. Когда глаза юноши закатились и он потерял сознание, Василевский быстро связал ему руки кусками захваченной снизу верёвки, а потом, разорвав простыню, крепко запеленал негодяя. То же самое он проделал и со старшим преступником.

До приезда префекта полиции следовало сохранить обстановку в доме такой, какой она была при совершении преступления. Поэтому Александр ограничился тем, что накрепко примотал к кровати старшего, заткнув ему дополнительно рот кляпом, а юношу перекинул через плечо, отнёс на первый этаж и привязал к кровати уже в спальне, где держали женщин. Завязывая последний узел, граф почувствовал, что пленник приходит в себя. И впрямь, глаза его приоткрылись, увидев Александра, юноша задрожал.

– Кто ты? – жёстко спросил Василевский. Он разрывался между желанием избить мерзавца и необходимостью узнать правду. – И как ты связан с де Виларденом?

– Меня зовут Луиджи Комо, – прошептал юноша, – я уже год живу с бароном. Моя семья задолжала ему, и де Виларден забрал меня отрабатывать. Отпустите меня, месье, и я вернусь к родным.

– Как я могу тебя отпустить, если ты помогал де Вилардену захватить женщин и девочку?

– Нет, месье, это всё барон, я только перелез через стену и открыл калитку, а потом залез в окно и открыл дверь дома, – возразил юноша и умоляюще посмотрел на Александра. – Я же не знал, что хозяин хочет всех убить, он сказал мне об этом лишь сегодня вечером. Я думал, что барон женится на даме, а потом, когда заберёт её деньги, всех отпустит.

– Всё это расскажешь префекту полиции, – приказал Александр, заткнул юноше рот кляпом, закрыл дом и вышел на улицу.

Оседлав одного из пасшихся в саду коней, Василевский поскакал к Парижу. Они с Щегловым договорились утром обратиться в префектуру полиции, а до этого Александр ещё хотел нагнать коляску с женщинами. Экипаж он увидел уже на въезде в Париж. Василевский поскакал рядом. По ещё пустынным сонным улицам добрались они до особняка де Сент-Этьенов. Двери тотчас же отворились, бледный дворецкий выбежал на крыльцо. Его глаза вспыхнули радостью, когда он увидел хозяйку с дочкой на руках.

– Ваше сиятельство! – воскликнул он и бросился вперёд, пытаясь помочь Елене.

Но Василевский молча забрал у неё ребёнка, предоставив дворецкому помогать маркизе выйти из экипажа.

– Где спальня девочки? – спросил Александр у кормилицы и пошёл следом за ней на второй этаж.

Чудесная комната с белыми шторами и кремовым персидским ковром была обставлена с заботой и любовью. На сундуках вдоль стен сидели красивые куклы, а шёлковый розовый полог кроватки, перевязанный большими бантами, делал спальню похожей на замок сказочной принцессы.

Александр осторожно уложил малышку поверх одеяла и пощупал её пульс, тот был чётким и ровным, а дыхание казалось спокойным.

«Господи, благодарю! Моя дочь цела и невредима», – обрадовался он.

Умиротворение пришло в душу. Александр всё ещё переживал яркое и острое ощущение счастья, нахлынувшее на него при открытии, что девочка – его родная кровь. Единственное, что омрачало сейчас настроение Василевского, так это необходимость объясняться с Еленой. Эту женщину он теперь ненавидел – мало того, что, дав слово и надев его кольцо, она предала их любовь, но она ещё осмелилась подарить его ребёнка другому мужчине, а его даже не собиралась поставить в известность о том, что у него есть дочь!

«Пока дело с де Виларденом не закончено, я не скажу ей ни слова, – решил Александр, – а потом мы поговорим».

Толкнув дверь, он шагнул в коридор и вдруг с разбегу налетел на Елену. Он инстинктивно ухватил её за талию, не давая упасть, а она вцепилась в его плечи и прижалась к нему грудью. Александру показалось, что ему в макушку ударила молния – все его чувства мгновенно обострились, ноздри уловили нежный аромат золотистых волос, каждой своей клеточкой он ощущал тёплуюупругость женского тела. Под его ладонями гибкая талия переходила в бедра, граф прижал Елену сильнее, а его руки сами скользнули ниже и сжали круглые ягодицы.

Испуганный вскрик и оторопь в васильковых глазах должны были отрезвить Василевского, но оказалось уже поздно: все преграды, которые он возвёл меж собой и бывшей невестой, рухнули. Елена с изумлением взирала на него, её рот приоткрылся, и это стало последней каплей. Александр впился в её губы, вымещая и свою ярость, и мгновенно вспыхнувшую страсть. Воспоминание об избушке под Малоярославцем сокрушило его, он помнил всё до мелочей – даже звуки и запахи, и душа жаждала прежнего блаженства. Поцелуй всё длился, головокружительный, взаимный, потому что Елена отвечала Василевскому с не меньшей страстью, забыв самоё себя.

Плач ребёнка еле пробился сквозь накрывшую обоих пелену желания. Елена опомнилась первой и, оттолкнув Василевского, бросилась к дочери.

– Зайчик мой, не плачь, мама с тобой, – лепетала она по-русски, стоя у кроватки. – Всё хорошо, моя милая! Ты дома. Здесь мама и Жизель, ты в безопасности.

Александр увидел, как Елена подхватила девочку на руки и прижала к себе. Чары рассеялись. Действительность требовательно напомнила о деле: в гостиной графа Василевского ждал поручик Щеглов – пора было идти в префектуру.

Глава тридцать вторая У каждого своя правда

Дворецкий уверил русских гостей, что до префектуры им лучше доехать в экипаже. Путь оказался недолгим, но пешком Александр со Щегловым точно бы заплутали. Василевский представил себя и своего спутника дежурному жандарму и попросил встречи с префектом. Похоже, что синяя казачья форма стала теперь в Париже самым лучшим пропуском, раз жандарму хватило лишь одного взгляда на мундир Щеглова, чтобы сорваться с места и кинуться в кабинет начальства. Не прошло и минуты, как русских пригласили пройти.

Префект, оказавшийся майором Фабри, внимательно выслушал рассказ Василевского (Щеглов ограничился лишь парой уточнений). По лицу префекта было заметно, что большое количество титулованных особ в деле о похищении ребёнка его явно не радует.

– Вы оставили преступников связанными в коттедже, где совершено преступление? – уточнил майор.

– Совершенно верно, – подтвердил Василевский и протянул французу связку ключей. – Этим можно открыть дом и калитку.

– Я нарисую, как проехать, – добавил Щеглов.

Через четверть часа, забрав у поручика план с дорогой и поворотами, префект выслал отряд жандармов для ареста преступников, а сам отправился вместе с русскими в дом маркизы де Сент-Этьен, чтобы произвести опрос потерпевших. Он долго и тщательно расспрашивал кормилицу Жизель и Маргариту Роже, осматривал и описывал следы от верёвок на руках и ногах женщин, а потом провёл беседу с Элен де Сент-Этьен. Майор детально расспросил маркизу о требованиях и планах де Вилардена, а потом забрал письмо шантажиста и свёрток с кочергой, перевязанной розовым бантом.

Александр и Щеглов присутствовали на всех допросах – помогали женщинам вспомнить подробности, и лишь Елена не нуждалась в их помощи. Маркиза казалась собранной и спокойной, её ум и сила духа восхищали. Эта женщина могла сама справиться с любыми невзгодами, правда, от этого открытия Александру стало совсем грустно.

Вернувшийся из коттеджа командир отряда жандармов сообщил префекту, что нашёл злоумышленников привязанными там, где их оставил граф Василевский. Оба преступника были доставлены в Париж и помещены в камеры префектуры, причём юноша-итальянец сразу во всём признался и обвинил барона де Вилардена в попытке убить маркизу де Сент-Этьен, её дочь и двух служанок. Фабри повеселел: какая удача! Дело раскрыли по горячим следам.

– Ваше сиятельство, благодарю за проявленное терпение, – галантно обратился майор к Елене. – Надеюсь, что мы вас больше не побеспокоим.

Префект поднялся, собираясь откланяться, но его остановил Щеглов.

– Господин майор, позвольте мне присутствовать при допросах. В мои полномочия входит расследование нескольких преступлений, совершённых в России, и есть серьёзные основания считать, что барон де Виларден связан с теми злоумышленниками.

На лице префекта проступила досада: такого развития событий ему совсем не хотелось, но казачий мундир Щеглова напоминал французам о реалиях жизни – русские стояли в Париже. Пришлось идти на компромисс:

– Я не могу разрешить вам присутствовать на допросах – это против правил. Но после того, как мой следователь закончит с задержанными, вы сможете задать им свои вопросы, – провозгласил майор, мысленно поздравив себя с поистине соломоновым решением.

Щеглов поблагодарил француза и попрощался с Еленой и Василевским:

– Если я вдруг понадоблюсь, вы сможете найти меня в доме князя Черкасского на улице Коленкур, я несколько дней поживу там.

– Значит, мы с вами соседи, – обрадовался Василевский, – я тоже пока живу в доме Алексея. Тогда до вечера, Пётр Петрович!

Щеглов поспешил вслед за майором Фабри, и в гостиной повисла тишина. Елена так и осталась сидеть в кресле у камина, устремив взгляд на свои лежащие на коленях руки. От неё веяло холодным и невозмутимым покоем, как будто бы и не она два часа назад целовалась с мужчиной, будто безумная. Так, может, Александру всё это просто померещилось?

Пора было начинать разговор, и Василевский решился. Он развязал муслиновый галстук, снял с шеи крошечную миниатюру и положил портрет на колени Елены. Руки его бывшей невесты дрогнули, а лицо побледнело.

– Откуда у тебя портрет Мари?

– Это портрет Мари, но не той, о которой ты думаешь, это – портрет Марии Понятовской в возрасте одного года, и, может, тебя заинтересует то обстоятельство, что она была моей матерью, – довольный тем, что ему удалось наконец-то пробить её броню, Василевский продолжил: – Видишь ли, у нас в семье из поколения в поколение передаётся очень сильное фамильное сходство, его невозможно ничем скрыть. Мне только интересно, ты вообще-то собиралась хоть когда-нибудь сообщить, что у меня родилась дочь?

Александр нагнулся и заглянул Елене в глаза. Как ни старалась, она так и не научилась лгать, и на её лице ясно читался ответ: несостоявшаяся невеста не хотела говорить графу Василевскому о дочери, и только случайность спутала маркизе все планы. Вновь занялось и сразу же полыхнуло бешенство. Оказывается, убить женщину, которую прежде любил, гораздо проще, чем кажется. Неимоверным усилием воли Александр вынырнул из бушующих волн ярости, мысленно досчитал до десяти и ровно, не повышая голоса, сказал:

– Потрудитесь объясниться.

Елена сидела, опустив голову. Но вот тонкие руки сжались в кулаки, она выпрямилась, гордо вскинула голову и заявила:

– Я приняла предложение Армана, когда уже знала, что беременна. Что ждало мою малышку? Жалкая участь незаконнорожденной! Я осталась без документов, меня разыскивал дядя, он мог отнять у меня ребёнка, мог даже записать Мари крепостной. Положение было отчаянным. Узнав о беременности уже в пути, я понимала, что тётка в Вене может просто выгнать меня.

Горестная морщина прорезала лоб Елены, она запнулась, как будто вновь погрузилась в прежние беды. Василевский не знал уже, что и думать.

– Когда в ночь перед боем Арман попросил меня обвенчаться с ним, я отказалась, – продолжила Елена. – Призналась, что беременна. Но это его не остановило, наоборот: маркиз обрадовался, что мой ребёнок унаследует древнее имя его рода. Когда Арман передал мне своё завещание, я дала слово, что приму его наследство для своего ещё не родившегося ребёнка. Я выполнила свою клятву: Мари имеет права маркизы – наследницы шестисотлетнего рода. Все богатства этой семьи я сохраняю для дочери и в будущем передам в её руки. Мне самой ничего не нужно.

Елена замолчала. Не глядя на Василевского, прошла к окну. Александр смотрел на её несгибаемую спину, на гордую голову и не понимал, что ему теперь делать. Женщина не только не чувствовала раскаяния за свой проступок, наоборот, она была уверена в своей правоте!

– Вы могли бы разыскать меня. Вы знали, что я служу адъютантом у Милорадовича… Ведь вы дали мне слово, мы были помолвлены, – упрекнул Василевский.

– Я долго болела, а потом, только узнав о беременности, оказалась между двух воюющих армий. Маркиз де Сент-Этьен любил меня, он предлагал защиту своего имени для меня и дочери, а взамен не требовал ничего. Я не могла рисковать своим ребёнком, – объяснила Елена и смело взглянула в глаза бывшего жениха.

– Ничего не требовал взамен? Значит ли это, что он так и не стал вашим мужем в библейском смысле этого слова?

Надежда родилась в душе Василевского – он так хотел услышать о том, что его женщина никому после него не принадлежала. Елена молчала, на её лице, сменяя друг друга, читались сомнение, искушение и, наконец, гордость.

– Арман стал моим мужем. – Маркиза надменно вскинула голову и твёрдо закончила: – Он положил жизнь к моим ногам, и, хотя бы за это заслужил мою благодарность и преданность.

Елена вновь отвернулась к окну. Александр молчал, глядя на златокудрую макушку. Разочарование оказалось таким сильным, что он вдруг почувствовал себя раздавленным. Однако сквозь отчаяние пробилась разумная мысль: Елена – светлейшая княжна Черкасская. Получается, что Александр вступил в связь с сестрой лучшего друга. Эти отношения закончились рождением ребёнка, и теперь, как бы ни складывались обстоятельства, граф Василевский должен был попросить руки Елены у её брата. Только Алексею – главе семьи Черкасских и опекуну сестры – решать, как теперь сложится их судьба. Александр откашлялся и обратился к жёсткой, как доска, спине:

– Сударыня, все резоны и обстоятельства остались в прошлом. Но поскольку ваш брат является моим лучшим другом, я напишу ему и попрошу вашей руки. Одно письмо я оставлю в Париже – в его квартире, второе отправлю на адрес российского посольства в Лондоне, а ответа буду ждать в своём доме в Петербурге. Всего вам наилучшего, – пожелал Василевский и вышел, унося в памяти последнее унижение – гордая французская маркиза посмотрела на него, как на умалишённого.

Александр добрался до улицы Коленкур, где написал письма Черкасскому. Потом отвёз генералу Милорадовичу прошение об отставке по семейным обстоятельствам. Командир удивился, но возражать не стал – война закончилась, в конце концов, скоро все должны были отправиться по домам. Александр даже не стал дожидаться возвращения Щеглова и, оставив поручику записку, отбыл на почтовую станцию. Василевскому казалось, что в Париже он задыхается. Как вернуть самоуважение и вновь стать самим собой? Ответ выглядел однозначным: нужно уехать от так оскорбившей его французской маркизы с синими глазами простой русской девушки. И тогда время вылечит… Время и расстояние.

Глава тридцать третья Старые счёты

Время тянулось мучительно долго… Солнечные лучи падали в круглое чердачное оконце почти отвесно. Значит, сейчас чуть за полдень, и сидеть Франсуазе в своём тайнике ещё долго.

Условный стук в секретную панель испугал баронессу. Что могло случиться? Франсуаза приоткрыла щель и увидела в коридорчике доверенного лакея. Тот прошептал:

– Прошу прощения, мадам, но вас внизу дожидается та девушка – горничная Колет, которая обычно приходит сюда на заре.

– Так почему она пришла сейчас?

– Не могу знать, мадам! Колет сказала, что дело не терпит отлагательства.

Франсуаза выбралась из своего убежища и поспешила в гостиную. К счастью, никого из слуг, кроме доверенной горничной, в коридорах не было.

В гостиной на краешке дивана сидела хорошенькая курносая брюнетка. По мнению Франсуазы, гостья смахивала на болонку.

– Прошу прощения, мадам, – увидев хозяйку дома, воскликнула Колет, – но у маркизы случилось такое, что я сразу прибежала к вам!

– Вот как? – равнодушно промолвила Франсуаза. – Что же произошло?

– Ах, мадам, такой бедной девушке, как я, приходится в жизни несладко, боюсь, хозяйка догадается, что я вам сообщила о её тайне, тогда она меня убьёт…

Горничная скромно опустила глаза, но баронесса успела заметить жадный блеск, мелькнувший в её взгляде.

«Понятное дело, что хочет вытянуть из меня побольше, – догадалась Франсуаза, – эта дрянь с самого начала решила изрядно подзаработать».

Спокойно, как будто и не услышав заманчивого слова «тайна», баронесса предложила:

– Ты можешь поступить на службу в мой дом. Хорошая горничная – большая редкость, а ты, по-моему, как раз из таких.

– Да, мадам, я – очень хорошая! Но ведь девушке нужно устраивать свою судьбу. Я хочу выйти замуж, а для этого нужно приданое, – жадно облизнувшись, отозвалась Колет.

В другой раз баронесса повеселилась бы, глядя, как эта деревенщина пытается с ней торговаться. Но вопрос и впрямь оказался слишком важным, чтобы позволить себе потерять ценные сведения, да и эту нахалку не следовало выпускать из поля зрения. Всё взвесив, Франсуаза дружелюбно спросила:

– И какое же ты хочешь приданое?

– Тысячу франков, мадам, – выпалила интриганка.

За такие деньги отец её дочери когда-то продал Франсуазу в бордель. С тех пор прошло много лет, и нынешняя баронесса де Обри ворочала миллионами, но тысячу франков просто так выбросить на ветер не могла.

– Это немалые деньги, я должна быть уверена, что твои сведения их стоят, – заявила Франсуаза. – Я никому в этой жизни не верю на слово. Чем ты можешь подтвердить, что это так важно?

– Я расскажу вам о том, что произошло. А потом, если вы захотите узнать главное, поведаю остальное, – с готовностью предложила Колет.

– Ну что же, говори….

Девушка в подробностях рассказала о записке, полученной мадам де Сент-Этьен, о том, как маркиза уехала вместе со своим поклонником, графом Василевским, и ещё одним русским офицером, как на рассвете все они вместе вернулись и привезли малышку, а потом приходил префект полиции и допрашивал всех слуг и саму хозяйку.

– Так эти русские освободили и девочку, и служанок? – уточнила Франсуаза.

– Да, мадам! Мне кормилица маленькой маркизы всё рассказала.

– А де Виларден арестован?

– Когда префект допрашивал женщин, как раз пришло известие, что барона и молодого итальянца – его любовника – поместили в тюрьму префектуры. Юноша во всём признался, но валит вину на де Вилардена, обвиняет в попытке убить маркизу, её дочку и двух служанок.

Франсуаза задумалась. Как же теперь поступить? Колет отпускать от себя не стоило. Разумнее всего найти ей работу и держать нахалку при себе. Быстро нащупав выгодный вариант, баронесса предложила:

– В моём имении под Дижоном построили птичник. Я ищу работницу, ей предоставляется дом с маленьким садом и огородом, а если она выйдет замуж, то и её мужу найдётся работа. Если хочешь, могу предложить это место тебе.

– О, мадам, я очень хочу! Пожалуйста, возьмите меня птичницей, а на приданое можете дать столько, сколько вам не жалко! – воскликнула Колет.

– Ну что же, рассказывай, – потребовала Франсуаза.

– Я подслушала разговор маркизы с графом Василевским. Он показал хозяйке портрет своей матери, а та решила, что на портрете нарисована её маленькая Мари. Тогда граф обвинил мадам в том, что она скрыла от него правду о рождении их общей дочери. Маркиза не отрицала, что вышла замуж беременная, но покойный месье Арман знал об этом и радовался, что передаст будущему ребёнку свой титул. Потом граф Василевский сказал, что будет просить руки хозяйки у её брата, и ушёл.

Франсуаза задумалась. То, что рассказала горничная, оказалось золотым секретом. Теперь Алексея Черкасского можно было и не бояться. Тот не решится преследовать Франсуазу за преступления против своей родни, иначе нарвётся на то, что доброе имя его сестрицы и будущее его племянницы будут уничтожены. Колет же как свидетеля следует держать при себе, но подальше от Парижа. Всё складывалось как нельзя лучше. Франсуаза улыбнулась продажной служанке и пообещала:

– Я дам тебе тысячу франков приданого. Иди, бери расчёт и приходи сюда. Через два часа моя дочь уезжает в Дижон, ты поедешь с ней. Перед отъездом я передам тебе деньги, а Мари-Элен устроит тебя в имении.

Колет поцеловала руку новой хозяйке и побежала в дом маркизы де Сент-Этьен сообщить, что у неё умер отец и ей нужно срочно возвращаться в деревню.

Мадам де Обри пошла в комнату дочери. Мари-Элен в недоумении уставилась на мать.

– Вы вышли из тайника, мама?! Почему?

– Я меняю наш план, дорогая. Де Виларден оказался нетерпеливым дураком: он не дал осуществить мой замысел. Я же не зря вызвала князя Василия на грязную работу, но де Виларден его не дождался, сам полез в дело и всё испортил, к тому же позволил себя поймать. Сейчас барон сидит в камере префектуры, его ждут суд и каторга. Я не сомневаюсь, что о наших с ним делах он промолчит – будет надеяться, что вернётся и вновь получит свою часть дела. Однако пока он будет гнить в кандалах, я сумею распорядиться его частью доходов. Но то, что я хотела для тебя, не получилось. У тебя нет нового имени, а быть светлейшей княгиней Черкасской сейчас очень опасно. Поезжай в Дижон, а я начну искать тебе другого мужа. Обещаю, что брак будет заключён на прежних условиях: ты сможешь жить отдельно, и мы постараемся, чтобы ты как можно быстрее стала богатой вдовой.

Мари-Элен в очередной раз поверила матери и, пообещав выполнить все её указания, принялась за сборы. Через два часа, захватив новую птичницу Колет, увозящую за корсажем завернутую в платок тысячу франков, Мари-Элен уехала в Дижон, а её мать расположилась в своём прежнем кабинете.

«Правильно говорят, что всё познаётся в сравнении, – размышляла Франсуаза, – нужно было посидеть несколько месяцев в чулане под крышей, чтобы оценить настоящий уют собственного дома. Как же несправедлива жизнь: я выбилась наверх из настоящей грязи, денег у меня столько, что куры не клюют, а голозадые аристократы воротят нос, не принимая мою дочь в свой круг, хотя Мари-Элен – дважды титулованная особа и по отцу, и по мужу».

В дверях кабинета замаячила фигура доверенной горничной.

– Мадам, там нарочный вернулся из Англии. Письмо привёз. Изволите принять?

– Зови, – разрешила Франсуаза.

С чего это князь Василий вместо того, чтобы выполнять приказы, вдруг решил ввязаться в переписку? Конечно, после глупости, учинённой де Виларденом, это теперь стало не особо важным, но всё-таки…

В дверях показался невзрачный низкорослый мужчина в морском бушлате. В руке он держал письмо. Франсуаза взяла конверт и узнала свой почерк: это оказалось её собственное послание, а никак не ответ.

– Что это значит?! – воскликнула баронесса, гневно уставившись на посыльного.

– Так умер же адресат. Мне сказала хозяйка его квартиры, – доложил моряк и осведомился: – Других поручений не будет?

– Нет, – злобно бросила Франсуаза и отвернулась.

Нарочный пожал плечами, буркнул что-то похожее на слова прощания и ушёл. Баронесса де Обри осталась одна. С чего это она так расстроилась? Ведь князя Василия ожидала в Париже незавидная участь: после того как тот убил бы маркизу и её дочку, Черкасский должен был умереть сам – скончаться от сердечного приступа в одной из парижских гостиниц.

«Судьба сама спрятала концы в воду. Не придётся руки марать, – задумалась Франсуаза. – Одним покойником меньше. Совесть чище будет!»

С чего это вдруг вспомнилось это слово? Баронесса и в детстве-то его нечасто произносила, а уж после истории с предателем-любовником и вовсе никогда не вспоминала. Почему она думает об этом сейчас, когда всё только-только начинает налаживаться?

Вдруг отчего-то затрепетало сердце, а потом сильно кольнуло. Горячо!.. Как горячо!.. Господи, спаси!.. Боль становилась невыносимой. Франсуаза зажмурилась и откинулась на спинку кресла. Из дрожащей тьмы под веками выступила тёмная фигура, потом человек вошёл в круг света и оказался всё тем же проклятым любовником. Граф де Тренвиль – молодой и красивый – улыбнулся своей обворожительной улыбкой, сводившей когда-то Франсуазу с ума, и ласково спросил:

– Ну что, ты всё воюешь, голубка? Остановись и забудь… Для чего тебе понадобилось тащиться в Россию? У тебя самой денег как грязи, а ты столько народа погубила… Зачем?

– Я старалась для нашей дочки, ты ведь не захотел ничего для неё делать…

– Ну, кто старое помянет, тому глаз вон! – усмехнулся граф. – Ты же отомстила мне – забрала мою жизнь и жизни всех моих родных. Теперь мы квиты. Давай мириться и начнём всё сначала.

Любовник протянул руку Франсуазе. Она знала, что ему нельзя верить, но так хотелось, чтобы граф наконец-то оценил её, понял, какое сокровище потерял по собственной глупости, и Франсуаза вложила свои пальцы в ладонь де Тренвиля. Граф потянул её к себе. Куда это он? Франсуаза вдруг догадалась, что поднимается вместе с любовником по ступеням эшафота. Она попыталась вырваться, но поняла, что не может дышать: сердце пробил раскалённый гвоздь, и сил ни на что больше не осталось.

– Отпусти меня, – прохрипела Франсуаза, – я должна заботиться о нашей дочери.

– Мари-Элен справится и без тебя, – отозвался граф. – Она знает, где лежит завещание. Девочка только порадуется, что тебя больше нет: она сможет жить с тем, кого и впрямь любит.

Граф толкнул Франсуазу вперёд, и она упала на колени перед гильотиной. Любовник опустился рядом.

«Разве здесь могут поместиться двое?» – успела подумать Франсуаза.

Невероятная боль взорвала её сердце, а в чёрной тьме под веками сменилась картинка: две головы одновременно упали в корзину. Женское лицо было искажено ужасом, а на мужском – сияла улыбка.

Глава тридцать четвертая Часовня в Сен-Эсташ

Барон де Виларден снисходительно улыбался. Он издевался над Щегловым. Ответ у арестованного был один: «нет». Барон ничего не знал и не видел, с Франсуазой Триоле и князем Василием Черкасским не был знаком, более того, никогда не слышал таких имён, а самое главное, никакого ребёнка не похищал. По словам барона, он после изгнания из Парижа решил одну ночь переночевать в коттедже, принадлежавшем раньше его тётке. Так что единственным довольным лицом в подвальной камере префектуры оказалась толстощёкая физиономия следователя. Ну, это-то как раз было понятно: француз разрешил Щеглову зайти в камеру после того, как сам закончил допрос де Вилардена. Тогда следователь был чёрен, как туча, из чего поручик сделал вывод, что признания от барона тот не добился. Теперь француз радовался тому приятному обстоятельству, что и русский тоже потерпел фиаско.

«Нужно попробовать зайти через историю де Сент-Этьенов», – решил Щеглов.

Здесь явно просматривался мотив. Барон обращался к королю с просьбой лишить маркизу её наследства и получил отказ. Отрицать это было бесполезно. Может, спровоцировать преступника на ярость?

– Зря вы упрямитесь, – устало вздохнув, заметил Щеглов. – Зачем вы послали это письмо? Ведь ваш почерк хорошо известен, а когда вслед за письмом появилась кочерга, вы дали нам в руки неопровержимое подтверждение вашей связи с семейством Триоле и князем Василием Черкасским. Именно от них вы узнали о чудовищном избиении, которому подверглась маркиза. Вы хотели напомнить ей об этом случае и намекнуть, что вы связаны с её заклятыми врагами.

– Я никому ничего не писал и ни на что не намекал, – твёрдо отозвался де Виларден.

Показалось Щеглову или нет, что при упоминании о кочерге в его глазах мелькнул страх? Неужто цель где-то рядом?

– С бароном я закончил, – демонстративно не глядя на задержанного, обратился Щеглов к французскому следователю. – Теперь мне нужно поговорить с Луиджи Комо.

По лицу француза пробежала тень: пожелание русского офицера ему явно не нравилось, но у следователя имелся приказ майора Фабри, и он скрепя сердце согласился:

– Пройдёмте!

Юношу заперли в соседней камере, так что никуда идти не пришлось. Дав приказ охраннику открыть засовы, следователь недовольно буркнул:

– Парень и так во всём признался.

Щеглов сделал вид, что не слышит, дождался, пока охранник отомкнёт тяжёлую чугунную дверь, и прошёл в камеру. Задержанный оказался именно таким, как поручик его и представлял по рассказам Василевского: невысокий, тонкий, как девушка, большеглазый брюнет. Лязг открываемой двери, похоже, напугал его – сейчас лицо арестованного выражало ужас. Следователь поспешил показать русскому, кто тут главный и, выступив вперёд, жёстко заявил:

– Сейчас тебе зададут ещё несколько вопросов, ответишь – и мы уйдём.

Юноша лишь кивнул, казалось, что его сильно запугали. Щеглов приступил к разговору подчёркнуто мягко:

– Луиджи, вспомните, пожалуйста, не упоминал ли барон при вас имени «Франсуаза Триоле»?

– Насчёт фамилии я не уверен, но вот имя слышал часто, – с готовностью отозвался юноша. – Барон говорил, что так зовут женщину, которая на него работает во Франции. У них есть общие дела: публичные дома и ломбарды. Барон говорил, что Франсуаза работает на него уже лет тридцать, если не больше.

Щеглов чуть было не присвистнул от удовольствия, но делиться ценными сведениями с нелюбезным следователем он не собирался и как можно равнодушнее спросил:

– Что ещё вы можете вспомнить об этой Франсуазе? Барон хоть что-нибудь говорил об её родне?

Юноша в недоумении развёл руками. Предложил:

– Вы уж сами спросите, что вас интересует, а то хозяин много раз про баронессу вспоминал.

– Баронессу? Он называл Франсуазу баронессой?

– Да, и ещё смеялся, что она титул себе купила и новую фамилию.

– А фамилия какая? – не веря своей удаче, поинтересовался поручик.

– Простая такая – Одри или Обри.

Вот почему Щеглов не смог найти Франсуазу Триоле: она просто исчезла, превратившись в титулованную даму. Может, эта аристократка и борделями больше не занимается?

– Так она что, от дел отошла? Теперь барон на неё работать должен? – спросил поручик.

Луиджи выкатил от изумления глаза и затряс головой.

– Что вы, сеньор! Барон никогда не работал и не собирался даже. У них с Франсуазой всё по-прежнему было. Она как всеми борделями ведала, так и дальше собиралась.

Луиджи заметно волновался, его итальянский акцент, прежде чуть заметный, теперь различал даже Щеглов. Поручику стало жаль парнишку, и он решил, что задаст лишь один, но самый важный вопрос:

– Где барон встречался с этой Франсуазой?

– К ней в дом ездил, на улицу Савой.

Вот так номер! Франсуаза давным-давно не жила в своём доме. Поручик лично убедился в этом, навестив дом Триоле ещё до отъезда в Англию. Ничего, хоть как-то намекавшего, что Франсуаза там появляется, Щеглов не заметил, да и соседка из сторожки напротив подтвердила, что старшей хозяйки в доме нет.

– И давно вы ездили? – уточнил Щеглов.

– Дня три назад. Это в последний раз, а ещё дважды заезжали в течение месяца. Барон в дом заходил, а я в коляске оставался.

– Ты что-то путаешь, – рассердился поручик. – Не ври мне!

Глаза юноши мгновенно заволокло страхом.

– Я говорю правду, сеньор! – залепетал Луиджи. – Всё так и было!

Он замолчал, а потом вдруг в его глазах мелькнуло понимание.

– Я знаю, в чём дело! Однажды барон меня первым послал, так лакей мне сказал, что мадам Франсуазы дома нет. Тогда барон разозлился, и сам пошёл прямиком в дом, его не было больше часа, и вернулся он очень довольный. Сказал, что Франсуаза ему кучу денег обещала.

– Ты хочешь сказать, что Франсуаза в доме есть, но не для всех? – понял Щеглов.

Луиджи кивнул. Вот когда поручику захотелось разбить свою глупую голову о кирпичную стену. Как можно было не предусмотреть такую простую вещь?! А всего-то нужны потайное помещение и двое-трое доверенных слуг. Франсуаза всё это время пряталась под носом!

– Благодарю вас, месье, я закончил, – объявил следователю Щеглов.

Он еле дождался, пока охранники закрыли тяжёлые двери, а следователь вывел его из подвала наверх.

– Вы удовлетворены? – благодушно спросил француз.

– Более чем! Премного благодарен… – отозвался Щеглов и откланялся.

Теперь он спешил в дом Франсуазы Триоле. Неужели всё так просто?

За углом Щеглову попался фиакр, и он скоро добрался до улицы Савой – когда-то изысканно аристократичной, а теперь узкой и обветшалой аллеи из заколоченных особняков. Нарядным и ухоженным здесь выглядел один-единственный дом – тот, что принадлежал Франсуазе Триоле. Как раз напротив его ворот в соседней усадьбе стояла сторожка, а в ней проживала старуха Клод, убедившая Щеглова, что Франсуаза давно не показывалась в собственном доме.

Из-за жары окно сторожки распахнули настежь. Впрочем, дело, похоже, было и не в жаре, а в том, что на подоконник выложили несколько крупных луковиц. Решив не привлекать лишнего внимания, поручик толкнул калитку и зашёл со двора. Клод сидела за столом, ужин её можно было смело назвать спартанским, поскольку тот состоял из куска хлеба и двух луковиц. Старушка с удивлением воззрилась на непрошеного гостя, но, узнав доброго господина, прежде хорошо заплатившего за обычные сплетни, заулыбалась:

– Вы что-то ещё хотите, месье? – спросила она.

– Нет, я пришёл забрать свои деньги обратно, – рассердился Щеглов. – Вы меня обманули! Франсуаза всё время жила в своём доме, а вы мне солгали!

– Нет, месье, вы не правы! Она только сегодня здесь появилась, да и то – никто не видел, когда. Дочка её сразу после обеда уехала в Дижон: там у них имение есть. Пришлось за ней вдогонку посылать – она вот прямо перед вами вернулась.

– Зачем? – не понял поручик. Клод явно жила не в ладах с разумом. Надо было это раньше понять, а не терять время даром.

Щеглов поднялся и направился к двери.

– Куда вы, месье?! – крикнула ему вслед старушка. – Сейчас пока нельзя. Обмыть покойницу нужно, одеть, в гроб положить, а тогда уж и прощаться можно.

– Кого в гроб? – переспросил поручик. – Дочку?

На лице Клод отразилось полное пренебрежение к умственным способностям собеседника. Она вздохнула и, как глухому, крикнула:

– Да Франсуазу же! Померла она. Говорят, от сердца. В кабинете нашли уже мёртвую. Доктор приезжал, сказал, что ничего нельзя было сделать – сердце у неё разорвалось. – Клод злорадно рассмеялась, вышло это хрипло, как у вороны. – Вот эту стерву кара небесная и настигла! Померла одна, без детей и внуков, валялась на полу. Это ей за всех де Тренвилей, которых она на казнь отправила.

В другой раз воспоминания Клод заинтересовали бы поручика, но только не сейчас. Второй убийца ускользал из его рук. Сначала князь Василий, а теперь Франсуаза Триоле. Но если старика Черкасского Щеглов хоть видел в гробу, то о француженке слышал лишь одни разговоры.

«Нужно её увидеть, – решил он, – я помню Франсуазу по Бельцам и должен сразу узнать».

– Когда похороны? – спросил Щеглов у старушки.

– Сказали, что в десять утра из дома вынесут, – воодушевилась Клод. – Только слуги сплетничают, будто баронессу где-то рядом с сиятельными предками её мужа хоронить будут. Чуть ли не в базилику Сент-Дени повезут эту выскочку.

Вспомнив, что так и не узнал точно, как теперь зовут Франсуазу, поручик уточнил:

– Как она теперь по мужу зовётся?

– Ох, ну и муж! Один ли два дня замужем побыла, а теперь нос задирает и заставляет слуг называть себя баронессой де Обри. – Клод стала наливаться злобой, и Щеглов сразу понял, что ему вновь придётся слушать желчные воспоминания о «подлой Франсуазе». Он поспешил уйти: до завтрашнего утра здесь делать было нечего. Поручик нашёл фиакр и отправился на улицу Коленкур.

В доме Алексея Черкасского на улице Коленкур Щеглов застал лишь зевавшего от скуки Сашку. Тот протянул поручику запечатанный конверт и отрапортовал:

– Граф Александр Николаевич отбыть изволили…

– Куда? – изумился Щеглов.

– Домой! Рапорт на увольнение командиру сдали, а сами уехали.

Ну и жизнь, ничего нельзя предвидеть! Щеглов сломал печать и вскрыл конверт. Василевский коротко сообщал, что по семейным обстоятельствам должен срочно выехать в Россию. Он желал Щеглову удачи в делах и звал в гости. Поручик тихо выругался. Чем писать пустые любезности, лучше бы помог завтра в слежке! Щеглов так расстроился, что полночи проворочался с боку на бок в бесплодных сожалениях. Поднялся он ни свет ни заря, позаимствовал у князя Алексея серый сюртук и, одевшись в штатское, отправился на улицу Савой.

Свой фиакр Щеглов оставил за углом, велев ждать его столько, сколько понадобится, а сам поспешил к сторожке. Всё выглядело так, как будто он отсюда и не уходил: открытое окно, с десяток луковиц на подоконнике и… никаких признаков подготовки к похоронам в особняке Триоле.

– Что, уже уехали? – спросил Щеглов, заглянув в окно Клод.

Старушка вздрогнула от неожиданности, но, узнав Щеглова, успокоилась и начала рассказ:

– Франсуазу ещё вчера увезли. Все слуги сплетничают, что её будут отпевать в Сент-Эсташ, там же, где и её мужа. Мари-Элен объявила, что прощаться поедут лишь члены семьи Триоле – значит, она со своим любовником да родственники от семейства де Обри. Мари-Элен специально никого из слуг на похороны не пускает, чтобы никто не узнал правды. Ведь понятное дело, что никого из аристократов не будет, брак-то был фиктивным.

Вот это сюрприз!.. Щеглов задумался. А вдруг после ареста напарника «покойница» надумала предъявить всем пустой гроб? Теперь поручику не было смысла ждать выхода Мари-Элен и её любовника, гроб надо было осмотреть до начала отпевания. Хотя как это сделать, Щеглов ещё не знал.

Фиакр довёз его до огромного готического собора.

– Сент-Эсташ! – сообщил возница.

Щеглов велел ждать, а сам отправился к входу. В соборе оказалось несколько нефов и множество маленьких часовен. Где искать гроб Франсуазы Триоле? К счастью, местные священнослужители с почтением относились ко всем своим прихожанам – и к мёртвым, и к живым. Поблуждав по собору, поручик увидел в одной из малых часовен гроб красного дерева, а прямо перед закрытой решёткой – деревянный пюпитр с табличкой, что здесь будет проходить отпевание баронессы де Обри. Решив не мозолить прихожанам глаза, Щеглов отошёл чуть дальше и стал у колонны, наблюдая за входом в часовню. Судя по времени, обозначенном на табличке, ждать ему предстояло ещё часа три.

«А я никуда и не спешу, – мысленно утешил себя поручик, – дело-то надо закончить».

В этот ранний час в соборе ещё никого не было, и малейший звук отдавался эхом под высокими сводами. Щеглов слышал, как хлопнула дверь, потом раздались шаги. Шли двое.

«Неужели Мари-Элен с виконтом?» – удивился он.

Может, службу перенесли? Вскоре сомнения развеялись: к закрытой решётке часовни приближались двое. Выглядели они как большинство обитателей Чрева Парижа – бедно и невзрачно – вокруг собора таких мужчин шаталось не меньше сотни.

«Странная публика собирается на похороны баронессы де Обри», – подумал Щеглов и отступил за соседнюю колонну, чтобы, оставаясь невидимым самому, ничего не пропустить.

Мужчины замерли у закрытой решетки, как будто бы чего-то ждали. Скоро выяснилось, что ждали они не чего-то, а кого-то – к часовне подошёл мальчик лет двенадцати в белом кружевном облачении. Насколько мог видеть Щеглов, лицо у парнишки оказалось отнюдь не благостным, он что-то зло сказал взрослым, а те столь же сурово ответили. Мальчик вытащил из-под облачения ключ и открыл замок на решётке. Все трое вошли в часовню. Мужчины вдвоём подняли крышку гроба, а мальчик наклонился над телом.

«Господи милосердный, да они покойников прямо в церкви обирают!» – поразился Щеглов.

Впрочем, благодаря ворам он теперь знал, что в гробу и впрямь лежит женщина, поскольку чётко видел тёмное платье и белый чепец. Маленькая банда работала споро. Через пару минут крышка гроба стояла на месте, а двое взрослых и мальчик вышли из-за решётки и двинулись в сторону Щеглова. Они прошли мимо колонны, за которой стоял поручик, и тот услышал обрывок разговора.

– Как всегда, Реми, спрячешь всё под своим девчачьим платьем, а вечером принесёшь. Только брать-то особо нечего – одно название, что баронесса!..

Мужчины свернули в соседний неф, а потом поспешили к выходу, а юный преступник отправился дальше один. Щеглов пошёл за ним. Ступая на цыпочках, чтобы не вспугнуть мальчика, поручик догнал его и схватил за плечо. Юный служка постарался вырваться, но, поняв, что это невозможно, набрал в лёгкие побольше воздуха, готовясь заорать. Поручик запечатал его рот ладонью и цыкнул:

– Заткнись! Иначе сдам тебя жандармам. Ишь, облачение напялил, а сам мёртвых обираешь!

Мальчишка замер, став бледнее своих кружев. Испугавшись, что паренёк со страху выкинет какое-нибудь коленце, Щеглов сразу же предложил:

– Я куплю у тебя всё, что вы сейчас сняли с покойницы.

Мальчик мгновенно воодушевился и спросил, сколько же он получит. Щеглову было всё равно, сколько платить – французских денег он не понимал. Нащупав в кармане монету, поручик показал её мальчику. Тот отрицательно затряс головой. Щеглов добавил ещё одну такую же. Маленький мошенник достал из-под облачения крохотное серебряное распятие на чёрной бархатной ленте и обручальное кольцо. Протянул их Щеглову и, выхватив деньги, умчался.

Поручик смотрел на свои приобретения. Наверное, он мог себя поздравить, ведь дела теперь худо-бедно, но закончены. Щеглов помнил это распятие на бархатной ленте, оно красовалось в вырезе траурного платья мадам Леже – под этим именем жила в России старшая Триоле. Щеглов заглянул на внутреннюю поверхность обручального кольца и прочёл: «Франсуаза де Обри». Он спрятал свои покупки в карман. Оба убийцы – мучитель и отравительница – скончались, все драмы пришли пусть и не к закономерному, но завершению, что ж, пора возвращаться в полк.

Глава тридцать пятая Едем в Вену

– Элен, ты же обещала не сидеть с такой драматической миной на моих знаменитых приёмах, – прошептала Доротея на ухо подруге, замершей в своём любимом кресле под портретом Талейрана. – Сейчас я закрываю тебя своей юбкой, но, когда я отойду, ты вновь должна улыбаться.

– Хорошо, как скажешь, – отозвалась Елена и старательно растянула губы.

– Ну, лучше так, чем никак, – хмыкнула графиня де Талейран-Перигор, скептически пожав плечами. – Ладно! Все вроде бы заняты разговором… Слава богу, что дядя наконец-то вернулся, пусть сам и развлекает своих гостей. Пойдём ко мне в кабинет, отдохнём немного.

Доротея ухватила подругу под руку, и они ускользнули в маленький боковой коридорчик. Как часто за последние месяцы скрывалась Елена в кабинете подруги от докучливого внимания кавалеров, а сейчас ей было нужно уйти от общества, снять маску и побыть самой собой.

– Коньяк будешь? – осведомилась Доротея.

– Буду, – призналась Елена. Она совсем пала духом, ей хотелось сесть и заплакать.

– На, выпей, – графиня протянула ей бокал и, отпив глоток из своего, спросила: – Ты уверена, что Василевский уехал в Россию?

– Он сам сказал, где будет ждать ответа от моего брата. В Петербурге! – объяснила Елена. Она не могла понять, к чему клонит Доротея.

– Я уверена, что княгиня Багратион отправилась именно в Вену. Если Василевский вернулся в Россию, значит, они расстались. Этого ты добилась! После всего случившегося ты больше не можешь обижаться на графа за то, что он тебя не узнал. Он спас твоего ребёнка – это всё меняет. – Доротея с любопытством взирала на подругу. – Чем же он тебе на сей раз не угодил?

– Отказался принять мои решения о судьбе Мари, – с горечью призналась Елена. – Когда Александр догадался, что я не собиралась открывать ему правду об его отцовстве, мне показалось, что он вот-вот убьёт меня.

– Ох, это такой тонкий вопрос… С мужчинами невозможно предугадать, как они поведут себя, узнав об отцовстве. Но теперь ты знаешь чувства этого конкретного мужчины, и что ты собираешься делать?

Елена не спешила с ответом. А начав говорить, как будто бы рассуждала вслух:

– Я кое-что поняла за последние дни: случись мне начать сначала, поступила бы точно так же. Вышла бы за Армана и приняла бы его наследство для Мари. Моя девочка не принадлежит никому из нас и имеет право на счастье. Ей, ещё не родившейся, встретился замечательный друг, он удочерил её в утробе матери, и пусть всё так и останется. – Елена поднялась, поставила пустой бокал на стол и твёрдо добавила: – А я буду жить, не оглядываясь на мужчин!.. Давай займёмся нашим делом. Не забудь, что завтра мы встречаемся со Штерном!

– Ну, это я уж точно не забуду, – отозвалась Доротея.

Они обе так увлеклись своей новой идеей – покупкой английских платьев у загадочного поставщика мистера Штерна.

Первой на улицу Гренель приехала Доротея, а через четверть часа появились и нотариус с мистером Штерном, оказавшимся уже немолодым высоким брюнетом с красиво посеребрёнными висками. Трике представил гостя дамам и вопросительно глянул на Елену. Та попыталась объяснить, зачем им с Доротеей понадобилась эта встреча.

– Мистер Штерн, насколько я знаю, вы являетесь поставщиком английских платьев с тонкой вышивкой, – начала она, но гость сразу её поправил:

– Ваше сиятельство, это не совсем так, я лишь развожу эти наряды по столицам Европы, а на самом деле этой своеобразной коммерцией занимаются несколько дам, объединивших свои капиталы и усилия, но я не в праве без особого разрешения называть вам их имена.

– Боже, неужели я до этого дожила, и у женщин наконец-то не будут отбирать то, что они получили от родителей, а позволят самим распоряжаться своими деньгами?! – воскликнула Доротея. Она вскочила со стула, но, увидев изумление на лицах мужчин, села на место и улыбнулась. – Господа, извините мою горячность, но поймите девушку, которая целый год была самой богатой невестой Европы, а потом, выйдя замуж, стала рядовой замужней дамой, не имеющей никаких прав.

Услышав такое крамольное заявление, месье Трике, покраснел, но Штерн лишь улыбнулся и заметил:

– Мадам, у меня есть несколько доверительниц, которые сами распоряжаются семейным достоянием, но для этого их мудрые родители предусмотрели выгодный длядочерей брачный договор. Такой документ никогда не поздно подписать. Поговорите со своим супругом, возможно, он пойдёт вам навстречу.

– Отличная идея, только нужно говорить не с мужем, а с его дядей. Именно он и составлял предыдущий договор. Пусть теперь составит новый или решит вопрос как-нибудь иначе, – откликнулась Доротея, и глаза её загорелись.

– Господа, мы отвлеклись, – вступила в разговор Елена. – Дело в том, что нам с графиней хотелось бы стать единственными покупательницами платьев во Франции. У меня есть три магазина, где мы могли бы сами продавать ваш товар. Как нам связаться с хозяйками дела?

– Я думаю, что самый короткий путь решения этого вопроса сейчас лежит через Вену: все три дамы, участвующие в этом деле, приедут туда уже через две недели. Я с удовольствием вас познакомлю, – пообещал Штерн.

Он написал на листке адрес своей конторы в Вене и, попрощавшись, вышел в сопровождении месье Трике.

– Элен, какие эти женщины умницы! А меня вся родня считает лишь племенной кобылой! Нет уж, раз прецедент в Европе создан, меня уже никому не удержать. Дядя отдал моё приданое своему ненаглядному племяннику? Значит, теперь им придётся вернуть мне хоть что-то либо поделиться своими богатствами, а остальное я себе добуду сама!

Доротея так воодушевилась открывшимися перспективами, так радовалась, а Елена с грустью размышляла: «Наверное, человек никогда не бывает доволен тем, что имеет. Я, например, могу распоряжаться имениями и деньгами, но тоскую по оттолкнувшему меня мужчине. А Доротея, имея красавца-мужа, рвётся на свободу, ей в семье тесно».

Графиня де Талейран-Перигор наконец-то успокоилась и предложила:

– Давай-ка обсудим наше дело. Я предлагаю следующее: ты войдёшь в дело магазинами, а я куплю первые партии нарядов; доходы, если они будут – а я на это надеюсь – станем делить пополам. Ну как, согласна?

– С тобой я согласна на всё, – улыбнулась Елена и напомнила: – Так получается, что мы едем в Вену?

– Мне бы хотелось поехать туда вместе, ты могла бы и жить у нас; дяде как представителю Франции должны предоставить дворец. Но, боюсь, что тогда император Александр и другие русские встретят тебя в штыки. Думаю, тебе лучше сейчас не афишировать знакомство с Талейраном – поезжай в Вену одна и остановись у тётки.

– Правильно, – сказала Аглая, что министром иностранных дел нужно было сделать тебя, а не князя Талейрана! – восхитилась Елена. – Что ж, здесь мне больше делать нечего, едем в Вену.

Когда за окном замелькали улочки Вены, уже совсем стемнело. Елена всё удивлялась, до чего же схожи улицы всех европейских городов между собой и как не похожи они на Россию. Вена напоминала и Берлин, и множество немецких городов, через которые проехали они с Аглаей, да в чём-то и Париж. Впрочем, впечатления – дело десятое. Сначала надо было разыскать дом тёти Елизаветы, графини Штройберг. Елена смутно помнила разговоры о том, что он находится рядом с дворцом Хофбург, ближе к императорским конюшням. Как ни странно, но это простое описание помогло: горожане любезно показывали дорогу, и вскоре экипаж остановились у ярко освещённого трехэтажного дома, зажатого в плотном ряду особняков.

«По крайней мере, хозяева здесь, раз весь дом освещён», – порадовалась измученная Елена.

Лакей в чёрной с золотом ливрее помог дамам выйти, забежав вперёд, распахнул тяжёлую дубовую дверь и осведомился, как о них доложить.

– Светлейшая княжна Елена Черкасская, двоюродная племянница графини, – сообщила Елена.

Слуга удалился, а Елена замерла, не зная, как её здесь встретят. Громкий стук каблуков удивили её: слуга летел обратно бегом. Елена резко обернулась, глядя на высокую мужскую фигуру. В темноте коридора она не видела лица бегущего, но сердце уже всё ей сказало, ещё мгновение – и она оказалась в крепких объятиях, а голос брата прошептал в её макушку:

– Слава богу, ты нашлась!

Елена взглянула в такое родное лицо и зарыдала. Все беды и драмы, которые пришлось пережить за годы разлуки, разом навалились на неё, придавив своей непомерной тяжестью, и в надёжном кольце Алексеевых рук мужество оставило её.

– Не плачь, дорогая, всё позади, – шептал брат. Он гладил Елену по голове. Утешал.

– Больше не буду, – всхлипнув, пообещала Елена: – Просто я так долго оплакивала тебя, а о том, что ты жив, узнала лишь месяц назад.

– Мама… – тоненький голосок вернул всех с небес на землю. Елена мягко разомкнула объятия брата и взяла девочку из рук кормилицы.

– Алекс, позволь представить тебе мою дочь Марию, маркизу де Сент-Этьен.

Елена с тревогой ожидала ответа и вздохнула свободно, лишь когда брат улыбнулся.

– Здравствуй, милая, я – твой дядя Алексей. Давай знакомиться, – ласково сказал он девочке. – Я очень рад, что наконец-то увиделся с тобой.

Алексей протянул к Мари руки и, когда девочка доверчиво пошла к нему, поцеловал её. Пока они говорили, в вестибюле собралась толпа слуг. Князь, отдав распоряжение о том, чтобы для его сестры и её спутниц приготовили комнаты, подхватил Елену под руку и повёл по коридору.

– Тётя предоставила мне этот дом на время конгресса, а сама переехала в имение: нынешняя суматоха ей уже не по силам. Мы живём здесь с моей женой Катей и членами нашей маленькой семьи. Пойдём, я вас познакомлю, – предложил он и распахнул дверь в большую гостиную, обставленную со старинной роскошью, напомнившей Елене Ратманово.

Она увидела трёх женщин: брюнетку лет тридцати – та сидела в кресле у камина, молодую красивую девушку с яркими золотисто-рыжими волосами, стоящую с ней рядом, и высокую шатенку с лицом итальянской мадонны.

– Элен, познакомься с моей дорогой женой Катей, – предложил Алексей, подведя сестру к красавице-шатенке. – А вот – подруга нашей семьи Луиза де Гримон и её племянница Генриетта, герцогиня де Гримон, – представил он брюнетку и стоящую рядом с ней рыжеволосую девушку.

– Здравствуйте, дорогая. Какое счастье, что вы теперь с нами! – воскликнула Катя, и ласковая улыбка, осветившая её лицо, сделала его трогательно-прекрасным.

Катя обняла Елену и повела к дивану. Две другие дамы сердечно улыбнулись новой гостье, а старшая сказала:

– Мадам, мы с племянницей счастливы познакомиться, но вам, наверное, сначала нужно поговорить в семейном кругу, да и малышка очень устала, давайте я отнесу её и сама прослежу, как устроят девочку.

Мадемуазель де Гримон протянула руки к Мари, уже уронившей головку на плечо Алексея, и забрала её. Молодая герцогиня поклонилась и вышла вслед за тёткой.

– Снимайте плащ, сейчас я вас накормлю. – Катя забрала одежду и вышла, оставив Елену наедине с братом.

– Боже, дорогая, я до сих пор не верю, что все мои терзания закончились, а любимые женщины вернулись домой. – Алексей сел на диван рядом с сестрой, обнял её и признался: – Я ищу тебя уже год, с тех пор как получил письмо от тётушки. Она описала преступления дяди в Ратманово и твой побег. Той осенью всем моим родным, включая Катю, сообщили, что я погиб под Бородино. Но Сашка отвёз меня в Грабцево к Аксинье, и она за два месяца поставила меня на ноги. В Петербург я попал лишь в последние дни декабря, тогда же выгнал князя Василия из нашего дома, но я ничего не знал о том, что этот мерзавец сотворил с вами, иначе я там же его и убил бы. Тётушка начала искать тебя, только вернувшись в Ратманово. Именно она и узнала, что ты долго болела, еле выжила, а потом тебя увёз французский полковник. Я обшарил все лагеря и госпитали, надеясь найти того, кто хоть что-то слышал о тебе. Никто ничего не знал, и лишь в конце июня в одном из госпиталей я наткнулся на раненого, служившего в полку конных егерей. Он сказал, что был свидетелем на твоей свадьбе с маркизом, а потом отвёз тебя к мадам Ней.

– Его зовут Жан, – вспомнила Елена – спасибо ему, что помог тебе.

– Только за один свой рассказ он получил от меня в подарок дом. – Алексей продолжил: – В тот день, когда я узнал твою новую фамилию, император Александр получил от сестры – великой княгини Екатерины Павловны – письмо, отправленное тобой из Дижона в Лондон. Я кинулся в Англию, думал, что ты там, но нашёл не тебя, а жену, которую считал погибшей, а Катя, так и не получив сообщения, что произошла ошибка и я жив, считала вдовой себя.

– Боже мой, Алекс, как война калечит людские судьбы!

– Но теперь всё позади…

– А наши сёстры и тётя, с ними всё в порядке?

– Да, тётя со старшими в Лондоне, а Ольга пока осталась в Ратманово, – сообщил Алексей. Он вздохнул и признался: – Но я ещё не всё тебе рассказал… Князь Василий…

– Я всё знаю, Щеглов мне сообщил, – отозвалась Елена. – Хорошо, что мы все отомщены. Господь сам покарал это чудовище, а мы не замарали рук. Если честно, я так хочу всё забыть!

– Ну, дорогая, забыть не получится, но можно попробовать не вспоминать о плохом, а помнить только хорошее… Расскажи мне о том, как ты жила.

Елена слабо улыбнулась:

– Маркиз де Сент-Этьен очень любил меня, и я не жалею, что приняла его предложение, – призналась она и, сама не заметив как, рассказала брату о том, что с ней случилось, умолчав лишь о Василевском.

Лёгкий стук в дверь предупредил о возвращении хозяйки. Действительно, ведя за собой горничную с большим подносом, уставленным тарелками, вошла Катя. Она улыбнулась родным и принялась накрывать на стол.

«Катя специально задержалась, чтобы мы успели поговорить, – догадалась Елена, – какая деликатность…»

– Мари уложили, няня Жизель легла в одной комнате с девочкой, а вас горничная Маша ожидает в спальне, – княгиня запнулась, а потом попросила: – Можно я перейду на «ты»? Ведь мы – сёстры, и зови меня, пожалуйста, Катя – так же, как зовут Долли и Лиза. А сейчас садись к столу, я принесла прибор и твоему брату, он по военной привычке не откажется поужинать ещё раз.

Алексей обнял обеих своих женщин и повёл их к столу, накрытому для импровизированного ужина. Он налил всем по бокалу и объявил:

– Дорогие мои, позвольте мне выпить за вас, за то, что вы обе ко мне вернулись и, клянусь, я больше не позволю ни одному волосу упасть с ваших голов.

Как же хорошо было с ним рядом! Елена так не хотела, чтобы ужин заканчивался, – боялась расстаться с братом хоть на миг, но вмешалась Катя:

– Алекс, по-моему, ты уже заговорил сестру до смерти, она же падает со стула от усталости. Пойдём, Элен, я провожу тебя в твою спальню, всё остальное подождёт до утра.

Елена поднялась и только сейчас поняла, что её шатает. Она еле дошла до постели и провалилась в сон, едва положив голову на подушку.

Проснулась Елена в полдень. Взглянув на каминные часы, она ужаснулась и сразу же вскочила. Услышав её шаги, из смежной спальни появилась Маша.

– Доброе утро, барышня, – улыбнулась она.

– Какое же утро, если сейчас день?! Почему ты меня не разбудила? Что теперь обо мне подумают?!

– Княгиня не разрешила вас будить, сказала, что вы очень измучены. Она и Мари к себе забрала. Сейчас все дамы собрались в гостиной и девочка с ними.

Выбрав одно из своих любимых английских платьев, Елена быстро оделась и спустилась вниз. В дверях гостиной она услышала веселый смех своей дочки и ласковые голоса женщин.

– Добрый день!.. Простите, что я вышла так поздно, – извинилась Елена.

– Учитывая, что тебе пришлось вынести, да и вчерашние переживания тоже – ты ещё рано поднялась, – отозвалась Катя.

– Давайте лучше выпьем чаю, а Элен покормим, – предложила мадемуазель де Гримон.

Она отправилась в столовую за чайным сервизом, а Елена вдруг обратила внимание, что все её собеседницы одеты в лёгкие муслиновые платья с замечательной вышивкой, очень похожие на то, что надела сегодня она сама.

– И вам нравится эта новая мода?! – воскликнула Елена. – Я от этих платьев просто в восторге: какой тонкий вкус и безукоризненное чувство меры. Мы с моей подругой Доротеей хотели стать единственными покупателями этих платьев во Франции, но поставщик, мистер Штерн, отказался назвать нам имена производителей, пообещав познакомить с ними в Вене, сказал только, что это дамы. Нужно послать ему письмо на адрес конторы.

– Не нужно ничего посылать, он сам через десять минут появится здесь, – засмеялась Катя, – и почти со всеми производителями ты уже знакома, это Луиза, я и Долли Ливен, которая тоже вот-вот приедет.

– Как это? – только и смогла произнести Елена.

У дверей раздались веселые голоса и в комнату вошёл Штерн, а за ним – высокая большеглазая брюнетка.

– Мои дорогие, я вырвалась всего на полчаса, сегодня государь принимает пруссаков, я должна быть в Хофбурге вместе с мужем, – вместо приветствия сказала она, но, увидев новое лицо, смолкла, вопросительно глянув на Катю.

– Долли, у нас – большая радость, приехала Елена Николаевна, маркиза де Сент-Этьен, сестра Алексея, – объявила Катя и, повернувшись к Елене, представила гостью: – Дорогая, познакомься с Дарьей Христофоровной Ливен, супругой нашего посланника в Лондоне. Она моя подруга и тоже участвует в нашем с Луизой предприятии.

– Значит, вы живы и здоровы – наконец-то князь Алексей вздохнёт спокойно, – с удовольствием сказала жена посланника. – Кстати, вы можете называть меня, как и Катя, Долли, и, судя по тому, что говорил мне Иван Иванович, вы – та самая дама, которая в компании с подругой хочет продавать наш товар в Париже. – Ливен говорила быстро и чётко, её как будто бы окружал ореол деловитой успешности.

– Да, мы с Доротеей де Талейран-Перигор хотели бы этим заняться. У меня есть три магазина: в Париже, в Орлеане и в Марселе.

– Я сегодня видела вашу Доротею: она сопровождает Талейрана и как его ближайшая родственница собирается от его имени открыть салон здесь, на конгрессе. Давно я не получала такого удовольствия от общения с дамой: ваша подруга очень умна, и в ней чувствуется деловая хватка. К тому же мы с ней оказались землячками, от имения её матери до нашего замка – двадцать вёрст. Но давайте поговорим о деле. У вас – магазины, а графиня Доротея каким капиталом входит?

– Она хотела купить первые партии нарядов, – объяснила Елена, которой всё больше нравилось это деловое общение. Ей сразу вспомнилась бабушка: Анастасия Илларионовна просто обожала бесконечный круговорот дел.

– Что ж, тогда я согласна. Если мои партнёры не возражают, принимаем вас в наш женский клуб, – решила графиня Ливен и заспешила: – Мне уже пора идти. Вызывайте свою Доротею. Пусть приезжает сюда завтра в полдень, тогда обо всём и договоримся.

Елена написала записку Доротее и отправила её во дворец князя Кауница, где остановилась французская делегация во главе с Талейраном. Через час подруга прислала ответ, что сегодня вырваться не сможет, но обязательно приедет завтра в полдень.

Женщины разошлись по своим делам, Алексей был занят на службе. Елена покормила и уложила дочку спать и, сидя рядом с кроватью своей малышки, задумалась. Жизнь её начинала принимать новые, вполне достойные очертания: уже пришли независимость и богатство, скоро появится дело, которое сделает её успешной, она воссоединилась с семьёй, у неё росла обожаемая дочь. Так почему же из памяти всё никак не хотел уйти Александр Василевский? Может, потому, что он был так красив, или потому, что Елена когда-то упивалась страстью в его объятиях? Ответа не было, но так хотелось справиться с сердцем и начать жить, полагаясь на разум.

«Завтра приедет Доротея, и мы наконец-то начнём новое дело, а там и остальное приложится», – размечталась Елена. Жаль, что мечты по-прежнему отдавали грустью.

Глава тридцать шестая Подарок в декабре

Доротея прибыла ровно в полдень, обставив своё появление с изящной помпезностью, поданной с таким тонким юмором, что это выглядело умно и очаровательно. Открытое ландо с древним гербом Перигоров на дверце, запряжённое четвёркой блестящих вороных лошадей, фамильные драгоценности, стоящие как хороший замок, – всё должно было подчеркнуть место, занимаемое сейчас на конгрессе племянницей князя Талейрана. Но милая улыбка, редкостное обаяние и та простота, с которой Доротея обратилась к незнакомым дамам, решили всё – её приняли.

Конгресс постепенно набирал мощь: Доротея и графиня Ливен теперь были заняты целыми днями, да и Алексей возвращался домой очень поздно – он находился при государе. Луиза и Генриетта де Гримон уехали в Париж: их ждало дело по возвращению юной герцогине наследства её казнённого отца. К счастью, Доротея раздобыла для Луизы рекомендательное письмо за подписью Талейрана, которое открывало все двери, так что дело обещало быть не слишком сложным.

Елена же просто отдыхала. Обычно ей составляла компанию Катя, но невестке тоже приходилось уезжать на балы и приёмы, и тогда Елена оставалась в полном одиночестве. Её это не тяготило, она уходила в спальню к дочери и тихо сидела в тишине рядом с кроваткой Мари. Елена не вспоминала о прошлом, не думала о будущем, а просто плыла по течению собственной жизни. Зачем рвать сердце, если можно довольствоваться малым?

Сегодня дома осталась Катя. Тихий вечер в гостиной располагал к откровенности, и невестка рассказала Елене о своей драматической встрече с мужем в Лондоне.

– Нам было сложно переступить через уязвлённую гордость, но мы смогли это сделать, и теперь счастливы, – призналась Катя.

Елена не успела ей ответить – в гостиную вошёл Алексей. Он поцеловал жену, а потом подошёл к сестре, обнял её и сказал:

– Дорогая, мои женщины полны сюрпризов! Сегодня мне переслали из лондонского посольства письмо графа Василевского, и, что самое интересное, в нём мой друг Александр просит твоей руки. Что я должен теперь думать?

Кровь хлынула в лицо Елены, ей показалось, что она сейчас сгорит со стыда, но брат не отводил внимательного взгляда, пришлось признаваться:

– Алекс, я не хочу больше выходить замуж. Ни за кого!

Елена не поднимала глаз и не могла видеть выражения лица брата, но Алексей заговорил спокойно, как будто ничего и не случилось:

– Ну, это твое право, однако я предлагаю тебе самой ответить на предложение Василевского, с условием, что ты сделаешь это лично. Я напишу Александру письмо об этом своём решении, а ты можешь выехать в Петербург вместе со Штерном, он как раз собирается туда по делам. Мне будет спокойнее, если тебя будет сопровождать Иван Иванович… Ну что ты на это ответишь?

Елена молчала. Брат тронул её своим доверием и заботой, но встреча с Василевским так страшила… Однако правила приличия не позволяли оставить предложение руки и сердца без ответа, а Алексей переложил эту заботу на Елену. Она наконец-то подняла взгляд и увидела две пары сочувствующих глаз. Брат и невестка ждали её решения. Мужество вернулось к Елене, и она сказала:

– Хорошо, Алекс, если ты так хочешь, я поеду домой и встречусь с Василевским.

Граф Василевский застыл у окна своего кабинета. Гранитные берега Невы уже припорошил первый снег, лед пока не встал, и тёмно-синяя, почти чёрная вода неслась к заливу, а медленно парящие пушистые снежинки казались ещё белее на её непроглядном фоне.

Почти три года прошло с тех пор, как Александр вот так же смотрел на реку, ожидая приехавшего дядю. Тогда мечталось, как хорошо будет коротать холодный зимний вечер у горящего камина рядом с любимыми людьми. Но воспоминание лишь расстроило. Близких, несмотря на слово, данное князю Ксаверию, у Александра не прибавилось, наоборот, душа его умирала, отравленная тоской и мучительными воспоминаниями.

Уехав из Парижа, Василевский надеялся, что дома ему станет легче, но ничего из этого не вышло. Александр не стремился выезжать, общение с людьми казалось ему теперь тяжкой ношей. Прелестные барышни, встречавшие появление графа Василевского восторженным шёпотом, раздражали, опытные кокетки, намекавшие на запретный роман, вызывали отвращение. Дамами полусвета с их заученными приёмами и шакальей моралью Александр теперь брезговал. Как ни крути – жизни не было. Ругая себя последними словами за слабость, он каждый день ждал письма от Алексея Черкасского, но долгожданная весточка всё не приходила, и отчаяние, капля за каплей, разъедало душу.

Теперь Василевский мог думать лишь о своей потерянной невесте. Почему-то сначала Елена вспоминалась ослепительной красавицей в алом платье, а потом в памяти всплывала убитая горем мать похищенного ребёнка. Но самое главное, Александр ни на мгновение не мог забыть о сумасшедших поцелуях на пороге спальни дочери.

«Господи, ну почему я пошёл на поводу у ревности? Почему не смог с уважением принять то, что Елена искренне любила хорошего человека, а тот помог ей выжить?» – в очередной раз спросил себя Василевский.

Ответ был неутешительным: Александр просто оказался слабаком. Вдруг, как озарение, нашлось решение: «Уже не важно, что произошло в жизни Елены раньше, я хочу её для себя и сейчас. Надо поехать в Париж и уговорить её – пусть делает всё, что хочет, лишь бы вернулась…»

Эта простая мысль принесла облегчение: как будто полевой хирург вскрыл бойцу кровоточащий нарыв, и боль ушла. Александр бросил последний взгляд на чёрно-синюю рябь Невы и пошёл собираться в дорогу. В дверях он столкнулся с лакеем, спешащим ему навстречу. Слуга доложил:

– Ваше сиятельство, к вам дама… Маркиза де Сент-Этьен… Она не захотела шубу снять, сказала, что спешит, я проводил её в гостиную.

Александр остолбенел, ему на мгновение показалось, что сердце сейчас остановится. Что привело сюда Елену?.. Василевский боялся даже надеяться на лучшее. Но сейчас хотел лишь одного: не испугать маркизу де Сент-Этьен, а задержать как можно дольше. Он дошёл до гостиной, постоял за дверью, пока не успокоился, и лишь потом вошёл.

Елена стояла у окна. Крытая чёрным бархатом соболья шубка облегала её плечи и тонкий стан, лицо скрывали поля шляпки. Александр кашлянул, Елена обернулась, и он, как всегда, изумился её совершенной красоте. Оба молчали, Александр пытался найти в лице гостьи хотя бы отблеск чувства. Елена похудела, казалась грустной и как-то по-особенному трогательной. Василевский молчал, боялся нарушить хрупкую тишину. Елена заговорила первой:

– Ваше сиятельство, я привезла вам письмо от брата. Может, вы прочтёте послание, а потом мы поговорим? – предложила она. Васильковые глаза на исхудавшем лице были так печальны.

Александр опомнился.

– Извините меня, сударыня, за мою неучтивость. Может, вы присядете, пока я буду читать? Хотите чаю? – Он уже взял себя в руки и, подойдя к гостье, попросил: – Разрешите вашу шубку?

Елена задумалась, потом, решив, что его просьба разумна, расстегнула крючки и нерешительно потянула шубку с плеч. Василевский ухватил тёплый мех, но желание коснуться женской кожи оказалось таким сильным, что он не смог удержаться и провёл кончиками пальцев по выступающим из бархатной оборки открытым плечам. Проскочившая искра вспугнула Елену. Она попыталась натянуть мех обратно, но Александр уже ухватил шубу, тут же передал её стоявшему в дверях лакею и велел принести чай. Лишь после этого граф вернулся к своей гостье. Елена протянула ему конверт.

– Вот письмо…

– Вы позволите мне прочесть?

Александр отошёл к окну и вскрыл конверт. Внутри лежали письмо и скреплённый печатью Черкасских документ. Александр развернул его и прочитал заголовок «Брачный договор». Радость наполнила душу. Граф оглянулся через плечо на Елену, та помогала горничной составить на стол чайный сервиз. К счастью, гостья не заметила сумасшедшей радости хозяина дома. Василевский развернул письмо. Друг писал:

«Дорогой Александр, скажу честно, я был рад получить от тебя предложение руки и сердца для моей милой Елены. Ты знаешь, как я люблю тебя и как ценю твою дружбу, но стало бы крайне эгоистичным с моей стороны принимать такое важное решение самому, и я отдаю это право в руки Елены. Прошу тебя, уговори сестру. Она многое пережила, её сердце ранено, но мне кажется, что с тобой она найдёт счастье.

У меня есть лишь одно условие: все деньги, которые Елена получит по завещанию отца, матери и бабушки, принадлежат только ей, и она может распоряжаться ими по своему усмотрению, я же даю за сестрой приданое – сто тысяч золотом. Если ты с этим согласен, уговори Елену и подпиши договор, я его, со своей стороны, уже подписал. Если свадьба состоится, я уполномочил моего поверенного И.И. Штерна, сопровождавшего Елену в Россию, перевести сумму приданого на твой счёт в любом из банков Европы или выдать его тебе золотом в Петербурге.

Удачи.

Твой друг Алексей Черкасский».

Александр аккуратно сложил бумаги, убрал их в карман сюртука и подошёл к Елене, та уже поставила для них две чашки, но чай в них наливать не спешила.

«Она, как маленькая птичка, – готова при любом шорохе вспорхнуть и улететь», – с нежностью отметил Василевский, глядя на склонённую голову Елены. Вот и настал момент истины. Он должен победить обстоятельства и наконец-то стать счастливым!

– Сударыня, няня-англичанка в далёком детстве учила меня, что, когда благородный джентльмен садится за чайный стол с дамами, он должен говорить лишь о погоде и о стихах. В память о ней позвольте мне так и поступить. – Василевский с радостью увидел промелькнувшее во взгляде Елены облегчение и продолжил: – Поскольку о погоде – кроме того, что уже наступила зима, сказать нечего, давайте поговорим о поэзии. Вы, может, не знаете, но мой дядя привил мне любовь к древним авторам. Благодаря ему я свободно читаю по-гречески. Так вот, когда я был молодым человеком, я обожал миф о Елене Прекрасной.

Александр с нежностью смотрел на грустную красавицу, сидевшую рядом. Только бы ничего не испортить! С осторожностью канатоходца, зависшего над пропастью, он сделал следующий шаг:

– Вы помните, что эта самая красивая в мире женщина однажды выбрала себе жениха, царя Спарты, а потом стала его женой и родила от него дочку, но жизнь разлучила их: красавица полюбила другого – царевича Париса – и уехала с ним в далёкую Трою. А оскорблённый муж вместе со своими друзьями пошёл войной на этот город. Когда же Парис погиб, а Троя пала, брошенный муж с мечом в руках бросился в горящий дворец, чтобы, как ожидали от него воинственные друзья, убить неверную жену. Вбежав в покои царицы, он увидел Елену и выронил меч, потому что ни на минуту не переставал любить её. Муж понял главное: бог с ними, с прошедшими годами, важно лишь то, что ждёт впереди. Нужно провести всю жизнь с любимой женщиной, уважая её прошлое, её чувства и её решения.

Елена слушала – и не могла самой себе поверить. Она глядела в яркие зелёные глаза своего первого мужчины и видела в них мольбу и нежность Елена поняла, что оборона пробита и пора капитулировать. Тихие слова, сказанные Василевским, коснулись самого сердца:

– Елена Прекрасная, прости меня за ревность!

Что на это можно было ответить? Лишь сказать правду:

– Конечно! Но я тоже сильно запутала свою жизнь, и мне тоже нужно прощение…

Александр опустился на одно колено.

– Я никогда больше не причиню тебе боли, потому что очень люблю. Пожалуйста, стань моей женой.

Василевский вглядывался в лицо своей Прекрасной Елены. Из её глаз хлынули слёзы, и граф испугался, что она сейчас откажет. Но Елена улыбнулась – как будто радуга засияла сквозь струи дождя, и, как три года назад, сказала:

– Благодарю за честь, граф Василевский. Я стану вашею женой.

Он обнял её и, целуя, тоже припомнил слова, сказанные три года назад в избушке под Малоярославцем:

– Надеюсь, что это последний раз, когда ты обращаешься ко мне на «вы».

…Василевский не мог остановиться – всё целовал и целовал свою невесту.

– Пожалуйста, давай не будем тянуть с венчанием! – взмолился вдруг он, но тут же, испугавшись, что снова сделал какую-то оплошность, спросил: – Или ты хочешь большую свадьбу?

– Нет, лучше тихо обвенчаться. Моим шафером может быть барон Тальзит. Он только что привёз из Ратманово тётю – Мари Опекушину, и нашу младшенькую, Ольгу. Ещё нужно пригласить Штерна, он представляет здесь моего брата, который, как я подозреваю, и так дал тебе согласие на наш брак, предложив уговорить меня самому.

– Алексей – настоящий друг, – улыбнулся Василевский, решив на всякий случай не вдаваться в подробности. – А я хочу, чтобы моим шафером стал воспитавший меня дядя. Пойдём, я наконец-то вас познакомлю.

Александр обнял невесту и повёл в библиотеку, где старый князь обычно проводил время за чтением Плутарха. Надо ли говорить, в какой восторг пришел князь Ксаверий? Ему декабрь преподнёс самый лучший из всех подарков.

Глава тридцать седьмая Потерянный рай

Декабрь в Париже оказался дождливым. Ни снега, ни мороза, ни ясного неба. Как тут вообще можно жить? Щеглову хотелось домой, тем более что его командир, сдав полк, уже давно отбыл в Россию. Ополчение тоже вот-вот должно было отправиться, но поручик не мог уехать, не закончив начатого дела. Он обещал маркизе де Сент-Этьен, что останется в Париже до окончания суда над де Виларденом, а в случае нужды выступит и свидетелем. К счастью, судебное заседание назначили на сегодня и, если приговор вынесут в течение дня, поручик ещё успевал вернуться в полк до его отхода.

«Господи, помоги! Пусть восторжествует справедливость», – мысленно попросил Щеглов.

Судья – мрачного вида старик в очках – не произвёл на поручика благоприятного впечатления. Щеглову казалось, что судья подыгрывает защитнику барона – расфуфыренному коротконогому толстяку – и затыкает обвинение, представленное префектом полиции. К тому же де Виларден не признал своей вины, и Щеглов уже начал побаиваться худшего – оправдания. Судья закончил допрашивать барона, теперь пришёл черед Луиджи Комо, следующим должен был стать Щеглов.

Судья велел доставить юношу. Поручик знал, что с Луиджи уже сняты все самые тяжкие обвинения, теперь юному итальянцу ставили в вину лишь то, что он открыл злоумышленнику калитку и дверь коттеджа. Судья привёл Луиджи к присяге и разрешил обвинению задавать вопросы.

– Вы давно знакомы с подсудимым? – осведомился майор Фабри.

– Да, ваша честь, года три, наверное, а последний год мне пришлось жить с ним, – ответил юноша.

– А почему «пришлось»? Барон вас заставил?

– Да. Моя семья задолжала ему, и он забрал меня в счёт долга.

Чувство предвкушения, такое мимолётное, что Щеглов заметил его лишь потому, что знал, чего ждать, мелькнуло в глазах майора, когда тот произнёс:

– То есть вы стали его слугой?

– Нет, сеньор, он сделал меня рабом, – отозвался юноша, и Щеглов от волнения закусил губу, обвинение наконец-то выложило главный аргумент: на примере Луиджи они собирались доказать, что и девочка, и маркиза, и обе служанки были обречены.

– Расскажите суду, что значило быть рабом у барона де Вилардена.

Юноша залился краской – пылало всё: щёки, уши и даже шея, когда он ответил:

– Сначала барон истязал меня – избивал кавалерийским стеком, а потом, когда я уже с ума сходил от боли, он насиловал меня…

– Но почему же вы не пытались бежать, не попросили помощи у полиции? – вкрадчиво осведомился Фабри.

– Я боялся, ведь барон – убийца. Он насмерть забил кочергой мою старшую сестру. Лючия сказала, что не позволит забрать меня, тогда барон взял кочергу и бил сестру до тех пор, пока не размозжил ей голову. Потом он заявил, что если я не подчинюсь или попробую сбежать, то он вместо меня заберёт одного из моих младших братьев. Знаете, барон так страшно рассмеялся, когда сказал, что возьмёт Альдо, а ведь тому ещё не было пяти.

Слёзы хлынули из глаз Луиджи, казалось, что он захлебнётся ими, но юноша всё же смог крикнуть:

– Кочерга вся стала ржавой от крови, а когда сгустки мозга моей Лючии попали барону в лицо, он слизнул их!..

Судья побледнел.

– Кто может это подтвердить? – спросил он у майора.

– Бабушка свидетеля, она вместе с его младшими братьями проживает в Неаполе, а сейчас приехала сюда и ожидает в коридоре, – отозвался Фабри.

«Похоже, что моё выступление уже не понадобится», – с облегчением понял Щеглов.

Чутьё его не подвело. Через час огласили приговор де Вилардену: двадцать лет каторги. Щеглов подошёл к майору, чтобы поздравить его.

– Я рассчитывал на гильотину, – отмахнулся Фабри, но тут же нашёл сам себе утешение: – Впрочем, этот старый похотливый мерзавец столько не проживёт, а то, что он перед смертью помучается, так это даже хорошо.

Щеглов не удержался. Вздохнул:

– Луиджи подвергся такому испытанию, его рассказ просто чудовищен.

Щёки майора налились свекольным жаром, он злобно фыркнул и отбрил нахального русского:

– Это жизнь! По-другому справедливости не добиться!

Что ж, в этом Фабри был прав. Щеглов бросил взгляд на Луиджи, которого как раз уводил конвойный. Поручику показалось, что в облике юноши что-то изменилось… В глазах исчез страх?.. Не без этого, но всё-таки Щеглов мог бы побиться об заклад, что на лице Луиджи мелькнуло выражение триумфа.

Фабри уже, как видно, пожалел о своей резкости по отношению к поручику, раз примирительно заметил:

– Очень удачно, что вы догадались спросить юношу о кочерге. Маркиза нам про русского с кочергой рассказывала, а оказывается, что де Виларден сам был тем же грешен. Как только вы добились от Луиджи признания о смерти его сестры, так всё встало на свои места. Кстати, как вы об этом догадались?

Щеглов пожал плечами. Не говорить же, что по «по глазам». Этак француз обидится. Пришлось сказать нейтральное:

– Случайно. Как будто что-то толкнуло. – Поручик решил сменить скользкую тему: – И всё-таки жалко Луиджи. Совсем ведь юнец, а через такое прошёл…

Но префект такого настроя не разделял:

С какой стороны ни посмотри, юноша поступил правильно. Как он ещё мог во Франции наказать убийцу своей сестры? Дело-то случилось в Италии. Никто вслух этого не скажет, но двадцать лет каторги де Вилардену наворожила с того света убитая Лючия.

С этим нельзя было не согласиться. Щеглов ещё раз поздравил майора, простился и отправился в полк. Он успел вовремя: лагерь уже разобрали – на рассвете ополченцы собирались покинуть свою стоянку под Фонтенбло.

«Домой, в Россию!.. К снегу, к морозу, к тройкам с бубенцами…» – размечтался Щеглов. Как же хорошо возвращаться домой!

Снег валил и валил. Между колонн Казанского собора он висел сплошной пеленой. Народу в храме, несмотря на ненастный день, собралось немало, и все хотели поглазеть на венчание.

Высокий красавец-жених в чёрном фраке, облегавшем его широкие плечи так ладно, как это бывает с нарядами, сшитыми в Париже, с нежностью смотрел на свою ослепительную невесту. Дама была так хороша, что казалось, измени в ней хоть самую малость, тронь хоть что-то – обязательно станет хуже.

– Хороша-то!.. – шептались зеваки.

Венцы над головами новобрачных держали два немолодых человека, они, казалось, даже были чем-то похожи друг на друга, ведь оба отличались той запечатлённой в чертах значительностью, которая со временем появляется у мудрых и добрых людей.

За спинами новобрачных беспрестанно вытирала слёзы умиления пожилая дама, её поддерживала под руку сероглазая девушка, а чуть сбоку стоял представительный мужчина с седыми висками и цепким взглядом чёрных глаз.

Батюшка провозгласил новобрачных супругами, и Александр поцеловал молодую жену, прочитав в её глазах то же, что чувствовал сейчас сам: любовь…

Свадебный обед, устроенный в доме невесты, прошёл оживлённо и весело. Барон Тальзит пожелал молодым здоровья и счастья, Опекушина попросила Александра беречь жену, что он тут же клятвенно пообещал. Князь Ксаверий, которому одного взгляда на маленькую Мари хватило, чтобы, не задавая лишних вопросов, прикипеть к девочке всем сердцем, пожелал новобрачным много детей, а Штерн – благополучия и богатства. Даже юная Ольга, густо покраснев, сказала тост о большой и светлой любви.

Два часа спустя молодые уехали к себе на Английскую набережную, где наконец-то остались вдвоем. Елена застыла у зеркала в спальне, не решаясь раздеться.

– Я тебе помогу. – Александр встал за её плечами и, вынув шпильки, отколол кружевное покрывало. Он еле дождался вечера и так хотел жену, что даже решился намекнуть: – Кстати, ты знаешь, почему дядя сказал за столом такой тост?

Желание уже затеплилось в Елене, побежало по жилкам пузырьками шампанского, и она с удовольствием поддержала волнующую игру:

– Нет. Объясни!..

Муж расстегнул её платье, затем корсет и стянул одежду, уронив её на пол шёлковой горкой. На Елене остались лишь чулки и туфельки.

– Ты, может, не знаешь, но нам нужен наследник для князей Понятовских в России, – сообщил Александр. Опустившись на одно колено, он скатал шёлковый чулок с одной маленькой ножки и, сняв его и туфельку, поцеловал тёплые пальцы.

– Потом нам нужен наследник титула князей Понятовских в Пруссии и, напоследок, потребуется наследник графам Василевским, – продолжил он. Скатав второй чулок, Александр снял туфельку и поцеловал пальчики жены.

Сидя на полу у её ног, он смотрел в зеркало. Его Елена Прекрасная – нагая и умопомрачительно красивая – глядела через серебряное стекло прямо ему в глаза. У Александра аж дух захватило. Он поднялся и обнял жену, её тело казалось ещё белее на фоне его чёрного фрака. Елена по очереди поцеловала обнимавшие её руки и улыбнулась:

– Значит, мы будем очень заняты в ближайшие годы… Давай не станем откладывать наши долги на старость, – предложила она.

Елена запрокинула голову, в её ушах, поймав огоньки свечей, сверкнули серьги с алмазными бантами, как будто бы сама фортуна подмигнула Василевскому – дерзай, бери! Он поцеловал тёплые губы жены, и счастье обрушилось на него, перемешав время и место, гордость и предубеждение, нежность и страсть, деревеньку под Малоярославцем и Париж, а потом круг замкнулся, вернув Александра в потерянный рай.

Глава тридцать восьмая Из письма Елены Василевской графине Апраксиной

«…Должна признать, что невероятные события, случившиеся в моей жизни, стали для меня важнейшим уроком. После пережитого я теперь уже не рискнула бы, как прежде, безоговорочно решать за других. Рана, нанесённая мной Александру, заживёт ещё нескоро. Теперь-то я понимаю, как страдают мужчины, не имеющие права признать горячо любимого ребёнка своим. А дитя? Что придётся пережить моей дочке, когда она вырастет? У меня сердце обливается кровью, когда я представляю, что может найтись “доброхот”, который расскажет Мари правду.

Однако жалеть о чём-то уже поздно. Мари – наследница знатнейшего французского рода, её крёстные – графиня Доротея и сам Талейран, не допустят никаких сомнений в добром имени моей дочери. Мари де Сент-Этьен ждёт блестящий брак и высокое положение при французском дворе. Мне придётся расстаться с дочкой – отпустить её в чужую страну. Как бы я ни была счастлива, скольких бы детей ни родила, неизбежное расставание с моей старшей и самой любимой девочкой – та печаль, которая теперь будет потихоньку отравлять моё сердце. Я знаю, что за всё в жизни нужно платить, но мне от этого совсем не легче.

И ещё одно не даёт мне покоя. Оглядываясь назад, я понимаю, что всё равно ускакала бы с письмом в Петербург. Единственное, что я бы сделала иначе, так это запаслась бы большим и тёплым гардеробом, чтобы всегда иметь под рукой смену сухой одежды. Моё мнение о побеге и Вашем отъезде в Отрадное не изменилось – этого было не избежать. Однако меня гнетёт то, что произошло потом. Если бы Вы не уехали меня искать, не случилось бы того, что случилось. Я всегда любила Долли больше всех остальных сестёр, и мне тяжело сознавать, что я, пусть и косвенно, но виновата в случившихся с ней бедах.

Пожалуйста, тётушка, сами объясните всё это Долли. Пусть и она простит меня, как уже простил Алекс. Моей измученной душе так нужен мир…»

К.С. Харрис Чего боятся ангелы

Посвящается моему мужу Стивену Рэю Харрису.

Почему – слишком долго рассказывать.

Неудержим хлыщей таких напор,

Не защищен от них не только двор

Собора Павла, – но и сам собор:

У алтаря найдут и даже тут

Своею болтовней вас изведут.

Всегда туда кидается дурак,

Где ангел не решится сделать шаг.

Александр Поп. Опыт о критике

ПРОЛОГ

Вторник, 29 января 1811 года

Это все из-за отвратительной погоды, думала она. Обычно она никогда так не нервничала. Никогда так не боялась. Какая же мерзость этот желтый, липкий лондонский туман! В такой час и без него было бы темно. Темно и промозгло. А от тяжелой влажной завесы становилось еще холоднее. Свет фонарика сквозь клубы тумана казался призрачным, и Рэйчел споткнулась, пытаясь срезать путь через церковный двор.

Под тонкую подошву ее полусапожка из козлиной кожи подвернулся камешек. Звук его неестественно громко прозвучал в вечерней тишине. Застыв, Рэйчел быстро обернулась, окинув взглядом еле заметные в тумане очертания надгробных памятников и могильных плит. Издалека послышались звук колотушки и приглушенный голос ночного сторожа, выкрикивавшего время. Рэйчел сделана глубокий вдох, набрав полную грудь морозного воздуха с привкусом сырой земли, листьев и тлена, и поспешила вперед.

Над ней нависла тяжелая каменная громада церкви Сент Мэтью на Полях. Рэйчел поплотнее запахнула подбитый атласом бархатный вечерний плащ. Надо было договориться с ним на половину девятого, как всегда. Ну, в крайнем случае на девять. Правда, на сей раз встреча ожидалась необычная.

Рэйчел Йорк ловила себя на том, что нервничает все сильнее, и ей это не нравилось. В пятнадцать лет она поклялась никогда больше не быть жертвой, и за три года, что прошли с той судьбоносной ночи, ни разу не нарушила данного себе обещания. И не собиралась делать это сегодня.

На ступеньках, ведущих к дверям северного трансепта^[73], Рэйчел снова остановилась. Под глубокой аркой бокового портала царила почти непроглядная тьма. Подняв фонарь повыше, она направила узенький лучик света на старые, потемневшие от времени дубовые двери. Тяжелый железный ключ холодил руку сквозьтонкую кожу перчаток. К ее досаде, замерзшие пальцы дрожали, пока она вставляла бородку в щель замка.

Поворот. Механизм тихо щелкнул, и дверь на смазанных маслом петлях беззвучно приоткрылась внутрь. Преподобный Макдермот очень щепетилен в такого рода вещах. Но, собственно, это его долг.

Рэйчел толкнула дверь и распахнула ее пошире. Искусно завитый золотистый локон, выхваченный из прически внезапным порывом ветра, ласково скользнул по щеке. Ее окутали знакомые церковные запахи – аромат воска, сырого камня и старого дерева. Проскользнув внутрь, девушка тщательно прикрыла за собой двери, но не стала запирать замок.

Рэйчел бросила ключ в ридикюль, ощутила его тяжесть на бедре и прошла через трансепт. Торжественное безмолвие церкви сомкнулось вокруг нее, свет фонаря метался по закопченным свечным пламенем каменным стенам, выхватывая из темноты фигуры дам и рыцарей, давно почивших и упокоившихся ныне здесь в холодной гулкой тишине.

Рассказывали, что церкви Сент Мэтью почти восемь сотен лет. Арки из сырого песчаника вырастали из толстых цилиндрических колонн, маленькие стрельчатые окна смотрели в ночную тьму. Отец Рэйчел интересовался такими вещами. Однажды он взял ее посмотреть на кафедральный собор в Ворчестере и несколько часов кряду рассказывал об аркадах, трифориях и крестных перегородках. Отец давно умер, и Рэйчел поскорее отогнала воспоминания, не понимая, с чего это вдруг они всплыли именно сейчас.

Придел Богоматери находился в дальнем конце апсиды – крохотная беломраморная жемчужина четырнадцатого века с хрупкими колоннами и изящной резной решеткой. Рэйчел поставила фонарь на ступени перед алтарем. Она пришла рано, он не появится еще минут двадцать, а то и больше. Темная пустота древней церкви давила на нее. Внимание девушки притягивали освященные белые свечи, стоявшие на снежно-белом льняном покрове алтаря. Она какое-то мгновение поколебалась. Затем, запалив тонкую восковую свечку, стала зажигать свечи одну за другой. Они вспыхивали золотисто и тепло, и вскоре их огоньки слились в сплошное мягкое сияние.

Рэйчел посмотрела на массивные занавеси над алтарем, на которых колыхалось темное изображение Богоматери, во славе восходящей на небеса в окружении торжествующих ангелов. В другой раз девушка прошептала бы молитву.

Но не сейчас.

Она не услышала, как открылась и закрылась дверь трансепта, – только тихое эхо крадущихся шагов раздалось на хорах. Он пришел раньше. Она не ожидала этого.

Обернувшись, Рэйчел откинула капюшон и с трудом изобразила отработанную улыбку, готовая сыграть свою роль.

Наконец она увидела его – нечеткая тень в плаще и цилиндре темнела за резной каменной решеткой придела Богоматери.

Он вышел на свет.

Рэйчел попятилась.

– Вы? – прошептала она, осознав, что совершила ужасную ошибку.

ГЛАВА 1

Среда, 30 января 1811 года

Себастьян услышал звон городских церковных колоколов, отбивающих час. Расстояние и едкий туман, который даже здесь лежал на траве и висел на голых раскидистых ветвях вязов, росших по краям поля, приглушали звук. Занимался новый день, но восход солнца не принес ни тепла, ни света. Себастьян Алистер Сен-Сир, виконт Девлин, единственный оставшийся в живых сын и наследник графа Гендона, прислонился спиной к стенке своего экипажа и скрестил руки на груди, мечтая о мягкой постели.

Ночь была длинной. Ночь, полная сигарного дыма и паров бренди, ночь фараона и «двадцати одного», ночь обещания, данного женщине с безумными глазами, – обещания, что он не станет никого убивать, сколь бы человек, ради встречи с которым он сюда прибыл, ни заслуживал смерти. Себастьян запрокинул голову и закрыл глаза. Он слышал нежное пение жаворонка в дальнем конце поля и близкий шорох мокрой травы – его секундант, сэр Кристофер Фаррел, расхаживал взад-вперед по краю дороги. Внезапно шаги прекратились.

– Может, он вообще не собирается приезжать? – спросил сэр Кристофер.

– Появится, – ответил Себастьян, не открывая глаз. Шаги возобновились. Вперед-назад, каблуки хлюпают по мокрой земле.

– Если не будешь осторожен, – заметил Себастьян, – заляпаешь сапоги.

– Да пошли они к черту. Ты уверен, что Толбот привезет врача? Насколько хорошего врача? Может, нам следовало взять своего?

Себастьян опустил голову и открыл глаза.

– Я не собираюсь подставляться под пулю.

Сэр Кристофер резко обернулся. Светлые волосы в мокром тумане пошли мелкими завитками, обычно спокойные серые глаза расширились.

– Верно. Это утешает. Несомненно, лорд Ферт вовсе не рассчитывал словить пулю, когда в прошлом месяце стрелялся с Мэйкардом. Конечно, очень жаль, что пуля сама попала ему в шею.

Себастьян улыбнулся.

– Рад, что позабавил тебя. Вот еще одно преимущество военного опыта, не так ли? Способность со спокойным презрением смотреть в лицо смерти. Перед такими мужчинами прекрасный пол не в силах устоять.

Себастьян расхохотался.

Кристофер и сам улыбнулся, затем снова принялся расхаживать взад-вперед. Стройный, безукоризненно одетый, в лосинах, блестящих ботфортах и безупречном белье. Помолчав, он продолжил:

– До сих пор не могу понять, почему ты не выбрал шпаги. Меньше шансов случайно погибнуть. – Встав в боевую стойку, он сделал рукой воображаемый выпад в холодном тумане. – Маленькая дырочка в плече, кровоточащая царапина на руке – и честь удовлетворена.

– Толбот намерен убить меня.

Кристофер опустил руки.

– Значит, ты будешь стоять на месте и ждать, пока он спокойно тебя пристрелит?

– Толбот не способен попасть в овцу с двадцати пяти шагов, – зевнул Себастьян. – Я сам удивлен его выбором.

Таков был дуэльный кодекс: будучи вызванной стороной, Себастьян имел право выбирать оружие. Но расстояние выбирал вызвавший.

Кристофер провел ладонью по лицу.

– Ходили слухи…

– Вот и он, – сказал Себастьян.

Потянувшись, он скинул кучерское пальто и бросил его на высокую спинку экипажа.

Кристофер обернулся и уставился в туманную даль:

– Черт побери! Даже ты не способен видеть в таком тумане!

– Нет. Но у меня еще и уши есть.

– У меня тоже. Но я не слышал ни звука! Честное слово, Себастьян, в тебе есть что-то дьявольское! Это просто неестественно!

Через несколько минут из тумана показался экипаж, запряженный парой восхитительных вороных. Это был фаэтон на высоких колесах, в котором сидели двое. Чуть поодаль ехала простая двуколка. Врач.

Долговязый человек с прямыми редеющими каштановыми волосами и орлиным носом спрыгнул с переднего сиденья фаэтона. Взгляды капитана Джона Толбота и Себастьяна встретились в тумане и на миг скрестились. Затем капитан отвернулся, чтобы снять шинель и перчатки.

– Ну что же, – сказал секундант капитана, усатый военный, пожимая им руки с фальшивой сердечностью. – Приступим?

– Помнишь, я рассказывал тебе, какие о Толботе ходят слухи? – тихо проговорил Кристофер, когда Себастьян подошел поближе. – В последний раз он назначил двадцать пять шагов, а затем обернулся и выстрелил после двенадцатого. Убил противника. Конечно, Толбот и его секундант в один голос утверждают, что договаривались о двенадцати шагах.

– А секундант его противника?

– Заткнулся, когда капитан пригрозил убить его самого – за обвинение во лжи.

Себастьян медленно улыбнулся.

– Надеюсь, если Толбот получит повод вызвать тебя, ты выберешь шпаги.

– У вас есть пистолеты? – спросил секундант Толбота, когда сэр Кристофер направился к нему.

Пара пистолетов в ящичке орехового дерева была предъявлена, затем проинспектирована и заряжена секундантами. Толбот сделал свой выбор. Себастьян взял второй пистолет, ощутил в руке знакомые тяжесть и холод, согнув палец, попробовал смертоносную твердость стали.

– Готовы, джентльмены?

Они встали спина к спине, затем начали расходиться, шагая согласно четкому отсчету.

– Один, два…

Врач нарочно отвернулся, но Кристофер с бледным, сосредоточенным лицом пристально наблюдал, сузив глаза. Себастьян зная, что его друга беспокоят не только намерения Толбота, у Фаррела имелись и другие опасения. Кристофер не понимал, что между желанием смерти и безразличием к ней есть тонкая грань. И эту грань Себастьян еще не перешел.

– …три, четыре…

Внезапно всплыло воспоминание – давнее туманное летнее утро, травянистый склон холма близ Холла, оба старших брата и мама еще живы. Пахнет свежими булочками, которые они принесли к чаю, вокруг колышется папоротник, и внизу в бухточке о скалы бьется неумолчное море. Они тем утром играли все вчетвером и считалочкой выясняли, кто будет водить, – «…пять, шесть…» – мама, запрокинув голову, хохотала, и солнце сияло в ее золотых волосах. Только его сестра Аманда сидела в стороне, как всегда. Замкнутая, недовольная и сердитая – почему, Себастьян так и не понял до сих пор.

– …восемь, девять…

Себастьян ощущал под пальцем курок пистолета, такой твердый и холодный. Клок тумана, расползавшегося под ветром, влажно коснулся щеки. Он заставил себя сконцентрироваться на этом мгновении и этом месте. Снова запел жаворонок – на сей раз от ближнего склона холма. Он слышал журчание далекого ручья, топот копыт лошади, идущей медленной рысью по дороге.

– …десять, одиннадцать…

Его насторожила крохотная задержка в шаге противника между десятым и одиннадцатым отсчетом. И еще шуршание одежды, когда Толбот обернулся.

– …двенадцать…

Себастьян резко повернулся и присел в тот самый момент, когда Джон Толбот выстрелил, и пуля, предназначенная для сердца Себастьяна, лишь чиркнула по его лбу. Теперь, с пустым стволом, Толботу оставалось только опустить руки, стиснуть зубы и стоять, повернувшись вполоборота, в ожидании выстрела Себастьяна. Ноздри его подрагивали при каждом вдохе.

Спокойно, сосредоточенно Себастьян поднял пистолет, прицелился и выстрелил. Капитан Толбот коротко вскрикнул и упал ничком.

Врач выбрался из двуколки и побежал к ним.

– Черт побери, Себастьян! – сказал Кристофер. – Ты убил его!

– Вряд ли. – Себастьян бросил пистолет. – Но, думаю, ему некоторое время будет чертовски неудобно сидеть.

– Но, но, но! – неистовствовал секундант Толбота, дергая усами. – Это же совершенно неджентльменское поведение! Англичане стреляют стоя! Приведите констебля! Вам предъявят обвинение в убийстве, помяните мои слова!

– Успокойтесь, – сказал врач, открывая свой чемоданчик. – Пока я еще не видел, чтобы кто-то умер от ранения в задницу.

Сэр Кристофер расхохотался, а Себастьян выпрямился и пошел через поле за вторым пистолетом. Он обещал Мелани, что не станет убивать ее мужа.

Но она ведь не просила не делать ему больно, разве не так?

ГЛАВА 2

Сначала Джем заметил кровь в пресвитерии.

Конечно, он и до того понял, что что-то не так, – как только отворил дверь в северный трансепт. Джем Каммингс уже тридцать лет служил церковным сторожем в церкви Сент-Мэтью на Полях, и в его обязанности входило запирать церковь каждый вечер и отпирать поутру.

Так что Джем сразу почуял неладное.

Молодому пастору, принявшему приход три года назад, – преподобному Макдермоту – не нравилось, что церковь по ночам запирали. Но Джем рассказал ему, как в девяносто втором году, когда кровожадные нечестивые лягушатники бунтовали за Каналом, прежний пастор утром пришел в церковь и увидел, что алтарь разбит, а по стенам хоров разбрызгана свиная кровь. После этого преподобный Макдермот очень быстро прекратил все разговоры о необходимости оставлять церковь на ночь открытой.

Именно о свиной крови и вспомнил Джем, хромая к нефу. По сырой холодной погоде у него сильно ломило поясницу. Он напряженно вглядывался в полумрак раннего утра. Но покой церкви казался непотревоженным, алтарь – невредим, двери ризницы хранили церковные ценности, священные сосуды были в полной сохранности. Сердце Джема начало успокаиваться.

И тут он заметил кровь.

Поначалу он не понял, что это такое. Просто темные пятна, еле заметные, но становящиеся все более отчетливыми по мере того, как Джем шел по истертым временем плитам к приделу Богоматери. Мужские следы. Холод древних камней пробрал его до мозга костей, грудь сдавило, и дыхание вырывалось оттуда короткими хриплыми рывками. Он медленно продвигался вперед, трясясь так, что ему даже пришлось стиснуть зубы, чтобы они не стучали.

Молодая женщина лежала на спине, непристойно раскинувшись на полированных мраморных ступенях, ведших к алтарю придела. Он видел ее широко раздвинутые обнаженные бедра, мерцавшие белизной в свете фонаря. Пена кружев, некогда окаймлявших атласный волан, ныне разорванный, была запачкана тем же темным, что и ее кожа. Широко раскрытые остекленевшие глаза смотрели на него из-под золотых локонов, голова была повернута под неестественным углом. Поначалу он подумал, что подол ее платья был черным, но, чуть приблизившись, увидел огромную рану на ее горле и все понял. Сразу стало ясно, откуда столько крови. Она была повсюду, и это было даже хуже, чем в тот давний день, когда якобинской фанатик выплеснул ведро крови на хорах. Только на сей раз это была не свиная кровь, а человеческая.

Джем попятился, зажмурив глаза, чтобы не видеть этого ужасающего зрелища, и больно ударился локтем о каменную резьбу решетки придела Богоматери.

Но ничто не могло уничтожить запах, этот липкий, тошнотворный запах крови, свечного воска, и ощущение острого полового возбуждения, пропитавшего воздух.

ГЛАВА 3

Несмотря на приближающийся полдень, свет, который просачивался сквозь витражные окна в апсиде церкви Сент Мэтью на Полях, был слабым и рассеянным.

Сэр Генри Лавджой, главный магистрат Вестминстера на Куин-сквер, окинул взглядом забрызганные кровью стены придела и лужи застывающей крови, такие темные и жуткие на белом мраморе алтарных ступеней. По его теории, в те дни, когда желтый туман смертоносной хваткой держал Лондон за горло, уровень жестоких убийств и убийств из ревности возрастал.

Но город давно не видел подобного зверства.

У стены придела Богоматери все еще лежало маленькое, зловеще неподвижное тело, покрытое простыней, темной и заскорузлой от такого количества крови. Лавджою пришлось сделать над собой усилие, чтобы подойти к трупу. Наклонившись, он приподнял край простыни и вздохнул.

Эта женщина была при жизни хорошенькой и молодой. Конечно, любая безвременная смерть – трагедия. Но ни один мужчина, который когда-либо в жизни любил женщину или с гордостью и страхом наблюдал первые робкие шаги ребенка, не может смотреть на такую юную красоту, не испытывая особенно тяжкой скорби и жгучего гнева.

Лавджой, хрустнув коленками, присел на корточки рядом с жертвой, не сводя взгляда с бледного, окровавленного лица.

– Не знаете, кто она была?

Кроме него в приделе находился высокий, хорошо сложенный мужчина лет тридцати с небольшим со светлыми, по моде взбитыми волосами. Эдуард Мэйтланд, старший констебль на Куин-сквер, был, естественно, вызван сюда в первую очередь и вел расследование до прибытия сэра Генри.

– Актриса, – ответил он, заложив руки за спину и покачиваясь с пятки на носок, словно медленная, методичная работа сэра Генри его раздражала. – Мисс Рэйчел Йорк.

– А, то-то она показалась мне знакомой, – громко сглотнув, Лавджой снял простыню с тела жертвы и заставил себя посмотреть на нее.

Горло девушки было рассечено несколькими длинными, жестокими ударами. Понятно, откуда столько крови, подумал магистрат. Но смерть Рэйчел Йорк не была ни быстрой, ни легкой. Кулаки сжаты от боли, на бледной обнаженной коже запястий и предплечий видны уродливые черные синяки, кожа на левой скуле рассечена сильным ударом. Разорванное, смятое платье из изумрудного атласа и располосованный бархатный плащ говорили сами за себя.

– Как понимаю, он сделал-таки с ней, что хотел, – сказал Лавджой.

Мэйтланд качнулся с носка на пятку своих дорогих сапог и так и застыл, глядя не на девушку, а на высокое сине-красное стекло восточного витража.

– Да, сэр. В этом нет никакого сомнения.

Всепроникающий запах спермы все еще висел в воздухе, мешаясь с тяжелым металлическим запахом крови и лицемерным ароматом воска и благовоний. Он окинул взглядом точеные ноги девушки и нахмурился.

– Она так и лежала тут, когда вы нашли ее?

– Нет, сэр. Тело находилось перед алтарем. Мне показалось, что не дело ему там оставаться. В конце концов, мы в церкви.

Лавджой встал, снова вернулся взглядом к забрызганным кровью мраморным стенам. Все свечи на алтаре оплыли и потухли. Наверное, это она зажгла их перед смертью, подумал он. Зачем? Из благочестия? Или потому, что боялась темноты?

Вслух же он спросил:

– Как думаете, что тут произошло?

Брови Мэйтланда на миг предательски сошлись над переносицей, но лицо его тут же разгладилось. Было очевидно, что такой вопрос ему в голову не приходил.

– Не знаю, сэр. Церковный сторож нашел ее сегодня утром, когда пришел отпирать церковь. – Он достал блокнот из кармана сюртука и открыл его, напоказ хвастаясь вниманием к подробностям, что иногда нервировало Лавджоя. – Мистер Джем Каммингс. Ни он, ни преподобный… – шуршание страничек, – преподобный Джеймс Макдермот, судя по их словам, никогда прежде ее не видели.

– Они запирают церковь каждый вечер, так?

– Да, сэр. – Мэйтланд снова сверился с блокнотом. – Ровно в восемь.

Наклонившись, Лавджой тщательно прикрыл простыней останки Рэйчел Йорк, лишь на мгновение помедлив, чтобы еще раз взглянуть на ее бледное, красивое лицо. Она чем-то походила на француженку – такие светлые локоны, широко расставленные карие глаза и короткая верхняя губка часто встречаются в Нормандии. Он видел ее на прошлой неделе вместе с Кэт Болейн в ковент-гарденской постановке «Как вам это понравится». Ее талант и красота вызывали у всех восхищение. Он хорошо помнил, как девушки, держась за руки, вышли на финальный поклон. Глаза ее тогда сверкали, на лице цвела широкая улыбка, актриса сияла торжеством и радостью.

Он резко опустил простыню на застывшее, окровавленное лицо и отвернулся. Сузив глаза, он окинул взглядом старую церковь, боковые приделы и широкие транченты, хоры и апсиду.

– А этот самый мистер Каммингс… он прошлым вечером заходил сюда, в придел Богоматери, прежде чем запереть дверь?

Мэйтланд покачал головой.

Сторож сказал, что заглядывал сюда с хоров, громко окликнул, нет ли тут кого, предупредил, что запирает церковь. Но сам он в придел не заходил, сэр. А с хоров он ее не смог бы увидеть, я сам проверял.

Лавджой кивнул. В сыром холоде церкви некоторые лужицы крови еще не окончательно засохли. Блестящие и частые, они мрачно посверкивали в свете фонаря, и он тщательно старался не наступать в них, медленно обходя придел. За последние шесть часов в церкви так натоптали, что восстановить состояние пола до прихода сторожа не представлялось возможным. Но все же казалось непочтительным, кощунственным топтаться по крови несчастной девушки, лежавшей у стены. И потому Лавджой старался не наступать на ее кровь.

Он остановился перед ступенями маленького мраморного алтаря. Здесь крови было больше всего, тут ее и нашли. Фонарь с разбитым стеклом лежал на боку. Он обернулся, нашел своего констебля и спросил:

– Как думаете, кто был последним в приделе Богоматери?

И снова Мэйтланд стал копаться в записях. Все для пущего эффекта, Лавджой это знал. Эдуард Мэйтланд мог прочесть все содержимое своей записной книжки по памяти. Но ему казалось, что шуршание страничками по поводу каждого отдельного факта или личности придает весу его словам.

– Проверяем пока, – медленно проговорил он ради пущей важности. – Но похоже, это была миссис Уильям Нэкери, вдова галантерейщика. Приходит в придел Богоматери каждый вечер примерно в половине пятого и молится где-то двадцать – тридцать минут. Она показала, что уходила из церкви последней, где-то около пяти.

Лавджой окинул взглядом заляпанные кровью стены и натянуто улыбнулся, что вовсе не говорило о его хорошем настроении.

– Похоже, мы с полным правом можем предположить, что ее убили именно здесь.

Мэйтланд осторожно прокашлялся. Он всегда начинал беспокоиться, когда Лавджой принимался подытоживать очевидное.

– Мне тоже так кажется, сэр.

– Это означает, что убийство произошло прошлым вечером между пятью и восемью.

– Именно так, сэр. – Констебль снова прокашлялся. – Мы нашли ее ридикюль в двух-трех футах от тела. Он был открыт, так что большая часть содержимого вывалилась. Но бумажник не исчез. Золотое ожерелье и серьги по-прежнему при ней.

– Короче говоря, это не ограбление.

– Нет, сэр.

– Но вы говорите, что ридикюль был открыт? Интересно, он упал и открылся, когда она выронила его, или преступник что-то в нем искал? – Лавджой снова оглядел каменный придел, ощутил, как сырой холод просачивается сквозь подметки его сапог. Он засунул руки в перчатках глубоко в карманы плаща, жалея, что забыл дома шарф. – Я жду, констебль.

Открытый красивый лоб Эдуарда Мэйтленда пошел морщинками от недоумения.

– Сэр?

– Вы сказали мне, что вам показалось, будто бы здесь необходимо мое личное присутствие.

Недоумение перешло в самодовольную улыбку.

– А, это потому, что мы узнали, кто это сделал, сэр.

– Правда?

– Вот что подсказало нам, – Мэйтленд достал из кармана маленький кремневый пистолет и протянул его Лавджою. – Вне всякого сомнения, его выронил убийца. Один из наших ребят нашел его в складках ее плаща.

Лавджой взял оружие, задумчиво взвесил его в руке. Дорогая вещица из отличной стали, с полированной рукояткой красного дерева и бронзовой спусковой скобой, на которую был нанесен замысловатый рисунок в виде змеи, обернувшейся вокруг клинка. Сорок четвертый калибр, подумал он, глянув на него. С нарезным стволом и пластинкой, на которой было выгравировано: «У. Реддел, Лондон». На стволе было достаточно крови, чтоб оставить на его перчатке пятно.

– Посмотрите на спусковую скобу, сэр. Видите змею и меч?

Лавджой провел большим пальцем по пятну крови.

– Да, я обратил на них внимание, констебль.

– Это эмблема виконта Девлина, сэр.

Магистрат невольно сжал пистолет. Мало кто в Лондоне не слышал о Себастьяне, виконте Девлине. Или о его отце лорде Гендоне, канцлере казначейства и доверенном лице премьер-министра несчастного старого полоумного короля, тори Спенсера Персиваля.

Лавджой перевернул пистолет стволом к себе, чтобы отдать его констеблю.

– Осторожнее, констебль. Здесь мы вступаем на опасный путь. И я не хочу делать никаких поспешных выводов.

Мэйтланд выдержал его взгляд. Он даже не пошевельнулся, чтобы взять пистолет у Лавджоя.

– Есть еще кое-что, сэр.

Магистрат бросил пистолет в карман своего пальто.

– Говорите.

– Мы расспросили служанку Рэйчел Йорк, женщину по имени Мэри Грант. – На сей раз Мэйтланд не делал вид, что ему надо свериться с блокнотом. – По словам Мэри, ее госпожа вчера вечером отправилась на свидание с Сен-Сиром. Она сказала служанке – цитирую по памяти: «Его милость хорошо мне заплатит, будь спокойна». – Констебль помолчал, чтобы его слова возымели должный эффект, затем добавил: – Больше ее никто не видел.

Лавджой твердо посмотрел в голубые глаза констебля.

– Каковы ваши предположения? Она шантажировала виконта?

– Или каким-то образом ему угрожала. Да, сэр.

– Я полагаю, вы проверили, где вчера вечером был виконт Девлин?

– Да, сэр. Его слуги говорят, что он ушел из дома около пяти часов. Сказал, что едет в свой клуб. Но, по словам его друзей, Девлин появился у Ватье сразу после девяти.

– А что говорит сам виконт?

– Мы не смогли найти виконта, сэр. Прошлой ночью в его постели никто не спал. По городу ходят слухи, что утром у него была назначена дуэль.

Лавджой поднес ладонь ко рту и задумчиво подышал на пальцы, прежде чем снова опустить руку.

– Кто бы это ни сделал, он должен быть в крови с ног до головы. Если это Девлин, ему следовало бы вернуться домой, переодеться и вымыться, прежде чем поехать в клуб.

– Мне это тоже приходило в голову, сэр.

– И? Что говорят об этом слуги Девлина?

– К сожалению, прежде чем уйти, Девлин дал всем слугам выходной. Его милость очень щедрый хозяин.

Что-то в том, как он произносил эти слова – проглатывая гласные, поджав губы, – выдавало чувства, которые скрывал Мэйтланд. Констебль не был радикалом. Он верил в общественный порядок, в великую цепь бытия и иерархию человечества. Что не ограждало его от зависти к богатству и положению и вызывало ненависть к подобным Девлину, с рождения обладавшим тем, о чем Мэйтланду приходилось только мечтать.

Лавджой отвернулся и прошелся по приделу Богоматери.

– Его камердинер должен знать, не пропал ли из его гардероба вечерний костюм.

– Слуги виконта уверяют, что не обнаружили никакой пропажи. Но вы знаете, что такое эти слуги. Верны до гроба.

Лавджой рассеянно кивнул, привлеченный огромной картиной с изображением Богоматери, возносившейся в небеса, висевшей высоко над алтарем. Сам он относился к протестантам реформистского толка, хотя и старался не распространяться на этот счет. Он не одобрял витражей, благовоний и закопченных ренессансных холстов в золоченых рамах, считая их греховными папистскими пережитками, ничего общего не имеющими с суровым Господом, которому поклонялся Лавджой. Но он заметил, что кровь из перерезанного горла Рэйчел Йорк попала на босую ногу Девственницы, и это странным образом напомнило ему другие виденные им изображения – кровь, бегущую из пронзенной ноги Христа на кресте. И снова задумался – что же делала здесь эта женщина, в этой полузабытой, старой церкви. Странное место выбрала молоденькая красивая актриса для свидания. Или для шантажа.

Мэйтланд прокашлялся.

– Я должен вам передать, что вас очень хочет видеть лорд Джарвис, сэр. В Карлтон-хаус. Как только закончите дела здесь.

Констебль тщательно выбирал слова, и Лавджой понял его – это был приказ, которого не смеет ослушаться ни один судья-магистрат. Все государственные учреждения, будь то Боу-стрит или Куин-сквер, Лам-бет-стрит или Хаттен-Гарден, имели приказания тут же доносить лорду Джарвису обо всех преступлениях, в которых могли быть замешаны важные персоны, такие, как любовница герцога из королевского семейства или брата пэра короны. Или единственного сына и наследника могущественного государственного министра.

Лавджой вздохнул. Он никогда не понимал истинной причины влиятельности лорда Джарвиса. Вдобавок к огромному зданию на Беркли-сквер этот человек имел кабинеты и в Сент-Джеймсском дворце, и в Карлтон-хаус, хотя никакого министерского портфеля у него не было. Даже если он и правда был связан кровными узами с королевской семьей, то только с кузеном короля. Лавджою часто казалось, что положение Джарвиса лучше всего описывается обтекаемым средневековым выражением «власть за троном», хотя как Джарвис достиг такой власти и умудрился сохранять ее на всем протяжении медленного умственного угасания короля Георга^[74], Лавджой не понимал. Он знал только, что принц Уэльский сейчас зависел от сэра Чарльза так же сильно, как и король. И потому если Джарвис вызывает магистрата, то магистрат идет к Джарвису.

Лавджой обернулся к констеблю.

– Вы уже оповестили его об этом?

– Я подумал, он все равно узнает. Отец Девлина близок к премьер-министру и все такое.

Лавджой испустил долгий прерывистый вздох. Дыхание его туманным облачком повисло в холодном воздухе.

– Вы осознаете всю щекотливость ситуации?

– Да, сэр.

Лавджой, сузив глаза, смотрел на бесстрастное лицо констебля. Странно, что Лавджою никогда в голову не приходило поинтересоваться политическими взглядами Мэйтланда. Прежде это не имело никакого значения. Лавджой пытался убедить себя, что это и теперь ничего не значит, что их дело только расследовать убийство и наказать преступника. И все же…

И все же граф Гендон, как и Спенсер Персиваль и прочие министры королевского кабинета, принадлежал к тори, в то время как принц Уэльский и его окружение являлись вигами. И обвинение в подобном преступлении сына могущественного тори могло привести к взрыву в любой момент. Обвинение, выдвинутое именно сейчас, когда старого короля того и гляди объявят безумным и принц станет регентом, будет иметь далеко идущие последствия. Не только для правительства, но и для всей монархии.

ГЛАВА 4

Привилегированные обитатели фешенебельного Лондона еще только собирались покидать свои постели, когда Себастьян поднялся по короткой лестнице к своему дому на Брук-стрит. Лишь дальний, приглушенный туманом шум движения на Нью-Бонд-стрит и визг детишек, игравших в догонялки под присмотром нянек на Ганновер-сквер по соседству, нарушали полуденную тишину.

В усталости есть какое-то сладостное забытье, благословенная нечувствительность, и Себастьян сейчас ощущал ее. Мажордом Морей встретил его в холле с непривычно озабоченным лицом.

– Милорд, – начал он.

Взгляд Себастьяна упал на знакомую трость и шляпу, лежавшие на столике в холле. Внезапно он резко осознал, что у него ужасно измят галстук, на лбу засохла кровь, а на лице проступил след часов, проведенных за бренди с того самого момента, когда он последний раз ложился спать.

– Как понимаю, мой отец нанес нам визит?

– Да, милорд. Граф ожидает вас в библиотеке. Но мне кажется, прежде всего вы должны узнать о том, что произошло этим утром…

– Потом, – сухо обронил Себастьян и пошел через холл к двери библиотеки.

Алистер Сен-Сир, пятый граф Гендон, сидел в кожаном кресле у камина, держа в лежавшей на колене руке стакан бренди. При появлении сына он поднял взгляд и подвигал челюстью взад-вперед, что являлось признаком волнения. В свои шестьдесят пять лет Алистер Сен-Сир все еще был крепким мужчиной с бочкообразной грудью и коком седых волос над тяжелым лицом. Таких пронзительных голубых глаз, как у отца, Себастьян в жизни больше ни у кого не встречал. Насколько Себастьян себя помнил, эти сверкающие глаза вспыхивали от непонятного ему чувства каждый раз, когда граф Гендон обращал взгляд на своего единственного оставшегося в живых сына. И последние пятнадцать или около того лет Себастьян замечал, как это пламя быстро угасает под наплывом страдания или разочарования.

– Ну? – спросил граф. – Ты его убил?

– Толбота? – Себастьян сбросил плащ с пелериной и швырнул его на спинку одного из плетеных кресел у арочного переднего окна. Туда же полетели шляпа и перчатки. – Увы, нет.

– Ты так спокойно об этом говоришь!

Себастьян подошел к боковому столику и наполнил себе стакан.

– А чего вы от меня хотели?

Челюсть графа яростно задвигалась взад-вперед.

– Чего я хотел бы, так это чтобы ты обуздал склонность сокращать срок жизни своих приятелей. За шесть месяцев, что ты в Англии, это уже третья дуэль.

– На самом деле я уже десять месяцев как в отставке.

– Черт бы побрал твое нахальство! – Гендон поднялся. – Последний – как там его звали?

– Дэнфорд.

– Верно. Это я еще могу понять. Есть оскорбления, которых джентльмен прощать не должен. Но Толбот? Господи боже мой, ты же спал с его женой! Если бы ты его убил, пришлось бы выплатить чертову кучу денег, вот что я тебе скажу!

Себастьян осушил стакан одним долгим глотком и попытался проглотить вместе с напитком двадцать восемь лет острых, противоречивых чувств. На самом деле он вовсе не спал с Мелани Толбот. Но даже не пытался оправдаться, ведь идея о простой дружбе мужчины и женщины просто не умещалась в голове Гендона, так что объяснения не имели смысла. Он также не понял бы, почему Себастьяна волнует то, что Джон Толбот избивает свою молодую жену.

– Он нарывался, – просто сказал Себастьян.

– И что? Поэтому ты имеешь право спать с его женой?

Повернувшись, Себастьян плеснул себе еще бренди.

– Вовсе не собирался.

– Тебе нужна своя жена.

Себастьян застыл, затем осторожно поставил графин с бренди:

– Итак, мы снова вернулись к этому вопросу. Верно?

– Если ты намереваешься продолжать вести распутный образ жизни, то прошу тебя о единственной любезности – обеспечь себе преемника, прежде чем упьешься до смерти или словишь пулю.

– Вы меня недооцениваете.

Себастьян обернулся и обнаружил, что его отец смотрит на рану на его лбу сузившимися, взволнованными глазами.

– Сегодня ты был на волосок от смерти.

– Я же сказал вам, этот человек жаждал убийства.

Граф выдвинул челюсть.

– Тебе двадцать восемь. Давно пора успокоиться.

– А зачем? Взять на себя управление поместьями? – Себастьян рассмеялся, не обращая внимания на скользнувшую по лицу отца тревогу. Он поднял в насмешливом тосте стакан с бренди и прошептал: – Туше.

– Место от Верхнего Уэлфорда в Парламенте пустует.

Себастьян подавился.

– Вы всерьез?

Отец продолжал смотреть на него.

Себастьян поставил стакан.

– Господи, вы и правда так думаете?

– А почему ты противишься другому делу, кроме пьянок, игр и спанья с чужими женами? Мы могли бы использовать человека твоих способностей в Палате общин.

Себастьян смерил отца долгим изучающим взглядом.

– Вы боитесь, что Принни поддержит вигов, если станет регентом, да?

– О, принц Уэльский обязательно станет регентом, в этом не сомневайся. Это лишь вопрос формы и времени. Но ему придется искать способ обойти жесткую оппозицию, если он попытается ввести в заблуждение тори и возродить Министерство всех талантов^[75]. Или что похуже.

– Ну, не такая уж она жесткая, если вы пытаетесь привлечь меня как кандидата.

Граф опустил взгляд, посмотрел на свой стакан, медленно покрутил его в руке, отражая свет лампы, которая из-за туманного сумрака даже сейчас, в полдень, была зажжена.

– Другой счел бы своим долгом в такие опасные времена присоединиться к верным людям в защите национальных интересов, собственности и привилегий.

– Думаю, вам никогда не приходило в голову, что, окажись я в Парламенте, то, скорее всего, бросил бы вызов священным традициям собственности и привилегий и стал поборником якобинской ереси, атеизма и демократии?

Лорд Гендон допил остатки бренди одним большим глотком и отодвинул стакан в сторону.

– Даже ты не так глуп.

И, не удосужившись вызвать лакея, направился к выходу.

– Подумай, – сказал он, взявшись за ручку двери.

Себастьян стоял у окна, отодвинув в сторону тяжелую штору зеленого бархата, и наблюдал, как знакомая могучая фигура исчезает в клубах тумана. Может, это была игра света, но отец вдруг показался ему гораздо более старым и усталым, чем Себастьян помнил. И он ощутил укол совести, ему захотелось броситься следом, остановить отца, как-нибудь все исправить. Только вот исправить ничего было нельзя, поскольку Себастьян никогда не станет тем, кого хотел видеть лорд Гендон. И оба они это понимали.

Он снова вспомнил то давнее, полное смеха утро на склонах над бухтой. Алистера Сен-Сира не было с ними тем летом. Даже тогда граф проводил большую часть времени в Лондоне. Но он приехал на другой день с искаженным от горя лицом, чтобы обнять бледное, безжизненное тело своего старшего сына.

После смерти Ричарда титул виконта Девлина перешел к его среднему сыну, Сесилу. Но и Сесил умер спустя четыре года. И тогда все надежды Алистера Сен-Сира, все его амбиции и мечты обратились на самого младшего и менее всех походившего на него мальчика, который никогда ранее не рассматривался в качестве наследника.

Себастьян пожал плечами, опустил штору и повернулся к лестнице.

Он почти дошел до спальни, когда к нему через холл бросился мажордом.

– Милорд, я должен поговорить с вами. Утром приходил констебль…

– Не сейчас, Морей.

– Но, милорд…

– Потом, – отрезал Себастьян и захлопнул дверь.

ГЛАВА 5

Сжимая шляпу холодными руками, сэр Генри Лавджой следовал за лакеем в ливрее и в напудренном парике по гулким, похожим на лабиринт коридорам Карлтон-хауса. Несколько месяцев назад подобную аудиенцию лорд Джарвис давал бы в Сент-Джеймсском дворце, где располагалась резиденция несчастного безумного старого короля Георга III. То, что Джарвис перенес свой кабинет во дворец принца Уэльского, поразило Лавджоя, поскольку служило явным признаком неминуемого регентства.

Когда Лавджоя проводили к нему, великий человек сидел за рабочим столом и что-то писал. Он приветствовал магистрата коротким взмахом пухлой руки в перстнях, но даже не глянул в его сторону и не предложил сесть. Сэр Генри помялся на пороге, затем подошел к камину и встал там. Пламя было небольшим, а комната – огромной, как пещера, и холодной. Сэр Генри протянул онемевшие руки к огню. Откуда-то издалека доносился быстрый ритмичный стук молотка и скрип каких-то лесов. Принц Уэльский постоянно что-то обновлял – то в Карлтон-хаусе, то в своем Павильоне^[76] в Брайтоне.

– Итак? – произнес наконец Джарвис, откладывая в сторону перо и поворачиваясь в кресле так, чтобы видеть посетителя. – Что вы можете доложить об этом печальном происшествии?

Убрав от огня замерзшие руки и повернувшись к Джарвису, Лавджой изобразил должный поклон, а затем детально описал сцену преступления, жертву и вещественные доказательства, которые им удалось добыть.

– Да-да, – сказал Джарвис, нетерпеливо поднимаясь с кресла и прерывая сэра Генри. – Все это я уже слышал от вашего констебля. Очевидно, что лорда Девлина следует немедленно арестовать. Вообще, я не понимаю, почему постановления еще нет.

Лавджой смотрел, как его лордство роется в кармане в поисках хрупкой табакерки слоновой кости. Он был необычно крупным человеком, ростом за шесть футов и весом свыше двадцати пяти стоунов^[77]. В молодости лорд Джарвис слыл красавцем. И даже сейчас из-под возрастных отметин, оставленных годами излишеств и разврата, следы былой красоты проступали в пронзительно-умных серых глазах, крупном орлином носе и чувственном изгибе губ.

Лавджой прокашлялся.

– К сожалению, милорд, я не уверен, что этих улик достаточно для того, чтобы прибегнуть к столь решительным действиям в такое непростое время.

Джарвис поднял голову, глаза его сузились, мясистое лицо покраснело еще сильнее. Он пригвоздил Лавджоя к месту жестким взглядом.

– Недостаточно? Господи, что же вам еще надо? Очевидца?

Лавджой сделал вдох, чтобы успокоиться.

– Я согласен, что улики, указывающие на виконта, лежат прямо на поверхности, милорд. Но мы почти ничего не знаем об этой женщине. Мы даже не знаем мотивов убийцы.

Умело открыв табакерку одним толстым пальцем, лорд Джарвис захватил понюшку и вдохнул ее.

– Она была изнасилована, разве не так?

– Да, милорд.

– Ну вот вам и мотив.

– Возможно, милорд. Но жестокость нападения подразумевает такую ярость, возможно даже душевную неуравновешенность, что выходит далеко за рамки полового влечения.

Джарвис захлопнул табакерку и вздохнул.

– Увы, такие взрывы ярости довольно привычны в среде нашей молодежи, которая служила стране и королю на войне. Насколько я знаю, Девлин убил как минимум двоих по возвращении с континента.

– Это дела чести, милорд. И его противники были ранены, а не убиты.

– Тем не менее тенденция очевидна.

Его милость подошел к окну, выходящему на террасу внизу, постоял немного, заложив руки за спину. Лицо его было нарочито сдержанным, словно полное глубокой задумчивости. Заговорил он не сразу:

– Вы сложный человек, сэр Генри. Уверен, мне не надо вам объяснять, что значит, когда сын выдающегося пэра, члена правительства, Бог ты мой, замешан в таком преступлении. Если увидят, что мы медлим, – он широким жестом показал точеной рукой в сторону улицы, – если толпа решит, что появление на свет в привилегированной семье дает право насиловать, убивать и совершать святотатства… – Джарвис осекся, опустив руку. Голос его упал до глубокого, торжественного шепота. – Я был в Париже в тысяча семьсот восемьдесят девятом, вы знаете. Никогда этого не забуду. Кровь ручьями по улицам. Отрубленные головы на пиках. Знатные женщины, которых орущая толпа выволакивает из карет и раздирает в клочья. – Он помолчал, внезапно острым взглядом пронзив Лавджоя. – Вы хотите, чтобы такое случилось и в Лондоне?

– Нет. Конечно нет, милорд, – торопливо ответил Лавджой.

Он чувствовал, что им манипулируют, догадывался, что в деле существует подоплека, которой он, простой судья-магистрат, никогда не увидит. Он все понимал, но не мог избавиться от холода, объявшего его душу, от тошнотворного чувства опасности, скрутившего все его нутро. Любой англичанин больше всего на свете боялся того, что бесконечная, безудержная, безумная бойня Французской революции когда-нибудь перемахнет через Ла-Манш и уничтожит все, чем он дорожит.

– Если лорд Девлин действительно невиновен в этом ужасном преступлении, – продолжал Джарвис, – он в должном порядке будет оправдан и освобожден. Важнее всего сейчас показать, что мы действуем. Мы живем в тяжелые времена, сэр. Новости с полей войны неважные. Народные массы недовольны и озлоблены, радикалы легко могут подхлестнуть их. Поскольку здоровье его величества вряд ли исправится, а билль о регентстве уже лежит перед Парламентом, сама стабильность государства находится под угрозой. Мы не можем проявлять нерешительность, колебаться и тянуть время. Принц Уэльский хочет, чтобы Девлин был арестован еще до вечера. – Джарвис замолк. – Я уверен, что могу положиться на вас. Вы сумеете уладить ситуацию с требуемым тактом и осторожностью.

Всегда нелегко доставлять пред очи правосудия членов аристократических семейств. Но все же случается и такое. Не так давно пятый граф Феррерс был арестован за убийство своего управителя, его судила Палата лордов и приговорила к повешению. Являясь наследником графа Гендона, Себастьян Сен-Сир носил титул виконта Девлина лишь как почетное имя. Может, его и называли лордом, но во всем остальном титул не давал ему ни законных прав, ни пэрства. Пока Девлин не станет графом Гендоном после смерти отца, он формально не будет считаться пэром. Потому предстать ему придется перед Судом Королевской скамьи, как любому другому преступнику, а не перед Палатой лордов.

Если, конечно, доэтого дойдет.

Лавджой коротко поклонился.

– Да, милорд. Лично займусь этим.

Неожиданно на лице лорда Джарвиса расцвела торжествующая, почти ласковая улыбка.

– Хорошо. Я знал, что могу на вас рассчитывать.

Крепко стиснув шляпу, Лавджой поклонился великому человеку. Но когда он повернулся и пошел прочь но роскошному коридору, слушая гулкое эхо собственных шагов, сердце в груди его билось странно тяжело. Сэр Генри Лавджой все сильнее осознавал, что им манипулируют.

ГЛАВА 6

Во сне к нему возвращалась война. Гибнущие дети с темными глазами, полными муки, распоротые солдатскими штыками животы беременных женщин. Когда-то для него было отчаянно важно, кому принадлежат эти штыки – французам или англичанам. Тогда он еще не понимал, что все зависит только от времени и места, что все солдаты всех наций так поступают. Некогда он думал, что англичане – нация, избранная Богом, Англия – любимая, благословенная им страна, защищенная свыше, сила добра, побеждающая врагов, которые, следовательно, являются силами зла. В то время он считал, что существует такая вещь, как война за правое дело.

Когда-то.

Себастьян открыл глаза, с трудом восстанавливая хриплое дыхание, его стиснутые руки вспотели. В спальне с тяжелыми бархатными шторами непонятно было, который сейчас час, да он и не сразу понял, где находится и почему. Он не собирался спать, ему просто хотелось отдохнуть. Себастьян медленно зажмурил глаза, затем снова открыл. Но темные, неизбежные и неизгладимые воспоминания никуда не исчезли.

Сэр Генри Лавджой решил взять с собой на Брук-стрит старшего констебля Эдуарда Мэйтланда вместе с еще одним, молодым констеблем по фамилии Симплот. Лавджой не ждал, что человек такого положения в обществе, как Девлин, окажет сопротивление при аресте, но вынужден был признать – довесок в два констебля поможет воспринять ситуацию всерьез. Он слышал байки о виконте, о его непочтительном, неподобающем поведении. Лавджой мог представить, как такой человек рассмеется ему в лицо. Возможно, будь сэр Генри повыше своих четырех футов одиннадцати дюймов на каблуках, он чувствовал бы себя поувереннее. В любом случае, его порадовал тот факт, что Симплот выше Мэйтланда и, соответственно, шире в плечах.

– Ждите нас, – приказал Лавджой вознице, когда они подъехали к резиденции Девлина на Мэйфейр. Особняк был элегантен, с изящным эркером и ионическим портиком прекрасных пропорций, но этот дом ни в какое сравнение не шел с Сен-Сир-хаусом, который однажды перейдет к Девлину вместе с отцовским титулом, поместьями в Девоне и Линкольншире, а также деньгами, вложенными в шахты, морскую торговлю и банки. Лавджой смотрел на опрятный отштукатуренный фасад здания и думал о том, что рассказывали о взаимоотношениях графа Гендона и его единственного сына, из-за которых Девлин решил жить здесь, на Брук-стрит, а не под крышей отцовского дворца.

– Апартаменты в Ньюгейте его милости покажутся по сравнению с этими как небо и земля, – тихо сказал Мэйтланд, когда мажордом с каменным лицом с поклоном проводил их в холл. – Действительно, как небо и земля, – добавил он, вертя белокурой красивой головой по сторонам, стараясь охватить взглядом сверкающий черный и белый мрамор, череду картин в золоченых рамах, тянувшуюся вдоль винтовой лестницы, поднимавшейся на второй этаж.

– Идите первым, констебль, – прошипел Лавджой, когда мажордом тихонько постучал в дверь библиотеки, спрашивая у виконта позволения войти.

– Милорд, – сказал мажордом. – Люди, желавшие вас видеть этим утром, снова пришли. С ними еще один человек.

Виконт Девлин стоял, опираясь на край стола. По его красивому чеканному лицу скользнула тень досады, когда он оторвался от пачки бумаг, которые изучал. Он был высок и гибок, темноволос, на открытом лбу виднелась оставленная чем-то или кем-то уродливая ссадина.

– Да? – спросил он. – В чем дело?

Лавджой подождал, пока мажордом уйдет, затем вежливо поклонился.

– Сэр Генри Лавджой, старший магистрат с Куин-сквер. Милорд, мне приказано взять вас под стражу по обвинению в убийстве Рэйчел Йорк.

Лавджой не мог сказать, какой реакции он ожидал – чувства вины или бурного протеста и заявлений о собственной невиновности. В конце концов, можно было ожидать потрясения и скорби из-за гибели такой красивой женщины, которой Девлин наверняка восхищался. Но лицо молодого человека оставалось бесстрастным. На нем не читалось никаких чувств, если не считать, что оно чуть скривилось, похоже от скуки.

Он отложил бумаги.

– Это что? Розыгрыш?

– Нет, милорд. На вас указывают и обнаруженные на месте убийства мисс Йорк улики, и показания свидетелей.

Виконт скрестил руки на груди и уселся на стол, вытянув длинные ноги.

– Да неужели? Интересно. Что же это за улики? И кто эти свидетели?

Лавджой ответил молодому человеку прямым взглядом. Глаза у виконта были неестественно желтые и яркие, как полуденное солнце. Лавджой вынужден был сделать над собой усилие, чтобы его голос звучал ровно.

– Я должен спросить вас в первую очередь, не можете ли вы сказать, где вы находились между пятью и восьмью часами вчера вечером.

Виконт моргнул.

– Я… выходил.

– Выходили? – сказал Эдуард Мэйтланд, агрессивно выпятив челюсть. – И куда же?

Виконт повернул голову и смерил старшего констебля долгим ледяным взглядом.

– Погулять.

Щеки Мэйтланда побагровели от злости. В конце концов, Лавджой понял, что зря взял с собой констеблей. Мэйтланд был слишком драчлив и агрессивен, слишком резок и вспыльчив, чтобы разговаривать с человеком вроде Девлина. Лавджой посмотрел на своего подчиненного и сказал ровным голосом:

– Не забывайтесь, констебль. – И продолжил: – За вас может кто-нибудь поручиться, милорд?

Виконт снова перевел взгляд на Лавджоя. Какие нечеловеческие глаза! Дикие и смертоносные, смотрящие на тебя словно из волчьего логова.

– Нет.

Лавджой ощутил некое разочарование. Как было бы проще для всех них, если бы виконт провел эти фатальные часы с друзьями или наблюдая боксерский поединок.

– Тогда, боюсь, мне придется попросить вас последовать за нами на Куин-сквер, милорд.

Желтые, лишающие самообладания глаза сузились.

– Могу ли я послать слугу за плащом и прочими теплыми вещами? Я полагаю, что в это время года в… – он смерил Эдуарда Мэйтланда наглым ироническим взглядом, – Ньюгейте, так вы, кажется, сказали, довольно нежарко.

У Лавджоя по спине прошел холодок. Виконт никак не мог услышать сказанных в холле шепотом слов констебля, это было невозможно. И все же… Он припомнил почти легендарные толки, от которых всегда отмахивался, о нечеловеческом слухе и зрении этого молодого человека, о его смертоносной быстроте и кошачьей способности видеть во мраке. Бесценные качества, которые он с такой губительной эффективностью использовал против французов в Испании, прежде чем вернуться домой по причинам, окутанным слухами и намеками.

– Конечно же, вы можете взять с собой необходимые вам предметы, – торопливо согласился Лавджой.

В жутковатых желтых глазах промелькнуло удивление, затем угасло.

– Благодарю вас, – сказал виконт Девлин.

И второй раз за сегодняшний день сэр Генри Лавджой пережил неуютное ощущение, что все не так просто, как кажется.

ГЛАВА 7

Через полчаса Себастьян стоял на крыльце, слегка касаясь перил. Температура с приближением вечера быстро падала, туман истончился до отдельных клочьев, жавшихся к мостовой и обвивавшихся вокруг фонарных столбов. Он втянул в себя холодный, резко пахнущий воздух и медленно выдохнул.

Он не особенно волновался. Его знакомство с Рэйчел Йорк было шапочным и определенно невинным. Какая бы там улика ни имелась против него, она наверняка быстро будет устранена, хотя он вовсе не собирался никому рассказывать, где находился между пятью и восьмью на самом деле.

И все же, начав спускаться, Себастьян ощутил странную тревогу. Он остро чувствовал медленные, тяжеловесные движения крупного молодого констебля у себя за спиной и пронзительный, высокий голос магистрата Лавджоя, задержавшегося у открытой двери экипажа и что-то говорившего вознице.

В экипаже, старом ветхом ландо с низкой округлой крышей и провисшими кожаными ремнями, стоял затхлый запах. Старший констебль, тот, по имени Мэйтланд, внезапно обернулся, крепко схватил Себастьяна за запястье и наклонился к нему.

– Надо же, какое падение с привычной для вас высоты! – сказал Мэйтланд, растянув губы в ухмылке и сверля Себастьяна взглядом. – Разве не так? – Он еще сильнее осклабился, показав зубы, его пальцы больно впивались Себастьяну в руку. – Милорд.

Себастьян встретил вызывающий взгляд синих глаз констебля жесткой улыбкой.

– Вы помнете мой сюртук, – сказал он, крепко схватив запястье констебля. Это был простой прием, которому он научился в горах Португалии, – просто надо было нажать на нужную точку. Мэйтланд судорожно ахнул от боли, выпустил рукав и попятился.

От многодневного едкого тумана камни мостовой стали скользкими, покрывшись влагой. Поскользнувшись на верхней ступеньке, констебль обернулся, ударился спиной о чугунные перила, за которые попытался схватиться, чтобы удержаться на ногах, промахнулся, ударился коленом о следующую ступеньку. Его цилиндр упал рядом с ним.

Этот констебль пытался изображать из себя денди: – светлые локоны были тщательно уложены, рубашка – с высоким воротником, галстук завязан замысловатым углом. Снова нацепив шляпу, он медленно выпрямился. По штанине дорогих светлых брюк текла грязь.

– Ах ты ублюдок! – сквозь стиснутые зубы прошипел Мэйтланд, раздувая ноздри.

Себастьян смотрел на его руки. Обычно лондонские констебли не носили ножей, кроме некоторых, особенно агрессивных. Нож Мэйтланда был маленьким, с острым клинком, который сверкал даже на тусклом свету пасмурного дня. Констебль усмехнулся.

– Попытайтесь еще что-нибудь в этом духе проделать, и вы не доживете до петли. Милорд.

Себастьян понимал, что все это блеф. Но младший констебль – тот, с открытым лицом и большим, как у быка, телом – бросил быстрый тревожный взгляд на улицу, где стоял спиной к ним, поставив ногу на ступеньку экипажа, Лавджой.

– Боже мой, Мэйтланд! Убери эту штуку, пока сэр Генри не увидел!

Он подался вперед, вероятно надеясь закрыть собой нож от взгляда магистрата. Но он был большим и неуклюжим, а гранитные ступени – предательски скользкими. Констебль оступился и с испуганным криком упал вперед, прямо на нож Мэйтланда.

Себастьян увидел, как глаза молодого человека расширились от удивления, а затем тело его обмякло.

– Господи Иисусе! – Мэйтланд выпустил рукоять ножа.

Лицо его перекосилось от ужаса.

Симплот зашатался, не сводя взгляда с ножа, все еще торчавшего в груди. Тоненькая струйка крови побежала у него изо рта.

– Ты ж убил меня, – прошептал он, поднимая взгляд на Мэйтланда. Колени его подломились.

Себастьян подхватил раненого. Кровь хлынула ему на руки, залив плащ. Опустив умирающего констебля на тротуар, Себастьян сорвал шейный платок и прижал его к ране, из которой с бульканьем выходила кровь. Тонкий лен мгновенно сделался влажным и красным.

– Господи, – повторил Мэйтланд, пятясь, отступая на последнюю ступеньку. Он побледнел, словно мертвец.

– Доктора. Быстро, – приказал Себастьян.

Мэйтланд стоял, вцепившись в перила, глаза его были дикими и неподвижными.

– Черт побери! Сэр Генри, вы не могли бы… Себастьян повернулся на колене и увидел, что Лавджой стоит на ступеньке экипажа с искаженным от потрясения лицом.

– Милорд! – проговорил магистрат. – Что вы наделали?

– Что я наделал? – уточнил Себастьян.

Все еще цепляясь за перила, констебль Мэйтланд перевел расширенные от ужаса глаза с Симплота на магистрата.

– Он пырнул его, – вдруг закричал Мэйтланд. – Он заколол Симплота!

Себастьян уставился на человека, лежавшего у него на руках. Начал сеять холодный дождик, придавая темного блеска камням мостовой и усиливая серый налет на лице умирающего. Виконт повидал достаточно смертей и в Италии, и в Вест-Индии, и в Португалии, чтобы сразу узнать ее приметы. Этот человек умрет, и Себастьяна обвинят в его гибели, как уже обвинили в убийстве едва знакомой ему актриски из Уэст-Энда.

Он думал сначала, что это просто ошибка, обычная неприятность, с которой легко будет разобраться. Но теперь он понял, что все не так-то просто. Выпустив тело раненого, Себастьян выпрямился.

Брук-стрит, прежде пустынная, теперь гудела от быстрых шагов – двое парней из добровольческого кавалерийского полка «Иннз оф корт» в красном с желтыми нашивками, в белых камзолах и брюках, появились из-за угла Дэвис-стрит.

– Эй, вы! – крикнул сэр Генри Лавджой из открытых дверей экипажа, указывая дрожащей рукой на Себастьяна. – Задержите этого джентльмена! Констебль Мэйтланд, возьмите себя в руки!

Мотая головой, словно пытаясь привести мысли в порядок, мужчина неуклюже оттолкнулся от перил и бросился на Себастьяна. Тот остановил его хуком справа, заехав ему прямо в челюсть и швырнув ударом в оштукатуренную стену.

Дождь полил сильнее. Кто-то закричал. Шаги перешли в бег. Себастьян обернулся. Оценив расстояние до экипажа, он прыгнул и с такой силой приземлился на сиденье рядом с обалдевшим кучером, что старое ландо закачалось на своих истертых ремнях.

– Эй, эй! – крикнул кучер, выпучив красные похмельные глаза. Лицо у него было грубое, с седыми усами. – Вам тут сидеть нельзя!

– Тогда позвольте предложить вам сойти. – Схватив поводья, Себастьян выдернул кнут из вялых рук кучера и щелкнул кончиком над ушами гнедого. Старое ландо рвануло с места.

– О черт – ахнул кучер и спрыгнул на тротуар.

Себастьян бросил короткий взгляд через плечо. Добровольцы из «Иннз оф корт» остановились рядом с раненым констеблем. Но Мэйтланд с сосредоточенным, решительным лицом бежал следом за ландо, потрясая кулаками.

– Остановите карету! Этот человек убийца!

– Черт, – выругался Себастьян и шлепнул поводьями по бокам гнедого.

Не задерживаясь на углу, он свернул на Нью-Бонд-стрит, прошмыгнув между грузовым фургоном с широкими колесами и высокой двуколкой, которой правил толстяк в желтом плаще. Желтый натянул поводья, его конь встал на дыбы.

– Эй, вы! – услышал он вопль Мэйтланда. Обернувшись, он увидел, что констебль вскочил на высокое сиденье двуколки. – Отдайте поводья!

– Вы что, вы что! – заблеял Желтый Плащ.

– Слезай, – прорычал Мэйтланд, успокаивая всхрапывающую лошадь и спихивая возницу с сиденья.

Впереди с грохотом столкнулись повозки. Себастьян подобрал поводья, сузил глаза, всматриваясь в дождь и прикидывая расстояние между застрявшим ландо и запряженной осликом телегой, которая медленно грохотала по мостовой.

– Милорд! – крикнул сэр Генри Лавджой, по пояс высовываясь из окна ландо под дождь и колотя кулаком по старым стенкам. – Именем короля, я приказываю вам немедленно остановиться!

«Черт его побери», – подумал Себастьян. Он совсем забыл о магистрате.

– Голову уберите, – крикнул он, удостоив сэра Генри кратким взглядом.

– Я сказал, что требую… – Сэр Генри осекся, выкатив глаза, когда Себастьян проскочил в узкую щель, пройдя так близко, что один из висячих фонарей экипажа задел магистрата по шляпе.

– О господи, – простонал он.

Щелкнув поводьями, Себастьян резко свернул налево на Мэддокс-стрит, отчего карета опасно накренилась. За ними заорал и взбрыкнул осел, опрокинув свою тележку, и на мокрую мостовую посыпались пищащие, взъерошенные цыплята.

– Уберите с дороги эту чертову телегу! – верещал Мэйтланд.

Двуколка застыла, взмыленный конь фыркал и мотал головой, а констебль дергал поводья.

Лошади мчались во весь опор. Себастьян опустил поводья, летя по Мэддокс-стрит мимо величественной каменной громады церкви Святого Георгия. В студеном вечернем воздухе слышался тихий перезвон колоколов. Модные дамы в ярких платьях и джентльмены, высоко державшие над ними зонтики, бросались в стороны перед экипажем.

– Остановите карету! – кричал Лавджой, снова колотя кулаком, когда Себастьян обогнул церковь и выехал позади нее на Милл-стрит. – Именем короля!

Себастьян бросил короткий взгляд через плечо, но па улице никого не было, кроме фонарщика и его мальчика-помощника. Себастьян развернулся как раз в тот момент, когда гнедые вылетели на вымытую дождем Кондуит-стрит и большая черная лошадь, с которой пыталась справиться молодая леди, встала перед ним на дыбы.

Он натянул поводья, заставив гнедых отвернуть в сторону. Лошади брыкались, фыркали, копыта выбивали искры из края тротуара. Старое ландо заскрипело. Дерево затрещало, карета грянулась на мостовую, козлы наклонились набок.

– Девлин! – заорал сэр Генри, пытаясь открыть дверцу экипажа.

– Черт, – выругался Себастьян.

Дождь струился по его лицу. Он понял, что где-то потерял шляпу. Соскользнув с козел, он бросился по мокрым камням мостовой и увернулся от грума молодой леди, когда тот соскочил с коня, чтобы схватить под уздцы дико ржавшего вороного своей хозяйки.

Воспитанный и спокойный конь грума стоял, опустив крупную серую голову. Повод болтался на шее, свешиваясь в переполненную дождевую канаву. Схватив мокрый кожаный ремень, Себастьян взлетел в седло.

– Эй, ты! Стой! – Бледный как смерть грум обернулся, держа под уздцы еще не успокоившегося коня госпожи. – Стой! Конокрад!

Себастьян послал серого в отчаянный галоп сквозь дождь по темной улице к Ковент-Гардену и сумеречному «дну» Сент-Джайлза.

ГЛАВА 8

Чарльз, лорд Джарвис, не мог точно припомнить тот момент, когда он осознал, насколько непроходимо тупы большинство людей. Он предполагал, что это понимание приходило к нему постепенно, с годами, по мере наблюдения за поведением и мыслительным процессом служанок и конюхов, адвокатов и врачей, а также сельских сквайров, населявших мир его детства. Но Джарвис четко помнил тот день, когда он осознал мощь собственного интеллекта.

Ему было тогда десять лет, и он страдал под властью очередного из многочисленных наставников, которых его мать нанимала для обучения единственного сына своего покойного супруга, чтобы не подвергать его хрупкое здоровье (а также свое положение матери наследника) потенциально смертоносной суровости Итона. Пригласили мистера Хаммера – так звали этого субъекта, – который считал себя весьма ученым мужем. Только вульгарная нехватка денег заставила мистера Хаммера дать согласие взяться за унизительную должность наставника маленького мальчика, и потому он не упускал возможности показать своему ученику всю бездну его невежества и умственной неполноценности. Однажды он поставил перед Джарвисом невыполнимую, по его мнению, задачу – математическую проблему, на решение которой у Хаммера, студента последнего курса Оксфорда, ушел целый месяц.

Джарвис решил задачу за два часа.

Ученику удалось так взбесить своего наставника, что тот очень скоро нашел повод подвергнуть мальчика суровой порке. Но оно того стоило, потому что в этот момент триумфа на Джарвиса снизошло откровение. Он понял, что большинство людей, даже те, что родились в знатных семьях и получили хорошее образование, имеют ум медлительный и путаный. И его собственная способность мыслить ясно и быстро, анализировать и видеть определенные схемы, а также изобретать сложные стратегии и решения – не просто редкость. Это может стать еще и очень мощным оружием.

Поначалу он думал, что в Лондоне все будет по-другому. Но очень скоро понял, что уровень тупости и невежественности в высшем обществе и правительстве примерно такой же, как у кобелей где-нибудь в Миддл-сексе.

Человек, с которым сейчас имел дело Джарвис, а именно лорд Фредерик Фэйрчайлд, был типичным представителем лондонского высшего общества. Младший сын герцога весьма преуспел в жизни, хотя тупая приверженность принципам вигов не давала ему прорваться к власти при короле Георге III. Теперь, когда принц Уэльский того и гляди станет регентом, лорд Фредерик надеялся, что его многолетняя верность Принни будет наконец вознаграждена. И он пришел сюда, в комнаты, выделенные принцем в Карлтон-хаус для Джарвиса, с очевидным намерением вынюхать, какое же у него, в конце концов, положение. Надежда получить место премьер-министра не была секретом ни для кого в Лондоне.

– Представители Палаты лордов и Палаты общин собираются в следующий четверг провести заседание, – говорил лорд Фредерик, глядя на Джарвиса большими внимательными глазами. – Если будет достигнут компромисс по поводу формулировок, то я могу поклясться, что принц получит регентство шестого числа. – Он замолчал и выжидательно уставился на Джарвиса.

Несмотря на то что ему стукнуло пятьдесят, лорд Фредерик до сих пор считался красивым мужчиной – высокий, широкоплечий, подтянутый, с гривой густых, волнистых седых волос. Вдовец, любимец дам, всегда готовый сопроводить одинокую матрону на обед или заботливо перелистывать ей ноты, пока она музицирует. Его любезность и умение вести себя в обществе способствовали изобилию приглашений на приемы в загородные имения и на обычные балы лондонских сезонов. Но у лорда Фредерика имелись расточительные привычки – опасно расточительные, что придало оттенок нетерпеливости его голосу, когда он прокашлялся и спросил с отработанной небрежностью:

– Не сделал ли принц распоряжений насчет распределения мест в новом правительстве?

Вопрос был сформулирован тонко. Все знали, что принц Уэльский уже принял несколько решений по таким насущным вопросам, как цвет новых шелковых штор для своих гостиных или выбор архитектора для осуществления его очередного проекта перестройки дворца. Джарвис, стоя у окна, лишь улыбнулся.

– Нет. Пока нет.

По лицу лорда Фредерика скользнула тень разочарования. Сегодня он был непривычно нервным. И даже подскочил, когда один из секретарей Джарвиса постучал в дверь и объявил:

– Сэр Генри Лавджой, милорд. Говорит, что дело очень важное.

– Проводите его ко мне, – сказал Джарвис, прекрасно сознавая присутствие лорда Фредерика. Интересно будет посмотреть, слышал ли он уже об убийстве Рэйчел Йорк. Очень интересно.

– Ну, в чем дело? – спросил Джарвис нарочито встревоженным тоном, когда магистрат вошел.

Сэр Генри помедлил, вопросительно глянув на лорда Фредерика.

– Можете говорить свободно, – сказал Джарвис, сделав широкий жест рукой в сторону лорда Фредерика. – Полагаю, дело касается лорда Девлина?

– Да, милорд. – Магистрат снова помолчал, и его поведение подсказало Джарвису, что дела обстоят вовсе не так, как ему хотелось бы. – Он бежал.

Джарвис никогда не позволял себе роскоши выходить из себя, хотя порой выказывал гнев ради пущего эффекта, дабы припугнуть людей и заставить их исполнить то, чего он хочет. Он выждал несколько мгновений.

– Бежал, сэр Генри? Вы говорите – бежал?! Вопрос был задан ледяным тоном с должной примесью скептицизма и праведного возмущения.

– Да, милорд. Он зарезал одного из моих констеблей, угнал ландо, а затем…

Джарвис на мгновение схватился за переносицу большим и указательным пальцами и прикрыл глаза.

– Избавьте меня от подробностей, – вздохнул он и опустил руку. – Надеюсь, вы узнали, куда Девлин направился?

Щеки коротышки слегка порозовели. Ничто так не заставляет человека чувствовать себя некомпетентным, как легкий намек на его несостоятельность.

– Пока нет, милорд.

Лорд Фредерик поднялся со своего кресла у камина и уставился на них.

– Я правильно понял, что вы пытались взять под стражу сына графа Гендона? Но по какому обвинению?

– Убийство, – прямиком заявил Джарвис.

– Убийство? Боже мой! Но… я думал, что рана Толбота скорее смешна, чем опасна! Неужели он умер?

Разъяснение, коротко поклонившись, дал сэр Генри:

– Последняя дуэль лорда Девлина, как я знаю, обошлась без жертв. Однако виконт обвиняется в убийстве молодой женщины, чье тело было нынче утром обнаружено в церкви Сент Мэтью на Полях близ Вестминстерского аббатства. Это актриса по имени Рэйчел Йорк.

Джарвис с интересом смотрел, как лорд Фредерик медленно открывает рот. Обычно этот человек лучше владел собой.

– Вы арестовали виконта Девлина за убийство Рэйчел?

Сэр Генри моргнул.

– Вы знали ее, милорд?

– Не могу в полном смысле слова сказать, что я ее знал. То есть я, конечно, видел ее в Ковент-Гардене. И конечно, я слышал, что ее убили. Но понятия не имел, что Девлин… – Достав из кармана платок, лорд Фредерик прижал тонкую льняную ткань к губам. – Извините, – прошептал он и торопливо покинул комнату. Сэр Генри, чуть нахмурившись, смотрел вслед лорду Фредерику.

– Я хочу, чтобы на поимку Девлина отрядили всех самых способных людей, – сказал Джарвис, снова завладевая вниманием магистрата.

Сэр Генри поклонился.

– Да, милорд.

– Конечно, вы послали наблюдателей в порты?

Очередной поклон.

– Да, милорд. Хотя виконт в эти дни вряд ли будет желанным гостем на континенте.

– Всегда остается Америка.

– Да, милорд.

Этот коротышка начинал его утомлять. Джарвис потянулся за табакеркой.

– Надеюсь, утром я получу более удовлетворительный отчет.

– Будем стараться, милорд, – сказал сэр Генри Лавджой и откланялся.

После его ухода Джарвис еще некоторое время постоял у залитого дождем окна, глядя во тьму и сжимая в руке забытую табакерку. Туман наконец рассеялся, и стала видна аллея. Мокрая брусчатка блестела в золотистом свете уличных фонарей и фонариков проезжавших мимо карет.

Прежде ему было все равно, виноват Девлин в убийстве актрисы или нет. Значение имело только то, чтобы расследование преступления было закончено как можно скорее и чтобы дурная слава виконта не успела повредить правительству в такой критический переломный момент. Если понадобится, можно будет убрать из правительства графа Гендона, отца виконта.

Чем дольше Джарвис думал об этом деле, тем больше ему казалось, что из этого запутанного клубка событий может выйти какая-то польза. Хотя решительные торийские убеждения делали Гендона более приемлемым для Джарвиса, чем, скажем, люди типа Фэйрчайлда, никуда не денешься от того факта, что Гендон никогда Джарвиса не поддерживал. Этот старый дурак и правда верил, что политика может руководствоваться теми же правилами, что спорт или честная игра вроде крикета на полях Итона. Если Джарвису удастся отделаться от Гендона, манипулировать принцем будет куда легче.

Кроме того, опрометчивое бегство Девлина от правосудия и его предположительное нападение на представителя закона, кончившееся для того смертью, явно предполагают определенную степень вины. Молодого человека надо схватить как можно скорее. Или убить. Джарвис открыл табакерку, заложил понюшку в нос и глубоко вздохнул. Да, лучше будет, если Девлина убьют.

ГЛАВА 9

Звуки погони давно затихли вдали.

Себастьян пустил мышастого коня шагом. Быстро темнело, дождь перешел в густую морось, поднялся ветер. Потерянная шляпа сейчас не помешала бы. Пытаясь хоть как-то укрыться от холода и сырости, он поднял воротник плаща и начал обдумывать, что ему делать дальше.

Даже здесь, вдалеке от фешенебельного Мэйфейра, люди оборачивались ему вслед и указывали на него пальцами. Себастьян прекрасно понимал, что у него нет шейного платка, сапоги заляпаны грязью, а плащ и перчатки в крови. Прежде всего, решил он, ему надо добраться до таких мест, где его расхристанный вид будет привлекать меньше внимания. В задних переулках и боковых улочках где-нибудь возле Ковент-Гардена или Сент-Джайлза никто и не обратит внимания на человека без шляпы, в разорванном плаще и окровавленных перчатках.

Под складками плаща Себастьян ощутил тяжесть бумажника и порадовался, что в последний момент по какому-то наитию сунул кошелек в карман, прежде чем покинуть дом. Он решил, что найдет какую-нибудь харчевню, убогую, но теплую и сухую. Переведет дух и тогда уже будет пытаться связаться с теми, кто мог бы…

Виконт резко поднял голову, уловив отдаленный звук, едва различимый за грохотом деревянных колес по колеям и неразборчивым шорохом дождя.

Сейчас он находился в не столь богатых кварталах, среди узких улиц с ветшающими домами и маленькими лавками с забранными железными решетками грязными окнами. Здесь не было дорогих карет – только тяжело грохочущие фургоны и подводы прокладывали себе путь среди растущей толпы крепкого рабочего люда – бондарей и паромщиков, прачек и пирожников, чьи голоса сливались в протяжном хоре: «Пирожки!

Пирожки горячие!» Но сквозь гул он уже ясно слышал ровный быстрый топот копыт и пронзительный голос мальчишки:

– Если вы ищете того парня на сером коне, так он в ту сторону поехал!

– Черт побери, – прошептал Себастьян и пустил своего краденого скакуна вперед, в ночь.

Он оставил лошадь в теплом стойле на окраине Сент-Джайлза. Этот район пользовался дурной славой – здесь идущие по следу преступника констебли часто пропадали без следа. Лондонские власти опасались туда заглядывать.

Постоялый двор «Черный олень» находился в конце неказистого переулка, известного как Пудинг-роу, в районе кривых улочек и ветхих средневековых домов, завалившихся друг на друга, чтобы не рухнуть. Их верхние этажи нависали над немощеными улицами с открытыми вонючими сточными канавами. Сквозь мутные окна низкого, наполовину деревянного строения на улицу пробивался слабый свет. Себастьян постоял в тени у входа, прислушиваясь и озираясь по сторонам.

Дождь прекратился, но с наступлением темноты температура упала, разогнав большинство обитателей Лондона по домам. Он слышал далекий скрип колес с железными ободьями, глухой монотонный гул колоколов, отбивавших кому-то погребальную песнь, – и больше ничего. Толкнув дверь, он вошел внутрь.

Навстречу ему хлынул густой запах эля и табака, горького угольного чада, горелого жира и острого застарелого пота. В общем зале было темно, оплывшие свечи отбрасывали лишь тусклые мерцающие блики на стены и низкие потолки с потемневшими от времени балками. Посетители толпились у стойки или сидели на лавках за обшарпанными столами. Они глянули на Себастьяна, когда тот вошел, и гул голосов и смех затихли, в пьяных глазах мелькнули подозрение и настороженность. Он был чужаком, а чужаков в таких местах не любили.

Протолкнувшись к стойке, он взял себе кружку эля и заказал ужин. Хлеб будет с примесью мела и квасцов, мясо – вонючим и хрящеватым, но в этих краях вряд ли найдешь лучшую еду, да к тому же он ничего не ел с тех пор, как они с Кристофером позавтракали в пабе неподалеку от Хита.

В одном конце зала горел очаг. Себастьян с кружкой в руке пошел к нему. Гул голосов возобновился, хотя подозрительные взгляды неотступно следовали за ним, а в воздухе повисло напряжение. По стенам мелькнули тени, когда из зала тихо выскользнули несколько человек.

Себастьян прошел почти половину пути по засыпанному опилками полу, протискиваясь между плотными немытыми телами, когда мимо него впритирку прошмыгнул мальчонка лет девяти.

– Ловкий паренек, – сказал Себастьян опасно веселым голосом, выхватывая из кулака парнишки свой бумажник.

Неожиданная утрата обретенного трофея так ошеломила воришку, что тот не сразу удрал, и Себастьян, бросив бумажник в карман, успел схватить его за шкирку и развернуть спиной к себе, причем кружку с элем он так и не поставил и не пролил ни капли.

– Только опыта у тебя, боюсь, маловато.

Все взгляды в зале были прикованы к нему, и Себастьян это осознавал. Но в них сейчас было скорее любопытство, чем враждебность. Ярмарочный сторож из Ковент-Гардена, здоровенный мужик с тремя подбородками, в тесном грязном сюртуке, встал из-за ближнего стола и провел мясистой рукой по губам.

– Ха, да он анабаптист, видать.

По комнате прокатился громкий хохот, поскольку гак называли молодых карманников, пойманных на месте преступления. Их подвергали немедленному суровому наказанию – макали в ближайшую лужу.

– Ну что, окрестить его прямо сейчас, а?

Паренек сжал челюсти и смотрел браво, хотя Себастьян ощутил, как по его тощему телу прошла дрожь. Если бездомного мальчишку окунут в ледяную лужу в такую ночку, то он насмерть замерзнет.

– Не сомневаюсь, что купание ему не повредило бы, – сказал Себастьян. И его слова встретил еще больший хохот. – Но вреда-то он мне не причинил. – Раскрыв руку, Себастьян выпустил тонкую ветхую ткань рубашки уличного сироты. – Вали отсюда, – добавил он, показывая головой на дверь, поскольку парнишка замялся. – Пошел вон.

Но вместо того, чтобы удрать, парнишка остался на месте, его темные, неожиданно яркие глаза откровенно оценивали Себастьяна.

– Беглец, значит?

Себастьян застыл, не донеся кружки до рта.

– То есть?

Парнишка оказался старше, чем в первый момент показалось Себастьяну. Лет десять-двенадцать. Он явно был достаточно наблюдателен, чтобы заметить: заляпанный грязью плащ Себастьяна прекрасно сшит, причем из качественной ткани – или таковой она была несколько часов назад.

– Вы что наделали-то? Потеряли все бабки и бросились в бега, прежде чем вас упекут в долговую яму? Или кого на дуэли шлепнули?

Маленькая костлявая ручонка ткнула в красноречивые темные пятна на груди Себастьяна.

– Не, думаю, вы кого-то замочили. Себастьян сделал большой глоток эля.

– Не дури.

– Ха. А с чего ж еще такому шикарному парню прятаться в дыре вроде «Черного оленя», а?

Из задней комнаты появилась девочка-подросток с худенькими плечиками и хвостиком прямых бесцветных волос, с подносом в руках. Она поставила перед Себастьяном на стол заказанный ужин. Виконт посмотрел на небольшой ломоть подозрительно белого хлеба, на тарелку непонятно какого мяса, щедро политого застывающим жиром, и аппетит у него стал пропадать.

– Вам надо убрать бумажник куда-нибудь подальше, с глаз долой, чтобы не достали, – сказал мальчишка, когда Себастьян уселся за стол. – Понимаете, а? Это ж прямое приглашение, у вас сюртук над ним так и оттопыривается. Вообще-то грешно соблазнять честных парней вроде меня на такие вот дела.

Себастьян поднял взгляд, застыв с вилкой на полпути ко рту.

– И когда это ты был честным парнем?

Парнишка громко рассмеялся.

– Нравитесь вы мне, – сказал он, стрельнув глазами на тарелку с едой, стоявшую перед Себастьяном. Лицо его передернулось от отчаянного голода, но он быстро справился со своими чувствами. – Вот что я вам скажу. У меня есть к вам предложение. Если согласитесь, я к вам наймусь, скажем, пенсов за десять в день. Покажу вам все здешние закоулки, я могу! Буду вашим главным доверенным слугой. Знатному джентльмену вроде вас нельзя без слуги.

– Верно. – Себастьян прожевал кусок, проглотил. – Но я очень странный джентльмен. И не люблю, когда мои слуги вымогают у меня деньги.

Парнишка фыркнул.

– Ну, если уж вы так настроены против меня… – сказал он с упреком и пошел прочь, волоча ноги.

– Постой.

Парнишка обернулся.

– Лови. – Себастьян бросил ему кусок хлеба, и тот ловко поймал его одной рукой. Себастьян хмыкнул. – Ловишь ты лучше, чем торгуешься. Ладно, столкуемся.

ГЛАВА 10

Кэт Болейн впервые повстречала Рэйчел Йорк на берегу Темзы снежной декабрьской ночью более трех лет назад. Рэйчел тогда исполнилось пятнадцать лет, она была трогательно юна и полна отчаяния. Кэт недавно минуло двадцать, но она уже несколько лет как вкусила славы лондонской сцены, и ее собственные тайны и мучительное прошлое тщательно скрывали роскошные драгоценности и искусные улыбки.

И в эту среду Кэт Болейн пришла именно к Темзе, чтобы бросить букет чайных роз с середины Лондонского моста и без слез наблюдать, как цветы расплываются в стороны и медленно уходят под черную воду реки. Затем она отвернулась и решительно зашагала прочь.

Над городом по-прежнему висели низкие облака, но с наступлением ночи дождь сменился тонким туманом. Когда Кэт была маленькой девочкой, она любила туман. Тогда она жила в Дублине, в беленом домике с видом на зеленые поля, обсаженные ореховыми деревьями и огромными дубами. Один из дубов, древнее прочих, имел огромные раскидистые ветви, опускавшиеся почти до земли. Еще до того как Кэт начала ходить в школу, отец научил ее забираться на это дерево.

Она всегда думала о нем как об отце, хотя он таковым и не был. Но другого отца она не знала, и иногда он подбивал ее делать такие вещи, которые пугали ее мать.

– Жизнь полна страшных вещей, – часто говаривал он. – И вся штука в том, чтобы не позволять страхам мешать тебе жить. Что бы ты ни делала, Кэтрин, никогда не живи наполовину.

Кэт пыталась говорить себе это и в тот страшный день, когда пришли английские солдаты. Тем утром туман был густ и полон едкого запаха гари. Она стояла в тусклом утреннем свете и повторяла отцовские слова снова и снова, пока солдаты выволакивали ее мать, отбивавшуюся и кричавшую, из их хорошенького белого домика. Они заставили девочку и ее отца смотреть на то, что они делали с ее матерью. А затем повесили и отца, и мать Кэт рядом, на ветке дуба на краю поля.

Эти события происходили в жизни другого человека. Женщина, которая твердой рукой вела фаэтон, запряженный парой лошадей, по залитым светом фонарей лондонским улицам, называла себя Кэт Болейн и считалась одной из знаменитейших актрис лондонской сцены. Бархатный плащ, согревавший ее промозглым вечером, был ярко-вишневый, а не дымчато-серый, и на шее ее сияла жемчужная нитка, а не черная траурная бархотка.

Но она по-прежнему ненавидела туман.

Остановившись перед городским домом месье Леона Пьерпонта, Кэт бросила поводья груму и легко спрыгнула с козел.

– Прогуляйте их, Джордж.

– Да, мисс.

Она остановилась перед лестницей, чтобы окинуть взглядом классический фасад, освещенный мягким светом мерцающих масляных фонарей. Как и все, что окружало Лео Пьерпонта, этот дом на Хаф-Мун-стрит был тщательно рассчитан на нужное впечатление – большой, но не слишком, элегантный, но с налетом увядающего великолепия, свойственного гордому представителю благородного сословия, вынужденному жить в изгнании. Когда человек живет жизнью, которая, по сути дела, одна большая ложь, внешнее впечатление – это все.

Она застала Лео Пьерпонта в обеденной зале. Он сидел за столом, сервированным на одну персону, среди тонкого фарфора, сверкающего серебра и искрящегося старого хрусталя. Это был стройный, хрупкого сложения мужчина, с которым годы, сколь бы тяжкими они ни были, обошлись благосклонно. Его лицо не портили морщины, светло-каштановые волосы почти не тронула седина. Кэт не знала, сколько ему в точности лет, но если принять, что Лео было почти тридцать, когда царство террора изгнало его из Парижа, ему должно было быть сейчас сильно за сорок.

– Не следовало вам приходить, – сказал Лео, с виду полностью поглощенный вкушением супа.

Кэт сорвала перчатки и вместе с ридикюлем, плащом и шляпкой бросила их на соседнее кресло.

– И чью репутацию вы боитесь испортить, Лео? Мою или свою?

Он поднял взгляд. В серых глазах мелькнула усмешка.

– Мою, конечно же. Вашей репутации уже ничто повредить не может. – Он дал знак слугам уйти, затем выпрямился. Улыбка исчезла. – Полагаю, вы слышали, что случилось с Рэйчел?

Кэт оперлась ладонями на столешницу и подалась к нему. Под шелковым корсажем платья сердце ее колотилось быстро и сильно, но она сумела совладать с голосом.

– Это вы сделали?

Лео погрузил ложку в суп и аккуратно поднес ее к губам.

– Да что вы, ma petite^[78]. Если бы я даже и желал смерти Рэйчел, неужели вы всерьез полагаете, что я убил бы ее столь театрально? В церкви? Насколько я знаю, стены были буквально залиты ее кровью.

Кэт смотрела, как его тонкая длинная рука тянется за хлебом.

– Это мог сделать один из ваших подручных.

– Я гораздо тщательнее подбираю себе исполнителей.

– Тогда кто же ее убил?

По лицу француза прошла тень, мимолетная тень треноги, так что Кэт даже почти – почти – поверила в то, что он может говорить правду.

Актриса резко повернулась и зашагала по комнате взад-вперед широким быстрым шагом.

Лео поудобнее уселся в кресле и стал следить за ней.

Я позвоню и попрошу принести еще бокал, – сказал он через минуту. – Выпейте немного вина.

– Нет, спасибо, не хочу.

– Тогда хотя бы перестаньте расхаживать по комнате. Это меня утомляет и плохо сказывается на пищеварении.

Она остановилась у стола, но не стала садиться.

– С кем у Рэйчел была назначена встреча прошлым вечером?

Взяв нож, Лео спокойно принялся намазывать хлеб маслом.

– Ни с кем из тех, кого бы я знал.

– В чем вы пытаетесь убедить меня, Лео? Что она пошла помолиться?

– В церковь обычно за этим и ходят.

– Но только не такие люди, как Рэйчел.

Кэт подошла к камину, остановилась перед ним и стала смотреть на пылающие угли. Они участвовали в рискованной игре, но кто бы ни встретился Рэйчел прошлой ночью, он был более чем опасен – он олицетворял зло. И то, что неведомый преступник с ней сделал, могло угрожать им всем.

– Власти будут расследовать ее смерть и могут на что-нибудь наткнуться.

– Осторожнее, ma petite, – сказал Лео, протягивая руку за бокалом. – У стен есть уши. – Он неторопливо отпил вина. Нахмурился. – Нет, я не думаю, что власти узнают что-нибудь такое, насчет чего нам следует тревожиться. Я отправился в ее квартиру утром, сразу, как только узнал о случившемся, но там уже шел обыск. Я зайду туда еще раз вечером и позабочусь, чтобы ничего представляющего для нас опасность не осталось.

– Вы можете прийти слишком поздно. Они успеют что-нибудь найти.

Лео издал тихий обиженный смешок.

– Вы что, серьезно? Это Лондон, не Париж. Англичане тупы. Они так боятся угрозы своим свободам со стороны регулярной армии, что готовы отдать города на разграбление ворам и убийцам, нежели завести нормальную полицию. Эти констебли ничего не найдут. Кроме того, – он бросил в рот еще кусочек хлеба, прожевал его и проглотил, – они думают, что уже знают, кто это сделал.

Кэт резко обернулась к нему.

– Вы сказали, что не знаете, кто это сделал!

– Я и не знаю, кто ее убил. Но лондонские власти считают, что они знают. Сейчас, когда мы с вами разговариваем, они, несомненно, ужеарестовали его. Это некий виконт, знаменитый своим пристрастием к убийству себе подобных. У него странная фамилия. Что-то вроде Дьябло, или Дьявол, или…

– Девлин? – Девушка задышала необычно коротко и часто. Потом отошла от камина и подошла к Лео, не сводя настороженного взгляда с его лица.

– Именно. – Он посмотрел на нее честными, широко открытыми глазами, и она догадалась, что он играет с ней, давно зная, как зовут виконта.

– А, теперь припоминаю, – продолжил он, склонив голову набок и глядя на нее с улыбкой. – Девлин некогда был одним из ваших покровителей? До того, как он отправился на войну во имя короля и страны против сил зла под командованием императора Наполеона?

– Это было давно. – Кэт отвернулась и потянулась за плащом. Ей вдруг захотелось немедленно уйти, чтобы побыть наедине с собой.

Отодвинув кресло, Лео встал одним гибким движением, протянул руку и схватил девушку за локоть. Он остановил ее, вынудил повернуться, внимательно посмотрел ей в лицо. Он был так томен, так хрупок и изнежен с виду, что иногда забывалось, насколько быстро он умеет двигаться и как сильны его длинные тонкие пальцы.

Актриса ласково посмотрела на него, призвав все свое мастерство, чтобы не выдать себя. Только бы еще и сердце перестало предательски рваться из груди.

Однако Лео хорошо знал ее. Он ценил ее талант и понимал, что в своей единственной слабости она не признается никому, даже самой себе. Кривая усмешка тронула уголки его губ, затем померкла.

– Вам всего двадцать три, – прошептал он, коснувшись рукой ее щеки, – для вас ничего еще не может быть слишком давно.

ГЛАВА 11

Себастьян провел остаток ночи в маленькой комнатушке над задним двором «Черного оленя». Взглянув на постель, он снял сапоги, расстелил плащ на узкой деревянной лавке и улегся. На войне бывало и похуже. Доводилось проводить бессонные ночи на холодной каменистой почве или слушать шуршание прусаков по грязному полу.

Он не спал.

Когда рассвело, он поднялся со своего самодельного ложа и подошел к окну, выходящему на заваленный мусором двор внизу. Несмотря на сырое и промозглое утро, он широко распахнул ставни и полной грудью вдохнул едко пахнущий воздух, не переставая думать о том, что произошло вчера вечером.

Себастьяну всегда казалось, что у каждого в жизни случаются переломные моменты, когда человек принимает вроде бы незначительное решение, а в результате имеете очевидного будущего судьба швыряет его совершенно в иную сторону. Но сейчас трудно было понять, когда такой переломный момент случился в его собственной жизни. Было ли это в момент вспышки его гнева и рокового шага констебля? Или еще раньше – накануне вечером, когда он дал обещание обезумевшей от страха женщине?

Себастьян сжал губы и выдохнул. Несмотря на все, что произошло, он не жалел о сделанном.

Достав из кармана маленькую записную книжечку, он вырвал листок и быстро нацарапал на нем: «Пожалуйста, заверьте Мелани, что я не выдам ее. Что бы ни случилось, она не должна говорить ничего такого, что могло бы повредить ее репутации. От этого зависит ее жизнь. Д.» Сложив страничку пополам, он написал на внешней стороне имя и адрес сестры Мелани, затем сунул записку в карман.

Всю долгую ночь он спокойно обдумывал предстоявший ему выбор и пришел к трем вариантам. Он мог сдаться сэру Генри Лавджою, явившись на Куин-сквер и положившись на волю системы, более известной своими скорыми суждениями, чем стремлением к истине. Он мог бежать за границу, надеясь, что в его отсутствие кто-нибудь оправдает его честное имя, но если такого не случится, то ему придется провести в изгнании всю жизнь.

Или он может залечь на городском дне и начать самостоятельные поиски убийцы Рэйчел Йорк.

Рэйчел была необыкновенно привлекательной женщиной. Он неоднократно видел ее в различных городских театрах – и на сцене, и в избранном обществе, состоявшем исключительно из подобных женщин и богатых, знатных мужчин, которых эти женщины пытались завлечь. Он восхищался талантливой актрисой, но никогда не пытался сделать ее своей любовницей и даже не пробовал получить от нее больше, чем она была готова дать.

Он понять не мог, почему убийцей посчитали именно его, но не собирался полагаться на власти, надеясь, что они дадут себе труд восстановить реальную цепь событий. Когда городским сыщикам платят по сорок фунтов за каждого преступника, истинное правосудие часто становится жертвой алчности.

И потому в какой-то момент долгой бессонной ночи Себастьян принял решение. Он не скроется за границей и не станет глупо и доверчиво сдаваться сомнительному британскому правосудию. Где-то здесь бродит человек, убивший Рэйчел Йорк, и в поисках убийцы виконт мог полагаться только на себя.

Пять лет армейской разведки научили Себастьяна тому, что информация – важнее всего. Ему надо было переговорить с кем-нибудь, кто знал Рэйчел, кто мог бы назвать ему ее врагов, объяснил бы, зачем она в одиночку пошла холодной зимней ночью на свидание со своей смертью в маленькую захолустную церковь в Вестминстере.

Он уже решил, что связываться с кем-нибудь из родственников или друзей бессмысленно, поскольку за ними, несомненно, установят наблюдение. Но никто не подумает следить за актрисой, игравшей Розалинду – а Рэйчел играла Селию, – в ковент-гарденской постановке «Как вам это понравится». За женщиной, которая разбила сердце Себастьяна шесть лет назад…

Солнце поднялось выше, но сквозь неистребимый покров грязного тумана пробивались лишь слабые его лучи. Он слышал грохот фургонов и телег, направлявшихся в Ковент-Гарден, и жужжание каменного круга точильщика ножей во дворе внизу.

И приближающиеся к комнатушке быстрые шаги по коридору. Затем послышался осторожный стук и шепот:

– Эй, хозяин. Это я, Том.

Вчерашний беспризорник.

– Том? – спросил Себастьян с коварным изумлением. – Не помню, чтобы у меня был знакомый по имени Том.

С той стороны двери послышалось нетерпеливое ругательство.

– Да я тот карманник, что вчера пытался спереть у вас кошелек.

– А. И ты думаешь, что я открою тебе дверь, мой жуликоватый дружок?

– Да бог с вами, хозяин! Не до шуточек сейчас! Люди с Боу-стрит того и гляди по лестнице поднимутся! Они вас спрашивают! По крайней мере, вынюхивают, не вы ли тот тип, что пырнул констебля на Мэйфейр и…

Себастьян распахнул дверь так быстро, что Том, который припал к ней, ввалился в комнату. В бледном свете утра мальчишка казался еще худее и грязнее, чем вчера показалось Себастьяну. Он впился в Себастьяна темными злыми глазами.

– Они еще говорят, что вы зарезали какую-то девку в церкви близ Грейт-Питер-стрит. – Он замолк. – Это правда?

Себастьян спокойно выдержал жесткий взгляд мальчика.

– Нет.

Том быстро молча кивнул.

– Думали, я что-то слышал. В общей зале сейчас сидят два сыскаря, которые расспрашивают про вас, да еще один такой же, что сорок фунтов за каждую голову берет, торчит у дверей.

Усевшись на краю лавки, Себастьян натянул сапог, затем второй.

– Как понимаю, ты даешь мне совет сбежать через окно?

– Ага, хозяин. И побыстрее, ежели не хотите плясать ньюгейтскую джигу.

Накинув плащ, Себастьян бросился к открытому окну и окинул взглядом двор внизу. Окно выходило прямо на низкую односкатную крышу какой-то пристройки, наверное кухни. Но выбраться со двора можно было только через переднюю арку. Ему придется пробежать по наклонной крыше туда, где она примыкает к выступающему второму этажу харчевни, и оттуда каким-то образом вскарабкаться на главную крышу.

– Кстати, с чего это ты пришел меня предупредить? – спросил Себастьян, стоя одной ногой на подоконнике и глядя на мальчика.

– Ха. Если тут кому и нужна помощь, так это вам, хозяин.

– Хм. Твой альтруизм, хотя и приободряет, не кажется мне слишком убедительным, – сказал Себастьян и спрыгнул на крышу внизу.

Легкий и ловкий, как кот, Том соскочил следом.

– Я не знаю, что вы про это думаете, но мое предложение остается в силе – шиллинг в день, и я ваш слуга. Я эти места хорошо знаю, очень хорошо, правда!

Если вам надо где-нибудь тут спрятаться, то лучшего проводника вам не найти!

– Мне казалось, что прежде ты просил десять пенсов, – сказал Себастьян, который, пригнувшись, побежал по крыше.

– Ага. Только теперь, когда у вас на хвосте эти свиньи с Чайна-стрит, цена выросла.

Себастьян рассмеялся – как раз когда снизу послышался крик.

ГЛАВА 12

Себастьян бросил взгляд во двор, где коренастый чернобородый мужик в широком плаще тыкал в него пальцем, подняв голову.

– Смотрите! Это он, наверняка он! Стой, я сказал! Стой, именем короля!

– Черт подери, – выругался Себастьян. Выпрямившись, он побежал по скату крыши, опасно скользя кожаными подметками по мокрому шиферу. Мальчишка следовал по пятам.

У стыка кухонной крыши и кирпичной стены Себастьян обернулся.

– Сюда, – сказал он, нагнувшись, чтобы подхватить худенького паренька и забросить его наверх. – Цепляйся за крышу и подтягивайся.

Голые, задубевшие от холода пальцы Тома с трудом нашли место для опоры.

– А вы-то как заберетесь? – задыхаясь, проговорил он, затем хрюкнул и взбрыкнул ногами так, что животом лег на крышу. Потом перевернулся на спину.

Кирпичная кладка была неровной, так что можно было кое-где ухватиться, а где-то ногу поставить. Себастьян взобрался по ней к пареньку и протянул ему руку.

– Ух ты! – восхищенно выдохнул Том, поднимаясь на ноги. – Вы ж могли бы стать первостатейным домушником!

Себастьян рассмеялся, прищурившись, осмотрел ветхую крышу, лежавшую перед ними. Начался холодный дождь, мелкий, как туман, и пробирающий до костей. Сыщики исчезли со двора. Послышались крики и топот ног по деревянной лестнице.

Себастьян посмотрел на мальчика. Пытаясь предупредить виконта, тот оказался не на той стороне. Себастьян кивнул в сторону дряхлого дома по соседству с «Черным оленем», который находился на расстоянии в три-четыре фута от мокрой крыши харчевни.

– Перепрыгнешь?

К удивлению Себастьяна, грязное лицо паренька осветила белозубая улыбка.

– Ага. Сами посмотрите.

Крепко и решительно сжав кулаки, Том разбежался по крыше, оттолкнулся в самый последний момент и легко перелетел на соседнюю крышу. Мягко приземлился, чуть покачиваясь. Поскользнулся, но тут же восстановил равновесие на ступенчатых мокрых черепицах.

– Похоже, ты сам учился на домушника, – сказал Себастьян, очутившись рядом с ним.

Том хмыкнул от удовольствия.

Вместе они бежали по ветхим крышам, огибая покосившиеся печные трубы и ныряя под сломанные карнизы. Их дыхание выходило легкими облачками пара. В конце квартала они нашли водосточную трубу, оплетенную голыми ветвями глицинии, по которым и скользнули вниз. Они успели удрать, прежде чем первый из людей с Боу-стрит, пыхтя и ругаясь, вылез на поросшую мхом крышу «Черного оленя».

Ранним утром узкие переулки заполняла толпа тор-гонок и молочниц, пирожников и помощников мясников. Свернув за угол Грейт-Лестер-стрит, Том и Себастьян перешли на шаг, направляясь к Чаринг-кросс.

– И куда мы теперь? – спросил Том, идя чуть вприпрыжку, чтобы поспевать за широким шагом Себастьяна.

Себастьян помедлил, затем достал из кармана сложенную вчетверо записку, которую нынче утром написал сестре Мелани.

– Мне надо, чтобы ты передал записку одной леди, ее зовут Сесилия Уэйнрайт, и живет она на Беркли-сквер. – Порывшись в кошельке, Себастьян вытащил горсть мелочи. – Вот тебе шиллинг за письмо плюс недельное жалованье.

Никакой гарантии, что парнишка действительно передаст письмо, конечно, не было. Себастьяну приходилось полагаться на один шанс из ста.

Серьезный взгляд Тома упал на монеты в руке Себастьяна. Затем он поднял глаза. Юный карманник даже не потянулся за деньгами.

Дождь струился по его лицу. Он понял, что где-то потерял шляпу. Соскользнув с козел, он бросился по мокрым камням мостовой и увернулся от грума молодой леди, когда тот соскочил с коня, чтобы схватить под уздцы дико ржавшего вороного своей хозяйки.

Воспитанный и спокойный конь грума стоял, опустив крупную серую голову. Повод болтался на шее, свешиваясь в переполненную дождевую канаву. Схватив мокрый кожаный ремень, Себастьян взлетел в седло.

– Эй, ты! Стой! – Бледный как смерть грум обернулся, держа под уздцы еще не успокоившегося коня госпожи. – Стой! Конокрад!

Себастьян послал серого в отчаянный галоп сквозь дождь по темной улице к Ковент-Гардену и сумеречному «дну» Сент-Джайлза.

– Вы что, увольняете меня, что ли?

Себастьян выдержал непроницаемый взгляд парнишки.

– Ты, видимо, не понимаешь. Если останешься при мне, то можешь легко оказаться на виселице.

– Не-а, – презрительно хмыкнул Том. – Скорее, из страны вышлют. Я такой тощий, что легко сойду за малолетку, и мне поверят. А мелкоту они на виселицу не посылают. – Он помрачнел от какого-то внезапного неприятного воспоминания. – Ну, обычно не посылают.

– Тебе так хочется попасть в Ботани Бэй?

Том пожал плечами.

– Туда они мою мамку отправили.

Полное отсутствие эмоций в голосе паренька убедило Себастьяна более, чем что бы то ни было. Он медленно выдохнул. Мерзко это – изгонять из страны матерей, когда их дети оставались голодать здесь, на улицах Лондона. Себастьян протянул деньги.

– Бери.

Мальчик еще некоторое время колебался, стиснув зубы. Затем схватил монеты и сунул письмо за пазуху.

– Вы куда идете-то?

– Мне кое-кого надо повидать.

Том кивнул и повернулся, не сказав больше ни слова, еле переставляя ноги и потупив взгляд. Но на углу он остановился, поднял голову и обернулся.

– А как ее зовут-то? Ту леди, к которой вам так неймется попасть?

Себастьян от удивления тихо рассмеялся.

– С чего ты взял, что это леди?

Том ухмыльнулся.

– По лицу вижу. Видать, редкая красотка. – Он постоял, склонив голову набок. – Как зовут-то ее?

Себастьян помедлил, затем пожал плечами.

– Кэт. Ее зовут Кэт.

– Кэт? Какое-то неподходящее для леди имя.

– Так я и не говорил, что она леди.

ГЛАВА 13

Лорд Стонли спал в ее постели, уткнувшись лицом в подушку. Глаза закрыты, дыхание ровное и глубокое.

Где-то среди ночи он сбросил тонкую простыню. Кэт Болейн, опершись на локоть, смотрела на его широкую обнаженную спину и крепкие ягодицы. Красивый мужчина, только подбородок слабый. Обычно она не спала с такими юнцами.

Кэт подперла голову ладонью. Она играла роль его любовницы уже четыре месяца. Поначалу ей нравился его юношеский пыл и подарки, которые она мягко отклоняла. Но он начал ее утомлять. И к тому же после того, как принц станет регентом, такие упертые тори, как Стонли, станут бесполезны. Она раздумывала, не заняться ли ей Сэмюэлем Уайтбредом, которому все прочили важный пост, как только билль о регентстве позволит принцу сформировать новое правительство из вигов.

Зевнув, Кэт тихо покинула постель. По крайней мере, люди постарше редко оставались на ночь. Ей не нравилось, когда ее любовники не уходили домой. Теперь, когда Стонли проснется, снова придется играть роль влюбленной женщины, по крайней мере пока не получится выпроводить его восвояси. Утренние спектакли ей не слишком удавались.

Она сунула руки в рукава шелкового пеньюара и еще раз глянула на растрепанную белокурую голову на своей подушке. Наверное, у него все же есть на это право, раз уж он платит за ее дом, причем не догадываясь о том, что агент, которому он каждый месяц дает деньги, на самом деле работает на Кэт. За последние пять лет Кэт сумела выплатить залог не только за этот дом, но еще и за три других таких же. Мужчины – такие глупцы. Особенно те, что носят гордые фамилии и владеют фамильными состояниями.

Бесшумно выйдя из спальни, она спустилась по лестнице. В гостиной было темно, огонь в камине развести не успели, персикового цвета шторы все еще закрывали окна. Старшая горничная, Гвен, явно ожидала, что ее хозяйка заспится до полудня, а то и дольше. Кэт подошла к окну, чтобы отодвинуть тяжелые занавеси, и услышала знакомый голос:

– Вы рано просыпаетесь.

Она обернулась, неловко пытаясь запахнуть пеньюар одной рукой. Как будто этот мужчина прежде никогда не видел ее обнаженной. Словно он не касался каждого дюйма ее тела губами и языком, не ласкал невероятно нежными, умелыми руками.

Себастьян Сен-Сир, виконт Девлин, стоял у холодного камина, облокотившись на полку и каблуком зацепив решетку. Его плащ небрежно валялся в кресле. В туманном свете очередного хмурого зимнего утра он казался неопрятным, распущенным и опасным. Щеки покрывала суточная щетина, на лбу виднелась некрасивая ссадина.

Конечно, она не раз видела его за эти десять или около того месяцев, которые он пребывал в Англии, – в толпе зрителей и как-то раз на Нью-Бонд-стрит. Но всегда издали. Они оба старались придерживаться дистанции в общении.

– Как вы вошли?

Он оттолкнулся от каминной полки и подошел к ней. Складки по обе стороны его неулыбчивого рта углубились, хотя не от улыбки. Циничные отметины, которых прежде не было.

– Вы не спрашиваете, зачем я здесь.

Некогда он был ее сердцем, ее душой, ее смыслом жизни. Некогда она все бы за него отдала все. Но это было шесть лет назад, и она так же отличалась от той одержимой любовью девушки, как та, в свою очередь, отличалась от смешливой девочки, забиравшейся на дубовую ветку на краю зеленого поля в Ирландии. Он стоял достаточно близко, чтобы вдобавок к щетине она заметила усталость, переполнявшую его. Он стоял близко – но не слишком. Они по-прежнему держались друг от друга на расстоянии.

– Вам нужны деньги? – сказала она. – Или вас снести с бандой контрабандистов, которым можно довериться и которым наплевать, кого они перевозят через Ла-Манш?

Он покачал головой.

– Вы и правда думаете, что я ударюсь в бега?

Нет, он не будет бежать. Она могла не знать всего, что случилось с этим человеком за те жестокие годы, что он отсутствовал. Но вот что он не станет бежать – она точно знала.

Похоже, он спал в одежде. Шейного платка на нем не было, манжеты испачканы в чем-то похожем на запекшуюся кровь.

– Вы ужасно выглядите, – сказала она.

Некогда Себастьян, которого она знала, рассмеялся бы в ответ на эти слова. Но не сейчас. Он поймал ее взгляд.

– Расскажите мне о Рэйчел Йорк.

Глаза его были до жути волчьими, такими же, как она помнила. Она отвернулась и подошла к камину, чтобы развести огонь. Она говорила себе, что вполне естественно, что он пришел к ней расспросить о Рэйчел. Они вместе блистали на сцене Ковент-Гардена в «Как вам это понравится». Это он знал. Так что нечего тревожиться, что ему известно кое-что еще.

– По словам ее горничной, она отправилась прошлым вечером в церковь Сент Мэтью на свидание с вами. – Кэт глянула на него. – Это так?

Он покачал головой.

– Говорят, на ее теле нашли ваш пистолет.

– Правда? – Его глаза чуть расширились, но больше никакой реакции она не заметила. – Как любопытно.

Когда же он научился так скрывать свои чувства, подумала она.

– Также говорят, что констебль, которого вы зарезали, все еще жив, хотя долго не протянет. Вы это знали?

– Я не трогал его.

– И Рэйчел вы тоже не трогали.

Уголок его рта дернулся.

– Если бы вы действительно думали, что я убил Рэйчел Йорк, вы швырнули бы мне вот эту кочергу прямо в голову.

Кэт выпрямилась, бесцельно держа на коленях кочергу, и посмотрела на человека у окна.

– Зачем вам знать о Рэйчел?

– Потому что, сдается, единственная моя возможность выпутаться из петли – это самому найти ее убийцу. – Он подошел к столу, на котором она держала графинчик с бренди, налил себе и осушил стакан одним глотком. – Есть у вас какие-нибудь мысли по поводу того, кто бы мог желать Рэйчел Йорк смерти?

Она, естественно, размышляла об этом. Думала о том, кто мог это сделать кроме Лео и его сообщников. В театральном обществе Рэйчел недолюбливали – она была слишком целеустремленна и слишком успешна, чтобы не пробудить мелочных обид и зависти. Но Кэт приходил в голову только один человек, достаточно гневливый и раздражительный, который мог так жестоко, так яростно наброситься на женщину.

– Есть один человек… – Кэт замолкла, затем выпалила. – Хью Гордон.

Девлин удивленно огляделся.

– Хью Гордон?

Высокий, мрачно-красивый мужчина с глубоким голосом, способный заставить зрителей разрыдаться одним своим жестом, Хью Гордон был популярнейшим лондонским актером со времен Джона Кембла.

– Рэйчел привлекла его внимание в первый же день, как попала в театр. Конечно, ей это льстило. Он очень помогал ей в карьере, когда она только начинала. Насколько знаю, она даже влюбилась в него. Поговаривали о свадьбе. Но затем он начал относиться к ней как к собственности. Пытался ее контролировать. Стал… более груб.

– Вы хотите сказать, что он ее бил.

Кэт кивнула.

– Она бросила его через год.

Девлин снова потянулся за графином.

– Не могу представить, чтобы человек с таким чувством собственного достоинства, как у Хью Гордона, спокойно отнесся к подобному поступку.

– Он угрожал убить ее.

– Вы думаете, он на это способен?

– Не знаю.

Себастьян налил себе еще. Затем просто стоял, задумчиво глядя на стакан.

– А что вы можете сказать о мужчинах в ее жизни кроме Гордона?

Угли начали разгораться и испускать тепло. Кэт не сводила взгляда с огня.

– Она флиртовала со многими джентльменами, от лорда Граймса до адмирала Уорта. Но я не думаю, чтобы кто-то из них мог считаться ее хозяином.

Она ощущала на себе его оценивающий взгляд.

– Вы знаете, откуда она родом?

– Из какой-то деревушки в Ворчестершире. Не помню названия. Ее отец был там священником, но он умер, когда ей едва исполнилось тринадцать лет, и она осталась на милость прихожан. Ее пристроили служанкой в дом местного купца.

Кэт помолчала. В этом было сходство обеих их судеб. Обе они помнили рубцы, оставленные плетью на нежном юном теле, острую боль и тупое, бесконечное ощущение унижения и грязи. Трудно забыть грубые руки, выворачивающие тонкие запястья, после чего остаются огромные синяки.

Кэт бросила на пол каминные принадлежности, и они упали с металлическим стуком.

– Когда ей было пятнадцать, она сбежала.

Он пристально рассматривал Кэт. Ему были известны кое-какие подробности из ее прошлого, она рассказывала о том, что случилось с ней после убийства отца и матери.

– Тогда она и попала в Лондон?

– Конечно, – ответила Кэт, стараясь, чтобы голос ее звучал ровно. – Как и все юные девушки, с надеждой начать новую жизнь.

Это была старая история. Невинные создания – порой даже девочки лет восьми-девяти – обманом попадали в торговлю телом через легионы сводней, охотившихся за несчастными. Рэйчел попала в лапы такой прежде, чем успела покинуть дилижанс.

– Вы познакомились с ней когда она начала служить в театре?

Кэт покачала головой, и на губах ее появилась печальная улыбка.

– Мы встретились на Лондонском мосту. Был декабрь, это я точно помню. До Рождества оставалось несколько дней. Я отговорила ее бросаться в Темзу.

– И нашли ей работу актрисы?

Кэт пожала плечами.

– Она была умненькой, с хорошим произношением и как раз с таким личиком и фигуркой, которые нравятся мужчинам. Она была рождена для сцены.

– Так что она делала в церкви Сент Мэтью на Полях во вторник вечером? Вы не знаете?

Кэт покачала головой.

– Я не замечала за ней особой религиозности.

Себастьян подошел к ней, не сводя с ее лица своих странных янтарных глаз. Это было неприятно.

– О чем вы умалчиваете?

Кэт мягко, умело рассмеялась.

– Не понимаю, что вы имеете в виду.

Он протянул руку, словно собирался погладить ее по щеке, но остановился.

– Вы чего-то боитесь. Чего же?

Она заставила себя стоять очень-очень спокойно.

– Конечно боюсь. У нас с Рэйчел было много общих друзей и приятелей.

Она смотрела, как шевелятся его губы, когда он говорит.

– Ту Кэт Болейн, которую я знал, не так просто было испугать.

– Возможно, вы знали ее не так хорошо, как вам казалось.

– Очевидно, нет, – сухо сказал он и отвернулся. – А насколько хорошо вы знали Рэйчел?

– Вероятно, я была с ней ближе, чем кто бы то ни было, но даже и я знала ее не так уж хорошо. – Кэт помолчала, пытаясь вложить в слова то, что ему следовало понять. – Хотя Рэйчел и было всего-то восемнадцать, жизнь сильно искалечила ее. Ожесточила. В ней была какая-то расчетливость. Она могла быть холодной, даже безжалостной, если приходилось.

– У вас много общего.

Укол был так быстр и неожидан, что у Кэт чуть дыхание не перехватило. Она не думала, что он до сих пор способен затронуть ее сердце. Она вообще не думала, что на это хоть кто-то способен. Она глянула в сторону залы. Дом был молчалив, тишину нарушали лишь цоканье копыт на улице за окном да крики уличных торговцев: «чиню стулья» и «купите крысоловку!»

– Не надо было вам сюда приходить, – сказала девушка.

Он улыбнулся в ответ, и глаза его мягко блеснули – как же хорошо она это помнила!

– А что? Боитесь, что лорд Стонли проснется и увидит, что вы сбежали из постели? Боюсь, он еще пару часов даже и не пошевелится.

– Откуда вы знаете…

– Что он здесь? Я видел, как он входил сюда в цилиндре и с тростью.

То, что он вошел сюда с тростью и в цилиндре, могло сказать Девлину, что у нее гость, но откуда ему знать имя человека, который будет спать в ее постели? Эта информация, насколько она знала, добывается заранее. Она говорила себе, что ее это не волнует, и понимала, что пытается закрыть глаза на очевидные вещи.

– Значит, вы вошли через передний вход? – сказала она беспечно.

Она заметила, что у него есть привычка отвечать вопросом на вопрос.

– Где жила Рэйчел?

– В Дорсет-корт. Но вам не следует туда идти, – торопливо добавила она, – если вы это имеете в виду.

– А почему бы и нет? Если ее горничная сказала, что Рэйчел отправилась в церковь Сент Мэтью на свидание со мной, то мне надо знать почему.

– За домом следят.

Он склонил голову набок, озадаченно глядя на нее.

– Откуда вы знаете?

Ей сообщил об этом Лео, который прошлым вечером заходил в театр после спектакля. В данных обстоятельствах, говорил он, с его стороны было бы неосторожно там появляться. И потому он отдал Кэт приказ, оформленный как предложение: у Кэт могут оказаться собственные причины позаботиться о том, чтобы после Рэйчел не осталось ничего подозрительного.

– Это всем известно. – Она помолчала, затем сказала с профессиональной небрежностью. – Я могла бы пойти сама. Поговорить с горничной. Может, даже посмотреть, не найду ли я чего-нибудь. У Рэйчел была записная книжка с датами свиданий. Так мы могли бы что-нибудь узнать.

Он подошел и встал перед ней.

– Вы?

Она подняла голову и ответила ему твердым взглядом. Кэт пришло в голову, что в Девлине она может найти весьма полезного союзника, куда более ее заинтересованного в выслеживании человека, с которым Рэйчел встречалась в той церкви. Штука была в том, как позволить ему увидеть не более того, что может понадобиться для поимки убийцы Рэйчел.

– Вы знаете, я могу это сделать.

Он знал. Он знал, что она несколько лет провела, будучи еще девочкой, в одном из самых известных в Лондоне воровских притонов, обучаясь на карманницу. И шлюху.

Кэт подумала, что он может и отказаться. Но вместо этого он неожиданно согласился:

– Ладно. Хотя не перестаю удивляться, зачем вам это надо.

– Да ради старого доброго времени. Почему бы и нет? – предположила она.

– Возможно. А может, потому, что вам страшно. Хотя вы и не говорите почему.

На мгновение ей показалось, что на сей раз он коснется ее. Но тут раздались шаги наверху.

– Уходите, – быстро сказала она. – Завтра рано утром я расскажу вам, что мне удалось узнать.

Намек на улыбку сделал складки по сторонам его рта глубже.

– Я вас найду.

Она позволила себе медленно улыбнутся.

– Зачем? Вы мне не доверяете?

– А вы сами доверяли бы?

Улыбка Кэт угасла. Однажды она призналась ему, что любит его больше жизни и никогда никуда не отпустит. А потом заявила, что солгала, и причинила ему такую боль, что нанесла рану даже собственному сердцу.

– Нет, – сказала она и повернулась к лестнице, оставив его одиноко стоять в холодном свете утра.

ГЛАВА 14

Сэр Генри Лавджой относился к своей должности старшего магистрата на Куин-сквер очень серьезно. Он часто приходил в присутственное место рано утром, чтобы просмотреть свои заметки по текущим делам и изучить копии решений коллег-магистратов.

Он полагал, что все это – результат его воспитания: въедливость и привычка к работе. Он родился в состоятельной и почтенной купеческой семье и в середине жизни решил стать магистратом, добившись к этому моменту некоторого достатка. Великого состояния он не нажил, но вполне комфортную жизнь обеспечил.

На эту перемену в привычном укладе Лавджой решился не так-то и легко, поскольку был человеком методичным и никогда ничего не делал без тщательного предварительного обдумывания. У него имелось достаточно причин к такой перемене занятий, и не последней из них являлась убежденность в том, что бездетный мужчина должен оставить после себя хоть какой-нибудь след, сделать что-то для общества. У сэра Генри детей не было.

Он сидел за своим рабочим столом, обернув шею кашне, чтобы защититься от утренней прохлады, когда в открытых дверях появился Эдуард Мэйтланд.

– Сыщики уголовного суда накрыли Девлина в старой харчевне на Пудинг-роу, близ Сент-Джайлза.

– И? – оторвался от заметок Лавджой.

– Он вылез в окно и удрал по крыше.

Сэр Генри выпрямился и снял очки.

– Я послал ребят порыскать по округе, – сказал Мэйтланд. – Хотя, осмелюсь заметить, толку в этом мало.

– Интересно. – Лавджой сунул в рот дужку очков. – А почему вы решили, что он все еще в Лондоне?

– Думаю, ему просто некуда бежать.

– Это человеку-то с возможностями Девлина? – Лавджой покачал головой. – Вряд ли. Как чувствует себя констебль Симплот?

– Пока еще жив, сэр. Но долго не протянет с такой-то раной.

Лавджой кивнул. Нож пронзил легкое молодого человека, он находился на волосок от смерти. Качнувшись на стуле вперед, Лавджой порылся в бумагах на столе.

– А что вы раскопали насчет Рэйчел Йорк?

– Да что там искать-то?

Лавджой поджал губы и едва удержался от замечания, что знай он ответ, то им ничего не надо было бы делать.

– Конечно же, вы осмотрели ее комнаты?

– Первым делом, еще вчера поутру. Когда допрашивали ее горничную. – Мэйтланд пожал плечами. – Ничего интересного не нашли. Я оставил там одного из парней, как вы и приказали, чтобы присматривать за квартирой ночью. – По его тону было понятно, что он считал это пустой тратой времени и сил, хотя никогда не осмелился бы заявить об этом вслух.

Лавджой перестал просматривать свой распорядок дня.

– Когда мне нынче надо быть в суде?

– В десять, сэр.

– Маловато времени осталось, – пробормотал Лавджой. – Мне надо закончить разбирательства по моим делам к полудню.

– Сэр? – переспросил Мэйтланд.

– Есть тут некоторые моменты, констебль, которые меня беспокоят. Отсюда и желание копнуть поглубже, и начать я намерен с личного осмотра комнат этой несчастной молодой женщины. Что-то здесь не так. Я пока ничего не выяснил, но мне все это не нравится.

Лавджой снова нацепил очки.

ГЛАВА 15

Леди Аманда Уилкокс не знала, что ее брат разыскивается в связи с убийством актрисы по имени Рэйчел Йорк, до самого дня его знаменитого побега через весь Лондон.

Поскольку сезон еще толком не начался, она решила провести тихий вечер дома, в компании своей шестнадцатилетней дочери Стефани. Ни ее сын Баярд, ни его отец – оба предположительно уже слышали новости, проведя ночь в городе, – не удосужились сообщить ей о скандале. И потому только утром в четверг, спустившись к завтраку и обнаружив сложенный номер «Морнинг пост» у себя на столе – по ее же собственному приказу отданному слугам, – Аманда узнала об опасности, накисшей над ее семейством.

Она все еще сидела за столом и пила чай, уставившись в газету, когда объявили о прибытии ее отца, графа Гендона.

Он влетел в маленькую гостиную, не сняв плаща и цилиндра, окутанный неприятными запахами чадного смога и сырости. Его мясистое лицо осунулось, уголки рта обвисли, глаза покраснели и распухли. Он пригвоздил ее к месту отчаянным взглядом и с ходу спросил:

– Он не пытался связаться с тобой?

– Если вы имеете в виду Себастьяна, – сказала Аманда, выдержав паузу, чтобы спокойно отпить чая, – то я не думаю, что он собирается это делать.

Гендон отвернулся, прикрыв глаза рукой, и вздохнул так тяжело, что она даже испугалась за него.

– Господи. Где он? Почему он не стал искать помощи ни у кого из друзей или родных?

Аманда сложила газету и отложила ее в сторону.

– Возможно, потому, что хорошо знает свою семью. Он снова повернулся к ней, медленно опустив руку.

– Я сделал бы все, что в моих силах, чтобы помочь ему.

– Тогда вы глупы.

Он впился в ее глаза бешеным голубым взглядом.

– Конечно, – холодно сказал она. – В том-то и дело. – Она отодвинула кресло и встала. – Единственное утешение в будущем для всех нас, раз уж он в конечном счете опозорил нашу семью, я вижу в том, что он совершил это в нынешнем году. Надеюсь, скандал поутихнет к следующему сезону, когда Стефани предстоит впервые выйти в общество.

– И это все, что ты можешь сказать?

– Стефании – моя дочь. О чем мне еще думать?

Он задумчиво, пристально рассматривал ее несколько мгновений.

– Я всегда знал, что вы с Себастьяном не питаете теплых чувств друг к другу. Думаю, это неизбежно, учитывая вашу разницу в возрасте. Но я до сих пор не понимал, насколько сильно ты ненавидишь его.

– Вы сами знаете почему, – хрипловатым голосом ответила она.

– Да. Но если я нашел в себе силы забыть об этом, то почему, господи боже мой, ты-то не можешь? – Он отвернулся. – Передай мой привет внукам, – бросил он через плечо и вышел.

Аманда подождала, пока не раздастся стук захлопываемой за ее отцом входной двери. Затем она снова взяла утренний выпуск «Пост» и пошла наверх, в гардеробную мужа.

Род Уилкоксов был древним, даже древнее рода Сен-Сиров, и всегда славился степенностью и респектабельностью. Совершенно не намереваясь спускать наследство на скачках или за карточным столом, как многие из представителей знатных семейств, Мартин, двенадцатый барон Уилкокс, превратил обычный достаток и земельные владения во внушительное состояние путем разумного вложения средств в торговые компании и прочие прибыльные спекуляции военной поры.

Некоторых женщин, может, и шокировали коммерческие предприятия их благородных мужей, но только не Аманду. Дочь графа Гендона прекрасно понимала, что если все претензии на родовитость идут от земельных владений, то финансовая стабильность исходит совсем из других источников. Аманда вышла замуж за лорда Уилкокса в конце своего второго сезона. И почти никогда не жалела об этом.

Она застала его перед туалетным столиком за весьма важным делом – завязыванием галстука. Мартину Уилкоксу было под пятьдесят. В его редеющих темно-каштановых волосах пробивалась седина, щеки отяжелели, но, как и большинство джентльменов из окружения принца, одевался он весьма тщательно. Увидев лицо супруги, он отослал лакея коротким кивком.

Она бросила перед ним на туалетный столик газету.

– Ты мог бы и рассказать мне.

Уилкокс не сводил глаз со своего отражения в зеркале.

– Ты тогда ушла к себе, – сказал он.

Это было разумным объяснением, поскольку уже лет пятнадцать Аманда не пускала супруга в свою спальню. Но он не мог пожаловаться на невыполнение супружеского долга с ее стороны: в первые шесть лет их брака она подарила ему Баярда, затем дочь и еще одного сына. И лишь тогда, произведя на свет необходимого наследника и замену на случай гибели первенца, Аманда отказала супругу от постели.

Младший ребенок умер в семилетнем возрасте, но Аманда не изменила своего решения, и Уилкокс, привыкнув не предъявлять к жене избыточных требований, не стал давить на нее. Баярд был достаточно здоров… по крайней мере телом, если не разумом.

– Нынче утром приходил отец, – сказала она, становясь в центре комнаты и складывая руки на груди.

– И? – Подавшись вперед, чтобы разглядеть свое отражение в зеркале, Уилкокс тщательно расправлял складки своего шейного платка. – Он знает, где Девлин?

– Нет. Он думал, что я могу знать.

Уилкокс хмыкнул.

– Будь у твоего брата хоть капля здравого смысла, он уже сбежал бы из страны. Судя по слухам, дело грязное. Я всегда знал, что Девлин впадает в ярость, но… – Он помолчал, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону и изучая свое отражение. – Должен сказать, такого я не ожидал. Все скандалы, из-за которых мы страдали в прошлом, не идут с этим ни в какое сравнение.

Аманда презрительно фыркнула.

– Не будь смешным. Себастьян не убивал эту женщину.

Он поднял глаза, встретился с ней взглядом в зеркале. Обычная улыбка искривила его губы.

– Ты так уверена, дорогая?

– Ты ведь знаешь, кто эта актриска?

Открыв китайскую лакированную шкатулочку, Уилкокс изучил ее содержимое, затем выбрал перстень с алмазом и два золотых брелока. Мартин всегда носил слишком много украшений.

– А я должен знать? – спросил он, цепляя один из брелоков на цепочку часов.

– Мог бы, если бы уделял больше внимания своему сыну и наследнику. Рэйчел Йорк – та самая женщина, перед которой так выделывался Баярд с самого Рождества!

Уилкокс надел на палец кольцо.

– И что?

– А что, если обвинение против Себастьяна распадется и власти продолжат расследовать смерть этой женщины? Что тогда?

– Да, что? – повторил он. – Нет ничего дурного в том, чтобы здоровый молодой человек увлекся красивой женщиной – особенно если женщина торгует своей красотой и использует ее как наживку. И коль скоро власти собираются взять под подозрение всех лондонских денди, которые когда-либо желали эту женщину, то список у них получится очень длинный, поверь мне.

Аманда хотела что-то сказать, но передумала.

– Кроме того, – продолжал он, – если кто-то спросит, то мне придется сказать, что во вторник вечером Баярд был со мной.

Аманда уставилась в благостное, спокойное лицо супруга.

– А если он и вправду сделал это, Мартин? Тебя беспокоили скандалы из-за моего брата, а как ты поступишь, если это Баярд?

Уилкокс встал, его обвислое лицо медленно потемнело.

– Ты что говоришь? Ты действительно считаешь, что твой сын двадцати одного года от роду способен на преступление, на которое даже твой распутный братец, по твоему мнению, не решился бы?

Аманда выдержала его яростный взгляд, стиснув челюсти.

– Мы с тобой оба знаем, что такое Баярд.

– Я уже сказал тебе, – процедил Уилкокс, подчеркнув эти слова сильнее, чем обычно. – Баярд был со мной!

– Ладно. Это снимает камень с моей души. Значит, нам не о чем беспокоиться, – холодно произнесла она и покинула комнату.

ГЛАВА 16

За годы службы в армии Себастьян обнаружил в себе способность к лицедейству. Он умел подражать говору, мимике и тонким нюансам поведения и пластики людей, что помогало ему растворяться в толпе и прятаться. Он также знал, что в целом люди замечают то, что желают видеть, и, разыскивая знатного беглеца, никто не обратит внимания на смиренного священника или честного лавочника в дешевой рубашке под дурно скроенным, невзрачным сюртуком.

Потому, покинув элегантный городской домик Кэт Болейн, он направился к старьевщикам на Розмэри-лейн, где приобрел поношенное неприметное пальто и круглую выцветшую черную шляпу. Он сделал еще ряд покупок в нескольких лавочках. Затем, закутавшись в обновки, в шляпе, надвинутой поглубже в попытке скрыть янтарные глаза, он снял комнатку в респектабельной, но простой гостинице под названием «Роза и корона» и занялся своим преображением.

Себастьян повертел головой перед маленьким зеркальцем над умывальником. Мистер Саймон Тэйлор.

У мистера Тэйлора будет дурной вкус, плохо подстриженные волосы, старомодное пальто и небрежно завязанный галстук.

Себастьян умело воспользовался меловой пылью, чтобы добавить седины в свои темные, заново подстриженные волосы. После нескольких месяцев бесцельного существования и привилегированной жизни, предсказуемой и, что неизбежно, невыносимо скучной, он снова испытывал интерес, возбуждение, которое не появлялось с тех пор, как ему пришлось десять месяцев назад оставить армию.

Он нашел Хью Гордона в углу старой пивной из красного кирпича под названием «Зеленый человек», весьма популярной у театральной публики еще со времен королевы Елизаветы.

Актер в одиночестве сидел за пинтой эля и простым завтраком рабочего. Высокая элегантная фигура Хью говорила о самообладании, надменности и подчеркнутом желании ни с кем не общаться.

Подойдя к столу шаркающей походкой, Себастьян снял шляпу и неуклюже, даже униженно прижал ее к груди.

– Мистер Гордон?

Гордон поднял взгляд, его брови сошлись над переносицей. Даже вне сцены манеры его были театральны, а голос зычен.

– Да?

Себастьян крепче стиснул шляпу.

– Простите меня за наглость, меня зовут Тэйлор. Мистер Саймон Тэйлор. – Себастьян произнес фразу так, как обычно говорят неуверенные в себе люди, будто сомневаясь в каждом слове. – Из Ворчестершира. Мне в театре сказали, что я могу вас найти тут. Гордон неторопливо отпил эля.

– И?

Себастьян сглотнул, заставив откровенно дернуться свое адамово яблоко.

– Я очень хочу найти младшую родственницу моей матери, мисс Рэйчел Йорк. Я надеялся, что вы сможете сообщить мне, где она живет.

– Вы хотите сказать, что ничего не слышали?

Тембр его голоса был глубок и гулок, интонирование безупречно. Если Гордон и не родился джентльменом, то он явно изрядно поработал и над своим образом, и над выговором.

Себастьян сделал растерянный вид.

– Извините?

– Она умерла.

– Умерла? – Себастьян пошатнулся, словно эти слова поразили его, и сел на скамью напротив актера. – Господи боже мой! Я и не знал! Когда же это?

– Ее нашли в старой церкви на Грейт-Питер-стритвозле Аббатства. Вчера утром. Кто-то перерезал ее прелестное горлышко.

В словах его не было скорби, лишь слабый отзвук затаенной злости, что Себастьян с интересом отметил, хотя тщательно делал вид, что вовсе не прислушивается к словам актера.

– Ужас какой! Но кто же это сделал?

– Да какой-то типчик из знати. – Гордон забросил в рот кусок мяса и, жуя, добавил: – По крайней мере, так утверждают.

– Мне очень жаль. Наверное, вам тяжело…

Гордон застыл с вилкой на полпути ко рту.

– Мне? Что вы хотите сказать?

– Ну, мне казалось, что вы с Рэйчел… – Себастьян закашлялся. – Ну да вы сами знаете.

Гордон хмыкнул.

– Ваши сведения устарели, дружище. Могу вам сказать, после меня много знатных джентльменов посещали ее веселый дворец.

Это было грубое выражение явно не влюбленного мужчины. Себастьян тяжело вздохнул.

– Моя мама всегда боялась, что ее племянница закончит дни как простая девка с Хаймаркета.

Гордон хмыкнул.

– Ничего подобного. Рэйчел была вовсе не такая. Чтобы войти в ее врата слоновой кости, нынче надо быть лордом или хотя бы чертовым набобом.

В этих словах скрывалась по крайней мере одна из причин обиды этого человека на свою бывшую любовницу. Когда она была молода и только начинала свою театральную карьеру, положение Гордона как одного из титанов сцены наверняка делало его в ее глазах всесильным, почти божеством. Но как только Рэйчел заработала собственную репутацию и привлекла внимание богатейшей лондонской знати, она явно решила найти партию получше. Особенно при его склонности поучать ее кулаками.

Гордон сделал большой глоток из кружки.

– Она все говорила, что настанет день, когда головы всех знатных будут торчать на кольях, а их драгоценная голубая кровь забурлит в сточных канавах. – Он тихо, невесело ухмыльнулся. – Но быстренько запела другую песенку, как только они стали платить за ее шелка да жемчуга.

Значит, Рэйчел Йорк симпатизировала Французской революции. Интересно, подумал Себастьян. Он печально покачал головой.

– И теперь один из этих знатных людей убил ее?

– Так говорят. Хотя если бы меня спросили, то я бы посоветовал властям попристальнее присмотреться к этому чертову французику.

– У нее был в любовниках француз?

– Любовник? – Гордон забросил в рот остатки хлеба, пожевал и шумно сглотнул. – Не думаю, чтобы его можно было так назвать. Хотя да, за ее апартаменты платил он.

– А что он за человек?

– Да один из этих клятых эмигрантов. Называет себя сыном графа или кем-то в этом духе. – На мгновение безупречное произношение исчезло и проглянул простонародный шотландский говорок. Отодвинув тарелку, актер откинулся на спинку стула и стряхнул крошки с пальцев. – Этого человека зовут Пьерпонт. Лео Пьерпонт.

ГЛАВА 17

В жизни сэра Генри Лавджоя остались две страсти. Одна – правосудие и законность. Вторая – наука.

Он всегда, когда мог, посещал лекции Королевского научного общества, читал «Сайнтифик квортерли» и очень старался применять научные методы в расследованиях и судебных разбирательствах. А также полагался на свои инстинкты и интуицию.

Именно они заставляли его продолжать копаться в последнем убийстве, подсказывая, что за убийством Рэйчел Йорк в церкви Сент Мэтью на Полях скрывается больше, чем успел разузнать констебль Эдуард Мэйтланд. И потому днем в четверг Лавджой разыскал друга виконта Девлина и прежнего его секунданта сэра Кристофера Фаррела в Брукс-клаб на Сент-Джеймс-стрит. Он был решительно настроен услышать как можно больше о нечестивом, распутном сыне графа Гендона.

– Расскажите мне о вчерашней утренней дуэли между лордом Девлином и капитаном Джоном Толботом, – попросил Лавджой, когда сэр Кристофер уединился с ним в маленькой комнатке, предоставленной им клубом, на самом верху лестницы.

Сэр Кристофер оказался на удивление честным человеком с ясными серыми глазами и непринужденными манерами. Ничего подобного Лавджой не ожидал от друга такого угрюмого и замкнутого человека, как Девлин. На вопрос сэра Генри он широко распахнул абсолютно невинные глаза.

– Дуэль? Что за дуэль?

В комнате стоял большой стол красного дерева, вокруг которого находилось с полдесятка стульев, обтянутых такой же синей парчой, что и стены. Лавджой стоял по другую сторону стола, не сводя взгляда с лица собеседника.

– Вы не сделаете этим добра своему другу, сэр Кристофер. Я не намерен сейчас применять закон против дуэлей. Но два дня назад была жестоко изнасилована и убита молодая женщина по имени Рэйчел Йорк, и некоторые улики вместе с показаниями свидетелей указывают на лорда Девлина. Потому чем больше мы узнаем о передвижениях его милости в последние несколько дней, тем лучше поймем суть дела. Если у вас есть относящаяся к этому делу информация, то с вашей стороны было бы уместно сообщить ее. Итак, я еще раз вас спрашиваю: кто бросил вызов? Лорд Девлин?

Сэр Кристофер немного помедлил, затем покачал головой:

– Нет. Толбот.

– Когда и где в точности был сделан вызов?

Фаррел подошел к окну, посмотрел на улицу, сцепив руки за спиной. Ответил он не сразу и говорил отрывисто, словно с трудом расставался с каждым словом, которое приходилось выдавать магистрату.

– Во вторник днем. У Уайта. Себастьян стоял у входа в игровую комнату с бокалом вина. Толбот толкнул его так, что вино из бокала Себастьяна плеснуло ему на сапоги. Он потребовал удовлетворения.

Лавджой понимающе кивнул.

– Это повод для публики. А теперь расскажите мне о настоящей причине.

Фаррел резко обернулся, подняв бровь и изобразив, насколько глубоко он оскорблен в лучших чувствах.

Лавджой ответил ему натянутой наглой улыбкой.

– Поговаривают, что лорд Девлин имел роман с супругой капитана Толбота.

Сэр Кристофер выдержал вопросительный взгляд магистрата. Но Лавджой подумал, что этому человеку рассчитывать за карточным столом не на что. Все его мысли и чувства откровенно читались на лице. Лавджой легко уловил тот момент, когда Фаррел решил прекратить сопротивление. Вздохнув, он подошел к одному из кресел, окружавших стол.

– Толбот так и думал, – сказал молодой человек, облокотившись на стол и подпирая подбородок руками. – Но это неправда. Отношения Девлина и Мелани Толбот никогда не выходили за рамки дружеских.

– Вы уверены?

Сэр Кристофер мрачно кивнул.

– Прошлой весной на балу в Девоншир-хаус Себастьян услышал, как кто-то плачет в саду. У него, понимаете ли, слух такой острый, что и представить себе трудно. Короче, он пошел и увидел жену Толбота. Этому ублюдку не понравилось, как она посмотрела на одного из скрипачей, и он очень дурно обошелся с ней, сорвав таким образом свою злость. Себастьян отвез ее домой.

– Но этим дело не кончилось.

Фаррел положил руки на колени и выпрямился в кресле.

– Нет. Ей был нужен друг, и Девлин стал им. Я всегда считал, что она почти влюблена в него, но Девлин не из тех, кто может воспользоваться беззащитностью.

Лавджой задумчиво смотрел на собеседника.

– Насколько хорошо вы его знаете?

На лице сэра Кристофера неожиданно расплылась мальчишеская улыбка.

– Лучше, чем моих обоих братьев. Мы с Себастьяном вместе учились в Итоне. А потом и в Оксфорде.

– Но вместе с ним в армии вы не служили?

Улыбка сэра Кристофера погасла.

– Нет. Я узнал о его намерениях только за день до того, как он покинул Англию.

– Немного неожиданно.

Сэр Кристофер замолчал, словно в тревоге обдумывал свои слова.

– Где-то через год после того, как мы вышли из Оксфорда, Себастьян влюбился в одну женщину, которую граф счел неподходящей парой для него. Он пригрозил Себастьяну, что оставит его без гроша, если тот женится на шлюхе.

– Лорда Гендона шокировало происхождение леди?

Фаррел почесал нос.

– Она была распутницей.

– А, – отозвался Лавджой.

Трудно было представить, что гордый, надменный молодой человек, с которым он впервые встретился в библиотеке на Брук-стрит, может сделать такую глупость – влюбиться в Незнакомку. Но это все было давным-давно. Интересно, сколько же порывистого, романтического юнца сохранилось в холодном, жестком виконте – если, конечно, в нем еще что-то подобное осталось.

– Себастьян поклялся, что все равно женится на этой девушке. Да только вот она не захотела выходить замуж за нищего. Поняв, что Гендон выполнит свою угрозу, она порвала с Себастьяном.

– И Девлин отправился искать смерти.

– Не думаю, чтобы все было столь драматично. Скажем так: он хотел убраться из Англии на некоторое время.

– Это можно понять, – ровным голосом сказал Лавджой. – Но насколько я знаю, он вызывался на весьма опасные задания.

– Себастьян служил в разведке и весьма преуспел на этом поприще.

Лавджой что-то неразборчиво хмыкнул.

– Это я слышал. Но насколько мне известно, он оставил службу где-то год назад при каких-то смутных обстоятельствах. В чем тут было дело?

Сэр Кристофер ответил Лавджою упрямым взглядом.

– Я ничего об этом не знаю, – сказал он. Понятно было, что тут сэр Кристофер упрется намертво.

Лавджой сменил тактику.

– Вы видели лорда Девлина вечером во вторник?

– Конечно. – Глаза сэра Кристофера сузились. Может, этот человек и беспечен, но уж никак не дурак, подумал Лавджой. Он понял, к чему клонит магистрат. – Мы весь вечер были у Ватье, до рассвета следующего утра, когда отправились на Чок-хит.

Лавджой натянуто улыбнулся.

– Понятно. Но, понимаете ли, нас больше интересует, что делал его милость раньше тем вечером. Согласно нашей информации, лорд Девлин прибыл к Ватье незадолго до девяти, хотя покинул дом на четыре часа раньше, примерно в пять. Его милость утверждает, что провел это время, прогуливаясь по улицам Лондона. Но, к несчастью, он был один.

Сэр Кристофер стиснул челюсти и ответил Лавджою гневным взглядом.

– Если Девлин говорит, что гулял, значит, так оно и было.

У его собеседника слишком открытое лицо и чересчур обостренное чувство чести, чтобы лгать, подумал Лавджой. Магистрат еще минут десять пытался выдавить из сэра Кристофера правду. Но в конце концов сдался.

Возможно, ему больше повезет с неудачно вышедшей замуж бедняжкой Мелани Толбот.

ГЛАВА 18

Рэйчел Йорк снимала меблированные комнаты на втором этаже опрятного маленького дома на Дорсет-корт, неподалеку от квартиры Кэт. Но мисс Болейн удалось отделаться от лорда Стонли и прийти сюда только после полудня. День уже начал тускнеть. Когда она поднялась по длинной лестнице с первого этажа, начался мокрый снег, который барабанил по стеклу в дальнем конце холла.

– Вы тут никого не найдете, – послышался с третьего этажа ворчливый женский голос, когда Кэт собиралась было постучать в дверь.

Пройдя через холл, Кэт перегнулась через перила и посмотрела наверх.

– Извините?

Она увидела маленькое личико, испещренное морщинами и окруженное ореолом седых волос, взиравшее на нее из полумрака третьего этажа.

– Она умерла. Убита в церкви, упокой Господь ее душу.

– Я вообще-то хотела повидаться с ее горничной Мэри Грант. Думала нанять ее, если ей нужно новое место.

– Ха. Она давно уже ушла. Поутру собрала вещички да ушла.

У Кэт начала затекать шея. Она встала поудобнее и наконец рассмотрела эту женщину, такую маленькую, что ей приходилось стоять на цыпочках, чтобы положить руки на перила. Лиловое атласное платье старухи было сшито в стиле прошлого века, хотя и казалось новым. Нити жемчугов, изумрудов и рубинов, обвивавших ее шею и тонкие запястья, казались настоящими, по крайней мере при этом освещении и с этой точки.

– Собрала вещички?

– Все забрала, – подтвердила женщина. В ее произношении улавливались следы горного шотландского акцента. – Все вынесла. Думаю, несложно было, раз уж ее хозяйка все заранее упаковала.

– Рэйчел собиралась переезжать на новую квартиру? – Для Кэт это было новостью.

– Хм. Скорее, собиралась уехать из Лондона, сказала бы я.

– Уехать из Лондона?

– Так я думала. Хотя, по мне, эту девушку обходительной не назовешь. Всю неделю носилась в каком-то возбуждении – то прям летала, а через минуту мрачнее тучи. Думаю, нашла она способ дорваться до денежек, вот что я вам скажу. – Ее собеседница злорадно хмыкнула. – И много хорошего вышло ей от них?

– Но… я думала, тут был констебль. Как же Мэри Грант могла все вынести без его ведома?

Старуха вроде бы не почуяла ничего особенного в любопытстве Кэт. Она снова хмыкнула.

– Этот-то? Он же с первым светом ушел. И скатертью дорожка. Знаете, скажу я вам, много кто топтал дорожку вверх и вниз по этой лестнице! Почище, чем при жизни девицы!

– Я думала, сюда полиция приходила… – Кэт нарочно заставила голос задрожать, чтобы сплетница ухватилась за возможность продолжить свой рассказ.

– Да, три раза. По крайней мере, я думаю, что это были они. А потом пришел тот молодой человек, у которого был ключ.

Кэт мгновенно насторожилась. Молодой человек, у которого был ключ? Насколько она знала, никто из мужчин Рэйчел не был молод. И никому из них Рэйчел никогда не давала ключа.

– Наверное, один из ее… родственников?

Старая дама непристойно загоготала, и эхо неестественным звуком раскатилось по темной лестнице.

– Вы хотите сказать, один из ее любовников. Не надо выбирать выражения, малышка. Я давно уже не невинное дитя.

Кэт улыбнулась ей.

– Он постоянно сюда приходил, тот человек?

Женщина фыркнула.

– Он – нет. Я никогда прежде его не видела.

На сей раз Кэт скрыла улыбку. Она не сомневалась, что старуха очень-очень внимательно наблюдала за тем, кто поднимается и спускается по лестнице.

– Если вы меня спросите, – сказала она, – то я сказала бы, что он что-то искал. Но не нашел.

– Да?

– Да. Я добрых пять минут слышала, как он ходил из комнаты в комнату. Наверное, обшаривал квартиру. А затем вот что он сделал: поднялся и постучал и мою дверь, нахал такой, и стал спрашивать, не известно ли мне, куда могла деться горничная. Словно я знаю. – Старуха окинула Кэт оценивающим взглядом. – Полагаю, вы тоже актриса.

– Что ж, – поспешно сказала Кэт, – если Мэри Грант и правда уехала, то, думаю, я зря ее тут ищу. Спасибо вам за помощь.

Она чувствовала спиной этот острый, пытливый взгляд, спускаясь по лестнице нарочито медленным шагом. Только оказавшись внизу, она услышала звук закрываемой на третьем этаже двери.

Сбросив обувь и держась поближе к стене, так чтобы ни одна ступенька не скрипнула, Кэт бросилась назад. Замок на двери Рэйчел был простым, и человеку, прошедшему надлежащее обучение, открыть его ничего не стоило. Кэт вошла и неслышно затворила за собой дверь.

Рэйчел преуспела за те три кратких года, что провела на подмостках. Комнаты выглядели уютными и хорошо отделанными, на окнах висели бархатные шторы. Но старая соседка была права – где некогда стояли блестящие полированные столики и атласные канапе, ныне лежали только груды тряпок и прочий хлам.

Поджав от холода пальцы босых ног, Кэт тихо прокралась через пустую гулкую гостиную и прилегающую к ней столовую. Горничная мало что оставила. В задней части дома находилась комната, в которой Рэйчел обычно спала. Стены ее были обиты ярко-розовым шелком. Туда сейчас и направлялась Кэт. Пройдя по голому полу, она осторожно отодвинула тяжелые шторы и впустила в комнату тусклый свет угасающего дня. Затем, прижав замерзшие руки к груди, подошла к камину.

Полка была искусно сделана из резного дерева и покрашена под мрамор. Кэт присмотрелась к фигурным пилястрам. Прикоснулась сначала к одному декоративному фрагменту, потом к другому, нажала, повернула.

«Она должна быть где-то здесь», – подумала она как раз в тот момент, когда маленькая часть архитрава отошла в сторону.

Сунув руку в темноту тайника, Кэт достала маленькую книжечку в красном кожаном переплете и с золотым обрезом, застегнутую ремешком. Записная книжка Рэйчел. Кэт еще посмотрела в тайнике, но там больше ничего не было.

Расстегнув ремешок, Кэт быстро просмотрела записи. Прежде чем она отдаст ее Себастьяну, придется вырвать несколько страничек. Слишком опасно будет показывать ему хоть что-нибудь, связывающее Рэйчел с Лео. Кэт надеялась, что оставшегося Себастьяну будет достаточно, чтобы напасть на след убийцы Рэйчел.

Звук открываемой двери внизу заставил Кэт резко поднять голову.

– Мария Пресвятая! – прошептала она и сунула трофей себе в сумочку.

Послышался мужской голос, высокий и пронзительный от злости.

– Что тут, черт побери, творится? Я же приказал, чтобы за этим домом следили!

Закрыв тайник, Кэт бросилась к боковому выходу в задний чулан, откуда можно было попасть на узкую, крутую черную лестницу.

– Мы оставили тут человека на всю ночь, сэр, – оправдывался более молодой голос. – Вы же не распорядились продолжать дежурство и после!

Неуклюже запрыгав на одной ноге, Кэт сначала натянула первый сапожок, потом второй, ушиблась локтем о дверь у себя за спиной и на мгновение потеряла равновесие.

– Что это?

Кэт резко обернулась, услышав этот высокий, пронзительный голос в пустых комнатах.

– Что? Я ничего не слышал.

Первый голос приближался.

– Здесь кто-то есть. Там, в задних комнатах. Быстро.

Кэт не стала слушать дальше. Топоча полусапожками по ступенькам, сжимая в руке сумочку, она помчалась вниз.

ГЛАВА 19

Обличье простака мистера Саймона Тэйлора из Ворчестершира с таким человеком, как Лео Пьерпонт, не сработает. Себастьян и Пьерпонт вращались не то чтобы в одних и тех же кругах, но эмигрант знал лорда Девлина в лицо, а неуклюже сидящего бедного костюма и седины на висках явно недостаточно для нужной маскировки. В высшем обществе Пьерпонт славился своей наблюдательностью.

Потому Себастьян посетил один неприметный магазинчик на Стрэнде, где приобрел маленький французский кассиньяровский кремневый пистолет с утолщенным дулом и ступенчатой казенной частью, который идеально укладывался в карман его пальто. Затем, как только ранние сумерки опустились на город и фонарщики вышли на улицы навстречу дождю и пронизывающему январскому ветру, он отправился на Хаф-Мун-стрит.

Лео Пьерпонт торопливо сбежал по ступенькам крыльца. Он поднял воротник и низко натянул на глаза шляпу от сильного дождя с ветром.

– Кэвендиш-сквер, – бросил он кучеру и захлопнул за собой дверцу кареты.

– Как же прав красавчик Бруммель, – заметил Себастьян, удобно расположившийся в дальнем углу кареты, – когда говорит, что джентльмену стоит избегать ездить в каретах.

Француз мгновенно взял себя в руки.

– Прошу прощения, – извинился он. Его взгляд предательски метнулся к двери. – Я не знал, что экипаж уже занят.

Француз имел славу отличного фехтовальщика. Его гибкое тело, несмотря на возраст, оставалось подвижным и ловким. Себастьян вынул руку из кармана и спокойно направил пистолет на француза.

– Думаю, вы все поняли.

Лео Пьерпонт вытянул ноги, поглубже уселся и улыбнулся.

– Боюсь, вы переоцениваете мою способность к воображению.

– И все же вы знаете, кто я такой.

– Конечно. – Его брови поползли вверх в типично галльской презрительности. – Где вы нашли такое отвратительное пальто?

Себастьян улыбнулся.

– У старьевщиков на Розмэри-лейн.

– Похоже. Полагаю, неплохая в своем роде маскировка. Но только до тех пор, пока ищейки не сообразят, что искать пропавшего виконта надо среди дурно одетых людей.

– Я не беспокоюсь на этот счет. Думаю, у вас у самого есть причины избегать внимания властей. По крайней мере, в случае Рэйчел Йорк.

– А если ваши подозрения неверны?

– Конечно, может быть и такое. Однако все-таки интересно, почему именно вы оплачивали ее квартиру?

Мимо прогрохотала карета, свет факелов, которые рядом с ней несли факельщики, упал косым лучом в окно их экипажа и выхватил из темноты острое, ястребиное лицо француза.

– Кто вам об этом сказал?

Себастьян безразлично дернул плечом.

– Сведения легко добывать… когда употребляешь подходящие методы убеждения.

Какое-то мгновение француз бесстрастно смотрел на него.

– И я должен сам догадаться, почему вы решили встретиться со мной по этому вопросу?

– Причина очевидна, по-моему.

Пьерпонт широко распахнул глаза.

– Господи. Вы что, думаете, что это я убил Рэйчел Йорк? Но зачем мне было ее убивать? Какой мотив? Конечно же, не похоть. Если учесть те подробности, которые вы узнали о наших отношениях, то вам должно быть очевидно, что я мог получить девушку в любой момент. Так зачем же мне насиловать ее в церкви?

Себастьян внимательно смотрел на сосредоточенное лицо француза. Была ли Рэйчел на самом деле изнасилована?

– И все же вам приходилось делить ее с другими, – сказал Себастьян нарочито наглым тоном. – Интересно, это вы так щедрость проявляли? Или что?

– Что вы себе вообразили? Что я убил Рэйчел из ревности? – Пьерпонт рассеянно махнул длинной изящной рукой. – Ревность так утомительна, если вы только не примитивный человек или плебей. Понимаете ли, милорд, я не собственник. Наши отношения с Рэйчел удовлетворяли нас обоих, хоть это и выглядит довольно странно.

– Есть и другие поводы для убийства.

Порыв ветра ударил в окна, когда они свернули на Нью-Бонд-стрит, и стекла задребезжали.

– Да, причины есть. Перерезать горло женщине – зверски, несколько раз, чуть ли не отделив ей голову вообще? Какой же человек на это способен, а?

– Вот вы мне и расскажете.

Пьерпонт несколько мгновений молчал, опустив голову на грудь и погрузившись в свои мысли.

– Когда я был молод, я видел, как голова моего отца скатилась с эшафота на Пляс де ла Конкорд. Вы знаете, что отрубленная голова живет еще около двадцати секунд после того, как ее отделили от тела? Двадцать секунд! Подумайте об этом. Долго, согласитесь. Думаете, Рэйчел выпало пережить подобный ужас?

Себастьян прислушивался к грохоту колес экипажей по брусчатке, к звону сбруи. Вот этого факта о смерти Рэйчел он не знал. Он подумал о молодой, красивой, жизнерадостной женщине, о том, как ей было одиноко и страшно умирать в церкви у алтаря.

– Вы не спрашиваете, но я вам все-таки расскажу, – сказал Пьерпонт, улыбнувшись натянутой ледяной улыбкой. – Вечером во вторник я давал обед, на котором присутствовало около полудюжины весьма респектабельных людей, и все они могут свидетельствовать в мою пользу. Так что, мой друг, убийцу Рэйчел вам придется поискать в другом месте. Если вы, конечно, не сами убили ее.

Карета замедлила ход, поворачивая на Генриетта-плейс. Себастьян потянулся к дверной ручке. Он не сомневался, что француз многое скрывает, но они уже почти подъехали к Кэвендиш-сквер, а Себастьяну вовсе не хотелось там появляться.

Он начинал осознавать, как же на самом деле мало он знает и о Рэйчел Йорк, и о ее смерти. Ему было известно, что ее убили в приделе Богоматери в маленькой приходской церкви близ Вестминстерского аббатства, после того как она сказала своей горничной, что идет на свидание с ним, и один из его пистолетов обнаружился в складках ее платья. Но в том, что ее изнасиловали и несколько раз жестоко резанули по горлу, он мог полагаться только на слова Пьерпонта. Если он надеялся выследить настоящего убийцу, в первую очередь он должен узнать, кто нашел ее и когда в точности она умерла.

И тут в голову пришла мысль, что среди его знакомых есть человек, который сможет ему это рассказать.

ГЛАВА 20

Когда он добрался до узкого средневекового переулочка, огибавшего по основанию Тауэр-хилл, поднялся резкий порывистый ветер и принялся хлопать деревянными вывесками. Укрывшись от дождя в глубокой арке двери, Себастьян внимательно рассматривал теснящиеся друг к другу старые каменные дома на противоположной стороне улицы. Приемная хирурга была темной, но он видел слабый огонек, горевший в маленьком домике рядом с ней.

Девлин быстро окинул взглядом улицу в обе стороны, Ледяной дождь разогнал народ по домам. Никто не видел, как он пересек переулок и постучал в переднюю дверь старого дома.

Вдалеке залаяла собака. Себастьян услышал внутри дома неровные шаги. Затем шаги затихли, и Себастьян понял, что его рассматривают. Умный человек не отворяет дверь чужакам, да еще ночью, даже если этот человек хирург.

Послышался скрежет засова, и дверь распахнулась внутрь. Человек, стоявший в узкой, низкой прихожей, был еще молодым – не более тридцати – темноволосым ирландцем, скорым на улыбку, от которой от уголков его глаз разбегались лучики морщинок, а на одной из впалых щек возникала жуликоватая ямочка.

– А, это ты, – сказал Пол Гибсон, открывая дверь пошире и отступая. – Я надеялся, что ты заглянешь ко мне.

Себастьян не тронулся с места.

– Ты слышал, что они говорят?

– Конечно. Но ты же не думаешь, что я поверю слухам?

Девлин рассмеялся и вошел.

Пол Гибсон запер дверь на засов, затем пошел впереди по коридору, чуть прихрамывая. Даже после того, как пушечное ядро оторвало ему ногу ниже колена, какое-то время он работал военным хирургом.

– Идем на кухню. Там потеплее и поближе к котелку.

Себастьян еще утром купил по дороге колбасу в пергаментной обертке. Но позавтракать ему так и не удалось, а сейчас и время ужина давно миновало. Ароматное тепло кухни окутало его, и он улыбнулся.

– Перекусить сейчас было бы ну очень к месту.

– Имеются у меня знакомые джентльмены, – сказал Пол Гибсон, когда они уселись за стол у кухонного камина и принялись за холодный окорок, черствый хлеб и бутыль вина. – Они торгуют бренди. Если ты понимаешь, о чем я, не сомневаюсь, что они охотно согласятся…

– Нет, – сказал Себастьян, потянувшись за очередным куском окорока.

Пол Гибсон замер, не донеся стакана до рта.

– Нет?

– Нет. Почему все пытаются познакомить меня со своими добрыми соседями-контрабандистами? – Себастьян поймал застывший взгляд приятеля. – Я не собираюсь бежать, Пол.

Пол Гибсон глубоко вздохнул и выдохнул сквозь сжатые губы.

– Ладно. Тогда чем я могу тебе помочь?

– Ты можешь рассказать мне все, что знаешь о смерти Рэйчел Йорк. Ты ведь делал вскрытие?

С тех пор как Пол Гибсон два года назад ушел в отставку, он открыл небольшую практику здесь, в Сити. Но большую часть своего времени и энергии он посвящал исследованиям, написанию научных трудов и обучению студентов-медиков, а также экспертной помощи властям при расследованиях преступлений.

– Вскрытия не было.

– Что?!

Он пожал плечами и вылил остатки вина из бутыли в стакан Себастьяна.

– Понимаешь, их делают только в случае особой необходимости. А тут было абсолютно понятно, отчего она умерла.

– Ты видел труп?

– Нет. На это убийство вызывали моего коллегу. – Рывком поднявшись на ноги, ирландец похромал через кухню за очередной бутылкой вина. – Судя но его словам, убийство было чрезвычайно жестоким. Она была избита, изнасилована, ей перерезали горло – причем не один раз, а несколько.

Это совпадало с рассказом Пьерпонта, но Себастьян надеялся на большее.

– А ты не мог бы помочь мне посмотреть на тело? Гибсон покачал головой.

– Поздно. Тело уже отправлено на захоронение. Анатомический театр этим занимается.

Себастьян задумчиво рассматривал вино в стакане.

– Что ты собираешься делать? – Гибсон перекинул деревянную ногу через скамью и снова неуклюже дерганно сел. Хочешь сам найти убийцу?

– Кто, если не я?

– Вычислить убийцу непросто.

Себастьян поднял взгляд и посмотрел во встревоженные, сузившиеся глаза друга.

– Ты знаешь, чем я занимался в армии.

– Да. Но мне кажется, что есть разница между разведкой и выслеживанием убийцы.

– Не такая большая, как может показаться.

На щеке ирландца наметилась ямочка.

– Ладно. У тебя есть подозреваемые?

Себастьян улыбнулся.

– Целых два. Актер по имени Хью Гордон…

– Видел я его в прошлом месяце. Очень впечатляющий Гектор.

– Он самый. Похоже, что Рэйчел Йорк была его любовницей в самом начале своей карьеры в театре. Он был очень зол, когда она ушла от него.

Ирландец покачал головой.

– Это было слишком давно. Если бы она только что ушла от него, тогда может быть. Но страсть со временем остывает.

– Согласен. Но только, когда я с ним разговаривал, он все еще был на удивление зол. Мне показалось, что мистер Гордон разделяет те же республиканские убеждения, что некогда разделяла и Рэйчел. Я бы сказал так: его очень раздражает голубая кровь ее недавних любовников.

Ирландец осушил свой стакан.

– А кто ее нынешний любовник?

Себастьян потянулся за бутылкой и налил другу еще вина.

– Похоже, она была знакома с огромным количеством джентльменов, по крайней мере на уровне флирта. Но единственный человек, с которым ее связывали более глубокие отношения, это француз, плативший за ее апартаменты. Некий эмигрант по имени Лео Пьерпонт.

– Француз? Интересно. Что ты о нем знаешь?

– Не многое. Ему около пятидесяти лет, на мой взгляд. Приехал сюда в девяносто втором. Известен как хороший фехтовальщик, ничего дурного о нем я никогда не слышал.

– Ставлю на французика.

Себастьян рассмеялся.

– Это все потому, что французы отстрелили тебе полноги. Кроме того, у него есть алиби – в вечер убийства Рэйчел он давал званый ужин. Или, по крайней мере, он так говорит. Конечно, он может и врать, но ведь это легко проверить.

– Не везет. – Гибсон уселся поудобнее на своем стуле, его лицо на миг скривилось от боли, когда он пошевелил ногой. – Ни тот ни другой не кажутся мне перспективными подозреваемыми. И это все, что ты сумел добыть?

– Пока да. Я надеялся, что осмотр тела Рэйчел подскажет мне, в каком направлении искать.

Снаружи завывал ветер, его порыв ударил в заднюю стену дома и взвихрил пламя в очаге. Пол Гибсон повернулся к огню. Мерцающий свет играл на его задумчивом лице. Через мгновение он открыл было рот, чтобы что-то сказать, затем закрыл его и в конце концов решился.

– Знаешь, ведь есть способ…

Себастьян с ожиданием смотрел на профиль своего друга.

– Способ сделать что?

– Способ добыть тело Рэйчел Йорк и осмотреть его. Сделать надлежащее вскрытие.

– И как?

– Мы могли бы нанять кого-нибудь, кто украл бы тело, после того как его похоронят.

– Нет, – сказал Себастьян.

Гибсон резко обернулся.

– Я знаю людей, которые охотно сделают это без…

– Нет, – повторил Себастьян.

Его друг раздраженно поджал губы.

– Это часто происходит.

– О да. Двадцать фунтов за длинного, пятнадцать за среднего и восемь за короткого покойника. Длинный – мужчина, средний – женщина, короткий – ребенок. Но именно потому, что такое постоянно делают, я не намерен так поступать.

Ирландец пригвоздил его к стулу жестким взглядом.

– Как ты думаешь, что бы предпочла Рэйчел Йорк, если бы ей дали выбор? Чтобы ее тело так и сгнило в могиле или чтобы человек, который загнал ее туда, был отдан под суд?

– Ну, ведь мы не можем ее спросить.

Пол Гибсон подался вперед, сцепил руки.

– Себастьян, подумай вот о чем. Кто бы ни был этот человек, он ведь может совершить еще одно убийство. На самом деле он почти наверняка убьет еще кого-нибудь. Ты ведь сам это понимаешь. Но пока власти гоняются за тобой, они ничего ему не сделают.

Себастьян не сказал ни слова.

Гибсон оперся ладонями на выщербленную деревянную столешницу.

– Она мертва, Себастьян. Женщины по имени Рэйчел Йорк больше нет. То, что осталось, – просто оболочка, шкурка, в которой она некогда обитала. Не пройдет и месяца, как она станет гниющей жижей.

– Это всего лишь оправдание, и ты сам это понимаешь.

– Неужто? То, что мы с ней сделаем, не страшнее того, что сделает с ней время. А этому ты уж никак не сможешь помешать.

Себастьян глотнул вина. Он говорил себе, что Пол прав, что поймать убийцу Рэйчел гораздо важнее, чем сохранить покой ее могилы. Он говорил себе, что преступник, оставшись на свободе, снова пойдет убивать. Но все равно не помогало. Он поднял взгляд на друга.

– Когда ты сможешь это устроить?

Пол Гибсон быстро выдохнул:

– Чем быстрее, тем лучше. Первым делом поутру пошлю весточку Джеку-Прыгуну.

– Джеку-Прыгуну?

На щеке ирландца на мгновение появилась ямочка, затем тут же исчезла.

– Джек Кокрэйн. Это джентльмен, занимающийся доходным делом похищения трупов. У меня есть причины быть с ним на короткой ноге.

– Не стану спрашивать, как ты с ним познакомился.

Гибсон рассмеялся.

– Он получил свое прозвище, когда один из трупов, который он вытащил из гроба, вдруг сел и заговорил с ним. Старина Джек прямо-таки выпрыгнул из могилы.

– Выдумываешь, – сказал Себастьян.

– Нисколечко. Парни, что были с ним, взялись за лопаты и быстро бы прикончили беднягу, но Джек не дал. Он дотащил того парня до аптеки и даже заплатил по счету, но несчастный все равно умер.

– Меня прямо-таки переполняет восхищение этим человеком, – ухмыльнулся Себастьян и встал, собираясь уйти.

Ирландец помрачнел.

– Ты разве не останешься?

Себастьян покачал головой.

– Я и так уже подверг тебя опасности, явившись сюда. Я снимаю комнату в «Розе и короне» близ Тот-хилл-филдс. Там меня знают как мистера Саймона Тэйлора из Ворчестершира.

Гибсон проводил его до передней двери.

– Я дам тебе знать, когда все будет готово. – Он помолчал, задумчиво глядя, как Себастьян застегивает свое неуклюжее пальто до горла. – Ты, конечно, понимаешь, что мы можем все это проделать, но так ничего и не узнать?

– Понимаю.

– Ты ведь только предполагаешь, что человек, убивший бедняжку, был с ней знаком. Ведь он мог и не знать ее. Просто девушка оказалась не в то время не и том месте, и ты никогда не найдешь того, кто это сделал.

Себастьян протянул было руку к двери, но помедлил, обернувшись к другу.

– Да. Но я по крайней мере попытаюсь.

Гибсон посмотрел ему в глаза. Лицо его было мрачным и тревожным.

– Ты всегда можешь покинуть страну.

– И провести остаток жизни в бегах? – Себастьян покачал головой. – Нет. Я намерен обелить свое имя, Пол. Даже если погибну, пытаясь добиться правды.

– Обидно будет умереть и ничего не добиться. Себастьян поглубже надвинул шляпу на глаза и повернулся к ледяному мраку ночи лицом.

– У меня есть шанс, и я намерен им воспользоваться.

ГЛАВА 21

Себастьян стоял в тени и видел, как Кэт Болейн отделилась от группки смеющихся хорошеньких женщин и разгоряченных, хищных мужчин, столпившихся у служебного входа в театр.

Золотой свет фонарей заливал мокрую мостовую. Порывистый ветер, резкий и холодный, пах свежей краской, пропитанной потом шерстью, жирным гримом. Театральные ароматы воскрешали старые времена, когда он действительно верил в правду, справедливый суд и любовь.

В то лето ему исполнился двадцать один год, он совсем недавно закончил учебу в Оксфорде и был еще пьян чудесами Платона, Аквината и Декарта. Ей едва сравнялось семнадцать, но она казалась в определенном смысле намного старше и мудрее его. Он безнадежно, безумно влюбился в нее. И по-настоящему верил, что его чувства взаимны.

Он был счастлив, когда Кэт обещала любить его до самой смерти, а на предложение руки и сердца ответила согласием.

Дождь все еще лил, но уже не так сильно. Девлин смотрел, как она быстро приближается, надвинув на глаза капюшон плаща, чтобы укрыться от мороси, и поглядывая на скопление карет в конце улицы.

– Вам следует быть осторожнее, – произнес Себастьян, приноравливаясь к ее походке. – Сейчас не самое лучшее время одиноких прогулок по ночам.

Она не вздрогнула, только глянула на него из-под капюшона.

– Я не желаю жить в страхе, – сказала она. – Ведь вы еще не забыли этого моего качества. Кроме того, – по ее губам скользнула улыбка, – думаете, я не знаю, что вы тут давно стоите?

Да, наверное, знает, подумалось ему. Ее отличала странная особенность: в то время как большинство людей в темноте безнадежно слепли, ночное зрение Кэт оставалось необычайно острым. Не таким, как у Себастьяна, но все же.

Она повернулась к ближайшей карете, но он схватил ее за руку и повлек за собой.

– Давайте пройдемся.

Они направились к Уэст-Энду. В потоке ночных огней толпы театралов спешили домой. Из-за приоткрываемых на краткое время дверей таверн и кофеен, концертных залов и борделей доносились обрывки смеха, мелькал свет. Из темного дверного проема, вонявшего мочой, им свистнула уличная проститутка с наглыми безнадежными глазами. Охотится. Себастьян отвел взгляд.

– Что вы можете мне рассказать о Лео Пьерпонте? – спросил он.

– Пьерпонте? – Дождь уже прекратился, и Кэт откинула капюшон. – А он-то здесь при чем?

– Он платил за квартиру Рэйчел.

Актриса несколько мгновений молчала, и он вспомнил еще одну из ее привычек. Его бывшая возлюбленная обычно тщательно обдумывала слова, прежде чем заговорить.

– Кто вам об этом сказал?

– Хью Гордон. И Пьерпонт этого тоже не отрицал.

– Вы разговаривали с ним?

– Мы вместе проехались в карете, – обронил Себастьян, мягко и так знакомо улыбнувшись, что она задумчиво нахмурилась. – Вам не кажется, что любопытно получается: мужчина платит за жилье женщины, зная, что ее продолжают посещать другие мужчины. Разве только он ее сутенер.

Снова пауза. Она обдумывала его слова и свой ответ.

– Некоторым мужчинам нравится подсматривать.

Себастьян испытал взрыв неожиданных и неприятных ощущений. Ему хотелось спросить, откуда ей известен сей факт, вдруг и она сама позволяла французу наблюдать за тем, как она занимается любовью с другими мужчинами.

– Хорошо, такого варианта я не учитывал. Ваш опыт в данном вопросе гораздо более ценен, чем я думал.

Кэт резко остановилась, вздернув подбородок и сверкнув глазами. Она убежала бы назад, к театру, не останови он ее.

– Извините. Непростительно с моей стороны говорить такое.

Она выдержала его взгляд. Он не понимал темного вихря чувств, что бушевал в ее глазах.

– Да. Это непростительно.

Женщина высвободила ладонь из его руки и снова пошла вперед. Между ними повисло молчание, заполненное только тихим шуршанием подошв ее полусапожек по мокрой мостовой и шепотом старых воспоминаний.

Он позволил себе скользнуть взглядом по ее до боли знакомому профилю, линии шеи. У нее был маленький и по-детски вздернутый носик, крупный рот и полные чувственные губы. Соблазнительное сочетание невинности и греховности.

После Кэт в его жизни случались другие женщины – красивые, умные. Была и такая, в Португалии, в которую он мог влюбиться, если бы Кэт Болейн не лежала тенью на его сердце. И тут он поймал себя на мысли: а действительно ли он подошел к ней нынешним утром только потому, что она была знакома с Рэйчел Йорк и могла сообщить ему необходимые сведения, или совсем по другой причине?

– Вы не спросили, сумела ли я поговорить с горничной Рэйчел, – нарушила молчание Кэт.

Мимо промчалась карета с влажно блестевшей пэрской короной на боку. Воздух наполнился запахом горячей смолы факелов, которые несли слуги. Себастьян следил за повозкой взглядом, пока она не исчезла вдалеке, среди дрожащего на фоне черного неба пламени.

– А вы сумели?

– Нет. Мэри скрылась. Исчезла, забрав буквально все, что можно было унести из квартиры Рэйчел.

Он снова посмотрел ей в лицо.

– Мне показалось, вы говорили, что за домом следят констебли?

– Только ночью, судя по словам старухи-шотландки, что живет этажом выше. Она также сказала мне, что наутро после убийства Рэйчел к ней в комнаты приходил молодой мужчина.

– Вот как?

– Да, и у него был ключ. Он что-то искал, или так ей показалось. Он походил по комнатам Рэйчел, затем поднялся по лестнице и спросил любопытную соседку, не знает ли она, куда девалась Мэри Грант.

– Интересно, что он искал?

– Возможно, вот это.

Остановившись под мерцающим уличным фонарем, она достала из ридикюля и протянула ему маленькую записную книжку, обтянутую телячьей кожей.

– Я думал, квартиру обыскали, – сказал он, расстегивая ремешок.

– Она прятала ее в укромном месте над камином. Кэт не стала рассказывать, откуда ей известно про тайник. Он глянул на нее, затем раскрыл книжечку. Заполнена была лишь пятая часть страничек, и большей части записей недоставало.

– Листы вырваны, – заметил он, проведя пальцем по неровным краям.

Над головой неслись по ветру облака. Дождь почти смыл неистребимый желтоватый туман, открыв далекую полную луну. В ее призрачном свете лицо девушки казалось бледным и чуть встревоженным.

– Как будто она знала, что с ней может случиться беда.

– Если, конечно, их вырвала сама Рэйчел. – Себастьян пролистнул оставшиеся страницы. В них было записей чуть больше, чем за прошлую неделю. – Думаете, она прикрывала кого-то?

– Не знаю. Но это кажется разумным объяснением.

Конечно, Кэт Болейн могла сама уничтожить записи. Но если она хотела скрыть какую-то информацию, зачем вообще отдавать ему книжку? Почему просто не сказать, что в квартире ничего найти не удалось? Зачем вызываться самой порыскать в комнатах Рэйчел Йорк? Чтобы не дать ему открыть какой-то секрет, написанный на первых страничках этой книжки? Но почему? Почему?

– А вы заглядывали в оставшиеся странички?

Она кивнула.

– Я отметила имена, которые знаю. Большинство этих людей так или иначе связаны с театром.

– У кого-нибудь из них имелись основания желать Рэйчел зла?

– По крайней мере, я этого не знаю. Кроме того, в ту ночь у нас был спектакль. Мы все были заняты в театре.

Этот аспект смерти несчастной не приходил ему в голову.

– Все, кроме Рэйчел. Почему ее не было?

– Вместо нее выступала дублерша. Рэйчел прислала известие в последний момент, сказалась больной.

– И часто она так поступала?

– Нет. Другого случая даже не припомнить. Она никогда не болела.

Себастьян быстро просмотрел оставшиеся записи. По большей части там отмечалось время визитов к парикмахерам и модисткам. Но одно имя появлялось буквально каждый день.

– Кто такой Джорджио?

– Думаю, это Джорджио Донателли. Он помогал нам сделать и раскрасить декорации, когда мы ставили в прошлом году «Школу злословия». Но с тех пор он стал чрезвычайно популярным портретистом. У него заказы от лорда-мэра и нескольких членов близкого окружения принца Уэльского. Я не знаю, зачем Рэйчел навещала его.

– Что выо нем знаете?

– Не много. Он молод, и внешность у него довольно романтичная. Он итальянец.

– Тот самый молодой человек с ключом?

– Не знаю. Рэйчел не имела привычки давать ключ от своих комнат кому бы то ни было.

Себастьян почти сунул книжечку в карман, но девушка остановила его, тронув за руку.

– Вы не посмотрели, есть ли пометка о встрече во вторник вечером в церкви Сент Мэтью на Полях.

Где-то в ночи завыл кот, распевая гортанную песнь первобытной похоти. Себастьян встретил взгляд стоявшей рядом с ним женщины.

– А там есть запись?

– Есть.

Книжечка была заложена лентой и легко открылась на нужной странице.

Наверху листа каллиграфическим почерком Рэйчел Йорк написала: «Вторник, 29 января 1811 г.». Себастьян просмотрел записи этого дня. Утром в одиннадцать у нее был урок танцев, потом встреча у театра в три часа. Затем он увидел слова «Сент Мэтью», а рядом с ними имя: Сен-Сир.

ГЛАВА 22

Позже вечером, вернувшись в свою маленькую комнатушку в «Розе и короне», Себастьян зажег свечу, достал из кармана книжечку в кожаном переплете и сел на единственный в помещении деревянный стул с прямой спинкой.

Все страницы с записями встреч Рэйчел до полудня пятницы, восемнадцатого января, кто-то вырвал. Себастьян уставился на дату первой уцелевшей страницы. Насколько он помнил, на той неделе было очень холодно. Он шел по аккуратным записям Рэйчел Йорк сквозь повседневную рутину последних дней ее жизни, через репетиции, уроки и посещения торговцев, пока не добрался до четверга, двадцать четвертого января. Страничка с отмеченными событиями того вечера тоже отсутствовала, как и планы на следующее утро, которые должны были оказаться на другой стороне листа.

Себастьян задумчиво пролистал книжечку в обратном направлении. Интересно, не скрывается ли что-то важное в самом отсутствии этих страниц? Что случилось в ее жизни в эти два утра пятницы и два вечера четверга, о которых Рэйчел не хотела оставлять сведений никому?

Или кто-то другой не хотел, чтобы Себастьян об этом узнал?

Девлин вернулся к полудню пятницы, двадцать пятого. После этого страницы шли до вторника, двадцать девятого, когда Рэйчел погибла. Тем вечером она намеревалась встретиться в церкви Сент Мэтью с человеком по имени Сен-Сир.

Он снова вернулся к первой странице, на сей раз уделяя больше внимания примечаниям, сделанным карандашом Кэт. Почти ничего необычного – уроки пения, посещения модистки, напоминание забрать пару танцевальных туфель из сапожной мастерской. Каждую конкретную встречу, конечно же, придется проверить. Два имени особенно привлекли внимание Себастьяна. Художник Джорджио Донателли появлялся довольно часто, каждый раз просто имя Джорджио и время встречи. Но еще загадочнее был человек, обозначенный единственной буквой «Ф». Кэт обвела букву кружком и поставила рядом знак вопроса.

Себастьян снова вернулся к началу записей. Кто бы ни был – или ни была – этим «Ф», он появлялся на уцелевших страничках за двенадцать дней два раза – вечером среды, двадцать третьего, и еще раз в понедельник, двадцать восьмого. Другими словами, Рэйчел встречалась с этим самым «Ф» перед пропавшим четвергом и еще раз накануне того вечера, когда ее убили. Совпадение? Или нет?

Конечно, «Ф» может оказаться любовником, настолько знакомым и дорогим существом, что для его обозначения и одной буквы достаточно. Или это человек, чью роль в своей жизни Рэйчел хотела сохранить в тайне. Зачем? По той же причине, по которой прятала дневник?

Подозрительно, но в записях Рэйчел отсутствовало имя человека, платившего за ее квартиру, Лео Пьерпонта. Если ни Пьерпонт, ни этот самый «Ф» не являлись любовниками Рэйчел, тогда кто? Себастьяну с трудом верилось, что такая женщина жила одна. Тогда почему имя любовника не появлялось в записной книжке? Потому что его визит воспринимался как нечто само собой разумеющееся? Или потому, что он приходил так нерегулярно, что она не знала, когда он может появиться?

Холодный ветер ударил по ставням. Они задребезжали, пламя свечи забилось, почти погаснув от внезапного порыва. Из общего зала внизу донесся приглушенный смех. В коридоре скрипнула половица.

Неслышно поднявшись со стула, Себастьян затушил пламя пальцами, и комната погрузилась во тьму. Достав из кармана пальто маленький французский пистолет, купленный утром на Стрэнде, он прижался к стене, взялся за ручку двери и резко распахнул ее.

– Ой, черт! – взвыл Том, дикими глазами глядя снизу вверх с того места, где он, босой, сидел, поджав ноги, на полу напротив двери Себастьяна. – Не стреляйте!

Виконт опустил пистолет.

– Какого лешего ты тут делаешь?

В тусклом свете масляной лампы, свисавшей на цепи с потолка над лестницей, лицо мальчика казалось остреньким и измученным.

– Для лихого парня вы порой такую чушь порете. Спину я вам прикрываю.

– Спину, значит, – пробормотал Себастьян.

Том пожал плечами.

– Ну, хотя бы дверь стерегу.

– Зачем?

Мальчик выпятил подбородок.

– Вы мне за целую неделю заплатили. Вот я и отрабатываю.

Себастьян сунул пистолет в карман.

– Давай проясним дело. Ты спокойно тащишь у человека кошелек из кармана, но не хочешь брать деньги, которые, по твоему мнению, не заслужил?

– Именно, – ответил Том, радуясь, что его поняли. – И горжусь этим.

– Оригинальные у тебя принципы, – заметил Себастьян.

Парнишка с озадаченным видом смотрел на него снизу вверх.

Порыв ветра прорвался в гостиницу, засвистел под крышей, ледяным дыханием прошел по коридору. Том вздрогнул и обнял колени руками, подтянув их поближе к телу.

Себастьян вздохнул.

– Тут что-то слишком сквозит. Входи, побеседуем. Том на мгновение замялся, затем поднялся на ноги.

– Кстати, как ты меня нашел? – спросил Себастьян, запирая дверь.

Мальчишка метнулся через всю комнату к огню. Дернул плечом в ответ.

– Да запросто. Я ходил и спрашивал, пока не вышел на девицу по имени Кэт.

– Ты что, шел за мной от самого Ковент-Гардена? Том протянул покрытые цыпками руки к пылающим углям. По его худой, оборванной фигурке пробежала дрожь – холод выходил из него.

– Ага.

Себастьян изучал профиль парнишки. Умный, способный, решительный – похоже, он заслуживал своего «жалованья». Себастьян подумал обо всех этих именах и датах в дневнике Рэйчел, и в голове у него начал вырисовываться план.

Открыв дверь старого шкафа, он порылся в нем и извлек плед и дополнительную подушку.

– Вот, – он бросил их парнишке. – Можешь лечь у камина. Утром я попробую добыть тебе комнату над конюшней.

Том поймал сначала подушку, потом плед.

– То есть вы меня оставляете у себя?

– Я решил, что мне пригодится приятель с такими выдающимися способностями.

На лице парнишки расцвела белозубая улыбка.

– Вы не пожалеете, хозяин! Ни один жулик не поживится вашими монетами, пока я рядом, будьте спокойны! Никакому мошеннику вы легкой добычей не станете!

– Давай спать, – с улыбкой отвернулся Себастьян. – У меня есть дельце рано утром. Я хочу, чтобы ты нашел мне адрес одного итальянского джентльмена.

– Итальяшка, – фыркнул Том таким тоном, будто Девлин признался ему в дружбе с тараканами.

– Именно. Итальянец. – Себастьян достал пистолет и вместе с записной книжечкой положил под подушку. – Точнее, художник. Человек по имени Джорджио Донателли.

Его сны редко повторялись. Сон и время искажают воспоминания, события теряют связь. Мимолетные образы и неотвязные призрачные лица сливаются с разрозненными событиями, терзают и мучают. В окутанной туманом горной деревне вздымаются обугленные и полуобрушенные каменные стены. Протянув руку, Себастьян переворачивает облепленное мухами женское тело. На него смотрят безжизненные синие глаза Кэт. Он кричит, а из ее недавно перерезанного горла сочится алая кровь. Ее губы шевелятся.

Aidez-moi, – шепчет она. – Помогите мне. Je suis morte. Я мертва.

Но в его руке нож, и это он режет ее, он убивает ее, и жажда крови пламенем бежит по его жилам…

– Эй, хозяин! Вам плохо?

Себастьян открыл глаза и увидел съежившегося у камина Тома, его худенькая фигурка вырисовывалась черным силуэтом на фоне пламенеющих углей.

– Все в порядке. Я просто… просто видел кошмарный сон. – Девлин перекатился на спину и прикрыл глаза рукой. – Спи давай.

ГЛАВА 23

Утром виконт отправил сытого и тепло одетого, вплоть до пальто и новых ботинок, мальчика с поручением. Он почти не сомневался, что беспризорник снова нырнет в бурную жизнь грязных темных переулков, откуда и появился, и исчезнет там навсегда. Но меньше чем через три часа Том вернулся в «Розу и корону» и сообщил, что итальянский художник по имени Джорджио Донателли обретается на Олмонри-террас, тридцать два, в Вестминстере.

– А это на кой? – спросил Том, пожирая Себастьяна взглядом, пока тот обматывал торс ватином.

Себастьян, который этим утром еще раз зашел на Розмэри-лейн и посетил несколько лавочек, закрепил край ватина булавкой и потянулся за новой широкой рубашкой.

– Сегодня я мистер Сайлес Бомонт, толстый, состоятельный, но не особенно воспитанный торговец из Ханс-таун, который хочет, чтобы художник написал портрет его дочери. Пока я буду убалтывать мистера Донателли взяться за эту чрезвычайно важную работу, ты пошныряешь в округе и послушаешь, что соседи расскажут о нашем друге Джорджио. – Он нацепил на нос очки и принял солидный, хотя и несколько занудный вид. – И конечно, все это как можно незаметнее. Том фыркнул.

– Вы меня за дурака, что ли, держите?

– Да вряд ли.

Замотав вокруг шеи два платка, Себастьян сделал ее толще в два раза, чем на самом деле. У него были седые волосы, как и полагается немолодому человеку, а умело наложенный театральный грим углубил морщины на лице.

– Как покончишь с этим, разузнай о даме, которая довольно часто посещала мистера Донателли. Молодая привлекательная женщина с золотистыми волосами. Ее звали Рэйчел Йорк.

Том смерил его задумчивым взглядом сузившихся глаз.

– Вы говорите про ту девку, что шлепнули несколько дней назад в церкви Сент Мэтью?

Себастьян с удивлением глянул на него.

– Она самая.

– Это из-за нее у вас легавые на хвосте?

– Если твои непонятные слова означают, не та ли это женщина, в убийстве которой меня обвиняют, то я отвечу – да.

Себастьян влез в свой новый большой сюртук.

– Вы думаете, этот итальяшка ее пришил?

– Не знаю. Возможно. Или, может быть, разговор с ним натолкнет меня на мысль, кого еще мне надо искать по этому поводу.

– А, так вот что вы затеяли! Думаете, если раскопаете, кто это сделал, легавые перестанут вас выслеживать?

– В общем, да.

– А кто еще-то мог ее так, а?

Себастьян, уважая способности и проницательность Тома, вкратце изложил ему содержание своих разговоров с Хью Гордоном и Лео Пьерпонтом.

– Хм, – сказал мальчик, когда Себастьян закончил. – Я бы поставил на кого-то из иностранцев.

– Может, ты и прав, – согласился новоявленный сыщик, потянувшись за тростью. – Но, по мне, лучше смотреть непредвзято.

Опрятное трехэтажное здание под номером тридцать два по Олмонри-террас не соответствовало представлениям Себастьяна об обители художника, с трудом зарабатывающего на кусок хлеба. Жилые помещения располагались на втором этаже, маленькая надпись от руки над наружной лестницей указывала наверх. Для человека, всего год назад рисовавшего театральные декорации, Донателли действительно неплохо устроился.

Себастьян с шумом, как и следует одышливому, самоуверенному толстяку торговцу, стал подниматься по лестнице. На верхней площадке он заметил дверь со стеклянными окошечками, сквозь которые просматривалась комната, неожиданно светлая из-за множества больших окон, как и стекло на двери, не занавешенных. В центре комнаты стоял молодой человек с палитрой и кистью в руке, задумчиво рассматривая закрепленный на мольберте большой холст.

Себастьян постучал, но молодой человек не оторвался от созерцания своего холста. После третьего стука Себастьян просто открыл дверь и вошел в теплый запах скипидара и масла.

– Здасссьте, – с вульгарной сердечностью произнес он, похлопывая руками, как человек, только что вошедший с холода. – Я стучал, но мне не открыли.

Молодой человек быстро обернулся, прядь темных волос упала ему на глаза. Он поднял рассеянный взгляд.

– Да?

Кэт называла его романтичным. Себастьяну это определение все время казалось странным, но теперь он понял, почему она так говорила. Итальянец был высок ростом, широкоплеч и напоминал красивого пастуха или трубадура с венецианских полотен двухвековой давности. Кудрявые темно-каштановые волосы обрамляли лицо с большими бархатными карими глазами, классическим носом и полными, чувственно изогнутыми губами ангела с картин Боттичелли.

– Я ищу мистера Джорджио Донателли, – сказал Себастьян.

Тут он понял, что в комнате горит не одна, а три жаровни. Юноша явно тосковал по теплу Италии. А Себастьяну пришлось сожалеть о двух платках и ватине, которыми он обмотался.

Художник положил палитру и кисть на ближний столик.

– Донателли – это я.

– Меня зовут Бомонт. – Себастьян выпятил живот и принял горделивую позу. – Сайлес Бомонт. Из компании «Трансатлантической торговли Бомонта». – Он пронзил художника выжидательным взглядом. – Вы, конечно же, слышали о нас.

– Думаю, да, – медленно ответил Донателли, явно не желая подвергать себя риску обидеть потенциального заказчика, задев его чувство собственной значимости. – Чем могу служить?

Художник говорил по-английски хорошо. Даже очень хорошо, как раз с таким легким акцентом, который лишь усиливал ауру романтичности. Он явно уже долго жил в Англии.

– Ладно, тут такое дело, видите ли. Вчера я говорил с лорд-мэром, где бы мне найти кого-нибудь, кто бы нарисовал мою дочку Сьюки – ей уже шестнадцать, моей Сьюки, – и он, между прочим, упомянул вас.

– Вам не стоило утруждаться и приходить сюда, – сказал Донателли, окидывая студию беспокойным взглядом хозяйки, которую застали за мытьем полов.

Себастьян лишь отмахнулся.

– Я хотел посмотреть ваши картины, да не две-три, выбранные вами. Я всегда говорю – не покупай лошади, пока не посмотришь на стойло. – Он обвел комнату любопытным взглядом. – Надеюсь, у вас что-нибудь есть?

Донателли взял тряпочку, чтобы очистить руки.

– Конечно. Идемте.

Все еще вытирая руки, он провел его через открытые двери в заднюю комнату, заставленную десятками больших и малых холстов.

– Ага! – сказал Себастьян, потирая ладони. – Это куда больше, чем я ожидал!

Он и правда очень хороший художник, решил Себастьян, медленно обходя комнату. В картинах молодого итальянца, в отличие от сентиментальной, льстивой формальности Лоренса^[79] или Рейнольдса^[80], присутствовали живость и игра света. Виконт замедлил шаг. Его уважение к таланту юноши все возрастало, по мере того как он изучал наброски, широкие драматические полотна и маленькие эскизы. Затем он подошел к полотнам, повернутым лицом к стене, и с любопытством потянулся к одному из них.

– Мне кажется, это не совсем то, что вам нужно, – подался вперед Донателли.

Себастьян остановил его, вглядываясь в портрет Рэйчел Йорк. Портрет не собственно девушки, а актрисы в образе Венеры, выходящей из морской пены. Плавность очертаний ее тела была столь реалистична, что с картины смотрела не идеализированная мифическая богиня, а суть женской чувственности.

– Нет, вы не правы. Это же так… – Себастьян замолк. На языке вертелось – эротично, но, стараясь не выбиваться из выбранного им образа торговца, он закончил: – Возбуждающе.

Донателли, внимательно наблюдая за ним, явно расслабился.

– Постойте-ка, – внезапно сказал Себастьян. – Бог ты мой, это же та артистка, которую недавно убили!

– Да, – еле слышно выдохнул художник.

– Печальное дело. – Себастьян покачал головой и поцокал языком на манер старого мистера Блэкэддера, аптекаря, которого его отец вызывал всякий раз, как кто-то из слуг заболевал. – Очень печальное. Диву даешься – куда только катится наш мир?

На следующей картине он снова увидел Рэйчел Йорк – на сей раз в образе турецкой одалиски, опустившей одну ногу в ванну, почти нагой, прикрытой лишь куском алого атласа.

– Э, да тут снова она. И еще! – сказал Себастьян, перебирая картины. – Она часто вам позировала?

– Да.

– Замечательная красавица.

Донателли протянул руку к нарисованному лицу, словно хотел погладить щеку живой женщины. Рука его дрожала. И Себастьян, глядя на него, подумал: «Так он же любил ее!»

Но насколько сильно? Достаточно ли для того, чтобы убить ее в порыве страсти?

– Она была более чем прекрасна, – прошептал Донателли, сжав в кулак опущенную руку.

Себастьян вернулся к женщине на картине, отличавшейся от прочих. Золотой вихрь зеленого и голубого, с резкими акцентами тени на манер Тьеполо^[81], написанный смелыми сильными мазками на фоне лазурного, налитого солнцем неба. Она сидела на холме, согретая ярким, живым светом весны, по-детски высунув ноги из-под нижних юбок, закинув голову и улыбаясь так, словно вот-вот разразится звонким беззаботным смехом.

Себастьян смотрел на это талантливое изображение полной жизни юной женщины, испытывая странное чувство – уже не печаль, но почти гнев.

– Какая же она была красивая, – проговорил он. – Такая молоденькая, такая живая. – Он снова посмотрел на стоявшего рядом с ним мужчину. – Представить невозможно, чтобы кто-то хотел ее убить.

Мрачная, болезненная судорога прошла по красивому измученному лицу.

– Мы живем в страшном мире. В страшном мире среди безжалостных людей.

– По крайней мере, полиция знает, кто это сделал. Сын какого-то графа, да? Лорд Девлин?

Губы Донателли скривила гримаса ненависти и горькой, бессильной ярости.

– Чтоб ему вечно гореть в аду.

– А она была его знакомая?

Художник покачал головой.

– Я не знаю. Когда я услышал о том, что с ней сделали, я подумал о другом человеке.

– О другом?

Донателли судорожно вздохнул. Грудь его высоко поднялась, ноздри затрепетали.

– Он преследовал ее несколько недель, может, даже месяцев. Все ошивался у дверей театра. Поджидал на улице, всюду, куда бы она ни шла. Постоянно следил за ней.

– Что ж она не пожаловалась на него в полицию? Донателли покачал головой.

– Я советовал ей обратиться к властям, но она сказала, что толку не будет. Вы же знаете, каковы эти аристократы. Для них мы как скот. Нас можно использовать и выбросить прочь.

Страсть, с которой были произнесены эти слова, застала Себастьяна врасплох. Он вспомнил, что говорил Хью Гордон о головах на пиках и о сточных канавах, полных крови. И подумал, что Гордон мог и ошибаться насчет того, что Рэйчел оставила свои радикальные идеи. Идеи, откровенно разделяемые Донателли.

– А как звали этого нахала? – спросил Себастьян.

Какое-то мгновение он думал, что художник не станет ему отвечать. Затем Донателли пожал плечами, решительно стиснул зубы, сдерживая чувства.

И назвал имя.

– Ну и видок у вас, – сказал Том, когда они встретились в харчевне за пинтой эля, жарким и пирогом с требухой. – Что же такого этот итальяшка вам сказал?

– Похоже, Рэйчел Йорк позировала ему. – Себастьян протолкался через толпу у стойки и направился к пустому столу в дальнем углу. – А как твои дела?

Юркнув на скамью по другую сторону стола, Том схватил очередной пирог и беспечно дернул плечом.

– Сначала про иностранца. Люди мало про него могут сказать. Хотя девушку видели, это точно. Знать, ваша Рэйчел красотка, каких поискать.

– Была. – Себастьян несколько мгновений молча жевал, затем спросил: – А другие женщины часто к нему захаживали в студию?

– Может, и ходили, да никто не видел. – Том откусил большой кусок пирога. – Думаете, он с ней… того?

– Может быть, но я не уверен. Не болтай с набитым ртом.

Том проглотил, выкатив глаза от усилия.

– Так, значит, ничего мы не узнали?

– Кое-что узнали. – Себастьян сделал большой глоток эля и прислонился спиной к стене. – Судя по словам нашего друга-художника, Рэйчел в течение многих месяцев преследовал один человек. Аристократ, если быть точным.

Том доел остатки пирога и принялся облизывать пальцы.

– А он вам сказал, как того типа зовут?

– Да. Его имя Баярд Уилкокс.

Что-то в голосе Себастьяна заставило паренька застыть с пальцем во рту.

– А вы ведь знаете этого типа, да?

Себастьян допил эль и резко встал.

– Очень даже хорошо знаю. Баярд – мой племянник.

ГЛАВА 24

Чарльз, лорд Джарвис, остановился в дверях гардеробной принца, глядя, как его высочество принц Уэльский поворачивается то так, то эдак, изучая свое отражение в окаймленных резными золочеными рамами зеркалах, украшавших стены обитого шелком помещения. Несколько приятелей принца, среди которых находился и лорд Фредерик Фэйрчайлд, вольно разбрелись по огромной ало-золотой комнате, обсуждая различные проблемы – от возможности использовать шампанское для полировки сапог до новых оперных танцовщиц. По роскошному турецкому ковру были разбросаны несколько десятков отвергнутых шейных платков. Камердинер стоял наготове с внушительной грудой на случай, если господину так же не повезет с очередным платком. Грузному принцу Джорджу приходилось прибегать к помощи двух лакеев, облачаясь в сюртук, и пользоваться механическим подъемником, чтобы сесть и седло, но завязывать галстук он всегда желал сам.

– А, Джарвис, – сказал принц, поднимая взгляд.

Джарвис, который провел последние полчаса в попытках успокоить уязвленное самолюбие русского посла, с достоинством поклонился.

– Да, сэр?

– Что тут мне рассказал лорд Фэйрчайлд о Спенсере Персивале и его проклятом торийском правительстве, желающем ограничить нашу регентскую власть? – Полный, капризный рот принца сложился в гримасу. – Ограничения? Какие такие ограничения?

Джарвис убрал с золоченого кресла в форме цветка лотоса смятую рубашку и порванный атласный кушак и сел.

– Ограничения всего лишь временные, – прямо ответил он. – Они будут сняты через год.

– Через год!

– Врачи утверждают, что здоровье короля продолжает улучшаться, – вступил лорд Фредерик озабоченным голосом. Виги больше всего боялись, что сумасшедший старый король Георг Третий оправится от болезни прежде, чем они сумеют вернуть себе власть. – В Палате общин кое-кто поговаривает, что регентство вообще может не понадобиться.

– Что скажете? – спросил Джордж, обернувшись к друзьям.

Джарвис не сразу понял, что вопрос касался не здоровья отца, а последней попытки принца завязать галстук сложным новомодным узлом.

Сэр Джон Бетани, стареющий распутник с полными красными щеками и животиком не хуже принцева, поднял лорнет и долго изучал своего приятеля, пока принц ждал, терзаясь неизвестностью.

– Сам Бруммель лучше не завязал бы, – наконец вынес вердикт Бетани, опуская лорнет.

Принц расплылся в широкой улыбке, которая почти сразу же угасла.

– Это ты так только говоришь. – Нетерпеливо выругавшись, он сорвал прочь свое последнее творение и начал снова, поглядывая на Джарвиса. – Но наша власть будет, конечно, такой же, как и у короля?

Джарвис прокашлялся.

– Не совсем так, сэр. Но вам будет дозволено сформировать правительство…

– Еще бы, – перебил его принц.

– Хотя этот состав необходимо будет объявить до того, как вы принесете клятвы перед Тайным советом.

Принц так часто валял дурака, что все стали забывать о текущей в его жилах крови целой армии королей – французских и испанских, английских и шотландских, от Вильгельма Завоевателя и Карла Великого до Генриха II и Марии, королевы Шотландской. И когда ему требовалось, он умел вести себя по-королевски.

– Молчите, Джарвис, – вдруг сказал он.

Джарвис молча поклонился.

Царственность исчезла почти сразу же. Джордж вздохнул.

– Если бы Фокс все еще был с нами. Чрезвычайно неразумно с его стороны было умереть вот так.

– Именно, – сказал Джарвис. Он чуть подождал, потом добавил: – Хотя Персиваль, возможно, мог бы…

– Чтобы черт побрал этого Персиваля, – взвился принц. – От него дрожь по спине идет! – Он вдруг застыл, тревожно прижав пальцами запястье. – У нас пульс участился. А значит, сейчас у нас будут желудочные колики.

Джарвис про себя считал, что заявленное недомогание, скорее всего, имеет причиной гору крабов и масла, которые принц скушал накануне вечером, запив их двумя бутылками портвейна, но он оставил свое мнение при себе.

– Слишком рано еще для таких разговоров, – простонал принц, положив руку на царственное брюшко. По его полному лицу прошла гримаса боли. – Это вредит пищеварению. Пойду прилягу.

– А как же ваша встреча с русским послом, сэр? Принц с искренним непониманием посмотрел на него.

– Какая такая встреча?

– Та, что была назначена полчаса назад. Он все еще ожидает вас.

– Отмените. – Принц прикрыл глаза рукой, словно свет был для него слишком ярок, и, шатаясь, подошел к обтянутому алым шелком дивану в виде крокодила. – Кто-нибудь, задерните шторы. И принесите мой лауданум. Доктор Хеберден велел мне каждый раз, как занеможется, принимать лауданум, дабы избежать волнения крови.

Тщательно скрывая эмоции, Джарвис подошел к окну. Если старый король чудесным образом не исцелится на следующей неделе, билль о регентстве пройдет и этот ленивый сибарит, этот мот, станет во главе страны. Но опыт принца Уэльского в сложных политических интригах был столь же ограничен, как и его интерес к королевской власти, – ему лишь хотелось видеть себя в роли короля. Джарвис надеялся, что в конце концов – при благоприятном стечении обстоятельств – принц будет только рад, если его станет направлять чужая мудрость.

Заботливо потушив лампы, Джарвис выгнал приятелей принца из комнаты и бесшумно закрыл дверь. Пусть виги себе думают, что долгие годы их отстранения от власти подходят к концу, но люди вроде Фредерика Фэйрчайдда были слишком большими идеалистами, чтобы понимать, насколько решительно политические противники намерены не допускать их к власти, и слишком сладкоречивы, чтобы самим проявить жесткость.

В правительстве нужен безжалостный человек. Безжалостный и очень умный.

Сэр Генри Лавджой просматривал отчеты по делу, сидя за своим старым столом, когда в его кабинет на Куин-сквер, держа под мышкой полированную ореховую шкатулку, вошел граф Гендон.

За ним маячил запыхавшийся лысый клерк. Его обычно косые маленькие глазки лезли на лоб из-под съехавших на кончик носа очков.

– Я пытался сказать ему, сэр Генри, честное слово…

Лавджой жестом успокоил клерка.

– Все в порядке, Коллинз.

Лавджой давно ожидал стычки с могучим отцом его беглеца. Магистрат заранее решил, как будет себя вести: вежливо и почтительно, но жестко. Встав, он указал рукой на одно из кресел, обтянутое потертой, потрескавшейся кожей.

– Прошу садиться, милорд. Чем могу служить?

– Этого не понадобится. – Поставив деревянную шкатулку на стол Лавджоя, он встал, широко расставив ноги и сцепив руки за спиной. – Я пришел признаться.

– Признаться в чем, милорд? – Лавджой в смятении помотал головой. – В чем?

Гендон смотрел на него со жгучим презрением.

– Не изображайте из себя идиота. В убийстве актриски, конечно же. Рэйчел Йорк. Это я сделал. Я убил ее.

ГЛАВА 25

– А сколько вашему племяшу? – спросил Том. Они шли по Хаймаркету. Сырой, промозглый холод пробирал до костей. Завитки грязного тумана ползли по булыжной мостовой, обвивались вокруг стволов полумертвых платанов на маленькой площади по соседству.

– Двадцать. Может, двадцать один, – сказал Себастьян. – Он сын моей старшей сестры.

Том глянул на него снизу вверх.

– Не больно он вам по сердцу, а?

– В детстве Баярд любил отрывать головы у живых черепашек. – Себастьян пожал плечами. – Может, у меня предубеждение против него. Он уже вырос. – Да, такие обычно с возрастом не меняются, – возразил Том, стиснув челюсти, словно пытался прогнать слишком жестокие воспоминания.

Себастьян снова подумал о той жизни, какую вел парнишка до того, как попытался облегчить его кошелек в зале харчевни «Черный олень».

Мытье, смена белья и хороший ночной сон, а также полный желудок произвели в мальчике невероятную перемену. Из того, что Себастьян успел выяснить, было понятно, что Том живет на улице уже пару лет. Он редко рассказывал о том, как существовал до встречи с ним.

– Почему? – вдруг спросил Себастьян, впившись взглядом в веснушчатое лицо парнишки. – Почему, черт побери, ты решил связать свою судьбу с человеком в моем положении? Не могу поверить, что из-за шиллинга в день. Ты же куда больше можешь получить, если просто пойдешь и расскажешь на Боу-стрит, где я сейчас!

– Никогда я этого не сделаю!

– Но почему? Многие бы так поступили.

Мальчик неожиданно заволновался.

– В этом мире много плохого творится, много злых людей совершают дрянные поступки. Но ведь и хорошее есть, и его тоже достаточно. Моя мамка, прежде чем ее отправили в Ботани Бэй, говорила мне, чтобы я никогда об этом не забывал. Она учила, что такие вещи, как честь, справедливость и любовь, – самые важные на свете и что мы все до одного должны стараться быть как можно лучше. – Том поднял взгляд, распахнув свои серьезные глаза, почти лишенные ресниц. – Не думаю, чтобы многие в это верили. Но вы-то не такой.

– Ни во что подобное я не верю, – хрипло отрезал Себастьян, полный ужаса от того восхищения, которое он прочел в глазах мальчика.

– Верите-верите. Только думаете, что не верите. Вот и все.

– Ты ошибаешься, – сказал Себастьян, но парнишка только улыбнулся и пошел дальше.

Они свернули на Грейндж-стрит, глубоко погруженные в собственные мысли. Себастьян все прокручивал в уме то, что ему удалось узнать об актрисе, в убийстве которой его обвиняли. Ему казалось, что сущность женщины по имени Рэйчел Йорк продолжает ускользать от него. Каждый из мужчин, с которым он разговаривал – Гордон, Пьерпонт, Донателли, – открывал только одну грань ее жизни. Себастьян видел юную бунтарку, полную безумных мыслей о революции и правах человека, восхищался любовницей – соблазнительной, уступчивой, любовался прекрасной моделью для художника и все же в конце концов получал плоский образ, который зритель может наполнить своими фантазиями и иллюзиями.

Только Кэт дала Себастьяну ощущение, что кроме этого прекрасного лица и роскошного тела было что-то еще. Рэйчел Йорк – некогда одинокий испуганный ребенок, обиженный бессердечным обществом, далеким от слабых и несчастных. Но и рассказ Кэт не давал полной глубины, образ Рэйчел оставался размытым. Хорошо бы увидеть актрису бесстрастными глазами кого-нибудь, кто близко знал ее и мог раскрыть различные стороны ее жизни, нарисовать узор ее дней.

Себастьян решил, что ему необходимо поговорить с Мэри Грант.

Резко остановившись, он повернулся к Тому.

– Я хочу, чтобы ты нашел мне женщину по имени Мэри Грант. Это горничная Рэйчел Йорк. Она обчистила квартиру, как только ее хозяйка погибла, так что сейчас наверняка живет на широкую ногу.

Том кивнул.

– А как она выглядит, эта самая Мэри Грант?

– Понятия не имею.

Мальчик рассмеялся, его глаза сверкнули от азарта. Он не просто был виртуозом в своем деле, начал осознавать Себастьян, он еще и удовольствие от этого получал.

– Ладно, – сказал он, придерживая рукой шляпу. – Я пошел. – Но вы будьте поосторожнее, хорошо? Вы меня слышите?

Кэт поплотнее завернулась в плащ и ускорила шаг. Воздух был сыр и холоден, серые облака низко висели рад крышами. Наверное, надо поймать карету, подумала она. Но тут перед ней возник темный силуэт мужчины. Она ахнула от неожиданности и на мгновение замерла.

– Похоже, Лео, вы нервничаете, раз так крадетесь по Лондону.

Лео Пьерпонт приноровился к ее шагу.

– Вам удалось проникнуть в комнаты Рэйчел?

– Да, вчера вечером.

– И?

– Как вы и предполагали, ничего такого там не было.

Между бровями француза появилась тонкая линия.

– Вы проверили тайник в ее каминной полке?

– Конечно. Там лежал ее ежедневник. Более ничего.

– Вы уверены? Вы везде искали?

– Да там негде больше было искать. Горничная Рэйчел вынесла все. Одни стены остались.

– Горничная? – Что-то в голосе Лео заставило Кэт посмотреть на него. – Как ее зовут?

– Мэри Грант. А что? Что я там должна была обнаружить?

– Вчера вечером у меня состоялась неприятная беседа с вашим молодым виконтом. Каким-то образом он узнал, что за квартиру Рэйчел платил я.

– Хью Гордон доложил.

– Гордон? А ему-то откуда знать?

– Можно предположить, что от самой Рэйчел. Француз, прищурив серые глаза, впился взглядом в лицо Кэт.

– Он ведь встречался с вами? В смысле, Девлин?

Кэт пожала плечами и ускорила шаг.

– Я бы сказала, что он интересовался поисками убийцы Рэйчел.

– И вы помогли ему? – Лео схватил ее за плечо и остановил. – Осторожнее, mon amie^[82]. Он может найти то, что вам лучше скрыть.

Кэт резко обернулась и посмотрела на него.

– Я всегда осторожна.

Тонкие губы француза дернулись в кривой натянутой усмешке.

– Только не в отношении собственного сердца. Кэт не шевельнулась.

– Здесь я особенно осторожна.

В этот холодный, туманный январский вечер молодой человек вроде Баярда мог находиться где угодно.

Себастьян в конце концов выследил племянничка в «Кожаной бутыли», трактире близ Ислингтона, известном среди щипачей и разбойников, а также скучающих богатых молодых людей, любивших водить с ними компанию, старательно перенимая воровской жаргон. Они воображали, что в эти несколько пьяных часов их жизнь если и не обретает смысл, то по крайней мере наполняется восторгом и азартом.

Было довольно рано, и в трактире расположилось не так уж много народу. Несколько человек глянули на Себастьяна, но он оделся специально по случаю, взяв в качестве модели щеголеватого молодого человека с большой дороги, который несколько месяцев назад ночью попытался перехватить его карету на Хаунд-слоу-хит.

Баярд пристроился у стойки, слишком громко смеясь и разговаривая с двумя-тремя бандитского вида хамоватыми молодыми людьми.

Заказав стакан дерьмового джина, Себастьян встал рядышком с племянником и ткнул ему в ребра дуло кассиньяровского пистолета. Баярд застыл.

– Верно, – прошептал Себастьян. – Это пистолет, и он выстрелит, если ты сделаешь какую-нибудь глупость. Повторяю – глупость.

Взгляд Баярда бешено заметался из стороны в сторону.

– Нет, не оборачивайся. И перестань дергаться, у тебя такой вид, будто ты наделал в штаны. Мы же не хотим беспокоить твоих друзей, верно? Улыбайся.

Баярд издал смешок, больше похожий на сдавленный истерический всхлип.

– Кто вы? Что вам от меня надо?

– Мы сейчас пойдем, очень медленно, вон к тому столу в дальнем углу. Ты сядешь первым, я устроюсь напротив, и у нас будет маленький приятный разговорчик. – Себастьян взял стакан, не отпуская пистолета. – Давай двигай, Баярд.

Юноша на дрожащих ногах неверным шагом подошел к столу.

– Садись.

Баярд медленно опустился на сиденье. Себастьян взял шаткий стул с прямой спинкой и расположился напротив. В трактире было темно, несколько маленьких окон заросли жирной грязью, сальные свечи чадили и воняли. Тяжелый запах пота, табака и пролитого джина висел в воздухе.

– Теперь, – улыбнулся Себастьян, – постарайся не забывать о том, что тебе прямо в причинное место нацелен пистолет.

Баярд кивнул. Глаза его, когда он получше присмотрелся к Себастьяну, полезли на лоб.

– Господи! Это ты! Почему ты так странно одет? Выглядишь словно деревенщина!

Себастьян улыбнулся.

– Тебе не кажется, что это подходящий вид для человека, которого собираются повесить ни за что?

Себастьян с изумлением смотрел, как страх Баярда исчезает под напором глубокой и мощной ярости.

– Я слышал, что это сделал ты, – прошипел он сквозь зубы, – что это ты ее убил!

– Ты забываешь о пистолете, Баярд, – напомнил Себастьян, когда его племянник начал приподниматься из-за стола.

Баярд снова упал на стул, не сводя взгляда с лица дяди.

– Это ты сделал? Ты? Это ты убил Рэйчел?

– Я собирался тот же вопрос задать тебе.

– Мне? Но я люблю ее! – От Себастьяна не ускользнуло то, что он сказал «люблю», а не «любил». – Кроме того, ведь на ее трупе нашли твой пистолет.

– А ты подкарауливал эту женщину повсюду начиная с Рождества.

Баярд еще сильнее выкатил глаза, но краткая вспышка гнева угасла под волной вернувшегося страха.

– Я подстерегал ее? Ты что говоришь! Я ни разу не тронул ее! Да мне не хватало отваги приблизиться к ней! А единственный раз, когда мы столкнулись лицом к лицу, я так растерялся, что даже рта раскрыть не мог!

– Ты никогда не говорил с ней?

– Нет! Никогда!

Себастьян откинулся на спинку стула.

– Когда ты последний раз ее видел?

Баярд прикусил нижнюю губу, пожевал.

– Вечером в понедельник, наверное. Я был на ее спектакле. Но клянусь, это все!

– Ты уверен?

– Да, конечно.

Себастьян смотрел через стол на своего племянника. Ребенком Баярд был не просто испорченным и жестоким, но опасно, почти патологически лживым. Интересно, многое ли в нем изменилось, если изменилось вообще?

– Где ты находился во вторник вечером?

Несмотря на самоуверенность и слабохарактерность, дураком Баярд не был. Он расширил глаза.

– Ты имеешь в виду, когда убили Рэйчел?

– Именно.

– Мы планировали провести вечер у Гриббза. – Он показал головой на двух мужчин, все еще стоявших у стойки и не сводивших глаз со слоновьего бюста женщины, наливавшейся джином рядом с ними. – Роберт, Джил и я. Большую часть дня мы провели здесь, в «Кожаной бутыли», так что изрядно накачались, прежде чем добрались до места.

– Вы провели там всю ночь?

– Ну, на самом деле нет. – Он потер руками лицо, пытаясь прогнать неприятные воспоминания. – Мне стало дурно.

– То есть тебя потянуло блевать.

Тень глубокой обиды и унижения проступила румянцем на щеках молодого человека.

– Ну да. Да! Джил и Роберт выволокли меня отсюда, а что еще оставалось делать? И мы налетели прямиком на моего отца. Это, скажу я тебе, было ужасно неудобно. Он хотел забрать меня домой. Наверное, в карете я отключился, потому что очнулся уже в своей кровати, а он стягивал с меня сапоги и говорил, что мне очень повезло, что мать меня в таком виде не застала.

– Который был час?

Баярд замялся.

– Который час когда?

– Когда ты отключился?

Баярд дернул плечом.

– Точно не скажу. Рано. Где-то около девяти, наверное.

Себастьян изучающее смотрел в красное, пьяное лицо племянника. Это займет время, но проследить передвижения Баярда вечером последнего дня Рэйчел Йорк будет довольно легко. Если он, конечно, не врет.

– Минутку, – вдруг сказал Баярд, подавшись вперед. – Я видел Рэйчел во вторник! Во второй половине дня, по дороге сюда, я свернул к театру, надеясь хоть мельком ее увидеть, и она появилась.

– В театре? – Себастьян нахмурился, пытаясь припомнить расписание Рэйчел после полудня в день ее смерти. – У них же была репетиция.

– Нет, понимаешь ли, она была не в театре. Она зашла к ювелиру через улицу. Я бы даже и не заметил ее, если бы ее не окликнул тот мужчина…

– Мужчина?

– Да, тот актер. Ну, который играл Ричарда Третьего в Ковент-Гардене, когда тот загорелся.

– Ты хочешь сказать – Хью Гордон?

– Да, он.

– Ты уверен? – нахмурился Себастьян.

Что там Хью Гордон говорил в «Зеленом человеке»? Мол, не разговаривал с ней месяцев шесть?

Баярд горячо закивал.

– Я узнал бы его по голосу, даже если бы не видел.

– Они ссорились?

– Не знаю. Но я видел, как он схватил ее за руку и угрожающе нависал над ней. Даже хотел подойти к ним и спросить, какого черта он к ней пристал и как он смеет так обходиться с леди, но он малость встряхнул ее и ушел.

– Ты не слышал ничего из того, что он говорил?

– Нет, ничего такого, что стоило бы запомнить, я не слышал. Разве что в самом конце, перед тем как уйти. Он сказал… – Баярд осекся, глаза его странно застыли, челюсть отвисла.

Откуда-то из другого конца комнаты послышался звон разбитого стекла и взрыв хохота.

– Что? – спросил Себастьян, не сводя взгляда с лица племянника. – Что сказал Гордон?

– Он сказал, что заставит ее заплатить.

ГЛАВА 26

Сэр Генри Лавджой смотрел на мужчину, стоящего и центре его кабинета. Граф Гендон был человеком крепко и мощно сложенным, с крутой грудью и большой головой. Грубое, некрасивое лицо украшал широкий нос. Если между ним и сыном и имелось сходство, то Лавджой его не находил.

– Вы, милорд? Вы признаетесь в убийстве Рэйчел Йорк?

– Верно. Она пришла в ту церковь на свидание со мной. – Граф пригвоздил его к месту бешеным взглядом голубых глаз, словно это могло помочь убедить магистрата поверить ему. – И я убил ее.

Лавджой сел так быстро, что стул под ним угрожающе крякнул. Он ожидал неприятностей со стороны влиятельного отца виконта Девлина, но такого поворота представить себе не мог. Он тряхнул головой. Голос его звучал пронзительнее, чем обычно.

– Но… почему?

Похоже, граф не ожидал этого вопроса.

– То есть как это – почему?

– Почему вы встречались с ней в церкви Сент Мэтью?

Гендон сжал губы и глубоко вздохнул, раздувая ноздри и выпятив грудь.

– А вот это не ваше дело.

– Простите, милорд, но если вы ожидали, что я приму ваше признание, то это как раз очень даже мое дело.

Гендон резко повернулся, быстрым шагом пересек комнату, вернулся к столу.

– А вы-то как думаете, за каким чертом я с ней встречался? – Он сверлил Лавджоя яростным взглядом, сдвинув тяжелые брови, чтобы Лавджой не смел не поверить ему. – С девицей вроде нее?

Смысл был яснее некуда. Только поверить в подобное не представлялось возможным.

– В церкви, милорд?

– Именно. – Гендон оперся ладонями о стол и подался вперед. – Вы что хотите сказать? Вы не верите мне?

Лавджой сидел неподвижно. Конечно, поступок графа был ему понятен. Не в первый раз сэрГенри сталкивался с отцом, пытавшимся любым способом спасти любимого сына. Когда дело касалось отцовской любви, то, на взгляд Лавджоя, что кузнец, что пэр королевства вели себя одинаково.

Лавджой испустил тяжелый печальный вздох.

– На теле убитой нашли пистолет лорда Девлина.

– Вот-вот. Это пистолет не Себастьяна. Он мой.

Взяв деревянную шкатулку, стоявшую на столе, Гендон открыл бронзовые замочки и откинул крышку. Как понял Лавджой, это была шкатулка для пары дуэльных пистолетов. И там, на зеленом сукне, лежал близнец того самого кремневого пистолета, что констебль Мэйтланд нашел на теле Рэйчел Йорк. Второе гнездышко подозрительно пустовало.

– Их подарил мне отец, – сказал Гендон. – Пятый граф Гендон. Незадолго до своей смерти. Когда я сам был виконтом Девлином.

На привинченной к шкатулке маленькой бронзовой пластинке красовалась надпись:

На мгновение Лавджой ощутил огромное беспокойство.

– Это ничего не доказывает, – медленно проговорил он. – Прошло десять лет, и вы много раз могли передать эти пистолеты вашему сыну.

– У моего сына есть свои собственные дуэльные пистолеты. – Губы графа искривились в жесткой усмешке. – Кстати, он воспользовался ими наутро после смерти той девушки.

– Это я слышал, – сказал Лавджой.

Он встал, подошел к окну, посмотрел на голые ветки платана внизу на Куин-сквер. Магистрат ни на йоту не поверил рассказу лорда Гендона. Но если граф упрется, начнет настаивать, что это он, а не его сын устроил жуткую бойню в церкви Сент. Мэтью вечером во вторник… Генри Лавджой резко обернулся.

– Опишите мне положение тела.

– Что?

– Тело Рэйчел Йорк. Вы говорите, что это вы ее убили. Значит, можете подробно описать мне, где она лежала и как выглядела.

Лавджой с изумлением наблюдал, как лицо старого лорда сморщилось, побледнело и почти обмякло от ужаса, будто его заставили силой посмотреть еще раз на окровавленную, растерзанную жертву.

– Она была в приделе Богоматери, – начал Гендон хриплым, напряженным голосом, – На ступеньках алтаря, лежала… на спине. Колени согнуты, и кровь… – Он с трудом сглотнул. – Кровь была повсюду.

Лавджой крепко схватился за спинку стула и оперся на нее.

– Какая на ней была одежда, милорд?

– Платье. Атласное. Цвет не помню. – Гендон замолк. – И плащ. Думаю, бархатный. Но все разорвано. И залито кровью. – Он зажмурился, словно чтобы не видеть страшной картины, и сунул в рот кулак.

Лавджой смотрел на стоявшего перед ним человека. Они очень постарались скрыть самые омерзительные подробности убийства Рэйчел Йорк от газетчиков. Так что Гендон мог все это узнать только в том случае, если видел тело сам. Другого объяснения не было. Или если ему описал ее кто-то, кто видел ее мертвой. Тот, кто убил ее.

Лавджой повернул стул и сел.

– Вы говорите, что пришли на назначенную встречу с мисс Йорк в церкви Сент Мэтью?

– Да.

Лавджой схватил блокнот и потянулся за пером.

– И в котором часу она должна была состояться?

Гендон ответил без малейшего замешательства.

– В десять.

Лавджой поднял взгляд.

– В десять? Вы уверены, милорд?

– Конечно же уверен! Я опоздал на пару минут. Лавджой отложил перо и сложил руки, соприкоснувшись кончиками пальцев.

– Значит, вы прибыли в церковь Сент Мэтью в самом начале одиннадцатого? И вошли внутрь, чтобы встретиться с ней? Так вы утверждаете?

Гендон озадаченно нахмурился.

– Да, так.

На губах Лавджоя непроизвольно возникла печальная, почти болезненная улыбка.

– Боюсь, это невозможно, милорд. Мисс Йорк была убита где-то между пятью и восьмью вечера, когда церковь по вечерам запирают.

– Что это вы тут мне говорите? – Мясистое лицо графа Гендона потемнело от гнева, он грохотал так, что клерк Коллинз в тревоге сунул голову в дверь. – Я назначил встречу с этой женщиной в церкви Сент-Мэтью в десять, и когда я пришел, дверь в северный трансепт заперта не была!

Лавджой держался очень спокойно.

– При всем моем уважении к вам, милорд, я вижу, что вы пытаетесь защитить своего сына, взяв на себя убийство Рэйчел Йорк. – Нагнувшись через стол, магистрат закрыл крышку шкатулки с дуэльными пистолетами и придвинул ее к себе. – Вы, конечно, понимаете, что мы вынуждены это забрать. Несомненно, шкатулка послужит важным вещественным доказательством… – Лавджой замялся, но потом все же закончил фразу: – На процессе по делу вашего сына.

ГЛАВА 27

Когда Себастьян добрался до городского дома Кэт Болейн на Харвик-стрит, туман сгустился настолько, что уличные фонари казались всего лишь мутными пятнышками тусклого света, и знакомый горький запах гари пронизывал холодный вечерний воздух. Ночь будет темная, хорошее время для контрабандистов и взломщиков.

И для грабителей могил.

Он выбросил эту мысль из головы. С Джеком-Прыгуном Кокрейном и его бандой он встретится не раньше полуночи. До этого еще многое надо сделать.

Себастьян поднял воротник пальто, прячась от сырости и холода, и стал рассматривать дом напротив. Ехать в театр было еще рано. Девлин видел стройный, изящный силуэт Кэт сквозь шторы в гостиной, а рядом с ней тень кого-то похожего на ребенка. Заинтригованный, Себастьян перешел через улицу.

– Я сам представлюсь, – сообщил он тощей служанке с мышиного цвета волосами, отворившей ему дверь.

Он уже поднимался по лестнице на второй этаж, шагая сразу через две ступеньки, когда женщина опомнилась и пролепетала:

– Но… сэр! Вы не можете туда!

Еще до того как он добрался до дверей гостиной, послышался хрипловатый голос Кэт:

– Говорят, что хороший жулик должен обладать теми же талантами, что и хороший хирург, – женской рукой, орлиным глазом и львиным сердцем. Орлиный глаз – для определения точного положения кошелька, женской рукой – для того, чтобы незаметно совать ее в чужой карман, а сердце льва, – она помолчала, – чтобы не бояться последствий.

– Ага. А как вы это сделали? – отозвался голос, который Себастьян узнал сразу же. Он принадлежал его юному протеже, Тому.

Себастьян теперь видел их обоих. Они стояли в дальнем конце гостиной, спиной к дверям. Кэт была в черном шелковом платье с закрывающим шею воротником, скромными креповыми рукавами, она только что вернулась с похорон Рэйчел Йорк. Но почему тут находится Том, он понятия не имел.

– Теперь попытаемся снова, – сказала актриса, протягивая мальчику маленький шелковый кошелек. – Нa сей раз я закрою глаза, пока ты будешь прятать его и кармане. Попытайся засечь момент, когда я его возьму.

Том засунул кошелек глубоко в карман.

– Готово.

Облокотившись на косяк двери, Себастьян смотрел, как Кэт прошла впритирку к мальчику раз, другой, умело выловив кошелек на втором проходе. Она хорошо умела это делать. Очень хорошо. До того как они встретились, до того как она стала одной из самых известных актрис в Ковент-Гардене, Кэт занималась этим ремеслом на улицах Лондона. Об этом и о многом другом они редко разговаривали.

– Когда ж вы его возьмете-то? – спросил Том, все еще терпеливо ожидая.

Кэт рассмеялась и помахала кошелечком перед носом у мальчика.

Лицо Тома засияло от восхищения и удовольствия.

– Да разрази меня гром! Вы ж просто бесподобны!

– Одна из лучших, – подтвердил Себастьян, выпрямляясь.

Кэт резко обернулась к нему, все еще довольно улыбаясь.

– По крайней мере, на сей раз вы постучали, – сказала она, оставив его в недоумении – знала ли она, что он все время стоял здесь и наблюдал за ними, или нет?

Он повернулся к Тому.

– Насколько я помню, ты намеревался весь вечер искать Мэри Грант?

Том кивнул.

– Я решил, что мисс Кэт легко укажет мне пару мест, где она может быть.

Себастьян снял свою разбойничью шляпу и бросил ее в ближайшее кресло.

– Не стану спрашивать, насколько ты преуспел в своих воровских уроках.

Мальчик быстро наклонил голову, чтобы спрятать ухмылку.

– Ну ладно, так я пошел?

Себастьян смотрел, как Том не спеша удаляется, насвистывая сквозь зубы неприличную песенку.

– Том говорит, что вы наняли его в охранники? – уточнила Кэт, встав рядом с ним.

Себастьян улыбнулся.

– На самом деле он много на что годится.

Она наклонила голову набок, глядя на него.

– Вы ему доверяете?

Себастьян встретил ее задумчивый взгляд и посмотрел ей прямо в глаза.

– Вы же меня знаете. Я до глупости доверчив.

– Я бы так не сказала. Напротив, я уверена, что вы невероятно проницательно умеете судить о характерах других людей.

Себастьян иронично усмехнулся краешком губ и отвернулся, чтобы снять пальто.

– Вы были на похоронах, – сказал он, швыряя пальто и перчатки в кресло.

Кэт подошла к сонетке и резко дернула ее.

– Да.

Он видел следы последних дней на ее лице. Может, она была и не слишком близка с Рэйчел Йорк, но смерть молодой женщины явилась для нее потрясением, и она тяжело переживала похороны. Хорошо, что ей неизвестно о его сегодняшней встрече с гробокопателями.

Кэт приказала взволнованной горничной с волосами мышиного цвета принести чай и печенье. Женщина все тараторила, извиняясь за то, что не умела как следует охранять дверь.

– Хью Гордон присутствовал на похоронах, – сказала Кэт, когда горничная убралась прочь.

– Да? – Себастьян стоял спиной к камину, не сводя взгляда с лица женщины, которую он когда-то любил так безумно, что не представлял себе жизни без нее. – Интересно. А Лео Пьерпонт?

Она подошла к софе, обитой шелком в персиковую и кремовую полоску, и уселась.

– Чтобы сын французского графа пришел на похороны какой-то там английской актрисы? Вы шутите.

Себастьян улыбнулся.

– А Джорджио Донателли?

– Рыдал отчаянно. Я и не знала, что они с Рэйчел были так близки. Но он, в конце концов, итальянец. Может, у них просто слезы близко.

Она оперлась спиной на шелковые подушки, запрокинула голову. Мерцающий отблеск пламени свечей в настенных канделябрах подсвечивал золотом гладкую кожу у нее на горле, когда она смотрела на него снизу вверх.

– Вам не удалось поговорить с Хью?

Себастьяну хотелось коснуться ее, провести кончиками пальцев по изгибу шеи до груди. Вместо этого он подошел к камину и уставился на пылающие угли. На каминной полке из белого каррарского мрамора стояли дорогие вазы севрского фарфора, а написанный маслом холст на стене выглядел как работа Ватто. За последние шесть лет Кэт весьма преуспела. И он это пережил.

– Вы оказались правы, – сказал он голосом, который показался напряженным даже ему самому. – Хью Гордон до сих пор в бешенстве оттого, что она бросила его. Вполне вероятно, что он был способен в приступе ярости на убийство.

– Вы думаете, это он?

– Я думаю, ему есть что скрывать. Видели, как он ссорился с ней неподалеку от театра тем днем, когда ее убили.

– Вы знаете, о чем они говорили?

– Нет. Но Гордон сказал, что заставит ее заплатить. – Себастьян отвернулся как раз в тот момент, когда в дверях появилась горничная с подносом. – Хотелось бы мне знать, где он был вечером того дня.

– Он играет Гамлета в «Стейне». – Кэт взяла чайник. – Но спектакль будут давать только в эту пятницу.

Себастьян подождал, пока горничная удалится, затем сказал:

– Мне также удалось познакомиться с тем художником, Донателли. Похоже, Рэйчел часто ему позировала.

Кэт подняла взгляд над чашечкой чая.

– В этом нет ничего плохого.

– Возможно. Разве что она с ним тоже спала.

– Он очень красивый мужчина. А Рэйчел любила красивых мужчин.

Себастьян протянул руку, чтобы взять у нее чашечку. И очень постарался не коснуться ее пальцев.

– По словам Донателли, Баярд Уилкокс с самого Рождества преследовал Рэйчел.

– Разве это не ваш племянник?

– Да. А она ничего вам не рассказывала?

– Она пару раз упоминала, что за ней следит какой-то аристократ, хотя имени никогда не называла. Она пыталась все это обратить в шутку, но мне показалось, что она лукавила перед самой собой и на самом деле эти преследования весьма нервировали ее. – Кэт взяла свою чашечку. – Как думаете, Баярд способен на такое жестокое, страшное преступление?

Себастьян поднес чашечку ко рту и кивнул.

– Только вот он утверждает, что в тот день пьянствовал со своими друзьями до девяти вечера, после чего отключился, и отцу пришлось отвозить его домой.

– Но вы ему не верите.

Это не было вопросом.

– Я давно уже научился не верить Баярду. Но в данном случае легко узнать, врет он или нет.

Кэт выпрямилась, держа чашечку и рассеянно глядя на колени.

– Вы понимаете, что Рэйчел могла и не знать своего убийцу?

– Мне так не кажется. Если бы ее нашли на улице или хотя бы в собственной квартире, я бы еще мог согласиться. Но ведь она отправилась в ту церковь во вторник именно ради встречи с кем-то. Я знаю, что не со мной. Но кто же тогда?

– А у вас нет кузена с таким же именем – Сен-Сир?

Себастьян покачал головой.

– Нет.

Сен-Сиры не были обширной семьей. У его отца имелось несколько родственников, которых он очень не любил, но все они жили на севере, в Йоркшире или где-то еще. И имя это было редким.

– Я все время возвращаюсь к записной книжке. Тот, кто вырвал из нее странички, пытался что-то скрыть, но при этом не уничтожил ее, а оставил так, чтобы ее могли найти. Почему?

– Она ведь была спрятана!

– Да. Но вы знали, где искать. Можно предположить, что и другие могли это сделать. Например, Пьерпонт. Он ведь платил за ее комнаты. Вполне мог иметь и ключ.

Она несколько мгновений сидела молча, словно обдумывая все сказанное.

Женщина наверху описывала человека, пришедшею в комнаты Рэйчел наутро после ее смерти, как молодого. Пьерпонту около пятидесяти.

– Он мог кого-нибудь послать.

Кэт отставила чашечку и встала.

– Вы думаете, Рэйчел убил Пьерпонт?

Себастьян смотрел, как она идет к выходящему на улицу окну поправить шторы. Не похоже на нее: она не отличалась суетливостью.

– Почему бы и нет? Он был увлечен Рэйчел. Для некоторых мужчин достаточно, если женщина уходит от него. Или если она вдруг переключится на красивого итальянского художника.

Кэт снова повернулась к нему.

– Когда я была у Рэйчел дома, та шотландка, что живет над ней, сказала, что думает, будто Рэйчел собиралась покинуть Лондон.

– По-вашему, это правда?

– Не знаю. Мне она ничего подобного не говорила. Но, похоже, у этой женщины сложилось впечатление, что Рэйчел ожидала больших денег.

– Денег? – Себастьян поставил пустую чашку. – Мне кажется, она кого-то шантажировала.

Он едва успел произнести эти слова, как ему в голову пришла настолько неизбежная и ужасная мысль, что у него дыхание замерло. И по тому, как распахнулись глаза Кэт, он понял, что это пришло в голову и ей почти одновременно с ним.

– Нет, – сказал он, прежде чем она успела произнести хоть слово.

– Но…

– Нет, – повторил он, подходя к ней. – Вы ошибаетесь. Я знаю моего отца. Он может убить, если его спровоцировать, но не так. Так он никогда не мог бы убить.

Она запрокинула голову, ее большие, прекрасные темные глаза были полны тревоги.

Себастьян был уверен, что Гендон никогда не смог бы изнасиловать Рэйчел Йорк на ступенях алтаря или оставить ее умирать в луже собственной крови. И все же…

И все же в красной кожаной записной книжечке убитой стояло имя Сен-Сир. И тем аристократом, который несколько месяцев преследовал ее, был племянник Себастьяна.

Баярд Уилкокс был еще и внуком графа Гендона.

ГЛАВА 28

Себастьян встретился с Джеком-Прыгуном Кокрейном и еще двумя людьми из его банды на темной дороге близ Хайфилд-лейн. Ледяной ветер безжалостно трепал голые ветви вязов, и шпиль церкви едва виднелся на фоне бурного ночного неба над шиферными крышами соседних домов.

– И чего вы за нами увязались? – проворчал Джек, смачно харкнув на землю. – Словно тот добрый доктор не сказал вам, что на нас можно положиться.

Гробокопатель был невероятно высоким худым мужчиной лет пятидесяти, с глубоко посаженными узкими глазками и худым костистым лицом. Несмотря на покрытые двухнедельной седой щетиной щеки и подбородок, выглядел он опрятно. Шею украшал аккуратно повязанный красный платок, а полосатые брюки лишь чуть-чуть испачкались по низу. Вскрытие могил – прибыльное занятие.

Себастьян ответил мужчине взглядом и не стал объясняться. Этот человек зарабатывает на жизнь, выкрадывая трупы из могил. Он никогда не сможет понять, зачем Себастьян пришел сюда и почему в какой-то мере считает себя виноватым за осквернение последнего приюта Рэйчел Йорк.

Они оставили одного из парней стеречь телегу и лошадей и направились в темный узкий переулок. Шли тихо, лопаты на длинных черенках были завернуты в тряпки. В ближайшем дворе залаяла собака. Глубокий, гортанный вой уносил ветер. Они продолжали идти.

Рэйчел Йорк упокоили на кладбище церкви Сент Стивен, внезапно представшем перед ними огромным нагромождением песчаника. Здесь сотни лет хоронили людей, и уровень кладбища так поднялся над уровнем земли, что его пришлось огородить стеной в три фута высотой. И все равно земля выпирала наружу, отравленная и переполненная настолько, что того и гляди разверзнется.

По верху стены шла железная ограда с угрожающими пиками. Но в конце переулка находилась узкая боковая калитка, обвитая плющом. Благодаря данной кому-то взятке она была не заперта. Тот же самый человек, что оставил ее открытой, явно получил мзду еще и за то, чтобы смазать петли маслом, дабы красноречивый скрип не нарушил покоя кладбища, когда они тихо проскользнули внутрь.

В воздухе висело зловоние, сырое и тошнотворно сладковатое. Гробокопатели крались во тьме безлунной ночи вслепую, лишь иногда осмеливаясь приоткрыть шторки фонаря. Но Себастьян почти как днем видел разбросанные тут и там серые могильные плиты и мрачные арки склепов, а из грязной земли порой торчал бледный череп или длинная кость. Холодный ночной воздух был полон звуков – шуршание ветра в ветвях, приглушенный шелест шагов по грязной дорожке и хриплое дыхание до предела взвинченных мужчин.

– Тут она, – прошептал Джек-Прыгун, на мгновение осветив фонарем голую, свежую землю. Развернув лопаты, двое мужчин принялись осторожно копать, все больше и больше углубляясь в почву.

Здесь смрад был сильнее. Подняв голову, Себастьян понял, что зловоние исходит из длинной полузасыпанной траншеи – братской могилы для бедных, скрытой мрачными тенями в дальнем углу кладбища. Вдалеке по-прежнему перебрехивались собаки. Где-то поблизости медленно капала вода.

Звяканье металла, наткнувшегося на дерево, эхом раскатилось по кладбищу. Джек-Прыгун довольно хрюкнул.

– Вот и он.

Себастьян заставил себя заглянуть в темную яму. Могильные воры свое дело знали. Вместо того чтобы выкапывать весь гроб, они просто прокопались к изголовью. Используя одну из лопат в качестве рычага, Джек-Прыгун открыл гроб. Затем молодой парень – коренастый крепыш лет шестнадцати по имени Бен – прыгнул в яму. Ругаясь себе под нос, он медленно извлек из гроба останки Рэйчел Йорк – неподвижное, закутанное белым тело, призрачно-бледное на фоне черной вскопанной земли.

Сев на корточки рядом с телом, Джек-Прыгун достал нож и начал быстрыми, умелыми движениями снимать с нее саван.

Себастьян схватил его за руку и остановил.

– Что ты делаешь!

Гробокопатель харкнул в яму. Глаза его тускло блеснули в темноте.

– Нет закону, чтобы запрещать возить покойника в телеге по улице. А вот если нас застукают с покойником в саване, то нам светит семь лет в Ботани Бэй.

Себастьян кивнул и отошел на шаг.

Они сняли с тела все, кроме повязки вокруг головы, поддерживающей челюсть. Затем, оставив обнаженное тело лежать в грязи на дороге, затолкали остатки одежды в гроб, закрыли крышку и быстро забросали яму землей.

– Давай, Бен, – сказал Джек-Прыгун, наклоняясь, чтобы подхватить труп за белые плечи. – Держи ее за ноги.

Себастьян собрал лопаты и взял фонарь. Одна рука Рэйчел упала вниз и теперь бессильно волоклась по грязи, пока они шли к калитке.

Откуда-то издалека послышался клич ночного сторожа:

– Час ночи! Все спокойно!

Они отнесли тело Рэйчел Йорк в маленькую пристройку за приемной Пола Гибсона и положили на гранитную плиту с бороздками для слива по внешним краям. Себастьяну эта картина неприятно напомнила древний алтарь для кровавых жертвоприношений, однажды виденный им в Анатолийских горах.

Он заплатил Джеку-Прыгуну пятнадцать фунтов, что являлось положенной платой за «среднего» покойника и суммой, которую хорошая горничная не заработала бы и за полгода. Когда телега могильных воров угрохотала в ночь, Пол Гибсон задвинул засов на двери и похромал вешать над столом масляную лампу на цепи.

Золотой свет залил комнату, отбрасывая неестественно длинные и тонкие тени двух мужчин на грубо оштукатуренные стены.

– Какая же мерзость, – вымолвил наконец Себастьян.

– Ему пришлось заставить себя посмотреть на то, что лежало на плите перед ним. Нежная плоть длинноногой, изящно сложенной женщины с тонкой талией, узкими бедрами и полной грудью теперь была перемазана могильной землей и отливала мертвенной бледностью. Он видел синяки, оставленные пальцами, впивавшимися в ее запястья. Еще отметины – на руках, на лице. Отвратительные раны на шее, такие глубокие, что могло показаться, будто убийца стремился отрезать ей голову. Наклонившись, Пол Гибсон снял повязку, и ее челюсть упала. Себастьян отвел взгляд.

– Жаль, что я не смог обследовать тело до того, как его омыли и закопали, – сказал Пол. – Многое потеряно.

Себастьяну не нравился запах в маленькой каменной пристройке. Или ощущение. Ему вдруг невыносимо захотелось уйти.

– Сколько времени это займет?

Пол Гибсон потянулся за фартуком, напоминавшим мясницкий, завязал его вокруг шеи.

– Я мог бы рассказать тебе кое-что уже утром, хотя, конечно, полное вскрытие займет больше времени.

Себастьян кивнул. Запах тлена настолько забивал его ноздри, что каждый вдох давался с трудом. Он почувствовал, что Пол Гибсон как-то странно смотрит на него.

– Полагаю, ты уже знаешь? – спросил врач.

– Знаю что?

– Твой отец сегодня приходил в суд на Куин-сквер, чтобы признаться в убийстве Рэйчел Йорк.

ГЛАВА 29

Себастьяну было девять лет, когда он начал осознавать, что отличается от других людей. Большинство не могли услышать разговоров шепотом в дальних комнатах или читать названия книг на верхних полках в библиотеке ночью или издалека.

Иногда он думал: что, если большинство людей воспринимают мир чуть иначе, чем остальные? Что, если общность восприятия не более чем иллюзия? Однажды он видел человека, который считал, что рыжая собака такого же цвета, что и валок свежескошенной весенней зеленой травы, в которой она играла, и клятвенно уверял, что его серый сюртук на самом деле голубой. Мимолетное замечание старшей сестры Себастьяна, Аманды, впервые заставило Себастьяна осознать тот факт, что люди ночью не различают цветов, что для них темнота сводит мир к оттенкам серого, среди которых они движутся почти ощупью.

Способность видеть в темноте пришлась весьма кстати во время войны для выполнения специальных поручений. Пригодилась она ему и теперь, когда он крался по саду к террасе Сен-Сир-хаус на Гросвенор-сквер.

Алистер Сен-Сир, пятый граф Гендон, спал в массивной кровати с балдахином в стиле Тюдоров. Кровать эта некогда принадлежала прадеду первого графа. Он просыпался медленно. Сначала поджал губы, затем его веки затрепетали. Глаза открылись, закрылись. Открылись.

Он сел, хрипло ахнул, раскрыв рот и широко распахнув глаза в свете свечей, горевших на столике и каминной полке. Его взгляд остановился на Себастьяне, который стоял, опираясь на столбик кровати, скрестив руки на груди. Граф облегченно вздохнул.

– Себастьян. Слава богу. Я так надеялся, что ты придешь ко мне.

Себастьян выпрямился. В груди его бурлил гнев.

– Какого черта вы явились в суд и пытались убедить всех, что это вы ее убили?

Себастьян никогда прежде не видел такого выражения на лице Гендона. Это была странная смесь горя и тревоги, очень похожая на вину.

– Потому, что я был там той ночью.

Вторник, Сент-Мэтью, Сен-Сир.

– О господи, – прошептал Себастьян, прикрывая рукой глаза.

Гендон сбросил одеяло и встал. Несмотря на ночную сорочку и колпак, вид у него был внушительный.

– Но клянусь тебе, когда я пришел, она была уже мертва!

Себастьян подавил смешок.

– Вы что подумали? Что я решу, будто вы в ваши годы способны на изнасилование и убийство?

Отвернувшись, виконт сел на корточки перед камином и поворошил угли. Он ощутил жар на щеках, почувствовал, как тепло изгоняет из его тела кладбищенский холод, затаившийся глубоко в душе. Разрозненные, необъяснимые факты вдруг со щелчком встали на моего, обретая точный, ужасный смысл.

– Так это ваш пистолет они нашли, – сказал он, не сводя взгляда с пламени.

Пожилой мужчина глубоко закашлялся.

– Я брал его с собой на всякий случай. Я даже не знал, что выронил его, пока не пришел домой и не увидел, что его нет. Я собирался вернуться, поискать его, но… Он замолк. – Духу не хватило. Я надеялся, что потерял его где-то в другом месте.

Себастьян подбросил в огонь еще угля и смотрел, как тот чернеет в пламени, постепенно накаляясь.

– Но зачем же вы собирались встретиться с Рэйчел Йорк, один на один, в Вестминстере, темным вечером?

– Этого я не могу тебе сказать.

Себастьян обернулся, упираясь коленом в решетку камина.

– Что?

Отец молча смотрел на него, и его яркие глаза тускнели под наплывом странных, смешанных чувств.

– Она вас шантажировала?

– Нет.

Себастьян отшвырнул ведерко для угля и встал.

– И чему еще я должен поверить?

Гендон провел рукой по лицу, беззвучно двигая челюстью взад-вперед. Так было всегда, когда он напряженно думал. А сейчас он явно решал, что открыть Себастьяну, а что придержать при себе.

– Она связалась со мной утром во вторник, – сказал он наконец. – У нее было нечто, что, по ее мнению, я согласился бы купить.

– Значит, она все же шантажировала вас.

– Нет. Я уже сказал тебе, что она собиралась кое-что мне продать. Нечто необходимое мне. Мы сошлись в цене, и она обещала встретиться со мной в приделе Богоматери в церкви Сент Мэтью.

– Но почему там?

– Она сказала, что там спокойно. В этом месте нас вряд ли увидят и потревожат.

В изножье массивной кровати стоял большой круглый стол с полированной инкрустированной столешницей, и Гендон уселся за него, подвинув один из стоявших вокруг стульев со спинкой в форме лиры.

– Этот въедливый тип, магистрат Лавджой, говорит, что церковь заперли в восемь вечера, но это не так. Когда я приехал туда, дверь северного трансепта была открыта, как она и говорила.

– Вы никого рядом не видели?

– Нет. – Сплетенные пальцы Гендона сжимались все сильнее, пока костяшки не побелели. – Ни души. Я думал, что мы одни. Она зажгла свечи на алтаре придела. Я видел, как пламя сливалось в одно теплое золотое сияние, пока шел к задней двери церкви. И тут я увидел ее.

Он провел тыльной стороной ладони по глазам, словно пытаясь стереть воспоминания той ночи.

– Это было ужасно. Она лежала там, умирая, на ступенях алтаря, с раскинутыми ногами… – Голос его упал до шепота. Себастьян почти ощущал, с каким усилием он выталкивает из себя слова. – Отпечатки его кровавых рук алели на ее бедрах. Столько крови, везде кровь…

Себастьян глянул через комнату на бледное, встревоженное лицо отца. Никто не назвал бы графа Гендона чувствительным человеком. Он был жестким, вспыльчивым, упрямым, он мог быть жестоким. Но он никогда не бывал на войне, не видел почерневших, распухших трупов детей среди сожженных руин домов. Никогда не видел, что артиллерия – или пара пьяных солдат – может сделать с нежным, гладким женским телом.

Себастьян заговорил спокойным, ровным голосом: – А это… то, что вы собирались купить. Оно было при ней?

Гендон сделал глубокий вдох, отчего его грудь поднялась, затем судорожно выдохнул сквозь сжатые губы и покачал головой.

– Я искал это. – Он прижал кулак к губам, и Себастьян подумал, чего же стоило его отцу подойти к окровавленному, оскверненному телу и систематически, безжалостно обыскать его. – Наверное, тогда я и выронил пистолет. Я надеялся, что оставил его в кармане плаща. Я ведь сбросил его, в смысле, плащ. Сунул в сточную канаву где-то на Грейт-Питер-стрит. На нем было слишком много крови, я никогда не смог бы это объяснить Коупленду. Я попытался отмыть сапоги, но мне все равно пришлось выдумывать какую-то байку о том, что я останавливался помочь жертве столкновения карет. – Взгляд его был туманным, словно он смотрел в прошлое. – Столько крови…

Себастьян подошел и встал по другую сторону стола, изучая лицо отца.

– Вы должны сказать мне, что вы собирались купить.

Гендон откинулся на спинку стула, стиснул челюсти.

– Я не могу.

Себастьян ударил ладонью по столу.

– За чем бы вы там ни отправлялись в церковь Сент Мэтью, именно из-за этого была убита Рэйчел Йорк. Как же я, черт побери, смогу найти убийцу, если вы даже не говорите мне, из-за чего ее убили?

– Ты ошибаешься. Мое дело к этой женщине никак не связано с убийством.

– Откуда вам знать?

– Я знаю.

Себастьян оперся на стол. Затем выпрямился.

– Черт вас побери. Неужели вы не понимаете, что поставлено на карту?

Гендон встал. Лицо его потемнело.

– Ты позабыл, кто мы такие. Кто я такой. Неужели ты серьезно думаешь, что я позволю своему сыну предстать перед судом по обвинению в убийстве, подобно обыкновенному бандиту?

Себастьян старался, чтобы его голос не дрожал.

– Вам не удастся все это уладить, отец. Эта женщина мертва!

– Эта жалкая шлюшка? – Гендон взмахнул рукой у него перед носом. – С ее смертью я разберусь. А вот что я хочу узнать, так это какого черта ты пырнул констебля и заставил полицию гоняться за тобой по всему Лондону?

– Этот человек поскользнулся и упал на другого констебля. У меня и ножа-то не было.

– Говорят другое.

– Врут.

Себастьян выдержал взгляд отца. Гендон испустил долгий вздох.

– Констебль еще не умер, но, насколько я слышал, это вопрос времени. Тебе придется покинуть страну, пока я все не улажу.

Себастьян улыбнулся.

– А Джарвис? Не говорите мне, что за теми ребятами, что так жаждали взять меня, не стоит чрезвычайно деятельный кузен короля.

Пo тому, как задвигалась челюсть отца, Себастьян понял, что попал в точку. Может, этих двоих и объединяла ненависть к Франции, республиканцам и католикам, но Гендон был слишком ярым сторонником закона и порядка, чтобы искать дружбы такого интригана макиавеллиевского толка, как Джарвис.

– Я разберусь с ним.

Себастьян поджал губы и ничего не ответил.

– Я все приготовил, – сказал Гендон, вставая из-за стола. – С капитаном корабля…

– Побег исключен.

Гендон рывком выдвинул маленький ящичек бюро по другую сторону кровати.

– Нет ничего постыдного в том, чтобы на время налечь на дно.

Старый дом простирался вокруг, болезненно знакомый и внезапно ставший невероятно дорогим посреди ночных шорохов.

– Я не буду скрываться, – повторил Себастьян. – Я останусь здесь и найду убийцу этой женщины.

Гендон повернулся к нему, в глазах его промелькнула тень беспокойства. Он помедлил немного, затем протянул руку.

– Вот. По крайней мере, возьми это.

Себастьян посмотрел на банкноты в большой, широкопалой руке отца.

– Мне не нужны деньги.

– Не упрямься. Конечно, они тебе нужны.

Это было так. Покупки на блошином рынке и в Хай-маркете сильно подорвали его финансы, а в ближайшие дни траты могли возрасти.

Он взял деньги и повернулся к окну, но тут ему в голову пришла мысль.

– Лео Пьерпонт утверждает, что в вечер убийства Рэйчел Йорк он давал: ужин. Не могли бы вы проверить, так ли это?

– Пьерпонт? Этот французский эмигрант? И как он со всем этим связан?

– Может, никак, а может, завяз по самые уши. Вы способны выяснить это?

Такого выражения лица он у своего отца никогда не видел.

– Ради бога, Себастьян! Это же безумие. Если ты не хочешь покидать страну, то хотя бы стань невидимкой, пока все не кончится. Я найму лучших сыщиков с Боу-стрит. Они найдут настоящего убийцу. Лучше позаботься о своей безопасности!

Себастьян тихо рассмеялся и повернулся к окну.

– Боюсь, что лучшие сыщики уже заняты. – Он перебросил ногу через подоконник, затем обернулся, чтобы посмотреть в напряженное, обеспокоенное лицо отца. – Они уже здесь. Меня ищут.

Наутро над городом нависли низкие тяжелые тучи и похолодало, что предвещало снегопад до наступления вечера.

Подняв воротник, Себастьян пешком отправился в Сити, быстро шагая, чтобы согреться. У Тауэр-хилл он купил у старухи пакетик жареных каштанов, большую часть которых отдал стайке оборванных детишек, жавшихся неподалеку, притоптывая и прихлопывая, чтобы не замерзнуть. Он знал, что они всегда тут толпятся, эти полуголодные уличные дети, как и отчаявшиеся, рыдающие матери с умирающими младенцами на руках и бездомные, лишенные надежды старики и старухи. Но Себастьяну казалось, что он прежде по-настоящему их не замечал. Или просто никогда не жил среди них, одинокий, беззащитный и терзаемый такими же страхами, что и они.

– Похоже, ты ночью не спал, – сказал Пол Гибсон, когда молоденькая служанка хирурга проводила Себастьяна на кухню, где ирландец приканчивал собранный на скорую руку завтрак из овсянки и эля.

Себастьян провел ладонью по небритой щеке.

– Не спал.

Гибсон хмыкнул.

– Я тоже. – Он неловко перекинул деревянную ногу через скамью и встал. – Пошли посмотрим. Я нашел кое-что, что может тебя заинтересовать.

Следуя за приятелем по заросшей сорняками тропинке, Себастьян напоследок еще раз глотнул свежего холодного воздуха и пригнулся, чтобы войти в маленькую каменную пристройку, служившую Гибсону прозекторской. В ней висела какая-то сырость, которой он прежде не помнил, влажность, лишь усиливавшая ядовитую вонь смерти и разложения.

– Я целый час убил, отмывая ее от грязи, – сказал Гибсон, хромая к телу, что раскинулось, белое и холодное, на похожей на жертвенник плите. Себастьян порадовался, что хирург еще не приступил к настоящему вскрытию. – Раны на ее горле от обоюдоострого клинка, вероятно, это была трость с вкладной шпагой. Такие носят джентльмены.

Себастьян кивнул. У него самого была такая трость. И у Гендона тоже.

– Нанесены удары были вот так. – Гибсон взмахнул рукой в воздухе туда-обратно. – Твой убийца бил снова и снова. – Он опустил руку. – Наверняка все стены были в крови.

– Так говорят.

Себастьян смотрел на зверски изрубленную шею Рэйчел Йорк и вспоминал рассказ отца о том, что ему пришлось выбросить пропитавшийся кровью плащ. Кто бы ни совершил преступление, он ушел из церкви в крови от макушки до пят. Как и говорил Пьерпонт, ей чуть не отрезали голову.

«Но вот откуда француз это знает?» – думал Себастьян.

– По ранам понятно, что удары наносились как справа налево, – продолжал Гибсон, – так и слева направо. Но если присмотреться повнимательнее, то ты увидишь, что раны, идущие слева направо, длиннее и глубже, что говорит нам о том, что мужчина был правша.

– И довольно силен?

Гибсон пожал плечами.

– Рэйчел – девушка невысокая и хрупкая. Любой мало-мальски крепкий мужчина мог ее одолеть, хотя она и сопротивлялась. Она отчаянно боролась за жизнь. – С заметной нежностью он поднял бледную руку. – Посмотри, как сломаны ногти, даже вырваны. Здесь и вот здесь. Более того, я нашел под двумя оставшимися на правой руке ногтями следы кожи.

Себастьян поднял удивленный взгляд.

– То есть она его оцарапала?

– Я бы сказал, да. Но, думаю, это было до того, как он взялся за нож. На ее руках нет порезов.

Себастьян перебрал в уме всех мужчин, с которыми он говорил, – ни у кого не было царапин, по крайней мере на видном месте.

– Наверное, она оцарапала его, когда он насиловал ее.

– Боюсь, нет. – Пол Гибсон опустил руку Рэйчел на камень. – Ее изнасиловали после смерти. Не раньше.

– Что? Как ты можешь это утверждать?

Ирландец склонился над телом.

– Посмотри на синяки на ее запястьях и локтях, они получены во время борьбы. Но на ногах нет и следа царапин или кровоподтеков. Если бы он раздвигал ей ноги силой, держал ее, то они были бы. Также нет никаких повреждений ее половых органов – только легкая потертость внутри, которая могла быть получена уже после смерти.

Он повернулся взять неглубокую эмалированную кювету с длинного низенького столика, стоявшего под маленьким витражным окошком.

– Но вот самое красноречивое доказательство, – сказал он, и Себастьян увидел обрывок атласа, настолько пропитанного кровью, что первоначальный его цвет определить было совершенно невозможно.

– Полагаю, это обрывок ее платья. Наверняка он попал во влагалище, когда насильник входил в нее. Те потертости не могли дать столько крови. Это кровь из ее горла. А значит, когда он взгромоздился на нее, она уже была мертва.

Сквозь дешевое сукно пальто Себастьяна начал пробираться холод, царивший в комнате. Он поднес руки ко рту и подул на ладони, вернувшись взглядом к неподвижному телу, по-прежнему лежавшему на плите. Он вспомнил, что говорил его отец о кровавых отпечатках рук на ее нагих бедрах. И ничего его тогда не кольнуло…

Себастьян опустил руки.

– Итак, он?.. Сначала борется с ней, оставляя синяки на ее запястьях, может, бьет ее по лицу, когда она царапает его. Затем выхватывает клинок из трости, рассекает ей горло, еще раз, и еще, убивает ее. И только затем насилует?

Гибсон кивнул.

– Представь себе – после того как он вот так зарезал ее, она же просто плавала в крови. Они оба были в крови!

Дыхание Себастьяна стало хриплым.

– Господи. Кем же надо быть, чтобы такое сделать?

– Очень опасным человеком. – Гибсон отставил в сторону кювету, громко звякнувшую в холоде комнаты. – Этой форме извращения есть название. Некрофилия.

Себастьян снова посмотрел на истерзанное, обнаженное женское тело. Конечно, он слышал о таком. В Лондоне были места, где угождали всем формам гнусных извращений, которые только можно себе представить, – содомия, садомазохизм, педерастия. И еще вот это.

– Значит, он убил ее, чтобы изнасиловать? – уточнил Себастьян.

«А что, если Кэт права? Вдруг Рэйчел Йорк была убита человеком, который вовсе не знал ее?»

Что, если ее смерть совсем не связана с тем, кем она была, с мужчинами, окружавшими ее, и даже с таинственным свиданием, которое она назначила тем вечером графу Гендону? Но как тогда Себастьяну найти ее убийцу?

– Возможно, – ответил Пол Гибсон. – Однако некоторых мужчин убийство возбуждает. – В его добрых серых глазах мелькнула тень былых мерзких воспоминаний, голос упал до шепота, полного страдания. – Мы оба это знаем.

Себастьян кивнул, отводя взгляд. На войне они сплошь и рядом видели проявления жестокой похоти солдат, которые, еще в крови после сражения, обрушивались на беззащитных женщин и детей завоеванного города или фермы. В убийстве есть что-то пробуждающее в мужчине первобытные и не совсем человеческие инстинкты. Или это просто неправильное представление, подумал Себастьян, порожденное человеческой надменностью? Поскольку эта эгоистично жестокая разрушительность свойственна только человеку. Много зверей убивают ради еды, ради выживания, но никто не убивает ради садистского, сексуального удовольствия.

– Значит, он мог ее убить совершенно по другим причинам, но все это показалось ему таким возбуждающим, что он решил удовлетворить свою похоть, набросившись на ее мертвое тело.

Доктор кивнул.

– Внутренние повреждения очень небольшие. Скорее всего, он уже был возбужден, когда входил в нее. – Он помолчал, затем добавил: – Есть еще одна вещь, которая может оказаться важной, а может, и нет. Ты заметил шрамы на ее запястьях?

Себастьян наклонился рассмотреть бледные, почти незаметные следы старых шрамов, охватывавших ее руки, словно браслеты. У Себастьяна у самого такие были – память о Португалии и двенадцати мучительных часах, когда он пытался вывернуться из веревки, стягивавшей руки.

– И на это еще посмотри. – Подсунув руку под ее плечо, Гибсон приподнял тело так, чтобы Себастьян мог увидеть следы шрамов, накрест покрывавших ее красивую спину. – Кто-то бил ее плетью.

– Как ты думаешь, насколько давно это было?

– Точно не скажу. – Гибсон опустил тело. – Как минимум несколько лет назад. – Теперь он ходил по комнате, собирая инструменты на поднос. – Побольше скажу через пару дней, когда у меня будет возможность сделать нормальную аутопсию.

Себастьян кивнул, не в силах отвести взгляд от неподвижного прекрасного женского тела. Кожа ее была бледна даже при жизни, а теперь в свете холодного утра она казалась голубоватой, полные губы приобрели темно-лиловый оттенок.

– Я хотел бы похоронить ее, когда ты закончишь.

Гибсон подошел к нему, встал рядом. Он уже перестал звякать своими хирургическими инструментами.

– Хорошо.

Себастьян смотрел на останки Рэйчел Йорк. Всего неделю назад она ничего для него не значила – просто имя на афише, хорошенькое личико. Даже после того, как его обвинили в ее убийстве, он думал только о себе и желал найти убийцу ради себя, не ради нее.

Но в какой-то момент за эти последние несколько дней он понял, что все изменилось. Рэйчел Йорк было меньше девятнадцати лет, когда она умерла. Молодая женщина, одинокая, беззащитная, пыталась сражаться за свою жизнь в обществе, которое использует и выбрасывает слабых и несчастных, словно они недочеловеки. И упрямо не желала считать себя жертвой. Она сражалась не на равных, отбивалась, отважно и решительно… пока однажды какой-то мужчина не загнал ее в угол в приделе Богоматери в старой одинокой церкви и не сделал с ней этого.

Мир полон скверны и жестоких людей, и Себастьян это знал. Но нельзя позволять победить тем, кто делает, что хочет, презирая тех, кто страдает и погибает. Надо продолжать сражаться с ними, не давая им повода считать, что они имеют на это право или могут как-то оправдаться.

– Справедливостьвосторжествует, – прошептал он, хотя женщина, лежавшая перед ним, не могла его услышать, а сам он давно перестал верить во всезнающего, милостивого и внимательного Бога после одного сражения в Центральной Испании. – Кто бы это ни сделал, он не уйдет от суда. Клянусь.

Тут он вспомнил о том, что рядом стоит Пол Гибсон со странной кривой улыбкой.

– А я-то думал, что ты давно уже не веришь в справедливость и правое дело.

– Так оно и есть, – сказал Себастьян, поворачиваясь к двери.

Но его друг только улыбнулся.

ГЛАВА 30

Снег повалил незадолго до полудня.

Себастьян брел по извилистым средневековым улочкам. Воду в открытых сточных канавах затянуло ледком. Мимо него быстро прошла женщина в лохмотьях, закутав плечи в шаль и съежившись от холода. Дыхание ее в холодном промозглом воздухе выходило облачками пара. Он шел, пока не ощутил запаха реки и не услышал криков чаек. Брусчатка под ногами стала скользкой от снега, падавшего огромными мокрыми хлопьями с желтовато-белого неба.

Срезав путь между обнесенным забором складом и высокой каменной стеной, он спустился по короткой старинной лестнице туда, где перед ним раскинулась коричневая Темза, широкая и медлительная. Ветер был таким сильным, что на воде виднелись белые барашки, а воздух наполнился запахами далекого моря. Даже на таком ветру и холоде река была полна лодок, лихтеров, барж и плашкоутов, направлявшихся по реке к Грейвз-энду и далее, в открытое море. Река являлась артерией города, но как же редко он бывал среди немногочисленных домов на ее берегу и, по сути дела, многие недели не вспоминал о ее существовании.

Ее легко было не замечать, как не замечаешь далекий плач голодного ребенка в ночи или приглушенный грохот похоронной телеги, что каждым утром объезжает город, собирая белые свертки, пополнявшие могилы для бедных на кладбищах Сент-Мэтью, Сент-Эндрю, Сент-Панкрас и странноприимного дома.

Так же просто было не обращать внимания на существование темных, невзрачных дыр в Филд-лейн и Ковент-Гарден, где за несколько медяков можно купить право запереть комнату и проделать что угодно с дрожащим, перепуганным ребенком или всхлипывающей женщиной. Места, где свистит кнут и тела содрогаются от боли, где нет надежды, нет Бога, а есть лишь смирение и ожидание смерти. Чего только ни пожелает извращенец, на все в этом городе есть цена и все можно приобрести.

Снег пошел сильнее. Себастьян поднял лицо, подставив его под мелкую колючую крошку. В душе его снова поднимался страх, что он никогда не сумеет оправдаться от обвинения в этом жутком преступлении. И что потом? Что, если Рэйчел Йорк убили случайно и он не сможет найти человека, который перерезал ей горло и утолил свою похоть мертвым, окровавленным телом? Что тогда станется с его обещанием добиться справедливости для нее и себя?

Он говорил себе, что убийца должен быть кем-то, кого она знала, кому было известно, что она будет одна в этой церкви, так поздно вечером. А теперь Себастьян понимал, что преступник просто мог увидеть ее на улице и последовать за ней, полюбоваться, как она зажигает свечи на алтаре, а затем наброситься на нее из темноты. Жестокий похотливый незнакомец.

Себастьян провел рукой по лицу. Ему смертельно хотелось спать. Покинув дом своего отца на Гросвенор-сквер, остаток ночи он бродил по городу под медленно светлеющим небом.

Старый граф клялся, что актриса не шантажировала его, но Себастьян вынужден был признать, что объяснение отца походило на отговорку. Как бы там ни было, Гендон очень хотел заполучить эту вещь и даже преодолел ужас и отвращение, обыскав окровавленное, изуродованное тело Рэйчел Йорк в надежде найти ее.

Значит, Себастьян не мог списывать со счетов вероятность того, что его отец солгал. И все-таки обнаружил искомое.

Внезапно его пробрала дрожь. Себастьян поправил воротник. Отказ Гендона говорить с ним раздражал его. После трехчасового блуждания по улицам, после прокручивания в уме всех возможностей Себастьян так и не пришел ни к какому выводу. Только сейчас, глядя, как на землю с низкого неба падают хлопья снега, он признался самому себе, что под смятением и яростью, постоянно охватывающими его при мысли о разговоре с отцом, таится глубокое чувство обиды. Как он ни старался, ему не удалось придумать такой важной тайны, которую отец мог бы поставить выше жизни и свободы единственного из оставшихся у него сыновей.

Днем Себастьян нанес интересный визит в маленькую ювелирную лавочку напротив театра Ковент-Гарден. Он уже собирался уходить, как вдруг заметил Тома, укрывшегося в широком подъезде театра, где его не донимал холодный ветер. Мальчик сосредоточенно строгал ножиком кусок дерева.

– Что ты тут делаешь? – поинтересовался Себастьян, подходя к нему.

– Жду мисс Кэт. Она знает человека, которому может быть известно, где Мэри Грант. Но она решила, что будет лучше, если сама сведет меня с этим парнем.

– Ага, – кивнул Себастьян, понимая, какие «друзья» остались у Кэт с ее прежних дней. Наклонившись, он посмотрел на фигурку животного, выходившую из-под лезвия. – Это что?

– Лошадь, – сказал он, гордо показывая свою поделку.

– Ты любишь лошадей?

Том смущенно опустил голову.

– Мне всегда думалось, как здорово быть берейтором, сидеть за каким-нибудь джентльменом в экипаже да управлять парой первостатейных рысаков…

Сам Себастьян не следовал моде последнего времени держать в грумах мальчиков. Но, глянув в сверкающие глаза паренька, он неожиданно для себя пообещал:

– Как только выберусь из всей этой заварухи с убийством, возьму тебя в грумы. Если захочешь, конечно.

Том прищурился. В ожидании подвоха он насторожился, дыхание его участилось, рот раскрылся от изумления.

– У вас есть экипаж?

– Да.

– А грум?

– Пока нет.

Мальчик хмыкнул, пытаясь сдержать улыбку.

– А куда вы сейчас?

Себастьян поднял воротник.

– Поговорить с Гамлетом.

ГЛАВА 31

В тот день стемнело рано – на город обрушился снегопад.

Себастьян стоял, притоптывая на холоде, напротив дома, где снимал квартиру Хью Гордон, и смотрел, как приземистая седая женщина, убиравшая каждый день у актера, запирает двери и направляется к Стрэнду. Снег засыпал ее голову и плечи, она торопливо шла домой в сгущавшейся темноте.

Себастьян подождал, пока мимо не проехала телега с углем, а за ней фургон пивовара. Затем он перешел через улицу, с каждым шагом превращаясь в кузена Саймона Тэйлора из Ворчестершира. Оказавшись у дверей Гордона, он уже сутулился и нервно вертел в руках шляпу, ожидая, когда же Гордон откроет дверь на стук.

– А, снова вы? – Актер раздраженно поджал губы, бросая рассеянный взгляд на красивые часы из позолоченной бронзы на каминной полке в гостиной. Он приоткрыл дверь всего на фут. – У меня сейчас не слишком много времени…

Себастьян просительно улыбнулся.

– Я займу у вас всего несколько минут.

Гордон помялся, затем вздохнул и распахнул дверь.

– Ладно. Чего вам?

– Я подумал, что вы сможете мне кое-что прояснить, – сказал Себастьян, протискиваясь бочком в дверь. – Понимаете, я говорил с очень любезным джентльменом, который держит ювелирную лавочку напротив театра Ковент-Гарден, ну, вы ведь знаете это место? С новыми газовыми рожками? Ну так вот, мистер Тоуро рассказал мне – так ведь зовут хозяина, мистер Джейкоб Тоуро, – что Рэйчел заходила к нему в тот самый день, когда ее убили. Но, понимаете ли, меня очень сбило с толку то, что, хотя вы мне сказали, что с полгода с ней не разговаривали, мистер Тоуро утверждает, что вы в тот же день ссорились с Рэйчел у него в лавке. – Себастьян поднял на актера встревоженный взгляд. – Он даже передал мне ваши слова.

Хью Гордон спокойно смотрел на Себастьяна.

– Он явно ошибся.

– Можно бы и так подумать. Только он ваш горячий поклонник, этот самый мистер Тоуро, – продолжал Себастьян, дружелюбно улыбаясь и усаживаясь без приглашения на диванчик с высокой спинкой, обитый парчой винно-красного цвета. – Он сказал, что за пять лет не пропустил ни одного спектакля с вашим участием. И, как я понял, Рэйчел была одной из лучших его покупательниц, ну, вы понимаете? И конечно, когда он на другой день прочел о том, что с ней случилось, он сразу вспомнил об этом происшествии. Хотя, спешу вас заверить, я не собираюсь рассказывать полиции об этой ссоре или о том, как вы схватили Рэйчел за руку и угрожали убить ее.

Гордон стоял посреди своей богато украшенной, винно-красной и кружевной гостиной, задумчиво прищурившись, словно раздумывая, что ответить кузену Рэйчел, мистеру Саймону Тэйлору.

– Я никогда ничего подобного не делал.

– Вы правы. Я преувеличил. По словам мистера Тоуро, ваша фраза звучала так: «Я душу из тебя вытрясу».

Актер на мгновение замолк, явно прикидывая, продолжать отрицать факт встречи или выдать Себастьяну какую-нибудь краткую подправленную версию события. И второй вариант победил.

– Рэйчел задолжала мне, – сказал он, отворачиваясь, чтобы налить себе бренди в один из стоявших на подносе тяжелых бокалов с золотой полоской – прямо реквизит для спектакля «Арабские ночи». – Когда она начинала карьеру в театре, ей требовались средства, и я давал ей все для того, чтобы приодеться и так далее. Она всегда знала, что это не даром.

– Уверен, что вы были более чем щедры к ней. – Улыбка Себастьяна стала жесткой.

Гордон сдвинул брови, приняв преувеличенно грозный вид. Все в нем чересчур, подумал Себастьян. От пышного винно-красного и золотого убранства его гостиной до зычного голоса и театральных жестов. Одно из последствий постоянной игры на огромную аудиторию, взирающую с расстояния на сцену.

– Она воспользовалась этими одеждами, чтобы запустить свои жадные коготки в другого человека и покинуть меня, – изрек актер, широко взмахнув рукой с бокалом бренди. – И чего вы ждали? Что я просто так возьму и позабуду об том?

– Похоже, что вы позабыли и лучшую часть этих двух лет.

Гордон пожал плечами.

– У мужчин есть свои расходы.

Себастьян смотрел на впалые щеки актера, на его мрачные, озабоченные глаза. Такой взгляд часто встречался в игорных притонах и клубах Лондона – затравленный взгляд сильно проигравшегося человека.

– Что вас затянуло? Фараон?

Полные губы актера искривила улыбка.

– Вообще-то карты – это мой способ забыться.

Себастьян задумчиво рассматривал его. Долги могут заставить решиться на отчаянный шаг. А человек, потерявший над собой контроль, становится опасным.

– Говорят, вы скоры на расправу, – сказал Себастьян, – когда дело доходит до женщин.

Гордон допил бренди, опрокинув стакан одним отработанным движением кисти. Затем, все еще держа бокал с золотым ободком, наставил палец на Себастьяна.

– Женщины любят сильных мужчин, которые умеют поставить их на место. И никогда не позволяйте переубедить себя в этом.

Себастьян кивнул, словно соглашаясь.

– Человека с тяжелой рукой может порой и занести. Начнет учить женщину уму-разуму, да и зайдет слишком далеко.

Гордон со стуком поставил стакан на столик. Ноздри его затрепетали.

– Вы что это такое сказать хотите? Что я убил Рэйчел? Вы что, за дурака меня держите? Рэйчел задолжала мне деньги. Когда я увидел ее во вторник, она клятвенно заверила меня, что в среду в полдень она их мне достанет. – Он провел рукой по темным волосам, широко растопырив пальцы. Голос его вдруг упал почти до шепота. – А от мертвой женщины денег не получишь. Себастьян вспомнил, что Кэт ему рассказывала о молодом человеке, который заходил в комнаты Рэйчел утром в среду. Хью Гордону было за тридцать, но женщина восьмидесяти лет вполне могла назвать его молодым человеком.

– Я в этом не очень уверен, – сказал Себастьян. – Если вы знали, что у нее есть деньги и она не желает платить долги, вы всегда могли прийти к ней домой и забрать долг самолично. После ее смерти.

Гордон опустил руку.

– Господи. Теперь я еще и вор в придачу к убийству?

Себастьян не сводил с него взгляда.

– Где вы были во вторник вечером?

– Здесь. Дома. Учил роль.

– Один?

– Мне лучше работается в одиночестве. – Актер снова бросил взгляд на часы на каминной полке. – Слушайте, у меня спектакль в семь начинается. Мы только вчера открылись, и я должен…

– Успокойтесь. – Себастьян медленно, многозначительно улыбнулся. – Времени у вас достаточно.

Гордон пристально посмотрел на Себастьяна.

– Вы ведь никакой не кузен Рэйчел, верно? – Брови его сдвинулись. – Кто вы такой? Вы от тех легавых из конторы на Боу-стрит?

Себастьян улыбнулся.

– Вроде того.

В каком-то смысле это было так. Он действительно бегал от легавых из конторы на Боу-стрит.

Гордон шагнул отдернуть шторы, задвинутые из-за холода.

– Рэйчел была необычной женщиной, – внезапно сказал он, не отпуская тяжелой ткани, словно ему трудно было выразить свои мысли словами. – Она мало чего на свете боялась. Как-то она сказала мне, что страх делает человека уязвимым. Но в последнее время я стал замечать, что она сделалась какой-то нервной, беспокойной, словно над ее головой сгущались тучи и она не знала толком, как выйти из этого положения.

Себастьян смотрел на актера. Тот отвернулся от окна.

– Из какого положения?

– Честно говоря, я уж начал предполагать, что Рэйчел передает какую-то информацию тому французу.

– Французу? – Уж чего Себастьян меньше всего ожидал, так это подобного поворота. – С чего вы так решили?

– Да посмотрите на мужчин, которых она выбирала. – Хью Гордон сложил руки, как Моисей, проповедующий толпе, и Себастьян понял, что эта подчеркнутая откровенность – игра, что эту информацию – правдивую или нет – Хью Гордон выдает ему нарочно, возможно, чтобы отвести от себя подозрения. – Обычно у женщин есть своя система. Одни охотятся за мужчинами с деньгами, другие любят хорошеньких мальчиков, денди и щеголей, а третьи сходят с ума от титулованных особ. А Рэйчел выбирала мужчин, так или иначе связанных с Министерством иностранных дел, как сэр Альберт. Или очень близких к королю, ироде лорда Граймса. А как-то раз она поймала в свои сети даже адмирала, адмирала Уорта. Себастьян слышал, как о нем вместе с сэром Альбертом и лордом Граймсом шептались па улицах. Прокрутив в голове эти имена, он понял, что знатные любовники Рэйчел Йорк сходились в одном – они обладали информацией, которая может оказаться весьма опасной, попади она не в те руки.

– Вы не скрывали, что разделяете республиканские убеждения Рэйчел, – сказал Себастьян. – А к вам французы никогда не подъезжали?

Он ожидал гневных отрицаний, патриотической риторики. Но Гордон спокойно выдержал вопросительный взгляд Себастьяна и просто ответил:

– Сколько бы я ни жаждал перемен в этом государстве, я все же англичанин и никогда не предам свою страну.

– Но Рэйчел, по вашей мысли, могла?

Гордон дернул плечом.

– В ней было слишком много злости и ненависти. Все из-за того, как с ней обходилась жизнь и что происходило с другими людьми рядом с ней. Она один день в неделю добровольно служила в приюте Сент-Джуд. Вы знали об этом? И часто говорила, что, хотя Наполеон и предал революцию, французам все равно живется лучше, чем большинству народа здесь.

Себастьян смотрел на красивое лицо актера. Хью Гордон зарабатывал себе на жизнь, заставляя людей поверить в вымысел. Себастьян ни на секунду не забывал об этом. Но, несмотря на всю театральность, в его словах все же сквозили искренность и та ужасная правдивость, что вдруг проявляется, когда непрошеная истина вырывается наружу.

Порыв ветра бросил в окно горсть снега с такой силой, что стекло неестественно громко задребезжало в тишине комнаты. Себастьян вдруг осознал, что Гордон смотрит на него сузившимися, оценивающими глазами.

– Вы ведь не верите мне, да? Но сейчас-то вы уже точно успели проверить, что тогда я рассказал вам правду насчет того, что за квартиру Рэйчел платит Лео Пьерпонт.

– А в чем вы пытаетесь меня уверить? Что Лео Пьерпонт работает на Наполеона?

– Ну, это уж слишком просто. Лео Пьерпонт, как я думаю, руководитель шпионской сети, как это принято называть.

Себастьян встал.

– Семейство Пьерпонтов потеряло всё двадцать лет назад во время революции.

Гордон еле заметно улыбнулся.

– Пьерпонт сбежал от революции и республики. Но ведь Франция больше не республика.

Гордон попал в точку. Кровавые, безумные дни республики и девяносто второго года ушли в прошлое. В последнее время все больше и больше эмигрантов примирялись с новым французским императором, давали клятву верности новому правительству и требовали вернуть себе прежние имения. Себастьян оценивающе смотрел на актера.

– Обвинять-то легко. А доказательства?

– Люди вроде Пьерпонта следов не оставляют.

– Верно. Но когда я в последний раз разговаривал с вами, вы уверяли меня, что Лео Пьерпонт любовник Рэйчел.

Улыбка Хью Гордона стала шире и презрительнее.

– Мне помнится, я просто посоветовал полиции попристальнее рассмотреть его связь с Рэйчел. Не помню, чтобы я говорил, что он ее любовник. Так что это наши собственные домыслы.

ГЛАВА 32

Визит графа Гендона сильно помог сэру Генри Лавджою преодолеть свои сомнения по поводу виновности виконта Девлина. Но Лавджой был человеком методичным, а потому в субботу днем он решил посвятить несколько часов тому, чтобы окончательно разобраться в отношениях капитана Толбота и миссис Толбот.

Капитан, как выяснил Лавджой, был человеком высоким, красивым, чуть старше тридцати лет. Младший сын мелкого девонширского землевладельца, став офицером Конной гвардии, имел многообещающее будущее, пока не совершил ошибку, сбежав с богатой наследницей по имени Мелани Перегрин. Его начальство косо посмотрело на эту романтическую авантюру. Карьера капитана Толбота зачахла, а отец Мелани был настолько взбешен, как он говорил, вероломством своей дочери, что оставил ее без гроша и запретил переступать порог своего дома.

Когда Лавджой добрался до узкого кирпичного жилища Толботов неподалеку от Аппер-Юньон-стрит в Челси, густо валил снег. Дом был маленьким и явно съемным, но парадная дверь радовала веселым вишневым цветом, отполированное дверное кольцо ярко блестело, и кто-то с несомненным художественным вкусом поставил по обе стороны от входа горшочки с розмарином. Лавджой отметил эти детали и отложил для дальнейшего анализа. Это все как-то не вязалось с нарисованным сэром Кристофером образом рыдающей, избитой мужем женщины.

Как и со спокойной, уверенной в себе молодой дамой, которая представилась как Мелани Толбот.

Ему посчастливилось застать ее дома, причем одну. Лавджой попросил прощения за поздний визит, а миссис Толбот извинилась, что принимает его не в надлежащем виде.

– Боюсь, я довольно неопрятный художник, – сказала она с милой и задорной улыбкой, пытаясь стереть большим пальцем с запястья пятно темно-синей краски. Лавджой мог бы ошибочно подумать, что она увлекается жеманной дамской акварелью, только в окно он прежде успел заметить, как она, стоя на лестнице, расписывает стены в своей столовой.

– Я очень благодарен вам, что вы согласились встретиться со мной после такого краткого знакомства, – сказал Лавджой, устраиваясь в маленькой уютной гостиной, куда она его пригласила. Окно выходило на засыпанную снегом улицу. Мебель была старой и обшарпанной, насколько он заметил, но изящной, с красивыми простыми линиями. Такую можно найти на чердаках старинных провинциальных имений или на дешевых распродажах на рынке Хатфилд-стрит. Если брак по любви оказался для Мелани Толбот неудачным, то это явно не мешало ей усердно трудиться над тем, чтобы сделать свой дом уютным и красивым, сколь бы (тесненным ни было ее финансовое положение.

Она села в кресло напротив него. Это была гибкая, необыкновенно привлекательная молодая женщина с очень светлыми волосами, тонким лицом и большими синими, широко посаженными глазами. Тип женщины, способной сподвигнуть любого молодого самца – и не одного пожилого – принять на себя роль ее рыцаря в сверкающих доспехах.

Она одарила Лавджоя широкой, красивой улыбкой.

– И чем же я могу вам помочь, сэр Генри?

– У меня есть несколько вопросов по поводу лорда Девлина, которые я хотел бы вам задать.

На ее прелестное лицо легла тень страха. Она бросила нервный взгляд в сторону узкого коридора, словно чтобы увериться, что никто не подслушает. Затем снова одарила его сияющей, но совершенно неестественной улыбкой.

– Не уверена, что смогу вам помочь. Мы с лордом Девлином только немного знакомы.

– Неужели, миссис Толбот? У меня есть точная информация, что вы и его милость куда в более близких отношениях. И позвольте уверить вас, что если вы боитесь, что ваш муж…

– А почему вы думаете, что я боюсь своего мужа, сэр Генри? – резко спросила она.

Лавджой ответил ей таким же твердым прямым взглядом.

– Я знаю, что случилось на балу у герцогини Девонширской в прошлом году.

– А. – Она коротко вздохнула и замолкла на мгновение, глубоко задумавшись, затем снова подняла взгляд, крепко стиснув челюсти. – Хорошо же. Мы с Девлином друзья. Очень хорошие друзья. Но не более того.

Лавджой продолжал бесстрастно смотреть на нее.

– Насколько я понимаю, Девлин и ваш супруг стрелялись утром в среду?

На сей раз в ее улыбке не было ни приятности, ни задора.

– Сэр Генри, вы же понимаете, что женам о таком не рассказывают?

– Но вы знали.

Она резко встала, подошла к раскрашенной каминной полке. В камине горел небольшой огонь, и тепла он давал не много.

– Вы должны понять вот что, сэр Генри, – сказала она, не сводя взгляда с пламени. – Я обещала мужу, что порву все связи с лордом Девлином.

Лавджой смотрел на изящную, строгую линию ее спины.

– И когда вы это пообещали?

– В прошлый понедельник.

– И вы не встречались с лордом Девлином во вторник?

– Нет. Конечно нет. Я верная и покорная жена. Ведь от женщин именно этого ожидают. – В ее голосе слышалась злая насмешка как над обществом, так и над самой собой.

– Значит, вы не сможете рассказать мне, где его милость провел тот вечер?

– Нет. – Она резко повернулась к нему, и он был потрясен силой чувств, которые читались на ее лице. – Но я могу сказать вам, где он не проводил тот вечер. Он не убивал несчастную женщину, которую вы нашли в церкви Сент Мэтью на Полях.

– Вы так в этом уверены, миссис Толбот?

Она хрипло выдохнула, брови ее сошлись в глубокой задумчивости.

– А кто донес вам о бале у герцогини Девонширской?

– Боюсь, я не могу вам рассказать. Но вы знаете, что свело нас с Себастьяном?

Лавджой кивнул, заметив, что она назвала виконта по имени.

– Он только что вернулся с войны. – Она помолчала. – И нас обоих терзали свои демоны, с которыми надо было справиться. Мне хочется думать, что я помогла ему хотя бы вполовину так, как он помог мне.

– Демоны, которых привозит мужчина с войны, иногда толкают его на ужасные вещи.

Она покачала головой.

– То, что терзало лорда Девлина, не приводит к насилию и убийству. – Она помолчала, затем решительно встала, высоко подняв голову. – Я бы отдалась ему, если бы он захотел. Вас это не шокирует, сэр Генри? Было время, когда меня это шокировало бы. Только вот… – Она сглотнула, затем помотала головой и не закончила фразу. – Но он не захотел. Так скажите мне, сэр Генри, похоже это на человека, который насилует и убивает женщину перед алтарем?

– Не знаю, – ответил Лавджой, выдерживая ее страдающий взгляд. – Я не знаю, на что похож человек, совершающий подобное. Но такие люди существуют. – Он кивнул в заснеженную тьму. – И один из них сейчас бродит по городу. Возможно, это лорд Девлин. Или кто-то другой. Покупает сейчас колбасу в местном пабе, а может, садится за ужин со своей женой и семьей.

И никто – никто – из тех, кто знает его, не думает, что он способен на такие ужасные поступки. Но он способен. Способен…

Лавджой снял шляпу и повесил ее на крючок рядом с дверью своего кабинета, затем минутку постоял, задумавшись и глядя в пространство.

Все эти мелкие сомнения по поводу виновности лорда Девлина снова вернулись к нему, как и ощущение, что за смертью Рэйчел Йорк стоит гораздо большее, чем они сумели почуять. Он понимал, что это ненаучно и безосновательно. Но его интуиция столько раз оправдывала себя, что он не мог игнорировать ее сейчас.

Пожав плечами, он оторвался от воспоминаний о женщине с печальными глазами, с которой только что разговаривал, и сел за работу, размотав шарф. Он почти расстегнул пальто, когда его клерк, Коллинз, высунул голову из-за угла.

– Что там? – поднял взгляд Лавджой.

– Да по поводу той шлюшки, что убили в церкви, сэр… Рэйчел Йорк. Констебль Мэйтланд думает, что нам это будет интересно узнать.

Лавджой застыл, так и не расстегнув пальто до конца.

– Я слушаю.

– Да только что сторож церкви Сент Стивен рассказал, что у них побывали могильные воры. Прошлой ночью. И разграбили именно ее могилу.

– То есть кто-то украл тело Рэйчел Йорк?

– Да, сэр. Констебль Мэйтланд считает, что это просто совпадение, но…

Коллинз осекся, поскольку сэр Генри, надевая на ходу пальто, уже исчез, забыв и свою шляпу, и шарф на крюке у двери.

ГЛАВА 33

Когда Себастьян дошел до Хаф-Мун-стрит, стояла уже непроглядная темнота. Снег тяжелым грязно-белым покрывалом укутал город. Но в изящном доме французского эмигранта все окна светились золотым светом. Гранитную брусчатку укрывал толстый слой соломы, красный ковер спускался по ступеням к тротуару. Совсем недавно пробило шесть, но зрители уже начали собираться, невдалеке толпились оборванные мужчины, женщины и дети. Кто-то мрачно перешептывался, но большинство шутили и смеялись в возбужденном ожидании. Съезд света в этот дворец был для них зрелищем, пусть и не столь захватывающим, как повешение, но значительно более величественным, чем подъем воздушного шара.

– У мосье Пьерпонта нынче бал, да? – спросил Себастьян, схватив за локоть подростка в ливрее, который торопился мимо, разрумянившись от ощущения собственной важности.

– Ага. Маскарад, – сказал тот, возбужденно сверкая глазами, словно сам был в числе гостей.

Себастьян посмотрел вслед пареньку, затем немного постоял в толпе, переводя взгляд с одного окна на другое.

Он все вспоминал беседу с Хью Гордоном. О том, что Рэйчел Йорк могла передавать французам информацию через Лео Пьерпонта. Если актриса и правда была вовлечена в какие-то тайные игры с французами, то ее убийство представало совершенно в ином свете.

Но тогда ради чего отец Себастьяна собирался тайно встречаться с ней в темном, пустом приделе Богоматери в захудалой Вестминстерской церкви?

До подъема занавеса оставалось несколько минут. Кэт спешила по коридору к кулисам, когда вдруг сзади ее схватила за локоть сильная рука и потащила в темноту.

– Себастьян. – Кэт нервно окинула взглядом коридор. – Зачем вы пришли? Вас могут увидеть.

– Мне нужен костюм.

В тусклом свете масляного светильника, висевшего в конце коридора, она разглядела грубый покрой его пальто, седину, нанесенную на темные волосы.

– Я бы сказала, что вы и так неплохо замаскировались.

– Я имел в виду что-нибудь поэлегантнее. Шелк там, атлас.

– Атлас? Вы что, на бал собрались?

– Вроде того.

Он подождал до полуночи, когда толпа разряженных гуляк сделалась гуще всего и одинокий пират в полумаске и черном домино поверх дублета из черного и золотого атласа смог просочиться в дом незаметно.

Прокравшись по засыпанному снегом саду, Себастьян на мгновение смешался с парочками на террасе, бросавшими вызов холоду, затем проскользнул в одно из французских окон, открывавшихся в бальный зал.

Он ступил в теплый воздух, полный аромата пчелиного волка и тонких французских духов, а также едкого запаха сотен потных тел, сгрудившихся в тесном пространстве. За гулом голосов и жеманным смехом едва слышались нежные такты кадрили, которую играл небольшой оркестр, расположившийся на возвышении в дальнем конце зала, где несколько отважных пар пытались танцевать среди толпы. Маскарад Лео Пьерпонта, несомненно, можно было назвать «унылой свалкой» – что подразумевало «потрясающий успех».

Пробираясь среди толп валькирий, трубадуров, арабских принцев и ренессансных дам, Себастьян оказался в зале, где, поболтав с шутками и прибаутками со смешливой молоденькой горничной, получил сведения, что библиотека месье Пьерпонта находится на первом этаже, в задней части дома.

Дверь в библиотеку была заперта. Открыв ее, Себастьян понял почему. Сюда перенесли большую часть мебели из гостевых комнат особняка. Прикрыв за собой дверь, Себастьян прошел между горами канапе, приставных столиков и свернутых ковров, чтобы отдернуть тяжелые шторы с окон.

Лампы с ближайшей террасы ярко освещали снег, наполняя библиотеку рассеянным бледным светом. Обернувшись, Себастьян окинул комнату опытным взглядом. Почти половина стен была заставлена шкафами красного дерева, поднимавшимися почти до потолка, а простенки между ними были увешаны мечами, дуэльными рапирами, кинжалами и саблями из коллекции Пьерпонта. Их ухоженные клинки мерцали во мраке.

Себастьян быстро, но методично обшарил комнату, выискивая хоть что-нибудь, что могло бы связать Пьерпонта с наполеоновским правительством и грязными шпионскими играми. Он посмотрел за картинами, за шкафами. Проверил ящики стола – и ничего не нашел. Оказавшись в тупике, он сел на край стола.

Взгляд его упал на маленькую резную деревянную шкатулку, стоявшую на кожаной обивке стола. Как гласит старинная пословица, хочешь что-то спрятать, положи у всех на виду. Себастьян приподнял крышку и улыбнулся.

Для непосвященных то, что там лежало, представляло собой непонятный цилиндрик в шесть дюймов длиной, составленный из дисков светлого дерева, поворачивающихся на центральном железном стержне. Но для тех, кто знал, это был дисковый шифратор, изобретенный остроумным американцем по фамилии Джефферсон. На каждый из тридцати шести дисков цилиндра в произвольном порядке были нанесены буквы алфавита. Если две партии имели два одинаковых цилиндра для шифровки и дешифровки переписки, то получавшийся в результате код было почти невозможно разгадать.

Себастьян взял цилиндрик, задумчиво повертел диски большим пальцем. Сами американцы, что было любопытно, недавно отказались от шифра Джефферсона в пользу гораздо менее безопасного устройства, англичане упорно придерживались невидимых чернил в своем обмене корреспонденцией с разведкой. Но хитроумное изобретение бывшего президента осталось в фаворе у старого союзника Америки, Франции.

Себастьян повернул голову, различив слабый звук. Он постоянно слышал, как бегали взад-вперед слуги. Но это была другая поступь. Более твердая и свободная. Шаги внезапно смолкли перед дверью библиотеки.

Себастьян только успел опустить цилиндрик в карман, как дверь распахнулась и комнату залил свет.

ГЛАВА 34

На пороге стоял невысокий мушкетер, держа в руке масляный фонарь и переводя взгляд с Себастьяна на открытую шкатулку и обратно. Он закрыл двери за собой с тихим щелчком.

– Вы что-то слишком удалились от веселья, месье, – сказал Лео Пьерпонт, ставя фонарь на столик по соседству.

– Прошу прощения, – выпрямился Себастьян. – Немедленно вернусь к остальным гостям.

– Это вряд ли. – Прыгнув в сторону, француз сорвал со стены одну из рапир и взмахнул ею перед Себастьяном, заставив его остановиться в каких-то десяти шагах от двери. – Сдается, месье, – продолжил Пьерпонт, рисуя в воздухе замысловатые фигуры кончиком клинка, – нам надо поговорить?

– Интересный выйдет разговор. – Себастьян оперся рукой на стол у себя за спиной и легко перемахнул через него.

Пьерпонт бросился за ним, но виконт уже схватил сверкающую испанскую рапиру со стены рядом с окном эркера и парировал удар француза. Клинки зазвенели.

– И прочее тоже будет весьма увлекательно.

Пьерпонт отпрыгнул, чуть задыхаясь. В светлых глазах его засветился странный веселый огонек.

– Это же вы, Девлин? Я слышал, что вы хороший фехтовальщик – для англичанина.

Себастьян рассмеялся.

Пьерпонт сделал выпад, длинные клинки со звоном столкнулись. Себастьян легко отбил удар.

– Зачем вы убили Рэйчел Йорк? – почти беспечно спросил Себастьян, уклоняясь от француза и снова приближаясь, мягко переступая по восточному ковру. – Что вы подумали? Что она располагает какой-то опасной для вас информацией?

– Опасной для меня? – Пьерпонт осклабился, клинки снова встретились. – И что же это может быть за информация?

– О вашей шпионской сети, например.

Пьерпонт отразил выпад Себастьяна.

– Ваш военный опыт явно повредил вашему рассудку, monsieur le vicomte.

– Возможно. Но у меня еще достанет здравого смысла сообразить, что если все, что мне сказали, правда – и Рэйчел действительно делилась с вами сведениями, вытянутыми из своих знатных любовников, – то ее смерть предполагает, что хотя бы некоторые подробности вашей деятельности стали известны.

– И кто же вбил вам это в голову? А?

– А что, месье? Вы испугались? – сказал Себастьян, когда Пьерпонт обрушился на него в быстрой и жестокой атаке.

Француз почти завершил атаку, когда Себастьян повернул клинок и уклонился, нанеся в свою очередь удар. Кончик его рапиры рассек шелк мушкетерского одеяния и кожу.

Пьерпонт отскочил. На белой рубашке проступила красная полоса. Он скривился в мрачной усмешке.

– Встретимся в другой раз, месье. Если вас к тому времени не повесят. – Обернувшись, он крикнул: – Арно! Робер! Aidez-moi!

Слуги явно находились поблизости. Дверь библиотеки распахнулась, и в комнату влетели два Пьерпонтовых головореза.

Себастьян покрепче сжал рапиру, тяжело дыша. Поскольку путь к двери был отрезан, ему не оставалось ничего другого, кроме как выскочить через окно эркера в задний сад. Он секунду помедлил, затем разбежался, выставив вперед руку, обернутую плащом, чтобы принять самый тяжелый удар, и проломился наружу в брызгах битого стекла и щепок.

Падать в снег пришлось с восьми-девяти футов. Себастьян сильно ударился о землю, усыпанную битым стеклом, но быстро поднялся и бросился бегом через засыпанный снегом сад. Откуда-то послышался женский визг. Закричал мужчина, затем послышалось болезненное оханье одного из преследователей, когда тот перекинул ногу через зазубренное стекло, намереваясь броситься следом за беглецом.

– Нет. Пусть уходит, – сказал Пьерпонт, стоя перед разбитым окном и прижимая руку к окровавленной груди. – Пусть уходит… пока.

Когда Себастьян вошел в библиотеку графа Гендона, вертя на пальце черную полумаску, тот сидел в большом мягком кресле у камина. На коленях его лежал изрядно потрепанный том Цицерона в кожаном переплете.

– Господи боже мой! – воскликнул граф после мгновенного замешательства. – У тебя такой вид, будто ты только что выиграл сражение в Испанской Индии!

Себастьян вытер струйку крови со щеки и рассмеялся. Гендон был мастером британского искусства сохранять ледяное спокойствие. Только напряженная линия его подбородка и чуть участившееся дыхание указывали на ошеломление и тревогу.

Подойдя к графину с бренди, гревшемуся на маленьком столике близ камина, Себастьян вынул граненую хрустальную пробку и намочил платок в крепком напитке.

– У меня состоялась очень интересная встреча с месье Лео Пьерпонтом.

– А, да. У него сегодня вечером маскарад.

– Вот эту штуку я нашел в его библиотеке. – Сунув руку в левый карман, Себастьян достал цилиндрик и бросил его отцу.

Гендон поймал его.

– Что это?

Себастьян прижал пропитанный спиртом платок к порезам, зашипев сквозь стиснутые зубы.

– Джефферсоновский шифратор. Думаю, этот тип шпионит на Францию. – Себастьян не сводил взгляда с широкого, грубого лица отца в поисках хоть какого-нибудь намека на эмоции. Ничего. – Вас это не удивляет?

Отложив в сторону цилиндрик, Гендон спокойно скрестил руки на животе.

– Около года назад некий джентльмен, чье имя значения не имеет, позволил месье Лео Пьерпонту застать себя в щекотливой ситуации.

– В какой именно?

– Эротической. Джентльмен этот – назовем его мистер Смит – имел несколько необычные пристрастия. И эти пристрастия он предпочитал держать в тайне.

Себастьян прижал платок к ссадине на щеке.

– И?

– Он мудро решил выложить мне свою мерзкую историю и попросил совета. Я обсудил ситуацию с лордом Джарвисом, и мы решили использовать мистера Смита.

– Вы хотите сказать, что он стал двойным агентом, который передает французам определенную информацию через Пьерпонта? – Себастьян отшвырнул окровавленный платок и налил себе бренди.

– Да. – Граф встал и подошел к камину. – Французы всегда будут шпионить, и в Лондоне есть руководители их шпионских сетей. Хорошо, когда мы хотя бы отдельных игроков знаем. Тогда за ними можно следить и контролировать потоки потенциально опасной информации… в определенной степени.

– А Рэйчел Йорк? Она передавала информацию Пьерпонту?

Гендон внезапно побледнел.

– Господи, кто тебе это сказал?

– Тот же, кто поведал про Пьерпонта. Это так? Рэйчел была одной из шпионок Пьерпонта?

– Я не знаю.

Себастьян пронзил отца жестким взглядом.

– Вы уверены? Она не шантажировала вас тем, что вы передаете государственные секреты французам?

Голубые глаза Гендона опасно сверкнули, он стиснул кулаки.

– Господи. Не будь ты моим сыном, я бы тебя за такие слова на дуэль вызвал.

Себастьян со стуком поставил стакан.

– А что еще прикажете мне думать?

Граф стоял неподвижно, двигая челюстью взад-вперед в глубокой задумчивости. Наконец, судорожно вздохнув, он сказал:

– Тем утром, во вторник, в тот день, когда ее убили, Рэйчел Йорк приходила ко мне. Она сказала, что у нее есть документ, который она готова мне продать.

– Что за документ?

Гендон замялся.

– Да что за документ, черт побери?!

Лицо графа посерело.

– Аффидевит^[83] твоей матери. С подробным описанием ее супружеской измены.

– Моей матери?

Его мать умерла давным-давно, погибла на яхте летом близ Брайтона, когда ему было одиннадцать лет. Калейдоскоп воспоминаний закружился у него в голове. Сверкающее на солнце море, ласковый женский смех и глубокое ощущение потери. Он поскорее прогнал эти мысли.

– Вы сумели получить этот документ?

– Нет. Я уже говорил тебе, что девушка была мертва, когда я пришел. Я обыскал тело, но документа не нашел.

Угли в камине зашипели, и звук этот показался неестественно громким в напряженной тишине.

– Вы понимаете, – сказал Себастьян, – что этот документ может быть очень сильным мотивом для убийства?

– Не будь дураком. – Гендон порылся в карманах халата и достал трубку и кисет. – Публикация его содержания меня, конечно, разозлила бы, но не более того.

– И сколько вы собирались за него заплатить?

– Пять тысяч фунтов.

Себастьян тихо присвистнул.

– Есть люди, которые сочтут пять тысяч фунтов очень весомой причиной для убийства.

Гендон ничего не ответил, занявшись набиванием трубки. Себастьян смотрел, как тот приминает табак. Лицо графа было жестким. Непреклонным. И Себастьян подумал, как же мало на самом деле он знает отца.

– А если документ сейчас в руках убийцы Рэйчел Йорк? Что тогда?

Гендон покачал головой.

– Не уверен, что она принесла его с собой в церковь. Скорее всего, она намеревалась повысить цену.

Себастьян подумал, что могло быть и так, но вряд ли – с учетом того, что он слышал о нервозности Рэйчел и ее планах покинуть Лондон. Его охватило сильное беспокойство. Слишком многого он не мог понять, но если он надеялся найти убийцу Рэйчел, ему необходимо было выяснить все.

– Она не сказала вам, как этот аффидевит попал в ее руки?

– Нет.

– А вы не спрашивали?

– Конечно спрашивал. Но она отказалась отвечать. – Гендон провел крупной мясистой рукой по подбородку. – Господи. Если она работала на Пьерпонта, то, скорее всего, она получила этот документ от него.

– Но вы не знаете.

– Нет.

– Но она могла преследовать и другие цели. Если бы стало известно, что вы покупаете документы у французского шпиона, то вам пришел бы конец.

Гендон сунул трубку в зубы и крепко прикусил ее.

– Это не стало бы известным. – Запалив фитиль, он поднес его к чашечке трубки и, втянув щеки, сильно вдохнул, затем выдохнул струйку тонкого голубоватого дыма. – Ты просил меня выяснить, чем занимался Пьерпонт вечером во вторник.

– И?

– У него действительно был ужин. Все это было сделано второпях, поскольку он только тем утром вернулся из-за города.

– Значит, он не мог убить Рэйчел Йорк.

– Не обязательно. По словам одного из гостей, Пьерпонт под каким-то предлогом отсутствовал довольно долго где-то между девятью и десятью.

– Достаточно, чтобы добраться до Вестминстера и вернуться?

– Возможно.

Себастьян негромко и грубо выругался.

– Почему же, черт побери, вы не рассказали мне об этом аффидевите с самого начала?

– Мне показалось, что это не важно. Я до сих пор так считаю. Какое значение имеет причина, по которой Рэйчел Йорк пришла в церковь? Просто рядом оказался какой-то мерзавец, застал ее одну и воспользовался этим. Он ее изнасиловал и убил. В наши дни такое встречается сплошь и рядом.

– Только вот изнасиловали ее после того, как убили.

Гендон разинул рот.

– Боже мой! Кто же на такое способен?

– Кто-то, кому подобное извращение доставляет удовольствие, – сказал Себастьян.

Он вернулся в «Розу и корону» кривыми задними улочками, засыпанными сверкающим белым снегом, поскрипывавшим под ногами при каждом шаге. В ночи лениво падали отдельные хлопья. Сумрак скрыл все мерзкое, ужасное и опасное в этом городе, и Себастьян вдруг увидел, как красивы ряды каменных арок, идущих по стене соседней лавки, как затейлива резьба на старом деревянном доме тюдоровских времен. Что же более реально, подумал он, красота или уродство?

Его вздох повис маленьким белым облачком. Он шел и все обдумывал то, что узнал сегодня вечером об отце, Лео Пьерпонте и Рэйчел Йорк. Почему женщина вроде Рэйчел Йорк позволила вовлечь себя в опасные игры такихмужчин, как Лео Пьерпонт? Что ею двигало? Политические убеждения? Жадность? Или молодую актрису вовлекли в это против воли?

Что бы там ни было вначале, последнее время в жизни Рэйчел Йорк все пошло не так. Судя по словам ее соседки, девушка собиралась покинуть Лондон. Деньги она явно рассчитывала получить от Гендона. Но этого было недостаточно, чтобы актриса покинула сцену па пороге блестящей карьеры. Чего-то о жизни Рэйчел Йорк Себастьян не знал. Чего-то важного.

Он почти добрался до «Розы и короны». И, как часто бывало во время войны, остановился в конце улицы, улавливая малейшие изменения, указывавшие на то, что его убежище раскрыто. Но все было тихо и спокойно под медленно падающим снегом.

Он вошел в зал трактира, полный теплого соснового запаха огня и бормотания сонных голосов, и поднялся к себе. Ему нужно, размышлял он, побольше узнать о жизни Рэйчел Йорк. Утром он зайдет в тот самый приют, где она служила раз в неделю. И если Том найдет ту горничную, Мэри Грант…

Себастьян замер в темном, продуваемом сквозняками коридоре перед своей комнатой. Он не мог понять, что встревожило его. Наверное, какой-то еле заметный запах. Или, возможно, это был остаток примитивных инстинктов, которые предупреждали зверя, возвращавшегося в логово, о возможной опасности. Что бы то ни было, чутье сказало Себастьяну, что она там, внутри, еще до того, как он вставил ключ в замок.

Он мгновение помедлил. Затем толкнул дверь и вошел в свое прошлое.

ГЛАВА 35

Она сидела в старом обшарпанном кресле у камина, запрокинув голову. Отблески пламени играли на изящной линии ее длинной, красивой шеи и придавали рыжину темным волосам. Бархатное вишневое манто небрежно свисало со стола. На ней все еще был костюм Розалинды.

– Полагаю, замок вы вскрыли. – Себастьян закрыл за собой дверь и прислонился к косяку.

– Это оказалось совсем не сложно, – сказала Кэт Болейн, и по ее губам скользнула улыбка.

Он подошел к ней.

– Зачем вы пришли?

– Вы оставили в театре свою одежду. Я принесла. Он не стал расспрашивать, как она нашла его здесь, в «Розе и короне». У нее свои способы, у него – свои. Он осознавал и принимал исходящую от нее опасность с момента их первой встречи.

– Вы ранены, – заметила она, когда он встал перед ней так близко, что почти касался ногой ее колен.

– Пришлось прыгать в окно.

– Значит, Лео застукал вас.

– А почему вы решили, что я виделся с Пьерпонтом?

– В Мэйфейре нынче вечером мало маскарадов. – Она шевельнулась в кресле, вскользь задев его бедро. – Зачем вы пошли туда?

– По словам Хью Гордона, Пьерпонт – руководитель французской шпионской группы.

Она несколько мгновений сидела неподвижно, затем спросила:

– И вы ему верите?

Себастьян пожал плечами.

– Конечно, у Гордона нет доказательств. Но я нашел шифр в библиотеке Пьерпонта. – То, что ему рассказал Гендон, Себастьян решил придержать при себе.

– А при чем тут Рэйчел?

Себастьян отвернулся, чтобы снять плащ и повесить его на крюк у кровати.

– Я думаю, она могла снабжать Пьерпонта информацией. Похоже, ваша подруга предпочитала весьма любопытных поклонников. Людей, чье положение подразумевает, что они много знают и легко могут обронить кое-какую информацию, например о передвижении войск, о союзах и мнениях людей, близких к королю.

– Говорят, что тело Рэйчел украли с кладбища? – спросила она. – Это ваших рук дело?

– Да.

Любая другая женщина на ее месте сочла бы уместным изобразить ужас. Но не Кэт. Она смотрела, как он снимает дублет и рубашку, затем плещет холодную воду из тазика на покрытые коркой крови лицо и шею.

– И что вы собирались узнать?

Полотенце было грубым и жестким, потому он осторожно промокнул кожу вокруг порезов.

– Не знаю. Но я уже выяснил один интересный факт – тот, кто убил Рэйчел, сначала перерезал ей горло. А потом уже удовлетворил свою похоть.

– Грязный извращенец.

Себастьян отбросил в сторону полотенце.

– Каким же надо быть человеком, чтобы изнасиловать мертвую женщину?

– Я бы сказала, что надо очень сильно ненавидеть женщин.

Себастьян посмотрел на пятна крови, оставшиеся па старом полотенце. Под таким углом он это дело не рассматривал. Он не думал, что изнасилование Рэйчел могло быть актом ненависти, а не похоти, но Кэт, наверное, была права. Тот, кто убил Рэйчел Йорк, получил удовольствие от ее смерти, сексуально возбуждаясь от самого процесса кромсания ее бледной плоти и зрелища медленно уходящей из ее очаровательных карих глаз жизни. Большинству мужчин нужен хотя бы какой-нибудь отклик от тех женщин, с которыми они совокупляются – в конце концов, именно поэтому проститутки стонут, ахают и изображают удовольствие. Но убийца Рэйчел Йорк находил удовлетворение в безответной пустой оболочке того, что некогда было живой женщиной.

Себастьян подумал о мужчинах, которые что-то значили в жизни Рэйчел, – о Хью Гордоне, Джорджио Донателли и Лео Пьерпонте. Кто из них настолько одержим ненавистью к женщинам? А что насчет постоянно меняющихся влиятельных поклонников, таких, как адмирал Уорт или лорд Граймс, из которых она, вероятно, тянула сведения? Подозрительное отношение ко всему женскому было почти традицией среди английской знати с ее элитными школами для мальчиков, замкнутыми мужскими клубами и приверженностью к таким развлечениям, как бокс, петушиные бои и охота. Но ведь большинство мужчин из-за этого не становятся убийцами. Кто же может перейти эту черту? Когда недоверие и неприязнь переходят в нечто более мрачное, опасное и злое?

Себастьян прислушивался к ветру под стрехой. Он снова ощутил ставший привычным страх, что никогда не найдет убийцу Рэйчел Йорк, что человек, который перерезал ей горло и насытил свою похоть ее окровавленным трупом, был каким-то случайным чужаком, тенью в ночи и Себастьян никогда не сумеет его выследить.

Он услышал движение, шорох платья. Кэт подошла к нему, нежно обхватила его голову ладонями.

– Ты его найдешь, – тихо сказала она, словно он вслух поделился с ней своими страхами. – Ты его найдешь.

И хотя он понимал, что она скорее пытается его успокоить, чем убедить, он ощутил в ее словах утешение. Утешение и эхо старого, но не забытого желания в ее прикосновении.

Он прижал Кэт к себе, запустив пальцы в темную гриву волос. Нашел губы. Ее дыхание было коротким и частым, как и его собственное. Он поцеловал закрытые глаза, коснулся гладкой, теплой кожи ее шеи и ощутил, как его тело задрожало от желания, большего, чем просто плотское.

Их губы снова слились. Камин с тихим шуршанием стрельнул угольками, когда он понес ее к постели. Кэт обнимала его за шею, всем телом стремясь к нему.

Дрожащие руки срывали одежду, пальцы скользили по гладкой горячей коже. Сейчас ему было все равно, что связывало ее с Пьерпонтом. Он забыл те слова, что произнес в один ужасный день шесть лет назад. Она была нужна ему.

С тихим вздохом Себастьян вошел в нее. Они двигались как единое целое, сначала медленно, затем все быстрее, и он ощутил, что холод и страх выходят из его души, когда ее быстрое горячее дыхание смешалось с его собственным.

Потом он лежал на спине в освещенной пламенем камина тишине ночи. Он прижимал Кэт к себе, целовал ее волосы, слыша откуда-то издалека звуки города, собирающегося спать, далекий грохот одинокой телеги. Где-то поблизости захлопнулись ставни. Он скользнул рукой по ее боку, по обнаженному изгибу бедра, вдохнул незабываемый, теплый и пьянящий аромат этой женщины.

Через некоторое время она подвинулась, оперлась па локоть, чтобы посмотреть на него.

– Что может испугать ангела?

Он тихо рассмеялся, провел рукой по ее обнаженному плечу.

– Что это за вопрос?

Она нарисовала что-то пальцем на его груди.

– Я думала об этой строке из Поупа – знаешь ее?

«Всегда туда кидается дурак.

Где ангел не решится сделать шаг».

Так чего же боится ангел?

– Думаю, утратить Благодать. Не знаю. Я не верю в ангелов.

– Хорошо, тогда бессмертный. Что вселяет страх в бессмертное существо?

Он задумался.

– Я бы сказал боязнь принять неверное решение. Сделать не тот выбор. Представь, что после этого придется жить вечно? – Он повернулся, посмотрел на ее профиль, прекрасный и неожиданно серьезный в отблесках пламени. – А по-твоему, чего боится ангел?

Она немного помолчала. Затем сказала:

– Любви. Думаю, ангел боится полюбить смертного – того, кто будет ему принадлежать лишь краткое время, а затем уйдет навсегда.

Он прижал ее к себе, обняв, чтобы поцеловать. Сейчас, когда они снова встретились, в ее любви появилось какое-то отчаяние, которого он не мог понять.

Незадолго до рассвета он проснулся от ее тихих шагов по истертым половицам. Она одевалась. Он мог бы что-то сказать, мог коснуться ее, попытаться остановить.

Но он позволил ей уйти. Она закрыла за собой дверь, впустив холодный воздух.

Затем он просто лежал, устремив взор в пустоту и дожидаясь рассвета.

Наутро выпавший накануне снег превратился в грязную жижу, что капала с крыш и текла широкими потоками посередине немощеных улиц.

Стараясь не попасть в воду, постоянно стекавшую с навесов и переполнявшую забитые канавы, Себастьян шел к приюту Сент-Джуд, расположенному на южном берегу Темзы близ Ламбета. Приют оказался огромным мрачным зданием, выстроенным два века назад из красного тюдоровского кирпича в том же угрюмом крепостном стиле, как и Хэмптон-корт.

– Уж не знаю, чем вам и помочь, – сказала матрона с красноватым лицом, когда Себастьян представился ей как кузен Саймон Тэйлор из Ворчестершира. – Мисс Йорк всегда приходила по понедельникам, когда я выходная.

По тому, как мамаша Снайдер буквально выплюнула имя мисс Йорк, стала понятна природа отношений двух женщин. Если когда-то эта суровая женщина крепкого сложения с массивным, тумбообразным задом и была молода или прелестна, ее характер давно стер все следы прежнего легкомыслия.

– Будь моя воля, таких, как она, вообще бы на порог приюта не пускали!

Себастьян поджал губы и согласно закивал.

– Думаю, преподобный Финли сможет вам что-нибудь рассказать.

– Преподобный Финли? – Себастьян заинтересовался.

До сих пор он не мог найти следов таинственного «ф», дважды упоминавшегося на страницах записной книжки Рэйчел. Если у красавицы имелся романтический интерес к молодому вдохновенному наставнику приюта, то это вполне объясняет, почему она посещала это место.

Миссис Снайдер снова поджала губы. Очевидно было, что и мистера Финли она недолюбливает.

– Если поторопитесь, сможете найти его на дворе. Он часто навещает детишек по воскресеньям перед службой.

Двор был унылым, продуваемым всеми ветрами местом с потрескавшимися дорожками и клочковатой травой, торчавшей из-под грязного вчерашнего снега. Подняв воротник, Себастьян прошел по неухоженному четырехугольнику двора к группке худых детей, сбившихся в дальнем углу в тусклом пятне слабого зимнего солнца. Подойдя поближе, он понял, что они сгрудились вокруг человека, который рассказывал им сказку про льва и кролика. Это был худой, сутулый старик. Его лысеющую розовую макушку обрамляли седые волосы, а на конце длинного тонкого носа сидели толстые очки.

Себастьян остановился, сунув руки в карманы дешевого пальто, и невольно улыбнулся, глядя, как старый священник своими простыми словами удерживает вокруг себя шайку оборванных беспризорников. Что бы ни связывало его с Рэйчел, романтические чувства тут были ни при чем.

– То, что случилось с Рэйчел, ужасно, – сказал преподобный Финли, когда, закончив сказку, отправил детей в часовню и остался выслушать посетителя. – Такая трагедия.

– Она давно тут служила? – спросил Себастьян, когда они вдвоем пошли к часовне.

Старый священник снял с носа очки в проволочной оправе и вытер покрасневшие глаза.

– Почти три года. Большинство женщин так надолго не задерживаются. Они всегда поначалу полны решительности и добрых намерений, но через некоторое время все это испаряется. Понимаете, столько малышей умирает. Я сам никогда этого не мог понять. Но у Рэйчел была теория, что они умирают от недостатка любви.

И потому она приходила днем по понедельникам и брала каждого ребенка по очереди на руки. Просто держала их на руках и пела им.

Себастьян взглянул через заснеженный двор на матрону Снайдер, которая, построив детей попарно, хлопотливо подгоняла их к дверям часовни.

– Удивительное поведение для такой женщины, правда?

– Вы хотите сказать, для успешной актрисы? – Старый священник пожал плечами. – Рэйчел была необычным человеком. Большинство людей, когда судьба помогает им выбраться из тяжелого положения, часто забывают о том, чем они были.

– Но она не была подкидышем.

– Нет. Но знала, каково быть одиноким ребенком, без друзей в этом мире. – Священник помолчал. Лицо его выражало тревогу. – Иногда я думаю…

– О чем?

В конце двора мрачно и печально зазвенел колокол часовни. Старик, прищурившись, посмотрел на небольшой шпиль.

– Последний месяц или около того Рэйчел как-то изменилась. Она была погружена в какие-то мысли. Будто бы боялась чего-то. Но я ничего ей по этому поводу не говорил. Эти последние дни, после всего, что случилось… Все думаю, что совершил ошибку. Наверное, я должен был ей чем-то помочь. Если бы я только спросил ее!

– А вы не предполагаете, чего она могла бояться? Старик удивленно огляделся по сторонам.

– Нет. Понятия не имею.

– А о ее намерениях вы ничего не знали?

Он задумался, затем покачал головой.

– Нет. Но вряд ли она собиралась вернуться в Ворчестершир.

Нет, подумал Себастьян, в Ворчестершир она не вернулась бы.

– А в ее жизни не было какого-нибудь мужчины, внушавшего ей страх, как вы думаете?

Почти все пары уже зашли в часовню. Только трое-четверо зазевавшихся ребятишек еще оставались снаружи, подгоняемые матроной Снайдер, которая смерила мужчин неприязненным взглядом.

Преподобный Финли направился к дверям часовни.

– Мы, конечно же, никогда не говорили с ней на эту тему, но я думаю, что да, был. Рэйчел кого-то любила, хотя я не сказал бы, что она боялась этого человека. Она выглядела как женщина, счастливая в любви. – Печальная, почти тоскливая улыбка коснулась губ старика. – Вы думаете, что я слишком стар, чтобы понять это, но ведь мы все когда-то были молоды.

Себастьян шел по холодным улицам Ламбета под порывами ветра к берегу Темзы, где нанял лодочку, чтобы переплыть через реку прямо к Тауэр-хилл. Оттуда до приемной Пола Гибсона было рукой подать.

Его друг сидел в скрипучем кожаном кресле у огня в гостиной, закутавшись в поношенный плед и глядя на пылающие угли.

– Нога болит, да? – сказал Себастьян, устраиваясь напротив.

– Да, ноет немного, – поднял взгляд Гибсон.

В глазах его играло нечестивое опиумное пламя. Многие раненые привозили с войны эту пагубную привычку. Ирландец обычно контролировал свое пристрастие к опиуму, но порой воспоминания о войне становились невыносимы, а остатки шрапнели, засевшей в ноге, начинали выходить, вызывая кровотечение, и тогда он на несколько дней погружался в наркотический туман. – Но ты не бойся, вскрытие я закончил.

– И?

Гибсон покачал головой.

– Боюсь, больше ничего. Если бы ее сразу ко мне принесли, то я мог бы найти какую-нибудь улику. Но сейчас…

Себастьян кивнул, скрывая разочарование. Он знал, что рискует.

– Сможешь связаться с Джеком-Прыгуном для меня?

– С Кокрейном-то? – Гибсон издал короткий смешок. – Еще один труп украсть хочешь, да?

Себастьян ухмыльнулся и покачал головой.

– Нет, на сей раз хочу получить кое-какую информацию. Может, эти расхитители могил слышали о ком-то, кто испытывает особый интерес к женским трупам.

Пол Гибсон задумчиво кивнул.

– Хочешь вычислить его с этой стороны?

– Стоит попытаться, – сказал Себастьян, вставая. Он на мгновение сжал плечо друга, прежде чем направиться к двери. – Зайду через пару дней. Проведаю тебя.

И уже взялся за дверную ручку, когда Гибсон остановил его.

– Знаешь, мое обследование все-таки прояснило один момент. Может, это важно для твоего расследования, а может, нет.

Себастьян резко обернулся.

– Что это?

– Рэйчел Йорк находилась, как говорят дамы, в интересном положении.

У Себастьяна внезапно свело желудок. Он вспомнил рассказ преподобного Финли о том, как девушка каждый понедельник приходила в приют посидеть с младенцами, пела им песни, спасая от недостатка любви. Знала ли она о ребенке? А если знала, то о чем думала в последние мгновения жизни, когда кинжал убийцы полосовал ей горло, снова и снова?

– И каков был срок? – странно хриплым голосом спросил Себастьян.

– Почти три месяца, сказал бы я. Достаточно, чтобы она поняла, что беременна.

ГЛАВА 36

Себастьян сидел с кружкой эля в общем зале «Розы и короны», когда с улицы влетел Том, впуская за собой ледяной ветер с привкусом угольной копоти.

– Я ее нашел, – крикнул он высоким, звенящим от возбуждения голосом. – Нашел я вашу Мэри Грант! И наверняка краденое у своей бывшей хозяйки она хорошо продала, потому как живет дай боже каждому – на Блумсбери, не больше и не меньше!

Бывшая горничная Рэйчел Йорк снимала комнаты в доме, выходившем на респектабельную улицу к югу от Рассел-сквер. Когда Себастьян добрался туда, небо приобрело белесый оттенок, что предвещало снегопад еще до наступления ночи.

С еле сдерживаемой надеждой и странным предчувствием в душе, Себастьян поднялся по опрятной лесенке на второй этаж. Дверь находилась слева, как и сказал Том. Но когда Себастьян сильно постучал по свеже-покрашенному дереву, створка чуть приоткрылась под его рукой.

– Мисс Грант? – позвал он.

Его голос гулко звучал в тишине. Он толкнул дверь и оказался в гостиной, увешанной зеркалами в золоченых рамах, с мебелью вишневого дерева, заставленной дорогими безделушками, некогда принадлежавшими Рэйчел Йорк. Все было перевернуто вверх дном.

Зеркала и картины были сорваны со стен и разбиты, кресла со вспоротой обивкой перевернуты. Из столов вырваны ящики, их содержимое разбросано по полу во время лихорадочных поисков.

Себастьян затворил за собой дверь. Щелчок прозвучал неестественно громко в шуме раннего дня. Он прошел в другую комнату. Непонятно, что искал вор и получил ли он то, за чем явился. В спальне ему показалось, что он нашел хотя бы часть ответа на этот вопрос, поскольку погром коснулся только половины комнаты, прочее осталось нетронутым.

Себастьян приблизился к комоду, стоявшему в дальнем конце комнаты. Кружевное женское белье вываливалось из разломанного верхнего ящика, четыре нижних остались нетронутыми. Логично было начать поиски именно отсюда, женщины всегда прячут важные вещи в белье. Вор, вломившийся в комнаты Мэри Грант, явно новичок в таких делах.

Себастьян сел на корточки рядом с разбитым ящиком. Внимание его привлек уголок листочка голубой бумаги, который либо упал на пол, либо отлетел в сторону и скрылся под упавшим ящиком. Вытащив бумагу, Себастьян увидел, что это голубой конверт, на котором кто-то четким мужским почерком вывел: «Лорд Фредерик Фэйрчайлд».

Один из самых выдающихся, знаменитых вигов в Палате лордов. Воспитанный, остроумный и, в отличие от большинства прихвостней принца Уэльского, очень воздержанный. Когда было объявлено, что через несколько дней принц станет регентом, все решили, что именно Фэйрчайлд будет помогать в формировании нового правительства вигов.

Себастьян задумчиво смотрел на Голубой конверт. Несомненно, именно лорд Фэйрчайлд был тем самым «ф» из записной книжки Рэйчел Йорк. Неужели Фредерик – отец ее нерожденного ребенка? И возможно, ее убийца?

В комнате было холодно, пламя в камине давно потухло. Сладкий запах сиреневой воды тяжело висел в воздухе, к нему примешивался другой, острый, металлический, слишком знакомый тому, кто побывал на войне.

С нехорошим предчувствием он сунул конверт во внутренний карман и встал. Дверь в гардеробную была приоткрыта. Достав пистолет из кармана плаща, Себастьян подошел к двери, толкнул ее…

И увидел труп Мэри Грант.

ГЛАВА 37

Она лежала на спине, выкатив незрячие глаза. Окровавленная, разорванная одежда не скрывала бледного нагого тела, мерцавшего в сумерках. Горло ее было перерезано с такой жестокостью, что голова почти отделилась от шеи.

Себастьян стоял в дверях, обводя взглядом маленькую, обшитую дубом комнатку. Он не видел придела Богоматери после того, как убийца Рэйчел Йорк оставил там свою жертву, но теперь ясно представлял, что там творилось. Кровь забрызгала стены комнаты и стекала струйками вниз, а на раскинутых ногах убитой женщины остались кровавые отпечатки рук убийцы.

Себастьян ничем не мог сейчас помочь несчастной горничной, но тем не менее сел рядом с ней и коснулся пальцами ее окровавленной щеки. Она была еще чуть теплой.

Он сидел на корточках, охватив ладонями колени, и всматривался в безжизненные глаза. Мэри Грант оказалась моложе, чем он ожидал, лет двадцати пяти – тридцати. У нее были льняные волосы и болезненный цвет лица с мелкими, острыми чертами – такие лица часто встречались на улицах Лондона. Наверное, она считала себя хитрой и осмотрительной. Ведь не упустила шанс забрать все, что некогда принадлежало ее госпоже: мебель, дорогую одежду, украшения. Попытка обеспечить себе безбедное существование на много лет вперед обернулась бедой.

Себастьян смотрел на кровавые отпечатки рук на бедрах Мэри Грант. В обоих случаях схема убийства совпадала – сначала женщин убили, потом изнасиловали. Это указывало на мужчину, которого толкало к убийству желание удовлетворить особенную, тошнотворную похоть. Связь между женщинами говорила, что убийства их не были случайны – тот, кто убил Рэйчел Йорк в приделе Богородицы, охотился именно за ней. А затем за ее горничной, Мэри.

Но зачем? Почему?

Что, если изнасилование убитых женщин не цель, а последствие убийства, выход возбуждения и кровожадности, порожденной преступлением? Мэри Грант убили потому, что она застала преступника за обыском своих комнат или она могла помочь опознать убийцу Рэйчел Йорк?

Может, насильник наметил обеих женщин в качестве жертв совершенно по иной причине?

Себастьян потрогал конверт, лежавший в кармане. Интересно, его случайно обронили или нарочно оставили на виду? То, что в происходящее оказался вовлечен такой человек, как лорд Фредерик Фэйрчайлд, придавало всему особенно зловещий оттенок. Убитые работали на французскую шпионскую сеть, в то время как лорд Фредерик, вероятнее всего, станет очередным премьер-министром Англии, когда его милый друг, принц Уэльский, дорвется до регентства…

Послышался какой-то шорох. Себастьян резко обернулся, но это просто колыхнулась атласная штора на сквозняке. Он услышал, как завывает на улице ветер. Вскоре стемнеет.

Надо убираться отсюда. Ему хотелось прикрыть окровавленное, оскверненное тело Мэри Грант, закрыть ее от любопытных оценивающих глаз, но он заставил себя отвернуться и оставить все как было.

Выходя на улицу, Себастьян наткнулся на крупную женщину, которая вдруг остановилась, внимательно посмотрев ему прямо в лицо. И в это краткое мгновение, прежде чем он успел сбежать по ступенькам, он узнал ее и увидел, как в ее глазах тоже промелькнуло узнавание.

– Милорд! – окликнула его она. – Это же вы, правда? Лорд Девлин?

Себастьян не остановился. Он поплотнее надвинул шляпу на глаза и ссутулился на холодном ветру. Сердце его бешено колотилось, и он молча ругал себя на чем свет стоит.

Эту женщину звали миссис Чарльз Лэвери, она была вдовой полковника, служившего вместе с Себастьяном в Испании. Сейчас она подумает, что обозналась и приняла другого, похожего человека за молодого виконта. Отругает себя, что не заметила сразу поношенной одежды и седины на висках. Но когда найдут тело Мэри Грант, а уж его непременно найдут, миссис Лэвери припомнит эту случайную встречу.

И затянет петлю на шее Себастьяна.

– Не понял. – Остренькое личико Тома сморщилось от попытки собраться с мыслями.

Разговор происходил в карете, свет уличных фонарей пробивался сквозь дырявую кожаную обшивку. Возница повернул на Пэлл-Мэлл, направляясь к Сент-Джеймсскому дворцу.

– Лорд Фредерик – виг, – продолжил Себастьян, пытаясь объяснить английскую политику начала девятнадцатого века уличному побродяжке. – Но последние двадцать лет или около того в правительстве преобладали тори.

Том поглубже засунул руки в карманы теплого пальто, купленного ему Себастьяном, и фыркнул.

– Мне что те, что эти – все едино.

Себастьян улыбнулся.

– Во многом ты прав. Но в целом тори считают себя стойкими защитниками освященных временем институтов государства, таких, как монархия и англиканская церковь, то есть они против любых перемен, особенно таких, как религиозная терпимость и парламентские реформы…

– За них стоят виги?

– В основном. И в отличие от тори виги против продолжения войны с Наполеоном.

Том удивленно глянул на него.

– Вы хотите сказать, что они любят французов?

– Вряд ли. Но они сомневаются в причинах, по которым тори хотят продолжать войну. Это приводит к высоким налогам и правительственным займам под большой процент, что хорошо для крупных землевладельцев, но плохо для простых людей вроде фермеров, торговцев и поденщиков. Если виги придут к власти, то, скорее всего, мы заключим с Францией мирный договор.

Том кивнул, понимающе сверкнув глазами.

– И что вы думаете? Что этот самый лорд Фредерик ведет какие-то тайные шашни с французами и прирезал двух женщин потому, что они угрожали настучать на него?

– Возможно. Или кому-то хочется, чтобы так показалось.

– В смысле, тори, – сказал Том.

Мальчишка был удивительно сообразителен. Себастьян кивнул:

– Верно.

– А ваш отец тори, да? Канцлер чего-то там? Виконт Девлин искоса глянул на своего юного друга.

– Это кто тебе сказал?

– Мисс Кэт.

– А-а.

– Они подъезжали к концертному залу на Райдер-стрит. Слышались далекие звуки скрипки, едва различимые за грохотом колес и цоканьем подкованных копыт. Подавшись вперед, Себастьян постучал в переднюю панель, затем низко надвинул шляпу на глаза и тщательно замотал подбородок шарфом. Кучер остановился близко к тротуару, и его пассажиры нырнули в сумрачный потусторонний мир между двумя фонарями.

Себастьян стоял в тени и следил за тем, как сверкающая драгоценностями и благоухающая толпа мужчин и женщин спускается по ступенькам концертного зала Комптона.

Даже в этой изысканной коллекции разодетых знатных людей лорд Фредерик выделялся. Красивый, утонченный, в безупречно белой рубашке и изумительно сшитом костюме. Смеясь и переговариваясь, маленькая, погруженная в свои дела группка только что достигла тротуара и направилась на Пэлл-Мэлл, видимо намереваясь поужинать у Ришара. Себастьян выступил из мрака.

– Лорд Фредерик?

Мужчина обернулся.

– Да?

– Не могу ли я перекинуться с вами парой слов, милорд?

По гладкому лицу лорда промелькнула тень раздражения.

– Не сейчас, любезный. Но если пожелаете, можете прийти ко мне утром.

– Боюсь, вам это не понравится. – Себастьян еще сильнее надвинул шляпу на глаза. – Мне казалось, что вы предпочтете более приватный разговор, судя по тому, что я собираюсь вам поведать. Но я могу прийти и утром, если вы не опасаетесь, что ваша семья узнает о ваших делах с Рэйчел Й…

Лорд Фредерик быстро шагнул вперед, издав звук «тссс!» и нервно оборачиваясь, дабы удостовериться, что его друзья их не слышат.

– Ради бога, тише!

Себастьян просто смотрел на него в ожидании. Лорд Фредерик немного помедлил, затем коротко сказал:

– Извините, я на минуточку. – Обратившись к спутникам, он широко им улыбнулся. – Идите без меня. Я попозже подойду. – Но как только он посмотрел на Себастьяна, улыбка его мгновенно угасла. – Кто вы? Чего вы хотите?

Себастьян сунул руки глубоко в карманы, покачался с пятки на носок.

– Понимаете, мы обнаружили ваше имя в записной книжке Рэйчел Йорк – вы ведь знаете, ее убили во вторник в Вестминстере? Нас интересует, не можете ли вы поделиться какими-нибудь фактами, проливающими свет на совершенное преступление.

Лорд Фредерик замечательно контролировал свои эмоции. Ни удивления, ни испуга не промелькнуло на его приятном лице.

– Вы, полагаю, с Боу-стрит? Извините, но мое знакомство с мисс Йорк было совершенно шапочным. Я не вижу, чем могу быть вам полезен.

Себастьян вздохнул.

– Я предполагал, что вы скажете что-то в этом духе. Значит, так: либо мы говорим откровенно здесь и сейчас, либо завтра – на Боу-стрит.

– Вы блефуете. Вы не осмелитесь!

Себастьян твердо выдержал взгляд собеседника. Лорд Фредерик поджал губы, испустил долгий вздох, затем нервно рассмеялся.

– Ладно. У нас с мисс Йорк была краткая связь. Ну, вы сами понимаете.

– То есть вы хотите сказать, что спали с ней?

Лорд Фредерик снова невесело ухмыльнулся.

– Грубо, но точно. Да.

– И все?

– А что еще может быть в таком случае?

– Что же, ответ может вас удивить. Особенно когда леди, о которой идет речь, работает на французов.

Хотя Фэйрчайлд прекрасно владел собой, кровь тем не менее отхлынула от его щек и вид у него сделался бледный и испуганный.

Себастьян с интересом наблюдал за ним.

– Вы хотите сказать, что не знали об этом?

– Нет. Конечно нет. Вы уверены? – Лорд Фредерик достал тонкий шелковый носовой платок и промокнул им верхнюю губу. – Ужас какой, – пробормотал он сквозь ткань. – Кошмар. Нет, это ошибка.

Он явно был ошарашен. И еще старательно избегал взгляда Себастьяна.

– Где вы были вечером во вторник?

– Конечно, с принцем. А что? – Челюсть лорда Фредерика отвисла, когда он вдруг осознал ситуацию. – Господи боже мой! Неужели вы думаете, что это я ее убил?

– У вас был мотив, милорд.

В глазах лорда Фредерика неожиданно вспыхнул гнев.

– Вы смеете разговаривать со мной в таком тоне? Как ваше имя? А? – Он шагнул вперед, прищурившись и пытаясь разглядеть лицо Себастьяна в тени шляпы. – А ну, говорите! Кто ваш начальник на Боу-стрит? Богом клянусь, я выброшу вас с работы!

Себастьян улыбнулся.

– А разве я сказал, что я с Боу-стрит?

– Что? Тогда на кого вы работаете? – требовательно вопрошал Фэйрчайлд.

Но разговаривал он с одной темнотой и сухими листьями, летящими на ночном ветру. Его собеседник исчез.

– Он что-то скрывает, – сказал Себастьян, укрывшись за колоннами портика, они с Томом наблюдали, как лорд Фредерик удаляется быстрыми шагами и каблуки его сапог звонко цокают по мостовой в сгущающемся тумане. Он явно передумал ужинать с друзьями и направился не к Ришару, заведение которого располагалось на Пэлл-Мэлл, а в сторону Пикадилли.

Том прыгал от нетерпения.

– Думаете, это он?

– Не уверен. – Себастьян одной рукой удерживал Тома за плечо, чтобы тот не сорвался с места. – Но мне хотелось бы узнать, куда он идет. – Они подождали, пока жертва почти не исчезла из виду. Затем мужчина сжал плечо мальчика и отпустил его.

– Давай, – скомандовал он.

С изяществом бродячего кота Том выскользнул из-за колонны и бесшумно бросился вперед, следом за тенью, сквозь туманную ночь.

ГЛАВА 38

Сэр Генри Лавджой стоял на пороге гардеробной, глядя на останки Мэри Грант. Тело еще не прикрыли, тяжелый запах крови висел в воздухе. Хорошо, что он не успел поужинать.

– На сей раз сомнений в том, кто это сделал, нет, – заявил Эдуард Мэйтланд.

Лавджой обернулся к констеблю.

– Нет?

– У нас есть свидетельница. – Мэйтланд открыл свою записную книжку, поднес ее поближе к слабому золотистому свету масляной лампы. – Миссис Чарльз Лэвери. Она видела, как лорд Девлин сегодня выходил из этого дома.

– Женщина уверена, что это был именно он?

– Она говорит, что знает виконта. Ее муж служил с ним в Испании. – Мэйтланд захлопнул записную книжку. – Несомненно, это он, сэр.

Лавджой присел рядом с очередной жертвой и всмотрелся в ее лицо. Молодая, но не особо привлекательная. Ничего общего с Рэйчел Йорк.

– Но почему она? Зачем было ее выслеживать?

– Горничная знала, зачем Рэйчел Йорк ходила в церковь Сент Мэтью в ту ночь. На встречу с Сен-Сиром. – Мэйтланд пожал плечами, которые идеально облегал сюртук, сшитый у дорогого портного. – Он убил ее, чтобы заставить замолчать.

– Но она уже рассказала нам об этом. – Лавджой окинул взглядом перевернутую вверх ногами комнату. – Интересно, что еще ей было известно? И что он искал? Как думаете?

– Деньги, – предположил Мэйтланд. – Или украшения, их можно продать.

– Мы имеем дело с наследником графского титула, а не с мелким воришкой.

– Ну, поистратился. Надо же ему есть.

– Хм-м. Возможно. Но ведь и ридикюль Рэйчел Йорк обыскали, если вы помните. – Лавджой встал, хрустнув коленями. – Интересно, – сказал он сам себе. – Интересно…

Есть что-то умиротворяющее в том, чтобы смотреть на огонь, слушая потрескивание дров. Кэт Болейн сидела, подобрав ноги и прислонившись к спинке обитой шелком софы в своей гардеробной, вглядываясь в мерцающее пламя. Человек, которого она когда-то любила, рассказывал ей о своем визите в приют Сент-Джуд.

И о Мэри Грант.

– Это не твоя вина, – сказала Кэт, когда Девлин, лежавший рядом, окончил рассказ. – Не твоя вина, что он тебя опередил.

– Я это понимаю, – отозвался он.

– Ты ведь в какой-то мере тоже жертва этого убийцы.

– Я знаю, что не виноват, – повторил он.

– Но все равно осуждаешь себя.

Он посмотрел на нее. Призрачная улыбка тронула его губы, затем угасла, и он тяжело вздохнул.

– У меня ощущение, что все это каким-то образом связано со мной. Но вот как – не пойму. Я все хожу кругами, ловлю какие-то намеки, но не могу проникнуть в смысл. А женщины погибают.

Она коснулась его плеча, и он обернулся к ней, крепко взяв за руку. По его телу прошла внезапная дрожь.

Взволнованная собственными чувствами, Кэт легко погладила волосы на затылке.

– Странно, правда? – сказала она. – Все эти годы Рэйчел по понедельникам ходила в приют, а я и не знала ничего.

Она подвинулась так, чтобы его щека прижалась к ее груди прямо над корсажем платья.

– Она была беременна. Ты знала?

Рука Кэт, гладившая его по голове, застыла.

– Нет. Я не знала. Иногда такое случается. Даже если беречься.

Он рисовал кончиком пальца какой-то замысловатый узор на тонком шелке ее платья, от которого начало разливаться тихое тепло. Как же этот мужчина воспламеняет ее. Даже если она этого не хочет. Даже когда пытается укрепиться душой.

– Преподобный Финли считает, что она была влюблена в кого-то.

Кэт накрыла его руку своей, остановив медленное, возбуждающее движение.

– Ты думаешь, ее убили из-за ребенка?

– Возможно. Но это не объясняет изнасилования. И того, что негодяй сделал с Мэри Грант. – Он поднял голову и посмотрел на нее. – Как хорошо ты знаешь лорда Фредерика?

Будучи другом принца Уэльского, лорд Фредерик часто посещал приемы, на которые приглашали женщин вроде Кэт Болейн.

Наверное, она встречалась с людьми и получше Девлина, другого склада, не проведших много лет вне страны. Их пальцы переплелись, и от одного прикосновения в ней поднялась такая буря чувств, которой она не желала и не ждала.

– Я не сказала бы, что он способен на такую жестокость, – произнесла она после минутной задумчивости. – На самом деле, на мой взгляд, это один из тех редких мужчин, которые действительно любят женщин, если вы понимаете, что это значит. Ему нравится женская компания, разговоры о таких вещах, как мода, музыка и искусство. Его дочь Элизабет в прошлом месяце вышла за старшего сына графа Саутвика. И по одному взгляду на его лицо понятно, как он обожает ее.

– У него больше нет детей, так?

Кэт кивнула.

– Жена умерла почти пятнадцать лет назад, но он так и не женился вновь и не завел любовницы.

– И все же странным образом связан с женщиной, которая могла передавать информацию французам. Бессмысленно. – Девлин оперся на локоть, чтобы вытащить из кармана пальто плотный конверт и протянуть его Кэт. – Это писала Рэйчел Йорк?

На голубой бумаге красовались слова «Лорд Фредерик Фэйрчайлд», выведенные твердым почерком Лео Пьерпонта.

– Нет, – сказала она, выдерживая взгляд Себастьяна. – По крайней мере, мне так кажется.

Он забрал конверт.

– Где ты его нашел? – спросила она.

– В комнатах Мэри Грант.

– Пустой?

– Да.

Он наклонился, прикоснулся губами к нежной коже под ее ключицей. Настойчивая рука скользнула к тайным местам, открытым много лет назад. Сердце ее бешено забилось, а дыхание стало прерывистым.

Она думала, что владеет своим сердцем. Она твердо решила не давать ему воли. Но неожиданный поток нежности и глубокое, необъяснимое желание вызвали слезы на ее глазах и такую жажду, что ее тело подалось к нему навстречу.

На другое утро Себастьян получил известие от Пола Гибсона, в котором говорилось, что некий знакомый им джентльмен имеет информацию, представляющую для него определенный интерес. И этот человек готов встретиться с Себастьяном в южном углу Грин-парка и десять утра.

Понимая, что это может оказаться ловушкой, Себастьян прибыл на место встречи заранее, но увидел лишь десяток молочных коров под присмотром пастухов. В половине одиннадцатого появился высокий, болезненно-худой человек в полосатых брюках и ярком красном шарфе. От него исходил слабый, едва уловимый лапах разложения.

Джек Кокрэйн сплюнул и отер рот тыльной стороной ладони.

– Я слышал, вы ищете какого-то типа, что скупает средних покойников не для медицинских целей?

– Верно, – ответил Себастьян.

Он отсчитал пять фунтов, свернул их трубочкой и протянул Джеку.

Гробокопатель облизнулся, сунул деньги глубоко в карман пальто и снова отер рот.

– Где-то с месяц назад меня о таком попросили. Парень говорил, что он художник, хотя мне тогда показалось, что он с придурью.

– Ты помнишь его имя?

Джек-Прыгун рассмеялся, но смех быстро перешел в кашель.

– В нашем деле имен не спрашивают. Но я его узнаю, как увижу. Молодой, с темными кудрявыми волосами, прям как у девушки. Моя Сара несколько дней вокруг вшивалась, когда его увидела. Говорит, он прям как ангелочек в боковом алтаре в церкви Святой Троицы. – Кокрэйн снова харкнул. – Совсем девчонка спятила. Она же порядочная англичанка, а он чужак да еще и еретик.

У Себастьяна заколотилось сердце.

– Иностранец?

– Ага. Итальяшка или кто там еще. Ну, он сказал так. По мне, они все одинаковы.

– И куда ты доставил заказ? Помнишь?

– Ага. На Олмонри-террас это было. В Вестминстере.

ГЛАВА 39

Донателли находился в своей мастерской, когда Себастьян вошел в двери.

Художник обернулся, разинув рот от неожиданности, и громко ахнул, когда Себастьян двинул ему локтем под дых и бросил на пол.

– Что вы делаете? Чего вам от меня надо? – выдохнул наконец итальянец, прежде чем Себастьян успел схватить его сзади за шею.

– Значит, это ты покупаешь покойников среднего размера, – сквозь зубы проскрежетал разъяренный виконт. – Значит, таких женщин ты любишь? Тебе нравится, когда они неподвижны, не отвечают, не дышат даже?

Донателли широко распахнул ангельские карие гланд. Он пытался что-то сказать, но вместо этого только хрипел.

Девлин чуть ослабил хватку, чтобы тот мог вздохнуть.

– Нет! Это для иллюстраций к медицинским атласам! Всего лишь!

Себастьян придушил его чуть посильнее.

– Врешь.

– Нет! Клянусь, это правда! Последний раз мне заказали женский торс!

Он попытался встать, затем снова обмяк. Лицо юноши перекосилось от ужаса, когда Себастьян достал маленький кремневый пистолет и приставил дуло к его виску.

Донателли облизнул губы, скосил глаза, пытаясь разглядеть палец на спусковом крючке.

– Если вы позволите, я покажу вам рисунки. Они в задней комнате.

Себастьян чуть помедлил, затем отпустил его. Донателли схватился рукой за горло.

– Матерь Божья, вы чуть не задушили меня.

– Где рисунки?

Донателли судорожно дернул головой.

– Они там. Видите?

В соседнем помещении находилась серия примерно из десятка рисунков, на которых подробно изображался женский торс на всех стадиях вскрытия, с разных углов.

– Я сделал их для студента-медика из Сент-Томаса, – объяснил Донателли все еще хриплым, сдавленным голосом. – Он делает вскрытие, а я зарисовываю.

– А зачем художнику, ставшему открытием высшего общества, подрабатывать набросками для анатомического театра?

– Я начал делать их ради дополнительного заработка, когда еще рисовал декорации для театра. И продолжаю потому, что это помогает мне научиться лучше передавать формы человеческого тела. Я не единственный художник, который изучает трупы. Посмотрите на Фрагонара.

Себастьян отвернулся от кровавых рисунков.

– Где вы находились вечером того дня, когда была убита Рэйчел Йорк?

Увиденное могло послужить оправданием покупки женских трупов, но и только.

Итальянец выкатил глаза.

– Я? Но… Но ведь вы же не думаете, что это я убил Рэйчел?

Себастьян продолжал сверлить итальянца жестким взглядом.

– Где?

– Да здесь же, конечно. Работал.

– Кто-нибудь был с вами?

Итальянец стиснул зубы.

– Нет.

Себастьян застыл. Его внимание внезапно привлек небольшой холст. Эскиз картины побольше, набросок к семейному портрету. На нем живописец изобразил мужчину и трех женщин разного возраста. Мать семейства сидела в центре. Она была худой, морщинистой и согбенной годами, но глаза ее по-прежнему горели такой решительностью и гордостью, что она совершенно затмевала женщину, стоявшую слева от нее, – бледную, с невыразительным лицом. Той было около пятидесяти, и она явно была женой мужчины с портрета. По другую сторону находилась дочь, девушка лет двадцати, некрасивая, с каштановыми волосами. Она смотрела на что-то за пределами картины, словно отделялась таким образом от прочих. И над всеми ними возвышался, раскинув руки, словно закрывая женщин крыльями, большой широколицый мужчина цветущего вида с пронзительными глазами. Себастьян узнал Чарльза, лорда Джарвиса.

Он поднял взгляд. Художник нервно поглядывал на него.

– Вы писалипортрет семейства Джарвисов?

– Это эскиз. Сам портрет закончен прошлой весной.

– Когда вы все еще рисовали театральные декорации?

Донателли вздрогнул.

– Лорд Джарвис известен как щедрый меценат, поддерживающий молодых художников. Именно он ввел меня в свет.

Себастьян вернулся к семейному портрету. Какая-то мысль билась на грани его сознания, но, когда он попытался уловить ее, она улетучилась бледной насмешливой химерой и исчезла совсем.

Все еще держа пистолет в руке, Себастьян пошел вдоль комнаты, рассматривая различные холсты, поставленные к стене, пытаясь увидеть хоть что-нибудь, что помогло бы связать вместе странные, оборванные нити жизни и смерти Рэйчел Йорк.

Внезапно он остановился перед потрясающим портретом молодой женщины. Ее руки были связаны над головой, обнаженное тело корчилось в агонии, глаза обращены к небу, словно она молила о милосердии. Присмотревшись, Себастьян понял, что это Рэйчел, только моложе. Намного моложе.

– Это ведь Рэйчел Йорк, верно? Только подросток.

Джорджио Донателли смотрел не на холст – на него.

– Это вы приходили ко мне в пятницу как торговец. Вид у вас был другой, только черты лица те же самые. – Он нахмурился. – Тогда вы тоже спрашивали о Рэйчел. Зачем?

Себастьян мог дать ему десяток разных ответов. Но он предпочел правду.

– Потому что я пытаюсь найти того, кто ее убил.

– Мне сказали, что это известно. Некий виконт Девлин.

– Девлин – это я.

Себастьян не знал, как отреагирует на это его собеседник. Донателли посмотрел на пистолет Себастьяна, который все еще был в его руке, затем отвел взгляд, кивнул, словно сам пришел к такому же выводу.

– Рэйчел иногда разговаривала со мной, – сказал он, показав головой на холст, – когда я писал ее. Она рассказывала мне о своей жизни, о том, как впервые приехала в Лондон. И о том, что было прежде. Ее рассказ дал мне идею этой картины.

– Жизнь в Ворчестершире?

Глаза Донателли потемнели и запылали гневом.

– Ей было всего тринадцать, когда ее отец умер. Мать покинула этот мир задолго до мужа, и у Рэйчел не осталось никаких родственников, которые согласились бы приютить ее. Потому девочку взяли на содержание прихожане и продали в служанки. – Он шумно вздохнул, отчего его ноздри затрепетали, а грудь поднялась. – Тут так принято. Вы, англичане, умеете гладко говорить, смотрите свысока на американцев и рассуждаете о греховности и бесчеловечности работорговли. А сами продаете в рабство собственных детей. – Он замолк. – Ее продали старому жирному торговцу и его жене. Эта баба была сумасшедшей. Больной на голову. Она привязывала Рэйчел к столбу в подвале и била ее кнутом.

Себастьян смотрел на обнаженную, перепуганную девочку на холсте. Он вспомнил о шрамах, тонких белых пересекающихся линиях на спине Рэйчел, которые обнаружил Гибсон.

– Но торговец поступал с ней еще гаже. – Голос Донателли дрожал от гнева. – Он сделал ее своей наложницей. Тринадцатилетнюю девочку! Перегибал ее через стол и брал сзади, как кобель!

– Думаю, женщина, прошедшая через такое, не очень любила мужчин, – тихо сказал Себастьян.

– Она научилась выживать.

– Вы знаете, что она собиралась покинуть Лондон?

Донателли отвел взгляд.

– Нет. Она никогда мне об этом не говорила.

– Но вы знали, что она была беременна.

Это было утверждение, а не вопрос. К удивлению Себастьяна, Донателли широко раскрыл глаза, открыл рот и судорожно вздохнул от страха.

– Откуда вы знаете?

– Знаю. Кто отец? Вы?

– Нет!

– Кто же тогда? Лорд Фредерик?

– Лорд Фредерик? – фыркнул Донателли. – Вряд ли. Он же содомит.

Сначала Себастьян хотел сразу опровергнуть это обвинение, только Донателли был слишком эмоционален и прозрачен для вранья. Хотя все равно его слова звучали как ложь.

– Если это так, то почему он влюбился в Рэйчел?

– Нет. Она была его… как бы это сказать? Его прикрытием. Он платил ей за то, что она позволяла ему пользоваться ее комнатами для свидания с его любовником. Молодым клерком.

Обычная практика, особенно среди шпионов и правительства, – прикрывать одним секретом другой, настолько пикантный и грязный, что если кто его откроет, то уж никогда не будет под ним искать настоящую, более опасную правду. Значит, если то, что лорд Фредерик посещал Рэйчел Йорк, станет известно, свет запишет молоденькую актрису в его любовницы. Конечно, это будет шокирующим откровением, но в нем нет ничего странного для человека его лет и положения. Свет будет шептаться, но никто и не подумает о настоящей тайне, способной погубить его, если она раскроется.

Проблема заключалась, однако, в том, что создавалась почва для шантажа. А шантаж часто служил мотивом убийства. Разве что… разве что слишком сложно представить человека, склонного к любовным утехам с молодыми мужчинами, способным так возбудиться от убийства, чтобы изнасиловать мертвую женщину.

Взгляд Себастьяна упал на другой холст Донателли, где Рэйчел изображала одалиску перед купанием. Впервые он заметил, что на картине виднеется фигура мужчины, который подсматривает за ней из тени апельсиновых деревьев.

– Расскажите мне о Баярде Уилкоксе, – вдруг сказал Себастьян. – Вы сказали, что он преследовал Рэйчел. Но он никогда к ней не подходил, так?

– До прошлой субботы – нет.

Себастьян с удивлением посмотрел на него.

– Субботы?

– У Стивенса на Бонд-стрит. Мы отправились туда после спектакля. По большей части компания наша была театральная. Где-то в половине одиннадцатого пришел Баярд со своими приятелями-аристократами. – Красивое лицо Донателли скривилось от отвращения. – Они были пьяны так, что подпирали друг друга. Смеялись, как идиоты. Затем Баярд увидел Рэйчел. Внезапно замолчал и оставил остальных приятелей, подошел, оперся на соседнюю колонну и уставился на нее, как всегда. Друзья пытались оттащить его, но он не поддавался. Тут они начали поддразнивать его. Говорили, что он, наверное, кастрат, раз просто пялится на женщину, которую хочет. Сказали, что если у него есть яйца, то пускай подойдет к ней и скажет, что он насчет нее думает.

– И он так и сделал?

Донателли кивнул.

– Подошел прямо к ней и сказал, что хочет оттрахать ее. Именно такими словами. Она выплеснула ему в лицо свой пунш.

– И что сделал Баярд?

– Никогда не видел ничего подобного. Какое-то мгновение он что-то бормотал себе под нос, говорил, что она для него как богиня и он ничего не может сделать с собой, постоянно представляет ее обнаженной в его объятиях. Вот тут Рэйчел и выплеснула пунш ему в лицо, и он словно превратился в кого-то другого. Понимаете, его лицо действительно изменилось – глаза сошлись к переносице, он оскалился, побагровел. Как будто он одержим каким-то злобным демоном.

Себастьян кивнул. Он понимал, о чем говорит Донателли. Ему приходилось такое видеть, когда Баярд был ребенком.

– Не будь нас с ней рядом, – сказал Донателли, – то, думаю, он просто убил бы ее на месте. Разорвал голыми руками. Нам пришлось держать безумца, пока не подоспели его друзья. Было слышно, как он грязно ругался на улице. Кричал, что убьет ее.

– Он так и сказал? Что хочет ее убить?

Донателли кивнул. Лицо его было бледным и замкнутым.

– Он грозился, что голову ей оторвет.

ГЛАВА 40

Обычно воскресенье было единственным днем, когда Чарльз, лорд Джарвис, проводил хоть сколько-то времени дома. Утром он, как правило, сопровождал в церковь своих мать, жену и дочь, затем садился с ними за традиционный английский обед, а после трапезы удалялся в один из клубов или в комнаты, отведенные ему в Карлтон-хаус или Сент-Джеймсском дворце.

Но состояние, которое его врачи именовали разлитием желчи – а сам Джарвис называл всего лишь изжогой, – заставило его утром в понедельник остаться в постели под присмотром язвительной, злоязычной матери. Мать вела его дом, в то время как жена все глубже погружалась в свои туманные мечты, а дочь сражалась с ветряными мельницами и вмешивалась в чужие дела, которые считала своими.

Ирония бытия Джарвиса состояла в том, что его жизнь заполняли женщины. Кроме матери, жены и дочери, проживающих с ним, Джарвис был куда глубже, чем хотел бы, вовлечен в жизнь своих двух сестер: плаксивой, глупой Агнесс, которой постоянно требовалась помощь, чтобы вытаскивать из долгов ее никчемных мужа и сына, и Филис, которая, хотя и была не умнее сестры, по крайней мере сумела хорошо выйти замуж.

Женщины, по мнению Джарвиса, в целом были еще тупее мужчин. Да, встречались исключения – рациональные, сообразительные, одновременно озлобленные и мрачные или саркастичные и насмешливые. Эти раздражали его даже сильнее, чем их безмозглые сестры. При всей своей глубокой и непреходящей ненависти ко всему французскому он все же соглашался с императором Наполеоном в одном: женщины годятся только для двух вещей – развлечения и продолжения рода.

Эта мысль вернула Чарльза к Аннабель, его жене.

Она была сказочным, очаровательным существом, когда он на ней женился. Тоненькой девочкой со сверкающими голубыми глазами, веселым смехом – и симпатичным приданым. Но она жестоко разочаровала его. Сумела родить только одну жизнеспособную дочь и болезненного, слабого сына, до того как началась череда выкидышей и мертворожденных детей, что, по словам лекарей, разрушило ее здоровье и равновесие се хрупкого ума. Джарвис лучше знал, в чем дело. Разум Аннабель никогда не был уравновешенным. Но какие бы надежды он ни питал по поводу того, что ее здоровье хрупко и она долго не протянет, они не оправдались. Она все жила и жила, и доктора запрещали ей родить ему столь желанного сына вместо Дэвида, покоившегося в сырой могиле.

Но из всех женщин его жизни больше всего горя причиняла ему дочь Геро. Упрямая, непослушная девчонка, посвятившая свою жизнь – подумать отвратительно – добрым делам, по любому поводу изрекая дурацкие сантименты, почерпнутые из книжек Мэри Уолстонкрафт и маркиза Кондорсе. Что еще хуже, ей было почти двадцать пять, а она упрямо противилась его усилиям устроить ей хорошую партию, намереваясь до самой смерти остаться «синим чулком». Она ничего не унаследовала из красоты своей матери, и вся ее юная прелесть быстро улетучивалась.

Сейчас дочери как раз не было дома. Она инспектировала работный дом. Одна мысль об этом вызывала у него обострение изжоги, так что, когда ближе к полудню этот магистрат Лавджой наконец явился, настроение у Джарвиса было далеко не радужное.

– Вы желали видеть меня, милорд? – поклонился коротышка.

– Как раз вовремя, – проворчал Джарвис с диванчика у камина, своего временного рабочего места. – Я слышал, Девлин снова совершил убийство?

– Мы не знаем точно…

– Но ведь его видели там?

Коротышка поджал губы и вздохнул:

– Да, милорд.

– Принц очень недоволен всем этим делом. На улицах шепчутся. И слухи тревожные. Говорят, что аристократам в этой стране дозволено убивать безнаказанно, что женщины из простого народа в собственном доме в безопасности находиться не могут. Через два дня наступит регентство, и принцу такие пересуды нужны меньше всего.

– Да, милорд.

– Принц желает, чтобы Девлин был взят живым или мертвым до истечения сорока восьми часов. Или на Куин-сквер появится новый магистрат. Я ясно говорю?

– Да, милорд, – сказал Лавджой и откланялся.

ГЛАВА 41

Себастьян добрался до городского дома сестры на Сент-Джеймс-сквер ближе к вечеру.

– Милорд, – выкатил глаза от изумления и страха дворецкий Аманды, когда открыл дверь в ответ на настойчивый стук.

– Надеюсь, Баярд еще дома? – уточнил Себастьян, отодвигая дворецкого в сторону и направляясь к лестнице.

– Думаю, мистер Уилкокс в своей гардеробной, милорд. Если вы соизволите подождать… милорд! – проблеял дворецкий, но Себастьян уже бежал по лестнице, перепрыгивая сразу через две ступеньки.

Он распахнул двери гардеробной без предупреждения и обнаружил Баярда в одной рубашке. Молодой человек вытягивал шею так и эдак под невообразимыми углами, сражаясь с чудовищно широким шейным платком. Он резко обернулся, разинул рот, глаза его полезли на лоб.

– Девлин…

Себастьян стремительно налетел на племянника, кресло отскочило в сторону, и противники пронеслись через всю комнату. От мощного удара у Баярда выбило воздух из легких.

– Ты врал мне, – прорычал Себастьян, оторвав племянника от стены и приложив его к ней еще разок. – Ты сказал, что никогда не приближался к Рэйчел Йорк. А теперь я узнал, что ты угрожал ее убить у Стивенса на Бонд-стрит.

Баярд хватал воздух ртом. Придушенным голосом он проскрипел:

– Я был пьян! Я не понимал, что делаю и говорю!

– А в ночь ее убийства ты тоже был пьян. Откуда ты знаешь, что этого не делал?

– Я никогда не тронул бы ее! Я любил ее!

– Ты грозился оторвать ей голову, Баярд. А через пару дней кто-то сделал с ней именно это. Я не забыл о черепашках.

У юноши отвисла челюсть, глаза широко распахнулись от ужаса.

– Значит, вот что с ней сделали? Откуда ты знаешь? О господи, это же неправда, нет!

Себастьян стиснул плечи племянника и приподнял так, что его ноги почти не касались пола.

– А что ты скажешь еще об одной женщине? О Мэри Грант? Зачем ты ее выслеживал?

На лице Баярда читалась такая растерянность, что Себастьян чуть не поверил ему.

– Еще одной? Да кто такая эта Мэри Грант? В глубокой тишине послышался женский голос.

– Отпусти его, – сказала Аманда. – Отпусти его, Себастьян, или, Богом клянусь, натравлю на тебя констеблей.

Себастьян обернулся. Сестра стояла в дверях – высокая стройная женщина средних лет с горделивой осанкой дочери графа. Она унаследовала волосы и глаза своей матери, но тяжелые, грубые черты лица достались ей от отца. Сейчас, в сорокалетнем возрасте, она гораздо больше напоминала графа, чем красивую, хрупкую женщину, некогда бывшую графиней Гендон.

Себастьян чуть помедлил, затем отпустил Баярда. Юноша сполз по стене и остался сидеть на полу, тяжело и быстро глотая ртом воздух.

– Ты ведь знала, – сказал Себастьян. – Ты с самого начала знала, что это он убил ту девушку.

Баярд провел трясущейся рукой по мокрым губам.

– Я не убивал ее! Почему ты мне не веришь?

Себастьян не сводил взгляда с лица сестры.

– Ты знала и молчала. А теперь он совершил еще одно убийство!

– Я говорю тебе – я не убивал ее! – воскликнул Баярд. – Я никого не убивал!

Аманда перевела взгляд на сына, и был он так холоден и жесток, что на мгновение Себастьян ощутил жалость к племяннику. Она всегда так смотрела на него, даже когда он был маленьким мальчиком, желавшим ее любви.

– Оставь нас.

– Но я клянусь тебе, я никого не убивал!

– Уйди сейчас же.

На горле Баярда дернулся кадык. Он чуть помедлил, двигая губами так, словно что-то хотел сказать. Затем потупил голову, оттолкнулся от стены, неуклюже протиснулся мимо матери и жалко ретировался из комнаты.

Аманда посмотрела, как он спотыкается на ступеньках, затем снова перевела взгляд на Себастьяна.

– Этот инцидент на Бонд-стрит ничего не значит, – сказала она. – Мой сын просто нес чепуху, и больше ничего.

– Да неужели? Ты знаешь, каков он, Аманда, даже если и не хочешь это признавать.

– Ты придаешь слишком много значения словам мальчика.

– Мальчика?

Аманда подошла к креслу, опрокинутому в момент драки.

– Запомни вот что, Себастьян. Я не позволю, чтобы мой ребенок погиб из-за смерти какой-то девки. Она заслужила свою участь.

– Господи, Аманда! Мы говорим о человеческой жизни!

Аманда презрительно скривила губы.

– Не надо так хныкать по поводу всякого отребья. Прямо можно подумать, что ты набрался таких идей от своей шлюхи, которая воспользовалась тобой шесть лет назад. Как там ее звали? Анна Болейн? Нет, погоди, так звали другую шлюху. Имя твоей…

– Заткнись, – приказал Себастьян, шагнув к сестре и едва держа себя в руках. – Оставь Кэт в покое.

– Господи – Глаза Аманды расширились от удивления при виде выражения лица брата. – Ты до сих пор любишь ее!

Себастьян просто посмотрел на нее, но легкий предательский румянец появился на его скулах.

– И снова с ней встречаешься? – Она коротко хохотнула. – Ты так ничему и не научился. И что она на сей раз пытается из тебя выбить? Шанс сыграть скорбящую вдову на твоих похоронах?

– А я не собираюсь умирать ради твоего сынка, Аманда.

С лица Аманды исчезла улыбка.

– Я повторяю: – Баярд не имеет никакого отношения к смерти этой вертихвостки. Он был с друзьями до девяти, затем Уилкокс забрал его и привез домой. Больше он не выходил.

– На сей раз это объяснение может удовлетворить власти. Но он повторит преступление, Аманда. И что потом? Сколько ты будешь прикрывать его?

Гневный румянец выступил на ее щеках, и в голубых глазах, так похожих на отцовские, сверкнула злоба.

– Вон из моего дома!

Послышались стук в дверь, гул возбужденных голосов и резкие крики на лестнице. Себастьян повернулся, жестко улыбнувшись.

– Что же, если ты и не натравила на меня констеблей, милая сестрица, то твой мальчик постарался.

ГЛАВА 42

Обоим констеблям было уже под пятьдесят. Один высокий и тощий, второй медлительный и грузный.

Первый поднялся до половины лестницы, когда Себастьян встретил его кулаком в челюсть. Тот громко клацнул зубами и кувыркнулся назад.

– Эй, – закричал второй, но от полученного удара в мягкое брюхо выкатил глаза и, шумно охнув, сложился пополам.

Баярд стоял у снования лестницы с насмешливой, самодовольной ухмылкой, мигом угасшей.

– Ах ты ублюдок, – сказал Себастьян и от души врезал и ему по дороге к дверям.

После этого Себастьян несколько часов пытался опровергнуть алиби Баярда, но выяснил только то, что он и два его приятеля действительно провели весь день и вечер вторника, откровенно надираясь в «Кожаной бутыли» в Ислингтоне. Их последующее появление у Гриббза с поспешной ретирадой было не менее зрелищным и запоминающимся. Привратник рассказал, как помогал грузить бесчувственного молодого человека в карету его отца. Он даже назвал время, поскольку городские колокола начали бить девять вечера как раз в тот момент, когда карета двинулась прочь.

Том нашел Себастьяна в кофейне близ «Розы и короны» с кружкой эля в руке. Его правый кулак был обмотан окровавленным носовым платком.

– Что с рукой-то у вас?

– Кое-кому врезал.

– Видать, костлявому типу? – ухмыльнулся Том, устраиваясь напротив с мясным пирогом, завернутым в бумагу. – Что-нибудь нашли про своего племянника?

Себастьян сделал большой, долгий глоток.

– У него железное алиби, вот что я выяснил. Том отвлекся от разрывания бумажной обертки пирога.

– Железное что?

– Алиби. Твердое доказательство, что в момент убийства он был где-то в другом месте. В нашем случае он сначала допился до бесчувствия, а потом его забрал отец. – Себастьян выпрямился. – Список моих подозреваемых быстро кончается. Баярд имел и мотив, и средства, но, похоже, не имел возможности совершить убийство. Джорджио Донателли имел возможность, но не имел мотива, и мы не знаем, способен ли этот человек решиться на такую жестокость. Лорд Фредерик утверждает, что был с принцем Уэльским во время убийства, и пока это не подтверждено, но я полагаю, что человек с такими склонностями вряд ли совершит акт некрофилии после убийства.

– Некро… что?

Себастьян глянул в открытое, любопытное лицо мальчика.

– Забудь.

– А француз по-прежнему остается, – сказал Том. Он откусил кусок пирога, быстро проглотил и продолжил: – И тот актер, Хью Гордон. У вас только его заверения, что он в тот вечер роль учил.

– Любовь, которая кончилась два года назад, вряд ли может служить основанием для убийства. Однако ты прав, не помешает разузнать, что он делал тем вечером. Почему бы не порасспросить, не видел ли его в ту ночь кто из соседей.

Том кивнул и проглотил последний кусок пирога.

– Я тут нашел кое-что интересное про вашего лорда Фредерика. Прошлой ночью он ходил к своему дружку. К молодому приятелю, что живет на Страттон-стрит по Мэрилебонской дороге.

Себастьян допил эль и отставил кружку.

– И кто это?

– Народ вокруг не знает, говорят, что живет он там недавно. Потому утром я проследил за ним.

– И?

– Его зовут Дэвид. Уэсли Дэвид. Оказалось, что он клерк. В Министерстве иностранных дел.

Был час модного променада в Гайд-парке, час, когда все люди с претензиями на значимость старались показаться там, либо прогуливаясь, либо проезжая в роскошных каретах или стильных открытых экипажах – фаэтонах и двуколках. Погода в последнее время была не слишком хорошей, но бледное утреннее солнце растопило остатки снега, а резкий ветер выдул смрадный желтый лондонский смог. Сливки общества толпами выходили на прогулку, до носа закутанные из-за холода.

Себастьян, в глубоко надвинутой на глаза шляпе и замотанный шарфом, имел неряшливый вид, привлекая больше внимания, чем ему хотелось бы. Он терпеливо стоял у тротуара, ярдах в двадцати от лорда Фредерика, который остановился поговорить с льстивой матроной и ее красной от смущения молоденькой дочерью.

Хотя ему сравнялось пятьдесят лет и он был младшим сыном, лорд Фредерик по-прежнему считался завидной добычей. Его первая жена, к сожалению, поместила все свое немалое состояние в трастовый фонд для дочери, но все знали, что через несколько дней этот человек почти наверняка станет премьер-министром. Правда, за годы, прошедшие после смерти жены, он не выказывал никакого желания жениться второй раз, но сейчас, когда его нежно любимая единственная дочь вышла замуж, надежды мамаш Метрополии снова воспряли как и надежды нескольких привлекательных вдов из высшего общества. Они считали, что ему просто необходимо женское общество и что лорд Фредерик непременно будет искать себе жену – ведь ему понадобится женщина для роли политической хозяйки дома.

Естественно, они не догадывались о существовании некоего мистера Уэсли Дэвиса со Страттон-стрит.

Мило улыбаясь, лорд Фредерик покинул компанию двух амбициозных дам, приподнял шляпу, поклонился и продолжил путь по тротуару. Его наряд состоял из желтовато-коричневых замшевых брюк и плаща с двойной пелериной. В руке он держал трость с набалдашником слоновой кости, которой беспечно помахивал на ходу, направляясь к Парк-лейн.

Себастьян пристроился сзади.

– У меня пистолет в кармане, и его хватит, чтобы проделать в вас дырку величиной с блюдце, так что без криков. И не пытайтесь пырнуть меня своим дурацким потайным кинжалом, – добавил он, когда лорд Фредерик туже стиснул трость.

Фэйрчайлд ослабил хватку на набалдашнике, но лицо его оставалось спокойным и дерзким.

– Не думаете же вы, что вам удастся совершить вооруженное ограбление средь бела дня, да еще посреди Гайд-парка?

– Мне не нужны ваши деньги. Мне поговорить надо. Сюда. – Себастьян кивнул на деревянную скамейку среди кустов. – Вот под этот орешник.

Лорд Фредерик немного помедлил, затем сошел с тропинки в густую мокрую траву.

– Ведите себя спокойно, – приказал Себастьян, когда Фэйрчайлд сел и с надеждой обернулся. – И бросьте трость. Вот так. А теперь толкните ее ногой ко мне.

Не спуская глаз с человека на скамье, Себастьян поднял трость с земли. Механизм, отделяющий костяной набалдашник от трости черного дерева, было легко найти. Одно нажатие, и с тихим шорохом обнажился обоюдоострый, хорошо смазанный сверкающий клинок.

– Грязная штука, – сказал виконт уже собственным голосом и не коверкая речь.

Лорд Фредерик выпятил красивую твердую челюсть.

– Улицы в наши дни опасны.

Себастьян рассмеялся и размотал шарф, открывая лицо.

– Вы даже не подозреваете, насколько. Ошеломление и облегчение одновременно читались на лице Фэйрчайлда.

– О боже, Девлин, это вы! – Он сглотнул, и на лице его возникло беспокойство, сменив первоначальное изумление. – Чего вы хотите от меня?

– Лучше всего – правду. – Себастьян поиграл с тростью-кинжалом, взвешивая ее в руке. – Думаю, я сэкономлю нам немного времени, рассказав об известных мне фактах. Например, я знаю, что чем бы вы ни занимались с Рэйчел Йорк, вы точно не спали с ней.

Лорд Фредерик резко рассмеялся.

– Не глупите. Что же, по-вашему, я делал у нее два раза в неделю?

– Ублажали молодого клерка из Министерства иностранных дел по имени Дэвид Уэсли.

Фэйрчайлд онемел. Он сумел взять себя в руки, но страх затаился на дне его нежных серых глаз.

– Именно потому вы и не женитесь вторично, – сказал Себастьян. – И, развлекая дам разговорами о садах, мебели и последней сонате, вы вовсе не заинтересованы в том, чтобы уложить хоть одну из них в свою постель.

На какое-то мгновение Себастьян подумал, что лорд Фредерик продолжит все отрицать. Затем его плечи поникли, вокруг глаз проступили морщины, и он тихо спросил:

– Кто еще об этом знает?

– Мне тоже это интересно. – Себастьян посмотрел на клинок. Заточен как бритва. – Рэйчел шантажировала вас, ведь так? Она молчала в обмен на маленькие секретики, которые очень интересовали французов?

Фэйрчайлд резко поднял голову.

– Что? Боже правый! Я никогда не сделал бы такого. – Он гневно вздохнул, затрепетав ноздрями. – Что вы себе думаете? Если я сторонник мира с французами, то меня можно записать в предатели? Я против войны потому, что она разрушает нашу страну, а не потому, что мне симпатичен Наполеон! – Он широким жестом обвел рукой весь Ист-Энд, голос его приобрел громоподобность, словно он вещал перед Парламентом. – Оглянитесь. Дети умирают от голода на наших улицах. Десятки тысяч людей сгоняют с земель, на которых они трудились поколениями, а женщины, некогда достойно жившие, продают себя в переулках да под мостами. Цена за фунт хлеба возросла в два раза за последние двадцать лет, а заработок рабочего упал почти вполовину! И ради чего? Чтобы горстка промышленников и купцов нагрела руки, давая взаймы правительству и вооружая армию, которая должна вернуть на европейские троны былых тиранов?

Вдохновенная речь могла быть представлением, игрой, предназначенной для того, чтобы отвлечь Себастьяна, но вряд ли. Этот человек весь кипел негодованием и решительностью безнадежного идеалиста.

– Вы хотите сказать, что Рэйчел Йорк никогда не просила вас передавать важную информацию?

Фэйрчайлд уставился на него, выпучив глаза, в ужасе осознания ситуации.

– Боже мой! Что вы подумали? Что я ее убил? Она шантажировала меня и потому я заткнул ей рот?

– Мог бы, – сказал Себастьян, все еще поигрывая тростью, – только вот одно обстоятельство не дает.

– Какое?

– Убийца изнасиловал ее.

– Господи! – Фэйрчайлд зажал ладони между колен и некоторое время смотрел вниз. – Я не знал. Бедняжка Рэйчел.

Он сказал это так, словно актриса была для него близким человеком. И Себастьян понял, что они действительно могли быть друзьями – этот мягкий, встревоженный человек и женщина, которая каждый понедельник ходила в приют петь младенцам.

Фэйрчайлд поднял взгляд и спросил:

– А вы уверены, что она работала на французов?

– Нет. Но все, что я обнаружил, указывает на это.

Фэйрчайлд поджал губы и испустил судорожный вздох.

– Несколько недель назад в комнаты Уэсли кто-то проник. У него хранилось несколько писем, написанных мной. Где-то с полдюжины или около того. – Щеки его чуть покраснели. – Это было глупо. Теперь я понимаю.

– Письма забрали? – спросил Себастьян, думая, не играет ли этот самый Дэвид Уэсли своей роли в шантаже лорда Фредерика.

Фэйрчайлд кивнул.

– Я просто обезумел от волнения. Мы с Рэйчел обговорили это. Она пообещала отрицать все, если кто-то попытается использовать эти письма против меня, хотя мы оба понимали, что, если случится самое худшее, ее слова мало помогут. В прошлую пятницу она приходила ко мне и сказала, что узнала, кто похитил письма, и нашла человека, способного вернуть их мне. Выкрасть, выражаясь точнее.

– За какую сумму?

– Три тысячи фунтов.

Это было меньше, чем она потребовала от Гендона. И тут Себастьяну пришло в голову, что вполне могли быть и другие люди, с которыми она общалась, богатые, влиятельные аристократы, и один из них решил убить ее, а не платить за тайны.

Он пристально посмотрел на мужчину, который, ссутулившись, сидел рядом с ним на скамье, погрузившись в собственные мысли.

– А вы не думаете, что она сама могла выкрасть письма из комнаты Дэвида?

– Рэйчел? – Лорд Фредерик помедлил, затем покачал головой. – Вряд ли. Хотя последние несколько недель она вроде бы боялась чего-то. Чего – не знаю. Говорила, что хочет уехать, начать жизнь в другом месте.

Это совпадало с тем, что ему рассказывали другие – Хью Гордон и преподобный Финли в приюте Сент-Джуд.

– Когда вы планировали с ней встретиться? Во вторник?

Фэйрчайлд тяжко воздохнул.

– Хотелось бы. Но не так просто собрать столько денег. Я попросил ее дать мне время до среды. – Он провел рукой по лицу, потер глаза пальцами. – Я еще собирал деньги, когда услышал, что ее убили.

– Так у кого сейчас письма?

Вид у него был измученный. Напуганный.

– Если бы я знал. Как только стало известно, что случилось с Рэйчел, я пошел к дому, где она снимала квартиру. Я думал подняться к ней и поискать письма, но там были констебли. Я не посмел даже остановиться возле ее дома.

Себастьян кивнул. Значит, Фэйрчайлд в тот день ходил на Дорсет-корт. Но если он не поднимался в комнаты Рэйчел, то кто же там был?

Фэйрчайлд резко встал и нервно зашагал прочь, но потом быстро обернулся.

– Если эти письма станут достоянием публики, я погиб. Окончательно и бесповоротно.

Себастьян бесстрастно смотрел на него.

– Рэйчел не говорила вам, у кого письма?

Легкий румянец коснулся высоких аристократических скул лорда Фредерика.

– У Лео Пьерпонта.

– Конечно, – сказал Себастьян. – Я мог и сам догадаться.

На дальнем конце Роу лихой молодой человек на красивом гнедом коне с белой отметиной пустил своего скакуна вскачь. Себастьян поднял голову, глядя на белые бабки коня, сверкавшие на зимнем солнце. И снова его охватило мучительное чувство, как будто какая-то мысль бродила на грани сознания, только ухватить ее он не мог.

– А кто конкретно собирался украсть письма у Пьерпонта?

Лорд Фредерик покачал головой.

– Я знаю только то, что это планировалось сделать, пока француз неделю будет отсутствовать в городе, гостя в загородном доме лорда Эджуорта в Хэмпшире. Она надеялась уехать в четверг, до того как Пьерпонт успеет вернуться и обнаружить пропажу. Может, я ошибаюсь, но у меня создалось впечатление…

– Да?

– Что она его боялась, И именно от него она хотела скрыться.

Себастьян посмотрел на сверкающий клинок у себя в руках, довольно распространенное оружие среди лондонской знати. Отец виконта имел такой, да и у Лео Пьерпонта, по слухам, подобралась большая коллекция.

Себастьян с легким шорохом вдвинул лезвие в ножны. Он знал, что лорд Эджуорт на прошлой неделе собирал в своем хэмпширском поместье общество. Естественно, Пьерпонт, как представитель высшего света, был приглашен. Но если он собрался провести там неделю, то что-то заставило его передумать, поскольку он вернулся как раз вовремя, чтобы устроить званый ужин во вторник вечером.

В тот вечер, когда Рэйчел Йорк была убита.

ГЛАВА 43

Сэр Генри Лавджой сидел в пустом партере «Стейна» и смотрел, как Хью Гордон, одетый в костюм Гамлета, повторяет кульминационную сцену поединка с чересчур упитанным Лаэртом.

Обнаружение истерзанного тела Мэри Грант должно было бы устранить все сомнения магистрата в вине лорда Девлина. Лавджой сам допрашивал свидетельницу. Миссис Чарльз Лэвери оказалась крепкой деловой женщиной. Если она сказала, что видела лорда Девлина выходящим из дома, значит, скорее всего, этот факт соответствовал действительности. Лавджой был склонен в это поверить. И все же…

И все же врач после осмотра тела Мэри Грант сказал, что, по его мнению, ее убили гораздо раньше, вероятно до полудня. Многие не придали бы большого значения этому замечанию, но магистрат слишком уважал научные методы, чтобы отмахнуться от отчета доктора. Что Девлин делал в ее комнатах столько времени? Почему он вообще до сих пор в Лондоне?

Лавджой поерзал в кресле, вспомнив разговор с Чарльзом, лордом Джарвисом. Покойная жена сэра Генри, Джулия, давно сказала бы ему, что он упрямый осел, раз пытается разобраться в мотивах Себастьяна Сен-Сира, а не занимается его поимкой. И сэр Генри ответил бы ей, что он делает все возможное, чтобы найти виконта. Ему просто надо связать концы для собственного удовлетворения.

Тут Лавджой понял, что опять спорит с умершей десять лет назад женой, и тяжело вздохнул.

Послышались громкий стук, шуршание и смех, и сэр Генри взглянул на сцену. Эпизод закончился. Стирая пот полотенцем, Хью Гордон легко сбегал по ступенькам в партер.

– Вы хотели поговорить со мной? – улыбаясь, спросил он, но Лавджой заметил тревогу в его глазах, настороженность, что нередко читается на лице человека, которому приходится говорить с магистратом.

– Верно. – Оцепеневший от холода магистрат встал. – Насколько я знаю, вы с Рэйчел Йорк некогда были… – он помялся, ища слова, которые не оскорбили бы его жесткие евангелистские принципы, – близки.

Ноздри Гордона затрепетали.

– Все знают, кто ее убил. Это виконт лорд Девлин. Он убил Рэйчел и вчера еще одну, в Блумсбери. Так почему вы допрашиваете меня?

Агрессивность актера застала Лавджоя врасплох.

– Мы просто проверяем ваше окружение, мистер Гордон, и обнаружили кое-какие моменты, которые нас обеспокоили.

– Например?

– Значит ли для вас что-нибудь имя Аделаида Хант?

Актер помолчал, стиснув зубы и обдумывая ответ.

– Вы явно знаете, что значит. Но я много лет уже не видел этой женщины. И при чем тут она?

– Однажды вы ее жестоко порезали. Точнее, чуть не убили.

– Это она вам рассказала?

Лавджой не ответил, а выжидательно посмотрел на собеседника.

На скулах актера заиграли желваки.

– Я защищался. Эта чертова баба набросилась на меня с постельной грелкой. Она вам этого не рассказала?

– Как я понимаю, вы пришли в ярость, когда она попыталась разорвать отношения с вами. Несчастная схватилась за грелку, чтобы защитить себя.

– Но ведь никаких обвинений выдвинуто не было, так чего же теперь?

Лавджой глубоко вздохнул. Воздух пах масляными красками и апельсиновой кожурой.

– У некоторых мужчин входит в привычку избивать женщин, когда те пытаются уйти от них. А я знаю, что вы сильно разозлились на Рэйчел Йорк, когда она оставила вас ради другого поклонника.

На узком, красивом лице актера проступил слабый румянец.

– И что? Это было почти два года назад. Что вам, не докладывают ваши люди? Я уже рассказал все, что знал.

– Кому?

– Да тому, кто уже приходил пару раз, расспрашивая о Рэйчел. Сначала сказал, что он ее кузен Саймон Тэйлор из Ворчестершира, затем признался, что работает на Боу-стрит.

– Как выглядел этот человек?

Гордон пожал плечами.

– Высокий, худой, смуглый. Моложе, чем пытается показать. Одет довольно бедно.

Лавджой ощутил вспышку интереса.

«Видишь, Джулия, – подумал он, – в конце концов твой тупой осел кое-что да откопал».

Описание почти полностью совпадало с внешностью человека, которого видели выходившим из квартиры Мэри Грант. Человек, опознанный миссис Чарльз Лэвери как виконт Девлин.

Эдуард Мэйтланд спускался по ступенькам суда, когда сэр Генри Лавджой вернулся на Куин-сквер.

– Я хочу, чтобы вы отрядили двоих людей наблюдать за Хью Гордоном. И в театре, и дома, – сказал Лавджой.

Констебль замер от удивления.

– Что? Неужели вы серьезно полагаете, что убийца – Гордон?

Лавджой не исключал эту вероятность, но не собирался делиться своими соображениями с Мэйтландом.

– Нет. Но похоже, им заинтересовался Девлин. Он уже дважды подъезжал к Гордону и может еще раз попытаться это сделать. И я хочу, чтобы мы были наготове и взяли его.

ГЛАВА 44

Тем вечером леди Аманда была на суаре у герцогини Карлайл.

Она улавливала еле заметные признаки надвигающейся катастрофы по бросаемым в ее сторону косым взглядам, по прерывающимся при ее приближении разговорам. Аманда с решительной беспечностью передвигалась между матронами с холодными глазами и вдовами в тюрбанах, чувствуя, как в ее сердце закипает ледяной гаев. Она – супруга близкого приятеля принца, лорда Уилкокса, и дочь графа Гендона, канцлера казначейства. Так что оскорбить ее они не посмеют.

Где-то посреди вечера она с удивлением увидела собственного мужа, который пробирался к ней через толпу. Не питая склонности к обязанностям света и посещениям оперы или театра, что занимало время его жены, Уилкокс, как правило, после обеда отправлялся либо на вечернее заседание в Палату лордов, либо в один из своих клубов.

– Что случилось, дорогой? – спросила она с безмятежной улыбкой, беря бокал шампанского с подноса у проходившего мимо лакея. – Последняя выходка Себастьяна привела к тому, что тебя забаллотировали в Уайтс? Или Бонни высадился в Дувре?

– Баярд говорит, что в полдень его дядюшка нанес нам визит? – Его глаза небрежно обшаривали толпу. – Разве это разумно, дорогая?

– Ладно тебе, Мартин. Неужели ты всерьез полагаешь, что я направила Девлину приглашение, предложив ему спрятаться у нас в каретной под видом одного из лакеев?

– Нет. Не думаю. – На какое-то многозначительное мгновение улыбка покинула его лицо. – Но где же, черт побери, он скрывается?

– Знаешь, он как-то не удосужился упомянуть. Но если я не ошибаюсь в своих догадках, он прячется у той вертихвостки, в которую как дурак влюбился шесть лет назад, сразу по выходе из Оксфорда.

Уилкокс резко повернулся к ней.

– Ты шутишь.

– О нет. – Аманда поставила бокал. – А, леди Бейнбридж. Извини, дорогой.

И она покинула его, оставив обдумывать эту информацию – или не обдумывать, как пожелает.

Себастьян наблюдал, как Лео Пьерпонт останавливает коня перед открытыми дверьми каретного сарая. Февральский вечер рано опустился на улицы Лондона, и в четыре часа и конюшни, и тянущиеся к дому сады окутала темнота.

– Жиль! – крикнул француз. Его голос эхом прокатился в холодной тишине. – Жиль? Ou est tu?^[84] – Пауза. – Шарль!

Выругавшись себе под нос, он спрыгнул с седла и повел усталого гнедого в стойло. Зажег фонарь, висевший на стропилах, и окинул взглядом освещенное мягким светом помещение.

– Merde, – пробормотал он себе под нос, и потянулся расстегнуть подпругу.

Скрытый густой тенью, Себастьян наблюдал за ним, прислушиваясь к приглушенному пыхтению мужчины, не привыкшего самолично расседлывать лошадь и ухаживать за ней. Запах теплого масла смешивался с ароматами сена, овса и конского пота. В ближнем стойле беспокойно переступала одна из упряжных Пьерпонта.

Бесшумно достав из кармана оружие, Себастьян подкрался сзади к французу, водившему скребницей но влажному брюху коня, и начал медленно поднимать пистолет, пока дуло не оказалось в нескольких дюймах от уха Пьерпонта. При звуке оттягиваемого курка мужчина замер.

– Двигайтесь очень осторожно, месье Пьерпонт.

Пьерпонт повернул голову. Глаза его сначала сфокусировались на дуле, затем он посмотрел в лицо Себастьяну.

– Где мои конюх и кучер?

– В том месте, где они нас не смогут потревожить. Француз медленно выпрямился.

– Чего вы хотите?

– Хочу рассказать вам одну сказку.

Пьерпонт поднял брови.

– Сказку?

– Да. – Себастьян уселся на тюк сена, небрежно держа в руке пистолет. – Примерно вот такую. Жил-был в одном дворце – скажем, в Виндзорском – старый сумасшедший король.

– Как оригинально.

– И не говорите! Ладно, пока король все больше погружался в бездну безумия, палаты в его Парламенте в близлежащем городе Лондоне обсуждали детали билля, по которому старший сын короля станет регентом, то есть будет править вместо отца.

– Захватывающе. – Пьерпонт прислонился к деревянному столбу и скрестил руки на груди. – Надеюсь, во всем этом есть смысл?

– Я как раз к этому и веду. В этой сказке есть злодей, понимаете ли. Человек по имени Наполеон.

– Конечно. Раз негодяй, так обязательно француз. Себастьян улыбнулся.

– Страна Наполеона воюет со страной нашего старого безумного короля уже двадцать лет кряду, так что понятно, что Наполеон заинтересован в переговорах. Он понимает, что регентство может быть на руку Франции.

– Как же это?

– Да понимаете ли, король всегда придерживался одной группировки в Парламенте, которую мы назовем тори. Как и старый монарх, тори не любят перемен. Они считают, что страна будет сильной, если такие старые институты, как монархия и Церковь, останутся незыблемыми. И поскольку они получают неплохую выгоду от военных действий, то меньше всего им хочется мирного договора с нашим злодеем Наполеоном.

– Война может быть весьма прибыльным делом.

– Кое для кого. Но наш будущий регент, принц, окружил себя людьми, принадлежащими к другой партии. Назовем их вигами. Так вот, эти самые виги смотрят в будущее, а не в прошлое и считают, что для процветания их страны необходимы перемены. Они видят, что эта долгая разорительная война делает богатыми лишь некоторых, а простой народ страдает. Ужасно. Потому они говорят: «Зачем нам воевать? Наполеон в своей стране, а мы в своей. Это мы ему объявили войну. Так почему бы нам не покончить с этим безумием и не заключить мир?»

– Да, вот именно, почему? – натянуто улыбнулся Пьерпонт.

– Наш злодей Наполеон тоже не слишком стремится продолжать войну. Он намерен подписать мирный договор с вигами, когда те придут к власти. Но поскольку он человек умный, ему хочется улучшить свое положение к моменту переговоров. И приходит ему в голову, что надо подыскать рычаги, которыми можно будет воспользоваться для давления на новое правительство, как только наш принц его сформирует. – Себастьян помолчал. – Предположим, новым премьер-министром станет лорд Ф.

На лице француза промелькнуло удивление.

– Продолжайте.

– Наполеон имеет в Лондоне своего помощника. Назовем его Леоном.

Пьерпонт испустил сдавленный смешок.

– Вы не могли придумать получше, месье?

– Уж извините. Как бы то ни было, Наполеонпоручает ему найти уязвимые места лорда Ф. У всех есть свои слабости, и для Леона не составляет труда выявить пристрастие лорда Ф. к молодым красивым мужчинам. И Леон составляет план. Он сводит лорда Ф. с молодым клерком, служащим, скажем, в Министерстве иностранных дел. И он устраивает все так, чтобы компрометирующие свидания проходили в комнатах одной из помощниц Леона, страстной юной революционерки, пока безымянной. – Себастьян задумался. – Назовем ее Рэйчел, вы не против?

– Вы сказку сочиняете, вам и придумывать имена.

– Да-да. Как я понимаю, молодой клерк уговаривает лорда Ф. написать несколько весьма компрометирующих любовных писем, которые попадают в руки Леона. Ловушка готова. И негодяям остается только подождать, пока лорд Ф. станет премьер-министром.

– Куда-то вы не туда забрели.

– Не волнуйтесь, – сказал Себастьян, устраиваясь поудобнее. – Понимаете, хотя план и был хитроумен, что-то пошло не так. Рэйчел решила покинуть Лондон. И ей пришла в голову идея украсть компрометирующие письма лорда Фредерика – наряду с другими важными документами, собранными Леоном, – и продать их заинтересованным лицам, скопив таким образом небольшую сумму, которая поможет начать ей новую жизнь. Она дожидается, пока ее сообщник покинет город, выкрадывает документы и начинает торговлю.

Лицо Пьерпонта оставалось непроницаемым.

– Продолжайте.

– К сожалению для Рэйчел, Леон поменял планы. Он возвращается из-за города раньше, обнаруживает пропажу документов и довольно быстро понимает, у кого они. Идет за Рэйчел на назначенную в церкви Сент Мэтью встречу и убивает ее там – очень грязно убивает, чтобы другим его помощникам неповадно было.

Пьерпонт опустил руки.

– Занимательная история, monsieur le vicomte. Вам бы для театра писать. Или сказочки для детей. Но кроме этой фантазии, у вас нет никаких доказательств. И вы даже не понимаете, во что вмешиваетесь. Вы дурак. Вам надо было при первой возможности покинуть Лондон.

Себастьян ухмыльнулся.

– Есть только одна вещь, которую я не могу понять. Аффидевит моей матери, украденный Рэйчел у вас, зачем он вам? Чтобы надавить на моего отца?

Пьерпонт изобразил преувеличенный ужас.

– Alors. Неужели в прошлом вашего батюшки есть что-то такое, что может сделать его податливым?

– И кто теперь дурак? – Себастьян поднял пистолет и направил его в грудь француза. – Зачем это вам?

Пьерпонт пожал плечами.

– Свидетельства грязных грешков значительных людей всегда полезно иметь. – Он посмотрел во тьму за раскрытыми дверьми конюшни.

Однако Себастьян давно уже слышал шаги в саду – крадущиеся, быстрые. Он соскользнул с тюка за спину француза, обхватил его рукой за шею и прижал пистолет к его виску.

– Прикажите им остановиться, – прошептал он. Затем, когда Пьерпонт замешкался, добавил: – Сейчас же.

– Restez-en la, – сказал Пьерпонт.

Шаги замерли.

– Неплохо будет дать им знать, что мы уходим. И даже не думайте что-нибудь предпринять, – добавил Себастьян, когда Пьерпонт снова крикнул в темноту.

– Вы ошибаетесь, понимаете? – бросил Пьерпонт через плечо, пока Себастьян тащил его к выходу.

– В чем именно?

К его удивлению, Пьерпонт рассмеялся.

– Насчет прочего не скажу, – сказал он, когда Себастьян отпустил его и нырнул во тьму. – Но я не убивал Рэйчел Йорк.

ГЛАВА 45

День относительного безделья заставил Джарвиса нервничать. Он переживал, с нетерпением ожидая развития событий. Меньше чем через тридцать шесть часов принц Уэльский будет провозглашен регентом.

Уже после полуночи он дочитал отчет и встал, потянувшись. Дом был пуст и тих, все занудные женщины его жизни давно улеглись спать.

Добравшись до библиотеки, он налил себе бренди, затем отпер верхний правый ящик стола. Джарвис нечасто разрешал себе позлорадствовать, но сейчас он позволил себе эту роскошь, держа в руках извлеченный из бумажных недр документ.

Ухмыльнувшись про себя, он уже собирался задвинуть ящичек, когда вдруг услышал голос своей дочери:

– Что-то не так?

Он поднял голову и увидел, как она стоит в дверях, прикрывая от сквозняка рукой дрожащее пламя свечи. Геро была высокой женщиной. Слишком высокой и чересчур худой на вкус Джарвиса, с узкими бедрами и почти без груди. Свои тусклые коричневые волосы она, вопреки моде, не завивала, а недавно вообще стала стягивать их узлом в суровом стиле, более присущем служительнице евангелической миссии, чем молодой леди из высшего света. Но сегодня она их распустила, и в золотистом свете свечи он внезапно увидел, что его дочь могла бы стать вполне привлекательной, если бы только захотела.

Он нахмурился.

– Не так ты волосы носишь. Тебе чаще надо их распускать. Подстричь надо лбом, завить в локоны.

Девушка удивленно улыбнулась.

– Я по-дурацки смотрюсь в локонах, и ты сам это знаешь. И я не о себе говорила. – Веселье сменилось тревогой. – Ты уверен, что все в порядке?

Джарвис обладал особенной, победной улыбкой. И давно научился с ее помощью награждать, обманывать или вводить в заблуждение. Вот и сейчас он улыбнулся и увидел, как волнение исчезает с лица дочери.

– Со мной все в порядке, дитя мое, – сказал он и запер ящичек на замок.

ГЛАВА 46

Кэт закрыла глаза и улыбнулась. Годы неискренности, тщательного расчета, преднамеренной отчужденности постепенно стерли воспоминания о том, как от прикосновения к любимой, покрытой потом коже разгорается теплое пламя радости. Как пронзительное чувство стягивает все внутри при виде знакомых плеч над собой. Как захватывает дух от наслаждения, когда сильные пальцы стискивают запястья и она добровольной пленницей сдается на милость его ищущих губ. Она забыла, что за чувственностью лежит восторг и духовное слияние, доходящее до высшей точки.

Их окружала темная молчаливая ночь, наполненная лишь прерывистым дыханием и треском огня в камине. Трепещущими руками Кэт прижимала к себе напряженное тело Себастьяна, стискивала его бедрами, ощущая, как дрожь проходит по его телу, слышала, как ее имя мучительно вырывается из его уст, чувствовала, как он пульсирует внутри ее.

Потом он гладил ее по покрытому испариной лбу, по волосам. Он улегся рядом с ней и нежно поцеловал за ухом. Его веки уже дрожали, глаза закрывались от усталости. Она ощущала, как тревоги и опасности прошедшего дня уходят из него, рука, обнимающая ее, становится вялой и он засыпает.

Иногда, как она уже успела узнать, его мучили кошмары, воспоминания о войне, от которых он вскакивал в холодном поту. Но сейчас его сон ничего не тревожило. Тихонько устроившись рядом, она прислушивалась к его дыханию, смотрела, как блики играют на его чеканном лице. Но когда чувства, переполнявшие ее, были готовы выплеснуться наружу, она осторожно соскользнула с постели. Взяв со спинки соседнего кресла кашемировую шаль, она подошла к окну, вглядываясь в окутанный туманом сад.

Она всегда любила Себастьяна. В тайном уголке сознания, под мучительным гневом и страданиями последних шести лет тлела ее любовь, горячая и прекрасная. И самой жестокой мыслью было осознание невозможности побороть это чувство, понимание того, что боль останется с ней на все те тусклые одинокие годы, которые ей предстоит прожить.

Опустив шторы на покрытые морозным узором окна, она вернулась к мужчине, по-прежнему спавшему в ее постели. Ее взгляд скользнул по гордой, аристократической линии его носа и подбородка. На какое-то мгновение она позволила себе впасть в опасные мечты, соблазнительные фантазии о будущем вместе с Себастьяном, если тому не удастся очиститься от подозрений в жутком преступлении. Он никогда не будет графом Гендоном, но навсегда останется беглецом.

Не успев на самом деле пожелать этого, она остановилась, хотя тяжелый вздох приподнял ее грудь и слезы набежали на глаза. Именно из-за любви к Себастьяну Кэт ушла от него шесть лет назад. И она хорошо знала мужчину, которого любила. Она знала, что, пока виконт жив, он будет продолжать сражаться за свое честное имя.

Или погибнет, пытаясь это сделать.

На следующее утро, когда солнце еще только намекало, что поднимется над горизонтом, Себастьян вернулся в «Розу и корону». Во время завтрака появился Том, принеся с собой запахи снега, угольного дыма и жареного мяса, которое продают уличные торговцы.

– Холодно, как в могиле, – сказал он, притоптывая ногами и дыша на свои покрасневшие пальцы, прежде чем протянуть руки к камину.

Себастьян оторвался от намазывания хлеба маслом.

– Где твои перчатки?

– Пэдди отдал.

– Пэдди?

– Ага. Пэдди О'Нилу. Он сосед того актера, Хью Гордона. Гордон перехватил карету, за которой Пэдди послал одного из соседских парней в прошлый вторник вечером. Даже угрожал Пэдди дать в морду, когда старый чудак сказал, что про него думает.

Себастьян отодвинул стул и встал.

– А ты уверен, что это было во вторник вечером? То есть ведь старикан мог и перепутать.

– Только не этот. Каждый вторник последние пятнадцать лет он ходит на непрерывную молитву на Лоу-Уэймут-стрит. Его черед с девяти до десяти, и туда он как раз и направлялся, когда Гордон перехватил его карету.

Себастьян удивленно посмотрел на мальчика.

– А откуда ты знаешь про молитву?

На щеках у Тома проступил легкий румянец, но он сказал только:

– Знаю.

Себастьян решил не уточнять.

– Значит, Гордон уехал до девяти?

Том кивнул.

– Ага. И еще вот что – наш Пэдди знает, куда этот тип поехал. Слышал, как тот сказал кучеру.

– И?

– Он велел отвезти его в Вестминстер.

ГЛАВА 47

После ухода Себастьяна Кэт пошла в гардеробную и занялась своей корреспонденцией. Через пару часов взволнованная горничная впустила к ней Лео Пьерпонта. Актриса с удивлением подняла взгляд.

– Лео, разве это разумно?

Пьерпонт бросил шляпу на столик и подошел к окну, выходящему на улицу.

– Он ведь был здесь прошлой ночью?

– Вы имеете в виду Себастьяна? Дорогой Лео, вы что, сквозь занавески подсматривали?

Он продолжал смотреть на улицу.

– А как же лорд Стонли?

Кэт отложила перо и откинулась на спинку кресла.

– Его лордство мне надоел. Не сомневаюсь, что его разбитое сердце исцелится. – Она задумалась на мгновение, губы ее тронула циничная усмешка. – Скажем, через пару недель.

Лео ничего не ответил. Их отношения всегда были такими. Кэт сразу дала понять, что любовники – или жертвы, как называл их француз, – выбираются ею.

Хотя актриса часто сотрудничала с Лео, она никогда, по сути дела, не работала на него, и приказывать ей он не мог.

Пьерпонт вдруг отвернулся от окна. В бледном свете утра его лицо выглядело непривычно измотанным.

– Ваша связь с Девлином опасна. Вы что, не понимаете? Он подозревает, что мои взаимоотношения с Парижем не совсем таковы, как мне хотелось бы показать другим.

Кэт встала из-за стола.

– Пока это только подозрение…

– Он также знает о пропавших документах.

Девушка замерла.

– О каких таких пропавших документах, Лео?

Ноздри его тонкого носа затрепетали.

– На прошлой неделе, пока я был в Хэмпшире, кто-то взял бумаги из тайника в каминной полке у меня в библиотеке. Это были мужчина и женщина, и они работали в паре.

– И кого вы подозреваете? Меня?

Лео покачал головой.

– Нет. Это сделали любители. – Он помялся, затем добавил: – Думаю, это была Рэйчел.

У Кэт от предчувствия дрожь прошла по спине.

– О каких документах вы говорите, Лео?

Он совершенно по-галльски пожал плечами.

– Любовные письма лорда Фредерика одному красивому молодому клерку из Министерства иностранных дел. Свидетельство о рождении ребенка принцессой Каролиной на континенте несколько лет назад. Всякое такое.

– Что еще?

В его светло-серых глазах мелькнула ирония.

– Вы ведь не думаете, что я и правда все вам расскажу, mon amie?

Кэт не улыбнулась.

– Есть что-то, касающееся меня?

Он покачал головой.

– Нет. Вы в достаточной безопасности. Если, конечно, не натворите глупостей. Мне, со своей стороны, возможно, придется покинуть Лондон как можно скорее. Если так, то я пришлю вам известие. Вы знаете, куда ехать?

– Да…

Все было условлено заранее, включая название постоялого двора в стороне от главных дорог к югу от города, где она должна попытаться по возможности встретиться с ним, если ему придется бежать из Англии.

Кэт смотрела, как он берет шляпу. Кража представляла смерть Рэйчел совсем в другом, зловещем свете.

– Скажите мне одну вещь, Лео. Почему вы раньше срока вернулись из поместья лорда Эджуорта в прошлый вторник?

Он резко обернулся к ней.

– Я получил сообщение, что со мной ищет встречи эмиссар из Парижа. А что?

– Значит, когда вы покинули гостей на час или около того, вы встречались с ним?

– Да. Он приехал раньше, чем я ожидал. – Он наклонил голову набок, внимательно всматриваясь в ее лицо. – Вы что, опять думаете, что это я убил Рэйчел?

– Похоже, у вас были мотивы.

Пьерпонт надел шляпу.

– Как и у вашего юного виконта.

– Да? А какие?

Француз улыбнулся.

– Сами у него спросите.

Только Себастьян вышел из «Розы и короны» и направился к Ковент-Гардену, к нему подбежал неряшливый мальчонка лет восьми с запиской от Пола Гибсона.

«Зайди ко мне, когда сможешь, – торопливым почерком писал ирландец. – До полудня буду в богадельне на Чокс-стрит».

Бросив парнишке пенни, Себастьян немного постоял в замешательстве, а затем направился в Ист-Энд.

Богадельня на Чокс-стрит находилась в конце Спиталфилдс, неподалеку от Шеферд-плейс, среди закопченных старинных каменных домов, когда-то бывших францисканским монастырем. Богадельней управляло благотворительное общество, представляя гуманную альтернативу городским работным домам и приютам. Учреждение давало местной бедноте одежду, пищу, а также кое-какую крышу над головой. Пол Гибсон приходил сюда время от времени, перевязывал раны работниц, осматривал больных детей и тайком раздавал средства, не дающие разрастись местной популяции проституток.

– Они становятся все младше год от году, – вздохнул Гибсон, заводя Себастьяна в маленький холодный альков, отведенный ему управляющими. – Вряд ли хоть одной больше шестнадцати.

Сквозь грязное окошко в свинцовом переплете Себастьян смотрел, как последняя пациентка доктора стрелой несется через улицу. Девочке было на вид лет двенадцать.

– Такой род занятий не способствует долголетию.

– Увы, это так, – согласился Гибсон. К счастью, глаза его нынче утром были ясными и яркими. – Мне пришло в голову, что местные filles de joie могут оказаться хорошим источником информации о джентльмене с определенными грязными склонностями, но пока не удалось найти ничего значительного. – Гибсон отер руки полотенцем и запер дверцу шкафчика, где держал свои скромные медицинские средства. – Но вот одну вещь ты должен знать. Все время, пока я делал вскрытие трупа Рэйчел Йорк, у меня было ощущение, что я что-то упускаю. Долго не мог понять, что это, но прошлым вечером, когда в госпитале Сент-Томас я читал лекцию о мускулатуре, до меня наконец дошло.

Себастьян отвернулся от окна, впившись взглядом в лицо друга.

– Что именно?

– Обмывая тело Рэйчел Йорк, я заметил, что у нее сломана рука. Характер перелома указывал на то, что он имел место после наступления трупного окоченения, вот я и не обратил на него надлежащего внимания. Это могла сделать женщина, которую наняли выпрямить тело – обычная практика, понимаешь ли… Но прошлым вечером я решил…

– Да?

– Если обмывальщице пришлось сломать руку Рэйчел, чтобы ее разжать, то, значит, она была стиснута. – Гибсон поднял сжатый кулак. – А нам известно, что Рэйчел оцарапала убийцу. – Вот так. – Он расслабил руку. – Если она была изнасилована до смерти, то я бы сказал, что она стиснула кулаки в самом конце, как поступает человек, вынужденный переносить сильную боль. Но мы знаем, что тут не тот случай.

– Так ты хочешь сказать, что она умерла, сжимая в руке какой-то предмет?

Гибсон кивнул.

– Подозреваю, что именно так и было. Конечно, это могло быть что-то совершенно бесполезное, вроде клока волос, вырванного у убийцы.

– Или что-то куда более значительное. Но нам никогда не узнать.

– Может быть, да. А может, и нет. Я пытаюсь найти женщину, которая готовила труп Рэйчел к погребению. Если мне удастся ее убедить, что я не собираюсь посадить ее за кражу, она, возможно, и расскажет мне, что там было.

Себастьян снова подошел к окну и глянул на узкую, заваленную отбросами улицу. Темные серые облака тяжело нависли над городом, суля дождь. Через мгновение ирландец встал рядом и вместе с другом уставился на низкое небо.

– Ты не думаешь все-таки съездить на каникулы в Америку?

Себастьян тихо рассмеялся.

– Вряд ли мне удастся отыскать убийцу Рэйчел Йорк в Балтиморе и Филадельфии, так зачем мне туда?

– Я переживаю не за Рэйчел Йорк. Она мертва. Меня беспокоит судьба Себастьяна Сен-Сира.

Себастьян покачал головой.

– Не могу я уехать, Пол. Это дело серьезнее, чем казалось поначалу. Гораздо серьезнее.

Пол Гибсон уселся на стул, пока Себастьян излагал ему вкратце историю взаимоотношений Рэйчел и Лео Пьерпонта.

– И что ты решил? – спросил ирландец, когда Себастьян закончил рассказ. – Что Пьерпонт обнаружил, кто украл документы, и покарал воровку за содеянное?

– Либо он, либо один из тех, на кого этот француз собирал компрометирующую информацию. Не думаю, чтобы Рэйчел связывалась только с лордом Фредериком и моим отцом. Ее мог убить любой из тех, кого она шантажировала.

Доктор кивнул.

– Эта девушка впуталась в темные дела. В темные дела с опасными мужчинами.

– Подозреваю, что вырванные странички из ее записной книжки касались лорда Фредерика и Пьерпонта, но начинаю сомневаться, что когда-нибудь это узнаю. – Он резко выдохнул. – Возможно, что бумаги Пьерпонта вовсе не связаны с ее смертью, как и поздний визит в церковь.

Гибсон смотрел на него прищурившись.

– Ты ведь еще кое-что обнаружил? Себастьян взглянул прямо в глаза другу и кивнул.

– Мой племянник Баярд, похоже, был до одури влюблен в эту женщину. Преследовал ее повсюду.

– Ну, это достаточно частое явление, если дело касается красивой актрисы или оперной танцовщицы и неоперившегося юнца.

– Возможно. Да вот только вечером последней субботы перед смертью Рэйчел Баярд впал в ярость у Стивенса и угрожал ее убить. Намеревался оторвать ей голову.

– Ага. Это уже не совсем обычно. А он на такое способен, как ты думаешь?

– Я его с детства не любил. Злой мальчишка. Иногда омерзительно жестокий… – Голос Себастьяна упал. – Но мне все же не кажется, что он мог такое сделать, поскольку вечером буянил у всех на глазах в весьма людном месте, пока не напился до чертиков и не отключился прямо перед заведением Гриббза. Его отвез домой собственный отец.

Гибсон немного посидел в задумчивости.

– Нет, это вряд ли возможно. А другая женщина, Мэри Грант? Зачем Баярду выслеживать и убивать ее?

Себастьян покачал головой.

– Незачем. Хотя то же самое можно сказать и о Хью Гордоне. Рэйчел была ему должна, а он достаточно сильно проигрался, так что мог убить ее в порыве ярости, если она отказалась платить. Но служанку-то за что? Совершенно бессмысленно. Разве что… – Себастьян осекся.

– Разве… что?

Себастьян внезапно сел.

– Разве что Гордон выслеживал Мэри Грант, поскольку искал бумаги, украденные Рэйчел. Подумай – актер знал, что Рэйчел связана с Пьерпонтом и французами. А если он догадывался о том, что она украла документы? Он мог решить сам наложить на них руку и продать.

– И где, по словам мистера Гордона, он провел вечер прошлого вторника?

Себастьян встал.

– Он говорит, был дома, учил роль. Хотя пьянчужка ирландец Пэдди О'Нил утверждает, что Гордон уехал в карете где-то прямо перед девятью вечера.

– А куда он поехал? Есть мысли?

Себастьян улыбнулся.

– В Вестминстер.

Себастьян нашел Хью Гордона в модной лавке на Хаймаркете, где актер рассматривал тонкое сукно на полке у боковой стены.

– О боже. Снова вы, – сказал он, когда Себастьян подошел к нему. – Какого черта вам теперь-то надо?

– Ну, например, правду, ради разнообразия. – Себастьян прислонился к темной стене и улыбнулся. – Вы следили за Рэйчел до церкви Сент Мэтью в тот вечер.

– Что? – Гордон бросил нервный взгляд через плечо. – Да нет, конечно же. Я же говорил вам, что был в ту ночь дома, учил роль.

– А Пэдди О'Нил рассказывает совсем другое.

– Пэдди? При чем тут этот старый пьяница?

– Он говорит, что вы увели у него из-под носа вызванную им карету и поехали в Вестминстер.

– Врет.

– Да? Вам были нужны деньги – много денег, даже больше, чем Рэйчел вам задолжала. Я думаю, что вы узнали о документах, которые Рэйчел украла у Пьерпонта, и вам пришла в голову мысль запугать ее и отобрать их. Да вот только она отказалась. – Себастьян подался поближе и понизил голос. – Вот тогда вы схватили ее, да? Может, даже устроили ей встряску, как привыкли. Только на сей раз девушка дала сдачи. Пыталась выцарапать вам глаза. А вы ударили ее по лицу…

– Это безумие… – начал было Гордон.

– Ударили по лицу, – продолжал Себастьян. – А когда она снова набросилась на вас, выхватили клинок из трости и перерезали ей горло. А затем, поскольку драка с женщиной всегда вас возбуждает, вы изнасиловали ее…

– Что?! – Он чуть ли не взвизгнул от ужаса. – Что вы говорите? Что Рэйчел изнасиловали после ее смерти?

– Именно, – ответил Себастьян. – Полагаю, такая кровожадная страсть выбивает из колеи. Может, именно потому вы только на следующий день обшарили комнаты Рэйчел, надеясь найти там документы. Да только к тому времени ее служанка успела обчистить квартиру. Потому вам пришлось выслеживать уже ее. Вы ее нашли и убили. Интересно зачем? Потому, что она не давала вам взять бумаги? Или потому, что вы вдруг поняли, что вам нравится насиловать мертвых?

Кадык Гордона задергался. Он с трудом сглотнул.

– Клянусь Богом, все не так, как вы думаете.

Себастьян оттолкнулся от стены и нервно облизнул губы.

– Вы правы. Я действительно ездил в Вестминстер тем вечером. Но я не приближался к церкви Сент Мэтью. – Он помолчал, затем выпалил: – Эта женщина. Ее… ее семья не одобрит, если узнает, что мы встречаемся, потому мы скрывались в гостинице близ аббатства. Она называется «Три пера». Мы провели там половину ночи. Если хотите, спросите хозяина.

Себастьян кивнул. Это действительно было легко проверить. Какое-то движение на улице привлекло внимание виконта к эркеру лавки. Начинался дождь, тонкая морось покрывала брусчатку мостовой, и та быстро темнела. Он обернулся к актеру. Хью Грант снова смотрел на улицу.

Себастьян увидел, как изменилось его лицо. Ему пришло в голову, что хотя актер и был ошеломлен известием об изнасиловании, но он вовсе не удивился, когда Себастьян упомянул о документах, похищенных у Пьерпонта.

– И все же вы знаете о документах, которые Рэйчел украла у француза.

Гордон резко обернулся.

– Верно. Да. Рэйчел проговорилась, когда я прижал ее насчет денег. Но, Богом клянусь, я не убивал ее.

Себастьян подвинулся так, чтобы актер оказался между ним и дверью.

– Кто еще знал о том, что эти бумаги у Рэйчел?

– Понятия не имею. Да и откуда мне знать? Почему бы вам не спросить ее любовника? – Нижняя губа актера презрительно выпятилась. – В конце концов, это он помог ей их выкрасть.

В дверь лавочки сунулся какой-то человек. Он нагнулся, так что Себастьян почти не видел его лица. Но что-то было в нем знакомое – в посадке головы, в линии плеч.

– Ее любовник! – резко потребовал Себастьян. – Кто он? Его имя?

– Донателли. Джорджио Донателли, – сообщил актер, когда в лавочку ворвались Эдуард Мэйтланд с еще одним констеблем.

ГЛАВА 48

Себастьян бросился в заднюю часть лавки, скользя по полированному полу.

– Стой! – раздался приказ. – Стой, именем короля!

Перед ним возвышался стол на козлах, заваленный рулонами шелка и атласа, Себастьян налетел на него, сорвал столешницу и швырнул в констеблей, сбив обоих с ног.

– Держите его! – вопил Мэйтланд, стоя на четвереньках среди моря сверкающего шелка.

Кто-то схватил Себастьяна за пальто. Обернувшись, виконт двинул ящиком с галантерейной мелочью в могучее брюхо краснолицего мужчины средних лет, который, разинув рот, резко выдохнул и тут же выпустил беглеца.

Виконт бросился к задней двери, молясь, чтобы она была не заперта, и, когда засов подался, улыбнулся. Одним прыжком он перемахнул через маленькое заднее крыльцо и оказался в узком переулке. Расплескивая грязь, миновал груды сломанных ящиков и бочонков, окованных ржавыми ободьями, и завернул за угол как раз в тот момент, когда Эдуард Мэйтланд выскочил из лавки. Крики преследователей заглушил внезапно хлынувший ливень.

Себастьян промчался через Лестер-сквер, нырнув между высоким фаэтоном и красным ландо. Над ухом свистнул кнут, треснуло древо, лошади, мотая головами, остановились. Вскрикнула женщина.

Себастьян бежал, пальто от ветра распахнулось, дождь бил в лицо. Тряся головой, чтобы смахнуть воду с глаз, он коротко обернулся через плечо и увидел, что Эдуард Мэйтланд стойко держится в ста ярдах позади него, активно работая руками и ногами. Второй констебль безнадежно отстал.

Они оказались в той части города, где фешенебельные улицы Пэлл-Мэлл переходили в старые аллеи Ковент-Гардена, узкие переулки и тупички. Брусчатка стала грубой, улицы наполнились людьми. Горстка оборванных уличных мальчишек заржали, когда Мэйтланд поскользнулся в кучке навоза и чуть не упал, а старуха в драной шали, когда Себастьян пробежал мимо, крикнула ему вслед:

– Помоги тебе Бог, парень!

Послышался крик Мэйтланда:

– Задержите его! Это убийца!

Впереди дорогу перекрыли патрульные с Боу-стрит, которые возвращались с обхода пригородов – трое в красно-синем, верхом на гнедых жеребцах. Они пришпорили коней, копыта загрохотали в узком пространстве между двумя рядами старых, наполовину деревянных домов. Вскоре открылся поворот на боковую улицу, Себастьян бросился туда и очутился в круговороте оборванных нищих, тощих, сутулых мужчин, грязных женщин в рваных платьях. Последние сжимали в костлявых руках отчаянно вопящих младенцев, завернутых в шали. Были там и дети постарше – нечесаные малыши, некрепко стоящие на ногах, подростки в лохмотьях, с покрытыми цыпками голыми руками и босыми ногами. Сюда, к работному дому Сент-Мартин, стекались за помощью отчаявшиеся люди со всего города, но их гнали прочь.

Себастьян попытался пробиться через толпу, кружившую вокруг работного дома. Вдруг мужчина в конце улицы схватил корзинку торговца яблоками и бросил ее в окно ближайшей пекарни. Стекло разлетелось, по морю исхудалых лиц и запавших глаз прошел рев.

– Хлеб! Бесплатный хлеб!

Голодная толпа рванулась вперед, потащив Себастьяна на Флеминг-роу, в конце которой стояли Эдуард Мэйтланд и три всадника в знакомых красно-синих мундирах патрульных с Боу-стрит. Лошади мотали головами, раздувая ноздри, пока сквозь них струилась толпа, увлекая Себастьяна за собой.

Пробиться назад не представлялось никакой возможности, толпа напирала слишком сильно. Он видел торжество на красивом лице Мэйтланда, жестокое возбуждение в его глазах, когда констебль и парни с Боу-стрит просто стояли и ждали, пока толпа принесет к ним Себастьяна.

Он вспомнил быстрину в бухточке, где часто купался еще мальчишкой. Плавание могло быть смертельно опасным, потому что холодное течение неумолимо затягивало в море. Они с братьями рано узнали, что победить прилив можно только одним способом. И Себастьян перестал бороться, просто позволив толпе тащить себя, медленно передвигаясь к нужной ему стороне. Сначала к поребрику, затем на узкий тротуар перед рядом зданий напротив церкви Сент Мартин.

Некогда здешние дома считались величественными – четыре этажа, а то и выше. Но они давно уже превратились в дешевые меблирашки. Вода с крыши стекала по провисшим желобам, разбитые окна были заткнуты тряпками, уличные двери стояли без засовов или вообще отсутствовали. Себастьян не сводил взгляда с людей в конце улицы, ни одним намеком не показывая, куда он собирается удрать, и ему удалось уловить момент, когда Эдуард Мэйтланд понял, что сейчас произойдет.

Отдав короткий приказ людям с Боу-стрит, Мэйтланд бросился вперед, но Себастьян успел нырнуть в темный дверной проем.

Он оказался в тускло освещенном коридоре, воняющем мочой, сыростью и гнилью. Некогда стены были обиты узорчатым алым шелком, превратившимся в коричневые лохмотья, свисавшие с покрытой плесенью штукатурки, которая отваливалась огромными кусками, обнажая дранку. У открытой двери стояла темноволосая девочка лет пяти, держа на руках новорожденного младенца. Комната у нее за спиной была пуста.

Малышка широко раскрытыми глазами смотрела на мужчину, бегущего по коридору мимо поломанных перил, по просевшим ступеням некогда величественной лестницы. Он промчался сквозь приоткрытую заднюю дверь, перепрыгнул через прогнившее крыльцо, миновал маленький дворик, обрамленный с двух сторон высокими кирпичными стенами и заваленный обломками черепицы, разбитыми бочками и горами гниющих отбросов. В конце двора стояло нечто, прежде бывшее каретным сараем, но когда Себастьян толкнул дубовую, окованную железом дверь, она оказалась запертой.

– Черт побери. – Он заколотил кулаком по неожиданно крепким доскам. С улицы доносились крики, внезапно послышался набат.

– Черт побери! – повторил беглец, оборачиваясь и прижимаясь спиной к двери.

Рядом с ним уходили вверх ступени. Оттолкнувшись, он побежал вверх. Чердачная дверь тоже была заперта, но от удара ногой дерево треснуло, и дверь, скрипнув, открылась внутрь.

Помещение разделяли грубые перегородки. Огибая их, виконт поскальзывался на грудах гниющего сена, в воздух поднимались тучи пыли, танцующей в бледном луче света, пробивавшемся сквозь одинокое окно, затянутое паутиной. Распахнув створки, Себастьян перекинул через подоконник сначала одну ногу, затем другую, протиснулся наружу. Дождь припустил сильнее, ледяные струйки хлестали по лицу, словно вонзались в кожу иголками. Повиснув на руках, Себастьян коротко вздохнул и прыгнул вниз.

Он упал на грязную мостовую, перекатился, вскочил и бросился бежать, оступаясь в вонючей жиже из гнилых капустных листьев, прелой соломы и навоза. Впереди под сломанной аркой старых конюшен открывался выход на боковой переулок, где народу было довольно мало. Наконец появилась возможность убраться подальше от работного дома, Мэйтланда и патрульных. Откуда-то у него за спиной послышался крик, затем другой, и снова забил набат. Себастьян пригнулся, чтобы спрятать лицо от дождя, и пошел восвояси, как просто еще один мокрый, оборванный, грязный мужчина, ничем не примечательный, кроме роста и крепкого сложения.

ГЛАВА 49

Джорджио Донателли спешил домой под послеполуденным дождем, держа под мышкой покупки. Нырнув под навес крыльца, он стал искать ключи. Себастьян неслышно подошел сзади.

– Давайте я помогу, – сказал Девлин, протянув руку, чтобы толкнуть дверь. Итальянец замер.

– Матерь Божья, – прошептал Донателли, выронив хлеб. – Опять вы.

Себастьян поймал буханку прежде, чем та упала на порог, и широко улыбнулся художнику.

– Давайте-ка немного поговорим, ладно?

– Вы не сказали мне, что были с Рэйчел любовниками, – начал Себастьян.

Донателли сел перед камином в гостиной в старое, вытертое кресло, обтянутое гобеленовой тканью. Темные кудри закрывали ему лицо. Он медленно поднял голову, на скулах заиграли желваки.

– Я знаю вашу страну. Знаю, как вы, англичане, относитесь к иностранцам.

Себастьян стоял в дальнем конце комнаты, прислонившись к стене и скрестив руки на груди. Ему тоже была известна надменность его нации, ее страхи и готовность осудить все чужеземное, даже не попытавшись вникнуть в суть дела. Если бы в полиции узнали, что Донателли – любовник Рэйчел, итальянца арестовали бы, невзирая на все указывавшие на виконта улики.

– Я слышал, что Рэйчел собиралась покинуть Лондон, – сказал Себастьян. – Вы об этом догадывались?

Донателли вскочил, глаза его пылали.

– Что вы хотите сказать? Что она намеревалась бросить меня? Что я из-за этого в порыве ревности убил ее? Матерь Божья! Она же носила моего ребенка!

Себастьян крепко держал себя в руках.

– Значит, вы намеревались уехать вдвоем? Да? Но зачем? После многих лет упорного труда вы наконец добились такого количества заказов, что едва справляетесь с их наплывом, а Рэйчел ждала многообещающая карьера на лондонской сцене. Так почему же вы решили все бросить и уехать?

Донателли подошел к камину, положив руку на каминную полку и глядя в огонь. После минутного молчания он испустил долгий вздох, словно изгонял с ним из себя всю свою ярость.

– Мы собирались в Италию. В Рим… Рэйчел чего-то опасалась. Не знаю, чего именно. Она не сказала мне. Считала, что лучше мне не знать.

– Но вам было известно, что она передавала информацию, которую выуживала из своих любовников, французам через Пьерпонта.

Донателли кивнул, презрительно скривившись.

– Просто удивляешься, сколько важных сведений способны выболтать мужчины в попытке произвести впечатление на красивую женщину.

Себастьян смотрел на чеканный профиль итальянца. Удивительно, с какой язвительностью художник обсуждает флирт своей любимой женщины с другими мужчинами, а возможно, и попытки заманить их в постель для выуживания информации.

– Для вас не секрет, что она украла у Пьерпонта некие документы?

Донателли кивнул, по-прежнему не сводя взгляда с пламени.

– Да простит меня Бог, я сам помогал ей. В прошлую субботу, когда Пьерпонта не было в городе, я отвлек дворецкого, а она в это время проникла в библиотеку. Она знала, где он держит документы – в тайнике в каминной полке. Он и для нее такой же тайник устроил в ее комнатах на Дорсет-корт.

– Сколько в точности документов она украла?

Донателли пожал плечами.

– Я заметил среди них только конверт с пятью-шестью письмами лорда Фредерика, но это не все. Она намеревалась поговорить с тремя или четырьмя людьми. Точно не знаю, в этом я не участвовал. Я пытался убедить ее, что это опасно, что это почти шантаж. Но она сказала, что все не так и люди, которым она продаст эти документы, будут рады их получить. – Голос его упал до болезненного шепота. – Я боялся, что случится нечто в этом роде.

– И все же вы пошли искать эти бумаги сами, когда узнали, что Рэйчел мертва, – сказал Себастьян.

Он помнил, что говорила Кэт о некоем посетителе, который что-то искал в комнатах Рэйчел наутро после ее смерти. О молодом человеке, имеющем ключ.

Донателли огляделся по сторонам. На щеках проступил темный румянец.

– Я боялся. Я боялся, что тот, кто убил Рэйчел, придет и за мной. Я подумал, что если найду документы, то, может быть, если я их ему верну…

– Кому ему? – резко спросил Себастьян. – Пьерпонту? Вы думаете, он подозревал в краже Рэйчел?

– Возможно. Не удивлюсь, если он в последние несколько недель заметил, что с ней не все ладно. Она была сама не своя.

– Из-за того, что она работала на Пьерпонта?

– Вряд ли. Она гордилась своей ролью в борьбе за республику и справедливость в этой стране. Но затем…

– Что – затем?

– Не знаю. Это выглядело так, будто ее заставили сделать нечто, чего она не хотела, что-то сильно напугавшее ее. Когда она узнала о ребенке… – Голос его прервался, ему пришлось сглотнуть комок. – Она решила, что нам надо уехать. Именно тогда ей и пришла в голову идея украсть документы у Пьерпонта и продать их, чтобы раздобыть денег и начать новую жизнь в Риме.

– Думаете, кто-то узнал, что она передает информацию французам?

Донателли отвернулся от камина, сцепив руки и подняв их к губам.

– Я не уверен. Возможно. Это могло быть связано с тем вигом – как говорят, он станет премьер-министром, когда принца провозгласят регентом.

– Вы имеете в виду лорда Фредерика?

– Да, его, – сказал Донателли. – Лорда Фредерика Фэйрчайлда. Пьерпонт контролировал его, используя Рэйчел. – Руки его замерли. – Вы ведь слышали о Пьерпонте? Да?

Себастьян покачал головой, ощутив какую-то треножную дрожь.

– А что с ним случилось?

– Правительство обвиняет его в шпионаже, дом подвергнут обыску.

Себастьян отошел от стены.

– А сам Пьерпонт? Он арестован?

– Нет. Либо ему очень повезло, либо кто-то его предупредил, но он бежал. Говорят, уже покинул Лондон. – Донателли криво усмехнулся. – Какова ирония. Столько усилий, чтобы заманить в ловушку человека, который так и не станет премьер-министром.

– Что? Что вы хотите сказать?

– Надо же, как вы отстали от жизни. Нынче утром объявили, что принц не намерен просить вигов о формировании правительства. Тори остаются у власти.

Когда Себастьян добрался до дома лорда Фредерика на Джордж-стрит, дождь превратился в морось.

Вся схема начала вырисовываться, весь запутанный узел заговоров и контрзаговоров. Ключевые фигуры еще оставались неясными, но становились все более и более определенными.

Подняв руку, Себастьян резко постучал в дверь.

– Мистер Саймон Тэйлор, – сказал он, когда створка распахнулась и на пороге возник мрачный дворецкий с румяными щеками, внушительным брюшком и соответствующим выражением надменного презрения на лице. – Я к лорду Фредерику.

Слуга с непроницаемым видом оскорбленного величия посмотрел на штаны и пальто Себастьяна, купленные на Розмэри-лейн, мокрые от дождя и перемазанные вонючей грязью, пока он бегал по закоулкам и помойкам города. Первым его порывом явно было отправить посетителя к черному ходу. Но в спокойном, уверенном поведении Себастьяна было нечто такое, что заставило дворецкого сдержаться. Он помялся, затем спросил:

– Его милость ожидает вас?

– Надеюсь. Я кузен Рэйчел Йорк.

Дворецкий фыркнул.

– Ждите здесь, – сказал он и повернул было в коридор…

…когда из-за закрытых дверей библиотеки раздался выстрел.

ГЛАВА 50

Сэр Генри Лавджой сидел за столом и клевал носом. Он только что сытно пообедал хорошим куском мяса и пирогом с почками, доставленными из харчевни за углом. Извиняющийся шепот клерка вырвал его из приятного забытья.

– Сэр Генри, – позвал Коллинз, просунув в дверь лысую голову. – Тут к вам леди пришла. Она отказывается называть свое имя.

Лавджой увидел хрупкую молодую женщину, одетую в модный тускло-голубой редингот и подходящую по цвету круглую шляпу с густой вуалью. Она подождала, пока клерк выйдет, затем подняла вуаль, и сэр Генри увидел бледное, встревоженное лицо Мелани Толбот.

– Миссис Толбот. – Лавджой торопливо встал. – Не стоило утруждать себя визитом. Вы могли просто прислать мне записку…

– Нет, – возразила она жестче, чем он ожидал. Тонкая женщина с печальными глазами казалась хрупкой, но это было обманчивое впечатление.

– Я слишком долго тянула. Я хочу рассказать вам всю правду с самого начала. – Она глубоко вздохнула, затем выпалила: – Девлин был со мной в ночь убийства той девушки.

Лавджой обошел стол, жестом предложив посетительнице занять кресло.

– Миссис Толбот, я понимаю ваше стремление помочь виконту, но поверьте мне, в этом вовсе нет необходимости…

– Нет необходимости? – Она резко отстранилась, ее голубые глаза вспыхнули неожиданным огнем. – Вы считаете, я все это выдумываю? Джон поклялся убить меня, если я хоть раз еще увижусь с Себастьяном. И вы полагаете, я стала бы рисковать жизнью ради того, чтобы соврать вам?

Лавджой остановился, убрав руку, и старые сомнения снова зашевелились в его душе.

– И вы хотите сказать, что встречались с лордом Девлином в прошлый вторник, несмотря на запрет вашего мужа?

Она подошла к окну, выходящему на площадь.

– Джон рассказал мне о дуэли. Он хвалился, что убьет Себастьяна.

– И вы… решили предостеречь его милость? Но ведь он наверняка сам знал, что ваш муж намерен стреляться насмерть?

Она покачала головой, неожиданно криво улыбнувшись.

– Джон никогда не смог бы превзойти Себастьяна. Я пошла к Девлину, чтобы вымолить у него обещание не убивать мужа.

Она отвернулась от окна.

– Вы удивлены? – сказала она, перехватив недоверчивый взгляд Лавджоя. – Думаете, раз моя жизнь с мужем непереносима, я воспользуюсь любой возможностью избавиться от него? Нет, вы не понимаете, что значит для женщины брак. Как бы тяжело мне ни приходилось, Джон – это все, что у меня есть. Отец никогда не примет меня. Если с моим мужем что-то случится, я останусь в нищете. Окажусь на улице. Я такого не вынесу.

– Где вы встречались с лордом Девлином?

– В укромном уголке парка. Вряд ли нас кто-нибудь видел. Клянусь, мы только разговаривали. Но даже если бы Джон и поверил, это не имеет значения. Он… – Ее голос сорвался.

Пока она пыталась справиться с эмоциями, Лавджой смотрел на ее хрупкую шею. Там, едва прикрытые кружевом воротничка, темнели синяки. Четыре следа от мужских пальцев.

– Когда это было?

– С половины шестого почти до восьми.

Наверное, подумал Лавджой, красивой молодой жене капитана Джона Толбота стоило немалых усилий убедить лорда Девлина не убивать ее жестокого мужа. Но если она говорит правду, виконт просто не успел бы добраться до церкви Сент Мэтью в Вестминстере и убить Рэйчел Йорк ни до свидания с Мелани Толбот, ни после него.

Если только она говорит правду.

Лавджой пригвоздил ее жестким взглядом.

– А почему вы решили рассказать мне об этом именно сейчас?

На ее бледных щеках проступил слабый румянец.

– Мне следовало сделать это раньше. Но Себастьян через мою сестру передал мне записку. – Открыв сумочку, она извлекла оттуда смятый, наспех оторванный листок бумаги и протянула его Лавджою. – Он пишет, чтобы я молчала. Я надеялась, вы быстро поймете, что все это ошибка. Себастьян никак не связан со смертью той женщины, и мне не придется ничего говорить. И Джон никогда не узнает…

Лавджой посмотрел на торопливо написанные слова на обрывке бумаги. Чернила расплылись, словно от слез.

– Вам действительно не надо ничего рассказывать.

– Что? – Она покачала головой, глядя на него широко раскрытыми,ничего не понимающими глазами. – Что вы говорите?

– Я говорю, что вам не надо подвергать себя риску, выступая с этой информацией. Благодаря дуэли ваша связь с лордом Девлином получила огласку и истолковывается с самой худшей стороны. Все сочтут, что вы просто защищаете любовника.

– Но это же правда! – Она смотрела на него сузившимися глазами. – Вы ведь верите мне?

– Как человек, здесь и сейчас – верю. Но как судья, взвешивающий ваши показания против остальных улик во время процесса… – Он пожал плечами. – Вряд ли.

– Но это же абсурд!

Лавджой положил записку виконта в карман.

– Это закон.

ГЛАВА 51

Дворецкий лорда Фредерика схватился за бронзовую ручку библиотечной двери.

– Заперто! – ахнул он, выпучив глаза.

Себастьян оттолкнул его в сторону и сильно ударил и дверь ногой. Дерево треснуло под его каблуком, и створка распахнулась, грохнув о стену.

Комнату окутывал полумрак. Пламя в камине почти угасло, окна закрывали тяжелые парчовые занавеси. Единственным источником света служила мерцавшая на столе масляная лампа. Сквозь матовое стекло лился мягкий свет на то, что осталось от лорда Фредерика Фэйрчайлда.

Хозяин дома в неестественной позе лежал в кресле за столом. Одна рука безжизненно свисала вниз. Кровь была везде: на полированной столешнице, на пухлом кожаном кресле, на книжных полках и обшитых дереном стенах. Поначалу Себастьян испугался, что убийца Рэйчел Йорк и Мэри Грант успел добраться сюда прежде его. Затем его взгляд упал на маленький пистолет с рукоятью слоновой кости, который все еще сжимала рука лорда Фредерика.

Смахнув с лица капли дождевой воды, смешанной с потом, виконт подошел к выходящему в сад окну и отдернул шторы. Бледный свет промозглого зимнего дня заполнил комнату. Фэйрчайлд, видимо, стрелял себе в висок. Правая половина его лица превратилась в кровавое месиво. Неожиданно грудь лорда дрогнула, рот приоткрылся, и он судорожно вздохнул. Выстрел снес большой кусок черепа, и Себастьян видел, как под белым осколком кости и обрывком скальпа дрожит мозг. Но человек еще не умер.

– Милосердное небо, – прошептал дворецкий, ахнул от ужаса и, прижав кулак ко рту, бросился вон из комнаты. Из коридора послышались звуки рвоты.

Лорд Фредерик еще раз с трудом вздохнул.

– Надо было… сунуть дуло… в рот… – прошептал он.

Себастьян присел возле кресла рядом с ним.

– Вы узнаете меня?

Умирающий с трудом перевел взгляд на виконта.

– У него одно из моих писем к Уэсли.

– У кого? У кого письма?

– Джарвис… – Изуродованная голова металась по окровавленной спинке кресла. – Показал его принцу. Сказал, что нашел среди бумаг Лео Пьерпонта… что я работал на него, чтобы за спиной принца заключить мир с Францией… – Дыхание заклокотало у него в горле. – Неправда. Я никогда не предавал моей страны. Никогда бы…

– Но принц поверил?

Глаза лорда Фредерика закрылись, словно в приступе боли, голос его стал тише.

– Джарвис… Джарвис сказал, если я не притихну, он опубликует письма. Не даст Элизабет… моя девочка… уничтожит ее…

Себастьян наклонился к нему, опершись рукой на спинку кресла.

– Письма. Как Джарвис заполучил их?

Фэйрчайлд смотрел на него широко раскрытыми, безжизненными глазами. Себастьян выпрямился, все еще стискивая пальцами подголовник. В этот момент снаружи донеслись пронзительные трели полицейских свистков и вопли дворецкого.

– Сюда! Он здесь! В библиотеке!

Заслышав топот ног по мраморному коридору, Себастьян вскочил, распахнул окно и перекинул ногу через подоконник.

– Эй, ты! Стой! Стой, тебе говорю!

Выскользнув наружу, Себастьян легко спрыгнул на кучу мокрых, потемневших от холода листьев и черной сырой земли и бросился бежать.

Чарльз, лорд Джарвис, перепугал слугу, вернувшись на Беркли-сквер раньше полудня. Джарвис не отличался суетностью, но нынче вечером в Карлтон-хаус должно было произойти действительно важное событие. А мудрому человеку не след пренебрегать костюмом, особенно в эпоху, в неразумии своем ценящую внешность выше значимости.

Надев штаны до колен и шелковые чулки и облачившись во фрак, он отверг попытки слуги освежить его красноватое лицо легким слоем пудры и направился вниз по лестнице в библиотеку. Хотя Джарвис имел апартаменты в Сент-Джеймсском дворце и в Карлтон-хаус, самые важные бумаги хранились здесь, на Беркли-сквер.

Чарльза несколько беспокоило то, как была убита актриса. Тут могли возникнуть определенные трудности. Но в конце концов все закончилось почти так, как планировалось с самого начала. Угроза создания виговского правительства предотвращена, Персиваль и тори остаются у власти, и война против атеизма, республики и сил зла продолжится.

Остановившись на нижней ступеньке, Джарвис сунул в нос понюшку табаку и испустил довольный вздох. Он знал, что многие не понимают, почему он так противится настойчивым уговорам принца войти в правительство, но не обращал на глупцов внимания. Люди, откровенно полагающие, будто они на стороне какой-то партии, часто теряют объективность, а ищущие способа обрести власть через должность рискуют остаться и без того и без другого. Джарвис же был верен только Британии и ее королю, а не какой-то партии или идеологии, а потому он не нуждался в мелочной лести пышного премьерского титула. Его влияние основывалось не на шатком положении правительства, а на превосходстве интеллекта, силе личности, бескорыстии и мудрости, а также непоколебимой преданности стране и монархии.

Сунув табакерку в карман, Джарвис открыл дверь библиотеки и с удивлением обнаружил, что тяжелые занавеси на окнах все еще открыты. Какое-то движение привлекло его взгляд к столу. За ним стоял молодой человек, неказисто одетый, в заляпанном грязью, мокром от дождя пальто и с маленьким кассиньяровским пистолетом в руке.

– Неожиданно, но очень удачно, – произнес виконт Девлин, наводя пистолет на Джарвиса. Его странные янтарные глаза горели в полумраке. – Пожалуйста, входите.

ГЛАВА 52

Желтый туман возвращался.

Его еще не было видно, но сэр Генри Лавджой, расплачиваясь с кучером и поспешно пересекая церковный двор, чувствовал запах смога в холодном сыром воздухе. Он щипал ноздри, сушил глотку и обжигал легкие. Скоро он снова окутает их всех толстым смрадным покрывалом смерти.

Остановившись, магистрат посмотрел на приземистые западные башенки и простой фасад церкви Сент Мэтью, выстроенной из золотистого песчаника, потемневшего за века от угольной сажи и грязи. В прошлый вторник, насколько он помнил, тут тоже лежал желтый туман.

Он все думал о том, что рассказал ему граф Гендон – как его милость пришел сюда в десять вечера на встречу с Рэйчел Йорк и увидел, что дверь северного трансепта отперта, как и было обещано девушкой. Тогда Лавджой не принял во внимание заявления его милости, решил, что это выдумка отца, который отчаянно пытается спасти сына от петли. Теперь его уверенность пошатнулась.

Ориентируясь на звук лопаты, вонзавшейся в землю где-то позади церкви, он обнаружил церковного сторожа, Джема Каммингса, рывшего могилу.

– Мистер Каммингс, – сказал Лавджой, стараясь не подходить слишком близко к грязному краю свежевыкопанной ямы. – Я пришел уточнить, как Рэйчел Йорк могла попасть в церковь поздно вечером в прошлый вторник?

Сторож вздрогнул от неожиданности, ком земли скатился назад в могилу. Он немного помялся, затем с глухим стуком вонзил лопату в землю.

– Я запирал дверь в северный трансепт каждый вечер начиная с девяносто второго года, – хмуро отозвался старик, снова принимаясь за работу. – С тех пор как эти чертовы якобинцы заявились сюда…

– Да-да, я знаю, – торопливо перебил сторожа Лавджой. – Но я спрашиваю не о том. Подумайте, каким образом Рэйчел Йорк – или, возможно, кто-то еще – могла отпереть дверь после того, как вы ушли. Вы должны понимать, что ваш ответ жизненно важен для расследования дела. От того, что вы скажете, зависит жизнь невинного человека, и да смилуется Господь над вашей душой, если вы утаите правду!

Джем Каммингс медленно выпрямился, пожевал беззубыми деснами, затем отложил свой инструмент. На краю могилы высилась груда хлама. Произведя в ней основательные раскопки, он снова повернулся к Лавджою, зажав в руке какой-то предмет. Помедлив, сторож протянул его магистрату. Осторожно ступая, сэр Генри взял в руку тяжелый железный ключ.

– Я нашел его в приделе Богоматери, – сказал Джем, не глядя в глаза Лавджою. – На прошлой неделе, когда мы с уборщицей отмывали кровь и прибирались. Он лежал за одной из скамей, потому, наверное, ваши ребята его и не нашли. Этот ключ подходит к дверям северного трансепта.

Лавджой коротко втянул воздух сквозь зубы.

– Почему вы сразу же не пришли ко мне?

Сторож провел ладонью по небритому лицу.

– Я не совсем правду рассказал вам о том, как все это было в среду утром. Понимаете, я могу поклясться, что запер вход в северный трансепт накануне вечером. Но когда я пришел туда на другой день, дверь была отперта, везде кровавые отпечатки мужских сапог и та бедная девочка в непристойном виде у алтаря… Я подумал, что, наверное, забыл все же запереть дверь… что это все я виноват. Вся эта кровь…

Старик снова потянулся за лопатой, затем выпрямился, держась за рукоять и глядя себе под ноги.

– Когда я нашел этот ключ, стало понятно, что замок девушка отворила сама, когда пришла. Только к тому времени было поздно об этом сообщать, я ведь уже сказал вашим констеблям, что в то утро нашел дверь запертой.

Лавджой стиснул ключ в руке. Бородка впилась в ладонь.

– Вы что, не понимаете, насколько это важно? Это совершенно меняет наше представление о времени смерти мисс Йорк!

Джем Каммингс кивнул, втыкая в землю лопату. Лавджой отступил назад.

– У скольких людей был ключ от этой двери?

– Точно не знаю. Вам надо бы потолковать с преподобным Макдермотом. Сейчас он, наверное, у себя дома.

Лавджой кивнул и пошел было прочь, но тут его посетила одна мысль.

– Минуточку. Вы видели отпечатки мужских ног?

– Оно так.

– Вы уверены?

– Да конечно. Хотя я и прожил в городе Лондоне лет сорок, да вырос-то я в Честере. Мой папаня был егерем у лорда Брокстона и учил всю малышню читать звериные следы. Так что и людские читать могу. Из церкви шли две пары мужских следов. Тут сомнений никаких.

ГЛАВА 53

Себастьян уселся на край щедро украшенного резьбой рабочего стола лорда Джарвиса, покачивая ногой и направив пистолет в грудь толстяка.

– Не делайте глупостей, пожалуйста.

– Мне это не свойственно, – сказал Джарвис, быстро переводя взгляд с Себастьяна на выходящее в сад высокое окно и обратно. – Вы заляпали грязью мой ковер.

– Пришлось. Это последствия моего недавнего разговора с лордом Фредериком Фэйрчайлдом.

Джарвис привалился спиной к запертой двери и скрестил руки на массивной груди.

– Да? Это заявление должно что-то значить?

– Лорд Фредерик сказал мне, что вы предъявили принцу Уэльскому одно из откровенных писем лорда Фредерика некоему молодому человеку из Министерства иностранных дел. Насколько я понимаю, вы заставили принца поверить, что это письмо найдено у французского агента по имени Лео Пьерпонт. Что, честно говоря, весьма любопытно, поскольку Рэйчел Йорк украла их у Лео незадолго до того, как ее убили в прошлый вторник.

Полные губы Джарвиса скривились в улыбке.

– Неужели?

– Не надо, – сказал Себастьян, спрыгивая со стола. – Не испытывайте мое терпение. У меня был долгий и тяжелый день.

Насмешливый взгляд Джарвиса скользнул по мокрому и грязному дешевому платью молодого человека.

– Оно и видно.

Себастьян стряхнул с рукава соломинку.

– Как вы узнали, что Рэйчел Йорк работает на французов?

– В городе не многое происходит без моего ведома.

– И что вы сделали? Предложили ей защиту от ареста, если она согласится сотрудничать с вами, чтобы свалить лорда Фредерика?

– Смерть предателя – такая грязная и мучительная штука. Поразительно, на что только не идут люди в надежде избежать подобных неприятностей. – Джарвис кивнул на граненый хрустальный графин, греющийся на столике у камина. – Вы ведь не застрелите меня, если я осмелюсь налить себе стаканчик бренди?

Гобеленовая сонетка висела с другой стороны каминной полки. Себастьян улыбнулся.

– Конечно. Если вы не забудете о моем предостережении насчет глупостей.

Он смотрел, как толстяк пересекает комнату. Если Джарвис обнаружил связь Рэйчел с французами и убедил ее работать на него, то легко можно понять, почему последние недели девушка так нервничала.

Джарвис подошел к графину и медленно взял его с подноса.

– Значит, Рэйчел украла письма у Пьерпонта и передала их вам, – сказал Себастьян.

– Письмо, – поправил его Джарвис. – Рэйчел передала мне только одно письмо.

– А остальные документы? Их она тоже взяла по вашим указаниям? Или это была ее личная инициатива, потому вы и убили ее? Поскольку она обнаружила нечто, чего не должна была знать?

Джарвис тихо рассмеялся.

– Неужели вы серьезно думаете, что я снизошел бы до убийства этой шлюшки?

– Вы знаете – да.

– Но зачем? Она доставила мне необходимое письмо. Хотя, признаюсь, оно было не столь компрометирующим, как я надеялся, но в конце концов сослужило свою службу.

– Понимаете ли, меня озадачивает только одна вещь. Рэйчел Йорк украла у Пьерпонта с полдюжины писем лорда Фредерика, но вам передала лишь одно. Так что она сделала с остальными?

Красное, самоуверенное лицо Джарвиса не дрогнуло. Но Себастьян заметил в его глазах проблеск изумления.

– Не знаю, и мне нет до них дела.

– Но ведь в этом городе не многое происходит без вашего ведома. – Себастьян смотрел, как Джарвис наливает себе изрядную порцию бренди. – И вы прекрасно знаете, что солгали принцу. Лорд Фредерик мог быть до идиотизма неосторожен, но на французов он не работал.

Джарвис заткнул графин хрустальной пробкой и поставил его на место.

– Правду слишком переоценивают. Страна не может продолжать жить с сумасшедшим королем на престоле, и все с этим согласны. Нам нужно регентство. Но регентство угрожает тем, что виги могут перехватить власть. И что тогда? Они захватят власть над величайшей, счастливейшей нацией в истории, которой восхищается мир, и уничтожат ее! И все во имя пустых, безапелляционных французских принципов вроде «равенства» и «свободы». Это безумие приведет только к хаосу, смятению и нарушению общественного порядка. Вот единственная правда, которая имеет значение.

– Я слышал, что Принни уже объявил о своем правительстве. Он решил оставить сэра Спенсера Персиваля и тори.

– Это так. Виговского правительства не будет, никакие мирные переговоры с французами, реформы парламента и католическая эмансипация нам не грозят.

– Не думал, что Принни так легко отвернется от своих друзей.

Джарвис коротко хохотнул.

– Дружба принца с вигами всегда исходила из стремления вздорного сына досадить отцу, а не из настоящей приверженности принципам партии.

Себастьян знал, что это правда. Несмотря на налет современности, принц Уэльский был точно таким же упертым ненавистником католиков и ярым монархистом, как и его отец, Георг III.

Джарвис подвинулся поближе к камину, словно желал погреться. Над камином висело огромное полотно в тяжелой золоченой раме – групповой портрет лорда Джарвиса с женой, матерью и дочерью. Себастьян видел его раньше в виде эскиза в мастерской Джорджио Донателли.

– Вы говорите, что вам не нужна была смерть Рэйчел Йорк, – сказал Себастьян. – Но она знала достаточно, чтобы разоблачить ваши хитроумные махинации.

– Да, но тогда ей пришлось бы раскрыться самой.

Себастьян задумался, сделав вид, что его внимание привлекли драматические цвета работы Донателли. Отдельные куски головоломки складывались в общую картину: Лео Пьерпонт терпеливо плетет сеть для человека, которого все видят будущим премьер-министром, в то время как лорд Джарвис стремится не дать вигам обрести контроль над правительством. А Рэйчел Йорк, страстная, очень испуганная, оказывается между двух огней.

– Насколько я понимаю, – сказал Себастьян, – убивали вы ее сами или чужими руками, создав все условия для ее устранения, именно вы виноваты в ее смерти.

– И я должен погрузиться в бездну раскаяния? – Джарвис поднес стакан к губам. – Что значит жизнь или смерть тупой шлюшки по сравнению с висящим на волоске будущим империи?

Себастьян ощутил прилив знакомой могучей ярости.

– Для меня это очень даже много значит.

– Только потому, что вы дурак, вот и вините себя за это.

Себастьян кивнул на семейный портрет над камином.

– А заказ Джорджио Донателли? Это была часть платы?

В коридоре послышались шаги, легкий шорох женских домашних туфель по мраморным плитам. Джарвис еле заметно потянулся к сонетке. Себастьян с громким щелчком оттянул собачку.

– Вы собираетесь совершить ту самую глупость, о которой я вас предупреждал, милорд.

Джарвис застыл. Дверь приоткрылась.

– Твоя карета готова, папа, – сообщила молодая женщина, входя в комнату. – Мне сказать кучеру Джону, чтобы он…

Высокая, почти как ее отец, с темными волосами, стянутыми в какой-то непонятный пучок, она громко ахнула, завладев на мгновение вниманием Себастьяна.

Стоящий у камина Джарвис изо всех сил дернул за сонетку.

ГЛАВА 54

Себастьян бросился к девушке и, схватив ее за руку, развернул к себе спиной как раз в тот момент, когда первый лакей появился на пороге. Крепко стиснув плечо заложницы, он приставил пистолет к ее голове.

– Прикажите им уйти, – бросил он Джарвису. Ярость и нечто похожее на страх промелькнули на обычно бесстрастном лице Джарвиса. На скулах его заиграли желваки, он смерил гневным взглядом столпившихся в дверях перепуганных лакеев и выдавил:

– Назад, дурачье.

Не сводя взгляда с Себастьяна, первый слуга, расставив руки, попятился. Остальные последовали за ним.

– Мисс Джарвис. – Себастьян окинул вопросительным взглядом женщину, стоявшую перед ним. – Я не ошибся?

Та, оцепенев от страха, медленно кивнула.

– Я так и думал. – Себастьян протиснулся в дверь и вышел в коридор, волоча за собой женщину. – Мисс Джарвис будет сопровождать меня. Надеюсь, у всех хватит здравого смысла не геройствовать.

Коридор внезапно заполнили бледные мужчины и женщины, которые молча смотрели, как Себастьян идет, ведя перед собой высокую женщину. Из библиотеки Джарвис с окаменевшим лицом кивнул дворецкому, и тот бросился открывать входную дверь.

Неестественная, мутная тьма стояла снаружи. Остаток дня поглотил туман, проникнув с улицы, он полз по коридору, неся с собой мерзкий едкий запах, щипавший ноздри и раздражавший глотку.

– Вы говорили, что карета готова? – обратился Себастьян к оцепеневшей заложнице.

– Да, – ответила она невероятно чистым, ровным голосом.

– Хорошо. – В дверях застыла одна из служанок, обхватив голову руками и так плотно зажмурив глаза, что ее перекосило от усилия. – Эй, ты!

Девушка приоткрыла глаза, округлив рот.

– Да, ты, – повторил он, когда она осталась стоять, пялясь на него. Корсаж ее платья резко поднимался от быстрого дыхания. – В карету. Быстро.

– Но ведь вам достаточно одного заложника, – торопливо сказала мисс Джарвис. – Элис-то вам зачем?

– Я забочусь не о собственной безопасности. – Себастьян показал пистолетом на горничную. – Ты. В карету.

Пискнув от ужаса, Элис торопливо сбежала по лестнице и нырнула в экипаж.

Себастьян, пятясь, спустился по ступеням, таща за собой девушку.

– Если кто-то будет нас преследовать, это может дурно сказаться на здоровье леди, – сообщил он мрачным мужчинам, столпившимся в дверях позади них. – Гони к Тотхилл-филдс, – приказал он кучеру. – Быстро!

Тот щелкнул кнутом, лошади рванули с места, карету дернуло вперед так, что фонари по ее углам закачались. Горничная сжалась в углу кареты, закрыла лицо фартуком и завыла.

– Перестань скулить, – сказал Себастьян где-то после двенадцатого стона.

– Она испугана, – вступилась мисс Джарвис. Себастьян переключил внимание на высокую женщину, которая, выпрямив спину, сидела рядом с ним.

– А вы – нет?

Она посмотрела прямо на него. В качающемся свете фонарей он увидел ужас в ее глазах.

– Конечно, мне страшно.

– Тогда, должен признаться, вы великолепно держите себя в руках.

– Не вижу смысла в истерике.

Она быстро потерла руки, пытаясь согреться. Жаровня медленно нагревала внутренность кареты, но сырой холод затуманивал стекло, а ее тонкое муслиновое платье не было предназначено для такой погоды.

Себастьян взял лежащий рядом с ним плащ на меху и протянул ей.

– Вы же понимаете, что я не причиню вам зла.

Поколебавшись, она взяла плащ, завернулась в него и вежливо прошептала:

– Спасибо.

– Вы знаете, кто я? – спросил он.

Душераздирающий вопль с переднего сиденья заставил его резко обернуться к Элис.

– Матерь Божья! – выкрикивала она, отбросив фартук и дико глядя на обоих. – Он же нас изнасилует! Изнасилует, отрежет головы и кишки выпустит, как язычник на своем нечестивом алтаре! – Она внезапно оцепенела, уперлась кулаками в плюшевую обивку сиденья и истерически захохотала.

Подавшись вперед, мисс Джарвис уверенно отвесила Элис оплеуху. Та испуганно ахнула, раскрыла глаза, затем зажмурилась, забилась в угол и расплакалась. Мисс Джарвис ласково взяла ее за руку.

– Тихо, тихо, Элис, все будет хорошо. Мы в безопасности. – Затем она обернулась к Себастьяну. – Я знаю, кто вы такой.

Девлин кивнул на всхлипывающую горничную.

– Она, видно, тоже.

Мисс Джарвис перестала на мгновение гладить дрожащую руку горничной своими большими и крепкими ладонями.

– Да вы весельчак, как вижу. Не ожидала.

– А чего вы ожидали? Что я вас изнасилую и брошу как жертвенного агнца на алтарь Зевса?

Элис снова взвизгнула от ужаса.

Мисс Джарвис сурово посмотрела на Себастьяна.

– Тише. Вы опять ее перепугаете.

Себастьян взглянул на сидевшую рядом с ним женщину. Немного за двадцать, темные волосы и ничем не примечательное лицо, если не считать блеска разума и юмора в спокойных серых глазах. Он попытался вспомнить, что слышал о дочери Джарвиса, но мало что пришло на память.

– Почему вы настояли на том, чтобы взять Элис? – спросила она чуть погодя.

Он выглянул в окно. Сейчас они приближались к Уайтхоллу. Звенела сбруя, цокот копыт странным эхом отдавался в тяжелом тумане. Вскоре вокруг них сомкнутся узкие улочки старого Вестминстера. Там будет легко оторваться от нежелательных спасителей и добраться до гостиницы «Три пера», с хозяином которой он собирался поболтать.

– Благие небеса, – воскликнула мисс Джарвис, расширив глаза, когда карета умерила ход на повороте. – Так вот зачем? Чтобы спасти мою репутацию от злых языков? Вы и правда думаете, что это поможет?

Себастьян открыл дверь.

– Могу только надеяться, – сказал он и исчез в туманной ночи.

ГЛАВА 55

Он быстро нашел «Три пера». Гостиница оказалась неожиданно изящным зданием, расположенным в тупике Бартон-стрит. После некоторого настоятельного убеждения – не слишком деликатного, поскольку Себастьян устал, – хозяин признался, что Хью Гордон и некая незнакомая леди под густой вуалью действительно провели ночь прошлого вторника в лучшей комнате гостиницы.

Но «Три пера» были людной гостиницей, так что хозяин не мог знать, оставался ли актер со своей дамой на месте всю ночь. А Бартон-стрит находилась как раз за углом Грейт-Питер-стрит и старинной церкви Сент Мэтью.

Покинув Вестминстер, виконт поймал карету до Тауэр-хилл.

– А, вот и ты, – сказал Пол Гибсон, когда через час Себастьян постучал к нему в двери. – Значит, Том тебя нашел?

– Нет. – Себастьян быстро запер за собой дверь, чтобы в дом не проник холод приближающейся ночи. – Я не видел мальчишку с утра. А что? Ты что-то обнаружил?

– Не так много, как хотелось бы. – Врач прошел по узкому коридорчику в гостиную и налил другу нагретого вина из бутылки, стоявшей у камина. – Видок у тебя – краше некуда.

Усевшись в одно из кресел у огня, Себастьян схватил кружку обеими руками.

– Так все говорят. – Он хлебнул горячий напиток, затем откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. – Чувствую себя так, словно меня сто лет гоняли по Лондону взад-вперед.

Гибсон усмехнулся.

– Вероятно, поэтому Том тебя и не нашел.

Он налил вина и себе и пошел взять другой стул.

– Я разыскал женщину, которая обмывала тело Рэйчел Йорк. Старую каргу с лошадиным лицом по имени Молли О'Хара.

Себастьян приподнял голову и открыл глаза.

– И?

– У Рэйчел Йорк в руке был зажат брелок от мужских карманных часов. Правда, наша милая Молли успела продать безделушку. Она мало что вспомнила, только то, что шарнир был сломан.

– Рэйчел, наверное, сорвала его с сюртука убийцы, когда он напал на нее.

– Да, я тоже так думаю. Ювелир, которому Молли его отнесла, под предлогом этой поломки долго с ней торговался. – Доктор достал из кармана листок. – Мистер Сол Левитц. Грейс-Черч-стрит.

– Ты к нему ходил?

– Да. Хотя, боюсь, мне не слишком повезло.

– Дай догадаюсь. Он сказал тебе, что продал брелок всего за пятнадцать минут до твоего прихода.

Гибсон криво усмехнулся.

– Увы. Все, что мне удалось, так это выбить из него примерное описание безделушки. – Развернув бумажку, он разгладил ее на подлокотнике кресла. – Это была скорее печатка с талисманом в виде коринфской колонны из литого золота в восемнадцать карат весом. Кто бы ни напал на Рэйчел Йорк, он явно был из знатных. Или, по крайней мере, из богатых.

Себастьян взял бумажку.

– Ты понимаешь, конечно же, что твой мистер Левитц расплавил брелок сразу же, как только ты вышел из дверей. – Себастьян посмотрел на рисунок. – Щегольская игрушка. Сам Принни несколько месяцев назад ввел моду на эти колонны. Но поскольку у нас только рисунок, то искать смысла нет…

– Согласен.

Встав, Себастьян принялся расхаживать по маленькой комнате.

– Черт побери, – вдруг воскликнул он, стиснув руку и сминая бумажку в маленький шарик. – Я так надеялся, так верил, что смогу проследить жизнь Рэйчел Йорк в последние ее дни и пойму, почему она пошла в ту церковь, пойму, в какие опасные игры она была вовлечена, и догадаюсь, кто ее убил! Не просто узнаю, а сумею доказать. – Он хрипло расхохотался и бросил бумажный комок на соседний столик. – Ну и гордыня!

– А ты узнал, во что она была втянута?

– Думаю, да. – Вернувшись к огню, Себастьян быстро пересказал ему разговоры с Гордоном и Донателли, затем поведал о смерти лорда Фэйрчайлда и встрече с Джарвисом.

– Я до сих пор ставлю на француза, – изрек Гибсон, когда Себастьян замолчал. – Он легко мог узнать, что Рэйчел сотрудничает с Джарвисом и что именно она украла документы. Не только это – у него был повод искать горничную, Мэри Грант, чтобы отобрать у нее оставшиеся документы.

– У Хью Гордона тоже, – сказал Себастьян. – Мы ведь знаем, что в ту ночь он находился в Вестминстере. И хотя хозяин гостиницы «Три пера» подтверждает, что Гордон там был, он мог легко ускользнуть в какой-то момент.

Доктор поднялся с кресла, подошел и взболтал теплое вино в бутылке.

– До сих пор не могу понять, какую роль играет во всем этом лорд Джарвис.

Себастьян улыбнулся и допил вино.

– Это все потому, что у тебя нет изощренного ума Чарльза. Лорд Джарвис знал, что Пьерпонт руководил шпионской сетью в Лондоне, – по словам моего отца, это было известно уже много лет. Джарвис наверняка узнал, что лорд Фредерик попал в одну из тщательно расставленных французом ловушек. Но вместо того чтобы его предупредить, Джарвис составил собственный план – план дискредитации вигов, который не дал бы им захватить власть после провозглашения регентства.

– И что он сделал? Вышел на Рэйчел и пригрозил ей, что она умрет как изменница, если не отдаст ему письма Фэйрчайлда, адресованные им молодому любовнику? Я понимаю теперь, как это могло навредить Фэйрчайлду. Но как это связывает его и вигов с французом?

– Джарвис ведь не отнес эти письма принцу немедленно. Он подождал до нынешнего дня, когда принц явно пребывает в большом волнении по поводу завтрашнего провозглашения регентства. Сделав вид, что он только недавно раскрыл деятельность Пьерпонта, Джарвис приказывает обыскать дом француза. И только тогда показывает письмо принцу и говорит, что нашел его у Пьерпонта. А поскольку Лео бесследно исчез, то разоблачение со стороны француза ему не грозит.

Гибсон аккуратно налил Себастьяну еще горячего вина.

– Но если Джарвис планировал так или иначе выдать Пьерпонта и обыскать его дом, то зачем ему заставлять Рэйчел Йорк красть письма раньше срока? Почему просто не захватить письма во время обыска?

– Потому что всегда есть вероятность, что письма не будут найдены, а человек вроде Джарвиса не может оставить такое на волю случая. – Себастьян взял кружку с горячим питьем в ладони. – И не забывай: лорда Фредерика топили не только письма. Ему хватило глупости встречаться с любовником в комнатах женщины, работающей на французов.

– Бедная девочка, – сказал Пол Гибсон, наливая себе еще. – Значит, Джарвис так и так выдал бы ее?

– Думаю, да. Только Рэйчел хватило сообразительности понять, что ей грозит опасность. Она решила исчезнуть и разработала собственный план – забрать остальные письма Фэйрчайлда, документ моей матери, и бог знает что еще для продажи заинтересованным лицам.

– Хм. – Доктор откинулся на спинку стула. – Если спросишь меня, так убийцей может быть любой из них – Пьерпонт, Гордон, Донателли, даже сам чертов Джарвис.

– Забываешь Баярда, – добавил Себастьян, подходя к камину. – Может, он и напился до бесчувствия, когда папаша забрал его около девяти. Но у нас только заверения Аманды, что он после этого был дома. Вполне возможно, что он выбрался из дому еще раз, отправился искать Рэйчел, выследил ее в той церкви и убил.

– Но зачем Баярду убивать Мэри Грант? Пьерпонт и Гордон оба были готовы наложить лапу на документы. Даже Донателли признаётся, что искал их. Но Баярду они ни к чему.

– Верно, – сказал Себастьян, глядя на пылающие угли. – Но из всех них только Баярд походит на того, кто способен удовлетворить страсть с телом мертвой женщины.

– А насколько мы уверены в остальных? А? Откуда мы знаем, как они способны повести себя, когда дойдет до дела? Ведь не секрет, что Хью Гордон поднимал руку на женщин, а Пьерпонт наверняка двинулся умом, насмотревшись ужасов во время революции в Париже. На мой взгляд, только один из всех подозреваемых не мог поддаться неукротимому порыву. Это лорд Джарвис. Он слишком хладнокровен, спокоен и отлично умеет держать себя в руках.

– Как и его дочь, – сухо ответил Себастьян. Ирландец улыбнулся, и складки у него на лбу разгладились.

– Знаешь поговорку? Яблочко от яблони недалеко падает.

Себастьян вдруг резко обернулся.

– Повтори!

– Повторить? Что?

– Про яблони и яблочки, – сказал Себастьян, быстро подняв смятый рисунок ювелира. – Господи боже мой! Как же я раньше не понял?

ГЛАВА 56

Постоялый двор «Черный пес» находился на дальнем конце Вулворта на юге Лондона. Его красные кирпичные стены, окутанные клубами тумана, были почти неразличимы за разросшимся березняком. Полузабытый постоялый двор для дилижансов славился скрытностью своего хозяина и отличными французскими винами, попадавшими в погребок мимо таможни.

В теплой бархатной амазонке и шляпе с густой вуалью Кэт въехала в освещенный мерцающими фонарями двор «Черного пса». Изрядно нагруженный экипаж, запряженный четверкой лошадей, уже стоял наготове близ арки ворот.

– Выводите лошадь, – сказала она своему груму. – Я ненадолго.

Она нашла Лео в отдельной комнате с низким потолком на втором этаже. Он сидел за столом и что-то торопливо писал. На носу у него были очки в серебряной проволочной оправе.

– Как вы сумели скрыться? – спросила Кэт, поднимая вуаль и резко захлопывая за собой дверь.

Он посмотрел на нее поверх очков.

– А вы как думаете?

– Вас предупредили. – Это было скорее утверждение, чем вопрос. – Почему?

Он встал, затем привел в порядок бумаги на столе.

– До вас ведь дошли слухи? О том, что лорд Фредерик покончил с собой, и обо всех темных замыслах вигов?

– Но все это неправда.

– Конечно нет. Потому ради блага окружения принца я не должен попадаться. Вот меня и предупредили.

Он снял очки и сунул их в карман. Ей пришло в голову, что она и не замечала никогда его близорукости.

Кэт смотрела, как он засовывает свои бумаги в маленький кожаный портфель и защелкивает его.

– И как давно они знали о вас?

Что-то в ее голосе заставило Лео обернуться и улыбнуться ей.

– Опасаетесь, что и вы им известны, ma petite? – Он покачал головой. – Вряд ли. Вы еще успеете хорошо послужить Франции.

– Да мне наплевать на Францию.

Он рассмеялся.

– Я знаю, что вам наплевать. Но вы и Англию ненавидите похвальной – и полезной – ненавистью. По моему опыту, люди с эмоциональной мотивацией всегда самые лучшие агенты. Человек, который предает свою страну за деньги или потому, что попадает в неприятное положение, часто потом обращается против тебя самого. – Лео испустил долгий мучительный вздох. – Жаль, я не понял этого раньше.

Кэт покачала головой.

– О чем вы сожалеете?

– В субботу перед убийством Рэйчел у меня украли четыре пакета документов, – сказал он, садясь в кресло. – Кроме писем лорда Фредерика и королевского свидетельства о рождении там еще был аффидевит касательно супружеской неверности матери вашего виконта и счет за продажу судна и его груза, который его хозяин объявил погибшим в море.

– Не понимаю.

Лео разгладил лацкан сюртука.

– Последнее письмо было самым ценным вложением, поскольку совершил этот маленький подлог близкий приятель принца. Сам он был не в том положении, чтобы снабжать нас государственными секретами, но представлял ценность в качестве источника информации о мелких грешках и потенциальных слабостях своего окружения, склонности лорда Фредерика были лишь одними из многих.

– Что вы хотите сказать?

– Я думаю, что если только сам принц Уэльский не стал насильником и не предался всем остальным видам мерзостей, то убийца Рэйчел, скорее всего, шурин вашего молодого виконта, Мартин, лорд Уилкокс.

Кэт ахнула.

– Вы уверены?

– Нет. Но на месте Девлина я бы присмотрелся к этому человеку. – Пьерпонт потянулся за шляпой, затем выпрямился. – Как понимаю, Девлин не в курсе, что в этой войне, которой он отдал пять лет своей жизни, вы на стороне французов?

– Я на стороне Ирландии, а не Франции. Большая разница.

– Да уж, – сказал Лео, подходя к ней. – Но подозреваю, ваш друг особой разницы не увидит. – Мужчина неожиданно ласково коснулся ее щеки. – Постарайтесь снова не влюбиться в него, ma petite. Он разобьет ваше сердце.

Кэт держалась очень твердо.

– Я умею приказывать своему сердцу.

Лео улыбнулся. От глаз его разбежались лучики морщин.

– Из Парижа скоро пришлют кого-то вместо меня, – бросил он через плечо. – Будьте начеку. Он выйдет на контакт с вами. Пароль вы знаете.

Кэт молча проводила его во двор. Она смотрела вслед его дорожной карете, пока та не исчезла в ночи. Затем опустила вуаль, села верхом на свою лошадь и поехала прочь.

Улицы Лондона окутывал густой туман. Плотный, едкий, превращающий пламя газовых фонарей в легкое золотистое свечение.

Кэт остановилась перед домом и бросила поводья груму.

– Отведи ее в стойло, – сказала она, спешиваясь.

Девушка немного постояла, прислушиваясь к приглушенному цокоту, тающему в ночи. Затем перебросила шлейф амазонки через руку и обернулась в тот момент, когда перед ней возникла темная фигура. Кэт испуганно вскрикнула.

– Вы хозяина не видели? – спросил Том.

Чувствуя себя немного глупо, Кэт тихо выдохнула.

– Думаю, он получил письмо от своего приятеля, доктора Гибсона. Может, он что-нибудь тебе расскажет.

Том покачал головой.

– Так Гибсон меня за ним и послал. Что-то про безделушку, найденную в кулаке у мертвой.

Кэт замерла у лестницы. Кто-то направлялся к ним по тротуару размеренной походкой джентльмена. Человек в плаще с пелериной.

– Мисс Болейн? – Он прикоснулся к шляпе, остановившись рядом.

– Да? – Она ощутила какой-то страх, нехорошее предчувствие при виде этого мужчины средних лет, который со спокойной улыбкой смотрел на нее. – Что вам угодно?

– Я лорд Уилкокс, – сказал он, опуская руку куда-то в недра плаща. – Должен просить вас сопроводить меня вот в этот экипаж. – Он кивнул в туманную тьму. – Он там, в конце улицы.

Кэт ощутила, как подобрался возле нее Том, не отводивший глаз от джентльмена.

– А если я откажусь? – спросила она низким хрипловатым голосом.

Его рука под плащом явно что-то сжала, и актриса поняла, что там пистолет с направленным прямо на нее дулом. Он заметил, как ее взгляд метнулся в сторону, и усмехнулся.

– Как видите, выбора у вас нет.

ГЛАВА 57

Аманде исполнилось одиннадцать, когда ее брат Ричард рассказал ей правду об их матери.

Тем летом он приехал из Итона домой. Десятилетний мальчик очень много о себе воображал. Девичий мир Аманды был узок, он ограничивался классной комнатой, уроками и прогулками с няней в парке. Она ошеломленно слушала в тишине возбужденные рассказы шепотком об отвратительных вещах, которые мужчины проделывают с женщинами, о том, как они постыдно спариваются совсем голые. А потом, когда девочку чуть не стошнило от ужаса при мысли, что однажды и ее принудят терпеть такое грязное вторжение в ее собственное тело, Роберт рассказал о слухах, ходивших об их матери. О том, как графиня Гендон делала это с другими мужчинами, кроме отца Аманды.

Девочка, конечно, не поверила Ричарду. Да, в поместье она насмотрелась, как спариваются животные, чтобы понять, что хотя бы здесь он не врет. Но она отказывалась согласиться с тем, что он рассказывал про маму. Как могла красивая, смешливая графиня делать это со всеми мужчинами, от герцогов королевской крови до простых лакеев? Аманда ни слову не поверила. Ни словечку.

Однако подозрения тайно проникли в душу и постепенно разъедали ее. Лето перешло в осень, и Аманда осознала, что следит за матерью. Смотрит, как загораются ее глаза, если в комнату входит какой-нибудь красавец. Как она запрокидывает прелестную белокурую головку и смеется, разговаривая с мужчинами. Как приоткрываются ее губы и замирает дыхание, когда кто-нибудь из них склоняется к ее руке.

И в один из редких солнечных дней сентября, когда графиня и ее дети жили в деревне в Корнуолле, а граф, как всегда, обхаживал короля, Аманда сбежала из классной комнаты и отправилась гулять. Воздух был свеж и полон ранних запахов перепаханных полей, нагретых солнцем сосновых иголок, и она забрела дальше, чем намеревалась и чем ей позволялось. В ее душе совсем недавно поселилась тревога, неутоленное желание, уводившее ее от ухоженных террас парка и аккуратно обсаженных кустарником полей родного поместья и увлекающее в глубокие лесные чащи, что тянулись вдоль моря.

Там она и наткнулась на них в залитой солнцем лощинке, прикрытой выступом скалы от ветра с покрытого барашками моря. Мужчина лежал на спине, его длинное нагое тело было покрыто потом, голова запрокинулась, словно в агонии. На нем сидела верхом женщина, ее нежные белые руки стискивали запястья мужчины, а его загорелые крупные ладони сжимали ее груди. С закрытыми в экстазе глазами, закусив нижнюю губу, она скакала на мужчине. Скакала на нем.

За месяцы, прошедшие после визита Ричарда, Аманда пыталась вообразить, как же выглядит та грязная вещь, о которой он ей рассказывал. Но она не могла представить себе ничего подобного.

Привлеченная смесью ужаса и восхищения, с колотящимся сердцем, с тошнотой в горле, она подобралась поближе, смутно догадываясь, кого сейчас увидит. Женщина, из чьей груди вырывалось хриплое, резкое дыхание, была ее матерью, Софией Гендон. А мужчина, чей обнаженный таз поднимался снова и снова в диком, мощном ритме, все глубже и глубже вбивая свое тело в ее, – конюхом ее милости.

Аманда никогда не рассказывала Ричарду о том, что произошло в тот день, хотя по горьким замечаниям, которые порой делал ее брат, понимала, что он винит отца в распутстве матери, считая неправильным полностью посвящать себя королю и стране, совершенно забывая о своей одинокой очаровательной жене. Но Аманда знала правду, поскольку видела жажду на прекрасном, залитом солнцем лице матери. Постыдную, ненасытную жажду.

Уже стемнело. Туман поглотил последние отблески солнечного света, прежде чем день незаметно перешел в ночь. Горничная Эмили собралась подбросить угля в камин и задернуть шторы, но Аманда ее отослала.

Отогнав воспоминания о былом, женщина подошла уменьшить огонек масляной лампы, заполнявшей комнату сладковатым ароматом, и задернуть тяжелые парчовые шторы, чтобы от окон, выходивших на площадь, не тянуло холодом.

Подойдя к письменному столу, она остановилась, подняла голову и прислушалась. В доме стояла тишина, она выдвинула потайную щеколду, открывающую тайник в столе, и достала оттуда листок пергамента.

Она читала его уже раз сто и не понимала – да и не задумывалась, – что ее заставляло снова и снова перечитывать признание в давнем грехе, написанное собственной рукой Софии Гендон. Аманда не представляла, что подвигло ее мать на изложение подобной истории в столь жестких, откровенных словах, да еще заверенной при свидетелях. Аманда также не могла придумать, как эта шлюха, Рэйчел Йорк, нашла такой занимательный документ и чего она хотела. Но она не сомневалась, что этот пергамент был у актрисы.

Ее кровь до сих пор виднелась на уголке.

Правду о том, что произошло в ночь вторника, ей первым приоткрыл кучер Нед. По крайней мере, он поведал ей то, что знал. Это потребовало времени и нескольких тщательно сформулированных угроз, но постепенно Аманда вытянула из него любопытный рассказ о том, как его милость по дороге в Вестминстер наткнулся на мастера Баярда, пьяною до бесчувствия, на тротуаре передзаведением Гриббза. Конечно же, он взял мальчика в карету. Но домой отвез не сразу. По приказу его милости кучер Нед поехал дальше, на Грейт-Питер-стрит в Вестминстере, где его милость сдал сына слугам.

Конечно, не слуге спрашивать, куда едет хозяин, но кучер Нед признался, что сильно беспокоился. И худшие его опасения подтвердились, когда минут через двадцать – тридцать на лорда Уилкокса напали грабители. Он вернулся в карету, шатаясь, в плаще, залитом кровью. Кровь капала и с его клинка, которым он от них отбивался. Он строго-настрого приказал кучеру, чтобы тот ни в коем случае ничего не говорил ее милости, чтобы не потревожить ее нервы. Как потом поняла Аманда, он приказал молчать и своему камердинеру Даунингу.

Баярд все это время храпел в беспамятстве. Аманда просто удивлялась молчанию обоих слуг, прекрасно знавших, что она вовсе не подвержена нервным припадкам, подобно многим дамам ее круга. Она также изумлялась, как они могли беспрекословно верить словам своего хозяина, когда кровавые подробности убийства в церкви Сент Мэтью были на устах у всего города. Но может, ни Нед, ни Даунинг просто не замечали, как напрягалось лицо их хозяина от сексуального возбуждения при виде того, как по улице плетью гонят проститутку. Может, они не знали о череде горничных, которых он насиловал в течение долгих лет, или о том, как он порезал одну, когда та попыталась ему отказать. И Аманда в конце концов решила выяснить правду.

Снова сложив пергамент, она тщательно спрятала его в тайнике. Интересно, что подумал Уилкокс, когда увидел, что документ пропал? Аманда нашла его случайно, разыскивая хоть что-нибудь, что могло подтвердить ее подозрения, ту правду, которую она в глубине души уже знала. Остальные бумаги, найденные вместе с аффидевитом – любовные письма лорда Фредерика к некоему Уэсли и интересное королевское свидетельство о рождении, – она оставила на месте, поскольку они для нее значения не имели. Но признание матери Аманда забрала не задумываясь. Оно представляло собой слишком большую ценность, чтобы оставлять его в руках такого человека, как Мартин.

Она так задумалась, что не слышала, как дверь тихо отворилась. Лишь то, что в комнате повеяло холодом, подсказало, что она уже не одна. У дверного косяка стоял Себастьян.

Сначала Аманду охватил ужас от мысли, что он разглядел аффидевит матери в ее руках. Затем она поняла, что он смотрит на нее, а не на стол.

– И где он? – резким, недобрым голосом спросил Себастьян. – Где Уилкокс?

– У тебя, похоже, уже вошло в привычку являться без приглашения, – сказала она, проигнорировав его вопрос.

Он выпрямился и подошел к ней. Его жутковатые янтарные глаза ярко горели.

– Ты ведь знала? И как давно?

Аманда невольно попятилась.

– Что я знала?

– Я думал, что это Баярд, – продолжал он, не обращая внимания на то, что сестра не ответила ему. – Я вспомнил мерзости, вытворяемые им еще в детстве. То, как он поджег курятник в Гендон-хаус, чтобы просто посмотреть на пожар. Все эти невообразимые вещи, что он проделывал с бродячими животными, которым выпала злая судьба попасться ему в руки.

Он остановился перед ней так близко, что она ощутила резкий запах смога, глубоко въевшийся в его грубую рабочую одежду.

– Я все гадал, откуда это? Откуда эта абсолютная безжалостность к страданиям других, эта жестокость на грани безумия? Я даже боялся, что и во мне такое есть. Но однажды я увидел, как Уилкокс хохочет, наблюдая за собаками, разрывавшими в клочья ребенка батрака, и все понял. Я понял, откуда это.

– Это ты безумен!

– Да? – Он резко отвернулся. – Полагаю, ты слышала новости о Лео Пьерпонте?

– О Пьерпонте? – Аманда покачала головой. – Он-то тут при чем?

– Дорогая Аманда, неужели ты, да не знаешь? Гендон несколько дней назад кое-что мне рассказал. Оказывается, правительству уже почти год известно о связях Пьерпонта с Наполеоном – с тех пор, как некоего джентльмена по имени мистер Смит начали шантажировать, вытягивая информацию для французов. Похоже, что Гендон и лорд Джарвис решили между собой подождать с раскрытием Пьерпонта и использовать этого самого джентльмена в качестве двойного агента.

– И что? – спросила Аманда.

– А любопытнее всего, что и отец, и Джарвис оба служат королю, но лично терпеть друг друга не могут. Значит, единственным объяснением того, что они вместе занялись этой проблемой, служит то, что шантажируемый джентльмен обратился за помощью именно к Гендону. А сделать это мог лишь твой супруг, Уилкокс.

Аманда стояла не шевелясь, глядя, как брат бесшумно расхаживает по комнате. Она этого не знала. Ей в голову не приходило, что Уилкокс окажется настолько беспечным и угодит в расставленную французами ловушку. Она сцепила руки, охваченная ледяным гневом – не на Мартина, но на этого человека, ее брата, который пришел сюда дразнить ее тупостью ее мужа.

– Интересно, что у них есть на него? – сказал Себастьян, поигрывая пером, которое она оставила на обтянутой кожей столешнице своего письменного стола. – Думаю, что-то серьезнее супружеской неверности.

Что бы там ни было, Рэйчел наверняка нашла какие-то улики, когда украла документы у Пьерпонта. Бедная девочка, она совершила смертельную ошибку, когда предложила Уилкоксу сделку. Она не догадывалась, с кем связалась. – Он вдруг резко обернулся к ней. – Но ты была в курсе.

– Ты с ума сошел! – повторила Аманда, еще сильнее стиснув руки.

– Да неужели? Ты все знала еще в тот день, как я пришел сюда поговорить с племянником. Именно потому ты так точно указала мне время, когда Уилкокс встретился с Баярдом. Но ведь он не сразу отвез его домой?

– Она была шлюхой, – внезапно ответила Аманда. Хриплый голос с трудом повиновался ей. – Шлюхой и изменницей.

Странный блеск заиграл в неестественных, нечеловеческих глазах брата.

– Значит, это дает Уилкоксу право поступить с ней так, как он поступил? А при чем тут тогда горничная, Мэри Грант? Или это тоже можно, поскольку она просто служанка, да еще не слишком честная?

Слова его падали в пустоту. Аманда не желала нарушать молчание. Снаружи послышалось приглушенное цоканье копыт, чуть ближе – звон ведра и хихиканье какой-то горничной.

В конце концов заговорил Себастьян. Гнев в его голосе сменился тревогой.

– Уилкокс почувствовал вкус к подобным извращениям, Аманда. Ты что, не понимаешь? И он не откажется от этого. Он будет продолжать. И однажды его поймают.

– Надеюсь, тебя повесят раньше!

На его лице вдруг появилась недоуменная задумчивость.

– Всегда знал, что ты меня недолюбливаешь, – сказал он, помолчав. – Но до сих пор не понимаю, почему ты так меня ненавидишь?

– А за что мне тебя любить? – прошипела она, чуть ли не плюясь словами. – Ты, виконт Девлин, драгоценный сынок. Наследник всего! Всего, что должно было быть моим! – Она ударила себя кулаком в грудь. – Моим. Я – старший ребенок моего отца. А ты… – Она вовремя осеклась, стиснув зубы.

– Не я изобретал закон о праве первородства мужчин, – спокойно ответил он, недоуменно нахмурившись и глядя в ее лицо, – хотя и выигрываю от него.

Она в смятении смотрела, как на его губах появилась странная улыбка, а затем угасла.

– Забавно, но первой моей мыслью, когда головоломка сложилась, было прибежать сюда поскорее и предупредить тебя. Рассказать о том, во что превратился человек, за которого ты вышла замуж. И лишь вспомнив, что ты рассказывала мне, будто Баярд отключился до девяти, когда полиция да и все остальные считали, что убийство произошло между пятью и восьмью, я догадался, что ты знаешь правду. – Он хрипло выдохнул. – Я не полезу в петлю ради тебя, Аманда. И не позволю чокнутому ублюдку, твоему мужу, продолжать резать женщин.

– У тебя нет доказательств, – сказала она, когда он пошел к дверям.

Он остановился, кинул на нее взгляд через плечо.

– Я найду что-нибудь. – Он скривился в жесткой улыбке, куда более жестокой и недоброй, чем в прошлый раз. – Даже если мне придется эти доказательства подделать.

Выйдя из ограды церкви Сент Мэтью, сэр Генри Лавджой увидел, что улицы Вестминстера пусты. С надеждой вглядываясь во мглу, он поднял ворот в попытке уберечься от промозглого холода и пожалел, что не велел кучеру дождаться его.

Он думал о Рэйчел Йорк, которая пришла сюда одна, в такую же темную ночь. Каким же надо было обладать мужеством – или горячей убежденностью, а может, и тем и другим! Но все же он пока не нашел в этом деле причин ни для первого, ни для второго.

Преподобный Макдермот был потрясен, узнав, что такая женщина имела ключ от церкви, и понять не мог, как она сумела его заполучить. Но все-таки он у нее был, и она использовала его для встречи с графом Гендоном в десять вечера, как и говорил Гендон. Именно потому Джем Каммингс видел две пары следов – первая принадлежали убийце Рэйчел Йорк, а вторую оставил позже Гендон.

Лавджой знал, что опасно принимать факт за истину просто потому, что он на первый взгляд очевиден. Это слишком частая ошибка, и, допустив ее, они всю неделю гонялись за невинным человеком.

Послышался грохот каретных колес по булыжнику. Лавджой резко повернул голову как раз в тот момент, когда из тьмы появились темная костлявая лошадь и карета. Раздался крик, и кучер остановил карету.

Ближняя к Лавджою дверь распахнулась.

– Сэр Генри, вот вы где! – В проеме появился Эдуард Мэйтланд. – Я надеялся перехватить вас до того, как вы уйдете из церкви. У нас сведения, что виконт Девлин остановился в гостинице близ Тотхилл-филдс. В «Розе и короне». Я отправил туда парней, но, думаю, вам самим захочется присутствовать при аресте.

Лавджой забрался в темную карету.

– В деле появились новые факты, – сообщил он, когда карета рывком тронулась с места. И быстро пересказал констеблю все, что узнал после встреч с церковным сторожем и преподобным Макдермотом. – Выходит, – подытожил он, закутываясь в плащ, – что, скорее всего, Рэйчел Йорк была убита не в восемь, а в десять. И поскольку мы знаем, что лорд Девлин прибыл в клуб незадолго до девяти, то ему явно не хватило бы времени убить девушку в Вестминстере, бегом вернуться домой на Брук-стрит, переодеться и появиться на Сент-Джеймс-стрит.

Раскачивающийся фонарь бросал случайные отблески света на упрямое лицо констебля.

– Если мы не знаем, как ему удалось совершить преступление, это не значит, что с него можно снять обвинение, – сказал Мэйтланд. – Кроме того, вы забываете, что он сделал с констеблем Симплотом.

Лавджой придержал при себе то, что намеревался сказать, он и правда забыл о Симплоте.

– Как он?

– Все еще в лихорадке. Думали, прошлой ночи не переживет. Просто чудо, что он до сих пор жив.

Лавджой кивнул. Его мысли снова вернулись к тому, что произошло в среду на Брук-стрит. В этом деле был один момент, который хотелось тщательно обдумать.

Зачем привилегированному молодому человеку из влиятельной, богатой семьи пытаться убить констебля, чтобы избежать ареста по обвинению в преступлении, которого он не совершал? Бессмысленно.

Но в отношении ареста молодого виконта, со вздохом вынужден был признаться себе Лавджой, все это значило так же мало, как и ключ, найденный сторожем. Поскольку Лавджой забыл еще о Чарльзе, лорде Джарвисе. И для Джарвиса невиновность или виновность Девлина значения не имели. Виконта обвиняли пресса и улицы, и потрясенное население Лондона жаждало, чтобы он предстал перед судом.

Для сына пэра королевства уйти от обвинения в убийстве – дело плевое, и было так всегда. Но теперь, когда король объявлен безумным и принц того и гляди станет регентом, ситуация обострилась. И Джарвис яснее ясного дал понять, что стоит на кону: либо Девлин до завтрашней церемонии будет пойман, либо Лавджой вылетит из своего кабинета на Куин-сквер.

ГЛАВА 58

«Жизнь полна страшных вещей», – часто говорил Кэт Болейн отец. Например, приближающегося маршевого топота солдат и петли на фоне утреннего туманного неба. Или черного дула пистолета в руке ухмыляющегося мужчины.

– И зачем все это? – спросила она, глядя ему в лицо.

Жизнь, может, и полна ужасов, но она давно научилась скрывать свои страхи за бесстрастным лицом и ровным голосом.

Губы этого человека постоянно кривились в еле заметной усмешке. Но при ее словах улыбочка исчезла, словно он ожидал от нее покорности или истерики, а вместо этого получил спокойный и решительный прямой вопрос, что сбивало его с толку.

– От вас, дорогуша, мне нужно только сотрудничество. – Он снова безмятежно улыбался. Он кивнул на Тома. – Вы знаете этого парня, да?

Кэт посмотрела на паренька, стоявшего рядом с ней. Том ответил ей тревожным взглядом.

– Да, – сказала она.

– Хорошо. Ему можно доверить доставку письма? Свободной рукой Уилкокс достал из внутреннего кармана сложенный листок бумаги и протянул его Тому.

– Отнеси виконту Девлину. В письме перечислены все необходимые указания, но я надеюсь, что ты обрисуешь его милости всю серьезность ситуации. Надеюсь, все понятно?

Кэт неслышно ахнула, догадавшись о намерениях Уилкокса. Он приготовит Себастьяну ловушку, а она будет наживкой.

В душе ее поднялся страх, жаркий и липкий, но она усилием воли взяла себя в руки. Паника мешает думать, а ей нужна ясность мысли. Может, разрушить план, просто отказавшись ехать с ним? Но в глазах Уилкокса было что-то такое, что остановило девушку. Такой человек убьет сразу, не задумываясь и не раскаиваясь. Кэт понимала, что если Себастьян обвинит себя в ее смерти, им будет руководить такое чувство вины и ярость, что он наделает ошибок. Смертельных ошибок.

Она втянула холодный едкий воздух. Горло и нос начало саднить, во рту горчило. И, словно ощутив ее панику, Уилкокс расплылся в улыбке.

И именно это положило конец ее сомнениям – этот человек был абсолютно уверен в безупречности своего плана. Но Кэт знала Себастьяна, знала о нечеловеческой, звериной остроте его чувств и быстроте рефлексов. Может, виконт и пойдет в ловушку, но он будет об этом знать.

И второй раз за этот вечер она посмотрела в глаза Тома и медленно кивнула, надеясь на то, что он поймет.

Мальчик еще мгновение постоял в нерешительности, затем схватил записку и бросился во тьму, по дороге толкнув Уилкокса. Но, оказавшись на мостовой, он обернулся, одной рукой придерживая шляпу, и прокричал:

– А если хозяин не придет?

– Напомни ему, что случилось с Рэйчел Йорк и Мэри Грант, – сказал Уилкокс, беря Кэт под руку и крепко притягивая к себе. – Он придет.

Себастьян переодевался у себя в «Розе и короне», когда в дверь влетел Том, впустив за собой холодный смрад ночного тумана.

– Господи помилуй, хозяин, он похитил ее! – задыхаясь, пролепетал парнишка, с трудом выталкивая воздух из худой груди. – Он украл мисс Кэт!

Себастьян резко обернулся.

– Что? Что ты сказал?

– Папаша вашего племянника. Лорд Уилкокс. Сцапал прямо перед ее домом, да, и дал мне для вас записку. Велел, чтобы я вам сказал…

Себастьян вырвал у Тома запечатанное послание и, вскрыв его, пробежал взглядом по неразборчивым строкам:

У меня находится то, что, как мне кажется, представляет для тебя значительный интерес. Ты можешь лично забрать это со склада торговой компании «Просперити», за Эрмитедждок. Чем быстрее ты ответишь, тем больше вероятности, что это останется неповрежденным.

Думаю, нет необходимости говорить, что прийти ты должен один и без оружия. Иначе последствия будут скорыми и неблагоприятными.

Приступ бешенства и страха охватил Себастьяна, тошнотворная смесь жара и холода перекрыла дыхание, внутри что-то свело. Он осознавал, что Том все еще говорит, но рев крови в ушах заглушал его слова.

Он поднял голову и посмотрел прямо на паренька.

– Что? Еще раз повтори.

Что-то такое было в лице Себастьяна, отчего Том попятился, ноздри его затрепетали. Он шумно втянул воздух и сглотнул.

– Это он, да? Это тот самый тип, которого вы выслеживали, который порезал тех женщин? Он сказал, чтобы я напомнил вам, что случилось с двумя шлюшками. С Рэйчел Йорк и Мэри Грант.

– О Иисусе. – Себастьян отбросил в сторону записку и схватил сапоги.

Том у него за спиной подобрал упавшую бумажку, его губы беззвучно двигались, пока он читал ее. Мальчик нахмурился, с трудом переводя дыхание.

– Но ведь вы же не пойдете туда? На ту верфь?

Себастьян сунул ноту в сапог. Он и не знал, что бездомный воришка умеет читать.

– А что мне, по-твоему, делать?

– Но это же западня!

– Значит, я предупрежден.

– И вы просто отправитесь туда?

– Нет, если смогу придумать что-то еще. – Он схватил мальчика за плечо. – Но если со мной что-то случится, я хочу, чтобы ты пошел к моему отцу, графу Гендону. И расскажи ему все, что сумеешь.

Том резко втянул воздух, дрожа ноздрями.

– Граф не поверит беспризорнику.

– Покажи ему эту записку. Жаль, что она не подписана, но Уилкокс не дурак.

Глаза мальчика неожиданно довольно блеснули.

– Я поднял… – Он осекся, увидев, как Себастьян вскинул руку. – Что там? Что вы услышали?

Держа в руках пальто, Себастьян метнулся к двери и прислушался.

– За тобой кто-нибудь шел?

Звуки были отдаленными, но это явно был быстрый шепот и тихие, осторожные шаги по лестнице.

– Нет, – распахнул глаза Том. – Но я заметил какого-то типа за стойкой. Мне показалось, он кого-то ждет.

Теперь шаги слышались уже в коридоре.

Себастьян бросился через комнату.

– Думаю, придется уходить через окно, – сказал он как раз в тот момент, как стекло вылетело и в комнату ворвался ледяной воздух с привкусом гари.

– Черт, – выругался Себастьян. Схватив стул с прямой спинкой, он саданул им по груди бородатого крупного человека, сунувшегося в разбитое окно. Тот хрюкнул и исчез. Себастьян двинул остатком стула в живот второго, когда услышал скрежет ключа в замке у себя за спиной. Он снова выругался. Чтобы дьявол побрал хозяина гостиницы!

Все еще со стулом в руке, Себастьян обернулся к двери и оказался лицом к лицу с крупным белокурым констеблем, которого помнил по той роковой ночи на Брук-стрит.

– Том, беги, – бросил Себастьян через плечо, когда они с Эдуардом Мэйтландом закружили друг вокруг друга, пригнувшись и не сводя с противника глаз. – Беги к отцу. Черт тебя дери! – крикнул он, заметив, что мальчик замер посреди комнаты с разинутым ртом. – Я сказал – беги!

Том рванулся к двери.

Что-то твердое и тяжелое ударило Себастьяна по виску, и мир закружился и потемнел. Он пошатнулся, и последнее, что увидел: его маленький слуга вырывается, молотя руками по воздуху, из крепкой хватки сэра Генри Лавджоя.

ГЛАВА 59

Себастьян очнулся от ощущения движения, от цокота копыт и грохота колес кареты по неровной мостовой.

Сквозь пелену боли его мысли сразу же вернулись к Кэт. Ужас от осознания того, что Уилкокс может с ней сделать, был так силен, что он чуть не задрожал, пытаясь сдержать его и не поддаться бесполезному, безумному отчаянию. Он заставил себя держать глаза закрытыми и лежать спокойно, сдерживая приступ тошноты, разъедавшей глотку. Необходимо сосредоточиться на оценке ситуации.

Он лежал на потрескавшемся кожаном сиденье старой кареты. В запястья врезались веревки. Руки были связаны, щиколотки тоже. Но слышалось дыхание только одного человека, его спутник неподвижно и настороженно сидел на противоположной скамье.

Кто?

Себастьян открыл глаза и увидел сэра Генри Лавджоя, который смотрел на него сузившимися карими глазами.

– Надо же, – непринужденным тоном заявил Себастьян, – не думал, что тот щеголь с Куин-сквер добровольно пропустит забаву.

– Если вы имеете в виду старшего констебля Мэйтланда, то сейчас он занят. Точнее, сопровождает двух своих приятелей-констеблей к хирургу.

Подавив очередной приступ тошноты и головокружения, Себастьян чуть передвинулся и обнаружил, что для пущей верности его руки не просто стянуты, а еще и привязаны к кольцу, прикрепленному к полу кареты. Он стиснул зубы, сдерживая приступ ярости, но, наверное, бешенство все же отразилось на его лице, поскольку магистрат забился глубже в свой угол, внимательно наблюдая за ним.

Себастьян осклабился в улыбке.

– Вы не боитесь, что я убью вас, не доезжая до здания суда? Отрежу вам голову, искупаюсь в вашей крови и совершу над вами всякие прочие мерзости?

Лавджою это не показалось забавным.

– Вряд ли.

Себастьян глянул в окно, когда карета свернула за угол. Вокруг них сомкнулась туманная ночь.

– А где мальчик?

– Если вы имеете в виду этого отвратительного юного сквернослова, которого взяли заодно с вами, то он вырвался из моих рук и удрал, как только мы покинули гостиницу.

Хоть что-то. Хотя чудовищно мало. Слишком многое может пойти не так. Гендон может отказаться встретиться с Томом, просто не захочет его слушать. Но даже если вдруг и поверит, что толку-то? Пошлет он на верфь отряд констеблей или сам пойдет – результат в любом случае будет ужасен. Может, Мартин Уилкокс и убийца, но уж никак не слабоумный. Он понимает, что стоит на кону. Ловушка для Себастьяна будет хитроумной, тщательно спланированной и устроенной так, что при любом раскладе Кэт умрет. Уилкокс не может позволить себе оставить свидетельницу в живых.

Себастьян впился пристальным взглядом в лицо сэра Генри Лавджоя.

– Вы должны отпустить меня.

Низенький магистрат сунул руки в карманы и закутался в пальто поплотнее, словно его донимал холод, идущий от усыпанного соломой пола и проникающий через потрескавшиеся окна.

– Возможно, для вас некоторым утешением послужит то, что я верю в вашу непричастность к смерти этих двух женщин, Рэйчел Йорк и Мэри Грант. Однако для соблюдения формальностей…

– Вы не понимаете, – перебил Себастьян низким настойчивым голосом. – Вы должны отпустить меня прямо сейчас. Человек, который убил их, захватил еще одну женщину, Кэт Болейн. Если я не успею вовремя, он и ее убьет.

Карета внезапно резко дернулась и замедлила ход, попав в плотную толпу. Поначалу Себастьян подумал, что это очередная свалка из-за хлеба, затем услышал крик:

– Ура Флоризелю!

Он разглядел радостное предвкушение на обращенных к небу лицах в золотистом свете каретных фонарей. Ликующая толпа праздновала назначение принца регентом, которое должно будет состояться утром. Они действительно верили, что их тяжелая, беспросветная жизнь наконец-то изменится к лучшему. И не понимали, что все останется по-прежнему, просто сурового, сумасшедшего короля сменит пустой, любящий развлечения самовлюбленный принц, которого куда больше интересует покрой его сюртука, чем рост цен на хлеб, принц, который никогда не слышал плача голодного ребенка на холодных улицах, никогда не видел штабелей жалких маленьких тел в белых саванах, ожидающих погребения во рву для бедных или в яме под негашеной известью.

– Но еще остается констебль Симплот, – сказал сэр Генри. – Как я понимаю…

– Да чтоб вас черт побрал! – выругался Себастьян, приподнявшись и снова потеряв равновесие из-за связанных ног. – Да не трогал я вашего констебля! Зачем мне это надо? Вы что, не слушаете меня? Сегодня умрет женщина! Сегодня вечером!

Прямо рядом с каретой затрещали шутихи. Лошади испугались, что вызвало у толпы возбужденный рев.

– Если так, – сказал Лавджой, нервно глянув на окно, – то скажите мне, где он ее держит. Я пошлю туда констеблей.

Себастьян хрипло рассмеялся.

– Он держит ее в качестве наживки для меня. И если туда припрутся ваши молодчики, он ее убьет.

– Мне кажется, вы недооцениваете моих людей.

– Да неужели?

– Этот человек, который, по вашим словам, убивает женщин, кто это?

– Мой деверь. Лорд Уилкокс.

Магистрат приоткрыл рот, но в остальном прекрасно справился с собой. Через несколько мгновений он произнес:

– У вас есть доказательства?

Себастьяну пришлось стиснуть зубы, чтобы не взвыть от отчаяния. Доказательства? Да не было их.

– Он похитил Кэт Болейн.

– Откуда такая уверенность?

Ночь разорвал внезапный фейерверк, заполнив улицу дождем искр, неестественно пылавших в густом тумане.

– Не могу вам сказать.

Лавджой кивнул, отблески очередной вспышки заблестели на стеклах его очков.

– Но если вы сунетесь в ловушку, которую, как вы говорите, лорд Уилкокс приготовил лично для вас, как это поможет спасти женщину?

– Я не намерен лезть напролом.

– Но все же такое может случиться. Если вы мне расскажете…

– Да будьте вы прокляты! – взревел Себастьян, дергаясь в путах. – Тупой, упертый, самодовольный ублюдок! Каждой минутой, что вы держите меня здесь, вы убиваете ее!

Себастьян внезапно затих, тяжело дыша холодным, чадным воздухом, старательно отводя взгляд от окна, в котором на мгновение заметил тонкую мальчишескую руку, цеплявшуюся за заднюю часть кареты.

– Я понимаю ваше нетерпение, – сказал сэр Генри с занудным спокойствием, от которого Себастьяну захотелось заорать. – Но закон…

Он осекся, когда дверь кареты вдруг распахнулась и на подножке появился маленький, неряшливо одетый парнишка.

– Я… – начал было Лавджой и снова закрыл рот, когда Том прыгнул в карету. Вспышка очередного фейерверка ярко и зловеще сверкнула на лезвии ножа у него в кулаке.

– Только пикни или дернись, – яростно прошипел он, – и я тебе его в брюхо всажу!

– Боже упаси! – сказал сэр Генри, схватившись рукой за лямку, когда карета вдруг дернулась.

– Я не сделал, как вы просили. – Том метнулся к Себастьяну и освободил его руки.

– Слава богу. – Себастьян отшвырнул обрывки веревки, пока парень резал путы у него на ногах. Не сводя глаз с бледного лица магистрата, виконт схватил Тома за плечо и благодарно стиснул. – Но теперь сделай это. И на сей раз не оглядывайся.

Том дернул головой, на лице его возникло упрямое выражение.

– Я иду с вами.

Себастьян подтолкнул его к двери.

– Нет. Я дал тебе указания. И я жду, что ты их выполнишь.

– Но…

В груди Себастьяна закипела такая ярость, что он едва сдержался, чтобы не заорать на Тома.

– Вдруг ситуация выйдет из-под контроля? – сказал он, пытаясь говорить спокойно и дрожа всем телом от нетерпения. – Тогда только ты сможешь помочь отправить ублюдка под суд. – Себастьян, понимая, что магистрат слушает их, тщательно выбирал слова. – Ты понял, что мне от тебя надо? Сделаешь? Сможешь? Парнишка помялся, дергая кадыком. Наконец он кивнул.

– Да, хозяин. Сделаю. – Он сунул нож в руку Себастьяна: – Вам может понадобиться.

Не обернувшись, он соскользнул с подножки.

Себастьян посмотрел вслед исчезнувшей в ликующей толпе маленькой фигурке. Затем сунул нож за голенище.

– Скажите мне, где держат эту женщину, – внезапно попросил сэр Генри Лавджой.

Себастьян обернулся, держась рукой за раму.

– Лучше не надо, – сказал он и, выпрыгнув из кареты, скрылся в ночи.

ГЛАВА 60

Склады торговой компании «Просперити» выходи ли к одной из бухточек прямо за Парсонс Стейрс и Эрмитедждок.

Себастьян поймал карету до Берр-стрит, но к самой реке отправился пешком. Забитые в дневное время моряками и грузчиками, после наступления темноты верфи превращались в опасный лабиринт. Его обычно патрулировали речная стража и частные охранники, нанятые судовладельцами и торговыми компаниями, которые отчаянно пытались оградить себя от нападений воров, за ночь способных опустошить склад или трюм судна, а при случае перерезать человеку горло за паршивое пальто.

Но в эту ночь Себастьян, похоже, был у реки один. Он шел сквозь густой туман, пропахший солью, речным илом, кожевенными мастерскими и мыловарней, едва различая, как плещет о берег наступающий прилив, а со стороны Тауэр-хилл и Лондонского моста доносятся приглушенные густым туманом звуки фейерверка. В ушах оглушительно стучала кровь.

Склад, который он искал, находился в середине ряда темневших перед ним строений. Трехэтажный, каменный, он с южной стороны примыкал еще к одному складу, слева тянулся переулок, по которому едва могла проехать телега. За ним начинался следующий ряд старинных домов из потемневшего от сажи кирпича.

Подойдя ближе, Себастьян заметил слабый свет, пробивавшийся из зарешеченных окон, но они были слишком высоко расположены, чтобы заглянуть внутрь. В центре стены, выходящей в узкий переулок, находились двустворчатые двери из крепких досок – вход на первый этаж. Тяжелый дверной замок висел на досках, покрытых давно облупившейся краской.

Этот замок одновременно служил и подтверждением, и насмешливым предупреждением. Уилкокс как бы говорил ему:

«Мне известно, что ты не полезешь очертя голову в мою ловушку. Но не думай, я готов тебя встретить. И я, друг мой, очень хорошо знаю этот склад, а ты – нет».

Себастьян знал цену самоуверенности. В конце концов, его собственная убежденность в том, что он способен схватить убийцу Рэйчел, привела Кэт в этот пустой склад, и теперь она играла роль живой наживки в западне этого чудовища. Но Себастьян повторял себе: как бы самоуверен ни был Уилкокс, он не глуп и понимает, что, если Кэт погибнет, сам он может не надеяться выйти живым из предстоящей схватки.

Подняв голову, Себастьян смерил взглядом окна верхнего этажа и увидел, что они тоже забраны крепкой железной решеткой. Но со стороны воды должен быть другой вход.

Тихо ступая, стараясь даже дышать как можно реже, он скользнул в боковой проулок, ведущий к воде. Когда он миновал груду пустых упаковочных ящиков, мимо него с писком пронеслась крыса.

Он остановился, настороженно прислушиваясь к любому намеку на звук, к любому знаку, показывавшему, что Уилкокс, ждущий за крепкими стенами склада, услышал его. Тихое движение идущего от бухты воздуха, полного морской соли, дыхание черной воды – все это приглушал низкий густой туман. Высокие темные силуэты стоявших на приколе кораблей и их покачивающиеся мачты казались просто призрачными тенями в ночи.

Осторожно пройдя по шероховатым, потемневшим от времени доскам открытого дока, Себастьян подкрался к дверям, выходившим к бухте. Замка не видно, как правило, их запирали изнутри на засов. Он чуть поднажал и понял, что догадка его верна – этот путь тоже закрыт.

Под ногами слышался плеск волн, поскольку склады здесь, как и большинство прочих, тянущихся вдоль рек и каналов, были построены над водой. Так что в дощатом полу склада должен располагаться люк для подхода барж и лихтеров. Это был один из способов пробраться внутрь, но он дарил слишком много возможностей человеку, поджидавшему его внутри. Себастьяну требовалось найти другой вход, который давал бы ему преимущество в смысле обзора. Так что придется проникнуть на склад сверху.

На верхнем этаже имелись еще одни двери для загрузки. Из стены над ними выходила крепкая балка, чтобы поднимать товар. И лебедка, и ворот отсутствовали, а у Себастьяна не было веревки. Рядом лежала груда бочек, буквально перекрывавшая подход к пристани, но они находились слишком далеко от двери. Придется найти другой способ проникнуть внутрь.

Вернувшись к складу прежним путем, он окинул взглядом плоские крыши строений. Старое здание рядом со складом было примерно одной с ним высоты. Дверь его, как и склада торговой компании «Просперити», была заперта на амбарный замок.

Себастьян взял в переулке одну из разбитых бочек. Пустая дубовая емкость, окованная железом, весила фунтов сорок – пятьдесят. Подняв ее над головой, он стукнул железным краем по замку раз-другой и мрачно усмехнулся, когда ощутил, как замок отходит от двери.

В тишине окутанной туманом ночи звяканье железа прозвучало неестественно громко. Себастьян затаился, тяжело дыша, и прислушался к шороху прилива.

Проскользнув между тяжелыми створками, он снова остановился, чтобы дать глазам привыкнуть к темноте. Да, он действительно видел ночью лучше прочих, но и ему не помешало бы хоть немного света, а плотный туман закрывал и луну, и звезды, поглощая даже зарево города.

Он медленно продвигался между грудами ящиков и бочек, вдыхая запах их содержимого – чая из Индии, мехов из России, хлопка в тюках из обеих Каролин. Слабое свечение наверху дало понять, что центральная шахта представляет собой проем футов десять на восемь. С одной стороны шахты шла прямая крутая лестница.

Он легко взобрался по ней на верхний этаж, заваленный, как и нижний, ящиками и тюками. В черном потолке выделялся бледный квадрат люка. Он знал, что служащие склада держат здесь, наверху, всякие инструменты. И начал их искать, теряя драгоценные минуты, сначала у лестницы, затем на краю шахты.

Наконец в деревянном ящике близ передней стены обнаружились молотки, цепь и свернутые веревки. Он схватил небольшой ломик и засунул его за пояс. Пододвинув один из ящиков, ему удалось достать рукой до края люка.

Крышка представляла собой полудюжину секций в деревянной раме, каждую из которых можно было открыть отдельно для проветривания склада. Проведя рукой по краю, Себастьян нащупал ручку секции прямо у себя над головой и осторожно повернул ее.

Ночь окатила его запахами серы и угольного дыма. Виконт подтянулся и вылез сквозь узкое окошко на крышу.

Несколько мгновений он лежал неподвижно. Дыхание выходило изо рта белым облачком. Он прислушивался к отдаленным залпам фейерверков, затем медленно выпрямился, прошел по сланцевой кровле и легко соскочил на крышу соседнего склада.

Здесь сквозь люк пробивался слабый золотистый свет. Но, подобравшись поближе, он обнаружил, что стекло слишком грязное и запотевшее, чтобы рассмотреть что-нибудь кроме смутных очертаний предметов внизу. Всегда оставался шанс, что Уилкокс ждет его наверху. Но большинство людей боятся темноты, а источник света явно находился на нижнем этаже, там же, где и две пары входных дверей и выход к воде.

Просунув ломик между рамой и крышей, Себастьян чуть надавил и почувствовал, что внутренняя задвижка чуть подается. Он поднажал еще раз, но тут протестующее заскрипело дерево.

Взломщик немедленно оставил ломик. Холодный ночной воздух остужал вспотевшее лицо. Сев на корточки, он прикинул свои возможности. Сломать раму или разбить стекло, не дав знать о своем появлении, невозможно. Оставался только один способ проникнуть на склад – через двери дока на нижнем этаже.

Его взгляд остановился на закопченной каминной трубе. Камин, как правило, обогревал небольшую бухгалтерскую комнату склада. Он несколько мгновений смотрел на нее, затем вернулся на соседнюю крышу. Легко спрыгнув в открытый люк, быстро схватил веревку вместе с крепким железным прутом.

Себастьян остро чувствовал уходящее время. Привязав один конец веревки к трубе и обмотав другой вокруг пояса, он осторожно спустился по задней стене склада. Грубые доски пристани проступали в поднимавшемся с воды тумане где-то в двадцати футах внизу. Выпрямив ноги, он уперся в стену и, как краб, пополз по грубой каменной кладке к двойным дверям, ведущим на верхний этаж. Под дверью проходила крепкая притолока, на нее можно было встать, одновременно надавив на дверь. Створки подались на дюйм, затем остановились. Они тоже были заперты изнутри на засов.

Чуть сместившись, Себастьян достал из-за пояса ломик и всунул его между створками, раздвинув их достаточно широко, чтобы просунуть железный прут под засов и приподнять его. Он мгновение подержал его, затем сбросил. Тот звякнул так громко, что Себастьян безмолвно выругался.

Ближняя створка отошла при легком толчке без единого скрипа. Он проскользнул внутрь, прикрыв за собой дверь, чтобы ни случайный блик, ни сквозняк не выдали его присутствия… если, конечно, звяканье засова еще не сделало этого.

Воздух был полон теплого, экзотического аромата кофе. Окруженный грудами джутовых тюков, Себастьян крался к золотистому пятну света центрального колодца. Он был большим, восемь-десять футов в поперечнике, примерно такой же, как на соседнем складе, с прямой лестницей с одной стороны. Он увидел огромную балку с крепким шкивом, через который была перекинута толстая веревка. Один ее конец уходил диагонально вниз, и Себастьян его не видел, а второй был туго натянут. Вдруг он слабо дернулся, словно то, что висело на нем, шевельнулось.

С нехорошим предчувствием Себастьян подобрался поближе к неогражденному краю колодца, стараясь разглядеть то, что приготовил ему Мартин Уилкокс.

Три светильника были поставлены так, чтобы освещать ярким лучом участок под ними, оставляя прочее пространство в темноте. И этот свет падал на Кэт.

Она висела на связанных руках, цепляясь пальцами за веревку в попытке ослабить натяжение в руках и плечах. Пока он наблюдал, она медленно повернулась вокруг своей оси, в ее глазах плескались боль и страх, рот был заткнут кляпом. Ее щиколотки тоже связали, бархатный плащ для верховой езды, перетянутый бечевой, туго обтянул тело.

Она висела в трех-четырех футах от крышки люка, но Уилкокс открыл его, и девушка находилась прямо над водой. Себастьян видел черный блеск волн поднимающегося ночного прилива.

Это была дьявольская ловушка, с тщательно наживленной приманкой. Войди Себастьян через один из главных входов или спустись через люк по лестнице, он никак не смог бы подобраться к Кэт незаметно. И, судя по тому, как были установлены светильники, Уилкокс прятался в темноте. Он также явно контролировал веревку, на которой висела Кэт Болейн. Освободить ее можно, только перерезав канат. Но несчастная актриса была так спеленута, что, упав в ледяную воду, утонула бы прежде, чем он дотащит ее до берега.

Себастьян мог сделать только одно. Он быстро прикинул расположение светильников и расстояние до веревки. Тихо приподняв один из больших тюков с зернами кофе, поднял его над краем колодца. Но в этот миг от неудачного шага назад под ним предательски скрипнула половица.

Он застыл на месте, но было поздно. Насмешливый голос Мартина Уилкокса послышался из темноты под ним:

– Можешь спокойно выходить, Девлин. Я знаю, что ты здесь.

Воцарилась тишина, во время которой Себастьян беззвучно сбросил с себя пальто и взял в зубы нож Тома.

– Ладно. Тогда скажу так: если не спустишься, твоя сучка полетит в реку. Слышишь, Девлин? Стоит мне перерезать веревку, и рыбы получат отличный корм.

Себастьян сильно пнул тюк с кофе, и тот полетел прямо вниз, накрыв все три светильника.

Тюк приземлился с оглушительным треском, погрузив склад во мрак, и Себастьян спрыгнул вниз. Одна его рука поймала пустоту, зато другой он крепко схватился за веревку. Он едва не вывихнул плечо. От рывка веревка качнулась, но движение было таким слабым… Он оттолкнулся ногами, чтобы усилить колебание. Кожа с ладоней вместе с перчатками содралась, когда он скользнул по тонкому канату прямо к Кэт.

Он услышал ее неровное дыхание. Все еще цепляясь за веревку рукой, он крепко обнял Кэт, прижав ее дрожащее тело к себе, и оттолкнулся снова, раскачав их как маятник. Затем, пытаясь не сорваться, он выхватил нож и, когда они были наверху арки, стал резать веревку.

Стиснув зубы, Себастьян рвал жесткие волокна, уповая на то, что не ошибся в своих расчетах угла дуги. Он уже взмолился, чтобы веревка не разорвалась в тот момент, когда они окажутся прямо над черной ледяной водой, и тут последние нити поддались.

Послышался оглушительный выстрел из короткоствольного ружья, но они рухнули вниз на мгновение раньше.

ГЛАВА 61

Себастьян ощутил резкую боль в бедре еще до того, как они упали на пол. В последнее мгновение он успел извернуться так, чтобы Кэт оказалась сверху и основная сила удара досталась ему.

Он прикрыл ее своим телом, вслушиваясь в хриплое, прерывистое дыхание девушки, и не мог понять, зацепило ее выстрелом или нет.

– Не шевелись, – прошептал Себастьян ей в ухо.

И скорее ощутил, чем увидел, как она кивнула в ответ, поскольку среди груд ящиков и тюков стояла практически абсолютная темнота.

Он быстро перерезал веревки на ее щиколотках и коленях. Осторожно ощупал ее и прямо под ребрами ощутил теплую влагу. Кровь.

Его сердце болезненно колотилось в груди. Он сорвал с шеи платок и быстро приложил к ране, не в силах оценить ее серьезность. Прижав одной рукой ткань, другой он с трудом перерезал веревки на ее запястьях, прежде чем вынуть кляп из ее рта.

Она перехватила его руку, молча стиснула его пальцы дрожащей ладонью, затем отпустила и прижала ее к боку.

Припав щекой к ее волосам, Себастьян с трудом выровнял дыхание, вглядываясь в темноту ночи. Он знал, что во время выстрела Уилкокс прятался среди ящиков за лестницей, но явно переменил укрытие. Хотя Себастьян сомневался, что Уилкокс сумеет перезарядить ружье в темноте, неизвестно, сколько оружия у него в запасе. Даже Кэт не могла знать, не запрятал ли он заряженных карабинов или пистолетов в разных углах склада, прежде чем приволок ее сюда.

Будь Девлин один, он бы сам напал на негодяя, применив военный опыт и воспользовавшись нечеловеческой быстротой реакции, чтобы уравнять шансы, хотя он и не располагал оружием и находился в незнакомой обстановке. Но он не мог оставить Кэт одну, беззащитную и раненую.

И все же, лежа в вязкой тишине склада, в затянувшемся молчании, Себастьян понял, что не может просто ждать, пока преступник сделает следующий шаг. Он чувствовал, как кровь Кэт сочится сквозь складки его платка, ощущал медный запах, мешавшийся с густым ночным воздухом, полным соли и ланолина.

Он взял руку девушки и, вложив в слабую ладонь платок, прижал ее к ране. Наклонившись, коснулся губами ее щеки – такой холодной и неестественно липкой.

«Я не брошу тебя», – шепнул он, хотя и не знал, поняла она его или нет.

От воды из открытого рядом с ними люка тянуло сырым холодом. Они упали совсем рядом с проемом. Возле отверстия слабо виднелись очертания тюков с кофе. Медленно передвигаясь, он сумел подобраться к ним и упереться в один из них плечом.

Стиснув зубы, он столкнул его вниз и быстро откатился, увлекая за собой Кэт, когда тяжелый тюк громко плюхнулся в воду где-то с высоты восьми футов.

Крепко прижимая к себе ее дрожащее тело, Себастьян ждал очередного выстрела. Но только вода плеснула о деревянные подпорки.

Из темноты слева от него послышался насмешливый голос Уилкокса:

– Жалкая попытка, Девлин. И чего ты хотел? Чтобы я вышел, подумав, что ты уплыл?

Не желая выдавать собственной позиции, Себастьян мрачно улыбнулся во тьму. Значит, этот ублюдок действительно переместился. Теперь он находился за тюками австралийской шерсти, лежавшими между пленниками и дверямигрузового дока.

– Интересное положение, – продолжал Уилкокс. – Можно было бы сказать, что я утратил преимущество. Да вот только я чую запах крови, Девлин. Интересно чьей? Твоей? Или ее? Я могу позволить себе роскошь подождать ночку. А вот ты можешь?

Внезапно Кэт коснулась руки виконта.

– Себастьян, – прошептала она.

Но он уже и сам заметил слабое оранжевое свечение, разгоравшееся за мешками с шерстью у основания лестницы. Наверное, пороховая искра попала туда при выстреле. Сквозняк, тянувший из открытого люка, принес слабый, но узнаваемый запах. И тут вся груда занялась огнем.

Пламя взвилось высоко, поддерживаемое воздухом, идущим из люка. С шипением старое дерево лестницы вспыхнуло, и все здание заполнилось клубами дыма, охваченное трескучим огнем.

Кэт прерывисто задышала, задыхаясь от гари. Уилкокс находился между ними и двойными дверями, ведущими к воде. Поскольку лестница на второй этаж загорелась, а двери были заперты снаружи, единственным выходом из здания остался люк. Но это означало, что придется прыгать в высоты в восемь футов в ледяную воду бухты. Кэт, пребывающая в полубессознательном состоянии от потери крови, да еще в тяжелом плаще, наверняка камнем пойдет ко дну.

Вокруг весь склад запылал, как просмоленный факел. На полу, рядом с открытым люком, воздух еще оставался относительно чистым, но это ненадолго. Им надо уходить отсюда прямо сейчас.

По хриплому кашлю Уилкокса Себастьян понял, что тот снова двигается. Засов на дверях в док металлически скрипнул. На мгновение дым разошелся, и на фоне ночного туманного неба показалась мужская фигура. Затем она исчезла.

Кэт стиснула руку Себастьяна. В неестественном красноватом свете пламени он ясно увидел ее лицо. Весь бок костюма актрисы был темным.

– Господи!

Больше не опасаясь выстрела Уилкокса, Себастьян стал быстро отрывать полосы ткани и туго перевязывать ими рану.

– Мы выйдем в те же двери, что и он. Ты понимаешь меня?

Кэт покачала головой. Глаза ее казались огромными на бледном лице.

– Нет. У него остался пистолет. Если выйдем туда, он будет ждать нас.

Себастьян обнял ее.

– Выбора нет. – Ему приходилось кричать, чтобы перекрывать рев пламени. – Двери в переулок заперты снаружи.

– Тогда сломай замок.

Себастьян посмотрел на передние двери. Дым был уже таким густым, что при каждом вздохе жгло горло и выворачивало легкие.

– Попробую.

Сильно кашляя, он понес ее туда, где она могла глотнуть свежего воздуха, текущего из дыры между двумя дверями. Пошарив вокруг в густом дыму, он нащупал рундук, окованный бронзовыми полосами, достаточно небольшой, чтобы его можно было взять двумя руками. Используя его торец как таран, он ударил по стыку двух створок, пытаясь либо сломать замок, либо снести кольцо. Пламя обжигало спину, высасывая воздух из легких. Стиснув зубы, он еще раз ударил рундуком в двери и услышал треск.

Изо всех сил он ударил в третий раз. Рундук разлетелся в щепки.

– Бесполезно! – крикнул он.

Он склонился над Кэт, чтобы поднять ее на руки, но та уперлась ему в грудь и замотала головой.

– Оставь. Без меня ты выберешься через дверь к воде.

Он посмотрел ей в глаза, глубоко вздохнул.

– Я тебя не брошу. Так что забудь свои благие порывы и просто смирись с тем, что теперь моя очередь геройствовать.

На мгновение воцарилось молчание, затем он услышал слабый, но настоящий смех.

С оглушительным ревом огромная балка центрального колодца рухнула вниз, рассыпав веер искр.

– Черт, – выругался Себастьян.

Прижимая к себе Кэт, огибая горящие тюки и уклоняясь от падающих обломков, он побежал. В какое-то мучительное мгновение ему показалось, что он сбился с пути в густом дыму. Но затем увидел четырехугольник серого тумана и бросился туда, в холодный воздух ночи.

Он ожидал увидеть на досках пристани возле бухты Уилкокса, но там было пусто.

– Наверное, услышал, как ты ломишься в передние двери, и побежал туда, – тяжело кашляя, проговорила Кэт.

– Может быть, – хрипло выдохнул Себастьян. Или Уилкокс просто ждет их в конце того длинного темного переулка с северной стороны склада.

– Отпусти меня. Я могу идти, – сказала она.

– Ты уверена?

– Да. – Она высвободилась и ступила на землю. Затем шепнула: – Извини. Переоценила силы, – и упала в обморок.

Снова подхватив ее на руки, Девлин повернул на юг, подальше от переулка и таящихся в нем опасностей. Он хотел пробраться через груду ящиков, которые только частично перекрывали дорогу к докам на стыке двух складов, но понял, что ошибся. Теперь ящики завалили ее полностью. У него не оставалось другого пути, кроме как идти на север.

К тому времени пламя вырвалось из окон верхнего этажа. Одно за другим окна начали вылетать, заполняя ночь звоном разбитого стекла. Посыпались щепки. Прикрывая Кэт собственным телом, хрустя осколками, Себастьян побежал вперед. Переулок наполнился дымом. Если Уилкокс и прятался там, то жар и дождь битого стекла должны были вынудить его выбраться.

За спиной ревело пламя. Себастьян держался на узкой полосе досок, шедших вокруг бухты. Миновав ряд старинных складских зданий, он продвигался на север. Черная вода бухты отражала огонь, а туман окрашивался в яростно-огненный цвет, пока не стало казаться, что сама ночь охвачена пожаром.

Он увидел впереди еще один проход, уходящий влево, и бросился туда, надеясь на спасение. Но поскользнулся на неровной доске, раненая нога подвернулась, и он упал на колени, мгновенно вспотев и почти ослепнув от приступа боли.

Удерживая в объятиях бесчувственную Кэт, он ощущал жар пламени и пытался набрать воздуха в обожженные легкие. Собравшись с силами, встал и в этот момент услышал щелчок курка и голос.

– Неверное решение, Девлин.

ГЛАВА 62

Из клубящегося дыма выступил Мартин Уилкокс с пистолетом в руке. Плаща он лишился, шейный платок был весь в саже, а угли прожгли тонкое сукно его великолепно скроенного сюртука. Но голос его звучал странно приятно, почти беспечно.

– Все зависит от выбора, не так ли, Девлин? – сказал он. – Ты захотел остаться в Лондоне, доставляя мне неприятности, а любой рассудительный человек на твоем месте давно бы сбежал за границу. Ты решил прийти сегодня ночью сюда, зная о ловушке. И вот опять. Мог бы бросить девку и спастись. Но тебе станет невозможно после этого жить. Ты просто чудовищно предсказуем.

Себастьян чувствовал, как покачиваются доски пристани у него под коленями, ледяной воздух с бухты сушил пот на его лице. Он смотрел на приближающегося к нему Уилкокса.

– А сам-то что выбрал, Мартин? Убить Рэйчел Йорк, а не платить ей за то, что она хотела тебе продать? Разумнее некуда!

Уилкокс остановился в каком-то футе от него, держа в вытянутой руке пистолет.

– Ах да, но понимаешь ли, я решил, что наша милая Рэйчел сама сделала неверный выбор. Когда я услышал, что она в тот же вечер идет на встречу с Гендоном, я подумал, что она нашла покупателя посолиднее. Потому я пошел за ней, чтобы вернуть свидетельство моей маленькой страховой сделки. Но вместо этого нашел только интереснейший аффидевит твоей матушки. Поверь мне, я очень удивился.

– Страховой сделки?.. – начал было Себастьян, но осекся, тут же поняв, в чем дело. – Конечно же. Та история о грешке, рассказанная год назад Гендону, была просто выдумкой, чтобы вытащить тебя из неудобной ситуации. И сколько лет ты трепыхаешься в паутине у Пьерпонта?

Обычная улыбка Уилкокса не дрогнула.

– Три года. Именно мне платил Пьерпонт за сведения о наших намерениях в Испании. – Он сказал это так, будто гордился своим деянием.

– Так вот зачем ты следил за горничной. Чтобы найти улики, украденные Рэйчел у Пьерпонта, ведь по ним было понятно, что твои отношения с французом куда глубже, чем предполагалось.

– Именно. Сомневаюсь, что эта дура вообще понимала ценность попавших ей в руки бумаг.

– Но ты все равно убил ее.

– Надо же быть уверенным на все сто. – Шурин виконта оскалился в усмешке. – Естественно, улику против себя я уничтожил сразу же, а остальные документы придержал. Никогда не знаешь, что пригодится. Но ты сделал ошибку, украв аффидевит твоей матушки из моей библиотеки. Пока я не обнаружил пропажи, я и не знал, что ты вышел на меня.

Себастьян посмотрел в лицо своего родственника и рассмеялся.

– Я не брал аффидевита. Ты хочешь сказать, что потерял его? Как… беспечно с твоей стороны.

Рука Уилкокса с пистолетом конвульсивно дернулась, затем расслабилась.

– Интересная тактика. Думаешь вывести меня из равновесия? – Он покачал головой. – Не получится. – Его обычно спокойное, улыбающееся лицо внезапно стало жестким и передернулось, напоминая о приступах ярости у Баярда. – Оставь ее на досках, но не вставай. Ползи в сторону. На коленях.

Не сводя взгляда с лица Уилкокса, Себастьян положил Кэт на доски. Она тихо вздохнула, но осталась лежать неподвижно, когда он отодвинулся, чуть сместив вес, чтобы оказаться на корточках.

Уилкокс усмехнулся.

– Отлично. Я должен точно попасть. Не хочу, чтобы у полиции возникали вопросы, когда я предъявлю твое тело. И конечно же, изуродованный труп твоей последней жертвы, – добавил он, многозначительно глянув на Кэт.

Себастьян оперся на здоровую ногу, подобрался, готовый к прыжку. Он смотрел Уилкоксу в глаза.

– На самом деле всем плевать, кто именно убивал этих женщин. Ты так этого и не понял? Знаешь ли, в груди этого города вовсе не пылает жажда справедливости. Народ просто хочет чувствовать себя в безопасности, а когда ты умрешь, они испытают именно это. Какая ирония!

Себастьян увидел вспышку в глазах убийцы за долю секунды до того, как тот нажал на курок. Он рванулся вперед, на лету изогнувшись и взмахнув левой рукой так, что его открытая ладонь ударила Уилкокса по запястью, подбросив кулак вверх, и выстрел ушел в ночь. Себастьян ощутил, как жар опалил правое плечо, которым он врезался в грудь Мартина. Здоровой рукой Девлин обхватил колени этого ублюдка и рванул, хотя и одной силы первого удара хватило, чтобы сбить противника с ног.

Уилкокс с силой грянулся о доски. Воздух выбило из его легких, и Себастьян оказался сверху. Все еще разевая рот в попытке глотнуть воздуха, Мартин ударил Себастьяна рукоятью пустого пистолета по затылку.

Яростно выругавшись, виконт крепко схватил своего деверя за запястье и стал выкручивать до тех пор, пока тот с криком не выпустил оружие, после чего совершенно перестал сопротивляться.

– Ну, положим, ты меня одолел, – задыхаясь, произнес он. Пламя пожара блестело в его глазах. Он улыбнулся Себастьяну. – И что теперь, а? Ты сам понимаешь, что у тебя нет никаких доказательств, что я сделал это с теми женщинами. Никаких! Даже царапины, оставленные маленькой сучкой у меня на шее, зажили. Так что просто будет твое слово против моего. И кто тебе поверит?

– Ты забыл о Кэт Болейн.

– Что? Шлюха против приятеля наследного принца? – Уилкокс улыбнулся. – Не думаю. И все еще улыбаясь, он изогнулся и ударил коленом прямо по раненой ноге Себастьяна.

Боль взорвалась огнем, дыхание перехватило, на мгновение у него поплыло в глазах, и он ослабил хватку, что позволило Уилкоксу выбраться из-под него. Откатившись в сторону, он успел даже встать на четвереньки, когда Себастьян опять набросился на него. Какое-то время они балансировали на краю причала, затем оба упали вниз.

Себастьян отпустил Уилкокса, и тот неуклюже плюхнулся в холодные волны. Виконт сумел выпрямиться и войти в воду ногами вперед. Он глубоко погрузился в пучину, затем вынырнул на поверхность, с трудом выгребая, – тяжелые сапоги и неудобные брюки тянули его вниз, а раны в плече и бедре невыносимо саднили.

Он слышал, как, захлебываясь, кашлял его деверь. Его шейный платок белел пятном в черноте ночи. Себастьян поплыл к нему. На мгновение его крупная голова исчезла под водой, подсвеченной оранжевым пламенем пожара. Затем он снова вынырнул, барахтаясь, неуклюже дергая руками и ногами. Лицо его покрывала смертельная бледность, распахнутые от ужаса глаза смотрели на виконта.

– Помоги мне! Ради бога, помоги! Я не умею плавать! – Дрожащей рукой он обхватил Себастьяна за шею и вцепился в него намертво.

– Отцепись, дурак! Утопишь нас обоих!

Но Уилкокс обезумел от страха.

– Ты не можешь дать мне утонуть! – прокашлял он, еще крепче вцепившись в Девлина, чуть не удушив его.

Глубоко вдохнув, Себастьян нырнул и вывернулся из рук Уилкокса. На сей раз он постарался вынырнуть за спиной у барахтающегося мужчины. Протянув руку, Себастьян схватил его за ворот. Это был обычный прием при спасении утопающих. Оставалось только подтащить его поближе к себе, обхватить за шею, подведя локоть под подбородок, чтобы не дать его голове уйти под воду, и плыть к причалу.

Вдалеке слышался рев пламени, пожирающего склад, со стороны города доносился бешеный звон пожарного колокола. Себастьян покрепче ухватил Уилкокса за ворот, продолжая держать его на вытянутой руке.

«Всегда приходится выбирать».

И теперь перед Себастьяном стоял выбор, мрачный и тяжкий. Ведь Уилкокс прав: доказательств, что те убийства совершил он, не было. Ничего не связывало его с извращенными преступлениями против двух женщин, и ничто не остановит его от повторения.

В голову Себастьяну пришла еще одна мысль: как только он вытащит своего деверя, тот может опять попытаться убить его и Кэт. Виконт давно понял, что грань между правильным и неправильным, между добром и злом не всегда очевидна. Всего неделю назад он решил опровергнуть несправедливое обвинение в мерзком убийстве. Но постепенно его цель изменилась. И он понимал, что даже если никогда так и не сумеет доказать свою невиновность, то хотя бы выполнит обещание, данное женщине, которая слишком давно умерла, чтобы его услышать.

Где-то недалеко послышался крик, но это уже не имело значения. Разжав руку, Себастьян выпустил ворот сюртука из тонкого батского сукна.

ГЛАВА 63

Стоя на краю дока, сэр Генри Лавджой смотрел, как виконт выкарабкивается из воды по грубой лестнице. Переводя дух, виконт огляделся по сторонам, и его нечеловеческие янтарные глаза блеснули желтым в отблесках пожара.

Мужчины уставились друг на друга. Девлин дышал так тяжело и часто, что промокшая, окровавленная грубая ткань его рубашки дрожала при каждом вздохе.

Первым заговорил Себастьян.

– Где Том?

– С ним все в порядке. Я перехватил его прямо перед домом вашего отца на Гросвенор-сквер. Да-да, – добавил он, увидев, как нахмурился Девлин. – Я подслушал, что вы приказали ему там, в «Розе и кресте».

– И?

Лавджой прочистил горло.

– Я нашел у него в кармане записку Уилкокса.

– Но она не подписана.

– Да. Вынужден признаться, что поначалу я не поверил столь длинной и весьма запутанной истории.

Но маленький воришка предусмотрительно обчистил бумажник его милости Уилкокса, что добавило весу его рассказу.

Выбравшись на доски, в прилипшей к телу одежде, виконт присел рядом с неподвижным, окровавленным телом женщины. Лавджой замер.

– Она…

– Нет.

Девлин поднял Кэт на руки. Ее кровь струилась сквозь его пальцы. Ветер разметал темные пряди, бросил их ей в лицо. Она шевельнулась, хрипло забормотала, и он прошептал ей что-то успокоительное прямо в ухо.

Затем он снова поднял взгляд и посмотрел на Лавджоя.

– И сколько же вы на сей раз подслушали?

Сэр Генри Лавджой, твердый приверженец закона и истины, прибывший к бухте как раз вовремя, чтобы увидеть, как голова Уилкокса скрывается под водой, натянуто улыбнулся и сказал:

– Достаточно.

ГЛАВА 64

Себастьян смотрел, как слабое дыхание Кэт еле заметно поднимает ее грудь под отороченным кружевом покрывалом. Как золотистые отблески пламени свечей играют на ее бледных веках, закрытых в тихом сне.

Он стоял у ее постели, небрежно набросив на плечи халат. Брук-стрит погрузилась в тишину ночи. Так странно снова было оказаться в собственном жилище, иметь возможность одеться в свежее тонкое белье и шелк. Он был дома, в безопасности, но все же какое-то тревожное ощущение, неудовлетворенность шевелились в душе.

– Она выздоровеет, Себастьян. – К нему подошел Пол Гибсон. – Я посижу с ней. Тебе надо отдохнуть хоть немного. Ты сам немало крови потерял.

Себастьян кивнул. Перевязанные плечо и нога жестоко болели, заставляя острее чувствовать все синяки, ссадины и порезы, полученные за последнюю неделю. Ему казалось, что он сто лет не спал.

– Позови меня, когда она проснется, хорошо?

– Конечно.

Уже направляясь в свою комнату, Себастьян услышал из холла внизу сердитый, громкий мужской голос.

– Да пошел ты, наглец! – ругался граф Гендон. – И к черту приказы! Я хочу видеть моего сына!

Себастьян остановился наверху лестницы.

– Отец.

Гендон поднял взгляд. Чувства вихрем сменяли друг друга на его бледном, измученном лице, пока Себастьян, прихрамывая, спускался к нему.

– Я слышал, ты ранен.

– Пустяки, – ответил Себастьян, приглашая отца в гардеробную.

Гендон тщательно притворил за собой дверь.

– Я имел встречу с лордом Джарвисом и сэром Генри Лавджоем по поводу Уилкокса. Ситуация весьма щекотлива, поскольку завтра принц станет регентом. Близкий друг принца замешан в таких ужасных преступлениях, да еще именно сейчас…

– Ужасно некстати. И что предлагает Джарвис? Уверен, что он нашел какое-то решение.

Себастьян говорил так легко и небрежно, что граф нахмурился.

– На самом деле предложил-то я. Убийства Рэйчел Йорк и Мэри Грант будут приписаны тому французу, Пьерпонту.

– Конечно. Как вовремя он сбежал из страны. – Себастьян подошел к камину, уставился в огонь. – А смерть Уилкокса?

– А это дело рук грабителей, которые подожгли склад. У реки ночью опасно.

– Аманда будет довольна. Имя семьи не покроется позором, и в следующем году Стефани спокойно выйдет в свет. – Себастьян бросил взгляд через плечо. – Вы в курсе, что она знала?

– Что знала? Что это Уилкокс убил тех двух женщин? Не могу поверить. Даже Аманда на такое неспособна.

Себастьян мрачно улыбнулся.

– Но в отличие от вас она не знала о французских связях своего мужа.

Себастьян не ждал извинений от отца – их и не последовало. Но тем не менее он ожидал неизбежного вопроса.

Гендон прокашлялся.

– Как полагаю, именно Уилкокс забрал с трупа Рэйчел аффидевит леди Гендон?

– Да. Хотя по его словам я понял, что тот снова пропал. Он подумал, что это я его украл.

Гендон стоял неподвижно. На висках его высыпали бисеринки пота.

– Он не у тебя?

– Нет.

Граф отвернулся, провел рукой по лицу, словно пытался все это переварить. Прошло несколько мгновений.

– А та женщина? Мне сказали, что она серьезно ранена.

– Она потеряла много крови, но врачи говорят, что жизненно важные органы не задеты. Если не будет заражения крови, то выздоровеет.

Гендон подвигал челюстью.

– Полагаю, она рассказала тебе, что произошло между нами шесть лет назад.

Себастьян уставился на отца.

– Я сделал то, что считал тогда верным, – продолжал Гендон резким голосом. – Я думал, что был прав. Такой брак мог разрушить твою жизнь. Слава богу, она сама это поняла.

– И сколько вы ей предложили? – тихим и угрожающим голосом проговорил Себастьян.

– Двадцать тысяч. Не много есть женщин на свете, способных отказаться от таких денег.

– Она отказала вам?

– Ну да. То есть ты хочешь сказать, что она тебе не рассказала?

– Нет.

Кэт медленно приходила в себя. Жгучая боль, которую она помнила с прошлой ночи, утихла, оставив только тупое пульсирующее напоминание в боку.

Комната с темно-синими шелковыми шторами и золоченой мебелью была ей незнакома, но человека в лосинах и сапогах, который сидел, скрестив руки, в обитом гобеленовой тканью кресле, она узнала. Наверное, он почувствовал ее взгляд, поскольку повернулся к ней и накрыл ладонью руку, лежавшую на стеганом одеяле.

– Я знала, что ты придешь за мной, – сказала она, удивляясь, насколько хриплый у нее голос.

Девлин покрепче сжал ее руку.

– Кэт. Господи. Прости меня, пожалуйста.

Она улыбнулась: это было так похоже на него – винить себя в том, что он вовлек ее в расследование смерти Рэйчел. А затем ее улыбка угасла, ибо он не догадывался, насколько глубоко она увязла в связанных со смертью Рэйчел событиях еще до того, как он пришел просить ее о помощи.

– Вчера вечером у меня был долгий разговор с Гендоном, – сказал он, нахмурившись. На скулах его заиграли желваки. – Почему ты не сказала мне правды?

– О чем ты? – Она старалась говорить ровным голосом, хотя сердце болезненно забилось в груди. – Правд много, и некоторых лучше не знать.

– Правду о том, что случилось шесть лет назад.

– А, ты об этом. – Она тихо рассмеялась, надеясь, что ни о чем другом он спрашивать не станет.

Но он продолжал смотреть на нее с прежним упорством, и она поняла, что ему необходим ответ. Значит, надо облечь его в самую небрежную форму.

– Скажи я тебе об этом, стало бы только хуже. Подобное благородное самопожертвование достигает своей цели, только оставаясь тайным.

Уголок его рта дернулся в подобии улыбки.

– Тебе следует поумерить свое стремление к мученичеству.

Она взяла его за руку, сжала.

– Твой отец был прав. Он сказал, что, если я действительно тебя люблю, я не стану выходить за тебя.

Его глаза всегда вызывали восхищение. Дикие, пронзительные, сейчас они горели гневом и болью.

– Значит, ты соврала ради моего же блага.

– Да.

– Будь ты проклята. – Он вскочил, отвернулся. Затем обернулся к ней снова. Ноздри его раздувались, грудь резко вздымалась. – Я бы сделал тебя своей женой. Ты не имела права решать за меня!

Она попыталась сесть, вцепившись дрожащей рукой в перину.

– Себастьян, разве ты не понимаешь? Только я и могла решать.

Между ними повисло молчание, натянутое и печальное. За окном раздался крик уличного торговца, расхваливавшего свой товар, тихо шуршали угли в камине. Кэт рассматривала стоявшего перед ней мужчину, его знакомые, гордые черты, гибкое, красивое тело. И потому, что она так любила его, потому, что всегда будет любить его, она заставила себя произнести необходимые слова, хотя от них кровоточили все раны, скрытые в глубине души.

– И я снова сделаю это, – прошептала она, – поскольку ты то, что ты есть. А я то… что я есть.

Он резко обернулся. Губы его сложились в тонкую жесткую линию.

– А это я могу изменить.

– Сделав меня будущей леди Гендон? – Кэт покачала головой. – Это отнимет лишь мое имя, а не суть. А именно ее будут видеть люди, глядя на меня.

– А мне наплевать, что они подумают.

– Да. Но мне не безразлично, что станут думать о тебе. Я никогда не стану тебе ровней, Себастьян. Я просто низведу тебя до своего уровня. Мне не хочется этого делать.

Он смотрел на нее своими странными, бешеными желтыми глазами. Затем резко втянул воздух, и на мгновение проступила беззащитность, которую он тщательно скрывал, и это ранило ее прямо в сердце.

– Ты могла бы сказать это шесть лет назад, а не отгонять меня ложью!

– О Себастьян! Разве ты не видишь? Я знала, что, скажи я тебе правду, ты попытался бы отговорить меня, ты не смирился бы! А у меня не хватило бы сил держаться.

Он подошел к ней. И лишь когда он ласково коснулся ее щеки, она ощутила влагу на кончиках его пальцев и поняла, что плачет.

– Я и сейчас с этим не смиряюсь. Не принимаю. Она покачала головой, не в силах удержаться от того, чтобы прижать его руку к своей щеке.

– Я не передумаю.

Он улыбнулся – такой любимой улыбкой озорного мальчишки.

– А я подожду.

– Накидка, думаю, должна быть из легкой шерсти на шелке, – говорила Аманда, держа картинку так, чтобы на нее падал тусклый утренний свет из окна ее гардеробной. – Траурная. – Она вернула картинку своей портнихе и взяла другую. – Но мы сделаем креповый корсаж с манжетами и воротничком из черного батиста.

– Да, миледи.

Аманда вздохнула. Всегда так утомительно наряжаться в глубокий траур. Черные нижние юбки и чулки, батистовые платочки с черной окантовкой… Список казался бесконечным. Конечно, и всех слуг следует одеть соответствующим образом, хотя Аманда подумывала о том, чтобы перекрасить уже имеющуюся одежду. Она слышала, что краситель из кампешевого дерева очень хорош для таких целей. Слава богу, срок траура Стефани окончится до ее представления ко двору в следующем сезоне. Сама же Аманда, конечно, еще год-другой походит в частичном трауре.

Ее встревожил какой-то шум в холле внизу. Затем она услышала голос отца.

– Отошли служанку, – приказал Гендон, появившись в дверях.

Аманда кивнула портнихе, которая забрала свои картинки и образцы и выскочила за дверь.

– Где он? – рявкнул Гендон, как только дверь за портнихой закрылась.

Аманда устроилась поудобнее в обитом дамастом кресле и посмотрела на отца спокойно и сдержанно.

– О чем ты?

– Не пытайся одурачить меня. Аффидевит твоей матери. Уилкокс думал, что его украл Себастьян. Но поскольку я не помню, чтобы к вам в последнее время кто-то забирался, то вывод очевиден.

Аманда прекрасно держала себя в руках.

– Неужели?

Гендон смотрел на нее через комнату. Темный румянец проступил на его скулах, грудь резко вздымалась. Он не сразу заговорил, и голос его был хриплым, но на удивление спокойным и ровным.

– Значит, вот как мы решили играть? Хорошо же. – Он ткнул в нее толстым пальцем. – Если я сумел прикрыть грязные делишки твоего супруга, то я смогу и вытащить их на всеобщее обозрение. И не думаю, что последствия окажутся приятными для тебя. И для твоих детей.

Аманда вскочила, задрожав от ярости.

– И вы это сделаете? Поступите так с собственными внуками?

Гендон, жестко выдвинув челюсть, смотрел на нее.

– Я сделаю все, что потребуется для защиты преемственности рода. Ты поняла? Все!

– Да. Хорошо. – Она нервно рассмеялась. – Мы ведь уже такое видели?

ГЛАВА 65

В час, назначенный для возведения принца Уэльского в должность регента, солнце пробилось сквозь тучи, накрывавшие город, а ветер сдул остатки грязного тумана.

Себастьян, взволнованный и все еще формально находящийся под обвинением за нападение на констебля Симплота, проталкивался сквозь толпу, скопившуюся на тротуарах. Он перебирался через Пикадилли, когда из окна проезжавшей мимо кареты его окликнул сэр Генри Лавджой.

Кивнув, виконт подождал, пока коротышка магистрат расплатится с кучером. Вместе они вошли в парк и свернули к пруду, чтобы побродить в тишине, пока толпа не рассосется.

– Мне кажется, вы должны знать, что констебль Симплот прошлым вечером пришел в себя. Он преодолел лихорадку, и врачи говорят, что перспективы его выздоровления весьма многообещающи.

– Наверное, он обладает прямо-таки бычьим здоровьем.

На тонких губах магистрата неожиданно заиграла улыбка.

– Его врачи так не сказали бы. – Улыбка исчезла. – Симплот рассказал нам, что на самом деле произошло в тот день на Брук-стрит. Нечего и говорить, что старший констебль Мэйтланд освобожден от должности.

Себастьян кивнул. Он думал, что ему станет легче от известия о выздоровлении молодого констебля и о данных им показаниях. Возможно, подумал Себастьян, в свое время душа его и успокоится. Но сейчас он воспринимал все как-то отстраненно, словно это случилось в другой жизни и не с ним.

– Меня очень впечатлило, – сказал сэр Генри, – как вы подошли к вопросу поиска убийцы. Ваши способности просто замечательны, милорд. Из вас вышел бы прекрасный сыщик.

Себастьян рассмеялся.

– Конечно, некоторые случаи нашей службе труднее расследовать, чем прочие, – гнул свое Лавджой. – Особенно когда в преступлении замешаны члены королевской фамилии или аристократы. – Он смущенно кашлянул и, прищурившись, посмотрел вдаль. – Я вот подумал… с вашими-то талантами и способностями… может, иногда вам захочется помогать нам в таких затруднительных случаях? Естественно, совершенно неофициально.

– Нет, – откровенно ответил Себастьян.

Лавджой кивнул, опустив голову на грудь.

– Да, конечно. Я понимаю. Не многие чувствуют в себе призвание нести правосудие в этот мир. Встать на стороне слабых и неимущих против властных и богатых и против чудовищной несправедливости жизни. Знаете, несправедливость – такая ядовитая зараза… И, увы, слишком распространенная. Мне кажется, что люди могут мириться с ней, не обращая на нее внимания и продолжая жить как жили, до тех пор пока она не обрушится однажды на них самих и тех, кого они любят.

– Я понимаю, что вы хотите сказать, – ответил Себастьян. – Но на мой счет вы ошибаетесь. То, что я сделал, было вызвано простым эгоизмом. Не более.

– Конечно.

Они дошли до пруда. Лавджой остановился и, прищурив глаза, посмотрел на рябь, бегущую по воде от ветра.

– Я видел отчеты о вашей службе в Португалии, – сказал он, помолчав. – Я понимаю, почему вы ушли в отставку.

С воды взлетела утка. Себастьян, хмурясь, наблюдал, как она бьет крыльями в синем зимнем небе.

– Вы слишком много там вычитали.

– Неужели?

Себастьян повернулся к магистрату.

– Я убил его. Вы ведь сами это знаете.

Оба понимали, что речь идет об Уилкоксе.

– Вы позволили ему умереть. Это совсем другое дело. Нас учат, что отнимать жизнь у другого человека неправомерно, но государство постоянно совершает это, называя правосудием. Солдаты гибнут на поле боя и становятся героями. – Коротышка магистрат поднял воротник, поскольку с залитой солнцем воды дул холодный ветер. – То, что вы совершили, – неправильно. Но это наш общий грех, и я рад, что вы сделали этот выбор.

«Выбор, – так сказал убийца. – Все дело в выборе…»

Вдалеке раздался пушечный выстрел. Другой. Затем послышался радостный рев десятков тысяч голосов.

– Итак, – сказал Генри Лавджой, – эпоха регентства началась.

– Нет, подождите! – Джордж, принц Уэльский, без пяти минут принц-регент, отчаянно глотнул воздуха и, взмахнув жирной, унизанной перстнями рукой, схватился за красную лакированную спинку ближайшего кресла. – Я не могу выйти. Я задыхаюсь! О боже! Вдруг сердечный приступ? Я чувствую дрожь. Где доктор Геберден?

Чарльз, лорд Джарвис, вырвал пробку из флакончика с нюхательной солью и сунул резко пахнущую смесь под нос принцу.

– Вот, ваше высочество. Все будет в порядке. Совершенно объяснимое волнение, ничего страшного, – успокаивал он, затем приказным тоном прошептал на ухо одному из спутников принца: – Распустите ему корсет.

Граф Гендон, стоявший у дверей, достал из жилетного кармана часы и нахмурился. Тайный совет маялся уже целый час. Но при дворе все привыкли ждать принца. Так что надеяться, что при утверждении регентства будет по-другому, оснований не было.

Джордж облегченно вздохнул, но Джарвис покачал головой, глядя на Гендона, и сунул в дрожащую руку его высочества стакан вина.

Непросто было вести принца к регентству, в то же время удерживая вигов подальше от власти. Убийство той девушки и предположительная вина в этом сына Гендона угрожали разрушить весь план. Но в конце концов все пошло так, как и планировалось. Виги были дискредитированы, Персиваль и тори пребудут у кормила, и война с французами закончится победой. Вскоре в мире не останется никого, кто сможет бросить вызов британскому превосходству. Могучая, непобедимая Британия займет предназначенное ей Богом место Нового и Последнего Рима. Поколению Джарвиса выпало великое счастье лицезреть окончательное установление Империи, которая будет существовать многие тысячи лет.

– Джарвис? – капризно проскулил принц. – Где Джарвис?

– Здесь, – отозвался Джарвис, забирая из пухлой руки принца стакан с вином. – Пойдемте, ваше высочество! Англия и ваша судьба ожидают вас!

ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА

Хотя в начале девятнадцатого века об этом известно не было, необычные способности Себастьяна Сен-Сира являются симптомами так называемого битильского синдрома, малоизвестной, но вполне реальной генетической мутации, обнаруженной в некоторых семьях валлийского происхождения.

Битильский синдром проявляется в очень остром зрении и слухе и ненормальной чувствительности к свету, что позволяет людям с этой генетической мутацией видеть в темноте. Другими симптомами синдрома являются невероятно быстрые рефлексы, деформированные позвонки нижнего отдела позвоночника и желтые глаза – цвет, рецессивный по отношению как к карим, так и к голубым глазам.

Битильский синдром хотя и редок, тем не менее является очень древним и прослеживается как минимум до одного человека, который умер в Уэльсе около десяти тысяч лет назад. В восемнадцатом и девятнадцатом веках эмигранты из Уэльса привезли эту мутацию в Северную Америку, где она обнаруживается и сегодня, особенно в юго-восточных штатах среди семей смешанного валлийско-черокского происхождения.

К. С. Харрис Когда умирают боги

Посвящается Джону Стеббинс, с благодарностью.

ГЛАВА 1

Королевский Павильон, Брайтон, Англия

Среда, 12 июня 1811 года

Он знал, что она придет. Они всегда приходили.

Его королевское высочество Георг, принц Уэльский и последние четыре месяца регент Великобритании и Ирландии^[85], закрыл дверь кабинета и позволил себе не спеша полюбоваться соблазнительными округлостями и выставленной напоказ женской плотью.

– Выходит, мадам, вы передумали? Пересмотрели свой поспешный отказ на мое предложение о дружбе?

Она ничего не ответила. Мигающий свет свечей отбрасывал на ее лицо тень, поэтому он не разглядел его выражения. Она лежала на канапе возле камина, изящно перебросив бледную кисть руки через спинку с позолоченной резьбой. Большинство придворных жаловались на жару в королевских покоях: по распоряжению Георга там всегда поддерживалась высокая температура, даже теплыми летними ночами. Но эта женщина, видимо, наслаждалась теплом, судя по тому, как она искусно спустила платье с плеч и вытянула голые ножки. Георг облизнул губы.

Из-за закрытых дверей доносилась музыка Баха, вперемешку с благовоспитанным бормотанием многочисленных гостей, и где-то совсем вдалеке звучала слабая трель звонкого женского смеха. От этого смеха Георга сковала неуверенность.

Сегодняшний прием состоялся по особому случаю, почетным гостем на нем был не кто иной, как свергнутый с престола французский король Людовик XVIII. Но придворные и так являлись сюда каждый вечер, все эти ехидные высокомерные светские дамы и джентльмены. Они пили его вино, ели его еду, слушали его музыкантов, но он-то знал, что на самом деле они думают о нем. Они вечно насмехались над ним, называли его фигляром, перешептывались, дескать, он такой же сумасшедший, как его отец. Они думали, будто он ничего не знает, но он знал. Точно так же, как знал, что они поднимут его на смех, если он снова позволит этой женщине сделать из себя дурака.

«Почему она молчит?»

Насторожившись, Георг расправил плечи и выпятил грудь.

– В чем дело, мадам? Или вы заманили меня сюда просто ради того, чтобы поиграть со мной? Хотите сделать из меня дурака?

Он шагнул к ней, но споткнулся и ухватился пухлой рукой за изогнутую спинку ближайшего стула. Разумеется, подвела лодыжка. Вечно она под ним подламывалась, как сейчас. И выпитое вино тут ни при чем, уж кто-кто, а он умел пить, не в пример большинству мужчин вдвое его моложе. Все так говорили.

Свечи в золоченых бра ярко вспыхнули и вновь загорелись мерцающим светом. Он не помнил, как сел. Но когда открыл глаза, то оказалось, что он сидит, развалившись на стуле перед огнем, уткнув подбородок в белые складки затейливо завязанного галстука и выпустив струйку слюны из уголка рта. Утершись тыльной стороной ладони, Георг поднял голову.

Она лежала в той же позе, свесив голую ножку с желтой бархатной подушки, игриво приспустив с плеч переливчатое платье изумрудного цвета. Но сейчас она смотрела на него широко открытыми и почему-то пустыми глазами.

Гиневра Англесси была настоящей красавицей, с мягкими округлостями полуобнаженных грудей, белых, как девонширские сливки, и черными как смоль, блестящими волосами. Георг встал со стула, опустился перед ней на колени и даже задохнулся, взяв ее холодную руку в свою.

– Миледи.

Тут его впервые кольнула тревога. Георг ненавидел с кандалы, а если с ней вдруг случился какой-то там припадок, то не миновать отвратительной сцены. Просунув руку под ее обнаженные плечи, он слегка встряхнул женщину.

– Вы… о боже… вы больны?

Такой вариант его еще больше не устраивал. Он даже содрогнулся от ужаса, боясь подхватить заразу. Дело в том, что он был очень подвержен инфекциям.

– Позвать доктора Хебердена?

Георг хотел немедленно от нее отстраниться, но она лежала в такой неудобной позе, навалившись на бок, что он так и не сумел высвободиться.

– Позвольте, я устрою вас поудобнее, а затем пошлю кого-нибудь за…

Он умолк на полуслове и резко обернулся на звук открывшихся дверей.

– Возможно, принц прячется здесь, – раздался веселый женский голос.

Застигнутый врасплох, Георг окаменел, да так и остался стоять на коленях, неловко сжимая в руках бесчувственное тело красавицы, молодой жены маркиза Англесси. Прекрасно сознавая нелепость ситуации, он облизнул внезапно пересохшие губы.

– По-моему, у нее обморок.

Леди Джерси побледнела, что было заметно даже под румянами, и тихо охнула, так и не отпустив дверную ручку, глаза ее широко раскрылись.

Дверной проем заполнили мужчины с суровыми лицами и визжащие женщины. Георг узнал своего кузена, Джарвиса, и сынка лорда Гендона, виконта Девлина, известного головореза. Все они пялились на него. Прошла минута, прежде чем Георг понял, что они смотрят не на него, а на усыпанную драгоценными камнями рукоять кинжала, торчащего из голой спины маркизы Англесси.

Георг заверещал, пронзительно, по-женски, и этот визг разнесся по дворцу странным эхом. Свечи снова вспыхнули, после чего погасли совсем.

ГЛАВА 2

Прохладный ветерок принес с собою соленый запах моря. Себастьян Алистер Сен-Сир, виконт Девлин, замер на вымощенном плиткой тротуаре перед Павильоном и с удовольствием вдохнул свежий воздух.

Вокруг него царила суета, темные улицы оглашались тревожными голосами, подзывавшими кареты, куда-то со всех ног неслись носильщики портшезов, а разодетые дамы и господа в вечерних нарядах валом валили из распахнутых дверей Павильона прямо в ночь. Некоторые останавливали на Себастьяне испуганные и любопытные взгляды. И все старались обойти виконта стороной, поэтому толпа обтекала его широким потоком.

– Глупцы, – раздался за спиной Девлина резкий сердитый голос – Что они придумали? Якобы это ты убил эту женщину?

Себастьян обернулся, взглянул на встревоженное лицо отца, Алистера Сен-Сира, пятого графа Гендона, и криво усмехнулся.

– Вероятно, им приятнее этот вариант, чем второй, по которому выходит, что молодую красавицу заколол не кто иной, как их регент.

– Принни^[86] не способен на подобное злодейство, ты сам это знаешь, – отрезал Гендон.

– Во всяком случае, кто-то ее несомненно убил. И мне, по крайней мере, известно, что это был не я.

– Пройдемся, – сказал Гендон, махнув рукой кучеру своей кареты, чтобы тот ехал без него, – Хочу подышать.

Они направились в сторону гостиницы на Морской набережной. Оба молчали, и в тишине раздавались только их тихие шаги. Теплый воздух ночи знакомо пах омытыми морем камнями и мокрым песком, освещенные луной улицы навевали воспоминания, которым отец и сын не были рады. Уже несколько лет они старательно избегали посещать Брайтон. Но должность канцлера казначейства в сочетании с нынешним визитом в Англию изгнанной с родины французской королевской семьи сделали присутствие графа Гендона здесь, в Брайтоне, обязательным. Себастьян же приехал сюда лишь по случаю шестьдесят шестой годовщины отца. Второй ребенок графа, Аманда, не явилась по причинам, которые не обсуждались.

– Та женщина… – начал Гендон, но замолчал и задвигал челюстью взад-вперед, что делал в состоянии задумчивости или беспокойства. При слабом свете ближайшего фонаря его лицо казалось бледным, а волосы ослепительно-белыми. Он откашлялся и снова заговорил: – Как ни странно, она была очень похожа на Гру Англесси.

– Это и была маркиза Англесси, – сказал Себастьян.

– Боже мой, – Гендон провел рукой по искаженному горем лицу, – это его убьет.

Себастьян немного помолчал. В их окружении довольно часто случалось, когда молодая красивая женщина выходит за богатого титулованного мужчину гораздо старше себя. Но даже среди светской знати разница в сорок пять лет между маркизом и его юной женой считалась чрезмерной.

– Должен признать, – заговорил Себастьян, тщательно подбирая слова из уважения к давнишней дружбе отца и Англесси, – я не причислял ее к тому типу женщин, которые готовы пополнить ряды любовниц Принни.

Гендон сверкнул глазами.

– Даже на секунду не сомневайся. Она не из тех, кто легко идет на связь. Только не Гиневра.

– Тогда какого дьявола она делала в его кабинете?

Гендон резко выдохнул.

– Не знаю. Но все это скверно. И для Англесси, и для Принни… и для тебя, кстати, тоже, – добавил он. – Сейчас тебе меньше всего нужно, чтобы твое имя приплели еще к одному убийству женщины.

Себастьян нахмурился, его взгляд остановился на королевском гербе, украшавшем дверцу кареты, которая подъехала к гостинице.

– Поверь, я вовсе не намерен отвечать за это убийство.

Гендон удивленно взглянул на сына.

– Что тебя заставляет даже предположить такое?

Ни слова не говоря, Себастьян указал подбородком на ливрейного лакея, стоявшего рядом с каретой.

– В чем дело? – спросил Гендон.

Лакей шагнул вперед и поклонился. По его ливрее можно было безошибочно угадать, что он, как и карета, явились из дворца принца.

– Милорд Девлин? Лорд Джарвис хотел бы с вами поговорить. В его покоях в Павильоне.

Официально лорд Джарвис был всего лишь дальним родственником короля, состоятельным аристократом, известным своей проницательностью и легендарной осведомленностью, источником которой служила его собственная широкая сеть личных шпионов. Но вдействительности Джарвис был мозгом королевской семьи, интриганом макиавеллиевского типа, яростно преданным как Англии, так и монархии, с которой он ее отождествлял.

– В такой час? – спросил Себастьян.

– Он говорит, дело чрезвычайно срочное, милорд.

Себастьян раньше уже имел дело с Джарвисом, поэтому теперь ему захотелось отослать слугу назад к его хозяину с самым невежливым ответом. Но потом он вспомнил о Гиневре Англесси, как она лежала бледная и безжизненная в полутемном кабинете принца, и Себастьяна одолело сомнение.

– Передай своему хозяину, что лорд Девлин примет его утром, – отрезал Гендон, раздраженно двигая челюстью взад-вперед.

Себастьян покачал головой.

– Нет, я на рассвете уезжаю в Лондон.

Настороженный, но заинтригованный, он прыгнул в карету, прежде чем лакей успел опустить ступеньки.

– Не стоит меня дожидаться, – сказал он отцу и откинулся на мягкие подушки.

Лакей захлопнул дверцу.

ГЛАВА 3

Чарльз, лорд Джарвис, занимал в Павильоне анфиладу комнат, специально для него отведенную кузеном, принцем-регентом.

Любовь принца к маленькому прибрежному городку Брайтон длилась уже лет тридцать или больше, с той поры, когда он был молодым, красивым и, что самое невероятное, популярным у народа. Вспоминая теперь об этом, Джарвис не переставал удивляться. Принц до сих пор наведывался сюда при первом удобном случае: он окунал в морскую воду свое расплывшееся тело и устраивал бесконечную вереницу музыкальных и карточных вечеров, а также планировал сделать новые дорогостоящие пристройки к своему Павильону.

Сейчас комнаты Джарвиса были обставлены мебелью из имитации бамбука, их украшали люстры с инкрустациями в виде драконов и переливчатые синие обои с экзотическими зверями из листового золота. Но еще до конца лета убранство вполне могло измениться и воссоздавать, скажем, томную атмосферу султанского гарема или дворца махараджи. Лично Джарвис не имел пристрастия к восточному стилю, который так восхищал принца. Зато Джарвис лучше, чем кто бы то ни было, понимал, что Павильон, как и Лондонская резиденция принца, Карлтон-хаус, все равно что яркие кубики в ручонках толстого, чрезмерно избалованного дитяти. Пусть бесконечные перестройки требовали огромных средств, зато у принца было занятие, служившее ему заодно и развлечением, а тем временем более мудрые и трезвые люди спокойно могли управлять страной.

Мужчина ростом больше шести футов, хорошо упитанный, внушительный, Джарвис в свои пятьдесят семь лет производил сильное впечатление. Одни его размеры чего стоили. Но большинство людей приходили в трепет от его могучего интеллекта, а еще от не знавшей пощады преданности, которую он питал к королю и стране. Стоило ему захотеть, и он в тот же миг занял бы пост премьер-министра. Но он не хотел. Он хорошо знал, что власть действует более эффективно, если ее осуществлять из тени. Теперешний премьер-министр, Спенсер Персиваль, прекрасно разбирался в положении вещей, впрочем, как и большинство других членов кабинета. Из всего правительства только двое осмеливались противоречить Джарвису. Одним был граф Гендон, канцлер казначейства. Вторым – его собеседник, граф Портланд.

Доставая из кармана изящную резную табакерку слоновой кости, лорд Джарвис внимательно следил за вельможей, расхаживавшим теперь по комнате, устланной золотисто-зеленым турецким ковром. Высокий, немного нескладный человек, к тому же излишне импульсивный, Портланд последние два года занимал пост министра внутренних дел. Он считался умным политиком. Не таким умным, как Джарвис, разумеется, но достаточно умным, чтобы создавать проблемы.

– Зачем вы это делаете? – сурово спросил Портланд. Свечи в бра бросали отблески на его темно-рыжую голову, пока он мерил длинными шагами комнату. – Судья отверг причастие принца к делу. Пусть все этим и ограничится! Чем дольше будет тянуться расследование, тем сильнее это отзовется на принце. Докторам уже сейчас пришлось давать ему успокоительное.

Джарвис поднес к ноздре щепотку табака и втянул в себя. Премьер-министр Персиваль удалился бы в часовню, чтобы помолиться, предоставив разбираться с этим гнусным делом Джарвису. Но только не Портланд. Этот человек был не просто помехой, он начал превращаться в проблему.

– Судья – болван, – сказал Джарвис, защелкнув крышку табакерки. – Как любой, кто всерьез думает, что народ поверит, будто леди Англесси совершила самоубийство, сунув себе в спину кинжал.

Лицо Портланда отличалось необычной, почти женской белизной, и лишь скулы были слегка припорошены веснушками. Такой цвет лица часто выдавал его чувства, как произошло и теперь, когда он вспыхнул от раздражения.

– Теоретически такое возможно. Если, скажем, она установила кинжал под углом, а потом упала на него…

– Прошу вас, – поморщился Джарвис, – половина гостей уже поверила, что принц убил женщину. Если мы позволим судье предать огласке его умозаключение, то добьемся только одного: убедим в виновности принца и вторую половину.

– Не будьте смешны. Нельзя же в самом деле поверить, будто регент способен на…

Портланд округлил глаза, словно его внезапно осенила какая-то мысль, и замолк на полуслове.

– Вот именно, – сказал Джарвис. – Все тут же вспомнят о камердинере Камберленда. Если вы помните, тогда дознание тоже закончилось вердиктом о самоубийстве. Только много ли людей, по-вашему, поверило, что бедолага сам себе перерезал горло? Слева направо. Тогда как он был левшой.

– Камберленд опасный человек необузданного нрава. Никто этого не отрицает. Но что бы там ни говорили о Принни, он совершенно не похож на своего брата.

Джарвис приподнял бровь в молчаливом сомнении. И снова бледную кожу Портланда залил слабый румянец.

– Ладно. Ваша точка зрения ясна. Но зачем было посылать за Девлином? С него ведь сняли все подозрения в тех жестоких убийствах прошлой зимой.

– Официально, – произнес Джарвис и обернулся к двери, на пороге которой появился лакей.

– Виконт Девлин, милорд, – с поклоном объявил он.

Джарвис и сам уже увидел гостя: высокого худого юношу с темными волосами и странными, почти звериными глазами, которые, по слухам, видели в темноте не хуже кошачьих. Джарвис тихо позлорадствовал. Он сомневался, что Девлин придет. Этот самый виконт был совершенно непредсказуем; неукротимый и опасный, он обладал непостижимо блестящим умом.

Джарвис метнул многозначительный взгляд на министра внутренних дел.

– Извините, лорд Портланд, вы не оставите нас?

Портланд помедлил, словно собирался настаивать на своем присутствии, но потом отвесил поклон и коротко ответил:

– Разумеется.

Он направился к двери, плотно сжав губы в тонкую линию. Но Джарвис успел заметить неожиданную искорку любопытства, вспыхнувшую в глазах этого человека, прежде чем он кивнул и сухо произнес:

– Лорд Девлин.

ГЛАВА 4

– Входите же, милорд, – сказал Джарвис, делая широкий жест рукой. Его обаятельная улыбка часто обезоруживала людей и оказывалась на удивление действенной, вот и сейчас он одарил ею виконта, когда тот замер на пороге комнаты. – Вас, несомненно, удивило мое приглашение. Если я правильно помню, в последний раз, когда мы виделись, вы приставили к моему виску оружие. И украли мою дочь.

Девлин стоял не шевелясь, по его лицу ничего нельзя было понять.

– Надеюсь, она недолго переживала.

– Геро? Почти сразу пришла в себя. Чего нельзя сказать, однако, о ее горничной, которая с тех пор сама не своя. – Джарвис взял с подноса хрустальный графин. – Бренди?

Девлин прищурился. У этого молодого виконта были звериные глаза – желтые и жестокие, как у волка.

– Думаю, мы можем обойтись без любезностей.

Джарвис отставил в сторону графин.

– Что ж, так и быть. Не будем ходить вокруг да около. Мы пригласили вас сюда потому, что регенту нужна ваша помощь.

– Моя помощь.

– Совершенно верно. Он хочет, чтобы вы точно выяснили, что случилось сегодня вечером в Павильоне.

Виконт рассмеялся, его смех был коротким, резким, с ноткой горечи.

– Мы далеки от намерения обвинить вас в совершенном злодеянии, если вы этого опасаетесь, – произнес Джарвис мягко.

– Какое облегчение. Заметьте, это было бы довольно затруднительно, учитывая тот факт, что я за весь вечер не покинул музыкального салона.

– Тем не менее нашлись и такие, кто распространил слушок, якобы ваше присутствие на сегодняшнем суаре было… как бы это выразиться… не случайным.

– Понятно. Поэтому найти убийцу – прежде всего в моих интересах. Вы это имеете в виду?

– Нечто в этом роде.

Виконт прошелся по комнате, задержавшись на секунду перед какой-то мифологической зверушкой из золота на шпалере.

– Если бы меня заботило, что обо мне думают люди, наше предложение могло бы меня заинтересовать, – сказал он, не поворачивая головы. – К счастью, мне все равно.

Джарвис плавно сменил тактику: улыбка на его лице померкла, голос зазвучал громко и серьезно:

– К сожалению, это убийство пришлось на критический момент в истории нашего государства. Войска на Пиренейском полуострове, вопреки ожиданиям, действуют не так хорошо, к тому же, как ни печально, но, по всем признакам, урожая в этом году может и не быть. Народ обеспокоен. Вы представляете, как скандал подобного рода скажется на стране?

Девлин резко повернулся, блеснув своими странными желтыми глазами.

– Разумеется, я догадываюсь, как он может отразиться на популярности Принни, и без того не слишком большой.

Вновь потянувшись к графину, Джарвис налил себе бренди и задумчиво пригубил.

– Боюсь, дело не только в принце. Вы слышали, о чем поговаривает народ? Мол, не только король безумен, это, дескать, недуг всей династии Ганноверов.

Естественно, Джарвис не собирался ни о чем таком говорить, но дело не ограничивалось одними этими слухами. В последнее время к нему стали поступать тревожные отчеты об опасных идеях, получавших все большее распространение. Некоторые люди уверяли, якобы династия Ганноверов не просто безумна, она проклята, и Англия тоже будет проклята до тех пор, пока на ее троне восседают представители этого рода.

По виду виконта можно было понять, что разговор ему слегка наскучил.

– В таком случае смею предложить вам отдать приказ местному судье, чтобы тот, не теряя времени, приступил к поискам убийцы.

– По заключению нашего весьма уважаемого местного судьи, маркиза Англесси совершила самоубийство.

Девлин помолчал немного, после чего произнес:

– Судя по тому, что я видел, ей пришлось проявить чудеса ловкости.

– Вот именно. – Джарвис еще раз приложился к бренди. – К сожалению, люди, которые по долгу службы имеют отношение к подобным делам, просто чересчур опасаются оскорбить сильных мира сего, а потому толку от них никакого. Нам нужен человек умный и находчивый, который не побоится докопаться до правды, куда бы его ни привело это расследование.

Нет, этот Девлин был не дурак. Его губы слегка скривила презрительная улыбка.

– В таком случае, подключите к расследованию сыщика полицейского суда. Да какого черта, наймите хоть всех сыщиков.

– Если бы тут был замешан какой-нибудь головорез с улицы, то такого шага было бы достаточно. Но вы не хуже меня знаете, это дело гораздо серьезнее. Нам нужен представитель нашего круга. Тот, кто понимает жизнь высшего общества и в то же время знает, как выследить убийцу. – Джарвис выдержал многозначительную паузу. – Вы делали это раньше. Почему бы не сделать вновь?

Девлин направился к двери.

– Прошу прощения. Я приехал в Брайтон только для того, чтобы провести несколько дней с отцом… Завтра меняя ждут в Лондоне.

Джарвис дождался, пока рука виконта не сжала дверную ручку, и только тогда сказал:

– Прежде чем вы уйдете, я бы хотел, чтобы вы взглянули на одну вещицу. Она имеет непосредственное отношение к вашему семейству.

Как и ожидал Джарвис, виконт замер, резко обернувшись.

– Какую вещицу? – спросил Девлин.

Джарвис отставил в сторону бокал.

– Я вам сейчас покажу.

Себастьян привык видеть смерть. Шесть лет кавалерийских атак с саблями наголо и разведка за линией фронта оставили в его памяти ужасные картины, до сих пор часто являющиеся к нему во сне. Он с трудом заставил себя последовать за Джарвисом в кабинет принца.

Дрова в камине сгорели до мерцающих головешек, но в комнате по-прежнему было тепло, в душном воздухе стоял густой сладкий запах смерти. Тихо ступая по ковру с пестрой расцветкой, Себастьян пересек кабинет. Гиневра Англесси лежала на боку, наполовину соскользнув с дивана, в той позе, в какой ее оставил перепуганный принц. Себастьян постоял над ней, неторопливо коснулся взглядом гладкого лба, щеки, изящно изогнутых губ.

Она была очень молода, лет двадцати – двадцати двух, не больше. Встречались они лишь раз, она присутствовала со своим мужем на званом обеде, который как-то устроил Гендон. Виконт вспомнил красивую женщину с бойким язычком и темными печальными глазами. Ее мужу, маркизу Англесси, было под семьдесят.

Себастьян оглянулся на Джарвиса, который так и остался стоять на пороге и оттуда наблюдал за происходящим.

– Смерть любого человека, столь молодого, трагична, – произнес недрогнувшим голосом Себастьян, – и тем не менее это не мое дело.

– Приглядитесь повнимательнее, милорд.

Себастьян неохотно перевел взгляд на женщину. Переливчатый зеленый атлас вечернего платья был спущен с плеч, тесьма развязана, лиф почти полностью открывал пухлую гладкую грудь. С высоты своего роста он мог разглядеть лишь усыпанную драгоценными камнями рукоять кинжала, засевшего у нее в спине. Зато украшение на шее было видно хорошо.

Он прищурился и перестал дышать, резко опустившись на колени рядом с женщиной. Он потянулся было к ожерелью, но тут же отдернул руку и прижал кулак к губам.

Это было старинное украшение, изготовленное из серебра, в виде замкнутого трискелиона на гладком каменном диске голубого цвета, какие часто находят в загадочных древних каменных кругах в Уэльсе. По легенде, это ожерелье когда-то носила жрица друидов из Кронуина. Говорили, будто это украшение в течение нескольких веков переходило от одной женщины к другой, ожерелье само выбирало новую хозяйку, становясь теплым и начиная вибрировать в ее руке.

Себастьян ребенком был околдован этим украшением. Он частенько забирался на руки к матери и слушал ее тихий мелодичный голос, пока она рассказывала древнюю легенду. Он помнил, что брал в руку необычную безделушку, мысленно приказывая ей начать излучать тепло и вибрацию. В последний раз он видел украшение на шее матери, когда она махала ему рукой с палубы небольшого двухмачтового судна, нанятого кем-то из друзей для прогулки одним ясным летним днем. Себастьяну в ту пору было одиннадцать.

В тот день стояла необычная жара, с моря дул легкий свежий ветер. Но потом вдруг солнце закрыли черные тучи, ветер усилился. Двухмачтовое судно не выдержало бури и пошло ко дну со всеми людьми на борту.

Тело графини Гендон, как и ожерелье, которое на ней было в тот день, так никогда и не нашли.

ГЛАВА 5

– Не может быть, – произнес Себастьян. – Это не то ожерелье.

Он даже не сознавал, что мыслит вслух, пока ему не ответил лорд Джарвис.

– То самое, – сказал Джарвис, подходя и останавливаясь рядом. – Взгляните на тыльную сторону.

Себастьян осторожно перевернул трискелион, едва коснувшись кончиками пальцев холодной плоти. В мигающем свете бра он разглядел инициалы «А. К», искусно переплетенные со второй парой букв – «Д. С».

Гравировка была старая – не такая, как само ожерелье, но все же с годами она порядком истерлась. Прошло более полутора веков с тех пор, как Аддина Кадел пометила ожерелье своим именем, а также именем своего любовника, Джеймса Стюарта, который позже взошел на британский престол как король Яков II.

– Как вы узнали? – спросил он через секунду. – Как вы узнали, что это ожерелье когда-то принадлежало моей матери?

– Она однажды позволила мне рассмотреть его поближе, когда я невольно им восхитился. У этого украшения интригующая история. Такое не забывается.

– А вы знали, что оно было на ней в тот день, когда она погибла?

Джарвис лишь слегка округлил глаза – вот и вся реакция.

– Нет. Не знал. Как… любопытно.

Себастьяну не давало покоя секундное прикосновение к холодному телу. Обуреваемый любопытством, он наклонился, чтобы лучше рассмотреть мертвую женщину. Кончики ее пальцев успели посинеть, мускулы шеи свело трупное окоченение. Тем не менее цвет лица оставался неестественно розовым.

– Сколько времени прошло? – спросил он Джарвиса.

– Что вы имеете в виду?

– Сколько времени прошло с того момента, как принца застали с маркизой в объятиях? Часа два? Меньше?

– Я бы сказал, меньше. А что?

Себастьян приложил ладонь к гладкой молодой щеке леди Англесси. Щека была холодная.

– Уже остыла, – сказал Себастьян. – Она не должна была так быстро остыть.

Он взглянул на тлеющие угли в камине. Благодаря годам, проведенным в армии, он прекрасно знал, что делает время с мертвым телом. Тепло могло усилить процесс разложения, он это тоже знал. По крайней мере, тело должно было остаться теплым.

Джарвис приблизился еще на один шаг.

– Что вы предполагаете?

Себастьян нахмурился.

– Сам точно не знаю. Ее осматривал кто-нибудь из врачей принца?

Регента пользовали два личных лекаря, доктор Хеберден и доктор Карлайл. Они почти всегда находились при нем.

– Естественно.

– Ну и?..

Полные губы Джарвиса скривились в саркастической улыбке.

– Оба поддержали вывод судьи, что совершено самоубийство.

Себастьян невесело хмыкнул.

– Ну, разумеется.

Он поднялся с пола. Женщина по-прежнему лежала в той позе, в какой он ее нашел: неловко навалившись на один бок. Наклонившись, он осторожно перевернул тело.

Из-за беспорядка в одежде ее спина почти полностью обнажилась. Было что-то жестоко чувственное, почти интимное в том, как лезвие кинжала торчало из синевато-багровой плоти. Себастьян с шумом выдохнул.

Стоявший рядом Джарвис хранил молчание несколько секунд, потом сказал:

– Боже милостивый. Ее, похоже, сильно избили.

Себастьян покачал головой.

– Это не синяки. Я видел такое и раньше у солдат, оставленных на поле брани. Видимо, после смерти кровь в теле стекает вниз.

– Но ведь она лежала на боку, а не на спине.

– Тело с торчащим кинжалом положить по-другому было бы трудно, – заметил виконт. Осторожно приподняв с шеи спутанную копну иссиня-черных волос, Себастьян открыл замочек на толстой затейливой цепи и снял ожерелье. – У меня есть знакомый хирург, который изучал подобные явления. Один ирландец по имени Пол Гибсон. У него приемная возле площади Тауэр-Хилл. Я хочу, чтобы за ним немедленно послали.

– Вы хотите привезти хирурга из самого Лондона? – рассмеялся Джарвис. – Но пройдет часов десять или даже больше, прежде чем он сюда доберется. Уверен, мы сможем найти кого-нибудь из местных.

Себастьян метнул на него взгляд.

– И получить то же самое мнение, которое высказали личные врачи его высочества?

Джарвис промолчал.

– Важно, чтобы никто не входил в эту комнату до приезда Гибсона. Это можно устроить?

– Естественно.

Себастьян начал медленно поворачиваться, осматривая кабинет.

– Вы не замечаете ничего странного?

Джарвис посмотрел на него с легким раздражением.

Прежняя обворожительная улыбка давно исчезла.

– А должен?

– Кинжал был всажен очень точно, чтобы пронзить сердце. Раны такого типа обычно сильно кровоточат.

– Боже милостивый, – пробормотал Джарвис, переводя взгляд с багровой спины маркизы на Себастьяна. – Вы правы. Крови нет.

ГЛАВА 6

Полчаса спустя Себастьян зашел в отцовские апартаменты гостиницы «Якорь», которая находилась на Морской набережной. Граф Гендон сидел в кресле возле незажженного камина и клевал носом над раскрытой на коленях книгой.

– Тебе не следовало меня дожидаться, – сказал Себастьян.

Резко вскинув голову, Гендон закрыл книгу и отложил ее в сторону.

– Я не мог уснуть.

Себастьян привалился к дверному косяку, рассеянно поглаживая ожерелье у себя в кармане.

– Расскажи мне про маркиза Англесси.

Гендон потер пальцами глаза.

– Маркиз хороший человек. Уравновешенный. Почтенный. Исполняет свой долг в палате лордов, хотя политикой не особенно интересуется. – Граф помолчал. – Надеюсь, ты не считаешь, будто Англесси имеет какое-то отношение к сегодняшнему происшествию?

– Не знаю, что и думать. Насколько хорошо ты знал леди Англесси?

Гендон шумно вздохнул.

– Гиневра такая красивая молодая женщина. Они поженились три, а может, четыре года тому назад. Разумеется, в то время их брак вызвал много толков, учитывая разницу в возрасте. Некоторые считали, что это настоящий скандал: разве это дело? Больной старик берет себе в жены молоденькую женщину. Но понять их союз было можно.

– Каким образом?

– Англесси отчаянно хочет наследника.

– Ага. И насколько он преуспел?

– Только на прошлой неделе я слышал, якобы леди Англесси ждет ребенка.

– Господи. – Себастьян оттолкнулся от косяка и прошел в гостиную. – Сегодня вечером ее нашли, несомненно, при компрометирующих обстоятельствах. Тем не менее ты утверждаешь, что подобное поведение для нее нетипично?

– Именно так. С ее именем никогда не было связано даже намека на скандал.

– Что тебе известно о ее семье?

– Ничего предосудительного. Ее отцом был граф Ателстон. Из Уэльса. Кажется, ее брат, теперешний граф, еще ребенок. – Гендон, откинув голову на обшитую гобеленом спинку кресла, взглянул на сына. – Но при чем здесь ты?

– Джарвис решил, что я, возможно, заинтересуюсь обстоятельствами смерти леди Англесси.

– Заинтересуешься? – недоуменно переспросил Гендон. – С какой стати?

Себастьян вынул из кармана ожерелье из серебра и голубого камня и раскачал его в воздухе, как маятник.

– А с такой. Когда мама умерла, на ее шее было вот это.

Гендон внезапно побледнел. Но даже не пошевелился, чтобы взять ожерелье или хотя бы дотронуться до него.

– Невероятно.

Подставив другую руку, Себастьян аккуратно опустил ожерелье на ладонь.

– Я бы тоже так сказал.

Гендон сидел неподвижно, вцепившись в подлокотники кресла.

– Надеюсь, тебя не собираются обвинить в причастности к смерти маркизы?

Губы Себастьяна скривила ленивая улыбка.

– Только не на этот раз. – Он положил одну руку на каминную полку и, наклонив голову, принялся изучать решетку. – Мне вдруг пришла в голову мысль, что воспоминания одиннадцатилетнего ребенка о смерти матери могут быть не совсем достоверны, – не спеша произнес он.

Они никогда не говорили с отцом о том давно минувшем летнем дне. Ни о том дне, ни о тех бесконечных, наполненных болью днях, которые последовали за ним. Себастьян поднял голову.

– Ее тело ведь так и не нашли?

– Нет. Не нашли. – Гендон по своей привычке задвигал челюстью. – Она часто надевала это ожерелье. Но если честно, я не стал бы утверждать, что оно было на ней в тот день, когда она умерла.

– Было. В этом я уверен.

Гендон поднялся с кресла и прошел к столику, сервированному для чая. Но чай наливать не стал.

– Есть логическое объяснение. Наверное, ее тело вынесло на берег.

– А затем его нашел какой-нибудь отчаянный субъект, который сорвал с трупа все наиболее ценное и продал ожерелье за миску похлебки? – Себастьян не сводил глаз с широкой напряженной спины отца. – Вот такое объяснение?

Гендон обернулся с изменившимся лицом.

– Боже всемилостивый. А как по-другому это объяснить?

Они уставились друг на друга, отец и сын, удивительно голубые глаза смотрели в странные желтые. Первым отвел взгляд Гендон.

– Что ты намерен предпринять? – натянуто поинтересовался он.

Себастьян крепко сжал в кулаке ожерелье.

– Во-первых, поговорить с Англесси. Нужно выяснить, знает ли он, как это украшение оказалось у его жены. Хотя, конечно, сейчас этот вопрос не первостепенной важности.

Гендон немного сник.

– Неужели ты всерьез решил взвалить на себя поиски убийцы?

– Да.

Гендон молча переварил услышанное, затем спросил:

– А что говорит по этому поводу Принни?

– Его держат на успокоительных. Я собираюсь поговорить с ним прямо с утра.

Гендон иронически хмыкнул.

– Джарвис близко не подпустит тебя к принцу. Особенно если ты задумал задавать неприятные вопросы.

– Думаю, он не станет чинить мне препятствия.

– Откуда такая уверенность?

Себастьян отошел от камина и повернулся.

– Потому что династия Ганноверов находится лишь в шаге от катастрофы, и Джарвис это знает.

ГЛАВА 7

Джарвис испытывал досаду.

Он сам до конца не понимал, как Девлину удалось заставить его согласиться на этот визит к принцу с утра пораньше, но факт оставался фактом – виконт добился своего. Даже при самых благоприятных обстоятельствах регент редко был вменяем до полудня. В данном же случае вчерашнее потрясение почти полностью лишило его способности ясно мыслить.

Принц, в великолепном шелковом халате, развалился на диване среди бархатных подушек с кисточками. Он лежал близко к ярко горевшему камину, зрачки его сузились до двух крошечных точек из-за принятого опия, нижняя губа раздраженно подрагивала. Тяжелые атласные портьеры на окнах не пропускали утреннее солнце.

– Думаете, я не слышу, о чем говорят люди? А я все слышу! Они предполагают, будто это я убил леди Англесси. Я! – Пухлые пальцы принца крепко сжимали пузырек с нюхательной солью. – Вы должны, Джарвис, что-то предпринять. Заставьте их понять, что они ошибаются. Все не так!

– Мы пытаемся, сэр. – Джарвис говорил спокойно, но твердо. – Поэтому так важно, чтобы вы рассказали лорду Девлину о вчерашнем происшествии как можно точнее.

С трудом сглотнув, принц взглянул на виконта, одетого в безукоризненно сшитый камзол. Он небрежно подпирал плечом стену с китайскими обоями, сложив руки на груди и сосредоточенно разглядывая натертые до блеска носки своих ботфортов. Георг мог не понимать, почему Девлин согласился быть втянутым в это отвратительное дельце; он мог даже подозревать, что молодой виконт сам совершил убийство. Но Джарвис знал принцу хватит прозорливости осознать, что попытки придворных врачей и судьи представить смерть маркизы как самоубийство принесли ему больше вреда, чем пользы. Георг нуждался в помощи и смирился с этим.

Прикрыв глаза одной рукой, принц прерывисто вздохнул.

– Бог свидетель, я ничего не знаю.

Девлин поднял на него глаза, и вопреки ожиданиям Джарвиса, в них читался легкий интерес, а не раздражение.

– Вспомните, сэр, как начинался вечер, – заговорил виконт, отходя от стены. – Как вы оказались в кабинете с маркизой?

Георг вяло уронил руку.

– Она прислала мне записку с предложением встретиться.

Джарвис немало удивился, но Девлин, как ни в чем не бывало, просто спросил:

– Вы сохранили записку?

Принц покачал головой. Лицо его ничего не выражало.

– Нет. А зачем?

– Вы точно помните, о чем в ней говорилось?

Регент был известным любителем рассказывать небылицы: то он хвастался выдуманными подвигами на охоте, то развлекал гостей за своим столом невероятными рассказами о том, как вел войска на битву, хотя военный мундир надевал лишь на официальные церемонии. Но, несмотря на огромную практику, Георг оставался никудышным вралем. Сейчас, едва сдерживая предательскую улыбку, принц посмотрел прямо в глаза Девлину и смело заявил:

– Не совсем. Помню только, что она пожелала встретиться со мной в Желтом кабинете.

Джарвис так и не понял, сообразил Девлин, что принц лжет, или нет. У молодого человека была редкая способность скрывать свои мысли и чувства.

– Значит, вы нашли ее здесь? – уточнил виконт. – В Желтом кабинете?

– Да. Она лежала на диване перед камином. – Принц сделал попытку приподняться. – В этом я уверен. Помню; я еще восхитился отблесками пламени на ее обнаженных плечах.

– Вы заговорили с ней?

– Да. Разумеется. – В голосе принца прозвучала нотка величественного нетерпения. – Надеюсь, вы не ждете, будто я вспомню каждое произнесенное мной слово?

– Вы не помните, отвечала ли она вам?

Принц открыл было рот, но потом снова закрыл.

– Не уверен, – не сразу ответил он. – Я хочу сказать, я не помню, как она мне отвечала. Но, наверное, все-таки что-то она говорила.

– Да, это было бы логично предположить, – сказал Девлин, – если только она уже не была мертва, когда вы пошли в комнату.

Обычно румяные щеки принца побледнели.

– Боже милостивый. Вы так думаете? Но… как такое возможно? Я хочу сказать, что, безусловно, заметил бы это. Разве нет?

Девлин так и впился взглядом в лицо принца. На какую-то долю секунды Джарвиса посетило сомнение, что случалось с ним крайне редко. Он уже не был уверен, так ли мудро поступил, решив привлечь к расследованию виконта.

– Сколько времени прошло между тем, как вы вошли в кабинет, и минутой, когда леди Джерси открыла двери из музыкального салона? – обманчиво небрежно поинтересовался Девлин.

Принц принялся смущенно одергивать полы халата.

– Кажется… по-моему, я уснул.

Смысл фразы не вызывал сомнения. Глаза молодого виконта понимающе блеснули.

– В таком случае у вас есть основания не сомневаться, что дама была жива, когда вы вошли в кабинет.

До принца дошло, какой вывод сделал Девлин, и его щеки из мертвенно-бледных внезапно стали темно-бордовыми.

– Нет-нет, – поспешил он разуверить своего собеседника. – Это не то, что вы думаете. Я не дотрагивался до нее. Абсолютно точно. Как только я направился к ней, у меня подвернулась лодыжка, и я присел в одно из кресел.

– И уснули?

– Да. Я иногда внезапно засыпаю. Особенно после обильного ужина.

Девлин предпочел – и, по мнению Джарвиса, умно сделал – не комментировать последнее замечание.

Остановившись перед этажеркой из фальшивого бамбука, устроенной в полукруглой нише, виконт не спеша осмотрел искусно составленную коллекцию тонких поделок из слоновой кости.

– Насколько хорошо вы были знакомы с маркизой? – спросил он, делая вид, будто все его внимание поглощено безделушками.

Георг упрямо выпятил подбородок.

– Я едва знал эту женщину.

Девлин обернулся и бросил взгляд на принца.

– Тем не менее вы не удивились, получив от нее записку с просьбой о личной встрече?

Массивный торс принца задрожал от внезапно участившегося дыхания.

– На что вы намекаете? Подозревайте семейство Англесси, а не меня! Я хочу сказать, в подобного рода делах виновным обычно оказывается муж, разве не так? – Он раздувал ноздри, полуоткрыв влажный рот и приложив подрагивающую руку в кольцах к груди. – Святые небеса. У меня началось сердцебиение. Где доктор Хеберден?

Джарвис поспешно шагнул вперед, и в ту же секунду откуда-то из-за занавески вынырнул доктор.

– На сегодня достаточно вопросов, лорд Девлин. Надеюсь, вы нас простите?

Прошла целая секунда напряженного молчания, прежде чем виконт коротко поклонился и направился к двери.

– Вы, конечно, собираетесь выяснить возможную причастность маркиза к этому делу? – вполголоса поинтересовался Джарвис, провожая Девлина.

Лицо виконта оставалось невозмутимым.

– Должен сказать, я уже думал об этом, – ответил он и добавил: – А пока велите камердинеру принца проверить карманы камзола, который был на регенте вчера вечером. Если найдется записка, это могло бы помочь.

– Разумеется, – пообещал Джарвис.

Остановившись на пороге библиотеки перед спальней регента, служившей приемной, виконт огляделся. Он прекрасно понимал, что никакой записки найдено не будет. Об этом ему сказала напряженная улыбка на губах Джарвиса.

– Еще одно: когда принц придет в себя, не могли бы вы спросить у него, кто именно вручил ему записку от маркизы?

– Если доктор Хеберден сочтет безопасным снова затронуть этот предмет разговора, то конечно, спрошу. Вы, безусловно, понимаете, для нас важнее всего пощадить деликатные чувства принца.

– Важнее, чем выяснить правду о том, кто убил леди Англесси?

Джарвис выдержал тяжелый взгляд юноши.

– Даже на секунду не сомневайтесь в этом.

Покинув покои принца, Себастьян замешкался в чересчур натопленном коридоре, рассеянно теребя пальцами ожерелье в кармане. Кое-что из сказанного принцем было, скорее всего, правдой. Хитрость заключалась в том, чтобы теперь отделить реальность от шелухи фантазий и чистых домыслов.

Он собирался повернуть к конюшням, когда кто-то нервно кашлянул и сказал:

– Милорд.

Себастьян огляделся и увидел бледного юношу с темными кустистыми бровями и впалыми щеками, который топтался в нерешительности, явно поджидая его. Себастьян узнал в нем одного из секретарей Джарвиса.

– Да?

Юноша поклонился.

– Из Лондона прибыл хирург, милорд. Его сразу провели в Желтый кабинет, как вы просили.

ГЛАВА 8

Себастьян нашел Пола Гибсона возле дивана в Желтом кабинете, тот сидел на полу, неловко отставив в сторону деревянную ногу.

– А, вот и ты, Себастьян, мальчик мой, – сказал он, расплываясь в улыбке, когда поднял взгляд на вошедшего.

Они были старыми друзьями, Себастьян и этот темноволосый ирландец с веселыми зелеными глазами и плутовской ямочкой на щеке. Их дружба зародилась в крови и грязи и была проверена страданиями, лишениями и угрозой смерти. Когда-то Гибсон служил хирургом в британской армии, и его непреклонная решимость помогать страждущим часто приводила его на опасный путь. Даже когда французское пушечное ядро оторвало ему голень левой ноги, Гибсон остался в строю. Но два года назад из-за скверного здоровья и, как следствие, пристрастия к сладостному забытью, которое дарит опий, он был вынужден покинуть армию и обосноваться в городе, где отдавал большую часть времени исследованиям и студентам-медикам, а также помогал властям, когда требовалось мнение эксперта в криминальных делах.

– Ты быстро приехал, – сказал Себастьян.

– Мертвые тела не долго делятся своими секретами, – ответил Гибсон, вновь возвращаясь к тому, что осталось от юной красивой жены лорда Англесси, Гиневры. – А у этого тела есть в запасе кое-какие интересные истории.

Он успел повернуть труп лицом вниз. При ярком свете дня теперь было видно, что кожа на затылке стала зеленовато-красной. Комнату пропитал слабый запах гниющей плоти, хотя тяжелые шторы были раздвинуты и высокие окна распахнуты настежь, чтобы впустить свежий воздух и солнечный свет, от которых принца-регента наверняка хватил бы апоплексический удар.

Себастьян подошел к открытому окну и взглянул на чаек, которые с криком кружили над Стрэндом в ярко-голубом небе.

– По-твоему, когда она умерла?

– Трудно определить точно, но, думаю, это произошло вчера, скорее днем, чем утром.

Себастьян резко обернулся.

– Но не вечером?

– Нет. В этом сомневаться не приходится.

– Ты понимаешь, что это означает? Слуги заходили в эту комнату, чтобы развести огонь перед вечерним представлением. Тело никак не могло пролежать здесь столько времени незамеченным. Должно быть, ее убили в другом месте, а потом перенесли сюда, незадолго до того, как прийти принцу.

Гибсон присел на здоровую ногу и нахмурился.

– Ты думаешь, все специально подстроено так, чтобы подозрение пало на принца?

– Похоже на то, не так ли?

Себастьян прошелся по комнате в поисках чего-нибудь, что мог пропустить в прошлый раз. Стены кабинета были обиты тканью, расписанной узором в виде светло-зеленой листвы на желтом фоне, и были украшены высокими арками с изображениями золоченых фигурок китаянок в полный рост. Восточные мотивы проявлялись во всем: столы и стулья из светлой древесины своей резьбой напоминали бамбук, а большой сундук, который стоял между двумя арками, украшали нарисованные драконы.

– Принц утверждает, якобы он получил записку от леди Гиневры, – сказал Себастьян, рассматривая одну из позолоченных женщин. – В записке она просила его о свидании в этом кабинете. Только как она могла послать ему записку, если уже была мертва?

– Она могла написать ее раньше.

– Да, наверное. К сожалению, его королевское высочество точно не помнит, каким образом записка попала к нему в руки.

– Видать, снова был навеселе?

– Судя по всему, да.

Себастьян подошел к высоким окнам и проверил запоры. Они оказались не сломаны. Впрочем, если у кого-то был свободный доступ в Павильон, он легко мог открыть одно из окон изнутри. «Интересно, сколько людей вчера посетило музыкальный вечер?» – подумал виконт. Присутствие французского высокородного семейства, изгнанного с родины, привлекло даже тех, кто обычно избегал подобных мероприятий; дворцовые залы были набиты битком.

Прищурившись от яркого солнца, Себастьян уставился вдаль, на парк. Нужно было обладать немалой дерзостью и хладнокровием, чтобы перенести мертвое тело по открытым лужайкам в Павильон посреди музыкального вечера, устроенного принцем. Если только…

Если только, разумеется, тело не перенесли в Желтый кабинет из других покоев Павильона.

– Судя по характеру трупных пятен, – задумчиво произнес Гибсон, – тело явно пролежало на спине несколько часов, прежде чем в него воткнули кинжал.

– Что? – удивленно воскликнул Себастьян и обернулся. Он сразу обратил внимание на отсутствие в комнате крови и сделал простой вывод, что убийство произошло в другом месте. Но ему даже в голову не пришло, что Гиневра Англесси уже была мертва, когда ее закололи. – Но если она умерла не от кинжала, тогда от чего?

– Пока сказать невозможно. Без надлежащего вскрытия. – Гибсон поднял глаза. – Есть шанс его сделать?

Себастьян иронично фыркнул.

– Не жди, что местный судья поручит тебе это дело. Он уже успел объявить, что дама покончила жизнь самоубийством.

– Как же, скажи на милость, он пришел к такому выводу?

– Лекари регента с ним согласились.

Гибсон помолчал немного, затем сказал:

– Понятно. Все, что угодно, лишь бы не бросить тень подозрения на принца. Как ты думаешь, ее мужа нельзя будет уговорить, чтобы он распорядился насчет аутопсии?

– Полагаю, это зависит от того, имеет ли маркиз Англесси отношение к убийству или нет.

Гибсон прикрыл тело белой простыней.

– Да, муж в таких случаях всегда первый на подозрении. Что тебе о нем известно?

– Об Англесси? Он считается вполне благоразумным человеком – содержит поместья в отличном порядке и делит время между ними и палатой лордов. Или, по крайней мере, – добавил Себастьян, – он считался благоразумным до своего последнего брака.

Пол Гибсон удивленно взглянул на виконта.

– Что, она была настолько неподходящей партией?

– По происхождению – нет. Только по возрасту. Англесси на год или на два старше моего отца.

– Боже милостивый.

– Если бы Англесси обнаружил, что принц наставляет ему рога, это дало бы ему повод и убить жену, и заодно попытаться свалить вину на принца.

– А она действительно была любовницей регента?

– Честно, не знаю. Принц утверждает, якобы они были едва знакомы.

– Но ты ему не веришь.

– В чем-то он соврал. Я только не знаю, в чем именно.

Гибсон начал собирать разбросанные инструменты и укладывать в черную кожаную сумку.

– Ты сам-то видел ту записку, которую принц якобы получил?

– Нет. Она исчезла.

– Хотелось бы знать, произошло это случайно или намеренно. – Гибсон, оттолкнувшись, поднялся с пола и слегка покачнулся на деревянной ноге. – Тем более жаль. Я почти уверен, если бы тебе удалось выяснить, кто написал записку, ты бы, скорее всего, нашел убийцу.

– Возможно. Хотя я подозреваю, наш убийца слишком умен, чтобы легко попасться.

Себастьян поймал на себе изучающий взгляд зеленых глаз.

– А при чем здесь ты, Себастьян?

Будь на месте Пола Гибсона кто-то другой, виконт мог бы и промолчать. Но дружба не позволила этого сделать. Девлин вынул из кармана ожерелье матери.

– Когда леди Гиневра умерла, на ней было это.

– Любопытное украшение. – Гибсон пошевелил бровями. – И опять, при чем здесь ты?

Себастьян держал ожерелье на раскрытой ладони. Ему и раньше чудилось, будто камни слегка теплеют от его прикосновения. Зато когда они оказывались в руке матери, то начинали излучать такую энергию, что почти обжигали… Во всяком случае, так когда-то казалось мальчику.

– Ожерелье принадлежало моей матери, – просто ответил он.

Пол Гибсон внимательно посмотрел в лицо друга.

– Здесь происходит что-то странное, Себастьян. Может быть, даже опасное. Для любого, кто ввяжется в это дело.

– Если ты хочешь отойти в сторону, я пойму.

Гибсон нетерпеливо махнул рукой.

– Не будь смешным. Я пекусь о тебе. Кто тебя заставил этим заниматься?

– Якобы принц. На самом деле – Джарвис.

– И ты ему доверяешь?

Себастьян посмотрел на неподвижное истерзанное тело женщины под простыней.

– Нисколько. Но ведь кто-то убил Гиневру Англесси. Кто-то воткнул кинжал в мертвое тело и перетащил труп сюда, где уложил на диван в намеренно соблазнительной позе. Единственное стремление лорда Джарвиса – защитить принца. У меня другие цели. Я собираюсь выяснить, кто убил женщину, и я обязательно прослежу, чтобы он ответил за это.

– Из-за ожерелья?

Себастьян покачал головой.

– Если не я, то этого не сделает никто другой.

– Разве тебе не все равно?

Тонкая белая рука Гиневры высунулась из-под простыни. Увидев скрюченные смертью пальцы, Себастьян вспомнил о другой женщине, оставленной умирать на ступенях алтаря, с перерезанным горлом, непристойно оскверненную; и еще об одной доверчивой жертве, которую выследили и подвергли той же самой ужасной участи.

Он питал мало иллюзий о том мире, в котором жил. Он знал чудовищное неравенство между богатыми и обездоленными; он признавал дикую несправедливость законодательной системы, по которой можно было повесить восьмилетнего мальчишку за кражу буханки хлеба и в то же время оправдать убийцу, если он королевский сынок. Когда-то он был так возмущен неприкрытым варварством и бессмысленной жестокостью войн, которые вели люди во имя свободы и справедливости, что позволил себе просто плыть потечению, бесцельно и одиноко. Сейчас он счел такое поведение трусостью и слабостью.

Присев перед тем, что осталось от молодой женщины по имени Гиневра, Себастьян убрал под простыню белую изящную руку и тихо ответил:

– Нет, не все равно.

ГЛАВА 9

Себастьян пересекал двор, направляясь к конюшне со стеклянными куполами, когда услышал, как его окликнули по имени:

– Лорд Девлин!

Он обернулся и увидел министра внутренних дел, лорда Портланда, который шел к нему по мощеной дорожке. Полуденное солнце ярко подсвечивало огненно-рыжие волосы вельможи, но лицо его было бледным и напряженным, словно от беспокойства.

– Пройдемся немного, милорд, – предложил Портланд, сворачивая на тропинку, пролегавшую вдоль широкой зеленой лужайки. – Насколько я понял, вы согласились помочь разобраться со вчерашним не совсем обычным происшествием.

Себастьян не был коротко знаком с графом Портландом, хотя, вернувшись из Европы, он целый год посещал званые обеды и суаре, на которых присутствовал и этот человек. Подобно Джарвису и Гендону, Портланд придерживался глубоко консервативных взглядов в политики, считая, что нужно продолжать войну против Франции и сохранять нынешние институты власти, несмотря на растущую волну требований реформ.

Однако каково бы ни было его мнение о реакционных взглядах этого человека, Себастьян не мог не уважать Портланда. Граф был одним из немногих членов правительства и представителей околоправительственных кругов, кто отказывался играть роль пешки в руках Джарвиса. Но в том, как Портланд отозвался о смерти жизнерадостной молодой женщины, назвав ее «не совсем обычным происшествием», было что-то неприятное, даже омерзительное.

– Если вы имеете в виду убийство леди Англесси, – сказал Себастьян, – то да.

– По мнению судьи и личных врачей принца, она совершила самоубийство.

Себастьян выгнул бровь.

– И вы этому верите?

Портланд покачал головой, с шумом выдохнув:

– Нет.

Минуту они шли молча, Портланд покусывал нижнюю губу. Наконец он нарушил тишину:

– Мне почему-то кажется, будто во всем этом есть и моя вина.

– Каким образом?

– Если бы я не отдал принцу ту записку…

Себастьян резко повернулся, чтобы посмотреть ему в лицо.

– Так это вы отдали принцу записку от леди Англесси?

– Да. Хотя, конечно, я понятия не имел, кто была эта дама под вуалью.

– Когда это произошло?

– Вскоре после начала концерта. Ко мне подошла молодая женщина, скрытая вуалью, и, протянув запечатанное послание, попросила передать его принцу. – Портланд помялся немного, на его бледных щеках проступили алые пятна. – Должен сказать, ко мне не впервые обращались с подобными просьбами.

Себастьян оставил свои мысли при себе. За многие годы кто только не перебывал в любовницах у принца, начиная с обычных танцовщиц и актрис вроде миссис Фицхерберт до самых знатных дам великосветского общества – в том числе леди Джерси и леди Харфорд. Приближенные принца часто были вынуждены играть роли сводников.

– Вообще-то я знаю Гиневру Англесси довольно хорошо, – продолжил Портланд. – Вернее сказать, знал. Она с детства дружила с моей женой Клэр. Мне даже в голову не пришло, что записку передала именно она.

– Не она, другая.

Себастьян увидел, как светло-серые глаза собеседника округлились, потом первый шок прошел и уступил место другому чувству, до странности напоминавшему страх.

– Что, простите?

– Когда вчера вечером камерный оркестр регента начал свой концерт, леди Англесси уже была мертва не менее шести, а то и восьми часов.

Портланд остановился как вкопанный.

– Что? Но… это невозможно.

– После смерти человеческое тело претерпевает определенные изменения. Температура окружающей среды и причина смерти могут ускорить или замедлить процесс, но не в столь огромной степени. К сожалению, здесь нет никакой ошибки.

– Но уверяю вас, я видел ее. Она отдала мне записку.

– Вы видели женщину под вуалью. Помните, как она была одета?

Портланд стоял не шевелясь, погрузившись в свои мысли, пытаясь что-то вспомнить. Наконец он покачал головой.

– Нет. Больше я ни в чем не уверен. То есть я бы сказал, на ней было зеленое атласное платье, как на леди Англесси. Но после ваших слов получается, что это невозможно.

– Может, и так. А может, и нет.

Министр снова покачал головой, всем своим видом выражая смущение.

– Не понимаю. Кто была эта женщина?

– Пока не знаю, – ответил Себастьян, разглядывая чаек, круживших над Стрэндом. – Но кто бы она ни была, она явно замешана в убийстве леди Англесси.

Себастьян послал лакея сбегать за экипажем, а сам остался на усыпанной гравием дорожке перед Павильоном, откуда наблюдал, как его слуга, мальчишка Том, подкатил на паре чистокровных гнедых лошадей и остановился.

По установившейся моде, которая не особенно нравилась Себастьяну, благородные светские джентльмены доверяли своих превосходных скакунов желторотым юнцам, наряженным в жилеты в черно-желтую полоску, за что и получили прозвище «тигры». Но Том проявил в своей новой профессии прирожденное дарование, чем немало удивил Себастьяна. Кроме того, Том обладал и другими талантами, обычно не свойственными «тиграм», и временами Себастьян прибегал к этим талантам не без пользы для себя.

Том, темноволосый двенадцатилетний парнишка с острым личиком, маленький и гибкий, выглядел моложе своего возраста, хотя с недавнего времени на его щеках заиграл здоровый румянец. Всего четыре месяца назад он был одним из тысяч безымянных пострелов, влачивших полуголодное существование на улицах Лондона, воришка-карманник с темным прошлым и тайной страстью к лошадям. Теперешняя его преданность Себастьяну была беззаветной.

Поймав на себе взгляд хозяина, мальчик не без шика подъехал к нему.

– Они сегодня очень бодры, хозяин, – сказал он, расплываясь в щербатой улыбке.

– Я обязательно прокачусь с ветерком по дороге к лорду Англесси. – Себастьян взобрался на козлы и принял поводья. – А тебя прошу остаться здесь. Поболтайся вокруг, послушай, что говорят на кухне и в конюшнях. Кто-нибудь из слуг обязательно что-то слышал или видел прошлой ночью. Меня особенно интересует, не переносил ли вчера кто-нибудь необычный груз. Довольно большой.

Том спрыгнул на землю, глаза его загорелись.

– Настолько большой, что внутри могло уместиться тело?

Сомневаться не приходилось – мальчишка быстро соображал. Себастьян улыбнулся.

– В общем, да.

Том отступил на шаг, придержав рукой шапку на голове, так как в эту секунду со Стрэнда подул свежий ветер.

– Если кто-то что-то видел, хозяин, то я отыщу его, не бойтесь.

– И еще одно, Том, – добавил Себастьян, когда мальчишка бросился было исполнять поручение. – Чур, не воровать кошельки, слышишь? Даже просто для практики.

Том остановился с видом оскорбленного достоинства и шмыгнул носом.

– А я и не собирался.

ГЛАВА 10

В отличие от большинства знатных особ, снимавших на летний сезон небольшие дома в Брайтоне, Оливер Годвин Эллсворт, четвертый маркиз Англесси, владел целым поместьем на окраине города.

Поместье было небольшое, даже, можно сказать, маленькое по сравнению с его главными угодьями в Нортумберленде, но дом был удобный и аккуратный, удачно расположенный на склоне холма с видом на море, на приличном расстоянии от шума и сутолоки городских улиц.

Оставив гнедых на попечение конюха, Себастьян нашел маркиза в саду с выложенными кирпичом замшелыми тропинками и тщательно ухоженными розами, которые цвели под защитой высоких стен, укрывавших их от беспощадного соленого ветра с моря. Услышав шаги Себастьяна, Англесси обернулся. Старик с некогда черной шевелюрой, теперь густо пронизанной проседью, он был всего на несколько лет старше Гендона, а производил впечатление совсем древнего старца – тощего, морщинистого, явно нездорового, сломленного тяжелым бременем недавнего горя.

– Благодарю, что согласились принять меня в такое время, – сказал Себастьян, останавливаясь на ярком июньском солнце, – Не могу выразить, как сильно сожалею о случившемся.

Маркиз снова принялся срезать отцветшие бледно-розовые цветы, обвившие крепкий столбик в конце тропы.

– Но вы ведь не для этого сюда явились?

Прямота вопроса удивила Себастьяна.

– Действительно, – ответил он столь же прямо. – Лорд Джарвис попросил меня выяснить обстоятельства смерти вашей жены.

Маркиз крепче сжал секатор.

– Для того, чтобы защитить принца, разумеется, – произнес он скорее как утверждение, чем вопрос.

– Таков их мотив, вы правы.

Маркиз обернулся, слегка выгнув бровь.

– Но не ваш?

– Нет. – Себастьян ответил на умный пронзительный взгляд старика. – Вы думаете, это сделал он?

– Кто? Принц? – Англесси покачал головой и вернулся к обрезке роз. – Принни, возможно, пьяница, избалованный неженка и идиот, но он не агрессивен. Не то что его брат, Камберленд. – Он замер, критически оглядывая дело своих рук; на его скулах заиграли желваки, что никак не вязалось ни с его возрастом, ни с дряхлостью. – Однако я не хочу, чтобы у вас сложилось ложное впечатление: если я ошибаюсь, если я узнаю, что Принни все-таки имел какое-то отношение к смерти Гин, я ему это не спущу. Мне все равно, принц он или нет.

Себастьян изучающее взглянул в озлобленное, искаженное горем лицо. Маркиз хоть и был стар, но в его решимости и способности понимать происходящее не было признаков слабости или немощи ума.

– Тогда кто, по-вашему, убил маркизу, сэр?

Губы старика скривились в странной полуулыбке.

– А знаете, вы первый, кто задает мне этот вопрос. Наверное, оттого, что те, кто убежден в невиновности принца, считают убийцей меня.

Маркиз перешел к следующему кусту. Себастьян выжидал, чувствуя, как солнце греет его плечи. Через минуту маркиз продолжил:

– Мне не позволили забрать тело Гиневры. Вы знали об этом? Говорят, какой-то хирург едет из Лондона. Зачем-то нужно, чтобы он взглянул на нее.

– Пол Гибсон. Очень хороший специалист. Он бы хотел получить ваше разрешение сделать полную аутопсию.

Англесси огляделся вокруг.

– Зачем?

Себастьян поймал измученный взгляд старика.

– Затем, что вашу жену убили не вчера вечером. Ее убили днем, а затем перенесли тело в Желтый кабинет незадолго до того, как его обнаружил принц.

В глазах маркиза вспыхнул огонь ярости.

– Что это? Какой-то трюк, чтобы отвести подозрение от принца?

– Нет. Между прочим, оба личных врача принца-регента высказали мнение, что леди Гиневра совершила самоубийство.

– Самоубийство! Кинжалом, торчащим из спины?

– Вот именно. – Себастьян помедлил, но потом все-таки добавил: – Только должен заметить, что она погибла не от кинжала. Гибсон считает, что она умерла за несколько часов до того, как в нее воткнули кинжал.

– Боже милостивый. Что вы хотите этим сказать?

Себастьян покачал головой.

– Мы не знаем, как она умерла, сэр. Вот почему Гибсон просит вашего позволения на вскрытие. Без него будет трудно понять, что случилось с вашей женой.

Прошла целая минута в тишине, нарушаемой лишь пощелкиванием секатора и далекими криками чаек.

– Так и быть, – заговорил наконец маркиз. – Даю вашему доктору Гибсону разрешение. – Он бросил на Себастьяна суровый взгляд через плечо. – Но я хочу, чтобы меня обо всем ставили в известность. Слышите? Ничего не скрывать из соображений моего возраста, здоровья и прочей подобной ерунды.

– Договорились. Ничего не скрывать.

Англесси плотно сжал губы и порывисто задышал, раздувая ноздри.

– Я знаю, что думают люди о моем браке с Гиневрой. Старик вроде меня берет себе в жены девочку, которая скорее годится ему во внучки. Можно подумать, я совершил что-то недостойное, позорное. Как будто сорок пять лет разницы не давали мне права полюбить ее.

Он замер, уставившись в конец сада, и продолжил приглушенным голосом:

– А ведь я любил ее. И вовсе не из-за красоты, хотя, Бог свидетель, она была прекрасна. Она значила для меня очень много. Она была… она была словно глоток свежего воздуха в моей жизни. В ней было столько энергии, столько страсти. Она стремилась ухватить жизнь обеими руками и сделать ее такой, как она хотела… – Он умолк на полуслове, чтобы перевести дыхание, и закончил совсем тихо: – Не могу поверить, что она мертва.

Себастьян выждал немного, потом снова задал свой вопрос:

– Кто, по-вашему, убил ее, сэр?

Англесси опустился на деревянную скамью возле ближайшего дерева и положил руки на колени.

– Гиневра была моей третьей женой, – сказал он вновь твердым голосом, полностью овладев собой. – Первая умерла через несколько часов после того, как родила мертвого сына. Вторая оказалась бесплодной.

Себастьян кивнул. Маркиз мог и не объяснять дальше. Они с виконтом принадлежали к одному миру, в котором каждый, кто занимал высокое положение, прекрасно понимал необходимость произвести на свет законного наследника. Себастьяну было всего двадцать восемь лет, а он уже ощущал гнет долга, о котором ему напоминал отец, да он и сам понимал, что обязан сделать все для продолжения своего рода, своего имени.

– С тех пор, как двадцать лет назад умер мой брат, – сказал Англесси, – моим наследником является племянник, Беван.

То, что он подразумевал, сказав эту фразу, было яснее ясного. Себастьян не сводил внимательных глаз с замкнутого, пышущего злобой лица старика.

– Вы полагаете, он способен на убийство?

– Я думаю, Беван Эллсворт может убить любого, кто стоит между ним и тем, что он считает своим, да. И если послушать племянника, то все мои поместья уже почти стали его собственностью. Он воспринял мой союз с Гиневрой как личное оскорбление и даже угрожал, что попытается аннулировать этот брак. Можно подумать, это в его власти.

– Но ваш последний брак длился уже несколько лет. Зачем было убивать леди Англесси именно сейчас?

Маркиз мучительно вздохнул.

– Расходы Бевана всегда превышали доход. Разумеется, если его послушать, то виноват здесь только несоразмерно малый доход, а вовсе не его расточительность. Мой племянник всегда одет с иголочки. А еще, как ни прискорбно, он заядлый игрок. Пока он считался моим наследником, кредиторы с удовольствием снабжали его деньгами. Думаю, обстоятельства перестали быть для него благоприятными, когда стало известно, что моя жена носит ребенка.

– Но ведь могла родиться девочка, – не удержался от замечания Себастьян, – и тогда Беван Эллсворт сохранил бы свое прочное положение как ваш наследник.

– Действительно, могла родиться девочка, – согласился Англесси, – но, честно говоря, я думаю, что Беван не мог позволить себе рисковать.

Себастьян стоял спиной к солнцу, намеренно скрывая лицо в тени, а сам внимательно изучал старика, погруженного теперь в тихую задумчивость. Недавнее горе прибавило ему морщин, светло-серые глаза смотрели с болью, худые старые плечи согнулись под тяжким грузом печали.

По тому, как он плотно сжимал тонкие губы и играл желваками, чувствовалась также и злость. Ярость, вызванная неожиданной потерей той, которую он так любил, и эгоистичной жадностью племянника, который, как полагал старик, украл у него самое дорогое. И все же… и все же Себастьян не мог отделаться от чувства, будто здесь таится что-то еще, но что – он никак не мог уловить.

– Когда в последний раз вы видели свою жену живой? – внезапно спросил он.

Англесси поднял на него взгляд и прищурился, глядя против солнца.

– Почти десять дней тому назад.

Себастьян глубоко вздохнул.

– Не понимаю.

– Моей жене в последнее время нездоровилось. Ничего серьезного, вы понимаете. – На губах старика заиграла печальная улыбка. – Так иногда случается с будущими мамами. Она планировала приехать ко мне в Брайтон. Ей всегда нравилось проводить здесь каждое лето несколько недель. Но в конце концов она решила, что не выдержит долгой утомительной поездки в тряской карете. Она осталась дома.

– Дома?

– Верно. – Маркиз крепко сжал секатор, поднимаясь со скамьи. – Доктора сказали, что морской воздух пойдет мне на пользу, поэтому она настояла, чтобы я поехал без нее. Мы надеялись, что через неделю или две ей станет лучше и она последует за мной. До вчерашнего вечера я думал, что Гиневра находится в Лондоне.

ГЛАВА 11

Поначалу Себастьяну показалось, что признание маркиза – лишь очередное звено в цепи странных, непонятных событий. Но чем больше Себастьян о нем думал, тем логичнее оно выглядело.

По утверждению Пола Гибсона, леди Гиневру убили за шесть-восемь часов до того, как регента застукали в Желтом кабинете с ее телом на руках. До этого она пролежала несколько часов на спине, поэтому кровь успела свернуться и окрасить кожу в багровый цвет. Потом кто-то вонзил в ее спину кинжал и пристроил тело на диван в соблазнительной для регента позе.

Все это означало, что ее действительно могли убить в Лондоне, а затем перевезти тело в Брайтон.

– В жизни не слышал ничего более абсурдного, – заявил Гендон, когда Себастьян тем же вечером, сидя за бокалом бренди в номере гостиницы «Якорь», выложил отцу ход своих рассуждений. – И каким же образом, по-твоему, этому мифическому убийце удалось пронести в Желтый кабинет тело дамы? Вряд ли он смог бы пройтись по залам Павильона с безжизненным телом на руках, как ты считаешь? Или ты думаешь, что он притащил се тайком, завернутой в ковер, словно злодей из дешевого романа?

Под взглядом Себастьяна отец прошел к столику, стоящему возле камина, и налил себе еще бренди.

– А тебе кажется, будто она без ведома мужа приехала в Брайтон только для того, чтобы совершить самоубийство неизвестно каким способом, но для начала устроила так, что ее мертвое тело упало на лезвие кинжала в Желтом кабинете регента? А потом пролежало там, никем не замеченное, еще часов шесть или около того, пока слуги разводили огонь в камине и прибирались в комнате?

Гендон со стуком поставил графин.

– Не будь смешным. Я всего лишь предполагаю, что твой ирландский друг ни черта не смыслит в том, что говорит!

Он замолчал, обернувшись на тихий стук в дверь.

– Прошу прощения, милорд, – произнес лакей графа, отвешивая поклон и всем своим видом выражая неодобрение. – К виконту Девлину пришел мальчишка-конюший и говорит, якобы его тут ждут.

Себастьян поднес ко рту кулак и прокашлялся, чтобы скрыть улыбку. Том был не в чести у отцовской прислуги.

– Все правильно. Пусть войдет.

Но Том, не желавший прохлаждаться в вестибюле, уже появился в дверях. Его мордочка разочарованно кривилась.

– Ну? – сказал Себастьян, когда лакей с поклоном удалился. – Что выяснил?

– Ничего, хозяин, – ответил расстроенный мальчик. – Пустой номер. Никто не видел ничего необычного, пока вся эта знать не начала орать как резаная, а потом посыпалась из дворца, удирая, словно блохи с дохлого пса.

Гендон с довольным видом хмыкнул и поднес рюмку ко рту.

– Прислуга болтает? – поинтересовался Себастьян у мальчика.

– Еще бы, конечно. На кухне все кухарки дрожат от страха при мысли, что дамочку порешил сам регент, а вот парни на конюшне считают, здесь не обошлось без Камберленда. И все говорят о Ганноверском прок…

Том осекся, бросив быстрый взгляд на Гендона.

– Продолжай, – поощрил его Себастьян.

Том шмыгнул носом и заговорил тише.

– Само собой, разговоры ведут шепотом. Некоторые готовы поклясться, что вся эта семейка не просто чокнутая. Говорят, будто Ганноверы прокляты. И что Англия тоже будет проклята ровно столько, сколько Ганноверы…

– Полная чушь, – прогремел Гендон, вскакивая с кресла.

Мальчишка не испугался, лишь настороженно сощурился.

– Так говорят люди.

Себастьян опустил руку на плечо мальчика и слегка пожал.

– Спасибо, Том. На сегодня все.

– Будь я проклят, если когда-нибудь пойму, зачем ты взял в дом этого мальчишку, – сказал Гендон после того, как Том ушел.

– А ты считаешь, что моя благодарность должна была ограничиться простым «спасибо» и каким-нибудь подарком вроде золотых часов? Том спас мне жизнь, не забыл? Спас обоих – меня и Кэт.

Гендон стиснул зубы, как всегда поступал, стоило Себастьяну в чем-то его разочаровать. Когда-то граф Гендон гордился тремя крепкими сыновьями, которые должны были прийти ему на смену. Но судьба распорядилась так, что у него остался только Себастьян, самый младший и самый непутевый.

– Полагаю, большинство людей сочли бы вполне приемлемым выходом из положения – просто назначить ему небольшую пенсию, – сказал Гендон.

– Мальчишка мне полезен.

– Боже милостивый. И каким же образом карманник может пригодиться благородному джентльмену?

– Чтобы выжить на улице, нужно обладать проворством, наблюдательностью и быть очень смышленым. Все эти качества я в нем и ценю.

«Кроме того, мальчишка всегда мечтал работать с лошадьми», – подумал Себастьян, хотя вслух этого не произнес. Гендон поднял бы его на смех.

– Последние четыре месяца он вроде бы не возвращался к своим воровским привычкам.

– Это ты так думаешь.

Себастьян допил бренди и отставил бокал.

– Пожалуй, мне пора. На рассвете я уезжаю в Лондон.

– В Лондон? – Гендон недовольно скривил губы. – И полагал, это убийство хотя бы на какое-то время удержит тебя в Брайтоне.

Разумеется, Гендон возражал не против самого Лондона; на самом деле графа волновала красивая молодая актриса, с которой, как он знал, Себастьян наверняка будет там встречаться.

Не желая затевать спор, Себастьян направился к двери.

– Не вижу, что еще я могу здесь сделать. Англесси дал согласие Полу Гибсону перевезти тело маркизы в Лондон для аутопсии. Даже если леди Гиневра и не была убита в Лондоне, кто-нибудь, вероятно, сумеет рассказать мне, куда она поехала и зачем.

Утро следующего дня выдалось холодное, с моря наполз туман и застрял белыми сырыми клочьями между высокими внушительными домами, не рассеялся он и в узких извилистых переулках.

Себастьян придерживал гнедых, пока они не оставили позади последнюю деревушку. Только тогда он отпустил поводья и позволил скакунам пробежать с ветерком. Перейдя на ровную рысь, они проделали много миль. К тому времени, когда экипаж подъехал к Эдбертону, солнце начало расправляться с остатками тумана. Миновав поселение, Себастьян уже мог ясно разглядеть широкие просторы Саут-Даунс. Именно здесь растущее подозрение виконта о том, что его преследуют, перешло в уверенность.

ГЛАВА 12

Еще раньше, пока туман не рассеялся, до Себастьяна доносился ровный топот копыт: всадник держался на почтительном расстоянии, но не отставал. Девлин на слух определил, что преследователь был один, ехал быстро, но не пытался догнать или обогнать его.

Вскоре туман начал редеть, он еще цеплялся за каменные стены и колючие зеленые изгороди, но покинул окружавшие дорогу зеленые ячменные поля. Тогда таинственный всадник отстал. Но Себастьян обладал чрезвычайно острым зрением. Когда под теплым солнцем открылась широкая перспектива Саут-Даунс, он заметил одинокого всадника, одетого во все черное, на большой лошади: сначала тот мелькнул за орешником, затем его силуэт показался в березовой рощице.

Себастьян призадумался и подстегнул своих гнедых. Таинственный всадник тоже перешел на рысь. Так они проехали милю или две. Себастьян поехал медленным шагом.

Преследовавшая его тень отстала.

– Не вздумай оглядываться, – приказал Себастьян своему юному тигру. – Мне кажется… нет, я совершенно уверен, что нас преследуют.

Том весь напрягся от усилия сдержаться: ему очень хотелось обернуться и посмотреть самому.

– Давно?

– Видимо, с самого Брайтона.

– И что мы теперь станем делать?

Себастьян продолжал ехать медленно. Извилистая дорога постепенно поднималась в гору, вдоль нее росли густые тополя, отбрасывая глубокую тень. На вершине холма, однако, дорога была ровной, пролегая среди ярких зеленых пастбищ, на которых мирно паслись стада черно-белых дойных коров.

Не оглядываясь, Себастьян подстегнул коней кнутом, те побежали легким галопом, так что человек, ехавший сзади, был вынужден тоже перейти на галоп. Они мчались по ровной дороге, солнце отсвечивало от влажных крупов гнедых, а Себастьян все продолжал нахлестывать своих рысаков. Но тут дорога резко пошла вверх и после крутого подъема спускалась по длинному пологому склону.

Себастьян сразу придержал лошадей. Свист ветра и стук копыт уступили место легкому поскрипыванию колес и относительной тишине, в которой Себастьян слышал лишь частое дыхание Тома, взволнованного скачкой. Они спустились до середины холма, когда всадник за их спинами легким галопом влетел на вершину.

При виде Себастьяна он резко остановил лошадь, но потом продолжил путь шагом.

Себастьян свернул на обочину и остановился. По его сигналу Том спрыгнул на землю и подбежал, чтобы взять поводья.

– Что он делает? – спросил Себастьян, наклоняясь вперед, словно его что-то заинтересовало под каретой.

Одной рукой он крепко сжимал маленький кремневый пистолет.

Всадник вновь осадил лошадь. Но теперь у него не оставалось выбора: он должен был либо раскрыть свои намерения, либо продолжать путь и проехать мимо. Надвинув шапку на лоб, всадник в черном пришпорил лошадь.

– Вот он, – взволнованно выдохнул Том.

Всадник промчался мимо в облаке пыли на взмыленной лошади. Подняв глаза, Себастьян успел заметить человека средней комплекции в бобровой шапке и прилично сшитом пальто. Гнедая кобыла под ним неслась, высоко вздернув голову, выпучив глаза, и вскоре скрылась за поворотом. Топот ее копыт еще долго доносился издалека, но потом все стихло, лишь ветер прошелестел по благоуханной траве да замычала корова.

Том держал поводья и чуть себе голову не свернул, вглядываясь в дорогу.

– Кто это был, хозяин?

– Понятия не имею, – ответил Себастьян, берясь за кнут. – Отойди в сторону, Том.

Мальчишка покорно отпрыгнул в сторону, после чего ловко вскарабкался на козлы экипажа, и они вновь покатили к Лондону.

В город они въехали вскоре после полудня. Всадник в пальто на высокой гнедой кобыле больше им не попадался.

Дом Себастьяна стоял на Брук-стрит, недалеко от Нью-Бонд-стрит. Но виконт направлялся не туда. Остановившись перед небольшим элегантным домом на Харвич-стрит, Себастьян передал поводья Тому, велев устроить лошадей в конюшню.

Дверь открыло робкое создание с худыми, костлявыми плечами и бледным неулыбающимся личиком. Увидев Себастьяна, девушка фыркнула. Было ясно, она с удовольствием закрыла бы дверь у него перед носом, если бы посмела.

– Мисс Болейн еще спит.

– Хорошо, – весело отозвался Себастьян, взбегая по лестнице через две ступеньки. – Продолжай заниматься своим делом, Элспет, – добавил он, но она осталась стоять столбом в прихожей, откинув голову и продолжая испепелять его взглядом. – Я сам о себе доложу.

Дверь в спальню на втором этаже была закрыта, но не заперта. Себастьян толкнул ее, и крашеные створки распахнулись в комнату с голубыми атласными шторами и тяжелыми ставнями. На кровати лежала женщина, молодая красавица с густыми каштановыми волосами, разметавшимися по подушкам блестящей волной. Звали ее Кэт Болейн, и в свои двадцать три года она успела стать любимицей лондонской публики, нося это звание уже несколько лет. А еще она была для Себастьяна любовью всей его жизни.

Приближаясь к кровати, он увидел, что Кэт не спит, ее голубые глаза улыбались, отчего в уголках появились легкие морщинки, из-под тонких льняных простыней выглядывали обнаженные плечи.

– Бедная Элспет, – произнесла она.

Скинув дорожную накидку с несколькими пелеринами, Себастьян швырнул ее на ближайший стул, куда вслед за этим полетели шляпа, кнут и перчатки.

– Почему, скажи на милость, ты держишь в доме особу с такой постной миной?

Кэт лениво потянулась, закинув за голову длинные обнаженные руки.

– Мне она не строит постных мин.

– Тогда что, черт возьми, она имеет против меня?

Кэт рассмеялась.

– Ты мужчина.

Себастьян оперся о край кровати, и его обтянутое замшей колено глубоко утонуло в пуховой перине.

– Как новая пьеса?

– Пользуется успехом. Или, возможно, им пользуется всего лишь мой костюм Клеопатры. – Она обвила руками его шею и притянула к себе. – Я ждала тебя вчера.

В устах любой другой женщины эти слова могли прозвучать как упрек. Но только не у Кэт. Когда она их произнесла, это было простое утверждение, констатация факта.

Она не требовала от него никаких внешних проявлений любви. Она категорически отвергла все его попытки сделать ее своей женой и даже отказалась считаться его любовницей. Себастьян предполагал, что многие мужчины только обрадовались бы такому положению дел, считая себя свободными от неразрывных пут. А Себастьян жил в постоянном страхе, что однажды, по непонятной ему причине, она покинет его. Как уже было.

Он провел ладонью по ее обнаженной спине и почувствовал, как у нее перехватило дыхание, что происходило всякий раз при его прикосновении. Он прижался лицом к ее шее и вдохнул чудесный, пьянящий аромат ее кожи и волос.

– Я прощен?

Она зажала его щеки ладонями и отстранила от себя, чтобы взглянуть ему в лицо. Губы ее улыбались, глаза сияли от чувства, очень похожего на любовь. Но слова были легковесные, игривые.

– Зависит от благовидности предлога.

Он приник к ее губам, здороваясь нежным поцелуем, в котором угадывались тоска и страсть. Потом он провел подушечкой большого пальца по ее губам и увидел, как померкла ее улыбка, когда он сказал:

– Как насчет убийства?

ГЛАВА 13

Она родилась под другим именем у женщины со смеющимися глазами, преисполненной теплой любви. Ее мать умерла одним туманным утром, сломленная и напуганная.

Иногда, особенно в ранние предрассветные часы, когда тьма только-только начинает уступать лучам солнца, Кэт представляла, будто ощущает на себе грубые солдатские руки и шершавая веревка впивается ей в шею, медленно выдавливая из нее жизнь. Она просыпалась от собственного крика, объятая темным ужасом и яростью. Но у нее была другая жизнь. Она знала, что не погибнет, как мать. И не будет всю жизнь жить в страхе.

Вот уже десять лет, как она звалась Кэт Болейн. Были времена, когда она знала нищету и отчаяние, но потом по прихоти славы и обожания все изменилось. И семь лет из этих десяти она любила одного мужчину, Себастьяна Сен-Сира.

Она повернула голову, и у нее потеплело на сердце при виде знакомых любимых черт и темной спутанной шевелюры на хрустящей белой подушке. Она любила его с тех пор, как ей исполнилось шестнадцать, а ему двадцать один. В то время они оба были настолько молоды и наивны, что верили, будто любовь важнее всего на свете. В то время она еще не понимала, что в жизни приходится делать выбор и иногда за этот выбор нужно платить слишком высокую цену.

Жизнь ее многому научила. Она теперь знала, что любовь бывает не только бескорыстной, но и жадной. И что иногда величайшее благо, которое можно подарить своему возлюбленному, – отпустить его.

Она поняла, что он не спит, наблюдает за ней. Через несколько минут он покинет ее кровать и уйдет в солнечный день, обменявшись на прощание беззаботной лаской и несколькими легковесными словами, не прося и не давая никаких обещаний.

Она дотронулась до его голого плеча, и он тут же потянулся к ней, обхватил сильными руками и привлек к себе. Она отдалась ему со вздохом, закрыв глаза, позволив себе притвориться на одно яркое мгновение, что такие важные вещи, как честь и верность, долг и предательство, сейчас ничего не значат.

Ожерелье холодило ладонь Кэт. Необычное украшение: три серебряных миндалевидных овала, сцепленных между собой, на гладком диске из голубого камня.

Когда-то это ожерелье принадлежало матери Себастьяна. Кэт слышала рассказы о красивой графине с золотистыми волосами и смеющимися зелеными глазами, которая однажды летом пропала в море, недалеко от берегов Брайтона, когда Себастьян был ребенком. И вот теперь ожерелье вновь объявилось – на шее убитой женщины.

Перевернув подвеску, Кэт провела пальцем по старинной гравировке, переплетенным буквам «А. К.» и «Д. С.» Пока Девлин расхаживал по спальне, собирая одежду, пока натягивал бриджи и рубашку, он успел рассказать легенду, с которой вырос, о таинственной валлийке, которая когда-то владела ожерельем, но подарила его своему возлюбленному, красавцу принцу со злосчастной судьбой.

– Не понимаю, – сказала Кэт. – Если, как гласит легенда, ожерелье само выбирает своего следующего хозяина, тогда почему Аддина подарила его Джеймсу Стюарту?

Девлин присел на край кровати, держа в руке начищенный ботфорт.

– Нужно помнить, что в те времена, когда она его знала, Джеймса Стюарта открыто травили. Карл Первый – его отец, король – только недавно был обезглавлен Кромвелем и «круглоголовыми», а его брат – будущий Карл Второй – находился в ссылке. – Девлин сунул ногу в сапог и поднялся. – Если верить легенде, то ожерелье способствует долгой жизни. Вот почему Аддина и подарила его Джеймсу Стюарту – чтобы защитить любимого. Говорят, когда он впервые ступил в Лондон после реставрации Карла Второго, ожерелье лежало у него в особом кисете, который он никогда не снимал с шеи.

– Должно быть, она очень сильно его любила, – тихо произнесла Кэт, – если подарила такую ценность.

Девлин остановился перед зеркалом туалетного столика, чтобы завязать галстук.

– Думаю, да. Хотя он не отличался верностью. У него потом было две жены и больше десятка детей.

Кэт зажала трискелион в кулачке.

– Судьба предназначила ему быть королем. Ему была нужна жена, которую принял бы народ, а не какая-то дикая валлийка с полей Кронуина. Если бы она его любила, она бы поняла.

Их взгляды встретились в зеркале. Она отвернулась, чтобы взять со стула камзол.

– Только амулет не сработал, – сказала она через плечо. – Он жил недолго. Потерял трон и умер в изгнании.

– Да, но к тому времени у него уже не было ожерелья. По легенде, у Якова Второго и Аддины Кадел родилась дочь по имени Гиневра. Гиневра Стюарт.

– Гиневра? – Кэт удивленно обернулась. – Какое странное совпадение.

– Действительно. Насколько я знаю, отец Гиневры Стюарт признал ее. Он не только дал ей свое имя, но и устроил хорошую партию. Ожерелье было его свадебным подарком.

– Как же тогда оно оказалось у твоей матери?

Девлин пожал плечами, пока надевал протянутый камзол.

– Ей подарила его какая-то старая карга, которую она встретила в Уэльсе однажды летом. Старуха заявила, что приходится Якову Второму внучкой, а еще она сказала, что ей сто один год и что ожерелье досталось ей от собственной матери, которая подарила ей украшение незадолго до смерти в возрасте ста двух лет.

Кэт вгляделась ему в лицо. Он редко говорил о графине, хотя Кэт знала, что потеря матери в таком юном возрасте оставила в душе Себастьяна глубокий след, – к тому же несчастье произошло вскоре после смерти последнего из его братьев.

– Но зачем было дарить ожерелье твоей матери?

В глубине темно-желтых глаз промелькнула тень. Себастьян резко отвернулся.

– Она сказала, что украшение сохранит моей матери жизнь.

Кэт подошла сзади, обняла его за талию и прижалась щекой к широкой спине.

– Ожерелье не уберегло и Гиневру Англесси. Оно было на ней, когда та умерла.

Он крепко пожал ей пальцы, переплетенные у него на атласном жилете, а через секунду повернулся, не размыкая ее объятий, и она убедилась, что его глаза смотрят уже по-другому: то, что было в них секунду назад, исчезло или было тщательно спрятано.

– Странный выбор украшения для женщины в вечернем платье, ты не находишь?

– Я бы сказала, да. – Она протянула ему ожерелье. – Какого цвета было платье?

– Зеленое.

Он взял украшение и спрятал к себе в карман.

– Тем более странно. А что говорит Англесси? Как ожерелье оказалось у его жены?

– Я не смог спросить об этом. Мне показалось, время не совсем подходящее.

Кэт кивнула.

– Я помню, как она выходила за него. Свадьба тогда наделала много шума. Она ведь была такая молодая и красивая.

Губы Девлина скривились в ироничной улыбке.

– А он был просто очень богат. К тому же маркиз.

– Ты думаешь, это он убил ее… или приказал убить?

– Если она изменяла ему с регентом, то у него был мотив – не только убить жену, но и свалить вину на человека, который наставлял ему рога.

– Если она изменяла ему с регентом.

– Или если он думал, что она изменяет.

– Англесси мог и не соглашаться, чтобы Пол Гибсон сделал аутопсию, – резонно заметила Кэт. – Но он согласился, значит, ему, видимо, нечего скрывать.

– Возможно. Мы узнаем больше, когда Гибсон проведет тщательное вскрытие. – Девлин прошелся по комнате, чтобы взять дорожную накидку. – Сам Англесси подозревает своего племянника, Бевана Эллсворта.

– Да, этот способен на убийство.

Виконт удивленно взглянул на нее.

– Ты его знаешь?

– В прошлом году он взял на содержание хористку из нашего театра. Она говорила, что он очарователен… и непредсказуемо злобен.

– Действительно, похоже на Эллсворта.

Он повесил накидку на руку и потоптался с не свойственной ему нерешительностью.

Кэт склонила голову и заулыбалась, разглядывая его лицо.

– Выкладывай.

Он округлил глаза, изображая неведение.

– Что выкладывать?

Она подошла и надела ему шляпу, лихо сдвинув ее набок.

– То, о чем ты хочешь меня попросить, но ходишь вокруг да около.

Он со смехом поймал Кэт и пощекотал ей шею, заставив рассмеяться.

– Что ж, есть одно маленькое дельце…

ГЛАВА 14

Их называли Десять Тысяч Избранных, небольшую кучку мужчин и женщин, богатых аристократов, составлявших верхушку английского общества и занимавших особняки и огромные поместья как непременное условие английской респектабельности. Связанные друг с другом кровными и брачными узами, они вместе охотились верхом, травя собаками зверя, ходили в одни и те же клубы, участвовали в одних и тех же кампаниях по сбору средств и посылали своих сыновей в одни и те же учебные заведения – Итон и Винчестер, Кембридж и Оксфорд.

Подобно Себастьяну, племянник и предполагаемый наследник маркиза Англесси, Беван Эллсворт, в свое время учился в Итоне. У Себастьяна остались смутные воспоминания о спортивном парне, довольно смешливом, который хорошо скрывал свою готовность поквитаться самым диким образом с любым, кто, по его мнению, неправильно с ним поступил. Но двух лет разницы в том возрасте хватало, чтобы ограничить их общение. Потом Себастьян поступил в Оксфорд, а Эллсворт уехал учиться в Кембридж. В конце концов, он выучился на адвоката, хотя, поговаривали, будто он больше времени проводит за игрой в злачных местах Пикеринг-Плейс, чем в суде.

Адвокатская стезя считалась подобающим занятием для джентльмена. К адвокатам обращались стряпчие, а не сами клиенты, адвокаты не имели дела со всякой чернью. Жена адвоката могла быть представлена ко двору, тогда как жена стряпчего не имела права на такую честь. Это было тонкое, но важное различие для человека, лелеявшего надежду стать следующим графом Англесси.

Тем же днем, ближе к вечеру, Себастьян столкнулся с племянником маркиза в клубе «Брукс», где тот сидел за стаканчиком вина с каким-то своим приятелем. Едва переступив порог красной гостиной, Себастьян замер на минуту, чтобы рассмотреть, насколько изменился Беван Эллсворт за прошедшее время.

Тот сохранил свою открытую приятную внешность, которую помнил Себастьян. Светло-каштановая шевелюра была уложена в стильном беспорядке, предпочитаемом последователями «Красавца Бруммеля»^[87]. Эллсворт сам имел репутацию денди, его сюртук из тонкого сукна был сшит по последней моде, а галстук завязан довольно затейливо, но без крайностей, свойственных некоторым щеголям. Широкие плечи свидетельствовали, что он не был чужд спорту: регулярно боксировал в клубе у Джексона, фехтовал у Анжело и метал диски у Ментона.

Его собеседник, белокурый господин в немыслимо закрученном шейном платке, показался Себастьяну знакомым, но он так и не вспомнил, где и при каких обстоятельствах они виделись. Мимо проходил официант с подносом. Себастьян взял у него бокал мадеры и, подойдя к столику двух друзей, с нарочитой небрежностью плюхнулся на свободный стул.

– Я слышал, тебя можно поздравить, – сказал он, прерывая их разговор без всяких преамбул или извинений.

Эллсворт напрягся и взглянул на Себастьяна холодным взглядом.

– Прошу прощения?

Себастьян улыбнулся.

– Надеюсь, ты не собираешься делать вид, будто не слышал о смерти своей дорогой тетушки Гиневры? Все, что грозило отлучить тебя от титула и состояния Англесси, теперь устранено. Отсюда и поздравления, – Себастьян отсалютовал бокалом, словно произнес тост.

Белокурый незнакомец с чудовищным шейным платком на секунду поймал на себе стальной взгляд Себастьяна и тут же тихонечко исчез, уйдя в дальний конец гостиной, где принялся нервно переминаться с ноги на ногу.

– Разумеется, это при условии, – добавил Себастьян, словно его только сейчас осенило, – что в прошлую среду ты был далеко от Брайтона.

Скулы Эллсворта тронул слабый, но ясно различимый румянец.

– Не будь смешным. Прошлую среду я почти все время провел в «Грейз инн»^[88].

– В суде?

Эллсворт побагровел.

– Будь я проклят, если понимаю, какое тебе до этого дело.

Себастьян ответил на его злобный взгляд хладнокровной улыбкой.

– Всегда полезно заручиться алиби, согласен? Если ты везучий, то властям даже в голову не придет, что ты легко мог нанять кого-то обстряпать за тебя это грязное дельце.

Эллсворт поднес бокал к губам и долго задумчиво пил, прежде чем ответить с завидным хладнокровием:

– Истинно так. Но тут невольно напрашивается один вопрос: зачем убивать даму в таком людном месте да еще таким сложным способом? Почему бы просто не нанять пару бродяг, чтобы те как-нибудь темной ночью напали на ее портшез?

– Действительно, почему? – согласился Себастьян. – Или, скажем, разбойника, чтобы перехватил ее экипаж в парке Хампстед-Хит? А ты, сразу видно, обдумывал варианты.

Эллсворт коротко хохотнул, а потом наклонился вперед ипроизнес:

– Долги не настолько меня душат.

Губы его по-прежнему улыбались, но в серых глазах блеснул грозный огонек.

– Слухи говорят об обратном.

– Слухи врут.

Себастьян откинул голову на высокую спинку стула, обтянутого тканью.

– Так какого ты был о ней мнения? Я имею в виду твою покойную тетку. – Со стороны могло показаться, что за столом мирно беседуют двое друзей. – Странно называть ее твоей теткой, когда она была тебя младше… лет на десять?

– Не так уж странно для нашего общества. В Лондоне полно воспитанных молодых дам, готовых пуститься во все тяжкие ради титула или состояния. Или ради того и другого.

Горькие, страшные слова. Хотя, с другой стороны, такова была суровая реальность. За старшими сыновьями, обладавшими положением и титулом, велась бесстыдная охота, тогда как младших сыновей, а также их отпрысков считали опасными париями, которых следовало остерегаться, избегать и презирать.

– А юная леди Гиневра хотела получить и то и другое? – спросил Себастьян.

– С какой стати такой первоклассной штучке вроде нее довольствоваться малым? – Эллсворт насмешливо скривился. – Надеюсь, ты не думаешь, будто она вышла за моего дядю по любви?

Себастьян вглядывался в хмурое злобное лицо собеседника. Он вспомнил, как несколько лет тому назад, в Итоне, какой-то сынок баронета отобрал у Эллсворта звание капитана футбольной команды. Через две недели в пылу и неразберихе игры юноше так сильно покалечили руку, что ему пришлось уехать домой до конца года. Тогда же прошел слушок, что Эллсворт специально сломал обидчику руку, но, разумеется, ничего нельзя было доказать. Впоследствии Себастьян узнал, что парень так до конца и не оправился от травмы – рука срослась криво.

– Ну, а что твой дядя? – спросил Себастьян. – У него были причины сожалеть о браке, как ты думаешь?

У Эллсворта вырвался резкий смех.

– Что? Помимо того факта, что она наставляла ему рога?

Себастьян ожидал нечто подобное, и все же слова ранили его гораздо больше, чем он мог себе объяснить.

– Ты имеешь в виду регента?

– О регенте мне ничего не известно. Но ты ведь не думаешь, что Англесси – отец так называемого наследника, которого носила его великосветская жена?

– Мужчинам и постарше удавалось произвести на свет сыновей.

– Возможно. – Эллсворт допил вино и поднялся из-за стола. – Но только не ему.

ГЛАВА 15

Бриджи были сшиты из тончайшего бархата, к ним полагался синий бархатный камзол, отделанный атласом, шелковые чулки и белоснежная рубашка. В такой ливрее впору было прислуживать герцогу – во всяком случае, на подмостках Ковент-Гардена, где этот костюм обычно и можно было увидеть.

Накрахмаленная рубашка вызывала у Тома зуд. Может, некоторые и считали этот ансамбль привлекательным, но лично он был уверен, что выглядит как попугай.

– Прекрати дергаться, – велела Кэт.

Присущая ей отличная дикция слегка пострадала из-за необходимости говорить с полным ртом булавок.

Том послушно замер. Спина чесалась немилосердно, но он не шевелился. Его терзало смутное предчувствие, что у мисс Кэт рука не дрогнет всадить в него булавку, если он ослушается.

Они находились в театральной гримерной мисс Кэт, где она подгоняла под его тщедушную фигурку ливрею пажа, заимствованную из костюмерной.

– Не понимаю, зачем это надо, – ворчал Том. – У меня уже есть отличная ливрея, которую подарил мне виконт, когда сделал своим тигром.

– Угу. – Мисс Кэт обошла его вокруг и принялась колдовать со швом на бриджах. – Прислуга лорда Англесси только взглянет на твою полосатую желто-черную жилетку, как сразу поймет, что ты за птица и из какого дома. Те, кто прислуживает лордам, давно составили собственное мнение о молодых благородных господах, и это мнение благоприятным не назовешь. Тебе повезет, если тебя не выставят из дома, отвесив хорошую оплеуху.

Том проглотил готовое сорваться с языка возражение. Ему до сих пор не давала покоя вчерашняя неудача, когда он пытался узнать в Павильоне хоть что-нибудь полезное. Он решил во что бы то ни стало выведать у служанок леди Англесси сведения для Девлина, и если для этого нужно было вырядиться фатом из прошлого века – что ж, он так и сделает.

Том выгнул шею, чтобы получше разглядеть шов, который дошивала мисс Кэт.

– Криво.

– Я актриса, а не швея. – Она перекусила нитку и принялась разглядывать творение своих рук. – Ливрея принадлежит театру. Порвешь ее или запачкаешь, тогда узнаешь на своей шкуре, сколько она стоит.

Том спустился с низкого ящика, на котором его заставили стоять.

– С чего бы это я стал ее рвать?

Она громко расхохоталась, да и он тоже заулыбался. Хоть и знаменитая актриса и тому подобное, а все-таки отличная девчонка. Лучшая карманница из всех, кого он только знал, хотя большинство ее знакомых наверняка об этом не подозревали.

– Расскажи мне о том человеке, который вчера преследовал его светлость, – небрежно попросила она, наклоняясь, чтобы собрать с пола разбросанные нитки и булавки.

– Я не видел его до тех пор, пока он не поравнялся с нами. Хотя, конечно, ни у кого нет такого зоркого глаза и чуткого уха, как у его светлости.

Мисс Кэт закивала, не поднимая головы.

– Как ты думаешь, он имеет отношение к убийству, которое расследует его светлость?

– Еще бы не иметь. Как же иначе? Как только начинаешь разнюхивать что-то об убийстве, обязательно потревожишь каких-нибудь темных типов.

Том был в восторге от своего приключения, но потом он взглянул на мисс Кэт и внезапно пожалел, что сказал так много. Схватив смехотворное сооружение из атласа и бархата, которое должно было служить ему шляпой, он пробормотал:

– Ну, я пошел.

Мисс Кэт так неожиданно улыбнулась, что он даже подумал, не привиделась ли ему тень тревоги на ее лице.

– Помни, – наставляла она мальчишку, напялившего на голову треуголку перед тем, как умчаться, – никаких драк с фонарщиками. – И добавила, прокричав ему уже вслед: – И не вздумай есть или пить.

Городской дом маркиза Англесси представлял собой огромное сооружение на Маунт-стрит.

Том, стоя на мощеном тротуаре, до боли выгнул шею, когда пытался охватить взглядом четыре этажа величественного особняка с серой шиферной крышей. Сам маркиз, видимо, находился все еще в Брайтоне, ибо молоток на двери отсутствовал. Но его слуги уже успели убрать дом в траур, завесив высокие окна крепом и украсив вход черным венком.

Поправив накрахмаленное жабо, Том решительно поднялся на невысокое крыльцо и отбарабанил кулачком быструю дробь по блестящей черной створке парадной двери.

Не дождавшись ответа, он заколотил громче.

Железное ограждение отделяло главный вход от ступеней, ведущих вниз, в помещение для прислуги. Когда Том постучался в третий раз, дверь внизу открылась и оттуда высунулась голова женщины средних лет с пухлыми щеками, красным носом картошкой и кудрявыми седыми волосами, прикрытыми старомодным чепцом. Она посмотрела на мальчишку и спросила:

– Тебе чего, паренек? Разве не видишь, что на двери нет молотка?

Том помахал сложенным запечатанным письмом, которое подготовила для него мисс Кэт. Разумеется, в письме ничего не было, впрочем, он и не собирался отдавать его кому бы то ни было.

– Я принес послание лорду Англесси от сэра Джеймса Астона. Он велел передать его лично в руки лорду Англесси и никому больше. Только как мне попасть в дом, если на двери нет молотка?

Женщина, издав хрюкающий звук, засмеялась.

– Ты что, недавно на службе? Не знаешь, что означает, когда на двери нет молотка? Значит, хозяев нет. Тебе придется либо оставить послание здесь, либо отнести обратно своему сэру Джеймсу и сказать, что маркиз приедет только к ночи.

Том разочарованно вздохнул и, сняв пажеский головной убор, утер лоб рукой. Ему не нужно было притворяться, что он вспотел: бархат был адски тяжел, а солнце уже грело вовсю, стояла неестественная для июньского дня жара.

– О господи, – сказал мальчик подчеркнуто устало, – а я-то надеялся, что посижу немного и, может, выпью глоточек чего-нибудь, пока его светлость будет писать ответ.

Приятное лицо женщины излучало материнскую заботу.

– Бедный цыпленок. Сегодня действительно ужасно жарко. – Она замялась на секунду, после чего сказала: – Почему бы тебе не спуститься сюда? Выпьешь стаканчик вкусного лимонада, а потом пойдешь обратно.

Том изобразил нерешительность.

– Я, право, не знаю…

– Иди же. – Она распахнула дверь пошире и поманила его рукой. – У меня сынок такого же возраста, он на службе у лорда Магауана. Надеюсь, если он окажется на пороге господского дома, страдая от жары и жажды, то тамошней кухарке хватит доброты пустить его в дом, угостить чем-нибудь и позволить немного отдышаться.

Том решил не дать ей возможности передумать, а потому резво спустился по лестнице.

Он оказался в отделанном белой плиткой помещении с каменным полом и большими деревянными шкафами, где стояли тяжелые медные горшки. Миссис Лонг – как представилась кухарка – посадила его на скамью у кухонного стола и велела одной из судомоек принести ему большой стакан холодного лимонада. Помня о строгом предупреждении мисс Кэт, Том вытянул вперед шею и пил очень-очень осторожно.

– Так, говорите, маркиз не вернется до темноты? – спросил он, глядя на женщину поверх стакана.

– Да, мы ожидаем его вечером. – Она тяжело вздохнула и вытерла глаза кончиком фартука. – Он приезжает, чтобы похоронить свою красивую молодую жену, несчастный человек.

Вдоль каменного подоконника выстроились для охлаждения три свежеиспеченных пирога. Вишневый, решил Том, с тоской втягивая воздух, и, возможно, яблочный. Он постарался поскорее переключить внимание обратно на миссис Лонг.

– Так она умерла?

– Ты хочешь сказать, что ничего не слышал? – Женщина опустилась на скамью напротив и, понизив голос, с видом заговорщика придвинула к нему поближе свое круглое лицо. – Ее убили, вот как.

Том от потрясения открыл рот.

– Не может быть!

– Точно. А нашли ее в Брайтоне – не где-нибудь, а в самом Павильоне – с торчащим из спины кинжалом. Хотя что она там делала, никак в толк не возьму.

– Но мне показалось, вы только сейчас говорили, что его светлость в Брайтоне?

– Да, он-то был в Брайтоне. А она – нет. Она оставалась здесь, вот как, всю последнюю неделю и даже больше. Да что там говорить, она сидела в утреннем кабинете в тот самый день, когда ее убили, и ела лососину с укропным майонезом, который я собственноручно ей приготовила. Хотя, конечно, в последнее время аппетита у бедняжки совсем не было.

– Когда в последний раз вы ее видели?

Миссис Лонг, положив локти на стол, оперлась подбородком на кулаки и задумалась.

– Вроде как спустя час или два. Один из лакеев пригнал для нее наемный экипаж, и она уехала.

– Экипаж? – Тому с огромным трудом удалось скрыть волнение триумфатора. Вот они, те самые сведения, которые так нужны Девлину. – Ну надо же! – Том старался говорить с неторопливой небрежностью. – Кто бы мог подумать, что дама, которая живет в таком шикарном доме, не может позволить себе завести собственную карету!

Миссис Лонг зашлась долгим хохотом, сотрясаясь на скамье всем телом.

– Да ну тебя! У лорда Англесси хватит денег на сотню карет, если только он захочет. Ты что, вообще ничего не знаешь, парень? – Она вдруг подалась вперед и перешла на шепот, словно сообщала великую тайну. – Дама пользуется наемным экипажем, когда не хочет, чтобы ее господин знал, куда она направляется.

– А-а, – закивал Том, понимающе округлив глаза, словно все это было ему совершенно внове. – И часто она так делала?

– В последние несколько месяцев довольно часто, это точно. – Оттолкнувшись от стола обеими ладонями, она резко поднялась со скамьи, словно вдруг пожалела о том, что так много наболтала. – Ну а теперь, цыпленок, как насчет кусочка пирога к твоему лимонаду?

От мысли о пироге у Тома даже слюнки потекли, но он пересилил себя и покачал головой.

– Нет, спасибо, мэм.

Перегнувшись через стол, она потрепала его по щеке пухлой рукой.

– Твоя мамочка хорошо тебя воспитала, цыпленок. Но ты можешь не стараться делать вид, будто тебе не хочется пирога. Я видела, как ты их разглядывал. Так какой тебе дать? Яблочный или вишневый?

ГЛАВА 16

Остаток дня Себастьян провел в суде и в сомнительных злачных заведениях вокруг Пикеринг-Плейс.

Он довольно скоро выяснил, что Беван Эллсворт на самом деле в среду был замечен среди судейских, что случалось с ним редко. Что он там делал, так и осталось загадкой, зато вечер он скоротал в игровом клубе Пикеринг-Плейс.

В конце концов Себастьян пришел к выводу, что Эллсворт предположительно мог потихоньку выскользнуть из суда, убить Гиневру Англесси где-то в Лондоне и вернуться обратно. Но он никак не мог свезти ее тело в Брайтон и приехать на Пикеринг-Плейс к десяти вечера, когда, по свидетельствам очевидцев, в самом разгаре шла игра в фараон, от которой он не отрывался до четырех утра.

Себастьян появился дома, в аккуратно оштукатуренном здании под номером 41 по Брук-стрит, когда на небе исчезали последние оранжево-розовые лучи и фонарщики приступили к своим обязанностям. Переодевшись в вечерний костюм, он велел кучеру ехать на Парк-стрит, к внушительному особняку, принадлежавшему его единственной тетке, вдовствующей герцогине Клейборн. Юридически владельцем дома считался старший из трех сыновей тетушки Генриетты, теперешний герцог Клейборн. Но она так затерроризировала бедолагу, что он покорно оставил ее хозяйничать в особняке, а сам переехал со своим растущим семейством в маленький домик на Хафмун-стрит.

Себастьян застал тетку, когда она спускалась по величественной лестнице. На ее шее сверкали знаменитые клейборнские рубины, а на седой голове возвышался тяжелый бледно-лиловый тюрбан, украшенный красными перьями. Она остановилась посредине лестницы и рукой в белой перчатке ловко подхватила монокль, который всегда носила на золотой цепочке.

– Боже милостивый, Девлин. Что ты здесь делаешь?

– Здравствуй, тетушка Генриетта, – сказал он, легко взбегая по ступеням, чтобы чмокнуть ее в щеку с искренней симпатией. – Какая потрясающая экстравагантная шляпка.

– Я тоже так думаю, – весело отозвалась она. – Клейборн счел бы ее отвратительной.

Она была старше Гендона на пять лет, и в нежном возрасте, когда ей только исполнилось восемнадцать, вышла замуж на наследника герцога Клейборна, поразив все светское общество своей женской ловкостью, ибо бывшая леди Генриетта Сен-Сир не могла похвастаться привлекательной внешностью даже в молодости. У нее было такое же, как у Гендона, широкое мясистое лицо, бесформенная фигура и та же воинственная привычка сверлить собеседника взглядом, лишая его спокойствия. Герцогиня из нее получилась великолепная.

– А я как раз собралась на званый вечер к Ситонам, – сказала она, опираясь на трость с серебряным набалдашником, которую носила главным образом для форса. – По моим подсчетам выходит, что Клейборна нет в живых ровно два года и шесть часов. Я подарила этому мужчине четверых детей, пятьдесят один год брака и два полных года траура. И теперь я намерена радоваться жизни.

– Я и не подозревал, что ты когда-либо делала что-то другое, – сказал Себастьян, последовав за ней в гостиную.

Герцогиня, довольная, рассмеялась.

– Налей мне вина. Нет, не эту бурду, – сказала она, когда он потянулся к графину с наливкой. – Портвейна.

Она с удовольствием пригубила вино и уставилась на племянника неподвижным взглядом поверх бокала.

– Итак, что там Гендон рассказывает, будто ты ввязался в расследование смерти той бедняжки в Брайтоне?

Себастьян чуть не поперхнулся.

– Когда это ты успела повидать отца?

– Сегодня, на Пэлл-Мэлл. В Лондон вернулась вся компания – Персиваль и Гендон, Принни и Джарвис, и даже этот смехотворный граф де Лилль, как он себя называет. Хотя мне не понять, как можно считаться законным королем Франции, если у тебя даже не хватает ума назваться Людовиком Восемнадцатым. В общем, Принни, похоже, в таком потрясении от того, что случилось в Павильоне, что врачи посоветовали ему покинуть Брайтон на какое-то время. Хотя, конечно, вряд ли ему удастся отдохнуть в Карлтон-хаусе со всеми этими приготовлениями к грандиозному балу, который он устраивает на следующей неделе. Вообрази! Закатывать пир, чтобы отпраздновать вступление в регентство. С тем же успехом можно было устроить праздник по поводу сумасшествия прежнего бедного короля. Я не собираюсь идти туда.

Себастьян хорошо знал, что это пустая угроза. Большой праздник принца-регента наверняка станет самым значимым светским событием целого десятилетия. Тетушка Генриетта ни за что бы не пропустила подобного мероприятия.

Герцогиня замолчала, переводя дыхание, и снова приложившись к бокалу, что дало возможность Себастьяну вставить слово:

– Скажи, тетушка, а что ты знаешь о леди Гиневре? В ее живых голубых глазах сверкнула искорка.

– Так вот почему ты здесь? Хочешь узнать, не скрывало ли бедное дитя какую-нибудь отвратительную тайну?

– Свою или чью-то.

– Что ж, дай подумать… – Тетушка уселась в уютное кресло возле камина. По отцовской линии ее происхождение безупречно. Он был граф Ателстон. Один из Лекорню. Его род восходит к самому Вильгельму Завоевателю.

Себастьян улыбнулся. Умная, язвительная, безудержно любознательная, тетушка Генриетта была настоящей великосветской львицей. Двухлетний траур не помешал ей быть в курсе всех новостей. Ей вообще ничто не помешало бы, кроме собственной смерти.

– А что насчет матери?

Тетушка Генриетта нахмурилась.

– О ней мне известно не много. Кажется, она была второй женой графа. Или третьей? В любом случае, она прожила с ним недолго, он даже не успел представить ее в Лондоне.

– Господи, да сколько жен у него было?

– Пять. Этот человек – Синяя Борода, да и только. Первые четыре жены умерли при родах. К тому же они дарили ему одних девчонок. Вот почему, наверное, он все время женился. В конце концов его попытки не остались безуспешны. Новому графу, кажется, лет десять.

Себастьян вспомнил оживленную, остроумную молодую женщину, с которой познакомился на званом обеде у отца. Каково ей было, подумал он, расти в семье, где мачехи чередой сменяли одна другую, а отец отчаянно ждал сына?

– Леди Гиневра начала выезжать в свет в том же году, что и старшенькая у Эмили, – продолжала тетушка, скорбно поджав губы при упоминании свой дочери Эмили.

Дело в том, что герцогиня до сих пор не могла простить дочь за то, что та совершила огромную глупость – не за того вышла замуж.

– Она стала событием сезона – я имею в виду леди Гиневру, разумеется, а не старшенькую Эмили. К сожалению, бедное дитя слишком похожа на Эмили, так что у нее не много шансов на удачную партию, даже имей она хорошее приданое, чего, естественно, у нее нет. Не то что Гиневра! Она превратилась во всеобщую любимицу. Денег за ней, правда, тоже давали маловато, зато девушка была настоящий бриллиант чистейшей воды, притом очень бойкая. Некоторые, вероятно, находили ее чересчур своевольной, но лично я терпеть не могу неискренних жеманных девиц, которых ныне так много развелось.

– Ее имя не связывали с каким-нибудь скандалом?

– Ни об одном не слышала.

– Неужели? Красивая, бойкая женщина двадцати одного года, вышедшая за больного старика шестидесяти семи лет? И даже намека не было на молодого любовника?

Само предположение, казалось, оскорбило тетушку.

– Решительно заявляю, что нет. Пусть леди Гиневра отличалась упрямством и оригинальностью поведения, но она не была бесстыдной потаскушкой, как это выглядело, насколько я слышала, в прошлую среду в Павильоне. Она сознавала, чего ждут от женщины ее статуса, а только ничтожная тварь может позволить себе подобную выходку до того, как ей удалось подарить своему господину наследника.

Себастьян неторопливо отпил глоток вина.

– Так ты говоришь, у нее есть сестры?

– В живых осталось только две, причем от разных матерей. Младшая, должно быть, все еще учится в Уэльсе. Но ты, возможно, знаком со старшей, Морганой. К сожалению, она никогда не отличалась красотой (с Гиневрой не сравнить), а нрав у нее, как у ротвейлера. Поразительно, как она вообще умудрилась выйти замуж, не говоря уже о том, что так удачно.

Себастьян улыбнулся.

– И кого же она подцепила?

– Лорда Куинлана. Разумеется, он всего лишь барон, а не маркиз, и денег у него гораздо меньше, чем у Англесси, даже сравнивать нельзя, но тем не менее. До тех пор, пока Гиневра не нашла себе такую блестящую партию, считалось, что Моргана очень хорошо устроилась. Владения Ателстона никогда не были особенно обширны, да и управлять ими он мог бы получше. Ни одна из дочерей не получила большого приданого. Полагаю, Ателстон отписал все, что имел, мальчику.

И вновь в ее словах скрывался намек на далекое от идиллии детство. Какая враждебность, должно быть, царила в детской особняка на побережье Уэльса, куда часто наведывалась смерть, подумал Себастьян; три девочки от трех разных матерей, старшая – злая дурнушка, средняя – веселая и красивая. Ему внезапно очень захотелось послушать, что скажет Моргана о своей сестре.

– Где я смогу завтра ее отыскать? – спросил он. – Я имею в виду леди Куинлан.

Тетушка Генриетта опустила подбородок на мясистую грудь, так что еще больше стала похожа на Гендона.

– Дай подумать. Моргана вообразила себя чем-то вроде ученой дамы – не пропускает ни одной лекции в Королевской академии и без конца талдычит об электрических токах, паровых машинах и прочей ерунде. Скорее всего, она будет присутствовать при подъеме на воздушном шаре, о котором мы столько наслышаны.

– Где же состоится этот подъем?

– Господи боже мой, откуда мне знать? – Осушив бокал, она отставила его и поднялась из кресла. – Тебе пора. Мне еще нужно успеть на званый вечер.

Себастьян стоял в пустой ложе театра Ковент-Гарден и наблюдал из тени, как на сцену выпорхнула Кэт в роскошной королевской диадеме и полупрозрачном наряде шекспировской Клеопатры. Он знал, что она не может его увидеть. И все же Кэт, должно быть, почувствовала, что он там, ибо на секунду замерла и, повернув голову в его сторону, улыбнулась ослепительной улыбкой, которая предназначалась только ему одному.

Девлин простоял в ложе несколько минут, просто ради удовольствия видеть ее. Но прежде чем занавес опустился на антракт, виконт прошел за кулисы. Он начал беспокоится, куда запропастился Том, и решил расспросить Кэт, не видела ли она мальчишку. Но, протискиваясь сквозь толпу дам полусвета и строивших им глазки городских щеголей, он увидел, что по коридору слоняется маленький мальчик в полосатой ливрее.

– Где ты был, черт возьми? – строго спросил Себастьян, схватив тигра за воротник. – Я уже собрался послать гонцов по всем караулам, чтобы узнали, не сидишь ли ты в кутузке.

Том крепче сжал бумажный коричневый пакет.

– Я ждал, пока закончат чистку костюма мисс Кэт.

– Чистку? – грозно переспросил Себастьян.

– Он совсем как новенький, клянусь, – поспешно добавил мальчик. – Почти.

– Почти?

Том совсем сник.

– Лучше бы я выбрал яблочный.

ГЛАВА 17

Общественная палата на Куин-Сквер отличалась от аналогичного учреждения на Боу-стрит с его знаменитым и «бегунами», патрульными и внушительным блеском, сохранившимся со времен Филдингов^[89]. Но пост главного мирового судьи на Куин-Сквер вполне устраивал сэра Генри Лавджоя.

Лавджой, серьезный человек, оставался безучастным к славе, и к блеску. Вдовец, к тому же последние десять лет бездетный, он решил в свои преклонные лета посвятить остаток жизни общественной службе. Будь сэр Генри католиком, он, скорее всего, пошел бы в священники. А так он стал судьей, отдаваясь новому делу с почти религиозным пылом, заставлявшим его каждое утро появляться в своем офисе на Куин-Сквер еще до восьми часов.

Воздух в ту субботу был прохладен и благословенно чист благодаря сильному ветру с востока. Остановившись на хорошо освещенном углу, как раз напротив общественной палаты, Лавджой купил плюшку у мальчишки-разносчика, а затем замешкался, так как его внимание привлек высокий молодой человек в элегантной треуголке и накидке, который пробирался сквозь толпу уличных торговцев и молочниц.

– Как вы сегодня рано, милорд, – сказал Лавджой, когда с ним поравнялся виконт Девлин.

Обитатели Мэйфера^[90] редко покидали свои дома до полудня. Но потом, взглянув на вечерний наряд виконта, Лавджой понял, что вряд ли юноша добрался до своей постели вчера ночью – во всяком случае, если он и добрался до постели, то явно не до собственной, решил шокированный судья после минутного раздумья.

Странные янтарные глаза молодого человека зажглись слабым блеском, словно он проследил за ходом мыслей Лавджоя и его позабавило неодобрение судьи. Но его веселость быстро исчезла.

– Вы слышали о том, что в Павильоне обнаружили тело маркизы Англесси?

– А кто об этом не слышал? – отозвался Лавджой, пока виконт подстраивался к его шагу и они вместе пересекали площадь. – И вот что я вам скажу: мне не нравятся некоторые слухи, которые до меня доходят. Все это может привести к беде. К большой беде. Королевскому семейству подобный скандал сейчас совершенно не ко времени.

Лавджой покосился на своего спутника, но лицо Девлина оставалось невозмутимым. Либо он не слышал разговоров о так называемом Ганноверском проклятии, либо решил, что будет мудрее их не комментировать. Вместо этого он сказал:

– Я узнал, что Гиневра Англесси покинула свой дом на Маунт-стрит в среду утром в наемном экипаже.

Лавджой остановился как вкопанный.

– Вы хотите сказать, она была здесь? В Лондоне?

– Именно так. Самое вероятное, что ее и убили здесь.

– Боже милостивый! Где?

– Не знаю. Было бы неплохо, если бы я мог поговорить с кучером. Лакей не может припомнить номер экипажа, но ему кажется, будто бы кучер был из Йоркшира.

Лавджой вздохнул со стоном.

– Вы хотя бы представляете, сколько в городе кучеров наемных карет родом из Йоркшира?

– Нет. Но надеюсь, вы представляете.

Судья пытливо взглянул на красивого худощавого молодого вельможу.

– Зачем вы в это ввязываетесь?

Девлин округлил глаза, изображая искреннее удивление.

– Если я правильно помню, это ваша идея, что я могу оказаться полезным в таком деликатном деле.

– Вы сами рассказывали мне, якобы взялись за расследование прошлогодних убийств из сугубо личного интереса. Так каков ваш интерес в деле об убийстве леди Англесси?

– У меня есть причины.

– Угу. Это-то меня и пугает.

Наклонив голову, чтобы скрыть улыбку, виконт повернулся и собрался было уйти, но, сделав шаг, остановился.

– Вы ведь интересуетесь научными достижениями?

Лавджой гордился тем, что с усердием следил за развитием науки. Но он не знал, откуда Девлину стало об этом известно.

– Да. А что?

– Вы, случайно, не знаете, где сегодня будет проходить подъем на воздушном шаре?

Подъем на воздушном шаре должен был состояться тем же утром, в одиннадцать часов, на Сен-Джордж-Филдс, на южном берегу Темзы.

– Темное это дело, – изрек Том, когда они подъезжали к лугу и над вершинами деревьев уже виднелись полотнища красного и желтого шелка, начинавшие принимать форму шара. – Людям природой не дано летать среди облаков.

Себастьян рассмеялся и передал мальчишке поводья.

– Держи экипаж подальше от толпы. Я слышал, эти аппараты иногда загораются, что вызывает панику.

Том деловито кивнул.

– Об этом, ваша светлость, можете не волноваться. Я и близко не подъеду к этой штуковине.

Продолжив путь пешком, Себастьян с трудом протолкнулся на поле. Поглазеть на воздушный шар собралась пестрая толпа: господа в цилиндрах и дамы с зонтиками вперемежку с принаряженными торговцами и обычной шушерой – ворами, головорезами и карманниками. Прохладный утренний ветерок утих, день обещал быть тихим и жарким. Торговля пивом шла бойко, из бочонков поднимался густой аромат солода и смешивался с запахом травы, нагретого газа и разгоряченных, тесно прижатых друг к другу тел.

Виконт нашел Моргану, сводную сестру Гиневры Англесси, недалеко от ревущей топки, медленно заполнявшей газом шелковый чехол. Высокая костлявая женщина с длинным, резко очерченным лицом и веснушчатой кожей, Моргана не обладала ни округлыми формами сестры, ни обаятельными манерами. Она пришла в сопровождении камеристки с топорным лицом, отдавая дань приличиям, хотя Себастьяну показалось, будто Моргана Куинлан принадлежит к тому типу женщин, которые сами способны постоять за себя.

– Прошу прощения. Леди Куинлан, не так ли? – произнес Себастьян, приподнимая шляпу. – Не подскажете ли мне имя джентльмена, совершающего сегодняшний подъем на шаре?

– Этот «джентльмен» на самом деле дама, – ответила леди Куинлан, указывая на миниатюрное, смахивающее на птичку создание в шляпе с пером и узкой юбке, которое металось вокруг плетеной корзины и проверяло крепежные канаты, удерживавшие аппарат на земле, – знаменитый французский воздухоплаватель Мадлен-Софи Бланшар. Вам нет необходимости притворяться, милорд. Я знаю, вы расследуете обстоятельства смерти моей сводной сестры. – Она улыбнулась с каким-то мрачным удовольствием при виде краткого замешательства своего собеседника, а потом добавила: – Мне рассказала леди Портланд.

Себастьян, запрокинув голову и прищурившись от солнца, наблюдал, как шар наполняется горячим воздухом, блестя на фоне ярко-синего неба цветным шелком.

«Гиневра с детства дружила с моей женой Клэр», – упомянул в разговоре Портланд. Вполне логично, что леди Портланд поддерживала отношения и с сестрой Гиневры.

– Ума не приложу, чем, по-вашему, я могу помочь, – продолжала леди Куинлан, как и Себастьян, не сводившая глаз с вздымающегося над их головами шелка. – Мы с Гиневрой никогда не были близки, даже в детстве.

Он перевел взгляд на собеседницу.

– Разве между вами была такая большая разница в летах?

Она пожала плечами.

– Три года, а это немало, если речь идет о детях. Будь мы даже погодками, то все равно вряд ли бы сдружились. У нас с ней было мало общего. Лично я всегда интересовалась науками, а вот Гиневра… – Она помялась немного, потом сухо закончила: – Гиневра – нет.

– Что же интересовало леди Гиневру?

– Скалы над морем. Отцовские лошади. Заброшенные шахты среди холмов за Ателстон-Холлом… в общем, все, кроме сведений, которые можно почерпнуть из учебника. Она скиталась по полям, словно дитя какого-нибудь батрака.

– Или мальчишка.

Моргана повернула голову и встретилась с ним взглядом.

– Или мальчишка. Она всегда отличалась упрямством. Наверное, нашим гувернанткам было проще отпустить ее на все четыре стороны, чем воевать с ней.

«Разумеется, так было проще», – подумал Себастьян. Но что же граф Ателстон, ее отец? Неужели его не заботило, что средняя дочь растет дикаркой? Или он довольствовался тем, что передал воспитание дочерей гувернанткам и печальной череде мачех, обреченных умирать одна за другой при родах?

– К сожалению, она привыкла к такой жизни, – сказала Моргана. – Привыкла поступать как ей вздумается и считать, что она сама способна строить свою жизнь. Выйти замуж по собственному выбору.

– За кого она хотела выйти?

У Морганы вырвался презрительный смешок.

– За совершенно неподходящего для нее субъекта. Боже, какой скандал она закатила, когда узнала, что папа собирается отослать ее в Лондон к тетке провести там сезон. Гиневра поклялась, что больше никогда с ним не заговорит, и сдержала свое слово. Даже когда папа, лежа на смертном одре, послал за ней, она отказалась приехать.

– Потому что он принудил ее стать женой Англесси?

– Никто ее не принуждал. Она сама выбрала Англесси. – Леди Куинлан, одетая для прогулок, слегка встряхнула черную юбку из плотного шелка. – Она всегда твердила, что не может простить папа за то, что он не позволил ей выйти замуж за ее избранника. Но, по правде говоря, я думаю, на самом деле она не могла простить ему то, что ей он предпочитал Джерарда.

– Кто такой Джерард?

– Наш младший брат.

Себастьян внимательнее присмотрелся к скрытной хмурой женщине.

– А вас это не беспокоило?

Она смущенно нахмурила лоб.

– Разумеется, нет. Да и с какой стати? Все мужчины предпочитают дочерям сыновей. Так устроен мир. Но Гиневра никак не могла с этим смириться. Она была такая наивная идеалистка. – Ее губы презрительно дрогнули. – Дурочка.

Себастьян снова отвел взгляд и посмотрел вдаль, через головы людей, заполнивших выжженный солнцем луг, где поблескивала прохладная река. Что могло произойти, мысленно удивился он, что вызвало такую враждебность и заставило Моргану так сильно ненавидеть сестру, что даже сейчас, после ужасной смерти Гиневры, эта женщина не смягчилась, в ней не чувствовалось ни капли любви или сожаления?

Шар почти заполнился, он раздулся, приподняв плетеную корзину с земли и натянув канаты. Маленькая француженка, мадам Бланшар, находилась в корзине, занимаясь последними приготовлениями и регулируя клапан, который позволит ей во время полета понемногу выпускать из шара газ и контролировать подъем.

Себастьян не отрывал взгляда от шара.

– Этот человек, за которого вашей сестре не позволили выйти… кто он?

Себастьян ожидал натолкнуться на сдержанность леди Куинлан, но она охотно ответила:

– Ален, шевалье де Вардан. Он сын леди Одли от первого брака с французом.

Себастьян был наслышан о шевалье, дерзком юноше, довольно вспыльчивом и смешливом, всеобщем любимце. Он с удивлением взглянул на Моргану.

– Вардана сочли неподходящей партией?

– Разумеется. Знатность его рода никто не оспаривал. По происхождению он стоял даже выше, чем мать Гиневры. Но сам Вардан не имел ни гроша за душой. Все, что он мог бы унаследовать, пропало в революцию.

Насмешливый тон, с каким она отозвалась о матери Гиневры, вызвал у Себастьяна интерес.

– Расскажите мне о матери леди Англесси.

И вновь прозвучал снисходительный смешок.

– Что касается Гиневры, то она очень гордилась мамашиным семейством.

– А разве не следовало?

Моргана втянула щеки и от этого стала выглядеть еще старше и неприятнее.

– Ее мать, Кэтрин, не принадлежала к лучшим семействам. Говорили, будто ее прабабку сожгли на костре как ведьму.

Это была одна из маленьких грязных тайн Западного христианства, безумная охота на ведьм – проявление ненависти и подозрительности, которые, сплетясь в одно целое, нашли себе безопасную мишень, самых незащищенных членов общества – женщин. Виконт знал, что пока безумство не прекратилось, в Европе погибли на костре около пяти миллионов женщин. В некоторых деревнях истерия достигла таких высот, что когда все закончилось, там не осталось в живых ни одной женщины.

– Если это правда, – сказал он, глядя на взмокшую под солнцем толпу, которая теперь притихла и, затаив дыхание, замерла в ожидании; тем временем мадам Блан-шар заперла дверцу своей маленькой плетеной лодочки закуталась в теплое пальто, – то следует винить тех, кто послал ее на костер, а не саму бедную женщину.

Тут кто-то закричал:

– Пусть летит!

Канаты перерезали, и толпа взревела в приветственном крике, увидев, как шелковый шар взмыл вверх и полетел высоко над деревьями.

– Возможно, – согласилась Моргана. Она, как и Себастьян, не отводила взгляда от поднимавшегося вверх шара. – Хотя поговаривали, что ее бабка тоже была ведьмой. Она вроде бы околдовала не кого-нибудь, а самого принца и даже умудрилась родить от него ребенка.

На высоте шестисот или семисот футов шар попал в воздушный поток и начал быстро удаляться на запад, солнце ярко освещало его упругие шелковые бока. Вскоре корзинка с миниатюрной француженкой стала такой маленькой, что ее почти нельзя было разглядеть. Наблюдая за этим, Себастьян мучился каким-то странным двойственным чувством. В ушах его стоял гул, щеки внезапно вспыхнули, словно его обдало жаром.

– Какого принца? – спросил он, хотя уже знал ответ прежде, чем тот прозвучал.

– Джеймса Стюарта. Того самого, которого позже короновали как Якова Второго.

ГЛАВА 18

– Должно быть, это совпадение, – сказал Пол Гибсон полчаса спустя. – Какое отношение имеет Яков Второй к убийству бедной юной маркизы?

Они находились в заросшем сорняками дворе между домом Гибсона, где располагалась его приемная, и небольшим каменным строением, в котором он проводил некрытая. Себастьян сидел на каменной скамье с пинтой эля в руке, а хирург возился у большого горшка, висящего над костром. В горшке что-то бурно кипело.

– Когда дело касается убийств, то я не особенно верю в совпадения, – сказал Себастьян, с сомнением поглядывая на содержимое железного котла. Гибсон слегка помешал в нем поварешкой, и на поверхность выплыло нечто, подозрительно напоминавшее человеческую кость. – Прошу, скажи, это не…

Гибсон поднял на него глаза и рассмеялся.

– Господи, нет! Это скелет овцы, который я готовлю для лекции по сравнительной анатомии. А ты, наверно, подумал, что я варю на обед жертву убийства, которым ты занимаешься? Сегодня с утра пораньше приходил Англесси и забрал тело своей жены. По-моему, он собирался похоронить ее сегодня днем, а не ждать вечера. – Гибсон подбросил в огонь еще одно ведерко угля, потом утер лоб рукавом, – Не могу сказать, что он торопится. Для июня чертовски жарко. Жаль, ты не приехал раньше, я бы тогда показал тебе кое-что интересное.

Себастьян вдоволь насмотрелся на трупы во время войны. Он решил, что предпочтет запомнить Гиневру Англесси красивой, жизнерадостной женщиной, какой она когда-то была, и не связывать ее образ с препарированным трехдневным трупом.

Костер начал дымить, и Гибсон неловко опустился рядом с ним на колени, чтобы поворошить палкой поленья.

– Если, как ты говоришь, маркиза выехала из своего дома на Маунт-стрит вскоре после завтрака в среду, то, скорее всего, ее убили здесь, в Лондоне, или где-то неподалеку. Она просто не успела бы доехать до Брайтона.

– Ты уверен, что она умерла сразу после полудня?

Гибсон кивнул.

– Или тем же утром. Не позже. Я думаю, что после того, как ее убили, ее тело обложили льдом, погрузили в повозку или карету и отвезли в Брайтон. После смерти кровь в теле подчиняется законам притяжения. Если тело оставить на спине в течение нескольких часов сразу после смерти, тогда вся кровь стекает книзу, поэтому эта часть тела становится багровой.

– Так и случилось с Гиневрой.

– Да.

Себастьян уставился в глубину двора, где рос заброшенный розовый куст, покрытый распускающимися нежными бутонами. К тихому гулу пчел примешивался шепот каштана над головой.

– Она носила ребенка?

– К сожалению, да. Ребенок должен был родиться примерно в ноябре. Кстати, это был мальчик.

Себастьян кивнул.

– А что насчет кинжала?

– Его воткнули спустя несколько часов после отравления.

Себастьян с шумом выдохнул.

– Так она была отравлена?

– Думаю, да. У нас нет способа проверить это сейчас, но я думаю, что в ход пустили цианид. Если помнишь, кожа у нее была чересчур розовая. Иногда можно уловить горький запах миндаля, но только не спустя столько часов после смерти. Яд действует очень быстро – через пять или десять минут при достаточной дозе. Смерть сопровождается сильной болью и грязью.

– Ты имеешь в виду рвотой?

– Да. Помимо всего остального.

– Но на одежде не было никаких следов.

– Это потому, что тело вымыли и переодели – в чье-то чужое платье.

Себастьян недоуменно покачал головой.

– С чего ты взял, будто платье на ней было чужое?

– Это просто. Оно ей чересчур мало. – Отложив в сторону палку, Гибсон неловко поднялся с земли и скрылся в маленьком каменном строении. Через секунду он вышел оттуда с платьем в руках. – Гиневра Англесси были необычайно высокая женщина – не меньше пяти футов восьми дюймов, – Он расправил складки зеленого атласа. Это платье было сшито на женщину пониже – тоже высокую, но, видимо, не больше пяти футов и пяти или шести дюймов ростом, к тому же не такую полную. Вот почему шнуровка была развязана, а рукава спущены с плеч. Платье просто не подошло по размеру.

Себастьян забрал у хирурга платье.

– А белье?

– Никакого белья на ней не было.

Себастьян взглянул на друга. Среди куртизанок и даже некоторых дам, вроде скандально известной Каролины Лэм, было принято обходиться без корсетов и тонких сорочек, которые полагалось носить под легкими платьями. Но леди Англесси принадлежала к другому типу.

– Когда ты увидел тело в среду вечером, туфель на нем не было? – поинтересовался Гибсон.

– Да. А что?

– А ты не заметил вечерних туфелек где-нибудь рядом, на полу, или, скажем, задвинутых под диван?

Себастьян подумал секунду, потом покачал головой.

– Нет. Но я их и не искал.

Гибсон кивнул, задумчиво поджав губы.

– Зато я искал. В комнате их не было. Ни туфель, ни чулок.

– Так ты хочешь сказать, кто-то отравил Гиневру цианидом, подождал, пока у нее не закончится агония, после чего обмыл тело и переодел в вечернее платье с чужого плеча?

– Да, похоже на то. И они либо не смогли достать белье, чулки и туфли, либо те, которые у них были, оказались безнадежно малы.

– И это наводит на мысль, что, видимо, убийца не знал размеров своей жертвы либо просто не подумал, что из вещей ему понадобится.

Пол Гибсон скорчил гримасу.

– Даже не знаю, какой вариант более отвратительный. Может ли быть, что бедную женщину убили просто ради того, чтобы, воспользовавшись телом, скомпрометировать регента?

Себастьян засомневался.

– Должен признать, мне трудно в это поверить. И все же, наверное, и такое возможно.

– Но… зачем? Зачем убивать жену маркиза? Почему просто не взять любую женщину с улицы?

– А что, по-твоему, наделало бы больше шума?

– Тут ты прав.

Себастьян продолжал гладить рукой в перчатке тонкий атлас платья.

– Вот чего я не пойму, так это как, черт возьми, нашему убийце удалось притащить труп в Павильон?

– Да. Это вопрос.

С узкой улочки донесся протяжный крик зеленщика: «Спелая вишня! Покупайте спелую вишню!» Себастьян сложил зеленое атласное платье вмаленький сверток, чтобы унести с собой.

– Что ты сделал с кинжалом, которым ее проткнули? – спросил он.

Гибсон снова присел перед железным котлом.

– У меня его нет.

Себастьян молниеносно обернулся.

– Как нет?

Хирург поднял голову и прищурился от дыма.

– К тому времени, когда я договорился о перевозке тела и вернулся в кабинет, кинжал исчез.

ГЛАВА 19

Подумав хорошенько, Себастьян пришел к выводу, что исчезновению кинжала есть два возможных объяснения: либо убийца Гиневры ухитрился каким-то непонятным образом и неизвестно зачем вернуться в Желтый кабинет, чтобы забрать кинжал, который намеренно там оставил, либо второй вариант – более вероятный – оружие взял сам лорд Джарвис. Себастьян был готов привести несколько причин, почему неофициальный советник регента мог так поступить; ни одна из них не выставляла в хорошем свете человека, которого застукали с телом Гиневры на руках.

Решительно настроенный на серьезный разговор с лордом Джарвисом, Себастьян поехал в Карлтон-хаус, где перепуганный бледный клерк заверил виконта, что его светлость дома. Себастьян отправился на Гроувенор-Сквер, но леди Джарвис, чудаковатая полубезумная дама, заявила, что ее муж, возможно, находится в клубе «Ватьер». В клубе же почему-то пребывали в уверенности, что его светлости вообще нет в городе.

Временно лишенный возможности связаться с лордом Джарвисом, Себастьян решил нанести визит шевалье де Вардану.

Ален, шевалье де Вардан, был молодым человеком двадцати двух лет, только недавно закончившим Оксфорд. В городе юношу любили, хотя его чертовски привлекательная внешность и трагическая история вызывали сердечный трепет у мамаш юных незамужних дев. Иностранный титул – это, конечно, хорошо, но только если к нему прилагаются обширные земельные угодья. Огромное наследство, которое молодой шевалье должен был унаследовать от умершего отца, пропало в революцию.

Не имея сколько-нибудь значительного собственного дохода, шевалье проживал в доме у матери, Изольды, леди Одли, на Керзон-стрит. Овдовев во второй раз, она почти весь год проводила в Лондоне, а не в отдаленном Уэльском замке, который после смерти второго мужа перешел к их общему сыну, новому лорду Одли.

Себастьян осведомился о шевалье, и его тут же проводили в маленькую, но элегантно обставленную гостиную, залитую солнечным светом. Там, в укромном уголке, на ковре, сидела на корточках худенькая изящная женщина с яркими темно-рыжими волосами, едва тронутыми сединой. Рядом с ней лежала, тяжело пыхтя, толстая колли и, видимо, вот-вот собиралась ощениться.

– Прошу прощения, – начал Себастьян, – тут, должно быть, какая-то ошибка…

– Никакой ошибки, – сказала леди Одли, поднимая голову.

Себастьян решил, что ей, наверное, лет сорок пять, хотя выглядела она моложе, ибо все стройные обладательницы светлой полупрозрачной кожи всегда кажутся моложе своих лет.

– Это я попросила привести вас сюда. Вы должны простить меня, что принимаю вас таким образом, но у бедняжки Кло подошел срок, и я не хочу ее оставлять. Пожалуйста, присаживайтесь.

Отклонив предложение, Себастьян подошел к открытому окну и повернулся спиной к солнцу.

– Я знаю, зачем вы пришли, – сказала леди Одли, все свое внимание сосредоточив на колли. – Вы полагаете, что мой сын имеет какое-то отношение к смерти Гиневры. Но вы ошибаетесь.

Виконт не отрывал взгляда от тонкой руки, которая с нежным сочувствием поглаживала вздрагивающую собаку.

– Позвольте, я угадаю, – сказал он, вспомнив, что сестра Гиневры, Моргана, тоже заранее знала о его интересе к смерти маркизы. – Вы – близкая подруга леди Портланд.

– Леди Портланд – моя дочь Клэр.

– А-а, понятно.

– Не знаю, знакомы ли вы с Уэльсом?

– Не очень хорошо.

Колли тихонько заскулила, и леди Одли положила руку на голову собаки.

– Полно, полно, милая. С тобой все будет прекрасно. – Потом обратилась к Себастьяну: – Ателстон-Холл расположен на северном побережье, недалеко от замка Одли. Если ехать по дороге, расстояние между ними – около трех или четырех миль. Но если пройти по тропе вдоль прибрежных скал, то это займет всего лишь пятнадцать минут. Для ребенка, который привык носиться бегом, и того меньше.

– Вы имеете в виду, для девочки, которая часто удирала от своих гувернанток, чтобы побегать на воле?

Леди Одли кивнула.

– Мать Гиневры, Кэтрин, была очень добра ко мне, когда я только переехала туда жить. Потом Кэтрин умерла… бедный ребенок был безутешен. Разумеется, никто не может занять место матери, но я делала, что было в моих силах.

– Мне казалось, Ателстон вновь женился?

– Да, но, к сожалению, новая графиня мало интересовалась дочерьми своих предшественниц.

Себастьян разглядывал элегантную женщину на полу рядом со щенящейся сукой. Узкие плечи, тонкие руки создавали впечатление хрупкости – ложное впечатление, решил виконт.

– Должен признаться, – сказал он, – я думал, что вы француженка.

– О нет, – сказала она, не поднимая глаз. – Я родилась и выросла в Девоншире. Когда мне исполнилось восемнадцать, весной тысяча семьсот восемьдесят шестого да, я уехала в Париж к тете. Вы даже не представляете, каким был Париж в те дни – бесконечный круговорот балов, веселья, музыки и смеха. Нам бы тогда следовало догадаться, что так долго продолжаться не может. – Она слегка вздохнула. – Но люди так недальновидны.

– Там вы и познакомились с шевалье де Варданом? Она встала на колени, и на ее губах заиграла неожиданно мягкая и печальная улыбка.

– Да. На банкете в Версале. Через полтора месяца мы поженились. Я считала себя чрезвычайно счастливой женщиной… а потом, всего через несколько недель после рождения нашего сына, Алена, пала Бастилия.

Себастьян смотрел, как улыбка исчезает с ее лица. 1789 год был нелегким для английской светской дамы, вышедшей замуж за французского аристократа.

– Осенью толпа черни ворвалась в шато. Мне удалось убежать с Аленом через подземный ход, но Вардан как раз в это время объезжал верхом виноградники и… – Она замолкла, прерывисто вздохнув. – Его стащили с лошади и разорвали на куски.

По разбухшему животу колли прошла дрожь, тело дернулось, и на свет появился первый щенок, мокрый и блестящий от крови. Леди Одли, не отрываясь, смотрела на него, но Себастьян подумал, что она видит что-то другое, у нее перед глазами стояла картина, которую она никогда не сможет забыть.

Когда-то на Пиренейском полуострове полковник Себастьяна приказал привязать к хвостам двух лошадей португальского крестьянина, а затем кнутом погнать лошадей в разные стороны. Просто для развлечения. Себастьян сморгнул, прогоняя воспоминания.

– Вам повезло, что удалось вернуться в Англию.

– Повезло? Да, наверное, действительно повезло. Наши поступки часто бывают продиктованы долгом.

Тем временем Кло у ее ног перегрызла пуповину и принялась вылизывать щенка. Леди Одли помолчала немного, поглаживая собаку по голове, затем безучастно произнесла:

– На следующий год я вышла за Одли.

Себастьян смотрел, как элегантная женщина возится на полу со щенящейся сукой. Даже сейчас, в зрелом возрасте, леди Одли была красавицей. Двадцать лет назад молодая безутешная вдова, должно быть, производила ошеломляющее впечатление. Интересно, ее замужество с покойным лордом Одли тоже относилось к поступкам, продиктованным долгом?

– Расскажите мне о матери леди Англесси, – попросил виконт.

– Кэтрин? – Вопрос, казалось, удивил хозяйку дома. – У них с Гиневрой большое сходство, хотя Кэтрин была миниатюрным созданием, тогда как Гиневра ростом пошла в отца. Одинаковые черные как смоль волосы, глаза, напоминающие горную долину весной, когда распускается папоротник. – Она мягко улыбнулась. – И та же страсть в поступках, не всегда обдуманных.

– Я слышал, будто четыре жены лорда Ателстона умерли при родах. Это правда?

– Не совсем. По-моему, первая умерла от чахотки, когда ее дочери, Моргане, исполнился годик или два. Но остальные три действительно умерли при родах. Лорд Ателстон был огромный сильный мужчина, настоящий медведь. Все три его дочери отличались необычайной рослостью, и можно предположить, что сыновья были бы еще выше. По-моему мнению, это было все равно что повязать суку йоркширского терьера с датским догом. Младенцы-мальчики рождались такими большими, что буквально убивали своих матерей. И действительно, ему удалось получить наследника только тогда, когда он в конце концов внял голосу разума и взял в жены почти такую же крупную женщину, как он сам.

Кло усердно вылизывала щенка, подталкивая его мордой. Пройдет час или больше, прежде чем на свет появится второй.

– Почему вы захотели встретиться со мной? – спросил Себастьян.

Леди Одли вытерла руки о фартук, повязанный поверх муслинового платья, и поднялась с пола. В ней неожиданно вспыхнула ярость, какая бывает у матерей, готовых биться, чтобы защитить своих чад.

– Вардан всю прошлую среду провел здесь, со мной. Если вы стремитесь отвести подозрения от принца-регента и выставить виновным моего сына, то я вам не позволю этого сделать.

Себастьян спокойно встретил ее тяжелый взгляд.

– Я стремлюсь отыскать правду.

Она горько рассмеялась.

– Правду? Как часто, по-вашему, мы добиваемся правды?

– Если верить леди Куинлан, ее сестра Гиневра надеялась выйти замуж за Вардана.

Леди Одли сжала губы, потом с неохотой кивнула.

– Наверное, в этом была частично и моя вина. Между ними разница всего лишь в год. Я привыкла считать их скорее братом и сестрой. Ни разу ни на минуту не усомнилась, что у Гиневры может быть на этот счет совсем другое мнение. Но это была всего лишь детская мечта, не больше. Они сами были детьми. Когда Гиневра вышла замуж, Вардан еще даже не поступил в Оксфорд.

– Это было четыре года тому назад. С тех пор многое изменилось.

Леди Одли вскинула голову, сверкнув глазами.

– Я понимаю, на что вы намекаете, но вы ошибаетесь. Гиневра – страстная натура, но в то же время она отличалась беззаветной преданностью. Она никогда бы не стала обманывать Англесси. Никогда.

Виконт не знал, стоит ли считать важным тот факт, что она вспыхнула от гнева, защищая честь Гиневры, а не собственного сына. Или, быть может, она просто была воплощением своего общества, которое по-разному относилось к амурным похождениям мужчин и женщин?

– Мне было бы интересно послушать вашего сына.

Изольда с шумом вздохнула, и на секунду ее покинуло самообладание. Виконт почувствовал, что помимо тревоги за щенящуюся колли в этой женщине скрывается другой страх, более глубокий и гораздо более сильный.

– Моего сына здесь нет, – сказала она, внезапно изменившись прямо у него на глазах: теперь это была старая усталая женщина. – К сожалению, он очень плохо воспринял смерть Гиневры. Я не видела его с четверга, когда он узнал о том, что с ней случилось.

ГЛАВА 20

Поздно ночью, уже после того, как стражник прокричал: «Два часа, все спокойно», неожиданно поднялся холодный ветер и принес с собой обещание дождя еще до наступления утра.

Себастьян лежал в постели Кэт Болейн, под шелковым пологом, и слушал, как ветви каштана постукивают о стену дома. Перевернувшись на бок, он внимательно рассматривал спящую рядом с ним женщину, ее решительный подбородок и мягкий изгиб груди, проглядывавшей под спутанной копной волос.

Ветер тем временем крепчал: загрохотали ставни, от сквозняка заколыхались полотнища полога. Себастьян натянул одеяло на голое плечо Кэт и улыбнулся. Любовь к этой женщине наполняла его теплым чувством покоя и благоговения, которое он испытывал вот уже семь лет, с того самого дня, когда он впервые обнял ее и узнал вкус рая, коснувшись желанных губ.

Он не знал, откуда оно взялось, это убеждение, разделяемое леди Одли со многими в их обществе, эта вера, будто страсть молодых подобна урагану – налетит и тут же пройдет. Ему было двадцать два, когда он встретил Кэт, а ей – едва исполнилось шестнадцать.

Она пошевелилась, словно потревоженная его взглядом. Двигаясь осторожно, чтобы окончательно не разбудить любимую, он соскользнул с кровати и голый подошел к окну. Отодвинув шторы, он взглянул на пустую улицу, освещенную лишь полумесяцем, который то и дело скрывался за плывущими облаками.

Он услышал шорох. Она подошла и остановилась сзади.

– Почему ты не спишь? – спросила Кэт, нежно обнимая его.

Он повернулся в кольце ее рук и прижал к себе.

– Я думал о Гиневре Англесси. О той жизни, которую она узнала, пока росла в Уэльсе.

– Нелегко ей пришлось, – тихо сказала Кэт, – она так рано потеряла мать.

Себастьян еще крепче обнял ее, прижавшись щекой к макушке. У них у всех невидимая, но незаживающая рана, – подумал он, – у детей, выросших без матери. Гиневра потеряла мать чуть ли не в младенчестве; Софи Гендон уплыла под парусами в море, где и нашла свою могилу, в то лето, когда Себастьяну исполнилось одиннадцать, а Кэт было двенадцать или тринадцать, когда убили ее мать и отчима. Он знал кое-что, но не все, что случилось тем черным днем.

– У нее хотя бы остался дом, – сказал Себастьян, думая, чего лишилась Кэт тем туманным утром в Дублине. – И отец.

– Он, похоже, не очень о ней пекся.

Себастьян помолчал немного, вспоминая, как его собственный отец тем далеким летом отгородился от всех, целиком погрузившись в горе.

– Наверное. Тем не менее у него хватило отцовской любви не пожелать своей дочери брака с юношей без гроша за душой.

Кэт откинула голову, чтобы посмотреть ему в глаза.

– Да, но ради кого он старался? Вот что интересно. Ради нее или ради себя?

– Моргана утверждает, якобы Ателстон не принуждал ее сестру выходить за Англесси. Замужество с маркизом было собственным выбором Гиневры.

– Возможно, она решила, раз ей нельзя выйти по любви, тогда она выйдет замуж ради богатства и титула.

Себастьян почувствовал, как по телу Кэт пробежала дрожь, и оперся бедром о подоконник, чтобы удобнее согревать ее теплом своего тела, теплом своей любви.

– Интересно, как Вардан отнесся к этому? – тихо спросил он.

Она устроилась поуютнее в его руках.

– Похоже, его жизнь ничем не омрачилась. Он часто появляется в театре с толпой других молодых гуляк, хохочет с ними и глазеет на танцовщиц. Глядя на него, не скажешь, что он переживает.

– Кажется, он тяжело воспринял смерть Гиневры.

– Так и должно быть, разве нет? Все-таки они дружили с детства.

Он провел ладонями по ее бедрам, наслаждаясь ощущением шелковистой кожи.

– Вполне возможно, они были больше чем друзьями. Она опустила руки на его плечи и еще раз взглянула ему в лицо.

– Ты думаешь, Вардан – тот любовник, о котором говорил Беван Эллсворт, который якобы и является отцом ребенка Гиневры?

Он запустил пальцы в ее волосы и отвел их со лба.

– Мы даже не знаем точно, был ли у нее любовник. В этом вопросе я не готов поверить Бевану Эллсворту на слово.

Кэт притихла ненадолго, раздумывая, а он не сводил с нее глаз. Он любил наблюдать за ней в такие минуты. В обществе, где женщины с раннего возраста приучались производить впечатление глупышек, Кэт не боялась показать, что она сильная и умная. По крайней мере, ему.

Наконец Кэт сказала:

– Я никак не пойму, при чем здесь принц-регент?

Себастьян шумно выдохнул.

– Вполне возможно, что ее убийство было совершено хладнокровно, а единственная цель убийцы – просто-напросто бросить тень подозрения на принца-регента и тем самым еще больше укрепить его непопулярность. Но если это так, то зачем было выбирать в качестве жертвы Гиневру Англесси? Почему не леди Харфорд или одну из тех женщин, с кем Принни тесно связан?

– Возможно, это было просто… удобно.

Себастьян поглаживал руки Кэт вверх и вниз, а сам не сводил взгляда с темного окна. Где-то там… в каком-то затаенном уголке огромного опасного города скрывается ответ, что случилось с Гиневрой Англесси и почему. Знать бы только, где искать.

– Было бы неплохо, если бы Лавджой сумел выяснить, куда она поехала в наемном экипаже.

– Ее камеристка может знать.

К этому времени облака полностью закрыли полумесяц, погрузив улицу в мрачную темноту, лишь слегка подсвеченную слабым мерцанием уличных фонарей. Себастьяну показалось, будто от углового дома отделилась тень, призрак того, кто стоял там, и тут же исчезла.

– Что такое? – спросила Кэт, когда Себастьян наклонился вперед, вцепившись в штору.

– Померещилось что-то. Вроде бы человек следил за домом.

– Это всего лишь тень. Ветер раскачивает деревья. – Она прижалась всем телом к нему. – Вернемся в постель, я замерзла.

Он обнял ее, отдавая свое тепло, и начал легонько покусывать шею, тихо дыша ей в ухо. Но при этом он произнес:

– Мне пора домой. Уже поздно.

– Останься, – прошептала она, призывно изогнувшись и поглаживая его ладонями с фамильярностью любовницы. – Я люблю просыпаться и видеть, что ты рядом.

– Если бы ты вышла за меня замуж, то каждое утро просыпалась бы рядом со мной.

Он почувствовал, как она застыла у него в руках, а потом отстранилась и посмотрела ему прямо в глаза. Вместо прежней игривости в ее взгляде читалась боль.

– Ты знаешь, почему я не могу этого сделать.

Он знал. Они уже тысячи раз обсуждали это раньше, и все же он не смог удержаться от вопроса:

– Почему? Потому что я виконт, а ты актриса?

– Да, – просто ответила она.

Он вздохнул.

– Ты ведь понимаешь, если бы Гиневре позволили выйти за человека, которого она любила, то сегодня, скорее всего, она была бы жива.

– Этого никто не может знать.

– Я знаю, что я…

Она поцелуем заставила его замолчать, обхватив лицо ладонями и крепко припав к его губам в отчаянном порыве.

– Перестань, – прохрипела она, опалив его лицо жарким дыханием.

Он знал, что она любит его. Любовь сияла в ее глазах, любовь была в каждом ее прерывистом вздохе. Какая жестокая ирония, подумал он, ведь если бы она любила его меньше, то согласилась бы стать его женой.

Ни слова не говоря, Кэт переплела его пальцы со своими и увлекла от окна в теплые недра постели. И он пошел за ней, ибо тени внизу на темной улице отбрасывали всего-навсего деревья, колыхавшиеся на ветру, а до рассвета оставалось еще несколько часов.

У него было время. Он еще мог успеть убедить ее, что она ошибается: выйдя за него, она не только не разрушит его жизнь, а наоборот, она единственная в состоянии его спасти. У него оставалось время.

Он сказал себе, что перед ним вечность.

Ему часто снился один и тот же кошмар: шеренги солдат в красных мундирах, лица их покрыты пылью, губы плотно сжаты, они маршируют навстречу смерти. В этом тревожном сне он видел каменные стены, полуразрушенные и почерневшие от артиллерийских снарядов, останки людей и лошадей, настолько обезображенные, что их уже нельзя было узнать. Слышал пронзительный свист пушечных ядер. Крик ребенка. Вопль женщины. Ощущал зловоние смерти.

Но в ту ночь ему снилась Кэт. Она лежала на постели, одетая как невеста. Золотистый свет свечи отбрасывал мигающие тени на бледные точеные черты, тонкие прикрытые веки. Он опустился на колени рядом с ней, задев шелковый полог кровати, и тот мягко зашуршал. Он видел Кэт, но радости в этом не было, только боль, комок в горле и слезы, которые никак не проливались.

Ничего не понимая, он опустил ладонь на ее руки и тогда все понял. Руки были холодные, а когда он поцеловал Кэт, то губы ее не шелохнулись, веки не открылись. Ее глаза больше не видели. И тогда он понял, что свадебный наряд превратился в саван.

Дернувшись, Себастьян проснулся, дыхание его было частым и тяжелым, сердце колотилось, как молот. Повернув голову, он убедился, что Кэт спит рядом, прядь ее темных волос легла красивой волной на розовую щеку, сладостное дыхание касалось его лица. Все же он должен был коснуться ее, почувствовать ладонью теплое тело.

В приглушенном свете начавшегося дня она пошевелилась и потянулась к нему, даже не открыв глаз. Провела ладонями по его рукам и голым бедрам. Он зарылся лицом в ее волосы, вдохнул знакомый аромат розовой воды, сладостный запах этой женщины, и любовь к ней затрепетала в его сердце.

Она была теплая после сна, мягкая и податливая. Его рука нашла ее грудь. Кэт начала нашептывать нежные словечки и обвила его одной ногой, поглаживая ступней по его голени. Он перекатился на нее, а она направила его рукой в свое тело.

Он закрыл глаза и осыпал поцелуями ее шею, тихонько двигаясь. Она была теплой и живой в его объятиях, а он все равно испытывал глубоко засевший в нем страх, который никак не проходил.

ГЛАВА 21

Камердинером у Себастьяна вот уже больше года служил серьезный, слегка расплывшийся человечек по имени Седлоу. Во всем, что касалось одежды его господина, это был гений: он мог устранить вред, причиненный господскому платью ночными похождениями, и навести завидный блеск на сапоги после многочасовой охоты. Но когда Себастьян появился в то утро, держа под мышкой коричневый бумажный пакет с парой отвратительно скроенных брюк и старомодным пальто, из тех, что носили полицейские сыщики, Седлоу побледнел и в ужасе отпрянул.

– Милорд, нельзя же вам, в самом деле, появляться в этих обносках на публике.

Себастьян, который как раз в эту минуту завязывал на шее немодный платок – темный и грубый, – бросил взгляд через плечо на своего камердинера.

– Вряд ли их можно считать обносками. К тому же я не намерен появиться в «Уайтс»^[91] в таком наряде, если тебя это беспокоит.

– Но… вас все же могут увидеть.

Себастьян поднял бровь.

– Ты опасаешься, что подобный вид может нанести непоправимый ущерб моей репутации?

Седлоу фыркнул.

– Вашей репутации? Нет, милорд. Господам позволительна эксцентричность.

– А-а, я понял. Тебя волнует, не пострадает ли твоя репутация.

Седлоу открыл было рот, но тут же закрыл.

– Мудро, – сказал Себастьян и влез в плохо сшитое пальто.

Дождь в то утро начался рано, полило как из ведра, с Северного моря подул обжигающе холодный ветер, так что не по сезону ранняя жара предыдущих нескольких дней казалась теперь лишь призрачным воспоминанием. Наняв экипаж на Нью-Бонд-стрит, Себастьян велел кучеру отвезти его на Маунт-стрит. Забившись в уголок, он уставился на окно, наблюдая за стекавшими по стеклу дождевыми каплями, а сам потихоньку начал вживаться в новый для себя образ.

Это был актерский трюк, которому научила его Кэт в те первые хмельные дни, когда он только-только вернулся из Оксфорда, а она делала свои первые шаги на сцене. Позже он довел этот метод до совершенства в армии, где его жизнь зачастую зависела от способности примеривать на себя чужую личину, перенимать чьи-то манеры и осанку и при этом чувствовать себя удобно, как в старом пальто.

К тому времени, как экипаж подъехал к черному ходу дома на Маунт-стрит, графский сын исчез, превратившись в Саймона Тейлора, лучшего сыщика с Боу-стрит.

Себастьян считал, что о женщине очень много говорит то, какую камеристку она для себя выбирает. Горничные некоторых дам были высокомерные, жеманные создания, точно так же следящие за модой и глядящие на всех свысока, как и их хозяйки. Среди камеристок попадались веселые, розовощекие деревенские девушки, которые со школьной скамьи прислуживали своим хозяйкам, но встречались и робкие серые мышки, вечно терзаемые страхом, что их уволят.

В камеристках леди Англесси служила худощавая женщина лет под тридцать, или чуть больше, по имени Тэсс Бишоп. У нее были соломенного цвета волосы и желтоватый цвет лица, и с первого взгляда ее легко можно было принять за кроткую, запуганную служанку. Но в серых глазах читался ясный ум, и поступь была тверда, когда она вошла в комнату экономки, которую своевольно занял Себастьян для предстоящей беседы.

Она была одета во все черное, как подобало служанке в доме, где царит траур. В этот воскресный день ей полагался выходной, но поверх бомбазинового платья она повязала фартук. Было ясно, что Себастьян оторвал ее от работы, и тут его осенило, что, вполне вероятно, она укладывала вещи. Действительно, зачем вдовцу оставлять у себя камеристку?

Женщина замерла на пороге и оглядела Себастьяна с нескрываемым подозрением.

– Что-то я не вижу у вас дубинки, – сказала она, имея в виду традиционный атрибут полицейских сыщиков.

Настоящий сыщик, скорее всего, тут же осадил бы ее: «Оставь свою дерзость, девушка» – и приказал бы ей сесть. Но опыт Себастьяна доказывал, что с большинством людей проще найти общий язык, если проявить уважение к их достоинству. Поэтому он просто сказал:

– Прошу вас, присаживайтесь, – и подвел ее к стулу с высокой спинкой, который заранее поставил у окна, выходящего на промокший от дождя сад.

Женщина помешкала в нерешительности, потом все-таки села, сложив руки на коленях и выпрямив спину, – неприступная, как монашка.

– Я бы хотел задать вам несколько вопросов о леди Англесси, – сказал Себастьян, прислоняясь к стене. – Нам известно, что ее светлость покинула дом в среду около полудня, уехав в наемном экипаже, и мы надеемся, что вы знаете, куда она отправилась.

– Я ничего не знаю, – буркнула камеристка.

Себастьян ласково улыбнулся.

– И у вас даже нет никаких предположений?

Суровое непримечательное лицо женщины не осветилось ответной улыбкой.

– Нет, сэр. Она ничего не сказала, а у меня не то положение, чтобы совать нос в дела господ.

Себастьян скрестил руки на груди и покачался на пятках.

– Весьма похвально. Но камеристки, даже не проявляя любопытства, зачастую многое знают о своих хозяйках, хотя те не посвящают их в свои дела. К примеру, вы абсолютно уверены, что леди Англесси случайно не обронила хоть какой-то намек? Например, когда просила вас приготовить ей платье на выход?

– Она сама выбрала платье – простой дневной наряд с подходящей по цвету пелериной, как и полагается модной даме, когда она собирается на прогулку.

Решив пойти другим путем, Себастьян опустился на стул напротив камеристки.

– А скажите-ка мне, мисс Бишоп, как вы думаете, его светлость и леди Англесси ладили между собой?

Тэсс Бишоп уставилась на него непроницаемым взглядом.

– Не понимаю, что вы имеете в виду?

– Думаю, понимаете. – Он уперся локтями о колени и подался вперед, словно приглашая ее к откровенности. – К примеру, они ссорились?

– Нет.

– Никогда? – Себастьян недоверчиво поднял бровь. – Муж и жена прожили вместе четыре года и без всяких ссор? Даже никаких мелких размолвок?

– Если они и ссорились, сэр, то я этого не слышала.

– Встречалась ли она когда-нибудь с человеком по имени Ален, шевалье де Вардан?

В глазах Тэсс Бишоп что-то промелькнуло, но она тут же потупилась, уставившись на свои крепко сжатые руки.

– Ни разу не слышала этого имени.

Себастьян изучал неподвижное, враждебное лицо камеристки. Он решил, если даже после смерти Гиневры Англесси служанка проявляла такую преданность, то это многое говорило о хозяйке.

– Как долго вы прослужили у ее светлости? – неожиданно переменил тему Себастьян.

– Четыре года, – ответила Тэсс Бишоп, слегка расслабившись. – Я поступила к ней незадолго до ее замужества.

Себастьян откинулся на спинку стула.

– Полагаю, это естественно, что молодая дама, собираясь вступить в такой блестящий союз, захотела взять к себе в камеристки более опытную девушку, чем та, которую она привезла с собой из деревни.

– Со мной все было не так. Я впервые поступила в услужение к даме.

– Неужели?

– Да, так. Раньше я была швеей, а мой Дэвид работал плотником. Но его забрали во флот, как раз незадолго до обстрела Копенгагена, – она помолчала. – Он погиб.

– Мне очень жаль, – сказал Себастьян, хотя его сочувствие прозвучало как дежурная фраза.

– После этого я делала, что могла, чтобы обеспечить нас, но…

Она умолкла, не договорив, словно пожалев о сказанном.

– Нас? – продолжал допытываться Себастьян.

– У нас родился ребенок. Девочка. – Тэсс Бишоп отвернулась от собеседника. – Я заболела. Норму больше не выполняла, поэтому меня уволили. Потом и ребенок тоже заболел.

Себастьян заметил, как дернулась ее тонкая шейка, когда она сглотнула. Знакомая история, трагедия, повторявшаяся каждый год тысячу раз, а то и больше в Лондоне, Париже, в каждом городе Европы. Женщины работали, получая крохи, которых едва хватало, чтобы не умереть с голоду, но стоило работницам заболеть или в модной индустрии наступал спад, как их вышвыривали на улицу. Большинство начинали заниматься проституцией или воровством, а то и тем и другим сразу. У них не было выбора, но это не мешало моралистам гневно клеймить их как падших женщин – источник порока и загнивания. Как будто какая-нибудь женщина в здравом уме по доброй воле вступила бы на тропу, непременно ведущую к болезни, смерти и безымянной могиле в какой-нибудь зловонной дыре для нищих на церковном кладбище.

– Я была в отчаянии, – прошептала Тэсс Бишоп, и ее щеки окрасил румянец позабытого стыда. – В конце концов пришлось выйти на улицу, просить подаяние. Леди Англесси… пожалела меня. Привела нас в дом, дала поесть. Даже послала за доктором для моей малышки.

Себастьян взглянул на худенькие плечи женщины, на накрахмаленный чепец, закрывавший склоненную голову.

– Но было слишком поздно, – продолжила она через секунду. – Той же ночью моя Сара умерла.

Дождь кончился, хотя над городом по-прежнему висели серые тяжелые облака. Со своего места Себастьян мог разглядеть очертания большой оранжереи с запотевшими стеклами.

Прежде никто так не отзывался о Гиневре, Себастьян не подозревал в ней такого великодушия. Ему стало любопытно, что заставило будущую леди Англесси протянуть руку помощи этой женщине. Просто случайно попалась на глаза? Или юная тоскующая графская дочь интуитивно поняла, что женщина на улице, овдовевшая мать умирающего ребенка, познала отчаяние неизмеримо большее, чем ее собственное?

– Я тоже хотела умереть, – едва слышно прошептала Тэсс Бишоп. – Но леди Гиневра сказала, что так нельзя. А еще она сказала, что если нам выпадает в жизни трудный путь, то мы должны бороться и найти способ, как добиться своего, несмотря на невзгоды.

– И она взяла вас к себе в камеристки, хотя у вас не было никакого опыта?

Тэсс Бишоп вскинула голову, с упрямой гордостью поджав губы.

– Я прилежно училась, а схватываю я быстро. Я ни разу не подвела свою госпожу. Все для нее готова была сделать.

– А вот сейчас вы ее подводите, – заметил Себастьян, воспользовавшись удобным моментом. – Если бы вы действительно были готовы ради нее на все, вы бы помогли мне найти ее убийцу.

Камеристка подалась вперед, ее маленькие серые глазки вспыхнули неожиданным огнем.

– Я могу сказать вам, кто ее убил. Звать его Беван Эллсворт. Он племянник лорда Англесси и желал ей смерти с самого первого дня, когда она четыре года назад вышла за его дядю.

– Одно дело – желать кому-то смерти, и совершенно другое – по-настоящему кого-то убить.

Тэсс Бишоп покачала головой, раздувая ноздри при каждом коротком вдохе.

– Вы его не слышали. Вы его не слышали в тот день, когда он сюда заявился…

– Когда это было?

– Да на прошлой неделе. В понедельник, кажется. Он ворвался в дом, когда ее светлость еще завтракала. Так громко орал, что мы все слышали. Его кредиторы узнали, что она носит ребенка, а значит, ему, скорее всего, не быть следующим маркизом Англесси. По его словам, они ему угрожали… угрожали даже лишить его жизни. А потом он пригрозил ей.

– Пригрозил? Как именно?

– Он сказал, что предпочтет увидеть ее мертвой, но не позволит какому-то ублюдку занять его место.

ГЛАВА 22

На стене, как раз за головой камеристки, висела вышивка, выполненная шелком по холсту. Себастьян смотрел на аккуратно вышитые цветочки, затейливо переплетавшие буквы, но на самом деле ничего не видел. Он вспоминал блеск ненависти в глазах Бевана Эллсворта, вспоминал, как хрустнула рука мальчишки, когда ее сломали на поле в Итоне.

– Как поступила ее светлость? – спросил Себастьян.

– Она велела ему убираться. А когда он заявил, что уйдет и всем расскажет, что она шлюха, хозяйка…

Голос камеристки стих.

– Так что хозяйка?

Тэсс Бишоп раскраснелась и после секундного замешательства выпалила:

– Она рассмеялась. Сказала, что он выставит себя дураком, потому что так или иначе, а ее сын станет следующим маркизом, даже если был зачат от горбуна в капано.

Этот закон достался им от римлян, доктрина, известная как «Pater est quern nupitae demonstrant». To есть по закону муж женщины считался отцом ее ребенка, независимо от того, действительно он зачал этого ребенка или нет. Разумеется, заявление Гиневры не обязательно было правдой. Чего только не скажешь в гневе. И все же…

– Вам придется меня простить, сэр, – сказала камеристка, вставая со стула. – Его светлость просил меня помочь с траурной одеждой для прислуги.

Себастьян тоже поднялся.

– Да, разумеется, – Он старался ничем не выдать своего волнения, говорил небрежно, хотя сердце в груди забилось быстрее. – Я хотел задать вам еще только один вопрос. Вы случайно не знаете, откуда у ее светлости ожерелье, которое она надела в тот день, когда умерла?

– Ожерелье? – Тэсс Бишоп нахмурила лоб. – Какое ожерелье?

Достав из кармана трискелион из голубого камня, Себастьян протянул его на ладони.

– Вот это.

Женщина секунду разглядывала украшение, потом решительно покачала головой.

– Такого у ее светлости не было.

На мгновение Себастьяну показалось, будто камень прожег ему руку, хотя тот оставался холодным.

– Его сняли с мертвого тела.

– Но это невозможно.

– Почему же?

– Потому что в тот день она была в красном.

– Прошу прощения? – не понял Себастьян.

– Красное прогулочное платье. Закрытая шея, стоячий воротник, приподнятые плечи, к нему надевается гофрированный батистовый жернов.

– Что-что?

– Круглый воротник из трех слоев, – ответила Тэсс Бишоп, теряя терпение от его невежества и торопясь уйти. – К такому платью ее светлость ни за что бы не надела ожерелье.

Беван Эллсворт, племянник маркиза Англесси и предполагаемый наследник всех его земель и титулов, занимал небольшую квартиру двумя этажами выше небольшого магазинчика на Сен-Джеймс-стрит.

Воспользовавшись мастерством, отточенным за пять лет армейской службы, когда он занимался тем, чем не следует заниматься ни одному джентльмену, Себастьян проник в квартиру из вестибюля парадного хода. Он очутился в маленькой гостиной, роскошно обставленной, хотя в ней и царил беспорядок: на обюссонском ковре валялись сапоги для верховой езды, на инкрустированном столике высилась гора приглашений и неоплаченных счетов, грозя просыпаться на пол.

Дверь в спальню была полуоткрыта. Себастьян пересек комнату и, толкнув створку, переступил порог.

Беспорядка здесь оказалось больше, чем в первой комнате. На столике возле двери среди немытых бокалов стояла пустая бутылка из-под бренди, по всему полу были разбросаны грязные галстуки, носки, жилетки и рубашки.

Себастьян не удивился бы, если бы обнаружил под шелковым пологом кровати голую шлюху. Но Эллсворт спал один – он лежал на спине в ворохе спутанных простыней и покрывал, натянутых до пояса. К духоте, стоявшей в комнате, примешивался тяжелый запах бренди и пота.

Подтащив к кровати изящный стул с лирообразной спинкой, Себастьян уселся на него верхом и вынул из кармана пальто небольшой французский пистолет с кремневым запалом. У его локтя на прикроватной тумбочке стоял наполовину пустой бокал бренди. Протянув свободную руку, он обмакнул кончики пальцев в напиток и преспокойно стряхнул холодные капли в лицо тихо посапывающему Бевану Эллсворту.

Тот сморщил нос и перевернулся на бок, по-прежнему не открывая глаз.

Себастьян снова брызнул ему в лицо.

Эллсворт заморгал, открыл глаза, закрыл, потом широко открыл их и сел в кровати, опершись на локоть.

– Какого черта?

Себастьян держал руку с пистолетом на изогнутой спинке стула.

– Тебе бы следовало связаться с конторой «Говард и Гиббс», – сказал он тоном, каким дают финансовый совет другу. – Проценты у них непомерные, зато в отличие от некоторых своих собратьев с Кинг-стрит, они не загрязняют Темзу телами клиентов, которые совершили ошибку – опоздали с процентными выплатами.

Эллсворт прокашлялся, утер рот тыльной стороной ладони и сел прямее, не сводя взгляда с маленького дула.

– Как ты об этом разнюхал?

– Конечно, – продолжал светским тоном Себастьян, словно ничего не слышал, – трудность с «Говард и Гиббс» состоит в том, что там обычно требуют какое-то обеспечение. Особенно когда есть вероятность, что заинтересованное лицо все-таки не станет наследником приличного поместья.

Эллсворт перевел взгляд на открытую дверь, потом снова посмотрел на Себастьяна.

– Что ты здесь делаешь? И почему, черт возьми, ты одет как сыщик с Боу-стрит?

Себастьян лишь улыбнулся.

– Ты говорил, что у тебя нет срочных долгов. Ты солгал мне. Не очень мудро с твоей стороны.

Стиснув зубы, Эллсворт обвел широким жестом тесную комнатушку, грязный полог кровати.

– Взгляни на это место. Взгляни на то, как я вынужден жить. Все дни проводить в суде. Сущий ад. Я вот-вот должен стать следующим маркизом Англесси, а жалкого содержания, которое выплачивает мне дядя, не хватает даже на то, чтобы оплатить счета портных.

– Особенно если играть на скачках.

Эллсворт провел языком по нижней губе. При ярком свете утра его кожа казалась желтой и обвислой от беспутного образа жизни, глаза были налиты кровью.

– Я ее не убивал, – сказал он неожиданно спокойным и ровным голосом.

– Но ты грозился.

Эллсворт откинул простыни и слез с кровати. Он был босой, голый по пояс, в свисавших на бедрах подштанниках.

– А кто на моем месте не захотел бы ее прибить? – огрызнулся он. – Она собиралась забрать то, что принадлежит мне. – Он наклонился вперед и застучал кулаком в грудь. – Мне. И передать все это какому-то ублюдку, неизвестно от кого рожденному.

– Ты не можешь этого знать.

Рот Эллсворта скривился в натянутой улыбке.

– Разве? Некоторые вещи трудно утаить. И прислуга любит поболтать.

Качнувшись, он прошел к умывальнику и налил в таз воды из кувшина.

– Так кто отец?

Эллсворт пожал плечами, даже не потрудившись обернуться.

– Откуда мне знать? Вчера на похоронах я видел полдюжины или даже больше молодых щеголей. Насколько я знаю, Гиневра сама не смогла бы назвать тебе имя отца.

Тут Себастьяна внезапно осенило, и он резко поднялся со стула.

– Где она похоронена?

– У церкви Святой Анны. А что?

Себастьян покачал головой, его губы растянулись в жесткой улыбке.

– Чего я никак не пойму, так это зачем ты рисковал, перевозя тело маркизы из Лондона в Брайтон.

– Господи. – Эллсворт резко обернулся; его лицо пылало гневом, а еще в нем угадывалось нечто похожее на страх. – Ты по-прежнему думаешь, будто это сделал я. Ты считаешь, что это я ее убил.

– Я навел справки в суде. В тот день ты появился поздно, а ушел рано.

Себастьян ожидал, что Эллсворт примется все отрицать. Но не тут-то было. Он наклонился вперед, прищурился и дерзко произнес:

– Ты считаешь, что я убил ее? Ладно. Посмотрим, как ты это докажешь.

Узкая лестница черного хода в этот дождливый день была совсем темной. Спустившись до середины второго пролета, Себастьян прошел мимо тучного молодого франта, с трудом преодолевавшего крутые ступени. Этого человека с желтыми, как солома, волосами и чересчур здоровым цветом лица он уже встречал, как ему помнилось, в компании Эллсворта в клубе «Брукс».

Вглядываясь в выпуклые глаза, полные, почти женские губы и безвольный подбородок, Себастьян подумал, что лицо, возможно, кажется ему знакомым из-за неудачного сходства с дородными краснорожими принцами династии Ганноверов. Человек вскарабкался на второй этаж и обернулся, тут его профиль как-то по-особому осветился тусклой лампой, и Себастьян понял, что все-таки знает этого типа. Фабиан Фицфредерик, побочный сын Фредерика, герцога Йоркского, второй сын Георга III и следующий после принцессы Шарлотты в очереди претендентов на трон Англии, Шотландии и Уэльса.

Разумеется, эта дружба могла ничего не означать. Число законных наследников трона было критически мало, но в течение многих лет семеро сыновей Георга III наплодили десятки незаконных ребятишек. Если бы тело Гиневры Англесси нашли в любом другом месте, а не в личных апартаментах его высочества принца-регента, дружба Бевана Эллсворта с незаконным членом королевского семейства не имела бы никакого значения. На нее можно было бы не обращать внимания, однако Себастьян решил, что не мешало бы поинтересоваться, чем был занят Фабиан Фицфредерик в прошлую среду.

Но сначала Себастьян намеревался посетить кладбище при церкви Святой Анны.

ГЛАВА 23

Когда Себастьян спрыгнул со ступеньки экипажа перед церковью Святой Анны, колокола звонили, созывая последних прихожан, опоздавших на утреннюю службу. Дождь по-прежнему лил как из ведра, огромные капли падали с листвы старых скрученных дубов, приминали траву между могилами, лились на гранитные надгробия, отчего те выглядели почти черными.

Кладбище было небольшое – собрание гробниц и памятников в окружении плотных застроек, взявших в кольцо старую каменную церковь. Стоя в воротах, Себастьян разглядел всего лишь два недавних захоронения: темно-коричневые холмы, заваленные похоронными лилиями, прибитыми теперь дождем.

Огибая ржавеющие оградки и замшелые статуи, он направлялся к единственному человеку на кладбище, который стоял со склоненной головой, подняв воротник, под проливным дождем меж двух свежих могил. Услышав шаги Себастьяна по вымощенной плитами тропе, человек обернулся, и Себастьян узнал Алена, шевалье де Вардана.

Голова у шевалье была непокрыта, тончайшая рубашка заляпана, лицо бледное, заросшее темной трех– или четырехдневной щетиной.

– Ба, да это лорд Девлин, – сказал он, смахивая рукой капли дождя, которые бежали по лбу, приклеивая к нему пряди темных волос – Вы пришли отдать дань уважения покойной? Или просто хотите добавить меня к своему списку подозреваемых?

Себастьян остановился, не доходя до могилы несколько шагов. Вокруг шумел дождь, колотя по листьямдубов и каштанов, стекая потоками с косых крыш склепов.

– Вижу, вы разговаривали со своей сестрой Клэр.

– Правильно. – Шевалье говорил подчеркнуто внятно, жесты его были грациозны и отточены. Лишь ледяной блеск в голубых глазах выдавал тот факт, что он был сильно, даже опасно пьян. – Она считает, это сделал Беван Эллсворт.

– А вы что думаете?

Вардан запрокинул голову и рассмеялся неприятным звонким смехом, закончившимся скрежетом зубов.

– Только Принни мог выйти сухим из воды в ситуации, когда его застают с убитой на руках, а он тем не менее умудряется принудить всех вокруг него искать виновного, не зная устали.

Себастьян покачал головой.

– Вы ошибаетесь. Регент ее не убивал. Он никак не мог этого сделать. Она была мертвой уже шесть или восемь часов, когда он нашел ее в Желтом кабинете.

Новый порыв ветра принес с собой запах сырой земли, мокрых камней и смерти. Вардан стоял неподвижно, только его грудь вздрагивала с каждым вдохом.

– Что вы такое говорите?

– Гиневру Англесси убили в среду, в начале дня, скорее всего, где-то здесь, в Лондоне, если учесть тот факт, что она выехала из дома в наемном экипаже вскоре после полудня.

– В наемном экипаже? И куда она поехала? – с неожиданной для Себастьяна резкостью переспросил шевалье.

– Не знаю.

Себастьян не сводил взгляда с лица собеседника. Он разглядел горе, злость и чувство вины, которое очень часто одолевает тех, кто продолжает жить после смерти близкого человека Но не было ни намека на оцепенение или страх, которые обычно выдают убийцу, когда тот видит, что все его лживые уловки вот-вот раскроются.

– Я думал, может, вы знаете.

Вардан запустил пальцы в темную мокрую шевелюру и крепко зажмурился, а его красивые черты исказила боль.

– Я не видел ее с прошлой недели. С субботы.

По улице за их спинами быстро промчалась карета, загрохотав подбитыми железом колесами, гулко протопали лошади. Тяжелые тучи, затянувшие небо, создавали необычную для столь раннего часа тьму. Казалось, время близится к вечеру, хотя это было не так.

– Леди Куинлан поведала мне, что вы с ее сестрой были добрыми приятелями, – сказал Себастьян.

Вардан опустил руки и напрягся всем телом, глаза его были широко открыты и смотрели подозрительно.

– Решусь предположить, что она высказалась несколько иначе.

Себастьян утвердительно кивнул.

– Сестры тихо ненавидели друг друга, верно?

– Можно и так сказать. И если это вас удивляет, значит, вы наверняка были единственным ребенком в семье, – заметил Вардан с горечью, много говорившей о взаимоотношениях шевалье с собственными сводными братьями и сестрами.

– У меня было два брата, – отозвался Себастьян.

Оба давным-давно умерли, но он не видел необходимости уточнять это, как не видел необходимости признаваться, что у него есть и сестра, которая всего лишь пять месяцев тому назад была рада увидеть его на виселице. Связь между отпрысками бывает близкой – он знал это; но он также знал и о яростной ревности, соперничестве, обидах и вражде, которые процветают в некоторых так называемых крепких семьях. Особенно когда старшинство дарует одному легкую жизнь, а остальные вынуждены прозябать в забвении и нищете.

– Ателстон никогда не занимался своими дочерьми, – продолжил Вардан. – Мне кажется, он ненавидел их. Они были для него не более чем нежелательным напоминанием о сыне, который у него все никак не мог появиться.

– Можно было бы предположить, что такое детство, наоборот, сблизит сестер.

– Только если не знать Моргану. Вплоть до того дня, когда умер Ателстон, Моргана отчаянно подлизывалась к старому ублюдку, и чаще всего она это делала, выставляя в дурном свете Гин. – Его губ коснулась неожиданно нежная улыбка. – Заметьте, Моргане даже не приходилось особенно стараться. Гин и сама выставляла себя не с лучшей стороны. Она… – Он умолк, подыскивая подходящее слово, и больше не улыбался. – Гин, пока росла, часто злилась.

– Из-за чего?

Вардан пожал плечами.

– Из-за смерти матери, наверное. Из-за отца. Кто знает?

Он сделал шаг к ее могиле, наклонив голову, сжав кулаки. А дождь продолжал лить, плескался в лужах, наполнивших выбоины в осевших старых могилах, барабанил по куполу крыши ближайшей гробницы.

Внезапно шевалье поднял голову, прищурившись под ливнем.

– А знаете, ведь это он, Принни. Мне все равно, что бы вы там ни говорили. Лично я не сомневаюсь.

– Да какая могла быть у принца-регента причина убивать маркизу Англесси?

– Сумасшествие обходится без причин. А они все безумны. Вы сами это знаете. С первого до последнего члена этой Богом проклятой семейки. Буйный из них, правда, только один – король, но болезнь сидит абсолютно в каждом, будь то Кларенс, отдающий команды на воображаемой палубе, или одноглазый старик Камберленд, не скрывающий чрезмерную пылкость своих чувств к собственной сестре Софии.

Себастьян стоял недвижно, молча взирая на собеседника.

Вардан ладонью утер лицо.

– Моя сестра Клэр права в одном: в том, что случилось с Гиневрой, большая вина Бевана Эллсворта. Ничего бы этого не произошло, если бы он не распространял гнусную ложь о Гиневре все то время, пока она была замужем. Поэтому-то Принни и решил, будто она из тех женщин, которая с радостью откликнется на его смехотворные заигрывания.

Последнее заявление чрезвычайно заинтересовало Себастьяна.

– Так принц-регент заигрывал с ней? Когда?

– Началось все в Карлтон-хаусе прошлой весной. Ее и Англесси пригласили на званый обед, и принцу вдруг захотелось показать ей оранжерею. Он очень настаивал.

– А там он чересчур разошелся? Вы на это намекаете?

Вардан скривился.

– Он засунул руку ей в декольте.

Себастьян оглядел промокшее кладбище. Он знал, что принц не впервые вел себя подобным образом. Избалованный королевский сынок, в юности красивый, привык к постоянной лести и низкопоклонству, а потому частенько переоценивал свою неотразимость.

Тем не менее, когда виконт задал прямой вопрос, регент заявил, что едва знал молодую маркизу.

Себастьян вновь посмотрел на бледное, убитое горем лицо шевалье.

– Как она себя повела?

– Она попыталась вырваться из его лап. Он рассмеялся. Сказал, что ему нравятся бойкие женщины. Поэтому она предприняла более радикальные меры.

– Какие именно?

– Она ударила его по довольной толстой морде.

– Он был навеселе?

– Не больше, чем обычно. Вроде бы такая реакция со стороны женщины должна была умерить его пыл, но, видимо, эффект был прямо противоположным. Он не желал оставить ее в покое. На балах без конца приглашал танцевать, на обедах отводил ей место рядом с собой. А потом, как раз на прошлой неделе, прислал ей безделушку. «Небольшой знак восхищения» – как он написал в записке. Украшение от «Ранделла и Бриджа» с Ладгейт-Хилл.

Это были любимые ювелиры принца, Ранделл и Бридж. В некоторых кругах с недовольством ворчали, что на те деньги, которые он тратит ежегодно на драгоценности, можно было бы накормить и одеть всю британскую армию. Принц постоянно покупал «безделушки», как он их называл, и одаривал ими своих фавориток и подруг из числа знатных дам: табакерки из слоновой кости, драгоценные броши в виде бабочек, аметистовые и бриллиантовые браслеты… а еще редкие необычные ожерелья.

Себастьян, прищурившись, задрал голову вверх. На фоне темно-серого неба покрытые листвой ветви дубов и каштанов казались черными.

– Какую же безделушку он ей прислал?

– Я не видел. Она сразу отослала ее обратно – вместе с запиской, в которой совершенно недвусмысленно написала, что его ухаживания не приветствуются.

– А что Англесси? Он знал о происходящем?

Странный румянец покрыл бледные впалые щеки шевалье.

– Согласитесь, любой женщине трудно признаться в подобном своему мужу.

– Тем не менее вам она все рассказала, – изрек Себастьян и увидел, как лицо шевалье снова медленно побледнело.

Чарльз, лорд Джарвис, питал огромное уважение к институту англиканской церкви.

Церковь, подобно монархии, служила надежным оплотом в борьбе против опасного альянса атеистической философии с политическим радикализмом. Библия учила бедняков, что на эту тропу их направила рука Господа, и церковь для того и нужна, чтобы они это понимали. Вот Джарвис и старался появляться в церкви каждую неделю.

В то воскресенье Джарвис, со склоненной головой из должного почтения к своему Создателю, посетил службу в королевской часовне. Его сопровождали престарелая мать, полубезумная жена Аннабел и надоедливая дочь Геро, которая, как считал отец, испытывала серьезнейшую необходимость вспомнить, чему учили Библия и святой Павел о ряде вещей, в частности, о роли женщины в обществе.

Во время второго чтения, когда священник громко провозгласил: «Жены ваши в церквах да молчат, ибо не позволено им говорить, а быть в подчинении, как гласит закон»^[92], Джарвис, дабы подчеркнуть услышанное, тихонечко саданул Геро локтем в бок.

Как образцовая прихожанка, смиренно не сводя глаз с кафедры, она наклонилась к нему и зловеще прошептала:

– Осторожнее, папа. Ты подаешь плохой пример невежественным массам.

Она всегда изрекала нечто подобное, словно язва социального недовольства, охватившего всю страну, была предметом для шуток. Впрочем, он знал, его дочь действительно очень серьезно относилась к тому, что она называла «ужасающей ситуацией бедной части населения». Временами он даже начинал думать, не привержена ли его дочь радикализму. Но сама идея была столь ему неприятна, что он сразу гнал ее прочь.

После службы они вышли из дворца под нескончаемый холодный дождь. На другой стороне улицы стоял человек. Это был высокий юноша, чье грубое пальто и круглая шляпа не могли скрыть аристократической осанки и опасного блеска в необычных желтых глазах.

Джарвис опустил ладонь на руку дочери.

– Отвези домой мать и бабушку, – тихо велел он.

Он ожидал услышать возражения. Она всегда ему возражала. А тут вдруг она посмотрела в ту же сторону и промолчала. На секунду, полную напряжения, ее серые честные глаза встретились с кошачьим взглядом Девлина. Потом она демонстративно повернулась к нему спиной и повела бормочущую мать и хмурую бабку к карете.

Дождь переполнил канаву с отбросами, и вода растеклась вонючими лужами по всей улице. Широко шагая и стараясь в них не наступать, Джарвис направился к поджидавшему его виконту.

ГЛАВА 24

Девлин, сунув руки в карманы, прислонился к низкой железной ограде, отделявшей мостовую от церковной территории.

– Вы совершили ошибку. Даже две.

Джарвис не стал подходить вплотную, остановился на приличном расстоянии.

– Я редко совершаю ошибки.

Молодой человек внимательно рассматривал носки своих сапог, странная улыбка играла на его губах, но потом он снова поднял голову, сощурившись от дождя.

– Какую безделушку Принни послал маркизе Англесси?

Джарвис промолчал, тогда виконт оттолкнулся от изгороди и решительно шагнул вперед.

– Что это было, черт побери? И даже не вздумайте притворяться, будто не знаете, о чем я тут толкую.

– Рубиновая брошь в виде сердца, пронзенного бриллиантовой стрелой, – спокойно ответил Джарвис.

Реакцию виконта было трудно понять даже человеку, научившемуся читать мысли и чувства других.

– Я бы сказал, дорогая безделушка, – произнес виконт, – и это для женщины, которую, по словам его высочества, он едва знал?

Дождь припустил сильнее. Джарвис открыл зонт и поднял над головой.

– Временами его светлости трудно признать правду. Особенно в тех случаях, когда последствия этой правды могут оказаться… неприятными.

– Итак, почему вы уничтожили записку? Каково ваше оправдание?

Джарвис продолжал молчать.

– Все из-за того, что тот, кто ее написал, упомянул о предыдущих отказах и дал понять, что маркиза передумала.

И снова Джарвис промолчал.

Крепко выругавшись, виконт рванул было в сторону, но сразу вернулся.

– Он заигрывал с ней. Грубо, бесцеремонно. И не воспринимал ее отказов.

– Вы так уверены, что его заигрывания всерьез отвергались?

Девлин рубанул воздух рукой.

– Перестаньте. Женщину отравили, закололи, а заодно лишили жизни и неродившегося ребенка. Даже не думайте попытаться своей ложью отнять у нее честь.

– Отравили? В самом деле? Как интересно. Девлин посмотрел на другую сторону улицы, где на фоне свинцовых туч высился кирпичный домик привратника у входа во дворец Сен-Джеймс. Тут Джарвиса осенило, что для Девлина расследование обстоятельств смерти Гиневры Англесси было больше, чем интеллектуальная загадка, больше, чем спасение от скуки. Виконту действительно было не все равно, что произошло с молодой женщиной. Эта неожиданно возникшая эмоциональная составляющая упрощала манипулирование юношей и в то же самое время делала его непредсказуемым и опасным.

– Где провел Принни первую половину дня в прошлую среду? – неожиданно спросил виконт.

– В Брайтоне, разумеется. – Джарвис тихо рассмеялся. – Боже милостивый. Надеюсь, вы не думаете, что его высочество в самом деле имеет отношение к этому убийству?

– Сейчас это кажется не таким невероятным, как раньше.

– Отчего же? Все из-за того, что женщина отвергла по ухаживания? Не будьте смешным. В Англии полно женщин, мечтающих вступить в связь с будущим королем. Ему стоит только разок взглянуть и улыбнуться.

– И все же мне интересно, что бы случилось, если бы такой тщеславный, чувствительный принц столкнулся с женщиной, имеющей достаточно смелости отвергнуть его притязания?

– Ни одна из женщин до сих пор не обвинила его высочество в том, что он насильно навязался ей. – Джарвис говорил резко, тщательно выговаривая слова, и умело сдерживал гнев. – Ни разу.

– Возможно. Тем не менее его отец – образец домашней верности, спустил штаны и набросился на собственную невестку. И года еще не прошло.

Джарвис только крепче сжал ручку зонта, ему удалось сохранить спокойствие и невозмутимость.

– Принц-регент не сумасшедший.

Худое лицо Девлина оставалось бесстрастным. Совершенно непроницаемым.

– Расскажите мне о кинжале. О том самом, который вы извлекли из тела Гиневры Англесси.

Джарвис ласково улыбнулся виконту.

– Зачем бы я стал это делать?

Девлин холодно сказал:

– Я и сам все время задаю себе этот вопрос. И возможно, вам не понравится, когда я узнаю ответ.

Себастьян вернулся домой на Брук-стрит. Там его поджидал сэр Генри Лавджой.

– Сэр Генри, – сказал Себастьян, открывая дверь в библиотеку, где главный судья с Куин-Сквер читал «Морнинг газетт», расположившись в кресле перед окном. – Надеюсь, вы не долго ждете?

Лавджой аккуратно сложил газету и поднялся.

– Недолго.

Это был крошечный, очень серьезный человечек, не больше пяти футов роста, с тоненьким голоском, в толстенных очках. А еще он был, как знал Себастьян, страстно предан своему делу.

Отбросив в сторону пальто, шляпу и перчатки, Себастьян направился к столику, где стоял графин с бренди.

– Выпьете со мной рюмочку?

– Спасибо, нет. – Маленький судья сцепил руки за спиной, прокашлялся и сказал: – Сегодня утром я услышал весьма странный рассказ о неком типе, который разыгрывает из себя сыщика с Боу-стрит. Красивый молодой человек с какими-то чуть ли не звериными глазами, как мне описывали.

– Очень странно. – Себастьян невозмутимо смахнул воображаемую пылинку с лацкана своего грубо скроенного сюртука. – Так вы потому и пришли? Решили, будто этот тип может быть моим родственником?

На тонких губах судьи промелькнул слабый намек на улыбку.

– Вообще-то нет. Я пришел потому, что мы нашли нашего йоркширского кучера.

ГЛАВА 25

– Он хорошо запомнил красавицу, – сказал Лавджой. – Не часто дамы пользуются экипажем, чтобы поехать в Ист-Энд.

Себастьян удивленно опустил бокал.

– Ист-Энд?

– Совершенно верно. Гилтспер-стрит, Смитфилд^[93].

– Куда именно на Гилтспер?

– Кучер не смог ответить. Похоже, леди Англесси велела парню высадить ее в начале улицы. Он успел заметить, что она направилась в сторону рынка. – Лавджой снова прокашлялся. – Я послал туда одного своего человечка порасспрашивать, что да как. Никто ее там не видел.

А вот это вряд ли, подумал Себастьян, направляясь за второй порцией выпивки. Молодая дама, к тому же такая красивая, как маркиза Англесси, в прогулочном платье красного цвета должна была запомниться. Тем не менее даже самые уважаемые граждане Лондона часто не желали откровенничать с констеблями. Зато неприметный человек, задав несколько наводящих вопросов, мог бы узнать кое-что интересное.

К тому времени, как Себастьян расплатился с кучером наемного экипажа, остановившегося в начале Гилтспер-стрит, дождь перестал, хотя тяжелые тучи по-прежнему низко нависали над открытой рыночной площадью, где витали призраки смерти.

Сейчас это, конечно, мясной рынок, но когда-то, двести лет тому назад, во времена Тюдоров, здесь сжигали людей. Католики сжигали протестантов, чтобы спасти свои души от вечного огня в аду, в свою очередь протестанты сжигали католиков, потому что именно так поступают с теми, чье представление о Боге не совсем совпадает с твоим собственным. Себастьяна всегда поражал тот факт, что делалось это во имя Христа, который учил своих последователей подставлять вторую щеку и любить ближнего своего, как самого себя. Впрочем, последователи Христа частенько халатно относились к этой части Его учения, убивая во имя Всевышнего всех подряд – и смуглых жителей Иерусалима, и дублинских ирландцев.

Одетый в немодное пальто и практичные кожаные бриджи, как деревенский господин скромного достатка, Себастьян пробирался сквозь толпы людей, заполонивших улицы. В основном это были перегонщики скота, явившиеся в город в базарный день. Они пришли издалека, с севера Англии и Шотландии, пригнав с собой огромные стада скота на прокорм миллиона, или около того, жителей города. Но и местные здесь тоже попадались – подмастерья и ученики, прислуга и лавочники, ибо воскресенье было единственным днем, когда у большинства из них был выходной.

Атмосфера была непринужденной, веселой, улицу наполняли радостные голоса и смех; густые запахи вареного мяса и бродившего пива смешивались с неистребимым зловонием грязи, немытых тел и мочи. На первом перекрестке Себастьян остановился и окинул взглядом вывески различных лавок вдоль улицы: среди кожевников и бакалейщиков затесались торговцы углем, винокуры, пуговичники и мануфактурщики. Все это были скромные заведения, не из тех, которые обычно посещают маркизы. Что здесь делала Гиневра Англесси?

Себастьян пошел дальше, миновал закрытые ставнями витрины лавок, где торговали чаем и галантереей. Все эти магазинчики не работали по случаю шабата. В понедельник он пришлет сюда Тома, чтобы тот обследовал каждую лавчонку. Но что-то подсказывало Себастьяну, что леди Англесси приезжала сюда не в поисках чая или пуговиц.

Пройдя до середины улицы, он наткнулся на старинную, наполовину сложенную из бревен таверну под названием «Герб Норфолка». Высокое строение в хорошем состоянии, оно каким-то образом умудрилось выстоять во время Великого лондонского пожара 1666 года. Судя по его внешнему виду, дом стоял здесь со времен Эдуарда и Марии Тюдор, когда на площади Смитфилд пылали костры мучеников.

Себастьян направился в таверну. Мимо пробежали двое подростков и, чуть не врезавшись в него, помчались дальше, прокричав на бегу извинения. Одноногий солдат с уродливым шрамом от сабли через всю щеку опирался на обмотанную тряпками палку и гремел кружкой, выклянчивая милостыню.

Себастьян бросил монету в протянутую тару.

– Где служил?

Расправив плечи, нищий гордо ответил с сильным шотландским акцентом:

– В Антверпене, сэр.

Ни всклоченная борода, ни тусклая шевелюра, ни пожелтевшая кожа не скрывали, что на самом деле он довольно молод. Себастьян решил, что ему не больше двадцати пяти.

– Ты был здесь вчера?

Шотландец улыбнулся, вокруг серых глаз, наполненных болью, проступили преждевременные морщинки.

– Ага. Это мое место.

– В прошлую среду здесь проходила молодая женщинa. Темноволосая. Хорошенькая. Настоящая дама. Одета была в красное платье и пелерину. Видел ее?

Солдат хрипло рассмеялся.

– С глазами у меня все в порядке. Да, красотка была что надо. Дала мне пять шиллингов, вот как.

– Ты, случайно, не заметил, куда она пошла?

Солдат махнул головой в сторону древней таверны за их спинами.

– Ага. Она зашла в «Герб Норфолка».

Себастьян возликовал в душе, но тут же взял себя в руки.

– Как долго она там пробыла? Знаешь?

Солдат подумал секунду, потом покачал головой.

– Точно не скажу. Я вообще не помню, чтобы она выходила.

ГЛАВА 26

Себастьян еще немного поболтал с бывшим солдатом. Он купил жареного мяса на шпажке, эля, они вместе закусили и подробно обсудили португальскую кампанию, невзгоды прошлой зимы и подвиги полковника Транта в Коимбре. Прошло минут десять или больше, прежде чем Себастьян вновь осторожно завел разговор о темноволосой красавице в красном платье.

Солдат был уверен, что даму никто не сопровождал. Но он по-прежнему не мог вспомнить, выходила ли она из таверны, как не мог вспомнить никого из других посетителей таверны в тот день.

Себастьян опустил в кружку солдата еще одну монету и направился ко входу в таверну. Нагнув голову, чтобы не разбить себе лоб о низкую притолоку, Себастьян вошел в зал, где стоял густой запах эля и разгоряченных тел. Рев воинственных мужских голосов смешивался со звоном тарелок и оловянных кружек. Кто-то самый громогласный четко произнес:

– Если спросите меня, то бедного старого короля следует выпустить на свободу, а под замок посадить его сыночка. Вот что нужно сделать.

Наступила короткая тишина, как будто все в зале одновременно решили сделать вдох. Потом откуда-то из темной ниши раздался другой голос, проворчавший:

– Ты хотел сказать, нужно запереть под замок всю семейку. Они все чокнутые, как моя бабушка. Все до одного, разрази их гром.

В зале послышались раскаты смеха, призывы: «Слушай, слушай!», а Себастьян тем временем протиснулся к бару.

Как подобало неприметному, скромному юноше, недавно приехавшему из деревни, он заказал пинту эля, потом оперся локтем о стойку бара, не спеша оглядел битком набитый зал и широкую лестницу, покрытую ковром, которая виднелась через дверной проем. Гиневра ни за что не зашла бы в общий зал. Но в таверне имелись также комнаты наверху и, несомненно, общая гостиная. Пусть заведение было далеко не модным, но тем не менее отличалось респектабельностью, по крайней мере, с виду.

Что касается вопроса, зачем сюда приезжала такая дама вроде маркизы Англесси, то, как показалось Себастьяну, количество возможных объяснений быстро уменьшалось. Ему пришла на ум только одна причина, по которой великосветская дама предпочла роскошным модным отелям, таким как «Стивенс» или «Лиммерс», настолько несуразное заведение: здесь не было никакой опасности случайно встретиться с кем-либо из знакомых. Но сам Себастьян почему-то неохотно склонялся к этой версии.

По-прежнему потягивая эль, он переключил внимание на хозяина – огромного мужчину, высокого и мускулистого, с блестящей бритой головой, широким носом и полными, как у африканца, губами. Но кожа у него была цвета кофе с молоком, даже бледнее – это свидетельствовало о том, что предки у него, по крайней мере наполовину, если не больше, белые.

Как всякий приметливый хозяин таверны, он сразу признал в Себастьяне чужака. Когда Себастьян заказал еще одну пинту, огромный африканец обслужил его сам.

– Недавно в городе? – поинтересовался он, поставив кружку на разделявшие их старые поцарапанные доски.

Чернокожий говорил медленно, растягивая слова, и в его акценте слышался шепот магнолий, залитых солнцем полей и свист заокеанского кнута. Себастьян пригубил эль и дружески улыбнулся хозяину.

– Я из Лестершира, работаю секретарем у сквайра Лоренса. А вот мой отец, когда был молод, провел какое-то время в Джорджии. Вы оттуда?

Хозяин прищурился.

– Южная Каролина.

– Далековато забрались вы от дома. Не скучаете? Негр натянуто улыбнулся, продемонстрировав крепкие белые зубы.

– А вы как думаете? Я родился рабом летом тысяча семьсот семьдесят пятого года, ровно за год до того, как янки придумали свою Декларацию независимости. Слыхали о такой?

– Вроде нет.

– О, это очень важный документ, тут нечего возразить. Там здорово написано о равенстве, правах и свободе. Только все это красивые слова, они справедливы для белых людей, а не для черных рабов вроде меня.

Себастьян отметил про себя, какая мощная и сильная шея у этого человека, как выпукло проступают жилы на его лбу. Да, длинный путь прошел он: от раба на плантации в Южной Каролине до владельца собственной таверны в Смитфилде.

– Так я понимаю, ханжеское племя эти американцы.

Чернокожий расхохотался глубоким грудным смехом, сотрясаясь всем телом.

– Ханжеское? Да, лучше не скажешь. Им нравится считать себя славной, благочестивой нацией, это точно, они сравнивают себя с горящим маяком на скале, который выведет все человечество из темноты тирании на свет. Только взгляните, как они поступают. Перебили всех индейцев, украли их земли, потом понавезли из Африки нашего брата, чтобы мы выполняли всю тяжелую работу, а им, белым людям, даже не пришлось бы пачкать свои белоснежные ручки. Э-хе-хэ.

– Сквайр Лоренс всегда говорит, что американцы только потому и затеяли свою революцию, что король не позволил им признать недействительными договоры с индейцами.

– Похоже, ваш сквайр Лоренс умен.

Себастьян наклонился к стойке, словно собираясь поделиться тайной.

– Буду с вами откровенным, сквайр прислал меня в Лондон, чтобы я кое-что разузнал для него. Осторожно навел справки, – добавил Себастьян, прокашлялся и поспешно оглянулся вокруг, словно желая удостовериться, не подслушивает ли кто. – Видите ли, речь идет о его сестре. На прошлой неделе она покинула родной дом. Мы полагаем, кто-то из жителей деревни довез ее до Смитфилда, и я надеюсь, она заходила сюда. Искала комнату. Огромный африканец остался невозмутимым.

– К нам не часто захаживают дамы. Попробуйте разузнать в таверне «Станфорд», она находится на Сноу-Хилл.

– Там я уже спрашивал. Дело в том, видите ли, что мне сказали, будто как раз в прошлую среду в «Герб Норфолка» заходила дама. Молодая особа с темными волосами в красном платье. Насколько мне известно, мисс Элинор уехала в зеленом платье, но волосы у нее определенно темные, к тому же она могла купить себе новую накидку, разве нет? – Себастьян умолк, делая вид, что ему не хочется раскрывать все карты. – Право не знаю, стоит ли об этом говорить, но мы опасаемся, что здесь, вероятно, замешан мужчина.

Хозяин таверны провел тряпкой по стойке, пестрящей круглыми следами.

– Так говорите, в прошлую среду?

– Да, – живо откликнулся Себастьян, – вы ее видели?

– Не-а. Не знаю, кто сказал вам такую глупость, но дамочки сюда не заходят. Должно быть, он увидел какую-нибудь фермерскую женушку, приехавшую на прошлой неделе с товаром на рынок.

Хозяин ушел, а Себастьян продолжал потягивать эль и разглядывать окружающих. Хотя «Герб Норфолка» и располагался возле рынка Смитфилд, его клиентуру в основном составляли вовсе не погонщики скота и не рыночные торговцы. Двое сынов Израиля, тихо беседовавших возле окна, вероятно, могли бы несколько раз купить и продать короля Англии, а за столиком возле двери небольшая компания распивала бутылку бренди.

«Отличный французский бренди», – заметил Себастьян и прищурился. Один из них, с чернильными пятнами на руках, вероятно, служил клерком, а остальные походили на стряпчих и адвокатов из ближайшего суда. Пока Себастьян их разглядывал, самый старший из компании, с седой прядью в волосах и мощным выпирающим подбородком, поднял стакан и провозгласил тост.

– За короля!

Слова были сказаны тихо; так тихо, что любой другой на месте Себастьяна, обладавшего тонким слухом, ни за что бы их не расслышал. Остальные тоже подняли стаканы, забормотав: «Да, да, за короля», и, прежде чем сделать глоток, чокнулись стаканами над графином с водой.

Себастьян от изумления так и замер, не донеся кружку до рта. Их жест означал, что они пьют за короля, находящегося за морями. Старый тост, которому было лет сто или больше, уловка, с помощью которой мужчины могли выпить якобы за здоровье правящего монарха из династии Ганноверов, тогда как на самом деле выражали свою верность другому королю, свергнутому Стюарту, королю Якову II и его потомкам, обреченным на жизнь в изгнании.

За морями.

ГЛАВА 27

Покинув «Герб Норфолка», Себастьян порадовался тому, как хорошо видят его кошачьи глаза, как называла их Кэт Болейн. Примерно с час назад темный день мгновенно превратился в ночь, а тяжелые тучи, без устали проливавшиеся дождем, полностью закрыли луну и звезды. Здесь не было аккуратных рядов фонарей, как в Мэйфер, где вечером фонарщик с помощником-мальчишкой забираются по лестницам на каждый столб и зажигают масляные чаши. Лавки были закрыты, и узкая улочка, по которой все еще сновали толпы людей, была едва освещена.

Но если после захода солнца мир для большинства людей окрашивался в серые тона, Себастьян никогда не терял способности различать цвета. Вечером он видел не хуже, чем днем, – а иногда даже лучше, ибо временами, если день выдавался особенно ярким, свет причинял ему невыносимую боль.

Поэтому он сразу заметил тень, когда из темного переулка, который он миновал, выскользнула девушка и пошла за ним.

– Пс-ст, – прошипела она. – Сэр, я насчет той дамы…

Себастьян резко обернулся, и она от испуга шарахнулась. Это была необычно высокая особа, к тому же молодая. Вглядываясь в ее лицо, он решил, что она еще подросток, самое большее, лет четырнадцати – пятнадцати. У нее были гладкие щеки, маленький носик и удивительно светлые глаза, придававшие ей почти неземной вид.

Себастьян ловко ухватил ее за предплечье и крепко сжал.

– Так что насчет дамы?

Девочка охнула.

– Только не бейте, прошу вас. – В его железных тисках она вдруг стала очень хрупкой. – Я слышала, как вы расспрашивали о даме, которая приходила в таверну на прошлой неделе. Дама в красном платье.

Он вгляделся в нее повнимательнее, не врет ли, но прочел в глазах лишь страх и настороженность.

– Ты ее видела? Знаешь, с кем она встречалась?

Бросив встревоженный взгляд через плечо, она втянула воздух, дрожа всем своим худеньким телом.

– Здесь я не могу говорить. Меня могут увидеть.

Себастьян тихо рассмеялся.

– Хочешь меня провести? Думаешь заманить в темный угол, где поджидают твои дружки, чтобы обчистить мои карманы?

Она выпучила глаза.

– Нет!

Толпа вокруг них редела. Мимо прошел музыкант, наигрывая на флейте знакомую мелодию, за ним вышагивал и трое ржущих погонщиков, от которых несло джином, они обнимали друг друга за плечи, выводя пьяными голосами слова старинной баллады: «Отец, мой отец, вырой мне могилку, вырой мне могилку глубокую и узкую, мой милый Уильям умер за меня сегодня, а я умру за него завтра».

Один из погонщиков, рыжий здоровяк со сломанным носом, подпрыгнул и стукнул каблуками, изображая джигу под одобрительное гиканье приятелей, но они сразу освистали его, стоило ему покачнуться на краю сточной канавы. Источая тяжелые пары джина и сырого лука, он упал на Себастьяна, толкнув его при этом, так что девочке удалось выскользнуть. Она бросилась в глухую улочку, мелькая босыми пятками, грязные светлые волосы разметались по ее плечам.

Разумеется, это была ловушка. Себастьян это знал. И все же последовал за девчонкой.

Он оказался в кривом переулке с немощеным тротуаром, по которому струились помои, огибая кучи мусора и расколотые бочки. Здесь стояли облупленные старые тюдоровские дома из кирпича, пахло сырой известью, в воздухе держался неистребимый запах крови, доносящийся из ближайшей мясной лавки.

Пробежав сотню ярдов, девчонка нырнула под низкий козырек дверной ниши, и в ту же секунду из-за горы ящиков поднялись трое молодцев и перегородили узкий проход.

Одеты они были плохо, но, как заметил Себастьян, не в лохмотья.

– Похоже, ты ошибся, – произнес один из громил, тот, который был повыше остальных и одет получше: в черном сюртуке и безукоризненно завязанном накрахмаленном белом галстуке. Его лицо с длинным аристократическим носом показалось Себастьяну смутно знакомым, но имени он не припомнил. – Что скажешь, парень?

Себастьян обернулся. В конце переулка, в дымке от факела, вырисовывались еще два силуэта. Ловушка захлопнулась.

ГЛАВА 28

Видимо, к его встрече готовились основательно, и это немало удивило Себастьяна. Он ожидал, что встретит одного, максимум двух. Его расспросы явно задели больной нерв. Опускаясь на корточки, он понял, что дело тут не только в смерти одной молодой женщины.

За голенищем сапога он заранее припрятал кинжал, и теперь прохладная гладкая рукоять незаметно оказалась у него в руке. Страха он не испытывал. Страх приходит, когда есть время поразмышлять или когда уже нет сил отражать атаку. Теперь же он ощущал огромный прилив энергии.

Шестилетний опыт, добытый в горах Португалии, Италии и Вест-Индии, не прошел даром: Себастьян мгновенно оценил грозящую опасность. Он мог оставаться на месте, позволив громилам окружить его со всех сторон и завязать драку со всеми пятью одновременно. Или он мог атаковать одну из двух групп и попытаться бежать, прежде чем они успеют соединить свои силы. Три человека впереди и только двое блокируют отход на главную улицу – выбор прост.

Вначале обе группы противника предпочитали сохранять дистанцию.

– Кто тебя сюда послал? – спросил один из двух, блокировавших выход из тупика, – темноволосый мужчина средних лет с округлившейся талией и тяжелым подбородком. Он держал дубинку – приличный кусок дерева – и угрожающе похлопывал своим орудием по ладони свободной руки. Его рыжий приятель – огромный, со сломанным носом, абсолютно трезвый – вооружился ножом. Чуть раньше, когда они шли по улице, их было трое, вспомнил Себастьян. Это означало, что где-то его поджидал еще один – погонщик и, возможно, флейтист.

Облизнув губы нарочито нервно, Себастьян ответил гонким дрожащим голоском:

– Сквайр Лоренс из Лестершира…

– Угу, – хмыкнул громила с дубинкой. – А теперь подумай вот о чем: можно умереть быстро, а можно и медленно, моля о милосердии и сожалея о том дне, когда появился на свет. Выбор за тобой.

Себастьян мрачно улыбнулся.

– «Отец, мой отец, вырой мне могилку», – сказал он и бросился вперед.

Он выбрал того, который стоял справа, рыжеволосого громилу, ловкого танцора с ножом в руке – нож убивал быстрее, чем дубинка. Рыжий не отступил, держал нож наготове, чтобы отразить атаку Себастьяна. Но в последнее мгновение Себастьян перекинул кинжал в левую руку, а правую подставил под атакующее лезвие и подбросил вверх веснушчатую руку, державшую его, тем самым получив возможность всадить кинжал по самую рукоять в могучую грудь погонщика.

Он оказался так близко, что Себастьян разглядел поры на его лице, испарину на лбу, вновь почувствовал запах джина, которым пропитался сюртук из грубой шерсти. Громила булькнул, из его рта хлынула кровь со слюной, глаза закатились. Выдернув лезвие, Себастьян быстро развернулся к нападавшему с дубиной.

Оказалось, недостаточно быстро. Удар, нацеленный в затылок Себастьяна, пришелся на плечо. Нестерпимая боль пронзила ключицу, перешла в левую руку. Себастьян рухнул на одно колено, застонал сквозь стиснутые зубы. Над ним замаячила тень. Увернувшись, Себастьян заметил перекошенную от гнева физиономию, оскал желтых кривых зубов: громила решительно занес дубину, чтобы снова нанести удар.

Себастьян ударил кинжалом прямо в живот противника.

Тот закричал, потом закричал снова, когда Себастьян попытался выдернуть лезвие, но оно застряло. Вокруг поднялся шум. Он услышал топот бегущих ног, когда с другого конца улицы к ним ринулась троица.

Бросив кинжал, Себастьян вскочил. Выход из переулка был совсем рядом, очерченный тенями каменных стен. Он сделал шаг, второй, но тут в узком проходе между домов прогремел пистолетный выстрел и разнесся эхом по всему переулку. Он увидел желто-белую вспышку горящего пороха, почувствовал острый запах серы.

Огонь проложил обжигающую борозду по его виску.

ГЛАВА 29

Себастьян спотыкался, но продолжал бежать.

Ему удалось выскочить из переулка на Гилтспер-стрит. Шляпу он где-то потерял. По лицу текла кровь, влажный ночной воздух только усиливал ее острый запах. Красное пятно растеклось по пальто и жилетке, но только это была не его кровь.

Прохожие оборачивались на него. Женщины, бледнея, шарахались в стороны, испуганно глядя на него вытаращенными глазами. Он понимал, что они, должно быть, слышали пистолетный выстрел, но никто не шагнул к нему, чтобы помочь. Здесь он был чужаком. В отличие от его преследователей.

Теплая струйка крови залила глаза. Его качнуло в сторону с узкого тротуара. Откуда-то из темноты вырвались лошадиные головы с раздувающимися ноздрями. Себастьян услышал свист кнута, окрик, позвякивание упряжи и едва успел отскочить, чтобы не угодить под копыта, когда мимо по дороге промчался огромный пивной фургон, грохоча подбитыми железом колесами.

Фургон, выкрашенный красной и зеленой краской, возвышался над Себастьяном фута на три, если не больше. Звонкий топот ног, бегущих по мощенному плиткой тротуару, раздавался все ближе. Не оглядываясь, Себастьян прыгнул на задний откидной борт фургона, стараясь ухватиться за него обеими руками. Но оказалось, что удар дубинкой все-таки вывел из строя его плечо. Левая рука соскользнула с шершавой доски и безжизненно повисла. Но правая рука нашла опору и вцепилась в нее, приняв на себя всю тяжесть тела.

За спиной раздался хриплый крик:

– Вот он! Держи его!

Заскрежетав зубами и болтаясь в воздухе, Себастьян изо всех сил старался подтянуться на одной руке. Но, стоило ему перенести локоть через борт, как один из громил, подпрыгнув, схватил Себастьяна за ноги.

Виконт почувствовал, что его стаскивают вниз прямо на мелькающую перед глазами дорогу. Развернувшись, он успел заметить, несмотря на боль, грубую физиономию с толстыми прямыми бровями и тонким носом. Оскалившись, громила прорычал:

– Попался, сукин сын.

Выдернув одну ногу, Себастьян поджал ее и с силой ударил сапогом прямо в ненавистную физиономию. Под каблуком захрустели кости и хрящи, брызнула кровь; противник был отброшен назад.

Еще секунду он яростно цеплялся за вторую ногу Себастьяна, но тут с нее соскользнул сапог, и громила, стукнувшись о землю, полетел в канаву, по-прежнему сжимая в руке, как трофей, грубый деревенский сапог секретаря сквайра Лоренса.

– Однажды, – приговаривала Кэт Болейн, прикладывая к его виску тряпочку, смоченную в соке лещины, – кто-нибудь стрельнет в тебя и уже не промахнется.

Себастьян втянул воздух через стиснутые от боли зубы.

– Да они и на этот раз не совсем промахнулись. Он сидел на низкой табуретке перед кухонным столом в доме Кэт на Харвич-стрит. Вся немногочисленная прислуга, включая Элспет, разошлась по своим каморкам, оставив дом погруженным в темноту и тишину. Откуда-то издалека доносился едва слышный скорбный похоронный звон.

Себастьян ощупал открытую рану над ухом и тут же получил шлепок по руке.

– Не трогай. – Кэт отвлеклась на секунду, готовя из растертых листьев мазь, потом сказала: – Ты ведь знал, что это ловушка. Зачем в нее полез?

– Я наделся хоть что-то узнать. Никак не ожидал, что их окажется пятеро, да еще с пистолетом.

– И что ты узнал? Что твои расспросы кому-то досаждают? Это было и так ясно. Вот уже несколько дней, как за тобой следят.

– Думаю, моей тени среди тех громил не было.

– Ты разве узнал бы его, если бы увидел?

– Нет. Но те люди не знали, кто я. Иначе мой приятель с дубинкой не стремился бы выяснить, кто меня прислал.

Кэт смазала открытую рану и принялась готовить компресс из смеси тертого сырого картофеля и холодного молока.

– Ты расскажешь об этом сэру Генри?

Себастьян стянул через голову рубаху.

– Лавджою? Да ни черта он не сумеет сделать.

Кэт подошла и прилепила холодный компресс на посиневшее плечо.

– Он мог бы прислать кого-нибудь в «Герб Норфолка» и учинить там расследование.

– Только этого мне и не хватало, – сказал Себастьян, придерживая компресс рукой. – Явится какой-нибудь тупоголовый полицейский, начнет задавать вопросы в лоб, всех распугает. Самый лучший способ ничего не узнать.

Он поймал встревоженный взгляд красивых голубых глаз.

– Тебе нельзя снова там появляться.

Он тронул кончиками пальцев ее лицо, нежно погладил щеку.

– Осторожно, мисс Болейн, иначе вы рискуете проявить почти супружескую заботу о моем здоровье.

Он ожидал, что она тут же возразит, а потом заговорит о другом. Но вместо этого она прислонилась к нему и обняла за шею.

– Если эти люди замешаны в заговоре против регента и считают при этом, что ты вышел на их след, они без колебаний тебя убьют. Сам знаешь.

Он зарылся лицом в мягкую грудь.

– Нам известно, что компания за столиком в общем зале таверны «Герб Норфолка» испытывает романтическую привязанность к умершему в изгнании королю. Это вовсе не означает, что вся округа повинна в заговоре против династии Ганноверов.

Кэт отстранилась от него и начала убирать различные мази и снадобья, которыми его пользовала. Момент слабости прошел. Она вновь управляла своими чувствами и произнесла дразнящим голоском:

– А я думала, ты не веришь в совпадения.

Поднявшись с табуретки, он начал делать медленные круговые движения рукой, чтобы размять затекшие мышцы.

– Не верю. Но я не понимаю, как увязать все это с тем, что мне известно о жизни Гиневры Англесси. Вот если бы мне удалось найти хоть какую-то связь между моими приятелями с Гилтспер-стрит и Беваном Эллсвортом, то все стало бы более или менее ясно. Если верить камеристке Гиневры, в прошлый понедельник Эллсворт ворвался в дом дяди и буквально пригрозил убить егомолодую жену. А еще у него был чертовски весомый мотив – родись у Гиневры сын, малыш стал бы наследником всего. Кредиторы тем временем все настойчивее требовали выплаты долгов, в этой ситуации Эллсворт вполне мог решить, что не может рисковать и дожидаться, вдруг родится девочка.

– К тому же он тебе никогда не нравился.

Себастьян посмотрел на Кэт и улыбнулся.

– К тому же он мне никогда не нравился. – Стянув окровавленные бриджи, он подошел к сидячей ванне, придвинутой к кухонному очагу, и вылил туда еще один чайник кипятка. – Что тебе известно о Фабиане Фицфредерике?

– Они с Эллсвортом одного поля ягоды, хотя Фицфредерик также водится с городскими денди. – Кэт нахмурилась, – А что? Ты думаешь, здесь замешан Фицфрсдерик?

– Черт. Не знаю. Все-таки он служит звеном между Эллсвортом и королевским семейством.

– Не слишком прочным звеном.

– Не прочным. – Себастьян перешагнул высокий эмалевый бортик и уселся в ванну, подтянув колени к груди. – Проблема в том, что, хотя суд и находится подозрительно близко к Гилтспер-стрит, Эллсворт сам просто не успел бы отвезти тело Гиневры в Брайтон и вернуться к десяти часам на Пикеринг-Плейс, чтобы сыграть в фараон. А кроме того, интересы этого человека ограничены скачками, игральным столом, ну и, разумеется, покроем сюртука. Зачем бы он пошел на такой риск, пытаясь впутать регента?

– Чтобы отвести подозрение от себя? – предположила Кэт.

– Наверняка нашелся бы способ и попроще.

Кэт притихла, погрузившись в раздумья.

– По-моему, единственный, у кого была причина бросить тень на регента, – это сам Англесси. Если он обнаружил, что принц преследует маркизу, а она это скрыла, то маркиз вполне мог поверить, будто ухаживания регента были приняты благосклонно.

Себастьян прислонился затылком к бортику ванны, наслаждаясь блаженным теплом, успокоившим боль в плече. Через несколько секунд он сказал:

– Если бы Англесси захотел подставить кого-то в этом деле, то, мне кажется, он выбрал бы не регента, а своего племянника. Кроме того, Англесси больной старик. Он просто слишком слаб и не справился бы с таким делом. Не говоря уже о том, что он находился в Брайтоне, не забыла?

Кэт опустилась на каменные плиты рядом с ним и, встав на колени, взяла в руку кусок мыла.

– Он мог бы кого-то нанять.

– Черт, они все могли бы кого-то нанять.

– Нагнись. – Кэт провела мылом по его плечам и спине. – А что насчет Вардана? Они могли поссориться. Любовники иногда переходят границы, когда ссорятся.

– Нам не известно, были ли они любовниками.

– Были, – сказала Кэт.

Себастьян улыбался, пока она намыливала ему спину, а потом мыла грудь. Сам он не был ни в чем уверен.

– По словам его матери, Вардан находился дома вплоть до трагического вечера, – напомнил он Кэт.

– А что еще она могла сказать?

Кэт рывком поднялась и отступила на шаг, пока он вылезал из ванны.

На стуле лежало приготовленное толстое полотенце, и Себастьян потянулся за ним.

– Я, очевидно, чего-то не заметил, хотя следовало. Она подошла и помогла ему надеть шелковый халат.

– Если ты что-то и упустил из виду, то скоро поймешь, – просто сказала она.

Он обернулся к ней. В приглушенном свете огня от кухонного очага она казалась такой спокойной, такой уверенной в его способностях, что на секунду ему стало стыдно. Он взял гребень и убрал с ее лица темную тяжелую прядь волос.

– Иногда я невольно спрашиваю себя, какой в этом смысл? Даже если я узнаю, кто ее убил… и почему… это ничего не изменит. Гиневру не воскресить.

– Мне кажется, ей хотелось бы знать, что убийце, погубившему ее и ребенка, это дело не сошло с рук.

– Так вот для чего все это? Ради мести?

Она прижалась щекой к его груди, ласково обняла.

– Нет. Думаю, речь идет не просто о том, чтобы отомстить за ее смерть. Ты должен защитить память о ней и не позволить исказить правду тем, кто хочет спасти свою шкуру. А еще ты должен сделать так, чтобы у того, кто это совершил, не было шанса сделать это снова.

Он взял ее лицо в ладони, почувствовал, как бьется жилка на ее виске. Она казалась такой хрупкой, такой уязвимой, что у него от страха сжалось сердце, ему безудержно захотелось подхватить ее на руки, прижать к себе, да так и остаться навсегда.

– Выходи за меня, Кэт, – внезапно сказал он. – Нет ни одной причины для отказа, которая бы не прозвучала абсурдно и неубедительно, если подумать, как быстро смерть может унести одного из нас.

Голубые глаза расширились от боли, губы раскрылись, когда она взглянула ему в лицо и покачала головой.

– Нельзя жить так, словно завтра предстоит умереть.

– А следовало бы.

– И провести всю жизнь в сожалении?

– Я бы ни о чем не пожалел.

Улыбка тронула ее губы, но тут же померкла.

– Это ты сейчас так говоришь.

Он дотронулся лбом до ее лба и повторил:

– Я бы ни о чем не пожалел.

ГЛАВА 30

На следующее утро Кэт проснулась рано и полежала с минутку, не открывая глаз и прислушиваясь к ровному дыханию Девлина. Ее губы тронула улыбка. Он остался на ночь.

Приподнявшись на локте, она смотрела на него. Ей была знакома каждая черточка его лица, каждый изгиб тела, она знала, что у него на редкость светлый ум, а такое благородство души, как у него, встречалось еще реже. А еще она знала, каков будет итог, если она послушается веления измученного сердца и выйдет за Девлина.

Улыбка исчезла. Она любила его с тех пор, как ей исполнилось шестнадцать, в то время она была неизвестной актрисой из массовок, а он – молодым повесой, только что окончившим Оксфорд. Тогда он тоже делал ей предложение. И она по молодости и движимая отчаянным желанием сохранить его в своей жизни навсегда ответила согласием. Только позже, после того как его отец и ее собственная совесть заставили Кэт осознать, чем подобный брак явится для него, она отказала Девлину. То, что она увидела в его глазах в ту ночь – страдание от неприятия предательства, – разрывало ей сердце пополам и терзало душу.

Она помнила, как бродила по туманным улицам Сити, заливаясь горючими слезами от нестерпимого горя, и искала смерти. Но смерть не пришла, а те, кто уверял ее, что время ослабляет боль, частично были правы. Действительно, со временем она обрела причину жить дальше и дело, за которое стоило сражаться. Из-за этого-то теперь у нее и возникла проблема. Правда, небольшая.

Она убеждала себя, что выбор, сделанный несколько лет тому назад, не имеет большого значения и у нее все равно хватит сил сопротивляться предательской слабости сердца. Ее удивляло, что Девлин, так много видевший и испытавший за последние семь лет, по крайней мере в одном не изменился. Он все еще верил, что жизнь потеряна, если в ней нет любви. Она так не считала.

Она знала, каково ему будет оказаться отрезанным от собственного класса, стать объектом презрения и неуважения, жалости и насмешек. Брак с ней станет нарушением всех приличий, за которое его никогда не простят ни отец, ни сестра Аманда. Она не думала, что Девлин будет чересчур сильно страдать из-за разрыва со своей единственной сестрой. Но зато узы, связывавшие графа с его наследником, были сильны.

Она это знала. И все же в ее душу иногда закрадывалось сомнение.

Тогда она напоминала себе, что нельзя построить семью на лжи и что хотя Девлин знал горькую правду о ее детстве, проведенном на улице, ему до сих пор не было известно о других годах, проведенных без него. Когда она его прогнала, то занималась тем, что соблазняла важных господ и передавала секреты, которые они ей выбалтывали, французам.

В минуты слабости предательский голосок нашептывал ей, что ему совсем не нужно знать о тех годах. Она не имела к французам отношения с тех пор, как Пьерпонт исчез из Лондона четыре месяца назад. И хотя ей было сказано, что с ней свяжется новый агент, послание, которого она опасалась – двухцветный букет с вложенной запиской, где только цитата из Библии, – до сих пор не пришло. Кроме того, она никогда не была лояльна к Франции, а только к Ирландии, стране трагической судьбы, где прошло ее детство, где погибла ее мать.

Однако в глубине души Кэт понимала, что все это самообман. Если бы Девлин узнал правду, если бы он услышал, что она помогала врагу, с которым он сражался шесть долгих лет, он бы с отвращением отвернулся от нее… или приговорил к позорной смерти как шпионку.

Тут Кэт увидела, что глаза его открыты и он ее разглядывает. У него были совершенно необыкновенные глаза цвета янтаря, обладавшие почти нечеловеческой способностью видеть не только на огромные расстояния, но и в темноте. Слух у него тоже был чрезвычайно острым. Ей нравилось дразнить Себастьяна, называть волком, хотя она знала, что эти сверхъестественные способности выводили его из себя, ибо ни в материнском роду, ни в отцовском никто из его предков не обладал подобным даром.

– Дорогая, – тихо произнес он, потянувшись к ней.

Она нырнула в его объятия и не удержалась от улыбки, когда склонила голову для поцелуя. Кэт любила, когда он называл ее дорогой.

Он крепко прижал ее к себе, потерся щекой о ее волосы. Кэт отбросила все страхи, сомнения, невозможные мечты и полностью отдалась своему мужчине.

Сколько себя помнил Себастьян, граф Гендон начинал каждый день в Лондоне с ранней верховой прогулки в Гайд-парке.

То утро понедельника выдалось холодным и сырым, густой туман проплывал сквозь кроны деревьев и не собирался рассеиваться. Но Себастьян знал отца: в семь часов граф будет трусить рысцой по аллее на своем большом сером мерине. Поэтому Себастьян оседлал изящную черную арабскую кобылку, которую держал в Лондоне, и направил ее в сторону парка.

– Обычно ты из дома не вылезаешь раньше трех, – буркнул Гендон, когда Себастьян поравнялся на своей кобыле Лейле с графским серым мерином. – Или ты вообще еще не ложился?

Себастьян спрятал улыбку, ибо правда заключалась в том, что хоть Гендон и ворчал, на самом деле он втайне гордился сумасбродством сына, как он выражался, точно так же, как гордился, что его сын превосходный наездник и мастерски владеет оружием. Если сын какого-нибудь джентльмена пил, бегал за женщинами и даже увлекался азартными играми, это считалось нормальным – в юности все простительно – лишь бы не впадал в крайности. Но вот с чем Гендон не мог смириться и чего не мог понять, так это любовь Себастьяна к литературе и музыке, его интерес к радикальной философии французов и немцев.

– Я бы хотел выслушать твое мнение по одному вопросу, – сказал Себастьян. Несколько секунд он ехал рядом с отцом молча, а потом без всяких обиняков спросил: – Как, по-твоему, в этой стране много найдется сторонников восстановления Стюартов?

Гендон так долго не отвечал, что Себастьян начал сомневаться, расслышал ли отец его вопрос. Но Гендон, как и Кэт, имел привычку погружаться в молчаливое раздумье, прежде чем заговорить.

– Еще год назад я ответил бы, что ни одного. – Прищурившись, он посмотрел вдаль, где в небо, не видное из-за тумана, взмывала стая уток, оглашая утро жалобными криками. – Стюарты всегда обладали определенной ностальгической привлекательностью для шотландских консерваторов и последователей Вальтера Скотта. Но это все романтические бредни, а за ними скрывается реальность: чрезвычайно глупый король, потерявший трон из-за того, что упрямо пытался сломать волю нации.

– Ну а теперь?

Гендон покосился на сына.

– А теперь у нас безумец король, задавленный долгами развратный регент, который больше времени проводит с портными, чем со своими министрами, и безмозглая пятнадцатилетняя принцесса, чей отец называет ее мать шлюхой. На днях я слышал от кого-то… кажется, от самого Брума… то, что происходило при Стюартах, не идет ни в какое сравнение с тем, что происходит сейчас.

– Но Стюарты не оставили наследника. У Якова Второго было двое внуков, Красавец принц Чарли и его брат, Генрих. Принц Чарли не оставил законных детей, а Генрих, ставший католическим священником, умер… когда? Четыре года назад?

Гендон кивнул.

– Он называл себя Генрихом Девятым. Право Стюартов теперь перешло к потомкам дочери Карла Первого, Генриетте. Строго говоря, трон должен был им достаться после смерти дочери Якова Второго, Анны, в тысяча семьсот четырнадцатом году, а вовсе не Ганноверу, Георгу Первому. Но они были католиками.

– Так кто теперешний претендент?

– Виктор Эммануил Савойский.

– Король без королевства, – задумчиво произнес Себастьян.

Бывшие короли Сардинии и Пьемонта, представители Савойской династии, были вынуждены отречься от всех своих владений в Италии под давлением армии во времена Французской революции.

Гендон натянуто улыбнулся.

– Совершенно верно.

– Но Савой – католик, а ведь именно это доставило Якову Второму неприятности более ста лет тому назад. Англия не позволит католику заседать в парламенте, не говоря уже о том, чтобы занимать трон.

– Ты прав. Но Савой будет не первым, кто пожелал изменить своей религии ради трона.

– А он готов на это?

– Не знаю. В последнее время до меня доходят очень тревожные слухи. К примеру, вся эта ерунда насчет проклятия: народ утверждает, что династия Ганноверов проклята и что Англия тоже будет проклята, пока ее трон занимает узурпатор. Как ты думаешь, откуда это идет?

– Ты полагаешь, тут не обошлось без якобитов^[94]? – Кто знает, как начинаются подобные вещи? Но похоже, зерна упали на благодатную почву. Если и существует заговор с целью сместить Ганноверов, то теперь самое время заговорщикам сделать ход.

Какое-то время Гендон ехал молча, уставившись на дорогу. Тишину нарушало лишь поскрипывание седла и ритмичный топот копыт по утоптанной земле.

– Я родился через год после злополучного сорок пятого, – сказал он напряженно. – Я вырос на легендах о том, какие это были времена. И я не желаю, чтобы какой-то глупец вновь навлек на нас тот ужас.

Себастьян вгляделся в непроницаемое лицо отца. Он имел в виду легенды о шотландском восстании 1745 года в поддержку Красавца принца Чарльза. Себастьян тоже слышал эти истории от своей бабушки, матери Гендона, которая принадлежала к клану Грантов из Гленмористона. Она рассказывала, как безоружных людей вытаскивали из их домов и убивали на глазах плачущих ребятишек. Как женщин и детей сжигали заживо или прогоняли из деревень, и те замерзали в снегу. То, что сотворили с шотландцами после Куллоденского сражения, навсегда останется темным пятном на совести англичан. Все, начиная с волынок и пледов вплоть до гэльского языка, было под запретом, уничтожалась вся культура.

– Кто теперь поддержит Реставрацию? – поинтересовался Себастьян. – Шотландцы?

Гендон покачал головой.

– Предводители, поддержавшие Стюартов, были все перебиты или сосланы много лет тому назад, а их воины лежат в безымянных могилах… или насильно увезены и Америку. Кроме того, восстания имели больше отношения к Шотландии, чем к Стюартам. Какой интерес может быть у шотландцев к какому-то итальянскому князьку, чья прапрабабка оказалась дочерью Карла Первого, а вовсе не Якова Первого?

Гендон был прав: если не считать романтического ореола, связанного с потерей трона, новый претендент на престол, принявший пальму от Стюартов, не вызовет большого энтузиазма в Шотландии. Да и само движение якобитов не очень привлекательно для тори сегодняшнего дня. Династия Ганноверов была истинным бедствием для прежних тори. Но между политиками начала восемнадцатого века и сегодняшними не было почти никакого сходства. Французская революция нагнала страха на нынешних тори, и они не только не сочувствовали католикам, а наоборот, превратились в яростных защитников англиканской церкви, которая противостояла религиозной толерантности как католиков, так и диссентеров^[95]. И теперь, по иронии судьбы, за толерантность выступали виги.

Но было бы сложно представить, что виги станут поддерживать реставрацию Стюартов. Хотя бы в этом виги не изменились. В то время как тори, отвернувшись от реформы, ратовали за неприкосновенность частной собственности, виги по-прежнему посвящали себя борьбе за ограничение власти короны и приписали себе достижения Славной революции.

Отец и сын продолжали прогулку, утренний туман начал рассеиваться под напором холодного ветра, из-за которого парк по-прежнему был пуст, если не считать одного-двух одиноких всадников. Гендон выдержал паузу, что-то обдумывая, после чего изрек:

– Это все из-за ожерелья? Ты из-за него занялся расследованием?

Себастьян вгляделся в строгий отцовский профиль. Они никогда не были особенно близки, даже в золотые годы раннего детства Себастьяна, когда все те, кого он любил, были еще живы – и мать, и братья, Ричард и Сесил. Затем наступило черное лето, когда умерли Сесил и Софи, и в какой-то момент Себастьяну показалось, что граф чуть ли ненавидит его, ненавидит за то, что этот сын живет, тогда как остальных не стало. Со временем Себастьян увидел признаки возродившейся отцовской любви, хоть и довольно суровой. Но прошлое не вернулось, и теперь виконту казалось, будто между ними заново выросла стена молчания и недоверия. Себастьян не представлял, как ее преодолеть.

– Отчасти, – просто ответил он.

Виконт так и не поинтересовался у маркиза Англесси, каким образом у его жены оказался старинный талисман, некогда подаренный валлийской колдуньей своему возлюбленному из рода Стюартов. Он посчитал расспросы не совсем этичными, раз у него был личный интерес к ожерелью. Но сейчас он начал подозревать, что трискелион мог сыграть гораздо более важную роль в смерти Гиневры, чем он поначалу полагал.

ГЛАВА 31

– «Царица, умираю. Умираю. Дай мне сказать… У Цезаря проси о милости и сохраненьи чести»^[96]. – Марк Антоний выжидательно посмотрел на Клеопатру.

Кэт в театральном костюме с надетым поверх фартуком, чтобы защитить его во время репетиции, уставилась в темный партер, где стоял какой-то господин в низко надвинутой шляпе.

Зал был пуст, театр затих, лишь где-то вдалеке слышался стук молотка да уборщица подметала пол, забросанный апельсиновыми корками после вчерашнего представления. Никого из посторонних на репетицию не пускали.

– «У Цезаря проси о милости и сохраненьи чести», – повторил Марк Антоний на этот раз с возмущением. – Не соблаговолит ли кто-нибудь разбудить милейшую царицу Египта?

Кэт дернулась и сразу повернулась лицом к Марку Антонию.

– «Ужиться чести с милостью нельзя», – ответила она, а потом одними губами произнесла: «Прости».

Дальше репетиция пошла гладко, Кэт больше не пропускала реплик, но при этом она все время чувствовала присутствие господина, остававшегося в тени.

Ей показалось, что она его узнала. Это был герцог де Ройан, один из вельмож, приехавший в Лондон со свитой свергнутого Людовика XVIII или графа де Лилля, как он себя называл. Ройан заявлял во всеуслышание, что он ярый противник наполеоновского режима. Впрочем, Леон Пьерпонт также изображал из себя врага Наполеона, хотя, пока жил в Лондоне, шпионил для французов.

– «Иди же, милый аспид, – сказала Кэт, поднося к груди змею из папье-маше. – Своими острыми зубами враз распутай узел жизни…» – Когда она обернулась, герцога де Ройана нигде не было видно.

Как только репетиция подошла к концу, Кэт поспешила по коридору в свою гримерку. Сердце ее неприятно забилось, когда она распахнула дверь. На трюмо стоял букет, роскошная композиция из белых лилий и розовых роз в белом облаке гипсофилы. Двухцветный букет.

Кэт выхватила записку, которую нашла между стеблей, и вскрыла печать. «Его высочество, граф де Лилль шлет свои комплименты и умоляет принять этот жалкий букет в знак восхищения».

Никакой библейской цитаты. Никакого секретного кода. Никакой опасной встречи.

Кэт прислонилась лбом к стене, вздохнула с облегчением и тихо рассмеялась.

Следующие несколько часов Себастьян провел за осторожными расспросами о добром приятеле Бевана Эллпворта, Фабиане Фицфредерике, незаконном сыне принца Фредерика, герцога Йоркского. Но деятельность Фицфредерика, как и Бевана, в ту роковую среду оказалась вполне безобидной. Проведя день на ипподроме, Фицфредерик скоротал вечер в том же злачном заведении на Пикеринг-Плейс, которое часто посещал его друг Эллсворт.

Погрузившись в задумчивость, Себастьян отослал Тома на разведку в лавки Смитфилда, а сам направился на Маунт-стрит, в городской дом маркиза Англесси.

Он нашел маркиза в теплице с плиточным иолом, пристроенной к задней части дома. Остановившись под изящной циатеей, Себастьян посмотрел на мужа Гиневры и увидел старика, некогда крепкого, но теперь иссохшего, с седой головой; старик склонился над цветущим кустом желтого жасмина. Потом маркиз поднял взгляд, и впечатление дряхлости рассеялось, столько силы и ума светилось в его глазах.

– А я как раз думал, что вы, наверное, сегодня заглянете, – сказал маркиз, стаскивая садовые перчатки и откладывая их в сторону.

Себастьян оглядел влажное помещение, переполненное папоротниками, орхидеями и нежными тропическими растениями. В теплом воздухе стоял запах сырой земли, зелени и сладкий аромат цветущей у двери гардении. Маркиз пользовался репутацией знатока экзотических растений. Говорили, что в юности он побывал с экспедицией в странах южной части Тихого океана, где собирал ботанические образцы.

– Я узнал от Пола Гибсона, что он сообщил вам результаты вскрытия, – сказал Себастьян.

Англесси кивнул.

– Он считает, что мою жену отравили. – Маркиз поднес руку к лицу и потер прикрытые веки двумя пальцами. – Смерть от кинжала была бы гораздо милосерднее. Быстрой. Относительно безболезненной. Но цианид? Боже милостивый, как она, должно быть, страдала. У нее было время понять, что она умирает. Не могу представить, о чем она думала в последние минуты. – Он уронил руку, открыл глаза, в них читалась боль. – Кто это сделал? Кто мог такое с ней сотворить?

Себастьян не потупился под измученным взглядом старика.

– Беван Эллсворт заявляет, что ребенок, которого носила леди Англесси, не ваш.

Необходимость заставила виконта произнести эти резкие слова с безжалостной прямотой. Маркиз дернул головой от неожиданности и гнева. Он попытался сделать шаг вперед, но споткнулся на неровной плитке и едва успел уцепиться за край ближайшего железного столика.

– Как вы смеете? Как у вас язык повернулся сказать такое? Я вызывал на дуэль и за меньшее.

Себастьян сохранил самообладание.

– Он не единственный, кто это утверждает. Народ на улицах убежден, что она была любовницей регента.

Маркиз побелел, его тощая грудь так сильно вздымалась с каждым вдохом, что на секунду Себастьян испугался, не перегнул ли он палку.

– Это неправда.

Себастьян не дрогнул под яростным взглядом старика.

– Тогда помогите мне. Я не смогу выяснить, что на самом деле случилось с вашей женой, если не буду знать правду.

Англесси отвернулся, на глазах у собеседника превратившись в совсем дряхлого, усохшего старичка. Взяв в руку лейку с длинным носиком, он пошел наполнить ее к насосу. Налив в лейку воды, он так и остался стоять на месте, склонив голову.

Когда, наконец, он заговорил, то в голосе его звучала усталость. Покорность.

– Нелегко в последние годы жизни сознавать, что после твоей смерти все твое добро будет пущено в распыл беспутным человеком.

Себастьян молча ждал. Через минуту Англесси набрал в легкие воздух и продолжил:

– Мы с Гиневрой оба вступали в этот брак, прекрасно сознавая, что делаем. Она понимала, что мне нужна молодая жена, которая должна произвести на свет наследника, а я знал, что ее сердце принадлежит другому.

– Она сама вам рассказала?

– Да. Она решила, что я заслуживаю знать. Я за это ее уважал. Надеялся, что мы в конце концов станем друзьями. Это, как мне кажется, нам удалось.

Друзья. Довольно скромная цель для мужа и жены. Хотя не многие пары их круга достигали таких отношений.

– Моя вторая жена, Шарлотта, не отличалась здоровьем, – сказал Англесси, крепче сжимая ручку лейки. – Последние пятнадцать лет нашего брака я в основном вел жизнь монаха. Другие на моем месте обзавелись бы любовницей, но я этого не сделал. Наверное, это была ошибка.

В старину говорили, что мужчина теряет способность спать с женщиной, когда он перестает с ней спать. Видимо, в этом старом изречении большая доля истины, решил Себастьян.

Англесси начал осторожно поливать корни высаженных в ряд папоротников.

– Я так и не сумел стать настоящим мужем для Гиневры. – Острых высоких скул коснулся легкий румянец, да так и остался. – Она старалась. Мы оба очень старались. Она понимала, как для меня важно получить сына. Но в конце концов стало ясно, что ничего этого не произойдет.

Маркиз помедлил, но затем с усилием продолжил:

– Два года тому назад я предложил ей завести любовника, который мог бы стать отцом наследника, в общем, сделать то, чего не мог сделать я. – Он повернул голову и посмотрел на Себастьяна. – Вы считаете подлостью, что мужчина толкает собственную жену на измену, чтобы лишить наследства родного племянника, отдав состояние чужому ребенку?

– Я знаю Бевана Эллсворта, – просто ответил Себастьян.

– А-а. – Англесси перешел к полке с орхидеями. – Насколько я помню, это был единственный раз, когда Гиневра по-настоящему разозлилась на меня. Я слишком многого попросил у нее – ни один мужчина не должен обращаться с подобной просьбой к жене. Она заставила меня почувствовать себя так, будто я попросил ее пойти на панель, что, по сути, наверное, так и было. А потом, прошлой зимой… – Он умолк, глядя на пышные кущи экзотических папоротников, жасминов, гардений и нежных китайских роз. Маркиз попытался продолжить: – Прошлой зимой она пришла ко мне и сказала…

– Сказала, что согласна? – подсказал Себастьян, когда стало очевидно, что старик не в силах договорить.

– Да, – едва слышно прошептал он.

Себастьян, стоя в центре теплицы, дышал горячим, насыщенным запахами воздухом. Из дальнего угла доносилось журчание фонтана, стекавшего в маленький пруд с золотыми рыбками. Рядом канарейка в клетке наполняла утро песней, которая должна была звучать весело, но вместо того в ней слышались скорбь и отчаяние.

– Как звали ее любовника?

Англесси вылил последнюю воду из лейки да так и остался стоять, уставившись на влажную темную землю перед собой.

– Я решил не спрашивать. Не хотел знать.

– А это не мог быть тот, кого она любила еще до замужества?

Он помолчал немного. Очевидно, эта мысль никогда не приходила ему в голову.

– Возможно. Но честно, не знаю.

Себастьян прикинул, что в прошлую зиму шевалье должен был закончить учебу в Оксфорде. А что, если двое бывших возлюбленных снова встретились в Лондоне и решили вступить в связь? Завязать те отношения, на которые ее муж уже дал согласие?

– Вам известно, где они обычно встречались? – спросил Себастьян.

– Нет. Разумеется, нет. – Англесси выдержал паузу. – Вы полагаете, этот человек… тот, которого Гиневра взяла себе в любовники… и есть убийца?

– Вполне вероятно. Как вы думаете, был ли у вашей жены повод отправиться на Гилтспер-стрит в Смитфилд?

– Смитфилд? Боже милостивый, нет. А почему вы спрашиваете?

Себастьян посмотрел старику прямо в глаза.

– Она ездила туда в наемном экипаже в тот день, когда была убита.

Себастьян увидел, что маркиз не кривил душой, он действительно не знал, что его жена ездила в Смитфилд. Тогда Девлин сменил тактику.

– Ваша жена интересовалась делами правительства?

– Гин? – старик едва заметно улыбнулся. – Вряд ли. Гин проявляла живой интерес к многим вещам, но только не к правительству. Она считала, что одна марионетка в короне не отличается от другой, зато следует опасаться лизоблюдов и воров, которыми они себя окружают. – Он улыбнулся чуть шире, глядя на лицо Себастьяна. – Вас это удивляет?

Себастьян покачал головой, хотя, по правде говоря, он был удивлен, но не столько самим высказыванием, сколько тем, кому оно принадлежало. Весьма нетипичная точка зрения для женщины, получившей изысканное воспитание и занимавшей привилегированное положение дочери графа, а затем жены маркиза. Также неожиданным для Себастьяна явилось то, что маркиз сам находил мнение жены забавным, даже милым. Подобная ересь вызвала бы у Гендона апоплексический удар.

– А что насчет вашего племянника, Бевина Эллсворта? Каковы его политические убеждения?

– Я бы очень удивился, если бы Беван хотя бы раз в жизни подумал о политике. Его ум занят гораздо более весомыми проблемами, главными из которых являются женщины, пари и покрой камзола. А что?

Себастьян подошел к маркизу. Тот все еще держал в руках пустую лейку.

– Что вы можете мне сказать об этом ожерелье?

Англесси перевел взгляд на серебряную подвеску с голубым камнем, лежавшую на ладони Себастьяна.

– Ничего, – ответил Англесси, наморщив испещренный старческими пигментными пятнами лоб, словно перемена темы его смутила. – А в чем дело? Откуда оно взялось?

– Оно было на вашей жене, когда та умерла. Вам известно, как ожерелье попало к маркизе?

Смущение уступило место легкому удивлению. Полный неведения взгляд был вполне убедителен.

– Нет. Понятия не имею. Я никогда прежде его не видел.

Себастьян прошелся пешком по улицам Лондона, прошагав из центра до Эджвэр-роуд и дальше, где аккуратные городские домики и мощеные улочки сменились многочисленными строительными площадками, а затем зелеными полями и огородами Паддингтона.

Хоть это и казалось невероятным, но он до сих пор не нашел никого среди знавших Гиневру Англесси, кто бы признал, что видел трискелион раньше. Мало того, если верить камеристке, Тэсс Бишоп, то в день своей гибели маркиза выбрала платье с воротником, что совершенно исключало какие-либо украшения на шее. Очевидно, ожерелье, как и атласное платье, было надето на Гиневру уже после смерти. Но зачем? И кто это сделал?

Хотя Себастьян считал это маловероятным, но все же предположил, что Чарльз, лорд Джарвис, продемонстрировал ему ожерелье просто для того, чтобы подключить к расследованию. Тем не менее даже если это было так, все еще оставался один вопрос: каким образом ожерелье, которому следовало бы покоиться на дне Ла-Манша, неожиданным образом вновь обнаружилось?

Объяснение, предложенное Гендоном, что украшение продал какой-нибудь крестьянин, нашедший тело графини, прибитое к далекому берегу, звучало правдоподобно. Но Себастьян не мог отмахнуться от другой, более вероятной версии, что Софи Гендон не погибла на той давней морской прогулке, а просто уплыла, оставив мужа, замужнюю дочь и одиннадцатилетнего сынишку оплакивать ее.

Себастьян устремил взгляд через луг, покрытый дымкой тумана, к ряду вязов, выстроившихся вдоль ручья. Еще ребенком он почти не питал иллюзий насчет родительского брака. Так уж было заведено в их кругу: мужья занимались делами парламента и своими клубами, тогда как жены были предоставлены сами себе и развлекались кто как мог. В воспоминаниях Себастьяна Софи Гендон была словно золотым лучиком, который появлялся ненадолго, источая нежность и любовь, а ее веселый смех до сих пор звучал у него в ушах все эти годы. В то же время его школьные дни были отмечены многочисленными кулачными потасовками, когда он защищал честь матери. Ибо в обществе, в котором неверность была самым заурядным делом, графиня Гендон славилась особой неразборчивостью.

С ближайшего поля взлетела ворона и хрипло закаркала, хлопая темными крыльями. Себастьян остановился, a потом свернул на Нью-роуд. Он никогда не считал свою мать несчастной, хотя теперь, оглядываясь в прошлое, он понял, что, скорее всего, именно отсутствие счастья не давало ей покоя, отчего ее улыбка была чаще всего грустна. Но неужели она так страдала, что взяла и просто уплыла в море, оставив всех их? Оставив его?

Виконт помнил боль потери, которую пережил в то лето. Он не поверил, когда ему сказали, какой трагедией закончилась прогулка графини. Он помнил, как проводил бесконечные часы под палящим солнцем, стоя на скале и глядя в море. День за днем он нес там вахту, до боли в глазах вглядываясь в освещенный солнцем горизонт, не появится ли парус. Но тот так и не появился. И теперь, предположив, что все это было ложью, Себастьян испытал всплеск горькой ярости и глубокую, непроходящую боль.

ГЛАВА 32

У графа Гендона и графини Софи родилось четверо детей, но в живых осталось только двое: младший и единственный сын и наследник, Себастьян, и старший ребенок, дочь Аманда.

Когда родился Себастьян, Аманде пошел двенадцатый год. В детских воспоминаниях виконта она сохранились как замкнутое, мрачное существо, вечно придиравшееся к нему и даже проявлявшее легкую враждебность. Аманда выросла в высокую надменную женщину, которая бесконечно кичилась благородным происхождением и не переставала злиться на суровую реальность древней традиции, по которой все титулы, поместья и богатства переходили к ее никчемному младшему брату.

В восемнадцать лет она вышла замуж за Мартина, лорда Уилкокса, человека степенного, респектабельного из родовитого и богатого семейства. Теперь она была вдовой, вполне обеспеченной по условиям брачного контракта, а также полностью управлявшей состояниями детей. Но обстоятельства смерти ее мужа в феврале прошлого года оставались туманными и лишь только усугубляли неприязнь между братом и сестрой.

В тот день он нашел Аманду в огороженном скверике перед ее домом: она прогуливалась по тропинкам, обсаженным самшитом. Вдова по-прежнему носила глубокий траур, который ее, безусловно, тяготил, как тяготили изоляция и безделье, только она виду не подавала. Аманда обернулась, услышав шаги. В свои сорок с хвостиком она сохранила стройность и элегантную осанку, унаследованную от матери. От отца ей достались грубоватые черты лица. При виде Себастьяна она прищурила свои голубые, как у всех Сен-Сиров, глазки.

– А-а. Дорогой братец. Чему я обязана этому неожиданному… – Она выдержала достаточно длинную паузу, превратившую следующее слово в ложь, – удовольствию?

Себастьян улыбнулся.

– Дорогая Аманда. Не согласишься ли ты пройтись со мной немного?

Она помедлила в нерешительности, но потом все-таки кивнула.

– Так и быть. У тебя ко мне дело?

Они направились к статуе в центре сквера.

– Я хотел задать тебе один вопрос. Как ты думаешь, возможно ли, что наша мать не погибла во время морской прогулки тем летом? Не был ли тот несчастный случай простой мистификацией, обманом?

Аманда продолжала молча идти несколько минут, и он уже подумал, что ему не дождаться ответа. Наконец она произнесла:

– Почему ты спрашиваешь?

Он внимательно посмотрел на ее напряженное лицо.

– У меня есть на то причины. Насколько я помню, никаких обломков лодки тогда не нашли, правда?

Она неожиданно улыбнулась.

– Что ты хочешь сказать? Что Гендон расправился с ней, а потом устроил несчастный случай на воде, чтобы замести следы?

– Нет. Я предполагаю, что Софи Гендон была невероятно несчастна в своем браке и что в нашем обществе другого способа избавиться от него у нее не было, как только разыграть собственную смерть.

Аманда повернулась и посмотрела ему в глаза.

– Значит, ты думаешь, будто она сбежала?

Он искал в ее лице хоть какой-то проблеск чувств, но гак ничего и не увидел.

– Могла она так поступить?

– Почему ты меня спрашиваешь? В то лето меня вообще не было в Брайтоне, забыл? К тому времени я уже вышла замуж, воспитывала собственных детей.

– Ты ведь ее дочь.

Она подняла взгляд на покрытую лишайником статую какого-то древнего короля из Тюдоров.

– А с Гендоном ты уже обсуждал этот вопрос?

– Да. Вероятно, он сам не знает правды.

– Всю правду никто не знает, дорогой братец, – сказала она, подбирая черные юбки. – А теперь тебе придется меня простить. Ко мне должна прийти леди Джерси. – И она торжественно удалилась с высоко поднятой головой и вымученной улыбкой на губах.

Оставшись один в саду Сен-Джеймсской площади, Себастьян принялся разглядывать, как молодая гувернантка вывела из роскошного особняка хохочущих подопечных, а потом они все вместе перешли через улицу. Он медленно обвел взглядом внушительные дома вокруг. Сколько женщин, подумал он, тихо страдают за этими великолепными фасадами? Какие истории скрывают эти мраморные и кирпичные стены, сколько разочарований и сердечной боли, страха и отчаяния?

Он задумчиво вынул из кармана трискелион и, перевернув, в который раз вгляделся в переплетенные инициалы еще одних несчастных возлюбленных «А. К.» и «Д. С.» Аддина Кадел и Джеймс Стюарт. Себастьян не знал, было ли старинное валлийское украшение, некогда принадлежавшее Софи Гендон, ключом к разгадке убийства Гиневры Англесси или просто отвлекающим фактором. Зачем Гиневра покинула величественный четырехэтажный особняк на Маунт-стрит, приказав кучеру наемного экипажа ехать в Смитфилд, после чего через восемь часов ее нашли мертвой в объятиях регента, да еще в Брайтоне? Кто-то за эти несколько часов отравил ее, переодел из простого прогулочного платья в зеленое вечернее, сшитое на женщину меньше ростом, и воспользовался трупом в сложной интриге, чтобы еще больше дискредитировать и без того непопулярного принца. Но зачем? Зачем?

Где-то среди полуправд и тонких нюансов того, что удалось узнать Себастьяну о жизни Гиневры, скрывалось объяснение ее смерти. И по какой-то не ясной ему самому причине он все время возвращался к детству Гиневры, мысленно представляя убитую горем, перепуганную девчушку, совсем одинокую после ранней смерти матери. Юная Гиневра не знала любви ни родного отца, ни старшей сестры, а гувернантка позволяла девочке носиться по окрестностям и пользоваться той свободой, которая обычно предоставляется лишь представителям мужского пола ее сословия.

Так и вышло, что скалы над диким валлийским побережьем стали для нее приютом, а открытые поля и леса отцовского поместья превратились в классную комнату. В каком-то смысле ей даже повезло. Детский опыт лишь упрочил врожденную независимость и жизнестойкость, а ту любовь, которой она лишилась дома, она вскоре обрела в старинных стенах замка Одли. Вначале у леди Одли, которая сама недавно понесла утрату, а затем и у ее сына, шевалье де Вардана, юноши с не менее трагичной судьбой, чем у Гиневры.

Что произошло бы, если бы для старого графа Ателстона собственная жадность и амбиции не были бы более важны, чем счастье дочери? Себастьян на миг представил себе женщину, которую в последний раз видел в Желтом кабинете в Брайтоне, только он вообразил, будто она жива: золотистые лучи валлийского солнца согревают ей лицо, пока она играет с детьми на холме, где дует ветер и открывается вид на пенистое море. Что, если?..

Бесполезные, хоть и привлекательные рассуждения, и Себастьян от них отказался.

Глядя, как гувернантка бежит за своими непослушными подопечными, Себастьян невольно вспомнил, что сказала Гиневра умиравшей от голода отчаявшейся женщине, которую сделала своей камеристкой. «Если нам выпадает в жизни трудный путь, то мы должны бороться и найти способ, как добиться своего, несмотря на невзгоды».

Столкнувшись с таким упорным неприятием со стороны родных, другая женщина на ее месте просто бы подчинилась желаниям своих сторожей и прожила бесцветную, несчастливую жизнь в смирении и согласии. Но только не Гиневра. Не имея другого выбора, она все-таки приехала в Лондон, но приехала, преисполненная решимости самой устроить свою жизнь так, как ей надо.

Она выбрала себе в мужья маркиза Англесси, мужчину не только богатого и доброго, но и достаточно старого, чтобы прожить недолго. Став состоятельной вдовой, Гиневра обрела бы свободу и могла бы выйти замуж за своего избранника. Такова ли была ее истинная цель? Только все вышло иначе – из двоих супругов молодая красавица жена умерла раньше старого маркиза.

Если бы убийство было обставлено так, чтобы тень подозрения пала на Бевана Эллсворта или неизвестного возлюбленного леди Англесси, то Себастьян поверил бы в виновность маркиза. Не в первый раз старого, бессильного мужа довела до убийства новость, что его красивая молодая жена дарит свою любовь молодому мужчине. Но убийца Гиневры Англесси и не думал бросать тень на Бевана Эллсворта. Его целью стал принц-регент. Почему?

Покидая сквер, Себастьян крепко сжимал в кулаке голубой камень, ожерелье-талисман, который одна валлийская колдунья подарила своему возлюбленному, беглому принцу Стюарту, а он, в свою очередь, подарил украшение своей внебрачной дочери в день ее свадьбы. Потом история становилась неясной вплоть до того дня, теперь уже тридцатилетней давности, когда сморщенная старая карга где-то на диком берегу Северного Уэльса сунула подвеску в руку молодой графине Гендон.

Если и существовала связь между этими двумя женщинами, решил Себастьян, то ее следовало искать где-то там, среди зеленых туманных гор Северного Уэльса.

ГЛАВА 33

Бесконечные официальные визиты, которые ежедневно делали члены высшего общества, проживавшие в Лондоне, почему-то назывались утренними. Но правда состояла в том, что ни один господин или дама, претендующие хотя бы на какое-то воспитание, даже в мыслях не могли себе представить, чтобы появиться на чужом крыльце раньше трех часов дня, если только речь не шла о самых близких друзьях.

Поэтому Себастьян следующие несколько часов провел в заведении Джексона, разгоняя боль в онемевших мускулах. В дом сестры Гиневры, Морганы, леди Куинлан, он явился лишь в половине четвертого. После плохо скрытой враждебности, с какой его встретили во время подъема на воздушном шаре, он ожидал услышать от слуги, что хозяйки нет дома. Однако вместо этого его проводили наверх в гостиную, где он нашел леди Куинлан, занятую разговором с еще одним визитером, молодой женщиной, представленной ему как леди Портланд. Это была жена министра внутренних дел и сводная сестра шевалье де Вардана, детской любви Гиневры.

Леди Портланд многое унаследовала от матери, Изольды, особенно невероятную миниатюрность и хрупкость. Только цвет ее волос был другой, не огненно-рыжий, а светло-пепельный. А еще она была очень молода, самое большее – лет двадцати. Родилась она у леди Одли от второго брака, а потому была моложе не только Вардана, но и Гиневры.

– Лорд Девлин, – сказалаКлэр Портланд, протягивая руку и глядя на него с тем нескрываемым интересом, к которому многие представительницы ее пола прибегали, чтобы затеять флирт. – Я слышала о вас очень много хорошего.

Взяв ее тонкую изящную ручку, Себастьян невольно подумал, что Клэр Портланд, как и ее мать, слишком мала для хозяйки того зеленого атласного платья, которое стало для Гиневры посмертным саваном.

– Портланд рассказал мне, что вы согласились помочь докопаться до правды о том, что случилось с бедняжкой Гиневрой, – прощебетала Клэр. – Как это галантно с вашей стороны.

Себастьян, расправив полы сюртука, уселся на ближайший диван.

– Я что-то не припомню, – сказал он, обращаясь к леди Портланд, – вы были на музыкальном вечере у принца в прошлую среду?

Она слегка дернула плечиком.

– Слава богу, нет. У меня разболелась голова, и я решила никуда не выходить.

– Но вы были в Брайтоне.

– О да. – Она наклонилась вперед, словно собиралась сообщить какую-то тайну. – Лично я нахожу этот город ужасно скучным. Но теперь, когда Принни провозглашен регентом, я боюсь, что мы все обречены следовать за ним туда каждое лето.

Снова откинувшись назад, она пригвоздила его острым взглядом и сказала:

– Это правда, что говорит Портланд? Простой народ действительно думает, будто принц убил бедняжку Гин?

Себастьян бросил взгляд на притихшую возле холодного камина Моргану.

– Мой жизненный опыт говорит, что большинство людей верят в то, во что их заставляют верить, – сказал он.

Лицо у леди Куинлан оставалось непроницаемым, а Клэр Портланд недоуменно склонила головку набок, словно не знала, как это понять. Глядя в ее ясные васильково-голубые глаза, Себастьян вдруг спросил самого себя, насколько откровенен лорд Портланд со своей хорошенькой молодой женой. Она производила впечатление невинности и веселости, бесхитростного легкомыслия и беспомощности, что большинство мужчин находят привлекательным. Но Себастьян знал, что именно этого эффекта и добиваются многие особы женского пола – сознательно обманчивая наружность, за которой скрывается острый и расчетливый ум. Клэр Портланд была в первую очередь дочерью леди Одли. А эту даму никто не рискнул бы назвать глупенькой или беспомощной.

Хорошенькая молодая жена лорда Портланда пробыла еще несколько минут, после чего поднялась, как требовали приличия, и ушла. Тем не менее, когда она прощалась, Себастьян заметил, что, несмотря на всю ее милую экспансивность, они с хозяйкой дома украдкой переглянулись. Этот взгляд говорил о намерении позже обсудить с глазу на глаз визит Себастьяна, а также намекал на существование давнишней тесной дружбы. Виконт никак не ожидал, что некрасивая, весьма серьезная Моргана дружила с этой легкомысленной особой, ровесницей, если не моложе, убитой маркизы, с которой, по словам Морганы, у нее не было почти ничего общего.

– Зачем вы этим занимаетесь? – спросила Моргана, вперив в Себастьяна задумчивый взгляд, как только лакей проводил гостью. – Во всяком случае, не из любви к принцу-регенту, что бы там ни думала Клэр.

Себастьян в притворном изумлении поднял брови.

– Леди Портланд в самом деле так думает?

Хозяйка дома слегка изменилась в лице, но Себастьян не понял почему. Она откинулась на стуле и разгладила юбку на коленях.

– Вы, очевидно, пришли для того, чтобы спросить меня о чем-то. О чем же?

У великосветской дамы не спросишь прямо, как звали любовника ее сестры. Себастьян начал издалека.

– Как, по-вашему, маркиза была счастлива в браке?

Ее глаза понимающе сверкнули.

– Осторожничаете, да? На самом деле вы хотели спросить, был ли у Гиневры любовник и как его звали. Ответ на первый вопрос – возможно. Но на второй вопрос я должна, к сожалению, ответить, что не знаю. Она не стала бы доверять мне его имя. Как я уже вам говорила, мы с Гиневрой не были настолько близки, чтобы откровенничать.

– Тем не менее вы знали о ее детской привязанности к Вардану.

– Ну, это секретом не назовешь. Если Гиневра изменяла мужу, то даже у нее хватило бы ума проявлять осторожность.

– А кому она могла довериться? Была у нее близкая подруга?

– Если и была, то я о ней не знаю. Она всегда держалась особняком, наша Гиневра.

К своей досаде, он услышал, как внизу застучал дверной молоток, провозглашая прибытие очередного визитера, явившегося выразить свои соболезнования леди Куинлан в связи со смертью ее сестры.

– У маркизы было ожерелье, – сказал Себастьян, – серебряный трискелион на диске из голубого камня. Вам чего-нибудь о нем известно? Это старинное украшение, сделанное задолго до семнадцатого века.

Леди Куинлан покачала головой, лицо ее оставалось бесстрастным. То ли она действительно ничего не знала об ожерелье, то ли умела прятать свои мысли и чувства лучше, чем он предполагал.

– Нет. В детстве у нее была нитка жемчуга и пара небольших брошек, некогда принадлежавших ее матери, но больше ничего, насколько я знаю. Вы говорите, оно из серебра? Было бы странно, если бы ей подарил его Англесси. Если только речь не идет о фамильном украшении, разумеется. – Ее губ коснулась легкая улыбка. – Хотя и этом случае вы бы не стали задавать мне этот вопрос.

Новые визитеры уже были на лестнице. До Себастьяна доносилась тяжеловесная поступь матроны и легкие шаги женщины помоложе, вероятно, ее дочери.

– Вы случайно не знаете, что заставило вашу сестру поехать в Смитфилд на прошлой неделе? – спросил Себастьян, собираясь уходить.

– Смитфилд? – Она поднялась вместе с гостем. – Боже, какая дыра. Нет, не знаю.

Стоя рядом, Себастьян вновь обратил внимание на необычайную рослость Морганы Куинлан, которую она, как и ее сестра Гиневра, унаследовала от отца. Возможно даже, Моргана была выше – во всяком случае, крупнее – своей сестры.

Она никак не могла оказаться хозяйкой зеленого атласного вечернего платья, как и Клэр Портланд.

Зеленое атласное платье все никак не шло у него из головы, и это его мучило.

Вернувшись к себе домой на Брук-стрит, Себастьян решил отвезти платье к Кэт и послушать, что она сможет о нем рассказать.

– Велите Тому запрячь двуколку, – бросил Себастьян, отдавая своему дворецкому Моури шляпу и трость.

– Простите, милорд, – ответил Моури, – но юный Том еще не вернулся.

Себастьян нахмурился. Солнце уже стояло низко над горизонтом, а ведь он предупреждал мальчишку не задерживаться в Смитфилде после сумерек. Виконт направился к лестнице.

– Тогда пусть двуколкой займется Джайлз.

Моури отвесил величественный поклон и удалился.

Через полчаса, переодевшись в вечерний наряд и усадив конюха Джайлза позади себя, Себастьян спрятал коричневый сверток с зеленым атласным платьем под сиденье кучера и направил гнедых к Ковент-Гардену. Заходящее солнце разукрасило небо длинными оранжевыми и ярко-розовыми полосами. Движение на улицах было интенсивным. Среди громоздких фургонов угольщиков и торговцев протискивались элегантные ландо и коляски великосветских бездельников, направлявшихся кто в оперу, кто в театр, кто в карточные клубы, кто на званые обеды и суаре, которыми они заполняли свои вечера. Попадались на улицах и одинокие всадники: модные щеголи и кожаных бриджах и сапогах с высокими белыми голенищами, чистокровные скакуны подними вышагивали гордо и красиво; деревенские помещики в старомодных сюртуках на крепких лошадках, годных в хозяйстве… и один всадник в коричневом пальто на неприметной серой лошадке, который держался на расстоянии, но не упускал из виду Себастьяна, даже когда модные районы остались позади и двуколка виконта выехала на Сен-Мартинз.

Миновав поворот, который вывел бы его на Кинг-стрит, а оттуда к Ковент-Гардену, Себастьян продолжал ехать на юг, к реке. Лошадь, разумеется, была другая: серая вместо более заметной гнедой. Но всадник был тот же. Себастьян сразу узнал его по осанке, манере сидеть в седле. Это был его преследователь из Саут-Даунс.

Насторожившись, Себастьян свернул налево, на Чандос-стрит. Всадник в коричневом пальто не отставал, следуя на разумном расстоянии.

Впереди улица несимметрично расходилась на две, образуя развилку на углу старого кирпичного дома, где на первом этаже располагалась аптека, о чем свидетельствовала облупившаяся вывеска, маленькие окошки дома с приходом ночи уже были закрыты ставнями. Почти весь транспорт здесь сворачивал налево, направляясь к Бедфорд-стрит; Себастьян направил гнедых в узкий проход направо, затем, проехав немного, свернул еще раз направо и оказался на очень узкой улочке, которая вела к реке.

Здесь стоял тяжелый сырой запах старости. По обе стороны мостовой поднимались высокие неровные стены, отрезая последний тусклый свет умирающего дня. Большинство лавок тоже успели закрыться, некоторые были заколочены досками, вдоль старой булыжной мостовой, почти невидимой под толстым слоем грязи, пролегали пустынные узкие тротуары.

– Вот, держи, – сказал Себастьян, передавая поводья кучеру. – Поезжай дальше. Подождешь меня у театра.

Джайлз ошалело перелез через сиденье.

– Милорд?

– Ты слышал, что я сказал.

Уцепившись одной рукой за высокую железную спинку, Себастьян легко спрыгнул на булыжники, чем сразу заинтересовал нескольких редких прохожих. Не обращая на них внимания, он метнулся за угол к скобяной лавке. Рядом возвышалась гора металлического лома и старых деревянных обломков, которая полностью перегородила тротуар и даже часть мостовой. Себастьян с трудом взобрался на самую верхушку, искусно балансируя на скрипящих незакрепленных досках.

С улицы доносился шум легкого фаэтона вперемежку с тяжелым грохотом фургонных колес и ровным цоканьем копыт лошади под одиноким всадником. Бросив быстрый взгляд в конец улицы, Себастьян очень ясно разглядел свою двуколку, силуэт кучера в голубой ливрее на фоне старых кирпичных тюдоровских построек. Но для большинства людей двуколка представляла собой темное пятно, в сгущавшихся сумерках никто бы не смог разглядеть, сколько человек в ней едет.

Топот копыт звучал все громче. Себастьян переключил внимание на угол. Мимо прошла старуха, согнувшись в три погибели под тюком каких-то тряпок.

Себастьян присел, стараясь быть незаметным.

Когда всадник в коричневом пальто появился из-за угла, из-под прогнившей доски, на которой стоял Себастьян, выползла крыса, поводя носом и сверкая в темноте глазками-бусинками. Горящий факел на стене противоположного здания осветил мужчину в низко надвинутом на лоб цилиндре. Всадник, прищурившись, вглядывался в конец улицы, где ехала двуколка. Себастьян разглядел крупный нос и широкие бакенбарды на гладко выбритом лице, которое было ему совершенно незнакомо.

Крыса испуганно заверещала и бросилась наутек как раз в ту секунду, когда Себастьян прыгнул.

ГЛАВА 34

Вздрогнув от крысиного визга, всадник резко обернулся. Глаза его расширились от ужаса, правая рука инстинктивно дернулась вверх, чтобы прикрыть лицо от нападавшего.

Силы удара хватило, чтобы выбить всадника из седла. Однако то, что он успел защититься, нарушило планы Себастьяна: вместо того чтобы свалить незнакомца и самому упасть сверху, Себастьян был отброшен назад. Падая, он ощутил, как по его ребрам прошелся край сломанной доски.

Серая лошадь заржала от испуга и встала на дыбы, размахивая копытами. Себастьян кое-как поднялся, увернувшись от копыт. Незнакомец в коричневом пальто тоже успел прийти в себя и, скользя по грязи, метнулся за угол.

Себастьян помчался за ним по улице, на которой находились лавки ремесленников и мелких торговцев, запиравших свои заведения на ночь. Он обогнул подмастерье портного, который обернулся, так и не закрыв зеленые ставни, и лишь разинул рот от удивления, когда Себастьян пробежал мимо.

Впереди зиял проход в переулок. Незнакомец в коричневом пальто забежал туда, Себастьян следовал по пятам. Они оказались в старых конюшнях с высокими покосившимися стенами, подпертыми гнилыми балками, которые торчали во все стороны, создавая опасные преграды для тех, кто о них не знал. Бывшие дворы для прогулок теперь заполнились незаконно построенными лачугами и мрачными сараями. Оборванные ребятишки, игравшие с обручем, радостно заорали, когда мимо них промчались двое взрослых. Один мальчонка лет пяти-шести, с измазанным грязью личиком, побежал было за ними, что-то выкрикивая и смеясь, но вскоре выдохся и отстал.

В первую минуту Себастьяну показалось, что незнакомец сам себя загнал в тупик, но потом перед ними открылся еще один черный проход, и виконт увидел низкий тоннель, образованный вторыми этажами домов, выстроенных вдоль узкой улицы, где вообще не было видно неба.

Бросившись в темную глубину, где за каждым острым углом, в каждой утопленной дверной нише мог затаиться человек, Себастьян был вынужден замедлить шаг и прислушаться к топоту и затрудненному дыханию бегущего впереди. Затем проход между домами привел в широкий двор, где прежде, должно быть, тренировали лошадей. Первые этажи здесь занимали полуразрушенные мастерские, а вторые – меблированные комнаты, в окнах которых сушили рваное белье, и несло из них жареным луком и горящим кизяком.

Перепрыгнув через лужу, не просохшую после вчерашнего дождя, Себастьян продолжал бежать. Две женщины, снимавшие белье, остановились и уставились на них; старик, набивавший глиняную трубку, что-то прокричал вслед. Себастьян преследовал незнакомца, миновавшего арку и оказавшегося в узком проулке между двумя кирпичными зданиями. Тут впереди забрезжили тусклые огоньки уличных фонарей, и проулок вывел бегущих на широкую людную улицу; Себастьян догадался, что это Стрэнд.

Незнакомец уже едва дышал и спотыкался, пробегая между наемным экипажем и громоздким старым ландо с выцветшим гербом на дверце. Двое на противоположном тротуаре в красных жилетах и синих сюртуках, выдававших в них полицейских с Боу-стрит, повернули головы и закричали.

Незнакомец в коричневом пальто обернулся, ловя ртом воздух, и вытаращил глаза. Покинув людную освещенную улицу, он метнулся за ближайший угол и направил свои шаги к реке.

Недавно построенные улицы шли прямо, без закоулков, так что шанс угодить в ловушку уменьшился. Чувствуя, что легкие вот-вот лопнут, еле переводя дух, Себастьян заставлял себя бежать дальше. Они оказались в центре открытой площади Хангерфорд-Маркет, когда Себастьян наконец догнал незнакомца.

Протянув руку, виконт схватил убегавшего за плечо и развернул к себе. Они вместе повалились на землю, потеряв равновесие: мужчина отпрянул, а Себастьян практически наступил на него, оттого что ноги запутались в плаще, потом оба растянулись на мостовой.

Незнакомец в коричневом пальто так тяжело рухнул на спину, что даже перестал дышать.

– Ты кто? – взревел Себастьян.

Незнакомец дернулся разок, но тут же затих, запыхтел, лицо его стало пепельно-серым от боли.

– Будь ты проклят. – Себастьян рванул его вверх за лацкан пальто и сразу ударом вновь пригвоздил к земле. – Кто тебя натравил на меня?

На плечо Себастьяна опустилась тяжелая рука и рывком подняла.

– Тихо-тихо, парни, – прозвучал грубый голос – Что тут у вас случилось?

ГЛАВА 35

Себастьян, оторванный от незнакомца в коричневом пальто, уставился в широкую, обрамленную бакенбардами физиономию одного из патрульных с Боу-стрит.

Себастьян тряхнул головой, чтобы смахнуть пот с глаз.

– Будь оно все проклято.

– Ну-ка, потише, – прикрикнул второй патрульный, вцепившись в другую руку Себастьяна.

Откатившись назад, противник виконта кое-как поднялся с земли и бросился наутек.

– Тупицы, сукины дети, – выругался Себастьян, отводя руку назад, чтобы изо всей силы всадить локоть в обтянутое красным жилетом толстое пузо того, кто первый его схватил.

Тихо охнув, сыщик согнулся пополам, зажав руками живот, и выпустил Себастьяна.

– Эй, ты, – начал его напарник, но в ту же секунду получил удар кулаком в лицо, позволивший Себастьяну высвободить и левую руку.

К этому времени незнакомец в коричневом пальто успел добежать до конца площади. Себастьян ринулся за ним, тишину ночи пронзили трели свистков полицейских с Боу-стрит.

Впереди показался широкий открытый берег Темзы, огороженный низенькой стеной. Промчавшись по широкой, мощенной камнем площадке, незнакомец в коричневом пальто вскочил на ограждение, предполагая, видимо, избежать транспорта, забившего улицу, и добраться до спуска к реке прямо по парапету.

Но парапет был старый, а потому раскрошился от ветра и сырости. Человек покачнулся на непрочном камне, замахал руками, стараясь удержать равновесие, а потом отрывисто вскрикнул и полетел вниз.

Раздался звук глухого удара. Все стихло, кроме настойчивых полицейских свистков и плеска воды у края берега.

Себастьян оперся руками о стену и глянул вниз, глотая ртом воздух. На камнях, широко раскинув руки, вытянулся на спине человек, уставившись в никуда невидящими глазами.

– Будь оно все проклято, – пробормотал Себастьян и, оторвавшись от парапета, провел грязным рукавом по измокшему лбу.

– Если вашей единственной целью было выяснить, кто он такой, – говорил сэр Генри Лавджой, рассматривая лежавшее у ног тело, – тогда зачем вы его убили?

– Я не убивал, – буркнул Себастьян. – Он упал.

– Да, конечно. – Осторожно ступая по мокрым камням, Лавджой опустился перед неподвижным телом и уставился в мертвое лицо, в свете луны казавшееся совершено пепельным. – Вы знаете, кто это?

– Нет. А вы?

Маленький судья покачал головой.

– Есть версии, почему он за вами следил?

– Я надеялся, что вы сможете помочь мне выяснить это.

Лавджой с досадой взглянул на него и поднялся.

– Вы уже видели утренние газеты?

– Нет. А что?

Судья хоть и не дотрагивался до трупа, но вынул из кармана носовой платок и тщательно вытер руки.

– Незадолго до рассвета парковая шлюха обнаружила в Сен-Джеймс-парке труп.

Ветер поднял зыбь, волны заплескались о камни у самых ног. В воздухе стоял густой запах реки и грязи, к которому примешивалось неистребимое зловоние сточных вод. Себастьян смотрел, как по темной реке скользит утлый ялик. В городе, где было полно куртизанок и проституток, парковые шлюхи занимали самую низшую ступень; это были жалкие создания, настолько изуродованные болезнями, что могли охотиться за клиентами только в темноте, обычно выбирая для этой цели какой-нибудь из городских парков.

– И что здесь необычного? – удивился Себастьян.

– Необычно то, что жертву, о которой идет речь, забили, как скот. – Лавджой убрал платок в карман. При свете луны его лицо казалось почти таким же мертвенно-бледным, как и у трупа, который лежал на земле. – Буквально. Разделали, как мясную тушу.

– Кто это был? Вы знаете?

Лавджой кивнул констеблям, чтобы те унесли труп, и снова повернулся к собеседнику.

– В том-то и беда. Им оказался старший сын сэра Хамфри Кармайкла. Молодой человек двадцати пяти лет.

Сэр Хамфри Кармайкл был одним из богатейших людей города. Родившись в семье ткача, он сам всего достиг, и теперь не нашлось бы той отрасли, за которую он не брался, – в мануфактуре и в банковском деле, в разработке шахт и в перевозках – везде была его рука. Пока не поймают убийцу его сына, городские констебли и судьи ничем другим заниматься не будут.

– Кстати, один из моих людей с Боу-стрит собирается выдвинуть против вас обвинение, – сообщил Лавджой, поднимаясь по ступеням лестницы. – Вы сломали ему нос.

– Он порвал мой сюртук.

Лавджой обернулся и окинул взглядом великолепно сшитый сюртук из тонкого сукна, превращенный в грязные рваные лохмотья. Обычно строгий судья улыбнулся краем рта.

– Я передам ему ваши слова.

ГЛАВА 36

– Что с тобой случилось на этот раз? – спросила Кэт, встретившись взглядом с Себастьяном в зеркале гримерки.

Несколько минут назад закончился второй акт, и занавес опустился, театр за кулисами огласился криками, смехом и топотом ног бегущих по коридору людей.

Себастьян бросил на кушетку бумажный сверток с зеленым атласным платьем и утер тыльной стороной ладони расцарапанную щеку, по которой струилась кровь.

– Я ехал к тебе, чтобы ты рассказала мне что-нибудь об этом вечернем платье, но по дороге решил остановиться и устроить небольшую потасовку в грязи.

Она бросила на него взгляд, в котором угадывались и забота, и раздражение, и насмешка, но главное – тщательная сдержанность. Сняв с головы золоченую диадему Клеопатры, она оттолкнула стул и принялась разворачивать пакет. Атлас переливчато засверкал в золотистом свете лампы.

– Изумительная работа, – сказала она, поднося платье к свету. – Модное, но в меру, без излишеств. Похоже, его сшили для жены какого-нибудь аристократа. Скорее всего, она не дебютантка, но все еще молода.

Кэт перевела взгляд на виконта.

– Неужели женщина, доставившая записку для принца, была одета точно в такое же платье?

Себастьян стянул с себя грязный сюртук. Даже гений Седлоу не сумел бы его восстановить.

– Сомневаюсь. Скорее всего, на ней было платье похожего фасона и оттенка. Женщина могла бы заметить разницу, а большинство мужчин – нет. – Себастьян осмотрел ущерб, причиненный жилету. Жилет был испорчен не меньше сюртука. – Кем бы она ни была, она явно приложила руку к смерти маркизы.

– Не обязательно. Я знаю с десяток актрис, способных весьма правдоподобно сыграть великосветскую даму. Убийца мог просто нанять кого-то.

– Может, и так. Но это было бы рискованно.

Кэт вывернула платье наизнанку, исследовала швы.

– Только взгляни на эти крошечные стежки. В городе не много найдется портних, способных добиться такого качества.

Он подошел к ней.

– Как ты думаешь, если мы найдем портниху, она сможет рассказать нам, кто заказал платье?

– Конечно сможет. А вот захочет ли она это сделать пли нет, зависит от того, как к ней подойти.

Себастьян зажал локтем её шею и притянул к себе.

– Ты хочешь сказать, что мой подход может оказаться неловким?

Кэт коснулась полуоткрытыми губами его губ.

– Я хочу сказать, что подобные расспросы приличнее вести женщине.

Усмехнувшись, он запустил обе пятерни в ее волосы и провел подушечками больших пальцев по щекам.

– Что ж, может быть…

Его прервал стук в дверь.

– Цветы для мисс Болейн, – раздался юный голос.

– О господи. Только не это, – сказала Кэт.

Себастьян обвел неспешным взглядом букеты роз, лилий и орхидей, занявших поверхности всех столов и комодов в гримерке, включая пол.

– А у тебя, оказывается, появился новый воздыхатель, – сказал он; Кэт тем временем подошла и рывком открыла дверь.

Николс, мальчишка, служивший на побегушках в театре, улыбнулся до ушей и сунул ей в руки букетик цветов.

– Вот, еще один. Этот господин дал мне целый шиллинг. Если дело так пойдет и дальше, то скоро я открою собственную лавку.

– Так это был другой человек? – спросила Кэт.

Себастьян забрал у нее букет.

– По крайней мере, этот букет не займет полкомнаты. Странное сочетание, не находишь? Одна желтая лилия и девять белых роз. Немыслимая причудливость. Так кто он такой, этот твой поклонник?

Кэт внезапно побледнела.

– Остальные букеты были от графа де Лилля.

– А этот – нет?

Кэт взглянула на карточку, которую успела вынуть из букета.

– Нет.

Он нахмурился.

– Что такое? Что не так? От кого цветы?

– Не знаю. Здесь нет подписи.

Он забрал у нее карточку.

– «И сделал царь серебро и золото в Иерусалиме равноценным простому камню, а кедры, по множеству их, сделал равноценными сикоморам…»^[97] – прочитал он вслух и вернул ей записку, рассмеявшись. – Что за кавалер присылает даме букет с цитатой из Библии?

Себастьян ушел, а Кэт еще долго сидела, уставившись на несуразный букет. Одна желтая лилия, девять белых роз. Девятнадцатое. Послезавтра.

Нет, не может быть. Она твердила себе, что это простое совпадение, что цветы наверняка прислал какой-нибудь поклонник. Дрожащей рукой она взяла записку и еще раз прочитала. «И сделал царь серебро и золото…» Она вдыхала сладкий аромат лилии и роз, который обволакивал ее, накрывал с головой, – приторный до тошноты. Кэт скомкала записку и бросила на пол.

В своем сундуке под старыми костюмами и программками она хранила Библию. Цитату нашла не сразу. Из нее воспитывали католичку, а потому ее знания Библии не отличались глубиной, но в конце концов она нашла, что искала.

Она закрыла Библию, крепко сжав черный кожаный переплет. Взгляд ее привлекла скомканная записка на полу.

Прошло столько времени, больше четырех месяцев. Кэт даже успела почти убедить себя, что этот день никогда не настанет. Она даже стала тешить себя иллюзией, что все это останется в прошлом. Бог свидетель, она действительно начала мечтать о том, как построит будущее с человеком, которого любит больше жизни.

Но Ирландия по-прежнему была не свободна. И долгая кровавая война между Англией и Францией все еще не прекращалась. Так что 19 июня, в среду, в час пятнадцать пополудни, преемник Пьерпонта и новый шпион Наполеона в Лондоне будет ждать Кэт Болейн в Ботаническом саду Челси.

ГЛАВА 37

Поздно вечером Себастьян вернулся в свой дом на Брук-стрит, где его встретил дворецкий.

– Юный Том в библиотеке, – сообщил Моури тем самым бесцветным голосом, к которому, видимо, прибегают все старшие слуги, когда говорят о младших. – Он упорствовал в своем желании дождаться вас.

– Хорошо. Спасибо, Моури. Спокойной ночи.

Открывая дверь в библиотеку, Себастьян ожидал увидеть, что Том спит, свернувшись калачиком в кресле. Нее оказалось совсем не так: мальчишка сидел за письменным столом и, подперев подбородок кулачком, читал небольшую книжку при свете нескольких свечей.

Он был так поглощен чтением, что в первую секунду даже не заметил хозяина. Но когда скрипнула дверь, Том, вздрогнув, поднял глаза.

– Милорд! – Он вскочил со стула, лицо его ярко вспыхнуло, а потом побледнело.

Себастьян улыбнулся.

– Что ты читаешь?

– Я… простите меня, милорд.

– Все в порядке, Том. Что за книга?

Мальчишка повесил голову.

– Про Ясона и аргонавтов.

– Хороший выбор. – Себастьян прошел к столику, где стоял графинчик с бренди. – Где ты научился читать?

– Я когда-то ходил в школу, еще до смерти отца.

Себастьян удивленно взглянул на него. Он вдруг понял, что очень мало знает о прошлом мальчика. Ему было известно лишь то, что мать Тома отправили на каторгу, а мальчишка стал промышлять на улицах Лондона.

– Я ждал, что ты вернешься сегодня пораньше, – сказал Себастьян, плеснув себе бренди.

– Да там только все и закрутилось ближе к вечеру. Я подумал, вдруг что узнаю, если задержусь.

– Ну и как, узнал?

Том покачал головой.

– Я проверил все до одной лавки, но никто не признался, что видел даму.

Себастьян прислонился к столу и молча потягивал бренди.

– А одноногий нищий стоял на своем месте возле «Герба Норфолка»?

– Не видел, хотя довольно долго крутился возле таверны. Очень странный тип этот африканец, который там заправляет. Очень странный. Говорят, раньше он был рабом, работал на хлопковой плантации где-то в Америке, а потом убил своего хозяина и сбежал.

– Как его звать? Узнал?

Том кивнул.

– Картер. Калеб Картер. Приехал сюда лет пятнадцать тому назад или еще раньше. Сошелся со вдовой, прежней хозяйкой таверны. У нее была дочка, хорошенькая рыжеволосая девчушка по имени Джорджиана. Но девочка заболела и умерла два года тому назад, а ее мать от горя занемогла и после этого протянула недолго.

– И оставила таверну Картеру?

– Ага. Насколько я понял, все они там повязаны одним делом, если понимаете, куда я клоню.

– Контрабанда? Это меня не удивляет, – сказал Себастьян, припомнив бутылку отличного французского коньяка на столике в общем зале. Оттолкнувшись от стола, он выпрямился. – Тебе, пожалуй, стоит поспать. Завтра снова отправишься туда же.

– Слушаюсь, хозяин, – ответил Том, подавляя зевок.

– Держи, – Себастьян протянул ему книжку. – Разве тебе не хочется дочитать?

Мальчик нерешительно поглядывал то на лицо Себастьяна, то на протянутую руку.

– Ну же, бери, – улыбнулся Себастьян. – Когда дочитаешь – вернешь.

Том повернулся к двери, прижимая к груди книгу, как редкое сокровище.

– Да, и еще одно, Том…

Мальчишка обернулся.

– На этот раз вернись засветло, понял? Я не хочу, чтобы ты рисковал. Мы имеем дело с очень опасными людьми.

– Слушаюсь, хозяин.

Себастьян, по-прежнему слегка улыбаясь, посмотрел с порога, как мальчик стрелой кинулся по коридору. Потом, уже без улыбки, вернулся в библиотеку и налил себе еще бренди.

Утром следующего дня вдовствующая герцогиня Клейборн, лежа в кресле у себя в будуаре, пила шоколад, когда в комнату неспешно вошел Себастьян. Герцогиня тихо застонала.

– Себастьян? О чем только думает Хамфри? Ему было строго-настрого приказано никого не пускать в эту комнату до часу дня.

– Он так и сказал. – Себастьян чмокнул тетушку в щеку. – Я хочу, чтобы ты рассказала мне все, что можешь, о графине Портланд.

Герцогиня села прямее.

– Тебя интересует Клэр Портланд? Боже милостивый, с чего это вдруг?

Себастьян пропустил вопрос мимо ушей.

– Что ты о ней думаешь?

Тетушка Генриетта тихо хмыкнула.

– Хорошенькая мордашка, тут не поспоришь. Но в голове одни глупости, если тебе нужно мое мнение.

– Да, она определенно производит именно такое впечатление. Но внешность бывает обманчива.

– Иногда. Только, боюсь, не в этом случае. – Тетушка пригвоздила его суровым взглядом. – А теперь я не скажу больше ни слова, пока не объяснишь свой интерес к этой даме.

– Оказывается, одно время леди Англесси собиралась выйти за брата Клэр Портланд, шевалье де Вардана.

– Хм. Да, понятно. Чертовски привлекательный юноша этот шевалье. К тому же ничто так не будоражит девичье воображение, как трагическое романтическое прошлое.

– Дорогая тетушка. Ты так говоришь, словно сама питаешь нежные чувства к этому человеку.

Тетушка громко расхохоталась, от чего ее внушительный бюст затрясся.

– У меня не хватает терпения на молодых красавцев романтического склада, ты сам знаешь.

Себастьян улыбнулся.

– Вернемся к леди Портланд. Расскажи мне о ней.

Тетушка Генриетта устроилась поудобнее.

– Боюсь, тут особенно нечего рассказывать. Ее отец, покойный лорд Одли, оставил дочери приличное приданое. У нее был удачный сезон, в конце которого она вышла за графа Портланда.

– А что насчет самого Портланда?

Она снова хмыкнула.

– Его многие считают красивым мужчиной, хотя лично я не вижу ничего красивого в рыжеволосых. Но никто не будет отрицать, что старый граф, его отец, любил покутить. Однако Портланд не из тех, кто станет просаживать деньги за игорным столом. Клэр удачно вышла замуж. Не скажу, будто Портланд подкаблучник, хотя, с другой стороны, любовницы он себе так и не завел, это все знают. Видимо, он все время проводит в министерстве.

– Ну а леди Портланд не завела у себя что-нибудь ироде политического салона?

– Сомневаюсь, что у нее хватило бы на это желания или ума.

Себастьян опустился в кресло напротив.

– Меня удивляет ее дружба с Морганой Куинлан.

– Ничего тут нет удивительного, если вспомнить, как близко расположены поместья их отцов.

– Я имел в виду, что эти две женщины абсолютно разные по темпераменту.

– Верно. Но иногда в дружбе как в браке: самые крепкие пары составляют полные противоположности.

Себастьян помолчал немного, думая о родительском браке. Это был как раз тот пример, когда брак между двумя противоположностями не дал счастья ни одному ни другому. Но вслух он только произнес:

– Леди Куинлан, как мне кажется, испытывала особую нелюбовь к собственной сестре. Знаешь почему?

– Хм. Думаю, она получила хороший щелчок по носу, когда ее младшая сестра намного удачнее вышла замуж. Я вообще поражаюсь, как это леди Моргане удалось найти себе мужа. Эта женщина не только синий чулок, но и смертельная зануда в придачу, что гораздо хуже. Я однажды совершила ошибку – посетила одно из ее ученых собраний. Какой-то господин бесконечно долго читал нам лекцию о лейденских банках и медных проводах. Потом он убил лягушку и реанимировал ее с помощью электрошока. Отвратительное зрелище.

Себастьян наклонился вперед.

– Каким способом он убил лягушку?

Тетушка Генриетта допила шоколад и отставила в сторону чашку.

– Кажется, ядом.

Министр внутренних дел граф Портланд сидел в кофейне, неподалеку от Трафальгарской площади. Перед ним на столе стояла дымящаяся чашечка кофе. Неожиданно напротив него тихонько опустился Себастьян.

– Не припоминаю, чтобы я приглашал вас, – сказал Портланд, глядя на Себастьяна из-под прищуренных век.

– А вы и не приглашали, – весело откликнулся Себастьян.

Мимо дружно под барабанный бой протопал отряд солдат. Свежее пушечное мясо, подумал Себастьян, направляется в Портсмут, а далее, через Ла-Манш, на войну. В кофейне никто даже не взглянул в окно.

Портланд откинулся на спинку стула и едва заметно улыбнулся.

– Жена рассказывала, что встретила вас вчера в гостиной леди Куинлан.

– Зато вы не рассказали мне, что приходитесь зятем любовнику погибшей дамы.

– Вы имеете в виду Вардана? – Портланд задумчиво поднес к губам чашку и сделал глоток. – Я знаю, что в прошлом между ними существовала привязанность, но я бы не отважился комментировать их дальнейшие отношения.

– Расскажите мне о нем.

Портланд пожал плечами.

– Приятный молодой человек, я полагаю, хотя, на мой вкус, излишне горяч и непредсказуем. Впрочем, он же наполовину француз. Этим, я думаю, все и объясняется.

– А как бы вы охарактеризовали его политические взгляды?

Портланд громко рассмеялся и снова глотнул кофе.

– Ему всего двадцать один год. Его интересуют лишь женщины, вино и музыка. А вовсе не состав кабинета министров.

– А как насчет династических распрей? Быть может, они ему интересны?

Портланд поставил чашку, сразу став серьезным.

– О чем это вы?

Себастьян сделал вид, будто не расслышал вопроса.

– Дама, которая просила вас передать записку принцу. Что вы можете рассказать о ней?

Портланд опустил глаза в свою чашку, задумчиво нахмурив рыжие брови.

– Я бы сказал, это была молодая особа. По крайней мере, у меня сложилось такое впечатление. Если я и видел цвет ее волос, то не запомнил.

– Но это была определенно дама?

– Да, разумеется. – Портланд засомневался. – Кажется, она была высокая, но я не уверен. Возможно, я просто вообразил себе это потом, решив, что любовное письмо передала мне именно леди Англесси.

Себастьян не сводил внимательного взгляда с лица собеседника. Ему показалось странным, что записка, которой принца заманили в Желтый кабинет, была отдана в руки министру внутренних дел, а не одному из лизоблюдов, обычно окружавших принца. Вполне вероятно, женщина в зеленом специально выбрала Портланда.

Вслух же Себастьян произнес:

– Вы помните кинжал, который торчал из спины леди Англесси?

Портланд отвернулся и уставился в окно кофейни на опустевшую улицу, залитую летним солнцем. Его кадык заходил ходуном, как при затрудненном глотании, а в голосе, когда он заговорил, слышалось напряжение:

– Вряд ли такое забудешь. Засел по самую рукоять…

– Вы прежде его видели?

– Кинжал? – Он снова перевел взгляд на Себастьяна, глаза его от удивления округлились. – Разумеется. Это одна из коллекционных вещей династии Стюартов, которые Генрих Стюарт хранил до самой смерти. По-моему, кинжал принадлежал его дедушке, Якову Второму. Колокольчик на двери кофейни звякнул, вошли двое солдат, принеся с собой запах утра и прогретых солнцем кирпичей с легкой примесью свежего навоза. Себастьян по-прежнему глядел в веснушчатое лицо шотландца.

– А потом?

– Вы имеете в виду, после смерти Генриха? Разве вы сами не знаете? Он завещал всю коллекцию принцу Уэльскому – регенту.

ГЛАВА 38

Кэт провела беспокойную ночь. Ей снился марширующий строй мертвых солдат и окровавленная гильотина, зловеще поскрипывавшая на ветру.

Поднялась она рано и подошла к окну, выходящему на улицу. Там, внизу, молочницы обходили дома с ведрами свежего молока.

Кэт ни о чем не сожалела. Тирания, насажденная в Европе французскими солдатами, не шла ни в какое сравнение с теми ужасами, которые Ирландия терпела от англичан сотни лет. Кэт знала, что и дальше будет стараться изо всех сил приблизить день освобождения Ирландии. Но она не могла одновременно принимать любовь Себастьяна и продолжать оказывать помощь врагу, с которым он сражался, рискуя жизнью.

Она долго сомневалась, но в конце концов решила пойти на завтрашнее свидание с новым наполеоновским шпионом в Ботанический сад Челси. Она намеревалась сказать ему, чтобы французы больше не рассчитывали получать от нее информацию. Позволят ли они ей так легко отказаться от своей миссии, предстояло узнать.

Она так нервничала, что все равно не смогла бы опять уснуть, а потому отправилась пораньше на поиски портнихи, сшившей Гиневре Англесси смертный саван. Задача оказалась не такой трудной, как она ожидала. Выехав из дома сразу после завтрака, Кэт посетила всего лишь трех модных модисток, прежде чем нашла заведение, где было сшито зеленое атласное платье.

– Mais oui, я прекрасно помню это платье, – сказала мадам де Блуа, владелица дорогой маленькой мастерской на Бонд-стрит. – В прошлом сезоне его заказала у меня леди Эддисон Пиблт.

Кэт пришлось прикусить губу, чтобы не сказать: «Вы уверены?» Особа, о которой шла речь, была красивой, но невероятно тупой богатой наследницей, около двух лет тому назад вышедшей замуж за лорда Эддисона Пиблта, младшего сына герцога Фарнема. Лорд Эддисон был таким же пустоголовым, как его молодая жена, поэтому в обществе их частенько называли «лорд и леди Трухлявые Мозги». Было трудно представить, чтобы кто-то из них имел отношение к убийству Гиневры Англесси.

– Прелестное платье, не правда ли? – продолжала щебетать мадам де Блуа. – Хотя этот оттенок зеленого не совсем подходит молодой даме с таким цветом волос, как у леди Эддисон, да? Я пыталась отговорить ее, но она даже слушать ничего не захотела. – Модистка поцокала языком, качая головой. – Для вас, я думаю, мы подберем что-нибудь в сапфировых тонах, да? Ну и, конечно, с более смелым декольте.

– Конечно, – улыбнулась модистке Кэт.

Себастьян никогда не понимал, почему принц-регент гак очарован Стюартами.

Принни жаждал популярности, его искренне огорчали гул и шипение, с которым его встречали повсюду.

И тем не менее, несмотря на растущее в обществе недовольство его бесконечными долгами и чудовищной расточительностью, он даже не пытался хоть как-то умерить свои аппетиты. Женщины и дети умирали с голоду на улицах, а принц закатывал роскошные банкеты, на которых знатные гости могли выбирать из сотни горячих блюд. Английские солдаты на фронте дрожали от холода в изорванных формах, а регент продолжал заказывать десятками бриджи и жилеты таких маленьких размеров, что никогда не мог их носить. Бедная Англия стонала под бременем вечно растущих, чудовищных налогов, но это не останавливало принца от того, чтобы обратиться в парламент с петицией заплатить его карточные долги.

Некоторые верили, что принцем движет злой гений, но Себастьян полагал, что истина, вероятно, гораздо менее лестная. Принни жаждал любви, но хотел, чтобы его любили таким, каков он есть, и не собирался менять те отвратительные привычки, за которые его ненавидели. Стоя перед выбором между популярностью и жизнью в собственное удовольствие, Георг-гедонист всякий раз одерживал победу над Георгом-принцем.

Тем не менее с каждым годом его симпатии к Стюартам только возрастали. Казалось, он и завидует этому роду, и отождествляет себя с ним. Когда-то Стюартов так возненавидели, что они навсегда потеряли английский трон, и все равно со временем им удалось снискать романтический ореол. Жалкие и одновременно трагические фигуры в истории, Стюарты стали тем, чем Принни никогда не станет: героями легенд.

Но безусловно одно – судьба этих обреченных принцев нависла и над ним. Себастьян думал, что к симпатиям и зависти регента примешивался страх: Георг не мог не понимать, что участь Стюартов когда-нибудь постигнет и его самого.

Принц-регент хранил свою растущую коллекцию документов и памятных вещей династии Стюартов в специально отведенной для этого комнате в Карлтон-хаусе и с радостью демонстрировал ее любому, кто ни попросит. Таким образом, Себастьян оказался в тот день в зале, отделанном красным шелком с золотыми кистями и устланном ковром с фамильным узором Стюартов.

– Этим мечом сражался Карл Первый в битве при Нейзби^[98], – сообщил принц, благоговейно вынимая тяжелый старомодный меч из стеклянного шкафа, какими были заставлены все стены. Шкафы, как заметил Себастьян, не запирались; любой, кто имел доступ в зал, мог взять из них что угодно.

– А вот это, – сказал принц, сияя от удовольствия и гордости, – носил Яков Второй, – Толстые неловкие пальцы дрожали, когда он разглаживал потертую и выцветшую ленточку ордена Подвязки; Себастьяну на секунду показалось, будто принц погрузился в какие-то воспоминания.

Через минуту регент очнулся и, топая толстыми ногами, прошелся по залу. Он завел рассказ о документах, связанных с биографией Якова II, которую собирался заказать написать.

Себастьян тащился в хвосте, на секунду задержавшись у витрины с драгоценностями семнадцатого века, а потом замер как вкопанный, когда оказался у шкафа, оббитого внутри красным бархатом. Там, в специально вырезанном гнездышке, лежал усыпанный драгоценными камнями шотландский кинжал с прямым лезвием, тот самый, который торчал из спины Гиневры Англесси.

– А, я вижу, вы любуетесь кинжалом, – сказал принц, подходя и останавливаясь рядом. – Чудесный экземпляр, не правда ли? Нам известно, что его носил Яков Второй, но есть предположение, что кинжал более древний и, возможно, он даже принадлежал его прабабушке, Марии Стюарт, королеве шотландцев.

Оторвав взгляд от кинжала, Себастьян перевел его на владельца оружия и внимательно вгляделся в профиль принца. Регент был оживлен, но невстревожен: румянец на щеках, полуулыбка на почти женских губах.

Той ночью в Желтом кабинете Павильона принц держал в руках обмякшее тело Гиневры Англесси. Наверняка он видел оружие, всаженное ей в спину, наверняка сразу узнал в нем экспонат своей ценной коллекции. И все же Себастьян не заметил ни одного признака, что принц помнит тот эпизод.

Виконту и раньше приходилось слышать о таланте принца вычеркивать из памяти все неприятное. Кинжал возвратился на свое место в коллекцию; что касалось регента, то для него только это имело значение.

Принц перешел дальше, к полке с книгами в переплетах из телячьей кожи из библиотеки Карла II. Себастьян наблюдал за регентом, отмечая оживленность на пухлой самодовольной физиономии, и невольно спрашивал себя, помнит ли принц хоть что-то о событиях в Желтом кабинете.

В зале было невыносимо жарко, как и в остальных апартаментах принца. Но в эту секунду Себастьян почувствовал холодный озноб. Потому что человек, способный на такой самообман, на такое самопоглощение собственной персоной, наверняка способен почти на все.

ГЛАВА 39

– Некоторые люди обладают странной способностью, – сказал Пол Гибсон, когда Себастьян встретился с ним тем же днем за кружкой эля в пабе недалеко от Тауэра. – Похоже, они выбрасывают из памяти неприятные или не очень лестные для них эпизоды, оставляя только то, что им льстит или, по крайней мере, не вызывает стыда. В какой-то степени даже можно сказать, что они не совсем кривят душой, когда прибегают к вранью, ибо они честно верят в свою извращенную версию события. Воспоминания о каких-то особенно страшных эпизодах могут быть просто полностью стерты из памяти.

Себастьян откинулся спиной на старую деревянную перегородку, положив руки на потертую столешницу.

– Хорошо, что принц был в Брайтоне в тот день. Иначе я мог бы задать себе вопрос, а не стер ли он из памяти неприятное воспоминание об убийстве леди Англесси.

– Теперь мы хотя бы точно знаем, откуда взялся кинжал. Значит, убийца – кто-то из тех, кто близок к принцу.

– Не обязательно. Шкафы не запираются. Сотни людей имеют доступ в ту комнату.

– Возможно. Но я плохо себе представляю, чтобы некто, вроде Бевана Эллсворта, слонялся по Карлтон-хаусу.

– Не он, конечно. Зато его добрый приятель Фабиан Фицфредерик, безусловно, мог бы позаимствовать кинжал.

Гибсон нахмурился.

– А они действительно добрые приятели?

– Видимо, да.

– Но… зачем сыну герцога Йоркского свержение Ганноверов?

Себастьян наклонился к столу.

– Принни давно вызывает у людей недовольство. Возможно, здесь действуют две различные силы: целью одной является устранение Ганноверов, тогда как другая просто заинтересована в том, чтобы регента сменил его брат, Йорк.

Гибсон замер, так и не поднеся ко рту кружку.

– Но перед Йорком еще есть принцесса Шарлотта.

– Да. Но родной отец принцессы Шарлотты частенько обзывает ее мать шлюхой. Шарлотту легко отодвинуть и сторону. Такое и раньше случалось.

Гибсон задумчиво приложился к кружке.

– А ты не думал, что убийца Гиневры Англесси и тот, кто устроил отвратительную шараду в Павильоне, не одно и то же лицо?

– Да, – Себастьян поерзал немного, чтобы вытянуть ноги, – Я все время думаю, если бы мне удалось понять, зачем она отправилась в Смитфилд, то картина начала бы проясняться.

– Не очень типичное место для любовного свидания, – сказал Гибсон.

Себастьян покачал головой.

– Не думаю, чтобы это было любовное свидание. Мимо промаршировал отряд из Тауэрского гарнизона. Гибсон повернул голову, рассматривая солдат с поблескивающими на солнце мушкетами.

– Я слышал много недовольных рассказов о празднике, который собирается устроить принц в четверг. Дело тут не в цене, хотя, насколько я понимаю, денег он стоит немалых. Просто не годится принцу праздновать свой новый титул регента, если он получил его из-за душевной болезни отца, как ты думаешь? Говорят, его мать и сестры отказываются принять участие в празднике.

Себастьян тоже наблюдал за солдатами. Совсем юные, почти мальчишки.

– Сомневаюсь, что их кому-то будет не хватать. Уже объявлено, что из женщин приглашение получат только обладательницы титулов не ниже графской дочери, а это, естественно, исключает из списка много амбициозных лондонских дам. Они наверняка будут изо всех сил стараться, чтобы ради них сделали исключение. Список гостей не удастся сократить до двух тысяч.

– Когда принц намерен вернуться в Брайтон?

– На следующий день после праздника. – Себастьян задумчиво разглядывал марширующие мимо ряды солдат в красных мундирах. – Ты подумай вот о чем: если бы тебе нужно было организовать переворот, то когда, по-твоему, его лучше всего начать?

Взгляды собеседников встретились.

– Когда принца не будет в Лондоне.

– Совершенно верно, – заметил Себастьян и допил свой эль.

ГЛАВА 40

– Леди Эддисон Пиблт? – переспросил Девлин, уставившись на Кэт. Они находились в гостиной ее дома на Харвич-стрит. С улицы доносились голоса и смех детей, игравших в считалочку на тротуаре, птицы завели вечернюю песню. – Причем здесь леди Трухлявые Мозги?

Кэт тихо рассмеялась.

– Ни при чем. Модистка пыталась отговорить ее от этого оттенка зеленого, но ей он так понравился, что в конце концов портниха сдалась. Насколько я поняла, леди была чрезвычайно довольна платьем… пока ее свекровь, герцогиня, не сказала, что в нем она выглядит как больная лягушка.

Девлин подошел к столику и налил два бокала вина.

– В итоге что она сделала?

– Она отдала платье камеристке, а та продала его старьевщику. Женщина клянется, что не помнит, какому именно. Скорее всего, она по привычке имела дело со своим постоянным скупщиком краденого.

Девлин недоверчиво выгнул бровь.

– Выходит, платье от старьевщика?

Кэт подошла к нему и взяла протянутый ей бокал.

– Очевидно, так.

Он задумчиво пригубил вино.

– Давай разберемся, правильно ли я все понимаю. Кто-то убивает Гиневру Англесси, отравив ее цианидом. Предсмертная агония настолько сильна, что убийца вынужден обмыть тело и переодеть в новое платье, которое покупает у какого-то старьевщика с Розмари-лейн. Только дело в том, что наш убийца так плохо знает жертву, что покупает платье не того размера – его даже толком не застегнуть. А еще он не удосуживается купить белье, туфли, чулки, без которых дамы обычно не обходятся. Он грузит ее тело… куда? В повозку или карету – нам теперь не узнать – и отвозит в Брайтон, где каким-то образом ухитряется незаметно пронести тело в Павильон. Он посылает свою сообщницу, одетую в похожее зеленое платье и закутанную вуалью, в музыкальный салон, где она вручает записку министру внутренних дел, лорду Портланду, а затем исчезает. Не знаю почему, но никто не желает, чтобы я ознакомился с этой запиской. Да, я забыл упомянуть еще об одном обстоятельстве: устроив тело Гиневры в Желтом кабинете, наш убийца всаживает в него шотландский кинжал, когда-то принадлежавший Якову Второму, но теперь хранящийся в коллекции самого принца-регента, которую тот обычно держит в Лондоне.

– Я рада, что ты все выяснил.

Себастьян подошел к окну, выходящему на улицу. Дети к тому времени разбежались.

– Все, кроме того, кто это сделал и зачем.

Она подошла к нему сзади.

– Что случилось? Ты то и дело смотришь в окно.

– Я беспокоюсь за Тома. Даже велел дворецкому прислать парнишку сюда, как только он вернется.

– Еще даже не начало смеркаться.

– Я предупреждал Тома, чтобы он покинул Смитфилд до наступления темноты.

Кэт обвила руками талию Себастьяна и прижалась грудью к его спине.

– Том – уличный мальчишка. Он знает, как о себе позаботиться.

Себастьян покачал головой.

– Эти люди опасны.

Он обратил внимание, что Кэт помолчала, прежде чем сказать:

– Он слуга.

– Он всего-навсего мальчик.

– И ему нравится ухаживать за твоими лошадьми, добывать для тебя сведения. Так он чувствует свою полезность и важность. Если бы ты запретил делать то, что ему но силам, он был бы разочарован и оскорблен.

Себастьян повернулся, не размыкая ее рук, и прижал Кэт к груди.

– Ты права. – Он опустил подбородок на ее макушку. – Но у меня какое-то нехорошее предчувствие.

ГЛАВА 41

Тому не нравился Смитфилд. И не только из-за того, что мальчика воротило от неистребимого запаха крови, сырого мяса и шкур. Ему казалось, будто здесь невидимая, но тяжелая пелена смерти впитала весь воздух, не давая ему дышать, сдавливая грудь.

Он провел в Смитфилде весь унылый день, толком не зная, что ищет, и ничего не нашел. Когда тени начали удлиняться, предвещая наступление вечера, он испытал облегчение и повернул к дому.

Он проходил мимо узкой улочки, огибавшей таверну «Герб Норфолка» с тыла, когда глянул в сторону и увидел повозку, остановившуюся у скошенных двойных дверей в подвал заведения. Трое мужчин работали молча, разгружая повозку. Ни тебе разговоров, ни дружелюбного подшучивания, которое нередко можно услышать, когда работают грузчики. Человек на повозке просто передавал маленькие бочонки двум помощникам, которые бегали вверх-вниз по лестнице в подвал. Еще один мужчина, худощавый, в хорошем господском пальто, стоял поблизости, повернувшись спиной к прохожим.

Нырнув за ближайшую гору ящиков, Том понаблюдал с минуту за происходящим. Поначалу он подумал, что откуда-то с побережья привезли контрабандное французское вино. Хотя в таких бочонках перевозят, скорее, не вино, а порох.

Зрелище, ставшее вполне обычным для Лондона. Вот уже двадцать лет, как Англия почти беспрерывно вела военные действия, так что вряд ли остался хотя бы один ребенок, который бы не видел марширующих по улицам солдат, обозы, груженные доверху бочками с порохом и ящиками с мушкетами. Они направлялись на верфи, а там грузились на корабли и уплывали на Пиренейский полуостров, в Вест-Индию, Индию и южные моря.

Только дело в том, что этот порох не предназначался для перевозки на побережье. Он исчезал в подвале той самой таверны, которую посетила леди Англесси в день свей смерти. И после недолгого спора с самим собой Том решил, что не может закрыть на это глаза.

Лорд Девлин зря утруждался, предупреждая его, что эти люди опасны. Том достаточно долго прожил на улице – вначале в компании Хьюи, затем один, чтобы почуять опасность, когда она близко. Иногда он представлял, что Хьюи все еще рядом, оберегает его как ангел-хранитель, предупреждает об опасности. Ему почудилось, будто Хьюи и теперь стоит за его плечом и не велит сворачивать в переулок.

– Я должен сделать это, Хьюи, – прошептал Том. – Сам знаешь.

Ом подкрался поближе, прижимаясь спиной к грубой кирпичной стене, невольно втягивая ноздрями сырой затхлый воздух. Из таверны вышел еще один мужчина огромный, лысый, африканской наружности. Том сразу узнал в нем самого хозяина, Калеба Картера.

Человек в пальто заговорил с хозяином. Согнувшись чуть ли не пополам и мягко ступая по сырой утоптанной земле, Том рискнул подойти поближе.

– А ведь должны были пригнать два фургона, – говорил хозяин таверны, сияя лысиной при свете фонаря за его спиной. – Что случилось?

Боясь дышать, Том спрятался за сваленные в кучу старые кривые доски и разбитые оконные рамы.

– Это весь груз. Должно хватить.

Картер повернул голову и сплюнул.

– Если окажут сопротивление…

– Этого не будет, – ответил человек в пальто, ступив в освещенный через открытую дверь прямоугольник.

Теперь Том его разглядел: человек невысокого роста, тщедушного сложения, со светлыми волосами и худым лицом. Одет определенно как господин, и Том даже удивился, почему тот наблюдает за разгрузкой повозки как простой рабочий.

– Обычная предосторожность, – сказал блондин. – Просто повторится тысяча шестьсот восемьдесят восьмой год.

Картер хмыкнул.

– Хоть они и назвали те события Бескровной революцией, но ты-то знаешь, все было не так. Совершенно не так.

Откуда-то с улицы внезапно донесся громкий хлопок, за которым последовал детский смех – видимо, кто-то поджег шутиху. От неожиданности Том, и без того взвинченный до предела, вздрогнул и случайно наступил на кусок разбитого стекла, который хрустнул под башмаком.

Блондин повернулся, сунув руку в карман пальто.

– Что это?

Хозяин таверны шагнул вперед. Тому показалось, будто он услышал крик Хьюи: «Беги, Том!» Но Том не нуждался в понукании. Оттолкнувшись от стены, он побежал.

Он ринулся в шум и сутолоку Гилтспер-стрит, то и дело скользя по вязкой грязи. Вырвавшись из переулка, он чуть не столкнулся с двуколкой и услышал злобный крик за спиной. Вопил блондин:

– Держи вора!

«О господи, – подумал Том, чувствуя, что сердце вот-вот выскочит из груди, – только не это». Он метнулся на узкую улицу, услышал за спиной пронзительный и настойчивый свисток. Вдохнув побольше воздуха, Том перепрыгнул через тлеющий костер и побежал дальше.

Сумерки тем временем сгустились. Впереди замаячили рыночные ряды. Если бы только удалось добежать до площади, затеряться среди пустых прилавков, быть может, даже под одним спрятаться…

Снова заверещал свисток. Том быстро оглянулся и угодил в расставленные руки рыночного сторожа, который вышел из-за ближайшего прилавка.

Сторож опустил ручищи на плечи Тома и схватил его.

– Попался, голубчик.

Том попятился, шумно дыша и слыша лишь биение собственного сердца. У сторожа было широкое мясистое лицо, нос картошкой. В последних лучах уходящего дня медные пуговицы на его тужурке блестели как золотые.

– Чего натворил-то, парень? А?

– Ничего, – едва переведя дух, ответил Том. – Ничего я не натворил.

Тут подоспел блондин, полы его пальто развевались при каждом шаге.

– Маленький негодник украл часы у моего приятеля.

Том извивался, как уж, в руках сторожа.

– Вранье! – От испуга у него дрожали ноги, и он едва сдерживался, чтобы не намочить в штаны.

– Вот как? – сказал блондин, протягивая руку. – Тогда это что такое?

Старый трюк. Том заметил золотые часы, спрятанные в ладони блондина, и попытался увернуться, но сторож держал его крепко. Даже шелохнуться не дал, пока господин опускал руку в карман Тома, после чего якобы вытащил оттуда часы за цепочку.

– Вот видишь, они самые.

Том обернулся к сторожу.

– Он прятал их в руке. Вы ведь видели? Видели?

– Уймись, парень, – сказал сторож. – Тебя застукали с поличным. Самое лучшее, что ты теперь можешь сделать, – ответить за последствия как истинный англичанин.

– Я же говорю, что не крал никаких дурацких часов. Я служу у виконта Девлина, а эти люди…

Сторож зашелся громовым хохотом.

– Ну конечно. А я Генрих Восьмой. – Он взглянул на блондина, – Обвинение будете выдвигать?

У блондина появилось какое-то странное выражение на лице, будто он что-то прикидывал в уме. Том вдруг пожалел, что упомянул при нем имя лорда Девлина.

– Будем, – ответил блондин, глядя на Тома с холодной жестокой улыбкой. – Мы намерены посмотреть, как этого негодника повесят.

ГЛАВА 42

Утром Себастьян проснулся с тревожным чувством, что его тигр до сих пор не вернулся.

– Вели Джайлзу немедленно подать карету, – приказал Себастьян камердинеру.

– Карету, милорд? В Смитфилд?

– Совершенно верно.

На этот раз Себастьян решил не прибегать ни к какой маскировке. Он намеревался в полной мере использовать богатство и титул, ни перед чем не останавливаясь, лишь бы узнать, что случилось с мальчишкой.

Седлоу смотрел прямо перед собой с непроницаемой миной.

– Какой прикажете подать сюртук, милорд? Один из тех, что приобретены на Розмари-лейн?

Себастьян, который в эту минуту завязывал галстук, замер на секунду и бросил взгляд на камердинера.

– Пожалуй, нет.

Седлоу хмыкнул, его обычно безмятежное выражение лица стало натянутым.

– Слушаю, милорд. Просто… если вы каким-либо образом предвидите, что события могут принять не совсем благоприятный оборот, как случалось дважды за эту неделю, то мне не хотелось бы думать, что вы подвергаете свой гардероб истреблению только из желания не задеть мои чувства.

– Будь спокоен, мое желание не задеть твои чувства никоим образом не в ответе за тот урон, что недавно понесли в Ковент-Гардене мой камзол и жилет.

– А также ваши замшевые бриджи, – добавил Седлоу. – Боюсь, привести их в надлежащий вид уже не представляется возможным.

– Сделай, что сможешь, Седлоу, – сказал Себастьян и обернулся на стук дворецкого. – Ну, как? Вернулся?

– К сожалению, нет, милорд. Но вас хочет видеть другая особа. – То, каким тоном Моури произнес слово «особа», в точности передавало его мнение о визитере. – Она утверждает, что служила камеристкой у леди Англесси.

Себастьян тихо чертыхнулся. Он чуть было не приказал Моури сказать женщине, что его светлость уже ушел. Его остановило лишь соображение, что Тэсс Бишоп пришла к нему в дом не из-за пустяков. Все равно придется ждать, пока запрягут лошадей. Он надел камзол.

– Проводите ее в утреннюю гостиную и скажите, что я буду через минуту. Да, и еще одно, Моури, – добавил он вслед собравшемуся уходить дворецкому, – велите подать туда чай и печенье.

Ни один мускул не дрогнул на застывшей физиономии дворецкого.

– Слушаю, милорд.

Когда Себастьян вошел в утреннюю гостиную, Тэсс Бишоп сидела прямая, как палка, на обитом шелком стуле, сложив руки на коленях. Чай и тарелка с печеньем на столике возле нее остались нетронутыми. При виде Себастьяна она вскочила с места.

– Нет, прошу вас, сидите, – сказал он, подходя к накрытому столику. – Как вы узнали, кто я?

Опускаясь вновь на стул, она смотрела, как он налил немного молока в чашку, затем добавил чаю.

– Я видела вас в понедельник, когда вы приходили к лорду Англесси. – Она тихонько потянула носом. – Мне с самого начала было ясно, что никакой вы не сыщик с Боу-стрит.

Себастьян мгновенно вскинул на нее глаза, перестав наливать чай. Должно быть, он как-то изменился в лице, услышав это заявление, потому что она поспешила пояснить:

– Только поймите меня правильно. Вы отлично справились и с акцентом, и с манерами. Вас выдало только одно – уж слишком вы добрый.

Себастьян рассмеялся и отставил чайник.

– Сахару? – спросил он, протягивая чашку.

– Нет, спасибо, милорд, – ответила она, почему-то встревожившись.

– Берите же.

– Да, милорд. – Приняв чашку, она с такой силой вцепилась в фарфоровую ручку и блюдце, что Себастьян даже удивился, как они не треснули; женщина даже не шелохнулась, чтобы сделать глоток.

Налив и себе чаю, он почти небрежно поинтересовался:

– Так зачем вы пришли ко мне сейчас?

Женщина глубоко вдохнула и выпалила:

– Я в тот раз не все рассказала. Есть еще кое-что, о чем вы должны знать.

– А именно?

– В прошлую среду… когда ее светлость не вернулась домой… я не знала, что делать. Я все время заходила в ее комнату проверить, не проскользнула ли она наверх незамеченной. В конце концов я там и уснула.

– В ее комнате?

– Да. На кушетке. Проснулась через несколько часов… то ли в два, то ли в три часа ночи. Свеча к тому времени догорела, поэтому я сразу и не поняла, где нахожусь. Потом вспомнила и сразу сообразила, что меня разбудило: кто-то пытался залезть в окно. Спальня ее светлости выходит в сад, знаете ли, а там растет старый дуб с крепкой такой веткой, которая дотягивается почти до самого окна.

Себастьян подошел к камину и повернулся к нему спиной, держа чашку в руке.

– И что вы сделали?

– Закричала. Уильям… это один из лакеев… услышал и прибежал, тогда тот человек удрал. Я еще подумала, наверно, это обыкновенный грабитель. На следующий день мы получили известие о том, что случилось с нашей госпожой, и все мысли о ночном происшествии вылетели из головы.

Она замолчала, но было ясно, на этом история не закончилась.

– А дальше? – спросил виконт.

Тэсс Бишоп поднесла чашку к губам и сделала маленький глоток.

– На следующую ночь я спала в своей постели, разумеется. Но когда утром поднялась в спальню ее светлости, чтобы открыть окна и проветрить, то увидела, что один из оконных запоров сломан.

Себастьян задумчиво нахмурился.

– Это было в пятницу утром?

– Да.

– Что пропало?

– Тут, видите ли, и начинается самое странное. Ничего не пропало. По крайней мере, я не заметила пропажи. На первый взгляд даже и не скажешь, что кто-то побывал в комнате. Но я обратила внимание, что вещи лежат не совсем правильно. Будто кто-то все перерыл, а затем попытался разложить вещи по своим местам, как было раньше.

– Вы хотите сказать, в комнате что-то искали?

– Да.

Себастьян уставился в свою чашку. Он до сих пор не спросил позволения у Англесси обыскать комнату маркизы – упущение, о котором он теперь сожалел и собирался его исправить.

Подняв глаза, он увидел, что Тэсс Бишоп внимательно смотрит на него.

– Вы рассказали маркизу? – спросил виконт.

Она покачала головой.

– Ему нездоровится. После того что произошло с ее светлостью, я опасалась, что он совсем сдаст. Я попросила Уильяма починить запор и выдумала, будто он был сломан в среду ночью, когда я вспугнула грабителя.

– Вы абсолютно уверены, что тогда запор был цел?

– О да. Я очень тщательно проверила каждый.

Себастьян подошел к высокому окну, выходящему на улицу. Утро выдалось ясное и тихое, что обещало еще один жаркий день.

У него не было причин сомневаться в рассказе камеристки. В то же время, если все это правда, то невольно напрашивался вывод: убийца молодой маркизы опасался чего-то, что осталось в ее комнате и могло навести на его след.

– Есть еще кое-что, – испуганно прошептала камеристка.

Себастьян обернулся.

– Выкладывайте.

Тэсс Бишоп нервно провела языком по нижней губе.

– Вы спрашивали, знаю ли я, куда ездила хозяйка в тот день. В тот день, когда ее убили.

– Вы хотите сказать, что вам это известно?

– Не совсем так, милорд. Но я знаю, к кому она ездила на встречу. – Она замолчала в нерешительности, с трудом сглотнула. – К одному господину.

– Вы знаете его имя?

Ее тощая грудь заходила ходуном от того, что ей внезапно стало трудно дышать.

– Я знаю, о чем вы думаете, но вы ошибаетесь. Ее светлость никогда бы не стала обманывать маркиза. Только… его светлость очень хотел наследника. И когда стало ясно, что он не может его иметь… – Она смущенно умолкла.

– Я знаю о договоре между супругами, – сказал Себастьян. – Неужели маркиза обсуждала это с вами?

Камеристка покачала головой.

– Но она была так расстроена, когда его светлость впервые заговорил об этом, что я невольно услышала часть разговора.

– Вы знаете, что заставило ее передумать?

Бледные щеки камеристки тронул слабый румянец.

– Один молодой господин, который приехал в город. Она знала его раньше, еще когда девочкой жила в Уэльсе.

– Его имя? – снова спросил Себастьян, заранее предвидя ответ.

Руки камеристки так сильно дрожали, что чашка зазвенела о блюдце, пришлось отставить ее в сторону.

– Не может быть, чтобы это он убил ее, – сказала Тэсс Бишоп, наклонив голову и сцепив руки. – Не может быть.

Себастьян смотрел на склоненную голову, на выпиравшие под бледной кожей позвонки.

– Когда ее светлость не вернулась в тот вечер домой, вы не подумали, что она могла убежать с этим мужчиной?

– Нет! Конечно нет. – Камеристка подняла голову, в ее серых глазах вспыхнуло возмущение. – Ее светлость никогда бы не обошлась подобным образом с маркизом.

Но тут она отвела взгляд в сторону, и Себастьян понял, что в какой-то момент, во время долгого, тревожного ожидания хозяйки, которая так и не вернулась, эта мысль действительно посетила камеристку, пусть даже на минуту.

– Вы не понимаете, – сказала Тэсс Бишоп, наклонившись вперед. – Никто не понимает. Раз молодая красивая женщина вышла за старика, значит, это был брак но расчету. – Она машинально отбросила со лба тонкую бесцветную прядку. – Конечно, началось все именно так, Но они очень подходили друг другу, по-настоящему. Могли часами разговаривать и смеяться. Среди знати не много найдется таких пар.

Камеристка не произнесла вслух слова «любовь», но оно будто висело в воздухе.

– Тем не менее, уже зачав ребенка, она продолжала видеться со своим молодым человеком, – тихо произнес Себастьян.

Тэсс Бишоп прикусила губу и отвернулась.

– Быть может, она попыталась разорвать с ним отношения? – предположил Себастьян, зная, как часто отвергнутые страстные любовники убивали объект своего обожания.

Камеристка покачала головой.

– Нет. Но они действительно поссорились.

– Когда это случилось?

– В последнюю для нее субботу.

– Вы знаете, из-за чего произошла ссора?

– Нет. Но, похоже… она что-то о нем узнала. Что-то такое… – Тэсс умолкла, подыскивая нужное слово.

– Что ее разочаровало?

Тэсс Бишоп покачала головой.

– Хуже. Они с маркизом были хорошими друзьями. Но этот молодой господин… он был для нее как бог.

Себастьян снова повернулся к окну. Правда, он не видел ни согретых солнцем кирпичных домов на другой стороне улицы, ни запряженной мулом телеги пекаря, медленно проехавшей внизу. Он вспоминал то время, когда сам так любил. Когда познал горькое, разрушающее душу разочарование.

Для Себастьяна разочарование оказалось ложным, умело подстроенной шарадой, которую разыграла любимая женщина из желания удалить его от себя прочь для его же блага – хотя в то время он не подозревал об этом.

«Он был для нее как бог». Что происходит, когда умирает твой бог? – невольно спросил себя Себастьян. Когда кто-то становится для тебя и солнцем, и луной, и звездами, а потом ты вдруг обнаруживаешь нечто, до той поры неизвестное, какую-нибудь слабость, и эта новость оказывается настолько важной, настолько сокрушительной, что пропадает не только твое доверие к этому человеку, но и уважение.

Некоторым так и не удается прийти в себя после подобного разочарования. Себастьян, к примеру, получил чин офицера и отправился на войну. А как бы поступила Гиневра Англесси?

Себастьян взглянул на Тэсс Бишоп, которая следила за ним, бледная, почти испуганная.

– Его имя? – вновь повторил Себастьян, на этот раз с нажимом. Ему было важно услышать это из ее уст, чтобы подтвердить свое подозрение. – Как его зовут?

Какое-то мгновение он думал, что она намерена сохранить имя в тайне, отдавая последнюю дань преданности своей госпоже, которая когда-то любила этого мужчину. Но потом камеристка склонила голову и с трудом прошептала:

– Вардан. Это был шевалье де Вардан.

ГЛАВА 43

Крики начали сводить его с ума. Крики и бесконечное «кап-кап-кап».

Том подтянул колени к груди, обхватил их руками, от нестерпимого холода у него зуб на зуб не попадал. Там, снаружи, быть может, и светило теплое золотистое солнце на чистом июньском небе, но здесь, в сырых грязных стенах Ньюгейтской тюрьмы, стоял зимний холод, пробиравший до костей.

– Эй ты, парень.

Вкрадчивый шепот раздался совсем близко. Том отвернулся и сделал вид, что не слышит.

– Предложение все еще в силе. Сегодня вечером. Пять шиллингов.

Мужчина так ни разу и не сказал, чего именно он ждет от Тома за свои пять шиллингов, но Том был не глуп. Сразу смекнул. Пустой желудок скрутило от голода.

Ему не дали ни одеяла, ни даже тонкого тюфяка, чтобы хоть как-то согреться на холодном каменном полу. Здесь, в Ньюгейте, за такую роскошь, как еда и постель, приходилось платить. Если бы не редкие акты милосердия благотворительных обществ и отдельных филантропов, самые бедные из заключенных умерли бы с голоду. Многие и умирали.

Поднявшись с кишащей паразитами соломы, Том отошел подальше от обладателя ласкового голоса. В камере размером двенадцать футов на четырнадцать сидело от пятнадцати до двадцати мужчин и мальчиков. Самому младшему не было и шести. Он лежал, свернувшись калачиком в углу, грязный, зареванный. Время от времени он начинал звать маму, пока кто-нибудь из взрослых не давал ему пинка, заставляя умолкнуть.

Том прижался лицом к прутьям решетки. На секунду он закрыл глаза и почувствовал, что его зашатало.

Он всю ночь не осмеливался сомкнуть глаз, так и провел бесконечно долгие темные часы. Впрочем, даже если бы он захотел, все равно бы не уснул из-за страха, крысиной возни и холода, который, казалось, проникал до самого сердца. А потом еще эти крики. Кричали доведенные до отчаяния, обезумевшие, больные и умирающие, жалобно кричали женщины, которых брали силой.

Один из мальчишек рассказал Тому, что тюремщики сдают женщин за почасовую оплату. Кое-кто из них, вероятно, не возражал – они давным-давно научились продавать свое тело, чтобы выжить. Но даже когда они не желали, у них не оставалось выбора.

Том видел, как по двору силком тащили девочку лет двенадцати-тринадцати, не больше. В шипящем свете факела он разглядел бледное испуганное личико с темными глазами, обезумевшими от страха, худые, как плети, руки.

– Пст. Мальчик…

Том начал вышагивать по камере.

Он попытался уговорить сторожа, притащившего его сюда, чтобы тот послал весточку виконту Девлину, но громила-сторож только расхохотался ему в лицо. Потом тюремщик вывернул ему карманы, так что у него не осталось даже мелочи, чтобы послать кого-то с запиской на Брук-стрит.

Он снова остановился у решетки, выходящей на двор. Он все время пытался представить, что подумает его светлость, когда Том не вернется домой. Неужели виконт Девлин предположит, что Том просто сбежал? Нет, не может быть. Или может?

Наверняка он подумает, что Том попал в беду, и пойдет его искать. Но он ни за что не догадается заглянуть сюда, по крайней мере сразу. Том успел наслушаться разговоров здешних старожилов. Они говорили, что на завтра назначено судебное заседание. Любого мальчишку могли осудить за один день и повесить на следующий. Случалось такое не часто – в основном приговоры выносились помягче, виновных ссылали – но все-таки бывало. Том знал.

Ему вдруг показалось, что стены начали смыкаться вокруг него, наваливаясь всей своей тяжелой громадой. Он втянул воздух и чуть не задохнулся от зловония экскрементов и пота, болезней и страха. Страха перед тюремной лихорадкой, страха перед кнутом и петлей палача.

– Помоги мне, Хьюи, – тихо прошептал Том, опускаясь на колени. Для него эти слова были как молитва, хотя он вовсе не был уверен, что Хьюи мог его услышать, а уж тем более помочь. Неужели все воры попадают в ад, даже если им было всего тринадцать? – Как ты все это выдержал? О господи, Хьюи, прости меня.

Он уткнулся лицом в колени и заплакал.

ГЛАВА 44

Ботанический сад Челси находился к северу от Темзы. Это был старый аптекарский огород, заложенный, как говорили, в семнадцатом веке, если не раньше. Сама Кэт ни разу там не бывала, но могла понять этот выбор: извилистые дорожки среди клумб служили идеальным местом, где агент мог встретиться со своим подчиненным, не вызывая ничьих подозрений.

Когда-то она, может быть, и ждала бы этой встречи с некоторой долей радостного предчувствия. Ей нравилось то щекочущее нервное возбуждение, когда постоянно ходишь как по лезвию ножа. Когда-то ей было нечего терять, кроме жизни. Сейчас все было по-другому.

Кэт отправилась в сад в собственном фаэтоне, в сопровождении конюха Джорджа, сидевшего рядом.

– Сегодня жарко, – сказала она, остановив фаэтон у Восточных ворот. – Постарайся, чтобы лошади не перегрелись.

Спасаясь от палящего солнца, она раскрыла над головой ярко-голубой шелковый зонтик, вошла в ворота и свернула к пруду с альпийской горкой. Там было прохладнее. Легкий ветерок шелестел листвой лип над головой, принося с собой смесь сладких ароматов – сухого розмарина, экзотического жасмина и свежескошенной травы.

Кэт какое-то время бродила между аккуратными клумбами роз. Потом она заметила пожилого господина с сутулой спиной и темным обветренным лицом – видимо, много лет он провел под тропическим солнцем. Но он даже не сделал попытки приблизиться к ней, а вскоре вообще скрылся среди кустов.

Она продолжала гулять, подбрасывая носками сандалий подол платья. Ей было интересно, кем окажется этот новый агент. Быть может, это будет французский эмигрант, как Пьерпонт? Или какой-нибудь англичанин, ввязавшийся в это дело из-за собственного неблагоразумия – или невезения и позволивший французам крепко подцепить себя на крючок. Или, возможно, это будет человек, разочаровавшийся в своей стране, но питающий при этом искреннее восхищение французами и тем, что они делают у себя там, за Ла-Маншем.

Сама Кэт не испытывала любви к Франции. Хотя ее и привлекала революционная идеология, но дикость и произвол, с которыми эта идеология насаждалась, отталкивали. А потом французы вообще предали собственные идеалы, сдавшись на милость военного диктатора, который соблазнил их картинами мирового господства.

Но Кэт целиком соглашалась со старой аксиомой: «Враг моего врага – мой друг». Врагом Кэт была Англия. Причем всегда, даже до того туманного утра в Дублине, когда ее мирок разбился вдребезги от топота солдатских сапог, женских криков и тени двух тел, раскачивавшихся на ветру.

Она вдруг почувствовала в саду присутствие еще одного посетителя – высокого мужчины в бежевых замшевых бриджах и хорошо сшитом сюртуке оливкового цвета на мощной, но стройной фигуре. Разумеется, она его узнала. Его звали Эйден О'Коннелл, и он был младшим сыном лорда Раткейла из Тайроли.

Кэт невольно напряглась. Когда остальных ирландцев сгоняли с их земель, О'Коннеллы из Тайроли с распростертыми объятиями приняли как самих завоевателей, так и их религию. В результате О'Коннеллы не только сохранили поместья, но и преумножили богатства.

Остановившись у края пруда, Кэт подождала, пока О'Коннелл не подошел к ней. Это был красивый мужчина с сияющими зелеными глазами и двумя ямочками, которые часто появлялись на худых загорелых щеках.

– Добрейшего вам утра, – весело произнес он, демонстрируя ямочки. – Чудесный сад, вы не находите?

Кэт не отрывала взгляда от блестящей на солнце водной глади. Ей было трудно поверить, что такой человек мог оказаться наполеоновским шпионом в Лондоне, и, разумеется, она не имела ни малейшего желания поощрять его заигрывания, если он забрел сюда случайно.

– Напоминает мне некоторые из тех, которые я когда-то видел в Палестине, недалеко от Иерусалима, – сказал он, когда она промолчала. – Кедры и платаны отливали на солнце серебром и золотом и были настолько высокие, что, готов поклясться, задевали верхушками небо.

Кэт медленно обернулась и посмотрела ему в лицо. Вблизи он выглядел старше, чем она думала. Скорее всего, ему было тридцать, а не двадцать пять. В его взгляде сквозил острый ум, который сначала и не увидишь из-за коварных ямочек.

– Я пришла на встречу только из вежливости, – сказала она, хотя, строго говоря, это было не так. Просто она прекрасно понимала, что если не появится в саду, то агент обязательно выйдет с ней на контакт еще раз. – Я больше не хочу этим заниматься. Хватит.

Эйден О'Коннелл улыбнулся еще шире, так что вокруг глаз проступили морщинки.

– Вы приняли такое решение из-за лорда Девлина? Я так и думал.

Она продолжала смотреть ему в глаза, ничего не говоря, и спустя несколько секунд он отвел взгляд и устремил его на пруд, где, продираясь сквозь камыши, ковыляла утка, ведя за собой, как на веревочке, десять утят.

– А он знает о ваших симпатиях к французам?

– Никакой симпатии к французам у меня нет. Я работала ради Ирландии.

– Сомневаюсь, что он заметит разницу.

Кэт вспыхнула от гнева, подстегнутого страхом.

– Это умозаключение или угроза?

Он бросил на нее лукавый взгляд.

– Всего лишь умозаключение, не сомневайтесь.

– Если это угроза, я бы хотела напомнить вам и вашим хозяевам, что способна принести им не меньше вреда, чем они мне. И этому не помешает моя смерть.

О'Коннелл больше не улыбался.

– Французы мне не хозяева, – ответил он. – И я не думаю, что вам грозит преждевременная смерть.

Она пропустила мимо ушей последнее замечание; главное, что она расставила все точки над «i». Время покажет, воспринял ли О'Коннелл, а заодно и французы ее угрозу достаточно серьезно, чтобы в будущем к ней не обращаться. И тут она с горечью поняла, что эта опасность всегда будет ее преследовать. От этого страха она никогда по-настоящему не освободится.

Она вгляделась в приятное лицо стоявшего рядом мужчины.

– Зачем вы этим занимаетесь? – неожиданно спросила Кэт.

– По той же причине, по которой занимаетесь и вы. Или мне следует сказать, по той же причине, по которой занимались и вы.

– Ради Ирландии?

Он недоуменно изогнул бровь.

– Неужели в это так трудно поверить?

– Судя по тому, что мне известно об О'Коннеллах, – да.

– Мы, О'Коннеллы, всегда считали, что человек, который расшибает себе голову о каменную стену – дурак.

– Так вот как вы называете храбрецов, которые уже много лет сражаются и умирают за Ирландию? Выходит, собрались какие-то дураки и бьются лбами о каменные стены?

На щеках ее собеседника проступили ямочки.

– Совершенно верно. Ирландия еще станет независимой, но этого не случится до тех пор, пока англичане не потеряют свою силу. И вовсе не ирландцы ослабят их. Другие постараются. Французы, например. Или, возможно, пруссаки.

– Пруссаки и англичане всегда были союзниками.

– Вот именно что были.

Они помолчали немного, глядя на мамашу-утку, которая следила, как ее птенцы, один за другим, заходят в воду. Воздух наполнился радостным кряканьем, по пруду кругами побежала рябь.

– На улицах растет недовольство, – сказал О'Коннелл спустя минуту. – Люди о чем-то шепчутся, обмениваются слухами. Они готовы к переменам.

– Какого рода переменам? – поинтересовалась она, изо всех сил изображая незаинтересованность, но даже ей, актрисе, это далось с трудом, так часто и тревожно у нее забилось сердце.

О'Коннелл не сводил взгляда с утки и ее выводка.

– Возможно, к смене династии.

– Каким образом это может помочь Ирландии?

– Стюарты всегда сочувствовали католикам.

Она резко повернула голову и посмотрела ему в лицо.

– Стюартов больше нет. Настоящих Стюартов. Да и Англия никогда не примет короля-католика. Помните, что случилось с Яковом Вторым?

– Яков Второй никогда не пытался восстановить в Англии католицизм. Все, чего он хотел добиться – это покончить с ограничениями для католиков. Он стремился к терпимости.

– А люди тем не менее не согласились его принять. И если они не сделали этого сто двадцать лет тому назад, то почему вы думаете, будто теперь они согласятся принять кого-то, похожего на него?

– Примут, ибо династия Ганноверов отмечена сумасшествием, и все это знают. Примут, потому что тысячи мужчин не имеют работы, а женщины и дети умирают от голода на улицах. Примут, потому что мы очень долго воюем и большинство людей ничего, кроме войны, не знают. Если новый король пообещает мир, пообещает уменьшить налоги и отменить принудительную вербовку^[99], думаю, большинство людей будут ему рады.

Кэт прищурилась.

– И кто все это затеял?

Он внимательно посмотрел на нее, и она сразу поняла, что сказала слишком много, проявила слишком большой интерес.

– В заговорах есть одна странная вещь, – сказал он с улыбкой. – Разных людей можно привлечь к одному и тому же заговору, выдвинув совершенно разные причины, которые порой даже несовместимы. Но какое имеет значение, кто стоит за всем этим, если Ирландии это принесет только пользу?

– По вашим словам выходит, что реставрация Стюартов может привести к миру с Францией, – сказала Кэт.

Солнце выглянуло из-за верхушек каштанов на другом берегу пруда и стало светить ей прямо в глаза. Кэт наклонила зонтик, чтобы лицо снова оказалось в тени.

– Но я считала, что война между Англией и Францией идет на пользу Ирландии. Вы сами говорили, нам только этого и нужно – ослабить англичан. Только так ирландцы смогут завоевать свободу.

Он рассмеялся.

– А вы сообразительны, надо же. – Он наклонился к пей поближе, став неожиданно серьезным. – Но если военные действия между Англией и Францией приносят пользу Ирландии, то насколько, по-вашему, будет лучше для нее, если в Англии начнется новая гражданская война?

Она пытливо вгляделась в его лицо, но он не хуже ее умел скрывать свои истинные мысли.

– Так вот чего добиваются эти люди? Гражданской войны?

– Вряд ли. Но, думаю, именно ее они в конце концов и получат.

К середине утра Том так оголодал, что у него кружилась голова. Он знал, что такое голод, в прошлом, в темные дни, до того, как судьба подарила ему встречу с виконтом Девлином. Но за последние несколько месяцев он привык к сытости и теплой постели. К нему даже вновь вернулось чувство защищенности, какое сопровождало его в золотые, полузабытые годы, до того, как отец заболел, а мать…

Том поспешно прогнал тяжелое воспоминание, прежде чем оно успело вцепиться в него когтями и окутать черной пеленой ужаса.

Он сидел у задней стены, уткнувшись лбом в колени, когда услышал шум во дворе: мужчины колотили по прутьям решеток жестяными кружками, а хохочущие женщины выкрикивали непристойности.

Заключенные в его камере столпились у решетки. Том поднялся с пола и потихонечку протиснулся в первый ряд.

– Что здесь такое? – поинтересовался он.

– Какой-то судья, – ответил мальчишка, высокий подросток из Чипсайда, которого застукали на воровстве оловянных кружек в пивной, за что, вероятно, ему и предстояло угодить на виселицу. – Говорят, он пришел сюда из-за какого-то богатенького сынка, которого прирезали вчера ночью в парке.

Теперь и Том его разглядел – маленького смешного человечка на кривых ногах и в очках с тонкой металлической оправой, которые он опустил на кончик носа. Несмотря на жаркий день, на нем было толстое пальто. Он шел, держа у носа круглый футлярчик с ароматным шариком^[100].

Том дернулся вперед.

– Сэр Генри, – закричал он, прижавшись лицом к решетке. – Сэр Генри, это я, Том. Сэр Генри…

Чья-то рука грубо вцепилась Тому в плечо и так толкнула, что он растянулся спиной на грязной соломе.

– Эй, ты, – сплюнул тюремщик, – грязный воришка, наткни свою пасть. Понял?

Том кое-как поднялся и вновь бросился к решетке, но было слишком поздно. Двор опустел, маленький судья ушел.

ГЛАВА 45

Утро Себастьян провел в Смитфилде, искал Тома.

На этот раз он не прибегал к маскировке. Наоборот, даже привез с собой пару здоровых лакеев, чтобы не повторилась ситуация, возникшая во время его последнего визита в этот район. Но Том, видимо, внял наставлениям и постарался остаться незаметным в этом районе. Себастьян отыскал одну старуху, торговавшую пуговицами, которая рассказала, что видела мальчишку примерно такого возраста – незадолго до заката он бежал по улице, словно за ним гнались черти. Но она не знала, что потом с ним случилось, и даже кто его преследовал.

Себастьян попробовал найти увечного шотландского солдата, просившего милостыню у входа в таверну «Герб Норфолка», но в последние несколько дней никто его не видел. Стоя под навесом галантерейной лавки, Себастьян внимательно разглядывал древний фасад таверны, сложенный из кирпичей, и в душе его росло беспокойство.

Наконец он решил, что вернется сюда в сумерки, когда выйдут на промысел ночные обитатели.

– Эндрю, Джеймс, – отрывисто позвал он. Оба лакея вытянулись по струнке, когда он отошел от дома. – Я хочу, чтобы вы проверили каждую караульную будку в этом районе, расспросили каждого часового, каждого сторожа. Поняли? Кто-то наверняка его видел.

– Есть, милорд.

Вскочив в карету, Себастьян захлопнул дверцу и велел кучеру лететь стрелой на Куин-Сквер, но там он лишь узнал, что сэр Генри Лавджой уехал расследовать мрачное убийство в парке. Расстроенный, раздраженный неудачей, Себастьян вспомнил об утреннем визите Тэсс Бишоп и понял, как проведет оставшиеся часы до сумерек.

Он выследил шевалье де Вардана на Бонд-стрит, в фехтовальной академии Анджело, где Вардан тренировался с самим маэстро. Себастьян постоял немного, наблюдая за боем. Шевалье оказался отличным фехтовальщиком – с острым глазом, гибкой кистью и быстрым, легким шагом. Босой, в рубашке и кожаных штанах, со светло-каштановой челкой, упавшей на глаза, он ловко двигался по деревянному полу, сверкая рапирой.

Себастьян никогда не слышал о нем дурного слова. Женщин восхищало его обаяние и изящная манера танцевать, а мужчины симпатизировали ему за веселость нрава, щедрость и смелость на охоте. Правда, всем была известна его вспыльчивость. Но ничто не говорило о том, что он мог подвергнуть любимую женщину медленной и мучительной смерти от яда.

На глазах у Себастьяна шевалье сделал ложный выпад влево, после чего умудрился обойти защиту маэстро и нанести укол в плечо. Маэстро расхохотался, и поединок закончился. Противники постояли несколько минут, обмениваясь дружескими репликами людей, любящих один и тот же спорт. Затем Вардан направился в раздевалку.

Себастьян поймал его, едва тот переступил порог.

Схватив его за правое запястье, Себастьян вывернул ему руку за спину и резко рванул, так что Вардан потерял равновесие. Потом, пользуясь преимуществом, Себастьян прижал противника лицом к стене и обхватил его горло левой рукой так, что тот не мог шевельнуться.

– Мерзкий ублюдок, – прошептал Себастьян ему на ухо.

Шевалье попытался повернуть голову, скосил глаза на сторону.

– Девлин. Какого черта?

Себастьян только крепче сжал его горло.

– Вы солгали мне, – сказал он, медленно и тщательно произнося каждое слово. – Мне известно о договоре между маркизом Англесси и его женой и какую роль в нем сыграли вы. Так что даже не думайте пытаться что-либо отрицать.

– Разумеется, я солгал, – с трудом произнес Вардан, – Как иначе мог поступить джентльмен?

Себастьян засомневался, а потом все-таки отступил назад и выпустил из рук своего пленника.

Шевалье резко обернулся, сверкая темными глазами и растирая левой рукой правую.

– Тронете меня еще раз, и я вас убью.

Он подошел к умывальнику, налил воды в тазик и несколько раз зло плеснул себе в лицо.

– Кто вам рассказал? – спросил он через несколько секунд. – Англесси? Вот уж никак не ожидал.

– Он хочет, чтобы я отыскал убийцу его жены.

Вардан осмотрелся вокруг.

– Намекаете, что я этого не хочу?

Они злобно уставились друг другу в глаза. Наконец Себастьян произнес:

– Где вы с маркизой обычно встречались?

Вардан ответил не сразу, потянувшись за полотенцем.

– В различных тавернах. И почти каждый раз в другом месте. А что?

– А когда-нибудь встречались в Смитфилде?

– В Смитфилде? – с удивлением переспросил шевалье, но было в его лице еще что-то, очень похожее на страх. – Господи, нет. Почему вы спрашиваете?

– Потому что Гиневра Англесси ездила туда в тот день, когда была убита. Вы случайно не знаете, зачем она гуда отправилась?

Шевалье насупился.

– Где именно она была? Смитфилд большой.

Себастьян покачал головой.

– Как вы провели прошлую среду?

Вардан сразу понял, что подразумевалось под этим вопросом. Он ответил, гневно раздувая ноздри:

– Я проспал допоздна. Накануне почти всю ночь гулял с друзьями. Я даже из дома не выходил часов до пяти, может, шести. – Натягивая сапоги, он замер, чтобы бросить на Себастьяна сердитый взгляд. – Можете проверить у слуг, если мне не верите.

Себастьян наблюдал, как он надевает сюртук.

– Я хочу, чтобы вы рассказали об Уэльсе.

Когда Вардан застегивал пуговицы, из зала вошли двое: тот, что был постарше, похлопывал молодого по плечу, приговаривая:

– Молодец, Чарльз. Честное слово, молодец.

– Только не здесь, – сказал Вардан.

Себастьян кивнул.

– Пойдемте, прогуляемся.

ГЛАВА 46

– Я сейчас уже не припомню то время, когда не любил Гиневру, – рассказывал Вардан, пока они прогуливались вдоль Серпантина^[101].

Тонкая дымка чуть пригасила цвет неба, придав ему беловатый оттенок. В душном неподвижном воздухе остро пахло травой.

– Она была… в общем, таких, как она, я никогда не встречал. Гордая и смелая, благородная и в то же время очень нежная, великодушная.

Гаснущий свет как-то по-особому упал на лицо шевалье, напомнив Себастьяну, что его спутник еще очень молод. Всего двадцати двух лет отроду, а красивые черты уже отмечены печатью горя.

– Мы с Гин вместе выросли, – сказал он. – Наверное, Клэр и Моргана тоже иногда появлялись рядом, но я их не помню. В памяти осталось, что мы всегда были вместе, только Гин и я.

Он устремил взгляд вдаль, где двое ребятишек играли со своей собакой: собака лаяла, а дети бегали взад-вперед и смеялись, не слушая призывы няни в фартучке. Улыбка тронула его губы, печальная улыбка, которая появилась на секунду и тут же исчезла.

– Я всегда знал, что она любит меня. И я вовсе не имею в виду детскую любовь, какой девочка любит брата. С самого начала это чувство было гораздо серьезнее для нас обоих. Даже когда мы по молодости еще сами не понимали, что это такое.

Он умолк. Себастьян не стал его торопить, и через мгновение Вардан продолжил:

– Мы выросли, полагая, что всегда будем вместе. Что она предназначена мне, а я – ей. Гин не сомневалась, что когда-нибудь мы поженимся.

– А вы сомневались?

– Сначала я тоже так думал. Но с возрастом я начал понимать, что есть… трудности.

– Как, например, отсутствие богатства?

Он коротко и горестно рассмеялся.

– Это в первую очередь. Когда Гиневре исполнилось семнадцать, сестра ее отца пригласила племянницу провести сезон в Лондоне. В свое время такое же приглашение получила Моргана. Старик Ателстон тогда долго ворчал, но в конце концов наскреб кое-какие деньги на наряды и отослал Моргану в Лондон. Она преуспела лучше, чем кто-либо ожидал. Ателстон был уверен, что Гиневру ждет еще большая удача. – Вардан помолчал. – Старому негодяю это было очень нужно.

– Что, дела были совсем плохи?

Вардан кивнул.

– Даже хуже, чем предполагала Гиневра. Она-то надеялась, что он ухватится за возможность избавиться от расходов на лондонский сезон. Но когда она сообщила отцу, что вовсе не нуждается в блестящей партии, ибо планирует выйти за меня, он рассмеялся. А потом, разумеется, впал в ярость.

Пока они беседовали, поднявшийся ветер взъерошил траву, зашелестел высокими кронами ближайших вязов. А там, вдалеке, один из ребятишек тащил воздушного змея, сделанного из красной бумаги и бамбука, который каждый раз падал на землю, когда мальчик пытался его запустить.

Вардан продолжал через силу:

– Все, что мог бы оставить мне отец, все, чем владело несколько поколений в моем роду, было потеряно. Все, что у меня есть, это титул, знатное происхождение и несколько обедневших родственников королевских кровей, положение которых ничуть не лучше моего.

Себастьян наблюдал, как маленький мальчик подобрал змея и попробовал запустить его снова. Да, не много нашлось бы вельмож, пожелавших видеть своим зятем эмигранта, наполовину француза, к тому же без гроша в кармане.

– Гин попыталась его переубедить, но Ателстон был тверд. Он пригрозил оставить ее без денег и выгнать из дома, если она откажется ехать в Лондон или если не сделает то, что нужно, пока будет там. Он не шутил.

– И она согласилась?

– Вначале нет. Она убежала из дома. – Вардан повернул голову и прищурился, чтобы тоже понаблюдать за воздушным змеем, – Мне никогда не забыть той ночи. С моря дул штормовой ветер. Она прибежала к нам дорогой, знакомой ей с детства, вдоль утесов. Удивительно, как она не погибла. – Он прерывисто вздохнул. – Я в тот день отправился на верховую прогулку и был застигнут бурей. Гин нашла меня в конюшне.

Себастьян представил Гиневру Англесси совсем юной, с мокрыми волосами, рассыпавшимися по спине, с отчаянием и страхом в широко распахнутых глазах.

– Что вы ей сказали?

Шевалье ответил, по-прежнему не поворачиваясь.

– Что я мог сказать? – Он с трудом сглотнул. – Мне тогда было восемнадцать. Я не мог содержать жену. Я даже не мог жениться без разрешения.

– Ваша мать не согласилась бы ее принять?

Молодой человек улыбнулся.

– Мама любила Гиневру, особенно когда та была ребенком. Но она бы никогда не согласилась на подобный брак.

Себастьян подумал о гордой элегантной женщине, с которой недавно познакомился. Леди Одли, должно быть, наблюдала с нарастающей тревогой за тем, как развивались отношения между молодым шевалье и его подругой детства. В планы такой женщины насчет лишенного средств сына не входила его женитьба на дочери какого-то обедневшего провинциального графа. В Лондоне было полно богатых банкиров и купцов, не возражавших против бедного зятя, если этот зять имел титул, благородное происхождение и связи с королевской семьей.

– Что сделала леди Гиневра, когда вы сказали ей об этом?

– Убежала обратно в бурю. Я пытался пойти за ней, но так и не нашел ее нигде. Даже испугался, как бы она не бросилась со скалы. – Шевалье замолчал, и Себастьяну показалось, будто он внезапно постарел. – Позже Гиневра рассказывала, что чуть было действительно не сделала это. Но потом подумала и решила, что не позволит отцу уничтожить ее, а лучше отправится к тетке в Лондон и выйдет за богатого старика – чем старее и богаче, тем лучше. А когда он умрет, она станет свободной.

– В том числе и от родного отца.

– Да. Во всяком случае, таков был ее план. Проблема заключалась в том, что при огромном выборе богатых стариков ей была невыносима мысль о браке с одним из них.

– До тех пор, пока она не встретила Англесси.

Вардан плотно сжал губы.

– Да. Она рассказывала, что поначалу он показался ей таким же, как остальные, – старым, седым, обрюзгшим. Но постепенно, узнав его получше, она обнаружила, что у него доброе сердце и острый ум, и тогда они стали друзьями. Мне кажется, он во многом был для нее отцом, которого она по-настоящему никогда не имела.

Себастьян запрокинул голову, чтобы рассмотреть красного воздушного змея, который парил теперь в облачном небе, поймав воздушный поток. Что там говорила Тэсс Бишоп насчет маркизы Англесси и ее господина? «Они хорошо подходили друг другу… Они часами разговаривали, смеялись. Не часто встречаются такие пары…» Интересно, рассказывала ли Гиневра мужчине всей своей жизни, каким теплым чувством она в конце концов прониклась к своему престарелому мужу. Себастьян решил, что вряд ли.

Он повернулся и внимательно посмотрел на взволнованного молодого человека.

– В ночь убийства леди Англесси кто-то пытался влезть в ее комнату. Камеристка спугнула его, но он вернулся на следующую ночь и обыскал комнату. Вы случайно не знаете, что он хотел найти?

Вардан смотрел вдаль, словно обдумывал ответ. Но по тому, как он поджал губы, Себастьян догадался, Вардану не было нужды задумываться, он и так знал, что искал таинственный грабитель, о котором поведала Тэсс Бишоп. Шевалье покачал головой.

– Понятия не имею.

– Вот как? Насколько я знаю, между вами и леди Англесси недавно произошла ссора. Довольно серьезная ссора.

Вардан насупил брови.

– Кто вам рассказал?

– Какая разница?

Тогда Вардан остановился и повернулся лицом к Себастьяну, захрустев галькой под сапогами.

– Что вы себе вообразили? Будто она попыталась порвать со мной, а я ее убил? Все было совсем не так.

Себастьян даже бровью не повел.

– А как?

Вардан на секунду запнулся, а потом выпалил:

– Она собиралась оставить Англесси. Вот почему мы поссорились. Она хотела, чтобы мы с ней бежали.

Себастьян смотрел в напряженное, взволнованное лицо юноши и не верил ни одному его слову.

– Зачем? Зачем бы она стала даже думать об этом?

– Затем, что она его боялась. О, я знаю, о чем вы думаете. Он производит впечатление такого мягкого, спокойного человека – настоящий джентльмен прошлого иска. Гин тоже так считала сначала. Они прожили вместе несколько лет, прежде чем она поняла, каков он на самом деле.

– Ну, и каков же он?

– Ревнивый. Собственник. Это была его идея, чтобы она завела любовника. Но когда она так и сделала, он не смог этого вынести. В конце концов Гин испугалась, что он убьет ее. Убьет обоих, вместе с ребенком.

Себастьян покачал головой.

– Для Англесси нет ничего важнее, чем лишить племянника наследства. Господи, да этот человек сам подтолкнул собственную жену к измене в надежде зачать наследника. С чего бы ему вдруг ополчаться на нее?

– Не знаю. Но ведь он раньше такое проделывал.

– О чем это вы?

– Именно так погибла его первая жена. Разве вы не знали? Она была беременна, а он столкнул ее с лестницы. Она погибла. Погибли оба – она и ребенок.

Себастьян пересекал Бонд-стрит, направляясь к дому маркиза Англесси на Маунт-стрит, когда его окликнул высокий взволнованный голос.

– Лорд Девлин. Послушайте, лорд Девлин!

Себастьян обернулся и увидел, что из старой побитой кареты ему машет сэр Генри Лавджой.

– Можно вас на два слова, милорд?

ГЛАВА 47

В Лондоне все происходило по-другому, чем в деревне, где выездные судебные заседания устраивались раз в квартал – если вообще устраивались. В дальних графствах человек томился в тюрьме, ожидая суда, самое меньшее три месяца, а то и целый год. В Лондоне преступника, даже малолетнего, ловили, судили и вешали менее чем за неделю.

Себастьян старался не думать об этом, когда следовал с Лавджоем за смотрителем по грязным тюремным коридорам, освещенным дымящимся камышом. В смрадном воздухе смешались запахи экскрементов, мочи и гнили – гниющей соломы, гниющих зубов, гниющей жизни.

Их провели в холодную, но относительно чистую комнату с голыми каменными полами и маленьким высоким окошком с решеткой, сквозь которое тусклый свет падал на простые деревянные стулья и старый потрескавшийся стол.

– Как вас сюда занесло? – поинтересовался Себастьян у Лавджоя, когда они с судьей остались вдвоем ждать.

– Караул задержал пару грабителей возле парка Сен-Джеймс в ту ночь, когда был убит сын сэра Хамфри Кармайкла. Я надеялся, вдруг они что-то видели.

– Ну и?

Лавджой скривил рот.

– Ничего.

Из коридора донеслось гулкое эхо: тяжелая мужская поступь и легкие шажки ребенка. Себастьян обернулся к двери.

В комнату, шаркая, вошел Том с поникшей головой. В грязной, порванной одежде, без шапки, бледный и измученный. За одну длинную, адски тяжелую ночь у мальчишки исчезла вся его дерзкая решительность и бойкость.

– Вот он, – нехотя буркнул тюремщик.

– Спасибо. – Голос Себастьяна слегка охрип, – Это пока все.

Том поднял голову и от изумления открыл рот.

– Милорд!

Лавджой выставил руку, чтобы остановить неуместный порыв мальчишки.

– Тихо, тихо, парень. Помни свое место.

– Оставьте его, – сказал Себастьян, а мальчик тем временем вывернулся из-под руки судьи и кинулся на грудь виконту.

– Я не делал этого! Клянусь, я не крал часов у того типа. – Тельце мальчика содрогнулось от рыданий. – Они все придумали, потому что я видел порох и слышал, о чем они разговаривали.

– Все в порядке, – сказал Себастьян, обхватив парнишку за плечи и переглянувшись над его головой с Лавджоем. «Порох»? – Я пришел забрать тебя домой.

– Меня собирались повесить, – срывающимся голосом добавил Том. – Повесить, как повесили Хьюи.

Себастьян посмотрел на измученную, зареванную мордашку.

– Кто такой Хьюи?

– Мой брат. Хьюи был моим братом.

Покинув тюрьму, Себастьян посадил Тома в карету и велел кучеру отвезти мальчика к Полу Гибсону.

– К Гибсону? – Ребенок вскочил. – Мне не нужен врач. Вы едете туда? В Смитфилд? Я с вами!

– Ты поступишь так, как тебе велят, – сказал Себастьян тем голосом, который усмирял воинственных солдат, не успевших смыть кровь после битвы.

Мальчик опустился на сиденье и поник головой.

– Есть, хозяин.

Себастьян кивнул кучеру, потом повернулся и подозвал наемный экипаж.

– Нравится вам это или нет, но я еду с вами, – объявил Лавджой, забираясь в экипаж за спиной Себастьянa, пока тот отдавал распоряжение кучеру ехать в Смитфилд. – Закон не благосклонен к тем, кто выдвигает ложные обвинения в воровстве.

Себастьян бросил на судью удивленный взгляд, но ничего не сказал.

Лавджой устроился в уголке экипажа и принялся задумчиво покусывать нижнюю губу. Через минуту он скакал:

– Все эти разговоры о бочонках с порохом и повторении Славной революции тысяча шестьсот восемьдесят восьмого года… Вы думаете, что-то назревает? Революция?

Себастьян покачал головой. Том успел рассказать им в подробностях, что видел и слышал возле подвалов «Герба Норфолка». Рассказ заставлял задуматься, впрочем, вряд ли там было что-то криминальное.

– Больше похоже на дворцовый переворот, я бы сказал, а не на революцию. Но не известно, к чему все это может привести. Начнется заварушка – и ее трудно будет остановить. Французская революция началась, когда несколько вельмож захотели возродить прежнее Национальное собрание, не забыли? А в результате они получили гораздо больше того, чего добивались.

Облака становились все гуще, поглощая дневной свет, отчего стало казаться, что уже вечереет. Себастьян смотрел в окно на кирпичные дома с потеками сажи, на пивные заведения, откуда доносился пьяный хохот. В душном воздухе пахло вареной капустой, лошадиным навозом и горящим мусором. Мальчик лет десяти-двенадцати, с виду уборщик улиц, поспешил убраться с дороги. Экипаж прогрохотал мимо, а он уставился на него во все глаза, крепко сжимая в руках метлу. За его спиной стояла маленькая девочка, не старше восьми лет, в рваных обносках, бледненькая и хилая, она протянула грязную ручонку во всеобщем жесте всех попрошаек, клянчивших милостыню.

Экипаж унесся дальше, и дети потерялись среди толпы оборванцев.

Себастьян невольно подумал о двух других детях, одного звали Хьюи, а другого – Том. А еще он подумал об их матери, простой, но благочестивой вдове, которая, лишившись работы, оказалась на улице с двумя ребятишками. Для нее, как и для тысяч женщин в такой же ситуации, выбор был прост и жесток: голодная смерть, воровство или проституция. Мать Тома выбрала воровство, заработав тем самым себе на бесплатный проезд в один конец в ссылку. Проституция, которая могла принести к болезни и ранней смерти, не считалась серьезным преступлением. Зато воровство ради того, чтобы накормить голодных детей, – считалось.

Из рассказов Тома Себастьян понял, что мальчику было девять лет, когда он с братом стоял на пристани и смотрел, как их мать увозят на лодке к кораблю, бросившему якорь в Темзе. Старше своего брата на целых три года, Хьюи взял на себя заботы о младшем и выполнял свой долг, как умел, – пока его тоже не поймали на воровстве. Хьюи повезло меньше, чем их матери. Его повесили.

Голос Лавджоя нарушил размышления Себастьяна.

– Мы выяснили, кто был тот человек, которого вы убили у реки.

Себастьян повернул голову, упиравшуюся в потрескавшуюся кожаную обшивку.

– Я не убивал его. Он упал.

Лавджой дернул губами, что служило у этого маленького сурового судьи улыбкой.

– Его звали Ахерн. Чарльз Ахерн. Слышали о таком?

Себастьян покачал головой.

– Что о нем известно?

– Ничего хорошего. Он учил сыновей лорда Кохрана, пока младший не уехал прошлой осенью в Итон.

– И чем он занимался с тех пор?

Лавджой вынул из кармана большой носовой платок и прижал к носу.

– Этого мы не знаем.

Себастьян только сейчас почувствовал тяжелый запах дыма, к которому примешались другие запахи этого района – зловоние красилен и смрад боен. Свернув на Гилтспер-стрит, они услышали крики, топот, треск огня. Экипаж с трудом пробирался сквозь густую толпу. Издалека доносился ровный звон пожарного колокола.

– Что-то горит, – сказал Лавджой, высовывая шею из окна.

Себастьян тоже разглядел пожар. Языки пламени танцевали по старой крутой крыше, вырываясь из раскрытых окон, зиявших как дыры на осыпающемся кирпичном фасаде. Клубы густого черного дыма поднимались в небо, смешиваясь там с низкими серыми облаками.

– Проклятье, – выругался Себастьян, открывая дверцу и выпрыгивая, прежде чем возница успел остановить экипаж. – Это «Герб Норфолка».

ГЛАВА 48

На улице царила суматоха, ревело пламя, визжали женщины, кричали почерневшие от дыма мужчины, в их блестящих от пота лицах отражались оранжевые всполохи огня, когда они, построившись цепочкой, быстро передавали из рук в руки переливающиеся через край ведра с водой.

Себастьян протолкался сквозь толпу, окидывая взглядом горящий фасад старой таверны. Черные хлопья пепла кружились над головой и медленно оседали, как грязный снег. Жар огня опалил ему лицо, проник в легкие нa его глазах из-под двери маленькой пуговичной лавки, которая находилась рядом с таверной, показались клубы дыма. Потом переднее сводчатое окно взорвалось, и весь дом охватило пламя.

Толпа вокруг громко застонала. Произошло то, чего все боялись: огонь начал распространяться. Такая опасность всегда существовала в любой части города, но здесь, где дома, построенные из старой сухой древесины, наклонялись друг к другу через узкие изогнутые улочки, одна небрежно оставленная горящая свеча могла за одну ночь уничтожить весь район.

Себастьян переключил внимание на толпу, ожидая увидеть огромного негра в первых рядах мужчин, боровшихся с адским пламенем. Но Калеба Картера нигде не было видно.

Взгляд Себастьяна задержался на высокой девушке со светло-серыми глазами и жидкими бесцветными волосенками, которая стояла у обочины. На мгновение их взгляды встретились. По тому, как она вытаращила глаза и открыла рот, он понял, что девушка его узнала.

Она развернулась, чтобы убежать, но Себастьян оказался проворней. Схватив ее за предплечье, он рывком повернул девчонку к себе лицом.

– Где Картер? – сурово спросил он.

Она смотрела на него округлившимися от страха глазами и молчала. Тогда он схватил ее за вторую руку и, приподняв над землей, хорошенько встряхнул, так что у нее задергалась голова.

– Где он, черт возьми?

– Подвал! Он говорил что-то насчет подвала…

Себастьян отшвырнул девчонку в сторону. Она упала, но тут же поднялась и бросилась наутек так быстро, что он даже не успел еще повернуться.

Огонь пока не добрался до задней половины таверны, хотя, по всем признакам, времени для этого требовалось не много. Себастьян обнаружил толстые деревянные двери, ведущие в подвал, запертые изнутри. В подвал вел и другой ход, из самой таверны, но время было дорого. Себастьян схватил какую-то железяку и с силой ударил в дверную створку. Дерево от удара раскололось.

Кто-то прокричал:

– Эй! Что ты там делаешь…

Не обращая ни на кого внимания, Себастьян пинком распахнул разбитые двери.

Снизу вырвался сухой горячий воздух, отдававший дымком. В первую секунду Себастьян помедлил. Если порох, о котором говорил Том, все еще находится в подвале, то взрыв разорвет Себастьяна на куски. Но он не думал, что люди, с которыми он имел дело, настолько беспечны.

В глубине подвала кто-то оставил горящую лампу. Бросившись вниз по истертым каменным ступеням, Себастьян увидел далекие ровные отблески пламени. Дым здесь стоял густой, он просачивался сквозь потолочные доски.

На последней ступеньке виконт остановился. В подвале был утоптанный земляной пол, вокруг возвышались ряды деревянных бочек и стеллажи с бутылками, пахло французским вином, бренди и горящим деревом. Шум пожара здесь звучал тише, но все равно с каждой секундой приближался. Виконт уже слышал рев пламени и зловещее потрескивание.

Где-то совсем близко отрывисто закашлял человек.

Себастьян пошел на звук, осторожно пробираясь среди стеллажей, и нашел хозяина таверны лежащим лицом в землю с раскинутыми в стороны руками и ногами. Услышав Себастьяна, огромный негр подтянул руки к себе и попытался приподняться на локтях. Затылок его лысой головы был темен от крови, которая струйками стекала по шее, обагряя белый воротник рубашки.

Вновь застонав, Картер оттолкнулся ладонями от земли и перекатился на спину. Так он и лежал, судорожно вздымая грудную клетку при каждом вдохе. Удар по затылку, видимо, оглушил его, но причина того, что он не мог подняться и вокруг рта у него выступила кровавая пена, была в другом: между ребер торчал кинжал.

Африканец закатил глаза и снова дернулся, когда Себастьян опустился рядом с ним на колени.

– Опять, – сказал Картер, морщась от боли. – Какого черта…

Он зашелся кашлем. Себастьян приподнял ему голову, чтобы было легче дышать.

– Кто это с вами сделал?

У Картера кадык заходил ходуном, и на губах снова выступила кровавая пена, когда он пытался что-то сказать.

Себастьян наклонился поближе. В воздухе сильно запахло мочой, ибо мочевой пузырь негра не выдержал и освободился. Чернокожий совсем был плох, грудь его подергивалась, когда он с трудом набирал в легкие воздух.

– Да… – Верхняя губа его вздернулась, в черных глазах вспыхнул огонек и тут же померк, – Да пошел ты… – произнес он на последнем вздохе, и глаза его погасли.

Себастьян перестал поддерживать великана за плечи, уложил его на утоптанную землю. Отблески в подвале стали более яркими. Подняв глаза, Себастьян увидел, что потолок лижут языки пламени.

Виконт резво вскочил. Бочонки с порохом, быть может, убрали, но богатые запасы бренди, которые здесь хранились, могли воспламениться не хуже. Себастьян кинулся по ступенькам наверх в ту секунду, когда вторая дверь в подвал взорвалась и огонь ринулся вниз.

ГЛАВА 49

Густой дым разъедал глаза, вызывал кашель. Прикрыв лицо согнутой рукой, Себастьян поднимался наверх, перепрыгивая через две ступеньки. Не успел он преодолеть и половины лестницы, как услышал треск над головой. Он оглянулся и увидел, как горящая балка рухнула на каменные ступени за его спиной, увлекая за собой половину потолка, в спину ему ударила жаркая волна, повалив на колени.

Задыхаясь и кашляя, он практически ползком преодолел последние ступени. Взявшись рукой за край разбитой двери, он подтянулся и вылез на улицу, где почувствовал блаженную ночную прохладу.

Он стоял, опершись руками о колени, и вдыхал дарующий жизнь воздух. А за его спиной таверна превратилась в огненный скелет дома. Себастьян повернулся и увидел, как стены строения обрушились внутрь и пламя с ревом взмыло в затянутое облаками небо.

Холодный ветер охладил его кожу. Ветер и еще что-то, оно остудило ему веки и побежало по щекам, когда он поднял лицо к небу.

Дождь.

Себастьян сидел на старой колоде и обматывал влажным носовым платком обожженную руку, когда его нашел Лавджой.

Маленький судья остался без шапки, воротник на нем был измят, всегда безукоризненно белую рубашку украшало черное пятно, которое становилось серым под зарядившим дождем.

– Если бы ваш паренек был прав и в подвале действительно хранился порох, то взрыв снес бы половину улицы, – сказал Лавджой, сняв очки, чтобы протереть стекла.

Себастьян зубами затянул узел повязки.

– Порох увезли. Скорее всего, они сделали это еще прошлой ночью, после того как упекли Тома в тюрьму. Они не могли рисковать на тот случай, если бы кто-нибудь решил проверить рассказ мальчика.

Лавджой запрокинул голову и, подергивая лицом, уставился на обгоревший фасад.

– А пожар?

– Устроен, чтобы уничтожить последние улики, как я полагаю. – Себастьян поднялся с колоды. – И кроме того, чтобы скрыть убийство Калеба Картера.

Лавджой бросил в его сторону быстрый взгляд.

– Вы имеете в виду хозяина-негра? Он мертв?

– Я нашел его в подвале. Кто-то сунул ему под ребра нож.

– Но… зачем?

– Давайте подумаем. В прошлую среду маркиза Англесси, как утверждают очевидцы, вошла в эту таверну. Насколько нам известно, никто, кроме убийцы, больше не видел ее живой. Через несколько дней появляюсь я и начинаю расспрашивать о пропавшей даме. Затем прошлой ночью мой тигр наблюдает за разгрузкой пороха и подслушивает разговор о повторении Славной революции тысяча шестьсот восемьдесят восьмого года. Здесь затевалось что-то серьезное. Но единственная ниточка, которая у нас была, – это Калеб Картер и его таверна. Себастьян помолчал, глядя на дымящиеся разрушенные стены.

– А теперь у нас нет ни того ни другого.

Заехав к Полу Гибсону, чей домик стоял у подножия Тауэр-Хилл, Себастьян нашел Тома спящим в хозяйской спальне.

– Для него сейчас это лучше всего, – пояснил Гибсон, прикрывая ладонью пламя свечи. – Он был совсем без сил.

Себастьян посмотрел на спящего мальчика.

– С ним все в порядке?

– Он сильно испугался. Но ничего страшного не случилось.

Себастьян кивнул. В пространных пояснениях не было нужды. Оба знали, что могло случиться с любым ребенком или взрослым, имевшим несчастье оказаться в одной из тюрем его величества.

– Он все время говорил о ком-то по имени Хьюи, – продолжил Гибсон, направляясь в гостиную.

Себастьян кивнул.

– Его брат. Насколько я понял, мальчика повесили.

Гибсон вздохнул.

– Мы живем в варварские времена. – Он налил два бокала вина. – Насчет этого заговора против Ганноверов… есть идеи, кто там замешан?

– Чтобы иметь хоть малейший шанс на успех, заговорщикам понадобилась бы поддержка крупных фигур, как в армии, так и в правительстве. Но есть ли у них эта поддержка? – Себастьян пожал плечами. – Не знаю. Лично я не видел никаких признаков. Но это не означает, что все спокойно. Событие в «Гербе Норфолка», безусловно, всего лишь мелкий случай на периферии.

– А не замешан ли в деле Англесси?

– Думаю, не исключено. Хотя я бы удивился. – Себастьян принял от Гибсона бокал с вином и опустился в одно из потертых кожаных кресел перед незажженным камином. – До сих пор я не нашел ни одного человека, причастного к смерти леди Англесси, кто бы обладал хоть какой-то властью. – Он помолчал. – Если не считать Портланда, разумеется. А он настолько фанатичный тори, что вряд ли станет выступать за революцию.

Гибсон подошел к холодному камину.

– У тебя уже есть идея, откуда взялось ожерелье леди Гендон?

Себастьян взглянул в открытое лицо друга и увидел в нем тревогу. Когда-то, много лет тому назад, в Италии они вместе побывали в аду и вернулись оттуда. Их дружбу скрепляло не происхождение или знатность, а общие моральные представления и глубокое взаимное уважение двух людей, проверенных огнем и опасностью, в которой они сохранили хладнокровие.

Но и у самой крепкой дружбы есть свои границы. Себастьян не смог бы открыться даже перед Кэт, сказав: «Не хочу в это верить, но с каждым днем все больше убеждаюсь, что моя мать не утонула в тот давний летний день. Будь это так, трискелион лежал бы последние семнадцать лет под слоем ила где-нибудь на дне Ламанша. И не сыграл бы теперь свою роль в том, что случилось с Гиневрой Англесси».

Поэтому Себастьян просто допил вино и ответил:

– Нет. Для меня это пока тайна.

Вернувшись домой на Брук-стрит, Себастьян намеревался подняться наверх, вытерпеть сетования камердинера по поводу очередного погубленного камзола и переодеться в вечерний костюм. Но вместо этого он зашел в библиотеку, плеснул себе бренди и остался стоять, уставившись в незажженный камин.

Иногда требовалось действовать тонко и умно, но возникали ситуации, когда нужна была только грубая сила. Посылая Тома на разведку в Смитфилд, он совершил ошибку. Он не только подверг мальчишку огромной опасности, но и лишил себя шанса самому вернуться в таверну и добиться у Калеба Картера правды насчет визита маркизы. Теперь было слишком поздно.

Из задумчивости виконта вывел настойчивый стук в парадную дверь.

– Меня нет, Моури, – сказал Себастьян, когда его дворецкий направился к двери.

– Да, милорд.

Сделав глоток бренди, Себастьян посмотрел в окно, выходящее на улицу. Перед крыльцом стояла элегантная карета, запряженная парой красивых серых в яблоках лошадей. Ему не нужно было видеть герб на дверцах, чтобы узнать владельца.

Он услышал, как Моури говорил что-то вежливым спокойным тоном, а его перебивал громкий женский голос, слишком хорошо знакомый виконту.

– Не будьте смешным, – говорила его сестра Ананда. – Я отлично знаю, что Девлин дома. Сама видела, как он поднимался по ступеням минуту назад. Так вот, либо вы докладываете обо мне, либо я сама поднимусь и найду его. Выбирайте.

Себастьян показался на пороге библиотеки с бокалом бренди в незабинтованной руке и увидел высокую худую женщину в глубоком трауре, стоявшую в вестибюле, выложенном мраморной плиткой.

– Престань угрожать бедняге. Он просто выполняет свой долг.

Аманда повернула голову и взглянула в его сторону.

– Сама знаю. – При виде брата она округлила глаза и сморщила нос от едкого запаха дыма и сажи. – Святые небеса. Чем это ты занимался? Устроился трубочистом?

Себастьян рассмеялся и, отступив на шаг, отвесил ей изящный поклон.

– Входите же, миледи.

Она проплыла мимо, срывая на ходу перчатки, но даже не думая снимать шляпку.

– Ты понимаешь, разумеется, что весь город только о тебе и говорит. Опять.

– Но, уверен, не так плохо, как в прошлый раз.

Она резко обернулась к нему, сверкнув голубыми глазами.

– Подумай хоть немного о своей племяннице. Неужели это такая большая просьба? – Она небрежно махнула рукой. – Не ради меня, конечно. Ради Гендона. В конце концов, она его внучка.

Себастьян нахмурился.

– А при чем здесь Стефани?

– Ей семнадцать лет. Не пройдет и года, как она начнет выезжать. По-твоему, у нее будет шанс сделать приличную партию, если ее дядя, как всем известно, имеет привычку водиться с убийцами?

Себастьян подошел к столику, чтобы налить себе еще бренди.

– Хочешь? – предложил он.

Аманда покачала головой.

– Я не вожу компанию с убийцей леди Англесси, – сказал Себастьян. – Я просто пытаюсь выяснить, кто он.

– Полно, Себастьян. Словно простой сыщик с Боу-стрит?

– Смею надеяться, тонкости и хитрости у меня побольше. К тому же, конечно, я не получаю плату, поэтому тебе не стоит беспокоиться, что во всем этом есть хотя бы намек на вонючее торгашество.

– Я бы тоже предпочла так думать.

Себастьян скупо улыбнулся.

– Иначе твои деликатные чувства будут оскорблены?

– Как у всякого воспитанного и культурного человека.

– Вот как? Что ж, а убийство оскорбляет мои чувства.

– Нет у тебя никаких чувств. – Она отвернулась, прикрыв ладонью глаза, но потом вдруг вновь посмотрела ему к лицо. – Зачем ты вообще в это ввязался?

Себастьян не спеша отпил из бокала.

– Мне кажется, я только что объяснил причину.

Она покачала головой.

– Ничего подобного. При чем здесь ты? Почему именно это убийство?

Себастьян секунду помедлил, потом ответил:

– Ты помнишь ожерелье с голубым камнем, которое так любила носить мать? Она еще рассказывала, будто ожерелье подарила ей какая-то старая карга в горах Уэльса.

– Да. А что?

– Ты знала, что ожерелье было на матери в тот день, когда она пропала без вести?

– Нет. При чем здесь ожерелье?

– Оно было на шее маркизы Англесси, когда ее труп обнаружили в Павильоне.

Аманда удивленно вытаращила глаза.

– Ты, наверное, шутишь. Фантасмагория какая-то. Откуда маркиза его взяла?

– Похоже, никто не знает. Но Джарвис узнал украшение и предположил, что у меня могут найтись собственные причины заняться расследованием.

Аманда пытливо вгляделась в лицо брата.

– Ты так уверен, что это не принц ее убил?

Себастьян не дрогнул под ее взглядом. Что бы там ни говорили об Аманде, она всегда была хладнокровной женщиной, полностью лишенной воображения. Если даже она начала подозревать Принни в убийстве, то, значит, регент в большой беде.

Себастьян покачал головой.

– Маркизу убили гораздо раньше. А потом перевезли тело в Павильон и уложили в кабинете, где его и нашел принц.

Аманда нахмурилась.

– Насколько раньше она была убита?

– Примерно часов за шесть до того, как ее нашли, может, еще раньше.

Аманда скривила губы в презрительной улыбке.

– Ага, вот видишь? Никакой великой тайны. Да что там, я сама могла бы тебе сказать, что Принни не виноват. В тот день с утра его даже не было в Брайтоне.

Себастьян крепче сжал бокал с бренди.

– Что?

Аманда рассмеялась.

– Ты разве не знал? Он был здесь, в Лондоне. Я лично видела, как он выходил из дома леди Бенсон.

– В прошлую среду? Ты уверена?

– В прошлую среду леди Сефтон устраивала завтрак. Я, разумеется, не могла там присутствовать. Но я помню совершенно ясно. – Она невольно одернула траурные юбки. – Вполне понятно, почему Принни держал эту поездку в город в тайне – репутация дамы и тому подобное. Впрочем, какая там репутация у Элис Бенсон – от нее осталось одно название. Если бы ее отец не оговорил особые условия, отдавая за ней приданое, Бенсон давно бы уже с ней развелся. Лишиться денег Элис для негo страшнее, чем стать рогоносцем благодаря принцу.

– В котором часу это было? – резко спросил Себастьян.

– Незадолго до завтрака леди Сефтон. Я бы сказала, вскоре после полудня.

Среди знати завтраки было принято устраивать после полудня, точно так же, как утренние визиты совершались около трех часов дня. Себастьян осушил бокал и отставил его в сторону.

– Где я смогу найти лорда Джарвиса сегодня вечером?

– Джарвиса? – Она помолчала, раздумывая. – Во-первых, сегодня состоится бал у леди Кру. Но, кажется, я слышала, якобы вдовствующая леди Джарвис устраивает званый вечер в Воксхолле^[102]. Себастьян! – крикнула она вслед брату, когда тот направился к лестнице. – Ты куда?

– В Воксхолл.

ГЛАВА 50

Сунув монету в мозолистую ладонь лодочника, Себастьян ступил на набережную Воксхолла. Горевший факел на парапете ярко вспыхивал, заполняя влажный душный воздух запахом горячей смолы.

Прошедший дождь не принес облегчения после жаркого дня. Себастьян вошел в сад через Речные ворота и увидел, что галька на главной широкой тропе не успела просохнуть и мокро поблескивает в свете масляных фонарей, развешанных в несколько рядов. От густой пышной растительности вокруг поднимался пар.

В Роще он остановился и мельком оглядел колоннаду. Из оркестрового павильона в центре доносилась сладостная «Музыка на воде»^[103] Генделя, прерываемая женским визгом из темных уголков сада.

Он почти сразу увидел все семейство Джарвисов за ужином. Они занимали нишу в центре колоннады. Там присутствовала суровая вдова с орлиным носом, мать семейства, а также леди Джарвис, ее некогда красивое лицо было изможденным и лишено всякого выражения. Себастьян узнал двух сестер барона – это были полные дамы среднего возраста, одна из них в молчании заламывала руки, не переставая о чем-то тревожиться, а вторая выглядела такой же суровой и раздражительной, как и ее брат. Со стороны картина казалась вполне обычной – семья мирно ужинает, если только не вспоминать, что когда-то вдовствующая баронесса пыталась засадить свою невестку в сумасшедший дом или что Джарвис несколько раз предлагал потихоньку убить мужа сестры Агнес, известного транжиру.

Однако сам Джарвис, как и его дочь Геро, отсутствовал; два пустых стула наводили на мысль, что они всего лишь решили пройтись. Взглянув на свои карманные часы, Себастьян предположил, что отец с дочерью покинули семейное собрание, чтобы полюбоваться игрой фонтанов. Себастьян прошел дальше.

Он увидел их возле Эрмитажа. Они стояли вполоборота к нему, поглощенные зрелищем танцующей воды, поэтому даже не заметили виконта. Его в который раз поразило сходство между отцом и дочерью. Себастьян иногда слышал, что о мисс Геро Джарвис отзывались как об особе приятной наружности, ибо она обладала большими серыми глазами и красивой величественной фигурой. Но он сомневался, чтобы кто-нибудь когда-то назвал ее «хорошенькой», даже когда она была ребенком. Слишком уж решительный у нее был подбородок, слишком точной копией отцовского был ее нос. К тому же она была чересчур рослая. Сам Себастьян не жаловался на свой рост, превышавший шесть футов, но она была одной из немногих дам, кто мог смотреть ему прямо в глаза, почти не поднимая головы.

Она первая увидела Себастьяна, когда слегка повернулась, смеясь какой-то шутке Джарвиса. Скользнув по нему взглядом, она окаменела, резко оборвав смех.

Себастьян отвесил легкий поклон.

– Мисс Джарвис, – с ироничной улыбкой произнес он, когда барон тоже оглянулся. – Простите, вы не оставите нас?

Она помедлила, и Себастьян подумал, что она хочет отказать. В последний раз, когда они виделись, он вломился к ней в дом, приставил оружие к ее виску и, по сути дела, похитил. Но сейчас она лишь сказала:

– Очень хорошо.

Она проплыла мимо виконта, задержавшись на секунду, чтобы, наклонясь к нему, тихо сказать:

– Если он не вернется через пять минут целый и невредимый, я напущу на вас стражников.

Себастьян поглядел ей вслед, когда она горделиво уходила с высоко поднятой головой.

– Ваша дочь, видимо, опасается, что я намерен причинить вам зло.

– Моя дочь полагает, что вас следовало бы держать под замком.

Себастьян перевел взгляд на кузена короля.

– Недавно мое внимание обратили на тот факт, что его королевское высочество принц-регент навещал леди Бенсон в Лондоне в тот самый день, когда убили маркизу Англесси. В котором часу он вернулся в Брайтон? И четыре? В шесть? Или позже?

Полное лицо Джарвиса осталось бесстрастным.

– Прошу прощения, принц не уезжал из Брайтона в тот день. Должно быть, произошла ошибка.

Себастьян не дрогнул под суровым взглядом барона.

– И эту ошибку совершили вы.

Первым отвел глаза Джарвис; он стиснул зубы и принялся обозревать темнеющий сад.

– Кто вам сказал? – наконец произнес он. – Об этом знали очень немногие.

– Его кое-кто видел.

Они вместе пошли по тропинке, хрустя гравием, из-за деревьев до них доносилась далекая музыка. Через минуту Джарвис спросил:

– И что же вы думаете? Якобы принц убил леди Англесси в Лондоне, после чего перевез безжизненное тело в Брайтон? Не будьте смешным.

– Не совсем так. Возможно, кто-то другой перенес труп в Павильон, тот, кто знал о поступке принца и решил, что это не сойдет ему с рук, как сошло убийство его брату Камберленду.

Джарвис повернулся к собеседнику так резко, что из-под каблуков веером брызнула галька.

– Вы должны отыскать способ опровергнуть эти смехотворные слухи, а не распространять новые.

Себастьян спокойно продолжал гнуть свою линию.

– Так все будут говорить, когда станет известно, что принц в тот день побывал в Лондоне. И это обязательно станет известно, не сомневайтесь. Такие вещи никогда не удается скрывать долго.

Не говоря ни слова, Джарвис повернулся и продолжил путь.

– Вы знаете, что кинжал Стюартов вернулся на свое законное место в коллекцию его высочества? Ну, разумеется, знаете. Вы ведь сами положили его туда, не так ли?

Джарвис раздраженно махнул рукой.

– Хватит. Я решил, что ваша помощь в этом деле больше не нужна. Считайте, что вы освобождены от дальнейшего расследования.

Себастьян улыбнулся.

– М-да, все-таки вам следовало с самого начала обратиться к сыщикам с Боу-стрит. Это их вы могли бы освободить, а меня – нет.

Они проходили под длинным рядом арок, увитых плющом и освещенных множеством ярких фонариков. Две молодые женщины, прогуливаясь под руку, метнули в их сторону взгляды, и Джарвис понизил голос:

– Если бы вы только поняли…

Себастьян договорил за него:

– Насколько уязвимо положение принца в настоящий момент? Это я как раз понимаю. – В небе взорвалась ракета, осыпав темнеющий сад огненным дождем, начался фейерверк. – Расскажите, что вам известно об угрозе правящей династии со стороны Стюартов.

– Никаких Стюартов больше не осталось, – резко ответил Джарвис – Последний из них, Генрих, умер четыре года назад.

– Но остались те, у кого больше прав претендовать на английский трон, чем у короля Георга и его сыновей. И вы никогда не убедите меня, будто не знаете, что их сторонники начали действовать.

Сцепив руки за спиной, Джарвис повернул назад к колоннаде. Прошла минута, прежде чем он сказал:

– Откуда вам все стало известно? Это как-то связано со смертью леди Англесси?

– Возможно. Мне бы не мешало знать, кто участвует в заговоре.

Себастьян не ожидал ответа, но, к его удивлению, Джарвис надул губы и с шумом выдохнул:

– Мы сами не знаем заговорщиков. Да, конечно, нам удалось вычислить нескольких типов, но все они оказались мелкой сошкой и ничего важного нам не сообщили. Кем бы ни были зачинщики, они очень умны и очень хорошо организованы. – Джарвис заговорил еще тише. – Есть предположение, что им удалось привлечь на свою сторону кое-кого из армии, а также из высших правительственных кругов, но никто не знает никаких имен. Сведения для Себастьяна оказались неутешительными.

– Мне трудно поверить, что кто-нибудь может всерьез рассчитывать на успех подобного предприятия, – сказал Себастьян. – Не так давно жители Лондона отреагировали на уравнение прав католиков с протестантами Гордонскими бунтами^[104]. Они никогда не примут монарха-католика.

– Да, но, видите ли, у теперешнего претендента на трон, короля Савойи, есть дочь Анна, она замужем за датским принцем. Она протестантка. Если Савой передаст ей свое право на трон…

– А что, такое может случиться?

– Да, ходят слухи. Датский принц тоже претендует на английский трон. Притязания у него, разумеется, слабые, но не намного слабее, чем были у Вильяма в тысяча шестьсот восемьдесят восьмом.

Взорвалась вторая ракета, наполнив ночное небо каскадом разноцветных вспышек. Джарвис замолчал, чтобы полюбоваться зрелищем.

– Времена неспокойные, – сказал он, глядя, как очередная ракета рассыпала огоньки. – Одно малейшее отступление от законности и традиции, и кто знает, чем это может закончиться? Бойню всегда легче развязать, чем остановить.

Себастьян тоже разглядывал цветной дождь, льющийся на землю.

– Если принц действительно безумен, то лучше признать это сейчас, пока еще есть возможность не допустить пагубных последствий, и назвать имя нового регента. Если тянуть с этим, дожидаясь, когда он окончательно свихнется, то есть опасность, что он потянет за собой всю монархию.

– Принц не безумен, – тихим ровным голосом заявил Джарвис, а потом повторил свои слова, словно от этого желаемое могло стать действительностью. – Он не безумен, он не убивал ту женщину.

– Гиневра, – сказал Себастьян. – Ее звали Гиневра.

Джарвис взглянул Себастьяну в лицо.

– Оставьте это дело, милорд. Я вас предупреждаю… Себастьян шагнул было к нему, но в последнюю секунду благоразумно остановился.

– Не надо. Даже не думайте угрожать мне.

Себастьян широкими шагами пересекал Рощу, когда его взгляд случайно остановился на другой компании, уютно расположившейся за столом под вязами. Там сидели лорд Портланд, его жена Клэр и теща, вдовствующая леди Одли. После секундного раздумья Себастьян повернул к ним.

Подходя ближе, он расслышал, как Портланд жалуется на стоимость знаменитой Воксхоллской ветчины, нарезанной так тонко – хоть газету читай, как уверяли некоторые.

– Вы только взгляните, – говорил лорд, подцепив на вилку кусочек ветчины, – На шиллинг здесь нарежут унцию ветчины. А это означает, что владельцы заведения продают свой продукт по шестнадцати шиллингов за фунт. Итак, если окорок весом в тридцать фунтов можно купить за десять шиллингов, то на каждом окороке они получают прибыль в двадцать четыре фунта.

Леди Портланд рассмеялась и опустила руку на локоть мужа.

– Перестань, Портланд. Ты рассуждаешь, словно купец в лавке. Когда хочешь получить удовольствие, то разве имеют значение какие-то жалкие несколько шиллингов? – Она улыбнулась подошедшему Себастьяну. – Вы согласны, милорд?

– Несомненно, – ответил Себастьян, отвешивая дамам поклон, после чего обратился к леди Одли: – Как поживает ваша колли?

Мягкая улыбка коснулась ее губ, засветилась в глазах.

– Благодарю вас. Она гордая мать шестерых прелестных щенков.

– Вардан случайно вас не сопровождает?

Он заметил, что мать с дочерью быстро переглянулись, после чего леди Портланд со смехом ответила:

– Боюсь, не много найдется молодых людей, которые предпочтут компанию матери и сестры, когда у них есть выбор других развлечений.

Естественно, так оно и было. В Воксхолл молодые люди круга шевалье заглядывали обычно лишь для того, чтобы потанцевать под звездами с куртизанками и получить поцелуй или даже больше в какой-нибудь укромной аллее сада. И хотя это могло объяснить отсутствие шевалье, но никоим образом не объясняло взгляда, которым обменялись леди Одли и сводная сестра шевалье леди Портланд.

– Вы идете на праздник принца завтра вечером? – поинтересовалась леди Одли, пытаясь отвлечь внимание Себастьяна от сына.

– Конечно, – ответил Себастьян. – Но так как ожидается две тысячи гостей, то я должен признать, у меня есть большой соблазн нарушить все понятия о приличии и явиться туда пешком. Все же лучше, чем провести час или больше в заторе среди карет.

– Вероятно, нам тоже следует так поступить, – заметила леди Портланд, снова рассмеявшись.

– И тогда, возможно, мы положим начало новой моде, – сказал Себастьян и удалился с поклоном, как раз когда над их головами просвистела еще одна ракета и осыпала ночь огнем.

ГЛАВА 51

Наняв весельную лодку возле набережной Воксхолла, Себастьян велел гребцу держать путь к сходу возле Вестминстерского моста, а сам уселся на тощую подушку, вытянул длинные ноги и скрестил руки на груди.

Вокруг сгущалась тяжелая тьма, густые облака не давали рассеяться дневной жаре, одновременно пряча свет луны и звезд. Себастьян все время думал о женщине, вручившей Портланду записку. А что, если таинственной женщины в зеленом вообще не было? Что, если роль, сыгранная Портландом в той вечерней шараде, не совсем случайна? И не совсем невинна?

Легкий ветерок, коснувшись носа лодки, принес с собой отголоски мужского смеха. Подняв глаза, Себастьян увидел ярко освещенную прогулочную баржу, которая проплывала мимо, отражаясь огоньками в темной воде Темзы. Он почувствовал, как ялик под ним мягко закачался на волнах, волны, поднятые баржей, шлепали о борта ялика, их плеск смешивался с тихим плеском весел лодочника.

В бледном свете лодочного фонаря Себастьян внимательно рассматривал человека на веслах. У гребца были густые темные, почти черные волосы, убранные под войлочную шапку, и широкое обветренное лицо, говорившее о том, что он много лет провел под солнцем, ветром и дождем. С каждым взмахом весел на его толстой шее напрягались жилы, под потертой вельветовой курткой ходуном ходили мускулы плеч и рук. Движения его были неспешны, почти скупы. Себастьян совсем было собрался наклониться и велеть лодочнику пошевеливаться, когда по звуку весел услышал, что сзади к ним быстро приближается другая лодка.

Себастьян снова взглянул на непроницаемое морщинистое лицо лодочника. Держался тот как-то настороженно, даже взволнованно, что заставило Себастьяна призадуматься. Со стороны казалось, будто хозяин лодки ждет чего-то. Или кого-то.

Всплески второй пары весел слышались все ближе. В самом этом факте не было ничего необычного. По реке ходило много яликов, перевозя пассажиров с одного берега на другой. Учитывая неспешную манеру этого лодочника грести, более энергичный гребец мог бы легко его перегнать. И все же…

Себастьян слегка сдвинулся в сторону и бросил взгляд через плечо. Из темноты показался нос другой шлюпки, выкрашенной в черный цвет, а кто сидел на веслах, было не разобрать. Любой другой на месте Себастьяна, с менее острым зрением и слухом, даже не заметил бы ее присутствия. Себастьян нарочно повернулся спиной к приближающейся лодке.

Место для нападения выбрано идеально, подумал Себастьян. Здесь ему некуда бежать и нельзя надеяться на помощь случайного прохожего. Выбор у него невелик. Берег представлял собой далекий черный горизонт на черном фоне. Они как раз достигли середины реки, шириной в четверть мили. Прогулочная баржа с веселыми огоньками и хохочущей компанией давно уплыла. Если бы Себастьяну удалось погасить фонарь на носу лодки, то он мог бы прыгнуть за борт и доплыть до берега под покровом темноты. Но течение здесь сильное, а фонарь всегда можно зажечь. Виконт решил испытать судьбу здесь и сейчас.

Плеск весел второй лодки слышался совсем близко, ему вторило бульканье речной воды, рассекаемой носом ялика. Себастьяну казалось, будто приближавшаяся лодка вынырнула прямо из ночи.

Себастьян напрягся, слыша, как ялик рассекает воду прямо за его спиной. Потом весла перестали погружаться в воду, и под ногами второго неизвестного лодочника заскрипели доски днища.

Хозяин его шлюпки тоже перестал грести и, сцепив зубы, уставился не мигая прямо перед собой. Себастьян выжидал до последнего мгновения, пока в густом душном воздухе не послышался свист деревянного весла. Только тогда он проворно нырнул вниз и распластался на мокром грязном днище, и в ту же секунду в том месте, где была голова Себастьяна, оказался тупой конец весла, брошенного из ялика.

Повинуясь инерции, гребец в темном пальто пошатнулся и чуть не упал, пытаясь восстановить равновесие, когда ялик под ним заходил ходуном и отъехал от шлюпки.

Себастьян перекатился по грязным мокрым доскам шлюпки на спину и увидел, что нанятый им лодочник бросил весла и поднялся, оскалив зубы и зажав в левой руке нож. Вскинув правую руку, Себастьян парировал удар и поймал запястье противника железной хваткой. Лодка под ними сильно накренилась, грозя перевернуться. Себастьян с трудом поднялся на колени.

– Чертов подонок, – выругался лодочник, обдав лицо Себастьяна зловонным выдохом.

Тут вторая лодка ударила в борт их шлюпки, и она сильно закачалась. Краем глаза Себастьян заметил тень от занесенного весла. Быстро развернувшись, он прикрылся лодочником, как щитом, а весло тем временем уже летело, со свистом рассекая воздух.

Край его лопасти с глухим ударом угодил лодочнику пониже уха. Лодочник дико вскрикнул и упал за борт. Его тело плюхнулось в воду, подняв фонтан брызг и чуть не перевернув шлюпку.

От качки Себастьян вновь оказался на коленях. Он освободил одно весло, поднял его и, действуя им как тупым копьем, всадил ручку в грудь второго лодочника.

Удар пришелся по ребрам. Это был тщедушный человек с длинными светлыми волосами и худым изможденным лицом джентльмена. На какую-то долю секунды взгляды противников встретились. Потом лодочник закатил глаза и полетел в воду с носа ялика.

С трудом переводя дух, Себастьян вставил уключину на место. К этому времени они настолько приблизились к Вестминстерскому мосту, что видны были его огни, отражавшиеся в черной воде. До Себастьяна донесся панический крик хозяина нанятой им шлюпки.

– На помощь! Я не умею плавать!

Старые весла гладко легли под ладонь, когда Себастьян устроился на месте лодочника. Не торопясь сделать первый взмах, он бросил взгляд на голову, то и дело выныривавшую из воды.

– Кто тебя нанял?

– Черт возьми. Бросьте мне веревку. Я не умею плавать.

– Тогда я советую тебе поберечь дыхание, – сказал Себастьян, налегая на весла.

Громко ругаясь на все лады, лодочник прокричал ему вслед:

– Тот тип с желтыми патлами, в пальто. Это он меня нанял. Понятия не имею, кто он такой.

Себастьян оглядел тихий водный простор. Светловолосый мужчина в темном пальто исчез.

Снова раздался голос лодочника:

– Эй, так ты бросишь мне веревку?

– Держи. – Себастьян подтолкнул проплывавшее весло ялика к барахтающемуся человеку. – Послушай моего совета: когда доплывешь до берега, уноси скорее ноги. Речной патруль не очень благосклонно относится к лодочникам, которые пытаются убить своих пассажиров.

ГЛАВА 52

Под взглядом Кэт Девлин стянул рубашку. Мягкий свет от пары свечей возле умывальника в ее спальне придавал его коже на затылке и спине золотистый оттенок. Себастьян, наклонив голову, изучал вонючие пятна грязи на тонком сукне своего вечернего камзола.

– Проклятье. Если и дальше так пойдет, мой камердинер весь изведется. Или уволится.

Подойдя к нему сзади, Кэт провела ладонью по голым плечам, осторожно обведя кончиком пальца длинный след кровоподтека, начинавший желтеть.

– Не только одежде, но и твоему телу тоже нанесен урон.

Отбросив в сторону испорченный камзол, Себастьян повернулся и привлек ее к себе.

– По крайней мере, жизненно важные органы не пострадали, – весело сказал он.

– Сегодня тебя хотели убить.

Он принялся нежно покусывать шею у нее за ухом.

– Думаю, все было задумано так, чтобы мое тело вынесло на берег примерно в районе Гринвича.

Она отстранилась, чтобы взглянуть ему в лицо.

– Но почему? Почему эти люди хотят видеть тебя мертвым?

Он пожал плечами.

– Очевидно, они полагают, что мне известно об их заговоре больше, чем есть на самом деле.

– Возможно. Или они просто боятся того, что ты можешь еще узнать. – Она выскользнула из его объятий и пошла налить ему бренди. – Как, по-твоему, кто стоит за всем этим?

– Даже Джарвис не знает. – Он налил воды из кувшина в тазик и наклонился, чтобы умыться. – Во всяком случае, не один человек… и даже не десяток. Для такого дела нужна широкая поддержка, если рассчитывать на успех.

– Тем не менее должны же быть зачинщики.

Он кивнул.

– На ум сразу приходят виги. Последние двадцать лет они надеялись вернуться к власти, только Принни их разочаровал: стал регентом, а правительство тори все еще крепко держится в седле. Тем не менее мне никак не верится, что даже самые радикально настроенные виги готовы рискнуть жизнью просто ради того, чтобы сменить одну династию капризных коронованных дураков на другую. Почему бы вообще не покончить с монархией?

– Ты имеешь в виду, как это сделали французы? – усмехнувшись, спросила Кэт.

– Нет, в первую очередь я думал об американской модели, – Он выпрямился и потянулся за полотенцем. – Тори больше годятся на роль подозреваемых, если бы не одно обстоятельство: они и так у власти и останутся там еще двадцать лет или даже больше. Так зачем им избавляться от Принни?

– Особенно если учесть, что заговор против Ганноверов вполне может дать толчок народному движению, а этого тори боятся больше всего, – заметила Кэт, думая о словах, сказанных Эйденом О'Коннеллом этим утром в Челси.

Себастьян бросил на нее быстрый взгляд.

– Ты имеешь в виду революцию?

– Или гражданскую войну.

– Сомневаюсь, чтобы заговорщики видели эту опасность. Чтобы замыслить заговор против династии, нужна большая доля спеси. Так что, скорее всего, им даже в голову не приходило, как легко они могут все потерять.

– Но при чем здесь смерть леди Англесси?

– Мне тоже хотелось бы это знать. – Девлин отбросил полотенце. – Думаю, она случайно явилась свидетелем чего-то, совсем как Том, оказавшийся в переулке за таверной. Или… – Он замолк в нерешительности.

– Или она сама участвовала в заговоре, – договорила Кэт, вручая ему бокал бренди.

Он сделал глоток и посмотрел ей в глаза.

– А ведь и такое возможно.

Кэт помолчала немного, вспоминая, что еще говорил Эйден О'Коннелл о реставрации Стюартов, ведущей к миру с Францией. Ален Вардан был наполовину француз.

– А что шевалье де Вардан, – внезапно произнесла она, – каковы его политические предпочтения?

– Насколько я могу судить, у него их нет… по крайней мере, открыто он о них не высказывается. Его родственник Портланд явный тори, как и муж Морганы, лорд Куинлан. Но с другой стороны, почти все знатные и богатые мужчины принадлежат к партии тори – включая Англесси. И моего родного отца. – Девлин умолк, позабыв, что держит в руке бокал.

– О чем задумался?

– Когда сегодня днем я виделся с Варданом в клубе у Анджело, он рассказал, что Гиневра хотела бросить Англесси. Она якобы боялась его.

– Боялась? Почему?

– По его словам, Англесси убил свою первую жену.

– Ты веришь?

– Я слышал, что его первая жена умерла при родах. Я как раз собирался на Маунт-стрит расспросить маркиза об этом, когда меня перехватил Лавджой.

– Ты думаешь, Гиневра каким-то образом узнала о причастности мужа к заговору и испугалась, что он убьет ее – лишь бы она не проговорилась? Но… не стала бы она предавать собственного мужа. Или нет?

Девлин потер рукой лоб, и только тут Кэт поняла, как он устал. Устал и расстроен.

– Очевидно, я что-то упустил. Что-то важное.

Нежно обняв его, Кэт прижалась к нему всем телом. Пусть ей никогда не быть его женой, зато какое счастье обнимать его, любить и быть любимой. И с нее довольно, как уверяла она себя. Ради него она должна довольствоваться малым.

– Ты все выяснишь, – сказала она тихим хрипловатым голосом. – Если кому-то это по плечу, так только тебе. А теперь пошли спать.

Она проснулась до рассвета и обнаружила, что место рядом с ней успело остыть. Она оглядела комнату.

Он стоял к ней боком, у окна, и, отодвинув тяжелую портьеру, смотрел на постепенно светлеющую улицу. Она видела только профиль склоненной головы, и ей показалось, что он внимательно смотрит вовсе не на улицу, а на какой-то предмет у себя на ладони. Только когда Кэт выскользнула из-под одеял, подошла к нему и обняла за плечи, она поняла, что он рассматривает материнское ожерелье с голубым камнем на серебряной цепочке, переплетенной между пальцами.

– Что случилось? – спросила она, уткнувшись носом ему в шею. – Почему не спишь?

Он протянул свободную руку и, положив ладонь ей на затылок, развернул к себе лицом.

– Вчера вечером ко мне приходила Аманда.

– Леди Уилкокс? – удивленно переспросила Кэт, помнившая, что сестра Девлина не разговаривала с ним с февраля.

– Она озабочена тем, что моя деятельность может помешать ее дочери составить удачную партию. И ей захотелось знать, что на меня нашло, раз я, как последний плебей, согласился расследовать убийство.

– Ты рассказал ей об ожерелье?

– Да. – Он медленно покачал на цепочке трискелион так, что тот несколько раз описал короткую дугу в темноте. – Она не удивилась, хотя была озадачена.

Кэт вглядывалась в затененные черты его лица, но он запрятал все свои эмоции так далеко, где она не могла их увидеть.

– Возможно, она не уловила связи.

Он криво усмехнулся.

– О нет. Уж кто-кто, но Аманда очень сообразительна. Ее, вероятно, озадачило, как моя мать, всю жизнь дорожившая этой вещицей, могла ее кому-то отдать. А вот задаться вопросом, что случилось в тот день на морской прогулке недалеко от Брайтона, ей никогда не приходило в голову.

Кэт глубоко вздохнула.

– Что ты хочешь этим сказать, Себастьян?

Он повернул голову и посмотрел ей прямо в глаза, на какую-то долю секунды потеряв над собой контроль, и тогда она увидела все – непонятную смесь злости и обиды, удивления и боли.

– Аманда знает. Она всегда знала. – Он невесело хохотнул. – И увеселительная прогулка, и гибель яхты – все это спектакль. Мать не утонула в то лето. Она просто ушла. Оставила отца, оставила меня. Но она не умерла.

Он сжал подвеску в кулаке с такой силой, что побелели костяшки пальцев.

– Она не умерла.

ГЛАВА 53

Аманда завтракала, разложив перед тарелкой «Морнинг пост», когда в комнату без доклада вошел ее брат. Она даже глаз не подняла.

На газету упало ожерелье графини Гендон – серебряное, с голубым камнем, и от неожиданности Аманда вздрогнула, но все-таки удержалась, не поморщилась.

Оставаясь спокойной, она подняла взгляд на Девлина. В его глазах бушевали такие страсти, что она невольно потупилась.

– Так она все еще жива? – спросил он.

Аманда сделала глубокий вдох, восстанавливая самообладание, и с вызовом уставилась в желтые глаза брата.

– Да.

– Как давно тебе об этом известно?

– С того самого лета.

Он кивнул, словно она только что подтвердила его подозрения.

– А Гендон?

– Разумеется, он тоже знает. Знал с самого начала. Он сам помог все это организовать.

Она увидела в глубине этих странных звериных глаз проблеск… чего? Изумления? Боли?

– А почему мне не сказали?

Аманда зловеще улыбнулась.

– Предлагаю тебе спросить об этом у Гендона.

Не часто Себастьян позволял своим мыслям вернуться в прошлое, в то далекое лето, когда ему не было и двенадцати лет. В те дни стояла немилосердная жара, на голубом небе сияло палящее солнце, превращая урожай на полях в пыль. Колодцы, дававшие воду сотню лет или больше, высохли до дна.

Весну и лето графиня Гендон провела в родовом имении в Корнуолле. Мать любила Лондон, любила оживление, царящее в политических салонах, как и бесконечную череду балов, званых обедов и поездок по магазинам – обычные занятия для большинства женщин. Но Гендон считал Лондон нездоровым местом для жены и детей, особенно в душную пыльную пору. Пусть его самого государственные дела не отпускали из Уайтхолла и дворца Сент-Джеймс, но в тот год он настоял, чтобы супруга отправилась в Корнуолл, куда с ней поехали Себастьян и его брат Сесил, вернувшиеся из Итона.

Себастьян попытался вспомнить, чем занималась Софи в то лето, но помнил лишь, как бегал вместе с Сесилом по полям и лесам, как, нарушая запрет, плавал в бухточке под скалами. В его воспоминаниях она почему-то всегда держалась поодаль – эдакая далекая всадница на гнедой полукровке. Ему ясно запомнилось только одно чаепитие на залитой солнцем террасе и улыбка Софи – яркая и в то же время какая-то… отстраненная. А потом, в июле, семейство уехало на месяц в Брайтон.

Софи обожала этот городок, наслаждалась концертами и балами. Но в тот год даже в Брайтоне было пыльно и жарко, по улицам бродили толпы людей, жаждавших вырваться из душных, нездоровых помещений. Гендон ворчал, что Брайтон стал таким же шумным и отвратительным, как Лондон, и грозился отослать графиню с сыновьями обратно в Корнуолл. Графиня то бунтовала, то плакала, умоляя позволить ей остаться.

И они остались, пока не наступило утро в середине июля, когда брат Себастьяна Сесил проснулся в лихорадке. К вечеру он уже впал в беспамятство. Из Лондона вызвали лучших докторов. Они качали головами, прописывали каломель и кровопускание, но состояние Сесила продолжало ухудшаться. Через два дня он умер, а Себастьян стал новым виконтом Девлином, единственным сыном и наследником своего отца.

Последующие несколько недель были наполнены громкими голосами и злыми обвинениями. В обществе сына Гендон хранил странное напряженное молчание. Могло показаться, что он никак не может понять, почему судьба забрала его первых двух сыновей и оставила только младшего, совершенно не похожего на отца.

Для Себастьяна те дни остались смутным болезненным воспоминанием. Но он вполне четко помнил то солнечное утро, когда Софи Гендон отправилась с друзьями на обычную прогулку, не предвещавшую ничего неожиданного.

С этой прогулки она так и не вернулась.

Боль того утра подогревала гнев Себастьяна, когда он поднимался по ступеням отцовского дома на Гроувенор-сквер.

Он нашел Гендона в вестибюле. Отец направлялся к лестнице. На графе были бриджи, сапоги, в руке он держал кнут – он явно только что вернулся после утренней прогулки верхом.

– В чем дело? – спросил он, бросив на Себастьяна взгляд.

Себастьян пересек вестибюль и рывком открыл дверь в библиотеку.

– Нам нужно поговорить с глазу на глаз.

Гендон замялся, но все же отошел от лестницы.

– Ладно. – Он прошел в комнату и швырнул кнут на письменный стол, Себастьян тем временем закрыл дверь. – Итак, что случилось?

– Ты когда собирался рассказать мне правду о матери?

Гендон резко обернулся, на лице его читалась сдержанная настороженность.

– О какой правде ты говоришь?

– Черт возьми! – невесело хохотнул Себастьян. – А разве их несколько? Я имею в виду правду о том, что произошло семнадцать лет тому назад в Брайтоне. Или лучше сказать, чего не произошло. Она все еще жива? Или ты не знаешь?

Гендон стоял неподвижно, словно тщательно взвешивал ответ.

– Кто тебе рассказал?

– Какая разница? Ты сам должен был мне все рассказать… задолго до того, как я спросил об ожерелье.

Гендон с шумом выдохнул.

– Я боялся.

– Чего?

Граф вынул из ящика стола трубку и неспешно набил табаком, умяв его большим пальцем.

– Она жива, – произнес он через минуту. – Во всяком случае, была жива в прошлом августе. Каждый год она пишет моему банкиру письмо, в котором кратко перечисляет основные политические и военные события предыдущих двенадцати месяцев. Как только мы получаем доказательство, что она все еще жива, я высылаю ей ежегодное содержание.

Себастьян вдруг почувствовал, как внутри у него все дрожит. Он сам не понимал, что происходит: семнадцать лет он считал Софи мертвой, но, узнав, что она жива, он испытал то ли облегчение, то ли эта новость лишь разожгла его ярость.

– Ты платишь ей? За что? Чтобы она держалась подальше?

– Вполне нормальное соглашение. Пары, которые больше не могут жить вместе, часто договариваются о разъезде. Взять, к примеру, герцога и герцогиню Йоркских.

– Герцогиня Йоркская не разыгрывала собственной смерти.

Гендон раскурил трубку.

– Твоя мать… связалась с другим мужчиной. Если бы она жила с ним открыто здесь, в Англии, то я бы потерял свое место в правительстве. Она согласилась поехать за границу в обмен на ежегодную выплату содержания.

Себастьян помолчал. Был ли в то лето какой-то мужчина – особенный мужчина? Невозможно вспомнить. Софи Гендон всегда окружали мужчины.

– Почему ты просто не развелся? – вслух произнес он, всматриваясь в суровое лицо отца. – Что такого ей известно о тебе?

Гендон не дрогнул под его взглядом, не потупился.

– Ничего такого, о чем я намерен тебе сообщить.

– Боже мой. Ну а что ты скажешь об ожерелье?

– Честно, я не знаю, откуда у Гиневры Англесси оказалось это ожерелье. Полагаю, вполне возможно, что твоя мать подарила его кому-то много лет тому назад.

Себастьян в этом сомневался. Софи Гендон никогда не была суеверной, но она верила в силу ожерелья.

– А где она сейчас?

Гендон затянулся, поджигая табак в трубке.

– В Венеции. По крайней мере, я высылаю ей деньги туда. Знакомые, с которыми она отправилась в тот день, – они-то и помогли разыграть несчастный случай – родом из Венеции.

Воздух наполнился сладким запахом табачного дыма. Себастьян остановился у высокого окна, выходящего на площадь.

– Все эти годы, – сказал он, отчасти обращаясь к самому себе, – все эти годы я тосковал по ней, оплакивал ее… а оказывается, это была ложь.

Он почувствовал, как отец подошел и остановился рядом, но не повернул головы.

– Если бы она могла взять тебя с собой, – хрипло произнес Гендон, – думаю, она так бы и сделала. Мне всегда казалось, что из всех детей сильнее всего она любила тебя.

Себастьян покачал головой, не отводя неподвижного взгляда от картины за окном. Мальчик и девочка десяти-двенадцати лет бегали с обручем, и легкий утренний ветерок разносил их смех. Он и сам так считал: Софи Гендон любила всех своих детей, но до сегодняшнего дня в Себастьяне жило убеждение, что он занимал особое место в ее сердце. И все-таки она оставила его.

Он почувствовал боль, которая выворачивала его изнутри, отдавала горечью на языке. Воцарилась тяжелая тишина, но Себастьян в конце концов ее прервал – он стукнул кулаком по подоконнику и снова повернулся лицом к отцу.

– Какого черта ты не рассказал мне всю правду? Позволил мне считать ее погибшей. Каждый день я ходил к скалам, искал ее. Надеялся, что произошла ошибка и я увижу, как она возвращается под парусом домой. Но в конце концов я сдался. Поверил твоим словам. А ведь это была ложь!

Себастьян уставился на отца. Граф задвигал челюстью взад-вперед, но ничего не сказал.

– Зачем?

– Я думал, так будет лучше.

– Для кого? Для тебя, для меня или для нее?

– Для всех нас.

Себастьян направился к двери.

– Ну так вот, ты ошибся.

ГЛАВА 54

Вдовствующая герцогиня Клейборн, вздрогнув, проснулась и поспешила поправить ночной чепец, пока он не соскользнул ей на глаза. По ее спальне с зашторенными окнами ходила высокая темная фигура. Графиня тихо охнула и села в постели, щеки ее запылали от возмущения, когда она узнала своего единственного племянника.

– Святые небеса, Девлин. Ты чуть не довел меня до апоплексического удара. Что ты здесь делаешь в такой немыслимо ранний час? И почему ты смотришь на меня со злобой?

Он остановился у резной спинки массивной тюдоровской кровати, он был напряжен, как никогда.

– Семнадцать лет назад Софи Гендон не погибла в море. Она просто оставила своего мужа, детей и уплыла. А теперь скажи, что ты ничего не знала.

Генриетта вздохнула. Ей хотелось бы все отрицать, но пришлось сказать:

– Знала.

Он резко отвернулся, подошел к окну и отдернул тяжелую бархатную портьеру, впустив яркий утренний свет, от которого Генриетта застонала. Она прикрыла глаза ладошкой и села прямо.

– В то время я думала, что ты заслуживаешь знать правду. Но решение принимала не я.

– Мне сказали, она уехала с мужчиной. Это правда? Герцогиня не сводила взгляда с напряженной спины.

– Да.

Он кивнул.

– Насколько я помню, в ее жизни были другие мужчины. В течение многих лет. Почему она решила уехать именно с этим господином?

– Все прочие были увлечениями… или орудиями мести. Я могу только предполагать, что с этим, последним, ее связывали какие-то другие чувства.

– Кто он такой?

– Имени я не помню. По-моему, он был поэтом. Молодой человек весьма романтической внешности.

– Венецианец?

– Да, там были какие-то венецианские связи. Но сам юноша был французом.

– Моложе матери?

– Да.

– Ты его видела?

Генриетта затеребила вышитый воротник ночной рубашки.

– Той весной он был любимцем общества. Хотя, если я ничего не путаю, он рано покинул город.

– Куда же он отправился? В Корнуолл?

– Очевидно.

Девлин потер глаза. Глядя на него, Генриетта подумала, что еще ни разу не видела его таким постаревшим и уставшим.

– Ты знаешь, где она сейчас? – спросил он.

– Твоя мать? Нет. Мы никогда не были особо близки и, конечно, не поддерживали отношений после ее отъезда. Думаю, даже Гендон точно не знает, куда она отправилась, хотя каждый год отсылает ей деньги.

– Почему? Разумеется, он это делает не по доброте душевной. Очевидно, ей что-то известно. А он готов платить, чтобы она молчала. Так что же она знает?

Герцогиня Клейборн посмотрела в глаза племяннику и первый раз за это утро произнесла неприкрытую ложь:

– Честное слово, понятия не имею.

Сэр Генри Лавджой был расстроен. Дело по поимке преступника, которого пресса успела окрестить Мясником Сент-Джеймс-парка, почти не продвигалось. Судьи с Боу-стрит вовсю вмешивались в расследование. А тут как назло пришлось еще попусту тратить время на взбешенное иностранное посольство и немало раздраженное министерство иностранных дел, вместо того чтобы потянуть за несколько многообещающих ниточек.

Покинув Уайтхолл, Лавджой нанял экипаж и отправился повидать виконта Девлина.

Он застал Себастьяна, когда тот собирался подняться на крыльцо своего дома.

– Мне нужно поговорить с вами, милорд, – сказал Лавджой, отвешивая небольшой поклон.

Виконт выглядел необычно бледным и рассеянным. Замявшись на секунду, он отрывисто произнес: «Разумеется» – и провел гостя в библиотеку.

– Пожалуйста, присаживайтесь, сэр Генри. Чем могу помочь?

– Я задержу вас всего лишь на минутку, – ответил сэр Генри. Он остался стоять, держа обеими руками круглую шляпу. – Вчера ночью один из лодочников выловил из Темзы утопленника.

На лице виконта промелькнула заинтересованность.

– Кто-нибудь, кого я знаю?

– Иностранец, – ответил Лавджой, не сводя взгляда с собеседника. – Из северной Италии.

Девлин нахмурил брови.

– Худой человек со светлыми волосами?

– А-а, так вы все-таки его знаете.

– Вчера ночью он пытался меня убить.

– И поэтому вы его убили?

– Он упал в Темзу, – бесстрастно ответил виконт. – Что заставило вас прийти ко мне?

Лавджой неопределенно хмыкнул.

– Он водил компанию с вашей предыдущей жертвой. Чарльзом Ахерном.

Себастьян недоуменно уставился на судью, тогда сэр Генри пояснил:

– Господином, которого вы убили возле рынка Хангерфорд.

– Я не убивал Ахерна, не забыли? Он тоже упал, – сказал Девлин с мягкой улыбкой, которая быстро померкла. – Вы уверены, что блондин был итальянцем?

– Вполне. – Водрузив шляпу на голову, Лавджой повернулся, чтобы уйти. – Он приходился двоюродным братом королю Савойи.

ГЛАВА 55

После ухода Лавджоя Себастьян постоял некоторое время, приклеившись взглядом к паре древних мечей, висевших крест-накрест на противоположной стене. Связь между королем Савойи и изнеженным блондином, преследовавшим Тома по улицам Смитфилда, а затем попытавшимся утопить Себастьяна в Темзе, стала очевидной; связь между заговором против Ганноверов, убийством леди Англесси и древним ожерельем из голубого камня, некогда принадлежавшим Софи Гендон, оставалась менее ясной. Себастьян понимал, что никогда не решит этой загадки, если позволит себе думать только о событиях того далекого лета и лжи, которую оно породило.

Поэтому он заставил себя отбросить боль и ярость и вместо этого сосредоточиться на том, что ему теперь стало известно об истинной судьбе матери вкупе с его пониманием смерти Гиневры Англесси. Связь между графиней Гендон и неизвестным французским поэтом с венецианскими корнями не давала ему покоя, хотя Себастьян пока не был убежден, что эту новость можно считать важной. Мысленно перебрав все, что он узнал за последние несколько дней, виконт решил, что ему давно пора нанести еще один визит убитому горем маркизу Англесси. Себастьян коротко дернул шнурок звонка возле камина.

– Велите Джайлзу запрячь двуколку, – сказал он дворецкому Моури, когда тот появился.

– Да, милорд. – Моури величественно поклонился.

Но когда четверть часа спустя Себастьян вышел из дома, то увидел у крыльца своего тигра, Тома, который держал поводья гнедых.

– Какого черта ты здесь делаешь? – рассердился Себастьян. – Я же велел тебе отдохнуть пару дней.

– Не нужен мне никакой отдых, – решительно заявил мальчик. – Это моя работа, и я ее выполняю.

Себастьян вскочил в двуколку и забрал у него поводья.

– Твоя работа – делать то, что тебе велят. Убирайся отсюда.

Мальчик громко фыркнул и уставился куда-то вдаль.

– Это из-за того, что я вас подвел, да? Я все напортил, и из-за меня вы вчера чуть не стали рыбьим кормом.

– Нет, ты меня не подводил. Это я подвел тебя, когда подверг непомерному риску. Эти люди опасны, и будь я проклят, если захочу взять на себя ответственность за твою гибель. А теперь прыгай вниз.

Мальчишка продолжал смотреть вперед, но Себастьян заметил, что он несколько раз моргнул и дернул шеей, с трудом сглатывая.

– Мальчики и помладше меня служат юнгами на флоте его величества или отправляются на войну барабанщиками. Вы, наверное, думаете, что я бы и там не справился.

– Проклятье, – буркнул Себастьян, подстегивая лошадей. – Только чур больше не рисковать без надобности, ясно? В следующий раз, когда я велю тебе сделать что-то, а ты не послушаешься, считай себя уволенным. Понял?

Придерживая шляпу одной рукой, Том перелез на запятки и усмехнулся.

– Есть, хозяин.

Маркиз Англесси медленно, превозмогая боль, передвигался по своей оранжерее. Себастьяну показалось, что за последнюю неделю старик явно сдал.

Услышав шаги Себастьяна, Англесси обернулся и цепко схватился за край полки с орхидеями, словно нуждался в опоре.

– Что на этот раз?

Себастьян остановился в центре теплого влажного помещения, пропахшего сырой землей и зеленью.

– Я хочу услышать от вас, как умерла ваша первая жена.

К удивлению Девлина, старик криво усмехнулся.

– Полагаю, до вас дошли слухи, будто я столкнул ее с лестницы и она умерла. – Он отвернулся и начал тщательно обирать желтые листья с китайской розы.

– А разве не так?

Англесси покачал головой.

– Она поскользнулась на ступенях в Англесси-холл. Живот у нее был большой, а потому она передвигалась неловко. Не сумела удержать равновесие. – Он замер с протянутой к листу рукой и поднял голову, уставившись куда-то невидящим взором, словно глядел в прошлое. – Она, вероятно, все равно умерла бы при родах, – тихо добавил он, – Последние месяцы она чувствовала себя очень плохо. Впрочем, кто теперь знает.

Он перевел взгляд на Себастьяна.

– Кто вам сказал, что я убил ее?

– Это имеет значение?

– Нет. Думаю, что нет. – Англесси сорвал еще один листок и положил в корзинку, висевшую на локте. – Что вы хотите сказать? Что у меня отвратительная привычка убивать беременных жен? Какой мог быть у меня мотив убить Гиневру?

– Возможно, ревность.

– Из-за ребенка, которого она носила? Вы забываете, как отчаянно я хотел этого ребенка.

– Люди, охваченные сильным чувством, часто действуют вопреки собственным интересам. Возможно, она узнала о вас то, что вы предпочли бы скрыть.

– Гиневра знала о моей первой жене. Я рассказал ей о слухах до того, как мы поженились.

– А я имел в виду вовсе не смерть вашей первой жены.

Старик обернулся, озадаченный.

– Тогда что?

– Возможно, она узнала о вашем участии в заговоре с целью восстановить на троне династию Стюартов.

Маркиз прищурился, став почему-то задумчивым. Он хоть и слаб телом, подумал тогда Себастьян, но было бы ошибкой считать его слабоумным.

– До меня доходили слухи – намеки, раздраженные перешептывания. Но, должен признать, я никогда не придавал им значения. Я считал, все это пустые разговоры, глупые мечты. Вы хотите сказать, что нет дыма без огня? Но… какое все это имеет отношение к смерти Гиневры?

– Этого как раз я пока не смог выяснить. – Себастьян помолчал. – Если позволите, я бы хотел осмотреть комнату вашей жены.

Просьба явно застала Англесси врасплох. Он тихо охнул, но сказал:

– Да, конечно. Если хотите. Там ничего не тронуто. Знаю, мне следовало позволить Тэсс собрать все вещи Гин и отдать их беднякам, но у меня не хватило духу.

Гин. Себастьян вспомнил, что так называл ее Вардан. Он медленно оглядел престарелого вельможу с ног до головы. Если бы Гиневру застрелили или даже закололи, Себастьяну было бы легче рассматривать маркиза в качестве подозреваемого. Но как-то не вязалось, чтобы этот тщедушный старик мог сыграть роль в той сложной шараде, которая последовала за убийством.

Себастьян направился к выходу, но, остановившись наполдороге, обернулся и сказал:

– Ваша жена не собиралась покинуть вас?

Маркиз по-прежнему стоял возле розы, держа в руке корзинку с желтыми листьями.

– Нет. Разумеется, нет.

– Откуда такая уверенность?

Тело старика сотряс натужный кашель. Отвернувшись вполоборота, он нащупал платок и поднес ко рту. Когда кашель утих, он быстро спрятал лоскут шелка, но Себастьян все-таки успел заметить на нем яркие пятна крови.

Англесси поднял глаза и увидел, что Себастьян за ним наблюдает. Бледные щеки старика тронул слабый румянец.

– Вот. Сами видите. Зачем бы Гиневре уезжать от меня, когда она и так в самом скором времени стала бы вдовой? По словам моих докторов, мне повезет, если я протяну до конца лета.

– Так ваша жена знала?

Англесси кивнул.

– Знала. Ирония судьбы, не находите? Я все время вспоминаю день накануне моего отъезда в Брайтон. Обычно она стойко переносила мою болезнь, но у меня выдалась трудная ночь, и она очень сильно переживала. Все старалась спрятать от меня лицо, но я понял, что она плакала. Она тогда еще сказала…

Голос его дрогнул. Он смущенно отвел взгляд, заморгал и помолчал минуту, крепко сжав губы, прежде чем сумел продолжить:

– Она сказала, что не представляет, как сможет жить без меня.

Комната Гиневры, когда туда вошел Себастьян, была погружена в темноту, шторы на окнах не пропускали дневной свет. Слегка пахло духами, словно здесь до сих пор жило воспоминание о женщине – неуловимое и печальное.

Себастьян прошел по толстому ковру, заглушавшему шаги, и раздвинул шторы. Окна выходили в сад. Отсюда он увидел оранжерею Англесси и огромный старый дуб с протянутой к самому окну веткой, точно так, как описывала Тэсс Бишоп.

Себастьян отвернулся от окна и принялся разглядывать комнату. Полог кровати, как и шторы на окнах и обивка кресел возле камина, был неяркого желтого тона. Утреннее солнце заполнило спальню теплым веселым светом. Себастьян не мог бы сказать, что надеялся здесь найти, но, во всяком случае, отнюдь не ощущение покоя и радости. Все это не вязалось с тем, что он узнал о Гиневре Англесси, женщине, раздираемой страстями и метавшейся между любовью всей своей жизни и растущей нежностью к умирающему мужу.

Он методично обыскал покои, начав с гардеробной, толком не зная, что ищет. Громила, побывавший здесь после смерти Гиневры, отчаянно пытался заполучить что-то. Удалось ему это или нет, Себастьян не знал.

Открыв шкаф возле большого гардероба, он нашел крошечные чепчики, украшенные кружевом и оборочками, они лежали среди стопок аккуратно сложенных миниатюрных платьиц и белых фланелевых одеялец, расшитых птичками и цветами. В груди у него как-то странно заныло, он быстро осмотрел полки и осторожно прикрыл дверцу.

Вернувшись в спальню, он остановился в центре ковра, задумчиво оглядывая солнечную комнату. На каминной полке Гиневра выставила коллекцию морских раковин, небрежно окруживших золоченые часы. Сувениры детства, проведенного в Уэльсе?

Заинтригованный, он подошел поближе, чтобы рассмотреть их, когда его взгляд поймал белое пятнышко в глубине холодного камина. Присев на корточки, он выцарапал из решетки плотно скомканный листок бумаги.

Себастьян выпрямился, расправил бумагу и разгладил ее на мраморной каминной доске. Это была короткая записка, начертанная решительным мужским почерком.

Любимая, я должен снова тебя увидеть. Прошу, позволь мне все объяснить. Встретимся в среду в «Гербе Норфолка» на Гилтспер-стрит, Смитфилд, захвати с собой письмо. Пожалуйста, не подведи меня.

Подпись была небрежная, но вполне разборчивая.

Вардан.

ГЛАВА 56

Не сразу, но все-таки Себастьян выследил шевалье де Вардана в клубе «Уайтс» на Сен-Джеймс-стрит.

– Вон он идет, хозяин, – сказал Том, спрыгивая с запяток, чтобы принять лошадей.

Шевалье спускался по ступеням клуба в компании другого молодого щеголя, когда Себастьян остановил двуколку у тротуара.

– Можно вас на два слова, сэр? – прокричал он.

Шевалье обменялся несколькими шутками со своим приятелем, а потом не спеша направился к двуколке.

– В чем дело, милорд? – спросил он с улыбкой, но в его взгляде читалась настороженность.

– Не согласитесь ли проехаться со мной немного? – Себастьян вернул ему улыбку. – Я хотел бы вам кое-что показать.

Секунду шевалье пребывал в нерешительности, но потом пожал плечами и запрыгнул в коляску.

– Отойди в сторону, – прокричал Себастьян мальчику, собираясь подстегнуть лошадей.

– Так что там у вас? – спросил Вардан, когда Том забрался на свое место, на запятки.

– Мне было бы любопытно услышать ваш комментарий. – Не переставая следить за дорогой, Себастьян вынул из кармана мятую записку и протянул шевалье.

Он услышал, как у Вардана участилось дыхание, едва он прочитал записку. Пальцы его крепко сжали бумагу, лицо выражало ярость, когда он поднял голову и поймал испытующий взгляд Себастьяна.

– Откуда она у вас?

– Записка закатилась за каминную решетку в спальне леди Англесси.

– Но… я не понимаю. – Он постучал второй рукой по смятому листку, не скрывая злобы. – Я этого не писал.

– Так это не ваш почерк?

– Нет. – Вардан недоуменно покачал головой. – Почерк похож, но не мой. Говорю же, я не писал ничего подобного.

Если это и была ложь, то очень умелая. Себастьяну встречались люди, которым ложь давалась с легкостью и показной искренностью, сразу даже и не заподозришь в них врунов. Кэт, например, умела так лгать. Этот дар отлично ей пригодился на сцене.

– Как вы думаете, могло ли это сходство обмануть леди Англесси? – спросил Себастьян, оставив при себе свои размышления.

Вардан снова пробежал глазами записку.

– Очевидно, так и произошло. А эта гостиница… «Герб Норфолка»… она туда ездила в тот день, когда погибла?

Себастьян кивнул.

– Что за письмо она должна была с собой привезти?

– Понятия не имею, – ответил Вардан, глядя прямо в глаза Себастьяну немигающим взглядом.

На этот раз Себастьян подумал: «Последняя реплика далась тебе не так хорошо, друг мой». Свернув к воротам Гайд-парка, он сказал:

– Расскажите мне о вашей ссоре.

Впалые щеки шевалье слегка окрасились румянцем.

– Что еще говорить? Она хотела уйти…

– Нет, – сердито оборвал его Себастьян. – Это уже перебор. Англесси при смерти, о чем знала его жена. У нее не было причин покидать его, а наоборот, были все причины остаться.

На секунду Себастьяну показалось, будто Вардан намерен нагло возразить, но тот лишь скривил губы и с шумом выдохнул, словно долго сдерживал дыхание.

– Ладно. Признаюсь, я все придумал.

– Насчет ссоры, – не отступал от своего Себастьян. – Что вы все-таки скажете?

Вардан вздернул подбородок.

– То, что случилось той ночью, касалось только нас с Гин и не имеет отношения к ее смерти.

– Записка говорит об обратном.

– Повторяю, наша ссора не имеет отношения к ее смерти.

– Уверены?

– Да!

Себастьян сомневался, но решил пока оставить этот вопрос. Тот, кто послал записку, – будь то Вардан или кто другой – очевидно, знал о ссоре. Знал и воспользовался ею, чтобы заманить Гиневру Англесси в ловушку.

– Как, по-вашему, – продолжил Себастьян, делая вид, якобы все его внимание поглощено лошадьми, – кто на самом деле ее убил?

Вардан уставился на животных, их гривы слегка колыхались на ветру, движения были размеренны. Выждав немного, он ответил:

– Когда я услышал о ее смерти, то, естественно, заподозрил Бевана Эллсворта. Потом я узнал, что ее нашли в объятиях принца, и подумал на него. Отчасти я до сих пор подозреваю Эллсворта, хотя вы говорите, будто он не мог этого сделать, ибо в тот день был занят другими делами. – Шевалье провел ладонью по лицу. – И что теперь? Не знаю. Просто не знаю, – тихо повторил он.

Себастьян вынул из кармана ожерелье с голубым камнем и протянул Вардану.

– Приходилось видеть раньше?

Шевалье взглянул на ожерелье, и глаза его широко раскрылись, но не от удивления, а скорее от ужаса.

– Боже милостивый. Откуда оно у вас?

Себастьян пропустил серебряную цепочку между обтянутыми перчаткой пальцами.

– Оно украшало шею леди Англесси, когда ее нашли в Павильоне.

– Что? Но ведь это… – Он умолк.

– Невозможно? Почему? Вы уже видели его раньше? Где?

Вардан бросил взгляд на парк. Даже в столь ранний час в парке было много гуляющих. Утро выдалось ясное, с чистого голубого неба светило теплое солнце. Но на горизонте уже начали собираться темные облака, предвещая дождь до наступления ночи.

– Летом, когда мне было лет двенадцать-тринадцать, мать отвезла нас на юг Франции. В то время воцарился мир, если вы помните. Продлился он недолго, но мать скучала по Франции и хотела, чтобы мы увидели эту страну. В поездку мы взяли с собой Гиневру.

– Одну только леди Гиневру?

Вардан покачал головой.

– Моргану тоже. Остановились мы у каких-то знакомых, в замке возле Канн. Каким-то образом они умудрились пережить революцию, хотя для них наступили тяжелые времена. Там мы познакомились с одной женщиной, англичанкой, которая тоже у них гостила. Ожерелье принадлежало ей. Она рассказала о нем странную историю – якобы давным-давно оно было собственностью любовницы Якова Второго и всегда само выбирало себе следующего хозяина, становясь теплым в его руке.

Шевалье откинулся на спинку сиденья, скрестив руки на груди.

– Я не поверил ни одному слову, хотя легенда мне показалась чудесной. Но когда женщина сняла ожерелье с шеи и отдала Гиневре… – Голос его осекся.

– Оно потеплело?

– Да. Из него разве что искры не сыпались. – Шевалье отрывисто рассмеялся. – Знаю, это звучит неправдоподобно. Помню, еще Моргана так приревновала, что практически выхватила у сестры ожерелье. Но оно тут же вновь стало холодным.

Себастьян пристально взглянул на Вардана. Когда он описывал ожерелье Моргане, она заявила, что понятия не имеет, о чем идет речь. Неужели она просто забыла о том случае? Или, наоборот, слишком хорошо помнила?

– А та женщина… подарила Гиневре ожерелье?

– Нет. На этом все и закончилось. Последний раз, когда я видел ожерелье, оно по-прежнему было на шее англичанки. Все произошло восемь или девять лет назад.

– Как ее звали? – Себастьян не ожидал, что вопрос прозвучит так резко. – Помните?

Вардан покачал головой.

– Говорили, что она любовница француза… одного из наполеоновских генералов, как мне кажется. Но я не помню ее имени. Даже не могу сказать, как она выглядела.

– Она была светловолосая? – спросил Себастьян, чувствуя, что едва может дышать – так сильно сдавило грудь. – Хрупкая блондинка?

– Простите, – сказал Вардан, повернувшись к Себастьяну. – Не помню.

ГЛАВА 57

Платья для Кэт шили лучшие модистки Лондона, она носила туфельки из тончайшего шелка и замши, ее рубашки были отделаны изящным бельгийским кружевом. Но были времена, когда она водила близкое знакомство с лондонскими старьевщиками, чье ремесло процветало. Она знала, кто возьмет украденный шелковый платок, а кто даст лучшую цену за ворованные часики.

Одеждой торговали не только ворованной. Мужчины и женщины, потеряв имущество в трудную пору, начинали распродавать свой гардероб, постепенно опускаясь все ниже и ниже, пока не оказывались в канаве, где влачили жизнь оборванцев. Бойкая торговля поношенными вещами также открывала широкое поле деятельности для воров. Когда-то Кэт сама подворовывала и потому точно знала, куда отправиться, когда решила выяснить, кто продал убийце Гиневры Англесси зеленое атласное бальное платье, принадлежавшее леди Эддисон Пиблт.

Многие торговцы поношенной одеждой держали лавки на Розмари-лейн, а другие предпочитали Уайтчепел^[105], где продавали свой товар с тележек, частенько пряча под грудой старых юбок и штанов то ворованную головку сыра, то окорок. Вещи самого отличного качества можно было найти в маленькой лавочке, которую держала на Лонг-Эйка матушка Киз.

Там, в элегантной сводчатой витрине, матушка Киз выставляла тонкие шелковые носовые платки и полотняные ночные рубашки с кружевом, белоснежные замшевые перчатки и бальные платья, достойные самой королевы. Все вещи казались новыми, хотя таковыми не являлись. Некоторые были проданы самими владельцами или слугами, которым эти вещи дарились. Другие попадали в лавку нечестным путем, и для начала с них тщательно удаляли все инициалы или метки, а потом уже выставляли на продажу.

Колокольчик над дверью приятно звякнул, когда Кэт вошла в лавку, принеся с собой запах теплого утра и ветра. Матушка Киз взглянула на нее из-за прилавка и прищурила острые карие глазки: осмотрела дорогое вышитое платье из тафты, оценила сверток в руках у посетительницы, а потом остановила взгляд на ее лице.

Прошло почти десять лет с тех пор, как юная Кэт проскользнула в дверь лавки матушки Киз, но тогда на ней не было ни мягких замшевых перчаток, ни круглой шляпки с изящно подвитым страусовым пером, стоившей столько, что можно было прокормить целое семейство в течение нескольких месяцев. И все же Кэт поняла, что хозяйка сразу ее узнала. Умение матушки Киз запоминать лица и читать по ним вот уже шестьдесят лет, если не больше, спасало ее от тюремных застенков.

Под взглядом старухи Кэт развернула зеленое атласное платье на полированном прилавке между ними и сказала:

– Если бы я служила камеристкой у невестки герцога и моя хозяйка подарила мне такое платье, сказав, что оно больше ей не нужно, думаю, я бы принесла его вам на продажу.

Матушка Киз взглянула на платье и еще сильнее прищурилась, хотя лицо ее осталось бесстрастным. Это была миниатюрная старушка, очень хрупкая, с мелким морщинистым лицом. Она снова подняла взгляд на Кэт.

– Считаете меня тупой?

Кэт рассмеялась.

– Ни в коем случае. А горничная, о которой я вам рассказываю… это ведь она продала вам платье? Так вот, она говорила правду. Леди Эддисон Пиблт действительно подарила горничной бальное платье, после того как свекровь сравнила ее с больной лягушкой.

Матушка Киз заморгала.

– Платье у вас, кто его продал, вы знаете. Так зачем вы здесь?

Кэт выложила гинею на блестящий атлас.

– Я хочу знать, кто его купил.

Матушка Киз поколебалась секунду, но потом подхватила монету быстрыми ловкими пальцами.

– Имен я не знаю, но помню обоих.

Кэт не удивилась. Это было хобби матушки Киз – наблюдать за людьми, изучать, анализировать их поступки – так она развлекалась.

– Странная парочка, – сказала хозяйка магазина. – Можете мне поверить. – Она выжидательно замолчала.

Кэт положила на прилавок вторую монету.

– Так их было двое?

– Верно. Один из них приехал из колоний, южных колоний, судя по выговору. – Она наклонилась к прилавку и заговорила потише: – Как пить дать, африканец. Заметьте, кожа у него не темнее, чем у португальца, зато черты лица выдавали в нем африканца, если понимаете, о чем я. Плоский нос, толстые губы. Здоровый малый. И башка лысая, как у общипанного гуся.

Кэт послушно достала следующую монету.

– А второй? Как он выглядел?

– Это был не мужчина. Девушка. Лондонская девчонка. Молоденькая. Я бы сказала, не больше пятнадцати-шестнадцати лет. Или того моложе. Желтые волосенки, высокая, но в общем неприметная. Она мне плохо запомнилась, разве что глаза.

– А что глаза?

– Очень светлые. Прямо дождевая вода в пасмурный день. Цвета нет – одно отражение.

– А вы случайно не помните, о чем они говорили?

Матушка Киз уставилась в окно на марширующих мимо солдат и задумчиво пошлепала губами.

– Ну, не знаю…

Кэт положила на прилавок очередную монету, которая тут же исчезла под крошечной ладошкой.

– Они поспорили немного насчет размера платья. Девчонка все время твердила, что им нужно платье побольше, но африканец уперся, сказав, что и это сгодится. А затем он добавил очень странную фразу.

Старуха опять сделала многозначительную паузу. Подавив нетерпеливый вздох, Кэт достала еще одну монету.

Матушка Киз широко улыбнулась, продемонстрировав на удивление здоровые зубы.

– Он сказал, что такое платье не стыдно надеть на прием в брайтонский Павильон.

ГЛАВА 58

– Я хочу, чтобы ты пошатался вокруг дома леди Куинлан, – сказал Себастьян своему тигру, после того как они вернули шевалье на Сент-Джеймс-стрит. – Посмотри, не удастся ли тебе узнать, что делала ее светлость в тот день, когда убили Гиневру Англесси.

– Вы думаете, леди Куинлан укокошила родную сестру? – удивленно пискнул Том.

– Я думаю, что не мешало бы выяснить, чем она занималась в прошлую среду.

– Я все разузнаю, не сомневайтесь, – пообещал Том.

– И попытайся на этот раз не попасться в лапы патрулю, слышишь? – буркнул Себастьян.

– Да я ни за что… – начал Том, когда они свернули на Брук-стрит, но тут же осекся и сказал: – Вот-те на! Взгляните-ка. Разве это не мисс Кэт?

Она стояла на дорожке перед домом Себастьяна и, подобрав одной рукой вышитую юбку из тафты, собиралась подняться на крыльцо. Кэт никогда не приходила к нему домой. Она считала это неприличным. По ее мнению, не следовало смешивать время, которое они проводили вместе, с жизнью, которую он вел на Мэйфер в качестве сына графа Гендона и брата леди Уилкокс. Она знала, что это бесит его, но была не из тех женщин, кого мог запугать мужской гнев. Сколько бы он ни уверял ее, что ему наплевать на приличия, что у него только одна жизнь и Кэт является неотъемлемой ее частью, она упрямо держалась поодаль. Только раз она побывала здесь, да и то когда была без сознания, вся в крови.

Она оглянулась на шум двуколки, поля шляпы отбрасывали тень на ее лицо.

– Отведи их на конюшню, – велел Девлин мальчишке, вручая ему поводья и легко спрыгивая с высокого сиденья коляски. – Что такое? Что случилось? – Он схватил подошедшую Кэт за плечи.

Она покачала головой.

– Ничего плохого. Я нашла торговку ношеной одеждой, которая продала зеленое атласное платье леди Эддисон.

Себастьян не стал спрашивать, каким образом из сотен торговцев ношеной одеждой в Лондоне она сделала правильный выбор.

– Ну и?..

– Она говорит, что продала его африканцу и высокой девушке со светло-серыми глазами.

Найти девчонку оказалось просто.

Один из тех, кто рылся на дымящемся пепелище таверны «Герб Норфолка», сообщил Себастьяну, что звать ее Амелия Бреннан. Самая старшая из восьми детей, она жила с отцом и матерью в беленной известью развалюхе, построенной на месте, где когда-то был сад при большом доме на Кок-лейн. Большие особняки в этом районе давным-давно превратились в доходные дома, а сады исчезли под нагромождением лачуг и сараев, соединенных узким проходом, наполовину заваленным горами пепла и дымящимися кучами мусора.

Когда карета Себастьяна свернула на Кок-лейн, из раскрытых дверей на нее глазели оборванные ребятишки со спутанными тусклыми волосами, облепленные грязью, как только что выкопанные картофелины. Большинство из них, вероятно, впервые видели карету лорда, запряженную откормленными лошадьми с лоснящимися крупами, и ливрейных лакеев в напудренных париках на запятках. Тем более в Хейпни-Корт, куда вельможи никогда не заезжали.

Себастьян остался ждать в карете, тем временем один из лакеев спрыгнул на землю, подошел к рассохшейся двери Бреннанов и постучал. Себастьян намеренно устроил демонстрацию могущества и богатства, собираясь воспользоваться своим преимуществом.

Он отметил про себя, что Бреннаны содержали свой домик лучше, чем соседи: окошки были затянуты промасленной бумагой, а не просто заткнуты тряпками, крыльцо чисто выметено. Но и тут имелись признаки, что до полного падения семье не далеко – карниз крыши прогнил насквозь, одна из ставень косо висела на сломанной петле.

На стук вышла женщина, прижимая к боку мальчонку двух лет. Седеющие волосы, усталое лицо старухи, хотя, учитывая возраст детей, ей не могло быть больше тридцати пяти, как решил Себастьян. Она посмотрела на напудренного лакея, потом перевела взгляд на величественную карету, перегородившую улицу рядом с ее домом, и Себастьян прочел в ее глазах неописуемый страх. Она открыла рот и так крепко сжала малыша, что он протестующе захныкал.

Себастьян широким жестом распахнул дверцу кареты, спустился по ступенькам и нарочито медленной вальяжной походкой направился к дому, прижимая к носу надушенный платок.

– Ваша дочь Амелия впуталась в убийство маркизы Англесси, – со снисходительной величавостью заявил он. – Если она расскажет все, как было, я смогу ей помочь. Но только если она не станет ничего скрывать. В противном случае ей несдобровать. – Он обвел многозначительным взглядом убогое жилище. – И ей, и вам, и вашим остальным детям.

– О боже, – охнула женщина, падая на колени. – Наша Амелия хорошая девочка, правда. Она делала только то, что ей велели, как и полагается хорошей прислуге, когда…

Себастьян перебил ее.

– Она здесь?

– Нет, милорд. Она…

– Приведите ее.

В дверном проеме за спиной женщины собралась целая ватага ребятишек, мал мала меньше. Мать обернулась и выбрала взглядом худенького парнишку лет одиннадцати-двенадцати. Обычно дети такого возраста уже зарабатывали деньги, помогали семье. Но этот паренек сидел дома – значит, он, как и сестра, работал в таверне «Герб Норфолка». Вчерашний ночной пожар больно ударит по всей семье.

– Натан, – сказала женщина. – Ступай. И поживее. Себастьян посмотрел вслед умчавшемуся мальчишке, потом снова повернулся к женщине.

– Я бы хотел войти в дом и присесть.

Миссис Бреннан неловко поднялась с колен, порывисто дыша, отчего ее тощая грудь все время вздрагивала.

– Конечно, милорд. Прошу вас, входите.

В домике было чисто и прибрано, земляной пол подметен, стены выскоблены. Жилище состояло из двух комнатушек, одна над другой, на второй этаж, где, наверное, спали дети, вела крутая лестница. Две комнаты на семью здесь считались роскошью. В некоторых семьях в одной комнате спало по двадцать человек и больше.

Сунув ребенка на руки семилетней девочке, мать Амелии подвела Себастьяна к скамье со спинкой возле пустого очага, занимавшего почти всю стену. Перед ним стоял складной стол и скамьи. В дальнем углу находилась кровать, на которой, насколько разглядел Себастьян, скорчившись и отвернувшись лицом к стене, лежал мужчина.

– Он повредил ноги несколько месяцев тому назад, – сказала женщина, проследив за взглядом гостя. – Ноги и голову. С тех пор не работает. Даже не ходит.

Так вот почему в этом ухоженном домике и карниз прохудился, и сломалась оконная петля, подумал Себастьян. Без своего главного кормильца семейство медленно двигалось к катастрофе. В раскрытые двери черного хода Себастьян разглядел небольшой дворик с сараем-прачечной и огромный медный котел, дымившийся на треноге. Человек на пепелище таверны говорил Себастьяну, что мать Амелии работает прачкой. Хозяйка принесла Себастьяну кружку с элем, и он обратил внимание на ее потрескавшиеся, загрубевшие руки. Она могла стереть их до крови, но все равно не сумела бы прокормить семейство из десяти человек.

– Наша Амелия хорошая девочка, правда, – снова завела миссис Бреннан, теребя красными руками передник. – Она делала только то, что ей велели.

– Что именно?

Себастьян зажал кружку с элем между ладонями, но даже не пригубил. Приходилось соблюдать особую осторожность после того, что в этой округе произошло с Гиневрой Англесси.

Снаружи послышался стук деревянных башмаков, топавших по грязным булыжникам. Миссис Бреннан встревожено повернулась к двери. На пороге замерла Амелия, вцепившись обеими руками в дверную раму. При виде Себастьяна ее светлые глаза округлились, девушка повернулась, собираясь бежать, и тихо вскрикнула, когда Эндрю, один из здоровяков-лакеев, приехавших с Себастьяном, вышел вперед и схватил ее за руки.

– Тихо, тихо, мисс, – сказал Эндрю. – Его светлость хочет с вами поговорить.

ГЛАВА 59

– Амелия, прошу тебя, – сказала миссис Бреннан, обнимая за шею и притягивая к себе одного из младшеньких, словно желая защитить его от того, что неминуемо должно было случиться. – Прошу тебя.

Светло-серые глаза дочери взглянули в материнские темные глаза, в которых читалась тревога. Девушка смешалась, потом, наклонившись, принялась расстегивать ремни на деревянных башмаках с железным ободком. Когда она выпрямилась, лицо ее выражало только безучастность. Подойдя к столу, она присела на скамью напротив гостя. Четверо младших окружили сестру и строго уставились на Себастьяна. Девочка с малышом на руках по-прежнему расхаживала у дальней стены, но ее взгляд тоже был устремлен на виконта. Только Амелия никак не хотела смотреть на него, разглядывая что-то на столе.

– Я жду, что ты подробно расскажешь мне о том, что случилось в «Гербе Норфолка» в прошлую среду, – произнес Себастьян, обращаясь к девочке. – Я уже знаю об убийстве. Мне нужно лишь, чтобы ты подтвердила детали.

Она обеими руками убрала с лица жиденькие волосенки. С виду она сохраняла спокойствие, но руки у нее дрожали. Девочка глубоко вздохнула и прикусила нижнюю губу.

– Я ничего не знала заранее. – Она взглянула на Себастьяна и тут же потупилась. – Клянусь, не знала. В тот день мы были очень заняты, я работала в общем зале. Потом мистер Картер подходит ко мне и говорит, что я должна помочь ему купить платье для… для дамы.

Себастьян молча ждал. По лицу девушки пробежала дрожь отвращения, а может, ужаса.

– Он хотел, чтобы я подобрала нужный размер. Сказал, что женщина высокая, вроде меня. Но сначала он заставил меня взглянуть на нее, чтобы я не ошиблась.

– Ты ходила с ним на Лонг-Эйкр?

Амелия кивнула.

– Он выбрал зеленое платье. Я говорила ему, что оно маленькое, но он уперся, сказав, что такое платье не стыдно надеть… – Она замолчала.

– В брайтонский Павильон? – договорил за нее Себастьян.

Она наклонила голову так низко, что ему стал виден неровный белый пробор в волосах, и сцепила руки на потертой столешнице.

– Он сказал, что платье подойдет, что ее светлость не такая крупная, как я.

– Только ты оказалась права, да? Платье было мало. Ну и что, тебя заставили обмывать и обряжать тело ее светлости?

Амелия переглянулась с матерью. Миссис Бреннан поджала губы и едва заметно кивнула.

Амелия прерывисто вздохнула.

– Маму почти всегда зовут, если нужно кого обрядить. Пока мы с мистером Картером ходили за платьем, он велел привести маму, чтобы она позаботилась о даме.

Себастьян посмотрел на женщину, стоявшую возле пустого камина: она сгорбила худенькие плечики, вцепившись в локти, прижатые к бокам.

– Вам сказали, что они намеревались сделать с телом? – спросил Себастьян.

Вместо матери ответила Амелия:

– Нет. Но мы слышали их разговор. Они ушли в другой конец комнаты и спорили там, пока мы с мамой обряжали даму и заканчивали прибирать.

– Где прибирать?

– В комнате, где она умерла.

– И где эта комната?

Девушка недоуменно нахмурила лоб, словно он должен был знать это, раз ему известно все остальное.

– Наверху, лучшая гостиная.

Себастьян отставил в сторону нетронутую кружку с элем и поднялся.

– Расскажи об ожерелье, – велел он. – Серебряном, с диском из голубого камня. Оно было на даме, когда ты в первый раз увидела ее?

И снова мать и дочь украдкой переглянулись.

– Нет. Оно лежало на полу, под телом, – ответила Амелия. – Мама нашла его, когда обмывала тело. Замочек немного согнулся, но я сумела выпрямить его настолько, чтобы снова застегнуть цепочку на шее дамы.

– А потом что вы сделали?

Амелия с трудом сглотнула.

– Мы завернули даму в холстину. Мистер Картер вместе со мной снес тело по черной лестнице в переулок, там уже ждала повозка.

– Какая повозка?

Амелия дернула плечом.

– Обычная повозка, на каких ездят торговцы. В ней было пусто, если не считать большого сундука и нескольких мешков со льдом.

– Так, говоришь, там был сундук?

– Верно. Красивый такой китайский сундук, черный, лакированный, весь расписанный дракончиками и деревьями – желтыми и красными.

Себастьян криво улыбнулся. Он вспомнил, что видел такой сундук, когда осматривал Желтый кабинет в Павильоне. Видел, но не придал ему значения. Принц вечно заказывал для Павильона целые обозы диковинок и безделушек. Никто бы не удивился, а потом даже не вспомнил бы доставку очередного китайского лакированного сундука. Другое дело – лед…

Лед, вероятнее всего, взяли из подвалов таверны. В последнее время лед – не такая уж редкость. Дополнительный холод должен был отсрочить разложение трупа настолько, чтобы убийцы Гиневры успели довезти тело до Брайтона, сунуть в сундук и перенести в Павильон.

Несмотря на все эти усилия, часы, проведенные в повозке, проявились в виде трупных пятен, и Пол Гибсон смог точно определить время смерти. Но те, кто убил Гиневру Англесси и задумал свалить вину на принца-регента, не подозревали, что тело жертвы выдаст их с головой.

– Кто еще был в тот день в таверне? – спросил Себастьян. – Помнишь?

Амелия покачала головой, лицо ее выражало смятение, словно она не совсем понимала, к чему он клонит.

– Обычная толпа. Общий зал был битком набит.

– Я говорю не об общем зале. Меня интересует любой, кто мог подняться наверх.

– Откуда мне знать? Я уже говорила, работы было много.

– И ты не видела молодого господина? Красивого господина, с темными глазами и светло-каштановыми волосами?

– Нет. Я уже говорила, что никого не видела!

Девушка всполошилась, всем своим видом выдавая волнение. Себастьян немного смягчился.

– Несколько дней тому назад, ближе к вечеру, какие-то люди выгружали бочонки в подвал таверны. Среди них был худой господин с длинными светлыми волосами. Ты его знаешь?

– Нет.

Себастьян оперся ладонями о столешницу, не сгибая локтей.

– Женщина, чье убийство ты помогла скрыть, была маркиза Англесси. Ты это знала?

Амелия подняла на него глаза, часто задышала.

– Но мы ничего не сделали! – Она неловко поднялась со скамьи и попятилась от гостя. – Мы делали только то, что нам велели.

– Но вполне достаточно, чтобы оказаться на виселице. Вместе с матерью. – Себастьян обвел взглядом сбившихся в кучу притихших детей. – А с ними что тогда будет?

У женщины возле пустого очага вырвался крик. Себастьян даже не взглянул в ее сторону.

Амелия зажала себе рот ладошкой, крепко зажмурилась. Потом медленно опустила руку, открыла глаза.

– Я видела его возле таверны несколько раз, – сказала она, встретившись с властным взглядом Себастьяна. – Но я не знаю его имени. Клянусь Богом, не знаю. Он обычно приходит с его светлостью.

– Его светлостью?

– В тот день они были здесь оба. Я думала, вы знаете. Это он пригнал повозку.

Себастьян пытливо вгляделся в ее лицо, не обманывает ли.

– Ты уверена, что этот второй человек был лордом?

Девушка энергично закивала.

– Высокий господин с рыжими волосами. Лорд… Имя точно не припомню. Похоже на какой-то камень. Не знаете? Из него строят все богатые дома.

– Портланд?

– Да. Точно. Лорд Портланд.

ГЛАВА 60

Желая перехватить министра внутренних дел до того, как он отправится на прием к регенту, Себастьян велел кучеру ехать к Вестминстеру.

День только начал клониться к вечеру, тени почти не удлинились; пройдет еще несколько часов, прежде чем первые гости потянутся на праздник. Но улицы уже заполнили толпы людей, направлявшихся к резиденции регента в надежде хоть одним глазком увидеть французского короля-изгнанника и две тысячи господ и дам, прибывающих на самый роскошный и пышный званый обед в истории европейской монархии. К тому времени, как карета Себастьяна миновала Темпл-Бар и свернула на Стрэнд, лошади едва продвигались вперед. Они нервно перебирали ногами, а слегка подвыпивший кучер качался из стороны в сторону под толчками метущейся толпы.

Себастьян открыл дверцу.

– Увози отсюда карету, – прокричал он кучеру. – Я быстрее дойду пешком.

– Слушаю, милорд.

Оставив экипаж среди людского моря, состоящего в основном из оборванцев, Себастьян прокладывал себе дорогу через толпу, которая все сильнее мрачнела по мере того, как он подбирался к Сомерсет-хаусу.

– Говорят, завтра нас пустят внутрь поглазеть, как там все устроено, – крикнул кто-то из толпы. – Всегда так: богачи едят и пьют от пуза, а мы только смотрим.

– Вот-вот, именно, – подхватили несколько энтузиастов вокруг крикуна.

Себастьян проталкивался вперед, ловя на себе угрюмые взгляды. Он даже пожалел, что нарядился по случаю праздника в изумительно сшитый камзол из тонкого голубого сукна, облегающие кожаные бриджи и блестящие ботфорты, безошибочно выдававшие в нем вельможу. Принни задумал устроить пышное празднество по случаю вступления в регентство. Вглядываясь в потные злобные лица вокруг себя, Себастьян подумал, что принц недооценил население. Людей переполняли гнев и презрение. Завтра принц уедет из Лондона в Брайтон. Самый подходящий момент для переворота.

Кто-то впереди затянул песенку:

– «Не знал, как ухватить её попроще. Не веришь, рыба толще тёщи!..»

Толпа дружно заржала. Следующий куплет подхватил десяток голосов:

– «Взгляни на толстяка! Себе на горе он выхлестал спиртного море…»

– Эй, кто ты такой, чтобы здесь толкаться? – проворчал недовольный голос за спиной Себастьяна.

Девлин бросил взгляд через плечо. Темноволосый человек с грубым морщинистым лицом, оскалив зубы, решительно прокладывал себе дорогу сквозь толпу, не упуская из виду Девлина.

Толпа всколыхнулась, окружив со всех сторон виконта. Мордоворот бросился в атаку, сжимая в правой руке кинжал. Себастьян попытался сделать ложный выпад налево, но помешала толпа. Лезвие кинжала полоснуло по ребрам, разрезав камзол, жилетку, рубашку и поцарапав кожу.

– «Кляня судьбину трудную морскую, бросались рыбы врассыпную…» – пела толпа.

– Проклятье, – выругался Себастьян, рубанув ладонью по запястью громилы. – Ты испортил мне еще один камзол!

Мордоворот охнул, инстинктивно разжал руку, и нож упал под ноги шаркающей толпы.

– «Чтоб прокормить его, – ревела толпа, – точь-в-точь всю живность моря надо приволочь…»

Громила попытался схватить Себастьяна за руку и получил локтем в живот. Мордоворот выпучил глаза, охнул и согнулся пополам, потом его качнуло назад, и он чуть не свалился на ученика плотника в бумажной шапке.

– Эй, какого черта? – возмутился ученик, тут же пустив в ход кулаки.

Оглянувшись, Себастьян обвел взглядом взмокшие враждебные лица вокруг, и у него закружилась голова от душных запахов горячего камня, разгоряченных тел и гнилостного дыхания. Он увидел гладко выбритого мужчину с темными волосами и римским носом и узнал в нем незнакомца с улочки возле «Герба Норфолка». Потом Себастьян поймал тяжелый взгляд мужчины, чья ярко-рыжая голова возвышалась над толпой бедняков.

Граф Портланд оделся в темный неприметный сюртук человека, не желающего привлекать к себе внимание. Рядом с ним Себастьян заметил знакомого подростка: Натан Бреннан с Хэйпни-корт.

– Проклятье, – снова выругался Себастьян. – Сколько же их здесь?

Толстый пекарь с седеющими висками откинул голову и загорланил:

– «В сомненье все. Как имя? Что за Кент? Неужто он? Ну да! Регент!»

Себастьян быстрым взглядом оценил обстановку. Впереди двигалась слишком плотная и враждебная толпа, чтобы оставалась надежда протолкнуться сквозь нее. Себастьян начал пробираться вбок, держа курс на узкую улочку, находившуюся справа за пивной.

– «Пять бочек жира!!! Нос, глаза приметил? – распевала толпа все громче, подбираясь к концовке. – Нет, остального не заметил…»

Протиснувшись между торговцем рыбой и нищим, Себастьян добрался до угла. Боковые улицы погрузились в тень, лавочки все как одна закрылись из страха перед воинственно настроенной толпой. Себастьян бросился по узкому переулку, не оглядываясь.

– «Протри глаза, скотина! Бабник мерзкий! – надрывая глотки, орали люди. – Перед тобой сам принц Уэльский!»

Себастьян услышал за спиной клич, за ним последовали злобные протесты из толпы – видимо, его преследователи слишком рьяно бросились за ним вдогонку.

ГЛАВА 61

Впереди тянулась мощенная булыжником улица. Бросив взгляд через плечо, Себастьян нырнул в первый попавшийся переулок. Услышав топот бегущих ног, он быстро метнулся в еще один узкий проход.

Он надеялся затеряться в лабиринте грязных проулков, соединявших Бедфорд-стрит и Сен-Мартинз-лейн, но район был ему незнаком. А потому, пробежав мимо закрытой пивной с низко висящей раскачивающейся вывеской и завернув за угол, он попал в тупик. Вокруг него высились старые грязные дома в три и больше этажей. Себастьян оказался в ловушке.

Девлин закружился на месте, с трудом переводя дух. На мостовую выходило несколько дверей, но все они были заперты снаружи навесными замками. Шлепанье бегущих ног слышалось все отчетливее – значит, назад ходу нет.

Взгляд Себастьяна упал на вход в канализацию. Когда-то эту арку у его ног защищала железная решетка, но ее прутья давно проржавели и сломались, образуя в середине дыру, куда мог проскользнуть взрослый человек.

Ему доводилось слышать истории о людях, зарабатывавших себе на пропитание тем, что они очищали от засоров лабиринты сточных труб, пролегавших под улицами Лондона. Их прозвали канализационными добытчиками. Рискованная работа. Подземные своды быстро затоплялись во время прилива или даже после сильного дождя, который могли не заметить те, кто трудился под землей. А еще там случались выбросы смертоносных газов, губящих неосторожных добытчиков. Иногда под ними проламывался пол, и они проваливались в более старый канал, пролегающий ниже, а все из-за того, что дыру закрывал обманчиво гладкий нанос ила, о котором человек узнавал, лишь ступив на его коварную поверхность.

– Сюда, – закричал кто-то.

– Проклятье, – выругался Себастьян.

Скатившись в канаву, он протиснулся сквозь решетку и больно оцарапал о ржавые прутья раненый бок. Пола камзола зацепилась за один из прутьев, Себастьян резко дернулся и снова выругался, услышав звук рвущейся ткани.

Нащупывая железные кольца, вделанные в кирпичную кладку колодца, он опустился в темноту. Через шесть – восемь футов он достиг сводчатого туннеля, отпустил руки и пролетел еще четыре – пять футов, приземлившись с громким всплеском на грязный пол.

От ударившего в нос затхлого зловония к горлу сразу подкатила тошнота. Стараясь дышать ртом, он не шевелился, давая глазам время привыкнуть к темноте, и тут услышал над головой голос:

– Куда, черт возьми, он делся?

Себастьян замер.

– Туда, – услышал он ответ Портланда. – Он ушел через канализацию. Видите… – Глухо зазвенел металл. – Он порвал камзол. Ты, Рори, раздобудь фонари и пошевеливайся.

– Разрази меня гром, – проворчал хриплый голос – Я туда не полезу. Люди там дохнут.

– Ты дурак, – рявкнул Портланд. – Если мы не найдем его и не остановим, мы все подохнем. А теперь пошел, живо!

Стиснув зубы, чтобы сдержать тошноту, Себастьян отошел от колодца. Глаза его успели привыкнуть к тусклому свету, пробивавшемуся сквозь удаленные одна от другой решетки. Он стоял в кирпичном туннеле с таким низким сводом, что приходилось сутулиться, чтобы не задеть макушкой потолок. По центру туннеля сочилась струйка воды, и Себастьян подозревал, что ее не хватит смыть его следы. Если Портланд со своими людьми отыщет фонари, то они легко определят, в какую сторону двинулся Себастьян.

Идти пришлось по криво положенным, скользким кирпичам, поэтому передвигался он осторожно, надеясь выйти к еще одной открытой решетке и через нее выбраться на улицу. Но не прошел он и нескольких сотен футов, как услышал всплеск и голоса за своей спиной, а затем увидел бегающий луч фонаря. Да, Рори оказался проворнее, чем ожидал Себастьян.

– Девлин. – Голос Портланда разнесся эхом по темному тоннелю. – Девлин! Я знаю, вы меня слышите.

Себастьян остановился, прислушался.

– Далеко вам не уйти, Девлин. Без фонаря. Скоро стемнеет. Вы хотите умереть в канаве, словно крыса? Ради чего? Ради визжащего безумца короля и его жирного тупого сынка?

Наступила тишина, нарушаемая лишь звуком капающей воды и шорохом невидимых крыс.

Снова зазвучал голос Портланда.

– Вы сами знаете, Девлин, что мы делаем праведное дело. Вы могли убедиться в этом там, наверху. Английский народ решил, что с него хватит. Люди обеспокоены, озлоблены. Только они не остановятся на том, что просто уберут регента. Это будет конец всем нам. Вы знаете, что произошло во Франции. Вы этого хотите? Чтобы Англия стала республикой? Чтобы на Чаринг-Кросс водрузили гильотину и каждый мужчина, женщина или ребенок знатного рода превратился в мишень?

Себастьян почувствовал, как холодная сырость подземелья просачивается сквозь подошвы сапог и окутывает его смрадным объятием. Взглянув на грубую кирпичную кладку над головой, он попытался не думать о тоннах земли, которые давили на нее сверху.

– Присоединяйтесь к нам, – взывал Портланд. – У нас с вами общие стремления. Нам нужна сильная Англия, сильная монархия. Так и будет. Для этого нужны всего несколько бескорыстных решительных людей на ключевых постах. Завтра регент уезжает в Брайтон. Мы просто захватим власть в его отсутствие. Посадим на трон Анну Савойскую с ее мужем и объявим всему миру об этом, как о свершившемся факте. Что тогда сможет сделать Принни? Возглавить поход на Лондон? Ничего подобного не случится. Да и какой полк пойдет за ним? Это будет Бескровная революция, как в тысяча восемьсот одиннадцатом. Идемте с нами, Девлин. Это будет исторический момент.

Министр внутренних дел замолчал.

– Глядите-ка! – В темноте послышался грубый голос – Видите следы? Он направился к реке.

Себастьян зашлепал дальше, теперь уже не прилагая старания, чтобы двигаться бесшумно. Он скользил по грязи, задевая головой за кирпичный свод, и слышал за спиной преследователей – Портланд и его люди тоже шлепали по грязи, тяжело дыша. Слабый свет от фонарей прыгал по грязным, сырым стенам туннеля, выискивая, не спрятался ли он в какую-нибудь нишу.

Вскоре Себастьян вышел на пересечение с другим туннелем, уходившим резко вправо. Этот туннель был повыше ипошире, и в первую секунду Себастьян решил свернуть в него.

Он давным-давно перестал ориентироваться, но, замерев на распутье, почувствовал, что воздух в широком туннеле неподвижен и мертв, тогда как откуда-то снизу, с другой стороны, тянуло сквозняком.

Он свернул налево.

Он перестал опираться о стены и намеренно зашагал по самому центру, где протекал ленивый ручеек. Вода должна была скрыть его следы и направление движения.

Идти вброд даже по мелкому ручью стало тяжелее, тем более что с каждой минутой вода прибывала. Да он и не осмеливался чересчур ускорять шаг: малейший звук мог выдать, в какую сторону он пошел. Так он преодолел следующие двести-триста футов. Потом огни за его спиной заметались, а шум преследования затих.

Себастьян сразу остановился и замер. Он так тяжело дышал, что даже удивился, как это Портланд со своими головорезами его не услышал.

– Сукин сын! – выругался Портланд. – Куда он направился?

Себастьян дышал ртом, стараясь не реагировать на зловоние. Мимо проплыла раздувшаяся дохлая собака. Оглядевшись вокруг, стоя в сыром и тесном канале, он ощутил, что за ним следят сотни глаз, поблескивают, как бусинки в темноте. Крысы, понял Себастьян, десятки, сотни крыс. – Нам придется разделиться по двое. Бледлоу, ты и Хэнк идите вперед. Рори, пойдешь со мной.

Снова послышались шаги по воде. Себастьян осторожно продолжил путь, но ему приходилось двигаться тише, чем раньше, чтобы двое преследователей, убедившись, что он в этом канале, не позвали своих товарищей. Туннель, по которому он брел, уходил под углом вниз, становясь просторнее по мере того, как он приближался к реке. Теперь идти стало легче – больше не нужно было пригибать голову. Но вода прибывала все сильнее, сначала достигла края ботфортов, а потом заплескалась на высоте бедер.

Впереди раздавался шум стремительно бегущей воды. Потянуло холодным сквозняком, который принес с собой другие ароматы: к кислому зловонию серы и разложения примешался соленый запах реки. Свернув за угол, Себастьян увидел, что впереди него туннель переходил в другой, побольше. Он был шире и ровнее, чем труба, по которой он шел, но и выглядел старше – вероятно, его соорудили еще во времена Средневековья. Построили его из камня, а не из кирпича, в самом центре находился глубокий сток, через который несся широкий поток воды, причем так быстро, что в воздухе завис туман.

На пересечении двух туннелей образовался бассейн, довольно широкий, так что вода в нем находилась только в центре, окруженная со всех сторон плоскими берегами вязкого ила. Обнаружив неглубокую амбразуру в кирпичной стене, Себастьян скрылся в ней, достал из-за голенища кинжал и принялся ждать, когда с его укрытием поравняются двое преследователей.

Ждать пришлось недолго. Первым прошел господин с римским носом, которого Себастьян видел в Смитфилде. Портланд называл его Бледлоу. На вытянутой руке перед собой он нес фонарь, который так сильно раскачивался, что свет пьяно прыгал по скругленным стенам и потолку. Себастьян затаил дыхание и позволил ему пройти.

Девлин сжимал в ладони гладкую твердую рукоять кинжала, чувствуя, как сквозь мокрую от пота одежду просачивается холод сырого подземелья. Себастьян ждал второго – темноволосого, морщинистого громилу со Стрэнда – и дождался. Тот миновал амбразуру, неловко скользя по неровным кирпичам, и даже не услышал, как Себастьян вышел из укрытия.

Напав на второго преследователя со спины, Девлин зажал ему рот левой рукой и одним уверенным быстрым движением перерезал горло.

Громила умер мгновенно. Себастьян тихо опустил его тело на грязные кирпичи. Но что-то звякнуло у него в кармане, и тогда первый – Бледлоу – оглянулся.

– О господи, – завопил он и, размахивая фонарем, как оружием, кинулся в атаку.

Себастьян отступил в сторону, уходя от удара, но поскользнулся, упал на одно колено и выронил кинжал. Развернувшись, Бледлоу вновь атаковал, по-прежнему сжимая фонарь. Тогда Себастьян сгруппировался и опрокинулся на спину прямо под ноги противнику. Тот по инерции полетел дальше, а Себастьян поддал ему снизу плечом, так что Бледлоу угодил в широкую полосу ила.

Фонарь описал в воздухе дугу, плюхнулся в воду и погас. Туннель погрузился почти в полную темноту. Себастьян услышал глубокое подземное урчание. Густой ил вздыбился, засасывая Бледлоу.

– На помощь! – Несчастный замолотил руками, погружаясь все глубже в чавкающую грязь. – Ради Бога, помогите!

Себастьян в смятении не знал, что делать. Не подумав, он даже сделал шаг в коварную, вязкую грязь. Но до утопающего было слишком далеко. Даже если бы Себастьян растянулся на колышащемся иле, то все равно не смог бы достать рукой до обреченного. Нога его потеряла твердую опору, и он тут же отскочил обратно.

Из глубины туннеля донеслось эхо криков, показался мигающий свет фонаря. Портланд.

– Перестань барахтаться и постарайся не делать никаких движений, – сказал Себастьян, хотя понимал, что Бледлоу, обезумев от страха, уже ничего не слышит.

Его засосало по шею, он не переставая кричал, его вопли сопровождались частым чавкающим бульканьем.

Себастьян бросился бежать по кирпичному туннелю.

ГЛАВА 62

Приближался вечер, сквозь решетки проходило все меньше света. Совсем скоро наступит ночь. А с наступлением ночи начнется прилив.

Достигнув главного туннеля, Себастьян повернул налево и начал удаляться от реки. Вода здесь бежала стремительнее, и ее было больше, поэтому поток вполне мог унести с собой крупного мужчину. Себастьян держался узкой тропки, проложенной над стоком. Но тропа эта была коварной, камень крошился под ногами, вынуждая замедлять шаг. Прошло совсем немного времени, и Себастьян увидел свет за спиной, услышал громкий злобный голос Портланда:

– Оставьте его! Ему уже ничем не помочь. Он мертв.

Себастьян шел дальше.

Он набрел на широкий колодец, ведущий на улицу, с крепкой железной лестницей, надежно прикрепленной к сырой каменной стене. Рискнув, Себастьян вскарабкался наверх, но решетка, закрывавшая вход, не поддалась. Сознавая, что теряет драгоценные секунды, он спрыгнул вниз и продолжил путь.

Примерно через четверть мили он дошел до места, где боковой туннель входил в главное подземелье, расположенное ниже. Вода нанесла целую гору мусора и грязи, образовав что-то вроде дамбы. Водный поток переливался через верхушку дамбы в виде водопада. Но когда Себастьян вскарабкался наверх, то обнаружил за обломками и мусором широкую водную гладь. От одного края канала до другого простиралось подземное озеро, поглотив тропинки с обеих сторон.

– Вот черт.

Свет быстро угасал, дамба кишмя кишела крысами, которые с визгом разбегались в стороны по отбросам. Наклонившись, чтобы подобрать тяжелую палку, Себастьян увидел бледное тельце новорожденного младенца среди трупов кошек и собак, сломанные стулья и грязные тряпки – все в одной куче. Зловоние стояло невыносимое.

Осторожно ступая в темноте, Себастьян погрузился в холодную мутную воду по другую сторону дамбы. Галстук на нем больше не был белым, но он все равно сорвал его и застегнул на все пуговицы темный сюртук, чтобы спрятать шелковый жилет, который мог выдать его своим блеском. Зачерпнув в ладонь грязи, он вымазал себе лицо и настроился ждать, держа наготове палку.

Свет от фонаря становился все ярче. Девлин услышал, как кто-то сказал сдавленным от омерзения голосом:

– О господи, крысы. Вы только взгляните, чем они питаются.

– Слушай, – отрезал Портланд, – отдай мне фонарь.

Теперь Себастьян разглядел, как Портланд карабкался по горам мусора и свет его жестяного искореженного фонаря скакал по сводчатому потолку канала. Министр потерял где-то шапку, разорвал в нескольких местах и заляпал грязью свой некогда приличный камзол. Из неровной царапины на щеке сочилась кровь. На верхушке дамбы Портланд остановился.

– Боже мой, там озеро, – сказал второй за его спиной. – Нам через него не переправиться.

– А Девлин, очевидно, переправился.

– Этого вы не знаете. Возможно, он утонул.

– Нет, не утонул.

Пристроив фонарь на торчащем камне, Портланд зашел в озеро. Вода забурлила вокруг его сапог, потом поднялась выше, до бедер. Когда он поднял руки над темной водой, Себастьян разглядел у него на поясе пистолет.

Сидя за кучей мусора, Себастьян опустился пониже в воду и позволил ему пройти.

Второй потоптался, но все-таки последовал за Портландом. Он потянулся было за фонарем, но тут Себастьян неожиданно поднялся из воды, сжимая двумя руками палку.

Рори выпучил глаза и пронзительно заверещал. Себастьян размахнулся и со всей силы ударил его палкой по ногам. По темному, освещенному единственным фонарем склепу разнесся хруст сломанной кости. Рори заорал от боли и начал оседать. Тогда Себастьян снова размахнулся и ударил уже падающего в воду противника, палка расщепилась у него в руках от удара о голову.

Портланд обернулся, неловко двигаясь в воде.

– Девлин!

Мимо него проплыло тело его напарника лицом вниз.

Портланд рванул обратно к дамбе и с мрачной улыбкой выхватил из-за пояса пистолет. Он держал оружие твердой рукой, направив черное дуло в грудь Себастьяна.

– Вы проиграли, друг мой, – сказал он и нажал курок.

Себастьян услышал щелчок и улыбнулся.

– Порох не выносит влаги.

– Сукин сын.

Ноздри Портланда затрепетали, губы были плотно сжаты. Перевернув пистолет, он размахнулся им как дубинкой и бросился на Себастьяна.

Уклоняясь от удара, Себастьян поскользнулся, потерял равновесие и ушел под воду, успев напоследок глотнуть воздуха. Он с трудом выплыл на поверхность, так и не нащупав твердой почвы под ногами. Вынырнув, он увидел, что Портланд стоит прямо перед ним. Министр занес пистолет, чтобы снова обрушить его на голову Себастьяна, с темной отполированной рукояти пистолета капала вода.

Себастьян по-прежнему сжимал в руке расколотую палку и воспользовался теперь ею как кинжалом, всадив в живот Портланду. Тот вытаращил глаза и хрипло охнул, когда острый конец глубоко пронзил его внутренности. Себастьян поспешно отскочил назад. Портланд рухнул на подломившихся ногах и быстро ушел под воду, его тело тут же подхватило течение, так что Себастьяну пришлось нырнуть за ним в грязную муть.

Вцепившись в камзол Портланда, Себастьян вытащил его из воды на кучу мусора.

– Почему Гиневра Англесси? – задыхаясь, спросил Себастьян и упал рядом. – Почему ей пришлось умереть?

Портланд открыл глаза, грудь его вздрагивала при каждом вдохе.

– Вардан проявил беспечность, – шепотом прохрипел он. – Позволил ей найти письмо…

Вода стекала по лицу Себастьяна, заливая ему глаза. Он утерся мокрым рукавом.

– Какое письмо?

– Письмо из Савойи. Вардан… поклялся, что она никому не расскажет. Но мы не могли рисковать.

– Поэтому вы заманили ее в «Герб Норфолка» и убили?

– Нет. Не я. – Портланд покачал головой, потом закашлялся. – Картеру нужно было помочь вывезти тело из таверны. Тогда я и придумал воспользоваться случаем и… – он поморщился от боли, – дискредитировать принца. Все шло хорошо, пока не вмешались вы.

– Что вы хотите сказать? Что ее убил Картер?

Веки Портланда затрепетали и сомкнулись.

Себастьян затряс его за плечи.

– Проклятье! Кто ее убил?

Портланд разжал зубы. Себастьян приложил пальцы к его шее и нащупал ниточку пульса. С ранением в живот человек мог продержаться несколько часов, даже дней.

Себастьян поднялся, не сводя взгляда с раненого. Если попытаться самому вытащить министра из канализации, то это просто его убьет.

Подхватив Портланда за плечи, Себастьян перетащил обмякшее тело на самую высокую точку дамбы, надеясь, что там его не смоет прилив. Фонарь он не стал брать на тот случай, если Портланд очнется.

После этого он пошел обратно, чтобы выбраться на поверхность.

Прошел час или больше, прежде чем Себастьян с отрядом констеблей вернулся в древний каменный туннель, в котором принесенные фонари отбрасывали зловещие тени на темные стены и сводчатый потолок. Но когда они достигли дамбы, то министра на ней не оказалось.

Забравшись на гору мусора, Себастьян оглядел темную поверхность воды. Тело второго человека, которого он убил, лежало наполовину погруженным в воду у основания мусорной кучи. Зато министр все еще дрейфовал по подземному озеру лицом вниз.

– Не понимаю, – сказал главный констебль, подходя к Себастьяну. – Камни здесь не мокрые. Его не могло смыть приливом. Что же случилось?

Себастьян посмотрел на кровавый след, ведущий к краю воды, и промолчал.

ГЛАВА 63

Виконт Девлин проковылял через вестибюль, хлюпая сапогами, оставлявшими на мраморном полу из черно-белой плитки вонючие мокрые следы. Без галстука и головного убора, в разорванной и грязной одежде, издававшей малоприятные запахи. Камердинера наверняка хватит удар от такого вида.

Моури остался у дверей, стараясь не приближаться к хозяину.

– Немедленно пришлите ко мне Седлоу, – велел Себастьян, направляясь к лестнице.

– К сожалению, я должен сообщить вашей светлости, что Седлоу сегодня днем оставил свой пост, – произнес дворецкий деревянным голосом.

Себастьян замер, потом тихо рассмеялся.

– Ну конечно. Тогда придется обойтись кем-то из лакеев. А еще мне нужна горячая ванна. Быстро.

– Слушаю, милорд. – Моури отвесил величественный поклон и удалился.

Тщательно вымывшись, Себастьян принялся густо наносить травяную мазь из аптеки на многочисленные порезы и царапины, когда в дверь гардеробной постучал Том.

– Я узнал, что вы хотели, насчет леди Куинлан, – сказал мальчик, бросив на лакея Эндрю ошарашенный взгляд.

– Да? – откликнулся Себастьян, не оборачиваясь.

– В прошлую среду она устраивала у себя в доме научную демонстрацию – явился какой-то тип с целой кучей стеклянных трубок, заполненных жидкостью самых диких цветов, все они пенились и дымились. Горничная рассказывала, как боялась, что они взорвут весь дом еще до окончания сеанса. Ее светлость весь день провела дома. Она даже сама помогала готовить смеси.

Том замолчал, наморщив нос.

– Чем это пахнет?

– Канализацией, – ответил Себастьян, надевая через голову тонкую рубашку.

Том воспринял сказанное без комментариев.

– А вас, видно, это не удивляет, – сказал мальчик, не скрывая разочарования.

– Да. Я уже знаю, кто убил Гиневру Англесси.

Себастьян явился на Керзон-стрит. Одли-хаус был погружен в темноту и тишину. Одетый в элегантные бриджи до колен и вечерний камзол с длинными фалдами, он поднялся по пологим ступенькам на крыльцо и увидел, что дверь не заперта. Себастьян на секунду замялся, прислушиваясь к тишине, после чего толкнул тяжелую дверь и вошел в дом.

Ступив в темный вестибюль, он заметил в глубине дома слабое мигание свечи и пошел на огонек. Свет горел в библиотеке, там на камине был зажжен одинокий канделябр. Рядом стоял шевалье, повернувшись спиной к двери, и перебирал бумаги на столе.

– Все ваши слуги куда-то исчезли, – сказал Себастьян, прислоняясь к дверной раме.

При звуке его голоса шевалье вздрогнул и резко обернулся, лицо его было бледно и напряженно.

– Сегодня днем мать рассчитала всю прислугу.

– Уезжаете?

Вардан снова повернулся к письменному столу.

– Да, уезжаю.

– Граф Портланд мертв.

– Хорошо, – сказал Вардан, запихивая бумаги в лежащий на столе ранец.

Себастьян оттолкнулся от двери и вошел в комнату.

– Он не убивал ее.

– Я знаю.

Себастьян подошел к холодному камину, не сводя взгляда с зеркала над каминной доской, в котором отражалось мигающее пламя свечи.

– Расскажите мне о письме из Савойи.

– Что вам удалось узнать?

– О плане свергнуть регента? Не много. Меня касается только то, что случилось с Гиневрой Англесси. Как к ней попало письмо?

На секунду ему показалось, будто шевалье не намерен отвечать. Но тут Вардан отвернулся от стола и, закрыв лицо руками, шумно вздохнул.

– В субботу, накануне ее смерти, мы встретились в таверне возле Ричмонда.

– Понятно.

Вардан опустил руки, потерев ладонями лицо.

– Я знаю, о чем вы думаете, но все было не так. Едва она зачала ребенка, мы стали встречаться как друзья. Она говорила, что иначе это было бы предательством по отношению к Англесси. В ту субботу мы прогулялись по парку, потом заказали чаю в отдельной гостиной местной таверны. Накануне ночью я почти не спал, а после прогулки по свежему воздуху уснул в кресле. Но сначала снял камзол и куда-то швырнул. – Его губы дрогнули в слабой улыбке, которая тут же пропала. – Гин всегда была очень аккуратной. Она подобрала с пола камзол, собираясь просто повесить его. Тогда письмо и выпало из кармана.

– Она прочла его?

– Да. Впрочем, на нее это было не похоже. Наверное, в последнее время она видела в моих действиях что-то подозрительное. А тут еще печать Савойи… в общем, она не смогла удержаться.

– И призвала вас к ответу?

Вардан кивнул.

– Когда я проснулся.

Он прошелся по комнате и остановился у длинного библиотечного стола, начав одной рукой перебирать книги, разбросанные в беспорядке по блестящей столешнице.

– Она пришла в ужас от наших планов. До сих пор не понимаю почему. К династии Ганноверов она никогда не питала ничего, кроме презрения. В их семье даже жила легенда, будто какая-то ее прапрабабушка была любовницей Якова Второго. Но она только и могла говорить, что о несчастье, которое принесет людям война… ну и, разумеется, о моем риске. Я попытался убедить ее, что избавиться от принца-регента – единственный способ спасти Англию, удержать страну от жестокой революции, как это случилось во Франции.

– Она не поверила?

– Нет. – Он глубоко вздохнул. – Никогда не забуду ее взгляд. Она смотрела на меня как на чужака, которого видела впервые в жизни.

– Зачем она забрала письмо? – мягко спросил Себастьян.

– Если честно, я уверен, она не собиралась этого делать. Просто в пылу спора она отбросила письмо, как что-то нечестивое, к чему она не могла больше прикасаться. Единственное, что мне приходит на ум, – письмо, должно быть, застряло в складках ее плаща. Когда Гин уходила, то плащ не надела… просто схватила его и выбежала вон. Я не знал, что письмо пропало, хватился его не сразу.

– Неужели вы думали, что она вас предаст?

– Нет. Но когда я попытался связаться с ней, она отказалась видеться со мной. Мне пришлось буквально подкараулить ее на улице однажды утром, когда она отправлялась на прогулку в парк. Гин поклялась, что уничтожила письмо, как только обнаружила, что случайно его унесла. – Он помолчал, с трудом сглотнул. – А потом она сказала, что никогда больше не хочет меня видеть.

Себастьян не сводил внимательного взгляда с профиля молодого человека.

– Но, когда вы рассказали своей матери, что письмо уничтожено, разве она вам не поверила?

Лицо его исказилось от боли.

– Нет.

– И тогда ваша мать написала Гиневре записку, подделав ваш почерк, и попросила ее привезти письмо в Смитфилд. Только Гиневра не выполнила просьбы. Не могла ее выполнить, потому что успела уничтожить письмо. Но ваша мать все равно ее убила.

– Да, – с трудом прошептал Вардан. – Она сказала, что не может позволить Гиневре жить. После того, что Гин узнала.

– Когда вы обо всем догадались?

– Сегодня днем. Когда увидел записку и услышал от вас об ожерелье. Я пришел домой и откровенно с ней поговорил. Мать даже не пыталась ничего отрицать. Заявила, что сделала все это ради меня. – Он судорожно вздохнул. – Господи, помоги. Она сделала это ради меня.

– Ваш отец был связан кровными узами с Савойской династией?

Вардан повернул голову и посмотрел на Себастьяна, слегка прищурившись.

– Да, хотя к Стюартам он не имел отношения. Как вы узнали?

– Однажды в разговоре вы обронили замечание насчет обедневших родственников королевских кровей. Что вам обещали в обмен на вашу поддержку? Богатую жену?

Высокие скулы вспыхнули румянцем.

– Да.

– Не удивительно, что Гиневра не захотела вас больше видеть.

– А что мне еще оставалось делать? – вскипел Вардан, отходя от окна. – Провести остаток жизни в бедности, дожидаясь смерти Англесси? Да он спокойно мог прожить лет двадцать или тридцать.

– Или умереть еще до конца лета.

Вардан дернул головой, словно получил пощечину.

– Она никогда ничего подобного не говорила. Впервые слышу это от вас – Он тихо и невесело рассмеялся. – А знаете, что она сказала в последнюю нашу встречу? Она радовалась, что отец в свое время не позволил ей выйти за меня. Она сказала… она сказала, что любила меня всю жизнь, но только теперь поняла, что мальчик, в которого она влюбилась, вырос, но так и не стал мужчиной. Настоящим мужчиной был тот, за кого она вышла замуж.

В комнате повисла тяжелая, зловещая тишина.

– Где сейчас ваша мать? – спросил Себастьян.

– Наверху.

Себастьян направился к двери, но остановился на пороге и оглянулся на человека, который по-прежнему стоял возле письменного стола, крепко зажав в кулаке ремни ранца.

– Насчет заговора против принца… кто еще был замешан кроме Портланда?

– Не знаю. Портланд служил связным между Савойей и остальными. Их имена он держал в тайне.

Себастьян кивнул. Возможно, шевалье солгал, хотя вряд ли. Люди у власти обычно соблюдали большую осторожность, замышляя предательство.

– Что вы будете делать?

Вардан дернул плечом.

– Отправлюсь в Европу.

– В Савойю?

– Вероятно. Или, быть может, поеду во Францию. Помирюсь с Наполеоном. – Он бросил на Себастьяна пытливый взгляд из-под темных густых бровей. – Надеюсь, вы не считаете своим долгом попытаться меня остановить?

– Нет. Но другие, несомненно, так не думают. – Себастьян вновь повернулся к лестнице. – Я бы вам предложил не теряя время отправиться на побережье.

ГЛАВА 64

Знатная дама никогда бы себе не позволила улечься в постель днем. Для приступов головокружения и короткого отдыха дамы предпочитали небольшую кушетку в гардеробной.

Там Себастьян и нашел леди Одли – она возлежала на зеленой бархатной кушетке в греческом стиле. На ней было вечернее платье из черного шелка, богато украшенное вышивкой и французским кружевом, волосы она распустила, и они, рассыпавшись по подушке, обрамляли ее лицо ярким пятном. Дыхание успело замедлиться, щеки побелели. Рядом на ковре, тихо поскуливая, лежала колли, Кло.

– Что вы приняли? – спросил Себастьян, останавливаясь у порога. – Цианид?

Она перевела на него взгляд.

– Нет. Опиат. Я просто засну и уже не проснусь.

– Гораздо более гуманная смерть, чем та, на которую вы обрекли Гиневру.

– С Гиневрой мне нужно было быстродействующее средство.

Он зашел в комнату. Колли поднялась с ковра и зашлепала к нему, поводя носом. Он присел рядом с собакой, погладил ее мягкую шерсть.

– Как вы узнали, что это сделала я? – спросила Изольда, видя, что он продолжает молчать. – Все дело в ожерелье, да?

– В ожерелье и записке. – А еще в уверенности, что если бы убийцей была Клэр, то Портланд никогда бы не отказался взять ответственность за смерть Гиневры на себя.

– Записка. – Изольда беспокойно заметалась по подушке. – Этого я не учла. Какая женщина не уничтожит записку от любовника?

– Тем не менее вы приказали кому-то обыскать ее комнату.

– Он искал другое письмо. Из Савойи.

– То письмо она действительно уничтожила.

Заскулив, колли вернулась на свое место к хозяйке.

Изольда опустила руку на шею собаки.

– Вардан призвал меня к ответу. После вашего с ним разговора. От записки я еще могла как-то отречься, но только не от ожерелья. – Она тихо рассмеялась. – Какая ирония. Ведь оно, по легенде, приносит владельцу долгую жизнь. А мне оно принесло смерть.

Себастьян выпрямился во весь рост.

– Но ведь оно не ваше, разве не так? Когда-то оно принадлежало одной из прабабушек Гиневры. Та женщина, которую вы встретили на юге Франции, просила вас передать ожерелье Гиневре, да? Но вы оставили его себе.

– Ожерелье обладает силой, – резко ответила Изольда. – Я ее почувствовала, когда держала в руке. Я не часто его надевала. Мне было достаточно просто владеть украшением. – Она облизнула языком пересохшие губы. – Теперь оно исчезло, и я мертва.

– Как и Гиневра.

На секунду спокойное лицо Изольды исказилось такой яростью и ненавистью, что он удивился.

– Она разрушила бы все. Все, ради чего я так долго страдала.

Себастьян покачал головой.

– Она любила Вардана. И никогда бы ничем ему не навредила.

– Тем не менее под конец она все же уничтожила его.

– Нет. Это сделали вы. – Себастьян повернул к двери. – Вы уничтожили и Вардана, и Клэр.

– Клэр ничего не знала об этом. Ничего.

– А Портланд?

– Портланд был глупцом.

Он услышал, как она судорожно вздохнула, и оглянулся. Конец был близок.

– Я так и не поняла, зачем вы вмешались в это дело, – прохрипела она.

– Женщина с ожерельем, – произнес Себастьян.

Леди Одли разомкнула губы, едва заметно нахмурила изящно изогнутые брови.

– Не понимаю.

– Это была моя мать.

Наряженный в великолепную алую форму, с саблей на боку, принц-регент превосходно проводил время. Он был прекрасным хозяином – все так говорили. Вельможи без конца восхваляли его за щедрость и радушие.

Бальный зал был так набит, что никто не мог танцевать, но это не имело значения. Оркестр продолжал бойко играть, а гости тем временем развлекались осмотром последних архитектурных новшеств Карлтон-хауса. Принц слышал восхищенные возгласы тех, кто впервые видел тронный зал с золочеными колоннами, зашторенными эркерами, массивной резной мебелью и бордовой парчой. Круглая столовая с зеркальными стенами, в которых отражался стол длиною в двести футов, протянувшийся до оранжереи, наверняка станет предметом всеобщих разговоров на ближайшие несколько недель.

Ночью, в половине третьего, подадут ужин, и тогда все ахнут при виде настоящего извилистого ручья, который, по замыслу принца, побежит в центре стола, огибая массивные серебряные супницы и блюда. Протекая между берегов из камня, мха и настоящих цветов, под миниатюрными мостами, речушка, где заплещутся золотые и серебряные рыбки, явит собою поразительное зрелище. Принцу оставалось только надеяться, что рыба не начнет дохнуть.

Глядя через окно в сад, где горели факелы и китайские фонарики, Георг ощутил прилив гордости. Для тех людей, кому не повезло сидеть за столом принца, в саду натянули огромный шатер, украшенный золочеными шнурами и цветами. Взгляд Георга упал на высокого темноволосого человека, пробиравшегося сквозь толпу. Принц перестал улыбаться.

Виконт Девлин был одет не просто, как подобало случаю, а роскошно – в вечерний камзол, бриджи до колен и туфли с серебряными пряжками. Но он все равно привлекал к себе внимание, и разговор затихал, когда он проходил мимо.

– Нам нужно поговорить, – сказал виконт, подходя к кузену Георга, Джарвису, который в эту минуту беседовал с графом де Лиллем.

– Боже милостивый, – рассмеялся Джарвис, – только не сейчас.

Девлин по-прежнему улыбался, но так прищурил свои жуткие желтые глаза, что у Георга по спине пробежали мурашки, и он потянулся за ароматической солью.

– Нет, сейчас, – сказал Девлин.

– Было бы гораздо удобнее, – говорил Джарвис, доставая из кармана эмалевую золотую табакерку и открывая ее щелчком, – если бы вы пришли к выводу, что леди Англесси погибла от руки ревнивого любовника. Вашу версию мы вряд ли можем придать огласке, не так ли?

Себастьян просто молча смотрел на него. Они находились в маленькой гостиной, в стороне от официальных покоев Карлтон-хауса. Но голоса и смех двух тысяч гостей принца, беготня прислуги, звон фарфора доносились и сюда.

Джарвис поднес к носу щепотку табака.

– Нам придется свалить вину на Вардана.

Себастьян коротко рассмеялся.

– Почему бы и нет? Это ведь сработало с Пьерпонтом. Что бы мы делали без французов?

Джарвис фыркнул.

– Кстати, вы случайно не узнали имен остальных заговорщиков?

– Нет. Но они существуют… не сомневайтесь.

– Да. – Джарвис отряхнул пальцы. – Однако я сомневаюсь, чтобы они в ближайшем будущем предприняли какой-нибудь шаг. После всего, что случилось. Особенно если мы переместим полки и оставим принца здесь, в Лондоне.

Себастьян знал, что принц не обрадуется такому изменению планов. Его королевское высочество уже нервничал, стремясь вернуться в Брайтон. Жители Брайтона не имели привычки издавать оскорбительные возгласы, когда он проезжал по улице, как это случалось в Лондоне.

– А что насчет ожерелья? – спросил Джарвис – Вам удалось узнать, как оно оказалось на леди Англесси?

Что-то в улыбке этого огромного человека подсказывало Себастьяну, что Джарвис знал: он знал, что мать Себастьяна до сих пор жива, хотя и не понимал, каким образом ожерелье попало на шею убитой женщины в Брайтоне.

Себастьян достал трискелион. От одного только его вида в душе виконта всколыхнулась волна гнева и боли, которую почему-то он уже не мог выносить. Он недолго подержал на ладони гладкий холодный камень, гадая, почему его мать передумала тогда во Франции? Почему все-таки решила подарить его Гиневре?

– Нет, – ответил Себастьян, тоже улыбаясь. – Но, надеюсь, вы проследите, чтобы оно вернулось к хозяйке.

Он швырнул ожерелье на стол, повернулся и вышел.

ГЛАВА 65

На церковном кладбище Святой Анны царил мир и покой, шелестели на ветру деревья, на могильных камнях, бледно освещенных лунным светом, подрагивали тени. Но возле того места, где, как знал Себастьян, похоронили Гиневру Англесси, поблескивал огонек.

Велев кучеру остановиться, Себастьян пробрался туда сквозь деревья. Огонек горел ровно, а потому не мог принадлежать осквернителям могил. Семьи, в которых происходили похороны, довольно часто нанимали сторожа, чтобы тот караулил ночью могилу любимого родственника. Похоронив покойника зимой, ночные бдения иногда приходилось растягивать на несколько месяцев. В пору летней жары тело за неделю становилось непригодным для хирургов.

Только сейчас дежурил не наемный сторож. Маркиз Англесси лично приехал на кладбище, чтобы охранять тело своей красивой молодой жены. Он сидел возле могилы на раскладном стуле, укрыв ноги пледом, несмотря на теплую ночь. На коленях у него лежал мушкетон.

– Это Девлин, – звонко прокричал Себастьян. – Не стреляйте.

– Девлин? – старик заерзал на стуле, вглядываясь в темноту. – Что вы здесь делаете?

Себастьян вышел в круг света, отбрасываемого медным фонарем, и присел на корточки рядом со стулом старика.

– Я должен вам кое-что рассказать, – произнес Себастьян.

И там, рядом с могилой Гиневры Англесси, под шум ночного ветерка, обдувавшего щеки, Себастьян рассказал маркизу, как она погибла и почему.

Когда Себастьян закончил, маркиз помолчал несколько секунд, наклонив голову и тяжело дыша. Потом он поднял на Себастьяна взгляд, полный ярости.

– Эта женщина… эта леди Одли. Вы уверены, что она мертва?

– Да.

Старик кивнул. Ветер усилился, зашумел кроной дуба над головой, принес с собой запах травы, разложения и смерти.

– Вы верите в Бога? – неожиданно спросил Англесси, нарушив затянувшуюся паузу.

Себастьян посмотрел в глаза измученному болью старику и честно ответил:

– Нет, больше не верю.

Англесси вздохнул.

– Жаль, что я верю. Иначе я бы взял оружие и вышиб Бевану мозги. Мне давно следовало бы так поступить.

– Возможно, если вы поживете подольше, то вам повезет, и кто-то другой сделает это за вас.

– Те, кто заслуживает смерти, живут долго, – проворчал Англесси.

Он устремил взгляд вдаль, где лунный свет отражался от высоких сводчатых окон старинной каменной церкви.

– Я сидел сейчас здесь и думал, как бы все сложилось, родись я на тридцать лет позже… или родись Гиневра на тридцать лет раньше. Полюбила бы она меня, как вы думаете?

– Она любила вас. Мне кажется, под конец она осознала, что вы дали ей то, чего не давал никто и никогда за всю ее жизнь.

Англесси удивленно покачал головой.

– Что же это?

– Свою бескорыстную любовь.

Старик с силой зажмурился, словно от глубокой, невыносимой боли.

– Я был эгоистом. Если бы не моя одержимость заиметь наследника… если бы я не толкнул ее в объятия этого молодого человека… она ни за что бы не погибла.

– Этого вы знать не можете. Пусть я не верю в Бога, зато я верю в предначертанный путь. Как бы мы ни старались, мы все равно по нему пройдем, даже сами этого не сознавая.

– А разве это не божий промысел?

– Возможно, – сказал Себастьян. Он внезапно почувствовал, что очень устал. Ему захотелось обнять Кэт. И держать ее в своих объятиях целую вечность. – Возможно, так и есть.

Он пришел к ней глубокой ночью, когда последняя карета давно прогрохотала по улицам, а от луны осталось лишь бледное воспоминание. Кэт, беспокойно метавшаяся во сне от непривычной ночной жары, проснулась и увидела рядом Девлина.

– Выходи за меня, Кэт, – сказал он, трясущейся рукой убирая прядь волос с ее взмокшего лба.

Она разглядывала его лицо при свете умирающей луны, разглядывала до тех пор, пока надежда не иссякла, а вместо нее в сердце заползла боль. Не в силах больше этого вынести, она прижалась лицом к его плечу, чтобы он не видел ее, а она его.

– Не могу. Ты кое-чего не знаешь обо мне. Не знаешь, что я натворила.

– А мне все равно, что бы это ни было. – Он запустил пятерню в ее пышную шевелюру и, нажав большим пальцем на подбородок, вынудил поднять голову, – Никакой твой проступок не смог бы меня заставить…

Она прижала пальцы к его губам, не дав закончить фразу.

– Нет. Так нельзя говорить, когда ты не знаешь, о чем речь. А у меня не хватает смелости во всем признаться.

– Я знаю, что люблю тебя, – сказал он, целуя ей пальцы.

– Тогда давай довольствоваться этим. Прошу тебя, Себастьян. Давай довольствоваться этим.

Швырнув на столик в темном холле шляпу и перчатки, Джарвис направился в библиотеку. Он зажег несколько свечей и налил себе бренди, после чего с довольной улыбкой понес бокал к креслу возле камина.

Но через секунду он отставил нетронутый бокал и вынул из кармана ожерелье леди Гендон. Обвив цепочку вокруг пальца, он поднес подвеску ближе к свету. Голубой каменный диск с наложенным на него серебряным трискелионом принялся описывать дугу, медленно раскачиваясь в воздухе. Умом он понимал, что легенда, которой обросла эта вещица, полная чепуха. И все же ему показалось, будто он чувствует силу, излучаемую подвеской. Чувствует, но не может ухватить.

– Папа!

Оглянувшись, он увидел на пороге дочь, Геро, и зажал подвеску в кулаке.

– Почему ты до сих пор не спишь? – спросила она, входя в комнату.

В белом атласном вечернем платье, в котором она ходила на бал принца, в золотистом свете свечи, мягко освещавшем ее кожу, с завитыми локонами вокруг лица, Геро выглядела почти хорошенькой.

Он швырнул ожерелье на стол и потянулся за бокалом.

– Мне захотелось выпить бренди перед сном.

Ее взгляд упал на ожерелье.

– Какое интересное украшение, – сказала она и взяла его со стола, прежде чем отец успел ее остановить.

Геро положила подвеску на ладонь. Отец увидел, как лицо ее постепенно изменилось – она разомкнула губы и слегка нахмурилась.

– Что? – спросил он с невольной резкостью. – Что такое?

– Ничего. Просто… – Она неуверенно рассмеялась. – Звучит, конечно, смешно, но мне кажется, будто оно излучает тепло. – Геро подняла на него глаза. – Чье оно?

Джарвис залпом выпил бренди и отставил бокал в сторону.

– Полагаю, теперь оно твое.

ОТ АВТОРА

В георгианскую эпоху якобиты представляли собой вполне серьезную угрозу династии Ганноверов. Парламентский билль о правах для католиков 1778 года был обусловлен официальным устранением Стюартов от престолонаследия. Но со смертью в начале девятнадцатого века Генриха Стюарта, брата Красавчика принца Чарли, династия Стюартов закончилась. Их право на трон перешло к королю Савойи, который был потомком дочери Карла I (Ганноверы прослеживали свой род от дочери отца Карла I, Якова I).

Это то, что касается истории. Принц Уэльский действительно устроил грандиозный бал в июне 1811 года в ознаменование своего регентства. Все происходило примерно так, как я описывала, хотя знатоки, безусловно, заметят, что я передвинула дату праздника на один день, как требовалось по сюжету. Одержимость принца-регента вещами Стюартов – также доподлинный факт, как и его огромная непопулярность. Песенка, которую услышал Себастьян в толпе в ночь праздника, на самом деле – часть стихотворения, написанного Чарльзом Лэмбом в 1812 году. Однако заговор 1811 года с целью сместить Ганноверов и отдать трон Савойской династии – моя выдумка, как и существование дочери Анны, вышедшей замуж за датского принца.

История валлийской любовницы Якова II и ее ожерелья частично основана на подлинной истории женщины по имени Годита Прайс. Она родила принцу Якову двоих детей. Позже ее дочь, Мэри Стюарт, вышла замуж за шотландского лорда по имени Макбин. В качестве свадебного подарка она получила от короля-отца ожерелье, некогда принадлежавшее ее матери. Древнее украшение в виде серебряного трискелиона, наложенного поверх диска из голубого камня, по преданию, становится теплым в руках подлинного хозяина. Также существует верование, что оно дарует долгую жизнь.

Мэри Стюарт подарила ожерелье своему сыну, Эдуарду Макбину, когда его участие в бунте против династии Ганноверов от имени его дяди, Старого Претендента^[106], повлекло за собой ссылку. Макбин отправился в Америку, где дожил до преклонного возраста, ста двух лет, и стал отцом большого семейства, потомком которого и является автор. Ожерелье, к сожалению, передавалось из поколения в поколение по другой ветви семейства. Его последняя владелица, злобная старушка, с которой я познакомилась по Интернету, умерла в возрасте ста трех лет.

БЛАГОДАРНОСТИ

Любой автор всегда признателен многим людям, что особенно верно в случае с этой книгой, которая дошла до издания извилистым путем, пережив последствия урагана Катрина, разрушившего мой дом в Новом Орлеане. Я чрезвычайно благодарна многим:

Моему редактору, Эллен Эдвардс, которая проявила невероятное понимание и помогла мне продержаться, несмотря на все разрушения, переселения, отстройку заново, и, как всегда, делилась со мной своими мудрыми и вдумчивыми предложениями. Эта книга значительно проиграла бы без твоего вклада. Спасибо.

Моей дочери Саманте, которая стойко выдержала появление в ее студенческой квартирке трех поколений родственников и пяти кошек, а также моей дочери Даниель, которая много недель спала на деревянной скамье и почти не жаловалась. Вы обе молодцы.

Моей матери, Бернадин Вегманн Проктор, позволившей нам занять ее нетронутое наводнением бунгало в Метэри чуть ли не навечно, как нам тогда казалось, и моей сестре Пенелопе Уилльямсон, которая помогала нам в самое трудное время. Спасибо.

Эмили и Брюсу Тот (а также Борегарду и мистеру Фасси), великодушно открывшим двери своего дома в Батон-Руже моим многочисленным родственникам и двум нашим кошкам, а также моему агенту Хелен Брейтвизер, друзьям Эдду и Линн Линдал, а еще Пауле и Адриель Вудман, предложившим нам временные пристанища от Беверли-Хиллз до Аризоны и Алабамы. Ваша щедрость меня восхищает. Спасибо.

Всем друзьям и родственникам, которые связались со мной в темные и безумные дни после наводнения и предложили свою дружбу и поддержку. Особая благодарность моим старым друзьям Тому Хадсону, Нику Филдеру, а также Тони Лутфи, моим австралийским друзьям – Вирджинии Тейлор, Триш Муллин и Джилл Купер, а также моему кузену Грегу Уитлоку. Вы даже не представляете, как вы все мне помогли.

Бену Вудману, который потратил часть рождественских каникул, избавляясь от заплесневелой изоляции и деревянных стоек, и Джону Стеббинсу, который не только неделя за неделей трудился в свободное время, помогая перестраивать наш дом, но также вселял в нас бодрость духа, когда нам это было нужно больше всего. Такие друзья – редкость.

Манди-Найт Уортсмитам, Кэтлин Дэвис, Илоре Финк, Чарльзу Гремлиху, Лоре Джоу Роуланд и Эмили Тот, которые поддерживали с нами связь, пусть вначале даже только по электронной почте. Ваша дружба и поддержка никогда не были так для меня важны. Спасибо.

И, наконец, моему мужу, Стиву Харрису, который не только замечательный сочинитель сюжетов, но и чудодей с электроинструментами. Я бы не пережила урагана и его ужасных последствий, если бы тебя не было рядом. Спасибо.

К.С. Харрис Почему поют русалки

Жителям Нового Орлеана и побережья залива, тем, кто так пострадал и продолжает страдать от ураганов «Катрина» и «Рита».

БЛАГОДАРНОСТИ

Роман «Почему поют русалки» всегда будет для меня «книгой „Катрины“», ибо первую главу я начала писать за несколько дней до того, как над моим домом в Новом Орлеане пронесся ураган. В следующие безрадостные месяцы мы скитались из одного приюта в другой, с трудом пытаясь вернуться к прежней жизни. Много раз я теряла надежду на то, что роман этот когда-нибудь увидит свет. Я писала его и в многоквартирном «Батон-руж», и в небольшом коттедже у озера в Центральной Луизиане, и в дальней комнатке дома моей матери, и в хаосе кабинета собственного недостроенного дома. В том, что мне удалось-таки его дописать, большая заслуга прекрасных людей, которые были рядом со мной.

Самая большая моя признательность редактору Эллейн Эдвардс и всем замечательным сотрудникам NAL, поддерживавшим и понимавшим меня, моему литературному агенту Хелен Брейтвизер, уверенно говорившей «Ты справишься!» каждый раз, когда меня оставляла вера; всем моим многочисленным друзьям, среди которых Джон, Бен, Брюс и Эмили, Лаура, Флора и Чарльз; и конечно, моей удивительной, надежной, непобедимой семье – матери, Пенни, Саманте, Даниэле и Стиву.

Благодарю вас всех.

ГЛАВА 1

Суббота, 14 сентября 1811 года,

дорога между Мертон-Эбби и Лондоном

От страха холодело внутри и так сжимало грудь, что трудно было дышать. Воздух врывался в легкиемелкими жадными глотками.

Доминик Стентон выругал себя дураком. Дураком и трусом.

«Я, в конце концов, Стентон и, а не кто-нибудь», – сказал он себе.

Всего через пару месяцев, даже меньше, ему должно исполниться девятнадцать. Мужчины в его возрасте и моложе уже уходили на войну. А он, не успев отъехать и на несколько миль от Лондона, уже струсил, словно глупая деревенская девчонка. В штаны готов наложить от страха каждый раз, когда прогремит гром или ветер прошуршит в листве.

Доминик взял лошадь в шенкеля и послал в галоп. Кроны каштанов и древних дубов сомкнулись над головой юноши. Сумерки только начали сгущаться, но из-за сразу потемневшего неба и густой рощи, его обступившей, все вокруг погрузилось в странный призрачный полумрак.

Внезапно за шумом ветра Доминик различил тихое цоканье копыт, оно донеслось откуда-то сзади.

– Господи Иисусе, – прошептал он, – это ведь не игра воображения. За мной на самом деле кто-то скачет.

Юноша оглянулся через плечо, дорога за ним была пуста, но за ближайшим поворотом она исчезала из виду.

«Все из-за матушки моей», – сердито подумал Доминик.

Это она потребовала, чтобы сегодня он обязательно явился домой вовремя, к началу ее глупого званого обеда. Если б не она, он сидел бы сейчас в трактире с Чарли, Берлингтоном и остальными, они пили бы пиво да обсуждали каждый момент кулачного боя, смотреть который и прибыли в Мертон-Эбби. Теперь вместо всего этого он должен чуть ли не глубокой ночью один-одинешенек скакать обратно в Лондон. А тут еще гроза надвигается.

Пробормотав про себя, что ему следует поторапливаться, если он не хочет опоздать, Доминик пришпорил лошадь и тотчас почувствовал, что седло под ним стало соскальзывать.

«Черт! Дурак конюх подпругу забыл затянуть», – с этой мыслью Доминик осадил лошадь и, снова боязливо оглянувшись, спрыгнул на землю.

Лицо его орошал холодный пот, ставшие неловкими пальцы не слушались, дрожали, перебирая подпругу. Он придержал мешавшее стремя, потянулся, чтобы нащупать пряжку, как вдруг услышал отчетливое позвякивание лошадиной сбруи, приближающийся шум колес.

Резким движением он обернулся, кобыла мотнула головой и нервно шарахнулась в сторону. Из тени выступили очертания конного экипажа.

– О господи! – вырвалось у Доминика, когда возница направил лошадь прямо на него.

ГЛАВА 2

Воскресное утро, 15 сентября 1811 года,

6 часов 45 минут, Вестминстер

Генри Лавджой, главный магистрат^[107] Вестминстерского полицейского отделения на Куин-сквер, стоял во Дворе Старого дворца, засунув руки глубоко в карманы пальто, и с трудом заставлял себя не отводить глаза от распростертого перед ним изуродованного трупа.

Тело Доминика Стентона лежало навзничь на земле, руки широко раскинуты в стороны, открытые глаза устремлены в пасмурное небо, светлые кудрявые волосы были мокрыми от ночного дождя, отсыревшая ткань синего пальто казалась почти черной. Если не смотреть на нижние конечности, на теле юноши не заметно было ни малейшего следа насилия. На происшедшее указывали лишь несколько пятнышек крови на шейном платке и тот странный предмет, что был вставлен меж его зубов.

Но кровавое месиво, в которое были превращены ноги несчастного юноши, не поддавалось описанию.

– Ради бога, да прикройте же его чем-нибудь, – буркнул Лавджой, чувствуя, как взбунтовался от отвращения его желудок.

– Да, сэр.

Констебль наклонился и снова накрыл тело мешковиной.

Туман раннего утра, поднимавшийся от протекавшей рядом Темзы, мокрой холодной пеленой коснулся лица Лавджоя. Подняв голову, он перевел взгляд на древнее, почерневшее от сажи здание палаты лордов, стены которого смотрели во Двор Старого дворца.

– Думаете, убийца тот же самый, сэр?

Не прошло и трех месяцев, как в Сент-Джеймсском парке был обнаружен труп другого молодого человека. Тело Барклея Кармайкла, сына известного банкира, было изуродовано примерно таким же образом. Лавджой бросил недовольный взгляд на румяное лицо стоявшего позади него дюжего констебля.

– Вы в состоянии серьезно предположить, что в Лондоне двое убийц чуть ли не одновременно занялись такими делами?

Констебль Хиггинс смущенно поежился:

– Нет, сэр, что вы!

Глаза Генри Лавджоя скользнули по Двору, часть которого огородили от уже начавших собираться любопытных зевак. Цепь примерно из полудюжины полицейских медленно передвигалась, тщательно прочесывая территорию Двора в поисках каких-либо улик преступления. Лавджой не сомневался, что, как и в случае с сыном Кармайкла, ничего обнаружено не будет.

– Уверены, что имя этого юноши Доминик Стентон? – спросил он.

– По-видимому, так, сэр. У него в кармане нашли часы с гравировкой. Да и сторож, который обнаружил тело, признал младшего Стентона. Говорит, он сюда еще маленьким прибегал, провожал отца на заседания палаты.

Лавджой поморщился. Альфред, лорд Стентон, был одним из самых известных членов палаты лордов и имел репутацию одного из наиболее близких к принцу-регенту людей. Уж на что плохо складывались дела при расследовании убийства молодого Кармайкла, сейчас они грозили оказаться еще хуже.

Со стороны реки послышался плохо различимый в тумане звук почтового рожка. Лавджой вздрогнул. Еще только середина сентября, а утро уже пронизывает таким холодом, будто на пороге зима.

– Лорд Девлин прибыл, сэр.

Лавджой круто обернулся. Высокий, аристократичной внешности молодой мужчина пересекал Двор Старого дворца, направляясь к ним. Вчерашняя щетина углубила складки красивого лица, и в первую минуту Лавджой не узнал его. Короткие панталоны из оленьей кожи, на плечах сюртук от лучшего портного, белый шелковый жилет – судя по одежде, ночной отдых виконту только предстоял. Полицейский чиновник понятия не имел, как наследник и единственный оставшийся в живых сын графа Гендона, Себастьян Сен-Сир виконт Девлин, может отнестись к предложению, которое он собирался ему сейчас сделать.

– Благодарю за ваш приход, милорд, – заговорил Лавджой. – И приношу извинения за неурочность часа.

Девлин глянул на покрытое мешковиной тело и поднял глаза на полицейского судью.

– Почему вы обратились именно ко мне? – спросил он и сузившимися глазами быстро оглядел цепочку полицейских.

Эти странные, желтого цвета глаза даже теперь, после восьми месяцев знакомства, все еще смущали Лавджоя. Ом откашлялся, маскируя смущение:

– Обнаружен еще один убитый юноша, милорд. У этого молодого человека освежевана часть тела. Так же как и в случае с Барклеем Кармайклом.

Виконт нахмурился, его брови сошлись у переносицы.

– Позвольте взглянуть.

– Боюсь, зрелище весьма неприятное, милорд.

Не обращая внимания на его слова, Девлин нагнулся над трупом и откинул мешковину.

Дрожь отвращения пробежала по его лицу, черты вдруг исказились, но лишь на мгновение. Искоса наблюдая за виконтом, Лавджой сказал себе, что этот человек, должно быть, видал немало подобных – а может, и много хуже – картин за годы, проведенные на войне.

Девлин окинул взглядом набрякшее влагой пальто, посмотрел ниже, туда, где виднелись обрезанные панталоны. То, что осталось от ног юноши, скорее походило на окорок, выставленный в лавке мясника, – белеющие сквозь месиво кости, искромсанная, висящая клочьями плоть.

– Тело Кармайкла было искалечено подобным образом?

Лавджой достал из кармана платок и промокнул лицо, прежде чем ответить.

– Да. Только у него убийца изувечил руки. Нижние конечности той жертвы не пострадали.

Теперь Девлин внимательно смотрел на гладкое лицо молодого Стентона, обрамленное волнистыми светлыми волосами.

– Имя этого юноши?

– Молодого человека звали Доминик Стентон. Старший сын Альфреда, лорда Стентона. Всего восемнадцать лет.

– Тем не менее, – кивнул Девлин, – не совсем понятно, почему меня сюда пригласили.

Лавджой поднял плечи, защищаясь от набежавшего с реки промозглого холода. Он не ожидал, что виконт так легко перейдет к этому вопросу.

– Я решил, что вы, возможно, согласитесь помочь нам разобраться в происшедшем.

– Почему все-таки я? – спросил Девлин, продолжая пристально смотреть на Лавджоя.

– Эти молодые люди принадлежали к кругу ваших знакомых, сэр.

– И вы решили, что их убийца тоже может принадлежать к кругу моих знакомых?

– Мы этого не знаем, милорд. Похоже, несчастный юноша был убит в другом месте, после чего его тело перевезли сюда.

– А где срезанная с его ног плоть?

– Пока не обнаружена, милорд.

Девлин глядел через Двор Старого дворца туда, где смутно вырисовывалась из тумана апсида Вестминстерского аббатства, за нею едва различимые контуры огромного древнего Вестминстер-холла.

– Почему тело оставили здесь, как вы полагаете?

– Здесь бывает много народу, – высказал предположение Лавджой. – Очевидно, убийца хотел, чтоб жертву поскорее нашли. Нашли и опознали.

– Может быть. Но не исключено и другое: возможно, он хотел оставить некое послание.

Лавджой почувствовал, как по спине у него пробежал холодок.

– Послание? Кому?

Со стороны скрытой туманом реки, лежавшей всего в сотне ярдов от площади, снова долетел звук сигнального рожка, затем послышался взрыв смеха. Должно быть, по реке шла баржа с людьми на борту.

Девлин резко поднялся на ноги:

– Лорд Стентон сообщил вам, где был его сын накануне вечером?

– Мы еще не доложили о происшедшем его милости.

Девлин кивнул, не отводя взгляда от лица убитого.

Внезапно на лбу виконта собрались морщины, он недоуменно спросил:

– Что торчит у него между зубами?

Лавджой отвернулся и принужден был несколько раз сглотнуть, прежде чем сумел справиться с собой и ответить на вопрос:

– Мы не вполне уверены, но, похоже, это козье копыто.

ГЛАВА 3

Покинув Двор Старого дворца, Себастьян направился туда, где ряд ступеней спускался к Темзе. Чтоб срезать путь, он прошел позади массивных каменных стен палаты лордов. Туман под лучами пробуждающегося солнца начал рассеиваться, в ясном утреннем свете река казалось плоским серебряным зеркалом.

«Я больше не хочу этого», – подумал Себастьян, останавливаясь на верхней ступени и глядя, как ритмично и медленно работает веслами лодочник. Ему совсем не хотелось снова оказаться в гуще тех уродливых эмоций, что ставят целью разрушать человеческие жизни. Он устал от убийств, устал от смертей.

Прошлую ночь он провел в объятиях женщины, которую сделал бы своей женой, если б получил ее согласие. Но она снова отказала ему. Сегодня Себастьян оставил ее постель еще до восхода солнца и, едва успев войти в дверь своего дома на Брук-стрит, встретился с констеблем, посланным к нему Лавджоем. Молодой человек в нерешительности провел ладонью по небритым щекам и пожалел, что не остался у Кэт.

Себастьян услышал шаги полицейского чиновника. Магистрат присоединился к нему и стоял теперь на шаг позади.

Не отводя глаз от реки, виконт попросил:

– Расскажите мне о другом случае. О Барклее Кармайкле.

– Тело последнего также было обнаружено ранним утром, – последовал ответ Генри. – Несчастный висел на дереве в Сент-Джеймсском парке. Но по всем данным мы заключили, что смерть настигла его в другом месте.

– Вы, кажется, говорили, что и эта жертва была изувечена?

– Да. Пострадали руки. – Магистрат тоже устремил взгляд на волны реки, плескавшиеся почти у их ног. – Вечер накануне убийства он также провел с друзьями. Расстался с ними в харчевне «У Уайта», сказал, что отправляется домой. По показаниям очевидцев, он был слегка а навеселе, но отнюдь не пьян.

Себастьян перевел взгляд на магистрата.

– Это произошло почти три месяца назад. Вам удалось обнаружить какие-нибудь следы?

– Очень немногие. Никто не припоминает, что видел его после того, как он оставил друзей в харчевне. – С реки налетел порыв ветра, и Генри Лавджой поднял воротник пальто, защищаясь от холода. – Когда труп был обнаружен, оказалось, что горло мистера Кармайкла перерезано и вся кровь из тела выпущена. Как и в настоящем случае, плоть с конечностей оказалась срезана. Как я сказал уже, с рук.

– Кто проводил осмотр тела?

– Некий доктор Мартин из госпиталя Святого Фомы. Должен сказать, что он не сообщил нам ничего, кроме самого очевидного.

– Вы уже отдали приказ провести аутопсию тела Стентона?

– Разумеется.

– Могу посоветовать поручить выполнение этой процедуры доктору Полу Гибсону на Тауэр-Хилл. Если на теле погибшего есть какие-либо скрытые свидетельства, Пол Гибсон их обнаружит.

Магистрат кивнул.

Себастьян снова смотрел на волны Темзы, тихо набегавшие на покрытые водорослями каменные ступени. Запахи, что несла с собой река, чувствовались тут явственнее, зловоние снулой рыбы смешивалось с тяжким духом, подступавшим от сыромятен, расположенных по берегам.

– Вы сказали, Стентону было всего восемнадцать. А не знаете ли, сколько лет было мистеру Кармайклу? Двадцать шесть?

– Двадцать семь.

– Разница в девять лет. Сомневаюсь, что между этими молодыми людьми было что-либо общее.

– Ничего общего? Вы считаете, милорд? Но… Но они оба принадлежали к богатым и знатным семьям. Жили в Уэст-Энде.

– Думаете, что поводом для убийства послужило их аристократическое происхождение?

– Боюсь, у окружающих может сложиться именно такое мнение.

Себастьян перевел взгляд на противоположный берег реки, туда, где как раз начали проступать из тумана массивные корпуса верфей. Обе семьи были богаты, но и в этом между ними оставалось немало различий. В то время как Доминик принадлежал к одной из самых старых фамилий королевства, отец Барклея, сэр Хамфри Кармайкл, был сыном простого ткача.

Магистрат откашлялся, и, когда снова заговорил, его голос звучал напряженно и неуверенно.

– Итак, я могу рассчитывать на вашу помощь, милорд?

Себастьян взглянул на своего собеседника. Перед ним стоял невысокий человечек с глянцевитым лысым черепом, худым неулыбчивым лицом и едва ли не комически тонким голосом. Обостренное чувство справедливости, щепетильность, доходящая до привередливости, требовательность делали мистера Генри Лавджоя едва ли не самым преданным своему делу человеком, которого Себастьян когда-либо встречал.

Желание отказать было весьма сильным, лишь воспоминание о смоченных росой светлых кудрях молодой жертвы удерживало его. Да еще странное чувство долга, которое Себастьяну внушал маленький, алчущий справедливости магистрат.

– Я подумаю, – ответил он.

Мистер Лавджой кивнул и направился было обратно, но следующий вопрос Себастьяна остановил его.

– Припомните, пожалуйста, не было ли найдено какого-нибудь постороннего предмета во рту предыдущей жертвы?

Магистрат повернулся на каблуках, и Себастьян с удивлением увидел, как дернулся несколько раз кадык на его шее, прежде чем услышал ответ:

– Именно что был, сэр. Хоть никто из нас не придал этому значения.

– И что же это было?

– Чистая страница из какого-то судового журнала. Датированная двадцать пятым марта.

Прилетевший от реки ветер раздул полы магистратского пальто.

ГЛАВА 4

Вернувшись на Брук-стрит, Себастьян обнаружил, что его прихода ждут. Алистер Сен-Сир, пятый граф Гендон, не застав сына дома, собирался уходить. Обитая в собственном особняке на Гросвенор-сквер, Гендон редко навещал сына в его холостяцких апартаментах. И никогда не делал этого без серьезной на то причины.

Граф был крупного сложения, выше ростом, чем Себастьян, крепче сбитый, его массивная голова возвышалась над выпуклой, словно бочонок, грудной клеткой. Ныне поседевшие волосы когда-то имели такой же темный цвет, как у сына.

– Хм, – выразительно процедил он, окидывая взглядом небритое лицо Девлина и его далеко не безупречно повязанный галстук. – Я, признаться, опасался, что ты уже ушел из дому, но ты, оказывается, еще не возвращался. Вижу, я пришел слишком рано.

Себастьян почувствовал, как на лице его появляется невольная улыбка.

– Позавтракаете со мной? – спросил он отца, направляясь в столовую.

– Благодарю. Успел позавтракать несколько часов назад. Разве что кружку эля.

Себастьян отметил присутствие в вестибюле дворецкого, Морей молча поклонился вошедшим.

– Твоя сестра говорит, что ты проявляешь настойчивость, продолжая розыски матери.

С этими словами Гендон выдвинул один из стульев и сел около стола. Себастьян, вылавливая ложкой яйца из горячей кастрюльки на буфете и перекладывая их на тарелку, на мгновение задержался с ответом.

– Милая Аманда. Каким, интересно, образом до нее дошли эти сведения? – после паузы пробормотал он.

– Но они соответствуют истине?

– Вполне.

Себастьян понес тарелку к столу.

Гендон продолжал смотреть на сына своими ярко-голубыми глазами, ожидая, пока Морей поставит перед ним эль и удалится. Затем, опустив локти на стол, граф подался вперед.

– Но зачем, Себастьян? Зачем ты это делаешь?

– Как же? Ведь она моя мать. Когда я впервые узнал правду о том, что произошло тем летом в Брайтоне, я разозлился. На вас, отец, конечно. И на нее. Может быть, даже на себя за то, что поверил в те сказки, которые мне рассказывали. И продолжаю злиться до сих пор. Но теперь я понимаю, что есть вещи, которые мне следует спросить у нее самой.

– Она на континенте.

– Там я ее и ищу.

Косматые седые брови Гендона сошлись в прямую линию, он нахмурился.

– В Европе, как тебе, думаю, известно, продолжаются военные действия.

– Это обстоятельство представляет определенную трудность, согласен, но не является непреодолимым препятствием.

Гендон хмыкнул и поднес к губам эль. Отношения между отцом и сыном и прежде не были безоблачными, даже до того, как в жизни последнего появилась Кэт. Тем более не улучшились они после откровенного разговора в июне прошлого года. Брак между графом Гендоном и красавицей Софией привел к появлению на свет четверых детей: старшую девочку назвали Аманда, трое сыновей получили имена Ричард, Сесил и Себастьян. Из всех них младший походил на отца меньше всего. Пока Себастьян был маленьким, граф ограничивался тем, что держал младшего отпрыска подальше от себя, полагая, что этот странный мальчик – с его диким взглядом и всепоглощающим интересом к поэзии и музыке – никогда не окажется наследником титула, а значит, и не займет выдающегося положения в свете.

Но после того как смерть забрала сначала Ричарда Сен-Сира, а затем и Сесила, Себастьян увидел себя виконтом Девлином. Что же касается Гендона, он иногда, как, например, тем долгим знойным летом, когда умер Сесил и загадочно бежала жена графа, думал, что ненавидит младшего сына. Ненавидит за то, что тот жив, а старшие его братья умерли.

– Тетушка Генриетта говорит, что ты ответил отказом на ее приглашение к завтрашнему балу.

При этих словах нижняя челюсть графа выдвинулась вперед с такой же воинственностью, с какой она выдвигалась, когда ему предстояло вступить в драку.

– У меня было более раннее приглашение.

Отец усмехнулся.

– И куда же, позволь спросить? В театр Ковент-Гарден?

Себастьян медленно выпустил воздух между губ, помолчал, пропуская последнее замечание отца мимо ушей, затем ответил:

– Тетушка Генриетта заинтересована в моем присутствии на балу только оттого, что кое-кто из ее знакомых имеет дочерей на выданье. Вот она и намерена составить мое счастье, представив меня этим девицам.

Если это замечание и прозвучало чуточку высокомерно, то по сути оно таким не являлось. Себастьяну было прекрасно известно, что, оставайся он до сих пор младшим из троих сыновей, ни одна сколько-нибудь честолюбивая лондонская мамаша и близко не подпустила бы его к своему чаду.

– Для тебя совсем не лишним будет познакомиться с девицами на выданье, – заметил Гендон. – Как-никак через месяц тебе двадцать девять.

– Но та барышня, которую моя дорогая тетушка напустила на меня в прошлый раз, весь вечер не говорила ни о чем, кроме похода на Сицилию флота его величества. И еще почему-то об Алкивиаде.

– Объяснение очень просто. Когда ты был представлен дочери герцога Бислея, ты отозвался о ней как о смазливой горлице, у которой перышек больше, чем мыслей. – Гендон негодующе откашлялся. – Краем уха я слышал, что та молодая особа, которую Генриетта имеет в виду на этот раз, девица весьма незаурядная.

Себастьян отложил вилку.

– Вам, отец, очевидно, известно, что в моей жизни есть женщина, к которой я неравнодушен.

– Мужчина, слава богу, может быть неравнодушен к кому угодно, и это не мешает ему иметь жену.

Себастьян продолжал в упор смотреть на отца.

– Я не отношусь к числу таких мужчин.

Гендон прорычал что-то весьма похожее на проклятие и резко поднялся, отшвырнув стул в сторону. Он был уже почти у двери, когда его остановил голос Себастьяна:

– Вместо того чтобы тратить время, подыскивая мне жену, лучше потратьте его на поиски нового камердинера для меня.

Гендон обернулся.

– Это еще почему? Ты только прошлым летом нанимал человека.

– Нанимал. А теперь уволил.

– Уволил? Почему?

Себастьян на минуту заколебался. На самом деле камердинер был уволен, потому что подглядывал за тем, как Себастьянов грум учил второго лакея обчищать карманы, но ему не хотелось, чтобы Гендон узнал об этом. Поэтому он сказал только:

– Вы знаете кого-нибудь?

– Поручу своему лакею заняться этим.

После того как отец ушел, Себастьян собрался было продолжить завтрак, но есть уже не хотелось. Он подумал пойти в кабинет, чтобы изучить рекомендации, представленные кандидатами на должность камердинера, либо заняться накопившейся корреспонденцией. Но ни одно из этих занятий не прельщало его.

Лучше отправиться в Сити и послушать, что расскажет доктор Пол Гибсон о причинах смерти молодого Доминика Стентона.

ГЛАВА 5

– Смертельной оказалась рана на шее, – сказал Пол Гибсон, завязывая на талии передник, весьма смахивающий на несвежий фартук мясника.

Они были старыми друзьями, Себастьян и этот одноногий ирландский хирург с умом ученого, пальцами целителя и тщательно скрываемой слабостью к сладким грезам, навеваемым маковым настоем. Они повстречались на ратных полях Европы, и теперь их связывала дружба тех, кто не раз смотрел в глаза смерти и кто знает все слабые и сильные стороны друг друга. Ни один человек в Англии не мог так блестяще произвести вскрытие, как доктор Пол Гибсон. Себастьян не только знал это, он знал и почему: тело человека стало библией для Гибсона, который все силы отдавал на изучение его хворей и травм; он исследовал это тело и учился по нему как по учебнику. Не одному из тех осквернителей могил, кто темными ночами с потайным фонарем и заступом отправлялся на какое-нибудь из кладбищ Лондона, Пол Гибсон был известен как весьма сговорчивый покупатель продукции, которую они могли предложить в результате своих экспедиций.

Сейчас двое друзей расположились в небольшом каменном строении позади хирургической палаты в Тауэре, где Гибсон проводил вскрытия и иссечения. Утренний туман давно растаял, явив взгляду ясное синее небо и солнечный свет погожего сентябрьского денька. До слуха Себастьяна доносились звонкая трель жаворонка и тихий гул пчелиного роя, кружившего над полуопавшими розами узкого палисадника, полосой протянувшегося между каменным зданьицем и хирургической палатой. Но воздух в помещении оставался удушливо-влажным и нес запах смерти.

Себастьян снова посмотрел на обнаженное изувеченное тело Доминика Стентона, навзничь лежавшее на грубой гранитной скамье. Хирург еще не приступил к вскрытию, успев сделать лишь самые необходимые приготовления, но даже на дилетантский взгляд Себастьяна разрез на горле молодого человека выглядел довольно аккуратным и точным и представлял резкий контраст тому кровавому месиву, в которое были превращены его ноги.

– Надеюсь, она была нанесена первой.

– Весьма похоже. – Неловко подпрыгивая на здоровой ноге, Пол Гибсон перебрался на другую сторону скамьи. Он лишился левой голени в одном из сражений. – Разрез был произведен движением слева направо. Возможно, убийца находился позади жертвы.

Себастьян вопросительно глянул на худое смуглое лицо друга.

– Но я не вижу ни малейших следов крови на галстуке.

– Я тоже заметил это обстоятельство. И оно дает мне основания подозревать, что одежда жертвы – галстук вместе с пальто, жилетом и рубашкой – была удалена перед нанесением раны. После чего убийца выпустил из тела кровь и затем снова надел на труп одежду.

– Боже милостивый! То же самое было проделано с телом Барклея Кармайкла.

Гибсон нахмурился.

– Ты говоришь об убийстве, происшедшем в июне?

– Да.

Себастьян внимательно изучал лежавшее перед ним тело. Военный опыт научил его различать те изменения, которые приносит каждый час, протекший после смерти.

– Ты мог бы назвать время убийства Стентона? Приблизительно около полуночи?

Предположение было подсказано тем, что тело молодого человека казалось совершенно окоченевшим.

– Думаю, так. Возможно, несколькими часами позже или раньше.

– Какие-либо признаки сопротивления?

– Сопротивления? Никаких. Но вот что интересно. – С этими словами хирург приподнял одну из рук погибшего. – На запястьях кожа раздражена. Видишь? Подобные следы раздражения виднеются и в уголках рта.

– Следовательно, руки жертвы были связаны, а рот заткнут кляпом.

– Вполне возможно.

Себастьян посмотрел на широкие сильные плечи молодого человека, окинул взглядом его высокую фигуру. Доминик Стентон, несмотря на юные годы, был парень крепкий и крупный. И одолеть его было не просто.

– Голова цела? Ушибы? Раны?

– Нет, ничего.

Теперь Себастьян заставил себя осмотреть ноги несчастного юноши.

– Что-то мне это не кажется особенно тонкой и профессиональной работой, – заметил он через мгновение.

– Ты прав. Я бы даже назвал это работой, проделанной на редкость неумело. С использованием инструмента, похожего на топорик мясника. Но, слава богу, после смерти жертвы.

– Ты не знаком с неким доктором Мартином из госпиталя Святого Фомы? Лавджой утверждает, что в случае с Кармайклом аутопсия была поручена именно ему.

Лицо ирландца искривилось в невеселой усмешке.

– Знаком. Важный надутый индюк, но постараюсь с ним поговорить. Спрошу, не заметил ли он чего-то еще, что не попало в рапорт о вскрытии.

От отвратительного запаха, стоявшего в комнате, у Себастьяна стала кружиться голова, он подошел к распахнутой двери, потянул носом чистый свежий воздух, жадно наполняя им легкие.

Позади послышался голос Гибсона:

– Генри Лавджой сказал мне, что обратился к тебе за помощью в раскрытии этого дела. И объяснил, почему он в ней нуждается. Говорит, что ты не согласился.

– Не согласился. – Себастьян прищурился от яркого солнечного света. – Мне кажется очевидным, что этого юношу перенесли во Двор Старого дворца только после смерти, а убит он был в другом месте. Ты не имеешь понятия, где это могло произойти?

Гибсон отвернулся и потянулся за скальпелем.

– Спроси меня об этом завтра.

ГЛАВА 6

Себастьян пересек Уайтхолл, держа путь к Сент-Джеймсскому парку, к тому месту, где было обнаружено тело первой жертвы. Неожиданно он услышал, как его окликнули:

– Девлин!

Оглянувшись, он увидел, что повелительный голос принадлежит лорду Стентону. Задержавшись и позволяя себя нагнать, Себастьян окинул внимательным взглядом его высокомерное лицо. Стентон, которому на вид можно было дать лет пятьдесят, обладал тем же крепким телосложением и внушительным ростом, какие отличали его сына. Но Себастьян решил, что светлыми волосами и округлостью лица Доминик Стентон, пожалуй, был обязан матери.

– Я узнал, что именно по вашему распоряжению тело моего сына попало в руки какого-то ирландского костоправа.

Себастьян спокойно ответил:

– Магистрат полицейского управления обладает правом в случае необходимости отослать на вскрытие тело умершего, павшего жертвой насильственных действий.

– Черт вас подери! Мы с вами говорим, кажется, о моем родном сыне. О Стентоне, а не о какой-то захолустной продажной девке, что валялась в забытой богом ирландской больнице.

Себастьян отвел взгляд в сторону и принялся наблюдать за стоявшими у входа в парк гвардейцами. Какие доводы могут успокоить человека, только что узнавшего о том, что его сын пал жертвой столь жестокого преступления? Однако от его внимания не укрылось, что негодование в тоне собеседника скорее было вызвано незначительным статусом хирурга, чем самим фактом вскрытия.

– Пол Гибсон – один из лучших анатомов Лондона. Если кому и удастся выяснить причину смерти вашего сына, то только ему.

Лицо лорда Стентона приняло угрожающее выражение.

– А вам какое дело до того, кто убил моего сына?

В городе ходили слухи о том, что Себастьян был повинен в разгуле насилия, охватившем город прошлой зимой, и сейчас он видел, что его собеседник, похоже, принадлежит к числу тех, кто в них верил.

– Вам не известно, имел ли ваш сын врагов? – Задавая этот вопрос, Себастьян скорее стремился пронаблюдать реакцию лорда Стентона, чем узнать ответ. – Не было ли человека, который стремился причинить ему вред?

Смуглое лицо лорда потемнело от гнева. Себастьян отлично видел, как сказалось горе на отце, обведя темными кругами глаза, избороздив глубокими морщинами лоб. Но в выражении этого лица таилось что-то еще. Что-то очень напоминающее страх.

Стентон резко ткнул толстым пальцем в его сторону и буркнул:

– Держитесь от этого дела подальше, слышали, вы? Вас оно никак не касается. Никак! – И решительно зашагал прочь.

Себастьян проводил взглядом удаляющуюся фигуру. Сентябрьское солнце щедро поливало светом широкие плечи Стентона.

– Однако довольно интересно, – пробормотал про себя Себастьян.

В Сент-Джеймсском парке он прошел вдоль пруда к пологому невысокому холму, на котором одиноко росла шелковица. Именно ее крона три месяца назад укрывала от света раннего утра останки другого несчастного юноши.

Барклей Кармайкл был найден повешенным на одной из ветвей этого дерева. Веревка стягивала его лодыжки, и руки – с ободранным до костей мясом, освежеванные – свисали к траве. В таком положении его нашли ранним утром, в точности в тот час, в который был обнаружен Доминик Стентон.

«Два отпрыска богатых семей, – думал Себастьян, – один, восемнадцатилетний, принадлежал к числу старейших фамилий Британии, другой – двадцати семи лет – был сыном богатого банкира. Тела обоих были изуродованы и выставлены, словно напоказ, в самых людных местах столицы».

Отдавшись своим мыслям, Себастьян бродил по невысокому холму, давшему приют шелковице. Отсюда были видны Сент-Джеймсский дворец, здания парламента, старое Адмиралтейство, Королевский конногвардейский манеж.

«Почему именно здесь?» – задавал он себе настойчивый вопрос. И вдруг неожиданно для самого себя сформулировал его по-другому: «Где в следующий раз?»

Он встретил Генри Лавджоя, как раз когда тот спускался по ступеням здания муниципального совета на Куин-сквер. Завидев Себастьяна, тот остановился и повернул было обратно, чтобы возвратиться с посетителем к себе в кабинет.

– Входите, прошу.

– Нет, я ненадолго. Хотел задать всего несколько вопросов. Мне стало известно, что вы говорили с лордом Стентоном.

Неподдающаяся объяснению гримаса пробежала по обычно открытому лицу Генри.

– Да, я говорил с ним. К сожалению, его милость остался недоволен выбором хирурга, который будет проводить аутопсию тела Доминика Стентона.

– Не меньше он расстроен и моим участием в расследовании обстоятельств смерти. Я правильно понял?

Генри Лавджой смущенно отвел глаза.

– В общих чертах – да. Но откуда вы это узнали?

Не отвечая на вопрос, Себастьян молча покачал головой. Затем спросил:

– Его милость не уточнил, где его сын провел вчерашний вечер?

– Кажется, юноша участвовал в вечеринке, которую он и его друзья устроили в одной таверне в Мертон-Эбби. Они собрались там после посещения платного кулачного боя.

«Бокс без бойцовских перчаток», как его называли, был предприятием незаконным и по распоряжению городских властей был запрещен. По этой причине такие матчи обычно проводились за городом, в нескольких часах езды от Лондона. Но нынешнее состязание, в котором должны были участвовать признанный чемпион и его соперник, шотландец Макгрегор, оказалось предметом таких обширных спекуляций, что в округе не осталось ни одного чиновника, которому о нем не было бы известно.

– Группа этих молодых людей выехала из Лондона по направлению к Мертон-Эбби примерно в одиннадцать утра вчерашнего дня, – продолжал Генри.

– Что произошло потом?

– Мистера Стентона ожидали домой вечером, к началу бала, который устраивала его мать. Но он так и не прибыл. – После небольшой паузы магистрат продолжил: – Как говорят, леди Стентон сейчас находится в ужасном состоянии.

Низкие густые звуки поплыли над округой, это зазвонили, отбивая время, колокола Вестминстерского аббатства.

– Имена юношей вам известны?

– Да. Молодой лорд Берлингтон, сын сэра Майлза Джефферса Дэвис, и некий Чарли Макдермот. В настоящее время они собрались в трактире на Флит-стрит. Я как раз шел туда, намереваясь опросить их, когда мы с нами встретились.

Себастьян прищурился от яркого сентябрьского солнца, слепившего глаза.

– Позвольте мне первым заняться ими. – Он чувствовал, как внимательно изучает его взглядом полицейский чиновник.

– У меня сложилось впечатление, что вы не заинтересовались этим делом, ваша милость.

– Я передумал. – Себастьян хмуро улыбнулся своему собеседнику и отвернулся.

ГЛАВА 7

«Голова вепря» пользовалась доброй славой на Флит-стрит и принадлежала к числу тех старых заведений – стены обшиты темными дубовыми панелями, низкие потолки покрыты копотью, – которые напоминали посетителям о временах, когда приверженцы Якова II скрывались от властей в уютных постоялых дворах, разбросанных в Лестершире и Дерби, Нортхэмптоне и Уорчестершире. Себастьян не без оснований предположил, что именно эта теплая атмосфера и сделала «Голову вепря» привлекательным приютом для молодых людей с их подавленным настроением и тягостными воспоминаниями.

Он заказал пинту эля и не торопился отходить от старинной низкой буфетной стойки. Трое друзей сидели вокруг углового стола, не подозревая о том, что за ними наблюдают. Явно сохранявшие трезвость молодые люди понуро горбились, пальцы их бесцельно сжимали бока оловянных кружек, подбородки прятались в пышно завязанных шейных платках. Один из них сделал какое-то короткое замечание, остальные согласно кивнули. Ни один не улыбался.

Старшему из собравшихся, Дэвису Джефферсу, было лет двадцать, но, если судить по его сухопарой, невообразимо тощей фигуре, молодому человеку нельзя было дать более шестнадцати. Слева от него расположился Чарли Макдермот, еще один юноша с бледной кожей и шапкой пылающе-рыжих волос, ясно намекавшей на его шотландское происхождение. Только один из этих молодых людей крепостью телосложения и ростом напоминал Доминика Стентона. Это был лорд Берлингтон, сын барона из Ноттингема, получивший титул еще в раннем детстве.

Себастьян некоторое время наблюдал за молодыми людьми, затем подошел к их столику, пододвинул стул и сел. Три пары встревоженных глаз уставились на него.

– Я бы хотел перемолвиться с вами, джентльмены, несколькими словами, – сказал он негромко. – Не возражаете?

Трое обменялись быстрыми взглядами.

– Нет. Конечно нет, – сказал Джефферс, слегка заикаясь. – Чем мы могли бы вам помочь, милорд?

– Насколько мне известно, вы вчера были в игорном доме в Мертон-Эбби.

Его собеседник на минуту заколебался, но почти сразу ответил утвердительно.

– С вами был мистер Доминик Стентон?

Рыжеголовый шотландец Макдермот с горячностью вступил в разговор:

– Прошу прощения, но к чему вы клоните, милорд?

Себастьян, стараясь говорить негромко, наклонился к юноше и ответил:

– Я хотел бы знать, не было ли вам случайно известно о недавней ссоре Стентона с каким-либо джентльменом. Может быть, ваш друг навлек на себя чье-то неудовольствие из-за дамы? Или, например, держал неосторожные пари? Делал опрометчивые ставки?

Юноши некоторое время молчали, обдумывая его вопросы. Затем Джефферс покачал головой и произнес:

– Нельзя сказать, чтоб Доминик так уж увлекался юбками. Никогда по-крупному не играл, ни в каких мошенничествах не участвовал.

– Был ли он знаком с мистером Барклеем Кармайклом?

– Вы смеетесь над нами? Сам Кармайкл, великий из великих, светский лев? Конечно, мы все восхищались им, но… Нет, мы не были знакомы.

Неожиданно в разговор вступил Берлингтон.

– Милорд, вы пытаетесь догадаться, кто мог совершить это злодейство?

Лицо юноши было бледным и словно опухло от слез. Когда Себастьян попытался заглянуть ему в глаза, тот поспешил отвести взгляд в сторону.

– А у вас нет никаких предположений о том, кто мог это сделать?

Все трое покачали головами.

– Где вы, джентльмены, находились после вчерашнего матча?

– Мы поехали в «Белого монаха», – ответил ему Макдермот. – Это одна харчевня неподалеку от аббатства.

– И долго вы там были?

– Почти до полуночи. Но Доминик уехал много раньше нас. Его мать давала вчера обед и просила его быть дома без опозданий.

– Значит, он уехал один?

И снова трое обменялись встревоженными взглядами, прежде чем дал ответ Берлингтон. Юноша облизнул пересохшие губы и сказал:

– Он попросил меня поехать с ним вместе, объяснил, что ему не хочется скакать обратно в Лондон одному. Но я высмеял его. Сказал, что он трусит, как горничная, того и гляди в обморок упадет.

При последних словах голос юноши прервался, и он опустил глаза.

– В какое время он оставил вас?

– Примерно в половине шестого, я думаю. – Макдермот оглядел товарищей, ожидая подтверждения своих слов. Остальные закивали, давая понять, что согласны. – Да, в пять тридцать.

– Он сам правил экипажем?

– Нет. Мы все отправились в Мертон-Эбби верхом. Доминик скачет… скакал, – поправился он быстро, – на лошади по кличке Роксана. Как я слышал, она тоже пропала.

– Что за лошадь?

– Серая в яблоках. Четыре белых носка и пятнышко на лбу.

Себастьян откинулся на стуле, размышляя, затем неуверенно спросил:

– Вы сказали, что мистер Стентон заметно нервничал. И часто вы за ним такое наблюдали?

– За Домиником? Нет, редко. По крайней мере, до последнего времени.

– До последнего времени? А именно?

И снова они обменялись быстрыми взглядами.

– Примерно месяц уже, – ответил ему Джефферс. – Может, побольше.

– Вам не известна причина его беспокойства?

Вопрос был встречен тягостным молчанием. Затем Берлингтон откашлялся и ответил:

– Он считал, что его кто-то преследует. Следит за ним.

– Он видел этого человека?

– Нет. Никогда и никого. Сказал, что у него такое чувство, будто за ним подглядывают. Мы высмеивали его. Господи, прости нас. Мы так смеялись над ним!

ГЛАВА 8

Верхом на своей ладной вороной кобылке арабских кровей Себастьян отправился по южной дороге из Лондона к Мертон-Эбби, повторяя в обратной последовательности маршрут, которым накануне ночью следовал Доминик.

Послеполуденное солнце горячо припекало, и все, что видел глаз, купалось в его золотом свете. Следы ночного дождя почти исчезли, то и дело проступающие в колеях лужицы быстро высыхали. Слышалось жужжание насекомых, несжатые поля пшеницы и ржи застыли в безветрии. Когда Себастьян приблизился к подножию холма, густые кроны каштанов и дубов сомкнулись над головой, он обрадовался их тени.

Полотно дороги казалось не слишком утоптанным ездоками. Себастьяну подумалось, что даже при вчерашнем наплыве зрителей в окрестности аббатства они уже в основном разъехались к тому времени, когда Доминик расстался с друзьями в «Белом монахе». Сейчас ему, может, и по душе безлюдье и прохлада безмолвного леса, но для молодого человека, вынужденного в одиночестве проезжать здесь в подступающих сумерках и к тому же напуганного смутными подозрениями, такая поездка могла быть далеко не приятной.

Себастьян пустил лошадь шагом.

Склон понижался к востоку, образуя каменистую лощину, кое-где густо поросшую деревьями, их оплетали стебли вьющихся растений. Все время внимательно осматриваясь по сторонам, Себастьян не упустил момент, когда его арабская кобылка вдруг нервно наставила уши, затем вскинула голову и тихонько заржала. Себастьян привстал в стременах и прислушался. Откуда-то из дебрей оврага донеслось негромкое ответное ржание.

Серая в яблоках лошадка отыскалась неподалеку, она стояла в густом кустарнике, в ветвях которого запутались ее удила. Себастьян спешился и стал спускаться к ней, время от времени успокаивающе пощелкивая языком и приговаривая:

– Тише, тише, Роксана. Не бойся.

Она вздрогнула, увидев незнакомого человека, глаза испуганно расширились. Затем покорно опустила изящную голову. Он погладил шею лошадки, дал ей принюхаться к незнакомому запаху, осторожно пробежался пальцами по коже седла, отыскивая следы крови. Рука оказалась чистой.

– Что случилось, малютка? А? Ты видела кого-нибудь?

Он ощупал бабки лошади, копыта, все оказалось в порядке. Но когда его пальцы прошлись по подпруге, оказалось, что постромок перерезан. Вернее, острый нож только надрезал его, не перерезав совсем, так чтоб всадник не сразу почувствовал, что седло соскальзывает с крупа лошади.

Ведя серую в поводу, Себастьян верхом направился по едва заметной тропке, отмеченной обломанными ветвями кустарника, сбитыми наземь листьями. Она привела его к верхней дороге, но там из-за ночного ливня и толпы многочисленных всадников, проехавших днем, все следы оказались стерты. Лишь на обочине дороги, у подножия деревьев, он увидел участок земли, весь изрытый копытами. Похоже, что именно там вспугнутая кем-то лошадь Доминика топталась на месте. Здесь же оказались следы двухколесного экипажа или телеги, отпечатавшиеся на более мягкой почве дорожной обочины. Но были ли они проложены прошлойночью или в другое время, Себастьян не имел понятия.

Следующие четверть часа он провел, расхаживая вблизи вытоптанного места, ища новые свидетельства события, происшедшего здесь накануне. Он уже собирался оставить свои поиски, как вдруг перед его глазами мелькнуло на земле белое пятнышко. Он наклонился, стараясь разглядеть, что это было. Раздвигая в стороны длинные травинки, его пальцы наткнулись на маленький фарфоровый флакончик с бледно-голубым цветочным орнаментом.

Такие ему уже приходилось видеть, эти склянки тысячами везли из Китая и с Дальнего Востока. Поднеся флакон к носу, Себастьян принюхался.

И ощутил знакомый острый запах опиума.

ГЛАВА 9

Ведя в поводу лошадь Доминика Стентона, Себастьян подошел к Мертон-Эбби и отправился прямо в «Белого монаха». А там обнаружилось, что констебли, присланные Генри Лавджоем, уже похвально справились со своими обязанностями, допросив каждого из конюхов и всех служанок этого трактира.

Расположенный за городскими стенами, «Белый монах» представлял собой довольно беспорядочной постройки деревенскую гостиницу с деревянным вторым этажом. Перед ней раскинулся старомодный мощеный двор с обширными конюшнями.

– Та у нас тут с сотню экипажей и кабриолетов, почитай, стояло вчера после ихнего матча, – сообщил старший конюх, сверля Себастьяна недоброжелательным взглядом. – Вы про какой, стало быть, интересуетесь?

Себастьян подкинул на ладони монетку в полкроны.

– Я про тот, хозяин которого вел себя подозрительно, чем-то отличался от других.

Конюх с нескрываемой тоской смотрел на монету. Это был худой, изможденный человек лет под шестьдесят, на щеках которого торчала седая щетина, а выступающий кадык судорожно прыгал вверх и вниз при каждом глотке.

– Не видал чего-то такого.

Себастьян еще раз подбросил в воздух монетку и поймал ее.

– А кому из ваших конюхов поручили присмотр за этой лошадкой, припоминаете?

– Ага. Я за ней ходил.

– В самом деле? Тогда вы, наверное, заметили, что с седлом было не все в порядке?

– Ничего энтого не было. А шо вы спрашиваете?

– Взгляните-ка сюда.

Конюх бросил на собеседника непонимающий взгляд, но затем пробежал опытной рукой по сбруе серой. Когда его пальцы наткнулись на разрезанную подпругу, он застыл на месте. Одеревенев от страха, стал тщательно ощупывать аккуратные края надреза, потом медленно обернулся к собеседнику.

– По-вашему, это я порезал подпругу?

– Нет. Думаю, что вам хотелось получить эти полкроны. Кто на самом деле запрягал серую кобылку?

Конюх на мгновение заколебался, он так тяжело дышал, что вздымалась грудь. Наконец заговорил:

– Говорю ж, я. Клянусь, подпруга была в полном порядке, когда я отводил тую лошадку молодому джантмену.

– Когда мистер Стентон попросил вас подать лошадь, во дворе было много народу?

– Ну. Поболе чем двое-трое. А шо?

– Вам не кажется, что кто-то из них мог разрезать подпругу?

Конюх прищурился и задумчиво уставился в дальний конец двора. Несколько гусей вперевалку шествовали к специально выкопанному для них пруду, и яркий предвечерний свет вызолотил длинные перья их раскрытых крыльев.

– Может, и разрезал кто, да я шо-то не заметил.

– Вы не запомнили никого из тех, кто присутствовал в этот момент во дворе?

– Не. – Он покачал головой с видом искреннего сожаления. – Ничего не упомню.

Воздух вздрогнул от тоскливого гогота гусей.

– Благодарю. Вы оказали мне неоценимую помощь, – сказал Себастьян и вложил монету в ладонь конюха.

Следующий час он провел наедине с парой кружек темного эля в общем зале «Белого монаха». В тот вечер среди посетителей были только местные жители, в отличие от предыдущего дня, когда интересный матч привлек в эту харчевню толпу молодых людей вроде Доминика Стентона и его друзей. Себастьяну удалось разговориться с одним из фермеров. Его отличали багровые щеки, толстый красный нос, и он хорошо помнил группу молодых джентльменов из Лондона.

– У меня самого сын того же возраста, – говорил фермер, отирая тыльной стороной ладони пену с верхней губы. – Эти парни хорошо набрались, уж будьте уверены. Но в том вреда нет. У человека только одна молодость бывает, я всегда это говорю.

– Они ни с кем ссоры не затеяли? – поинтересовался у него собеседник.

– Нет, насколько я видел.

После этого Себастьян немало времени провел, ставя выпивку тому или иному из посетителей харчевни и стараясь завязать с ним беседу. Но ни один не сообщил ему ничего нового.

Приказав привести своего вороного араба, он на всякий случай пробежал пальцами по подпруге, проверяя цела ли она, затем вскочил в седло и поскакал обратно в Лондон. Сопровождала его послушная, серая в яблоках кобылка Доминика Стентона.

Себастьян держал многочисленную челядь как в своем лондонском доме, так и в том небольшом поместье под Уинчестером, которое оставила ему одна из незамужних двоюродных тетушек. Многие из слуг происходили из семей, давно находившихся в услужении у его родни, и почти все они были почтенными, уважаемыми людьми. Из них только один – двенадцатилетний уличный проныра по имени Том, которого Себастьян взял к себе грумом, – не мог называться ни почтенным, ни уважаемым.

Возвратившись к себе на Брук-стрит, Себастьян сначала направился к конюшням, расположенным позади его дома, там спешился и вверил вороного заботам одного из грумов. Но узду серой в яблоках лошадки Доминика Стентона Себастьян вручил Тому.

– Догадываюсь, ты уже слышал о том, что сегодня утром во Дворе Старого дворца нашли мертвое тело, – дружеским тоном заговорил он с ним.

– А то. – Рука мальчика пробежала по ближайшему к нему боку лошади, и он тут же наклонился, рассматривая порез, которого Себастьян даже не заметил. – Ободрали все равно как бараний бок, говорят. Того урода, что замочил парня, уже прозвали Потрошитель Пижонов.

– Хм, мистеру Генри это, пожалуй, не понравится.

Глаза Тома блеснули лукавым интересом, и он спросил патрона:

– Чего, он вас пособить просил?

– Нет, – рассеянно бросил Себастьян. – А ты откуда знаешь?

– Да уж слыхал.

Себастьян оглядел стоявшего перед ним парнишку. Каштановые волосы, серые глаза в редких ресницах, лукавое выражение смышленого лица.

– Может, ты слышал и предположения о том, кто за этим стоит?

– Ой, пед… пед-по-ло-же-ний пропасть. – Мальчик с трудом выговорил незнакомое слово. – Болтают, что это все идет от тех чертей-французов, что ведьмам поклоняются. Но до точки пока никто не знает. – Он потрепал серую лошадку по шее и спросил: – Та самая?

Себастьян кивнул и объяснил:

– Нашел в овраге по дороге в Мертон-Эбби.

Том ощупал края ровного разреза на подпруге и выразительно присвистнул сквозь дыру на месте отсутствующего переднего зуба.

– Нет, что ж это такое!

– И вправду, что ж это такое. Отведи ее к мистеру Генри Лавджою на Куин-сквер. И скажи там, что у меня имеется несколько версии, которые я намерен исследовать.

Себастьян повернулся и зашагал к дому.

– Ну? Значит, убивства эти нам ысследовать, да? – В голосе Тома звучал нескрываемый восторг.

– Кому это «нам», интересно?

Себастьян оглянулся и увидел, что мальчишка весело рассмеялся в ответ.

ГЛАВА 10

Часом позже Себастьян уже поднимался по ступеням – преодолевая по две зараз – театра Ковент-Гарден. Парадный вход на Боу-стрит – в классическом стиле фасад, колонны поддерживающие портик, барельефы – до ближайшего понедельника был заперт, ибо официально сезон еще не начался. Сегодняшнее представление являлось всего лишь генеральной репетицией.

Бросив монету швейцару, Себастьян торопливо миновал нарядно украшенный вестибюль, направляясь к ряду пустующих лож. До него донеслась со сцены реплика Петруччо, который с нажимом произносил:

Себастьян опустился в кресло и устремил взгляд на актрису, стоявшую на сцене. Сейчас она, уперев руки в бедра и откинув назад голову, презрительно произносила ответ своему воздыхателю:

Завершив положенные по пьесе слова диалога, актриса на мгновение подняла глаза к ложе и улыбнулась. Она не сомневалась, что Себастьян уже пришел.

Звали эту женщину Кэт Болейн, и к своим двадцати трем годам она была самой известной актрисой на лондонских театральных подмостках. Прославили ее не только красота смуглого лица и великолепных синих глаз, но и незаурядный актерский талант. Когда-то, тому минуло уже много времени, Себастьян просил Кэт стать его жженой, и, хоть многое изменилось с тех пор, его любовь к ней ничуть не уменьшилась. Как и ее чувство к нему, он в этом не сомневался. Именно преданность и самоотверженность ее любви заставили Кэт объявить Себастьяну, что она никогда не станет его женой. Молодая актриса не сомневалась, что, выйдя за виконта Девлина замуж, она погубит будущее возлюбленного, и никакие попытки Себастьяна, никакие уговоры не могли заставить ее изменить решение.

Когда репетиция окончилась, он прошел за кулисы. Кэт сидела за маленьким гримерным столиком и сосредоточенно стирала с лица грим. Она подняла глаза, и взгляды их встретились в зеркале. Кэт улыбнулась.

– Я подумала, ты намерен отказаться от своего предложения поужинать сегодня вместе.

Поцелуем он прижался к ее затылку, в том месте, где изящно изогнутая высокая шея встречалась с густой гривой роскошных каштановых волос.

– Пришлось съездить в Мертон-Эбби, – объяснил он, присаживаясь на край столика.

– Мертон-Эбби? – Кэт нахмурилась. – Для чего?

– Там в последний раз видели живым некоего Доминика Стентона. А сегодня ночью его изуродованный труп кто-то оставил во Дворе Старого дворца. Мистер Генри Лавджой попросил моего содействия в раскрытии этого дела.

– Ты дал согласие? Почему?

Он слышал тревогу и обеспокоенность в голосе возлюбленной, видел их во взгляде, которым она изучала его лицо. Из всех людей Себастьянова мирка она была единственной – кроме, возможно, еще хирурга Пола Гибсона, – кто понимал, как дорого ему стоит согласие заняться расследованием убийства.

Себастьян выдавил из себя кривую улыбку и сказал:

– Хочется мне думать, я сделал это потому, что меня попросили. Но подозреваю, истинная причина кроется в предупреждении отца убитого юноши, что это не мое дело.

– Почему он так сказал? – нахмурилась Кэт.

– Вероятно, он… или его сын хотел что-то скрыть.

Позже, когда они сидели за биск^[108] из омара и холодным мясом в ресторане «У Стивенса» на Бонд-стрит, Себастьян рассказал ей подробнее о событиях дня. Она молча слушала, не спуская с него умных глаз. Когда он закончил, Кэт спросила:

– Итак, что ты предполагаешь? Что кто-то подрезал подпругу седла этого юноши, пока он сидел с друзьями в харчевне «Белый монах», затем в двуколке ехал за ним по пятам, дожидаясь, когда он остановится из-за того, что седло стало соскальзывать?

Себастьян потянулся за винным бокалом.

– По тем следам, что я обнаружил на обочине лондонской дороги, этого нельзя сказать точно. Но например, если бы мне предстояло забрать с собой чье-либо тело, я бы наверняка поехал в экипаже.

– Юноша был убит там же, на этой дороге?

– Сомневаюсь. Отметины, которые Гибсон обнаружил на его запястьях, дают основания предполагать, что его связали и куда-то отвезли. Убийство, скорее всего, было совершено в другом месте.

Кэт чуть отодвинула от себя тарелку, и Себастьян с извиняющейся улыбкой пробормотал:

– Извини, пожалуйста. Наша беседа определенно приняла не застольный характер.

Она потянулась и положила ладонь на его руку, лежавшую на скатерти.

– Ты усматриваешь какого-то рода связь между Стентоном и Кармайклом? Кроме того, что оба они происходили из состоятельных семей, между ними не было ничего общего.

– Да. Доминик был новичком в лондонском свете, в то время как Барклей Кармайкл – это известный повеса, щеголь, прожигатель жизни. Как утверждают приятели Стентона, юноша восхищался им, но знакомы они не были.

– Как страшна мысль, что жертвы были выбраны наугад, случайно. – Она помолчала. – Хотя, должна признаться, не понимаю, почему предположение, что убийца был знаком с жертвами раньше, менее страшно.

– Возможно, потому, что первая мысль заставляет нас почувствовать свою уязвимость.

В ее ставших темными глазах промелькнуло что-то похожее на отблеск грустной улыбки, быстро угаснувшей, когда Кэт заговорила:

– Наверное, это так. Лорд Стентон, по твоим словам, как бы испугался, что ты примешь участие в расследовании. Ты допускаешь мысль, будто его милость совершил нечто такое, что не хотел бы видеть вытащенным на свет Божий?

Себастьян наполнил ее бокал вином.

– Вероятна и другая версия. Лорд Стентон мог знать, что его сын замешан в таком деле, которое может бросить тень на их семью. И не хочет, чтобы об этом стало известно.

Он плеснул остаток вина из бутылки себе и минуту сидел в задумчивости, глядя сквозь темный рубин бургундского на пламя свечей.

– Можно предположить, что юноша по неосторожности привлек внимание убийцы в то время, когда сидел в харчевне. Но, судя по тому, что мне рассказали его приятели, более вероятно другое. Похоже, негодяй давно следил за Стентоном, следил и выжидал время, чтоб застигнуть его одного. И прошлой ночью ему представилась такая возможность.

Произнося эти слова, Себастьян чувствовал, что Кэт не сводит с него глаз. Она знала его, как никто другой. Знала о жестоких кошмарах, преследовавших его по ночам, о темных делах, совершенных им в прошлые дни.

– Ты боишься, что убийства на этом не кончатся? Этого опасаешься? – спросила она.

Себастьян долгим глотком осушил бокал и отставил его в сторону.

– Да. Опасаюсь.

ГЛАВА 11

Понеделъник, 16 сентября 1811 года

Кэт Болейн проснулась, охваченная тисками страха, он давил ей на грудь, не давая дышать.

«Это всего лишь сон, – сказала она себе. – В этот раз просто сон».

Тонкий луч света, протянувшийся из-за края тяжелых драпри на окнах, говорил о близости рассвета. Слегка повернув голову, она увидела Себастьяна, спавшего рядом, и улыбка тронула ее губы. Он оставался здесь, у нее, всю ночь. Такое случалось не часто.

Но и эта едва обозначившаяся улыбка мгновенно исчезла, когда вернулось тяжелое чувство, навеянное сном. Во сне она видела, будто идет вдоль темной аллеи, рядом с ней нет ни одного человека, но Кэт знает, что кто-то крадется следом. Слышны его шаги, видна его тень. Один и тот же сон она видела каждую ночь, неделя за неделей и прекрасно знала почему.

Кто-то следил за ней.

Она ни разу не встречала этого человека, но присутствие его ощущала часто. В театре. На Бонд-стрит. В тиши вечеров, когда она подходила к окнам, чтоб задернуть гардины, он был рядом. Выслеживая ее. Выжидая. Но чего?

Конечно, возможно, что это просто кто-то из поклонников. Какой-то почитатель таланта прячется в тени и подглядывает за ней, стараясь быть незаметным. Это могло бы напугать любую актрису, но она, женщина, уже несколько лет шпионившая на французов, передававшая добытые секреты наполеоновским агентам, знает страхи, которые и в страшном сне не привидятся простой актрисе.

Она выбрала для себя имя Кэт Болейн, но при рождении ее назвали совсем не так. Матерью ее была некая красавица, когда-то служившая украшением Лондона и пускавшая в свою постель многих богатых и знатных. Впоследствии она возвратилась в родную Ирландию. Именно эту страну с детства помнила Кэт, помнила выбеленный домишко на зеленой окраине Дублина – уютная маленькая обитель, наполненная смехом и любовью. И именно там оборвались ее безмятежные детские воспоминания, когда одной страшной ночью в дом вломились английские солдаты и вытащили его обитателей из кроватей.

Солдаты заставили Кэт и ее приемного отца смотреть на то, что они делали с той, которая была ее матерью. Девочка пыталась зажмуриться, но ей сказали, что если она не будет смотреть, то ее ждет такая же участь. Поэтому Кэт видела все. Когда с матерью было покончено, солдаты повесили и отчима. Тела их еще долго медленно раскачивались в полном дыма воздухе на зеленой окраине Дублина.

Все, что Кэт делала для Франции, она делала в память о том дымном утре. Она мечтала о дне, когда ее Ирландия сумеет обрести свободу. И никогда еще не раскаялась и содеянном, хотя и оборвала все связи с французскими агентами несколько месяцев назад, когда в ее жизни снова появился Девлин. Она продолжала хранить верность своей родине, но, любя Себастьяна, не могла больше помогать тем, против кого он сражался.

Кэт не сомневалась, что она по-прежнему подвергается опасности, что прошлая деятельность оставляет ее такой же уязвимой. Собственно, опасность не только не миновала, она возросла – теперь Кэт боялась как тех, кому когда-то оказывала услуги, так и тех, кто их преследовал. Она боялась и французов, и англичан.

Человек, который сейчас спал рядом с ней, не знал ровно ничего о том, что она совершила в прошлом. Себастьян несколько лет служил в армии, сражавшейся с той самой страной, которой она помогала. Несколько раз ей хотелось рассказать ему о том, что за ней следят. Но ее пугали непредвиденные последствия такого шага, она больше боялась, что Девлин узнает правду о ее прошлом, чем того, кто следил за ней на темных улицах.

Внезапно Кэт увидела, что Себастьян проснулся и лежит, тихонько наблюдая за ней блестящими глазами. У этого человека были самые странные глаза на свете, таких она никогда не встречала: они были ярко-желтыми, как у волка, и, подобно волку, он мог видеть в темноте. Эта особенность, а временами и другие его не по-людски яростные чувства, подчас озадачивала ее.

– Я разбудила тебя? – спросила Кэт. – Извини, пожалуйста.

Улыбка приподняла уголок рта.

– Нет, ты меня не будила.

Он потянулся к ней, пальцы зарылись в каскад волос, упавших на плечи, когда он притянул голову девушки к себе. Кэт прижалась к нему губами, чувствуя, как скользят по обнаженной спине его руки. Сколько наслаждения в его прикосновениях, сколько радости в его поцелуях! Она отдавала этому человеку свое тело и чувствовала, как любовь и счастье омывают и текут сквозь нее.

Но страх, холодный и тяжелый, не проходил, его присутствие она ощущала так ясно, словно это был незнакомец, невидимый, но стоящий рядом.

ГЛАВА 12

Ранним-преранним утром, когда на часах едва пробило семь, вороной арабский скакун Себастьяна уже поворачивал к воротам Гайд-парка. Утро выдалось погожим, снежим, аллеи парка в этот час были пустынны, не считая одинокого всадника на сером коне, неспешной рысцой скакавшего по Роттен-роу.

В числе привычек графа Гендона имелась и эта – начинать день с верховой прогулки в Гайд-парке. Себастьян помедлил, не сводя с отца внимательного взгляда, как вдруг мерин под тем неожиданно сбился с шага, засбоил, и мягкий утренний ветерок вместе со знакомым цоканьем копыт донес до него звук отцовского голоса.

И Себастьяна, и его братьев отец сам учил верховой езде. Даже в те дни граф Гендон, хоть и был постоянно занят делами по управлению поместьем, не мог доверить простому груму такой важной задачи. Учитель из отца вы шел суровый, требования он предъявлял высокие, а замечания подчас были обидными и жесткими. Но его гордость за сыновей, ставших отличными наездниками, была видна по радости, сверкавшей в глазах, да редким словам похвалы.

Воспоминания вызвали у него улыбку. Себастьян приноровил вороного к шагу отцовского коня, и некоторое время они скакали в полном молчании.

Затем Гендон бросил из-под густых бровей быстрый взгляд на сына и сказал:

– Не сомневаюсь, ты оказался здесь не случайно. И причина, что привела тебя, чертовски важна, иначе ты бы в такую рань еще полеживал в постели. В чем дело? Проиграл тетушкино состояние на бирже?

Себастьян рассмеялся. Тот факт, что его сын унаследовал некоторое состояние и небольшое поместье, служил для графа источником нескончаемых сожалений. Наследником, имеющим независимый доход, управлять нелегко, а управлять сыном казалось графу совершенно необходимым.

– Собственно, я хотел поинтересоваться вашим мнением о сэре Хамфри Кармайкле.

– Кармайкл? – Граф с отвращением фыркнул. – Наглый выскочка. Его отец был каким-то ничтожным ткачом. Всего-навсего гнусным ткачом.

– Это я знаю. Кажется, владеет несколькими фабриками где-то на севере?

– В Йоркшире. Во всяком случае, начинал он там. Теперь-то у него есть доля везде, от угольных копей до верфей и банковского дела.

Себастьян всматривался в хмурое лицо отца. Граф Гендон сохранил все высокомерие и предубеждения, свойственные его касте, но самое глубокое презрение он выказывал политическим противникам правящего кабинета тори.

Себастьян улыбнулся:

– Кармайкл, мне помнится, из вигов?

– Разумеется, нет. Твердит, что поддерживает тори, но в действительности этот тип, вообрази только, ярый радикал! Строит для своих фабричных дома, нанимает врачей лечить их. Устроил для рабочих перерыв на обед среди дня. Даже не позволяет на своих фабриках детям до двенадцати лет работать больше десяти часов в день.

– Подумать только! Куда катится нация?

Отец бросил на него недоверчивый взгляд, но лицо Себастьяна хранило серьезность.

– Не существует ли какой-либо связи между Кармайклом и Альфредом, лордом Стентоном?

– Стентон – банкир. И разумеется, он поддерживает связи с влиятельными денежными мешками. Как и всеми людьми, заметными в Сити. – Помолчав, Гендон продолжил: – Ты задал этот вопрос из-за происшествия с сыном Стентона? Говорят, что Барклей Кармайкл погиб таким же образом, как и Доминик Стентон.

– Да.

Гендон нахмурился, но ничего не сказал.

– А каковы политические симпатии Стентона? – поинтересовался Себастьян. – Он принадлежит к партии тори?

– Ну конечно же, будто может быть иначе? Стентоны ведут свой род от Вильгельма Завоевателя.

Себастьян снова рассмеялся:

– Ваши слова надо понимать так, что обладатели славной родословной получают вместе с ней и невосприимчивость к любой радикальной философии?

– Не будь смешным!

Они снова на некоторое время погрузились в молчание. У графа Гендона ходили на щеках желваки, будто он был либо раздосадован, либо о чем-то глубоко задумался.

После краткого раздумья он заговорил снова:

– До чего отвратительно то, что сделали с этими молодыми людьми! Каким скотом надо быть, чтобы вытворять такое с достойными и именитыми людьми.

Себастьян направил взгляд через лужайки парка туда, где в спокойной воде Серпентина отражалось голубое небо. Единственным, что, по-видимому, связывало две жертвы, было их богатство, и это обстоятельство наводило на мысль, что убийца затаил злобу на ту часть общества, которая состояла из зажиточных и привилегированных людей. Но Себастьяну не казалось, что все обстоит так просто. Барклей Кармайкл, безусловно, обладал немалыми средствами, но происхождение его было весьма невысоким.

– А что вы слышали о сыне Кармайкла, Барклее?

Гендон пожал плечами.

– Встречал в клубах. Казался мне весьма достойным молодым человеком.

– Несмотря на ткацкое ремесло недалеких предков?

– Сэр Хамфри Кармайкл сочетался браком с дочерью маркиза Лефаби, Каролиной.

– А-а… И хорошо заплатил за такую возможность, не сомневаюсь.

– Вытащил маркиза из больших долгов, – усмехнулся граф Гендон.

Обычная история: потомки когда-то славного рода нищали в силу самых различных причин: из-за преследовавших их неудач, мотовства, плохого управления денежными средствами. А обнищав, вынуждены были, чтобы вернуть прежнюю респектабельность, отдавать дочек замуж за разбогатевших горожан. Обрести богатство никогда не означало войти в круг придворной знати, но оно давало возможность претендовать на руку и сердце дочери какого-нибудь лорда. А плод такого брака, например сынок выскочки, мог стать вполне своим в среде аристократов.

Внезапная мысль пришла в голову Себастьяна.

– Не поддерживают ли между собой отношения маркиз Лефаби и Стентоны?

– Об этом лучше спросить у тетушки Генриетты. Эта женщина – ходячий справочник пэрства. Тебе будет нетрудно сделать это, как раз сегодня у нее бал, на который ты приглашен.

Себастьян от души расхохотался и, осадив араба, стал разворачивать его к выезду из парка.

«Себастьян!» – услышал он голос отца; поводья в руке дрогнули, лошадь строптиво заартачилась.

Граф Гендон раздраженно выпятил челюсть.

– Этот тип… Я про убийцу. Этот тип, несомненно, представляет угрозу для общества. Он просто опасен. Поберегись, будь добр.

Эти слова звучали приказом, не просьбой.

Себастьян окинул взглядом лицо отца с резкими характерными чертами, его седую голову и почувствовал, как начинает испаряться прежняя досада. Детская память сохранила образ отца как сурового властелина: угрожающее выражение лица, грозно сверкающие голубые глаза, властная, уверенная фигура. Да, когда-то граф Гендон был безжалостным, бесстрашным и сильным человеком.

«Безжалостным и сильным он остался, но когда он начал стареть?» – задал себе вопрос Себастьян. Стареть, узнавая, что такое страх.

– Хорошо, отец. Буду беречься.

ГЛАВА 13

С Барклеем Кармайклом, который был всего лишь на год его младше, Себастьян водил знакомство лишь самое поверхностное, поскольку сам он получал образование в Итоне и Оксфорде, а сэр Хамфри Кармайкл послал сына учиться в Харроу и Кембридж. Но в Лондоне пути их постоянно пересекались – в клубе Сент-Джеймса, в Аскоте и у Ментона, Криба, Анджело. Ничего порочащего Себастьян за ним не знал, и осторожные расспросы, в которые он пустился утром, не дали ничего такого, что могло замутить репутацию молодого светского льва.

Барклея описывали как изящно сложенного молодого человека с русыми волосами и правильными, приятными чертами лица. Отзывались как о воспитанном, приветливом юноше, известном не только страстью к охоте, но и добрым нравом по отношению к друзьям. Худшее, что о нем можно было сказать, – это то, что он всегда вовремя платил своему портному.

В полном недоумении Себастьян направился к внушительному каменному зданию, в котором размещался банк Англии^[109]. Этот банк контролировался группой самых богатых финансистов Англии. Группа поддерживала с правительством тесные связи, основанные на взаимных услугах, и Себастьян вряд ли мог всерьез предположить, что из двадцати четырех директоров банка найдется хоть один, не являющийся самым твердолобым тори. Нескончаемая война с Францией шла на пользу финансовому положению, по крайней мере положению подобных людей. Было известно, что еще в 1790 году банк нанимал сто служащих, а теперь, через двадцать лет, их число увеличилось до тысячи ста.

Хамфри Кармайкла Себастьян встретил в вестибюле, тот энергичным шагом направлялся через ротонду к одному из кабинетов дирекции.

– Сэр Хамфри, могу я просить вас уделить мне несколько минут?

Кармайкл обернулся, и набежавшая на его лицо тень досады тотчас сменилась выражением менее понятным. На вид финансисту можно было дать примерно лет пятьдесят, но, возможно, ему исполнилось уже и шестьдесят.

На крупном мясистом лице выделялись светлые, в красных прожилках глаза и странно удлиненная полоска рта.

Мгновение он стоял и молча жевал губами, словно стараясь не выдать своих мыслей, затем довольно любезно пригласил Себастьяна пройти, заметив при этом:

– Прошу, но времени у меня мало.

Кабинет, окна которого выходили на Триднидл-стрит, был пышно обставлен мебелью из полированного махагонового дерева с богатой обивкой бархатом зеленого цвета.

– Вы, я полагаю, тот человек, к кому следует обращаться, если собираешься делать инвестиции? – заговорил Себастьян, отклонив предложение банкира сесть.

– Именно тот. Но мне не кажется, что вы пришли обсудить со мной вопросы инвестиций, милорд.

И старик устремил на него пристальный взгляд светло-серых и совершенно непроницаемых глаз.

«Этот человек привык, чтобы с ним считались», – мелькнула у Себастьяна мысль.

Чуть более чем за тридцать лет он, сын простого ткача, стал одним из самых богатых людей Лондона, добившись при этом руки дочери маркиза. Такой дороги не осилить без исключительного таланта, хитрости и самой решительной безжалостности. Замечание графа Гендона об обеденных перерывах и жилищах для рабочих давали основание судить о Кармайкле как о филантропе, но в это качество трудно было поверить, глядя на того, кто стоял сейчас перед Себастьяном.

Девлин улыбнулся:

– Отлично. Будем говорить без обиняков. Мистер Генри Лавджой просил моей помощи в раскрытии причин убийства Доминика Стентона. Обдумав это печальное происшествие, я усмотрел некую связь между трагическим событием с вашим сыном Барклеем и смертью молодого Стентона.

Сэр Хамфри Кармайкл молча направился к дальней стороне сверкающего полировкой обширного рабочего стола и остановился там, сцепив руки за спиной. Судя по предельной бесстрастности его лица, скорее можно было подумать, что этому человеку сообщили о цене на хлопок или о превосходстве американского флота над британским, а не напомнили о жестоком убийстве его единственного сына, происшедшем всего три месяца назад. Мимолетное выражение боли отразилось в глазах, но тяжелые веки быстро опустились, скрыв его.

– Кроме способа убийства, – медленно проговорил Кармайкл, – ничто, по моему мнению, не может навести на такую мысль.

Себастьян мельком оглядел кабинет финансиста. Обстановка отличалась элегантностью, на стенах висели потемневшие от времени живописные полотна, изображавшие грациозных гончих и стройных лошадей. Картины были развешаны между массивными книжными шкафами, в которых темным золотом блистали книжные переплеты и стояли изящные безделушки, говорившие посетителям о жизни, проведенной в путешествиях.

– Вы знакомы с лордом Стентоном?

– Я знаком почти со всеми богатыми и влиятельным и жителями нашего города. Лорд Стентон не является исключением.

Себастьян отметил про себя, что конкретным ответом это нельзя назвать.

– У меня сложилось мнение о вас как о последователе Роберта Оуэна и других реформаторов.

Кармайкл хмыкнул.

– Я не являюсь последователем Роберта Оуэна. Скорее, им является моя супруга.

Себастьян не мог сдержать возгласа удивления. Так это дочь маркиза, а не сын ткача дает себе труд интересоваться нуждами рабочей бедноты, заботиться об их жилье, нанимает врачей? Неожиданная черта в отношениях между банкиром и его знатной супругой; неожиданна она и тем, что Кармайкл разрешает жене заниматься подобными новшествами, видимо не разделяя ее интересов.

– Но вы одобряете благотворительные дела, которым посвятила себя ваша супруга? – наполовину утвердительно поинтересовался Себастьян.

– Ее проекты, как ни странно, хорошо сказываются на ходе дел. А то, что хорошо для моих дел, хорошо и для меня.

– А ваш сын? Барклея интересовали вопросы, которые занимают его матушку?

– В двадцать семь лет? Едва ли.

Взгляд Себастьяна задержался на статуэтке из темного дерева, стоявшей на отдельном столике подле окна. Примерно четырнадцати дюймов высотой, она изображала, по-видимому, женскую фигуру, хоть не имела отчетливых очертаний. Закутанная в хитон восточного кроя, фигура восседала на льве, вздымая в воздух несколько пар рук – четыре или пять.

– Какая любопытная вещица, – произнес Себастьян, делая шаг, чтобы рассмотреть ее поближе.

– Это с Цейлона.

Быстрым движением языка банкир облизнул пересохшие губы.

И Себастьян мгновенно подумал: «Он нервничает. С чего бы?»

– Деловые интересы связывают меня с фирмами, импортирующими чай, – продолжал его собеседник. Он тоже подошел к окну и взял в руки фигурку. Эти большие ладони не могли принадлежать аристократу, они, хоть и вычищенные до белизны, с блестящими, покрытыми лаком ногтями, с юности хранили следы мозолей. – Эта статуэтка изображает индийскую богиню Шакти.

– Вы бывали в Индии?

– Несколько раз.

Себастьяну пришла на ум страница, вырванная из судового журнала, которую обнаружили засунутой в рот Барклея Кармайкла.

– А ваш сын? Он путешествовал с вами?

– Эти поездки носили сугубо деловой характер. Мой же сын вел жизнь джентльмена, – отрезал банкир.

В конце концов, этот человек заплатил немалую цену за то, чтобы его сын мог называть себя джентльменом. Богатство аристократов приходило от их поместий, удачных инвестиций, большого наследства, но ни один из них никогда не предавался недостойному занятию зарабатывать деньги.

– О вашем сыне отзываются исключительно тепло все, кто его знал. Как вы думаете, могли ли у него быть враги?

– Не знаю. – Глаза банкира сузились. – Но неужели вы думаете, что, знай я об этом, я сообщил бы вам что-нибудь?

Это было сказано таким же хладнокровным тоном, каким велась вся их беседа. Только на мгновение странное выражение мелькнуло в глазах, полуприкрытых набрякшими веками, и быстро исчезло.

Себастьян внимательно смотрел в мрачное крупное лицо.

– Но эти сведения могли бы пролить свет на случившееся в нашем городе.

– Мне нет заботы до случившегося.

– Вы разве не стремитесь предотвратить подобное?

– Мой сын убит. Полагаете, мне есть дело до того, что может произойти с сыном другого человека? – Резким жестом он взмахнул своей большой рабочей рукой, словно отметая такое предположение. – Уверяю, нет.

Пальцы Себастьяна пробежали по краям шляпы.

– Если передумаете, вы знаете, где можно меня найти. Доброго дня вам, сэр.

С этими словами он оставил кабинет банкира.

Оставшись в одиночестве, сэр Хамфри Кармайкл постоял мгновение, сжимая в пальцах деревянную фигурку. Изрыгнув внезапное проклятие, он повернулся на каблуках и резко швырнул ее в сторону. Статуэтка богини Шакти, описав в воздухе дугу, ударилась о пол в противоположном углу комнаты.

ГЛАВА 14

– Любопытный у вас вышел разговор, – сказал Пол Гибсон, когда они встретились часом позже в тот день.

За обедом, состоявшим из эля и холодного мяса, они сидели за старым щербатым столом у окна, выходившего в запущенный палисадник около хирургической палаты.

– Да, и он очень напомнил мне встречу с лордом Стентоном накануне утром, – согласился Себастьян. – Оба господина проявили более чем высокомерие или нежелание видеть меня включенным в расследование. Их реакция просто… просто неестественна, в конце концов.

– Горе подчас выражает себя странным образом.

– Возможно, ты прав, – кивнул Себастьян и, опрокинув в рот остатки эля, отставил кружку в сторону.

Хирург, стараясь не опираться на протез, стал неуклюже выбираться из-за стола.

– Пойдем, покажу тебе, что я обнаружил. Хоть знаю, что немного.

Себастьян двинулся следом через поросший сорняками садик к небольшому зданию за хирургией. Тяжкое зловоние разлагающейся плоти, запах крови нахлынули на него уже на полпути. Себастьян зажал нос и попытался дышать через рот.

Останки тела Доминика Стентона, прикрытые простыней, покоились на высоком рабочем столе. Себастьян задумчиво посмотрел на длинный неподвижный остов и сказал:

– Должен откровенно признать, ни один человек просто не сможет поверить, что это было когда-то чьим-то сыном.

– Возможно. – Врач откинул простыню с тела. – К сожалению, не могу тебе сказать много об обстоятельствах его смерти. Я придерживаюсь прежнего мнения о том, что смертельной оказалась рана на горле. И должен признать этот шаг милосердным, учитывая последовавшее за ним.

– Примерно таким образом разделывают ягненка. Себастьян не сводил глаз с юношеского лица, черты которого смягчила смерть. Казалось, юноша просто заснул.

– Но это был не ягненок, а крупный здоровый парень. Мне кажется, что в схватке никакой противник не мог бы с ним справиться. – Гибсон скатал простыню и отбросил в сторону. – Хотя вообразить и одного человека за таким богопротивным занятием трудно, а уж двоих тем более.

Сунув руку в карман, Себастьян вытащил бледно-голубой фарфоровый флакон, который он нашел на травянистой обочине дороги на Мертон-Эбби.

– Вот что я отыскал на том месте, где, думаю, и произошло убийство.

Гибсон взял склянку, поднес к носу, принюхался.

– Опиум? – спросил он, подняв бровь.

Себастьян отвел глаза от руки, державшей флакон. Собственная темная страсть Гибсона к зелью родилась в той залитой кровью хирургической полевой палате, в которой три или четыре года назад ему отняли левую ногу, искалеченную ядром французской пушки.

– Скажи, можно ли выяснить, Доминик был подвергнут воздействию наркотика непосредственно перед смертью или это произошло задолго до убийства?

Гибсон сочувственно вздохнул.

– К сожалению, нельзя. Думаешь, юноша был курильщиком опиума?

– Я допускаю такую мысль, хоть не нашел пока ей подтверждения. Возможно также, опиум применили, чтобы сломить сопротивление жертвы.

– Вполне вероятно. Особенно если парень не был привычен к его воздействию. Хотя, должен сказать, преодолеть сопротивление и заставить его проглотить снадобье могло быть очень нелегко.

– Это так. Но под дулом пистолета возможно. Если ему пришлось выбирать между немедленной смертью и наркотиком, он мог предпочесть выпить настойку опиума.

Если вчера в этом помещении пахло отвратительно, го сегодня запах был еще хуже. Себастьян поспешил к открытой двери и стал жадно, всей грудью втягивать свежий воздух.

– По словам друзей, Доминик сильно нервничал последние несколько недель, он был уверен, что за ним кто-то следит. Возможно, тот, кто выслеживал, и убил его, застав в одиночестве. Друзья не верили юноше, считали, что у него разыгралась фантазия, даже высмеяли его за детские страхи.

– Да, он был сильно напуган, бедный парень. Даже обмочился за несколько минут до смерти.

– Но не в момент ее?

– Нет. Это произошло тогда, когда на нем еще была надета рубашка.

Спокойное лицо, округлые щеки, светлые кудрявые волосы. Этот юноша вполне мог считать себя крепким парнем и храбрецом. Но перед лицом опасности он оказался всего лишь мальчишкой. Перепуганным обмочившимся мальчишкой. Как же это ужасно!

Себастьян отвел глаза, и в поле его зрения попал стоящий на соседнем столике таз, в котором лежал какой-то смутно знакомый, покрытый кровью обломок.

– Это тот предмет, который обнаружили у него во рту?

Гибсон проследил за взглядом друга.

– Да, козье копыто. Возможно, из лавки мясника. Тот, кто отделял его от ноги животного, определенно лучше управлялся с ножом, чем тот, кто поработал над нижними конечностями Стентона. Тебе это о чем-нибудь говорит?

Себастьян покачал головой.

– Ни о чем. Лавджой рассказал мне, что в рот Барклея Кармайкла была засунута страница из какого-то судового журнала.

Гибсон кивнул.

– Я разговаривал с Мартином, тем хирургом, который проводил аутопсию тела Кармайкла. Этот тип попросту идиот. Я спросил его, было ли тело связано перед смертью, использовался ли кляп, а он мне ответил, что не обратил внимания на такие мелочи. Но ты оказался прав, когда предположил, что горло молодого Кармайкла перерезали ножом, так же как и Стентону, а из тела выпустили кровь. Но плоть была срезана с рук.

– А с ног?

– Нет. Только с рук.

Себастьян обошел вокруг скамьи, принуждая себя внимательно всматриваться в изувеченное тело.

– Труп Барклея Кармайкла был обнаружен на рассвете в Сент-Джеймсском парке. Он был повешен вниз головой на тутовом дереве, растущем там на холме. Доминика Стентона нашли во Дворе Старого дворца тоже на рассвете. Оба места чрезвычайно людные. Обоих молодых людей видели накануне их гибели в обществе друзей, которых они затем оставили. В течение последовавшего после того времени, но не позднее наступления рассвета на обоих было совершено нападение одним или несколькими убийцами. Их отвезли куда-то, велели раздеться, перерезали горло и обескровили тела. После чего убийца – возможно, убийцы – срезал плоть с конечностей своих жертв, в случае с Кармайклом это были руки, и случае со Стентоном – ноги. Затем тела были подброшены в такое место, где их могли незамедлительно обнаружить.

Себастьян вопросительно взглянул на внимательно с путавшего его друга и спросил:

– Похоже на правду?

– Я бы сказал, да.

Девлин глубоко вздохнул.

– Нет ли каких-либо свидетельств того, в каком именно месте был убит Стентон?

– Разве что это. – Гибсон подошел к стоявшему в стороне столику и показал Себастьяну что-то похожее на сухие стебли травы или солому. – Я нашел их у него в волосах, еще несколько застряли на рубашке и пальто. Себастьян повертел в пальцах стебельки, принюхался.

– Это сено.

– Я спросил у Мартина, не было ли найдено сена в волосах или на одежде жертвы. Он сказал, что да, было, но он не подумал, что это так уж важно.

Гибсон потянулся за простыней и снова прикрыл тело. Движения его были странно осторожными, будто он боялся потревожить покой убитого. Минуту постоял не двигаясь и устремив взгляд на неподвижный труп, когда же наконец заговорил, голос его звучал хрипло:

– Что за человек способен совершить такое надругательство? Освежевать тело человека, будто перед тобой туша мяса?

– Но ты и сам так поступаешь.

Гибсон гневно посмотрел на собеседника, губы его сжались с такой силой, что превратились в две белые полоски.

– Я провожу иссечение мертвых тел ради знаний, ради того, чтобы научиться спасать живых. И я с уважением отношусь к тому, что находится передо мной на хирургическом столе. Тот же, кто убил этих молодых людей, действовал из какой-то извращенной ненависти, а не из жажды знания. Он обращался с ними таким образом, который отрицает всякий научный подход, всякое из известных нам проявлений цивилизации.

– Но мы с тобой оба видели людей, способных на такие дела. Это были приличные люди, не доведенные до отчаяния ни бедностью, ни невыносимыми тяготами жизни.

Они замолчали. Мысли их обратились к военным дням. К томучеловеку, который испытывал наслаждение, наблюдая за страданием и муками людей.

– Но тогда была война, – нарушил тишину голос Гибсона. – Сейчас другое дело. Кроме того, он находится далеко отсюда.

– Да, сейчас не война. Но он не так уж далеко. Он здесь, в Лондоне.

– Куэйл?

– Да, я говорю о капитане Питере.

С капитаном Питером Куэйлом, сыном стряпчего, уроженца Девона, Гибсон и Себастьян служили вместе в Португалии. Высокий, худощавый, с василькового цвета глазами, поредевшими светлыми волосами и громким смехом, которым он разражался неожиданно и часто, этот человек не принадлежал к числу тех, кого легко забыть. С крикетной битой или сборничком стихов в руках он являл собой желанную находку для каждого полка на походном марше. Капитан Куэйл получал садистское удовольствие, пытая вражеских шпионов или тех, кого он подозревал в числе последних. Он имел привычку оставлять изувеченные трупы на пороге их собственного дома. А со временем стал срезать определенные части туловища у своих жертв и запихивать им в рот, назвав это своей визитной карточкой.

– Я слыхал, он лишился руки в бою под Сьюдад-Родриго^[110], – сказал Пол Гибсон.

– Это так. Но на наследство, полученное женой, он купил чин в Королевском конногвардейском полку и перевелся туда.

Офицерские чины в Королевской конной гвардии были из самых дорогих в армии. Гибсон смотрел на тело, безмолвно лежащее перед ними.

– Что могло его заставить так поступить?

– Не знаю, – ответил Себастьян. – Может, вкус к такому занятию?

– Я хочу поручить тебе разыскать одного человека, – говорил Себастьян груму, садясь в экипаж, который тот остановил перед хирургической Гибсона.

Мальчик передал хозяину поводья и забрался на свое сиденье позади.

– Кого это?

– Капитана конной гвардии по имени Питер Куэйл.

ГЛАВА 15

Кэт стояла перед зеркалом в шляпном магазине, примеряя последнюю новинку, шляпку нового фасона cas-quet^[111]. Сначала она надела ее под самым задорным и смелым углом, затем повертела так и эдак, изучая свое отражение. Было время, когда она, бедное испуганное дитя лондонских улиц, не носила ничего, кроме отвратительного старья. Чтобы не умереть с голоду, она вынуждена была научиться клянчить и воровать. Теперь ее гардероб полон дорогих нарядов, но ей этого недостаточно. И никогда их не будет настолько много, чтобы заставить ее забыть о прошлом.

После смерти матери и отчима Кэт на время нашла приют в доме некой Эммы Стоун, родной ее тетки. Эта набожная ханжа, задавшись целью спасти Кэт от пути греха и порока, по которому шла ее сестра, мать девочки, порола ребенка кнутом с самым жестоким усердием. Но убежала Кэт из дома не только из-за побоев, однажды ночью ей пришлось искать спасения в побеге, чтобы избавиться от похотливых приставаний мистера Стоуна, ее дяди. Именно этот жизненный опыт внушил ей жгучее презрение к показной набожности и сохранил в памяти детский восторг перед чистыми простынями и нарядной одеждой.

Края полей этой шляпки отделаны вишневым бархатом, букетик искусственных цветов приколот к более темной ленте на тулье, и общее впечатление…

– Очаровательно, – произнес за ее спиной глубокий мужской голос.

Кэт быстро обернулась и увидела высокого темноволосого мужчину, смотревшего на нее в монокль. Опрятно и даже нарядно одетый, он стоял, небрежно опершись о притолоку открытой двери магазина. В этот погожий сентябрьский полдень солнце заливало улицы ясным светом, вереницы нарядных экипажей текли вдоль тротуаров, по мостовой гарцевали всадники. Кэт вдруг почувствовала себя чудовищно одинокой – и поняла, что так и должно быть.

Этого человека она узнала сразу же. Будто могло быть иначе? Перед ней стоял полковник Брюс Эптон-Смит. Прежде гусарский офицер, последние три или четыре года он служил личным агентом двоюродного брата короля лорда Джарвиса, признанной силы, стоявшей за регентом.

– О, благодарю.

Сняв с головки бархатное совершенство, Кэт потянулась к другой шляпке – плетенная из пальмовой соломки, она была отделана бархатной ярко-зеленой лентой и крохотной вуалью в тон.

– Вы не находите, что эта красивее?

– Почему не обе?

Кэт улыбнулась.

– Действительно, почему нет? – Она обернулась к приказчице. Последние минуты та стояла за прилавком совершенно безмолвно. – Заверните эти шляпки.

Уронив монокль, Эпсон-Смит оторвался от двери и сделал шаг по направлению к ней.

– Мисс Болейн пришлет за ними позже, – бросил он девушке за прилавком, не сводя пристального взгляда с Кэт.

Она, так же не опуская глаз, возразила:

– Я бы хотела забрать их сейчас.

– К сожалению, это невозможно. Лорд Джарвис мечтает побеседовать с вами. А он не любит ждать.

Кэт почувствовала, как в ней поднимается волна страха. Поговаривали, что люди исчезали без следа после «бесед» с лордом Джарвисом. Кого-то из них находили потом мертвыми, их обезображенные трупы валялись где-нибудь за городом в пустынных местах.

– А если я откажусь?

Серые глаза Эпсон-Смита сверкали сталью. Кэт вынуждена была собрать всю волю, чтобы выдержать этот взгляд.

– Не думаю, мадам, что вы настолько глупы.

ГЛАВА 16

Тем же послеполуденным часом Себастьян, следуя подсказке Тома, держал путь на Таттерсалл. На этот лошадиный рынок, где велась торговля с аукциона, чуть раньше отправился капитан Питер Куэйл.

Даже в такой толпе его легко было отличить: высокий мужчина в мундире своего полка с пустым левым рукавом. Лошадь, которую он сейчас осматривал – отлично вычищенный скребком гнедой со своенравно изогнутой шеей и аккуратно подвязанным хвостом, – предназначалась для упряжки.

– Хорош, – кинул Себастьян, подходя и останавливаясь позади. – Чуть коротковат в крупе, вам не кажется?

Куэйл обернулся, выражение его лица сразу стало замкнутым и настороженным.

– Не сказал бы. Но помню, у вас всегда были лучшие лошади в полку.

– Слышал, вы приобрели перевод в конную гвардию. Ваша супруга должна быть счастлива, что любимый муж всегда рядом.

Глаза его собеседника зло прищурились. Во время их совместной службы на Пиренейском полуострове капитан Куэйл исправно обзаводился любовницей-португалкой, а часто и двумя зараз.

– О чем хлопочете, Девлин? Не хочу льстить себе мыслью, что вы искали моего общества ради болтовни о прегрешениях юности.

Себастьян ласково пробежал ладонью по холке лошади. Славная животина, в самом деле.

– Предположим, я очень любопытен. Вам, случайно, не был известен молодой человек по имени Доминик Стентон?

– Вы о сыне лорда Стентона? О том, которого на днях ободрали, как мясную тушу? Нет, я не был с ним знаком.

– Но слышали, что с ним случилось.

– Кто же в Лондоне этого не слышал?

Гнедой принялся обнюхивать карманы Себастьяна, видимо в поисках морковки.

– А Барклея Кармайкла вы тоже не знали?

Крохотный мускул заплясал на скуле капитана, ноздри его раздулись от подавленного гнева.

– Понимаю, куда вы клоните.

– Не сомневаюсь. – Все внимание Себастьяна было обращено на лошадь. – Я бы сказал, это неизбежно при вашей репутации любителя прибегать к пыткам и причинять мучения. Тела этих молодых людей были найдены обезображенными, и мое внимание, естественно, устремилось к вам.

Грудь капитана Куэйла бурно вздымалась. В солнечном свете ярко блеснули значки полковых отличий.

– То, что я делал в Португалии, было совершено по приказу короля ради моей отчизны.

– И при этом наслаждались каждой минутой исполнения сурового долга? – Только сейчас Себастьян повернулся и взглянул прямо в глаза собеседника. – Что же происходило далее? Постепенно у вас появился вкус к подобному времяпровождению, затем вы стали скучать без своих милых занятий. Парады и выездки по плацу да прогулки в свите принца-регента не могут доставить много удовольствия.

Куэйл гневно смотрел на него, но хранил молчание.

Яркое солнце обратило в золото мириады плясавших в воздухе пылинок, над площадью плыл запах выхоленных лошадей и навоза.

– Где вы все-таки были в ночь на воскресенье?

– Дома. В постели со своей женой. – Куэйл наклонился ближе к собеседнику, глаза его казались синими льдинками. – А в чьей постели были вы, милорд? Не расскажете?

Улыбнувшись, Себастьян ответил:

– Тоже в постели. Но не с женой.

Он повернулся, намереваясь уходить, но капитан остановил его. Голос его зазвучал громче.

– Вы промахнулись с вашими догадками относительно меня. Слышите, Девлин? Промахнулись. Я ничего общего не имел ни с Кармайклом, ни со Стентоном.

– В самом деле? – Себастьян взял в руку уздечку гнедого и прикоснулся ею к груди капитана. – В таком случае почему вы лжете?

Стоя в тени колоннады палладианского здания рынка, Себастьян видел, как Куэйл, быстро оглянувшись, поспешил исчезнуть в одной из дверей, ведущих во внутренние помещения.

– Проследи за ним, – велел он Тому. – Я хочу знать, куда он ходит и с кем видится.

Том надвинул пониже на глаза шапку и ухмыльнулся:

– Будет сделано, хозяин.

ГЛАВА 17

Чарльз, лорд Джарвис, взял кончиками пальцев понюшку табаку, поднес к носу и с наслаждением чихнул.

Это был высокий мужчина, обладавший крупным дородным телом, исправным аппетитом и властью такого масштаба, что подобной ей ни у кого в Англии больше не было.

Хотя он и претендовал на кровное родство с королем, своим могуществом Джарвис был обязан не столько случайности рождения, сколько блеску несравненного ума, тонкой способности манипулировать людьми и безоглядной преданности королю и отечеству, которую никто не подвергал сомнению. Если бы не лояльность Джарвиса, ганноверцы уже давно потеряли бы свое непрочное место на троне, что прекрасно понимали как регент, так и старый король. Во всяком случае, король понимал это в те промежутки времени, когда обретал прежнюю ясность рассудка, что бывало не часто.

Джарвис держал свои кабинеты и во дворце Сент-Джеймс, и в Карлтон-хаусе, хотя в последнем со дня объявления регентства несколько месяцев назад проводил значительно больше времени. Свой собственный дом на Беркли-сквер он старался навещать как можно реже, ибо тот так и кишел представительницами женского пола, к которому Джарвис питал мало симпатии и еще меньше нежности. Его мать – злобная, алчная фурия, жена – идиотка, а единственное дитя, дочь Геро… Джарвис почувствовал, как поднимается в груди жгучее волнение, и поспешил встать и налить себе бренди, чтобы успокоиться. В свои двадцать пять лет его дочка была строптивой упрямицей, вечно погруженной в дела тошнотворной благотворительности и, похоже, даже не помышляющей о том, что пора уже выйти замуж.

Когда-то у Джарвиса был сын, слабовольный чувствительный мальчик по имени Дэвид, но он погиб, и теперь дочь осталась его единственным чадом. Если бы Геро соизволила сочетаться браком с каким-нибудь достойным человеком и родить сына, Джарвис, безусловно, стал бы отчаянно гордиться дочкой, не считая, конечно, этих ее радикальных вывертов. Но при нынешнем положении дел она была для него словно бельмо в глазу.

Он поднес к губам бокал и сделал глоток. Девка, которую он приказал сегодня доставить сюда для беседы, принадлежала к давно известному сорту. Смазливая дрянь, всегда готовая раздвинуть ноги, привыкла пользоваться своей красотой, искушая и прельщая мужчин. Неважно, работала она на французов по убеждению или из голой корысти, она расскажет все, что ему нужно знать. Или он раздавит ее. Ее и Девлина, если понадобится.

Осторожный стук в дверь заставил Джарвиса оглянуться и увидеть, как Кэт Болейн, высоко подняв голову и храня ту царственную осанку, которой безуспешно пытаются подражать принцесса Каролина и его собственная дебелая дочка, входит в кабинет. Она делала вид, что ничуть не боится, но Джарвис прекрасно знал, что это не так. Тут бы только дурак ничего не боялся, а эта маленькая актриска далеко не дура.

Надо признать, она красива, хоть и совсем не в его вкусе. Его привлекали женщины хрупкие, с мягкими льняными волосами, а эта Болейн была высокой и темноволосой. Не сводя с него разгневанного взгляда ярко-синих глаз, она произнесла:

– Вы хотели меня видеть, как мне передали.

– Великолепная игра, – сказал он, и ее брови взметнулись в удивлении и вопросе. – Но ненужная. Нам обоим известно, почему вы здесь, и, надеюсь, вы не станете тратить ни мое, ни ваше время на заявления о невиновности.

– Это трудно, когда не знаешь, в чем тебя обвиняют.

Она явно сохраняла контроль над собой.

Джарвис сделал еще глоток. Не стал ни предлагать ей вина, ни приглашать сесть.

– Нам известно о вашем сотрудничестве с французской стороной. И, надо признаться, известно уже давно.

– В самом деле? Если вы считаете, что забросили удочку, должна вас разочаровать, рыбка не клюнула. – Она повернулась к двери, собираясь уходить, – Я могу идти?

Он подошел к креслу возле пустого камина, опустился в него и, усевшись поудобнее и вытянув перед собой моги, сказал:

– Нет.

Она на мгновение замерла, затем медленно обернулась и снова посмотрела ему прямо в глаза.

– Прошлой зимой нами был получен некий доклад, поданный в наше учреждение двумя агентами. Копия этого доклада перед вами, на столе. – Кивком Джарвис у казал на черную папку, лежавшую на столике, расположенном сбоку от большого рабочего стола. – Можете ознакомиться. Не сомневаюсь, что это чтение доставит вам нешуточное удовольствие.

Кэт недрогнувшей рукой взяла папку и стала быстро просматривать ее, наскоро листая бумаги. Один-два раза она перечитала написанное, едва успев подавить изумленное восклицание. Закончив чтение, положила бумаги на прежнее место и взглянула на Джарвиса.

«Какие огромные, однако, эти знаменитые синие глаза на бледном лице».

– Я отрицаю все, что здесь написано.

– Это не имеет значения. Я велел пригласить вас сюда не для того, чтобы обсуждать содержание этой интереснейшей записки.

– Для чего же в таком случае?

Джарвис скрестил руки на груди и переменил позу.

– Как вы, несомненно, догадываетесь, деятельность мосье Пьерпонта в пользу Парижа нам известна так же хорошо. Мы не тревожили его, поскольку это было не в наших интересах. Но в феврале его поспешный отъезд разрушил сложившуюся благоприятную ситуацию. Агенты докладывают нам, что Наполеон заслал в Лондон нового осведомителя, и теперь нас интересует имя этого человека. Мы намерены узнать его от вас.

Кэт хотела было заговорить, но он поднял ладонь, останавливая ее.

– Несущественно, знаете вы его имя или не знаете. Ибо если не знаете, уверен, что имеете возможность узнать. Вам придется сделать это быстро. К ближайшей пятнице.

Она продолжала смотреть на него в упор. Голова ее была по-прежнему высоко поднята, глаза горели непокорным огнем.

Джарвис усмехнулся:

– Думаете, ваш приговор получил отсрочку? Отнюдь нет. Вы решили, что, сохраняя свободу действий до того дня, сумеете бежать из страны. Неумно. За вами будут следить. При малейшей попытке ускользнуть – или же предупредить джентльмена, имя которого нас интересует, – вы будете схвачены, – Он рывком поднялся и подошел к Кэт: – В нашем распоряжении есть специалисты, которым доставляет удовольствие причинять людям мучения, и в этом они добились известных успехов. Им не потребуется много времени на то, чтобы добиться от вас всей информации, которой вы обладаете. Но, боюсь, этим они не ограничатся. И когда с вами будет покончено, ваше личико не будет больше таким красивеньким, а фигура – такой привлекательной. Вы станете молить их убить вас, и они пойдут вам навстречу. Не торопясь.

Вытянув руку, он коснулся пальцем щеки Кэт. Не успев совладать с собой, она вздрогнула.

– И если мне еще не удалось убедить вас в пользе нашего сотрудничества, то добавлю одно. Вам стоит подумать над тем, каковы будут для виконта Девлина последствия того, что его любовница оказалась вульгарной французской шпионкой. Если думаете, что вам удалось не впутать его в вашу деятельность, то уверяю, что к тому времени, когда наши люди закончат работу с вами, вы это сделаете.

Взгляд, которым она впилась в Джарвиса, был полон такой холодной бешеной ярости, что заставил его замолчать. Он опустил руку, все еще касавшуюся ее щеки, и отступил на шаг, предусмотрительно стараясь не поворачиваться к мисс Болейн спиной.

– До пятницы, дорогая.

ГЛАВА 18

С добытыми сведениями Том прибежал к хозяину как раз в тот момент, когда виконт переодевался к обеду у себя в гардеробной.

– Узнал что-нибудь интересное? – спросил Себастьян, кивком отпуская лакея Эндрю.

– Ваш Куэйл после того целый день торчал в клубе Сент-Джеймс, а потом отправился домой.

– К жене. Довольно необычно с его стороны. Как думаешь, он догадался, что за ним следят?

– Не, точно не догадался. Хотите, я и завтра похожу за ним?

Себастьян аккуратно пригладил ладонями лацканы и ответил:

– Ладно, походи, утром ты мне не понадобишься. У меня собеседование с кандидатами на должность камердинера. С теми из них, кто выглядит соответствующе.

Том стоял, ковыряя носком ботинка ковер на полу и стараясь принять как можно более невинный вид.

Улыбнувшись про себя, Себастьян взял со стола пистолет с кремневым запалом и сунул его в карман. Огнестрельное оружие, как правило, не являлось деталью вечернего костюма, но ему пришлось брать его с собой, так как светские хлыщи, строившие из себя знатоков бальных правил, считали дурным тоном носить в сапоге нож.

Глаза Тома удивленно расширились.

– Чего это вы, а? Нарвались на неприятности?

– Когда речь идет об убийстве, они всегда возможны.

Генриетта, вдовствующая герцогиня Клейборн, стояла на верхней площадке величественной лестницы своего особняка на Парк-стрит, пальцы ее опущенных рук от негодования сжимались в кулаки. Она продолжала приветствовать входящих гостей и, отметив, что плотный строй их начал редеть, была вынуждена признать, что ее красивый, но своевольный племянник, молодой виконт Девлин, не появился. Слегка отвернув лицо в сторону, она сердито вздохнула.

Стоявший рядом с ней сын, нынешний герцог Клейборн, наклонился к ее уху и спросил:

– Мама, вы же не предполагали, что он и в самом деле явится сегодня?

– Конечно нет. Но это не мешает мне сердиться на него.

В возрасте семидесяти лет леди Генриетта Сен-Сир являлась одним из столпов лондонского высшего света. Красивой она не была никогда, даже в далекой юности, но всегда была очень элегантна. И чертовски умна.

Теперь ей пришлось признаться себе в том, что она допустила небольшую оплошность с этими девочками, дочерью Бислея и молодой Фентон, когда представила их Девлину. Одна и впрямь была слишком уж фривольна, а другая уж очень строга. Но на сегодняшнюю кандидатуру она возлагала серьезные надежды. Леди Джулия, дочь Диллингхэма, восхитительна и очень неглупа, без того, чтобы показаться смертельно скучной. В чем Девлин, без сомнения, убедился бы, если б снизошел до знакомства с нею.

Оставив свой пост наверху лестницы, Генриетта с привычной любезностью опытной хозяйки двинулась через толпу гостей. Она как раз подводила одного из своих молодых гостей к застенчивого вида девушке в муаре цвета слоновой кости, когда вдруг почувствовала взволнованное смятение толпы. Оно на минуту напомнило ей кудахтанье испуганных кур при приближении к курятнику волка.

Обернувшись, она увидела, что по лестнице быстрыми шагами взбегает Девлин.

Традиционный вечерний наряд – панталоны до колен из черного шелка, черный же камзол и шелковый жилет – он носил с той пластичностью, которая делает движения одновременно и небрежными, и изящными. Оказавшись на верхней площадке, Девлин замер, изучая взглядом толпу. Внешностью он нисколько не напоминал мать, разве что высокие скулы унаследовал от нее, а таких странных желтых глаз Генриетте вообще ни у кого не приходилось видеть. Сейчас они при виде нее вспыхнули радостью.

– Тетушка. – Девлин склонился над ее рукой.

Она сильно сжала ручку веера, продолжая смотреть грозно.

– Не думай, пожалуйста, что можешь подкупить меня своей галантностью. Удивлена, что ты вообще соизволил явиться, даже с таким опозданием.

Девлин усмехнулся:

– Я действительно не собирался быть сегодня на балу, тетушка, но мне хотелось расспросить вас кое о чем.

Генриетта почувствовала укол любопытства и мгновенно забыла о своей досаде:

– Расспросить? О чем же?

– Не здесь.

Предложив тетушке руку, Себастьян повлек ее в соседнюю комнату.

– Но у меня гости, – запротестовала она.

В его улыбке промелькнуло что-то волчье.

– В таком случае я приду завтра утром. Пораньше.

Генриетта покорно вздохнула. Было хорошо известно, что она никогда не покидает спальню ранее часа дня.

– Ты просто чудовище. Не знаю, что за чертовщиной ты увлекся на этот раз, но отказываюсь сообщать тебе что-либо, если не пообещаешь протанцевать хоть один танец с леди Джулией.

– С кем?

– С леди Джулией Диллингхэм.

Она ожидала протестов, но племянник только рассмеялся и сказал:

– Справедливая сделка. Хорошо, кадриль. А теперь расскажите мне, пожалуйста, что вам известно о Стентонах и Кармайклах.

Улыбка сбежала с лица Генриетты, и она встревоженным шепотом спросила:

– Что тебе за дело до этих ужасных вещей, которые случились с мальчиками?

– Один из моих друзей обратился ко мне за помощью – Себастьян прикрыл за собой дверь и прислонился к ней спиной. – Насколько мне известно, сэр Хамфри Кармайкл женат на дочери маркиза Лефаби. А семья Лефаби имеет какое-нибудь отношение к Стентонам?

– Очень отдаленное. – Она опустилась на резной стул и издала легкий вздох. – Он был такой очаровательный юноша, Барклей Кармайкл. Каждая из лондонских невест вздыхала по нему. Какая жалость!

– Значит, тетушка, вы знаете о том, что может связывать эти семьи?

– Отцов или сыновей?

– Безразлично.

Генриетта задумчиво поднесла ноготок к губам.

– Кажется, я припоминаю, что несколько лет назад они оба были замешаны в чем-то. Вот только в чем именно, не скажу точно.

– Скандал какой-нибудь?

– Нет. Уверена, что никакого скандала. Если я верно помню, в этом деле участвовал и Расселл Йейтс.

Брови Девлина удивленно поползли вверх.

– Расселл Йейтс? Становится интересно.

Этот джентльмен – одна из наиболее колоритных фигур в лондонском обществе, потомок знатной семьи, надумавший сколотить себе состояние пиратскими набегами. В свете много болтали о его преступном прошлом, о связях, которые он до сих пор поддерживает с контрабандистами и фритредерами^[112]. Но последнее время эти слухи заглушались более пикантными. Рассказы о сексуальных склонностях Расселла Йейтса, несколько порочившие его мужественный образ, принадлежали к числу тех, которые не ведут в женском обществе. Обо всем говорилось лишь намеками, поскольку и для времени регентства, когда порок и грех стали образом жизни, некоторые темы оставались табу. Существовала грань, преступить которую означало не просто подвергнуться остракизму, но и навек стать изгоем общества. Бальный смертный приговор, если хотите.

Генриетта внимательно изучала выражение лица племянника, но не смогла ничего прочесть.

– Тебе знакомы слухи, что бродят о нем?

– Знакомы.

– Считаешь, они имеют… э-э… отношение к погибшим молодым людям?

– Понятия не имею. Во всяком случае, появляется новый угол обзора.

– Это несерьезно. Я ничего не знаю о молодом Стентоне, но никто не подозревал Барклея в отсутствии интереса к женщинам.

Девлин пожал плечами.

Тетушка плотнее сжала губы и раздраженно хмыкнула.

– Гендон сказал мне, что ты занялся расследованием последних убийств. Тебе не кажется, что с твоей стороны это несколько common^[113], Девлин?

На лицо Себастьяна набежала было гримаса недовольства, но в то же мгновение растаяла.

– Несколько? Это ужасно common. Милая тетушка, если вы хоть немного дорожите репутацией леди Джулии, не разрешайте ей танцевать со мной кадриль.

Генриетта рассмеялась и встала.

– Боюсь, что твой совершенно неестественный интерес к убийствам делает тебя еще более привлекательным в глазах девушек, мой дорогой. – Она взяла его под руку. – А теперь нам пора в бальную залу, гадкий ребенок. По-моему, кадриль уже пляшут.

ГЛАВА 19

Кэт задумчиво стояла у окна спальни со скрещенными на груди руками. Шторы были плотно задернуты, в комнате за ее спиной царила темнота. После возгласа ночного стражника, объявившего: «Два часа ночи. Все в спокойствии и благополучии», прошло немало времени, но она еще не ложилась. Так и простояла все время, не сняв даже синего атласного неглиже, состоявшего из пришитых к коротенькой шемизетке^[114] просторных штанишек до щиколотки, который обычно надевала дома после вечернего представления.

Не могла заставить себя не смотреть в окно. Едва прикасаясь к краю гардины, чуть отодвинула ее, чтобы выглянуть на улицу. Ночь была необычно ясной, лунные лучи таяли в свете уличного фонаря, на мостовую ложилось неяркое пятно. Она внимательно вглядывалась в тени, ища присутствие соглядатая, намек на движение в спокойствии ночи.

Себастьян отыскал бы его сразу, Кэт понадобилось несколько минут. Она уже почти прекратила поиски, когда тот, кто следил за ней, поднес руки ко рту, как делает человек, прикрывая зевок.

Отпустив гардину, она простояла еще несколько минут не шевелясь, воздух вырывался из груди короткими отрывистыми всхлипами. Питать иллюзии относительно ситуации, в которой она оказалась, нечего. Джарвис был не тем человеком, который станет отпускать пустые угрозы. Он самым серьезным образом предупредил ее о том, что намерен и вправду предпринять. Итак, у нее есть время до пятницы.

Сначала Кэт показалось смешным, что ей дали несколько дней на то, чтобы разузнать имя осведомителя. Но затем она сообразила: агенты Джарвиса, должно быть, следили за нею не один месяц, возможно, это началось в феврале, после бегства Пьерпонта. Со временем Джарвиса стало раздражать, что ему не удается установить личность французского агента, и он решил узнать ее непосредственно от Кэт. Но так как имя ей могло быть неизвестно, он решил дать Кэт некоторое время на то, чтобы она его выяснила.

Прижав к губам кончики пальцев, Кэт отвернулась от окна. Разузнавать имя человека, заброшенного Наполеоном в Лондон, необходимости не было, ибо она знала его прекрасно. Эйден О'Коннелл был ирландцем, которого связывали с французами те же причины, что и Кэт, – борьба за освобождение родины. Прошлым летом он вошел с ней в контакт, надеясь установить такие же прочные связи, что существовали между нею и его предшественником, Леоном Пьерпонтом. Она объявила О'Коннеллу, что выходит из игры. Но от рук Джарвиса ее это не спасло.

Возможности, остававшиеся в ее распоряжении сейчас, были невелики, она сама знает об этом. Можно попытаться бежать, но Джарвис превосходно плетет сети агентуры, и внутренности Кэт сжала судорога ужаса при мысли о том, что сделают с беглянкой его приспешники, если им удастся ее поймать. Она может дождаться пятницы, а затем с благородной отвагой отказаться назвать имя О'Коннелла. Но Джарвис сумеет вырвать у нее признание пыткой. Кэт не сомневалась, что расскажет все, что они захотят услышать, – абсолютно все, даже зная, что и это не спасет ее. Она расскажет…

В конце концов, она может сразу выдать О'Коннелла в надежде, что ей это поможет.

Со стоном Кэт опустилась на пол, обхватив колени, подтянула их к груди. Джарвис не оставил ей реального выхода и потому мог чувствовать себя уверенно. В пятницу она, несомненно, назовет ему имя Эйдена О'Коннелла. Задача только в том, чтобы изобрести способ сделать это на ее условиях. Она не должна обманываться в происходящем. Теперь, когда она попалась в сети, сплетенные Джарвисом, свободы и безопасности ей не видать.

Как не видать их и Девлину.

Покинув бал, устроенный тетушкой Генриеттой, Себастьян сбежал по залитым светом канделябров ступеням и, едва оказавшись на улице, увидел, что неподалеку от его экипажа, опершись на стену дома, стоит неизвестный. Грубое шерстяное пальто, мягкая шляпа, руки глубоко засунуты в карманы. Когда Себастьян двинулся к карете, мужчина отделился от стены и шагнул к нему.

Оба лакея обернулись в ту сторону, чтобы остановить мужчину, но Себастьян жестом приказал им не двигаться.

– Славный вечерок, – произнес незнакомец, и лицо его сморщилось в улыбке.

На вид лет тридцати, он обладал широкими плечами и развязностью манер, напомнившей Себастьяну секретных агентов, которых ему случалось встречать во время службы в армии.

Будто невзначай, он опустил руку в карман и коснулся гладкой деревянной поверхности пистолета.

– Почему же вы в таком случае в пальто? – спросил он.

Теперь в улыбке обнажились и зубы незнакомца.

– Вы и сами знаете почему.

Себастьян отметил, что речь его не кажется ни простонародной, ни слишком уж аристократичной.

Стараясь не делать быстрых движений, Себастьян вынул оружие из кармана и опустил ладонь, сжимавшую его, вдоль тела, одновременно стараясь следить за тем, чтобы между ним и незнакомцем в мягкой шляпе оставалось достаточное расстояние.

– Что вы хотите?

На мгновение взгляд незнакомца скользнул вниз, на пистолет, но выражение его лица не изменилось.

– Пришел дать вам дружеский совет.

– Совет?

– Ну да. Меня для того и наняли. Предупредить вас кое о чем. Сами знаете, как это делается. Дохлая кошка на пороге у вашей двери. Кирпич, запущенный ночью в ваше окно. Но я сказал себе: «К чему эти дурацкие игры? Если требуется джентльмену что-то разъяснить, почему не сказать просто?»

– Ваш совет.

– Вот и правильно. – Незнакомец в пальто поднял руку к лицу и почесал нос – Видите ли, вы задаете слишком много вопросов. Один джентльмен хочет попросить вас не делать этого.

– Вы имеете в виду вопросы относительно Барклея Кармайкла и Доминика Стентона?

– Тоже правильно. – Незнакомец опять улыбнулся. – Видите? Я же говорил, что вы поймете.

– Кто вас нанял? Сэр Хамфри Кармайкл или лорд Стентон?

Улыбка растаяла.

– Ну вот. Опять расспрашиваете. Это плохо, вы помните?

Происходящее стало раздражать Себастьяна.

– Между прочим, а кто вы сами?

– Неважно, как мое имя. Меня наняли, и все тут.

– Для того, чтобы вы дали мне совет.

– Скажем так.

– А если я ему не последую?

Теперь и следа прежней улыбки на лице незнакомца не было.

– Глупо будет с вашей стороны.

Себастьян дал знак лакею, и тот мгновенно спрыгнул со ступенек экипажа.

– В таком случае дайте небольшой совет и тому, кто нас нанял. Согласны?

Виконт направился к экипажу, мужчина оставался на месте, лишь поворачивая голову, но не отводя взгляда от его лица, когда тот прошел мимо. Правая рука мужчины так и оставалась в кармане, а Себастьян так и не поднял опущенного пистолета.

– Итак, скажите вашему нанимателю, что я не люблю, когда убивают кошек, и серьезно возражаю против того, чтобы в мои окна бросали кирпичи. И если он еще кого-нибудь пошлет ко мне со своими советами, я убью его.

Странное выражение сверкнуло в глазах незнакомца, оно казалось одновременно и предостережением, и обещанием.

– Значит, мы с вами еще встретимся, – пробормотал он и исчез в ночи.

Себастьян сел в углу экипажа, опустив пистолет на колени. Из окон тетушкиного особняка доносились отдаленные звуки музыки, где-то на соседней улице раздался женский смех.

Становится ясно, что его вопросы кого-то пугают. Угрозы, предъявленные ему, не шутка, и человек, посланный для того, чтобы передать их, профессионал.

Наклонившись вперед, Себастьян дал кучеру знак ехать. Разумеется, он не последует совету незнакомца в мягкой шляпе. А это значит, им и впрямь предстоит еще встретиться.

Только тогда уж, Себастьян в том не сомневался, он не увидит, как приближается к нему этот человек.

ГЛАВА 20

Вторник, 17 сентября 1811 года

В ранний час следующего утра Себастьяну был нанесен неожиданный визит. Невзрачный маленький человечек с загорелым лицом изъяснялся с акцентом, который в одно мгновение казался изысканно-аристократичным, а в следующее – уже плебейским, сейчас он словно принадлежал прирожденному французу, а через минуту – испанцу или итальянцу. Имя этого человека было Эммануэль Джонс, и в годы службы в армии Себастьян доверял ему выполнение некоторых поручений. Сейчас Эммануэль Джонс был снова им призван, но совершенно по другому делу. Виконт Девлин поручил ему вести розыски своей родной матери.

– Итак, корабль, о котором вы меня просили разузнать, рассказывал Джонс – Кажется, его название «Сан-Ремо»? Так вот, вы были правы, это судно не затонуло, как многие ошибочно считали, семнадцать лет назад. Оно пришвартовалось в Гааге, покинув которую медленно продвигалось вдоль побережья до Гибралтарского пролива, затем, обогнув Италию, направилось в Венецию.

Они расположились в кабинете; Себастьян, опершись локтями на рабочий стол, не сводил глаз с лица стоявшего перед ним человека.

– Среди его пассажиров была какая-нибудь англичанка?

– Да. Сейчас эта женщина носит имя София Седлоу. Себастьян кивнул. Такова была девичья фамилия его матери.

– Что же дальше?

– Некоторое время она проживала в Венеции с одним поэтом. Он скончался девять лет назад.

– Где она теперь?

– Спустя примерно год, приблизительно в тысяча восемьсот третьем году, покинула Италию в обществе некоего француза. Он был одним из наполеоновских генералов.

– Имя?

– Бешель.

Себастьян вышел из-за стола и отправился в дальний конец комнаты. Постоял там, упорно разглядывая скрипку в инкрустированном футляре из марокканской кожи, которая лежала на каминной полке. Прошло некоторое время, пока к нему вернулась способность говорить.

– Сейчас эта женщина во Франции?

– Несомненно. Но мне неизвестно, где именно.

Себастьян обернулся и взглянул на собеседника.

– В таком случае почему вы здесь?

Странное выражение появилось на миг на обычно бесстрастном лице маленького человечка и гут же исчезло.

– Я не хотел бы иметь дело с Бешелем.

Себастьян вернулся к столу, вынул из ящика конверт.

Достав пачку купюр, пересчитал их и передал через стол агенту.

– Если разболтаете об этом кому-нибудь, я вышибу вам мозги. Это должно быть ясно как день.

Джонс в мгновение ока спрятал деньги.

– Умеем держать язык за зубами.

Оставшись один, виконт снова подошел к незажженному камину, постоял, глядя в его черную пустоту. Теперь требуется найти нового агента, кого-нибудь, кто не побоится проникнуть в самое сердце наполеоновской Франции.

Нелегкая задача. Но решить ее необходимо.

Оставшиеся утренние часы он уделил собеседованиям с претендентами на место камердинера.

– У нас превосходнейшие рекомендации, – журчал голос одного из них, кругленького человечка по имени Флинт. Свои черные усики он подравнивал в ниточку, а каждое произнесенное слово словно подчеркивал округлым движением наманикюренных пальцев. – Превосходнейшие из возможных.

Себастьян мельком проглядел эти превосходнейшие и почувствовал прилив оптимизма. Среди претендентов, личности которых ничто, кроме посредственности, не отличало, этот человек выглядел обнадеживающе.

– Вижу. Вы, мне кажется, гордитесь своей службой.

– Мы полагаем нашу службу более чем призванием, – ответствовал Флинт, сидя выпрямившись на краешке стула. Для нас заботиться о джентльмене является делом вдохновения. Нам никаких усилий не жаль ради достижения совершенства в этой области. Если у джентльмена слишком тонкие икры, мы подложим в чулки небольшие прокладочки. Если джентльмен стал с годами несколько грузен, мы осторожно порекомендуем ему носить корсет. Если джентльмена постигло несчастье и на пальцах стали расти черные волоски, мы прекрасно справимся с процедурой нанесения горячего воска.

Должно быть, Себастьян не смог удержаться и поморщился во время этой речи, потому что лакей торопливо продолжил:

– Но вижу, ваша милость не нуждается в какой-либо из подобных мер.

– Слава богу.

Лакей склонил голову набок, пристально изучая внешность Себастьяна, и стал в эту минуту похож на старую клячу, выставленную на таттерсаллском рынке.

– Вашей милости, пожалуй, можно пожелать лишь чуточку больше щепетильности при презентации вашей милости. Джентльмены, увлекающиеся спортом, иногда бывают слегка небрежны в одежде, думаем, ваша милость понимает, о чем мы говорим. Несколько дополнительных часов в туалетной по утрам с легкостью исправят положение.

– Несколько дополнительных часов?

Флинт кивнул.

– Не более двух-трех.

Себастьян откинулся в кресле, свел вместе кончики пальцев обеих рук.

– Боюсь, временами мое поведение может показаться эксцентричным. Иногда мне представляется целесообразным надеть платье, приобретенное, например, у старьевщика с Роузмари-лейн. Полагаю, вас это не смущает?

Флинт нервно задвигался.

– Э-э, ваша милость… должно быть, шутит?

– Напротив. Я, как никогда, серьезен.

Последний след натянутой улыбки соискателя увял как раз в тот момент, когда в библиотеку ворвался Том, принеся с собой острый дух прогретых солнцем улиц, разгоряченного бегом мальчишки и неистребимый, мощный запах конских стойл.

– У меня до вас поручение мистера Генри, – выпалил грум, бурно дыша. – Он еще одно убивство открыл и думает, что оно связано с теми двумя джантменами, которых на днях кокнули. Вроде он про того, которого нашли на церковном дворе в Кенте. Помните, в апреле? Его еще выпотрошили, как рыбину, и…

– Боже милостивый! – выдохнул лакей, прижимая к губам снежной белизны платок.

– И мистер Генри, – продолжал взахлеб Том, бросая на соискателя любопытный взгляд, – хочет, чтоб вы с им сегодня туда отправились. Прям утречком.

– Надеюсь, вы извините меня, мистер Флинт… – начал Себастьян, поворачиваясь к кандидату.

Но человечек с усами в ниточку и мягкими белыми ладонями уже исчез.

– Юношу звали Торнтон, – говорил Генри Лавджой, одной рукой придерживая на своей лысой голове круглую шляпу, а другой вцепившись в край соседнего сиденья. – Мистер Николас Торнтон.

Лавджой уже глубоко сожалел о своем решении отправиться в Эйвери, городок в графстве Кент, в экипаже виконта Девлина и в сопровождении его неописуемого грума, расположившегося на запятках. По виду это был настоящий карманный воришка.

Лавджой не принадлежал к числу любителей лошадей, как и не понимал наслаждения от быстрой скачки. Его же спутник с явным восторгом погонял и без того бешено мчавшуюся пару гнедых; вот он выделывает крутой вираж, карета наклоняется, чуть не опрокидывается, потом выправляется, и снова лошадиные копыта оглушительно стучат по дороге, отмеряя милю за милей. Лавджой зажмурился.

– Сколько ему было? – спросил виконт.

Пришлось открыть глаза. Нельзя отрицать, что возница держит упряжку в своей власти. Лавджой чуть ослабил хватку и тяжело перевел дух.

– Всего девятнадцать. Студент богословия в Кембридже. Собирался принять сан, как его отец.

– Церковнослужитель?

Лавджой снова кивнул.

– Отец юноши – ректор, приходский священник церкви Святого Андрея, преподобный Уильям Торнтон.

– Что навело вас на мысль о связи между смертью этого юноши и лондонскими убийствами?

Лавджой сам считал, что сходство, которое он обнаружил, изучая подробности гибели этих жертв, передать словами довольно трудно. Приходский священник, хоть личность гораздо более заметная, чем викарий или простой куратор^[115], на общественной сцене не шел ни в какое сравнение с такими столпами общества, как Кармайкл или Стентон.

– Насколько я знаю, труп этого юноши был выпотрошен, а внутренние органы удалены. Помимо этого мне мало что известно. Должен сказать, что убийство молодого Торнтона привлекло гораздо меньше внимания, чем недавние происшествия в Лондоне. Эйвери, в конце концов, расположен довольно далеко от столицы.

– И отец юноши всего-навсего сельский священнослужитель, – добавил виконт.

Лицо Лавджоя хранило бесстрастие деревянного идола.

– Совершенно верно.

Впереди показались белые воротца дорожной заставы. Том затрубил в рожок, Девлин осадил лошадей и стал ожидать, пока из своей будки покажется служитель.

– Так вы говорите, что этого юношу убили в апреле нынешнего года? – продолжал свои расспросы Девлин, когда застава осталась позади.

– Убийство произошло во время пасхальных каникул, когда он приехал навестить отца. В тот день он отправился порыбачить.

– Один?

– Кажется, так. Позже его удочка была найдена на берегу ручья, что протекает позади дома священника.

– А тело юноши?

– Его не могли отыскать до следующего утра. На рассвете труп был обнаружен во дворе у самых дверей церкви. Убийца положил его поверх одной из могильных плит.

ГЛАВА 21

Кентский Эйвери оказался сонным рыночным городком в графстве Кент. Широкая центральная улица, Хай-стрит, огибала пологий холм и спускалась к берегам реки Медуэй у его подножия. Над городком царила старая, нормандской постройки, церковь Святого Андрея. Она возвышалась посреди столь же старого, ухоженного двора, среди скошенной травы которого там и сям белели выщербленные временем надгробные плиты. К югу от церкви располагался дом приходского священника – темного кирпича двухэтажное здание с двойными эркерами, изящно выступающими по обеим сторонам невысокого, выкрашенного белой краской крыльца. Дом выстроен был, без сомнения, в конце восемнадцатого столетия.

Преподобный Уильям Торнтон принял их в кабинете, окна которого смотрели на запущенный сад, протянувшийся вдоль задней стены дома. Кабинет явно играл роль покоев ученого схоласта, с кипами рукописных страниц и древними, переплетенными в кожу фолиантами. Они переполняли полки нескольких книжных шкафов, громоздились на столах, возвышались стопками на полу.

Священник сидел в зеленом кожаном кресле у пустого очага. Это был тщедушный старец с редкими седымиволосами и торчащим носом, казавшимся чужим на худом, с запавшими щеками лице. Ноги его были укрыты пледом, и при появлении посетителей он не поднялся.

– Прошу простить, что приветствую вас не вставая, – заговорил он, когда средних лет домоправительница в домашнем чепце ввела к нему гостей, – должен признаться, ноги теперь худо служат мне. Но не подумайте, что я не рад вашему визиту. Не часто меня навещают посетители из самого Лондона. Прошу, садитесь. Миссис Росс, чаю, пожалуйста.

– Примите наши извинения за то, что потревожили вас, – начал Лавджой, садясь на ближайшую старую кушетку. – Но мы хотели бы задать вам несколько вопросов о вашем сыне.

Себастьян отказался сесть и теперь стоял, опершись о низкий подоконник окна, выходившего в сад. Он не отводил глаз от бледного лба священника, ввалившихся щек, на мгновение задрожавших губ. В следующую минуту священник крепко сжал их.

– Думаю, вас привели сюда подозрения по поводу этих лондонских убийств? Вы находите, что между ними есть что-то общее?

– Мы считаем это вполне возможным, – кивнул Лавджой.

Одна из узловатых, испещренных голубыми жилами ладоней судорожно сжала край пледа.

– Миссис Росс рассказала мне о последнем из них, о гибели сына мистера Стентона. Это ужасно, можно сказать – просто ужасно.

– Что вы могли бы рассказать нам о том дне, когда пропал ваш сын, мистер Торнтон?

Священник несколько минут сидел молча. Когда он начал свою речь, старческий голос звучал хрипло и так странно невыразительно, будто говоривший мог произносить слова, только мысленно отделив свои чувства от того, о чем вынужден был рассказывать.

– Николас жил в Кембридже, но той весной он приехал домой на Пасху. Здесь, в Эйвери, он старался проводить каждую минуту в лесу и в тот день тоже отправился туда. Это было во вторник. Через несколько дней ему предстояло возвратиться в университет.

– Он пошел на рыбалку?

– Он взял с собой удилище, но, думаю, скорее это был предлог. Мальчик хотел казаться занятым делом. – Что-то похожее на огонек усмешки появилось на мгновение в глазах старика, чтобы тут же исчезнуть. – Пообещал вернуться через час-два к полднику.

– И не вернулся?

– Нет. Сначала я не обеспокоился. Знаете, эта молодежь… Но с приближением вечера начал тревожиться. Николас, как правило, не бывал так беспечен. Когда стало темнеть, я решил отправиться на поиски. Удочка была найдена на берегу ручья, на его любимом месте. Там лежали и башмаки. Но больше ничего. Как будто мальчик исчез.

– Вы не заметили, на том месте, на земле, не было видно каких-либо следов борьбы?

– Никаких. Несколько мужчин из городка предложили мне свою помощь в розысках. Мы обшарили и лес, и участок земли за лесом. Осмотрели каждый акр, но ничего не обнаружили. Ровно ничего. До следующего утра.

– Когда тело было найдено на церковном дворе.

Губы преподобного Торнтона задрожали, и едва слышным голосом он ответил:

– Да.

Магистрат заколебался, словно не желая продолжать расспросы, и вопросительно взглянул на Себастьяна. Тот спросил:

– Был ли ваш сын знаком с Домиником Стентоном или Барклеем Кармайклом?

Глаза священника расширились.

– Нет. Насколько мне известно, вовсе не был знаком. Николас не покидал Кембридж, где изучал богословие. Просто не могу себе представить, чтобы он мог повстречаться с кем-нибудь из этих двух юношей.

– Расскажите нам о своем сыне, ваше преподобие, – попросил мистер Лавджой. Голос его звучал непривычно мягко. – Каким сохранила его ваша память?

Грустная улыбка тронула старческие губы и на секунду вдохнула искру жизни в потухшие глаза.

– В детстве Николаса отличало необыкновенное любопытство ко всему на свете. Таких любознательных отроков, как он, наверное, и не бывало. Вечно он приставал ко всем с расспросами, все его интересовало, ему хотелось знать, что как работает.

– А юношей?

– Он мало изменился. Во многом оставался прежним ребенком. Но в умственном плане он был хорошо развит, – быстро продолжал священник. – Николас всегда был очень неглуп. Но интеллект его выражался по-своему и в тех областях, которые его интересовали.

– У вас есть другие дети?

– Нет.

Себастьян перевел взгляд с запущенного сада на небольшой участок церковной земли за ним. Дальше тянулась полоса леса. Того самого, где пропал юноша.

– Можете вы предположить, что какой-то человек затаил обиду на вашего сына? – спросил магистрат. – Она могла быть и воображаемой.

Его преподобие глубоко вздохнул. Тощая грудь на мгновение приподнялась в этом вздохе и снова опала.

– Об этом я ничего не знаю. Николас был очень спокойным мальчиком. Уравновешенным, вдумчивым. Моя супруга даже беспокоилась по этому поводу, бывало, говаривала, что ему веселее с книгами, чем с живыми людьми. – И снова что-то напоминавшее слабую улыбку тронуло его губы и исчезло без следа, оставив лицо даже более грустным. – Я каждый день приношу Господу благодарность за то, что она не дожила до того дня и не узнала, что случилось с нашим мальчиком.

– Ваша жена умерла?

Голова старого священника грустно поникла.

– Моя супруга отдала Богу душу в январе нынешнего года, вскоре после Рождества.

Себастьян тщательно старался не встречаться глазами с Лавджоем. Ему было известно, что когда-то тот был женат, но и жена его, и ребенок давно умерли.

– Примите наши глубокие соболезнования, – пробормотал магистрат.

Девлин снова перевел взгляд за окно. К северу от сада, за его едва видными тропками, выложенными обломками кирпича, и неряшливыми клумбами с ноготками и сантолиной^[116], лавандой и розами, виднелась церковь Святого Андрея. Через проплешину в высокой тисовой изгороди виднелись следы средневековых контрфорсов, прямоугольные очертания руин древней башни темнели на фоне голубого сентябрьского неба. Цветник, разбитый на церковном дворе, был тщательно ухожен, он выглядел много опрятнее, чем заброшенный сад возле дома приходского священника. Между цветами темнели разбросанные то тут, то там старые серые надгробия и могильные плиты. Себастьян подумал, что надо бы узнать, кто первым обнаружил тело сына священника, сам он или кто другой. Но ему не хотелось задавать этот вопрос. Вместо него он задал другой:

– Вас не затруднит сказать нам, кто именно осматривал тело вашего сына?

– Ни в коей мере. – Его преподобие казался удивленным таким вопросом, но отвечал с готовностью. – Это был доктор Ньюмен. Доктор Аарон Ньюмен живет здесь, в Эйвери, как раз позади ближнего леска. Он может оказаться полезен вам в том, в чем мне не удалось оказать помощь. – Небольшая пауза. – Я постоянно напоминаю себе слова, сказанные в Писании: «Мне отмщение и аз воздам», но не умею найти в них опоры… – Голос священника прервался. Сделав над собой усилие, он громко сглотнул и продолжил более спокойно: – Кто бы ни сделал это с моим сыном, он сотворил зло. Предать такой страшной смерти невинного юнца девятнадцати лет…

Голос изменил священнику. Больше он не делал попытки продолжать.

Лавджой стал неуклюже подниматься на ноги.

– Прошу простить наше вторжение, ваше преподобие. Больше мы не станем вас тревожить.

Старик провел дрожащей рукой по глазам.

– Но вы должны остаться и выпить чаю.

Магистрат слегка поклонился.

– Благодарю, нет.

Себастьян поднялся с подоконника, разочарованный. Что могло связывать серьезного прилежного студента богословия с таким балованным юнцом, каким был Доминик Стентон, или с ведущим рассеянный образ жизни светским львом Барклеем Кармайклом? Ему припомнились слова Кэт о том, что кажущийся случайным выбор жертв заставляет всякого почувствовать собственную уязвимость. «Не потому ли я так стремлюсь установить хоть какую-то связь между этими тремя злодействами, что отсутствие ее делает их еще более дикими и пугающими?» – спрашивал он себя.

– Вы родом из здешних мест, мистер Торнтон? – неожиданно задал он вопрос.

Священник покачал головой.

– Я – уроженец Нейланда, городка около Ипсвича. Восточный Саффолк. Это место досталось мне стараниями дяди моей жены. Когда я был еще молодым человеком, моим намерением было посвятить себя миссионерской службе, нести благовестие Господа нашего несчастным дикарям, погрязшим в пороке и грехе, которые населяют непросвещенные части света. Я даже не мечтал о собственном приходе, не говоря уж о бенефиции^[117] таком значительном.

Себастьян заинтересовался.

– Вы отправлялись с миссией в какие-либо страны?

Мистер Торнтон выпрямился в кресле.

– Собственно говоря, да. Я провел шесть лет на мысе Горн в Африке^[118]*, прежде чем осенил себя узами брака. Впоследствии миссис Торнтон и я вместе вершили миссионерскую службу. Случай к этому нам представился девять лет назад, тогда я оставил свой приход заботам куратора, второго нашего священника.

«Девять лет назад. Его сыну было только десять», – быстро промелькнуло в голове Себастьяна, и он спросил:

– А Николас? Он ездил с вами?

– О нет. В то время он учился в Харроу. Наш мальчик ни разу не совершал путешествий, даже недолгих. Миссис Торнтон очень пеклась о здоровье сына и опасалась негативного воздействия нездорового климата. Свои школьные каникулы Николас проводил у ее брата.

– Нельзя ли поточнее узнать, где имела место ваша миссионерская деятельность? – задал вопрос магистрат.

Себастьян подумал, что, пожалуй, мог бы ответить на него сам.

– В Индии.

– Простое совпадение, надо думать? – сказал Лавджой, когда Себастьян сообщил ему о своем разговоре с сэром Хамфри Кармайклом, рассказав о том, что тот также бывал несколько раз в Индии.

Они пешком шли через небольшой зеленый лесок, направляясь к выбеленному дому доктора Ньюмена. Перед ними, взволнованно гогоча и переваливаясь, спешила стая белых гусей, перья которых ярко блестели в солнечных лучах.

– Думаю, тысячи наших сограждан хоть раз в жизни побывали на полуострове Индостан. Вы со мной не согласны?

– Согласен.

– Рад. К тому же мы не знаем, посещал ли Индию лорд Стентон.

– Не знаем. – Себастьян разглядывал живописную группку каменных коттеджей, увитых густым ковром роз, щедро отдавшихся позднему цветению. – И тем не менее, если бы у меня был сын, я бы не мог чувствовать себя спокойно.

ГЛАВА 22

Доктор Аарон Ньюмен был худощавым мужчиной на вид лет сорока с небольшим, с ранней обильной сединой и доброжелательным, хоть и усталым лицом человека, которого работа заставляет быть свидетелем слишком многих людских радостей и трагедий.

Он принял их в гостиной, обставленной добротной и надежной старой мебелью, и внимательно выслушал объяснения причин, приведших мистера Лавджоя в его дом. Затем предложил бренди, угощение, которое Себастьян принял, а магистрат, как следовало ожидать, отклонил.

– Несчастье произошло пять месяцев назад, а я все еще не могу привыкнуть к мысли о том, что случилось с Николасом, – начал доктор, наливая бренди и себе. – Какая немыслимая трагедия! Преподобный Торнтон и его супруга долгие годы были бездетны, этот мальчик родился у них довольно поздно. Сын был словно даром небес, ребенок, появившийся на свет у стариков родителей. – Доктор снял очки и провел рукой по глазам, лицо его омрачилось грустью. – Но Господь прибрал его к себе. Ведь эта мысль должна утешать?

Лавджой смущенно откашлялся и спросил:

– Как давно вы знакомы с его преподобием?

– С тех пор, как он поселился здесь в деревне, примерно лет двадцать назад. Я присутствовал при появлении Николаса на свет. – Доктор Ньюмен снова водрузил очки на нос и опустился в одно из кресел, окружавших чайный столик. – Лечил его от всех детских болезней.

– Я так понял, что труп Николаса был обнаружен самим его преподобием? – спросил магистрат.

Лицо доктора исказила гримаса боли.

– К сожалению, да. Торнтон взял тело сына на руки и хотел нести его сюда. Но упал, не пройдя и нескольких шагов.

– У него случился удар?

Доктор кивнул, подтверждая догадку.

– Паралич поразил левую сторону тела. Со временем деятельность руки восстановилась, но ходить его преподобие до сих пор может лишь с большим трудом.

– Убийца оставил тело юноши на церковном дворе?

Спазм отвращения снова исказил черты лица их собеседника.

– Да. Преподобный Торнтон увидел тело сына, когда пошел отворять в то утро церковные двери. Это было ужасно, поистине ужасно. Убийца оставил несчастного на одной из старых могильных плит около двери, ведущей в южный трансепт. Именно этой дверью всегда пользуется его преподобие.

– Любопытно, – заметил Себастьян. – Кем бы ни был этот убийца, с привычками его преподобия он, во всяком случае, хорошо знаком.

Глаза доктора удивленно расширились, но после короткого раздумья он согласился:

– Вы правы, это так. Я как-то не задумывался над этим.

– Что вы могли бы нам сказать о результатах осмотра тела? – спросил магистрат.

Доктор Ньюмен оставил кресло и подошел к письменному столу, заваленному книгами и различными записями. Взяв в руки один из потрепанных журналов, лежавший на краю стола, принялся быстро перелистывать страницы. Прошло некоторое время, прежде чем он снова заговорил.

– У жертвы было перерезано горло.

– В момент убийства нападающий стоял позади юноши?

– Не могу сказать с уверенностью, – после заминки ответил доктор, набрал воздуха в грудь, медленно его выпустил. – Меня сильно утешает, что смерть наступила почти мгновенно. Это счастливое обстоятельство, если подумать о тех надругательствах, которые совершены над трупом.

– На теле были и другие раны?

Доктор утвердительно кивнул.

– Грудина жертвы была вскрыта, сердце, легкие и печень удалены. Довольно неопытной рукой, я бы хотел отметить.

– Возможно, негодяй действовал под влиянием сильного гнева?

Ньюмен задумался, затем покачал головой.

– Я бы так не сказал. На теле не было других ран. Как я уже сказал, жертве перерезали горло, вскрыли тело и удалили некоторые внутренние органы.

Лавджой прижал к плотно сомкнутым губам аккуратно сложенный платок.

– Было ли тело обескровлено? – спросил Себастьян.

– Да, действительно это имело место. Откуда вы узнали?

– С жертвами, найденными в Лондоне, поступили точно таким же образом.

– Вы видите связь между этими происшествиями?

– Я бы сказал, что она вполне вероятна. Вы этого не находите?

– Д-да, допускаю такую мысль. Но… У вас нет предположения, кто мог это сделать?

– Мы работаем над различными версиями дела. – На этот вопрос ответил Лавджой, отнимая от губ платок. – Как вы считаете, не было ли тело Николаса Торнтона связано перед смертью? Может быть, его куда-то перевозили?

– Я ведь приходский практикующий врач, мистер Лавджой, а не хирург. Подобным вещам я не обучался и не сумел бы их распознать.

В голосе доктора прозвучала определенная нотка гордости. На самом деле, в иерархии, принятой среди медицинских работников, практикующие врачи считались своего рода аристократией. Получая образование в Кембридже и Оксфорде, они изучали латинские трактаты врачей древности. Приобретенные знания они впоследствии использовали для того, чтобы по результатам наблюдения, скажем, за пульсом или изучения урины больного суметь поставить диагноз и предписать необходимое лечение. Эти ученые доктора не тратили времени на такие вульгарные занятия, как осмотр тела больного или хирургическую деятельность, никто из них не взялся бы лечить перелом кости. И разумеется, ни один практикующий доктор не счел бы достойным себя предпринять вскрытие тела умершего ради того, чтобы разгадать тайны тела живого.

Супруга практикующего врача, вследствие утонченности его занятий, имела право быть представленной к королевскому двору, подобно супруге, например, адвоката. В то время как спутница жизни хирурга, например Пола Гибсона, такого права не имела.

Доктор вынул из часового кармашка часы, бросил на них взгляд и, улыбнувшись, извинился.

– Боюсь, мне придется оставить вас, джентльмены. Меня ожидает один из пациентов, навестить этого престарелого больного мне необходимо до двух часов пополудни. Я отдам распоряжение слугам подать вам чаю, не возражаете?

– Благодарю, не стоит беспокоиться. – Лавджой быстро поднялся на ноги, – Если припомните еще какие-нибудь детали, которые вам покажутся интересными, не откажите в любезности связаться с полицейским отделением на Куин-сквер.

– Разумеется.

Доктор Ньюмен не стал вызывать служанку, вместо этого он направился к двери вместе с гостями. Когда они спускались по ступеням лестницы, старый гончий пес поднялся со своей подстилки и затрусил рядом с хозяином.

– Хотелось бы узнать вот еще что, – обратился к доктору Себастьян, прежде чем присоединиться к магистрату на ярко залитом солнцем дворе. – Когда Николаса обнаружили мертвым, у него во рту не нашли никакого постороннего предмета?

– Действительно нашли. – Доктор наклонился и потрепал собаку за уши, на его лице отразилось какое-то легкое беспокойство. – Не могу понять, как случилось, что я забыл указать на этот факт в своем рапорте. Этот предмет был похож… как бы выразиться, он был похож на звезду. Картонную звезду серебристого цвета.

ГЛАВА 23

Мир и покой надеялся обрести Себастьян, когда не торопясь прогуливался по церковному двору между могильными плитами. Собственно, он всегда ощущал мощный поток эмоций в подобных местах, где жизнь представала неторопливым шествием времени и чередой перемен. Мир, окрашенный грустью, быть может, но не насилием.

Старый вяз рос рядом с дверью южного трансепта собора Святого Андрея, древней громады, возведенной еще норманнами. Стоя у подножия дерева, Себастьян смотрел на аккуратно выкошенную траву церковного двора, редкие, поросшие мохом могильные камни, изъеденные временем серые памятники. Над ближним розовым кустом жужжали пчелы, и тот тихо ронял в траву густо-красные свои лепестки.

«Даже здесь не найти мира, – подумал вдруг Себастьян, – самый воздух мне кажется словно заряженным тревогой и неутоленным гневом».

Лавджой кашлянул, привлекая его внимание, и спросил:

– Труп Николаса, по-видимому, был найден на этой могильной плите, как вам кажется?

Себастьян обернулся и увидел, что магистрат стоит около небольшого надгробия рядом с тропинкой, протоптанной от домика священника к южной двери церкви. Себастьян подошел к нему и стал разглядывать простой каменный памятник – обтесанные глыбы серого гранита, примерно восемнадцати дюймов высотой, служили опорами для лежавшей на них потрескавшейся плоской плиты. Надпись, сделанная на ней когда-то, частью скрытая лишайником, частью поврежденная временем и непогодами, была почти неразличима.

– Наверное, на этой. – Он поднял голову. Отсюда его глазам открылась Хай-стрит, главная улица городка, небольшая городская площадь, подальше – арка моста, перекинутого над рекой. – Неподходящее место для совершения убийства, вам не кажется?

Лавджой согласно кивнул и продолжил:

– Как указал его преподобие, юноша не вернулся после рыбалки, на которую он отправился днем. Ближайшие участки леса и церковной земли, лежащие позади викариата, подверглись осмотру, но безрезультатно. Тело было обнаружено лишь на следующее утро на этом самом месте. Указанные обстоятельства дают основание предполагать, что юноша был убит, затем его тело перетащили в какое-то тайное укрытие, где оно подверглось надругательству, совершенному известным вам способом. После чего было доставлено сюда, где неизбежно должно было попасться на глаза отцу.

Себастьян покачал головой, давая понять о своем несогласии.

– Николасу Торнтону перерезали горло. Если бы это произошло на берегу ручья, люди, искавшие его вечером, непременно заметили бы следы крови. Но этого не случилось. Тот, кто убил юношу, совершил убийство в лесу.

Подозреваю, что там же было совершено и глумление над трупом.

– Конечно, вы правы. – Магистрат принялся шагать по двору, напряженно размышляя. – Я задаю себе вопрос, сколько еще убийств, возможно, было совершено, – пробормотал он будто про себя, – может, десяток, может, больше. Они могли случиться где угодно в Англии и даже за границей. Откуда нам знать? Об этом случае я узнал совершенно случайно.

– Я склоняюсь к мысли, что это было первым.

Лавджой резко обернулся и вопросительно взглянул на собеседника.

– Из чего вы это заключаете?

Себастьян прищурился, глядя на солнце.

– Вы знакомы с поэзией Джона Донна?^[119]

– Отчасти. Почему вы спрашиваете? Какое отношение имеет поэзия Джона Донна к происшедшему?

– Вспомните предметы, найденные во рту жертв.

– Не понимаю вас – Лавджой покачал головой.

– Они определенно приводят на ум цитату из одного его стихотворения. – Себастьян наклонился и принялся внимательно разглядывать травинки, росшие у надгробия. – «Песня о падающей звезде». Вы слыхали его?

– Нет, не припоминаю.

– Я не помню все стихотворение. Только его начало. Но слушайте:

– Боже милостивый! – пробормотал пораженно магистрат. – Убийца следует прямо за словами поэмы. Сначала звезда, затем страница из судового журнала, потом козье копыто. Только корень мандрагоры отсутствует. – Его губы раздвинулись в мрачной усмешке. – Из чего следует сделать вывод, что было еще одно убийство, которое имело место между апрелем и июнем. И оно остается нераскрытым.

Себастьян потянулся, нагнувшись, пробежал пальцами по неровной поверхности могильной плиты. После долгого молчания сказал:

– Возможно, вы правы. Но может быть и другое. Убийца, следуя своим собственным соображениям, пропустил эту строчку.

– Пропустил? По какой же причине, вы предполагаете, он мог это сделать?

– Понятия не имею, но думаю, что убийца в своих поступках ничего не делал без причины. – Отряхнув пальцы, он поднялся на ноги. – Предметы, оставленные им во рту жертв. Те различные способы, которыми он эти жертвы увечил. Положение, где они были найдены. Положение, которое он придал телам после смерти. Все это было глубоко продумано им. И для каждого из них у убийцы имелась особая причина. Поэтому, если мы надеемся остановить его, нам нужно докопаться до этой причины.

ГЛАВА 24

Приемы и балы в знатных особняках Мейфэр и других частях Уэст-Энда были недоступны для таких женщин, как Кэт Болейн, – для тех, кто на всеобщее обозрение представлял со сцены свои чары, для тех, чьи любовные связи были всем известны. Но Кэт была частой и желанной гостьей в салонах Блумсбери и Ричмонда, где предпочитали видеть не заносчивых аристократов или разбогатевших купцов, а радовались светлому разуму и острому языку. Где беседы не ограничивались бесконечным обсуждением лошадей, мод и охоты, а затрагивали темы искусства и философии, литературы и науки.

На следующий день после роковой беседы с Джарвисом Кэт входила в салон, где дочь генерала Хергаи, Аннабелл, устраивала приемы для немногих избранных. Мисс Херши была маленькой женщиной с бледным цветом лица, зелеными глазами и умом того склада, который, будь она мужчиной, непременно доставил бы ей лавры в любом из университетов.

Встретил Кэт легкий смех хозяйки и веселым тоном заданный вопрос:

– Мисс Болейн, вас, должно быть, сами боги прислали. Отчаянно требуется знаток Шекспира для разрешения одного спора. Умоляю, скажите, в «Венецианском купце» кто является отцом Джессики, Шейлок или Тубал?

Кэт окинула быстрым взглядом собравшихся. Круг их был разнообразен – от ученых мужей, как, например, Хамфри Дейви, до таких литературных знаменитостей, как мисс Агнесс Берри, или своенравного и блестящего таланта, но малоизвестного поэта, лорда Байрона. Того, кто ей был нужен, она не увидела.

– Шейлок, – ответила она рассеянно. – Тубал был его другом.

Аннабелл Херши шутливо вскинула ладони, будто сдаваясь:

– О, вы были правы, мисс Берри. В классной мне следовало учить шекспировские тексты получше.

Беседа скользнула к следующей теме – перестройке театра Друри-Лейн. Кэт оставалась, болтая с гостями, еще четверть часа и уже собралась было уходить, когда в гостиной появился Эйден О'Коннелл. Кэт послала ему приветливую улыбку и тут же отвернулась.

Несколькими минутами позже он подошел к ней. Худощавый, подвижный молодой человек лет около тридцати, чей обольстительный взгляд и ямочки на щеках, сопровождавшие улыбку, делали его неизменным любимцем дам, несмотря на то несчастное обстоятельство, что в семье он был младшим из сыновей.

– Любой из собравшихся здесь почувствовал бы себя в эмпиреях, обрати к нему такую любезную улыбку красивейшая из женщин Лондона. Чему обязан несравненной радостью?

– Тому, что, возможно, вы не так глупы, как о вас думают.

От удивления у О'Коннелла широко раскрылись глаза.

– Я разыгрываю роль глупца?

– И делаете это прекрасно. – Кэт наклонилась к нему и кокетливо улыбнулась. – Нам с вами необходимо встретиться. Наедине. Срочно.

Их взгляды скрестились, и то, что он прочел в ее глазах, заставило его мгновенно посерьезнеть.

– Где и когда?

– За мной следят. Приходите в мою театральную уборную после завтрашнего спектакля.

Он мгновение помолчал, обдумывая сказанное.

– Прекрасно. В таком случае до завтра.

Дав это обещание, он двинулся туда, где сэр Томас Лоуренс забавлял небольшую группу гостей рассказом о последних проделках его ручного попугая, отличавшегося свирепым нравом.

Кэт незаметно проводила ирландца взглядом. Ей пришло в голову, что, предупреждая Эйдена О'Коннелла, она подвергает себя нешуточному риску. Если ему станет известно, что она собирается выдать его Джарвису, он вполне может разделаться с нею. Но на этот риск ей придется пойти. Она не может раскрыть инкогнито этого наполеоновского агента, не предоставив ему предварительно возможности спастись бегством.

Сумеет ли она справиться с гневом Джарвиса, когда тот узнает, что пташка улетела? Проблема, решения которой Кэт пока не знала.

Неожиданно с северо-востока налетел ветер и нагнал на город кусачий холод Северного моря.

В спальне Кэт, с томиком стихов Джона Донна на коленях, Девлин грелся у камина, устроившись в плетеном кресле. Он листал страницу за страницей, когда Кэт подошла сзади и обвила руками его плечи.

– Что ты ищешь? – спросила она.

– Послушай.

И он начал читать:

– Мило, – сказала Кэт. – Кажется, мистер Донн не жаловал женщин.

По губам Девлина скользнула улыбка.

– Он был священнослужителем. И это обстоятельство могло добавить антипатии его чувствам.

Кэт пробежала пальцами по темным кудрявым волосам возлюбленного, почувствовала напряжение, владевшее им.

– Тот молодой человек из графства Кент, которого в апреле убили… – Кэт не стала договаривать.

– Был найден с картонной звездой во рту.

– Господи, кошмар какой! – в ужасе воскликнула она.

Обойдя кресло Девлина, Кэт присела на коврик, положила ладони ему на колени и запрокинула голову, чтобы видеть его лицо.

– Что это все может значить?

Себастьян закрыл книгу и отложил в сторону.

– Меня этот вопрос тоже интересует.

– Расскажи о том, что ты сегодня разузнал.

Он рассказал ей о событиях дня, стараясь говорить спокойным, размеренным тоном.

Когда Себастьян закончил, Кэт взглянула на него и сказала:

– «Мандрагору соблазни ты». У Донна эти слова составляют вторую строчку стиха. Почему убийца опустил ее, хотя так подробно следует всему сюжету?

– Лавджой считает, что имело место еще одно убийство. Оно могло произойти в период между апрелем и июнем, но каким-то образом осталось неизвестным.

– Ты с ним не согласен?

– Я не знаю, что и думать.

Кэт тихо сидела у ног Себастьяна, успокаивающими движениями лаская его. Затем отвернула голову к камину и задумчиво стала глядеть в огонь. Мысли ее устремились к несчастному сыну эйверского священника, строчки стиха скользили и скользили у нее в памяти. Затем она принялась думать о собственных проблемах, об угрозах Джарвиса, о предстоящей на следующий день встрече с О'Коннеллом.

Девлин погладил ее волосы, коснувшись рукой подбородка, приподнял лицо.

– Что с тобой? – тихо спросил он.

Издав смущенный смешок, Кэт покачала головой.

– Почему ты спрашиваешь?

– Я вижу, тебя что-то тревожит. И это «что-то» ты пытаешься утаить от меня.

Она накрыла его ладонь своею, подняла и прикоснулась губами к его пальцам. Голос ее звучал все так же беззаботно, улыбка оставалась сияющей.

– Ты хочешь сказать, что актриса из меня никудышная?

– Я хочу сказать, что знаю тебя достаточно хорошо.

– Уверен? – Она положила его ладонь себе на грудь. – Знаешь меня всю?

Его пальцы мягко сомкнулись, сквозь тонкий муслин платья она чувствовала его нежную ласку, видела всплеск желания в его глазах. Ее веки медленно опустились, голова стала клониться, дыхание вырывалось из полураскрывшихся губ быстрыми взволнованными вздохами.

Себастьян соскользнул с кресла, опустился на колени рядом с ней. Теплые губы прижались к ее шее. Пальцы отыскали завязки пояса под грудью, распустили их. Платье скользнуло с ее плеч, следом шемизетка, надетая под ним.

Ставший жадным рот припал к ее губам. Прильнув обнаженным телом к возлюбленному, Кэт усилием воли гнала от себя прочие мысли – только этот мужчина, эта любовь, этот поцелуй – и наконец полностью подчинилась моменту.

Позже, когда они обнаженные лежали в постели, Себастьян, лаская ее лицо, вдруг сказал:

– Выходи за меня, Кэт.

Боль наполнила ее сердце, боль сожалений о том желанном, что навсегда останется неисполнимым. Но она была актрисой и поэтому сумела обратить ее в улыбку. Только голос чуть дрогнул, когда она сказала:

– Ты же знаешь, я не могу стать твоей женой.

Он приподнялся на локте, и Кэт увидела, как светятся в потухающих сполохах огня в камине его странные глаза.

– Тетушка нашла для меня невесту. Некая леди Джулия. Не помню, как ее фамилия. – Он переплел свои пальцы с ее, продолжал говорить сделанной беззаботностью, но она знала, как важно для него это. – Если ты вправду любишь меня, то спасешь от матримониальных планов моих родственников. Согласись выйти за меня замуж, Кэт.

– Леди Джулия, или как ее там, будет для тебя более подходящей женой.

– Нет. Мне нужна только ты.

– Никогда. Я погублю твою жизнь.

Ее голос превратился в шепот. Себастьян обнял Кэт, погрузил лицо в ее волосы.

– Не погубишь, – прошептал он. Все следы беззаботности исчезли из его голоса. – Погубишь, если не станешь мне женой.

ГЛАВА 25

Среда, 18 сентября 1811 года

На следующее утро, в тот ранний час, когда Генри Лавджой едва успел расстаться с постелью, один из констеблей уже барабанил в его входную дверь.

– В чем дело, Бернард? – спросил его магистрат, ежась от напущенного вошедшим констеблем холода раннего утра.

– Помните, сэр, вы нам вчера рассказывали об одном происшествии? О том, которое считаете связанным со стишком про русалок и мандрагору какую-то?

Генри Лавджой почувствовал, как тяжесть глубокого беспокойства заворочалась у него в груди.

– Конечно, помню.

Рука Бернарда поскребла подбородок, поросший бородой.

– Сэр, в порту у доков обнаружено кое-что. Думаю, вам следовало бы на это посмотреть.

В тусклом предрассветном зареве лес мачт выступал над рекой, словно привидение, бесформенное и беспредметное. Магистрат засунул руки в карманы пальто и нахохлился, стараясь подавить дрожь. Туман клубился над водой, наступал на него со всех сторон, неся с собой промозглый холод, дыхание влаги, сильный запах пеньки, смолы, тухлой рыбы.

– Эй, вы там! Стойте, дальше нельзя. – Внушительного облика констебль проявился из тумана. – Никому не позволено сюда проходить. Приказ с Боу-стрит.

– Генри Лавджой, полицейский участок на Куин-сквер, – бросил магистрат.

Констебль посторонился. Лавджой зашагал по деревянному настилу дока, эхо его шагов гулко звучало в воздухе.

Впереди можно было уже различить небольшую группу людей, собравшихся возле старого пакгауза. Генри помедлил, стараясь подавить то отвратительное ощущение в горле, которое не давало ему дышать. Зрелище насильственной смерти всегда болезненно воспринималось им. Ему приходилось предварительно готовить себя к нему, и только самообладание помогало магистрату перенести вид человеческой плоти, изувеченной так, что она скорее напоминала разделанную на отбивные тушу.

При его приближении один из мужчин отделился от толпы и направился к нему. Грузный, с выпуклыми, водянистого цвета глазами и мясистыми влажными губами, Джеймс Рид был одним из трех служащих магистратов главного полицейского суда на Боу-стрит. Этот узколобый чиновник принадлежал к числу людей, которых отличали бешеное честолюбие и зависть.

– Мистер Лавджой, – начал он с напускной доброжелательностью, – вам совсем не обязательно находиться здесь, рискуя к тому ж заполучить простуду. Утро сегодня до крайности промозглое. Этого парня укокошили достаточно далеко от Куин-сквер.

Доки на Темзе располагались на территории, подпадавшей под юрисдикцию Боу-стрит, и коротенькая речь мистера Джеймса достаточно ясно показала магистрату, что в его присутствии здесь совсем нет необходимости, более того, оно даже нежелательно. Генри перевел взгляд с чиновника дальше, туда, где на землю падала тень здания склада.

– Я слышал, что во рту обнаруженной сегодня жертвы оказался корень мандрагоры.

Все деланое дружелюбие чиновника вмиг улетучилось.

– Ну так что из того? Вам эта деталь о многом говорит?

– О многом. Сегодняшнее происшествие может быть связано с недавними убийствами мистера Барклея Кармайкла и юного Доминика Стентона.

– Вы говорите о Потрошителе Пижонов? – Джеймс Рид хрипло рассмеялся. – Маловероятно. Этого никто не потрошил.

Генри на мгновение сконфузился, озадаченный.

– Тело жертвы не было изуродовано?

– Нет. Всего лишь пырнули в бок ножом… Ну и потом сунули ему в рот этот салат.

Генри взглядом обежал представшую картину. В свете наступающего дня теперь легко различались темные громады судов, стоявших на якорях вдоль русла реки. Он оторвал от них глаза и принудил себя смотреть на распростертую на земле у здания склада фигуру.

Убитый лежал навзничь, одна нога была неловко подвернута вбок, будто его оставили в том положении, в котором он упал. Плоть нигде не была срезана с тела. Никакого изъятия внутренностей. Горло его не было перерезано. Причина смерти совершенно ясна – удар ножом, нанесенный в бок. Только присутствие корня мандрагоры во рту жертвы могло бы связать это убийство с убийствами Торнтона, Кармайкла и Стентона. В таком случае почему способ, которым оно произведено, так сильно отличается от предыдущих?

Звук шагов Лавджоя гулко разнесся в воздухе. Тело жертвы никто не побеспокоился прикрыть, и теперь убитый человек лежал, уставив в небо мертвые глаза. Черты его лица после смерти смягчились.

Он был молод, как и предполагал магистрат, лет около двадцати. Красивый юноша с каштановыми волосами, правильными чертами загорелого, обветренного лица, принадлежавшего человеку, который проводит жизнь в море. На нем был мундир лейтенанта королевского флота, поблескивали аккуратно начищенные пуговицы и пряжки.

– Лейтенант флота его величества? – спросил магистрат.

– Да. Имя – Адриан Беллами, приписан к экипажу судна «Корнуолл». Не чета вашему сынку банкира или будущему пэру.

Едва заметную нотку издевки, прозвучавшую в этих словах, Лавджой предпочел проигнорировать.

– Как давно «Корнуолл» стоит в порту на якоре?

– Пришвартовался в ночь на понедельник, насколько мне известно. В конце нынешней недели намерен сниматься.

Лавджой нахмурился. Еще недели не прошло со дня убийства Доминика Стентона. Это означает, что интервал между двумя последними убийствами составил несколько дней, в то время как между предыдущими прошло несколько месяцев. Почему? О чем это может говорить?

– Вы разговаривали с капитаном судна? – спросил Лавджой.

– Разумеется. По его словам, парень отправился на берег, получив известие.

– От кого?

– От его семьи, кажется. По крайней мере, так он сообщил капитану, сказав, что намерен навестить близких в Гринвиче.

Джеймс Рид перевел глаза на лежавший на земле труп. На мгновение гримаса полного безразличия оставила его лицо, нервно завибрировал мускул на тяжелой челюсти.

– Недалеко же он ушел.

– Да, – медленно проговорил Генри. – Совсем недалеко.

ГЛАВА 26

Себастьян вошел в кабинет Генри Лавджоя на Куин-стрит, когда тот сидел за письменным столом и, опустив голову и нахмурив лоб, с лихорадочной быстротой покрывал записями страницы лежавшего перед ним блокнота.

– Я уже слышал о происшествии с лейтенантом Беллами, – объявил Себастьян, как только клерк оставил их наедине.

Магистрат снял очки, усталым жестом потер переносицу.

– Необъяснимое происшествие. Совершенно необъяснимое. На теле отсутствуют увечья и надругательства, подобные причиненным в предыдущих случаях. Смертельная рана нанесена в бок жертвы, а не в горло. Но в то же время присутствие корня мандрагоры во рту убитого со всей несомненностью указывает на связь с тремя недавними убийствами.

– У меня создалось такое же впечатление.

Магистрат взял в руки увесистый том и поднялся из-за стола.

– Когда я высказал это предположение, мистер Джеймс Рид позволил себе со мной не согласиться. Впоследствии я говорил с его коллегами, Аароном Грэхемом и сэром Уильямом, которым сообщил свое мнение о данном случае. Оба согласились со мной в том, что смерть Николаса Торнтона может быть связана с убийствами мистера Кармайкла и молодого Стентона. Но к моему замечанию о странном соответствии между происшедшим и стихотворением Джона Донна они отнеслись с известной долей скептицизма. Кроме того, как и мистер Джеймс Рид, они полагают, что несчастный случай в доках не имеет отношения к предыдущим трем убийствам.

Себастьян следил глазами за тем, как магистрат ставит книгу на полку застекленного шкафа у двери кабинета.

– Стало быть, расследование будет вести Боу-стрит.

– Да. Мое присутствие сочтено нежелательным, поскольку место, где был обнаружен труп, находится вне контролируемого мною участка.

Себастьян кивнул.

На Боу-стрит располагалось первое отделение полицейского уголовного суда, учрежденного в Лондоне в 1750 году. Магистратом был назначен Генри Филдинг, после отставки которого командование принял его брат, Джон. Деятельность обоих братьев по расследованию все увеличивавшегося числа преступлений в растущей столице протекала столь успешно, что к 1792 году было организованно уже полдюжины отделений, включая расположенное на Куин-стрит. Из них всех только первое распространяло власть на всю зону метрополии и территории, ближайшие к ней. «Гонцы старушки Боу-стрит», как называли сыщиков полицейского суда, были известны всей Англии.

– Мои полномочия ограничены подведомственной мне территорией, – продолжал Лавджой, возвращаясь к столу и усаживаясь. – Строго говоря, мне следовало доложить на Боу-стрит о нашей поездке в Кент.

– Что вы могли бы мне рассказать о происшествии в доках?

– Сверх того, что вам известно из газет, почти ничего. Молодой человек является сыном некоего капитана Эдварда Беллами из Гринвича.

– Отец также служил в королевском флоте?

– Нет. Отставной капитан торгового судна. – Тут магистрат минуту колебался, прежде чем продолжить. – Картина этого убийства резко отличается от известных вам случаев не только способом, которым был нанесен смертельный удар, и отсутствием следов надругательства над телом. Различие в другом. Труп Беллами был оставлен на месте преступления, у стены одного из пакгаузов на территории доков. Никакой бравады, никакой наглой демонстрации останков.

– Может быть, убийце не хватило времени, – предположил Себастьян.

Лавджой водрузил очки обратно на кончик носа.

– Возможно, вы правы, и наличие корня мандрагоры во рту убитого лейтенанта подтверждает ваше предположение. Убийца словно нарочно пропустил вторую строчку стиха, имея намерение вернуться к ней впоследствии. Но почему он так поступил?

– Потому что судно, на котором служил лейтенант Беллами, находилось в плавании. Намеченная жертва была временно недоступна.

Полицейский судья бросил на собеседника взгляд поверх стекол очков.

– Вы считаете, что убийца располагает своих жертв в каком-то подобии распорядка?

– Мне кажется это очевидным.

– «Спой с русалкой на Семик», – пробормотал Лавджой вполголоса.

– О чем вы?

– Следующая строчка стиха. «Спой с русалкой на Семик». Если он намерен придерживаться некоего порядка, в следующий раз речь пойдет о русалке.

Его собеседник тяжело вздохнул.

– На Боу-стрит в это ни за что не поверят.

ГЛАВА 27

Себастьянподверг свое отражение самому придирчивому осмотру. Затем, приблизив лицо вплотную к зеркалу, несколькими взмахами чуть присыпал волосы пеплом и расчесал их. Создалась убедительная видимость тронутой проседью шевелюры.

На нем было надето пальто, фасон которого бесповоротно вышел из моды, и грубые панталоны такого качества, что, увидь их тетушка Генриетта, с ней, несомненно, приключился бы апоплексический удар. Гардероб Себастьяна вообще отличался разнообразием, предметы, его составлявшие, вели свое происхождение как из дорогих магазинов на Бонд-стрит, так и из лавок старьевщиков на Роузмари-лейн. Особенность, отражавшая свойственный ему образ жизни: временами Себастьян пользовался преимуществами аристократического происхождения и финансового благополучия, а временами, в соответствии со своими целями, старался предстать совершенно другим персонажем.

В гардеробную бурно ворвался Том, а с ним и запах дождя, грозившего пролиться с самого утра.

– Я вам расскажу еще кое-чего про того капитана конной гвардии. Ну, Куэйла, за которым вы мне ходить велели. Я вызнал, что, кажись, жена грозилась уйти от него за то, что он гуляет. А так как бабки у нее, то он сейчас и торчит дома. Зуб дам, что он по уши в долгах.

Себастьян, засунув кинжал с тонким, но роковым лезвием в правый сапог, принялся сосредоточенно завязывать темный шейный платок.

– Приглядывай за ним при малейшей возможности. Нет сомнения, этот человек что-то скрывает. Только я не вполне уверен, что это имеет отношение к нынешнему делу.

Том некоторое время созерцал нереспектабельное одеяние хозяина, затем заинтересованно осведомился:

– Вы это для чего ради?

Себастьян заботливо поправил воротничок своей скромной сорочки, потом ответил:

– Гринвич. – И, отворачиваясь от зеркала, спросил: – Как ты относишься к возможности прокатиться на кораблике?

– Ух ты! – воскликнул Том в пароксизме восторга, когда небольшое суденышко скользило по Темзе мимо Тауэра и доков, легко оставляя позади тяжелые торговые корабли, сидевшие глубоко в воде под грузом сахара и табака, индиго и кофе. Их внушительные мачты лесом загораживали затянутое темными тучами небо.

Число пассажиров бота едва превышало десяток. Себастьян стоял, держась за поручни, влажный ветер обдавал брызгами его лицо, мешая наблюдать за тем, как грум скачет от одного борта к другому, перепрыгивает через сложенные на палубе тюки товаров и бухты свернутых канатов. Он про себя улыбнулся и спросил:

– Был когда-нибудь в Гринвиче?

Том отрицательно затряс головой и тут же удивленно вытаращил глаза, так как в этот момент их кораблик поравнялся с массивным контуром здания Индия-хаус, за которым громоздились доки и пакгаузы Вест-Индской торговой компании, раскинутые по всей территории Собачьего острова^[121].

– Если останется время, мы с тобой сходим в Куин-хаус. А если захочешь, и в Морскую академию.

– И даже в обсерваторию?

Себастьян расхохотался.

– Можно и туда.

Том прищурился и стал разглядывать хлопавшие под ветром ржаво-коричневые паруса. Судно шло под шпринтовой оснасткой, поднятый топсель казался маленьким по сравнению с огромными гротом и фоком^[122]. Плоское днище обеспечивало доступ в мелкие воды и Темзы, и узких извилистых ее притоков.

– Вам про этого капитана Эдварда Беллами чего наиважнейши? Ну, в смысле, чего мне про него разузнавать?

– Надеюсь, ты добудешь данные, которые подтвердят связь между гибелью его сына и смертями Кармайкла, Стентона и Торнтона.

Том скривился.

– И не похоже вовсе. То священники разные да банкиры. Еще и лорд в придачу.

– Ты бы очень удивился, узнав, какое множество нитей пронизывает насквозь все общество, связывает между собой самых разных людей, и женщин в том числе.

– Значит, мне и про жену капитанову поразнюхать? Если, конечно, он ею обзавелся.

Снова и снова на ум Себастьяну приходила строчка из стихотворения Джона Донна: «Враки! Верных женщин нет!» И тут в первый раз его посетила неожиданная мысль: до сих пор он совсем не уделял внимания матерям погибших юношей: недавно умершей жене его преподобия Торнтона; леди Стентон с ее категорическим требованием, чтоб сын вернулся вовремя, а теперь, по слухам, бедная женщина находится в таком тяжелом состоянии, что доктора держат ее на успокаивающих средствах; матери Барклея Кармайкла, дочери маркиза, которая печется о нуждах рабочих и ходатайствует перед мужем о сокращенном рабочем дне для детей на его фабриках и рудниках. Себастьян сосредоточил все силы своего ума на том, чтобы отыскать звено, связывающее отцов молодых жертв. Но нет ли такого между их матерями?

– Думаю, мысль неплохая, – пробормотал он про себя и вновь прислонился к поручню.

ГЛАВА 28

Капитан Эдвард Беллами обитал в приземистом доме с выбеленными стенами, темно-зелеными ставнями и сбегающими к реке обширными садами.

Напомнив себе о том, что манеры его должны соответствовать манерам мистера Саймона Тейлора с Боу-стрит, Себастьян деловито преодолел несколько ступенек и, оказавшись перед входом, бойко постучал дверным молотком. Служанка, девушка лет четырнадцати-пятнадцати, отворила дверь и залепетала было, что хозяина и хозяйки нет дома, но Себастьян, не дослушав, снял шляпу и высокомерно представился.

– Мистер Саймон Тейлор, полицейский суд города Лондона. Прошу доложить.

Молоденькая служанка охнула и умчалась в комнаты.

Капитан Беллами оказался мужчиной высокого – значительно выше шести футов – роста и, несмотря на то что возраст его, похоже, перевалил за шесть десятков лет, крепким. Жизнь, проведенная на море, избороздила глубокими морщинами его лицо, щедро покрыла волосы сединой, сделала кожу обветренной и грубой. Сейчас каждая его черта говорила о том безутешном горе, которое принесла этому сильному человеку смерть сына.

Он принял Себастьяна в просторной гостиной, окна которой смотрели на большой палисад и реку за ним. Рядом с капитаном сидела красивая миниатюрная женщина с оливкового цвета кожей, темными волосами и карими глазами, чье гладкое лицо было залито слезами. Первый взгляд на нее подсказал Себастьяну, что это, возможно, сестра, оплакивающая потерю брата, но капитан представил эту женщину как свою супругу.

– Мои извинения, только дела службы заставили меня вторгнуться к вам в такое время. – Себастьян низко склонился над ее рукой.

– Пожалушта, садитесь. – В голосе женщины явно звучал португальский акцент.

– Бренди? – вынимая пробку из графина, стоявшего на ближайшем столе, предложил хозяин. Голос его звучал хрипло.

– Благодарю, нет.

Себастьян присел на кушетку, обитую полосатым кремово-зеленым шелком, быстро обежал комнату глазами. Она была обставлена дорогой и красивой мебелью черного дерева. Застекленные буфеты переполняло все разнообразие морских трофеев: изделия из резного жадеита, которые изготовляют в Китае, и грациозные статуэтки из слоновой кости, и произведения стеклодувов с острова Мурано в венецианской лагуне. Морские путешествия явно принесли процветание семье капитана.

– Констебль, приходивший к нам утром, предупредил, что сегодня еще кто-то из ваших зайдет. – Капитан щедро отмерил бренди в собственный стакан. – Но я не ждал вас так скоро.

– В полицейском управлении чрезвычайно заинтересованы в скорейшем расследовании серии этих ужасных убийств.

Стакан хозяина замер на полдороге.

– Серии? О каких ужасных убийствах вы говорите?

– Я говорю о недавних убийствах Барклея Кармайкла и Доминика Стентона.

Долгий медленный глоток из стакана и последние краски румянца исчезают с лица капитана.

– Что заставляет вас считать смерть моего сына связанной с какими-то убийствами? Мой сын был убит в доках на территории порта. Что общего он имел с теми молодыми людьми? Над телами других жертв сотворили мерзкое надругательство.

– Тот, кто убил вашего сына, оставил у него во рту корень мандрагоры. Когда были убиты Доминик Стентон и мистер Кармайкл, мы обнаружили у них козье копыто и страницу из судового журнала. Некоторое время назад погиб еще один молодой человек, студент богословия из Кембриджа, его звали Николас Торнтон. Во рту юноши была найдена картонная звезда. Мы полагаем, что за всеми этими убийствами стоит одно и то же лицо.

Беллами одним глотком осушил стакан до дна и налил еще. Движения его потеряли уверенность.

– Слыхал я о том, что случилось с Кармайклом и Стентоном. Но ни про какого Торнтона не знаю. Когда это произошло?

– В апреле.

– Он тоже был изувечен, как те другие?

– Не совсем так. У этой жертвы были удалены внутренние органы.

– Боже мой! – одними губами прошептала миссис Беллами, поднося платок ко рту.

Себастьян повернулся к ней и сказал:

– Прошу прощения, мадам, за то, что приходится говорить о таких вещах в вашем присутствии.

– Я отказываюсь понимать, как подобное может случиться. – Пальцы женщины впились в платок. – Что это может значить?

– В одном из стихотворений английского поэта Джона Донна упоминаются именно эти предметы. Оно называется «Песня о падающей звезде». Вам не приходилось его читать?

– Знаю я это стихотворение, – оборвал его хозяин дома. Со стаканом в руке он стоял подле окна. – Но отказываюсь понимать, какое оно может иметь отношение к моему сыну.

– Вам не доводилось встречаться с сэром Хамфри Кармайклом или с Альфредом, лордом Стентоном?

– Нет.

– А с преподобным Уильямом Торнтоном?

Желваки на сжатых челюстях капитана заходили.

– Это кто еще?

– Приходский священник из Эйвери, графство Кент. Его сын был первой жертвой.

Беллами покачал головой.

– Нет. Понятия не имею, откуда бы Адриану знать кого-то из них. Он был совсем мальчишкой, когда ушел в свое первое плавание. Служил гардемарином на «Виктории». – Нотка отцовской гордости прозвучала в полном тяжкого горя голосе капитана. – Даже участвовал в Трафальгарском сражении, видел Нельсона.

– Насколько мне известно, корабль, на котором плавал ваш сын, вошел в лондонский порт на этой неделе?

– Точно. В понедельник.

– Вы с сыном виделись?

– Сразу же, как только судно встало на якорь. Адриан пригласил меня осмотреть его. «Корнуолл» получил в прошлом месяце кое-какие повреждения, когда схлестнулся с одним американским торговцем, пытавшимся нарушить блокаду. Потому-то они и зашли в порт.

– Вы посылали сыну письмо вчера вечером с просьбой приехать в Гринвич?

На лице капитана Беллами отразилось недоумение.

– Нет. Никакого письма я не посылал. А почему вы спрашиваете? Он что, получил что-то из дома?

– Как нам стало известно, да. Хотя само письмо найдено не было.

Капитан направился к столику, на котором стоял графин, и налил себе еще стакан бренди. Себастьян молча смотрел на него. Капитан шел с той цепкой осторожностью, которая иногда вырабатывается в походке человека, крепкого во хмелю, но время от времени подверженного тяжелому и сильному пьянству.

– Вы сами родом из Гринвича, капитан Беллами?

Тот отрицательно качнул головой и снова закупорил графин.

– Грейвзенд. Мой отец был морским капитаном. Как и дед.

– Что в таком случае заставило вас осесть в Гринвиче?

– Моя первая жена была из здешних мест.

– Мать Адриана?

– Да. Она умерла четырнадцать лет назад.

«По-видимому, как раз в то время юный Джеймс^[123] и поступил во флот», – подумал про себя Себастьян. Он взглянул на красавицу португалку, сидевшую спокойно и тихо, ее доверчивый взгляд был устремлен на мужа, и задал себе вопрос: «Не послужил ли новый брак капитана причиной, погнавшей его сына на морскую службу?»

– У вас имеются еще дети?

– Дочь, – тихо ответила миссис Беллами. Она тоже внимательно следила за походами мужа к графину. Тонкая морщинка прорезала ее лоб. – Дочь Франческа. Ей двенадцать лет.

– Вы ведь из Бразилии.

Себастьян приветливо смотрел на женщину, она ответила застенчивой улыбкой.

– Да. Откуда вы знаете?

– Я провел там некоторое время, когда служил в армии. – Он снова перевел взгляд на капитана. – Ваш корабль, мистер Беллами, смею предположить, совершал плавания в Южную Америку и Вест-Индию.

– Регулярные рейсы. Как и в Китай, Индию, Африку, Средиземное море. Мало есть на свете портов, которых я не повидал.

– Много времени проводили в Индии? – небрежно поинтересовался Себастьян.

Глаза капитана сузились, и, прежде чем ответить, он медленно сделал еще глоток.

– Бывал не раз. А почему вы спрашиваете?

– Последним рейсом корабль мужа как раз ходил в Индию, – сказала миссис Беллами.

Себастьян быстро повернулся к ней и спросил:

– Когда это было?

Женщина помедлила, чувствуя на себе пронзительный взгляд мужа. Когда она ответила, голос ее звучал едва слышно:

– Пять лет назад.

– Несчастье с сыном тяжело отразилось на нервах моей жены. – Капитан теперь стоял за спиной супруги, положив руку ей на плечо. – Могли бы мы продолжить нашу беседу в другой раз, мистер Тейлор? Вы не возражаете?

Стальной взгляд капитана был устремлен на Себастьяна, и тот ответил:

– Конечно. Кто-нибудь из наших с Боу-стрит свяжется с вами еще раз.

«И конечно, будет задавать совершенно другие вопросы», – подумал он, поднимаясь на ноги и направляясь к выходу.

– Всего наилучшего, миссис Беллами.

Та же молоденькая служанка проводила его к выходу, лицо ее хранило такое же несчастное выражение. Себастьян уже подходил к садовой калитке, когда неожиданно почувствовал, что за ним наблюдают. Он оглянулся и встретился с устремленным на него взглядом больших карих глаз девочки-подростка. Она умостилась на толстой ветви раскидистого дуба, росшего у ворот, смуглые, покрытые свежими ссадинами ноги виднелись из-под разорванного подола еще недавно аккуратного муслинового платьица.

– Тебя, наверное, зовут Франческа? – спросил Себастьян, подходя к дереву. Ему пришлось слегка запрокинуть голову, чтоб удобнее было разговаривать. – Здравствуй.

Минуту она пристально смотрела на него. В глазах ее, обведенных темными кругами, не было ни тени улыбки.

– Джилли сказала, что вы с Боу-стрит.

«Джилли, – решил он, – наверное, и есть та молоденькая служанка, что открывала дверь».

Себастьян отвесил церемонный поклон и представился:

– Да, я работаю в полиции. Мистер Тейлор, к вашим услугам, мисс Беллами.

Она чуточку нахмурилась.

– Откуда вы знаете, что я мисс Беллами?

– Я ведь детектив. Это моя работа – разузнавать такие вещи.

– А где тогда ваша дубинка?

– Я беру ее с собой, только когда выслеживаю преступника.

Девочка со всей серьезностью задумалась над этим объяснением, и, похоже, оно не показалось ей исчерпывающим.

– Что-то случилось с Адрианом?

Боль когтистой лапой сжала его сердце. «Оказывается, от девочки скрывают правду. Как можно было не рассказать ей о трагедии с братом?»

– Об этом тебе следует спросить у отца.

– Я знаю, это так. Корабль Адриана стоит в порту, а брата нет дома.

– Адриан всегда ночевал дома, когда корабль возвращался в Лондон?

Она кивнула.

– Он привозил мне разные подарки. – Она достала из-под воротничка платья серебряную цепочку с висевшим на ней брелоком в виде серебряной руки. Он встречал в Португалии такие поделки, это было изображение руки святой Фатимы^[124] – Вот что он привез мне когда-то из Северной Африки.

– А в этот раз он тебе что привез?

– Не знаю. Папа не взял меня с собой, когда ходил к нему.

– Но отец объяснил тебе, почему Адриан не пришел домой?

– Просто сказал, что он должен остаться на корабле.

– Не объяснил почему?

Девочка покачала головой, кудряшки разлетелись в разные стороны.

– Просто сказал, что так будет лучше.

Она быстро соскользнула с дерева и встала на землю перед ним – худенькие руки и ноги, большие карие глаза.

– Я видела, как миссис Клинтон принесла нам траурный венок. Адриан умер, да? Я догадалась. Знаю, он умер.

– Ты прибежала сюда и спряталась на дереве, потому что увидела этот венок?

Она кивнула.

– Мама думает, что я у себя в комнате.

– Мне кажется, тебе следует пойти к маме и поговорить с ней.

Глаза девочки вдруг наполнились слезами, и одна из них побежала по щеке. Потом еще одна, еще.

– А вы вправду из тех, кого называют «ищейки с Боу-стрит»?

– Нет.

– Но вы найдете того, кто убил Адриана?

– Откуда ты знаешь, что его кто-то убил?

– Знаю.

И Себастьян поверил ей. Он не сомневался, Франческа знает, что ее брата убили.

ГЛАВА 29

Этого человека он заметил сразу.

Незнакомец стоял на берегу, опираясь плечом на ствол каштана и повернув лицо так, что Себастьяну виден был только его профиль. Молодой, невысокого роста и среднего телосложения, одетый в длинный, оливкового цвета двубортный сюртук с широкими лацканами и пышными рукавами. Похоже, когда-то это изделие знавало лучшие времена и вышло из рук дорогого портного, но Себастьян подозревал, что оно, как и широкополая шляпа, и лоснящиеся кожаные панталоны мужчины, прошло через руки не одного торговца поношенной одеждой, прежде чем попало к нынешнему своему владельцу.

Себастьян вспомнил: этот тип уже попадался ему на глаза, он был среди немногих пассажиров того же судна, на котором Себастьян утром совершал поездку в Гринвич, но тогда он не обратил на него внимания.

Стараясь не подавать виду, что выделил незнакомца среди прохожих, Себастьян закрыл за собой калитку и, оказавшись на улице, направился в ту сторону, где виднелось несколько элегантных построек восемнадцатого века, составлявших центр Гринвича. Обладатель оливкового сюртука помедлил некоторое время, делая вид, что глубоко погружен в созерцание широкой ленты реки, затем оторвался от своего занятия и, сохраняя значительное расстояние между собой и Себастьяном, последовал за ним.

День выдался прохладным, ветер гнал по небу высокие белые облака. Себастьян шел через парк, разыскивая глазами своего грума. Оказалось, мальчишка торчит в толпе хохочущих детей, которых собрало представление уличных кукольников. Том заметил хозяина и, бросив последний взгляд на Панча и Джуди, побежал к нему, зажав локтем форейторскую шляпу.

– Иди рядом со мной, пока не доберемся вон до того пригорка, – приказал Себастьян. – У меня на хвосте повис один тип. Нет-нет, не оглядывайся, – резко предупредил он, когда голова грума инстинктивно дернулась.

– Кто он?

– Не знаю. Следит за мной от самого Лондона.

На вершине холма они остановились и стали рассматривать окрестности. Отсюда была хорошо заметна главная достопримечательность Гринвича, знаменитое белое здание Куин-хаус, за ним, ближе к берегу, виднелся внушительный силуэт старой Военно-морской школы, возведенной архитектором Кристофером Реном^[125]. Себастьян устремил глаза на запад, где щетинилась остриями шпилей и башен огромная неясная тень – Лондон.

Через некоторое время он спросил:

– Видишь этого типа сейчас?

– Ага.

– Раньше никогда не замечал его, когда пытался что-нибудь разнюхать в городе?

– Не-а.

– Тогда ладно. Удалось узнать что-нибудь интересное о капитане и его жене в ходе разведывательной акции?

– Это вы про чего? В каком ходе? – недоумевающе поднял брови Том.

– Разведывательной акции. Совершаемые пешком или верхом вылазки с целью получения данных.

– А-а, ясненько. Получил я, ну, как их, данные. Эта миссис Беллами не та, которая была матерью покойного лейтенанта. Нынешняя миссис – вторая жена капитана. А первая умерла от чахотки аж в тыща семьсот девяносто седьмом. В ее доме они сейчас и живут. Тут еще ее отец жил когда-то.

– И соседи подозревают новую миссис Беллами во всех на свете грехах, потому что она иностранка.

Том удивленно воззрился на хозяина.

– Откуда вы знаете?

– Счастливая догадка. А что еще о ней говорят?

– Не много, в общем, кроме как что капитан нескладно поженился.

– Они так считают, потому что она из Бразилии?

– Не, потому что она не умеет читать и писать.

– О? Весьма интересно.

– У них есть маленькая дочка. Зовут Франческа. Кажись, лейтенант очень любил сестричку, хоть она тоже иностранка. То есть наполовину иностранка.

– А что соседи рассказывают о самом юноше?

– Да говорят, что раньше, в детстве, был славным парнишкой. А потом они его редко видали, так как он ушел служить во флот.

– А капитан?

– Вроде чего-то в нем есть странное, хоть ничего такого никто и не говорит. Капитан в отставке уже лет пять или около того. В последнем плавании его судно разбилось и затонуло.

Себастьян почувствовал, что рассказ грума становится все более интересным.

– Затонуло? Что с ним случилось?

– В шторм попало. «Гармония» называлось, принадлежало Ост-Индской компании.

Том нетерпеливо переминался с ноги на ногу, то бросая украдкой взгляды на незнакомца, чей оливковый сюртук маячил теперь около ширм кукольника, то рассматривая двойную башню здания, в котором работал когда-то Фламстид^[126].

– А чего насчет этого оливкового?

– Ладно, пошли. Пускай идет за нами в обсерваторию, если ему так нравится.

Глаза мальчишки заблестели от волнения.

Они стали спускаться с холма, направляясь к зданию обсерватории, также сооруженному по проект архитектора Рена. Прищурившись, Себастьян старался получше рассмотреть громоотводы на западной стороне здания обсерватории.

– Младшая сестренка лейтенанта Адриана Беллами рассказала мне, что он, когда судно стояло в лондонском порту, обязательно навещал родных. Но не в этот раз. Капитан сам отправился на корабль, как только тот пришвартовался. Буду очень удивлен, если капитан не предупредил сына, чтобы тот не покидал корабля, потому что его жизни грозит опасность.

– Чего ж тогда он все-таки ушел? – спросил мальчишка.

– Кто-то прислал записку, что его ждут дома.

От волнения Том даже слегка подпрыгнул.

– Наверняка убийце надоело выслеживать своих джантменов по городу.

– Может быть, у него просто истекает время? – высказал предположение Себастьян.

И вот они снова на борту судна, готовящегося к обратному плаванию, на этот раз вверх по Темзе. Разгулявшийся ветер гнал по небу низкие зловещие тучи, поверхность реки бурлила белыми барашками, напоминая кипящий котел, волны наполняли воздух брызгами, и маленький восьмидесятифутовый бот, хоть и стоявший на обоих якорях и накрепко пришвартованный, швыряло то вверх, то вниз.

Том бегом взбежал по сходням и теперь счастливый скакал по палубе, без умолку болтая со шкипером и его помощником, что заставляло корабельного пса надсаживаться от беспокойного лая. Каждый раз, когда палуба то вставала над ним стеной, то тут же резко опрокидывалась обратно, мальчишка заходился хохотом. Себастьян прошел к носовому люку и встал там, обратив лицо навстречу ветру.

Незнакомец в оливковом сюртуке поднялся на борт одним из последних и сразу же отправился на корму, подняв воротник сюртука для защиты от порывов влажного ветра. Помощник шкипера отдал швартовы, бот оторвался от пирса, ветер наполнил паруса, оглушительные звуки хлопков полетели в серое хмурое небо. Незнакомец стоял, широко расставив ноги и крепко упираясь ими в дощатый настил палубы. Такая мера предохраняла от килевой качки и говорила о том, что Оливковый Сюртук провел на море немалую часть жизни.

Минут через десять в поведении Тома вдруг появилось несвойственное ему спокойствие, затем рот его стал кривиться, а лицо позеленело. Себастьян поспешил выудить своего грума из-за груженой корзины, под которой тот пытался найти убежище, и не повел, а скорее потащил мальчишку на нос судна.

– Дыши глубже. Сейчас тебе нужно побольше воздуха. Нет, на палубу не надо смотреть, смотри лучше на линию горизонта. Выбери определенную точку и не своди с нее глаз. Тогда увидишь, что, в общем, никакой разницы с ездой в хорошо подрессоренном экипаже нет.

– Сроду ни в одном экипаже не выдавал обед обратно, – пробурчал тот, вытирая рукавом рот.

Себастьян бросил внимательный взгляд на корму. Оливковый Сюртук оставался там, внимание его демонстративно было обращено на стройный торговый корабль Ост-Индской компании, медленно скользивший мимо них по реке.

– Нам еще долго? – жалобно спросил Том.

Себастьян ободряюще потрепал его по плечу.

– Недолго. Шверцы^[127] дают боту хорошую скорость при попутном ветре, вот только осадка у нас что-то велика. Видно, шкипер взял лишнего груза.

Том простонал.

Несколько раз необходимость «выдать обед» вынуждала мальчишку перевешиваться через борт, но он не жаловался, а лицо его выражало все ту же смышленость. Наконец судно поравнялось с лондонской пристанью. В воздухе раздался свист разматывающихся концов, хриплый просоленный голос шкипера, выкрикивающего приказы, скрип спускаемых сходней.

– Можно мне поскорее сойти на берег? – спросил Том.

Себастьян глянул на его пепельного цвета щеки и кивнул.

– Иди первым. Я останусь позади и буду наблюдать за нашим Оливковым Сюртуком. Поосторожнее на сходнях. Доски могут быть скользкими.

Том кивнул и, неуверенно переставляя ноги, направился к трапу.

Себастьян отошел в сторонку и остановился, пропуская вперед других пассажиров. Краем глаза он заметил, что соглядатай в оливковом делает то же самое, мало-помалу подбираясь к нему сзади. Тогда Себастьян шагнул вперед и ступил на трап. Но не успел он сделать и двух шагов, как вдруг почувствовал, что чья-то грубая рука хватает его за плечо.

– У него ножик! – раздался отчаянный крик Тома с берега.

Себастьян мгновенно присел, уперся в доски коленом, затем резко обернулся, схватил протянутую к нему руку незнакомца и сильно дернул. Тот зашатался, теряя равновесие, ноги его заскользили по мокрым доскам, зажатый в кулаке нож выпал и со стуком ударился о настил.

Себастьян выпустил его руку и сделал выпад вбок. На одно незабываемое мгновение их взгляды скрестились.

Серые глаза незнакомца расширились, от мгновенно мелькнувшей догадки в них хлынул ужас, руки пытавшегося удержать равновесие человека беспорядочно замахали в воздухе. Себастьян бросился к нему, но было поздно. Незнакомец тяжело рухнул в воду, угодив прямо в тот узкий промежуток, который темнел между стеной пристани и корпусом судна.

В ту же секунду в воздухе раздался резкий хлопок паруса, заскрипели снасти. Налетевший порыв ветра швырнул легкое судно на каменную стенку мола. Голова незнакомца вынырнула на поверхность, в вытаращенных глазах появилось выражение безумия; молотя руками по воде, он пытался спастись из ловушки. Но в это мгновение черный корпус бота навис над ним и с отвратительным скрежещущим «хрр!» расплющил о деревянную обшивку. От этого удара содрогнулся причал. И прервался отчаянный крик.

– Че-ерт! – помертвевшими губами едва слышно простонал Том.

ГЛАВА 30

– Совершенно ясно, твои расспросы заставили кого-то страшно занервничать, – проворчал Пол Гибсон, откидываясь на спинку стула.

– Куда яснее, – криво усмехнувшись, подтвердил Себастьян. – Вопрос в том, кого именно?

Вдвоем они сидели в одной из кофеен на Молл, широкой аллее, ограничивающей с севера Сент-Джеймсский парк. Туман, подобно холодному влажному покрывалу, снова накрыл город, словно говоря его обитателям, что погожие летние деньки, когда улицы купались в благодатном солнечном сиянии, закончились.

Его собеседник задумался, глаза его не отрываясь следили за парком, поднимавшимся над чашкой.

– Ты уверен, что убийство в порту, совершенное сегодня утром, имеет отношение к предыдущим трагедиям? Портовые доки всегда являлись опасной зоной.

– Когда это портовый хулиган, пусть даже ставший убийцей, стал запихивать в рот своей жертвы какую-то чертову мандрагору, вместо того чтобы ограбить убитого? Он не тронул ни часов лейтенанта, ни его кошелька.

– Тут ты прав. Но способ совершения убийства резко отличен от других. Тело жертвы не было обескровлено, все внутренние органы остались невредимы.

Себастьян, словно внезапно о чем-то вспомнив, подался к собеседнику и спросил:

– Ты говорил с врачом, делавшим вскрытие тела лейтенанта Беллами?

Удовлетворение мелькнуло в глазах Гибсона.

– Я так и думал, что тебе это будет интересно.

– Ну и?..

– Хирург, выполнявший эту процедуру, не обнаружил ничего, кроме ножевого ранения. Ну и корня мандрагоры во рту убитого, конечно.

Себастьян нахмурился.

– Возможно, у убийцы просто не хватило времени. На остальные жертвы – Торнтона, Кармайкла, Стентона – была устроена засада, после нападения их сначала куда-то увезли и лишь потом убили. Возможно, Адриан Беллами пытался оказать сопротивление нападавшему и тому ничего не оставалось, как прикончить его. Поскольку доки – место довольно людное, убийца не имел времени на манипуляции с телом жертвы. Он успел только сунуть ему в рот мандрагору и скрыться.

Заслышав звуки мерного военного шага, Себастьян оглянулся. Сквозь стекло большого окна кофейни видно было, как отряд завербованных во флот новобранцев марширует по мостовой, направляясь к порту и морской жизни во флоте его величества. Их строй плотно окружали вербовщики, не давая никому скрыться, запястья новобранцев были скованы наручниками, словно у преступников. Возраст их колебался от пятнадцати до пятидесяти лет, но лицо каждого одинаково выражало неприкрытый страх.

– Бедолаги, – пробормотал Гибсон, следуя взглядом за удалявшимся отрядом. – Когда вижу такую картину, не могу не вспомнить строчку из гимна «Правь, Британия». Ну, ты знаешь, о какой я говорю: «Никогда, никогда, никогда англичане не будут рабами».

Себастьян хмыкнул и поперхнулся глотком кофе. Когда Гибсон вновь заговорил, лицо его приняло сосредоточенное выражение.

– То стихотворение Джона Донна, о котором ты мне говорил… Герой его посвятил свою жизнь путешествиям. Может быть, последняя жертва, лейтенант Беллами, и будет разгадкой происшедшего.

Себастьян покачал головой.

– Этот парень практически жил на корабле с тех пор, как стал взрослым. Какого рода контакты могли связывать его с остальными жертвами? Нет, думаю, ответ надо искать во взаимоотношениях их отцов. А может быть, матерей.

– Неверность женщины?

– Или женщин.

Гибсон задумался, медленно водя пальцем по краю чашки. Затем продолжил:

– Говоришь, что и преподобный Торнтон, и сэр Хамфри Кармайкл, и капитан Беллами бывали в Индии. А был ли там лорд Стентон?

– Пока не знаю. Но мне очевидно, что все они о чем-то умалчивают. И по крайней мере один из них готов пойти на убийство ради того, чтобы я не доискался правды.

– Каким чудовищем нужно быть, чтобы ради сокрытия тайны подвергнуть собственного сына такой ужасной опасности?

– Самым обычным человеком, по моему мнению. Гибсон поднял глаза к окну. Вечерело, аллея перед ними постепенно опустела, сумерки разливались по ее безлюдному пространству.

– Что за ужасную тайну может скрывать такой человек? – Одним глотком он осушил последние капли кофе, остававшиеся в чашке. – Поистине, тайну страшную.

Себастьян не торопясь шел по Молл, направляясь к Куин-сквер, когда внезапно с ним поравнялся и замедлил ход элегантный конный экипаж. Подняв глаза, он увидел, что из окошка кареты на него смотрит Чарльз, лорд Джарвис. Себастьян отвернулся и продолжил идти тем же неторопливым шагом.

– Милорд! – услышал он голос спрыгнувшего с запяток лакея. – Виконт Девлин! Лорд Джарвис хотел бы сказать вам несколько слов.

Себастьян, продолжая идти тем же шагом, небрежно ответил:

– Передайте лорду Джарвису, что меня не интересуют эти несколько слов.

И свернул за угол. Экипаж последовал за ним, послышавшееся затем дребезжание подсказало ему, что стекло в окне кареты опустили. Голос лорда Джарвиса звучал негромко, но Себастьян прекрасно слышал все, что тот говорил, несмотря на шум проезжающих экипажей и цоканье лошадиных копыт.

– Мне известно о вашем визите в Гринвич. О том, что мистер Генри Лавджой просил вашего содействия в раскрытии этой серии убийств. А также о том, что, поскольку сам он отстранен от ведения дела, забота о поимке убийцы возложена на вас.

– Так что же?

Себастьян оборотился и взглянул в лицо Джарвиса. Тот мрачно осклабился.

– У меня есть сведения, которые могут представлять для вас определенный интерес.

ГЛАВА 31

Собеседники взирали друг на друга с разных концов элегантного кабинета в особняке на Беркли-сквер, принадлежавшем лорду Джарвису.

– Не понимаю, – начал разговор Себастьян, – не понимаю, что вас могло заинтересовать в этом деле?

Пальцы сановника медленно потянули из кармана золотую эмалевую табакерку.

– Садитесь.

– Благодарю. Итак, что вас могло заинтересовать в этом деле?

Пальцы ловко откинули крышку и нырнули внутрь.

– Я пригласил вас к себе, потому что меня беспокоит вопрос безопасности моей дочери Геро.

– Мисс Джарвис? – изумленно переспросил Себастьян. Такого ответа он не ожидал. – Но какое отношение она может иметь к происходящему?

Джарвис поднес щепотку табаку к одной ноздре и чихнул.

– У меня когда-то был сын. Дэвид. Годом младше Геро. – Табакерка убрана обратно в карман. Джарвис отряхнул пальцы. – Дэвид был довольно странным ребенком. Очень, я бы сказал, мечтательным. В восемь лет он вдруг объявил нам, что хочет стать поэтом. А к десяти уже твердо решил, что предпочитает жизнь художника.

Себастьян смотрел на кривящийся рот своего собеседника, его сузившиеся глаза, продолжая хранить молчание. Ему было слишком хорошо известно, что значит быть сыном, разочаровавшим ожидания отца, не оправдавшим его смелых надежд.

– Несколько лет мой сын провел в Оксфорде, – продолжал между тем Джарвис, – но занятия в университете его не интересовали. Шесть лет назад я отослал его к младшему брату моей супруги, Сиднею Спенсеру. Полк Сиднея стоял тогда в Индии, и мне казалось, что как путешествие, так и жизнь среди военных могут пойти Дэвиду на пользу. Сделают его более, так сказать, мужественным.

Себастьян сидел, подавшись вперед, теперь он ловил каждое слово собеседника.

– И?

– Тамошний климат оказался вреден Дэвиду. Он и ребенком был болезнен, хоть, по моему мнению, к этому его привело слишком нежное воспитание, данное матерью и бабушкой. – Челюсти Джарвиса сердито сжались. – Спустя восемь месяцев Спенсер решился отправить его обратно домой.

Себастьяну показалось, что теперь он знает, куда клонит его собеседник.

– Позвольте мне продолжить. Корабль, на котором Дэвид совершал обратное путешествие, назывался «Гармония», его капитаном был Эдвард Беллами.

– Верно. Сначала плавание протекало благополучно, но через три дня после того, как они оставили Кейптаун, судно было застигнуто бешеным штормом, который продолжался не один день. Паруса были разорваны в клочья, корабль лишился мачт, шпангоуты вырваны, судно дало течь. Все, кто был на борту, понимали, что корабль гибнет. Капитан приказал покинуть судно, но почти все шлюпки были потеряны в шторме. Когда стало ясно, что на всех оставшихся в живых места не хватит, команда подняла мятеж.

– И захватила уцелевшую шлюпку?

Джарвис молча кивнул, затем продолжил свой рассказ:

– Не только. Покидая корабль, они увезли с собой почти весь провиант и запасы воды. Капитан, офицеры и пассажиры были обречены на смерть.

– Что же случилось дальше?

Джарвис подошел к потухшему камину, облокотился на каминную полку. После недолгого молчания он сказал:

– Корабль не затонул. Капитан и офицеры умудрились соорудить новую мачту и натянуть парус. Но все было бесполезно. На море царил полный штиль.

– Надолго ли несчастным хватило запасов пищи и питья?

– Ненадолго. Они были обречены на смерть, но за день-два до верной гибели пришло спасение. На них наткнулся флотский фрегат, корабль королевского английского флота «Соверен».

– И ваш сын?..

Джарвис отвернулся и уставился взглядом на темную решетку камина.

– К несчастью, когда разразился бунт, Дэвид получил ранение. Он скончался за несколько часов до появления фрегата.

Себастьян не сводил глаз с лица говорившего, горе, написанное на нем, было подлинным, но с этим человеком видимость почти всегда оказывалась обманчива.

– Я полагаю, что связь между смертью вашего сына и убийством Адриана Беллами вполне возможна. Но какое отношение гибель Дэвида может иметь к происшедшему с Домиником Стентоном, Барклеем Кармайклом и Николасом Торнтоном?

Джарвис поднял голову.

– Не знаю ничего про Торнтона, но пассажирами «Гармонии» были также лорд Стентон и сэр Хамфри Кармайкл.

Себастьян нахмурился. Когда он спросил капитана Беллами, знакомы ли ему эти имена, тот отвечал отрицательно.

– Вы уверены?

– Разумеется, я полностью в этом уверен. Оба они давали показания на суде над мятежниками.

– Взбунтовавшаяся команда была поймана?

– Бунтовщиков судили и повесили. Это событие имело место четыре года назад. Судебный процесс произвел в те дни своего рода сенсацию.

Себастьян задумчиво прищурился, вспоминая. В то время он служил в армии и находился на континенте.

– Что дает вам основания опасаться за мисс Джарвис? Вас не было на несчастном корабле, там был лишь наш сын.

– Погибли не капитан Беллами, не сэр Хамфри и не лорд Стентон. Погибли их сыновья. Сыновей у Дэвида, разумеется, не было, но у него осталась сестра.

Из-за окна донесся резкий крик уличного ремесленника: «Чиню стулья! Чиню стулья!» Себастьян поморщился.

– Откуда вы узнали о моем участии в расследовании?

– Узнал, – прозвучал лаконичный ответ.

Себастьян оборотился к двери, собираясь уходить.

– В таком случае могу предложить вам нанять сыщиков и поручить им охрану дочери. Доброго вам дня, милорд.

Он ожидал, что Джарвис не позволит ему уйти, задержит. Но когда этого не последовало, Себастьян догадался: лорд рассказал все, что намеревался, и теперь ему самому предстоит решить, использовать полученную информацию или нет.

Себастьян покидал особняк, когда в вестибюле ему повстречалась мисс Джарвис. Высокая фигура, гладко зачесанные каштановые волосы, прямой взгляд серых глаз и отцовский ястребиный профиль.

«Если есть на свете женщина, вполне способная сама о себе позаботиться, – всегда считал Себастьян, – то это именно грозная дочь мистера Джарвиса».

– Святые небеса, – воскликнула она, приостанавливаясь от удивления, – вы-то тут каким образом? – Чуть наклонила голову и с подчеркнутым изумлением стала разглядывать Себастьяна. – Странно, но ни ружья в руках, ни ножа за поясом.

Когда он впервые увидел ее здесь, в особняке отца, у него действительно был в руках пистолет, приставив который к голове девушки он ее похитил.

Сейчас же, улыбнувшись, Себастьян продемонстрировал пустые ладони и сказал:

– Вы их просто не видите.

Улыбка его не встретила ответной. Сердитые умные глаза смотрели серьезно.

– Что все-таки вы у нас делали?

– Спросите вашего отца.

– Непременно, так и сделаю. – Она направилась к двери в кабинет, затем замедлила шаги и оглянулась, бросив через плечо: – Ах да! Будьте любезны, воздержитесь от похищения нашей горничной, когда будете выходить.

ГЛАВА 32

Несколько последних лет Генри Лавджой обитал в небольшом аккуратном кирпичном доме, расположенном на Расселл-сквер. Место вполне приличное, но далеко не фешенебельное, и это обстоятельство устраивало магистрата как нельзя лучше. Когда-то Лавджой был средней руки торговцем, но смерть сначала жены, а потом и единственной дочери внесла изменения в его жизнь. Духовное откровение, испытанное им, сначала обратило его к реформистской церкви, а затем привело к решению посвятить остаток жизни служению обществу.

Сейчас он читал, сидя на своем любимом месте в гостиной у камина и для тепла укрыв ноги пледом. Камин не топился, Генри Лавджой запрещал разводить огонь в нем ранее первого октября или позднее тридцать первого марта, какая бы погода на улице ни стояла. Изрядно замерзнув, он как раз собирался встать и позвонить, чтобы подали чашку горячего чая, когда услышал, что во входную дверь стучат. Затем из холла послышались голоса.

Домоправительница, служившая у магистрата, приоткрыла дверь гостиной.

– К вам посетитель, мистер Генри. Виконт Девлин. Вы примете его?

– Господи, конечно же. – Генри откинул плед. – Немедленно пригласите его в гостиную, миссис Маккой. И принесите нам чаю, будьте добры.

В дверях возник лорд Девлин, на нем были панталоны из оленьей кожи, нарядный шелковый жилет от дорогого портного и строгий темно-синий сюртук.

– М-да-а… – протянул Генри. – Вижу, вы расстались с маскарадом ищейки с Боу-стрит.

Странные желтые глаза виконта сверкнули усмешкой.

– А вы получили известие от мистера Рида, я вижу?

– Как и от сэра Уильяма. Прошу садиться, милорд.

– Они все еще не рискуют опереться на стихи Джона Донна, для того чтобы продвинуться в расследовании? – спросил Девлин, усаживаясь на ближайший стул.

– Чтобы продвинуться в расследовании, Боу-стрит сейчас и на проповедь архиепископа Кентерберийского рискнула бы опереться. Оказывается, этим делом заинтересовался лорд Джарвис. Весьма заинтересовался.

– А… Я только что имел с ним весьма интересную беседу.

– С самим лордом Джарвисом?

Себастьян кивнул.

– Как оказалось, четыре года назад его сын покинул Индию на борту некоего судна Название корабля «Гармония», капитан Эдвард Беллами. Среди прочих пассажиров числились сэр Хамфри Кармайкл и лорд Стентон.

– Господи помилуй! – Генри изумленно выпрямился в кресле. – Но я прекрасно помню случай с «Гармонией». Это дело попало в газеты.

Виконт промолчал. В комнату вошла миссис Маккой и стала сервировать стол. На нем появились поднос с чайником и чашками, блюдо с ломтиками кекса. Лорд Девлин подождал, пока чай был разлит и домоправительница удалилась, а затем в нескольких словах изложил суть своей беседы с Джарвисом.

– Я тогда отсутствовал в Англии, – закончил он. – Но вы говорите, что помните тот случай?

– О, прекрасно помню. Это было сенсацией дня.

Генриотставил чай нетронутым и, поднявшись с кресла, взволнованно принялся мерить шагами комнату. Зловещая картина вставала в его воображении, он пытался прогнать ее, но связь между происшедшими убийствами и трагическими событиями на борту «Гармонии» казалась такой явной, что ею было нелегко пренебречь.

Наконец, обернувшись к виконту, он заговорил:

– Вы, конечно, догадываетесь, какой вывод можно сделать отсюда? Эти искалеченные, обескровленные трупы… – Голос его пресекся.

Девлин поднял голову, их взгляды встретились.

– Нашим соотечественникам и прежде случалось прибегать к каннибализму перед лицом голодной смерти.

Генри в замешательстве потянул из кармана носовой платок, закашлялся, погрузив нос в белоснежные складки.

– Не могу заставить себя поверить, что подобное могло произойти, когда пассажиры и офицеры захваченного штилем судна…

– В подобный исход трудно поверить, но он не исключен, – возразил Девлин, поняв, что его собеседник не собирается продолжать фразу. – Среди мореплавателей существует неписаный закон, что запрет каннибализма может быть отменен в случае, если эта мера может спасти от голодной смерти оставшихся в живых. Вспомните о судьбе судна «Пегги», о плоте с «Медузы». Выжившим даже случалось признаваться в том, что ими было совершено. В некоторых других случаях над ними витали только подозрения.

– Жертвами, как правило, становились те из путников, которые так или иначе должны были погибнуть первыми. Я прав, предполагая это?

– Правы. Но при отсутствии такого выбора судьбу мог решить жребий или добрая воля одного из несчастных. Только я как-то не могу представить, чтобы сэр Хамфри или лорд Стентон, написав на бумажках свои имена и сложив листки в шляпу, стали покорно ожидать страшной участи превратиться в обед для своих попутчиков.

– Я тоже не могу, – согласился Лавджой.

– Что наводит на подозрение о более авторитарном способе выбора жертвы. Нам необходимо выяснить, кто были остальные пассажиры этого судна, узнать фамилии его владельцев и груз, который оно перевозило.

– Записи об этом, безусловно, имеются в Министерстве торговли, – сказал Генри.

Девлин отставил чашку и поднялся на ноги.

– Отлично. Когда ознакомитесь с ними, будьте добры, дайте мне знать о полученных результатах.

– Вы об одном забываете, ваша милость. Боу-стрит предпочла сама заняться этим делом.

Девлин усмехнулся и направился было к выходу, но в дверях помедлил:

– Еще одно. В Королевском конногвардейском полку служит некий капитан по имени Питер Куэйл. Я знавал его во время военных действий на континенте и помню, с каким дьявольским удовольствием этот человек подвергал пыткам и мучительству пленных. Пока мне не удается установить связь между ним и этим делом, но вы могли бы поручить кому-либо из констеблей разузнать, где капитан Куэйл находился в те ночи, когда были совершены покушения. Доброй вам ночи, Генри.

Лавджой вспомнил о неприятных переговорах, состоявшихся у него тем утром с магистратами главного полицейского суда, и тяжело вздохнул.

Поздно вечером Кэт сидела в одиночестве в театральной гримерной. Освещенное горящими свечами, из зеркала на нее смотрело ее собственное лицо, но каким же оно было бледным и взволнованным! Запах апельсинов, жирного грима, эля все еще плотно висел в воздухе, но в здании театра стояла глубокая тишина. Представление давно окончилось.

Эйден О'Коннелл не пришел.

Дрожащей рукой она повернула ключик в замке гардероба и встала. Еще два дня. Остается всего два дня, а решение проблемы от нее дальше, чем когда-либо раньше.

Той ночью Себастьяну снились искалеченные тела, искромсанная плоть, недавно виденные им трупы, освежеванные, словно мясные туши. Эти картины мешались в его мозгу с более давними, с той бесконечной вакханалией кровопролития, что творилась на полях сражений в Европе.

Очнувшись, он потянулся, чтобы обнять Кэт, но рука нащупала лишь холодную пустоту постели. Окончательно проснувшись, он понял, что находится у себя дома.

С гулко бьющимся сердцем он сел на кровати, затем поднялся и подошел к окну, чтобы раздвинуть шторы. О, как ему необходимо сейчас обнять ее!

Слабый свет луны бросал гротескные тени на мостовую. Себастьян собирался встретить Кэт после представления и увезти из театра, но она отказалась, сославшись на то, что чувствует себя не очень хорошо. Она и вправду выглядела нездоровой, щеки побледнели и осунулись, веки над глазами припухли. Но по тому, как старательно она избегала его взгляда, он сразу догадался, что Кэт лжет. Другой, быть может, стал бы ревновать, преисполнился подозрений, но Себастьян чувствовал лишь глубокую и несомненную уверенность в том, что стоит на пороге какого-то страшного события.

Он не понимает Кэт, это очевидно. Она поставлена в трудное положение, но по какой-то причине – пока он не мог понять по какой – не может довериться ему. Вероятно и другое. Кэт, может, и хотела обратиться к нему с просьбой о помощи, но последние дни он был так занят этой страшной чередой убийств, думал только о том, как бы ее прекратить. И бедная Кэт, наверное, решила, что у него не найдется времени для нее.

Себастьян понял, что ничего не знает наверняка, и этот вывод ему самому показался ужасным.

ГЛАВА 33

Четверг, 19 сентября 1811 года

Себастьян помедлил, стараясь не покидать сумрака темных аркад старого подворья. Его взгляд не отрывался от дамы, стоявшей в дальнем конце двора подле стола и раскладывавшей по чашкам овсяную кашу.

Бедные и голодные со всего Лондона торопливо спешили мимо него, их иссохшие фигуры прятались под рваными обносками, лица выражали лишь горе и безнадежность. Вонь немытых тел, болезней и бродящей рядом смерти смешивалась в воздухе с влажным земляным запахом, идущим от старых монастырских стен.

Когда-то, еще до того, как жадный взгляд короля Генриха VIII привлекли богатства, принадлежащие церкви, эти стены огораживали клойстер^[128] большого конвента. Сейчас от них остались лишь развалины, а само подворье служило пунктом раздачи милостыни, одним из огромной, но, увы, недостаточной сети благотворительных учреждений, целью которых было облегчить страдания все множащейся лондонской бедноты.

Молодая девушка, державшая на руках младенца, бросила на Себастьяна любопытный взгляд, но он по-прежнему не сводил глаз с дамы, стоявшей у стола. Эту немолодую женщину, на вид ей было около пятидесяти, звали леди Кармайкл. Высокая, поразительно худощавая, с лицом не менее исхудалым и печальным, чем лица окружавших ее мужчин и женщин, жадно сжимавших скрюченными пальцами дымящиеся миски с едой. Грубый черный передник повязан поверх выходного платья, хоть и изящного, но того же мрачного цвета, ибо женщина эта носила глубокий траур. Из-под черной скромной шляпки выбивались темные волосы, обильно тронутые сединой.

Себастьян видал немало женщин, посвятивших себя делам милосердия, и многим из них эта деятельность давала счастливую возможность упиваться сознанием своей доброты и удовлетворенной совести. Но леди Кармайкл была другой. Она работала с тем спокойным самоотречением, которое напомнило ему монахинь, встреченных им когда-то на Иберийском полуострове и в Италии. Не менее щедро, чем порциями съестного, наделяя бедняков добрым словом, она тем не менее не казалась чересчур уж добренькой или снисходительной. В этой женщине наряду со спокойным самообладанием заметна была твердость, и это свойство отмечало ее как человека сильного и решительного.

Себастьян медлил, наблюдая за ней, пока вся каша не была роздана и очередь голодных бедняков не иссякла. Только тогда он направился к женщине.

– Леди Кармайкл?

Она обернулась и внимательно взглянула на него. Он почувствовал, что она заметила его присутствие еще раньше, когда он стоял в тени сумрачной аркады.

– Слушаю вас.

Себастьян, здороваясь, коснулся пальцами края шляпы.

– Меня зовут лорд Девлин. Могу я побеседовать с вами, миледи?

Помня, какое впечатление его титул произвел на сэра Хамфри Кармайкла, он чуть выделил его тоном, рассчитывая на подобную реакцию. Некоторое время она смотрела на него тем же ровным взглядом, затем сказала:

– Вы хотите говорить о моем сыне.

И это не было вопросом.

– Да.

Она набрала побольше воздуха в грудь, ноздри слегка раздулись при этом, коротко кивнула.

– Хорошо.

Жестом она попросила помощницу продолжить раздачу съестного, а сама повернулась к Себастьяну и отошла вместе с ним в сторону.

– Отчего вы посвятили себя этому делу, милорд? Что заставляет богатого и знатного молодого человека заниматься расследованием криминальных происшествий? Извращенное любопытство? Высокомерие? Или элементарная скука?

– В действительности я занялся этим делом только по просьбе моего друга.

Она бросила на него косой взгляд, приподняв вопросительно бровь.

– Мистера Генри Лавджоя, – ответил он на немой вопрос.

– А, понимаю. Но, насколько мне известно, когда расследованием занялись на Боу-стрит, вы не устранились. Вам не кажется это излишней смелостью?

Неожиданно для самого себя Себастьян улыбнулся.

– Думаю, в вашем предположении есть известная доля истины. Но не более того.

– Что же еще? Только не говорите о своих упованиях на торжество справедливости. В нашем мире ее не много, и вам это прекрасно известно.

– Возможно. Но если в моих силах положить конец тому кошмару, что творился последнее время, он будет положен.

Опять недоверчиво приподнятая бровь.

– И многое в ваших силах?

– Я сделаю все, что смогу.

На лице, обращенном к нему в профиль, мелькнуло подобие мягкой улыбки и быстро увяло.

– Вам уже удалось что-либо, милорд?

– Думаю, да. – Он внимательно изучал тонкие черты. – Позвольте узнать, вам не довелось сопровождать сэра Хамфри в его путешествии в Индию пять лет назад?

– В Индию? – Она с такой стремительностью обернулась к нему, что ее темные юбки взлетели. – Какое отношение к смерти моего сына может иметь Индия?

– Сэр Хамфри и лорд Стентон были пассажирами на судне «Гармония», капитаном на котором служил Эдвард Беллами.

Он видел, как в быстром вдохе приоткрылись губы.

– Вы видите связь между убийством Доминика Стентона и моего сына? Судно «Гармония»?

– Не забудьте того, что произошло с Адрианом Беллами в ночь на среду.

Она испуганно прижала пальцы к губам.

– Вы говорите о том молодом лейтенанте, которого убили около доков? О сыне капитана Беллами?

– Да.

– Но его тело не… – Договорить она не смогла.

– Да, этого не было. Тем не менее во всех этих случаях я вижу нечто общее. Итак, вы были в числе пассажиров судна «Гармония»?

Она покачала головой.

– Нет. Мне случалось сопровождать мужа в его путешествиях, но не в тот раз, слава богу. – Женщина стала быстрыми шагами мерить старый двор, мягкие подошвы ботинок тихо шуршали по вымостившим его камням. – Вам довелось слышать, что с ними случилось?

– Да.

– Сэр Хамфри несколько месяцев после возвращения не мог оправиться от перенесенных страданий. Он был положительно болен, думаю, он и до сих пор не вполне пришел в себя.

– Вам известны имена других пассажиров на судне, кроме вашего мужа и лорда Стентона?

Она на минуту задумалась, морщинка прорезала ее гладкий лоб, затем покачала головой.

– Нет. Там было еще шесть-семь человек, но их имен я не знаю.

– Не было ли среди них священника?

– Да-да, вы правы, одним из пассажиров был именно священник. Какой-то миссионер с женой возвращался после нескольких лет пребывания в Индии. Я запомнила это потому, что на него сэр Хамфри особенно досадовал. – Ее вопрошающий взгляд обратился к Себастьяну. – А почему вы спрашиваете?

– В Кенте, в апреле нынешнего года, произошло убийство. Был убит молодой человек, сын преподобного Уильяма Торнтона.

– А его преподобие тоже путешествовал на судне «Гармония»?

– Еще не могу сказать, но подозреваю, что это так. Мне совершенно точно известно, что он и его жена провели несколько лет в Индии.

Некоторое время они молчали, эхо их шагов наполняло своды старых стен. Наконец леди Кармайкл нарушила молчание:

– Просто бессмыслица какая-то. Почему кому-то пришло на ум убивать детей пассажиров судна «Гармония»?

– Кто-то жаждет мести, я полагаю.

– Мести? Но за что?

Себастьян встретил ее взгляд спокойно, но казалось, воздух между ними искрится и потрескивает непроизнесенными словами. Отчаявшиеся, познавшие муки пожиравшего их голода, пассажиры судна «Гармония» могли хранить тайну своих страданий пять долгих лет, но ничто не могло спасти этих людей от обвинений, рождавшихся при виде изуродованных тел их собственных сыновей.

Глаза женщины в ужасе расширились, она судорожно затрясла головой, чтобы прогнать страшную догадку, рот ее искривился, словно в попытке подавить подступающую к горлу желчь.

– Нет! О нет! Вы ошибаетесь. Ничего подобного не могло произойти.

– Вы так уверены?

Ее голос завибрировал, переполненный чувством.

– Мой муж может показаться жестоким человеком, лорд Девлин. Его блестящему уму незнакома жалость, во всяком случае, когда этого требуют интересы дела. Но только тогда. И он никогда, вы слышите, никогда не совершил бы поступка, в котором вы его подозреваете. Вы ошибаетесь.

Себастьян отвернулся. Пока длился их разговор, подворье монастыря, только что кишевшее многолюдной толпой, опустело.

– Почти каждый из нас считает себя неспособным на подобное зло, – тихо заговорил он. – Но будучи поставленным перед страшным выбором – смерть или попытка спастись той дорогой ценой, о которой мы с вами говорим, – думаю, что число выбравших смерть оказалось бы до удивления малым.

– Вы ошибаетесь, – повторила она.

Но не подняла глаз, и Себастьян догадался, что скорее эти слова были тщетной попыткой убедить самоё себя.

ГЛАВА 34

Кэт расположилась у себя дома, где, сидя в будуаре за нарядным рабочим бюро, сочиняла краткое, но многозначительное послание Эйдену О'Коннеллу, когда из холла внизу послышался низкий голос Себастьяна. Не слушая, что ответила ему ее горничная, Элспет, Кэт торопливо убрала листок, встала и обернулась как раз в ту минуту, когда он появился в дверях.

Одетый в костюм для верховой езды – лосины оленьей кожи и высокие сапоги, – он принес с собой острый запах свежего сентябрьского утра. Наградив ее быстрым поцелуем, Себастьян предложил:

– Одевайся, и поедем кататься в парк. Вдвоем. Кэт мгновением дольше задержала возлюбленного в объятиях, затем рассмеялась:

– Но я не одета.

– Так переоденься.

Его пальцы пробежали по ее щеке, выражение лица внезапно стало серьезным.

– Мы почти не виделись последние дни. И когда я прихожу, мне кажется, что в тебе появляется… появляется какая-то натянутость.

Острая потребность сказать ему правду охватила Кэт, горячая и неотступная. Но как бы ни боялась она Джарвиса, еще больше страшилась она того, что увидит в глазах Девлина не любовь, а ненависть. Поэтому промолчала. Но желание признаться не оставило ее, сменившись болью.

Кэт на секунду прижалась губами к его рту, а уже через мгновение смогла изобразить на лице улыбку.

– Пятнадцать минут, и я буду готова.

– Так долго? – с деланым ужасом переспросил Себастьян и наградил ее шлепком.

Получасом позже, когда они бедро к бедру скакали верхом по городским улицам, он рассказывал Кэт о капитане Беллами, его красавице жене, уроженке Бразилии, и дочке по имени Франческа. С болью в сердце она слушала о покушении на жизнь своего возлюбленного и о печальном конце незнакомца в водах Темзы. Завершающим был рассказ о встрече Себастьяна и Чарльза, лорда Джарвиса, накануне вечером и беседе между ними.

Все это она выслушала в молчании.

– И ты поверил ему? – спросила она, когда Девлин закончил свой рассказ.

Себастьян бросил на Кэт недоумевающий взгляд, чуть нахмурился.

– Мистер Лавджой проверяет списки пассажиров. Но могу сказать, да, я ему поверил. Ибо в таком случае все сходится. Я вполне допускаю мысль о том, что даже Джарвис может иногда сказать правду.

У нее в горле что-то некрасиво пискнуло.

– Сказать правду, не имея на то скрытых мотивов? Ни за что на свете.

Они миновали ворота парка и теперь в молчании скакали по тропинке. Кэт чувствовала на себе пристальный взгляд Себастьяна, и это смущало ее. Она могла ввести в заблуждение толпу лондонских зрителей, но не этого человека.

– Почему бы тебе не рассказать мне о том, что с тобой случилось?

Она хотела расхохотаться и тем избавиться от необходимости отвечать на вопрос, но знала, что с Себастьяном такая уловка не пройдет. Стараясь не опускать глаз под его взглядом, Кэт с трудом выговорила:

– Прости. Я не могу об этом говорить.

Еще некоторое время он не сводил с нее глаз, черты лица исказило беспокойство, но расспросов больше не последовало.

Кэт отвернулась, и ее взгляд упал на маленького человечка в котелке и очках, торопливо направлявшегося в их сторону. Увидев, что она заметила его, он замахал рукой, словно привлекая внимание.

Девлин натянул поводья и спрыгнул с лошади.

– Доброе утро, милорд, – поздоровался Генри Лавджой, подходя. Обернувшись к Кэт, он приветствовал ее неловким поклоном. – Мисс Болейн, рад вас видеть, примите мои извинения за то, что прервал вашу прогулку. Ваш грум, милорд, сообщил мне, что вас можно найти в парке. Думаю, вам будут небезынтересны сведения, которые я получил в Министерстве торговли.

– Слушаю.

– Оказывается, все записи, касавшиеся катастрофы с «Гармонией», утеряны. Клерк уверяет меня, что они могли затеряться, случайно оказавшись в другой папке, и обещает их непременно разыскать. Но этот факт уже сам по себе любопытен. Весьма любопытен.

До слуха Кэт донеслось приглушенное проклятие.

– Вы считаете, кто-то мог похитить записи? – спросила она.

– Ни в коем случае. – С этими словами магистрат извлек из кармана сюртука скомканный лист бумаги. – Но мне все-таки удалось раздобыть имена владельцев как самого судна, так и перевозимого в том рейсе груза.

– Что было на борту? – спросил Девлин, беря бумаги.

– Чай. В попытке предотвратить мятеж, капитан Беллами был вынужден дать команде разрешение выбросить весь груз за борт, чтобы удержать судно на плаву. Владелец карго – некий мистер Уэсли Олдфилд – оказался полностью разорен. Сейчас он помещен в долговую яму, сидит в Маршелси.

– Довольно любопытно.

Девлин внимательно читал бумаги, которые держал в руке. Затем криво усмехнулся.

– Что там? – спросила Кэт, наблюдавшая за ним. Девлин протянул бумагу ей.

– Имя владельца судна. Им был Расселл Йейтс.

Генри Лавджой кашлянул и осведомился:

– Вы знакомы с этим человеком?

– Мистер Йейтс – личность, широко известная в Уэст-Энде, – объяснила ему Кэт. – Когда-то ему довелось быть даже пиратом.

– Как «пиратом»? Вы не шутите?

– Да, настоящим пиратом, – продолжала она, улыбаясь. – Младший сын одной знатной семьи из Восточной Англии, он еще мальчиком сбежал в море. А годы спустя вернулся богатым человеком. Носит в ухе золотое кольцо и позволяет себе вполне пиратские выражения, свет притворяется шокированным, но его терпят, поскольку… О, он все-таки Йейтс и прирожденный джентльмен. К тому же забавен и очень, очень богат.

Лицо магистрата приняло озабоченное выражение.

– Вы полагаете, он мог иметь отношение к этим убийствам?

– Йейтс? – Брови Кэт изумленно взлетели вверх. – Лично я полагаю, что он может вести себя как совершенный дикарь, если ему придет это на ум. Но хладнокровно убить четырех юношей за проступки их отцов? Нет, не думаю, что он способен на это.

– Так что же все-таки случилось с судном? – вмешался Девлин. – Вам об этом известно?

Магистрат утвердительно кивнул.

– Согласно тем сведениям, которые мне удалось получить, на «Соверене» попытались подлечить поврежденный корабль и, поставив паруса, привести его в Лондон, но это не удалось. «Гармония» окончательно затонула, когда встретила шторм вблизи берегов Лиссабона.

– Следовательно, мистеру Йейтсу пришлось примириться с потерей.

– Кажется, так, – кивнул маленький магистрат, – хотя корабль мог быть застрахован. Я собираюсь нынче навестить редакции нескольких городских газет, ознакомиться задним числом с публикациями по этому поводу.

– Я считал, вас отстранили от дела? – улыбнувшись, спросил Девлин.

Редкий проблеск веселья мелькнул в обычно серьезных глазах чиновника.

– Так и есть.

ГЛАВА 35

Оставив в конюшне любимца вороного, Себастьян пересел в двуколку и погнал лошадей в Саутворк. Когда под колесами экипажа перестала громыхать старая брусчатка Лондонского моста, он оказался на южном берегу Темзы. Солнце пригревало, его лучи играли на сверкающей золотом глади реки, но улицы, окружавшие Маршелси, хранили сумрак и промозглую сырость, а воздух был наполнен чадом гниющих отбросов, падали и отчаяния.

– Уэсли Олдфилд, – сказал Себастьян, вкладывая для убедительности монету в трясущуюся руку старика, которого он встретил у высоких тюремных ворот. – Где мне найти его?

– Потрудитесь подняться по лестнице наверх. Последняя дверь по правую руку.

Речь старика звучала, к удивлению, вполне культурно.

– Благодарю.

Прижав к носу платок и стараясь дышать неглубоко, Себастьян взобрался по шумной, вонючей, в пятнах мочи лестнице и пошел вдоль холодного коридора. Вдруг его слуха коснулись звуки скрипки, ее печальный мелодичный напев доносился из-за ободранной двери в конце прохода. Когда Себастьян постучал, звуки мгновенно стихли.

– Кто там? – послышался сдавленный испуганный голос.

– Виконт Девлин.

Дверь рывком распахнулась, и он увидел жалкого вида субъекта. Насколько удалось выяснить Себастьяну, возраст Уэсли Олдфилда едва перевалил за тридцать пять, но человек, который сейчас стоял перед ним, казался много, много старше. Его неопрятные длинные волосы выглядели совершенно седыми, рот был приоткрыт, а запавшие щеки, изможденность лица говорили о болезнях. Ссутулившись, он стоял у двери, одной рукой держась за притолоку, словно боясь упасть, а в другой бережно держа старенькую скрипку. На Себастьяна смотрели водянистые блекло-голубые глаза.

– Мы с вами знакомы?

– Мистер Уэсли Олдфилд? – уточнил Себастьян. Мужчина сконфуженным жестом пробежал рукой по щетине на подбородке.

– Да, это я.

– Можно войти?

Олдфилд на мгновение заколебался, затем, шагнув назад, отвесил любезный поклон.

– Входите. Приношу нижайшие извинения за более чем скромную остановку моей обители.

Себастьян очутился в тесной, с низким потолком клетушке. Крохотный темный очаг, одинокое окно забрано решеткой. Камера казалась такой же жалкой, как ее обитатель. В ней стояло зловоние от давно не мытого тела, человеческих экскрементов и того медленно надвигающегося сумасшествия, которое может внести внезапное несчастье в прежде полную надежд жизнь.

Олдфилд, неловко ступая, стал убирать пачки бумаг и книг с протертого сиденья когда-то роскошного кресла.

– Пожалуйста, садитесь. Нынче визитеры у меня редки, и, боюсь, манеры мои стали нелюбезны. Могу предложить вам бренди? – Он потянулся за бутылкой, стоявшей откупоренной на шатком столе, затем пробормотал: – Ох ты господи, я же его допил вчера вечером.

И, продолжая бесцельно глядеть на пустую бутылку, жалобно поцокал языком.

– Благодарю, я не испытываю жажды.

Внимательно приглядываясь к стоящему перед ним узнику, Себастьян отчетливо понимал, что Олдфилд не может иметь отношения к происшедшим убийствам. Вряд ли этот человек даже в состоянии припомнить что-либо существенное о последнем, ставшем роковым плавании «Гармонии».

– Вы не сын ли графа Гендона, милорд? – спросил Олдфилд, поворачиваясь и укладывая скрипку в футляр. Вид он принял едва ли не почтительный.

– Вы знакомы с моим батюшкой?

– Знаком. – Теперь вид его стал увереннее, взгляд почти осмысленным. – Почему решили навестить меня?

– Мне необходимо побеседовать с вами о «Гармонии».

Реакция его собеседника на это откровенное заявление была довольно неожиданной. Несчастное плавание «Гармонии» разорило этого человека, но, услышав название судна, он оживился и, присев на краешек кровати, с живым интересом спросил:

– А-а, вы тоже заметили?

– Что именно?

– Последовательность этих странных событий. Сначала сын преподобного Торнтона…

– Вы говорите о Николасе Торнтоне?

– Ну конечно, о ком же еще. Сначала Торнтон, потом Кармайкл и Стентон. Теперь Беллами. Кто-то вышел на охоту за их сыновьями.

Себастьян смотрел в измученные, почти сумасшедшие глаза заключенного.

– Вам известно почему?

– Почему? Нет, точно я этого не знаю. Но когда думаешь о том, как именно погибли эти молодые люди, как страшно изувечены их тела, в голову приходят самые разные мысли. – Он осекся и исподтишка бросил на Себастьяна осторожный взгляд. – Вы поэтому ко мне явились? Решили, должно быть, что я причастен к этим убийствам?

– Как можно, вас ведь держат в заключении, – возразил Себастьян.

Зловещая усмешка искривила губы Олдфилда.

– Это так. Но иногда нам разрешается выходить из Маршелси.

– Только в дневные часы. Кармайкл же, как и Стентон, и Беллами, был убит ночью. Вы же ночью находитесь под замком.

Выражение лица его собеседника изменилось, следы усмешки растаяли, но ненадолго. Оно тут же просветлело опять.

– Но я мог бы нанять убийцу.

– Вы, насколько мне известно, банкрот.

– Увы, это так. – Печальный вздох. – К тому же у меня нет повода убивать этих юношей.

Себастьян выразительно обвел взглядом камеру, окружающую обстановку.

– Нет?

Олдфилд снова поцокал языком, покачал головой.

– Это команда потребовала, чтобы мой груз был выброшен за борт. Иначе, как они считали, корабль пойдет ко дну.

Себастьян хотел было напомнить собеседнику, что в конечном итоге именно так и случилось, но решил этого не делать.

– Разорение настигло меня из-за матросов этой «Гармонии», – прошипел Олдфилд, ноздри его раздулись, губы зло кривились при каждом слове. – Отвратительные, невежественные свиньи. Паникеры. Бросить несчастный корабль так, как они это сделали! Забрали с собой всю еду и воду, обрекли остальных на верную смерть. Я бы сам с наслаждением разорвал их проклятые Богом трупы, но… – Он оборвал себя, голос и черты лица снова приобрели прежний вид. – Но все они уже мертвы.

– Мертвы?

– Именно. Большая часть экипажа погибла от рук дикарей, когда их шлюпку прибило к западному берегу Африки. Те немногие, кому удалось спастись, были подобраны судном королевского флота и доставлены в Лондон. Где их и повесили.

– Вы присутствовали на суде?

Взгляд Олдфилда, устремленный на него, сейчас выражал жгучую насмешку.

– А вы как думали? Каждую минуту. Я не пропустил ни одного заседания суда, ни одной казни. Один из матросов, кажется его имя было Паркер, под конец совсем потерял мужество. Кричал, вырывался из рук, ему уже веревку на шею накинули, а он продолжал бороться. Проклинал всех, кто дал против него показания. Клялся, что все они лгут.

– Лгут? – Себастьян настороженно выпрямился.

Олдфилд пожал плечами:

– Подробностей не помню, меня это не касалось, – Он задумчиво потер за ухом и продолжил: – Но помню, что у этого человека был брат, докер в порту. Он тоже присутствовал на суде и при казни. Говорил, что своими глазами видел, как мерзавцы заплатили за то, чтобы его брата приговорили к смерти.

– Видел своими глазами? Какие мерзавцы заплатили?

– Ну как какие? Те, кто давал показания на суде, конечно.

– Кто это?

Олдфилд медленно улыбнулся:

– Беллами. Стентон. Кармайкл. – Но тут улыбка угасла, и лицо его приняло сконфуженное выражение. – Но не Торнтон. По крайней мере, насколько мне известно, последнего там не было.

– Кто еще был?

Себастьян спросил, но увидел, что его собеседник отвернулся к окну. Последовало молчание.

Себастьян повторил вопрос громче. Затем еще раз:

– Кто еще был на суде?

Олдфилд повернулся, его взгляд устремился прямо на Себастьяна. Водянистые глаза расширились, и он медленно переспросил:

– На каком суде?

Неподалеку от здания Маршелси Том прогуливал гнедых взад и вперед по аллее.

– Разузнали чего? – спросил он, когда Себастьян прыгнул в двуколку.

– Толком нет. К сожалению, разум мистера Олдфилда сильно пострадал от случившегося с ним несчастья. – Он стал разбирать поводья. – От тебя требуется разыскать одного человека. Докер, фамилия Паркер. Его брата, он служил на «Гармонии», повесили четыре года назад за мятеж.

Том прошел мимо лошадей к задку экипажа, рука его машинально поправляла форейторскую шляпу.

– Думаете, это он кокнул всех тех?

– Вполне вероятно. Но вполне может быть, что его существование – всего лишь плод воображения мистера Олдфилда.

Себастьян неторопливо размышлял. После того, что он узнал, было совершенно необходимо еще раз встретиться с Кармайклом и Стентоном. Однако эта встреча может оказаться ошибкой. Говорить с ними сейчас, когда ему еще не все известно о последнем плавании «Гармонии», пока рано.

Но нанести визит в Кент его преподобию мистеру Торнтону пора.

ГЛАВА 36

Возвратившись домой после верховой прогулки в Гайд-парке с Девлином, Кэт разорвала неоконченную записку Эйдену О'Коннеллу и сожгла обрывки.

Ей пришло в голову, что вступать в письменные сношения – насколько осторожно послания ни были бы составлены – довольно неосмотрительно. Слишком велика опасность того, что любое из писем может попасть в руки людей Джарвиса.

Остается двадцать четыре часа. Сердито захлопнув крышку бюро, она стала переодеваться. Соломенного цвета лен, гофрированный корсаж – такое платье она выбрала для прогулки, твердо решив разыскать ирландца лично.

Тайный соглядатай французов, ирландец О’Коннелл, продолжал оставаться недосягаемым для Кэт. Но, смешавшись с толпой хорошо одетых зрителей, криками подбадривавших свои любимые команды, которые участвовали в последней летней регате на Темзе, она увидела неподалеку от себя Расселла Йейтса, бывшего пирата и злосчастного владельца погибшей «Гармонии».

Для женщины, обладавшей актерским даром Кэт Болейн, было нетрудно, оказавшись рядом, вовлечь его в увлекательную беседу. Йейтс представлял собой импозантную фигуру крупного сложения и высокого роста, с широкими плечами и прямой осанкой, тщательно поддерживаемой в спортивных залах у Джексона и Анджело. Одетый в светло-желтые панталоны, полосатый жилет и темно-синий сюртук, он тем не менее со своим ястребиным носом, продубленной солнцем кожей и немного длинноватыми темными волосами сохранял облик настоящего пирата.

– Видел вас прошлым вечером в Ковент-Гардене. – Золото серьги ярко блеснуло, когда он склонился над рукой актрисы. – Строптивая Катарина у вас получилась превосходно. Но не только она. Царственная Клеопатра, несравненная Джульетта.

Кэт обворожительно улыбнулась.

– Мы готовим к постановке «Отелло». И представьте, когда я стала читать роль, я почему-то подумала о вас. Ведь это вы, кажется, были владельцем судна, потерпевшего крушение и утонувшего? «Мелодия», кажется? Или «Согласие»? Что-то в этом роде.

Йейтс взял стакан с подноса маячившего рядом с его локтем слуги и сделал неторопливый глоток.

– «Гармония». Исключительно неудачное название, учитывая печальную судьбу моей посудины.

– Вы слышали, говорят, последние убийства у нас в Лондоне как-то связаны с несчастьем, происшедшим с вашим судном?

– Нет, ничего такого не слышал. Но не удивлюсь подобным разговорам. Чертов корабль. Откровенно говоря, я даже рад, что он пошел ко дну около Португалии. После такой истории мне было бы не набрать на него команду, а что еще с ним делать?

Холодный бриз набежал с реки, и Кэт придержала рукой соломенную шляпку.

– Но корабль был застрахован, полагаю?

Йейтс расхохотался.

– О, разумеется. Я верю в страхование в отличие от Уэсли Олдфилда, бедняги.

– Олдфилд?

– На борту «Гармонии» был огромный груз его чая, и весь он пропал. Третий случай с ним за несколько месяцев. Боюсь, малый тронулся мозгами от расстройства. Да, обстановка в Маршелси никому не пойдет на пользу.

Толпа зрителей разразилась громкими криками. Кэт обернулась и взглянула на ярко блистающую под солнцем поверхность реки. На лодке, идущей первой, команда изо всех сил работала веслами, чтобы сохранить преимущество.

– Этот бедолага тоже плыл на «Гармонии»?

– Олдфилд? Нет.

Она искоса взглянула на собеседника:

– А вы?

Медленная улыбка поползла по лицу пирата.

– У меня складывается нешуточная уверенность, что этот разговор со мной вы затеяли с одной-единственной целью – как можно больше узнать о «Гармонии».

– Как вы проницательны. – Такая же улыбка, только кокетливая, в ответ.

Он рассмеялся, но сразу вернулся к серьезному тону.

– По-видимому, эта тема интересует вас из-за Девлина. Я слышал о том, что он участвует в расследовании происшедших убийств. Должен признать, сначала я и не подумал о возможной связи между моей «Гармонией» и случаями с Кармайклом и Стентоном. Но позже, когда был обнаружен труп сына капитана Беллами…

Кэт внимательно посмотрела на красивое смуглое лицо.

– У вас есть сыновья, мистер Йейтс?

– Нет. Благодарение Богу, при данных обстоятельствах. – Затем шутливо прижал руку к сердцу и испустил горестный вздох. – Ни одной из женщин до сих пор не удалось похитить мое сердце.

Она вежливо рассмеялась, как того требовала ситуация, и продолжала расспрашивать:

– Кто-нибудь еще погиб во время того несчастного плавания, кроме сына лорда Джарвиса, Дэвида?

– Позвольте, позвольте, надо припомнить. – Йейтс устремил на реку задумчивый взгляд. – Двое или трое из команды погибли во время шторма, кажется. Остальные либо под копьями африканских дикарей, либо на виселице. Вот и все. Корабельный журнал пропал вместе с судном, так что никаких документов не сохранилось.

– Никто из пассажиров не пострадал?

Он покачал головой.

– Их и было-то не много. Кроме Кармайкла и Стентона разве что полдюжины. Нет-нет, их имен мне не вспомнить, – добавил он, увидев, что она собирается задать вопрос – Дорогая мисс Болейн, если надумаете оставить сцену, мой совет – непременно предложите свои услуги на Боу-стрит. У вас прирожденный дар вести допросы.

– Насколько мне известно, женщин туда не берут.

– Тем самым еще раз расписываясь в собственной глупости. Однажды мне довелось услышать, что ни один мужчина не умеет так выуживать информацию, как умеют это делать женщины. Теперь я начинаю думать, что Эйден О'Коннелл, а это говорил он, был прав.

Внимание Кэт, ставшее было рассеянным, вновь обострилось при этих словах. Странно, что «пират» вдруг заговорил об ирландце, и она не уверена, что это замечание было таким уж случайным.

– Вы знакомы с О'Коннеллом?

Огонек на мгновение сверкнул в глубине темных глаз, но тотчас исчез.

– Люди болтают, что мы с ним ведем сообща кое-какие дела.

Кэт постаралась придать голосу самые равнодушные и небрежные нотки:

– Эйден, кажется, уехал? Вот уж несколько дней, как он не попадался мне на глаза.

– Насколько мне известно, нет. Вы намерены допросить его о происшедшем на «Гармонии»? Если встречу Эйдена, непременно передам, что вы хотели его видеть.

Кэт негромко засмеялась и спросила:

– А что Эйден О'Коннелл натворил на «Гармонии»?

– Ничего, насколько я знаю.

Она еще некоторое время оставалась с Йейтсом, болтая о всякой всячине, затем двинулась прочь. Четверть часа спустя, когда она уже намеревалась покинуть террасу, Йейтс снова подошел к ней.

– Мадам, мне удалось кое-что припомнить. Действительно, на борту «Гармонии» произошел еще один инцидент. – Он наклонился поближе к ее уху, так, чтобы его слова невозможно было подслушать. – С кают-юнгой капитана Беллами. Во время шторма обрушилась какая-то перекладина из рангоута и нанесла ему смертельное увечье. Юноша скончался за несколько дней до появления «Соверена».

– Кают-юнга? Как его звали?

Голос Кэт прозвучал громче, чем ей бы того хотелось.

– Вот этого я не могу сказать. Если вспомню, обязательно постараюсь дать вам знать.

Кэт подходила к ступенькам дома, который снимала на Харвич-стрит, когда увидела, что к ней направляется высокий, прилично одетый мужчина. Подковки его ботинок зловеще постукивали по безлюдной мостовой.

– Мисс Болейн, – сказал полковник Брюс Эптон-Смит, с насмешливым почтением отвешивая молодой женщине поклон, – Какая счастливая встреча.

Пальцы Кэт судорожно сжались на ручке зонтика, но тут же расслабились. Грациозно наклонив голову, она устало, но мило улыбнулась:

– Полковник, добрый день.

– Позвольте напомнить вам о завтрашнем свидании. – Его взгляд медленно скользил по ее фигуре, вызывая неприятное чувство. – После представления, разумеется. Мы не хотели бы лишить Лондон последнего выступления нашей блестящей актрисы мисс Кэт Болейн. В том случае, конечно, если она предпочтет… э-э… предпочтет проявить упрямство.

ГЛАВА 37

Солнце только начало клониться к закату, когда Себастьян добрался до Эйвери в графстве Кент. Так как он оставил Тома в Лондоне с поручением исследовать портовые доки в поисках человека по имени Паркер, Себастьяну пришлось вверить свою гнедую пару заботам конюха извозчичьего двора. Через луг он зашагал к домику приходского священника.

В приглушенном послеполуденном свете краснокирпичные стены приобрели более печальный оттенок, тяжелые гардины плотно закрывали окна. Себастьян поднял медный дверной молоточек, несколько раз постучал. По дальним комнатам дома пробежало эхо.

Он внимательно прислушался к нему и уже собирался постучать еще раз, когда услышал быстрые шаги в холле. Дверь приоткрылась, и выглянула миссис Росс, домоправительница его преподобия. Она слегка побледнела, увидев посетителя, и торопливо поправила сдвинутый на сторону чепец.

– Ваша милость, – торопливо заговорила она, – нижайше прощу прощения, что заставила вас ожидать. Думала, Бесс, наша горничная, откроет, но, видно, она еще не вернулась от аптекаря. У нас весь дом вверх дном с тех пор, как у его преподобия случился удар.

– Его преподобие заболел? – озадаченно переспросил Себастьян.

Миссис Росс энергично закивала.

– Болезнь приняла плохой оборот, это случилось не так давно, вскоре после вашего отъезда. Смотрите-ка, так и держу вас в дверях. – Она раскрыла дверь пошире и отступила в сторону, пропуская гостя вперед. – Прошу, входите, ваша милость.

– Могу ли я видеть его преподобие?

– Если желаете, ваша милость. Но не думаю, что он вас узнает. Он даже доктора Ньюмена не узнает, а они были друзьями лет двадцать, если не больше.

Она проводила Себастьяна наверх. Сумрачную спальню освещала только одна лампа с сильно прикрученным фитилем. На большой кровати с балдахином едва можно было различить фигуру священника, его редкие седые волосы словно прилипли к влажному лбу, глаза были широко открыты, но взгляд их казался бессмысленным.

– Ваше преподобие! – окликнул больного Себастьян.

Но священник никак не отреагировал. Его полуприкрытые глаза ничего не выражали. Вдруг из угла рта лежавшего показалась струйка слюны и потекла по подбородку. Мистер Торнтон даже не пошевелился, чтоб вытереть ее.

– Как ужасно видеть его преподобие в таком состоянии, – тихонько заговорила миссис Росс – Он был человеком большого ума, таким добрым, богобоязненным.

Снизу послышался стук молоточка по входной двери, и, наскоро пробормотав извинения, домоправительница исчезла.

Оставшись в одиночестве, Себастьян подошел к краю кровати. Священник продолжал бессмысленно смотреть перед собой.

– Что случилось на корабле? – тихо спросил Себастьян. – Скажите мне, друг мой. Произошло что-то ужасное? Вы, конечно, пытались предотвратить зло? Вы, которого считают таким добрым и богобоязненным. Или же были соучастником происходящего?

До него донеслись голоса поднимающихся по лестнице домоправительницы и доктора. Ее взволнованным отрывистым восклицаниям отвечало успокоительное бормотание Аарона Ньюмена. Минутой позже врач уже входил в спальню больного.

– Больной узнал вас? – с интересом осведомился он. Себастьян отрицательно покачал головой и в свою очередь спросил:

– И давно его преподобие в таком состоянии?

– Вскоре после вашего отъезда. – Доктор склонился над пациентом. Вынув носовой платок из кармана, отер ему подбородок. – Миссис Росс нашла хозяина лежащим на полу в кабинете.

– Он сказал что-нибудь?

– Нет. С тех пор ни одного слова. – Доктор поднял на него глаза. – Если вы собирались задать ему несколько вопросов, сожалею. Это безнадежно.

Взгляд Себастьяна обежал комнату. Старомодная спальня с добротной дубовой мебелью, у потухшего камина расположились два кресла с истертой гобеленовой обивкой. Рядом с одним из них стояла женская корзинка с рукоделием и пяльцы, как будто хозяйка только что вышла из комнаты.

– Мистеру Торнтону никогда не случалось рассказывать вам о том, что произошло когда-то на судне «Гармония»? – спросил Себастьян, его внимание устремилось на врача.

– Вы имеете в виду, во время его последнего возвращения из Индии? – Доктор придвинул к кровати стул с прямой спинкой и сел. – Очень мало. Почему вы спрашиваете?

– Думаю, что события на корабле могут быть связаны с гибелью Николаса Торнтона и еще нескольких человек. Дело в том, что сэр Хамфри Кармайкл и лорд Стентон также были в числе пассажиров того рейса.

– Боже правый! – Должно быть, неизбежный вывод, который он сделал, заставил доктора в изумлении вытаращить глаза. – Вы, я уверен, не предполагаете…

Он замялся, не желая облекать в слова страшную мысль.

– Мы пока не имеем возможности выяснить все, – продолжал Себастьян, – Но то, что сотворили с телами жертв, наводит на некоторые размышления о событиях, происшедших когда-то на борту «Гармонии». Возможно, убийца подозревает выживших в том, что они, подстрекаемые муками голода, совершили акт каннибализма.

Взгляд доктора скользнул клежавшему в постели старику. Взгляд того по-прежнему был бессмысленно устремлен вперед.

После долгой паузы Ньюмен заговорил:

– Не может быть. Нет, я не верю. Не могу поверить, что такой человек мог оказаться способным на подобное злодеяние. Вы ведь не знали мистера Торнтона. Разве способен тот, кто посвятил себя служению Богу, кто мог на память цитировать Цицерона и Сенеку, кто работал над новым переводом «Исповеди» святого Августина, – разве, повторяю, способен такой человек преступить основные законы цивилизованного общества?

– Некоторые люди способны на все, лишь бы остаться в живых.

– Но не он. – В голосе доктора звучала непоколебимая уверенность. Его пальцы сомкнулись, накрыв ладонь больного друга. – Не верю.

– Ему не случалось когда-либо при вас упоминать имена кого-нибудь из своих попутчиков, кроме Кармайкла или Стентона?

Доктор Ньюмен сжал губы и задумался, роясь в памяти.

– Припоминаю, что на том же судне совершал путешествие еще один мужчина, которого сопровождала супруга. Кажется, Мэри Торнтон говорила о них один-два раза. Супружеская пара откуда-то с севера. – Он помолчал, задумавшись. – Там была еще одна старая дева и молодой джентльмен, служивший в Ост-Индской компании. Были и другие, но, к сожалению, не могу вспомнить ни одного имени.

– Досадно, – сказал Себастьян, поворачиваясь к двери и собираясь уходить.

Доктор сидел не шевелясь, его глаза по-прежнему были прикованы к лежащему.

– Если это правда, – заговорил он в следующее мгновение, – если его преподобие совершил то, что вы предполагаете… Он увидел бы свою вину в том, что произошло с Николасом. Мог бы хоть один отец жить с такой виной на сердце?

– Как видно, он не смог.

Себастьян покинул комнату, оставив доктора наедине с его умирающим другом.

ГЛАВА 38

– Присмотри получше за лошадками, – говорил Себастьян Тому, передавая поводья от пары усталых коней, запряженных в двуколку, на которой он только что вернулся из Кента. – Этот конюх с извозчичьего двора – полный идиот. Больше ни за что не отправлюсь туда без тебя.

Мальчишка ухмыльнулся и принял поводья.

– Я с ними во как буду нянчиться, не бойтесь.

– С Паркером повезло? Выяснил что-нибудь?

– А то! Его зовут Мэтт. Мэтт Паркер, работает в доках Ост-Индской. Вечерами торчит в местной пивнухе, «Заяц и гончая», ну, которая по дороге на Рэтклифф.

Взгляд Себастьяна, устремленный на грума, выражал едва ли не благоговейный ужас.

– Как тебе удалось все это выяснить?

Ухмылка маленького форейтора стала еще шире.

– А вам чего?

– Возможно, ты прав.

Хозяин повернулся к садовым воротам, чтобы идти в дом, но, помедлив, напомнил Тому:

– Если бы ты еще сумел подыскать мне камердинера…

Том рассмеялся и энергично закивал:

– Помню, помню, хозяин. Со всех сил ищу.

Таверна «Заяц и гончая» представляла собой неописуемо грязное, полуразвалившееся строение, притаившееся в узком проходе между аптекарской и мелочной лавками.

Себастьян с трудом прокладывал себе путь к буфетной стойке сквозь шумную толпу. Он предусмотрительно позаботился о подходящем наряде, но, несмотря на то что на плечах его красовалась потрепанная куртка, на голову была криво надвинута заношенная шляпа, а завершали эту коллекцию короткие штаны с Роузмари-лейн, он то и дело ловил на себе любопытные, явно враждебные взгляды. В подобных заведениях незнакомцев не встречают с приязнью.

Себастьян заказал пинту эля и, сохраняя молчаливое спокойствие и невозмутимость, принялся медленно цедить пиво, незаметно разглядывая полную табачного дыма комнату. Пивная явно пользовалась популярностью среди портового люда: моряки в синих бумазейных рубахах, рабочие в грубых куртках теснились здесь толпой. Себастьян приступил уже ко второй кружке эля, когда в зал ввалилась еще одна группа портовых рабочих, здоровенных верзил с широкими плечами и мускулистыми ручищами. Себастьян исподволь прислушивался к их добродушному перешучиванию и скоро выделил среди них одного малого с соломенными волосами и шрамом на щеке, к которому приятели обращались, называя его Паркер.

Запомнил лицо и вновь занялся элем. Когда докеры затеяли игру в дартс, Себастьян мельком отметил, что выигрывал чаще Паркер. В какой-то момент он отвернулся, чтоб заказать новую кружку эля, а в следующий неожиданно обнаружил рядом с собой Мэтта Паркера.

– Кажись, вы по мою душу здесь? – грубым тоном поинтересовался парень. Прищуренный взгляд его карих глаз был откровенно враждебным.

– В общем, да. – Себастьян знаком велел подать еще эля. – Хотелось поговорить с вами о вашем брате.

– О Джеке? – Брови великана насупились.

– Да.

– Какого черта вам надо? И вообще, вы-то сами кто такой будете?

– Меня зовут Девлин, – спокойно отвечал виконт, не делая попытки замаскировать свою аристократичную манеру речи.

Паркер шумно втянул носом воздух.

– Сдается мне, что вы говорите как вшивый пижон. А какое кому из ваших дело до таких висельников, как мой братец Джек?

Себастьян намеревался предложить этому человеку деньги за полученные сведения, но теперь решил, что делать этого не стоит. В заносчивой манере поведения докера сквозила та задиристость, которая подсказывала, что подобный жест не будет хорошо принят.

– Насколько мне известно, ваш брат даже на краю смерти утверждал, что те, кто давал показания на суде, солгали.

– Ну? Так то было четыре года назад. Никто и ухом не повел на то, что он говорил.

Служанка шумно обрушила кружки с пивом на стойку рядом с Себастьяном, одну из них он придвинул парню с соломенной шевелюрой.

– А теперь есть.

Докер не притронулся к выпивке.

– Вы затеяли свои расспросы из-за тех убийств? Сперва Кармайкл, потом Стентон. А на днях сынок Беллами.

– Вы забыли о Николасе Торнтоне.

– Торнтоне? – Недоумение мелькнуло во взгляде Паркера.

– Его убили на прошлую Пасху, в графстве Кент.

– Я даже не слыхал про то. И никакого Торнтона на суде что-то не упомню.

Язык пробежал по сухим губам, облизывая их. С рассеянной миной парень потянулся к кружке, поднес ко рту и сделал огромный глоток.

– Вы с Боу-стрит, угадал? – выпалил он, со стуком ставя кружку на место. Теперь в его глазах появилось зарождающееся подозрение и страх – страх человека, слова которого могут дорого ему обойтись. – И заявились сюда потому, что я много выступал, когда брата на виселицу потащили. Про месть и все такое. Так то я просто болтал, слышите? Дурацкий треп. Джек был моим младшим, и он, точно знаю, ничего дурного не делал. Мятеж на корабле – да ему в голову бы такое не пришло. Он в нем и не участвовал. Другие из команды насели на пего – присоединяйся к нам, а то останешься с этими и подохнешь. Кто бы тут устоял? И из-за этого парня вздернули на виселице! – Паркер резко замолчал, его лицо на глазах осунулось от горя. – Ему-то всего семнадцать и было. Представляете, всего семнадцать лет.

– Я не знал. – Себастьян наклонился к собеседнику и продолжил: – Ваш брат до самой смерти утверждал, что те, кто давал показания на суде, солгали. Но в чем они лгали?

Мэтт Паркер осушил кружку до дна, но отрицательно покачал головой, когда Девлин сделал движение, чтобы заказать еще.

– Про этого Дэвида Джарвиса, ну, отец которого чуть не братец нашего короля. Они говорили, что того парня убили матросы в драке. Пырнули в бок абордажной саблей. – Молодой докер покачал головой. – Этого не было. Парень был здоровехонек, когда матросы сбежали в корабельной шлюпке.

Он понизил голос и, в свою очередь, наклонился к собеседнику ближе.

– На корабле случилось кое-что мерзкое, после того как команда его покинула. Подумайте о том, что сделали с трупами тех убитых молодчиков, и поймете, о чем я толкую.

Мэтт выпрямился на стуле и замолчал, взгляд его ушел в сторону, будто парень разглядывал что-то вдалеке. Затем он снова повернулся к Себастьяну, теперь челюсти его были сжаты, лицо будто окаменело. Минуту спустя Паркер заговорил:

– В одном вы точно правы. Я и вправду тогда поклялся, что еще увижу, как они расплатятся за то, что сделали с Джеком. Но я все-таки христианин, и есть вещи, на которые никогда не пойду. Надеюсь, что Господь наш отомстит им по-своему. – Дрожь отвращения пробежала по грубым чертам его лица со шрамом. – Кто бы ни сделал это – ну, в смысле, изувечил сынков тех типов с корабля, – я бы подумал, что этим человеком движут отцовы гнев и обида.

Паркер сдвинул вместе кулаки и приподнял в таком жесте, будто они были скованы наручниками.

– Можете арестовать меня прям сейчас, но убийства от того не прекратятся. Тот, кто затеял это зло, продал душу дьяволу и сам знает про то. И он не остановится, пока не убьет их всех.

– Сколько на корабле было человек?

Паркер пожал плечами. Лицо его теперь стало странно бледным.

– Не знаю. На суде выступали только Стентон, Кармайкл и Беллами. Но там были и другие, и офицеры и пассажиры. Спаси Бог их детей, если они у них есть.

– Итак, теперь тебе все известно, – тихо говорила Кэт, когда они лежали в объятиях друг друга той ночью. – Ты удивлялся, что за страшную тайну могут хранить эти люди, такую страшную, что им приходится платить за нее жизнями своих детей. Если Мэтт Паркер прав, то пассажиры «Гармонии» повинны не только в каннибализме. Они повинны еще в убийстве единственного сына Джарвиса.

Переплетя свои пальцы с пальцами Кэт, Себастьян поднес ее ладонь к губам. Они медленно и нежно ласкали друг друга, но неосознанное подозрение, будто что-то идет неправильно, не оставляло его. Он мучился им уже несколько дней и не мог понять причины. Он чувствовал только, что теряет возлюбленную. Снова и снова теряет ее.

– Что ты намерен теперь предпринять?

Ему потребовалось несколько мгновений, чтобы осознать смысл вопроса.

– Думаю, нужно еще раз навестить капитана Беллами, – сказал он.

– Ты надеешься, он расскажет тебе о том, что произошло на корабле после катастрофы?

– Нет, на это я не надеюсь. Но уверен, имя своего юнги он не мог запамятовать. Если, конечно, рассказанное Йейтсом – правда.

– И ты думаешь, что убийца – отец этого мальчика?

– Либо он, либо Джарвис.

Кэт примолкла. Пальцы возлюбленного с нежной лаской пробежали по ее обнаженному бедру. Когда она заговорила, голос ее звучал почти неузнаваемо, так он был сдавлен и напряжен:

– Вполне могу представить, как Джарвис отдает приказ убить и изувечить этих юношей.

Себастьян удивленно приподнял голову и взглянул на нее. Даже в неярком свете свечи было видно, как неестественно бледно ее измученное лицо. Он не находил слов, чтобы убедить ее довериться ему. Не мог сообразить, как это сделать.

– Я тоже. Но что-то тут не так. Каким образом Джарвис узнал до мельчайших подробностей то, что произошло на борту «Гармонии»? И почему он выступил не против пассажиров и команды корабля, а против их детей? Власти у него в руках вполне достаточно, Господь свидетель.

– Как раз Джарвису нетрудно было узнать о случившемся, у него шпионы по всей стране, – возразила Кэт. – Скорее может удивить другое. Есть ли возможность у рядового, обычного человека, сын которого пошел служить во флот кают-юнгой, получить такие сведения?

Себастьян вздохнул и снова привлек ее к себе.

– Не знаю. Возможно, узнаю, когда станет известен убийца.

ГЛАВА 39

Пятница, 20 сентября 1811 года

На следующий день, когда Себастьян с «Морнинг пост» в руках сидел за утренней трапезой, с его губ, к удивлению мажордома, неожиданно сорвалось гневное восклицание.

– Что-нибудь с яйцами, ваша милость? – вздрогнув, спросил тот.

– Что? – Себастьян поднял на него непонимающие глаза. – А-а, нет, с яйцами все в порядке. Благодарю, Морей.

Резко отодвинув тарелку, он не сводил глаз с раздела новостей на третьей странице. Один из заголовков гласил: «В реке Темзе обнаружен труп отставного морского капитана, проживавшего в Гринвиче».

Погребальный звон церковных колоколов тонкий слух Себастьяна уловил, когда его двуколка еще только приближалась к окрестностям Гринвича.

Перекинув вожжи Тому, он быстро соскочил наземь и почти бегом направился к садовой калитке, расположенной в конце длинной приречной аллеи. Поравнявшись с ней, он поднял глаза и внимательно оглядел ветви раскидистого дуба. Сегодня Франчески там не было.

Себастьян бегом поднялся по ступенькам крыльца, с бьющимся сердцем остановился, ожидая ответа на стук дверного молоточка. Он был почти уверен, что молодая вдова откажется принять его. Но, представившись горничной под тем же именем, что и в прошлый раз, – мистер Саймон Тейлор, – через несколько минут был приглашен в гостиную. Миссис Беллами согласилась принять его.

Молодая женщина расположилась полулежа на кушетке и упорно смотрела в окно на залитое сияющим светом пространство реки, текущей мимо дома. При появлении Себастьяна она торопливо достала из-под манжетки платья платок с траурной каймой и поднесла к глазам. Платок был насквозь мокрым от слез.

– Прошу простить меня за то, что вторгаюсь к вам в такой момент. – Себастьян склонился над рукой хозяйки дома. – И прошу, примите мои соболезнования в вашей горестной утрате.

Перед выходом из дому он не успел позаботиться о гриме, но женщина, казалось, не обратила внимания на то, что внешность мистера Тейлора несколько изменилась. Она кивнула, сделала над собой усилие в попытке произнести какие-то слова, но, не издав ни звука, жестом указала на ближайший стул.

Затем сумела справиться с собой и проговорила:

– Пожалушта, садитесь мистер Тейлор. Чем могу быть полезна вам?

Себастьян заколебался. Судя по заметке в утренней газете, причиной падения капитана в реку сочли легкий апоплексический удар, неожиданно случившийся с ним во время прогулки. На взгляд Себастьяна, это было совершенно невероятно. Но как можно задать женщине, только что ставшей вдовой, вопрос о том, не совершил ли ее муж самоубийства?

И он неуверенно произнес:

– Не могли бы вы рассказать мне о последнем плавании вашего мужа на судне «Гармония»?

Вопрос словно и не удивил миссис Беллами. Стараясь заговорить, она поднесла сжатую ладонь ко рту, костяшки пальцев побелели от напряжения, а Себастьян, наблюдая за этим, спросил себя, насколько капитан мог быть откровенен с женой.

– Оно не оставляло мыслей моего мужа, это плавание. Никогда, – вымученным голосом ответила она. – Он переживал не только из-за потери корабля, но и из-за мятежа команды, и из-за тех злосчастных дней, что пассажиры и офицеры провели на борту без глотка воды и без куска пищи. Он никогда не мог выбросить из головы пережитую тогда трагедию.

– Конечно, оное плавание погубило карьеру капитана, – добавил Себастьян.

– Да. Но я часто думала, что оно причинило мужу еще большее горе. Его стали мучить ужасные сны. Ему случалось проснуться с таким криком, будто он увидел себя в аду, он выкрикивал имя того мальчика.

– Какого мальчика?

– Гедеона, кают-юнги на «Гармонии». – Она минуту колебалась, потом покачала головой. – Его фамилию я если и знала, то забыла. Мальчик скончался как раз перед тем, как их спасли.

– А о другом молодом человеке, который тоже погиб, ваш муж никогда не вспоминал? Его звали Дэвид Джарвис.

– Иногда вспоминал, но и вполовину не так часто. Мне кажется, что Гедеон напоминал мужу его собственного сына, Адриана. Они были примерно одного возраста. Я часто думала, что в смерти этого юноши муж винит себя.

– Отчего так?

Женщина словно бы смутилась.

– Потому что не сумел уберечь его, наверное.

Ее дрожащая рука принялась машинально разглаживать складки траурного платья.

– Особенно плохо стало ему в последние месяцы. Смерть этого юноши словно витала над мужем. – Она опять призадумалась, затем тихо договорила: – Он даже начал пить больше, чем прежде.

– Он был сильно пьян прошлым вечером?

Женщина кивнула, губы ее плотно сжались. Себастьян видел, как она резко отвернулась и опять уставилась в окно, на реку. Ему пришло в голову, что, возможно, смерть капитана Беллами и вправду последовала из-за естественных причин. Он мог нечаянно оступиться и свалиться в реку, а будучи слишком пьян, не сумел выбраться на сушу. Но Себастьяну как-то в это не верилось.

– Что вы станете теперь делать? – спросил он участливо. – Вернетесь в Бразилию?

Она грустно покачала головой.

– Отец отрекся от меня, когда я вышла за Беллами и последовала за ним в Англию. Кроме того, моя дочь Франческа не знает другого дома.

– Как ваша девочка перенесла эту ужасную трагедию?

– Очень плохо. – Вдова тяжело вздохнула. – Сначала Адриан, потом отец. Для ребенка это слишком тяжело.

Вставая, Себастьян достал визитную карточку и положил на край стола.

– Если я смогу чем-нибудь быть полезным для вас, буду рад оказать помощь. Прошу, не стесняйтесь обратиться ко мне, если вам что-либо понадобится.

Имя, указанное на карточке, не соответствовало тому, под которым его знали в этом доме, но сейчас не время объяснять детали.

– Не трудитесь провожать меня, я найду выход, – пробормотал Себастьян и вышел. Оглянувшись, он увидел, что женщина снова смотрит за окно на текущую реку.

У калитки виконт взглянул на обвитую траурным крепом дверь. Стекло в одном из окон третьего этажа – наверное, это была комната Франчески – блеснуло, он поднял глаза и увидел бледное детское личико, прижавшееся к стеклу. Затем оно исчезло.

ГЛАВА 40

Себастьян сидел в кабинете, просматривая рекомендации очередного круга претендентов на должность камердинера, когда в дверь осторожно постучал Морей.

– К вам молодая леди. Вы принимаете?

Себастьян удивленно поднял глаза:

– Молодая леди?

– Да, ваша милость.

Для любой дамы из общества посетить дом молодого холостяка было серьезным нарушением правил этикета. Себастьян быстро встал.

– Пригласите ее немедленно.

В комнату плавной походкой вошла высокая молодая женщина, лицо которой было закрыто густой вуалью. Дождавшись, когда дворецкий оставил их одних, она подняла ее, и Себастьян встретил устремленный на него взгляд строгих глаз. Его посетительницей оказалась мисс Геро Джарвис.

– Однако! – вырвалось у Себастьяна, прежде чем он успел остановить себя.

Тень улыбки мелькнула на лице гостьи.

– Как вы гостеприимны! – бросила она холодно, стягивая с рук тонкие перчатки. – Уверяю, лорд Девлин, принять решение явиться сюда мне было так же странно, как вам видеть меня у себя. Но, взвесив все за и против, я предпочла этот путь как наиболее простой. Никто из наших общих знакомых не поверит слуху о том, что мне случилось навестить ваш дом. Даже если такой слух и возникнет. Горничная ожидает меня в вестибюле.

Себастьян кивнул и указал гостье на ближайшее кресло:

– Прошу, садитесь.

– Благодарю, я ненадолго.

Развязав ленточки ридикюля, она вынула из него несколько сложенных вместе листков бумаги. По тому, как потрепаны их края, можно было понять, что их часто перечитывали.

– Что это? – осторожно спросил он.

Она протянула ему листки.

– Письмо, написанное моим братом Дэвидом и отправленное из Кейптауна. «Гармонии» пришлось постоять некоторое время в этом порту по поводу небольшого ремонта, и Дэвид передал письмо офицеру одного фрегата, отплывшего ранее их. Взгляните сами, – нетерпеливо велела она, так как Себастьян стоял не двигаясь.

Взяв у нее листки, виконт развернул их.

«Дорогая моя сестра», – прочел он, замолчал и поднял на гостью глаза:

– Почему вы даете это мне?

Неожиданно она выхватила письмо из его пальцев.

– Ничего я вам не даю. Подумала, будет лучше, если вы уверитесь в том, что письмо, о котором пойдет речь, на самом деле существует. А дать я намерена вам это.

Она достала из ридикюля другой лист бумаги. В этот раз Себастьян не замедлил взять его из рук гостьи и развернул.

Перед его глазами предстал список чьих-то имен, почерк, которым они были переписаны, сильно отличался от того, который он видел только что. Этот список, как он решил, принадлежал перу мисс Геро. Он бросил непонимающий взгляд на гостью, затем перевел глаза на бумагу. Некоторые из имен – лорд Стентон, сэр Хамфри Кармайкл, преподобный Торнтон с супругой – были ему уже знакомы. Но некоторые он видел в первый раз.

– Мой брат отличался острым и наблюдательным умом, – заговорила мисс Джарвис – В одном из своих писем он набросал восхитительные портретные описания каждого из своих попутчиков, как пассажиров, так и офицеров корабля. Вот список их имен.

Себастьян снова бросил внимательный взгляд на орлиный профиль стоявшей перед ним девушки.

– Как вы догадались, что я в нем нуждаюсь?

– Я все-таки дочь своего отца, – пожала она плечами.

Он неопределенно хмыкнул и принялся изучать список. Лист был разделен на две половины, одна колонка была озаглавлена «Пассажиры корабля», другая – «Офицеры». Среди имен пассажиров были неизвестные ему – Элизабет Уэйр, например, мистер и миссис Денлоп, Феликс Аткинсон.

Первой, очевидно, была та старая дева неопределенного возраста, о которой он слышал. Чета Денлоп, видимо, те англичане, которые жили в каком-то из северных графств. А Феликс Аткинсон, конечно, сотрудник Ост-Индской компании.

Колонка, озаглавленная «Офицеры», содержала только три имени: Джозеф Каннинг, Эллиот Ферфакс и Френсис Хиллард. Под ними значилось четвертое – Гедеон, кают-юнга. Себастьян чуть слышно чертыхнулся.

– Вы что-то сказали? – переспросила мисс Джарвис.

– Фамилия этого юнги. Вам она, случайно, не известна?

– Нет. Дэвид называл его только по имени. – Ее брови сошлись в тонкую ниточку. – Она важна для вас, почему?

Себастьян посмотрел на ее высокомерное, чуть презрительное лицо и почувствовал, что не может ответить на этот вопрос. Вместо этого он сложил лист, сунул его в карман и снова вопросительно взглянул на гостью:

– И все-таки я не понимаю, что заставило вас принести мне этот список, а не просто передать его вашему отцу.

К его удивлению, на этом безмятежно-презрительном лице появилось выражение легкого замешательства. Теребя в пальцах оборку своего темно-синего платья, она с деланой беззаботностью сказала:

– Отец не знает о существовании этого письма. И теперь нет смысла ставить его в известность. Надеюсь, вы тоже не станете упоминать о нашем разговоре.

Себастьян оперся спиной на стол и, скрестив на груди руки, устремил изучающий взгляд на мисс Джарвис. Увидев, что щеки ее окрасил неожиданный румянец, он задал себе вопрос, о чем еще мог написать Дэвид Джарвис своей сестре, из-за чего она не хочет показать его письма ни ему, Себастьяну, ни своему отцу.

Будто прочитав мысли, она ответила:

– Мой брат был чутким юношей, он прекрасно понимал, что отец недоволен им. Дэвид знал, что папа находит его… что отец разочаровался в нем. Думаю, дальнейшие объяснения не нужны.

Слова эти пробудили в Себастьяне неприятные воспоминания о его собственной юности, о том явном разочаровании, которое испытывал граф Гендон в отношении своего наследника, о долгих и несчастливых годах, что потекли после смерти Сесила и Ричарда.

– Да, – кивнул он и отошел, – дальнейших объяснений не требуется. Я остерегусь упоминать в присутствии его милости об этом письме. Думаю, вам пора захватить горничную и обратиться в бегство?

Девушка опустила на лицо вуаль, но, помедлив минуту, сказала:

– Я знаю, отец считает, что я подвергаюсь серьезной опасности.

– Вы другого мнения? – удивленно спросил Себастьян.

– Если я правильно понимаю ситуацию, то да, другого. Могу сказать со всей уверенностью, я не считаю, что нахожусь в опасности.

– В таком случае почему вы здесь?

– Я ведь тоже ознакомилась со списком. Мистер Феликс Аткинсон имеет двоих детей, сына Энтони и младшую дочь. Мистер и миссис Денлоп растят троих детей. Вот почему я пришла к вам. И надеюсь, вы сделаете все, что в ваших силах, чтобы схватить этого безумца, кем бы он ни был. И не позволите ему нанести следующий удар.

ГЛАВА 41

Сэр Хамфри Кармайкл сидел за своим роскошным рабочим столом, склонившись над бухгалтерскими книгами, когда Себастьян вошел к нему в кабинет и швырнул лист, на котором был написан список, поверх гроссбухов.

– Какого черта? – взвился Кармайкл и гневно уставился на вошедшего.

Не ответив, Себастьян подошел к окну и встал около него. Затем обернулся к хозяину кабинета.

– Это список пассажиров и офицеров судна «Гармония», когда оно совершало свой последний рейс. Вам знакомы эти имена, полагаю?

Жилка задрожала на виске коммерсанта, но он ничего не сказал. Себастьян прислонился к подоконнику и скрестил на груди руки.

– Вы не говорили мне, что когда-то были попутчиком лорда Стентона.

Кармайкл откинулся в кресле, его рот искривила гримаса отвращения.

– Вы ожидали чего-то другого? Предполагали, я стану обсуждать подробности моей частной жизни с каждым, кому вздумается проявить к ним интерес?

– Думаю, этот интерес был легко объясним.

– Не понимаю, о чем вы говорите.

– Разве? Вам известно, что капитан Беллами погиб?

– Я слышал об этом.

– Согласно официальной версии, он случайно свалился в реку и утонул. Думаю, подобное, если все произошло именно таким образом, вполне объяснимо: последнее время капитан много пил. Но значительно более вероятно, что он покончил с собой. Нелегко жить, сознавая, что ваши собственные поступки привели к гибели вашего единственного сына.

– Вон отсюда! – прошипел Кармайкл голосом, дрожащим от бешенства. – Вон из моего кабинета!

Себастьян остался там, где стоял, устремив взгляд в побагровевшее лицо банкира.

– Что на самом деле произошло на корабле?

– Это не является тайной. Все подробности были в свое время изложены в газетах.

– В газеты попала ваша версия происшедшего.

– Она соответствовала действительности.

– Вы настаиваете на этом? А брат Джека Паркера утверждает иное. Вы ведь помните Джека Паркера? Ваши показания привели к тому, что этого парня повесили. А ведь он заявил, что сын лорда Джарвиса, Дэвид, не был ранен во время бунта матросов. Дэвид Джарвис был жив и здоров, когда мятежники покинули корабль.

Кармайкл вскочил с кресла.

– Они оставили нас умирать с голоду. Как вы можете доверять словам кого-либо из этих негодяев?

– Стоящий на пороге смерти не станет врать.

Кармайкл взял себя в руки. Немного успокоившись, опустился в кресло и потянул к себе книги, которыми занимался перед приходом Себастьяна.

– Я занятой человек, милорд. Будьте любезны, прикройте за собой дверь, когда будете выходить.

Виконт оторвался от подоконника и направился к выходу, но, не дойдя до двери, остановился и оглянулся.

– Кстати, не помните ли фамилию кают-юнги, служившего на «Гармонии»?

Банкир вскинул голову, лицо стало мертвенно-бледным, но ответ его был краток:

– Нет. Не припоминаю.

Оставив банк, Себастьян направился по Треднидл-стрит, когда вдруг услышал властный отцовский баритон, окликнувший его:

– Девлин!

Он оглянулся и увидел, что его догоняет массивная карета графа. Когда они поравнялись, дверца распахнулась.

– Садись, – пригласил Гендон. – Мне нужно сказать тебе пару слов. – И, будто почувствовав, что сын колеблется, вскипел и зарычал: – Я не собираюсь болтать о тетушке Генриетте и ее матримониальных планах! Так ты сядешь?

Себастьян рассмеялся и, вспрыгнув на подножку, сел рядом с отцом.

– Почему ты не рассказал мне, что кто-то пытался убить тебя, когда ты возвращался из Гринвича? – без всяких предисловий спросил граф Гендон.

– Откуда вам известно?

Гендон поджал губы и неодобрительно посмотрел на сына:

– Не сомневаюсь, что это случилось из-за твоих расспросов о происшедших убийствах. Ты согласен со мной?

– Да.

Граф тяжело вздохнул.

– Черт подери, Девлин, что за занятие ты себе нашел? Разве оно подходит человеку твоего положения в обществе и твоего происхождения? Путаешься со всякими подонками. Вынюхиваешь разные гадости про людей, словно какой-то захолустный полицейский.

Себастьян сдержал себя и стал отвечать спокойным тоном.

– Отец, нам уже случалось обсуждать этот вопрос и прежде.

Гендон задумчиво пожевал губами, затем сказал:

– Тебе что, скучно?

– Не то что скучно, но…

– Я спрашиваю потому, что, если это так, в Министерстве иностранных дел не стали бы пренебрегать человеком с твоими данными. Думаю, пояснения излишни. Мне известно, чем ты занимался на военной службе. – Он минуту помолчал. Затем, не дождавшись ответа, мрачно продолжил: – Ты не забыл, что наша страна все еще воюет?

– Об этом я помню.

– Наполеон заслал в Лондон нового агента на место Пьерпонта. Слышал?

– Был уверен, что он это сделает.

Граф Гендон подался вперед и продолжил:

– Да, но если о Пьерпонте нам было известно и мы не спускали глаз ни с него, ни с его связных, то этот новичок пока ускользает от нас.

Себастьян бросил взгляд в окошко. На перекрестке какой-то маленький оборванец метлой собирал навоз.

«Следующее, что мне нужно сделать, – решил виконт, – навестить лорда Стентона».

– Девлин, ты меня слушаешь? Ты слышал, что я сказал? Даже если Джарвис заставит эту актриску выдать наполеоновского агента, тебе следует…

– Что? – Тяжелый взгляд Себастьяна уперся в лицо отца. – Какую актриску?

– Не знаю, как ее там. Слышал, она собирала данные для Пьерпонта до его бегства из Лондона прошлой зимой. Джарвис дал ей время до нынешнего вечера. Либо имя агента, либо известные последствия.

Пальцы Себастьяна вцепились в колыхавшуюся рядом кожаную петлю. Как из тумана, доносился до него голос отца, продолжавшего что-то говорить, а тем временем целый ряд картин промелькнул в его воображении: Кэт держит в руках его красный кожаный бювар, который каким-то образом ухитрилась отыскать в тайнике… Ее бледное лицо после похорон Рэйчел Йорк…

Вспомнил, как нервничала все последние дни Кэт, какой испуганной была.

– Девлин, да ты слушаешь меня?

Себастьян резко обернулся к отцу:

– Велите кучеру остановиться.

– Что? Что ты делаешь? – Граф Гендон осекся, увидев, что Себастьян рывком распахнул настежь дверцу кареты. – Девлин!

ГЛАВА 42

Чарльз, лорд Джарвис, подался вперед, разглядывая иероглифы, выведенные в ряд на ярко окрашенной в красные и зеленые цвета поверхности египетского саркофага.

– Вы, кажется, сказали, конец седьмого или шестой век до Рождества Христова?

С этим вопросом он обратился к куратору музея – болезненно-тощему человеку, чья морщинистая кожа и костлявое лицо живо напомнили Джарвису одну из тех египетских мумий, изучению которых этот ученый посвятил жизнь.

– По моим предположениям, да, – отвечал тот, кашлянув.

Саркофаг был частью сокровищ, вывезенных недавно на корабле из Египта и только что выставленных в Британском музее. Лорд Джарвис получил возможность ознакомиться с ними в числе первых зрителей, ибо его страсть к египтологии была известна и являлась едва ли не единственной, которой он позволял отвлечь себя от государственных забот.

Джарвис повернулся к загадочному изваянию кошки, выставленному на ближайшем постаменте: глаза ее, кончики ушей и ободок на шее сверкали золотом.

– О-о! Мило.

Звук приближающихся шагов эхом разнесся по пустынным коридорам. Куратор нервно оглянулся, его лицо исказилось гримасой досады. Лорд Джарвис, когда ему представлялась возможность личного знакомства с экспонатами, не терпел постороннего присутствия.

– Музей закрыт для публичного осмотра, сэр. После октября…

– Оставьте нас.

Виконт Девлин застыл в дверях, испепеляя полыхавшим желтым огнем взглядом музейного служителя.

Тот несколько раз открыл было рот, чтобы возразить, но, так и не издав ни звука, закрыл его и исчез.

Джарвис издал нетерпеливый вздох.

– У вас должны быть очень веские причины для подобного вмешательства, лорд Девлин.

Он уже снова повернулся к саркофагу, когда краем глаза уловил молниеносное движение виконта.

Джарвис был крупным мужчиной, высоким и слегка отяжелевшим от спокойной сидячей жизни. Тем не менее, когда Девлин с силой ухватил его за лацкан сюртука, он обернулся довольно быстро. Перед глазами сверкнуло лезвия ножа, и в следующее же мгновение он почувствовал сталь у своего горла.

– В таком случае, – сухо сказал он, – я весь внимание. О чем вы хотели побеседовать со мной?

– Мне известно, что вы угрожаете Кэт Болейн, – заговорил Девлин; растянутый в оскале рот обнажал клыки при каждом произнесенном звуке. – И известно почему. Но если вас интересует имя нового наполеоновского агента в Лондоне, вам придется поискать другие источники информации.

– Если вы полагаете… – начал Джарвис.

Мгновенным движением кинжала Девлин заставил его замолчать. Лорд Джарвис ощутил холод стали на коже.

– Не полагаю. И не намерен открывать дискуссию. Я здесь, чтобы сообщить вам о том, что ситуация изменилась. Вам остается только слушать.

Джарвис почувствовал, как бешенство гнева, горячее и бессильное, овладевает им, но постарался сдержаться.

– На следующей неделе Кэт Болейн станет моей женой. И если вы сделаете хоть один шаг, пытаясь навредить ей или каким-либо способом угрожать, я убью вас. Констатирую как факт. Вы знаете, я человек слова, и можете не сомневаться – я пойду на это. Надеюсь, я выразился достаточно ясно.

Джарвис не сводил с него тяжелого взгляда.

– Конечно, – продолжал Девлин, – вы можете попытаться убить меня, но не думаю, что будете настолько неосторожны. Если ваш наемник промахнется, вы обречены.

Одним неуловимым движением Девлин убрал кинжал и сделал шаг назад. Как же трудно было Джарвису удержаться и не вцепиться ему в горло.

Виконт уже уходил из зала, когда вопрос Джарвиса вдруг остановил его.

– Вы способны на это? Взять в жены продажную, подкупленную французами тварь?

Еще одно мгновенное движение. Джарвис ощутил колебание воздуха у щеки и с отвратительным «вжик!» лезвие вонзилось в деревянную поверхность саркофага рядом с его головой.

– Назовите ее так еще раз, – прошипел Девлин, – и следующий удар будет в вас.

Накинув от холода капюшон, она стояла у выхода на сцену, там, где тень ложилась особенно густо. В воздухе висел тяжелый запах пыли и жирного гримировального крема. У Кэт был вид человека, потерявшего последнюю надежду, лишенного всего, даже будущего.

Он подошел и положил ладони ей на плечи. Выражение желтых глаз заставило последние следы румянца сбежать с ее лица.

– Мне известно, что так пугало тебя, – проговорил он. – Теперь все кончено. Ты больше никогда не услышишь о Джарвисе.

Его руки почувствовали, как сильно она вздрогнула.

– Господи помилуй! Только не говори мне, что ты его прикончил.

– Еще нет. Но думаю, мне удалось убедить его. Ведь не станет же он угрожать моей жене.

– Твоей жене?

– Мы обвенчаемся в понедельник, в семь вечера. Пришлось добиваться особого разрешения, я договорился и с епископом тоже, конечно, настаивал на более раннем сроке, но он сослался на обстоятельства. У него, видишь ли, были другие помолвленные.

– Но ты не можешь жениться на мне.

– Вот уже несколько месяцев мне повторяют это. До сих пор я считался с твоими словами, но больше не буду. Ведь ты отказывала мне именно по этой причине? Из-за твоего сотрудничества с французами?

Дыхание у нее пресеклось, она задрожала.

– О, так ты знаешь? Отчасти, да. Но не только из-за этого, Девлин. Тебе ведь известно, кто я такая и кем была прежде. Актриса. Попросту говоря, девка.

Он зажал ей рот ладонью.

– Нет. Не говори так.

Она в упор смотрела прямо ему в глаза.

– Почему? Это правда. Разве ты хочешь, чтобы я лгала тебе?

– Не хочу. Но твоя прежняя жизнь кончилась, теперь ты станешь такой, какая есть на самом деле.

– Мое прошлое – это и есть я.

– Не только. Оно всего лишь часть тебя.

Ладони Себастьяна скользнули с ее плеч и сжали пальцы.

– Выходи за меня, Кэт. Только так я могу спасти тебя от них. Оставаясь Кэт Болейн, театральной актрисой, ты всегда будешь уязвимой. Но графиню Гендон никто не посмеет тронуть.

– Твой отец…

– Со временем смирится. Или не смирится.

Она старалась высвободить пальцы.

– Как я могу пойти на то, чтобы посеять между вами вражду?

Он криво усмехнулся и сказал:

– На случай, если ты еще не заметила, скажу, что определенные разногласия между нами существуют давно.

– Общество…

– Будь оно проклято, это общество. Думаешь, мне есть дело до того, что оно может обо мне подумать?

– Нет. Я знаю, что нет. Но мне есть.

– Почему?

– Этот брак погубит тебя.

– Меня погубит твой отказ. И я не приму его, Кэт, – добавил он спокойно. Она лишь молча смотрела на него широко открытыми, страдальческими глазами. – Прежде я уважал его и едва не потерял тебя. Больше я не стану рисковать.

– Ты считаешь, что так сумеешь защитить меня от Джарвиса?

– Да. Это самый надежный способ дать ему понять, что я намерен любой ценой защитить тебя.

Кэт молчала. Молчание длилось так долго, что он понял: страх в ее душе постепенно уступает место покою. Затем она судорожно сглотнула, попыталась что-то сказать, но не сразу сумела справиться с собой.

– Только знаешь, Себастьян, это правда. Я действительно передавала информацию французам. В течение нескольких лет.

– И сейчас продолжаешь передавать?

– Нет. С февраля.

– Тогда мне нет дела до этого.

Ее губы чуть приоткрылись, лоб прорезала морщинка недоумения. Он знал, она не понимает его, не может понять. И никогда не поймет того, чему научил его опыт нескольких военных лет.

Он погладил большим пальцем ее ладонь.

– Ты поступила так ради Ирландии?

– Да.

– В таком случае как ты могла подумать, что это оттолкнет меня? – Он поднес ее руку к губам. – Меня пугает лишь то, что ты подвергала себя такому риску. И обижает твое недоверие. Ты не сказала мне правды даже перед лицом угроз Джарвиса. Но моя любовь к тебе не стала меньше, Кэт. Такого никогда не произойдет.

Слеза выкатилась из уголка глаза и тихонько поползла по ее щеке.

– Я не заслуживаю такой любви, – прошептала она. – Такой преданности.

Он с нежностью, но невесело улыбнулся.

– В таком случае мне придется посвятить всю жизнь тому, чтобы убедить тебя в ней. Объявление о нашей помолвке появится в утренних газетах.

Тень пробежала по лицу женщины.

– Значит, тебе придется сделать это сегодня вечером.

– Сделать что?

– Рассказать обо всем твоему отцу.

ГЛАВА 43

Густой туман, который пришел ночью, принес с собой острый щекочущий запах ближних свежевспаханных полей и соленый воздух дальнего Северного моря. Зайдя к отцу на Гросвенор-сквер и узнав, что графа Гендона нет дома, Себастьян – одинокая целеустремленная фигура – пошел пешком по шумной Сент-Джеймс-стрит. Вечерняя улица на всей протяженности звенела цоканьем копыт, смехом мужчин в смокингах, прогуливающихся по аллеям соседнего парка или окликающих друг друга из проезжающих экипажей. Себастьян зашел в первый попавшийся на пути клуб, затем в следующий и так во все подряд, пока не отыскал отца мирно сидящим в библиотеке «Уайтс» – а раскрытая книга на одном колене, стакан бренди на столике.

Себастьян помедлил, задержавшись в дверях и глядя на отца. Тот сидел, низко склонившись над книгой, отдав все внимание чтению. Гендона не интересовали Платон и Плавт, Еврипид и Вергилий, но он испытывал глубокое уважение к трудам римских государственных мужей от Цицерона и Плиния Старшего до Юлия Цезаря и часто проводил вечера за чтением их произведений. Сейчас, сидя в мягком полукруге света, очерченном масляной лампой, граф напомнил сыну картинку из детства, из тех лет, когда братья были еще живы, а мать не исчезла из их мира.

Вспомнив те дни, Себастьян ощутил, как разрастается боль в груди, и тяжело вздохнул. Боль не исчезла. Отношения между графом Гендоном и его единственным оставшимся в живых сыном всегда были достаточно напряженными. Но в них – под обидами, отчужденностью и взаимным недовольством – любовь Себастьяна к отцу не угасала.

И сейчас, имея огромный груз сожалений и не меньшую тяжесть сочувствия, Себастьян, ступая по ковру, пошел к отцу.

– Отец, прошу вас, пойдемте со мной. Есть один вопрос, который нам необходимо обсудить.

Подняв глаза, Гендон встретил взгляд сына, минуту смотрел на него, затем, заложив книгу закладкой, встал.

– Сейчас. Только надену пальто и возьму трость.

Шагая бок о бок, они направились вдоль тротуара, залитого светом уличных фонарей, храня настороженное молчание.

Наконец Себастьян заговорил:

– Я хотел лично объявить вам, что послал уведомление в «Морнинг пост».

Взгляд отца устремился на него, и по сузившимся глазам, по его внезапно окаменевшей челюсти Себастьян понял: отец догадался, о чем он ведет речь.

Когда Гендон заговорил, его голос прогремел таким взрывом, что шарахнулась шедшая рядом лошадь.

– Разрази тебя Господь, Девлин! Не говори мне, что вправду сделал это.

– Пока нет. В понедельник в семь вечера, в соответствии с особым разрешением. Я не жду ваших благословений, но хотел бы, чтобы вы, отец, примирились с фактом.

– Примирился? – усмехнулся Гендон. – Никогда! Себастьян взял себя в руки, стараясь говорить как можно спокойнее.

– Это все равно произойдет, дадите вы свое согласие или нет. У вас нет возможности помешать мне.

– Клянусь всем святым, я лишу тебя наследства. И ты получишь от меня только то, что унаследуешь по закону, – титул и поместье.

– Я этого ждал.

– И решился, дьявол тебя забери?

Себастьян поднял глаза и глянул в потемневшее, искаженное гневом лицо отца.

– Отец, вы могли бы меня уважать, если бы я отступил перед лицом подобных угроз?

Рука Гендона застыла, судорожно сжимая набалдашник трости. Но через мгновение, к удивлению Девлина, черты его лица разгладились. Словно прибой отпрянул от берега, оставив на песке питавшие его обиду и разочарование.

– Себастьян.

Слово, которое произнес отец, поразило сына. Обычно граф Гендон обращался к нему, называя титул. И чрезвычайно редко звал его по имени.

– Бога ради, подумай еще.

– Неужели вы считаете, я этого не сделал? Уже не один годя только о том и мечтаю. Как вы, возможно, знаете.

Черты лица графа Гендона снова одеревенели.

– Мне ни разу не пришлось раскаяться в том, что я совершил семь лет назад.

Себастьян открыто встретил разъяренный отцовский взгляд.

– Вы сделали то, что находили правильным. Теперь я понимаю это.

– Понимаешь ли?

– Да. Но это не значит, что я считаю ваше решение правильным. Вы ошибались относительно Кэт, и она доказала это, отказавшись от денег, которые вы ей предложили.

– Ошибался? Тогда какого черта она принимает твое предложение? Не понимает, что ли, чем этот брак явится для тебя? Опомнись, Девлин! Взвесь последствия такого шага. Ты станешь изгоем в глазах всех. Потеряешь все, с чем связан теперь. Тебя исключат из клубов. Отвернутся друзья. И ради чего? Ради любви женщины? Ты думаешь, твое чувство окажется таким сильным, что уцелеет, когда ты поймешь, что позволил погубить свою жизнь?

– Пусть, – выдавил из себя Себастьян.

Гендон лишь энергично отмахнулся от него затянутой в перчатку рукой.

– Считаешь, ты первый из мужчин влюбился в неподходящую женщину? Я, как никто другой, понимаю, насколько тяжело тебе будет расстаться с ней, Девлин. Боишься, не сладишь с этим чувством? Ты одолеешь его, вот увидишь.

Себастьян изумленно взглянул на отца:

– Вы сказали, что понимаете, каково мне? Вы были влюблены в какую-то женщину?

– Не будем об этом, – мрачно бросил Гендон, словно пожалев о сделанном признании. – С тех пор прошли годы.

Они уже были на Гросвенор-сквер, Себастьян приостановился на нижней ступеньке лестницы, ведшей в Гендон-хаус.

– Очевидно, не так много их прошло, раз вы еще не забыли.

Гендон сжал перильце.

– Если ты будешь продолжать настаивать на своем решении, клянусь Богом, ты меня больше никогда не увидишь.

Себастьян подавил глубокий вздох. Опять эта острая боль в груди.

– В семь вечера в понедельник Кэт Болейн станет моей женой. Если по этой причине между нами возможна размолвка, я сожалею об этом. Доброй ночи, отец.

ГЛАВА 44

– О, Себастьян, как это ужасно! – позже, в ту же ночь воскликнула Кэт, когда узнала, как протекал разговор Себастьяна с отцом.

Она уютно устроилась в его объятиях, ее каштановые локоны обильным потоком струились по его обнаженному плечу, переливались ей на спину. Он перебирал их пряди, затем нежно отвел от лица.

– Могло быть и хуже.

– О, вряд ли могло.

Она положила руки ему на плечи и чуть привстала так, что он мог заглянуть в ее глаза, а заглянув в них, в то же мгновение ощутил себя на краю пропасти.

Вот ее голова снова опустилась, Кэт стала целовать его.

– Люби меня, – прошептала она.

Себастьян обнял ее крепче, тесно прижал к себе.

– Каждое мгновение моей жизни я буду любить тебя.

Через некоторое время он проснулся. За окном прогрохотала по Харвич-стрит повозка ночного мусорщика, издалека донесся оклик сторожевого. Он полежал несколько минут не шевелясь, недоумевая, что могло его разбудить, взглядом обвел округлую щеку и приоткрытые губы спящей рядом Кэт. Медленно улыбнулся и стал было скользить обратно в сон, как вдруг странный приглушенный скрип, донесшийся из задней половины дома, заставил его насторожиться и тревожно раскрыть глаза.

В этот час слуги уже давно разошлись по своим спальням, расположенным в верхнем этаже, внизу никого из них не должно быть. Себастьян сел в кровати, часто и жадно глотая воздух. Теперь он отчетливо слышал скрип половиц под чьими-то шагами, потом послышался приглушенный стук: видимо, кто-то задел невидимую в темноте мебель.

Он выскользнул из постели, и, бесшумно ступая босыми ногами по полу, подкрался к двери. На мгновение помедлил около камина и взял из медного ящика с инструментами тяжелую кочергу. Позади шевельнулась в кровати спящая Кэт и снова затихла.

Медленно он открыл дверь на площадку лестницы. Дом лежал погруженным в темноту, тяжелые, плотные драпри на окнах не пропускали слабого света луны и уличных фонарей. Теперь он лучше слышал скрип шагов по половицам, кто-то поднимался по ступеням лестницы с первого этажа на второй, вот скрипнула подошва, донесся шорох одежды.

«Их двое, – сказал себе Себастьян, – может быть, трое».

Не ожидал он, что Джарвис станет действовать против него так быстро и так прямо. Ухватив кочергу наподобие крикетной биты, он выскользнул на площадку лестницы и замер. Он бы предпочел сразиться с налетчиками внизу, чтобы не напугать Кэт, но времени спуститься и занять выгодную позицию у него уже не было. Поэтому нужно оставаться здесь, ожидая их появления. По телу пробежал холодок, тогда он вспомнил, что не оделся.

Злоумышленники миновали вестибюль второго этажа, повернули к лестничному пролету, ведущему на третий, и оказались в поле его зрения. Они двигались с величайшей осторожностью, как двигается человек в темноте. Но у Себастьяна было кошачье зрение, он отчетливо видел обе фигуры. Один из мужчин был среднего роста, в шляпе с опущенными полями, другой – повыше и явно сильнее. У обоих в руках зажаты крепкие дубинки. Грубовато, пожалуй, для людей Джарвиса. Но может быть, он как раз добивался, чтобы нападение выглядело случайным разбоем взломщиков.

Теперь они добрались до второго лестничного марша. Тот, который был поменьше, шел впереди, второй держался на две-три ступени позади. Себастьян перехватил кочергу поудобнее и приготовился. Дождавшись, когда первый оказался на верхней ступени, виконт внезапно выскочил из тени и изо всей силы, сплеча огрел взломщика по голове.

Резкий отвратительный звук удара по человеческой плоти, хруст костей. Несчастный успел издать лишь один невнятный стон, дубинка выпала у него из рук и покатилась по полу, а сам он зашатался и, оказавшись лицом к лестнице, загремел вниз, пересчитывая ступень за ступенью.

Его напарник прижался к стене, выкатив от удивления глаза – на краткое мгновение Себастьян увидел перед собой его бледное лицо, – затем вдруг завизжал и, швырнув дубинку, кинулся вниз по лестнице.

Себастьян метнулся следом за ним, перескочил через окровавленное безжизненное тело, скорчившееся на полу. Второй с разбегу приземлился на площадку одним лестничным пролетом ниже и тут же бросился бежать по лестнице на первый этаж.

Сверху послышался испуганный голос Кэт:

– Девлин? Где ты? Что случилось?

Себастьян продолжал преследование. Взломщик промчался по столовой, на ходу сшибая стулья, вот он налетел на буфет. Себастьян достиг дверного проема как раз в ту минуту, когда тот через разбитое окно выскочил на садовую террасу.

– Девлин?

– Вызови полицию! – крикнул он, отшвырнув с дороги перевернутый стул. У окна он мгновение помедлил, опасаясь засады. Прислушался, но тут же увидел, что взломщик уже мчится по саду в направлении задних ворот.

Вооруженный кочергой, Себастьян выпрыгнул через окно на террасу.

– Полиция! – закричал он громко. – Полиция, сюда! Ко мне!

Спрыгивая с террасы в сад, он заметил, что взломщик уже распахнул ворота и выбежал на улицу.

Себастьян припустил следом за ним, камни мощеной мостовой скользили под его босыми ступнями, холодный ночной воздух обжигал нагое тело. Матовый свет падал на землю из окна над стойлами конюшни, другое пятно света внезапно замаячило впереди на мостовой.

– Стража! – выкрикнул Себастьян еще раз, увидев, что преследуемый им взломщик нырнул в арку и метнулся влево.

Все еще сжимая в руке кочергу, он тоже ворвался в темноту под аркой, но тут же остановился. Улица в туманном свете фонаря лежала спокойная и безжизненная.

Он резко выдохнул, выпуская воздух из легких, и вполголоса выругался:

– Убежал, сукин сын.

Трель свистка заставила его оглянуться. Внушительная фигура ночного стражника появилась из-за угла Харвич-стрит: свисток зажат между зубами, фонарь в руке раскачивается из стороны в сторону.

– Что такое? Что стряслось? – закричал он, подбегая и тяжело дыша. – Эй, парень, где твоя одежа? Случись тут женщине… – Он оборвал свои восклицания в ту же минуту, как узнал Девлина, глаза его удивленно расширились. – Господи помилуй! Это никак вы, ваша милость?

– Двое налетчиков ворвались в дом мисс Болейн. За одним я погнался. Вы не видели, куда он побежал?

Полицейский поднял глаза и обвел взглядом крыши домов.

– Я слышал, что кто-то мчался по улице, но не успел заметить кто.

– Следите за обоими направлениями. Он мог нырнуть в темноту под лестницей или прячется сейчас в тени дома.

Стражник упорно отводил взгляд в сторону, стараясь не замечать наготы его милости.

– Хорошо, так и сделаю.

Себастьян повернулся, собираясь уходить, но задержался:

– Между прочим, в доме мисс Болейн лежит мертвое тело. Нужно будет кого-нибудь прислать туда для освидетельствования.

– Да, ваша милость.

Виконт побежал обратно. Оказавшись в саду, увидел, что весь дом уже залит огнями, оттуда неслось оживленное крещендо женских голосов. Себастьян снова нырнул в разбитое окно и принялся быстро рыться в буфете в поисках скатерти. Нашел и обернулся ею до пояса.

Кэт, горничная Элспет и кухарка собрались в холле первого этажа. Тот из злоумышленников, которого Себастьян огрел кочергой, по-прежнему лежал у подножия лестницы. Кровь забрызгала стену над ступенями и перила, пропитала ковер. Себастьян мельком бросил взгляд на то место, куда пришелся его удар, пожалел, что не прихватил из буфета второй скатерти, чтобы прикрыть тело налетчика.

Подошла Кэт и встала рядом. Когда ее взгляд упал на голову грабителя, она обеими руками уцепилась за Себастьяна. Ее лицо было смертельно-белым, но возможно, что причина тому гнев, а не страх.

– Джарвис? Он послал этих людей?

Себастьян заставил себя еще раз, но теперь пристально рассмотреть человека, которого убил. Когда он получше разглядел его лицо, широко раскрытые мертвые глаза, то неожиданно издал возглас удивления:

– Нет, это не люди Джарвиса. Этого человека я однажды видел. Он поджидал меня около дома тетушки Генриетты, пытался угрожать. В прошлый понедельник. – Наклонившись, Себастьян пробежал рукой по карманам убитого, но не обнаружил ничего заслуживающего внимания. – К Джарвису они не имели отношения. Лорд Стентон, возможно, сэр Кармайкл. А может, и кто-то другой, кому не нравятся мои вопросы. Но не Джарвис.

– Сколько их было?

– Двое. Второму удалось убежать. – Он глянул наверх. – Мне необходимо одеться, Кэт. Скоро тут появится полиция, им надо будет забрать этого парня.

Она пошла следом за ним, заботливо приподняв подол платья, перешагнула через труп на лестнице.

– Ты уверен, что видел этого человека раньше?

– Да, – натягивая через голову рубашку, ответил он. Потом потянулся за панталонами. – Я вернусь, как только смогу.

– Ты уходишь? Куда?

– Надо побеседовать с лордом Стентоном.

Диск солнца едва показался над краешком горизонта, провозглашая приближение рассвета. Себастьян приподнял задвижку окна и, подтянувшись на руках, спрыгнул внутрь. Он находился в кабинете особняка лорда Стентона, за его спиной лежала молчаливая Парк-стрит.

Легко ориентируясь благодаря особенностям своего зрения в чужом, погруженном в темноту доме, он стал подниматься по ступеням, стараясь держаться ближе к стене, чтобы не выдать себя скрипом. На втором этаже лишь одна из спален – просторная комната, окна которой выходили в сад, – была обитаема, так как леди Стентон переехала жить в поместье. Доктора порекомендовали ей сменить обстановку, пытаясь тем облегчить страдания несчастной матери.

Красный бархатный балдахин спускался пышными складками на золоченую кровать о четырех столбиках, в которой, мерно дыша, спал лорд Стентон. Его широкая грудная клетка ритмично вздымалась, приподнимая красное одеяло, рот был раскрыт. Себастьян взял стоявший в стороне стул с высокой спинкой в виде лиры и, пододвинув его к кровати, уселся верхом, затем прижал дуло кремневого пистолета к ямке под челюстью спящего и стал ждать.

Спокойное дыхание прервалось судорожным всхрапом, спящий проснулся, широко распахнул глаза и тут же увидел пистолет.

Себастьян оскалился в недоброй улыбке.

– Полагаю, здесь достаточно светло для того, чтобы вы поняли, что у меня в руках?

Стентон кивнул, облизнув мгновенно пересохшие губы.

– Сегодня ночью кто-то пытался убить меня. Причем не только меня, но и мою будущую жену. Что было серьезной ошибкой.

Голос Стентона мог бы вызвать уважение своей уверенной интонацией и сдержанностью.

– Если нападавшие сообщили вам, что их нанял я, они солгали.

Себастьян нахмурился.

– Странно. Не припоминаю, чтобы я сказал, будто это были «они». Но вы правы, их было двое. Один из них так и остался на лестнице дома мисс Болейн. Другому, к сожалению, удалось сбежать.

Странная искра на мгновение вспыхнула в глазах барона, чтобы тут же исчезнуть.

– За последние несколько дней это уже второе покушение на меня. Должен признать, довольно утомительно.

– Похоже, вам недостает популярности.

– Возможно, вы правы. Но у меня не выходит из головы наша с вами встреча на Уайтхолле, ибо тогда я понял, что вы храните некую тайну. Причем тайну настолько зловещую, что готовы пойти на все, лишь бы она не выплыла наружу.

Стентон смотрел на него в упор, рот его был плотно сжат, глаза горели злобой и едва сдерживаемым бешенством.

Себастьян наклонился к нему и, понизив голос до шепота, произнес:

– Что именно вы так тщательно скрываете, мне пока неизвестно, но я близок к разгадке. И сейчас для меня не важно, кто из вас – вы, или сэр Кармайкл, или кто еще, с кем я не успел встретиться, – подослал убийц в дом мисс Болейн. Но если кто-нибудь из вас станет угрожать ей, я с вами разделаюсь. Вам ясно?

– Сумасшедший.

– Вы не первый, кому такая мысль пришла в голову.

Себастьян спрятал оружие и встал.

– Я сообщу о вас в полицию.

Пальцы Стентона судорожно сжимали край одеяла. Себастьян улыбнулся и пошел к двери.

– Сообщайте. Но, боюсь, это привлечет внимание именно к тому, что вы так тщательно хотите скрыть. Я прав, как вы считаете?

ГЛАВА 45

Суббота, 21 сентября 1811 года

Сестра Себастьяна жила в элегантном особняке на Сент-Джеймс-сквер. Собственно дом уже принадлежал ее сыну, молодому лорду Уилкоксу, поскольку Аманда недавно овдовела, но леди Уилкокс управляла обоими своими детьми – сыном Баярдом и семнадцатилетней дочерью Стефани – железной рукой и стальной волей.

Себастьян нашел сестру в будуаре, где она ставила белые и золотистые лилии в большую вазу. Высокая, худощавая, Аманда походила на мать своими светло-пепельными волосами, теперь уже – она была двенадцатью годами старше брата – подернутыми сединой. Подняв от букета глаза, она окинула Себастьяна неулыбчивым взглядом.

– Думаю, ты пришел уверить меня, что утреннее сообщение в газетах ошибка?

– Ты его уже прочла?

Последнюю из лилий сердито воткнули в вазу, тяжелый хрусталь водрузили обратно на столик, кольца на пальцах миледи гневно звякнули о мраморную столешницу.

– Боже мой, значит, это правда.

– Да.

Аманда сжала губы с выражением холодного бешенства.

– Ты отдаешь себе отчет в том, что Стефани менее чем через полгода начинает выезжать?

Себастьян едва удержал желание расхохотаться.

– Пусть тебя утешит мысль, что разговоры об этом событии не проживут так долго.

Она сверлила брата взглядом, одна бровь приподнялась вопросительной дугой.

– Как воспринял это Гендон?

– Вполне предсказуемо. Пообещал никогда больше не переступать моего порога. Догадываюсь, что ты намерена сделать то же самое.

– Если эта особа станет твоей женой? Разумеется, да.

Себастьян миролюбиво кивнул.

– В таком случае позволь мне откланяться.

Он оставил дом сестры и ее жизнь, распростившись с ними навсегда.

Мистер Лавджой сидел за рабочим столом у себя в кабинете, бегло просматривая список намеченных на этот день дел, когда дверь отворилась и вошел виконт Девлин.

Генри откинулся на стуле:

– Утро доброе, милорд. Мои поздравления. – На его губах появилась едва заметная улыбка. – Я по поводу вашей помолвки, объявленной в сегодняшней газете.

Его посетитель выглядел непривычно возбужденным, но в первую минуту Лавджой приписал это вполне объяснимому волнению человека, готовящегося распроститься с холостой жизнью.

– Какие-то негодяи ворвались нынешней ночью в дом мисс Болейн и пытались убить нас.

– Милосердные небеса! Вы узнали, кто это был?

Девлин покачал головой.

– Какие-то наемные убийцы. Скажите, Генри, вы получили список пассажиров и офицеров, который я переслал вам вчера?

– Да-да. – Магистрат выдвинул ящик стола, и в руках у него оказался лист бумаги. – Прошу, милорд, садитесь. У меня тут имеются отметки, сделанные моими сотрудниками. Из числа офицеров, второй помощник капитана… – Генри быстро пробежал глазами бумагу, – да, мистер Ферфакс умер четыре года назад. В результате падения.

– Падения?

– Да. Упал с четвертого этажа, произошло это в Неаполе. Выдвигалось предположение, что он покончил с собой, но свидетельств не имеется. Сейчас уже невозможно предположить, насколько этот человек владел собой в момент несчастного случая.

Генри продолжал изучать список.

– Третьего помощника капитана, мистера Френсиса Хилларда, смыло за борт волной во время рейса на Канарские острова, это произошло два года назад. А первый помощник, мистер Каннинг, скончался от белой горячки, тому минуло шесть месяцев. Все это звучит в высшей степени досадно.

Девлин нахмурился.

– А пассажиры?

– Девица мисс Элизабет Уэйр умерла два года назад от истерического припадка.

– Истерия?

Генри сумрачно кивнул.

– Тамошний констебль беседовал с ее сестрой. Кажется, разум стал изменять несчастной женщине вскоре после ее возвращения в Лондон. Со временем это перешло в настоящее слабоумие. Мистер и миссис Денлоп, жившие в Лондоне на Голден-сквер, несколько недель назад неожиданно выехали из города. Таким образом, в Лондоне остается только мистер Феликс Аткинсон, сотрудник Ост-Индской компании. Жена, двое детей живут на Портланд-плейс.

– Вы с ним говорили?

Генри Лавджой перебросил листок с заметками через стол.

– Я отстранен от ведения данного дела, как вы, может быть, помните.

Девлин улыбнулся, встал и направился к выходу.

– Есть еще кое-что, – остановил его магистрат.

– Слушаю вас.

– Капитан Куэйл. Один из моих людей проверил его обстоятельства в те ночи, когда были совершены убийства.

– И?..

– По имеющимся данным, в означенное время капитан Куэйл отсутствовал у себя дома. Его не было и в полку Королевской конной гвардии. – Генри снял очки, усталым жестом потер переносицу. – Я получил сведения о подвигах капитана во время службы в армии и понимаю, почему вы его заподозрили.

– Но связи между ним и «Гармонией» не просматривается. По крайней мере, я таковой не вижу.

– Я тоже. – Генри снова водрузил очки на нос и потянулся за листком со списком. – Но ведь она может быть неявной?

Себастьян уже миновал холл своего дома на Брук-стрит, собираясь выходить на улицу, когда дворецкий, осторожно кашлянув, сказал:

– Полагаю, ваша милость не забыли о назначенном на сегодняшнее утро собеседовании с камердинером, которого ваша милость собирается нанять?

Рука Себастьяна замерла на перилах.

– А, черт!

– Я позволил себе смелость проводить джентльмена в кабинет.

Подавив вспышку досады, Себастьян вернулся. Претендент оказался высоким, похожим на скелет мужчиной с худым лицом, провалившимися щеками и толстыми выпяченными губами.

– Мои извинения за то, что заставил вас ждать, – бросил виконт, беря со стола рекомендательные письма. Процесс поисков слишком уж затянулся, и, если этот тип не творит варварских обрядов и не вытирает рукавом нос, Себастьян наймет его. – Вижу, последнее время вы служили у лорда Бингхэма.

Камердинер с достоинством поклонился.

– Да, это так.

– По какой же причине вы оставили свое место?

– К сожалению, лорд Бингхэм застрелился в прошлый вторник.

Себастьян недоуменно поднял глаза. Он слышал на прошлой неделе какие-то разговоры о Бингхэме, но был слишком занят, чтобы уделить им внимание.

– Припоминаю. Итак, скажите мне…

В эту минуту из холла донесся шум препирательств. Пронзительный голосок Тома мешался с приглушенными обертонами дворецкого.

– Нет, сейчас он занят с… – донеслись из-за закрытой двери кабинета слова Морея.

Но тут дверь резко распахнулась, и в комнату влетел Том.

– Хозяин, послушайте. Я все разнюхал про того капитана, ну, Куэйла. Помните, он вам еще сказал, что не знает Барклея Кармайкла? Ну а на деле этот Кармайкл обыграл капитана в фараона^[129] как раз перед тем, как того прирезали и повесили в парке. Пятьсот фунтов выиграл.

Бледный цвет лица камердинера мгновенно приобрел синюшный оттенок.

– Клянусь Юпитером, так это правда, что о вас говорят?

Себастьян резко обернулся к нему:

– А именно? Что обо мне говорят?

Камердинер стал отступать к двери, нервно терзая в пальцах шляпу.

– Ну… будто вы занимаетесь всякими убийствами. Себастьян вышел из-за стола и шагнул к нему.

– Я действительно расследую те печальные события, что произошли не так давно, но не придавайте этому обстоятельству значения. Вы можете считать себя нанятым. Приступите к работе с сегодняшнего дня. Мой дворецкий объяснит вам…

Но камердинер, не слушая, уже исчез за дверьми.

– Да ну, на фиг вам этот тип? – презрительно фыркнул Том. – Недоделанный какой-то.

– Все, кто приходил ко мне, как ты выражаешься, недоделанные. Очевидно, среди широких масс камердинеров распространился слух, что я довольно неудобный хозяин.

Том опять фыркнул.

– Я проверил до того, как бежать сюда. Куэйл сейчас дома торчит. Это в Кенсингтоне, сразу за Ноттингхилл-гейт. Я запрягаю?

ГЛАВА 46

Капитан Питер Куэйл занимал маленький симпатичный кирпичный особнячок по Кэмпден-Хилл-роуд. Входная дверь дома сияла черным лаком, а маленький палисадник наполняло благоухание поздних роз. Осадив гнедых перед воротами, Себастьян вышел. Первым, кого он увидел, была изящная молодая женщина, возившаяся в саду. В руке у нее был секатор, похоже, она занималась обрезкой огромного куста, росшего у самой ограды.

Себастьян бросил вожжи Тому:

– Поводи их.

Судя по изящным чертам лица, женщине можно было дать лет двадцать пять, локоны мягких светлых волос вились из-под соломенной шляпки, повязанной под подбородком вишневой лентой. Поверх муслинового утреннего платья на ней был надет легкий, вишневого цвета спенсер^[130]. Когда она подняла на Себастьяна глаза, он встретил враждебный взгляд женщины, чей хрупкий мир слишком часто подвергался неприятностям из-за буйного нрава ее неуравновешенного мужа.

– Миссис Куэйл? – вежливо спросил он, снимая шляпу и приоткрывая низкую створку ворот.

– Да.

Он послал ей обезоруживающую улыбку.

– Меня зовут лорд Девлин. Служил в Португалии в том же полку, что и ваш муж. Возможно, вам доводилось слышать обо мне от него.

Враждебность в ее бледно-голубых глазах чуть рассеялась, сменившись улыбкой.

– Да, Питер рассказывал о вас. Как поживаете, милорд? Что привело вас в наш дом?

Взгляд Себастьяна скользнул по задернутым шторами окнам домика.

– Ваш супруг дома?

Миссис Куэйл уложила садовые ножницы поверх срезанных роз в корзину.

– О да, конечно. Если вы хотели…

В эту минуту входная дверь распахнулась и с громким треском ударилась о стенку. Капитан Куэйл вылетел на маленькое крыльцо, сбежал по ступенькам и устремился к ним. Он был не вполне одет, концы незаправленной в брюки рубашки развевались, незастегнутый воротник обнажал голую грудь.

– Что ты сказала ему? – раздраженно бросил он.

Его красивый рот сжался, превратившись в узкую бледную полоску, глаза пристально уставились на жену. Она невольно отступила назад.

– Ничего. Лорд Девлин всего лишь…

– Быстро туда! – приказал капитан и, взмахнув здоровой рукой, показал на дом.

Лицо женщины в первое мгновение побледнело, затем залилось яркой краской стыда. Она бросила на госта быстрый оскорбленный взгляд и отвернулась.

– Прошу извинить меня, милорд.

Глядя на уходящую неровным шагом женщину, Себастьян почувствовал, как от гнева у него сжимаются кулаки.

– Что вам надо в моем доме? – выкрикнул Куэйл. Виконт перевел взгляд на лицо капитана, изучая тяжелый подбородок, светлые глаза, ястребиный профиль.

– Вы солгали, сказав, что незнакомы с Барклеем Кармайклом. Незадолго до своей гибели он имел несчастье выиграть у вас некоторую сумму за карточным столом.

Челюсти капитана сжались.

– Подите прочь из моего дома! Немедленно!

С подчеркнутой неторопливостью Себастьян надел шляпу и повернулся к воротам.

– Можете предупредить вашу супругу о визите полиции, он случится очень скоро.

– Полиция? – Куэйл стоял посреди сада, широко расставив ноги. Пустой рукав рубашки трепетал на ветру. – С чего бы? Я не имею никакого отношения к смерти этого человека, говорю вам. Все знают, его прикончил Потрошитель Пижонов.

Себастьян положил ладонь на перекладину ворот.

– У вас, случайно, не было младшего брата? Брата, который служил юнгой на торговом корабле?

Глаза капитана недоумевающе прищурились.

– Нет у меня никакого брата. О каком судне вы говорите?

– Я говорю о «Гармонии».

– Сроду не слыхал о такой.

Себастьян пристально изучал угрюмое, замкнутое лицо, но сейчас оно выражало лишь гнев и недоумение. Затем отвернулся.

– Это не он, да? – приставал к нему Том, карабкаясь на свое сиденье, пока Себастьян разбирал вожжи. Двуколка тронулась.

– К сожалению, это действительно не он. А значит, как бы я ни мечтал его прибить, я этого не сделаю.

Кэт рассеянным взглядом смотрела на витрину парфюмерного магазина на Бонд-стрит, когда неожиданно услышала окликнувший ее голос:

– Радостного вам утра, миледи.

Перед ней стоял Эйден О'Коннелл, в зеленых глазах которого цвела безмятежная улыбка.

– Но отчего только сегодня? – вырвалось у нее.

Его улыбка стала еще шире, на щеке появилась милая ямочка.

– Пришлось на несколько дней неожиданно оставить Лондон, знаете ли. – Он поднес ее пальцы к губам в нарочито галантном жесте. – Вы меня прощаете?

Она отдернула руку.

– Нет.

Держа зонтик вызывающе высоко, она направилась вдоль улицы. Ирландец поспешил попасть в шаг и пошел рядом.

– Я отчего-то решила, что вы надумаете уехать.

– Неужто? – Улыбка по-прежнему порхала на лице ирландца, но взгляд его стал настороженным. – Почему так?

– Ваше имя собираются выдать лорду Джарвису.

Ямочка исчезла.

– Кто?

Кэт покачала зонтиком.

– Он предоставил мне выбор: либо ваше имя, либо моя жизнь.

– И вы решили выдать меня.

– Теперь нет. Угрозы лорда Джарвиса стали известны, и его предупредили, что, если они не прекратятся, ему может не поздоровиться.

– А-а… Думаю, я понял. Видел в сегодняшней газете объявление о вашей предстоящей свадьбе. Мои поздравления.

– Благодарствую. Но они несколько преждевременны. – Она резко повернулась и взглянула ему в лицо. – Я прошу вас помочь мне уехать из страны.

Его глаза удивленно раскрылись.

– Как? А ваш брак с лордом Девлином?

– Невозможен. Он был бы трагичным для него.

Ирландец, озадаченный, некоторое время молча шагал рядом. После короткого раздумья он спросил:

– Вы его так любите? Хотите бежать, чтобы спасти виконта от него самого?

– Да. – Она отвернулась и снова устремила взгляд перед собой. – Для вас выгодно помочь моему бегству, вы должны понять это. Без Девлина я останусь беззащитной перед угрозами Джарвиса.

– Зачем вам нужна моя помощь? Корабли покидают порты Англии каждый день.

– Но за этими кораблями следят люди Джарвиса. Я не могу пойти на такой риск. Как и вы, между прочим. Времени у меня не так много, – нетерпеливо бросила она, видя, что он раздумывает. – Венчание назначено на понедельник.

О'Коннелл некоторое время продолжал изучать ее лицо, храня молчание, затем туманно вздохнул. Выражение его лица было в высшей степени неопределенным.

– Посмотрю, что могу для вас сделать.

ГЛАВА 47

В сквере перед домом резвились двое детей, голенастый мальчишка лет двенадцати со светлыми волосами и разрумянившимися щеками и девочка на четыре-пять лет младше.

Себастьян некоторое время постоял, глядя, как она сунула куклу под мышку, расхохоталась и кинулась догонять брата. Затем виконт отвернулся и стал подниматься по ступеням дома Феликса Аткинсона на Портланд-плейс.

Хозяина он застал дома. Когда Себастьян вошел в гостиную и вручил свою визитную карточку, лицо того выразило неприкрытое удивление и даже досаду.

– Прошу садиться, лорд Девлин, – любезно пригласил он тем не менее, отставляя чашку с кофе. – Хотя должен предупредить, у меня мало времени. Чем могу быть полезен?

Себастьян сел на один из стульев, стоявших у пустого камина, и вежливо начал:

– Мне стало известно, что пять лет назад вам случилось быть одним из пассажиров на судне «Гармония», когда оно совершало рейс из Индии.

Рука вздрогнула и опустила чашку на стол.

– Да, вы правы. Это так.

Феликс Аткинсон был человеком среднего роста, с чопорными манерами, возраст которого давно перешагнул за тридцать и, возможно, приближался к сорока годам. Светло-каштановые напомаженные волосы были тщательно зачесаны на одну сторону, как видно в тщетной попытке прикрыть наметившуюся лысину. Аткинсон имел привычку во время разговора то и дело подносить к голове руку, будто убеждая себя в том, что волосы еще на месте.

– Вы заметили, я полагаю, – продолжал Себастьян, – что кто-то объявил охоту на сыновей ваших попутчиков по тому несчастному путешествию?

Рука Аткинсона снова метнулась было к волосам, но бессильно упала.

– А вы, кажется, не церемонитесь со словами, милорд? Но отвечу на ваш вопрос. Да, я отметил упомянутое вами явление. Возможно, вы, подходя к дому, видели, что мною наняты двое сыщиков с Боу-стрит, которые глаз не спускают с моих детей ни днем ни ночью. – Он резким движением поднялся на ноги. – Ценю вашу заботу о моей семье, хотя, право, не совсем понимаю, какое отношение имеют к вам мои дела. Но я занятой человек, лорд Девлин, поэтому вынужден просить вас извинить меня…

– Сядьте. – Голос Себастьяна обрел суровость.

Аткинсон сел на краешек стула.

– На корабле, должно быть, начался настоящий ад, когда команда сбежала, забрав съестные припасы и воду. – Себастьян подался к собеседнику. – Вы, наверное, не сомневались, что больше никогда не увидите своей семьи.

Хозяин дома кашлянул и отвел глаза в сторону.

– Да, пришлось нелегко. Но никто из нас не забывал, что мы, слава богу, англичане.

– Предполагаю, вода кончилась раньше, чем еда.

– Мы боялись, что так случится. Команда оставила нам один баррель воды, вы, может, слышали об этом. Но один из джентльменов на борту судна – сэр Хамфри, если быть точным – с помощью чайника и ружейного ствола соорудил устройство типа дистиллятора. Воды эта установка давала не много, но достаточно, чтобы поддерживать в нас жизнь. Тогда главным стал вопрос о еде. Большая часть запасов погибла при шторме, а команда прихватила с собой остальное.

– Расскажите мне о кают-юнге, – попросил Себастьян. Его глаза не отрывались от собеседника.

Рот Аткинсона стала подергивать нервная судорога.

– О кают-юнге?

– Напомните, как его звали? Гедеон?

– Кажется. Да, его звали так.

– Фамилию мальчика вы не запомнили, случайно?

Тик стал еще сильнее. Он сводил судорогой всю нижнюю часть лица Аткинсона.

– Не думаю, что мне доводилась ее слышать. Почему вы спрашиваете?

– Кают-юнга, насколько мне известно, пострадал, когда на корабль обрушился шторм? Или нет?

– Да.

Себастьян наклонился к лицу собеседника.

– Меня интересует следующий вопрос. Через сколько дней после бегства команды этот мальчик скончался?

Аткинсон вскочил с места и принялся мерить шагами комнату.

– Я не знаю. Как-то не могу припомнить. Те дни и ночи стали для нас тяжким испытанием.

Себастьян не сводил глаз с человека, метавшегося по комнате.

– Полагаю, до вас дошли слухи?

Аткинсон застыл на месте. Судорога усилилась, теперь она подергивала все лицо.

– Слухи? Какие слухи?

– Они неизбежны, я думаю, в подобных обстоятельствах. Тот, кто совершил нападение на сыновей ваших попутчиков, не ограничился тем, что убил их. Тела его жертв были изуродованы, с них срезали мясо, словно освежевали. Так что слух о пассажирах корабля, пожираемых голодом, и юнге, умирающем от ран… – Он пожал плечами. – Выводы, к которым можно прийти, вы представляете.

– Это ложь! – Голос Аткинсона поднялся до крика. – Наглая ложь. Ничего подобного не было. – Он выхватил из кармана платок и прижал к губам. – Слышите меня? Ничего подобного не было.

Себастьян неторопливо поднялся на ноги.

– К сожалению, кое-кто не сомневается, что подобное было. И если вы не поможете нам схватить убийцу, ваш сын, который сейчас играет в сквере перед домом, окажется в большой опасности.

– Как я могу помочь вам схватить убийцу, если понятия не имею, кто он? Вы думаете, я, зная имя, скрыл бы его от вас?

Себастьян перевел взгляд на окно, выходившее на улицу. Во внезапно наступившей в комнате тишине до них донесся смех детей, легкий и беззаботный.

– События последних нескольких дней убедили меня в одном – существуют люди, готовые пойти на все, что угодно, ради того, чтобы спасти свою жизнь.

Он обернулся к двери.

– Всего доброго, мистер Аткинсон. Мои наилучшие пожелания вашей семье.

ГЛАВА 48

Эйдену О'Коннеллу пришлось одно за другим обходить все злачные места, часто посещаемые великосветскими шалопаями, высматривая высокого мужчину с длинными черными волосами. В ухе золотая серьга, облик – пиратский Расселл Йейтс был обнаружен в клубе «Джексон» на Бонд-стрит. Минуту Эйден спокойно и молча стоял в стороне, наблюдая за боксерским поединком между чемпионом и бывшим пиратом.

Этот человек был подлинной загадкой. Благородного происхождения, обладающий к тому же вполне приличным состоянием, он развлекался тем, что хлестал ром, как шкипер, и совершал отчаянные вылазки под самым носом сторожевых кораблей флота его величества, разыгрывая из себя французского шпиона. Подобными делами занимались и другие, кто из жадности, кто из оскорбленного патриотизма. Расселл Йейтс занимался разбоем ради забавы.

Эйден дождался, пока пират набросил на шею полотенце и оставил ринг, затем бесшумно приблизился к нему.

– Необходимо поговорить, – сказал он тихо.

Йейтс отнял полотенце от мокрого лица, его глаза сразу загорелись интересом.

– В чем дело?

– У одного из наших общих знакомых возникла необходимость оставить страну.

Когда подали визитную карточку мистера Расселла Йейтса, Кэт была занята тем, что разбирала бумаги в бюро. Первым импульсом было отказать посетителю, объявив, что ее нет дома, но, минуту подумав, она подавила это желание. Ради интересов расследования, предпринятого Себастьяном, этого человека следует принять.

– Какой неожиданный визит, мистер Йейтс, – проворковала Кэт, поднимаясь навстречу гостю, которого Элспет ввела в гостиную – Прошу, садитесь. Должно быть, припомнили что-нибудь любопытное о вашей «Гармонии»?

Йейтс уселся в одно из кресел у камина – крупный мускулистый мужчина, облик которого дышал силой и чертовской отвагой.

– Отнюдь. Прийти к вам меня надоумила тема той интересной беседы, что произошла у меня нынче утром с Эйденом О'Коннеллом. Он утверждает, что вы, мадам, собираетесь отправиться за границу. Навсегда.

Кэт приподняла бровь.

– Но почему он надумал поделиться подобными сведениями с вами?

– Мистер О'Коннелл и я имели честь содействовать такого рода путешествиям и раньше.

– Ах, понятно. – Кэт грациозно опустилась в кресло напротив посетителя. – И вы можете организовать для меня такую поездку? Я должна уехать не позднее чем в ночь на послезавтра.

– Вы предпочитаете отправиться во Францию, я надеюсь, а не в Америку? Американцы, они так смертельно… э-э…, не провинциальны даже, а, так сказать, колониальны. Я бы даже назвал их несколько ограниченными.

– Да, Францию я нахожу более приятной страной.

Голос Кэт звучал подавленно. Она понимала, как важно, где ей придется жить, покинув Лондон, но не могла заставить себя сосредоточиться на этой заботе. Мысль о жизни без Девлина – где бы она ни протекала – была невыносима. Кэт не могла думать о разлуке с Себастьяном без того, чтобы мысленно не поддаться искушению сказать «да» на любое его предложение.

– У меня есть шлюп, который с завтрашним приливом выходит из Дувра. Через четыре часа он может доставить вас в Кале.

Кэт почувствовала, как боль острым жалом пронзила ее грудь. Одно дело – принять решение о бегстве, и совсем другое – пуститься в него.

– Отлично, – отрезала оно коротко, встала и потянулась к сонетке, чтоб вызвать Элспет. – Теперь, милорд, прошу извинить меня. У меня есть дела, которые нужно уладить до отъезда…

– О'Коннелл также рассказал мне о тех причинах, что гонят вас из Лондона, – продолжал Йейтс.

Она медленно обернулась и взглянула на него.

– Я видел объявление, которое лорд Девлин поместил в утренней «Пост». Не много найдется на свете актрис, которые согласятся расстаться со всем, что дорого – дом, театральная карьера, друзья, – ради спасения возлюбленного. Вы замечательная женщина.

– О, я так не думаю.

– Не сомневался в том. – Он оперся локтями об изящно выгнутые подлокотники кресла, сомкнул перед собой вытянутые кончики пальцев. – В настоящую минуту перед вами три альтернативы. Первая – вы пытаетесь сразиться с лордом Джарвисом. Это не очень умная мысль. Вторая – вы соглашаетесь выйти за виконта Девлина, его жизнь при этом погублена. Альтернатива третья – вы уезжаете из этой страны. Но есть и четвертая.

У нее вырвался короткий нерадостный смешок:

– Это?..

– Мы с вами могли бы помочь друг другу.

Она склонила головку набок и спросила:

– В чем будет заключаться моя помощь вам?

– Объясню. До вас, без сомнения, доходили нелестные слухи обо мне. – Ее заминка вызвала у него усмешку. – О, не конфузьтесь. Этими слухами земля полнится уже не один год. Басни о моих подвигах в южных морях на время затмили их, но только на время. Сплетни возникли вновь, став более злобными и более обидными для меня. Я постоянно чувствую, что за мной наблюдают, и боюсь, моральный климат нашего времени становится все более нетерпимым. Вы не замечали этого?

– Склонности, о которых вы упоминаете, никогда не встречали одобрения. По крайней мере, при определенном образе мыслей.

– Как вы правы, мадам. Кто-то позволяет себе проиграться до последней рубашки за карточным столом, кому-то случилось напиться до белой горячки. Кто-то содержит чуть не дюжину любовниц или развращает молоденьких поселянок в своем поместье, но в свете ими никто и не подумает заниматься. Но стоит заподозрить вас в гомосексуальных отношениях, наказание, которое последует, не ограничится остракизмом. Вы будете приговорены к смерти. Смерти не менее постыдной, чем та, которой пугает вас Джарвис.

Кэт не сводила пристального взгляда со смуглого, с квадратными челюстями лица собеседника, затем спросила:

– У вас есть враги, которые мечтают разделаться с вами?

– Есть. Один, но представляющий собой большую опасность. Он не осмелится выступить против меня в открытую, но манипулировать слухами и клеветой – задача не из сложных.

Кэт снова опустилась в кресло, ее взгляд вновь и вновь устремлялся к Расселлу Йейтсу.

– Ваш враг – это Джарвис?

– Откровенность за откровенность. Да.

– Не понимаю. Почему он не осмелится выступить против вас открыто, как вы сказали?

– Потому что этот человек сам вынужден кое-что скрывать. И это «кое-что» является весьма опасной тайной. Настолько опасной, что стань она известна, и влиянию этого человека при дворе пришел бы конец. А с ним, возможно, и смерть.

– У вас есть доказательства?

– Если б у меня их не было, со мной бы давно расправились. Но Джарвису известно, что моя смерть неизбежно приведет к публикации тех сведений, которые он так тщательно скрывает. Отсюда и его осторожность.

– По моему мнению, такая перспектива скорее могла бы заставить его милость душить в зародыше всякие слухи о вас, а не вскармливать их.

– Вы рассуждаете правильно. Но в этой строгой логичности есть один нюанс. Если я попытаюсь свалить его милость, он, ища утешения, отдаст приказ убить меня. То есть мы покончим друг с другом.

– Но какое отношение эта история имеет ко мне?

– Видите ли, мне на днях пришло в голову, что наилегчайший и наибыстрейший путь покончить со всякого рода сплетнями обо мне – обзавестись женой. Женой – известной красавицей и обольстительницей. Такой женой, о которой мечтали бы многие.

– Вы говорите это несерьезно, – рассмеялась Кэт.

– Напротив. Я, как никогда, серьезен. Наш союз мог бы стать обоюдополезным для нас с вами: я защищаю вас от Джарвиса, а вы обеспечиваете мне своего рода маскировку. Состоя в браке со знаменитой актрисой Кэт Болейн, я окажусь вне подозрений. Любого, кто подвергнет сомнению мои сексуальные склонности, просто высмеют.

– Но почему я? Почему бы вам не выбрать себе невесту из геральдического альманаха?

– Наше с вами соглашение, – улыбнулся он, – не того рода, которое я бы осмелился изложить перед невинной дебютанткой, едва оставившей классную комнату. Вы, я уверен, не ожидаете, что я намерен осуществлять свои брачные права. Ни в коем случае. Все, что я вам предлагаю, – это дружелюбные и приятные беседы за обеденным столом. Наши любовные предпочтения, разумеется, будут лежать совершенно в других областях. Единственное, что я хотел бы от вас, – следовать им с известной осторожностью. Как буду делать это и я.

Кэт поднялась на ноги и принялась ходить по комнате. Возможно, ей следовало бы выбросить из головы это странное предложение, но она не могла так поступить. Вместо строгой отповеди еесобственный голос неожиданно произнес:

– Девлин никогда не простит мне такого поступка.

– А побег во Францию он вам простит?

Не дождавшись ответа, Йейтс продолжил:

– Наш брачный контракт сохранит за вами контроль над имуществом, которым вы обладали на день свадьбы, и тем, которое вы приобретете впоследствии.

– Нет. Это невозможно.

– Не отбрасывайте мое предложение, не обдумав его. Дайте себе время на размышления.

Она прижала ладони к вискам.

– Доказательство, о котором вы говорили. Те пагубные для Джарвиса документы, которыми владеете. Откуда мне знать, что они на самом деле существуют?

– Вы недоверчивы, мадам, – усмехнулся он, но я предвидел это и захватил их с собой. – Небрежно сунув руку в карман, он извлек из него коричневый сафьяновый бумажник, перетянутый ремешком. – Можете взглянуть.

Бумаги, которые хранились под коричневым сафьяном, оказались смертельно, непоправимо и неоспоримо обличающими.

– Боже милосердный! – едва слышно прошептала Кэт, окончив чтение.

– И я такого мнения. – Йейтс убрал документы и неторопливо поднялся на ноги. Окинул многозначительным взглядом элегантно обставленную гостиную с уютными шелковыми кремовыми драпри и многочисленными театральными сувенирами. – Вам не придется расставаться со всем этим.

– Но ваше предложение в высшей степени странно.

Он пожал плечами.

– Тем не менее подумайте о нем.

Кэт осталась на месте. Она стояла не двигаясь, лишь крепко обхватила плечи руками. У двери ее гость приостановился и оглянулся. Луч сентябрьского солнца, скользнувший в высокое окно, упал на лицо Расселла Йейтса, в ухе сверкнуло пиратское золото.

– Ах, как же я мог забыть! Мне удалось восстановить в памяти фамилию того кают-юнги, которым вы давеча интересовались. Припоминаю, юношу звали Форбс. Гедеон Форбс.

Когда Йейтс ушел, Кэт вызвала посыльного и, вручив шиллинг, попросила отнести коротенькую записку на Брук-стрит. В ее единственной строчке она сообщала Себастьяну ставшее ей известным имя. Затем решила было поручить Элспет подняться на чердак и начать укладывать сундуки, но вместо этого продолжала стоять у окна, глядя на Харвич-стрит, на знакомые силуэты крыш, каминные трубы над ними, на почерневшие шпили церквей. Смотрела на город, который вот уже больше десяти лет звала своим.

ГЛАВА 49

В тот же день к вечеру Себастьянова двуколка уже подъезжала по гравийной аллее к небольшому особняку в елизаветинском стиле, выстроенному из песчаника. Расположенный к северу от Лондона, вблизи Сент-Олбанса, родной дом Гедеона Форбса представлял собой приятное, ухоженное поместье, окруженное плодородными нивами и сочными лугами, на которых паслись тучные коровы. Выпрыгнув из экипажа, он услышал в отдалении звонкий детский смех вперемежку с лаем собаки.

– Прям смешно, – начал Том, щурясь на лес каминных труб на крыше дома, – когда в мыслях думаешь, что случилось с ихним юнгой, даже не верится, что парень тот родился в таком обычном доме.

– Понимаю, о чем ты, – кивнул Себастьян. Получив записку Кэт, он без особого труда выяснил название места, где вырос юноша. Его родные и сейчас жили в этом буколическом уголке Хертфордшира. Отцом Гедеона был сельский помещик по имени Брендон Форбс, супруга коего, мать Гедеона, скончалась четырьмя годами ранее. И что бы Себастьян ни рисовал в своем воображении перед поездкой сюда, эти картины никак нe совпадали с увиденным, с этим типично английским пейзажем, дышавшим подлинным покоем и миром.

Громкое восклицание заставило его обернуться. Крепко сбитый мужчина, одетый в добротные короткие штаны из буйволовой кожи, шагал к дому через дубовый лесок, приминая блестевшую под солнцем и слегка колышимую ветром траву. На вид ему было лет сорок пять, густые волосы едва тронула седина, а морщины на продолговатом лице только намечались. Темно-каштановой масти гончая вилась у его ног.

– Могу чем-нибудь помочь? – окликнул он виконта.

Себастьян сделал шаг навстречу.

– Мистер Форбс? Меня зовут виконт Девлин, и я хотел бы поговорить с вами о вашем сыне Гедеоне.

Глаза мужчины несколько раз удивленно мигнули, затем сузились и приняли чуть ли не враждебное выражение.

– Что ж, – произнес он наконец. – Пройдемте со мной.

Они вдвоем зашагали по извилистой тропе, бежавшей к стоявшему поодаль рядку коттеджей. Гончая бросилась вперед них.

– Вы не из-за тех ли ужасных убийств, которые произошли в Лондоне? – после недолгого размышления спросил мистер Форбс – Наверное, потому и приехали сюда? Подозреваете, что есть какая-то связь между убийствами и крушением «Гармонии»?

Себастьян не отрывал глаз от загорелого лица хозяина дома.

– Вы присутствовали на судебных слушаниях по поводу мятежа на судне?

– Нет. – Форбс бросил взгляд на поляну, где две девчушки играли с младшим братом. Последнего водили еще в помочах. – Мать Гедеона серьезно заболела из-за истории с ним. Она так и не смогла оправиться после смерти нашей младшей дочери, и я не хотел оставлять ее одну в таком состоянии. Но я внимательно следил за слушаниями по газетам.

– А при исполнении приговора?

Форбс покачал головой, на лице мелькнула гримаса отвращения.

– Еще не хватало! С какой целью?

– С целью мщения, например.

– Разве это вернуло бы моего мальчика?

Себастьян кивком указал на забавлявшихся детей:

– Ваши?

На лице Форбса появилась гордая улыбка.

– Мои. Катарине одиннадцать, Джейн всего семь, а Майклу, тому еще и двух не исполнилось. У меня есть двое старших сыновей от первой жены: Роланд, он помогает мне управлять поместьем, и младший его брат, Дэниел. Он сейчас в Кембридже.

В эту минуту, как раз на глазах Себастьяна, малыш вдруг упал и разразился отчаянным ревом. Сводные сестры со всех ног кинулись к нему, подняли и принялись отряхивать.

– Вы женаты третий раз?

– Да, представьте. – Мужчина испустил вздох. – Мне пришлось похоронить двух жен, упокой Господь их души. Я только молю Бога, чтобы того же не случилось и с третьей.

Себастьян снова посмотрел в длинное открытое лицо собеседника.

– Вы сами не считаете, что убийства связаны с событиями на «Гармонии»?

– Что ж, на то похоже. Нужно сказать, что, когда произошло несчастье с сыновьями Кармайкла и Стентона, мне и в голову ничего не пришло. Но теперь, после убийства сына капитана Беллами… А еще когда газеты сообщили о том, что сделали с молодым Торнтоном на прошлую Пасху… – Он заколебался. – Тут есть над чем подумать, согласитесь.

– Вам не доводилось говорить с капитаном Беллами о том, что случилось с вашим сыном.

– А как же! Беллами приезжал сюда, когда судебный процесс окончился. Привез мне это. – Он вытянул из кармана стертую испанскую восьмерку^[131]. – Она принадлежала Гедеону. Он с детства хранил ее, таскал с собой все время, никогда не расставался.

– Капитан рассказал, как погиб ваш сын?

– Во время шторма на него упал деревянный брус из рангоута. Но он умер не сразу. Гедеон был крепкий парнишка, это точно. И если бы спасение подоспело вовремя, он, может, и выжил бы. Но без пищи, без питья… – Голос мужчины прервался. Минуту он крепился, затем испустил долгий болезненный вздох. – Я бы ни за что не отпустил его в море, тем более таким молодым. Но он с самого детства только о море и мечтал. Море, да высокие мачты, да чужие страны, только о том и говорил. В конце концов он нас просто замучил. Один из двоюродных братьев его матери был знаком с капитаном Беллами и договорился, что тот возьмет парнишку кают-юнгой. Гедеон мечтал стать морским капитаном, знаете. И он наверняка стал бы им, не сомневаюсь. Но не пришлось.

Себастьян продолжал вглядываться в располагающее немолодое лицо. Потом заговорил:

– Все найденные жертвы имели во рту некие посторонние предметы. В одном случае это была картонная звезда, в других – растение под названием мандрагора, страница из судового журнала, козье копыто. Вы, случайно, не догадываетесь, что это могло бы значить?

На лице Форбса ясно отразились охватившие его чувства и то, каких усилий ему стоило подавить их.

– В газетах ничего такого не писали.

– Но это обстоятельство должно что-то означать. Вот только что?

Форбс резко отвернулся в сторону. Глаза его устремились туда, откуда доносились голоса детей.

– Гедеон очень любил одно стихотворение. Может, вы его знаете? Там что-то про поющую русалку.

– «В небе звездочку поймай», – тихо произнес Себастьян. – Джон Донн.

Мужчина с видимым усилием подавил приступ тошноты.

– Да, оно. «В небе звездочку поймай». – Его взгляд теперь обратился на Себастьяна. – Беллами сказал мне, что они опустили тело Гедеона в море. Но вы думаете, случилось что-то другое? Да? – повторил он, не дождавшись ответа.

Себастьян не отвел взгляда от настойчивых серых глаз отца.

– Нет, я так не думаю.

ГЛАВА 50

Кэт расположилась пить чай на террасе, выходящей в задний садик у дома, густо заросший тенистыми деревьями, когда увидела, что по мощеной дорожке к ней спешит горничная.

– Я попросила ее подождать в гостиной, пока предупрежу хозяйку. – Огрубевшие от работы руки Элспет смущенно теребили и выкручивали передник. – Правда, мадам, я так и сказала, а она…

– Но кто она, Элспет? – Кэт оборвала сбивчивый рассказ.

Женский голос, низкий и суровый, достиг ее слуха:

– С добрым утром тебя, племянница.

Кэт изумленно взглянула поверх залитой солнечным светом террасы туда, где в распахнутых дверях возник женский силуэт. Это была фигура сухощавой пожилой женщины, ее родной тетки. Прошло уже более десяти лет с той ночи, когда Кэт бежала из ее дома – напуганное, несчастное дитя, избравшее опасный удел бездомной жизни на улице взамен страданий, которые она испытывала и доме родной сестры своей матери, – подвергаться побоям днем и опасности насилия в страшной темноте ночей.

Звали ту женщину Эмма Стоун, в секте Святой Анны, руководимой Мором и Уильямом Уилберфорсом, а также в обществе реформаторов, известном под названием «Евангелисты», она была одним из самых видных членов. Именно она создала Общество по борьбе с пороком и безнравственностью – возможно, в качестве слабого возмещения позора иметь сестрой падшую женщину, какой была мать Кэт.

В Лондон обе сестры Ноланд, Эмма и Арабелла, когда-то прибыли вместе, две молоденькие хорошенькие бесприданницы из Ирландии. Старшая из них, Эмма, вскоре вышла замуж за стряпчего по имени Морис Стоун. Арабелла – младшая и более красивая – выбрала другой жизненный путь, став любовницей одного зажиточного дворянина. Потом другого.

– Я не потерплю вашего присутствия в своем доме, тетя. – Кэт пришлось приложить усилие, чтобы голос ее звучал вежливо.

– Уверяю, племянница, к тебе меня заставило прийти исключительно чувство долга перед моей покойной матерью и уважение к Божеским заветам.

На тираду старой ханжи Кэт ответила холодной натянутой улыбкой.

– Ваша преданность Божеским заветам носит выборочный характер. – Затем бросила взгляд на черное бумазейное платье своей гостьи и спросила: – Он скончался?

– Три года, как мистер Стоун покинул меня ради лучшего мира.

– И вы все еще носите траур? Как… – Кэт помедлила, подыскивая верное слово, – какое лицемерие с вашей стороны!

Два ярких пятна гневного румянца заалели на щеках старухи.

– Я и десять лет назад не верила твоим россказням. Теперь верю им не больше.

– Разумеется. Как же иначе? – Кэт скрестила на груди руки. – Думаю, вас привела сюда достаточно важная причина. Пожалуйста, изложите ее и можете уходить.

Румянец стал гуще.

– Я была готова к подобному приему. Не много нашлось бы на свете женщин, которые, подобно мне, взяли бы к себе в дом тебя – незаконное отродье безнравственной женщины и мужчины, пользовавшегося ее телом. И как ты мне отплатила? Пренебрегла моим кровом и сбежала без слова благодарности.

– Надо же, какое странное создание! – прошипела Кэт, задыхаясь от злобы. – Предпочло, видите ли, бежать. Могу объяснить, я, видите ли, решила, что уж если служить забавой для мужчин, то лучше, по крайней мере, получать за это деньги.

Костлявый остов Эммы Стоун сотрясла дрожь негодования. Кэт подумала, что теперь та либо с видимостью беспристрастия бросится защищать покойного супруга, либо повернется и уйдет. Но ее родственница не сделала ни того ни другого. Поджав губы так сильно, что дальнейшие слова ей буквально приходилось выплевывать, она продолжала:

– Я здесь, потому что из «Морнинг пост» мне стало известно о твоей помолвке.

– В самом деле, тетя? Вы меня поражаете. Понятия не имела, что вы интересуетесь хроникой светской жизни.

– Не интересуюсь, представь. Потому и не подозревала о твоих предосудительных отношениях с лордом Девлином, пока не появилась упомянутая заметка. К ней мое внимание привлекла моя дорогая подруга, миссис Барнс. Надеюсь, ты не забыла ее?

Кэт не шелохнулась. Юнис Барнс, ближайшая соседка миссис Стоун, была ее соратницей на ниве борьбы с пороком.

– Моя возлюбленная сподвижница, единственная из всех наших знакомых, сумела догадаться, что бесстыжая особа, называющая себя Кэт Болейн и вихляющаяся на подмостках какого-то театрика, не кто иная, как моя племянница, которой когда-то я предоставила кров.

– И хранила свою гениальную догадку исключительно про себя? Какие редкие добродетели.

В знак того, что колкость не прошла незамеченной, миссис Стоун вздернула верхнюю губу и скривилась еще больше.

– Если б мне случилось ранее узнать о твоих предосудительных отношениях с виконтом Девлином, я бы, разумеется, постаралась преодолеть естественную брезгливость и пришла к тебе еще тогда.

– Ваша брезгливость! Не сомневаюсь, что такой безупречной особе, как вы, пришлось совершить огромное усилие, чтобы решиться посетить логово греха и разврата. Так вот, мой вам совет – побыстрее изложить дело, которое вас сюда привело, и убраться вон, дабы не запачкать своих юбок.

Миссис Стоун рывком дернула тесемки ридикюля и достала две фарфоровые миниатюры, оправленные в золотые ажурные рамки.

– В течение небольшого отрезка времени твоя мать оставалась в моем доме, прежде чем бежала из Лондона. Тебе об этом было известно?

Кэт подавила удивление, хотя это известие явилось для нее новостью.

«Отвратительный супруг Эммы Стоун делал свои гнусные намеки и моей матери?» – мелькнула у нее неприятная мысль.

Сумела ли взрослая женщина – даже ожидающая ребенка – лучше защитить себя, чем спустя тринадцать лет ее дочь?

– Неблагодарная покинула мой дом таким же образом, каким это сделала и ты. Оставив лишь какую-то небрежную записку с изъявлением благодарности и эти два портрета. Их она предложила мне посчитать платой за гостеприимство.

– Что ж вы не поспешили их продать?

Кэт было прекрасно известно, что, сколь много Эмма Стоун ни рассуждала о Царствии Небесном, она питала весьма горячий интерес и к мирским благам.

Миссис Стоун в порыве деланого негодования вскинула голову:

– Ты считаешь, я способна взять плату за то, что предоставила родной сестре кров? Дала возможность преклонить усталое чело в минуту невзгоды? Библия учит нас: «Как от Божественной силы Его даровано нам все потребное для жизни и благочестия, через познание Призвавшего нас славою и благостью»^[132].

Кэт не сводила глаз с морщинистого лица тетки. Немилостиво оказалось к ней время, рот прятался в глубоких морщинах, складками были изборождены щеки, выражение сварливой брюзгливости, присущее ей и раньше, еще более усилилось.

– Полагаю, вы высказали все, ради чего явились сюда?

Эмма Стоун протянула одну из миниатюр:

– Это портрет твоей матери. Узнаешь ее?

Кэт бережно подставила ладони и приняла в них хрупкий фарфоровый овал. Рисунок был таким тонким, что от ее дыхания поверхность его затуманилась и показалась стертой. Этого лица Кэт не видела больше десяти лет: широко раскрытые зеленые глаза чуть приподняты к вискам, высокие, изящно очерченные скулы, почти детский, небольшой носик над пухлыми чувственными губами. Схожие черты Кэт видела и в отражении, смотревшем на нее из зеркала. На ее лице они соседствовали с теми, которые она считала только своими, хотя, наверное, унаследовала их от того неизвестного господина, который был ее отцом.

Кончиками пальцев она погладила гладкую поверхность портрета, будто надеялась прикоснуться к матери, которая – смеющаяся, живая – так любила ее когда-то. Нахлынувшие чувства сжали горло, не давая дышать, только через некоторое время Кэт смогла справиться с собой и произнести:

– Покажите мне другой портрет.

Гримаса угрюмого осуждения появилась на лице Эммы Стоун, она снова брюзгливо поджала рот.

– Именно из-за него я и была вынуждена посетить тебя. Это тот самый джентльмен, который содержал твою мать. По крайней мере, последний из тех, с кем она жила. Твой отец, в общем.

Стараясь унять дрожь в руке, Кэт потянулась к миниатюре, которую ей протягивала тетка. Каким-то образом, еще не взглянув на портрет, она предчувствовала, чье лицо увидит на этой миниатюре.

Конечно, он был много моложе, чем нынче, по крайней мере на двадцать четыре года, но, разумеется, она узнала его. Тщательно уложенные волосы и теперь сохранили свой темный цвет, черты лица – прежнюю твердость.

«Подбородок я, похоже, унаследовала его, – подумала Кэт, – понятно, что раньше не замечала этого. Но как я могла не узнать этих глаз? Как могла не видеть, что они похожи на глаза Алистера Сен-Сира, графа Гендона?»

ГЛАВА 51

– Стоит мне сообщить эту информацию на Боу-стрит, – говорил магистрат Лавджой, – как, можно не сомневаться, они тут же арестуют мистера Форбса. – Он устремил взгляд на лорда Девлина. – Вы верите в его виновность?

Они сидели в скромной гостиной дома мистера Генри Лавджоя на Расселл-сквер, на столе между ними стояли чашки с остывшим чаем. Услышав вопрос, виконт беспокойно заерзал в кресле, затем вытянул ноги вперед и скрестил их перед собой.

– Форбс кажется весьма подозрительным субъектом, на мой взгляд. Но виновен ли он? Лично я думаю, что нет. Фрагменты головоломки вроде бы подходят друг к другу, но картина, которая при этом получается, довольно неправдоподобна. Даже не могу объяснить, почему так.

– Но этот человек, насколько я вижу, единственный, кто имел мотив для совершения убийств.

– И мотив весьма мощный, – кивнул Девлин. – Знать, что твой родной сын был убит и съеден изголодавшимися жертвами кораблекрушения…

– Вы считаете, что они и убили юношу? Но Гедеон мог умереть и без их помощи. В конце концов, он был ранен и при отсутствии достаточного количества пищи и воды…

– Скончался от полученных ранений. Вполне возможно. Но истории известны случаи, когда снедаемые голодом наши соотечественники или соотечественницы были вынуждены употребить в пищу своих погибших спутников. Или же отдать сей акт на волю жребия и подчиниться ему. Пассажиры «Гармонии тщательно умалчивают о случившемся, а это заставляет предположить, что юноша был ими убит. – Себастьян испустил протяжный вздох. – Сомневаюсь, что правда когда-либо выйдет наружу.

– Возможно, вы правы. – Магистрат насупился. – Поэтому мне придется сегодня же поставить в известность о вашем открытии мистера Джеймса Рида.

Девлин не сводил с него пристального взгляда.

– Не сомневаюсь, что ваш долг требует этого, но… – Он осекся.

Генри Лавджой недоуменно приподнял бровь.

– Вам кажется, вы пропустили что-то?

– Не знаю. Мне хотелось бы лучше понять роль, сыгранную в происшедшем сыном Джарвиса.

– Доказательств истинности слов Мэтта Паркера у нас не имеется. Кто поверит в то, что матрос, приговоренный к повешению, говорил правду? При том, что его слова противоречили показаниям сэра Хамфри Кармайкла и лорда Стентона?

Виконт отодвинул в сторону чашку с недопитым чаем и поднялся.

– При таких обстоятельствах? Я бы поверил.

Себастьян вернулся к себе на Брук-стрит и в вестибюле увидел спешившего ему навстречу дворецкого.

– Вас ожидают, ваша милость. Иностранная женщина с ребенком. Настаивали на том, чтобы говорить лично с вами, поэтому мне пришлось проводить дам в гостиную.

– Миссис Беллами? – удивился Себастьян.

– Да, ваша милость. Она так и представилась. Себастьян направился к лестнице, на ходу приказав:

– Чаю с пирожными в гостиную, Морей. И передайте, что я сию минуту спущусь к ним.

Миссис Беллами сидела в плетеном кресле в нише смотревшего на улицу эркера. Когда в комнату вошел Себастьян, у нее приоткрылся от удивления рот, а из пальцев выпал платок с траурной каймой, который женщина до того сжимала в руке. Франческа устроилась на краешке дивана около незажженного камина. Она прижимала к худенькой груди обгоревшую книгу в кожаном переплете, темные глаза казались огромными на бледном болезненном личике.

– Миссис Беллами, Франческа. Примите мои извинения, что заставил вас ждать. Вам не следовало брать на себя труд приезжать в Лондон для встречи со мной, я был бы счастлив навестить вас в Гринвиче. Вам достаточно было прислать мне записку о том, что это необходимо.

Вдова капитана бросила на дочку быстрый непонятный взгляд.

– Ох, ваша милость. Я-то вовсе не хотела вас беспокоить. Даже решила, что мистер Тейлор по ошибке оставил визитную карточку с вашим именем. И приехали мы сюда только в надежде, что он скажет, где можно отыскать виконта Девлина. Это Франческа упросила меня дождаться вас.

Себастьян подошел к столику и стал разливать чай гостьям, которые до тех пор не обращали внимания на угощение.

– Не взыщите за этот непреднамеренный обман. В Гринвиче я опасался назвать свое настоящее имя, так как ваш супруг, покойный капитан, мог отказаться меня принять.

Лоб миссис Беллами исказился недоуменными морщинками.

– Но отчего же, ваша милость?

– Подозреваю, его могли предупредить, чтобы он не делал этого. – Себастьян протянул гостье чашку, – Прошу, ваш чай.

Женщина автоматически приняла чашку, но тут же отставила ее.

Себастьян обернулся к Франческе:

– А вы, мисс Беллами? Не откажите угоститься чаем с пирожными.

Девочка с недетской серьезностью ответила:

– Нет, благодарю, – и протянула ему кожаную книгу: – Мы принесли вам это.

– Что? – спросил Себастьян, не двигаясь.

Ему ответила миссис Беллами:

– Корабельный журнал. Журнал, который вели на „Гармонии“. В тот вечер, когда… когда мистер Беллами упал в реку, он провел несколько часов, оставаясь за столом после ужина и перечитывая этот журнал. Он довольно много выпил и, когда собрался выйти из дому, швырнул его в камин и развел огонь. Но пламя быстро потухло, и Франческа вытащила журнал.

Себастьян видел, как детские пальцы пробежали по обгорелым краям переплета.

– Вы прочли его? – спросил он вдову.

Она вспыхнула и отрицательно покачала головой. Слишком поздно Себастьян вспомнил о том, что рассказал ему Том в Гринвиче. Вторая жена капитана, молодая бразильянка, была неграмотна.

– Нет, – наконец призналась она. – Его прочитала Франческа.

Взгляд Себастьяна встретился с глазами девочки, и в них он увидел подтверждение тех подозрений, которые до сих пор старался подавить. Увидел даже больше.

– Ты прочла о том, что произошло после мятежа на „Гармонии“? – тихо спросил он.

– Я все прочла.

„Господи, что же это?“ – подумал он про себя, а вслух спросил:

– И тем не менее ты решила принести его мне?

Она кивнула, рот ее был так плотно сжат, что губы побелели.

– Ведь Адриан потому и умер, да? И все они потому умерли? Из-за того, что папа и другие взрослые сделали на корабле?

Как солжешь ребенку? И он сказал:

– Подозреваю, что да.

– Вы знаете, кто это сделал?

– Пока нет.

Она тихо положила книгу на стол и слегка подвинула к нему.

– Может, это вам поможет.

ГЛАВА 52

Весь субботний вечер граф Гендон провел в Карлтон-хаус, в беседах со своевольным принцем-регентом. Когда он оставил дворец и направлялся по Молл в сторону дома, с ним поравнялся чей-то нарядный фаэтон и с шиком остановился подле самых его ног.

– Могу просить вас на два слова, ваша милость? – раздался голос Кэт Болейн. – Проедемте вместе.

Гендон пристально посмотрел на женщину. На плечах ее была зеленая амазонка с пышными эполетами, голову украшала дерзкая соломенная шляпка, тоже зеленного цвета, со страусовым пером. Гендон не привык иметь дело с фаэтонами, его взгляд скользнул по нетерпеливо переступавшим лошадям и подсказал решение отклонить приглашение. Но тот факт, что эта женщина, очевидно, ждала его, вызвал проблеск надежды в груди графа. Может, ему удастся в конце концов разрушить намеченный Девлином брак.

Он сошел на обочину и сказал вопросительно:

– Вы приглашаете меня прокатиться в этом экипаже?

Она музыкально рассмеялась:

– Обещаю не перевернуть его, ваша милость. Джордж, – обратилась она к груму, сидевшему рядом, – выходите. Подождете меня здесь.

– Да, мэм.

Граф Гендон уселся на место, освобожденное грумом. Кэт собрала в руку вожжи, но прежде чем пустить лошадей, протянула ему фарфоровую миниатюру. Овальный портрет на ней изображал темноволосую женщину с сияющими зелеными глазами и улыбкой, которая похитила когда-то его сердце.

– Вам знакомо это лицо?

Пальцы Гендона так сильно сжали металлическую филигранную рамку, что костяшки их побелели. И он коротко бросил:

– Нет.

Она метнула на него косой взгляд.

– Вы говорите неправду, милорд. А правда, она ясно написана на вашем лице. Эту женщину звали Арабелла Ноланд, и она была вашей любовницей. Припоминаете?

– А что, если и так? Думаете, показав мне этот портрет, вы разжалобите меня и вырвете согласие на женитьбу моего сына на вас? Позвольте сказать вам, красавица, вы глубоко заблуждаетесь!

Она промолчала, все ее внимание было устремлено на то, чтобы править упряжкой в субботней толчее лондонских улиц.

– Откуда он у вас? – спросил он наконец.

– Мне его принесла сестра Арабеллы. Миссис Эмма Стоун.

– Та ужасная женщина… С чего она дала вам этот портрет?

– Миссис Стоун дала мне также и ваш собственный портрет.

Кэт достала вторую миниатюру, и после краткого раздумья сэр Гендон протянул к ней руку.

– Парный к первой миниатюре. Вы когда-то подарили оба портрета Арабелле, я думаю? Наверное, в качестве прощального дара той, от которой вы скрылись, когда она носила вашего ребенка?

– Нет, – хрипло сказал он. – На день рождения. А что, собственно, вам до того?

Он не понимал, куда ведет разговор молодая женщина, и быстрый взгляд, который она бросила на него, не сделал ситуацию понятнее.

– Но вы ведь знали, что она ожидает дитя от вас? Гендон пожевал губами, помедлил. Впрочем, к чему отрицать это обстоятельство?

– Вы доложили Девлину об этом?

– Нет. – Лошади повернули на Уайтхолл. – Так все-таки вы знали о предстоящем рождении ребенка?

– Знал. Именно по этой причине она меня и оставила.

– Она вас оставила?

Гендон хмыкнул.

– Мне кажется, вам не мешает ознакомиться со всей историей. В мои намерения входило увезти ребенка, когда он появится на свет. Отдать в приличную семью, пусть бы рос себе на лоне природы.

– Вы хотели увезти ребенка?

Голос женщины надломился, граф Гендон удивленно глянул в ее сторону.

– Нередкий случай в такого рода историях. Арабеллу мое предложение расстроило, но я считал, что она с ним примирится. Она же предпочла скрыться, даже не сообщив мне куда.

Кэт продолжала молчать. Медленно направила лошадей в объезд пивного фургона, загораживавшего дорогу. Взгляд Гендона скользнул по ее лицу, линии вздернутого носика, чувственных губ. Она всегда напоминала ему Арабеллу. Откуда-то вдруг нахлынуло сильное чувство тревоги.

– Так почему все-таки Эмма Стоун дала вам эти миниатюры? – повторил он свой вопрос.

– Эта женщина – моя родная тетка.

Гендон открыл было рот. Он должен сказать "нет", он должен говорить "нет" всему, что станет утверждать эта особа. И закрыл его. Если бы любая другая молодая женщина вдруг рассказала ему такую историю, он бы не поверил ни единому ее слову. Но она! Она не имеет ни малейшего резона претендовать на его отцовство. Просто ни одного.

– Боже милостивый! – прошептал он. – Я всегда считал, что вы на нее немного похожи, но я и предположить не мог…

Его голос умолк. Взгляд скользнул к вершинам старых вязов. Какими яркими кажутся их листья на фоне темной синевы неба. Даже смотреть больно. Он несколько раз с усилием моргнул.

– Вы намерены что-то предпринять, мадам? – спросил он наконец.

– Рассказать все Девлину. Что же еще?

Он смотрел на это прекрасное лицо, изучая его отдаленно знакомые черты. Он всегда думал о ней как о своем противнике, как о женщине, с которой нужно сразиться, чтобы изгнать ее из жизни сына. Она и теперь кажется ему такой. Он не должен менять к ней своего отношения. Не позволит себе этого. Не сейчас, по крайней мере.

– Вы можете просто уехать.

– Нет! – с горячностью произнесла она. – Я не хочу поступать с ним так. Не нужно еще одного немого бегства.

– Тогда позвольте мне рассказать сыну обо всем.

Ему показалось, что она хочет отказать ему. Женщина рядом с ним судорожно вздохнула, раз, другой. Он едва успел догадаться, что она пытается сдержать слезы, чтобы не показать ему своей слабости, как она заговорила:

– Прекрасно. – Коляска катилась обратно к дворцу. – но для вас будет лучше, если вы сделаете это немедленно. Ибо как только я увижу Девлина, я тут же расскажу ему обо всем.

ГЛАВА 53

Ярко светило заходящее солнце, обещая погожий сентябрьский вечер, с улицы через окно до Себастьяна доносился смех детей, их веселые крики. Он вошел в кабинет, положил объявленный когда-то пропавшим судовой журнал "Гармонии" на стол. На минуту, самую краткую минуту заколебался. Но тут же раскрыл обуглившийся кожаный переплет, шагнув в темное ужасное прошлое.

Начало плавания, несколько недель, истекшие после того, как судно оставило берега Индии, прошло без заметных событий, и Себастьян быстро пролистал первые страницы. Некоторые шкиперы ведут в своих журналах подробные пространные записи, но к капитану Беллами это не относилось. Его записи отличала лаконичность, даже какая-то нетерпеливость, сжатые заметки человека, который излагает их скорее для того, чтобы удовлетворить требования владельцев судна, чем в силу своей потребности. Краткие списки пассажиров, офицеров, служивших на судне, команды матросов. Себастьян внимательно просмотрел имена всех пассажиров и офицеров, но ни одного нового не увидел. Численность служившей на судне команды – двадцать один человек. Одно знакомое имя – Джек Паркер, остальные Себастьян видел и первый раз.

Последующие записи рассказали о длительной задержке в Кейптауне, затем плавание протекало вполне благополучно. Судно направлялось на север вдоль западного побережья Африки. И вот пятое марта. В этот день капитан Беллами записал:

5 марта, 2.00.Ветер 9 баллов по шкале Бофорта, на море сильное волнение. Приказал взять паруса на гитовы и лечь в дрейф.

6.00. Ураганный ветер, направление запад-юго-запад. потеряли грот-стеньгу и бизань.

15.00. Волнение на море не утихает, смыло судовую шлюпку – четырехвесельный ял и двух матросов.

На следующий день появилась лишь одна запись.

6 марта, 10.00. Ветер продолжается. Не имею возможности определить координаты судна. Счисление пути невозможно из-за тяжелого шторма.

Двумя днями позже Беллами записал:

8 марта, 19.00. Продолжается сильное волнение, смыло баркас, поврежден румпель. Выбросили за борт руль. У кают-юнги, Гедеона, сломана рука, но он крепится. Славный парнишка.

Корабль находился в отчаянном положении, но девятого марта оно стало еще хуже.

9 марта, 11.00. Помпы едва справляются с откачиванием воды из люков. Среди членов команды замечены признаки беспокойства. Выброшен за борт груз, но судно сидит низко в воде с сильным креном на правый борт.

14.00. Судно неожиданно выправилось, хотя в трюме полно воды. Волной пробило брешь через весь корабль от носа до кормы. Не сомневаюсь, что судно пойдет ко дну.

17.00.Ветер упал до отметки 6 баллов по шкале Бофорта. Отдал приказ вытащить все, что можно, из провианта через носовой грузовой порт. Спасено двадцать фунтов хлеба, десять фунтов сыра, немного рома и муки. Сложили весь припас на марсе.

10 марта, 6.00. Айзек Поттер поскользнулся и свалился в трюм. Утонул прежде, чем мы сумели его вытащить. Предали тело погибшего морю.

10.00. Команда бунтует. Если на нас случайно не наткнется какой-нибудь корабль, "Гармонию" придется покинуть. Так как мы лишились и четверки, и баркаса, всех спасти не удастся.

11 марта, 14.00. Команда подняла открытый мятеж и бежала с судна, забрав большую часть провианта и воды. Офицеры и пассажиры остались на борту. Господи, спаси наши души!

13 марта, 17.00. В корме пробоина. Не понимаю, как "Гармония" еще остается наплаву. Натянули над полубаком тент из остатков парусины. Сумели достать из трюма немного риса и муки. Рацион воды свели к половине галлона в день, но даже при такой норме ее надолго не хватит.

14 марта, 7.00.Поймали небольшую акулу на бегучий булинь Сэр Хамфри смастерил из чайника, приделав к нему длинную трубку и отрезок парусины, аппарат наподобие дистиллятора. Но он дает только стакан воды в день, чего едва хватает на то, чтобы не помереть от жажды. У Гедеона сильная лихорадка.

16 марта, 10.00. Сэр Хамфри сумел улучшить процесс дистилляции, и теперь мы имеем два стакана свежей воды каждый день. Отодрали с боковин корпуса ракушки и съели сырыми. Но надолго их не хватит.

23 марта. Непереносимо страдаем от голода. Гедеон еще держится, даже не знаю, откуда у мальчишки силы. Уже несколько дней ничего не ели.

24 марта, 14.00. Заметили с наветренной стороны корабль. Подали сигнал бедствия, но судно выбралось на ветер и ушло.

25 марта, 7.00. Не нравятся мне разговоры среди пассажиров. Они поджидали, когда помрет кают-юнга, Гедеон, чтобы съесть его труп. Но так как мальчик все еще жив, стали поговаривать, что его надо прикончить.

17.00. Страшный день для всех нас. Несмотря на возражения мои и мистера Дэвида Джарвиса, пассажиры и офицеры проголосовали за то, чтобы ускорить Гедеонову смерть. Мистер Джарвис попытался защитить юношу, но остальные набросились на него, и в схватке кто-то воткнул ему в бок кинжал. На мгновение мне показалось, что Гедеон будет спасен, поскольку у озверевших с голоду людей окажется труп другого человека, но мистер Джарвис, хоть и раненый, отчаянно защищался, и они вернулись к Гедеону.

Преподобный Торнтон провел соборование, затем лорд Стентон схватил и удерживал юношу, чтобы тот не мог вырваться, а сэр Хамфри Кармайкл перерезал ему горло. Кровь несчастного собрали в миску и разделили среди голодающих. Затем разделали останки и промыли в море. Был брошен жребий, кому какие достанутся куски. Преподобному Торнтону и его супруге выпал жребий на внутренние органы бедного парня, сэру Хамфри досталась рука, лорду Стентону и Аткинсону – нога, и так далее. Даже такие люди, как мистер Ферфакс и миссис Денлоп, которые возражали против убийства, не нашли сил отказаться от своей доли, когда дело было сделано.

Один лишь мистер Дэвид Джарвис, хоть и сильно ослабевший, не принял участия в пиршестве.

"Продать душу дьяволу, – сказал он им, – ради того, чтобы прожить на один-два дня дольше? Я знаю, кто станет следующей жертвой, когда вы обглодаете косточки этого бедняги".

Что касается меня, я не решился утишить страдания голода и отказался съесть даже кусочек плоти моего юнги, но когда мне предложили выпить крови, Господи, прости меня, грешного, я выпил.

Рывком поднявшись, Себастьян отошел от стола, за которым читал, и плеснул себе в стакан бренди. Но горче желчи показался ему напиток, и он оставил его.

Виконт выглянул в окно, стал глядеть на проезжавшее мимо дамское ландо; копыта лошадки резво цокали по мостовой. Малыш, катавший по тротуару обруч, что-то выкрикивал; заходящее солнце высветило его светлые волосенки и румяные щечки.

"Может, несчастные путники на "Гармонии", – размышлял он про себя, – и достойны презрения. Но так легко думать, сидя здесь, в комфорте и безопасности, и уверяя самого себя в собственной высокой нравственности и храбрости. Ни один человек не может знать наверняка, как он поведет себя, оказавшись перед выбором: сохранить убеждения и принять смерть или стать соучастником убийства ради того, чтобы выжить".

Себастьян потянулся к бренди и в этот раз осушил стакан до дна. Затем вернулся к дневнику и дочитал последнюю страницу.

26 марта, 8.00. Заметили английский фрегат. Опустили кормовой флаг, и фрегат, выбрав ветер, направился к нам. Останки кают-юнги выброшены за борт. Мистер Джарвис продолжает цепляться за жизнь, но, когда "Соверен" приблизился, юноша потерял сознание. Сомневаюсь, что он встретит рассвет следующего дня.

Оставалась еще одна строка, после нее шел корявый росчерк.

10.00. Тело его было предано морю.

ГЛАВА 54

Себастьян захлопнул журнал и, оставаясь в кресле, не шевелясь, устремил глаза на обгоревший переплет. Одно дело – подозревать пассажиров и офицерскую команду "Гармонии" в том, что они повинны в каннибализме и убийстве, и совсем другое – читать эти скупые записи, повествующие о выпавшем на их долю долгом тяжком испытании.

Записи, прочитанные виконтом, объяснили многое относительно недавних убийств, объяснили и то, что оставалось ему до сих пор неясным. Теперь Себастьян понимал, отчего убийца подверг изуверскому надругательству определенные части тел своих жертв. Именно ими утоляли страшный голод родители этих юношей. Труп Адриана Беллами не был освежеван вовсе не потому, что его убийца торопился, как он и Лавджой подозревали, а потому, что отец убитого лейтенанта, капитан "Гармонии", отказался есть плоть своего кают-юнги.

Но логика, которой убийца подчинил последовательность нападений, оставалась непостижимой для Себастьяна. Ему было понятно, почему Барклей Кармайкл погиб прежде Доминика Стентона. Это произошло потому, что сэр Хамфри собственноручно перерезал горло несчастному Гедеону, пока лорд Стентон держал юношу, не давая вырваться. Но преподобный Торнтон всего лишь совершил соборование над умирающим, в самом убийстве он и его жена не принимали участия, почему же тогда их сын был убит первым? Почему во рту сына капитана Беллами был найден корень мандрагоры, что делало его второй из жертв? Каковы бы ни были причины, которыми руководствовался убийца, он считал их такими важными, что берег корень мандрагоры для молодого лейтенанта флота, хотя убийство следующей жертвы совершил, не дожидаясь его возвращения.

Но больше всего Себастьяну не давало покоя другое – откуда убийце могли стать известны события, происшедшие на несчастном корабле, да еще в таких душераздирающих подробностях? Единственным объяснением ему казалось присутствие на судне и самого убийцы.

Возможно ли это? Что, если один из членов команды спрятался во время мятежа и остался в своем укрытии, когда остальные бежали с корабля? Записи в судовом журнале были очень скудными и заносились на его странницы отнюдь не регулярно; может быть, капитан не стал затруднять себя упоминанием имен одного-двух матросов, оставленных товарищами на борту? Себастьян снова раскрыл журнал на странице со списками пассажиров, офицеров и двадцати одного члена команды, но тут в дверь постучали. Раздавшийся в холле почти в ту же минуту голос заставил его быстро поднять голову.

– Помнится, вы поклялись никогда больше не переступать порога моего дома, – такими словами он встретил отца, когда тот показался в библиотеке.

Граф Гендон сдернул перчатки и вместе со шляпой и тростью небрежно бросил их на ближайший столик.

– Случилось кое-что важное.

Он вошел в комнату и встал перед погасшим камином, сцепив руки за спиной и покачиваясь с пятки на носок.

– Я никогда не прикидывался святым, – мрачно объявил он сыну. – Думаю, ты не станешь с этим спорить.

Себастьян откинулся в кресле, его взгляд не отрывался от лица графа. Он думал, что прекрасно знает, почему его отец здесь. От человека, который когда-то предложил молодой актрисе двадцать тысяч фунтов отступного за то, чтобы та оставила его сына в покое, не следовало ожидать, будто он станет покорно ожидать предстоящей свадьбы, не попытавшись предпринять все возможное, чтобы предотвратить ее. Себастьян послал отцу холодную улыбку.

– Я и не считаю вас таким.

– В течение многих лет я позволял себе иметь любовниц. Как после бегства твоей матери, так и до него.

– Кэт действительно моя любовница. Но теперь я намерен сделать ее своей женой.

– Помолчи ты ради всего святого, Себастьян! Можешь хотя бы выслушать меня? Мне нелегко говорить об этом. Одной из этих женщин была молодая ирландка по имени Арабелла, Арабелла Ноланд, если быть точным. Дочь священнослужителя, она родилась в небольшом торговом городке к северо-востоку от Уотерфорда. Это местечко называется Каррик-на-Сюере. Слышал о таком?

– Никогда.

– В этом городке появилась на свет Кэт Болейн.

Себастьяна охватило тяжелое предчувствие, хотя он и понятия не имел, к чему клонит его отец.

– И?..

– Арабелла приехала в Лондон со своей сестрой, Эммой. В скором времени последняя вышла замуж за некоего стряпчего по фамилии Стоун, а в дальнейшем обрела кое-какую известность как моралистка, пишущая в стиле Ханны Мор. Возможно, тебе доводилось слышать о ней.

– Доводилось.

– Так вот, я продолжаю. Ее младшая сестра была много красивее и куда как жизнерадостнее. Ни на какое приданое девушки рассчитывать не могли, о нем и речи быть не могло, семья принадлежала к беднейшему дворянству, к тому же ирландскому. Арабелла…

– Стала вашей любовницей? Вы это хотите сказать? Когда это случилось?

– Двадцать с чем-то лет назад. Ты тогда еще и ходить не научился.

Себастьян выпрыгнул из кресла.

– Если вы таким путем надеетесь помешать моей женитьбе на Кэт…

– Позволь, я договорю. Я и Арабелла поддерживали любовные отношения в течение более чем трех лет. В один прекрасный день она сказала мне, что ожидает ребенка.

Себастьян смотрел, как отец отвернулся и, вытянув перед собой руки, оперся ими о каминную полку. Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем он продолжил:

– Тебе известно, как поступают в таких случаях. Довольно часто. Слуге поручают сдать новорожденного в церковный приход, снабдив небольшой суммой денег. Либо отдают обитателям какой-нибудь жалкой лачуги, чтобы те его вырастили. Но они никогда не выживают. Возможно, в этом-то и было все дело, не знаю. Но я не намерен был идти таким путем. Я подыскал славных людей, семью одного почтенного йомена^[133], и имел самые твердые намерения впоследствии за ребенком… хм, присматривать.

– Но она не захотела расстаться с ребенком, я так понял?

Темный румянец окрасил лицо Гендона.

– Да. Умоляла меня оставить это намерение. Я пытался убедить ее в том, что любой другой вариант нереален. Даже считал, что достиг успеха. Как вдруг неожиданно, за несколько месяцев до родов, эта женщина исчезла. Я приложил все старания, чтобы отыскать ее, но тщетно. Некоторое время спустя мне доставили из Ирландии краткую весть от нее. В записке говорилось следующее: "У вас растет дочка. Не пытайтесь найти нас".

Гендон отвернулся от пустого камина и обернулся к сыну.

– Сегодня утром Эмма Стоун нанесла визит Кэт Болейн, которой, оказывается, приходится теткой. Принесла ей вот что. – Сунув руку в карман, он вытащил две фарфоровые миниатюры и положил их на стол перед Себастьяном. – Сказала, что это портреты отца и матери Кэт.

Женское лицо, изображенное на портрете, было совершенно незнакомым, хотя некоторые черты напоминали лицо Кэт, особенно пикантное противоречие линии изящного носа и чувственной припухлости губ. Второй же портрет изображал самого графа Гендона таким, каким он был двадцать пять лет назад. Себастьян не сводил глаз с парных миниатюр в одинаковых филигранных рамках и чувствовал, как его затопляют ярость и страх.

– Нет!

Он отшатнулся от столика, на котором лежали портреты.

– Клянусь Богородицей! Вы ни перед чем не остановитесь, лишь бы помешать этому браку!

– Ни перед чем, – с разумной правдивостью признался отец. – Но выдумать такое мне бы даже в голову не пришло.

– Не верю! Я не верю вам. Слышите? Не верю!

Гендон судорожно сжал челюсти.

– В таком случае поговори с мисс Болейн сам. Можешь расспросить миссис Эмму Стоун.

– Не сомневайтесь, я именно так и сделаю!

– И они расскажут тебе ту же историю.

Себастьян отчаянным жестом смахнул оба портрета на пол со столика.

– Забери вас нелегкая, отец! Черт вас всех подери! Глаза Гендона – так похожие на синие глаза Кэт – наполнились болью обиды.

– Ты не должен винить меня в том, что когда-то я влюбился именно в эту женщину.

– Кого же в таком случае мне винить? – взорвался Себастьян.

– Одного только Бога.

– Не верю я в Бога, – бросил его сын и выскочил на улицу.

ГЛАВА 55

Прежде всего он поспешил на Харвич-стрит.

– Где она? – выкрикнул он, когда перед ним в дверях возникла фигура Элспет.

Горничная уставилась на него недоумевающими глазами.

– Мисс Болейн нет дома.

Себастьян вбежал в холл и крикнул:

– Кэт!

Гулкое эхо ответило ему из пустого дома.

Бегом по ступенькам наверх, распахнул дверь гостиной, снова по лестнице на третий этаж, отмахивая по две ступени разом.

– Кэ-эт!

Медленно он спустился вниз и снова бросился к горничной. Та оставалась в холле, заправляя лампу.

– Где она, черт вас побери?

– Не знаю. Мисс Болейн нет дома.

– Я вижу, вы знаете больше, чем говорите. Скажите мне, что вам известно?

– Ничего я не знаю! Мне кажется, происходит что-то непонятное, но, клянусь, я ничего не знаю.

– Она сказала, когда вернется?

– Возможно, завтра. Хозяйка сказала, чтобы я не ждала ее раньше завтрашнего дня.

– Возможно?

– Все, что я знаю, я вам сказала.

Себастьян в сердцах ударил ладонью по стене и выскочил на крыльцо.

Дальше его путь лежал в Кэмпден, где обитала миссис Эмма Стоун. Когда-то эта женщина обрела в определенных кругах нешуточную популярность, став автором "просветительских" брошюр "Христианское благочестие" и "Поучения для грядущих поколений". Назови Гендон другое имя, и Себастьян оставил бы его историю без внимания. Но поверить в то, что эта ханжа согласилась принять участие в подобном заговоре, его ум отказывался.

Направляясь по тропинке к особняку из красного кирпича, Себастьян окинул взглядом его строгий благопристойный фасад. Кэт мало рассказывала Себастьяну о своей жизни, но то, что он знал, совсем не вязалось с тем, что поведал ему Гендон. Когда-то Кэт сказала, будто ее отцом является один английский лорд, но мать оставила его, убежав незадолго до рождения дочери в родную Ирландию. Также Себастьян знал о том, что случилось с матерью и отчимом Кэт, когда Ирландию оккупировали английские войска. После их смерти ее взяла на воспитание родная тетка – об этом ему тоже было известно из собственных уст возлюбленной. В голове Себастьяна сформировался довольно туманный образ лицемерной витийствующей ханжи, которая выпорола племянницу хлыстом, когда та пожаловалась на грязные домогательства дяди.

Его взгляд обежал ряд аккуратно зашторенных окон. неужели именно из этого дома когда-то бежала Кэт, чтобы, покинув его кров, превратиться в бездомную скиталицу? Она никогда не называла тетку по имени. Но он должен признать, что о многих событиях в своем прошлом Кэт старалась не говорить.

Внезапно виконт почувствовал, что за ним наблюдают. Поднимаясь по ступенькам к входной двери, он успел заметить, что в одном из верхних окон взлетела и мгновенно опустилась легкая занавеска.

Себастьян почти не сомневался, что на звонок не ответят. Но дверь открылась почти сразу, и на него с нескрываемым любопытством уставились глаза худенькой горничной.

– Вас зовут лорд Девлин? – выдохнула она.

– Да, – ответил удивленный Себастьян.

Девушка отступила в сторону и распахнула дверь еще шире:

– Входите. Миссис Стоун велела сразу провести вас наверх.

Временами наихудшие из наших снов приходят, когда мы бодрствуем.

Кошмары, настигавшие Себастьяна во мраке ночей, являли ему знакомые картины, этот беспорядочный поток воспоминаний о сверкающих над головой саблях, о гремящих в ушах артиллерийских разрывах прерывался, как огненным пунктиром, стонами умирающих людей, ржанием взбесившихся коней. Он давно примирил свою жизнь с этими снами.

Но как ему жить с тем невыносимым ужасом, который поселился в нем теперь, он не имел понятия.

Себастьян долго бродил по темным улицам Лондона, по узким извилистым переулкам с закрытыми лавками и сумрачными домами. Туман накрывал город, расписывая мокрое полотно мостовых светлыми мазками огней уличного фонаря или редкого экипажа. Он пытался объяснить себе необъяснимое, понять, как его любовь, только что такая прекрасная и высокая, внезапно превратилась во что-то низкое и порочное. Защищая человеческую жизнь от варварской нечестивости и скотства, люди выработали отношение к некоторым проступкам как к безнравственным. Но в этой иерархии греха только два из них считались непростительными и недопустимыми. В порядочном английском обществе о них упоминали лишь испуганным шепотом, как о самых страшных. Такими грехами были людоедство и сожительство между членами одной семьи. Между отцом и дочерью, к примеру. Между братом и сестрой.

Он знал, что ему следует с содроганием отступиться. Да, какая-то часть его разума уже содрогнулась и отступила, но другая томилась по женщине, которую он хотел назвать своей женой, по будущему, которое он себе рисовал. По всему тому, что у него так внезапно отняли.

Себастьяну хотелось вскочить в седло и помчаться далеко-далеко, оставляя за собой незнакомые деревушки, сквозь леса, в которых гудит ветер. Он мечтал остаться в полном одиночестве, наедине с молчаливыми холодными и далекими звездами. Так мчаться и мчаться, пока соленые морские волны не захлестнут его бег, принеся с собой забвение.

Взрыв смеха внезапно донесся из-за открытой двери, заставив его вздрогнуть и оглянуться. Себастьян постоял минуту в недоумении, постепенно осознавая опасность своего одиночества. Он слишком трезв для таких прогулок.

Виконт с силой провел ладонью по лицу и направился к Пикеринг-плейс, не подозревая о присутствии человека, чьи смутные очертания на мгновение выступили из тени. Чьи глаза внимательно за ним следили.

Пол Гибсон быстрым шагом прошел мимо бильярдных столов, направляясь к помещениям для более солидной публики, туда, где были расставлены столы для виста и на зеленом сукне разложены карты для игры в фараон. Глубоко потянул в себя воздух, насыщенный парами бренди, запахом табака и несомненным сладковатым ароматом гашиша.

Гибсон находился в одном из самых дорогих – и шикарно-упаднических – игорных домов на Пикеринг-плейс, и ему пришлось напомнить себе, что сейчас надо покрепче сжать зубы и шагать вперед, не глазея по сторонам и ничем не напоминая доверчивого деревенского простачка – здешнюю легкую добычу. Гибсон был давно и наилучшим образом знаком как со злачными местами и борделями Лондона, так и с притонами, где курили гашиш. Но в игорном доме столь высокого класса ему бывать еще не приходилось. Стены комнат обтянуты муаровыми шелками, развешанные там и тут огромные зеркала заключены в нарядные позолоченные рамы, льняные скатерти на столах, накрытых к ужину, топорщатся от крахмала. Откуда-то доносился негромкий аккомпанемент струнного квартета, музыка создавала странный диссонанс высокому нервному смеху женщин и ритмичному перестуку коробочек, в которых встряхивали игорные кости.

Гибсон взял бокал с подноса официанта, обносившего гостей кларетом и бренди. Одна дама, одетая в пунцовый наряд с вызывающе низким декольте, бросила на него оценивающий взгляд, затем поднялась с места и направилась в его сторону. Она прошла так близко, что едва не задела смутившегося Гибсона. Тот мысленно спросил себя, отчего это камешки у нее ушах выглядят такими натуральными, затем решил, что бедному ирландскому костоправу нет, собственно, до того никакого дела, отхлебнул бренди и отправился дальше.

Осмотрев сидевших за игорными столами и ту толчею, что окружала стол с рулеткой, он направился к лестнице, изящным полукругом уводившую на следующий этаж. Огни здесь были притушены, но не настолько, чтобы скрывать нарядную наготу полуобнаженных тел и недвусмысленные позы как женщин, так и мужчин, которые группками по двое-трое расположились на низких диванах и разбросанных на полу подушках. Гибсон почувствовал, что его щеки вспыхнули от смущения, и поскорее отвернулся.

Виконт Девлин отыскался в одной из оконных ниш, где он полулежал на бархатной подушке, плотно обхватив ладонью горлышко бутылки дорогого французского коньяка. Доктор наткнулся на него как раз тогда, когда рука полураздетой женщины, гладившая грудь его друга, скользнула вниз по животу. Девлин покачал головой и накрыл рукой ее пальцы, останавливая их медленное движение. Женщина с разочарованием тихонько фыркнула, затем поднялась и двинулась прочь; виконт поднес к губам бокал с коньяком и отхлебнул. Идя сюда, Гибсон боялся, что, чего доброго, застанет друга увлеченным горячей любовной схваткой, но, как оказалось, Себастьян скорее был намерен утопить горе в вине, чем вкушать наслаждение от продажных ласк.

– Вот ты где, дружище! – радостно воскликнул ирландец в расчете на внимательные уши посторонних. – Извини, что задержался. Ты, я надеюсь, не забыл, что обещал сегодня встретить мою сестрицу?

Девлин обернулся и в упор уставился на него. Желтые глаза сверкнули опасным блеском.

– Твою сестрицу?

– Кого же еще? Вижу, вижу, что забыл. Меня извозчик ждет на улице. Знаю, в свете сказали бы, что джентльмену не пристало нанимать извозчика, но моя карета, как назло, в ремонте. Так что придется тебе смириться с этим.

– Нет у тебя никакой кареты. Тем более в ремонте. Как и никакой сестры, – мрачно оборвал его Себастьян.

– Ну, это ты загнул, дружище. Как это нет сестры? Именно что есть. Но, учитывая, что она приняла постриг в монастыре Килларни, не думаю, что ты особенно мечтаешь с ней встретиться. Особенно когда так напился.

Девлин расхохотался и встал на ноги. Галстук его был смят и развязан, волосы разлохмачены даже более обыкновенного, но шаг, который он чеканил, спускаясь по лестнице, сохранял уверенность. Только когда они вышли в узкий тупик и дверь за ними захлопнулась, Девлин прислонился к грубой кирпичной кладке стены и зажмурился.

– Черт все забери, – пробормотал он.

Гибсон внимательно изучал ставшее бескровным лицо друга, его плотно сжатые челюсти.

– После той ночи под Сан-Доминго я не видал тебя в таком состоянии ни разу.

– Я и не был в таком состоянии после той ночи под Сан-Доминго. А еще вернее, я в таком состоянии вообще ни разу в жизни не был, – Девлин открыл глаза и уставился на ирландца. – Какого черта ты сюда явился?

– Том о тебе беспокоился.

Опасный злой огонек вспыхнул в глазах виконта.

– В таком случае какого черта он беспокоился?

– Ты прав. – Гибсон сжал плечо друга и рассмеялся, когда тот поморщился. – Завтра, когда протрезвеешь, ты его еще поблагодаришь.

Подозвав извозчика, доктор подождал, когда наемный экипаж двинется в направлении Тауэр-Хилл, и тогда продолжил:

– До тебя, не сомневаюсь, еще не дошли последние новости.

Девлин, который до этого рассеянно смотрел в окошко кареты, тут же резко обернулся и пронзительно глянул на Гибсона:

– Что за новости?

– Арестовали Потрошителя Пижонов. Им оказался один деревенский джентльмен из Хертфордшира.

Девлин словно и не был пьян.

– Брендона Форбса?

– Да, его.

– Но он же ни при чем.

Гибсон скептически поднял бровь:

– А ты можешь это доказать?

– Нет.

– Тогда быть ему повешенным. Если толпа раньше не вытащит его из камеры и не растерзает в клочья. Лондонцы напуганы и жаждут чьей-то крови. Немедленно.

– Останови кучера, – приказал Девлин.

Гибсон дернул за шнур.

– Почему? Что такое?

Девлин уже распахнул дверцу кареты.

– Боюсь, меня сейчас вырвет.

ГЛАВА 56

Воскресенье, 22 сентября 1811 года

Чарльз, лорд Джарвис, старался проводить как можно меньше времени в своем особняке на Беркли-сквер. Но утренние воскресные службы в церкви Сент-Джеймс посещал непременно, и сопровождали его мать, старая карга, полоумная жена и засидевшаяся в девках дочка. По окончании церковной службы имел обыкновение проводить несколько часов в своем кабинете, посвящая это время заботам по управлению имением. После чего следовал семейный воскресный обед. Лорд Джарвис был глубоко убежден в том, что высшим классам следует подавать пример низшим, и посещение церковной службы и дань семейным отношениям, безусловно, являлись важной составляющей этого благого примера. Подобное мировоззрение он надеялся воспитать и в своей дочери, но особых успехов пока не ощущал.

Нынешним днем он, вернувшись из церкви, обнаружил, что его внимания ожидают доклады нескольких агентов. Вмешательство Девлина разрушило его планы установить личность наполеоновского шпиона с помощью актрисы Кэт Болейн и принудило лорда Джарвиса приступить к более традиционным мерам, пока успеха не принесшим. Он мельком проглядывал доклады, когда его внимание привлек осторожный стук в дверь.

– Слушаю, что такое? – спросил он, не поднимая головы.

– Мистер Расселл Йейтс к вашей милости, сэр. Джарвис резко вскинул голову.

– Дьявол! Что ему здесь надо?

– Могу ли передать, что вашей милости нет дома?

Джарвис нахмурился и после короткого раздумья бросил:

– Не надо. Впустить.

В кабинет вошел Расселл Йейтс, принеся с собой запах ухоженной конюшни и холодного утреннего дождичка. Все в его облике, от широкой груди и развернутых плеч до пиратской серьги в ухе, представляло самую яркую картину агрессивной брутальности, не часто встречаемой среди представителей высшего света. Картину хоть и яркую, но в высшей степени обманчивую.

Джарвис посвятил жизнь изучению человеческой природы, что научило его управлять людьми. Ему сопутствовал известный успех, и ошибки случались редко. Но этого человека Джарвис в свое время явно недооценил. Больше он такого промаха не совершит.

Весьма настороженно лорд откинулся на спинку кресла, но не встал.

– Садитесь, мистер Йейтс.

Посетитель откинул фалды синего фрака и опустился в кожаное кресло, стоявшее ближе к камину.

– Прошу принять мои извинения за то, что вторгаюсь к вам в день, в который Господь заповедал нам отдыхать, милорд.

Джарвис, не произнеся ни единого слова, поклонился. Цветистые, но бессмысленные перлы, обоим была известна их цена.

– Главная причина, по которой я здесь, – продолжал Йейтс, – заключается в моем искреннем желании поделиться с вами доброй новостью. Очаровательная мисс Болейн изъявила согласие сочетаться со мной узами брака.

Джарвис вытянул из кармана золотую табакерку, щелчком откинул крышку.

– Что вы говорите! Я почему-то полагал, что этими узами она намерена сочетаться с виконтом Девлином.

– Все на свете меняется.

– И впрямь. – Джарвис заправил понюшку табаку в ноздрю. – Вы осведомлены, мне думается, о том, что мисс Болейн… э-э… скажем так, совершала в прошлом некоторые неосторожные поступки?

– Известно. Именно осведомленность о них и привела меня сегодня к вам. Мисс Болейн и впрямь случилось когда-то развить деятельность, о которой лучше бы забыть. Но о ком из нас нельзя сказать того же? Кто из нас не совершал опрометчивых поступков? – Улыбка мистера Йейтса стала такой широкой, что его зубы опасно оскалились. – Даже такому человеку, как вы, милорд, довелось участвовать в эпизодах, которым лучше бы остаться неизвестными.

Крышка табакерки резко хлопнула. Лорд Джарвис не был охвачен гневом и не воспылал негодованием, поскольку давно научился держать под контролем свои чувства. Если ему случалось дать волю ярости, то только тогда, когда это могло пойти на пользу делу. Сейчас был не такой случай.

Итак, табакерка захлопнулась, лорд Джарвис встал и спокойно произнес:

– Понимание, к которому нам посчастливилось когда-то прийти, сохраняет свою силу. Полагаю, вы явились ко мне, чтобы заверить в том, что, пока маленький секрет мисс Болейн остается никому не известен, другие тайны охраняются так же надежно.

– Ваш взгляд на положение вещей совершенно справедлив, милорд.

– Прекрасно. Мы понимаем друг друга.

Йейтс тоже поднялся. Джарвис дождался, пока тот дойдет до двери, и тогда прибавил:

– Все-таки несколько досадно.

Йейтс обернулся:

– Что именно вам досадно, милорд?

– Такая красавица будет принадлежать человеку, которого напрочь не интересуют женские прелести.

Если лорд Джарвис мечтал о ссоре, он ее не дождался. Йейтс улыбнулся, поклонился и промолвил:

– Доброго дня вам, милорд.

Спустя минут двадцать, когда Джарвис все еще сидел за столом, дверь кабинета приоткрылась и голос его дочери произнес:

– Должна тебя огорчить, папа. Бабуля бросила свой ночной горшок в горничную, и теперь и горничная, и повариха увольняются.

– Повариха увольняется? – Джарвис с любопытством поднял голову. – Она-то здесь при чем?

– Повариха – родственница нашей Эмили.

– Эмили? Что за Эмили?

– Эмили – это горничная.

– Боже правый! – загремел Джарвис – Что вы от меня теперь хотите? Бабские дела в этом хозяйстве не в моей компетенции.

– Я от тебя ничего не хочу, папа, – невозмутимо продолжала Геро. – Я просто пришла предупредить, что обед задерживается.

– Обед? Но… Кто его будет стряпать?

– Я, – сообщила его дочь с тем же хладнокровием и закрыла за собой дверь.

Джарвис минуту смотрел ей вслед, затем поднялся и налил себе бренди. Трудная выдалась неделя.

День был на редкость пасмурный, но даже и его свет, лившийся в окна кухни, был слишком ярок для усталых глаз Себастьяна. Он сощурился, опустил веки, провел ладонью по обросшему щетиной подбородку.

– Напомни мне, будь добр, почему я остался у тебя, а не пошел домой? Ни моей бритвы. Ни ванны. Ни смены белья.

– Тебе крайне нужно было поговорить, – ответил Пол Гибсон из дальнего конца комнаты.

Глаза Себастьяна широко раскрылись.

– Мне? И много я тут наговорил?

– Достаточно. – Гибсон приблизился к нему и остановился у щербатого кухонного стола. – Я очень сочувствую тебе, Себастьян.

Тот отвел глаза в сторону.

– Возьми выпей. – Хирург поставил перед гостем кружку эля. – Это вылечит тебя от головной боли. Пей скорее. Я намерен сообщить тебе сегодняшнюю новость.

Себастьян поднял на друга вопросительный взгляд.

– Новость? Что-нибудь случилось?

– Двенадцатилетний сын Феликса Аткинсона сегодня утром пропал из дома.

ГЛАВА 57

Зажиточный особняк в Уэст-Энде. Хозяин дома, опора и надежда Ост-Индской компании, стоял спиной к комнате, глядя в окно на улицу. Молодая, на вид лет тридцати с небольшим, светловолосая женщина тихо плакала, сидя в обитом дамасским шелком кресле. Насколько видел Себастьян, муж не предпринимал попыток утешить ее.

– Я хотел бы поговорить с вами, – обратился он к хозяину дома, – если можно, с глазу на глаз.

Тот вздрогнул и круто обернулся, на лице его появилось выражение негодования:

– Право, милорд! Едва ли вы могли выбрать менее подходящее…

Себастьян оборвал его:

– Не думаю, что вам будет приятно, если миссис Аткинсон услышит содержание нашей беседы.

Гневный румянец окрасил щеки мужчины. Он бросил быстрый взгляд на жену и отвернулся.

– Можете пройти в утреннюю гостиную.

Они едва успели переступить порог комнаты и остаться наедине, как Себастьян схватил Аткинсона руками за плечи и припечатал к ближайшей стене.

– Вы лживый сукин сын! Эгоист, думающий только о себе, – прошипел он сквозь стиснутые зубы.

Аткинсон задохнулся от изумления и сделал попытку освободиться от железной хватки.

– Как вы осмелились? Как вы смеете поднимать на меня руку в моем собственном до…

Себастьян нажал локтем на горло, продолжая припирать его к стене.

– Мне известно, что случилось на корабле. Я знаю все о Гедеоне Форбсе и о том, что на самом деле произошло с Дэвидом Джарвисом.

Аткинсон мгновенно притих.

– Не может быть.

– Прочел судовой журнал.

– Что за журнал? Судовой журнал с "Гармонии" утерян. Беллами сказал, что он его потерял.

– Он солгал. – Себастьян крепче надавил локтем на горло Аткинсона. – Все вы солгали. Что вы надумали сделать? Собрались после гибели сыновей Кармайкла и Торнтона и сговорились? Поклялись хранить тайну?

– У нас не было выбора.

– Вы могли сказать правду.

Аткинсон быстро облизнул пересохшие губы.

– Как мы могли решиться на это? То, как мы поступили с мальчиком, вызвало бы у любого только отвращение. Никто понятия не имеет о том, что мы пережили на корабле. Смертельный страх. Дни и ночи, которые кажутся бесконечными. Мы могли думать только об одном.

Голод снедал нас, голод, который огнем жжет желудок. Вы бы пошли на что угодно, если бы узнали такие муки.

– Может, и так. Но на улицах Лондона люди каждый день умирают с голоду. Тем не менее они не убивают и не едят друг друга.

Аткинсон так глубоко вздохнул, что тело его вздрогнуло.

– Мальчик все равно уже умирал. Мы только ускорили час его смерти. Дэвиду Джарвису не следовало пытаться мешать нам.

– Так вы объясняете ваши поступки? А прибытие фрегата "Соверен"?

– Мы понятия не имели, что он уже недалеко! Думали, что так и погибнем, не увидев ни одного корабля. Откуда нам было знать?

– Потому и не следовало разыгрывать из себя высшую силу. – Себастьян ослабил хватку. – Мне необходимо задать вам важный вопрос, и прошу подумать, прежде чем вы ответите на него. После того как команда взбунтовалась и покинула корабль, остался ли на борту хоть один человек?

– Из членов команды, вы хотите сказать? Нет. Из команды оставались только Беллами, три офицера и юнга. Почему вы спрашиваете? Вы знаете, кто это сделал? – Его голос поднялся до визга. – Кто же? Почему вы мне не говорите?

Себастьян молча покачал головой, затем спросил:

– Вам не кажется странным, что убийца действует так, словно видел все, что произошло на корабле? Знает, какая добыча досталась каждому из вас после убийства мальчика?

От тика рот Аткинсона стал дергаться.

– Странным? Это кажется мне ужасным! Он будто бы был на корабле рядом с нами. Но ведь это невозможно! Правда, это невозможно? Правда?

Себастьян зло усмехнулся.

– Я у вас спрашиваю.

– Я уже сказал. Не знаю, кто совершает эти убийства. Я не знаю!

– Слишком поздно, вам уже не спасти себя. Стоит Джарвису узнать, что вы сделали с его сыном, и вы пожалеете, что не умерли с голоду на "Гармонии".

– Это не я! У меня не было кинжала! Это кто-то другой!

– Думаете, для Джарвиса это имеет значение?

Теперь в конвульсиях тика передергивалось все лицо Аткинсона.

– Не имеет. Знаю, что не имеет. Мы все знали об этом. Почему бы мы стали хранить молчание, как вы думаете?

– Почему? Да потому, что для вас собственная жизнь была дороже жизни ваших детей. – Себастьян выпустил горло Аткинсона и отошел от него. Сделал несколько шагов по комнате. – Когда пропал ваш сын?

Тот поправил галстук, отряхнул лацканы сюртука.

– Сегодня утром. Рано. Он оставил свою комнату, когда на ногах была только прислуга.

– Его похитили из дома? Я считал, что за вашими детьми установлена слежка людьми с Боу-стрит.

– Да, я нанял двоих. Но кто-то взломал замок на задней двери.

– Где находились в это время охранники?

– Один сторожил переднюю дверь.

– А второй?

– Второго мы нашли бесчувственным в саду.

Себастьян подавил готовое вырваться ругательство.

Если убийца будет придерживаться прежней схемы, тело ребенка обнаружится завтра рано утром. Так что вполне возможно, сейчас он еще жив. Но шансы найти мальчишку прежде, чем убийца прикончит его, уменьшаются с каждым часом.

– Позвольте мне пройти и осмотреть комнату Энтони, – сказал он.

Аткинсон с удивлением поднял на него глаза:

– Что?

– Вы меня слышали. Я хочу видеть комнату вашего сына. Быстро.

Комната, которую занимал Энтони Аткинсон, располагалась на третьем этаже, сразу за классной, где проходили занятия детей. Это была обычная детская, на полках которой громоздились книжки, птичьи гнезда и другие самые разные и удивительные предметы.

Стоя на вышитом коврике, Себастьян припомнил того мальчика, которого видел играющим в сквере: светлые волосы его разметались, щеки разгорелись, глаза блестели оживлением. Энтони младше остальных жертв, соображал он, но это крупный, сильный мальчуган, и с ним не так-то легко справиться. Особенно если была опасность разбудить кого-нибудь из членов семьи или слуг.

Тонкий девчачий голосок послышался из-за двери в классную:

– Вы ищете Энтони? Его нет здесь.

Себастьян обернулся: на него смотрели грустные глаза младшей сестры пропавшего мальчика. Он шагнул к ней и присел на корточки.

– Ты слышала, когда сегодня утром ушел Энтони?

Она покачала головой.

– Нет, ничего не слышала.

– А ты не замечала, чтобы последние несколько дней за вами следили? Кто-то чужой? Возможно, женщина?

И снова девочка отрицательно качает головой.

Обескураженный Себастьян поднялся на ноги. Он уже собирался уходить, когда взгляд его упал на блеснувший из-под покрывала бело-голубой осколок. Он догадался, что это такое, даже прежде, чем наклонился и подобрал его.

Осколок маленького китайского флакона. Склянка из-под опиума.

ГЛАВА 58

Себастьян расплатился с извозчиком у Ньюгейтской тюрьмы и не успел сделать и шагу, как услышал чей-то окликнувший его тенорок. Обернулся и увидел Генри Лавджоя, выходившего из внушительных тюремных ворот.

– Я заезжал к вам сегодня поутру, милорд, но не застал дома. Не сомневаюсь, что вы слышали о происшествии с юным Энтони Аткинсоном. Ужасное событие, просто ужасное.

Себастьян отступил в сторону, уступая дорогу тележке торговца скобяным товаром.

– Кто потребовал ареста мистера Брендона Форбса?

– Мистер Джеймс Рид и сэр Уильям. Оба они настаивали на проведении ареста. Лорд Джарвис оказывает определенное давление на полицию, с тем чтобы дело сдвинулось с мертвой точки. И магистраты сочли необходимым угодить ему. Хорошие отношения с дворцом не помешают.

Себастьян, прищурившись, разглядывал темные, гнетущего вида стены тюрьмы.

– Но теперь, когда пропал сын Аткинсона? Повлияет ли этот факт на освобождение мистера Форбса?

Магистрат вздохнул.

– Боюсь, что нет. Мистер Рид, в частности, совершенно уверен, что исчезновение молодого Аткинсона не снимает подозрения с Форбса относительно его участия в предыдущих убийствах.

– Это просто бессмысленно!

– Но не противоречит законам. Благодаря вашему гениальному расследованию следствию стало известно, что мистер Форбс имел сильный мотив к совершению этих убийств, и я не думаю, что сей джентльмен обладает неопровержимым алиби на те ночи, когда они были совершены.

Себастьян мрачно выругался.

– А что делается для того, чтобы найти пропавшего мальчика?

– Насколько мне известно, Боу-стрит послала двадцать агентов с заданием прочесать всю округу, где находится поместье Форбса.

– Чертовы идиоты! Его там нет.

– Оказалось, что так.

Себастьян нашел Брендона Форбса сидящим за письменным столом в углу довольно вместительной камеры, маленькое окно которой выходило на улицу. Грохот ключа, отпирающего замок на двери, заставил того поднять голову. При виде Себастьяна Форбс негодующе воскликнул:

– Полагаю, это вас я должен благодарить за то, что оказался здесь!

Тот наклонился, переступая порог, подождал, пока надзиратель запрет за ним дверь. Для тех, кто располагал средствами, Ньюгейтская тюрьма могла предложить массу удобств – более комфортабельную камеру, менее жесткое ложе, обед из ближайшей харчевни. Но ее атмосфера, сочившаяся зловонием экскрементов, затхлостью сырости, горем, оставалась отвратительной, а неотвязная угроза виселицы незримо маячила перед глазами узников.

– Некоторым образом, да, – признал Себастьян. Форбс перестал писать и отложил в сторону перо. Тот добродушный здоровяк, которого он видел прогуливающимся по лугам собственного поместья в Хертфордшире, исчез. Сейчас перед Себастьяном сидел бледный испуганный человек.

– Вы тоже думаете, что это сделал я? – спросил Форбс – Что я убил этих молодых людей?

– Нет.

– Почему вы так считаете? Ведь кто-то же убил их? Арестовав меня, полиции удалось связать концы с концами.

– Не все концы связаны. Сегодня утром пропал сын Аткинсона, Энтони.

– Но это мог сделать соучастник, так мне объяснили, по крайней мере. Кто-то похитил мальчика, чтобы заставить власти счесть меня невиновным.

– Я так не думаю.

Форбс встал из-за стола и подошел к окну.

– На этом плацу вешают преступников, вы знаете, наверное? Тех, кому вынесен смертный приговор. Прямо здесь, перед зданием тюрьмы. Вы когда-нибудь присутствовали при повешении?

– Да.

– Однажды я видел это. В Сент-Олбансе, когда был еще мальчишкой. Отец взял меня туда, несмотря на возражения матери. Какой-то парень стибрил штуку ткани из лавки. Мне тогда было всего лет десять, и, по-моему, он был не намного старше. Его и вздернуть толком не сумели, парнишка умирал не меньше пятнадцати – двадцати минут. Палач схватил его за ноги и стал тянуть вниз, чтоб сломать ему шею. Но даже это не помогло. Он медленно задыхался. Очень медленно.

– Я не допущу, чтобы вас приговорили к смерти, – сказал Себастьян.

Кривая ухмылка искривила рот Форбса.

– Надеюсь, вы простите меня, если я выражу вам недоверие.

Себастьян не сводил глаз с бескровного, осунувшегося лица.

– Нет ли еще чего-нибудь, что вы можете мне рассказать о своем сыне? Что, возможно, помогло бы нам.

– Нет.

– Как вы считаете, может существовать человек, который испытывал бы желание отомстить за смерть вашего сына?

Форбс еще больше побледнел, и Себастьян понял его страх. Несчастного отца испугала мысль, что подозрение падет на его старших сыновей, того, который учился в Кембридже, и второго, который помогал отцу управлять поместьем.

– Нет! – выкрикнул он.

– Я не о них говорю.

Форбс подошел к кровати, сел на край, сцепил повисшие плетьми руки, голова его опустилась на грудь. Через некоторое время до Себастьяна донесся его глухой голос:

– Возможно, кое-кто… – Он замолчал, потом тяжело сглотнул и продолжил: – Видите ли, Гедеон, собственно говоря, не мой ребенок. Я, конечно, вырастил его и относился к нему всегда как к сыну и, знает Бог, любил его как родного. Но он не плоть от плоти моей.

– Что?

Форбс уставился на каменный пол под ногами, щеки его слегка окрасил румянец.

– Это не такая история, о которых любят поговорить в мужском обществе. Но… Моя вторая жена – мать Гедеона – была уже три месяца в тягости, когда я на ней женился.

Себастьян с жадностью слушал.

– Но отец? Кто он?

– Не знаю. Она никогда не говорила мне о нем, а я не спрашивал. Ее родители так и не узнали, что их дочь согрешила. Думаю, они возражали против этого брака из-за вероисповедания молодого человека.

– Где жила ваша жена? В Хертфордшире?

– Нет. Она из Кента. Деревня Холлингбоурн.

Себастьян сорвался с места.

– Это около Эйвери?

Форбс вскинул голову, рот его открылся от изумления.

– Откуда вы знаете?

ГЛАВА 59

Отдаленные раскаты грома уже доносились до Себастьяна, когда он прискакал на Брук-стрит. Поручив лошадь заботам Жиля, грума, он послал за Томом, а сам быстрыми шагами направился в кабинет.

Виконт стоя заряжал кремневый пистолет, когда прибежал Том и, запыхавшись, встал на пороге.

– Требуется срочно отыскать мистера Лавджоя. – Засовывая оружие в карман, Себастьян в немногих словах описал мальчику содержание беседы с Форбсом. – Когда разыщешь, передай ему то, что я тебе только что рассказал, и объясни, куда я отправился.

Он выглянул в окно; увидев сгущающиеся на небе свинцовые тучи, набросил на плечи плащ. Предстоящую поездку, похоже, будет сопровождать сильнейший ливень.

– Я с вами, – заявил Том. Ему приходилось бежать вприпрыжку, чтобы не отстать от хозяина, когда тот быстро шел садом, направляясь к конюшням, на ходу натягивая кожаные перчатки для верховой езды. – К своему Лавджою вы можете и Жиля послать, а…

– Нет. Этот человек убийца. Ты передашь то, что я велел, мистеру Генри и будешь ждать меня здесь. Это приказ. – Себастьян разобрал черные кожаные поводья, помедлил и повторил, сопровождая свои слова внушительным взглядом: – Понял меня?

Том понуро опустил голову.

– Ага, хозяин.

Себастьян вскочил в седло и почувствовал, как нетерпеливо вздрогнул под ним конь. Вороной словно чуял нервозность всадника и жадно хотел пуститься вскачь. Но Девлин придержал его, повторяя еще раз:

– Только попробуй ослушаться, и, клянусь, я спущу с тебя шкуру.

Он взял араба в шенкеля, и тот птицей вылетел из конюшни. Копыта загрохотали по гравию двора.

Дождь припустил уже всерьез, когда виконт проскакал по мосту и оказался на Блекфрайерс-роуд. В этой части столицы убогие кривые улицы не имели тротуаров, мостовые заполняла орава оборванной детворы, туда-сюда сновали нищие, сидели калеки, клянча подаяние. Себастьяну пришлось сдерживать бег коня, пока он не оставил позади дорогу на Гринвич. К тому времени, когда он достиг Блекхета, дождь обернулся свирепой, завывающей бурей, струи воды хлестали лицо всадника, сбегали холодными потоками по шее, затекали за воротник. Застава на окраине города за считанные минуты превратилась в опасную болотную топь.

Сколько времени прошло с тех пор, как Энтони Аткинсона похитили? Четыре часа? Пять? Какая-то часть рассудка говорила Себастьяну, что мальчик уже мертв. Но он продолжал упрямо цепляться за надежду. Человеку, отдавшему себя спасению человеческих жизней, примириться со смертью безвинного ребенка – задача почти неразрешимая.

Нежданная мысль поразила Себастьяна своей скрытой иронией. Одна-единственная неприметная деталь может подсказать решение, стоит только под другим углом взглянуть на известные факты и по-новому оценить перспективу. Он, несколько дней ломавший голову над тем, откуда убийца мог узнать подробности трагедии на "Гармонии", не подумал об усопшей супруге преподобного Торнтона. А ведь эта женщина умирала, угнетенная тяжестью злодеяния, которое давило на ее совесть. Где она могла искать отпущения греха каннибализма и убийства? Не от приходского же священника, ее мужа, вина которого была столь же велика, сколь и ее собственная. Миссис Торнтон вполне могла попытаться облегчить свою тяжкую ношу, признавшись в содеянном старому другу семьи доктору Аарону Ньюмену. Но умирающая женщина и не подозревала, что доверяет тайну тому, кто приходился родным отцом погибшего юноши.

Даже зная правду о том, что на самом деле случилось с Гедеоном Форбсом и Дэвидом Джарвисом, Ньюмен, должно быть, полагал себя в положении point non plus^[134]. Надеяться на успех, выступив на суде с опровержением показаний выживших пассажиров "Гармонии", было невозможно, даже если бы эти люди не принадлежали к числу самых влиятельных личностей страны. Ньюмен не располагал ни малейшим доказательством того, что произошло на судне, кроме признания, сделанного ему на смертном одре умирающей женщиной. Он не имел ни единого свидетеля. Тогда этот человек и решился на свершение страшной мести, обратив ее не на убийц своего сына, а на их детей.

"Да не пощадит его глаз твой: душу за душу, глаз за глаз, зуб за зуб, руку за руку, ногу за ногу, сожжение за сожжение. Какой кто сделает вред ближнему своему, тем должно отплатить ему"^[135].

"Как много смерти и страданий принесено в этот мир, – дивился Себастьян, – буквальным следованием этой древней библейской заповеди".

Плотнее закутавшись в плащ, он, несмотря на проливной дождь, продолжал пришпоривать араба, заставляя его скакать все быстрее и быстрее.

Двух всадников, одетых как бродяги, он заметил еще у первой дорожной заставы. Они подскакали почти следом за ним, а отъезжая, он видел их низко надвинутые на лица шляпы, воротники, поднятые для защиты от ветра и дождя. Один из них – высокий мужчина со сломанным носом – протянул сборщику дорожной пошлины монеты, повел глазом в сторону Себастьяна. Их взгляды скрестились как раз в ту секунду, когда вороной рванул вскачь.

После этого он каждую минуту ощущал их присутствие за спиной, эти двое не отставали от него ни на шаг. Впрочем, в такую погоду любой старался бы ехать как можно быстрее. Но когда Себастьян нарочно придерживал араба, замедляя его бег на деревенской улице, те двое тоже приостанавливались.

"Проклятье!" – Он с трудом подавил желание остановиться и встретиться с ними лицом к лицу. Нет. На это у него нет времени.

Девлин послал коня самым быстрым галопом, в карьер. Время от времени он чувствовал, что копыта вороного разъезжаются и скользят по грязной разъезженной дороге. Вода черными потоками стекала по лицу, слепила глаза. Он тряхнул головой, разгоняя туман перед глазами, как раз в тот миг, когда араб оступился и с испуганным ржанием рванулся вперед, стараясь удержаться. Всадник едва успел выдернуть ногу из стремени, как лошадь рухнула и покатилась по земле. Себастьян, падая, так сильно ударился о землю спиной, что задохнулся и застыл, не имея сил встать, тщетно ловя ртом воздух.

Он слышал, как скребут по земле копыта араба, но не мог подняться. Дождь хлестал его по лицу, затекал в открытый рот, грудь болела от удара. Наконец он сумел поймать глоток воздуха, барахтаясь и оскальзываясь в грязи, с трудом приподнялся на локте и открыл глаза как раз вовремя, чтобы успеть увидеть, что над его лицом нависла подошва сапога. И обрушилась тьма.

ГЛАВА 60

Разбудила Себастьяна острая боль. Туман, застлавший глаза после удара, медленно отступал. Он вспомнил падение коня под ним, приближающееся чавканье сапог по грязи, взрыв боли от удара в лицо. Во рту стоял кислый привкус крови, он чувствовал, как она, растекаясь по лицу, смешивается с потоками дождя и грязью. В следующую минуту он осознал, что челюсть болит не только вследствие удара, но также оттого, что рот его грубо заткнут кляпом. Губы были растянуты так безжалостно, что Себастьян едва мог глотать.

Виконт осторожно приоткрыл глаза. Он лежал на спине, руки были болезненно подвернуты за спину и связаны в запястьях. Щиколотки ног были тоже связаны, а другой конец веревки перекинут через ветку дуба над его головой. Перед мысленным взором Себастьяна встала картина, увиденная им в Сент-Джеймсском парке, – освежеванный и повешенный вниз головой труп Барклея Кармайкла, – и он почувствовал приступ страха.

Шляпу и плащ с него сняли и унесли куда-то, успокоительной тяжести пистолета в кармане сюртука не ощущалось. Его, как видно, оттащили подальше от дороги, поскольку сейчас он видел вокруг себя тесно обступившие небольшую полянку толстые стволы дубов. Запах мокрого дерна, земли, листьев был очень сильным. Над головой по-прежнему шумел дождь, но густая листва частью защищала от него.

Поворачивая голову как можно медленнее, чтобы не привлечь внимания, Себастьян стал осматривать прогалину, на которой лежал. В поле зрения находился только один человек, он стоял, прислонившись к стволу дерева, футах в двадцати пяти. Позади его головы темнел силуэт араба, рядом паслась и другая лошадь, крупный гнедой.

Но виконт отчетливо помнил, что его преследовали двое. Второй, должно быть, ускакал либо за подкреплением, либо чтобы сообщить о происшедшем тому, кто их нанял.

Себастьян пристально разглядывал своего сторожа. Парень присел, опершись на одно колено, подошва сапога прижата к стволу дерева, шляпа низконадвинута на глаза. Он выглядел довольно молодым, одежда была самого нищенского вида. Обноски на его плечах казались даже непригляднее, чем одежда того, кто совершил покушение на Себастьяна на барже, или тех, кто забрался в дом Кэт в пятницу ночью.

Внезапный приступ тошноты скрутил желудок с такой силой, что Себастьян на мгновение зажмурился. Но ему необходимо что-то срочно предпринять, пока никто сюда не вернулся. Переведя дух, Себастьян открыл глаза и, прищурившись, оглядел свои ноги.

Те, кто его связывал и затыкал рот кляпом, пистолет, конечно, нашли, но им и в голову не пришло, что у благородного на вид джентльмена может быть засунут за голенище сапога нож. Себастьян ощущал легкое давление его острого короткого лезвия. Самое трудное – достать его сейчас, не привлекая внимания сторожа.

Стараясь действовать медленно и незаметно, Себастьян вытянул ноги как можно дальше и, сдвинув колени, переместил вес тела вправо. Ножны были хорошо смазаны, и он надеялся, что нож выскользнет под действием собственной тяжести.

Не получилось.

Быстрый взгляд на человека у дерева. Тот стоял в прежней позе, не шевелился. Себастьян стиснул зубы и короткими резкими движениями стал дергать вверх пяткой правой ноги. Нож выскользнул из ножен и с тихим шлепком упал на мокрую землю рядом.

Приподняв таз и бедра, опираясь на обе лопатки, Себастьян сумел передвинуться на такое расстояние, что его пальцам удалось обхватить черенок ножа. Затем развернул его лезвием наверх и осторожно подвел под веревку, стягивавшую запястья. Острие укололо мякоть ладони, и Себастьян про себя выругался от боли. Но в следующее мгновение лезвие впилось в веревку.

Это было совсем не просто – опираясь на лопатки и держа бедра на весу, вслепую пытаться разрезать веревку. Струи дождя непрерывно заливали лицо, затекали в глаза. Два раза нож соскользнул, поранив его. Кровь заструилась по рукам, по лезвию.

Внезапно спиной он почувствовал, как земля под ним вздрогнула, послышался далекий мерный перестук. Топот приближающихся лошадиных копыт доносился слева, где, должно быть, пролегала дорога. Как ему было нужно, чтобы они, не останавливаясь, проскакали мимо! Стук копыт становился все ближе и наконец смолк.

Сторож, стоявший полусогнувшись рядом с деревом, так и не двигался, словно не слышал приближающихся шагов. Последняя веревка, стягивавшая руки Себастьяна, подалась под ножом как раз в ту минуту, когда мужской голос окриком прорезал тишину мокрого леса. Наемник, оставленный на страже, поднял голову и оглянулся на пленника. Тот лежал не шевелясь, спрятав руки под спиной и сжимая в кулаке липкий от крови нож.

На прогалине появился лорд Стентон, он сидел верхом на мощном сером коне, по бокам которого шагали двое в грубой одежде.

– Жив? – суровым тоном бросил Стентон.

– Дышит. Я только что проверял, – отвечал светловолосый охранник, приподнимаясь и подходя к всаднику, чтобы принять лошадь.

Стентон ухмыльнулся и спрыгнул с седла. Себастьян перевел взгляд на двух других. Одним из них был тот высокий, худощавый мужчина со сломанным носом, которого он заметил у придорожной заставы. А помогал сторожу управиться с конем тот самый человек, которому удалось бежать из дома Кэт после ночного нападения.

Тяжелые ботинки ступали по мокрой земле, мяли ветки и палые листья. Стентон остановился в центре прогалины и устремил взгляд на лицо Себастьяна.

– Итак, вы до сих пор живы.

Себастьян промолчал, его рот онемел от туго натянутой веревки кляпа.

Барон вытер ладонью мокрое лицо.

– Вам некого винить в сложившейся ситуации, кроме себя. Я всеми силами старался убедить вас держаться подальше. Именно того, что сегодня с вами случилось, я и боялся.

Себастьян смотрел в бледное мясистое лицо барона и про себя поражался способности этого человека к самообману. Стоило ему самому быть менее осмотрительным или будь его слух чуть похуже, "то, что случилось сегодня" произошло бы глубокой ночью на Харвич-стрит либо на сходнях бота у пристани Темзы.

– И чего вы добились? – продолжал Стентон. – Вам стало известно, кто убил моего сына?

Насторожившись, сжав в руке за спиной нож, Себастьян кивнул.

Стентон подал знак высокому со сломанным носом.

– Вынь тряпку у него изо рта, чтобы мог говорить. Себастьян застыл напряженно и нетерпеливо, ожидая, пока мужчина нагнется над ним.

– Подыми-ка башку, шоб мне узел развязать, – пробурчал тот.

Себастьян послушно поднял голову, а когда пальцы наемника стали трудиться над узлом, решился.

Упершись плечами в землю, он захватил в пригоршню куртку оборванца, одной рукой дернул ее на себя, а другой всадил ему в грудь нож.

По телу мужчины пробежала конвульсия, глаза его изумленно выкатились, но Себастьян уже вытащил кинжал из его груди. Прикрываясь безвольно повисшим телом как щитом, он вскочил и отчаянно принялся разрубать ножом веревки, стягивавшие его ноги.

– Что он делает? – услышал он крик Стентона. – Не стойте же, дурачье! Остановите его!

Тот, что был помоложе, подскочил к Себастьяну как раз в ту секунду, когда Себастьян успел перерезать веревки.

– Ох, черт-те… – но не успел договорить.

Себастьян развернулся и только что высвободившейся из пут ногой въехал парню в челюсть. Раздался громкий чавкающий звук, тот зашатался и рухнул на колени.

Себастьян мгновенно перекатился на живот и вскочил. Стентон и третий из наемников преграждали путь к лошадям, и ему не оставалось ничего иного, как броситься бежать в противоположную сторону. В то же мгновение, как над лесом прогремел пистолетный выстрел, он почувствовал, что пуля обожгла предплечье. "Будь они прокляты'"

Гладкие кожаные подметки верховых сапог скользили и разъезжались на мокром дерне, когда Себастьян зигзагами мчался мимо старых обглоданных стволов деревьев, ладонью зажимая кровоточащую рану на руке.

– Эй, Хорн, – донесся до него вопль Стентона, – оставайся тут, стереги лошадей на случай, если он даст крюк и вернется! Берк, за мной!

Мокрые ветви хлестали по лицу, сюртук зацепился за куст, и беглец прошипел сквозь зубы очередное проклятие, стараясь высвободиться. Имей он достаточно времени, он бы, безусловно, ушел от Стентона и его наемника, но как раз времени-то у него и не было.

Себастьян присмотрелся к чаще леса впереди, отыскал глазами старый дуб с толстыми, низко склонившимися к земле ветвями и бросился к нему. Сунув нож обратно в сапог, он уже протянул к нижней из веток руки, когда взгляд его упал на кучу камней у корней дерева, наполовину прикрытую сгнившими листьями. Минуту он колебался, выбирая, затем схватил камень с острыми зазубренными краями, секунду подержал на ладони, прикидывая вес, сунул за пазуху и стал карабкаться на дерево.

ГЛАВА 61

Левая рука неожиданно ослабла и почти перестала действовать, из-за чего, взбираясь на дерево, Себастьян наделал больше шуму, чем ему хотелось. Добравшись до одной из нижних ветвей, он, скрючившись, присел на ней, прижался спиной к стволу и затих, жадно и хрипло ловя ртом воздух.

Откуда-то на расстоянии, с правой стороны, послышался голос Стентона:

– Эй, там, Девлин! Хватит ребячиться, бросьте свои глупости. У вас нет никаких шансов на спасение! Нас тут трое.

Теперь он их видел, Стентона и его прислужника Берка. Они старались держаться поближе друг к другу, к тому же выбрали неправильное направление и сейчас удалялись от него, поднимаясь по косогору. На минуту Себастьян подумал, что для него будет лучше оставаться там, где он был. Но тут же опомнился, сообразив, что если они бросят поиски и уйдут, то наверняка заберут с собой его лошадь.

Критически оглядев ближайшие ветки, он выхватил глазом небольшой высохший сук и, наваливаясь всем телом, стал его отламывать. Наконец сук с громким треском сломался. Эхо разнеслось, как показалось Себастьяну, по всему лесу.

Стентон вскинулся, его взгляд метнулся в одну сторону, затем в другую.

– Это он! – резко выкрикнул барон.

Обе его руки сжимали кремневый пистолет, палец на крючке спуска. Себастьян сомневался, что у Стентона было время перезарядить оружие, но это пистолет с двумя стволами, а значит, его враг имеет один выстрел в запасе.

Себастьян усмехнулся. Сочетание свойственного барону высокомерия и глубокой некомпетентности в подобного рода делах могло показаться смешным, но комичная сторона таяла бесследно, когда Себастьян вспоминал, что этот человек убил и съел молодого парнишку, а попытки скрыть собственное отвратительное прошлое уже привели к смерти его собственного сына.

Осторожно балансируя на ветке, Себастьян разжал пальцы и бросил отломанный сук вниз. Раздался отчетливый звук удара о камень.

– Там. – Мужчина, которого звали Берк, круто обернулся. – Он в той стороне.

Как две гончие, взявшие лисий след, эти двое крались по склону холма, их глаза не отрывались от подлеска, осматривали каждое деревце падуба и куст терновника. Поднять глаза наверх ни одному из них и в голову не пришло.

– Не вижу его. – Берк стоял прямо под тем деревом, на котором прятался Себастьян, сосредоточенно уставившись на мокрый склон косогора. – Куда он мог запропаститься?

– Мой выстрел попал в него. – Стентон пригнулся, стал неуклюже разбрасывать рукой слежавшиеся листья под деревом. – Смотрите, кровь. Он, наверное…

Зажав в стиснутых зубах черенок ножа, Себастьян обхватил обеими руками камень и изо всех сил метнул его в голову Стентонова прихвостня, своим весом увеличивая силу удара.

Мужчина рухнул на землю как подкошенный и замер.

Стентон отпрянул. Обе его руки вцепились в пистолет, рот приоткрылся от ужаса.

– Боже! Да вы размозжили ему череп.

Не издав ни звука, Себастьян перехватил нож в правую руку.

Стентон прицелился, уперся локтями в грудь. Но его била такая сильная дрожь, что мушка ходила из стороны в сторону, как пьяная.

– Не двигаться, а не то стреляю. Можете не сомневаться, я выстрелю.

Губы Себастьяна раздвинула злая враждебная ухмылка.

– У вас остался только один выстрел. Что, если вы промахнетесь?

Барон судорожно сглотнул, палец на затворе дрогнул. Себастьян перехватил нож, зажав его между большим и указательным пальцами, взгляды обоих мужчин скрестились.

На мгновение ему показалось, что Стентон намерен отвести дуло в сторону. Но в глазах противника сверкнула такая решимость, что он метнул нож. Лезвие просвистело в воздухе как раз в ту минуту, когда Стентон нажал на курок.

Пуля улетела далеко в сторону, но нож Себастьяна угодил прямо в горло барона. Кровь хлестнула из раны, из обоих углов рта темными фонтанами брызг. Ноги его подкосились, глаза закатились.

Себастьян спрыгнул на землю. Он чувствовал, каким тяжелым и мокрым стал его левый рукав, и понял, что причиной тому не дождь. Он потерял больше крови, чем думал, это опасно.

Пошатываясь, он зашагал к тому месту, где лежал Стентон. Кровь, все еще пульсируя, била из горла, но поток ее уже ослабевал. Себастьян наклонился, высвободил оружие из пальцев барона и сунул за пояс. Сейчас пистолет был разряжен, но в карманах пальто умирающего Себастьян нашел коробочку с порохом и кремень, потребные для заряда. Он обыскал оба тела в поисках своего маленького кремневого пистолета, но ничего не обнаружил. Стиснув зубы, вытащил нож из раны на шее Стентона. Он ему еще может понадобиться.

Привалившись к дереву, Себастьян резким движением сорвал с шеи галстук и постарался перевязать руку как можно лучше. Минуту постоял, приводя в порядок мысли, и зашагал вверх по склону холма, туда, где оставались его вороной и приспешник Стентона по имени Хорн.

Хорн стоял рядом с лошадьми, его испуганно вытаращенные глаза бегали из стороны в сторону, обшаривая лес. Пригнувшись пониже, Себастьян подкрадывался к нему со спины, сжимая в одной руке нож, а в другой кремневый пистолет Стентона. Последний оставался все еще незаряженным, но Себастьян рассчитывал на то, что наемник слишком напуган, чтобы сообразить это.

Бесшумно скользнув по мокрому дерну, он приставил дуло к голове Хорна как раз за ухом.

– Только пошевелись, и я вышибу тебе мозги.

Тот мгновенно застыл на месте.

Для пущего эффекта Себастьян передернул затвор.

– Тебе сегодня повезло, парень, ты, глядишь, в живых останешься.

– Господи Иисусе! Не убивайте меня…

Голос оборвался, когда Себастьян ударил парня по голове рукояткой.

Стянув с его шеи темный шарф, он воспользовался им, чтобы связать потерявшему сознание молодчику руки. Вышло очень удачно. Обшарил его карманы, но пистолета и в них не оказалось. Тогда Себастьян предположил, что, должно быть, выронил его при падении с лошади.

Голова у него нещадно гудела и кружилась. Но он взял себя в руки, минуту постоял, затем, пошатываясь, пошел к лошадям. Они беспокойно метались и всхрапывали от страха, так как чуяли запах крови. Он потянулся к поводьям своего араба, погладил его по шее.

– Ну-ну, полно, – ласково обратился он к любимцу. – Не нервничай, малютка.

Конь радостно косил на него огромным глазом. Себастьян взобрался в седло и направился было к дороге, затем помедлил, заколебался, скользнул взглядом по прогалине. Позади бесчувственного тела Хорна виднелся окровавленный труп наемника, которого он убил первым, дальше валяются еще двое – лорд Стентон и Берк; они не видны отсюда, поскольку скрыты гребнем косогора. Себастьян напомнил себе, что именно он несколько минут назад прикончил троих людей, но мысль эта словно принадлежала постороннему человеку. Он заглянул в себя, ища сожаления, а быть может, и раскаяния, но не нашел их. Лишь та же отчужденная оцепенелость. Конечно, те, кого он убил, пытались прикончить его самого, но не из-за этого совершенные им убийства вызывали в нем такое странное чувство.

Проведя рукавом по мокрому лицу, он повернул вороного мордой к дороге и пришпорил. Надо спешить в Эйвери.

ГЛАВА 62

Вороной уже выказывал все признаки усталости, когда наконец показалась река. Неспокойную поверхность морщили волны, а аспидный цвет воды вторил цвету неба над нею.

Конские копыта посылали в воздух комки грязи, когда Себастьян мчался с холма к широкому зеленому полю, за которым над пустынным, залитым дождем погостом возвышался древний нормандский храм Святого Андрея. Он от души надеялся, что Лавджой и констебли уже окажутся здесь, обогнав его по дороге.

Подросток, встреченный им на полпути к Хай-стрит, бросил на всадника боязливый взгляд.

– Эй, парень! – окликнул его Себастьян. – Тут магистрат с констеблями не проезжал? Из Лондона?

– Не.

Парнишка отпрянул назад, в страхе выпучив глаза на залитый кровью жилет, разорванный и такой же окровавленный сюртук.

Себастьян вынул кошель.

– Вот тебе шиллинг, если поводишь мою лошадь, чтобы она остыла. И получишь еще два, когда я вернусь.

Тот мгновение колебался, но вид монеты на ладони Себастьяна пересилил страхи.

Себастьян бегом устремился к белому домику доктора, сильно ударил молотком по двери, прислушался к громко ответившему в доме эху. Никто не отзывался.

– Есть здесь кто-нибудь? – крикнул он, перекрывая шум дождя.

Дом стоял перед ним немой и пустынный.

Он сошел со ступеней, обежал взглядом двор. Вода с шумом извергалась из водосточных труб. В конце палисада виднелась конюшня с двумя стойлами, рядом с ней каретный сарай с распахнутой дверью, врач, без сомнения, держал там свой экипаж. Везде было пусто.

Стебли соломы, найденные на телах Доминика Стентона и Кармайкла-младшего, давали основания предположить, что юношей заперли, а возможно, и убили в таком сарае или конюшне. Но наверняка это произошло не здесь, в Эйвери, где Ньюмену следовало опасаться лишних глаз. Но если не здесь, то где же?

– Эй, есть кто-нибудь? – еще раз окликнул он. Себастьян уже собирался уходить, когда услышал, как отодвигается засов. Дверь со скрипом приоткрылась, выглянула служанка. На ее лице были написаны подозрения и страх. Он понимал, какое впечатление могут произвести его заросшее щетиной лицо, окровавленная разорванная одежда.

Но в следующую минуту служанка узнала виконта, и выражение ее лица тут же изменилось.

– Господи боже ты мой, ваша милость! Что с вами случилось? Входите же скорее, отдохните.

Себастьян не двинулся с места.

– Где доктор Ньюмен?

– Очень сожалею, ваша милость, но доктора нет дома. – Она произносила слова так медлительно, что Сен-Сиру захотелось схватить ее и трясти до тех пор, пока они все не высыплются у нее изо рта! – Уехал еще поздно ночью, да, так в коляске и уехал. Сказал, чтоб я не ждала его аж до понедельника.

– Вы имеете понятие, куда он мог поехать?

Домоправительница нахмурила лоб и задумалась.

– Вроде он и не сказал, куда едет. – Еще помолчала и после паузы добавила: – Иногда он ездит в Оук-Холлоу, там у него небольшое хозяйство. Бывает, остается на ферме по нескольку дней, так что может и сейчас…

– Оук-Холлоу? – переспросил Себастьян быстро.

– Ну да. Хозяйство перешло к нему по наследству от дяди. Раньше там жили арендаторы, но потом они уехали в Америку, эмигрировали еще в прошлом году, так что теперь дом стоит пустой. Доктор проводит там иной раз время, особенно в последние месяцы зачастил. Я, знаете, почти уверена, что он…

– Как туда добраться?

Вопрос, казалось, удивил ее, но, поразмыслив, старушка вышла на крыльцо и стала тыкать пальцем в проливной дождь.

– Свернете вот на эту дорогу, как раз к северу от церкви. И держитесь ее, пока не минуете деревушку Диттон. А за ней уж увидите развалины средневековой башни. Вот Оук-Холлоу там и есть, сразу за пригорком.

– Благодарю. – Себастьян вышел под дождь. – Из Лондона должны приехать магистрат и несколько констеблей. Сообщите им, пожалуйста, то же, что вы рассказали мне.

– Магистрат? Из Лондона? – запричитала встревожено старушка. – С чего это?

Но Себастьян уже бежал к лошади.

ГЛАВА 63

Потерявшая кровлю полуразрушенная дозорная башня стояла на каменном обрыве, в густых зарослях ежевичника и терновника.

Себастьян помедлил, придержав лошадь в осыпающемся дверном проеме, а попросту – зияющей дыре, за которой виднелась лишь груда заросших сорняками обломков стен. Ливень мало-помалу превратился в мелкий дождик, ветер с печальным посвистом врывался в старинные бойницы, шевелил мокрую гриву араба. Воздух дышал туманом, был насыщен запахом прели и травы. В нем носился слабый намек на дым, который наплывал откуда-то снизу. Башня давно была оставлена людьми, ее почерневшие стены несли лишь следы столетней давности костров, которые разводили тут бродяги, искавшие в башне убежища в своих скитаниях.

Себастьян сжал бока лошади, понукая ее приблизиться к краю обрыва. Оук-Холлоу лежала внизу, сразу у подножия башни, в пологой пустоши под невысоким нагорьем, глядящим на далекие равнины. Из трубы над самым дальним концом деревенского дома тянулся дымок.

Здание представляло собой низкую, беспорядочную постройку из грубого нешлифованного камня, с двустворчатыми окнами и крытой камышом кровлей. Когда-то давно хозяйство, наверное, и было доходным, но теперь все указывало на пренебрежение и запущенность: в саду при доме кусты роз, клумбы лаванды и бархатцев заросли буйными сорняками, деревянная дверь, криво повисшая на сломанной петле, раскачивалась и скрипела под ветром. Позади дома на фоне серого неба виднелись каменные постройки и деревянные загоны, пустые и молчаливые.

Себастьян направил лошадь не по прямой дорожке, открыто бежавшей к дому, а через рощицу каштанов и дубов, вдоль склона холма. В нескольких сотнях ярдов по откосу над домом он остановил ее, спрыгнул с седла и едва удержался на ногах, охваченный неожиданным приступом головокружения. Скрипнул зубами, постоял, затем, накинув поводья на нижнюю ветку дерева, продолжил путь пешком.

На опушке леска он остановился, пристально отыскивая хоть малейший признак жизни в той части дома, над которым вилась в небо бледная ленточка дыма. Ничего. Себастьян знал, насколько зыбко предположение, что Ньюмен находится сейчас именно в той комнате, где горел очаг, но, стараясь не думать об этом, как мог быстро преодолел открытый участок луга и нырнул за угол дома. Достигнув укрытия, прижался спиной к стене и замер, ожидая, когда утихнет головокружение. Затем стал осторожно подвигаться к передней стене, вытягивая голову, так что скоро смог заглянуть в большое, со свинцовым переплетом окно.

Перед ним была кухня, просторная кухня сельского дома, виконт видел широкое горло почерневшего от сажи очага, который тянулся чуть не по всей длине противоположной окну стены. Вереница покрытых пылью горшков висела на такой же закопченной балке. У щербатого стола в центре кухни спиной к окну сидел доктор Аарон Ньюмен. Пока Себастьян разглядывал помещение, тот несколько раз, обхватив рукой горлышко, подносил ко рту бутылку бренди, делая крупные глотки. Хорошо начищенное охотничье ружье – вертикальная кремневая двустволка с медной чашкой приклада и стальным предохранителем спускового крючка – лежало на столе в дюйме от его локтя.

Энтони Аткинсона не было видно.

Себастьян осторожно, едва слышно перевел дух. Не исключено, что мальчик уже убит, если же нет, он может быть спрятан в любом из помещений дома, и Себастьян склонялся к мысли, что второе более вероятно. Каждое из злодейств Ньюмен распланировал с леденящей кровь абсолютной точностью и предусмотрительностью. Этот тип, может, и является, как он заявил, врачом, а не хирургом, но выказывает неплохое знакомство со знанием того, как меняется со временем состояние мертвого тела. Тот, кому нужно перевезти куда-либо труп, предпочел бы не иметь дела с окоченевшим в смертном оцепенении телом умершего несколько часов назад.

Усилием воли Себастьян подавил первый импульс, подсказавший ему решение ворваться на кухню и покончить с делом немедленно и прямо на месте. Это было бы ошибкой. Против двустволки доктора он может выставить только кинжал, и, хотя при обычном положении вещей этого вполне достаточно, сейчас он подверг бы себя огромному риску. Левая рука почти бессильно повисла, то и дело опасное головокружение – последствие то ли потери крови, то ли удара, он не знал – овладевает им и туманит зрение. Лучше отыскать и увести мальчика незаметно, сделав это быстро и бесшумно. Аароном Ньюменом он займется позже.

Отвернувшись от кухонного окна, Себастьян опять приник спиной к стене и прижал ладони к мокрым и острым камням кладки. Его взгляд обежал почерневший под дождем кухонный двор с деревянным домом и коптильней, затем скользнул дальше. Скопище надворных строений поодаль составляли птичник, свинарник, конюшни с каретным сараем, амбар и телячий загон. Все они казались пустыми; посреди двора возвышалась куча старого навоза, почерневшая от времени и дождя. Нигде не видно было докторской коляски или упряжки коней.

Снова глаза Себастьяна вернулись к конюшне. Выстроенная из того же нешлифованного камня, что и дом, с сеновалом наверху, она была крыта камышовой горбатой кровлей со щипцом^[136] по центру. Широкий дверной проем, без сомнения, принадлежал каретному сараю. Хотя обе створки его были заперты, Себастьян видел свежую колею, что вела прямо туда.

Жадно потянув носом воздух, в котором мешались запах влажного камня и горящих дров, он оторвался от стены и тихонько скользнул обратно к углу дома, а оттуда к надворным постройкам. Боясь, как бы Ньюмен, оказавшись у окна, не заметил его, Себастьян стал крадучись, дугой обходить двор. Подошвы сапог слабо зачавкали, когда он проходил по грязи мимо пустого свинарника.

Дождь припустил чаще, крупные тяжелые капли скатывались с камышовых крыш, и, когда Себастьян бегом кинулся к дверям каретного сарая, они, досаждая ему, потекли за ворот сюртука. Старые, покоробленные двери то и дело приоткрывались от ветра, издавая противный скрип, мешавшийся с шумом ветра и стуком дождя, поливавшего грязный двор. Себастьян быстрым движением протиснулся в узкую щель между двумя створками и прикрыл их за собой.

Виконт оказался в помещении размером примерно двадцать футов на двенадцать. Воздух был затхлым, с крепким запахом сена, свежего навоза, наполненный густой пылью. Он сразу увидел в слабом свете сарая блеснувший черным лаком экипаж, упругие кожаные подушки на его сиденье еще не высохли от утреннего ливня. По правую руку от входа, посередине стены, широкий арочный проем из тесаного камня вел в темный коридор.

Себастьян обогнул двуколку и нырнул в проем, под ногами почувствовался мощенный камнем пол. По одной стене коридора за лесенкой на сеновал шел ряд из трех конских стойл, за ним виден был чулан для хранения упряжи, у противоположной стены коридора – кормовой ларь. Голландская дверь в дальнем конце сумрачного коридора вела, без сомнения, на огороженный участок двора.

– Энтони! – тихо окликнул Себастьян.

В тишине сарая шуршание подошв по каменному полу казалось оглушительно громким. Большой гнедой, стоявший в первом стойле, поднял голову от кормушки, тревожно запрядал ушами и вдруг громко заржал. Из леска за конюшней тут же послышалось ответное ржание.

– Дьявол тебя подери! – прошипел Себастьян, нащупывая за голенищем клинок. Если Ньюмен услышит это ржание и явится сюда…

Быстрым шагом он двинулся по коридору. Второе стойло пустовало, сумрачный дневной свет едва заметно струился из затянутого паутиной окошка. До слуха Себастьяна донесся шум усилившегося дождя, капли сильнее забарабанили по камышовой крыше над головой. Когда он приближался к последнему стойлу, внутренности сжала судорога страха при мысли, какое ужасное зрелище может сейчас предстать перед ним.

Мальчик лежал, скорчившись и прижавшись спиной к толстой дощатой переборке между соседними стойлами, его руки и ноги были связаны, а рот безжалостно распялен и заткнут большим грубым кляпом. Глаза были плотно зажмурены, по бледному лицу шли полосы от грязи и высохших слез, но Себастьян видел, как время от времени вздрагивает на его груди ткань белой ночной сорочки.

– Энтони? – Он наклонился и тронул мальчика за плечо. – Я пришел, чтобы увести тебя домой. Все будет хорошо.

Глаза на мгновение широко распахнулись, но тут же снова сомкнулись, дыхание оставалось медленным и слабым. Ясно, что сознание ребенка подавлено действием лауданума, которым накачал его Ньюмен.

– Не бойся, что у меня в руке нож. Им я сейчас разрежу веревки, которыми тебя связали.

Рукой, потной от напряжения, Себастьян перерезал путы на ногах и руках Энтони, затем вынул изо рта мальчика кляп.

– Нужно проснуться, Энтони. Ты сейчас поднимешься и пойдешь со мной. – Он снова наклонился над мальчиком и потряс его за плечо. – Ты можешь встать на ноги?

Снова слабо приподнялись веки, мелькнул стеклянный блеск глаз. Голова перекатилась в сторону на слабой шее.

– Вставай, пойдем.

Себастьян просунул руки под мышки ребенка, приподнял его, пошатнулся и едва сам устоял на ногах. На мгновение свет померк у него в глазах, голова опять закружилась.

– Мне не унести тебя, парень. – Он опустил мальчика на землю и обнял его, придерживая за плечи. – Придется тебе самому идти. Попытайся удержаться на ногах. Сумеешь?

Губы Энтони разжались, худенькая грудь вздрогнула, когда он сильно потянул в себя воздух. Затем мальчик кивнул.

– Молодец.

Себастьян двинулся обратно к коридору. Он не был уверен, что сумеет вывести мальчика, не знал, есть ли другой выход отсюда. Дождь стучал по крыше, по высоко расположенным окнам. Он так сильно сосредоточился на том, чтобы переставлять одну за другой ослабевшие ноги, направляясь с мальчиком к арочному проему, ведшему в экипажную, что шлепанье подошв по грязи услышал только тогда, когда наружная дверь в каретный сарай распахнулась.

ГЛАВА 64

Себастьян заслонил мальчика собой.

– Дверь в другом конце прохода, – шепнул он ему. – Выбирайся отсюда и беги что есть духу в лес.

Если ему удастся задержать Ньюмена здесь, в каретном сарае, тот не сумеет разглядеть, что происходит в темном коридоре за его спиной.

Аарон Ньюмен маячил в открытом проеме, его худая фигура темным силуэтом возникла на фоне заливавшего двор дождя.

– Стоять на месте! Подними руки так, чтоб я их видел! – рявкнул он, сжимая обеими руками охотничье ружье. – А ну, делай, как я сказал, а то, клянусь, пристрелю сразу.

Себастьян поднял руки и упер ладони в арку проема над головой.

– Все кончено, доктор Ньюмен.

Пальцы доктора крепче сжали украшенный резьбой ствол.

– Не хотелось бы спорить, милорд, но у меня другое мнение.

До слуха Себастьяна доносились сзади тихие всхлипывания перепуганного мальчишки, едва слышный шорох босых ног по мощеному каменному полу. Энтони крался к противоположному концу коридора, и Себастьян старался сохранять спокойствие в голосе, хотя от лихорадочных ударов пульса звенело в ушах.

– Я же не один явился к вам. В окружении залегли магистрат Лавджой с полудюжиной констеблей.

Ньюмен насмешливо фыркнул.

– А вы не отказали себе в удовольствии сыграть роль авангарда? Довольно неумно с вашей стороны.

Энтони уже добрался до конца коридора.

– Мне известно о том, что произошло с вашим сыном. – Он несколько раз шаркнул каблуком по камню, чтобы заглушить скрип отодвигаемого с двери засова. – Знаю, что случилось с ним на борту "Гармонии". Я понимаю и ваш гаев, и вашу жажду справедливости. Но почему вы не обратили месть против тех, кто поступил с ним так? Зачем убивать невинных?

Ньюмен покачал головой, мускулы на его лице нервно подергивались.

– Со смертью приходит конец страданиям. А я хотел, чтобы они заплатили за все, что сделали с Гедеоном и со мной. Хотел, чтобы они испытали мои страдания. Они убили моего сына. Я убил их сыновей.

– Эдвард Беллами не убивал вашего сына.

– Но и не защитил его. Мой сын был поручен его заботе. Беллами был капитаном корабля. Если кто имел власть предотвратить трагедию, это он.

– Первым вы убили сына Торнтона. Но почему?

– Торнтон был священнослужителем. Человеком, отдавшим себя на службу Богу. А он подстрекал их убить Гедеона. Подстрекал! Мэри Торнтон все рассказала мне перед смертью. Все! Рассказала о том, как преподобный уверял убийц, что Господь простит их. Ну так он жестоко ошибся.

– Вы и ее убили? Мэри Торнтон?

Ньюмен покачал головой.

– Не я. Ее покарал Господь.

Аарон Ньюмен теперь стоял вплотную перед ним, и Себастьян внимательно следил за выражением его серых яростных глаз. Вслед за тихим хлопком распахнувшейся в противоположном конце коридора двери послышался топот ног по мокрой земле двора, и виконт в то же мгновение понял, что доктор тоже услышал его.

Рот доктора искривился в злобной гримасе.

– Ах вы сукин сын!

Себастьян отпрянул назад, когда палец Ньюмена нажал на спусковой крючок и раздался выстрел.

Первый ствол разрядился с оглушительным взрывом, от которого полетели в стороны осколки камня и деревянные щепки. Воздух наполнился густыми клубами дыма и зловонием пороха.

Себастьян бросился назад в вымощенный камнем коридор. Он хотел выбежать через ту же, что и Энтони, дверь, теперь стоявшую открытой, но уже в следующую минуту понял, что это было ошибкой. У врага еще один выстрел. А сам он, теперь ясно видимый на фоне незакрытой двери, представлял собой прекрасную мишень, промахнуться по которой было невозможно.

Поэтому Себастьян быстро нырнул в первое же стойло, раненую руку словно ожгло огнем, когда он задел ею за деревянные доски переборки, и упал на колено. Гнедой шарахнулся в сторону, испуганно заржал, вскидывая голову. Копыта выбивали бешеную дробь на каменном полу.

Себастьян быстро вскочил на ноги, но тут голова опять сильно закружилась, и все заплясало перед глазами. Собрав силы, он все-таки проскользнул в дальний конец стойла, куда падала тень. По лицу, смешиваясь с потоками дождя, стекали струи пота. Виконт затаил дыхание, прислушиваясь к шагам доктора по проходу, затем выхватил из голенища нож и взрезал постромки, удерживавшие коня на привязи. Зажав их в кулаке с такой силой, что края кожаных ремней до боли впились в ладонь, стал ждать Ньюмена.

Вот доктор появился в поле зрения: он крался по темному проходу, не спуская глаз с открытой двери в дальнем конце коридора. Гнедой еще раз заржал, встал на дыбы, и в этот момент Себастьян выпустил поводья.

Конь метнулся вперед, кожаная узда хлестнула по стойке, и звук этот заставил Ньюмена оборотиться. Себастьян сильно кольнул коня в круп, тот как бешеный вылетел из стойла. Ньюмен отпрянул назад и рефлекторно нажал пальцем на спуск. Охотничья двустволка ответила оглушительным выстрелом, конюшня наполнилась грохотом и дымом, пуля разнесла в щепы ближайшую стойку, взметнула в воздух обломки дерева и осколки камней. И в это мгновение Себастьян прыгнул на доктора.

Сила столкновения отбросила стрелявшего к противоположной стене, ноги их переплелись, и Ньюмен упал навзничь, тяжело рухнув на каменный пол. Себастьян навалился на него, и лезвие ножа оказалось в дюйме от горла доктора.

Во внезапно наступившей тишине Себастьян сквозь в звон в ушах, все еще стоявший после выстрела, слышал лишь собственное тяжелое дыхание и шум дождя, доносившийся сквозь открытую дверь.

И что-то еще. Отдаленный стук приближающихся лошадиных копыт.

Губы Ньюмена шевельнулись, грудь его напряглась, когда он, болезненно морщась, потянул воздух.

– Прикончите меня, – прохрипел он едва слышно. – Что вам мешает?

Себастьян покачал головой. Он подумал о Франческе Беллами, о леди Кармайкл и о матери Доминика Стентона, едва не потерявшей от горя разум, и ощутил такой прилив ярости, который смел все следы жалости и сочувствия.

– Ни за что! Вы сами сказали, что со смертью приходит конец страданиям. А вы их заслужили. Тем, что сделали с безвинными, тем, что причинили горе их близким, кому они были дороги.

Во дворе раздался чей-то возглас, и затем тонкий мальчишеский голос громко закричал:

– В конюшне! Они в конюшне.

Глаза Аарона Ньюмена сузились, дыхание стало прерывистым.

– Это из-за Гедеона. При жизни сына мне не удалось ничего для него сделать. Меньшее, на что я был обязан пойти ради него, – это отомстить за его смерть.

– Нет. – Себастьян сжал в кулаке воротник пальто и приподнял его, заставляя доктора встать. – Вы делали это для себя.

ГЛАВА 65

Магистрат Лавджой сутулился под дождем, но не уходил со двора, внимательно наблюдая, как из открытых дверей конюшни констебли выводят арестованного.

– Вроде бы это не ваш участок? – улыбнулся Девлин, подходя и останавливаясь рядом.

– Не мой, – ответил Генри и окинул взглядом виконта. Тот стоял под дождем без головного убора, когда-то нарядные сюртук, жилет, панталоны были разорваны, покрыты кровавыми пятнами, замараны гнилью листьев и старого сена. – Господи, ну и вид у вас. Не хотите показаться врачу?

– Это подождет. – Себастьян провел ладонью по лицу, стараясь смахнуть с глаз дождевые капли. – Как мальчишка?

– Неплохо. Скоро придет в норму, а благодаря лаудануму в его памяти сохранится не многое. Но можно не сомневаться, что его показаний – в сочетании с тем, что даст обыск конюшни и дома Ньюмена, – будет более чем достаточно для вынесения доктору смертного приговора.

Выражение лица Девлина оставалось безучастным, глаза отсутствующе смотрели в клубившуюся туманом низину.

– В лесу, не так далеко отсюда, есть несколько мертвых тел. Сразу за второй заставой по лондонской дороге. Пошлите туда пару человек разобраться с ними.

– Мертвых тел?

– Лорд Стентон и его подручные. Пытались разделаться со мной.

– Поэтому вы их прикончили?

– Спешил.

Генри вздохнул.

– Мистер Лавджой! – послышался голос одного из констеблей.

К ним через двор шагал Хиггинс, его мясистые щеки побагровели от возбуждения, в кулаке он сжимал какой-то маленький белый предмет.

– Что вам, констебль?

– Решил, что вам на это стоит посмотреть, – сказал тот, протягивая маленькую фарфоровую статуэтку. – Мы нашли ее в сумке под сиденьем в докторовой коляске.

– Что нашли? – переспросил магистрат.

Виконт протянул руку и взял у констебля хрупкую фигурку.

– Русалка. Фарфоровая статуэтка русалки.

– Господи помилуй! – проговорил Лавджой и потянулся за платком.

– Что с ними теперь будет? – спросил Себастьян, не сводя глаз со статуэтки. – Я говорю об Аткинсоне и Кармайкле. И об отсутствующих мистере и миссис Денлоп.

– Почти уверен, что ничего. Мне неизвестны случаи уголовного преследования по обвинению в каннибализме при кораблекрушениях.

– Я говорю о том, что они сделали с Дэвидом Джарвисом.

Генри Лавджой пожал плечами.

– Мы никогда не узнаем, кто нанес смертельный удар.

– Но членов команды повесили по обвинению в его убийстве.

– Членов команды повесили по обвинению в мятеже, поднятом ими на борту корабля.

Губы Девлина искривились в сардонической усмешке.

– Ну конечно же.

В душе магистрата шевельнулось неясное ему самому чувство тревоги, он спросил собеседника:

– Вы что-то задумали. Не скажете, что?

Насмешка блеснула в глубине странных желтых глаз.

– По-моему, вы не хотите знать этого.

– Последние несколько месяцев мне чаще приходилось заниматься твоим здоровьем, чем за все годы войны, – говорил доктор Пол Гибсон, накладывая бинты на предплечье Себастьяна. – Готово. Прижми тут пальцем.

Оба находились в кабинете особняка виконта. Себастьян, без рубашки, полураздетый, сидел на краешке письменного стола. Он улыбнулся и придержал конец бинта, пока доктор доставал из саквояжа ножницы.

– Что, собственно, есть война, если не санкционированное массовое убийство?

Гибсон отрезал бинт и теперь завязывал его концы бантиком с видом человека, целиком поглощенного своей работой.

– Твоих ушей уже достигли последние лондонские новости? Или еще нет?

– Какие новости?

– О Расселле Йейтсе и Кэт Болейн. Это пара только что сочеталась браком, испросив особое разрешение.

– Что?!

Гибсон глубоко вздохнул.

– Я этого опасался.

– И был прав. Этой новости я и впрямь еще не слышал.

Ничего не видящими глазами он уставился на миску, стоявшую перед ним, вода в ней была густо окрашена кровью. Хирург принялся обрабатывать порезы на запястьях Себастьяна, нанесенные его собственным ножом. Еще в Оук-Холлоу, передав заботы об Аароне Ньюмене Генри Лавджою, он стал ломать голову над тем, каким способом обезопасить Кэт от угроз Джарвиса теперь, когда их брак стал невозможен. Но оказывается, она сумела справиться и сама.

Внезапно освободившись от необходимости разрешить сразу две сложнейшие задачи – найти и обезвредить убийцу и отыскать способ защитить Кэт, – Себастьян вдруг обнаружил, что теперь ничто не отвлекает его от созерцания безрадостной картины. Будущее без любви Кэт, жизнь, в которой ее не будет. Он чувствовал, как страшная пустота разверзается в сердце, и на мгновение агония эта стала такой страшной, что дыхание его прервалось.

– Себастьян!

Тревожный голос Гибсона оборвался, его заглушил топот бегущих ног и барабанный стук в дверь. Признаки, возвещающие о прибытии Тома.

– Нашел. – Щеки парнишки пылали, он задыхался от бега. – Ну, лакея для вас нашел. Он уже двадцать лет служит у всяких джантменов. Даже еще больше, чем двадцать. И знает, что вы сильно интересуетесь разными убийствами и часто рядитесь в старые тряпки с Роузмари-лейн. И ему это все по фиг. В общем, самый подходящий дядька будет, когда мы с вами в следующий раз расследование начнем. Знает каждую малину, всех наших взломщиков. А уж шулеров, тех ваще до одного.

Себастьян даже соскользнул с краешка стола, на котором сидел.

– Ты мог бы сказать, откуда у него такие сведения?

– А его маманя держит "Синий якорь".

– Что?

Кабачок "Синий якорь" был самым знаменитым притоном на территории столицы, регулярно посещаемым отъявленными бандитами, грабителями и ворами.

Том взволнованно сглотнул.

– Да знаю я, чего вы думаете, но, честно, вы тут маху дали. Мать Калхауна еще сразу решила, что ни за что не пустит сынка по такой дорожке, и не пустила. – Том на мгновение заколебался, потом продолжил: – Его только раз упекли в тюрягу, да и то по ошибке.

В той части комнаты, где стоял Гибсон, послышался неопределенный звук, напоминающий подавленный смешок, и врач поскорее отвернулся к инструментам.

– Как, ты сказал, имя этого образца всяческих добродетелей? – осведомился Себастьян.

– Жюль Калхаун. Говорит, может заглянуть к вам завтра в одиннадцать для собеседования, если интересуетесь. – Том бросил встревоженный взгляд на Гибсона, который смеялся, уже не скрываясь. – А вы интересуетесь?

– После долгих недель, в течение которых мне приходилось обходиться услугами только одного лакея? Конечно интересуюсь.

Лицо Тома осветилось радостью, но Себастьян указал пальцем на него и продолжил:

– Но если в этом доме пропадет хоть шнурок от ботинок, его стоимость будет взыскана с тебя.

– Да он правильный малый, вот увидите.

Том убежал. Гибсон занялся укладыванием своих разнообразных инструментов в саквояж. Немного погодя он спросил:

– Ты еще не видел ее?

Не было необходимости уточнять, о ком идет речь. Имя Кэт витало над ними.

Себастьян направился в другой конец кабинета, плеснул в бокал бренди.

– Нет. Еще нет.

Гибсон оторвался от своей трудоемкой задачи.

– Тебе нужно найти способ избавиться от прошлого, Себастьян. Вернее, забыть само прошлое. Забыть Кэт. Войну. То, что ты видел. И то, что делал.

"Забыть отчаянную безуспешную попытку разыскать мать". – Эти слова тоже витали между ними. Несказанные, они будто звенели в воздухе.

Себастьян протянул другу выпивку.

– А ты мог бы избавиться от прошлого, Пол? Забыть то, что было на войне? Забыть, что лишился ноги?

"Забыть жажду сладкого забытья, которое приносит настой мака?"

От уголков глаз к вискам побежали морщинки, когда Гибсон поднял бокал, словно в молчаливой здравице.

– Нет. Но докторам свойственно давать хорошие советы, которым они сами не в состоянии следовать.

ГЛАВА 66

Понедельник, 23 сентября 1811 года

Кэт сидела у себя в гардеробной, наблюдая за тем, как горничная укладывает сундуки, как вдруг, подняв глаза,увидела перед собой Себастьяна, стоящего в дверях.

– Я слышала, ты был ранен.

Ее встревоженный взгляд обежал порезы и синяки, расцветившие его лицо, руку на перевязи, неловко прижатую к боку.

– Ничего страшного. – Он обернулся, оглядывая беспорядок в комнате: откинутые крышки наполовину уложенных сундуков, платья, разбросанные кругом. – Так это правда, о чем болтают? Ты вышла замуж?

Она кивнула, испугавшись, что не сумеет вымолвить ни звука, но смогла взять себя в руки и ответила:

– Да.

Он пристально изучал ее лицо.

– Почему за Йейтса?

– Он сумеет меня защитить. Располагает некоторыми свидетельствами, опасными для Джарвиса. Они погубят лорда Чарльза, если станут известны.

– Но, Кэт, что же это за странный брак? Ты выходишь за человека, который…

Себастьян замолчал.

– Именно такой брак, какой мне мужем, – дрогнувшим голосом ответила она, потом кашлянула, пытаясь одолеть комок, застрявший в горле и мешавший говорить. – Я послала в "Морминг пост" заметку, они опубликуют объявление об этом событии. Несомненно, пойдут толки, но со временем они утихнут.

Он пожал плечами, но промолчал. Кэт знала, как мало значат для него людские пересуды и молва.

Старые желания овладели ею – желание обнять и утешить в покое нежного объятия. И сила его была так сильна – несмотря на все, что она узнала, несмотря на позор их кровосмесительной связи, – что ощущение это парализовало и изумило ее. Кэт с силой сцепила руки и сложила их на коленях.

– Ты говорил с графом Гендоном?

Его бледное лицо казалось таким опустошенным, будто вместе с жизненными соками его покинули все чувства.

– Мне нечего ему сказать.

– Но его вины нет в том, что случилось с нами. Бог видит, он пытался все предотвратить.

– Он принудил твою мать стать его любовницей.

– Так же, как ты принудил меня.

– Я хотел, чтобы ты стала мне женой.

– Да. Хоть… хоть от этого нас пощадила жизнь.

Его глаза впивались в ее лицо, пылали вопрошающим, жарким огнем.

– А ты? Ты сумела простить его?

Кэт тяжело вздохнула.

– Память о матери не дает мне простить его. Он хотел лишить ее ребенка. Но мне-то он желал только добра, правда ведь?

– Добра он желал себе самому. Он собирается признать тебя дочерью?

Она почувствовала, как злая насмешка искривила ее губы.

– Мне кажется, это было бы немного слишком. Не графу Гендону признавать какую-то актрису своей дочерью. К тому же актрису, которая, как всем известно, была любовницей его сына.

– Кэт.

Он потянулся к ней, она резко отпрянула.

– Нет. Ты не должен этого делать.

Руки Себастьяна бессильно упали. Неожиданно Кэт почувствовала, что больше не в силах следить за ходом его мыслей, предугадывать поток его чувств. Она знала Девлина лучше, чем он сам, лучше, чем кого-либо другого. Но она знала его как своего любовника. Разве она понимала его как брата?

– Я смотрю на тебя, – грозным шепотом звучал его голос, – я смотрю на тебя и вижу глаза своего отца, твои глаза, кажется мне, принадлежат ему. И все равно сердцем я не верю ему. Не могу поверить. Если бы ты была моей сестрой, неужели я бы не почувствовал этого?

Они пристально смотрели друг на друга через разделявшее их пространство.

Затем она спросила:

– Разве мы могли даже вообразить такое?

Он покачал головой.

– Я пытаюсь. Но не знаю, как мне прогнать любовь.

Она видела боль в его глазах, знала, то, что она скажет, не снимет и не облегчит ее. Ибо она хотела сказать: "Я люблю тебя. Я всегда буду тебя любить"

Вместо этого губы ее произнесли:

– Надо прогнать.

Граф Гендон прошел в будуар к Аманде, где та сидела, занимаясь рукоделием.

– Пришел сообщить тебе, что у меня есть побочная дочь. – Произнеся эти слова, он встал в центре ковра, покрывавшего пол, покачался на носках. Аманда продолжала невозмутимо класть стежок за стежком на покрывало, которое вышивала. – Да. Незаконное дитя.

Аманда издала легкий смешок, игла ее аккуратно скользила по ткани.

– Ах, господи, папа, не проявляешь ли ты избытка чувств? Что за сентиментальность в твоем возрасте? И кто же эта милая крошка, которая ухитрилась убедить тебя, что она твой давно потерянный отпрыск?

– Кэт Болейн.

Веселое выражение мгновенно покинуло ее лицо, она отложила в сторону вышивание.

– Ты шутишь?

– Нет.

– Умно с твоей стороны. – Она приподняла бровь. – Значит, этот ужасный брак стал теперь невозможен. Как ты сумел внушить ей эту мысль?

Гендон медленно пожевал губами.

– О чем ты говоришь? Я что-то не возьму в толк. Ты считаешь, что я выдумал подобную историю, чтобы разлучить эту женщину и Девлина? Нет, я не настолько хитер. Она и вправду моя дочь. В этом не может быть никаких сомнений.

Он с интересом следил, как недобрая улыбка разливается по лицу дочери.

– Следовательно, теперь они уверены, что долгие годы жили в кровосмесительном союзе? И ты не сказал ни слова, чтобы разубедить их в этой ужасной мысли?

Гендон выпятил челюсть, но промолчал.

– Когда-нибудь Себастьян откроет правду, ты понимаешь? И когда это случится, тебе придется солгать ему еще раз. Этой лжи он никогда тебе не простит.

Гендон скользнул глазами по высокомерному лицу дочери, на котором нашли такое безуспешное воплощение его собственные черты и тонкая красота ее матери. Хотел было сказать, что она ошибается. Но вместо этого повернулся и пошел к выходу, оставив Аманду наедине с ее вышивкой, пяльцами и мертвым камином. Он почти достиг двери, когда услышал, как она тихонько рассмеялась.

Но не остановился.

Чарльз, лорд Джарвис, стоял у окна в своем кабинете, глядя в окно на деревья, растущие на Беркли-сквер позади его особняка. В душе его царил безмятежный покой. Гнев, ослепление, они заставляют человека совершать глупости, а Джарвис не намерен делать их. Ему случалось терпеть неудачи – и ему пришлось с ними примириться. Но сейчас он не торопился. Перед ним постепенно проявлялся путь, который еще обернет ситуацию в его пользу.

В дверях неслышно возник дворецкий.

– К вам лорд Девлин, ваша милость.

Джарвис не обернулся. Его взгляд не отрывался от сада под окном.

– Меня нет дома.

– Да, ваша мил…

– Я подозревал, что мне откажут, – послышался вежливый голос виконта. – Поэтому пришлось взять на себя смелость и войти самому.

Джарвис резко дернулся, глаза его зло прищурились. Рука виконта была на перевязи, рана на лбу залеплена пластырем. Джарвис ухмыльнулся:

– От чьей руки урон? Лорда Стентона или этого кентского лекаришки, о котором я слышал?

– Обоих.

Джарвис потянулся за табакеркой.

– Говорите, что вас привело в мой дом, и немедленно убирайтесь.

Девлин улыбнулся. Под мышкой здоровой руки он прижимал к боку большую тетрадь в обгорелом переплете. Виконт взял ее и аккуратно положил на край стола.

– Я принес вам вот это.

Джарвис непроизвольно нахмурился.

– Что "это"?

– Судовой журнал последнего рейса "Гармонии". Мне почему-то показалось, что вы найдете его небезынтересным.

Джарвис не двинулся с места.

Посетитель направился к двери, но, уже взявшись за ручку, помедлил, обернулся и произнес:

– Мне жаль, что я не был знаком с вашим сыном. Вы можете им гордиться. До свидания, милорд.

Когда Девлин скрылся, Джарвис минуту продолжал стоять не шелохнувшись, он смотрел на обгорелый переплет тетради. Прошло некоторое время, прежде чем он отошел от окна, протянул руку и взял ее со стола.

Он читал журнал, сидя на подоконнике у того же окна. Дочитав, с легким стуком захлопнул его. Солнце уже садилось, прячась за острые соседние крыши, тени на полу кабинета удлинились.

Но лорд Джарвис продолжал сидеть не двигаясь, пока последние лучи дневного светила не погасли на небе, а перед его домом на мостовой Беркли-сквер не заплясали отсветы масляных фонарей.

Примечания

1

Так называется остров на Ниле, известный многочисленными историческими памятниками. Затоплен при строительстве Асуанской плотины.

(обратно)

2

А, так это добрый Эмерсон (фр.)

(обратно)

3

Смотрите (фр.)

(обратно)

4

Питри Уильям Мэтью(1853 – 1942) – английский археолог. Вел исследования в Египте (Эль-Амарна, Негада).

(обратно)

5

Птолемей Клавдий (83 – 161) – выдающийся астроном античности, родом из Северного Египта.

(обратно)

6

У Шекспира «божество намерения наши довершает» («Гамлет», действие 5. сцена 2, пер. М.Лозинского).

(обратно)

7

Послание к римлянам, 12:20. «Итак, если враг твой голоден, накорми его; если жаждет, напои его; ибо, делая сие, ты соберешь ему на голову горящие уголья».

(обратно)

8

В мусульманской мифологии демоны зла.

(обратно)

9

Что? О чем вы? Да я бы никогда~ (нем.)

(обратно)

10

О мертвых либо хорошо, либо ничего (лат.)

(обратно)

11

Копты – египтяне-христиане.

(обратно)

12

Пришел, увидел, победил (лат.)

(обратно)

13

Итак, сестра, теперь вы понимаете (фр.)

(обратно)

14

Бог мой! Какие сложности! (фр.)

(обратно)

15

Эти англичане! Никогда мне вас не понять! (нем.)

(обратно)

16

Сюрприз, неожиданность (фр. перен.).

(обратно)

17

До встречи (фр.).

(обратно)

18

Спокойной ночи. Хорошего вам сна (нем.)

(обратно)

19

В самом деле? (фр.)

(обратно)

20

Питри Уильям (1853 – 1942), английский археолог, начавший систематическое изучение пирамид.

(обратно)

21

Не перед слугами (фр.).

(обратно)

22

Госпожа доктор (араб.).

(обратно)

23

Древнеегипетский город, место почитания богов загробного мира, особенно Осириса. Современное название – Арабет-эль-Мадфунах.

(обратно)

24

Но, мой дорогой коллега, это невозможно (фр.).

(обратно)

25

Иезекия цитирует неточно, в тексте Библии слова «языческий» нет.

(обратно)

26

Старина (фр.).

(обратно)

27

Ну конечно, малыш! (фр.).

(обратно)

28

Потрясающий ребенок! (фр.).

(обратно)

29

Не так ли? (фр.).

(обратно)

30

Не так ли, малыш? (фр.).

(обратно)

31

Бог ты мой (нем.).

(обратно)

32

Милого ребенка (нем.).

(обратно)

33

Священник (нем.).

(обратно)

34

Погребальные статуэтки, изображавшие слуг.

(обратно)

35

Девушку (нем.).

(обратно)

36

Старина (фр.).

(обратно)

37

По преданию, святой Христофор был силачом, который переносил путников через реку.

(обратно)

38

Какой коптский манускрипт? (фр.).

(обратно)

39

Сады Рэнела (Ranelagh Gardens) — лондонский увеселительный парк, пользовавшийся большой популярностью в XVIII в. (Здесь и далее — прим. пер.)

(обратно)

40

Помни о смерти (лат.).

(обратно)

41

Смола (the Tar) — река близ городка Хартсвуд.

(обратно)

42

Ярмарочный ряд (Cheapside) — улица в Лондоне. В Средние века там находился рынок, а позднее, в начале XIX в., Чарльз Диккенс назвал ее «самой оживленной улицей мира».

(обратно)

43

Джордж Брайджес Родней, 1-й барон Родней (1718–1792) — английский адмирал. В 1775–1783 гг. командовал эскадрой.

(обратно)

44

Уильям Гарвей (1578–1657) — знаменитый английский естествоиспытатель и врач. Открыл функцию сердца и циркуляцию крови.

(обратно)

45

Заочно (лат.).

(обратно)

46

Александр имеет в виду так называемый мятеж лорда Гордона — антикатолические беспорядки в Лондоне в июне 1780 г. Они были направлены против Акта о папистах (1778), расширявшего участие католиков в общественной жизни, а также разрешавшего им служить в армии, приобретать землю, содержать школы, отменявшего преследование католических священников. Мятеж получил имя Джорджа Гордона (1751–1793), главы Ассоциации протестантов, которая настаивала на отмене Акта о папистах.

(обратно)

47

Сады Воксхолла (Vauxhall Gardens) — развлекательный сад в Лондоне, одно из главных мест отдыха горожан в XVII–XIX вв. В наше время бывшая территория садов частично занята небольшим парком Спринг-Гарденз.

(обратно)

48

Предметы искусства (фр.).

(обратно)

49

Бонончини — итальянская музыкальная семья, особенно популярная в XVII–XVIII вв. Скорее всего, имеется в виду Джованни Баттиста Бонончини (1680–1747).

(обратно)

50

Закон о мятежах (Riot Act) — закон британского парламента, по которому местные власти имели право объявить группу из 12 и более человек незаконно собравшейся, после чего велели ей разойтись либо предпринимали карательные меры. Закон вступил в силу 1 августа 1715 г. и просуществовал до 1973 г.

(обратно)

51

Минитмен — солдат народной милиции, ополченец в войне Северной Америки с Англией за независимость.

(обратно)

52

Семь Циферблатов — перекресток семи улиц в лондонском районе Вест-энд. В центре площади стоит колонна с шестью циферблатами солнечных часов, служащая стрелкой для седьмого (наземного) циферблата. В конце XVIII в. район облюбовали бродяги и преступники, и вплоть до начала XX в. он считался трущобным кварталом.

(обратно)

53

Геральдические лилии (фр.).

(обратно)

54

Граб-стрит — улица в Лондоне, на которой уже в XVII в. жили многочисленные литературные поденщики. Они зарабатывали на пропитание сочинением пасквилей, баллад, песенок. Все эти литературные поделки получили название «литературы с Граб-стрит».

(обратно)

55

В XVIII в. Маленьким Ангелом называлась одна из улочек в районе площади Сохо.

(обратно)

56

Олд-Бейли — центральный уголовный суд в Лондоне, называется так по имени улицы, на которой находится.

(обратно)

57

Маршалси — лондонская долговая тюрьма, располагавшаяся на южном берегу Темзы. Просуществовала до 1842 г.

(обратно)

58

Тайберн — место публичной казни в Лондоне, использовалось до 1783 г.

(обратно)

59

Кровавый угол — засада, устроенная колонистами британским войскам 19 апреля 1775 г. во время битвы при Конкорде и Лексингтоне. Бунтовщики действовали в рассыпном строю и стреляли из-за укрытий. Английские войска потеряли около 300 человек.

(обратно)

60

Лорд Хью Перси, герцог Нортумберлендский (1742–1817) — генерал-лейтенант британской армии. Своими продуманными действиями в ходе битвы при Конкорде и Лексингтоне он спас англичан от полного разгрома.

(обратно)

61

Флит-стрит — улица в центре Лондона. С начала XVIII в. на ней стали открываться редакции большинства британских газет. Несмотря на то что почти все они сейчас переехали в другие районы, название этой улицы — по-прежнему синоним английской прессы. Флит-стрит также славилась своими кофейнями и тавернами, которые часто посещали известные литераторы.

(обратно)

62

Смитсфилд — центральный район Лондона, прославившийся мясным рынком, одним из самых крупных и старых в Европе.

(обратно)

63

Лестерскими полями (Leicester Fields) раньше именовалась площадь Лестер-сквер (Leicester Square). Это место было названо так в честь дипломата Роберта Сидни, 2-го графа Лестерского (1595–1677), купившего эти земли в 1630 г.

(обратно)

64

Лорд Джордж Сэвил (1726–1784) — член Палаты лордов, вынесший на рассмотрение парламента Акт о папистах (1778).

(обратно)

65

«Разрушение Трои. Из „Энеиды“ Вергилия». Перевод В. А. Жуковского.

(обратно)

66

Уильям Купер (1731–1800) — английский поэт, автор религиозных гимнов. Помимо «Энеиды» Вергилия перевел на английский язык также «Одиссею» и «Илиаду» Гомера.

(обратно)

67

Имеется в виду Уильям Хау (1729–1814), 5-й виконт Хау — английский государственный и военный деятель. После победы в описанной здесь битве был назначен главнокомандующим английскими войсками.

(обратно)

68

В. Шекспир «Мера за меру». Действие III, сцена первая. Пер. М. А. Зенкевича.

(обратно)

69

Краудер имеет в виду Второе якобитское восстание 1745 г., поднятое в Шотландии «молодым претендентом» Карлом Эдуардом Стюартом (1720–1788), которого также звали Красавчиком принцем Чарли, в целях захвата шотландского трона. Это была последняя серьезная попытка изгнанных из Британии Стюартов вернуть себе престол. Восстание закончилось поражением якобитов.

(обратно)

70

Исход 22:18

(обратно)

71

Здесь автор ошибается. Глэдуэлл не мог включать стрихнин ни в одно из своих средств, поскольку этот алкалоид впервые был выделен в 1818 г.

(обратно)

72

Уильям Шекспир «Макбет». Акт 1, сцена 3. Перевод М. Лозинского.

(обратно)

73

Поперечный неф готического собора.

(обратно)

74

Действие романа разворачивается на фоне следующих политических событий: короля Георга III, впавшего в безумие, в 1811 году отстранили от власти, и регентом был назначен его старший сын Джордж, принц Уэльский (с 1820 года – король Георг IV).

(обратно)

75

Кабинет министров, объединявший различные фракции английской олигархии.

(обратно)

76

Дворец в восточном стиле, созданный архитектором Джоном Нэшем.

(обратно)

77

1 стоун =14 фунтов = 6,342 кг.

(обратно)

78

Моя крошка (фр.).

(обратно)

79

Томас Лоренс, 1769–1830, английский живописец, портретист.

(обратно)

80

Джошуа Рейнольдс, 1723–1792, английский живописец.

(обратно)

81

Джованни Батиста Тьеполо, 1677–1770, венецианский живописец, рисовальщик, гравер.

(обратно)

82

Друг мой (фр.).

(обратно)

83

Аффидевит – (англ. affidavit) в англосаксонском праве письменное показание под присягой.

(обратно)

84

Где ты? (фр.)

(обратно)

85

Принц-регент – титул Георга, принца Уэльского, который в 1811-20 гг. управлял государством в связи с психическим заболеванием своего отца Георга III; впоследствии стал королем Георгом IV и правил с1820-го по 1830 г.

(обратно)

86

Прозвище принца-регента, уменьшительное от «принц».

(обратно)

87

Прозвище лондонского модельера первой половины XIX в., известного щеголя.

(обратно)

88

Одна из четырех корпораций барристеров, то есть адвокатов, имеющих право выступать в высших судах. Находится в Лондоне.

(обратно)

89

В 1748 г. известный литератор Генри Филдинг стал мировым судьей Вестминстера и при суде на Боу-стрит организовал подразделение сыщиков предтечу знаменитого Скотленд-Ярда), известное первоначально как «люди мистера Филдинга», а впоследствии – «бегуны с Боу-стрит». После его смерти председателем суда на Боу-стрит стал единокровный брат Г. Филдинга – Джон, который и возглавил подразделение сыщиков.

(обратно)

90

Фешенебельный район лондонского Уэст-Энда.

(обратно)

91

Старейший лондонский клуб консерваторов. Основан в 1693 году.

(обратно)

92

Первое послание к Коринфянам, 14. 34.

(обратно)

93

Лондонский оптовый рынок мяса и битой птицы. Полное название – Смитфилд-маркет.

(обратно)

94

Сторонники английского короля Якова II, свергнутого во время Славной революции 1688–1689 гг., получившей также название Бескровной

(обратно)

95

Распространенное в XVI–XVII вв. в Англии название лиц, не согласных с вероучением и культом англиканской церкви.

(обратно)

96

Здесь и далее цитируется пьеса У. Шекспира «Антоний и Клеопатра» в переводе О. Сороки.

(обратно)

97

Вторая книга Паралипоменон, глава 1, стих 15.

(обратно)

98

Битва 1645 г., ознаменовавшая перелом в ходе гражданских войн, окончилась разгромом королевской армии Карла I парламентской армией.

(обратно)

99

Английская армия в то время считалась вольнонаемной, но в случае недостатка в солдатах или матросах издавался королевский указ о принудительной вербовке. Ей подлежали лица, не имеющие средств к существованию или же замеченные в дурном поведении, и распоряжение о вербовке того или иного лица в каждом случае должен был издавать мировой судья. Однако на практике вербовщики заранее входили в соглашение с мировыми судьями, ловили на улице подходящих по возрасту людей и зачисляли их в армию и во флот.

(обратно)

100

Ароматные шарики применялись как средство против заразы.

(обратно)

101

Узкое искусственное озеро в Гайд-парке.

(обратно)

102

Полное название – Воксхолл-Гарденз. Увеселительный сад в Лондоне, существовал с 1661-го по 1859 г.; описан в романе У. Теккерея «Ярмарка тщеславия».

(обратно)

103

Сюита, написанная в 1715–1717 гг.

(обратно)

104

В 1778 г. в парламент был внесен законопроект, согласно которому католики должны были быть уравнены в правах с протестантами. Целый год лорд Гордон, выходец из Шотландии, являвшейся оплотом протестантизма, боролся против этого законопроекта вне стен парламента, привлекая на свою сторону «антипапистов». В день голосования законопроекта в палате общин Гордон привел к зданию парламента толпы своих приверженцев, чтобы оказать давление на депутатов. Но закон все же был принят. В тот же день в Лондоне начались католические погромы.

(обратно)

105

Один из беднейших районов Ист-Энда в Лондоне.

(обратно)

106

Прозвище Якова Френсиса Эдварда Стюарта, сына Якова II, официально отстраненного от престолонаследия парламентским актом.

(обратно)

107

Полицейский чиновник, среди прочих исполнял обязанности следователя.

(обратно)

108

Суп-пюре из морепродуктов (кухня стран Карибского бассейна).

(обратно)

109

Банк Англии был организован в 1694 году как частный банк и лишь после национализации в 1946 году стал принадлежать правительству.

(обратно)

110

Городок в Испании, провинция Кастилия-Леон.

(обратно)

111

Каска (фр.).

(обратно)

112

Фритредерство – направление в экономической теории и политике, основные принципы которого – требование свободы торговли и невмешательства государства в частную предпринимательскую деятельность.

(обратно)

113

Простовато (фр.).

(обратно)

114

Шемизетка – женская кофта, блузка.

(обратно)

115

В англиканской церкви викарий отправляет церковные службы в приходах более мелких, чем ректор Куратор – священник, исполняющий вспомогательные обязанности.

(обратно)

116

Сантолина – многолетнее травянистое кустарниковое растение семейства сложноцветных, родина – Южная Европа.

(обратно)

117

Бенефиций – услуга, льгота или привилегия.

(обратно)

118

Мистер Торнтон ошибается мыс Горн находится в Южной Америке.

(обратно)

119

Джон Донн (1572–1631) – поэт, стоявший у истоков английской лирики XVII века. Стихи его удивляют многозначностью, неожиданными контрастами и поворотами мысли, сочетанием трезво-аналитических суждений со всплесками страстей.

(обратно)

120

Перевод С. Степанова.

(обратно)

121

Прибрежный участок Лондона, расположенный к юго-востоку от Сити и Тауэра.

(обратно)

122

Шпринтов – шест, опирающийся одним концом в низ мачты, а другим концом прикрепленный к внешнему верхнему углу паруса для растягивания его; топсель – разновидность косого паруса; фок – нижний парус на передней мачте судна.

(обратно)

123

Сына капитана зовут Адриан.

(обратно)

124

Уроженка Португалии, канонизированная католической церковью.

(обратно)

125

Кристофер Рен (1632–1723) – английский математик и архитектор, автор проекта собора Святого Павла в Лондоне (1675).

(обратно)

126

Джон Фламстид (1646–1719) – английский астроном. В 1675 году началось строительство Гринвичской обсерватории, первым директором которой он стал, получив титул первого королевского астронома.

(обратно)

127

Шверцы (морск) – дощатые крылья у небольших судов, опускаемые с бортов на воду для устранения дрейфа.

(обратно)

128

Внутренний двор монастыря, часто огороженный чередой открытых аркад.

(обратно)

129

Фараон – карточная игра.

(обратно)

130

Спенсер – коротенькая курточка с длинными рукавами, закрывающими кисти рук.

(обратно)

131

Старинная испанская серебряная монета XVIII века, называемая песо или талер, которая равнялась восьми реалам, откуда название.

(обратно)

132

Новый Завет, Второе соборное послание св. апостола Петра, 1,3.

(обратно)

133

Йомены – в Англии XIV–XVIII вв. – крестьяне, которые вели, как правило, самостоятельное хозяйство.

(обратно)

134

Невыигрышном (фр.).

(обратно)

135

Второзаконие, 19, 21.

(обратно)

136

Щипец – верхняя часть торцовой стены здания, ограниченная скатами крыши.

(обратно)

Оглавление

Элизабет Питерс Крокодил на песке

  Глава 1

    1

    2

    3

    4

  Глава 2

    1

    2

    3

  Глава 3

    1

    2

    3

  Глава 4

    1

    2

    3

    4

  Глава 5

    1

    2

    3

  Глава 6

    1

    2

    3

    4

  Глава 7

    1

    2

    3

  Глава 8

  Глава 9

    1

    2

    3

  Глава 10

    1

    2

    3

    4

  Глава 11

  Глава 12

    1

    2

    3

  Послесловие автора

Элизабет Питерс Проклятье фараона

  Глава первая

    I

    ПРОЖИВ В КЕНТЕ ЦЕЛЫХ ПЯТЬ ЛЕТ, Я УМУДРИЛАСЬ НИ РАЗУ НЕ ПРИГЛАСИТЬ СОСЕДЕЙ НА ЧАЙ. ОНО И НЕУДИВИТЕЛЬНО – НИ ОДИН ИЗ НИХ НЕ СПОСОБЕН ПОДДЕРЖАТЬ НАУЧНУЮ БЕСЕДУ, НИ ОДИН НЕ ОТЛИЧИЛ БЫ АНТИЧНУЮ АМФОРУ ОТ ДОИСТОРИЧЕСКОЙ КУХОННОЙ УТВАРИ, А О СЕТИ I В ОКРУГЕ И ВОВСЕ СЛЫХОМ НЕ СЛЫХИВАЛИ. ОДНАКО ТЕМ ДЕКАБРЬСКИМ ДНЕМ МНЕ ПРИШЛОСЬ-ТАКИ ПОУПРАЖНЯТЬСЯ В ОБМЕНЕ ЛЮБЕЗНОСТЯМИ. ЭМЕРСОН ПОЛОЖИЛ ГЛАЗ НА ДРЕВНИЙ КУРГАН ВО ВЛАДЕНИЯХ КЭРРИНГТОНОВ И С ПРИСУЩИМ ЕМУ ТАКТОМ ЗАЯВИЛ, ЧТО НЕПЛОХО БЫ ДЛЯ НАЧАЛА «УМАСЛИТЬ» СЭРА ГАРОЛЬДА, А УЖ ПОТОМ И ПОДКАТИТЬ С ПРОСЬБОЙ О РАЗРЕШЕНИИ НА РАСКОПКИ.

    II

  Глава вторая

  Глава третья

    I

    II

    III

    IV

  Глава четвертая

  Глава пятая

    I

    II

  Глава шестая

    I

    II

    III

  Глава седьмая

    I

    II

  Глава восьмая

    I

    II

    III

  Глава девятая

    I

    II

    III

  Глава десятая

    I

    II

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

    I

    II

    III

  Глава тринадцатая

    I

    II

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

    I

    II

    III

    IV

  Глава шестнадцатая

    I

    II

    III

  Глава семнадцатая

    I

    II

Элизабет Питерс Неугомонная мумия

  Глава первая

    1

    2

    3

  Глава вторая

    1

    2

    3

    4

    5

  Глава третья

    1

    2

    3

  Глава четвертая

    1

    2

    3

  Глава пятая

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

  Глава шестая

    1

    2

    3

  Глава седьмая

    1

    2

    3

    4

    5

  Глава восьмая

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

  Глава девятая

    1

    2

    3

    4

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

    1

    2

  Глава двенадцатая

    1

    2

    3

    4

Марта Таро Кинжал с мальтийским крестом

  Глава первая. Отчаяние

  Глава вторая. Настоящий друг

  Глава третья. Неубиваемый аргумент

  Глава четвёртая. Завещание князя Шварценберга

  Глава пятая. Прекрасный рыцарь

  Глава шестая. Юлия Самойлова

  Глава седьмая. Бал в Благородном собрании

  Глава восьмая. «Письмо Татьяны»

  Глава девятая. Непоправимая ошибка

  Глава десятая. Полный крах

  Глава одиннадцатая. Капитан Свиньин

  Глава двенадцатая. Долгое путешествие

  Глава тринадцатая. Кровавый календарь

  Глава четырнадцатая. Белая рабыня

  Глава пятнадцатая. Капитан Щеглов

  Глава шестнадцатая. Чёрный Гвидо

  Глава семнадцатая. Победа Щеглова

  Глава восемнадцатая. По следам беглянки

  Глава девятнадцатая. Иерусалимское чудо

  Глава двадцатая. Сладость мести

  Глава двадцать первая. Райский остров

  Глава двадцать вторая. Долгожданное письмо

  Глава двадцать третья. Маркиза ди Мармо

  Глава двадцать четвёртая. Запоздалое объяснение

  Глава двадцать пятая. Несколько часов счастья

  Глава двадцать шестая. Когда сбываются мечты

  Глава двадцать седьмая. Семейная драма

  Глава двадцать восьмая. Длинные тени старых тайн

  Глава двадцать девятая. Из письма графини Румянцевой княгине Вере Горчаковой

Марта Таро Охота на Менелая

  Глава первая Турецкий шпион

  Глава вторая Происшествие на Тверской

  Глава третья Поручение адмирала Грейга

  Глава четвёртая Ольга Потоцкая

  Глава пятая Два дома на Неглинной

  Глава шестая Сети для ангела

  Глава седьмая Три встречи

  Глава восьмая Скандал в музыкальном салоне

  Глава девятая Переулок на Охте

  Глава десятая Капитан Щеглов

  Глава одиннадцатая Долгожданное предложение

  Глава двенадцатая Накинутая петля

  Глава тринадцатая Новые шансы Вано

  Глава четырнадцатая Муж мадам Азы

  Глава пятнадцатая Теремной дворец

  Глава шестнадцатая Бал в Грановитой палате

  Глава семнадцатая Московские драмы

  Глава восемнадцатая Шантаж и шантажисты

  Глава девятнадцатая Штаб на Неглинной

  Глава двадцатая Капкан для Надин

  Глава двадцать первая Свадебная кутерьма

  Глава двадцать вторая Белка в колесе

  Глава двадцать третья Злосчастное письмо

  Глава двадцать четвёртая Княгиня Ордынцева

  Глава двадцать пятая Скандальные разоблачения

  Глава двадцать шестая Полный крах

  Глава двадцать седьмая Конец шантажиста

  Глава двадцать восьмая Бедная вдова

  Глава двадцать девятая Начало большой игры

  Глава тридцатая Погасло дневное светило

  Глава тридцать первая По делам и расплата

  Глава тридцать вторая Гадюка и волчица

  Глава тридцать третья Только ты

  Глава тридцать четвёртая Из письма Надин Ордынцевой княгине Вере Горчаковой

Имоджен Робертсон Орудья мрака

  Благодарности

  Часть первая

    I.1

    I.2

    I.3

    I.4

    I.5

    I.6

    I.7

    I.8

    I.9

    I.10

  Часть вторая

    II.1

    II.2

    II.3

    II.4

    II.5

    II.6

  Часть третья

    III.1

    III.2

    III.3

    III.4

    III.5

  Часть четвертая

    href=#t257> IV. 1

    IV. 2

    IV.3

    IV.4

    IV.5

    IV.6

    IV. 7

    IV. 8

    IV. 9

    IV. 10

  Часть пятая

    V.1

    V.2

    V.3

    V.4

    V.5

    V.6

    V.7

    V.8

  Часть шестая

    VI. 1

    VI. 2

    VI. 3

    VI.4

    VI.5

    VI.6

    VI.7

    VI. 8

    VI.9

  Заключение

  Эпилог

  Историческая справка

Марта Таро Серьги с алмазными бантами

  Глава первая Убийца

  Глава вторая Побег

  Глава третья Неприятный сюрприз

  Глава четвертая Александр Василевский

  Глава пятая Лихорадка

  Глава шестая Дело об убийстве

  Глава седьмая Французский полковник

  Глава восьмая Выздоровление

  Глава девятая Единственный вариант

  Глава десятая Малоярославец

  Глава одиннадцатая Почётнейшее задание

  Глава двенадцатая Бой под Красным

  Глава тринадцатая Завещание

  Глава четырнадцатая Покорение Парижа

  Глава пятнадцатая Императрица Жозефина

  Глава шестнадцатая Новая жизнь

  Глава семнадцатая Два письма

  Глава восемнадцатая Мари де Сент-Этьен

  Глава девятнадцатая Пьянящий воздух Парижа

  Глава двадцатая Новые реалии

  Глава двадцать первая Схватка негодяев

  Глава двадцать вторая Срочное поручение

  Глава двадцать третья Алое платье

  Глава двадцать четвертая Весточки из прошлого

  Глава двадцать пятая Сделка с дьяволом

  Глава двадцать шестая Аудиенция

  Глава двадцать седьмая Мир тесен

  Глава двадцать восьмая Обольщение

  Глава двадцать девятая Разоблачение

  Глава тридцатая Поручик Щеглов

  Глава тридцать первая Коттедж на Сене

  Глава тридцать вторая У каждого своя правда

  Глава тридцать третья Старые счёты

  Глава тридцать четвертая Часовня в Сен-Эсташ

  Глава тридцать пятая Едем в Вену

  Глава тридцать шестая Подарок в декабре

  Глава тридцать седьмая Потерянный рай

  Глава тридцать восьмая Из письма Елены Василевской графине Апраксиной

К.С. Харрис Чего боятся ангелы

  ПРОЛОГ

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

  ГЛАВА 8

  ГЛАВА 9

  ГЛАВА 10

  ГЛАВА 11

  ГЛАВА 12

  ГЛАВА 13

  ГЛАВА 14

  ГЛАВА 15

  ГЛАВА 16

  ГЛАВА 17

  ГЛАВА 18

  ГЛАВА 19

  ГЛАВА 20

  ГЛАВА 21

  ГЛАВА 22

  ГЛАВА 23

  ГЛАВА 24

  ГЛАВА 25

  ГЛАВА 26

  ГЛАВА 27

  ГЛАВА 28

  ГЛАВА 29

  ГЛАВА 30

  ГЛАВА 31

  ГЛАВА 32

  ГЛАВА 33

  ГЛАВА 34

  ГЛАВА 35

  ГЛАВА 36

  ГЛАВА 37

  ГЛАВА 38

  ГЛАВА 39

  ГЛАВА 40

  ГЛАВА 41

  ГЛАВА 42

  ГЛАВА 43

  ГЛАВА 44

  ГЛАВА 45

  ГЛАВА 46

  ГЛАВА 47

  ГЛАВА 48

  ГЛАВА 49

  ГЛАВА 50

  ГЛАВА 51

  ГЛАВА 52

  ГЛАВА 53

  ГЛАВА 54

  ГЛАВА 55

  ГЛАВА 56

  ГЛАВА 57

  ГЛАВА 58

  ГЛАВА 59

  ГЛАВА 60

  ГЛАВА 61

  ГЛАВА 62

  ГЛАВА 63

  ГЛАВА 64

  ГЛАВА 65

  ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА

К. С. Харрис Когда умирают боги

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

  ГЛАВА 8

  ГЛАВА 9

  ГЛАВА 10

  ГЛАВА 11

  ГЛАВА 12

  ГЛАВА 13

  ГЛАВА 14

  ГЛАВА 15

  ГЛАВА 16

  ГЛАВА 17

  ГЛАВА 18

  ГЛАВА 19

  ГЛАВА 20

  ГЛАВА 21

  ГЛАВА 22

  ГЛАВА 23

  ГЛАВА 24

  ГЛАВА 25

  ГЛАВА 26

  ГЛАВА 27

  ГЛАВА 28

  ГЛАВА 29

  ГЛАВА 30

  ГЛАВА 31

  ГЛАВА 32

  ГЛАВА 33

  ГЛАВА 34

  ГЛАВА 35

  ГЛАВА 36

  ГЛАВА 37

  ГЛАВА 38

  ГЛАВА 39

  ГЛАВА 40

  ГЛАВА 41

  ГЛАВА 42

  ГЛАВА 43

  ГЛАВА 44

  ГЛАВА 45

  ГЛАВА 46

  ГЛАВА 47

  ГЛАВА 48

  ГЛАВА 49

  ГЛАВА 50

  ГЛАВА 51

  ГЛАВА 52

  ГЛАВА 53

  ГЛАВА 54

  ГЛАВА 55

  ГЛАВА 56

  ГЛАВА 57

  ГЛАВА 58

  ГЛАВА 59

  ГЛАВА 60

  ГЛАВА 61

  ГЛАВА 62

  ГЛАВА 63

  ГЛАВА 64

  ГЛАВА 65

  ОТ АВТОРА

  БЛАГОДАРНОСТИ

К.С. Харрис Почему поют русалки

  БЛАГОДАРНОСТИ

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

  ГЛАВА 8

  ГЛАВА 9

  ГЛАВА 10

  ГЛАВА 11

  ГЛАВА 12

  ГЛАВА 13

  ГЛАВА 14

  ГЛАВА 15

  ГЛАВА 16

  ГЛАВА 17

  ГЛАВА 18

  ГЛАВА 19

  ГЛАВА 20

  ГЛАВА 21

  ГЛАВА 22

  ГЛАВА 23

  ГЛАВА 24

  ГЛАВА 25

  ГЛАВА 26

  ГЛАВА 27

  ГЛАВА 28

  ГЛАВА 29

  ГЛАВА 30

  ГЛАВА 31

  ГЛАВА 32

  ГЛАВА 33

  ГЛАВА 34

  ГЛАВА 35

  ГЛАВА 36

  ГЛАВА 37

  ГЛАВА 38

  ГЛАВА 39

  ГЛАВА 40

  ГЛАВА 41

  ГЛАВА 42

  ГЛАВА 43

  ГЛАВА 44

  ГЛАВА 45

  ГЛАВА 46

  ГЛАВА 47

  ГЛАВА 48

  ГЛАВА 49

  ГЛАВА 50

  ГЛАВА 51

  ГЛАВА 52

  ГЛАВА 53

  ГЛАВА 54

  ГЛАВА 55

  ГЛАВА 56

  ГЛАВА 57

  ГЛАВА 58

  ГЛАВА 59

  ГЛАВА 60

  ГЛАВА 61

  ГЛАВА 62

  ГЛАВА 63

  ГЛАВА 64

  ГЛАВА 65

  ГЛАВА 66

*** Примечания ***