Красная нить (СИ) [Дэйнерис] (fb2) читать онлайн

========== Часть 1. О снах и синих будках ==========

— Из деревни чтобы ни ногой, понял, Луффи?!

Тощий юркий мальчишка, щедро раскрашенный синяками и подсохшими брызгами въевшегося ягодного сока, только передёрнул плечами и нечленораздельно промычал.

Старые доски, застилающие пол такого же старого дома, натужно скрипнули под весом высокого плечистого мужчины: преклонные годы в нём выдавала лишь глубокая седина, выбелившая коротко отстриженные волосы да усы с небольшой бородкой.

— Понял, спрашиваю? — пристальный взгляд внимательных глаз прошёлся по непоседливому мальчонке, проследил за движениями перепачканных пальцев, отправляющих в рот очередной кусок курятины, чуточку дольше задержался на перебинтованной левой ноге и приставленному к столу костылю.

— Да понял я всё, деда, понял!

Будь на то воля Гарпа — оставлять мелкого оболтуса одного в доме, где тот прежде ни разу не был, он бы не стал. Вот только работу никто не отменял, а слышать об отставке бывалый вояка не желал ни в какую. Хватало лишь беглого взгляда на соседских стариков, денно и нощно копающихся в своих огородах, чтобы раз и навсегда отмести подобные мысли.

Человек, в конце концов, живёт, пока занимается любимым делом — в это Гарп верил так же твёрдо и упёрто, как и его внучок верил в непостижимых зелёных человечков да крылато-летучие корабли.

— Мясо в холодильник не ставь — до вечера не испортится, а там я сам разберусь. Впрочем, не думаю, что к вечеру от него хоть что-нибудь останется… — старик хрипло рассмеялся, глядя, как маленький разбойник с ободранной коленкой жадно покусывает обглоданные косточки. — Есть вопросы?

Луффи, тряхнув вихрастой макушкой, что-то пробурчал с набитым ртом, махнул деду рукой и переключил всё своё внимание на быстро уменьшающегося в габаритах поджаренного цыплёнка.

— Смотри, дом хоть не разнеси, — тяжёлая ладонь опустилась на мальчишеский затылок, потрепала лохматые тёмные космы.

Чёрный лакированный костыль стоял рядом, магнитом притягивая заглядывающих в комнату бойких солнечных зайчиков. Младший Монки, словно так и было нужно, легкомысленно болтал здоровой ногой, шевеля выглядывающими из сандалии розовыми пальцами. Вторая же нога, обтянутая в полотна белых крахмальных бинтов, свисала неподвижным печальным грузом…

Только такой болван, как Луффи, мог додуматься спрыгнуть с окна второго этажа, совершенно не задумываясь о последствиях.

🖀

Солнце ленивой выцветшей кляксой повисло над кромкой тёмного леса, робко выглядывающего из-за покатых зелёных холмов. В густой траве, обступившей деревянный дом, неугомонно стрекотали брюхастые кузнечики. Время от времени, нарушив древний зелёный запрет, самые смелые кузнечьи юнцы покидали спасительные заросли, тянулись к недостижимому светилу, запрыгивали на низкие подоконники, вглядываясь в хаос пёстрых красок удивлёнными сетчатыми глазками.

В песке разогретых июльским маревом дорог бродили нахохлившиеся вороны, подбирая редкие крошки. Бурые комки воробьёв, чистя пёрышки в таких же песчаных лужах, монотонными мячиками скакали мимо дремлющих в убывающей тени котов.

Луффи было скучно.

Дедушкин деревенский домик, в котором сам Гарп бывал не многим чаще двух-трёх недель в году, таил в себе изумительные лабиринты из пыли и паутин, высохших паучков, желтопузых пчёл и мохнатых шмелей. Встречались в нём и старые прогнувшиеся шкафы, уставленные увесистыми томиками безызвестных книг, и ящички и полочки с разнообразными, но бессмысленными предметами: коробочки с железными значками, медали, чёрно-белые фотографии незнакомых людей, пожелтевшие газетные вырезки, банки с пуговицами и перекрасившимися от ржавчины иностранными монетами. Заштопанный армейский рюкзак с коллекцией рыболовных крючков, колода карт, мешочек с карточками и бочечками лото, засушенная губка для обуви, несколько тюбиков окаменевшего клея, женское ожерелье, одноглазый плюшевый медведь, тяжело раненный в правый бок.

Маленькому Монки хватило каких-то двух часов, чтобы перевернуть вверх дном своё новое временное пристанище и понять эту страшную истину — здесь было нечем, абсолютно нечем заняться.

Если бы не сломанная нога, он мог бы остаться дома, в городе, рядом со своими школьными друзьями: Усоппом, Нами, Виви, Чоппером. Луффи точно знал, что ребята приглядели бы за ним лучше, чем дед, пообещавший провести рядом с единственным внуком все долгие два месяца…

В итоге же старик оставил его в первый день приезда, а пыльный одичалый домик оказался настолько же скучным, насколько одиноким чувствовал себя в нём нисколько не терпящий этого чувства Луффи.

🖀

Розовые бутоны наперстянки, свившие кольца вьюны, пушистые соцветия бархатного клевера сплетались в восхитительный свежий ковёр, ласкающий кожу нежной прохладой. Порой, точно по зову волшебного свистка таких же волшебных крохотных барсуков, попрятавшихся под мягкими листьями душистой полыни, парашютики солнечных одуванчиков, описав над дышащим хитросплетеньем трав почётный круг, уносились в знойное небо, где раздували ватные паруса белобокие облака.

Молодые клёны, старые тополя, дряхлые дубы и осины шелестели салатными лапами, шептались с наивными чернопёрыми дроздами, неспокойными трясогузками, затаившейся в зарослях жёлтой иволгой…

Лохматый чернявый мальчишка, миновавший холмистый подъём на последнем дыхании, приставил к глазам ладонь козырьком и впервые позволил себе обернуться назад — туда, где плавились в жарком воздухе крыши и трубы разбросанных в долине домишек.

Отсюда, с самого высокого и отдаленного холма, где меж трав и камней струился весёлый ручей, а над цветами вились жужжащие пчёлы, деревня казалась совсем маленькой и смешной… И Луффи на мгновение поверил, что там, в буро-зелёном низовье, живут вовсе не люди, а самые настоящие карликовые гномы: коренастые, бородатые и ворчливые.

Сердце в груди ударилось о рёбра, бухнуло, а затем, встрепенувшись вставшим на копытца нарождённым оленем, восторженно забилось в новом быстром ритме, рьяно разгоняя по жилам горячую кровь. В горле защекотало, и Луффи, вскинув над головой руки, звонко рассмеялся, позволяя земле уйти из-под ног.

Травы встретили худенькое тельце влажной лаской, живительной тенью, дурманящей ощущения сладостью. Птицы взвились в ликующих трелях, пушистые кроны вспенились малахитовым пожаром: ведь он, мальчишка со сломанной ногой, забрался сюда!

Забрался к свободе, к жизни, к хмельному небу, к облачным кораблям, к кузнецам и изредка квакающим лягушкам…

К странной и синей телефонной будке.

Шальная свобода наполняла лёгкие, жизнь впитывалась в поры, небо плавилось морской синевой, корабли уносились вдаль, снявшись с белых якорей, кузнечики, осмелев, запрыгивали на ноги, лягушки, притаившись на илистых бережках юного ручейка, важно раздували подгорловые мешочки…

А немножечко покорёженная будка, выкрашенная мутно-синей краской, примостилась под сенью самого старого на вид дуба, бесшумно поскрипывая приветливо распахнутой дверцей.

Мальчишка, вывернув шею и перекатившись на живот, смотрел на синее чудо во все глаза, будучи глубоко уверенным, что ещё минуту назад его здесь точно не было…

И всё-таки жёлтые блики отражались от ровных квадратиков стеклянных окошек, а там, внутри, за распахнувшейся шире дверцей, дремал забавный и громоздкий железный телефон.

Представшее видение было настолько поразительным, настолько волнительным и непреодолимо-влекущим, что Луффи, напрочь позабыв и о ноге, и об оставшемся в траве чёрном костыле, поднялся на четвереньки и, не обращая внимания на тупую боль, пополз к чудаковатой синей коробке.

Травы кололись, лезли в глаза и рот, оплетали руки и ноги, точно стараясь удержать глупого мотылька, добровольно летящего на разведённый в поле костёр. Но то необъяснимо-восторженное, что вспыхнуло в груди, под самыми костями и капиллярами зашедшегося сердца, манило слишком сильно…

…где-то там, на самом краю спящего сознания, стёклышками детского калейдоскопа вспыхнуло вдруг забытое понимание, что он ждал, он на самом деле ждал встречи с тем неизвестным, что жило в потёртых оконцах и выцветших циферблатных рисунках…

Дверца, тренькнув язычком незримого колокольчика, бесшумно захлопнулась за спиной, и Луффи, не смеющий даже дышать, утонул в трепетной прохладе синих стен.

Секунда, отмеченная ударом сердца, две — и мальчишке показалось, будто пол под ногами исчезает, а благоговейная тишина растворяется в шуме морского прибоя, отмеченного белокурыми шапочками седой пены. В ноздри ударил запах прибрежной соли, нагретых особенным морским солнцем водорослей, терпкого настоявшегося йода, пропитанного липкой смолой дерева…

Затем, точно по сигналу всё того же преследующего барсучьего свистка, исчезло и это.

Стены, покрытые отслаивающейся голубичной краской, вновь превратились в обыкновенный металл и пластик. Телефон, отмеченный тонкой сеточкой паутинки, продемонстрировал перерезанный провод, а дверца, повинуясь дуновению разыгравшегося ветра, забилась за спиной крылом не способной взлететь птицы.

Тонкие мальчишеские пальцы рассеянно скользнули по тесноте обшарпанных перегородок, собирая подушечками толстый слой крошащейся пыли…

И вдруг там, под этим слоем, отыскали обожжённые хвостики перевёрнутых букв, отозвавшихся в сердце возвратившейся солёной волной.

Ладони окрасились в пепельно-грязный, но зато стена, венчающая изголовье спящего телефона, ожила, вспарывая тишину немым зовом пяти чарующих слов:

«Загадай желание и кинь монетку».

Взгляд увлечённых тёмных глаз тут же выхватил проявившуюся из пустоты крошечную синюю коробочку, примостившуюся рядом с телефоном, а в той — прорезанную узенькую щёлочку.

Пальцы поспешно забрались в карманы, ощупывая сбившуюся ткань и выгребая на свет все затаившиеся и запутавшиеся сокровища: цветные пробки от бутылок с шипучкой, обёртки от конфет, обсосанный леденец, прилипший к железной скрепке, скомканный рисунок, оторванное колесо от пластикового внедорожника и нетронутую ещё жвачку…

Монетки, даже самой маленькой, не нашлось.

— Может, тебе понравится что-нибудь из этого…?

Расставаться с сокровищами было жалко.

Например, конфетный фантик остался с того дня, когда Нами впервые заговорила с ним и Усоппом после двухнедельной забастовки. Леденец напоминал о малиновом рожке и апельсиновом закате в самый первый день долгожданных каникул, а резиновое колесо как-то само собой попалось под руку в ту ночь, когда четырнадцатилетний Ди повёл трясущегося от страха Усоппа на охоту за хэллоуинскими чудовищами.

Правда, Луффи хорошо знал, что удивительные синие будки каждый день из-под земли не появляются, и каждая такая, если уж появилась, может по праву поспорить даже со всеми сокровищами мира.

Поэтому, не тратя времени на размышления, мальчишка принялся за дело.

Колесо, пробки и леденец, к сожалению Луффи, полезать в тонкую щёлочку отказались сразу. Зато фантик, кое-как отцепившаяся от конфеты скрепка и рисунок трёхглавого дракона с горем пополам протиснулись, растворившись в загадочном синем брюхе.

Целенькую новенькую жвачку со вкусом кислых ананасов отдавать не хотелось больше всего, но… Уж такая диковинка наверняка должна была переплюнуть всякие глупые монетки!

На долю секунды Луффи даже почудилось, будто щёлочка в коробочке расширилась, охотно принимая его дар.

Пять волшебных слов проступили отчётливее, так, точно их написали не когда-то в неизвестном прошлом, а вот прямо здесь и прямо сейчас.

— Так… теперь желание!

Дедушка когда-то говорил, что если обращаешься к кому-то невидимому, у кого собираешься что-то попросить — обязательно нужно сложить руки, поклониться и закрыть глаза, иначе ничего не произойдёт.

Увидеть этого невидимого Луффи желалось безумно, но…

От старательности закусив кончик языка, мальчик подтянул сцепленные ладони к самому подбородку, покорно опустил голову и крепко-крепко зажмурился, силясь придумать, чего бы ему такого пожелать.

— Хочу… хочу стать пиратом! Или… нет, пусть эта нога дурацкая скорее заживёт… Или, может быть, дракона? Большого красного дракона, чтобы летал и огнём дышал! Или… мяса? Много-много мяса! Чтобы оно даже дома не помещалось! Хотя… если оно не будет помещаться, его кто-нибудь попытается стащить… Тогда… тогда, наверное, я хочу большого пиратского мясного дра…

Звенящая пустота перед закрытыми веками дзынькнула, покрылась россыпью рыжих лисьих пятнышек, и последние слова застряли в пересохшем внезапно горле.

Пятнышки, складываясь в маленькие огненные костерки, разгорелись сильнее и ярче, превращаясь в буйный неудержимый пожар, посреди которого вспыхнул силуэт человека. Человека знакомого, настолько знакомого, что в груди болезненно сжалось, а дыхание судорожно оборвалось, хотя Луффи точно знал, что никогда не встречал этого юношу прежде.

Юношу лохматого, вздорного, отчего-то тёплого, с отмеченными солнечными поцелуями щеками и грустной-грустной улыбкой на губах; кажется, именно этот огненный человек приходил к нему ночь за ночью во снах, растворяясь и забываясь вместе с заглядывающими сквозь шторку утренними лучами…

— Эй… с…?

Губы и голос очертили, вытолкнули, обозначили незнакомое имя сами, а тело, точно вторя им, лихорадочно задрожало.

Пол, вновь незаметно перекинувшийся неспокойным морем, поплыл вместе с закружившейся головой.

Где-то далеко-далеко, за сомкнувшимися невзрачными стенами, надрывно кричали чайки, шумели океанские волны, ревели холодные омуты…

А в старой-старой синей будке, покрытой облупившейся пыльной краской, протяжно зазвонил лишённый проводов телефон.

========== Часть 2. Огненный человек ==========

Мальчишка шумно выдохнул и перекатился с живота на спину, принявшись рассеянно разглядывать выхваченный лунным светом потолок.

Серебристые дорожки, сотканные из прошмыгнувших внутрь жидких лучиков, вились стайками загадочных космических мошек, время от времени оседая на кончике носа. Старый дом, погружённый в ночную круговерть, спал неспокойным сном: поскрипывали доски и половицы, дрожали под напором ветра шаткие створки, шуршали по углам невидимые чёртики, с ног до макушки вымазанные печной сажей…

Заснуть у Луффи не получалось.

Может быть, потому, что тяжёлые настенные часы давно отбили свои долгие двенадцать раз, а деда так и не пришёл.

Может, всё дело было в голодно урчащем брюхе и горстке обглоданных косточек, оставшихся на месте сочного аппетитного цыплёнка.

А может, причиной бессонницы маленького Ди стала странная синяя будка, заблудившаяся в сени коряжистого дуба на холме.

Пузатая коробочка забрала дорогие сердцу сокровища, отозвалась хриплым звоном пробудившегося древнего телефона…

Но больше не произошло ничего.

С неба не слетел огнедышащий дракон, не посыпался на землю дождь из румяных окорочков, и даже сломанная нога не срослась обратно, продолжая отзываться надоевшей ноющей болью в давшей трещину кости́.

Луффи был уверен, что это — нечестно. Он прождал весь день, до самой глубокой темноты, тщетно вглядываясь в затянутый звёздами верх и скрытые чёрными сумерками лесистые дали, но ни одно чудо так и не соизволило дать о себе знать…

Поэтому мальчишка твёрдо решил, что поутру, едва рассвет вспыхнет вязкой позолотой — вернётся к хитрой синей будке и на этот-то раз уж точно заполучит всё, что ему причитается.

🖀

Холм оставался всё таким же зелёным, залитым тяжёлой влажной тенью сгрудившихся наверху пухлых туч. Бутоны и стебли клонились к земле под грузом облепивших прозрачно-росистых капелек. Робкое пока солнце, натянув на себя белёсую вуаль, пряталось за макушками притихших деревьев, то там, то тут проглядывая сквозь облачные прорези бледно-желточными глазами. Одувановые шапочки, обернувшись пугливыми ёжиками, рассыпа́лись под ногами, оседая в сплетениях сиреневого репейника и махрового тысячелистника. Высокий толстый дуб, увитый гнёздами певчих птах, дремал под мирный шелест собственных листьев…

Волшебной синей будки нигде не было.

Сломанная нога ныла с самого пробуждения, не оправившись после вчерашнего покорения дичалых долов, но мальчишка, упёрто стискивая в пальцах ненавистный костыль, не собирался сдаваться так легко и бесславно.

Прыгая раненым зайцем, он заглядывал в кусты бересклета и дикой вишни, разводил ветви затаившейся на отшибе аронии и колючего шиповника. Тщетно ощупывал буйную поросль под корнями великана-дуба, в надежде отыскать хоть какие-нибудь следы, дающие понять, что случилось с бесчестной телефонной коробкой, укравшей все его сокровенные драгоценности и не выплюнувшей ничего взамен…

Но травы упирались в ладони упругими колкими пружинками, тучи наливались дождливым сумраком, и казалось, что сам холм, сам мир позабыл об увиденном прошлым солнечным днём колдовстве.

— Дурацкая будка… — Луффи было обидно.

Потерю драгоценных вещиц, пусть даже самых памятных и важных, никогда не сравнить с навязчивой стеклянностью разбившихся грёз. И хотя мальчишка продолжал верить — внутри, в груди, поселилось нечто липкое и холодное, хлюпающее бурой трясиной разлившейся после дождя топи.

В деревню возвращаться не хотелось: ни деда, ни друзей, совсем никого, кроме скучного старого дома и таких же скучных сонных стариков-соседей да двух засыпающих на ходу пятнистых котов.

Проснувшийся пастух-ветер разогнал овечьи тучи, солнце, осмелев, выглянуло из-под дымчатой вуали, таящийся у подножия лес зашумел волнами летнего прибоя, а Луффи, так и не решив, что же ему делать, утопал в дышащих зарослях.

Пятнистые тушки божьих коровок ленивыми шариками катались вверх-вниз по рукам, храбрящиеся бабочки складывали крылышки на полях потрёпанной соломенной шляпы. Совсем рядом, вальяжно жужжа, порхали стрекозы и упитанные шмели. Стайки приставучих мошек липли к щекам, рассаживались по плечам, путались в коротких чёрных волосах, тонули в свисающей на глаза лохматой чёлке.

В далёкой низине гавкали злобные цепные псы, спорили из-за рыбьего скелета скрипучие вороны, гудели отплывающими кораблями молочные коровы…

— Скучаешь?

Луффи далеко не сразу сообразил, что тёплая уютная тень, нависшая прямо над ним, принадлежала отнюдь не отбившейся от стада небесной овце. Разве что только это была очень волшебная тень такой же очень волшебной барашьей тучи, научившейся говорить на человеческом языке…

Согревающая тень между тем покачнулась, сместилась куда-то в сторону, и прежде чем мальчишка успел хоть как-то отреагировать — прямо перед его глазами вспыхнула чья-то яркая и донельзя довольная физиономия, ворвавшаяся и в сердце, и в голову, и в душу жидким трескучим огнём.

Монки не дёрнулся, не вздрогнул; лишь шире распахнул и без того большущие глазищи. Моргнул. Задумчиво закусил нижнюю губу. Ещё разочек хлопнул кисточками пушистых ресниц.

Физиономия никуда не исчезала: пара таких же распахнутых и чуточку удивлённых глаз смотрела пристально и внимательно. Брови чуть приподнялись, вернее, опустились, если уж смотреть вверх тормашками. Или…

— Эй, язык проглотил, малой?

Наверное, физиономия была тут всё-таки не сама по себе.

Луффи ещё разок хлопнул глазами, когда чужой и тоже очень и очень тёплый палец, совсем капельку помешкав, притронулся к его щеке, принимаясь ненавязчиво по той постукивать шершавой подушкой.

— Ау! Есть тут кто, под соломушкой?

Палец переместился на лоб, отвесив несильного, в чём-то даже ласкового щелчка. Тонкие губы расплылись в слепящей смеющейся улыбке, раскрашивая удивительное веснушчатое лицо жидкими солнечными брызгами…

И у Луффи что-то случилось с голосом.

Обычно бойкий бесстрашный мальчишка, пытающийся пролезть везде и всюду в самых первых рядах, ни робостью, ни молчаливостью не отличался. Но сейчас, когда напротив, раскрашивая зелёный луг спустившимся янтарным светочем, сидел-стоял этот человек, он только и мог, что глядеть на него во все глаза да пытаться связать разбегающиеся прыткими мышами слова и мысли.

Это был огненный человек.

Огненный человек из его снов.

Правда, конкретно этот огненный человек оказался порядком постарше того мальчишки, что запускал в чёрное небо перемигивающихся светлячков прямо с кончиков пальцев. Тот огненный человек был худым, костистым, с грустной, но знакомой детской улыбкой. А этот, настоящий — шире в плечах, много-много выше маленького Монки, и выглядел он очень и очень сильным. Улыбка — вовсе не грустная, а взбалмошная, чуточку снисходительная и живая, в уголках тлеющих воском глаз — плещущее светлое молоко, между созвездиями рыжих веснушек — опять и опять тепло, медовыми капельками собирающееся в притягательных глубоких ямочках.

Он был лохматым, темноволосым, с гроздью красных бусин на шее и красующейся на макушке пламенной ковбойской шляпой, небрежно придерживаемой широкой и едва уловимо смуглой ладонью.

Сердце в грудине, отдающееся ошалелым гвалтом возле висков, нашёптывало, что этому огненному человеку не хватало чего-то важного, чернильно-значимого, но…

Но Луффи точно знал, что это всё равно был он.

Так же точно, как и то, что мяса много не бывает, а страшнее одиночества нет ничего во всех тысячах миров.

— Что…? Что ты так смотришь, мелочь пузатая? — хрипловатый глубокий голос пролился мягкой посмеивающейся песней, и Луффи впервые внутренне вздрогнул, когда веснушчатый юноша подался вперёд, заговорщически при этом ухмыляясь. — Неужто меня настолько интересно разглядывать?

К лицу мгновенно прилило горячее, пылкое; щёки вспыхнули удушливо-алым, а дыхание на корню сбилось, сделавшись хромым и рваным.

Мальчишка поджал губы, старательно принимаясь их пожёвывать, натянул на спрятанные глаза добрую верную шляпу, ершащуюся во все стороны выбившимися выцветшими соломинками, и на выдохе спросил:

— Ты… ты вылез из синей будки, да…?!

За широкими шляпными полями маленький Ди не видел лица своего внезапного веснушчатого собеседника, но зато кончиками покрасневших ушей ощутил чужую пьяную улыбку и прошивший насквозь хитрый-хитрый взгляд…

И всё-таки огненный человек почему-то ничего не ответил.

Прошла секунда, десять, отбило шестьдесят три отсчитанных удара зашедшееся непонятным беспокойством сердце, но бархатистый хрипловатый голос не всколыхнул ни одной травинки, ни одной примостившейся рядышком златоглазки…

Луффи, тихонечко засопев, не утерпев, осторожно приподнял жёлтые поля…

Чтобы тут же застыть и замереть прирученным солнечным зайцем, потому что пальцы человека из снов, будто только того и дожидаясь, накрыли его щёки, скользнули подушечками по дёрнувшимся обветренным губам, обвели кончик расцарапанного носа и закрашенные вылинявшей зелёнкой порезы на лбу…

— Я так скучал, Лу… Знал бы ты, маленький дурашка, как же я по тебе скучал…

Губы огненного человека, хоть и явственно хотели обратного, улыбались. Улыбались грустной-грустной улыбкой, саднящей под белыми мальчишескими рёбрами ответной болью…

И имя, зыбкое имя, забытое имя, ошпарившее язык крепким спятившим хмелем, сорвалось с губ само, спугнув с насиженных стеблей стайку стрекочущих насекомых:

— Э… Эйс…

🖀

— Так ты правда вылез из той будки, Эйс? Правда-правда? А почему я тебя не видел? Ты в той маленькой коробке сидел? Или на крыше? А почему ты там вообще был? Ты там живёшь? В будке? А где теперь эта будка? Знаешь, она мои сокровища забрала, а мясного дракона не отдала! Хотя… наверное, вместо дракона пришёл ты… Эйс, а ты случайно не дракон? А мяса у тебя кусочка не найдётся? Эйс, Эйс?

Юркий прыгучий мальчишка скакал вокруг шебутным каучуковым мячиком, этаким неугомонным солнечным кроликом, не знающим терпения и усталости: тараторил, выспрашивал, сам же себе отвечал.

Эйс на это смеялся, стягивал с вихрастой макушки соломенную шляпу, ерошил растрёпанные волосья. Тепло да искренне улыбался.

Ответить ему просто-напросто не давали, да и Луффи, кажется, были вовсе не интересны его ответы: зачем ему, если богатая на выдумки голова уже и без того всё придумала, всё разложила по хаотичным полочкам, во всём навсегда уверилась?

— Эй-эй, осторожнее! — Руки веснушчатого юноши подхватили бестолкового детёныша как раз в тот момент, когда мелкий, снова позабыв о больной ноге, попытался дотянуться и сорвать горсть недоспевших ещё орехов, свисающих с относительно низкой раскидистой ветки. — Сколько бы жизней ни пролетело, а ты всё так же будешь заставлять за тебя с ума сходить, да, малой…?

Луффи вдруг разом замер: трескотня прекратилась, оборвавшись на полуслоге, покрытые ссадинами и травяным соком пальцы разжались, выпуская с горем пополам добытую ветку, а большие чернильные глаза взметнулись наверх, неожиданно серьёзно уставившись на Эйса.

— Каких… жизней…? О чём ты таком… говоришь?

Огненные губы подёрнулись всё в той же улыбке: чуточку усталой, чуточку печальной и очень, очень тёплой. Юноша тряхнул лохматой головой, сбрасывая с той шляпу, прикрыл на пару секунд глаза и, отвесив не ожидавшему подвоха мальчишке безобидного и почти что невесомого щелбана, кивком указал на перебинтованную ногу:

— Лучше скажи, где это тебя так угораздило?

Луффи непонимающе сморгнул, зажал обеими ладонями лоб, покрутил бедовой головой. После — попыхтел, в шутку вывернулся из пытающихся ухватить чужих рук и совсем чуть-чуть смущённо засмеялся:

— Так это… С окошка… спрыгнул. Мы в салки играли, и я подумал, что так быстрее будет и за мной точно не угонится никто…

— Вот же дурень ты мелкий!.. Ещё бы с крыши сигануть додумался… Хотя, скорее всего, рано или поздно додумаешься… Какой же ты болван у меня, Лу… — Горячие сильные ладони внезапно опустились на костлявые мальчишеские плечи, не терпящим возражений жестом привлекая тихо ойкнувшую тушку к твёрдой широкой груди. Луффи вопросительно пискнул, промычал, хлопнул ресницами, но противиться не стал: поёжившись, прижался носом и лбом к пылающей коже, такой, точно вместо крови по венам-жилам веснушчатого юноши тёк самый настоящий лавовый огонь…

Луффи не знал этого человека. Он никогда не видел его, никогда не разговаривал с ним прежде и понятия не имел, откуда тот по-настоящему взялся, но…

Но отчего-то сейчас, когда Эйс, наклонившись, тесно-тесно вжался губами ему в макушку, а сердце его заколотилось о кости так громко-громко, что получалось разобрать каждый гулкий удар — человек из снов показался мальчику самым родным, самым важным на всём-всём свете. Важнее, чем дед и все небывалые сокровища, даже важнее, чем бесконечно любимые друзья (простите, ребята)…

И много, много важнее собственного «себя», по лоскуткам сотканного из клочков пёстрых парусов да чешуек алых драконьих крыльев.

========== Часть 3. Светлячок ==========

— На вот, мелочь. Держи. — Эйс, порывшись в глубоких карманах мешковатых чёрных шорт, выудил на свет новенький квадратик жвачки со вкусом кислых ананасов.

Чернющие глазищи навострившегося Луффи восторженно заблестели, пальцы жадно потянулись за возвращённым сокровищем, и, видно, боясь потерять свою диковинку снова, так и не успев её попробовать, маленький Ди поспешно засунул жвачку в рот.

Прямо так: в фантике и бумажной обёртке.

— Эй-эй, а ну быстро выплюнул, Луффи!

От протянутых рук, пытающихся вздёрнуть и перехватить, мелкий разбойник извернулся с завидной ловкостью, показал старшему товарищу язык, насупил тонкие брови и ползком отодвинулся подальше.

— Моё! Как бы ты мне ни нравился, а делиться не буду!

— Да к чёрту мне твоя отрава далась! Бумагу, говорю, выплюнь, балбеса кусок, и жуй себе в удовольствие!

— А зафем? Мне и так фкуфно!.. Эйф? Фто ты…

Сердце пропустило ровно три удара, в небо взвились пушные одуванчиковые парашютики, а Луффи, широко распахнув глаза с расширившейся каёмкой тёмных зрачков, застыл и затих, недоумённо вглядываясь в лицо опрокинувшего его Эйса.

Сильные загорелые руки упёрлись по обе стороны от мальчишеской головы, задевая кончиками пальцев разметавшиеся пряди. Млечно-серые глаза, залитые забродившим пьяным мёдом, очутились так непозволительно близко, что у юного Ди всего лишь на секундочку-другую, но закружилась голова. Чужое горячее дыхание обожгло нос, губы, запуталось в репьях лохматой чёлки…

Мальчик чувствовал, как его бёдра всё крепче стискивают чужие коленки, как гулко стучится в груди что-то пуховое, незнакомое, едко-сладкое…

Он попытался было открыть рот, сказать что-нибудь, спросить, но тёплый палец, отмеченный горьким соком примятых полевых трав, накрыл обветренные губы, и почему-то Луффи захотелось ему подчиниться.

В тени можжевеловых зарослей перекликались невидимые лесные птицы, травы, колосясь, дышали напоенным свободой ветром, солнце, скрывшись за фатой вновь набежавших облаков, тихонько плавилось…

Эйс молчал; пристально смотрел, не улыбался, изучал, запоминал.

Просил.

О чём — Луффи, к непривычной собственной досаде, не знал. Он вообще очень многого не знал и не понимал в странном взрослом мире, но отчётливо видел то ершистое и грустное, что глядело на него из огранённых янтарём пламенных радужек.

Ниточки и лесочки в груди натянулись, пропуская неподвластные ни одной логике импульсы; мальчишка, так аккуратно, как только умел, накрыл запястье Эйса едва дрогнувшими худыми пальцами.

Огненный юноша ощутимо вздрогнул в ответ, подался назад, но Монки, утопающий в медово-млечных омутах, не мог позволить оборваться тому невидимому и клестово-красному, что сплеталось между ними сейчас, на залитой белым светом верхушке зелёного холма.

— Эйс… Эйс… — тощие руки вскинулись вверх, оплетая шею, ловя в причудливые силки…

И прежде, чем Эйс успел оттолкнуть или ответить, мальчишка порывисто подался навстречу, прижимаясь горячими сухими губами к другим таким же: мягким и капельку шершавым.

Что нужно было делать дальше — Луффи заведомо не знал, поэтому, решив, что и этого достаточно, просто замер, отчаянно прижимаясь к чужой нежной плоти и упрямо глядя в подрагивающие кристаллики глаз напротив…

…а потом мир, перекувырнувшись через спятившую голову, перевернулся: трава обернулась морем, тучи — снегом, деревья — каменистыми стариками-горами.

Руки Эйса, в мгновение сделавшись твёрже и решительнее, подхватили мальчишку под спину, отрывая от земли и привлекая ближе, настолько ближе, что воздух прекратил существовать, лёгкие сжались в болезненном спазме, а с губ сорвался глухой и тихий всхлип. Пальцы огненного юноши зарылись в мягкую смоль взъерошенных прядей, нежно массируя кожу, очерчивая кончики розовеющих ушей…

Луффи чувствовал, как у него дрожат ресницы, а красные пятнышки скачут перед плотно зажмуренными глазами, когда чужие губы, налившись ненасытным костром, плавно толкнулись навстречу. Просительно обхватили верхнюю половинку его губ, пощекотав её кончиком влажного языка.

Он не знал, он действительно ничего не знал: таким — слишком взрослым и слишком по-своему пугающим — вещам не место в мире не взрослеющих мечтательных мальчишек с извечно разбитыми коленками и разодранными локтями. Им не место, им правда не место, только першистое и странное, плевать на это хотящее, расползалось в груди, в животе, по венкам и жилкам, заставляя поддаться в конце концов порыву, приоткрыть рот, впустить внутрь осторожный и несмелый язык…

Эйс, кажется, поморщился, но почти тут же, не давая времени опомниться, очертил ровный ряд зубов, загнал в угол язык Монки, приласкав самый кончик, ласково обхватил напоследок податливую плоть припухших губ…

Когда всё закончилось, оставив после себя лишь лёгкую щекотку и сумасшедшее головокружение, разогретое прильнувшей к щекам краской, Эйс чуть отстранился, прижался лбом ко лбу мальчишки, поймав пунцовую мордаху в плен подрагивающих ладоней. Обвёл подушечками морщинки под зажмуренными веками, огладил горящую кожу, поцеловал в кончик носа и, расплывшись в солнечной улыбке, рассмеялся в самые — вновь оцелованные — губы:

— Твоя жвачка — жуткая кислая гадость, Лу. И вот этим «сокровищем» ты собирался заманить к себе дракона?

Маленький Ди, поведшись да распахнув глаза, взвился было, насупил тонкие тёмные брови и, наверное, собрался как следует возмутиться…

Вот только не успел — заглоченная ананасовая жвачка, обтянутая растворяющейся в плену рта бумажкой, провалилась в горло, обжигая розовые стенки соком особенно лимонистых лимонов.

Мальчишка моргнул, хрипло выдохнул, стукнул себя кулаком по груди, беззвучно открывая и закрывая рот…

И, под мгновенно напитавшимся тревогой взглядом переполошившегося Эйса, зашёлся звонким удушливым кашлем.

— Эйсу-у…

Веснушчатый юноша, до этого методично ощипывающий густые малиновые заросли, обернулся через плечо, глядя на мальчишку в соломенной шляпе мягким взглядом плавленых глаз.

Новое обращение отозвалось внутри, в районе чаще заколотившегося сердца, щемящим и колючим чувством; пронеслось вдоль позвоночника волной мурашек и бухнуло куда-то вниз, под самые пальцы ставших вдруг ватными ног.

— Что такое, Лу?

Мальчонка, болтая единственной здоровой ногой, смешно поджимал губы и тёр поцарапанными пальцами впалое брюхо, сверля спину Эйса глазами несчастной уличной собаки.

— Так кушать хочется, что сейчас помру…

Рядом с пеньком, на котором маленький Ди и умостился, обосновалась внушительных размеров горка разломанных ореховых скорлупок. Ощипанные ветви малины, опустевшие земляничные стебельки, размазанные ягоды вязкой аронии, одинокий надкушенный гриб с облепившими шляпку сосновыми иголками и заблудившимся во времени жёлтым берёзовым листком.

Беззлобно усмехнувшись одними уголками губ, Эйс высыпал на колени мелкому ещё пару горстей ароматных алых ягод. Впрочем, одну из них забрал, запустил в рот, ожидаемо поморщился — после ананасовой жвачки, одним только чудом не удушившей соломенного балбеса, на языке продолжало колоться навязчивое ощущение обжёгшей кожу кислоты.

— А дома что, не кормят? — Эйс, особо не церемонясь, плюхнулся там же, где и стоял: на податливый олений мох, проеденный серебристой сединой сухого лишая.

Откинулся на руки, поболтал в воздухе вытянутыми ногами, обтянутыми в чёрную кожу тяжёлых сапог, и принялся лукаво подглядывать, как мальчишка, обсасывая пальцы, поедает нежные ягоды, при этом умудряясь перемазаться липким соком едва ли не с ног до головы.

— Так деда нету. Я попытался курочку пожарить, а она… сгорела она… вместе со всей сковородкой. Сама. — Последние ягоды, превратившиеся в пугающее подобие пюре, были начисто слизаны с узких ладошек юрким языком, и Эйс, наблюдающий эту картину, поспешил перевести взгляд куда-нибудь пониже.

На перебинтованную левую ногу, например, всякий раз отдающуюся в груди тупой болью: ведь в следующий раз, обормот пустоголовый, может так и шею сломать.

И тогда…

Что тогда?

Тогда под звездой, именуемой Солнцем, станет одним мальчишкой меньше.

Вот только нигде во всём мире, во всех тысячах тысяч миров нет и не будет больше второго такого оболтуса с наивными горящими глазищами, драными локтями и смешно растопыренными розовыми пальцами, выглядывающими из-за ремешков летних сандалий.

Эйс, мрачно думающий о том, о чём думать не собирался и не должен был, сам не заметил, как потянулся к этим самым пальцам…

И лишь когда Луффи, удивлённо пискнув, окликнул его — юноша обнаружил себя сидящим в ногах мелкого дуралея: пальцы кисти с осторожностью сомкнулись на хрупкой лодыжке, ласково и успокаивающе поглаживая бугорок выступающей косточки.

— Эйсу…? Ты чего? — Черничные глазищи недоуменно захлопали, вылизанные липкие пальцы, не стесняясь ни слюны, ни грязи, притронулись к веснушчатым щекам.

Эйс сам не знал «чего он»; губы коснулись обглаженной косточки тоже сами, после — скользнули выше и дальше. Поцелуй в острую коленку, языком по запёкшейся крови, носом по коже, чтобы вдохнуть полной грудью, чтобы запомнить навсегда, чтобы выжечь на душе незримую татуировку и связать по рукам и ногам шёлковой красной нитью.

Мальчишка сначала притих, подобрался весь, вплёл цепкие пальчонки в волнистые прядки, несильно дёргая, путаясь, оцарапывая кожу обломанными ногтями…

А после, потеряв своё немудрёное терпение и разом подавшись навстречу, с ловкостью обезьянки-гиббона обхватил Эйса здоровой ногой за спину, притянул к себе ближе, важно надул щёки, наклонился и, хихикая в копну пахнущих морской пеной волос, выдал сокровенное:

— Эйсу-у… щекотно, глупый!

В этом имени, в нескольких легкомысленных смеющихся словах, было всё: все моря и океаны, все рассыпанные бумажные журавли и рыжебокие лисички, все белые астры и выброшенные на берег ракушки, все плюшевые касатки и уплывающие к радуге воздушные шары. Безымянные башни, подземные гномы на трёхногих деревянных лошадках, полосатые мячики, переспевшие дыни, арбузные косточки, жухлый песок под ступнями, найденные на мелководье кусочки отполированной гальки…

Эйс забыл, как дышать.

Лесные коньки, скворцы и жуланы надрывали голоса, перекрикивались с молчаливыми дятлами, галдели и верещали, прогоняя забравшуюся в чужое гнездо кукушку. Низенькие кустики земляники терялись в игольчатых зарослях дикой малины, а те, оплетая чёрно-белый ствол усиками-лапками, шептались зелёной листвой с ветвями укрывшей их старой берёзы.

Где-то там, за дикеньким смолянистым куполом, разгонял тучи-облака порывистый ветер, вновь и вновь сбрасывая тонкое полотно с переменчивого июльского солнца…

А здесь, на укромной мшистой прогалинке, в глуши по-настоящему живого леса, огненный человек из детских снов сидел в ногах у беззаботного вихрастого мальчишки, сглатывая застрявшую в горле соль.

🖀

— Лу…

Мальчишка, сидящий на спине у Эйса, завозился, сонно засопел, но всё-таки заполз чуточку повыше, чтобы свеситься через плечо шагающего сквозь буйные заросли юноши и попытаться заглянуть тому в лицо.

— М-м-м?.. Ты нашёл покушать, Эйсу?

Эйс в ответ рассмеялся, быстрым жестом растрепал свалявшиеся лохматые космы и требовательно надавил на тёмную макушку — чтобы не закрывала дорогу.

Сизые сумерки затаились под лапами елей и тенью колючих коряг синими волчьими глазами, крошечными лесными эльфами, синепёрыми совами, несущими на кончиках крыльев сгущающуюся ночь. Ночь влажную, пьяную, пропитанную трелью живительной прохлады и пряным запахом выступившего древесного сока.

Деревня мальчишки была совсем рядом, за двумя поворотами петляющей тропинки и сугробом заросшего росистого холма; быть может, именно поэтому Эйс ступал всё медленнее, крепче держась за забравшегося на спину засыпающего мальчонку.

— Нет, малой. Не нашёл. Спросить у тебя хотел… Когда ты уезжаешь обратно?

Ответом послужил смачный зевок, разочарованное пыхтение, обслюнявившие плечо влажные губы и тягуче-липкое:

— В конце лета где-то… Если только голод не убьёт меня раньше…

Уголки губ Эйса дрогнули, пальцы сжались на худых бёдрах ещё чуть-чуть крепче. Совсем чуть-чуть.

Мальчишка на спине почему-то вдруг стих: прекратилось и ёрзанье, и пыхтение; и даже дыхание, как показалось юноше, на пару секунд оборвалось.

— Эйс… постой… А ты… ты же… останешься со мной?

Луффи всё ещё не знал очень многих вещей о мире. Например, он не знал, откуда пришёл к нему тёплый веснушчатый Эйс, ставший для него удивительным волшебным светлячком. Он не знал очень-очень многого…

Кроме одного: Эйс ни за что не должен уходить обратно. В синюю ли будку, в размытые ли сны — не важно. Он обязан, просто обязан остаться рядом. Потому что иначе…

Иначе…

Вот только Эйс, его светлячок-Эйс, не ответил.

Луффи чувствовал, почти будто даже видел слабое желтоватое сияние, исходящее от помеченного янтарными крапинками светляка, когда тот, запрокинув голову — так, чтобы затылком прижаться к прильнувшему худенькому тельцу, — закрыл глаза, рисуя перековерканную грустную улыбку.

— Эйс…! — Пальцы, испускающие тусклый свечень, змейкой скользнули по обнажённой мальчишеской ноге: в этом жесте не было ничего, кроме пластилиново-персиковой нежности, и Луффи, поджав губы, задохнулся болезненнымспазмом, охватившим детское ещё сердце. — Я… я посажу тебя в банку, как пойманного светлячка, и ты никуда не убежишь от меня! Слышишь, Эйс?!

— В банку, Лу?.. — с губ сорвался тихий смешок. — Где же ты найдёшь такую большую банку?

Он опять смеялся. Огненный человек из его снов… нет… просто самый-самый важный человек в жизни упрямого мальчишки в соломенной шляпе смеялся над ним, держа глаза крепко зажмуренными, чтобы не выпустить сокрытую за теми жидкую соль — Луффи знал это.

Хотя бы на сей раз — знал.

— А вот и найду! Найду, понятно тебе?! И… и никуда ты не… не денешься… Эйс… Эйсу… не… денешься…

Морские горячие слёзы, не справившись и не сдержавшись, заструились по щекам, заползая в рот и за шиворот, отмечая прочерченным мокрым шовчиком плечи и волосы глупого-глупого человека-светляка.

Худющие руки стиснули чужую шею; мальчишка, громко всхлипнув и задавившись рвущимися из горла рыданиями, зарылся искажённым дождящим лицом в волнистые пряди на огненном затылке, прижимаясь к источнику спасительного тепла всем-всем-всем перепуганным существом…

А светлячок, его волшебный человек-светлячок, глотая и не выпуская соль собственную, продолжал, всё крепче и крепче сжимая пальцы, болезненно и надрывно улыбаться.

🖀

Редкие жёлтые квадратики обжитых окошек вспыхивали там и здесь беспорядочно вертящейся каруселью. Изредка подавали голос просыпающиеся собаки, спугивая забравшуюся на чужую территорию нахальную кошку. Разбросанные в низовье клёны шумели посыревшей пышной листвой, а в ветках единственной на округу яблони распевал причудливые трели одинокий певец-соловей.

Луффи чувствовал, как чужие руки мягко подхватывают его, куда-то несут, опускают, должно быть, на землю. Кожу приятно обласкала принимающая влажная трава, щекоча каждую клеточку, впитываясь в майку и шорты зябкими капельками-лужицами.

Он должен был очнуться, прийти в себя, открыть глаза, увидеть, удержать, успеть…

Должен был, должен был, должен был…!

Но отчего-то не мог.

Получалось лишь чувствовать, как тёплые грустные губы касаются ласковым поцелуем лба, а пальцы аккуратно убирают с глаз сбившуюся чёлку.

— Эйсу… Эйсу… по… стой…

— Ты не должен больше приходить, Лу. Ни ко мне, ни туда — слышишь…? Один день — это всё, что у нас с тобой было…

Внутреннюю сторону век обдало внезапной болезненной вспышкой — такой, будто кто-то резко включил посреди темноты невыносимо-яркий подлампочный свет…

А затем всё так же резко закончилось, растворилось, исчезло в поднявшемся, набежавшем откуда-то зыбком не-летнем ветре.

— Эйсу… Эйс… нет… нет, Эйсу…

— Тш-ш-ш… Спи. Спи, маленький братик…

— Эй… су… Эй…

Если бы он только мог пошевелиться, если бы только мог заставить себя проснуться, подняться, хотя бы вскинуть руку и попытаться схватить…

Но предательское тело, печально качая бестелесной головой, не слушалось, покорно погружаясь в нашёптанный волшебным светляком нечестный колдовской сон.

========== Часть 4. Лесной тропой ==========

Первым, что увидел очнувшийся Луффи — было лицо его деда. В бледно-жёлтом свечении, расползающемся по комнате от пары зажжённых стеклянных фонариков, лицо Гарпа впервые представилось мальчишке настолько старым: выбеленные кустистые брови, подрагивающая линия поджатых губ, проеденная сединой бородка, вздымающиеся крылья ноздрей, тревожно втягивающих сырой ночнистый воздух. В уголках серых глаз, обтянутых гармошками дряблых морщинок, затаился самый настоящий, самый живой страх.

— Деда…? — Луффи попытался поднять голову, но стоило лишь пошевелиться, как перед глазами всё поплыло, отдаваясь на языке горьким привкусом накатившей тошноты.

Тяжёлая ладонь старика Гарпа мягко опустилась на узкую мальчишечью грудину, и Луффи, несвязно промычав пересохшими губами, послушно замер. Самую капельку повернул голову вбок, скользнул затуманенным взглядом по скрытым полутенью стенам, выхватил из курящейся фонарной пустоты пару деревянных табуреток, осевший толстый шкаф, грубый красный половик на дощатом полу…

— Как же тебя так угораздило…? — ладонь Гарпа скользнула выше; ощупала щёки, прильнула ко лбу, ласково взъерошила лохматые чёрные космы с застрявшими в тех травинками да колосками.

— Деда…

— Я же велел тебе из деревни не уходить! И что вижу? Внука нет, никто его не видел целый день, а потом, болван, в поле находится. Дрыхнущим без задних ног в стоге соломы… А если бы приключилось что?! Мало тебе ноги твоей сломанной, дурака кусок…?

Луффи слушал краем уха. Голос деда — глухой и раскатистый — доносился до него ватными урывками, оборванными фразами, не несущими никакого смысла оболочками потерявших суть слов.

В черепной коробке гудело, тело совершенно не ощущалось — так, будто его и не было вовсе, этого тела. Вязаный зелёный плед щекотал колючей шёрсткой шею и подбородок, окутывал коконом из почему-то болезненного душного тепла.

Кажется, деда всё говорил и говорил, ругался и ругался, может, даже что-то спрашивал, но…

Луффи всё так же не понимал. Не слышал.

Пальцы, которые мальчик чувствовал на одном лишь подсознательном уровне, уцепились за плед, натягивая тот повыше: чтобы укутаться с самым носом, с желающими намокнуть и разреветься глазами, со всей кружащейся и крутящейся головой.

— Деда…

Ладонь, забравшаяся в волосы, продолжала гладить, дарить тепло: приятное, нужное, спокойное, хоть и тоже отчего-то совсем чуть-чуть болезненное…

Пухлый рыжий кот, вынырнувший из страны сновидений, мазнул по глазам пушистым хвостом, поманил за собой подушечным пальцем с лунным когтем…

И Луффи, отпустив последнюю ниточку размытой реальности, сдался, пойманной ласточкой падая в бездну неспокойных грёз.

🖀

Утро встретило юного Ди звонким кличем разошедшихся за окном птиц, золочёной дорожкой солнечного света, льющегося сквозь полупрозрачную тонкую шторку, и гудящей в голове пустотой.

Старая кровать, отзывающаяся натужным скрипом ржавых пружин под малейшим движением, согревала тёплой негой вязаного пледа, местами скомканным, а местами пока ещё мягким пухом потрёпанной подушки, прохладой накрахмаленной белой простыни.

Низкий потолок, оплетённый заветрившимися паутинками, лениво покачивался с боку на бок: точно весь дом, весь мир обернулся одним большим кораблём, мирно плывущим по синим морским волнам в новые невиданные дали…

Луффи сел, потянулся, с долей удивления уставился сперва на свои ладони, затем — на связанную гипсом и бинтами левую ногу. Воспоминания таились по углам, перебегали с места на место ловкими шустрыми мышатами, не желающими связываться длинными гибкими хвостиками.

Руки отчего-то дрожали: мелко-мелко и бесконтрольно; обе ноги отзывались ломкой болью замёрзших костей.

Солнце, карабкаясь вверх по проясняющемуся небосводу, заливало комнату кувшинами блестящего жгучего мёда. Вездесущие эфемерные пылинки то замирали, то кружили в жёлтом ореоле, на одну сотую секунды обращаясь крупинками самого настоящего золота, пленившего железные сердца таких же железных людей.

С кухни, вместе с ароматом крепкого свежезаваренного кофе, долетали запахи чего-то румяного, хрустящего и очень аппетитного…

И мальчишка, позабывший сейчас обо всём на свете, наверняка знал лишь одно: ему просто ужасно хотелось есть.

Деда ни на кухне, ни в доме не нашлось. Зато вместо него обнаружилась полупустая чашка недопитого и не успевшего до конца остыть кофе, недоеденный яично-ветчинный бутерброд на синем блюдце, маленькая плетёная корзиночка яблок и большая кастрюлька, тщательно завёрнутая в кокон из кухонных полотенец.

От кастрюльки, как оказалось, и шёл тот соблазнительный запах, сумевший возвратить заблудившегося мальчишку из края обманывающих кошачьих снов.

Полотенца Луффи разматывал нетерпеливо, жадно, под аккомпанемент требовательно и настойчиво урчащего желудка. Сохранившие жар бока жёлтого чугунного котелка обожгли ладони и подушечки пальцев, в лицо ударило облаком наваристого бульонного пара; Монки, не обращая на всё это никакого внимания, подхватил тяжёлую кастрюльку, уселся с ней прямо на пол и, не удосужившись потянуться даже за ложкой, погрузил в содержимое пальцы.

Куски мяса, вымазанные в густой белой подливке, шпарили кожу, кололись в руках, обжигали язык, заставляя морщиться, дышать ртом и смаргивать выступившие в уголках глаз слезинки. Луффи глотал почти не жуя, набивая щёки запасливым хомячком, перекатывая на языке запечённые целиком луковички и разваристые кружочки тушёной моркови.

Живот бурчал, требуя ещё — больше, больше, много-много больше! Кровь, разогретая искусственным теплом, ускоряла бег, приливала к щекам и ушам, к кончикам сведённых лёгкой судорогой пальцев; омывала забившееся в привычном ритме сердце, прогоняла звенящую в висках серую пустоту, возвращала к жизни каждую клеточку и каждую крупинку прополощенной памяти…

Мальчишеские пальцы, сжавшиеся вокруг очередного жирного кусочка, внезапно дёрнулись, так и не донеся до приоткрытого рта потихоньку соскользнувшее на колени лакомство.

Глаза расширились, губы, запнувшись, дрогнули, а залитая солнечным янтарём кухня покачнулась, растворяясь в оглушительных ударах панически заколотившегося сердца…

— Эй… с…?

🖀

— Эйс! Эйс! Эйсу! Эйсу-у-у-у!

Мальчишка задыхался, вдыхал и выдыхал через раз, два, три, цеплялся оцарапанными пальцами за гибкие стебли и, если спотыкался, за выглядывающие из-под земли корни. Ободранное криками горло саднило, голос срывался на рваный хрип, но маленький Ди всё равно продолжал упорно звать, упорно искать своего огненного светлячка.

Теперь, когда наведённая чарами дымка рассеялась, мальчик отчётливо помнил, как вчера, под светом вставшей в корону белобокой луны, человек-светлячок принёс его к подножию холма, как закутал в траву, как оставил там, как назвал напоследок не укладывающимся в голове странным словом…

Луффи не знал, Луффи не понимал, но чувствовал… Всем сердцем чувствовал, что произошедшее — правда. Брат или не брат — не имело значения: кем бы ни был веснушчатый светлячок в ярко-рыжей шляпе — сердце просто помнило его, сердце признавало, рвалось к нему со всей силы, тщетно пыталось пробить рёберную клеть, сжималось от страха потерять обратно, умоляло отпустить. Отпустить, вспоров плоть и кости, чтобы оно смогло освободиться, встать на крыло, ринуться следом, догнать, лечь в тёплые шершавые ладони, согревая их красным теплом…

Самые важные, самые правильные, самые истинные чудеса не требуют времени. Не подчиняются они ни логике, ни здравому смыслу, ни множеству других бессмысленных вещей, без которых, мол, не получится ничего и никогда. Всё это — выдумка, всё это — ложь, придуманная опустившими руки взрослыми для самих же себя…

И тело Луффи, ни за что не собирающегося сдаваться, каждой крошечной частичкой помнило: помнило нежные прикосновения мягких губ и ласковых пальцев, упоительный восторг от взгляда янтарно-млечных глаз и ватную дрожь от звуков такого родного голоса, снисходительно называющего его смешное и смешливое имя.

Зелёные заросли шиповника впивались в беззащитную плоть острыми иголками, колючий репейник царапал ноги, затаившиеся меж высоких трав лозы дикого вьюна ловили в силки, заставляя раз за разом падать, разбивая раскрашенные красным колени.

Покатые склоны сменились лиственной опушкой, опушка — шумящим лесом, сцепляющим над чернявой головой когтистые лапы густых елей, поджарых осин и кривобоких сосен. Ноги то и дело выскальзывали из намокших сандалий, босые ступни наступали на гребенчатые комочки шишек, затаившиеся во мху хвойные иголки, ломкие обглоданные веточки.

Рядом то проскальзывали, то проносились дорожки спешащих по извечным делам муравьёв, забившиеся в раковины неторопливые улитки, облепленные жухлой листвой сыроежки. Заросли бузины и малины, отметившей правую руку длинным алым росчерком, одинокий пенёк, согретый зубцами серого лишая, разбросанный холмик ореховых скорлупок и гроздь зачахших фиолетовых ягод…

— Эйс… Эйсу!.. Эйсу!

Пугливые птицы, рассерженно галдя, сорвались с насиженных мест, шурша листвой и глянцевым оперением. Наступившая следом короткая тишина опустилась на плечи скользким змеем, свила кольца вокруг горла, провела раздвоенным языком по пульсирующей хрупкой жилке…

Веснушчатого юноши, волшебного человека-светлячка, не было нигде.

🖀

Резкая зелёная дымка растаяла в пастельных сливовых сумерках, когда Луффи понял, что больше не может дышать.

Сломанная нога опухла, кожа вокруг покрылась вздутыми синими росчерками, кости, казалось, крошились под поднявшейся режущей болью. Мальчик изодрал ступни и пятки, вконец окровавил колени, смешав багряно-красное с серо-бурой землистой подстилкой, распорол руку, обломал покусанные ногти. Ладонь и пальцы вспухали и болели тоже, теряя способность сжиматься вокруг перекладины чёрного костыля. Голос сел, горло сжалось, пересохло настолько, что каждая попытка проглотить слюну заканчивалась слезами в глазах и приступом надрывающегося хриплого кашля.

Кроме того, Луффи больше не знал, где находится.

Весёлые клёны и воздушные берёзы попадались всё реже, сменяясь хаотичными рядами косматых ёлок и низкорослых сосенок. Темнота наползала со всех сторон, тянулась алчными жилистыми лапами, рвала в клочья последние крохи угасающего света, свистела в спину тяжёлым и влажным дыханием.

Мшистая почва, едва различимая за окутавшей самую землю волгло-черничной дымкой, скалилась ухабами и заброшенными кротовьими норами. Ершилась сломанными ветками и поваленными молодыми деревцами, вобравшими глубокие следы чьих-то когтей, топорщилась незримыми мохнатыми кочками.

Луффи спотыкался, падал, хватался пальцами свободной руки за колючие хвойные лапы, кусал губы, когда босые пальцы ног раз за разом наскакивали на твёрдое и игольчатое. Костыль утопал в мягком отсырелом мху, проваливался в скрытые сумраком норки и насыпи из рыхлого торфа, приманивающего чавки и хлюпы подкрадывающихся болот…

— Эйсу… Эйс… — короткое имя, согревающее невидимым свечением, было единственным, что не позволяло сдаться. Единственным, что толкало в спину и понукало хоть как-нибудь шевелить одеревеневшими непослушными ногами. — Эйс… Эйс… я тебе… я тебе все… все свои сокровища отдам… Только… только не уходи… Эйс…

Лохматые ветки возмущённо зашуршали, когда обессиленный заплутавший мальчишка налетел на них со всего маху. Гибкое и колючее хлестнуло по щекам, рассекло лоб, вцепилось старыми скрюченными лапами в бока и шею, не позволяя выбраться, окутывая глупого безрассудного ребёнка лишь сильнее и сильнее…

В угольно-чёрной темноте Луффи не разбирал, кто держит его: ожившие деревья, хмурые лесные духи или выбравшиеся из топей голодные лешаки…

Мальчик отбивался, яростно размахивал руками, цеплялся зубами, мотал головой; иссохшие лапы с хрустом ломались, валились к ногам, рассеивались отступившим мороком…

А затем, когда Луффи, кое-как освободившись, решился на последний рывок — костыль угодил в пропасть.

Мир покачнулся на огромных звёздных качелях; затрещали ветви, отозвались глухим смехом злорадные лесовики, наблюдающие совиными глазёнками из треснувших дупел. Небо, рваными пятнами проглядывающее сквозь густой древесно-облачный купол, накренилось, вышибая из-под ног прощальные крохи почвы.

Луффи не кричал; хрипел, закрывал ладонями лицо, взвывал подстреленным зверёнком, когда острое и страшное вспарывало ему кожу, забивалось в нос и рот, цеплялось, выдирая отдельными пучками, за волосы.

Мальчишку бросало из стороны в сторону, швыряло через голову, пока крутой склон, покрытый мхом и старым буреломом, тянулся вниз, к устью высохшего давным-давно ручья.

Мёртвая древесная лапа, увенчанная особо жестокими смольными когтями, вонзилась в солнечное сплетение, выбивая из худенького тельца, теряющего всякую жизнь, последние капли драгоценного кислорода…

А затем всё прекратилось.

Вскрикнул дремучий козодой, прошелестел крыльями вышедший на охоту сыч, и лес окутала глубокая мглистая тишина.

========== Часть 5. Нити судьбы ==========

— Луффи… — мягкий, ласковый, но бесконечно печальный голос прорвался сквозь податливую дымку, врываясь в сознание стайкой солнечных божьих коровок. — Луффи…

Пальцы — отчего-то безумно холодные — коснулись мальчишеского лба, отвели в сторону пряди, очертили тонкие дуги беспомощно схмуренных бровей…

Маленький Ди причмокнул пересохшими губами, поморщился, вяло шевельнул головой, силясь отогнать осыпавшийся на кожу льдистый снег. Только тот, приняв облик продолжающей трогать кисти, никуда не уходил: высеченная из белых кристалликов ладонь накрыла щёку, потёрла висок, обвела краешек ничего по-настоящему не ощутившего уха…

— Луффи…

Монки не хотелось ни двигаться, ни открывать глаз, ни отвечать… Но голос — болезненно-важный голос — продолжал звать его.

Кругом было тихо. Так тихо, точно весь мир разом умер, рухнул в лунный кратер, просто-напросто перестал быть. Не пели птицы, не ревели мотором машины, не шипел косыми струями дождь, не переговаривались друг с другом живые, такие живые камни, деревья, пучки или заросли жухло-зелёных трав…

И даже внутри, в собственной знакомой груди, где всегда прежде колотилось и стучалось, было странно, неестественно тихо. Так, точно что-то необъяснимо нужное, необъяснимо незаменимое раз и навсегда покинуло ломкие створки хрупкой плоти.

— Луффи…

Омытые льдом пальцы, не желающие оставлять в покое, накрыли между тем шею, медленно очерчивая незримый звёздный узор…

И маленький Ди, подчинившись им, сдавшись и поддавшись, всё так же нехотя, но отворил глаза, чтобы тут же ослепнуть от невыносимо белого и яркого, ударившего вспышкой пронёсшегося мимо света. Ослепнуть — ослепнул, только боли почему-то не испытал.

В уголках глаз проступили слёзы, собрались росными каплями на веточках ресниц, оказавшись тут же подхваченными трогающими и трогающими холодными пальцами, но Луффи, по-прежнему не испытывая боли, продолжал смотреть прямо перед собой, постепенно выхватывая в призме вьюжно-белого знакомые рыжие веснушки.

Косматые древесные лапы над головой застыли вытесанными изо льда громадными скульптурами. Еловые, сосновые и пихтовые иголки, мерцающие нежно-голубым свечением, подтренькивали немым звоном седого инея.

Белое, совершенно белое небо, белый свет, белые пыльные снежинки, сыплющиеся на закрашенную извёсткой землю…

И тёплые медовые глаза напротив, глядящие бархатно, тоскливо и капельку, самую капельку виновато.

Такие родные, такие нужные и такие желанные…

Тёплые холодные глаза.

— Эйсу…

Взъерошенный мальчишка жался к спине веснушчатого юноши, обвивал посиневшими ручонками его плечи, пихался обветренными губами в шею, зарывался лицом в щекочущие тёмные волосы. Стискивал коленками обеих ног ребристые бока — крепко-крепко, до синяков, которым никогда не проявиться на холодной коже.

Луффи смутно помнил чёрное, бурое и зелёное, помнил душащий изнутри отчаянный страх: страх, что больше никогда-никогда он не увидит своего человечка-светлячка, никогда не сможет услышать его голоса, никогда не заглянет в глубину краплёных глаз-янтарей. Помнил сопротивляющиеся ветки, хлещущие по рукам и лицу, разгорающуюся ночь, собственное обессиленное тело, ломающееся от острой нехватки воздуха и трескающихся костей…

Помнил, как, падая в разверзшуюся зыбкую пустоту, боялся лишь одного — что он так и не сумеет отыскать своё волшебное, своё единственно значимое сокровище.

Но сейчас…

Сейчас огненный светлячок был здесь, рядом. Ледяные пальцы сильно сжимали поддающиеся бёдра, твёрдая и широкая спина прижималась к груди, волосы всё так же пахли морской солью, а с тонких губ не сходила печальная-печальная улыбка.

И Луффи было даже всё равно, что у Эйса — снежная кожа, а у него самого — звенящая пустота внутри. Какое всё это имело значение, если его чудо, его колдовской огонёк был с ним? Если, уверенной поступью продираясь сквозь тоже странный белый лес, нёс его куда-то, бережно прижимая к своей спине?

— Эйсу… — замёрзшие губы потянулись к такому же замёрзшему уху, осторожно прихватили кончик, ещё раз выдохнули в самую раковинку заветное имя — тихо-тихо, сбивчиво, болезненно-пьяно. — Ты всё-таки пришёл за мной, Эйсу…

— Глупый… — светлячок повернул голову, позволяя неуклюжим детским губам коснуться своей щеки, а пальцам — очертить линию скул и дрогнувшего подбородка. — Ты не должен был приходить. Я же просил тебя, Лу…

— А вот и должен был! Ещё как должен был! — пальчонки, сохранившие отпечаток познанного красного цвета, схватились за волнистые пряди, крепко-накрепко сжимая те в судорожно трясущихся кулаках. — Знаешь, сколько я искал тебя? Сколько звал?! Я боялся… я думал, что ты никогда больше… Что я никогда больше тебя не…

— Лу…

— Ты дурак, Эйс! Дурак-дурак-дурак! — мордашка маленького Ди, ставшего как будто ещё меньше, ещё младше, исказившись страшной смесью из обиды, боли и полыхающего незалечимого испуга, зарылась в макушку Эйса, согревая снежную кожу льющимися и льющимися тёплыми слезами.

— Дурак, Лу. Я знаю. Но…

Острые коленки сжались сильнее, босые пятки, растерявшие свои сандалии, ударились о бёдра.

— Я даже поправился, видишь?! И нога больше совсем не болит! И… — мальчишка шумно шмыгнул носом, всхлипнул, задохнулся застрявшим в горле спазмом, скосил взгляд на собственную левую ногу, действительно лишённую привычных уже белых полотен.

Он был здоров, рядом был Эйс, а лес…

— Эй, Эйсу…

Светлячок лишь чуть повёл плечом, вопросительно приподнял лицо и брови, и Луффи, сам не зная как, разглядел этот жест так ясно и так отчётливо, будто вдруг научился смотреть сквозь кровь, плоть, кожу, белые стенки костей да, наверное, огонь.

— А когда… когда зима успела прийти?..

В ломком мальчишеском голосе, слишком тихом и не-звонком теперь, отчётливо прозвучала колючая растерянность, и Эйс, крепче зажмурив глаза, изо всех сил стиснул пальцы на костлявых узких бёдрах.

— Пока ты спал, Лу…

— А я что, спал? Так… так долго, получается…?

Земля под ногами тонула в покрове из белого снега; Луффи порой выворачивал шею и свешивался через плечо своего светлячка, чтобы разглядеть цепочку из оставленных одиноких следов, но…

Следов не находилось.

— Какой странный здесь снег, Эйсу…

Выбеленные снежной стужей деревья переливались неслышимым звоном окостеневших сосулек, застывших в вечном полёте комочков бесцветных пташек, вылепленных из разбросанной там и здесь зимней души. Серый иней-лишай осел на стеклянных стволинах, бесконечно глубокое монотонное небо, окрашенное смоченной в молоке кисточкой, спускалось ниже и ниже, пытаясь закончиться и упасть. Холмики сугробов, так сильно похожих на просыпанные в детстве горки из манной крупы, по-прежнему не вбирали и не оставляли ничьих следов.

Ветер стих, почва не отзывалась ни звуком под порой отяжеляющейся поступью огненного светлячка со снежно-холодной кожей…

А Луффи вдруг запоздало понял, что ему совсем не нужно дышать.

Мальчик пропел, тихо мурлыкая себе под нос, забытую детскую считалочку, насчитал тридцать пять одинаковых стеклянных деревьев, а лёгкие так ни разу и не сжались в конвульсивном спазме, требуя живительного глотка.

Наверное, ему стоило бы удивиться, спросить об этом Эйса…

Наверное, наверное, наверное…

Но здесь, в задумчивом седом мире, где всё-всё-всё покрылось зимой и стужей, просто не находилось места для этого чувства. Чувства ведь — они для других, для тех, в чьей груди колотится прошитое сосудами-капиллярами горячее сердце и под чьими ногами приминается, оставляя глубокие лунки, белый новорожденный снег.

Поэтому…

— Эйсу, Эйсу… а куда мы с тобой идём…?

Светлячок в янтарных веснушках на одно несуществующее мгновение обернулся, сбавил шаг…

А затем, всё так же мягко и так же грустно улыбнувшись, лишь прозрачно качнул головой, прошептав еле слышное:

— Домой, Лу. Мы идём с тобой домой…

На белом холме, под окрашенным метелью белым дубом, стояла знакомая телефонная будка. Старая синяя-синяя будка, расчерченная тоненькими пыльными трещинками, меленькими квадратиками ровных окошек и приглашающе приоткрытой дверцей.

Эйс остановился совсем рядом с ней, на расстоянии вытянутой руки, и, к недоумению Луффи, замер. Разжал пальцы, позволяя худенькой тушке спрыгнуть на здоровые ноги. Опустил руку на вихрастую макушку, зарылся ласковым жестом в волосы и до того, как маленький Ди успел хоть что-либо спросить, переместил ладонь тому на глаза.

— Эйсу…? Ты чего?

Странная синяя будка, похожая и непохожая одновременно на весь застывший белый мир, на сей раз не заинтересовала мальчишку. Наоборот, где-то в груди, на месте исчезнувшего сердца, давно уже свернулось в клубок понимание, что светлячок вёл его именно сюда, к ней, к началу…

А Эйс, глупый-глупый Эйс, продолжающий удерживать и словно бы совсем ничего не знать, не позволял отворить глаз.

Вторая его рука притянула мальчишку к себе, втиснула в бок, обхватила за талию, после — и вовсе оторвала от выбеленной земли.

Луффи не сопротивлялся, Луффи молчал, Луффи улыбался — так же мягко, так же грустно, как и сам волшебный светлячок. Его, только его светлячок.

Дрогнувшие руки обвили шею и плечи, когда изменчивый мир покачнулся, прокладывая новый поджидающий путь. Тихонько скрипнула раскрытая шире дверца, белое под внутренней стороной век сменилось небесно-синим, а потом…

Потом…

В ноздри ударил запах солёного морского прибоя, которого Луффи в реальности никогда не встречал.

Слуха коснулись зазывные крики чаек, прощающихся с чем-то незримым, но надсадно нарывающим…

А когда Эйс, наконец, отпустил маленького Ди на землю — под босыми ступнями расстелился нагретый солнцем ершистый песок.

Эйс сидел рядом, на тёплом золочёном песке: прижимал к груди колени, выводил кончиками пальцев бесформенные рисунки, погружал ладони в горячее и зыбучее, позволяя губам растянуться в беззаботной улыбке.

Морские волны — синие и зеленоватые с белым — лизали отполированную ленту жёлто-охрового берега, подтачивали потерявшиеся глянцевые камушки, подхватывали опустевшие потрескавшиеся раковины, унося их в самое своё сердце. Дальше, там, где растворялся в тумане неизвестности бескрайний кубовый простор, бумажными самолётиками кружили белые птицы-чайки, заслоняя солнечный диск десятками пятнышек чернопёрых крыльев.

Голубое небо поднялось так высоко-высоко, что не получалось ни домечтать, ни дотянуться, пуховые облака столпились, теряясь из виду, на тонкой грани горизонта…

— Эйсу…

Ладонь огненного светлячка вновь опустилась ему на макушку, ероша волосы небрежным жестом.

Луффи, сам того не замечая, вздрогнул, поднял взгляд, отчаянно всматриваясь в расплывающиеся перед глазами, заученные наизусть черты…

И там, за мреющими вибрациями воздуха и приходящими откуда-то с той стороны пустынными миражами, взрослое лицо вновь становилось детским, припухлым, шутливым, дерзким, живым, а улыбка — искренней, открытой, настоящей… Как та, что день изо дня улыбалась юному Ди с его собственного отражения.

Луффи, маленький Луффи, которому было ведь по сути всего ничего, вдруг почувствовал себя как никогда взрослым и старым. По-особенному взрослым, по-особенному старым…

Словно внутри, в не видимой никому душе, проснулся кто-то другой, чужой, незнакомый, заменяя детские осколки воспоминаний своей памятью, своими красками, своими берегами. И в этой новой-не-новой памяти жил извечно юный светлячок с россыпью тёплых рыжих веснушек на бледных щеках. Светлячок добрый, огненно-вздорный и очень, очень одинокий…

Там же, в наливающейся пурпуром дымке несуществующего горизонта, рассекая синие зеркала, один за другим выныривали из чужих сновидений пёстрые корабли.

На носу одного свился кольцами рычащий алый дракон. На парусах другого трепыхались, надуваясь вместе с вороньей тканью, скрещенные белёсые кости. Цветные лоскутки, залитая лаком и смолой древесина, солнечная львиная морда, тонущая в лепестках подсолнушной гривы…

Крохотные фигурки на борту, знакомые до боли в изъятом сердце лица…

А ещё — леса. Высокие зелёные горы и буйные джунгли, выплывающие прямо из глубокой морской воды. Старая хижина, свора приложившихся к винному бочонку разбойников, потайное убежище на высоком-высоком дереве, где вьётся чёрный пиратский флаг, а вылинявший штурвал скрипит на разгулявшемся ветру…

Мальчишка в синей шляпе котелком, смешной мальчишка с кружевным жабо да нелепым выпавшим зубом…

И маленький…

…угрюмый…

…веснушчатый…

— Эйс…

В голову, в грудь, в душу, в каждую жилу и в каждый сосуд рьяным потоком хлынули забытые воспоминания из другой жизни. Жизни, где-то и когда-то прожитой грозным свободным пиратом по имени Луффи. Жизни, в которой дорогой человек, бесценный огненный светлячок, погиб в беспощадном чёрном пламени прямо на его…

Ру…

…ках.

— Братик…!

Мальчишка дёрнулся всем телом, порывистым движением оборачиваясь к улыбающемуся юноше. Он задыхался, распадался на стёклышки, на осколки, на капельки хлынувших из глаз обжигающих и прожигающих слёз…

А Эйс, глупый пламенный Эйс, смотрел так понимающе, так…

Так…

Иной взрослый Луффи, проснувшийся в его существе, потянул за невидимые ниточки, порвал их пополам, высвободился, ринулся навстречу, стискивая податливого брата в сходящих с ума объятиях. Он сжимал его руками, ногами, сдавливал коленками бока и бёдра, касался беспорядочными короткими поцелуями каждой клеточки солнечного лица: собирал солёные капли с рыжих веснушек, сцеловывал с ресниц, уголков улыбчивых губ…

— Братик! Братик… братик… — губы повторяли своё заклинание до бесконечности, пока не закружилась голова, пока братские ладони не обхватили мальчишеское лицо, пока чужие-родные глаза не заглянули в самую глубину истекающих сухой солью зрачков.

— Я скучал, Лу… Знал бы ты, дурашка, как я по тебе скучал… — тоже мокрые, но потеплевшие губы бережно коснулись лба, подушечки больших пальцев смахнули застывшие на тонкой грани слезинки, прекрасно зная, что за теми последуют слезинки новые, и новые, и новые… — А ты, оказывается, всё такой же плакса, мелкий…

— А… а сам… а сам-то!.. — Луффи, шмыгая носом и глотая никак не желающие остановиться слёзы, поджал по старой привычке губы, притрагиваясь к лицу брата кончиками трясущихся пальцев, очерчивая бесконтрольные влажные дорожки на скуластых щеках… — Эйс… Эйс… Эйсу, я…

Руки старшего соскользнули со щёк на шею, на плечи, огладили узкую спину, ближе прижимая, притискивая к себе весь дрожащий, ревущий, льнущий навстречу комок.

— Я… я останусь с тобой, слышишь…? Я… с тобой…

Светлячковые губы, раскалившиеся до алых угольков, коснулись мочки уха, обдали кожу грузным, утлым, вновь заснежившим невидимой зимой выдохом…

— Нет.

Короткое слово, выстрелившее оглушившей пулей, ошпарило ледяным кипятком, заставляя взвиться всем телом, упереться ладонями в плечи: чтобы оттолкнуть, чтобы заглянуть в прячущиеся глаза, чтобы сказать, обязательно сказать, что…

Но крепкие руки, обратившиеся в озимый металл, сомкнулись на пояснице и лопатках, сильнее прижали к груди, не позволяя ни отстраниться, ни воспротивиться, ни убежать.

— Останусь! Я останусь… я останусь, братик! Я останусь! Останусь!

— Нет. Не останешься. Я тебе не позволю.

— Но… поче… почему, Эйс?! Поче…

— Потому что ты должен жить, Лу.

— Но… но… что ты… я не… я не хочу… без тебя… опять… я… я с тобой, Эйсу, я…

— Я буду рядом, мелочь… Веришь…? Не так, конечно, как нам с тобой обоим хотелось бы, но я буду рядом с тобой всегда…

Там же спины Луффи коснулось напугавшее острое покалывание, пробежавшееся вверх и вниз, на мгновение снова замершее, а затем принявшееся медленно-медленно проникать под кожу, вонзаясь в самую поддушную кость…

Мальчик отчаянно дёрнулся, зная, понимая, что не должен, ни за что не должен позволить этому происходить! Ведь иначе…

Иначе его брат…

Его светлячок, он…

— Пусти, Эйс! Отпусти меня, слышишь?! Отпусти меня! Отпусти… отпусти же ты, дурацкий… Эйс… — он кричал, он брыкался, кусал обнажённые плечи зубами, царапался ногтями и колотил кулаками по спине, но огненный светлячок по-прежнему держал крепко.

Покалывание в струнах принявшего позвоночника обернулось тлеющим жаром, всё быстрее и быстрее впитывающимся в податливую плоть; Луффи чувствовал, как что-то пылкое и всеобъемлюще-удушливое собирается в его груди, сплетаясь в тугой комок нового сердца.

Объятия брата слабели, а тело, охваченное полупрозрачным жёлтым сиянием, таяло на глазах, растворяясь в его груди, в его теле…

Но даже несмотря на это невидимые путы держали верно. Так верно, что маленький Ди, как бы ни бился, не мог выкарабкаться, не мог остановить своего глупого-глупого светлячка…

Разволновавшееся пенистое море, разрисованное цветными флажками пошедших на дно кораблей, таяло, исчезая в растекающейся чёрной дымке, а песок, осыпаясь прямо под возящимися на нём телами, уносился в распахивающуюся бездну, глядящую десятками разбросанных в пустоте грустных молочных глаз…

— Братик… Братик, Эйс… пожалуйста…! Пожалуйста, не… не надо… не смей… не… делай, Эй… су… Эйс… Эйс…

Пальцы, потерявшие и тепло, и холод, и самих себя, в последний раз коснулись мокрых мальчишеских щёк, очертили уголки лихорадочно трясущихся губ, нежно скользнули по растрёпанным и тоже намокшим волосам…

— Я люблю тебя, маленький дурашка… Я всем своим сердцем тебя, Лу, люблю…

Голос пробил навылет, разрывая, разбивая на тысячи крохотных рухнувших витражей…

…когда же последние сгустки жёлтого свечения исчезли — в груди без крика кричащего маленького Ди бухнуло новое ожившее сердце.

🖀

— Что значит — нет?! А вдруг он там ноги протянет, а мы даже попрощаться не успеем?!

— Эй-эй, Нами…

— Что «Нами»?! Как ещё, если иначе эти дураки не понимают?!

— Тётенька, тётенька, пропустите хотя бы меня! Я доктор!

— Чоппер, какой «доктор»… Тебе всего тринадцать лет!

— Ну и что! Однажды я всё равно им стану! Доктором стану! Я и сейчас уже кое-что могу!

— Чоппер, послушай…

— Прекратите шуметь, вы все! Я же сказала: войдёт только кто-то один. Мальчику нужен покой, поэтому…

— Поэтому не будем ему мешать, — басистый голос старого Монки отскочил от стен разрядами потрескивающего тока, и шумная компания в лице разнопёстрых школьных товарищей младшего Ди разом притихла. — Доктор говорит, что он только чудом выжил, ребятки. После такого-то падения… На нём сейчас места живого нет, ноги-руки переломал, а поди ж ты — дышит, всё ещё дышит, болван несчастный…

— Дедушка Гарп, всё ведь уже хорошо, правда?.. Вы только не плачьте… не плачьте, ну же…

— Да кто здесь плачет?! Не плачет никто! И уж я — тем более! Пусть только очнётся, маленький паршивец… Познает кулак настоящей дедулиной любви! Чтобы я ещё хоть раз…

Луффи, пошевелив пересохшими губами, болезненно поморщился: в голове гудело, а громкие голоса за дверью палаты отзывались в шкатулке черепа оглушительными раскатами, заставляющими стискивать зубы и сдавленно мычать.

Хотелось пить, но до стакана, стоящего рядом, на прикроватной тумбочке, мальчик самостоятельно дотянуться не мог — сломанными в нескольких местах руками особенно не пошевелишь.

С тех пор, как он отправился на поиски огненного человека из своих снов, так того и не отыскав — прошла уже целая неделя. Рассказывали, что к вечеру следующего дня дедушка, поднявший на уши десятки людей, отыскал ушедшего из дома и так и не вернувшегося обратно внука на дне лесного оврага. У мальчишки оказались переломаны все руки и ноги, четыре ребра, треснувшая тазовая кость — и это если не упоминать о бесчисленных порезах, ушибах и потянутых сухожилиях.

Ни как удалось так быстро отыскать в диких дебрях убредшего так далеко беспомощного мальчишку, не могущего ни откликнуться, ни самостоятельно позвать на помощь, ни как тот столь же быстро пошёл на поправку, когда даже не должен был доехать до больницы живым — объяснить не мог никто. Говорили, что чудом оно всё, не иначе…

Сам же Луффи ничего из этого не помнил.

Дедушка побожился, что отродясь не видал ни странной синей будки, стоящей, мол, на холме да в лесу, ни единого человека, хоть смутно попадающего под описание слишком богатого на воображение внука…

Только Луффи, несмотря на все его слова, всё равно твёрдо-натвердо знал, что тёплый юноша в пёстрых веснушках был. И так же твёрдо-натвердо знал он и то, что больше никогда, никогда его не увидит.

Судьба — ловкий и хитрый марионеточник, повидавший за свой долгий век мириады человеческих жизней; человеку под её лесой всегда предоставлен выбор, всегда…

Но точно так же и за кукольником всегда останется дар предвидения. Всегда.

Если бы не этот дар, заранее начертавший все исходы и ответы в толстую облачную тетрадку, Судьба не позволила бы ребёнку по имени Луффи столкнуться с иносторонней синей будкой: ведь живые не должны пересекаться с тем миром, который не может в привычном смысле нарекаться живым. И пусть этот мир испокон веков продолжал существовать плечом к плечу с человеком — последнему не позволялось столкнуться с ним до того часа, пока над ниточкой его жизни не сверкнут заточенные лезвия пересекающих ножничек.

Знала Судьба и то, что светлый сердцем юный Ди выберет из сокровищ всего мира имя своего — пусть и давно позабытого — брата. Брата, что, не возжелав загораться огоньком новой предложенной жизни, продолжал бродить по пустынным тропинкам зеркального мира, день за днём, год за годом приглядывая за взрослеющим лохматым мальчишкой.

Судьба не сделала ничего: потерянный светлячок по имени Эйс всегда оставался рядом с возлюбленным братишкой, шагая бок о бок незримой и неслышимой тенью, а синяя телефонная будка, украшенная подписью сгинувшего давно шутника, всегда стояла под сенью старого холмового дуба, и возжелай смешной соломенный мальчишка получить волшебного алого дракона — его желание не сбылось бы никогда.

Быть может, Судьба ведала и то, что светлячок по имени Эйс однажды вольётся в тело умирающего мальчишки, вдохнув в его сердце новую жизнь. Быть может, именно поэтому древний круг смертей и рождений разрешил заблудившемуся огоньку остаться в чуждом ему мире, позволяя двум мимолётом повстречавшимся половинкам соединиться наконец-то в одно…

🖀

Белые стены больничной палаты погрузились в сгустившийся за окном синий сумрак. Протекал редкими каплями примостившийся в углу старый кран, мерно тикали отстающие настенные часы; за дверью, рассеиваясь по лабиринтам длинных выхлоренных коридоров, гуляли на тихих лапах шелестящие шепотки дежурных врачей…

Запеленатый в накрахмаленные бинты мальчишка с тонкой прорезью зашитого шрама под левым глазом спал глубоким сном, убаюканный согревающим биением тихо-тихо выстукивающего в ребристой грудине сердца…

За чёрным оконным квадратом, спрятанным под шторку и ночь, кружился крошечный янтарный светлячок, окутанный бледным изжёлтым сиянием.