КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706312 томов
Объем библиотеки - 1349 Гб.
Всего авторов - 272774
Пользователей - 124657

Последние комментарии

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

iv4f3dorov про Соловьёв: Барин 2 (Альтернативная история)

Какая то бредятина. Писал "искусственный интеллект" - жертва перестройки, болонского процесса, ЕГЭ.

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
iv4f3dorov про Соловьёв: Барин (Попаданцы)

Какая то бредятина. Писал "искусственный интеллект" - жертва перестройки, болонского процесса, ЕГЭ.

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
a3flex про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Да, тварь редкостная.

Рейтинг: 0 ( 1 за, 1 против).
DXBCKT про Гончарова: Крылья Руси (Героическая фантастика)

Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах, однако в отношении части четвертой (и пятой) это похоже единственно правильное решение))

По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...

В остальном же — единственная возможная претензия (субъективная

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
medicus про Федотов: Ну, привет, медведь! (Попаданцы)

По аннотации сложилось впечатление, что это очередная писанина про аристократа, написанная рукой дегенерата.

cit anno: "...офигевшая в край родня [...] не будь я барон Буровин!".

Барон. "Офигевшая" родня. Не охамевшая, не обнаглевшая, не осмелевшая, не распустившаяся... Они же там, поди, имения, фабрики и миллионы делят, а не полторашку "Жигулёвского" на кухне "хрущёвки". Но хочется, хочется глянуть внутрь, вдруг всё не так плохо.

Итак: главный

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).

Спутник "Лира-3" [Всеволод Зиновьевич Нестайко] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Всеволод Зиновьевич Нестайко Спутник «Лира-3»




ШВЕЙЦАРСКАЯ МАРКА


Саша — филателист. Вы, конечно, знаете, кто это. Это человек, который собирает, коллекционирует почтовые марки. Саша очень увлекается этим делом. Четвертый год увлекается. С первого класса.

И насобирал он тех марок уже довольно много. Более двухсот штук. У него даже специальный альбомчик есть, куда он марки наклеивает, а в том альбомчике только две страницы пустые остались — скоро придется новый покупать.

Гордится Саша своей коллекцией. Каждая новая марка для него — праздник, и потому самое любимое Сашино место во всем Киеве — на углу Крещатика и площади Калинина — Главпочтамт. Там как зайдешь, сразу налево — прилавок, и там марки продают. Продавщица уже знает Сашу и приветливо улыбается ему.

Вокруг люди снуют, толпятся, озабоченно куда-то спешат — как на вокзале. Такое впечатление, что сейчас должен отойти поезд дальнего следования.

Над входом куранты — «Часы мира», — необыкновенные часы, одни на весь Киев. Глядя на них, можно узнать, который сейчас час в любом месте земного шара. Каждую четверть часа куранты наполняют зал почтамта, и не только зал, но и всю площадь Калинина, весь Крещатик — звонким раскатистым звоном.

И ощущает себя Саша, словно на перекрестке всех дорог земли...

Хорошо!..

Сегодня у Саши отличное настроение. Во-первых, две пятерки получил — по географии и письму. Во-вторых, сегодня суббота, и папа обещал после работы пойти с ним покупать марки. А пока Саша вышел на разведку — посмотреть, что появилось новенького. Часы на почтамте встретили Сашу торжественно-приветственным звоном. Привет, мол, филателист!

У прилавка толпятся люди — скоро Первое Мая, и все спешат вовремя послать поздравления с праздником — покупают открытки, конверты, марки. Будет почте работа в эти деньки!

Саша еле протолкался к прилавку. Глянул — и аж дух захватило. Новая марка! Да еще какая! Современная, «космическая»! Ракета летит на Луну. Замечательная марка! Надо попросить папу, чтобы обязательно купил ее сегодня.

Купил!

И тут у Саши екнуло сердце. Он с тревогой взглянул на людей, со всех сторон давивших на него. Ой, не успеет папа! Пока с работы придет, пока соберется — не будет уже новой марки. Вон как раскупают! И все почему-то берут именно эту, новую, хотя других марок у продавщицы сколько угодно. Вот еще! Как маленькие! Зло взяло Сашу на этих взрослых. Взволнованный, он лихорадочно стал шарить по карманам. Но это просто так, машинально. Саша хорошо знал свои финансы. Так и есть! Восемьдесят две копейки. А марка стоит рубль. Если бы не столько людей, можно было бы попросить продавщицу подождать восемнадцать копеек. Она его не впервой видит — согласилась бы. А так неудобно — смотрят все...

Нет, неудобно!

Может, домой сбегать?! Саша живет совсем близко, на Михайловской улице. Но дома сейчас никого. Папа еще с работы не вернулся, мама тоже куда-то по делам ушла. Да и пока бегать будешь — разберут эти марки. Их уже и так совсем мало осталось. Вон тот полковник целый десяток взял. И зачем ему столько?!

Огорчился Саша.

Жалобно, по-сиротски звенят монеты в Сашиной руке. Впрочем, сколько не пересчитывай — больше не станет...

— Если не ошибаюсь, молодой человек, вам очень нужна эта марка? Не так ли?

— А? Что? — встрепенулся Саша. Перед ним стоял седой сгорбленный старичок. Глаза его смотрели из-под очков добродушно и весело. Старичок протягивал Саше марку.

— Да ты не стесняйся, дружок. Я уже минут пять за тобой наблюдаю... Да и раньше тебя здесь частенько видел. Я, брат, филателиста за сто километров узнаю. Сам такой же... Бери.

— Да что вы! Не надо,— покраснел Саша.— Мне папа сегодня купит, когда с работы придет. Спасибо...

— Бери, говорят, невоспитанный ты человек,— нахмурился вдруг старичок.— Это же не подачка какая-то, а скромный подарок от, так сказать, коллеги, от товарища по несчастью.

Саша улыбнулся:

— Хорошо. Тогда я вам взамен какую-нибудь другую марку подарю. У меня много — двести штук.

— Ишь ты! — притворно удивился старик.

Они разговорились. Когда людей объединяет общая страсть, возраст не имеет существенного значения. И разница в каких-то шестьдесят лет почти не ощущается.

Через несколько минут Саше уже казалось, что он знаком со старичком наверно тысячу лет.

Они вышли из почтамта и, общаясь, пошли по Крещатику.

— Саша, а не поехать ли нам сейчас ко мне? Посмотришь мою коллекцию. Ты не сильно занят? Дома не будут волноваться?

— Нет. Папа еще на работе, мама тоже ушла. Придет часа через два.

— Вот и чудесно. Поехали. А через час я тебя обратно доставлю, целым и невредимым. Знаешь, приятно показать свою коллекцию товарищу, который разбирается в этом деле. А то внук мой — пропащий человек, ничего в марках не понимает. И даже не интересуется. Беда просто.

Они сели в троллейбус и поехали. Саша уже знал, что старичка зовут Иван Васильевич, что работал он в Министерстве связи, а теперь на пенсии, и что собирает он марки почти шестьдесят лет. Вот это да! Какая же у него тогда коллекция?! Саше не терпелось поглядеть.

Но никогда не думал Саша увидеть то, что увидел...

Иван Васильевич жил на Предславинской улице, недалеко от костела, в небольшом одноэтажном домике. Это был один из тех старых ветхих домов, которые тихо доживают свой век на окраинах Киева, а местами еще и в центре города, прячась среди многоэтажных новостроек, как грибы в лесу под деревьями. Все в домике было старое — и шаткое резное крыльцо, и облупленные стены, и маленькие кособокие окна, прикрытые ставнями. И мебель тоже — старомодная, источенная жуками, почерневшая от времени. Вместе с тем, все это было какое-то уютное, мягкое и ласковое — как родная бабушка.

Саша почувствовал себя вдруг словно в музее — торжественно и немного взволнованно.

У окна стояла этажерка. Саша сначала подумал, что на ней ровными плотными рядами стоят книги. Но нет, на этажерке не было ни одной книги. Это были альбомы. С марками.

У Саши разбежались глаза. Это было что-то необычайное! Сказочная, фантастическая сокровищница марок. Квадратные, треугольные, продолговатые. Всех цветов, которые только есть на свете. Огромные, величиной с открытку, и крошечные, не больше ногтя на мизинце. С зубчиками и без зубчиков.

Иван Васильевич счастливо улыбался, глядя, с каким восхищением рассматривает его коллекцию Саша. Оба молчали, лишь изредка Иван Васильевич кратко пояснял:

— Гвиана... Венесуэла... Австрия... Куба...

Но вот Саша развернул один из альбомов и удивленно поднял брови. В альбоме была всего лишь одна страница, прикрытая прозрачной бумагой. Посередине страницы, в картонной рамочке под целлофаном, была приклеена одна-единственная марка. Небольшая, невзрачная, сильно потертая, да так что даже трудно было разобрать, что на ней изображено. Внизу едва виднелось слово «Helvetia» и было написано:


«Швейцария. 1904 год».


Саша вопросительно взглянул на старого филателиста. Иван Васильевич гордо улыбнулся и тихо, торжественно произнес:

— О, сынок, это бесценная марка!.. И не потому, что очень старая — ей больше пятидесяти лет. Это не просто марка. Это... Впрочем, я должен рассказать тебе историю, чтобы ты все понял.

Старик сел в кресло и на минуту замолчал, словно раздумывая или вспоминая что-то.

— Давно это было... Я еще совсем маленьким тогда был, но помню все, как будто это было вчера. Жили мы в ту пору вот в этом самом домике… Вон тот старый клен во дворе мой отец собственноручно при мне посадил. Тоненькое было деревце, малюсенькое — отцу до плеча, а теперь смотри — с трехэтажный дом выросло.

Отец мой почтальоном работал. Видимо, поэтому и начал я в детстве марки собирать. Отец меня к этому приучил.

Было это в 1904 году. Я тогда болел очень. Полгода, помню, лежал, не вставая. И отец, чтобы как-то развлечь меня, начал приносить мне марки. Он их выпрашивал у тех, кому разносил письма. Марки были, конечно, проштемпелированные, использованные уже. Их отклеивали или, чтобы не возиться, просто отрывали вместе с частью конверта. Я тогда здорово научился отлеплять марки от конвертов. Мастером был. Отпарю над чайником, ножичком осторожно подрежу — и готово. Не было марки, которую я бы не смог отклеить. Вскоре начала собираться небольшая коллекция. Я не на шутку увлекся этим делом. Марки были тогда моим самым большим и, я бы даже сказал, почти единственным развлечением в жизни. Сам понимаешь — лежишь целый день в одиночестве, ни погулять, ни побегать. Только и ждешь, что придет отец и принесет новую марку.

И вот однажды приходит отец — веселый, довольный. И, не раздеваясь, прямо с порога ко мне.

— Ну, Ванюша, у нас с тобой сегодня праздник! Какую я тебе марку принес! Заграничную! Швейцарскую! Вот, смотри!

И показывает. Я даже подскочил на кровати от радости. Ведь это была моя первая в жизни заграничная марка! Тебе может показаться смешным мое тогдашнее волнение. Да, конечно, сейчас достать заграничную марку — пустяк. У тебя их, пожалуй, уже не одна.

Но тогда... Да еще в таком районе, где жили рабочие, железнодорожники и мелкие торговцы. Какая у них могла быть переписка с заграницей? У них, наверное, и знакомых дальше Жмеринки не водилось.

А тут — Швейцария. Страна, о которой я тогда еще толком и не слышал ничего.

— Папа, да как же тебе удалось ее достать? Где? — кинулся я расспрашивать.

— Э-э, сынок! Совсем неожиданно и случайно... Беру я, значит, сегодня утром письма на почте. Сортирую, раскладываю по адресам. Смотрю, среди них одно международное. Заинтересовался я: ведь это на нашей почте редкость — не помню даже, когда и было такое. Моментально о тебе подумал — и давай марку рассматривать. Действительно — швейцарская. Вот, думаю, для Ванюшки моего заполучить бы ее. Но уверенности нет. Дадут ли? Люди разные бывают. Другие даже слушать не хотят — не приставайте, мол, с глупостями и дверь закройте, а то дует... Иду я, значит, по адресу. Лабораторная, 12, квартира 14, флигель, второй этаж. Открывает мне женщина, пожилая уже, с сединой, интеллигентная такая. Я ее до этого лишь несколько раз видел. Знаю только, что живет здесь недавно, и что у нее две взрослых дочери. Даю ей письмо. Увидела она, обрадовалась, засуетилась. «Господи, говорит, да это ж от Володи. Вот спасибо вам. Я так ждала...» И дрожащими руками конверт вскрывает. А я стою, не ухожу. Наконец, решился: «Простите, говорю, нельзя ли у вас марку попросить? Для сына. Он у меня болен сейчас. Марки собирает...»

Встрепенулась она: «Пожалуйста, пожалуйста», — и отрывает мне часть конверта с маркой. — «Вы уж сами, говорит, дома отклейте, а то я, боюсь, порву ненароком, испорчу. И передавайте привет вашему сыну. Пусть скорее выздоравливает». Так и сказала. Добрая, видать, душа... Выхожу я и встречаю у подъезда дворника. Я с ним хорошо знаком. Маркой хвастаюсь, рассказываю, кто дал, а он мне: «Знаешь, — говорит, — несколько дней назад, как раз на Новый год, арестовали обеих дочерей той жилички. Говорят, против царя они. Революционерки». Я так и охнул. Со стыда чуть не сгорел. У женщины такое горе, а я к ней со своими глупостями... И поди ж ты — человек! Другая б на ее месте и говорить со мной не стала. До того ли! А она еще и мне посочувствовала — что болен ты. И добрым словом согрела. Мало таких людей на свете...

Отец и сейчас чувствовал себя как-то неловко. Не мог себе простить, что надоедал той доброй женщине в такую неподходящую минуту. Но делал он это ради меня, и я с благодарностью обнял отца...

Швейцарская марка принесла мне счастье не на один день. Я долго не мог нарадоваться. И, конечно, она стала украшением моей коллекции. Первая и пока единственная зарубежная марка! Именно поэтому память и сохранила так четко, на всю жизнь, обстоятельства, при которых она попала ко мне...

Пришла весна, наступило лето. Я начал выздоравливать и понемногу уже выходил на улицу, гулял возле дома. Но, несмотря на выздоровление, я продолжал заниматься марками. Ты же знаешь, какая это заразная штука.

Единственная зарубежная марка не давала мне покоя, и мне ужасно хотелось заполучить их еще. Но где? Подумав, я все время возвращался к той женщине с Лабораторной улицы.

«У нее, может, и есть, — размышлял я. — Раз она получила письмо из Швейцарии, то могла получать и из других стран. И марки могли сохраниться. Все бывает».

Лабораторная, 12 — это же почти рядом с нами. Всего-то пройти полквартала и сразу за углом — ведь Лабораторная пересекает нашу Предславинскую.

От ребят с Лабораторной я узнал, что ту женщину, что дала отцу марку, зовут Мария Александровна. Я часто ходил возле ее дома, но зайти не решался. Не до меня ей было!..

Но однажды ребята сказали мне, что дочери Марии Александровны, наконец-то, вернулись — выпустили их из тюрьмы.

Обрадовался я ужасно. Ну, теперь можно! Теперь удобно! Мал я был и глуп. Радовался главным образом не потому, что люди из тюрьмы вышли, а потому, что теперь удобно было о марках у Марии Александровны спрашивать.

На следующий же день я пошел к ней. Набрался духу, поднялся на второй этаж, постучал. Щелкнул замок, и в дверях появилась женщина — молодая, с высоким лбом. Наверное, одна из дочерей, что в тюрьме сидели.

Я стушевался и робко пробормотал:

— А Марию Александровну можно?

Она улыбнулась:

— Конечно! Почему же нет?

И громко позвала:

— Мама! Это к тебе. Молодой человек какой-то.

Послышались легкие шаги, и вот передо мной Мария Александровна. Такая же, как и описывал ее отец. Седая, в возрасте, держится прямо. Лицо красивое, гордое такое. А глаза приветливые и ласковые.

— Здравствуйте, — говорю я, а сам краснею: не знаю, что дальше говорить.

— Здравствуйте, — отвечает она мне и смотрит выжидающе, с интересом. Поборол я тогда боязнь и говорю:

— Я сын почтальона, которому вы швейцарскую марку дали. Помните? Вы мне еще привет передавали...

Здесь Мария Александровна с дочерью как засмеются — весело, звонко так.

— Ой,— смеется дочь,— я и не знала, мама, что у тебя такой кавалер и что ты ему приветы передаешь.

Понял я, что ерунду ляпнул, от стыда готов провалиться был. Но они заметили мое смущение и сразу перестали смеяться.

— Да ты заходи, заходи, — опомнилась Мария Александровна. — Что же это мы на пороге стоим... Как же, помню, конечно. Передавала тебе привет. Ты болел тогда, кажется. А теперь, вижу, здоров. Прекрасно.

Завели они меня в комнату, посадили за стол, чаем стали угощать. Расспрашивают обо всем. Отошел я немного, набрался смелости да и высказал, наконец, просьбу свою.

Мария Александровна озабоченно сморщила лоб. Вздохнула.

— Эx! — говорит, — He смогу я, пожалуй, ничем тебе помочь. Нет у меня больше зарубежных марок.

И так она искренне была расстроена этим, что я даже пожалел о своих словах. Не привыкла она, видимо, людям отказывать.

Потом говорит:

— Может, тебе обычная марка сгодится? Я сейчас поищу. У тебя, поди, нет такой.

И начали они вдвоем с дочкой искать. Долго перебирали какие-то бумаги, старые письма. Сижу я — сам не рад, что столько хлопот им доставил. Начал, было, о том, чтоб не искали — не стоит, мол, беспокоиться, а Мария Александровна и слушать не захотела.

— Как это! Ты же шел, надеялся, а уйдешь ни с чем. Не годится так.

Наконец, нашли они две марки. Дают мне. Глянул я — обе у меня уже есть. Но не смог я сказать им этого. Столько они искали и так хотели мне приятное сделать! Слукавил я:

— О! — говорю.— Таких как раз и нет. Спасибо огромное!

Очень они были довольны тем, что угодили мне.

Прощаясь, Мария Александровна сказала:

— Ты заходи как-нибудь, Ваня. Может, что и будет для тебя. Только обязательно заходи, не стесняйся.

Но я, конечно, постеснялся надоедать им и не зашел. А когда через два месяца решился заглянуть, то узнал, что они уже там не живут — переехали в другой город.

Так я их больше и не увидел...

...Шли годы. Бурные, незабываемые. Тысяча девятьсот пятый... Первая империалистическая война... Революция... Гражданская война... Не до марок тогда было, и я на время забыл о них. В первую империалистическую на фронт попал. Контузило. В госпитале лежал. Тут же, в Киеве. Затем в восстании арсенальцев участвовал. Воевал с Центральной Радой, с петлюровцами, с другими бандами. В общем, дел хватало...

А в 1923 году, когда все бои отгремели, работал я в Киевском горкоме партии пропагандистом. Я тогда уже коммунистом был.

Однажды пришел ко мне домой один товарищ из горкома, пожилой уже человек, партиец с большим стажем. Поговорили мы, и пошел я его провожать. Идем по Предславинской, поворачиваем на Лабораторную. Проходим мимо двенадцатого дома, и вдруг он говорит мне:

— Памятный это дом, знаменитый. Знаешь, тут, в 14 квартире в 1903— 1904 годах семья Ульяновых жила. Мать Ленина и две его сестры. Я тогда в Киевской организации РСДРП состоял и частенько в этот дом приходил. Как связной. Ульяновы активно помогали нашей организации. Сестер Ильича даже арестовали за это... Ты почему остановился?

А я встал как вкопанный и с места сойти не могу. Все внутри похолодело, сердце, как колокол, бьется...

Матушка моя!.. Да это же... Ну, конечно!.. А я столько лет ничего не знал! Не подозревал даже!

Так, значит, я тогда был в гостях у матери Владимира Ильича Ленина! И швейцарская марка... Да это же Ленина марка!.. Ленин тогда, как раз в эмиграции был, в Швейцарии, в Женеве. И оттуда матери своей письмо прислал в Киев. Вот какая у меня марка!.. Подумать только — сам Владимир Ильич эту марку собственноручно на конверт клеил... Взял я товарища за руку, тяну обратно к себе домой.

— Пойдемте, — говорю, — я сейчас вам такое покажу.

Привел я его, показал эту марку и рассказал все, как было.

— Эге, — говорит, — действительно, удивительная история. Повезло тебе. Ты, пожалуй, единственный филателист в мире, у которого такая марка есть. Береги ЕЕ.

Что уж говорить — берег я эту марку, как зеницу ока. Не расставался с ней, носил в партийном билете. Потому она и потертая такая. Только после войны наклеил в этот альбом, и то лишь потому, что боялся — если буду носить еще, совсем испортится. Ведь ей больше пятидесяти лет.

А до этого все время носил. И какие бы не были трудности в моей жизни — как вспомню, что у меня ленинская марка есть — сразу легче становилось. Во время войны, когда я в партизанах был,— она мне воевать помогала. Никакая пуля не была мне страшна...

Между прочим, еще тогда, в 1923 году, под горячую руку, написал я Ленину письмо. Очень захотелось рассказать Ильичу, как его марка ко мне попала. И как у матери его в гостях был. В общем, про все. Написал письмо, но не отправил. Передумал. Постеснялся. У Ленина столько дел государственных, — столько хлопот обо всем народе, — а тут я со своим письмом... Не отправил я, и, знаешь, до сих пор жалею. Может, Владимиру Ильичу интересно было бы почитать... Кто знает... Только что теперь об этом говорить! Поздно!..

Лабораторную улицу впоследствии переименовали в улицу Ульяновых, а на доме № 12 повесили мемориальную доску... Я теперь каждый день там хожу. Вроде почетный караул несу...

Мне уже много раз предлагали переехать на новую квартиру. Ведь домик мой уже совсем плохонький стал. Но не хочется мне отсюда уезжать... Не хочется...

Иван Васильевич замолчал и снова задумался. В памяти его, видимо, встали картины далекого прошлого — живые, яркие, но невидимые и недоступные Саше.

Еще совсем недавно Саша восхищался богатой и многообразной коллекцией марок. Теми многочисленными альбомами. Теперь же все это красочное несметное богатство моментально поблекло и обесценилось в его глазах перед единственной невзрачной потертой маркой.

Да, это была удивительная марка, марка, ценнее которой Саша никогда в жизни не видел и, наверное, не сможет увидеть.



ПРОСТО ОЛЕСЬ – ДРУГ


…Они даже похожи друг на друга. Оба курносые, сероглазые и белокурые. Только Олесь чуть выше ростом и худее...

Дружат они давно, еще с детского сада. Пятый год. И ни разу еще не ссорились. Все, кто их знает, говорят, что их водой не разольешь. Вместе они готовят уроки, вместе ходят в кино, вместе летом отдыхают в пионерском лагере. Всегда и везде вместе.

Поклялись Олесь и Костик вообще никогда в жизни не расставаться. И даже профессию себе выбрали — будут они моряками дальнего плавания. Конечно же, на одном корабле. Правда, сначала они думали стать капитанами, но, когда узнали, что двух капитанов на одном корабле не бывает, решили быть штурманами или даже просто матросами.

Это лето они провели в пионерском лагере на берегу Азовского моря. Сколько они там интересного увидели, узнали и пережили, — трудно передать.

И вот лето прошло. Через несколько дней в школу.

Хоть и жаль расставаться с веселым и славным летом, но настроение у ребят хорошее. Им уже хочется в школу — соскучились.

А тут еще новость! Оказывается, родители приготовили им подарок: первого сентября у Костика и Олеся будет новая школьная форма! Вот здорово! Форма! Почти как у настоящих моряков!

Если вы когда-нибудь мечтали о кораблях и дальних плаваниях, то должны знать, какую роль в таких мечтах играет красивая морская форма. Без формы не может быть настоящей выправки. Это факт!

Костик и Олесь по нескольку раз в день спрашивали родителей: «Ну, как? Скоро? Когда уже будет готова?» Ребятам казалось, что дело продвигается слишком медленно, и они волновались. А ну, как до первого сентября форму не успеют пошить?

Форменные фуражки уже куплены. Костик и Олесь целый день не снимали их с головы. Друзья уже представляли, как придут первого сентября в школу в новеньких форменных костюмах, и какое это произведет на всех впечатление.

До первого сентября оставалось два дня. Завтра форма должна быть готова.

Между прочим, шили форму Олесю и Косте не в одной мастерской. Косте — на площади Победы, а Олесю — на улице Ленина.

Вечером Олесь сказал Косте:

— Завтра утром, как получишь, сейчас же одевай и выходи. Я тоже надену. Посмотрим, как оно будет. Ладно?

— Ладно! — согласился Костик.

Разве ж он знал, что такое случится?!..

Проснулся Костик очень рано. И сразу стал подгонять маму: «Ну, пойдем же, скорее! Пойдем уже!»

Наконец, в десять часов, они пошли. Приходят — очередь. Сели. Ждут... И вдруг им говорят: «Извините, пожалуйста, ваш заказ не готов. Неожиданно заболел мастер, но мы постараемся все сделать ко второму-третьему числу...»

Вот тебе и на!.. Костика эта весть как громом сразила... Он растерянно посмотрел на маму и дрожащим голосом спросил:

— Мам... Как же так... Что ж теперь будет?

Маме тоже было обидно, но она успокаивала Костика:

— Ничего, сынок. Что ж тут поделать?.. Да ты не горюй, ведь второго-третьего форма будет готова. Тогда и наденешь. Подумаешь — один день! Ходил же ты в прошлом году без формы. В крайнем случае, можешь пока фуражку надеть!

Фуражка! Тоже мне! Ну, что она понимает, мама! Какая же это форма — фуражка! И потом легко сказать — один день. Ведь какой это день! Первое сентября! Костику так хотелось именно в этот праздничный, торжественный день прийти в новой форме! Именно первого. Потом будет не так интересно. А теперь все пропало!..

«А Олесь будет в форме!..» — подумал Костик, и ему стало до того грустно, что даже в горле защемило...

Они вышли на улицу. Мама пошла в магазин, а Костик, понурив голову, грустно поплелся домой.

— Костик...

Он поднял голову. Навстречу медленно и степенно шел... Олесь. Костик даже не узнал его сразу.

Олеся, действительно, трудно было узнать.

Гимнастерка, старательно отутюженные брюки на выпуск, черный широкий пояс с блестящей пряжкой... Форменная фуражка лихо сидела на его затылке. Олесь сиял...

Не имея сил скрыть зависть, Костик мрачно смотрел на друга и молчал.

— Ну, а... ты? Где твоя форма? — удивленно спросил Олесь.

— Да-а... — Костик махнул рукой и отвернулся.

— Что такое!?

— Да-а... — опять тяжело вздохнул Костик.— Не готова. Мастер заболел. Только второго-третьего числа сделают...

— Да ну? Что ты говоришь? Ох ты!..

На лице Олеся отразилась искренняя грусть, но Костику почему-то кажется, что друг притворяется. Слишком сияющий вид у него...

— Да тебе-то что? У тебя же вон, есть... Ну... и радуйся, — раздраженно говорит Костик.

Впервые за все время их дружбы у него появилось недоброе чувство к Олесю.

— Знаешь, я домой пойду, — говорит Костик — мне там надо... маме надо помочь... Будь здоров!..

Ему не хотелось сегодня видеть Олеся.

— До свидания,— тихо ответил Олесь.

...Утро первого сентября. Солнечное, ясное, праздничное! «Дорогие дети! Поздравляем вас с новым учебным годом!» — доносится из репродуктора. В комнату врывается бодрая, веселая музыка...

Костик собирается в школу. Не торопясь и как-то нехотя складывает он в портфель книги и тетради. Невесело у него на душе.

Подумать только: какой-то костюм — брюки и гимнастерка,— а как испортили человеку настроение!

Мама утешает:

— Ничего, Костик, не горюй. Завтра форма будет уже готова.

Но Костику еще обиднее от этих слов.

— А я и не горюю. Чего мне горевать? Подумаешь,— бормочет он.

Наконец Костик берет портфель и уходит.

Костик и Олесь живут на одной улице, почти рядом. Каждое утро, чтобы вместе идти в школу, они встречаются на углу возле аптеки.

Вот и сейчас Костик вышел и… вдруг остановился, удивленно сведя брови. На углу стоял Олесь. Только... Где же его форма?.. Олесь был в своих обычных серых брюках и синей курточке, в которой он еще в прошлом году ходил в школу.

Какое-то мгновение мальчики молча смотрели друг на друга.

— А... а где же твоя форма? — спросил, наконец, Костик.

— Ты... знаешь... я вчера вечером случайно... чернильницу пролил... Всю... Штаны залил... и гимнастерку. Вот беда! Мама сейчас стирает... Только второго-третьего готова будет... — Олесь странно улыбнулся и покраснел.

Костик пристально посмотрел ему прямо в глаза. Олесь не выдержал и отвел взгляд.

И Костик вдруг понял. Олесь все придумал: никакой чернильницы не было, а просто... просто Олесь — друг... и больше ничего...

— Олесь! Эх, Олесь!..

Костик ничего больше не мог произнести.

Прохожие невольно оглядывались и, улыбаясь, смотрели на двух мальчиков, которые, обнявшись, шли по улице, размахивая портфелями, и в такт напевали что-то веселое.

Наверно, прохожие думали, что это братья...

Ведь они похожи друг на друга. Оба курносые, сероглазые и белокурые. Только Олесь чуть выше ростом и худее...



УЛЫБКА ТЕТИ КЛЁМЫ


Павлика приняли в октябрята. Это было очень торжественно и даже немного страшновато. Весь второй класс «Б» привели в музей Ленина, выстроили в большом зале перед скульптурой Ильича и в гулкой тишине каждому по очереди прикрепили к груди красную звезду.

А дальше были созданы октябрятские звездочки. В Павликову звездочку попали все его лучшие друзья: Витя, Юра, Саша и Володька, по прозвищу «Долгоносик». Да и вожатый звездочки попался им очень хороший — пятиклассник Вася Черевань, которого знала вся школа, потому что он был редактором сатирической стенгазеты «Ёж».

Павлик понял, что в жизни его произошла важная перемена, и почувствовал это уже на следующий день. Этот день был суббота — особый день в школе, где учился Павлик. Уборщиц в этой школе не было, убирали в классах и коридорах сами ученики, поэтому каждую субботу они устраивали так называемый «аврал», когда всё в школе мыли, скребли и чистили, как на настоящем военном корабле. В «аврале» участвовали все, кроме самых маленьких. До вчерашнего дня Павлика и его друзей считали самыми маленькими, поэтому они участия в «аврале» не принимали. Это было неприятно, и даже как-то обидно — все работают, а им почему-то нельзя.

Но вот в эту субботу, на большой перемене, Вася Черевань собрал в коридоре свою звездочку и сказал:

— Вы, ребята, конечно, знаете, что сегодня «аврал». Нам предлагают присоединиться. Так что, братцы, будем учиться работать.

Никогда еще пятеро друзей так не ждали конца уроков, как в этот день. Наконец, прозвенел последний звонок, и ребята мигом выбежали из класса. Через несколько минут к ним подошел Вася. В руках у него было шесть веников — пять для звездочки и один для себя. Он дал каждому по венику, а свой веник положил, как винтовку, на плечо и коротко скомандовал:

— За мной! Быстро одеваться и — в сад!

Ласковое весеннее солнце уже давно высушило дорожки, но они еще были неубраны и покрыты слоем почерневшей прошлогодней листвы.

Вася Черевань вывел ребят на длинную дорожку, протянувшуюся через весь сад.

— Саша, твой участок будет от начала дорожки до того пенька. Твой, Витя, — от пенька до старой груши. Юра будет подметать от груши до скамейки, Володя — от скамейки до кустов. А это, Павлик, твой участок... Остальное я беру на себя. Слушай мою команду! Разойтись по участкам! Приготовились! Начали!..

Это было здорово! Павлик не знал, что именно чувствуют на корабле матросы во время «аврала», но он был почему-то уверен, что они должны чувствовать то же самое, что и он сейчас. Давным-давно, еще в детском садике, Павлик окончательно решил стать моряком, когда вырастет. Он мечтал о бескрайних синих морях, дальних и опасных плаваниях, бурях и штормах.

И вот теперь Павлику вдруг показалось, что его мечта неожиданно приблизилась и в какой-то мере начала сбываться. И то, что в звездочке были только одни ребята, и что вожаком у них был такой боевой пятиклассник а, главное, что вожак этот давал им задания таким властным командирским голосом, как настоящий капитан,— все это казалось Павлику очень похожим на морскую службу.

Павлик подметал дорожку так восторженно, как, наверно, никогда не играл даже в самые любимые игры. Особенно ему было радостно от того, что рядом в саду, в школе, работали десятки, сотни других учеников, — они что-то носили, мыли, скребли, подметали... А когда минут через двадцать все было сделано, Павлик, на удивление, почувствовал не удовлетворение, а какую-то досаду и даже разочарование — ему хотелось поработать еще. Он с тайной надеждой взглянул на вожатого — не даст ли тот еще что-нибудь сделать? Но Вася Черевань забрал у ребят веники и сказал:

— Вот молодцы! Настоящие трудяги! А теперь — айда по домам, обедать!..


...По оконному стеклу медленно и лениво ползет муха. Она недавно проснулась после зимы и еще плохо понимает, что творится на белом свете. Павлик какое-то время презрительно смотрит на нее, затем резким движением сгоняет с окна. Павлик давно пообедал и теперь слоняется по комнатам. В комнатах тихо, никого нет. Мать и отец еще не вернулись с работой, но Павлик уже привык оставаться дома один, и это его нисколько не беспокоит. Облокотившись на подоконник, Павлик с грустью смотрит, как на улице дворник подметает тротуар.

Вдруг из коридора слышится голос, резкий и неприятный:

— Мальчик, я ухожу! Закрой дверь на защелку. Никого из чужих не впускай. Если будут стучать — обязательно спроси: «Кто там?» И не наделай пожар. Слышишь?

— Да слышу! — недовольно отвечает Павлик.

Парадная дверь хлопнула, щелкнул замок. Это ушла соседка, тетя Клёма.

Тетя Клёма... Вряд ли во всем мире есть вторая такая соседка, как она.

Это высокая худая старушка с желтым морщинистым лицом и хищным крючковатым носом. На этом носу каким-то чудом держится похожее на пропеллер пенсне с квадратными гранеными стеклами.

Ее зовут Клементина Аполлинариевна, однако все в доме издавна называют ее тетя Клёма. Говорят, что так называли ее когда-то родственники, которые погибли во время войны. Сейчас тетя Клёма живет совсем одна. Она молчалива и язвительна. С нежностью относится только к своему коту Ваське, большому, избалованному и ослепительно-белому, как снег. Из-за этого самого Васьки и началась непримиримая вражда тети Клёмы с Павликом.

Как-то Павлик и его лучший друг Володька-Долгоносик затеяли игру в цирк. Арена цирка была на кухне. И вот после второго антракта в кухню, потягиваясь, ленивой походкой вошел кот Васька, который был мгновенно пойман и превращен в дрессированного тигра. Для начала дрессировщики макнули кончик его белого хвоста в чернильницу. Получилось очень красиво и оригинально...

Но спектакль неожиданно посетила тетя Клёма. Приглушенно вскрикнув, она схватила Ваську и, больно шлепнув Павлика по затылку, гневно проговорила:

— Не смей мучить животных, гадкий мальчишка!

После чего отправилась к себе в комнату отмывать кошачий хвост.

С тех пор они стали врагами.

Тетя Клёма открыто презирала Павлика, а он — по мере возможности — доставлял ей разные мелкие неприятности: то погасит свет в ванной, когда она моется, то вымажет повидлом ручку ее двери, то еще что-нибудь выкинет. Единственное, что иногда останавливало Павлика в его враждебных намерениях — то, что тетя Клёма никогда не жаловалась на него родителям.

...Сегодня Павлику было не до тети Клёмы. Ушла — ну и ладно. Эх, скучно! Хоть бы скорее Володька-Долгоносик пришел. Может, вдвоем бы придумали что-нибудь. Но Володьки нет, видимо, отправился с мамой в гости к бабушке. А в душе у Павлика звучат морские команды: «Аврал! Все наверх! Драить палубу!». Хочется двигаться, что-то делать. Эх!..

Павлик снова обходит квартиру, выходит в коридор, идет на кухню. Но и на кухне сегодня чисто — совсем нечего ни подметать, ни убирать...

И вдруг взгляд останавливается на окне. Там, за окном — балкон, а на балконе страшный беспорядок: валяются какие-то ящики, разбитые горшки из-под цветов, ржавые консервные банки и прочий хлам. Посреди балкона стоит почерневшее от дождей и снега, старое, плетеное из лозы, кресло, на спинке которого висит грязное тряпье.

Вот оно! Вот где можно развернуться и навести такой порядок, что...

Тьфу, да это же балкон тети Клёмы!.. Павлик досадливо морщится. Опять она стала на его пути!..

Но он уже не может отвести взгляда от балкона, и чем больше смотрит на него, тем больше ему хочется поубирать там.

И почему этот балкон принадлежит тете Клёме? Вот досада!

Вдруг его осеняет мысль.

А что, если... Действительно, что тут такого?! Ее дома нет, и она ничего не увидит. Ведь после зимы она ни разу еще не открывала балкон и, скорее всего, вообще ничего не заметит. Да и не узнает... Ну, давай! А еще моряк называется, трус несчастный! Ну!..

Кухонное окно выходит прямо на балкон тети Клёмы. На зиму его не заклеивают, потому что на ночь через него выставляют кастрюли с едой.

Открыть окно и пролезть на балкон — пустяковое дело. И вот уже Павлик хозяйничает на нем.

Ящики в сторону — потом их надо будет сложить под стеной. Консервные банки на подоконник — они отправятся в мусорное ведро. Черепки Павлик сгреб в кучу — их тоже придется выбросить. Он снял тряпки с кресла и сложил в один из ящиков, а когда придвигал ящик к стене, увидел рваную детскую калошу. И сразу узнал ее. Это была его собственная старая калоша, которую он еще зимой, месяца три назад, бросил через форточку на балкон, чтобы досадить тете Клёме. Павлик невольно улыбнулся — дурак! Сам себе теперь работы прибавил...

Вскоре балкон нельзя было узнать.

Павлик сел в кресло и гордо огляделся вокруг.

Он был доволен.

И тут он вспомнил, что летом в этом самом кресле часами сидела в одиночестве тетя Клёма. Павлик вдруг впервые подумал, что она очень одинока. Как ей, пожалуй, тоскливо и грустно быть все время одной... Ведь никого у нее нет. И никто ей никогда не поможет. И некому даже вот так просто убраться на ее балконе. Все надо самой. А она же уже очень старая, и ей, конечно, тяжело это делать. И Павлику вдруг впервые в жизни стало жалко эту несимпатичную старую чудачку, которая так не любила его. Но было приятно, что тетя Клёма никогда не узнает о его поступке...

Сидя в кресле, Павлик улыбнулся. Он еще раз, теперь уже с каким-то новым чувством, обвел взглядом балкон, и взгляд его случайно остановился на окне. Павлик чуть не вскрикнул от неожиданности. За окном стояла… тетя Клёма.

Павлик вдруг съежился, втянул голову в плечи, и, словно пойманный за руку, испуганно смотрел на нее. Но, — странное дело, — только теперь он вспомнил, что забыл закрыть дверь на защелку, и тетя Клёма конечно теперь будет ругать его за это! А о том, что он без разрешения залез на ее балкон и хозяйничает там, Павлик почему-то даже не подумал.

Сквозь пыльные, давно не мытые стекла, словно в дымке, виднелось лицо тети Клёмы, и казалось оно не живым человеческим лицом, а пугающей сказочной маской.

И вдруг тетя Клёма улыбнулась.

Это было так неожиданно, так необычно, даже невероятно! Павлик никогда раньше не видел, чтобы тетя Клёма улыбалась...

А потом губы тети Клёмы дрогнули и зашевелились.

Сквозь двойные рамы не было слышно слов, но Павлик понял, что она сказала ему что-то очень нежное и хорошее...




МАМА


— Ну и пусть! Отстань от меня! Тебе-то какое дело!..

Дима выбежал из комнаты, хлопнув дверью.

С комода что-то упало. Звякнув стеклом, задрожал и покосился висевший на стене большой фотопортрет. И уже не впервые больно сжалось сердце Диминой мамы.

Тяжело вздохнув, она подошла и, поправив портрет, нежно провела рукой по его раме.

— Ты слышал?.. Видишь...— грустно сказала она, глядя на изображение. — Как нам сейчас не хватает тебя!.. Как тяжело стало с нашим Дмитрием, если б ты знал...

Он совсем испортился, Дима. Совсем отбился от рук. Стал плохо учиться, целыми днями где-то шляется, грубит, хулиганит. Почти каждый день матери жалуются на него: то он где-то окно разбил, то с кем-то подрался, то еще что-то натворил... А она... Она весь день на работе. Разве уследишь за ним. Пробовала лаской, по-хорошему — не слушает. Пробовала строго говорить, кричала даже — хамит в ответ. И характер у него стал замкнутый, упрямый...

А еще совсем недавно, каких-то три года назад, восьмилетний Дима по два часа выстаивал на трамвайной остановке, дожидаясь маму с работы. И такой был ласковый, нежный. Часто говорил: «Вот вырасту, куплю машину и сам буду возить тебя на работу!». Да все — «мамочка», «мамуля».

Как давно она не слышала от него этих слов!

...С портрета на нее весело и ободряюще улыбался молодой майор с седыми висками — Димин отец.

И вдруг она вспомнила... и даже вздрогнула от неожиданного воспоминания:

— Погоди... А если... Ведь теперь уже время... самое время... Ты говорил — когда ему будет... двенадцать... Но ему теперь почти двенадцать... Одиннадцать лет и семь месяцев... Ведь уже можно. Правда?..

В тот вечер мама долго рылась в ящиках комода, перебирала старые бумаги, письма, документы и фотографии — искала что-то.

Дима уже давно спал, а на письменном столе до глубокой ночи горела маленькая, прикрытая газетой, настольная лампа...

Утром Дима проснулся с каким-то тревожным предчувствием. Утро было мрачное, дождливое. Мамы уже не было дома, хотя она никогда так рано не уходила на работу.

На столе стоял приготовленный завтрак, и лежала записка. Дима сначала не обратил на нее внимания, и только когда сел завтракать — прочитал.


«Дима! — писала мама.— Это было очень давно, десять лет назад. Тогда шла война, последний год войны. Твой папа приехал домой на один день — увидеться с тобой и со мной перед тем, как отправиться в тыл врага на очень опасное задание, последнее папино задание...

Тебе еще не было двух лет, и ты не понимал ничего. А папе очень хотелось с тобой поговорить. И он решил написать тебе письмо с тем, чтобы ты прочитал его, когда вырастешь.

Мне кажется, ты уже вырос и сможешь понять папино письмо. Прочитай его.


М а м а»


Под запиской лежал пожелтевший от времени и потертый на сгибах двойной лист бумаги в клетку.

У Димы, когда он взял его, дрожали руки, и бешено колотилось сердце.


«Дорогой Димочка, сынок мой! Пишу тебе это письмо на тот случай, если со мной что-то случится, и мы с тобой больше не увидимся».


У Димы защемило в груди.


«Ты такой сейчас маленький и славный. Но ничего не понимаешь. Сидишь у меня на коленях и пытаешься, дурачок, размазать пальцем чернила на этом письме. И не знаешь, что пишу я его тебе, мой малыш сероглазый. А когда ты прочтешь его, то будешь уже большим и умным мальчиком.

Так вот, хочется мне сказать тебе пару слов. Запомни их, Дима.

Может, я не вернусь. Так сложились обстоятельства, так надо для Родины, для победы. Если Родине потребуется моя жизнь, я отдам ее без колебаний. Нет у меня ни страха, ни сожаления. Я знаю, что отдам свою жизнь за большое дело.

За это дело, сынок, ты тоже будешь бороться всю свою жизнь. Так будь в этой борьбе непреклонным и мужественным!

А мужество не дается сразу, мужество надо воспитывать в себе ежедневно, ежечасно. Будь всегда правдивым, честным, откровенным. Будь отважным — никогда ничего не бойся. Люби труд. Только труд дает настоящее счастье. Занимайся спортом, закаляйся, чтобы быть сильным и ловким. И еще — очень тебя прошу — береги маму. Я оставляю ее на тебя, ведь ты мужчина. Не огорчай ее. Учись хорошо. Будь послушным.

И не забывай своего папу, который очень любит тебя и желает тебе, сынок, большого счастья.

Оно — в твоих руках.

Целую тебя крепко.


Т в о й   п а п а»


От замешательства строки прыгали перед глазами. Тисками сжимало сердце, было трудно дышать.

Несколько раз перечитал Дима письмо. И каждый раз все понятнее становились такие простые и, казалось бы, много раз слышанные слова.

Впервые в жизни почувствовал себя Дмитрий взрослым. И впервые осознал, какое это ответственное слово — «взрослый».

Дима чувствовал одновременно и боль, и обжигающий стыд, и раскаяние, и мучительную досаду на себя, но больше всего — страстное желание загладить свою вину перед мамой.

Никогда еще Диме не казался день таким долгим. Никогда в жизни Дима не ждал так прихода мамы. А ее сегодня почему-то очень долго не было. До самого позднего вечера.

Дима так и не дождался ее. Заснул.

...Проснулся Дима ночью. Он поднял голову и прежде всего с ужасом взглянул на мамину кровать. Неужели мамы нет? Было темно, и он не мог этого разобрать. В это время внизу по улице проехала машина с зажженными фарами, и дрожащие квадраты света поползли по потолку. В их отблеске Дима увидел, что мама лежит на кровати. Машина проехала, и вновь стало темно и тихо. Дима прислушался. Старыеходики, висевшие над кроватью, ровно тикали в тишине, и ему вдруг показалось, что мама... не дышит.

«А что если она... умерла», — похолодел Дима. Он поднял руку и остановил пальцем маятник... Кровать скрипнула — мама повернулась во сне…

Дима вздохнул и, сдерживая дыхание, пустил маятник вновь. Через несколько минут он уже спал, сжимая в руке под подушкой папино письмо.

И приснился ему сон. В комнате за столом сидит папа. Точь-в-точь как на портрете — в гимнастерке, с погонами, с орденом Ленина. Улыбается прищуренными глазами, а на висках от уголков глаз — лучистые морщинки: папа сидит и пишет письмо. На коленях у него Дима, такой же, как сейчас, одиннадцатилетний. Но видит себя Дима почему-то со стороны. И так ему странно, так стыдно перед папой. Глаза девать некуда. Потом вдруг видит — это не папа, а мама. Дима прижимается к ее груди: «Мама! Мамочка! Родная моя! Я тебя очень люблю! Прости меня!..»

Такой сон снился Диме.

И Дима плакал во сне...




ЕДИНИЦА С ОБМАНОМ


— Па-апра-а-шу ти-иши-ну-у! Урок начался!

Но тишина наступила не сразу — еще минуту или две хлопали крышки парт, слышалось шарканье ног, шепот. Мария Васильевна терпеливо ждала. Наконец гомон стих.

— Кто не выполнил домашнее задание, поднимите руку.

Класс не шелохнулся. Руку не поднял никто.

— Хорошо. Тогда начнем.

Палец учительницы медленно ползет по журналу, по синему столбику фамилий, а глаза поверх очков внимательно оглядывают класс.

Вовка пригнулся, просто лег на парту, спрятав голову за спину Миши Левина, сидящего спереди. Тело напряглось, словно перед прыжком, а в голове лишь одна мысль: «Неужто не пронесет?! Неужто не пронесет?! Не..»

— Онищенко!

«Все!..»

Он тяжело вздохнул, медленно встал и потупился. Он ничего не говорил, да и зачем? Учительница и без слов все поняла.

— Садись! Единица с обманом!

Потом она вызвала Мишку Левина, и тот начал бойко отвечать урок.

Вовка не слушал. Он сидел, подперев кулаком щеку, и исподлобья смотрел на Марию Васильевну. Смотрел с такой бессильной яростью и отчаянием, как может смотреть только побежденный на своего врага-победителя.

Что она наделала этой своей единицей!.. Эх, все пропало! Теперь Сергей Петрович ни за что не допустит Вовку к соревнованиям. Он же ясно сказал: «У кого будут плохие отметки, тот о соревнованиях пусть даже не думает». А Сергей Петрович железный человек: сказал — значит все. Проси не проси — бесполезно.

А Вовка так ждал эти соревнования! У него были все шансы занять если не первое, то, по крайней мере, второе или третье призовое место. Вовка — один из лучших лыжников школы. Сам Сергей Петрович это признает. И вот теперь из-за этой проклятой единицы все пропало. Конечно, Вовка сам виноват: домашнее задание он не сделал — это факт! Но разве виноват он, что вчера пришел Саша и потащил его на каток? Ну, не успел он приготовить уроки, просто не успел и все. Бывает же такое. Да к тому же он твердо был уверен, что сегодня его не спросят. Ведь совсем недавно спрашивали и поставили тройку с плюсом. Вполне приличная оценка. Преспокойно можно было сегодня его не трогать. Так нет — вызвала. Назло вызвала. Ну как к ней можно относиться после этого?! И что это вообще за учительница! Какая-то старорежимная тиранка. Не в современной школе ей место, а в дореволюционной гимназии. Факт!

А отметки! Какие она ставит отметки! Ни у одного учителя в мире таких нет. И выдумала же! «Единица с обманом» (единица, обведенная кружочком — это когда сразу не признаешься, что не выучил урок). «Двойка — почти тройка» (2—3) — это когда старался, готовил урок, но ничего не вышло. А плюсы и минусы!.. Тройка с двумя минусами. Четверка с двумя минусами. Четверка с плюсом. Просто плюс без всякой цифры (когда хорошо ответил на незначительный устный вопрос).

Ужас какой-то, а не отметки!

А это неизменное в начале урока: «Па-апра-а-шу ти-иши-ну-у!» Произносит она эту фразу, растягивая слова и смешно складывая свои сморщенные старческие губы трубочкой. Ну что это за учительница, скажите, пожалуйста! Смехота!

Разве можно сравнить ее хотя бы с Сергеем Петровичем — преподавателем физкультуры. Молодой, веселый. Мастер спорта! А как он «солнце» крутит на турнике! Вот это — настоящий учитель. За таким можно пойти хоть на край света.

...На столе у Марии Васильевны лежит портфель, старый потертый кожаный портфель, на крышке которого белеет квадратная монограмма, тоже стертая и поцарапанная, так что слов уже не видно и надпись разобрать невозможно. Этому портфелю очень много лет, пожалуй, вдвое больше, чем Вовке. Зачем она носит такой хлам? Давно уже пора сменить его на новый...

Вовке почему-то вспомнилось, как однажды летом он случайно встретил Марию Васильевну в Ботаническом саду. Она сидела на лавке с маленькой белокурой девочкой лет пяти. Та капризничала, кривила губки и не хотела есть хлеб с маслом.

— Настюша, ну съешь хоть кусочек. Я тебя очень прошу,— ласково уговаривала ее Мария Васильевна. Настенька отворачивалась и махала своей пухленькой ручкой:

— Ой, отстань, ба! Сказала, не буду, и все. Не приставай!

В общем, Мария Васильевна ничем не отличалась от тех многочисленных бабушек, которые целыми днями гуляют со своими внуками в Ботаническом саду, кто с шитьем, кто со старой зачитанной книгой, и каждая с неизменной кошелкой, в которой бутылка молока да завернутые в газету бутерброды.

И как каждая капризная внучка, белокурая Настенька имела над Марией Васильевной неограниченную власть. Трудно было поверить, что это та самая Мария Васильевна, которая безжалостно выводит в журнале «единицы с обманом» и другие сногсшибательные оценки.

При воспоминании об этом сегодняшняя единица показалась Вовке еще более обидной и унизительной.

Нет, не любил Вовка Марию Васильевну, очень не любил в эту минуту.

...В соревнованиях Вовка Онищенко не участвовал. Сергей Петрович оказался железным человеком. И хотя Вовка, потеряв всякую гордость, пытался оправдаться, говорил, что это случайность, что он не виноват, и даже, чуть не плача, клялся: «Я больше не буду»,— ничего не помогло.

За то, что все унижения и просьбы были напрасными, Вовке стало еще обиднее — он был очень самолюбив. А самолюбивые люди в своем унижении стараются обвинить кого угодно, только не себя. И Вовка обвинял Марию Васильевну. «Все она, все из-за нее»,— с бессильным отчаянием думал он.

Эти лыжные соревнования были последними в сезоне. Зима заканчивалась, приближался март. Вовкины надежды стать чемпионом окончательно растаяли до следующей зимы.

И Вовка решил отомстить. Он усердно готовил уроки и ждал. Ждал, что Мария Васильевна вот-вот вызовет его, он блестяще ответит, получит пятерку с двумя плюсами и скажет: «А я, между прочим, и в тот раз все отлично знал. Только у меня очень болела голова, и я не мог отвечать. А вы даже не спросили меня, в чем дело. Вы сразу поставили единицу с обманом. Я же промолчал — из принципа. Вы же видите, что я все знаю. Эх, вы!» и потом гордо пойдет на свое место. А Мария Васильевна, наконец, поймет, как она была неправа и жестока. Но будет поздно.

Такую благородную и красивую месть придумал Вовка. Правда, она основывалась на лжи, но никто в мире об этом не знает, да и не узнает никогда…

Но Мария Васильевна все почему-то забывала вызвать его. И несказанные благородные слова Вовки незаметно звучали в его душе — никому не слышные и бесполезные.

Настал март. Всюду лежал снег, по ночам мороз частенько разрисовывал окна причудливыми узорами, но в воздухе уже пахло не по-зимнему свежо и забористо — прелой прошлогодней листвой и набухшими почками. А когда выпадали погожие безоблачные дни, на пригорках из-под снега проступали черные проталины влажной земли, словно дышавшие мартовским воздухом.

Наступило Восьмое Марта — Международный женский день. И хотя это был самый обычный вторник с пятью уроками и даже одной контрольной — праздник чувствовался.

Вовка целый месяц мастерил маме подарок — чемоданчик-аптечку с множеством отделений и ящичков для лекарств (Вовкина мама работала врачом на «Скорой помощи»). Но вручить его сегодня утром он не смог — мама спала после ночного дежурства.

Поэтому Вовке просто не сиделось на уроках. Ему хотелось скорее побежать домой и торжественно вручить маме подарок. Он боялся — а вдруг мама, проснувшись, подумает, что он вообще ей ничего не подарит в этот день?

Как долго тянутся сегодня уроки! И, как назло, последним был урок Марии Васильевны. Этот урок казался Вовке просто нестерпимым.

Вовка уже не думал о том, чтобы Мария Васильевна вызвала его. Ему было сегодня не до этого.

Ну что она там тянет? Какие-то дроби, какие-то задачи с одним неизвестным. Кому они сегодня нужны? Могла бы, в конце концов, и чуть раньше закончить. Все-таки праздник. Да и сама ведь женщина. Шла бы уже праздновать.

Но Мария Васильевна, видимо, не понимала этого. Она дотянула объяснение урока до самого звонка, а когда он прозвенел, закончила объяснять. Ученики сразу засуетились, захлопали крышками парт, доставая портфели. Но с мест вставать не решались — Мария Васильевна все еще стояла у стола.

Было непонятно, чего она медлит — раньше она никогда не задерживалась в классе после звонка.

Мария Васильевна сняла очки, провела рукой по утомленным глазам и улыбнулась какой-то странной дрожащей улыбкой. Потом тихо, как будто самой себе, сказала:

— Вот и закончился мой последний урок... Всего вам хорошо, дети...

Наконец-то! Вовка рванулся с места и выскочил из класса. Но в коридоре вдруг остановился. Что такое? Из класса за ним никто не вышел. Видимо, Мария Васильевна еще что-то говорила. На миг Вовка засомневался: «Как-то нехорошо получилось». Но потом махнул рукой: «А! Небось, говорит, чтоб мы мам своих с праздником поздравили. Сами знаем! Не возвращаться же из-за этого», и побежал домой.

Мама очень обрадовалась Вовкиному подарку. Она была так тронута, что даже слезы появились на ее глазах. А все потому, что Вовка сам, собственными руками смастерил его. И хотя папин подарок — материя на платье — был гораздо богаче и дороже, он все же проигрывал рядом с Вовкиным. Чувствовалось, что отец завидует сыну. Торжествующему Вовке даже стало жалко отца. И он из благородства начал хвалить его подарок, но мама сказала, что Вовкин все равно лучше.

Настроение у Вовки было замечательное. Он чувствовал себя героем. Это очень приятное чувство, и его всегда хочется продлить. Когда мама и папа, наконец, занялись своими делами, Вовка пошел к соседям. Соседи, конечно, все уже знали и тоже начали хвалить Вовку. Правда, намного сдержаннее, чем папа с мамой. А восьмиклассница Нюрка совсем ничего не сказала. Она крутилась перед зеркалом, куда-то собираясь. Такое ее поведение не понравилось Вовке.

— Куда это ты так вырядилась? — обиженно спросил он.

— Как это — куда? — не отрываясь от зеркала, пискнула Нюрка. — В школу, конечно. На торжественное собрание, посвященное Восьмому Марта.

Вовка фыркнул — подумаешь, счастье, торжественное собрание! Нюрка сегодня его раздражала.

— Слушай, Вовка,— она обернулась, — что ж ты скрывал, что ваша Мария Васильевна на пенсию уходит? Ее сегодня на собрании как раз провожать будут.

— Что-о?! — от удивления Вовка даже рот раскрыл.

Нюрка внимательно посмотрела на него:

— Ты что — не знал?

— Да нет… А что тут такого?.. Подумаешь...

Теперь уже фыркнула Нюрка:

— Тоже мне — ученик. Отношение называется. Все-таки — на пенсию...

Вовка пробормотал что-то невнятное и выскочил из комнаты...

...Вити Кравченко не было дома. Костя Лосев ушел в кино. Диму Яценко забрала к себе тетка, а Яшка Шульберт пошел с мамой к портнихе. Ну, как назло — никого. Даже Ира Михайлюк — Вовка пересилил себя и забежал к ней, хотя никогда не ходил к девчонкам домой,— и та была у подруги. Где живут другие, Вовка просто не знал, а то бы, наверное, всех обошел...

У Вовки кругом шла голова. Как же так?! Как он мог не понять ее слов: «Вот и закончился мой последний урок...». И выскочил. Даже не подождав, что она скажет еще. А она ведь говорила. Конечно, говорила. Прощалась. И вышло так, будто Вовка нарочно сбежал, чтобы не присутствовать при этом. И Мария Васильевна попрощалась со всем классом. Со всеми, кроме него...

Ну и пусть!.. Кстати, злополучную «единицу с обманом», конечно, теперь можно считать недействительной. Не будет же новая учительница обращать внимание на эти нелепые оценки?

Нет! Нехорошо все-таки вышло. Тем более Восьмого Марта. Ну что б ему подождать еще минуту… И тогда — вместе со всеми. А так: все вместе, а он — один. И Вовка вдруг почувствовал себя одиноким-одиноким. Такое у него бывало, когда он опаздывал и прогуливал урок, или когда его выгоняли из класса. Ему тогда казалось, что все делают что-то правильное, нужное, но для него уже недостижимое. И становилось тревожно и даже как-то страшно...

Вовка осторожно проскользнул в дверь школы и, воровато озираясь, начал подниматься по лестнице на второй этаж, где находился зал. Вовка знал, что на такие торжественные собрания учеников младших классов не приглашают — только старшеклассников. Знал также, что если его увидят, то отправят домой — дисциплина есть дисциплина. Но Вовка не мог не прийти сейчас в школу.

Когда Вовка подкрался к дверям, послышались громкие аплодисменты — видимо, закончился чей-то доклад. Дверь была приоткрыта, и Вовка видел часть зала и сцену, на которой разместился президиум. В центре президиума сидела Мария Васильевна. Очевидно, ее уже начали провожать, потому что все аплодировали и смотрели на нее, а она одна не аплодировала. И лицо у нее было взволнованное и какое-то растерянное, как бывало в классе, когда поднимался шум. И казалось, она сейчас встанет и по привычке скажет: «Па-апра-а-шу ти-иши-ну-у!». Но она не встала и не сказала. А встал Сергей Петрович, тоже сидевший в президиуме, только с краю. И сразу в зале стало тихо, очень тихо, так что Вовка даже перестал дышать, чтоб его не услышали.

— Дорогая Мария Васильевна...

Вовка не узнал голоса Сергея Петровича, — мужественный и властный на уроках, сейчас он звучал тихо и взволнованно.

— Дорогая Мария Васильевна... Вы знаете, что я не умею выступать и говорить речи. Вы хорошо это знаете. Еще когда я был Сережкой, вашим учеником в этой же школе, вы часто упрекали меня за это. Вы тогда были нашим классным руководителем. Но сегодня я не могу не выступить. Сегодня из нашего коллектива уходите вы, самый дорогой для меня человек, мой бывший учитель и мой нынешний товарищ по работе... Эх, не умею я говорить... Но знаете, я ведь благодаря вам стал учителем… Хотел быть таким, как вы… И не знаю… может... Да что я говорю... Не то я говорю... Мария Васильевна, родная, дорогая вы моя... Спасибо вам за все, что вы сделали для меня, для нас, для всех, кого вы учили. А их сотни, тысячи... Наша школа навсегда останется для вас родным домом. Вы не покидаете нашу семью, а просто, просто...

Сергей Петрович вдруг покраснел, заморгал, потом вышел из-за стола, подошел к Марии Васильевне, склонился и поцеловал ей руку. Он какое-то время так и стоял, склонившись и припав губами к ее руке. А Мария Васильевна другой рукой гладила его по голове и что-то шептала. Глаза у нее были влажные и часто-часто моргали.

В зале царила мертвая тишина. Вовка весь сжался и замер за дверью. Ему казалось, будто все в зале знают, что он стоит здесь, и знают, как он невзлюбил Марию Васильевну, и знают даже какую «благородную месть» придумал для нее. И такой жалкой и никчемной показалась Вовке эта «благородная месть», построенная на уловках и лжи, что захотелось убежать, спрятаться, но он не мог сдвинуться с места.

Снова послышались аплодисменты, а потом на сцену вышла какая-то незнакомая Вовке ученица восьмого класса. Она говорила звонким торжественным голосом, каким обычно декламируют стихи на школьных вечерах самодеятельности. От волнения Вовка плохо понимал, что она говорила: что-то о Международном женском дне, об учителях-женщинах вообще и о Марии Васильевне в частности... Но одна фраза дошла до его сознания: «Ваши «единицы с обманом» учили нас честности и правдивости».

«Единица с обманом!»

Это же была его последняя оценка у Марии Васильевны. Более того — это была вообще последняя «единица с обманом», которую поставила Мария Васильевна: после Вовки никто уже не получал такой оценки. А Вовка так и не исправил ее. Она осталась теперь у него навсегда.

Будут у Вовки и пятерки, и четверки, и тройки, но никогда ему уже не исправить этой «единицы с обманом». Потому что оценки ему будут ставить другие учителя. А Мария Васильевна уже никогда не поставит ему ни «двойки — почти тройки», ни четверки с двумя минусами, ни пятерки с плюсом — никогда. И Вовка вдруг впервые понял всю безнадежность и непоправимость этого короткого слова — никогда. Его охватил отчаяние.

«Но ведь и то, что я сейчас стою под дверью и тайком, как вор, подслушиваю — это тоже обман, это нечестно. Неужели всю жизнь я буду обманывать, врать и делать что-то плохое? Неужели на всю жизнь мне одна оценка — «единица с обманом?..»

Может быть потому, что Вовка был увлечен своими мыслями, а в зале снова захлопали, он не услышал шагов. И только когда кто-то толкнул его, он резко обернулся. Позади него стояло четверо семиклассников: три девочки и с ними Костя Лось, которого Вовка хорошо знал. Тот тоже был заядлым спортсменом — чемпионом школы по гимнастике. Семиклассники держали в руках две огромные корзины с цветами.

— Чего стоишь на пороге? — спросила Вовку белокурая девочка, которая несла корзину в паре с Костей.

— Да это Вовка Онищенко из четвертого «Б», — скороговоркой выпалил Костя,— Мария Васильевна у них преподавала. Пришел, наверное, поздравлять от класса, опоздал и боится, чудак, зайти… Ну, давай! Пошли скорее, а то кто-нибудь снова начнет выступать, тогда неудобно будет.

Тут Костя ловко подтолкнул Вовку коленом, и тот оказался в зале. Все произошло так неожиданно и молниеносно, что Вовка не успел сказать ни слова.

Аплодисменты, которые уже затихали, раздались с новой силой. Весь зал поднялся и стоя аплодировал, пока семиклассники несли на сцену корзины с цветами. Проход между рядами стульев здесь узкий, Вовке некуда было деться, и он, бледный, перепуганный насмерть, поневоле шагал перед семиклассниками, ощущая себя, как во сне.

И вот — Вовка на сцене. Семиклассники ставят цветы на стол президиума и быстро возвращаются обратно в зал. А Вовка, вдруг утратив над собой власть, торчит на месте в каком-то отчаянном оцепенении.

Директор школы Лука Иванович некоторое время вопросительно смотрит на него, потом улыбается и неожиданно говорит:

— Слово имеет ученик четвертого «Б» класса Онищенко Владимир.

У Вовки потемнело в глазах. Неописуемый страх охватывает его. Как это вышло? Для чего он здесь? Что делать?..

Все тело у Вовки — будто чужое. Особенно руки. Он не знает, куда их деть. Они мешают ему. Он то закладывает их за спину, то засовывает в карманы, то сжимает так, что трещат суставы...

Все ждут. Вовка молчит.

— Говори, Онищенко, не стесняйся, — ласково приглашает директор.

— Ну, «Дорогая Мария Васильевна...» — шепотом подсказывает Сергей Петрович, который сидит совсем близко.

— Дорогая Мария Васильевна, — машинально повторяет Вовка, пугается собственного голоса и замолкает.

Но уже поздно. Теперь надо что-то говорить. И слова вырываются сами собой — лихорадочные, бессвязные и неудержимые.

— Я... у меня... Я ничего не хотел... Я просто... У меня... «единица с обманом»... последняя... больше ни у кого... А я не исправил... Не успел просто... Я хотел... учил... Теперь все-все знаю... Честное слово... честное...

Вовкин голос вдруг задрожал, сорвался, перед глазами поплыли яркие круги. Вовка рванулся с места, бросился вглубь сцены и, забившись в угол, горько заплакал.

Сквозь слезы он не слышал ни шума в зале, ни голосов, не понимал, что ему говорили. Он только почувствовал, как кто-то обнял его за плечи и осторожно куда-то повел. Он шел, уткнувшись лицом в согнутый локоть, и ничего не видел.

Потом, все еще всхлипывая, он сидел на диване, и кто-то молча гладил его по голове. А когда Вовка, наконец, успокоился и открыл глаза, то увидел, что сидит в учительской, а рядом с ним — Мария Васильевна, и больше никого.

Заметив, что Вовка уже не плачет, Мария Васильевна улыбнулась ему и почему-то шепотом, хотя никого в комнате не было, сказала:

— Глупенький, глупенький мой мальчик! Ишь, чего выдумал! Нет у тебя никакой «единицы с обманом». Ты ее только что исправил. Слышишь? Исправил! Не каждый может признать свою вину, да еще при всех. Только честный человек.

...Пройдет много лет, Вовка станет Владимиром Ивановичем, инженером или агрономом, а, может, даже учителем (кто знает!) — однако никогда в жизни не забудет он этой минуты и этих слов.




ЛЁНЬКА


Все сразу отнеслись к нему очень чутко и внимательно. Никто даже не подумал шутить или смеяться. Они понимали — дело серьезное, и искренне сочувствовали ему. Действительно, учился мальчик в музыкальной школе, старательно учился, настойчиво, отличником был, и вдруг в четвертом классе его взяли и перевели из музыкальной школы в обычную. Перевели, потому что оказалось, что у него нет музыкальных способностей.

— Оно, конечно, неприятно, — сказал Степа Демченко. — Но ничего, бывает. Мне, например, вообще слон на ухо наступил. Слуха — ни малейшего. Я даже гопака от похоронного марша отличить не могу.

— A-абсолютно в-верно, — подхватил заикающийся Витька Козырь. — И н-не обязательно быть м-музыкантом. Я вообще считаю, что м-музыкант — это не профессия. Музыканты, п-певцы разные! При коммунизме таких профессий вообще не б-будет. Только по совместительству: певец-агроном, музыкант-врач. Вот у-увидите!

Витька высказывался так категорично потому, что очень любил пение, но из-за своего заикания петь стеснялся и сильно от этого переживал.

...Лёлик Яворский не слышал этих разговоров. Он одиноко сидел на последней парте и из-под аккуратно подстриженной челки подозрительно посматривал на ребят. Новичку вообще тяжело первые дни, а тут еще после такой «музыкальной истории»! Лёлику казалось, что все смотрят на него злорадно и, слыша смех, он каждый раз вздрагивал и краснел — думал, что это над ним смеются...

На последнем уроке в этот день был труд. В четвертом «Б» любили уроки труда и всегда ждали их с нетерпением.

Лёлик Яворский наоборот чувствовал беспокойство и скрытый страх — в музыкальной школе уроков труда не было, трудом там была музыка.

Прозвенел звонок. В школьной мастерской — оживленный рабочий гомон. Озабоченные, деловитые склонились над верстаками ученики. Но каждый искоса поглядывает на Яворского. Все-таки интересно, как будет работать новичок.

Лёлик берет молоток, берет гвоздь. И тут видно, что делает он это, пожалуй, впервые в жизни. Молоток он держит за самый край рукоятки — вот-вот упустит. А гвоздь берет осторожно, брезгливо, оттопырив мизинец — словно это не гвоздь вовсе, а что-то гадкое и противное. Размахивается и... конечно же, попадает себе по пальцу. Он кривится от боли и беспомощно оглядывается. Но все делают вид, будто ничего не заметили — в первый раз неудача может постигнуть каждого, и смеяться тут нечего.

Однако второй гвоздь оказался еще коварнее. Вторым гвоздем Лелик со всего маху прибил к доске полу своей курточки. Кто-то едва слышно хихикнул. Лёлик покраснел, и... третий гвоздь, отскочив от доски, больно ударил по лбу Витьку Козыря. Витька подпрыгнул, разинув рот, смешно захлопал глазами и от неожиданности начал так заикаться, что ничего не мог сказать, кроме:

— Бе... бе… бе... бе…

Это выглядело до того смешно, что все покатились от хохота. Бывают же такие минуты, когда нельзя удержаться от смеха, хотя понимаешь, что смеяться, может быть, и не хорошо. Витька Козырь понял это и потому сам стал смеяться.

Кровь бросилась Лёлику в лицо. Он вдруг швырнул молоток на пол и визгливо закричал:

— Не буду! Не буду работать! Все равно музыкантом стану! Вот увидите, меня обратно в музыкальную школу переведут! Папа добьется! Вот увидите! А музыканты гвоздей не забивают! Для этого столяры есть! Пусть здесь работает тот, кто столяром стать хочет! А я не хочу! И не буду!..

Смех мгновенно оборвался, как будто кто-то внезапно выключил радиоприемник. Настала гнетущая тишина. Все ошарашено замерли и так растерялись, что не могли произнести ни слова. Только беспомощно поглядывали то на Лёлика, то на учителя труда — Павла Степановича.

Павел Степанович сдвинул очки на самый кончик носа и тоже некоторое время молчал, пристально глядя поверх очков на Лёлика. Потом спокойным голосом сказал:

— Ты, друг, зря кричишь и расстраиваешься. Оно, конечно, неприятно, когда что-то не получается. Ничего, научишься.

Витька Козырь потрогал шишку на лбу и скривился...

Так началось «трудовое обучение» Лёлика Яворского. Но это были только цветочки, ягодки появились потом. Лёлик начал сознательно саботировать уроки труда. Он демонстративно делал все не так: портил доски, ломал готовые детали, терял инструменты.

Сначала все смеялись, потом начали возмущаться, потом растерялись.

Шишка Витьки Козыря была первой, но не последней. Вторую заработал Степа Демченко, третью — Милочка Грасецкая, самая тихая и добрая девочка во всем классе. После Милочкиной шишки рядом с Лёликом не хотел работать уже никто. Это было опасно.

Пробовали подойти к нему по-хорошему, уговаривали, советовали, пытались помочь. А он: «Я по-другому не умею! Все равно музыкантом буду!»

Не выдерживали: «Каким музыкантом, когда тебя выперли из музыкальной школы? Тоже мне — музыкант!». В ответ он только мрачнел, сердито сверкал глазами и продолжал свое.

Даже Павел Степанович ничего с ним поделать не мог. Что ж поделаешь, если он уверяет, что иначе не может. Еще и обижается: «Разве я нарочно? Разве мне самому приятно, что не получается?»

Ну и характер оказался у Лёлика! Упрямый и самолюбивый!

Видимо, во всем были виноваты его неудачи в музыкальной школе. Он не мог пережить, что и здесь, на уроках труда, он худший, самый отстающий. И спасал свою гордость таким странным способом.

Но почему из-за этого должен страдать целый класс?! Ведь четвертый «Б» боролся за право называться «спутниками семилетки»[1]. А теперь... Невзлюбили ребята Лёлика, очень невзлюбили. И как-то так получилось, что Лёлику был объявлен бойкот: никто с ним не разговаривал, за партой он сидел один, даже здороваться с ним перестали.

— Вот тебе и «спутники»,— с досадой говорил Степа Демченко.— Мы же дружить должны. Один за всех, и все за одного. Эх!..

И за то, что Лёлик вызвал у них такие недостойные «спутников» чувства, они еще больше невзлюбили его.

— Разве мы плохо отнеслись к нему? Разве кто-то из нас хоть словом вспомнил о его «музыкальной истории»? Он же сам первый начал, сам!..

Плохое настроение было у четвертого «Б».

А дни стояли такие хорошие. Ясные, безоблачные, солнечные! Последние дни золотой осени. Листья уже опали, и словно кто-то раздвинул занавес, заслонявший небо — столько лазури и солнца стало вокруг!

В один из таких дней в четвертый «Б» пришел новый учитель.

Павел Степанович был преподавателем физики и вел уроки труда временно, потому что в школе не было постоянного учителя труда. И вот он пришел. Звали его Иван Васильевич.

Это был невысокий, коренастый, пожилой уже человек, лысый, с седыми усами. Все сразу обратили внимание на его руки — узловатые, мозолистые, шершавые и какие-то очень выразительные, по-своему красивые, а также на то, что за ухо у него был заложен толстый синий карандаш. Он даже не был похож на учителя, а скорее на мастера с завода.

— Здравствуйте, братцы! — весело сказал он, и всем это понравилось. — Будем вместе теперь работать. Шел я к вам и долго думал, что бы нам такое для начала смастерить, чтобы и полезно было и интересно. И решил, а не построить ли нам настоящую большую лодку, такую, чтобы всем классом можно было по Днепру поплыть? А? Как вы на это смотрите?

Думаю, не нужно объяснять, как восприняли ученики его слова. Еще бы! Построить настоящую лодку для всего класса! Свою собственную! Кто же откажется от такого!

Когда первый взрыв восторга немного стих, Иван Васильевич сразу приступил к делу — достал чертеж и принялся объяснять, что надо будет сделать. И тогда же начал раздавать задания.

Вскоре уже все были заняты делом, а Иван Васильевич отошел к окну и стал что-то записывать в блокнот.

Вдруг раздался голос Лёлика Яворского:

— А я? Мне-то что делать?

Иван Васильевич удивленно взглянул на него, словно только что увидел:

— Тебе? Гм... Нехорошо получилось! — он почесал пальцем затылок. — А, знаешь, брат, тебе-то поручить и ничего. Всю работу я уже распределил... Ну, ничего, ты сегодня погуляй. До следующего раза.

Лёлик хмыкнул, пожал плечами — мол, подумаешь, мне только лучше! — и спокойно уселся в углу. Весь урок он глядел на товарищей насмешливо и победоносно. «Работайте, работайте, мол, коль столярами стать хотите. А я музыкантом буду», — говорил его взгляд.

Но странное дело — в следующий раз случилась та же история: все работали, а о Лёлике Иван Васильевич словно забыл. Пришлось Лёлику снова напомнить о себе.

— Ты же видишь — все продолжают начатую работу,— развел руками Иван Васильевич. — Не могу же я отрывать кого-то от дела. Придется подождать.

Теперь уже Лёлик не глядел победоносно, хотя и пытался делать вид, будто такое положение нисколько его не смущает. Но когда и в третий раз Иван Васильевич не дал ему работу, в глазах у Лёлика мелькнула неприкрытая тревога. Обиженным голосом он спросил:

— Так, может, мне выйти можно, раз я все равно без дела сижу?

— Как это выйти? Ты что, больной? Сейчас же урок идет.

Лёлик скривил губы, вперил глаза в пол и весь урок просидел мрачный, не поднимая головы.

Если б он был каким-нибудь сорвиголовой, хулиганом или просто плохим учеником, он, видимо, после всего этого просто прогулял бы следующий урок труда. Но Лёлик был отличником, и у него не хватило на это характера.

Он зашел и молча сел в углу с таким видом, с каким, наверное, садятся на скамью подсудимых — покорно и безнадежно. Он уже ничего не спрашивал, ничего не говорил...

Все были озабочены, заняты своим делом и не обращали на него никакого внимания. Все работали. Он хорошо видел, что труд доставлял им искреннюю радость, делал лица улыбающимися, счастливыми. Ведь они строили лодку, настоящую лодку, которую весной спустят на воду и поплывут на ней по Днепру до самого моря, навстречу бурям и штормам, приключениям и неожиданностям. Радость от будущего путешествия уже сейчас светилась в их глазах. Лёлик с такой грустью, с такой невыразимой тоской смотрел на товарищей, что им стало жалко его.

А добрая Милочка Грасецкая не выдержала и, смущаясь, произнесла:

— Ты бы не мог помочь мне подержать доску?

Лёлик приподнялся, но Иван Васильевич сурово сказал:

— Ты, дочка, сама делай. Он тебе только мешать будет.

Кровь бросилась Лёлику в лицо. Он отвернулся к окну и прижался лбом к оконному стеклу — словно разглядывал что-то на улице. Однако плечи его вздрагивали, и все поняли, что Лёлик плачет. Но никто не сказал ни слова.

Иван Васильевич подошел к Лёлику, положил ему руку на плечо:

— Тебя, кстати, как звать, друже?

Лёлик молчал, украдкой вытирая слезы.

— Лёлик,— ответила за него Милочка.

— Лёлик? Мда...— Иван Васильевич нахмурился.— А отчество?

— Семёнович,— тихо сказал Лёлик.

— Лёлик Семёнович? — удивленно поднял брови Иван Васильевич.

— Нет,— растерялся Лёлик. — Полностью Леонид Семёнович. По метрике...

— Ах, Леонид? Лёнька, значит? Так бы и сказал. Так вот брат Лёнька… Начнем с того, что спецовка у тебя неподходящая,— он критическим взглядом окинул нарядный костюмчик Лёлика. — Наше дело такое — и испачкать и порвать ненароком можно. Это тебе не польку танцевать. Так что, в другой раз прошу одеться скромнее. Ну, а сейчас, что поделаешь, — придется мне уступить тебе часть своей спецодежды.

Иван Васильевич снял с себя куртку и протянул Лёлику:

— Закатай рукава, застегнись, и все будет в порядке.

Потом он подвел Лёлика к верстаку, положил на него длинную доску и, разметив ее карандашом на равные отрезки, велел Лёлику распилить доску по разметке на бруски. Лелик взялся за дело. Пила качалась и прыгала в его руках — никак не могла врезаться в дерево. Лёлик смущенно оглядывался, но все молчали и продолжали работать, не замечая его неудач. Иван Васильевич склонился над Лёликом, показал, как надо держать пилу, и потихоньку дело пошло — пила, правда, еще нервно подрагивала, однако резала. И вот уже один брусок лежит на верстаке. Другой...

Как же Лёлик старался! Если б вы только видели! Он закусил губу, брови его вздрагивали от напряжения, из-под ровной, аккуратно подстриженной челки стекали капельки пота. Казалось, ничего в мире он не слышал и не видел, кроме доски и пилы. А когда закончил, то лицо его было таким радостным, и он так восторженно сказал: «Все! Я уже все!» — что ребята невольно улыбнулись.

Нет! Это был уже не Лёлик, надменный белоручка, который небрежно говорил, мол, «пусть работает тот, кто столяром стать хочет!» Это был Лёнька! Иван Васильевич дал ему другое задание — вытесать колышки для уключин, и Лёнька с азартом взялся за дело.

Иван Васильевич все время ходил среди учеников, поправлял, подсказывал, помогал. Потом вдруг остановился и задумчиво, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Была у меня в жизни мечта. Заветная, неотступная — научиться играть на балалайке. С самого детства мечтал, еще когда без штанов бегал и гусей на выгоне пас. А как исполнилось мне десять лет, я сам смастерил себе балалайку... Первую... Потом со временем вторую... А всего за свою жизнь пятнадцать балалаек сделал. Последнюю — в позапрошлом году. Хорошо, говорят, вышла. Только играли на тех балалайках другие — не я. А я так и не научился. И сейчас не умею, потому, как оказалось, что нет у меня музыкального таланта... А балалайки, говорят, добрые были. Для тех, кто играть умел...

Иван Васильевич говорил тихо, грустно. Все слушали, затаив дыхание. Так говорят только о далекой несбывшейся мечте.

Лёнька Яворский смотрел на него широко раскрытыми глазами, и было в этом взгляде и сочувствие, и понимание, и... благодарность.


*


Недавно четвертому «Б» присвоили долгожданное звание «спутников семилетки». Дружный и сплоченный класс теперь этот четвертый «Б».

Но есть у него одна тайна, которую знают все, кроме одного человека — Лёньки Яворского, который так, пожалуй, и не узнает, что не сам Иван Васильевич придумал строить лодку. Это придумал класс, что как раз совпало с приходом Ивана Васильевича, которому перед уроком все рассказали.

Не поверил бы Лёнька, что сорок два человека, вместе, сообща могли придумать такую штуку, чтобы повлиять на Лёлика.

А, впрочем, надо ли ему об этом знать?..

...Между прочим, Ленька теперь здорово умеет шпаклевать лодку.




РЫЖИЙ ТИМКА


Завтра — Новый год.

Об этом огромными цветными буквами написано на фасадах домов, украшенных гирляндами электрических лампочек.

Об этом красноречиво свидетельствуют веселые улыбки добродушных дедов Морозов с неестественно красными носами, которые смотрят на вас из всех витрин магазинов.

Павлик одевается и выходит во двор. Искрящиеся снежинки мелькают перед его глазами и нежно щекочут щеки… А снега-то как много!

Вы когда-нибудь лепили снеговика?.. Ну, тогда вы, конечно, знаете, какое это веселое и вместе с тем кропотливое дело. Оно требует серьезности, таланта и, главное, добросовестного коллективного труда. Имеется в виду, конечно, не какой-то там тщедушный снеговик-подросток, а настоящий почтенный новогодний снеговик двухметрового роста, с ведром вместо шляпы, с морковкой-носом и метлой в могучей руке. Снеговик, который всю зиму будет стоять во дворе, вызывая удивление и восхищение всех, кто впервые видит его.

Именно такого снеговика и лепили дети, когда Павлик вышел во двор. Работа только начиналась, и Павлик сразу присоединился к друзьям.

Вскоре на горке у забора возвышалось гигантское могучее туловище снеговика.

Девочки побежали за метлой и ведром, а Вася Дубчак, который учился в художественной школе, начал лепить голову. Все зачарованно следили, как бесформенный ком снега оживал на глазах. Вот уже видны уши, рот, подбородок, угольки-глаза... Большая толстая морковка-нос прилепилась над губами — и веселый симпатичный толстяк-снеговик приветливо улыбнулся детям, словно благодаря за то, что они дали ему жизнь.

Это было так здорово, что все захлопали в ладоши.

— Жаль только, что он весной растает,— грустно сказал Вовка Прокопенко, первый заводила во всех проделках: это он придумал лепить снеговика.

— До весны еще далеко!

— Во всяком случае, зиму он простоит — факт.

— Конечно, простоит!

— Хоро-оший снеговик!

А снеговик улыбался, и детям казалось, будто он даже подмигивал — мол, непременно простою до самой весны!

И вдруг случилось страшное. Из-за забора вылетел огромный камень и ударил снеговика по голове так, что всё вокруг запорошило снегом, а пустое ведро-шляпа, громыхая, покатилось с горки. Веселая улыбка снеговика рассыпалась серебристыми снежинками.

Мгновение снеговик стоял без головы. Потом второй камень ударил ему в грудь, снеговик пошатнулся, метла выпала из его руки, он упал и рассыпался...

А в это время из-за забора показалась мальчишеская голова в лохматой шапке-ушанке.

— Рыжий!

— Ах ты, рыжий негодник! — закричали дети.

Они ругали мальчишку, но даже не сдвинулись с места, чтобы поймать и наказать его. Они хорошо знали, что это безнадежное дело. Он был неуловим.

Презрительно и свысока улыбаясь, он приветственно помахал рукой и исчез...

Его зовут Тимка. Но никто из детей никогда не называет его так, а кое-кто даже не знает его настоящего имени. Для всех он — ненавистный, мерзкий Рыжий.

Трудно теперь сказать, когда и как это началось. Но уже несколько лет, с тех пор, как он появился здесь, длится эта ожесточенная вражда. Он и они: он — один, их — восемнадцать, десять мальчиков и восемь девочек. Но это не значит, что на их стороне преимущество. Наоборот. Поэтому они так и ненавидят его, поскольку ничего не могут с ним сделать. Сколько огорчений приносит он им!..

У него большие выпуклые светло-голубые глаза, наглые и дерзкие. Все лицо в мелких веснушках, словно какой-то маляр-озорник брызнул на него золотистой краской. А волосы — как огонь, ярко-медного цвета.

Ну, конечно, он — Рыжий. Это первое, что приходит на ум, когда видишь его. Но какие обидные, резкие оттенки приобретает это слово в устах восемнадцати его врагов!

Рыжий Тимка хорошо знает, как к нему относятся остальные дети, и потому в его выпуклых глазах то и дело вспыхивают злые огоньки. Эти огоньки разгораются в пламя мести, и вскоре «вражеский лагерь» уже дрожит в бессильной ярости. Рыжий расстраивает детям игры, всегда мешает и все портит. Несколько раз они пробовали побить его. Но из этого ничего не вышло. Он такой отчаянный и юркий, что всегда выскальзывает и убегает, оставляя синяки на лицах врагов.

За три недели до Нового года Тимка заболел. Во дворе наступили тихие, спокойные дни. Дети чувствовали себя счастливыми, а накануне Нового года и думать забыли о нем, словно его и вовсе не было.

Но вот сегодня...

Дети молча стоят посреди двора и грустно смотрят на жалкие останки снеговика.

— Знаете, вы как хотите,— сквозь зубы, говорит Вовка Прокопенко,— а я считаю, что завтра Рыжего надо проучить. По-настоящему. Чтобы на всю жизнь запомнил.

— Я тоже так думаю,— поддерживает Павлик.

— Действительно. Сколько можно терпеть?!

— Надо положить этому конец!

Решено. Завтра, в первый день Нового года, с выходками Рыжего будет покончено. Либо он, либо они. В гнетущем молчании дети расходятся по домам.

...Павлик слоняется по неприветливо чистым праздничным комнатам. Настроение у него испорчено. Из головы не выходит Рыжий Тимка. Вот же пакостник! Такого снеговика сломал! И чего он пристает к ним? Почему все время вредит? Ну, погоди же, завтра мы тебе устроим! В воображении Павлика предстает картина праведного и безжалостного суда над Рыжим. Ребята закидывают его снежками, приговаривая: «Вот тебе за снеговика! Вот тебе за поломанный скворечник! Вот тебе за футбольный мяч!..»

— Павлик, сходи, вынеси мусор, — слышится из кухни голос матери.

Павлик одевается, идет на кухню, берет большое ведро с мусором и спускается во двор.

А на улице уже совсем темно. Сыплет густой пушистый снег и кружит в лучах фонаря, висящего у ворот. Как раз там стоят ящики с мусором. Павлик опорожнил ведро и уже собрался возвращаться, как вдруг заметил сквозь снежную пелену у забора темную фигуру. Фигура возилась на той самой горке, где совсем недавно еще стоял снеговик. Непонятно, что можно делать там одному, в темноте? Кто это?

Павлик хотел было крикнуть, но почему-то передумал. А что, если это вор? Или — шпион? Хотя откуда здесь, во дворе, могут быть шпионы! И все-таки Павлик осторожно поставил ведро на снег и украдкой, прячась под забором, приблизился к фигуре. Снег сечет лицо, набивается за воротник, но Павлик не обращает на это внимания. Он все ближе, ближе... Вот он уже слышит голос — фигура что-то бормочет, приглушенно вскрикивает. И вдруг Павлик присел и застыл от неожиданности. Он узнал голос... Рыжего. Павлик испугался. Малодушный страх сковал его тело, холодом пронзил сердце.

Он хотел убежать, но ноги словно приросли к земле и, бессильные, не могли сдвинуться с места... Тем временем Рыжий не замечал его и дальше возился на горке, что-то бормоча и глухо выкрикивая. Павлик невольно прислушался. То, что он услышал, так удивило его, что он сразу забыл о страхе.

— Вовка! Давай, дружище!.. Павлик! С того края заходи!.. Вместе! Взяли!.. Галочка, не крутись под ногами, а то еще придавим ненароком... Вася, отойди — тебе еще работы хватит. Ты — художник, голову будешь лепить... Ну, ребята, вместе!..

Только теперь Павлик увидел, что делал Рыжий. Он лепил снеговика. Один огромный ком снега уже стоял на горке, а он катил второй. Рыжий лепил снеговика один, но, если закрыть глаза и не смотреть — казалось, что все восемнадцать ребят были здесь, рядом с ним. Рыжий называл всех по имени, обращался ккаждому и сам себе отвечал за них. Голос его был такой необыкновенно ласковый, что даже не верилось, что это голос Рыжего. Это было что-то невероятное. Рыжий один изображал всю их компанию — дружную, веселую, сплоченную. И самого себя считал сейчас равноправным ее членом. Здесь, в одиночестве, когда никто из них не знал и не видел этого, Рыжий дружил с ними со всеми...

Рыжий подкатил второй ком к первому и, обхватив его руками, попытался поднять. Он стонал от натуги, скользил ногами по снегу, падал, вставал и снова начинал поднимать, но тяжелый ком снега не поддавался. И как он ни подбадривал себя — все было бесполезно. Он был один, а одному это было не под силу. Тогда Рыжий глубоко вздохнул и, прислонившись к забору, спрятал лицо в согнутый локоть. Плечи его вздрагивали. Рыжий плакал. Он плакал тихо, сдерживая всхлипы и тяжело дыша. Так плачут только те, кто редко плачет и стесняется своих слез. Так плачут очень одинокие и гордые люди.

Сердце Павлика сжалось, и ему на глаза навернулись слезы. Он вдруг сразу все понял. Понял, как тяжело Рыжему, как он страдает от своего одиночества. Как надоело ему враждовать с детьми, как хочется дружить и всегда быть вместе со всеми.

И тут Павлику вспомнился случай, который так удивил его когда-то. Однажды Павлик увидел, как Рыжий встречал свою мать на трамвайной остановке. Она работала вагоновожатой и приходила домой очень поздно. Рыжий иногда подолгу стоял на остановках, чтобы увидеться с ней. И Павлик как-то стал свидетелем такой встречи. Рыжий,— дерзкий и злой, — прижимался к матери и совсем как маленький нежно шептал: «Мамочка, родненькая! Приходи скорее! Я так соскучился по тебе!»

Как удивился тогда Павлик! Оказывается, Рыжий совсем не колючий, а добрый и ласковый. Только очень гордый и самолюбивый. И затравленный к тому же. Ведь дети никогда не говорили ему добрых слов. Даже когда он не трогал их. Всегда гнали, дразнились и смеялись над ним. Трудно теперь выяснить, кто первый начал и кто действительно виноват — он или они. Но так случилось, и уже поздно говорить об этом. Ясно одно: Рыжему очень плохо, гораздо хуже, чем им.

Еще совсем недавно, каких-то полчаса назад, Павлик люто ненавидел Рыжего, ненавидел и боялся. А теперь...

Павлик решительно встал, вышел из своего укрытия и подошел к большим комам снега, которые должны были стать туловищем снеговика.

— Тимка! — крикнул он и не узнал своего голоса.

Рыжий вздрогнул и поднял голову.

— Тимка! — повторил Павлик. — А ну, помоги мне. Давай вместе поднимем этот ком. Вдвоем как-нибудь справимся. Ты это здорово придумал — слепить снеговика. Вот завтра ребята обрадуются! Ну же!..


Первое утро Нового года — ясное, солнечное, радостное. Небо чистое, безоблачное. Снег ослепительно искрится на солнце — даже смотреть больно...

Во дворе веселый гомон. От звонкого смеха вздрагивают посеребренные инеем ветви деревьев. Дети катаются на санках, барахтаются в рыхлом снегу, играют в снежки. А на горке, возле забора, стоит снеговик. Он не очень красивый, немного кривобокий, но ужасно симпатичный. И никто не замечает, что, прищурив один глаз, снеговик обводит взглядом детей. Сколько их? Девятнадцать. Да, не восемнадцать и один, а девятнадцать.

И снеговик радостно улыбается.




ТРОЕ ЗА ЗАБОРОМ


Вдруг что-то сильно ударило в затылок, и за воротник жгучими искрами посыпались снежинки. Девочка обернулась. Четверо мальчишек, убегая, карабкались по покрытой снегом горке, на которой стоял покосившийся деревянный забор. Догнать их — нечего было и думать. Сейчас они перелезут через забор, и — ищи ветра в поле.

Вот так!.. Не так оно больно, как обидно — ну, хоть плач! Столько готовилась к этому новогоднему карнавалу! Сама себе костюм сшила — Снегурочки. Подружки завидовали — такой удачный получился! А теперь? Звездчатый бумажный воротничок намок от снега и стал ни к чему не пригоден... Хоть домой возвращайся!

— У-у! — топнула она ногой от досады. И вдруг увидела: один из мальчишек сорвался с забора, упал и покатился с горки. Через минуту она уже крепко держала его за руку. Мальчик дергался, пытался вырваться, но тщетно. Он был худенький, щупленький второклассник, а она — пятиклассница, да еще спортсменка.

— Это ты бросил? Признавайся! Ты?

Он молчал. Смотрел исподлобья угрюмо и неприязненно молчал. Это не он бросил снежок, но, ни за что бы на свете, он не стал бы оправдываться...

Трое за забором смеялись — им опасность не угрожала.

— Ну, что с тобой сделать? Побить? Думаешь, не смогу? — Она взяла его за плечи и подняла над землей. Он смешно и беспомощно задрыгал ногами. Теперь он смотрел на нее с бессильной яростью — она унизила его мальчишеское достоинство!

У мальчика было маленькое худое личико, совсем белые, словно покрытые инеем брови и ресницы, на щеке — продолговатое чернильное пятно. А большие, красные от мороза уши забавно торчали из-под шапки.

Ей стало жаль его.

— Ладно. Я не буду тебя бить. Живи! — она засмеялась. — В милицию я тебя тоже не поведу. Потому что мне просто некогда. Иди, только никогда больше не хулигань.

Она стояла и смотрела, как он, не оглядываясь, лезет на горку, неуклюже, словно слепой котенок.

Трое за забором смеялись.

Может, они смеялись над ней, потому что она не сумела постоять за себя? А может, над ним — как-никак, а его, мальчишку, чуть не избила девчонка...

Впрочем, ей было все равно — пусть смеются. Она опаздывала на новогодний карнавал, и ей надо было спешить.

Но только девочка повернулась спиной к забору и сделала пару шагов, как в воздухе вновь просвистел снежок и опять ей за шиворот посыпались жгучие искры-снежинки.

Она задохнулась от внезапно возникшей ярости.

— Ах ты!.. Вот ты какой! Я... я ничего тебе не сделала, а ты — в спину! Исподтишка! Как предатель! Ты знаешь, знаешь, — она захлебывалась, — на войне так делают только предатели и трусы! Ты, ты...

Он стоял у забора, нахмурив брови и глядя ей прямо в глаза.

— Я знаю! — кричала она. — Я знаю, ты сейчас уйдешь. Я, конечно, не догоню тебя — ты это знаешь. Поэтому ты и бросил. Ух, как я жалею, что не побила тебя. Трус! Ничтожный маленький трус!..

Ему давно пора уже было перелезть через забор и убежать. Но он почему-то не двигался с места...

И вдруг он начал спускаться с горки. Прямо к ней.

Горка была довольно крутая и скользкая. Взобраться на нее было куда легче, чем спуститься. Поэтому он присел на корточки и начал съезжать, придерживаясь руками. На лице у него не было страха, лишь сосредоточенность — обычное выражение лица человека, который съезжает с горы и думает об одном — только бы не упасть!

Трудно было поверить, что он спускается навстречу опасности.

Трое за забором молчали. Так, как будто их вовсе там не было.

Паренек спустился, деловито отряхнул снег с рукавиц и пошел к девочке. Он шел медленно, но уверенно, твердо чеканя шаг. Только теперь стало видно, какое бледное у него лицо — чернильное пятно резко выделялось на белой щеке — и как подрагивали его крепко сжатые губы. Девочка растерянно смотрела на него. Какое-то мужество было в этом испуганном лице мальчишки.

Минуту назад она, казалось, готова была стереть его в порошок. А теперь...

Он все ближе и ближе подходил к ней. Она, онемев, не могла пошевелиться. И вдруг махнула рукой:

— А, ну тебя!

И побежала по улице.

Он постоял немного, затем поднял и опустил плечи — вздохнул, будто сбросил с себя тяжкий груз, и тоже пошел по улице, даже не взглянув в сторону забора.

А трое за забором молчали. Хотя все еще были там, те трое. Но не раздалось ни звука. Они хорошо знали, что и второй снежок бросил тоже не он.




ПОБЕДИТЕЛЬ


— Так что, согласен? До сторожки и обратно. Километра три будет, не меньше.

— Ну чего пристала? Все равно проиграешь.

— Тогда почему не хочешь, если проиграю?

— Да время только тратить... И тебя, глупую, жалко.

— Жалко!?. Ты просто боишься. Что я обгоню тебя, боишься. Так и скажи! — это говорила Людка Беспалова — губы тонкие, ниточкой, глаза острые, как колючки,— отчаянная девчонка.

Митька посмотрел на нее свысока, снисходительно: чего, мол, пристала к человеку! Шутишь, что ли? Среди ребят поселка Митька — главный.

Самый сильный, самый ловкий, самый смелый. Все его боятся. А тут девчонка какая-то. Фи!..

Все это у Митьки на лице. А в душе — беспокойство. Слишком уж бойкая эта Людка. И настырная — ужас! А что если и в самом деле обгонит? Скандал! Позор на всю Европу... Хоть из поселка уезжай.

— Испугался! Испугался! — хихикнули девочки, сгрудившиеся вокруг Людки. — Вот так герой!

Ребята мрачно посмотрели на Митьку — что ж это такое? Почему он позволяет такие вещи в свой адрес говорить?

Тот злобно прищурился:

— Ладно, Людка, берегись! Плакать еще будешь! Кто проиграет — тому десять щелчков по лбу. Хочешь — давай! А то что даром три километра гонять ...

И, увидев, как нерешительно поджала Людка губы, дерзко хохотнул. Это была последняя надежда. Может испугается Людка, отцепится. Все ведь знают, какие у Митьки щелчки — искры из глаз сыпятся...

Но она вдруг тряхнула головой и презрительно бросила:

— А давай! Раз ты... такой!

Теперь уж ничего не поделаешь. Митька решительно сплюнул на снег:

— Только чур: что бы ни случилось — соревнований не прекращать. Упадешь, лыжи поломаешь — все равно. — И добавил: — По олимпийской системе!

Хотя, честно говоря, что такое «олимпийская система», Митька не знал. Слышал по радио, но толком не разобрал.

Людка кивнула, соглашаясь.

Разговор происходил у леса, начинавшегося тут же, на горе и тянувшегося на много километров. Внизу, под горой, чернели домики заводского поселка, а за ним возвышался завод — словно диковинный ледокол, заблудившийся в этой снежной долине — дымил двумя трубами, но не мог сдвинуться с места.

Гора — любимое место поселковой детворы. Особенно зимой. Кататься здесь на лыжах или санках — одно удовольствие. А на праздники и взрослые приходят. Тогда на горе — как в цирке. От смеха лопнуть можно.

Катаются обычно с горы в сторону поселка, в долину. А когда устраивают физкультурные соревнования — то в лесу. Лес начинается на вершине горы и, перекатываясь буро-зелеными волнами через бескрайние сугробы, простирается до горизонта. Непролазные чащи чередуются с полянами, перелесками, глубокими оврагами. Одним словом — «пересеченная местность». Самая подходящая для лыжных соревнований.

Договорились так: стартуют отсюда, с опушки. У сторожки разворачиваются — и обратно. Только не сюда — чтоб не карабкаться вверх, а к мостку через ручей, там внизу. И, пожалуйста, не хитрить, ближе, чем у сторожки не разворачиваться, потому что... Да что за глупые разговоры — кому это надо, обманывать.

Все, хватит болтать!

На старт! Внимание!

Митька и Людка пригнулись, уперлись палками в снег. Замерли.

Марш!

Оттолкнувшись, они вместе рванули и помчались, только пыль снежная поднялась.

Сначала склон, пологий и длинный, метров пятьсот.

Мелькают перед глазами деревья, свищет в ушах ветер, растет скорость.

Бегут прямо — деревья здесь растут редко, лавировать не нужно.

Бегут рядом, даже не пытаясь обогнать друг друга — надо беречь силы, самое трудное еще впереди.

«Эх, черт! Хорошие у Людки лыжи, клееные, гоночные. Не то, что у меня, бревна какие-то», — с тревогой думает Митька.

«Ловко все-таки Митька на лыжах бегает. Неужто ничего не выйдет?» — с тревогой думает Людка.

Эгей, не раздумывайте, друзья!

Осторожно! Внимание! Поворот.

Притормозить надо, а то еще с лёта — и прямо в овраг: костей не соберешь. У-У-у-х...

Все в порядке!

Теперь на равнине по инерции.

P-раз! Р-раз! — петляют меж деревьев. Ну, а сейчас — налегай на палки. Работай вовсю.

Мелькают перед глазами деревья, свищет в ушах ветер...

А где же Митька? Нет Митьки! О-го-го! Отстал Митька.

Ну, нажми, нажми еще, Людка. Ты впереди!

Какое же это замечательное чувство! Нет никого перед тобой, ты мчишься вперед, и лишь попутный ветер обгоняет тебя... И-и! P-раз! И-и! Два!

Вперед! Вперед!

Митенька, дорогой, золотой, как хорошо, что ты отстал. Спасибо тебе, что отстал. Хотя ты сам, конечно, не хотел. Но если бы ты знал, как надо Людке обогнать тебя сегодня! Больше всего на свете надо!

Житья же от вас, мальчишек, в поселке нет! Только и знаете, что насмехаться, издеваться и гадости всякие делать. Слова от вас доброго не услышишь, задаваки несчастные.

А если что-нибудь интересное придумаете, то только для себя. Девочек на пушечный выстрел не подпускаете. Сколько это может продолжаться! Надо вам нос утереть, обязательно надо.

Мелькают перед глазами деревья, свищет в ушах ветер...

Целый месяц готовилась Людка к этому дню. Папу уговорила лыжи ей купить такие, каких ни у кого в поселке нет. Со старшим братом тренировалась втайне от всех. По-настоящему. Он второй разряд имеет...

Только бы обогнать, только бы прийти первой.

Митенька, отстань, ну пожалуйста, отстань еще немножко.

Сильно пересохло, першит в горле, колет в боку — закашлялась Людка. Сердце бьется, как бешеное.

О! Вот и сторожка, пора возвращать назад.

Но не успела Людка и двадцати шагов отойти от сторожки, как лицом к лицу столкнулась с Митькой.

Широким размеренным шагом плавно скользил он по проложенной ею лыжне. Глянула Людка, и екнуло у нее сердце. Поняла она вдруг коварство Митькино. Поняла — специально он ее вперед пропустил, чтобы лыжню прокладывала. Ведь по проложенной лыжне куда легче идти. Митька меж тем бережет силы. А потом как рванет вперед и придет первым. Гляди, как ровно дышит. Ах, хитрюга!

Ярость охватила Людку. Нет, нет, не будет этого! Пусть лопнет у нее сердце, пусть отнимутся ноги — но не позволит она, чтобы он обогнал ее. Ни за что!

Людка бешено толкается палками, окоченевшие, налитые свинцом ноги, кажется, двигаются сами по себе, механически, независимо от ее желания.

Людка задыхается, ей кажется, что воздух уже не проходит в легкие, и сердце вот-вот остановится. Темнеет в глазах.

Но вдруг — словно в груди открылся какой-то клапан: стало легче дышать, сердце уже не разрывается, прибавилось сил.

«Второе дыхание»,— мелькнула мысль. — Конечно — второе дыхание». Брат говорил ей об этом. Так бывает у спортсменов: когда, кажется, нет уже сил, выдохся, и вдруг открывается «второе дыхание» и можно соревноваться дальше.

Белая снежная твердь наклонилась и сама начала выскальзывать из-под ног — склон, гора. Можно минуту передохнуть, съезжая вниз. Как дрожат и подламываются ноги! Только бы не упасть!

Фу! Благополучно. Ну, теперь вперед. Осталось совсем немного.

Она обернулась.

В горле возник и захлебнулся радостный смех. Метрах в ста от нее, пытаясь подняться, судорожно барахтался в снегу Митька.

Ей стало жаль его. Она уже была уверена в своей победе: теперь-то ему и думать нечего обогнать ее. Несмотря на усталость, ей хотелось петь и кричать от радости.

Небольшой подъем и снова склон, поросший густым сосняком.

Надо быть очень внимательной, следить, чтобы случайно не зацепиться за какую-нибудь пушистую сосновую ветку, отвисшую под тяжестью снега.

Вдруг наперерез Людке с сосны на сосну мелькнуло что-то рыжее, и с веток посыпались тяжелые пушистые снежинки.

Белка.

От неожиданности Людка резко затормозила. И вовремя. Лыжи, словно в петлю, попали под толстый сосновый корень, который торчал из-под земли, но, присыпанный снегом, не был заметен.

Еще секунда — и Людка полетела бы кубарем. Может, и ноги переломала бы. Ведь, крепления у нее жесткие — крепко ботинки к лыжам прижаты — проще лыжу сломать, чем оторвать.

Да и склон довольно крутой, скорость немалая. Не затормози Людка — быть беде.

Людка попятилась... Нервно выдернула лыжи из-под корня. Заторопилась.

И вдруг — молнией мелькнуло: Митька! Ведь он бежит следом. По ее лыжне. И торопится, так мчится, что ничего перед собой не видит. Не заметит он корня, как пить дать, не заметит. А тот еще так хитро под снегом спрятался. И медлить нельзя ни секунды!

Еще мгновение Людка, колеблясь, стоит. Потом вдруг с силой втыкает лыжную палку в снег у самого корня — глубоко, так, чтобы не упала. И, толкаясь теперь уже только одной палкой, бросается вперед. Она сразу чувствует — насколько стало труднее. Левая рука — будто лишняя, ненужная. Зря только болтается.

Лес постепенно редеет, еще немного и он кончится. А там, на опушке, мосток через ручей, там давно с нетерпением ждут друзья, там — победа!

Впрочем, Людка почему-то не испытывает сейчас особой радости.

Она ежеминутно оглядывается и все время прислушивается. Но мелькающие перед глазами деревья мешают хоть что-нибудь разглядеть, а свист ветра не дает ничего услышать.

Что там с Митькой? Где он? Почему его не видно? Может...

Она увидела его неожиданно, когда он был уже рядом с ней. Митька обходил ее слева и, обгоняя, как эстафету, протянул лыжную палку. Ее, Людкину, палку. Третью в его руках.

Людка облегченно вздохнула. И почему-то совсем безразлично отнеслась к тому, что Митька ее обходит. Лишь почувствовала вдруг смертельную усталость и поняла, что ни догнать, ни перегнать Митьку уже не сможет.

... — Ур-ра! Ур-ра! Митька — победитель! Молодец, Митька! Ур-ра! — кричали ребята, окружив едва державшегося на ногах Митьку.

Девочки стояли в стороне, тесной группкой, — притихшие, расстроенные, хмурые.

Молча встретили они Людку, но ей это было уже безразлично.

Лишь одна мысль стучала в голове: «Неужели он будет бить эти свои десять щелчков?..»

И не было ни страха перед болью, ни унижения, а только растерянность и удивление. Но Митька ничего не сказал, даже не взглянул в ее сторону. И даже не стал хвастаться своей победой, а поспешил домой.

Было обеденное время. Все стали расходиться.

После обеда, выйдя во двор, Людка увидела Митьку, почему-то бродившего возле ее дома. Он, видимо, давно уже ждал ее. Увидев Людку, Митька сразу подошел к ней. Был он явно «не в своей тарелке». Наверно потому, что так необычно и непривычно было то, что он собирался ей сказать.

— Слышишь... это… — он глянул на нее исподлобья и покраснел. — Мы тут с ребятами снежную крепость хотим строить, на горе... Нам люди нужны. Ты со своими девочками не могла бы нам помочь... Если хотите, конечно...

Людка смотрела на него растерянно и молчала. Она не могла подобрать слов, чтобы ответить.

Но именно в этот момент она вдруг поняла: да, Митька, конечно, победитель,— тут уж ничего не поделаешь, — но проигравших в этом соревновании точно не было.




ВОДЯНЫЕ ЛИЛИИ


Володя, худощавый рыжеватый мальчик лет десяти, лежал на берегу реки и читал сказки Андерсена. Время от времени он отводил глаза и мечтательно смотрел вдаль.

Солнце медленно опускалось за горизонт, длинные косые тени ложились на землю. В гулкой предвечерней тишине таинственно шелестели камыши, и о чем-то непонятном тонкими голосками звенели в траве кузнечики... Низко над землей проносились острокрылые ласточки. Казалось, они только что вылетели из прочитанной мальчиком сказки. И заливисто щебетал невидимый в ветвях старой ивы соловей — сказочный соловей китайского императора. Мальчику казалось, что вот-вот раздвинутся камыши и на большом темно-зеленом листе водяной лилии выплывет к нему Дюймовочка...

Володя, как зачарованный, смотрел вокруг, и уже представлялось ему, что и впрямь он попал в какую-то чудесную сказку, что сейчас обязательно случится что-то необычное, волшебное...

...Вдруг... послышался тихий всплеск, шелест, и из камышей появилась тоненькая девочка в коротеньком белом платье. На голове у нее был венок из белых водяных лилий. Большие голубые глаза удивленно и подозрительно смотрели на него.

Это было так неожиданно, и такой сказочной, ненастоящей показалась Володе эта голубоглазая девочка, что он испуганно захлопал глазами и перестал дышать...

«Дюймовочка!..»

Несколько секунд они смотрели друг на друга.

Потом девочка пожала плечами, что-то хмыкнула себе под нос и исчезла так же внезапно, как и появилась. Лишь густые камыши, лукаво покачивая своими коричневыми головками, прошелестели о том, что она только что была здесь.

Володя долго не мог прийти в себя от удивления. Прыгали и путались мысли, часто-часто стучало сердце... «Кто эта девочка? Как она попала в камыши? И венок из белых лилий!.. Как странно! Словно в настоящей сказке!..»


* * *


Всего три дня назад приехал Володя сюда, в этот небольшой районный городок, в гости к дедушке. Его домик стоял на окраине, у самой реки. Вокруг было тихо, безлюдно. До ближайших соседей — не меньше полукилометра. И Володя очень скучал. За три дня он не встретил никого, с кем бы мог познакомиться.

Хорошо, что хоть у дедушки было много книг. Полный шкаф. И книги как раз такие, какие особенно нравились Володе — о путешествиях и приключениях, сказки... Володя даже удивился, что дедушка любит такие «детские» книжки. Впрочем, ничего удивительного здесь нет.

Его дедушка всю свою жизнь провел в странствиях. Всю Украину пешком прошел, на Дальнем Востоке побывал, на Севере, в Средней Азии — где он только не был! А сколько приключений с ним случилось! Начнет рассказывать — до утра бы слушал. Беспокойный человек Володин дедушка, и большой мечтатель. Еще не так давно мечтал на Северный полюс податься, но старый уже — силы не те. Сейчас он работает заведующим районной детской библиотеки. Такую должность специально выбрал себе — чтобы к разным приключениям и странствиям поближе быть (пусть они даже и в книгах). Володя очень любит своего дедушку, прямо-таки боготворит его. Через несколько дней дедушка уйдет в отпуск, и тогда Володя, конечно, не будет скучать. А сейчас...

Снова тихо шумят камыши, и соловей щебечет на старой иве. Володя лежит на берегу, на том же месте. Перед ним книга. Но он не читает, а поглядывает в камыши. И кажется ему, что вот-вот они снова раздвинутся, и выйдет вчерашняя голубоглазая девочка в белом венке из водяных лилий.

Володя напряженно ждет и от каждого звука вздрагивает, вытягивает шею, всматривается. Но время идет, а камыши стоят безмолвные и неподвижные...

Вчерашняя девочка! Кто она? С ней, наверное, интересно. Она, пожалуй, веселая, любит приключения. И смелая. Не побоялась же вечером одна в камышах бродить...

Володе очень хочется познакомиться с ней. Кажется, никогда и ни с кем еще так не хотелось ему познакомиться. И хочется, очень хочется, чтобы знакомство это произошло как-то необычно и очень интересно...

Володя подпирает голову руками, закрывает глаза. Ну, например: буря на море, гибнет корабль. Володя спасает девочку и... они знакомятся.

Или — пожар. Горит дом, в котором она живет. Никто не решается подойти к нему, а Володя смело бросается в огонь и выносит ее...

Или — темный лес. На девочку напали бандиты, хотят убить ее. Но Володя...

Эх! Мечты, мечты! А на самом деле... Откуда здесь взяться морю, кораблю?

И пожары бывают так редко!.. А бандиты... Володя никогда не видел настоящих, живых бандитов...

Да уж, трудно надеяться на какой-то интересный случай в этом сонном районном городке!

Володя решительно поднялся с земли. Все равно он ее найдет! Все равно! Ну, не пропадать же со скуки одному. Живет она, видимо, где-то рядом. Пожалуй, в одном из тех домиков, там, под горой. Вчера она убежала как раз в ту сторону.

Через несколько минут Володя уже шел узенькой улочкой, заглядывая в щели заборов. Что он будет делать, когда увидит девочку, он не знал, да и не думал об этом. Сначала надо найти, а там — видно будет...

Володя проходил мимо открытой калитки одного из дворов и вдруг остановился как вкопанный. По дорожке, посыпанной желтым песком, шла тоненькая голубоглазая девочка в белом платье.

Володя так растерялся, что даже присел. И тут же бросился к забору, туда, где росли кусты сирени. Сам не зная почему, он вдруг испугался. Испугался, что она увидит его — и что тогда делать?.. Но девочка ничего не заметила. Она подошла к калитке, закрыла ее и направилась в сад.

Володя припал к забору и, затаив дыхание, стал сквозь щель следить за девочкой.

— Лиля! Иди пить молоко! — позвал кто-то из дома. Девочка быстро побежала на веранду.

«Лиля... лилия... Имя-то какое у нее... интересное... и подходящее...», — подумал Володя, сразу вспомнив венок из белых лилий, в котором вчера увидел девочку. И ему стало приятно, что у нее такое имя.

С веранды по ступенькам медленно, бочком сошла сухонькая сгорбленная старушка, держа в руках круглобокий медный самовар.

Володя глянул на нее, и почему-то больно-больно сжалось его сердце. Почему?.. И вдруг он понял. Ну, конечно же. Старушка эта очень походила на его, Володину, бабушку, — такая же медленная мягкая походка, такие же седые волосы, уложенные сзади в пучок, сухие морщинистые руки и такие же ласковые, добрые-добрые глаза... Бабушка... Ровно три года назад, как раз в то время, когда Володя гостил здесь, она умерла. Неожиданно и как-то тихо, незаметно — просто утром не проснулась...

Это была первая смерть в Володиной жизни. С тех пор слово «смерть» всегда вызывало в его воображении одно и то же: небольшая, но светлая комната с глиняным полом, полная острых пряных запахов чабреца, полыни и сухой травы; черное платье с пожелтевшими от времени кружевами, и морщинки на бабушкином лице — много-много морщинок, темных, глубоких и страшно неподвижных...

Как тогда плакал Володя!.. Он очень любил бабушку. Она была добрая, ласковая и веселая. Они с дедушкой всегда подшучивали друг над другом, смеялись...

...Володя смотрит на старушку, суетящуюся у самовара, и ему уже кажется, что это не какая-то незнакомая, а его родная бабушка, и так хочется позвать ее: «Бабушка! Бабушка!» И такая вдруг нежность к ней заполнила Володю, захотелось подбежать, уткнуться ей лицом в колени,— чтобы она своей жесткой, теплой рукой погладила по голове, сказала что-то ласковое...

Старушка растопила самовар, приятный запах дыма которого разнесся по округе. Вышла Лиля, села на крыльцо, молча посмотрела на самовар и о чем-то задумалась...

У Володи уже онемела щека, которой он прильнул к забору, но уходить отсюда ему не хотелось. Так бы, кажется, и стоял здесь весь день...

...Может, вам смешно? Но — нет! Не смейтесь! Назавтра Володя снова стоял у забора. Вот, пугливо оглядываясь, он крадется вдоль кустов сирени, устраивается поудобней у щели и смотрит, смотрит... Смотрит, не отрываясь... Лиля в это время бегала по дорожкам, поливала цветы на клумбах, дразнила собаку; читала, лежа на веранде... И, конечно, ни о чем не догадывалась. А Володе казалось, словно знает он ее много лет. Такой она была ему знакомой-знакомой...

Прошло пять дней.

И вот однажды... Володя только подкрался к забору, только прильнул к заветной щели, как скрипнула калитка и из нее, чуть не зацепившись за Володину ногу, вышла Лиля... Володя притаился и замер. «Куда это она?..» Лиля быстро пошла по улице… Володя вскочил и, тайком перебегая от одного забора к другому, направился за ней.

Улица круто спускалась к реке.

Именно в этом месте был мост. Старый, деревянный, трухлявый. Несколько месяцев назад его начали ремонтировать — сняли перила, настил, но почему-то прекратили работу. С тех пор он так и стоял, словно скелет какого-то удивительного животного, зашедшего в реку напиться. Черные прогнившие балки уныло склонялись над водой...

Лиля шла прямо к мосту. Видимо, ей надо было перейти на ту сторону. На мгновение она нерешительно остановилась, но потом смело ступила на черную скользкую балку и, балансируя, медленно пошла по ней.

«Ух, молодец, — в восторге подумал Володя, — ничего не боится. Вот это девчонка!..»

Забыв про осторожность, он вышел из кустов и остановился у самого моста, пристально глядя на нее...

Лиля дошла уже до середины... И вдруг:

— Ой!

Девочка поскользнулась, качнулась, потом взмахнула руками и...

Володя испуганно вскрикнув, стремглав бросился на мост. В голове, как молния, мелькнуло: «Море... корабль... пожар... бандиты... Неужели это случилось? Скорее!..»

На секунду он остановился, отпрянул назад — мост был довольно высокий, метра четыре... Но вдруг зажмурился и прыгнул... Больно ударило в грудь, в уши, словно огнем обожгло кожу, перед глазами поплыли красные круги... Мягко ударившись о дно, он отчаянно заработал руками и ногами, чтобы скорее вынырнуть... Наконец, он жадно вдохнул воздух, замотал во все стороны головой и... увидел в нескольких метрах от себя спокойно плавающую Лилю.

Удивленно моргая широко открытыми глазами, она с интересом смотрела на Володю. Потом, запинаясь, спросила:

— А ты... откуда... Что... тоже... упал?..

Это было так неожиданно, что Володя совсем растерялся. Сказать, что он бросился спасать ее — смешно: ей не нужна была помощь, она плавала не хуже его... И мальчик неловко пробормотал:

— Ага... упал... тоже...

Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, и вдруг весело рассмеялись.

— Вот чертов мост!..

— Ай да приключение!..

Они вышли на берег, глянули друг на друга и снова захохотали — даже эхо разнеслось над рекой. Вид у них действительно был комичный: мокрая одежда прилипла к телу, с нее ручьями стекала вода.

Наконец, они успокоились.

— Ничего, высохнет.

И помолчали немного.

— Понимаешь, я хотела лилий нарвать у того берега... Там их много... Ничего, все равно нарву...

Шмыгая носом, Лиля начала выкручивать на себе платье.

Володе очень хотелось продолжить разговор, но он не знал, что сказать. Потом подумал и спросил:

— А ты... в каком классе учишься?..

— В четвертом. А ты?

— Я т-тоже...— Володя учился в третьем, но ему было как-то неудобно признаться, что он младше.

— Я больше всего на свете люблю лилии... Они такие чудесные, красивые... Но почему-то быстро вянут.

— Просто их в воду ставить нужно...

— Все равно вянут.

Они снова помолчали.

— А вообще скучно здесь,— сказала Лиля.— Правда?.. Я отцу говорила, что не надо на дачу ехать. Лучше бы в Крым или на Кавказ.

— Да нет, по-моему, ничего. Жить можно...

— Даже читать нечего. Я уже все-все перечитала.

Володя оживился:

— А у меня есть... Много. У меня дедушка библиотекарь. Хочешь, я дам тебе почитать?.. Сколько угодно. Хоть целый вагон.

— Правда?! Вот здорово! Принеси, пожалуйста, что-нибудь интересное... Ладно?.. Подожди... а как тебя зовут? А то мы говорим и даже не познакомились.

— Володя,— он, как взрослый, протянул ей руку.

— Лиля.

— А я знаю... — случайно вырвалось у него.

— Что?

Он сразу опомнился, поняв, что сказал лишнее, и густо покраснел:

— Нет, нет, ничего... это я так просто... — и, чтобы повернуть разговор на другое, быстро спросил: — А ты где живешь? А то, как же я тебе книгу принесу.

— Да тут, недалеко. В седьмом доме, на Пушкинской... Ладно, пойду я переоденусь, а то простудиться можно. Но ты принесешь? Только хорошее...

— Принесу.

Она уже отошла, потом обернулась:

— Погоди! Я, кажется, тебя уже видела раньше. На реке. Это был ты?

— Угу...

— Вот странно! — она как-то загадочно засмеялась и побежала дальше.

Володя тоже побежал домой.

Дедушки не было, и Володя обрадовался этому — тот начал бы расспрашивать, интересоваться, а рассказывать ничего не хотелось.

Володя быстро переоделся и подошел к книжному шкафу. Выбирал он долго. Наконец достал «Приключения Чиполлино» Джанни Родари. «Наверно, еще не читала», — подумал он.

Володя вышел и уже направился, было, на Пушкинскую, но вдруг остановился, подумал и свернул к реке.

Раздевшись, он прыгнул в воду, поплыл к тому берегу, и через некоторое время вернулся, держа в руках две большие красивые лилии. В их белоснежных лепестках, словно в фарфоровых чашечках, переливались и дрожали жемчужные капли воды...

Казалось бы, теперь можно было идти спокойно и открыто, но Володя почему-то по привычке осторожно двинулся вдоль забора. У калитки он остановился, не решаясь зайти, и несколько минут настороженно прислушивался.

Вдруг со двора донесся пронзительный истерический крик. Володя вздрогнул и припал к щели.

— Как ты посмела трогать мои цветы!.. Они завянут теперь. Завянут! И-и-и! У-у-у!..

На веранде стояла Лиля и вопила, а перед ней стояла сгорбленная старушка, похожая на Володину бабушку, и дрожащим испуганным голосом уговаривала:

— Ну что ты, Лилечка, как тебе не стыдно? Я же случайно... я не хотела...

— Мне стыдно?! Мне?! Да как ты посмела!.. Как ты мне надоела... Я так больше не могу... И-и-и!.. У-у-у!..— неистово визжала Лиля. Лицо ее было перекошено от злости, некрасиво и отвратительно...

Володя ошалело смотрел на нее и не верил своим глазам.

Лиля еще раз вскрикнула и побежала в дом.

Какое-то время Володя не мог сдвинуть с места, застыв у щели, хотя во дворе уже никого не было. Потом повернулся и медленно побрел по улице. Он никак не мог прийти в себя. На душе было так гадко и противно, словно он сам сейчас совершил подлый, недостойный поступок.

Незаметно оказавшись у реки, он вдруг обнаружил, что все еще держит в руках лилии. Но теперь они были умершие, некрасивые, лепестки их пожелтели и закрылись — лилии увяли...

Размахнувшись, Володя бросил их в реку — далеко, почти на самую середину...




„ГАСТРОНОМ“


«Гастроном» — это Толька, мальчик из нашего класса. А «Гастроном» потому, что ужасно толстый и все время жует (такой у него аппетит!). В школу он носит сразу по три завтрака, и все в кулечках. А кулечки магазинные, и на них надпись — «Гастроном». Из-за кулечков этих его так и прозвали. Три года назад прозвали, когда он только в школу пришел. С тех пор никто его иначе не называет. «Гастроном» и все! Кое-кто даже не знает, как его на самом деле зовут.

А толстый «Гастроном» действительно исключительно. Я когда с ним за одной партой сидел, так он меня совсем вытеснил. Я только наполовину сидел, а наполовину висел в воздухе.

Как-то на уроке физкультуры мы для интереса мерили «Гастрономовы» брюки. Так мы вдвоем с Тимкой в них влезли и еще место осталось. Вот такие штаны!

После этого Тимка слух пустил, будто «Гастроном» отцовы трусы носит. Некоторые поверили...

К тому же «Гастроном» еще и на скрипке играет. Мы с Тимкой живем с ним в одном доме, и каждый день слышим, как он часа по три стоит у окна и смычком водит — словно дрова пилит. Может, мы с Тимкой плохо разбираемся в музыке, только игра «Гастронома» очень напоминает нам звуки ржавого гвоздя, когда его медленно вытаскивают гвоздодером из доски. Или скрипение несмазанных дворовых ворот. Правда, «Гастроном» клянется, что его мама заставляет, а он якобы терпеть не может скрипку. И у него даже слуха нет. Врет, конечно. Есть у него слух! Учительница пения сама говорила: «Слух абсолютный!».

Вот у меня слуха действительно нет. Мне, как говорит Тимка, шагающий экскаватор на ухо наступил. Зато я худой. И я бы ни за что не поменялся с ним — чтобы у меня был слух и чтобы надо мной так смеялись.

А как же над ним не смеяться, если он такой толстый, неуклюжий и такой чудак! Вечно с ним что-то случается. Полезет через забор — и повиснет, слезть не может. Захочет лужу перепрыгнуть — оп! — и прямо в лужу. А вы бы посмотрели, как он бегает! Как утка! Переваливается с ноги на ногу, головой мотает, пыхтит, как паровоз. Смехота!

«Гастроном» вроде бы даже привык к тому, что над ним насмехаются. И если кто-нибудь что-нибудь действительно остроумное про него скажет — сам смеется. Но как-то странно — словно плачет... И глаза при этом не веселые, а грустные-грустные...

Однажды была сильная жара. Градусов тридцать. Даже больше. Асфальт на тротуарах расплавился и стал мягкий, как подушка. А возле киоска с газировкой стояли очереди, как на футбол...

Мы сидели во дворе под деревом и изнывали от зноя. Я, Тимка, «Гастроном» и еще двое ребят из нашего дома — Алешка и Федя. Играть не хотелось, читать не хотелось, говорить тоже не хотелось. Вообще ничего не хотелось в такую жару.

Наконец Тимка не выдержал и говорит:

— Ребят, а пойдемте на пляж!..

Мы грустно переглянулись — заманчивое предложение!..

— Да-а-а, — мрачно протянул Федя — это, конечно, здорово. Только кто нас отпустит?

Он сказал о том, о чем мы все сразу подумали. На пляж нас одних никогда не пускали, категорически не пускали. Мамы боялись, что мы утонем, а у нас были суровые матери.

— Сами пойдем! — бодро сказал Тимка. — Никто и не узнает. Если что, скажем — в Ботанический сад ходили.

Мы в нерешительности молчали.

— Не хотите? Тогда я один пойду!..

Ну, вот еще! Что значит «не хотите», — мы хотели! Только...

— A-а... Ладно... Один раз живем! — отчаянно махнул я рукой.— Поехали, ребята!..

Мы вскочили. Только «Гастроном» сидел, удивленно и даже испуганно глядя на нас.

— А ты? — спросил Тимка и вдруг скривился.— Хотя куда тебе!.. Еще утонешь! Отвечай тогда за тебя...

— А я чего... — покраснел «Гастроном», опуская глаза. — Я тоже с вами... Я тоже хочу...

До самой набережной мы шли пешком. На троллейбус не садились — экономили деньги. У нас в обрез хватало только на переправу. Пляж в Киеве на том берегу Днепра, на Трухановом острове, а было это тогда, когда пешеходный мост на остров еще не строили, и приходилось переправляться на катере.

На переправе мы чуть не «засыпались». Билетерша никак не хотела нас пускать: «Детям без родителей ездить на пляж запрещено!».

Мы поначалу растерялись. Но Тимка вдруг неожиданно закричал: «Папа! Папа! Нас не пускают!.. Вон он наш папа!..» — и начал махать какому-то лысому дядьке в темных очках, который был уже на катере. А когда билетерша обернулась, ища глазами «нашего папу», мы прошмыгнули мимо нее.

На катере мы опять чуть не «погорели». Высокая женщина в широкополой шляпе и с полотенцем через плечо, стоявшая в толпе на мостике, издали увидев «Гастронома», вдруг радостно закричала:

— Толечка! Толя, здравствуй! А где твоя мама? Где Мария Ивановна? Мария Ивановна, где вы?..

«Гастроном» обомлел. Даже рот открыл от испуга. Это была знакомая его мамы, Варвара Дормидонтовна. Мы пригнулись и стали быстро продвигаться к выходу, благо на наше счастье, катер в это время подошел к берегу.

Долго еще мы бежали по пляжу, пугливо озираясь — не гонится ли следом эта жизнерадостная Варвара Дормидонтовна.

«Гастроном» едва успевал за нами...

— Фу... Чёрт! — переводя дыхание, с досадой сказал Тимка. — Теперь еще расскажет чего доброго! А все из-за тебя, «Гастроном». Вечно ты свинью подложишь. Сидел бы уж лучше дома.

«Гастроном» виновато молчал.

Чтобы снова случайно не встретиться с тетей Варварой, мы пошли на Матвеевский залив. Здесь было меньше народа и очень красиво. В минувшее воскресенье я и Тимка ездили сюда с родителями и запомнили это место.

Большая кудрявая ива склонилась до самой воды и купала в ней свои длинные ветви. Под ивой росла мягкая травка, а рядом с ней лежал чистый белый песок. Дно здесь было пологое, ровное, без водорослей, а течение тихое и спокойное.

Лучшего места для купания не найти.

Мы с нетерпением стали раздеваться, а через минуту уже забыли обо всем на свете. Мы плескались в воде и безумно визжали от восторга. Как же было хорошо!..

«Гастроном», как обычно, отстал от нас и еще копошился на берегу, аккуратно складывая нашу одежду под деревом.

— Гастро-о-о-ном! — закричал Тимка. — Сиди лучше на берегу и смотри за нашими штанами. Чтоб не украли.

«Гастроном» подошел к воде. Осторожно погрузив одну ногу, он сразу же отдернул ее — вода показалась ему холодной. Мы захохотали. Я ударил ладонью по воде и обрызгал его с ног до головы. «Гастроном» ахнул, отскочил на песок, но вдруг решительно разбежался и звонко плюхнулся в воду. И поплыл. Мы удивленно переглянулись. Честно говоря, мы почему-то думали, что «Гастроном» плавать не умеет. Куда ему, такому, плавать! А он, оказывается, умеет. Да еще как умеет! «Гастроном» сразу заметил, что мы удивлены, и тут же продемонстрировал все свое умение. Он плавал в размашку, по-морскому, на боку, на спине... С помощью одних рук, одних ног. И даже... просто лежал на воде, не двигаясь. И не тонул. Как деревянный! Этого уже никто из нас не умел.

«Гастроном» сиял, глядя на наши удивленные лица. Он был счастлив. Еще никогда в жизни он не имел такого успеха.

Ну, мы удивлялись три минуты, пять, а потом нам это надоело, и мы продолжили купаться. Только Тимка не мог пережить того, что «Гастроном» умеет лежать на воде, а он — нет. И Тимка сказал:

— Можешь не радоваться и не задаваться. Это просто ненормально. Нормальные люди тонут. Это закон...

«Гастроном» только добродушно улыбнулся в ответ.

Мы снова стали брызгаться, плавать и нырять. Время шло незаметно...

От долгого пребывания в воде я очень замерз. Я вообще мерзляк, быстро зябну. Стоит мне даже в самый жаркий день пробыть в воде больше десяти минут, как у меня делается «гусиная кожа» и начинают клацать зубы. Это, наверное, потому, что я худой. Во всяком случае, мама так считает.

Я собирался уже вылезать из воды, но тут Тимка говорит:

— Ребят, а поплыли на ту сторону! Там вылезем и позагораем. Айда!

И ребята поплыли. И «Гастроном» тоже. Мне было как-то неудобно признаться, что я замерз, и я тоже поплыл. Что я, хуже «Гастронома», что ли?

А залив в этом месте широкий, метров двести.

Я еле плыл. Ноги окоченели и не хотели слушаться. Руки тоже сводило от холода. Для того, чтобы согреться, я стал резко махать ими и тут же устал. Ребята намного опередили меня, и только «Гастроном», который все же плавал медленнее всех, спокойно пыхтел чуть впереди меня.

Через какое-то время я совсем обессилел, начал задыхаться и огляделся по сторонам. Это было как раз посередине залива. И вдруг мне стало так страшно, что даже в глазах потемнело. Я понял, что до берега мне не доплыть — сил не хватит. Сердце сжалось — вот-вот остановится... Я открыл рот, чтобы крикнуть, позвать ребят на помощь, но захлебнулся и закашлялся.

«Нормальные люди тонут», — мелькнули в голове дурацкие Тимкины слова.

«Ну, все, — конец!», но в это время «Гастроном» неожиданно обернулся, и глаза его испуганно расширились. У меня был, наверно, такой вид, что он без слов догадался, в чем дело. Повернувшись, он быстро подплыл ко мне.

— Держись! — сказал он, подставляя плечо. Я ухватился и почувствовал, как дрогнуло его горячее тело от прикосновения моей озябшей руки.

— Ничего! Доплывем! — спокойно произнес «Гастроном», поддерживая меня. — Держиськрепче!

Ко мне сразу вернулись силы. И страх как рукой сняло. Плыть стало легче — я, как за спасательный круг, держался за плечо «Гастронома»…

Берег постепенно приближался. Ребята уже давно вышли из воды и, ничего не подозревая, удивленно поглядывали на нас.

— Эй! Чего это вы обнимаетесь! — крикнул Тимка.

Теперь, когда страх прошел, когда берег был уже рядом, мне почему-то стало стыдно за свою слабость и не хотелось признаваться ребятам, что я чуть не утонул.

— Ты не говори им... Ладно? — шепотом попросил я «Гастронома».

— Ага...— прошептал он,— ты теперь сам плыви. Сможешь?

— Конечно! — бодро сказал я, отпустил его плечо и, стараясь из последних сил, поплыл к берегу, делая вид, что мне это совсем не трудно.

Когда мы вышли на берег, ребята сразу пристали — что там у вас стряслось? Я, бешено клацая зубами, выкручивался, как мог — ничего, мол, особенного. Но ребята не унимались.

...И тогда вдруг «Гастроном» покраснев, сказал:

— Да это… Я просто чуть не утонул… Судорога свела… А… он меня… спасал…

— Да ну?! — сказал пораженный Тимка.

Я остолбенел... Я сначала подумал, что «Гастроном» насмехается, но он говорил серьезно и совсем не насмешливо. Не успел я опомниться, как Тимка набросился на него:

— Так я и знал! Что ж ты не окликнул нас, не позвал? Думаешь, одному ему легко было тебя спасать?! Смотри — посинел весь. А вместе мы бы моментально тебя спасли. Вот глупый!..

Ребята сразу зашумели:

— Конечно!

— Лопух ты, Гастроном...

— Еще какой!..

«Гастроном» стоял, опустив голову, и смущенно улыбался. Я обалдело смотрел на него, и, знаете, он вдруг показался мне не таким уж толстым. Честное слово!

Я не выдержал и крикнул:

— Стойте, ребята! Подождите! Дело было не так… Это не он... а я чуть не утонул... Он все перепутал... Я тонул, а Гаст... — я осекся, запнулся на минуту и уже тихо добавил: — а Толька меня спас... Если бы не Толька...

...Действительно, ну какой же он «Гастроном» после этого?! Толька, самый настоящий Толька! Слышите, ребята! И не смейте называть его больше «Гастроном».


* * *


Между прочим, я теперь на пляж один не хожу. Некоторые говорят, это потому, что мне здорово влетело от мамы (а влетело, действительно, здорово, и не только мне, а всем. Особенно Тольке, бывшему «Гастроному» — Варвара Дормидонтовна все рассказала).

Но дело совсем не в этом...




СПУТНИК „ЛИРА-3“


Ленька не любил арифметики. Ленька любил приключения.

Когда он читал задачу про велосипедистов, выехавших из двух городов навстречу друг другу, ему очень хотелось, чтобы эти велосипедисты по дороге переехали учительницу Нину Марковну, которая выводила в Ленькином дневнике жирные хромые двойки по арифметике. Причем он не желал ей зла. Просто, по его мнению, это было единственное, что могло бы спасти его от ненавистного предмета.

Странная и смешная эта Нина Марковна! Она никак не могла понять, что Леньке ни капельки не нужна арифметика, что он хочет стать не бухгалтером, а знаменитым путешественником.

Он прочитал все приключенческие книжки, какие только были в школьной библиотеке. Некоторые знал почти наизусть. Он бредил приключениями. Даже сны ему снились только приключенческие... Но в жизни Леньке очень не везло. За исключением неудачной поездки в Индию (куда, конечно, он не добрался, поскольку милиция задержала его на вокзале), в жизни у Леньки не было ни одного происшествия. Хоть плачь!

А совсем недавно...

Это произошло в тот день, когда Советский Союз запустил третий искусственный спутник, на котором преспокойно мог полететь и человек.

В тот день Ленька твердо решил покинуть Землю, эту скучную, неинтересную планету со всеми ее двойками по арифметике. Ленька задумал построить свой спутник и навсегда улететь в космос. Сначала он думал сделать это сам. Но потом понял, что самому это будет, во-первых, тяжело, во-вторых, неинтересно, и он пригласил в компанию своего закадычного друга и одноклассника Ромку. Ромка, не задумываясь, согласился. У него тоже были все основания расстаться с Землей: накануне он разбил мамину любимую вазу и, незаметно выбросив черепки на помойку, со страхом ждал теперь наказания.

Итак, было решено окончательно — они вдвоем полетят на спутнике в межпланетное пространство.

Немало найдется тех, кто в детстве, мечтая, отправлялся в кругосветное путешествие с куском хлеба в кармане, прыгал с отвесной кручи, держа в руках плохонький зонтик, копал землю под старой ивой, ища несуществующий тайный клад. Поэтому не удивляйтесь, что Ленька, а с ним и Ромка искренне поверили в то, что обязательно построят спутник и непременно полетят на нем в космос.

Сидя в темном углу под лестницей, ребята мечтали.

— Ты понимаешь, Ромка, мы будем первыми в мире людьми, которые улетят в межпланетное пространство, — захлебывался Ленька. — Первыми! Понимаешь? Все люди на Земле будут с волнением следить за нашим полетом. Все до единого! Даже футболисты киевского «Динамо». Я уж не говорю о Жорке Цыгане из седьмого «Б»!.. Все газеты мира будут писать о нас огромными буквами.

— О, это будет здорово! — в восторге воскликнул Ромка. — Но как же мы все-таки полетим? Это же механизмы разные сложные надо. Да?

— Глупости. Главное — оторваться от Земли. Я по радио слышал. А там начнем кружить по орбите… И вообще, не перебивай, — с досадой махнул рукой Ленька. — Мы будем долго летать среди звезд и космических лучей — гордые, мужественные и одинокие. А потом мы погибнем, налетев на какой-нибудь метеорит...

Ромка тяжело вздохнул. Ленька взглянул на него и понял, что немного переборщил: еще минута, и Ромка откажется от полета.

— А вообще, кто его знает, наверное, мы все-таки не погибнем, — бодро проговорил Ленька, — сядем на какую-нибудь планету...

— Конечно! Я уверен, что сядем, — с облегчением добавил Ромка. Ему очень не хотелось умирать. Он был глубоко убежден, что жить гораздо интереснее...

Ребята начали спешно готовиться в путь. Для начала они решили запустить несколько небольших пробных спутников. Первым был никелированный бильярдный шар, для запуска которого смастерили катапульту из стальной проволоки и резины от старой калоши.

Запускали рано утром на заднем дворе возле сарая. Метеором блеснув на солнце, шар поднялся высоко в небо, перелетел через сарай и исчез. Несколько минут Ленька и Ромка напряженно вслушивались, пытаясь уловить звук падения шара. Однако ничего не услышали.

Никакого сомнения не было — первый спутник «Лира-1», то есть системы Леонида Ищенко и Романа Андриенко, вышел на орбиту и начал вращаться вокруг Земли...

Со вторым спутником они надеялись послать в небо какое-нибудь животное. Поскольку собаки Лайки у них не было, они решили снарядить в межпланетную экспедицию соседского кота Мордана, рыжего и злого.

Спутником была плетеная корзина, найденная в сарае. Чтобы кот во время путешествия не проголодался, Ленька специально для него принес большой кусок сала.

Сало Мордан съел с удовольствием, а лететь категорически отказался. Он и на Земле прекрасно себя чувствовал. Когда друзья начали запихивать его в спутник, несознательный кот стал вырываться и царапаться, пока не убежал.

— Хватит испытаний, — сердито сказал Ромка, зализывая царапины. — Давай уже лететь. А то через несколько дней вернется из командировки моя мама и... ты же понимаешь! Мне уже можно будет тогда не лететь.

— А я что, против? Давай!

За дровяными сараями простирался пустырь, куда никто никогда не заглядывал. Там, на взгорке, стояла железная бочка, в которой когда-то, еще во время войны держали воду на случай пожара. Теперь воды там, конечно, не было. В этой бочке спокойно могли поместиться и Ленька, и Ромка. Вот только как ее закинуть в небо?! Представляете, сколько может весить железная бочка!

И ребята принялись мастерить катапульту. Это была каторжная, изматывающая работа. Они копали под бочкой траншею, устанавливали пружины, рессоры и рычаги. Особенно помучились ребята, когда затаскивали на дерево, стоявшее как раз возле бочки, здоровенный камень. Этот камень, упав с высоты, должен был привести в действие механизм.

Наконец все было готово. Поздно вечером ребята разошлись по домам.

Это была их последняя ночь на Земле. На следующий день, ровно в восемь часов вечера, должен был стартовать спутник «Лира-3». На нем навсегда улетали в межпланетное пространство ученики третьего «Б» класса Леонид Ищенко и Роман Андриенко. И никто, никто на всем земном шаре не знал об этом знаменательном событии.

После уроков, наскоро пообедав, Ленька и Ромка стали собираться в дорогу.

Они приладили к бочке крышку от старого бака. Это был «верхний люк». Крышка прекрасно закрывала бочку и прочно крепилась изнутри стальной проволокой. Никакие космические силы не смогли бы ее открыть.

Дно бочки они устлали сеном из старого матраса. Стенки обложили старым стеганым одеялом, которое никому уже не было нужно. Получилось очень мягко, тепло и удобно. К тому же это спасало от ударов в случае столкновения с какой-либо планетой.

Из еды в дорогу взяли: буханку хлеба, купленную на личные сбережения; сто пятьдесят граммов любительской колбасы, приобретенной на те же средства; восемь холодных вареников с картошкой; три конфеты «Кис-Кис», которые Ленька не съел вчера; две луковицы, одну селедку и бутылку с бывшей газированной водой. Бывшей потому, что пробка была плохой, и газ весь вышел, но Ромка уверял, что она все-таки более питательная, чем обычная вода.

В последний момент Ленька принес надкусанный пирожок с повидлом, беспризорно лежавший на буфете в столовой.

...Без пяти минут восемь. Ленька и Ромка в молчании стояли у спутника «Лира-3». Торжественный момент. Только что написано прощальное письмо и положено под кирпич, к которому прикреплен детский первомайский флажок.

Вот что было в этом письме:


«Всем! Всем! Всем! Сегодня, 30 сентября, ровно в 8 часов вечера, мы, Леонид Ищенко и Роман Андриенко, вылетели на спутнике «Лира-3» в межпланетное пространство. Мы первые хотим доказать, что люди могут летать в этом пространстве, и что для настоящих путешественников нет никаких препятствий.

Поставьте нам памятник на площади Победы.

Прощайте, товарищи, мы летим.

Леонид Ищенко, Роман Андриенко».


Высоко в небе бесчисленными огоньками сияли звезды. Сейчас Ленька и Ромка полетят им навстречу и никогда больше не вернутся на Землю. Истекали последние секунды перед стартом.

— Ну, пошли! — дрожащим голосом сказал Ленька.

Ромка открыл крышку «люка» и уже поднял ногу, чтобы залезть в бочку, но в то же самое мгновение услышал девчачий голос:

— Ребята, а что вы здесь делаете? А?

От неожиданности Роман выпустил крышку из рук, и она больно ударила его по колену.

У Леньки забурчало в животе.

Из-за сарая появилась Таня, Ленькина и Ромкина одноклассница и соседка. Увидев ее, Ленька моментально вернулся к действительности.

— Дуй отсюда! — угрюмо сказал он.

— Что значит «дуй»?! А может, мне интересно, — сказала Таня и подошла к бочке. — Вы во что играете? — Таня заговорщически прошептала: — В пограничников и шпионов? Я тоже хочу.

— Дуй, тебе говорят, — вскипел Ленька, — а то, как дам, и улетишь!

— Очень я тебя испугалась! Вот не пойду и буду мешать вам, раз так!

Вот это номер! Что делать? Неужели все пропало? За несколько секунд до старта из-за какой-то девчонки срывалось такое дело!

Казалось, выхода не было.

И тогда Ленька — будь, что будет, — решил все честно ей рассказать и объяснить всемирную важность наступающего события. Она, наверно, поймет, и не будет мешать. В конце концов, это даже неплохо — хоть один человек будет свидетелем их полета и потом всем расскажет...

Услыхав, в чем дело, Таня аж подпрыгнула от восторга.

— Ой, ребята, как это здорово! Возьмите меня с собой. Я тоже хочу лететь!

— Что-о-о?! — Ленька и Ромка переглянулись, лица у них вытянулись от удивления.

— Я тоже полечу с вами!

Ребята беспомощно смотрели друг на друга. Вот те раз! Мало она им нервов на Земле попортила, так ее еще и на небо с собой брать! Нет! Ни в коем случае!.. Но как же от нее избавиться? Ведь если просто так не взять, то она и им не даст улететь. Это точно!

И ребята начали уговаривать Таню.

— Ну, подумай, зачем тебе лететь? Это же навсегда. Ты никогда больше не вернешься на Землю. Никогда не увидишь ни папы, ни мамы.

— Ну и что? Зато интересно! Почему все интересное должны совершать только мальчишки? Я тоже хочу!

— Но мы же не поместимся все в спутнике. Мы на тебя не рассчитывали. Для тебя нет места.

— Вот как! Для меня нет места? Тогда вы тоже не никуда полетите! Я сейчас же расскажу все тете Фекле, и она вам уши пообрывает за то, что вы ее бочку без спроса взяли... Тетя Фекла! — вполголоса крикнула Таня.

— Ш-ш!.. Тихо! Замолчи!!

Делать было нечего.

— Ладно... Залезай! — стиснув зубы, разрешил Ленька и шепнул Ромке на ухо: — В крайнем случае, мы ее высадим по дороге!

Таня моментально залезла в бочку.

— Только запомни: есть мы тебе не дадим. У нас у самих мало! — с отчаянием в голосе крикнул Ленька.

— Хорошо, хорошо, — беззаботно ответила Таня и радостно загудела из бочки: — Ой, как здесь здорово! Залезайте быстрее!

И Ленька с Ромкой полезли.

Сопя и толкаясь, они долго усаживались. Каждый старался побольнее пнуть Таню, но Таня молча терпела. Наконец они уселись. Было тесновато, но ничего — лететь можно, особенно на небо. В торжественном молчании Ленька встал и закрыл «люк», то есть прикрутил его проволокой к бочке. Потом не своим, каким-то слишком писклявым, птичьим голосом сказал:

— Приготовиться! Даю старт!

Ромка и Таня затаили дыхание. Ленька изо всех сил дернул веревку, ко второму концу которой там, на дереве, был привязан здоровенный камень. Послышался треск, что-то глухо стукнуло, загремело и...

Таня ударила Ромку ногой в ухо. В это время Ромка толкнул Леньку локтем в затылок, а Ленька ткнулся носом Тане в живот. Потом Таня села Леньке на голову, Ромка толкнул Таню коленом, а Ленька наступил Ромке на губу.

Какое счастье, что стенки спутника «Лира-3» были устланы одеялом!

Бочка бешено вращалась и подпрыгивала. Восемь холодных вареников с картошкой полетели Ромке за пазуху, селедка очутился у Тани под мышкой, а бывшая газированная вода вся до капельки вылилась Леньке на штаны.

Несмотря на это, Ленька радостно воскликнул:

— Ура! Мы лети...

Он не договорил, потому что как раз в этот миг ему в рот попала луковица.

«Спутник», видимо, летел в верхних слоях атмосферы. Он вращался все медленнее и медленнее. Вдруг обо что-то ударившись, он перестал вращаться.

— Мы вышли на орбиту! — торжественно произнес Ленька.

Несколько секунд ушло на то, чтобы разобраться, где чьи ноги, руки...

В бочке было темно. Пахло селедкой и еще чем-то нехорошим.

— Интересно, где теперь Земля? — тихо и печально спросила Таня. Ей уже хотелось домой, к маме. И Ленька это понял.

— А-а, попалась! — злорадно захихикал он. — Вот не надо было лететь с нами. А теперь — все! Теперь ты никогда не вернешься домой.

Таня ничего не ответила. Она молчала. И Ромка тоже молчал.

Гнетущая тишина воцарилась в спутнике «Лира-3». Ленька, Ромка и Таня сидели и молча прислушивались к космической тишине вселенной.

И вдруг...

Вдруг они услышали громкие шаги и голос. По небу кто-то быстро шел, ругаясь. Во всей вселенной только одному человеку мог принадлежать этот голос — дворнику тете Фекле.

— А черт бы забрал этих песоголовцев. Опять какой-то беды натворили! И до каких пор это будет? Ни днем, ни ночью покоя нет.

Ленька бросился открывать люк...

Спутник «Лира-3» мирно лежал в бурьяне возле дровяного сарая. Над бочкой стояла дворничиха тетя Фекла и воинственно размахивала руками...

Что было потом?

Не стоит спрашивать!

Тане, конечно, здорово влетело. Но больше всего досталось Леньке и Ромке.

И дело не в том, что после волнующей встречи с родителями они долго еще не могли сесть и стеснялись показываться людям на глаза. И даже не в том, что ребята в школе две недели не давали им покоя и все спрашивали о впечатлениях от космического путешествия.

Выяснилось самое главное: ученику третьего класса для того, чтобы построить спутник, надо знать арифметику. А-риф-ме-ти-ку! И сказал это не кто-нибудь, а сам Жорка Цыган, самый знаменитый человек в школе, чемпион города по плаванию.

Неизвестно, о чем думал Ленька, когда узнал об этом. Неизвестно, какие мысли посещали его, когда он стоял на пригорке за сараями и, печально почесывая штаны, смотрел в небо.

Никто не знает, о чем думал Ленька. Но ходят слухи, что недавно он получил свою первую в жизни четверку по арифметике.

И это похоже на правду.




ПОСЛЕДНЯЯ БОМБА


Водяная бомба — это, конечно, не водородная. Но все-таки это — бомба.

Я не знаю, кто изобрел водородную, а водяную — Володька Лобода. Как и все гениальное — это очень простая штука. Берется соска, обычная резиновая соска для новорожденных, которая надевается на бутылку с молоком. Эта самая соска в нашем случае надевается не на бутылку, а на водопроводный кран. Затем кран понемногу открывается. Под давлением воды соска растягивается, растягивается и вскоре превращается в огромную колбасу.

Когда вы чувствуете, что она вот-вот лопнет, то немедленно закрываете кран, перевязываете соску ниткой и осторожно снимаете. Бомба готова. Если теперь ее бросить, то от малейшего соприкосновения с головой врага, бомба разрывается, и вашего уважаемого противника заливает водой с головы до ног. Эффект потрясающий! Враг ошеломлен и, по крайней мере, на полчаса выбыл из строя (пока не высушится или не переоденется).

В случае необходимости водяную бомбу легко можно переделать в автомат-водомет. Для этого на кончике соски прокалывается маленькая дырочка (как это делается при обычном ее применении) и, когда вы сжимаете соску в руках, из этой дырочки тоненькой струйкой брызжет вода, короткими или длинными автоматными очередями, в зависимости от желания и обстоятельств.

За автомат-водомет также прекрасно может сойти детская резиновая клизма-спринцовка.

Когда вы пользуетесь ею, то, кроме всего прочего, противник чувствует себя еще и морально униженным. Так вы добиваетесь двойного результата. Однако использование клизмы довольно рискованно. Потому что некоторые несознательные родители считают это бессовестным хулиганством и активно протестуют против обливания своих детей из этого неприличного предмета.

Но Володька Лобода не был бы Володькой Лободой, если бы обращал на это внимание.

Володька Лобода абсолютно неповторимый и невозможный человек. Он не признает никаких игр, кроме войны.

У Володьки широкое скуластое лицо, приплюснутый, без переносицы, нос и выпяченная вперед нижняя челюсть — как у боксера или американского гангстера. Узкие монгольские Володькины глаза горят безумным огнем, когда он носится по двору и картаво орет — «Угя!» — что по-нормальному значит «ура». Если надо изобразить выстрел, Володька не кричит обычное «пиф», «паф» или «пу». Наставив пистолетом указательный палец, он противным голосом неистово гнусавит: «Ань-ань! Ань-ань!..» И эти невероятные звуки сеют во вражеских рядах страшную панику.

В целом Володька типичный поджигатель войны. Он дня не может прожить без выстрелов, штурмов, атак. И поскольку он у нас атаман и заводила, нам приходится непрерывно воевать.

В основном воевали мы с ребятами из соседних дворов.

И если даже врага под рукой почему-то не было, если он, например, пошел культпоходом в кино или готовил уроки, Володька все равно не прекращал военных действий. Просто он временно выделял врага из наших рядов и организовывал междоусобную войну. Вражеским командиром назначался — как правило, долговязый флегматик Гриша Половинка из седьмой квартиры.

Потом мы «матались» — то есть по двое, обняв друг друга за плечи, отходили в сторону, шептались, подходили к Грише и Володьке и говорили:

— Мать-бать, что вам дать: яблоко или грушу?

— Грушу, — говорил, например, Володька. И тот, кто был по договоренности «грушей», вливался в Володькино войско. А несчастное «яблоко» немедленно мобилизовывалось во вражеский отряд.

Потом Володькина армия без всякого труда вдребезги разбивала Гришину и в торжественной обстановке под звуки барабана на лобном месте за кособоким сараем фельдмаршал Лобода расстреливал из клизмы генералиссимуса Половинку. Половинка был бездарный полководец и годился только для позорной роли проигравшего. Даже тогда, когда у него были все шансы на победу, он не решался побеждать — настолько сильным был Володькин боевой авторитет.

Войны, которые разжигал и организовывал Володька Лобода, ни в коем случае нельзя было назвать справедливыми, благородными или освободительными. Совсем наоборот. В историю человечества, наряду с войнами Александра Македонского, Батыя и Чингис-Хана, войны Володьки Лободы войдут, как войны несправедливые, захватнические и опустошающие.

Например, разведка доносила, что в соседнем дворе мирные дошколята строят из песка атомную электростанцию и играют в мяч. Володька немедленно трубил поход, устраивалось внезапное нападение, атомная электростанция растаптывалась, а мяч конфисковывался и целый час не отдавался, несмотря на горькие слезы побежденных.

Честно говоря, нам эти непрерывные недостойные войны надоели до чертиков и уже сидели в печенках. Мы очень соскучились по таким милым бескровным играм, как цурки-палки, квач, жмурки и тому подобное. Но ни один из нас не смел первым заговорить об этом. Это было бы не по-мужски.

Существовал неписаный уличный закон, согласно которому считалось, что самая мужская игра — это война. Мы подчинялись этому закону и, терпеливо страдая, воевали.

Война происходила в нашем дворе при любой погоде: в дождь, в слякоть, в мороз, в жару и даже при солнечном затмении. Ничто в мире не могло помешать агрессивным планам Володьки Лободы.

Гриша Половинка высказал предположение, что нам, очевидно, придется воевать в нашем дворе вплоть до глубокой старости, до самой пенсии.

Возможно, так бы оно и было, если бы не одно неожиданное обстоятельство. Это обстоятельство недавно переехало в наш дом. Звали его Леся Мельник.

— О, новая шмакодявка появилась! — презрительно изрек Володька Лобода, когда она впервые вышла во двор. Володька Лобода терпеть не мог девчонок и называл их кратко и выразительно — «шмакодявки». Никто из нас не знал, что означает это таинственное и непереводимое на человеческий язык слово. Но звучало оно, грубое и презрительное, очень обидно.

Леся, совершенно не стесняясь, подошла к нам и сказала:

— Здравствуйте, мальчики. Меня зовут Леся. Я в этом доме теперь буду жить.

Мы стушевались и не знали, что ей ответить. А Володька презрительно усмехнулся и выдал:

— Здравствуйте, я ваша тетя!

Лесю это нисколечко не смутило. Она звонко засмеялась и пожала плечами:

— Вот смешной... Ну хорошо, если не хотите, познакомимся потом.

И пошла к девочкам. А Володька густо покраснел и сказал то, что всегда говорят, когда нечего сказать:

— Подумаешь!

Однако в тот день наш боевой путь чересчур уж часто проходил мимо скамейки, на которой сидели девочки. Это получалось совершенно случайно, как-то само собой. Поверьте, что этого требовали исключительно стратегические военные соображения и ничего больше. Но каждый раз, минуя скамейку, мы почему-то невольно делали очень серьезные задумчивые лица, что, по нашему мнению, придавало нам мужественный воинственный вид. Словно мы проходили перед трибуной. Теперь я думаю, что это выглядело довольно-таки комично. Потому что девочки шепотом хихикали, прикрываясь ладонями. Откровенно смеяться они не решались, потому что хорошо были знакомы с нашим водяным оружием.

Леся же почему-то не хихикала. Она только внимательно смотрела на нас с нескрываемым любопытством. Мы решили, что произвели на нее неизгладимое впечатление и гордо сплевывали через губу. Особенно показал себя, конечно, Володька Лобода. Он скакал, как бешеный козел, сильно потел от напряжения и каким-то потусторонним желудочным голосом лаял свое «Ань-ань!».

Да, захват мирных жителей всегда вдохновлял бравых воинов на боевые подвиги. Понятное дело, даже самим себе мы не осмеливались признаться, что обращаем некое внимание на эту новенькую девочку Лесю. И старательно скрывали это друг от друга.

На следующее утро мы воевали как-то очень уж вяло и неохотно. Если бы это была не междоусобная война, и если бы Гриша Половинка по привычке не признал себя побежденным, в то утро Володька Лобода был бы разбит вдребезги — так он бездарно и некстати командовал.

Леси во дворе не было. Конечно, дело было не в этом. Просто мы были не в настроении.

— Погода какая-то дурацкая, жара, — с досадой сказал Володька, ежась от холодного ветра.

Впрочем, эта «дурацкая погода» не помешала нам буквально через полчаса осуществить потрясающую по своей смелости и красоте военную операцию, во время которой мы друг за другом прошли по узенькому карнизу на цокольном этаже. Только, пожалуйста, не подумайте, что это произошло потому, что во двор вышла Леся. Просто у нас улучшилось настроение.

На этот раз девочки уже не сидели скромно на скамейке и не таращили на нас глаза. Когда мы вернулись из похода на соседский пустырь, то увидели, что Леся с девочками играют в прятки. И наши девчонки забитые и бесправные, которые боялись даже громко разговаривать в нашем присутствии, с пронзительным визгом носятся по всему двору и не обращают на нас никакого внимания.

Мы были очень обижены таким их вызывающим поведением и уже ждали, что Володька сейчас же прикажет разогнать девчонок и смыть их с лица земли. Однако Володька ничего подобного почему-то не приказал, а повел нас расстреливать Гришу Половинку. Мы ушли расстроенные.

Да, погода сегодня была действительно «дурацкая», потому что настроение у нас снова упало.

Мы, молча, расстреливали Гришу Половинку и с тоской в сердце прислушивались к веселой беготне и крикам девчонок. Им было хорошо. Они играли в прятки. Кажется, мы им завидовали. Потому что нам тоже хотелось играть в прятки. Но воинский долг и дисциплина обрекали нас на скучную бесконечную войну.

Наша армия начинала роптать. Каждый сетовал шепотом, себе под нос, чтобы не услышали другие.

А на следующий день произошел небывалый, неслыханный в истории нашего войска случай. Это был случай дезертирства. И дезертиром был расстрелянный Гриша Половинка. Он сделал попытку переметнуться к «шмакодявкам». Правда, он еще не играл с ними в прятки, но все время крутился возле них и категорически отказывался воевать и вообще служить в нашей армии. Он, видите ли, обиделся, что его расстреляли из клизмы. Пентюх несчастный! Сто раз его расстреливали и он ничего, не обижался. А теперь — на тебе!

Лишь колоссальным усилием воли Володьке удалось привести Гришу в чувство. Он хорошенько дал ему по затылку и приказал трижды расстрелять его. Однако Гриша сделал свое черное дело. В наших рядах уже не было прежней сплоченности и монолитности.

Армия разваливалась на глазах. Бойцы расползались, как мухи. На завтра трое не стали под ружье, оправдываясь тем, что их мать не пустила, двое спрятались за невыученные уроки, а один демобилизовался через насморк. Подумать только — через насморк! И это — солдат.

Леся оказалась очень веселой и компанейской девочкой. Она знала такое множество прекрасных игр, что у нас просто голова шла кругом: «Вожатый, вожатый, подай пионера», «Тише едешь — дальше будешь», «Гигантские шаги», «Гори, гори ясно» и так далее и тому подобное. Целый день девочки визжали от восторга, а мы, темные, как тучи, мрачно и беспросветно воевали.

У нас было одно место, куда девочки никогда ногой не ступали, — наш военный штаб. Это была довольно большая площадка на заднем дворе между сараями — солнечная, уютная, поросшая веселой молоденькой травкой.

Оттуда мы начинали все свои походы, там решали все споры, там в торжественной обстановке награждали друг друга боевыми орденами.

Это было священное место.

И вот однажды мы пришли туда и — окаменели. Мы увидели ужасную, невероятную картину. Вся площадка была перекопана на грядки, и девочки пихали в те грядки какую-то чахлую рассаду.

— Ой! А мы здесь юннатский огородик делаем, — радостно закричала Леся, завидев нас.

Из военного штаба сделали огородик!

У-у-у! Трам-тара-рам!..

Володька задвигал своей гангстерскою челюстью, намереваясь что-то сказать, и только протяжно икнул — он потерял дар речи.

Прошло несколько секунд, во время которых мы копили в себе праведный гнев.

— Пошли! Ань-ань! — наконец выдавил из себя Володька Лобода.

Мы кинулись готовиться к бою — заправляться. По дороге Гриша Половинка неожиданно вспомнил, что ему нужно срочно быть дома. В такой момент! Врал, конечно. Он просто был настоящим дезертиром!

Он не хотел принимать участия в этом благородном бою!

Мы плюнули на него, и он со счастливой улыбкой трусцой отправился домой, а мы поплелись к водопроводному крану — готовить боеприпасы...

И вот мы один на один с врагом. У врага нервно дрожат косички, а самые пугливые уже начали хныкать и вытирать глаза подолами платьиц.

Мы ждем команды, чтобы открыть огонь. Володька высоко над головой поднял огромную водяную бомбу. Еще мгновение и...

И вдруг Леся Мельник решительно пошла прямо на Володьку. Пошла без всякого страха и колебаний.

— Ну что же, бей, если ты дерешься с девочками, Аника-воин! — громко произнесла она, гордо подняв голову. Честное слово, в эту минуту она была похожа на Зою Космодемьянскую.

Вы бы посмотрели на Володькино лицо! У него отвисла губа, а глаза сделались, как у барана. Этого он не ожидал.

— Почему же ты не бьешь? Бей! — повторила Леся.

И тут случилось такое, чего история никогда не забудет. Очевидно, от нервного возбуждения Володьки слишком сильно сжал бомбу в руках. Она вдруг жалобно всхлипнула и... разорвалась у Володьки над головой. Володька только успел шмыгнуть носом — будто у него был насморк. И в носу, конечно, сразу же забулькала вода.

Моментально Володьки стал, как мокрая курица.

Вода, не задерживаясь, стекала по его плоскому носу и жемчужными каплями повисала на выпяченном подбородке. Чернильное пятно, которое еще утром украшало его лицо, наплывало на левый глаз ужасным синяком. Лохматые волосы топорщились в разные стороны мокрыми устрашающими колючками.

Вид у него был жалкий и несчастный. Мы с содроганием смотрели на своего фельдмаршала и со страхом на Лесю Мельник. Конечно, она сейчас начнет смеяться и подшучивать… Надо же было так ему лопухнуться!..

Но не тут-то было. Леся даже не улыбнулась. Она сказала просто и сочувственно:

— Вот видишь, облился весь. Тоже мне еще! Дай я тебе синяк вытру.

Она достала из кармашка свой носовой платок и начала вытирать Володьке глаз. Совсем как сестра. Володька был в таком состоянии, что даже не шелохнулся. А когда синяка уже не было, он глухо сказал: «Я сам». Но самому вытирать было нечего. Володька повернулся и, ни на кого не глядя, пошел.

В скорбном молчании мы разошлись по домам.

Три дня Володька не появлялся во дворе. Он в гордом одиночестве переживал свой позор. Мы тоже переживали, но коллективно. По случаю такого траура войну временно отменили.

На четвертый день мы, как обычно, собрались возле парадного. Володьки не было.

— Дома его тоже нет,— сказал Гриша Половинка. — Я заходил. Бабушка сказала, что он пошел гулять.

Мы отправились искать Володьку. Мы обыскали все дворы, все закоулки и щели. Под конец решили заглянуть в свой бывший штаб, хотя были уверены, что там его, конечно, нет. Слишком трагическое это было место для Володьки.

Мы шли вдоль сарая, за которым была площадка.

И вдруг Гриша Половинка, который шел впереди, отпрянул назад:

— Тссс!..

Толкая друг друга, мы осторожно выглянули из-за угла.

Возле одной из грядок «штабного огорода» на коленях сидела Леся. Рядом стоял Володька. Он держал в руках пузатую водяную бомбу, из которой тоненькой струйкой лилась вода.

Полководец и фельдмаршал Володька Лобода поливал из водяной бомбы тщедушные саженцы помидоров...

...Так впервые в истории человечества бомба была использована в мирных целях.

Мир окончательно победил войну в нашем дворе.

Только что прошла гроза. В воздухе пахнет электричеством и сырой овчиной. Воркуют голуби.

И вместо воинственного гнусавого «Ань-ань!» по всему двору раздается звонкое и радостное:

— Тра-та-та за Вову, тра-та-та за Лесю!

— Гриша, тебе жмуриться!

И потом:

— Раз-два-три-четыре-пять! Я иду искать! Кто не спрятался, я не виноват!

Как хорошо жить на свете, когда прошла гроза...




ТАЙНА СТАРОГО СКЛЕПА


1. Загадочное письмо


— Алло! Сергей Андрейченко?.. Советую вам немедленно зайти на Главпочтамт. Там вас ждет очень важное письмо до востребования. Торопитесь.

Сережа не успел ничего ответить — послышались отрывистые гудки: тот, кто говорил, уже повесил трубку. У Сережи застучало сердце. Что за глупости? Кто это звонил? Может, кто-то из друзей пошутил? Да нет, голос вроде незнакомый и какой-то слишком басовитый, недетский.

Дома никого не было, и это придавало телефонному звонку еще большую таинственность. Тишина в квартире показалась вдруг Сереже загадочной, страшной.

А что, если это звонили воры, банда какая-нибудь?! Хотят отослать его, чтобы без помех забраться в квартиру? Он когда-то читал про такой случай. У Сережи все похолодело внутри. Он на цыпочках подошел к входной двери, прислушался. Затем осторожно, стараясь не шуметь, запер дверь на засов, на крючок и еще на цепочку. Опуская защелку на французском замке, ему уже даже казалось, что за дверью кто-то стоит.

Нет, он ни за что не уйдет из дома, пока не придет мама. А если что — позвонит в милицию.

Несмотря на страх, Сереже вдруг даже захотелось, чтобы сейчас произошло что-то чрезвычайное, ему уже мерещились заманчивые картины — как врываются в квартиру бандиты, как он звонит в милицию, как лежит затем связанный в углу, а в это время прибегают милиционеры с собакой-ищейкой, и начинается перестрелка.

Но ничего подобного не случилось и в милицию, к сожалению, звонить не пришлось, потому что пришла мама.

— Чего это ты позакрывался на все запоры? И бледный какой-то? Что-нибудь случилось?

— Да нет, что ты. Ничего. Просто так, — бодро улыбнулся Сережа. Он решил пока ничего не говорить маме. Надо сначала сходить на почтамт и все выяснить.

На почтамте, стоя в очереди возле окошечка «До востребования», Сережа волновался так, как не волновался ни перед одним экзаменом в школе. У него что называется «поджилки тряслись». Есть письмо или нет? Есть или нет? Есть? Нет! Если дяденьке в тюбетейке есть, значит, и мне есть. Ох, кажется, нет! Нет, кажется, есть!..

Дело в том, что Сережа никогда в жизни не получал еще писем. Ни от кого. Даже от мамы. Просто в этом как-то не было нужды. Даже когда он бывал в лагере, мама разговаривала с ним по телефону.

— Кто следующий? — девушка нетерпеливо постучала пальцем по стеклу.

Сережа не сразу понял, что подошла его очередь.

— Пожалуйста! — он протянул девушке удостоверение детской спортивной школы — других документов у него не было. Она улыбнулась, но ничего не сказала, раскрыла удостоверение и принялась быстрыми ловкими пальцами перебирать письма.

Сережа затаил дыхание...

Есть!

— Андрейченко? Эс?

— Сергей, — запинаясь, проговорил он.

— Прошу, — она вложила письмо в удостоверение и протянула ему. — Что, с девочкой уже переписываешься? Так, чтобы мать не знала? Не рановато?

— Сдались мне ваши девочки!.. Спасибо! — красный как рак буркнул Сережа и поскорей отошел в сторону, за колонну.

Дрожащими от нетерпения и волнения пальцами он разорвал конверт. В конверте лежал небольшой клочок бумаги — листок из блокнота. Корявым косым почерком на нем было написано:


«Первого августа, ровно в двенадцать ночи, в склепе под часовней на Кирилловском кладбище».


И больше ничего.


2. Надо ехать в Кирилловку!


Маме не говорить. Ни за что! Она только волноваться будет, и все равно ничем не поможет. Отец — тот вообще таких вещей не понимает. Скажет: «Выкинь на помойку эту писульку. Кому-то нечего делать, вот он и дурит тебе голову». А Сережа чувствует, что это никакие не глупости, а очень серьезное дело. Ведь надо узнать, что это за склеп на старом Кирилловском кладбище и что там произошло... Но об этом потом.

— Мама, я поеду к дяде Косте сегодня. Хорошо?

— Сегодня? Чего это вдруг? Ведь мы завтра все вместе хотели поехать. Ты же знаешь. Мы бы поехали сегодня, но отпуск у отца с завтрашнего дня.

— Я уже так давно не видел Павлика. Целый месяц! Какая разница — завтра или сегодня? Все равно ведь поедем.

— Неужели нельзя подождать один день? И вообще, какой ты, однако, — у мамы в голосе упрек, — не успел приехать из лагеря — и уже опять тебя тянет куда-то. Дня не можешь побыть дома.

— Да нет,— насупился Сережа. — Просто мне Павлика поскорее увидеть охота.

Ну как объяснить, что ему необходимо уехать именно сегодня, а не завтра! Ведь сегодня первое августа. Завтра будет поздно.

Но маме не надо было ничего объяснять. На то она и мама, чтобы понимать без слов.

— Ладно! Скажешь тете Марусе, что мы с папой приедем завтра утром. Сахар на варенье я привезу, пусть не волнуется. На, тебе три рубля. На дорогу. Ну, и мороженого себе купишь.

О! Три рубля — это хорошо. Мороженое, конечно, ерунда, можно обойтись. Зато в промтоварном магазине недалеко от дяди Кости есть батарейки для карманного фонарика. В городе их не всегда найдешь. Беда с этими батарейками. Новой Сереже хватает всего на два дня. Карманный фонарик — очередное его увлечение. Он светит фонариком днем и ночью. Мама уже ругается и не хочет покупать батарейки. Так что, три рубля очень кстати. Тем более, сегодня, когда фонарик, очевидно, будет нужен позарез.

Дядя Костя, брат Сережиной мамы, живет за городом в лесу, у реки, в Кирилловской пуще (или, как там еще говорят, «на Кирилловке»), ехать туда на трамвае полтора часа.

Каждое лето Сережа с родителями гостит у дяди Кости. Красота там необыкновенная. Лучше всякой дачи. Дом старенький, деревянный, но очень уютный. Сад, огород, много цветов. Лес — старый, густой, почти дремучий. И река совсем близко.

Дядя Костя — заядлый рыбак. Собственную лодку имеет. И Сережиного отца к этому делу приобщил. Теперь отец в отпуск ни к какому морю не ездит, а только к дяде Косте, и с утра до вечера пропадает с ним на рыбалке. Дядя Костя тоже себе на это время специально отпуск берет.

С дяди Костиным сыном Павликом, своим двоюродным братом, Сережа очень дружит. Павлик прекрасный парень. Как хорошо там, в Кирилловке! Но... Недалеко от дяди Костиного дома, на той же улице, за ржавой решетчатой оградой есть старое Кирилловское кладбище. На нем давно уже не хоронят, оно густо заросло кустами желтой акации и сирени, сквозь которые едва виднеются покосившиеся железные кресты, ангелы с отбитыми крыльями и носами, черные мраморные обелиски. Могил не видно совсем. Пожалуй, кладбище и не производит того зловещего, гнетущего, чисто кладбищенского впечатления. Оно скорее похоже на старый запущенный парк. Это было бы совсем тихое и нестрашное место, если бы не склеп.

Посреди кладбища возвышается серая каменная часовня со стрельчатыми башенками, круглым куполом и узкими решетчатыми оконцами, прорезанными высоко над землей, почти у самого купола. Когда-то оконца были застеклены толстыми цветными стеклами. Но почти все они давно повылетали, и решетки зияют темными дырами. Над дверью, на массивных железных цепях — козырек, тоже решетчатый и когда-то застекленный, а теперь дырявый, как решето. Двери — толстые, железные, с какими-то вензелями и римскими цифрами. Петли намертво приржавели, и вот уже много лет двери полуоткрыты — сдвинуть их с места невозможно.

Внутри часовни, в каменном полу — люк, который ведет в подземный склеп. Это какая-то старинная фамильная усыпальница. Там стоят каменные саркофаги, там сыро, темно и страшно. И именно оттуда они услышали... Нет! Сережа обязательно должен увидеть сегодня Павлика. Обязательно!


3. Одиннадцать трамвайных билетов


Сережа сидит возле открытого окна, положив голову на локоть и подставив лицо встречному ветру.

Хорошо ехать в трамвае у открытого окна! Особенно когда трамвай, покачиваясь и громыхая, мчится через лес. Мелькают деревья, кусты, поросшие папоротником поляны. Ветви, словно подгоняя, хлещут трамвай по бокам, а порой и до окон достают — успевай только голову убирать. Даже забываешь, что ты в трамвае — словно на крыльях паришь над лесом.

В вагоне пусто — пассажиров почти нет.

Сегодня будний день, да еще и время такое — одиннадцать утра. Вот в субботу и в воскресенье тут в трамвай не сядешь, столько народу. Кирилловская пуща — дачная местность, здесь на каждом шагу дачи, дома отдыха, санатории.

В будни по этой дороге ездят разве что местные жители, да и то лишь утром — на работу в город, и вечером — домой.

Сережа едет «зайцем». Сережа всегда ездит «зайцем». И не из каких-то коммерческих соображений, а так — ради спортивного интереса. Он считает, что это воспитывает храбрость, мужество и выдержку. Когда кондуктор проталкивается по вагону: «Кто еще не взял билет! Берите билеты!» — и приближается к Сереже, он чувствует себя героем — разведчиком во вражеском тылу и в душе гордится собственной смелостью. Правда, иногда бывали и довольно унизительные, неприятные моменты, когда кондуктор останавливала трамвай и высаживала «зайца» на смех многочисленной публике, особенно девочкам, воспитанным и прилизанным. Но Сережа научился так ловко маскироваться, что с ним такие вещи почти не случались. Сережа был профессиональным «зайцем», и так к этому привык, что, когда ему приходилось ехать куда-либо с мамой и мама, конечно, брала ему билет, он чувствовал себя очень неудобно и даже уязвлено.

Сегодня Сережа удивился. За то время, пока он отдыхал в пионерскомлагере, в городе произошло одно интересное событие — появились трамваи без кондукторов.

И сейчас Сережа ехал именно в таком трамвае. Возле передних дверей, посередине трамвая и возле задних дверей стояли на треногах железные ящики-кассы: бросай деньги и сам себе отрывай билет. Водитель по радио объявляет остановки. Это Сереже понравилось — он любил передовую технику.

«Но без кондуктора это все-таки ерунда, — решил он. — Кто же теперь будет брать билеты? Теперь все будут «зайцем» ездить».

Однако, несмотря на такой вывод, Сережа сел в конце вагона, у задней двери. На всякий случай — если зайдет контролер (Сережа хорошо изучил коварный характер этих людей, которые всегда заходят с передней площадки, чтобы не дать возможности «зайцам» убежать).

Из леса тянуло грибным запахом и сыростью, и мыслями Сережа переносился туда, в страшное таинственное подземелье, при одном упоминании о котором мороз пробегал по коже. Что же, в конце концов, все это означает? Может, это просто Павлик написал письмо, чтобы разыграть Сережу? Ну, это было бы настоящим свинством — так разыгрывать? Нет, не то! Ведь звонил точно не Павлик!

— У меня проездной.

— Что?! — Сережа вздрогнул и обернулся. Рядом стоял высокий крепкий мужчина в белом парусиновом костюме.

— У меня проездной, говорю. Вот, пожалуйста, — и он вынул из кармана проездной трамвайный билет.

Сережа озадаченно смотрел на него и растерянно хлопал глазами, ничего не понимая.

— Вот чудак! — рассмеялся мужчина. — Это же так положено в трамвае без кондуктора: у кого проездные,— показывать друг другу. А кроме тебя и меня, сейчас в трамвае вроде как никого и нет.

В вагоне, действительно, кроме них, никого не было.

Мужчина сел рядом с Сережей.

В Кирилловской пуще трамвайные остановки распределяются по линиям — первая линия, вторая, третья...

Сереже надо было в самый конец — на пятнадцатую линию. Мужчина сел на седьмой. Расстояния между остановками большие, ехать молча скучно, и мужчине захотелось поговорить. Видно, у него было то хорошее настроение, когда не хочется молчать и все равно кто твой собеседник.

— А все-таки здорово это, правда? — он кивнул на кассу с билетами. — Трамвай без кондуктора! Хорошее дело, давно пора. Большая это сила — доверие к человеку. Чтобы в честность его верить. Вот, ты меня прости, браток, но ты, наверное, не раз раньше «зайцем» ездил... Да ты не красней — я же сам таким был когда-то и тоже «зайцем» ездил. Дело житейское!.. А теперь вот, в таком вагоне, не поехал бы, правда? Перед самим собой как-то неудобно. Ведь никто тебя билет брать не заставляет, никто не спрашивает,— пожалуйста, езжай «зайцем»! И вот именно поэтому не получается, неудобно как-то. Вот что значит доверие. Да и народ сознательный, больше понимать стал... А в Одессе,— я в газете читал, — есть библиотека без библиотекаря. Приходишь, берешь книгу, какую хочешь, и несешь домой. Прочитал, — отнес, поставил на место. И никакого тебе контроля, никакой проверки... И магазины без продавца — клади деньги, бери, что надо, и иди себе... Ну здорово же!.. Вот нет еще якобы коммунизма, а коммунистические отношения, коммунистические люди уже есть. Целые бригады таких людей. И с каждым днем их все больше и больше. А раз есть люди, значит, и коммунизм вот-вот будет... Ты смотри, даже в рифму получилось, — засмеялся мужчина.

— Что не говори — а приближается коммунизм... Ты Льва Кассиля «Про жизнь совсем хорошую» читал? О, прочти, дружище, обязательно! Детская книжка, а я ее с огромным удовольствием прочитал. Очень правильная книга.

Мужчина замолчал.

У Сережи от напряжения стучало в висках. Только бы не зашел сейчас контроллер. Все, что угодно, но только бы не зашел сейчас контроллер! Нет, пусть заходит, пусть штрафует, только не сейчас, только не при этом человеке.

Неужели он будет ехать до конца?!

Нет, лучше самому выйти.

Сережа поднялся.

— Ты что — тоже выходишь на этой остановке?

— Да нет, нет, я дальше,— забормотал Сережа и сел.

— А, ну тогда бывай здоров, — мужчина встал и пошел к выходу...

Трамвай тронулся. Сережа был в вагоне один. Он вздохнул, подошел к кассе, еще раз вздохнул, вынул три рубля, опустил их в кассу и оторвал десять билетов.

Потом вдруг вспомнил, что как-то подбил Павлика проехать «зайцем». Выгреб из кармана все монетки — оказалось тридцать две копейки — бросил их в кассу и оторвал еще один билет.


4. На Захаровской


Ощущение пригорода дало о себе знать сразу — только шагнул из трамвая на песок: не на мостовую, не на асфальт, а на песок, на голую непокрытую землю.

Сережа машинально направился к магазинчику, где продавались батарейки, но тут же спохватился, вспомнил про три рубля и почему-то покраснел. На мгновение его окутала теплая приятная волна гордого довольства собой — так бывает, когда совершаешь поступки для самого себя, поступки, о которых никому нельзя рассказать и о которых никто никогда не узнает.

Пахло горячим песком, трамвайными шпалами и хвоей. Ноги вязли в песке, песок набивался в сандалии, пересыпался между пальцами, давил на стопу. Но, несмотря на это, идти было приятно.

Вот и Захаровская — широкая, как Крещатик, улица-поляна, поросшая пыльно-зеленой травой и подорожником — похожая на старый, протертый во многих местах ковер. Посередине две глубокие неровные колеи, по бокам, на холмах, серыми лентами, скрещиваясь и разбегаясь, вьются плотно утрамбованные тропинки — узенькие, не разойдешься. По этим тропинкам хорошо ездить на велосипеде — куда приятнее и интереснее, чем по асфальту!

В начале улицы, на покатой бетонной площадке, огороженной перилами из толстых железных труб — водоразборная колонка. Отсюда жители Захаровской носят ведрами воду — кто просто в руках, а кто на коромысле. Сережа с гордостью может сказать, что и он теперь умеет носить ведра на коромысле. Ведь это дело не такое простое, как кажется. Поначалу Сережа всю воду расплескивал. И сильно завидовал Павлику. А теперь наловчился и ни капли не проливает — разве что с ноги собьется.

Конечно, у Павлика в таких делах опыта больше: хорошо ему — каждый день хозяйничает. Павлик, молодчина, все умеет: и на огороде возиться, и за кроликами ухаживать, и забор починить, и дров нарубить. Наверно, поэтому и вид у него всегда серьезный, деловитый и взрослая морщина на лбу — будто он все время чем-то озабочен. По этой причине, хотя Сережа на два с половиной месяца и старше Павлика, ему никогда не приходит в голову считать себя старшим братом.

Сережа нажал на щеколду и коленом толкнул калитку. Лохматая рыжая дворняга с визгливым лаем выскочила из-под веранды, потом, припадая на передние лапы, завиляла хвостом.

— Найда, глупая, не узнала? Как живешь, старина?

Тут сверху, с кровли сарая, прозвучало сдержанно-радостное:

— Сережа!

— Привет, Павлик! Не слезай, я сейчас к тебе поднимусь.

Лестница старая, ветхая, ступени скрипят и шатаются, но Сережа смело лезет наверх.

Павлик схватил его за руку, помог ступить на крышу. Кинулись, было, обняться, но сдержались, лишь крепко пожали друг другу руки.

Раньше, когда были поменьше, мама, бывало, говорила: «Сереженька, ну поцелуй Павлика. Вы так давно не виделись!..» А теперь они считали себя взрослыми и даже после долгой разлуки никогда, встречаясь, не целовались — зачем эти нежности!

Нигде и никогда мир не бывает таким большим и просторным, как в детстве на крыше сарая. И куст сирени, до верхушки которого не допрыгнуть с земли, — внизу, под ногами; и недостижимо высокий веник антенны на засохшем тополе — совсем близко; и топор, что лежит на земле, кажется игрушечным, и Найда, задрала вверх голову и виляет хвостом, — невероятно маленькая.

— Чудеса!

А небо, небо какое! С земли на него как-то не обращаешь внимания. Неужели так много в мире воздуха!

Сколько замечательного на крыше! Вон разорванный пополам резиновый мяч. Года два лежит здесь — не меньше. Когда-то был красно-синий. Теперь шершавый и совершенно черный от спрессованной дождем пыли. А вот алюминиевое кольцо прилипло, вросло в толь — не оторвать! — и тоже черное. А было белое-белое.

О! А это целлулоидный пропеллер, который они запускали прошлым летом. Как они искали его тогда! Думали — на дереве застрял. А он вот! Погнулся на солнце, растрескался окончательно. Кажется, еще совсем недавно он был таким новеньким и так здорово летал. Правда, Павлик?!.

И, глядя на этот пропеллер, Сережа вдруг впервые подумал о времени, о том, что оно течет, уплывает. И что-то уже прошло, ушло навсегда...

Но, когда стоишь на крыше сарая и чувствуешь, как много в мире воздуха и неба, такие мысли о времени появляются лишь на мгновение, на одну секунду. И сразу проходят, исчезают бесследно...

Сереже пока не хотелось говорить о том, главном и таинственном, что привело его именно сегодня сюда, в Кирилловку, к Павлику. Он стеснялся признаться себе, что его пугают даже мысли об этом.

И вдруг Павлик сказал:

— Слушай, Сережа, как это здорово, что ты приехал! Знаешь, я же тебе звонил...

— Так это ты?!.

— Да, полчаса назад звонил, и твоя мама сказала, что ты уже уехал к нам... Ты понимаешь, просыпаюсь я сегодня утром, смотрю — у меня на подушке лежит записка...

— Ну?!

— Вот, смотри, — и Павлик вытащил из кармана смятый листок из блокнота.

Сережа, ни слова не говоря, дрожащей рукой вытащил письмо.

Павлик от удивления раскрыл рот.

На обоих листках было написано одно и то же — слово в слово:


«Первого августа, ровно в двенадцать ночи, в склепе под часовней на Кирилловском кладбище».


— Фью-ю-ю-ю, — присвистнул Павлик. — Вот это да!

— Ну, что ты скажешь? — спросил Сережа.

— Не знаю! — пожал плечами Павлик. — Ты помнишь, вот тогда, когда мы игрались на кладбище?..

— Помню, конечно, помню. Неужели...


5. Это было месяц тому назад


Да, это было месяц назад. Они играли на кладбище в пограничников и шпионов — Павлик, Сережа, Гришка Крыса и его младший брат Лесик.

Гришка и Лесик жили по-соседству с Павликом, на той же Захаровской улице.

Крыса — это Гришкино прозвище. Он и вправду был чем-то похож на крысу: лицо узкое, остроносое, вытянутое вперед, зубы мелкие, мышиные. Особенно эта схожесть усиливалась, когда он смеялся, — обнажались десны, оттопыривалась верхняя губа, а на переносице и у рта появлялись лучистые морщинки. При этом он как-то странно фыркал носом.

Лесик, головастик с большими голубыми, вечно удивленными глазами, нисколько не был похож на Гришку — даже не верилось, что они родные братья. Вообще в их семье все были удивительно не похожи друг на друга.

Жили они вчетвером — Гришка, Лесик, мама и бабушка. Мама работала в городе на трикотажной фабрике, поэтому с утра до вечера ее дома не было. Бабушка нигде не работала. Однако кормилицей в семье считалась бабушка, а не мать. Бабушке принадлежал и дом, и большой фруктовый сад, и все хозяйство. Звали бабушку Варвара Петровна, но всей Кирилловке она была известна, как «старая Бейлиха» (фамилия ее — Бейла).

Не было в Кирилловке, протянувшейся на много километров, ни одного человека, который не знал бы «старой Бейлихи». Во-первых, потому что она прожила здесь всю свою жизнь, а, во-вторых, потому, что тот, кто хоть раз видел ее, не мог не запомнить — такая выразительная была у нее внешность. Высокого роста, широкоплечая, она имела незаурядную физическую силу — преспокойно могла нести на плечах полный мешок яблок весом в несколько пудов. Кожа ее, черная от загара, не светлела даже зимой.

Лицо большое, широкое, обвисшие щеки наплывали на толстую морщинистую шею. Она была одноглазая. Левая слепая глазница перекошена, ниже справа — в ней слезился полуприкрытый веком мертвый стеклянный глаз. Взгляд этого глаза был такой страшный, что становилось жутко, и у самого наворачивались слезы.

Старая Бейлиха отличалась довольно крутым нравом: на базаре спорить с ней не решался никто. Она просиживала там ежедневно с самого утра до обеда (конечно, кроме праздников, особенно церковных). Старая Бейлиха была профессиональной базарной торговкой. Она торговала ягодами и фруктами, разными овощами, яйцами, цветами. Но больше всего, конечно, ягодами и фруктами. Этого добра в ее саду было, хоть отбавляй: яблоки — пепин, ренет, антоновка, налив; груши — лимонки, бере; вишни – шпанки, морели; сливы — венгерки; персики, клубника, крыжовник — всего не перечислишь.

В конце лета, когда созревали плоды на большинстве деревьев, и старая Бейлиха сама не справлялась с торговлей, она привлекала к этому делу Гришку. И до самого сентября Крыса становился торговцем.

Сережа сначала не мог поверить — как это так: школьник, пионер и вдруг торгует на базаре яблоками.

Но однажды Павлик повел его на базар, и Сережа воочию убедился в этом. Когда они подошли к прилавку, за которым стоял Крыса, тот как раз торговался с какой-то пожилой женщиной.

— Восемь, хорошо, мальчик? Ну? — ласково говорила она.

— Не пойдет, — металлическим голосом отвечал Крыса. — Только десять, дамочка. Вы посмотрите, какие яблоки! Белый налив. Первый сорт. На всем базаре таких не сыщете.

Завидев Сережу и Павлика, Крыса на мгновение смутился, но сразу взял себя в руки и строго сказал женщине:

— Не хотите — не берите, а торговаться нечего.

Да, Крыса оказался взаправдашным базарным торговцем. Это было нехорошо. Сереже это не нравилось. К тому же кто-то из ребят пустил слух, будто Крыса ест лягушек — посыпает пшеном и ест. Это была, конечно, ложь, но все-таки — брр! — какая гадость, когда о тебе такое говорят!

Вместе с тем Сережа не мог не признать, что в Крысе есть целый ряд весьма положительных качеств. Например, Крыса мог спокойно залезть на телеграфный столб. Свяжет внизу, возле косточек ноги ремешком и по совершенно гладкому столбу лезет, как обезьяна. Сережа и Павлик даже мечтать об этом не могли.

Крыса прыгал в воду с самой верхушки старой вербы (а там метров десять, не меньше!). И не солдатиком, а вниз головой. Крыса прекрасно знал птиц и мог по голосу распознать любую. А самое главное — Крыса беспрекословно соглашался во время игр быть каким угодно врагом — белогвардейцем, разбойником, шпионом и тому подобное...

Да, Крыса был противоречивым человеком.

Крысин брат Лесик таким человеком не был. Он не имел ни недостатков, ни достоинств Крысы. Вообще трудно было определить, какими качествами он обладает, потому, что он в основном молчал. И если раскрывал рот, то только для того, чтобы спросить: «А что? А как? А почему?» В ответ же, соглашаясь, молча кивал головой.

Учился Лесик во втором классе. По малолетству в базарной торговле участия не принимал. Крыса относился к Лесику иронично, но покровительствовал ему и всюду, кроме базара, таскал его с собой.

Так вот, в тот день Сережа, Павлик, Крыса и Лесик играли на кладбище в пограничников и шпионов.

Было утро, дымчатое, еще не жаркое, пахнущее всеми соками земли, нагретой летним солнцем, — травами, цветами, горячим камнем. Небо затянуло белыми прозрачными облаками, и рассеянные солнечные лучи мягкими прикосновениями ласкали лицо. Душу наполняло ощущение особой утренней радости жизни.

Играли с увлечением.

Спасаясь от «пограничников», «шпион» Крыса решил спрятаться в подземном склепе.

Осторожно переползая на животе от могилы к могиле, он приближался к часовне.

Склеп имел два хода. Один был внутри часовни — большая каменная плита, сдвинутая в сторону, открывала продолговатый прямоугольный люк; второй — снаружи: в стене часовни, внизу, у самого фундамента, зиял пролом (он возник, видимо, во время войны от снаряда). Пролом не очень большой, но пролезть можно было свободно, даже взрослому.

Понятное дело, «шпион» решил воспользоваться проломом.

Он спешил — «пограничники» наседали ему на пятки. Он слышал за кустами их шаги.

Крыса просунул в пролом ноги и уже собирался спускаться, как вдруг из глубины подземелья раздался... голос.

— А ну-ка вон отсюда! Чего тревожишь мертвецов! А то заберу в могилу! У-у-у...

Голос был приглушенный, нечеловеческий, замогильный.

Павлик, Сережа и Лесик, которые в этот момент выглянули из-за кустов, вдруг увидели, как Крыса пулей вылетел из пролома и изо всех сил бросился наутек. На лице у него был ужас.

Ребята не слышали голоса, но до них донесся этот страшный воющий звук, шедший из-под земли: — У-у-у...

Охваченные страхом, они рванули вслед за Крысой.


6. Неожиданный спор


Лишь оказавшись на огороде у старой Бейлихи, ребята остановились и немного отдышались. Они были так напуганы, что им даже показалось, будто кто-то гнался за ними...

— Пху! Их!

— Вот это да!

— Что это было?

У Крысы зуб на зуб не попадал.

— М-мертвец... же-живой мертвец, — еле выговорил он.

— Че-го-о? — у ребят глаза на лоб полезли.

Первым пришел в себя Павлик:

— Не болтай! Разве бывают живые мертвецы?!

— А то! Ты знаешь, что он сказал... — и Крыса передал слова, которые он услышал из склепа.

— Не может быть! Это тебе померещилось.

— Тоже мне — сказанул! — поддержал Павлика Сережа.

— Век отца-матери не видать! — побожился Крыса, чиркнув ногтем о зубы.

Это была святая уличная клятва.

Однако ребята с сомнением посмотрели на него:

— Все-таки это какая-то ерунда. Живой мертвец!

— А что! Может, он воскрес, — неожиданно сказал Лесик (ему хотелось поддержать брата), — бабка говорила, что какого-то Иисуса Христа распяли, он умер, а потом воскрес.

— Ну что ты, Лесик, — снисходительно улыбнулся Сережа. — Это же сказки!

Крыса вдруг взбеленился — его задело то, что ребята ему не верят.

— Сказки! Сказки! Легче всего сказать — сказки. А я вот точно знаю, что в лавре есть святая вода, которой рак лечат. Даже у тех больных, от кого врачи отказались. И говорят, что это не ложь, а точно. И от простуды помогает...

Сережа подозрительно посмотрел на Крысу:

— Ты что же, может, тоже в бога веришь и во все эти чудеса?

Крыса покраснел:

— Что я, дед? Но... много же есть в жизни таинственного и... одним словом, непонятного. Что — нет?

— Конечно, много. А ты хотел, чтобы все было понятно? Тогда и жить было бы неинтересно, — резонно заметил Павлик.

Крыса смерил его презрительным взглядом:

— Тоже мне — объяснил! Мудрец! Ты вот скажи, где кончается воздух, небо, одним словом?

— Как — где? — удивился Павлик. — Нигде не кончается.

— Что значит — нигде?

— А вот то и значит! Или ты думаешь, что небо твердое как... как купол в цирке? Почему же тогда его наши спутники и ракеты не пробили?

— Ничего я не думаю! Но ведь ты тоже не можешь объяснить.

— Я, конечно, не профессор и научно объяснить не могу. Пожди, пока вырасту. Но, по-моему, и так все понятно: если бы был какой-нибудь конец, то за тем концом все равно должно быть еще что-то, а за ним — еще, и так далее. Получается, никакого конца и нет.

— Ничего не скажешь — объяснил! — иронически усмехнулся Крыса. — Ну, хорошо. А скажите, было у вас такое: вот делаешь что-то, и вдруг кажется, что точно, ну точно-точно такое уже с тобой было — будто когда-то давным-давно... А?

— Пх... что-то не припомню... Разве что во сне, может! — с язвительной улыбкой произнес Павлик.

А Сережа вдруг сдвинул брови и тревожно захлопал глазами, вспоминая:

— Погоди... да, было, кажется... А что? Причем тут бог?

— Ни причем, — с ликованием сказал Крыса. — Но я что говорю? Вот объясни, попробуй. Я же...

— Да брось ты глупости выдумывать, — перебил его Павлик, видя, как растерянно смотрит на Крысу Сережа.

— Легче всего сказать — глупости,— огрызнулся Крыса. — Просто вы не думаете над всем этим, а я думаю.

— На базаре что ли? Когда яблоками торгуешь... — ехидно усмехнулся Павлик.

Крыса вспыхнул:

— А хоть бы и на базаре. Тебе то что! Пойдем, Лесик. Нам домой пора. Ну!

И Лесик, ни слова не говоря, покорно пошел за ним, высоко поднимая ноги, чтобы не цепляться за ботву.

— Обиделся! — сказал Павлик, когда они ушли. — А чего он, в самом деле, глупости говорит? Тоже мне философ нашелся.

Павлик был добрым мальчиком, он уже жалел, что обидел Крысу, и хотел как-то оправдать себя. Сережа это понял:

— Не переживай — повоображает и перестанет.

Весь день Сережа и Павлик были под впечатлением случая на кладбище. Долго думали — рассказать взрослым или нет. Потом решили — не стоит. Пусть это останется их тайной. Ведь Павлик верно сказал — если все будет понятно — неинтересно жить. К тому же взрослые, вероятно, все равно бы не поверили, стали бы смеяться: напридумывали каких-то страхов — зайцы пугливые, а не ребята! Среди белого дня голос из могилы! Чудеса, да и только!

Нет, взрослые в этих делах ничего не смыслят.

После обеда Сережа и Павлик не выдержали — тайком пошли на кладбище. Таинственная часовня, как магнит, притягивала их к себе. И боялись они, но ужасно хотелось посмотреть, что там такое. Любопытство сильнее страха!

Тревожно бились сердца ребят, когда они подползали к часовне. Сережа первый заглянул через пролом в склеп. При этом он весь напрягся и был готов в любой момент сорваться и бежать прочь. Но склеп был пуст.

— Ну? — шепотом спросил Павлик, заглядывая Сереже через плечо.

— Никого... — прошептал Сережа. Потом, неожиданно для самого себя, громко крикнул:

— О!

И замер в ожидании.

Только глухое, едва слышное эхо долетело в ответ из подземелья.

Домой ребята уходили успокоенные и почти веселые.

— Это Крыса, похоже, выдумал, — бодрым голосом заметил Павлик.

А на следующий день Сережа поехал в пионерский лагерь. Другие радости и заботы захватили его, и вскоре он совсем забыл о случае на кладбище.

И вот через месяц...


7. Так вот кто писал записки!


— Ну что будем делать? — спросил Павлик.

— А ты как думаешь? — в свою очередь спросил Сережа.

— Кто ж его знает? Может, взрослым все расскажем?

— Да нет. Как-то это... Я своего отца знаю. Он скажет: «Эх ты! А еще в спортшколу ходишь, боксом занимаешься. Какой-то ерунды испугался!»

— Оно, конечно... пожалуй, не стоит. В бога мы не верим — чего нам бояться?

— Конечно. А ночью на кладбище даже Том Сойер с Геком ходили. Помнишь? И все было в порядке. И вообще — чего мы дрейфим? Когда читаем или кино смотрим про подвиги и приключения всякие, то мечтаем — вот бы самому! А как случилось что-то в жизни — сразу в кусты.

— Точно! Пойдем! Вот только бы не проспать...

Они повеселели. Загадочная история с письмами показалась им забавным приключением. Однако ненадолго. Через полчаса беспокойство и сомнения снова охватили их. Правда, теперь они старательно скрывали это друг от друга.

— Может, Крысу и Лесика с собой возьмем? — как бы между прочим, спросил Сережа. — Все-таки веселее будет. Они же к этому тоже немного причастны. Интересно, им пришло письмо?

Но Павлик категорически запротестовал:

— Не надо Крысу. Во-первых, он до сих пор со мной не разговаривает — тогда всерьез обиделся. А, во-вторых, если бы он получил письмо, то уже прибежал бы, ты же знаешь! Нет, не было ему письма. И вообще, все это касается только нас с тобой потому, что мы не верим в разную чертовщину.

У Сережи мурашки пробежали по телу от таких слов. Потом он подумал:

«Да, Павлик говорит правду. С Крысой было бы еще страшнее. Крыса начнет разные мысли высказывать, философствовать — с ума сойдешь».

День тянулся к вечеру невыносимо долго и скучно.

— Может, Найду возьмем с собой? Для интереса, — с фальшивой улыбкой спросил Павлик.

— Да ты что! Лаять начнет. Перебудит всех, и ничего не получится.

— Наверно, ты прав, — вздохнул Павлик.

Наконец стемнело.

Мальчики спали на веранде, на раскладушках. Это было очень удобно — легко уйти, никого не потревожив. Из комнаты слышно, как хрипло, словно простуженные, бьют часы. Это тоже кстати — знаешь, который час.

Долго лежали, перешептывались. Говорили о чем угодно — только не о кладбище. Говорили для того, чтобы не заснуть. Но вскоре поняли — ничего не выйдет, до двенадцати им не дотянуть. Тогда договорились: спать по очереди, по полчаса.

Невыносимо тяжело бороться со сном и считать долгие ночные минуты! Чтобы не заснуть, пытаешься лечь как можно неудобнее, скорчиться, подвернуть руку. И бормотать что-то, но, ни в коем случае, не закрывать глаза, все время протирать их, трогать пальцами веки.

Наконец долгожданное: «Хрр-бом-м... Бомм... Бом...»

— Павлик, Павлик, проснись!

— А?! Что?!

— Твоя очередь.

И сразу засыпаешь, как убитый. Но, кажется, в ту же минуту:

— Сережа, Сережа, проснись...

— Что?!

— Теперь ты...

...Сережа сидел на кровати, обхватив ноги руками и упершись подбородком в колени. Тяжелые свинцовые веки закрывались сами собой. В голове метались сонные, обрывочные мысли...

И вдруг он вздрогнул — сон, как рукой сняло: на перила веранды легли две руки, появилась голова.

Сережа тихо ахнул. Но тут же узнал — Крыса!

— Ой! Что? Чего?

— Ты не спишь? — шепотом спросил Крыса. — А Павлик?

Еще ничего не понимая, Сережа затормошил Павлика. Тот вскочил, сел на кровати и, шатаясь со сна, будто пьяный, обалдело уставился на Крысу.

— Вы получили? — снова зашептал Крыса. — Я вам сейчас все объясню. Только пошли на улицу, а то всех перебудим... Там Лесик ждет. Пошли.

Голос у Крысы был умоляющий и какой-то будто виноватый.

Ребята стали одеваться. Лихорадочно, поспешно, словно бойцы, поднятые по тревоге.

За калиткой на лавочке сидел Лесик. Он ежился и шмыгал носом.

— Ну, чего? — стуча зубами, нетерпеливо спросил Павлик. Его знобило после сна.

— Это я вам написал. И по телефону тебе, Сереженька, я звонил. Басом, чтобы ты не узнал. Вы не сердитесь. Я сейчас все объясню, все расскажу...

Ребята смотрели на него широко раскрытыми от удивления глазами.

А Крыса начал рассказывать.


8. Что рассказал Крыса


Три дня назад вечером Крыса пошел продавать яблоки. Смеркалось, и на базаре уже не было почти никого. Только какой-то пьяненький дедок с табаком-самосадом, незнакомый дядька, клевавший носом на мешках с картошкой, и Крыса. У него осталось с десяток яблок, и он ждал, что, может, удастся их продать — бабка не любила, когда он возвращался домой с «товаром».

Базарная уборщица, сердито ворча, подметала шелуху, огрызки, кочерыжки, другие базарные отходы и вывозила их на большой тачке с одним колесом.

Базарный день походил к концу.

Но жизнь на базаре не замерла.

Вон на прилавках, недалеко от Крысы, уже сидит стая парней в возрасте от пятнадцати до двадцати лет. Это так называемая «Кирилловская банда» — компания бездельников и головорезов, хулиганское сообщество базарной молодежи.

Душа «банды» — Яшка Шнобель, носатый парень в черной рубашке с белыми пуговицами и коротких узеньких брючках, из-под которых выглядывают белоснежные носки — самые настоящие тебе ноги циркового коня.

Яшка — непутевый сын «мадам» Канторович, которая торгует битой птицей. Прожив на свете неполных восемнадцать лет, он уже успел за хулиганство и кражи год просидеть в колонии для несовершеннолетних правонарушителей. Половина товара «мадам» Канторович в тот год пошла на передачи.

Выйдя из колонии, Яшка заверил мать, что «завязал», то есть порвал с преступным миром. Но, ни учиться, ни работать не захотел.

— Яша, что ты себе думаешь, Яша? — с отчаянием спрашивала мать.

— Пусть лошади думают, у них голова большая, — нагло отвечал Яшка. — Я должен отдохнуть от тюрьмы. А если ты будешь цепляться, я снова начну воровать. Слышишь?

Перепуганная мать замолкала, и Яшка, выпросив у нее деньги, шел «развлекаться».

Нехороший был человек Яшка, подлый и грубый. Но «банда» неоспоримо признавала его авторитет. Для них это был Шнобель, овеянный славой воровских подвигов, который уже «чалился», то есть сидел в тюрьме, и который значительно лучше, чем родной язык, знал жаргон уголовников.

А Яшка охотно и щедро делился с друзьями своим «жизненным опытом». Он рассказывал бесконечные истории о знаменитых специалистах-ворах. Завороженная «банда», раскрыв рот, слушала.

И особенным успехом пользовался «душещипательный» и безграмотный тюремный фольклор.

Тихими летними вечерами, когда на столбе посреди пустого базара вспыхивала единственная, засижена мухами лампочка, Яшка Шнобель, опершись на прилавок и неумело, беспорядочно бренча на гитаре, сиплым рыдающим голосом выводил:


Я плакал так, друззя мои,
Что в нашей комнате обои отсырели…

Затем, лихо ударив по струнам, неожиданно переходил на другой, бодрый мотив:


Какой я был тогда дурак, 
Надел ворованный пиджак
И шкары, брат, и шкары, брат, и шкары.
И вот благодаря тому
Обратно я попал в тюрьму
На нары, брат, на нары, брат, на нары! 

И вся «банда», млея от восторга, гнусавыми голосами повторяла припев.

Крыса не раз слышал эти «концерты».

Сначала ему, как это ни странно, даже нравились то надрывные, со слезой, то разудало-залихватские мотивы блатных песен. Вскоре он почти все их знал наизусть и некоторым даже научил Лесика, Павлика и Сергея.

Но впоследствии его увлечение уголовной романтикой исчезло также неожиданно и молниеносно, как и возникло.

Воплощением всех «добродетелей» преступного мира для кирилловских ребят был, конечно, Шнобель. В базарном районе Кирилловки он «боговал»[2]. Его слово было законом, его действия — вне всякого закона.

Однажды он гулял по базару в сопровождении братии прихвостней — кандидатов в воры.

Шнобелю было скучно.

Медленной вихляющей походкой он подошел к Крысе и меланхолично посмотрел на корзину, стоявшую на скамейке. Верхняя губа Шнобеля была брезгливо оттопырена, из-под нее сверкала «фикса» — золотой зуб. Шнобель так привык показывать свою «фиксу», что верхняя губа его, кажется, навсегда стала такой искривленной, сморщенной.

В корзине Крысы было полно яблок-малиновок, розовых, краснощеких, будто личики кукольных матрешек. Вкусные яблоки. Двенадцать рублей десяток. Крыса только что вынес их продавать.

Не глядя на Крысу, словно совсем не замечая его, Шнобель взял из корзины одно яблоко, надкусил, пожевал немного, поморщился и положил обратно в корзину. Потом взял второе, тоже надкусил, снова скривился и положил в корзину. Взял третье.

«Банда» захихикала. Шнобелевы «молодцы» окружили Крысу, закрывая от посторонних глаз.

Вскоре в корзине было полно надкушенных яблок.

Озадаченный Крыса только молча смотрел на руку, которая брала яблоки, подносила ко рту и клала обратно в корзину.

Наконец он через силу выдавил из себя:

— Ты что делаешь?

— А? Ш-шо? — как будто только теперь увидев Крысу, удивленно поднял брови Шнобель. — Нельзя попробовать? Я пробую.

И, надкусивши последнее яблоко, выплюнул прямо в корзину:

— Нет. Не вкусно. Ерунда.

Кровь бросилась Крысе в лицо, слезы закипели на глазах.

— Ты... ты... — захлебывался он. — На, на тебе все — раз ты такой! Ешь!

И, опрокинув корзину, высыпал яблоки под ноги Шнобелю.

Это стало для Шнобеля сюрпризом. Он не ожидал такой реакции от маленького мальчика, который всегда с нескрываемым восторгом смотрел на него. В глазах Шнобеля промелькнул испуг. Невинная «шутка» могла перерасти в скандал с участием милиции. А это ни как не входило в его планы.

— Ну-ка соберите яблоки! — бросил он своим ребятам. — Быстро, ну!

И, склонившись к Крысе, яростно зашипел:

— Ты шо, несчастья захотел? Сявка!

Через минуту около Крысы уже не было никого. Только корзина с надкушенными яблоками напоминала о том, что все это ему не приснилось.

Так зародилась в Крысе бессильная ненависть к тому, чьими песнями еще совсем недавно он так восхищался.

Он ненавидел и боялся Шнобеля.

Но Крыса был парень с характером. Недаром он мог прыгнуть в воду с самой верхушки старой вербы, а там метров десять, не меньше! И не солдатиком, а вниз головой.

Никто в мире не догадался бы, что он боится Шнобеля. Хотя ничего удивительного в этом не было, потому что Шнобеля боялись все, и он мог одним пальцем свалить Крысу с ног.

Трепещущей льдинкой становилось у Крысы сердце, когда он видел Шнобеля, однако никогда не избегал встречи с ним, не убегал и не показывал, что боится. Может, из-за этого Шнобель и не трогал его больше.

Случай на базаре показал и «благородство» и настоящую «смелость» главаря кирилловской «банды». Крыса отчетливо понял, что Шнобель испугался, когда он высыпал яблоки.

И все-таки Крыса боялся его.

...Вот и сейчас Крыса почувствовал, как противно холодеют у него руки.

Дедок с табаком-самосадом собрался и ушел. Дядька уже храпел на мешках с картошкой, видимо, собираясь ночевать на базаре.

Крыса остался один. Надо идти. Вряд ли уже будут покупатели.

Но Шнобель стоит, опершись на прилавок, о чем-то тихо переговаривается с ребятами и внимательно смотрит на Крысу.

У Крысы сжалось сердце, остановилось дыхание. И все-таки — нет, не пойдет он сейчас, еще немного подождет. Упрямый парнишка Крыса, упрямый, как дьявол. Бывают же такие — маленький, слабый, но и перед великаном не отступит.

Крыса слышит обрывки фраз — Шнобель что-то рассказывает.

«...К мине подходит какой-то фрей... я ему гавару: «Шо ты хатишь? Ты хатишь пику в бок? Пажялуста!..» «А радом така мамка, така мамка — закачаешься... А Юрка Адьожа — расписной...»

Затем Крыса слышит:

— «...харашо, шо... еще на базаре... Сичас прийдет... Сказал — надо...»

У Крысы выступил холодный пот: «Это про меня! Точно про меня!»

И именно в этот момент на базаре появился покупатель. Завидев его, Шнобель сказал: «Атас!» — и ребята исчезли. А Шнобель пошел навстречу покупателю. Они разминулись, но Крысе показалось, что когда Шнобель проходил мимо покупателя, он ему что-то сказал. Однако тот даже не взглянул на Шнобеля, и направился к Крысе.

Крыса вздрогнул от какого-то тревожного предчувствия.

Покупатель был невысокого роста, приземистый. Круглая широколицая голова его сидела прямо на плечах — без шеи. Жиденькие рыжеватые волосы были зачесаны сзади, с затылка наперед, прикрывая лысину, и выписывали на лбу забавную извилистую закорючку.

Казалось, что человек этот без черепа и костей — из самого мягкого мяса. Что-то отталкивающее, неприятное было в его студенистом, рябом, старательно выбритом и напудренном лице, от которого разило приторно-сладким запахом одеколона.

И рука, которой он молча взял из корзины яблоко, — широкая, с толстыми короткими пальцами, была словно из теста.

— Сколько стоит?

— Да забирайте за пятерку все,— Крысе не терпелось побыстрее продать яблоки и уйти, избавиться от этого неприятного покупателя. Но покупатель не спешил. Он надкусил яблоко и медленно начал жевать, причем губы, щеки, нос и даже уши его странно зашевелились.

Вдруг он спросил:

— Тебя Гришкой звать?

У Крысы задрожали колени:

— А... а откуда... вы знаете?

Покупатель засмеялся тоненьким металлическим смехом.

— Э, дорогой мой, я все знаю... Положено мне знать. Силу такую имею...

И, вдруг сделав страшные глаза, порывисто склонился к Крысе и зловеще зашептал:

— Я даже знаю, как однажды ты был с ребятами на кладбище, возле склепа, и услышал оттуда ужасный загадочный голос. А? Что? И вы об этом никому не сказали. Правда? Я знаю...

Это было так страшно, что у Крысы на голове волосы дыбом стали и мороз по коже прошел.

Широко раскрытыми от ужаса глазами он уставился на незнакомца.

Тот выпрямился и теперь уже спокойным тоном добавил:

— Так вот, дружище, плохое вы себе место для прогулок выбрали — кладбище. Советую там не гулять. Потому как все это может очень плохо кончиться. Страшное место, страшное и опасное. Запомни!

Незнакомец рассовал по карманам яблоки, заплатил деньги и, больше ни слова не говоря, ушел...

...Но это еще не все.

На другой день вечером Крысу послали в гастроном — купить масла. Рядом с гастрономом — ларек, где продают пиво. Крыса вышел из гастронома и вдруг возле киоска наткнулся на... вчерашнего незнакомца.

Тот стоял к нему спиной и пил пиво. Но Крыса его сразу узнал. Рядом стоял высокий, крепкий мужчина в кепке, надвинутой на самые глаза.

И Крыса услышал:

— Так, значит, в пятницу. В двенадцать... Надеюсь, ты мертвецов не боишься? — рябой незнакомец захихикал.

Крыса быстренько, чтобы тот не заметил его, помчался прочь.

Это было в понедельник.


9. В двенадцать на кладбище


Никогда не видели ребята Крысу таким подавленным, растерянным и виноватым. Крыса, наверное, боялся, что они возмутятся тем, что он втравил их в такую загадочную, запутанную, а, может, даже и опасную историю.

— Вы не сердитесь, — снова умоляюще повторил он, когда рассказал все до конца. — Но знаете, я чувствую, что здесь что-то очень, очень серьезное. Ведь тот рябой точно говорил с высоким о кладбище. И «в двенадцать» — ясно, что ночи, а не дня. Меня пугал кладбищем... Не зря это, нет... Я бы сам пошел. Но одному страшно! Ох, если бы вы только знали, как страшно! Я вчера пробовал. И Леську еле упросил сегодня. Боится, ни за что не хочет. Маленький еще. А вы, я верил, что согласитесь. Вместе нам будет совсем не страшно...

Павлик и Сережа молчали, потому что только теперь поняли, как все это жутко и опасно. Некий таинственный рябой незнакомец и тот, второй, высокий, с надвинутой на глаза кепкой. И кладбище, и подземный склеп. И двенадцатый час ночи.

Ох, как хотелось быстренько уйти обратно, лечь в кровать, уснуть и ничего этого не слышать, не видеть!

Но Крыса так умоляюще говорил, с такой надеждой смотрел на них:

— Пошли! — не сказал — решительно выдохнул вдруг Сережа и испытал при этом чувство, будто бросился вниз головой.

— Ага! — одними губами прошептал Павлик.

Ночь лунная, безветренная и очень тихая — ни один листочек не шелохнется. Где-то далеко едва слышно громыхает последний трамвай. Захаровская, залитая лунным светом, безлюдная, с закрытыми ставнями, кажется необычайно застывшей, мертвой.

Шли молча, пригнувшись и все время оглядываясь. Нигде не было видно ни души.

Месяц отражался в полированном мраморе памятников, озаряя кладбище десятками лунных бликов. Длинные тени крестов преломлялись на гранитных могильных плитах, а кружево деревьев разбросало по траве блестящие двадцатикопеечные монетки.

Посеребренная лунным инеем часовня казалась сказочным замком спящей красавицы-царевны. И, несмотря на призрачную красоту, все это было страшно, как только может быть страшно на кладбище ночью.

Ребята легли в густых кустах за могилой с покосившимся крестом и затаились. Отсюда хорошо были видны и вход в часовню и пролом.

Сережа нащупал в кармане электрический фонарик. Вспомнил, что не купил новую батарейку. Потом подумал, что вообще вряд ли нужен сейчас фонарик — так лунно, светло вокруг. И тут вспомнил почему-то трамвай без кондуктора, разговорчивого мужчину-великана и его восторженные слова о коммунистических людях, о коммунизме, о жизни совсем хорошей.

И Сереже вдруг стало невероятно тоскливо, не страшно в этот миг, а именно тоскливо-тоскливо. И такой ненужной, такой чужой, такой ненастоящей показалась ему вся эта история, эти страхи, эти кладбищенские тайны — будто из старой, пожелтевшей, потрепанной книги. Но отступать было поздно. Он был целиком в плену этого приключения.

Сердце, как часы, отстукивало секунды — мерно и звонко в напряженном ожидании.

Сережа теперь понимал, что такое «гробовая тишина». Это была совершенно ужасная, мертвая, немая тишина, когда слышно, как бьется сердце и больше ничего.

Время остановилось. Они не чувствовали его.

И вот — не было ни шороха, ни шагов, ни звука — из-за крестов появились две фигуры. Будто встали из могил и неслышно пошли к часовне. Одна высокая, вторая ниже, шире. Даже не фигуры — бесплотные тени, призраки. Они прятались, обходили освещенные лунным светом места.

Вдруг высокий остановился, застыл. Низкий пошел дальше один.

Все ближе, ближе к часовне.

На мгновение черным призраком мелькнул в светлой полосе и шмыгнул в приоткрытую дверь.

Можно было заметить, что в руках и под мышкой у него были какие-то свертки.

Ребята оцепенели, замерли, боясь пошевелиться.

Сердце бешено колотилось, разгоняя по телу не кровь — холодный колючий ужас.

Через несколько минут из дверей часовни вынырнула тень. И две таинственные фигуры, так же бесшумно и неслышно, исчезли, как и появились — словно могилы снова поглотили их.

Ребята еще долго лежали неподвижно.

Потом осторожно, очень медленно, все время останавливаясь и прислушиваясь, поползли к выходу с кладбища. Даже оказавшись на улице, они все еще ползли, опасаясь вставать.

Первой была хата старой Бейлихи. Только здесь, забившись в угол между забором и сараем, ребята решились заговорить. И то шепотом.

Было решено, что после такой передряги что-то делать сегодня, нечего было и думать. Сначала надо прийти в себя. Договорились встретиться утром.

Домой Павлик и Сережа мчались бегом, не оглядываясь.

Страх все еще крепко держал их в своих объятиях.


10. Утром


Сережа проснулся рано. Павлик еще спал. Сережа не стал его будить и лежал, глядя на деревянный потолок веранды, где по неокрашенным потрескавшимся доскам сновали дрожащие солнечные паутинки, отражавшиеся от бочки с водой, стоявшей под водосточной трубой возле веранды. И, тревожные, беспорядочные, роились мысли о событиях кошмарной ночи.

Призраки?! А разве существуют на самом деле призраки?.. Это только в книжках, в сказках. Но чем объяснить тот голос из могилы тогда, месяц назад?.. Нет, призраки, конечно — ерунда. Может это шпионы? И здесь, в склепе, их радиопередатчик?! Или — убийцы? А в тех свертках — порезанные на куски жертвы? Он когда-то слышал о таких нелюдях...

Холодный пот выступал от этих мыслей.

Наконец проснулся Павлик.

Наскоро позавтракав, друзья побежали на улицу.

Крыса с Лесиком уже ждали их возле своего дома. Ни слова не сказав друг другу, ребята отправились на кладбище.

Умытая росой зелень пахла особой утренней свежестью, в чаще разноголосо чирикали беспокойные птицы, и все кладбище имело вполне мирный, даже приветливый вид. Ничто не напоминало о ночных страхах.

Но ребятам было жутко.

Договорились так: Павлик и Лесик будутстоять на страже, Сережа и Крыса полезут в склеп.

Тянули жребий, кому первому лезть. Выпало Сереже. Спускались через пролом. Все же не так страшно, не надо хотя бы в часовню заходить.

Сережа выдохнул, как на старте, и спустился до половины в пролом. Ноги сразу охватил мокрый сырой холод — будто кто-то обнял их противно-скользкими холодными щупальцами. И по мере того, как Сережа спускался, страх снизу, из живота, поднимался к горлу, душил, мешал дышать.

Сережа прыгнул вниз и больно ударился коленом об острый выступ каменного саркофага. На секунду ему показалось, что он здесь один, что ребят наверху нет. Он едва не вскрикнул от испуга, но в тот же миг нога Крысы коснулась его щеки. Сережа подставил плечо и помог Крысе спуститься.

Оба замерли, настороженно прислушиваясь.

Хотя высота склепа и позволяла стоять в полный рост, они пригнулись, сгорбились — могильный мрак угнетал, прижимал к земле. Лишь через пролом просачивался в склеп слабый свет.

Наконец глаза ребят привыкли к полумраку.

Тяжелая гранитная плита, прикрывавшая каменный саркофаг, была немного сдвинута вбок. Ребята хорошо знали, что саркофаг пуст, что в нем давно уже нет ни гроба, ни мертвеца — еще с военных времен, когда в городе хозяйничали фашисты.

И все-таки, когда Крыса сунул руку внутрь, ему показалось, что он вот-вот наткнется на холодное тело. И по спине побежали мурашки.

— Есть! — приглушенно воскликнул Крыса.

Сережа включил карманный фонарик. Кружок желтого света лег на сверток из цветистого платка.

— Маленький, а тяжелый какой! — с усилием вынимая его, прошептал Крыса. Трясущимися пальцами он развязал узел.

Ребята ахнули.

Это было что-то невероятное, сказочное. Браслеты, перстни, кольца, серьги, броши, пудреницы и множество других ценных вещиц...

Ребята онемели, они не верили своим глазам. Будто ожила какая-то удивительная сказка про волшебный клад, а они — герои этой сказки. И таинственные, загадочные встречи, и кладбище, и ночные призраки, и подземелье, и сокровища в саркофаге — нет, это было уже слишком!

Даже у взрослого здравомыслящего человека голова пошла бы кругом от всего этого.

Крыса снова сунул руку в саркофаг и вытащил второй сверток — обернутый плотной бумагой и перевязанный шпагатом.

Они развернули его, и как будто множество маленьких сверчков нарушили могильную тишину подземелья своими тонкими певучими голосами: в пакете были часы, — десятки наручных часов...

Сережин отец внимательно выслушал взволнованный рассказ ребят.

— Это хорошо, что вы оставили все на месте, — сказал он. — Ну-ка пошли, я гляну.

И вот они снова на кладбище. Ребята возбуждены, но страх прошел, уверенность вернулась к ним. Такой уж был человек Сережин отец — от него всегда веяло уверенностью, силой, и он умел эту уверенность вселять в людей.

Как хорошо, что он так вовремя приехал! А то дядя Костя уже на работе, а женщины — разве они разбираются в таких делах?

Сережин отец вылез из склепа, отряхнул колени:

— Да, дело серьезное... Вот что, ребята, вы побудьте здесь, следите, чтобы ничего не пропало, а я пойду, позвоню куда надо. И — рты на замок, никому ни слова. А то еще спугнем — ваших «призраков».

Это было настоящее взрослое задание. Друзья были на страже — ничком лежали в кустах и не сводили глаз с часовни. Гордость распирала их. Минут через десять вернулся Сережин отец. А еще через полчаса на кладбище прибыл высокий худощавый мужчина в гражданском. Внешне он совсем не был похож на работника милиции...


11. «Не буду — и все…»


С тех пор прошло две недели.

Загадочная история с таинственным сокровищем закончилась.

Последние события этой истории происходили уже без участия ребят. Главное участие в них принимали работники милиции, собака-ищейка, судебные эксперты и следователи. Ребята были только свидетелями. И свидетелями им еще предстояло выступить в суде. Потому что «главные герои» истории,— «рябой», «высокий», «Шнобель» и некоторые другие,— скромно отказывались от своей ведущей роли и пытались доказать свою непричастность к описанным событиям. Хотя отказаться было очень трудно, потому что их задержали на кладбище в подземном склепе, когда они через несколько дней, опять же ночью пришли забирать «клад».

И вот сегодня начальник милиции, тот самый худощавый, непохожий на милиционера мужчина, который первым прибыл на кладбище, вызвал к себе Сережу, Павлика, Крысу и Лесика.

— Ну, ребята,— сказал он, — спасибо вам большое. Вы — настоящие молодцы. Вы помогли разоблачить шайку опасных уголовных преступников, которую мы давно ищем. Недавно они ограбили ювелирный магазин и вот решили перепрятать краденое в склепе на кладбище. Они давно уже облюбовали это место для тайника. Действительно очень удобно — никому бы не пришло в голову искать что-то в гробу!.. В тот раз, когда вы играли на кладбище в пограничников и шпионов, рябой — предводитель шайки — как раз осматривал склеп. И как только Гриша полез туда, решил напугать его, чтобы отвадить. Вы им мешали. А потом на базаре снова начал запугивать. Это уже специально. Боялись, что вы можете воспрепятствовать. А оно, видите, как получилось. Не ожидали они, что вы такие отчаянные геройские ребята...

— Молодцы, ну просто молодцы! — в восторге повторил начальник и улыбнулся. — Если вы уже сейчас такие, то, что же будет, когда вы подрастете! Трепещите тогда, воришки!.. А впрочем, мы вылавливаем последних. Когда вы станете взрослыми, не будет уже воров. Как вы думаете? Я думаю, не будет...

Обратно ребята ехали на трамвае. Милиция была на пятой линии, а они, вы уже знаете, жили на пятнадцатой.

Кстати, трамвай был без кондуктора, и ребята с каким-то особым чувством сами себе брали билеты.

Гришка Крыса молча смотрел в окно и о чем-то думал.

И вдруг тихо, но твердо и уверенно сказал:

— Не пойду я больше с яблоками на базар. Не буду торговать, не буду — и все...







Примечания

1

«Отряд – спутник семилетки» — почетное звание лучших пионерских отрядов, даваемое в СССР в 1959 -1965 гг. (прим. перев.)

(обратно)

2

Жестко насаждал свое мнение, диктовал свои условия, бесчинствовал (прим. перев.)

(обратно)

Оглавление

  • Всеволод Зиновьевич Нестайко Спутник «Лира-3»
  • ШВЕЙЦАРСКАЯ МАРКА
  • ПРОСТО ОЛЕСЬ – ДРУГ
  • УЛЫБКА ТЕТИ КЛЁМЫ
  • МАМА
  • ЕДИНИЦА С ОБМАНОМ
  • ЛЁНЬКА
  • РЫЖИЙ ТИМКА
  • ТРОЕ ЗА ЗАБОРОМ
  • ПОБЕДИТЕЛЬ
  • ВОДЯНЫЕ ЛИЛИИ
  • „ГАСТРОНОМ“
  • СПУТНИК „ЛИРА-3“
  • ПОСЛЕДНЯЯ БОМБА
  • ТАЙНА СТАРОГО СКЛЕПА
  •   1. Загадочное письмо
  •   2. Надо ехать в Кирилловку!
  •   3. Одиннадцать трамвайных билетов
  •   4. На Захаровской
  •   5. Это было месяц тому назад
  •   6. Неожиданный спор
  •   7. Так вот кто писал записки!
  •   8. Что рассказал Крыса
  •   9. В двенадцать на кладбище
  •   10. Утром
  •   11. «Не буду — и все…»
  • *** Примечания ***