Картины. Описание статуй [Филострат Старший] (fb2) читать онлайн

Филострат (старший и младший) Картины. Каллистрат Описание статуй.

Введение

Филостраты в жизни и искусстве

Составить себе представление о том, чем была греческая живопись и каково было ее значение наряду с другими видами художественного творчества древности, нам крайне трудно при современном материальном состоянии памятников этого искусства. Если при слове «история искусства античного мира» перед нами прежде всего появляется представление о монументальной ее архитектуре, об ее статуях в мраморе и бронзе, которые даже в несовершенных копиях, дошедших до нас, производят чарующее впечатление, отмеченное поэтами и художниками всех времен и народов, то о греческой живописи едва ли кто подумает упоминать наряду с ее счастливыми сестрами: архитектурой и пластикой. А между тем на основании литературных памятников мы ясно видим, что она не уступала в художественной ценности своим «сестрам». В своих книгах, посвященных искусству, Плиний, писатель I века н. э., подробно говорит о ней, даже подробнее, чем о пластике. Весьма вероятно, что позднейшие эпохи интересовались ею больше, чем скульптурой, как это можно заключить на основании находок в Помпеях. Самые ранние писатели по вопросам искусства, относящиеся к III веку до н. э., Дурис из Самоса, автор риторически-повествовательной истории и жизнеописания мастеров искусства, и Ксенократ, сам художник, высоко ставили живопись и посвятили ей специальные работы. И в более раннее время, в эпоху великих мастеров искусства, высказывания писателей, особенно философов V и IV веков, говорят нам, что живопись занимала и тогда выдающееся положение. Более на основании этих литературных свидетельств, чем на основании того немногого, что сохранилось для нас из произведений греческой живописи, мы можем судить о ее значении.

Живопись как искусство мы знаем с очень далеких времен. Критские раскопки показывают нам факт существования живописи, особенно стенной, за тысячелетия до н. э.; при слабом развитии статуарных произведений могло показаться, что художник-живописец шел здесь впереди художника-скульптора. Это как будто подтверждает нам и вазовая живопись, а особенно то, что все древнейшие статуи и барельефы были раскрашены. Нередки были случаи, когда на плоском мраморе были нанесены резцом только контуры, а все остальное было выполнено художником в красках. Но уже ближайшие века выравняли это отношение. Конец VI века, эпоха расцвета греческого строгого искусства, был эпохой создания крупнейших произведений и в живописи и скульптуре. Если эпоху Перикла обычно обозначают и как эпоху Фидия, то мы должны помнить, что на это же время падает создание крупнейших произведений живописи Полигнота, Микона и брата Фидия Панэна (Brunn. Geschichte d. gr. Kunst, II, [47] — [48]), целый ряд «расписанных портиков» в Афинах, так называемая στοά ποικίλη, храмы Диоскуров и Тезея в Афинах, храм Афины Ареи в Платеях и книдский зал в Дельфах. Эти два имени, Полигнот и Фидий, который, по одному, довольно сомнительному свидетельству, и сам был вначале художником-живописцем, являются двумя могучими ветвями одного и того же дерева искусства. Между прочим, Аристотель очень высоко ставил Полигнота как художника, сумевшего в своих картинах при примитивности тогдашних красок передать самые глубокие душевные переживания и яркие черты характера. Так, в своей «Поэтике», гл. VI, он говорит: «что касается Полигнота, то он очень хорошо передавал характерные черты своего образца, картины же Зевксиса этой характерности совсем не передают». Те же черты творчества мы видим и у Фидия, особенно в скульптурах Парфенона, в его резко-характерных фигурах фронтона, в благородной и законченной форме их поз и одеяний, в предпочтении к спокойствию и сдержанности движений.

Время пелопоннесской войны было временем продолжения традиций Фидия в лице Поликлета и его школы в Пелопоннесе; живопись же в это время делает громадный шаг вперед, переходя от архитектонической, фресковой живописи к красочному изображению света и теней. Это — эпоха Зевксиса и Паррасия, переход к «патетической» живописи, к изображению «игры лица», о которой так хорошо говорит Брунн (KL Schr., стр. 354); в скульптуре она выразилась хотя бы, например, в пергамском жертвеннике с его тонкими изображениями умирающих и мертвых лиц. Открытие в IV веке восковой живописи еще более повысило ее художественное воздействие, а прежний способ живописи «темпера» расцвел в работах Апеллеса. Лозунгом дня становится художественная «правда», стремление передать возможно вернее и непосредственнее действительность. У наиболее видных художников этой эпохи, Деметрия и Силаниона, замечается стремление к естественности, которая ясно указывает на художественную наблюдательность живописца. И невольно приходят на память начальные строки «Введения» Филострата старшего и его описания тени в «Атланте» (II, 20) и в «Нарциссе» (I, 13).

Скульптура шла по тому же пути, как это мы видим в лице Лисиппа. Поучительно сопоставить статую Александра, сделанную Лисиппом, и его портрет, написанный Апеллесом: это будет одним из комментариев к Филостратам.

В эллинистическую эпоху тематика обоих искусств сближается еще более. Новым в живописи является ландшафт, так хорошо нам известный из помпейской живописи и художественно переданный Филостратом; скульптор и тут шел рядом со своим собратом по искусству и целый ряд рельефов эллинистической и римской эпохи, например «Алтарь мира» в Риме, эпохи Августа, говорит нам, что пластика вступила теперь в решительное соревнование с живописью. И когда в римскую эпоху творческий дух живописи иссяк, обратившись в декорацию стенной росписи, скульптура в рельефах Траяновой колонны достигла своего апогея. Но если обломки Траяновой колонны дошли до нас, то что имели бы мы от современной ей живописи, если бы помпейская катастрофа не сохранила нам ее стенной росписи? А где великие произведения греческой живописи, хотя бы хорошие копии их, какие мы имеем в скульптуре? Их нет; мы должны удовлетворяться литературными описаниями и наряду с трудолюбивым, но недалеким Плинием мы должны быть благодарны обстоятельствам, сохранившим нам гораздо более художественно образованного, правда чересчур для нас напыщенного и субъективного Филострата или точнее — Филостратов, деда и внука. При отсутствии эстетики, в нашем смысле слова, как науки в древнем мире, эти изящные, фельетонного типа описания являются ценнейшим памятником. Но так как ни одного памятника, в чем бы он ни выражался, нельзя изучать вне той общественной и классовой обстановки, в которой он зародился, то прежде всего является вопрос, где и когда жили эти Филостраты, выразителями чьих запросов они были, в какой атмосфере выросли их столь манерно, столь пышным и причудливым языком написанные «Картины». Следующие краткие замечания пытаются дать на это посильный ответ.

Оба Филострата, произведения которых впервые появляются в русском переводе, принадлежали к известной литературной семье, в течение целого столетия — от половины II до половины III века н. э. — с успехом подвизавшейся и в Афинах, и на Востоке, и в Риме, при императорском дворе; они работали там не только как «литераторы», софисты, но и как практические деятели и на служебном посту личных секретарей императорских канцелярий, так называемых «ab epistolis», и как участники скромной коммунальной жизни родных им Афин.

Все произведения, которые носят имя Филострата, принадлежат не одному лицу, как ни старались некоторые ученые доказать это положение, соблазненные поразительным сходством стиля во всех этих работах. Совершенно прав Роде, этот тонкий ценитель языка позднейшей Греции, в одной из своих мимолетных заметок обронивший фразу: «В семье Филостратов совершенно определенная форма манерного софистического стиля речи была наследственной». На основании случайных заметок у других писателей, на основании высказываний самих Филостратов мы можем с полной достоверностью установить их родословное «древо».

Эпоха, в которую они жили и писали, является одной из интереснейших в истории Рима. Это эпоха Северов. Родоначальник этой династии — Люций Септимий Север. Выходец из Африки, из служилого класса римского общества, выдвинувшийся на военной службе, в дни немилости находивший в себе и силу волн, и научный интерес быть «студентом афинского университета», в дни своего пребывания на Востоке встретил в лице молодой и прекрасной дочери Юлия Бассиана, верховного жреца бога Солнца в Эмесе, будущую свою жену, товарища и советника своей полной трудов и походов жизни. Септимий Север сочетал решительность и резкость характера со склонностью к суеверию, к тому мистицизму, который охватил в это время разлагающиеся верхи Римской империи; прекрасную картину настроений этого времени дает Ревилль в своей книге «Религия при Северах». Юлия Домна — так звали эту молодую женщину — сумела подчинить своему влиянию с виду суровую душу римского «генерала». В ее классически прекрасной голове, украшенной вьющимися волосами, низко спускающимися на лоб и почти прикрывающими ее маленькие уши, был мужской ум, но наряду с трезвым благоразумием она обладала огромной смелостью. Она первая внушила мысль Северу протянуть руку к императорскому пурпуру; она дала ему мысль объявить себя приемным сыном пятнадцать лет назад умершего Марка Аврелия; она постоянно твердила ему о тех предсказаниях, которые сулили ему в будущем великую судьбу. Рисунки этих предзнаменований в виде отдельных картин по ее указанию были выставлены в Риме на форуме как бы постоянной выставкой. Септимий Север говорит об этом сам в потерянных для нас «Записках» о своей жизни. Ее имя — Домна — было, быть может, столько же местным ее именем« сколько и сокращенной формой титула, которым украшали ее мужа: dominus — господин. «Госпожа» — она носила и другое имя: «мать лагерей», за свое пребывание вместе с мужем среди римских солдат как во время походов, так и в дни и месяцы военных остановок. Во время этих долгих путешествий она сумела собрать вокруг себя кружок интересных лиц и этот кружок, «kyklos», как о нем говорит один из Филостратов, всегда оставался около императрицы и в Риме, и в Антиохии, и во время одного из самых любопытных путешествий императорской четы по Египту.

Юлия Домна отличалась всегда и научно-философскими интересами; недаром она ничего не имела, чтобы ее называли «philosophos» — женщина-философ; она с увлечением отдавалась тем идеям и веяниям, отзвуки которых, конечно, должны были отражаться в литературе, какой бы вопрос в ней ни затрагивался. Так, споры с зарождающимся христианством нашли себе интересное отражение в описании Асклепия (Каллистр. 10), где он остроумно говорит: «Почему грешное и запятнанное пороком человеческое тело можно считать вместилищем бога (намек на богочеловека христиан), а чистый и непорочный мрамор они отказываются считать вместилищем божественного духа?»

В палатах Юлии Домны собирался этот избранный кружок, куда наряду с знаменитыми юристами, Папинианом, Ульпианом и Павлом, входили поэты, как например, Оппиан, врачи в лице Галена, художники и софисты. Эти собрания «избранного кружка», вероятно, побудили их современника Афенея написать столь прославленный в древности, столь любимый эпохой просвещения и незаслуженно забытый теперь «Пир мудрых» («Deipnosophistae»). В этом кружке не последнюю роль играли и двое Филостратов.

Неожиданная смерть Септимия Севера не пошатнула положения Юлии Домны и ее кружка. Ее сын, император Каракалла, возложил бремя управления на свою мать, предаваясь сам любви к военному делу, к торжественным празднествам и играм; он любил играть роль Ахилла и Геракла; по примеру Александра Македонского он приносил жертвы около Трои на могиле Ахилла, устраивал по случаю смерти одного из своих вольноотпущенников игры и состязания, копируя Ахилла, хоронящего Патрокла. Он выдвигает культ Телефа, одного из героев Мизии, родины своего семейства по женской линии; о Телефе Гомер говорит мало, но зато пергамский жертвенник является художественной поэмой на мраморе этого героя. Эти настроения императорского двора, конечно, отразились и на литературе. Уже Гёте отметил, что «Картины» Филострата почти все вращаются в области геракло-гомеровских сюжетов. Этот кружок Юлии Домны, с его почтением к «преданьям древности седой», являющимся для Рима своего рода античностью, с явными симпатиями к философии Платона (недаром Септимий Север оказывал исключительное внимание некоей Аррии за то, что она хорошо знала Платона), несколько напоминает будущий двор эпохи Возрождения Козимо и особенно Лоренцо Медичи, с его прославленными гуманистами. Такими гуманистами двора Северов, одними немногих, были и Филостраты.

Семья Филостратов была родом с острова Лемноса, лежащего в Эгейском море, и тем самым была связана с Афинами. Острова Лемнос, Имброс и Скирос были почти всегда, а за последнее время и единственными, «заграничвыми» владениями Афин. Поэтому у Филостратов — одновременно уроженцев Лемноса и граждан Афин — в ряде их работ появляются постоянные указания на природу и мифы и той и другой своей родины. Самым ранним из этих Филостратов был живший во второй половине II века Филострат, сын Вера (Verus); он был крупный ученый и писатель; выступая как софист с рядом «похвальных речей», он был и теоретиком красноречия; он писал комедии и трагедии, но писал и о трагедиях, был умным и образованным критиком-фельетонистом древнего мира; он, по-видимому, одним из первых применил метод прозаического-рассказа трагедий, тот же метод «показа», который его внук применил к картинам. От него сохранился небольшой, но изящный диалог «Нерон», где этот «софист», полный любви и почтения к прославленным писателям, жестоко клеймит Нерона за те репрессии, которые он применял к неугодным ему литераторам (главным образом к Музонию). Литературная слава открыла ему дорогу к императорскому двору — он был секретарем по дипломатической переписке на греческом языке у Септимия Севера. Это дало ему возможность открыть дорогу ко двору и в кружок Юлии Домны своему сыну Флавию Филострату, самому крупному и известному из этой семьи. Он отличался способностью к литературной деятельности с юных лет; еще совсем молодым человек он выступал как автор тех «писем», любовных посланий в прозе, которые представляли в этот период одну из излюбленных форм литературного творчества. Его современник и член императорского кружка Элиан, прославленный «нежностью и сладостью стиля», также сочинял «любовные послания».

Затхлая атмосфера разлагающейся Римской империи вырастила эти яркие, красивые, но ядовитые цветы. Близость к охваченному мистицизмом двору заставила Филострата написать по специальному заказу Юлии Домны «житие» Аполлония Тианейского, пророка и чудодея ив родных для императрицы сирийских мест. Над этой работой и над личностью этого ловкого «пророка» зло и остроумно смеется Лукиан, Вольтер древнего мира. Под тем же влиянием была начата законченная много позже другая крупная работа Филострата Второго — «Жизнеописание софистов», ценнейший источник наших знаний о предшествовавших и современных Филострату литераторах, ученых и писателях. Эта работа также стояла в непосредственной связи с господствовавшими тогда направлениями и интересами руководившего модой «избранного кружка». Интересно отметить одну маленькую «эпиграмму» Филострата — единственную сохранившуюся под его именем в «Греческой антологии» (XVI, [110]), — которая посвящена описанию картины раненого Телефа. Я привожу ее в своем переводе размером подлинника:

О «моде» на этот сюжет я указал несколько выше. Таких стихотворных описаний памятников искусства в «Греческой антологии» много: это была, так сказать, старинная форма трактовки художественных произведений; племянник этого Филострата II, наиболее нас интересующий Филострат III, прозванный Лемносским, был первым, который эту старинную манеру поэтических описаний претворил в более современную — маленьких прозаических «фельетонов» на художественные темы, какими являются ныне переводимые «Картины». В семье Филостратов мы видим таким образом не только «наследственный литературный стиль», но и «наследственную тематику». Филострат-племянник был учеником того же афинского университета и даже того же учителя Гипподрома, как и его дядя; уже молодым, 22-летним юношей, он выступал в Олимпии с речью без всякого приготовления. Греки всегда, а особенно в эпоху расцвета софистики, любили такие «состязания» — agones — в речах экспромптом. Видимо, речь Филострата была не плохая, потому что на требование публики выступить после него и показать свое искусство Гипподром ответил любезным отказом: «Я не буду состязаться с своей же плотью и кровью». Несколько позднее, будучи 24 лет от роду, Филострат «удостоился» высокой чести от императора Каракаллы — почетного освобождения от налогов — «ателии», которая обыкновенно давалась только заслуженным деятелям науки и искусства. И в начале переводимой работы он говорит о себе как о прославленном учителе красноречия, послушать речи которого «молодежь сбегалась толпами». Вполне понятно, что и родство с придворным софистом Флавием Филостратом (II) и собственное дарование открыли дорогу молодому «ученому» ко двору Юлии Домны и Каракаллы и тем наложили печать на его литературную работу. Я указывал выше на увлечение двора религиозным мистицизмом, с одной стороны, и гомеровской героикой — с другой. Отвечая на эти запросы, Филострат III пишет свою работу, которая носит двойное название: «Героика» или «Речь о героях троянской войны». Выводя в ней как действующее лицо «дух» греческого героя Протезилая, убитого первым при высадке греков на троянский берег, Филострат, во-первых, удовлетворил интерес Каракаллы к гомеровской тематике, а затем с обычным при императорских дворах сервилизмом как бы подтверждал, что «император Каракалла» есть не кто иной, как воплотившийся Ахилл, Геракл, Телеф или другой какой-либо «герой» древних сказаний. В среде той же героической тематики вращается и вторая из дошедших до нас работа Филострата, его «Картины», но на ней сказалось уже изменение политической обстановки: во время парфянского похода в результате заговора высшего офицерства Каракалла был убит; императором был избран, по-видимому, замешанный в этом заговоре, но сумевший скрыть свое участие в нем от солдат, которые любили Каракаллу, Макрин. Юлия Домна не пожелала пережить перехода от полновластной .госпожи» к положению бывшей правительницы, высланной по приказу нового императора в свою наследственную Эмесу, и окончила свою жизнь самоубийством. Положение Филостратов пошатнулось. Наш Филострат не добился профессуры в Риме и Афинах, где получил ее его соперник Кассиан. К этому времени, после смерти Каракаллы и недолговременного правления Макрина на престол был возведен Элагабал, племинник Юлии Домны. Но он был вскоре убит возмутившимися преторианцами, и на престоле оказался юный Александр Север или скорее его мать Юлия Меза. Началось «гонение» на все предшествующее, как на личностей, так и на образ мышления. Потерявши твердую опору в придворной жизни, Филострат (III) направился в провинцию; одним из любимых мест его жизни был Неаполь, о котором он говорит и в «Картинах», и в более ранней .Героике». Прославленный софист, он пользовался на родине большой популярностью, в результате которой он был облечен почетной должностью архонта в Афинах. Он там и умер и был похоронен на родном Лемносе. И после смерти он пользовался большой литературной славой. О любви к его произведениям говорит то огромное количество рукописей, которое у нас сохранилось для его «Картин». Прежде чем перейти к более подробной оценке этой работы, необходимо сказать еще о последнем, четвертом Филострате, недоконченная или не вполне дошедшая до нас работа которого тоже впервые появляется в русском переводе.

Внук Филострата III по женской линии, живший во второй половине III века, он известен нам только своим произведением, тоже носящим название «Картины», в которых он рабски копирует приемы и манеру своего талантливого деда. Его работа имела мало успеха: она сохранилась для нас всего в двух рукописных списках. Но она интересна как свидетельство того, что литературный вид, введенный Филостратом III, продолжал существовать и быть ходовым литературным товаром.

Что же такое эти «Eikones» — «Картины», которые пришлись так по душе будущим византийцам и которыми так охотно воспользовались христианские церковные витии в своих «Гомилиях» — поучительных проповедях? Если эти картины по существу являются одной из форм показательных примеров красноречия — progymnasmata, а по содержанию «описанием произведений живописи», как назвал внук работу своего деда, то прежде всего они говорят об оригинальности этой манеры: самые ранние теоретики таких риторических приемов красноречия, Феон и Гермоген, еще не указывают на «Картины» как на один из видов таких описаний. Это была новость, которую ввел Филострат илн по крайней мере оформил. И к этой работе он подошел не случайно, не как рядовой софист, бравшийся за любые темы: по его собственным словам, он четыре года провел «в дружбе» с Аристодемом из Карий, т. е. держал его в своем доме, изучая живопись и практически и теоретически. Таким образом он был вполне подготовлен к тому, чтобы стать одним из первых «критиков искусства» древности. Еслн Филострата II Ревилль остроумно сравнивает с Сент-Бёвом и «Жизнеописания софистов» с его .Causeries du lundi» — литературными понедельниками, то и наш Филострат является, можно сказать, художественным фельетонистом той же марки. Тот же Ревилль говорит : «Картины» являются первым образчиком обзоров, появляющихся ежегодно в наших газетах и журналах по поводу художественных выставок... Софисты вели не только литературную хронику (как Филострат II). но являлись также критиками и в области искусства (как Филострат III). Без сомнения, они же вели и театральную хронику (как Филострат I)». Таким образом наш Филострат, чтобы продолжить сравнение Ревилля, является Сент-Виктором древности.

Кто же такой этот «софист» античности и какие требования мы можем предъявить к нему в отношении художественной критики?

Появление софистов, совпавшее с резкими политическими и экономическими сдвигами в Греции после Пелопоннесской войны, знаменовало собою появление новых запросов научного, политического и «морального» характера, было своего рода «революцией» тогдашнего миропонимания. Их позднейшие потомки I и II веков н. э. ставили себе более скромные задачи. Среди разлагающегося общества Империи, где рукою предводителей преторианских банд был задавлен голос свободного волепроявления и требовался лишь хор «хвалителей» — laudatores, где молчание считалось преступлением, они ставили себе целью сохранить прежние образцы науке и искусства, заинтересовать ими ослабевшие от пороков и тунеядства умы тогдашних вельмож. В некотором смысле они возрождали эту «античность античного мира», давая образцы для современной им науки и искусства. Но объективно они играли роль актеров, что характеризуется их любовью к мишурной пышности, к аплодисментам и восхищению толпы, их самомнением и мелочной завистью. К тому же они ничего не создавали, а только воплощали и истолковывали образы и мысли других. Высшим своим достоинством они считали говорить как Горгий илн Демосфен, писать как Ксенофонт или Платон.

Таков и наш Филострат. Один из буржуазных историков древнего искусства и литературы, Жорж Πерро (Perrot) так характеризует нашего автора: «Книга Филострата заслуживает знакомства с ней, являясь шедевром в том роде, к которому она принадлежит; ни один из софистов последних дней древнего мира, который пытался дать описание того или другого произведения искусства, описание блестящее и изысканное, не чувствовал так живо достоинств того оригинала, который он хотел представить мысленно перед глазами читатели, как Филострат; никто не может сравниться с ним по разнообразию подходов к произведению, с силой его воображения, одинаково счастливого и богатого» (Journ d. Sav, 1882, 656). Действительно, если высшей заслугой для софистов было говорить как Демосфен, Лисий или Платон, то в описании картин и произведений искусства надо было, по их убеждению, представить их такими, как они могли выйти из-под кисти Полигнота, Зевксиса, Паррасия, Апеллеса и других. Не создавая сам ничего нового, софист сохранял, подражал и приукрашивал старое ценное достояние культуры.

Этим мы переходим к основному вопросу о подлинности тех картин, которые описывал Филострат.

Если мы возьмем для сравнения с ним те описания произведений искусства, которые мы имеем у Лукиана, мы можем заметить крупную разницу. Сын мастера по изготовлению статуй, сам предназначенный к этой профессии и проведший несколько лет как ученик в практической работе, Лукиан сразу в своих описаниях дает почувствовать в себе практика. «Вольтер древности», Лукиан сумел сочетать остроумие крупного литератора и острый взгляд мастера, умеющего подметить и подчеркнуть какую-нибудь одну сторону, один особенно удачный прием художника. Не то Филострат: он излагает весь сюжет, останавливается на всех деталях. Это — не практик, а теоретик искусства, который считает долгом восхищаться всей картиной. Иногда возникает сомнение, видел ли он из описанных им картин хоть одну в действительности, не является ли он сам и их истолкователем и их творцом. Этот вопрос разделил весь современный мир ученых и художников на два лагеря: один, как Вильгельм и Роберт, решительно отвергает подлинность этих картин, и на эту сторону склоняется также Перро с некоторыми оговорками, другие во главе с Гёте, такие, Как Бруни, Велькер, Буго, Бертран, признают их подлинность. Решить вопрос окончательно едва ли возможно. Если для описаний Лукиана мы можем точно указать и автора и самое описываемое произведение, то подставить под «Картины» Филострата реальные памятники искусства является делом более, чем трудным. Монументальная работа Брунна «Geschichte der griechischen Kiinstler» дает нам для этого мало материала, а работа Буго (Bougot. Une Galerie antique) показывает, с какими трудностями и натяжками сопряжено подобное предприятие. И тем не менее, читая филостратовы «Картины», ясно чувствуешь, как это чувствовал и Гёте, что эти картины были, быть может, не в одной галерее, быть может, не в одно время, но они были как возможности греческой живописи. Как прелестные танагрские терракоты были ходовым, ремесленным товаром древнего мира, так и картины Филострата говорят нам о ходовом искусстве эллинистического времени и императорского Рима. Быть может, они не были так «изумительно прекрасны», как их рисует на своем пышном языке и в своем воображении Филострат, но они были подобны тем, которые открыты в погребенных во времена Филострата Помпеях или в «Доме Ливии» в Риме. Описанные Филостратом произведения и сомнения в их существовании напоминают так называемый «Платоновский вопрос» о подлинности диалогов Платона. И точно так же как платоновские диалоги для нас незаменимый, во многих случаях единственный источник знания античной «сократовской» философии, так Филострат — наш ценнейший источник по истории живописи позднейшего периода. Его описания природы в виде художественных олицетворений, рек, гор, островов, времен года и дня ведут нас к лучшим временам греческого искусства.

Древность высоко ценила «Картины» Филострата. Влияние его школы сохранилось и в византийское время. Роман поздней Греции «Дафнис и Хлоя» начинается описанием Картины, виденной автором на Лесбосе, и все его дальнейшее изложение как бы является подтверждением слов знаменитого ритора Гимерия: «Слово может сделать все, что делает картина. Всякое подражание, каково бы оно ни было, ниже подражания словом».

Возрождение с увлечением обратилось к Филострату. Впервые он был переведен в 1579 г. и до 1637 г. выдержал шесть изданий. С тех пор он не переводился ни разу. Гёте был очарован Филостратом и посвятил ему одну из крупных своих статей среди художественных экскурсов.

В виду того, что эти статьи Гёте до сих пор оставались неизвестными русскому читателю, я позволю себе привести из них несколько выдержек. Гёте начинает с общих положений:

«Все что осталось у нас от лучших дней Греции, убеждает нас в том, что все, что эта высокоодаренная нация облекла в слова, чтобы затем в устной или письменной форме передать следующим поколениям, — все основывалось на непосредственном наблюдении внешнего и внутреннего мира.

...Все новейшие друзья искусства, которые искренно продолжали оставаться на предуказанном Винкельманом пути, охотно сравнивали древние описания потерянных произведений искусства с сохранившимися копиями и подражаниями. Они посвятили себя работе по восстановлению утерянных произведений в духе античности, что давалось легче или труднее в зависимости от того, насколько дух времени был чужд или, наоборот, был более близок античности.

Веймарские художники, не говоря уже о более ранних работах над картинами Полигнота, многократно пользовались описаниями Филострата и, вероятно, выпустили бы целый ряд картин и эстампов, если бы только этому предприятию хоть немного благоприятствовали внешние события и события в мире искусства. Первые были слишком суровы, вторые слишком податливы и уступчивы и потому, к сожалению, должны были отступить на задний план.

Но чтобы не все было потеряно, мы сообщим о предварительных работах, которые мы предприняли уже несколько лет назад из личного интереса. Прежде всего мы допускаем, что эта картинная галерея Филострата действительно существовала и что наш ритор достоин похвалы за вполне своевременную мысль дать толкования картинам в присутствии хорошо образованных юношей и подающего большие надежды мальчика и в то же время дать приятный и полезный урок. Софистам давно уже было запрещено упражнять свое красноречие на темах историко-политических.

Моральные проблемы были всесторонне обработаны, вполне исчерпаны и всем надоели. Оставалась нетронутой только область искусства, и сюда спасались они со своими учениками, чтобы на основе данных безобидных изображений демонстрировать и развивать свое искусство.

Поэтому перед нами встает трудность решить, что та веселая компания созерцала в действительности и что было лишь ораторским добавлением. В новейшее время в нашем распоряжении находится очень много средств для решения этого вопроса. Геркуланские, помпейские и другие вновь открытые картины, в особенности же мозаики, дают нам возможность перенестись духом и воображением в ту эпоху искусства. Эта попытка очень отрадна и заслуживает похвалы, так как художники новейшего времени очень мало работали в этом направлении.

Можно было бы привести примеры из произведений искусства византийских и первых флорентийских художников, доказывающие, что они самостоятельно стремились к подобной цели, но мало-помалу о них забыли. Но вот Юлий Роман ясно показывает в своих работах, что он читал Филостратов. Более молодые талантливые художники новейшего времени, которые вполне освоились с духом этой эпохи, много сделали бы для возвращении искусства к полной силе его расцвета и прелести жизни, в которой она только и может процветать. Но не только трудность составить себе ясное понятие об изображениях на основании ораторских передач помешала влиянию картин Филострата: еще хуже тот беспорядок, та беспорядочная последовательность, в которой картины следуют друг за другом. Если там требуется напряженное внимание, то здесь совершенно теряешься. Поэтому нашей первой заботой было отобрать картины, разнести их по рубрикам, может быть и не со всей точностью».

Затем Гёте распределяет картины на 9 групп и говорит дальше:

Если мы будем рассматривать галерею филостратовских картин как систематическое целое, то станет ясным, что благодаря открытию подлинно античных произведений мы можем убедиться в подлинной достоверности этих описаний нашего ритора. Далее: если мы признаем, что лишь от нас зависит включить или добавить то или иное произведение, чтобы понятие живого искусства все более утверждалось, если мы признаем, что многие великие художники новейшего времени следовали этому направлению и оставили нам образцовые произведения подобного рода, то все сильнее растут желание и обязанность углубиться в детали каждого отдельного отрывка».

Затем Гёте дает изложение всех картин в том стиле, какой для образца я привожу в примечаниях на стр. 152 и 171 при описании Скамандра и смерти Абдера.

Те картины, задуманные веймарскими художниками, о которых говорит Гёте, не увидали света. Много лет спустя, по воле баденского правительства, в 1841 г. такими картинами на основе описаний Филострата были покрыты стены и потолок галереи в Музее изящных искусств в Карлсруе, работы венского художника М. Швинда. Они опубликованы (не полностью) только в 1903 г. (М. Schwind. Philostrats Gemalde, Leipzig). Девятнадцатый век в лице немецких ученых занялся Филостратом, но как всегда главным образом в кропотливых филологических изысканиях по его языку и критике текста.

А между тем Филострат заслуживает, чтобы его знали художники: поразительные совпадения луврских амуров и «Эротов» Филострата, его Галатеи и рафаэлевских фресок Фарнезины говорят нам о возможности взаимодействия между писателем и художником.

Несколько слов о переводе: Филострат для переводчика представляет немало трудностей. Открытый поклонник Горгия, защищавший его против Плутарха, Филострат писал языком манерным, со всеми ухищрениями риторики тогдашнего времени. Главная его черта — это ритмичность речи, особенно окончаний фраз. Эти ритмы у него причудливо меняются в силу содержания фразы или периода. Но столь же причудливо строится и самая фраза- Начиная читать его фразу, мы никогда не можем быть уверены, что до конца она сохранит свое правильное грамматическое построение, а не будет причудливо видоизменена каким-либо «анаколуфом» — непоследовательностью конструкции. Нет фразы, где бы у него не было какого-либо особого «словечка», заимствованного из поэзии, особенно из Гомера. Редкий автор говорит так много цитатами, как Филострат, будут ли то отдельные слова и выражения или целые фразы. Многое из этого я указал в примечаниях, но чего я не передал в переводе, это — его стиля. Стиль Филострата, по словам того же Перро, на которого я ссылался выше, является «языком изысканной и часто манерной элегантности, так называемый «драгоценный стиль». Особенно в «Картинах» он относится к тому виду поэтической прозы, который всегда был формою «возвышенного стиля». На эту метричность Филострата указывает и лучший знаток древних стилей Норден («Античная художественная проза», стр. 415, где он дает метры не только окончаний фраз, но целые страницы таких ритмических периодов). Если мы передадим по-русски такую ритмичность, то благодаря ее необычности знакомство с книгой для читателя будет трудно, местами даже неприятно. Вот почему, преследуя изданием в той книги цели не столько филологические, сколько искусствоведческие, было решено пожертвовать этой стороной творчества Филострата и дать простой, точный, понятный перевод. Этим объясняются и некоторые видимые отступления от текста. Крайне трудно было передать игру слов, очень частую у Филострата, и в переводе я предпочитал сохранить точность и верность передачи, чем насиловать текст для передачи этих украшений стиля. Наиболее крупные разночтения я указываю в примечаниях. Перевод Филострата на русский язык появляется впервые и не мне судить о его достоинствах и недостатках.

В заключение я хочу указать, что эта книга писалась о художниках и переводилась прежде всего для художников.

Наши царские академии художеств держали своих учеников в сфере античной мифологии, и даваемые ими «конкурсные» задания все вращались в тематике классицизма; при всем этом они не сочли нужным даже познакомить своих питомцев с Филостратом. Наша эпоха ставит задачей овладеть всем научным достоянием прежних веков и сделать его доступным для трудящихся масс; этим она выдвигает требование овладеть и античными ценностями. Античность для нас сейчас не абсолютная норма, а исторический момент в развитии человечества, в частности в развитии человеческого искусства. Поэтому да будет мне позволено закончить свой краткий экскурс глубокими словами Маркса: «Мужчина не может сделаться снова ребенком. Но разве не радует его наивность ребенка и разве сам он не должен стремиться к тому, чтобы на высшей ступени воспроизводить свою истинную сущность ? И почему детство человеческого общества, там где оно развилось всего прекраснее, не должно обладать для нас вечной прелестью, как никогда неповторяющаяся ступень? Греки были нормальными детьми. Обаяние, которым обладает для нас их искусство, не стоит в противоречии с той неразвитой общественной средой, из которой оно выросло. Оно — ее результат и неразрывно с ней связано».

Филострат Старший. Картины

Книга I

Введение

(1) Кто не любит всем сердцем, всею душой живописи, тот грешит перед чувством правдивой наглядности, грешит и перед научным знанием, поскольку оно также не чуждо поэтам; ведь оба они, и поэт и художник, в одинаковой мере стремятся передать нам дела и образы славных героев; такой человек не находит тогда удовольствия и в строгой последовательности и гармонии, а на ней ведь зиждется также искусство художника слова. Говоря возвышенным слогом, ведь искусство – богов откровение; на земле оно воплощается в те образы, которыми Горы^[1] картинно одевают луга; на небе мы ими любуемся во многих чудесных созвездиях; Если кто хочет точнее узнать, откуда возникло искусство,^[2] пусть он знает, что подражание служит его началом; таким является оно с самых древних времен и оно наиболее соответствует природе. Мудрые люди открыли этот закон и одной части такого искусства дали название живописи, а другую назвали пластикой. (2) У пластики много разновидностей: работа с пластической массой, подражание в меди, резьба из белого или паросского мрамора,^[3] работа по слоновой кости и, клянусь Зевсом, прежде и главнее всего пластика, ваяния. А живопись, правда, зависит только от красок, но дело ее не только в этом одном: хотя она обладает для внешнего проявления одним только этим средством, она умело создает много больше, чем какое-либо другое искусство, хотя бы оно обладало еще многими другими средствами выражения. Она может изобразить и тень, умеет выразить взгляд человека, когда он находится в яростном гневе, в горе или же в радости. Ваятель ведь меньше всего может изобразить, какими бывают лучи огненных глаз, а художник по краскам» знает, как передать блестящий взгляд светлых очей, синих или же темных; в его силах изобразить белокурые волосы, огненно-рыжие и как солнце блестящие, передать он может цвет одежд, и оружия; он изображает нам комнаты и дома, рощи и горы, источники и самый тот воздух, который окружает все это. (3) Кто в этом искусстве достиг высокой степени совершенства, какие народы, какие цари его дарили своею особой любовью, – об этом писали уж многие, в том числе Аристодем из Карий^[4]; он, пользуясь моей любовью к живописи, года четыре тому назад гостил у меня; он писал во вкусе Эвмела,^[5] но внес много изящества в приемы его письма.

В данное время речь идет не о художниках в живописи, не об их биографиях; я хочу передать о тех произведениях живописи, о которых была как-то у меня беседа с молодежью. Ее я вел с целью им объяснить эти картины и внушить им интерес к вещам, достойным внимания. (4) Поводом к этой беседе для меня было вот что: у неаполитанцев было устроено состязание в красноречии – этот город в Италии заселяют жители, по происхождению греки, очень культурные, потому и в своей любви к речам они настоящие эллины. Так как я не хотел выступать публично, чтобы дать образцы своего красноречия, то много мне беспокойств доставляла толпа молодежи, которая постоянно приходила ко мне в тот дом, где гостил я у друга. Отдыхая здесь, я жил вне городских стен, у моря, в предместье; в нем была галерея, обращенная открытой своей стороной к Тирренскому морю^[6]; она была в четыре иль пять перекрытий. Блистала она отделкой камнями,^[7] как это любит теперь современная роскошь. Но главным ее украшением были рисунки: там были картины, которые, кажется мне, кто-то собрал и выставил здесь с хорошим знанием дела. По этим картинам можно было ясно судить об искусстве многих художников. (5) И лично я думал, что надо сказать похвальное слово этим картинам; кроме того, у моего приятеля, где я гостил, был сын, очень юный еще, лет десяти, но очень любивший слушать и прилежный к ученью. Он меня подстерег, когда обходил я эти картины, и обратился ко мне с просьбой разъяснить ему их содержание. Чтобы он не считал меня грубым невеждой, я сказал ему: «Пусть будет так; о них я прочту тебе лекцию, когда соберется вся остальная молодежь». Когда они подошли, я сказал: «Пусть этот мальчик будет застрельщиком нашей беседы и весь ход нашей речи пусть зависит лишь от него; вы же, идя следом за нами, не только молча во всем соглашайтесь, но и ставьте вопросы, если я при этом скажу, что вам будет неясно».

1. Скамандр^[8]

(1) Узнал ли ты, мальчик, в этой картине рассказ Гомера, или о нем ты совсем и не думаешь и потому, конечно, считаешь за чудо, как это в воде может гореть огонь? Так вот давай подумаем, что это значит; ты же внимательно смотри, чтобы можно тебе было сделать вывод, каким путем создаются сюжеты картин. Вероятно ты знаешь то место из «Илиады», где Гомер заставляет Ахилла воспрянуть, чтоб мстить за Патрокла, а боги готовы уж двинуться в бой, сражаясь друг против друга? Всех других рассказов о битве богов^[9] не касается наша картина; она только нам говорит, как на Скамандра напал могучий Гефест, сильный «пламенем чистым небесных огней». (2) Смотри опять на картину: отсюда поймешь ты ивсе остальное. Вот это – сам «город высокий», а это – твердыни стен Илиона; дальше – большая равнина, вполне подходящая, чтоб, отражая врагов, Азия здесь могла выступить против Европы. А вот и огромный поток огня; с неудержимою силой течет он по равнине, неудержимо он движется вдоль берегов реки, как бы желая, чтоб там не осталось ни единого дерева. Огонь же вокруг самого Гефеста разливается уже по самой воде, и страдает река и молит Гефеста о милости. Скамандр в образе бога реки нарисован не с длинными волосами, так как они у него сожжены, и Гефест изображен не с хромыми ногами, так как он движется быстро. И цвет огня не желтый и не обычный по виду, но золотистый и солнцу подобный. Все это совсем не так, как дано у Гомера.^[10]

2. Комос^[11]

(1) Комос, тот бог, который людям дает ночное веселье шумных пиров, стоит в дверях чертога; мне кажется, они золотые. Лишь постепенно здесь можно все различить, так как все здесь совершается ночью. И ночь^[12] здесь представлена не в каком-либо телесном образе, но она характеризуется теми чертами, которые указывают на это время. Вход в дом дает нам понять, что здесь на ложе покоится чета новобрачных, очень богатых. (2) И вот сюда-то приходит Комос, молодой к молодым, нежный, совсем еще невозмужавший; его лицо горит от вина, от опьянения он стоя засыпает, опустив на грудь голову, так что шеи у него совсем не видно; левой рукой он подпирает левую щеку.^[13] Но эта рука, которая с виду только держится твердо, силу теряя, бессильно и медленно падает книзу; так обычно бывает вначале, когда человек засыпает, и сон ласково нас обнимает, и наше сознанье переходит в забвенье того, что нас окружает. Поэтому кажется, что и светильник в его правой руке из нее ускользает: сон делает слабою руку. Боясь обжечься, так как огонь может коснуться бедра, Комос заносит левую ногу направо, светильник же влево, чтоб отклонить жар пламени; он стоит, опираясь рукой о колено.^[14] (3) Обычно художникам нужно давать на картинах образы юных лиц; без них картина как будто слепая, но при изображении Комоса вовсе не нужно было рисунка лица; ведь голова у него опущена вниз, и тень от головы у него закрывает лицо. Думаю, этим он хочет сказать, что его сверстники не должны быть участниками таких ночных веселых попоек, не прикрывши лица. Остальные же части тела его написаны очень отчетливо, так как светильник их освещает и дает им возможность быть на свету. (4) Заслуживает всяких похвал и венок из роз,^[15] но не за внешний свой вид; если приходится, подражая их природному цвету, изобразить эти розы в красках желтой иль голубой, – не такая уж в этом большая заслуга. Но как передана гибкость и нежность венка – вот это стоит всяких похвал; не могу не хвалить я и капли росы, которыми розы покрыты; можно сказать, что в картине мы чувствуем аромат этих цветов. (5) Что же еще остается отметить в этом веселом гулянье? Что же другое, как не тех, кто участвует в нем? Разве до твоего слуха не доходят с картины шум трещеток, звук флейт и нестройная песня? Факелы светят все больше внизу, потому и участники этой ночной гулянки могут видеть то, что у них под ногами; для нас они остаются невидимы. Конечно, здесь поднимается сильный смех,^[16] девчонки здесь путаются вместе с мужчинами; сандалии у них подвязаны разные^[17]; одеты они не так, как обычно: ведь такие ночные гулянья позволяют женщине одеваться мужчиной, а «мужчине женскую надеть одежду»^[18] и даже в походке подражать женщинам. Цветы в их венках не блещут уж свежестью, они потеряли весь свой веселый вид: из-за нестройного, буйного бега их крепко прижали к волосам; на воле свободно и гордо растут эти цветы и не любят руки человека, так как она заставляет их вянуть до срока. Как громко в ладоши здесь хлопают! Это особенно нужно при шуме ночного гулянья; картина и это позволяет нам увидеть: правые руки крепко сжали пальцы в суставах и ударяют по левой руке, подставленной горстью, с тем, чтоб руки, как будто кимвалы, под музыку такт отбивали.

3. Басни

(1) Это – басни идут к Эзопу,^[19] любя его, так как писанием их он занимался всю жизнь. Басни писали и Гомер^[20] с Гесиодом,^[21] их применял Архилох^[22] в своих выступлениях против Ликамба, но лишь у одного Эзопа в виде басен представлены нам все людские дела; даже способность мышления дал он животным, чтобы могли они вести разговоры. В них он бичует алчность, нападает на гордость, на лживость, и вот у него выступают с речами то лев, то лисица, то конь; клянусь Зевсом, даже сама черепаха, вечно немая, и та у него выступает с речами; на этих баснях учатся дети всему, что встречается в жизни. (2) Трудами Эзопа ставши столь славными, басни приходят в дом мудрого с тем, чтоб украсить его повязками лент и возложить на него венки из свежих ветвей. Он же, мне кажется, задумал какую-то басню; это можно понять из улыбки Эзопа и опущенных в землю глаз. Художник ведь знает, что для создания басен нужно спокойствие духа. Умно и глубоко картина ставит пред нами телесные облики басен, сочетавши звериные лики с чертами людского лица; она ставит их в виде хора вокруг Эзопа, собрав их из числа тех, которых он выводил в своих баснях. Во главе всего этого хора художник рисует лисицу: ведь она У Эзопа в большинстве его басен является первой помощницей, так же как в комедии всюду является Дав.^[23]

4. Менекей^[24]

(1) На картине – осада Фив, так как в стене мы видим семь ворот; наступленье ведет Полиник, сын Эдипа»: ведь отрядов тоже семь. К ним приближается Амфиарай^[25] с подавленным видом; вещим даром открыто ему, что испытать им придется. Остальные вожди полны боязливой заботы, потому-то они поднимают с мольбой руки к небу; лишь один Капаней смотрит на стены и думает, каким образом при помощи лестницы можно взять укрепленья. А с этих укреплений пока еще совсем не стреляют: фиванцы все еще не решаются начать сраженье. (2) Умно и красиво составил художник план этой картины: он окружил стены города вооруженными воинами; он дает возможность видеть одних вполне, у других не видно лишь ног, третьи видны лишь до пояса, а дальше – до груди, затем видны одни только головы, шлемы и копья. Это, о мальчик, называется перспективою, законами соотношения: уходя с соответственным кругом предметов все дальше, глаза должны воспринимать этот обман зрения. (3) Конечно, и Фивам даны богами свои предсказанья: некое вещее слово произносит Тиресий^[26]; оно указывает на Менекея, сына Креонта, что если умрет он там, где пещера дракона, то этим он даст освобождение городу. И вот Менекей умирает тайно, отцу не сказав; у всех вызывает он жалость цветущей своей красотой, но все считали его благодатным богом-спасителем, восхваляя его за решимость. Смотри же, что сделал художник. Он нам представил юношу не бледным, не таким, который привык лишь к роскоши жизни; на картине он бодрый, полный юною силой и ловкий, с кожей «золотисто-медвяного» цвета, как у тех, кого восхваляет сын Аристона.^[27] Сила видна в его груди, красиво окрашенной загаром, в его боках; симметричны задняя его часть и его бедра. Он крепок телом; об этом говорят его плечи, но мускулы его шеи не грубы. Хороши его волосы,^[28] но они не завиты длинными кудрями. (4) Он стоит у пещеры дракона; обнаженный меч он вонзил себе в бок. Примем же, мальчик, кровь его на себя,^[29] подставивши грудь и лоно свое. Ведь льется она, и душа у него уж уходит из тела, и, немного спустя, ты услышишь, как «со свистом она покинет его».^[30] Ведь и души любят красивое тело: вот почему неохотно они его покидают. И вместе с потоками крови медленно опускается юноша; склоняя колена, он приветствует смерть, смотря на нее прекрасным, радостным взором, как будто к себе он сон призывает.

5. Мальчики с локоток^[31]

(1) Около Нила играют «мальчики с локоток»; это – дети такого роста, какой мы слышим в их имени. За многое любит их Нил, а больше всего он радуется на них за то, что в них заключается символ, как велик его разлив, благодаря которому он несет плодородие для египтян. Они появляются и как бы выходят из лона его вод, эти младенцы, и нежные и улыбающиеся; и мне кажется, что им свойственно также болтать и шутить. Одни из них сидят у него на плечах, другие цепляются ему за волосы; иные заснули у него на руках, а те весело скачут у него на груди. Он протягивает им цветы, одни вынимая из складок одежды на своей груди, другие – из-под локтя рук, для того, чтоб они сплели для себя венки из этих цветов и спали на них, беспечальные, овеваемые святым ароматом. А дети взбираются один на другого вместе со своими погремушками. Такое-то ложе у этой реки. (2) Крокодилы и гиппопотамы, которых иные художники всегда рисуют при Ниле, лежат здесь спокойно в глубоких пучинах его вод, чтобы не внушать страха детям. Художник показал нам, о мальчик, здесь Нил как символ богатства водой и земными плодами: Нил, покрывши Египет водою, дал возможность ему стать плодородной землею – ведь равнины впитали его плодоносные воды. А там, в Эфиопии, откуда начинается Нил, над ним стоит демон как некий правитель; он посылает оттуда его воды такими, какие нужны для каждого времени года. Он так нарисован, что головой упирается в небо, ногою стоит на истоках, склонясь благосклонно, как бог Посейдон.^[32] На него смотрит Нил и просит, чтоб у него было побольше этих младенцев.

6. Эроты^[33]

(1) Смотри! Яблоки здесь собирают эроты. Не удивляйся, если видишь их много. Они – дети нимф и управляют всеми делами людей; потому-то их много, что много ведь и того, к чему чувствуют люди любовь, а для богов на небе, говорят, совершает то же небесный Эрот. Разве ты не заметил, как сладко благоухает весь этот сад? Или этого ты еще не почувствовал? Внимательно ж слушай: вместе с моим рассказом уж наверно тебя потянет и на яблоки.

(2) Ряды этих деревьев идут все прямо», между ними можно свободно ходить; проходы эти покрыты мягкой травою; если лечь на нее, она будет казаться мягким ковром. На концах же веток висят яблоки – и золотистые, и румяные, и те, что как солнечный свет отливают; они привлекают к себе целым роем Эротов, налетевших, чтоб их собирать. Золотыми гвоздями украшены колчаны у этих эротов, золотые в них также и стрелы, но вся их толпа, снявши колчаны и легко порхая, поразвесила их кругом по всем яблоням, одежды ж свои, разноцветные, пестрые, разостлала по траве, и отливают они у них тысячью разных цветов. Головы их не увенчаны венками: им достаточно собственных волос. Крылья их темно-синие или пурпурные, а у некоторых почти совсем золотые; бьют они ими по воздуху, будто бы нежная музыка. Ах, какие корзиночки, куда они складывают яблоки! Как много в них вделано сердоликов, смарагдов и настоящих жемчужин, а их работа должна навести нас на мысль об искусстве Гефеста. Для сбора плодов им вовсе не нужно ставить лестниц к деревьям: высоко взлетают они к самым яблокам. (3) Но не будем говорить о тех, что танцуют или повсюду бегают, или о тех, что заснувши лежат, или кто наслаждается, поедая зрелые яблоки. Посмотрим, что значит вот эта их группа? Обрати внимание! Четверо самых красивых эротов отошли от других в сторону; двое из них бросают друг в друга яблоками, а вторая их пара – один стреляет в другого из лука, а тот в свою очередь пускает стрелы в первого; и на лицах у них нет ни тени угрозы; напротив, открытую грудь они подставляют друг другу, как будто желая, чтоб именно туда вонзились стрелы. Прекрасный тут кроется смысл. Смотри, правильно ль я понимаю художника: это, мальчик, картина дружбы, влеченья друг к другу. Те что играют, кидаясь яблоками, означают начало любви; вот почему один поцелует и яблоко бросит, другой же подхватит его, открывши ладони, конечно затем, чтоб, если поймает, самому с поцелуем его бросить обратно. А та пара стрелков – они закрепляют любовь, успевшую в них зародиться. Так вот что хочу я сказать. Эти играют, чтоб тем положить начало любви, а эти стреляют, чтоб влечение их без конца продолжалось. (4) А видишь ты тех, в кругу многочисленных зрителей? Они охвачены гневом и как будто готовы вступить в борьбу. Я тебе расскажу и об этой борьбе? кажется мне, ты об этом особенно просишь. Один из них поймал противника, налетев на него сзади; схватив его, он душит и крепко держит его между ног, но тот не хочет ему уступать, старается прямо стоять и пытается разжать руку, которая душит его, отогнувши один из пальцев врага; после этого остальные пальцы уже не могут держаться и крепко сжимать. Больно тому, у кого отгибается палец, и кусает он ухо у того, кто борется с ним. Но эроты, которые смотрят на эту борьбу, негодуют на этот прием, считая, что он поступает неверно тот, кто его применяет и нарушает законы борьбы, и, как камнями, хотят закидать его яблоками.

(5) Пусть не ускользнет от нас и вот этот заяц^[34]; давай поохотимся за ним вместе с эротами. Обычно этот зверек сидит под яблонями и поедает упавшие на землю яблоки; обгрызши, он их бросает. И вот его-то эроты пугают и гонят: один хлопает в ладоши, другой криком пугает, а третий машет накидкой; иные с криком летают над ним, а те по следам пешком его гонят. Этот поднялся на воздух, как будто бы сверху хотел он на него наброситься, но заяц повернул в другую сторону; другой нацелился, чтобы схватить зайца за ногу, но выскользнул заяц из рук у него, а он уже думал, что держит его! Они все смеются; один из них упал и лежит на боку, другой уткнулся носом в землю, третий лежит на спине; все они в таких позах, в какие поставила их неудача. Но ни один из них не стреляет, пытаясь схватить зайца живым, как лучшую жертву для Афродиты, (6) Ты, может быть, знаешь, что рассказывают о зайце, как сильно он склонен к делам Афродиты? Говорят, что самка его, еще кормя тех, кого она родила, во время кормления вновь становится матерью, и ставши беременной раньше, чем успеет родить, она таким образом никогда не бывает от родов свободной; самец ж осеменяет ее, как это в природе самцов, но выпустив семя, он делает самку беременной раньше, чем она успеет родить, что уж совсем против природы. А глупцы из влюбленных, добиваясь любви от любимых незаконно, путем заговоров приписали этому зайцу какую-то особую силу любовных чар. (7) Оставим все это людям беззаконным и недостойным того, чтобы их взаимно любили, а ты посмотри вместе со мною вот на ту Афродиту. Где она и какое ей дело до яблок?^[35] Ты видишь скалу с большою пещерой внизу, из которой ручей вытекает с голубою водой, свежей и для питья очень вкусной; канавками он проведен орошать эти яблони. В этой пещере, ты и должен так думать, находится Афродита; думаю, там ей воздвигли статую нимфы; ведь она сделала их матерями эротов, а потому и счастливыми в детях своих. Это зеркало из серебра, золоченые сандалии, пряжки из золота – все здесь повешено не без значения. Они говорят, что это все – дары Афродите, и это так и написано, – можно прочесть там: «От нимф посвященье». И эроты приносят сюда начатки от яблочных сборов и ставши кругом, молятся, чтоб сад их оставался прекрасным.

7. Мемнон^[36]

(1) На картине ты видишь войско Мемнона, но оружие отложено в сторону, и все воины готовятся к погребальному плачу над своим вождем; а он лежит, пораженный, как мне кажется, в грудь знаменитым копьем Ахиллеса. Имея здесь перед собою широкое поле, палатки, вал лагеря и город, укрепленный стенами, я не знаю, как не сказать, что находящиеся тут – эфиопы, что город, который мы видим, – Троя и что оплакивают здесь Мемнона, сына Эос-Зари. Он пришел сюда защищать Трою, и преданье гласит, что его убивает Ахилл, сын Пелея, его, столь великого и не менее славного, чем сам Ахиллес. (2) Смотри, какой он огромный лежит на земле, какая у него копна волос, завившихся кольцами; я думаю, он вырастил их у нильских вод; ведь на Ниле у устья живут египтяне, а у истоков его – эфиопы. Смотри, какой вид у него, каким сильным выглядит он, хотя глаза его закрылись уже навсегда. Смотри, как нежен юный пушок его бороды; ведь по возрасту он ровесник тому, кто его убил. И черным ты не назвал бы Мемнона: чистый черный цвет у него отсвечивает каким-то румянцем, как у цветка. (3) Посмотри на небесных богов: Эос-Заря своею скорбью над сыном сделала тусклым, печальным также и Гелия-Солнце; и просит она, чтобы ночь наступила ранее срока и мраком лагерь покрыла, чтобы можно ей было сына похитить; сам Зевс дал ей на это согласье. И смотри! Удалось ей незаметно совершить похищение, и на краю картины уже находится Мемном. Где же он и в какой земле? Нигде нет могилы Мемнона, а сам Мемнон в Эфиопии; он превращен в черный камень. Он – в позе сидящего, а облик его таков, как я раньше указывал. На статую падает солнечный луч, и можно подумать, что Гелиос-Солнце своим лучом, как будто плектром^[37] по струнам, по устам его ударяя, вызывает оттуда у Мемнона звук и этим искусственно вызванным звуком голоса мудро Денную Зарю – его мать – утешает.

8. Амимона^[38]

(1) Что Посейдон мог ехать по морю, как по твердой земле, когда он направлялся из Эгина помощь ахеянам, я думаю, ты об этом уж читал у Гомера. Гладкое море стелется там перед ним и его колесницей, и морские звери его провожают; там, как и здесь, плывут они следом за ним и, ласкаясь, весело скачут вокруг. Там, я думаю, ты представляешь себе лошадей такими, какие бывают на суше; ведь он требует, чтобы они были «меднокопытными» и «быстроногими» и стегает бичом их; здесь же запряжены кони морские, ноги у них приспособлены и для воды, так что могут они и плавать; они голубого цвета, клянусь Зевсом, совсем как дельфины. Там Посейдон изображен разгневанным; он негодует на Зевса за то, что «клонит он книзу» дела греков и их успехи в войне делает хуже троянских; тут же он нарисован сияющим, глядит он весело и весь охвачен нетерпеньем, как сильно влюбленный. (2) Ведь Амимона, дочь Даная, которая часто ходила за водой к реке Инаху, победила сердце этого бога, и он мчится, чтоб овладеть ею, а она даже и в мыслях не имеет, что кто-нибудь может в нее быть влюбленным. Ведь испуг девушки, ее волненье, то что золотой сосуд падает у нее из рук, – это все нам показывает, что Амимона поражена и не знает, чего ради покидает Посейдон так стремительно со всей своей свитою глубокое море; у нее от природы белый цвет лица, золото же украшений, сочетав свой блеск с отраженьем в воде, окружает ее как бы сиянием. Не будем же, мальчик, мешать невесте: уж волна готовит им ложе для брака; пока она еще голубая и с виду прозрачная, но скоро бог Посейдон заставит рисовать ее пурпурной.

9. Болото^[39]

(1) Водою покрыта земля; растет на ней тростник и камыш и благодатная почва болот растит их свободно; не сеют их, не пашут, и нет за ними ухода. Нарисованы тут и ситник, и тамариск; ведь все они – растенья болот. Кругом поднимаются горы, уходящие в небо; они не одной и той же породы: те горы, на которых растут сосны, картина рисует нам с тощею почвой; те, которые кудрявятся кипарисами, выглядят глинистыми. Эти ели нам указывают, что холодными ветрами обвеяны горы, что они с суровою, каменистою почвой. Не любят ели тучной земли, не чувствуют от тепла удовольствия; потому-то они не растут на равнинах; на горах, на ветре растут они лучше. С гор стремительно льются ручьи; стекая книзу и сливая вместе свои воды, они на равнине образуют болото; и сделано все это не без толку, не кое-как: на картине художник так распределил воду по долине, как разместила б ее и сама природа, мудрая устроительница всего мира; много в извилинах вьется протоков, густо заросших густою травою, удобных, чтобы по ним плавали стаи водяных птиц. (2) Видишь ты уток, как они плавают по поверхности вод, пуская кверху, как будто из труб, струи воды? А что сказать вот об этой стае гусей? И они нарисованы так, как в натуре, и плывут по воде легко и красиво. А вот там замечаешь ты птиц на длинных ногах,^[40] с огромным загнутым клювом, перелетных наших гостей, с пышным оперением, различным у каждой? И позы у них самые разнообразные: одни из них отдыхают на камнях, стоя на одной ноге, другие сушат свои перья, а третьи их чистят. Иная поймала что-то в воде, а та склонилась к земле – она там нашла себе пищу.

(3) В том, что эроты катаются на лебедях, нет ничего удивительного: эти боги буйны и любят смеяться, играя с этими птицами. Поэтому давай посмотрим внимательно на это катанье,^[41] на воду, где происходит все это. Вода в этом болоте является самой красивой, так как она из горного источника и собирается она в чудесный водоем. Посредине бассейна, качаясь туда и сюда, растут амаранты с нежными колосками, засыпая воду кругом лепестками своих цветов. Возле них и ездят эроты на «птицах священных с уздой золотою». Один из них отпустил совершенно поводья, другой тянет назад, третий – еще на повороте, а четвертый гонит уж к цели, – и кажется, слышишь, как они понукают своих лебедей и кричат, издеваясь друг над другом. Все это ясно написано у них на лицах; один пытается столкнуть соседа, другой уж столкнул, а третий сам захотел упасть со своей птицы, чтоб искупаться здесь, на таком необычном гипподроме. (4) Кругом по берегам стоят более музыкальные из лебедей и в такт подпевают воинственный марш, как это подходит к их состязанью. Как указание на эту песню, не видишь ли ты этого крылатого юношу? Это – ветер Зефир; он принес лебедям эту песню. Нарисован он нежным и ласковым – и поэтому ты угадаешь его дуновенье; и крылья у лебедей распущены, чтобы, ветер ловя, могли они ими бить по воздуху.

(5) Смотри! Из болота вытекает широкая река и медленно катит свои воды; по мосту переходят ее пастухи козьих и овечьих стад. Если бы ты стал хвалить художника за то, что он написал коз, как они скачут и прыгают смело по камням, или что овцам он дал медленный шаг, как будто бы шерсть им является тяжкою ношей,^[42] если мы будем подробно рассматривать свирели или тех, кто на них играет, красиво сложивши губы, – то этим мало бы мы похвалили картину, коснувшись только лишь верности изображения, с которой все передано; мы б не отметили ни удачной мысли ее, ни прекрасной ее композиции, а в этом больше всего задача искусства. (6) В чем же сказалась эта удачная мысль? Около реки художник поставил две пальмы и придал этому изящнейший смысл. Зная сказанье о пальмах, что одни из них – пальмы-мужчины, другие же – женщины, и слыхавши о браках меж ними, будто женщину-пальму они привлекают к себе, охватывая ее своими ветвями, и сами над ней наклоняются, он нарисовал на том и на другом берегу по одной из этих пальм разного рода. И вот пальма-мужчина, как влюбленный, тянется к ней, стремясь перейти эту реку, а так как пальма-женщина от него еще далека и схватить ее он не может, то пальма-мужчина ложится стволом на воду и идет на службу другим, связавши два берега. Таким образом, для тех, кто идет чрез реку, он является безопасным мостом, так как крепок ствол у него.

10. Амфион^[43]

(1) Говорят, что Гермес первый хитрым искусством создал лиру,^[44] соединив, как ярмом, два рога и приделав к ним щит черепахи; давши ее сначала Аполлону и музам, он подарил ее и Амфиону Фиванцу. Амфион жил в Фивах, когда они не были еще обнесены крепкой стеной; и вот он к камням обратился со своими песнями, и камни, слушая его пенье, сами собою пришли и сложились, как стены. Таково содержанье картины. (2) Прежде всего рассмотри хорошенько лиру, так ли она нарисована, как это бывает на самом деле. Рог у нее поэты зовут рогом «козла быстроногого»; музыкант его применяет для лиры, а стрелок на то, что нужно ему. Ты видишь, черны оба рога, с зазубринами, остроконечные, страшно на них натолкнуться. Деревянные части, которые нужны для лиры, сделаны из сухого и гладкого бука; кости слоновой нигде нет: тогда еще люди не знали этого животного и применения его клыков. Черепаха нарисована черной, совершенно так, как бывает в натуре, и по ней идут овальные круги, один заходя за другой наподобие желтых глаз. Струны отчасти натянуты через кобылку; идут они книзу и, прилегая к подкладке, встречают тут закрепленье; выше же, до перекладины, «лиры ярма», они идут свободно. Такую схему для струн надо считать наиболее правильной; это дает возможность на лире их натягивать прямо. (3) А что ж Амфион? Обративши все свое внимание на инструмент, он заставляет звучать струны. Зубы его видны лишь настолько, насколько открыть их надо поющему. И думаю, что поет он про землю, что для всех она общая мать и родительница, и что по воле ее могут сами собой подняться стены. От природы прекрасные волосы спадают у него на лоб и возле ушей сливаются с юной бородкой и отливают золотом. Еще прекрасней они кажутся благодаря повязке, о которой поэты «священных стихов» так говорят: «Хариты трудились над ней, украшение чудное сделав»; и эта повязка больше всего подходит к лире. Думаю, охваченный любовью, Гермес дал Амфиону оба эти подарка. Да и накидка, которая надета на нем, и она скорей всего тоже дар Гермеса. Никогда одинаковым не бывает цвет у нее, но меняется и отливает всеми цветами Ириды – радуги неба. (4) Амфион сидит на холме, отбивая ногою такт, а правой рукой пробегает по струнам; и другая рука у него по струнам ударяет; он вытянул пальцы прямо вперед, на что, я считал, может решиться только лишь пластика.

(5) А как обстоит дело с камнями? Все они собираются под звуки песен его и, слушая их, сами ложатся стеною. Одни из них уж лежат на месте, другие еще поднимаются кверху, а третьи только что сдвинулись с места и катятся. Что за славные камни! Как они соревнуются! Как они службу свою выполняют, повинуясь музыке! И стена поднимается «семивратная» по числу струн на лире.

11. Фаэтон^[45]

(1) Золотом льются слезы из глаз Гелиад.^[46] По сказанью текут эти слезы по Фаэтону. Говорят, что он, будучи сыном Гелиоса, из-за страстного желанья управлять конями отца, по юношеской своей смелости отважился взойти на отцовскую колесницу, но не сдержал на вожжах он коней, свалился с нее и упал в Эридан,^[47] – мудрецы объясняют это как некий избыток огненных сил, для поэтов же и художников это – только лишь кони и их колесница. Он привел в беспорядок весь ход небесных явлений. (2) Смотри! Ночь уже в полдень прогоняет свет дня, сменяя его собою. Солнечный диск, устремляясь на землю, влечет за собою все звезды. Покинув ворота небес, Горы^[48] бегут в идущий навстречу им мрак. Кони, сорвавшись и разбивши упряжь, несутся во весь опор, как будто их гонят стрекалом. В безнадежном отчаяньи кверху руки свои поднимает Земля, так как ужасный огонь на нее направляется. А юный возница, упав со своей колесницы, стремительно падает вниз; пылают его волосы огнем, и грудь начинает дымиться; задохнувшись от жара, он падает в воды реки Эридана и этим создаст он для них славу в сказаньях народов. (3) Ведь лебеди, высоко поднявшись на воздух, будут в разных местах в сладостной песне своей прославлять Фаэтона, и их стаи, в небо поднявшись, о нем будут петь на Каистре, на Истре^[49] огромном, и везде станет широко известным это преданье. Им на помощь в этой песне придет Зефир, легкий, попутный; говорят, что он обещал лебедям петь с ними совместно в их жалобной песне. Вот потому-то он вместе здесь с птицами, и смотри! Он к ним прикасается, как певец своими перстами по звучным струнам. (4) А эти юные женщины на берегу, еще не совсем обращенные в дерево, можно думать, что это Гелиады: из-за печали о брате потеряли они свой прежний образ и, ставши деревьями, льют свои слезы. Картина знает все это: она нам рисует, как у них на ногах концы пальцев уже корни пустили, как до пояса они стали деревьями, как руки у них успели уж ветками стать. Горе! Их волосы стали листвою тополя. Горе! Их слезы обращаются в золото. Те что у них еще в глазах, заливая их, блещут, как ясное море, светлыми каплями и как будто привлекают к себе лучи света; те что упали на щеки, блестят, в себе отражая яркий румянец их щек, а те что упали на грудь, стали уж золотом. (5) Льет слезы и бог реки, поднимаясь наверх из своих глубоких пучин; открывает он свое лоно Фаэтону – это жест того, кто принимает друзей. А Гелиад он тотчас возьмет на свое попеченье, за ними он будет ухаживать: ветром холодным, холодом вод, от него истекающих, он обратит их слезы в камень; он примет упавшие капельки, эти слезы тополя, и чистой водой унесет их далеко к Океану к народам не нашего племени.

12. Босфор

(1)^[50]... а стоящие на берегу женщины поднимают крик; похоже, как будто просят они лошадей не сбросить с себя мальчиков и не скинуть узды, но догнать и дать захватить на охоте и зверя и дичь. И, думаю, лошади слушают их и так делают.

Когда вдоволь они наохотились и много дичи поймали себе на обед, они плывут с кораблем из Европы в Азию, самое большее четыре стадия^[51] – таково расстояние между двумя этими землями. Они плывут и сами гребут. (2) Смотри, вот они бросают причальный канат: готов принять их прекрасный дом; в нем видим мы залы, мужские покои; намечены окна особого рода; кругом обнесен он стеною с зубцами. Но что составляет его особую прелесть – это та галерея, которая идет полукругом вдоль берега моря, желтоватого цвета от камня, из которого она была сложена. Такая порода у камня^[52] от местных источников: из гор нижней Фригии текут горячие ручьи, и их потоки, вливаясь в каменоломни, покрывают водою часть скал; от этого верхний слой камня становится прозрачным, точно вода, а отсюда у этих камней такое обилие красок в игре цветов. Мутная там, где вода стоит, как болото, она придает камням желтоватый цвет; где же течет она чистая, она производит впечатление кристально-чистого цвета и ту же расцветку она придает и камням, проникая по многим изгибам их трещин и порам. (5) Берег высок и на нем стоит памятник такого предания: девушка и юноша, оба прекрасные, оба ходившие в одну школу, к одному и тому же учителю, воспылали друг к другу взаимною страстью, и так как они не могли получить свободы крепко обняться, решились они умереть, и с этой скалы, вот отсюда, они кинулись, в море, обнявшись в первый и в последний раз в жизни. Стоящий же на скале Эрот простирает руку на море, и этим художник нам уясняет скрытый смысл данной легенды.

(4) Посмотри на следующий дом: в нем живет одинокой вдовою женщина, уехавшая из города из-за шумной толпы молодежи; они говорили, что похитят ее и вечно ходили к ней с серенадами веселой ночною толпою; поднося ей подарки, они старались победить ее сердце. Она же, думаю, с ними держала себя недоступно и тем еще больше сводила с ума этих молодых людей; тайно удалившись сюда, она живет в этом доме, похожем на крепость. Смотри, как он укреплен: высоко над морем навис каменистый обрыв, внизу тихо катятся волны, высоко над ними у самого края стоит этот дом- Если от него на море смотреть, оно представляется более темно-синим, а земля кажется большим кораблем, исключая только движения. Хотя она удалилась в такое, можно сказать, укрепление, даже и здесь не могли оставить в покое ее влюбленные, но, сев на суда, кто с пурпурной кормой, кто с золоченой, плывут сюда шумной процессией с серенадами в честь ее, все прекрасные, все, увенчанные венками цветов. Один играет на флейте, другой хлопает в ладоши, третий – должно думать – поет; они бросают в воздух венки и шлют ей свои поцелуи. Они уже не гребут, но, прекратив свою греблю, спокойно стоят, как будто его осаждая, у отвесного берега. Женщина ж смотрит на них, сидя в доме, как в башне подзорной, и смеется над их шумной, веселой процессией и капризно велит влюбленным не только плыть на судах, но и вплавь добираться до берега.

(5) И, двигаясь дальше, ты встретишь стада, услышишь мычанье быков; твой слух поразят резкие звуки свирели, увидишь ты и охотников и земледельцев; встретишь реки, озера, источники – все нам рисует картина, что есть в природе, что в ней бывает, что иной раз могло бы в ней быть. Но из-за массы изображений художник не проявил невнимания к правдивости в их передаче: каждая вещь нарисована со свойственной ей лишь особенностью, как будто бы он рисовал лишь ее одну. Все это ты видишь вплоть до того, как придем мы к святилищу. Я думаю, ты замечаешь там храм в высоких колоннах, которыми он окружен, и у входа – огненный факел; он здесь устроен, чтоб служить сигнальным огнем кораблям, плывущим из Понта.^[53]

13. Рыбаки

(6) Ты, может быть, скажешь: «Почему не ведешь ты нас дальше к другим картинам? Уж достаточно ты рассказал о Босфоре». Мне остаются теперь рыбаки, о чем я в самом начале обещал тебе рассказать. Чтобы на мелочи мне здесь не размениваться, но указать тебе, что достойно внимания, не будем в рассказе касаться тех, кто удочкой ловит, кто умудряется верши ставить, или сети кто тянет и бросает трезубый гарпун – интересного мало ты можешь услышать о них, и они тебе больше покажутся какой-то приправой к картине. Но вот посмотрим на тех, кто готовится к ловле тунцов. Эти стоят беседы, так как важная это охота.

(7) Обычно тунцы идут во внешнее море из Понта, где их место рожденья и где они кормятся или другими рыбами или же илом и другими отбросами, которые в это море несет Дунай и вода Меотиды^[54]; от них воды Понта, больше чем в другом каком море, и сладки и пригодны к питью. Плывут эти рыбы, как будто фаланга воинов, по восьми, по шестнадцати и вдвое больше еще в ширину; плывут они рядами, один над другим, на такой глубине, какова ширина их. (8) Способов, как их ловить, бесконечное множество: бьют их и острым железом и яд подсыпают, ставят на них и небольшие сети, которыми можно поймать, конечно, небольшую лишь часть стаи. Но лучший способ охоты вот какой: кто-нибудь, кто умеет быстро считать и имеет хорошее зренье, забравшись на высокую мачту, наблюдает за морем. Он должен глаз не спускать с поверхности моря и стараться увидеть как только можно издалека; когда же он заметит, что рыба вошла в пролив, он громким криком должен дать знать тем, кто сидит на рыбачьих судах, указать им и число колонн рыбы и те их тысячи, которые идут; рыбаки же должны отрезать им ход при помощи глубоко сидящей сети, плотно, как дверь, запирающей пролив, и тем получить превосходную ловлю, от которой легко и быстро богатеет тот, кто руководит подобною ловлей. (9) Теперь посмотри на эту картину; ты увидишь сейчас, как происходит все это. Наблюдатель смотрит на море, взор его перебегает с места на место» чтоб выяснить все их число. На голубой поверхности моря цвет рыб различный: черными кажутся те, которые плывут верхом; менее темными те, которые идут за ними; те же, что движутся следом за этими, и совсем незаметны для взора: сначала их можно видеть, как тень, а потом они с цветом воды совершенно сливаются; и взор, обращенный сверху на воду, теряет способность что-либо в ней различать. (10) А вот и толпа рыбаков. Как прекрасно они загорели! Их кожа, как светлая бронза. Иной закрепляет весла, другой уж гребет; сильно вздулись у него мускулы рук; третий покрикивает на соседа, подбодряя его, а четвертый бьет того, кто не хочет грести. Радостный крик поднимают рыбаки, как только рыба попала в их сети. И одну часть ее они уж поймали, другую готовятся поймать. Не зная, что делать с таким количеством рыбы, они приоткрывают сеть и дают ускользнуть части рыбы и выскочить из сетей. Так богатый улов их делает щедрыми.

14. Семела^[55]

(1) Перед тобой на картине ужасного вида Гром и Молния,^[56] у которой из глаз исходит ослепляющий блеск; страшный небесный огонь, охвативший царский дворец, – все это относится к тому сказанию, которое, конечно, ты знаешь хорошо. (2) Огненная туча, объявшая Фивы, разражается над домом Кадма: это Зевс пришел к Семеле с любовным свиданьем, и гибнет Семела, мы можем по крайней мере так думать. Но из этого огня, клянусь Зевсом, рождается Дионис. Неясно проглядывает облик Семелы, она возносится на небо, и музы там ее примут, славя песнями, а Дионис из разверзшегося лона матери внезапно появляется на свет – и меркнет пред ним весь этот огонь, так как сияет он сам, как звезда, что кидает свой яркий свет. (3) На заднем плане сквозь огонь, расступившийся здесь, неясно виднеется грот, готовый Дионису, лучше всякой ассирийской или индийской пещеры; вокруг этого грота цветут виноградные лозы; свисают грозди плюща и уже созревшие виноградные кисти, а деревья для тирсов^[57] поднимаются из Земли, которая их охотно дает в таком виде, будто иные из них в огне. И нечему тут удивляться, если Земля в честь Диониса даже самый огонь венчает венком: вместе с ним в шумных оргиях Вакха будет она веселиться и сделает так, что будут черпать вино из источников и пить молоко, как из груди, то из комьев земли, то из каменных глыб. (4) Послушай и Пана,^[58] как он, должно быть, воспевает Диониса на вершинах Киферона, прыгая там под клики «Эвоэ».^[59] А Киферон,^[60] в человеческом образе, охвачен скорбью, так как скоро на нем будут жуткие сцены; его украшает венок из плюща; соскользнул с головы у него этот венок, так как носить его совсем ему неприятно. Рядом с ним Мегера^[61] сажает сосну и заставляет бить из земли источник воды, предвидя, думаю я, что прольется здесь кровь Пенфея и Актеона.^[62]

15. Ариадна^[63]

(1) Что Тезей на острове Дии^[64] покинул Ариадну во время глубокого сна, – вероломно, как одни говорят, по словам же других не было тут вероломства, но это он сделал по внушенью Диониса, – все это слыхал ты даже от твоей няньки: в таких рассказах они мастерицы и, когда хочешь, могут над ними проливать слезы. Конечно, нечего мне говорить, что тот, кто на том корабле, – это Тезей, что Дионис – тот, кто идет вот здесь по земле; и нечего мне обращать твое вниманье, как будто не видишь ты сам, на ту женщину на голых скалах, в каком сладком сне лежит она там. (2) Нечего было б особенно хвалить художника этой картины за то, за что и всякий другой заслужил бы похвалу: всякому легко рисовать Ариадну прекрасной, красивым Тезея; для тех, кто желает представить Диониса – на картине ли, в статуе ли, – он являет себя в тысяче внешних признаков, и если кто схватит и сумеет из них передать хоть самую малую часть, тот уже представил нам готовый образ бога. Например: вот грозди плюща; они являются венком и тем дают нам узнать Диониса, пускай вся работа сделана плохо; и рог на висках выдает нам Диониса в этой фигуре; пантера, которая незаметно появляется из-под длинной одежды Диониса, опять-таки служит символом бога. Но здесь на картине Дионис представлен нам только с точки зрения его охватившей любви. Его многоцветная одежда, его тирсы и шкуры оленей – все это откинуто здесь как лишнее, несвоевременное; вакханки тут не бряцают в кимвалы, сатиры не играют на флейтах, и Пан остановился и больше не скачет, чтоб не разбудить от сна девушку. Одетый в пурпурное платье, голову увенчавши пышным венком из роз, идет Дионис к Ариадне, «опьяненный любовью», как говорит теосский певец^[65] о сильно влюбленных. (3) Тезей тоже охвачен любовью, но к «дыму родных» Афин; как будто Ариадну он не знает и не знал никогда; я мог бы сказать, что забыл он и о лабиринте и даже не может сказать, зачем только он плавал на Крит^[66]; так жадно глядит он на то, что простирается впереди его корабля. Посмотри и на Ариадну, или, правильней, на ее сон: грудь у нее открыта до пояса; нежный затылок, гибкая шея, правое плечо – все это у нее открыто; одна рука лежит на покрывале, чтобы ветер не сделал чего непристойного. Какое нежное, о Дионис, и какое сладкое дыхание! Исполнено ли оно запахом яблок или винограда – ты это узнаешь тогда, когда ее поцелуешь.

16. Пасифая^[67]

(1) Пасифая, влюбившись в быка, умоляет Дедала придумать такую хитрость, чтоб бык был послушен ее желаньям. И вот Дедал^[68] создает корову, внутри полую, подобную той, с которой в своем стаде бык близко сошелся. Какой результат имело у них это брачное ложе, может нам показать фигура Минотавра, столь дико составленная с точки зренья природы. Но здесь на картине дано не это брачное ложе; нарисована здесь мастерская Дедала. Вокруг него стоят статуи; одни из них уж имеют законченный облик, другие еще только что начаты; они уж стоят раздвинувши ноги и этим как будто обещают, что будут ходить. Создать статуи подобного рода до Дедала никто даже не думал. Сам Дедал имеет совсем аттический облик: изящен он видом, с очень умным лицом, с вдумчивым взглядом; и костюм его чисто аттический: плащ его серого цвета; он нарисован босым, в чем особенность и особенный предмет гордости жителей Аттики. (2) Он работает, создавая корову, со всем искусством, в должных пропорциях; он заставил эротов помогать себе в этой хитрой работе, так чтоб на ней видна была, можно сказать, Рука Афродиты. Ты ясно видишь, мальчик, как одни из эротов вертят бурав, другие стругают, делая гладким то, что «ще не совсем доделано, и вымеряют все соотношения. В конце концов ведь к этому сводится все совершенство работы. Те что заняты пилкой, нарисованы так, что превосходят всякое воображение, всякую силу искусства, поскольку зависит она от руки художника и от красок. (3) Вот смотри! Пила уж в бревне и проходит его почти что насквозь; ею пилят вот эти эроты, один с земли, а другой взобравшись на козлы, оба то выпрямляясь, то наклоняясь. Мы должны Думать, что делают это они попеременно: один согнулся, чтобы затем выпрямиться, а другой стоит прямо, с тем чтоб сейчас же согнуться. Кто ведет работу с земли, вбирает воздух грудью; кто стоит наверху, раздувает живот, книзу направляя свои руки. (4) А Пасифая стоит вне мастерской около стада и глаз не сводит с быка, надеясь привлечь его к себе своим видом и своим одеянием, которое блещет чудесно,лучше чем все цвета радуги; она смотрит смущенно, – ведь знает она, кого она любит, – она стремится обнять животное, но бык в ее чувствах ничего не может понять и сам все смотрит на свою корову. На картине мы видим и быка, гордого вожака в своем стаде; он – уже покрывавший коров, с чудесными рогами, белого цвета, с глубоким подгрудком, с могучею шеей; похотливо глядит он на свою корову, а она вольно бегает в своем стаде, вся белая, с черной головой,– и не хочет иметь никакого дела с быком; на это показывают ее прыжки. Так убегает девушка, уклоняясь от насилия влюбленного в нее.

17. Гипподамия^[69]

(1) На картине паденье и смерть Эномая, царя Аркадии^[70]; те кто здесь поднимает крик по поводу этого – может быть слышишь? – это вся Аркадия, весь Пелопоннес. Разбитой лежит колесница по хитрой выдумке Миртила^[71]; в нее запрягали четверку коней; с такою запряжкой тогда еще не решались ходить на войну, но в состязаньях уж знали ее и высоко ценили. Лидийцы особенно были большими любителями коней и при Пелопсе они уже прекрасно управляли четверками; после этого времени они решились применить запряжку четырехдышловую и первые, как говорят, они поехали на восьмерке. (2) Смотри, мальчик, на коней Эномая, какие они сильные, как горячатся они, покрытые пеной, – таких больше всего найдешь ты в Аркадии; как черны они, так как их запрягали для чудовищного и бесславного дела! А кони Пелопса, как они белы и послушны узде, сама Пейто^[72] – «всеубеждающая» – с ними дружит; как спокойно ржут они и ясно сознают свою победу. Посмотри и на Эномая: подобно Диомеду фракийскому^[73] лежит он, дикий и страшного вида. Думаю, и относительно Пелопса ты не станешь сомневаться, что некогда Посейдон пришел в восхищенье от его юной красоты, когда мальчиком он на Сипиле^[74] служил богам виночерпием. Восхитившись им, он сам посадил его на эту вот колесницу, хоть был он совсем еще юным. Эта колесница может катиться по морю, как по земле, и ни капли морской воды не попадает на ее ось; твердое, как будто земля, стелется море перед конями.

(3) В этой скачке коней победили Пелопс с Гипподамией. Вместе стоят они на колеснице, рука об руку, как кони в единой запряжке; их обоих так охватила любовь, что им страстно хотелось бы броситься друг к другу в объятья. Пелопс одет в роскошную лидийскую одежду; молод он и прекрасен, каким ты только что видел его, когда он просил коней у Посейдона. Она же одета в брачный наряд и только что в первый раз открыла лицо, так как эта победа дает, наконец, ей возможность выйти замуж. Сам бог реки Алфая поднимается из своей глубины и подает венок из дикой оливы^[75] Пелопсу, когда тот подъезжает к его берегу. (4) А эти могильные памятники на ипподроме? Там похоронены женихи Гипподамии, убивая которых Эномай все откладывал брак своей дочери; юных, их уже было тринадцать. Теперь Земля покрыла цветами их могилы; кажется будто венком увенчались они и принимают участие в победе Пелопса, радуясь тому наказанью, которое постигло тут Эномая.

18. Вакханки^[76]

(1) На картине изображено, мальчик, то, чему свидетелем был Киферон: хоры вакханок, скалы, из которых льется вино, и нектар каплет из гроздий, и как будто молоком Земля заставила течь тучную почву. Смотри! Вот ползет плющ, змеи высоко подняли шеи, и мед, думаю, каплет из дерева тирсов. А вот эта сосна что лежит на земле, по воле Диониса трудное дело вакханок. Упала она, скинув с себя Пенфея^[77] на волю вакханок, принявших его за льва. Они рвут на части эту добычу охоты, они – его мать и матери сестры; они вырывают руки его, а мать тащит сына, схватив его за волосы. Ты можешь сказать, что они поднимают победные клики, так прерывисто дышат они от криков «Эвоэ». Сам Дионис стоит на возвышенном месте, смотря на все это; лицо его полно гнева, и «жалом святого безумия» он еще более приводит в исступление женщин: ведь они не сознают, что они делают, и слезные просьбы Пенфея они считают рычанием льва. (2) Вот что произошло тогда на горе, а рядом с этим мы и видим Фивы и дворец Кадма; плач идет из-за этой ужасной охоты, и родные по частям собирают труп – нельзя ли хоть что-либо схоронить в могиле? Вот и голова Пенфея, совсем неизувеченная, но такая, что могла б вызвать сожаление даже у самого Диониса, совсем юная, с нежной бородкой, с огненно-русыми волосами; никогда не венчал их ни плющ, ни ветки от тиса, ни виноградные лозы; не заставляли их развеваться ни звуки флейты, ни жало безумья в неистовых празднествах. В них была сила его, и их он холил, и безумно уж было то, что с Дионисом не хотел он безумствовать. (3) Признаем, что вызывает жалость у нас и то, что сделано женщинами. То что, сами не ведая, они совершили на Кифероне, здесь они уже понимают, что сделано ими ужасное дело. Покинуло их не только безумие, но также и сила, с которой они там неистовствовали, совершая служение Вакху. Ведь на Кифероне ты видишь их, как, еще полные этой победой, носятся они в горах, и за ними поднимается эхо; тут же остановившись, они приходят в себя от вакхического исступления; сидят они на земле; у одной голова склонилась уже на колени, у другой – на плечо; Агава стремится сына обнять, но боится к нему прикоснуться. Обрызганы кровью сына у ней и руки, и щеки, и открытая грудь. (4) Тут же Гармония с Кадмом,^[78] но не такие, какими раньше были они: от бедер они уже стали драконами, и их покрывает чешуя; исчезли уж ноги, исчезла их задняя часть и все выше и выше идет у них изменение внешнего вида. Пораженные, они обнимают друг друга, как будто стараясь взаимно друг другу спасти остатки их прежнего тела, чтоб хоть они у них не исчезли.

19. Тирренцы^[79]

(1) Вот священный корабль,^[80] а вот и корабль разбойников. На одном плывет Дионис, на другом сидят тирренцы, разбойники на том море, которое носит их имя. Священный корабль охвачен вакхическим возбуждением – ведь на нем сам Дионис! Шумно справляют праздник вакханки, и музыка, какая бывает при оргиях, звучит над всем морем; и море Дионису подставляет «гладкий хребет своих вод», как будто б они были Лидийской равниной. На другом корабле все охвачены безумием; навсегда забыли они, как грести веслами – ведь у многих из них пропали уж руки. (2) Что означает картина? На Диониса, мальчик, тирренцы хотят устроить засаду и нападение, так как до них дошел слух, будто слаб он и нежен, как женщина, что он хитрый собиратель-кудесник, что корабль его можно назвать золотым от богатств, на нем находящихся, что в свите его – лидийские женщины, играющие на флейте сатиры и старый, мудрый Силен жезлоносец^[81]; что есть там и вино маронейское^[82] и даже сам Марон. Слыша, что с ним плывут также Паны под видом козлов, они захотели себе взять вакханок, а Панам отдать тех коз, которых пасут на тирренской земле. (3) Этот разбойничий корабль^[83] плывет готовым к бою: снабжен он штурмовальными брусьями – как уши торчат они – и металлическим носом; на нем – железные лапы, и копья, и косы на древках. А чтоб пугать встречных и являться в глазах их неким чудовищем, он окрашен голубою краскою, а с носу он как будто глядит парой страшных глаз; узкая корма его в виде месяца, как бывает хвост у рыб. (4) Корабль же Диониса во всем остальном похож на тот, что посылают в Делос, но с кормы он кажется как бы покрытым чешуею: здесь приделаны кимвалы, заходящие одни за другие, с той целью, чтобы, если сатиры как-нибудь заснут, упившись вином, Дионис бы плыл не без музыки. Нос корабля сделан в виде золотой пантеры и сильно выдвинут вперед. Дионис любит это животное, так как из всех зверей пантера наиболее смела, легко прыгает и подобна вакханке. Ты видишь на корабле и самое это животное – оно плывет вместе с Дионисом и готово, хоть никто ему не приказывал, броситься на тирренцев. А вот и тирс вырос среди корабля, заменяя собою мачту; к нему приделаны пурпурные паруса, и, переливаясь, они отражаются в воде моря; на них вытканы золотом вакханки на Тмоле и деяния Диониса в Лидии. Уже то, что корабль кажется весь покрытым виноградом и лозами плюща и над ним качаются виноградные гроздья, является чудом, но еще удивительней – источник вина: дает его трюм корабля, и оттуда его черпают как морскую воду.

(5) Обратимся теперь к тирренцам, пока они еще существуют. Ведь сделав их безумными, Дионис придал тирренцам образ дельфинов, не бывших здесь прежде и раньше неживших в море. У одного из этих тирренцев бока стали темно-стального цвета, у другого грудь сделалась скользкой, у того на затылке явились спинные плавники, а этот выпускает и хвост; у этого вот пропала уже его человеческая голова, а у того изменилось все остальное, одна голова уцелела; у этого плавником согнулась рука, чтоб плавать, а тот кричит, что у него пропали уж ноги. (6) Дионис же, стоя на носу своего корабля, смеется над этим явлением, и тирренцам, с одной стороны, желает счастья в их превращении в рыб, с другой же – советует им из негодного сброда стать хорошими тварями. Так действительно и случилось: вскоре на дельфине спокойно поедет Палемон,^[84] он даже и не проснется, а, беззаботно склонившись у него на спине, будет спать; и Арион, тот, что на Тенаре,^[85] ясно нам говорит, что дельфины – товарищи людям, что они – любители песен и охотно всегда защищают от разбойников людей и искусство их музыки.

20. Сатиры^[86]

(1) Эта местность – Келены, насколько можно судить по. источнику и по пещере. Марсия тут нет^[87]; он или пасет стада или дело уж тут после спора его с Аполлоном. Не хвали рисунка воды; если она нарисована спокойно текущей и сладостной, еще более сладостным найдешь ты Олимпа. Он отдыхает после игры на флейте, нежный на нежных цветах, и капли его пота сливаются с луговою росою; Зефир, стараясь его пробудить, нежно ласкает его волосы своим дыханием, он же, вторя ветру, извлекает из груди глубокие вздохи. Тростники, ставши певучими флейтами, лежат возле Олимпа; и тут же те инструменты, которыми просверливают флейты. (2) Любуется на юношу влюбленная в него толпа сатиров; с горящим лицом, скаля зубы, один хочет коснуться его груди, другой – обнять его за шею, а у третьего видно желание похитить его поцелуй; они засыпают его цветами и поклоняются ему, как образу некоего бога. Самый догадливый из них, отгрызши мундштуки его флейт, поедает их и думает, что таким образом он целует Олимпа, и утверждает, что при этом ему удалось насладиться его дыханием.

21. Олимп

(1) Кому ты играешь, Олимп? Какое дело музыке в пустынных местах? Ни пастухов нет рядом с тобой, ни коров, ни коз; нет и нимф, которым бы ты играл, а они бы вели прекрасные танцы под звуки твоей флейты. Зная все это, не знаю, какую ты радость находишь у ручья, что течет здесь из скалы, и в него смотришься. Что тебе пользы в нем? Он не журчит, как тебе хочется, и не будет он петь под флейту твою. И водою его мы не будем тебе измерять дня,^[88] мы, что хотели бы, чтоб на целую ночь затянулась бы песня твоя и игра. Если же ты хочешь узнать свою красоту, оставь эту воду: скорее мы можем сказать тебе все, что есть у тебя восхитительного. (2) Огненный взор у тебя и много лучей его бросаешь ты на флейту свою; брови над глазами сдвинуты, как бы указывая на глубокий смысл того, что играешь ты; лицо твое, можно сказать, полно движения и как бы само танцует под музыку, а от силы дыхания лицо твое ничуть не вздувается, так как твое дыхание уходит все во флейту. Волосы твои не распущены, но и не лежат как у какого-нибудь городского щеголя примазанными; рассыпаясь от сухости, они не кажутся растрепанными под венком из острых игл зеленой сосны. Прекрасен венок и чудесно подходит он к юношам, цветущим красотою, а цветы пусть цветут для девушек и румянец свой отдадут женщинам. Мне кажется, что грудь у тебя полна не только дыхания, но и музыкального вдохновения, тонкого понимания смысла песен твоих и игры. (3) До сих пор рисует тебя таким и вода, над которой ты склонился со скалы. Но если бы ей пришлось давать юбраз твой, когда ты стоишь, то все, что ниже груди, она показала бы не очень красивым: не глубоки в воде отражения, так как они в воде укорачиваются. А что колеблется в воде твоя тень,^[89] может быть, это припишем мы флейте твоей, чье дыхание долетает до источника, а может быть, и Зефиру,^[90] ведь это он заставляет и тебя играть, и флейту свой звук. издавать, и ручей течь, твоей игре подпевая.

22. Мидас

(1) Спит здесь Сатир,^[91] и будем о нем говорить тихим голосом, чтобы он не проснулся и не помешал бы нам восхищаться всем тем, что у нас перед глазами. Мидас^[92] поймал этого Сатира при помощи вина во Фригии около тех гор, которые ты видишь. Он подмешал вина в воду того источника, возле которого он и теперь лежит, во сне изрыгая вино. Приятно смотреть на веселую породу сатиров, когда танцуют они, приятно задорное их кривлянье, когда смеются они. Не плохи и в любви эти молодчики и привлекают к себе лидиянок, искусно их очаровывая льстивою речью. И вот что еще надо сказать о них: рисуют их тощими, с горячею кровью, как неразбавленное вино; уши у них торчат, бедра вогнуты, во всем остальном они очень наглы, а хвостом они сущие лошади. (2) Так вот та добыча, какую поймал Мидас, нарисована здесь на картине со всеми этими признаками, как и те, о ком я сейчас тебе рассказал, но только он спит от вина и храпит, как пьяный, глубоко дыша: ведь целый источник он выпил скорее, чем иной выпьет кубок с вином. Вокруг Сатира танцуют нимфы и смеются над ним, издеваясь за то, что заснул он. (3) Каким пышным Мидас нарисован, какой «он изнеженный! Он так ухаживает за своей головною повязкою, за своею прическою! В руках у него торжественный жезл и надет на нем златотканный кафтан. Смотри! Вот и его огромные уши, из-за которых глаза его кажутся столь восхитительными; они выглядят полусонными, и чувство удовольствия переходит в них в томность. Картина сознательно всеми этими штрихами позволяет нам разгадать, что тайна Мидаса уже выдана и что люди узнали ее от того пресловутого тростника, так как земля не могла скрыть в себе той тайны, которую она услыхала.

23. Нарцисс^[93]

(1) Источник дает изображение Нарцисса, а эта картина рисует нам и источник и все, что окружает Нарцисса. Юноша только что кончил охоту и стоит у источника; из него самого истекает какое-то чувство влюбленности, – ты видишь, как, охваченный страстью к собственной прелести, он бросает на воду молнии своих взоров. (2) Этот грот посвящен Ахелою и нимфам; расписан он картинами вполне естественно, статуи сделаны плохо и из местного камня; одни из них изъедены временем, у других же многое поотбито детишками тех пастухов, которые гоняют тут коз и быков: еще несмышлены они и не могут понять, что в этих статуях есть нечто божественное. Возле источника ясны следы вакхических оргий, здесь справляется служение Дионису, сам он указал это место своим вакханкам: расползлись виноградные дикие лозы и плющ; завился в красивых побегах здесь виноград, и гроздья свисают на нем; растут деревья, которые тирсы дают для вакханок; шумною стаей искусные птицы поют своими звонкими голосами песни. У ручья – белоснежные цветы; не вполне они еще распустились, но, чествуя юношу, они здесь уже появились. Высоко ставя реальность рисунка, художник показывает в этой картине, как каплет роса с цветов, на которых сидит и пчела. Не знаю, она ль обманулась картиной, или нужно считать, что ошиблись мы, считая ее настоящей пчелою. Но не все ли равно: не в этом ведь дело. (3) Тебя же, о юноша, обманула не какая-нибудь картина, не краски или воск^[94] к себе приковали, не понял ты, что вода отразила тебя таким, каким ты в ней себя увидал, и не хочешь ты нарушать хитрый обман источника, а для этого было б достаточно лишь кивнуть головой, отодвинуться в сторону от изображения или рукой шевельнуть, но не стоять на одном месте. Ты же, как будто встретившись с другом, остался стоять, ожидая, что из этого будет. Может быть, ты думаешь, что источник станет с тобой говорить? Но напрасно мы говорим – он нас и не слушает; жадно смотрит он на воду, весь отдавшись и слухом и зрением. Давай же мы сами будем говорить, как здесь все нарисовано. (4) Юноша стоит прямо; он отдыхает, заложив нога за ногу; левой рукой опирается он о копье, которое воткнуто в землю, правой рукой он оперся на бедро, частью чтоб самого себя поддержать, а частью чтоб подчеркнуть красоту задней части, открывшейся потому, что тело его склонилось налево. Там где рука изгибается в локте, между нею и телом виден просвет, видны и складки на коже, где согнута кисть руки; получается тень, где рука становится открытой ладонью, и косые линии тени падают в сторону, так как пальцы повернуты внутрь. Грудь поднята сильным дыханием; не знаю, остаток ли это еще возбуждения от охоты или это волненье любви. А вот взгляд достаточно нам говорит о влюбленности. От природы горячий, веселый – его смягчает отблеск любовного желанья, появившийся в нем, – он думает, что от того отражения, которое смотрит на него из воды, он видит взаимное чувство любви, так как ведь сам он так же смотрит, как этот образ в воде. (5) Много можно было б сказать и о его волосах, если б мы встретились с ним на охоте. Бесконечны движенья волос у того, кто бежит, еще больше их, когда каким-либо ветром они развеваются. Но и теперь их нельзя обойти молчанием. Пышны они и как будто из золота; часть их вьется сзади по шее, часть, разделившись, лежит за ушами, часть ниспадает на лоб, а часть слилась с бородой. Видом похожи оба эти Нарцисса, взаимно друг другу являя одни и те же черты; разница в том лишь, что один стоит на земле, а другой погружен в ручье. И вот стоит юноша у спокойной воды, или, вернее сказать, пристально смотрит она на него и как бы пьет его красоту.

24. Гиацинт^[95]

(1) Прочти эти буквы^[96] на гиацинте; они ведь написаны на нем и говорят, что вырос он из земли в память прекрасного юноши, и каждой весной плачет над ним цветок, появившись на свет, надо думать, из него самого, следом за его смертью. Но пусть этот цветущий луг не задержит твоего внимания, заставляя забыть нас о юноше; ведь в самом юноше цветет уж этот цветок таким, каким из земли он поднялся. Картина говорит нам об этом, указывая, что и волосы были у юноши цвета, как гиацинт, и живая его кровь, впитавшись в землю, придала цветку его своеобразный оттенок в окраске. Эта кровь течет из его головы, так как диск упал на нее. Страшно неудачный удар, и нельзя сказать наверное, что повинен в нем Аполлон. (2) Но так как сюда мы пришли не как ученые толкователи мифов, не как склонные относиться ко всему с сомнением, а просто как зрители находящихся здесь картин, то разберемся в этой картине и прежде всего посмотрим на то место, где мечется диск. Здесь сделано небольшое возвышение, на котором можно стоять одному; служа опорой спине и правой ноге, дает оно телу наклон вперед и тем облегчает вторую, левую ногу, которой нужно приподняться и вместе с правой рукою сделать движение кверху. Что же касается позы того, кто мечет здесь диск, то он, повернув назад голову, должен настолько согнуться направо, чтоб видеть свой собственный бок, и бросить диск так, как будто бы он на ремне старался поднять его кверху, собрав все усилие на правой своей стороне. (3) И наверно ведь Аполлон метнул диск каким-либо подобным образом, да он и не мог бы пустить его иначе; когда же диск внезапно упал на юношу, в результате вот уж лежит на земле Гиацинт, как и диск, лежит как настоящий лаконский юноша, с прямыми ногами, привыкший к бегу, уж развивший свои руки, являя созревшую силу костей. Аполлон стоит еще на площадке, отвратив от этого зрелища взоры и опустивши глаза на землю. Ты скажешь, что он окаменел, – настолько он поражен испугом. (4) Озорной же Зефир в дикой выходке, из мести к нему, отклонил диск на юношу. Смехом и шуткою кажется это для ветра и издевается он, наблюдая за тем, что случилось. Ты видишь, конечно, его; крылья у него на висках; сам он видом изнеженный; носит венок из всевозможных цветов, и вскоре вплетет он сюда и цветок гиацинта.

25. Андрийцы^[97]

(1) Поток из вина на острове Андросе и опьяневшие от этого потока андрийцы составляют содержание картины. У андрийцев по воле Диониса земля исполнилась вином и, разверзшись, дает им эту реку; если оценивать ее по количеству воды, она совсем не велика, но для вина – это огромная река, великий дар богов; и кто из нее почерпнул себе влаги, он может и Нил и Дунай не очень ценить, может о них говорить, что во много раз были бы лучше они, если бы, будучи меньше, текли бы такою водою. (2) Думаю, об этом они и поют здесь вместе с женщинами и детьми, в венках из плюща и зеленого тиса, одни ведя хороводы, другие же лежа на берегах реки. И, вполне возможно, содержанием песни было вот что: «Тростник рождает нам Ахелой, Пеней создает долину Темпейскую, Пактол...^[98] (золото людям дает), а затем и цветы. Но эта река делает нас и богатыми и в речах на собрании смелыми, к друзьям заботливыми и во всем прекрасными; и из людей маленьких делает она нас трехаршинными». Ведь если кто как следует нагрузится вином, он может себе приписывать все эти прекрасные качества и притти к таким убеждениям. Конечно, они поют, что это – река единственная, куда не дозволено приходить ни быкам, ни коням, но льется вином она, волей Диониса, пьется несмешанной и в своем течении дает настоящее питье только людям. Считай, что именно это ты слышишь; и действительно некоторые так и поют заплетающимся от вина языком. (3) А вот что мы видим на картине: бог реки лежит на ложе из виноградных кистей, изливая поток вина чистого и обильного; как камыш в воде, тирсы кругом его выросли. Если же кто оставит в стороне эту землю и идущие на ней пиры, то вот у истока этой реки в море тритоны встречают воды ее и черпают вино раковинами; часть его они пьют, часть струями вверх пускают, а некоторые из тритонов уже напились пьяными и танцуют. На этот веселый праздник на Андросе плывет и Дионис, и его корабль уже пристает; он везет на себе вперемежку сатиров, вакханок, силенов, сколько их только ни есть. Везет он с собой и богов смеха и шумного праздника,^[99] самых веселых и любящих кутеж больше, чем кто другой из богов, чтобы Дионису было приятно наслаждаться вином и праздником у этой реки.

26. Рождение Гермеса^[100]

(1) Этот совсем маленький мальчик, еще в пеленках, который гонит быков в расщелину земли, который еще в этом возрасте стащил у Аполлона стрелы, – это Гермес. Прелестны воровские проделки этого бога. Говорят, что Гермес, как только родила его Майя, почувствовал любовь к воровству и умел это делать, совершая его не по бедности – ведь он же был богом, – но ради веселых причуд и шуток. А если ты хочешь видеть и след его дел, смотри, что здесь нарисовано. Родился он на самой вершине Олимпа, там наверху, где «боги живут». Там, как говорит Гомер, «нет ни дождей, не слышен шум ветра и снегом метели его не заносят глубоко». Он подлинно божья гора и чужд всех бедствий, выпадающих на долю горам в местах обычных людей. (2) Тут только что рожденного Гермеса принимают заботливо Горы. Художник и их изобразил, каждую с чертами, присущими ее цветущему возрасту; они завертывают его в пеленки, осыпая прекраснейшими цветами, чтоб и пеленки его были не как у всех. И вот они обращаются к матери Гермеса, лежащей на родильном ложе, а он, выскользнув из пеленок, уже может ходить – и сходит с Олимпа. Весел и бог горы – улыбка его совсем как у человека. Ты должен понять, что Олимп радуется, что на нем родился Гермес. (3) А в чем состояло его воровство? Быков, с золотыми рогами и белых, как снег, что паслись у подножья Олимпа, посвященных Аполлону, Гермес насильно загоняет в расщелину гор не для того, чтобы их погубить, но для того, чтоб они исчезли лишь на день, пока все это не вызовет у Аполлона гневного раздражения. И делая вид, что он не при чем во всей этой проделке, он опять влезает в пеленки. Приходит Аполлон и требует от Майи быков, она не верит и думает, что бог говорит пустяки. (4) Хочешь узнать, что он говорит? Мне кажется, на его лице написано не только что он говорит вообще, но и то, что и какими словами он говорит. Похоже, что он собирается сказать Майе вот что: «Обиду нанес мне твой сын, которого ты вчера родила; коров, которыми я радовал сердце, он под землю увел, и я не знаю, в каком они только месте. За это погибнет он сам и в землю он глубже уйдет, чем коровы мои». Майя удивляется и не верит его словам. (5) И пока они друг с другом так спорили, Гермес, став позади Аполлона и легко подпрыгнув, отвязал колчан со стрелами с его плеч без малейшего шуму и, похитив их, незаметно скрывается. Но, конечно, его воровство не осталось неузнанным. И вот здесь ты видишь искусство художника: у него Аполлон перестал уж сердиться, и художник заставляет его улыбаться. Но смех его еще сдержанный, такой, какой появляется на лице, когда гнев побеждается удовольствием.

27. Амфиарай^[101]

(1) Эта боевая колесница, запряженная парой коней, так как ездить на четверках героям в то время было еще непривычно, если не считать смелого Гектора, – эта колесница несет на себе Амфиарая; он возвращался из-под Фив, и, говорят, на пути его поглотила Земля, чтобы он пророчествовал в Аттике и говорил свои вещие речи средь этих прославленных мудростью людей. Те семь вождей, которые хотели вернуть Полинику власть над Фивами, – из них никто не вернулся домой, кроме Адраста и Амфиарая; все остальные нашли себе могилу под стенами Кадмеи. Другие погибли от удара копья, камня или секиры, а Капаней,^[102] как говорят, был поражен молнией, раньше сам в своем самохвальстве поразив оскорблением Зевса. (2) Но сейчас речь не о них; картина предлагает нам смотреть на одного лишь Амфиарая, как стремительно он опускался под землю со своими повязками и с лавровым венком. Кони – белоснежные, колеса стремительно кружатся; из широко открытых ноздрей вырывается клубом дыхание; земля обрызгана пеной, гривы коней вздыбились, и так как они покрыты потом, то на них лежит легкий слой пыли, делая этих коней не столь красивыми, но это ближе к правде. Сам Амфиарай еще в полном вооружении, но только без шлема: свою голову он посвятил Аполлону и смотрит проникновенным пророческим взглядом. (3) Художник на этой картине нарисовал и бога реки Оропа в виде юноши среди голубых женских образов, – это моря^[103]; изобразил он и вещий храм Амфиарая, со святой расщелиной Земли, дышащей серой. Здесь же и Истина в белых одеждах, здесь и врата сновидений – тот, кто здесь вопрошает пророчества, должен заснуть. Нарисован здесь и сам Сон, несколько вялого вида, в одежде белой по черному фону, думаю, чтоб обозначить его деятельность ночью и в течение дня. И в обеих руках он держит рог.^[104] Это означает, что он направляет наверх свои сновидения только через ворота истины.

28. Охотники

(1) Не скачите так бурно мимо нас, о охотники! Не гоните своих лошадей, пока мы не исследуем, чего вы хотите и за чем вы охотитесь. Вы говорите, что мчитесь против дикого зверя, и я вижу, чего натворил этот зверь: маслины вырвал он с корнем, виноградные лозы подрезал, не оставил нетронутыми ни фиг, ни яблок, ни цвету. Он все уничтожил: одно он повырыл из земли, другое сломал, навалившись, иное испортил, чесавшись. Я вижу, как он ощетинился, из глаз мечет огонь и лязгает зубами против вас, храбрые юноши. Ведь подобные звери способны слышать малейший шум очень издалека; я по крайней мере думаю, что в то время как вы гоняетесь за красотой этого юноши, кабан сам за вами гоняется и хочет его защитить. Почему вы так близко держитесь к мальчику? Почему хотите к нему прикоснуться? Почему вы к нему повернулись? Почему тесните его своими конями? (2) Какое волнение я почувствовал! Картина заставила меня потерять ясность представления: мне показалось, что они не нарисованы, а существуют в действительности, что они движутся и влюбляются – и вот я насмехаюсь над ними, как будто бы они слышат меня, и жду, что они мне ответят. Да и ты, вместо того чтоб образумить меня, впавшего в такую ошибку, не проронил ни единого слова, подобно, мне побежденный чувством восхищения; ты сам не имел сил рассеять заключающийся в нем самообман и гипноз.^[105] Посмотрим же, что здесь нарисовано; ведь мы стоим перед самой картиной. (5) Его, совсем еще мальчика, окружают юноши с хорошими манерами, какие бывают у людей знатного рода.. У одного из них на лице написана грубость физической силы, у другого – прелестная мягкость, у того черты принадлежности к высшему свету, а об этом ты скажешь, что он прямо картинка из книжки. Их несут на себе кони, друг на друга ничуть непохожие, белый и рыжий, черный и караковый, с уздечками из серебра, с пестрым золотым убором. Говорят, что живущие у берегов Океана иноземные люди^[106] льют эти краски на раскаленную медь; краски с нею спаиваются и становятся крепкими, как камень, тем самым сохраняя рисунок. Различны они и в одежде и в том, как они носят свое одеяние. Один скачет, высоко подпоясавшись и одетый легко, видимо он хорошо умеет владеть дротиком; другой защитил себе грудь, как будто грозя со зверем вступить в рукопашный бой; тот прикрывает бедра, четвертый же – даже и икры. (4) Сам мальчик едет на белой лошади, голова у коня, как ты видишь, черная, и на лбу у него вырисовывается, как полная луна, белый круг; убор у него золотой, а уздечка его, как лидийский шафран; этот цвет хорошо гармонирует с золотом, так же как и огненно-красные камни рубинов. Костюм мальчика состоит из накидки, раздуваемой ветрами; на груди у нее образуются складки и цветом она как финикийский пурпур – такой, какой особенно любят финикийцы; и надо признать, что из пурпуров он наилучший; посмотреть на него – он на первый взгляд кажется фиолетовым, но свой красивый расцветок он берет от солнца, и как будто обрызган он солнечным светом или цветами радуги. Стыдясь в такой легкой одежде быть почти обнаженным перед присутствующими, он нарядился в пурпурный полукафтан, и эта одежда доходит ему до середины бедра, а равно и до локтя. Он улыбается, глаза у него блестят от веселья; свободно вьются его волосы, но так, чтоб не закрывать ему глаз, когда волосы станут от ветра трепаться. Конечно, иной станет хвалить румяные щеки и изящную форму его носа и так разбирать по отдельности каждую часть его лица, лично же я восхищаюсь тем, как выражены на картине его внутренние качества и его ум. Как охотник, он пышит здоровьем; гарцуя на коне, он гордится, что ездит верхом, и, конечно, он понимает, что у всех вызывает любовь.

(5) Мулы и погонщик везут для них охотничью снасть, путы и сети, пики, дротики, копья с зазубринами; с собаками идут ловчие, разведчики и целая свора собак не только таких, у которых хороший нюх или которые быстры на бегу, но и сильные, породистые; против подобного зверя нужна и сила. И вот художник рисует нам собак и локридских, и лаконских, и индийских,^[107] и критских. Одни из них смелые и лающие,^[108] иные спокойные, а эти, напавши на след, уже жадно раскрывают пасть, (6) Двигаясь дальше, охотники запоют в честь Артемиды-охотницы хвалебную песню, ведь там ее храм и статуя, ставшая гладкой от времени; возле нее прибиты головы диких кабанов и медведей; около храма пасутся на воле животные: олени, волки и зайцы; все они ручные и не боятся людей. Помолившись, они приступают к охоте. (7) И зверь со своей стороны не хочет уже скрываться: выскочив из зарослей, он кинулся на всадников и внезапным своим нападением приводит их в беспорядок. Но не может он выдержать, как только охотники стали кидать в него дротики. Смертельной раны он не получил: щетина его защитила от этих ударов, и его поражали не смелые руки с верным ударом; напуганный неглубокою раной в бедро, он бежит через лес, и его укрывают болото с глубокой водою и топь у болота, (8) С криком гонят его охотники, одни до болота, а мальчик следом за зверем кидается в болото, в самую воду, и с ним вот эти четыре собаки. Кабан уже устремился, чтоб поранить лошадь; в это время, наклонившись с коня и перегнувшись на правую сторону, мальчик изо всех сил бросает в него дротик и бьет вепря в то самое место, где лопатка сходится с шеей. Отсюда собаки уж тащут вепря на землю, влюбленные же кричат с берега, как бы соревнуясь друг с другом, кто из них крикнет громче соседа. А кто-то из них уж упал с лошади: испугав ее, он не сумел ее сдержать. Другой сплетает ему венок, собирая цветы с болотного луга. Мальчик же все еще в воде, в той самой позе, как он бросил копье; другие, пораженные страхом, глядят на него, как все это ты видишь на этой картине.

29. Персей^[109]

(1) Только не думай, что это Красное море и что это – индийцы; это – эфиопы, а вот это эллин – герой в стране эфиопов. Про этот подвиг героя, на который он решился собственной волей из-за любви, я думаю, мальчик,. ты знаешь отлично; это тот знаменитый подвиг Персея; говорят, что в Эфиопии он убил чудовище, порожденье моря Атланта; выходя из моря, оно истребляло на земле стада и людей. (2) Заинтересованный этим сюжетом и исполненный жалости к Андромеде, так как она была предназначена в жертву чудовищу, художник решил на картине изобразить этот подвиг Персея, в тот момент его, когда он был уже закончен. Чудовище лежит распростертым у берега, заливая все потоками крови, от которых и море становится красным. Андромеду ж Эрот освобождает от оков; нарисован он как обычно крылатым, но в виде взрослого юноши, что необычно; дышит он тяжело и трудится не без усилия. Перед подвигом Персей обратился к Эроту с мольбой притти и помочь ему в этой борьбе с диким чудовищем; и Эрот пришел, услыхав мольбу эллина. (3) Девушка изображена на картине прекрасной, не только потому, что бела она, хотя она в стране эфиопов, но прекрасна она и всем своим видом: своей нежностью она превзошла бы и девушку Лидии, благородною важностью – деву из Аттики, а физическим развитием тела – даже спартанку. Данный момент еще больше ей придает красоты. Кажется, как будто не верит она своему спасению, и радость ее смешана с пережитым ужасом. Смотрит она на Персея и уже посылает ему улыбку. Он лежит недалеко от девушки на прекрасной, душистой траве, пот с него каплет на землю, а голову страшной Горгоны он заботливо отложил в сторону, боясь чтобы кто-нибудь из людей на нее не наткнулся случайно и не стал бы от этого камнем. Много тут пастухов; они преподносят ему выпить молока и сосуды с вином. Красивы эти эфиопы, несмотря на страшный для нас цвет их лица, и сдержанно они улыбаются, но ясно на лицах у них видна радость; и все они похожи один на другого. (4) Персей благосклонно принимает от них дары; облокотившись на левую руку, он ослабляет панцырь, так как не может он свободно дышать, когда глубоко вздыхает. Он глаз не спускает с девушки; ветер развевает его накидку – она была пурпурного цвета, но забрызгана пятнами крови и всем, чем на него дохнуло чудовище во время борьбы. Далеко Пелопидам в сравненьи с плечом у Персея. От природы прекрасное, полнокровное, оно еще более расцвело в своей красоте от усилия; мускулы на нем напряглись, что всегда бывает обычно яснее всего, когда ускоряются сильные вздохи. И от девушки он получает не мало себе благодарности.

30. Пелопс^[110]

(1) Роскошный кафтан, обычный костюм у лидийцев; сам он еще совсем мальчик, с первым пушком бороды; Посейдон, с доброй улыбкой обратившийся к юноше и охотно дарящий ему коней, – все говорит о лидийце Пелопсе, когда он пришел к морю молить Посейдона о помощи в борьбе с Эномаем. Эномай не хочет иметь себе зятя; он убивает влюбленных в Гипподамию и чванится их головами, своею военной добычей; так охотники гордятся своею охотничьей добычей в виде голов огромных львов и медведей. И по молитве Пелопса являются с моря золотая колесница и кони, как будто родившиеся на земле, но они могут на легких своих копытах пробежать и по волнам Эгейского моря, не смочив в колеснице даже оси. Для Пелопса счастливо кончился славный подвиг, а славное творение художника давай мы сейчас разберем. (2) Не малый труд, думаю, поставить вместе всех четырех коней так, чтобы не перепутались ноги у них, и, взнуздавши их, не давать им баловаться; заставить стоять того, кто не хочет стоять на месте, успокоить, кто хочет копытами бить, и того, кто высоко поднимает голову, а четвертый конь, повернувшись к Пелопсу, восхищается его красотой, и ноздри его широко раскрыты, как будто он ржет. (3) Все дальнейшее говорит нам об искусстве умного художника: Посейдон любит юношу – свидетели в этом ему и котел, и Клото^[111]; следует думать, что тогда же стало блестяще-прозрачным плечо Пелопса. От брака, раз уж он решен, Посейдон не отговаривает юношу, но, любя его, он довольствуется тем, что рукою коснулся Пелопса, жмет ему правую руку, дает советы ему для скачки. А он, самоуверенный, только и «дышит Алфеем» и глаз не сводит с коней. Приятен он на вид, но смотрит свысока, гордясь своею повязкой; выбиваясь из-под нее золотыми потоками, волосы юноши гармонируют со лбом и по цвету сливаются с юным пушком бороды и, хотя развеваются туда и сюда, но остаются в порядке. (4) Его спину, и грудь, и все, о чем много можно было бы сказать, будь Пелопс обнаженным, художник нам не показывает на картине: одежда покрыла руки, одежда покрыла и ноги до самого низу. Лидийцы, как и другие материковые варвары, закрывши одеждой свою красоту, прилагают старанье блеснуть роскошными тканями, хотя можно бы было блистать красотою, данной природой. Все это мы видим и у Пелопса, а остальное закрыто надетой на нем одеждой; только на левом плече одеянье надето нарочно небрежно, чтоб не скрыть исходящего от него блеска; еще ночь и юноша блещет своим плечом, как вечерней звездою.

31. Приношения

(1) Хорошо заняться сбором фиг, а потому хорошо, если мы не пройдем без объяснений мимо этой картины. На виноградных листах навалены кучей темные фиги, уж давшие сок; они нарисованы уже с лопнувшей кожей. Одни из них чуть треснули, выпуская из трещин свой сок, сладкий, как мед; другие от зрелости как бы совсем раскололись. Рядом с ними лежит брошенной ветка. Зевсом клянусь, не бесцельно и не без плодов: в тени ее листьев находятся фиги еще недозрелые и запоздавшие, другие же сморщились и перезрели, а эти немного подгнили, показывая, что сок их зацвел, давая особенный привкус; на верхушке же ветки воробей поклевал эти фиги, а это ведь признак того, что это очень сладкие фиги. (2) Весь пол засыпан орехами; одни из них еще схвачены зеленой скорлупой, эти – немного надтреснули, а у тех уже видны их перепонки внутри. Смотри! Вот здесь груши лежат с грушами, яблоки с яблоками; их целые кучи, но они разложены и по десяткам, все с ароматным запахом и золотистого цвета. Их румянец, не скажешь, что он наложен снаружи искусственно. (5) А вот это – дары вишен; как будто жатва плодов, лежат они целыми гроздьями в плетеных корзинках, и эти корзинки сплетены из ветвей своего же дерева» Если посмотришь на этот пучок виноградных лоз, на грозди винограда, что низко спустились, на то, как нарисована каждая ягода, я знаю, ты запоешь песню в честь Диониса и скажешь о лозах: «О благодатные, грозди нам винограда пославшие». И ты можешь сказать, что на этой картине виноградные гроздья вполне съедобны и полны винным соком. (4) А вот что самое вкусное: на фиговых листьях новый мед, золотистый; соты уж полны им, и вот-вот он выльется наружу, если чуть подавить; на другом листе лежит свежий сыр, только-только отжатый, еще неокрепший; и ведра стоят с молоком, не только белым, но и блестящим, и, конечно» блестит оно от сливок, на нем отстоявшихся.

Книга II

1. Певицы священных гимнов^[112]

(1) В честь Афродиты, сияющей костью слоновой, поют; нежные девушки в нежных миртовых рощах. Руководит ими мудрая наставница и не очень еще престарелая. Еще остается известная свежесть юного возраста и на первых ее морщинах; они ведут за собою почтенную важность старости, но с ней сочетают и то, что осталось от зрелого возраста с пышной его красотою. Внешний вид Афродиты полон стыдливости; она – обнаженная и прекрасная; материал ее статуи – пластинки кости слоновой, пригнанные точно и плотно друг к другу. Богиню нельзя принять за нарисованную, она стоит перед нами такая, что хочется к ней прикоснуться. (2) Хочешь, мы скажем несколько слов и о жертвеннике, делая на нем как бы свое возлияние этими речами. Много на нем благовонных курений, и мирры, и кассии; кажется мне, что тут веет любовным дыханьем Сапфо.^[113] Заслуживает похвалы это искусное оформленье картины: изображая кругом по рамке любимые нами ценные камни, художник сумел передать не только их цвет, но также их блеск, придав им прозрачность сиянья, как в глазу блестящая точка зрачка; а затем он позволяет нам как бы слышать самое пенье. (3) Поют девушки; они поют, а наставница с упреком глядит на ту, что вышла из такта; она, ударяя в такт музыке в ладоши, вводит ее как следует в ритм песни. Одежда их скромная, такая, что им не будет мешать, если они, играя, захотят веселиться; крепко подпоясанный пояс; хитон, оставляющий обнаженным плечо; им нравится босыми стоять на мягкой траве и, утомившись, остывать на свежей росе; их платья – это настоящий луг ярких цветов и таких, что цвет одного подходит к другому. Все это нам передал дивно художник: тот кто не может красками нам передать природной гармонии, в картинах своих он не будет правдивым художником. Что касается внешности девушек, если об этом судить поручим Парису или иному какому судье, он, думаю я, придет в затруднение, какой приговор ему вынести, – настолько по красоте они могут спорить между собою, с руками, как нежные розы, волоокие, прекрасноланитные, как мед, сладкогласные» – так нежно их именует Сапфо. (4) Ударяя им в тон на луке своем, играет Эрот, наклонив дугу лука, и звучно поет его тетива, давая основной тон, и во всем онапохожа на лиру; а быстрые взоры бога, повсюду летая, как будто ритм какой-то дают. О чем же поют они? В картине мы можем найти кое-какие указания и на самую песню: они говорят: родилась Афродита из моря, принявшего семя неба – Урана. И остров, куда приплыла и вышла она, они пока еще не назвали, но, думаю я, назовут они Пафос; ее же рожденье они воспевают достаточно ясно; поднимая свой взор кверху, они тем говорят, что она родилась от неба – Урана; легким движеньем приподнятых рук они хотят указать, что она вышла из моря, а их улыбка означает тайну спокойной поверхности воды.

2. Воспитание Ахиллеса^[114]

(1) Лани и зайцы – вот на что Ахиллес здесь охотится, а там, около Трои, он будет брать города, кони и ряды храбрых воинов будут добычей его, реки с ним будут сражаться,^[115] так как он не дает им спокойно катить свои воды. За эти подвиги он получит в награду себе Брисеиду^[116] и семь пленниц с Лесбоса, много золота и треножников; там все спасенье ахейцев зависит от его только воли, а здесь, у Хирона,^[117] считаются достаточной наградой за труд яблоки и медовые соты. Доволен ты, о Ахилл, этим маленьким даром, ты, который около Трои отвергнешь, как малое и тебя недостойное, целые города и брак с дочерью Агамемнона? Все описал нам Гомер: как Ахиллес, став на валу, одним криком своим заставил дрогнуть троянцев и обратил их в бегство, как он убивал воинов ν ряд зарядом, как воды Скамандра окрасил он кровью, описал и его бессмертных коней, рассказал и о том, как он влачил за своей колесницей Гектора, как жестоко стонал, грозно рыча, как лев, на трупе Патрокла, прижимая его к своей груди; Гомер повествует нам и о том, как он пел, как молился, как сидел под одною кровлей с Приамом. (2) На картине Ахилл еще совсем несведущ во всех проявлениях доблести, он еще мальчик; выкормив его молоком, мозгом и медом, Хирон позволяет здесь рисовать его нежным, но уже гордым и легким в беге; быстрые ноги у мальчика и руки его до колен, хорошие спутницы бега; прекрасны его волосы, волною развеваются они, и, кажется, будто Зефир шаловливо их растрепал; так как они падают в разные стороны, то мальчик в разное время кажется то одним, то другим; у него уже львиный лоб и резкое обращение, но все это смягчается ласковым взглядом, его милым выражением лица и нежным смехом. Накидка, в которую он одет, думаю, у него от матери: прекрасна она, чисто-пурпурного цвета, как пламя; она отливает темно-голубым, как море, как вороненая сталь. (3) Лаская, Хирон приучает его, как льва, ловить быстроногих зайцев и бегать вперегонки с оленями: вот он, только сейчас поймавши оленя, приходит к Хирону и настойчиво просит награды, Хирон же радуется его требованию; согнувши колена передних ног, он оказывается на одной высоте с мальчиком, и из складок одежды вынимает яблоки, красивые и ароматные – кажется, на картине нарисовано даже и это их качество, – и дает ему в руки соты, текущие золотистыми каплями меда, так как хорошую взятку имеют тут пчелы. Когда встретив луга, подходящие. для них, они собирают обильный медоносный сок, соты бывают у них переполнены, и ульи у них обливаются медом. (4) А Хирон нарисован в виде кентавра. Представить коня вместе с человеком нет ничего удивительного, но слить их, сделать их одним целым, сделать так, клянусь Зевсом, что даже глазами нельзя было бы заметить, где один кончается, где другой начинается, если б мы стали искать границ его человеческой фигуры, – все это, считаю я у художника признаком крупного дарования. Мягкость выражения глаз у Хирона, какую мы видим, является результатом как его справедливости и всего того, что ею внушается, так и той пектиды,^[118] на которой он умеет играть с таким искусством. А сейчас у него можно чувствовать также и ласковость слов: ведь Хирон знает, как мила эта ласка детям и что лучше она питает их, чем молоко.

(5) Это все происходит у входа в пещеру, а на равнине тот мальчик, который с веселыми шутками ездит верхом на кентавре, как на коне, это все он же, Ахилл. Хирон учит Ахилла ездить верхом и обращаться с ним, как с лошадью; свой бег он согласует с силами мальчика; от удовольствия громко смеется Ахилл, а Хирон, повернувшись к нему, улыбается, и чувствуешь, как он говорит: «Смотри! Я сам без понукания прибавляю ход; я сам тебя подбодряю; в этом случае конь горячится, и тебе не пришлось бы смеяться. Незаметно научившись ездить на мне, ты впоследствии будешь ездить на своем Ксанфе и Балии,^[119] много возьмешь городов, ты, столь божественный в беге, много героев убьешь, которые захотят состязаться в беге с тобою». Такое предсказанье дает мальчику Хирон, предвещая ему прекрасное, славное будущее, а не так, как Ксанф пророчил ему всякие беды.

3. Женщины кентавриды^[120]

(1) Ты, может быть, думал, что все это стадо кентавров родилось «из дуба или скалы»^[121] или, Зевсом клянусь, лишь от тех лошадей, с которыми, как говорят, сочетался сын Иксиона, от которого будто бы родились кентавры, существа такого смешанного вида? Конечно, нет; были у них однородные с ними и матери, а затем и жены и жеребята в виде малых детей, и жили они приятно и счастливо; я думаю, и ты был бы не прочь пожить на горе Пелионе^[122] в Зарослях ясеня, «питомца ветров», дерево которого одновременно дает прямой ствол и не ломается, ставши копьем. Прекрасны там пещеры и источники; и около них эти женщины-кентавриды; если забудем об их лошадином теле, они подобны наядам; если же будем их представлять с лошадиной фигурой, то их мы можем сравнить с амазонками: нежность, присущая женскому облику, получает здесь силу и крепость, так как в них уже ясно проглядывает мощный облик коня. (2) А вот это – кентавры-младенцы: одни лежат в пеленках, другие уже выскользнули оттуда; одни как будто бы плачут, другие же чувствуют себя превосходно и улыбаются у материнской груди, «молоком обильно текущей»; эти в детской радости прыгают, забираясь под матерей, другие их обнимают, заставив их стать на колена; а этот бросает в мать камнем, уж теперь обнаруживая озорной свой характер. И внешний вид этих ребят еще не имеет ярко выраженных характерных черт, так как все они еще налиты молоком, но их прыжки уж показывают какую-то резкость. Намечаются у них и грива и копыта, пока еще нежные. (3) Как красивы эти женщины-кентавриды даже в их лошадином образе! Одни из них срослись с телами белых коней, другие же соединились с золотисто-рыжими, иных художник представил нам пестрыми; они блестят так же, как хорошо откормленные лошади. С телом вороного коня срослась белая кентаврида, и эта столь полная противоположность цветов прекрасно гармонирует здесь, лишь подчеркивая соответствие красоты в обеих частях.

4. Ипполит^[123]

(1) Грозное чудовище, вызванное проклятьем Тезея, в виде белого быка внезапно стало на пути коней Ипполита, вынырнув из моря так быстро, как дельфины, и устремляется на юношу, неповинного ни в чем. Его мачеха, Федра, взвела на него ложное обвинение, будто Ипполит в нее влюблен, а на самом деле как раз она-то сама и любила юношу; Тезей дал обмануть себя этою речью и, прокляв сына, вызвал он то, что мы видим на этой картине. (2) Видишь, как лошади, не обращая вниманья на упряжь, поднимают дыбом свою гриву, бьют в землю копытами не как смелые и спокойные, ибо охвачены они страхом и ужасом, пеною землю обрызгивают; один из коней, стараясь бежать от чудовища, повернул к нему свою голову, другой на него наскочил, этот искоса смотрит на зверя, а тот к морю стремится, как будто забыв, кто он сам и что путь его лежит по земле; расширивши ноздри, подняв кверху головы, они громко храпят; смотря на картину, ты можешь это почти что слышать. Что же касается колес его колесницы, то из одного все спицы уж вылетели, так как вся колесница наклонилась на его сторону; а другое, соскочив с оси, катится дальше само по себе, так как в нем сохранилось еще круговое движенье. Разбежались в разные стороны также лошади спутников; одних из них они сбросили, других же, которые запутались в упряжи, они еще несут на себе. (3) Ты же, о юноша, любя скромность и чистоту своей жизни, испытал недостойное и несправедливое от своей мачехи, но еще в большей степени – от своего отца. И эта картина скорбит о тебе, являясь сама как бы художественно созданной по тебе песнью печали. Эти скалы, по которым охотился ты с Артемидою, в виде женщин царапают щеки себе, и луга в виде цветущих юношей, которых ты назвал бы «нетронутыми», заставляют вянуть цветы по тебе, а нимфы, те, что вскормили-вспоили тебя, поднимаясь из этих источников, рвут на себе волосы, и из их грудей пенясь льется вода. (4) Не защитили тебя ни храбрость твоя, ни твоя рука. Части тела твои вывихнуты, разломаны; в беспорядке, кровью слеплены волосы; еще осталось дыхание в груди, как будто она не хочет выпустить жизнь и душу твою, и взор твой смотрит на раны. Увы! Какая цветущая в нем красота! Она осталась даже теперь, несмотря на страшные раны. Она даже теперь не покинула юношу, но чудесным сиянием окружает раны его.

5. Родогуна^[124]

(1) Кровь на медном оружьи и пурпурных одеждах придает известный оттенок этому лагерю; прелесть картины составляют и убитые, лежащие в различных позах. Тут видишь ты и коней, пораженных страхом, мчащихся в беспорядке в разные стороны; и воду реки, на время испорченную, возле которой происходило все это сраженье. Тут и пленники и памятник в знак победы над врагом. Это – Родогуна и персы победили армян, произведших восстание в течение мирного срока. Говорят, Родогуна тогда победила их в сраженьи, не позволив себе промедлить, чтобы даже причесать свои волосы на правой стороне головы. А если все это так, разве она не имеет права быть полной известного высокомерия, гордиться победой и требовать, чтобы ее воспевали за это славное дело на кифаре и на флейте – везде, где только есть эллины? (2) Вместе с ней нарисована нашим художником и нисейская кобыла, вороная, с белыми ногами и белой грудью: она дышит из белых ноздрей, а на лбу у нее круглое пятно. Драгоценные камни и цепи, всю роскошь других украшений Родогуна отдала своему коню, чтоб он радовался и весело грыз свои пышные удила. Она же сама сияет одеждой шафранного цвета; на ней прекрасный пояс, дающий одежде спускаться лишь до колен, прекрасная обувь с вытканными на ней картинами. От плеча до локтя кое-где накидка ее схвачена пряжками и там, где находятся застежки, виднеется у нее рука, плечо же закрыто плотно; таким образом фигура совсем не такая, как у амазонки. (3) Нельзя также не удивляться и соразмерности ее щита, вполне подходящего к груди, и отсюда можно понять все искусство картины. Продев левую руку через поручни, она держится за копье, отставивши щит от груди, и так как край его прямо приподнят, то можно видеть и то, что находится на внешней его стороне. Разве все это не прекрасно, не блещет живым золотом? Внутри же внутренняя сторона щита пурпурная, и с ней так хорошо гармонирует рука.

(4) Мне кажется, мальчик, ты чувствуешь ее красоту и хоть немного хочешь о ней услышать. Слушай же! Она приносит жертву богам в благодарность за бегство армян, и у нее выражение такое, как у молящейся: она молится, чтобы боги и впредь дали ей побеждать врагов, как она победила теперь. И, мне кажется, у нее нет желания предаваться любовным утехам. Та часть волос, которая у нее причесана, украшена скромностью, недопускающей никакой вольности или грубого действия, а распущенные волосы придают ей вид охваченной возбуждением и могучей. Неубранная часть головы белокурая, даже более чем золотистая; волосы на другой стороне уложены в порядке и имеют уж другой оттенок и блеск. Прелесть ее бровей заключается в том, что они почти что срослись, и у переносицы, где начинается нос, они ровно расходятся в обе стороны; еще прекраснее их ровный изгиб: они не только лежат над глазами, их охраняя, но и окружают глаза, их украшая. (5) На лице ее, на щеках лежит отблеск ее глаз, полных любовных чар, восхищая своею веселостью, – ведь «золотая с приятной улыбкой Киприда» живет главным образом на щеках. Глаза у нее, меняя свой цвет, от голубых переходят в темно-синие, получая свою веселость от данного настроения, свою красоту – от природы, повелительный взгляд – от сознания власти. Рот ее нежен и полон «любовного сока созревших плодов»; целовать его было бы очень приятно; рассказывать же о нем не так-то легко. Смотри же, о мальчик, что тебе следует знать: цветущие губы вполне одинаковые, рот изящный; им она перед трофеем произносит молитву; а если бы мы захотели ее услыхать, следует думать, она заговорила бы по-гречески.

6. Аррихион^[125]

(1) Ты подошел к олимпийским играм и к самым лучшим из всех, бывших в Олимпии: это – картина двойной борьбы между атлетами. Аррихиона венчают венком за победу, которая стоила ему жизни; венчает его вот этот гелланодик,^[126] этот греков судья». «Непреложным» мы можем назвать его как за то, что стремится он сохранить беспристрастие, так и за то, что он нарисован таким, каким судья и бывает в действительности. Земля представлена в виде стадия по далеко уходящей ровной горной долине. Тут протекает глубокопучинный Алфей со своей легкой водою; потому-то он один из всех рек течет по поверхности моря. По его берегам в полном расцвете стоят дикие маслины, голубовато-зеленого цвета, прекрасные, все курчавые, как обвивший их плющ. (2) Все это, как и многое другое, мы рассмотрим потом, после состязания. Теперь же посмотрим на подвиг Аррихиона прежде, чем он будет закончен. Можно сказать, что он победил не только противника, но и все это общенародное собрание греков: они все громко кричат, соскочивши со своих сидений, одни из них машут руками, другие размахивают одеждой, третьи вскакивают, а иные шутя начинают бороться с соседями: захватывающее зрелище, поистине, не позволяет здесь зрителям сохранять спокойствие. Кто является столь бесчувственным, чтобы не кричать, приветствуя атлета-победителя? Ведь если уж он совершил великое дело, одержавши дважды победу в Олимпии, то теперь совершил он еще большее: купивши эту победу ценою собственной жизни, еще покрытый пылью этой арены, уходит в страну блаженных. Не следует думать, что это случайность: мудро в предвиденьи было назначено это наградой ему за победу. (3) А борьба? Бойцы этого вида двойной борьбы, милый мальчик, прибавили к такому зрелищу опасную форму боя: ведь приходится бить до кровоподтеков, что вовсе не безопасно для борющихся, надо крепко схватывать противника спереди так, чтобы, падая, самому оказаться на нем, надо проявить и умение, в разных условиях различно давить на противника; в борьбе они не брезгуют подставить ножку друг другу, выворачивать руки, и, кроме того, им приходится бить и наскакивать. Это все разрешается при двоякой борьбе, нельзя лишь кусать и царапаться. Но лакедемоняне признают также и это, думаю, надлежащим образом готовя себя к подлинным битвам; элейцы же в Олимпии на состязаниях только этого не допускают, но зато ставят высоко уменье сдавить противника так, чтобы он задохнулся. (4) Пользуясь этим приемом, противник Аррихиона, уже схвативши его поперек, решил его задушить: он локтем уперся ему в горло, чтобы прервать у него дыхание, упершись в пах ему бедрами и для этого охвативши крепко оба его подколенка концами обеих своих ног, он успел его удушить, и смерть появилась к Аррихиону в виде сна, отнимая сознание, но так как его противник применил свои ноги без надлежащего напряжения, он не лишил Аррихиона возможности искусно вывернуться: отклонив левую ногу, из-за которой вся правая его сторона подвергалась опасности, освободив подколенную чашку, Аррихион прижал его пах так, чтоб не мог он ему больше противодействовать. Навалившись всей силой на левую сторону и зажав край ноги подколенком, он сильным движением вывернул его бабку в щиколке. Душа, покидая тело, сделала его беспомощным, но она дала ему силы, чтобы с тем большею тяжестью он навалился на своего противника. (5) На картине нарисовано, как задушивший, сам похожий на мертвого, дает знак, что сдается, Аррихион же изображается как победитель. У него прекрасный румянец, как кровь с молоком; еще падают капли чистого пота, и улыбается он, как смеются живые, когда они чувствуют полноту своей победы.

7. Антилох^[127]

(1) Я думаю, ты уже сам догадался, читая Гомера, что Ахилл любил Антилоха. Ты видишь, он самый юный из всего войска эллинов, и вспоминаешь, что на состязании он получил в награду целых полталанта золота.^[128] Потому-то именно он и приносит известье Ахиллесу о смерти Патрокла; это была мудрая мысль Менелая, чтоб вместе с печальным известьем он был ему утешением, когда посмотрит Ахилл на любимца. И плачет он над горем любящего его Ахиллеса и держит руки его, чтобы он не убил себя; а Ахиллесу приятно, я думаю, что он к нему прикасается, и что плачет вместе с ним Антилох. (2) Так рисует его нам Гомер; а вот полный драматизма сюжет, который дает нам художник: пришедший из Эфиопии Мемнон убивает Антилоха, когда он бросился защищать отца. Этим он приводит в ужас ахейцев, сам являясь как некий ужасный призрак. А перед Мемноном стоят как какие-то сказочные существа его черные воины.

Ахейцы, отбивши антилохово тело, плачут над ним, все – и Атриды, и хитрый вождь итакийский, и сын Тидеев, и оба одноименные Аяксы. Ты легко узнаешь итакийца по его серьезному, осторожному виду, Менелая по его мягкости, Агамемнона по его божественной важности; открытый и приветливый облик рисует нам сына Тидея; Аякса Теламонида^[129] ты бы узнал по фигуре его, всем внушающей страх, а Аякса из Локр^[130] – по приветливости, по готовности всем услужить. (3) И все войско горюет о смерти юноши; они стоят вокруг него с печальным стенанием, воткнувши в землю свои копья, скрестивши ноги; стоят они, опершись на копья, большинство опустив свои скорбные головы. (4) Ахиллеса же можно узнать не по волосам – их нет у него после смерти Патрокла, – но по самому виду, по его громадному росту и по этому самому отсутствию длинных кудрей. Он рыдает, упавши на грудь Антилоха, и обещает, думаю я, воздвигнуть ему погребальный костер и все, что для этого нужно, при этом, конечно, ему посвящает оружие и голову Мемнона; он обещает отомстить Мемнону так же, как и некогда отомстил он Гектору, чтобы и в этом не был Антилох ниже Патрокла. А Мемнон стоит среди войска своих эфиопов, страшный, с копьем в руке, одетый в львиную шкуру, и, издеваясь, насмехается он над Ахиллом. (5) Посмотрим же теперь Антилоха: на юный возраст уж сразу указывает нежный пух его бороды, и волосы его вьются, как солнечный свет. Легки и изящны ноги его, и все тело соразмерно с легкостью бега; ярко горит его кровь, сбегая по телу, как по кости слоновой, так как копье вонзилось ему в самую грудь. И юноша лежит не поблекший, не похожий на труп, но еще веселый и улыбающийся: на лице его написана радость, что спас он отца, и в этот момент Антилох погиб от удара копья, и жизнь покинула его лицо не тогда, когда он скорбел, но когда им владела счастливая радость.

8. Мелес

(1) Историю Энипея и того, как Тиро была влюблена в прекрасный источник, рассказал нам Гомер^[131] – он там говорит об обмане Посейдона и о цвете волны, под которой было их брачное ложе; а это другой рассказ, не из Фессалии, а из Ионии. Любит Критеис в Ионии Мелеса; он подобен зрелому юноше и весь на глазах у зрителя, впадая там же, где начинается. Она пьет из него, не чувствуя жажды, черпает воду рукою; когда он журчит, она с ним разговаривает, считая, как будто он с нею тихо беседует; она льет в его воду свои любовные слезы, и поток, который в свою очередь любит ее, радуется, что ее слезы смешаются с его водою. (2) Прелесть картины заключается в самом Мелесе; лежит он среди крокусов и лотоса и наслаждается гиацинтом, его свежестью, полным силы цветком; его фигура нежная, как у юноши, но не совсем уж наивная, – ты бы сказал, что из глаз у Мелеса мечтательно льется поэзия. Прелесть его и в том, что поток течет у него не стремительный, как считают для себя обязательным рисовать реки в дикой местности, но «разодрав земли поверхность пальцами», он держит руку под бесшумно журчащей водой. И виден он нам, равно и для Критеис, как текучий поток, и, как говорится, сидит она, как во сне увидавши видение. (3) Но это не сон, о Критеис, и твоя любовь к нему «не на воде писана»: он любит тебя, я это знаю, и мечтает для вас о брачном чертоге, поднимая волну, под покровом которой будет ваше брачное ложе. Если ты не веришь этому, то я расскажу тебе устройство чертога. Легкий ветерок, подбежав к волне, делает ее выгнутой и широкой, отливающей всеми цветами радуги: отражение солнца бросает свой разноцветный свет на высоко поднявшуюся волну. (4) Почему ты хватаешь меня, мальчик? Почему ты мешаешь мне рассказать тебе об остальных частях картины? Если хочешь, давай разберем, как написана Критеис, раз ты говоришь, что тебе доставляет удовольствие, когда мой рассказ подробно останавливается на этих подробностях. Так вот давай говорить об этом: у нее облик нежный, чисто ионический, скромность украшает весь ее облик; с ней гармонирует на щеках ее румянец, волосы у нее зачесаны на уши и украшены пурпурной повязкой; думаю я, что это – подарок Наяды иль Нереиды; ведь естественно, что богини приходят вместе водить хороводы около Мелеса, истоки которого так недалеки от места впадения. (5) Взгляд ее такой нежный, наивный, что даже от слез не теряется его привлекательность. И шея ее кажется еще прекраснее от того, что на ней нет украшений; правда, цепочки, блеск камней и ожерелья женщинам с умеренной красотой придают не мало изящества и, клянусь Зевсом, этим прибавляют им красоты; у женщин же некрасивых или, напротив, очень красивых они производят обратное действие. У одних они сильнее подчеркивают их некрасивость, у других же отводят глаза от природной их красоты. Посмотрим на ее руки: пальцы нежны, прекрасной длины и белы, как и вся рука. Смотри, как она проглядйвает сквозь одежду белого цвета, сама еще белее ее, и как просвечивают ее высокие груди, (6) А зачем здесь музы? Что делать им у вод Мелеса? Когда афиняне заселяли Ионию, музы под видом пчел вели корабли. Им пришлась по душе Иония из-за Мелеса, воды которого вкуснее вод Кефиса и Ольмея. Может быть ты их когда-нибудь встретишь здесь танцующими, теперь же музы по воле Мойр ткут нить жизни Гомеру^[132] и через сына даст Мелес возможность Пенею быть «сребропучинным», Титаресию легким и прекраснотекущим, Энипею – божественным, а Аксию – прекраснейшим в мире, даст Ксанфу родиться от Зевса, а Океану припишет рожденье всех рек от него.

9. Панфея^[133]

(1) Прекрасную Панфею и ее характер описал нам Ксенофонт и то, как она отвергла Араспа, не дала себя победить Киру и пожелала с Абрадатом «той же покрыться землею». Но как пышны у нее были волосы, насколько изящны брови, как она смотрит и каково очертание ее рта, об этом Ксенофонт нам ничего не сказал, хотя – превосходный рассказчик – он мог бы передать нам об этом подробно. А вот этот художник – писать историю он мало способен, но картины писать он – крупнейший талант. Хоть он и не встречался с самой Панфеей, но в полном согласии с тем, что нам говорит Ксенофонт, он пишет Панфею такою, какая создана его воображением. (2) Эти стены, мальчик, и эти горящие дома, и этих красивых лидиянок – предоставим персам все это грабить и забирать с собой все, что только для них возможно было забрать. Тут и Крез; о нем говорят, что он был осужден умереть на костре, но Ксенофонт еще не знает такого рассказа или хочет сделать Киру любезность. Сами же рассмотрим Абрадата и умершую вместе с ним Панфею, так как таково содержанье картины; разберем трагедию их жизни. Они любили друг друга, и жена все свои украшения отдала на оружие мужа. Он сражался в этом бою за Кира и против Креза на четырехдышловой колеснице в восемь лошадей; упав с нее, он был изрублен врагами; более всех других он вызывает жалость к себе, еще молодой, с подбородком, покрытым только первым пушком; так поэты считают^[134] достойными жалости молодые деревья, если подрубленные они упадут на землю. (3) Его раны таковы, мальчик, какие наносятся теми, кто вооружен боевыми мечами; получить подобного рода раны вполне соответствует такой битве; его яркая кровь окрашивает отчасти оружие, отчасти его самого; окрашен обрызганный кровью также султан: поднимаясь над золотым его шлемом тоже тёмнокрасного цвета, как гиацинт, он еще более оттенял блеск золота. (4) Прекрасны погребальные жертвы и вот это оружие, принадлежащее тому, кто не посрамил его и не бросил в сражении; много других даров из добычи лидийской и ассирийской прислал сюда Кир, чествуя храброго мужа, между прочим, повозку с золотым песком из мертвых, столь бесполезных сокровищ Креза. Но Панфея считает, что похоронный обряд будет незаконченным, если она сама не ляжет в могилу погребальною жертвой Абрадату. Она вонзила себе кинжал в грудь и при этом с такою решимостью, что не издала ни единого стона. (5) И вот она лежит распростертая; ее уста сохраняют свое изящество и, клянусь Зевсом, свою юную красоту, – на губах у нее так чудесно цветет цветок ее красоты; так и кажется, что она только что замолчала. Кинжала она из груди не вытащила, она еще глубже его всаживает, держась за его рукоять, а рукоятка похожа на золотой сучок с отростками из смарагда, но пальцы, которые держат ее, еще прекраснее самой рукоятки. Ничего в ее облике не изменилось от боли, и сама она похожа не на страдающую, но как будто уходит, полная радости, потому что она добровольно сама себя туда посылает. Она уходит не так, как жена Протесилая,^[135] увенчанная венком на празднике Диониса, и не так, как жена Капанея, одетая как бы для совершения жертвы; нет, ее красота не прикрашена. Какою была она при жизни Абрадата, такой она сохраняет ее и теперь и с нею уходит в могилу: волосы ее так просто зачесаны и черны; они вьются, рассыпавшись по плечам и спине, ее шея блещет белизной; правда, она ее исцарапала, но, конечно, от этого она безобразной не стала: эти знаки ногтей^[136] ярче всякого описания говорят о ее печали. (6) Не покидает лица умирающей также румянец; ведь его вызывают ее цветущая юность и стыдливая скромность. Смотри! Ее ноздри чуть-чуть приподняты, они, можно сказать, – основание носа; от него, как побеги, в виде серпа молодого месяца идут черные брови под белым лбом. Что же касается глаз ее, сын мой, то давай заметим не только то, что огромны они или что они черные, но и то, какой ум в них светится, сколько достоинств ее души, Зевсом клянусь, в них выражается; теперь они таковы, что вызывают общую жалость, но не лишены своей ясной веселости. В них видна непреклонная решимость, основанная на разумной обдуманности, а не опрометчивой смелости; они сознают свою близкую смерть, но еще не совсем ушли из здешнего мира. И спутник любви – страсть из глаз ее так изливается, что мы как бы воочию видим, как она светится. (7) Нарисован здесь и Эрот, соучастник этого дела, нарисована здесь и Лидия, – кровь Панфеи она в себя принимает, и при этом, как видишь ты, в золотое лоно свое.^[137]

10. Кассандра^[138]

(1) В торжественном зале для пира лежат кто как попало; кровь смешалась с вином; за столами лежат умирающие; огромную чашу с вином кто-то тут опрокинул, ударив ногою, и сам он тут же бьется в предсмертных мученьях: вот и вещая дева в одежде пророчицы глядит на секиру, которая готова ее поразить. Так Клитемнестра принимает прибывшего из-под Трои с победою царя Агамемнона. Настолько здесь на пиру он был опьянен, что даже Эгист рискнул на такое преступное дело. А Клитемнестра при помощи какой-то особенной ткани, из которой нельзя было вырваться, охвативши ею Агамемнона, направила на него двуострую секиру, которой обычно рубят огромные дубы, и той же горячей от крови секирой она убивает Приамову деву, ту, что в глазах Агамемнона была самой прекрасной, ту, что изрекала свои предсказания, хотя никто ей не верил. И если, о мальчик, мы станем рассматривать все это как драматическое действие, то содержание этой великой трагедии можно нам изложить в коротких словах; если же мы разбираем его как картину, то в ней ты увидишь гораздо больше подробностей. (2) Смотри! Эти светильники – источники света, ведь ночью это все происходит, эти огромные чаши, источающие пьянящий дурман, своим золотом блистающие ярче огня; столы, полные яств, которые вкушали герои-цари, – все это находится тут в беспорядке: участники пира, умирая, одно опрокинули, другое столкнули, иное отбросили. И кубки из рук у них падают, многие из них полны крови; и нет уже сил у этих умирающих, так как они в опьянении. (3) Лежащие приняли разные позы. У одного перерезано горло, когда через него шла еще пища с питьем, у другого отрублена голова, когда он наклонился над чашей с вином, у этого отсечена рука, когда ею он брал себе кубок, а этот, с ложа упавши, увлекает за собой весь стол, тот лежит вниз головой и плечами, поэт сказал бы «в пучину низвергнувшись», этот не верит, что смерть наступает, а тот не имеет уж сил, чтоб бежать, как будто ноги ему оковало его опьянение. Но никто из лежащих не является мертвенно-бледным, так как у тех, кто умирает, упившись вином, не скоро сходит краска с лица. (4) Главнейшим центром всей этой сцены является сам Агамемнон, лежащий не на равнинах троянских, не на берегах какого-либо Скамандра, ибо здесь он в руках мальчишек и гнусных жен, после стольких трудов и на собственном пире его «как быка убивают у яслей». Но еще более сильный момент, вызывающий в нас чувство жалости, представляет Кассандра: ведь перед нею стоит с секирой в руках Клитемнестра, с диким взглядом, с развевающимися волосами; рука ее, конечно, не дрогнет. Сама Кассандра – как она прекрасно-нежна! И в то же время она вне себя; она устремилась помочь Агамемнону, бросая с себя венки священных повязок и как бы стараясь его защитить своим божественным саном, но так как секира уже поднята над нею самой, она обращает туда свои взоры и кричит так жалобно, что даже умирающий Агамемнон, услыхавши тот крик, пожалел ее всем остатком своей души: о нем он вспомнит даже в царстве Аида, на собрании душ, беседуя там с Одиссеем.

11. Пан^[139]

(1) Нимфы всегда говорят, что Пан плохо танцует и скачет выше, чем нужно, брыкаясь и прыгая, как самый бесстыжий козел; они бы его научили другим танцам, более пристойного вида, но так как он не обращает на них никакого вниманья, нападает на них и хватает их за груди, они решили напасть на него в самый полдень, когда, как утверждают, Пан спит, оставив свою охоту. (2) И правда; прежде он спал в это время спокойно и сладко, а гнев его, от которого нос у него собирался морщинами, смягчался сном; теперь же, ты видишь, он в крайнем гневе: нимфы, напав на него, связали у Пана обе руки за спиной, и он уж боится за свои козлиные ноги, так как они хотят схватить и за них. Его борода, предмет его главнейшей заботы, обрезана нарочно для этого припасенными ножами; говорят, они убедят и Эхо^[140] проявить презренье к нему и в дальнейшем не отвечать на его крики. (3) Это касается всех нимф, то ты посмотри внимательней и различай их по видам: вот это наяды – капли воды брызгами падают с их волос; засохшая грязь у нимф стад нарисована на картине ничуть не хуже этой росы, а нимфы цветущих лугов подобны цветам гиацинта.

12. Пиндар^[141]

(1) Думаю, ты удивляешься, почему эти пчелы здесь нарисованы с такой точностью? Ты видишь ясно их хоботок, лапки, крылья, цвет их тельца; и это все нарисовано не мимоходом, не кое-как, ибо разнообразием красок картина передает все так, как бывает в природе. Почему же эти мудрые пчелки не в своих ульях? Почему они в городе? Шумным роем вьются они у дверей Даифантова дома – ведь здесь родился уже Пиндар, как ты это и видишь. Желают они, чтоб с младенческих лет он был «сладкогласным» и одаренным поэтическим даром. (2) Ребенок лежит на ветках лавра и мирты, и отец предчувствует, что сын у него будет посвященным богам: ведь по их воле раздавался в доме звон кимвалов, когда он рождался, и слышались звуки тимпанов Реи.^[142] Существует преданье, что и нимфы танцевали в его честь, и Пан скакал весело; говорят, когда Пиндар вырос и стал уж поэтом, Пан оставил свое буйное прыганье, чтобы петь песни Пиндара. (3) Рея изображена в виде статуи и поставлена здесь у самых дверей; она сама выглядит каменной, как будто она резцом вырезана, в картине тут чувствуется какая-то сухость. Художник нарисовал здесь и нимф, покрытых каплями свежей росы, как бы только что вышедших из источников. И Пан все время танцует каким-то особенным ритмом; вид у него веселый и около носа его нет складок гнева.^[143] (4) А пчелы внутри дома усердно служат ребенку, нося ему мед; они спрятали жало из страха, чтоб не ужалить младенца. Вероятно, они прилетели из Гиметта,^[144] из Афин, «блистающих, песнью прославленных»; думаю, эти слова они уже вложили в Пиндара вместе с каплями меда.

13. Гиры^[145]

(1) Перед тобою скалы; они поднимаются из воды, и море кипит около них бурными волнами; на этих скалах герой с грозным взором с какой-то надменностью глядит на море; это локрийский Аякс. Его корабль поражен молнией; соскочив с горящего корабля, он борется с волнами, через одни пробиваясь, другие под себя подгребая, на третьи грудью идя; достигнувши Гир – а Гирами зовутся эти скалы, поднимающиеся в Эгейском заливе, – он произносит надменные речи против самих богов; за это Посейдон направляется к Гирам, страшный, о мальчик, весь исполненный бури, со всклокоченными волосами. А было ведь некогда время, когда он вместе с этим Аяксом сражался против троянцев; тогда был разумен Аякс и скромен перед богами, и Посейдон своим жезлом тогда придавал ему силы; теперь же, видя его наглость, Посейдон направляет против него свой трезубец; им поразит он склон скалы, приютившей Аякса, чтобы скинуть его оттуда за его дерзкую речь. (2) Таков смысл этой картины; а вот то, что ты видишь: море, побелевшее пеною волн, дуплистые скалы, подмытые постоянным прибоем; бурно вырывается огонь с горящего корабля; на него дует ветер, и корабль еще плывет: этот огонь служит ему вроде паруса. А Аякс, как бы приходя в себя после опьянения, обводит взором море, не видя ни своего корабля, ни земли; не боится он приближающегося Посейдона; он похож на того, кто собирается с духом для новой борьбы: еще сила не оставила его рук, и «выя крепка его», как тогда, когда он боролся против Гектора и против троянцев. А Посейдон, ударив трезубцем, отломит кусок скалы вместе с Аяксом. Остальные же Гиры останутся целыми, пока существует море, и будут стоять здесь неприкосновенными даже и для Посейдона.

14. Фессалия^[146]

(1) То что представляется нашему взору на картине, имеет вид земли египетской, но это не Египет, а, думаю, фессалийские места. У египтян земля является даром Нила, а фессалийцам Пеней в те далекие времена не давал пользоваться землей, так как горы окружали равнину, и воды заливали ее, так как изливаться им было некуда. Но Посейдон своим трезубцем пробьет эти горы и откроет ворота реке. Вот он и стоит здесь, имея в виду совершить это славное дело и снять с равнины ее покрывшие воды; он поднял уж руку с трезубцем для того, чтоб рассечь эти горы, но горы сами, прежде чем божий удар поразит их, медленно раздвигаются, открывая реке нужный для нее проход. (2) Так как искусство стремится представить все перед нами возможно яснее, то Посейдон изображен нам художником в такой позе: правой стороной откинулся он назад, одновременно выставив вперед левую ногу; грозный удар изображается не только силой его руки, но и очертанием всего его тела. И нарисован он не темно-синего цвета, не как морской бог, но как бог земли. Потому-то он и приветствует эту равнину, увидав, что ровна она и широка, как настоящее море. (3) Рада и река, как бы освободившись из тюрьмы. Она сохраняет свое изогнутое течение, как будто на локоть она опирается (ведь реке не свойственно выпрямлять свое направление); она охотно в себя принимает Титаресий, так как легка его вода и для питья наиболее вкусна; она дает обещание Посейдону течь всегда этим путем, не заливая равнины. Поднимает голову и Фессалия по мере того, как спадает вода; вместо волос у нее – маслины и зрелые колосья хлебов, рукою она касается жеребенка, который вместе с ней появляется из воды.^[147] От Посейдона получит она себе в собственность и коня, когда Земля, воспринявши семя заснувшего бога, возродит его в виде лошади.

15. Главк, бог моря^[148]

(1) Проплывши через Босфор и Симплегады Арго уже разрезает посредине моря шумное течение Понта; Орфей своим пением успокаивает волны, чаруя их, и море слушает его и под его песню спокойно лежит бурный Понт. Кого везет на себе корабль? Это Диоскуры и Геракл, Эакиды и сыны Борея^[149] и все другие герои из круга полубогов. Киль корабля был сделан из того древнего дерева, которое служит Зевсу в До доне для его прорицаний. (2) Целью этого плавания было вот что: в далекой Колхиде находилось золотое руно того древнего барана, о котором рассказывают, что он перенес по воздуху Геллу и Фрикса: овладеть им, милый мальчик, ставит целью себе Ясон; для этого он и идет на этот подвиг. Это руно охраняет дракон, обвившись кругом, с взором ужасным и не ведая сна. Так как поход – его дело, то Ясон и является начальником корабля. (3) Смотри, мальчик, Тифис сидит у руля; говорят, что он первый из всех людей осмелился применить искусство управлять кораблем, чему прежде верить никто не хотел. На носу стоит Линкей, сын Афорея, он лучше других умеет и вдаль смотреть и видеть морские глубины: заметит он и подводные камни и отмели, первым будет приветствовать показавшуюся вдали землю. (4) Но теперь, мне кажется, взор Линкея поражен ужасом, тем чудовищным зрелищем, от которого и все остальные пятьдесят героев прекратили грести; один только Геракл остается бестрепетным при этом явлении, так как ему уже приходилось встречаться со многим подобным; все остальные, думаю, считают это за чудо. Перед ними является Главк из Понта; говорят, что он жил в древнем Анфедоне; как-то раз на морском берегу он попробовал какую-то траву, и вдруг на него налетела волна, и он был унесен в ту область, где живут рыбы. (5) Видимо, он произносит здесь важное прорицание, – ведь этим даром он всех превосходит, – но по внешности он очень странен: в бороде у него спутаны мокрые волосы, на вид белые, как пена у водопада; волосы лежат тяжелыми космами, и с них текут по плечам потоки морской воды; косматы брови, сросшиеся между собой в одну линию. А что за руки! Как привычны они к морю: он ведь всегда воюет с волнами и заставляет их расстилаться ровной поверхностью. Ах, что за грудь! Какая косматая, вместо волос поросшая морским мхом и водорослями, а живот. у него, изменяясь, уже подбирается и исчезает, (б) Что во всем остальном Главк является рыбой, это показывает его поднятый кверху рыбий хвост, загибающийся у поясницы; его серповидный, как молодой месяц, вырез отсвечивает пурпуром моря. Около него толпятся алкионы; они одновременно поют о том, что бывает с людьми, как преобразились они и Главк, и, кроме того, показывают перед Орфеем образец своей песни: благодаря ей море оказывается не совсем уж лишенным музыки.

16. Палемон^[150]

(1) Народ, приносящий жертву на перешейке (пусть это будет народ из Коринфа), и царь этого народа (будем считать его за Сисифа), этот храм Посейдона с священною рощей, так тихо шумящей в тон морю (эту песню поют колючие ветки сосен), – все это, о мальчик, вот что означает: изгнанная с земли Ино сама в кругу нереид станет Левкотеей, сын же ее, маленький Палемон, будет принадлежать земле. (2) И вот он уж едет на послушном дельфине, и дельфин на широкой спине своей несет спящего мальчика, бесшумно скользя по поверхности гладкого моря, чтобы не нарушить его сна. При его приближении разверзается в Истме святая пещера, так как земля здесь расселась, творя волю Посейдона, который, мне кажется, предупредил вот этого Сисифа о прибытии мальчика и о том, что ему надо принести жертву. (3) Сисиф приносит в жертву быка черной масти, взявши его, как я думаю, из стада, посвященного Посейдону. Таинственный смысл этой жертвы, одежды тех, кто приносят жертву, и самые жертвы, что предложены здесь как дары для умерших, и таинственный способ заклания, о мальчик, – пускай все это останется тайной в святом служении Палемона: ведь всякая речь о божественном полна религиозного страха и вообще исполнена тайны. К лику богов причислил его мудрый Сисиф; сосредоточенный вид обличает в нем мудреца. Что же касается внешности Посейдона, то если бы он собирался пробить горы Фессалии или разломать скалы Гир, он должен бы быть нарисованным страшным и как бы разящим, но так как он принимает Меликерта своим гостем, чтобы жить ему на земле, то он улыбается, видя его подплывающим к берегу, и велит Истму открыть свою грудь, чтоб стать Меликерту жилищем. (4) А Истм, о мальчик, изображен в виде некоего божества; прислонившись спиной, он лежит на земле; ведь природой назначено ему лежать между морями Эгейским и Адриатическим, как мост, который разделяет оба эти моря. Направо от него стоит юноша (может быть, то Лехей), а налево – девушки; а самые эти Мори, прекрасные и веселые, сидят около той земли, которая этот Истм создала.

17. Острова^[151]

(1) Не хочешь ли, мальчик, об этих островах мы будем беседовать, как бы находясь на корабле? Будто мы плывем мимо них весенней порою, когда Зефир своим теплым дыханием делает море ласковым. Но тогда ты и сам забудь о земле, и пусть это место кажется тебе морем, не таким, которое грозно вздымает волны, но и не тихим, гладким, а таким, по которому бывает приятно плыть, и в то же время оно как бы дышит. Смотри! Мы сели на весла и отправляемся в путь. Ты согласен? Скажем за нашего мальчика: «Согласен! Плывем!»

I. Море, как ты видишь, большое и на нем острова; клянуся Зевсом, это неЛесбос, не Имброс или Лемнос, но их целая куча и они маленькие, как какие-нибудь на море деревни, загоны что ли иль стойла. (2) Первый из них с отвесными берегами, крутой и самою природой как бы обнесенный стеной, высоко поднимает свою вершину, как трон всезрящего Посейдона; с него стекает вода и делает влажным остров, который своими горными цветами питает пчел. II. Эти цветы любят рвать и нереиды, когда они, играя, веселятся на море. (3) Второй остров – низкий и с хорошей землею; его заселяют совместно рыбаки и крестьяне, живущие меновою торговлей, обмениваясь одни плодами земли, другие – тем, что в море поймали; Посейдону они воздвигли статую в виде земледельца с плугом и запряжкою, чтобы показать, что урожай земных плодов они будут приписывать ему; чтоб Посейдон не очень походил на земного бога, к плугу прибавлена корма корабля, и он режет землю, как бы плывя. (4) III. Соседние с ними два острова некогда были одним, но море, посредине его разорвав, отделило часть его проливом, шириною в реку; это, мальчик, ты можешь понять и из картины: по трещине острова ты видишь сходные очертания берегов; они как бы совпадают друг с другом, и их углубления вполне подходят к их выступам. То же самое было некогда также в Европе, в Фессалии у Темпейской долины: землетрясения, заставив ее разойтись, дают нам возможность по очертанью расщелины видеть прежнее соответствие гор. Еще и теперь заметно, где находились выступы скалы, так как они соответствуют углубленьям в противоположных скалах, и совершенно ясны следы того леса, который при разрыве скал естественно должен был за ними последовать; еще и теперь остались места прежних деревьев. Мы должны считать, что и с островом случилось то же. Над этим проливом переброшен мост, так что благодаря ему этот остров кажется как бы одним. IV. Люди плывут под этим мостом, другие едут по нему на повозках. Ты видишь, как движутся здесь и пешеходы и моряки. (5) Этот же остров, мальчик, ближайший, должны мы считать за чудо: весь он внутри горит огнями; они заливают все складки и расщелины острова, и по ним, как по трубам, огонь вырывается кверху, образуя страшные потоки лавы, а от них текут огромные реки огня; впадают в море они и на нем образуют волненье. Кто по этому поводу хочет предаться научным исследованиям, тот узнает, что этот остров состоит из асфальта и серы, которые под влияньем воды смешиваются и загораются с огромным количеством пара, извлекая из моря то, что возбуждает материю. Живопись же, которая столь охотно использует образы поэзии, приписала острову такое сказанье: будто бы некогда ударом молнии был сброшен сюда какой-то гигант, но так как он никак не мог умереть, то на него был наброшен этот остров, вроде темницы; однако гигант все еще не уступает; даже находясь под землей, продолжает бороться и с угрозами выдыхает этот огонь. Говорят, что так же поступает в Сицилии Тифон, здесь, в Италии, Энкелад^[152]; целые материки и острова давят их еще не умерших и все умирающих. Если ты, мальчик, посмотришь на вершину горы, то сможешь представить себе, будто присутствуешь при этой битве; то что там вырисовывается, это Зевс, который бросает в гиганта свои молнии; последний ослабел уже от борьбы, но еще полагается на помощь земли, хотя сама земля чувствует себя изнуренной, так как Посейдон не дает ей покоя. IVa. Всю эту картину художник покрыл густым туманом, чтобы все описанное казалось происходящим давно. (6) А вот на этом холме, окруженном морем, обитает дракон,^[153] думаю, страж некоего клада, который лежит под землей. Говорят, что это чудовище особенно любит золото, и все что увидит из золота, очарованное им, его бережет; так было с руном, которое находилось в Колхиде, и с яблоками Гесперид; так как они казались золотыми, то два дракона, их присвоив себе, хранили их вместе, глаз не смыкая. Потому-то, мне кажется, дракон в храме Афины, еще теперь живущий в Акрополе, любит афинский народ за золото, из которого они сделали себе цикад для украшения своих голов. V. Здесь же сам дракон золотой: он поднимает голову из своей норы, беспокоясь за находящийся под ним клад. (7) Покрытый плющем, тисовыми деревьями и виноградом, этот остров говорит нам, что он посвящен Дионису, что сам Дионис сейчас в отсутствии и где-нибудь на материке справляет свои священные праздники, а тайны служения здесь поручил Силену; и вот эти святыни тут нарисованы: кривые кимвалы, опрокинутые золотые кратеры, еще теплые флейты и тимпаны, только что замолчавшие; Зефир как бы хочет поднять с земли эти оленьи шкуры, а змеи одни обвились вокруг тирсов, другие ж, заснув от вина, позволяют вакханкам собой подпоясываться. (8) Из виноградных гроздьев некоторые уже в полной зрелости, другие еще только потемнели, иные, как ясно можно видеть, недозрелые, а у этих развертывается лишь цвет и листва; так мудро устроил Дионис сроки созревания гроздий, чтобы всегда можно было собирать виноград. И так заплелись виноградные лозы, что их гроздья, спускаясь со скал, над морем нависли; прилетая сюда, их клюют и морские и земноводные птицы: Дионис дал всем виноград на общую пользу, всем, кроме одной лишь совы; ей одной он не позволяет клевать виноградные гроздьи, так как она у людей отбивает охоту к вину: если ребенок съест яйцо совы,^[154] он навсегда получает отвращение к вину, сам уж не может он пить и пьяных боится. (9) Ты же, о мальчик, настолько ведь смел, чтоб не бояться даже этого Силена, стража острова, хоть он и пьян и пристает к вакханке; она же его не удостаивает даже взглядом, ибо, влюбленная в Диониса, она в мечтах создает себе его образ и видит его пред собою, хотя его нет. Выражение глаз у вакханки хоть и неземное, но не чуждо оно любовных мыслей. (10) VI. Природа, создавшая горы, создала здесь и этот остров, покрытый густым лесом; много здесь высоких кипарисов, сосен и елок, а также дубов и кедров. И эти деревья написаны здесь с их характерными чертами. На острове в местах, богатых дичью, охотники ищут следов кабанов и оленей, вооружившись одни копьями, другие же луками. Кто храбрее из них и хочет вступить в рукопашный бой со зверями, несет боевые ножи и дубины! По лесу расставлены сети, чтоб зверь в них запутался и чтобы его связать, а эти – чтоб удержать его в беге. Одна часть зверей уже поймана; другие еще борются, а эти подмяли под себя охотника, хотевшего их поразить; руки всех юношей заняты работою; вместе с криком людей поднимают свой лай и собаки, так что можно сказать, что само эхо участвует в шуме охоты. А вон там дровосеки, подрубив топорами, валят крупные деревья: один из них поднял топор для удара, другой уже нанес его, третий же точит топор, затупившийся от частых ударов; этот прикидывает взглядом сосну, соображая, годится ль она на мачту для корабля, а тот рубит для весел молодые, прямые деревья. (11) VIа. Смотри дальше: отвесные скалы, около них целая стая гусей-нырков,^[155] посредине же – птица. Все это здесь нарисовано вот почему. Люди охотятся на нырков, клянусь Зевсом, не из-за их мяса, ибо оно черное и вредное; даже голодный не станет есть их мяса; охотники поставляют их желудок врачам – «детям Асклепия»,^[156] так как тем, кто его съест, он возвращает аппетит и облегчает пищеваренье. Крепко спят нырки, их можно ловить со светом, поэтому на них и охотятся ночью с факелами. В виду этого они берут на службу себе птицу кеикса-зимородка, уделяя ей за это часть своей добычи, чтобы она стерегла их и о них заботилась. Кеикс же, хоть и морская птица, но глуп, ленив и неспособен к охоте; что же касается сна, имеет большие достоинства и спит очень мало. Поэтому он и сдает им свои глаза, можно сказать, в аренду. Когда нырки улетают за добычей, добывая себе пропитанье, он домовничает возле их скал, они же, возвращаясь вечером, приносят ему десятую часть всего того, что они наловили, и спят уж спокойно возле него, он же не спит и сон никогда не может его победить, если они сами того не пожелают. Как только он заметит приближенье какой-либо опасности, он начинает кричать громко и пронзительно, они же, поднявшись по этому знаку, спасаются от опасности, поддерживая своего охранителя, если во время полета он от усталости начнет отставать. Здесь, на картине, он стоит на своем посту, оглядывает нырков, сторожа их. Тем что стоит он здесь между птицами, можно сказать, он похож на Протея^[157] между тюленями, а тем что не спит он, он превосходит Протея. (12) VII. Теперь, мальчик, мы сюда пристаем; как имя этому острову, я не знаю, но по-моему его можно было назвать золотым, если не напрасно поэты изобрели такое название для всего прекрасного и удивительного. Величина его такова, что на нем отлично мог бы расположиться небольшой дворец. Никто на нем не будет ни пахать, ни разводить виноградников, источников же на нем – изобилие; из них одни текут чистые и холодные, а другие горячие. Некоторые столь многоводны, что изливаются даже и в море. Что до горячей воды, то кипящие ею источники, волнуясь, катят ее, выливаясь и кверху выплескиваясь как будто из большого котла, и вокруг них расположен весь этот остров. Чудо появления этих источников нужно ли считать происходящим от земли или приписать его морю, об этом рассудит вот этот Протей: он идет, чтобы решить недоумение вещим словом своим. (13) Мы же посмотрим сооружения этого острова. На нем находится в миниатюре как бы копия прекрасного и богатого города, величиною в один дом; в нем живет и воспитывается царственный ребенок,^[158] и этот город служит ему игрушкою. Тут есть театральные здания такой величины, что могут вместить и его и сотоварищей его игр; выстроен тут и гипподром, достаточный для того, чтобы на нем устраивать скачки на мелитейских собачках^[159]: мальчик сделал их лошадьми, запрягая их парами в колесницу, а возницами будут у них обезьяны, которых мальчик считает своими слугами. (14) А этот заяц, поселенный, думаю, здесь только вчера, сидит на пурпурном ремне, как собака, но ему не нравится быть на привязи, и хочет он освободиться при помощи передних своих лапок. Попугай и сойка в клетке поют, как будто сирены, на острове: эта поет то, что умеет, а первый – то, чему подражать научился.

18. Циклоп^[160]

(1) Те кто живет здесь и виноград собирает, не пахали, мальчик, земли, не сажали – сама собою земля посылает им это. Это – циклопы, для которых (почему – я не знаю, так захотели представить поэты) все, что приносит земля, родится само собою. Пастухами сделала их земля, выкармливая для них стада; считается, что молоко этих стад служит им и питьем и питанием. Они не знают ни общих собраний, ни совещаний, не имеют даже домов, живут в ущельях, в пещерах горы. (2) Всех остальных мы не будем касаться, а вот посмотри на Полифема, сына Посейдона: самый дикий из них, он живет здесь; одна бровь у него^[161] над его единственный глазом; его широченный нос навис над самой губой; питается он человеческим мясом, как самые дикие львы. Но теперь отказался он от такого стола, чтоб уж больше не казаться прожорливым и отвратительным: он влюблен в Галатею, увидавши ее издалека с горы, когда она играла на море. (3) Он не играет, и свирель его подмышкою спрятана; он поет пастушечью песню, о том, что бела Галатея^[162] и весела, что слаще она винограда и что для нее выкармливает он и медведей и ланей. Поет он все это, сидя под дубом, не заботясь о том, где пасутся его стада, сколько их, и почти не зная, где земля. Нарисован он в виде страшного жителя гор, потрясает он голосами, прямыми и торчащими, как иглы сосны; острые зубы торчат у него из прожорливой пасти; грудь и живот у него, все до кончика пальцев – косматое. Думает он, что влюбленный он выглядит кротким, на самом же деле – диким и скрытно-злобным, как дикие звери, в неволю попавшие.

(4) А Галатея играет^[163] на спокойной поверхности моря, запрягая в одно ярмо четверку дельфинов, которые сами охотно идут на эту работу; управляют ими девы, дочери Тритона, прислужницы Галатеи; они сумеют сдержать их удилами, если захотят они сделать что-либо самовольное или не слушаться вожжей. Над головой она распускает по ветру пурпурную ткань, чтобы она давала ей тень, а колеснице служила бы парусом; от этого покрывала падает ей и на лоб и на голову какой-то отблеск, но не столь прекрасный, как цвет ее щек; кудри ж ее не отданы на волю Зефира: они все влажные и для ветра слишком тяжелы. Высоко поднят ее правый локоть, сгибая белую руку, пальцы касаются нежных плеч; как волны колышутся ее полные руки и высоко подняты юные груди; бедро у нее ослепительно сияет цветущей своей красотою. Нога же ее и вся та прелесть, что к ней прилегает, нарисована, мальчик, в воде, нежно ею она касается моря, как будто, рулем, управляющим колесницею. Глаза ее – настоящее чудо: они смотрят в пространство, уходя вместе с морем в безбрежную ширь.

19. Форбас

(1) Эта река, мальчик, – Кефис в Беотии, хорошо знакомая музам; около нее стоят лагерем дикие флегийцы, неимевшие тогда еще городов, те что сражаются здесь в кулачном бою. Думаю, в одном ты узнаешь Аполлона, в другом же – Форбаса, которого флегийцы избрали себе царем, так как из них он был самым огромным и самым диким по нраву. Борется с ним Аполлон из-за горных проходов. Как только Форбас занял дорогу к фокейцам и в Дельфы, с тех пор уж никто не приносит жертв в храме Пифийском и торжественных песен никто не поет в честь бога; покинуто все, прекратились пророчества, наставления и вещие речи с святого треножника. (2) Форбас занимался разбоем, на собственный страх, отделившись от прочих флегийцев: вот этот дуб, о мальчик, был жилищем ему, и сюда приходили флегийцы, чтоб услыхать царскую волю и суд в столь оригинальном царском дворце. Тех же кто шел в святилище Дельф, стариков и детей, он захватывал и посылал туда, где собраны были флегийцы, чтобы их обобрать и за них потребовать выкуп. А с теми кто был более сильным и крепким, он вступал, в состязанье, одних побеждая в борьбе, других – в беге, этих в кулачном бою, в бросании диска. И отрезавши головы у побежденных, он вешал их вот на этом дубу. Так и живет он здесь, занимаясь своим кровавым делом, а головы эти висят на ветках дуба и гниют; одни из них ты видишь застывшими, другие – от недавно убитых – еще свежими, а эти стали уж голыми черепами; зубы у них оскалены, они как-будто жалобно стонут, когда ветер сквозь них пролетает. (3) Возгордился он такими победами, как будто их одержал в Олимпии. Но вот является перед ним Аполлон в образе юного кулачного бойца. Что касается внешнего вида бога, о мальчик, то он нарисован длиннокудрым, с высоко завязанными волосами, чтобы прическа головы не мешала ему в бою; ото лба у него исходит сияние и на лице – улыбка, но с признаком гнева. Внимательно смотрят его глаза, неотступно глядя за руками противника; их руки перевиты ремнями, более уместными тут, чем если бы на них были венки.

(4) Аполлон победил уже Форбаса в кулачном бою, и выпад правой руки, сохранившей еще свое положение, показывает, с какой силой нанес он смертельный удар; флегиец же лежит уже распростертым, и поэт тебе скажет, какое пространство земли он занимает. Рана пришлась у него на виске, и ручьем течет кровь. Он нарисован диким и с виду похож на вепря; можно сказать, что он привык скорей пожирать иноземцев, чем убивать их. На дуб же падает с неба огонь, как грозовая молния, чтобы сжечь дерево, но не уничтожить совсем о нем память: то место где происходило все это, еще и теперь называется, о мальчик, «головы дуба».^[164]

20. Атлант^[165]

(1) И с Атлантом состязался Геракл, но уже без приказания от Эврисфея, утверждая, что он небо поднимет лучше Атланта; он видел, как согнулся Атлант, придавленный тяжестью, и стоит уже на одном он колене, так как сил у него не хватает, чтоб вообще-то стоять; сам же Геракл брался высоко небо поднять и долгое время так простоять. Об этом честолюбивом намерении он; конечно, – ни слова, а говорит, что жалко ему Атланта за его мучения и что он на себя охотно бы принял часть его тяжести. А Атлант это предложение Геракла принимает с таким удовольствием, что он сам его еще умоляет решиться на это. (2) Атлант нарисован настолько усталым, что он весь покрыт потом, который каплет с него; его руки дрожат, а Геракл жаждет этого подвига. На это показывают решимость в его лице и отброшенная палица, и руки, которые так и тянутся к любому подвигу. Что в работе художника так удалась тень от Геракла, удивляться тут нечего – ведь те кто находится в позе лежащих или стоящих прямо, дают хорошую тень, и точно ее передать нет никакой уже хитрости, а вот передать тень Атланта – нужно большое искусство: так как согнулся он, то тени отдельных частей совпадают друг с другом, не затемняя выступов тела, и тем образуют отраженный свет около полых мест и отступающих на задний план частей его тела, поэтому можно видеть живот у Атланта, хоть он наклонился вперед, и заметить, как тяжко он дышит. То что находится на небе, которое он несет на себе, нарисовано в том эфире, который разлит вокруг звезд; можно заметить тут и созвездие «быка», который на небе находится, и обеих Медведиц, которые там вон виднеются. Одни из ветров изображены, как они дуют внутрь, другие же друг от друга наружу. У одних друг с другом дружба, другие же, по-видимому, сохраняют тот спор, который вечно находится в небе. (3) Теперь, о Геракл, ты положишь себе все это на плечи, а немного спустя, ты будешь жить вместе с этим на небе и нектар будешь ты пить, обнимая юную Гебу: ты в жены получишь себе из богинь самую юную, но и самую древнюю, благодаря которой и самые боги остаются вечно юными.

21. Антей^[166]

(1) Ты видишь эту тонкую пыль арены, что бывает у «источника масла», и двух борцов; один подвязал себе уши, другой же отбросил с плеч львиную шкуру; тут же холмы погребальные, могильные доски с вырезанными надписями. Страна эта – Ливия, а это – Антей, которого породила земля и дала ему право грабить иноземцев, побеждая их, должно думать, разбойной борьбою. (2) Когда совершал он такие подвиги и хоронил тех, кого он убивал, возле этой арены, как это ты замечаешь, картина позволяет нам видеть, что приходит сюда Геракл, который, добыв золотые яблоки, был прославлен за эти плоды Гесперид. Чудесный подвиг Геракла состоит не в том, что он добыл их, а в том, что победил он дракона. И тут у него, как говорится, «не подкосились колена». Прямо с дороги, усталый, не отдохнув от долгого пути, готовится он к борьбе с Антеем; он осмотрительно бросает взоры; видимо он размышляет об условиях битвы и как бы накинул узду на свою полную гнева храбрость, чтобы не поступить ему опрометчиво. Антей же изображается высокомерным; презрительно обращаясь к Гераклу, он как бы говорит ему: «О дети несчастных мужей» или что-либо подобное, и своей наглостью еще более подстрекает самого себя. (3) Если Геракл когда-либо боролся, то, конечно, он именно был тогда таков, каким он нарисован, а нарисован он крепким и полным ловкости; тело его замечательно складно, пусть он огромный и превышает обычный человеческий рост; цвет его лица и мускулы таковы, какие бывают у человека в момент рождения гнева, когда он постепенно их напрягает. (4) А Антея, я думаю, мальчик, ты уж испугался: он похож на какого-то дикого зверя; еще немного, и он был бы подобен ему как длиною тела, так и его шириной; шея у него вросла в плечи, рука у него заведена назад, а также и плечи, обозначая тем силу. Грудь и живот у него как бы выкованы из железа; его кривые, противные ноги, хотя дают нам понять о силе Антея, показывают еще, как грубо сколочен он и что нет у него ни искусства, ни изящества формы. Кроме того, Антей еще черный, так как солнце своими лучами окрасило его в этот цвет. Таков вид обоих борцов, приступивших к борьбе. (5) Ты видишь их уже в борьбе, вернее кончивших эту борьбу, и Геракла ты видишь уже победителем. Он его задушил, подняв над землею, так как земля помогала Антею в борьбе, выгибаясь и как рычаг поднимая его, когда он падал на землю. Не зная, что ему сделать с землей, Геракл схватил Антея посредине туловища, повыше подвздоха, там, где ребра; положил его прямо на бедро и, скрестивши обе руки, локтем вдавил его мягкий живот, там где дыхание; он выдавил из него весь дух и убил, направив на его печень его же острые ребра. Ты видишь, как Антей жалобно кричит и смотрит на землю, которая ни в чем уже не может ему помочь, а Геракл в сознании своей силы улыбается, радуясь тому, что он совершил.

(6) Эта вершина горы, смотри, она изображена не напрасно, но можешь себе представить, что на ней сидели боги, смотря на эту борьбу; вот изображено и золотое облако, которым прикрытые, думаю я, сидели они. И Гермес, вот этот,^[167] идет к Гераклу, чтоб его увенчать венком за то, что он так отлично провел перед ним эту борьбу.

22. Геракл среди пигмеев

(1) Когда Геракл спал в Ливии после своей победы над Антеем, на него напали пигмеи, говоря, что хотят отомстить за Антея; они утверждают, что они родные братья Антея, одного с ним рожденья; не атлеты они, в борьбе с ним не равны, но так же, как он, землей рождены и вообще они сильные существа: когда выходят они из земли, как волны волнуется с самого низу песок. Пигмеи живут в земле, как муравьи, и там заготовляют припасы себе для питания; питаются они не чем-либо привозным, но местным и тем, что сами они производят; они сеют, жнут и ездят на таких же «пигмейских» запряжках; говорят, что они пускают в ход топоры, чтобы рубить колосья, считая их за деревья. Но что за смелость у них! Они решили напасть на Геракла и убить его, когда он спит, а ведь они должны были бы бояться его, даже когда он не бодрствует. (2) Геракл спит на мягком песке, так как усталость охватила его, и всею грудью он дышит во время сна открытым ртом, весь исполненный сна. Сам Сон стоит около него в человеческом виде, ставя себе в великую честь, что свалил Геракла. Лежит здесь и Антей, но искусство художника сумело изобразить Геракла живым и теплым, Антея же мертвым, застывшим, показывая, что в таком лишь виде был он отдан земле. (3) Войско пигмеев окружило Геракла; одна их фаланга идет войной на левую его руку, два другие отряда нападают на правую, более сильную, а обе его ноги осаждены стрелками и толпой пращников, пораженных ужасом при виде огромности геракловых икр. Те же, кто идут войной на его голову, пододвигают машины, как будто к какой-нибудь крепости, к волосам прикладывают огонь, к глазам – вилы, иные к его рту ворота приделывают, а к носу, думаю, двери, так чтоб Геракл даже не мог и дышать, когда будет захвачена его голова. (4) Вот что делают они около спящего, но смотри, как он поднимается и смеется над этой опасностью и, собрав всех врагов, кладет их в львиную шкуру и, думаю, собирается нести их Эврисфею.

23. Геракл в безумии^[168]

(1) Смело вперед, храбрые, боритесь с Гераклом; может быть, он удержится от убийства последнего сына; ведь двое лежат уж убитыми; его рука разит без промаха, как подобает руке Геракла. Большой подвиг вам предстоит и не меньший тех, какие он сам совершил до своего безумия. Но не бойтесь ничего: он далеко от вас, его взоры направлены на Аргос, и думает он, что убил сыновей Эврисфея; я сам слыхал у Эврипида, как он гнал колесницу, как подгонял стрекалом коней и грозил разрушить дом Эврисфея: это такое безумие, что вводит в обман человека и может его увести из мира реальности. (2) Но довольно об этом. Теперь тебе нужно ознакомиться с содержанием этой картины. В комнате, в которую ворвался Геракл, находятся Мегара и еще третий его сын; тут же стоят корзины и возлияния для жертвы, мука для алтаря, лучины и большой котел – все, что надо для жертвы Зевсу, хранителю дома. Это все опрокинуто ударом ноги; жертвенный бык стоит, но как жертва на алтарь брошены два прекрасных ребенка на отцовской львиной шкуре: у одного пробита стрелою шея, и стрела прошла насквозь через нежную его гортань, а другой лежит упавши на грудь, и зазубрины у стрелы вышли наружу из середины его позвоночника, как это показывает его положение на боку. Их щеки мокры от слез, и нечего тут удивляться, если они пролили слезы сверх меры: у детей слезы текут легко, много ли иль мало они испугались. (3) Впавшего в буйное безумие Геракла окружает вся толпа домашних и слуг, как пастухи пришедшего в ярость быка; один хочет его незаметно связать, другой – силой его удержать; иной поднимает крик, тот повис у него на руках; этот старается, подставивши ножку, его повалить, другие – вскочить ему на спину. Он же не обращает на них никакого внимания; когда они к нему приближаются, он их отшвыривает и топчет ногами; пена бьет у него изо рта; с злой и чуждой улыбкой он смотрит пристальным взором на то, что делает, и всю сознательность этого взора он обращает на то, чем обманут, лишенный сознания. (4) В горле у него клокотанье, шея надулась, и вздулись вокруг нее жилы, по которым вся сила болезни течет к самым главным местам головы. Ту Эриннию, которая все это сделала, ты часто видел на сцене; тут же ее ты не увидишь; она вселилась в Геракла и внутри его груди она пляшет, заставляя его метаться и мутя его разум. Картина дает нам лишь это, поэты же в своем умопомрачении наносят обиду Гераклу, позволяя его даже связать, того Геракла, который, по их же словам, дал Прометею свободу.

24. Фиодамант^[169]

(1) Грубый и старый сыч, клянусь Зевсом, на этой грубой и неприветливой земле. Это – остров Родос; его населяет грубое племя из Линда. Земля эта очень пригодна, чтобы давать изюм и смоквы, но пахать ее очень плохо и для езды на повозках совсем она непроезжа. Вот перед тобой ворчливый, но крепкий в своей старости земледелец; это – Фиодамант из Линда, если ты когда-нибудь о нем слышал. Сейчас он в раздражении: Фиодамант сердится на Геракла за то, что когда он пахал, явился сюда Геракл, убил одного из его быков и поедает его, будучи к такой пище очень привычным. (2) У Пиндара ты, конечно, читал, как Геракл, придя в дом Корона,^[170] съел целого быка, так что даже костей не осталось. Так и здесь; явившись к Фиодаманту под вечер и разведя огонь – а для этого годятся и камни, – он жарит быка на угольях, пробуя мясо, стало ли оно уже мягким, и сердится только на то, что огонь горит медленно. (3) Картина не упустила представить и общий вид земли; там где земля дает возможность пахать даже на маленьком участке, она не похожа, я думаю, на совсем бесплодную. Геракл все свои мысли обратил на быка и мало внимания обращает на проклятия Фиодаманта, как можно судить по его лицу и веселости; крестьянин же идет на Геракла с камнями. Одежда Фиодаманта – дорическая, косматые волосы, на лице грязь, а руки и ноги такие, какими милейшая мать земля награждает своих «героев-борцов». (4) Таково было дело Геракла, а этот Фиодамант считается чтимым у жителей Линда; потому-то они и приносят в жертву Гераклу «быка подъяремного», но всегда начинают с проклятий, полагаю, как сделал тогда этот крестьянин, а Геракл радуется и линдийцам за их проклятия посылает всякие блага.

25. Похороны Абдера

(1) Не будем считать, милый мальчик, содержанием этой картины подвиг Геракла над кобылицами Диомеда, которых он уже победил и размозжил им головы своею дубиной. Одна из них лежит уж убитой, другая – еще вздрагивает, третья, кажется, хочет вскочить, а четвертая падает; дико вздыбились гривы их; косматы они до самых копыт и вообще – настоящие дикие звери; их кормушки полны человеческим мясом и костями, которые Диомед давал на корм этим кобылам! И сам тот, кто так кормил лошадей, насколько он еще более дикого вида, чем его кобылы, рядом с которыми он лежит, поверженный на землю! Этот подвиг надо считать белее трудным потому, что сверх многих других Эрот возложил его на Геракла, что для него было тяжким несчастьем. Абдера, полусожранным, отняв его у кобыл, выносит Геракл; они сожрали его еще нежного, более юного, чем Ифит^[171]; это можно судить по останкам его: до сих пор они еще остаются прекрасными, лежа на львиной шкуре. (2) Пусть другой влюбленный проливает слезы над ними, их обнимает, говорит жалкие речи с грустным от горя лицом; пусть другому ставят погребальную доску как дар на могилу прекрасного. А Геракл поступил совершенно иначе, не как все: город он основывает в честь Абдера, который мы и доныне зовем его именем; там он устроит игры в память Абдера, и на них будут состязаться в кулачном бою, в борьбе, и в их сочетании, одним словом, во всем, только не на конях.

26. Дары деревни^[172]

(1) Заяц сидит в клетке; он пойман сетями. Присевши на задние ноги, тихо он двигает передними, поднявши ухо; он пугливо смотрит во все глаза и по своей подозрительности и вечному страху хочет смотреть и вперед и назад. А другой заяц висит на сухом суку дуба с распоротым брюхом, со связанными ногами; это – свидетель того, как быстра та собака, которая сидит, отдыхая, под дубом, и показывает, что только она одна его и могла поймать. Висящих рядом с зайцем уток, десять числом, и столько же, сколько уток, гусей, не нужно и щупать: вся грудь у них выщипана там, где у водяных птиц обычно накапливается жир. (2) Если ты любишь кислый хлеб или «осьмидольный»,^[173] они находятся близко в глубокой корзинке. Если ж ты хочешь с приправой, то есть и такой: вот с укропом, с сельдереем и с маком – это лучшая приправа для сна. Если же ты любишь вторые блюда, это ты закажи поварам, а пока питайся тем, что не требует огня и приготовления. (3) Почему ты не берешь тех плодов, что созрели на дереве? Их здесь в двух корзинах целая груда. Разве не знаешь ты, что немного спустя нигде подобного ты не получишь, но все они будут уже несвежими? Не пренебреги и теми лакомствами, которые растут на самом гладком дереве, хотя они в колючей оболочке, не очень удобной, чтоб ее сдирать. Оставим в покое мед и все другое, что ты здесь мог бы назвать, если уж есть тут вот этот «спрессованный пласт», палочка из сложенных вместе фиг. До чего сладкое это лакомство! Оно завернуто в свои же собственные листья, которые придают ему свежесть. (4) Думаю, что эта картина представляет дары, преподнесенные хозяину имения. Он, вероятно, принимает здесь горячие ванны, мечтая о прамнейских или фасосских винах, хотя ему можно было бы пить за столом сладкие вина собственных сборов, так что, вернувшись в город, он пахнул бы собственным погребом, полным покоя, ни от кого не завися, и на всех этих городских завсегдатаев мог бы плевать.

27. Рождение Афины^[174]

(1) Смотри! Боги и богини, страшно пораженные приказом, чтобы с неба не отлучались даже нимфы и были бы там со своими реками, от которых они происходят, трепещут перед Афиной, только что внезапно явившейся во всеоружии из головы Зевса, которую расколол Гефест секирой. (2) Из какого материала сделано ее оружие, никто бы не мог угадать: сколько красок в радуге, переливающейся разными цветами, столько же оттенков и в нем. Гефест, видимо, в недоумении,^[175] каким образом сможет он привлечь к себе внимание богини: у него уже заранее потеряно средство прельщения, так как вместе с богиней родилось и ее оружие. А Зевс свободно вздыхает и с удовольствием, подобно тем, «что подвиг великий свершили», со вниманьем рассматривает свою дочь, гордый ее рождением; Гера же не видит здесь для себя ничего ужасного, не злится и радуется, как будто бы Афина была ее дочерью.

(3) Вот уж на двух акрополях приносят жертвы Афине два народа, афиняне и родосцы, на земле и на море, «люди, рожденные морем, и землей порожденные люди»; родосцы приносят жертвы без всесожжения, неоконченные, народ же в Афинах ей дал и огонь и запах сжигаемых жертв. Каким благовонным нарисован здесь дым, «кверху текущий с запахом тука». Потому-то к ним и пришла богиня, как к более мудрым и правильно принесшим ей жертву, а родосцам, как говорят, потекло с неба золото и наполнило дома их и улицы, так как Зевс разверзнул над ними тучу из золота, за то что и они признали Афину. (4) На их акрополе стоит Плутос, бог богатства; он нарисован крылатым, как явившийся из облаков, золотым – по той материи, в образе которой он появился. Нарисован он также зрячим: он явился к ним не по случайности, а совершенно сознательно.

28. Пряжа^[176]

(1) Так как ты, встретив на хорошей картине ткацкий станок Пенелопы,^[177] все вспоминаешь о нем и тебе кажется, что все есть на картине, что нужно станку: основа хорошо натянута, под нитями лежат цветные узоры и только челнок не звучит, а сама Пенелопа разливается горючими слезами, от которых, по Гомеру, «снег тает», и то что она наткала, она вновь распускает, то посмотри на этого паука, который ткет по соседству, не превосходит ли он в ткацком искусстве Пенелопу и даже самих Серов^[178] – этих «шелка ткачей», работа которых так тонка и почти что невидима? (2) Это – портик дома, ненаходящегося в благополучии; ты бы сказал, что он «вдовеет», покинутый хозяевами; перед нами открывается внутренний двор в запустении, и столбы не поддерживают его, но они уже покосились и готовы упасть. Он может служить обиталищем, но только одним паукам: любит это животное плести свою ткань в полном спокойствии. Погляди на нити: эту нить они выпускают изо рта на землю – художник изобразил их, как они по ней спускаются вниз и вновь поднимаются, «высокопарящие», как их Гесиод называет, как бы собираясь лететь; по углам они ткут жилища себе, одни широко открытые, другие – уходящие вглубь. Из них те, что широки, хороши для жизни и летом, а те, что они ткут вглубь, это для зимы. (3) Удивительно хорошо удалось художнику нарисовать до мелочей точно паука, передать всю раскраску его точками, как в природе, все его шелковистое тельце, такое злое и дикое. Только хороший мастер, искусный в передаче реальности, так может писать. Сверх того он изобразил и тонкие нити его паутины. Смотри! Вот эту толстую нить паук приделал к углу квадратом, как канат у станка, а к этому шнуру прилажена тонкая ткань; она состоит из нитей, идущих во много рядов, закругленных как на гончарном станке. Крепко натянуты петли; начиная с наружного круга до самого маленького, они переплетаются между собой на таком расстоянья друг от друга, как идут и сами круги. А по ним ходят эти ткачи-пауки, подтягивая ослабевшие нити. (4) Они извлекают себе и пользу из этого плетения, поедая мух, когда они в пряже запутаются. Потому-то художник не забыл и этой охоты: одна из мух попала ногою, другая – краем крыла, у третьей голова уже отъедена, эти бьются, стараясь бежать, но не могут ни спутать этой ткани, ни ее разорвать.

29. Антигона^[179]

(1) Тидея и Капанея с их товарищами, а также Гиппомедона и Партенопея предадут земле здесь афиняне, которые пошли войной за их тела, добиваясь, чтоб были они похоронены; Полиника же, сына Эдипа, хоронит сестра его Антигона, вышедши ночью тайно из города, хотя об нем было объявлено, чтоб не смели ни хоронить его, ни оплакивать в той земле, которую он хотел сделать себе рабою. (2) На равнине лежат трупы на трупах, и кони, как упали, и оружие, как свалилось с бойцов; от крови стала влажной земля, от чего, говорят, веселится бог войны Эниалий. Под самой стеной лежат тела других вождей – огромные, превосходящие рост человеческий; тут же и Капаней, похожий на гиганта; за свою надменность был он поражен молнией Зевса и дымится еще и сейчас. Тут же Полиник, огромный, как все эти вожди? Антигона подняла его труп, держит его на руках, и она похоронит его в гробнице одной с Этеоклом, думая, что хоть так в конце концов после смерти примирит она братьев. (3) Что скажем мы, мальчик, об этой картине, об искусстве ее выполнения? Луна бросает неверный свой свет, обманчивый для глаз; девушка, полная отчаяния, готова громко рыдать, обняв брата своими могучими руками, но сдерживает она свои громкие вопли, боясь, как бы они не дошли до ушей стоящей здесь стражи; хоть и хочется ей осмотреть все вокруг, однако смотрит она только на брата, склонивши колена к земле. (4) А вот это, мальчик, молодое гранатовое дерево, выросшее само собою; говорят, что Эриннии посадили его на могиле, и если ты сорвешь с него плод, то и до сих пор каплет кровь из него. Чудом является также огонь, зажженный на жертвах в честь мертвых: он не соединяется, не сливает своего пламени, языки этого пламени направляются в разные стороны и показывают, что и в могиле они остаются с непримиримою друг к другу ненавистью.

30. Эвадна

(1) Погребальный костер и в огне – жертвы, принесенные в честь умершего, а на костре – труп, больший, чем можно его приписать простому, смертному мужу; женщина, так смело готовая кинуться в этот огонь, – вот, мальчик, содержание этой картины. Мы видим, как родные хоронят в Аргосе Капанея; он погиб под Фивами, пораженный Зевсом, когда он почти уже взошел на стену. Ты слыхал от поэтов, конечно, что за высокомерные слова по адресу Зевса он был поражен им молнией, и прежде чем на землю упасть, он уже умер; тогда же погибли и остальные вожди под стенами Кадмеи. (2) Так как афиняне, победивши силой оружия, добились, чтоб они не были лишены погребения, то вот здесь на погребальном костре лежит Капаней, получая такие же почести, как Тидей, Гиппомедон и все остальные, но вот чем превосходит он всех вождей и царей: его жена Эвадна смело решилась умереть на его трупе; она не вонзила меча себе в грудь, не накинула петли на шею, как любят делать женщины от тоски по своим мужьям, но она бросается в тот же огонь, который должен сжечь Капанея, считая, что лучший дар ему будет – ее жертва. Таковы похороны Капанея; и вот его жена, подобно тому как иные венками и золотом украшают животных, чтобы были жертвы прекрасными и приятными богам, так снарядила она и себя; и не с жалобным взглядом она кинулась в огонь, призывая, я думаю, мужнее имя. На картине она похожа на громко кричащую; кажется, что охотно бы она подставила свою голову под удар молнии, заслоняя собой Капанея. (3) А эроты, ставя в заслугу себе этот поступок Эвадны, поджигают погребальный костер своими факелами, говоря, что этим они свой огонь не оскверняют, но будут иметь его еще более нежным и чистым, с его помощью похоронив тех, кто так красиво проявил свое уменье любить.

31. Фемистокл^[180]

(1) Эллин среди варваров, муж среди не-мужчин, так как все это люди испорченные и изнеженные, одетый с чисто аттической простотой в свой плащ, он говорит им мудрую речь, вероятно стараясь их переделать и заставить отказаться от изнеженности. Ты видишь здесь персов, центр Вавилона и царский герб – золотой орел на маленьком круглом щите; сам царь восседает на своем золотом троне, разукрашенный будто павлин. Не за что было бы хвалить художника, если только он хорошо передал царскую тиару,^[181] их длинную одежду, их кафтаны, или образы чудесных животных – варвары любят такие пестрые украшения. Но да будет ему хвала за то, как он нарисовал золото, которое на картине так хорошо представлено вотканным, что оно сохранило свой естественный вид, а также за то как, клянусь Зевсом, изобразил он евнухов. Самый двор – как золотой; он кажется даже не нарисованным: он так нарисован, как будто он выстроен; мы чувствуем здесь запах мирры и ладана; варвары обычно ведь портят чистый воздух такими ароматами. Смотри! Царская охрана переговаривается друг с другом об этом эллине, проникнутая к нему удивлением из-за величия его деяний. (2) Это, как верно ты уже понял, пришел в Вавилон Фемистокл, сын Неокла, афинянин, и это после той знаменитой битвы при Саламине, не зная, где в Греции сможет он преклонить свою голову; он говорит царю, какую пользу и помощь получил от него Ксеркс, когда он, Фемистокл, был военачальником. Он ничего не боится и не смущается среди персов, но держит себя смело, как будто стоит он на «камне ораторов». Говорит он по-персидски: за это время он постарался там научиться этому языку. Если не веришь ты этому, посмотри на слушающих, как по глазам у них ясно, что они его хорошо понимают; посмотри и на самого Фемистокла: выражение его лица соответствует тому, что он говорит, во взгляде ж его неуверенность, так как колеблется он, говоря на том языке, которому он только что выучился.

32. Палестра^[182]

(1) Местность эта – Аркадия и в Аркадии наиболее красивая, которой особенно восхищается Зевс, – мы ее называем Олимпией; нет еще в ней состязаний в борьбе, еще нет и стремленья бороться, но скоро все это будет. Палестра, дочь Гермеса, теперь уже выросла в Аркадии; она изобрела искусство борьбы, и рада земля ее изобретению, так как на время договорного мира будет спокойно лежать для людей кровавый меч войны, арена будет казаться приятнее лагеря и будут они состязаться без оружия, обнаженными. (2) Виды борьбы изображены здесь в образе мальчиков: они дерзко скачут вокруг Палестры, один за другим, вертясь и на нее нападая. Можно было бы сказать, что они родились из земли: ведь своим мужским обликом девушка ясно нам говорит, что в ней нет никакого желания ни замуж идти за кого-нибудь, ни тем более родить. Различны виды их состязаний, но самый лучший связан с кулачным боем. (3) Внешний вид Палестры таков, что если ты будешь сравнивать ее с юношей, она покажется девушкой, если же возьмешь для сравнения девушку, она будет выглядеть юношей. Волосы у нее такой длины, что их нельзя заплести в косы, взор подойдет для людей обоего пола, а брови – по ним ты видишь, что она одинаково относится с презрением и к влюбленным и к соперникам по борьбе; попыткам и тех и других она говорит одинаково: «Будьте здоровы!» И ни один борец даже в борьбе не мог коснуться ее грудей: таким искусством она обладает. Самые груди у нее лишь чуть-чуть выдаются вперед, все равно как у нежного юноши. Ничто женственное ей не нравится, потому не хочет она быть «белорукою», и непохоже, чтоб она восхищалась дриадами за то, что, живя в тени, они сохраняют свою белизну, но как живущая в долинах горной Аркадии, просит она Гелиоса окрасить ее загаром, и он ей дает, как какому-нибудь цветку, эту расцветку и умеренным солнечным светом окрашивает девушку золотисто-пурпурным загаром. (4) То что девушка представлена здесь сидящей, это, мальчик, художником придумано тонко: у сидящих тени принимают самые разнообразные виды. И поза, как сидит она, очень красива; такое впечатление отчасти зависит и от нежной ветки оливы, которую она держит на открытой груди. Этодерево особенно любит Палестра, так как оно помогает в борьбе и радость оно доставляет всем людям.

33. Додона^[183]

(1) Вот и еще картина: на дубе – золотая голубка, мудрая в изречениях и в пророчествах, которые она произносит по соизволению Зевса; лежит здесь и топор, который оставил Гелл-лесоруб, от которого в Додоне пошли Геллы. Венки привязаны к дубу, так как он, как в Дельфах треножник, изрекает свои предсказания. Иной приходит, чтоб спросить у него предсказаний, другой – принести ему жертву; а вот это – фиванский хор^[184]: они окружают дуб, себе приписывая мудрость этого дерева; думаю, что и золотая птица была там же поймана, в Фивах. (2) Жрецы, толкователи зевсовой воли, которых Гомер называл как «немоющих ног, на земле отдыхающих голой», являются какими-то простыми людьми, которые не знают никаких удобств жизни и говорят, что никаких и знать не хотят. Зевс потому к ним и милостив, что они довольствуются тем, что есть под рукою. Они являются жрецами: один из них заведует украшением храма венками, другой совершает молитвы, третий готовит для жертвы лепешки, этот ведает мукой и корзинами; этот закалывает животных для жертвы, а вот этот не позволит другому шкуру с них снять. А вот здесь додонские жрицы с их мрачно-серьезным видом, полным священного страха; похоже, что это от них исходит запах всех воскурений и всех возлияний. (3) Самое место это, о мальчик, нарисовано полным жертвенным дымом и божественных звуков; здесь почитают медную статую Эхо, которую, думаю, видишь вот здесь; она подносит руку ко рту, так как Зевсу в Додоне посвящена медная чаша, звучащая большую часть дня и которая только тогда может молчать, если кто к ней руку приложит.

34. Горы^[185]

(1) Что Горам поручена охрана небесных ворот, предоставим то знать и ведать Гомеру – ему ведь естественно вести знакомство и с Горами, так как он по воле судьбы поднялся в вышний эфир. А что здесь нам так тщательно изображает картина, легко поймет и простой человек. Ведь это Горы в своем собственном виде спустились с неба на землю, и, взявшись за руки, они кружатся в хороводе, изображая, повидимому, круговращение года; Земля, полная мудрости, радушно приносит им все годовые плоды. (2) Я не скажу этим Горам весны: «Не топчите гиацинтов и роз»; тем, что они будут ими потоптаны, они станут еще милей, – от самих Гор исходит еще более сладостный запах. И Горам зимы я не скажу: «Не касайтесь нежных пажитей»; ведь если их Горы потопчут, полный появится колос. А вот эти, золотоволосые; они движутся над убором колосьев; и не то чтобы их сломать или согнуть, но до того воздушны они, что под ними даже не гнется созревшая нива. Мило в вас, виноградные лозы, что вы льнете к Горам осенним. Вы любите Гор, потому что они делают вас и прекрасными и сладким вином плодоносными. (3) Такую-то жатву собрали мы с этой картины. И сами Горы изображены нам прекрасными, с искусством просто удивительным. Что за чудесное у них пение! Как прекрасно кружатся они в хороводе и так, что ни одна из них не повернется к нам спиною, и кажется, как будто бы к нам все они движутся. Руки подняты кверху, распущенные волосы их свободно развеваются; щеки у них горят от быстрых движений и глаза как будто вместе с ними танцуют. Может быть, они позволяют нам помечтать и о художнике? Мне кажется, что, встретившись с Горами, он от них получил это влеченье к искусству; и, конечно, богини здесь в своем имени скрыли загадку^[186]: они ведь богини изящного, потому и рисовать надо «с изяществом».

Филострат Младший. Картины

Предисловие переводчика

Если мы можем заключить по большому числу дошедших до нас рукописей, что «Описания картин» старшего Филострата много читались и изучались в древности, то относительно его внука, Филострата младшего, от которого мы имеем только две рукописи, можно сделать обратное заключение: его читали мало. Но известно наверное, что книгу его изучали и Каллистрат, и Гимерий, а его «Описание щита Ахиллеса» (II), которое Свида считал даже отдельным произведением (παράφρασις τη̃ς ο̉μήρου α̉δπίδος), как можно думать, высоко ценилось в византийскую эпоху и читалось, в школах наряду с Гомером. Но надо признать, что стиль внука не может идти в сравнение со стилем Филострата – деда. Собирая отовсюду «словечки и украшения», он скорее загружает и затемняет свою фразу, чем придает ей блеск; к тому же – фразы его иногда написаны таким искусственно упрощенным, почти неотделанным языком, что является подозрение о вставках и заметках педантов-грамматиков. Конечно, даже непритязательную византийскую публику не могла очень «радовать» такая специальная литература.

Своей зависимости от своего деда в смысле содержания младший Филострат не скрывает и сам. Во введениях мы встречаем почти буквальные совпадения у старшего и у младшего, где говорится о связи художества с литературой, или в другом месте, где говорится о способности искусства передавать внутренние чувства и переживания. Оба выставляют один и тот же стимул своего труда. Филострат старший говорит о картинной галерее, которую он решил описать, младший – о виденных им произведениях искусства. Оба как будто обращаются к некоему слушателю.

Просматривая отдельные картины обоих писателей, мы видим, как у младшего они являются либо дополнением к рассказу старшего, либо параллельным описанием. Например «Марсий» (3) дополняет рассказ старшего о Мидасе (1,22); «Охотники» (4) соответствуют описанию у старшего I, 28. Четыре описания подвигов Геракла у внука (V, VI, XIII и XVIII) соответствуют пяти картинам деда (II, 21–25). Картина 7-я – «Орфей» – соответствует у старшего I, 10 «Амфион». 10-я картина младшего соответствует двум картинам (I, 17 и 30) старшего. 13-я картина младшего соединена с I, 29 старшего. 14-я картина – «Софокл» – является полным соответствием картине – гимну у старшего, обращенному к Пиндару (II, 12). Картина 15-я младшего –. Гиацинт» – соответствует I, 24 старшего, но только взятая с точки зрения другого момента.

Это сходство отдельных отрывков, конечно, еще больше увеличивает подозрение относительно фиктивности «Картин» младшего Филострата. Для решительного отрицания подлинности картин младшего Филострата у нас, однако, столь же мало оснований, как и относительно деда. Так как Филострат ставит себе целью доказать равнозначимость поэзии и искусства, то он старательно выискивает те картины, которые соответствуют литературным описаниям. Он – своего рода критик литературно-художественной мысли. Работу обоих Филостратов можно поэтому счесть первыми шагами, подготовившими такие сочинения, как Лаокоон Лессинга.

Но как и для Филострата старшего, мы должны подчеркнуть, что эти произведения, может быть, не являются первоклассными, как можно себе представить из всех «восклицаний восторга». Раскопки Помпей дают нам с каждым годом доказательства того, что дома богатых людей представляли собой в сущности расписные галереи и с картинами как жанровыми, так и историко-мифологического содержания. Почему следует думать, что Филостраты выдумывали», а не просто брали из того богатейшего собрания нужные им сюжеты?

Введение^[187]

(1) Не будем у искусств отнимать их права на вечное существование, считая, что все более старое настолько высоко и прекрасно, что на него мы даже глаз не смеем поднять. Поэтому если кто-либо из старших что-либо создал ранее нас, не будем бояться по мере наших сил ему подражать, не будем таким благовидным предлогом прикрывать свою непригодность, но смело пойдем по стопам своих предшественников. Достигнув поставленной себе цели, мы совершим славное дело, а если бы в чем-либо нас и постигла неудача, то все же такой решимостью мы добьемся себе признанья за то, что умеем ценить прекрасные образцы и им по мере сил подражаем.

(2) Зачем оказалось мне нужным делать такое вступление? Раньше меня над описанием картин много работал одноименный со мною дед мой по матери; его описание сделано прекрасным аттическим языком с замечательным изяществом и силой. Решившись идти по следам его творчества, невольно я чувствую необходимость, прежде чем приступить к выполнению того, что мною намечено сделать, сказать несколько слов и о самой живописи, для того чтобы мое изложение имело свое основание, ту норму, которая согласовывалась бы с предложенной целью.

(3) Прекрасно и важно дело художника; кто хочет стать действительно крупным художником в своем искусстве, должен уметь хорошо наблюдать природные свойства людей, быть способным подметить черты их характера даже тогда, когда они молчат, заметить какое выражение выступает на лице, как смена душевных чувств отражается в глазах, что выражается тем или другим очертанием бровей, – одним словом все, что должно относиться к духовной жизни людей. Если он в достаточной мере овладеет этой способностью, он все примет во внимание, и его рука сумеет прекрасно передать присущее каждому душевному состоянию внешнее действие, придется ли ему изображать безумного или гневного, задумчивого или веселого, возбужденного или нежно-любящего; одним словом в каждом отдельном случае он даст образ, который тут будет нужен. (4) В этом деле обман^[188] приносит всем удовольствие и меньше всего заслуживает упрека. Подойти к вещам несуществующим так, как будто бы они существовали в действительности, дать себя ими увлечь, так чтобы считать их действительно как бы живыми, в этом ведь нет никакого вреда, а разве этого не достаточно, чтоб охватить восхищением душу, не вызывая против себя никаких нареканий?

(5) Мне кажется, что древние ученые много уже писали о симметрии в живописи, установив своего рода законы пропорциональности отдельных частей тела; ведь невозможно, чтобы кто-либо мог хорошо выразить душевное движение, если оно не будет гармонировать с внешними проявлениями, установленными самою природой. Ведь неестественное и лишенное соразмерности тело не может передать нам такого движения, так как природа творит все в строгом порядке. (6) Кто вдумается глубже во все это, тот найдет, что это искусство имеет в известном смысле родство с искусством поэзии, что общей для обеих является способность невидимое делать видимым; ведь поэты выводят на сцену перед нами воочию и богов и все то, в чем есть важность, достоинство и очарование; также и живопись передает нам в рисунке то, что поэты выражают в словах. (7) Но зачем говорить о том, что очень ясно давно уже сказано многими? Боюсь, что говоря слишком много, мы дадим повод подумать, что переходим к хвалебной речи об этом искусстве. Поэтому достаточно и того, что здесь сказано^[189]; этого хватит для того, чтобы показать, что не следует относиться с презрением к тому, что мы намерены сделать. Встретившись как-то с картинами, которые созданы были искусной рукой художника и в которых с большим дарованием были представлены события древних времен, я не счел себя вправе обойти их молчанием. Чтобы описание наше не могло казаться хромоногим, представим рядом с собой кого-либо другого, которому мы и будем рассказывать о каждой картине в отдельности, чтобы таким образом и наш рассказ находил в нем свой отзвук.

1. Ахилл на Скиросе^[190]

(1) Эта женщина – героиня, с волосами в виде тростника. Ты конечно видишь ее, под горой; она могучего вида и в темно-синем одеянии; это, мальчик, богиня острова Скироса; божественный Софокл называет его «обвеваемым ветрами». У нее в руках ветвь оливы и виноградная лоза; у подножия горы – укрепленный город и в нем проводят свою девичью жизнь дочери Ликомеда вместе с той, которая считается дочерью Фетиды, присланной сюда. (2) Фетида^[191] от отца своего Нерея узнала решение Мойр^[192] о своем сыне, что судьбой предназначено ему одно из двух: или долго жить бесславной жизнью, или же, добившись блестящей славы, быстро затем умереть. И вот она тайно от всех скрыла его на Скиросе среди дочерей Ликомеда; для всех других он являлся девицей, но одну из них, старшую, познал он тайной любовью; когда придет срок и законное время рождения, она родит ему Пирра. (3) Но не в этом содержание картины.

Луг перед городскою стеной; на острове это наиболее подходящее место, чтобы девушкам дать возможность нарвать много цветов; ты видишь как по разным местам разошлись они, каждая собирая эти цветы. Все они – красоты удивительной, но одни из них сами собою проявляют свою цветущую женскую прелесть; нежно смотрят они^[193] огромными своими глазами, щеки их цветут румянцем, и стремительностью своих движений они прекрасно проявляют свою женскую природу; а вот эта – с гривой развевающихся волос, с лицом упрямым, внушающим страх, несмотря на нежность свою, – скоро должна будет уж обнаружить свою природу и, скинув с себя по нужде надетую маску, объявиться Ахиллом. Так как среди греков распространился слух о том, где тайно укрыла сына Фетида, то Диомед с Одиссеем отправляются на Скирос разузнать, в чем там дело. (4) Ты видишь обоих; у одного ушел в себя острый взгляд его глубоколежащих глаз, думаю вследствие его хитрости: ведь всегда он что-либо высматривает! Сын же Тидея разумен, но стремителен в мыслях, и его любовь к приключениям рвется наружу. А этот трубач позади их, дающий знаки трубными звуками, что хочет он показать? Какой смысл в этой картине? Будучи умным и ловким охотником за всем, что является скрытым, Одиссей придумывает следующую хитрость, чтобы открыть того, на кого он охотится: он положил на луг корзинки для женских работ и все, что служит для девушек прекрасным времяпрепровождением, но также и полное вооружение; и вот дочери Ликомеда бросаются на то, что им свойственно, сын же Пелеев, оставив без внимания все эти корзиночки и женские тряпки, предоставив их девушкам, сам устремляется на оружие и тем самым себя выдает.^[194]

2. Пирр на Скиросе

(1) Пирр здесь перед нами не в виде какого-нибудь деревенского парня, покрытого грязью, как молодые подпаски, – он уже статный воин; он стоит, опираясь на свое копье и смотрит на подплывающий корабль. На нем одежда из пурпура; собранная на плече, она складками спускается у него по левой руке; под нею – белый хитон, недоходящий до колен. Его взгляд живой, но без крайнего раздражения; полон он ожиданья грядущих событий – которые совершатся под Троей – и недоволен их промедлением. Волосы у него теперь, пока он спокойно стоит, спускаются на лоб, когда же он двинется, они придут в беспорядок, своими движениями соответствуя его душевным переживаниям. (2) Что свободно скачут здесь козы, что быки и коровы в беспорядке бегают друг за другом и что брошен между ними пастушеский посох с кривой рукояткой, – все это, мальчик, имеет следующий смысл. Сердясь на мать и на деда за свое пребывание на Скиросе – боясь после смерти Ахилла за мальчика, оии поклялись, что Пирр не уйдет никуда с этого острова, – он добровольно сам себя делает пастухом над козами и быками, любя на землю валить своею рукой быков, мешающих стаду, которых ты видишь вон там, у горы направо. (3) Но так как среди греков стало распространяться предсказание, что Троя может быть взята только потомком Эака,^[195] то Феникс отправлен на Скирос привести с него юношу. Приставши к берегу, он встречается с Пирром, не зная его и ему незнакомый; достаточно было, однако, ему увидеть юношу, столь нежного с виду, но необходимого в тяжкой войне, как Феникс узнал Ахиллова сына. Услыхав о своем происхождении, Пирр сам сообщает об этом Ликомеду и Дейдалии, а также и о своем отъезде. Вот что искусный художник хочет сказать нам этой небольшой картиной, а нарисована она так, что и поэтам можешь дать материал для их песен.

3. Марсий^[196]

(1) Побежден Фригиец, и вот уже смотрит он таким взором,. где написана смерть, так как он сознает, что предстоит ему испытать. Он убежден, что в последний раз он играл на свирели, не в добрый час дерзнувши спорить с сыном Латоны. Отброшена им свирель, и лежит, как ненужная: на ней никогда уже больше ему не играть: ведь прозвучал приговор, что он в игре неискусен. Он стоит у сосны, на которой, знает, он будет повешен. Сам присудил он себя к такому наказанию, чтобы с него живого кожу содрали. (2) Искоса посматривает он на этого варвара, который точит против него острие ножа. Ты видишь,^[197] как руки его заняты точильным камнем и железом; он поглядывает на Марсия, поблескивая на него горящими глазами, разметав свои спутанные и грязные волосы. Краска на его щеках, думаю, характеризует кровожадность, а над глазами плотно сдвинуты брови, придавая особый характер его злобе; с дикой улыбкой ждет он того, что предстоит ему делать и, не знаю, радуется ли он только этому или же мысли его от природы полны кровожадности. (3) Аполлон нарисован здесь отдыхающим на какой-то скале; налево от него лежит лира, левой рукой он еще тихо ударяет по ней, едва касаясь струн, заставляет как будто звучать их. Посмотри на спокойную внешность этого бога, на улыбку, что цветет на его лице. Правая рука лежит у него на груди, слегка поддерживая плектр,^[198] – радость победы сделала ее более вялой. А вот река, которая по имени Марсия скоро переменит свое название. Смотри! Тут толпа Сатиров; они нарисованы так, как будто плачут по Марсию; их природа, обычно столь наглая, склонная к резким движениям, проявляется и теперь при всех признаках горя с их стороны.

4. Охотники

(1) Разве не стал бы ты восхищаться вот этой картиной, где художник изобразил возвращающихся с охоты? Он приводит их к чистому источнику, вкусному для питья, и к светлому, как зеркало, ручью. Вокруг источника ты видишь рощу – думаю, что это дело мудрой природы: ведь она может сделать все, что угодно, ей не нужно помощи искусства; напротив, сама она служит всем искусствам основой. (2) Чего только тут нет, чтобы дать тень! Дикий виноград, обвивши деревья снизу до верху, заплел верхушки нежных побегов, сплетая их один за другим, а этот тис и плющ, то вместе, то расходясь каждый в отдельности, образуют нам густой лиственный свод, более приятный, чем любое искусственное сооружение. Хор соловьев и других птиц своим чудесным, как у муз, пением приводит нам на память вот эти слова сладчайшего Софокла^[199]:

(3) А вот и толпа охотников: веселые, сильные. Еще полные возбуждения от охоты, они отдыхают здесь, занимаясь разными делами. С каким искусством, клянусь богами, и как ясно нам передал все это художник, как понятно здесь на каждом можно видеть выражение его успехов на охоте. Это, наскоро сделанное, надо думать из сетей, ложе занимают правители, главные лица на этой охоте; (4) их пять человек. Ты видишь среднего из них, как он, полуприподнявшись, обернулся к тем, кто лежит выше его; мне кажется, он рассказывает о своем подвиге, как он первый убил одного из этих двух зверей, думаю оленя или дикого кабана, которые висят на дубах, завернутые в сети. Не кажется ли тебе, что он полон гордости и рад своей удаче? Его собеседники, не отрывая глаз, смотрят на рассказчика. Другой же из них, откинувшись на подстилку, отдыхает и может быть сам по себе мысленно рисует какой-либо удачный удар на охоте. На другом краю этой трапезы, ближайший к среднему, держа в левой руке наполовину наполненный кубок, подняв над головой правую руку, мне кажется, начинает песнь в честь Артемиды-Охотницы, а этот, что глядит на слугу, велит скорей обносить кругом кубок. (5) Умелый художник уверенной рукой изобразил нам все это: если ты посмотришь внимательно, то увидишь, что ничего не пропущено, даже что касается слуг. Вот этот сидит на первом попавшемся пне в той одежде, в которой он был во время травли, и закусывает из «сумки, которая висит у него через плечо; из двух собак одна, протянувшись перед ним, ест, а другая, присевши на задние лапы, подняла кверху морду и открыла пасть, готовясь поймать то, что ей будет брошено. Другой из слуг, разведя огонь и на него поставив удобную для этой цели посуду, приготовляет в ней для охотников обильный обед, причем очень спешит. Вот этот мех запросто брошен, чтоб из него мог черпать всякий, кому захочется пить. Из двух других слуг один является буфетчиком; разрезая закуску, он старается резать на равные части, другой же держит перед ним блюдо, требуя, чтобы части были все равными. Насчет этого на охоте не может быть никакого различия или особой удачи.

5. Геракл и Ахелой^[200]

(1) Может быть тебе хочется знать, что это за сочетание: дракона, быка и человека, кто это такой огромный, поднявшийся здесь, «выгнувши тёмно-красную спину горбом» и опустив свою пасть под высоким зубчатым гребнем; он выглядит так, что внушает ужас, страшно смотреть на него. А вот бык разрывает копытами землю; под тяжестью огромных рогов согнул он шею, как будто готовый броситься на врага. Затем вот этот человек полузвериного образа: лицо у него, как у быка; густо заросший подбородок; с бороды текут потоки Воды. Тут же изображена и толпа, сбежавшаяся как будто на зрелище; посредине толпы девушка, думаю, что она невеста: заключить это можно по ее украшениям; а вот этот старик стоит с видом, полным отчаяния; дальше – юноша, снявший с себя львиную шкуру и в руках держащий дубину; наконец вот эта могучая полубогиня, согласно сказанию об «Аркадской пище»,^[201] увенчанная дубовым венком с желудями, думаю – это богиня Калидона. (2) Каков же смысл этой картины? Ахелой, бог реки, мальчик, любя Дейаниру, дочь Ойнея, хочет скорее заключить брак, но Пейто, богиня убедительной речи, не покровительствует его предприятию, и вот он, являясь в различных видах, которые видишь ты тут, думает, что этим всем испугает он Ойнея. Его-то ты и должен признать в этой фигуре на картине, стоящей печально. Боясь за судьбу дочери своей Дейаниры, смотрит он недовольный на жениха. Дейанира изображена не с лицом, покрытым румянцем, как это бывает из чувства стыдливости, но полною страха в ожидании того, что придется ей испытать от такого чудовищного брака. Но благородный Геракл, как говорит нам сказание, мимоходом охотно хочет свершить этот подвиг. (3) И это должно вот-вот совершиться. Смотри! Они уже сошлись как быт на бой; то что было в начале этого единоборства между богом и бесстрашным героем, представь себе сам; в конце же бог реки Ахелой, преобразившись в быка с ужасными рогами, устремился на Геракла, но Геракл, схвативши левой рукой его правый рог, при помощи своей дубины выворачивает с корнем из его головы второй его рог и тут уж Ахелой, изливая больше потоков крови, чем воды, ослабевши, отказывается от дальнейшего боя, а Геракл, обрадованный своею победой, смотрит на Дейаниру, и дубина уже брошена, лежит на земле, а сам он подает Дейанире рог Ахелоя как брачный подарок.

6. Геракл в пеленках^[202]

(1) Ты играешь, Геракл, ты играешь и смеешься и смеясь совершаешь свой подвиг еще в детских пеленках: схвативши посланных Герою змей, по одной в каждую руку, ты не обращаешь внимания на мать, которая здесь же стоит вне себя от страха; и змеи уже лежат на земле, развернув свои кольца; они склонили на руки младенца свои головы, ощеривши зубы, острые и ядовитые; издохли они и их гребни, свисают на сторону, глаза потеряли свою зоркость, чешуя их не отливает уж пурпуром и золотом, не переливается различными тонами, как бывало, когда они извивались при жизни; она потеряла уж свой цвет и стала темной, тогда как раньше была она кроваво-красной. (2) Если посмотреть на внешность Алкмены, то кажется, что она пришла в себя от первого страха, но еще не верит тому, что видит; ужас не позволил ей остаться на ложе родильницы: ты видишь, как, босая, в одной лишь рубашке, соскочила она с кровати;, волосы ее в беспорядке; с криком простирает руки она; прислужницы, которые были при родах, пораженные страхом, прижались друг к другу и перекидываются между собой словами. А эти вооруженные люди и вот этот с обнаженным мечом, готовый броситься, это – знатные граждане Фив: они хотят помочь Амфитриону; (3) сам отец, при первом известии извлекши меч, бросился сразу на помощь, но он остановился перед тем, что на его глазах совершается, и, не знаю, чувствует ли он страх или радость: рука у него еще наготове, а вдумчивый взгляд его глаз налагает узду на его руку; он уж не видит, против чего ему нужно бороться, и думает, что для всего того, что здесь происходит, важнее толкование этого вещего знаменья. (4) И вот с этой целью здесь поблизости стоит и Тиресий, прорицая, сколь великим в будущем явится тот, кто теперь еще только в пеленках. Он нарисован охваченным божественным вдохновением, и вещее слово исходит из его уст. (5) Нарисована здесь и Ночь, в течение которой происходит все это; она – в человеческом образе, сама себя освещая лампадой, чтобы при свидетелях происходил этот первый подвиг младенца.

7. Орфей^[203]

(1) Орфей, сын Музы, как говорят об этом писатели разных сказаний, своим музыкальным искусством очаровывал даже неразумных зверей. Это же нам говорит и художник. Рядом с Орфеем стоят, его слушая, лев и дикий кабан; олень и заяц не бегут от свирепого льва; все те, для кого он во время охоты является страшным, теперь, собравшись толпой, стоят возле мирного, мирные сами. И птиц не оставь без внимания; тут ты видишь не только птиц певчих, которым привычно наполнять своими сладкими звуками рощи, но, смотри! вот громко кричащая галка, вот с громким карканием ворон, вот Зевсова птица орел. И он, могучий, паря на крыльях своих в высоте, глядит на Орфея, не обращая внимания даже на робкого зайца, который тут же находится рядом; все эти птицы, закрывши свой клюв, находятся во власти певца-чародея; волки и овцы стоят рядом, как зачарованные. (2) Но художник решился и на нечто большее: оторвав деревья от их корней, он и их приводит к Орфею и ставит их вокруг певца, чтоб слушать его. Сосна с кипарисом, ольха и все остальные деревья, соединив свои ветви, как руки, стоят вокруг Орфея; они, не нуждаясь в другом каком-либо искусстве, образуют сами над ним как бы крышу театра для того, чтобы и птицы сидели на этих ветвях, и он бы играл под их тенью. (3) Орфей же сидит здесь; мягкий, юный пушок бороды покрывает щеки его; на голове у него высокая златотканная тиара; его взгляд при всей мягкости решительный и воодушевленный, так как все его мысли направлены на прославленье богов. Может быть он и сейчас поет что-либо подобное, и брови его указывают на высокий смысл его песен. Одежда его отливает различными цветами, изменяясь при всяком его движении; упираясь в землю левой ногой, он ею поддерживает кифару, которая держится у верхней части бедра, а правой он отбивает такт, ударяя подошвой о землю; правая рука его крепко держит плектр, вся звукам отдавшись; его локоть выдвинут вперед, а ладонь вогнута внутрь; пальцами левой руки, вытянутыми прямо вперед, он касается струн. Но будет время, Орфей, когда тебе не окажут внимания: теперь ты очаровываешь диких зверей и деревья, для фракийских же женщин ты покажешься неблагозвучным, и они разорвут твое тело, к которому даже дикие звери относились с нежностью, прислушиваясь к песням твоим.

8. Медея в Колхиде^[204]

(1) Кто это та, у которой над глазами поднимается властный лоб, взор же и брови полны глубокою мыслью? Волосы ее причесаны, как у жрицы, а взгляд, не знаю, охвачен ли уже любовью или обличает божественное вдохновение, лица же ее не опишешь словами.^[205]

Из глаз у нее струится таинственный свет; таков неизменный признак сынов Гелиоса. (2) В этой фигуре, полагаю, нужно признать Медею, дочь Ээта. Когда корабль Ясона, шедшего походом за золотым руном, причалил к Фазису и сам Ясон вошел в город Ээта, девушка влюбилась в иноземца, и необычные мечтанья охватили ее; не знаю, какие чувства волновали ее, но мысли у нее пришли в беспорядок и душа бушует, как морской прибой; она одета не так, как при совершении своих жреческих обязанностей, и не так, как принято в обществе знатных людей, но так, что может она появиться и среди простого народа. (3) Внешний вид у Ясона, хотя и юношески нежен, но не лишен мужественной силы; смелым взором спокойно смотрят его глаза из-под бровей, с характером уверенной обдуманности, небоящейся никакого препятствия; густо уже поросла юная нежная борода, и белокурые волосы вьются кудрями на лбу; его одежда – подпоясанный белый хитон и накинутая на плечи львиная шкура; крепко подвязаны его сандалии. Он стоит, опираясь на копье; выражение его лица такое, что на нем не заметить ни надменности, ни смирения, так как он смело идет на свой подвиг. А вот Эрот хочет, чтобы все это стало его делом; опершись на свой лук и скрестивши ноги, он стоит, в ожиданьи опустивши к земле свой факел, так как дело любви находится еще в самом начале.

9. Играющие^[206]

(1) Те что играют перед дворцом Зевса, думаю, это – Эрот с Ганимедом, если можно признать одного по его головной повязке, другого по его луку и крыльям. Играют они в кости. Из них Эрот нарисован заносчивым; он насмехается и потряхивает складками своего одеяния, полными выигранных бабок, а Ганимед одну из оставшихся у него двух костей уж потерял, а другую бросает с той же печальной надеждой. Лицо его выражает уныние, и взгляд его, юношески-нежный, исполнен глубокой тоски. (2) С ними рядом стоят три богини; они не требуют никакого особого толкования. Вот в этой узнаешь ты Афину, одетую, как говорят поэты, в «доспехи, с нею рожденные»; из-под шлема глядит она своим «светлым взором»; ее щеки покрыты мужественным румянцем. А эта даже здесь, на картине, показывает свою обворожительную улыбку, благодаря очарованию ее «пояса любви». Что третьей является Гера, за это нам говорит ее важный и царственный вид. (3) Что им тут нужно и по какому неотложному делу они здесь собрались? А вот почему: корабль Арго, на котором плывут пятьдесят героев, причалил к Фазису, пройдя Босфор и Симплегадские скалы. Ты видишь и самого бога реки, лежащего в густых тростниках во властной позе; густые волосы его поднялись дыбом, страшная борода торчит и глаза светятся мрачным блеском. Его воды льются не из какой-либо урны, как обычно рисуют на картинах, но изливаясь бурным потоком из всего его тела, дают нам возможность представить, сколь многоводным он вливается в Понт. (4) Рассказ о подвигах и приключениях этого плаванья, думаю, ты уже знаешь, так как и поэты рассказывали о том, как добыто было золотое руно, и песни Гомера упоминают нам об Арго, «предмете всеобщей заботы». И вот сами мореходы в заботе, как им выполнить свое предприятие, потому-то и эти богини пришли с мольбою к Эроту: они просят содействия для спасения этих пловцов, просят привлечь на помощь дочь Ээта Медею и как плату за это мать уж вперед дает ему посмотреть на мячик, говоря, что он некогда был игрушкой для Зевса. (5) Ты видишь, с каким искусством изображен он на картине: он весь золотой, шов на нем скорей можно лишь предполагать, чем увидеть; по нему идет темно-голубой развод; подброшенный кверху, он будет светиться подобно мерцающим звездам. (6) И Эрот не глядит уже больше на кости, но бросивши их на землю, он держит за платье мать, настоятельно требуя, чтобы она непременно исполнила свое обещание, говоря что и сам он обязательно выполнит данное ему поручение.

10. Пелопс^[207]

(1) Тот, кто на четверке коней собирается проехать через центр всех земель, с высокой тиарой, в лидийской одежде, я думаю, это Пелопс, к которому по всей справедливости хорошо подходит название «храбрый сердцем возница». Эту колесницу, вероятно дар Посейдона, некогда он провел и по морю, и край ободьев колес на оси, «некасавшейся влаги», прокатился по гребням спокойного моря. (2) Живой блеск его глаз и его голова, высокоподнятая, указывают нам на готовность его к состязанию и решимость, а то что брови его высоко приподняты, говорит, что юноша презрительно относится в Эномаю; он гордится своими конями: с высокоподнятой шеей, фыркая, расширивши ноздри, с высокими красивыми копытами они мечут огонь из своих темно-синих, как море, глаз; густые их гривы поднялись на лазоревых шеях, как это бывает у морских коней (3). Рядом с ними Гипподамия; на лице у нее написана скромность; она в наряде невесты, и глядит она таким взором, которым ясно она выражает, что она безусловно скорее готова стать на сторону этого иноземца. Ведь его она любит, а к отцу она чувствует ужас за то, что гордится он такою ужасной добычей. Ты видишь ее: это – вон те головы, которые по порядку прибиты около входа; особый вид придало им время, в которое каждый из них погиб. Убивая женихов своей дочери, приходивших. сюда, Эномай хвалится этими знаками кровавой победы. (4) Их тени, летая над ними, горько оплакивают свое прошлое состязание; сочувственно они восхваляют тот тайный уговор, который приводит Гипподамию к браку с Пелопсом; ведь в конце концов Пелопсу удалось освободить девушку от этого чудища. Тут же соучастник их договора Миртил. (5) Недалеко от них Эномай; у него уже готова колесница, и копье лежит на сиденьи, чтобы убить юношу, если он догонит его. Он торопится принести жертву Аресу, отцу своему; вид его дик, в глазах – жажда убийства; он торопит Миртила. (6) А Эрот сконфуженно^[208] подпиливает ось колесницы, тем указывая на два момента: во-первых, что влюбленная дева вместе с влюбленным в нее составляет против отца заговор, и во-вторых, ту судьбу, которую в будущем Мойры назначили Пелопсову дому.^[209]

11. Пирр или мисийцы^[210]

(1) Подвиги Эврипила^[211] и Неоптолема хор поэтов всегда воспевает за то, что оба они идут по стопам отцов и славны силою своих рук; об этом же говорит и эта картина. Когда по воле судьбы около одного города собрался цвет доблести всей земли, то одни из них погибли не бесславной смертью, они, которые могли многим сказать: «Горе отцам тех мужей, кто с моим встречается гневом», другие же остались в живых, сами могучие победивши могучих. Но относительно победителей будет у нас другой разговор; теперь же нам надо рассмотреть тех, которые здесь на картине представлены готовыми к бою.

(2) Этот город – «Троя, высокохолмистая», как называет ее Гомер; окружает ее стена, такая, что и боги не отказались бы признать ее твореньем своих рук; с другой стороны – стоянка кораблей и узкий пролив Геллеспонта, отделяющий Азию от Европы. Лежащая посредине равнина прорезается рекою Ксанфом, который нарисован не бушующим, весь в пене, не таким полноводным, каким тек он против сына Пелея, – ложем ему служит лотос и ситник и вместо волос тростник в нежных побегах; он скорее лежит, чем приподнялся, ноги его ради симметрии направлены к истокам и слегка лишь покрыты водою потока. Прозрачна вода у реки и течение тихое. (3) По обеим его сторонам стоят войска – на одном берегу мизийцы вместе с троянцами, на другом – греки; троянцы выглядят уже утомленными, те же, кто с Эврипилом, свежи, с непоколебленной силой. Ты видишь, как одни из них, вероятно троянцы, сидят во всем вооружении, может быть по предложению Эврипила, радуясь такой передышке, другие же, возбужденные и с воодушевлением – это мизийцы – рвутся в бой; с другой стороны, и греки, подобно троянцам, настроены так же, кроме одних мирмидонян: эти бодры и, собравшись около Пирра, готовы к бою. (4) Что касается обоих юношей, то о их красоте нельзя ничего сказать, так как теперь они скрыты оружием: возраст у них одинаковый, и меньше всего склонны они к колебаниям; грозные взгляды бросают они из-под шлемов, соответствующие грозным движениям их киверов. К ним так подходит их гневное возбуждение; они похожи на тех, о ком Гомер говорит:

У обоих было отцовское оружие; Эврипил одет в оружие, неукрашенное изображениями, но оно у него отливает при всяком движении блеском радуги, у Пирра же оружие Гефеста, так как Одиссей от него отказался, проклиная свою злосчастную победу.^[212]

(5) Всякий кто будет рассматривать это оружие, увидит, что на нем не пропущено ни одной детали из описания Гомера, что художник точно передал здесь все. Изображение земли, моря и неба, думаю, не требуют даже и объяснения: сразу, взглянувши, узнаешь ты море – художник придал ему его подлинный цвет и окраску; на землю указывает нам изображение городов и то, что в них находится.^[213] Скоро узнаешь ты все о каждом из них в отдельности.

Это вот – небо. Ты видишь на нем диск солнца, которое неустанно по небу движется, и «полный, блистающий месяц», (6) Мне кажется, ты хочешь услыхать о каждом созвездии. Ведь самое их разнообразие является причиною твоего любопытства. Вот это Плеады, их закат или светлое появление представляют знаки посева и жатвы всякий раз, как с собою приводит их смена времени года; на другой стороне ты видишь Гиады. Тут вот Орион; сказание о нем и причине, почему среди звезд он на небе, отложим, мальчик, до другого подходящего случая, чтобы не отвлекать тебя от того, что хочешь узнать ты теперь. Те звезды, которые возле него, это – Медведица, или, если ты хочешь назвать их иначе, Повозка. Говорят, что эта звезда никогда не омывается водой Океана, но поворачивается вокруг самой себя, как бы сторожа Ориона. (7) Обратим же теперь внимание на землю, оставивши то, что нарисовано там наверху, и рассмотрим то, что на земле наиболее красиво, – ее города. Ты видишь их два. Который ты хочешь, чтоб раньше я тебе объяснил? Быть может тебя больше привлекает к себе свет факелов и песнь Гименея, звук флейт, звон кифары и ритмический топот танцующих? Ты видишь и женщин в дверях; как они ясно выражают свое удивление и от радости чуть не кричат! Это – свадьба, о мальчик, и первая встреча новобрачных; родные ведут к себе молодых. Как на каждом из них выражается стыдливая скромность и страстное чувство, о том говорить я не буду – лучше, чем я, это дал нам понять художник. (8) А вот и суд, общее собрание граждан и с важностью председательствуют на нем почтенные старцы. Посредине лежат два таланта золота, я не знаю зачем; или, клянусь Зевсом, можно предположить, что это плата тому, кто произнесет правильное решение, для того, чтобы под влиянием даров кто-либо не сошел с прямого пути справедливости. Из-за чего же здесь суд? Эти двое, которые стоят в середине, мне кажется, ведут суд об убийстве: один обвиняет другого, а другой, как ты видишь, возражая ему, все отрицает; он говорит, что на нем нет вины в том, что взводит на него обвинитель, но что он, заплативши выкуп за кров, является чистым от этого преступления. Ты видишь сторонников того и другого, разделившихся на две стороны и подымающих крик, как кому хочется.^[214] Но присутствие здесь глашатаев приводит к порядку и заставляет их держаться спокойней. Таково-то положение в городе, находящемся в состоянии, среднем между войною и миром. (9) Второй же город ты видишь как он укреплен и как, занявши стену его, охраняют те, что по возрасту не пригодны уже для сражения в поле: там на его укреплениях стоят женщины и старцы и совсем еще юные дети. А где же у них способные к бою? Ты их найдешь вот здесь – за Аресом следом они идут и за Афиною. Это, как мне кажется, и хочет сказать искусный художник, заметно выделив этих богов при помощи золота и высокого роста, а других изобразивши более низкорослыми и из менее ценного металла. Они вышли на бой, не принявши требований врагов: разделить с ними богатства города, если же они не хотят делиться, то биться с ними с оружьем в руках. (10) Вот здесь они устраивают засаду: на это намекает изображенная на берегу заросль, где ты видишь их вооруженный отряд. Но они не смогут воспользоваться этой засадой: иноземное войско, расставив разведчиков, задумывает угнать у них добычу. Ты видишь, как пастухи под звуки свирели гонят свои стада коз и овец; разве до твоего слуха не долетает простая и безискусственная их музыка, напев чисто горной песни? В последний раз занимаются они этой музыкой: не предвидя, не зная устроенной против них хитрости, они умирают, как ты видишь, так как враги напали на них, и часть добычи у них уже угоняют. Когда слух о случившемся дошел до тех, кто находился в засаде, они поднимаются и на конях направляются против врагов; можно видеть все берега, покрытые сражающимися, пускающими в них копья и стрелы. (11) А что мы скажем о тех, кто вращается среди них, и об этом демоне, забрызганном кровью, об одежде его? Это – Раздор, Смятенье, Смерть, под властью которой все дело войны. И ты видишь воина, еще не раненого, она толкает на мечи, этого, уже мертвого, тащит за собою, а только что раненого побуждает к дальнейшему бою. Эти воины так страшны в своей стремительности и взорами, которые они кидают, что на мой взгляд они ничем не отличаются от живых, когда они нападают. (12) Но вот, смотри! опять сцены мирной жизни: мне кажется, ты видишь землю под паром; ее троят, если можно сделать такой вывод по числу пахарей; и на картине мы видим частые повороты запряжек с быками, так как при конце борозды пахаря ждет кубок с каким-то напитком; темнеет, как новая пашня, золото, покрывающее здесь картину. (13) Следом затем, думаю, ты видишь участок какого-нибудь царя; он выражает свое душевное удовольствие веселостью взгляда. И нечего очень стараться искать причины его радости: жатва будет много больше, чем посев, это ясно показывают те, кто жнет с таким рвением, кто горсти сжатых колосьев вяжет вязками; ты видишь как другие изо всех сил подгребают эти колосья. (14) И дуб здесь изображен очень кстати и не без смысла: тень от раскидистых ветвей его дает здесь возможность отдыхать утомленным в работе; этот тучный бык, посвященный служителям, которых ты видишь под дубом, как жертва богам, является угощеньем для тех, что несут здесь труд по сбору пшеницы. А что ты скажешь о женщинах? Разве тебе не кажется, что они в сильном возбуждении и покрикивают друг на друга, чтобы месили получше муку для обеда поденщикам? (15) Хочешь осеннего сбора плодов? Вот перед тобой золотой виноград с лозами и черные гроздья плодов. Художник сделал ров черным, думаю чтобы показать его глубину. А что этим оловомизображена загородка у плодоносного виноградника это ты и сам легко можешь понять. Серебро в винограднике – это палки, для того чтобы лозы под тяжестью зрелых плодов не пригнулись к земле. Что скажешь ты о тех, кто занят здесь уборкой винограда? С трудом протиснувшись сквозь узкий проход, они кладут грозди в корзины; они веселые и по возрасту вполне подходящие для этой работы. (16) Девушки и юноши с кликами «Эвоэ» выступают в вакхической пляске; ритм держит им другой, которого ты, думаю, узнаешь по кифаре, и, кажется, он ей слегка подпевает. (17) Если ты посмотришь на это стадо коров, которых гонят на выгон, и за которыми, следом идут пастухи, если при этом не будешь удивляться их цвету, – все стадо сделано из золота и из олова, – если на этой картине почти можно услышать мычанье коров и, кажется, слышится шум их потока, у которого стоят эти коровы, то какой же тебе еще нужно живой изобразительности? Этих львов, по-моему, никто и описать не может, как следует, равно и быка, который лежит под ними: так и кажется, что он мычит и бьется, а львы крепко засели на нем и рвут его внутренности. А вот собаки, их девять числом; они идут за стадом; натравленные пастухами, близко бросаются к львам, желая испугать их своим лаем, но сами не решаются кинуться на них, хотя пастухи и науськивают их. Ты видишь овец и коз, скачущих по горе, и загоны, шалаши, и стойла; считай, что это их ферма. (18) Остается вот этот хор, так похожий на хор Дедала; о нем говорят, что Дедал подарил его Ариадне, дочери Миноса. Как же художник сделал его? Девушки и юноши, взявшись за руки, ведут хоровод. Но ты, думаю, не удовольствуешься этим, если я не опишу тебе точно их наряда. Так вот: девушки одеты в тонкую льняную одежду, на головах у них золотые повязки, у юношей же надеты прекрасно-тканые, легкие хитоны, а у бедер висят золотые мечи на ремнях из серебра. (19) Когда. они идут по кругу, кажется будто ты видишь в мыслях движение гончарного круга.

Когда же они идут рядами, один за другим, собирается большая толпа, выражая свое восхищение; иные из их среды, кувыркаясь или показывая разные танцевальные штуки, наверно, заставляют, как мне кажется, восхищаться собою. (20) А изображение по ободу, там где находится море, – это, мальчик, не море, а нужно считать его Океаном, границей, созданной художником для земли на щите.

Но довольно говорить о фигурах на этом щите. (21) Посмотри на то, что происходит у юношей, на чьей стороне оказалась победа. Смотри! Вот лежит Эврипил, распростертый, так как Пирр нанес ему смертельную рану подмышкой, и ручьем льется кровь у него; он весь, раскинувшись, лежит на земле бездыханный; его падение было сейчас же вслед за ударом, настолько смертельна была эта рана. Еще сохранилась у Пирра поза удара, и рука его покрыта обильною кровью, которая льется с меча. Мизийцы, считая что нельзя спокойно вынести этого зрелища, устремляются все на Пирра. А он, смотря на них смелым взором, улыбается: он принимает натиск этой толпы и скоро труп Эврипила он скроет под кучками трупов мизийцев.

12. Арго или Ээт

(1) Что ты видишь на этой картине? Корабль, стремительно рассекающий реку под могучими ударами многих весел; девушку на корме, стоящую рядом с вооруженным воином; вот этот, с прямой и высокой тиарой на голове, так сладко поет, ударяя по струнам кифары; змей на этом дубе священном, обвивши его многими кольцами, склонил к земле свою голову, отягченную глубоким сном. Так вот в реке ты должен признать Фазис; в девушке этой – Медею; вооруженный воин на корме может быть только Ясон, а при виде кифары, тиары и того, кто украшен и тем и другим, нам приходит на ум Орфей, сын Каллиопы. После битвы с быками, после того как Медея, околдовавши, погрузила в глубокий сон этого змея и было похищено золотое руно барана, все герои-пловцы с Арго устремились в бегство, так как Ээту и Колхам стало известно то, что для Ясона делала вещая дева. (2) Что я тебе могу сказать о состоянии пловцов на Арго? Ты видишь, как напружились мышцы их рук от напряжения при гребле; выражение их лиц такое, как у тех, кто сам себя подгоняет; речная волна, поднявшись высоко, перекатывается через нос несущегося вперед корабля – знак быстроты при стремительном беге судна. У девушки на лице большое смущение: глаза у нее заплаканы и смотрит она на уходящую землю; она трепещет при мысли о том, что сделала; полна она горьких предчувствий того, что ожидает ее в будущем; мне кажется, в мыслях она снова и снова возвращается к своему положению, каждую мысль она глубоко продумывает у себя в душе, и взор свой устремила в тайники своего сердца. (3) Ясон же стоит рядом с ней, готовый к защите. А вот этот – он поет свою песнь, давая такт для гребцов, в то же время возносит, думаю я, богам благодарственный гимн, что благополучно дали они совершить им этот подвиг; молится он и о том, чего сейчас еще они продолжают бояться. (4) Ты видишь также Ээта на колеснице, запряженной четверкой, огромного, превосходящего рост человеческий; одет он в военный доспех, вероятно какого-либо гиганта; своей фигурой он заставляет думать о чем-то сверхчеловеческом; лицо его исполнено гнева, из глаз он, можно сказать, мечет огонь; поднявши высоко в правой руке, машет он факелом, грозя сжечь Арго вместе с пловцами, и у обода его колесницы под рукой стоит наготове копье.

(5) Что же еще ты хочешь узнать из того, что здесь есть на картине? Или как нарисованы кони? Ноздри у них раздуваются, шея высоко поднята, горящий их взгляд говорит о их готовности к бегу, да и сейчас они уже скачут – все это дает нам видеть картина. Бурное дыхание коней вылетает из их груди. Побуждая к бегу, до крови их хлещет бичом Апсирт, который был, говорят, возницей Ээта; быстро кружатся колеса, вместе несется следом шум колесницы, который мы как будто слышим своими ушами, – все это дает нам понять о стремительной скачке. Пыль, поднимающаяся кверху с обеих сторон, и пот, покрывший коней, не дает возможности ясно видеть их масть.

13. Гесиона^[215]

(1) Думаю я, что этот тяжелый подвиг благородный Геракл совершил не по чьему-либо велению, и нельзя сказать, чтоб Эврисфей затруднил его этой работой, но он добровольно идет совершить этот подвиг, поставив над собою как владыку свою лишь доблесть. Ведь из-за чего же другого идет он против такого ужасного морского чудовища? (2) Ты видишь, какие глаза у него страшные, круглые; они вращаются как гончарное колесо, и страшно смотрят они в даль; кожа над его бровями колючая, как заросль аканта, и страшно собирается над его глазами, для того чтобы остро выступающая пасть его могла показывать три ряда острых зубов, из которых одни крючковаты и загнуты, чтобы удерживать схваченную им добычу, другие заостренны, как копья, далеко выдаются вперед. Какая огромная голова появляется из воды на его изогнутой мокрой шее! (3) Если рассказать об его огромных размерах в немногих словах, то вызовешь, пожалуй, лишь недоверие, но видя его на этой картине, поверит и тот, у кого есть какие угодно сомнения.

Тело чудовища извивается кольцами не один раз, а во многих местах; те части, которые скрыты водою, точно нельзя рассмотреть из-за морской глубины, а другие, которые выдаются над водою, непривычный к морю человек мог бы счесть за островки. (4) Мы застали чудовище, когда оно лежало спокойно; теперь же, двигая кольцами своего туловища, в страшнейшем волнении оно поднимает огромные волны с ужасным шумом, хотя само море спокойно. И пучина, разделившись надвое, при его стремительном ходе, частью перекатывается волной через его тело, выдающееся из воды, обливая его водою и снизу покрывая белою пеной, частью же бьется прибоем о берег; конец же его хвоста, высоко извиваясь над морем, похож на корабельные паруса, когда лучи солнца их освещают, окрашивая различными оттенками света и тени. (5) Но все это не пугает «богопоподобного мужа». Львиная шкура с дубиной лежит у него в ногах, чтобы пустить в дело, если в них будет нужда. Сам он стоит на возвышенном месте, обнаженный, выставив вперед левую ногу, чтобы она была точкой опоры всему телу, если придется ему, ускоряя движение, быстро переменить свою позу. Левый бок и левую руку он выставил вперед для того, чтобы он мог натянуть лук, а правую часть тела он отставил назад, так как правой рукой натянул тетиву до самой груди. (6) Причины всего этого, мальчик, нам нечего долго искать: вот прикована к скале девушка; она предназначена на пожранье чудовищу. Назовем ее Гесионой, дочерью Лаомедонта. А где же он сам? Мне кажется, – внутри стен города, наблюдая за тем, что здесь происходит. (7) Видишь, как окружающие город стены и зубцы укреплений наполнены людьми; все они стоят, поднявши к небу руки с мольбою, быть может пораженные ужасным страхом, как бы чудовище не напало на самую стену, так как оно готово -выйти на сушу. (8) Описать красоту девушки во всей точности не позволяет данный момент: страх за свою жизнь, и борьба чувств, между надеждой и отчаянием, при той сцене, которую она видит, заставляет побледнеть ее цветущую красоту; тем не менее зрители и из того, что перед нами, могут судить о ее совершенстве.

14. Софокл^[216]

(1) Что медлишь ты, о божественный Софокл, принять дары Мельпомены?^[217] Что стоишь, опустивши в землю глаза? Я лично, по крайней мере, не могу сказать, собираешься ли ты со своими глубокими мыслями или стоишь ты так потому, что глубоко проникнут к богине почтением. Но дерзай, благодатный, прими дары, что тебе предлагают! «Не презренны дары от бессмертных богов» – это ты знаешь и сам, и сам ты это слыхал от одного из любимых жрецов Каллиопы. (2) Видишь, и пчелы летают здесь над тобой, сладко жужжат они, как будто поют какую-то божественную песню; они изливают на тебя таинственные капли своей медоносной росы; ею больше, чем у кого другого, будет пропитано все твое поэтическое творчество. Ведь вскоре тебя назовут^[218] «сотом медвяным муз благодатных», и так называя будут предупреждать, чтобы боялись, как бы, незаметно из уст твоих вылетев, пчела не ужалила, если кто не примет мер осторожности. (3) Ты видишь, как сама богиня глубоко вкладывает в тебя возвышенность речи и высокие мысли своей души и с благосклонной улыбкой отмеряет тебе эти дары. А тот, кто стоит рядом, я думаю, это Асклепий, он побуждает тебя написать хвалебную песню и сам, «славный своей прозорливостью», не считает для себя недостойным услыхать от тебя хвалу. Его взгляд, обращенный к тебе, исполнен приветливости и позволяет нам догадаться, что вскоре вы станете очень близкими друзьями.^[219]

15. Гиацинт^[220]

(1) Спросим же, мальчик, этого юношу, кто он и почему стоит Аполлон рядом с ним. Ведь, конечно, у него хватит смелости взглянуть на нас. (2) И вот он говорит, что он Гиацинт, сын Эбала. Узнавши это, надо теперь постараться узнать и причину присутствия бога. Любя юношу, сын Латоны ему говорит, что все ему даст, что имеет, если только он позволит ему собой обладать, что научит его и из лука стрелять, музыку знать, понимать предсказания и петь хорошо под звуки лиры, что обучит его искусству борьбы и палестры, и что, кроме того, даст ему возможность на лебедях объехать те страны, где чтут Аполлона и милы ему самому. (3) Вот что обещал ему бог. Нарисован Аполлон, как обычно, с длинными кудрями, весело брови приподнял он над глазами, взгляд которых блестит, как солнечный луч, и с сладкой улыбкой он подбодряет Гиацинта, по той же самой причине он протягивает ему свою правую руку. (4) Юноша же пристально смотрит в землю, в глазах у него серьезность и вдумчивость мысли; рад он тому что слышит. Свою смелость, которая только еще появляется, он сочетает со скромностью. Он стоит, прикрывши темно-пурпурной накидкой левую сторону тела, которую он отодвинул назад, а правой рукой опирается на копье, выставив чуть вперед заднюю часть тела и в промежутке давая видеть свой бок. Эта обнаженная рука позволяет нам судить и о всем остальном. У него стройная щиколка на прямой голени, а над нею легко сгибающийся подколенок, не очень полные бедра и поясница, поддерживающая все остальное тело; бока при легком дыхании округляют его грудь; его рука при всей нежности – сильная, шея не вытянута чрезмерно кверху; волосы его не грубые и не торчат в разные стороны от засохшей на них грязи: спускаясь на лоб, они сливаются с первым пухом юной его бороды. (5) В ногах у него диск, и смотри, возле него стоит Эрот, очень веселый, но вместе с тем и печальный, а далее из засады подглядывает Зефир с жестоким лицом. Всем этим художник заставляет нас догадаться о предстоящей гибели юноши: когда Аполлон бросает диск, то Зефир, дуя в сторону, направит его на Гиацинта.

16. Мелеагр^[221]

(1) Разве тебя не удивляет, что на такую борьбу устремилась девушка, готовая принять нападение столь дикого и столь огромного кабана? Ты ведь видишь, как глаза у него налиты кровью, как он весь ощетинился, пена клубами покрывает его сильно выдающиеся вперед клыки; копье ни разу не касалось его. О его величине можно судить по его шагу который, как показывают вот эти следы, ничуть не меньше, чем у быков. Даже эту подробность художник не упустил, точно изобразив все это на данной картине. (2) Уже то что мы здесь видим,^[222] внушает ужас. Кабан ударил Анкея в бедро, юноша лежит на земле, и обильная кровь течет из широкой раны на разорванной ноге; дело дошло до рукопашного боя. Аталанта – надо думать, что она и была этой девушкой, – положив на тетиву быструю стрелу, собирается пустить ее в кабана. Одежда доходит ей до колен, на ногах у нее охотничьи сандалии, руки до плеч обнажены, чтобы ничто не мешало им действовать, платье там на плечах схвачено пряжками; ее красоту, по природе мужественную, увеличивает еще более данный момент; она бросает не нежные взгляды, но внимательно следит за тем, что здесь происходит, и сюда направляет свой взор. (3) А эти юноши – Мелеагр и Пелей: картина указывает, что они победители кабана. Мелеагр, как бы готовясь к удару, оперся на левую ногу и найдя себе точку опоры, спокойно ждет нападения со стороны кабана, выставив вперед пику. (4) Скажем несколько слов и о его внешности: юноша выглядит крепким и в полном расцвете сил: его ноги в икрах могучи и прямы, способны и в беге быстро его нести и служат надежной опорой, если придется вступить в рукопашный бой; бедро с подколенком вполне соответствуют нижней части ноги, а его поясница такова, что позволяет быть спокойным за то, что при нападении кабана юноша не опрокинется; широко выступают бока, живот невелик и грудь в меру выступает вперед; рука у него хорошо развита, шея крепко сидит на плечах, которые сами служат для нее основанием; волосы его золотисты, как солнце; они у него сейчас поднялись вследствие напряжения всех его сил; глаза блещут достаточно смело, и брови не опущены робко книзу, но вполне выражают его бурную смелость. (5) Выражение его лица при таком напряженном состоянии не позволяет что-либо сказать о его красоте; его белая одежда доходит до колен, а сандалии зашнурованы выше щиколки и дают безопасность и твердость шага; его накидка, шафрано-красного цвета, складками собрана у него на спине. Так он стоит против зверя. (6) Таков тебе сын Ойнеев. На Пелее же накинут, плащ пурпурного цвета; в руках у него меч, работы Гефеста, на который он примет кабана, когда тот стремительно кинется; взгляд его непоколебим и смотрит он смело – одним словом он таков, что не испугается и далекого похода с Ясоном в Колхиду.^[223]

17. Несс^[224]

(1) Не бойся, мальчик, реки Эвена, катящей шумные волны и выходящей из берегов: ведь это все только нарисовано. Но лучше посмотри, что на ней происходит, как и с каким искусством все это изображено нашим художником. Разве твоего внимания не привлекает к себе божественный Геракл, который так смело вступил в середину реки? Его глаза мечут огонь, измеряя расстояние до цели; он держит лук в левой руке, далеко выдвинутой вперед, а правая рука у него сохраняет положение, какое бывает после спуска стрелы: она – у соска его груди. (2) Что ты скажешь о тетиве? Не кажется ли тебе, что ты слышишь ее звон, после спуска стрелы? А где же сама стрела? Разве ты не видишь вон там кентавра, который подскакивает в последний раз?

(3) Думаю, это Несс, который из кентавров один спасся под Фолой, избегнув руки Геракла. Когда они там противозаконно попытались напасть на него, никто из них не избег своей гибели, кроме вот этого. Но погибает и он, решившись выполнить здесь, на глазах у Геракла, свой преступный замысел. Несс занимался перевозом через реку тех, кто в этом нуждался. Сюда явился Геракл со своей женой Дейанирой и сыном Гиллом. Так как река казалась трудно переходимой» то он поручает Нессу перевезти жену, а сам вместе с сыном, взойдя на колесницу, переезжает вброд через реку. И вот тут-то Несс, бесстыдно взглянувши на женщину, лишь только он вышел на берег, позволил себе непристойный поступок услыхав ее крик, Геракл пускает в Несса смертоносную стрелу.

(4) Дейанира нарисована в позе человека, находящегося в опасности; в крайнем испуге она протягивает руки к Гераклу, а Несс, только что пораженный стрелою, мечется от боли и, по-видимому, не успел еще дать Дейанире на гибель Гераклу своего таинственного любовного средства. (5) Ребенок же Гилл стоит на отцовской колеснице,^[225] привязав к ее ободу коней, чтобы стояли спокойно, и от удовольствия хлопает в ладоши, радуясь тому, чего сам он не в силах еще выполнить.

18. Филоктет^[226]

(1) Это тот, кто все еще носит свой сан вождя; ведь это он привел под Трою из Мелибеи мстителей за Менелая против фригийца Париса, это – Филоктет, сын Пэанта, храбрый герой, достойный быть питомцем Геракла. С младенческих лет Филоктет был спутником жизни Геракла; он носил за ним лук и стрелы и их он от него получил как награду за последнюю службу при погребальном костре. И вот он здесь, с осунувшимся от болезни лицом; мрачно насуплены его брови и опущены книзу; глаза провалились и смотрят невидящим взором, волосы, видимо, полны грязи; борода всклокочена и торчит как щетина; одет он в лохмотья и ими же обмотал он раненую свою ступню, Все это, мальчик, соответствует сказанью о нем. (2) Когда ахейцы плыли на Трою и, пристав с кораблями к островам, искали жертвенник Хрисы,^[227] который некогда соорудил Ясон, плывя в Колхиду, Филоктет, помня его с того времени, когда он был при Геракле, указал этот жертвенник искавшим его грекам; в это время ядовитая змея ужалила его в ногу. Остальные ахейцы отправляются к Трое, а он здесь остается на Лемносе, как говорит Софокл:

Каллистрат. Описание статуй

Если для Филостратов мы могли установить относительно точные данные их литературной и общественной деятельности, то для Каллистрата мы не можем получить никаких других данных, кроме тех, что мы извлекаем из его собственных произведений, носящих несколько вычурное название Εκφράσεις – «толкования» картин и статуй. Что Каллистрат жил после Филостратов это ясно из ряда заимствований, которые Каллистрат делает у своих предшественников. Это сказывается и в построения целых предложений, и в выборе отдельных слов. Есть много оснований делать его современником знаменитого ритора Фемистия конца IV века н.э. Судить о Каллистрате нам тем более трудно, что его работа дошла до нас в неполном виде, обрываясь буквально на полуслове.

Поэтому лишь точный, подчас мелочный характер анализа его труда может дать нам облик этого писателя. Критика отнеслась к нему много суровее, чем к Филостратам. Еще со времен Винкельмана и Велькера стало ходячим мнение, что его «Описания» – это пустые и беспочвенные словесные упражнения весьма поверхностного ритора. Современная критика в лице Вольтерса, Фуртвенглера, Брунна признала, что «Описании» Каллистрата, по крайней мере некоторые, являются описаниями подлинных статуй, существовавших в то время.

Основная мысль и цель его описаний заключается в том, чтобы доказать: художник одухотворяет мертвую материю и, выражая чувства и переживания изображаемого образца, заставляет нас как бы какими-то чарами забывать о том, что перед нами камень или медь. Эта мысль является лейтмотивом всех тех «эпиграмм» александрийского периода, которые посвящены описаниям произведений искусства и образцы которых даны в примечаниях. Эту мысль Каллистрат не перестает повторять в каждом своем «Описании», останавливаясь с этой целью на описании глаз, волос, нежности кожи, на смене тех сильных ощущений, любви и ненависти, нежности и ярости, какие мы находим, например, при описании Медеи (опис. 13).

В этом перед нами вырисовывается образ литературно и философски образованного человека. В этом крупное различие Каллистрата от Филостратов. И эти, конечно, не лишены философского образования. Но поставив те или другие философские вопросы в своих «Введениях», они дальше уже ведут описание совершенно просто, главным образом занимаясь истолкованием произведения искусства. У Каллистрата же вся его речь пересыпана философскими терминами, да и сам он не скрывает, каким по его мнению должен быть. истолкователь искусства»: (VI, 4) – «один же из тех, кто считается мудрым в искусстве и кто умеет с более тонким к искусству чутьем подметить чудесные стороны в каждой работе художника...» и т.д. Следует указать еще на одну черту нашего автора: он дает описание статуй, которые были в Греции и Италии, но в двух случаях он говорит о тех, которые находятся за этими пределами; это статуя Мемнона в Египте (9) и рельефная картина из воска Афаманта (14). Наш автор прямо говорит, что их он не видал: для первой он употребляет термин έπιστευομεν (1, 5) «как мы знаем (поверивши чужим рассказам)», для второй он ставит слово logos – рассказ, предание, слух. Это заставляет нас полагать, что остальные статуи он видел сам и, значит, он не «легкомысленный ритор», а действительно ценный для нас источник наших знаний о древнем искусстве.

Конечно, было бы странно, если бы человек, хорошо образованный, живший в эпоху одного из тех «ренессансов» древнего мира, когда страсть к старине была модной в литературных кругах, предпочел бы вместо описания действительно существовавших в его время произведений искусства заняться измышлением несуществующих в природе произведений. Мы можем, конечно, допустить так же, как для Филостратов, что иногда по ошибке или поддаваясь общему мнению, он мог копию или подражание приписать великому мастеру. По крайней мере, мы видим увлечение у него тремя художниками: Скопасом, Лисиппом и Праксителем. В равной степени можно допустить, что эти описания делались по памяти, почему и допущен ряд мелких погрешностей и неточностей. Здесь играет роль другая цель, которую Каллистрат, подобно Филострату младшему, ставит себе при составлении своих «Описаний», – показать, что слово столь же хорошо, как и резец в руке художника, может явить нашему взору произведение искусства. Это особенно подчеркнуто им в сравнение между Скопасом и Демосфеном (2,5). И тут, конечно, яд риторики мог отравить ту ценность, которую Каллистрат имеет для нас как «толкователь искусства».

1. Сатир^[228]

(1) Около Египетских Фив^[229] находилась пещера; была похожа она на свирель; от природы шла она кругами, извиваясь в глубоких тайниках земли. Наружу она не имела прямого, открытого выхода, но проходя под горой извилистыми ходами, разветвлялась в подземных изгибах и образовывала трудно находимые пути. (2) В этой пещере стояла статуя Сатира; она была сделана искусно из камня. Этот Сатир стоял на пьедестале в позе человека, готового к пляске, поднявши сзади пятку правой ноги. В руках он держал флейту и, казалось, готов был первым при звуке ее тронуться с места. Но звук песни не доходил до нашего слуха, однако выражение того состояния, в каком находятся те, которым приходится играть на флейте, художник своим дивным искусством воплотил в этом камне. (3) Ты мог бы заметить, как жилы его напряглись, как будто наполнившись воздухом, и Сатир, «как будто желая из флейты извлечь звуки, выпускает из груди дыхание; статуя оживает, и камень как будто усилие делает двигаться. Он как бы хочет нам показать, что ему от природы дан дар дыханья и что он сам изнутри, из своей груди, извлекает нужную силу дыхания, пусть даже для этого он не имеет путей. (4) В теле его не было места для выражения нежности; огрубевшие члены его отняли всю прелесть цветущей юности; грубою стала вся его внешность, что соответствовало всем его членам, окрепшим и возмужавшим. Как у прекрасной девушки, кожа бывает мягка, что вполне отвечает ее красоте, так у Сатира вид грязный и дикий, как у горного бога, что скачет и прыгает в честь Диониса. Плющ венчает его голову. Не с лугов взял художник его листву и плоды, но камень, несмотря на свою твердость, превратился в гибкие лозы и венчал его волосы, спускаясь на лоб и окружая мускулы его шеи. (5) Тут же стоял Пан, наслаждаясь игрою на флейте и обнявши Эхо, как будто боясь – я так думаю, – чтобы флейта своим мелодическим звуком не заставила нимфу, как эхо, ответить Сатиру. Увидавши такую статую, мы еще более начали верить, что и каменный колосс Мемнона в Эфиопии, как говорят, обладал человеческим голосом: при появлении дня звуком он выражал свою радость, что день появляется; когда же день уходил, он, как будто горюя, издавал печальные звуки. Это единственный из камней, который при радости или печали нарушил закон природной своей немоты и, чтобы иметь возможность издавать эти звуки, преодолел он свою мертвую бесчувственность.

2. Вакханка^[230]

(1) Не только творенья поэтов или ораторов бывают обвеяны священным наитием, нисходящим на их уста по воле богов, но и руки художников бывают охвачены еще большим художественным вдохновением и в экстазе они творят чудесные вещи, полные неземной красоты. Вот и Скопас, осененный каким-то наитием, сумел передать статуе ниспосланное ему от богов вдохновение. Почему бы не начать мне рассказа вам с самого начала об этом вдохновенном твореньи искусства?.

(2) Скопасом была создана статуя вакханки из паросского мрамора; она могла показаться живою: камень, сам по себе оставаясь все тем же камнем, казалось, нарушил законы, которые связаны с его мертвой природой. То что стояло перед нашими взорами, было собственно только статуей, искусство же в своем подражаньи ее сделало как будто обладающей жизнью. Ты мог бы увидеть, как этот твердый по своей природе камень, подражая женской нежности, сам стал как будто бы легким, и передает нам женский образ, когда его женская природа исполнена резких движений. Лишенный от природы способности двигаться, он под руками художника узнал, что значит носиться в вакхическом танце и быть отзвуком бога, низошедшего в тело вакханки. (3) Созерцая это лицо, безмолвно стояли мы, как будто лишившись дара речи, – так ярко во всякой детали написано было проявление чувства, там где, казалось, не было места для чувства. Так ясно выражен был на лице вакханки безумный экстаз, хотя ведь камню не свойственно проявление экстаза; и все то, что охватывает душу, уязвленную жалом безумия,^[231] все эти признаки тяжких душевных страданий были ясно представлены здесь творческим даром художника, в таинственном сочетании. Волосы как бы отданы были на волю зефира, чтобы ими играл он, и камень как будто бы сам превращался в мельчайшие пряди пышных волос. Это было выше всякого понимания, выше всего, что можно представить себе: будучи камнем, этот мраморный образ сумел передать всю тонкость волос; послушный искусству художника, он представил кольца свободно вьющихся кудрей; безжизненный камень, казалось, обладал какой-то жизненной силой. (4) Можно было бы сказать, что искусство само себя превзошло, настолько невероятным было то, что мы видели, но все же мы его видели своими глазами. И руку художник изобразил в движении: она не потрясала вакхическим тирсом, а несла на руках жертвенное животное, как бывает уже при криках «Эвоэ», что служит признаком более сильного экстаза. Это было изображение козы с кожей бледного цвета: даже состояние смерти камень сумел передать нам по воле художника. Один и тот же материал послужил художнику для изображения жизни и смерти; вакханку он представил перед нами живою, когда она стремится к Киферону,^[232] а эту козу уж умершей. Вакханка в своем неистовстве ее умертвила – и завяла у ней сила жизненных чувств. (5) Таким образом, Скопас, создавая образы даже этих лишенных жизни существ, был художником, полным правдивости; в телах он смог выразить чудо душевных чувств, как Демосфен, который, создавая в своих речах чеканные образы, показал нам в отвлеченных твореньях своей мысли и ума почти что живой образ самого слова, силою волшебных чар искусства. И тотчас поймете вы, проникнетесь мыслью, что эта статуя – творенье Скопаса, – стоящая здесь для всеобщего созерцания, сама не лишена способности движения во вне, которое дано ей природой, но что она его подавляет, и во всем своем облике в типичных чертах сохраняет присущее ей, ее породившее вдохновение.

3. Статуя Эрота^[233]

(1) Мой рассказ хочет дать истолкование еще и другой святыни искусства. Не назвать «святынями» такие творения искусства было бы противно божественной воле. Это – Эрот, созданье Праксителя, сам живой Эрот, цветущий и юный, с луком и крыльями. Медь дала форму Эроту, великому и властному богу, и сама его власть испытала: она не могла вполне оставаться простой медью, как прежде, но сама уже стала Эротом. (2) В этой статуе ты мог увидеть, как медь чудесно превращалась в прекрасное нежное тело; одним словом – искусству было достаточно собственной силы, чтобы выполнить все, что ему нужно. Будучи нежным, он не отличался изнеженностью; так как кожа имела цвет меди, он казался цветущим прекрасным загаром. (3) Хотя в данный момент он был неподвижен, он готов был, казалось, тотчас проявить способность движения, и несмотря на крепкую подставку, казалось, что силу имел он взлететь на небо. Был он веселым, исполненным смеха; из глаз у него излучался огненный, но ласковый взгляд и можно было увидеть, как медь подчинялась чувству, с охотой, легко допуская в себе воплотить выражение смеха. Он стоял, наклонив к голове кисть правой руки; другой же рукой он свободно лук поднимал, тем самым передвинув центр тяжести своей позы несколько влево; выставив чуть вперед левую часть бедра, он таким округлением придал легкость ему, преодолев природную жесткость меди. Голову ему осеняют густые прекрасные кудри, блестящие юной красой. (4) Изумительным было это творение из меди; кто смотрел на него, казалось тому, что, навстречу ему поднимаясь, излучался из концов волос красноватый цвет; кто же касался его, мог думать, что волосы перед ним поднимались. Казалось, вот-вот тронет он мягкую массу. (5) Когда я смотрел на это творение художника, я не считал совсем невозможным, что и Дедал создал хоровод, который мог двигаться сам, и в золото вложил жизнь он и чувства. Ведь мог же Пракситель в образ Эрота вложить чуть ли не разум и искусством заставить казаться, что, будучи медным, он все ж рассекает крыльями воздух.

4. Индиец^[234]

(1) Возле источника стояла статуя индийца; это был дар, посвященный нимфам. Индиец был сделан из темноватого камня, подходя к природному цвету кожи этого племени. У него были волосы пышные и слегка волнистые, не совсем блестящего, чисто черного цвета, но на концах они спорили с цветом тирийского пурпура; как будто соседние нимфы за ними ходили и их увлажняли. С корня волосы были чернее, а к концам становились пурпурными. (2) Цвет же глаз у него был другой по тону, чем цвет камня: вокруг зрачков камень был белой окраски, так как здесь глыба камня шла с более белой прослойкой; так и в природе индийцы имеют здесь тело светлее. (3) Он был пьян и почти уже терял сознание, но то, что он пьян, цвет кожи на камне показать нам не может. Не было средств у него покрыть щеки румянцем, так как темный цвет кожи скрывал опьяненье. Но его состояние выражалось всей позой; нетвердо, как бы танцуя, стоял он, не умея на ногах крепко держаться, шатался и готов был упасть на колени. (4) И эта статуя как будто качается, видно по ней, что от опьянения земля уходит у нее из-под ног. Этот образ индийца не выражает никакой привлекательной нежности, и внешность его не обладает особою прелестью; в нем только было одно – точная передача строения тела. Он не был ничем прикрыт и весь обнажен, так как тело индийцев обычно привыкло спокойно переносить сжигающий жар лучей солнца.

5. Нарцисс^[235]

(1) Была роща и в ней прекрасный источник очень чистой, прозрачной воды. Возле него стояло изображенье Нарцисса? сделано оно было из мрамора. Это был мальчик или скорее нежный юноша, ровесник эротов; из тела он излучал блестящие молнии своей красоты. Вот какой была его внешность: золотом отливали у него волосы^[236]; по лбу вились они кольцами, а сзади по спине рассыпались свободно. Во взгляде его была радость, но с оттенком печали; в его глаза художник вложил и черточки скорби, чтобы статуя была отражением как самого Нарцисса, так и его судьбы. (2) Одет он был, как эроты, на которых он походил и расцветом своей красоты. Вот каков был его красивый наряд: на нем была надета накидка белого цвета, в тон белому камню; на правом плече она была застегнута пряжкой и оттуда, спускаясь, кончалась ниже колен, оставляя свободной одну только руку, начиная от пряжки. Накидка была так нежна и так похожа была на покрывало тончайшей работы, что сквозь нее просвечивал цвет его кожи: тонкость этой накидки пропускала блеск его прекрасного тела. (3) Статуя эта стояла возле ручья, который служил ей как бы зеркалом, и в него погружался облик лица у Нарцисса, а вода, восприняв его образ, отражала ту же самую внешнюю форму, так что могло показаться, что оба эти творения природы соревнуются между собою. Мрамор весь целиком обращался в юношу, как бы живого, а источник спорил с искусством художника, воплотившимся в мраморе, своей бестелесною формою вполне отражая подобие телесного своего образца. Таким образом, этот обманчивый образ, эту «от статуи тень», он сделал телесным, облекая его, как плотью, водою. (4) Таким живым, таким одухотворенным казался образ, отраженный в воде, что можно подумать, что это – Нарцисс живой и прекрасный. Преданье о нем гласит, что, придя к ручью и увидав в воде у нимф источника свой собственный образ, он погиб, страстно желая обнять свой же собственный образ. И теперь (его можешь ты видеть) цветет он весенней порой на лугах. Ты мог бы заметить, что хотя мрамор и одноцветный, все же художник сумел передать выражение глаз, оттенить состояние духа, показать его чувства и дать нам понять охватившую его страсть; он сумел передать и пышные его волосы в каждом изгибе прически. (5) На словах не опишешь, как мрамор таял от нежности и показывал тело, столь противоположное своему материалу: ведь по природе он является исключительно твердым, здесь же он нам давал представленье пышной мягкости и нежной припухлости юного тела. В руках была у него свирель, на которой играл он в честь полевых божеств и наполнял пустынную местность сладкими звуками, когда у него являлось настроение заняться и музыкой. Полный восхищения этим Нарциссом, о юноши, я привел его к вам, в этот храм Муз,^[237] постаравшись точно его воплотить своим словом. (И речь моя такова, какой была и статуя сама).

6. Статуя «Счастливого случая» в Сикионе^[238]

(1) Я хочу тебе в речи представить творенье Лисиппа. Создавши эту статую, самую лучшую, художник поставил ее в Сикионе, чтоб все ее видели. «Счастливый Случай» представлен в виде этой фигуры из меди; в ней искусство вступило в соревнованье с самою природой. Мальчиком выглядел «Случай Счастливый», в самом начале своей возмужалости; с головы и до кончика ног он цвел цветом мужающей юности нежной. Лицом был он прекрасен; пушок бороды у него чуть-чуть пробивался; волосы были распущены, и он предоставил зефиру трепать их, как хочет; кожа его была блестящей, цветущей, что выражалось блеском цветущего тела. (2) Больше всего был он похож на Диониса; прелести полон был его лоб и щеки его с румянцем, как юный цветок, были прекрасны, на глаза бросая отблеск нежной стыдливости. Стоял он на шаре, опираясь краем ступни; на ногах его – крылья, но волосы были его не так как обычно у всех: до бровей опускаясь, они развевались кудрями по его щекам, а затылок был у него без волос, лишь в первом пуху, как у новорожденных. (3) В изумлении молча стояли мы, видя как эта медная статуя восполняет дело природы и сама как будто выходит за пределы законов, поставленных ей; будучи медной, она покрывалась румянцем; будучи твердой, она размягчала природную массу, делала нежной ее, подчиняясь воле искусства; лишенная проявлений жизненной силы, она внушала уверенность нам, что внутри живет эта сила. Она неподвижно держалась, крепко опершись подошвой. Но, стоя так, казалось, она способна была стремительно броситься в беге, и обмануты были взоры твои, что будто в ее власти – вперед устремиться и что художник дал ей способность, по собственной воле в небо поднявшись, летать на собственных крыльях. (4) Все это было для нас удивительным. «Один же из тех, кто считается мудрым в искусстве и кто умеет с более тонким к искусству чутьем подметить чудесные стороны в каждой работе художника, объяснил нам и смысл этой статуи, толкуя, что в ней выражено могущество «Счастливого Случая», сохраненное в творенья художника. Так окрыленность его ног является символом быстроты внезапного появления и того, что в потоке веков носится он, увлекаемый Горами; цветущий же возраст его говорит, что все это прекрасное дело счастливого случая и что один только «Случай Счастливый» – творец красоты, а все то, что уже отцвело, лежит вне природы «Счастливого Случая». Волосы же, что спускаются на лоб спереди, показывают, что если он явится, то легко схватить его, а если мимо пройдет он, то уходит с ним благоприятный момент для этой возможности и нельзя уж схватить опять раз упущенный «Счастия Случай».

7. Орфей^[239]

(1) На Геликоне,^[240] где священный участок и тенистая роща Муз, у пучинных потоков Ольмея и у источников с «фиалко-подобной» водою Пегаса, рядом с музами стояла статуя Орфея, сына Каллиопы^[241]; была она чудного вида: медь вместе с искусством произвели на свет эту красоту, блеском прекрасного тела знаменуя дар музыкальной души. Орфея на этой статуе украшала тиара^[242] персидского вида, расшитая золотом; высоко она поднималась на его голове; спускаясь с плеч до самого низу, хитон^[243] на груди был подвязан золотым ремнем. (2) Волосы были так пышны, в них было так много жизни и одушевленности, что они могли обмануть наше зренье: казалось, они колебались, развеваясь под дуновением Зефира. Часть их, та что была на затылке, рассыпалась по спине, а те, что спускались сверху над бровями, разделяясь пробором на две стороны, давали нам видеть чистый взгляд его глаз. Обувь его блестела самым подлинным желтым золотом и накидка, свободно наброшенная на плечи, спускалась до пят; в руках у него была лира с таким же числом струн, сколько было и муз.^[244] На меди мы видим и струны; готовая подражать каждой детали, медь послушно изобразила нам их и почти что сумела нам передать даже самые звуки этих струн. (3) На пьедестале, у ног этой статуи было представлено не небо, не Плеяды,^[245] которые рассекают эфир своим светом, не круговращение Медведицы, которой отказано судьбою омываться в волнах Океана, но была изображена вся птичья порода, приведенная в изумление его пением, все горные звери и все, что живет в пучинах морских. Конь тоже укротился, подчинившись вместо узды его песне, и бык, оставив свой выгон, стал слушать его песни на лире; даже львы при всей своей кровожадности давали себя укрощать его чарующей музыкой. (4) Ты мог бы увидеть, как в меди показано нам, что реки от истоков своих текли, направляясь к звукам его мелодий, и морская волна высоко вздымалась, восхищенная его песнью; самые скалы были потрясены звуками его музыки, и все что рождает земля в каждое время года, покинув свои места, спешило к музе Орфея. И хотя не было слышно ни звука, нигде не звучала гармония лиры и песни, но художник сумел передать в позе животных этот восторг перед музыкой, в своем творении из меди дал ясное выражение их удовольствия и смог чудеснейшим образом нам представить очарование, ярко расцветшее в чувствах этих зверей.

8. Дионис^[246]

(1) Если верить чудесам, что были на Крите, то Дедалу было дано создать статуи, которые двигались сами собой, заставить золото обладать человеческим чувством; руки Праксителя создали вещи совсем как живые. (2) Была священная роща и в ней Дионис стоял в образе зрелого юноши, столь нежного, что медь, казалось, сама превращалась в нежное тело. Настолько оно было мягко и пышно, что казалось созданным из другой какой-либо материи, не из меди; и хотя это была лишь медь, она покрывалась юным румянцем; будучи безжизненной, она хотела дать представленье о жизни; если ты к ней прикасался кончиком пальцев, она как будто сама уступала давлению. На самом деле, являясь массивной, медь искусством художника становится мягкой, уподобляясь нежному телу, но избегает, чтобы ее осязали рукою. (3) Был Дионис цветущим, исполненным нежности; страсть от него истекала; таким нам представил его Эврипид в своих «Вакханках», рисуя нам его образ. Плющ венчал его голову, окружая ее. Как живой плющ, сгибалась медь в лозах и поддерживала кольца кудрей, спадавших со лба. Он полон был смеха, но что вызывало величайшее удивление, это то, что в мертвой материи были заметны проявления удовольствия, и медь решилась в. себе воплотить выражение сильных чувств. (4) Его прикрывала шкура оленя, не та, что обычно Дионис носил на себе; медь превратилась в подобие шкуры. Он стоял, опираясь левой рукой на тирс и тирс обманывал чувства нашего зрения: он был сделан из меди, а казалось, что, превратившисьв естественный свой материал, он источает блеск свежей зелени. Глаза у Диониса пылали огнем, в них можно было увидеть безумный восторг; это вдохновенное состояние стремилась выразить также и медь; казалось, сама она была охвачена божественным духом, как будто Пракситель сумел вложить в эту статую вдохновенный и бурный восторг.

9. Мемнон^[247]

(1) Я хочу тебе рассказать о чуде Мемнона. Ведь это творенье искусства поистине выше всякого создания рук человека. Статуя Мемнона, сына Тифона, была сделана в Эфиопии из камня, но будучи камнем, она не осталась в пределах, природой ему предназначенных, не вынесла той молчаливости, которую природа назначила камню, но получила дар речи: всякий раз когда день поднимался, Мемнон-статуя громко приветствовал Эос-Зарю; всякий раз когда день к ночи склонялся, он стон испускал, печальный и жалобный, горюя об уходе его. (2) Этот камень был не лишен и способности плакать, слезы текли у него, подчиняясь желанью. Статуя эта Мемнона, как мне кажется, отличалась от живого человека только строением тела, в остальном же она шла путем человеческим и управлялась, можно сказать, душой или ей подобною волей. В нее была вложена способность чувствовать горе, и ее охватывало также чувство радости; оба чувства ею владели. Природа назначила камням от рождения быть безгласными и немыми; им нельзя по желанию ни руководиться печалью, ни знать радость, но они остаются бесчувственными при всех переменах судьбы; а вот в этот камень Мемнона искусство вложило способность чувствовать радость, быть восприимчивым к горю; только в нем, как единственный случай, мы знаем, что искусство в камень вложило и голос и мысли. (3) Дедал смело в юной отваге решился придать своим статуям способность движения, и его искусство имело достаточно силы преодолеть косность материи, заставить их двигаться хороводною пляскою, но у него не оказалось ни искусства, ни возможности создать говорящие статуи, а вот руки художников-эфиопов нашли способы создать то, что казалось невозможным: они победили безмолвие камня. Говорят, что этой статуе Мемнона эхо отвечает и отзывается эхом, когда он звучит, и на печальный стон его отвечает печалью. Когда же он радуется, эхо, в свою очередь подражая ему, издает звуки радости. Это создание художника, кроме того, успокаивает и горе Зари, его матери, не давая ей вечно искать сына, так что это искусство эфиопа-художника как бы возвращает ей судьбой унесенного Мемнона.

10. Асклепий^[248]

(1) Если мы верим, что корабль Арго,^[249] созданный руками Афины, обладал даром речи и что судьба дала ему жребий находиться между созвездий, то неужели мы не поверим, что Асклепий вложил свои силы в статую, дав ей пророческий разум, что он предоставил ей участие в мощи, которой он сам обладал? Если мы допускаем, что божественный дух воплощается в телах человеческих, оскверненных страстями, почему не поверим, что он сочетается с тем, в чем нет никакого порока? (2) И то что я вижу, мне кажется не смутным отображением, но выражением самой истины. Смотри, как это творенье искусства не только дает характерный облик – создавши подлинный образ, само становится как будто живым божеством. Будучи мертвой материей, оно излучает божественный разум; создание рук мастера, оно дает то, чего нет ни в одном мастерстве, приводя доказательства живущей в нем души и проявляя их таинственным образом.

Если ты смотришь ему в лицо, оно покоряет все твои чувства; в своем облике оно обладает красотой незаимствованной, неподложной, целомудренно-ласковым взором глядит оно на тебя и сияет в нем «несказанная глубина величавости», сочетаясь со скромностью. (3) Кольца кудрей исполнены прелестью; одни из них свободно рассыпаны в пышно-цветущей красе по плечам, другие же спереди, спускаясь к бровям, густо вьются у глаз. Как будто питаясь из источника жизни, эти волосы сплетаются вместе в изгибы кудрей, не потому, чтобы материя подчинялась охотно законам искусства, но как будто сознавая, что она собой выражает бога и что он должен над нею господствовать. И хотя, как обычно бывает, все то, что рождается, так же и гибнет, образ этой статуи, заключающей в себе сущность здоровья, цветет, исполненный неувядающей красоты. Этот дар речей – необычных и рожденных. благодарной памятью – мы приносим тебе, о Пэан,^[250] бог-целитель. Думаю, ты нам это велишь. Готов я воспеть тебе и хвалебную песнь, если бы только ты дал нам здоровье.

11. Статуя юноши^[251]

(1) Видел ли ты на акрополе статую юноши, которую там поставил Пракситель, или своим рассказам я должен поставить перед твоими глазами это творение искусства? Это был мальчик юный и нежный; искусство сумело сделать самую медь настолько мягкой, чтобы передать его нежность и юность. Исполнен он был красотой и желаньем, являя собою расцвет юного возраста. Все можно было тут видеть в соответствии с мудрым замыслом художника: он был нежен, хотя медь не имеет мягкой упругости; во всем этом медь нарушала пределы, природою ей предназначенные, перевоплощаясь в истинный облик юноши. (2) Не обладая дыханием, она проявляла способность дышать; то чем не владела материя и что не было свойственно ей, – возможность того дало ей искусство. Оно сообщило румянец щекам, хотя невозможным казалось, чтобы медью мог быть создан румянец. Цветом юности блистал его образ и кудри волос спускались на брови его. Но увенчавши повязкой главную массу волос и с глаз удалив их диадемою, художник оставил свободным лоб от кудрей. Когда мы по частям разбирали это творенье художника и то искусство, которое в нем заключается, мы, восхищенные, стояли перед ним, совершенно лишившись дара слова. (3) Медь давала возможность нам видеть роскошное тело, полное блеска; сумела она примениться к изображенью волос, частью завившись кольцами частых кудрей, частью же, когда волосам хотелось широко рассыпаться по его спине, ложилась широкой волною, и если статуе этой надо было явиться изогнутой, медь позволяла передать и этот изгиб; когда же нужно было представить части тела в большом напряжении, она вместе с ними являлась нам напряженной. Глаза его были исполнены страсти, но вместе с тем казались скромно-стыдливыми, хотя и полными любовной ласки. Медь нам умела передать все эти чары любви. Когда же эта статуя юноши хотела казаться более вольной, являя образ распущенности, медь выполняла послушно и эту волю художника, и хоть был неподвижен наш юноша, он мог показаться тебе, что движется и готовится к пляске.

12. Кентавр^[252]

(1) Входя в величавый огромный храм, который содержал в себе чудесные вещи, в преддверии храма я вижу Кентавра, который был здесь поставлен. Это не человек, а какая-то, по выражению Гомера,^[253] «покрытая лесом вершина горы». Был человеком этот кентавр до пояса, а дальше «кончался он телом коня, имея четыре ноги». (2) Природа, разделив пополам человека и лошадь, соединила их в одном теле; одни из их членов она разделила, сочетавши другие друг с другом в художественной гармонии. Все то человеческое, что от пояса шло до конца его ног, она устранила; равно и из тела коня все то, что находилось сверху до пояса, она удалила, и то что осталось, она соединила с человеческим ликом, так чтобы тело коня не имело своей головы и плеч – этой мощи спины – и всего того, что от плеч идет вниз, человек же в нем от пояса до конца ног был бы лишен своего основания. (3) При таком строении тела ты мог бы увидеть и буйный нрав его, внешне выраженный статуей, и дикость в теле его; в его лице со всей силой проявляются черты звероподобия; камень прекрасно сумел передать все оттенки его волосатости и все, что стремится изобразить его подлинный облик.

13. Медея^[254]

(1) Видел я и Медею, столь много прославленную в земле македонской. Мрамор указывал на свойство ее души, так как искусство художника в ней отразило все то, что наполняло ей душу. В нем выражались ее прозорливые думы; вырывался наружу ее непокорный характер; был в ее облике и переход к состоянию тихой печали; одним словом то, что мы видели, было рассказом о всей трагедии ее жизни. (2) Вдумчивость ее взгляда говорила о замыслах этой женщины до совершения страшного дела; непокорный характер, обрисованный силою гнева, побуждал природу ее к ужасному преступлению, доведя ее дикий порыв до убийства, а печаль знаменует собою скорбь по детям. Мрамор в этом выражает медленно наступающий переход от состояния гнева к сознанию материнского чувства. В этом образе нет черт непреклонной твердости; не звероподобно оно, в нем чередуется проявление страданья и гнева, служа желаньям и мыслям ее женской природы. Ведь так естественно было ей, очистившись от ярости гнева, обратиться к печали, и осознавши совершенное ею зло, обратиться к стенаниям. (3) Такие сильные страсти это изображение стремилось нам передать, самою позой тела и можно было увидеть, как эта Медея из камня в глазах своих то гнев выражала, то печально смотрела, слабея, и к скорби склонялась. Как будто художник, изобразивший нам этот гневный порыв, создать хотел точное подражанье тому, что есть в эврипидовской драме.^[255] Там она то рассуждает разумно и в полном сознаньи, то от гнева становится дикой в своих проявленьях; то переходит границы, забывая о материнской любви к своим детям, те границы, что твердо природой самой установлены; то после убийства, ужасного и безбожного, разражается речью, полной любви к своим детям. (4) Меч был у нее в руке, и рука ее готова была служить ее гневу, когда торопливо решалась она на это кровавое дело; волосы были не убраны и казались всклокоченными; одета она была в длинную столу,^[256] одежду печали, так подходившую к душевному ее настроению.

14. Афамас^[257]

(1) На Скифских берегах^[258] было выставлено это произведение не только для общего осмотра, но и для соревнования с лучшими из картин. Сделано было оно не без искусства: чеканный был на нем Афамас, доведенный безумием до бешенства. Он был изображен без одежды, черная кровь запеклась у него на лбу, в волосах; остальные же волосы развевались по ветру. Блуждающим был его взор; полон он был возбуждения. И не одно только безумие дало ему смелость для столь страшных поступков, не ужасный, «душу губящий» облик Эринний заставил его стать подобным дикому зверю, но и меч, который был уже поднят в его руке, как будто он обнажен для удара. (2) Неподвижным было в действительности изображение, но оно не казалось покойным; тем видом движения, которое там представлялось, оно потрясало зрителей своею бледностью и мертвенным видом. Была там и Ино, дрожащая от ужасного страха; держала она на руках грудного ребенка и давала ему свою грудь; она позволяла вливаться в уста того, кто ею питался, питавшие его потоки молока. (3) Она была изображена как будто спешащей к вершинам Скирона, к морю у прибрежных скал; и шумные волны, привыкшие биться о берег, уже готовили залив для ее приема. Был там и Зефир в облике человека. Легким своим дуновением он делал ей из моря нежное ложе; обманывая наше зрение, воск заставлял наши чувства представлять себе, что он может руками художника передать дуновение ветра, поднять волны морские и свое подражание нам представить как бы истинным делом природы. (4) Дельфины в море скакали, рассекая на этой картине шумные волны. Воск, казалось, дышал и для того, чтобы считаться подражанием морю, он взял себе от него и его природу. (5) А вон там, на самом краю, на картине поднялась из морских глубин сама Амфитрита,^[259] с взором суровым, повергающим в дрожь; из глаз у нее излучался блеск темно-синего моря; возле нее стояли ее Нереиды: были нежны они и цветущи на вид; из глаз у них изливался взгляд, полный любовных желаний; поверх морских волн, свой хоровод завивая, они удивленьем поражали того, кто любовался на них. А около них Океан^[260] «глубокопучинный» катился огромный и волны ходили, почти как в реке, высоко вздымаясь...

(рукопись обрывается)

Примечания

1

Горы – богини времени года. Филострат говорит о них в II, 34.

(обратно)

2

«Если кто хочет узнать, как возникло искусство». – «Введения» обоих Филостратов, и старшего и младшего, являются важнейшей главой в истории греческой эстетики. Понятия о красоте природы греки не знали до Эврипида; равно и римляне восприняли ее очень поздно (Авзоний и Фортунат). Характерен безискусственный рассказ Ксенофанта о том, как Сократ обращался к прославленным художникам своего времени, прося дать определение красоты, и получал в ответ указания на отдельные-красивые детали. Первым проблеском эстетического самосознания греков является диалог Платона «Гиппий». Безучастный к окружающей его «красоте» величайших произведений искусства и бесстрашный анализ Сократа: открыл дорогу Платону и Аристотелю для первых шагов установления учения «о прекрасном». По Платону, красота есть результат восприятия чувствами. Она вызывает удовольствие и даже любовь. Но высшая красота доступна только разуму. Она неотделима от добра, справедливости, истины: (диалоги Платона «Федр», «Филеб»). Земная красота есть отражение небесной, божественной красоты. Вместе с Пифагором Платон подчинил понятие красоты числу, мере и симметрии.

Равным образом и Аристотель в «Поэтике» сосредоточил свое внимание на красоте отношений. Для него целостность или единство есть основное свойство всего красивого. Если, по Платону, искусство есть подражание подражанию, то, по Аристотелю, искусство есть подражание тому, что должно быть. Таким образом, из формально-объективного учения Аристотеля о красоте – «единство в разнообразии» – искусство постепенно подчинилось этике и религии через учение Платона – у Плотина и позднее становится эстетикой идеализма. Пройдя через мистицизм александрийской эпохи и первых восточных влияний, искусство получает новый аспект: не только, как у Аристотеля, искусство изображает вещь, как она должна быть, но оно словами Филострата «одухотворяет материю» (стр. 110), поднимает ее до красоты. Такая точка зрения осталась господствующей в средине века; наряду с этим у Филострата идеализм ведет к образованию фантазии вместо подражания (см. там же). Художник оказывается творцом «сообразно идее». Эта точка зрения характерна для II–III веков н.э. и для литературных произведений отчетливее всего сформулирована у Лонгина «О возвышенном». К сожалению, перевода этого небольшого, но очень важного трактата на русском языке нет.

(обратно)

3

Резьба из белого или паросского мрамора – паросский мрамор синонимичен белому. Поэтому здесь получается повторение, не встречающееся в языке Филострата старшего, Вместе с тем среди перечисляемых материалов ваяния у него не указано дерево. Я бы предложил читать вместо λυγδίνην, палеографически вполне возможное: ξυλίνην υλην – «деревянную массу».

(обратно)

4

Аристодем из Карий. Об этом более теоретике искусства, чем практике, мы знаем только то, что нам говорит Филострат.

(обратно)

5

Во вкусе Эвмела. Об этом Эвмеле Филострат, автор «Жизнеописания софистов», II, 5, говорит как о художнике, нарисовавшем «Елену». Эта картина находилась на римском форуме.

(обратно)

6

Тирренское, или Тосканское, море, омывающее юго-западную часть Италии; к нему принадлежит и Неаполитанский залив.

(обратно)

7

Отделкой камнями. Автор имеет, по-видимому, в виду украшения ив мозаики, очень распространенные в это время.

(обратно)

8

Сюжет этой картины заимствован из «Илиады» Гомера, песня 21-я, стих 305–384:

и т.д.

(обратно)

9

«Битва богов» составляет содержание песни Гомера.

(обратно)

10

Излагая содержание этой картины, Гёте (Goethe's Schriften und Aufsatze zur Kunst. Philostrat's Gemalde, стр. 285) очень красиво передает ее главные черты: «Быстрым движением Вулкан (т.е. Гефест, перев.) низринулся на бога реки. Широкая долина, на которой виднеется Троя, охвачена пламенем; оно подобно воде, направляется к руслу реки. Огонь же, окружая бога, вместе с ним низвергается в воду. Все деревья на берегах уже спалены. Речной бог без волос молит о пощаде бога огня, вокруг которого этот огонь кажется не желтым, как обыкновенно, но золотистым, сияющим как солнце».

(обратно)

11

Что греки понимали под словом Комос – шумный праздник» и производный отсюда глагол Κωμάζειν – «вести шумный праздник», показывает нам (псевдо-) Гесиод в описании картин на щите Геракла, стихи 271 и сл. Даю их в своем переводе (размером подлинника):

(обратно)

12

Ночь – о медной статуе Ночи в храме Артемиды эфесской работы Рэка ('Ροι̃κος) сообщает Павсаний (X, 38, 6).

(обратно)

13

«Подпирая левой рукою левую щеку» (буквально: «нижнюю часть уха») переведено по чтению Бенндорфа – προλοβὶω: если читать, как дают рукописи προβολίω, то перевод будет таков: «левой рукой он опирается на охотничье копье».

(обратно)

14

«Опершись рукой о колено», читаю ε̉φιστάσ. При чтении α̉φιστάς надо было бы перевести: «отставив руку от колена».

(обратно)

15

Венок роз. В IV веке до н.э. в эпоху расцвета жанровой живописи нам известен своими картинами цветов и детей художник Πавсий.

(обратно)

16

«Поднимается сильный смех» – таков перевод при чтении γέλως. Если же удержать чтение большинства рукописей λεώ, то перевод будет: «конечно, тут собирается большая толпа».

(обратно)

17

«И сандалии (разные) у них подвязаны» – в тексте здесь пропуск. Место испорчено. Данный перевод согласуется с дальнейшим обменом костюмами. Если принять конъектуру Шенкля (α̉νδρει̃ονο ύιπο δει̃ται) то перевод получится: «и ремни у них привязаны в виде фаллоса». Фаллос – мужской член – был знаком бога Приапа, богом плодородия и веселья; ему поклонялись в дни сатурналий, веселых оргий; при Элагабале это был очень распространенный религиозный знак, так подходивший к полной разврата религии сирийских Ваалов. Многие считают, что из этой эмблемы вышел и христианский крест и поклонение ему. Здесь, при этой ночной оргии, данная эмблема очень подходяща.

(обратно)

18

«Мужчине женскую надеть одежду» – это стих, взятый из «Вакханок» Эврипида (Bacch. 836).

(обратно)

19

Эзоп, прославленный в древности баснописец, жил приблизительно в VI веке до н.э. Более точных данных о нем мы не имеем, даже не знаем его национальности: многие делали его «эфиопом» (как нашего Пушкина), так как греческие слова Эзоп (Αί̉σωπος) и эфиоп (Αίθιοψ) (греческое θ читается как английское th, вооде дз) близки между собою. Позднейшее предание и комедия сближали Эзопа и Сократа. Басни Эзопа, составленные прозой, не были написаны; и вот, по словам Платона (Федон, 60 d), Сократ в темнице перед смертью переложил несколько басен в стихи. Басни Эзопа дошли до нас в позднейшем переложении византийцев, в стихах они прекрасно изложены по-гречески Бабрием, по-латыни – Федром и Авиеном.

Изображение Эзопа в виде статуи, по преданию, было сделано Лисиппом или его учеником Аристодемом в серии семи древних мудрецов. Вероятно, к ним восходит оригинал прекрасного изображения Эзопа в «Вилла Альбани».

(обратно)

20

Гомер как составитель «басен» указан здесь на основании «Илиады» 19, 400 и след., где кони Ахиллеса ведут с ним речь и предсказывают скорую гибель.

(обратно)

21

У Гесиода («Труды и дни», 202–213) мы находим уже подлинную басню:

(обратно)

22

Архилох – одна из крупнейших фигур древней поэзии. Грубый воин, злой и безудержный в своей мести, с грубыми шуточками, язвящими глубоко и больно. Но и душа у него была большая и глубокая. Беды, сыпавшиеся на него, не сломили его: он отвечал на них своими едкими «эпиграммами». В личной жизни он был влюблен в дочерей Ликамба, но обиженный отцом, по преданию, он написал такие язвительные стихи, что девушки от стыда повесились. К этому циклу принадлежит и недошедшая до нас басня «Орел и лисица», где лисица, обиженная орлом, потом зло смеется над постигшим его наказанием.

(обратно)

23

Дав – образ хитрого раба, выводимого почти во всех пьесах «новой» комедии.

(обратно)

24

Сюжет картины заимствован из сферы трагедий Эсхила «Семь против Фив» и Эврипида «Финикиянки». Менекей, сын правителя города Креонта, приносит себя в жертву за спасение родины у пещеры того убитого Кадмом дракона, из посеянных зубов которого будто бы выросли первые жители Фив. Гёте озаглавливает этот отрывок: «Умирающий герой, как патриотическая жертва» и прибавляет: «картина нарисована, как она представляется зрителю с возвышенной точки и представляет род перспективы».

(обратно)

25

Амфиарай – о нем см. у Филострата (27).

(обратно)

26

Тиресий – знаменитый прорицатель еще догомеровского времени, сохранивший свой вещий дар и после смерти. За его предсказаниями Одиссей спускается в царство Аида (Гомер, Одиссея, песнь 11).

(обратно)

27

Сын Аристона – Платон. Тут намек на его Политию, 474е в 5-й книге.

(обратно)

28

Хороши его волосы – все это место сравн. с Эврипидом. Финикиянки», 931 и сл.

(обратно)

29

Примем... кровь его – по-видимому, скрытый намек на начинавшую распространяться в это время религию Мифры – «непобедимого бога Солнца» – персидской религии. Одним из главнейших ее обрядов было «крещение кровью», так называемая тауроболия. Вместо κολπον ряд ученых принимает чтение κάλπιν, и тогда перевод будет таков: «Примем же кровь его, подставивши чашу», – тут опять намек на религию уже христианскую, в одной из сект которой происходило причащение «живою кровью» присутствующих.

(обратно)

30

«Со свистом» – см. Гомер, «Одиссея», 24, 5:

(обратно)

31

Содержание этой картины может относиться к той статуе Нила, которая находится в Ватикане.

(обратно)

32

Посейдон – бог моря. О фигуре Посейдона, склоненного вперед, см. Overbeek, Kunstmythologie, II, 427.

(обратно)

33

Если статуарное изображение представляло всегда одного Эрота (см. Каллистрат 3 и стр. 145), то эроты во множественном числе были достоянием живописи. Известны сцены с эротами в помпейской живописи.

(обратно)

34

Заяц, – животные в верованиях древних играли большую роль. Между прочим, зайцу посчастливилось чуть ли не больше других: в нем усматривали связь с царством теней, он являлся воплощением чорта и смерти, но он же был подателем жизни и плодовитости (Плиний, Естественная история, XXVIII, 249). То что рассказывает о нем Филострат, взято нм дословно из Аристотеля, т.е. из научного источника. Это характеризует метод работы Филострата, его литературную добросовестность, внушающую доверие и к его описаниям картин.

(обратно)

35

«Где она и какое ей дело до яблок», если читать μήλων. Если же принять чтение μελεω̃ν (Кайзера и Якобе), то перевод будет: «Где она и в какой она части этого сада из яблонь».

(обратно)

36

По преданию, Мемнон, сын Эос-Зари, явился под Трою и был там убит Ахиллесом. Его труп мать похитила и перенесла в Египет. Там он был превращен в каменную статую «колосса Мемнона» (около Фив), знаменитую тем, что при восходе солнца и при закате из нее исходил звук, «голос». После того как была произведена реставрация этого памятника, звучание его прекратилось. Сказание о битве Мемнона с Ахиллесом и его смерть дали материал для одного из позднейших эпосов («киклическая поэзия»): Арктику из Милета, поэту VIII века до н. в., приписывалось создание поэмы «Эфиопия», от которой у нас сохранились только фрагменты.

У нас сохранилось известие, что образ Мемнона был изображен Полигнотом в его Νεκυι̃α в Дельфах. Скульптура и живопись в это время друг перед другом искали путей для изображения не греческих типов. Полигнот не решился изобразить Мемнона совершенно «эфиопского» вида, как указывает здесь в этом рассказе Филострат и в чем у Полигнота сказывается известная зависимость живописи от скульптуры, но чтобы характеризовать его, как царя «эфиопского», он у его ног рисует эфиопских детей.

(обратно)

37

Как будто бы плектром – плектр, род смычка, был инструмент, которым ударяли по струнам лиры или пектиды.

(обратно)

38

По сказанию, дочь Даная Амимона – «Непорочная», посланная отцом своим Данаем за водой в дикую местность, подвергшись нападению Сатира, прибегла к помощи Посейдона. Там где трезубец Посейдона, брошенный в Сатира, воткнулся в землю, забили соленые источники.

Искусство часто изображало Посейдона и в живописи и в статуях, И данная «картинка» в сущности главной фигурой имеет Посейдона; недаром в некоторых изданиях она носит двойной подзаголовок; «Нептун или Амимона».

Группу Нептуна и Амимоны описывает нам в знаменитом своем ὲχψρασις Ant. Palat. кн. II – описании статуй и картин «Музея Зевксиса», основанном Септимием Севером и сгоревшем при Юстиниане в 532 г., поэт довольно позднего времени Христодор (конца V века н.э.), стихи 61–69. Вот мой перевод:

Мотив любовных похождений Посейдона очень часто в древности был сюжетом вазовой живописи и разных камней.

(обратно)

39

О ландшафтной живописи в древности подробно излагают Helbig, Die campanische wand malerei, и Бенуа, «История живописи».

(обратно)

40

На длинных ногах... – имеются в виду египетские фламинги, очень часто являющиеся на стенной живописи так называемого «египетского» стиля. Эротов, катающихся на козлах или на дельфинах, мы находим в геркуланских памятниках.

(обратно)

41

Давай посмотрим внимательно на это катанье – у Филострата очень часты картины борьбы, состязания и гимнастических упражнений. Ему принадлежит целая (небольшая) работа «О гимнастике».

(обратно)

42

Как будто бы шерсть им является тяжестью – подражание стиху Гесиода из его «Дней и трудов», ст. 234:

(обратно)

43

Амфион, брат близнец Зета, древнейший музыкант греков. Выросши, они убили мучительницу своей матери, Дирку. Эта сцена изображена на мраморной группе, известной под именем «Фарнезийского быка». Статуарное изображение Амфиона мы имеем только в этой группе, но этот мотив часто встречается в вазовой живописи.

(обратно)

44

Гермес первый... создал лиру – преданию об изобретении лиры Гермесом посвящен третий гомеровский гимн (есть перевод Вересаева), особенно 48–54 и 418–421.

(обратно)

45

О статуарных изображениях Фаэтона из древности мы слышим (Плиний, 36, 25) о работе Скопаса. Из картин мы имеем сведения о картине Менестрата, если только там говорится о картине, а не о трагедии. Есть несколько гемм с таким же сюжетом. Из литературных описаний наиболее прославленным является Овидий – «Метаморфозы», кн. II, 1–339.

(обратно)

46

Гелиады – дочери Солнца, Гелия. Так как Фаэтон был тоже его сыном, то Гелиады являются сестрами Фаэтона.

(обратно)

47

Эридан мифологическое название реки По. По преданию, он подземными путями соединяется с Балтийским морем, со страною янтаря. В Адриатическом море тоже находят янтарь, но темного цвета.

(обратно)

48

Горы – см. прим. к «Введению».

(обратно)

49

Каистр... Истр – Каистр – река в Малой Азии, недалеко от Эфеса; Истр – это Дунай, впадающий в Черное море.

(обратно)

50

Начало этой картины потеряно, по-видимому, в самых старых рукописях. О ландшафтной живописи см. прим. к 9 картине.

(обратно)

51

Стадия четыре – стадий – мера длины, приблизительно в 600 футов. Четыре стадия равны 850 метрам.

(обратно)

52

Такая порода у камня – дается описание мрамора не из каменоломен Синнадия (нынешний Эаки – Карагизар), а гиераполитанского (нынешний Тамбук – Колесси, знаменитый своими горячими минеральными источниками) во Фригии; см. Страбон, стр. 629, Витрувий, VIII, 3, 10.

(обратно)

53

Из Понта – так называлось Черное море.

(обратно)

54

Вода Меотиды – название Азовского моря, которое считалось болотом.

(обратно)

55

Семела, дочь Кадма, должна была от Зевса родить Диониса. Богиня Гера, жена Зевса, в ревности коварно, под видом старой няньки внушила Семеле сомнение – истинный ли Зевс к ней является, и посоветовала ей просить, чтобы Зевс явился к ней со всеми атрибутами своего величия как «Громовержец». Неразумное желание Семелы и обещание Зевса было исполнено, но Семела погибла в «молниеносных» объятиях Зевса. Младенец был спасен отцом из огня, и, выросши, стал «Великим Дионисом».

Такова легенда. Указаний о статуарных изображениях Семелы мы не находим в античной литературе. Даже данная «картина», озаглавленная ее именем, говорит исключительно о рождающемся Дионисе, а Семела лишь представляется на заднем плане возносящейся на небо.

(обратно)

56

Гром... и Молния – Плиний («Ест. ист»., 35, 96) говорит: «Апеллес нарисовал то, чего нельзя нарисовать: гром, вспышки грозовых огней, молнии, которые называются Бронтом, Астрапе и Керауноболией».

(обратно)

57

Деревья для тирсов – тирсами назывались те жезлы в виде молодой сосны, украшенной шишками, которые были в руках Диониса и вакханок.

(обратно)

58

Пан – первоначально бог стад и горных пастбищ, изображаемый в виде «козлоногого» существа со свирелью.

(обратно)

59

Под клики «эвоэ» – вакхическое восклицание, испускаемое вакханками в момент экстаза.

(обратно)

60

Киферон – гора в Беотии, где издревле совершалось служение Дионису.

(обратно)

61

Мегера – одна из эринний, богинь мстительниц за пролитую кровь.

(обратно)

62

Пенфея и Актеона – о Пенфее см. у Филострата, I, 18. Об Актеоне легенда говорит, что за то, что он увидал Диану (Артемиду) купающейся, он был обращен в оленя и растерзан своими же собаками.

(обратно)

63

О картине «Вакх и Ариадна», находившейся в Риме в храме Цереры, рассказывает Плиний в своей «Ест. ист.», 35, 36. Несколько картин с изображением покинутой Ариадны дает нам стенная живопись Помпеи и Геркуланума.

О ватиканской статуе «Спящей Ариадны», по композиции ближе всего подходящей к описанию Филострата, см. статью Брунна «О тектоническом стиле в греческой пластике и живописи», стр. 112 (Kleine Schriften).

(обратно)

64

На острове Дии – так в древности на священном языке назывался остров Наксос.

(обратно)

65

Теосский певец – Анакреонт, певец вина и любви. От него дошли до нас самые ничтожные отрывки.

(обратно)

66

Тезей – сын афинского царя Эгея. По преданию, он отправился на остров Крит вместе с ежегодною данью афинян из 12 юношей и девушек, отдаваемых на сожрание Минотавру, чудовищному существу – человеку с головою быка. Он убил Минотавра и при помощи влюбленной в него Ариадны («Очень плодородная»), давшей ему длинную нить, он вышел из лабиринта и, взяв себе в жены («похитив») Ариадну, возвратился в Афины.

(обратно)

67

Филострат в главных чертах рассказывает миф о Пасифае, жене критского царя Миноса, влюбившейся в быка, и о произведенном на свет от такой противоестественной любви чудовище Минотавре. Ее имя «Всесияющая», так как она дочь бога солнца Гелиоса, было эпитетом восточной богини любви, Астарты.

(обратно)

68

Дедал – художник мифических времен Греции. Филострат из «патриотизма» подчеркивает его аттическое происхождение, хотя были и другие традиции (см. более подробно Брукна, Geschichte d. Griech. Κunstler, I, 14 и сл.).

(обратно)

69

Сцена победы Пелопса над Эномаем была изображена на фронтоне храма Зевса в Олимпии. Павсаний так описывает ее: «Передний фронтон заключает в себе картину состязания на колесницах Пелопса против Эномая до начала скачки, когда оба соперника только что готовятся. Направо от фигуры Зевса, которая занимает как раз середину поля фронтона, стоит Эномай Со шлемом на голове; рядом с ним его жена Стеропа, дочь Атланта. Миртил, возница Эномая, сидит около лошадей, которых четыре числом; за ним идут двое, которые в этой легенде не имеют имени, но были, конечно, поставлены Эномаем, чтобы смотреть за конями. В самом конце изображен Кладей, которого элейцы чтут очень высоко, наряду с Алфеем. По левую сторону от Зевса изображены Пелопс и Гипподамия, возница Пелопса и кони, затем двое мужчин, которые точно так же смотрят за конями Пелопса; там где фронтон опять приходит к концу, изображен Алфей...»

На троне Зевса в том же храме Олимпии Гипподамия была изображена еще раз в группе со своей матерью, работы художника Панэния (Павсаний, «Описание Греции», кн. 5).

Этот мотив не раз впоследствии повторялся на рельефах саркофагов, и в мраморе и на меди.

(обратно)

70

Царя Аркадии – Эномай был собственно царем Элиды, главным городом которой была Олимпия, но в древности Элида и Аркадия были соединены друг с другом (см. Павсаний, V, I).

(обратно)

71

По хитрому плану Миртила – сказание говорит, что по уговору с Гипподамией Миртил подпилил ось у колесницы Эномая и, испугавши его коней, заставил разбить ее и тем погубил Эномая.

(обратно)

72

Сама Пейто – богиня ласковых речей и убеждения, одна из спутниц богини любви, Афродиты.

(обратно)

73

Подобно Диомеду Фракийскому – по сказаниям, он кормил своих коней человеческим мясом (Овидий, Метам., 9; ср. Филострат, II, 25).

(обратно)

74

На Сипиле – в Малой Азии. Сказание говорит, что отец Пелопса, Тантал, удостоенный посещения богов, желая их испытать, убил и сварил в котле своего маленького сына Пелопса («Далековидящего» – эпитет бога моря Посейдона) и подал его богам; за это Тантал был низвергнут Зевсом в Аид (Ад) и наказан тем, что пища и вода убегала от его уст. Расстроенная похищением своей дочери Коры, богиня земли Деметра, говорят, съела плечо Пелопса, поэтому когда боги его воскресили, ему было сделано «плечо из слоновой кости», родовой признак Пелопидов, на который не раз намекает Филострат.

(обратно)

75

Венок из дикой оливы – обычная награда победителю на олимпийских состязаниях.

(обратно)

76

Эту картину можно скорее назвать «Смерть Пенфея». Она является «диптихом», двойной картиной, быть может на одной доске, но разделенной небольшим промежутком, так же как во второй книге Филострата, картина 2, «Воспитание Ахилла». Такие диптихи знает и позднейшее искусство эпохи Возрождения. Подробно об этой сцене говорит Гартвиг (Jahrb. d. archeolog. Institut., VII, 5, 153 и сл.). Тема эта очень часто появлялась как барельеф саркофагов. В литературе она обрабатывалась не раз, начиная с «Метаморфоз» Овидия и кончая «Деяниями Диониса» Нонна. Для сцены этот сюжет был обработан Эсхилом в недошедшем до нас «Пенфее» и Эврипидом в «Вакханках» (перевод Анненского).

(обратно)

77

Скинув Пенфея с себя – боровшийся с проникновением оргиастического культа Диониса правитель Фив Пенфей отправился тайно на Киферон, чтобы самолично видеть эти вакхические. радения». По преданию, он спрятался в вершине сосны, но, открытый там, был убит. Сосна, украшенная шишками, часто является тирсом», жезлом Диониса.

(обратно)

78

Гармония с Кадмом – Кадм, царский сын и выходец из Финикии, после долгих блужданий основал город Фивы, убив дракона (см. «Менекей», Филострат, 14), и посеяв его зубы, из которых выросли воины. Гармония, его жена, дочь Афродиты и Ареса. Конец этой картины напоминает сцену у Овидия «Филемон и Бавкида» (Метаморф, VIII 611 сл.), которые кончают жизнь обнявшись, когда они обращались в деревья.

(обратно)

79

Из древности мы слышали только о памятнике Лисикрата со сценой, напоминающей нашу картину, но там действие происходит на суше. Есть несколько вазовых рисунков, но больше эта тема трактовалась в литературе, у Гомера, Овидия и у Нонна.

(обратно)

80

Священный корабль – греческое слово θεωρίς означает корабль, который греческие государства, например Афины, посылали с дарами в Делос.

(обратно)

81

Старый Силен жезлоносец, – греческое слово ναρθηξ обозначает тот полый внутри тростник, «жезл», в котором, по преданию, Прометей похитил с неба огонь.

(обратно)

82

Вино маронейское – знаменитое вино глубокой древности (см. Плиний, Ест. ист., XIV, 4). О нем говорит Гомер, Одиссея, IX, 197 и сл.:

(обратно)

83

А разбойничий корабль – дается описание быстроходного военного корабля древности (ср. Лонг, «Дафнис и Хлоя», в моем переводе, стр. 34 сл., изд. «Academia»). Морской разбой был бичом жизни древнего мира и результатом его основанного на рабском труде хозяйства. Морские разбойники были поставщиками живого товара.

Описание корабля Диониса напоминает гомеровский гимн, VII, 38 и сл.:

(обратно)

84

Поедет Палемон – см. Филострат, II, 16.

(обратно)

85

Арион, тот что у Тенара – передаваемая у Элиана легенда говорит, что во время кораблекрушения при переезде в Тарент дельфин спас Ариона от разбойников и доставил его на Тенарский мыс

(обратно)

86

Олимп, основатель особого вида дифирамбической поэзии (νόμοι) в сопровождении аккомпанемента флейты, считается родом из Фригии, во времена царя Мидаса.

(обратно)

87

Марсия тут нет – о Марсие, его споре с Аполлоном и его смерти см. Филострат младший, 3 (2).

(обратно)

88

«Мы не будем тебе день измерять» – указание на существовавшие в древности водяные часы.

(обратно)

89

Вопрос об изображении тени был одним из боевых вопросов древней живописи. Филострат не раз возвращается к нему. См. сл. места: I, 234 II, 20,2; Ср. Брунн, Gesch. d. gr. Kiinstl, II, 71–72.

(обратно)

90

«А может быть, и Зефиру» – в некоторых рукописях вместо Ζεφύρου стоит ζωγράφου – «художнику».

(обратно)

91

Главной» фигурой этой картины является спящий Сатир, или Силен. Древнее искусство знало много его изображений и в мраморе (Лисипп, Пракситель, Мирон. Аполлоний, Каллимах) и в живописи (Антифил, Никомах, Протоген). Мы имеем указания на ряд чеканных работ подобного рода, в том числе Диодора (см. Брунн, Geschichte d. griech. Kiinstler, II, 404). В Anthologia Palatine сохранился ряд эпиграмм на эти произведения, в их числе (псевдо-) платоновская, XVI, 248, на «Сатира» Диодора, которую я привожу здесь в своем переводе:

(обратно)

92

Мидас – легендарный царь Фригии; по сказаниям, он выпросил у богов дар обращать в золото все, к чему прикоснется. Это чуть не заставило его умереть с голоду, так как вся пища обращалась в золото. По милости богов, омывшись в реке Пактоле, он избавился от этого странного дара (река Пактол была в древности золотоносной). Впоследствии в споре между Аполлоном и Марсием о музыке он стал на сторону Марсия, и за это Аполлон вытянул его уши и сделал их ослиными. Чтобы скрыть этот «позор», Мидас стал носить головную повязку, «тиару» будущих персидских царей, закрывавшую ему эти уши. Эту тайну знал только царский брадобрей. Мучимый тайной, он выкопал ямку в земле и поведал ей тайну; на этом месте выросли тростники, которые своим тихим шумом, как бы шопотом, поведали всему миру царскую тайну. См. окончание этой картины Филострата.

(обратно)

93

Легенда о самовлюбленном юноше была очень популярна в степной живописи. Среди помпейских рисунков мы имеем целый цикл с изображениями Нарцисса; с этой темой имеется ряд резных камней, «гемм», относящихся к I и II векам н.э.

(обратно)

94

Иль воск – о воске как материале для рисунков см. Каллистрат, 14.

(обратно)

95

Плиний («Ест. ист., XXXV, 40, 28) рассказывает, что в древности была картина «Гиацинт» Никия, художника после пелопоннесской войны. Эта картина так понравилась Августу, что он взял ее в числе прочей добычи в Египте и привез в Рим. О фигуре юноши на этой картине Павсаний («Описание Греции», III, 19, 4) делает замечание, что Никий нарисовал Гиацинта еще совсем мальчиком. Это замечание вполне достаточно, чтобы указать, что оригинал «картины» Филострата был не картина Никия. К ней вполне подходит описание Филострата младшего (14).

Что касается фигуры дискобола, то она вся взята с знаменитой статуи «Дискобола» Мирона.

О превращении Гиацинта в цветок, между прочим, рассказывает Овидий в «Метаморфозах».

(обратно)

96

Прочти эти буквы – древние на листьях цветка читали буквы как выражение печали. Эти звуки служили восклицанием при празднестве «Гиацинтий», справлявшихся в конце весны: этнологический миф – солнце, своими лучами убивающее молодую растительность.

(обратно)

97

Данная картина относится к ряду описаний и картин из цикла «Праздники Вакха», о которых говорит Плиний («Ест. ист.», II. 106).

(обратно)

98

Пактол – золотоносная река в Малой Азии. За этим словом в рукописях пропуск; по смыслу мы можем добавить «золото людям дает», что оправдывается дальнейшим указанием на «богатство».

(обратно)

99

Бог смеха и шумного праздника – см. Филострат, I, 2.

(обратно)

100

Содержание этой картины можно назвать иллюстрацией к гомеровскому «Гимну» (III), к Гермесу (есть переводы Вересаева). Об. иллюстрированных» изданиях мы знаем много свидетельств. Такие же темы (например, «Рождение Геракла») мы знаем среди помпейских фресок.

(обратно)

101

См. Филострат, I, 4; из статуарных изображений Амфиарая в древности была известна его фигура на фронтоне храма Афины в Тегее. Так как он был богом целителем, подобно Асклепию, то очень рано оба эти образа слились.

(обратно)

102

А Капаней – см. Филострат, II, 31.

(обратно)

103

Это моря – ср. Филострат, II, 16, где проведена та же персонификация морен.

(обратно)

104

Он держит рог – относительно ворот роговых для истинных снов и, очевидно, из слоновой кости для ложных точка зрения Филострата совершенно обратная, чем у древних писателей, например Вергилий, Энеида, VI, 893, и сл. Вся эта фраза построена так, что хочет сказать, что здесь, к святилище Амфиарая, одни, только врата снов, и только правильных.

(обратно)

105

И гипноз, в нем заключающийся, – таков перевод при чтении ύπνου; Бенндорф предлагает чтение τέρπνου, тогда перевод будет: «самообман и чувство наслаждения, в нем заключающееся».

(обратно)

106

Живущие у берегов Океана иноземные люди – по словам Плиния («Ест. ист.», XXXIV, 17), это были галлы.

(обратно)

107

Лаконские... индийские собаки, – Аристотель в «Ест. ист.», VIII, 28, говорит, что первые произошли от помеси собаки и лисицы, а вторые – от тигра и собаки.

(обратно)

108

Лающие – по стилю Филострата, четырем породам собак должны были соответствовать четыре же определения. Ясно, что здесь пропуск в тексте.

(обратно)

109

Образ Персея, победителя Медузы (Горгоны), взгляд которой обращал все живое в камень, и затем победителя морского чудовища, которое должно было пожрать Андромеду, не раз вдохновлял греческих художников. В статуях его изображали Пифагор, Гитиад, Мирон; чаще его рисовали в картинах: Паррасий, Эвант, Никий, огромная картина которого (по указанию Плиния, «Ест. ист.», XXXV, 40, 132) близко подходит к описанию Филострата. Ей посвящена эпиграмма (Anthologia Palatina, XVI, 147). Даю ее в своем переводе:

Если эта эпиграмма вполне совпадает с описанием Филострата, то другая эпиграмма (Anthol. Palat., XVI, 148) соответствует описанию в романе Ахилла Тация (III, 7). Мотив этой легенды мы не раз встречаем в помпейской стенной живописи.

(обратно)

110

Филострат касается той же темы в 17-й картине «Гипподамия». См. вступительные замечании.

(обратно)

111

Клото – одна из богинь человеческой судьбы, ведающих нитью человеческой жизни.

(обратно)

112

Все описание проникнуто духом Сапфо. Это была знаменитая поэтесса и воспитательница высокопоставленных девушек на острове Лесбосе. За свои песни она была названа «десятою музой». Картина представляет один из таких эпизодов, когда молодые «гиеродулы», служительницы богини любви и красоты Афродиты, под руководством своей наставницы учатся петь гимны «всевластной богине».

(обратно)

113

Сапфо – ее стихотворения дошли до нас в таком искаженном виде, так основательно они потеряны, что мы должны довольствоваться подобными намеками, какие дает нам здесь Филострат.

(обратно)

114

Срав., Филострат младший, 1, стр. III.

(обратно)

115

Реки с ним будут сражаться – см. Филострат, I, 1, – борьба Скамандра с Гефестом, и Гомер, «Илиада», XXI, 212 и сл., сражение Ахиллеса с рекою Ксавфом

(обратно)

116

За подвиги он получит Бриссиду – см. «Илиаду» Гомера, IX, 261 и сл.:

О Брисеиде, любимой Ахиллом пленнице см. «Илиада» XIX, 291 сл. и 246.

(обратно)

117

Хирон – один из кентавров. Ср. Гомер, «Илиада», IV, 219:

В помпейских картинах мы имеем рисунок: Хирон учит Ахиллеса играть на кифаре. Ряд мраморных барельефов (Туринский, Капитолийский) изображают Хирона и Ахилла вместе. Этой теме посвящена была ода Пиндара (Немейская, III, 41–51) и похвальная речь ритора Либания Ахиллесу.

(обратно)

118

Пектида – струнный музыкальный инструмент, вроде ручной лиры.

(обратно)

119

На Ксанфе своем и на Балие – название коней Ахилла – «Рыжий» и «Пегий». Это были и. бессмертные кони», обладающие человеческой речью, как об этом рассказывает Гомер, XIX, 400 и сл., где Ксанф пророчит Ахиллесу смерть под Троей.

(обратно)

120

В древности была известна картина Зевксиса «Семейство кентавров». Сулла, ограбивши Грецию, взял и эту картину, но она погибла при кораблекрушении у мыса Малеи. Впоследствии Лукиан видел в Афинах ее (точную?) копию и дал блестящее ее описание (Зевксис, 4).

(обратно)

121

«Из дуба или скалы» – греческая поговорка, обозначающая приблизительно то же, что русское: «без роду, без племени». Ср. Гомер «Одиссея», ΧXΙ, 163.

(обратно)

122

Пелион – гора в Фессалии, покрытая ясеневым лесом, откуда было взято древко для знаменитого копья Ахиллеса.

(обратно)

123

Содержание этой «картины» навеяно одноименной трагедией Эврипида. О старинной картине художника Антифила рассказывает нам Плиний («Ест. ист.», XXXV, 37; см. Брунн, Geschichte d. griechisch. Kiinstler, И, 250). Было очень много камей с этим изображением.

(обратно)

124

Один из греческих военных писателей говорит (Полиэн, Strateg. VIII, 27): «Родогуна только что хотела мыть себе волосы, когда пришел вестник с сообщением, что один из подвластных народов поднял восстание. Не домывши волос и завязав их, как они были, она села на коня и повела свое войско; она поклялась не раньше вымыть свои волосы, чем победит восставших. После долгой войны она их одолела. После победы она пошла в баню и вымыла волосы. На печати персидских царей находится изображение Родогуны с распущенными волосами». О ней упоминает философ Эсхин и в позднейшие времена Дион Златоуст (речь LXIV).

(обратно)

125

Павсаний (Опис. Греции, VIII, 40) описывает статую Аррихиона, находящуюся в Аркадии. Победители на играх (особенно олимпийских) удостаивались статуи, многие из которых, созданные руками великих художников, известны и нам.

(обратно)

126

Гелланодик – председатель на олимпийских играх.

(обратно)

127

Об изображении Антилоха на картине мы знаем только у Омфалиона, ученика художника Никия Изображаемая Филостратом сцена встречалась очень часто в вазовой живописи и на саркофагах.

Об Антилохе Гомер («Одиссея», XXIV, 78) говорит:

(обратно)

128

Талант – вес золота, стоимостью около 2,5 тыс. зол. рублей.

(обратно)

129

Теламонид – старший Аякс, знаменитый своею силой.

(обратно)

130

Локридец – это Аякс, сын Оилеев. Ср. Филострат, II, 13.

(обратно)

131

Рассказал нам Гомер – «Одиссея», XI, 235 и сл.:

(обратно)

132

Ткут нить жизни Гомера – если, по преданию, семь городов спорили о чести быть родиной Гомера, то столько же было у него и отцов. «Рожденным Мелесом» называет его древнейший самосский поэт Асий (Афеней, Пир мудрых 125d).

(обратно)

133

Весь этот эпизод изложен здесь по Ксенофонту «Воспитание Кира», V, 1–4 и VI, 1–52.

(обратно)

134

Так поэты считают – ср. Гомер, «Илиада», XVII, 53 и сл.:

(обратно)

135

Как жена Протесилая – Лаодамия. Протесилай был первым убит при высадке греков под Троей. Его жена, обманув бдительность своих близких, как будто отправившись на празднество Диониса, окончила жизнь самоубийством, Филострат взял это, по-видимому, из недошедшей до нас драмы Эврипида «Протесилай».

(обратно)

136

Знаки ногтей – следы таких царапин и шрамов мы видим на знаменитой статуе (медной) кулачного бойца.

(обратно)

137

В лоно свое золотое – Лидия славилась своими золотоносными реками.

(обратно)

138

Содержание этой картины взято из сказания об убийстве Агамемнона, вернувшегося победителем из-под Трои, его женой Клитемнестрой вместе со своим любовником Эгистом. Вместе с Агамемноном была убита и его пленница, дочь троянского царя Приама, Кассандра, знаменитая тем, что хотя она обладала пророческим даром, но никто ее предсказаниям не верил: это было наказание ей за то, что она отвергла любовь Аполлона. Эта тема подробно излагается в. Одиссее» Гомера, XI, 408 и сл., и в трагедии Эсхила «Агамемнон». Данная «картина» вся полна скрытыми цитатами из этих произведений и доказывает, что «люди, литературно образованные, думают и говорят цитатами». История античной цитаты еще не написана.

Образ Кассандры не раз воодушевлял древних художников и в мраморе (Панэн) и в картинах (Полигнот, Феор). По свидетельству Плиния («Ест. ист.», XXXV, 40, 40), этот сюжет послужил темой картины Феодора и Тавриска. Картина первого из них находилась в Риме, в храме «Конкордии» (Согласия).

(обратно)

139

Образ козлоногого бога стад был очень популярен среди художников. Над ним работали в мраморе Пракситель, Гелиодор; в живописи – Протоген, Зевксис. О картине последнего, подаренной им Архелаю, сообщает нам Плиний (XXXV, 62) Ей соответствует описание Филострата; см. Брунн, Geschich. d. griech. Kiinstler, II, 82.

(обратно)

140

Эхо (как собственное имя) – нимфа, влюбленная в Нарцисса, но отвергнутая им, была обращена в эхо.

(обратно)

141

Пиндар – знаменитейший из греческих лириков, непереведенный на русский язык в виду огромных трудностей его лирико напевных размеров. Гораций в своей оде, кн. IV, 2, так его характеризует:

Содержанием этой картины является не Пиндар, а рой пчел. Изображать эти маленькие существа любили греческие художники, например Фидий и Мирон (Плиний, «Ест. ист.. XXXIV, 19, з).

(обратно)

142

Рея – или Кибела или «мать богов» – хранительница таинственных сил земли и божественного вдохновения.

(обратно)

143

«Около носа его нет складок гнева», ср. Феокрит, Идилл. 1,18: «И постоянно в носу его гнев пребывает свирепый».

(обратно)

144

Гиметт – гора в Аттике, известная своим медом. Конец этой картины заимствован из песен Пиндара (фрагм., 76, по изд. Берка):

(обратно)

145

Эта «картина» имеет в литературе свое основание у Гомера, «Одиссея», IV, 500 и сл.:

Из многих художников, изображавших Аякса, по свидетельству Плиния (XXXV, 36. I), Аполлодор нарисовал Аякса, «пораженного молнией», чью картину (или копию?) еще в его время можно было видеть в Пергаме

(обратно)

146

Данная картина была всегда главным основанием для противников подлинности филостратовских «Картин» (Венцель, «Aus der Anomia, стр. 134). Считали, что все это описание сделано на основании не картины, а объяснения к 4-й пифийской оде Пиндара. Бендорф доказал неправильность такого предположения, главным образом на основании легенды о происхождении коня: там рождение коня предполагается как будущее, здесь оно происходит уже в прошедшем. Стефани на основании § 3 вместе с Бенндорфом представляют Пенея в виде юноши, лежащего в неудобной позе с поднятой рукой, как в известной венской гемме, изображающей некое божество (Muller-Wieseler, II, 6, 75).

(обратно)

147

Жеребенка, который из воды появляется, – во всех сказаниях происхождение коня приписывается богу моря Посейдону. Здесь Филострат «рационалистически» изменяет или принимает другое сказание; обычно считалось, что Посейдон при споре с Афиной, создавшей маслину, ударом трезубца создает коня.

(обратно)

148

Изображения Главка в искусстве древнего мира очень редки. Лучшее находится на стенной живописи «Виллы Адриана».

Поход Ясона на корабле Арго в Колхиду не раз затрагивается Филлостратом старшим, II, 15, и младшим, см. картины 8, 12.

(обратно)

149

Диоскуры – Кастор и Поллукс; Эакиды – Пелей и Теламон; сыны Борея – Зет и Калаис.

(обратно)

150

О легенде об Ино см. Каллистрат, 14, и прим.

(обратно)

151

«Описываемые здесь острова, семь числом более значительных (в греческом тексте νη̃σοι, и два маленьких, по-гречески κολωνός и πέτρα), являются так называемыми Эоловыми или Липарскими островами. В александрийскую эпоху их насчитывали семь, в римскую – девять, как нам указывает Пейтингеровский путеводитель (tabula Peutingeriana). Название одного из островов – Дидимы – «близнецы» – дало мысль автору связать их части мостом» (Бенндорф).

(обратно)

152

Энкелад – один из гигантов, низвергнутых богами. Указание на Италию, так сказать, подкрепляет «введение».

(обратно)

153

«На этом холме дракон обитает» – многие маленькие острова современные греки называют Δρακονισί (Драконией), потому что якобы там такое количество змей, что на них нельзя жить. На родном для Филострата Лемносе была «пещера дракона», теперь называемая «пещерой морского быка».

(обратно)

154

Яйцо совы – на это суеверие Филострат указывает еще в другом месте: в жизни Аполлония из Тианы (III, 40).

(обратно)

155

Целая стая гусей-нырков – «на острове Филикуди путешественникам показывают на берегу пещеру, наполненную морскими птицами» (Перейра, «В царстве Эола»).

(обратно)

156

«Детям Асклепия», т.е. врачам. Об этом средстве говорит и Гален (De simplic. medic, XI, 13).

(обратно)

157

Протей – морское божество, принимающее различные образы. О нем говорит Гомер в «Одиссее», IV, 410:

(обратно)

158

Живет царственный ребенок – один из островов еще и доныне называется «Базилиццо»; это название приводит нас к греческому термину нашего автора «басиликон», «басилидион» – царственный» (Брунн). На этом острове и сейчас видны следы старинных развалин и прежних сооружений. На его восточном берегу, по свидетельству путешественников (Перейра, привед. соч.), поднимается пар от горячих источников.

(обратно)

159

Устраивать скачки на мелитейских собачках – подобно эротам на лебедях (Филострат, I, 9), и здесь эти пародии на скачки напоминают ряд комических сцен в помпейской живописи (см. P. Gussmann. «Роmpei», стр. 402).

(обратно)

160

На помпейской стенной картине изображена описываемая здесь сцена, но есть одна подробность, опущенная Филостратом: амур на дельфине везет любовное письмо Полифему. Эта «мелочь» указывает на тонкость эстетического понимания нашего автора.

Содержание и стиль этой «картины» окрашены тоном описания того же сюжета у Феокрита, XI идиллия, носящей то же название «Циклоп» (есть пока неважный перевод Сиротинина).

Ср. Гомер, «Одиссея», IX, 104 и сл.:

(обратно)

161

Одна бровь у него... – ср. Феокрит, XI, 31:

(обратно)

162

Что и бела-то она... – ср. Феокрит, XI, 19:

В последних словах и Феокрита и Филострата заключается непередаваемая по-русски двусмысленность: слово ό̉μφαξ по-гречески значит и незрелый виноград и незрелая девичья грудь; поэтому и Филострат ставиг слово «слаще», чего нельзя сказать о незрелом винограде.

(обратно)

163

Она же играет – см. приведенную картину из помпейской живописи «Триумф Венеры».

(обратно)

164

Головы дуба – Геродот, IX, 39: «горные проходы у Киферона, которые ведут в область платейцев, беотяне называют «Три головы», а афиняне «Головы дуба». Об этом упоминает и Павсаний, Описание Эллады, IX, 36, 8.

(обратно)

165

Павсаний (VI, 19, 8) упоминает о статуе Атланта, держащего небо, в Олимпии работы художника Диокла. Тот же Павсаний говорит о картине (барельефе) Панэна на троне Олимпийского Зевса, изображающей Геракла, который готовится взять от Атланта тяжесть неба на себя.

Фигура Геракла напоминает фигуру Геракла Фарнезе.

(обратно)

166

Борьбу между Антеем и Гераклом изображал Пракситель в числе 12 подвигов Геракла. О картине того же содержания, приписываемой Апеллесу и находившейся на Родосе, говорит Плиний («Ест. ист.», XXXV, 93). Ритор Либаний описывает две медные статуи, изображающие борьбу Геракла и Антея, но они не подходят к филостратовскому описанию. Вообще же эта тема была очень популярна в изобразительном искусстве древности.

(обратно)

167

И Гермес, вот этот, – в отличие от других, сохранившихся до нас рисунков, где на помощь или для приветствия к Гераклу идет Афина, Филострат указывает нам на Гермеса, который считался изобретателем кулачного боя (Гораций, «Оды», I, 10). По преданию, его сын Гарпалик был учителем Геракла в этой борьбе.

(обратно)

168

Изображений Геракла на мраморе, или меди, и в красках древность знала без конца, и тема нашей. картины» встречается во многих указаниях у Плиния.

Содержание и стиль описания взяты из Эврипида, как говорит и сам Филострат, из его «Обезумевшего Геракла».

(обратно)

169

Рассказ относится к циклу «этиологических мифов» и, вероятно, был изображен в святилищах Родоса.

(обратно)

170

В дом Корона – царь лапифов; то место Пиндара (фрагмент 168 и у Афенея, X, 411в), на которое ссылается Филострат. настолько искажено, что восстановить его ист возможности.

(обратно)

171

Ифит – сын Эврита, один из юных любимцев Геракла, который в порыве безумия убил его, сбросив со стен города. Есть прекрасная статуэтка, изображающая Геракла и Ифита.

Не могу не привести по поводу этого описания, где растерзанные человеческие члены, по-видимому, заполняют всю «Картину», слов и выводов Гёте. Дав изложение этого отрывка, он в заключение говорит: «Прекрасная композиция, послужившая поводом для этого описания, предстает воочию перед нами. Мы сразу можем признать ценность этой многообразной, приведенной в единство, соединенной в одно целое, столь значительной и ясной задачи. Поэтому мы будем рассматривать только изображения, вызывающие известное сомнение в их художественной ценности, растерзанных человеческих членов, которые художник, так мудро скрывший от нас взуродование Абдера, щедро дает нам в лошадиных яслях.

Если мы глубже рассмотрим требования этого изображения, то, конечно, остатки варварской пищи не могли отсутствовать в данной картине. Успокоимся изречением, что «все уместно, что необходимо». Во всех описанных и рассмотренных нами» картинах мы находим, что ничем значительным в них не пренебрегается; напротив, оно четко преподносится зрителю Так, мы видим головы и черепа, которые разбойники большой дороги повесили на старом дубе, как трофеи. Не отброшены и головы женихов Гипподамии, нанизанные у дворца ее отца. А что должны мы чувствовать при виде потоков крови, смешанных с пылью, текущих на многих картинах?

Итак, мы можем сказать: высшим принципом древних было все значительное; высшим же результатом счастливой трактовки – прекрасное. Разве не то же можно заметить и у новейших художников? Если мы будем осматривать церкви и галереи, то разве многие великие мастера не заставляют нас с благодарностью и спокойно созерцать многие отвратительные мученичества?»

(обратно)

172

Картина представляет собою помещика, живущего в городе и приехавшего в деревню, чтобы брать горячие ванны. По-видимому, имеется в виду Аттика (Ксенофонт, «Экономик», V, 9). Имея свое имение, он, однако, мечтает о дорогих привозных винах. По свидетельству Витрувия (VI, 10, 4), то что посылалось друзьям в подарок, художники рисовали на картинах, и это называлось «ксениа» – дары.

(обратно)

173

Хлеб осмидольный – цитата из Гесиода «Труды и дни», стр. 442.

(обратно)

174

Среди огромного количества изображений Афины древность знала картину одного из старейших художников, Клеанта из Коринфа, изображавшую рождение Афины. Копни с нее очень часто повторяются на вазовой живописи. Содержание всей этой картины взято из 7-й олимпийской оды Пиндара, рассказывающей о рождении Афины.

(обратно)

175

Гефест в недоумении – о любви Гефеста к Афине говорит Лукиан в 8-й «беседе богов».

(обратно)

176

«По-видимому, перед 28-й картиной выпало изображение, где была нарисована Пенелопа за станком, распускающая свою пряжу» (Кайзер и Шенкль).

О картине с изображением пауков в помпейской живописи говорит Гельбиг (Die саmраn. Wandmalerel, стр. 99).

(обратно)

177

Пенелопа – жена Одиссея, ожидавшая возвращения своего мужа и от настойчивого требования женихов выбрать себе кого-нибудь новым мужем и царем Итаки, избавлявшаяся тем, что, дав им обещание выйти замуж, когда она окончит ткать покрывало, она ночью распускала то, что ткала днем. Данное место взято из «Одиссеи» Гомера, XIX, 204:

(обратно)

178

Серов – по-видимому, так назывались древние китайцы или жители Самарканда.

(обратно)

179

«Эта картина приводит нас к знаменитому барельефу Памфила (художник времен персидских войн), на котором был изображен ряд сцен из фиванского цикла, многократно повторявшемуся в различных копиях. Там было прославленное в древности погребение Полиника Антигоною (Robert, Sarcophagreliefs, II, 60). Там были изображены и сторожа; разница только в том, что на картине была дана помощница Антигоне, Филострат же изображает ее одну. О сценах ночью, изображаемых на картинах, – говорит Гельбиг, Кампанская стенная живопись, стр. 363 и сл.»

(Бенндорф)

(обратно)

180

Знаменитый победитель персов Фемистокл по проискам лаконской партии был изгнан из Афин, и так как остальная Греция была под гегемонией Спарты, он должен был бежать к персам. См. Фукидид, I, 137 и Плутарх, Жизнь Фемистокла, 28.

(обратно)

181

Тиара – царская повязка, в виде высокой шапки. Теперь головное украшение у римских пап.

(обратно)

182

«Изображение юноши (или молодой девушки) в сопровождении двух мальчиков, готового к борьбе, является одним из обычных на вазах»

(Велькер)

(обратно)

183

В основу этого описания положен рассказ Геродота (II, 55) об этом святилище. В одном из древних примечаний (схолий) к этому месту, составленных на основании работы Зенобия (времени императора Адриана), говорится: «В Додоне стоял огромный медный котел на высоком пьедестале, на другом пьедестале стоит небольшая мужская фигура с медным бичом в руках; когда налетит сильный порыв ветра, то он приводит в движение этот бич, и он ударяет об этот котел, чем производится сильный звук».

(обратно)

184

Хоровод из Фив – имеются в виду Фивы египетские.

(обратно)

185

О Горах в искусстве см. Брунн, «История греческ. худож.», I, 119. Мы имеем указания на работы Фидия, Поликлета и многих других. Не так давно в мусоре афинского акрополя был найден барельеф, где изображены Горы (Грации), которые танцуя, увлекают в свой круг какого-то мальчика» (Лёша). По-видимому, на этот барельеф указывает Павсаний, IX, 35, 3.

(обратно)

186

Скрыли загадку – тут игра слов: Ώραι – Горы, и ώραι – молодость, красота. Эта игра слов часто встречается у Филострата, II, 26, 2, II, 34. 3.

(обратно)

187

О введении см. предварительные замечания перед переводом Филострата младшего.

(обратно)

188

В этом деле обман – здесь, по-видимому, использована изящная острота Горгия, знаменитого «отца риторики», сообщаемая нам Плутархом. Он говорил: «Трагедия есть обман, при котором тот, кто обманут, становится лучше того, кто не обманут, и обманутый становится мудрей необманутого».

(обратно)

189

«Как только возможно короче» дано по чтению ή κομιδή σμικρά. Если читать, как предлагает Якобе, εί και κ. σ., то перевод будет: «пусть даже сказано мало».

(обратно)

190

Плиний говорит (XXXV, 40, 29), что художник Афенион, талантливый но рано умерший юноша, нарисовал картину «Ахилл скрывается в женской одежде». Рассказывают о другой картине того же содержания кисти Полигнота. Среди помпейских стенных рисунков мы тоже имеем такую картину (Овербек, «Herotsch. Bildw.», стр. 292). Самое содержание взято Филостратом из потерянной для нас драмы Софокла «Женщины со Скироса».

(обратно)

191

Фетида – могучая богиня моря, дочь морского «старца» Нелея и жена царя мирмидонян Пелея, от которого у нее родился Ахилл.

(обратно)

192

Решение Мойр – Мойры богини судьбы, иначе называемые Парками. Ср. Гомер, «Илиада», IX, 411:

(обратно)

193

Нежно смотрят они – при чтении άπαλὰ ε̉κβλεπουσαίς, если же читать άπλ α̃ε̉κβ... то перевод получается: «с открытой наивностью смотрят они».

(обратно)

194

По-видимому, конец этой картины и начало второй пропали. Эти две картины были вместе, своего рода диптих. Таких картин мы находим у Филостратов несколько.

(обратно)

195

Эакид – Эак был дедом Ахилла и прадедом Пирра. Предсказание (Калханта), о котором говорит тут Филострат, заимствовано им из поэмы Квинта Смирнейского.

(обратно)

196

По свидетельству Плиния («Ест. ист.» XXXV, 66), в храме Согласия в Риме находилась картина Зевксиса, изображающая казнь Марсия. Та же тема есть и на одной из помпейских стенных картин.

(обратно)

197

Ты видишь... – в фигуре, рисуемой Филостратом, легко узнать обычный и в скульптуре, и в живописи тогдашнего времени образ Скифа; эти скифы употреблялись в Греции для самых жестоких и грязных дел. В Афинах они были обыкновенно «городовыми» старого времени.

(обратно)

198

Плектр – род выгнутого смычка, которым ударяли по струнам лиры.

(обратно)

199

Стихи, приведенные здесь, взяты из Софокла, «Эдип в Колоне». Что касается названия Софокла «сладчайшим» см. 14-ю картину нашего автора.

(обратно)

200

Указаний на картины с таким содержанием из древности мы не имеем. Фуртвенглер указывает на барельеф на базисе одного треножника из Малой Азии, где Ахелой представлен бородатым мужчиной с рогами быка. Его левый рог выломан и лежит у ног Геракла, и из раны течет река. По предположению Яна, наша картина состояла из двух или трех частей. Изображение Ахелоя мы находим на многих монетах.

(обратно)

201

Аркадская пища – намек на предполагаемую пищу первобытных людей-великанов, желуди.

(обратно)

202

По свидетельству Плиния («Ест. ист.» XXXV, 62), такая картина была нарисована Зевксисом. Содержание и тон рассказа заимствованы из 1-й немейской оды Пиндара.

(обратно)

203

О картинах с изображением Орфея мы ничего не слышим. О статуях упоминает Павсаний («Опис. Греции», IX). См, Каллистрат, 7.

(обратно)

204

Ср. Каллистрат, 13. Для описания взят тон и выражения из поэмы Аполлония Родосского «Аргонавты» (IV, 727).

(обратно)

205

«Лица ж ее не опишешь словами» – перевод дан по тексту: αυ̉τήν τε ὰρρητον τε δείκνύσα του̃ προσόπου τήν θέαν. Если же читать: αυ̉γήν τε ὰρ. ένδ. (καὶ λαμπρὰν παρέχουσα) τ. πρ. τ. θ. (по Гомперцу), то перевод будет: «от ее лица исходит несказанное сияние и светла лицом она».

(обратно)

206

Материал для этой «картины» дан поэмой Аполлония Родосского – «Аргонавты», особенно 3-й книгой.

О картине такого рода мы не имеем сведений. Но среди помпейской стенной живописи много отдельных моментов, иллюстрирующих этот рассказ: играющие в кости Эроты, три богини перед судом Париса, целый ряд персонификаций.

(обратно)

207

Об изображениях в Олимпии см. Филострат I, 17

(обратно)

208

А Эрот сконфуженно... – указание на Эрота говорит нам, что Филострат считает на основании нам неизвестных источников, что Миртил был влюблен в Гипподамию.

(обратно)

209

Судьба Пелопсова дома – имеется в виду трагедия Атридов, убийство Агамемнона, судьба Ореста и т.д.

(обратно)

210

Эта картина есть έ̉κφρασις – переложение в прозу описания Гомера «Щит Ахиллеса», «Илиада», песнь 18-я.

(обратно)

211

Эврипил – сын Телефа. О битве Неоптолема с Эврипилом рассказывает Квинт Смирнейский, 6.

(обратно)

212

Проклиная свою злосчастную победу – после смерти Ахиллеса были устроены погребальные игры: одной из наград на этих состязаниях было назначено оружие Ахиллеса, созданное Гефестом («Илиада», XVIII, 468–617). За обладание им вступили в состязание огромный и могучий Аякс и хитрый Одиссей. Победил Одиссей. Это так удручило Аякса, что он впал в безумие, в этом безумии напал на греков (драма Софокла «Аякс») и произвел избиение вместо них стада. Придя в себя и осознавши весь ужас своего поступка, он от горя и стыда лишил сам себя жизни. В этом смысле здесь эта победаОдиссея и называется «злосчастной».

(обратно)

213

«Что щит Ахиллеса, картинно описанный Гомером, художники изображали в сфере своего искусства, в этом не может быть сомнений, тем более что нам сохранились барельефы подобного рода, очень небольшого размера, например фрагменты картин по «Илиаде» (см. Jahn-Michaelis, Griech. Bilderchron. II, 20) и фрагменты Капитолийского музея (Bienkowsky, Kpmisch. Mittheiling., VI, 183). Картина Филострата в том, по-видимому, согласуется с этими барельефами, что на них отдельные изображения идут не кругами или зонами, как у Гомера, но разделенные чертами расположены рядом или выше и ниже одно другого. Таким образом, небо не в центре щита, как у Гомера, но находится наверху. Таким образом, мы можем сказать, что художник отступил от изображения Гомера, наш же софист, наоборот, в своем изложении, сколько возможно, вновь вернулся к Гомеру»

(Рейш)

(обратно)

214

Поднимающих крик, как кому хочется, если читать ὸτω φίλον; если же мы примем конъектуру Линдау ὸτω φίλοι, то перевод будет: «поднимающих крик на того, кому они дружественны».

(обратно)

215

О картине такого содержания, как эта картина, кисти художника Антифила, говорит Плиний (LXXV, 37).

(обратно)

216

Софокл, один из трех великих греческих драматургов, в то же время отличался замечательной физической красотой, что мы видим и на его статуе Латеранского музея. В данной картине Филострата мы можем себе представить музу трагедии, протягивающей Софоклу мед в каком-либо сосуде, как предполагают Велькер и Брунн, или в виде сота, как описывает Филострат старший в «Воспитании Ахилла» (II, 2, 3). Явление пчел здесь мы можем сравнить с их появлением при рождении Пиндара (Филострат старший, II, 12). О музах, в виде пчел, руководивших войском афинян, см. Филострат Старший, II, 8.

(обратно)

217

Мельпомена – муза трагедии. Несколько ниже Каллиопа – муза эпоса и ее «служитель» – Гомер; здесь указывается на «Илиаду», III, 65:

(обратно)

218

Вскоре тебя назовут – намекается на одну из погибших для нас комедий (Аристофана? – см. Коcк. Frag, comic, graec, III, 402). В древности еще одного писателя за изящество его речи сравнивали с пчелой – Ксенофонта, которого называли «аттической пчелой».

(обратно)

219

Вскоре друзьями вы станете близкими – что Софокл действительно написал «пэан», хвалебную песнь в честь Асклепия, об этом кратко говорит нам Прокл. О посещении Асклепием Софокла (это буквальное значение греческого слова έπιξένωσις, находящегося в нашем тексте, которое мне пришлось перевести «близкая дружба») рассказывает Плутарх в «Жизни Нумы». Возможно, что эта легенда возникла потому, что храм Асклепия был соседним с Афинским театром. Нельзя ли нам отсюда сделать вывод, что описываемая «картина» стояла именно в этом храме в виде столь обычных в будущем одеяний святых»?

(обратно)

220

Вся эта картина – повторение Филострата старшего, I, 24, даже с упоминанием Зефира. Но здесь взят другой момент. Трудно сказать, есть ли это вольная фантазия писателя или это одна из картин храмового фронтона там, где совершались эти празднования, носившие название «Гиакинфий».

(обратно)

221

По свидетельству Павсания (VIII, 45, 5), Каледонская охота была изображена на переднем фронтоне храма Афины Ален в Тегее. Он говорит, что центром всего (μάλιστα) было нападение кабана.

Картина Паррасия «Мелеагр и Аталанта», о которой говорит Светоний в Жизни Тиверия», 44, не имеет никакого отношения к описываемому сюжету. Быть может, образцом для нашего описания послужила другая картина с родственным сюжетом. Это картина очень известного Аристофона, брата Полигнота, изображающая, как кабан убил Анкея. Это не упоминаемый здесь сотоварищ Мелеагра, но правитель Самоса. Очень возможно, что общность имен сыграла здесь роль.

(обратно)

222

То что мы видим – дается по чтении όρώμενα; если принять чтение Якобса δρώμενα, то перевод получится: «то что здесь совершается».

(обратно)

223

О походе и Колхиду – см. картину 12. Филострат. 12

(обратно)

224

По свидетельству Плиния (XXXV, 40, 32), кисти художника Артемона принадлежала картина «Геракл и Дейанира». Подробностей о ней мы не знаем. На нескольких вазах предполагается изображение Дейаниры, сидящей на спине Несса.

(обратно)

225

На отцовской колеснице – по чтению (Арнима) πατρώω δίφρω; при обычном чтении πρώτο δίφροω перевод получается: «стоит у передка колесницы».

(обратно)

226

Филоктет не раз изображался на картинах известных древних художников. Об одной из них, Аристофона, говорит нам Плутарх, и, по словам Брунна (II, 54), «к этой картине можно было бы отнести описание младшего Филострата, если бы тот же сюжет не вдохновил Πаррасия и, как можно думать, в полном соответствии с этим описанием». Этой картине Паррасия посвящена эпиграмма Главка (Antol. Palat.), другая эпиграмма на картину «Филоктет», приписываемая Юлиану-египтянину (ibid. 113), хотя и не называет имени Паррасия, но вполне соответствует по содержанию и предшествующей эпиграмме и нашей «картине».

Кроме того, имеем указания еще на картину Полигнота (в афинских Пропилеях), изображающую похищение Одиссеем лука и стрел Филоктета.

В одном из писем старшего Филострата (22) мы читаем, что он видел картину, изображающую хромого и больного Филоктета.

(обратно)

227

Хриса – считалась на острове Лемносе нимфой и покровительницей ветров и погоды. Ей был воздвигнут алтарь Ясоном, когда на Арго он ехал с товарищами в Колхиду. Как многие из этих странных существ, она почиталась в виде змеи. Позднейшие сказания говорят, что Хриса была влюблена в Филоктета, но он отверг ее любовь, и за это она велела змее укусить Филоктета, от чего он страдал долгие годы.

(обратно)

228

Нам известен целый ряд статуй и рельефов Сатира из древности – Аполлония, Клеомена, Мирона, Лисиппа, Праксителя. Последний был представлен в. состоянии опьянения. К римской эпохе относится «Сатир» Каллимаха, изображенный в манерно-архаизированной форме. О них рассказывает Плиний в 34-й книге. Тот сатир, который описывается здесь, вполне соответствует тому, который по указанию Вольтерса, находится на вилле Боргезе, – «Сатир, играющий на флейте». О нем говорят и Гельбиг и Брунн. И вполне возможно, что рядом с этим сатиром стояло изображение Пана и Нимфы; нам известно, что в александрийскую эпоху в садах и в общественных местах ставились группами изображения богов, между которыми была какая-либо связь. Но почему здесь говорится о нимфе Эхо, в которую, по всем сказаниям, был безнадежно влюблен Пан, тут же он представлен уже как бы обладающим любимою девушкой и боящимся соперничества сатира?

(обратно)

229

У Египетских Фив – Фивы около Нила, одно время столица Египта, всегда были крупным религиозным его центром. В горах, находившихся около Фив, были большие катакомбы, одна из которых носила название «Сиринкс» – «свирель», о которой говорится здесь.

Эпоха I и II веков в римской культуре отмечена своего рода «египтоманией»; в искусстве она выражалась в целом ряде египетских ландшафтов, например в стенной живописи Помпей.

(обратно)

230

Из всех статуй, изображающих вакханку, наиболее прославленной была «Вакханка» Скопаса. О ней подробно говорит Брунн (Geschichte d. griech. Kunster, II, 326), приводя подробное изложение этого отрывка Каллистрата как главнейшего нашего источника.

Так как, по словам нашего писателя, у вакханки в руках не было тирса, а убитая коза, то это указывает на другую статую Скопаса: вакханка – убийца козы (χιμαιροφόνος). Об этих статуях мы имеем много эпиграмм в Антологии. Специально о нашей говорит Главк (Anthol. Pal. IX, 774). Вот мой перевод размером подлинника:

(обратно)

231

«Стрекалом безумия» – стрекалом (οι̃στρος) называлась в древности палка с заостренным концом, которою кололи, как жалом, подгоняя быков и лошадей.

(обратно)

232

К Киферону – гора в Беотии. См. Филострат, I, 18, Как Демосфен – знаменитый греческий оратор, имя которого стало нарицательным для обозначения красоты речи. Что значит в устах ритора-Каллистрата «живой образ речи» Демосфена – сказать при манерности его выражения трудно; вероятно, он хотел указать строгую архитектонику речей Демосфена, всегда точно делившихся на пять частей, с тем «золотым сечением», которое со времен Поликлета стало и в искусстве, можно сказать, непреложным каноном.

(обратно)

233

Из бесчисленных статуй Эрота, которые мы знаем из древности по копиям и описаниям, и из столь же бесчисленных стихотворных посвящений в Антологии наиболее знаменитым был Эрот Праксителя в Феспиях, подаренный своему родному городу гетерой Фриной. Судьба кидала его из страны в страну: завоеватели, грабя страну, грабили и ее художественные сокровища. В конце концов он погиб в пожаре портика Октавии в Риме при Тите (I век н. 8.).

Каллистрат говорит о медной статуе Эрота Праксителя или даже о двух, если считать «Статую юноши» (XI) за Эрота. Местом, где стояла эта статуя, он называет Акрополь (Афин?).

Более всего похожа на описываемую здесь статуя Эрота Палатинского (Klein, Praxiteles, стр. 240).

(обратно)

234

Как отдельных статуй предание нам не сохранило ни одной с изображением индийцев, но было много картин и барельефов, изображающих «индийский поход Диониса», где Дионису придавались черты Александра Македонского. Этот поход послужил темою для последнего (уже в VI веке н.э.) эпического произведения Нонна под названием Διονυσιακὰ – «Деяния Диониса» – с большим числом ε̉κφράσεις – «описаний», как и у наших риторов. Этот «Индиец», по-видимому, один из свиты Диониса, в опьянении так же, как Сатир или Силен.

(обратно)

235

См. Филострат. I, 23. Указаний на статуи Нарцисса, как и на картины, великих художников древности, мы не имеем, но с описанием Каллистрата вполне совпадает статуя так называемого Нарцисса в Ватиканском музее, на которой написано имя некоего художника Федима (по указанию Гельбига).

(обратно)

236

«Золотом отливали волосы» – золочение волос у статуй и вообще некоторая подкраска их – теперь твердо установленный факт.

(обратно)

237

В этот храм муз – греческое слово αύλη имеет значение всякой большой комнаты, зала. Этим именем называются теперь университетские актовые залы. Здесь «храм муз» соответствует нашему понятию «аудитория» и указывает на публичное чтение таких «описаний».

(обратно)

238

Об этой медной статуе упоминают очень многие. Свое представление о ней мы черпаем из самого раннего источника, из эпиграммы Посидиппа, поэта ранне-александрийского периода. Так как наряду с Каллистратом она является главнейшим нашим источником, я привожу ее в своем переводе (размером подлинника). Эта эпиграмма является рядом вопросов и ответов:

Как поэт, так и наш Каллистрат говорит о лысом затылке этой статуи; из других источников мы знаем, что у καιρος – «Счастливого случая» были на затылке коротко остриженные волосы. О нем говорят еще ритор Гимерий, Тзетз, Федр и Авзоний. Эта статуя является самой ранней статуарной аллегорией В этом случае скульптор Лисипп пошел по следам художника Полигнога, который в своей картине Νεχυι̃α – «Жертвы мертвым» (название 11-й песни «Одиссеи» Гомера) таким образом персонифицировал «Нерешительность» (ό̉κνος), о чем нам рассказывает Плиний. Мы видим здесь ту черту, которую я отметил во «Введении», о роли живописи по отношению к ваянию.

(обратно)

239

Павсаний в своем «Описании Эллады» (IX, 30) говорит, что на Геликоне (гора в Беотии) стояли статуя Орфея и статуя «Посвящения» (τελέτη), окруженные изображениями животных из камня и меди, слушавших пение Орфея.

(обратно)

240

На Геликоне – вся эта фраза – реминисценция, т.е. воспоминание и воспроизведение начала поэмы Гесиода «Происхождение богов»:

(обратно)

241

Каллиопа – одна из девяти муз, муза эпической поэзии, мать Орфея.

(обратно)

242

Тиара – головная повязка или украшение характерное для персидских царей.

(обратно)

243

Хитон – нижняя тонкая одежда, обычно в самой Греции короткая, в Малой Азии в Ионии – очень длинная. Костюм Орфея похож на жреческое одеяние, без пояса.

(обратно)

244

Лира – девятиструнная, необычная по количеству струн.

(обратно)

245

Плеяды... – одно из созвездий.

(обратно)

246

Статуй Диониса было очень много, но попытка нашу статую считать за статую Диониса, изваянную Праксителем (о которой говорит Плиний XXXIX, 19,10), теперь отвергнута. Но Каллистрат очень хорошо отметил особенность творчества Праксителя, его умение передавать черты мягкости и изнеженности, которые мы видим и в других работах этого великого ваятеля.

(обратно)

247

О «Колоссе Мемнона» см. Филострат старший, I, 7 и II, 7. И здесь эта статуя представлена «говорящей», хотя после «ремонта», произведенного по приказанию Септимия Севера, она уже навсегда «замолчала». Эти описания – реминисценция прежних литературных легенд.

(обратно)

248

Статуй Асклепия в древности было очень много, в том числе Скопаса. Описываемую Каллистратом трудно отнести к одной из них. Вся эта статуя напоминает «священные речи» знаменитого ритора Элия Аристида.

(обратно)

249

Корабль Арго – о походе на этом корабле в Колхиду Ясона и его 50 товарищей см. Филострат младший, 12. Об Арго как о созвездии говорит уже Арат, поэт александрийской эпохи, в своей поэме «Небесные явления» (Φαινόμενα) во многих местах, называя его «звездами обильным».

(обратно)

250

Пэан – прозвище бога Асклепия в обращениях к нему (иногда и к Аполлону); буквальное значение: «тот, кто ударяя своим магическим жезлом, приносит исцеление».

(обратно)

251

См. выше примечание к статье 3 – Эрот. Это описание более всего подходит к статуе так называемого Диадумена, но пока мы не имеем ни одного свидетельства, чтобы подобные статуи (как и статуя Аполлона, о которой говорит Павсаний, I, 8,4) принадлежали Праксителю.

(обратно)

252

Образ Кентавра (см. Филострат, II, 3, стр.) часто привлекал внимание греческих скульпторов, начиная с фронтона храма Зевса в Олимпии, где изображена битва кентавров и лапифов.

(обратно)

253

По выражению Гомера – это сравнение находится у Гомера в «Одиссее», IX, 191, но там оно не относится к кентаврам.

(обратно)

254

О статуях Медеи в древности у нас нет никаких указаний, но что они были, доказывают сохранившиеся две эпиграммы на статуи – α̉γάλματα – Медеи. Наибольшее число этих эпиграмм относится к картинам, изображающим Медею.

(обратно)

255

В эврипидовской драме – драма Эврипида «Медея» есть в русском переводе Анненского и Мережковского.

(обратно)

256

Стола (гр. στολη̃) – длинная женская одежда, которую носили знатные женщины, откуда этим именем назывались (в поэзии) патрицианки и верховные жрицы.

(обратно)

257

Афамас был мужем Ино-Левкотеи и отцом двух сыновей, Леарха и Меликерта (см. легенду о нем, стр. 78), Так как Ино приняла сына своей сестры Семелы, Диониса, то Гера, жена Зевса, погубившая коварно Семелу, в гневе на Ино поразила безумием ее мужа Афамаса, который убил своего сына Леарха. Убегая от него со вторым, грудным ребенком, Ино бросилась около Орхомена (один из древнейших городов Беотии; другой в Аркадии) со скалы в воду. Она была превращена в наяду, а ее маленького сына под именем Палемона дельфин принес к Истму (см. Филострат старший, II, 16).

Древность знала статую Афамаса, созданную Аристонидом, тут же говорится о работе (барельефе?) из раскрашенного (?) воска.

(обратно)

258

На скифских берегах – Скифией назывались места, лежащие по северному берегу Черного моря (наша Украина). Так как вся легенда об Ино связана с Орхоменом (город в Беотии или Пелопоннесе) и, следовательно, со Скифией никакого дела не имеет, то Линдау предложил читать здесь Ήίονεύσι – «на берегах Эйона» – города в Пелопоннесе.

(обратно)

259

Сама Амфитрита – жена Посейдона, бога морей. Ее имя значит «поднимающая бурные волны».

(обратно)

260

Океан – по представлению древних, река, обтекающая весь мир. После «Океана» явная порча текста с выпадением одной строчки текста.

(обратно)

Оглавление

Введение

  Филостраты в жизни и искусстве

Филострат Старший. Картины

  Книга I

    Введение

    1. Скамандр[8]

    2. Комос[11]

    3. Басни

    4. Менекей[24]

    5. Мальчики с локоток[31]

    6. Эроты[33]

    7. Мемнон[36]

    8. Амимона[38]

    9. Болото[39]

    10. Амфион[43]

    11. Фаэтон[45]

    12. Босфор

    13. Рыбаки

    14. Семела[55]

    15. Ариадна[63]

    16. Пасифая[67]

    17. Гипподамия[69]

    18. Вакханки[76]

    19. Тирренцы[79]

    20. Сатиры[86]

    21. Олимп

    22. Мидас

    23. Нарцисс[93]

    24. Гиацинт[95]

    25. Андрийцы[97]

    26. Рождение Гермеса[100]

    27. Амфиарай[101]

    28. Охотники

    29. Персей[109]

    30. Пелопс[110]

    31. Приношения

  Книга II

    1. Певицы священных гимнов[112]

    2. Воспитание Ахиллеса[114]

    3. Женщины кентавриды[120]

    4. Ипполит[123]

    5. Родогуна[124]

    6. Аррихион[125]

    7. Антилох[127]

    8. Мелес

    9. Панфея[133]

    10. Кассандра[138]

    11. Пан[139]

    12. Пиндар[141]

    13. Гиры[145]

    14. Фессалия[146]

    15. Главк, бог моря[148]

    16. Палемон[150]

    17. Острова[151]

    18. Циклоп[160]

    19. Форбас

    20. Атлант[165]

    21. Антей[166]

    22. Геракл среди пигмеев

    23. Геракл в безумии[168]

    24. Фиодамант[169]

    25. Похороны Абдера

    26. Дары деревни[172]

    27. Рождение Афины[174]

    28. Пряжа[176]

    29. Антигона[179]

    30. Эвадна

    31. Фемистокл[180]

    32. Палестра[182]

    33. Додона[183]

    34. Горы[185]

Филострат Младший. Картины

  Предисловие переводчика

  Введение[187]

  1. Ахилл на Скиросе[190]

  2. Пирр на Скиросе

  3. Марсий[196]

  4. Охотники

  5. Геракл и Ахелой[200]

  6. Геракл в пеленках[202]

  7. Орфей[203]

  8. Медея в Колхиде[204]

  9. Играющие[206]

  10. Пелопс[207]

  11. Пирр или мисийцы[210]

  12. Арго или Ээт

  13. Гесиона[215]

  14. Софокл[216]

  15. Гиацинт[220]

  16. Мелеагр[221]

  17. Несс[224]

  18. Филоктет[226]

Каллистрат. Описание статуй

  1. Сатир[228]

  2. Вакханка[230]

  3. Статуя Эрота[233]

  4. Индиец[234]

  5. Нарцисс[235]

  6. Статуя «Счастливого случая» в Сикионе[238]

  7. Орфей[239]

  8. Дионис[246]

  9. Мемнон[247]

  10. Асклепий[248]

  11. Статуя юноши[251]

  12. Кентавр[252]

  13. Медея[254]

  14. Афамас[257]

*** Примечания ***