КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706108 томов
Объем библиотеки - 1347 Гб.
Всего авторов - 272715
Пользователей - 124642

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

medicus про Федотов: Ну, привет, медведь! (Попаданцы)

По аннотации сложилось впечатление, что это очередная писанина про аристократа, написанная рукой дегенерата.

cit anno: "...офигевшая в край родня [...] не будь я барон Буровин!".

Барон. "Офигевшая" родня. Не охамевшая, не обнаглевшая, не осмелевшая, не распустившаяся... Они же там, поди, имения, фабрики и миллионы делят, а не полторашку "Жигулёвского" на кухне "хрущёвки". Но хочется, хочется глянуть внутрь, вдруг всё не так плохо.

Итак: главный

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
Dima1988 про Турчинов: Казка про Добромола (Юмористическая проза)

А продовження буде ?

Рейтинг: -1 ( 0 за, 1 против).
Colourban про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Автор просто восхитительная гнида. Даже слушая перлы Валерии Ильиничны Новодворской я такой мерзости и представить не мог. И дело, естественно, не в том, как автор определяет Путина, это личное мнение автора, на которое он, безусловно, имеет право. Дело в том, какие миазмы автор выдаёт о своей родине, то есть стране, где он родился, вырос, получил образование и благополучно прожил всё своё сытое, но, как вдруг выясняется, абсолютно

  подробнее ...

Рейтинг: +2 ( 3 за, 1 против).
DXBCKT про Гончарова: Тень за троном (Альтернативная история)

Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах (ибо мелкие отличия все же не могут «не иметь место»), однако в отношении части четвертой (и пятой) я намерен поступить именно так))

По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...

Сразу скажу — я

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
DXBCKT про Гончарова: Азъ есмь Софья. Государыня (Героическая фантастика)

Данная книга была «крайней» (из данного цикла), которую я купил на бумаге... И хотя (как и в прошлые разы) несмотря на наличие «цифрового варианта» я специально заказывал их (и ждал доставки не один день), все же некое «послевкусие» (по итогу чтения) оставило некоторый... осадок))

С одной стороны — о покупке данной части я все же не пожалел (ибо фактически) - это как раз была последняя часть, где «помимо всей пьесы А.И» раскрыта тема именно

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).

Страна мужчин (СИ) [Elle D. / Alix_ElleD] (fb2) читать онлайн

Возрастное ограничение: 18+

ВНИМАНИЕ!

Эта страница может содержать материалы для людей старше 18 лет. Чтобы продолжить, подтвердите, что вам уже исполнилось 18 лет! В противном случае закройте эту страницу!

Да, мне есть 18 лет

Нет, мне нет 18 лет


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

========== Глава первая ==========


Дженсен сам не знал, как ему удалось дотащиться до места — это было большим-пребольшим везением. Монорельс начал глохнуть на середине пути, перед поворотом, в тот момент, когда ещё можно было решить, куда двигаться дальше — домой к отцу или всё-таки в автосервис. Дженсен принял правильное решение, свернув не на Девятую полосу, ведущую к Центру, а на Седьмую, к мастерской Джеффа. И даже полумили не проехал, когда понял, что это было его лучшее решение за всю неделю.

Монорельс заглох окончательно, но до мастерской оставалось каких-то двести ярдов. Дженсен, чертыхнувшись, выбрался из машины, заблокировал управление (хотя смысл? эта колымага всё равно никуда не двинется в ближайшие пару часов) и зашагал пешком по узкому тротуару. Сломанный монорельс загородил полосу, и сзади уже возмущённо сигналили другие машины, но Дженсен только развел руками и махнул в сторону вывески «Автосервис Моргана: ремонт, запчасти и утилизация», давая понять недовольным, что это не его блажь и даже не совсем его вина. Следовало, однако, поторопиться, пока не нагрянул дорожный патруль. Не то чтобы Дженсену жалко было денег на штраф, но это стало бы лишним поводом для отца задать ему выволочку, а для Генри — позлорадствовать и отпустить пару подколок.

Он прибавил шагу, и уже через две минуты двери автосервиса бесшумно разъехались перед ним, а механический голос автомата-привратника лязгнул:

— Доброе утро, мистер Эклз.

— Было бы доброе — меня бы тут не было, — проворчал Дженсен, подходя к стойке и привычно набивая на панели код аварийной эвакуации. Что было хорошо в мастерской Джеффа — здесь был автоматизированный приём заказов, так что не приходилось дожидаться, пока хозяин соизволит оторвать задницу от дивана и спуститься к клиенту.

Однако радовался он рано. Компьютер щёлкнул и выдал на монитор бескомпромиссное и необъяснимое: «Ваш запрос не может быть обработан».

— Чёрт! — сказал Дженсен и раздражённо защёлкал клавишами, набирая команду индивидуального вызова.

На сей раз всё сработало как надо: монитор мигнул, и надпись сменилась зевающей физиономией Моргана.

— Дженсен? Рад тебя видеть. Что-то срочное?

— Срочное, чёрт побери, Джефф! У меня монорельс застрял на первой полосе, и если ты сейчас же не поднимешь свою задницу и не заберёшь его оттуда, я вычту свой штраф из твоего гонорара.

— Да ладно, не кипятись, — Джефф потянулся куда-то, тоже вбивая команду. — Сейчас отправлю кого-нибудь… хм… кто там у нас не занят… Присядь и расслабься, я пошлю к тебе бармена.

Дженсен в раздражении уселся за столик для ожидания. Кресло было глубоким и мягким, из отлично выделанной синтетической кожи, оно обволакивало, убаюкивало и успокаивало. Дженсен догадался, что кресло опрыскивают спреем с небольшим содержанием транквилизатора, чтобы умерить пыл недовольных клиентов, но вставать было уже слишком лень. Тем более что к нему как раз подкатил бармен, дружелюбно пощёлкал и откинул крышку холодильника, выдвигая обычную дженсеновскую порцию скотча со льдом. Хоть бармены у них исправны, и на том спасибо. Дженсен взял скотч и окончательно отдался во власть мягкого кресла и транквилизатора. Настроение у него улучшалось просто на глазах.

И оно улучшилось ещё больше, когда рядом загудела дверь гаража. Дженсен выглянул в окно — и увидел свой монорельс, въезжающий в мастерскую. Стекло возле водительского сидения было опущено, и Дженсен увидел парня, сидящего за рулём.

Он поставил стакан на крышку бармена и вышел из приёмной в гараж.

Его монорельс как раз выруливал на ремонтную площадку. Он тарахтел, как тысяча пивных банок, и, рыкнув напоследок басом, снова встал — теперь уже намертво. Дженсен подошёл поближе, глядя, как парень Джеффа выбирается из машины.

— Ты сумел его завести? — спросил Дженсен. — Так быстро? Я думал, понадобится тягач.

Парень обернулся к нему и улыбнулся, широкой приветливой улыбкой. Дженсен эту улыбку уже знал.

— Здравствуйте, мистер Эклз. Наш тягач неисправен. Поэтому вас автоматическая аварийка и не обслужила, — пояснил он, обходя монорельс со стороны капота. — Можете разблокировать?

— Ты бы и заблокированную машину разобрать смог, разве нет? — хмыкнул Дженсен, и парень засмеялся.

— Смог бы, конечно, но вы же потом счёт выставите за взломанный блокиратор, и мистер Морган с меня шкуру спустит. Так что если вам не трудно, может, вы сами?

Он улыбался, говоря про Моргана, словно это была обычная фигура речи. Освещение в гараже было ярким, почти как солнечный свет, и отблески десятков ламп сливались в ровное белое сияние, отсвечивающее в волосах парня, в белках его глаз и на зубах, когда он улыбался. Дженсен бросил ему ключи, парень легко поймал их на лету и уже через мгновение исчез за откинутой крышкой капота.

— М-м, — промычал он, не поднимая головы. Дженсен видел теперь только крепкие бёдра его широко расставленных ног и энергично движущийся локоть правой руки. — Так я и думал. Всё-таки полетела стартерная батарея. И электролит потёк. Странно, что вы её сегодня вообще завели.

Дженсен сделал шаг вправо, чтобы видеть его получше, всего целиком. Он был высокий, выше Дженсена почти на голову, широкоплечий, с длинными сильными ногами и тонкой талией, с мускулистыми руками и удивительно хрупкими запястьями. На нём были заляпанные грязью рабочие джинсы и белая майка, обнажавшая его покатые плечи, на которых блестели в искусственном свете мелкие капельки пота. Он практически влез под капот, согнувшись пополам и так оттопырив свою крепкую задницу, что это можно было бы счесть бесстыжим, если бы только парень подозревал, как соблазнительно сейчас выглядит. Как будто в самом деле заподозрив неладное, он оглянулся через плечо, что-то зажимая в недрах машины левой рукой, и виновато улыбнулся Дженсену, смущённо моргнув зелёными глазами:

— Простите, вы не могли бы мне подать гаечный ключ? Шестёрку. Вон там. Нет, слева. Третий слева. Вот этот, да. Спасибо большое.

Он опять нырнул под капот, а Дженсен отстранился, разглядывая его спину, едва прикрытую узкой полоской белой ткани. Кожа у него была бледноватой — ну ещё бы, парень наверняка ни разу в жизни не был в солярии, — но чистой и очень нежной, такой гладкой, что свет ложился на неё прямо, заставляя сиять изнутри. И оттого на ней особенно выделялись и бросались в глаза продолговатые багрово-коричневые следы, уже поджившие, но ещё довольно свежие. Один из следов был особенно большим и глубоким, и кожа вокруг него натягивалась от энергичного движения лопаток.

Третий раз за два месяца, подумал Дженсен.

— Третий раз за два месяца, — сказал парень, выпрямляясь, и Дженсен вздрогнул всем телом. Парень обернулся к нему, улыбаясь. Он очень часто улыбался, по крайней мере, губами.

— Что? — с запинкой переспросил Дженсен, всё ещё думая о следах на его спине.

— Или четвёртый? Нет, третий. Но всё равно. Вам когда-нибудь говорили, что эта тачка — ходячий труп? Ожившее ископаемое. Зомби среди машин.

— Джефф говорит мне это каждый раз, когда я отдаю её вам в ремонт, — Дженсен невольно усмехнулся, опять расслабляясь. Парень улыбался так заразительно, и держался так легко, что стоило ему обернуться — и Дженсен невольно забывал о его спине, забывал обо всём. И уходил. Как всегда. И вот теперь опять… Он заставил себя сосредоточиться на разговоре. — Мне не раз предлагали её утилизировать, но…

— Но это «фокстрот» девяносто второго года, — кивнул парень, вытирая руки тряпкой. — Ретро-раритет. Не говоря уж о том, что большая умница. Думаете, на современной машине вы бы смогли столько проехать с замкнувшим стартером? Да вы бы её даже завести не смогли. Ничего, поменяем батарею, ещё кое-где гайки подтянем — будет как новенькая. Ну на месяц как минимум.

— Как тебя зовут? — спросил Дженсен.

Он был постоянным клиентом мастерской Моргана уже полгода — с тех самых пор, как Генри подарил ему на день рождения эту колымагу. Генри знал, что Дженсен неравнодушен к старинным монорельсам, особенно если они на ходу и могут хоть пару месяцев его покатать. Старичок «фокстрот-92» держался уже шесть месяцев, и, учитывая свой более чем преклонный возраст и устаревшую технологию, держался молодцом. Дженсен заботился о нём, так что в сервис Джеффа наведывался частенько, и почти всегда его машину чинил этот парень — высокий парень с обалденным телом, по-детски открытым лицом, обезоруживающей улыбкой и зелёными глазами, в которых нельзя было ничего прочитать.

Дженсен сознавал в глубине души, что так часто ездит сюда не из-за своей машины, а из-за этого парня. И тем не менее, до сих пор не знал, как его зовут. Это не имело значения. И он не спрашивал.

А сейчас спросил, и сразу же понял, что это значит.

Парень, кажется, удивился и застеснялся, совсем не ожидая такого вопроса. Он опять отёр руки тряпкой, хотя они уже были чистыми — может, поэтому жест получился таким неловким. И ответил, опустив глаза:

— Джаред… сэр.

Джаред. Хорошее имя, оно ему подходило. Дженсен кивнул, заставив себя улыбнуться уголками губ — шире не получилось.

— Джаред, так когда ты починишь мой монорельс?

— Надо посмотреть, есть ли на складе подходящая батарея, — Джаред говорил, по-прежнему не поднимая глаз. Он больше не улыбался. Дженсен выругался про себя — проклятье, ну вот, засмущал парнишку. — Если есть, то приезжайте завтра, я постараюсь успеть.

— Я приеду, — сказал Дженсен. Приеду независимо от того, успеешь ты или нет, добавил он мысленно, но не захотел смущать парня ещё больше и ушёл, от задумчивости чуть не забыв выписать на выходном контроллере чек.

К отцу он в тот день так и не поехал — позвонил и отговорился срочными делами. Расспрашивать отец не стал; он никогда Дженсена ни о чем не расспрашивал, если, конечно, это не было очередным штрафом или повесткой в Центр Гражданской Дисциплины. Дженсен вернулся домой на такси и остаток дня провёл в задумчивости, спрашивая себя, действительно ли он собирается сделать то, что собирается. Но ответ уже был известен — Дженсен всё решил, спросив имя этого парня. Странно только, что вопрос вырвался у него почти невольно. Он ведь не думал ни о чём таком, когда ехал в автосервис в тот день. Просто… увидел эти следы… снова… и не выдержал. Это было спонтанным решением, и именно потому смущало Дженсена. Действовать спонтанно, руководствуясь порывом, а не расчетом, он совершенно не привык.

Ночь он проворочался без сна, и ему даже пришла мысль вызвать Мэлвина, но он сразу её отбросил. Рано утром, ещё и восьми не было, Дженсен вскочил с неприятно горячей постели, наскоро оделся, еле заставил себя позавтракать (завтракал он всегда, даже в куда более дестабилизирующих обстоятельствах) и, выбрав в своём гараже монорельс посовременней и понадёжнее вчерашнего, поехал к Джеффу.

Он с порога заметил через окно, что в мастерской вовсю кипит работа, и издали узнал старомодную серебристо-синюю расцветку своей машины, а ещё — тёмную копну каштановых волос, торчащих над крышкой капота. Джаред работал, на лице у него была сварочная маска с толстым коричневым стеклом, на руках — плотные рукавицы. Дженсен не стал подходить к автомату и направился прямиком в гараж.

— Эй! — крикнул он, перекрывая гул сварочного аппарата. Аппарат поревел ещё немного и умолк. Джаред выпрямился, сдвинул маску на темя, придерживая её рукой, и сморщил нос. На лице у него были пятна машинного масла.

— Мистер Эклз! Простите, пока не готово — батарею только что привезли. Ещё полчаса, максимум час…

— Хорошо, — сказал Дженсен, не двигаясь с места. Они стояли дальше друг от друга, чем вчера, но так было правильно. — Джаред, я хочу задать тебе один вопрос. Достаточно серьёзный. Можешь выслушать?

— Да… конечно… вы чем-то недовольны?

В его лице мелькнул испуг, и сердце у Дженсена на долю секунду подпрыгнуло. Это было непривычное чувство, но приятное. Он постарался говорить как можно мягче и в то же время как можно нейтральнее.

— Нет. Насколько я могу судить, ты превосходный работник. Как раз в этом дело. Джаред, я хотел бы купить тебя у мистера Моргана. У меня нет мастерской, но есть гараж на восемнадцать монорельсов, в том числе несколько ретро-марок, в которых ты явно знаешь толк. Я давно подумываю завести личного механика. Это мне всё равно обойдётся дешевле, чем мотаться к вам каждый месяц, да ещё и выплачивать штрафы дорожному патрулю.

Он попытался пошутить, но достаточно небрежно, не меняя тона и не подходя ближе. Джаред смотрел на него округлившимися глазами, всё ещё придерживая маску тыльной стороной запястья. Дженсену до смерти захотелось подойти и потереть большим пальцем пятно от масла у него на щеке.

— Я знаю, что обычно рабам таких вопросов не задают, — продолжал Дженсен, стремясь развеять его замешательство. — Но дело в том, что у меня есть одно намерение относительно тебя. Если я тебя куплю, то захочу, чтобы ты обслуживал меня в постели. Ставлю тебя в известность об этом, чтобы не возникло никакого недоразумения. Если мысль о сексе со мной тебе неприятна, или я вызываю у тебя физическое отвращение, скажи об этом сейчас, и всё останется как есть. Мне не придётся зря выбрасывать деньги, а ты не окажешься в неловком положении. Ну? Что скажешь? Можешь подумать минуту-другую, я тебя не тороплю.

Джаред облизнул губы. Дженсен никогда не видел, чтобы он это делал — и внезапно пожалел, что затеял весь этот разговор. Какого чёрта, надо было сразу идти к Моргану и ставить вопрос ребром. Если парень сейчас ответит «нет»…

— Н-нет, — сказал Джаред, и Дженсен даже не узнал его голос, севший сразу на октаву вниз.

— Нет? — Дженсен нахмурился. — То есть?..

— То есть, эта мысль… она… не вызывает у меня отвращения, — выдавил Джаред и тут же потупился. Щёки у него порозовели, и он явно больше всего на свете мечтал нахлобучить сварочную маску назад на лицо.

Дженсен понял, что улыбается ему, сам того не замечая.

— Значит, договорились. — Он повернулся, чтобы уйти, когда Джаред внезапно сказал ему в спину:

— Только мистер Морган меня не продаст… сэр.

Дженсен глянул на него через плечо и усмехнулся, надменно и сухо. Он это умел.

— Продаст. За это можешь не волноваться.


— Садись, дружок мой, садись. Неужели ты выкроил в своём напряжённом графике минутку для старины Джеффа? Поверить не могу своей удаче.

Джефф Морган то ли лебезил, то ли издевался — с ним никогда нельзя было толком понять. Но так или иначе, он с готовностью усадил Дженсена на диван, вручил ему его любимый скотч и принялся разглагольствовать о росте цен на запчасти и новом налоге на ремонт ретро-машин.

— Так что твои причуды мне влетают в копеечку, дружок, ха-ха! Будь на твоём месте кто другой, я бы повысил сумму гонорара. Но ты мой давний постоянный клиент, так что считай это дружеской скидкой.

— У тебя дела идут хорошо, да, Джефф? Вижу, обновил дизайн? — спросил Дженсен, оглядывая кабинет. Когда он был здесь последний раз пару месяцев назад, потолок был из простого металлопластика, а теперь обзавёлся ажурной гипсовой лепкой, стены украсили панели из оргстекла, а вдоль напольного плинтуса мягко мерцали декоративные галогеновые лампы. Довершала картину небольшая, но довольно респектабельная статуэтка из витого металла на рабочем столе. Теперь это был типичный кабинет преуспевающего бизнесмена средней руки, кем Морган, без сомнения, и старался казаться.

В ответ на вопрос Дженсена он гордо выпрямил спину.

— Да, не жалуюсь. Нравится? Любопытно твоё мнение, как специалиста. Заказывал оформление в «Металл-Комьютикс», обошлось мне, чтоб не соврать, в полторы штуки.

— Я специалист немного в другой области, но если хочешь знать моё мнение — за такое оформление, плюс материалы, они должны были запросить не меньше двух тысяч. Так что тебе повезло. Поздравляю.

Морган расплылся в довольной улыбке, и Дженсен подумал, что это подходящий момент для разговора.

— Я видел у входа пару рабочих на тягаче. Новенькие?

— Да, прикупил парочку парней на прошлой неделе. Подумываю расширять бизнес, нужен дополнительный персонал.

— А тот, что есть, разве недостаточно усердно работает?

— У меня все работают усердно, Дженсен, — ухмыльнулся Джефф, и Дженсен заставил себя удержать на лице любезное выражение. Да уж, о методах мотивирования персонала, которые активно использовал Морган, слухи ходили по всей округе. И Дженсен регулярно имел возможность лицезреть последствия этого мотивирования на спине Джареда.

— У меня к тебе есть предложение, Джефф. Выгодное для нас обоих.

— Хочешь подписать договор на постоянный сервис? — оживился Морган.

— Нет. Хочу купить одного из твоих механиков.

Морган приподнял брови. Он выглядел разочарованным, и Дженсен ругнулся про себя — всё-таки поспешил.

— М-м, странное предложение, Дженсен. На Рынке предоставлена обширная база квалифицированных ремонтников любого профиля.

— Да, но я никого из них не знаю, и только у тебя есть тот, кто способен за пять минут завести сгоревший стартер моего «фокстрота» девяносто второго года.

— Джаред? Ты хочешь купить Джареда? Дженсен, при всём уважении к твоему отцу… и к тебе лично… я не могу.

— Почему? Разве его нельзя заменить кем-то другим?

— Как я уже говорил, я расширяю бизнес, а у Джареда достаточно опыта, чтобы обучить новичков.

— Да какой у него опыт? Он мальчишка, сколько ему — двадцать, двадцать один?

— Двадцать два. И он работает на меня с шестнадцати лет. Он знает о специфике моего бизнеса больше, чем сорокалетние мастера, работавшие с другими машинами и на другом оборудовании. И я не…

— Просто назови цену.

Джефф внимательно посмотрел на Дженсена. Побарабанил пальцами по ручке дивана.

— Дело же не в монорельсах, правда? Ты просто запал на мальчишку. Он красавчик. Я купил его с аукциона, когда распродавали собственность одного банкрота. Я за этого мальчика до последней капли крови сражался с сутенёром из Центра Развлечений. И за все шесть лет я пальцем его не тронул. У меня есть принципы. Но я не уверен, что они есть у тебя. Я не могу подвести бедного парня, который работает так старательно, как только может.

— Недостаточно старательно, похоже, раз ты опять его выпорол.

Морган осклабился.

— Собираешься учить меня, как обращаться с моими рабами?

— Нет. Но и от тебя не собираюсь выслушивать, как мне обращаться со своими. Давай начистоту, Джефф. Ты любезничаешь со мной только потому, что боишься моего отца. Это не в упрёк тебе — все боятся моего отца. Временами я и сам его боюсь. Но если я скажу ему, что ты выпорол раба, который чинил мой монорельс, и из-за этого я не смог получить должного обслуживания, мой отец сделает пару звонков, и уже завтра твой процветающий бизнес пойдёт с молотка. И тогда тебе придётся изворачиваться, чтобы самому не оказаться в лапах сутенёров из Центра Развлечений.

Морган слушал молча, раздувая ноздри. От притворного радушия на его лице не осталось и следа, и теперь он смотрел на Дженсена с нескрываемой ненавистью.

Дженсен выдержал паузу, давая ему отдышаться. Потом вынул из кармана чековую книжку, оторвал от неё пластиковый листок, нацарапал сумму, расписался и подтолкнул к Джеффу через стол.

Морган взял чек, изучил его и поднял на Дженсена вопросительный взгляд.

— Это стартовая цена, — пояснил Дженсен. — Припиши к ней столько нулей, сколько сочтёшь приличным.


========== Глава вторая ==========


Дженсен настоял, чтобы к нотариусу они съездили в тот же день, так что к вечеру Джаред уже собрал свои небогатые пожитки и перебрался к нему, на Сто Двенадцатый уровень. Так высоко Джаред наверняка никогда не был, и, должно быть, волновался не на шутку, так что Дженсен подумал, что стоит уделить ему особое внимание этим вечером.

Правда, это не совсем получилось. Позвонили из Центра Микроклимата, надо было в срочном порядке уточнить параметры последнего заказа, так что Дженсен час проговорил со своим менеджером по коммуникатору и ещё два часа долбался с проектом, корректируя установки. Когда он уже заканчивал, позвонил Генри и пригласил его на ужин — и не куда-нибудь, а в «Открытое небо», шикарнейшее местечко, славившееся кухней из натуральных продуктов. Дженсен уже открыл рот, чтобы согласиться — и только тогда вспомнил, что совсем иначе собирался провести этот вечер. Ладно, закуска из натуральных помидоров с натуральным салатом и не менее натуральным сельдереем никуда не денется.

— Давай завтра? — предложил он, и прежде, чем Генри успел ответить, поправился: — Или лучше в четверг. Чёрт, неделя выдалась бешеная, надо глянуть в ежедневник, что там у меня… м-м… да, четверг подойдёт.

— В четверг я не смогу, — в голосе Генри совсем не звучало разочарования, и Дженсен облегчённо вздохнул про себя. Быть невежливым не хотелось. — Но ничего, я перенесу заказ столика на следующую неделю. Созвонимся позже.

— Ага, отлично. Созвонимся, — сказал Дженсен и набрал на панели команду вызова секретаря.

Мэлвин явился меньше чем через минуту. Он всегда являлся молниеносно, независимо от того, в какой части дома находился. Дженсен ума не мог приложить, как это ему удавалось, если от кухни до кабинета было добрых пять минут пешего хода, и это если лифт не окажется занят. А самое главное, Мэлвин всегда выглядел так, будто не бежал, сломя голову, а чинно прохаживался, отмеряя каждый шаг.

— Слушаю, господин, — сказал он, входя и отвешивая традиционный поклон.

Его аккуратная причёска, дизайнерский костюм и блестящие ботинки выглядели так безукоризненно, что Дженсен, как всегда, невольно провёл пятерней по голове, приглаживая собственный растрёпанный вихор. Отец всегда корил его за недостаточную респектабельность, а Дженсену казалось забавным, что его собственный секретарь больше похож на уважаемого гражданина, чем сам хозяин. И это было тем более забавно, что, как и весь обслуживающий персонал в доме Дженсена, Мэлвин был рабом.

— Как там новенький? Джаред из мастерской Моргана. Приехал?

— Да, сэр, несколько часов назад. Вы не отдали насчёт него распоряжений, так что я пока что отправил его на кухню подкрепиться. Он выглядит измождённым.

— Прекрасно. То есть молодец, что отправил именно туда. Вещей у него много?

— Только сумка с инструментами. Я её уже осмотрел. Ничего незаконного или непристойного. Желаете, чтобы эти вещи были утилизированы?

— Ни в коем случае. — Дженсену не нравилась привычка Мэлвина шарить по чужим вещам, но это была часть обязанностей секретаря — лично досматривать новых рабов и их имущество. Нечасто, но случалось, что кто-то пытался пронести с собой наркотики или даже оружие. Дженсен почему-то был уверен, что Джаред не их таких, но правила есть правила, и было бы странно, если бы Мэлвин ими пренебрёг. — Отправь всё в его комнату… что там у нас сейчас свободно в бараках?

— Комнаты с шестой по тринадцатую. Это возле кухни.

— Хм, а получше ничего нет? Может, возле гаража? Он будет там работать, пусть бы и жил рядом, чтоб далеко не ходить.

— Возле гаража только гостевой корпус, господин. Может…

— Отлично, посели его в гостевой корпус. Там ему точно места хватит.

Мэлвин приподнял свои ровные светлые брови. Он всегда приподнимал их очень медленно, словно давая своему взбалмошному хозяину время одуматься.

— Сэр? Он ведь раб, если я правильно понял? Не наёмный работник-гражданин?

— Ты всё правильно понял.

— Но для рабов есть бараки…

— В самом деле? Спасибо, буду знать. Посели его в гостевой корпус, и убедись, что там прибрано и застелено свежее бельё. Сто лет у меня не было гостей.

— Слушаюсь, сэр, — сказал Мэлвин так, будто Дженсен оскорбил его до глубины души. — Что-нибудь ещё?

— Ты сказал, у него только сумка с инструментами. А личные вещи?

— Насколько я могу судить — только то, что на нём. Как я понимаю, одежду ему предоставлял прежний хозяин, она не была его собственностью.

Вот же грёбаный скряга этот Морган. На нули в чеке не поскупился, а парня ему прислал практически без штанов. Получается, на свою грошовую зарплату Джаред покупал не одежду и не вещи первой необходимости, а инструменты, чтобы у него были свои, собственные, а не только те, которые предоставляла мастерская его хозяина. Теперь понятно, почему он такой хороший механик.

— Завтра утром вызовешь портного, пусть снимет с него мерку и сварганит что-нибудь. Несколько рубашек, какой-нибудь свитер, футболки и джинсы обязательно, пар шесть, не меньше, он же их сразу машинным маслом заляпает.

— Может, проще свозить его в мегамаркет и купить что-нибудь готовое?

— Господи, Мэлв, ты видел его? Подозреваю, ему не так-то просто подобрать размер готовой одежды. Нет, пусть будет портной. Я что-то забыл?

— Расчетная ставка, — напомнил Мэлвин. — Вы собираетесь платить ему, как всем остальным рабам?

— Да, конечно. Чёрт, я же знал, что о чём-то забыл. Пока что установи сто долларов в месяц, сервисная работа в моём личном автопарке. И зарегистрируй его, как положено. Подготовь все необходимые декларации и рассчитай, какой с меня за него возьмут налог. Словом, как обычно. Да, и ещё полный медосмотр.

— Слушаюсь, сэр.

— Теперь всё?

— Кажется, всё.

— Отлично. Зови его сюда.

Джаред шёл на его зов намного дольше, чем Мэлвин. Дженсен в нетерпении мерил кабинет шагами, ругаясь про себя и недоумевая, где его носит. Он уже собирался снова вызвать секретаря и узнать, передал ли тот приказ, когда за дверью раздалась наконец какая-то возня, а потом нерешительный стук.

— Войдите, — раздражённо сказал Дженсен, и из-за двери раздалось смущённое:

— Я не могу…

И тут до Дженсена дошло, что он забыл сказать Мэлвину, чтобы тот ввёл биометрические данные Джареда в компьютерную систему дома. Как и в большинстве богатых домов, у Дженсена всё работало на фотоэлементах: бармен узнавал его голос и предлагал ему любимый напиток, голографическая библиотека запоминала, какую он читал книгу, и открывала её на нужном месте, двери узнавали его по рисунку сетчатки и услужливо раздвигались. Для домашней системы Джаред был чужак, поэтому с ним она не была столь любезна. Наверняка он застрял в лифте и приставал к проходящим мимо всякий раз, когда ему надо было пройти через очередную дверь.

Странно, что Мэлвин не напомнил Дженсену об этом, и что до сих пор не внёс Джареда в систему.

— Открыть, — приказал Дженсен двери, и створки послушно разъехались в стороны.

Джаред ступил внутрь, сутулясь и оттого выглядя меньше и ещё моложе, чем в мастерской Джеффа. Он был ужасно смущён и очевидно взволнован, потому что наверняка понимал, как сильно задержался. Он встал у порога, свесив голову на грудь, и сцепил пальцы в замок, разглядывая носки своих поношенных кроссовок. На нём были те самые джинсы, в которых он работал сегодня, запачканные рабочей грязью, и чистая, хотя тоже не особенно новая футболка, туго обтягивавшая его широкие плечи.

— Простите, господин, — пролепетал он. — Я заблудился. Мистер Мэлвин сказал, куда идти, но двери не открывались…

— Мэлвин никакой не мистер, а тупица. Если не удосужился внести в систему твою биометрику, мог бы хоть сам тебя привести. Ты не виноват. Подойди.

Джаред подошёл. Дженсен указал ему на диван, и Джаред присел на самый краешек. Не похоже, чтобы он привык сидеть в присутствии хозяина.

— Тебе уже показали, где ты будешь жить?

— Да, господин, я видел бараки. По-моему, они очень удобные, гораздо лучше, чем…

— Ты будешь жить не в бараке. Видел пристройку возле гаража? Это корпус для гостей, но у меня гостей не бывает, так что помещение всё равно простаивает без дела. Будешь жить там.

Джаред искоса посмотрел на него. Потом сказал, сдержаннее, чем Дженсен ожидал:

— Спасибо, господин.

— Твоё рабочее место — гараж. Завтра или послезавтра я спущусь, покажу тебе свой автопарк, посмотришь, что можно сделать. Там половина не на ходу, я просто люблю старые монорельсы. Но, может, ты их починишь.

— Может, и починю, — сказал Джаред и застенчиво улыбнулся. У Дженсена кровь прилила прямо к паху от этой его улыбки. Но он заставил себя продолжать тем же нейтральным тоном:

— Есть будешь на кухне, в то время, когда сам захочешь. Ограничений никаких, проголодался — иди и скажи Пейну, это мой повар, чтобы тебя накормил. Работаешь пять дней в неделю по восемь часов. По необходимости могут быть сверхурочные. Суббота и воскресенье — выходные. Раз в год будешь получать увольнение от работы на две недели. В город выходить сможешь по моему разрешению. Если заболеешь, обратись к Мэлвину, он отвезёт тебя в госпиталь или вызовет врача. У него же раз в месяц можешь забирать свою зарплату, пока что сто долларов. Потом посмотрим.

Джаред смотрел на него, как заворожённый. Дженсену стало немного не по себе от этого взгляда — он говорил совершенно обыденные вещи, объяснял правила, которые действовали для всех, кто работал в его доме. А Джаред слушал его так, словно он обещал кормить его натуральными продуктами и возить в солярий каждый день. Кстати, насчет солярия — это мысль. Парень в отличной форме, вот только бледный, как туберкулёзник. Дженсен надеялся, у него нет никаких запущенных болезней.

— Теперь насчёт дисциплины, — продолжал он. — Насколько я знаю, твой предыдущий хозяин, мистер Морган, бывал с тобой довольно крут. Эти следы у тебя на спине — от электрического кнута?

Джаред вздрогнул так, словно Дженсен только что огрел его этим самым кнутом. Дженсен видел такие в действии пару раз — отвратительнейшая штука, сочетает эффект порки и электрошока. Боль адская, раны глубокие, но благодаря тому, что разрывы тканей тут же прижигаются электричеством, риск заражения очень мал, и раны быстро заживают. И эффективно, и удобно для хозяев.

— У меня в доме, Джаред, никого не наказывают кнутом. И вообще не используют физических наказаний. Если ты нарушишь какое-то из правил, ты будешь наказан, конечно, но в зависимости от тяжести проступка. За небольшую небрежность или ослушание у тебя будет вычитаться зарплата. За более грубые и часто повторяющиеся ошибки можешь лишиться выходного, отпуска или права выходить в город. За драки, воровство, предательство или любое иное умышленное нанесение вреда мне или моему имуществу — окажешься под замком, и тогда уже разбираться будем с тобой серьёзно, вплоть до передачи дела в Центр Гражданской Дисциплины. Но я уверен, что до этого у нас не дойдёт. Ведь не дойдёт?

Джаред мотнул головой. Он молчал с тех самых пор, как Дженсен начал объяснять ему правила, да и вчера точно таким же ошеломлённым молчанием прореагировал на официальный тон. Дженсену это не очень нравилось. Он хотел опять увидеть на лице Джареда ту сияющую улыбку, которая въелась ему в душу полгода назад. Но ладно, не стоит торопиться. Пусть он немного освоится.

— И последнее, относительно особых услуг, о которых мы говорили раньше. Иногда я буду посылать за тобой, в основном ночью. Ты должен приходить без каких бы то ни было отговорок. Опять-таки, если ты болен — скажи Мэлвину, чтобы вызвал врача. Но если ты будешь уклоняться без веской причины, ты очень сильно меня разочаруешь.

Джаред опустил голову. Сглотнул — Дженсен увидел, как кадык тяжело прокатился по его горлу вверх-вниз, — и кивнул, подтверждая, что всё понял.

Похоже, он был послушным, понятливым и квалифицированным рабом. Дженсен не мог взять в толк, за что Морган его избивал. Ну ничего, со временем он это выяснит.

— Если у тебя возникнут какие-то вопросы или нужды, обращайся к Мэлвину. Если будет дело ко мне, можешь передать через Мэлвина, а можешь обратиться напрямую. Но через Мэлвина проще, я редко бывают дома, а он при надобности легко свяжется со мной в любой момент.

Джаред опять кивнул, не отрывая глаз от пола. Дженсен подошёл, взял его за подбородок и поднял ему голову, заставив взглянуть себе в лицо.

Он ничего не сумел прочитать в этих широко раскрытых, ясных зелёных глазах. Вообще ничего.

— Можешь идти, — сказал Дженсен, отпуская его, и добавил, обращаясь к домашней системе: — Открыть все двери до нижнего этажа.

Джаред поспешно вскочил и торопливо вышел из кабинета.

Дженсен проводил его взглядом — и подумал, что, если Мэлвин ещё не успел внести Джареда в базу, то и на кухне Пейн его бы на порог не пустил. А значит, парень целый день крошки во рту не держал. Вот же проклятье.

Дженсен выглянул в коридор, огляделся — но Джареда уже и след простыл.


Изначально, подписывая с Морганом контракт, Дженсен предвкушал, что, как только Джаред окажется в его собственности, он немедленно завалит мальчишку на лопатки и оттрахает так, что у того дым из ушей повалит. Спрашивается, о чём он только думал? А ведь Дженсен был из тех, кто старался смотреть на рабов, как на нормальных, полноценных людей, которым просто не повезло родиться в долг. Он не презирал их, его возмущало жестокое обращение, бесчеловечная эксплуатация, невыносимые условия жизни и труда — словом, всё то, что считали нормой парни вроде Джеффа Моргана, хотя Морган был ещё отнюдь не худшим из них. Дженсен же старался по возможности облегчить своим рабам жизнь — не превращать её в рай, конечно, вряд ли это было возможно, но делать терпимой, не лишённой отдыха и удовольствий.

И вот, стоило ему заполучить этого мальчишку — и он как будто с ума сошёл. Целых полгода ходил, пялился на него, но даже и не думал покупать… И вдруг как закоротило, словно вместе с тем чёртовым стартером в монорельсе в Дженсене тоже что-то замкнуло: он понял, что хочет этого парня себе, хочет и всё. Он поэтому и отказался поужинать с Генри, что уже воображал, как будет с оттяжкой припечатывать ладонью тугую задницу своего нового приобретения, толкаясь на всю глубину, и одна только эта мысль переполняла его возбуждением и восторгом. Дженсен не привык так чувствовать, не привык к таким внезапным, сильным и безрассудным желаниям. И так странно, что они проснулись в нём в тот момент, когда он увидел исполосованную электрокнутом спину Джареда и подумал, что парня надо срочно спасать…

Славно же он его спас, ничего не скажешь — из огня да в полымя. Это была та же самая жестокость и то же самое безрассудство, которыми отличался Морган, и которые Дженсен ненавидел в людях больше всего. Он давно говорил отцу — в те редкие дни, когда отец был расположен его слушать, — что принятие закона об улучшении условий содержания рабов, и, главное, введение санкций за жестокое обращение с ними, пошло бы на пользу всем: и рабам, и хозяевам, которые престали бы в порыве раздражения портить собственное ценное имущество. Жизнь на Элое стоила дорого, и все это знали — на словах, а когда доходило до дела, то чуть что, сразу хватались за кнут. И по мнению Дженсена, это никуда не годилось.

Генри смеялся над ним и называл гуманистом. Дженсен ничего смешного тут не видел — он действительно считал жизнь великой ценностью. Он был одним из немногих в мире, состоящем из хрома, металлопластика и оптоволокна, кто видел, как рождается и расцветает жизнь.

Поэтому к тому времени, когда Джаред наконец добрёл до его кабинета, Дженсен уже опомнился. Смущение и немногословность Джареда укрепили его в новом намерении. Надо дать парню время — пусть поживёт, попривыкнет, и к Дженсену, и к обстановке, ведь теперь это его новый дом. Когда он ушёл, Дженсен снова вызвал Мэлвина, отчитал за то, что не ввёл вовремя биометрику Джареда в систему, и велел как следует подготовить его комнату — вернее, комнаты, потом что в гостевом корпусе их было две, не считая душевой. Дженсен был более чем уверен, что вот так — в двух комнатах, с личной ванной и уборной, в отдельном помещении — Джаред никогда в жизни не жил. Это должно огорошить его не меньше, чем внезапная перемена места и хозяина. Когда у человека всю жизнь нет личного пространства, а потом оно вдруг появляется, да ещё столько сразу, да ещё со всеми удобствами — это не только радует, но и сбивает с толку. Пусть привыкнет.

Напоследок Дженсен распорядился, чтобы Джареду принесли поесть в его новое жилище, потом посмотрел на часы, увидел, сколько времени, и с чистой совестью отправился спать.

На следующее утро ему никуда не надо было спешить, и это вышло очень кстати. Он оделся, позавтракал, просмотрел сводку новостей, ответил на пару писем, позвонил отцу и, покончив с привычными утренними делами, спустился вниз, к гаражам. Там уже вовсю гудело, шумело и стучало — похоже, Джаред с энтузиазмом осваивался на новом рабочем месте.

Дженсен был готов к тому, что увидит, и всё же было безумно странно лицезреть эту рослую, красивую фигуру в неизменных джинсах и майке в своём собственном гараже, в своём собственном владении. Восемнадцать монорельсов стояли в ряд, поблескивая на свету, и Джаред, увлечённо ковырявший гаечным ключом один из них, был завершением этой картины: ещё один превосходный экспонат, который Дженсен, как большой ценитель красивых вещей, приобрёл и добавил к своей коллекции.

Он слегка улыбнулся этой мысли, чувствуя, что окончательно успокаивается. Этот садист Морган больше не будет полосовать парню спину — вот что самое главное. Здесь Джаред будет в безопасности. Дженсен его всё-таки спас.

— Вижу, ты уже адаптировался, — сказал Дженсен, подходя ближе.

Джаред вскинулся, так, что чёлка упала на глаза — и подарил ему ту самую сияющую улыбку, от которой у Дженсена каждый раз ёкало сердце. Ну наконец-то.

— Тут у вас полно работы, — радостно сказал Джаред, и вправду выглядя таким довольным, что прямо хоть сейчас снимай пропагандистский ролик для Инкубатора. «Государство вас любит! Государство дарует вам жизнь и трудовое будущее! Вы будете счастливы!»

— Ну ты не хватайся за всё сразу, — посмеиваясь, осадил его Дженсен. — Времени у тебя полно, но я бы предпочёл, чтобы ты сперва посмотрел мой «полонез-12». Он вроде бы в самом приличном состоянии из всех, я бы хотел ещё на нём поездить, если получится.

— У вас есть «полонез»? Двенадцатого года?!

В голосе Джареда звучал такой восторг, будто Дженсен ему этот «полонез» собирался подарить. Это было очень хорошо, что он так воодушевился. Дженсен повёл его знакомить с «полонезом», а заодно и с остальной своей коллекцией.

Они проговорили больше часа. Дженсен рассказывал про монорельсы, про то, откуда взял их и какие у них капризы, а Джаред слушал с серьёзностью врача, которому описывают состояние пациента, так что Дженсен лишний раз убедился, что его машины в надёжных руках. Они бы и дольше проговорили, но тут у Дженсена запищал коммуникатор — конечно же, день, предполагавшийся свободным, оказаться таковым никак не мог. Пока Дженсен разговаривал, Джаред, воспользовавшись паузой, проворно забрался под одну из машин, и Дженсену пришлось повысить голос, чтобы перекрыть энергичный стук инструмента.

— Куда ты полез? Вот неугомонный. Подожди хоть, пока я уйду, — сказал Дженсен, выключая коммуникатор, и из-под машины раздалось невнятное:

— Да я только… тут такое… я вот…

— Ладно уж, — усмехнулся Дженсен. Джаред забрался под машину, лёжа на спине, ноги у него были широко разведены и согнуты в коленях, и ткань джинсов плотно обтягивала пах, очерчивая то, что Дженсен пока ещё не имел возможности оценить спона.

Он заставил себя отвести взгляд.

— Работай, — велел он, поворачиваясь к выходу. Джаред буркнул из-под машины: «Угу. Сэр», и опять застучал ключом.

Несколько следующих дней Дженсену было не до него. Заказчик проекта всё ещё пудрил мозги менеджеру, а менеджер, в свою очередь, трахал мозг Дженсену. Почти законченный проект пришлось переделывать едва ли не целиком, и Дженсен был просто в ярости, так что даже пару раз срывался на Мэлвина, переносившего его плохое настроение, как всегда, с героической стойкостью. Дженсен даже с отцом не говорил, в таком состоянии это было небезопасно. Генри, к счастью, не звонил, мудро дожидаясь, пока Дженсен позвонит ему сам — и очень кстати, потому что и ему бы тоже досталось.

Гараж располагался в том же крыле апартаментов Дженсена, что и проекторный зал, и несколько раз, пробегая мимо, Дженсен видел Джареда издали — копающимся в машине, вытирающим руки или просто пьющим пиво на скамейке у входа. Заметив Дженсена, он вскакивал, но Дженсен только махал ему рукой, и Джаред с явным облегчением возвращался к своим делам. Дженсен отметил про себя, что он выглядит гораздо более расслабленным и спокойным. Отлично. Значит, ждать недолго.

Через день он наконец-то успешно сдал проект, сам не веря, что развязался с этим наказанием. Сил у него ушло столько, словно он вкалывал как раб целый месяц, и нервы тоже вымотались изрядно. Надо было расслабиться. В таких случаях Дженсен обычно шёл в сауну, или в солярий, или в бассейн, или звонил Генри, или просил Мэлвина сделать ему массаж, что тот всегдавыполнял с неизменной готовностью. Дженсен по привычке включил коммуникатор, ещё не зная, куда именно хочет позвонить и какую услугу заказать… И тут вспомнил, что у него прямо под боком новое, неиспробованное, а оттого ещё более завлекательное развлечение. Он прикинул, сколько дней Джаред находится уже в его доме. Получалось, что пять. Что ж, более чем достаточно.

Дженсен щёлкнул клавишей вызова:

— Мэлвин, Джареда ко мне. Сейчас. И скажи, чтобы сперва принял душ.

Ему нравилось, как от Джареда пахло — машинным маслом, смазкой, крепким молодым телом, — но в постели он предпочитал более нейтральные запахи.

Джаред явился минут через двадцать. Это было хорошо — как раз достаточно, чтобы привести себя в порядок и явиться без промедления. Он продолжал слушаться и выполнять условия, поставленные Дженсеном. И это уже само по себе расслабляло и умиротворяло.

Дженсен на сей раз принял его не в рабочем кабинете, а у себя в спальне. Он ещё не успел раздеться, но уже приказал системе включить вечернее освещение, и комнату заливало медленно плывущими лучами дымчатого лилового света.

— Проходи. Садись, — Дженсен ободряюще улыбнулся Джареду, неловко топтавшемуся у порога. Всё его радостное оживление как рукой сняло — похоже, он чувствовал себя в своей тарелке, только пока был в гараже и копался в машинах. Светская обстановка его сразу смущала и сбивала с толку. Впрочем, что в этом удивительного?

— Что выпьешь? — спросил Дженсен, подзывая бармена.

— Н-не знаю… ч-что есть…

Он слегка заикался, когда нервничал, и Дженсену это показалось очень милым. Невинным. Да, вот именно — он был невинным. Не девственником, конечно — он ведь рос в Инкубаторе. Шестьдесят мальчишек в блоке на двадцать коек, по трое на одной кровати. К тринадцати годам девственников среди них уже не остаётся. И всё равно он был невинен, если не телом, то душой. И это тоже заводило.

— Тогда виски. Отличный виски, шестилетний. Со льдом?

— Д-да… не знаю. Всё равно.

Дженсен хмыкнул.

— Скажи ему, чтобы он запомнил твой голос.

Джаред прочистил горло, вытянул шею и сказал непривычно высоко, обращаясь к роботу-бармену так, словно тот был живым человеком:

— Виски со льдом, п-пожалуйста.

— Мне как обычно, — добавил Дженсен.

Звякнули стаканы. Дженсен протянул один Джареду, другой взял сам. Забирая стакан, Джаред задел его пальцы своими, и тут же окаменел, но потом поднёс стакан ко рту и, отпив, немного расслабился.

Дженсен стоял, глядя сверху вниз, как он пьёт. Смотреть на него вот так, сверху, было здорово, и он представил, как толкает Джареда на спину и осёдлывает его, сам насаживаясь на его твёрдый, горячий член. Дженсен не был слишком принципиален в вопросе «кто кого», что очень нравилось Генри, да и всем другим его партнёрам. Он умел получать удовольствие, как трахая других, так и позволяя другим трахать себя. Это был всего лишь секс — вопросы об истинном доминировании решались не в койке.

Он шагнул вперёд и накрыл щеку Джареда ладонью, проводя большим пальцем по дрогнувшей челюсти. Джаред коротко выдохнул и закрыл глаза. Дженсен поразглядывал его немного, водя большим пальцем по его губам, прохладным от ледяного виски. Такое растерянное лицо, с мягкими чертами, не считая разве что подбородка. Нос курносый, особенно если смотреть в профиль, брови домиком, две трогательные родинки — на подбородке и на скуле. И такие мягкие губы…

Дженсен нагнулся и поцеловал его.

Джаред выдохнул снова, прямо ему в рот, очень сильно, прямо-таки выдул, а не выдохнул. И неловко попытался ответить на поцелуй, но получилось слишком торопливо, и они стукнулись зубами. Дженсен засмеялся безо всякой злости и отстранился от него.

— Ложись.

Джаред вскочил, всё ещё двигаясь поспешно и неуклюже, и, оказавшись возле огромной круглой кровати — любимый траходром Дженсена, сделанный по индивидуальному заказу, — принялся лихорадочно сдирать с себя майку.

— Не волнуйся, — мягко сказал Дженсен. — Не надо. Подожди, я сам.

Он помог ему высвободить руки, запутавшиеся в майке, и толкнул на спину, так, как ему представлялось минуту назад. Оседлал, сжав коленями напряжённые бёдра, и неторопливым, почти ленивым движением стал расстёгивать ремень.

Джаред, похоже, был рад, что ему ничего не придётся делать самому. Он вытянулся, зажмурившись, и только часто дышал, пока умелые пальцы Дженсена расстёгивали пуговицы на его джинсах.

Дженсен скользнул рукой в расстёгнутую ширинку и накрыл ладонью член поверх трусов. Скользнул пальцем за резинку, подразнил ногтем головку члена, не переставая следить за выражением у Джареда на лице.

Он возбуждался, хотя и не очень быстро. У Дженсена уже стояло по полной программе, и можно было приступать хоть сейчас, вот только…

— В чём дело? — спросил он, убирая руку.

Джаред открыл глаза. Сухой тон, которым был задан вопрос, вернул его к реальности. Он поёрзал, как будто проверяя, сможет ли сбросить с себя своего хозяина, по-прежнему сидящего на нём верхом и неотрывно смотрящего ему в лицо.

Потом он облизнул губы — чёрт, ну до чего же сексуально это выглядело, — и, слегка отвернувшись, тихо сказал:

— Простите. Сэр.

— И за что я должен тебя прощать? Ты мне соврал?

— Ч-что? Нет!

— Какой торопливый ответ. Ты хоть вопрос-то понял? Ты мне соврал, когда я спрашивал, не отвращает ли тебя идея секса со мной?

— Я не соврал, — прошептал Джаред, всё так же старательно пряча взгляд. — Честное слово, нет, господин.

И почему-то Дженсен ему верил. Может быть, потому, что тело Джареда говорило правдивее всяких слов — он ведь и правда начал возбуждаться, прикосновения Дженсена были ему приятны. И то, как он попытался ответить на поцелуй — это было искренне, а не из лицемерной угодливости. Дженсен ему нравился. Он нравился своему новому рабу. И эта мысль приятно согревала пах.

Но что же тогда было не так?

— Я спрашиваю ещё раз, Джаред: в чём дело? Перестань мямлить. Представь, что я спрашиваю тебя про машину. В чём дело? Что не работает? Стартер закоротило?

Он говорил шутливо, хотя всё равно не мог скрыть раздражения. Он устал за последние дни и так надеялся как следует поразвлечься, и вот…

— Не стартер… я просто… никогда не…

— Никогда не ездил на таких крутых тачках? — Дженсен выгнул бровь, и Джаред, хлёстко обернувшись и глядя ему прямо в глаза, выпалил:

— Меня никогда не использовали так! И я не… я не могу. Простите.

Он откинулся затылком на кровать и опять зажмурился, как будто вот-вот ждал удара электрическим кнутом.

Дженсен медленно выпрямился, чувствуя, как эрекция в штанах понемногу ослабевает. Ах вот оно что. Значит, Морган и вправду не лгал. Купив мальчишку, он спас его от борделя, и, даром что Джеффа явно притягивала эта нежная гибкая спинка, в качестве секс-куклы он Джареда никогда не употреблял. И предыдущий хозяин, кем бы он ни был — тоже. В некоторым смысле, парню до сих пор везло — при такой внешности и щенячьем обаянии любой другой на его месте давным-давно пошёл бы по рукам. Вообще, для секса продавался специально тренированный персонал, а кто не мог позволить себе постоянного раба для утех, время от времени наведывался в Центр Развлечений, где мог подобрать партнёра на свой вкус и кошелёк. Но само собой разумелось, что любой хозяин может использовать любого раба любым образом. Никаких ограничений на этот счёт не было — ни в законодательстве, ни в общепринятой морали. Если раб был красив, это практически гарантировало, что хозяин хотя бы пару раз отпиляет его поджарый задик. И если раб достиг половозрелого возраста и не особенно возражал, то ничего плохого в этом не было. Попадались, конечно, подонки, которые насиловали тринадцатилетних мальчиков, но это была как раз та бесчеловечность, против которой Дженсен выступал всей душой. Но с Джаредом было иначе: Дженсен ведь не просто так спросил, что он думает обо всём этом, ещё прежде, чем завёл разговор о продаже с Джеффом. Если бы Джаред хоть как-то выдал, что мысль о сексе с новым хозяином ему неприятна, Дженсен бы тут же выкинул его из головы — ну или постарался бы, по крайней мере. Он очень хотел Джареда, но не собирался его ни к чему принуждать.

И вот теперь получается что? Что Джаред вроде бы и не против, но, видите ли, не привык, чтобы его использовали [i]так. [/i] Хотя вообще-то раб для того и существует, чтобы его использовали, не одним способом, так другим. Он для того и создан. Он именно для этого рождён на свет, и знает об этом с пелёнок.

— И что ты предлагаешь? — спросил Дженсен.

Джаред посмотрел на него несчастными глазами и промолчал. Ох уже эти глаза… Дженсен подумал, что, пожалуй, ни разу не видел, чтобы они светились. Джаред мог улыбаться, мог выглядеть приветливым, даже радостным, но глаза у него не сияли никогда. В лучшем случае в них не было просто ничего, а в худшем, вот как сейчас — в них было страдание. Страдание и обида, и нежелание быть тем, на что он обречён.

И Дженсен вдруг понял, что гораздо больше, чем это тело, он хочет сияние. Вот что его ударило, вот на чём перемкнуло неделю назад в мастерской Джеффа. Джаред болтал с ним, как ни в чём не бывало, улыбался, шутил, поворачиваясь к нему исполосованной спиной, и Дженсену в тот миг нестерпимо захотелось его [i]себе[/i] — но не для того, чтобы трахать, и не для того даже, чтобы хорошо одевать, кормить и навеки избавить от порки кнутом. Он хотел сделать так, чтобы Джаред улыбнулся и глазами тоже. Потому что если даже вот эта лишь наполовину искренняя, обманчиво-беспечная улыбка так светилась, то что же будет, когда она засияет в полную силу, изнутри?

«Можно будет здорово сэкономить на освещении», — подумал Дженсен и рывком поднялся с кровати.

— Иди к себе, — сказал он.

Джаред поднялся и сгрёб майку, брошенную Дженсеном, глядя на него настороженным, слегка отчуждённым взглядом. Наверняка он напрочь забыл, что Дженсен говорил ему о недопустимости телесных наказаний, и ждёт, что сейчас с него спустят три шкуры.

— Я не сержусь, — добавил Дженсен, поняв, что не может выносить этот взгляд. — Джаред? Ты слышишь? Я на тебя не сержусь. Всё в порядке. Ты прав. Тебя так не использовали. И никого не должны так использовать.

— Господин… — начал Джаред, но Дженсен пресёк его лепет, кивнув на дверь.

— Иди к себе, говорю. Отдыхай. Ты ведь тоже работал весь день. И не бойся меня. Я не стану тебя наказывать, и не трону тебя до тех пор, пока ты сам не захочешь. Понятно?

Джаред кивнул, хотя Дженсен ясно видел, что ему вообще ни черта не понятно. А что, это может быть забавно. И даже весело. Это может быть интересно и… и, в конце концов, всё хорошо. Всё просто отлично.

Джаред вышел, забыв поклониться, и когда створки двери беззвучно съехались, Дженсен, оставшийся один в лиловой полутьме, пожалел, что хотя бы не поцеловал его на прощанье.


========== Глава третья ==========


С тех пор Дженсен каждую свободную минуту проводил в гараже. А поскольку свободных минут у него было совсем немного, то видел он Джареда урывками, раз в несколько дней, и только изредка получалось уделить ему час или два. Дженсену это далось нелегко — он вдруг открыл в себе потребность всё время видеть его, находиться рядом, смотреть, как он возится с машинами, болтать с ним о старых тачках и всякой ерунде. С Джаредом оказалось интересно говорить, он очень много знал о монорельсовом транспорте, и порой вдруг выстреливал какими-то разрозненными энциклопедическими сведениями, вроде того, какой рекорд скорости поставил конструктор первой «румбы», и в каком году открылась первая монорельсовая магистраль на уровне Шестьдесят Семь. А ещё он знал — это иногда всплывало просто так, в досужей болтовне, — названия и даже химический состав всяких экзотических, давно исчезнувших натурпродуктов, вроде персиков или манго, и расстояние от Земли до Солнца, что было уже совершенно бесполезной информацией. Дженсен только диву давался — неужели всему этому учат в Инкубаторе? Он знал об Инкубаторе намного больше среднего гражданина Элои, но то, что курс начального обучения для рабов включает элементы базовой эрудиции, стало для него большой новостью. Он даже подумал, что надо будет расспросить отца об этом, но потом, конечно, забыл.

Потому что он про всё забывал, глядя, как Джаред стоит, нагнувшись над капотом и разведя ноги в стороны, увлечённо работая и одновременно так же увлечённо рассказывая что-то Дженсену, стоящему у него за спиной. Порой Дженсен просто выпадал из реальности и не слышал, что именно Джаред ему рассказывает — так хотелось подойти, погладить эту взмыленную от усердия шею, запустить пальцы во влажные пряди каштановых волос на затылке, бережно тронуть шрамы на спине, как обычно, едва прикрытой майкой. Дженсен в первые же дни позаботился о том, чтобы Джаред прошёл полное медицинское обследование, и хотя никаких болезней и застарелых последствий травм обнаружено не было, Дженсен приказал врачу ещё раз обработать следы, оставшиеся от электрического кнута, чтобы они как можно скорее окончательно зажили. Теперь следов от последней порки не осталось, но остались шрамы от старых, тех, которыми Джефф Морган регулярно потчевал своего раба на протяжении шести лет. Дженсену хотелось стереть эти шрамы, убрать с глаз долой, сделать так, чтобы они исчезли, словно их не было никогда. Но он не мог этого сделать — он к ним даже прикоснуться не мог. Пока ещё нет.

Джаред первое время немного дичился, особенно после того вечера в спальне. Дженсену пришлось приложить усилия, чтобы убедить его (не словами или действиями, а скорее, отсутствием таковых), что он в самом деле не собирается ни к чему его принуждать, что он готов дать Джареду выбор. И это, похоже, вводило бедного парня в ещё большее смятение, потому что раньше, до Дженсена, никто никогда никакого выбора ему не давал. И теперь он просто не знал, что с этим выбором делать. Дженсен нравился ему — это было очевидно и раньше, когда Джаред улыбался всякий раз, стоило Дженсену появиться в мастерской Моргана. Он и теперь расцветал, если Дженсену удавалось его навестить, но в первые дни был гораздо менее разговорчив, чем обычно, и всё время прятал глаза. Опущенный взгляд считался признаком хорошего раба — если не покорного, то хотя бы сдержанного. Но Дженсену хотелось, чтобы Джаред на него смотрел, и чтобы его глаза выражали что-нибудь, кроме глухой, едва различимой тоски. И он уже понимал, что задал себе непростую задачку.

Так что он не спешил. Первые пару недель они просто разговаривали на нейтральные или приятные им обоим темы. Дженсен не расспрашивал его о жизни в доме прежних хозяев, и Джареда, кажется, это вполне устраивало. Джаред же вообще ни о чём не спрашивал, если только это не касалось автопарка Дженсена. Зато эту тему обсуждать он мог просто до бесконечности. Он обожал машины. Было что-то трогательное и немножко смешное в том, как нежно он протирал приборную панель очередного «фокстрота» или «полонеза», как любовно прилаживал болты и шурупы на свои места, как часами полировал допотопную коробку передач. У Дженсена были совсем уж древние модели, где стояла только самая минимальная автоматика. Они жрали огромное количество топлива, и с тех пор машиностроение сделало огромный рывок, перейдя на гораздо более экономную автоматику. Но современный монорельс был, по сути, роботом — сел, задал координаты и поехал. Никакого участия водителя, никакого общения с машиной не требовалось. То ли дело — старые монорельсы, и вот за это-то Джаред их так любил. За это их и Дженсен любил.

— А ты сам ездил когда-нибудь на таком? — спросил он как-то Джареда, когда тот в очередной раз взахлёб распинался о преимуществах полуавтоматической коробки передач перед бортовым компьютером.

— Конечно, — улыбнулся тот. Он теперь улыбался ещё чаще, хотя глаза всё равно оставались прежними. — Надо же опробовать отремонтированную машину, отладить…

— Нет, я имею в виду, не в мастерской, а вообще? По магистрали нёсся на такой когда-нибудь? Просто так, чтобы ухх! — аж в ушах свистело?

Джаред помотал головой. Конечно, кто позволит рабу носиться по магистралям. Тем более — на чужой машине.

— Хочешь покататься? Выбирай. Любую, которая, по-твоему, выдержит такое испытание.

Джаред распахнул глаза. Ещё одна его манера, сводившая Дженсена с ума — когда он так смотрел, Дженсен готов был отдать ему весь свой автопарк, да что там, весь свой дом бесплатно и насовсем. Но Джареду не надо было так много. Ему вообще ничего не было надо. Он просто принимал то, что ему давали — с недоверчивым удивлением, не понимая, за что ему столько счастья сразу.

— «Полонез»? — робко спросил он. Дженсен знал, что от «полонезов» он тащится особо, и модель двенадцатого года из коллекции Дженсена стала первой, которую Джаред полностью починил и поставил на рабочий ход, так что теперь на ней вполне можно было бы отмотать пару тысяч миль, прежде чем она развалится окончательно.

— Залезай, — велел Дженсен, и Джаред, с трудом сдерживая ликование, перепрыгнул через дверцу, не открывая (все «полонезы» делались с открытым верхом), и вцепился обеими руками в руль с видом ребёнка, которому подарили на день рождения именно то, что он хотел.

Дженсену не пришло в голову, что Джаред вообще не знает, когда у него день рождения. Его вытащили из родильной барокамеры одновременно с тремястами другими младенцами, налепили на запястье бирку с индивидуальным номером и отправили в ясельный блок, где он рос до двух лет и где к нему обращались «Дж-Р-Д-412», или как-нибудь так. И только в шесть лет, переселившись из стартового блока в зону начального обучения, он получил имя. Нет, конечно, у него никогда не было дня рождения, и уж подарков на него — тем более.

— Подвинься, — сказал Дженсен, тоже забираясь в машину. Джаред мельком глянул на него, нетерпеливо теребя в кулаке регулятор передач. Он чуть не подпрыгивал, и глаза у него… в глазах что-то было, да. Наконец что-то было.

— Держитесь, — сказал он, и прежде, чем Дженсен успел сказать, чтобы не слишком лихачил, монорельс сорвался с места.

Эти ретро-модели разгонялись быстрее, чем современные — конструкция старых магистралей не давала пространства для постепенного разгона, так что приходилось выкручиваться за счёт стартового механизма. И теперь Дженсен сполна ощутил себя жителем позапрошлого века. Фоточувствительные элементы на дверях гаража едва успели среагировать, и на миг Дженсен подумал, что сейчас они просто вмажутся в запертые ворота, и так закончится их прогулка. Но створки разлетелись в последний момент, и монорельс, свистя и грохоча, выскочил на магистраль и помчался вперёд, перетекая с одной полосы на другую, лавируя между стройными потоками машин и обгоняя всех, кто оказывался на пути. Скорость была просто аховая и нарастала, Джаред вопил от восторга, бешено вертя рукоятку передач и вдавив педаль до упора, счётчик спидометра захлёбывался и показывал совершенно безумные шестьдесят миль в час — на современных монорельсах такая скорость даже предусмотрена не была. Дженсен держался двумя руками — одной за дверцу, другой за спинку сидения Джареда, и тоже орал, вне себя от ужаса и восторга. Под ними и вокруг них стучало и громыхало, и со всех сторон неслись возмущённые гудки других монорельсов, но Дженсен даже не успевал заметить водителей, так быстро они проносились мимо всех, чёрт знает куда, только вдвоём.

— Он развалится под нами! — радостно вопил Дженсен.

— Не развалится! Я же сам его чинил! — счастливо кричал Джаред в ответ, и они летели дальше.

Кончилось это тем, что их, разумеется, засёк дорожный патруль. Джаред тут же остановился, и пока монорельс сбрасывал скорость, они оба смогли немного отдышаться — и успели переглянуться и ухмыльнуться друг другу. Патрульный со скучающим лицом подошёл к машине, уныло представился и, окинув «полонез» крайне неодобрительным взглядом, попросил у Джареда права и лицензию на вождение ретро-машин.

Всё это у Джареда было, конечно — он же работал в автомастерской, Джефф сделал ему все нужные документы, — вот только с собой он их прихватить забыл.

Лицо патрульного значительно оживилось. Скучный день становился интересным.

— Придётся вам проследовать за мной в Центр Гражданской Дисциплины.

— Не придётся, — сказал Дженсен, прикладывая ладонь к панели идентификации, которую патрульный протягивал Джареду. — Он мой раб. А я — Дженсен Эклз, сын Кеннета Эклза из Центра Размножения. Запишите на мой счёт сумму штрафа, и мы поедем.

Оживление патрульного сменилось замешательством. Он взял под козырёк. Дженсен кивнул Джареду, что можно ехать.

— Скорость теперь сбавь, — проворчал он, и Джаред украдкой посмотрел на него, словно проверяя — сердится или нет. — Не сержусь, не сержусь. Классно прокатились. Только в следующий раз надо будет всё-таки взять твои права.

До следующего раза, правда, дело так и не дошло — Центр Микроклимата поставил Дженсена на новый проект, и в следующие пару недель он опять был страшно занят. Но Джареду разрешил брать любую машину, в которой тот был уверен, и, не забыв про права и лицензию, кататься, сколько влезет. Мэлвин, узнав об этом, сделал такое лицо, словно у него вычли зарплату за год, и пробормотал, что механиков обычно покупают, чтобы они чинили машины, а не укатывали их до состояния металлолома.

— Ты много понимаешь в монорельсах, Мэлв? — осведомился Дженсен.

— Нет, сэр, но…

— Тогда заткнись.

Но они с Джаредом виделись не только в мастерской. Как-то раз, уже после той лихой поездочки, Дженсен позвал его к себе. Дело было днём, и не в спальне, а в кабинете, так что Джаред, придя, вёл себя довольно спокойно и почти совсем не был скован. Дженсен усадил его напротив, налил выпить, и они просто разговаривали о том — о сём. Когда Джаред понял, что заваливать его на стол и трахать сейчас не будут, он окончательно успокоился, и час пролетел приятно, легко и весело для них обоих.

Потом запищал коммуникатор — Дженсена опять куда-то вызывали. Джаред всё понял, поднялся, и в его лице мелькнула тень разочарования — время явно пролетело слишком быстро. И тогда Дженсен сказал вдруг, неожиданно для себя самого:

— Джаред, можно тебя поцеловать?

Он не собирался ничего такого спрашивать или делать, просто хотел, чтобы они хорошо провели время в другой обстановке, не в гараже — чтобы Джаред чувствовал себя в безопасности не только там, но и в других местах дома тоже. Но вот вырвалось как-то само собой… Джаред опустил было глаза — Дженсену в последнее время всё меньше нравилось, когда он это делал, — но потом тут же поднял их и сказал:

— Да. Пожалуйста.

От этого «пожалуйста» Дженсена внутри словно раскалённой лавой залило. Он сгрёб Джареда за лицо, дёрнул на себя и жадно впился в его рот, и Джаред, неловко наклонив голову, ответил, раскрывая губы. Их языки столкнулись и переплелись, они обменивались горячим, влажным дыханием, и Джаред, похоже, так и не решив, куда девать руки, неуверенно положил их Дженсену на пояс.

— Ты меня с ума сведёшь, — хрипло сказал Дженсен, отрываясь от него наконец. — Пошёл вон отсюда, если твоя задница тебе дорога.

Джареда как ветром сдуло, и Дженсен запоздало осознал, что последней фразе, вероятно, не хватило шутливой интонации.

Это стало точкой сдвига в их, если можно так выразиться, отношениях. Дженсен теперь мог не стоять, как истукан, соблюдая дистанцию в три ярда, а присесть рядом на капот, пока Джаред ковырялся в моторе, и убрать пальцами мокрые волосы, упавшие ему на глаза. Он с удовольствием помогал Джареду в ремонте, хотя сам в устройстве монорельсов ни черта не смыслил — ему нравилось то, как они выглядят и как ездят, вот и всё. Однако он покорно выполнял указания Джареда — что-то подержать, подать или забрать из его вытянутой руки, грязной, сильной и тёплой, с машинной смазкой, забившейся под ногтями. И, вкладывая что-то в эту руку или забирая из неё что-нибудь, можно было теперь к ней прикоснуться, задержаться, погладить, поводить кончиками пальцев по раскрытой ладони. Джаред краснел — Дженсен знал это, даже если в тот момент его лицо было скрыто под днищем машины, — но не отдёргивался и не зажимался, как раньше. Дженсен думал, что теперь, если бы он вызвал Джареда к себе в спальню под ночь, всё прошло бы как по маслу. Вот только… только он пообещал Джареду, что всё случится, когда тот захочет [i]сам. [/i] И теперь Джаред был не против, очень не против, он охотно бы раздвинул перед Дженсеном ноги — вот только этого ли Дженсен от него хотел? По-настоящему хотел?

Как-то раз, в пылу очередного разговора, Джаред сказал ему «ты». Не намеренно, просто в виде оборота речи, что-то вроде: «Ты не представляешь, как это было круто!» Он мгновенно заметил свою оговорку и побелел, и тогда Дженсен понял, что слишком оптимистично оценивал развитие их отношений. Джаред всё ещё его боялся. И это правильно, ведь рабов учат уважать и бояться своих хозяев. Им это вбивают в голову с ясельного блока и до самого Рынка, где их выставляют на продажу в тринадцать лет. А после Рынка мысль продолжает укреплять новообретённый хозяин — теми методами, которые считает действенными.

Такое не вырвешь и не изживёшь парой недель непринужденной болтовни и катанием на старых монорельсах.

— Простите! Простите, господин, я просто оговорился, я…

— Ерунда, — сказал Дженсен и прижал пальцы к его губам, пресекая этот испуганный лепет, слушать который было и досадно, и неприятно, и даже почему-то больно. — Хотя, знаешь, а это хорошая идея. Когда мы одни, говори мне «ты». И называй по имени. Дженсен. Ну-ка, попробуй.

— Х-хорошо… Дженсен, — неуверенно проговорил Джаред, и Дженсен почувствовал, как движутся его губы у него под пальцами.

Но это оказалось проще сказать, чем сделать, и в последующие недели Дженсену то и дело приходилось поправлять Джареда, чтобы отвыкал от «выканья» и от «господинов».

Однако, в целом они продвигались неплохо. Иногда Дженсен целовал его, усадив на капот, не слишком часто, чтоб не быть назойливым, и внимательно наблюдая за реакцией. Во время поцелуя он клал руку Джареду на спину и поглаживал ему талию или бок, пару раз спускался ладонью ниже, сминая крепкую тёплую ягодицу. Джаред выдыхал ему в рот и стискивал руки у него на затылке крепче, вжимаясь в его пах своим затвердевающим членом. Всё было в порядке, он был готов, он был, кажется, даже немного влюблён… И всё же Дженсен вместо того, чтобы взять то, чего так давно и так сильно хотел, снова отталкивал его и уходил, ссылаясь на важные дела, или отсылал по какому-то наскоро выдуманному поручению. Он сам толком не понимал, зачем это делает; так ему подсказывал какой-то странный инстинкт, пробудившийся в нём, полном сил двадцатишестилетнем мужчине, впервые в жизни. Дженсен не знал, но это был инстинкт охотника — то, что давно атрофировалось и вымерло в мире, где рождённый свободным мог безо всякой охоты получить всё, что хотел, а рождённый рабом никогда не мог стать охотником, а только чужой добычей. Но с Джаредом было не так. Дженсен привлекал его — и отталкивал, понимая не головой, а нутром, что так притянет его к себе только ещё сильнее. Это были брачные игры в мире, где уже триста лет не существовало ни брака, ни семьи. И это было что-то настолько новое и непривычное для них обоих, что влекло их друг к другу из-за этого ещё сильнее, чем могло бы влечь из одного только плотского желания.

В конце концов Дженсен стал осознавать это — не в последнюю очередь из-за Мэлвина, который с каждым днём становился всё холоднее, и Дженсен даже не помнил, когда тот в последний раз предлагал ему расслабляющий массаж. А Дженсен не отказался бы от массажа, потому что игры играми, а трахаться очень хотелось. Пару раз его выручал Генри (хотя на ужин в «Открытое небо» они так и не сходили, ну да и ладно), но Генри тоже работал и не всегда мог встретиться. А другими рабами Дженсен не пользовался. Из собственных рабов он спал только с Мэлвином, и ещё когда-то давно, когда был вечно перевозбуждённым неугомонным юнцом, с парочкой сильных красивых парней из персонала, которыми заботливо окружал его отец. Позже Дженсен подбирал себе персонал, руководствуясь не внешностью и не размером члена, а профессиональными навыками и характером. Сейчас на него работало около дюжины человек дома, и ещё дюжина помогала с проектом, но эти были не его собственностью, а рабами Центра Микроклимата, так что не считались. Отец говорил, что неприлично при его положении обходиться таким небольшим количеством рабов, что это вредит репутации Дженсена, а, следовательно, и репутации его отца. Но Дженсену просто не нужно было никого больше — у него был секретарь, бухгалтер, повар, официант, парикмахер, специалист по домашним компьютерным системам, управляющий и несколько разнорабочих, которые стирали, убирали и возили из мегамаркета продукты. Ну и вот теперь ещё автомеханика завёл — в целом Дженсену было более чем достаточно такого штата. Джаред почти совсем не общался с другими рабами, возможно, потому, что жил не в бараках, а в корпусе для гостей. И Дженсен сам не знал, рад этому или наоборот — с одной стороны, он ни от кого не скрывал, что положение Джареда в его доме особое, а с другой, ему не хотелось, чтобы Джаред становился объектом зависти и нападок со стороны остальных. Впрочем, самого Джареда, похоже, не особенно волновало то, что среди остальных рабов в доме он изгой — он и не стремился общаться с ними. Для общения ему вполне хватало машин — и Дженсена.

В конце второго месяца пребывания Джареда на новом месте Дженсен в очередной раз вызвал его к себе. На сей раз цель у него была весьма определённая, хотя и не касалась секса. В последние дни Дженсен стал замечать, что не способен сосредоточиться на своём проекте — вместо планов и расчетов в голове то и дело всплывала сияющая улыбка, взлохмаченные волосы или широкие плечи с блестящей кожей. «Я люблю его?» — подумал Дженсен, и эта мысль его неожиданно испугала. Не в том дело, что он, похоже, всерьёз влюбился в раба — Дженсен не делал никакого различия между рабом и свободным гражданином, — нет, дело в том, что он вообще никогда раньше ни в кого всерьёз не влюблялся. Это было просто не принято. Зачем влюбляться, когда ты всегда можешь получить секс.

Догадку надо было подтвердить или опровергнуть. А ещё Дженсен давно хотел проверить кое-что, и теперь, похоже, настал хороший момент. Он отменил все дела и приказал Мэлвину не отвечать на звонки, выключил коммуникатор, и только тогда позвал Джареда — не в кабинет и не в спальню, а в зал, где у него был установлен мощный компьютер и большой голографический проектор.

Когда Джаред вошёл, Дженсен усадил его перед площадкой для проекций, пока что ничего не включая, и уселся на край стола напротив Джареда, так, что мог смотреть на него сверху вниз. Ему нравилось, что Джаред такой высоченный, но и смотреть на него из такого положения нравилось тоже.

— Сегодня я тебе кое-что расскажу, — начал он. — И покажу. Но сперва хочу, чтобы ты ответил: что ты знаешь о мире, в котором мы живём?

Джаред моргнул, глядя на него с удивлением. Он украдкой посматривал по сторонам; подобных комнат он никогда не видел, и неудивительно — голографическое оборудование стоило недёшево, и ни у кого из прежних хозяев Джареда его не было, а если и было, то они точно не звали рабов посмотреть кино. Дженсену голограф постоянно требовался в работе, на этапе финального моделирования он из этого зала вообще сутками не вылезал. Он терпеливо дал Джареду минуту, чтобы перестать глазеть по сторонам, а потом повторил:

— Джаред? Ты слышал вопрос?

— Да, сэр… Дженсен. Я просто не очень понимаю, что именно должен сказать…

— Всё. Всё, что знаешь. Где мы сейчас находимся?

— В вашем… извините… извини… в твоём доме.

— А если взять шире?

— На Сто Двенадцатом уровне.

— На Сто Двенадцатом уровне чего, Джаред?

Джаред опять моргнул, так, как моргают люди, когда у них требуют ответить, сколько будет дважды два.

— На Сто Двенадцатом уровне станции «Элоя», конечно.

Дженсен кивнул. Правильно, дважды два — четыре. Поехали дальше.

— Именно так. А эта станция — она где? Что вокруг неё?

— Космос. Что же ещё? Элоя стоит на орбите планеты Хатшепсут, это вторая планета от звезды Пси-17. Температура поверхности на Хатшепсут достигает восьмисот пятидесяти градусов по Фаренгейту, атмосфера отсутствует, к жизни она не пригодна, но её гравитация почти равнозначна земной, а близость звезды подзаряжает солнечные батареи, от которых питается система генераторов, что позволяет станции существовать на циклическом самообеспечении.

— Хорошо, — одобрил Дженсен. — Это всё вам в Инкубаторе объяснили?

— Да, в курсе начального обучения.

— Отлично. Дальше. Что ещё вам там объяснили?

— Ну… много всего…. — Джаред явно был озадачен таким странным допросом. — Историю станции. Что она была построена в двадцать третьем веке как научно-исследовательский центр. Тогда в разгаре было множество важных исследований, в том числе разработка вакцин от смертельных болезней, клонирование, программирование ДНК и всё в таком роде. В начале двадцать четвёртого века на Земле случился мировой кризис и ядерная война, что привело к уничтожению планеты. Была потеряна связь со всеми другими орбитальными станциями и кораблями, потому что все сигналы проходили через ретрансляторы на Земле. Мы остались одни. Ну и… всё.

— Нет, не всё, — сказал Дженсен. — Дальше было самое важное.

Он нажал на пару клавиш. Тёмную площадку перед ними залил широкий столб белого света, в котором возникло и развернулось, как распускающийся цветок, трёхмерное изображение станции «Элоя» — в цвете, во всех мельчайших подробностях и масштабе один к тридцати тысячам. Изображение было похоже больше на макет виртуозной работы, чем на картинку. Джаред, задохнувшись от восхищения, подался вперёд и вытянул руку, чтобы потрогать.

— Палец провалится, — предупредил Дженсен. Джаред всё равно потрогал, убедился в правдивости его слов и с разочарованным вздохом отстранился. Дженсен понимал его восторг — станция и в самом деле была шедевром технологической мысли, а её гладкие, обтекаемые, идеально сбалансированные линии радовали глаз. — Это Элоя, такая, какой она была на момент потери связи с Землёй. А вот такой она стала через пятьдесят лет. — Голограмма исчезла, и на её месте возникла новая — та же самая станция, но уже гораздо менее красивая и гармоничная в своей строгой простоте, покрытая множеством хаотично разбросанных наростов и пристроек, размещённых безо всякого плана и системы. — А вот такой — через сто. — Следующее изображение показало объект, заметно разросшийся во все стороны, похожий на ощерившегося ежа. — А вот такая она сейчас.

Последняя голограмма исторгла у Джареда изумлённый вздох. Он, конечно, видел современные внешние изображения станции — в Инкубаторной пропаганде подрастающий молодняк пичкают эффектными картинками с утра до ночи. Но голограмма — это совсем не то, что плоская фотография или даже 3-D изображение. Она создавала визуальный образ, передающий все подробности объекта с мельчайшей точностью, и больше того — могла передать то, что заложено в объекте: силу, мощь, огромную подавляющую энергию, словно впаянную в эту гигантскую махину вместе с проводами. От неё веяло величием, а ещё — тяжёлой предопределённостью. Огромный металлический мир, медленно вращающийся вокруг мёртвой планеты в яростных лучах чужого солнца. «Последний оплот человеческой расы во всём бесконечном космосе». Опять пропаганда, и на сей раз она, может статься, не врала. То, что Элоя выжила, потеряв связь с Землёй, было в равной степени заслугой её расположения, особенностей ближайших к ней астрономических тел — и огромной удачей. Остальным форпостам человечества в космосе куда как меньше повезло.

Дженсен вернул предыдущие изображения, уменьшив масштаб, и расположил их в ряд. Первоначальная, маленькая и изящная станция «Элоя» была раз в пятьдесят меньше своей гигантской наследницы, чернеющей в столбе белого света.

— Сперва станцию достраивали хаотично, — продолжал Дженсен. — Пара блоков тут, пара отсеков там. Специалистов по космостроению на Элое не было, и эти горе-строители чуть не свалили станцию с орбиты, но вовремя внесли поправки, и все последующие пристройки учитывали баланс между массой станции и гравитацией планеты. Изначально уровней было всего десять, а не сто пятьдесят, как сейчас, и никаких «полос» на них не было — собственно, то, что сейчас мы называем Первой полосой на каждом уровне, было целым уровнем в те времена. Огромная работа — вокруг имевшегося ядра мы фактически построили искусственную планету, которая смогла бы стать нам новым домом. Ну или хотя бы некоторым из нас.

Дженсен снова щёлкнул клавишей, и образы станции исчезли, сменившись трёхмерной моделью длинного коридора со множеством одинаковых дверей. В каждой двери было небольшое отверстие, защищённое силовым полем. За полем смутно виднелись человеческие фигуры.

Джаред вздрогнул, увидев этот коридор. Дженсен искоса посмотрел на него.

— Что-то напоминает, да?

— Это же… это…

— Теперь это Инкубатор. Зона финального содержания, если не ошибаюсь. Отсюда вас отправляют на последние тесты, а потом — на Рынок. Джаред, это было самое первое помещение, построенное на «Элое», когда она была ещё только земной станцией. Это место было всегда. Мы все родом из него, не только такие, как ты.

— Но как же… — начал Джаред, и Дженсен перебил его, избавив от последний сомнений:

— Всё правильно. Это была тюрьма. «Элоя» только по документам значилась как научно-исследовательский центр. На самом деле сюда отправляли по тайным приговорам особо опасных преступников без права апелляции. Смертная казнь была менее строгим приговором, её присуждали убийцам и насильникам. А государственные преступники, те, кто протестовали против режима или покушались на верхушку Общеземного Конгресса, отправлялись прямиком сюда. Над ними проводили эксперименты… я толком не знаю, какие, но это была не только апробация новых лекарств от СПИДа и водяной чумы. И теперь представь: Земля взрывается нахрен, и вот такие-то отборные особи, цвет человеческой расы — преступники и садисты-учёные — становятся последним ростком земной цивилизации. Сразу после катастрофы, когда стало ясно, что никакой помощи не будет, и Элоя теперь сама по себе, эксперименты прекратились. Нужно было вывести станцию на полное самоснабжение, прежде всего в том, что касалось систем жизнеобеспечения. Надо было усилить и оптимизировать работу солнечных батарей, а для этого требовались специалисты, которых не было среди персонала НИЦ, но пара таких парней оказалась среди заключённых. Они пошли на сделку, потому что жить хотели все. Но кто-то придумывал, а кто-то должен был выполнить опаснейшие работы в открытом космосе. Как думаешь, кого погнали на эту работу?

— Заключённых, — проговорил Джаред, не отрывая взгляд от коридора, колышущегося в столбе белого света. Дженсен запоздало подумал, что, увлёкшись лекцией, вызвал у Джареда неприятные воспоминания. Он наверняка отлично помнил, как сам сидел в одной из этих камер — ведь прошло только девять лет. Дженсен выключил картинку и щёлкнул пальцами, привлекая внимание Джареда.

— И пошло-поехало. Те, кто были в числе сотрудников НИЦ и смотрителей тюремных блоков, быстро заняли в новом формирующемся обществе высшую ступень. У них было оружие и полный контроль над всеми системами станции, так что они оказались в заведомо выигрышном положении. Тем из заключённых, кто хотел жить, пришлось сотрудничать на таких условиях, которые им ставили. Случались бунты, конечно, была парочка попыток переворота, но они все провалились. Уже через десять лет общество на Элое оказалось поделено заново — теперь не на исследователей и их подопытных кроликов, не на тюремщиков и заключённых, а на хозяев и рабов. Хотя, в сущности, сменилось только название.

Он опять включил голограф, запустив один из пропагандистских фильмов, которые Джаред наверняка видел в Инкубаторе. Огромный безбрежный космос, и в нём — крошечная искорка рядом с раскалённым красным шаром. Элоя. «Мы одни во Вселенной, и мы должны держаться вместе».

— Но самое главное, Джаред, не это. Главное — вот.

Картинка опять мелькнула — и Джаред разинул рот. Дженсен его понимал — он и сам в первый раз прореагировал точно так же, а потом долго ходил кругами, борясь с желанием всё-таки потрогать, хотя и знал, что палец провалится сквозь пустоту.

На сей раз в столбе белого дыма оказалась не техника. Это был человек. Но… очень странный человек. Он был стройнее и тоньше большинства мужчин, черты его лица были мельче, а волосы — длиннее и пышнее. И самое главное — пропорции тела. Они были абсолютно неправильными: узкие плечи и широкий таз, округлые бёдра, тонкие ноги, ещё сильнее сужающиеся к стопам, которые тоже были очень маленькими, так же, как и кисти рук. Полное отсутствие кадыка и половых органов, и наиболее странное — два непонятных нароста на грудной клетке, в виде гладких полусфер, спускающихся примерно до четвёртого ребра. Венчались сферы сосками, которые были крупнее и темнее, чем соски людей.

— Что это? — изумлённо спросилДжаред, и Дженсен ответил:

— Это — женщина.

— Это — женщина, — эхом откликнулась голограмма — голос у неё был высокий, сладкий и певучий, как музыка. А потом легко оттолкнулась и, засмеявшись, закружилась, раскинув руки и подпрыгивая, легко, почти невесомо, как будто умела летать. Длинные светлые волосы развевались вслед её кружению, смех звенел, удивительное белое тело блестело и сияло в отсветах голографического света. Дженсен выключил звук, молча следя за Джаредом, неотрывно смотревшим на это фантастическое видение. Он помнил — слишком хорошо помнил — что испытал, увидев [i]её[/i] в первый раз.

— Вам в Инкубаторе, наверное, говорили о женщинах, — сказал он, и Джаред, не открывая глаз от голограммы, медленно кивнул. — Не показывали их, конечно. Но говорили, что на Земле, до катастрофы, люди делились на два пола. Мы — мужчины, а ещё были женщины. В результате сексуального акта между этими двумя полами происходило зачатие потомства и дальнейшее размножение вида. Но в конце двадцать третьего века, незадолго до того, как была построена «Элоя», на Земле возник вирус, который потом назвали генофагом. Про него вам должны были тоже рассказывать.

— Да, — Джаред наконец оторвал взгляд от кружащейся картинки и посмотрел на Дженсена. — Он как-то влиял на ДНК, уничтожал все здоровые клетки в организме. Болели только женщины.

— Не просто болели. Умирали. Смертность была стопроцентной, и заболеваемость — тоже. Если у человека есть Х-хромосома, он гарантированно заболевает. А Х-хромосома есть у всех. Я тоже заражен. И ты. Все заражены — никакого средства от этого вируса найдено так и не было. Но у нас с тобой есть Y-хромосома, которая, по счастливому для нас совпадению, связана с выработкой антител. Поэтому мы с тобой, хотя и носим вирус в себе, никогда не заболеем. Генофаг убивал только женщин, и он убил их всех.

— Потому и создали Центр Размножения, — тихо сказал Джаред.

Дженсен сжал зубы.

— Да. Когда строили станцию, вирус ещё был не так агрессивен, и хотя смертность оставалась стопроцентной, но заболеваемость не набрала даже десятой части своей силы. Болела, а как следствие и умирала, одна женщина из пяти — достаточно, чтобы забить тревогу в галактическом масштабе и построить исследовательский мега-центр, не особо выбирающий методы. На Элое, в числе прочего, пытались победить генофаг. Прошло ещё сто лет, прежде чем стало ясно, что он непобедим — вирус мгновенно адаптируется к любой перемене условий. И кое-кто на Земле уже тогда понимал, что через пару десятилетий женское население попросту вымрет. Поэтому встал вопрос о том, как обеспечить дальнейшее существование человеческого вида — без самок. И это вторая задача, которой занимался НИЦ на Элое.

— Инкубатор, — проговорил Джаред. Он произносил это слово с нажимом, как говорят о давно покинутой, нелюбимой, ненавистной даже, но всё-таки родине.

— В Инкубаторах происходит искусственное оплодотворение клонированных яйцеклеток сперматозоидами здоровых мужчин. Генофаг активизируется только тогда, когда уже сформирована нервная система. Поэтому женские эмбрионы погибают ещё на начальной стадии развития, но отдельная яйцеклетка вполне жизнеспособна. Клонировать людей мы так и не научились — и слава богу, по-моему, — но клонировать несколько миллионов яйцеклеток в год нам под силу. Конечно, эти яйцеклетки хранятся, как наибольшая драгоценность, потому что пополнить запасы нам негде. Те, которые используются сейчас, сохранились на Элое ещё с той поры, когда была построена станция. Нашим матерям — и твоей, и моей — по триста лет. Но помимо затрат на хранение и оплодотворение яйцеклеток, нужно также создать для эмбриона условия созревания и роста, потом нужно извлечь его из барокамеры, заботиться о его нуждах до тех пор, пока он не станет самостоятельным индивидом… Всё это отнимает много лет и довольно много денег.

— Я знаю, — убито сказал Джаред. — Одна особь обходится Центру размножения в сто тысяч долларов. Столько тратит государство, чтобы каждый из нас появился на свет. Это затраты на энергию от солнечных батарей, которую, не будь нас, можно было бы потратить иначе — расширить станцию, улучшить условия жизни, да просто растратить… Я знаю, господин, нам всё это очень подробно объясняли.

Он всё-таки расстроился, да так сильно, что опять назвал Дженсена «господином». Дженсен протянул руку и погладил его по щеке тыльной стороной ладони. Джаред вздохнул, закрывая глаза, и устало потёрся лицом об его пальцы.

— На самом деле, Джаред, — сказал Дженсен, стараясь говорить как можно мягче, — на одну только энергию для поддержания барокамеры и всего прочего, что нужно для выращивания одного человека в Инкубаторе, тратится всего десять тысяч долларов. Ещё какая-то сумма уходит на ваше содержание, питание и обучение. Но всё равно в общем это гораздо меньше, чем вам говорят.

— Но… — Джаред посмотрел на него удивлённо, не понимая. — Почему тогда…

— Потому, что труд раба в среднем оценивается в семьдесят долларов в месяц. Если раб трудится очень усердно, и хозяин у него попадается очень щедрый, эта сумма может быть удвоена или даже утроена. Но даже при самом оптимистичном раскладе, раб должен трудиться семьдесят лет, не покладая рук, ничего не тратя на самого себя, чтобы только вернуть государству те деньги, которое государство якобы вложило в его появление на свет. Вы все рождаетесь в долг, это правда, но долг не так велик, как вас пытаются убедить. Хотя это не имеет значения — официальные цифры всё равно не переспоришь.

— У нас некоторые мечтали, что смогут выкупить себя, — внезапно сказал Джаред. — Когда-нибудь. Учителя нам говорили, что это стимул хорошо учиться. Высококвалифицированных специалистов покупают государственные компании, и платят они гораздо больше, чем частные лица…

— Враньё. Государственные компании не платят ничего. Да государство вообще заставляет хозяев платить рабам хоть какую-то зарплату только потому, что так с неё можно содрать дополнительный налог. Вы рождаетесь для рабства, и с вас же ещё дерут налоги.

— Я никогда не слышал, что….

— Конечно. Потому я тебе всё это сейчас и рассказываю. Ты имеешь право знать. В Инкубаторе об этом не распространяются.

Джаред опять посмотрел на девушку, по-прежнему танцевавшую посреди зала. Дженсен нажал кнопку, и девушка замерла, вскинув руки над головой и обнажив свои крутые высокие груди. Как и все, родившиеся на Элое, Дженсен видел женщин только на голограммах. Но всё равно он знал, знал откуда-то, что она красива. И это знание отдавалось ноющим чувством в животе и паху — то ли вожделением, то ли болью, то ли глухой тоской.

— Нравится? — тихо спросил он.

Джаред склонил голову набок. Облизнул губы.

— Да… наверное. Не знаю. Он… она странная.

— У тебя на неё встаёт?

Джаред вскинул на него изумлённый взгляд.

— Н-нет. Вроде нет. А должно?

Дженсен выругался про себя. Ну вот. Доволен? Собственно, для того он и затеял всю эту лекцию с наглядным материалом — хотел узнать, почувствует ли Джаред при виде обнажённого женского тела то, что чувствовал он сам. И если да, то каково будет Дженсену с этим. Не станет ли он… ну… ревновать.

Чёрт, у него прямо кишки свело, пока он ждал от Джареда ответа. И ему не нравилось, как Джаред пялился на это мясистое тельце — ну совсем не нравилось! Хотя он прекрасно понимал, что там и правда есть на что посмотреть… Но всё равно, он не хотел, чтобы Джареду нравилось. Хотел быть уверен, что не понравится. Для этого и показал.

Чёрт, похоже, он уже окончательно запутался.

Дженсен повернулся и выключил голограмму.

— Ну, теоретически, ещё как должно, — сказал он, стараясь говорить весело. — Встретьтесь вы лет на триста раньше, ты с ней мог бы сделать симпатичного маленького Джареда.

— А ты?

— Что я?

— Ты бы мог с ней сделать симпатичного маленького Дженсена?

«Я бы попробовал», — подумал Дженсен, но вслух сказал:

— Какая разница? Её нет. И никогда не будет, судя по всему. В Инкубаторах давно оставили попытки вырастить женский эмбрион. Только парни. Страна мужчин.

— Мир чего-то лишился без них, да? — спросил Джаред, кивая на место, где минуту назад танцевала девушка. Место, которое осталось пустым.

Вопрос оказался для Дженсена неожиданным, так что он растерялся и не смог ответить. Так он на это, по правде, не смотрел. Хотя…

— Ну, судя по тому, что можно прочесть в старинных книгах, мир потерял не так уж много. Истерики, капризы, вечные отказы в сексе из-за головных болей и менструаций…

— Менструаций?

— Долго объяснять. Похоже, это были красивые, но глупые и склочные создания, годившиеся только на то, чтобы вынашивать себе подобных. По крайней мере, я без них обделённым себя совершенно не чувствую.

Говоря это, он наклонился к Джареду, положив руку ему на шею, и поцеловал — быстро и легко, но как-то очень… м-м, как бы сказать получше… нежно? Да, ещё одно слово, ушедшее из мира вместе с женщинами.

— Можно спросить? — проговорил Джаред, когда Дженсен оторвался от его губ. Поцелуй ему явно понравился, так что вопрос вряд ли обещал быть неприятным. Дженсен кивнул. — Если всё это правда, то почему ты… такие, как ты… граждане Элои… Почему вы рождаетесь свободными?

Дженсен закусил губу. Да, этого вопроса следовало ожидать. В Инкубаторе юным рабам говорят, что граждане — особая каста одарённых, мудрых, всезнающих людей, которая заботится о всеобщем счастье, которая по милосердию своему даровала им жизнь, и теперь они должны до самой смерти отрабатывать это великое благодеяние с радостной благодарностью. Неопытные, невинные мальчишки, которым не у кого спросить совета и для которых взрослые, свободные — всё равно что боги, верят и не задают никаких вопросов.

А когда они выходят из Центра Размножения и становятся частью реального мира, со всей его гнусностью и грязью, задавать вопросы уже поздно — никто не станет отвечать.

— Я тоже родился в Инкубаторе, — сказал Дженсен, и Джаред опять разинул рот.

— Правда?! Ты… — У него язык не повернулся сказать «Ты тоже родился рабом», но Дженсен понял вопрос и отрицательно качнул головой.

— Все рождаются в Инкубаторе, Джаред. Это единственный доступный нам способ размножения. Но некоторые эмбрионы проходят не по государственному заказу, а по частному. Богатые граждане — триста лет назад это были, вероятно, начальники тюрьмы и управленческая верхушка НИЦ, — могут позволить себе заказать в Центре Размножения ребёнка. Сына. Они сдают свой генетический материал, и с его помощью оплодотворяется одна из яйцеклеток. Яйцеклетку тоже выбирает заказчик, по каталогу, с учётом желательных генов. А государственные эмбрионы оплодотворяются случайным образом. Теоретически… вероятность очень мала, но может быть, что у нас с тобой одна и та же мать. Поэтому я и не разделяю мнение снобов, которые считают рабов людьми второго сорта. Мы все вышли из одной пробирки. Только меня отец сразу же забрал из Центра и вырастил в своём доме, а ты рос… там, где рос.

— А это дорого стоит? Ну, заказать себе в Инкубаторе… сына?

— Не знаю, если честно. Я никогда не спрашивал. Но, думаю, дороже, чем обходится выращивание эмбриона в общем потоке. Индивидуальный заказ требует большей точности и тонкости, наверняка и барокамеры более качественные выделяют, ведь если эмбрион из общего потока погибает, его просто списывают, как издержку производства. А если погибнет частный заказ, будет скандал. Так что, думаю, где-то тысяч в двести обходится точно. Чистыми, без обмана и обсчёта.

— Это очень много.

— Ну да. Я потому и говорю, что только очень состоятельные люди, такие, как мой отец…

— И он тоже требует, чтобы ты вернул долг?

Теперь пришла очередь Дженсена разевать рот. Он сперва даже не понял, что Джаред имеет в виду.

— Что? Джаред, я же сказал — государство не оплачивало моё рождение, это отец…

— А какая разница? Всё равно, за твоё право появиться на свет кто-то заплатил. Какая разница, Дженсен, кроме цены? Тебя тоже купили. И он — твой хозяин. Только зарплату тебе платит, наверное, побольше.

Он сказал это без издёвки, не стремясь подколоть или уязвить. Он просто делал логичный вывод из всего, что сейчас узнал. И не Дженсену было винить его в том, сколь безжалостен и сколь правдив был этот вывод.

Он подумал о своём отце, о спокойном, медлительном, уравновешенном Кеннете Эклзе, который двадцать лет назад привёл шестилетнего Дженсена в этот зал, показал ему эти голограммы и объяснил всё, что Дженсен сейчас рассказал Джареду. Чтобы Дженсен понял и уяснил, чья он вещь. Дорогая, очень дорогая вещь, куда более ценная, чем большинство основных предметов, сходивших с конвейера фабрики, на которой работал Кеннет Эклз. Фабрики по производству людей — самого ценного и самого хрупкого товара в металлическом мире Элои.

— Да, — глухо сказал Дженсен. — Наверное, ты прав. Меня тоже купили.

Джаред повернул голову и потёрся носом о его бедро.


========== Глава четвертая ==========


Несколько дней после этого Джаред ходил понурый. Он по-прежнему улыбался Дженсену, когда тот забегал на минутку в гараж, но улыбка снова была не вполне настоящей, безо всякого участия глаз, и при взгляде на неё у Дженсена, как и два месяца назад, сжималось сердце. Дженсен успел сто раз пожалеть, что раскрыл Джареду подробности его происхождения. Вся система воспитания в Инкубаторе строилась на чувстве благодарности, которое по крупицам выстраивали в рабах с первых дней рождения: будь благодарен за то, что родился, будь благодарен за то, что одет и сыт, будь благодарен за то, что у тебя есть шанс, которого не было у девяти миллиардов людей на Земле — шанс на существование. И, вырастая на этой благодарности, рабы, в конечном итоге, не были несчастливы, потому что принимали своё положение как должное, как естественное. Учитывая, что в самом главном им государство бессовестно лгало, это было неправильно, и Дженсен думал, что Джаред имеет право знать.

Но нужно ли было Джареду на самом деле это знание? Дженсен уже не был уверен. До того дня Джаред был если и не счастлив, то вполне доволен, спокоен и зачастую весел — а теперь он загрустил. Он, должно быть, представлял, какой могла бы стать его жизнь, если бы и он тоже родился по частному заказу, как Дженсен. А может, представлял, что бы началось, если бы все рабы узнали, что их обманывают, и что большинство из них давно отработали свой долг перед Элоей. Если бы они возмутились все одновременно… что тогда бы произошло? Станция погрузилась бы в полный хаос. На одного свободного гражданина сейчас приходилось не меньше сотни рабов — достаточно, чтобы совершить революцию. Но орбитальная станция, выживающая только за счёт стабильной работы от солнечных батарей — это не планета. Она слишком хрупкая и слишком слаба, и слишком нуждается в людях, поддерживающих её существование. Пара непродуманных диверсий в опасной близости от контрольных центров — и станция взорвётся, сойдет с орбиты или просто лишится подачи воздуха или синтеза питательных смесей и воды. И тогда умрут все — и бывшие рабы, и бывшие хозяева. Человечество исчезнет окончательно. Ещё одна, последняя роковая ошибка.

Дженсен понимал всё это, и именно потому, несмотря на либеральные взгляды, не спешил делиться с миром своим знанием. Он поделился им только с Джаредом — возможно, как он теперь понял, для того, чтобы не нести эту ношу одному. До Джареда он рассказывал только Генри, но Генри не особенно проникся, и заметил только, что психологи в Центре Размножения работают куда лучше, чем он думал.

Но Джаред обладал отходчивым характером. Трудно не сделаться отходчивым, когда тебя регулярно порют электрокнутом — ты или очень быстро взбесишься от гнева и безысходности, или научишься смотреть на жизнь проще. Выпороли — так выпороли, трахнули — так трахнули, сделали рабом на всю жизнь — ну, так что ж поделать. Прошла неделя, и улыбка Джареда, которой он встречал Дженсена всякий раз, стоило тому заглянуть в гараж, опять стала широкой и искренней. Он снова принялся болтать о монорельсах, спрашивал, когда Дженсен съездит с ним покататься, и вообще вёл себя так, словно того разговора вовсе не было.

И Дженсену было стыдно от того, что это приносило ему облегчение.

В воскресенье он отменил все дела, с трудом отбрехавшись от планового обеда с отцом (они стабильно встречались раз в месяц, и Дженсен всегда до последнего оттягивал этот момент), и, переодевшись в джинсы, лёгкие кеды и такую же лёгкую рубашку с коротким рукавом, отправился за Джаредом.

— Поехали, — сказал он, и, когда Джаред просиял, добавил: — Только сегодня я за рулём.

Джаред кивнул, старательно скрывая разочарование. Дженсен усмехнулся про себя — ничего, это огорчение он ему компенсирует. И не только это.

— Сбегай переоденься сперва в чистое, — попросил он.

— Я разве грязный? — Джаред удивлённо осмотрел себя, словно не видя рабочей грязи на своём комбинезоне. Для него это было так привычно, что он совсем не замечал её. Дженсен, по правде, находил эти пятна смазки дьявольски сексуальными, но там, куда он собирался отвезти Джареда, это вряд ли было уместно.

— Бегом, — строго сказал он, и Джаред пулей кинулся в гостевой корпус.

Через пять минут они уже мчались по магистрали — не так быстро, правда, как Джареду хотелось, потому что Дженсен старался все-таки не слишком часто получать штрафы — от отца потом влетало. Они проехали через весь уровень и вписались в монорельсовый подъёмник. У Джареда расширились глаза, когда он увидел, что Дженсен отдаёт команду подняться ещё выше — на уровень Сто Тридцать Один.

— Мы приглашены на обед в Правление? — изумлённо спросил он.

— Лучше. Увидишь. Помолчи.

Джаред покорно заткнулся. Всё-таки здорово было, что он такой послушный — Генри на его месте продолжал бы расспрашивать и подначивать. Дженсен подначек не любил, да и сам старался поменьше ерничать — отец говорил ему, что это поведение, недостойное настоящего мужчины.

На Сто Тридцать Первом было почти безлюдно. Чем выше располагался уровень, тем меньше людей имело к нему право доступа; даже уровень Сто Двенадцать, где находились апартаменты Дженсена, был полупустым по сравнению с муравейником, кишевшим в нижних отсеках станции. Верхние уровни достраивались гораздо позже, они были просторнее и намного технологичнее старых, и на них располагалось то, о чём жители нижней Элои слышали только в городских легендах.

Это место было одной из таких легенд.

Монорельс, единственный на всей полосе, тихо и мягко подплыл к воротам, перекрытым двухслойным силовым полем. Дженсен припарковал машину, познакомил автоматического парковщика со своей сетчаткой, выслушал механическое: «Добрый день, мистер Эклз, добро пожаловать. Сегодня в Заповеднике прекрасная погода», ввёл запрос на обработку данных и пароль разблокировки, и только тогда поманил Джареда к себе.

— Встань здесь. Он снимет с тебя биометрические данные. Джаред, личный раб Дженсена Эклза, стандартный доступ по форме три-ноль, — отчётливо произнёс он, и автомат ответил:

— Добрый день, Джаред. Добро пожаловать. Сегодня в Заповеднике прекрасная погода.

— Что такое Заповедник? — с любопытством спросил Джаред, пока по нему неторопливо плавали зелёные переливы лучей сканера.

Да уж, в Инкубаторе о таком не рассказывают. А сплетни доходят только до тех рабов, кто предпочитает бездельничать и трепаться, а не заниматься делом. Джаред был не из таких.

— Место, где я работаю, — сказал Дженсен, и тут ворота перед ними открылись.

Они прошли в промежуточный отсек, где Дженсен велел Джареду снять кроссовки и разулся сам, остановились снова, дожидаясь, пока очередной автомат проведёт ультрафиолетовую обработку, дезинфицируя их тела. Это никак не ощущалось, они просто стояли в потоке света, и Джаред с любопытством вертел головой по сторонам, разглядывая непривычного вида сферическую камеру. Потом робот сказал: «Благодарю за терпение, мистер Эклз и Джаред. Приятного вам дня».

Дверь открылась.

И они оказались на Земле.

Джаред выдохнул. Не от восторга и не от удивления даже — просто воздух, ударивший в его лёгкие, был непривычно свежим и крепким, сочным, так что его приходилось не вдыхать, а глотать, словно прохладную, вкусную воду.

— Осторожней, — предупредил Дженсен, поддерживая покачнувшегося Джареда за локоть. — Не вдыхай глубоко, пока не привыкнешь. Здесь содержание кислорода выше, чем в других отсеках станции.

Джаред в ответ судорожно втянул воздух всей грудью. Дженсен покачал головой — но что уж там, он и сам прекрасно помнил, как оказался в Заповеднике впервые. Невозможно не дышать, невозможно не смотреть, не слушать, не впитывать в себя всё это. Как будто ты умер и попал прямо в рай. Нет, это было даже лучше рая, потому что, чтобы очутиться здесь, необязательно было умирать.

— Какое… — проговорил Джаред — и, сделав шаг вперёд, застыл.

Они стояли посреди луга, огромного, тянущегося почти на милю вперёд и вниз. На лугу росла трава, сочная, зелёная, высокая — местами она доходила до колен. В траве росли цветы, тысячи крохотных разноцветных головок — белых, жёлтых, голубых, — а дальше, почти на самом горизонте, алело маковое поле, шелковистые лепестки покачивались и шелестели на ветру. Да, здесь был ветер — мягкий, тёплый ветерок, дувший с востока. Он ерошил Джареду волосы, взбивал их надо лбом и затылком, трепал, как хотелось. Дженсен и раньше видел, как Джареду треплет волосы потоком воздуха, дующим из вентилятора в машине, и это всегда выглядело так смешно — чёлку трепало туда-сюда, забрасывало в глаза, и Джаред часто-часто моргал, потому что руки у него были заняты.

В траве шла тропинка, неширокая — как раз для двух человек, идущих рядом — и извилистая, она убегала по склону вниз, шла через маки и терялась вдалеке, там, где поблескивало на солнце озеро. Да, здесь было солнце — не красное, как на Хатшепсут, а золотисто-жёлтое, мягко и ласково сиявшее посреди светло-голубого неба. На остальных уровнях станции неба не было — его заменяло однотонное металлопастиковое покрытие с вмонтированными лампами дневного освещения, и чем дороже были апартаменты, тем больше этот свет походил на дневной. А здесь это совершенно не походило на лампы. Это был солнечный свет, настоящий свет летнего дня, тихого, мирного, безмятежного.

— Это… небо?.. — пробормотал Джаред, задрав голову, и Дженсен пояснил:

— Голограмма. Очень качественная, пожалуй, лучшая, какая только существует на станции. Но всё остальное настоящее. Идём.

Джаред всё ещё пялился по сторонам, поэтому Дженсен просто взял его за руку и повёл вперёд по тропе, мимо зарослей одуванчиков и куриной слепоты. Тёплая тропинка была мягкой под босыми ногами и слегка пружинила от каждого шага.

Они прошли примерно полмили в полном молчании. Потом Дженсен сошёл с тропы и ступил прямо в траву, которая в этом месте была ниже и реже, чем вокруг них. Далеко впереди виднелись деревья — там была роща, но туда Дженсен не пошёл. Он вывел Джареда на небольшой открытый участок среди высоких зарослей травы, огораживавших пятачок, словно живой забор. Трава тут была немного примята, но всё равно её было много, она росла густо и приятно холодила ноги.

Джаред наступил на мелкий белый вьюнок, стелившийся по земле, ойкнул и поджал ногу.

Дженсен засмеялся.

— Не бойся, всё нормально. Садись.

И, видя, что Джаред не понимает, уселся на землю и с наслаждением вытянул ноги, поджимая и распрямляя пальцы на ногах.

Джаред потоптался немного и сел рядом.

Земля была тёплая — в Заповеднике поддерживался мягкий микроклимат. Мимо них пролетела бабочка, большая и очень красивая, с красно-чёрно-жёлтыми крыльями. Дженсен попытался поймать её, но не сумел и опять засмеялся. Как всегда, насыщенный кислородом воздух Заповедника быстро ударял ему в голову. Хотя, может, дело было не в кислороде, а просто в этом месте. И в том, с кем он пришёл сюда в этот раз.

— Я сплю, да? — проговорил Джаред, и Дженсен, обернувшись, притянул его к себе и поцеловал — жадно, сильно и глубоко.

Когда их губы разлепились, Джаред выглядел уже чуть менее осоловевшим. Дженсен ухмыльнулся, не убирая руки с его шеи.

— Я тоже долго привыкал. А потом — знаешь, всё со временем превращается в рутину. Особенно когда становится работой.

— Что это за место? Ты его построил?

— Не совсем, но я был одним из тех, кто его проектировал. Вон те маки, видишь? Красные цветы. И луг, и озеро — всё, что до рощи. Это была моя часть проекта. Я ландшафтный дизайнер, занимаюсь визуальной частью и планировкой. Нас всего тридцать человек на Элое с такой специализацией. Ещё есть полсотни биологов, климатологов, программистов. Ну и инженеры, конечно — эта часть станции потребляет больше энергоресурса, чем Инкубатор. Смешно, да? Здесь мог бы рождаться ещё один миллион человек в год, а вместо этого растут сорняки.

Он провёл ладонью по примятой траве — ему всегда нравилось это делать. Траву Дженсен любил больше всего — сорную, целебную, мягкую, колючую, сухую и наполненную живыми соками. Иногда он приходил сюда и просто смотрел, как она растёт. И как цветут маки. Сейчас как раз их пора, всего неделя — и они облетят, до следующего климатического цикла.

— Зачем это? — глухо спросил Джаред. Дженсен с удивлением обернулся — в его голосе звучала боль, такая сильная, что вот-вот готова была прорваться наружу. Между бровей залегла глубокая некрасивая складка, словно у него правда что-то внутри болело.

— Ну… наверное, чтобы просто было. Чтобы мы помнили, откуда мы родом.

— Зачем? — повторил Джаред. — Зачем помнить?

Дженсен погладил его по щеке. А потом по переносице, убирая эту тяжёлую складку, прогоняя её прочь.

— Затем, что если мы очень захотим, то можем делать что-то хорошее. Что-то красивое. Что-то, что просто есть, не для того, чтобы его использовать, а… просто есть.

Джаред зажмурился, крепко-крепко. Вздохнул.

— Я сюда всегда приходил один, — тихо сказал Дженсен. — Когда ты тут один, то кажется, что в целой Вселенной больше никого нет, никого и ничего. Так спокойно.

— Зачем тогда… — снова начал Джаред, но Дженсен прижал палец к его губам, заставив умолкнуть.

— Тихо. Помолчи. Просто посиди и помолчи, послушай траву. Ш-ш.

Он убрал руку, и какое-то время — очень долгое и в то же время очень короткое — они сидели рядом, изредка водя голыми ступнями и ладонями по траве, вдыхая кружащие голову запахи, подставляя лица лёгким прикосновениям ветра. Дженсен лёг на спину и закрыл глаза. Солнце — в такие минуты он правда верил, что это солнце — ласкало его лицо, и никаких звуков, кроме шелеста трав, журчания воды и пения птиц, не существовало в этом мире.

Только эти звуки и дыхание Джареда рядом с ним.

— Спасибо, — сказал Джаред.

Его голос прозвучал неожиданно близко, и Дженсен, повернув голову, открыл глаза и увидел его лицо прямо напротив своего. Глаза у Джареда в солнечном свете оказались ещё зеленее и ярче, чем виделись в искусственном освещении станции. И они больше не было непроницаемыми. Даже не как тогда на магистрали, когда Дженсен впервые дал ему поводить монорельс — нет, тогда он не был счастлив по-настоящему, он только думал, что счастлив. А теперь он не думал. Он просто… просто был.

— Пожалуйста, — сказал Дженсен. — Я тебя люблю.

И тогда Джаред приподнялся на локтях, склонился над ним и поцеловал в губы.

Дженсен лежал несколько секунд неподвижно. Пытался понять, каково это — когда кто-то целует тебя первым. С ним такого никогда раньше не было, ни с кем — даже с Генри Дженсен сам всегда делал первый шаг. А сейчас он не делал ничего. Просто лежал, и у него брали, а он отдавал, радостно и спокойно, потому что ему очень хотелось хоть что-нибудь дать этому парню с вечными пятнами рабочей грязи на плечах и улыбкой ребёнка, в жизни не знавшего никакого зла.

— Я люблю тебя, — повторил Дженсен. — Чёрт, я так тебя люблю. Джаред, прости, я…

— Ш-ш, — сказал Джаред, забираясь на него сверху и берясь двумя руками за ремень на его джинсах.

У него были такие сильные руки, и бёдра, сжимавшие бока Дженсена, тоже держали крепко, словно капкан. Такой сильный, большой — и не принадлежащий себе. Нет. Стоп. Такие мысли не для этого места. Тут, в этой траве, под этим солнцем, никто из них никому не принадлежал иначе, чем по собственному желанию, жаркому, нежному, как тот ветер, что касался их обнажённых тел. И пусть это только иллюзия, сон, обман — пусть. Не надо думать. В этом островке первозданности не было места мыслям, не было места разуму, цивилизации и разрушению — только огромному покою, без начала и конца.

Дженсен развёл колени в стороны, приподнимая таз и обхватив обеими руками широкую, скользкую от пота спину. Так было правильно. Он ощутил, как в него упирается большое, горячее, и чуть не взвыл, будто только теперь поняв, как сильно тосковал по чему-то подобному… нет, не по «чему-то подобному», именно по этому чувству — и оно могло быть только таким и только здесь. Он вздохнул и раскрылся, впуская Джареда в себя — большого, горячего, заполняющего до отказа, трепетно пульсирующего у Дженсена внутри. Это было так потрясающе хорошо, что Дженсен даже не толкнулся вперёд, а просто замер, так, как замер Джаред, войдя в Заповедник — ошеломлённый и пытающийся поймать мгновение, запомнить его, потому что, что бы ни было дальше, так, как сейчас, уже никогда не будет. Дженсен запечатлел в себе этот миг, набрал воздуху в грудь — и они понеслись, задыхаясь, крича — как тогда на магистрали, но нет, сравнение было слишком бледным, магистраль казалась скучным сном, а настоящее было сейчас, и оно было лучше всего на свете.

Джаред плакал, вбиваясь в Дженсена со всей силы, плакал от напряжения, слёзы ручьями струились по его щекам, заливая судорожно сжатые зубы, между которых рвалось сухое надрывное дыхание. Дженсен утирал его мокрые щёки и целовал, куда придётся — в губы, в глаза, в нос, в родинки, продолжая яростно и неудержимо подмахивать ему в бешеном ритме. Джаред кончил, но даже не приостановился, продолжая, идя на второй заход, и это казалось совершенно нормальным, таким первобытным, таким простым. «Мы будем трахаться, пока не умрём», — подумал Дженсен и счастливо засмеялся, притягивая его ещё ближе, ещё глубже, ещё сильнее.

Дженсен забрызгал спермой свой живот и грудь Джареда, и Джаред облизал его кожу вокруг пупка, собирая и сглатывая драгоценные капли. Потом чуть отодвинулся, быстро и тяжело дыша — вторая разрядка была уже не такой сильной, и он наконец почувствовал, что устал. Дженсен усмехнулся и легко столкнул его с себя. Джаред скатился на землю, на бархатную траву, Дженсен мигом оказался на ногах, привстал на коленях, и, порывисто перевернув Джареда на живот и вздёрнув вверх его бёдра, легко и сильно засадил ему по самые яйца. Джаред издал глубокий, гортанный стон, и если бы Дженсен не излился пять минут назад, то точно кончил бы от одного этого стона.

И опять они понеслись по магистрали, залитые солнцем, только Дженсен теперь был за рулём, и манера вести у него была немного другая — не сплошным напором, в бешеной скорости позабыв самого себя, а мерным, но долгим и цельным потоком, и так проехать можно было гораздо дольше и дальше. У Джареда внутри было восхитительно сухо и горячо, он был очень тесным, и Дженсену подумалось, что, похоже, в последний раз секс у него был ещё в пубертате, когда он неловко и неумело тискался с товарищами по койке. А это значило, что по-настоящему он никому никогда не принадлежал до сих пор — судьба была всё-таки добра к нему, оставив возможность выбрать, и он выбрал. И Дженсен любил бы его за это ещё сильнее, если бы мог.

Голографическое солнце подчинялось здесь законам естественного мира, и двигалось по голографическому небосводу, как полагалось его далёкому прототипу, светившему за многие миллиарды миль отсюда на выжженную поверхность опустевшей Земли. И там, и здесь оно в конце концов начинало клониться к закату, и Джаред с Дженсеном заметили это, только когда свет вокруг них стал розоветь, и трава, переливавшаяся изумрудным сиянием, потемнела и словно бы загустела, накрытая собственной тенью. Дженсен и Джаред, измождённые, вымотанные до предела, лежали рядом, привалившись друг к другу, и дослушивали засыпающий день.

— Тут что-то не так, в этом месте, — сказал Джаред. Голос, которым он не пользовался несколько часов, прозвучал сипловато и низко, так что Дженсен ощутил — Господи боже! — что у него опять встаёт.

— Всё так, — сказал он, водя пальцами ноги по джаредовой лодыжке. — Это там, где мы живём, что-то не так. Всё не так.

— Да, может быть, — сказал Джаред, и они опять замолчали.

А потом, когда Дженсен уже готов был сказать, что пора возвращаться, Джаред внезапно заговорил снова. И очень странно заговорил, так, что Дженсен в первый миг решил, что и впрямь сошёл с ума, а может быть, просто спит.

— Мой властелин, твое очарованье

Меня к тебе навеки приковало.

Прими мое горячее посланье.

В нем чти не ум, а преданность вассала.

Она безмерна, ум же мой убог:

Мне страшно, что не хватит слов излиться.

О, если бы в твоих глазах я мог,

Любовию согретый, обновиться!

О, если бы любовная звезда

Могла мне дать другое освещенье

И окрылила робкие уста,

Чтоб заслужить твое благоволенье.

Тогда бы смел я петь любовь мою -

Теперь же, в страхе, я ее таю.*

Он прочитал это очень просто и ровно, не сухо, а как-то очень бесхитростно, и так естественно, будто всю жизнь говорил стихами. Дженсен резко поднялся на локтях и посмотрел на него, приоткрыв от удивления рот. Джаред застенчиво улыбнулся, и теперь его улыбка наконец-то сияла изнутри. И на губах, и в глазах, и в нём самом.

— Ч-что? — заикаясь, выдавил Дженсен. — Это что такое было? Шекспир?

— Угу, — улыбка Джареда стала совсем смущённой, и розовые пятна румянца медленно проступили на щеках. Он был просто невероятно красив сейчас. Но Дженсену было не до того.

— Ты знаешь наизусть Шекспира? Ты [i]читал[/i] Шекспира?!

— Угу. Я подумал… не знаю… почему-то так захотелось. Сейчас.

И всё рухнуло. Чёрт возьми, мгновение назад всё было прекрасней некуда. Они были в раю, в сказке, в мечте, одной на двоих, они были никем и просто любили друг друга до полного изнеможения среди цветов и травы. А потом раб Дженсена, механик, выращенный в Инкубаторе, не получивший никакого толкового образования и всю жизнь проработавший в автомастерской, признался своему хозяину в любви, прочтя ему наизусть шекспировский сонет.

И это было бы прекрасно, если бы он не был тем, кем был. Если бы они оба не были тем, кем был, в том мире, в котором им пришлось родиться.

— Ты ещё что-нибудь из Шекспира знаешь?

— Знаю, — Джаред радостно кивнул, явно польщённый произведённым эффектом. — Прочитать?

— А ты можешь?

Джаред мог. Двадцать шестым сонетом его познания не ограничивались. Он с готовностью и всё с той же бесхитростной простотой прочитал двадцать седьмой сонет. А потом двадцать восьмой. Когда он начал двадцать девятый, Дженсен прервал его на полуслове:

— Ты знаешь их все?!

— Ну да.

Дженсен вскочил. Его нога наткнулась на откинутые джинсы Джареда. Странно, он даже не помнил, как они оба оказались без одежды.

— Собирайся. Бегом, — теперь его голос звучал как прежде — чётко, отрывисто и по-деловому.

Реальный мир, владевший ими обоими, требовал, чтобы они вернулись.


__________________

*стихи Шекспира в переводе М.Чайковского


========== Глава пятая ==========


— Так, ну-ка, — Дженсен развернул проектор так, чтобы висящая в воздухе невидимая плёнка с отображающимся на ней текстом была у Джареда прямо перед глазами. — Читай.

Джаред посмотрел на проекцию перед собой, а потом на Дженсена.

— Прочитал.

— Не ври.

— Я не вру, — ответил тот и насуплено посмотрел на него, сжав руки в кулаки между колен.

Дженсен развернул проекцию от него к себе.

— Тогда повтори, что там написано.

И Джаред повторил. Повторил инструкцию по конвертированию голографического макета ландшафтных дизайнов — слово в слово, с самого первого предложения, ничего не пропуская, так, как будто только и делал всю жизнь, что конвертировал голо-макеты. И не имело никакого значения, что половины произносимых слов он вообще не понимал.

— Вот же блядь, — выдохнул Дженсен. — Давно это с тобой?

— Всегда, — Джаред, казалось, был удивлён, с чего вдруг такая суета. — У меня всегда была хорошая память.

— Хорошая… Джаред, она у тебя не хорошая — она эйдетическая! Знаешь, что это?

— Особый вид памяти, способствующий моментальному долгосрочному закреплению образной информации, обычно зрительной, — отрапортовал Джаред, словно зачитывая определение из энциклопедии… хотя почему «словно»?

— Ты читал энциклопедию Брокгауза?

— Ага.

— Отлично. И антологию Шекспира. Просто блеск.

— Не антологию, — Джаред наморщил лоб. — Там были только сонеты. Тоненькая такая книжечка…

— Книжечка? Джаред, где ты всё это прочитал?

И тогда Джаред наконец рассказал ему о своём первом хозяине.

Когда Джареду исполнилось четырнадцать, его выставили на Рынок. Немного позже, чем остальных рабов — для Инкубатора он был переростком, и стеснялся этого, так же, как своего высокого роста и нескладного подросткового тела. Он маркировался как домашний раб без определённых навыков, но хорошо обучаемый и с покладистым характером. Табула раса, на которую можно записать всё, что угодно. Такие рабы ценились, и Джареда купили в первый же день, так что он избежал, по крайней мере на время, унизительного выставления на открытых торгах, которое длилось, бывало, неделями и даже месяцами, и навсегда ломало психику даже самых стойких мальчишек.

Его первым хозяином стал Стивен Картон, фабрикант с Девяносто Шестого уровня. У него было кресло в правлении «Фешн-Моторс», ведущей компании по производству монорельсовых машин на Элое. Джареда, у которого не было никаких профориентационных рекомендаций, определили в цех по сбору монорельсов, выпускавшихся ограниченными партиями по индивидуальным заказами — раритетные «менуэты», «лезгинки» и «сальсы», которые себе не мог позволить даже Дженсен (хотя мог бы позволить его отец, если бы питал слабость к крутым тачкам). Там-то Джаред и влюбился в первый раз — в эти изящные, ладные игрушки, у которых не было души, но у кого в окружении Джареда она была? Люди, с которыми он работал, обращали на него не больше внимания, чем машины, которые он помогал собирать. Зато, в отличие от людей, машины не насмехались, не шпыняли и не могли обидеть. С ними было проще.

Поначалу он делал чёрную неквалифицированную работу, но очень скоро его повысили, а потом он привлёк внимание самого мистера Картона. На вопрос Дженсена, как это произошло, Джаред только пожал плечами. Он не видел ничего особенного в том, что стоило ему взглянуть на сколь угодно сложную схему, и он моментально запоминал её и потом мог работать по ней, не допуская ни единой ошибки — потому что схема всегда была у него перед глазами. Для него это было в порядке вещей, он даже не знал, что другие люди на это не способны. Уже через год он работал на сборке, а мистер Картон, заявив, что «у парня талант», подолгу разговаривал с ним, почти как Дженсен, и рассказывал всякое интересное про машины. Но он отдавал предпочтение современным высокотехнологичным моделям, а Джареду нравились штуки попроще, такие, которые он мог бы сам собрать и отладить, потому что там практически не была задействована бортовая компьютеризация. В компьютерах Джаред не понимал ничего, потому что ему ни разу не попадалась на глаза схема материнской платы.

— А потом я поранил руку, — рассказывал он молча слушающему Дженсену. — Зазевался на конвейере, сам был виноват. Мне дали три дня больничного, но чтобы я без дела не болтался, мистер Картон взял меня в свой кабинет и велел привести в порядок его коллекцию монорельсовых моделек. У него их штук триста было, все крошечные, с ладонь величиной. Он сказал, что, раз я так люблю машины, то буду бережнее любого другого раба. Велел мне со всех протереть пыль, только осторожненько. Я старался. Одну всё равно нечаянно уронил, там царапина осталась, и потом меня выпороли, но не очень сильно.

Он каждый раз как будто оправдывался, когда говорил о своих оплошностях — и на конвейере, дескать, сам облажался, и модельку уронил, потому что неуклюжий… То, что он её уронил, потому что у него действовала только одна рука — это для Джареда смягчающим обстоятельством не было. Как и для его хозяина. Дженсен слушал, чувствуя, как желваки понемногу взбухают на скулах. Но он по-прежнему не перебивал. Он хотел знать всё.

— Ну и вот, япротирал те модельки, а когда надоедало, глазел по сторонам. Там был стенной шкаф, странный, я не видел такие раньше. Мне стало любопытно… меня б прибили, если бы поймали, но очень уж скучно было целыми днями пыль протирать, так что я посмотрел, что там в этом шкафу. Полки были открытые, без силового поля. И там были книжки. Никогда таких потом не видел.

Конечно, не видел. Книги — вернее, имитация книг — тоже изготовлялись по индивидуальным заказам для особых ценителей старины. Остальные довольствовались проекторами компьютеров, с которых можно было спокойно читать любой текст. Но отдельные толстосумы любили развалиться в кресле с чашечкой псевдокофеинового напитка, держа книгу раскрытой на весу и шелестя страницами, подобно своим прапрапрадедам на давно погибшей Земле. Дженсен знал парочку таких — они говорили, что так сильнее ощущают свои корни. Конечно, страницы в таких книгах были не бумажные, а пластиковые: бумага на Элое не изготавливалась, её просто не из чего было делать — не рубить же деревья в Заповеднике. Но тончайшие пластиковые страницы были на ощупь почти такими же, и шелестели как надо. Стивен Картон заказал себе целую библиотеку, где собрал величайшие произведения земной цивилизации — энциклопедию Брокгауза, антологии Шекспира, Гёте, Достоевского, Сервантеса, Библию и Кама Сутру… Эти-то шедевры и попали в руки семнадцатилетнего Джареда, который брал книжку в руки, открывал её, листал и десять минут спустя ставил на место, скопировав всё её содержимое в свой удивительный мозг, в котором ни он сам, ни его хозяин ничего удивительного не видели. Одной эйдетической памяти мало, чтобы сформировался мощный интеллект — нужно умение систематизировать, анализировать и использовать знания, а Джареда этому никогда не учили. В него вбивали то, что он должен был знать: государство создало тебя, ты должен государству; потом в него вложили знания по механике, чтобы он мог работать с машинами; и на этом всё закончилось.

А ведь с такой памятью он мог стать гением. Он мог не ремонтировать машины, а конструировать их — пространственное мышление у него было развито, иначе он вообще не смог бы перенести образ схемы в трёхмерность реального мира. И не монорельсы он мог бы разрабатывать, а куда более сложные технологии — системы клонирования и жизнеобеспечения, он мог бы даже взяться за космостроение, помогать расширять станцию Элоя ещё дальше в космос. Он мог бы принять участие в проекте «Земля-2», таком засекреченном, что лишь пара сотен человек, имеющих связи с Правлением, вообще знали о его существовании, и лишь единицы могли сказать, в чём именно заключается суть этого проекта…

Джаред мог бы помочь другим и реализовать себя — если бы родился не по государственному заказу, а по частному. Если бы не родился рабом. На первый взгляд, было удивительно, как такие способности могли остаться незамеченными учителями Инкубатора. Но, подумав, Дженсен понял, что у этих способностей просто не было шанса проявиться. Джаред наверняка хорошо учился — а значит, преодолевал определённый порог умственного развития, после которого раб признавался пригодным к использованию и продаже. Насколько он выше этого порога, не имело значения. Центру Размножения не выгодно создавать высокоинтеллектуальных, творчески развитых рабов. Их слишком много, поэтому они должны быть стадом, иначе в один прекрасный день они могут стать силой. Поэтому курс начального обучения в Инкубаторе устроен таким образом, чтобы не стимулировать, а сдерживать развитие интеллекта, давая при этом все минимально необходимые жизненные навыки и создавая базу для дальнейшей обучаемости. Хозяева за свои деньги приобретают на Рынке не просто рабов — они приобретают органических роботов, которых можно запрограммировать как угодно. Они умеют учиться, но если их ничему не обучать, они останутся на том же уровне развития, на котором были в тринадцать лет — и интеллектуально, и эмоционально. И никого не волнует, что где-то в этой психологической клетке заперт потенциальный гений.

— Что случилось? Я что-то сделал не так? — встревожился Джаред, и Дженсен, сглотнув, помотал головой. Потом сгрёб Джареда за шею и притянул к себе, вжимаясь губами ему в темя.

— Больше никакого гаража, — хрипловато сказал он — в горле стоял ком, и говорить из-за него было трудно. — С завтрашнего дня перебираешься сюда. Меня дома почти весь день нет, но в базе много книг. Будем тебя учить.

У Джареда вытянулось лицо. Дженсен понял, что опять где-то дал маху. Интересно, где?

— Ну? — подбодрил он, видя, что Джаред не решается возразить.

— Я наказан? — убито спросил тот, опуская глаза.

Дженсен опешил. Он воспринял это так? Какого… А хотя, этого следовало ожидать. Дурак ты, Дженсен Эклз. Напыщенный дурак, только и всего.

— Господи, Джаред, конечно, нет. Просто гараж и монорельсы — это ещё не весь мир.

— Да. Я видел, — тихо сказал Джаред.

Дженсен вспомнил, как хорошо им было в Заповеднике вдвоём, и сжал челюсти.

— Ты ещё ничего не видел. Сколько книг ты успел прочитать в той библиотеке?

— Десять или пятнадцать… А что?

— А то, что у тебя волшебная голова. Волшебная, понимаешь? Такой второй, может, на всей Элое нет. Мне, чтобы прочесть одну страницу, нужно около двух-трёх минут. И то я запомню в лучшем случае процентов семьдесят, а дословно — меньше одной десятой. А ты читаешь её за секунду, и запоминаешь всё. У тебя голова сейчас — как огромный склад, в котором полно пустых пыльных полок. Это неправильно.

— Ты так медленно читаешь? — удивился Джаред. Похоже, самокритичность Дженсена его впечатлила. — Правда?

— Все так медленно читают, Джаред. У тебя феноменально развитая зрительная память. Твоя жизнь должна была быть совсем другой. И я больше не позволю тебе тратить её, пялясь в днище монорельса.

— Я люблю монорельсы, — несчастно сказал Джаред. Он всё ещё подозревал, что его за что-то наказывают, лишая возможности ковыряться в любимых машинках. Дженсен положил ладонь ему на плечо.

— Хорошо, за каждую прочитанную книгу сможешь час работать в гараже. Но только после того, как мы с тобой её обсудим. Идёт?

— Да, госпо… Дженсен.

— Интересно, если я начну тебя пороть за «господина», ты так быстрее отучишься? — без улыбки проговорил Дженсен, и Джаред испуганно вскинулся, но тут же понял, что это шутка, и облегчённо вздохнул.

Дженсен скользнул рукой с его шеи на спину, туда, где под майкой бугрились старые шрамы. Он знал теперь расположение каждого их них, и в ближайшее время собирался зацеловать каждый. Он будет их целовать до тех пор, пока они не исчезнут.

— Больше никто никогда не поступит так с тобой, — тяжело сказал он, и Джаред опять улыбнулся, хотя вряд ли понял сполна, что Дженсен имел в виду.

Слово он сдержал. Джаред действительно перебрался из гаража в проекторскую, хотя и сделал это без видимого восторга, и ещё меньше ему нравилось, что Дженсен уходил, надолго оставляя его там одного. Но Дженсену тоже надо было работать, хотя расставаться с Джаредом на целый день ему было теперь ещё труднее, чем раньше. Для начала он решил, что, если Джаред тратит по четверти часа на одну книгу, с него будет достаточно четырёх книг в день. Час в проекторской и четыре часа в гараже — день проходил и с пользой, и с приятностью. Вечером Дженсен допрашивал его на предмет прочитанного. Начали они со сборника Петрарки, сборника Байрона, Анатомического атласа и Книги рекордов Гиннеса редакции 2188 года. Дженсен подумал, что это приемлемый список, раз уж Джареду нравились энциклопедии и стихи.

Тут-то Дженсена в его новой педагогической роли и постиг первый провал. Джаред прочёл и запомнил всё, что было велено. Вот только из того, что отложилось в его голове, он почти ничего не понял. Он повторял факты, но не улавливал их смысла, читал наизусть прекраснейшие стихи, не ощущая в них никакого значения. Петрарка ему вообще не понравился, потому что всё время говорил о женщинах, а Джаред до сих пор очень смутно представлял себе, что это были за существа, и что в них было такого особенного.

— Но сонеты Шекспира тебе понравился, — попытался убедить его Дженсен, и Джаред сразил его наповал, ответив:

— Только первые сто двадцать шесть. Там про мужчин. И там… ну… когда я встретил тебя, то понял, о чём эти стихи. Поэтому мне захотелось тебе их прочитать там в траве.

И, чёрт возьми, это было совершенно логично. Благодаря практике работы с машинами у Джареда было развито абстрактно-пространственное мышление, но почти не было развито мышление теоретическое, понятийное. Он понимал только то, что перекликалось с его личным жизненным опытом. А опыта у него было совсем мало, и действительно полезного там не значилось почти ничего. Разве что опыт преодоления боли — это Джаред умел, и некоторые стихотворения Байрона ему понравились.

— Он страдал, — мрачно сказал Джаред, и Дженсен подумал: «Так, нафиг Байрона».

Так что это был тупик. В двадцать два года обучаемость уже не та, что в тринадцать, и научить думать того, кого старательно от этого ограждали всю жизнь, было не так-то просто.

Но Дженсен, сам о том не подозревая, был хорошим учителем. Он нутром понимал, что главное — это верить в своего ученика.

Он сменил тактику. Теперь Джаред получал задание прочесть только одну книгу в день — и сразу повеселел, потому что это отнимало у него всего несколько минут, и всё остальное время он, как обычно, мог торчать в своём любимом гараже. Ещё через пару дней Дженсен понял, что и этого было слишком много, Джаред просто забивает пыльные полки пыльными знаниями, а толку не прибавляется. Они сбавили темп до одной книги в три дня: в среду Джаред читал, а со четверга по воскресенье, когда у Дженсена было время, они подробно и не спеша разбирали и обсуждали прочитанное. Это позволило заодно Дженсену и самому перечитывать то, что он задавал Джареду, чтобы освежить впечатления. И вот тогда дело пошло на лад, причём резвее, чем Дженсен надеялся. Джаред легко и цепко улавливал суть, если знал, с чем её соотнести в своей системе представлений и ценностей. Дженсен помогал ему нащупать такой ориентир, и чем больше Джаред читал, тем быстрее и легче постигал новое. Через два месяца таких занятий они уже вовсю изучали Ницше, и чуть не поругались, обсуждая идею о сверхчеловеке. Джареду она казалась очень яркой и актуальной даже полтысячи лет спустя, а Дженсен считал её средневековым мракобесием и расизмом. Они так далеко зашли в пылу спора, что стали кричать друг на друга, так что Мэлвин заглянул в проекторский зал и посмотрел на Дженсена с немым упрёком, которого Дженсен, конечно же, не заметил.

Они опять были счастливы, только теперь по-другому. Прежде близость между ними была непрочной, неуверенной — их просто тянуло друг к другу, несмотря на все различия, и они пытались как-то это утрясти. А теперь оказалось, что различий меньше, чем они думали поначалу. Ну разве что за вычетом того, что относительно Ницше к общему знаменателю они так и не пришли.

А ближе к ночи, наговорившись, наспорившись и насмеявшись, они отправлялись в постель. Иногда сверху был Дженсен, иногда Джаред, но чаще они менялись несколько раз в течение одной ночи, одной длинной, сладкой, нежной ночи, и тогда металлопластик и хром вокруг них исчезали, и опять шелестела трава и светило солнце. В Заповедник они больше не ездили ни разу — Дженсен не предлагал, а Джаред не просил. Они оба молча решили, что то место, их место, должно остаться неприкосновенным: там всё для них по-настоящему началось, и это была их святыня, которую они боялись потревожить повторным визитом. Первый раз бывает только в первый раз.

Но второй, десятый, двухсотый разы были ничуть не хуже. И когда они опять целовались, сплетались, вбивались, кончали, стонали и засыпали рядом, не имело никакого значения, кто из них сверху, а кто снизу, кто недоученный гений, а кто — заурядный сын влиятельного папаши, кто хозяин, а кто раб.


========== Глава шестая ==========


— И это они называют помидорами, — сказал Генри, разглядывая ломтик бледно-красной мякоти, наколотый на поднятую вилку. — Прозрачные, как полиэтилен, и на вкус, как резина. С тем же успехом могли бы просто подавать подкрашенную синтетику. Хотя, — добавил он, усмехнувшись и опуская вилку, — за синтетику вдесятеро драть не получится.

Дженсен рассеянно кивнул, думая о том, что Джареду никогда не доводилось есть натуральных продуктов — пусть даже таких «псевдонатуральных», как называл их Генри. В Заповеднике была сельскохозяйственная зона, где выращивались настоящие овощи и фрукты, но доступны эти изысканные деликатесы были лишь небольшой части населения Элои — тем, кто был готов отвалить за один помидор сумму, равнозначную тридцати килограммам питательной смеси. Практически вся пища на станции, доступная рабам — и даже большинству граждан, хотя граждане по определению не бывали бедными, — делалась из синтезированных белков, жиров и углеводов с витаминными и вкусовыми добавками. Каши, лепёшки, желе, котлеты, выпечка — всё делалось из этой смеси, и, питаясь её всю жизнь, большинство даже не задумывалось, что можно вот так взрезать ножом на тарелке нежную красную кожицу, обнажить упругую розовую мякоть, обмакнуть кусочек хлеба в сок, стёкший на тарелку. Хлеб, кстати, тоже выпекался из настоящей, несинтезированной муки. Да уж, «Открытое небо» не зря считалось таким роскошным местом.

А Джаред даже и не подозревал о нём. Не подозревал о том, что такое естественная пища. Дженсен подумал, что надо будет как-нибудь разориться и заказать Пейну ужин из натурпродуктов. Полноценный ужин, дома, только для них двоих. Можно даже при свечах.

— Как твои дела, Дженсен?

Дженсен оторвал взгляд от разрезанного помидора на своей тарелке и посмотрел на Генри. Они сидели друг напротив друга за маленьким круглым столиком, покрытым кружевной скатертью. В ресторане было почти безлюдно, и тишину нарушали только их голоса, стук приборов и негромкое звучание пианино. Оно тоже было настоящим, механическим, словно явившимся сюда прямиком из двадцатого века, и сидевший за ним раб наигрывал мелодию, которая была ровесницей тех давно ушедших времён.

— Мы давно не виделись, — продолжал Генри, поглядывая на Дженсена через стол. Дженсен знал этот взгляд — в прежние времена он означал, что Генри вот-вот накроет его руку своей, а ещё через полчаса они окажутся возле какой-нибудь горизонтальной поверхности, и Генри, скорее всего, будет сверху. Это был взгляд самца, который хотел покрыть другого самца. Дженсена этот взгляд всегда возбуждал, так, что сидеть становилось неудобно.

Но это было раньше.

— Правда? Да, вроде и впрямь давно, — сказал он, убирая руку со стола. Генри проводил его движение взглядом и опять посмотрел Дженсену в лицо.

— И не созванивались больше месяца.

— Хм, — Дженсен поднёс к губам салфетку, притворяясь, будто откашливается. — Я был… немного занят. Правление постановило расширить восьмой квадрант Заповедника, а я там как раз был одним из главных проектировщиков этого сектора, так что они сразу кинулись ко мне.

— Да, ты у нас просто нарасхват. Золотые руки, золотая голова, золотой член.

Так, а вот это что-то новенькое. Ревность? Дженсену стало смешно. Они с Генри постоянно встречались больше трёх лет, но никогда не отчитывались друг перед другом в случайных интрижках. Это было просто нелепо — ведь они оба были свободными гражданами, и ни один из них не принадлежал другому.

— У меня никого не появилось, если ты об этом. Я бы сразу тебе сказал.

— Хочется верить, — произнёс Генри, и помолчав, добавил: — Я слышал, ты много времени проводишь с каким-то рабом. Ты его вроде бы недавно купил?

Дженсен пристально посмотрел на него. Генри улыбался, но улыбка была слишком вежливой, настолько вежливой, что в ней улавливалась тень оскорблённой гордости. Ах, вот оно что…

— Да, купил, — Дженсен снова взялся за вилку и подцепил ею листик салата. — Он автомеханик. Кто-то должен присматривать за гаражом, в том числе и за твоим «фокстротом».

— [i]Твоим[/i] «фокстротом». Это был подарок.

— Хочешь, чтобы я его вернул? — внезапно спросил Дженсен.

Повисла неприятная тишина. Дженсен тут же пожалел о сказанном. Он не хотел ссориться с Генри, особенно после того, как чуть ли не полгода отлынивал от давным-давно обещанного ужина.

— Расскажи мне про этого раба, — после долгой неловкой паузы сказал Генри. — Говоришь, автомеханик? Хороший? Где ты его нашёл?

— Да, очень хороший. Купил его у Джеффа Моргана.

— Это тот, что держит мастерскую на Семьдесят Третьем?

— Он самый.

— Я его знаю. Он лечит у меня бессонницу, — Генри улыбнулся, словно собирался сказать что-то забавное. — Я ему всё время говорю, что с такими нервами он не только бессонницу, но и язву, и инсульт наживёт. Жутко вспыльчивый мужик, хотя задницу подлизать умеет получше многих. Но это только пока ты ему полезен. А с рабами чуть что — сразу за кнут. По-моему, ему это доставляет удовольствие.

— По-моему, тебе тоже? — спросил Дженсен, немного резче, чем следовало.

Улыбка Генри стала шире.

— Не так, как Джеффу, это уж точно. Я ему посоветовал побольше двигаться перед сном, и он на следующем приёме знаешь что заявил? «Благодарю за совет, доктор, это оказалось то, что надо. Всего полчасика хорошей работы кнутом, и я сплю, как младенец!» Как знать, может, он как раз «поработал» над твоим парнем.

Генри относился к рабам не так, как Дженсен. Для него они были вещами. Для Дженсена тоже, что уж греха таить — но вещами ценными, хрупкими, которые нужно оберегать и о которых нужно заботиться, чтобы они прослужили как можно дольше. И Дженсен всё же старался видеть в них людей, настолько, насколько ему позволяло воспитание и всё, к чему он привык в своей обеспеченной, беззаботной жизни. Генри же ничем подобным не заморачивался. Ради расслабления перед сном он своих рабов, правда, не порол, но Дженсен знал, что в его доме телесные наказания в порядке вещей. Он старался не касаться этой сколькой темы в разговорах, потому что это был один из немногих поводов, из-за которых они с Генри могли поссориться.

— Теперь над этим парнем никто работать не будет, — сухо сказал Дженсен, и Генри усмехнулся.

— О да. Теперь над ним работаешь ты. Сладкая попка, должно быть. Хотел бы я на него взглянуть. Ты позволишь?

— Не позволю. Извини.

— Я тебя просто не узнаю, — Генри покачал головой, всё ещё улыбаясь, но улыбка стала настороженной и не более искренней, чем давние улыбки Джареда. — Купил какого-то мальчишку, хотя сроду не покупал себе рабов для секса. Спишь с ним. Тратишь на него больше времени, чем на своего постоянного партнёра. Вроде бы даже читать его учишь?

— Во-первых, — сказал Дженсен, чувствуя, что закипает; он так разозлился, что даже не задумался, откуда Генри известны такие детали, — во-первых, это не твоё дело, с кем я сплю. Я не докапываюсь, с кем спишь ты, пока я вкалываю на работе. А во-вторых, я не учу Джареда читать, потому что он читает получше нас с тобой. У него эйдетическая память. Вот только всего образования — два класса базового курса.

— Ну конечно. Он же раб, — невозмутимо сказал Генри.

— А тебе часто встречались рабы с эйдетической памятью?

— Не припомню таких. Но это вообще очень редкое свойство, генетически заложенное, попадается у одного на миллион. Странно, на самом деле, что в Инкубаторе его не заметили и не использовали в профориентации.

— А по-моему, ничего странного, — сказал Дженсен сквозь зубы.

Генри опять усмехнулся.

— Может, ты и прав. Так что, ты теперь решил заняться парнишкой вместо Инкубаторских учителей? Не слишком ли много чести?

— Это мне решать.

— Ты возил его в Заповедник, — сказал Генри и посмотрел на него с такой злостью, что Дженсен невольно откинулся на спинку стула и отложил приборы. Что за… Генри никогда раньше так на него не смотрел. Почему…

Но через секунду все «как» и «почему» вылетели у Дженсена из головы. Потому что появился более важный вопрос.

— Кто тебе сказал? — выдохнул он.

Генри тоже отбросил приборы, уже не пытаясь скрыть раздражение за притворной небрежностью.

— Слухами Элоя полнится, Дженс. Ты этому щенку чуть только не ноги лижешь, и думаешь, что это удастся скрыть? Люди болтают, и рано или поздно…

— Кто тебе сказал? — повторил Дженсен, тяжело роняя слова.

Он умел быть жёстким, и умел быть убедительным, когда надо — Генри знал это, как никто другой, потому что ни с кем другим Дженсен не встречался три года. И хотя в целом они были во всех отношениях равны и достойны друг друга, но временами даже стержень циничного Генри вздрагивал и подавался под дженсеновским напором.

— Твой секретарь, — бросил Генри. — Мэлвин, или как там его. Я заезжал к тебе пару недель назад, думал сделать сюрприз. Он сказал, что ты в проекторской с этим… с этим рабом, и что вас запрещено беспокоить под любым предлогом. Мне стало любопытно, и я расспросил, что это за раб такой. Ну и Мэлвин мне рассказал… кое-что.

Дженсен почувствовал, что сминает в кулаке край скатерти. Так. С этим он разберётся потом. Сейчас главное — не выдать своих эмоций. Но он еле сдерживался — гнев бушевал в нём, как проснувшийся вулкан. Ему хотелось встать, нагнуться через стол и впечатать кулак в холёное, гладко выбритое лицо своего прежнего любовника, который сейчас смотрел на него со смесью осуждения, непонимания и надменной обиды, тщетно маскируя всё это привычным сарказмом.

— Закрыли тему, — отчеканил Дженсен.

Ему всё-таки удалось сдержаться, и Генри, кажется, даже не понял, как близок был к тому, чтобы заработать фингал под глазом, что весьма повредило бы его врачебной респектабельности. Он пожал плечами, скривив губы в лёгкой гримасе.

— Дело твоё. Только зря ты думаешь, что вечно сможешь скрывать это от своего отца.

Дженсен уже почти расслабился, и эта последняя ремарка была как удар поддых. Получилось неожиданно и больно. Прямо в цель.

— Закрыли. Тему, — раздельно повторил он, и Генри, наконец поняв, что он не шутит, быстро сказал:

— Ладно, ладно, прости. Так что там с достройкой восьмого квадранта? Что именно будете достраивать? Хорошо бы, сделали нормальный парник, а то эти псевдонатурпродукты…

Они наконец перешли на другую тему, и остаток ужина проговорили довольно непринуждённо, хотя и не так, как говорили когда-то. Дженсену теперь каждая фраза и каждая улыбка между ними казалась натужной, неестественной, идущей не изнутри… а откуда, он и сам понять не мог. «Зачем это всё? — подумал он со смесью раздражения и тоски. — Нахрена мы встречаемся, ходим ужинать, говорим о какой-то фигне, когда всё, что нам друг от друга нужно — это секс? И всегда так было. Всегда так и бывает — нужен только секс, так нахрена сдалось всё остальное?» Это было так непохоже на то, что было у него с Джаредом, что с каждой минутой выносить это и улыбаться становилось всё труднее.

Наконец ужин закончился, к счастью Дженсена и, похоже, к облегчению Генри, который тоже не мог не почувствовать разлад. Дженсен достал чековую панель, и когда Генри запротестовал, пожал плечами и спрятал её. Последний ужин, так и быть. Дженсен вдруг очень остро осознал, что он именно последний.

— Поедем ко мне, — предложил Генри, когда они в молчании вышли из ресторана и стали ждать, пока им подгонят с парковки их монорельсы.

Дженсен покачал головой, стараясь изобразить сожаление.

— Мне послезавтра сдавать большой раздел проекта. Я собирался проработать всю ночь. Извини.

— Ничего. Тогда, может быть, в другой раз.

Дженсен промолчал.

Они сели по машинам, поставленным на соседние полосы. Одна из них вела направо, к уровневому подъёмнику, другая — налево. Им даже ехать было не по пути.

— Пока, Генри, — сказал Дженсен, включая стартер.

— Пока, — ответил Генри и тоже включил бортовой компьютер. И за несколько мгновений перед тем, как их монорельсы сорвались с мест и унесли их в разные стороны, Генри добавил: — Если он действительно так дорог тебе, дай ему свободу.


========== Глава седьмая ==========


Дома Дженсен направился, против обыкновения, не в гараж (обычно он сразу шёл к Джареду, поздороваться и хоть немного поболтать, потому что за день успевал страшно соскучиться по нему), а к себе в кабинет. Мэлвин встретил его на пороге с длинным списком важных звонков, которые поступили в отсутствие хозяина. Не сбавляя шаг, Дженсен прошёл мимо секретаря, даже не взглянув на него и только жестом поманив за собой. Мэлвин с готовностью устремился за ним, на ходу пересказывая самые срочные сообщения.

— И ещё звонил мистер Престон из Центра Микроклимата, просил, чтобы вы перезвонили сегодня в любое время, как только вернётесь. И ещё звонил ваш отец…

— Ты разговаривал с Генри Флетчером несколько недель назад? — спросил Дженсен, и Мэлвин умолк на полуслове.

Да. Разговаривал. Это было написано на его вытянувшемся лице. Значит, это правда.

— Да, господин. Он пришёл к вам, а вы были… вы были заняты… и….

— Почему ты заикаешься, Мэлвин?

— П-простите?

— Ты всегда прямо песни поёшь, стоит мне тебя о чём-то спросить. Чего сейчас-то хвост поджал? О чём тебя расспрашивал Генри?

— Ни о чём таком… всего лишь о вашем рабе.

— Всего лишь о моём рабе, — повторил Дженсен, зная, что взгляд его тяжелеет с каждой секундой и с каждым обронённым им словом. Мэлвин съёжился, ссутулился, втянув голову в плечи, и, кажется, готов был вот-вот попятиться, хотя никогда не относился к пугливым лебезящим рабам. Видимо, что-то совсем нехорошее было в глазах у Дженсена, раз его так проняло. «А ведь когда-то он нравился мне», — подумал Дженсен и ударил его по лицу.

Это было не вполне справедливо, наверное — удар предназначался Генри, но они были в публичном месте, и Дженсен сдержался, а теперь рука всё равно чесалась, пока он не дал ей волю. Он никогда не рукоприкладствовал с рабами, ни разу в жизни не ударил ни одного из них. Но сейчас его рука тряслась, и он сжал её в кулак, чтобы унять дрожь, чувствуя, как горит от пощёчины ладонь. Нет, дьявол возьми, Генри как раз ни в чём не виноват. И хорошо, что Дженсен тогда сдержался. Сейчас зуботычина нашла своего героя.

— Ты живёшь у меня десять лет, — сказал Дженсен, пока Мэлвин, схватившись за щеку, пялился на него во все глаза. — Мой отец подарил тебя мне как шлюху на шестнадцатилетние, я мог попользоваться тобой и сдать назад в бордель, но я пожалел тебя и оставил при себе. Я дал тебе приличную работу, старался хоть как-то обустроить твою жизнь. Я хоть когда-нибудь был к тебе несправедлив? Отвечай, мразь!

— Сэр… — Мэлвин хлопал глазами и хлюпал носом. Не кровь — всего лишь сопли. Надо было сильнее врезать, подумал Дженсен, так, чтобы точно запомнил. — Мистер Флетчер, он… он спросил, и я…

— А если бы он спросил пароль моего личного счёта, или прошу ли я пороть меня кнутом, когда нас никто не видит, ты бы тоже ответил?

— Нет, сэр, нет, что вы, конечно, не…

— И почему я должен тебе верить? — выкрикнул Дженсен и врезал кулаком снова — но на сей раз по столу, так, что тот чуть не подскочил, даром что весил сотню фунтов.

Мэлвина трясло. Он никогда раньше не видел Дженсена таким. Дженсен таким никогда раньше и не был. Он вообще был сам не свой с тех пор, как они с Генри расстались полчаса назад. То, что Генри сказал в конце… Нет, сначала — закончить с Мэлвином.

— Значит так, — переведя дыхание, проговорил Дженсен. — У тебя будет вычтена зарплата за три месяца. Никакого отпуска в этом году. И до конца квартала работаешь без выходных. Если срочной работы не будет, я тебя запишу в программу какого-нибудь социологического опроса, будешь сидеть на коммуникаторе и трепать языком сутки напролёт. Это ты хорошо умеешь.

— Как будет угодно моему господину, — сипло сказал Мэлвин.

— Вот именно. Как мне будет угодно. И благодари бога, Мэлвин, что в моём доме рабов не наказывают поркой, а то бы я на тебе живого места не оставил. Теперь пошёл вон, чтобы я тебя до завтра не видел. И вызови ко мне Джареда.

Мэлвин отвесил поклон с негнущейся спиной и вышел. Дженсен отодвинул кресло, рухнул в него и потёр ладонями пылающее лицо. Он чувствовал себя таким измотанным, словно сутки напролёт разгружал товарные монорельсы, как какой-нибудь раб-чернорабочий на нижних уровнях. Страшно болела шея, и голова тоже, и, чёрт… что он делает? Нет, неправильный вопрос. Что он [i]собирается[/i] делать?

— Привет.

Смущённый голос от дверей выдернул его из дурмана. Джаред топтался на пороге, как всегда, взлохмаченный, в грязной майке, с застенчивой улыбкой и лучиками света в глазах. Да, к майке, улыбке и взъерошенной шевелюре теперь неизменно прилагались лучики.

— Иди сюда, — попросил Дженсен, протягивая к нему руку. Джаред подошёл, и Дженсен, схватив его за запястье, дёрнул вперёд, заставляя сесть себе на колени. Джаред ойкнул и повалился на него, чуть не свалив на пол их обоих. Он весил больше Дженсена, но Дженсену не было неудобно. Он хотел так. Хотя ощущать его рядом.

Он обхватил Джареда за талию, притянул и поцеловал, и целовал долго и жадно, не позволяя ни ему, ни себе сказать хоть слово. Очень скоро вожделение захватило их и понесло, и там уже не осталось слов, и мыслей не осталось, и намерений — только тело, дыхание и тепло, разделённое на двоих.

Наутро Дженсен лежал в постели, глядя на посапывающего Джареда, свернувшегося у него под боком, и думал о том, что вчера сказал ему Генри. На самом деле, Генри сказал слишком много всего, чтобы это можно было сходу утрясти в голове и как следует обмозговать. Мысли Дженсена скакали, как бешеные, не задерживаясь подолгу на одном предмете, и он пользовался этим, чтобы не думать ни о чём, кроме Джареда. Вот Джаред, он лежит рядом, он тёплый, податливый, любимый, он мой. Что ещё надо?

Они ведь были счастливы в последние несколько месяцев. Дженсен был счастлив впервые в жизни; о Джареде и гадать не приходилось. Они были вместе, ни в чём не нуждались, любили друг друга — что ещё было надо? Дженсену — ничего. До вчерашнего дня он был уверен, что и Джареду тоже.

Он и сейчас не имел оснований в этом сомневаться, вот только… только…

Что значит слово «свобода» для того, кто никогда не был её лишён? Кто всегда мог выбирать, кем быть и чем заниматься, во что одеваться, что есть, с кем спать или кому отказывать в близости. «Я дал ему выбор», — упрямо подумал Дженсен, споря сам с собой и вспоминая первые дни Джареда в его доме. Джаред не был готов, и я дал ему выбор. Я не давил на него и не торопил. Хотел, чтобы он пришёл ко мне сам, когда захочет — и он ведь пришёл… и я отдался ему первый. Это он взял меня, а не наоборот!

И эта мысль приятно щекочет самолюбие, верно, Дженсен? Влюбить в себя собственного раба. Человека, который и так целиком от тебя зависит — от твоих привычек, пристрастий, капризов или настроения. Ты не приемлешь порку и хорошо платишь своим рабам — что ж, твоим рабам повезло. А был бы ты садистом вроде Джеффа Моргана, им повезло бы меньше. Ты думаешь, будто у Джареда был выбор — но так ли это на самом деле? Ты дал ему время — время свыкнуться с мыслью, что он будет принадлежать тебе без остатка, рано или поздно. Варианта, что он никогда этого не захочет, ты не рассматривал вообще. Как такое возможно? Он ведь твоя вещь.

Теперь это было так очевидно, так ясно, так неопровержимо, что Дженсену хотелось выть, глядя на безмятежное, по-детски милое лицо Джареда, спящего рядом с ним. Я всё-таки попользовался им. Я был одинок, я был дьявольски одинок, все мы дьявольски одиноки в этой грёбаной гигантской жестянке, которую называем своим миром. Отец давал мне защищённость, Генри давал мне секс — и вот теперь мне захотелось любви, чего-то новенького, чтобы разнообразить свою сытую, беззаботную жизнь. Я купил Джареда не для того, чтобы спасти его от Моргана, и не для того, чтобы он чинил мои монорельсы, и не для того даже, чтобы трахать его восхитительное тело. Я купил его, чтобы он любил меня. Я увидел возможность этого, обещание этого в его глазах, когда он на меня смотрел там, в мастерской. Только обещание, но больше мне и не надо было. Большего я никогда в жизни не имел.

В мире Элои покупают себе детей, и любовь тоже можно купить.

А что же будет, если дать Джареду выбор? Настоящий выбор, тот, которого у него никогда не было? Выбор остаться или уйти. Быть нежно любимой, самой дорогой, обожаемой игрушкой Дженсена Эклза — или отправиться в большой и неизвестный мир самому строить свою жизнь? Я мог бы дать ему денег, подумал Дженсен. Он нанял бы лучших учителей, профессионалов, а не таких недоучек, как я сам. Они бы вложили в его удивительную голову комплекс знаний, необходимых, чтобы получить лучшую работу, какая только возможна с его способностями. Он бы стал участвовать в ведущих конструкторских проектах. Он завёл бы собственный дом. Может, даже собственных рабов. Интересно, заводят ли себе рабов бывшие рабы? Дженсен не знал — случаи, когда раб выкупал себя или освобождался хозяином, были столь исключительно редки, что о них даже не было официальных данных. Что делать на воле тому, кто всю жизнь привык действовать по чужому приказу? Он не сможет начать с нуля, в полном одиночестве, ошарашенный слишком большим числом возможных решений. Он пропадёт.

Очень удобно так думать, да, Дженсен? Давай, валяй, читай дальше со своим любимым Джаредом умные книжки, корми его парниковыми помидорами, вози на пикнички в Заповедник, трахай, пока хватит сил вам обоим, и думай, будто любишь его так же, как он любит тебя. Хотя если бы ты любил его, Генри вообще не понадобилось бы говорить то, что он сказал.

«Я не смогу, — подумал Дженсен, стискивая в кулаке уголок подушки и неотрывно глядя на профиль Джареда, золотящийся в свете ночника. — Я не смогу его отпустить. Не смогу без него. Пропаду».

Я пропаду без него, и он пропадёт без меня — что ж, значит, всё правильно, значит, всё к лучшему.

— М-м, — веки Джареда дрогнули, он потянулся всем своим длинным телом, сонно перекатился, путаясь в простыне, и вжался носом Дженсену в грудь. — Уже у-утро?

Дженсен кинул взгляд на часы. Была половина двенадцатого.

— Нет, — прошептал он, пропуская пальцы сквозь его густые шелковистые волосы. — Ещё нет. Ещё спи.


Неделю спустя Дженсен стал ловить себя на том, что избегает Джареда. Вернее, не то чтобы самого Джареда — он, как и прежде, страшно по нему скучал, стоило им расстаться даже на несколько часов, — сколько ситуаций, когда они могли бы завести разговор на столь тревожную для Дженсена тему. Лучше всего было в гараже — там разговор сам собой сводился к машинам, и Дженсен был рад этим разговорам чуть ли не больше, чем в те первые дни, когда эта болтовня была свидетельством их постепенного сближения. Сейчас же это, наоборот, была возможность не подходить слишком близко к опасной черте. Дженсен то и дело мучительно всматривался в Джареда, как будто пытаясь прочесть в его лице ответ на вопрос, который Дженсен даже задать ему боялся. Джаред чувствовал, что что-то не так, и тревожился, так что Дженсену приходилось его успокаивать, уверяя, что он ни в чём не провинился.

— Если я даже и провинюсь, ты мне не скажешь, — заявил как-то Джаред, и Дженсен понял, что возразить на это нечего. Хотя претензия Джареда была необоснованной — он в самом деле не допускал никаких промахов: машины, которые он ремонтировал, работали прекрасно, и с дисциплиной тоже был полный порядок. Хороший, умелый, старательный раб. Мечта любого эгоцентричного ублюдка.

Они стали ещё больше заниматься сексом, но восторженное единение, прямо-таки пароксизм, в котором они сливались в предыдущие месяцы, тоже поблекло. Нет, им было очень хорошо вдвоём, только Дженсен стал всё чаще заваливать Джареда на лопатки или ставить раком, и всё реже подставлялся ему сам. Глупо, но он впервые в жизни ощущал внутреннюю потребность что-то доказывать через секс: ты мой, я тут главный, я хозяин, никому тебя не отдам. Джаред, впрочем, не особенно возражал против новых правил. Дженсен давно заметил, что ему больше нравится быть снизу, чем сверху, хотя иногда его прорывало, он становился сильным, грубым, почти властным, и когда его мускулистые руки сжимали Дженсена, тому казалось, что он вот-вот переломится в них, как соломинка… В такие минуты он понимал, кем мог бы стать Джаред, если бы его жизнь сложилась по-другому. И от этого понимания его пожирали страх, тоска и ещё почему-то вина, словно именно он был тем, кто решал, рождаться ли Джареду рабом или свободным.

Конечно, ничего такого он решить не мог, потому что ему самому тогда было четыре года… То ли дело теперь. Теперь он мог. У него был шанс.

И в конце концов Дженсен понял: то, что было между ними, ушло. Несколько месяцев безмятежного, бездумного счастья, игры в любовь — вот всё, что им было отпущено. И он обязан был радоваться и благодарить судьбу хотя бы за это.

Дженсен сдался.

Был разгар ясного летнего дня, когда он вызвал Джареда к себе в кабинет. На Элое не бывает времён года, освещение тускнеет или разгорается в двадцатичетырёхчасовом цикле, имитируя время суток — только и всего. Но в Заповеднике сезоны сменялись, и там было лето. Дженсен ездил туда по работе, надо было провести кое-какие наглядные измерения, и, закончив дела, он пошёл на то место, где они с Джаредом впервые занялись любовью. Здесь давно никто не бывал, и новая трава успела прорасти на том месте, где они тогда целовали друг друга, не думая о свободе, долге и прочих идиотских, никому нахер не нужных вещах. Дженсен постоял там немного, но так и не смог заставить себя сесть на землю, а потом вернулся домой и вызвал Джареда.

Джаред прибежал сразу. Накануне они начали обсуждать новую книгу — «Утопию» Томаса Мора, и разговор пришлось прервать на самом оживлённом месте, так что, похоже, за ночь Джаред накопил множество новых идей, которыми ему не терпелось поделиться.

— Садись, — Дженсен кивнул ему на стул, и, когда Джаред, как всегда, с трудом умостив свои длиннющие ноги под столом, наконец устроился, подтолкнул к нему лежащий на столе лист пластика. — Читай.

На тонколистом пластике печатали только самые важные документы, как дополнительное подтверждение информации, заносимой в общую базу данных. Джаред взял листок, посмотрел на него, а потом — на Дженсена. Выражение его лица изменилось так резко и так разительно, что Дженсен сперва слегка опешил, а потом вспомнил. Ах да. Он же читает за одну секунду. Ну, вот и всё.

— Это пока черновик, — пояснил он. — Надо ещё обмозговать детали, да и нотариус наверняка что-то подскажет. Я бы хотел, чтобы мы к нему съездили как можно скорее. Может, завтра. Чем быстрее мы с этим покончим, тем…

— Ты меня разлюбил? — глухо спросил Джаред, и Дженсен подавился концом фразы.

Вот так просто. Так по-детски, по-первобытному просто. Не «мы расстаёмся», не «ты перестал во мне нуждаться», не «наши отношения были ошибкой» — именно так Дженсен скажет Генри, когда всё-таки наберётся духу поговорить с ним начистоту… Всё это — словесная мишура, вербальная маска, за которой люди прячут то, что чувствуют на самом деле. Ты меня разлюбил. Только это имеет значение.

— Нет! — крикнул Дженсен. Чёрт, он повышал голос в последнее время чаще, чем за всю свою жизнь. — Нет, конечно, НЕТ!

Джаред моментально успокоился. Это было особенностью его незрелой эмоциональности — он слишком мало общался с людьми, поэтому не умел лгать сам и не привык искать подтексты в чужих словах. Раз Дженсен сказал, что нет, не разлюбил, значит, так и есть. Джаред расслаблялся так же легко, как и напрягался. Он просто верил Дженсену.

— Тогда что это такое? — Джаред помахал в воздухе листком, не выказывая к нему ровным счётом никакого почтения. А зря.

— Это договор о персональном освобождении, — терпеливо объяснил Дженсен, хотя Джаред уже и так знал содержание документа. — Проще говоря — вольная. Когда мы заверим её у нотариуса, ты станешь свободным. Не будешь больше рабом.

— Ты хочешь, чтобы я ушёл?

Нет, чёрт, он явно всё не так понимал. Дженсен не мог взять в толк, отчего это Джаред, его Джаред, который не раз загонял его в угол во время дискуссий о Шопенгауэре и Ганди, вдруг стал таким тупым.

— Нет. Я хочу, чтобы ты сам мог решить, уйти или остаться. Джаред, сейчас по закону, по всем юридическим обоснованиям ты — моя собственность. Ты как один из моих монорельсов, или этот дом, или те книги, что ты читаешь. А я хочу, чтобы ты был чем-то большим.

— Я думал, я большее, — серьёзно сказал Джаред. Да уж, от скромности не умрет. Но это значит, что он правда чувствовал себя особенным, не считал себя просто вещью Дженсена. И тогда…

И тогда — нахрена это всё надо?

Дженсен подавил проснувшуюся в нём отчаянную надежду, что всю эту дикую затею с освобождением можно будет свернуть в зародыше. Главное — он попробовал, правда? Джаред воспринял идею без энтузиазма, так что же теперь, насильно его освобождать? Это же просто смешно…

Но то в Дженсене говорил рабовладелец, и он это знал. В нём говорили триста лет существования мира, где не было места жалости, состраданию и уважению кличности каждого отдельного человека. Он был частью этого мира, его порождением, его выродком, может быть. И он не мог позволить этой части затоптать то хорошее, что, Дженсену хотелось верить, в нём всё-таки тоже было.

— Ты большее, — сказал Дженсен, подходя к Джареду и кладя руки ему на плечи. Джаред смотрел на него снизу вверх серьёзным, почти осуждающим взглядом. — Ты всегда для меня был больше, чем просто рабом. Но это — для меня. Для всего остального мира ты бесправный выкормыш Инкубатора, и точка. А я не хочу, чтобы мир к тебе так относился. Ты заслуживаешь лучшего. Я хочу, чтобы мы могли быть вместе как равные, не только для нас двоих, но и для всех остальных. Я хочу… Джаред, я хочу жить с тобой, как с постоянным партнёром. Хочу представить тебя своему отцу. Конечно, — поспешно добавил он, видя, как между бровей Джареда опять залегает та некрасивая складка, — конечно, если ты сам этого захочешь. Если не захочешь… если решишь меня оставить — это твоё право. Я не буду тебе мешать. Я тебе денег дам, там в контракте записано, пять тысяч долларов сразу, и потом каждый…

— Всё это просто бред, — сказал Джаред. — Это… это всё просто какой-то бред!

Он встал, стряхнув руки Дженсена со своих плечей. Он впервые встал с места не потому, что Дженсен велел ему, а потому что не мог усидеть. Дженсен вдруг словно впервые увидел, какой он высокий и большой. Какой он… самец. Каким он может быть сильным, если ему позволить.

Дженсен внезапно представил, как Джаред хватает его за загривок, швыряет на стол и засаживает ему на всю глубину, вжимая лицом в столешницу, пока Дженсен хрипит и бьётся под ним, безуспешно пытаясь вырваться. От этой мысли кровь ударила ему в голову, а потом стремительной молнией отбилась в пах.

— Джаред…

— Это бред! — повторил тот снова, повысив голос и глядя на Дженсена с какой-то бессмысленной, несфокусированной яростью. Дженсену показалось, что Джаред сейчас тоже очень хочет что-нибудь ударить. Вряд ли Дженсена — просто что-нибудь. — Что это ты выдумал? Зачем мне свобода? Зачем деньги, у меня же и так всё есть. Куда я пойду? Я ничего не умею, только машины чинить, и все мои любимые модели есть в твоём гараже. И ты тоже здесь. Там снаружи тебя нет. Зачем мне куда-то уходить?!

Он говорил сбивчиво, но Дженсен всё понимал. Он попытался объяснить:

— С твоими способностями, ты мог бы стать продвинутым инженером. Мог бы очень далеко пойти.

— Я не хочу! Чёрт, зачем мне куда-то идти, когда мне и так хорошо?! Я иногда жалею, что ты вообще узнал про мою память, так бы я до сих пор спокойно чинил твои монорельсы. Я люблю чинить монорельсы! Понимаешь? И тебя я люблю! Чёрт бы побрал этого Шекспира!

Дженсен не знал, чего ему больше хочется — смеяться, ругаться или просто обнять его и не отпускать. Джаред разошёлся, как с ним бывало иногда во время их «учёных диспутов», как они это в шутку называли между собой. Когда он сердился, щёки у него розовели, а глаза сверкали так, что хотелось отвести взгляд. Дженсен любил его таким. И таким тоже.

— Тебе не обязательно уходить, когда ты получишь вольную. Я же сказал, ты сможешь остаться.

— Тогда зачем она мне вообще нужна? — с досадой выпалил Джаред.

И вот тут они, похоже, зашли в окончательный тупик.

Дженсен потратил битый час, пытаясь его переубедить. Доказывал преимущества свободы, напоминал, что все рабы ещё в Инкубаторе мечтают выкупить себя, лет через сто, если повезёт, и так далее, и тому подобное. Но, как Дженсен уже не раз имел возможность убедиться во время их дискуссий о мировой литературе, Джаред умел быть упрямым. Если он упирался во что-то, то становился как скала, и сдвинуть его было не проще, чем свалить станцию Элоя с орбиты. Он не хотел вольной. Он не хотел ничего менять. Он хотел всегда оставаться с Дженсеном. В сущности, Дженсен тоже хотел именно этого, так что становилось вообще непонятно, о чём они спорят.

— Ладно, — наконец сдался Дженсен — второй раз за этот трудный день. — Хорошо. Давай я тогда хотя бы внесу тебя в завещание. Ты получишь свободу, когда я умру, вместе с суммой, которая…

— Когда ты умрёшь, я тоже умру, — сказал Джаред, и это прозвучало так просто и так безапелляционно, что Дженсен только рукой на него махнул.

Джаред перехватил её в полёте и сжал, переплетя его пальцы со своими.

— Я понимаю, Дженсен, что ты хотел как лучше. Ты хотел, чтобы у меня был выбор. Но если ты правда этого хочешь, то перестань на меня давить. Я свой выбор сделал, правда, сделал, и уже давно. Если бы я не захотел, ты бы никогда меня не получил. Мистеру Моргану это так и не удалось.

Дженсен уставился на него, осмысляя услышанное. Ах ты ж…

— Морган?! Он тебя…

— Пытался. Не заставлял, нет. Если бы он решил меня изнасиловать, то я бы вряд ли смог ему помешать, он бы просто позвал кого-нибудь, чтобы меня держали, и всё. Но он хотел, чтобы я пришёл к нему сам. Как и ты. Тоже меня задабривал, подарочки там всякие, послабления в работе… Я не хотел. И тогда он стал меня пороть. Ему это доставляло удовольствие, ну, понимаешь… По-моему, не меньше, чем если бы он меня трахал. Придирался по каждому поводу, а иногда и без повода вообще, просто вызовет ночью к себе наверх, пьяный, кнут уже наизготовку, и говорит: снимай майку. Хорошо, что только по спине бил. Я всё время боялся, что однажды он прикажет снять джинсы, и тогда я не знаю… Я бы с ним дрался до смерти, и, может, убил бы его, и тогда бы меня точно пустили на удобрения в твоём Заповеднике. Так что, Дженсен, если ты думаешь, что я был твоей бессловесной куклой, потому что ты на меня давил — то выкинь это из головы. Выкинь, слышишь? А не то я тебя отшлёпаю.

Последние слова прозвучали вдруг так игриво, лукаво и легко, что Дженсен на миг онемел — а потом расхохотался. Чёрт, он и правда недооценил своего тихого послушного раба. Всё вдруг опять стало ясным, всё встало на свои места. Дженсен так и не извлёк урока из то, что сказал ему Генри — он пытался сейчас навязать Джареду выбор точно так же, как и прежде. Решил освободить — и всё тут. Ему в голову не пришло дать Джареду настоящий выбор — выбор решать, нужна ли ему свобода.

— Я иногда думаю, за что мне так повезло, — сказал Дженсен, притягивая его к себе и вжимаясь задницей в край стола.

— Может, в прошлой жизни ты был одним из нас, — ответил Джаред, толчком разводя ему ноги и быстро высвобождая из джинсов свой член. Дженсен не успел задуматься о том, что это значит, потому что через секунду Джаред вошёл в него, вырывая у него из горла низкий протяжный стон. Дженсен сдвинул руку, упираясь в стол покрепче, и проект вольной, отброшенный Джаредом, скользнул к краю стола и завис там, забытый, не нужный, не имеющий никакого значения.

Они трахались в тот раз, как в первый, потом переместились в спальню и опять трахались. Под конец Дженсену даже показалось, что Джаред немного устал, чего с ним раньше никогда не случалось — он запыхался и дышал тяжело, как-то странно морщась, когда Дженсен толкался в него особенно глубоко. Дженсен спросил, всё ли с ним в порядке, и Джаред ответил, что да, но Дженсен видел, что это не совсем так. Он поднажал и закончил, как только смог, и только потом заметил, что член Джареда совсем вялый. Впрочем, учитывая, что перед этим Джаред кончил раза три, в этом не было ничего такого уж странного. Дженсен поцеловал его на ночь, поглаживая его мокрые от пота, напряжённо подрагивающие плечи, и, рухнув на постель, забылся сладким сном, самым крепким и спокойным за последнюю неделю.

Он проснулся посреди ночи от того, что что-то холодное и липкое неприятно хлюпало у него под локтем. Он вскинулся, сонно позвал Джареда, и, не получив ответа, так же сонно дал голосовую команду света. Свет вспыхнул, и Дженсен, хрипло вскрикнув, подскочил на постели.

Джаред лежал, раскинувшись, без сознания, и судя по мятой, перемазанной рвотой простыне, сильно метался, прежде чем отключиться. Лицо у него было белым, губы посинели, изо рта стекала пена. Лоб горел, но руки и ноги, безвольно свисающие с кровати, были ледяными.

Дженсен тормошил и звал его, ополоумев от страха, минуты две, прежде чем нащупал пульс — слабый-слабый, нитевидный, но пульс всё-таки был. Дженсен вскочил с постели и, спотыкаясь, бросился к коммуникатору.

— Мэлвин! Врача ко мне, быстро! Скажи, я заплачу втрое, пусть только приедет.

— А-а-у, мистер Ллойд звонил вчера, сэр, — отозвался Мэлвин, зевая. Было три часа ночи, Дженсен поднял его с постели. — Сказал, что до конца недели будет недоступен, его вызвали куда-то наверх. Оставил координаты своего заместителя, мистера… м-м… Линчера, кажется… Я с ним свяжусь. А что случилось? Вы заболели?

Он наконец продрал глаза и соизволил забеспокоиться. Дженсен выругался. Этого Линчера он не знал, и не доверял ему, а значит…

— Не я. Джаред.

— А, — сказал Мэлвин. — Тогда я позвоню в госпиталь для рабов. Так наверняка кто-то дежурит ночью.

В госпиталь для рабов? Чтобы они запихнули Джареда в блок на десять коек, где он умрёт к утру?

— Подгони монорельс, — приказал Дженсен. Так, где его рубашка… и брюки… блядь, они, кажется, остались в кабинете. В спальню Дженсен с Джаредом добрались уже голыми. — Четырёхместный. И поднимись ко мне в спальню, поможешь перенести Джареда в машину. Один я его не дотащу.

— Что всё-таки случилось, господин? Я мог бы…

— Живо, — сказал Дженсен и оборвал связь.

Через пять минут они с Мэлвином кое-как загрузили на заднее сидение бесчувственного Джареда, на которого Дженсен впопыхах натянул трусы, надеясь, что он очнётся по дороге, и не желая лишний раз его смущать. В то, что он может вообще не очнуться, Дженсен не верил.

— Никому ни слова, — сказал он Мэлвину, включая стартер, и Мэлвин молча кивнул.

Дженсен дал максимальную скорость, молясь про себя, чтобы его не засёк радар дорожного патруля. Штраф ему был похрен, но он боялся потратить зря хотя бы одну минуту. Джаред лежал сзади, по-прежнему не приходя в себя, и Дженсен даже не знал, дышит он всё ещё или нет.

«Только будь дома, Генри, пожалуйста, будь дома», — думал Дженсен, дрожащей рукой вбивая номер в коммуникаторе.


========== Глава восьмая ==========


Генри Флетчер жил и работал в частной клинике, в которой принимал пациентов из довольно узкого круга, к которому принадлежал, в частности, отец Дженсена. Собственно, так они и познакомились. Отцу Дженсена Генри нравился, и он предпочитал знать постоянного партнёра своего сына, потому и свёл их. В тот момент, три года назад, Дженсен не увидел в этом ничего такого, а сейчас это почему-то казалось ему отвратительным. Он был рад, что между ними всё кончено.

Хотя немного невовремя он дал от ворот поворот своему любовнику, это факт. Генри был, мягко говоря, удивлён, когда Дженсен ввалился к нему посреди ночи с еле живым рабом на руках. Это было особенно неловко после того, как они в последний раз расстались, но Дженсен меньше всего думал о приличиях. Он не помнил, что именно говорил Генри, как именно его умолял, что именно обещал… Но уже очень скоро Джаред оказался в реанимационной палате, а Дженсен — в комнате ожидания. Там был диван, но Дженсен на него даже не посмотрел, и нервно вышагивал по комнате, беспрестанно проводя рукой по волосам, до тех пор, пока Генри не вышел к нему.

— Идём, — беря Дженсена под руку, сказал он.

Дженсен вцепился ему в предплечье с такой силой, что Генри поморщился.

— Как он?

— Идём, говорю. Есть разговор.

О боже. Только не…

— Он умер?

Дженсен не мог сказать этого вслух, но всё-таки сказал. И как только эти жуткие слова вылетели из его губ, он осознал, что они действительно могут быть правдой. А ведь всего три часа назад они с Джаредом занимались любовью, и всё было опять так хорошо…

Генри посмотрел на него и сказал:

— Он спит. Я вколол ему атропин, снял спазм, сердечная деятельность в норме. Состояние стабильное. Но нам нужно поговорить.

Дженсен молча пошёл за ним. Ноги стали ватными, и пару шагов он протащился еле-еле, думая, что будет совсем уж глупо, если ещё и он тут свалится. Он так испугался за Джареда, что еле соображал, но всё же из сказанного Генри уловил главное. Джаред поправится.

Слава богу. Слава богу.

Генри завёл его в свой кабинет, поставил блокировку на дверь и щелчком пальцев подозвал бармена. Перед Дженсеном оказался стакан, он взял его и, когда Генри внушительно сказал: «Пей. Предписание врача», осушил залпом.

Генри тоже плеснул себе скотча, но пить не стал. И Дженсен внезапно подумал, что никогда не видел, чтобы он пил на работе.

— Что с ним такое? — спросил Дженсен, и Генри задумчиво почесал щетину, пробивающуюся на подбородке. Дженсен разбудил его среди ночи, и ему было не до бритья, конечно, но Дженсен никогда раньше не видел его небритым, и сейчас это казалось странно — как будто перед ним сидит совсем другой человек.

— Если ты имеешь в виду, — медленно начал Генри, — в чём причина его приступа, то я не знаю. У меня тут частная клиника, а не медицинский центр, диагностического оборудования не так много, и некоторых анализов придётся подождать. Но судя по тому, что я успел выяснить, это острое отравление холиномиметическим веществом. Скорее всего, мускарином.

— Что за хрень? Где он мог её подцепить?

— Очень опасная хрень. А источники могут быть самые разные. Иногда подобные соединения образуются в результате брожения синтетической питательной смеси. У тебя хороший повар? Испорченную пищу не мог рабам подсунуть?

— Нет, — уверенно сказал Дженсен. Он ни капли не сомневался в Пейне, тот был добросовестным работником и обожал кухню так же, как Джаред — монорельсы. Да и денег у Дженсена хватало, так что пища у них всегда была первой свежести.

— Ну, значит, с пищевого склада сгрузили некачественную смесь, просроченную или неправильно маркированную. Можешь подать на них в суд. Но выиграешь вряд ли, потому что, во-первых, раб не умер, а во-вторых, он мог отравиться и другим путём. У тебя в последнее время не травили сталежорок?

Сталежорки были новым видом вредителей, развившимся после освоения человеком глубокого космоса. Маленькие прозрачные твари, почти незаметные, лопающие металлопластик с другие материалы с содержанием железа так же упоённо, как земные термиты лопали дерево. Это была настоящая чума для Элои, более чем на три четверти состоящей из металлосплавов, поэтому боролись со сталежорками сурово — было даже специальное законодательство, обязующее всех граждан проводить профилактическую дезинфекцию своих владений не реже раза в квартал.

— Я не знаю… надо спросить управляющего… он занимается домом.

— Спрей против сталежорок содержит мускарин. Если твой парень надышался парами, мог отравиться.

— Генри, ты чего-то недоговариваешь?

Генри повёл плечами и отхлебнул скотч из стакана. Дженсену показалось, что он прячет глаза.

— Последний вариант — его могли банально отравить. Очень удобно, учитывая, что такой яд мог попасть в организм множеством других способов.

— Отравить?! — Дженсен посмотрел на него, не понимая. — Ты что, шутишь? Кому могло понадобиться травить Джареда?

— Ты меня спрашиваешь? Это твой раб, тебе виднее. Ты же носишься с ним, как с родным. Он даже живёт у тебя не в бараках, а в корпусе для гостей. Думаешь, никто из других рабов ему не завидует?

Дженсен в изумлении покачал головой. Подобная мысль ему даже в голову не приходила. А ведь и правда… То, как он относился к Джареду, не могло не раздражать остальных рабов. Просто Джареда их неприязнь не задевала, ну и Дженсен на неё внимания не обращал. И вот теперь…

— Я это выясню, — мрачно сказал он. — Главное, чтобы он поправился. Он ведь поправится?

Генри промолчал, но с учётом сказанного ранее Дженсен принял это за положительный ответ. Он уже почти совсем успокоился, даже руки дрожать перестали. Ничего, главное, худшее позади.

— Когда я смогу забрать его домой? Ты говорил, нужны ещё какие-то тесты? Можешь перевести его в больницу… в хорошую больницу для граждан? Под вымышленным именем? Я всё оплачу.

— Дженсен… есть ещё кое-что.

Дженсен непонимающе взглянул на него. Генри поболтал кубики льда в бокале.

— Когда он стабилизировался, я сделал ему сканирование брюшной полости, проверить, нет ли внутреннего кровотечения. И там…

Генри опять замолчал и наконец посмотрел Дженсену в глаза. Такого искреннего, предельного замешательства Дженсен никогда у него не видел.

— В общем, я понимаю, как безумно это звучит, но… у него будет ребёнок.

Похоже, скотч ударил мне в голову, подумал Дженсен. Слишком тяжёлый день и слишком тяжёлая ночь, слишком много тревог сразу. Вот уже и мерещится всякое.

— Прости? Ты сказал…

— Я сказал, — чеканя слова, повторил Генри, — что у него в брюшной полости находится недоразвитый эмбрион. Я не спец в пренатальном развитии, но похоже на девяти— или десятинедельный плод. Правда, маленький, обычно при таком строении эмбрионы побольше размером. И тем не менее, я уверен, что это именно эмбрион. Твой раб ждёт ребёнка.

Они уставились друг на друга. Генри как будто и сам понимал, насколько дико всё это звучит. А Дженсен думал, способен ли этот человек, с которым он состоял в постоянном партнёрстве три года и которого, в сущности, бросил из-за раба, сейчас так зло и жестоко над ним издеваться.

Генри был желчным, циничным и не особенно добрым человеком. Но мразью он не был.

— Ты точно не ошибся? — только и смог выдавить Дженсен. — Может, это… какая-то опухоль…

— Я тоже сначала так подумал. И перепроверил несколько раз. Сделал ещё ультразвуковое обследование и некоторые другие тесты. Дженсен, я уловил сердечный ритм. У этой «опухоли» есть сердце, и оно бьётся. Это ребёнок. Я понятия не имею, как и какого хрена, но это так.

Дженсен поставил пустой стакан на крышку бармена. Ну вот, опять у него начали трястись руки. Да что же это такое сегодня.

— Это невозможно. Генри, так просто не бывает. Дети не рождаются естественным путём уже триста лет…

— А я хоть слово сказал про естественный путь?! Дженсен, твой драгоценный Джаред — [i]мужчина![/i] Как ты или я! У него нет ни гормонов, ни органов, ни специализированных клеток для зачатия, не говоря уж о вынашивании! Разве что кто-то вскрыл ему брюшную полость и имплантировал уже оплодотворённый эмбрион, но… я ума не приложу, кому и зачем это могло понадобиться. Да и это маловероятно, у него на животе нет никаких следов оперативного вмешательства, а такая операция, если бы даже кто-то решил её провести, оставила бы следы. А у него на теле только шрамы от электрокнута, их я сразу узнаю и ни с чем не спутаю. Так что оплодотворение, скорее всего, произошло внутренним путём.

— Внутренним путём? — тупо повторил Дженсен.

Генри сердито сверкнул на него глазами.

— Да! От спермы! Кто-то в него кончил, вероятно, ты, и сперматозоид оплодотворил… что-то там внутри у него, я понятия не имею, что. И вот результат. Если бы мы жили на Земле лет пятьсот назад, я бы сказал, что теперь ты, как честный человек, обязан на нём жениться.

Дженсен закрыл лицо ладонями и расхохотался.

Генри подсел к нему, успокаивающе похлопывая по плечу, и сунул ему в руку ещё одну порцию скотча. Дженсен взял, но отпил совсем немного. Смех быстро оборвался. Он не мог позволить себе истерику. Особенно теперь.

— Ты ведь понимаешь, — сказал Генри, продолжая мягко поглаживать Дженсена по спине, — что я обязан сообщить в Центр Размножения.

Дженсен резко повернулся к нему. Спину, там, где её поглаживала ладонь Генри, обдало холодом.

— Нет. Генри, нет, пожалуйста. Если это правда… они его заберут.

— Я знаю, Дженсен. Они имеют на это право. Я никогда не слышал ни о чём подобном, по-моему, в истории человечества такого вообще никогда не было. Кстати, вполне возможно, что его нынешнее состояние — реакция организма на то, что с ним происходит. Это абсолютно неестественно для мужского тела, и, возможно, оно отторгает эмбрион, действительно принимая его за опухоль или чужеродный объект. Этот припадок — одна из форм острой интоксикации. Когда что-то идёт не так, тело может реагировать таким образом само на себя. Правда, — добавил Генри, нахмурившись, — присутствие следов мускарина в крови это не объясняет.

— Всё равно. Я не могу им его отдать.

— Дженсен, тебе придётся. Ты не сможешь это долго скрывать. Пока что внешне ничего не заметно, но через несколько месяцев у него, наверное, начнёт расти живот. Не как при жировых отложениях, совсем по-другому. В твоём компьютере, вероятно, есть голограммы беременных женщин, посмотри на досуге. Это ни с чем не спутаешь. Хотя, честно говоря, я не уверен, что он доносит до такого срока. У женщин есть матка, во время беременности они увеличивается в размерах, и их кожа на брюшине эластична, она растягивается, а после родов принимает прежнюю форму. Как всё это будет проходить у него — я не знаю. На своей аппаратуре я не могу посмотреть, как именно крепится плод, как он сообщается с его телом… Но если плод продолжит расти, а тело для этого окажется не адаптированным, произойдёт разрыв внутренних тканей, перитонит, и он умрёт. У него самое большее два-три месяца. Потом или ты отдашь его тем, кто знает, что это и как с этим быть, или всё равно его потеряешь.

Только вчера, думал Дженсен, вчера я мучился и полагал, что самая большая наша проблема — это то, что он мой раб, а я — его хозяин. А теперь это вообще не важно. Когда жизнь успела так перемениться? Раз и навсегда.

— Должен быть какой-то способ обследовать его, не привлекая Центр Размножения.. Генри, подумай, прошу. Я заплачу любые деньги, сделаю, что захочешь. Должен быть способ помочь ему… или избавить его от этого.

— О, счастливый папаша подумывает об аборте? — с сарказмом спросил Генри, убирая руку с его спины. — А мнения второго папаши на сей счёт узнавать не будем?

Теперь это опять был прежний Генри, язвительный ублюдок. И этот ублюдок был прав. Дженсен опять решал за Джареда. Господи, ведь ещё придётся как-то сказать ему об этом.

— Я могу попробовать провести его в диагностический блок в Центре Размножения. Но без вранья, там очень строгая система учёта биометрических данных пациентов. Скажем правду, что это твой раб, у него было подозрительное отравление, и в рамках расследования мы проводим глубинную диагностику. А результаты анализов как-нибудь подправим, чтобы там не было ничего подозрительного…

— Спасибо. Генри, спасибо, я этого никогда не забуду.

— Но это не решит проблемы, — спокойно сказал Генри. — Всё равно, два-три месяца — и перитонит. Если Центр Размножения не заберёт его раньше. Используй это время, чтобы попрощаться с ним, Дженсен.

Он встал, оставив Дженсена сидеть на диване.

— До утра пусть побудет здесь, я хочу понаблюдать за сердечным ритмом. Если завтра всё будет в норме, сможешь его забрать. На днях попробую договориться насчёт обследования. Я позвоню.

Он пошёл к двери, разблокировал её и шагнул в коридор. Дженсен сидел на диване и смотрел ему в спину. Потом сказал:

— Я предложил ему свободу. Предложил отпустить его. Он не захотел.

Генри криво улыбнулся уголком губ. И в этой улыбке было больше чувства и больше правды, чем Дженсен видел от него за три года.

— Хотел бы я, чтобы он предложил то же самое тебе, — тихо проговорил он.

И ушёл, закрыв за собой дверь.

А Дженсен остался.


========== Глава девятая ==========


Джаред пробыл в клинике Генри ещё сутки, а потом вернулся домой. Он чувствовал себя нормально, только был ещё слаб после приступа, поэтому Дженсен на время запретил ему работать, и Джаред даже не очень огорчился такому запрету, что уже само по себе о многом говорило. Дженсен позвонил в Центр Микроклимата и сказал, что на неделю замораживает свой проект; никакой срочной работы, к счастью, не было, так что ему разрешили взять отпуск.

Теперь он проводил с Джаредом целые дни. Они не обсуждали то, что случилось накануне той жуткой ночи — там больше нечего было обсуждать. Дженсен объяснил то, что случилось с Джаредом, отравлением парами спрея от сталежорок — это было наиболее безопасное объяснение, и Джареда оно успокоило. Дженсен за одну ночь перечитал все материалы о беременности, которые нашлись в историческом разделе его электронной библиотеки, и вычитал там, что в таком состоянии не стоит лишний раз волноваться.

О том, как разволнуется Джаред, когда узнает, что с ним происходит, Дженсен даже подумать боялся.

Он всё время теперь ловил себя на том, что смотрит Джареду на живот. Тот был пока ещё плоским и подтянутым, с рельефно выделяющимися бугорками пресса — постоянная физическая работа позволяла Джареду оставаться в прекрасной форме. У него было потрясающе красивое тело, по-мужски красивое — в нём не было ничего похожего на плавность, мягкость, округлость женских черт. И тем более странно было представлять, глядя на этот твёрдый мужской пресс, что где-то там, под кожно-мышечным слоем, растёт новая жизнь. Это было дико, страшно, неправильно, но… Первый шок миновал, и чем дольше Дженсен думал об этом, тем более удивительной казалась ему эта мысль. Они с Джаредом зачали ребёнка. В мире, где не бывает зачатий, где роль живого, тёплого тела давно исполняют металлические барокамеры, опутанные сетью оптоволоконных проводов — они сумели это сделать. Это было похоже на то, что он испытал, впервые узнав про Заповедник и увидев оранжерею, в которой из настоящей земли, черной, грязной, рыхлой, пробивалась настоящая трава, блестящая, прохладная, наполненная живыми соками. Рождение жизни в насквозь синтетическом мире было наибольшим чудом, какое только возможно представить. И мысль об этом даже отчасти снимала врождённый страх перед жестокой красной звездой и выжженной мёртвой планетой, вокруг которой столетиями вертелся, словно песчинка в урагане, их дом. Если они способны создавать жизнь в мире, где нет ничего, кроме железа и камня, то, возможно, когда-нибудь они смогут изменить и этот мир…

Впрочем, все эти мысли имели отвлечённый характер — Дженсен цеплялся за них, чтобы не думать о куда более насущном, в частности, о том, как сказать Джареду, что они должны отправиться в диагностический блок Центра Размножения. А главное — зачем они должны туда отправиться. Он откладывал этот разговор почти неделю, но потом Генри позвонил и сказал, что договорился на завтра на десять утра. И велел не опаздывать, потому что времени у них будет мало, а разнообразных тестов понадобится много.

Тянуть дальше было некуда.

Джаред, выслушав его, ничего не сказал. Только глаза у него распахнулись так широко, как никогда раньше. Он покачал головой, словно отрицая слова Дженсена, словно отказываясь верить ему. Дженсен, торопясь и сбиваясь, пересказал всё, что услышал от Генри, как можно более подробно, понимая, что сейчас главное — заставить Джареда осознать происходящее и принять его. Попсиховать и посходить с ума можно будет потом, а сейчас им надо было ехать на обследование.

— Зачем? — спросил Джаред. Это было первое, что он сказал с самого начала разговора, и страх, ясно отразившийся в его голосе и лице, Дженсен сперва ошибочно приписал своим словам. Но через секунду понял, что сам факт беременности был ни при чём (он ещё, похоже, не дошёл до Джареда сполна, слишком уж был невероятен). Джаред боялся возвращаться в Центр Размножения. Он ненавидел это место, как и все, кто из него вышел.

Дженсен погладил его по плечу, надеясь, что прикосновение подействует успокаивающе.

— Нужно разобраться, что именно с тобой происходит. И не опасно ли это для тебя. Если опасно, мы придумаем что-нибудь. Всё будет хорошо, Джаред, обещаю, только доверься мне.

Джаред кивнул. Взгляд у него был всё таким же отстранённо-растерянным, и всю дорогу до Центра Размножения он промолчал, глядя в окно монорельса на соседнюю полосу.

Генри встретил их, провёл внутрь и сразу же забрал Джареда. Дженсен хотел пойти с ними, но Генри одёрнул его, сказав, что он будет только под ногами мешаться. Так что Дженсен беспомощно смотрел, как Джаред скрывается за силовым полем, а потом ещё за одним, а потом за прозрачной автоматической дверью, а потом за непрозрачной; и его медленно наполняло жуткое, близкое к панике чувство, что он его теряет. Он должен был доверять Генри — другого выхода не было, но Дженсен не поставил бы и ста долларов на то, что Генри ни при каких обстоятельствах не выдаст Джареда Центру Размножения. Это был его долг, а Дженсену он ничем не был обязан — скорее, наоборот, имел все основания затаить на него зло. Но если он сказал правду, то у Джареда в самом деле немного времени, прежде чем то, что происходит с его телом, нанесёт непоправимый ущерб. Чудо, способное убить — это было так жестоко и так… так несправедливо.

Дженсен промаялся больше двух часов, терзаясь то надеждой, то подозрениями, и каждую минуту ожидая, что к нему подойдёт служба охраны и вежливо попросит проследовать за ними в Центр Гражданской Дисциплины. Когда в конце концов он увидел Генри и Джареда за двумя слоями силового поля и прозрачной дверью, то не смог удержать вздох облегчения. Джаред выглядел измученным, но довольно спокойным, а Генри — взбудораженным, но не так чтобы особо встревоженным.

— Поедем куда-нибудь, где можно поговорить, — предложил Генри, и Дженсен не мог не заметить, что он обращается сразу к ним обоим, как будто принимает Джареда как равного. Похоже, врач в Генри всё-таки победил гражданина, а учёный — сноба. По крайней мере, на какое-то время.

Они поехали к Дженсену домой, заперлись втроём в кабинете, и там Генри рассказал, что ему удалось выяснить. Его гипотеза подтвердилась — в брюшной полости у Джареда действительно находился эмбрион. Его окружало нечто вроде органической капсулы, по структуре очень напоминающей женскую матку, только гораздо меньших размеров и с очень высокой эластичностью тканей.

— Похоже, что до зачатия она была совсем крошечной, меньше дюйма, — объяснял Генри, переводя взгляд с Дженсена на Джареда и обратно. — И теперь планомерно растягивается по мере роста плода. Надо бы понаблюдать, как она поведёт себя дальше, но пока что похоже на то, что обойдётся без перитонита.

Дженсен выдохнул. Смертный приговор, о котором он побоялся даже заикнуться Джареду, отменялся. А это самое главное.

— Я по-прежнему не понимаю, что могло сыграть роль яйцеклетки. И ещё, я обнаружил, что эта… эта псевдоматка соединяется с кишечником через мышечный клапан, который в состоянии покоя крепко сомкнут, так крепко, что я сперва принял его за какое-то аномальное уплотнение. Вероятно, при определённых условиях он открывается — я не могу сказать, при каких, но, думаю, это непосредственно связано с попаданием спермы партнёра в псевдоматку. Вообще, я не разобрался, как всё это работает. Это только мои догадки, и я понятия не имею, родился ли Джаред таким, или это последствия позднейшего оперативного вмешательства. Тебе точно не делали в Инкубаторе никаких операций? — обратился он к Джареду. — Может быть, какие-то инъекции? Ты мог потерять сознание и очнуться через некоторое время, не зная, что с тобой было…

— Нет, ничего такого не помню, — покачал головой тот. Он был удивительно спокоен, куда более спокоен, чем Дженсен.

— Ну, это ещё ничего не значит. Они могли поработать с лобными долями мозга и стимулировать амнезию… Что-то более определённое я мог бы сказать, только если бы провёл полостное вскрытие. Тогда бы всё было чётко видно, а так, через мониторы…

— То есть вивисекцию? — медленно проговорил Джаред, а Дженсен резко сказал:

— Выбрось это из головы. Сейчас же.

— Я просто рассуждаю вслух, — проворчал Генри. Похоже, он был разочарован, но быстро смирился с поражением. — Но вы учтите, операцию всё равно придётся делать, чтобы достать плод. Я не обнаружил никакого аналога влагалищных путей, даже рудиментарных, и ничего, что могло бы обеспечить естественный вывод плода из тела… м-м… носителя.

— Ты хотел сказать — матери? — не выдержал Дженсен, и Генри, неловко усмехнувшись, развёл руками.

— Прости, терминологический аппарат для подобных явлений в медицине пока не разработан. Но, в общем, вы уловили мою мысль? В любом случае придётся резать. Я могу сделать это прямо сейчас, пока плод ещё не очень велик, и избавить вас разом от всех возможных проблем. Под общим наркозом, разумеется. А заодно посмотрим, как оно там всё устроено внутри, — добавил он и лучезарно улыбнулся Джареду.

Вот такие, как он, создали Элою, подумал Дженсен. Такие же энергичные учёные, с амбициями первооткрывателей и радостным блеском в глазах, привозили на эту станцию заключённых и проводили над ними опыты — чёрт знает, может, и вивисекцию, — во благо человечества и во имя развития цивилизации. Умные, увлечённые, умелые, очарованные знанием и совершенно равнодушные к людям.

Интересно, подумал Дженсен, всё дело в том, что Джаред — раб, или ко мне он бы отнёсся точно так же?

Он посмотрел на Джареда. Тот ответил ему затравленным, полным тоски взглядом.

— Мы можем немного подумать?

— Думайте, — Генри поднялся на ноги. — Только быстро. У него с минуты на минуту может случиться очередной аутоиммунный припадок, или отторжение плода, или чёрт знает что ещё. И тогда не обращайся ко мне, у меня в клинике нет оборудования для операций такой сложности. Вези его в госпиталь для рабов, а лучше сразу в Центр Размножения.

Он ушёл, и Дженсен с Джаредом ещё какое-то время сидели молча, на расстоянии вытянутой руки друг от друга. Пока рядом был Генри, Дженсен к Джареду ни разу не прикоснулся. Не мог.

— Я урод, — произнёс Джаред наконец. — Я мутант. Я…

— Ещё скажи, что ты женщина, — сказал Дженсен, и Джаред с подозрением поднял на него глаза, как будто всерьёз обдумывая это предположение.

Дженсен обессилено рассмеялся, покачав головой.

— Джаред, ты не урод, не мутант и уж тем более не одно из тех вымерших существ. Ты просто особенный. Я всегда это знал, но не понимал, насколько. То, что с тобой происходит — это либо отчаянная фантазия природы, пытающейся спасти наш вид от вымирания, либо очередной эксперимент Центра Размножения. В любом случае, ты ни в чём не виноват. И ты прекрасен.

— Посмотрим, что ты скажешь, когда у меня живот до колен отвиснет, — мрачно сказал Джаред, и Дженсен опять издал смешок.

— Не драматизируй. Ты же слышал Генри — у тебя там всё не так устроено, как было у женщин. Органы меньше и более эластичны, и размер эмбриона…

— Всё равно. Это извращение. Я болен. Я хочу, чтобы… Я хочу всё опять сделать, как было. Чтобы всё оставалось по-прежнему. Это же можно?

Да, именно об этом они говорили накануне его приступа. Чтобы всё оставалось, как было. Чтобы Джаред был его любимым рабом, а Дженсен — заботливым и любящим хозяином, и они были только вдвоём в своём маленьком уютном мирке. Тогда это ещё зависело от них, но теперь в этот мирок вторглось нечто новое — нечто большее и куда более важное, чем они сами.

— Давай его вырежем, — умоляюще сказал Джаред и посмотрел на Дженсена так, что у того сердце подскочило к самому горлу. Страх, отчаяние, безысходность — опять всё то, что раньше Джаред прятал в глубине, то, что Дженсен так старательно изничтожал весь последний год, пытаясь вытеснить защищённостью, радостью, покоем. И теперь всё, что он строил, рухнуло в один момент.

— Нет, — сказал Дженсен.

— Они узнают. Дженсен, они всё равно узнают, даже если мистер Флетчер им не расскажет. Они пронюхают и… вивисектируют меня… я не хочу.

Он задохнулся, и Дженсен, быстро подступив к нему, накрыл ладонями его лицо, заставляя смотреть в глаза.

— Тихо. Успокойся. Слышишь? Никто тебя не тронет. Генри будет молчать, и пока ещё ничего не заметно. А к тому времени, как станет, я найду, где тебя спрятать.

— Спрятать? Где?

— Пока не знаю, но придумаю обязательно. Тебе никто не причинит вреда. В конце концов, официально ты всё ещё мой раб, и любая попытка наложить на тебя руки — это покушение на мою частную собственность. А со мной мало кто рискнёт загрызаться, все знают, кто мой отец.

Джаред неуверенно смотрел на него. Дженсен погладил большими пальцами его скулы, чётко очертившиеся на запавших щеках.

— Пусть он подрастёт. Мы найдём хорошего врача, который всё сделает тихо, и вытащим его из тебя. Вы оба будете живы.

— А если я не хочу, чтобы он был жив?

Пальцы Дженсена замерли. Он посмотрел Джареду в глаза.

— Ты это не всерьёз.

— Дженсен, а если это правда какой-то урод? Мужчины не могут рожать! Если он родится, то наверняка будет с какими-то аномалиями, будет монстром, и я не…

Он захлебнулся на полуслове, когда Дженсен порывисто притянул его к себе, вжав лицом в свою грудь.

— Молчи. Не говори такое, и даже не думай. Я тебе запрещаю, понял? Ты мой раб и обязан слушаться.

— Да, господин, — после паузы глухо ответил Джаред, не пытаясь высвободиться из его рук.

Дженсен пригладил волосы у него на макушке.

— Джаред, это чудо. Это самое большое чудо на Элое со времён изобретения родильной барокамеры. И мы его сделали вместе. Пока есть хоть малейший шанс сохранить его без вреда для тебя, мы должны попытаться.

Джаред не ответил. Дженсен отстранился от него и, согнувшись, поцеловал в губы. Они были напряжёнными и слегка подрагивали, но вскоре расслабились и потеплели под его губами.

— Я не думаю… не уверен, что смогу его любить, — пробормотал Джаред, инстинктивно подаваясь Дженсену навстречу, подставляя своё тело его рукам.

— А я уверен, что смогу, — обнимая его за пояс, отозвался Дженсен.

— Потому что он твой?

— Нет. Потому что он твой.

Джаред неуверенно улыбнулся ему. И Дженсена впервые за прошедшую неделю наполнило чувство, что, может быть, происходящее с ними — не проклятие, а благословение. И, что, может быть, если всё обойдётся, они ещё смогут быть счастливы. И даже ещё счастливей, чем были.


========== Глава десятая ==========


Мечтам Джареда о жизни без перемен не суждено было осуществиться. Кое-что должно было измениться, причём радикально, для того, чтобы обезопасить прежде всего самого Джареда. Дженсен велел ему собирать пожитки и перебираться из гостевого корпуса в личные апартаменты Дженсена. Они занимали около половины всего дома (остальное составляли кухня, продовольственная камера, гараж и бараки для рабов), и в них было достаточно места для них обоих. Тем более что Дженсен всё равно редко бывал дома. Джаред отнёсся к переезду без энтузиазма, но это был единственный способ спрятать его от чужих взглядов. И лучше было сделать это теперь, до того, как состояние Джареда станет заметно внешне. Пока же это не вызвало никаких подозрений — все и так знали, в каких отношениях Дженсен состоит со своим автомехаником. «Этот щенок и так не вылезает из господской спальни, давно пора ему туда с вещам перебраться», — так заявил один из рабов, прибирающих в доме, и вездесущий Мэлвин немедленно прознал и донёс господину. Дженсен рассердился в равной мере и на этого раба, и на Мэлвина, которого наказание так и не отучило наушничать, но в итоге махнул рукой. Пусть говорят, что угодно, лишь бы не узнали правды.

Другой переменой стала необходимость регулярно посещать клинику Генри. Глубинной диагностики он больше не проводил, но регулярно брал у Джареда анализы и проводил сканирование, чтобы убедиться в нормальном — насколько можно было тут говорить о нормальности — протекании процесса. Сперва Дженсен возил Джареда в клинику, потом Джаред стал ездить сам. Дженсену было немного неловко от того, что он впутал Генри во всё это, особенно с учётом их прошлых отношений. Он успокаивал совесть, регулярно выписывая Генри чеки, которые тот принимал, не пытаясь ломаться. Объяснение, перспектива которого беспокоила Дженсена, так и не состоялось — Генри понял всё без слов, и, ничего не обсуждая и обойдясь без прощальных объятий, они перевели свои отношения из интимно-партнёрских в сугубо деловые. Нельзя сказать, что они с Генри остались друзьями, потому что друзьями они никогда и не были. Но Генри было и выгодно, и любопытно помогать Дженсену, и пока это не угрожало его собственной безопасности и карьере, свою часть работы он делал.

И по его словам, всё шло хорошо. Эмбрион рос, практически с такой же скоростью, как в барокамере, хотя по-прежнему немного недотягивал по размеру и весу до своих «ровесников» из Инкубатора. И вместе с ним рос Джаред. Он теперь целыми днями просиживал в проекторской, читая книги — в гараж его Дженсен не выпускал, и Джаред, потосковав, пытался отвлечься, как получится. Его интеллект за последний год вырос не менее чем на двадцать единиц, и теперь он с лёгкостью глотал огромные объёмы текста, вполне способный осмыслить прочитанное. Они почти перестали обсуждать то, что он читал, но Дженсен потом просматривал списки сделанных им запросов. И обнаружил, что Джаред стал читать всё больше книг о социальных функциях и институтах, на которых строилась земная цивилизацияболее трёхсот лет назад — родительство, моногамия, брак, семья. Ныне всё это были пустые слова, представляющие интерес для историков и философов, но почти ничем не связанные с сегодняшним днём. Дженсен это сознавал, как никто: ведь у него был отец, а он для своего отца был сыном, и всё же они никогда не были семьёй. На Элое не было необходимости в семье — была необходимость в поддержании и технологическом развитии окружающего мира, а для этого требовалась прежде всего рабочая сила, солнечная энергия и новые технологические решения. В этом узком списке жизненных ценностей не было места эмоциональным связям. Мир, из которого исчезли женщины, в котором мужчинам не приходилось ничего и никого завоёвывать и защищать, не нуждался в эмоциональности. По крайней мере, так предполагали апологеты новейшей теории общественного развития, которую базисно преподавали в Инкубаторе и которую очень подробно объяснял Дженсену отец. Семья, говорил он, во все времена преследовала своей главной целью размножение и воспитание потомства, и как следствие — продолжение рода и накопление общекультурных ценностей. У нас для этого есть Инкубатор. А физиологические потребности в сексе или тёплом теле под боком холодной ночью вполне могут удовлетворить постоянные партнёры или, в крайнем случае, рабы.

У Дженсена в жизни был только один постоянный партнёр — Генри. Среди людей того круга, к которому принадлежал Кеннет Эклз, считалось правильным иметь постоянного партнёра для секса — это исключало промискуитет и, как следствие, решало проблему венерических заболеваний и излишней извращённости. Также правильным и приличным считалось сделать в Инкубаторе частный заказ на наследника, которому можно будет передать свои знания, своё состояние и своё дело. С делом, правда, не сложилось, потому что у Дженсена не выявилось абсолютно никаких способностей к науке. Отец был глубоко разочарован, когда понял это, и всю оставшуюся жизнь Дженсен был обречён сглаживать и искупать свою вину. И одним из пунктов искупления был Генри. Дженсен был обязан остепениться и поддерживать респектабельность отца. Так он отдавал свой долг.

Дженсен часто думал об этом в те дни, и ещё чаще вспоминал то, что когда-то сказал ему Джаред. «Тебя тоже купили».

И вот в этом мире тотальной купли-продажи вдруг расцвело его собственное маленькое чудо. Джаред и чувство к нему, так непохожее на всё, что считалось правильным, уместным и вообще возможным на Элое. И теперь — ребёнок. Не выращенный в барокамере по частному заказу после тщательных раздумий, из скрупулезно подобранной яйцеклетки и спермы, сдроченной в пробирку. Просто случайное последствие их единения, нечаянный росток их любви, проросший на растрескавшейся бесплодной земле. И это была семья. Дженсен понимал это, читая те книги, что выбирал для себя Джаред — это были романы и справочники, философские трактаты и сборники исследований, и все они утверждали хором, что важнее семьи никакой ценности в жизни нет. Что все достижения, все успехи настоящего мужчины направлены на то, чтобы создать, приумножить и закрепить благополучие своих близких. Что победа мужчины ничего не стоит, если она не достигнута во имя тех, кто ему дорог. На Элое никто никому не был дорог, кроме себя самого, и Дженсен до сих пор даже не подозревал, до чего уродлива и убога эта философия.

Они с Джаредом меньше говорили теперь, чем раньше, и больше молчали вместе. Именно вместе, вдвоём — они молчали хором, и это было лучше многих разговоров. Их секс теперь был не так неистов, более нежен, более нетороплив и долог — не извержение вулкана, а течение реки, рождающейся из капли и впадающей в бескрайнее море. Они как будто всё время ощущали теперь присутствие кого-то третьего, но этот третий не разделял их, не разводил, а, наоборот, каким-то непостижимым образом объединял ещё крепче, как будто до того они касались друг друга через прозрачную плёнку, а теперь она окончательно исчезла. Они были целым, одним существом, объединённым через этого третьего, созданного ими обоими и связавшего их навсегда. Даже если что-то пойдёт не так, даже если им не суждено будет насладиться этим сполна — всё равно, сам факт того, что они создали это, навсегда останется с ними, будет всегда напоминать им, как крепко они связаны, сращены друг с другом. И ничего удивительнее этого ощущения Дженсен в жизни не знал.

Месяца через три он стал замечать в Джареде изменения, которых они оба ждали и оба боялись. Дженсен не знал, что почувствует, когда это начнёт происходить — он уверял Джареда, что всё будет в порядке, что это ничуть его не испортит и не оттолкнёт Дженсена от него. Но на самом деле он не знал. Он часами просиживал в проекторской, разглядывая голограммы беременных женщин, и они будили в нём очень странные чувства. Просто женщина, не беременная, вызывала в нём желание — это он понял ещё подростком, когда впервые увидел её. Но женщина с животом, на которой явно было видно её материнство… она не то чтобы ему не нравилась, но желание пропадало на раз. Женщина, самка, была создана для того, чтобы её осеменять — так говорил в Дженсене инстинкт, задушенный, но не выкорчеванный до конца тремя столетиями жизни в мёртвом космосе. Осеменённая самка — объект заботы и защиты, но обращаться с ней надо бережно, в частности, полностью исключить сексуальный контакт. Это сидело у него в подкорке, и, невольно проводя параллели между этими женщинами и Джаредом, он не знал, сможет ли относиться к нему по-прежнему, когда всё станет заметно. Но он совершенно точно знал, что его отношение не станет хуже. Он всегда хотел… как тогда Джаред сказал — завести симпатичного маленького Дженсена. Он знал, что рано или поздно подаст заявку в Центр Размножения и сделает частный заказ. Не сейчас, но лет через десять… И теперь, когда Джаред вот-вот готов был подарить ему то, чего он всегда хотел, подарить просто так, как часть самого себя — Дженсен просто не мог не любить его за это ещё сильнее, чем раньше.

Джаред подозревал, что Дженсена терзают противоречия, и ужасно стеснялся своего меняющегося тела. Он перестал натягивать облегающие майки и стал носить футболки попросторнее, а в день, когда на нём впервые не сошлись джинсы, чуть не расплакался, забился в угол и сидел там, пока Дженсен не зацеловал его до полусмерти, уговаривая не расстраиваться так сильно. Потому что ну правда же, не стоило так убиваться из-за этого. Совсем не стоило.

— Это мерзость, — повторял Джаред, и Дженсен твердил:

— Да нет же, ну нет.

И в знак доказательства укладывал Джареда на спину, задирая на нём футболку, обнажая мягкий, округлившийся, пока ещё не сильно выступающий живот, накрывал его ладонями и гладил так нежно, как только мог, и целовал, и вжимался в него лицом. И это нравилось ему, чёрт, да — каким бы грёбаным извращением это ни было, но ему нравилось, что Джареда теперь в этом месте так много. Ему нравилось смотреть на его член, набухший и потемневший, прижимавшийся к животу не так, как раньше, немного боком, неловко, но так же крепко. И кожа у Джареда на животе, вокруг опустившегося пупка, была такой нежной. Они теперь занимались любовью так, чтобы Джаред лежал на спине, и Дженсену нравилось медленно, бережно входить в его тело, придерживая ладонями приподнявшуюся плоть перед собой. Как будто он уже обнимал своего сына, того, что рос в Джареде и слушал, как они разговаривают, как двигаются и как ждут его появления на свет.

И чем ближе был этот день, тем упорнее Дженсен искал способ уберечь Джареда от беды, которая надвигалась на них одновременно с ожидаемой радостью.

Он не бездействовал все эти месяцы. Как только они решили, что попытаются сохранить этого ребёнка, каким бы он ни родился, Дженсен сразу же начал искать способы сделать это. Нечего было и думать о том, что Джаред после операции останется у Дженсена в доме. Их уединённая жизнь уже и сейчас вызывала косые взгляды, не только у рабов, но и у соседей, а присутствие в доме ребёнка не удастся скрыть. Даже если Дженсен сможет выдать его за младенца из Инкубатора, кто-нибудь — и прежде всего его отец — выяснит правду. И тогда всё пропало. Нет, Джареда и ребёнка надо было спрятать где-то, и понадёжнее.

Однако это было проще сказать, чем сделать. Будь они на Земле, можно было бы переехать в другой город или в другую страну, сменить имя, начать жизнь заново. В самом крайнем случае можно было скрываться в какой-нибудь глуши, в лесу или в горах, и переждать, пока не пройдёт достаточно времени, и беглецов перестанут искать.

Но на Элое нет ни лесов, ни гор — разве что в Заповеднике, но там любой человек как на ладони. На Элое нет стран и городов — она сама один огромный город с населением в сто миллионов человек, со множеством районов и закоулков, почти каждый из которых просматривается камерами. Если властям понадобится отыскать кого-то, сделать это они смогут очень просто: достаточно передать биометрические данные человека в общую базу данных Центра Гражданской Дисциплины, и вот уже перед беглецом не откроется ни одна дверь, включая ту, через которую он успел пройти — он окажется в ловушке. И его даже не понадобится выкуривать из неё. Зная месторасположение укрытия, можно загерметизировать зону, в которой оно находится, а потом отключить от неё системы жизнеобеспечения. Отчасти поэтому на Элое практически не было уличной преступности — малейшие нарушения закона мгновенно фиксировались, а преступников без труда отлавливали и жестоко карали.

Но даже там, где нет уличной преступности, есть преступность организованная. Она тем и отличается от хаотичного хулиганства, что сидит тихо, как паук в паутине, и неприметно делает свои тёмные дела. В ранней юности Дженсен, как и большинство свободных граждан с богатыми отцами, вёл распутный образ жизни и баловался наркотиками. И ходил он за ними не в Центр Развлечений — там тоже всюду были камеры, а Дженсену не нравилась мысль, что кто-то подглядывает за ним, пока он трахается или торчит. Нет, он ходил в притоны Нижней Элои, туда, где находились грузовые и машинные отсеки станции, где содержание кислорода в воздухе составляло шестьдесят процентов от нормы, где света было не больше, чем на Земле пасмурным зимним вечером, и где шатался всякий сброд: больные и увечные рабы, выброшенные хозяевами за порог, спившиеся и сторчавшиеся сынки богатых граждан, беглые, на которых хозяева махнули рукой, и которые, столкнувшись с полной невостребованностью своих навыков на дне мира, зарабатывали на порцию питательной смеси проституцией и торговлей собственными органами. Здесь кишела грязь, паразиты, антисанитария, здесь была вотчина всех мыслимых и немыслимых извращений — это был ад Элои, так же, как Заповедник был её раем. В городе это место называли Клоповником, хотя официально оно называлось Нижней Элоей и даже защищалось рядом особых правительственных постановлений. Правлению ничего не стоило загерметизировать этот отсек и вывести заразу раз и навсегда, но оно не делало этого, потому что любому здоровому организму нужен аппендикс, где будет скапливаться не отторгаемая грязь. Если аппендикс однажды воспалится, тогда его удалят — а пока что пусть будет, хотя бы для того, чтобы сытые, умытые и здоровые рабы с верхних уровней знали, что бывает и хуже.

И вот эта клоака была единственным местом, где на время можно было спрятать Джареда. Хуже того, именно здесь ему предстояло перенести операцию по извлечению ребёнка из его тела — живым и невредимым, как надеялся Дженсен. Мысль казалась безумной, но только на первый взгляд. В Нижней Элое было несколько очень приличных специалистов разных областей — медиков, инженеров, даже космостроителей. Все они лишились работы, лицензий и репутации по разным причинам: кто от пьянства и наркомании, кто от слишком смелых либеральных идей, кто от того, что трахнул партнёра кого-то из своих боссов. Их не казнили, а ссылали вниз — это было худшим наказанием, потому что у человека оставался выбор, продолжать ли влачить в Нижней Элое убогое существование, или умереть. Мало кому хватало духу выбрать второе.

Дженсен знал пару ребят из Нижней Элои, один когда-то поставлял ему амфетамины, другой — ночные развлечения. Он не слышал ни об одном из них много лет и не знал даже, живы ли они, но приложил все усилия, чтобы выяснить это. Прокладывая себе путь то именем своего отца, то — значительно чаще — чековыми листками, он в конце концов вышел на человека, который был ему нужен. Его звали Гейб Уоррен, он работал когда-то хирургом в респектабельной больнице для граждан и, по слухам, многих толстосумов спас от опухолей, считавшихся неоперабельными. Дженсен встретился с ним и рассказал о Джареде. Сперва Уоррен ему, разумеется, не поверил, но Дженсен в качестве доказательства показал некоторые снимки и анализы, сделанные Генри в его частной клинике. И с Уорреном произошло то же, что и с бывшим партнёром Дженсена — он увлёкся.

— Если всё, что вы говорите, действительно правда, то это ценнейший образец для науки, настоящее открытие! — заявил Уоррен и мечтательно закатил глаза, грезя, вероятно, о том, как изменилась бы его жизнь, если бы он представил это открытие Центру Размножения.

Но подниматься выше Шестого уровня ему было запрещено под страхом смерти, поэтому Дженсен вполне мог доверить ему их с Джаредом тайну.

У Уоррена была своя подпольная клиника, промышлявшая в основном «конфискацией» и пересадкой донорских органов с чёрного рынка. Дженсену было тошно думать, что он отдаст Джареда в руки человека, который заживо потрошит похищенных рабов, чтобы отдать их органы отбросам и подонкам. Но выбирать не приходилось. Он подкрепил лояльность доктора Уоррена чеком с шестизначной суммой, и договорился о дне операции. Одним из требований, выдвинутых Дженсеном, было его присутствие в операционной — он поклялся Джареду, что не позволит, чтобы с ним случилось что-то плохое, и собирался за этим проследить. У доктора была барокамера, так что если ребёнок окажется слишком слаб, его можно будет поместить на поддержку на пару недель. Если же всё будет хорошо, Дженсен собирался нанять сиделку с опытом работы в ясельном блоке Инкубатора (в Нижней Элое нашлись и такие), и оставить сына на его попечение. Биометрических данных ребёнка в общей базе не окажется, поэтому найти его будет практически невозможно. На Элое вся система безопасности опиралась на биометрику, и оперативный сыск фактически отсутствовал, как класс. Их сын будет всё равно что дерево в густом лесу — поди отыщи, не зная, где именно искать. Население Нижней Элои — более двухсот тысяч человек. Так что на сей счёт можно будет особо не волноваться. Джареда же Дженсен собирался после операции перевести в клинику Генри и подержать там немного под предлогом, что у него опять обострились последствия отравления, перенесённого несколько месяцев назад. Ну а дальше… дальше будет видно.

К слову сказать, за всеми этими заботами Дженсен так и не занялся расследованием того дела. Версия Генри о злом умысле кого-то из домашних рабов Дженсена не на шутку тревожила. Но он просто не считал никого из своих рабов способным на такое, ведь все они работали у него много лет, и никто не враждовал с Джаредом, по крайней мере, открыто. А кроме того, Генри после одного из первых регулярных осмотров сказал ему, что практически уверен насчёт отравления парами средства от сталежорок. Наверное, в гараже случайно распылили слишком большую дозу, а Джаред торчал там целый день. Это объясняло, почему он заболел, а все остальные — нет.

Когда срок, согласно подсчётам Генри, составил двадцать восемь недель, Дженсен решил, что пора. Джаред неважно чувствовал себя в последнее время, ему было тяжело двигаться, хотя живот у него увеличился не так уж сильно и даже не был заметен под свободным свитером. Но у него отекали ноги, ему иногда становилось трудно дышать, и ещё время от времени у него случались приступы резкой боли в брюшине, «похожие на схватки», как говорил Джаред, хватая себя за живот двумя руками и глядя на Дженсена перевёрнутыми от ужаса глазами.

— Ты-то откуда знаешь, как болит при схватках?! — пряча страх за раздражением, спрашивал Дженсен, и Джаред отвечал:

— Я читал.

Слишком много он читал, это уж точно.

Схватками это, конечно, не было, потому что «псевдоматка», как окрестил Генри тот орган, в котором находился эмбрион, не сокращалась. Но боль в любом случае была плохим знаком, и Дженсен решил, что дальше откладывать нельзя. Барокамера прекрасно справится с семимесячным плодом, а Дженсен перестанет каждый час и каждую минуту мучаться страхом за жизнь Джареда. Если бы с ним что-то случилось из-за этой беременности, Дженсен бы себе не простил. Ведь это он уговорил его оставить, попытаться, не сдаваться. Он нёс ответственность за последствия.

Шестого апреля был День Радостного Труда. В этот день все рабы, кроме тех, кто отбывал наказание, освобождались от работы и получали позволение выйти в город. Улицы на всех уровнях запруживались людьми — для многих, кому не повезло с хозяевами, это была единственная возможность покинуть господский дом. Таких было сразу видно по бессмысленно-радостным лицам и по бесцельности, с которой они брели вдоль монорельсовых полос — всё равно куда, главное, снаружи, не внутри. Хотя все они так или иначе оставались внутри одной большой ловушки, только мало кто из них это осознавал.

В этот день работали все мегамаркеты, все лавки, выставки, мастерские и увеселительные места. Монорельсовые полосы, напротив, пустовали, потому что граждане в этот день остерегались выходить из дому лишний раз, а рабам, само собой, машин никто не предоставлял. Дженсен решил, что это самый подходящий день для того, чтобы перевезти Джареда вниз. Им легко было затеряться в такой толпе, и даже на камерах, обильно расставленных по всем уровням и полосам, вряд ли можно будет что-то толком рассмотреть — слишком много народу толпится в этот день на улицах. С другой стороны, рабов в доме тоже не будет — Дженсен всех отпустил в город, даже Мэлвина, у которого срок работы без увольнений заканчивался только на будущей неделе, но Дженсен милостиво простил ему эту неделю, за что Мэлвин его сердечно поблагодарил. После полудня дом должен был опустеть, в нём оставались только Джаред и Дженсен. С Генри они условились на вечер — в случае, что всё пройдёт успешно, а о другом исходе Дженсен думать запрещал и Джареду, и себе. Оставалось только встретиться с доктором Уорреном и убедиться, что он не пьян и не обдолбан — иначе пришлось бы возвращаться назад, а значит, вся поездка впустую подвергла бы Джареда риску быть замеченным чьим-нибудь излишне внимательным взглядом.

— Я вернусь максимум через час, — пообещал Дженсен. — Будь готов, как только приеду — сразу же отправляемся.

Джаред кивнул и нервно облизнул губы. Дженсен положил ладонь ему на шею и потеребил ему волосы на загривке — Джареда это всегда успокаивало.

— Всё будет хорошо. Я же обещал, помнишь? — ободряюще улыбнулся он, и Джаред улыбнулся тоже — робко и неуверенно, и всё же не только губами, но и глазами. Дженсен отпустил его загривок, положил ладонь ему на живот, спрятанный под свитером, подержал её там немного, потом ещё раз ободряюще кивнул Джареду и уехал.

Он как чувствовал, что что-то пойдёт не так, и был прав. Доктора Уоррена на месте не оказалось. Дженсен сразу встревожился — они чётко оговорили время, Уоррен должен был ждать его, не сходя с места. Дженсен уже не знал, куда кидаться и где его разыскивать, когда доктор наконец объявился — весёлый, довольно потирающий руки, и, самое главное, трезвый. Его хорошее настроение насторожило Дженсена ещё сильнее, так же как и вопрос: «Ну, и где же наш пузатик?», но идти на попятную было поздно. Дженсен на всякий случай ещё раз напомнил доктору, что использовать основную сумму чека он сможет только после подтверждения Дженсена, то есть не раньше, чем дело будет сделано. Нелишне было воззвать к жадности опального доктора, на тот случай, если он сговорился с кем-то у Дженсена за спиной. Уоррен заверил его, что всё пройдёт как по маслу, и ещё раз выразил горячее желание как можно скорее начать операцию. Все инструменты и оборудование у него были готовы, двое «ассистентов», как он называл мрачных парней с руками мясников, тоже были на месте — оставалось только привезти Джареда.

Мучимый дурными предчувствиями, нараставшими час от часу, Дженсен повернул назад, к себе на Сто Двенадцатый.

По дороге он попал в пробку — толпа гуляющих рабов заблокировала подъёмник. Прошло не менее получаса, прежде чем прибывший патруль Центра Гражданской Дисциплины разогнал их электрокнутами и пеной из огнетушителей, сграбастав парочку наиболее разошедшихся. Дженсен сидел в своём монорельсе, наблюдая за этой картиной, и изо всех сил пытался не поддаться панике. В чём дело? Почему его опять так трясёт, как той ночью в клинике у Генри? Ведь всё хорошо. Вон, какая суматоха творится, никто и не заметит двух парней, едущих куда-то по своим делам — мало ли, может, на вечеринку по случаю дня рождения кого-то из своих богатеньких дружков. Дженсен всё правильно рассчитал, и у Уоррена всё готово, и Генри не отказался помочь… Что же его так грызёт?

Наконец он оказался возле своего дома и, даже не припарковав толком монорельс, выпрыгнул из машины прямо на соседнюю полосу. Торопливо подошёл к входной двери, злясь, отчего так медлительно действует фоточувствительный элемент на входном замке. Вошёл наконец внутрь, крича на ходу: «Джаред!» Он не сомневался, что Джаред сейчас в гараже — это место всегда помогало ему успокоиться, и в последнее время он всё просился туда хоть ненадолго, повозиться немного с машинами, а Дженсен пытался шутить и говорил, что Джаред теперь всё равно не пролезет под монорельс. На самом деле он не хотел, чтобы его видели другие рабы — не теперь, когда не заметить изменений в нём можно было разве что в толпе и суматохе. Так что Джаред должен был, просто обязан был воспользоваться тем, что в доме нет ни Дженсена, ни других рабов, и спуститься в свой обожаемый гараж.

Дженсен подошёл к гаражу и заглянул внутрь. Джареда там не было.

— Джаред! Спускайся, пора ехать! — крикнул Дженсен, задирая голову и окидывая взглядом верхний уровень апартаментов. Ни в одном окне он Джареда не увидел. Да и вообще, Джаред наверняка ждал его, как на иголках, и должен был выбежать по первому зову…

Чувствуя, как бег крови стремительно набирает обороты, Дженсен поднялся наверх. В доме было непривычно пусто и тихо, внешние ворота закрылись, отрезав гул улицы. Обычно в доме всегда были какие-то звуки — шаги, разговоры рабов, возня Пейна на кухне, стук инструментов Джареда в гараже… Сейчас не было ничего. Дом был как огромный склеп — тихий, холодный, одинокий. Пустой.

— Джаред!

Дженсен уже был рядом с проекторской, и тут наконец услышал какой-то шорох. Он был там — слава богу, ну, что это такое, почему он… «Неужели ему стало плохо?» — подумал Дженсен, и оставшиеся несколько ярдов преодолел почти бегом, влетев в проекторскую и воскликнув:

— Джаред, ты не…

Он споткнулся обо что-то, покачнулся и чуть не упал. В кабинете царил полный разгром. Кресла, голодиски, коробки с копиями проектов валялись по всему полу. Подставка для голографа была свалена, сам голограф лежал на полу, но, кажется, не был разбит. Несколько ламп на плинтусах неровно мерцали — похоже, падением одного из стульев где-то повредило проводку.

Мэлвин, собиравший с пола рассыпавшиеся коробки, поднялся и посмотрел на Дженсена с вежливой улыбкой.

— Простите, господин. Тут такой беспорядок. Я думал, успею прибраться к вашему возвращению.

Дженсен молча смотрел на него. Он ждал продолжения, ждал, что Мэлвин скажет ему… но говорить ничего не было нужно. Всё было ясно и так.

И всё равно Дженсен спросил, низко и хрипло:

— Где он?

— Джаред? Его забрали господа из Центра Размножения. Около получаса назад. К сожалению, не обошлось без некоторого эксцесса. Он не хотел уходить, аргументируя тем, что вы велели ждать вас. Но господа из Центра были настойчивы, и…

Уоррен. Сука Уоррен, он всё-таки продал их! Наверное, в чеке, который Центр Размножения воткнул ему в зубы, было больше нулей, чем в чеке Дженсена. Или они пообещали ему восстановление лицензии. Проклятье, проклятье… А может, это не Уоррен, а Генри? Генри тоже мог их сдать. Он знал, когда Дженсен собирается везти Джареда вниз. Или…

Мысли неслись, обгоняя друг друга, и самая очевидная, как водится, плелась в самом хвосте.

— А ты что здесь делаешь, Мэлвин? Почему вернулся так рано? Или, может, ты вообще не уходил?

Не уходил и ждал, пока я уеду, чтобы дать сигнал этим ублюдкам. Они знали, что если я буду дома, то потребую ордер на вторжение, которого у них, скорее всего, нет, потому что они наверняка действуют тайно. Они знали, что я не впущу их, а Мэлвин впустит.

Мэлвин послал ему спокойную, любезную улыбку поверх разгромленной мебели.

— Я ждал вас, сэр. Знал, что вы будете расстроены… И собирался утешить. Вы позволите, не правда ли, сэр?

«Что за…» — подумал Дженсен, но в следующий миг мозг ему заволокла пелена бешенства, наконец прорвавшегося сквозь шок. Они забрали Джареда. Эти ублюдки вломились сюда и забрали Джареда силой, хотя он дрался с ними, а эта тварь стояла за дверью и подглядывала, как…

Дженсен уже почти дотянулся до Мэлвина, почти сомкнул руки на его горле, когда вдруг что-то кольнуло его в грудь. Несильно, и почти совсем не больно — похоже на прививку от водяной чумы, которую ему делали в детстве. Дженсен удивлённо посмотрел на свою грудь, в которой, покачиваясь, торчала игла с капсулой на конце. Капсула была пуста, и только одна янтарная капля поблескивала с внутренней стороны стекла.

— Простите, господин. Я просто выполняю приказ, — сказал Мэлвин, но Дженсен не успел спросить, чей.


========== Глава одиннадцатая ==========


Он очнулся не в застенках Центра Гражданской Дисциплины, как можно было бы ожидать, а в своей спальне. Кто-то перенёс его сюда и бережно уложил на кровать, снял с него обувь и расстегнул верхние пуговицы рубашки, как будто знал, что, придя в себя, Дженсен ощутит нехватку воздуха. Так оно и было. Грудь давило, во рту был противный металлический привкус — побочные эффекты транквилизатора, которым его угостил этот ублюдок Мэлвин. Морщась, Дженсен приподнялся на локтях, оглядывая спальню мутным взглядом.

Вещи Джареда исчезли. Кровать с той стороны, где он спал, оказалась аккуратно застелена, и подушки с неё были убраны, так же, как и второе одеяло. Как будто Джареда здесь и не было никогда. Только его запах, сильный, густой, ставший в последнее время особенно терпким и пряным, по-прежнему витал в комнате, обволакивая Дженсену лицо. Дженсен прикрыл глаза на миг, хватая воздух ртом, как будто хотел выпить это запах. Всё, что ему осталось.

Проклятье, нет. Нет…

Он слез с кровати, встряхивая головой — его по-прежнему мутило, двигаться и соображать было тяжело. Но он всё же кое-как добрался до двери — и обнаружил, что она отказывается на него реагировать. Он подал голосовую команду — с тем же самым успехом. Похоже, Мэлвин стёр или, скорее, заблокировал его биометрические данные. Дженсен вбил команду на компьютере — аварийное средство, на случай сбоя системы — и почти не удивился, когда пароль не подошёл. Чувствуя, что отчаивается, Дженсен ударил по клавише коммуникатора и рявкнул:

— Мэлвин!

Тишина.

Отлично. Просто, блядь, чудо как хорошо.

Дженсен вернулся к кровати и присел. Ясность сознания возвращалась, но медленно. Он старался не думать о Джареде, потому что знал, что эти мысли быстро сведут его с ума. Но обрывки их всё равно достигали его спутанного сознания: улыбка Джареда, живот Джареда, страх в глазах Джареда, когда он узнал, что им придётся поехать в Центр Размножения, сбивчиво-паническое: «Они меня вивисектируют, я не хочу…»

«Они не посмеют причинить ему вред. Он слишком ценен для них», — подумал Дженсен, сжимая зубы до ломоты в челюстях. Да, вот эта мысль была хорошей — логичной и рассудительной. За неё получится держаться какое-то время.

Он опять поднялся и принялся мерить спальню шагами.

Прошло полтора часа — настенный монитор в спальне по-прежнему исправно показывал время, и Дженсен смотрел на него, наблюдая, как сменяются цифры на табло. За это время он уже полностью отошёл от действия наркотика и больше всего на свете мечтал, чтобы дверь открылась и Мэлвин появился на пороге. Он наверняка окажется вооружён, но Дженсен теперь был к этому готов. Если напасть неожиданно…

Но в итоге это его застали врасплох. Дверь открылась — беззвучно, как всегда, в тот миг, когда Дженсен стоял к ней спиной. Он обернулся — и только тогда увидел, что уже не один.

И вся его злость куда-то пропала разом. Дженсен разжал кулаки.

— Папа, — прошептал он.

Кеннет Эклз пересёк разделявшее их расстояние своей неторопливой, степенной походкой. Створки двери мягко сошлись за его спиной.

— Здравствуй, Дженсен.

Он говорил так же, как всегда — спокойным, уверенным голосом человека, который всё держит под контролем. Он был немного ниже Дженсена ростом, и возраст отразился на его фигуре, сделав грузным и медлительным, но это не прибавляло его облику мягкости, а, напротив, делало его ещё более тяжёлым и давящим. Дженсен никогда не мог подолгу смотреть ему в глаза — в эти небольшие, почти не моргающие светло-зелёные глаза, так похожие на его собственные, и в то же время — совершенно другие. Их взгляд словно увеличивал гравитацию в комнате в десять раз, придавливая Дженсена к полу, так, что трудно было шевельнуться, не то что бежать.

Да и куда бежать от того, кому ты принадлежишь?

— Ты не предложишь мне выпить? — спросил Кеннет Эклз так спокойно, словно явился на давно запланированный традиционный ужин.

Дженсен сглотнул слюну, смачивая пересохшее горло.

— Предложил бы, — ответил он. — Но, подозреваю, бармен меня не послушается. Как и вся остальная техника в доме.

— Досадно, — заметил его отец. — Но хотя бы предложить мне присесть ты можешь? Или для этого тебе тоже нужен робот?

Дженсен молча смотрел на него. Эклз-старший слегка приподнял уголок рта, что означало у него саркастическую улыбку, и, подойдя к креслу, неторопливо уселся в него и достал из внутреннего кармана пиджака портсигар.

— Это ты, — сказал Дженсен, не двигаясь с места. — Ты всё знал.

— Конечно, — невозмутимо ответил его отец, вынимая сигару. — А ты правда думал, что можешь от меня что-то скрыть? Опрометчиво, Дженсен, и довольно-таки неумно. Ты снова меня разочаровал.

Это «снова», несмотря на кажущуюся небрежность, было тяжёлым, как пощёчина. Дженсен опять прикрыл глаза на секунду, справляясь с желанием сжаться, закрыться, спрятаться от этой пощёчины и обвинения, которое она несла. Это был рефлекс, вырабатывавшийся в нём годами, и даже сейчас, несмотря на всё случившееся, Дженсен не мог просто взять и отбросить его.

Но он должен. Он не имеет права отступать и бояться. Только не теперь.

— Это ты его забрал. Это сделали твои люди.

— Ты, кажется, в чём-то обвиняешь меня? — Кеннет Эклз выгнул бровь — ещё одна черта, которая была у них почти идентичной, но которая всё равно их совсем не роднила. — Я не сделал ничего предосудительного. Напротив, все мои действия продиктованы законопослушанием и заботой об интересах государства. Тогда как твои действия противоречат и первому, и второму. Мне казалось, ты уже вырос из этого юношеского бунтарства. Но увы, я ошибся.

Теперь он постарается представить действия Дженсена не более чем вздорным мальчишеским баловством. Отлично, это они уже не раз проходили, и тут Дженсен чувствовал себя более уверенно.

— Ты ничего не знаешь о Джареде. И ты ничего не знаешь обо мне. Мы…

Его отец, как раз в этот миг прикуривающий сигару, остановился, слегка откинул голову и засмеялся низким раскатистым смехом, от которого у Дженсена останавливалось сердце.

— Я знаю о тебе и твоём рабе больше, чем вы сами о себе знаете. Брось, Дженсен, ты же не думал, в самом деле, что я позволил бы тебе свить тут любовное гнёздышко, не проанализировав возможные последствия. Мне показалось подозрительным уже то, что ты купил его, хотя не любишь выбирать рабов сам и оставляешь эти заботы мне. Хотя. должен сказать, если бы мне пришлось рекомендовать тебе автомеханика, я не нашёл бы кандидата лучше. В этом отношении он и правда хорош.

— Он лучше, чем ты можешь вообразить, отец. И я не позволю тебе причинить ему вред.

Кеннет Эклз вздохнул и меланхолично затянулся сигарой.

— Дженсен, ты влюблён. Это иногда случается в твоём возрасте с людьми, слишком эмоциональными и недостаточно увлечёнными своим делом. Я не утверждаю, будто влюблённость — недостойное чувство. Его стоит испытать хотя бы однажды, чтобы потом, лет через сорок, мысль о нём согрела твои старые кости унылым вечером. Все мы нуждаемся в эндорфинах, не меньше, чем в адреналине. Адреналин и эндорфин — вот и всё, что тебя привязывает к этому юноше. Это биохимия, и она может быть очень сильна. Но человек тем и отличается от обезьяны, что способен контролировать свои физиологические реакции. Ты должен взять себя в руки. Тебе придётся.

— Я не такой, как ты, — сказал Дженсен, и его отец рассмеялся снова.

— Все такие, как я, мой дорогой сын. Все люди одинаковы, и уж тем более одинаковы все мужчины. Различия только в возрасте, опыте и силе воли. Я слишком баловал тебя, я проявил этим слабость, и теперь моя слабость отражается в твоей, как в зеркале. Но это можно исправить.

— Я не хочу ничего исправлять, — прошипел Дженсен, чувствуя, как руки опять сжимаются в кулаки. Чёрт, это был его отец, но… но… — Я хочу, чтобы ты прекратил лезть в мою жизнь. Я уже давно не завишу от тебя материально, а все свои долги я тебе отдал. Оставь меня в покое. Оставь меня наконец в покое!

Боже, он так долго хотел это сказать. Так долго мечтал, что выкрикнет это ему в лицо, развернётся и уйдёт, и больше никогда не увидит этого лица и не почувствует на себе этого сгибающего пополам взгляда. И вот теперь он это сказал, но всё равно не почувствовал облегчения. Ни малейшего.

— Как тебе будет угодно, — сказал Кеннет Эклз, гася сигару и поднимаясь. — Я лишь хотел удостовериться, что ты адекватно воспринимаешь сложившееся положение.

— Верни мне Джареда.

Эклз-старший взглянул на него с удивлением.

— Прости? Мне казалось, ты всё понял. Разумеется, это невозможно.

— Он мой раб! — «И я люблю его, но этого тебе вовек не понять». — Он принадлежит мне по закону, и твои шестёрки не имели права его забирать! Это похищение, я заявлю на тебя в Центр Гражданской Дисциплины и…

— Успокойся, Дженсен. Ты ведёшь себя отвратительно.

Дженсен осёкся, задохнувшись. Взгляд его отца был теперь тяжелее крышки гроба.

— Ты мог угрожать своим недругам, прикрываясь моим именем, но угрожать [i]мне[/i] ты не можешь, и прекрасно знаешь об этом. Что же касается закона, то по закону право собственности государства выше права собственности отдельного гражданина. В сущности, если интерпретировать не букву закона, а его дух, то все рабы — собственность Центра Размножения, а граждане, покупая рабов, лишь берут их в бессрочную аренду. Если раб представляет собой уникальный биологический образец, не существует закона, который помешал бы Центру Размножения включить его в исследовательскую программу. Если ты мне не веришь, можешь проконсультироваться с адвокатом. Впрочем, я забыл, что ты решил разорвать отношения со мной, следовательно, тебе придётся подыскать нового адвоката, так как твой нынешний работает на меня.

Дженсен уже успел пожалеть о своей вспышке. Что это меняло? Проклятье, именно теперь, именно в эту минуту ему меньше всего нужна была ссора с отцом. Потому что если кто и сможет вытащить Джареда, то только он.

Дженсен облизнул пересохшие губы.

— Прости.

— Ты что-то сказал?

— Прости, — громче повторил Дженсен. — Прости меня, я… я сказал, не подумав… я просто очень расстроен.

Отец посмотрел на него всё тем же ужасным взглядом. Однако не сделал движения, чтобы уйти.

— Это не оправдание, Дженсен. Ты должен держать себя в руках. Ещё одна такая вспышка, и извинений я не приму.

— Да… я понимаю… пожалуйста, прости меня.

И вот, ву а ля! — он уже ноет, клянчит и ползает на брюхе. Дженсену хотелось сблевать от этой мысли, от унижения, от того, что у него не было абсолютно никакого выбора. Меньше, чем у Джареда, когда его продали с торгов в собственность Джеффа Моргана.

— Где сейчас Джаред? Что… что с ним будет?

Кеннет Эклз пожал плечами.

— Ну, полагаю, в данный момент он в куда большей безопасности, чем был бы, если бы ты успел провернуть свою безумную авантюру. Гарантирую, что тот мясник из Нижней Элои, которого ты нанял, угробил бы твоего раба на операционном столе, и несколько десятилетий работы пропали бы даром. К счастью, Мэлвин вовремя сообщил мне о твоих планах, и мои люди успели вовремя. Сейчас твой раб находится под присмотром самых высококлассных специалистов в области внутриутробного размножения. Полагаю, эмбрион продолжит нормальное развитие ещё в течение по меньше мере трёх-четырёх недель, после чего Джареду будет сделано кесарево сечение.

Дженсен медленно перевёл дух, почувствовав облегчение впервые с той минуты, как увидел отца. Хоть что-то…

— А потом? Что с ним будет потом?

— Это будет зависеть от его состояния. Если всё пройдёт успешно, он продолжит участие в исследовании, но теперь не в природных, а в лабораторных условиях. Я сожалею, Дженсен, но о том, чтобы вернуть его тебе, не может быть и речи. После тех результатов, которые он показал, он становится слишком ценным объектом наблюдения, чтобы возвратить его в природные условия.

— То есть до конца дней он будет вашей лабораторной крысой? — хрипло спросил Дженсен, и Кеннет Эклз недовольно изогнул уголок рта.

— Слишком грубая метафора, но в целом верная. Он не покинет Центр Размножения. Но поскольку он весьма ценный образец, условия жизни у него будут более чем удовлетворительные. А тебя ведь только это должно беспокоить, не правда ли?

Да, правда. В глубине души Дженсен знал, что теперь, после всего, что им пришлось пережить, для него самое главное — знать, что Джаред жив, здоров и в безопасности. Прошло то время, когда он так панически боялся потерять его — то есть Дженсен и теперь этого боялся, хотя поздно бояться того, что уже случилось… Но жизнь Джареда была сейчас для него важнее всего остального. Уж точно важнее собственного комфорта и спокойствия.

Вот только он знал, что, вопреки всем уверениям отца, в Центре Размножения Джаред не будет в безопасности. Он будет в клетке, и с ним в любой момент смогут сделать что угодно. В том числе и пустить в расход, если он не оправдает их ожиданий.

— Ты сказал… ты вроде бы что-то сказал о специалистах по внутриутробному размножению. Что ты имел в виду?

— О, прости, я забыл, что оборотная сторона твоей эмоциональности — твоя наивность. Ты, должно быть, действительно поверил, что вы с твоим комнатным мальчиком сотворили чудо. Вынужден разочаровать себя — это отнюдь не чудо, а всего лишь наука. Тебе вообще-то не следовало бы знать об этом, этот проект засекречен ещё в большей степени, чем «Земля-2». Но теперь ты, фактически, стал его непосредственным участником, так что я могу тебе рассказать, тем более что, я уверен, ты сохранишь всё в тайне.

Дженсен хотел было спросить, откуда такая уверенность, но вовремя прикусил язык. Отец, похоже, окончательно простил ему срыв и был готов рассказать нечто очень важное. Дженсен слушал его, затаив дыхание и не издавая ни звука.

— Проект «Возрождение» был создан ещё на Земле, когда стало ясно, что в ближайшем времени генофаг истребит всё женское население, и человеческий вид станет однополым. Барокамеры тогда были менее совершенны и гораздо более дороги, так что даже не рассматривалось их производство в таких масштабах, которые могли бы гарантировать сохранность вида. И тогда был запущен проект, который мог обеспечить естественное продолжение рода без привлечения ресурсоёмкой техники. В двух словах, суть его предельно проста: требовалось сделать так, чтобы мужчины могли рожать. Проект имел статус международного, были созданы десятки исследовательских баз по всей Земле, а позже и на орбите. «Элоя» стала крупнейшей из них. Именно проект «Возрождение», а вовсе не разработка вакцины от генофага, как принято считать, был главной целью её создания. Несколько поколений экспериментов заканчивались неудачей. Главной сложностью было даже не оплодотворение — его можно было сделать искусственно, — а вынашивание плода до такого срока, когда он сможет выжить, хотя бы при дополнительной медицинской поддержке. Более чем три сотни лет исследований и неудач — это большой путь, Дженсен, большой и трудный. Пятьдесят лет назад впервые появились случаи успешных экспериментов. Однако все они проводились исключительно в лабораториях, при постоянном наблюдении и поддержке носящих отцов.

— Носящих отцов? — повторил Дженсен. Термин был слишком похож на «носителя», которого обронил как-то в разговоре Генри.

— Да, так называются мужчины, способные забеременеть. Мы отказались от терминологии, так или иначе намекающей на материнскую роль, поскольку материнство — это нечто большее, чем зачатие и вынашивание,что в нынешних условиях абсолютно исключено. Носящий отец, так же, как осеменяющий отец, лишь принимает участие в процессе рождения, однако дальнейшая судьба ребёнка ничем не отличается от общепринятой. В данный момент на Элое около тысячи человек, рождённых в лабораториях носящими отцами. Поскольку все они родились в рамках программы, то, разумеется, являются собственностью государства, и после рождения были отправлены в Инкубатор, а по достижении совершеннолетия проданы. Они живут, не подозревая о своём происхождении, и это лучшее доказательство того, что программа работает.

— Почему? Проклятье, отец, почему их тоже сделали рабами? Ты же сам сказал, что они не выращивались в барокамерах — за что же они расплачиваются всю жизнь? В чём тогда смысл?

— Смысл в том, что, если проект завершится успешно, нам вообще не понадобятся барокамеры. Их производство и обслуживание по-прежнему отнимает огромные ресурсы, ты это прекрасно знаешь. Эти ресурсы можно использовать гораздо более эффективно, для расширения Заповедника, к примеру, для выращивания натуральных продуктов, для проекта «Земля-2», наконец. Когда барокамеры полностью вытеснятся естественным размножением, государство сможет экономить миллиарды долларов в год.

— Но рождаться всё равно будут рабы. И рожать тоже.

— Твои аболиционистские взгляды сейчас ещё менее уместны, чем когда-либо, — сухо сказал Кеннет Эклз. — Но я не собираюсь с тобой дискутировать. В любом случае, в настоящее время лабораторное вынашивание эмбрионов обходится не дешевле, а то и дороже, чем выращивание в барокамере. Именно поэтому около двадцати лет назад проект вступил в новую стадию — стадию природного эксперимента. В барокамерах было выращено поколение, имеющее специализированные органы для зачатия и подкорректированный гормональный баланс. Всем особям в первый год жизни было инъенкционно имплантировано несколько яйцеклеток. К сожалению, мы пока ещё не можем сделать так, чтобы яйцеклетки вырабатывались мужским организмом самостоятельно, но и такие разработки активно ведутся. Впрочем, одна такая инъекция стоит менее ста долларов, а не десять тысяч, как полноценная барокамера. И вот это поколение особей не было направлено в лабораторию, не было искусственно осеменено и не находилось под постоянным наблюдением. Оно просто пошло в мир, так же, как миллионы остальных рабов. Нас интересовало, может ли произойти оплодотворение в естественных условиях, а если да, какой процент испытуемых сможет выносить плод и при этом выжить.

— И… какой же?

Эклз-старший недовольно поджал губы.

— Честно говоря, весьма незначительный. Забеременеть смогли менее пятнадцати процентов подопытных. Только половина из них смогла доносить до десятинедельного срока — у остальных, без постоянной медикаментозной поддержки, какую обеспечивали предыдущим поколениям подопытных, произошло отторжение плода. До шести месяцев доносили лишь двадцать особей, пятеро — до восьми. Им было сделано кесарево, но все младенцы рождались мёртвыми. Смертность среди носящих отцов также весьма велика. Собственно, — добавил он, помолчав, — до случая Джареда эксперимент считался полностью провалившимся, и решено было продолжить сугубо лабораторные исследования, что, в сущности, ни на шаг не приближает нас к конечной цели. Но потом появился Джаред, и… Его случай уникален, Дженсен. Были некоторые сложности, но он успешно доносил до двадцати восьми недель, и, насколько мы можем судить по обследованию, ребёнок жив и развивается без каких бы то ни было аномалий, даже несмотря на перенесённое Джаредом отравление. Есть значительный шанс, что и плод, и носящий отец успешно выдержат кесарево. И если так случится, это будет прорыв. Это докажет, что мы были правы, и естественное размножение, практически без вмешательства лаборатории и без экономических затрат — возможно. И если это так, я, как нынешний глава проекта, гарантированно получаю кресло в Правлении. Теперь ты понимаешь, Дженсен, как велико то, частью чего ты оказался?

Кресло в Правлении, экономические затраты… Дженсена мутило всё сильнее, так, что начала болеть голова. Он с трудом удержался, чтобы не потереть кулаком висок.

— И ты знал, что Джаред… что он из этого… поколения подопытных?

— Разумеется. Вернее, я узнал уже потом. Когда ты стал использовать его для секса, я навёл о нём справки и с удивлением обнаружил, что он из экспериментальной группы. Понимаешь, Дженсен, идея в том, чтобы мы никак не сопровождали подопытных на их жизненном пути. Вмешательство в естественный жизненный процесс должно быть минимальным — в этом вся суть эксперимента. Можно было всех их запереть в лабораториях, оплодотворить и выхаживать до родов — но цель была не в этом. Поэтому мы лишь фиксировали их в базе данных, но не отслеживали их перемещения. Всё равно, если они беременели, их хозяева немедленно сообщали об этом нам. Все, кроме тебя, Дженсен, но, к счастью, я и так наблюдаю за тобой достаточно внимательно, чтобы вовремя заметить происходящее.

— И ты просто позволил нам…

— У меня не было выбора. Проект важнее родственных связей и личных интересов. Скажу по правде, я без восторга воспринял мысль, что у моего сына будет ребёнок от раба, ребёнок, которого государство всё равно конфискует как ценный научный образец. Но что я мог сделать? Я не имел права вмешиваться в ход эксперимента. Я лишь надеялся, какой-то частью себя, что ты не сможешь осеменить его. От осеменителя также многое зависит, Дженсен. И не столько физиологически, сколько психологически. Единственным путём естественного оплодотворения является анальный секс, поэтому у носящих отцов эмбриональная капсула соединена с кишечником через клапан, который открывается, предоставляя путь сперме осеменяющего отца, лишь при определённых условиях. Мы пытались корректировать эти условиях, но, опять-таки, пока что успех незначителен и работает лишь в лаборатории. В естественной же среде клапан открывается только при сильнейшем сокращении мышц, которое происходит при поступлении в кровь большого количества эндорфина. Такой гормональный выплеск происходит при оргазме, однако не всяком, а только особенной силы и продолжительности. Проще говоря, носящий отец должен очень бурно кончить, только тогда клапан разомкнётся и сперма осеменителя попадёт в капсулу, где встретится с одной из имплантированных яйцеклеток. Это делает невозможным, скажем, оплодотворение при изнасиловании, когда субъект не кончает или кончает слабо. Но вы… говоря твоим языком, Дженсен, вы трахались так самозабвенно, что клапан у Джареда открывался постоянно, и у него было множество возможностей забеременеть. И боюсь, мне придётся включить это в отчёт, когда я буду рапортовать перед Правлением.

Она сказал это с упрёком, и одновременно с затаенным удовлетворением. Та бессмысленная и постыдная эмоциональность, в которой он постоянно упрекал Дженсена, по сути, обеспечила удачу его проклятого эксперимента. И Дженсен вдруг понял, что именно поэтому отец пришёл к нему сейчас, именно потому рассказывал обо всём так подробно. Он был благодарен своему сыну и гордился тем, что именно Дженсен стал единственным счастливым исключением в провалившемся эксперименте. И в то же время он стыдился того, что сделало это возможным. Стыдился любви своего сына к рабу.

— Джаред обладает эйдетической памятью, — сказал Дженсен. — Ты знал об этом?

— Да, в его личном деле есть что-то подобное. Но это не имеет значения. Для успешного зачатия и вынашивая важны физиологические и биохимические свойства особи, а не её индивидуально-психологические характеристики.

— Индивидуально-психологические характеристики, — повторил Дженсен. — Отец, Джаред мог стать ведущим специалистом в любой области! У него потрясающая обучаемость, он всё схватывает на лету, он невероятно способный — а вы из него сделали двуногую барокамеру?!

— Этот проект разрабатывался веками, — отчеканил Кеннет Эклз, вновь придавливая сына взглядом, словно сапогом наступая на горло. — Речи не могло быть о том, чтобы вывести хотя бы одну особь из эксперимента. Твоя проблема, Дженсен, в том, что ты видишь в рабах личности, тогда как никто из них личностью не является. Это индивиды с набором полезных свойств, и самое разумное — использовать те конкретные свойства, что позволят решить поставленную задачу. В данном случае — это способность раба по имени Джаред зачать и выносить живого ребёнка. Всё остальное не имеет никакого значения.

«Какая же ты мразь», — подумал Дженсен. Но он был слишком слаб, слишком труслив и слишком измучен, чтобы сказать это вслух — второй вспышки за день отец бы ему не простил. И ему было так тошно, так плохо, он был в таком смятении и такой тоске, что сказал всё-таки — не то, что собирался, и совсем не то, что действительно могло ему помочь.

— Папа, если я хоть что-то для тебя значу, прошу, не причиняй ему зла. Пусть он родит, ты даже можешь отдать ребёнка Центру, но только оставь Джареда в покое. Он и так натерпелся достаточно, он не заслужил такого. Он спас для тебя весь эксперимент, так отплати ему хотя бы состраданием.

— Мне нечего ему отплачивать, — оскорбленно произнёс Эклз. — Это он отплатил нам за своё рождение и средства, вложенные в проект. И я же сказал тебе, о нём будут заботиться. Но ты всё ещё неадекватен, Дженсен. Тебе нужно как следует отдохнуть, всё обдумать и восстановить присутствие духа. Я распорядился, чтобы дом какое-то время функционировал без тебя. Ты останешься здесь, в этой комнате, под домашним арестом, до тех пор, пока я не удостоверюсь, что ты вернул способность мыслить и действовать здраво. Мне не хотелось бы для этого привлекать Центр Гражданской Дисциплины, но если ты меня вынудишь…

— Нет, — сказал Дженсен. Проклятье, только не это. Выбраться из тюремной камеры будет намного сложнее, чем из собственного дома. — Нет, я всё понял и… я не возражаю.

— Рад слышать это. Пока что управление домом будет передано Мэлвину. Тебе запрещён контакт с кем бы то ни было, кроме него или меня. Если Мэлвин сообщит мне о безрассудных действиях с твоей стороны, я буду вынужден принять более жёсткие меры. Надеюсь, мы поняли друг друга.

Дженсен молча кивнул. Эклз кивнул ему ответ и пошёл к двери. Створки послушно разошлись перед ним.

— Папа, я могу кое о чём тебя попросить? — сказал Дженсен, и, когда Эклз приподнял брови, добавил: — Когда Джаред… когда ему сделают кесарево, ты можешь хотя бы сообщить мне, что с ним всё в порядке? Что он жив и…

Дженсен замолчал — продолжать у него просто не было сил. Кеннет Эклз нахмурился, но не слишком сурово.

— Вообще-то мне следовало бы отказать тебе, но… Боюсь, это лишь усугубит твоё психотическое расстройство. Я посмотрю, что можно сделать.

— Спасибо. Спасибо, папа.

Мистер Эклз ушёл и дверь закрылась за ним. Дженсен даже не стал проверять, заперта ли она для него — он и так это знал. Он опять подошёл к кровати и сел с той стороны, с которой спал Джаред. Нагнулся к самому матрацу и отчаянно втянул запах.

Постель не пахла Джаредом. Похоже, Мэлвин позаботился сменить простыни.


========== Глава двенадцатая ==========


В первые дни Дженсен отчаянно искал способ выбраться. Это было больше умозрительные поиски, чем прагматические — загерметизированный отсек без окон и с единственной, наглухо запертой металлической дверью сам по себе был идеальной камерой. Любое помещение на станции, стоило заблокировать выходы, превращалось в такую камеру, и это была истинная сущность Элои. Когда-то на Земле узники могли надеяться разобрать пол и прорыть подкоп, выдолбить лаз в стене или перепилить решётки на окнах. Это могло отнять у них годы (Дженсена в детстве глубоко потряс кинговский «Побег из Шоушенка», так, что он даже плохо спал потом несколько ночей), но у них был хотя бы шанс. У них была хотя бы возможность попробовать, пусть и заведомо обречённая на неудачу.

Дженсену не досталось даже этого. Единственным выходом из спальни была дверь. Он должен был выйти через эту дверь, и знал, что выйдет, но пока что не знал, как. Думая об этом, он слонялся по спальне целыми днями, дурея от безысходности. Он стал пленником в своём собственном доме.

И Мэлвин неприкрыто наслаждался ролью его тюремщика.

Он приходил к Дженсену один раз в день, принося паёк — еду, воду, стаканчик скотча. Всё это он ставил на подносе у порога, не отрывая от Дженсена суженных глаз и нацелив ему в грудь пистолет с поблескивающей на конце дула иглой. Одно неверное движение — и Дженсен снова схлопочет порцию транквилизатора, и в следующий раз очнётся, может статься, вовсе не на своей постели. Он понимал это, знал, что шанс у него будет только один, и старался не пороть горячку. В конце концов, у него не было оснований подозревать, что отец солгал насчёт Джареда. Срок действительно был ещё небольшой, и они явно заинтересованы, чтобы естественный ход беременности длился как можно дольше. Значит, сейчас Джаред просто заперт в Центре Размножения, в каком-нибудь одиночном отсеке, под постоянным надзором камер — так же, как Дженсен. Мэлвин имел возможность следить за ним через экран коммуникатора, и Дженсен не сомневался, что он вовсю пользуется этой возможностью.

Через три или четыре дня, видя, что Дженсен не собирается нападать, Мэлвин расслабился и даже стал с ним разговаривать.

— Может быть, принести вам портативный голограф? — осведомился он, отступая от подноса к двери с поднятым пистолетом. — Я мог бы переписать туда книги из вашей библиотеки и, может быть, несколько фильмов.

Мог бы, да — это было целиком в его власти. Дженсен не ответил, и Мэлвин, пожав плечами, ушёл. В следующий раз, принеся паёк, он подошёл к Дженсену немного ближе, и, заискивающе улыбнувшись, сказал:

— Пейн интересуется, не угодно ли вам заказать что-нибудь особенное? Мы немного сэкономили в этом месяце и могли бы заказать натурпродукты. Может, хотите яблок?

— Нет, благодарю, — сказал Дженсен. По правде, ему и синтетическая смесь едва лезла в горло, в первые дни он вообще не ел, только пил немного воды, и Мэлвин, вздыхая, уносил нетронутый паёк на том же самом подносе.

Но потом организм взял своё, и, стремясь восполнить потерянные силы, Дженсен стал набрасываться на еду, едва Мэлвин её приносил. Ещё через два дня Мэлвин не стал уходить сразу, а только отошёл немного и встал у двери, слегка покачивая стволом пистолета и глядя, как Дженсен быстро и жадно съедает принесённую им синтетическую запеканку.

— Простите мою дерзость, господин, но вы плохо выглядите, — проговорил Мэлвин, а когда Дженсен, судорожно сглатывая холодные комки, поднял на него глаза, скорбно покачал головой. — Вы очень побледнели. Вам нужно больше двигаться. Я мог бы распорядиться, чтобы сюда перенесли беговую дорожку из спортзала.

— Давай, — сказал Дженсен. И правда, надо же ему хоть чем-то заниматься, чтоб не свихнуться окончательно.

Мэлвин «распорядился», и дорожку перетащили в тот же день. Двое рабов, работавшие в доме, Ной и Курт, пялились в пол, затаскивая тяжеленный агрегат в спальню Дженсена, и явно избегали смотреть хозяину в глаза. Они не понимали, что происходит, но не рисковали возмущаться, потому что тоже знали, кому Дженсен приходится сыном. Это знали все, и большую часть времени это облегчало Дженсену жизнь — а вот теперь начало усложнять её.

«Распоряжаться» Мэлвину явно нравилось. Дженсен заметил, как он покрикивал на рабов во время транспортировки дорожки — чтобы пошевеливались, не до утра же копаться. В спешке не было ровным счётом никакого смысла, Дженсен просто сидел на кровати и молча ждал, пока они сделают своё дело. Но Мэлвину нравилось ими понукать — ему нравилось чувство власти, которым он никогда не обладал в полной мере, хотя и был главным в доме после Дженсена: даже Шон, управляющий, подчинялся его приказам. Но Шон, или Курт, или Ной в любой момент могли пожаловаться Дженсену, если бы Мэлвин позволил себе лишнее или придрался не по делу. О справедливом отношении Дженсена к рабам знали все, и Мэлвин, к своему великому огорчению, был лишён возможности удовлетворять свои амбиции мелочного тирана. До нынешнего времени.

И гораздо больше, чем тиранить рабов, ему нравилось тиранить Дженсена.

Дженсен взял его в дом, когда ему самому было шестнадцать, а Мэлвину — восемнадцать. Все отцы дарят своим сыновьям дорогих шлюх на шестнадцатилетие — это традиция, а Дженсен, к тому же, на момент совершеннолетия ещё оставался девственником. Он завалил Мэлвина на кровать, обслюнявил его, как щенок, и спустил, тыкнувшись раза три в его горячую, растраханную, пахнущую феромонным парфюмом дырку. Дженсен был в восторге — это был его первый секс, и он был бы в восторге от кого угодно. Но Мэлвину, уже тогда взрослому и опытному соблазнителю, хватило ума воспользоваться восторженностью своего юного клиента и окончательно охмурить его. Дженсен попросил у отца разрешение оставить игрушку ещё ненадолго, и отец легко согласился — причин отказывать не было, «юношеские бунтарства» Дженсена начались только годом позже. Несколько месяцев Дженсен был в Мэлвина влюблён — не так, конечно, как позже в Джареда, просто это был его первый любовник, первый после отца мужчина в его жизни, кому он открылся и кому доверил себя. Он тогда не понимал ещё, как глупо и опасно доверять себя кому бы то ни было в мире Элои. Но капкан захлопнулся: даже остыв к Мэлвину, что случилось довольно скоро, Дженсен на долгие годы сохранил к нему не то чтобы привязанность, но некое своеобразное чувство долга, ответственности за него. Став старше, Дженсен понял, что элитные шлюхи из Центра Развлечений вели отнюдь не несчастную жизнь, особенно если любили трахаться. Мэлвин трахаться любил, и, как знать, не оставь его Дженсен тогда себе, сейчас он мог бы регулярно греть постель кому-то из членов Правления и жить припеваючи. Он не был хорош собой, скорее даже напротив. Было в его внешности, в лице и манере держать себя что-то скользкое, что-то отталкивающее — то, что много столетий назад называли «печатью порока», выдающей подонка вернее окровавленных рук. Но этот порок одновременно и притягивал к нему других мужчин, особенно когда Мэлвин был свежим, гибким и развратным юношей. С возрастом свежесть и гибкость увяли, и остался только разврат. Но своему хозяину он был верен, во всяком случае, Дженсен никогда не ловил его на воровстве или на лжи — самых частых прегрешениях среди рабов. Он вёл дела Дженсена, знал наизусть контакты его финансиста, портного, дантиста и адвоката; он помнил, когда и где у Дженсена деловая встреча, а когда — обед с Генри; он следил за порядком в доме, за тем, чтобы рабы были благоустроены и послушны, а управляющий исправно отчитывался о текущих расходах на ведение дома. Он даже забирал Дженсена из Нижней Элои, когда тот был слишком обдолбан или слишком пьян, чтобы вести монорельс самому, а вызвать такси не мог, потому что, пьяного или обдолбанного, его вечно грабили. Он не раз выручал Дженсена, когда тот был не в настроении встречаться с отцом, придумывая убедительное объяснение; и даже много лет спустя он был всё так же услужлив в постели. Дженсен, правда, редко пользовался его услугами подобного рода, и если и звал к себе Мэлвина, то не для секса, а для массажа — ещё со времён своей работы в Центре Развлечений Мэлвин постиг это утончённое искусство и был в нём довольно хорош. Ладони у него были большие, но мягкие. Они умели сделать так, что у Дженсена из головы вылетали все мысли и все тревоги, и он лишь тихо расслабленно стонал, пока его плечи и шею месили эти сильные, почти что властные руки.

В определённом настроении Дженсен был не против, чтобы его подмял и натянул более сильный самец. Он любил силу, и не только в себе, но и в других, ему нравилось изредка ощутить себя беспомощной жертвой — это будоражило и придавало сексу пикантную остроту. Но никогда, даже в самом эксцентричном эротическом сне Дженсену не могло прийти в голову лечь под Мэлвина. Тот однажды попытался забраться на него сам, когда в очередной раз притащил пьяного из притонов Нижней Элои. Дженсен попытался вмазать Мэлвину по уху, что-то гневно прорычав, и тот мгновенно отстал, а наутро вёл себя, как ни в чём не бывало, и ни словом, ни взглядом не выдал того, что было прошлой ночью. Так что Дженсен даже не был уверен, что ему всё это не привиделось спьяну.

И вот теперь, десять лет спустя, оказавшись запертым в собственном доме под надзором Мэлвина, Дженсен вспомнил ту ночь и подумал, что сном она вовсе не была.

Нет, в разговорах с ним — немногословных и больше похожих на монологи, — Мэлвин был всё так же вежлив и вкрадчив, как раньше. Но это была вкрадчивость лисы, пробравшейся в курятник и виляющей хвостом совсем рядом с встревоженной курочкой. Дженсену казалось, что Мэлвин вот-вот высунет розовый язык и оближет им свою длинную острую морду. Он видел лисиц на голограммах, и ему не нравились их глаза. У Мэлвина были точно такие же.

После первой недели заключения Дженсена Мэлвин немного расслабился, хотя и не перестал ждать от него подвоха. Пистолет он теперь держал, опустив дуло к полу, и, случалось, болтал минут десять, прежде чем забрать поднос и уйти. Он рассказывал Дженсену, что тот может ни о чём не беспокоиться — дела в доме идут прекрасно, а заказчику по новому проекту он сказал, что Дженсен консультирует Центр Гражданской Дисциплины по какому-то сверхсрочному запросу, и теперь из Заповедника точно пикнуть не посмеют, пока Дженсен не объявится сам.

— Я вас прикрою, господин, не волнуйтесь, — говорил Мэлвин и улыбался ему снисходительной, понимающей улыбкой, а потом опять спрашивал, не нужно ли ему что-нибудь, и, может быть, всё-таки принести голограф?

Но вся эта любезность была наносной. Игла транквилизатора по-прежнему зорко смотрела на Дженсена, и никаких поблажек, ничего из того, что Дженсену действительно было нужно, Мэлвин ему не давал. Спустя несколько дней, когда Дженсен успокоился достаточно, чтобы говорить с ним, не пытаясь одновременно задушить, он сказал Мэлвину, что хочет позвонить. Мэлвин спросил, куда. Дженсен сказал, что это не его дело, и Мэлвин возразил, что господин глубоко заблуждается.

— Ваш отец велел мне заботиться о ваших нуждах и следить, чтобы вы не сделали ничего неблагоразумного, — пояснил он, и жёсткие нотки, зазвучавшие в его голосе, заставили Дженсена внутренне вздрогнуть. Это было совершенно непохоже на того Мэлвина, которого он знал десять лет. — Если вы хотите позвонить мистеру Эклзу, я вас соединю. В противном случае…

Дженсен послал его к чёрту, и Мэлвин, поклонившись, вышел, пятясь и по-прежнему целясь в Дженсена из пистолета.

В конце концов Дженсен сдался и попросил голограф. Он хотел перечитать те книги, которые они обсуждали с Джаредом — так он стал бы хоть немного ближе к нему. Мэлвин выполнил его просьбу, но Дженсен быстро обнаружил, что в базе данных нет ни одной книги, которую они читали с Джаредом. Дженсен потребовал у Мэлвина закачать на голограф «Утопию» Мора. Мэлвин отказался.

— Какого хрена ты себе позволяешь? — спросил Дженсен, закипая, а Мэлвин невозмутимо проговорил:

— Если вы будете гневаться, господин, мне придётся сообщить господину Эклзу о вашем неблагоразумии.

И это была универсальная угроза на все случаи. Дженсен знал, что если Мэлвин воплотит её — если донесёт или просто наврёт отцу, что Дженсен начал буянить, — его запрут в Центре Гражданской Дисциплины. И тогда ему точно конец.

Мэлвин понимал это тоже, а потому издевался над ним в полную силу. Однажды, забирая поднос, он окинул Дженсена медленным, цепким взглядом и сказал, что господину пора сменить одежду. Это была правда — Дженсен уже неделю не вылезал из рубашки, в которой ездил ещё в Нижнюю Элою, она провонялась его потом и запахами Клоповника, но он почти не ощущал их. Мэлвин предложил ему переодеться, и Дженсен, не чуя подвоха, стащил с себя рубашку и джинсы вместе с трусами. Он не стеснялся Мэлвина, и даже не потому, что они неоднократно спали вместе, а скорее потому, что больше не воспринимал его как возможного партнёра, как мужчину — Мэлвин был для него сейчас асексуальным, почти бесполым существом. Поэтому он без малейшего смущения сбросил перед ним одежду и привычно свалил кучей на полу, но тут Мэлвин, вместо того, чтобы подобрать её, сказал:

— Простите, господин, но я не могу наклониться, так как не уверен в вашем послушании. Вы не могли бы подать мне вашу одежду сами?

Как он сказал? «Послушании»? У Дженсена дёрнулся кадык. Но он тут же сказал себе, что это просто глупо, и, наклонившись, сгрёб свою одежду в охапку. Делая это, он чувствовал взгляд Мэлвина у себя на спине и на ягодицах, и, выпрямившись, нарочито небрежно бросил ему тряпичный ком, думая, что если сейчас он инстинктивно протянет обе руки, можно будет…

Но Мэлвин ловко подхватил одежду левой рукой, не опуская правой с зажатым в ней пистолетом, и вышел, отвесив напоследок поклон, в котором насмешки было больше, чем уважения.

Чистую одежду он принёс Дженсену только вечером. И это оказались не брюки с рубашкой, а махровая пижама, которую Дженсену подарил один из бывших любовников. Дженсен с этим любовником порвал почти сразу, потому что тот хотел постоянно трахать его в зад. Только тот, кто хочет трахнуть тебя в зад, может подарить тебе такую пижаму.

Чувствуя себя полным идиотом, Дженсен всё-таки натянул пижамные штаны. Они ещё и малы ему были и врезались между ягодиц, туго облепляя задницу. Дженсен себя в них чувствовал то ли девственником, то ли блядью — словом, кем-то, кого вот-вот отпиляют.

Мэлвин улыбался, как кот, придя в следующий раз и увидев его в этой пижаме.

Время шло; первая неделя закончилась, началась вторая. Дженсен попытался связаться с отцом, чтобы узнать про Джареда и заодно выяснить, долго ли ещё ему сидеть под замком — как мальчишке, запертому в чулане, ей-богу. Но отец не пожелал говорить с ним и передал через Мэлвина, что сам с ним свяжется, когда будут новости. Заключение Дженсена затягивалось, и он чувствовал, что оно производит на него действие, полностью обратное тому, на которое рассчитывал его отец. Дженсен не успокаивался в своём плену, наоборот, зверел ещё больше. А поскольку срываться было не на чем, он срывался на Мэлвине.

Во всяком случае, попытался однажды. И жестоко поплатился за это.

Как-то раз он наорал на Мэлвина из-за какой-то ерунды — кажется, питательная смесь была слишком холодной, или чайный напиток слишком горячий, или скотч слишком разбавленный — не суть. Дженсен просто наорал на него, да так, что на секунду подумал, что вот-вот и правда схлопочет иглу в грудь. Но Мэлвин сдержался, ушёл, заблокировав дверь, и не появлялся после этого двое суток. Дженсен съел всё, что он принёс в прошлый раз, выпил всю воду и в конечном итоге утолял жажду водой из крана в ванной. Когда Мэлвин наконец объявился, Дженсен первым делом спросил, что это за нахрен и точно ли мистер Эклз велел морить своего сына голодом.

— Вы сказали, чтобы я убирался вон, сэр, — надменно ответил Мэлвин, ставя на стол порцию пайка — вдвое меньшую обычной, и без скотча. — Я повиновался вашему приказанию.

Он мог морить Дженсена голодом, раздевать догола, а потом одевать как шлюху, он полностью контролировал связь Дженсена с внешним миром и был полноправным хозяином в доме — рабы слушались его так же беспрекословно, как Дженсена когда-то. Он не зарывался, потому что в самой основе свой психологии был рабом — он был создан, чтобы служить, и искренне верил, что служит на совесть. Но как любой раб, получивший подобие власти, он сделался жесток, сам о том не подозревая. Его беда была не в том, что он был плохим человеком, а в том, что он был слишком хорошим рабом. Лучшим, чем требовалось Дженсену.

Дженсен страшно скучал по Джареду. По тем временам, когда всё было хорошо, и они часами напролёт болтали в гараже о машинах. И по временам, которые наступили потом, когда они обсуждали книги, а после занимались любовью, забывая, каков мир вокруг них и кто они сами. И по тем временам, когда большой, округлившийся живот Джареда мягко вздрагивал, приподнимаясь и опускаясь в такт размашистым глубоким движениям Джареда навстречу бёдрам Дженсена, его члену, ему самому. По тем временам, когда Дженсен засыпал, обвив его рукой и почти физически чувствуя, как рядом с ним бьётся не одно, а целых два сердца.

Дженсен так ужасно, так невыносимо по нему скучал, что можно было сойти с ума.

И он точно сошёл с ума, когда заговорил об этом с Мэлвином.

— Я хочу, чтобы ты сделал один звонок, — сказал Дженсен однажды. Это было через несколько дней после истории с голодовкой, и Мэлвин, кажется, уже перестал дуться, а Дженсен опять остыл достаточно, чтобы говорить с ним спокойно.

— Господин, вы же знаете, что вам запрещено…

— Я не говорю, что хочу позвонить сам. Позвонишь ты. Или тебе это тоже запрещено?

Удар попал в цель. Мэлвин слишком наслаждался своей абсолютной властью в доме, и мысль, что ему что-то может быть запрещено, задела его самолюбие.

— Я хочу, чтобы ты позвонил Генри Флетчеру, — понимая, что его надо брать тёпленьким, торопливо заговорил Дженсен. — У него есть доступ в Центр Размножения, пусть он наведается туда и расспросит о Джареде. Что-нибудь, что угодно, хотя бы самую малость. А потом перезвонит тебе. Сделаешь?

Он не приказывал, а уговаривал, почти умолял. Неизвестность убивала его, мешала сосредоточиться, а если он не сосредоточится, то точно не выйдет отсюда, пока не станет поздно.

Он слишком надеялся на успех, и не сразу понял, что произошло, когда лицо Мэлвина внезапно окаменело. Любезное выражение на нём застыло, и долю секунды, прежде чем исчезнуть, как будто существовало отдельно от лица — словно отшелушивающийся слой кожи у змеи в пору линьки. И когда эта маска пропала, Дженсен увидел ярость. Он даже не подозревал, что Мэлвин на неё способен.

— Опять Джаред, — выплюнул он, словно и впрямь гадюка, брызжущая ядом. — Всё не выкинете его из головы. Пора бы уже, господин! Вы разве не понимаете, что вас тут будут держать до тех пор, пока вы не прекратите о нём постоянно спрашивать? Было так хорошо, уже целых три дня ни одного упоминания — и вот, теперь я опять обязан доложить вашему отцу. Ну сколько же можно!

Дженсен опешил. Так в этом всё дело? Отец в самом деле воображает, что сидя под замком и ничего не зная о судьбе Джареда, Дженсен сможет его [i]просто забыть? [/i] Это было так нелепо, что он едва не рассмеялся.

— Отцу не обязательно об этом знать. Мэлв, ну послушай, ты же столько лет работаешь у меня… ты же служишь мне, а не моему отцу, разве не так?

— Сейчас — нет, — отрезал тот. — И это продлится до тех пор, пока вы не станете прежним. Пока не станете снова моим дорогим господином Дженсеном, которого я знаю и люблю. То, во что вы превратились с этим блядёнышем, это…

— Заткнись.

Мэлвин вскинул голову и ощерился, приподняв верхнюю губу. Это выглядело дико на его безвольном, невыразительном лице.

— Блядёныш, — прошипел он снова, не опуская глаз под ненавидящим взглядом Дженсена. — Эта тварь вас укусила, и вы заразились бешенством. Всё пошло наперекосяк. Вам надо было дать ему сдохнуть, сэр, и тогда бы ничего этого не было!

Дженсен застыл. Неужели… какого… о боже. Боже, каким же он был ослом.

— Ты его отравил, — проговорил он, едва слыша собственный голос. — Когда у него был тот припадок… это… это ты…

— Конечно, я. И вы бы мне потом ещё спасибо сказали. Он вас околдовал. Он был как заноза у вас в мозгу, вы ослепли, оглохли, вы ничего и никого не видели, пока он был здесь! Он отобрал вас у меня, и должен был сдохнуть. Слышите, сэр? Сдохнуть. И теперь это наконец-то случится.

— Тебе приказал отец? — всё ещё хрипя, спросил Дженсен. Если отец в этом замешен, он никогда, никогда не сможет…

— Нет. Мистер Эклз не знал. Он тогда ещё не давал мне… особых распоряжений на ваш счёт. Но я не сомневаюсь, он бы одобрил мою инициативу.

Разумеется. Ты чуть не угробил единственный удачный экземпляр в его коллекции — он бы тебе за это руки целовал, будь уверен.

— Ты больной, Мэлвин. Ты чокнутый психопат, ты это знаешь? И я убью тебя, как только у меня появится такая возможность.

— О нет, сэр, — сказал тот, снова по-лисьи сужая глаза. — Если бы я был чокнутым психопатом, я бы сейчас выстрелил вам в пах, а пока вы валялись бы в отключке, я бы связал вас, заткнул вам рот, дождался, пока вы придёте в чувство, а потом выебал бы вашу сладкую, тесную задницу, сэр. Я бы вас ебал до тех пор, пока бы не порвал вас нахуй в клочья, а потом бы я вас трахнул ещё раз, в рот, и вы бы всё проглотили до последней ёбаной капли, сэр. А потом бы я вас тут бросил в дерьме и соплях, и вы бы никому никогда не рассказали об этом… ведь не рассказали бы, не правда ли?

Дженсен смотрел на него, остолбенев. Пистолетное дуло в руке Мэлвина глядело ему прямо в пах, чуть подрагивая, и палец Мэлвина нервно подёргивался на спусковом крючке. Дженсен увидел, что зрачки у него расширены и разнимают почти всю радужку целиком, словно он обдолбан наркотиками… или чем-то, что хуже наркотиков.

Прошла бесконечно долгая минута, прежде чем Мэлвин сказал:

— Но я не психопат. Я ваш покорный раб и предан вам всем сердцем. И вы это понимаете в глубине души, хотя и сердитесь на меня за то, что я выполняю приказания вашего отца. Знаете, почему я это делаю, сэр? Не потому, что он мне платит — вы прекрасно знаете, что он не платит мне ни гроша. Но он желает вам добра, и это главное. Мы оба желаем вам добра. Поэтому вы останетесь здесь, пока вашему щенку в Центре Размножения тычут в живот иглы размером с вашу руку и суют в задницу камеры. Они его выебут, замучают, а потом вскроют живьём и выпотрошат, сэр, чтобы посмотреть, как оно всё у него там работает внутри. Его выпотрошат живьём, и он даже будет в сознании, сэр, он будет орать так, что у него кровь горлом пойдёт, и будет звать вас на помощь. Но вы ему не поможете, потому что вы здесь, под моим присмотром, и с вами всё будет в порядке, сэр, всё обязательно будет в порядке. Мы с мистером Эклзом сможем о вас позаботиться.

Он ушёл, и дверь заперлась. Дженсен снова остался один, и остаток дня провёл, пытаясь забыть эти расширенные зрачки, это трясущееся дуло, и этот голос, упрямо повторяющий: «Его выпотрошат, выпотрошат живьём, сэр». Ночью ему приснился кошмар, в котором Джаред, весь в крови, с жуткой раной на животе, звал его, а Дженсен бился в невидимое силовое поле между ними и никак не мог до него дотянуться. Он проснулся весь в поту, чуть не свалившись с кровати, и целый час простоял под душем, но так и не смог прогнать ни дрожь из предательски трясущихся рук, ни слова Мэлвина из своей головы.

Именно после этой ночи Дженсен понял, что больше ждать нельзя.

Он встал утром с чёрными кругами под глазами и на удивление холодной и ясной головой. Смятение, мутившее его разум предыдущие две недели, развеялось, и Дженсен наконец понял, что с самого начала вёл себя неверно. Но ещё не поздно было всё исправить — тем более теперь, после того, как Мэлвин, опьянённый своей властью над ним, сорвался и показал своё слабое место. Любой пленник, мечтающий о побеге, должен прежде всего изучить слабое место тюремщика. Слабым местом Мэлвина был Дженсен.

Он начал издалека и не сразу, выждав для верности ещё три дня — если бы он резко подобрел после их последней встречи, Мэлвин сразу бы заподозрил неладное. Три дня Дженсен разыгрывал депрессию, отказывался от еды и сутки напролёт лежал, отвернувшись к стене. Атака Мэлвина чуть не сломила его по-настоящему, и поэтому разыграть сломленность оказалось совсем легко. Мэлвин приходил, молча смотрел на него, ставил — или забирал нетронутым — поднос с едой и уходил. На третий день Дженсен увидел на его лице признаки беспокойства. Похоже, он не на шутку жалел о содеянном.

— Вам нужно поесть, господин, — сказал он строго, но Дженсен даже не шевельнулся, хотя в животе у него при мысли о еде чуть не заурчало. Это поломало бы ему весь план, и он в ужасе застыл, облегченно вздохнув, когда Мэлвин наконец вышел.

На самом деле, Дженсен кое-что ел в эти дни. После того, как Мэлвин устроил ему двухдневное голодание, он стал украдкой прятать немного еды, просто на всякий случай. Теперь его заначка пригодилась — как раз чтобы не окочуриться, хотя этого запаса еле-еле хватало, чтобы утолить самый зверский голод.

На четвёртый день Мэлвин принёс ему котлеты из натурального картофеля с сочным зелёным горошком и умоляюще сказал:

— Вам нужно поесть, пожалуйста, господин. Иначе я скажу вашему отцу, что вы были безрассудны.

Дженсен молча повернулся на другой бок, сел в постели, пододвинул к себе поднос и поел, стараясь не слишком быстро запихивать в рот волшебно пахнущие кусочки с хрустящей корочкой. Половину он оставил, и это тоже далось ему нелегко.

— Ну вот и молодец, вот и умница, — с облегчением сказал Мэлвин, и Дженсен молча взглянул на него, а потом опять лёг и отвернулся к стене.

На следующий день он «сдался» и съёл всё — на этот раз восхитительный салат из натуральной спаржи с сельдереем и петрушкой. По правде, Дженсен бы их без колебаний променял на шмат синтетической дряни со вкусом мяса и высоким содержанием белков и жиров, но выбирать не приходилось — Мэлвин воображал, будто балует своего хозяина, и стоило оставить его в этом счастливом заблуждении. На следующий день Мэлвин спросил, не хочет ли он чего-нибудь, и Дженсен сказал чистую правду: ему ужасно хотелось мяса. Натуральное мясо, в основном курятина и крольчатина, стоило совершенно безумных денег, но Мэлвин сам сказал, что в этом месяце им удалось сэкономить — без сомнения, потому, что Дженсен ничего не тратил, сидя взаперти. На следующий день он получил своё мясо.

Что нормальному мужчине надо для счастья? Вкусно пожрать и славно потрахаться. В следующий раз Дженсен говорил с Мэлвином уже почти без враждебности, и ни словом не упоминал ни своего отца, ни Генри, ни Джареда. Мэлвин мог решить, что Дженсен делает это, чтобы загнать поглубже боль — и отчасти так оно и было, так что ему почти не приходилось кривить душой. Ещё через день Дженсен спросил, как дела у рабов, и велел Мэлвину составить письменный отчёт обо всех расходах, совершённых в последние три недели.

Когда Мэлвин пришёл на следующий день с отчётом, Дженсен встретил его, тренируясь на беговой дорожке голышом.

Он всегда раздевался для тренировки — у него были только одни штаны, пусть и блядские, и ни к чему было пропитывать их вонючим потом, — но обычно старался заниматься в такое время, чтобы Мэлвин не застал его за этим. Хотя ублюдок всё равно мог подглядывать через камеры, но Дженсен хотя бы рожи его в этот момент не видел. Теперь же он нарочно подгадал к самому приходу Мэлвина, и явил его взору свою блестящую от пота грудь, напряжённо работающие ноги, стиснутые на уровне талии кулаки и, разумеется, пах, поросший светлыми курчавыми волосками и демонстрирующий отличное мужское оснащение Дженсена.

Мэлвин задержал на нём взгляд, и держал долго, а Дженсен сказал: «Подожди, я закончу тренировку», не сбавляя шаг, и продолжал работать бёдрами и руками. Пот струился по его шее и спине, но он выдержал ещё три минуты в том же темпе, прежде чем остановился и выключил дорожку.

— Подай мне полотенце, — сказал он, потирая залитую потом шею.

Мэлвин пулей метнулся в ванную и тут же вернулся. Дженсен внимательно посмотрел на него, словно размышляя, а потом забрал полотенце из его руки. Мэлвин неловко подал его, стараясь не опускать пистолет.

— Не понимаю, зачем ты всё носишься с этой хренью, — сказал Дженсен, обтирая плечи и торс. Очень хотелось в душ, но он должен был закрепить успех. — Даже если я тебя обезоружу — что дальше? Через дверь мне не выйти, да и все остальные системы в доме меня не пропустят.

— Вы можете убить меня просто так, — сказал Мэлвин, и Дженсен холодно улыбнулся.

— Это верно. Подожди здесь, я схожу в душ, и тогда займёмся счетами.

Он нарочно проторчал в душе полчаса, и, прежде чем выйти, обернул полотенце вокруг бёдер, так, что оно лишь наполовину скрывало гениталии. Мэлвин мялся у стола. Дженсен подошёл и сел. Полотенце сдвинулось, обнажив его пах ещё сильнее.

— Ну? — сухо сказал он, и Мэлвин, спохватившись, затараторил свой отчёт.

Дел накопилось много, и они проговорили больше часа. Дженсен отдал несколько распоряжений насчёт домашних дел, и Мэлвин ответил: «Да, сэр» и «Слушаюсь, сэр». Холодную деловитость Дженсена он явно принял за свидетельство долгожданного смирения. Дженсен наконец оправился от удара и понял, что надо жить дальше, и хотя он ещё разбит и подавлен, но дело идёт на поправку. Он, Мэлвин, в этом ему поможет.

Всё же отец отчасти был прав: некоторые рабы — не совсем полноценные личности. Они — то, что в них вложили, и поэтому они так просты.

— Похоже, что это всё, — сказал Дженсен, наконец отодвигая портативный голограф. — Хотя нет, ещё одно. Мне нужен секс.

— Господин? — глаза Мэлвина слегка расширились, и Дженсен сухо пояснил:

— Я не трахался три недели. Даже не дрочил, настроения не было. Поможешь?

Мэлвин облизнул губы. Огоньки подозрения зажглись в его сузившихся глазах, но Дженсен смотрел на него спокойно и равнодушно, не пытаясь заискивать и подлизываться, не пытаясь задобрить — напротив, откровенно заявляя, что намерен использовать его, как делал множество раз. Это было похоже на прежнего Дженсена, на того Дженсена, по которому его раб Мэлвин тактосковал.

— Мне… придётся убрать пистолет… я не могу.

— Не убирай. Приставь мне его к горлу, а другой рукой возьми мой член. Вот так, — Дженсен протянул руку и, мягко взяв Мэлвина за запястье, приставил дуло к собственной шее, чуть повернув голову, так, чтобы оно упиралось в линию мокрых после душа волос. — Вот так. Меня это даже заводит.

Он не солгал, и Мэлвин смог убедиться в этом, когда просунул руку под полотенце у него на бёдрах, накрывая и сжимая его член. Дело было, конечно, не в пистолете, а в том, что Дженсен действительно уже очень долго обходился без секса, и сейчас у него встало бы даже на кого-нибудь из отцовских партнёров по гольфу. Но Мэлвин, слишком зацикленный на себе и своих грязных желаньицах, затрепетал и даже беззвучно застонал, крепче вжимая дуло Дженсену в шею. Полотенце соскользнуло, и Дженсен нетерпеливо толкнулся бёдрами вперёд, подгоняя.

— Ну давай, какого чёрта ты ждёшь. Давай, сдрочни мне.

Грубые слова как нельзя лучше соответствовали ситуации. Мэлвин схватил его член и принялся остервенело дёргать рукой, пробуждая уже полузабытое желание. Никто не прикасался так к Дженсену после Джареда, и его накрыло вдруг омерзительным, тошнотворным осознанием того, что это — измена. Мысль была чудовищно глупой, совершенно неуместной — и всё же от неё у Дженсена эрекция немного ослабла, и он опять подкинул бёдра, боясь всё испортить минутной слабостью.

— Давай, — простонал он, вжимаясь шеей в холодное пистолетное дуло. — Давай, Мэлв…

Мэлвин тяжело дышал, между ног у него, под брюками, тоже набухло. Дженсен посмотрел туда, на оттопырившуюся ткань, и облизнул губы, медленным, развратным движением, которое так нравилось Генри и которое, случалось, смущало Джареда. Мэлвину же оно просто крышу сносило.

— Знаешь, — хрипло сказал Дженсен, ещё сильнее вжимаясь в его руку и в пистолет, — а я, может, и не был бы против.

— Против… чего? — так же хрипло ответил Мэлвин.

— Чтобы ты меня трахнул. Трахнешь меня, Мэлв? Сейчас? Да? Да?

Последнее «да» он выкрикнул, изливаясь Мэлвину в руку. Мэлвин отшатнулся, словно его ударили по голове, и вперил в Дженсена горящий взгляд. В другое время, в других обстоятельствах он не купился бы на такое, не поверил, но Дженсен был в его власти уже слишком долго, и эта власть совершенно опьянила Мэлвина, так, что он окончательно поверил в её реальность. И когда Дженсен сказал то, что сказал, заливая своей спермой его руку, Мэлвин на несколько секунд совершенно потерял контроль над собой. И это было всё, чего добивался Дженсен.

Он откинул голову назад, прочь и в сторону от пистолетного дула, стремительно выбросил руку и, стиснув запястье Мэлвина, вывернул его до предела.

Мэлвин взвыл и выронил пистолет.

Дженсен встал, наступив на упавшее полотенце. Он всё ещё держал Мэлвина за руку, выкручивая её, и ему казалось, он уже слышит хруст костей в ломающемся запястье. Мэлвин завопил, и Дженсен ударил его коленом по челюсти, так, что Мэлвин клацнул зубами, и изо рта у него хлынула кровь — похоже, он прокусил себе язык. Захлёбываясь воем, Мэлвин попытался вывернуться, но Дженсен сгрёб его за затылок и впечатал лицом в кровать, заглушая вопли, и одновременно нашаривая выпавший пистолет. Есть, наконец-то! Дженсен приставил дуло к боку извивающегося Мэлвина и спустил курок.

Мэлвин дёрнулся ещё раз или два и затих.

Дженсен поднялся на ноги. Мэлвин так и остался стоять у кровати на коленях, вжавшись в покрывало лицом. «Можно задушить его подушкой, — подумал Дженсен. Всё произошло за несколько секунд, и послерогазменная волна ещё не улеглась, шумно гоняя кровь по жилам. — Или выстрелить снова, в рот. Или разбить стакан и перерезать ему глотку. Или забить голографом, проломить ему нахуй башку. Или…»

Он заставил себя прекратить и утёр рот тыльной стороной ладони. Посмотрел на свой пах, скривился при виде потёков спермы. Хорошо бы снова в душ, но времени не было — он не знал, как долго действует транквилизатор. Дженсен раздел Мэлвина и влез в его сорочку, костюм и ботинки. Они были почти одного роста и схожей комплекции, так что всё это легло на нём неплохо. Галстук Дженсен использовал, чтобы скрутить своему рабу руки за спиной, а из полотенца получился довольно надёжный кляп. Вот теперь можно особенно не торопиться.

Впереди было самое трудное.

Он вытащил из кармана мэлвиновского пиджака универсальную ключ-карту от всех дверей в доме — ещё одно аварийное приспособление, фотоэлементы вообще не относились к надёжной технике и довольно часто сбоили. Индикатор на мониторе мигнул красным и потребовал пароль. Что ж, этого следовало ожидать. Дженсен задумчиво постучал карточкой по клавиатуре. Мэлвин сменил все пароли после того, как Дженсена заперли. Что же он мог поставить? Себя, любимого? «Мэлвин»? Нет, конечно же нет — слишком просто даже для этого узколобого подонка. «Господин Мэлвин»? Судя по тому, как он тут раскомандовался… Нет, тоже пролёт. Компьютер предупредил Дженсена, что у него осталось три попытки. Чёрт. Может… Мэлвин же говорил, что всё это ради его добра? «Дженсен»? Не сработало, но он нутром чуял, что напал на верный путь. «Господин Дженсен»? Не то, не то! Осталась всего одна попытка.

Дженсен повернулся и посмотрел на лежащего ничком Мэлвина, голого и жалкого, всего пару часов назад вошедшего сюда с пистолетом и осознанием своей безграничной власти. Наверняка он был счастлив в этот момент. Может быть…

«Раб Дженсен», — ввёл он, и индикатор мигнул зелёным. Створки двери беззвучно разъехались в стороны.

— Мечтай, мечтай, — бросил Дженсен через плечо, выходя из спальни в коридор.


========== Глава тринадцатая ==========


Ему повезло, и он дошёл до гаража, никого не встретив. Дженсен не думал, что кто-то из рабов попытался бы задержать его, если бы увидел — в конце концов, они были [i]его[/i] рабами, и подчинялись Мэлвину временно, пока их хозяин был «не в себе». Дженсен просто приказал бы пропустить его, и, скорее всего, его не стали бы останавливать силой… скорее всего. Но так или иначе, возможных проблем удалось избежать. Дженсен взял в гараже монорельс — новенькую «самбу», позапрошлого года выпуска, на которой ездил всего несколько раз, потому что она ему не особо нравилась, зато точно не заглохла бы по дороге. Он убедился, что аккумулятор заряжен, и впервые за три недели выехал за ворота своего дома.

Его коммуникатор остался в кабинете — Дженсен не рискнул заходить за ним, ему хотелось убраться оттуда поскорее. Да и некому ему было звонить. Он поехал прямиком к Генри, в точности, как той ночью, когда Мэлвин отравил Джареда. И точно так же, как той ночью, молился: только бы Генри оказался дома.

И едва не опоздал — Генри как раз садился в монорельс. Дженсен окликнул его, нажимая на тормоза, и Генри в изумлении обернулся, остановившись.

— Дженсен? Я думал, ты всё ещё… — он смущённо умолк, словно не зная, как бы получше определить положение Дженсена в последние недели. — Не знал, что тебя уже выпустили.

Ага, значит, он в курсе. Ну ещё бы — отец Дженсена наверняка устроил ему допрос с пристрастием, выясняя его роль во всём произошедшем. А Генри, должно быть, спросил, что теперь будет с Дженсеном. И если ответ ему и не понравился, то рисковать шкурой ради бывшего любовника он явно не собирался.

— Не выпустили. Я сбежал, — ответил Дженсен, и Генри вздрогнул. — Скрутил эту суку Мэлвина, и сразу к тебе. Мне нужно в Центр Размножения. Немедленно. Ты должен мне помочь.

— Пойдём, — Генри положил ладонь ему на плечо. — Пойдём, обсудим это…

— Нечего обсуждать, — Дженсен резко скинул его руку с плеча. Его достало, что все себя ведут с ним, как с буйнопомешанным. — Я просто хочу, чтобы ты провёл меня внутрь. Ты же можешь это сделать, как тогда, с Джаредом. Об остальном я позабочусь сам.

На лице Генри появилось такое выражение, будто у него разболелся зуб. Он тяжело вздохнул.

— Дженсен, я понимаю… то есть не понимаю, но предполагаю, что ты убит горем. Ты не имел возможности вмешаться, и теперь пытаешься бессмысленной активностью загладить чувство вины. Но это нелепо. Ты ни в чём не виноват. Я с самого начала говорил тебе, что его смерть почти неизбежна и…

Генри осёкся, увидев выражение лица Дженсена. Открыл рот, потом закрыл. Потом сказал:

— Прости. Я думал, тебе сказали.

— Сказали что? — со свистом втянув воздух, выговорил Дженсен.

— Я видел твоего отца на днях, в гольф-клубе. Спросил, как твои дела, и он ответил, что теперь, когда твой раб и его ребёнок мертвы, тебе придётся смириться. Я был уверен, что он тебе сказал.

— Это ложь.

— Не думаю. Твоему отцу не было никакого смысла мне лгать, мне ведь всё равно. К тому же он выглядел расстроенным. Насколько я понимаю, для него тоже было важно, чтобы всё прошло успешно. О подробностях мы не говорили, но он в тот день очень рано ушёл.

Дженсен протянул руку и упёрся в крышу монорельса. Нет. Это ложь. Это враньё, Джаред не мог умереть. Отец обещал, что о нём будут заботиться, что с ним всё будет в порядке. Он был им нужен. В тысячу раз меньше, чем Дженсену, но ведь нужен…

Как подопытная крыса. Как уникальный научный образец. Им было интересно, как у него там всё работает внутри. И они его выпотрошили. Живьём. Выпотрошили.

— Дженсен? — в голосе Генри звучала искренняя тревога, и он подступил к Дженсену, собираясь его поддержать, но тот отстранился от его руки.

— Всё равно мне надо в Центр. Я должен увидеть тело. Тела. Их обоих.

— Господи, не дури. Неудачные образцы сразу отправляют на переработку, это же готовый органический материал. Никаких тел давно нет.

Дженсен подумал, что стоило бы от души врезать ему за эти «неудачные образцы». Но сейчас он не мог позволить себе ссору.

— Хотя, — нахмурившись, продолжал Генри, — учитывая его уникальное строение, весьма вероятно, что его сохранят. В формалине или… Прости, — он опять осёкся и посмотрел на Дженсена почти виновато. — Дженсен, как бы он ни был важен для тебя, это всего лишь раб.

— Какой же ты убогий идиот, Генри, — сказал Дженсен, и Генри вздохнул.

— Учитывая твоё состояние, сделаю вид, что я этого не слышал. Но всё равно, в Центре тебе делать нечего.

— Они живы. Оба. Отец… я просил его мне сказать, если что-то случится с Джаредом. Он мечтает, чтобы я выкинул его из головы. Он знал, что если скажет мне, что они умерли, я решу, что он нарочно мне лжёт. И он сказал тебе, зная, что я попытаюсь связаться с тобой, чтобы выяснить о Джареде хоть что-то. Тебе бы я поверил скорее, чем ему… Всё сходится.

— Дженсен, — сказал Генри очень мягко, — это паранойя.

— Может быть. Но я должен убедиться. Генри, я больше никогда в жизни ни о чём тебя не попрошу. Ты не обязан мне помогать, мы не партнёры, не друзья, нам плевать друг на друга. Но мне не к кому обратиться больше. Сейчас ты всё, что у меня есть.

Он поймал себя на том, что говорит так же прямо и просто, как Джаред. Похоже, они оба чему-то научились друг у друга за этот год… и не может быть, невозможно, чтобы всё закончилось вот так.

Генри опять вздохнул.

— Ладно. А то опять попрёшься от отчаяния в Клоповник, и твой отец потом с меня шкуру спустит, что я тебя не остановил. Кстати, — добавил он, искоса посмотрел на Дженсена, — а ты не боишься, что я уже подал сигнал через коммуникатор, и тяну время, дожидаясь парней твоего отца?

— Боюсь, — признался Дженсен. — Но выбора у меня всё равно нет.

— Это точно. Ладно, садись, поехали.

Через полчаса они были у главных ворот Центра Размножения. Генри вышел из машины и буднично помахал паре сотрудников Центра, стоящих у входа. Те помахали в ответ.

— Я сделаю тебе такой же пропуск, как в прошлый раз, — сказал Генри, пока они шли длинным пустым коридором, минуя множество дверей и силовых полей. — Гостевой пропуск с минимальным уровнем доступа. Он действует только в блоках А и Б, а исследовательский отсек, где, скорее всего, держали твоего Джареда, находится в блоке Н. Твой допуск не позволит тебе даже близко к нему подобраться, но тут я бессилен.

— Я разберусь.

— У тебя будет около получаса, прежде чем компьютерная система соотнесёт твои биометрические данные с общей базой. Если твой отец уже знает, что ты сбежал, он наверняка дал запрос, и легко отследит, где ты появишься. Через полчаса для тебя будут закрыты все двери, Дженсен, даже в блоках А и Б.

— Понятно.

Генри ввёл команду в компьютерную панель перед последней дверью. Дверь разъехалась.

— Понятия не имею, зачем я тебе помогаю, — проговорил он, не глядя Дженсену в глаза. — Но всё равно — удачи. Что бы ты ни нашёл.

Дженсен кивнул ему и шагнул вперёд.


Гостевой допуск позволял находиться в первой зоне Центра, там, где располагалось диагностическое оборудование. Лучшего оборудования не было ни в одной больнице, и самые обеспеченные граждане предпочитали диагностироваться именно здесь. Дженсен шёл полупустыми коридорами, изредка встречая персонал, не обращавший на него никакого внимания, и пытался собраться с мыслями. Он не думал о том, что узнал от Генри — о том, что Джаред… не думал, нет, он не собирался в это верить, пока не найдёт неопровержимых доказательств. Они были где-то здесь. Или Джаред с ребёнком, или… или доказательства.

Мимо него прошли, шутя и болтая, два санитара, и из обрывка их разговора Дженсен понял, что близится пересменка. Оглянувшись и убедившись, что на него никто не смотрит (кроме камер, но пока что они Дженсену не мешали), он пошёл за этой парочкой, стараясь держаться от них на приличном расстоянии. Они свернули в помещение с меткой «Для персонала», и Дженсен торопливо прошёл следом прежде, чем дверь успела закрыться.

Так, вот теперь он был там, где находиться не был должен. В блоке было несколько ответвлений, и Дженсена заинтересовала прачечная. Дверь в неё оказалась открыта, и Дженсен увидел ряды синей больничной униформы, развешенных на сушилке.

Через две минуты он сменил обноски Мэлвина на чистенькую, хрустящую после чистки и хлоровой обработки униформу санитара, и сразу почувствовал себя увереннее.

— Эй! — окликнул его один из парней, за которыми Дженсен шёл по коридору. — Новенький?

— Ага, — ответил Дженсен, смущённо улыбнувшись, хотя сердце у него мигом подскочило к горлу, а кишки свёл болезненный спазм. — Первый день.

— Понятно, значит, это как раз твоя работа. Сходи в блок К-12, надо откатить оттуда тележку сероводорода на М-2.

— Только затычки для носа не забудь, — посоветовал его напарник, и оба санитара заржали. Дженсен заподозрил, что они пытались спихнуть на глупого новичка свою работу, и невинно взмахнул ресницами.

— У меня нету допуска в К-12, — объяснил он. — Только сегодня вышел, биометрику утром сняли, сказали, в системе она появится после обеда.

— Вечно они так. Вот мудачьё. Что ж тебе теперь, целых полдня без дела валандаться? — санитар, подозвавший его, хищно ухмыльнулся. — На, держи ключ-карту. Работает вплоть до блока Р, но тебе туда не надо. На обратном пути вернёшь.

— Спасибо, — сказал Дженсен, и оба санитара заржали снова.

— Пожалуйста, салага, обращайся!

Дженсен понял причину их веселья, когда добрался до блока К-12. Это было хранилище фармацевтических препаратов, и тележка, которую ему было приказано перетащить, была нагружена тяжеленными баллонами, вонявшими так, что слезились глаза. Дженсен попытался толкнуть её и понял, что она движется еле-еле, а до блока М-2 было пилить и пилить. Что ж, ничего не поделаешь. Придётся попотеть.

Тем более что М-2 непосредственно сообщался с отсеком экспериментальных исследований.

Он толкал тележку, задыхаясь от смрада, под прицельным взглядом камер, и пытался прикинуть, прошли ли уже полчаса, отпущенные ему Генри. И ворот в блок М-2 он остановился, переводя дух. Подъемник на уровень Н-1, куда Дженсен стремился всей душой, был рядом.

Дженсен толкнул к нему тележку, и тут его окликнули.

— Эй! Парень, ты дверью не ошибся? — спросил его какой-то человек, не в синей форме, а в оранжевой, стоя на почтительном расстоянии. Содержимое тележки способствовало, да.

Дженсен остановился и поднял глаза, стараясь выглядеть сердитым. Ничего сложного в этом не было.

— Если это подъёмник на Н-1, то не ошибся. Сэр, — добавил он на всякий случай, вовремя заметив на груди мужчины бейдж с надписью «доктор Какой-то там».

— Точно? На черта им столько сероводорода?

— Понятия не имею, сэр, я тут первый день, — гнусаво ответил Дженсен, зажимая нос рукой, и доктор Какой-то там сочувственно покачал головой.

— Оно и видно. Вали отсюда поживее, весь отсек завонял.

Дженсен рывком провёл ключ-картой по панели подъёмника.

И вот он уже там, куда так стремился попасть. В исследовательском центре.

Тележку с баллонами он оставил в подъемнике, заблокировав ею дверь — на тот случай, если его хватятся, что должно было случиться с минуты на минуту. Перед ним был очередной пустой коридор, с виду ничем не отличавшийся от всех прочих, кроме надписи, горевшей в самом конце: «Стерильная зона. Дезинфекция уровня 5. Вход без защитных костюмов воспрещён».

Кого можно держать в стерильной зоне, бережно оберегая от малейшего насморка? Только образцы, от здоровья которых зависит успех всего проекта.

Дженсен подошёл к двери, над которой мигала надпись. Посмотрел в чёрный глаз камеры, нацеленной прямо на него. Привет, папа. Если ты смотришь эту запись, значит, мне кранты.

Он провёл ключ-картой по панели, не особенно веря в успех. Но индикатор загорелся зелёным. В закрытой исследовательской зоне тоже нужны сантары-уборщики. Мыть полы от крови и счищать со стола кишки после вивисекции…

Не думай, блядь, не смей думать об этом!

Дженсен ступил в сферическую камеру, похожую на ту, что стояла перед входом в Заповедник. Обязательное наличие защитного костюма могло означать, что сейчас на него высыпят двадцать фунтов хлорки или подвергнут ультрафиолетовому облучению такой силы, что он зажарится заживо. Он подумал об этом слишком поздно, когда камера замкнулась, и механический голос предложил ему подготовиться к дезинфекции уровня 5. Дженсен закрыл глаза.

Он ничего не почувствовал — если его и облучили, то не смертельно, и без хлорки обошлось. Передняя дверь открылась, открывая новое помещение — белое, с ультрафиолетовыми лампами по всему потолку, поделённое на блоки с прозрачными стенами, вход в которые загораживало мерцающее силовое поле. Это здесь. Последние три недели Джареда держали здесь.

Хотя если Генри сказал правду, и если отец Дженсена на солгал, то Дженсену нужно было вовсе не в блок Н.

Он медленно прошёлся вдоль блоков. В каждом стояла кровать, окружённая аппаратами жизнеобеспечения. Все блоки оказались пусты, кроме последнего.

Дженсен сунул ключ-карту в щель дрожащей рукой. Силовое поле дрогнуло и растаяло, открывая ему путь.

Джаред лежал на кровати, укрытый одеялом по пояс. Его глаза были закрыты, но грудь поднималась спокойно и тихо в такт мерному писку аппарата, контролировавшего сердечную деятельность. На сгибах локтей у Джареда были закреплены пластырем иглы капельниц. А чтобы они ненароком не выпали, заботливые доктора зафиксировали своего пациента, привязав к койке ремнями за руки и ноги.

Всё это Дженсен отметил в мгновение ока, и глаза ему мучительно защипало. Он не плакал ни раз за эти три недели, хотя временами очень хотелось, но он просто не мог. И вот теперь, увидев его, слыша его тихое дыхание, Дженсен понял, что готов сорваться. Именно здесь. Именно сейчас.

Потому что живот Джареда снова был ровный и плоский, как год назад.

Дженсен подошёл к кровати и провёл по лбу Джареда пальцами, убирая непослушные пряди. У Джареда дрогнули ресницы, но глаза оставались закрыты.

— Просыпайся, — сказал Джаред, не отводя глаз от его лица. Если они выберутся, Дженсен просто посадит его перед собой и будет смотреть на него пять часов подряд. Господи, он почти начал забывать его лицо, и оно выглядело теперь как будто незнакомым, но всё равно любимым до одури. — Просыпайся, Джаред, нам пора.

Надо было отвязать его от койки, но Дженсен просто не мог перестать гладить его лоб. Он всё говорил и говорил, сам не помня, что. Ресницы Джареда дрогнули снова, потом ещё раз, а потом он открыл глаза. Медленно и тяжело, словно его веки весили по сотне фунтов каждое.

— Ты, — промямлил он заплетающимся языком. Взгляд у него был мутный, зрачки расширены. Он как будто выходил из глубокого тяжёлого наркоза. — Мне… снится…

— Не снится. — Дженсен хотелось схватить его и прижать к себе, но он боялся будить его так резко. — Это я. Правда я. Боже, Джаред, я так скучал. Я тебя вытащу отсюда.

— Где… — пролепетал Джаред. Он, кажется, пытался оглядеться, но как будто не мог пошевелить шеей. Дженсен испугался. Неужели он… Он стиснул Джареду руку, и тот слабо сжал пальцы в ответ. Не парализован. Слава богу.

— Ты в Центре Размножения. Уже три недели. Помнишь? Они забрали тебя, пока я ездил к Уоррену.

— Три… недели… — в голосе Джареда звучал шок. — Джен… сен… капель…ницы. Убери их. Убери!

Дженсен заколебался. Отец говорил что-то о поддерживающих медикаментах. Джареду могли вводить внутривенно лекарства, а могли пичкать его наркотиками, чтобы он вёл себя тихо. Судя по тому разгрому, что Дженсен нашёл у себя в кабинете в тот день, Джаред был послушным и покладистым только со своим хозяином. Они попытались усмирить его, но, судя по фиксаторам на запястьях и лодыжках, даже этого оказалось мало. Проклятье… они держали его так три недели… связанным и одурманенным. Чёрт бы их побрал!

Он должен был прийти раньше. Должен был выбраться быстрее.

Дженсен торопливо распутал ремни. Потом бережно отлепил пластырь от левого локтя Джареда и извлёк иглу. Джаред громко застонал и согнул руку, прижимая её к груди. Дженсен тем временем вытащил вторую иглу.

Джаред попытался сесть и повалился на него всем телом. Он был ужасно тяжёлым.

— Тихо, тихо. Не так шустро. — Хотя как раз «шустро» им бы очень не повредило. В любой миг могла взвыть сигнализационная сирена.

Джаред кое-как восстановил равновесие и наконец посмотрел Дженсену в глаза. Его взгляд немного прояснился. Он поднял руки (следы от игл было просто ужасны, и Дженсен старался не думать о них пока что — всё потом), и взял лицо Дженсена в ладони, пристально вглядываясь в него, как будто всё ещё не смея поверить.

— Ты за мной пришёл, — тяжело сказал Джаред, и Дженсен кивнул, чувствуя, что глаза опять начинает жечь.

— Конечно. Пойдём. Надо выбираться отсюда.

Он мягко отстранился от Джареда и обхватил его за пояс, помогая спуститься на пол со слишком высокой кровати.

Джаред посмотрел вниз, на свои ноги. И только теперь заметил изменения в своём теле.

Дженсен понял это, услышав, как он выдохнул сквозь зубы. Потом Джаред схватился левой рукой за живот, просовывая ладонь под рубашку больничной пижамы, вцепился в повязку на рёбрах, словно пытаясь сорвать её и посмотреть, что там, под ней.

— Джаред, не надо! Перестань!

— Г-где…

— Не знаю. Но в тебе его больше нет. Тебя прооперировали. Ты ничего не помнишь?

Джаред задышал часто и шумно. Господи, Дженсен надеялся, что в тех капельницах действительно были транквилизаторы, а не лекарство.

— Они пришли…. и сказали, что пора. Что попытаются сохранить меня живым. Я не… не хотел… Они опять мне что-то вкололи. А потом… я слышал… как во сне, кто-то плакал. Как будто ребёнок. Я думал, мне снится. Я потом услышал твой голос и подумал, что это тоже снится.

Чёрт, всё-таки прорвало. Ну блядь же, как не вовремя. Дженсен зло моргнул, стряхивая влагу с ресниц. Отец всё-таки прав, вся эта эмоциональная хрень — такая хрень.

— Они мне сказали, что ты умер. И ребёнок тоже. Про тебя соврали, значит, соврали и про него.

— Надо его найти, — сказал Джаред. Язык у него уже почти не заплетался, и взгляд стал более осмысленным. Дженсен слегка ослабил хватку, видя, что Джаред вполне твёрдо перебирает ногами сам.

Он был прав. Они не должны уходить отсюда без своего сына. Этот сраный мир, в котором отцы предают сыновей, уже навидался достаточно дерьма. Пора в нём что-то менять.

Вот только Дженсен понятия не имел, где искать их сына. Генри сказал ему, что Джареда, если он правда жив, держат в исследовательском отсеке. Где держат новорождённых младенцев, ещё и появившихся на свет из утробы живого человека, а не из барокамеры, Дженсен понятия не имел.

Не говоря уж о том, что как только кто-нибудь увидит его, волокущего по коридору самый ценный лабораторный образец, их немедленно схватят.

— Блок Т. Барокамеры особого режима работы. Скорее всего, он там.

Голос Джареда звучал уже почти совсем твёрдо. Дженсен боялся, что, осознав случившееся, он впадёт в аффект. Но, как и в тот раз, когда они только узнали о беременности, Джаред опять удивил Дженсена своей выдержкой и присутствием духа. Плакать, хныкать и жаловаться на несправедливость мира он, в отличие от Дженсена, явно не собирался. Может, потому, что и так уже давно знал, до чего этот мир несправедлив.

— Как ты сюда пробрался?

— У меня ключ-карта. Допуск до уровня Р.

— Не пройдём. — Джаред на секунду закрыл глаза, как делал иногда во время их разговоров о книгах, когда Дженсен приводил в аргумент какую-то цитату, которую Джаред не мог вспомнить навскидку, и словно бы заново вычитывал её из образа, содержавшегося в его изумительной голове. — В блоке М есть шлюз, выводящий к каналам воздухоподачи. Там твой допуск ещё действует. Если проберёмся в вентиляцию, сможем пробраться куда угодно.

— Откуда ты всё это знаешь?

— Потом, Дженсен, — сказал Джаред почти что жёстко, и Дженсен смог только кивнуть. Всё равно он не знал, что делать дальше — у него вообще не было плана, и так далеко он забрался на чистой импровизации.

Когда они оказались у подъёмника, Джаред сморщил нос, учуяв дивный аромат сероводорода. Они остановились, но только на секунду.

— Туда, — Джаред кивнул на одну из боковых дверей.

Он шёл уже вполне твёрдо, хотя и морщился время от времени — послеоперационная рана на животе явно давала о себе знать. Дженсен поглядывал на него с беспокойством, то и дело открывал рот для беспомощного и бессмысленного: «Как ты?» Если бы Джареду сейчас стало по-настоящему плохо, Дженсен ничего не смог бы сделать — разве что позвать на помощь докторов, благо их тут вокруг было предостаточно… Но Джаред, хотя и двигался с некоторым трудом, держался неплохо. И он шёл вперёд так уверенно, сворачивая в нужных местах и находя нужные двери, словно всю жизнь тут провёл.

— Здесь, — сказал он, когда они оказались наконец в маленьком закоулке, который заканчивался грубой железной дверью, заметно отличавшейся от дверей между внутренними помещениями. — Ну-ка…

Ключ-карта сработала. Впрочем, судя по пыли и запаху затхлости, тут же пахнувшей им в лица, санитары-уборщики редко добирались до этого места. Внутри было совершенно темно. Дженсен взглянул на Джареда. Джаред кивнул.

«Кто из нас кого вытаскивает», — подумал Дженсен и ступил во тьму.


========== Глава четырнадцатая ==========


Дверь закрылась за ними, отрезав от источника света. Дженсен вдохнул, борясь с приступом клаустрофобии, и протянул руку вперёд. Его пальцы упёрлись в холодную гладкую поверхность. Похоже, стены тут, в отличие от жилых помещений станции, не были обшиты изолирующим и декорирующим материалом. Просто голый металлосплав.

Дженсен понял, что видит в полумраке очертания своей руки, и сжал её в кулак, а потом огляделся в поисках источника света. Освещение тут всё-таки было, только ещё более скупое, чем в самых тёмных закоулках Нижней Элои: далеко впереди, ярдах в пятидесяти от них, в потолке слабо мерцала десятиваттная лампочка, едва развеивающая окружающий мрак.

— Наверное, это против сталежорок, — раздался хрипловатый голос Джареда совсем рядом с его ухом. — Он недолюбливают свет. Не панацея, но хоть что-то.

Дженсен посмотрел на дверь, через которую они вошли. Его глаза адаптировались к скудному освещению, и теперь он видел, что ничего похожего на панель или щель для ключ-карты возле двери нет. Похоже, открыть её можно было только снаружи.

Приступ клаустрофобии, спохватившись, вернулся и удобно расположился у Дженсена в кишках.

— Ты знаешь, куда идти? — теперь Дженсен тоже хрипел.

— Да. В ту сторону.

— Джаред, ты ничего объяснить не хочешь?

Джаред вздохнул в темноте, и его дыхание лёгким дуновением коснулось щеки Дженсена.

— Помнишь, я тебе рассказывал, как три дня протирал пыль в кабинете мистера Карсона? У него там были какие-то документы на столе. Распечатки на пластиковых листах. Я таких никогда не видел и посмотрел. Тогда не понял, что это такое, а когда оказался здесь, вспомнил. Дженсен, это были внутренние планы Элои. Масштаб один к десяти тысячам, но всё очень точно и в целом понятно. На том листке, который я увидел, были планы юго-западной части станции, сквозной срез всех уровней. И там был Центр Размножения.

— То есть, ты хочешь сказать, что запомнил эти планы, и теперь идёшь по ним, как по карте?

— Ну да, — сказал Джаред. — Дай мне руку, тут куча ответвлений, как в лабиринте. Если отстанешь, заблудишься.

Дженсен ощутил прикосновение его пальцев к своим. Тёплых. Твёрдых. Дженсен сомкнул руку вокруг его ладони, и они пошли вперёд по узкому проходу.

— Наверное, он работал в проекте «Земля-2», — сказал Дженсен после того, как они минуты две молча шагали по туннелю.

— Кто? Мистер Карсон?

— Да. Ты же говорил, он из «Фешн-Моторс»? Какое отношение имеют монорельсы к архитекторским планам станции? Это же наверняка засекреченная документация. А на столе он её оставил, потому что был уверен, что ты ничего там не поймёшь, даже если заметишь…

— Да, наверное, — равнодушно отозвался Джаред и потянул его за руку. — Сейчас налево. Не болтай, я не знаю, какая тут слышимость.

И действительно, звуки их голосов низким эхом прокатывались по коридору вперёд и назад, возможно, на много сотен ярдов. И что там, впереди, ни один из них не знал.

В туннелях было очень холодно — отапливающие системы были вшиты в перекрытия между стенами, и всё тепло уходило в жилые отсеки, а в туннелях почти ничего не оставалось. У Дженсена зуб на зуб не попадал, и он чувствовал, что у Джареда рука тоже подрагивает от холода. Он сцепил пальцы крепче, и Джаред ответил тем же. Ничего. Прорвёмся. Зато здесь было много воздуха, почти как в Заповеднике. Может, они и замёрзнут тут насмерть, если не найдут способ выбраться наружу, но хоть не задохнутся.

Хотя какое-то время им, возможно, удастся согреваться упоённым трахом.

Дженсен почувствовал, что улыбается, как идиот. Они были чёрт знает где, заперты в тёмном и холодном туннеле, отрезанные от внешнего мира, во мраке, давящим на них со всех сторон, одни в целом свете, изгои, беглецы, и всё равно он чувствовал себя сейчас куда лучше, чем в последние три недели. Потому что Джаред был жив, он был рядом, и они крепко держались за руки, шагая в этой тьме навстречу неизвестности.

Джаред вдруг остановился так резко, что Дженсен споткнулся и чуть не упал. Впрочем, падать было особо некуда — впереди была стена, и слева тоже. Они дошли до тупика.

— Если я не ошибаюсь… — начал Джаред и осёкся. Он выпустил руку Дженсена, и тот услышал, как он шарит ладонями по соседней стене. — Дай мне ключ-карту.

— Здесь есть панель? — с надеждой спросил Дженсен, но Джаред не ответил.

— Отвёртку ты, конечно, не захватил… — пробормотал он, чем-то щёлкая в темноте. Расслаивал уголок карточки, что ли?

Какое-то время Джаред, согнувшись, возился с чем-то, что Дженсен не мог разглядеть. Он только диву давался, как Джаред тут что-то видит — а может, он и не видел, и его чуткие пальцы механика действовали ощупью. Что-то стукнуло, потом звякнуло, потом заскрежетало, снова стукнуло и звякнуло.

— Помоги, — прохрипел Джаред, ухватившись за что-то и оттягивая на себя. Дженсен не понимал, что он там делает, но ухватился тоже — это оказалась какая-то железная скоба, тяжёлая, как чёрт, — и потянул, пыхтя от натуги.

Снова стукнуло, потом громыхнуло, когда скоба, соскочив, упала на металлически пол, и грохот волной покатился по туннелю вперёд, туда, откуда они пришли. Дженсен с Джаредом испуганно замерли.

— Ну вот, — сказал Джаред, задыхаясь. Дженсен в тревоге потянулся к нему, кладя ладонь ему на шею. Она было мокрой от пота. — Теперь ещё одна такая же с другой стороны, и, наверное, сможем войти.

— Наверное? — переспросил Дженсен, но Джаред уже вовсю ковырялся со второй скобой.

На этот раз он уже точнее приставлял, что надо делать, поэтому дело пошло быстрее. Они вытащили вторую скобу, и на этот раз осторожно положили её на пол, стараясь не шуметь. Джаред отодвинул дверцу обнажившейся коробки энергоблока и дёрнул провода. Коробка затрещала, из неё вылетела искра, ослепительно яркая во мраке.

— Осторожней, — взмолился Дженсен, и Джаред огрызнулся.

— Да я с этими штуками с пятнадцати лет…

Договорить он не успел: проводки опять выбили искру, и дверь, наконец, разъехалась перед ними. Дженсен выдохнул. Что ж, если они и подохнут, то не в этом длинном гробу, и на том спасибо.

Впрочем, то, что им открылось, тоже было гробом, только помельче. Помещение перед ними, очень тесное, заливал мутноватый красный свет. Людей здесь не было, и вообще ничего не было, кроме какой-то огромной махины, перевитой трубами.

— Воздухосборочный насос, — пояснил Джаред. — Закачивает воздух на весь уровень, распределяет силу подачи в зависимости от потребностей отсека. Младенцам надо меньше воздуха, чем взрослым, и если нашего… если его поместили в отдельном помещении, воздуха туда поступает совсем немного. Там что ищи самую тонкую трубу.

— Есть, — сказал Дженсен минуту спустя. Джаред окинул трубу взглядом, на секунду закрыл глаза, потом кивнул.

— Да, похоже… в той стороне как раз исследовательский центр… это почти там, откуда мы пришли. Всё, я понял, где это. Возвращаемся.

И опять они брели по туннелю, снова сворачивали, а когда опять остановились перед железной дверью, Джаред справился со скобами и энергоблоком за пять минут — руку набил. Всё-таки он и правда был чертовским способным механиком и всё схватывал на лету.

Дженсен не знал, сколько времени они уже так таскались — час, не меньше. Он был совершенно уверен, что его незаконное проникновение в Центр уже зафиксировано, а раз так, то они знают, за кем он пришёл, и побег Джареда также обнаружен. Каждый раз, когда перед ними открывалась очередная дверь, Дженсен ждал получить иглу в грудь — и хорошо если в капсуле будет транквилизатор, а не мгновенно действующий яд. Но, похоже, никому не пришло в голову, что они могли выбираться через вентиляцию. Поэтому никто не додумался поставить охрану у шлюзов. Они знают, что у Дженсена ключ-карта, открывающая ему доступ вплоть до блока М, там-то их и ищут.

Дженсен и сам с трудом верил, что они сумели забраться так далеко.

— Это здесь, — сказал Джаред, — вот…

Они стояли в узкой шахте, отходящей от туннеля. Здесь уже было гораздо теплее, и света было больше, а прямо перед ними, на уровне лица, располагалось отверстие вентиляционного канала, выходящего в отсек. Канал был достаточно широк, чтобы через него мог пролезть взрослый мужчина — во всех отсеках станции такие были, хотя в богатых домах их обычно прятали за декоративными накладками, чтобы не портили интерьер. Это был не просто канал для подачи воздуха, но и единственный аварийный выход из отсека на случай экстренных обстоятельств, если дверь вдруг окажется намертво заблокированной. Дженсен запоздало подумал, что и в его спальне должно быть такое отверстие, и он мог бы воспользоваться им, чтобы выбраться раньше. Правда, он сразу же заблудился бы в лабиринтах туннеля, но сейчас это не казалось ему оправданием.

Отверстие было забрано фильтрующей сеткой, она держалась на простых шурупах, которые Джаред отвинтил в мгновение ока. На ключ-карту теперь без слёз нельзя было взглянуть — вся поломанная и обтрёпанная. Дженсен искренне понадеялся, что они смогут выбраться через вентиляцию из самого Центра, не сталкиваясь с необходимостью пустить её в ход.

— Ну, — сказал Дженсен, когда Джаред положил сетку на пол, — я пошёл.

— Почему ты?

— Потому что твои охрененно сексуальные широкие плечи сюда не протиснутся. И к тому же ты ранен. Стой здесь и жди нас. Я заберу Джастина и вернусь.

— Джастина? — переспросил Джаред, и Дженсен неуверенно усмехнулся.

— Если тебе не нравится имя, потом вместе выберем другое.

Джаред не успел ответить — Дженсен уже подтянулся и проворно забрался в проход. Он был коротким, футов восемь. Дженсен лёг на живот, по-пластунски подполз к его противоположному концу и осторожно выглянул внутрь.

В отсеке стояла кровать, слишком маленькая для взрослого и слишком огромная для ребёнка. Это не была барокамера — просто кровать, с высокими стенками, чтобы лежащий в ней младенец не мог упасть. Вокруг мигало множество датчиков, но, похоже, все они были сенсорными — никаких проводов к младенцу прикреплено не было.

И он мирно, сладко спал в своей колыбели.

Дженсен сглотнул вставший в горле ком и осторожно выбрался из шахты.

Он знал, что за его сыном должно вестись круглосуточное наблюдение, и молился, чтобы этим занимался компьютер, а не живой человек. Компьютеру главное сердечный ритм и глубина дыхания особи, ему не важно, что отец этой самой особи берёт её на руки, так осторожно, словно она сделана из стекла, и молится, только бы его сын не проснулся. Господи, он был такой маленький, что сердце сжималось. Он родился восьмимесячным, но, похоже, все его органы работали нормально, раз ему не назначили никакой медикаментозной поддержки. Дженсен никогда в жизни не видел живых младенцев, и уж тем более не держал их на руках, а это был [i]его[/i] ребёнок, и он морщил во сне нос, такой же смешной и немного вздёрнутый на кончике, как у Джареда, хотя этого не могло быть, генов Джареда в нём не было, но всё же…

И тут наконец завыла сирена.

Дженсен сам не понимал, как рванулся назад к отверстию, как пролез через него и оказался с внутренней стороны вентиляционной шахты. И ещё меньше он понимал, как умудрился при этом не выронить ребёнка, и — ещё большее чудо! — не разбудить его. Когда Дженсен, тяжело дыша, приземлился рядом с Джаредом, прижимая к груди тёплый комочек, этот комочек сопел так же невозмутимо, как и пять минут назад.

— Господи боже, вот же блядь, — сказал Дженсен. — Всё, валим отсюда.

Джаред в испуге посмотрел на ребёнка в его руках, и только кивнул на выход, так, словно Дженсен сам не знал, куда идти. Он не попросил подержать их сына и едва взглянул на него, но это было кстати — Дженсен не был уверен, что смог бы сейчас разжать руки добровольно.

— Похоже, меня засекли через камеры, — выдохнул он. — Они теперь знают, что мы в вентиляции. Если они перекроют воздух…

— Не перекроют, — голос Джареда звучал до странного жёстко и сухо. — Система воздухоснабжения сплошная, здесь нельзя загерметизировать отдельную зону, как внутри. Если перекрывать, то сразу целый уровень. Они угробят всех, кто сейчас находится в Центре, если сделают это. То же самое с нейролептическим газом. Даже если они решатся, им понадобится время, чтобы согласовать с высшим руководством, а потом организовать эвакуацию персонала. Так что минут двадцать у нас есть.

Двадцать минут. Да уж, просто дохрена.

В туннелях по-прежнему было адски холодно, ребёнок наконец проснулся и заплакал. Дженсен шикнул, прижимая его к груди, пытаясь согреть своим теплом. Чёрт, возможно, двадцати минут — это больше, чем у них есть.

— Давай выбираться с уровня, — сказал он, и Джаред раздражённо ответил:

— Я пытаюсь. Я думаю. Не мешай.

Дженсен его просто не узнавал, и быстро посмотрел на него поверх их сына. Джаред был испуган. Не так испуган, как когда узнал о беременности, или когда понял, что с ним могут сделать в Центре Размножения. Скорее… он был ошеломлён, как тогда в Заповеднике. Он ничего не понимал. И меньше всего он понимал, как это крошечное хныкающее создание, которое прижимал к себе Дженсен, могло появиться на свет из его тела.

Дженсен протянул левую руку и накрыл ею щеку Джареда, разворачивая к себе его лицо.

— Всё хорошо, — сказал он, заставляя его смотреть себе в глаза. — Джаред. Ты должен сосредоточиться. Сейчас от тебя зависит, выживем ли мы, и выживет ли он. Ты должен справиться. Я тебя люблю. Справься, пожалуйста.

Джаред сглотнул и закивал головой. Дженсен погладил его по щеке и,потянувшись, быстро поцеловал в губы. Головка ребёнка дотронулась до перебинтованного живота Джареда, и Джаред вздрогнул.

— Ну, так куда нам идти?

Джаред секунду тупо смотрел на младенца, ворочающегося в его руках. А потом ответил:

— Туда.

Это были самые жуткие минуты в жизни Дженсена. Хуже всего пришлось, когда они добрались до шахты подъёмника — это был единственный способ перебираться с уровня на уровень. По счастью, там были лестницы (видимо, для ремонтников), но этим лестницам было триста лет, и все эти триста лет над ними трудились сталежорки. Дженсен почти видел, как срывается с этой лестницы и летит вниз, всё так же судорожно прижимая к груди шевелящийся комочек. Джастин, как ни странно, успокоился в его руках, и снова уснул, и спал, пока его отец спускался по трясущейся лестнице в гигантском железном колодце. В какой-то момент мимо него с гулом проехал вверх подъёмник, и пока он ехал, Дженсен висел над пропастью, не шевелясь и не дыша, и чувствуя холод везде, кроме сердца.

Наконец они достигли уровня Восемь, где начинались трущобы Нижней Элои. Им повезло, что Центр Размножения находился в самой старой части станции, где были не только старые примитивные двери на внешних электроблоках, но и нижние уровни тут были совсем рядом. Джареду оставалось только взломать последнюю дверь, и они окажутся в Клоповнике.

Великое счастье, ничего не скажешь — но по крайней мере они все теперь вместе, и в безопасности хотя бы на какое-то время.

Дженсен вдруг понял, что не слышит шагов Джареда, и обернулся. Джаред стоял, не доходя до двери несколько шагов, привалившись плечом к стене, и смотрел в пол. Дженсен взглянул на него — и в ужасе увидел тёмное пятно, расплывающееся на его больничной рубашке. Ну конечно, после всей этой беготни, после того, как он, надрываясь, тянул эти чёртовы скобы — у него не могли не разойтись швы.

— Джаред, — сказал Дженсен, изо все сил стараясь, чтобы голос звучал твёрдо. — Осталось немного. Совсем чуть-чуть. Ещё немного, и всё будет позади.

— Монорельс, — сказал Джаред.

О чёрт. У него начался бред. Чёрт, чёрт…

Дженсен проследил за направлением его взгляда — и понял, что, если и так, то бред начался у них обоих. Потому что он тоже увидел монорельсовый путь — полосу, проходившую как раз там, где они стояли, и убегавшую мимо шлюза дальше по туннелю.

— Его не было на схеме, — сказал Джаред. — Там было отмечено, что здесь тупик. Ничего больше нет. Той части… её на планах нет.

— Ну и что? — нетерпеливо спросил Дженсен. — Мы тут замёрзнем до смерти, Джастин вот-вот захочет есть, у тебя швы разошлись! И ты предлагаешь переться чёрт знает куда только потому, что здесь монорельс?

— Да, — сказал Джаред. — Потому что больше всё равно идти некуда.

И Дженсен понял, что он прав. Нижняя Элоя не была выходом — она была лишь ещё одной ловушкой. Центр Размножения ещё до вечера раструбит, что из лаборатории сбежали ценные образцы, поимка которых вознаграждается чеком или даже полной реабилитацией с прощением всех прежних грехов. Они мгновенно станут объектом охоты, и ещё до ночи их схватят и вернут в Центр. Вдвоём они могли бы попытаться затеряться в толпе, но ребёнок выдаст их за милю. А спрятать его теперь негде — Дженсен знал, что никому не может доверять. Никому, кроме Джареда и самого себя.

Так что Джаред был прав, им было некуда идти.

Поэтому они переглянулись, и молча пошли вперёд.

Пройти им удалось немного. Монорельсовая линия не прерывалась, и, так как света здесь было больше, Дженсен разглядел, что она в рабочем состоянии — не было видно ни ржавчины, ни проломов, ни дыр от сталежорок. Похоже, монорельсом регулярно пользовались. И эта гипотеза тут же подтвердилась, когда впереди забрезжил свет, а потом загудело, низко и утробно. Дженсен без труда узнал этот гул.

— «Фокстрот» девяносто шестого года, — сказал Джаред, и через несколько секунд именно этот «фокстрот» затормозил перед ними, светя им в лица старомодно большими передними фарами.

Человек, сидящий за приборной панелью, привстал и поднял на лоб очки с толстыми бордовыми стёклами. Инфракрасный визор, догадался Дженсен — в такой темноте иначе не поездишь. Мужчину в монорельсе он видел смутно, только его силуэт, очерченный на фоне мутного светового облака, созданного фарами.

— Вы всё-таки нас нашли, — сказал мужчина. — Я знал. Я им говорил, что рано или поздно вы придёте.

Дженсен невольно сделал шаг в сторону, заслоняя собой Джареда. Он ни хрена не понимал, и, судя по ошеломлённому молчанию Джареда, тот понимал не больше.

— Садитесь в машину, — сказал мужчина, и Дженсен, поколебавшись, посмотрел на Джареда и шагнул вперёд.

Монорельс был четырёхместным, и на заднем сидении места хватило им обоим — вернее, им троим. Дженсену теперь приходилось поправлять себя, напоминая, что их теперь трое. Джастин сладко сопел, ткнувшись носом ему в грудь. Дженсен не отрывал от него взгляд, когда монорельс, урча, завёлся и двинулся вперёд.

Джаред сидел рядом, вжимаясь бедром в бедро Дженсена. Дженсен положил ладонь ему на колено и сжал.

— Как ты? — тихо спросил он.

Пятно у Джареда на боку, вроде бы, не расширялось. Похоже, кровотечение прекратилось. Может, всё не так уж и плохо.

— А ты? — так же тихо ответил тот.

Дженсен посмотрел на него. А потом, не говоря ни слова, протянул ребёнка и вложил его Джареду в руки.

Джаред взял его неловко, чуть не уронив и тут же в инстинктивном страхе прижав к себе. Он чуть откинул голову, разглядывая ребёнка, и на лице у него было странное выражение — смесь недоумения и неверия со страхом и… чем-то ещё. Джастин заворочался и хныкнул в его руках, но потом опять затих. Похоже, характер у него выдался сразу в обоих отцов — может немного покапризничать, но если надо, то потерпит.

— Далеко ехать? — спросил Дженсен. — Джареду нужен врач.

— У нас здесь только одна полоса, — сказал человек, сидевший на месте водителя. — Так что движение одностороннее, не развернешься. Придется ехать по кругу. Это займёт около часа. А врачи у нас есть, не волнуйтесь.

— Кто вы?

Тот обернулся через плечо. У него была густая борода и длинные волосы, одет он был в брезентовую толстовку, шерстяные штаны и высокие сапоги. Всё это делало его похожим на жителя Нижней Элои, но он был чистым, и от него не пахло ничем, кроме здорового тела. Дженсен никогда не видел никого, похожего на этого мужчину.

— Мы — это вы, — ответил человек. — Меня зовут Дуглас. Без фамилии, потому что я родился в Инкубаторе по госзаказу. Сами можете не представляться, я вас знаю: ты Дженсен Эклз, а это — Джаред, твой… — Он замолчал, а потом пояснил: — Он не твой раб, потому что здесь у нас рабства нет. Кто вы теперь друг другу, решайте сами.

Дженсен слегка погладил Джареда по колену. Его это успокаивало, а сам Джаред, похоже, наконец осознал произошедшее, и, по-прежнему держа их сына на руках, разглядывал его, как заворожённый. Слова Дугласа он едва услышал.

Поэтому расспрашивать снова пришлось Дженсену.

— И откуда же ты взялся, Дуглас? Куда ты нас везёшь?

— Туда, где никто не запрёт вас в клетке и не будет тыкать иголки в живот. Вы же поэтому ушли оттуда? — Он опять глянул на них через плечо, словно желая удостовериться. — Вы сбежали, потому что больше так не могли?

Да. Самая точная формулировка, какую Дженсен мог бы подобрать.

— Этой зоны нет на планах станции.

— Верно. Здесь нет камер, и не используется система биометрического считывания. О нас никто не знает. А кто узнаёт, те умирают или присоединяются к нам. Это не угроза, — добавил он, когда Дженсен нахмурился. — Раз в пару месяцев на наш монорельс натыкаются ремонтники, или кто-то из беглых рабов, кому в Нижней Элое не жизнь, и кому хватает ума и умений пробраться в вентиляцию. Почти все соглашаются, когда узнают, что мы делаем.

— А что вы делаете?

— Живём. Сами живём, не за счёт других.

Монорельс глухо и мирно постукивал под ними. Они ехали не очень быстро, и Дженсен видел, как мелькают двери шлюзов, мимо которых они с Джаредом проходили совсем недавно. А может, это были уже какие-то другие шлюзы — монорельс часто сворачивал и петлял.

— Элоя больше, чем принято считать, — продолжал Дуглас. — Часть отсеков была загерметизирована сразу после открытия станции, никто не знает, почему. Есть версия, что там был локализован какой-то опасный вирус, но если это и так, теперь от него ничего не осталось. Теперь там вирус похуже. Мы.

— Вы подполье Элои? Силы сопротивления? — не веря своим ушам, спросил Дженсен.

Дуглас мрачно усмехнулся в свою густую бороду.

— В буквальном смысле — ещё какое подполье. Живём под ногами у мразей из Клоповника, они у нас по головам ходят, да уж. А так… Будь мы настоящим подпольем, вы бы о нас слыхали. Нет, мы не боремся с Правлением, если ты об этом. Во всяком случае, раньше не боролись. Не было смысла. Ну, свергнем мы его, а дальше-то что? Всё то же расширение станции, всё те же барокамеры, тот же дефицит энергоресурса, а значит, тот же рабский труд. Среди нас много мечтателей, это факт, но идиотов нет. Идиоты нигде долго не выживают. Мы отказались от рабства в нашей зоне, у нас там демократия, общевыборный Совет…

— И много вас?

— Сейчас около восьми тысяч. Места хватает всем, а пополнения у нас редки. У нас свои генераторы электричества и синтетических смесей, монорельсы вот тоже есть, правда, в основном старые. Только воздух к нам идёт из общестанционного насоса, но пока никто не знает о нас, мы в безопасности. И вы тоже, если захотите.

— Ты сказал, что вы о нас знали. Откуда?

Дуглас посмотрел на них — на всех троих разом, и его немолодое морщинистое лицо внезапно разгладилось.

— Все знают о вас. У нас есть свои люди во внешнем мире, в таких местах, что вы бы и не поверили… И они знают. Давно уже ходят слухи, что люди Сверху нашли способ размножаться без барокамер. Но они никогда не пустят его в широкий оборот, потому что это сделает рождаемость на Элое неконтролируемой, а в будущем может изменить все устои. Мы… некоторые из нас давно говорят, что надо бороться, что люди не должны жить, как крысы, не должны пожирать друг друга, что это недостойно мужчин. Но у нас не было никакой надежды. А теперь она появилась.

— Он хочет есть, — в страхе сказал Джаред. Ребёнок у него на руках опять ворочался и хныкал. — Он точно хочет есть. Далеко ещё?

— Нет, не очень.

Дженсен откинулся на спинку сидения, повернувшись в Джареду и глядя на него, что-то бормочущего и пытающегося успокоить их сына. Это было так странно. Мир, который они знали, остался наверху — огромный и тяжёлый, мир, который давил на них, гнул их, ломал их, пытаясь искорёжить и подмять под себя. Но они вырвались. Они упали ниже самого дна, в такую глубину, о которой даже не подозревали. И отсюда был теперь только один путь — наверх. Не в блестящие хромом и оргстеклом апартаменты верхних уровней, а ещё выше, на какую-то новую грань сознания, отношений, ценностей, которой не было раньше, которая стала возможной только благодаря им самим. Дженсен страшно устал, он был измучен, измотан, ему казалось, что с тех пор, как он вырвался из своего дома, прошёл целый год, хотя это было всего несколько часов назад. Всё осталось позади — дом, отец, Мэлвин, Генри, Центр Размножения и Заповедник, ад и рай — всё это больше не имело никакого смысла. Дженсен вдруг понял, что Заповедник ничем не отличался от трущоб Нижней Элои, так же, как трущобы ничем не отличались от лабораторий Центра Размножения. Всё это была одна железная клетка, а теперь, кажется, они могли высунуть голову между прутьев и глотнуть свежего воздуха свободы. Свободы решать, кто ты, кого тебе любить и чем жертвовать.

— Ты, наверное, тоже есть хочешь, — тихо сказал Дженсен Джареду, и Джаред так же тихо ответил:

— Ну… да. Немножко.

У Дженсена и у самого в желудке урчало. Здоровые потребности здорового мужского тела, чёрт бы его побрал.

Монорельс наконец остановился. Они оказались в отсеке, похожем на Сороковой уровень — ничего особо роскошного или высокотехнологичного, но чисто, сухо и тепло. Дженсен вспомнил, что почти на всём пути их следования было тепло — наверное, где-то недалеко находилось машинное отделение, генерирующее отопление для всей станции. Элоя сама поддерживала и облегчала существование тех, кто отвергал её идеалы — было в этом что-то ироничное и что-то очень правильное.

Дуглас вышел из машины. Дженсен, помедлив, тоже, а вслед за ним и Джаред. Перед ними были люди. Их было много, целая толпа — человек двести или триста, Дженсен редко видел наверху такое скопление народу, разве что в День Радостного Труда. Они все молчали, пока Дженсен и Джаред выходили из монорельса на свет. Молчали и смотрели на них, с тем же недоверием, удивлением и глубоко запрятанным восторгом, с которыми смотрел на их сына Джаред. «Может быть… — говорил этот взгляд. — Вряд ли, и я не знаю, я ничего не понимаю, но, может быть…»

— Вы позволите? — попросил Дуглас, и Джаред, поколебавшись, протянул ему ребёнка. Когда Дуглас принял его и руки Джареда опустели, Джаред вздрогнул, и Дженсен тут же сжал его плечо.

— Всё хорошо, — шепнул он, и Джаред ответил:

— Да. Я знаю.

Дуглас секунду с благоговением смотрел на младенца, ворочающегося в его руках, а потом повернулся к толпе, медленно поднял ребёнка вверх, так, чтобы видели все, и сказал:

— Это первое дитя на Элое, рождённое свободным.

А Дженсен подумал (и, он знал, Джаред думает сейчас о том же самом): может быть, важнее то, что это первое дитя на Элое, рождённое из любви.